Пояс Богородицы Роберт Зиновьевич Святополк-Мирский На службе государевой #4 Действие нового историко-приключенческого романа Святополка-Мирского происходит в период одного из важнейших событий русской истории — «Стоянии на Угре». Именно оно, по мнению историографов, положило конец трехсотлетнему татаро-монгольскому владычеству. Отважные герои снова действуют на благо Великого Московского княжества: Медведев по поручению великого князя отправляется в Литву, чтобы поддержать заговор православных князей. Филипп с небольшой судовой ратью князя Ноздреватого плывет вниз по Волге, чтобы внезапно напасть на столицу хана Ахмата-Сарай-Берке. Картымазов помогает примирению Ивана III с его братьями. Хан Ахмат со стотысячным войском идет на Москву. Но рядом с ним — тайный агент Москвы и Крыма — Сафат. События приобретают напряженный, драматический характер, героев снова ждут суровые и тяжкие испытания… Историческая хроника XV–XVII столетий, которая, рассказав понемногу о великих князьях, боярах и вельможах о московских и литовских, о королях Запада и ханах Востока, о служителях церкви и еретиках, о тайных заговорах и открытых войнах, о славных победах и горьких поражениях, о мирных делах и великих смутах, словом, о разных лицах и событиях, хорошо известных по летописям и документам, главным образом повествует о множестве необычайных приключений и удивительных подвигов дворянина Василия Медведева и его потомков, а также многих других обыкновенных людей, чьи жизнеописания не вошли ни в одну летопись, чьи имена невозможно отыскать в исторических сочинениях, но чьи дела, слившись воедино с делами миллионов таких же простых смертных грешников, вольно или невольно для них самих, но неизменно по воле Господа нашего делали историю. Р.З. Святополк-Мирский ПОЯС БОГОРОДИЦЫ. НА СЛУЖБЕ ГОСУДАРЕВОЙ «… И вырвался он (Иван III) на свободу со всеми княжествами своими и землями, разбив ярмо варварское, что всю Московию целые века жестоко угнетало. Ярмо это было весьма тяжким и отвратительным, поскольку сам великий князь московский обязан был выходить пешком навстречу не только послам хана татарского, но даже слугам его, самым простым и ничтожнейшим, на коне сидящим, за данью или с любым другим поручением ханским приезжающим, с глубочайшей покорностью кубок кобыльего молока подавать им, а капли, стекающие с конской гривы, языком своим слизывать…»      Ян Длугош «Хроники» Фрагмент последней главы многотомного труда, излагающего историю Польши, Литвы и Руси. Известно, что при описании современных ему событий знаменитый летописец и историк Ян Длугош пользовался только достоверными и проверенными сообщениями очевидцев этих событий. Ян Длугош умер в начале 1480 года. «Сообщение о том, что Московия вырвалась на свободу, наш летописец поместил в главе, описывающей события 1479 года. Тем временем вся без исключения мировая историография относит конец татарского ига к году 1480, имея в виду осеннее стояние на Угре, о котором Ян Длугош ничего знать не мог, поскольку в это время уже покоился в могиле. Стало быть, лишь на основании событий, имевших место ранее, счел он возможным то единственное их следствие, которое действительно стало реальностью, хотя происходило все в обстоятельствах, крайне драматических и совершенно не поддающихся предвидению. Таким образом, наша великая средневековая хроника содержит правдивое известие о факте, который свершился после смерти ее автора…»      Павел Ясенца, современный польский историк Пролог. ГОЛОВА АПОСТОЛА АНДРЕЯ Царьград (Константинополь), 29 мая 1453 года Великий Царьград пал. Борьба была беспощадной и кровавой, сопротивление осажденных неслыханно упорным, штурм начался с утра, городские ворота туркам взять не удалось, и только к вечеру, проломив пороховым взрывом стену, осаждающие ворвались в город, где сразу же натолкнулись на небывалый отпор — защитники древнейшей христианской твердыни стояли насмерть — еще бы! — как можно было струсить или отступить, когда среди них, как простой воин, сражался до последнего вздоха весь израненный и окровавленный великий император Константин XI Палеолог, и тогда он еще не знал, что всего через несколько секунд в ослепительный последний миг своей жизни, стремительно рухнув во тьму, он навсегда войдет в историю как последний византийский император. В ожесточенной схватке у ворот святого Романа, закрыв государя своим телом, сраженный ударом турецкой сабли, рассекшей ему грудь, упал ближайший придворный императора, верный Кирилл Андропулос, а сразу же вслед за тем с пробитым насквозь сердцем рухнул и сам император. Лица хозяина и слуги оказались рядом на пыльной окровавленной земле, меж ног продолжающих сражаться воинов; император узнал слугу и прошептал: «Скажи Фоме — пусть голову бережет! Где голова — там Византия, там наш Рим!» Потом захрипел, кровь хлынула из горла, и он умер. Кирилл потерял сознание и очнулся лишь спустя несколько часов от того, что его тело подняли и швырнули куда-то в сторону. Конечно, увидев, что воин еще жив, турки, несомненно, тут же добили бы его, но их отвлекло то, что, очевидно, было главной целью поисков. «Вот он!» — вдруг радостно закричал один и указал на тело императора, которое узнал по маленьким золотым двуглавым орлам на пурпурных сафьяновых сапогах. Все радостно заверещали, затарахтели по-турецки, бросились к императору, и через минуту Кирилл увидел, как они с веселыми криками стали плясать вокруг, а один поднял высоко, держа за волосы, отрезанную голову императора Константина и начал размахивать ею во все стороны, окропляя всех царственной кровью… «Ну вот, — подумал Андропулос, — о чужой голове заботился, а свою не уберег!» — И снова впал в беспамятство. Он пришел в себя поздней ночью. Вокруг лежали горы трупов — пали, сражаясь до конца, все защитники Царьграда, в том числе и семьсот отборных воинов-итальянцев, под командованием знаменитого своими подвигами генуэзца Джованни Джустиано Лонго, который, будучи уже смертельно раненным, еще успел прыгнуть на борт корабля и хрипло скомандовать «Домой!», но тут же умер, так никогда больше не повидав своей любимой Генуи, — а здесь, в покоренном, выпотрошенном завоевателями чреве былой византийской столицы, со всех сторон доносились страшные вопли женщин, которых насиловали, истошный визг детей, которым перерезали горло, и слабые крики напрасно молящих о пощаде стариков. Это умирал великий христианский Константинополь, медленно, жутко и безвозвратно превращаясь в великий мусульманский Стамбул. Кирилл вдруг понял, что он все еще жив, что страшная рубленая рана на груди уже не кровоточит и что он хоть и с трудом, но может передвигаться, а стало быть, обязан выполнить последний долг перед павшим императором и во что бы то ни стало добраться до Морей . И он это сделал. Верный слуга прекрасно понимал, что означали слова покойного императора: младший брат его — Фома Палеолог, правитель, или, как здесь говорили, деспот морейский , должен приложить все усилия к тому, чтобы сохранить и уберечь от турок величайшую христианскую святыню, которая у него хранилась, — самые почитаемые всем православным миром мощи заступника и патрона византийской, греческой церкви — голову апостола Андрея. Да-да, того самого Андрея Первозванного, родного брата святого Петра, столь же великого мученика и верного ученика самого Господа нашего Иисуса Христа… У деспота Фомы Палеолога было четверо детей. Старшая дочь Елена только что покинула отчий дом, выйдя замуж за сербского короля, с родителями остались мальчики Андреас и Мануил, а также самый младший ребенок — дочь Зоя, которой к моменту падения Константинополя исполнилось 3 года. Фома очень близко к сердцу воспринял предсмертную просьбу героически павшего в бою брата и долго думал о том, что же он должен сделать, чтобы выполнить ее как надлежит… Великую святыню надо было не просто сберечь от захвата турками, ее надо было сохранить во времени, куда-то перенести, где-то спрятать… А иначе — как следует понимать слова Константина «Где голова — там Византия, там наш Рим!»? Голова апостола сейчас здесь, у Фомы, Рим — в Италии, Византийская империя — увы! — пала вместе с падением Константинополя… Что же брат имел в виду… Что значит «наш Рим»? Вскоре со всей неумолимостью жестокой правды стало ясно, что Морея не выдержит натиска турок. Последние осколки Византии — второй великой Римской империи рассыпались в прах. И вдруг Фому посетило озарение — он внезапно понял, что имел в виду его брат, — Константин, несомненно, верил в новое возрождение империи, он верил, что она непременно возникнет там, где будет находиться наша главная греческая святыня! Но где? Как? Тем временем следовало позаботиться о безопасности жены и детей — турки приближались. И вдруг Фома со всей ясностью и уверенностью осознал: все, что случилось, происходит неспроста, а то, что сейчас внезапной яркой и дивной мыслью пришло ему в голову, — это не он выдумал, это ему подсказала некая высшая сила, — быть может, ангел Господень, а быть может, и сам Господь. Теперь он твердо знал, что надо делать. В 1460 году, спасаясь от турок, деспот Фома Палеолог бросил все и, взяв с собой лишь жену, детей и святые мощи — голову апостола Андрея, отплыл на некогда греческий остров Керкиру, который теперь принадлежал Венецианской республике и потому именовался по-итальянски — Корфу. В дальнем уголке большой гавани острова Корфу уже стоял один корабль Фомы Палеолога, отправленный сюда несколькими месяцами раньше. В трюмах этого корабля находились величайшие сокровища человеческой мудрости, о которых почти никто ничего не знал. Еще задолго до осады византийской столицы мудрый Константин втайне, под видом обычного купеческого груза, переслал Фоме веками накопленное собрание самых ценных книг из константинопольской библиотеки. Здесь было несколько тысяч томов редчайших изданий, собираемых многими поколениями, на греческом, латинском и иудейском языках, начиная от уникальных и очень древних списков евангелий, основных трудов большинства древних историков, философов и писателей, трудов по математике, астрономии, искусствам и кончая тайно хранимыми рукописями предсказаний пророков и астрологов, а также книг, открывающих секреты давно забытых магий. Константин говорил ему как-то, что там хранятся остатки сожженной Геростратом библиотеки, папирусы египетских жрецов, священные тексты, вывезенные Александром Македонским из Персии, и даже ассирийские и хеттские глиняные таблички, не говоря уже о никем никогда не прочтенных рукописях мудрецов Индии и Китая. Трюмы корабля были набиты сотнями тяжелых, плотно сколоченных и герметично залитых смолой и воском сундуков. Однажды Фома привел на этот корабль десятилетнюю Зою, показал его трюмы и сказал: — Это твое приданое, Зоя. Ни у кого в мире такого приданого нет. Здесь сокрыто знание великих людей прошлого, а их книги содержат в себе ключ к будущему. Некоторые из них я позже дам тебе для прочтения. Остальные будут ждать вместе с этим кораблем твоего совершеннолетия и замужества. Капитан и экипаж получили жалованье за тридцать лет вперед и поклялись верно служить тебе даже после моей смерти. Они поселились на острове Корфу, где прожили почти пять лет. Однако отца в эти годы Зоя почти не видела. Наняв для детей самых лучших наставников, он оставил их на попечение матери, своей горячо любимой жены Екатерины, и, взяв с собой священную реликвию, отправился в Рим, дабы торжественно подарить ее папе Павлу II, надеясь взамен получить подтверждение своих прав на константинопольский престол и. военную поддержку в борьбе за его возвращение — к этому времени Фома Палеолог остался единственным законным наследником павшего императора Константина. В Риме морейского деспота встретили с достойными почестями, голову апостола Андрея во время пышного и величественного богослужения при огромном стечении народа поместили в соборе Святого Петра, а Фоме назначили весьма высокое по тем временам содержание — 6 500 дукатов в год, что в переводе на тогдашние русские деньги составляло около 20 тыс. рублей . Однако с течением времени он начал постепенно понимать, что его надежды вряд ли когда-нибудь осуществятся и что, скорее всего, он так и останется уважаемым, но никому не нужным изгнанником. Единственным утешением служила ему дружба с кардиналом Виссарионом, которая завязалась и окрепла в процессе его стараний получить поддержку. Католический кардинал Виссарион Никейский, грек, любимец папы, один из самых просвещенных и образованных людей своего времени, ратовал за объединение христианских церквей перед лицом турецкой опасности. Он очень любил беседовать об этом с Фомой, и хотя оба они считали Флорентийский собор большим достижением на пути преодоления противоречий между католической и православной церквями, в то же время оба понимали, что до согласия еще очень далеко. Это именно Виссарион вольно или невольно укрепил Фому в мысли, что и он, и его сыновья вряд ли когда-нибудь вернут былую славу и могущество рода, а тем самым все больше и больше направлял мысли отца в сторону дочери. Приезжая раз в несколько месяцев на Корфу, Фома подолгу беседовал с детьми, сидя в своем черном кресле-троне, инкрустированном золотом и слоновой костью, с большим двуглавым византийским орлом над изголовьем. Он готовил юношей Андреаса и Мануила к унизительному будущему принцев без королевства, нищих просителей, искателей богатых невест — он пытался научить их тому, как в этой ситуации сохранить достоинство и сносно устроить свою жизнь, не забывая принадлежности к своему древнему, гордому и некогда могущественному роду. Но он знал также, что без богатства и земель у них нет никаких шансов возродить былую славу Великой империи. И потому больше всего времени он уделял Зое. В то время Зоя была полноватой, невысокой, неуклюжей девочкой, но она с четырех лет умела читать и писать по-гречески и по-латыни, а сейчас, к своим тринадцати годам, уже прекрасно знала древнюю и современную историю, владела основами математики и астрономии, пересказывала на память целые главы из Гомера, а главное — она любила учиться, в ее глазах сверкал огонек жажды познания тайн мира, который открывался перед ней, больше того, она уже как бы догадывалась, что ее жизнь в этом мире будет совсем не простой, но это не пугало, не останавливало, напротив, она стремилась узнать как можно больше, словно с азартом и упоением готовилась к долгой, опасной, но необыкновенно увлекательной игре. Огонек в глазах Зои вселял большие надежды в сердце отца, и он стал исподволь и постепенно готовить дочь к великой миссии, которую собирался на нее возложить. Когда Зое исполнилось пятнадцать лет, на девушку обрушился ураган несчастий. В самом начале 1465 года внезапно скончалась Екатерина. Она умерла совершенно неожиданно — в тот вечер она как раз беседовала с дочерью о роли женщины в православной семье. Зоя задумчиво слушала, глядя в окно, потом задала какой-то вопрос, мать не ответила, Зоя повернулась к ней, услышала только легкий вздох, и голова Екатерины опустилась на грудь. Ее смерть потрясла всех — детей, родственников, слуг, но Фому она просто сразила. Вышло так, что он, ничего не зная, как раз плыл морем на Корфу и разминулся с гонцом, посланным в Рим, чтобы сообщить ему о кончине супруги. Фома, как всегда, радостно вошел в дом, громко позвал Екатерину и вдруг осекся, увидев детей и слуг в трауре. Он больше не поехал в Рим, потерял ко всему интерес, тосковал, худел, казалось, все уменьшался в размерах, и вскоре стало ясно, что он угасает. Однако вдруг наступил день, когда всем показалось, что Фома как будто ожил: он велел одеваться, подавать возок, попросил Зою сопровождать его в порт, и там они поднялись на палубу того самого корабля, где хранилось Зоино приданое. Хотя Зоя была невысока ростом и чуть полновата, но к восемнадцати годам она расцвела особой, своеобразной красотой, а ее ум, образованность и безукоризненные манеры полностью восполняли незначительные погрешности фигуры. Во всяком случае, итальянская княгиня Кларисса Орсини, которая навестила ее в Риме в 1472 г., нашла Зою красивой, и это известие сохранилось в веках. Именно тогда кардинал Виссарион очень осторожно и деликатно намекнул византийской принцессе на возможность брака с одним из богатейших молодых людей Италии Федерико Гонзаго, старшим сыном Людовика Гонзаго, правителя богатейшего итальянского города Мантуи. К огромному удивлению кардинала, который предполагал, что Зоя отнесется к этому неожиданному предложению, по крайней мере, сдержанно, девушка выслушала его вполне спокойно и благосклонно и выразила свое согласие на все действия в этом направлении, которые кардинал посчитает нужным предпринять. Однако, как только кардинал начал предпринимать эти действия, вдруг оказалось, что отец возможного жениха неизвестно откуда наслышан о крайней бедности невесты, о том, что она толста, дурна и плохо воспитана, и потерял к ней всякий интерес как к предполагаемой невесте сына. Кардинал был совершенно обескуражен и, когда Зоя с невинной улыбкой спросила, процветает ли по-прежнему город Мантуя, начал ей что-то невразумительно объяснять. Зоя улыбнулась еще шире, пожала плечиками, как бы говоря: «Ну что ж — нет, так нет!», и больше никогда не спрашивала о семействе Гонзаго. Через год кардинал заикнулся о князе Каррачиоло, также принадлежавшем к одной из самых богатых фамилий Италии. Зоя столь же доброжелательно и охотно восприняла предложение, но, как только дело начало продвигаться вперед, снова обнаружились какие-то подводные камни. Кардинал Виссарион был мудрым и опытным человеком — он прекрасно знал, что ничего не происходит само по себе. Проведя тайное расследование, кардинал совершенно точно выяснил, что при помощи сложных и тонких интриг, ловко сплетенных самой Зоей с использованием своих служанок и камеристок, она в обоих случаях постаралась расстроить дело, но так, чтобы отказ ни в коем случае не исходил от нее, бедной сиротки, которой не пристало пренебрегать такими женихами. Немного подумав, кардинал решил, что тут дело в вероисповедании и, должно быть, Зоя хочет мужа, принадлежащего к православной церкви. Чтобы это проверить, он вскоре предложил своей воспитаннице православного грека — Иакова Лузиниана, незаконного сына кипрского короля Иоанна II, который, силой отняв у сестры корону, узурпировал отцовский трон. И тут кардинал убедился в своей правоте. Зое очень понравилось это предложение, она внимательно рассмотрела его со всех сторон, некоторое время колебалась (ей было уже двадцать лет), дело дошло даже до обручения, но в последнюю минуту Зоя передумала и отказала жениху, но тут уж кардинал точно знал почему и начал кое-что понимать. Зоя верно рассчитала, что трон под Иаковом шатается, что у него нет уверенного будущего и потом вообще — ну что это, в конце концов, за царство — какой-то жалкий остров Кипр! Зоя недвусмысленно дала понять своему воспитателю, что она — византийская принцесса, а не простая княжеская дочь, и кардинал на время прекратил свои попытки. И вот тут-то добрый старый папа Павел II неожиданно выполнил свое обещание столь милой его сердцу принцессе-сиротке. Мало того, что он нашел ей достойного жениха, он еще решил и ряд политических проблем. Брак принцессы Зои, срочно переименованной на русский православный лад в Софью, с недавно овдовевшим еще молодым великим князем далекого, загадочного, но, по отдельным донесениям, неслыханно богатого и сильного Московского княжества был крайне желателен для папского престола по нескольким причинам. Во-первых, через жену-католичку можно было бы положительно повлиять на великого князя, а через него и на православную русскую церковь в деле исполнения решений Флорентийской унии — а в том, что Софья — преданная католичка, папа не сомневался, ибо она, можно сказать, выросла на ступенях его престола. Во-вторых, было бы огромной политической победой заручиться поддержкой Москвы против турок. И наконец, в-третьих, само по себе укрепление связей с далекими русскими княжествами имеет огромное значение для всей европейской политики. Софья согласилась, все вышло замечательно, папа щедрой рукой выделил в приданое римской воспитаннице 5 400 дукатов — большую половину денег из специальной кассы Венеции, где копились средства для войны с турками, и вскоре за цареградской невестой приехали московские послы. Бедный добрый старик, папа Павел II умер, когда эти послы были в дороге. _Он умер в твердой уверенности, что хорошо сделал свое дело, что теперь связь церквей наладится, Москва приблизится к Риму, Русь вольется в общую европейскую семью… И, наверно, он ни за что не поверил бы, если б узнал, что будущая великая московская княгиня, лишь только очутившись на русской земле, еще находясь на пути под венец в Москву, коварно предала все его тихие надежды, немедля забыв все свое католическое воспитание. Она сразу же открыто, ярко и демонстративно показала свою преданность православию, к восторгу русских прикладываясь ко всем иконам во всех церквах, безукоризненно ведя себя на православной службе, крестясь, как православная, и разговаривая по-русски почти без акцента. Но еще перед этим, находясь на борту корабля, одиннадцать дней везущего принцессу Софью из Любека в Ревель, откуда весь огромный кортеж направится далее в Москву уже по суше, она вспомнила своего отца. Софья задумчиво сидела на палубе, в черном кресле-троне отца, инкрустированном золотом и слоновой костью, с большим двуглавым византийским орлом над изголовьем, глядела куда-то вдаль за горизонт, не обращая внимания на почтительно стоящих поодаль сопровождающих ее лиц — итальянцев и русских, и ей казалось, будто она видит легкое сияние, которое исходит откуда-то из глубины, из трюма корабля, пронизывает все ее тело и уносится в небесную высь, туда, далеко-далеко, куда уносятся все души и где находится сейчас душа ее отца… — Я открою тебе величайшую тайну, Зоя, — сказал он ей в тот памятный день перед своей смертью. — Здесь под твоими ногами, в трюме, среди сотен сундуков с книгами, о которых я тебе говорил, находится один, в котором книг нет. В нем — запаянный смолой ковчег, а в ковчеге — наша величайшая святыня, которую Бог предсмертными словами Константина велел мне сохранить. Мощи, которые я передал Риму, — это не мощи нашего заступника. Настоящая голова святого Андрея — здесь. И ты теперь будешь ее хранительницей. Но не только! Всегда помни слова последнего императора: «Там, где голова, — там Византия, там наш Рим!» Отныне наш Третий Рим будет там, где ты его выберешь! Смотри не ошибись! И вот теперь Софья всматривалась в далекую невидимую землю и думала только об одном — правильно ли она поступила; не ошиблась ли в выборе?.. Удастся ли ей послужить рождению Третьего Рима там, куда несут ее сейчас тугие паруса? И тут же ей казалось, что невидимый свет, исходящий из черной глубины трюма, согревает ее, придает силу и уверенность в том, что все удастся, — да и как же может быть иначе — ведь отныне там, где находится она, Софья, там теперь Византия, там Третий Рим, потому что именно там, куда она приедет, будет храниться великая православная христианская святыня — голова апостола Андрея Первозванного, родного брата апостола Петра — самого первого и верного ученика Господа нашего Иисуса Христа!.. Глава первая. БОЛЬШОЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ Москва, Кремль, 6 июля 1480 года, в полдень. Подробный и точный список всего сказанного на Большом военном совете в Московском Кремле в ходе обсуждения мер, надлежащих к принятию в связи с ожидаемым пришествием хана Золотой Орды Ахмата к южным границам Великого Московского княжества, с прибавлением дословной записи последовавших вслед за тем тайных бесед великого князя московского Ивана Васильевича с некоторыми специально для этого приглашенными лицами, в коих беседах государь дал секретные поручения державной важности каждому из вышеупомянутых лиц, имена и последующие деяния которых никогда не должны быть преданы разглашению. Были: Члены великокняжеской семьи — Инокиня Марфа (вдовствующая великая княгиня московская Мария Ярославна, мать великого князя Ивана Васильевича), Великий князь московский Иван Васильевич, Великий князь московский Иван Иванович (сын и коронованный шапкой Мономаха законный соправитель и наследник московского престола), Князь Андрей Васильевич (Меньшой) (младший брат великого князя), Князь Михаил Андреевич Верейский (двоюродный дядя великого князя Ивана Васильевича). Духовные лица — Митрополит Геронтий (глава Русской православной церкви), Архиепископ Ростовский Вассиан (личный духовник великого князя Ивана Васильевича). А также — Иван Юрьевич Патрикеев (наивысший воевода и наместник московский), Хан Нордуалет-Гирей (старший брат крымского хана Менгли-Гирея, нашедший приют в Великом Московском княжестве), Василий Иванович Ноздреватый, князь Звенигородский (воевода, известный искусным мастерствам тайных военных операций), Иван Васильевич Ощера (окольничий боярин, советник великого князя Ивана Васильевича), Григорий Андреевич Мамон (окольничий боярин, советник великого князя Ивана Васильевича), Федор Васильевич Курицын (доверенный великокняжеский дьяк, назначенный государем для подробной записи того, кто, что и как говорит). Всего оказалось: 13 особ (Дабы не получалось проклятой чертовой дюжины, меня, как писца, можно не считать.) Итого было 12 особ. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Вчера с донской засечной полосы прибыл гонец. Он скакал, меняя коней, три недели и сообщил, что несметное числом войско хана Ахмата перешло на правый берег Дона в районе впадения реки Медведицы и готовится к походу в сторону Москвы. Великий князь Иван Иванович говорил: — «Несметное числом» — это примерно сколько, государь-батюшка? Он не смог определить? Великий князь Иван Васильевич говорил: — По его сведениям, не менее сорока тысяч. Но отряды подходили со всех сторон, и войско не торопилось в поход, очевидно поджидая прибытия воинов из дальних улусов. Иван Юрьевич Патрикеев говорил: — Даже если он соберет сто тысяч воинов, мы сможем выставить против него сто тридцать, а то и сто пятьдесят, государь! Для этого нам надо не более двух месяцев, а раньше конца сентября Ахмат сюда никак не дойдет! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Да конечно, даже двести, если б мы все были едины! Но мои родные братья подняли мятеж и находятся со своими войсками на границе княжества в Великих Луках, стоя одной ногой в Литве, и готовы вот-вот перейти к нашему врагу королю Казимиру, который только и ждет прихода Ахмата, чтобы ударить на нас с запада! А у братьев моих, между прочим, только одних дворян пятьдесят тысяч, не считая прочих людишек, что со своими хозяевами к ним пришли! И один Господь знает, что у них там на уме! Впрочем, может, еще и ты, любезная матушка, знаешь? Ведь ты так любишь своего дорогого сыночка Андрюшу, так позволь же спросить тебя, почему его нет сейчас среди нас?! Инокиня Марфа говорила: — Тебе хорошо известно, государь, что для матери все дети любимы равно, ибо равно выношены в ее чреве и в равных муках рождены. Что же касается отсутствующих здесь единоутробных твоих братьев и милых сыновей моих Андрея и Бориса, то тебе досконально ведома причина того. Они чувствуют себя обиженными твоей несправедливостью, государь, и я их хорошо понимаю, однако стоит тебе сказать лишь одно слово, и они покорно вернутся под твою руку вместе со всеми своими дворянами и войсками. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Я прекрасно понимаю, какое именно слово ты имеешь в виду, матушка-государыня, но я уже объяснял однажды, почему не намерен разбазаривать с трудом собираемую мной державу, а потому я скажу им совершенно иное слово, которое в твоем присутствии, инокиня, мне не прилично произнести! И пусть радуются, что я не отнял у них того, чем они пока еще владеют! Инокиня Марфа говорила: — В таком случае, государь, боюсь, тебе трудно будет рассчитывать на их поддержку! Архиепископ Ростовский Вассиан говорил: — Позвольте бедному сирому слуге Божьему вступить в ваш спор со словами мира и дружелюбия. Если будет на то твоя воля, великий князь, я готов немедля отправиться на встречу с Борисом и Андреем, Мы уже имели беседу об этом с инокиней Марфой, а если ты, государь, пойдешь на маленькие, ну очень маленькие уступки, о которых с твоего дозволения мы побеседуем позже, я готов стать вестником мира и совершенно уверен, что через два месяца любимые братья твои будут здесь со всеми своими войсками! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Хорошо, отче, поговорим позже, и, коли хочешь, отправляйся к мятежникам с официальным посольством от меня. Но предупреждаю: если братцы не помирятся со своим законным государем — пусть пеняют на себя да знают — я им этого никогда не забуду! И довольно о них! Мы отвлеклись от важного дела- необходимо обсудить, как подготовиться к встрече Ахмата. Князь Михаил Андреевич Верейский говорил: — Я полагаю, государь, что Ахмат, как и в прошлый раз, пойдет на Оку в район Алексина, но, дабы уберечь себя от всяческих неожиданностей, предлагаю расположить наши войска равномерно по берегам Угры и Оки, иначе говоря, по всей литовской границе, вдоль порубежной засечной полосы, именуемой в народе «Поясом Богородицы». Мало того, я думаю; что нам вовсе не надо ждать, пока Ахмат сам придет, — напротив, следует начать приготовления к встрече с ним прямо завтра. Особенно я советовал бы обратить внимание на те места по течению Угры и Оки, где берега сходятся близко и вода неширокая, — там надо скрыто установить пушки и пищали, чтобы неожиданно ударить по неприятелю с достаточно близкого для убойной силы расстояния, как только Ахматовы люди выйдут к берегу. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Молодец, дядя, люблю тебя и ценю! Именно так я и думал сделать. Мне донесли, что зимой на Угру, гораздо выше Опакова, приезжал целый отряд татар, дабы разведать там броды. Это значит, что Ахмат может появиться в любом месте — даже высоко на Угре, в надежде соединиться там с войсками Казимира, если. И насчет пушек я тоже подумал. Мастер Аристотель трудится день и ночь, изготовляя новые легкие и дальнобойные ручные пищали, которые может переносить всего один человек, Но главное скорость стрельбы у них просто неслыханная! Вы только подумайте — если из обычной пищали не удается стрелять чаще чем четыре раза в день, то новые перезаряжаются так быстро, что можно сделать до восьми выстрелов! Великий князь Иван Иванович говорил: — Вчера я своими глазами видел, государь, как ученик мастера Аристотеля стрелял из новой заветной пищали каждые полчаса! Правда, ему приходилось непрерывно поливать ледяной водой ствол сразу после выстрела, потому что он страшно нагревался, а после третьего и вовсе лопнул, но Аристотель сказал, что… Великий князь Иван Васильевич говорил: — Одним словом, у нас есть самое современное и мощное оружие, против которого легкая татарская конница совершенно бессильна! Окольничий боярин Иван Васильевич Ощера говорил: — Позволь слово молвить, великий государь! Я несказанно рад, что у нас есть мастера, создающие новое оружие, а в силу нашего русского оружия я безгранично верю — я знаю, у нас оно всегда самое лучшее! Однако же я умоляю тебя глубоко задуматься, великий князь, — а ну вдруг не устоим перед силой Ахматовой — что тогда будет? Казна, что таким трудом в Новгороде добыта, пропадет! Страшно подумать, что придется тебе, князю нашему, с гривы коней татарских кумыс слизывать! Великая княгиня — царевна константинопольская такого позору не вынесет! А потом еще скольких девиц наших, да жен, да детей малых в полон проклятые ордынцы уведут? Архиепископ Ростовский Вассиан говорил (а прежде чем говорить, так в пол кованым посохам своим архиепископским ударил, что стены затряслись, посох же в щели меж досками застрял): — Молчать, пес трусливый! Как смеешь ты, несчастный, государю нашему перечить, робость в него вселяя словами своими дурными?! И как не поймешь ты, советником называясь, что вовсе наоборот — только победив в открытом бою богомерзкого хана Ахмата и скинув навечно ярмо поганое, освободиться от позора можно, а убежав трусливо, навечно все рабами останемся! Митрополит Геронтий говорил: — Архиепископ Вассиан, быть может, погорячился, так резко выражаясь, прости его, Господи, но мысль, высказанная им, по сути своей, верна — я тоже полагаю, что лишь полная победа над врагом может принести нам желанное избавление от многолетнего ига. Окольничий боярин Григорий Андреевич Мамон говорил: — Рискуя навлечь на себя гнев некоторых тут присутствующих, посмею, однако, тоже призвать всех к спокойному и трезвому суждению, а не к радостной. похвальбе — какие-де мы нынче сильные и никого-де, мол, не боимся! Вспомни, государь, как неудачно сложилась под Суздалем битва с татарами батюшки твоего Василия Васильевича и привела в конечном итоге к ослеплению великого князя нашего! Вспомните все, как спасся великий князь Дмитрий Иванович, прозванный впоследствии Донским, когда, никого не стыдясь, бежал он за Кострому, вместо того чтобы биться с царем. Тохтамышем, и это ничуть не помешало ему после того навеки славным и великим для потомков остаться! Архиепископ ростовский Вассиан говорил (после того как с трудом вытащил из имели в полу свой посох): — И ты туда же! Вы что, сговорились — подпевалы басурманские, предатели брюхатые, — только и думаете, как спасти да увезти подальше грошики ваши нечистые, сребролюбцы поганые… Великий князь Иван Васильевич говорил: — Умерь свой гнев, отче, прошу тебя! На то у меня и советники, чтоб разные советы давать! Хорошо ли это, коли б все одно советовали? Как тогда правду узреть и путь верный выбрать? Я всех слушаю, а поступаю, как мне совесть да Господь святой велят. Кто еще здесь против сражения с ордынцами? Никого больше… Ну что ж, тогда вот вам моя воля: с Ахматом биться будем, а потому повелеваю: ты, князь великий, сын и соправитель мой, Иван Иванович, возглавишь основную армию и через неделю выступишь. Подробный план действий обсудим завтра. Андрей, ты — единственный братец мой верный, пойдешь в свою Тарусу, а затем, набрав там полки, двинешь вслед за Иваном! Князь Андрей Васильевич (меньшой) говорил (а перед тем поклонился низко): — Что прикажешь, брат мой и государь, то все и выполню, как Господь даст! Великий князь Иван Васильевич говорил: — А теперь открою вам еще одну задумку. Слушайте меня внимательно, славный хан Нордуалет да Василий Иванович, воевода ты мой лихой, — вам очень важное дело достается. Двинетесь совсем в другую сторону на Нижний Новгород. Оттуда с небольшой, но сильной судовой ратью тайно и незаметно проплывете вниз по матушке-Волге до самого Сарай-Берке и неожиданно нанесете ханской столице сокрушительный удар! Города и его жителей не жалейте, а когда с ним покончите, отправьте пару свидетелей-гонцов к хану, чтоб рассказали ему обо всем, что видели, К тому времени, когда Ахмат с войском к нашим рубежам подойдет, пусть привезут ему эти гонцы весть, что отныне города Сарай-Берке нет больше на свете! Главное — незаметно проплыть! Ты хорошо знаешь Волгу, Нордуалет? Хан Нордуалет-Гирей говорил (кланяясь перед тем низко): — Как двор своей юрты, великий государь! Я обещаю привести князя Ноздреватого и всех наших воинов к воротам города, не потеряв перед этим больше десяти человек, и обещаю, что по дороге не останется никого, кто мог бы сообщить жителям Ахматовой столицы о нашем приближении! Хан Ахмат — злейший враг нашего рода, и я с радостью пойду против него. Василий Иванович Ноздреватый, князь Звенигородский, говорил: — Государь, я уверен, что вместе с ханом Нордуалетом и его храбрыми татарскими воинами мы выполним твою волю наилучшим образом! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Да-да, князь, очень тебе этого желаю! Кстати, я хочу предложить тебе одного хорошего бойца, о ратных подвигах которого князь Оболенский чудеса рассказывал! Василий Иванович Ноздреватый князь Звенигородский, говорил: — Хороший боец стоит столько золота, сколько сам весит, с рекомендацией князя Оболенского вдвойне, с твоей рекомендацией, государь, ему цены нет! Великий князь Иван Васильевич говорил (рассмеявшись): — А ты, оказывается, большой льстец, князь! Ну что же — подведем итоги. Итак, мы выступаем всеми силами навстречу хану Ахмату и вступаем с ним в решающий бой. Я не сказал вам еще о том, что по согласованию со мной на Угру двинется также войско великого князя Михаила Борисовича Тверского. Что касается присутствующих — все теперь, кажется, знают, кому что делать. Однако предупреждения бояр Мамона и Ощеры тоже были полезными — они насторожили меня. Я решил, что мы должны позаботиться о тыле. Ты, Иван Юрьевич, как наивысший воевода московский, тщательно подготовишь план обороны Москвы, на тот случай, если хану все же удастся прорваться через наши войска на юге. А великую княгиню с детьми и казной отправим, пожалуй, куда-нибудь подальше — например, на Белоозеро… Кажется, это все. Кто-нибудь хочет ко мне обратиться? Нет? Совет окончен! Ступайте с Богом. После того великий князь Иван Васильевич направился в свою гридню, где в прихожей комнате его ожидали четверо человек заранее приглашенных для встречи с ним. Вот их список: дворянин князя Бориса Волоцкого Федор Лукич Картымазов, дворянин московский Филипп Алексеевич Бартенев, дворянин московский Василий Иванович Медведев и гонец хана Менгли-Гирея татарский мурза Сафат. Первым великий князь велел пригласить мурзу Сафата. Великий князь Иван Васильевич говорил (одарив мурзу Сафата золотым перстнем): — Прими это в знак благодарности за услугу. Твой вчерашний доклад очень порадовал меня. Хан Менгли-Гирей — великий человек и опытный полководец. Его решение послать на киевскую землю свои полки под руководством лучших военачальников, а самому остаться в Бахчисарае — чрезвычайно мудрое решение. Я отправил к нему официальное посольство со щедрыми дарами и планом дальнейших совместных действий против наших общих врагов. Но особенно я благодарен хану за то, что он предоставил тебя в мое распоряжение. Мурза Сафат говорил (стоя на коленях и низко поклонившись головой до пола): — Мой господин, великий хан, сказал мне: «Князь Иван московский мой лучший друг. Для него настало трудное время — Ахмат хочет ехать к нему за данью и покорностью. Помоги ему против нашего врага Ахмата во всем, чего он попросит, и будь при нем до тех пор, пока он сам тебя не отпустит!» Потому отныне я твой раб и верный слуга, великий князь. Приказывай. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Я воспользуюсь любезностью моего друга Менгли-Гирея. Этой зимой в Новгороде ты рассказывал мне, как проник в отряд Богадура и узнал о его планах на Угре. Я вспомнил об этом и хочу поручить тебе подобное, но гораздо более опасное дело. Мурза Сафат говорил: — Слушаю и повинуюсь, великий государь! Великий князь Иван Васильевич говорит: — Ты отправишься в Дикое поле, найдешь войско Ахмата, которое движется сюда, и проникнешь в его ряды. Ты должен выведать все их планы и замыслы- куда они идут, где собираются нанести главный удар, какие готовят хитрости. И, наконец, самое главное, ты должен найти способ сообщать мне регулярно, как движется войско и где намерено выйти на наши рубежи, дабы мы достойно приготовились к встрече его. Мурза Сафат говорил: — Я выполню твое приказание в точности, великий государь! Однако позволь мне задать один вопрос. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Спрашивай. Мурза Сафат говорил: — Я знаю, что хана Ахмата непрерывно окружает преданная и опытная охрана. Я знаю, что он ни на минуту не остается один. И все же никто, кроме великого Аллаха, не знает своей судьбы. Что, если мне представится случай… Быть может, для Московского княжества будет лучше, если старый хан Ахмат уйдет к праотцам? Великий князь Иван Васильевич говорил: — Я думал об этом, Сафат. Но так не будет лучше. Войско возглавит один из трех старших сыновей Ахмата, у него появятся свои планы, а сообщить мне о них будет некому, потому после такого дела тебе вряд ли удастся выйти оттуда живым… Нет-нет, лучше другое пусть Ахмат будет жив и здоров, пусть идет на нас потихоньку, пусть надеется на короля Казимира и ждет от него помощи, но пусть я буду знать все его планы и намерения. Поэтому для меня гораздо важнее твоя жизнь, чем смерть хана Ахмата. Ты должен остаться живым и регулярно доставлять мне нужные сведения, а уж обо всем остальном я позабочусь сам. Ты меня понял, Сафат? Мурза Сафат говорил: — Слушаю и повинуюсь, государь! Аллах велик, и я буду каждый день молиться, дабы он дал мне силу и ум, чтоб достойно выполнить твое поручение! Затем великий князь велел позвать дворянина Бартенева. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Я хочу поблагодарить тебя за хорошую службу, Бартенев! Воевода князь Оболенский рассказывал мне о твоей необыкновенной силе и героических подвигах во время войны с ливонцами! Надеюсь, награда воеводы и военная добыча послужили достаточным возмещением за твой ратный труд? Дворянин Бартенев говорил (низко кланяясь): — Более чем, государь! Я уехал по твоему приказу на службу Оболенскому из Новгорода на одном коне, а возвращаюсь с тремя гружеными подводами! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Рад, что тебе повезло на моей службе! Однако надеюсь, ты вернешься с еще большей славой и добычей из другого похода, куда я тебя отсылаю. Выйдя отсюда, немедля явишься к воеводе князю Ноздреватому, которому я о тебе уже рассказал. Вместе с ханом Нордуалетом воевода отправляется по моему велению в тайный поход с судовой ратью вниз по Волге, чтобы внезапно с тылу напасть на Ахмата. Поедешь с ними. Дворянин Бартенев говорил (со смущением): — Государь, позволь мне просить князя Ноздреватого о следующем: я сейчас же явлюсь к нему, пусть он даст мне все необходимые наставления, я же присоединюсь к его рати прямо на Волге при впадении Оки. Тем временем нижайше прошу позволения хоть несколько дней побывать в родной Бартеневке на Угре, повидаться с супругой моей Настасьей, с которой я уже полгода как расстался, непрерывно находясь на твоей службе, государь, да поглядеть на двойню малюток, которых она мне за это время родила… Великий князь Иван Васильевич говорил: — Ладно, Бартенев, на усмотрение князя Ноздреватого! Коль разрешит тебе отсрочку — его право, — можешь ему передать, что я не возражаю! Ступай! Пусть зовут Медведева! Затем дворянин Бартенев, откланявшись, покинул великокняжескую гридню, куда тотчас ввели дворянина Медведева. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Твой доклад о переговорах с Бельским меня обнадежил. Однако, думаю, за этими князьями нужен глаз да глаз. Поезжай-ка ты, Медведев, обратно в Литву да проследи, чтоб все там было в порядке. Особо береги Федора Бельского — ведь он, как я понял, у них голова… И помни — главное не заговор, даже не их богатые земли, которые все равно мы попозже возьмем, главное — это чтоб король Казимир был прикован к Литве, как цепью, так, чтоб на помощь Ахмату сам не пошел и никого послать не мог! Дворянин Медведев говорил: — Да, государь, я помню. Все будет исполнено в точности, и я немедля отправлюсь в Литву, однако позволь мне хоть на несколько дней навестить имение, которым ты меня в прошлом году пожаловал… Великий князь Иван Васильевич говорил: — Как, и тебе тоже молодая жена двойню родила? Дворянин Медведев говорил: — Нет, государь, но она отразила нападение татар Ахмата, что приезжали зимой на разведку бродов, и вышло так, что она убила его сына Богадура! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Неужели это та самая история, что мне недавно сказывали, — про то, как девица-лучница состязалась с Богадуром в искусстве лучной стрельбы и победила? Дворянин Медведев говорил: — Именно так, государь! Это моя супруга Анница, и, учитывая; что меня может не быть дома, когда придут орды Ахмата, я хотел бы дать ей и нашим людям указания по защите имения, поскольку уверен, что ордынцы не забудут зимнего поражения… Великий князь Иван Васильевич говорил: — Ну что ж — поезжай, распорядись да супружнице своей скажи — великий князь московский о ней и ее замечательном мастерстве слышал! Дворянин Медведев говорил: — Благодарю, государь, от ее и своего имени, Я задержусь в Медведевке не более недели и оттуда — сразу в Литву. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Ступай, Медведев, и помни — быть может, судьба Великого княжества Московского будет в твоих руках! Низко поклонившись, Медведев вышел. Вошел дворянин Картымазов. Великий князь Иван Васильевич говорил: — Мне очень понравились твои слова во время переговоров с посольством братьев моих. И хоть ты в том посольстве был человечком малым и ничтожным — без всяких званий, слова твои оказались не только самыми мудрыми, но и самыми действенными, Это заметили все. Мне кажется, теперь братья глубже задумаются о дальнейшем своем поведении… Ты служишь братцу Борису, но твоя земля на Угре — возле Медведева и Бартенева, не так ли? Дворянин Картымазов говорил (низко кланяясь): — Так точно, государь! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Вот что, Картымазов, как только между мной и братьями наступит мир и прежнее согласие, я немедленно выкуплю у Бориса эту землю, вдвое добавлю и пожалую тебя ею от своего имени. Что ты на это скажешь? Дворянин Картымазов, низко кланяясь, говорил: — На все твоя воля, государь! Я верно служил князю Борису и так же верно буду служить тебе, как служат мои друзья Бартенев и Медведев! Великий князь Иван Васильевич говорил: — Отлично! Стало быть, теперь ты сам хозяин своей судьбы! Как только мир с моими братьями будет заключен и они прекратят свой нелепый мятеж — ты станешь моим дворянином, а твои земли увеличатся вдвое! Так что — действуй! Дворянин Картымазов говорил: — Государь, у меня есть просьба… Великий князь Иван Васильевич говорил (перебивая его): — Хочешь, угадаю с первого раза! Ты просишь неделю отсрочки, чтобы поехать домой к жене на Угру! Дворянин Картымазов говорил: — Увы, государь, мне крайне неловко, да только не угадал ты… Я совсем не об этом хотел просить! Скорее — наоборот! Зная, что посольство князей Бориса и Андрея задержится в Москве еще на две недели, я хотел просить, чтобы меня отпустили, дабы вернуться к князю Борису немедленно, выехав прямо сегодня… Я думаю, государь, князь Борис в душе уже раскаивается в совершенном, и, если бы мне удалось с ним поговорить наедине… Я заметил, что он иногда прислушивается к моим словам… Великий князь говорил: — А вот этого, Картымазов, не надо! Если хочешь знать, я нарочно задерживаю отъезд посольства мятежных братьев из Москвы. Пусть помучаются в неведении! Пусть раскаются поболе! У меня свои планы. А ты слушай, что я тебе говорю, — поезжай-ка ты вместе с твоими друзьями к себе на Угру, недельку отдохни и возвращайся! Как только вернешься, так я посольство братцев моих и отпущу обратно, а перед отъездом дам тебе дополнительно некоторые секретные инструкции насчет того, что отдельно сказать брату моему князю Борису, а что совсем отдельно брату Андрюше-Горяю. А пока ты свободен, Картымазов! Жду тебя через две недели! Картымазов, низко поклонившись, вышел. На сим великий князь повелел прекратить записывать, удалился в соседнюю комнату и дожидается, пока я передам ему готовый документ. По личному приказанию государя записано скорописью, а затем переписано тайнописью с одновременным уничтожением вышеупомянутой скорописи доверенным дьяком великокняжеским Федором Курицыным в единственном экземпляре и немедля передано в руки государя нашего великого князя московского Ивана Васильевича для вечного хранения в его секретном великокняжеском архиве. 6 июля 1480 года …Купец Онуфрий Карпович Манин в силу своей профессии, а также характера не мог позволить или даже представить себе путешествия из Новгорода в Москву (и далее) без возможности извлечения из этого предприятия, раз уж оно стало неизбежным, максимальной выгоды. Неизбежным это предприятие стало в силу непреодолимых обстоятельств, то есть тех, которых купец Манин преодолеть не смог, а именно: выхаживание Любашей раненого Ивашки неожиданно привело молодых людей к пламенной, нежной и настолько глубокой любви, что жизнь друг без друга стала казаться им совершенно невозможной. Это, в свою очередь, привело Ивашку к тому, что он бухнулся в колена купцу Манину и стал просить у него руки дочери. Манин дочь любил и, услышав от нее, что все ее счастье в Ивашке, согласие свое отцовское дал, понимая, какие это согласие будет иметь последствия. А последствия были такими, что, поскольку Манин в своей единственной дочери души не чаял, ему пришлось смириться с мыслью, что жить с мужем Любаша будет в Медведевке на Угре, потому что Ивашко себе жизни другой не представлял, — а это означало, что и Манину придется сниматься с места и всю свою купеческую карьеру начинать сначала, потому что и он, в свою очередь, не представлял себе жизни вдали от родного дитяти. Вот так и вышло, что Манин, два его верных помощника, Любаша, Ивашко, Алеша, телега с дочкиным приданым да еще несколько с кой-каким товаром — ну негоже из Новгорода в Москву с пустыми руками ехать! — двинулись в дорогу и благополучно прибыли в Москву, где Манин, имея, как и повсюду, знакомых купеческого звания, а также и деньжат прилично, снял не более. не менее как целый большой дом на Торговой улице, чтоб, значит, товар новгородский продать, пока Василий Иванович и его друзья у великого князя на приеме будут, а уж потом, поужинав по-человечески и отдохнув, как положено, завтра всем отрядом и двинуться дальше. Федор Лукич Картымазов прибыл к великому князю в составе посольства от взбунтовавшихся удельных князей и уже неделю ожидал в Москве распоряжений. Филипп Бартенев был вызван из воевавшего с ливонцами войска по поручению великого князя и тоже несколько дней находился в Москве. Здесь же был и Сафат, которого его владыка, крымский хан Менгли-Гирей, отправил в распоряжение своего лучшего друга и союзника великого московского князя Ивана Васильевича. Наконец, Василий Медведев был отозван из Литвы для сегодняшней встречи с великим князем, хотя в душе не мог понять, зачем это было нужно, — ничего нового ему Иван Васильевич не сказал. Но спорить с государем нельзя, и все собрались, как он велел. Конечно, Манин и вся компания с ним тоже оказались именно в это время в Москве не случайно — просто Алеша сообщил Медведеву, что Ивашко поправляется, а Медведев сообщил Алеше, когда он будет в Москве. Теперь оставалось только точно подгадать время, что и было сделано. Таким вот образом все друзья и соратники после долгой разлуки снова оказались вместе, и Манин был очень рад случаю показать свое гостеприимство Медведеву, которого очень уважал и любил, а заодно и его друзьям. Потому все были еще с утра предупреждены о том, что сразу после приема у великого князя купец Манин ждет всех со званым обедом. И все собрались вовремя, да вот только Филипп почему-то опаздывал. — Позвольте сказать, Василий Иванович, — осторожно вмешался Алеша. Обычно за столом с дворянами не сидели дворовые и служивые люди, но это был исключительный случай — купец Манин был как бы хозяин, и сидели тут его дочь и ее жених Ивашко и, конечно, Алеша. — Ну говорит — позволил Медведев. — Филипп Алексеевич, как только от великого князя пришел, тут же позвал этого своего… не пойму, то ли он слуга у него, то ли приятель… — Генриха? — переспросил Медведев. — Ну знаю, он мне о нем рассказывал. — Ну вот, — продолжал Алеша, — Филипп сказал этому Генриху: «Сейчас, обожди, я мешок с камнями возьму, и пойдем!» И точно — вышел с мешком, засунул его за пазуху, и оба они быстро направились куда-то в сторону Кремля. — Кремля? — удивился Медведев. — Хотел бы я знать, что он там собирается покупать за свои драгоценные камни… — А вот еще, — добавил Алеша, — уже когда они вышли, Филипп сказал. «Если что, спросим у мастера Аристотеля — он наверняка знает.. Очень странно, — пожал плечами Медведев. — Никогда не понимал интереса к чужим делам, — сказал Картымазов. — Мало ли что человеку нужно? Это его дело! Зачем нам ломать над этим голову?! — Да! Действительно! Ты, как всегда, прав, Федор Лукич! — Давайте лучше подымем кубки и выпьем за эту очаровательную пару молодых людей, а особенно за Любушку, которая станет скоро для нас близкой и родной соседкой! — воскликнул Картымазов. Прозвучало еще много тостов, и было выпито еще немало кубков, за окном стемнело, и тогда вдруг во дворе поднялся какой-то шум, гам, скрип повозок, а потом в комнату вошел хозяин дома, ударил в пол шапкой и обратился к Манину: — Не изволь гневаться, Онуфрий Карпович, да только там пришел этот твой очень большой по размеру друг и привел целую кучу народу, я не знаю, где их разместить! — Спокойно! — громовым голосом сказал Филипп, входя в комнату. — Никого, кроме меня и Генриха, размещать не надо! Это все москвичи, и они разойдутся по домам! Я их только привел, чтоб они знали, где у нас утром сбор! — А, ну это другое дело, — поклонился обрадованный хозяин и вышел. — Здравствуйте еще раз, мои дорогие друзья! — воскликнул Филипп. — Я надеюсь, вы не все тут выпили и еще найдется для меня кубок доброго меда! Должен вам признаться, я совсем не привык к деньгам, и они прямо жгут мне карманы! Мы тут вчера с Генрихом посоветовались, и мне пришла в голову гениальная мысль… Впрочем, поговорим об этом по дороге-времени у нас будет предостаточно! Когда отправляемся на родную Угру? — С восходом солнца — сказал Картымазов. — Отлично! Так и скажу людям, а потом еще часок посидим, а? — Конечно, Филипп! — хором воскликнули Медведев, Картымазов и Сафат. Глава вторая. ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МОСКОВСКАЯ СОФЬЯ ФОМИНИЧНА Пока в кремлевских покоях великого князя шел Большой военный совет, великая княгиня Софья Фоминична в своих палатах готовилась принять дорогого гостя — милого старшего братца Андреаса, называемого здесь по-русски Андреем, который неделю назад прибыл в Москву со своей дочерью, семнадцатилетней красавицей Марьей. Правда, они были уже один раз у великой княгини с коротким официальным визитом вежливости сразу после приезда, но тогда ни о чем серьезном не говорили, условившись встретиться для этого позже. Софья выбрала подходящий момент, чтобы всласть поболтать с братом, — военный совет наверняка продлится несколько часов, — стало быть, никто им не помешает, потому что в обычный день Иван Васильевич в любое время мог прийти сюда или пригласить супругу к себе — он все больше и больше любил советоваться с ней по любым пустякам (чего, собственно, она сама упорно, но незаметно добивалась все последние годы), но на этот раз ей не хотелось, чтобы беседу с Андреасом прерывали. Великая княгиня Софья Фоминична сидела на искусно украшенной узорами простой русской лавке, покрытой мехами, и с умиленной улыбкой наблюдала, как кормилица Дарья кормит грудью ее последнего ребенка, трехмесячного сыночка Юрия, в то время как трое фрейлин (как они назывались в Европе), или девок (как они назывались в Московии), укладывали ее волосы в старинную греческую прическу, которая — она хорошо это помнила — так нравилась Андреасу, когда ей было пятнадцать, а ему двадцать пять, а сейчас — подумать только — ей тридцать, а ему уже сорок, и его дочь старше, чем была тогда Зоя… Как быстро летит время — не успеешь опомниться — и вот она, старость, подкрадывается… За восемь лет замужества Софья родила пятерых детей — трех девочек и двух мальчиков, правда, первая доченька — Елена — вскоре умерла, и когда после второй дочери — Феодосии — снова родилась девочка, Софья настояла на том, чтобы снова наречь ее Еленой — она как бы ощущала мистическое значение этого имени для московского великокняжеского рода и не ошиблась — Елена станет впоследствии великой княгиней литовской и почти королевой польской. Но сама Софья не могла успокоиться до тех пор, пока не родился в прошлом году сын Василий, а теперь ее тайные, никому не ведомые надежды еще больше укрепились с рождением три месяца назад второго сына — Юрия. Теперь, наконец, можно было уже с определенным оптимизмом смотреть в будущее, где она видела своего нынче совершенно бесправного сына, в жилах которого течет кровь великих византийских императоров, на московском престоле, но для этого предстояло еще так много сделать. — Матерь Пресвятая Богородица, как много! — страшно даже подумать… Но бывшая Зоя, а ныне великая княгиня московская Софья Фоминична, не боялась будущего — она долго к нему готовилась…. Сейчас над ее прической трудились три женщины. Первая из них — сверстница, подруга детства, росшая вместе с ней в родительском доме Палеологов, — спокойная, медлительная гречанка Береника снимала завитки волос Софьи с душистых нагретых самшитовых валиков. Вторая — темпераментная, живая итальянка Паола расчесывала волосы великой княгини большим серебряным гребнем. Паола была, как и Зоя, бедной сиротой — дочерью свергнутого в результате династического переворота правителя южной итальянской провинции — в одну ночь она внезапно потеряла сразу все — родителей, богатство, надежды на будущее и лишь чудом спаслась от смерти. Ее приютил папа римский, а добрый кардинал Виссарион дал ей возможность получить хорошее образование вместе с Зоей и при этом заработать немного денег, наняв несчастную девочку в качестве первой придворной дамы византийской принцессы. Если первые две женщины были ровесницами Софьи, то третья — ее кормилица, тоже гречанка — Аспазия была почти вдвое старше их, а потому ничего не делала, если не считать ворчливых замечаний и наставлений по поводу того, как на самом деле следует делать настоящую греческую прическу, но Береника и Паола, давно к этому привыкнув, спокойно занимались своим делом, не обращая на ее слова особого внимания. Кроме четырех женщин, одного младенца и самой великой княгини, в ее палатах находился также один мужчина. Если, конечно, это странное существо можно было назвать мужчиной. На старинном черном троне Фомы Палеолога, а ныне великой московской княгини, стоящем посреди палаты и предназначенном для величественного восседания на нем государыни во время официальных приемов, взгромоздившись с ногами и скрючившись в странной неуклюжей позе, спал, громко посапывая, немыслимо разодетый в шелк и бархат горбатый, низкорослый, широкоплечий урод с шутовским увешанным бубенцами колпаком на низко свесившейся голове. Еще в бытность свою в Риме Зоя очень любила всевозможных шутов, ряженых, уличных балаганных актеров, а когда однажды кардинал Виссарион повез ее показать карнавал в Венеции, Зоя была потрясена богатством масок, костюмов, нарядов, и хотя кардинал видел, как блестели ее глаза, как она заливисто смеялась, он не мог даже предположить, как много дала бы Зоя за то, чтобы, забыв о своем положении принцессы, надеть маску и окунуться в эту шумную, веселую, страстную, искрометную толпу, плясать, хохотать и веселиться, как все… Зная, что при всех европейских дворах модно и престижно держать своих шутов, Зоя дала себе тайный обет — если она выйдет замуж за коронованную особу, она непременно заведет своего шута. Однако в Московском княжестве все было совсем не так, как в Европе, и хотя на Масленицу и другие праздники на улицах появлялись ряженые с дудками и в колпаках, обычая содержать при дворе шута тут и в помине не было, а Иван Васильевич сперва удивился, а затем и нахмурился, услышав робкое пожелание молодой супруги. Впрочем, за восемь лет супружеской жизни Зое удалось настолько смягчить характер супруга, что теперь он, пожалуй, охотно выполнил бы любую ее просьбу, да вот только негде, тут было взять настоящего шута — ну не выписывать же его, подобно разным другим мастерам, из Италии, в самом деле! Так бы, наверно, все и заглохло, если б не случайный разговор с недавно начавшим службу в Успенском соборе протоиереем Алексием, весьма образованным для Московии священнослужителем, недавно приглашенным за свою мудрость и глубокие знания самим великим князем из Новгорода в Москву вместе с его другом, также очень книжно начитанным священником — Дионисием, служившим в Архангельском соборе. В беседе с протоиереем великая княгиня как-то посетовала на московские нравы и, в частности, на отсутствие при дворе мастеров увеселения, вроде шутов, скоморохов и музыкантов. Алексий ничего на это не ответил, однако спустя месяц вдруг напомнил о старом разговоре. — Государыня, — сказал он, провожая после службы великую княгиню к выходу из Успенского собора, — ты как-то упоминала о желании иметь при себе скомороха, наподобие европейских шутов, так вот, мне кажется, я нашел для тебя такого… Правда, у него есть одно качество… Точнее — маленький недостаток, который, — Алексий тонко улыбнулся, — быть может, впрочем, вовсе даже напротив — достоинство… — Что же это за странное качество — недостаток, который одновременно — достоинство? — улыбнулась Софья. — Он глухонемой. — Глухонемой??? — поразилась великая княгиня. — Какой же прок от шута, который лишен главного предмета своего ремесла, возможности шутить? — О государыня, изволь на него взглянуть, и ты сразу все поймешь! Савва рассмешит, позабавит, а порой заставит тебя задуматься, не прибегая к речи! Он может показать все, что угодно, лицом и телом, жестами и движением! А его природный недостаток превращается в достоинство, если учесть, что при нем можно разговаривать обо всем, не опасаясь, что это дойдет до чьих-нибудь ушей, — многозначительно заметил Алексий. — Интересно! — с любопытством взглянула Софья на священника, — быть может, в этом что-то есть. Покажи мне его! Через неделю горбун Савва стал личным придворным шутом, или, как здесь говорили, скоморохом великой московской княгини Софьи Фоминичны. Разумеется, было бы большой наивностью думать, будто византийская принцесса, воспитанная при папском дворе, легко и сразу поверила словам малознакомого священника. Более того, еще когда Алексий лишь упомянул о том, что кандидат нем и глух, она немедля заподозрила, что в ее окружение хотят ввести шпиона, который, притворяясь глухонемым, будет все подслушивать и кому-то докладывать о каждом ее шаге. Кому и зачем — это был отдельный и следующий вопрос, а пока Софья решила, что если этот Савва понравится ей настолько, чтобы оставить его при себе, то тогда она найдет сотню различных способов проверить его, а что касается изобретения таких способов — уж тут-то великая княгиня была весьма хитроумна и находчива. Савва сразу же произвел неизгладимое впечатление не только на великую княгиню, но и на всех ее придворных дам — уже первое появление нового скомороха в тронном зале повергло их в такой хохот, что Береника едва успела добежать до горшка за ширмой, Паола каталась по полу, Дарья так зашлась, что чуть не уронила младенца-княжича, брызнув струйкой молока из груди прямо Савве в лицо, а старушка Аспазия настолько уморилась от смеха, что долго потом жаловалась на боль во всех ребрах. А ведь Савва не сделал ничего особенного — войдя, торжественно поклонившись с самым серьезным видом, он вдруг остолбенел, увидев на спинке трона черного двуглавого византийского орла, а потом внезапно вскочил на этот трон и, весь на нем раскорячившись, так похоже изобразил диковинную птицу, что дамы расхохотались. Савва же, мгновенно на ходу улавливая самые характерные черты их поведения, тут же представил дам всех по очереди — как они смеются, — не исключая самой великой княгини, которая хохотала совершенно беззвучно, лишь тряся вверх-вниз своими пышными грудями, чем и довел всех несчастных женщин до вышеупомянутого исступления. Нечего и говорить, что Савва был немедленно принят на должность личного придворного скомороха великой княгини Софьи Фоминичны с денежным окладом пять рублей в месяц, что было по тем временам огромными деньгами, учитывая, например, хотя бы тот факт, что знаменитый мастер на все руки — сам Аристотель Фьорованти получал от великого князя десять рублей в месяц. Однако принятие Саввы на службу означало лишь то, что он прошел первое, самое простое испытание на пригодность в должности и понравился великой княгине, но еще вовсе не означало, что он обрел ее доверие. Напротив, чем талантливее был человек, попадавший в окружение Софьи, тем большее подозрение он вызывал, а потому Савва был подвергнут многочисленным, разнообразным и беспощадным проверкам. Чего только не придумывали хитроумные женщины, чтобы убедиться, действительно ли Савва полностью глух или слышит хоть что-нибудь. Достаточно упомянуть лишь о нескольких таких подвохах, когда, например, Береника неожиданно роняла с грохотом серебряный поднос, полный посуды, на каменный пол за спиной Саввы, мирно дремавшего на ступеньках трона, в то время как остальные глаз не сводили с его лица — а не дрогнет ли на нем хоть один мускул? Или, еще похлеще — делая вид, что болтают о пустяках, женщины заводили при Савве особо интимные разговоры, описывая в самых пикантных подробностях такие любовные приключения, что вряд ли обычный мужчина, пусть даже урод и горбун, но совсем еще не старый — Савве не больше сорока лет на вид было (а на деле тридцать пить), смог бы равнодушно слушать все это, а сами внимательно наблюдали за всеми реакциями его лица и тела — а не смутится ли, не покраснеет ли, али еще, может, чем себя выдаст… Однако Савва с честью прошел все испытания, и постепенно великая княгиня стала все больше и больше уверяться в его полной глухоте, утешая себя при этом еще и губительными доводами; во-первых, она разговаривала со своими фрейлинами в основном по-гречески, а в особо секретных случаях по-итальянски, полагая маловероятным, чтобы какой-то простой московский скоморох может владеть двумя этими языками, — ну, допустим, еще греческим куда ни шло, но итальянским?.. Великая княгиня ничего не знала о служителях тайной веры, как не знала до поры до времени и о самой этой вере, а потому трудно было ей представить, какими одаренными, трудолюбивыми и талантливыми оказывались некоторые выдающиеся и особо высокопоставленные ее представители. А между тем Савва Горбун был к тому времени уже братом восьмой заповеди, легендарной личностью и гордостью всего Братства, поскольку этот высокий ранг он получил более чем заслуженно, безукоризненно выполнив десятки самых трудных и порой казавшихся невозможными для выполнения заданий, не совершив при этом ни единой, ни малейшей ошибки, каждый раз меняя до неузнаваемости свою, казалось бы, столь запоминающуюся уродливую внешность и всякий раз исчезая с места выполнения своего последнего дела так, что все, кто его знал, были убеждены в его смерти — не менее чем на пяти разных кладбищах трех княжеств находились его могилы, над которыми некогда печально стояли знавшие его люди, потому что второй яркой особенностью работы Саввы — под какой бы личиной он ни прятался — была всеобщая любовь к нему окружающих его людей — тех самых, чьи секреты он столь успешно выведывал и отправлял вышестоящим братьям, что приводило порой к разорению или даже смерти владельцев этих секретов. Так, например, князь Семен Бельский, человек отнюдь не сентиментальный, часто и с глубокой симпатией вспоминал бывшего глухонемого и придурковатого горбуна — трубочиста запутанной сети дымоходов замка Горваль, которого он так любил и кому приписывал свой побег из темницы этого замка, глубоко скорбя о гибели несчастного урода во время спасения его бесценной княжеской жизни, никогда так и не узнав о том, что именно Савва не только прямо виновен во всех его несчастьях, но к тому же еще в ту памятную ночь, когда князь наивно оплакивал своего спасителя, именно мнимый трубочист, выполняя волю Никифора Любича и Верховной Рады Братства, аккуратно передал князя Семена на погибель с рук на руки его злейшему врагу и родному брату князю Федору Бельскому. А ведь князь Семен отнюдь не был простаком и тщательно проверял каждого, кто поступал на его службу. Он не жалел денег и времени на такие проверки, и его покойный уже нынче слуга Мокей, посланный в Гомель для выяснения всех фактов прошлой жизни Саввы, доложил ему обо всем, что удалось выведать, и действительно — много ли можно узнать о глухонемом неграмотном придурке? Казалось, Мокей узнал все — и то, что Савва был подкидышем в монастыре кающихся грешниц, где сперва его приютили монахини, а как только подрос, начал работать на монастырском кладбище, где хоронили умерших или убитых на улицах как раскаявшихся, так и не успевших раскаяться грешниц, и о том, как потом недолго служил у одного купца, который разорился, и, наконец, о том, как Савва, оказавшись нищим, пришел в Горваль пешком, просто случайно — вот шел куда глаза глядят, прося по дороге подаяние, а тут как раз требовался трубочист… Но на самом деле бесславно погибшему слуге князя Семена Мокею только казалось, что он узнал о Савве все. Он узнал лишь то, что было нужно служителям тайной веры. Не ведал бедный доверчивый Мокей, что православный священник монастырского кладбища был братом седьмой заповеди, заранее предупрежденным Никифором о его приезде, и что рассказывал он ему именно ту историю, которая полностью усыпила бдительность князя Семена. Справедливости ради надо сказать, что Мокей хоть и поверил кладбищенскому священнику, но все же предпринял поход в монастырь, однако, поскольку монастырь был женским, далеко его не пустили, хотя вышедшая к нему суровая монахиня подтвердила, что, действительно, когда-то давно рос при монастыре горбатый подкидыш по имени Савва. Удовлетворенный Мокей на всякий случай пошел еще по адресу, данному священником, но увидел там развалины давно сгоревшего дома, а поговорив с соседями, выяснил, что точно, жил здесь некогда купец, который разорился, после чего слух пропал как о нем самом, так и о глухонемом горбуне, который у него какие-то мешки таскал. Радуясь, что все прошло быстро и гладко, Мокей потратил все полученные от князя денежки на изучение жизни гомельских грешниц, подобных тем, чьи скромные могилки он лицезрел на монастырском кладбище, и уехал, подробно доложив обо всем своему патрону. Князь Семен Бельский был очень доволен результатами наведенных справок и никогда не узнал, что хоть все это и было отчасти правдой, но далеко не всей и не совсем такой, какой она казалась на первый взгляд. Во-первых, весьма любопытным было то, что монастырь кающихся грешниц основали и построили некие таинственные греческие монашки, прибывшие сюда тридцать пять лет назад с некогда византийских земель, захваченных впоследствии турками. Эти беженки привезли с собой много золота, которое тут же и было передано ими в руки местных православных церковных владык на закладку нового монастыря. Князь Семен немало удивился бы, узнав, что человек, который занимался тогда всеми вопросами, связанными с приемом богатого пожертвования и строительством обители, был совсем молодой и энергичный священник по имени отец Леонтий — да-да, тот самый отец Леонтий, который стал впоследствии домашним исповедником рода Бельских. Во-вторых, одним из условий передачи беженками в руки православной церкви весьма крупного пожертвования было сохранение в глубокой тайне подлинных имен, происхождения и прошлого всех этих женщин, среди которых было несколько юных и хорошеньких. В-третьих, с момента возведения монастыря его обитательницы больше никогда ни с кем не общались, и потому никто не мог со всей определенностью сказать, был ли горбун Савва гомельским ребенком, найденным под воротами только что выстроенной обители, или, быть может, он грудным младенцем приехал еще вместе с беженками и лишь потом был оформлен юридически как местный подкидыш… Даже сам Савва этого не знал и, честно говоря, никогда особо не интересовался своим происхождением, ибо с самого раннего детства был воспитан в духе постоянного и верного служения делу тайной веры и задаче созидания ее могущества. А случилось так потому, что, когда ему исполнилось десять лет, он был торжественно передан на дальнейшее воспитание из монастыря, где среди греческих монахинь прошло его светлое детство, на кладбище, в руки отца Георгия, служившего в маленькой кладбищенской церквушке. Между монастырем и кладбищем (все на монастырских землях) находилось еще одно неуклюжее длинное и узкое бревенчатое строение — приют для кающихся грешниц, где находили пристанище женщины, которые по возрасту или состоянию здоровья уже не могли заниматься тем, чем занимались всю жизнь, либо те, которые заниматься этим больше не хотели, но и делать ничего другого у них тоже не было желания. Некоторые из них становились монашенками и больше никогда не покидали стен обители, а некоторые предпочитали приют, откуда, несмотря на полное отсутствие каких-либо запретов, женщины выйти обратно в белый свет и город Гомель сами панически боялись, потому что так странно складывалось, что, как только какая-то несчастная решалась покинуть стены приюта, ее в течение суток находили зверски убитой где-нибудь поблизости. Чтобы эта странная и жуткая закономерность стала понятной, достаточно сказать, что приютом руководил тот же отец Георгий, который на самом деле был членом тайного Братства, сыном четвертой заповеди, когда перешел к нему десятилетний Савва, и седьмой заповеди, когда шестнадцатилетний Савва покидал своего приемного отца. Брат Георгий, несмотря на внешне неприметную, скромную должность и почти полное отсутствие контактов с внешним миром, поставлял ежедневно столько ценной, а иногда и бесценной информации, что над ее обработкой трудились трое высокопоставленных членов тайного Братства. Дело в том, что добрый и сердечный отец Георгий любил часами выслушивать рассказы своих жилиц об их былой жизни, а потом тщательно записывал все имена, фамилии и разговоры их бывших приятелей и клиентов, относясь одинаково внимательно ко всем россказням, потому что никогда не известно, что из этого просто досужий вздор, а что содержит в себе такие тайны, которых порой нельзя купить и за миллионы, — ведь мужчины, да еще выпив пару кружек доброго пива, так охотно рассказывают своим случайным уличным подружкам обо всем, что знают, в полной уверенности, что никогда больше их не увидят, а те из их рассказов и так ничего не поймут и не запомнят… А уж тем более нечего и говорить о том, какие тайны порой узнавал отец Георгий на последней исповеди, незадолго до переселения очередной жилицы из длинного узкого дома в маленький узкий гробик, а затем всего несколько шагов за ограду — и вот он, вечный отдых на тихом монастырском погосте… Таким человеком был приемный отец и учитель горбуна Саввы, и именно у него Савва брал первые уроки великой и тайной науки о том, как следует правильно выслушивать людей и как научиться делать глубокие выводы и извлекать ценные алмазы тайного знания из всей той чуши, которую они постоянно несут. В тринадцать лет Савве случайно удалось подслушать забавный разговор двух жилиц приюта на тему, которой они никогда бы в его присутствии не затронули, и тут его осенила гениальная мысль: гораздо больше можно узнать, не расспрашивая людей (потому что они при этом всегда настораживаются и говорят не всю правду либо просто лгут), а подслушивая их разговоры. Но подслушивать не всегда есть возможность, значит — что? Значит, надо сделать так, чтобы находиться явно и открыто среди людей, но чтобы они твердо были уверены, что ты совершенно глух и ничего не слышишь. Он немедленно поделился этой идеей с отцом Георгием, который счел ее очень перспективной для характерной внешности мальчика, и можно сказать, что с этой минуты начался долгий путь Саввы к мастерскому постижению им искусства лицедейства самого высокого класса, которое справедливо принесло ему впоследствии известность и почет среди членов тайного Братства. Никто даже не может себе представить, как упорно трудился Савва с самых ранних лет своего отрочества. Господь, как бы желая возместить уродство его тела, наделил Савву недюжинным умом, выдающимися способностями и великолепной памятью. Савва свободно владел несколькими языками с детства и потом, в зрелые годы, умножил эти знания. Он превосходно знал греческий — на этом языке он учился говорить в монастыре, русский и польский — в процессе ежедневного общения с жилицами приюта и благодаря книгам, которых у отца Георгия было в достатке. Он свободно читал по-латыни и к тому же в свое время прошел краткий полугодичный курс медицины и приготовления различных зелий (как ядовитых, так и лечебных) у знаменитого лекаря и члена Высшей Рады Братства доктора Корнелиуса Моркуса, который очень хвалил его трудоспособность и ум. Наконец, он целых два года обучался мастерству лицедейства в лучших труппах бродячих комедиантов Великого княжества Литовского и королевства Польского. Когда в семнадцать лет он стал полноценным членом могущественного братства людей, исповедующих тайную веру, и в звании брата первой заповеди получил свое первое задание, он был полностью к нему подготовлен, а потому выполнил его блестяще. Следом пошло второе, третье, пятое и десятое, и с каждым новым заданием Савва обогащался опытом и знаниями. Однако он всегда и везде играл роль глухонемого, будь то уличный ободранный, попрошайка или разодетый в шелк и бархат богатый, неизлечимо больной иностранный вельможа, в зависимости от того, какую задачу следовало выполнить и в чьи тайны проникнуть. Прошлым летом он несколько месяцев провел в замке Горваль, тщательно наблюдая за интригой, которую плел князь Семен Бельский, и это было очень непростое задание. Условия, в которых приходилось жить и работать, оказались на редкость сложными. Савва-трубочист проводил целые дни и ночи в забитых сажей тесных и узких дымоходах замка и однажды едва не сгорел заживо, а потом чуть не задохнулся от дыма, когда висел на веревке над самым камином, прислушиваясь к невнятной речи пьяного князя Семена, а тот внезапно схватил факел и швырнул его в камин, где лежали сухие поленья. Они внезапно вспыхнули, и Савва едва унес ноги, а то так бы и свалился зажаренный заживо прямо в бронный зал, к вящему удовольствию князя Семена, большого любителя жестоких зрелищ. Однако он справился, как всегда блестяще, и ему удалось даже несколько месяцев отдохнуть в полном одиночестве наедине с дикой природой в шалаше на изумительной красоты Зеленых озерах под Вильно. Но потом из Новгорода в Москву — в самый Кремль были переведены братья Алексий и Дионисий, и Савву предупредили, что, по всей вероятности, ему тоже надо готовиться к переезду. Именно Алексий и Дионисий должны были выбрать то место, куда надо поместить Савву, чтобы все тайны Московского Кремля перестали быть для братства тайнами. Савва прервал отдых и начал, как всегда, тщательно готовиться к новому заданию, изучая все доступные материалы о Московском княжестве, в котором он был всего один раз, выполняя какое-то пустяковое дело в какой-то глухой деревне, куда его доставили и откуда после выполнения задания забрали и на обратном пути провезли через Москву в открытых санях, в наряде юродивого, всего в цепях и веригах. Москва тогда произвела на него нехорошее впечатление, и он с некоторой тревогой размышлял о предстоящей работе там. Но когда ему сказали, что он должен понравиться ни больше ни меньше как самой великой княгине, знаменитой гречанке и воспитаннице самого папы римского Софье, и дали ровно месяц на подготовку, Савва и вовсе не на шутку разволновался. Даже при его огромном опыте и мастерстве это было очень сложное дело. Ему еще никогда не приходилось работать на таком высоком уровне, но в то же время он знал, что во всем Братстве нет никого, кто мог бы исполнить это дело лучше. На подготовку к заданию ему отпускались неограниченные средства, и Савва после короткого размышления потребовал отвезти его в Варшаву и познакомить с придворным королевским шутом, именуемым по-польски просто Станьчик, с целью получить у него профессиональную консультацию о тонкостях поведения придворного шута. К счастью, Станьчик из-за болезни не поехал с королем Казимиром в Вильно и задержался в Варшаве, где доступ к нему был значительно легче. Для тайного Братства нет ничего невозможного, и вот через неделю Савва был представлен в Варшаве Станьчику, как один из кандидатов на роль шута при волошском господаре Стефане. Станьчик, которому было заплачено больше, чем он получал в год на королевской службе, принял Савву очень радушно и поделился некоторыми секретами своего мастерства, весьма расхвалив внешность Саввы, очень подходящую для избранной роли. Разумеется, Савва даже малейшего намека не сделал на то, что собирается исполнять роль глухонемого шута, разговаривал со Станьчиком на безукоризненном польском языке, но очень напирал на вопросы, связанные с различными пантомимическими действиями. Станьчик показал Савве много разных полезных шуток и штучек и дал ряд бесценных советов по поводу поведения среди коронованных особ. Савва вернулся несколько успокоенный и через две недели был тайно переправлен в Москву, где его соответствующим образом одели и повели в Кремлевские палаты… И вот сейчас он делает вид, что сладко спит, свернувшись калачиком на византийском троне великой московской княгини, а сам внимательно прислушивается ко всем разговорам. Наступает долгожданный момент. Камеристка великой княгини проскальзывает в палату и шепчет что-то на ухо Беренике. — Они уже здесь, княгиня! — радостно восклицает Береника. — Наконец-то! — улыбается Софья. — Девочки, все по местам и разбудите этого бездельника, я хочу, чтобы он потешил моего дорогого брата! Фрейлины окончательно привели в порядок прическу великой княгини, Паола бесцеремонно ткнула в бок Савву, который мгновенно, как ванька-встанька, вскочил на ноги и закачался, словно деревянный петрушка на пружине с веселой гримасой на размалеванном лице. Двери распахнулись, и Береника торжественно провозгласила: — Наследный император Византийский, Великий Деспот Морей Андреас Первый и принцесса Мария! Широко улыбаясь и раскрывая объятия, Софья шагнула навстречу: — Здравствуй, милый брат, здравствуй, дорогая племянница!.. Вдаве Соломонии Кочаноеой в доме возля леса в конце купеческий слабады в горади Угличе. Питает вам матушка ваш сын Сава. Я служу по прежниму великой княгине спаси ее бог как получу денежки в тот час передам через отца Алексия сохрани его свитая богародитса. Молюсь господу исусу за ваши матушкиное здоровьи ваш любящий сын сава Тайнопись Y От Саввы Горбуна Преемнику. 6 июля 1480 Москва, палаты великой княгини Во славу Господа Единого и Вездесущего! Сегодня ровно в полдень, в то время, когда в тронных палатах великого князя начался Большой военный совет, великая княгиня Софья приняла прибывших вчера из Венеции своего старшего брата Андреаса и его дочь Марию. Еще при встрече присутствовали: кормилица Дарья с юным княжичем, которая после представления ребенка Андреасу и Марии ушла в детскую палату укладывать младенца спать, Паола и Аспазия, которых великая княгиня милостиво отпустила, оставив при себе лишь любимицу Беренику и меня — чтобы похвалиться перед братом что у нее, как при всех европейских дворах, тоже есть свой шут. Желал подыграть ей и преследуя свои цели, я решил представить один из своих коронных номеров. В дальнем углу покоя стоит большая собачья будка с дырой для входа, рядам с ней огромная длинная цепь, мастерски вырезанная из дерева кость и миска с водой. Как только Софья представила меня Андреасу и его дочери, не забыв упомянуть о моей глухоте и заверив брата, что они лично убедилась в ее несомненности, я немедленно бросился на четвереньках к будке и разыграл свое любимое представление на собачью тему. Я грыз кость, ворчал, лаял, вилял приделанным хвостам и хлебал языкам воду из миски, чем довел Андреаса и юную принцессу до слез от хохота. Затем я залез в будку и спрятался там так, что меня совсем не было видно. Как я и предполагал, они отвлеклись ни свои разговоры, и затем Софья отпустила и Беренику. Андреас, однако, спросил обо мне, но княгиня махнула рукой, сказав, что я страшный соня — дрыхну в любую свободную минуту и, наверное, давно уснул где-нибудь, еще раз напомнив брату о моей полной глухоте. Я истратил немало усилий в самом начале своего здесь пребывания, для того чтобы построить будку и выдумать этот собачий номер, который впоследствии сталь часто мне помогал. Когда люди тебя не видит, им кажется, что тебя нет, и они начинают чувствовать себя совершенно свободно. А мне из будки слышно каждое, даже сказанное шепотом слово, и сквозь специальные отверстия якобы от выпавших сучков можно наблюдать за мимикой говорящих. Наконец Андреас успокоился и, оставшись наедине, брит и сестра приступили к семейной беседе. К счастью, она велись ни греческом языке, поэтому все ее детали не ушли от моего внимания. Встреча продлилась около часа, и разговор вращался вокруг трех основных тем: 1) обмен семейными новостями; 2) тяжелое финансовое положение Андреаса и 3) предстоящее венчание семнадцатилетней принцессы Марии с молодым красавцем и всеобщим любимцем московской молодежи князем Василием Верейским, который приходится супругу Софьи троюродным братом. Князю Василию едва исполнился двадцать первый год, но он уже справедливо носит почетное прозвище "Удалой", поскольку начиная с восьми лет участвовал вместе со своим отцом во множестве военных походов и боевых стычек, показав не раз беззаветную отвагу и лихую удаль. К слову сказать, его батюшка князь Михаил Андреевич Верейский в момента этого разговора находился неподалеку — на заседании Большого военного совета у великого князя. Во время обмена семейными новостями выяснилось следующее. Скончался в монашеском чине старший брат княгини и Андреаса — Мануил, о котором они, впрочем, вспоминали довольно холодно в связи с принятием им помощи от турецкого султана и примирением, таким образом с убийцей своего дяди. Андреас пожаловался на распутное поведение своей супруги, отчего Марья вся залилась краской и едва не расплакалась. В ответ на вопрос брата о ее семейной жизни Софья ответила, что все идет своим чередом, напомнив греческую пословицу о тоненьком ручейке, который незаметно подтачивает огромный камень. Она надеется со временем постепенно привить своему супругу основы европейской культуры, для чего инициирует и поощряет приглашение в Москву большого количества иностранцев, особенно итальянцев и греков, причем она отдельно упомянула о приглашении мастеров горного дела, которых в княжестве нет вовсе, предполагал что здешние недра должны быть богаты ценными металлами. Софья также с улыбкой рассказала о своих стараниях сделать супруга более мягким и восприимчивым к ее просьбам, желаниям и советам, в чем она значительно преуспела в последнее время, особенно после рождения двух сыновей подряд: Андреас многозначительно заметил, что по московским законам ее сыновья не имеют ни малейших шансов на престол и спросил, что она по этому поводу думает, — ведь теперь, когда у него, Андреаса, уже не осталось никаких надежд на сына, ее сыновья станут единственными наследниками великого византийского прошлого. Софья, столь же многозначительно улыбнувшись сказала, что время все расставит на свои места, и перевела разговор на другую тему. Этой темой стали жалобы брата на его тяжелое финансовое положение, еще более усугубляемое постоянным мотовством жены, при упоминании которой юная принцесса снова начала всхлипывать Софья посоветовала брату продать за большие деньги свой формальный титул византийского императора французскому королю Карлу, который, как она хорошо помнит, очень любит титулы. Андреас оживился, поблагодарил сестру за совет и сказал, что непременно воспользуется им. Тут же он, слегка смутившись и понизив голос, попросил сестру одолжить ему некоторую сумму денег или, в крайнем случае, несколько драгоценностей, и притом очень срочно, потому что уже завтра ему надо разговаривать с отцам жениха Марии князем Михаилам Верейским о причинам, а у него и Марии нет ни копейки и даже ни одного драгоценного камня. Взглянув на тоненькие, ничем не украшенные пальчики своей племянницы, Софья растрогалась и, сняв со своей руки один из перстней, поцеловала заплаканную принцессу, одев перстень ей на палец и сказав при этом, что это подарок покойного отца, то бишь дедушки Марии. Затем княгиня глубоко о чем-то задумалась и, резко встав, велела Андреасу и Марии никуда не выходить, сказав, что скоро вернется. Она покинула покои и действительно вскоре вернулась, держа в руках большую, довольно тяжелую шкатулку и какое-то покрывало. Открыв шкатулку, она сказала: — Прими от меня сей дар, дорогая племянница, и пусть это приданое принесет тебе больше счастья, чем предыдущей владелице. Мария стала вынимать драгоценности из шкатулки, восхищаясь ими, и мне удалось заметить, что на самом верху лежало простое ручное зеркальце в самой обыкновенной резной деревянной оправе — я часто видел точно такие же во время моего прошлого посещения Московии — в деревне они были почти у каждой молодой женщины. — Мне? Господи, а что это? — восхищенно спросила Мария. — Это приданое покойной твоей тезки Марии Тверской — первой супруги великого московского князя, отравленной, как мне говорили, злыми завистниками, — невозмутимо ответила Софья. — Я не желаю, чтобы у моего мужа оставались какие-либо воспоминания о ней. Ты меня понимаешь, Андреас? Марья в ужасе отдернула руку. — Нет-нет, тетушка, спасибо, я не возьму это! — Почему же? — холодно улыбнулась Софья. — Неужели вы хотите, чтобы оно принесло несчастье и мне? — Не говори глупостей, Мария! — резко прикрикнул на дочь Андреас и улыбнулся Софье: — Спасибо, дорогая, я тебя прекрасно понимаю — ты совершенно права — нечего делать этим побрякушкам в твоем доме, где только ты должна быть единовластной хозяйкой! — Он подмигнул сестре и мягко сказал дочери: — Поблагодари тетку за решение твоей проблемы и ни о чем не беспокойся — пройдя через мои руки, эти камешки станут совершенно безвредными — еще увидишь, как они тебе пригодятся! Нам пора, Помогая! — Пусть никто не увидит, что вы отсюда выносите, — сказали Софья и протянула Андреасу принесенное вместе со шкатулкой тканое покрывало. Андреас тщательно завернул в него шкатулку, и Софья пошла проводить брата и племянника к потайному выходу на пустой задний двое ее части кремлевского терема. Вскоре она вернулась, но я не торопился вылезать, потому что знал о еще одном свидании великой княгини, намеченном сразу после первого. И действительно, mym же вошла Береника и сказала: — Он уже ждет. Софья велела звать, и вошел мастер Аристотель Фьорованти. И вот тут-то они заговорили по-итальянски. Они говорили очень быстро, и я понял только, что речь идет о каких-то книгах и какой-то постройке, но, слабо владея языком, не уловил никакой связи между этими понятиями… Быть может, речь шла о строительстве библиотеки, хотя ничего подобного в Москве не строится — это было бы поздно укрыть…. Великая княгиня легко и певуче с искренним наслаждением заговорила по-итальянски, называя мастера его подлинным именем, а не привычным русским прозвищем Аристотель, присвоенным ему московитами в знак уважения к его многочисленным талантам: — Мой дорогой Родольфо, я надеюсь, ты пришел сообщить мне, что выполнил мою волю и построил то, что обещал. — Да, великая княгиня, — почтительно и низко склонился Фьорованти, по-европейски отставив назад ногу. — И смею вас заверить, что нигде в мире нет больше такого рода постройки. Ваши книги сохранятся навеки. — Что ж, пойдем посмотрим. Они уже направились к выходу, когда вдруг сзади раздался почти собачий визг и из будки вылез сонный Савва. Встряхнувшись и как бы неожиданно увидев людей, он шутовски поклонился и, звеня бубенцами, бросился к своей хозяйке. — Нет, Савва! Оставайся здесь! — приказала она, указывая повелительным жестом на будку. Савва заскулил, завилял привязанным сзади хвостом, подметая им пол, как веником, одним словом, проявил все свое искусство, но великая княгиня была неумолима. Более того, она не на шутку рассердилась и топнула ногой, указывая уже не на собачью будку, а на противоположную дверь. Это означало, что Савва должен был удалиться в свою каморку, где он жил, и не высовывать оттуда носа, пока его не позовут… …Я ничего не мог поделать, кроме как подчиниться. Но я постараюсь впоследствии узнать, о чем шла речь и куда ходили Софья с Аристотелем. А пока есть время и никто меня не тревожит, отвечу на заданные мне в предыдущем послании вопросы: 1. Каковы условия жизни? Условия замечательные. Я имею отдельную небольшую комнатку, недалеко от покоев великой княгини, но в части терема, противоположной той, где живут ее фрейлины. В комнатке помещается лавка с пуховкам, где я сплю, и стол, за которым я сейчас сижу. Кормят меня отменно, и если бы я любил выпить; то скоро, наверно, бы спился — здесь все пьют по каждому поводу и без него, не зная удержу и меры. Как и было ранено заранее, с целью облегчения передачи писем я сразу же показал княгине, что умею читать и писать разумеется, только по-русски, и написал коряво и с ошибками письмо своей старушке матушке, у которой я единственный сын и кормилец. Надеюсь, если дело дойдет до проверки, какая-нибудь наша престарелая сестра будет находиться по соответствующему адресу в Угличе, дабы с гордостью подтвердить, что ее горбатый сын Савва действительно лично служит не кому-нибудь, а самой великой княгине. 2. В чем нужна помощь? Только в одном. Мне срочно необходим учитель итальянского языка. Пусть брат Алексий наложит на меня епитимью за какой-нибудь грех, чтобы я каждый день (желательно ночью) молился в отдельном помещении храма по два часа в течение месяца. Найдите мне хорошего учителя, и через месяц я буду понимать самые сложные тексты, а не так, как произошло только что, когда я практически ничего не понял. Книжных знаний латыни недостаточно, живой язык совсем другой. А ведь, возможно, именно этот разговор Софьи с итальянцем скрывал какую-нибудь очень важную тайну, другого ключа к которой уже никогда не будет… Во славу Господа Единого и Вездесущего! Савва Горбун как в воду глядел. Разговор великой княгини с мастером Аристотелем представлял собой настолько великую тайну, что она так и осталась не раскрытой на многие столетия. Не раскрыта она и сейчас. …Аристотель держал в руках маленькую странную лампадку из толстого стекла. Внутри мерцал слабый огонек. — Через минуту он потухнет, потому что лампадка запаяна — там нет воздуха, — шепотом сказал Аристотель. — Мы должны пробыть здесь не больше минуты, чтобы не нарушить температуры — она подобрана так, чтобы все это сокровище хранилось не менее тысячи лет и чтобы время не повредило его. Софья осматривала небольшое подземелье, стены которого были отлиты из толстого темного стекла, и не было в этих стенах ни одной щели. Она попыталась быстро сосчитать ровные запаянные ковчежцы, но сбилась со счета, да и разве важно все это? В конце концов, книги, какой бы они ни были ценностью, — это всего лишь какие-то старинные знания. Если они даже будут потеряны навсегда, новые поколения восстановят их или приобретут другие, новые, совсем иные, более важные и глубокие знания, по сравнению с которыми эти уже не будут иметь никакого смысла… И потому ее зрение обратилось к самому главному Ковчежцу, который единственный представлял здесь для нее ценность на вечные времена. Он стоял посредине, окруженный, как свитой, другими, похожими на него, но в то же время его ни с чем нельзя было спутать — он как бы светился изнутри. — Пора, — сказал Аристотель и нажал рычаг. Площадка, на которой они стояли, медленно поднялась, и они очутились в тайном подземном кремлевском переходе, который как раз в этом месте разветвлялся. — Вот и все, — сказал Аристотель и с поклоном вручил Софье маленький золотой ключик. — Никто, кроме обладателя этого ключа, никогда не найдет это хранилище. — Кто знает о нем? — спросила Софья. — Только вы, я и мой сын Андреа. Мы построили это с ним вдвоем, и никто не видел нас здесь за работой, но на нас вы можете положиться — мы скорее умрем, чем выдадим эту тайну. — Я знаю, — сказала Софья. — Хорошо, что мы успели вовремя. Я очень боюсь летнего нашествия хана Ахмата. А что, если наши войска не устоят! — Если даже хан Ахмат захватит Москву, поселится в Кремле и сто лет будет искать это хранилище — он его не найдет. Еще раз говорю — его найдет только тот, у кого будет ключик. — Ну что ж, спасибо, Родольфо, я найду достойный способ отблагодарить тебя. Аристотель Фьорованти низко поклонился и, вынув из стены факел, пошел вперед, освещая дорогу. Они еще долго шли запутанными кремлевскими подземельями, и вдруг именно здесь великую княгиню Софью Фоминичну снова посетило чудесное озарение. Она как будто заглянула в будущее и отчетливо увидела, что земная жизнь ее тут и закончится, — здесь, на этом месте, где она сейчас стоит, будут сложены когда-то ее косточки, но это случится еще не скоро, а лишь после того, как она выполнит самое главное свое дело — дело Великого Предначертания, постоянно ощущая невидимый мягкий свет, который исходит от древнейшей христианской святыни, надежно спрятанной в этой земле, на которой теперь уже непременно должен возникнуть с ее помощью — волей ее детей и внуков — тот прекрасный, могучий, непобедимый Третий Рим, о котором думал, Падая с коня в час своей смерти, последний византийский император Константин… Глава третья. ЛИВ ГЕНРИХ ВТОРОЙ, ИЛИ ТРЕТЬЯ СВАДЬБА НА РЕКЕ УГРЕ Такого переполоха в Медведевке не было давно. Все началось с того, что двадцатилетний Кузя Ефремов совершенно изнемог от жары под лучами палящего июльского солнца, от которого не спасала даже плетеная крыша наблюдательной вышки в центре Медведевки, где он нес дневное дежурство. Соленый пот струился по лицу, попадал в глаза, обжигал их и вызывал слезы, которые мешали смотреть. Кузя взял кувшин, чтобы ополоснуть лицо, и, увидев или скорее сразу ощутив по весу, что он уже пуст, перегнулся через плетеную ограду, оглядывая сверху дворы близлежащих домов. Чуть поодаль в господском дворе под тенью березы у могилы покойного отца Настасья Федоровна качала две люльки со своими близнецами — как раз сегодня она с матерью и детьми приехала в гости к своей золовке и хозяйке имения — Анне Алексеевне. Слева и справа никого не было видно, но зато в ближайшем дворе дома бортника Кудрина сидела на скамеечке двенадцатилетняя Ксеня — сестра еще зимой уехавшего с Медведевым в Новгород Алеши и возилась со щенками. В Медведевке все знали, что Ксеня обладает даром понимать язык животных, они безукоризненно ее слушались и, казалось, понимали каждое ее слово, причем не только домашние, но и лесные, дикие. Совсем недавно по весне произошел случай, потрясший все поселение, которое с той минуты смотрело на Ксеню с восторгом, смешанным с некоторым страхом, который всегда испытывают люди, общаясь с человеком, обладающим нечеловеческими способностями. Проснувшись после зимней спячки и, должно быть, еще не совсем придя в себя, в Медведевку забрел из лесу огромный старый медведь. Его тотчас окружили собаки, поднялся страшный визг и лай, жители повыскакивали из своих домов и бросились обратно за оружием. Клим Неверов, разбуженный после ночного дежурства, схватив свое копье, в одном исподнем уже бежал к медведю, лениво отмахивающемуся лапами от наседавших со всех сторон собак. Анница, выглянув в окно и увидев происходящее, схватила лук и, распахнув створки, хотела стрелять прямо оттуда, но медведь, теснимый собаками, переместился и стал невиден. Анница выскочила на крыльцо и уже натянула тетиву, прицеливаясь, как вдруг раздался звонкий девичий голосок: — Стойте! Не надо! Не убивайте его! Вот тут-то произошло невероятное. Ксюша негромко произнесла какие-то слова, и собаки разом смолкли; она сказала что-то еще, и медведь застыл как зачарованный, стоя на задних лапах и не сводя с девочки глаз. Клим остановился с поднятым копьем, готовясь поразить зверя с десяти шагов, Анница с натянутым луком прицелилась, чтобы пронзить медвежье сердце с пятидесяти, но ничего этого не понадобилось. Ксюша в полной тишине, на глазах у застывшего как по команде "замри" населения Медведевки, ласково и вполне нормальным человеческим языком попросила собак разойтись. Ко всеобщему изумлению присутствующих, собаки опустили головы, завиляли виновато хвостами и, будто забыв об окруженном ими медведе, побрели в свои дворы. Потом Ксюша обратилась к медведю, а он тут же покорно опустился на все четыре лапы, шерсть его улеглась, и когда Ксюша под испуганное "Ох!" всей толпы подошла к нему, дикий, опасный и самый непредсказуемый лесной зверь покорно лизнул ей руку, заглядывая в глаза. Ласково поглаживая медведя по шее и непрерывно говоря ему что-то с улыбкой, — а он был настолько велик, что его голова была вровень с лицом девочки, — Ксюша неторопливо повела его на окраину поселения, довела до опушки леса, и там они расстались, причем медведь уходил в лес очень неохотно, постоянно оглядываясь, а Ксюша все говорила и говорила ему вслед какие-то слова. Но история на этом не закончилась. Спустя некоторое время Ксеня стала выпрашивать у отца бортника Федора Кудрина мед и ходить с этим медом в лес каждый третий-четвертый день. Конечно, сам Федор, его жена Ольга и уж тем более семидесятилетняя бабка Пелагея (мать Федора), которая как раз и учила внучку умению общаться с животными, поскольку сама владела этим искусством в совершенстве, прекрасно знали, в чем дело, но остальные обитатели, наверно, постепенно забыли бы о весеннем эпизоде, если б не рассказ потрясенного Юрка Копны, к тому времени полностью оправившегося от ран, нанесенных ему зимой татарами на броде через Угру. Совсем недавно, уже когда наступило лето, Юрок, совершая лесное патрулирование окрестностей Медведевки, увидел вдруг невероятную картину: на лесной поляне сидела на пеньке Ксюша Кудрина и раздавала куски меда двум маленьким медвежатам, а чуть поодаль стояли, облизываясь, огромные медведь и медведица. Юрок, разумеется, был не в состоянии утаить такое от остальных, и таким образом вся Медведевка узнала, что теперь, кроме ворожеи и целительницы Надежды Неверовой, в общине появилась еще одна "колдунья" — юная Ксеня Кудрина — специалистка по животным. Ее стали приглашать, если заболевала свинья или корова, и она легко излечивала их, а когда девочка принимала у кого-нибудь роды — будь то лошадь, собака или кошка, — они всегда проходили успешно и легко, причем лошади любили ее особенно, например, медведевский Малыш, соскучившийся по хозяину, хоть и привык к Аннице, но, услышав голосок Ксюши, сразу же весело ржал и норовил устремиться к ней, чтобы поздороваться. Правда, некоторые стали опасаться, не вселилась ли в девочку нечистая сила, но недремлющий отец Мефодий был тут как тут — Ксения исповедалась, причастилась и священник успокоил паству, заявив, что ничего бесовского в умении девочки нет, а напротив, это — Божий дар! Все облегченно вздохнули. Вот и сейчас Ксюша играла, а точнее сказать, занималась со щенками, и, так как она была ближе всех к вышке, ее и окликнул Кузя: — Ксюх, слышь, набери водички холодненькой из колодца, а то я тут спекся совсем… В ожидании, пока Ксения наберет воды, Кузя внимательно оглядел окрестности. Летом не то что зимой — все заросло зеленью, ничего не видно. Но это как кому. Постоянные занятия по обороне поселения, которые проводила Анница с привлечением Леваша Копыто и других весьма опытных в воинских хитростях соседей, многому научили и не новичков, какими были защитники Медведевки. Дело дошло до того, что теперь Клим Неверов и его команда просто изощрялись во всяких выдумках и штучках, соревнуясь в этом со своими соседями-людьми из Бартеневки и Картымазовки. Это именно Клим решил, что летом обзор с вышки должен быть не хуже, чем зимой, а потому провел с появлением зелени колоссальную работу, которая со стороны могла бы показаться просто абсурдной. Люди из Медведевки сотни раз взбирались на деревья в глухом, порой едва проходимом лесу и рубили верхушки деревьев либо определенные ветки с одной или с другой стороны отдельно выбранных стволов. В результате этой работы теперь, сидя на вышке, Кузя мог сквозь вырубленные через весь лес все расширяющиеся в даль на два-три километра коридоры-лучи видеть отдельные участки местности — именно те, которые позволяли заметить загодя приближение возможного неприятеля по одной из четырех дорог, которыми можно было проехать в бывшие Березки. Ну а если бы кто-то вздумал подкрасться к поселению прямо через лес, не показываясь на дорогах, то и тут он был бы немедленно обнаружен постоянным засадным караулом, который круглосуточно несли молодые люди Медведевки. Увидев, что Ксеня уже приближается к вышке с берестяным ведерком, наполненным водой, Кузя еще раз оглядел все далекие участки дорог, на которых царила полная пустота, и, привязав веревкой свой кувшин, начал опускать его за бортик вышки. Облизывая пересохшие губы, он дождался, пока девочка перельет в него воду, и начал осторожно, стараясь не пролить ни капли, поднимать кувшин вверх, весело крикнув: — Спасибо, Ксюх, выручила! Подтянув кувшин, он поднес его ко рту и, машинально глянув прямо перед собой в сторону Преображенского монастыря, обомлел. На московской дороге, ведущей из Медыни к монастырю и далее через паром на Угре в Литву, имелось ответвление, которое сворачивало в лес в сторону Медведевки. Просеченный сквозь лесные верхушки луч-коридор для наблюдателя с вышки позволял видеть как раз тот участок, где находился этот поворот с основной дороги. Так было сделано для того, чтобы, с одной стороны, видеть всех, кто направляется к монастырю (и возможно, к рубежу), и знать об этом, особо пока не тревожась, потому что монастырь очень неплохо охранялся его боевыми монахами, а с другой стороны, сразу же принять меры, если кто-то сворачивает в сторону Медведевки. И это был как раз такой случай. При этом не два, не три человека, не конный отряд из десяти всадников, а целая армия людей, хорошо вооруженных, судя по искристому зловещему блеску оружия в лучах солнца, в сопровождении длинного обоза тяжело груженных подвод неторопливо сворачивала с московского тракта на вытоптанную лесную дорогу, еще минуту назад совершенно пустынную, ведущую вдоль берега Угры прямо сюда… Не веря своим глазам, Кузя еще несколько секунд наблюдал за этим далеким и слегка колеблющимся в мареве горячего летнего воздуха призрачным шествием, прежде чем пришел в себя и начал изо всех сил дергать сигнальную веревку, протянутую вниз, в бревенчатое строение под вышкой, где спали днем Клим Неверов, Никола и другие — те, кто нес караульную службу прошлой ночью или должен нести нынешней. Где-то внутри затрезвонил небольшой колокол, и через минуту оттуда начали выбегать сонные люди. — Ну чего там? — спросил Клим, задрав голову. — Там… Ц-ц-целая армия идет прямо на нас… человек с-с-сто… — заикаясь от волнения (но не от испуга-ггг!), доложил Кузя. Клим Неверов молниеносно вскарабкался наверх. — Вон там… Погляди, — показал юноша, — вон в том окошке! Уже целую минуту все идут и идут… Сколько же их? Кто это может быть? — Во всяком случае, не татары, и то хорошо, — сказал Клим. — Ну вот, — весело потер он руки, — наконец, делом настоящим запахло! — И громко скомандовал прямо с вышки: — Никола, сообщи Аннице и отцу Мефодию, к нам движется большой вооруженный отряд! Общий сбор! Женщины и дети в укрытие, всем мужчинам — собраться под вышкой! Через четверть часа Медведевка была готова к обороне, гонцы поскакали в Картымазовку и Бартеневку с предупреждением и просьбой о возможной помощи людьми, отец Мефодий немедленно стал переводить женщин и детей в подземное укрытие, Анница же гарцевала на своем Витязе с луком и полным колчаном стрел за спиной в неизменно черном, боевом наряде (теперь, ввиду жаркого лета, из тонкого бархата), отдавая необходимые команды. — Я не думаю, что с московской стороны нам может грозить опасность, — скептически сказала она. — А кто ж его знает, хозяйка, — отозвался вдруг Епифаний. — Сказывают, братья великого князя смуту подняли, а наш Картымазов, между прочим, служит князю Борису Волоцкому, — он многозначительно сощурился. — О как! Я человек рассудительный, я думаю так: на Бога надейся, а сам не плошай. — Молчите, отец! — ткнул его в бок покрасневший как рак Никола. — Насколько мне известно, — скромно вставил, проходя мимо с детьми на руках, отец Мефодий, — братья великого князя находятся сейчас со всеми своими войсками очень далеко отсюда… — Нечего волноваться, — успокоила всех Анница — Там же в засаде Гаврилко и Юрок, с минуты на минуту кто-то из них приедет и все расскажет… По давно условленному правилу тот, кто нес засадную службу на дороге, должен был опознать приближающихся людей, если они знакомы, или запомнить их внешность, если видит впервые, сосчитать их количество, определить на глаз степень вооруженности и немедля тайными, специально проложенными лесными тропами скакать в Медведевку, опережая возможного противника не менее чем на четверть часа. Но прошло еще полчаса, и ни Гаврилко, ни Юрок Копна, несущий с ним в паре службу, не явились. Лицо у Клима вытянулось. — Неужто они дали себя схватить? Нет, я не верю! — Все в руках Господа, — перекрестился отец Мефодий. — Быть может, мы имеем дело с опытным и ловким противником… Вдруг Анница широко улыбнулась: — Я знаю только одну причину, по которой ни Гаврилко, ни Юрок не приехали. — Какую это? — удивился Клим. — Их не отпустил хозяин! А ну-ка — распахивайте ворота! — Они здесь! Подъезжают! — заорал с вышки Кузя. — Это наши, наши! А за ними целая толпа народу! Тут-то и начался тот невероятный переполох, какого не было в Медведевке с прошлого лета, с того памятного дня, когда вернулись из долгих странствий, освободив похищенную Настеньку, Медведев, Картымазов и Бартенев и привезли с собой нового друга — татарина Сафата. Вот и сейчас — они снова были в том же составе — все вместе: и Медведев, и Картымазов, и Филипп, и Сафат с ними. А еще был тут возмужавший и загоревший хрупкий Алеша, сильный и большой, изрядно поправившийся на купеческих харчах Ивашко, да не один; рядом в открытой повозке ехали купец Манин с Любашей, а за ним восемь человек его работников и пять телег, как вскоре выяснилось — с Любашиным приданым и еще кое с чем, что было сюрпризом купца к предполагаемому свадебному торжеству. Следом за ними шла целая вереница подвод, груженных камнем, досками, железными скобами и гвоздями, а сопровождали их не менее пятидесяти крепких мужиков с характерной для людей строительных ремесел прической — волосами, стриженными в скобку, и обручами на головах. Возгласы, визг, крики, смех, плач, лай собак, ржание лошадей — и вдруг все эти привычные, известные, хорошо знакомые звуки перекрыл звук совершенно новый, неведомый, никогда не слыханный в этих местах, — звук струн большой лютни и красивый сильный мужской голос, перекрывший разом весь этот шум. Вернутся герои из дальних стран, Обнимут женщин своих. Утихнет боль заживающих ран, И будет их отдых тих! Забудут они о том, что опять Им завтра коней седлать. Дайте героям детей приласкать, Любимых расцеловать! Высокий, чуть полноватый мужчина лет тридцати, одетый по-европейски, в кружевной белоснежной рубахе, в ботфортах и шляпе со страусовыми перьями, из-под которой на плечи падали длинные черные волосы, пел, играя на лютне, и все замерли, словно очарованные его голосом. У мужчины было красивое, чуть пухлое, лукавое, хитроватое лицо с ухоженными усами и бородой — лицо плута и любимца женщин, и Настенька, едва высвободившись из объятий Филиппа, удивленно спросила: — А это еще кто? — Это? — переспросил Филипп. — Это — замечательный человек! — И громко объявил: — Представляю вам моего бывшего почетного пленника, а ныне доброго друга: лив Генрих Второй! …Ливонское войско под командованием генерала Густава фон Шлимана терпело поражение за поражением; полк князя Оболенского одерживал убедительные победы, Филипп Бартенев снискал славу, почет и уважение всего московского войска; мешок с военной добычей, который после каждой битвы приносил ему десятник Олешка Бирюков, становился все тяжелее, и вот, два месяца назад, в одном из последних сражений, перед окончательным отступлением ливонской армии, произошел следующий эпизод. Филипп, как обычно, в первых рядах наступающих крушил врагов налево и направо своей палицей, а иногда и знаменитым щитом великого магистра, неприятель спасался бегством, и, прекратив преследование, а затем окинув победным взором поле сражения, Филипп вдруг обнаружил далеко позади себя, то бишь в глубоком тылу, одинокого ливонского рыцаря, который, спешившись и склонившись к земле, с хладнокровным мужеством искал кого-то среди трупов, не обращая никакого внимания на близость врага. Рыцарь был одет роскошно: инкрустированные золотом латы, шлем с забралом и пучком страусовых перьев, конь покрыт парчовой расшитой попоной, одним словом, все указывало на богатство и высокое происхождение. Филипп не мог бы сказать точно — то ли он восхитился небывалой смелостью этого гордого одиночки, то ли возмутился его неслыханной наглостью, но, так или иначе, он подал знак своей сотне оставаться на месте, а сам помчался назад к одинокому рыцарю с твердым намерением вступить с ним в открытый и честный поединок. Однако, увидев приближающегося Филиппа, рыцарь, вместо того чтобы выхватить меч и приготовиться к бою, вскочил на коня и попытался улизнуть, а когда понял, что Филипп, размахивающий своей жуткой палицей, вот-вот его настигнет, остановился, стал сдаваться и молить о пощаде, но на каком-то совершенно непонятном языке. Филипп окликнул десятника Олешку Бирюкова, который понимал понемногу на всех местных наречиях, но и тот сперва ничего не уразумел и только потом, когда попытался перейти с пленником на немецкий, с трудом перевел его слова. Из них следовало, что этот рыцарь происходит из народа ливов, испокон веков живущего на этой земле, что он чуть ли не сам великий князь всего этого народа и зовут его Генрих Второй, потому что Генрихом Первым был его покойный отец, недавно погибший в сражении, а также что он ну прямо баснословно богат и охотно станет почетным пленником Филиппа, которому его, Генриха Второго, вассалы, узнав о пленении своего предводителя, немедленно выплатят такую сумму в чистых золотых монетах, какой Филипп за всю свою жизнь воинским искусством не заработает. Филипп, которому в последнее время очень понравилось собирать все возрастающую военную добычу, охотно принял это предложение. Гонец Филиппа отправился за выкупом по указанному Генрихом адресу, а Генрих поселился в шатре Филиппа, пил и ел вволю, развлекал московских воинов игрой на лютне и пением на непонятном языке мелодичных песен, а на следующей неделе одной темной ночью попытался втихомолку бежать. Филипп воспринял это как естественный шаг каждого нормального человека, оказавшегося в плену, и на первый раз лишь пожурил Генриха, но когда тот повторил свою попытку спустя несколько дней, Филипп не на шутку рассердился и пообещал ему серьезные неприятности, а после третьей просто приковал цепью к столбу своего шатра. За несколько дней до ожидаемого возвращения посланного за выкупом гонца Генрих помрачнел, загрустил и совсем сник. Гонец вернулся и доложил Филиппу, что в указанном месте никакого княжеского замка не обнаружено, но попутно выяснилось, что у народа ливов вообще никогда не было никаких князей, что это маленький народ рыбаков и земледельцев, который всегда тяжелым трудом зарабатывал хлеб свой насущный и больше чем простым слугой у разного рода завоевателей, часто сменявшихся на этой земле, ни один лив никогда не был, а уж тем более смешно говорить о каком-либо богатстве. Разъяренный Филипп направился в свой шатер, засучил рукава и, демонстрируя Генриху огромные кулачищи; спросил его, что все это значит. Генрих побелел, как снег, и, упав на колени, взмолился на чистейшем русском языке, обещая рассказать всю правду взамен сохранения здоровья. А правда оказалась такой: лив Генрих Второй, так же как и его покойный батюшка Генрих Первый, оказались самыми обыкновенными мародерами. До начала войны они оба служили простыми конюхами на огромной конюшне замка Густава фон Шлимана, знаменитого ливонского рыцаря, личного друга самого великого магистра Бернгарда фон дер Борха, где жили как у Бога за пазухой, воруя в огромных количествах хозяйский овес и выгодно продавая его за полцены окрестным ливам-землепашцам. Дело процветало, и вскоре отец с сыном уже приближались к накоплению той заветной суммы, которой им хватило бы на покупку собственного домика и куска земли, на которой они намеревались осесть, как вдруг началась война и генерал Шлиман немедля выступил в поход, захватив с собой, естественно, большинство слуг. Обоим ливам Генрихам, привыкшим к вольготной жизни на теплой конюшне, война очень не понравилась. Но и в ней можно было найти хорошие стороны, и предприимчивый Генрих Первый вскоре их нашел. Будучи человеком наблюдательным, он заметил, что в конце каждой битвы, когда одна сторона начинает отступать, а другая ее преследовать, поле сражения на несколько десятков минут остается совершенно пустым, и вот тогда-то можно беспрепятственно обшаривать убитых, прежде чем это сделают победители; вернувшись после погони за неприятелем. Теперь бывшие конюхи, одетые, как простые пешие ливонские воины, перед началом каждого сражения находили себе укромное убежище, где выжидали до тех пор, пока одна из сторон не одержит победу. Затем они быстро выбегали на поле боя и обирали убитых до тех пор, пока вдали не покажутся победители, спешащие к полю с той же целью. Это дело оказалось во много раз прибыльнее овса, и Генрих Первый, весело потирая руки, молил Господа о продлении войны, в то время как его сын умолял отца отказаться от пагубной привычки не делиться добычей. Дело в том, что, кроме такой вполне похвальной черты, как наблюдательность, в сложном и противоречивом характере Генриха Первого присутствовала и даже доминировала такая мало похвальная черта, как скупость. Мало того, что он давал сыну лишь жалкие крохи, как от продажи овса, так потом и от мародерской добычи, так он еще втайне закапывал все деньги и ценности в местах, известных только ему, и ни за что не соглашался указать эти места сыну, ссылаясь на то, что тот еще слишком молод и непременно растранжирит накопленное. Генриху сразу повезло — он наткнулся на какого-то, должно быть, очень знатного и богатого ливонца и тут же напялил на себя все его латы, прихватив заодно дорогого коня прекрасной породы (а уж в лошадях и ценах на них он разбирался как никто другой!), смутно, однако, заподозрив, что за таким неожиданным везением судьба, должно быть, скрывает какой-нибудь подвох. Он не ошибся — через несколько минут появился Филипп… И вот, стоя на коленях, Генрих теперь умолял не выгонять его, клятвенно заверяя, что за этот месяц привязался к Филиппу, как к брату, что полюбил его, как родного, что теперь на всем белом свете у него больше никого нет, но зато есть много талантов, которые он охотно применит на службе такому знаменитому воину и замечательному человеку, что он не только умеет играть на лютне и сочинять песни по любому случаю, но еще свободно владеет пятью европейскими языками, умеет вести дом и хозяйство, а уж за лошадьми смотреть — лучшего мастера в мире нет! Эти аргументы повлияли на решение Филиппа, потому что в последнее время, столь внезапно обогатившись и готовясь к ведению большого дома с дюжиной детей, крупным хозяйством и непременно с огромной конюшней, он не раз подумывал о необходимости найти подходящего, достаточно грамотного и разумного человека для ведения этого дела. Филипп сменил гнев на милость и принял Генриха на службу, положив ему щедрой и теперь уже богатой рукой жалованье, о котором тот даже не мечтал, а потому, залившись слезами умиления и горячо целуя руку нового патрона, Генрих поклялся ему в пожизненной преданности и готовности немедля положить голову за Филиппа, его семью и его дом. В последующие несколько месяцев Филипп все больше привязывался к новому слуге, которого скоро и вовсе полюбил за веселый нрав, ловкость, живой, быстрый ум и умение мгновенно находить выход из любой трудной ситуации. Данилка вначале с ревностью недолюбливал новичка, но потом привык и тоже полюбил его, потому что Генрих умел очень точно вести себя с каждым, так что вскоре и дворянину Филиппу Бартеневу, и его дворовому холопу Данилке, стоящим на неизмеримо далеких общественных уровнях, он стал одинаково близким другом, умея в то же время соблюдать с каждым нужную дистанцию. После нового поручения великого князя Филипп мысленно поздравил себя с правильным решением, потому что теперь, когда через неделю ему снова придется уехать, а затеяно столько дел, Бартеневке будет очень нужен человек, способный под руководством Настеньки выполнить все необходимые работы. Вот почему, громко сказав всем: "Представляю вам моего бывшего пленника, а ныне доброго друга: лив Генрих Второй!", Филипп негромко сказал Настеньке: — Он будет твоей правой рукой и управляющим Бартеневкой, которая под его руководством скоро превратится в самое богатое, укрепленное и процветающее имение! Настенька побледнела. — Постой-постой… Что значит моей правой рукой? А твоей, что — нет? Я жду тебя полгода, я вся истосковалась, меня тут без тебя снова похитили и чуть не убили, а ты… ты что?… ты опять собираешься меня покинуть? — Ну что ты, любовь моя, — горячо зашептал Филипп. — Я здесь, я вернулся, я — с тобой и с нашими малютками! Я страшно по тебе соскучился! И хрупкая Настенька, не успев расплакаться, утонула в объятиях своего великана-мужа… …Конечно, нелегко трем мужчинам, почти полгода отсутствовавшим дома, сообщать своим женам, что через неделю они снова отбывают на неизвестный срок, но степень трудности у каждого оказалась другой. Легче всего было Картымазову, который всегда держал семью в строгости. С Настенькой он поздоровался еще в Медведевке, коротко сказав: "Молодец, хорошо выглядишь!", глянув на спящих младенцев-двойняшек, подкрутив ус, ухмыльнулся: "Вижу нашу породу в меня пойдут!" — и, снова сев в седло, поехал в Картымазовку. Там его, как всегда, первыми встретили любимые псы, и он лобызался с ними до тех пор, пока вокруг не собрались домочадцы и слуги. Лишь тогда он снизошел до того, чтобы увидеть жену и сына. — Ну здравствуй, Василиса! — сказал он так, будто расстался с ней вчера, и даже не обнял жену, потому что на людях он никогда этого не делал ввиду своего небольшого роста — Василиса Петровна была выше на полголовы. Зато сына, который был выше его уже на целую голову, он взял за плечи: — Здорово, Петруша, — ишь, какой вымахал! Красавец ты у меня! Потом повернулся к своим дворовым людям: — Ну что же, народ, — поклон вам мой и благодарность за верную службу вижу, что дом и семья целы и на том спасибо! — он низко поклонился, а потом, выпрямившись, строго оглядел собравшихся; — А вы, собственно, чего тут столпились? Работы нет, что ли? Ну-ка все за дело! Быстро! И, грозно щелкнув нагайкой, Картымазов быстро отвернулся, чтобы никто не заметил его подобревших глаз. Потом сказал жене и сыну: — Живите дальше, как жили, потому что я сюда лишь на неделю — меня сам великий князь ждет с поручением! И, отказавшись от услуг конюха, пошел самолично расседлывать коня. …Медведев на людях трижды поцеловал Анницу в щечки, но зато позже, когда Картымазов уехал, Филипп со своим обозом направился следом за ним к броду, Сафат деликатно отпросился погостить день-другой у Леваша, купец Манин и его люди были расселены, и супруги наконец остались лишь со своими людьми. Василий подозвал Клима Неверова и негромко сказал ему: — Все новости расскажут вам Алеша да Ивашко. Ты готовься к свадьбе сына, да не забывай поглядывать вокруг! Однако что бы ни случилось — справляйтесь сами — нас тут нет! Он обнял Анницу за плечо. Нежно друг другу улыбаясь и о чем-то перешептываясь, они вошли в дом и вышли оттуда ровно через трое суток. … Труднее всех пришлось Филиппу. Настенька, прожившая всю жизнь тихо и скромно в семье небольшого достатка, никак не могла привыкнуть ко всему тому, что так неожиданно обрушилось на ее голову… Ей очень трудно было понять, как на войне за такое короткое время можно настолько разбогатеть… Разумеется, Филипп ни словом не обмолвился о мешках, наполненных перстнями, кольцами и окровавленными медальонами, которые ему после каждой битвы приносил десятник Олешка Бирюков, — он лишь сказал, что по милости великого князя ему платили в войске очень высокое жалованье за его доблестные подвиги. На самом деле по пути домой он, по совету того же Бирюкова, заехал в Новгород, где при помощи купца Манина очень выгодно продал всю свою воинскую добычу или, точнее, выменял ее на чистые, ничем не запятнанные новгородские рубли и гривны, которых оказалось так много, что у Филиппа возникла мысль о серьезном укреплении и перестройке всего имения Бартеневка, в чем его горячо поддержал новый полудруг-полуслуга лив Генрих, пообещав взять на себя все заботы как о самом строительстве, так и о дальнейшем ведении нового двора. Попутно выяснилось, что раненый Ивашко уже поправился, но Любаша, единственная и горячо любимая дочь вдовца Манина, настолько хорошо заботилась о юноше, что ему это очень понравилось и он захотел, чтобы она продолжала заботиться не только о нем, но и об их будущих детях всю дальнейшую жизнь. Любаша охотно согласилась, отец непременно хотел познакомиться с условиями, в которых будет жить его дочь, и вот они все двинулись на Угру, заехав по дороге в Москву, куда Филипп был пригашен прибыть шестого июля на прием к великому князю, где, к своей огромной радости, встретил Медведева, Картымазова и Сафата. Наконец Настенька хоть и с трудом, но все же поверила в огромное жалованье, которое платил ее мужу великий московский князь, однако ее пугало огромное количество новых, незнакомых людей, которые, не успев приехать, начали повсюду расхаживать, что-то измерять, деловито советуясь о том, какие старые дома надо снести и какие новые построить. Ее смущало, что Филипп купил огромное количество строительного материала, в том числе очень дорогих больших железных гвоздей, скоб и не менее дорогого камня, так, будто тут должна быть построена целая крепость, заплатив нанятым в Медыни и Боровске строителям все деньги вперед и почти ничего не оставив наличными на непредвиденные расходы. Филипп только смеялся в ответ и обещал через пару месяцев привезти вдвое больше из поездки, в которую он сейчас отправится, но о которой не может ей ничего рассказать, потому что это тайное государево дело. В оправдание своего решения укрепить имение он приводил донесения о том, что хан Ахмат движется в эти края и что, хотя, по всем сведениям, он придет с войском гораздо восточнее — на Оку, но не исключено, что некоторые отряды доберутся и сюда, вот почему московское имение, находящееся по литовскую сторону Угры, будет подвергаться большой опасности. Настенька резонно возражала, что она и так не намерена оставаться тут с двумя грудными младенцами, а будет жить на той стороне, в более укрепленной Медведевке, и спрашивала, не лучше ли было истратить эти деньги на еще большее укрепление имения Василия и Анницы, где в случае опасности могли бы укрыться все три родственные семьи вместе со всеми своими людьми. — Я, конечно, очень люблю Василия, — отвечал ей на это Филипп, — он мне друг и все такое, но, Настенька, не забывай — ни он, ни его дом не смогли уберечь тебя от похищения татарами! Я не хочу, чтобы это повторилось! Я выстрою здесь такую крепость, какая Василию даже не снилась! И ты будешь в ней в полной безопасности! — Даже не думай об этом! Я не останусь здесь одна без тебя! — С тобой будет Генрих! — К черту Генриха! Он мне чужой — я его не знаю! Я люблю тебя и хочу быть с тобой! — Не выводи меня из себя, Настя! — повысил голос Филипп. — Я — воин и мужчина! Я должен выполнять свой долг перед государем! Это превыше всего! Меня нарочно из Ливонии вызвали, потому что там теперь князь Оболенский уже и без меня может справиться! А я понадобился самому государю! Ты это понимаешь? Он лично дал мне важнейшее задание державной важности! Вот! А твое женское дело — сидеть дома, ждать меня и рожать побольше детей, ясно?! Настенька вдруг заметила, что Филипп сильно переменился за то время, пока они были в разлуке, — что-то новое, незнакомое и чужое появилось в нем. Она горько заплакала, и тогда Филиппу стало стыдно. Он приласкал и утешил ее, стал обнимать и целовать, а за окном вдруг запел необыкновенно приятным голосом красивую, не слыханную никогда в этих краях песню лив Генрих Второй, и Настенька постепенно успокоилась и, вздохнув в душе тяжко, сказала себе, что, наверно, такова уж ее судьба и надо научиться терпеливо нести этот крест. Единственное, что ее радовало, — это невероятная любовь Филиппа к деткам. Казалось, он не мог расстаться с ними ни на минуту, и Настенька даже испытала странный укол ревности — с ней он столько времени не проводил. Она попыталась утешить себя тем, что, если с ней что-нибудь случится, с таким хорошим и заботливым отцом дети не пропадут. Но эта мысль ее почему-то не утешала… … Купец Манин не имел ничего против жениха своей Любаши, даже несмотря на то, что Ивашко был не то что беден, а просто нищ. Ивашко служил Медведеву, человеку, которому сам великий князь лично дает поручения, и это много значило, потому что Медведева он запомнил еще с позапрошлого года, когда тот повадился несколько раз провожать совсем еще юную Любашу, после того как заступился за нее у замерзшего колодца. Тогда Манин очень скептически смотрел на это дело и просто-напросто запер дочь в доме и не выпускал ее на улицу, пока этот московский забияка не перестал ходить под их дом. Он справедливо посчитал, что Медведев ей не пара, сразу заподозрив. в нем птицу куда более высокого полета, и был, конечно, как всегда, прав, а вот теперь все получилось очень даже хорошо. Манину надоели эти постоянные московские наезды на Новгород, надоел вечный страх за дочь, за жизнь, за дом, за имущество, и когда он стал замечать, что между Ивашкой и Любашей завязывается нечто большее, чем простая симпатия раненого к заботливой сиделке, он не стал этому противиться, а, напротив, шагнул навстречу неизбежному будущему и очень серьезно задумался о радикальной перемене жизни. Когда Ивашко выздоровел и, смущаясь, пришел к нему с просьбой отдать ему дочь в жены, у Манина уже был готов целый план. Ивашко, как он и предполагал, конечно же хотел увезти жену к себе на Угру в Медведевку, и Манин на это согласился, но при условии, что он тоже поедет с ними, осмотрится в округе — кто, где, чем и как там торгует — и потом переведет все свое дело в те края. Во-первых, он так любит дочь, что не мыслит жизни вдали от нее — ему хоть бы раз в месяц ее видеть и внучков понянчить, а во-вторых, раз Новгород стал частью Московского княжества — ему все равно где жить, он даже предполагает, что с богатым новгородским опытом на новом месте купеческое дело его пойдет еще лучше. Но он поставил Ивашку перед тяжелой проблемой. Купец Манин, которому недавно исполнилось сорок пять, не намеревался более жениться и иметь других детей, а потому хотел, чтобы впоследствии Ивашко стал прямым его наследником и продолжателем купеческого дела. Для Ивашки это было совершенно неожиданным и странным предложением, потому что он свою будущую жизнь представлял себе совершенно иначе. Купец Манин хорошо понимал это и потому не настаивал на принятии решения прямо сейчас, но настаивал только на одном — на согласии Ивашки, не оставляя своей службы у Медведева, пройти у Манина курс обучения купеческому делу, а уж потом, когда Манин станет старым и захочет отойти от дел, Ивашко примет такое решение, какое ему подскажет совесть и жизнь. Хитрый был этот купец Манин — он так и представлял себе сорокалетнего Ивашку с десятком детей и растолстевшей Любашей, уже вкусившего сладость домашнего очага и поставленного перед выбором — либо принять предложение тестя и зажить пусть не спокойной, но, по крайней мере, богатой и сытой купеческой жизнью, или продолжать мерзнуть в засадах и походах, уклоняться от стрел, сабель, и топоров, — а с возрастом это ведь становится все труднее… Вот тогда-то и посмотрим… Но и юному Ивашке казалось, что он тоже хитер. Очень уж желая заполучить в жены так очаровавшую его с первого взгляда Любашу, он готов был соглашаться на все ради нее, думая про себя о том, что до старости Манину еще далеко — лет двадцать как-нибудь пройдут, купеческому делу, конечно, тем временем научиться можно ради тестя — отчего ж нет, — это ведь всегда в жизни может пригодиться, а вот становиться купчишкой до конца дней своих, меняя прекрасную, заманчивую, полную приключений жизнь рядом с Медведевым на скучное ведение книг, счетов, товаров, — ну уж нетушки — ни за что! Ладно, пусть старик пока что тешит себя надеждами, да и вообще двадцать лет еще прожить надо… Вот тогда-то и посмотрим… Тем временем все шло своим чередом и, таким образом, уже третья свадьба шумела и гуляла на берегах Угры. Грубо сколоченные столы тянулись прямо по аллеям меж березками на свежем воздухе, гостей было множество — жители Бартеневки, Картымазовки, Синего Лога, да еще монахи тайком бегали из Преображенского монастыря, едва ли не все по очереди. Весело было всем, кроме трех женщин, которые не могли забыть о предстоящей вскоре разлуке. Ровно неделю спустя после приезда все снова собрались в Медведевке, и после торжественной службы, проведенной отцом Мефодием, наступила минута расставания. Друзья прощались с женами и друг с другом, они разъезжались по разным сторонам света, и на этот раз не только Сафат, но и трое остальных отправлялись в одиночку, не беря с собой ни одного человека из слуг или дворовых. Сафат отправился на юг. Филипп поплыл на лодке по Угре на восток. Картымазов двинулся на север — в Москву. Медведев — на запад. Стотысячное войско хана Ахмата находилось в трехстах верстах и неумолимо приближалось. До Великого Стояния на Угре оставалось три месяца… Глава четвертая. КАЖДОМУ — СВОЕ… Тайнопись Y От Симона Черного 16 июля 1480 Двор господаря Стефана Бухарест. Княжество Валахия. Елизару Быку Рославль. Дорогой друг! С удовлетворением сообщаю тебе, что моя миссия здесь приходит к завершению. Принцесса Елена Валашская оправдала все мои лучшие ожидания. Она умна, красива и уже достаточно образованна, хотя, разумеется, необходима некоторая шлифовка. Дальше с принцессой будут работать сестра Марья и брат Неждан. Сестра Марья произвела на меня исключительно хорошее впечатление — она истинная дочь своего отца и, как мне кажется, глубоко предана нашему делу. Я уверен, что ее ждет великое будущее в наших рядах. На днях мы проведем тайную церемонию вступления в братство принцессы Елены, которой будет присвоена степень сестры Первой заповеди, после чего я смело могу оставить дальнейший ход здешних дел под наблюдением Марьи, поскольку она сестра Второй заповеди — стало быть, старшая (Неждан, как ты помнишь, тоже брат второй). Я уже писал тебе о московском дьяке Федоре Курицыне , который довольно долго гостил при дворе господаря Стефана в качестве посла великого московского князя. Это весьма образованный и способный человек, любитель древних легенд и преданий. В меру моих скромных способностей я помог ему собрать кое-какие истории, которые он собирается включить в свою книгу об одном из самых жестоких людей на свете — мунтьянском  воеводе Дракуле. Так вот, месяц назад Федор Курицын отбыл в Москву, срочно отозванный великим князем, видимо в связи со слухами о скорой войне московитов с ханом Ахматом. Благодаря моим усилиям — а мы с Федором весьма подружились здесь — он проведет в Кремле необходимую работу, для того чтобы описать в наилучшим свете принцессу Елену и порекомендовать ее вниманию великого князя в качестве возможной невесты для все еще неженатого наследника московского престола Ивана. Однако я опасаюсь, что в связи с предполагаемым татарским нашествием, о котором даже здесь много говорят, Ивану Васильевичу будет пока не до женитьбы сына. Тем не менее нашим людям в Москве необходимо готовить почву к тому, чтобы этот брак в будущем состоялся. Кстати, о Москве. Я только что получил донесение брата Саввы, которое вновь напомнило мне об одной нашей старой неудаче. Я начинаю думать, что в некоторых делах нас преследуете злой рок. Вспомни, сколько усилий потратили мы еще 14 лет назад в поисках известного тебе весьма для нас секретного документа, и после долгих поисков пришли к выводу, что он должен быть укрыт среди вещей покойной супруги Ивана княгини Марии Тверской. Потом нас отвлекли другие, более важные проблемы, но я никогда не забывал об этом деле и очень надеялся, что теперь, когда в Кремле находятся сразу трое наших людей, мы, наконец, найдем способ не торопясь перебрать все вещи, оставшиеся от покойной великой княгини, и отыскать этот документ, содержащий столь ценную для нас истину. И вдруг — на тебе! — приезжая иностранка из Венеции путает все наши планы и передает имущество Марьи своей нищей племяннице в качестве приданого! Надеюсь, эта племянница не укатит со своим супругом в Италию — там нам до них не дотянуться. Прошу тебя подумать о том, как внедрить в окружение удалого князя Василия Верейского и его будущей жены нашего человека, чтобы впоследствии тщательно осмотреть весь сундук с вещами, оставшимися от покойной великой княгини. Очень жаль также, что Савве не удалось выяснить, что за тайные дела у княжны Софьи с Аристотелем. Меня насторожило упоминание о книгах. Дело в том, что во время переезда принцессы Зои из Юрьева в Псков в октябре 1472 года (тогда она была еще невестой великого князя и направлялась в Москву к будущему супругу) я, оказавшись в тех местах по делам нашего братства, своими глазами видел это незабываемое шествие. Кроме папского легата и огромной свиты из греков, итальянцев и московитов, которые сопровождали греческую принцессу, позади основного обоза с личными вещами Зои двигалась под сильной охраной целая вереница телег с одинаковыми, тщательно упакованными сундуками. Телег было не менее семидесяти, на каждой по нескольку сундуков, и впоследствии я узнал, что там находились книги, которые достались Софье по наследству через отца из самого Константинополя. Нам непременно следует выяснить, где они хранятся сейчас. Многие из них могут представлять не только для нашего братства, но и для всей нашей веры незаменимую ценность. И в заключение о некоторых твоих сообщениях, относительно которых ты спрашиваешь моего совета: 1. Наш хваленый Степан Полуехтов-Ярый оказался на деле вовсе не таким уж ловкими как о нем твердили. Поэтому я буду против присвоения ему степени брата Первой заповеди, до тех пор пока он не проявит себя как надлежит. Первое задание он провалил — мальчишка Селивановых остался жив! Ему уже пятнадцать лет, и он наверняка знает слишком много о наших делах. 2. Трофим с Черного озера, который приютил мальчишку, проявил недопустимую слабость, сохранив ему жизнь. Ты пишешь, будто он уверял, что сам Господь Единый и Вездесущий повелел ему это сделать. Он клянется, что воспитает приемыша в нашей вере и тот станет достойным членом братства. Но нельзя забывать о том, что парень наверняка знает, что именно искали по нашему поручению в непроходимых болотах Татьего леса его родители, когда были в лагере Антипа, делая вид, что ищут своих пропавших детей! Он не может этого не знать, поскольку у него никогда не было младших братьев и сестер! Прошу тебя помнить, что это та тайна, которая известна только нам с тобой, и больше ни одна живая душа не должна узнать о ней! Ведь именно обладание этой тайной, как ты помнишь, и было главной причиной устранения Селивановых, а вовсе не официальная версия об их измене, секретах изготовления отравленных колец и всего прочего, что мы с тобой для оправдания этой жестокой необходимости придумали! Трофим — уважаемый и заслуженный член нашего братства. Очень не хотелось бы, чтобы у него, и так одинокого человека, появилась горечь разочарования в нашей вере! Трофим не должен ничего знать, но и мы не можем себе позволить, чтобы хоть один Селиванов остался в живых. Надо хорошенько обдумать эту проблему и найти ее решение. До скорой встречи! Надеюсь отправиться к тебе в теплый и уютный Рославль сразу по завершении инициации принцессы Елены. Во славу Господа Единого и Вездесущего! Симон Черный … — Его величество король Казимир весьма озабочен состоянием дел в Московском княжестве, — задумчиво сказал маршалок дворный Великого княжества Литовского Иван Ходкевич, расхаживая вдоль огромного голландского гобелена с охотничьими сценами, украшавшего стену зала для официальных приемов в его замке на Жверинасе в предместьях Вильно. Князь Андрей Святополк-Мирский, стоя посреди залы со шляпой в согнутой правой руке и слегка опираясь на рукоять сабли левой, внимательно слушал. — В окружении короля находится немало придворных, — продолжал маршалок, — постоянно твердящих о том, что необходимо, воспользовавшись временным ослаблением Москвы, поддержать хана Ахмата войсками, как только он выйдет к Оке или Угре, да и среди магнатов, входящих в Верховную Раду Великого княжества, также есть много сторонников этой идеи. Однако король смотрит на события шире, рассматривая их в долгосрочной перспективе. Его величество полагает, что сторонники войны с Москвой недооценивают могущество противника и исторические последствия подобного шага. Разве вторжение татарских войск в наши южные украинские земли не является достаточным предупреждением об опасности? А если татары верного московского друга крымского хана Менгли-Гирея дойдут до самого Киева и — хуже того — двинутся вглубь, прямо сюда, — как мы тогда будем вести войну на два фронта — там поддерживая одного хана, а на своей земле сражаясь с другим? И нужно ли нам сейчас это, когда мы едва успели справиться с нашим многовековым заклятым врагом — крестоносцами и нам необходима передышка! После твоего возвращения из Витебска, князь, я подробно доложил его величеству о настроениях и мыслях живущих там со своими детьми и придворными жен младших братьев великого московского князя Андрея Большого и Бориса Волоцкого, не преминув передать их глубокую признательность королю за приют и заботу. — Благодарю, господин маршалок, — склонил голову Андрей, — княгини Углицкая и Волоцкая очень просили меня об этом. Выполняя ваше поручение, или, точнее, поручение его величества, я удостоверился, что витебская городская управа сделала все возможное, чтобы достойно принять высоких особ вместе с их детьми и придворными. — Да-да, я доложил обо всем королю. Княгини всем довольны и уверены в успехе дела своих супругов. Но одно дело — мнение жен, и совсем другое — их мужей. Нам не ясны до конца истинные намерения Андрея и Бориса. Насколько они тверды в своем решении? Говорят ли правду, утверждая, что претендуют не на московский престол, а лишь на возвращение им своей доли завоеванного и наследственного имущества? Или все же лукавят и лишь ждут момента ослабления Ивана, чтобы сесть на его место? Как они поступят, когда через несколько месяцев хан Ахмат со своим войском выйдет к московским рубежам? Помирятся со старшим братом и бросят свои войска ему на помощь? Или, напротив, воспользовавшись трудным положением великого князя, приставят ему нож к горлу и даже, быть может, попытаются свергнуть? Его величество хочет как можно скорее получить точные и достоверные ответы на все эти вопросы. От этого будет зависеть формирование нашей восточной политики. И я уверен, что именно ты лучше всех справишься с этой задачей. Вот королевская грамота, по которой ты, как официальный гонец, уполномочен от имени его величества отправиться в Великие Луки и передать князьям Андрею и Борису, что их жены и дети находятся в полной безопасности, а король гарантирует им самим убежище и достойную жизнь в Литве, если они потерпят поражение и подвергнутся преследованиям со стороны старшего брата. О неофициальной цели посещения мятежных князей я уже говорил. Она тебе понятна? — Да, господин маршалок, конечно. Я готов выехать сегодня же и постараюсь получить ответы на все интересующие его величество вопросы. — И это правильное решение. Ступай с Богом! Король ждет твоих донесений! Князь Андрей принял королевскую грамоту, пробежал ее глазами, свернул в трубку, спрятал в рукав, поклонился и вышел. …Июльская жара заставила умолкнуть птиц, душный ароматный воздух, наполненный жужжанием мух, пчел и шмелей, сменился наконец прохладой, когда Андрей въехал в тень старинных дубов, росших вдоль дороги — той самой дороги, бегущей мимо красных кирпичных стен и высокой железной ограды женского монастыря, по которой он всякий раз возвращался в Вильно после встречи с маршалком. Невольно всегда получалось так, что он проезжал это место, погруженный в глубокую задумчивость, потому что обычно возвращался от маршалка озабоченный каким-либо новым поручением, которое, покинув дворец, сразу начинал обдумывать. Иногда он слышал веселый, звонкий девичий смех из монастырского сада и уже знал, что здесь находится пансион, где воспитываются будущие придворные дамы — девочки из богатых и знатных семей. А иногда, проезжая мимо, он замечал одну, должно быть, особо мечтательную девочку, которая всегда стояла у запертой калитки и, ухватившись за прутья, печально смотрела на дорогу. Всякий раз, видя эту девочку, дочь какого-нибудь князя или вельможи, князь Андрей вспоминал совсем другую ее одногодку — дочь однорукого лесного разбойника, с которым его причудливо свела судьба, и сердце сжималось болью сочувствия при воспоминании об этом несчастном полудиком ребенке, вынужденном жить в окружении преступников и убийц в глухих лесах и болотах. Помнится, он пытался ей помочь, учил читать и писать, рассказывал ей что-то об истории… Где-то она сейчас… — Князь Андрей! Звонкий, странно знакомый голос заставил его вздрогнуть и остановить коня. Он медленно повернул голову и застыл в изумлении. Девочка в белоснежном пышном и прозрачном платьице, с длинными волосами, украшенными цветами, как маленькая невеста в подвенечном наряде, стояла у калитки, сжав ручками прутья решетки, и смотрела на него огромными голубыми глазами. Князь Андрей, как зачарованный, не веря своим ушам и глазам, сошел с коня, уронил поводья, бесшумно ступая в высоких ботфортах по густой зеленой траве, подошел к калитке, встал на одно колено, чтобы его лицо было напротив лица девочки, и прошептал: — Господи… Варежка… Ты ли это? — Это я, князь, — улыбнулась Варежка самой счастливой улыбкой в своей жизни. — А я видела тебя на этой дороге уже девять раз. — И… давно ты здесь? — Больше года… Да, сразу после того, как тебя из нашего лагеря увез Медведев, мы и переехали на литовскую сторону… — Подожди, а как же… как ты оказалась… здесь? — Ты все забыл, — печально сказала Варежка, — а я ведь говорила, что батюшка собирается отдать меня на учебу… Он выправил себе грамотку, будто приехал издалека богатый вельможа — пан Сурожский, вдовец, и устроил меня сюда, чтобы я выросла воспитанной и образованной… Раз в месяц приезжает Макс… Но ты его не знаешь… Он вроде как мой старший брат… Нет, не взаправду, а так, понарошку… Привозит деньги за мою учебу и передает гостинцы от батюшки… Батюшка сам два раза приезжал… — Да… Это… замечательно, а… я видел тут иногда девочек, но они, как монашки, одеты в черное… — Ах, ты об этом! — расцвела Варежка, поправляя платье. — Недавно мне исполнилось двенадцать лет, и сегодня я прошла конфирмацию! Вот! Это большой праздник — была специальная служба в нашем костеле для меня и других, таких, как я, девочек… Так что я уже взрослая. — Да… Ты совсем взрослая, я бы тебя не узнал… — А ты меня и не узнавал, когда проезжал мимо, а я тебя узнавала всегда… Варежка, не отрываясь, смотрела на него широко открытыми глазами, и Андрей вдруг смутился. — А как ты… учишься? — спросил он. — Хорошо. Мне очень помогли твои уроки… Там в лесу… Помнишь? — Помню, — кивнул Андрей. — Панна Варвара! Сурожская! — прозвучал издали женский скрипучий голос… — Мне пора! — Варежка протянула ручку сквозь решетку и прикоснулась к лицу Андрея. — Ты только дождись меня! Обязательно дождись! Она резко повернулась и побежала, не оборачиваясь, по песчаной дорожке. Князь Андрей, оглядываясь, побрел к своему коню, сел в седло и со странно трепещущим сердцем в глубокой задумчивости продолжил свой путь. Но сегодня, возвращаясь из дворца маршалка дворного, он впервые думал вовсе не о политике Великого Литовского княжества, не о московских делах и даже не о короле, который с нетерпением ждал его донесений. Он думал о том, почему вдруг так хорошо и сладко стало у него на душе и чего, собственно, он теперь должен обязательно дождаться… … — Здесь! — сказал Антип Русинов и, сделав широкий жест культей руки, глубоко вдохнул. — Здоровый сосновый воздух! Прекрасно! Вокруг неприступные болота, а в центре лес! Озеро, в котором полно рыбы! Место глухое, ближайшее сельцо — Томаши — в пяти верстах, и то там пять домов, а все его жители скоро перебегут к нам. Дорогу через болота знаем только мы, благодаря вон нашему новичку Нечаю Олехно! Молодец, Нечай, место хорошее! — Благодарю, хозяин, поклонился крепкий молодой человек с длинными усами. — Да только чего мне! Я ж тут вырос, с детства охотился, каждую тропку в округе знаю — нас тут никто не найдет! Отряд из трех десятков вооруженных мужчин верхом и двенадцати женщин с детьми на пяти подводах остановился. — Мы столько плутали, что я уже не соображаю, где находимся, — сказал «принц» Максимилиан фон Карлофф, озираясь. — Примерно посредине между Кобрином и Берестьем, — ответил Антип. Отсюда всего десять верст до основной дороги на Варшаву, по которой ежедневно шныряют набитые золотом повозки, кареты с богачами и купеческие караваны. Я думаю, мы здесь задержимся подольше и отлично поработаем! — Ах, Ко-о-обрин! — воскликнул Макс. — Не тут ли живет та старушка с дочерью? Помнишь, Антип, они прошлой осенью везли огромный сундук золота, а ты не позволил мне освободить их от этой тяжести?! — Не надо! Тебе помешал вовсе не я, а князь Ольшанский, от которого ты позорно сбежал! — Еще бы! Ты же не разрешил брать оружие, а тут смотрю — средь бела дня, откуда ни возьмись, вылетает целый отряд вооруженных до зубов рыцарей в латах — прямо будто привидения какие… — Ну что же, теперь ты рядом с заветным сундуком, и если разработаешь хороший план, то, может, мы и рискнем ради половины приданого княжны Анны захватить сам стольный город княжества Кобрин, почему бы и нет! — Непременно разработаю! И вот идея первая — может, мне просто-напросто надо всего лишь жениться на красотке-княжне и дело с концом. А что — чем я для нее не пара — сын самого короля Карла! Вот бы гульнули на свадьбе! — Боюсь, что ты слегка опоздал, — улыбнулся Антип, ловко расседлывая коня одной рукой. — Я слышал, что у нее уже есть жених. И это не кто другой, как наш старый знакомый князь Федор Бельский. — А-а-а, помню, мы отлично порезвились в замке его братца Семена, а заодно выручили твоего старого приятеля… как же его… такая лесная фамилия… — Медведев, — сказал Антип. — Да-да, верно! Славный парень. — Да. Очень славный, — улыбнулся Антип. — Он в одиночку перебил на Угре половину моего отряда! — И скомандовал: — Будем располагаться здесь основательно! Возможно, до следующей весны. А потому копайте теплые землянки, стройте вышки и начинайте рубить оборонные просеки! Антип вдруг вспомнил старый лагерь на Угре и Медведева, так легко проникшего через все эти неприступные просеки… Да-а, жалко, что Василий служит не тому, кому надо… Вот был бы теперь с нами. Так нет же… Сидит там, небось, на своей Угре и татар ждет… Ох и тяжко ему придется… Антип надел на культю руки специальный нарукавник, открыл клетку, вынул оттуда охотничьего сокола, снял с головы колпачок, и сокол взмыл высоко вверх, в бесконечную высь голубого неба. Антип, задрав голову, наблюдал за соколом, а сокол, поднимаясь все выше и выше, наблюдал за окрестностями. Зорким соколиным оком он разглядел вдали дорогу и одинокого всадника на ней. Антип смотрел на сокола. Сокол смотрел на Медведева. Медведев смотрел вперед. Час назад он выехал из Кобрина, где не застал князя Федора. Как сказала Медведеву по большому секрету невеста князя, Федор отправился в ее загородный дом, находящийся в принадлежащем ей сельце Жабинка на берегу реки Мухавец. — Это в двадцати верстах отсюда, как раз на полпути между Кобрином и Берестьем, направо от варшавской дороги, — сказала, обольстительно улыбаясь, очаровательная княжна Анна. — Там у нас очень красиво, и после свадьбы мы непременно будем жить в этом доме, а потому Феденька захотел показать его своим любимым братьям князьям Ивану Ольшанскому и Михаилу Олельковичу, которые вчера к нему приехали. Теперь Медведев торопился в Жабинку и как раз сворачивал с варшавской дороги, но только в другую сторону — прямо противоположную болотам, где решил обосноваться Антип, который только что вспомнил о нем. Хотя Медведев и Антип не видели друг друга, сокол видел обоих, однако люди его совершенно не интересовали. Сокол был занят своим делом. Сокол высматривал добычу. Каждому — свое… Глава пятая. ЗАГОРОДНЫЙ ДОМ КНЯЖНЫ КОБРИНСКОЙ …И снова, как год назад, ноги в мягких, расшитых узорами сапогах увязали в прибрежном песке, большое и красное солнце неторопливо выплывало из-за реки в утреннем мареве, так же, как тогда, над водой, громко крича, носились чайки, и князь Федор Бельский снова сидел у воды, глубоко задумавшись. Только сидел он теперь не на валуне, а на сухой коряге, и не быстрые воды узкой, змеистой Ипути мчались мимо, чтобы, смешавшись чуть ниже с водами Сожа, влиться затем в Днепр и устремиться на юг к большому и теплому Черному морю, а величаво и плавно текли у его ног воды гораздо более широкого Мухавца, который уже совсем скоро, недалеко отсюда — в Берестье — сольется с Бугом и устремится дальше и дальше, чтобы, соединившись с водами Вислы, впасть в иное, тоже большое, но холодное Балтийское море в прямо противоположной стороне. …Не так ли и моя судьба текла вчера в одну сторону, а нынче повернула совсем в другую… причиной ли тому нападение каких-то разбойников, сломанная коляска и в результате — моя встреча с Анной? Или причина во мне самом и в моем вечном страшным одиночестве? А может, и вовсе нет никакой причины — а лишь все мы исполняем предначертанную заранее волю Всевышнего? Да, многое изменилось, и не мрачноватый, посеревший от времени деревянный охотничий терем, затерянный где-то в глубинке Великого Литовского княжества, находился теперь за спиной князя Федора, а белоснежный, каменный и весь разукрашенный цветами большой загородный дом его невесты, княжны Кобринской, расположенный под ее сельцом Жабинкой, на полпути до Берестья, откуда совсем уже недалеко до границы с Польским королевством, и потому дом отражает и в своей архитектуре, и в убранстве другой, уже европейский стиль, другую моду, другой вкус… Впрочем, одна немаловажная деталь остается совершенно неизменной в обоих пейзажах. И там и тут берег, реку и дом окружает густой высокий лес… В утренней тишине раздался глухой стук копыт по траве, и из-за дома, оттуда, где находились конюшни, неторопливо выехал на своем Малыше Медведев в одной белой кружевной сорочке и обтянутых кожаных штанах и направился к берегу. Федор обратил внимание на то, что теперь Медведев, находясь на землях Великого Литовского княжества, всегда одевался так, как здесь принято, и если он еще немного поработает над своим выговором (и так уже многому научился по сравнению с первыми приездами в прошлом году!), вовсе никто не признает в нем московита… Медведев приехал вчера с очередным письмом великого московского князя, и это письмо испортило Федору Бельскому все настроение. …Он снова зовет всех нас отложиться со своими землями от Литвы и примкнуть к Москве, обещая тут же пожаловать каждого его же имениями, чтобы никто ничего не потерял да еще добавить московских половину того… Торопит… Видно, Ахмата боятся и хочет короля остановить, чтоб тот хану не помог… Конечно, еще бы! Перейди мы сейчас — тут в Литве такое поднимется, — какая уж там помощь чужим — свою державу спасать надо будет; ведь наверняка, увидев наш отход, сразу же и другие православные вельможи взбунтуются, придется ослаблять нажим римской церкви, идти на уступки православным… Ах, если бы не Анна и не намеченная на осень свадьба… Но я не могу без нее… Не могу! Значит, придется великому князю подождать, пока мы тут свои дела как-то устроим, да с королем по-братски, по-торжественному побеседуем за свадебной чаркой… А ну, глядишь, вдруг еще все и образуется… Медведев спустился с высокого берега к воде, проехал по самому краю, высматривая место поглубже, потом взобрался обратно, отъехал шагов на двадцать и со, всего разгону прыгнул вместе с конем с обрыва как можно дальше, точь-в-точь как он это делал каждый день у себя на Угре, когда бывал дома. Князь Федор Бельский, близоруко щурясь, смотрел, как Василий, хохоча и фыркая, отвечая веселому ржанию Малыша, бултыхался и дурачился, играя с конем, относимый мощным течением все дальше и дальше, и с завистью думал о том, что он тоже может так же разогнаться и так же прыгнуть и даже так же легко плавать, но он уже никогда, никогда, никогда не сможет так весело, беззаботно и непринужденно смеяться, с той далекой поры, когда погибла, умирая на его руках, маленькая рыжая лошадка по имени Кася… …Видел Медведева через окно своей огромной самой лучшей в доме спальни и князь Михаил Олелькович, только что поднявшийся с постели и мучимый, как обычно, по утрам сухостью во рту и неутолимой жаждой, в силу чего зрелище купания не вызвало его особого интереса. Он лишь отметил про себя, что, когда встретился вчера в коридоре с этим нынешним купальщиком — каким-то очередным странным гостем братца Федора, ему вдруг смутно показалось, что он его уже где-то когда-то видел, при этом перед внутренним взором его памяти краткой вспышкой промелькнула картинка пустынной Стародубской дороги, но он тут же отогнал от себя это тревожное и неприятное воспоминание, связавшееся неизвестно отчего со странной и таинственной гибелью его пятерых людей, почему-то посланных им спьяну за какими-то дурацкими кружевами в город Гомель… Олелькович шумно вздохнул и огляделся в поисках какого-нибудь лекарства от утренней болезни, называемой здешним народом "кац", но в спальне ничего такого не было. Не желая привлекать к себе излишнего внимания в столь ранний час, Олелькович босиком, на цыпочках, осторожно вышел в коридор и, тихонько приоткрыв дверь, заглянул в ближайшую комнату. Это оказалась библиотека, уставленная вдоль стен полками с книгами, но посредине стоял большой стол, на нем — толстая раскрытая книга и рядом — какая удача! — кубок и она! — он сразу узнал ее — пузатая большая бутыль зеленого стекла — точно из такой же наливал ему вчера Федор очень приличный, хорошо настоявшийся мед. Олелькович присел, взял нетвердой рукой тяжелую бутыль, налил полный кубок меда и, залпом выпив, посидел немного с закрытыми глазами. Сразу полегчало. Он открыл глаза, уже твердой рукой наполнил кубок вторично, теперь неторопливо, с наслаждением отпил глоток. И тут его взгляд упал на раскрытую книгу. Он машинально прочел первые строки и очень заинтересовался. Это была копия какого-то старинного дарственного документа, подписанного Ягайло (между прочим, его двоюродным дедом) еще в бытность его великим князем литовским, но Олельковича, впрочем, совершенно не интересовало содержание документа — кому, что и за что дарил великий князь — его умилила сама возвышенная и красивая форма пожалования: "Мы, Ягайло, Божьей милостью великий князь литовский, и жмудский, и русский, и…", ну и так далее… Олелькович вдруг представил себя в короне, со скипетром и державой в руках, произносящим торжественно: "Мы, Михайло, Божьей милостью великий князь…" Выпив еще глоток, Олелькович прикрыл глаза и повторил про себя текст пожалования, как вдруг запнулся и обнаружил, что забыл, чего он великий князь сначала, а чего — потом, просто очередность перепутал… … Э нет, так не годится! Хорошенькое дело, великий князь во время пожалования и вдруг запинается или путается… Эдак и засмеять могут… Надо будет все это как следует выучить… Олелькович допил кубок до дна, не долго думая, решительно вырвал страницу, не забыв открыть книгу в другом месте, и, сунув скомканный твердый лист за пазуху, выглянул за дверь. Обнаружив, что в коридоре еще пусто, он прихватил бутылку с кубком и быстро вернулся в спальню… В проеме стоял маленький сгорбленный старец-"вещий Иона", как с любовью называл его князь. — Что случилось, Иона? Отчего ты встал так рано? Иона присел на лавку. — Он снова здесь. Я чувствую это. — Кто? — Тот, кто приехал вчера в полдень. Тот, кто был в тереме на Ипути. И потом в замке Горваль… Я сразу почуял его. А сейчас он где-то там… — Иона указал на окно. Мурашки пробежали по коже князя Ольшанского. — Медведев? — почему-то шепотом спросил он. — Я не знаю его имени, — ответил Иона, я только знаю, что и моя судьба, и твоя будут связаны с ним… — Как? — Ты его не послушаешь и сделаешь роковую ошибку, а я отдам ему все самое дорогое, что у меня есть… — Иона, я знаю, что у тебя дар видеть грядущее, только умоляю тебя, не говори загадками… Скажи прямо, в чем я должен его послушаться? Что ты ему отдашь — у тебя ведь ничего, ну просто ничегошечки нет? — Я не знаю… Ты, Иван, приведи его ко мне… Я хочу к нему прикоснуться… — Ладно, постараюсь. Тем более он каждый раз благодарит меня при встрече, что я его когда-то выручил, позвав к нему отца Леонтия, и утверждает, что он мой должник. Вот и вчера тоже сказал снова… — И скоро, уже совсем скоро, он захочет тебя отблагодарить, но ты не примешь его услуги… Ольшанский долго смотрел на Иону, потом вздохнул: — Иона, иди к себе и помолись за мою грешную душу, ладно. Я приведу к тебе Медведева, как только будет случай. А пока позволь мне укрепить мою левую руку. Я хочу добиться того, чтобы двуручным мечом левой рукой я мог бы одним ударом снести голову… Он отвернулся, набрал полные легкие воздуха и взмахнул мечом. Огромный меч рассек воздух с глухим и зловещим шорохом. Иона перекрестился и вышел. Он шел по коридору, глубоко задумавшись. Что же мне напоминает этот свистящий шорох? Нечто такое я сделал… И видел… Нет, не в реальности… Ага… Вот! Вспомнил… Это было видение… давным-давно… Да-да, точно так же свистнула секира палача, когда отрубала руку Антипу… Я встречался с ним один-единственный раз, когда он был еще маленьким мальчиком, но когда, много лет спустя, мне сказали, что теперь он без руки, а я ответил, что видел, как ее отсекали… …И еще один человек в доме хоть и не видел Медведева, но как раз в это самое время выводил его имя пером на бумаге, хотя и в зашифрованном виде, потому что писал тайнописью. В отличие от тех обитателей дома, которые уже встали, отец Леонтий еще не ложился. Он всю ночь работал над переводом с латинского языка одного важного документа, изданного в Риме для внутреннего употребления служителей латинской церкви, и очень торопился, поскольку этот документ содержал весьма любопытные сведения, касающиеся методов борьбы со всевозможными еретиками, а всеми этими вопросами крестник и тайный патрон отца Леонтия, Иосиф, игумен Волоцкий, весьма интересовался. Торопился старый священник потому, что сегодня утром один из слуг князя Федора отправлялся в замок Горваль с каким-то княжеским поручением и отец Леонтий хотел успеть к его отъезду, чтобы вручить ему попутно и это письмо, якобы для своего помощника-дьячка, который остался в замке. Кроме обыкновенных торговых счетов, написанных обычным языком, плотная кожаная сумка для перевозки ценных бумаг содержала только что законченную обширную рукопись перевода латинского церковного документа, а также написанное тайнописью короткое письмо, в котором-то и упоминалась фамилия Медведева. С тех пор как однажды Медведев, находясь под стражей князя Федора, попросил отца Леонтия передать Иосифу какие-то странные слова, похожие на шифр, священник аккуратно сообщал игумену Волоцкому о каждой встрече Медведева с князем Федором, полагая, что Иосифа это может интересовать, и судя по ответным благодарностям игумена, поступал правильно. Вот и сейчас он написал о том, что Медведев прибыл вчера и, должно быть, не случайно здесь же собрались одновременно братья князя Федора, что означает только одно — они снова взялись за старое. И хотя дело их, возможно, и правое и доброе, но, как истинный христианин, он, отец Леонтий, противник всякой лжи и тайных сговоров, которые чреваты дурными и порой непоправимыми последствиями, которых он и опасается. Старый духовник семьи Бельских, немало повидавший на своем веку, каждый раз не упускал случая напомнить своему крестнику о необходимости руководствоваться евангельскими заповедями Господа нашего Иисуса Христа во всех светских делах, с чем Иосиф неизменно вежливо соглашался, но видно было, что его гораздо больше интересуют факты, сообщаемые отцом Леонтием, а не его моральные и этические воззрения. Отец Леонтий облегченно вздохнул, запечатал письма, аккуратно уложил в сумку и, прежде чем лечь и немного отдохнуть перед заутреней, отправился разыскивать гонца князя, который, должно быть, уже готовился в путь. Отец Леонтий прикинул в уме, что гонец доедет до Горваля дня за три, дьячок немедля передаст сумку кому надо, и вскоре она будет в Гомеле, оттуда ее доставят в монастырь Преображения на Угре, сразу же за рубежом Великого Московского княжества (поблизости от того места, где они в прошлом году весной встречались с Иосифом в каком-то заброшенном, сожженном дворе — вспомнил вдруг Леонтий), а там уж напрямик до самого Волоколамска… Не пройдет и месяца, как Иосиф получит послание… Хотя месяц — это, конечно, большой срок… Многое может случиться за это время… Глава шестая. ПРИЕМНЫЙ СЫН БРАТА ТРОФИМА Тайнопись Y От Елизара Быка 26 июля 1480 Рославль Никифору Любичу Дорогой брат! Преемник поручил мне передать тебе его просьбу — заметь, не приказ, а просьбу, — которая заключается в следующем: пожалуйста, внимательно присмотрись к жизни твоего доброго друга нашего брата Трофима с Черного озера. Ты знаешь что Трофим недавно взял на воспитание мальчика, сына неких Ефима и Ульяны Селивановых, утонувших зимой во время переправы через, реку Мухавец. Преемник хочет, чтобы ты очень осторожно, дабы не обидеть всеми нами уважаемого и заслуженного брата Трофима выяснил, насколько он привязан к своему приемному сыну и как складываются их отношения. Дело в том, что мальчику скоро шестнадцать и ему давно пора серьезно учиться. Возлагая на него в будущем большие надежды, Преемник думает, чего было бы очень хорошо отправить его для изучения медицины к доктору Корнелиусу Моркусу. Однако нам всем известно, что доктор Корнелиус запрещает своим ученикам всякое общение с внешним миром на всем протяжении учебы, которая может продлиться несколько лет. В связи с этим Преемник просит тебя осторожно расспросить брата Трофима о степени его привязанности к мальчику, о том, как он смотрит на проблему его обучения, а также сможет ли он спокойно перенести длительную разлуку со своим приемным сыном. Прошу тебя провести такую беседу и немедленно сообщить мне о своих наблюдениях и выводах из нее. Во славу Господа Единого и Вездесущего! Елизар Бык …Ерема Селиванов, которому на днях исполнилось шестнадцать лет, испытывал смешанные и противоречивые чувства к своему спасителю и приемному отцу — Трофиму с Черного озера. С одной стороны, он видел искреннюю любовь и заботу Трофима, его желание во всем угодить приемному сыну, с другой стороны, Ерема жил, как узник в темнице, из которой невозможно убежать. Дело в том, что дом Трофима с Черного озера находился на острове, довольно большом и заросшем по берегам густым лесом, так что со стороны ни дома, ни большого сада, ни огорода, ни даже дыма из трубы нельзя было разглядеть. Конечно, если бы этот остров находился посреди воды, Ерема, который плавал как рыба, давно уплыл бы. Но остров стоял не на реке, а на огромном болоте, которое когда-то называлось Черным озером, а потом постепенно заросло, скрылось под густой обманчивой зеленью водорослей и превратилось в непроходимую трясину. Только Трофим знал одну-единственную тайную тропу, по которой можно было, перепрыгивая с кочки на кочку, выбраться с острова и потом так же вернуться на него. Но достаточно было ступить не на ту кочку, как трясина засасывала и проглатывала свою жертву моментально — за несколько минут. Дом у Трофима был небольшой, но богатый и уютный — в нем было все необходимое для жизни, включая библиотеку, которую в те времена можно было увидеть только в замках богатых вельмож или в стенах монастырей. Однако и Трофим не был простым охотником, следопытом и боброловом, за которого себя выдавал. В далеком прошлом он переписывал исторические хроники и летописи в одном из литовских православных монастырей, который затем был закрыт в результате борьбы за уменьшение влияния греческой церкви на литовских землях, где верх все больше брало католичество. Именно это и толкнуло Трофима в объятия новой тайной веры, которую он со временем принял, полюбил и которой отдавал все свои силы и способности, добившись высокого ранга в иерархии тайного братства. И поселился он здесь, недалеко от Никифора Любича, тоже по приказанию братства. Никифор был образованным, умным и высоко ценимым членом братства. Он обладал дивным даром разрабатывать сложные, многоходовые интриги и операции, которые приводили к решению порой самых невероятных для выполнения задач, как, например, прошлогоднее перемещение князей братьев Бельских, блестяще продуманное и организованное Никифором. Но Никифор был неподвижным калекой, способным передвигаться лишь по дому, да и то с трудом. Трофим, охотник и следопыт, глубоко засекреченный член братства, являлся специалистом по выслеживанию указанных ему людей и наблюдению за ними. Его услуги требовались не часто, но в очень важных случаях, каким, например, была задача по организации исчезновения из этого мира семьи Селивановых, которую явно и официально исполнял Степан, а Трофим втайне от него контролировал исполнение. В промежутках между такими операциями Трофим был свободен, и Рада братства решила поселить его рядом с Никифором, чтобы он всегда мог стать ногами, руками, а если надо, то и мечом лишенного подвижности брата по вере. За много лет совместной работы они очень подружились и полюбили друг друга, проводя долгие, свободные от дел братства дни и ночи за неторопливыми беседами о Боге, жизни и душе человеческой. Все жители Горваля знали, что у Никифора в доме в специальной загородке, имитирующей маленькую речную заводь, живет пара ручных бобров, но никому никогда не припало бы в голову, что это не просто прихоть королевского бобровника. Дело в том, что преодолеть путь через болото длиной в полверсты мог только один Трофим, причем он умышленно позаботился о том, чтобы уничтожить все другие возможные пути на остров, где стоял его дом, и никто иной проникнуть туда не мог до тех далеких времен, пока болото не высохнет. Но необходима была связь — Трофим мог вдруг срочно понадобиться Никифору, а сообщить ему об этом не мог даже верный пес Князь, который когда-то столь ловко доставлял послания Саввы из ямы с золой. При попытке Трофима научить Князя дороге, ведущей по кочкам через топь к его дому, пес, едва не утонув в болоте, вернулся домой и больше ни за что не желал идти в ту сторону. Вот тогда-то богатый на необычные выдумки Никифор изобрел уникальную и единственную в мире бобровую почту. Бобры, выросшие и воспитанные в таком же искусственном озерце возле дома Трофима, а потом доставленные к Любичу и живущие в его озерце, как только их выпускали на свободу, немедленно устремлялись в свой подлинный дом, при этом они не прыгали с кочки на кочку, а спокойно переплывали все опасные места по мелкой воде, покрывающей смертельные топи, и через пару часов оказывались в доме Трофима. Теперь, если Трофим был нужен Никифору, Никифор просто отпускал бобра из загородки с искусственным прудом, и тот сразу же устремлялся домой. Трофим, увидев гостя, немедленно шел к Никифору. Но бобру он позволял побыть несколько дней дома, чтобы тот привык побольше, а потом, когда прибегал второй бобер, относил первого снова к Никифору. И вот когда сегодня Ерема увидел бобра, он сразу понял, что Трофим вскоре уйдет к своему другу в Горвале и вернется не скоро, быть может, даже завтра. И тут он с замиранием сердца осознал, что это и есть тот самый долгожданный случай. Трофима не будет, по крайней мере, до вечера. За это время можно уйти далеко. Если он не сделает этого сейчас, то уже не сделает никогда. Ерема начал быстро и решительно действовать по давно разработанному в мельчайших подробностях плану и, пока Трофим переодевался, готовясь в путь, успешно привел в исполнение первую, очень важную часть своего плана. Трофим вышел из дому и стал натягивать стоящие на крыльце высокие сапоги, в которых он всегда переходил трясину, мягко перепрыгивая с кочки на кочку, иногда так ловко, что сапоги даже оставались сухими, а трава на кочке непримятой. Ерема сидел на бревне и гладил своего любимого котенка Тимошу, который громко мурлыкал, лежа на его коленях, — Вот что, сынок, — сказал Трофим, — мне надо отлучиться; а ты, стало быть, как всегда, сиди в доме, да не выглядывай, пока не подам знак. — Да, конечно, а можно я потом погуляю вокруг дома? — Можешь, но не подходи к болоту! — Ладно, не буду, а ты мне принесешь гостинец? — Обязательно, — улыбнулся Трофим и потрепал Ерему по голове. — А когда? Завтра? — Не знаю, постараюсь вернуться еще сегодня к вечеру! — Возвращайся скорее! — сказал Ерема и направился в дом, не выпуская из рук котенка. Там он сел на лавку и, продолжая гладить котенка, закрыл глаза в ожидании сигнала. Ерема многому научился за те полгода, что провел здесь. Например, безукоризненному послушанию. В самом начале он нарушил приказ Трофима не смотреть даже в ту сторону, где он переходит болото. Мальчик вылез из окна дома и попытался выследить названого отца, чтобы хотя бы краем глаза увидеть, где и как он переходит трясину. Но Трофим уже ждал его. Он строго пожурил Ерему за обман и отправил домой. В следующий раз, когда мальчик снова попытался подсмотреть, Трофим запер его в погреб и продержал там без еды в темноте три дня. Ерема стал осторожнее и теперь опасался выходить из дому не только до сигнала Трофима, имитирующего крик болотной выпи, но даже некоторое время позже, потому что однажды Трофим подал издали сигнал, а потом вернулся, чтобы посмотреть, не пошел ли мальчик по его следам. Единственное, что за это время Ереме удалось, — это заметить то место, где Трофим начинал свой путь через трясину, и первую кочку, на которую он ступал. Но впереди таких кочек были сотни, и на какие можно ступать а какие смертельны, никто, кроме Трофима, не знал. Во время длительных отсутствий Трофима Ерема внимательно осмотрел все вокруг и понял, что перебраться через смертельное болото, не зная этих кочек, совершенно невозможно. Но Ерема твердо решил, что здесь он не останется. Это решение было следствием долгих размышлений о своей прежней жизни и о жизни его родителей. Он хорошо помнил, как все началось. Селивановы жили в Боровске, Ефим неплохо зарабатывал, выполняя разные ювелирные работы, но однажды случилась беда — их ограбили ночью злые люди, украв все золото и серебро, которое клиенты оставили мастеру для выполнения заказов. Ефим был в отчаянии — он никогда не смог бы рассчитаться с клиентами, но некий человек пришел ему на помощь и дал нужный для выполнения всех заказов металл. Ереме было тогда семь лет, но он хорошо помнил, что с этого времени жизнь семьи переменилась. Она стала наполняться все новыми тайнами, в нее вошли страх и чувство постоянной опасности. Семья стала часто менять место жительства, а отец должен был научиться нескольким другим ремеслам. Правда, они стали жить гораздо лучше, богаче, но отвратительное чувство постоянной угрозы запомнилось Ереме с детства. А потом стало и совсем страшно. Они перешли жить в лагерь лесных разбойников, но перед этим отец и мать посвятили единственного сына в свою тайну. Они сказали, что в церковь ходят и крестятся только для виду, а на самом деле служат какой-то новой, тайной вере, которая требует от них исполнения всяких нужных ей дел. Вот теперь они пойдут жить к разбойникам, потому что надо что-то найти в глухих болотах Татьего леса, а чтобы не вызывать подозрений, они скажут главарю разбойников и всем остальным, будто ищут своих детей, которые якобы заблудились и пропали в тех болотах. Ерема должен был запомнить на случай расспросов имена и внешний вид брата и сестры, которых у него никогда не было. Там они прожили несколько лет, и отец, забросив свое ювелирное дело и даже скрывая свое искусство от Антипа, занимался слесарными работами. Постепенно Селивановы и сами превратились в разбойников, но, как понял Ерема, отец и мать не нашли того, что искали. Они постоянно получали какие-то приказы от кого-то, потому что оставались в лагере Антипа до тех пор, пока не появился Медведев, а потом им было велено перейти к нему. И вот тут-то, первый раз за всю свою сознательную жизнь, Ерема почувствовал себя счастливым: Там, в Березках, несмотря на отсутствие самого хозяина, жить было почему-то совсем не страшно и пропало то внутреннее напряжение, которое постоянно омрачало душу. Самого Медведева Ерема видел лишь несколько дней — он очень понравился мальчику, и тот с нетерпением ожидал возвращения «хозяина», уехавшего на поиски похищенной девушки. И хотя Ерема так никогда больше и не увидел Василия, у него в душе сохранилась к нему огромная привязанность — возможно, потому, что ни до этого, ни после он не встречал таких, как ему казалось, смелых, ловких и одновременно справедливых и добрых людей… Родители не посвящали мальчика в свои дела, но он был сообразительным и сразу понял, что седой нищий, пришедший однажды в Медведевку, пришел к его родителям и, очевидно, привез им какое-то указание, потому что они начали долго шептаться по ночам и собираться в дорогу. На следующий день мать приготовила компот с сонным зельем, и только в последнюю минуту Ерема узнал, что собираются сделать родители. Уже тогда он хотел воспротивиться им, не подчиниться и остаться здесь, где ему было так хорошо, но все случилось очень быстро, неожиданно, и он не успел опомниться. Селивановы спасли Степана из медведевского плена. Того самого Степана, который через год так беспощадно и жестоко убил их, и его, Ерему, тоже утопил бы, да он выплыл, а потом Трофим его спас. Однако вскоре оказалось, что Трофим тоже принадлежит к той же самой тайной вере, которая почему-то постоянно требует чего-то от служащих ей людей. Если бы не это, Ерема, возможно, и привязался бы к Трофиму, который — он видел это — действительно полюбил его, но тошнотворное чувство страха не давало мальчику жить. Он каким-то внутренним звериным инстинктом ощущал, что здесь ему угрожает опасность, как она угрожает самому Трофиму, как угрожала его родителям, та самая опасность, которая отражалась на лицах и сквозила во взглядах людей, иногда приходивших к отцу по делам этой веры… И Ерема решил, что он любой ценой вырвется отсюда, убежит подальше и уж наверняка никогда не будет иметь ничего общего с этой верой, которая привела к гибели его родителей. Даже смерть казалась ему лучшим выходом. Он долго думал, перебирая разнообразные варианты, часто вспоминая, между прочим, Медведева, проникшего ведь как-то в лагерь Антипа, в который НИКАК нельзя было проникнуть. Он долго ничего не мог придумать, а потом его вдруг осенила идея, которой позавидовал бы даже сам Медведев. Сначала она казалась совершенно фантастической и невыполнимой. Но он начал проводить эксперименты и вскоре стал все больше и больше верить в то, что это можно осуществить. И вот сегодня, наконец, представился долгожданный случай. Дождавшись далекого крика болотной выпи, Ерема для верности еще с полчаса не выходил из дома, а потом начал решительно действовать. Несмотря на жару, он оделся потеплее, помня, что ночи бывают холодными, а дорога его ждет дальняя, и взял узелок с заранее приготовленными сухарями и вяленым мясом. Он напялил на голову соломенную шляпу, которая очень не нравилась Трофиму и которую он нарочно не снимал с головы последние два месяца. Он надел на котенка специально сшитый пояс, плотно обтягивающий туловище под передними лапками. К этому поясу была прикреплена обмотанная вокруг него прочная толстая длинная веревка. Затем он сел за стол и нацарапал острым ножом на бересте записку Трофиму. Забросив узелок за плечо и взяв в руки котенка, он вышел из дому и через десять минут стоял на краю трясины, через которую вел единственный путь в мир людей, среди которых не все, к счастью, служили тайной вере. Ерема ступил на первую кочку, единственную, которую знал, и размотал веревку, привязанную к поясу, надетому на котенка. — Ну вот, Тимоша, выручай, — поцеловал он теплую мордашку, — теперь моя жизнь зависит от твоего носа… Давай, родной, — не подведи! Ерема поднял котенка на веревке (как это он много раз делал, тренируясь с котенком последние два месяца — все то время, пока Трофима не было дома), раскачал и перебросил на одну из трех кочек впереди. Котенок оглянулся по сторонам и, растерянно глядя на Ерему, замяукал. Ерема сдернул его с этой кочки и перебросил на другую… Трофим учил Ерему разным вещам, в том числе и тому, как находить лекарственные травы. Однажды он показал ему корень валерианы, сказав, что это верное лекарство от многих болезней, в том числе даже от падучей, а кроме того, это хорошее средство для сна. Принеся домой корешок, Ерема с изумлением обнаружил странное поведение любимого котенка, который просто с ума сходил от запаха этого корня. Вот тогда-то и мелькнула в голове юноши дерзкая мысль. Однако прошло еще несколько месяцев, прежде чем он все тщательно обдумал. Он провел много времени, тренируясь с котенком Тимошей, и убедился, что животное сразу улавливает даже самый слабый запах корня валерианы. И вот полчаса назад, пока Трофим переодевался в доме, Ерема взял его сапоги, стоящие, как всегда, на крыльце, и за углом дома натер подошвы заранее приготовленными свежими корешками валерианы, предварительно разрезав корешки вдоль, чтобы выделяли больше сока, и втирая этот сок глубоко в подошвы. Теперь Ерема взмахнул веревкой и забросил Тимошу на другую кочку впереди. Котенок немедленно завертелся на месте, принюхиваясь и мурлыча. Ерема перекрестился и ступил на эту кочку. Здесь было твердо. На третьей твердой кочке он взял котенка на руки и сказал ему: — Потерпи, милый, но так нужно. Он резко вырвал из загривка котенка клок шерсти, сломал прутик и закрепил на нем этот клочок. Потом бросил прутик на соседнюю — смертельную — кочку, где не было следов валерианы и где не ступала нога Трофима. Другим сломанным прутиком он разгреб в стороны грязь и ряску, плавающую на поверхности черной воды между кочками, и в самый центр очищенного водяного круга швырнул свою соломенную шляпу, которую так хорошо помнил Трофим. Шляпа долго не утонет и будет найдена посреди большой промоины, в которую вполне могло засосать тело, а веточка с клочком шерсти будет подтверждать, что котенка встретила участь его хозяина… План не подвел. Через два часа Ерема перешел болото, замел все следы, как блестяще научил его это делать Трофим, и, положив за пазуху своего пушистого спасителя, пробирался по лесу, держась на восток и стараясь избегать дорог, тропинок и человеческих жилищ. Когда Трофим перед закатом солнца возвращался через трясину, Ерема был уже очень далеко… Тайнопись Y От Никифора Любича 6 августа 1480 года деревня Горваль Елизару Быку Рославль Дорогой брат! С огромным сожалением должен сообщить тебе печальные известия, касающиеся исполнения последнего дела, о которая ты писал. Впрочем, быть может, как ты сам увидишь, читая далее, они печальны лишь для бедного брата Трофима, которому я искренне сочувствую, и нас и братство они избавляют от определенных хлопот и тревог. Однако — по порядку. Получив твое письмо, я немедля пригласил к себе Трофима чтобы провести беседу, о которой ты просил по поручению Преемника. Я подробно изложил все аргументы в пользу необходимости отдать его воспитанники Еремея Селиванова на учебу к профессору Корнелиусу Моркусу. Трофим немного расстроился, однако признал, что он сам задумывался о необходимости приобретения юношей какого-то хорошего ремесла, потому что мог обучить его только начальным навыкам следопыта, умению поведения в условиях одиночества, укрыванию от людей и искусству незаметно следить за ними, одним словам, тому, в чем он сам мастер. Мне показалось, что он не настолько уж сильно привязан к мальчику, что не сможет без него жить, — в конце нашей беседы он даже был доволен, что все так складно вышло. Я сел было писать тебе письмо о выполнении твоей просьбы, как вдруг, когда уже стало темнеть, Трофим прибежал обратно необыкновенно расстроенный. Прежде всего, он показал мне записку, которую нашел на седле в доме. Вот ее точный текст: «Дорогой Трофим! Спасибо, что спас меня, спасибо, что приютил. Я знаю, что у тебя нет детей и ты хотел, чтоб я стал твоим ребенком. Но я так жить не могу. Я боялся, когда жил с родителями, и все время боюсь здесь. Я не могу больше выносить этого страха! Уж лучше умереть, чем так жить! Я попробую перейти трясину, а если не удастся, что же — так будет лучше для всех! Спасибо за все и извини, что не смог быть тебе сыном. Еремей Селиванов. 5 августа 1480 года.» Трофим сообщил мне также, что он сразу обнаружили место, где мальчика засосала трясина, там еще плавает его шляпа, и неподалеку он нашел клок шерсти котенка, которого мальчик очень любил и, должно быть, взял с собой, и потом хватался за него, как за последнюю соломинку, пока их не засосала трясина. Трофим говорит, что все произошло за считаные минуты. Несмотря на все мое доверие к Трофиму, которого я знаю много лет как правдивого, честного человека и верного слугу нашего братства, я попросил его остаться ночевать у меня, а потом направил вместе с ним к той трясине нескольких преданных мне горвальских умельцев-следопытов, чтобы они потом рассказали, что там увидели и не кроется ли за всем этим какой-либо хитроумный замысел — уж мы-то с тобой знаем немало штучек подобного рода. Одно могу сказать тебе совершенно точно — сам Трофим в этом не принимал никакого участия, и все случившееся стало для него настоящим ударом я за много лет впервые видел его такими потрясенным — он всю ночь не спал. Мои горвальские следопыты доложили мне, что очень внимательно осмотрели и место происшествия, и выход из болота и не нашли никаких следов в пользу того, что Еремей остался жив. Они уверены, что мальчик утонул в трясине вместе с котенком в самом ее начале, потому что проход через нее весьма сложен и хитроумен, и даже когда Трофим показал им его, они без его помощи не смогли выйти обратно — оказывается, необходимо знать на память больше ста кочек на которые можно ступить, и они ничем не отличаются от тех, шаг на которые становится смертельным. Таким образом, я полагаю, что эта тема неожиданным для нас образом исчерпала себя сама. Мы с тобой оба можем заверить об этом Преемника с чистой душой! Во славу Господа Единого и Вездесущего! Никифор Любич Глава седьмая. ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ… Ерема Селиванов, зная не понаслышке ум, ловкость и возможности служителей тайной веры, больше всего боялся, что его побег как-то раскроется, в гибель не поверят, следы обнаружат, пойдут по ним, догонят, поймают и уж тогда… Он так долго обдумывал все детали, что подготовил план, который вполне можно было бы признать идеальным. Если Трофим, Никифор и другие все же не поверят в смерть на болоте и начнут его искать, они очень быстро определят направление движения Еремы. Будучи хорошо знакомы с его биографией, они быстро поймут, что мальчик, скорее всего, пойдет к тому, кого хорошо знает, и это могут быть только два человека — Антип Русинов и Василий Медведев. Ерема не имел ни малейшего представления, где сейчас может скрываться разбойник Антип, но он прекрасно помнил, где находится Медведевка. Вообще-то он и намеревался направиться именно туда. Более того, зная, что Степан — злейший враг Медведева, Ерема, поклявшийся в душе не оставить безнаказанной не только саму смерть родителей, но и всю их искалеченную жизнь, конечно, не стал бы скрывать от Медведева ничего, что ему известно обо всем, в том числе и о тайной вере. Именно этого-то больше всего и должны были бояться ее служители, и, хорошо понимая это, Ерема разработал тот самый, почти идеальный план. Даже если они и заподозрят, что он остался жив, и начнут все проверять, они не должны ничего найти. У них повсюду есть свои люди, и они, конечно же, пошлют их наведаться и к Антипу, и к Медведеву. И пусть. Сколько времени его там смогут поджидать? Месяц, два, три… Не-е-ет, он не появится в Медведевке ни через месяц, ни через два, ни через три. Он придет туда через год, когда никто и нигде уже не будет его искать. Более того, он и сейчас пойдет вовсе не туда, куда он должен был бы пойти, а в прямо противоположную сторону: не на запад и не на север — к Гомелю, Угре и границам Московского княжества, а наоборот — на юг, на Подолье, — к Днепру и еще ниже к порогам, на дальнюю казацкую вольницу! Во-первых, там его никогда не найдут, даже если вздумают искать. Во-вторых, там тепло, и он легко перезимует. В-третьих, в той лихой, почти разбойничьей местности ему, возможно, удастся раздобыть себе какой-нибудь документ, чтобы полностью сменить имя и исчезнуть окончательно для братьев тайной веры, если даже они не прекратят его поиски. План был великолепный, и сама судьба благоприятствовала его исполнению. Он построил маленький плотик и плыл на нем исключительно по ночам, никем не замеченный, держась поближе к берегу, вниз по течению Березины до самого Днепра. Днем он укрывался в густых прибрежных зарослях, не попадаясь людям на глаза. У него был большой запас сухарей, вяленого мяса, мешочек соли, острый нож и сплетенная из конского волоса леска с крючком, оставшаяся в одежде еще от старой жизни под Гришином, на реке Мухавце. Уже там он хорошо научился ловить рыбу, и теперь, спрятавшись в кустах и незаметно забросив в воду леску с выкопанным из-под дерна червем или пойманным в траве кузнечиком, ему удавалось поймать то плоского леща, то большого красноперого голавля, а один раз под вечер ему даже сом попался. Боясь разводить костер, Ерема во время своих дневных отсидок в глухих зарослях чистил рыбу, присаливал и вялил на солнце, увеличивая таким образом свой запас питания и разнообразя его. Через две недели он добрался до большого города и крепости Речица, где не только было много войск в связи с тем, что там находился королевский замок, но также и много купцов, а потому и множество всевозможных речных лодок вплоть до огромных парусных купеческих ладей с веслами, которые готовились плыть целыми торговыми караванами вниз по Днепру к самому Киеву или еще дальше. Здесь Ерема окончательно убедился, что судьба ему улыбается широкой улыбкой, потому что все складывалось как нельзя лучше: его сам окликнул мужчина, который оказался корабельным кормчим. Он нанимал молодых ребят поработать на веслах одной из десяти больших ладей какого-то богатого купца, который вез товар в Киев. Кормчий обещал хорошо платить, хорошо кормить и дал задаток. После сытного, горячего обеда, какого Ерема давно уже не ел, он натирал себе первые мозоли, гребя огромным веслом, и любовался красотами Днепра, все еще думая о том, как ему везет. Еще больше он радовался в Киеве, где кормчий заплатил ему и тут же предложил новую работу — погрести еще немного, потому что купец решил с основной массой судов и товаров задержаться в Киеве, а две ладьи отправить еще ниже по Днепру в Канев, где были очень высокие цены на мед и пиво и очень низкие на соль. Ерема с радостью согласился, потому что это более чем соответствовало его замыслам — именно Канев он и избрал конечной целью своего путешествия, чтобы в тех теплых краях перезимовать. Не доплыв двух дней до Канева, кормчий решил высадиться на берег, чтобы приготовить на кострах пищу и немного отдохнуть. Здесь он и нашел свою смерть, которая очень любит подстерегать людей в тех местах и в такое время, когда они ее совершенно не ожидают. Татарин, весело улыбнувшись, снес ему саблей голову, снял с его шеи золотой православный крестик, за который кормчий успел схватиться рукой, но так и не успел помолиться, и опустил в кожаный мешочек на поясе. Ерема застыл потрясенный, увидев, как вся огромная поляна заполнилась вдруг вооруженными татарскими всадниками, возгласами нападавших и страшными воплями убиваемых, он увидел, как к нему направляется очень страшный, обритый налысо татарин с окровавленным длинным полукруглым ножом и, широко осклабившись, жестом показывает, как он сейчас перережет ему горло от уха до уха. Ерема закрыл глаза, вся его шея напряглась в ожидании смертельного прикосновения лезвия, а разум почти померк, но кто-то что-то резко закричал по-татарски, Ерему швырнули на землю, скрутили за спиной руки, и тут он потерял сознание. Он пришел в себя от того, что на него вылили ушат теплой днепровской воды, и увидел себя лежащим на песке и скованным цепью с десятком таких, как он, молодых гребцов, и, плеть, громко щелкнув, больно ударила его по обнаженной спине. Пленников согнали на захваченную купеческую ладью и быстро, ловко приковали к веслам, а тем временем перегрузили на нее товары с другой ладьи, которая теперь пылала, как факел. Ерема успел еще увидеть целую вереницу молоденьких, рыдающих девушек, которых кнутами загнали на борт ладьи, место убитого кормчего занял татарин, и ладья, отчалив, поплыла, как ни странно, дальше в Канев, а обернувшийся назад Ерема вдруг увидел в просвете между деревьями огромное поле, все заполненное до горизонта татарской конницей, двигающейся в сторону Киева. И тут Ерема понял, что у его гениального плана есть один маленький, но очень существенный недостаток. Человек предполагает, а Господь располагает… Откуда же было знать бедному Ереме, что Канев уже захвачен и разграблен, что тысячи мужчин уже убиты, а тысячи девушек угнаны в неволю! Откуда же ему было знать, что у сильных мира сего есть свои тайны, свои планы, свои войны и свои договоры, о которых маленькие люди узнают чаще всего лишь тогда, когда их начинают резать или гнать в рабство. Ну откуда же мог знать Ерема, что, выполняя свой дружеский и союзнический долг по отношению к великому московскому князю Ивану Васильевичу, двадцатитысячная армия крымского хана Менгли-Гирея внезапно напала с юга на Днепровское низовье Великого Литовского княжества. Теперь она неумолимо ползет все дальше и дальше, угрожая захватить сам Киев — мать городов русских, разграбить церкви, монастыри, имения и усадьбы, убить как можно больше мужчин, захватить как можно больше женщин и всяческих ценностей, которыми так богата киевская земля. И все это для того, чтобы нарушить предполагаемые планы короля польского и великого князя литовского Казимира, внести в них смятение, заставить отвлечь войска сюда и не позволить ему оказать военную поддержку своему союзнику — хану Золотой Орды Ахмату, который со стотысячной армией двигается сейчас к рубежам Великого Московского княжества… …Тем временем хан Ахмат двигался медленно и неторопливо, поскольку сейчас лишь кончался август, а он планировал подойти к берегам Оки к концу сентября, дав своему союзнику, королю Казимиру, достаточно времени для набора войска и продвижения его навстречу Ахмату с целью последующего соединения обеих армий где-нибудь на южных границах Московского княжества в октябре. А затем в ноябре, когда реки станут, они нанесут этому обнаглевшему московскому Ивану удар, от которого он уже никогда не оправится, сполна заплатив великой Золотой Орде все, что задолжал в последние годы… И уж, конечно, слижет капли кумыса с гривы ханского коня… Хану Ахмату уже давно перевалило за шестьдесят, за свою долгую жизнь он совершил немало походов, как удачных, так и не очень, но этому он придавал особое значение… Некое странное чутье, присущее только старым людям, повидавшим жизнь, подсказывало ему, что этот поход будет решающим не только в отношениях с Москвой — он также должен поддержать престиж его престола — престола уже не такой могучей, уже распадающейся на части, но все еще грозной и сильной Большой Орды, некогда именуемой Золотой… Вот только не подсказывало ему это чутье, чем же все закончится, а стало быть, оставалось ждать, уповая лишь на милость Аллаха. Но хан Ахмат был терпелив, мудр и спокоен, а потому мало думал о том, что никак не зависело от него, а находилось в руках Всевышнего, предпочитая жить маленькими радостями каждого дня. Например, он считал большим везением появление две недели назад Сафата, посла тюменского хана Хаджи Мухаммеда Ибрагима. И даже не потому, что само по себе посольство далекого сибирского хана было приятным и неожиданным выражением почтения, но главным образом потому, что посол мурза Сафат оказался человеком весьма приятным, но самое замечательное — прекрасным игроком в шахматы. Эту старинную персидскую игру подарили когда-то хану Кичи Мухаммеду, который, весьма ею увлекшись, научил играть совсем маленького Саид Ахмата еще задолго до того, как передал ему трон Золотой Орды вместе с инкрустированной золотом коробкой с мастерски вырезанными из слоновой кости фигурами. — Почаще играй в эту игру, сынок, — ты станешь мудрым правителем и удержишь трон до конца дней своих! — сказал ему при этом отец и был прав. Ахмат вот уже скоро сорок лет твердо сидит на своем троне и пока не собирается никому его передавать! Да беда еще и в том, что нет подходящего преемника. Не повезло Ахмату с сыновьями. То ветреные, недальновидные мальчишки, вроде бесславно погибшего в прошлом году Богадур-Султана, то бесталанные полководцы, вроде Шейх-Ахмеда, который и тысячей-то с трудом командует, а куда уж стотысячным войском… А единственный, кто был бы достойным и так хорошо показал себя в боях, — так тот уж староват, пятьдесят скоро… Вот он вышел из своего шатра — тоже; как и отец, встает на рассвете: Азов-Шах, которого московиты, с присущей им пренебрежительной привычкой коверкать чужие имена, называют по-своему: «царевич Мазовша». Они не раз испытали на себе силу его напора, и еще отец нынешнего великого князя московского-Василий Васильевич, еще до того, как Шемяка выколол ему глаза, бегал от юного Азов-Шаха до самой Москвы и дальше — почти тридцать лет тому назад — ну да, в 1451-м это было… Много добычи привез тогда сын из московских земель… А вот в шахматы так и не научился играть как следует — всегда проигрывает старому Ахмату, а тот потом и думает; чего-то этому сыну все же недостает… И как такому трон передавать? Шутя, конечно, думает, но все же… А вот Сафат — замечательный игрок. Жаль, что не сын… — Селим, пригласи посла Сафата на утреннюю партию шахмат, — распорядился Ахмат, и слуга отправился за послом. …Мы сыграли уже больше двадцати партий, и он выигрывает чаще… У меня еще не было такого сильного партнера, я проиграл ему последние три партии подряд… Спустя несколько минут игроки уже сидели, склонившись над доской. — Мне очень нравится играть с тобой, Сафат, — сказал хан. Сафат, привстав от доски, вежливо склонил голову. — Спасибо, о великий хан, — от игры с тобой я испытываю огромное наслаждение: ты каждый раз показываешь мне, как должен играть подлинный мастер. Польщенный Ахмат сделал ход и с удовлетворением наблюдал, как глубоко задумался над ответным ходом Сафат. Но хан ошибался. Сафат думал вовсе не о ходе. Все две недели, которые он находился в походном стане хана, Сафат непрерывно спрашивал себя, не совершил ли он какой-либо ошибки — уж слишком все шло гладко… Сафат был хорошим шахматистом и мог бы сразу ответить на ход хана, но он умышленно затягивал время — во-первых, для того, чтобы показать, как серьезно он относится к игре, а во-вторых, чтобы иметь возможность дольше и пристальнее понаблюдать за поведением хана — Сафат никак не мог поверить, что хан Ахмат ни в чем его не подозревает. Но хан Ахмат и в самом деле ни в чем дурном Сафата не подозревал. Вот уж воистину — «Человек предполагает…» Ерема Селиванов был уверен, что его план, продуманный до малейших деталей, приведет его к успеху, но совершенно неожиданное вторжение отрядов хана Менгли-Гирея в одну секунду едва не лишило его жизни и тут же превратило в жалкого, бесправного и презренного татарского раба, которого сейчас угоняли в Крым на продажу, и не было у него ни малейших шансов вырваться на свободу и, возможно, не будет еще много лег, если он эти годы вообще переживет… Мурза Сафат был убежден, что его ждет необыкновенно трудное задание — подумать только: ему надо попасть в ближайшее окружение могущественного владыки, с его охраной, свитой и, наконец, стотысячной армией! Это казалось просто невозможным, и вдруг, все получилось с прямо-таки чудесной легкостью! А все началось с того, что, расставшись с друзьями в Медведевке и попрощавшись с Левашом в Синем Логе два месяца назад, Сафат двинулся на юг, в Дикое поле, навстречу войску Ахмата, и на второй же день пути его конь вдруг стал хрипеть, задыхаться и к обеду пал трупом прямо на дороге. Сафат сразу же вспомнил, что Леваш жаловался: от какой-то заразной болезни у него пало несколько десятков лошадей, и еще вспомнил, что, пока он беседовал с хозяином, слуги поили коня гостя, и уже тогда Сафат неизвестно почему хорошо запомнил момент: вот бородатый толстый конюх ставит перед конем Сафата берестяное ведро с водой, и Сафат еще подумал тогда мимоходом — не холодна ли вода, не заболеет ли конь… Коня, конечно, было жалко, но потом Сафат, очень часто размышляя о превратностях судьбы, думал: а что случилось бы, если б его конь тогда не пал? Потеря коня, к счастью, произошла совсем недалеко от Калуги, и Сафат еще засветло успел в город до закрытия торга. Конечно, он сразу пошел к татарским продавцам лошадей, сторговал себе хорошего коня, только успел сесть на него, как вдруг услышал за спиной веселый оклик по-татарски: — Сафат! Ты ли это? Откуда здесь? Это оказался его добрый приятель и, можно сказать, товарищ по профессии — мурза Юсуф, тоже доверенный человек хана Менгли-Гирея, часто выполняющий разные поручения. Но если Сафат специализировался на отношениях с Московией и Западом, то Юсуф поддерживал связи своего хозяина с Востоком: с Ногайскими и Тюменскими улусами. Оказалось, что Юсуф возвращается в Бахчисарай из Казани, где выполнял какое-то поручение хана, и, таким образом, они едут в прямо в противоположные стороны. Однако старые товарищи решили на ночь глядя не продолжать путь, переночевать на ближайшем постоялом дворе и на рассвете двинуться в дорогу, а пока поужинать да обменяться новостями и придворными сплетнями. — Когда я выезжал из Бахчисарая, — рассказывал за ужином Юсуф, — Менгли отправлял на Подолье тысяч двадцать наших воинов — думаю, они сейчас славно веселятся там! Я спросил о тебе, и хан сказал, что отослал тебя к московскому Ивану, чтобы ты смотрел из-под руки подальше на юг. Должен тебе заметить, в Бахчисарае очень боятся Ахмата. А в Казани я слышал, что он уже идет сюда с огромным войском. Ты сейчас в Москву? — Нет, я оттуда. Как раз собираюсь смотреть из-под руки подальше на юг… — И как ты собираешься это делать? Но теперь он двигался не на юг. Рискуя загнать коня, он мчался и мчался вдоль берега Оки до самого Мурома, там коня продал, пересел на скороходную ладью и через три недели после разговора с Юсуфом был в Казани. … — Случайно узнав от Юсуфа, что ты здесь, я мчался день и ночь, чтобы застать тебя, — сказал Сафат. — Ты успел вовремя, — улыбнулся Ибак, — я закончил свои дела и уезжаю утром. — Тогда выслушай меня очень внимательно. — Я всегда и всех выслушиваю очень внимательно. — Хан Ахмат — злейший враг дома Гиреев. — Я знаю это. — Он злейший враг Москвы. — Знаю. — Сейчас он идет туда. — И это знаю. — Он придет к Оке и будет ждать помощи от короля. Но король не придет ему на помощь. — Вот этого я не знаю. — Я знаю это. В Литву поехал Медведев. Ведь неспроста же послал его туда великий князь… А если Медведев за что-то берется — он это делает? — И что дальше? — Вероятно, состоится битва между Иваном и Ахматом. И кто-то в ней победит. Но важно совсем не это. — А что же? — Независимо от того, кто победит, Ахмат должен будет вернуться зимовать в свои улусы. Если он проиграет, его армия будет потрепанной и небоеспособной. Если выиграет — у него будет огромный ясак от Москвы — сотни тысяч рублей за шесть лет! Но он не дойдет до Сарай-Берке. Когда хан Ахмат остановится где-нибудь на Дону, чтобы переждать особо холодное время, однажды ночью из темноты выйдет с небольшим отрядом хан Ибак. Я встречу его и проведу прямо в юрту самого Ахмата. Хан Ибак на моих глазах отрежет ему голову, а я повезу известие об этом в Москву и Бахчисарай. Это событие будет иметь три важных последствия. Первое — Великая Золотая Орда перестанет существовать и отойдет в историю. Второе: человеком, победившим ее, останется навсегда в этой истории хан Ибак, который возьмет под свою власть все ее улусы. Третье: Крым и Москва будут лучшими друзьями хана Ибака, и военные последствия такого союза сейчас даже трудно представить. Ибак вздохнул и улыбнулся. — Занятная история. Одно только мне в ней не ясно. Как ты окажешься столь доверенным лицом Ахмата, что будешь вхож по ночам в его шатер? — Ты меня им сделаешь. — Я? Каким же образом? — Ты напишешь верительную грамоту на мое имя на самой лучшей бумаге, какая найдется в Казани. По этой грамоте я буду твоим доверенным послом, ты поклянешься Ахмату в дружбе и предложишь любую помощь против Москвы или Бахчисарая. Ты дашь мне вот этот перстень, что у тебя на пальце, для большей верности. Ты оденешь меня по вашей сибирской моде и выделишь в провожатые десять твоих хороших сибирских или ногайских воинов, некоторые из которых, возможно, погибнут. Но они будут моими официальными гонцами, и я буду по одному посылать их тебе с усыпляющими Ахмата известиями. Он наверняка велит убить некоторых на выбор, чтобы проверить, что я тебе пишу. Поэтому я буду писать тебе только о его заслугах и восхищаться его величием, а ты отвечай мне через этих гонцов, как ты ему предан. Он ничего не заподозрит, и я буду с ним до самого конца. А ты жди меня на берегах Дона уже в декабре, я найду тебя там сам. Ибак встал, прошелся по комнате, вернулся и сказал: — Мне нравится этот план. Я сделаю все, как ты хочешь, и буду ждать тебя там, где ты сказал. Но если ты не придешь… — Я приду, — твердо сказал Сафат, — и отведу тебя туда, куда обещал. Слово мурзы. — Я тебе почему-то верю, — странно улыбнулся Ибак. …Вот так, благодаря случайной встрече со своим старым товарищем, Сафат неожиданно легко и просто вошел в число самых приближенных лиц хана Ахмата в его Московском походе. Не надо думать, что хан Ахмат всего не проверил. Он все проверил. Уже трое посланцев из десяти гонцов, которые были при Сафате, погибли где-то на опасных дорогах, а ценой их жизни стала уверенность хана Ахмата в том, что Ибак его верный друг и союзник, а его посол Сафат — милейший человек и прекрасный шахматист. Но если бы здесь был Медведев, он скептически сказал бы Сафату, что не верит в случайности. Он также очень удивился бы рассказу о том, как легко, быстро и наивно коварный хан Ибак воспринял сомнительное предложение Сафата и сделал все так, как он хотел. И Медведев был бы прав. Потому что Сафат не имел ни малейшего понятия о том, что именно делал хан Ибак в Казани, так далеко от своей столицы, да еще находясь там тайно, как и не знал, кого он там так долго ждал. А ждал он там своего старого знакомого Нордуалет-Гирея, старшего брата Менгли, потому что Нордуалет еще в июле позвал его сюда тайной весточкой и назначил ему тут встречу. За день до прибытия Сафата проплыла на ладьях по Волге московская судовая рать и остановилась на отдых подальше от казанских глаз. Ночью намеченная встреча состоялась, и Нордуалет сообщил Ибаку под большим секретом: они плывут, чтобы раз и навсегда покончить с родовым гнездом хана Ахмата, столицей его Сарай-Берке, и что если он, Ибак, хочет занять чью-то сторону и подумать о своем будущем, то сейчас — самое время сделать выбор. Ибак, который был несколько раз в Сарай-Берке, дал Нордуалету по его просьбе ряд ценных советов относительно наиболее неожиданного нападения на город, взятия и разграбления его, пожелал успеха этой смелой операции и заверил в своей дружбе. Ему понравилось известие, и он начал думать о том, как бы принять более активное участие в этом деле, как тут, откуда ни возьмись, появился Сафат со своим предложением… Ибак, конечно, ничего не сказал Сафату о том, что он уже знал, но сведения Нордуалета неожиданно подтверждались, и появлялся реальный шанс навсегда покончить с Золотой Ордой — ведь если столица будет разгромлена дотла, Ахмату действительно некуда будет возвращаться, и он окажется беззащитным зимой в Донских степях… В том же, что московиты захватят и уничтожат Сарай-Берке, у Ибака не было сомнений, особенно после того, как он увидел на палубе одной из проплывающих мимо московских людей человека, каких еще никогда в жизни не видывал. Могучий великан размахивал огромной палицей и таким же огромным щитом, обучая какой-то особой технике боя менее опытных воинов на палубе ладьи, и даже с самой середины широкой Волги донесся его странный клич: — Йо-хх-ххо! й-о-о-о! …Неисповедимы пути твои, Господи! Глава восьмая. ТАЙНА ХАНА АХМАТА Еще не успели отшуметь свадебные празднества, а купец Манин уже весь горел от нетерпения поскорее заняться делом — ну такой уж он был человек — иначе, наверное, никогда не стал бы купцом, не нажил бы состояния и не поперся б из своего родного Новгорода черт знает куда, чтобы начинать какое-то неизвестное дело на совершенно пустом месте, хотя это, впрочем, было скорее следствием не его деловых качеств, а огромной любви к единственной дочери, с которой он не мыслил долгого расставания. Одним словом, уже на пятый-шестой день свадьбы, как только разъехались по своим делам Медведев, Картымазов и Бартенев, Онуфрий Карпович стал приставать к новоиспеченному зятю с расспросами, что тут где продают и покупают. Благодаря тому что семейство Неверовых было родом из этих мест (в силу чего, кстати, оказало немало добрых услуг Антипу во время пребывания в его лагере), Ивашко и Гаврилко с детства знали не только каждую деревеньку или сельцо в окрестностях от Можайска до Опакова, но также и чем там промышляют, что имеют в избытке, а в чем нуждаются. И первое место, на которое указал Ивашко своему тестю, был, конечно, ближайший городок Медынь, который потому так и назывался испокон веку, что славился своим отменным медом. Купец Манин, не желая слишком уж тревожить молодых в их медовый месяц, отправился проверить лично, действительно ли так хорош хваленый медынский мед, благо дорога близкая — рукой подать. Сопровождали его, как всегда, двое верных слуг. Медведев запомнил их еще с той страшной зимы 1478 года, когда он, случайно проходя мимо, помог Любаше донести воду из замерзшего колодца, а когда нынешней зимой в Новгороде они с Ивашкой и Алешей направлялись с поручением Патрикеева к дому купца Манина, обрисовал их Ивашке так: один постарше — хромой, а другой помоложе — лысый… Ивашко тогда был потрясен неслыханной прозорливостью хозяина, а уже через час лежал, едва живой, с простреленной грудью, в этом доме, где, как оказалось, встретил свою суженую, а ухаживали за ним вместе с будущей женой те самые двое слуг купца — один постарше — хромой и другой помоложе — лысый. Первого звали Филат Киреев, а второго Истома Полушкин. Оба они были сиротами, выросшими в доме Маниных, взятыми в обучение еще его отцом Карпом, и фактически воспитывались, росли и учились купеческому делу, как младшие братья Онуфрия. Они стали верными, преданными слугами, никогда не подводили своего патрона, и Манин, рано овдовевший, был к ним очень привязан. Потому он привез их сюда из Новгорода и теперь вместе с ними поехал в Медынь открывать и завоевывать новые торговые пространства. В провожатые с ними поехал новый родственник — брат-близнец зятя — Гаврилко, которого отец, Клим Неверов, командующий гарнизоном Медведевки, по такому случаю отпустил, назначив в караульную охрану Кузю Ефремова. В течение первых нескольких недель деятельный купец Манин обследовал все близлежащие городки, не забыв представиться в Боровске великокняжескому наместнику Образцу, который, несмотря на огромную занятость подготовкой войска к отражению осеннего нашествия Ахмата, нашел тем не менее несколько минут для купца. Манин, разумеется, не упустил случая первым делом деликатно заметить, что он имеет удовольствие лично знать некоего славного воина и героя Ливонской войны, который всегда восторженно отзывается о воеводе Образце, особенно ценит подаренный ему воеводой щит ливонского магистра, с которым и совершил большинство своих подвигов. Воевода Образец не показался особенно польщенным, странно хмыкнул, несколько туманно выразившись в том смысле, что к силе всегда неплохо бы иметь еще кое-что, — купец Манин намека не понял, но тем не менее воевода, торопясь встречать прибывающие московские полки, подписал ему разрешение на торговлю в окрестностях и на проезд в соседнее княжество через паром на землях Преображенского монастыря. Затем он раздраженно постучал пальцами по столу и, согласно своему нраву, коротко и резко заявил: — Все! Уходить! Торговать! Будут притеснять — жаловаться мне! Так Онуфрий Манин из подозрительного новгородского купца мгновенно превратился в добропорядочного московита, вне всяких подозрений — провинциального купца угорского, имеющего законное право торговать по обе стороны границы в бассейне реки Угры. Осталось навсегда неизвестным, было ли все это результатом мудрости и дальновидности Манина или просто случайностью, связанной с его глубокой любовью к дочери, да только вышло так, что большинство новгородских купцов, знакомых и приятелей Манина попали в настоящую беду после перехода Новгорода под московское владычество: у некоторых отняли все имущество, других, обобрав до нитки, вывезли из города и расселили по северным холодным окраинам, а третьим просто отрубили головы по одной очень популярной в то время статье обвинения — «тянули Новгород к литовской стороне». А вот у Манина все вышло по-другому. Он очень быстро наладил продажу превосходного медынского продукта на ту сторону — в Великое Литовское княжество, где его в больших количествах стали особенно охотно покупать знатные, многочисленные, хоть и не очень богатые землями, православные князья так называемых верховских княжеств — Мосальские, Серпейские, Воротынские, Одоевские и Белевские. А весь фокус был в том, что в Литовском княжестве существовали введенные отдельными местными властями порядки, которые требовали высоких пошлин за применение меда для изготовления недавно открытого, благодаря усилиям некоторых алхимиков, очень крепкого напитка, которому даже названия еще не придумали, но который стал очень быстро распространяться на землях, где жил народ, издревле именующий себя «Русью». Должно быть, живы были в народной памяти слова Святого князя Владимира-Крестителя: «Веселие Руси есть пити — без этого не можем быти!» Вот ведь как! Не сказал князь Владимир, что, мол, без этого ЖИТЬ не можем, а прямо так — на века взял да и отрезал. БЫТЬ не можем… Похоже, что великий киевский князь не ошибся, а купец Манин вдруг смутно ощутил, что он стоит на пороге какого-то не виданного по масштабам прибыли предприятия, но еще не мог учуять, где собака зарыта. Пройдет некоторое время, прежде чем наблюдения, мысли и факты сплетутся в единое целое, прежде чем осенит кого-то гениальная идея о том, что мед-то, с которого все начиналось, и не нужен вовсе, а достаточно простого, повсюду растущего зерна — вот тогда-то и расцветет в руках купца Манина, одного из многочисленных, забытых историей первооткрывателей, то самое грандиозное дьявольское дело, которое с того времени на много веков станет едва ли не самым прибыльным во всем мире… Ну, впрочем, может быть, вторым после войны — история не дает прямого ответа на этот вопрос… Однако все это случится еще не скоро, а пока что Онуфрия Карповича тревожила одна проблема, которая никак не хотела решаться. С медом все было в порядке — он дешево покупался в Медыни, дорого продавался за Угрой, но вот с обратным товаром, ну с тем, который хорошо было бы на той стороне покупать дешево, а на этой продавать дорого, долго ничего не получалось. Незаметно пролетело лето, приближалась осень, войска Великого Московского княжества, стягиваясь десятками тысяч со всех концов, занимали рубежи по берегам Оки, куда обычно выходили ордынцы, когда шли за данью, но тут, на Угре, летала паутина бабьего лета и все дышало осенней тишиной, миром и покоем. За это время купец Манин совершил уже три поездки через границу и обратно, а также приобрел постоянных покупателей совсем недалеко от дома, хоть и за рубежом, в чем, надо сказать, очень помог ему Леваш Копыто, с которым они быстро сошлись. Благодаря своей любви к застолью и шумным многолюдным гулянкам Леваш уже давно находился в близкой дружбе со всеми своими соседями, как когда-то, давая ему эту землю, настоятельно советовал князь Федор Бельский. Причем весельчак, гуляка и пьяница Леваш был одинаково дружен как с местной знатью — князьями и магнатами, так и с небогатой шляхтой — простыми дворянами — владельцами усадеб, наподобие Синего Лога или Бартеневки. Благодаря этому Леваш поставлял Манину клиентов и даже давал своих людей для охраны латинского каравана, пока он находился на территории Великого Литовского княжества. Манин в благодарность всегда презентовал ему бочонок самого лучшего медынского продукта, что неизменно приводило Леваша в восторг, так что каждый переезд через рубеж туда или обратно сопровождался застольем в Синем Логе. Вот и сейчас, теплым сентябрьским днем, Манин, возвращаясь из небольшого городка Серенска и двигаясь в сторону Воротынска, чтобы объехать непроходимые болота и выйти на берег Угры при ее впадении в Оку, откуда до Синего Лога оставалось каких-то два-три дня пути, уже предвкушал такое очередное застолье. Манину недавно исполнилось сорок пять лет, здоровья был он крепкого, росту высокого, да и весил пудов восемь, отчего мог составить Левашу неплохую компанию за столом. Леваш не уставал повторять всем, что вот наконец-то теперь и на московской стороне появился достойный его меры веса и аппетита приятель для дружеской беседы. Но предвкушение скорой встречи с Левашом снова покинуло мысли купца Манина, потому что они все время блуждали вокруг главного — какой же товар выгоднее везти отсюда туда — ну не ехать же почти пустым, как сейчас! Это же просто глупо и даже позорно — он, опытный купец, везет назад деньги! Деньги, которые болтаются у него в сумках без всякого дела, в то время как должны быть все время вложены в товар и приносить новые деньги. Но в какой товар? А может, и правда эти мастерски расшитые заячьи тулупчики окажутся тем, что нужно. Ему рассказали о них в Серенске. Оказалось, что поблизости есть деревня, где живут необыкновенные искусницы. Они расшивают простые заячьи тулупы разноцветными узорами, и вдруг серая обыденная дешевая одежонка простолюдинов начинает выглядеть богато. и нарядно, будто прямо с княжеского плеча. Кроме того, было у них еще одно достоинство — они были не слишком длинными, как раз такими, чтоб не мешать легко садиться в седло. А главное — они стоили здесь необыкновенно дешево. Вот Манин и подумал: зима близится, народу мужского на войну с татарами съезжается много — а ну как на большом торгу в Боровске они нарасхват будут — там и нерасшитые дороже, чем тут, а расшитые? Взял на пробу десяток — надо посмотреть, как пойдут. Странный глухой рокот в тихом осеннем воздухе прервал размышления Манина. Он оглянулся и обомлел. Прямо с вершины холма, откуда только что спустился по дороге его караван, на них катила целая армия татарских всадников. Манин не был трусом, но внутри у него все похолодело. Ну вот, случилось! Он ведь знал, что Ахмат идет? Знал. Все знали. Но Орда не должна была прийти сюда — ее ждут на Оке. Как же это? Манина сопровождали, как всегда, его верные слуги — Истома и Филат, да еще десять человек охраны, которых, как обычно, выделил ему Леваш. О сопротивлении не могло быть и речи. Всадники охраны, привычные ко всему, мужественные воины Леваша, молча взяли в кольцо караван из нескольких пустых телег, закрыли своими телами купца и его слуг и приготовились к худшему. Через несколько минут большой конный отряд догнал их и окружил. Отрядом командовал на редкость высокий татарин с длинными усами. Вид у него был очень дикий и свирепый. Он молча сделал нагайкой жест, приказывающий охране расступиться. Охрана расступилась. — Ти кто? ― спросил он Манина. — Купец, — ответил Манин. — Аткуда? — спросил татарин. Манин замялся. Он понимал, что для него было бы гораздо лучше, чтобы он был литовским купцом, купцом союзников. Ему изо всех сил хотелось соврать, но за пазухой лежала грамота, подписанная московским наместником в Боровске воеводой Образцом, и он понимал, что среди этой сотни наверняка есть кто-то, кто читает по-русски. — Азиз не спрашивает два раза, — сладко улыбаясь, сказал татарин с большой черной родинкой на лбу. — Азиз спрашивает только раз. Манин уже открыл рот, чтобы ответить, но было поздно. Азиз взмахнул рукой, и тонкая длинная кожаная змея плети, рукоятку которой держал он в этой руке, взметнулась, как живая, в долю секунды со странным свистом долетела до Манина, крепко обхватила его шею, обвившись вокруг нее несколько раз, и вдруг с необыкновенной легкостью большое, грузное тело купца выпорхнуло из седла и, пролетев несколько шагов навстречу Азизу, грохнулось в дорожную пыль. Прежде чем потерять сознание от сильного удара о землю, купец Манин успел увидеть невероятно синее осеннее небо над головой и такую же синюю, мелькнувшую где-то очень далеко полоску Угры… Хан Ахмат очень любил соколиную охоту и пользовался любым удобным случаем поохотиться — солнечным днем, красивым пейзажем, хорошим настроением. Сегодня все это совпало. В отличие от покойного Богадура, Азов-Шах отцовского увлечения не разделял, и Ахмат вместо него пригласил с собой нового друга и партнера по шахматам илчи  Сафата. Но Азов-Шах, не желая обижать отца, попросился просто сопровождать его, не охотясь, и Ахмату это понравилось. Теперь они ехали рядом и неторопливо беседовали. Чуть поодаль, соблюдая дистанцию приличия, следовал гость — Сафат, а уже за ним сокольники и слуги. Разумеется, их сопровождал отборный отряд ханских телохранителей, но он привычно держался на почтительном расстоянии. — Почему ты внезапно изменил свое решение? — спросил Азов-Шах. Ахмат улыбнулся. — Я с самого начала именно так и планировал. — Но почему тогда не сказал мне? — Это была моя маленькая тайна. Я хотел, чтобы об этом никто не знал. — Даже я? Ты мне не доверяешь? — Ты единственный во всем мире, кому я доверяю. Но тайна — лишь тогда тайна, когда о ней знает один человек. Я хотел, чтобы все — и наши, и московиты, и возможные шпионы, — чтобы все как один были уверены, что мы придем всем войском на берег Оки, как и в прошлый раз под Алексин, и не выше Калуги. — А на самом деле? — А на самом деле на Оке останется меньшая часть войска, чтобы утвердить московитов, что мы там, где они нас ждали. А большая, как ты заметил, совершила поворот и направилась мимо Мценска, Одоева и Любутска к Угре. Теперь мы уже совсем близко. Вон там, где-то за этим холмом — Угра впадает в Оку… — Угра? Но это же мелкая речушка, которая к тому же течет по землям короля Казимира! Ты себе представляешь, что будет, когда наши воины станут грабить литовские деревни и поселения на ее берегах? Мы превратим Казимира из союзника во врага! — Ну ты же слышал — я отдал вчера всему войску приказ, в котором под угрозой смерти запретил любое насилие на литовских землях. — Хорошо, объясни мне — почему именно Угра? — Есть, по крайней мере, три причины… Подожди, кажется, я вижу зайца… Ахмат подал знак, сокольничий снял колпачок, сокол взмыл… Заяц был пойман далеко впереди у холма. Весь кортеж повернул в ту сторону. — Итак, ты сказал — три причины, — напомнил Азов-Шах, Да, — продолжал Ахмат. — Первая — там мы встретимся с идущими, как я надеюсь, навстречу нам войсками короля. Вторая — мы совместной армией нанесем московитам удар с той стороны, где они нас меньше всего ожидают… он замолчал и задумался. — А третья? — Третья? — Ахмат вздохнул. — Третья касается только меня. Я хочу своими глазами увидеть лучницу, которая пронзила сердце моего сына. — А не в этом ли главная, скрытая пружина твоей тайны? — тихо спросил Азов-Шах. Возможно… — прошептал хан. — Но я очень хочу на нее посмотреть… …Кроме последних слов, Сафат слышал все. Тайна, которую так хранил Ахмат, для Сафата тайной не была. Он знал очень много того, чего не знал Азов-Шах. Не стал бы старый хан посылать зимой своего сына разведывать броды, если бы не держал в уме намерения двигаться летом сюда. И три дня назад, когда передовые отряды достигли Оки, еще не выходя на ее берег, сам хан не прекратил движения, а стал потихоньку сворачивать на запад. Вот тут Сафат и убедился окончательно — главные силы двинутся на Угру. О том, куда будет направлен основной удар неприятеля, надо было предупредить великого московского князя и друзей, живущих на берегах этой красивой речки. И Сафат собирался прямо сегодня после охоты отправить одного из шести оставшихся с ним людей Ибака, но не назад, в Сибирь, а напротив — вперед, хотя бы до Синего Лога, а уж Леваш Копыто найдет, как сообщить нужные вести дальше. Он готовил этого человека три дня и все же никак не решался послать — риск был огромен. Если люди Ахмата схватят гонца и он не выдержит пыток… Сафат не боялся смерти, но, как человек чести, он должен был выполнить дело, которое ему поручили, — он нужен своему хану Менгли-Гирею и его московскому другу, чтобы раз и навсегда покончить с заклятым врагом обоих. Как всегда в очень трудных жизненных ситуациях, Сафат мысленно обратился за помощью к Аллаху. И чудо случилось. Заяц лежал у подножия холма, сокол победоносно сидел на нем, хан Ахмат подъехал ближе и сразу услышал какой-то шум и крики по ту сторону невысокого, покрытого травой возвышения. Ему стоило только оглянуться, и всадники охраны рванулись вперед, взлетели на вершину холма и скрылись за ней. За холмом послышался громкий приказ начальника ханской охраны никому не двигаться, сразу все стихло, и наступила зловещая тишина. — Шайтан! Что это значит? — спросил сына хан и, обернувшись к Сафату и слугам, сказал: — Глянем, что там происходит! Спустившись с противоположной стороны холма, они увидели странную картину. Около сотни татарских воинов, принадлежащих, судя по одежде, к какому-то отдаленному улусу, увидев впервые в жизни так близко великого хана, спрыгнули с лошадей и упали на колени, упершись лбом в землю, не выпуская тем не менее из рук уздечек, а высокий усатый дикарь, очевидно командовавший ими, стоял, как пораженный громом, не сводя глаз с Ахмата и Азов-Шаха, которые медленно приближались. В центре круга, образованного этими окруженными ханской охраной людьми, стояла, сгрудившись у нескольких подвод, другая группа людей, судя по одежде, литовцев, а один, большой и бородатый, лежал на земле не шевелясь. Его-то Сафат узнал сразу. Всего три месяца назад они вместе проделали путь от самой Москвы до Медведевки и не раз по дороге беседовали. Больше всего Сафат опасался, что Манин, если он жив, очнется и может узнать его, что было бы крайне нежелательно… Сафат быстро перебирал в уме варианты своих действий по предотвращению такой ситуации. Тем временем они подъехали совсем близко, и Ахмат спросил у сына: — Неужели эти дикари — наши воины? — Да, отец. — Я ведь не велел никому двигаться без моего приказа в эту сторону! Этот усатый болван, он что — командует ими? — Да, отец, и я его даже знаю! Азов-Шах, не сходя с коня, наотмашь ударил Азиза нагайкой по лицу, так что сразу выступила кровь, но тот, казалось, даже не заметил этого, благоговейно глядя на Ахмата, будто ему явился сам Аллах. — На колени перед ханом! — негромко сказал Азов-Шах. Азиз послушно опустился на колени, не сводя глаз с Ахмата. — Кто эти люди? — спросил Азов-Шах. — Что тут случилось? Азиз беззвучно зашевелил губами, как рыба, вынутая из воды. — О светлейший! — поднял голову татарин с большой черной родинкой на лбу, — Азиз не может говорить! Позволь я скажу. Тот, что лежит, — купец. А это — его охрана. Мы их не трогали. Мы только спросили дорогу. Он показал нам свой товар. Вот! Откуда ни возьмись по траве поползли мгновенно передаваемые из рук в руки расшитые заячьи тулупы и легли у ног Азов-Шаха. — А с купцом что? — спросил он. — Не знаю, светлейший, — пожал плечами татарин с родинкой. — Упал и лежит. Может, со страху помер? И тут Сафат решил рискнуть. Сейчас! Другого случая может не быть! — Позволь мне проверить, великий хан, — сказал он Ахмату, спрыгнув с коня. — Я знаю прекрасный способ определить, жив человек или нет. — И, улыбаясь, вынул из-за пояса острый нож. Он склонился над лежащим Маниным, закрывая его собой от глаз Ахмата. А в пяти шагах дальше Азов-Шах резко говорил Азизу: — Я назначил тебя сотником по просьбе моего старого слуги. Но я вижу, что ты полный идиот, Азиз! Вчера было сказано всем — в эту сторону без приказа не двигаться! На литовских землях никого не трогать! Почему оружие людей купца лежит на земле? Кто его с них снял? Почему эти шубы оказались у твоих воинов? Ты нарушил приказ самого хана, Азиз, и ты будешь сурово наказан! Тебя как зовут? — вдруг спросил он татарина с родинкой. — Латиф! — вскочил тот. — Назначаю тебя сотником, Латиф! — Благодарю, светлейший, — ударил лбом в мягкую землю Латиф. — А ты, Азиз, разжалован и арестован. Чуть позже я распоряжусь твоей судьбой! Под стражу! — скомандовал Азов-Шах, и двое воинов из ханской охраны мгновенно обезоружили Азиза. Пока происходил этот разговор, к которому было приковано общее внимание, Сафат, склонившись, уколол Манина острием кинжала в шею за ухом. Манин вздрогнул и, открыв глаза, тут же сморщился от боли. — Ни звука, — шепнул ему Сафат. — Ты меня не знаешь! Я выполняю волю великого князя. Он помог ему подняться и хлопнул по спине. Потом увидел один из лежащих на траве расшитых тулупов и взял его, разглядывая узор. Азов-Шах, расправившись с Азизом, подъехал ближе. — Что с ним? — спросил он у Сафата. — Будет жить, — сказал Сафат, пряча за пояс нож — Вот тут за ухом, — показал он, — есть одна точка. — Уколешь и смотришь — если человек жив, но без сознания, он обязательно очнется, а если не очнется, значит, уже не жив. — Скажи, купец, они напали на тебя? — спросил Азов-Шах у Манина. Манин видел, что Сафат, рассматривая узор на тулупе и как бы восхищаясь им, покачал головой из стороны в сторону. — Нет, — ответил купец Манин, — мы просто сами испугались, неожиданно увидев большой отряд татар. — Хорошо, — удовлетворенно кивнул Азов-Шах, — можешь собрать свой товар и ступай туда, куда шел, с миром! Мы друзья всем подданным короля Казимира! — Благодарствую, — поклонился до земли купец Манин. — Латиф! — скомандовал Азов-Шах, — собери сотню и марш на Оку к остальным силам! — Какой красивый узор! — восхищенно воскликнул Сафат и показал издали тулуп Ахмату. — Позволь, о великий, я задержусь на минуту, чтобы купить себе этот мастерски расшитый тулуп — я надену его, когда мы с победой будем входить в Москву! — Ладно, илчи, догонишь! — улыбнулся Ахмат. Татары возвращались к холму. У Сафата было несколько минут. — Слушай внимательно, — сказал он Машину. — Скажи Аннице, чтобы немедля отправила гонца к великому князю от моего имени — он ждет. Пусть передаст, что основные силы соберутся на Угре и будут ждать войско Казимира. Сами приготовьтесь к войне — тех, кто служит Литве, трогать пока не будут, но из Бартеневки, которая на этой стороне Угры, пусть все уходят — московитов они не пожалеют! Если тебе надо будет что-то мне передать — не бойся, езжай как купец прямо в главный лагерь и говори, что везешь товар илчи Сафату — тебя сразу пропустят! И вот еще: скажи Аннице — пусть бережется как следует — сам хан Ахмат хочет ее схватить! Он протянул Манину золотую монету. — За что? — удивился купец. — За тулуп. Он мне в самом деле будет нужен. Сафат бросил Манину монету, вскочил в седло и, перебросив тулуп через луку, помчался вдогонку хану и его свите, которые еще не успели подняться на вершину холма. Догоняя хана, Сафат горячо поблагодарил Аллаха за то, что он был так милостив к нему, явив чудесным образом купца Манина здесь и сейчас. Сложились ли особым образом звезды на небе, или люди сотнями своих муравьиных дел, тревог и усилий, сами того не ведая, поворачивали скрипучее колесо истории, но в эту минуту ни один смертный не знал, чем все закончится. Однако, обернувшись и пристально вглядываясь во тьму времен, можно увидеть, что в ту осень судьба совершенно не благоприятствовала последнему хану Золотой Орды, но была очень милостива к тем, кто готовил ее сокрушительное падение… Все в руках Господа! Глава девятая. «…В ЛИЧНОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА» Тайнопись Z От Симона Черного 3 сентября 1480 Дом брата Аркадия Волошина в имении под Серпейском Елизару Быку Рославль Дорогой брат! Я благополучно прибыл в Литву после утомительного путешествия из Валахии, где все теперь находится в нежных, но крепких ручках сестры Марьи. Я уверен, что при помощи брата Неждана, который, как мне кажется, с первого взгляда неравнодушен к ней и готов выполнять любое ее поручение прежде, чем она его выскажет, сестра Марья успешно справится со всеми задачами, которые я перед ней поставил. Теперь я нахожусь в небольшом имении, принадлежащем престарелым родителям нашего брата Аркадия, которого, к слову говоря, мне пришлось срочно отозвать из Великих Лук. Дело в том, что братья из Волоколамска сообщили мне, что игумен Иосиф Волоцкий, который, как тебе известно, давно интересуется нашими делами, разнюхал, будто к его духовному ученику князю Борису Волоцкому прибыл из Новгорода новый священник, о котором он ничего не знает. Иосиф настолько этим заинтересовался, что решил сам отправиться в Луки, чтобы лично побеседовать с новгородским братом. Зная ум, настойчивость и проницательность Иосифа, я решил не рисковать и велел немедля отозвать брата Аркадия, тем более что там, в Луках, для нас нет больше ничего интересного. Здесь же, напротив, в ближайшее время будет вершиться История, а у меня, как ты знаешь, есть, быть может, единственная слабость — я люблю присутствовать при поворотных исторических событиях и своими глазами наблюдать их ход. Могу гордиться тем, что в продолжение моей не столь уж долгой жизни мне удалось быть свидетелем, по крайней мере, десятка событий, которые оказали влияние на дальнейший ход вещей. Помнится, я недавно упоминал, как своими глазами видел приезд в Московию будущей великой княгини, и ты еще посмотришь — ее появление здесь решительно изменит историю… Брат Аркадий прибыл вчера из Лук, использовав перед отъездом свой любимый прием — мнимую смерть. Я пожурил его за это: надо иметь в своем арсенале сотню приемов — нельзя постоянно применять один и тот же — однажды он может превратиться в реальность. Однако я рад, что он здесь, потому что мне может понадобиться его оперативная помощь, если мы с тобой сочтем необходимым как-нибудь вмешаться в ход исторических событий, которые со дня на день начнут здесь развиваться. В настоящее время я нахожусь в тылах стотысячного татарского войска хана Ахмата, которое растянулось живой цепочкой более чем на сто верст от самой Оки и устья Угры и далее по этой речке, столь хорошо мне знакомой по многочисленным переходам рубежа. Я надеюсь, что вскоре наши братья и сестры, живущие на этих землях, начнут сообщать о том, как идет подготовка к решающей битве между московскими войсками, расположенными по ту сторону Угры, и ордынскими — по эту. Я надеюсь, что мне удастся даже увидеть саму битву, если, конечно, она вообще произойдет, потому что кое-какие маленькие рычажки огромной исторической машины все же находятся в наших руках. Ты очень мудро поступил, устроив себе торговую поездку в Вильно, — таким образом, ты будешь рядом с королем, а я — с Ахматом, который ждет его помощи. Я давно не ощущал такого душевного подъема, как сейчас, — мы находимся на пороге поистине поворотного события! Во имя Господа Единого и Вездесущего — Нашего Господа, который видит все, но не вмешивается в ничтожные мелкие деяния смертных, позволяя нам вершить их, и таким образом передает людям частичку Его Величия… Верую именно в такого — НАШЕГО Господа! P.S. Чуть не забыл ответить на твой вопрос относительно Степана Полуехтова, так и не ставшего нам братом. Предлагаю поступить следующим образом: отпустить его на все четыре стороны, дав немного денег и предоставив самому решать, что дальше делать, но пристально наблюдать за каждым его шагом. Поживем — увидим. Симон Черный. …Степан не сомневался, что за каждым его шагом будут пристально наблюдать, поэтому выработал для себя соответствующую стратегию — он как будто ни о чем не подозревает и ведет себя естественно, но на самом деле будет контролировать каждый свой шаг, чтобы поступать так, как ИМ хотелось бы, чтобы он поступал. Впрочем, у него и нет другого выхода — он у НИХ на крючке. Во-первых, не следует забывать о предупреждении доктора Корнелиуса: если через год лекарь не сделает новую операцию, кожа начнет вместе с мясом слезать с лица Степана. Во-вторых, его болезненное самолюбие было действительно ущемлено. Степан искренне злился на самого себя — как можно было не справиться с таким простым заданием?! А ведь радовался — как здорово все придумал да как исполнил! И вдруг оказывается, что он был как на блюдечке и тот, кто за ним неотступно следил, не только увидел его промах, но исправил его — ему сказали, что мальчишку-то этого Селивановского, которого он не утопил, все равно потом прикончили. Но кто ж мог знать, что мальчишка зимой подо льдом двадцать саженей проплывет да за спиной Степана в темной проруби под кустом вынырнет?! Хотя, — корил себя Степан, — догадаться можно было: когда он догнал Селивановых, идущих по льду с реки, мальчишка голый был да полотенцем утирался — значит, плавал в проруби! Ну что уж вспоминать — теперь о будущем думать надо! А будущее — вот оно, перед ним. Идти-то все равно больше некуда! — Стой! Куда? — остановил его мрачный стражник у ворот, за которыми виднелся запущенный, заросший бурьяном двор и облупившиеся, давно не крашенные стены старинного княжеского дома. — Передай князю Семену, что вернулся его самый верный слуга! — Зовут как? — Князь сам знает, кто у него самый верный слуга, — ответил Степан. I …Князь Семен Бельский, по-прежнему высокий и стройный, — вот только шляхетские усы стали еще длиннее и чуть поседели, — подбоченившись, обошел Степана вокруг и, хмыкнув, спросил у своих дворян и друзей Осташа Курило и Пахома Воронца: — Это кто такой? Вы его знаете? — Не-а! — повертел головой Осташ. — Первый раз вижу, — сказал Пахом. — Ясно. Очередной шпион моего братца Федора. Князь Семен Бельский взял со стола длинный кинжал и, вертя его в пальцах, стал возвращаться к Степану. — А что мы делаем со шпионами братца Федора? — игриво спросил он. Пахом и Осташ внезапно схватили Степана за руки и завернули их ему за спину, а ударами своих сапог молниеносно раздвинули ноги Степана. — Мы им отрезаем ненужные части тела, — зловеще сказал князь Семен, приближаясь и опуская кинжал все ниже. — Нате! Режьте! Ешьте! Подавитесь! Ничего не скажу! — гордо крикнул Степан. — Не боится, — удивленно сказал князь Семен. — Не боится! — хором подтвердили Осташ и Пахом, потом подхватили Степана, подбросили повыше и поймали в объятия! — Ну здорово, старый дружище! — Тебя отлично подлатали! Даже князь Семен удостоил Степана объятия. — Все равно я тебя сразу узнал, — сказал он. — Хоть ты и вправду помолодел и изменился. Может, и мне такую операцию сделать? — Не советую, князь, — отвечал Степан, целуя княжескую руку. — Уж больно цена высока! …И всего через каких-то полчаса, во время обеда, который князь дал в честь возвращения своего самого верного слуги, Степан с похолодевшим сердцем услышал новость, которая мгновенно наэлектризовала весь его мозг — да, это было именно то, на что он надеялся, то, что давало еще один шанс проявить себя, но на этот раз в деле такой важности, что ОНИ его оценят, и оценят высоко! А было так. После пятого бокала вина князь Семен Бельский вдруг сказал: — Да, ты знаешь новость? Мой братец собирается жениться на какой-то молоденькой выскочке, у которой, как говорят, появилось огромное наследство! Он непрерывно торчит у нее, где-то в Кобрине, и, что интересно, к нему туда постоянно ездят Ольшанский и Олелькович, ходят слухи, что они все будут гостями на его свадьбе, и вообрази себе — они даже собираются пригласить на эту свадьбу самого короля! Вот до чего дошло! Король, которого они хотели убить на охоте, о чем мы его предупреждали, не поверил нам, а теперь верит этим негодяям и даже собирается к ним в гости! Куда катится этот паршивый мир? Нет, ты мне скажи, Степа, что с людьми делается? Где мораль? Где вера? И вообще — что это за страна такая?! Единственное, на что я сейчас надеюсь, — это хан Ахмат… Мы уже готовимся… Князь Семен начал подробно рассказывать, как они готовят большой отряд из людей Пахома на конях и местных крестьян в качестве копейщиков, чтобы показать королю, какие они верные слуги, потому что король еще три месяца назад объявил о подготовке войска, для того чтобы вместе с ханом Ахматом проучить наконец этих проклятых московитов, которые… Степан уже ничего не слышал, он напряженно думал только об одном, самом главном… Если братья-князья вновь собираются вместе, это означает только одно — они возобновили свои намерения по захвату власти, и свадьба Федора, возможно, лишь предлог, чтоб заманить короля в ловушку… Они собираются сделать это! Конечно! Точно! Уж он-то, Степан, как никто другой знал о заговоре из уст самого Олельковича, который, правда, был смертельно пьян и на следующий день ничего не помнил, но ведь он все рассказал Степану про большую королевскую охоту на зубра, там, в корчме, а потом они ушли и на них напали люди Федора, всех побили, а он, Степан, один спасся… Ему еще помог вырваться из рук Федора этот тощий придурок в железках — Ольшанский… Интересно, вспомнят ли они его, узнают ли теперь? Нет, не должны… Олелькович точно не узнает: он был пьян в стельку, а Степан был одет, как иудейский купец, ведь они выдавали себя за племянников Схарии, которого Олелькович привез когда-то в Новгород… Нет-нет, сейчас князь не узнает Степана ни за что… А вот если Степан узнает от Олельковича… Он узнает! От Михайлушки очень легко можно узнать все… Надо немедленно действовать! — Прости, князь! Прости! — перебил вдруг Семена Степан. — Ты все еще хочешь отомстить Федору и оказать королю самую большую услугу — спасти его жизнь? — Разумеется! — вытаращил глаза князь. — Но я ничего не понимаю — ты о чем это, Степа? — У тебя найдется пять человек, умеющих хорошо обращаться с саблей? — У нас есть пятьдесят таких человек, — хвастливо заявил Пахом, — я тренирую их уже три месяца ежедневно! — Князь, — горячо зашептал Степан Семену, — дай мне на две недели пятерых людей, верну их живыми и невредимыми, а взамен обещаю тебе князя Федора и двух братцев его прямо на блюде — готовых к окончательному употреблению! …Ранним утром следующего дня, когда белый туман еще не растаял над лугами, шестеро всадников, стараясь остаться незамеченными, ведя коней на поводу, чтобы не стучали копыта, тихо выбрались со двора княжеского дома, покинув Белую, вскочили на лошадей и помчались куда-то на запад. Казалось, что весь городок спит и никто ничего не заметил, но это только казалось. Молочник князя всегда вставал очень рано — это естественно: надо ведь до рассвета подоить коров. И торговец, поставляющий отменную соль в дом князя, тоже в эту ночь почему-то не спал. Видел ли еще кто-нибудь что-либо — достоверно неизвестно, но известно точно, что еще не успело взойти солнце, как два письма с какими-то пустячными сообщениями, но с маленькими крестиками в углу, похожими на латинскую букву «х», немедленно отправились по своим адресам… — …а две недели назад прибыло большое посольство во главе с князем Михаилом Андреевичем Верейским, который, помимо официального послания и предложений великого князя, вручил мятежным братьям личные послания от их матери, инокини Марфы, от митрополита Геронтия и от уважаемых православных церковных иерархов — владык Вассиана ростовского и Филофея пермского, а также троицкого игумена Паисия, — докладывал маршалку дворному в его загородном виленском замке князь Андрей Святополк-Мирский. — Я догадываюсь, о чем они все писали, — покивал головой Ходкевич. — Да, они все уговаривали братьев помириться с Иваном, который делает им шаг навстречу и призывает в эту трудную минуту, когда ордынцы уже стоят на Угре, прекратить распри и повести свои войска туда на соединение с московскими. — И что же предложил Иван своим братьям? — Андрею Большому — целое Можайское княжество, а Борису — часть Серпуховского. — Неужели они не понимают, что, как только закончится вся эта заварушка, он отнимет у них не только то, что сейчас дает, но и все, что у них пока еще есть? — с горечью спросил Ходкевич. — Не знаю. Но они готовы принять его условия. Я это понял по тому, как стал падать их интерес ко мне и как они стали обсуждать вопрос о возвращении из Витебска своих семей. Тогда, не теряя времени, я решил возвращаться, хотя официальное решение они еще не приняли. Я думаю, они его примут сегодня или завтра. Они прощались со мной гораздо холоднее, чем здоровались. — Итак, ты твердо уверен, что они помирятся с братом и пойдут на Угру, а стало быть, король Казимир не может рассчитывать даже на их нейтралитет? — Да, — не колеблясь подтвердил Андрей. — Вы можете смело доложить об этом его величеству. — Об этом ты доложишь его величеству сам. Князь Андрей удивленно вскинул брови. — Король желает лично выслушать донесение о состоянии дел в Московии от человека, который только что оттуда вернулся. Ступай домой, отдохни и завтра отправляйся в Троки. Король ждет тебя в Троцком замке послезавтра в полдень. Затем ты поступишь в личное распоряжение его величества. Андрей низко поклонился и вышел. Проходя по коридорам дворца, он еще раз проверял себя — не ошибся ли. Он вспомнил, как прибыло в Великие Луки посольство из Москвы и как среди рядовых членов посольской группы в задних рядах он увидел Картымазова. Вспомнил, как они обрадовались встрече и как долго и часто беседовали потом о жизни, о политике обоих княжеств и об общих друзьях. В течение двух недель они встречались почти ежедневно, и хотя Федор Лукич, согласно своим жизненным убеждениям, никогда ни о чем не расспрашивал Андрея, сам он много рассказывал о том, что узнал и увидел в последнее время, и вскоре Андрей начал понимать, что Картымазов рассказывает это не случайно — он хочет, чтобы об этом знал не только он, Андрей, но и какие-то другие, неизвестные Картымазову люди в Литовском княжестве. Андрей вспомнил свои разговоры с Медведевым, и хотя ситуация здесь была совсем иная, он поблагодарил Бога за то, что помог ему обрести таких друзей. Именно из бесед с Картымазовым Андрей понял, что, хоть взбунтовавшиеся братья великого князя недовольны своим братом, хоть они и подозревают, что он обманет их и даже, возможно, когда-нибудь лишит жизни, они все же пойдут на перемирие с ним, потому что, по большому счету, они всего-навсего обиженные мальчишки и маменькины сынки, которые на самом деле ужасно боятся кулаков своего старшего брата. Поэтому он и не стал дожидаться официального ответа братьев на посольство из Москвы и, гораздо теплее попрощавшись с Картымазовым, чем с князьями, покинул Великие Луки. Андрей вышел из замка и, вдыхая уже холодеющий осенний воздух, сел в седло, намереваясь отправиться обычной дорогой в Вильно, где он снимал небольшой домик на берегу речки Вильняле, а по дороге, как всегда, подумать о будущих делах, особенно теперь, перед лицом возможной близкой войны и этим странным переходом в распоряжение короля. До сих пор он лишь два раза бывал на аудиенциях у короля — всегда вместе с Ходкевичем, и оба раза король, казалось, не обращал на него внимания, не удостоив ни единым словом… А теперь вот такая неожиданность… Но что-то мешало князю Андрею сосредоточиться на делах. И вдруг он отчетливо понял, что именно. Его волновала сейчас не предстоящая встреча с королем, не готовая вот-вот разразиться братоубийственная война двух родственных княжеств и даже не будущая собственная судьба и жизнь — с каждым шагом коня вперед все его мысли и чувства сосредоточивались в ожидании ответа на один-единственный очень простой вопрос: будет ли стоять у монастырской калитки стройная девочка в монашеском платье? Глава десятая. ГОРЯЧАЯ ОСЕНЬ НА РЕКЕ УГРЕ … — Пора, наконец, принимать решение, — едва сдерживаясь, сказал князь Андрей Большой, шагая из угла в угол. — Но ты понимаешь, что рано или поздно это плохо для нас кончится, — свистящим шепотом, будто опасаясь подслушивания, ответил Борис. — Хватит молоть чушь! — закричал Андрей. — Не ори, Горяй! — крикнул в ответ Борис. — Нет, я тебя совсем не понимаю, брат, — взял себя в руки Андрей. — Давай по порядку. Мы зачем все это начинали? Чтобы он вернул нам то, что положено! Так? Так. Мы добились своего. Он испугался. Он дает нам земли. В чем же дело? Разве мы не победили? Князь Волоцкий тяжело вздохнул, но не сказал ни слова. Андрей продолжал ходить из угла в угол. — Послушай, — сказал вдруг Борис, — я совсем забыл, там же сидит этот, как его… Картымазов. Ну, мой с Угры, помнишь? — А-а, смышленый такой — помню. Мы его еще в Москву посылали! Ну и что? — Да, он уже две недели просится — все что-то сказать хочет. — Ну ты хорош, брат! А может, важное что? — Да нет, когда б важное, так бы и сказал. — Ну а коль неважное, чего время-то терять? — Уж будто времени у нас нету! Давай послушаем, что простой дворянин скажет! Сам же помнишь — он толковый дядька. — Ну зови, мне-то что — твой человек! — Эй, Ванька, — приоткрыл дверь князь Борис. — Там дворянин Картымазов дожидается, подавай-ка его сюда! Картымазов вошел и с достоинством поклонился. — Ты, кажется, что-то хотел сказать? — спросил Борис. — Ничего, что здесь мой брат? У меня нет от него секретов. — Напротив, я очень рад возможности высказать свои мысли в присутствии князя Углицкого — ведь ему тоже служат такие же, как я, дворяне, но, быть может, не у всех хватает смелости высказать то, что я намерен, хотя я знаю — большинство из них думают так же, — склонил голову Картымазов. — Мы слушаем, — нахмурился Борис. Картымазов слегка побледнел и начал говорить, обращаясь к своему князю, но время от времени поглядывая и на Андрея. — Князь, ты хорошо знаешь, что я всегда верно служил тебе. После Шелонской битвы ты оказал мне честь, похвалив за мужество, сделал своим дворянином и пожаловал меня и моих потомков клочком твоей земли, где до этого я жил как твой слуга и воин, а прежде слуга и воин твоего батюшки великого князя Василия Васильевича. Теперь это имение зовется Картымазовкой, оно стало гнездом моего рода, там протекли самые счастливые минуты моей жизни, там я женился, там родились мои дети — дочь и сын, там выросло целое село, но ты сам хорошо знаешь, что земля эта порубежная и жить на ней вовсе не легко. Много раз я и мои соседи, независимо от того, на чьей земле они живут и кому служат, приходили друг другу на помощь, поддерживали, а иногда и спасали друг друга, когда вместе боролись против многочисленных разбойников, грабителей и злодеев, которые нападали на нас со всех сторон. Мы научились жить мирно, дружно, и все было хорошо до тех пор, пока зимой прошлого года ты не прислал ко мне Ивана Артюхова, а с ним людей Оболенского-Лыко с приказом исполнять то, что Артюхов скажет. Уже тогда я сразу понял, что начинается что-то недоброе. Я безукоризненно выполнил свой долг, но это досталось мне дорогой ценой — я едва не потерял уважение своего зятя — мужа моей любимой дочери, и дружбу соседа, которого люблю, как сына. Не моя вина, что Артюхов не выполнил поручения, — он не послушался моих советов, пренебрег опасностью и погиб, а клочки послания, которое он вез, попали в руки великого князя, и тот очень рассердился на Оболенского. Ты лучше меня знаешь, что потом произошло. Когда вы, князья, вызвали со всех концов земли своих дворян, мы прибыли по первому зову. Мы — ваши слуги, и мы обязаны повиноваться, но, как говорится в Священном Писании, добрый хозяин должен заботиться о своих слугах и выслушивать иногда их чаяния. Так выслушайте же то, о чем говорят шепотом между собой ваши верные слуги — рядовое дворянство, — и попытайтесь понять их. Сейчас Московское княжество стоит перед лицом смертельной угрозы! Огромное татарское войско растянулось по берегам Оки и Угры более чем на шестьдесят верст! Наши земли и дома, наши жены и дети в опасности! Почему же мы стоим здесь, а не мчимся спасать их? Ведь все понимают: если Ахмату удастся перейти на этот берег — наше княжество будет покорено надолго, наших сыновей сделают ордынскими рабами, а жен и дочерей — наложницами! От лица ваших дворян, князья, я умоляю вас — помиритесь с братом, давайте двинемся все вместе на Угру и остановим врага! Картымазов низко поклонился и медленно выпрямился. — Спасибо за верную службу, — сказал князь Борис, и голос его чуть дрогнул. — Спасибо, Картымазов, я всегда высоко ценил тебя. Мы с братом как раз обсуждаем этот вопрос. Я думаю, еще сегодня мы примем решение. Ступай. Картымазов вышел. Братья молчали. Андрей вдруг обнял Бориса и сказал: — Прости меня, брат, что втянул тебя в это… Чует мое сердце, что рано или поздно нам придется дорого заплатить… — Брось, Горяй, — улыбнулся Борис. — Все начал я. К тому же меня поддержал Иосиф, а я ему верю — это провидец… В дверь постучали, и вошел взволнованный постельничий Бориса Иван: — Князь, прибыл игумен Волоцкий Иосиф и покорно просит тебя пожаловать к нему — он ждет в гостиной зале. — Сам Иосиф? — поразился Борис. — Легок на помине, — печально улыбнулся Андрей. — Ну иди. Посмотрим, что он теперь скажет. Впрочем, я и так знаю. — И я догадываюсь, — вздохнул Борис и вышел. …Однако Иосиф сказал совсем не то, чего ожидал от него Борис. После приветствий, благословения и целования руки игумен спросил: — Скажи мне, князь, а где у вас тут проходят богослужения? — В основном в местном храме, — удивился Борис. — А кто служит? — В последнее время отец Кирилл… Он местный, из Великих Лук.. — В последнее время… А раньше? — Ну-у… Раньше, кроме него, иногда очень хорошо служил отец Аркадий… Дорошин… Из Новгорода, кажется… У него был замечательный голос… — Почему «был»? — Отец Аркадий скоропостижно скончался, — Борис перекрестился, — две недели назад. Съел что-то несвежее и, говорят, в страшных муках на следующий день помер. — Кто говорит? — Служка с ним был. — Где этот служка? — Уехал… Не знаю… Я не интересовался… Кажется, обратно в Новгород. — Так я и думал, — с какой-то странной досадой протянул Иосиф и глубоко вздохнул. — Схоронен ли он по христианскому обычаю? — Да, конечно, на местном кладбище. Отец Кирилл знает. — Хорошо, оставим это. Вообще же я приехал поговорить с тобой о другом. Но прежде у меня к тебе просьба. — Слушаю и выполняю, отче, говори. — Мне нужны четыре-пять сильных молодых воинов, чтобы проделать одну работу. — Сейчас? — Да. — Ваня! — крикнул Борис, и Иван тут же появился на пороге. — Скажи сотнику Сидорову, пусть выделит прямо сейчас пять-шесть человек в распоряжение отца Иосифа. — Нет-нет, — сказал Иосиф, — в распоряжение моего помощника инока Феофана, который приехал со мной. — Уже сделано, — поклонился Иван и исчез за дверью. — Князь, — начал Иосиф, — я приехал, чтобы поговорить с тобой о важных делах… — Слушаю, — покорно сказал князь Борис, глядя в глаза Иосифу. — Я долго думал обо всем, что случилось в последнее время, — Иосиф замолчал, потом вздохнул и продолжал: — Я уже покаялся перед Господом нашим и слезно просил прощения за грех мой. Теперь и пред тобой каюсь, князь. Ныне ясно вижу: попутал нас бес нечистый, ох попутал. Сперва тебя, а потом я сам в соблазн впал. Скажу тебе откровенно: помнишь, когда зимой еще признался ты мне, что обиду вы с Андреем на брата держите, я хоть и нехотя, но поддержал вас, думая — ведь есть в том правда, что вы за старый порядок радеете. Так ведь было испокон веков и так должно остаться! Потому и согласился благословение свое дать. А потом надоумил меня Господь, что не так это все есть… Иосиф замолчал, как бы задумавшись. Он искал простые слова, чтобы объяснить князю понятным ему языком, что пришла пора в корне изменить не только политику и поведение, но и вообще взгляды на устройство мира… …Ну не могу же я ему рассказывать, как снизошло вдруг на меня некое озарение и понял я, что не все старое хорошо, ибо, когда бы так было, мир бы остановился — не росли б цветы, не завязывались плоды, не вырастали бы новые деревья. Не так Господь устроил этот мир, чтоб все было всегда по-старому, а так, чтобы все в нем постоянно изменялось и обновлялось. И в жизни природной, и в жизни человеческой, и равно в делах державных. Вот приезжают иноки из дальних стран, рассказывают, что где видели, что где слышали, а порой и книги привозят новые. И что же? По всем странам, хоть на запад погляди, хоть на восток, похожее деется. Старые державы распадаются, на их месте новые растут… Но там лишь они выживают, где есть мудрый и сильный государь, который один своею рукою всем управляет. Самодержавная власть — вот то, что приходит сейчас на смену старому многовластию… Как мне объяснить удельному князю, что скоро он перестанет быть удельным и, как бы это ни было плохо для него, придется с этим смириться, потому что так нужно для укрепления могущества державы… Потому что иначе — как она выстоит, когда тут Новгород бунтует, там ливонцы наступают, оттуда Казимир грозит, а с четвертой стороны полчища ордынцев идут… Да нет, пришли уже… Стоят на пороге… Конечно, укрепление самодержавия грозит ослаблением и притеснением церкви, но есть, есть возможности не допустить этого. Однако это потом, позже, когда можно будет все спокойно обдумать. А пока главное — сохранить и защитить державу… — Не так это все, — повторил Иосиф, положив руку на плечо князя Бориса. — А как? — робко спросил Борис. И тут Иосиф нашел простые слова для князя. Он взял его за плечи и, глядя прямо в глаза, произнес своим чарующим, проникающим в самую душу голосом: — Единое княжество, единый государь, единая вера! В этом — сила и спасение всех нас! Иосиф смотрел прямо в глаза князя Бориса и увидел, как они наполняются слезами. Он перекрестил его и очень мягко, по-отечески добавил: — А потому вам с Андреем следует помолиться искренне за здоровье и успехи старшего брата, по-христиански простить все его прегрешения перед вами, попросить у него прощения за ваши грехи, поблагодарить за доброе отношение, принять все его предложения и немедля вместе со всеми войсками двигаться ему на помощь, чтобы отразить страшное ордынское нашествие. На завтрашнем молебне я дам вам на то мое торжественное благословение… Ни один мускул не дрогнул на лице князя Бориса, только одна слезинка выкатилась и потекла по щеке, растаяв в густых усах… … — Ну что? — спросил Андрей брата. — Все. Завтра игумен Волоцкий благословит нас на мир с Иваном… — Значит, даем Иванову посольству согласие? — Значит, даем. — Ладно, брат, не горюй. Мы сделали все, что могли. Авось как-то и обойдется. — Авось. Они помолчали. — Знаешь, я думаю, давай-ка пошлем гонца — он доскачет дня на три раньше, чем вернется посольство. Пусть Иван будет спокоен. — Правильно. Картымазова. — Давай. Князь Борис вышел. В соседней комнате дежурил Иван. — Пойди отыщи Картымазова, пусть срочно явится. — Уже сделано, — вскочил Иван. — А Сидоров вернулся? — Да он тут рядом. — Давай Сидорова и беги за Картымазовым. Вошел Сидоров. — Ты дал людей иноку Феофану? — Да. Они только что пришли. — И что же они делали? — Раскапывали могилу. — Что-что? — поразился Борис. — Какую могилу? — Отца Аркадия. — Зачем? — Чтобы гроб открыть. — Господи, — перекрестился князь Борис, — и что? — А ничего. Пустой гроб. — Как — пустой? Не воскрес же он? — А он и не помирал. Так сказал моим людям Феофан. Говорит, обманщик, мол, этот Аркадий, церковь обманул, а теперь скрывается. — Ай-ай-ай, как нехорошо вышло… А мы тут его приняли, службы у нас служил… — Ну а мы-то при чем, князь? Мы ж ничего не знали… Если б предупредили нас о том заранее, мы б его, обманщика, вмиг схватили! — И то верно. Вошел Иван с Картымазовым. — Пойдем-ка, Федор Лукич, со мной, — пригласил его князь. Они вошли, и Борис сразу перешел к делу. — Завтра мы даем ответ посольству великого князя брата нашего Ивана. Мы принимаем все его условия, миримся, и послезавтра все наше войско выступает на Орду. Но мы хотим, чтобы наш брат узнал об этом раньше, чем придет посольство. Сейчас же садись на коня, скачи изо всех сил и передай великому князю нашу братскую любовь, скажи, что клянемся ему в верности и поспешаем на помощь. А если что не так мы сделали, пусть он нас простит, как Бог велел и как мы ему все прегрешения простили. — Я с радостью выполню это поручение, — поклонился Картымазов. — Я знаю. Потому тебя и посылаю. Оставайся при великом князе до нашего соединения с ним, если он не даст тебе других поручений. — Слушаюсь. Картымазов вышел. — Ну что ж, — потер руки Андрей, — что ни делается — все к лучшему! Давно мы с тобой, брат, не воевали по-настоящему! У меня уже руки чешутся! Скорей бы на эту Угру! Ох и жарко там сейчас, наверное! — Да уж, я думаю! — согласился Борис. … На Угре было не просто жарко — на Угре все пылало. Московские войска еще в июле начали занимать городки, поселения и деревни, расположенные вдоль берегов Оки и Угры, растянувшись извилистой полосой на шестьдесят верст. Но до самого конца августа в Медведевке, Бартеневке и Картымазовке все было тихо и спокойно. Только один раз по берегу Угры проехал в сопровождении небольшого отряда удалой и славный прошлыми победами князь Даниил Холмский. Вместе со старым воеводой Образцом, под командованием наследника престола, молодого великого князя Ивана Ивановича, он занимал рубеж в районе Медыни вдоль реки Лужи за полосой густых и почти непроходимых для больших отрядов конницы лесов, покрывающих берега Угры. Князь Холмский по приказу Ивана Молодого объезжал тогда, еще в августе, порубежный берег Угры, так, на всякий случай, просто чтобы познакомиться с местностью, потому что все были уверены, что сюда ордынцы не дойдут — будут атаковать на Оке, в районе Любутска, между Алексиным и Калугой, — там броды хорошие и лесов на берегу почти нет — конница может свободно передвигаться. Князь Даниил заехал в каждое имение, в том числе и в Медведевку, где его принимали Анница и отец Мефодий. Князь подивился прекрасно обученным людям, охране, дисциплине и, назвав Медведевку «настоящей крепостью», поехал дальше. И снова наступила зловещая тишина и напряженное спокойствие ожидания беды, пока однажды в теплый сентябрьский вечер не примчался в сопровождении Леваша Копыто посеревший от волнений и усталости купец Манин с окровавленной головой и синим рубцом на шее. Он немедля передал Аннице все, что услышал от Сафата, не преминув рассказать и о своих злоключениях. И тут все зашевелилось и задвигалось во всех направлениях. Во-первых, немедленно отправили гонца (выбор пал на Ивашку) в стан великого князя Ивана Ивановича, дабы он сам знал и батюшке передал сведения о передвижении основных сил Ахмата на Угру. Во-вторых, в тот же день собрали военный совет, в который вошли Леваш Копыто, монах из Преображенского монастыря, Анница, отец Мефодий, Петр Картымазов с матерью, Анастасия Бартенева и лив Генрих, который управлял ее имением. Представитель монастыря — бывший воевода, провинившийся перед великим князем и выбравший вместо казни пожизненное иночество, — настойчиво предлагал всем жителям московских имений укрыться за крепкими стенами монастыря, который ордынцам, говорил он, ни за что не взять — пороха, пищалей и пушек достаточно, а запасов продовольствия — на год осады. Однако Анница категорически не согласилась покидать свой укрепленный дом, заявив, что Медведевка так подготовлена к войне, что может сопротивляться не хуже монастыря. Остальные тоже не решились перебираться в монастырь, и монах-воевода, обидевшись, ушел, условившись тем не менее о координации действий против неприятеля, в зависимости от того, как будут вести себя ордынцы, когда появятся на той стороне. В самом лучшем положении находился Леваш Копыто, в самом худшем — Настенька. Леваш Копыто не боялся татар по целому ряду причин, главная из которых заключалась в том, что он вообще уже давно ничего и никого не боялся. Кроме того, он был литовским подданным — раз; под его командой в Синем Логе находились более двухсот вооруженных и хорошо обученных людей — два; его лучшими друзьями были все соседние дворяне, включая очень воинственных верховских князей, которые под предлогом общего сбора дворянства для похода на Москву уже создали небольшую армию около десяти тысяч человек, — три. Леваш был твердо уверен, что Ахмат или его уланы, которые явятся сюда вскоре, ни за что не рискнут ввязываться в полномасштабную войну с теми войсками союзника, для встречи и соединения с которыми они сюда и прибыли, — такой конфликт ставил бы под угрозу саму идею совместного похода на Москву — они ведь не знали, что эти самые верховские князья — обыкновенные разбойники и служат на две стороны — то Москве, то Литве, в зависимости от того, как им выгодно в данный момент. Так что, если обидят их общего любимого застольного друга, такого человека, как Леваш, они немедля станут на его сторону, не задумываясь, служат ли они при этом Литве или Москве. А вот у Настеньки дела обстояли гораздо хуже. Надо начать с того, что сам статус имения в настоящую минуту не был до конца определен. Имение Бартеневка, только в прошлом году перешедшее в подданство Великого Московского княжества, находилось практически за рубежом — на литовской стороне порубежной Угры. До сих пор Филиппу Бартеневу не пришел из королевской канцелярии формальный ответ на его складную грамоту, и у Бартеневых не было документа, подтверждающего согласие литовской стороны на их отход к Москве. Поскольку все литовские соседи знали предысторию этого события, никаких трудностей или непонимания с их стороны не было. Но как поведут себя татары, обнаружив на землях своего союзника московское имущество, за которым они как раз сюда идут, представить было нетрудно. Неожиданно возникла и другая проблема. Несмотря на то, что Генрих оказался действительно очень способным и расторопным управляющим, огромное строительство, задуманное Филиппом и бурно начатое во время его краткого пребывания дома, стало быстро увядать сразу после его отъезда. Неслыханная наивность свежеиспеченного богача, заплатившего всем вперед за еще не сделанную работу, привела к плачевным результатам. Несмотря на все старания и уговоры Генриха, мастеровые начали потихоньку исчезать, и к концу июля их число уменьшилось из пятидесяти до десяти. Два ученых строителя стали сетовать, что они не могут работать с таким малым количеством людей. Дело кончилось тем, что однажды ночью в начале сентября исчезли и ученые строители вместе с последним десятком мастеровых, оставив недостроенными каменные стены будущего великолепного дома («почти замка», как говорил жене перед отъездом Филипп), груды камней и кучи мусора по всей деревне; более того — имение стало теперь еще более беззащитным, чем раньше, — старый, прогнивший частокол вокруг деревни снесли начисто, а новый не успели построить — и теперь только груды свежих, смолистых бревен окружали Бартеневку со всех сторон. В связи со всем этим на военном совете было решено, что Настенька с детьми незамедлительно переезжает в Медведевку, переезжают туда также все ее люди — люди Медведева единогласно решили потесниться и принять в свои дома соседей, пока не минует ордынщина. В Бартеневке останутся на страже домов и строительного имущества Генрих с четырьмя молодыми ребятами, прошедшими боевые учения в летнем лагере Анницы. В случае появления татар они немедленно отступают через брод или по реке в Медведевку. В Картымазовке решено было укрепиться и в случае нападения татар держаться самостоятельно, сколько окажется возможным. Однако реальная жизнь, как это почти всегда и бывает, внесла свои поправки к решениям военного совета в Медведевке. Как только Ивашко доложил великому князю Ивану Ивановичу Молодому о сообщении Сафата, тот немедленно принял решение выдвинуться всеми своими войсками на самый берег Угры. Противоборствующие войска появились на берегу почти одновременно. Все началось с того, что ночью, переплыв Угру, в Медведевку прибежал бледный и не на шутку испуганный Генрих с тремя бартеневскими людьми. Четвертого схватили ордынцы, неожиданно напавшие передовым разведывательным отрядом после полуночи. Уже через час запылало на том берегу, на месте Бартеневки, огромное зарево, а к утру явился огорченный и озабоченный Леваш и привез того, четвертого. Ордынцы долго не церемонились. Узнав, что имение принадлежало московитам, они немедленно подожгли его со всех сторон. Огромная масса подготовленных для частокола бревен вспыхнула быстро, и к полудню от Бартеневки осталось одно пепелище и груда черных от сажи каменных руин. Схваченного ими молодого парня они заставили смотреть на пожар, велев ему навсегда запомнить это последнее в его жизни зрелище и рассказать о нем хозяевам, чтобы знали, как Орда поступает с теми, кто не платит вовремя дань. Затем они выкололи ему глаза и подбросили Левашу, зная, что он в хороших отношениях с московскими соседями. Самому Левашу повезло. На его землях остановился ставший к этому времени тысяцким старый знакомый Сайд, который был здесь с покойным Богадуром и проникся уважением к Левашу. Он сам попросил у Азов-Шаха, в прямом подчинении которого находился, чтобы тот направил его сюда, поскольку он уже знал эти места. Сайд сразу же нанес Левашу дружеский визит, привез богатые подарки и заверил, что никаких бесчинств или притеснений людям Леваша от его людей не будет, а если кто-то из ордынцев совершит хоть малейший проступок в этом направлении, Сайд лично в присутствии Леваша снесет виновному голову. Не успело наступить утро, как на берег Угры с московской стороны вышло из лесу войско великого князя Ивана Ивановича с пищалями и разнообразными пушками, от огромных до совсем маленьких. Поскольку воевода Образец знал о летней дуэли Анницы с Богадуром, а ко всем людям, проявившим военное мастерство, он относился с исключительным уважением, боровский наместник лично нанес ей визит вежливости. Он формально спросил разрешения занять берег Угры на землях, принадлежащих Медведеву, но за пределами поселения Медведевка, на что, разумеется, получил согласие — Анница прекрасно понимала, что воевода мог здесь все занять, ни у кого ни о чем не спрашивая, но догадалась также, что Образца к ней привело любопытство. Он с уважением потрогал большой тисовый лук, пообещал, что его воины не будут докучать хозяевам, и откланялся, заверив, что всегда будет готов оказать семье Медведевых помощь во всем. Больше всего повезло Картымазовке. Наименее защищенная, она в одночасье стала неприступным фортом. С согласия Василисы Петровны и Петра Картымазовых на их подворье остановился сам князь Холмский, в результате чего вокруг расположился целый полк охраны, так что ни о каком неожиданном нападении не могло быть и речи. Напротив брода через Угру, на границе земель Медведева и Картымазова, была выставлена целая пушечная батарея. Впрочем, к вечеру пушки и пищали уже торчали вдоль всего берега. На следующий день тихие берега реки Угры превратились в кромешный ад. Татары, пользуясь густыми зарослями, подбирались к берегу и осыпали московских пушкарей градом стрел и матерных слов. Немедленно вступили в дело пищали и пушки, грохот стоял неимоверный, по обе стороны реки горел сухой лес, едкий пороховой дым смешивался с дымом горящих деревьев и кустарников, закрывая порой небо и солнце, превращая яркий день в тусклые сумерки. И так теперь было каждый день. Тяжелее всех это переносила Настенька. Высокие языки пламени над лесом, означающие гибель дома, который лишь совсем недавно стал ее домом, потрясли Настеньку гораздо больше, чем Анницу, для которой это был дом ее детства. Настенька рыдала весь день, у нее пропало молоко, а ночью с ней случился странный приступ — ей казалось, что пришли татары и сейчас ее снова похитят. Анница не отходила от золовки всю ночь. Утром на смену ей пришел худой, осунувшийся Генрих. Он попросил разрешения посидеть с «хозяйкой», как он ее почтительно всегда называл. Анница согласилась, потому что уже сутки не спала, да и сама Настенька наконец задремала. Генрих сел на скамье в углу и тихонько стал наигрывать на своей лютне. Как только рассвело, грохнула пушка где-то далеко, потом ближе другая, и следом бабахнул целый залп совсем недалеко… Настенька проснулась. Генрих поднялся, встал на колени возле ее постели и, взяв руку Настеньки, осторожно поцеловал. На его глазах выступили слезы. — Это я во всем виноват, — сказал он. — Я уговорил Филиппа начать это дурацкое строительство… — Нет-нет, Генрих, что ты говоришь, — слабо возразила Настенька, — при чем тут это? Татары все равно пришли бы… Я знала, я знала, что они придут…Я знала, что они придут за мной… Пресвятая Матерь Божья, спаси и сохрани! Я боюсь… Я боюсь, что меня снова увезут! Генрих, я боюсь!!! — закричала она. — Ну что ты, хозяюшка моя, успокойся, никто тебя в обиду не даст — смотри — друзья рядом, войско московское вокруг стоит — кто же тебя отсюда увезет?! — Все равно я боюсь… Меня увезут и убьют, я знаю… Я боюсь, Генрих… И тогда лив Генрих снял со своей шеи большой круглый медальон из серебра с вытисненным на нем изображением Богородицы с младенцем. — Это самое дорогое, что у меня есть, — сказал он. — Моя матушка дала мне это и сказала: здесь волшебный эликсир — если ты им смажешься, тебя не возьмет никакое оружие. Даже само то, что будешь носить его на своем теле, защитит тебя от всех бед. Вот посмотри! Генрих поднес медальон к глазам Настеньки, и тогда она увидела, что это не просто украшение или образок — это плоская серебряная бутылочка с маленькой серебряной крышечкой. Генрих осторожно открыл эту крышечку и поднес к носу Настеньки. Сильный аромат, вызывающий странное чувство успокоения, опьянения и удовольствия, пахнул на нее. — Что это? — изумленно прошептала она. — Это и есть волшебный эликсир. Я только два раза смазывался им перед самыми страшными сражениями — чуть-чуть… Шею и руки. И вот представь — все вокруг меня падали убитыми, а я не получил ни одной царапины. Оба раза. И вообще, пока я его ношу, меня никто никогда не ранил. — Никогда? — недоверчиво спросила Настенька. — Ни разу, — заверил Генрих. Он вложил медальон в ее руки. — Прошу тебя, прими это в знак моего огромного почтения к тебе. Вот видишь — ты только вдохнула аромат волшебного бальзама, и тебе сразу стало спокойней. Все твои страхи пройдут, как только ты наденешь его на шею… — Правда? — нерешительно спросила Настенька. — Ручаюсь, — приложил руку к сердцу Генрих. — Спасибо, — слабо улыбнулась Настенька, принимая медальон. — А ничего, что у меня тут крестик? — Христос и Богородица будут вместе хранить тебя, — улыбнулся Генрих. Настенька надела медальон. — И правда, вроде спокойнее стало, — сказала она и пожала руку Генриха. — Еще раз спасибо тебе, Генрих, ты очень славный. Генрих растроганно поклонился, галантно поцеловал ручку Настеньки и тихонько вышел. Настенька глубоко вздохнула и впервые за последние дни крепко уснула, несмотря на грохот пушек. И ни ей, ни Генриху даже в голову не могло прийти, какие роковые и страшные последствия будет иметь это маленькое событие и как изменит оно судьбу нескольких людей… Но что такое жизнь и судьба отдельных человеческих личностей перед лицом другого грандиозного события, которое уже началось, уже происходило и которому суждено было изменить жизнь и судьбу целых племен и народов. Началось величайшее действо, навсегда оставшееся в истории как «Стояние на Угре». ГЛАВА ПЕРВАЯ. Великий князь московский Иван Васильевич Много было в тот год недобрых предзнаменований, шепотом люди друг другу передавали, где что дивное случилось, — то в Алексине, там, где Орду ждали, в ночь перед появлением татар звездопад был страшный, сыпались, как град, с неба звезды и искрами по земле разлетались, то в Москве колокола той ночью сами по себе звонили, а еще раньше взял вдруг да и упал ни с того ни с сего купол церкви Рождества Богородицы и много старинных и знатных икон сокрушил. Не к добру все это деялось, бояться стали люди посадские, что вокруг Москвы жили, забирали свое имущество и в Кремль с ним бежали прятаться в ожидании нашествия Ахматова, а некоторые даже поджигали дома свои, как то в обычае было: идет враг — сжигай все посады, забирай все добро свое да припасы съестные и за стены города прячься, готовясь к осаде и штурму… Шум, гам, крики, щелканье кнутов, ржание коней, очереди и давка у всех кремлевских ворот, отдельные пожары вокруг среди брошенных посадских домов — такую картину увидел великий князь московский Иван Васильевич, подъезжая к Москве со стороны Тарусы. Там он стоял уже месяц с войском, а когда донесли ему доброхоты, что появились, наконец, татары на том берегу и ужас как много их — горизонта не видно, дрогнуло сердце государя — не за себя, за державу — а что там деется в Москве? Как Патрикеев справляется? Вернулось ли посольство от братьев? Как супруга и дети? Нет, но надо же о них тоже позаботиться, да и казна, казна-то полная в Кремле — страшно подумать, что случится, коли захватят ордынцы столицу — нет-нет, нельзя этого допустить, ни за что нельзя, но и на авось полагаться не стоит, а ну ж перейдут Оку и на Алексин — а там до Москвы совсем рукой подать… Пресвятая Богородица, помогай! Иван Васильевич привык к народной любви и громким ее проявлениям, когда появлялся на людях… Но сейчас с ним не было Патрикеева, который всегда знал, что надо сделать, прежде чем государь явится к народу, каких смутьянов заранее утишить, кому меда бочку выставить и сколько монет выделить людям, которые их в толпу кидать будут. Впервые за все время своего правления Иван Васильевич появился перед народом, не подготовленным к встрече государя, да еще в столь смутный час, когда царила паника, когда все с минуты на минуту ожидали страшного неприятеля и были уверены, что и великий князь, и сын его, и лучшие воеводы сражаются сейчас там, то ли на Оке, то ли на Угре, с татарскими ордами. Эту встречу Иван Васильевич запомнил на всю жизнь, и долго еще она снилась ему в страшных снах, когда он кричал так, что прибегала Софья из соседней спальни и успокаивала его, отирая лоб, весь мокрый от холодного пота… Ивана Васильевича, едущего верхом в воинских доспехах, сопровождала целая свита его приближенных и отряд охраны, двигались они медленно, и народ увидел своего государя еще издали. Сперва все стали показывать в ту сторону пальцами, переговариваясь о чем-то все громче и возбужденней. Иван Васильевич подумал было, что сейчас его будут приветствовать, улыбнулся и поднял руку в благосклонном жесте. И вот тут-то случилось нечто незабываемое. Общий ропот усиливался, как грохот приближающегося обвала, потом люди начали что-то кричать, размахивали руками, затем кулаками, и до ушей великого князя и его свиты стали доноситься отдельные вполне различимые выкрики: — Он оставил войско! — Он бежит! — Он спасается! — Налоги с нас драл, а татарам не отдавал! — Разозлил хана, а за Отечество не стоит! — Трус! — Позор! — Долой! Иван Васильевич растерянно остановился, его тотчас окружили воины охраны, выставив пики вокруг, но народ, собираясь со всех сторон в мгновенно растущую и густеющую толпу, напирал все больше, передние ряды, толкаемые задними, уже вплотную приблизились к охране. Иван Васильевич побледнел и начал было что-то говорить, но его никто не желал слушать — толпа орала свое и напирала все сильнее. И вдруг неизвестно почему эта толпа смолкла, затихла, по ней волнами пробежал какой-то шепоток, и она стала расступаться, освобождая кому-то дорогу. Седой древний старец, согнутый тяжестью прожитых лет, опираясь на посох, шел навстречу кортежу великого князя. Архиепископ ростовский Вассиан, личный духовник государя, упорно настаивал на том, чтобы Иван Васильевич взял его с собой в поход «для поддержания духа». Великому князю стоило больших трудов уговорить старика, который по возрасту и слабому здоровью не выдержал бы и недели походной жизни, отказаться от этой затеи и остаться в Москве, и вот теперь архиепископ встречал его здесь. — Остановися, князю! — воскликнул он патетически. — Неужто и вправду оставил ты войско и бежишь прятаться за стенами города? Неужто там идет бой, а ты, уклонившись, хочешь спасти свою жизнь? Смертным ли бояться смерти? Рок неизбежен! Я стар и слаб, но не убоюся меча татарского, не отвращу лица моего от его блеска! Так отчего же ты здесь? Великий князь прикусил до крови губу от досады и нелепости положения. Толпа молчала, ожидая его слов. Что ж это делается-то, а? Я — великий государь должен покорно стоять перед толпой холопов и оправдываться? Перед кем? Перед теми, которые сами бегут, как крысы, побросав свои дома? Ну подождите, псы поганые, дайте срок, покончим с Ордой, я вам такие порядки заведу — на коленях ползать передо мной будете, за каждое дерзкое слово головы всем рубить буду, пока страх и уважение к государю и власти державной в кровь вашу и молоко материнское не вольются на веки вечные! Великий князь московский Иван Васильевич побледнел еще больше, но, склонив голову с христианской покорностью, отвечал архиепископу: — Прости меня, отче, однако ты ошибаешься. Никакой бой нигде не идет. Татары действительно явились, но боятся перейти реку, ожидая подкрепления от короля, а до тех пор не тронутся с места. Я же приехал в свою столицу на несколько дней, ибо того требуют весьма важные державные дела, о которых мне надо посоветоваться с матушкой, боярами и духовенством, после чего немедля вернусь к войску. Уверен, что мой любезный народ правильно меня понимает и помолится за нашу победу. Погодите, ублюдки, вы у меня еще попляшете! Рабами хуже татарских будете! — Коли так — добро пожаловать, государь, — поклонился архиепископ и дал знак толпе. Угрюмо ворча, «любезный народ» расступился, и в полном молчании великий князь двинулся вперед. Но вдруг он подумал, что и дальше, на улицах его может ждать подобная встреча, и резко переменил решение. — Не поедем в Кремль, — скомандовал он свите. — Остановимся в Красном селе. Там, в Красном селе, и нашел великого князя Картымазов, примчавшийся из Великих Лук. — От братьев? — спросил его Патрикеев и тут же провел к государю. — Вижу по лицу, что ты с хорошими вестями, — сказал Иван Васильевич. — Они приняли мои предложения? — Да, государь, они послали меня вперед посольства, чтобы поскорее успокоить тебя, заверить в братской любви и сообщить, что они немедля выступают со всеми своими войсками на Угру — под твое командование! В этом письме все подробности, — Картымазов протянул свернутое в трубку послание братьев. — Это славно! — радостно воскликнул Иван Васильевич и даже хлопнул в ладоши. — Это замечательно! С Ливонией покончено, с братьями мир! Две задачи решены! Еще две бы так же решить — и мы на коне! Картымазов не знал, о каких оставшихся двух задачах идет речь, а в силу своего обычая не интересоваться чужими делами скромно промолчал, ожидая, пока великий князь прочтет послание. — Очень хорошо! — удовлетворенно сказал великий князь, швырнув прочитанное письмо на стол. — Ты сам разговаривал с ними? — Да, государь, я имел честь изложить мнение рядового дворянства князьям Углицкому и Волоцкому. — Молодец! Я помню, что обещал тебе землю. Погоди немного, вот закончим с Ахматом и потом поговорим. Братья пишут, что отдают тебя в мое расположение, и я воспользуюсь этим. Ты, верно, соскучился по семье? — Я нахожусь на службе, государь, — поклонился Картымазов. — Ладно-ладно, я дам поручение, которое тебя обрадует. Поезжай на Угру — в твоем имении сейчас остановился князь Даниил Холмский. Он правая рука моего сына Ивана. Передай, что я жду обоих здесь и немедленно! Вернешься сюда вместе с ними! — Хорошо, государь, — поклонился Картымазов, — Я отправлюсь тотчас же. Он ничем не выдал своей радости или удовлетворения. Просто пошел выполнять это поручение, как любое другое. — Необычные, однако, люди живут на этой Угре, — сказал великий князь Патрикееву, когда Картымазов вышел. — Другие там просто не выживают, государь, — улыбнулся Патрикеев. … Картымазов с трудом добрался до собственного дома, пройдя десятки проверок. Проезжая мимо брода, на границе с бывшими Березками, он стал свидетелем ожесточенной схватки, происходившей по пояс в воде между группой ордынцев, которые пытались напасть на пушкарей, и охраняющими пушечный наряд московскими воинами. Силы были на стороне татар, и они, казалось, вот-вот прорвут поредевшую цепочку защитников, как вдруг из лесу вылетел отряд всадников с обнаженными саблями и, с разгону подымая веер брызг, влетел в воду, которая через несколько минут окрасилась в красный цвет — ордынцы были порублены в несколько минут. Спасенные пушкари ликовали и кричали, размахивая шапками: — Ура удалому князю Холмскому! — Который тут Холмский? — спросил Картымазов. — Да вон он — спаситель наш! — указал пушкарь на командира отряда, только что одержавшего победу. Картымазов на берегу встретил отряд, выходящий из воды, и поклонился. — Князь Даниил! Я с приказом от великого князя! — Иваныча или Васильича? — весело спросил Холмский. — Ивана Васильевича, — показал Картымазов печать на верительной грамоте. Холмский внимательно осмотрел печать и вернул грамоту. — И чего государь хочет? — Государь требует, чтобы ты и великий князь Иван Иванович тотчас скакали в Москву вместе со мной. — Э-э-э, братец, не так быстро! Государь что — не получил нашего донесения? Он что — не знает, что главные силы неприятеля собраны здесь и с минуты на минуту начнут переправу? — Мне ничего об этом не известно, — сухо ответил Картымазов. — Я лишь выполняю поручение. — Твое счастье, что великий князь Иван час назад прибыл сюда. Поехали к нему, я без его решения никуда не поеду. Они развернулись и поскакали по так хорошо известной Федору Лукичу дороге в сторону его дома. — Это недалеко, — успокоил князь Холмский, — пару верст. Я тут остановился в одной захудалой деревушке — Картымазовкой зовется, а великий князь приехал утром, чтобы самому осмотреть, что делается на берегу. А тут вон вишь, что творится! Атаку за атакой отбиваем! Если бы не пушки мастера Аристотеля — ордынцы давно бы речку перешли! Но нас предупредили заранее об их приходе сюда, и мы успели по всему берегу выставить орудия — вот это был для них подарочек! Они от удивления чуть с коней не попадали! Одно плохо — эти пушки и пищали ломаются, лопаются от перегрева, их все меньше, надо срочно новые подвозить… Рядом с деревней стояло множество военных шатров, на кострах готовили еду, одним словом, Картымазовка превратилась в настоящий военный лагерь. Во дворе Картымазова, чуть подальше от его дома, в саду стояли три больших голубых шатра, и Холмский направился туда. Как раз в эту минуту Петр Картымазов и Василиса Петровна с корзинами в руках шли им навстречу из леса, что находился прямо за садом. Увидев Картымазова на коне, как ни в чем не бывало едущего рядом с князем Холмским, живущим здесь уже две недели, они застыли как вкопанные, едва не выронив корзин. — Отец? — не веря своим глазам, спросил Петр. — Господи, Федя! — радостно перекрестилась Василиса Петровна. Картымазов и глазом не моргнул. — Не видите, я занят, — сказал он. — Освобожусь и загляну в дом. На этот раз удивился Холмский. — Что я слышу? Уж не Картымазов ли ты? Картымазов не успел ответить. Из шатра вышел стройный высокий молодой человек с книгой в руках. Наследному великому князю Ивану Ивановичу, называемому Молодым, для отличия от правящего великого князя — тоже Ивана, было в то время двадцать два года. Он взял от отца высокий рост и стройную фигуру, а от покойной матери — Марии Тверской — нос без горбинки, нежную кожу и голубые глаза. У него было задумчивое серьезное лицо, и книга в руке шла ему, пожалуй, больше, чем сабля на боку и дорогой, украшенный золотом военный наряд. Князь Холмский, его свита и Картымазов спешились и поклонились. — Позволь представить тебе хозяина этого имения, дворянина Картымазова, — сказал великому князю Холмский. — Он прибыл в качестве гонца от твоего батюшки к тебе и ко мне. Государь желает, чтобы мы немедленно ехали к нему в Москву. Великий князь Иван Иванович внимательно посмотрел на Картымазова, мельком на Холмского и спокойно сказал: — Войдем в шатер. В богато убранном шатре он положил книгу на стол, повернулся лицом к Картымазову и сказал: — Прошу передать батюшке, что мне нельзя сейчас уехать отсюда. Ждем татар. Они могут перейти Угру в любое время. Он повернулся к Холмскому и очень просто, без всякого пафоса, спокойно сказал, словно констатируя бесспорный факт: — Лучше мне умереть здесь, чем удалиться от войска. — Я тоже остаюсь, — сказал Холмский. — Передай батюшке наши извинения. Ты сам все видел. Великий князь ласково улыбнулся Картымазову неожиданно светлой улыбкой и добавил: — Проси батюшку поклониться от меня бабушке — я ее очень люблю. Теперь ступай. Выйдя из шатра, Картымазов первым делом направился к своей конюшне. Конюх остолбенел, не веря своим глазам. — Этого коня накормишь, напоишь, и пусть отдыхает. Через полчаса подашь мне Пегую. Оседланную и готовую для дальнего пути. Конюх, наконец, пришел в себя и хотел схватить хозяйскую руку для поцелуя, но Картымазов хлопнул его по плечу и вышел. В доме он, наконец, ласково обнялся с женой и сыном. Потом спросил: — А где мои псы? — Заперты все на псарне! Где ж еще! Война ведь во круг! — А, ну да — это правильно, — успокоился Федор Лукич. Горячий обед ждал на столе. Жена и сын наперебой рассказывали ему новости и успели сообщить почти обо всем. Ровно через полчаса конюх доложил, что лошадь подана. — Ой, — всплеснула руками Василиса Петровна. — Уже? Феденька, ты хоть по дороге заедь в Медведевку, повидай внучков и Настеньку — она так обрадуется! Картымазов секунду колебался. — Нет, — сказал он. — Это крюк. Поеду прямо на Москву. Меня великий князь ждет. Всю последующую жизнь он жалел об этом решении… … — Я никуда не поеду! — упрямо заявила Софья Фоминична. — Послушай, государыня, — начал раздражаться Иван Васильевич, — нельзя рисковать! Ты и наши дети — самое ценное, что у меня есть! Я уверен, что нам удастся справиться с Ордой, но ты же сама знаешь — береженого Бог бережет! — Государь, — повысила голос Софья, — я не желаю на глазах всего моего народа позорно бежать из столицы в час опасности! Я византийская принцесса! Мои предки гибли, но никогда не бегали от врага! Иван Васильевич наклонился и яростно зашептал ей на ухо: ― Пойми, наконец, дура, — у нас полная казна! Все, что я привез из Новгорода, и еще кое-что! Кто мы с тобой будем без этого, а? Мало ты нищенствовала в юности — хочешь еще и в старости?! Софья прекрасно умела держать себя в руках. Несмотря на оскорбление, ее трезвый, холодный, рациональный ум мгновенно произвел необходимые операции. Аргумент «ты и наши дети» был всего лишь красным словцом и ничего не значил, а вот полная казна — это действительно серьезно. С этим шутить нельзя. — Хорошо, — покорно сказала она, — я послушная жена и должна подчиняться мужу. Так меня учили. Я смиренно сделаю все, как ты хочешь. Ты ведь знаешь, я всегда делаю все, как ты хочешь. Но если ты еще раз назовешь меня дурой, я отрежу тебе… Иван Васильевич крепко поцеловал супругу. — Выедешь завтра же, — сказал он, — казну уже тайно грузят на подводы. Их будет много. Я дам тебе свой государев полк для охраны. Мне он не нужен, я и так с войском. Поедешь в Дмитров, там будут ждать суда. Погрузите все — и на Белоозеро. Помни, Зоя, теперь все наше будущее находится не в моих — в твоих руках! И не только наше — целого княжества! — Я еду, — склонилась перед мужем византийская принцесса, думая совсем о другом. … Ах, как жаль, что нету тебя воображения, дружок! Выше княжества ничего не видишь… А я вижу не княжество, не королевство — империю! Великую и могущественную, как некогда Рим! И так будет — я одна знаю почему! Перед отъездом великая княгиня спустилась в подземелье и долго молилась там о спасении Москвы святому апостолу Андрею… … Оказалось, что Картымазов разминулся с гонцом, посланным великому князю его сыном. Когда гонец привез известие, переданное Сафатом, великий князь втайне пожелал, чтобы сын его не послушал и остался с войском в самом опасном месте — там, на Угре, но когда Картымазов привез именно такой ответ, Иван Васильевич в душе странно встревожился. Вишь, он какой самовольный, оказывается… Тихоня… Читатель… Я всегда знал, что в тихом омуте… Если он сейчас ослушался, что же будет, когда ему за тридцать станет? Приглядывать за ним надо… И может быть, именно в этот момент зародилось в душе великого князя совсем маленькое, очень скрытое, но какое-то недоброжелательное чувство к своему сыну, которое сыграет впоследствии свою роковую роль. Однако надо было думать о делах насущных. После отъезда великой княгини Иван Васильевич, посовещавшись, как обычно, с матерью, Патрикеевым, приближенными боярами и духовенством, принял ряд мер по защите державы. Отряд дмитровских воинов он отправил защищать Переславль, часть московской рати — Дмитров и, наконец, повелел поджечь все посады вокруг Москвы. Всю столицу заволокло черным едким дымом, и когда великий князь выезжал из нее третьего октября со своей свитой, вся одежда покрылась сажей и копотью. Москву он оставил под защитой верховного воеводы Ивана Юрьевича Патрикеева, там оставались его мать и все верховное духовенство. Митрополит Геронтий провожал государя до самых ворот, где, кашляя от дыма и гари, отслужил торжественный молебен, на котором сказал: — Мужайся и крепись, сын мой духовный, как истинный воин Христа! Избавь врученное тебе Богом стадо от грядущего зверя! Не слушай мнимых друзей мира, коварных и малодушных! Победа даст нам избавление! Господь нам поборник! — Аминь! Да будет так! — кричала толпа, которая недавно едва не забросала своего государя камнями, и под эти крики он выехал из Москвы. Он остановился в городке Кременец, на реке Луже, недалеко от Медыни, и тотчас послал гонцов ко всем воеводам, объявив, что берет на себя отсюда верховное командование всем войском. Великое противостояние на Угре вступило в решающую фазу. ГЛАВА ВТОРАЯ. Жалованная грамота князя Олельковича В самом начале сентября с князем Михаилом Олельковичем едва не произошло страшное несчастье. Несчастья всегда случаются в тот момент, когда их меньше всего ждешь. Вот и тогда все начиналось просто замечательно. В один прекрасный теплый день князю вздумалось поохотиться в своих слуцких лесах на зайчиков. Опытные слуги и придворные прекрасно знали, что это означало: надо приготовить побольше еды, доброго меда и нового, очень полюбившегося князю крепкого напитка, похожего на прозрачную воду, которому-то и названия еще не придумали, называя в шутку просто живой водой, и отвезти все это, вместе с полным охотничьим снаряжением, подальше в лес. К полудню приедет князь с друзьями, а к вечеру все будет съедено и выпито. В промежутке между тостами и закусками князь сядет на коня, возьмет лук и поедет на ближайшую поляну, которую ему укажут ловчие, где без труда добудет десяток великолепных трофеев, так никогда и не узнав, что заранее отловленных отборных зайцев выпускает на поляну из корзин сидящий в кустах егерь. Вот и на этот раз все происходило как обычно, да то ли князь выпил слишком много, то ли ловчие, указавшие тропинку, ошиблись, но князь Михайлушко на полянку, где его ждал егерь с зайцами, не вышел. Друзья, веселящиеся под вековыми дубами на траве, покрытой огромной скатертью, уставленной превосходными напитками и отменной едой, были уверены, что князь увлекся охотой, а зевающий егерь с корзинами, полными зайцев, был уверен, что князь задерживается с друзьями, в результате чего исчезновение князя было обнаружено лишь через несколько часов. За это время с князем произошло нечто совершенно ужасное — он едва не лишился жизни. А было так. Напевая одну из любимых украинских песен и умиленно прислушиваясь к тому, как булькают в его огромном желудке только что выпитые напитки, князь неторопливо шагал по неширокой лесной дороге к поляне, где его ждали зайцы, как вдруг из кустов по обе стороны дороги бесшумно выскочили пятеро крепких молодцов с укрытыми под черными платками лицами и схватили князя под руки, первым делом заткнув ему рот какой-то вонючей тряпкой. Однако тут у нападающих вышла некоторая заминка, потому что у князя от страха и неожиданности сразу подкосились ноги, и сам он идти никак не мог, а вес и объем тела Михайлушки был так велик, что даже пятеро сильных на вид людей не могли с ходу его поднять. Тем не менее после нескольких попыток это им удалось и, сопя от напряжения, они потащили перепуганного насмерть князя куда-то в глубину леса. Там они завязали ему глаза, погрузили на подводу и с полчаса возили по лесу, петляя по каким-то ухабистым дорогам. Когда они сгрузили его, посадили на пень и развязали глаза, князь увидел себя на небольшой поляне. Прямо перед ним с ветки крепкой осины свисала петля из толстой веревки, под ней — обрубок бревна, а рядом стоял один из похитителей и неторопливо смазывал петлю куском сала. Князь едва не потерял сознание, но ему подсунули под нос тряпку, смоченную едким уксусом, и он снова пришел в себя. Один из похитителей встал напротив, развернул какую-то бумагу и торжественным голосом начал читать: — Мы, верные дворяне и подданные короля польского и великого князя литовского Казимира, входящие в тайную Гильдию защитников державы, постановили. Первое. Представленные Гильдии документы и свидетельства относительно имевших место летом прошлого 1479 года заговора с целью захвата престола и покушения на жизнь его величества считать убедительными. Второе. Вину изменника и предателя князя Михаила Олельковича признать безусловно доказанной. Третье. За вышеуказанные преступления, а именно: измену отчизне, покушение на жизнь короля, незаконное посягательство на трон и корону — приговорить князя Михаила Олельковича к смертной казни через повешение. Четвертое. Привести приговор в исполнение без права последнего слова подсудимому немедленно после того, как вышеупомянутый преступник будет схвачен. Подписано всеми членами Гильдии. Закончив чтение, похититель свернул бумагу и, кивнув головой людям, державшим Олельковича за руки и плечи, коротко приказал: — Исполняйте! Олельковича, мычащего, с вытаращенными глазами, поставили на обрубок колоды, набросили на шею петлю и аккуратно затянули ее. — Помолимся, — сказал читавший приговор, и все перекрестились. Поскольку слово «помолимся» служило условным паролем, Степан Ярый, который ожидал рядом в зарослях, внезапно вылетел на поляну верхом и, выражая неслыханное удивление, громко и властно спросил: — А это еще что такое? Что здесь происходит? Все вышло даже лучше, чем предполагалось, потому что князю Михайлушке удалось выплюнуть изо рта кляп и он заорал во весь голос: — Помогите! Я князь Олелькович! Меня схватили убийцы… Это дало Степану дополнительный козырь в дальнейшей игре. — Как? — возмущенно воскликнул он, выхватывая саблю. — Князь Михаил Олелькович — величайший ум княжества, мудрейший и благороднейший православный вельможа! Как вы посмели поднять на него руку, вонючие псы?! Я изрублю вас на кусочки! Первым взмахом сабли Степан рассек веревку, и князь Олелькович свалился на землю, хрипя и хватаясь за узел на шее, что на некоторое время лишило его возможности наблюдать отлично поставленный спектакль. Все было разыграно, как по нотам, благодаря многочисленным предварительным репетициям. Даже вишневый сок, словно густая кровь, появлялся на телах мнимых раненых. Фабула маленького представления заключалась в том, что Степан был на коне, а похитители пешими, хотя их лошади стояли в стороне наготове. Первыми ударами Степан «ранил» двух, и они, обливаясь мнимой кровью, при помощи товарищей отступили к лошадям, пока пятый на глазах полубесчувственного Олельковича отчаянно дрался со Степаном, а после сокрушительного удара противника, пошатываясь, бросился к своей лошади, и все пятеро мгновенно умчались, скрывшись в зарослях. Теперь их задачей оставалось лишь незаметно выбраться из пределов окружающего Слуцк леса и, переодевшись, скакать домой в Белую, что им без труда удалось, потому что князя к тому времени еще никто не хватился. Степан же приступил к выполнению своего плана и в этом тоже преуспел полностью. Он представился князю как сын небогатого литовского дворянина, как рьяный защитник православия и борец против засилья католичества. Ну что тут говорить — Степан был умен, молод и красив, хитер и коварен к тому же. Уже через неделю он стал самым любимым приближенным князя, и Михайлушка души в нем не чаял. Через две недели Степан достоверно знал очень многое. Знал, что через месяц в Кобрине состоится огромное празднество по случаю бракосочетания и свадьбы князя Федора Бельского и княжны Анны Кобринской. Знал, что князья Ольшанский и Олелькович будут там со своими приближенными. Знал, что Медведев непрерывно находится при Бельском. Знал, что братья только за этот месяц встречались в окрестностях Кобрина дважды. Оба раза Олелькович умолял Степана поехать с ним, но тот, разыгрывая скромность и робость перед лицом таких сиятельных вельмож, оба раза отказался, опасаясь быть узнанным с близкого расстояния Медведевым, Ольшанским или кем-либо из людей Федора, которые могли хорошо запомнить его, преследуя в прошлом году. Он, наконец, знал, что на свадьбу приглашен король и уже получено согласие на его прибытие. Степан не сомневался в том, что на свадьбе должно произойти чрезвычайное, исторически поворотное событие, и нетрудно было догадаться какое. Теперь необходимо получить убедительное письменное доказательство намерений заговорщиков. Случай представился. В самом конце сентября, в один пасмурный осенний вечер, ровно за три недели до кобринской свадьбы, Степан, наконец, получил то, чего так долго ждал. В тот день князь Михаил Олелькович находился в дурном настроении и с утра пил. Разумеется, в компании любимых придворных, первым из которых, к зависти остальных, стал теперь Степан. К вечеру князь устал и дал понять гостям, что хочет остаться один. Все потихоньку разошлись. Степан удалился в опочивальню, которую князь выделил в своем слуцком замке любимому фавориту. Однако князь не спал — свечи в его рабочем кабинете горели, и Степан рискнул. Осторожно приоткрыв дверь, он заглянул в кабинет. Князь Михаил Олелькович, одетый в самое нарядное платье, которое он надевал, лишь когда отправлялся на прием в королевский дворец, стоял перед большим зеркалом из тонкого листа отполированного серебра и, глядя на свое отражение, что-то говорил, размахивая одной рукой и заглядывая в какой-то лист бумаги, которую держал в другой. Степан нарочито покашлял, чтобы привлечь внимание князя. Олелькович обернулся и очень обрадовался: — Степан! Ну и молодец! У тебя нюх, как у гончей! — Он громко расхохотался. — Я как раз хотел за тобой послать! Ну-ка выпьем, и я тебе кое-что покажу! На столе стоял большой восточный серебряный сосуд, и Олелькович налил из него себе и Степану. — Живая вода! — воскликнул он и осушил кубок. Степан едва не поперхнулся от жгучего, очень крепкого напитка, но выпил. — А теперь смотри и слушай! Олелькович заглянул в бумагу, которую положил на стол, и теперь Степан увидел, что это была страница, грубо вырванная из какой-то старинной книги. Олелькович встал в позу и торжественно начал: — Мы, Михайло Олелькович, Божьей милостью великий князь литовский, и польский, и русский, и жмудский, и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего званием… Ну, Степан, — вдруг выйдя из роли, спросил он просто, — каким званием тебя пожаловать? — Не знаю, — смутился Степан. — О! Может, стольником? — Правильно! Стольником — то бишь тем, кто помогает мне сидеть за столом, — расхохотался своей шутке Олелькович. — Отлично! Все! Слушай! — …и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего, званием нашего стольника, а ты чтобы служил нам в том звании честно и прямо! Степан бросился на колени и со слезами на глазах поцеловал Олельковичу руку: — О князь! — вскричал он, — как я хочу дожить до того дня, когда все это станет правдой! Позволь, я налью тебе, как благодарный раб, вознесенный тобой, истинно великим князем, на такие высоты! Степан вскочил, ловко наполнил кубок, поставил на поднос и, стоя на одном колене, подал князю. Польщенный Олелькович, наслаждаясь игрой, залпом выпил кубок. — Налей еще, да и себе тоже! И ничего не бойся! Скоро все так и будет! Новоиспеченный стольник наполнил оба кубка, и когда Олелькович, задрав голову, опрокидывал свой, Степан незаметно выплеснул за открытое окно содержимое своего. Князь Олелькович хмелел на глазах, и Степан понял, что его час пробил. — Ах, князь, — сказал он, — сделай меня счастливым — повтори это сладкое пожалование еще раз! Или нет, нет, умоляю, сделай другую милость — напиши, — он схватил со стола чистый лист, вложил князю в руку гусиное перо и подвинул флакончик с краской. — Это будет так замечательно: «Мы, Михайло Олелькович…» Я умоляю тебя о счастье увидеть это на бумаге… Но сперва… Степан молниеносно наполнил очередной кубок и поднес князю. Князь крякнул, выпил, отрыгнул и взял в руку перо. — Ты прав, Степан, ты совершенно прав… Мне надо привыкать к письменным пожалованиям… Он склонился и начал выводить слова. Степан подсказывал текст, читая его с вырванного из книги листа, и мысленно твердил: «Скорее, скорее…» Написав слова «званием стольника», Олелькович вдруг остановился и тупо уставился на Степана. — А что это я делаю? Ты че, Степан? Ты хочешь меня под монастырь подвести? Ишь, хитрец! — прищурился внезапно протрезвевший Олелькович. Степан побледнел и открыл было, рот, чтобы возразить, но Олелькович вдруг дружески хлопнул его по спине и расхохотался. — Или ты не знаешь, сукин сын, что я сам как великий князь ничего писать не буду! У меня на то дьяки есть! Ты понял, осел! А я… Я… Я только подписывать буду… Вот так! И князь Михайло Олелькович одним росчерком пера подписал себе смертный приговор. И еще приказал после этого: — Наливай! … На следующее утро, проснувшись с похмелья, князь позвал слугу и велел пригласить на ранний завтрак с легкой выпивкой для поправки здоровья своего любимого нового друга Степана. Однако слуга огорчил его: — А Степана нет. Ночью вроде прискакал к нему гонец из родного дома с вестью, что, мол, батюшка его при смерти. Так Степан всем сказал и уехал… Князь Олелькович очень огорчился и попытался соединить в одно целое смутные обрывки воспоминаний о каком-то вчерашнем ночном разговоре со Степаном, но, так ничего и не вспомнив, плюнул на это дело и отправился поправлять здоровье один. … Тем временем Степан во всю мочь скакал прямо в Вильно — далеко от Слуцка, но дня за три думал поспеть. Он скакал и подбирал слова, чтобы красиво и убедительно рассказать доктору Корнелиусу Моркусу, какой огромный секрет государственной важности удалось ему добыть на службе братству, и выразить надежду на то, что теперь его неудачное начало будет забыто, промах исправлен и ему, наконец, разрешат пройти процедуру приобщения, чтобы иметь полное право с гордостью носить звание брата Первой заповеди… ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Утренняя звезда … К концу сентября хан Ахмат стал не на шутку тревожиться. От короля не было никаких известий, и не появилось поблизости никаких литовских войск, готовых соединиться с ордынскими для совместного похода на Москву. А еще хана насторожило то, что, стоило лишь его войскам выйти, как ему казалось, неожиданно на западные берега Угры, на восточных очень скоро появилось огромное количество московских пушек и воинов, будто они стояли наготове где-то рядом и сразу выдвинулись к реке. Теперь по всей Угре идут странные бои через речку, ордынцам пришлось отступить подальше от берега и прятаться в кустах, потому что пушки и пищали начали наносить ощутимый урон, но они делают вылазки, уничтожают потихоньку московские пушки, одним словом, идет затяжная позиционная война. Хан послал к королю в Троки своего гонца с простым и коротким вопросом «Когда?». А потом задумался над вопросом «Почему?». Почему московиты так быстро появились на Угре? Его тайны не знал никто. Он сказал о ней Азов-Шаху только тогда, когда войска уже повернули на Угру. Даже если допустить, что Азов-Шах тут же проговорился и это известие немедленно полетело в Москву, то все равно за такое короткое время войска с пушками не преодолели бы этого расстояния. Значит, они еще раньше были неподалеку. Значит, готовились. Значит, знали давно. Значит, снова Богадур! Ах, сколько ошибок наделал этот глупый мальчишка! Вероятнее всего, он проболтался московитам, что летом они придут снова. Те двое раненых, которых московиты вернули хану, чтобы сообщить о бесславной гибели сына, не слышали ничего такого, но они оба уже находились без сознания от полученных ран, когда происходил последний разговор и поединок между его сыном и той женщиной. Ахмату все время казалось, что была во всем этом еще какая-то тайна, и единственный человек, который мог ее знать, — женщина по имени Анница Медведева. Он давно знал это имя. Еще тогда, вернувшись без своего командира, Сайд сразу назвал его. Конечно, Ахмат давно мог послать людей, чтобы ей отрезали голову и привезли ему. Но он был выше банальной мести, да и какой прок от мертвой головы — она ведь не скажет ни слова. Хан был достаточно стар, чтобы уже ничему не удивляться в этом мире, и все же эта женщина его удивила. Богадур был лучшим стрелком в Сарай-Берке, но Сайд подробно рассказал о состязании, и выходило, что Анница оказалась лучше. И тогда ему захотелось посмотреть на нее вблизи и поговорить с ней. Теперь он желал встречи еще больше, потому что разговор с ней, возможно, мог бы пролить свет на жизненно важный вопрос: как и откуда стало известно, что ордынские войска придут именно на Угру, а не на Оку, как ходили обычно. У него было необъяснимое, интуитивное предчувствие, что Анница должна это знать… Хан пригласил к себе сына, остался с ним наедине и спросил: — Скажи, Азов-Шах, как ты думаешь, найдется ли во всем нашем войске человек пятьдесят, которые бы… — хан теперь проявлял особую осторожность и, хотя поблизости не было ни живой души, склонился к уху сына, прошептав несколько слов так тихо, что даже тот их едва расслышал. Азов-Шах удивленно посмотрел на отца, подумал немного и ответил: — Пятидесяти, может, и не наберется, но десятка два — точно. — Отыщи всех и собери завтра к вечеру за тем холмом, где мы недавно застали за грабежом купца, этого недоумка… как его… — Азиза? — Да. Кстати, надеюсь, он наказан? — Конечно, отец. Он сидит в мокрой яме под арестом. — Правильно — нарушение моих приказов должно строго караться. Итак, завтра на закате я хочу встретиться с этими людьми. Я желаю, чтобы об этой встрече не знал никто, кроме тебя, даже они пусть не знают, кого ждут. Ты с охраной останешься по другую сторону холма. Я поговорю с ними наедине, и никто не должен видеть их вместе со мной. — Твоя воля будет исполнена, отец. … Внезапный штурм Сарая-Берке начался на рассвете. Все было выполнено, как и задумано. — Столица Золотой Орды располагалась на левом берегу широкого рукава Волги — Ахтубы, недалеко от соединения с основным руслом, а русло самой Волги чуть пониже делало крутой поворот, изгибаясь петлей. Здесь-то и высадилось с ладей предыдущей ночью небольшое, но сильное и хорошо вооруженное татаро-московское войско под командованием воеводы князя Ноздреватого и хана Нордуалет-Гирея. Смертельно не повезло тем, кто случайно видел эту высадку и последующее продвижение войска, — все, кто попадались на пути — дети, женщины, старики, — убиваемы были на месте беспощадно и хладнокровно. Если бы кто-то успел предупредить город о приближении врага, это могло бы стоить десятков московских жизней, а чья жизнь дороже? Известно — своя. К вечеру следующего дня город был окружен московским войском на таком расстоянии от его стен, чтобы остаться с них невидимым, и еще ничего не знал об этом — люди, которые выходили из города, уже не возвращались в него, а те, кто направлялись в город, до него уже не доходили. Жители мирно уснули, не зная, что это последний сон в их жизни. После того как более ста лет назад, в 1361 году, Сарай-Берке, тогда огромный, могущественный, с каменными стенами, был полностью разрушен и разграблен великим Тамерланом, он едва только начал становиться на ноги и, конечно, уже не был так силен и неприступен, как некогда. Восточные и западные ворота без рвов и оград, невысокие деревянные, местами дырявые стены, отсутствие часовых на прогнивших башнях — все свидетельствовало о полной беспечности. Да и кто бы мог подумать, что в ту минуту, когда великий Ахмат со своим огромным войском идет на Москву, что-то может угрожать его столице. Невыразимо дорого обошлась эта беспечность нескольким тысячам жителей Сарая — не прошло и двух часов от начала атаки, и все их души принял к себе Аллах. Едва рассвело, напали одновременно с двух сторон: Нордуалет со своими татарами с востока, Ноздреватый с московитами — с запада. Пушки почти не понадобились, ворота проломились легко. Два отряда, почти одновременно ворвавшись в город с двух сторон и преодолев сопротивление небольшого количества вооруженных защитников, первым делом начали планомерно уничтожать население. Большой разницы между татарами Нордуалета и московитами Ноздреватого не было — и те и другие отличались одинаковой жестокостью и хладнокровием в этом деле, маленькое различие обнаруживалось в том, что московиты при каждом удобном случае насиловали всех попавшихся под руку женщин, от девочек до старух, татары же предпочитали не тратить на это время, а использовать его для захвата как можно большего количества ценностей. Эта ночь страшным черным пятном врезалась Филиппу в память на всю его жизнь. Находясь, как всегда, в первых рядах атакующих, он вначале с обычным яростным восторгом схватки, приобретенным в Ливонской войне на поле битв с закованными в железо рыцарями, крушил и дробил своей палицей тела мужественных, но слабо вооруженных и немногочисленных ордынских защитников ворот. Вскоре, однако, он обнаружил, что перед ним нет больше вооруженных людей, а лишь мечется кричащая, обезумевшая толпа обычных городских жителей — торговцев, мастеровых, старух, женщин, детей… Филипп в нерешительности остановился, озираясь по сторонам. Вокруг не было никого, кто мог бы оказать ему сопротивление. И вдруг он увидел, как приближается на коне сам знаменитый герой, князь Звенигородский Василий Иванович Ноздреватый, и спокойно со сжатыми губами рубит налево и направо саблей всех, кто попадается на пути, а когда никого уже нет перед ним, поворачивает коня и добивает тех, которые прижались к стенам, спрятались в нишах, пытались найти спасение в вонючей жиже сточной канавы. Рядом с ним так же спокойно и хладнокровно, будто выполняя какую-то скучную, тягостную, но необходимую работу, косили людей воины его свиты. Увидев растерянно стоящего с опущенной булавой Филиппа, князь подъехал к нему. — Что, сотник, стоишь? Не привык? Трудись давай! А ты думал, что — ратный труд — это когда на поле брани? Нет, брат, там не труд, там битва! А труд, вот он — и ты свое дело мужское исполнять должен! Понял?!! Марш вперед! — заорал он. Филипп, машинально подчиняясь приказу, поднял палицу и бросился вдогонку орущей толпе. До боли зажмурившись, он наносил удары налево и направо, слыша хруст проломанных черепов, страшные крики раненых и покалеченных, время от времени приоткрывая глаза только для того, чтобы увидеть, где еще есть живые люди, догонял их и бил, бил, бил… Он пытался вызвать в себе какие-то необходимые чувства, он вспомнил, как Настенька рассказывала ему о татарах, которые ее похитили, и старался внушить себе, что вот они — перед ним, эти татары, — это они во всем виноваты и теперь должны понести наказание, но почему-то вместо ярости у него возникала огромная жалость к несчастной Настеньке, которая за свою короткую жизнь уже успела так настрадаться, и то ли от этой жалости, то ли от нервного напряжения вдруг слезы сами собой полились из глаз Филиппа, и он уже не мог ничего видеть, но тут конь под ним рухнул от изнеможения, Филипп покатился по земле, ударился о стену, приподнялся, сел спиной к ней и, закрыв лицо руками, не обращая ни на что внимания, разрыдался, как ребенок, с изумлением осознавая одновременно, что он не может вспомнить, плакал ли когда-нибудь в своей жизни вообще… Постепенно приходя в себя, Филипп обнаружил, что сидит у стены какого-то дворца или мечети, одним словом, здания, богатого и ярко разукрашенного. Откуда-то изнутри несся страшный женский крик, странный и необычный, будто очень много женщин кричали хором. В двери этого здания вбегали московские воины и выбегали из них, унося какие-то вещи и драгоценности, иногда вкладывая в ножны окровавленную саблю, а странный хор женских воплей становился не то что тише, а как бы более редким — все меньше и меньше голосов исполняли заунывную песнь страха и смерти… Из распахнутых дверей, рядом с которыми сидел на земле Филипп, выскочил вдруг, застегиваясь, его десятник Олешка Бирюков, которого князь Ноздреватый по рекомендации Филиппа вызвал на Волгу из войска Оболенского. Сверкая обезумевшими глазами, он заметил своего сотника и заорал: — Лексеич! Отдыхаешь? Ну, я вижу, ты славно поработал — весь в кровище! И мы тоже на славу трудимся — ты не думай! Тут столько добра — золото, камни — я такого в жизни не видал — к вечеру все соберем — думаю, твоя доля с одного этого дня будет больше, чем со всего Ливонского похода! Он уже хотел бежать, потом вернулся и подмигнул: — А ты чего сидишь? Заходи скорей, а то никого не останется, — приказано живых не оставлять. А это — гарем самого Ахмата — иди скорей, может, еще успеешь… Теперь Филипп понял, что означал этот страшный хор женских голосов, который уменьшался на один голос с каждым вышедшим из здания воином… Но сейчас это уже не был хор, а лишь неравномерные редкие вскрики и слабые стоны, характерные для смертельных ударов саблей в сердце. Филипп поднялся на ноги и только тут увидел, что он действительно с ног до головы забрызган и залит кровью. Он вошел в здание и огляделся. В круглом, по-восточному роскошно убранном зале в причудливых позах валялись на полу тела мертвых женщин. Наверх вела изогнутая лестница, оттуда сбежал с окровавленным ножом в руке московский воин и, вытирая нож о роскошную штору, весело сказал: — Торопись, почти никого не осталось! Действительно, сверху уже не доносились крики. Филипп поднялся по лестнице и оказался в широком коридоре, по обе стороны которого находились распахнутые настежь двери. Филипп двинулся по коридору вперед, заглядывая а эти двери. Во всех комнатах была та же картина — мертвые, полураздетые, залитые собственной кровью женщины, в большинстве своем молодые и красивые. Где-то впереди послышались приглушенные стоны и какая-то возня. В последней комнате находились двое живых людей. Московский ратник, натягивая штаны, поднялся с распластанного тела совсем молоденькой девушки с завязанным ее же шалью ртом, и девушка мгновенно сжала окровавленные, широко раздвинутые бедра. Ратник улыбнулся и сказал: — Хорошая ты девка, да война есть война! Не бойся, ничего не почуешь! И, выхватив из ножен саблю, занес над головой сверху вниз, чтобы ударить в сердце. Филипп схватил саблю прямо за лезвие, легко вырвал из рук ратника, бросил на землю, а самого воина, взяв одной рукой за ворот куртки, а другой за штаны, вышвырнул в высокое овальное окно, пробив телом тяжелые рамы и слюдяные стекла. Девушка схватила лежащую рядом саблю и занесла, чтобы вонзить себе в грудь. Филипп вырвал саблю у нее из рук, перерезал ею шаль, швырнул саблю в окно вслед за ее владельцем, прикрыл остатками одежды обнаженную грудь девушки и спросил: — По-русски понимаешь? Он спросил так, потому что, убрав с лица шаль, увидел ярко выраженные татарские черты. Девушке было не больше шестнадцати лет, и если бы страх, боль и ненависть не искажали ее лицо, оно, наверно, выглядело бы привлекательным. — Сделай свое дело и убей меня, наконец! — закричала она, рыдая, на чисто русском языке. — Я не смогу, дальше жить! — Почему? — спросил Филипп. — Потому что меня обесчестил десяток грязных мужчин! Я не имею права и не хочу жить с этим! — Нельзя обесчестить того, у кого честь в самой душе, — устало сказал Филипп. — Тебя просто лишили невинности. Но рано или поздно это и так бы случилось. А жизнь тебе дал Бог. Или Аллах. Он же ее у тебя и возьмет, когда сочтет нужным. А сейчас его воля была иной. Иначе я не вошел бы сюда. А мне Он послал через тебя надежду на спасение… Одна спасенная жизнь взамен сотен загубленных… Может, хоть эта малость когда-нибудь мне зачтется… Ты ведь татарка… Почему так хорошо говоришь по-русски? — У меня мать была из литовских русинок, — девушка кивнула в угол комнаты и, закрыв лицо руками, протяжно завыла. Филипп повернул голову и увидел мертвую женщину в дальнем углу. — Не плачь, — сказал он. — Война есть война. Хан Ахмат идет сейчас на нас. У меня там осталась жена… Ты на нее чем-то похожа… Девушка вдруг подняла лицо и с ненавистью бросила Филиппу: — Я проклинаю вас всех, и пусть мой отец и его воины сделают с твоей женой то, что вы сделали со мной! — А кто твой отец? — Хан Ахмат мой отец! Понял?! А моя мать была его любимой женой! Теперь ты должен убить меня, — зловеще прошептала она, — иначе мое проклятие обязательно исполнится… — Я не верю ни одному твоему слову. Ты, верно, была здесь служанкой, а теперь врешь и выдумываешь, чтобы я тебя убил. Но я этого не сделаю. Как тебя зовут? — Чулпан. — Чулпан? Я не так хорошо знаю татарский. Это что-нибудь означает? — Утренняя звезда. — Утренняя звезда… Это очень красивое имя… Путеводное… Молись, пересиль свое горе, не желай зла другим, и все у тебя будет хорошо… Вот увидишь — найдется, обязательно найдется человек, для которого ты станешь утренней звездой. В коридоре прогромыхали шаги, и в комнату заглянул тысяцкий Урусов. — А, это ты, Бартенев, — надо проследить, чтоб наши там с татарами не передрались из-за добычи… Давай кончай ее и пошли… — Великий князь велел оставить в живых двух людей и отправить хану, чтобы рассказали обо всем. Эта девушка и будет одной из живых! — Ё-ё-ё! — с досадой хлопнул себя по лбу Урусов. — Я совсем забыл! И точно! Боюсь, нам второго не найти — весь город уже выбит! … Вторым только к вечеру нашли старика, спрятавшегося в бочке, в самом центре города. На следующее утро старик и Чулпан, снаряженные продовольствием и теплой одеждой, отправились в дальний путь, чтобы сообщить хану Ахмату страшную весть о том, что города Сарай-Берке больше на земле не существует. Нет также среди живых и большей половины самых любимых ханских жен и детей. Он решил не брать их с собой в поход, чтобы не подвергать опасности, а взял недавних, новеньких, к которым не так был привязан. Московская рать возвращалась по Волге обратно, почти без потерь и с огромной военной добычей. Олешка оказался прав. Доля Филиппа превысила то, что он привез из Ливонии. Все вокруг пили, пели, плясали и веселились. Филипп молился. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Приглашение воеводы Образца Тайнопись X Каждому брату или сестре независимо от степени причастия! Чрезвычайно секретно! Вам надлежит немедля самым быстрым способом, имеющимся в вашем распоряжении, передать приложенное к сему послание тому, кто окажется как можно ближе к адресату — или самому адресату — брату десятой заповеди, ученому книжнику Симону Черному, находящемуся в данный момент в доме Аркадия Волошина в имении под Серпейском. Приложенное письмо. Тайнопись Z От Елизара Быка Рославль 6 октября 1480 г. Дорогой друг! Я счел необходимым срочно сообщить тебе известие о некотором событии, которое может оказать решающее влияние на ход вещей. Известный тебе Степан Ярый, стремясь оправдать наше доверие и исправить допущенную им на Мухавце оплошность, доставил нам через брата Корнелиуса чрезвычайно важный документ — жалованную грамоту, в которой некий «великий князь литовский, и польский, и русский, и жмудский Михайло Олелькович» жалует дворянина и слугу своего Степана Ярого должностью великокняжеского стольника. Под документом стоит собственноручная подпись Олельковича. Князь Михайло Олелькович, по-видимому, уже настолько уверен в том, что в ближайшее время корона непременно окажется на его голове, что позволяет себе подобные жесты. И по-видимому, у него есть некоторые основания. Через три недели в Кобрине состоится свадьба князя Федора Бельского и княжны Анны Кобринской, на которую король опрометчиво дал согласие приехать в качестве почетного гостя. По словам Степана, который сделал такой вывод на основе бесед с Олельковичем, там произойдет государственный переворот. Король будет убит, власть захватят литовские магнаты русского происхождения и православного вероисповедания — князья Бельский, Олелькович и Ольшанский, которые, ссылаясь, как это обычно делается в таких случаях, на волю народа, посадят на престол Литовского княжества Михаила Олельковича. Между прочим, уже второй месяц рядом с Бельским постоянно находится хорошо нам с тобой известный Василий Медведев, который, как ты знаешь, всегда выполняет какие-то тайные поручения московского Ивана. Присутствие среди заговорщиков Медведева, как руки Москвы, подкрепляет версию, изложенную Степаном, и делает ее весьма правдоподобной. Так что, возможно, ты выбрал не самое верное место для наблюдения за поворотным историческим событием, потому что оно имеет серьезные шансы произойти вовсе не на Угре, а в Кобрине. Думаю, в настоящий момент возникла ситуация, когда в наших руках находится ключ к будущему. В зависимости от того, как мы поступим, сложится дальнейшая судьба двух княжеств. Если мы промолчим и не допустим до ушей короля эту информацию, он, вероятнее всего, на днях отдаст приказ о выступлении давно собранного ополчения на помощь Ахмату, через неделю объединенные войска перейдут Угру, и, хотя сам король еще через две недели может быть низвергнут или даже убит, остановить Ахмата уже не удастся… Неизвестно, победит ли Иван объединенное литовско-татарское войско. Мне это кажется маловероятным. То, что начнет твориться в Литовском княжестве после убийства короля, тоже трудно себе представить. Таким образом, оба близких и даже дорогих нам по разным причинам княжества могут надолго погрузиться в мрак, хаос и смуту. Совершенно невозможно прогнозировать, как пойдет в этих условиях ход многих начатых нами здесь дел. Думаю, нам необходимо сейчас же собрать экстренное заседание Высшей Рады братства, после которого мы с тобой, как обычно, выслушав всех, примем и обнародуем официальное решение Преемника. Посему прошу тебя, мой дорогой друг, немедля все оставить и отправиться ко мне в Рославль, куда в течение трех суток съедутся все остальные члены Рады, которым сегодня же, как и тебе, написаны срочные письма с приглашением на экстренное заседание. В ожидании скорой встречи Во имя Господа Единого и Вездесущего! Елизар Бык. Рославль. …В условиях войны, охватившей берега Угры, не могло быть и речи о поддержании в Медведевке прежних порядков. Пришлось снести сторожевые вышки в центре селения и на границах имения, потому что они стали служить ориентиром для татарских пушек, которые были меньше и легче московских, переносились быстро, неожиданно появлялись на вражеском берегу в самых непредвиденных местах и, хотя разброс их ядер был велик, иногда наносили урон. Практически население Медведевки, которое значительно увеличилось за счет переселения сюда жителей Бартеневки, никакого участия в военных действиях пока не принимало, занимаясь лишь подготовкой к возможному штурму на случай перехода реки. В целом в Медведевке оказалось около ста человек, которые с трудом ютились в одиннадцати домах, не считая хозяйского, где, кроме Анницы, жила еще Настенька с детьми и кормилицей да выделили отдельную комнату в другом конце дома Генриху. Бедный Генрих старался услужить Аннице и Настеньке чем только мог, постоянно ощущая вину за неудачное строительство в Бартеневке и вообще понимая некоторую странность своего положения — ведь он был управляющим имением, которого уже не существовало… Тем не менее он не оставлял своего песенного творчества и по вечерам, когда смолкали пушки, пел собравшимся у огромного костра обитателям Медведевки и пришлым московским пушкарям и воинам, занимавшим оборону на берегу вдоль реки. По вечерам они любили заглядывать на огонек и при случае подкармливали своими воинскими припасами разбухшее население Медведевки, которое ввиду войны с трудом собрало лишь половину урожая хлеба и только часть овощей из вытоптанных людьми, лошадьми да пушками полей и огородов. Чтобы поддержать людей в трудное время, отец Мефодий задумал поднять их боевой дух чтением. Среди большого числа книг, привезенных им с собой и доставленных по его заказам позже, у него оказался список весьма популярного в то время «Поучения» Владимира Мономаха. И вот отец Мефодий стал каждый день после заутренней службы по часу читать своим прихожанам под грохот пушек поучительное завещание давно усопшего киевского князя. Это произвело на Генриха такое огромное впечатление, что он тут же написал балладу, использовав в ней те слова «Поучения», которые особенно пришлись ему по сердцу. Лив Генрих впервые исполнил эту балладу в самом начале октября в относительно еще теплый вечер, перед внезапно начавшимися на следующий день морозами, и волей судьбы этот вечер оказался последним перед последовавшим затем целым рядом трагических событий, навсегда изменивших уклад жизни трех породнившихся семей, живущих на берегах Угры. Смерти не бойтесь, дети, Она приходит лишь раз — И никому на всем белом свете Неведом той встречи час. Войны не бойтесь тем боле, Раз уже смерть нипочем. Сражайтесь за волю во чистом поле, Не расставаясь с мечом. А зверя не бойтесь подавно — Охота нам в радость дана. Пируйте разгульно, лихо и славно И кубки пейте до дна! Назад не глядите с тоскою, Гордо смотрите вперед И дело свое исполняйте мужское, Как вам Господь пошлет! Баллада всем понравилась, и Генрих был вне себя от счастья, только грусть Настеньки портила ему удовольствие. — Скажи, милая госпожа, что я могу сделать, чтобы твое лицо озарилось улыбкой? — Не знаю, — сказала Настенька и добавила: — Я почему-то так скверно себя чувствую… Мне чего-то хочется, не знаю чего… Вот я бы, пожалуй, съела клюквы с медом… — Мед есть у бортника Якова, а клюквы я тебе сам лично на рассвете свежей насобираю! Завтрак из меда с клюквой будет ждать тебя после пробуждения! — поцеловал ей руку Генрих. — Спасибо, Генрих, ты очень мил. А я не знаю, что со мной… Что-то мне давит постоянно… Где-то вот тут, — она обхватила руками голову. — Как обруч какой-то… Больно… — Бедняжка, как мне тебя жалко, — погладил ее по голове Генрих. — Слушай, по-моему, у тебя жар… Ну-ка давай сейчас же позовем Надежду Неверову, пусть она тебя посмотрит… … Лив Генрих хорошо знал, где растет клюква, и хотя вполне можно было поручить это простое дело любой девчонке из медведевских или бартеневских, у него, кроме непосредственного желания доставить Настеньке удовольствие, была еще одна причина. Генрих очень любил по утрам ловить рыбу собственноручно изготовленной удочкой из орешника с леской из плетеного конского волоса и главной ценностью — железным крючком, выкованным еще в детстве дедом в родной ливской деревне, задолго до того, как они с отцом отправились трудиться на конюшню в замок генерала Шлимана. Генрих никогда не расставался с этим крючком и, когда поселился на Угре, был в восторге от возможности каждый рассвет проводить на берегу с удочкой. Правда, с тех пор, как там начались военные действия, ни о какой рыбалке на Угре не могло быть и речи, но и тут Генриху повезло. После переезда в Медведевку он вскоре обнаружил неподалеку в лесу тайное озеро — то, на котором когда-то прятал Медведев своего коня Малыша, когда искал лагерь Антипа. Никаких войск вокруг не было, пушечная пальба с берегов Угры еле доносилась, а рыбой заброшенное озеро просто кишело. Именно там на его заболоченных берегах и росло много клюквы. Таким образом, на рассвете следующего дня, забросив удочку на живца (пойманного у самого берега шляпой) и привязав ее покрепче к дереву, Генрих отправился за клюквой. Вскоре его широкополая шляпа послужила ему вторично, на этот раз в качестве лукошка, и, вернувшись обратно с полной шляпой клюквы, он увидел свою удочку, которая дергалась так, что с деревца, к которому он ее привязал, едва не слетели все пожелтевшие листья. Огромная щука попалась на крючок, и через полчаса Генрих гордо шагал по лесной дороге, держа в одной руке шляпу, полную клюквы, а в другой — щуку на ветке, продетой сквозь жабры, причем рыба была такого размера, что ее хвост тащился по земле. Услышав позади себя топот копыт, Генрих обернулся и сошел на обочину. Двое московских воинов догнали его, и один спросил: — Где тут Медведевка, не знаешь? — Да вот рядом, а вам кого? — полюбопытствовал Генрих. Один из всадников показал ему грамоту, с которой свисала печать наместника Образца. — Мы из Боровска от воеводы Образца. Он послал нас с известием к хозяйке имения Анне Медведевой. — Я как раз туда иду, — сказал Генрих. — Ну, садись сзади — покажешь дорогу, — весело пригласил всадник и помог Генриху взгромоздиться позади него на круп лошади, которая присела под тяжестью. — А ты не худой, брат, — пошутил всадник. — Видно, татары не очень вас тут гоняют! — Они нас боятся! Сидят на том берегу и носа не показывают! — похвастался Генрих. — И правильно делают! Вот сейчас воевода Образец возьмется за дело, вообще полный конец им настанет! Генрих сам доложил Аннице о прибытии гонцов наместника. Анница слегка насторожилась — воевода недавно сам посещал ее дом и не говорил ни о каких планах, на дальнейшие встречи. Она хотела принять гонцов в присутствии вооруженного Клима Неверова и Гаврилки, но Клим, памятуя предупреждение Сафата, переданное через Манина, категорически воспротивился тому, чтоб она выходила к незнакомым людям, кем бы они ни были. Анница возразила, но Клим был непреклонен, и сошлись на том, что она будет наблюдать за ними со стороны через щель в занавеси, а Клим проведет беседу. Гонцы вошли, оставив оружие в прихожей. — Хозяйка сейчас занята, она просила меня принять вас от ее имени, — встретил он гостей, внимательно наблюдая за их реакцией. Похоже, отсутствие Анницы совершенно не смутило гонцов. Один из них низко поклонился и, протягивая грамоту, сообщил следующее: — Великокняжеский наместник боровский Василий Федорович Образец просит Анну Медведеву пожаловать к нему сегодня на военный совет. Поскольку Медведевка самое сильное укрепление на этом берегу, наместник хочет посоветоваться с владелицей об использовании возможностей имения в боевой операции. Воевода намеревается в этом месте пересечь Угру и нанести ордынцам неожиданный удар. В полдень он пришлет за хозяйкой имения одноместный возок и отряд из десяти человек охраны, который доставит ее в Боровск и привезет обратно после военного совета. Анница внимательно наблюдала за обоими гонцами. Ничего не вызывало подозрений. Клим осмотрел печать и грамоту. — Это охранная грамота для хозяйки, подписанная наместником, — пояснил воин. Клим извинился, вышел с грамотой, оставив гостей на Гаврилку. Анница быстро прочла грамоту. Податель сего направляется ко мне по моему велению с важным делом. Всем постам пропускать немедленно и беспрепятственно! Наместник великого московского князя в Боровске Воевода Василий Образец Анница кивнула и оставила грамоту у себя. Клим вышел и сказал гонцам: — К полудню хозяйка будет готова ехать. А вы пока погостите у нас. Наши люди вас покормят. — Спасибо! — поклонились воины и вышли. — Гаврилко, — приказала Анница, — не спускай с них глаз. Заметишь хоть что-нибудь подозрительное — немедленно сообщай мне. Клим, садись на коня и скачи в Картымазовку. Покажи грамоту князю Холмскому — пусть скажет, не подделаны ли печать и почерк, — и сразу обратно! … Клим вернулся через полтора часа. Князь Холмский подтвердил, что и печать, и почерк Образца подлинные. Более того, он знал, что воевода очень часто дает такие грамоты людям, которых ждет быстро с какими-либо срочными донесениями, чтобы сократить время на всякие проверки. Наконец, он добавил, что Образец недавно вернулся из ставки великого князя в Кременце, так что вполне вероятно, что он хочет обсудить какие-нибудь планы. Однако ни великий князь Иван Иванович, ни сам князь Холмский пока никаких сообщений от него не получали, да и получать не могли, потому что ему не подчиняются, а подчиняются непосредственно великому князю Ивану Васильевичу. А Иван Васильевич как раз сегодня выехал на день в Москву, чтобы подписать мирное соглашение со своими братьями, Андреем Большим и Борисом Углицким, чьи войска уже на подходе к Угре. Анница окончательно успокоилась и принялась готовиться в дорогу. И тут случилась беда. Пришла взволнованная Надежда и попросила Анницу поговорить с ней наедине. — Очень боюсь за Настасью Федоровну, — озабоченно сказала она. — Я просидела с ней всю ночь, давала разные зелья, но ей становится все хуже и хуже. Сначала я думала, она простыла. Но потом поняла, что это другое… — Надежда умолкла. — Что… «другое»? — спросила Анница. — Говори прямо, Надежда, что с ней? — Я боюсь, что нам самим не сладить, — шепотом сказала Надежда, — а если она здесь останется — у нее навсегда может помутиться рассудок… — Господи, да что ты такое говоришь? — поразилась Анница. — С чего вдруг? — Не вдруг… Ой не вдруг… Она же так много пережила, бедняжка, ты сама знаешь, — и в позапрошлом году, и в прошлом… Сегодня ночью в ней как будто что-то сломалось. Иногда она даже не узнавала меня. Ее бросает то в жар, то в холод, но это не простуда. Это у нее от головы. Ей все время кажется, что она в плену — то у Кожуха, то у татар. — Что же делать? — Настеньку надо как можно скорее отсюда увезти. Если она тут останется, бесы страха полностью овладеют ею, и она не выживет. Я знаю человека, который может ей помочь. В Боровском Пафнутьевском монастыре старец Игнатий лечит такие болезни. Он и нечистую силу и бесов изгоняет, спокойствие духи возвращает. Надо везти ее туда. — А дети? — Дети с кормилицей пусть у нас останутся — а как иначе?.. Анница подумала. — Я хочу ее видеть. Они поднялись наверх, в спальню. — Не подходите! — закричала Настенька, увидев их. — Не подходите ко мне! Отец, отец, где ты? Ты же обещал, что убьешь меня? Ты ведь не отдашь меня Степану… Сафат, где отец? — Она не узнает нас, — сказала Надежда. Анница подошла к Настеньке и обняла ее. — Не-е-ет, — страшным голосом закричала Настенька. — Пусти меня! Ты хочешь меня задушить? Кто ты? Уйди прочь, я тебя не знаю! — Пойдем, — отирая с глаз слезы, позвала Анница Надежду. Они спустились в горницу. — Собирайся, Надежда, поедешь вместе с ней. Клим, — позвала она Неверова, ожидающего в прихожей, — поедешь с ними тоже. Ивашко, Гаврилко, Кузьма и Юрий — в охране. Здесь старшим останется Гридя. — А на чем повезем-то, Анна Алексеевна? — виновато спросил Клим. — Ваш возок-то свадебный, подарочный, с той зимы на санях стоит — летом-то все верхом ездили… — Ах, леший меня раздери… — ударила по столу кулаком Анница. — Ладно! Знаю, что делать! Наталья, быстро одевай Настеньку в дорогу, Клим, вели седлать и готовить коней для нас всех! Через полчаса Анница уже стояла в своем черном литовском костюме у дверей спальни и смотрела, как Надежда выводит, поддерживая под руки, совсем ослабевшую Настеньку. — Слава Богу — пришла в себя, — прошептала она Аннице. — Что это? Куда мы едем? — растерянно спрашивала Настенька. — Дорогая, ты поедешь сейчас в Боровск в монастырь… Там ты переждешь, пока все это не пройдет, и я за тобой приеду, — зашептала ей на ухо Анница. — А мои детки… Где мои детки? — беспомощно оглядывалась Настенька. — Я привезу их тебе позже, ни о чем не тревожься, — шептала ей на ухо Анница, выводя золовку во двор. — Знаешь, я даже рада, что уеду отсюда, — мне здесь так страшно… Я там поправлюсь… Я скоро поправлюсь и вернусь… Они обнялись и расцеловались. Во двор вбежал Генрих. — Анна Алексеевна, повозка воеводы за вами прибыла — стоит у ворот и с ней охрана человек десять… — Сажай туда Настеньку, — распорядилась Анница и набросила на золовку свою черную шубу с капюшоном. — Сегодня холодно — не замерзни! Генрих, скажи, пусть сразу едут, и сам поезжай с ней — мы нагоним вас верхом! Генрих вышел из ворот с Настенькой, посадил ее в повозку и хотел сесть сам, но там оказалось так тесно, что одна Настенька едва поместилась. Генрих заботливо укутал ее шубой и дал сигнал трогать, хотя и без него стоило только Настеньке сесть, повозка рванулась вперед и помчалась в плотном окружении всадников охраны. — Коня мне дайте, коня, — закричал, вбегая во двор, Генрих, — я должен быть рядом с ней! — На, возьми, — отдал ему своего Гаврилко. — Мы вас сейчас догоним! — Ну скоро там лошади будут готовы? — раздраженно спросила Анница у Клима. — Все, все хозяйка… Еще пару минут… … Генрих быстро догнал повозку и поехал рядом, изредка заглядывая в окошко, чтобы проверить, как себя чувствует Настенька. Окошко было маленькое и забрано решеткой, так что увидеть ему ничего не удалось, но, прокричав вопрос о том, как она себя чувствует, он услышал в ответ, что хорошо и что чем дальше они отъезжают, все лучше… Они уже миновали Преображенский монастырь и свернули на дорогу, ведущую на Медынь — Боровск — Москву. Здесь дорога была пустынной, большинство московских войск сгруппировалось на берегу, а в тылу можно было увидеть лишь раненых или связных. Впереди показался пустынный перекресток лесных дорог, и Генрих оглянулся, надеясь, что Анница и ее люди уже где-то недалеко, но их еще не было. Оглянувшись, Генрих не мог видеть, как один из всадников охраны по сигналу командира отстал, поравнялся с Генрихом, неторопливо вынул из ножен саблю и, когда Генрих снова повернулся, со всего размаху нанес удар. Он наверняка снес бы Генриху голову, но его конь споткнулся, и удар получился скользящий. Так или иначе, Генрих с окровавленной головой и разрубленным плечом свалился с коня замертво, а всадники с повозкой резко свернули на лесную боковую дорогу, углубились в лес и остановились. Здесь они, как бы повторяя не раз хорошо отлаженные действия, молча спрыгнули с лошадей, быстро сняли повозку с колес, приделали к ней длинные рукоятки и, перерезав своим лошадям вены, чтобы кони быстро истекли кровью и не достались противнику, подхватили носилки с повозкой и бесшумно понесли их по узкой лесной тропинке, с трудом разворачиваясь на крутых поворотах. В определенном месте в густом кустарнике они остановились, и один подал негромкий знак криком птицы. Через несколько минут из кустов вынырнул десяток пеших, легко одетых татар. Они молча перехватили тяжелую ношу и бесшумно понесли ее дальше. Люди, одетые как московские воины, теперь превратились в арьергард охраны. Их никто не заметил, и они благополучно оказались на болотистом, заросшем кустарником берегу Угры. Слева и справа за излучинами реки гремели пушки, но здесь, на болоте, было тихо. Татары осторожно вступили в воду, и тут оказалось, что повозка изготовлена еще и как лодка — они поплыли, толкая ее и поддерживая по бокам, потихоньку приближаясь к западному берегу, никем не замеченные с восточного. Измученная тряской дороги и болезнью, Настенька, успокоенная присутствием рядом Генриха, задремала, а когда очнулась, не поверила своим глазам. Сначала она подумала, что ей снится очень странный сон. Она бесшумно переплывала Угру — вдали виден знакомый с детства силуэт маковок Преображенского монастыря, только почему-то не с той стороны, с которой она видела его всегда, а с противоположной… Потом она взглянула в окошко и увидела, что плывет не в лодке, как ей показалось сначала, а по-прежнему сидит в той же повозке, которая почему-то теперь пересекает речку. И только когда повозка причалила к берегу и оттуда вдруг выбежала целая толпа татар с радостными воплями, она, наконец, поняла, что случилось, и потеряла сознание. ГЛАВА ПЯТАЯ. Наследство вещего старца … ― Итак, до торжественной церемонии венчания и свадебного празднества остается ровно три недели, — сказал князь Федор Вельский и обвел взглядом присутствующих. Михайло Олелькович, как обычно, уже с утра слегка навеселе, обложившись мягкими подушками, благодушно заглатывал маринованные сливы из большой вазы, со звоном сплевывая косточки в серебряную чашу. Иван Ольшанский сидел на жесткой лавке, выпрямившись в струнку, сурово и сосредоточенно глядя прямо в глаза брату, будто боялся пропустить хоть одно слово. Василий Медведев скромно пристроился в углу на табурете, так, будто он заглянул сюда случайно на минуту и вот-вот собирается уйти. Юрок Богун, канцлер князя Федора, ничего не записывал, но держал наготове перо, краску, чернила и чистые листы бумаги, сидя за письменным столом позади хозяина. — Венчание, — продолжал Федор, — состоится в Кобринском соборе в полдень. Через два часа в замке князей Кобринских начнется свадебное торжество. К шести часам вечера ожидается прибытие его величества. После всех приветствий и поздравлений его величество вручит нам с Анной некие обещанные им свадебные подарки и начнется бал. Вот тогда-то мы и уединимся с королем Казимиром в зимнем павильоне и побеседуем на интересующие нас темы. Вы, Иван и Михаил, будете ожидать нас там сразу после объявления о начале бала. Я вместе с королем появлюсь чуточку позже. Король, разумеется, будет не один, но это нам только на пользу. Чем больше окажется свидетелей этой беседы, тем лучше. В прошлый раз мы в общих чертах обсудили, кто что скажет. Я просил тебя, Иван, и тебя, Михайлушко, тщательно подготовиться к этому историческому моменту. Надеюсь, вы исполнили мою просьбу. Поскольку у нас еще есть время на внесение поправок, я бы хотел послушать, что именно вы намерены сказать королю. Начнем с тебя, Иван. Вот представь себе, что я — король. С чего ты начнешь? Иван Ольшанский встал со скамьи и, слегка побледнев, произнес: — Я начну с древности наших родов. Я напомню о том, что мы — прямые потомки великого Витовта. Я скажу, что только несчастный случай помешал Витовту надеть на голову признанную всей Европой корону, которая полагалась ему по праву и сразу же превратила бы Литовское княжество в Литовское королевство, ничуть не худшее, чем королевство Польское. И наконец, я скажу, что мы считаем нынешнее положение вещей несправедливым и призываем короля к разрешению этой проблемы. — Молодец, Иван, очень хорошо. Затем скажешь ты, Михайлушко. Перескажи коротко. Михаил выплюнул очередную косточку, вытер руки и сказал: — Значит, так. Во-первых, Литва в большинстве своего населения — православная страна, и потому ею должен править православный государь. Во-вторых, он должен править ею постоянно, а не раз в четыре года . Ну и, наконец, в-третьих, он должен ею править, а не управлять, как управляет бедным имением неимущего дворянина никчемный управляющий! Куда годится такое правление — мы здесь гуляем на свадьбе и веселимся, а на моей отчине — великой киевской земле хозяйничают татары Менгли-Гирея и уже захватили все Подолье! Еще, чего доброго, мы не успеем тут за здоровье молодых выпить, как станем татарскими пленниками! Вот до чего доводит… — Стоп, стоп, стоп! — захлопал в ладоши Федор. — Ты, как всегда, увлекаешься, дорогой брат! Вот про свадьбу не надо, пожалуйста, и про киевскую землю тоже пока не надо, и уж тем более не говори, что она твоя! — Какого черта, братец? — вспылил Олелькович. — Я намерен выложить ему чистую правду, и все тут! Князь Федор с подозрением пристально посмотрел на Олельковича. … Нет… У него нет никакого представления о дипломатии… Уж не проболтался ли он снова? — Дорогой брат, — вкрадчиво спросил Федор, — твое правдолюбие вызывает у меня нехорошие воспоминания… Ты случайно ни с кем не разговаривал о наших планах и замыслах? Ты помнишь, что в прошлом году мы чуть голову не положили на плаху из-за твоей болтливости! Олелькович испугался. — Нет, Феденька, ты что?! Я разве не понимаю! Ну зачем ты такое говоришь? Да я ни с кем и не общаюсь — только с вами здесь, а дома вообще из замка не выхожу… Ну разве там зайчиков пострелять… — Он закрыл рот, будто проговорился, вспомнив о крайне неприятном происшествии в лесу… … Но ведь я там ни слова никому не сказал… Да и вообще меня никто не спрашивал… Это они говорили там чего-то про меня, а я молчал. Я им ничего не сказал — я же помню — я еще совсем трезвый был… — Ох смотри, Михайлушко… Олелькович широко напоказ перекрестился. — Вот те крест, Федор! — Ну хорошо. Я хочу в сотый раз разъяснить вам цель нашего предприятия. Поймите — мы не собираемся причинять королю никакого зла. Мы только объясним ему сложившееся положение и попросим подумать, а потом принять решение о созыве Литовской Рады. На ее заседании он сложит с себя полномочия великого литовского князя и передаст их Михаилу. В настоящую минуту король находится в сложнейшей ситуации. Из-за нападения на Киев татар Менгли-Гирея он не в состоянии выполнить своих обязательств перед ханом Ахматом. Это грозит тем, что Ахматовы ордынцы, после того как разделаются с Москвой — или еще хуже — до того! — повернут своих коней в нашу сторону! С двумя огромными татарскими ордами Казимиру уж точно не справиться. Но это еще пол его беды! Вот когда мы ему скажем, что, если он не примет наши условия, мы втроем со всеми нашими землями перейдем на московскую службу, это будет для него полной катастрофой. Земель-то у нас наберется столько, что граница Московского княжества подвинется на запад сразу аж до самой Березины! И все — конец! Вы понимаете?! У него нет другого выхода. Он согласится! … Отчего ж у меня сердце так ноет… Ой, боюсь, не погорячился ли я некогда слишком сильно, затеяв все это дело… Казимир — никудышный и чуждый нам по вере правитель, но Михайлушка, хоть и кругом свой… На месте короля… Страшно подумать… Не стало бы хуже бедному Литовскому княжеству… А может, и правда — лучший выход — бросить все к черту и перейти в Москву… Ну, стану служивым князем… Ну и что? Служат же у нас бывшие московские удельные князья — принцы по крови — Можайский, Шемякин… И ничего… Живут как-то… Размышления князя Федора прервал осторожный стук в дверь, а затем в комнату просунул голову юный оруженосец Ольшанского. — Князь, — зашептал он, — скорее! Иона зовет… Худо ему совсем! Помирает, видать… — Извини, Федор, — встал князь, — ты позволишь? — Конечно, конечно, иди… Вели позвать отца Леонтия. — Он уже там, — сказал князь Ольшанский и вышел. Василий Медведев слушал весь этот разговор очень внимательно, постоянно спрашивая себя — действительно ли он выполняет порученное ему великим князем дело или просто присутствует при огромном количестве всевозможных разговоров, от которых, по его мнению — мнению человека, привыкшего к решительным действиям, — пользы никакой. Медведев в глубине души не разделял оптимистической уверенности князя Бельского насчет того, что у короля такое уж скверное положение. … Еще не так давно мы встретились с князем Андреем под Новгородом… Он пользовался чужим именем, сопровождал какого-то подозрительного купца… Но не в этом дело. Дело в том, что тогда происходило в Новгороде. А был там мятеж, а тут еще и братья великого князя взбунтовались. Андрей же выполняет поручения маршалка дворного гетмана Ходкевича, за которым стоит сам король, а это значит, что Казимир очень пристально интересуется всем, что происходит в нашем княжестве. И потом, не далее как вчера сам Федор сетовал, что король направил на отражение ударов татар Менгли-Гирея только часть основного войска… Значит, главные силы находятся в резерве и в любую минуту он может отправить их на помощь Ахмату… А что я могу сделать? Ничего. За три месяца моего пребывания здесь я присутствовал при таком количестве рассуждений, планов и проектов, что на всю будущую жизнь хватит, а при этом сколько раз я лично разговаривал с князем Федором? Раз пять? Или шесть? Да и о чем? В основном о будущей свадьбе. А что касается дел, то каждый раз князь уверяет меня, что все идет по плану, что король вот-вот добровольно отдаст им трон, стоит только его об этом попросить. Я бы на месте короля не отдал. Но я не на его месте. И дело мое совсем другое. Для меня главное — это то, что король все еще не послал войск на помощь Ахмату, а уж после свадьбы не пошлет точно, независимо оттого, примет он предложение князей-заговорщиков или нет… Потому что тут ведь и правда — торговаться с ними можно, можно хитрить, можно тянуть время, но нельзя не учитывать, что они и впрямь могут в любой момент взять да и послать со мной, как с обычным гонцом, грамоты с просьбой принять их в московское подданство… Так что королю придется серьезно задуматься… Тут уж не до помощи Ахмату… Значит, выходит, дело свое я вроде бы исполняю… — Я думаю, на сегодня закончим, — сказал Федор Олельковичу, который искренне обрадовался этому решению. — Мне очень жаль бедного Иону… Неужели и впрямь… — князь перекрестился. Тут неожиданно вошел Ольшанский и обратился к Медведеву. — Василий, Иона просит, чтобы ты пришел к нему… Только поторопись — он действительно плох… — Я? — удивился Медведев. Бельский и Олелькович тоже изумленно посмотрели на Василия. — Я только видел этого старца издалека, но ни разу с ним даже не разговаривал, — пожал плечами Медведев. — Но, разумеется… Пойдем… … В теплой комнате, выделенной специально для Ионы в загородном доме княжны Кобринской, как обычно, пахло ладаном и было необыкновенно тихо. Эту тишину нарушало лишь едва слышное хриплое дыхание старика, который лежал на застеленной лавке на спине, вытянувшись. У изголовья Ионы молился отец Леонтий, рядом стоял со свечой в руке оруженосец Ваня. — Да-да… я слышу… Он пришел, — прошептал Иона и, чуть приподняв голову, обвел взглядом присутствующих — Ольшанского, который вошел вместе с Медведевым, старого отца Леонтия и юного оруженосца князя. — Бог вам заплатит за вашу доброту, — сказал он, ласково улыбаясь, — а теперь прошу… исполните мою просьбу — оставьте нас наедине… Ваня тут же направился к двери, в то время как отец Леонтий предпринял попытку остаться. — Но быть может, Господь… — начал он… — Иди и войдешь потом… Тебе ведь не хуже меня известно, что все в руках Господа, — улыбнулся старец Иона, и Леонтий, кряхтя, поднялся. Медведев сел на его место у изголовья умирающего. … Где-то я уже слышал такие слова… Иона дождался, пока дверь плотно закрылась. — У нас мало времени… — начал он едва слышно и тут же поправился: — Нет, это у меня мало времени… А у тебя… У тебя есть… Еще есть… Хотя жизнь твоя не будет такой длинной, как моя… Однако все, на что тебя сподобил Господь… ты успеешь сделать… — Он помолчал, будто собираясь с силами. — Ты не удивляйся, что я так говорю… Мне в жизни Господь много счастья дал… Я юность провел рядом с несколькими преподобными, да уж, верно, святые они сейчас, и Преподобный Савватий Палестинский, и Савва Тверской, и Варсонофий… Но ты их не знаешь, конечно… Медведев отрицательно покачал головой. — В Твери это было… Задолго, как ты родился… Может, от них на меня благодать снизошла, а может, Господь Всевышний наградил в безмерной доброте своей даром великим и чудным… Может, оттого, что любит Господь грешников покаянных, а я, грешив много, в грехах своих всегда искренне каялся… Дар же мой в том заключается, что иногда грядущее мне предстает… Вот и тебя там увидел… в грядущем… А может, потомков твоих… не знаю точно… Сына или внука… Но знаю точно, что именно тебе предстоит узнать тайну великую и хранить, пока час ее открытия не настанет… Медведеву стало не по себе. Он хотел о чем-то спросить, но Иона цепко схватил его за руку. — Не спрашивай… Не скажу… Время придет, сам все узнаешь… Да и некогда… Час мой настает. Вот… сейчас… Сними икону мою, что над головой висит… дай сюда… Василий снял старинный, весь потрескавшийся, исцарапанный колючими ветвями дальних странствий образ Богоматери с младенцем в серебряном окладе и протянул Ионе. Старик нажал на какие-то невидимые кнопки, и вдруг оклад очень легко отделился, и оттуда выпал сложенный пожелтевший лист. — Это мое наследство, — странно улыбаясь, сказал Иона. — Оно находится в двух запертых ларцах, — он протянул Василию четки, нанизанные, как это часто бывает, на шнурок с крестиком. — Это не крестик. Это особый, тайный ключ. Им откроешь оба ларца по очереди… Но не радуйся… Там не золото и не камни… Там только бумаги… Из них ты узнаешь обо мне гораздо больше, чем я знаю о тебе… И не только обо мне узнаешь… Еще о некоторых известных тебе людях… Видение мне было — ты и только ты должен это знать… Когда все тут кончится… — Он обвел взглядом комнату. — А уже скоро кончится… и ты вернешься домой… Поезжай в Тверь… Спросишь, где там Савватиева Пустынь, — всякий тебе скажет. Кто бы в этой Пустыни тебя ни встретил, покажи ему это, — он протянул Медведеву пожелтевший лист, — сразу поймет он, что меня уже нет, и принесет тебе ларцы. Когда прочтешь и запомнишь все, что там отыщешь, уничтожь или спрячь, но так, чтоб никто, кроме тебя иль потомков твоих, никогда не нашел. Впрочем, сам потом поймешь, какое значение имеет тайна сия… — Иона вдруг истово перекрестился три раза и прошептал: — Благодарю тебя, Господи, что позволил долг мой исполнить, как было предначертано Тобой… Медведев, ощущая какую-то странную тревогу и вместе с ней возбуждение и душевный подъем, как это бывает перед смертельно опасным сражением, осторожно спрятал лист и ключ на груди. Иона захрипел, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Медведев встал и шагнув к двери, открыл ее, жестом приглашая отца Леонтия. — Как он? — взволнованно спросил Ольшанский. — Жив, — ответил Медведев и перекрестился. Ольшанский с Ваней последовали за отцом Леонтием, а Медведев задумчиво направился в свою комнату. Там он вынул и внимательно прочел сложенный вчетверо пожелтевший лист. Согласно моей предсмертной воле прошу выдать подателю сего оставленное мной в Савватиевой Пустыни имущество, место хранения коего ведомо вам. И все. Но внизу еще стояла подпись. Медведев прочел эту подпись четыре раза, прежде чем смысл одного имени стал до него доходить. Он снова спрятал лист на груди, вышел из комнаты и почти бегом побежал по коридору туда, откуда только что пришел. Но, еще не дойдя до комнаты Ионы, он понял, что уже никогда ничего не узнает от вещего старца. Ольшанский плакал, не стыдясь своих слез, плакал и Ваня, и только старый отец Леонтий, так много повидавший на своем веку, спокойно и торжественно исполнял то, что должно в таких случаях исполнять. Медведев вернулся в свою комнату, снова вынул лист и еще раз вгляделся в подпись. Иона, бывший старец Савватиевой Пустыни, в миру — Филимон Русинов. … Антип Русинов, грея обрубок своей руки над пламенем костра, повернулся к Максу и спросил: — Ты точно все проверил? Макс фон Карлофф, принц богемский, картинно прижал руку к сердцу и торжественно поклялся: — Клянусь! Пять раз переспрашивал обо всех подробностях. — Ну не знаю, — все еще сомневался Антип, — мне как-то слабо верится, что король, отправляясь на свадьбу с такими дорогими подарками, везет их почти без охраны. — Но, помилуй Бог, Антип! Разве королю или кому-нибудь вообще может прийти в голову мысль о том, что кто-то захочет украсть подарки, которые весят десять пудов и имеют в длину по две косых сажени ? — Эти ковры столько весят и такие длинные? — Во-первых, это не ковры, а гобелены. Во-вторых, они старинные, расшиты золотой нитью по толстой ткани — потому они такие ценные и тяжелые! В-третьих, мы получим за них целое состояние, причем в чистейших золотых монетах, которых не награбим столько, даже если весь месяц будем по десять карет в день останавливать! — Черт побери, они сгниют здесь в этой лесной сырости, прежде чем мы успеем их продать! Да и подумай — как мы их повезем куда-либо? На чем? — Антип, я работаю над этой идеей уже месяц. У меня все рассчитано и наметано. — Нет, я тут чего-то не понимаю. Давай сначала. Почему король избрал такие громоздкие подарки, что бы подарить их на свадьбе не очень любимому князю? — Потому что они достались ему совершенно бесплатно в подарок от голландцев, по случаю окончательного подписания договора с крестоносцами. Наверно, голландцы их за что-то недолюбливали — я не знаю, но это неважно. Гобелены оказались такими широкими и тяжелыми, что в королевской резиденции в Троках их негде даже повесить. А тут выяснилось, что к свадьбе неожиданно разбогатевшая княжна Анна обновила старый Кобринский замок и пожаловалась кому-то, что в нем недостает только старинной мебели и гобеленов. Это дошло до ушей короля, и он тотчас решил, что сделает молодоженам этот подарок, потому что он как раз подходит для обеих супружеских спален и выткан в стиле игривых греческих сцен — на одном изображены купающиеся полуобнаженные девушки-пастушки — это для спальни мужа, а на другом — точно такие полуобнаженные юноши-пастушки — для спальни жены. Я лично считаю, что подарок очень даже… Мой покойный батюшка, король Карл, например… Впрочем, мы сейчас не о нем. Так вот, для доставки этих гобеленов в Кобрин изготовили специальную длинную повозку, где они лежат уже сейчас, приготовленные и замотанные, чтобы не отсырели. Я сам позавчера видел в Вильно эту повозку, готовую к пути. — Хорошо, а от кого ты узнал все подробности о королевском кортеже? — Антип, ты меня удивляешь, — снисходительно улыбнулся Макс. — С тех пор как я уже второй год ежемесячно езжу в Вильно расплачиваться с монастырем за Варежку в наряде богатого вельможи, у меня в этом городе завелась масса знакомых — ведь все принимают меня и по одежке, и по моему благородному облику, унаследованному от покойного батюшки, за особу знатную и небедную. На этот раз, заинтересовавшись этими гобеленами, я познакомился с горничной самого королевского конюшего. Она, разумеется, будет сопровождать своего хозяина на свадьбу, а он, в свою очередь, главный распорядитель всех королевских выездов. Так мне стало известно, что гобелены поедут в самом конце обоза, в качестве последней повозки на санных полозьях, после саней с багажом, всех особ, сопровождающих короля, а их, не считая охраны, будет не менее пятидесяти. — Красивое, должно быть, шествие будет, — улыбнулся Антип. — Еще бы! Оно растянется больше чем на версту. Основная охрана будет с королем впереди. Сзади буквально два-три человека. Теперь смотри, Антип, вот здесь перекресток, а впереди — поворот, — начертил на земле Макс, — весь кортеж скрывается за поворотом, а мы бесшумно снимаем — причем без единой капли крови, гарантирую, — этих охранников и кучера повозки с гобеленами, отрываем повозку от кортежа и мгновенно на всей скорости по окружной дороге гоним через Берестье в Польшу. Ручаюсь, что королевские люди хватятся этой повозки только после того, как доберутся до Кобрина. А мы в это время будем уже за Берестьем. Я сам буду руководить всей операцией, потому что в Польше меня уже ждет мой приятель с мешком денег. Он знает, кому перепродать их во Франции в три раза дороже. Все с ним условлено. Как план? Антип обвел взглядом группу своих людей, сидевших вокруг костра. — Ну что — как вам план? Разбойники дружно выразили свое одобрение. — Вот за что ты мне нравишься, Макс, так это за безумные планы! — сказал Антип. — Ну ладно, на этот раз и я соблазнюсь. В Берестье и дальше поедешь сам, а вот на кортеж королевский мне хочется взглянуть. Давно я не видел королевских кортежей. Так что завтра начнем подготовку на месте, чтобы мы знали все окрестности возле этого перекрестка как свои пять пальцев. Мы должны устроить там засаду задолго до намеченного проезда королевского кортежа. Как далеко это от Кобрина? — Десять с половиной верст, — ответил Макс. — А свадьба когда? — Ровно через три недели. Зима нынче ранняя — надо ждать снега и мороза. — Ну что ж, будем готовиться. Времени у нас предостаточно. — Да, чуть не забыл сказать, — улыбнулся Макс, — возможно, это тебя заинтересует. — Говори. — Вчера, осматривая дорогу в поисках места для засады, я встретил на дороге другой кортеж — князь Бельский со своими братьями направлялись в загородный дом, что невдалеке от нас — по ту сторону варшавской дороги. Погода была теплая, и все ехали верхом. А рядом с князем Бельским, ну прям как его лучший друг, красовался знаешь кто? Тот парень, которого мы выручили в прошлом году в Горвальском замке… Ну как же его звали… Фамилия такая звериная… — Медведев? — удивился Антип. — Во-во! Точно он! — Ты не ошибся? — Как можно? Ты же знаешь, какая у меня память на лица; раз увидел — всю жизнь не забуду! — Гм… Ладно — совет окончен, все свободны. Разбойники стали расходиться по землянкам. — Это очень интересно, — пробормотал про себя Антип, присел на колоду у костра и глубоко задумался. … Несмотря на занятость в связи с кончиной Ионы, отец Леонтий нашел время, чтобы написать небольшое письмо, которое начало свой долгий путь к адресату сначала с мальчиком на телеге, потом с попутными купцами в коляске, а потом и под крылом голубя, который после долгого перелета благополучно приземлился на голубятне недавно возведенного, но уже известного во всей округе монастыря в Волоколамске… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Бог благословит! Аминь! Дорогой крестник! У нас произошло два события, и я посчитал, что тебе следует о них знать. Призвал к себе Господь давеча мудрого провидца, старца Иону, о котором ты много слышал еще до меня, да и по моим рассказам знаешь. А было ему от роду, наверно, лет сто, и хотя он сам об этом никогда не говорил, иные сказывали, будто молодость он провел во Твери, в Савватиевой Пустыни, а после случилось нечто такое, отчего должен был он покинуть нашу землю и направился в псковские края, где, едва не погибнув, спасен и подобран был князем Ольшанским, при котором до последнего дня жизни и находился. Я бы не писал тебе обо всем этом, если бы не одно дивное дело, которое свершилось перед самой кончиной его. Как ты знаешь, у нас уже почти третий месяц находится хорошо известный тебе Василий Медведев. Я доподлинно знаю, что старец Иона никогда с ним не разговаривал, хотя и видел издалека. И вдруг перед кончиной потребовал он к себе этого Медведева: всех, даже меня из комнаты своей удалил и о чем-то с этим молодым человеком четверть часа беседовал. Вскоре после выхода Медведева Иона на моих руках отошел с молитвами на устах к Господу нашему, а я потом заметил, что иконка его старая, что всегда с ним была, как бы не на месте висела. Внимательно ее осмотрев, обнаружил я в ней тайник под окладом — но пустой. Мог ли Иона передать что-то незнакомому человеку перед кончиной? А если так, почему ему — разве не вернее бы было — князю своему Ольшанскому, который почитал и любил его, как отца родного… Что-то во всем этом чудным мне показалось, потому и решил написать тебе, ты ведь у нас мудр и тайн много разных ведаешь, может, и эта тебе раскроется. С Медведевым я об этом говорить пробовал, но он молчит как рыба и будто ничего не знает, а о чем старец с ним говорил, мол, и не понял вовсе ни слова — в бреду, говорит, верно, был да с кем-то родным или знакомым его попутал… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. На том остаюсь, как всегда любящий твой крестный — Леонтий. ГЛАВА ШЕСТАЯ. Анастасия Бартенева, урожденная Картымазова Тайнопись Y Секретный документ № 186 канцелярии Высшей Рады Тайного Братства Служителей Единого Бога. От 15 октября 1480 Во имя Господа Единого и Вездесущего! Решение Высшей Рады Тайного Братства. В присутствии всех своих членов Высшая Рада подробно обсудила рассматриваемые вопросы в их взаимосвязях и противоречиях и взвесила все аргументы «за» и «против». Ввиду благоприятно сложившихся обстоятельств, а также в результате огромной и плодотворной работы, проделанной членами братства Симоном Черным, Марией Любич и Немеданом Кураевым, сейчас возникает уникальная возможность вплотную приблизить к престолу одного из княжеств, где распространена наша вера, а именно — к престолу Великого Московского княжества, нашу сестру, валашскую принцессу Елену, путем ее брака с наследником московского престола, Иваном Ивановичем по прозвищу Молодой. В связи с этим в интересах Братства лежит всяческая поддержка и укрепление престола, который потенциально может занять государь, настолько сочувствующий нашей вере, что объявит ее открыто признаваемой, а именно эта цель является первой из победоносных вех, намеченных для исполнения Преемником и Верховной Радой Братства, которое бы в этом случае перестало быть тайным и заняло бы свое место наряду с иными, открыто исповедуемыми вероучениями. Таким образом, мы должны поддерживать все, что будет полезно Московскому княжеству, и рассмотренный нами сегодня вопрос как раз предоставляет нам такую возможность. Для всех членов Рады является очевидным, что, узнав о заговоре, грозящем его жизни, король Казимир вряд ли будет в состоянии оказать помощь хану Ахмату, который без этой помощи будет представлять гораздо меньшую опасность для интересующего нас княжества. С другой стороны, вооруженный бунт князей-заговорщиков Бельского, Олельковича и Ольшанского и их последующий отход со своими землями к Москве чреват для нас серьезными угрозами. Внутренняя усобица в Литовском княжестве, которая неизбежно возникнет в результате попытки с оружием в руках отторгнуть в пользу Москвы огромную территорию, совершенно не находится в наших интересах, поскольку угрожает стабильному и прочному положению, которое занимают здесь многие члены нашего Братства. В свою очередь радость и восторги Москвы в случае внезапного приобретения больших новых земель могут отвлечь ее внимание от уже завязавшихся, пока еще на тайном и частном уровне, переговоров о браке принцессы Елены и наследника Ивана. Сейчас нам нужна спокойная, стабильная обстановка в обоих княжествах: пусть Литва останется целостной и живет спокойно, пусть Москва отделается от татар и сосредоточится на будущей свадьбе престолонаследника. Не следует забывать, что в этом вопросе нам уже угрожает одна, пока еще незначительная, но вовремя замеченная нами опасность, которая в будущем может стать серьезным препятствием на пути наших планов. Брат Савва, который постоянно находится при великой княгине Софье, сообщает, что она гораздо коварнее, умнее и хитрее, чем кажется на первый взгляд, а это означает, что рано или поздно ей может захотеться изменить московские законы престолонаследия в пользу своих детей, и в особенности первого ее сына Василия, которому сейчас лишь полтора года. Поэтому нам следует сделать все возможное, чтобы ускорить столь необходимый нам брак. В СВЯЗИ С ВЫШЕИЗЛОЖЕННЫМ СОВЕТ ПОСТАНОВИЛ: 1. Довести в соответствующем обрамлении до сведения короля Казимира документ, предоставленный братом Степаном Ярым. 2. Включить в действие всех братьев и сестер, находящихся в местах расположения войск князей-заговорщиков, с целью максимального ослабления возможности вооруженного выступления этих войск против короля. 3. Обеспечить безопасность брату Степану Ярому, поскольку он, как лицо, упомянутое в документе, подтверждающем заговор против короля, будет разыскиваться и преследоваться в Литовском княжестве. Переправить брата Степана на постоянное жительство в Московское княжество, изменив имя и снабдив соответствующими грамотами. Поручить опеку над ним брату Аркадию Дорошину, под руководством которого Степан отныне будет действовать, выполняя соответствующие поручения Братства. 4. Да будет все, что постановлено выше, исполнено немедленно, во имя Господа Единого и Вездесущего! … Все произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего понять. Пытаясь впоследствии восстановить картину событий, хан Ахмат не мог найти в своих действиях ни единой ошибки, и тем не менее его странное, давнишнее и навязчивое желание увидеть женщину, которая убила его сына, осуществилось совсем не так, как он это себе представлял. … Когда Азов-Шах доложил отцу, что особый отряд только что вернулся, успешно выполнив свою задачу, хан Ахмат даже не поверил сразу, что все получилось так легко, просто и заняло всего несколько часов. Он немедленно потребовал к себе командира отряда с подробным докладом, но, соблюдая осторожность, которую он соблюдал в этом деле с самого начала, велел передать, чтобы тот явился не в шатер хана, а в дубовую рощу, за пределами главного лагеря, где они уже не раз встречались в ходе подготовки всей операции. Хан Ахмат был очень доволен, мало того — почти горд своим хитроумием. Когда он спросил у сына, найдется ли в их войске пятьдесят воинов, которые бы говорили по-русски легко, как настоящие московиты, и при этом в их внешности не было бы никаких явных татарских черт, Азов-Шах ответил после некоторого раздумья, что пятьдесят — вряд ли, но человек двадцать можно отыскать. Сын постарался и отыскал двадцать восемь таких воинов. Хан Ахмат лично, с особой придирчивостью долго беседовал наедине с каждым из кандидатов, вдали от лагеря, за холмом, где когда-то повстречался ему отряд Азиза и какой-то ограбленный купец. В результате этих бесед и тщательного отбора он составил отряд из одиннадцати человек под командованием очень смышленого парня по имени Тахир, который и внешностью, и повадками был очень похож на московита, поскольку, будучи сиротой, проданным в рабство, вырос в русской семье. Более того, Тахир некогда жил с этой семьей в Можайске, часто бывал в Боровске и Медыни, поэтому прекрасно знал окрестности. Русский хозяин обходился с купленным за копейку рабом-татарчонком очень жестоко, так что мальчишка, как только вырос, отомстил своему обидчику как полагается: поджег ночью его дом, заперев предварительно все двери снаружи, а сам убежал в дикое поле. Там он вскоре примкнул к одному из бродячих разбойных отрядов, влившихся впоследствии в огромную армию Ахмата, когда стало известно, что готовится большой поход на Москву. Сначала у Ахмата не было никакого конкретного плана по захвату Агницы, но и тут повезло — счастливые случайности одна за другой как бы благоприятствовали его созданию и исполнению. Во время одной из многочисленных вылазок «на ту сторону» воинам Ахмата удалось убить какого-то гонца, и, обыскав его, они привезли и отдали своему сотнику найденную у него бумагу на русском языке с подписью и печатью. Эта бумага, поднимаясь вверх от командира до командира, согласно военной иерархии Золотой Орды, оказалась, наконец, в руках Азов-Шаха, а тот передал ее отцу. Ахмат сразу понял, какой огромный шанс дает ему этот лист. План созрел быстро. Многими деталями помог Тахир, хорошо знающий местность. Десятки воинов Ахмата охотились днем и ночью за телами убитых московитов, чтобы подобрать соответствующий гардероб для отряда Тахира. Тахир, готовясь к делу серьезно, дважды переплывал по ночам Угру, чтобы своими глазами увидеть Медведевку и ведущие к ней дороги. Повезло и здесь. Он несколько раз видел Генриха, выходящего из ворот имения, и, когда в день операции встретил его на дороге со шляпой, полной клюквы, счел это предзнаменованием успеха, поскольку ему удалось въехать в сопровождении местного, целиком своего человека в хорошо охраняемый двор, где к любому чужаку, как он уже заметил во время двух предварительных вылазок, относились с особой подозрительностью. Одним словом, все прошло как по маслу, и захваченная женщина была передана Тахиром с рук на руки самому Азов-Шаху, который поместил ее в заранее намеченное место. Теперь Тахир должен был отчитаться перед самим ханом. — Молодец, — похвалил его первым делом Ахмат и ласково по-стариковски улыбнулся. — Расскажи все, как было. — Тахир рассказал во всех подробностях. — Значит, говоришь, даже не вышла вас встретить?.. — Да, она не показывалась до самого отъезда, но потом я понял, в чем причина. — В чем же? — Она нездорова. Когда мы ее вынимали из повозки, я увидел, что она вся горит. У нее сильный жар. Наверное, поэтому она не вышла к нам, а потом в дороге все куталась в черную шубу. — Да, мне говорили, что она любит надевать черное. Тахир помолчал и сказал: — Я видел тот лук. Он стоял в чехле в комнате, где нас принимали. — И какой он? — Очень длинный. У нас таких нет. Даже странно, как такая хрупкая женщина его натягивает… — Да, все удивлялись, но многие видели своими глазами… Она ничего не говорила? — Ни слова. — Где она сейчас? — Я передал ее Азов-Шаху. — Хорошо. Он знает, что нужно делать. Еще раз благодарю тебя. Ты оказал мне неоценимую услугу и будешь щедро вознагражден. Очень щедро. Ступай. Тахир покинул рощу, а хан еще некоторое время задумчиво расхаживал туда и обратно по дорожке, окруженный охраной, которая, держась на почтительном расстоянии, ни на секунду не спускала с него глаз. Ахмат хотел увидеться с этой женщиной прямо сейчас, но его смутило сообщение Тахира о ее болезни. Однако неудержимое желание влекло его, и он не мог ему сопротивляться. Ну и что, что больна? Он ведь хочет только одного — просто взглянуть ей в глаза… Надо, пожалуй, взять с собой Сафата, он такой женщины, наверно, никогда в жизни не видел и вряд ли когда увидит… Да-да, надо оказать ему какую-нибудь милость, после того что случилось… Нехорошо вышло с этим его слугой… Хотя тот, конечно, сам во всем виноват… … В отличие от хана Ахмата, Сафат был очень недоволен собой. Он едва не провалил все дело, едва не выдал себя и все равно ничего не узнал… Находясь уже несколько месяцев рядом с Ахматом, Сафат тем не менее не мог следить за ним непрестанно. Да ему это, в сущности, и не нужно было. Несмотря на походные условия, Ахмат вел довольно размеренный образ жизни: как каждый правоверный мусульманин, совершал пять раз в день намаз, в одно строго определенное время занимался военными делами, в другое — документами, рассматривал жалобы, судил подданных, отдыхал, чаще всего охотясь с соколом… Сафат стал подозревать неладное, когда хан в течение недели ежедневно начал уезжать на соколиную охоту и ни разу не пригласил его с собой. За очередной шахматной партией Сафат выразил сожаление по поводу того, что давно не охотился с ханом. Ахмат пропустил намек мимо ушей и на следующий день снова отправился на охоту один. Сафат насторожился — Ахмат явно что-то затевал. Тогда Сафат рискнул и послал одного из трех оставшихся при нем людей Ибака, чтобы тот проследил за тем, как проходит охота хана. Человек доложил Сафату, что никакой охоты нет, хан скрывается за холмом, охрана окружает плотным кольцом все вокруг, а там довольно пустое пространство — не пройдешь. Через час-полтора хан возвращается из-за холма и едет сразу домой, так ни разу и не сняв колпачка с головы сокола… Сафат задумался. Быть может, Ахмат встречался и вел переговоры с какими-то людьми и хотел, чтобы об этом никто не знал? А что, если это люди короля Казимира? А что, если готовится тайное соединение литовско-ордынских войск и внезапный мощный штурм московского войска с переходом Угры и броском прямо к Москве? Обеспокоенный Сафат пошел на крайность: он послал своего человека (или, точнее, человека Ибака), чтобы тот еще ночью спрятался где-нибудь за холмом, выждал в укрытии столько, сколько это нужно будет, и проследил, что там делает хан Ахмат, когда пересекает холм. На следующий день Ахмат, как обычно в последние две недели, поехал к холму. Хан вернулся спустя несколько часов, а человек Ибака не вернулся никогда. Вечером Ахмат пригласил Сафата на очередную партию и начал с извинений. Он сказал, что вчера во время охоты сокольничий нечаянно насмерть подстрелил его человека, который, судя по всему, заблудился и оказался в плохое время в плохом месте. Сафату вернули тело его посланца. Его горло было проткнуто стрелой. Сафат встревожился не на шутку. Хорошо, если действительно его заметили и убили. А если его пытали? Сафат очень внимательно осмотрел тело убитого, но не обнаружил никаких следов. Очевидно, бедняга себя чем-то выдал, его заметили издали, подстрелили, а потом только распознали в нем человека Сафата… А если все же… Одним словом, Сафат был очень недоволен собой и приготовился к худшему — разоблачению и мучительной смерти. Он как раз молился, когда ему сказали, что хан немедленно требует его к себе. Сафат собрался с духом и отправился к Ахмату. Тот встретил его ласково. — Я виноват перед тобой из-за нерадивости моих слуг, — улыбнулся он, — и хочу искупить свою вину. Сейчас мы с тобой сядем на коней, проедем две версты и там, где начинается лес, в маленькой избушке я покажу тебе нечто, чего ты никогда не видел и, возможно, не увидишь… — Благодарю, о повелитель, — низко поклонился Сафат. — Что бы это могло быть такое? — Женщина, — улыбнулся хан. — О, — улыбнулся в ответ Сафат, — я хоть еще и не стар, но повидал много женщин на своем веку… — Таких, как эта, — нет! — Что же в ней необычного? — Помнишь, я рассказывал тебе о дуэли моего глупого и потому уже мертвого сына с московитской лучницей? Ни один мускул не дрогнул на лице Сафата. — Да, мудрейший. ― Отправляясь в этот поход, я лелеял тайную надежду посмотреть ей в глаза. Сегодня я сделаю это в твоем присутствии. — Тебе удалось схватить ее? — с восхищением спросил Сафат. — Да! Я провел блестящую операцию, и теперь Анница Медведева в моих руках! — Это восхитительно! — с восторгом произнес Сафат. — Я преклоняюсь перед твоей мудростью. И, низко поклонившись, он вспомнил мрачное подземелье замка Горваль и дал себе обет спасти Анницу любой ценой, даже ценой жизни и чести. … Все было приготовлено заранее, и Азов-Шах точно знал, что ему надо делать. Пока шла операция по подготовке к похищению Анницы, нашли небольшую покинутую охотничью избу в двух верстах от лагеря и привели ее в порядок. Азов-Шах не знал, да и не задумывался особо о том, как его отец собирается поступить с пленницей после того, как посмотрит в ее глаза. Просто хан поручил ему подготовить достаточно комфортабельный дом с надлежащей охраной, учитывая ловкость, силу и характер будущей пленницы, и Азов-Шах выполнил все наилучшим образом. Единственное окошко избы заколотили снаружи, внутри сделали перегородку из бревен, чтобы отделить помещение, где будет находиться пленница, от меньшего помещения, где будет сидеть охранник. Чтобы гарантировать тайну всего этого мероприятия — а на тайне почему-то отец очень настаивал, — Азов-Шах решил, что непосредственно с узницей постоянно будет находиться только один, но хороший страж, а вот по периметру дома снаружи будут дежурить в засаде посменно по пять человек из той же группы, которая пленницу и захватит. Таким образом, о ней будут знать только те, кто уже знает. Кроме главного стража в доме, эту роль Азов-Шах решил поручить тому, кто сам сейчас находился под стражей. — Азиз, — сказал он, — хан велел мне строго наказать тебя за нарушение его приказа. Ты отсидел здесь месяц. Я помню, как просил за тебя твой отец, которого я любил и который был прекрасным воином. Поэтому я дам тебе последний шанс исправить свою ошибку перед ханом. — О светлейший! — воскликнул Азиз, — я сделаю все, что ты прикажешь, чтобы только великий хан снял с меня свой гнев! — Ты слышал о женщине, которая соревновалась в стрельбе из лука с самим Богадур Султаном? — Да, у нас рассказывали эту историю. Она победила его, а потом убила… — По повелению хана эта женщина схвачена. И я хочу, чтобы ты охранял ее. — О всемогущий, это огромная честь для меня! Азов-Шах подробно рассказал Азизу, что он должен делать, как себя вести с узницей, показал избу и рассказал, где будет располагаться наружная охрана. — Даже если каким-то чудом ей удастся проскользнуть мимо тебя, она не сделает по двору и двух шагов, как будет схвачена, — сказал Азов-Шах. — Но это не значит, что ты можешь расслабиться. Ты должен не позволять ей выходить из ее горницы, но сам можешь войти к ней, если она позовет. Будь строг, но вежлив и выполняй все ее разумные просьбы. Чтобы немного облегчить жизнь Азиза, он велел вытащить его из ямы, где тот сидел, взял в свой шатер, накормил и напоил, а на следующий день привезли пленницу. На пороге Азов-Шах лично принял ее из рук Тахира, сразу заметив, что она больна. — Что с ней? — спросил он. — По-моему, у нее жар, — ответил Тахир. Азов-Шах поднял нагайкой за подбородок опущенную голову Настеньки. — Тебя зовут Анна Медведева? — спросил он. Настенька глянула ему в глаза, сжала губы, подняла высоко голову и ответила: — Да! — Значит, это ты убила Богадура? — Да! — с вызовом ответила Настенька, чувствуя невероятный озноб, жар и прилив какого-то неслыханного мужества, какого у нее до сих пор никогда не было. — Богадур был моим братом, — сказал Азов-Шах. — Мой отец хочет на тебя посмотреть. Поэтому ты здесь. Я думаю, он скоро придет. Охраняй пленницу как следует, Азиз. Я скоро вернусь, и будем готовиться к визиту хана. Настеньку отвели в горницу и оставили там. Огромный татарин свирепой внешности охранял ее, сидя в соседней комнатушке. Настеньку охватил смертельный ужас. Одна мысль о встрече с самим Ахматом, с тем самым страшным, ужасным ханом, которого, как говорят, даже сам великий князь побаивается, парализовала все ее мысли. Ей хотелось броситься на колени, закричать, что она вовсе не Анница, а Настя, что она никогда не держала лука в руках, что она ни в чем не виновата, и просить, умолять, чтобы ее отпустили к маменьке и маленьким деткам… И тут же жгучий стыд охватил ее огнем, более горячим, чем жар болезни. Она вспомнила, как однажды в темнице замка Горваль происходило что-то похожее… — Убей меня, отец! — прошептала Настенька. — Сейчас, — едва слышно вымолвил Картымазов и, продолжая гладить ее волосы, осторожно опустил правую руку. Настенька почувствовала, как острая игла прикоснулась к ее телу… Но здесь не было отца, не было Сафата, который выточил тот острый клинок, не было никого, только этот жуткий огромный татарин с длинной саблей на боку… И вдруг в воспаленном мозгу Настеньки яркой молнией сверкнула дерзкая и безумная мысль. Она упала на колени, расстегнула ворот платья и, сжав в руке крестик вместе с Богородицей, подаренной Генрихом, горячо зашептала: — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Господь наш всемогущий, Господи Иисусе, матерь Пресвятая Мария Богородица, спасите и помилуйте мою грешную душу, нет у меня другого выхода, чтобы спасти свою честь, а потому простите мне этот мой страшный грех и все другие, какие были, дайте жизнь добрую и счастливую деткам моим родным и мужу любимому Филиппу, батюшке, матушке и братцу, а также дорогой подруге Аннице, да минует ее чаша моя, да будет она счастлива всегда до конца дней своих, а мне дайте силы и мужество выполнить все, как я задумала, аминь! Настенька неимоверным усилием воли собрала все свои слабые силы и все огромное мужество, поднялась с колен, выпрямилась и преобразилась до неузнаваемости. Теперь это была гордая, смелая женщина с горящими глазами, твердым и неумолимым взглядом. — Поди сюда! — приказала она тоном, не допускающим возражения, и Азиз вошел в горницу. — Ты знаешь, кто я? — спросила она, глядя ему прямо в глаза взглядом, от которого у Азиза пробежали мурашки по коже. — Да, — ответил он. — А ты знаешь, почему ни Богадуру и никому другому не удалось убить меня? — Нет, — настороженно ответил Азиз. Настенька сбросила с плеч черную шубу и сорвала с шеи медальон Генриха. — Потому что я — единственный человек на свете, у которого есть это. Благодаря этому меня не берет ни стрела, ни сабля, ни топор. Если ты выпустишь меня из дома, я отдам тебе это. Ты станешь неуязвимым для любого оружия! Азиз ухмыльнулся и резким неожиданным движением вырвал медальон из рук Настеньки. — Зачем мне выпускать тебя? Я и так могу его взять! Вот он уже мой. Настенька презрительно улыбнулась. — Глупец! Ты не знаешь, что надо делать, чтобы он подействовал, и никогда ни от кого не узнаешь. — Ты сама мне скажешь. — Скажу. Но при одном условии — ты поклянешься Аллахом, что выпустишь меня из дома. Азиз вспомнил, как Азов-Шах говорил ему, что даже если узница и выскользнет из дома, ее сразу схватит охрана. Он мог поклясться Аллахом и с чистой совестью выпустить ее наружу, но он не верил ни одному ее слову. — Я тебе не верю, — сказал он. — Ты думаешь, что я дурак? — Дай! — потребовала Настенька. Азиз протянул ей медальон. — Смотри! — Настенька нажала невидимую кнопку, и показалось маленькое горлышко. По горнице поплыл странный, слегка дурманящий запах. — Достаточно смазать малейшей каплей этого эликсира тело, и оно станет твердым, как камень, — любое оружие будет бессильно. Ты будешь единственным неуязвимым человеком на всей земле — это поможет тебе стать великим и богатым! Азиз скептически ухмыльнулся. — Не верю. — Поклянись Аллахом, что ты выпустишь меня отсюда, и я докажу тебе это. — Ну что ж, если докажешь — выпущу, — прищурился Азиз. — Клянусь Аллахом! — Слово сказано! — воскликнула Настенька и быстрым, лихорадочным движением обнажила свою высокую тонкую шею. Она опрокинула флакончик на руку, провела ладонью по шее, подняла голову и, улыбаясь твердо и спокойно, глядя прямо в глаза Азизу, сказала: — А теперь, если тебе не жалко сломать свою саблю, попробуй срубить мне голову! Странно одурманенный резким запахом эликсира, Азиз вынул саблю и с огромной силой нанес удар. В первую секунду ему показалось, что он рассек призрак — сабля не ощутила никакого сопротивления, а голова Настеньки осталась на месте, как и была. И только через долю секунды, когда на шее появилась тонкая красная ниточка, которая мгновенно превратилась в широкую полосу, полоска тут же взорвалась фонтаном крови, а голова и тело, отделившись, упали в разные стороны, Азиз понял все, что произошло. Он упал на колени и, воздев руки вверх, закричал громким и страшным голосом. … Когда хан Ахмат с Сафатом приближались к избе на опушке леса, навстречу им вышел Азов-Шах, и по странной бледности его лица Ахмат сразу понял, что случилось. Сын несколько секунд шептал отцу что-то на ухо. Ахмат вздохнул, посмотрел в сторону, и лицо его стало скорбным. — Аллах гневается. Не будет мне больше удачи. Потом повернулся к Сафату и сказал: — Пойдем. Мы все-таки посмотрим на нее. На полу горницы лежало накрытое тряпкой окровавленное тело, а на столе на большом блюде стояла в лужице алой крови голова Настеньки. Ее совершенно белое, будто изваянное из мрамора лицо выражало полное и безмятежное спокойствие, какого не появлялось на нем при жизни. Сразу узнав Настеньку, Сафат пережил второе потрясение. Но он и здесь ничем себя не выдал, только поклялся в душе, что достойно отомстит за ее смерть. Хан Ахмат сел на скамью и долго вглядывался в белое лицо. — Теперь ее глаза закрыты, и я ничего в них не увижу, — вздохнул он и встал. — Привели? — спросил он у сына. — Там, — кивнул Азов-Шах в сторону прихожей. Ахмат с Сафатом вышли. Бледный Азиз с завязанными за спиной руками рухнул перед Ахматом на колени. — Зачем ты лишил меня мечты? — тихо спросил хан, подняв за лоб налысо обритую голову Азиза. — Ты очень меня обидел. Ахмат выхватил из-за пояса кривой короткий нож и, одним быстрым движением перерезав Азизу горло, шагнул к выходу, прежде чем кровь успела брызнуть на его расшитый золотом халат. — Верните тело московитам, — распорядился Ахмат. — Это была мужественная женщина, и пусть они ее похоронят по своему обычаю. … Федор Лукич Картымазов приехал в свое имение на следующий день после похорон дочери. Наступило полное примирение братьев, войска удельных князей присоединились к общему войску, повсюду царило ликование и патриотический подъем, а великий князь, приняв Федора Лукича, подтвердил ему пока устно, что обменял у брата его землю на свою в другом месте и теперь Картымазов — дворянин московского князя, а земли ему после окончания войны с Ордой будут пожалованы особой грамотой в двойном количестве. Теперь же великий князь отправляет его в подчинение князю Холмскому, зная, что его штаб находится в Картымазовке. Радостный Картымазов лихо влетел в родное имение и тут же увидел царящий повсюду траур. Навстречу ему, рыдая, бросилась из дома Василиса Петровна. — Кто? — спросил Картымазов, и лицо его сразу стало усталым и суровым, таким, как увидел его впервые в жизни Медведев, когда приехал в эти края. Василиса Петровна обняла мужа и повела на кладбище. Поскольку Бартеневка была полностью разорена, Настеньку похоронили в имении родителей. Ее душа отправилась к Богу вместе с тысячами других душ, которые приходили к Нему ежедневно, покидая тела маленьких, обыкновенных, забытых историей людей, ставших жертвами Великого Стояния на реке Угре. История с трудом запоминает даже тех людей, которые ее творили, и уж тем более мгновенно забывает тех, которые попадали под ее колеса… ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Его величество король Служители тайной веры всегда, старались исполнять постановления своей Высшей Рады точно и при этом артистично, изощряясь в мастерстве плетения интриг и заговоров. Каждый фрагмент постановления исполняла отдельная группа братьев и сестер, выбранная старшими по рангу. Получив непосредственное постановление Рады, он сам решал, кто из находящихся под его опекой младших братьев и сестер больше подходит для выполнения того или другого фрагмента задания. Как правило, это старший дробил основное задание на маленькие действия, которые впоследствии совершал тот или иной исполнитель, зачастую совершенно не зная о том, зачем эти действия нужны и к чему приведут. Это гарантировало глубокую тайну исполнения, так что, даже в совершенно невероятном случае (каких до сих пор еще никогда не было), если, допустим, какой-то единичный исполнитель был бы кем-то схвачен, пытан жестоко и даже выложил бы все, что знал, — по его сведениям совершенно невозможно было бы понять всего замысла проводимой операции. Исполнитель фрагмента не знал также обычно, кто еще, кроме него, в ней участвует и каково количество участников. Раньше, если в процессе исполнения какого-то дела встречались братья или сестры тайной веры, они могли узнать друг друга по перстням или крестам с особым узором. После того как в прошлом году все опознавательные знаки были отменены и строго запрещены, часто случалось, что братья или сестры, даже общаясь, в процессе исполнения своего задания не знали, что они принадлежат к тайной вере. Так было и на этот раз. Когда некая сестра восьмой заповеди, живущая в Вильно и близкая ко двору, получила для исполнения первый фрагмент решения Рады: «Довести в соответствующем обрамлении до сведения короля Казимира документ, предоставленный братом Степаном Ярым», она прежде всего обратила внимание на подчеркнутые слова «в соответствующем обрамлении». Это означало, что документ не просто должен быть подброшен в королевскую канцелярию неизвестно как и неизвестно кем, нет — он должен попасть туда из очень убедительных источников путями, не вызывающими ни малейших сомнений. Имея в своем распоряжении достаточное количество братьев и сестер младших рангов, она в течение первого же дня разработала детальный план и распределила роли. Она справедливо решила, что доверие короля к документу будет зависеть в большей мере от того, кто этот документ доставит. Наилучшим поставщиком был бы маршалок дворный гетман Ходкевич, в чьи прямые обязанности входит забота о безопасности короля. В свою очередь Ходкевич должен получить документ из заслуживающего его полного доверия источника. Но и это не все. Он непременно захочет все проверить и всех опросить. Все, даже случайные, непричастные к Братству свидетели должны показать только то, что нужно для успешного выполнения задания. Поскольку в решении Рады стояли слова: «Да будет все, что постановлено выше, исполнено немедленно», — вышеупомянутая сестра восьмой заповеди в тот же день сообщила всем исполнителям по отдельности их задачи, и уже вечером того же дня исполнение первого пункта решения Рады началось. Выглядело все так. В некоем кабачке, пользующемся дурной славой и расположенном невдалеке от дома, где жил один из тайных агентов гетмана Ходкевича, произошли следующие события. Молодой человек приятной наружности (брат первой заповеди), как бы чем-то удрученный, вошел вечером и, потребовав вина, задумчиво начал его пить, небрежно бросив рядом на скамью свою седельную сумку. Толстая и вороватая кабатчица (просто кабатчица, не имеющая отношения к тайному Братству), подавая молодому человеку вино, немедленно обнаружила, что в полуоткрытой сумке видны золотые монеты и какая-то свернутая в трубку грамота. Кабатчица тотчас шепнула об этом вору (настоящему, не имеющему отношения к Братству), который частенько здесь обитал (и это было одной из причин, почему сестра восьмой заповеди выбрала именно этот кабачок). Вор, опытный профессионал, вытащил из сумки золотые монеты и грамоту, после чего молодой человек, по-прежнему как бы чем-то очень озабоченный, схватил свою сумку, вышел, вскочил на коня и ускакал, выполнив, таким образом, первую часть своего задания и не имея понятия, что произойдет дальше. В углу кабачка двое подвыпивших дворян (брат второй и брат третьей заповедей, каждый из которых не знал о принадлежности другого к Братству и лишь точно выполнял порученные ему действия) шумно играли в кости. Не очень грамотный вор (жмудин ) вместе с кабатчицей (полькой), призвав на помощь кабатчика (русина), пытались разобрать, что написано в украденной бумаге, чтобы как-то определить ее возможную стоимость. В это время один из дворян-игроков подошел к стойке заказать вина и, увидев грамоту, предложил за нее вору один золотой. Вор начал торговаться, сошлись на двух, и дворянин вернулся к своему партнеру, предложив в качестве ставки размером в пять золотых только что купленную грамоту. Дворяне еще некоторое время играли, потом между ними вспыхнула ссора, они схватили друг друга за грудки, все присутствующие бросились их разнимать, пьяные дворяне стали вызывать друг друга на поединок и выбежали во двор, где только что выпал первый снег. Все обитатели кабачка последовали за ними, чтобы посмотреть, кто кого победит, но холод, по-видимому, остудил пыл дворян, один из них извинился, другой извинения принял, они сели на своих коней и разъехались в разные стороны, к огромному разочарованию публики. Когда все вернулись в кабачок, обнаружилось, что в суете драки один из игроков обронил украденную вором грамоту, и она снова вернулась в руки кабатчицы, нашедшей ее под столом. Но на этот раз и вор, и кабатчица, и ее муж осознавали, что этот трудночитаемый для них документ стоит не меньше пяти золотых, а может, и больше. Вор предложил продать его какому-нибудь грамотею, а деньги поделить поровну, но никто не знал кому. И тут, потребовав себе долю, в разговор вмешалась девица легкого поведения (сестра первой заповеди), которая сообщила, что один из ее клиентов, живущий поблизости, служит самому гетману Ходкевичу, очень богат, и она гарантирует, что тот даст за эту паршивую бумажку пять золотых, из которых два пойдут ей и по одному — остальным заинтересованным лицам — вору, кабатчице и кабатчику. Те поворчали, но согласились, и девица отправилась. Тут прискакал озабоченный молодой человек и стал спрашивать, не оставил ли он здесь где-нибудь важную бумагу. Разумеется, никто никакой бумаги не видел. Молодой человек заявил, что из-за потери этой бумаги он наверняка лишится головы и теперь ему остается только бежать куда-нибудь на край света. С этими словами он выбежал и снова умчался верхом, выполнив, таким образом, вторую часть своей миссии. Еще через четверть часа вернулась сияющая девица, раздала всем по золотому и отправилась домой. В полночь в кабачок пришел человек гетмана Ходкевича и подробнейшим образом расспросил все, что было кому известно об этой бумаге. Показания ему давали все присутствующие, и в этот момент в кабачке не было ни одного члена тайного Братства. Человек Ходкевича счел все полученные им сведения абсолютно правдоподобными и уже в два часа ночи доложил обо всем лично гетману. В пять часов утра в кабачок явилась целая группа знатных особ, которых никто здесь никогда не видывал. Гетман Ходкевич лично допросил вора, кабатчика, кабатчицу и нескольких едва протрезвевших пьяниц, которые были свидетелями происшедших вечером событий. К этому времени гетман велел провести сравнение почерков в бумаге с почерками документов, хранящихся в канцелярии, и уже получил точный и недвусмысленный ответ — бумага из кабачка написана рукой князя Михаила Олельковича. Ему уже было известно также, что князья Бельский, Ольшанский и Олелькович все вместе находятся в Кобрине и готовятся к свадьбе, на которую приглашен король. Ему стало известно, что в Копыле, Ольшанах и в замке Горваль сосредоточены большие военные силы. Ходкевич, конечно же, не забыл прошлогодних событий, когда родной брат Федора князь Семен Бельский доносил о заговоре с целью убийства короля на охоте и передачи короны Олельковичу. В десять часов утра, на следующий день после вынесения Радой тайного Братства своего решения, маршалок дворный гетман Ходкевич уже находился в Троцком замке и просил срочной аудиенции короля по делу чрезвычайной державной важности. У него не было ни малейших сомнений в том, что заговор князей вступил в последнюю стадию, жизни короля угрожает смертельная опасность, а Великое Литовское княжество стоит на краю гибели… Король принял его немедленно. … — Ваше величество, — тихо сказал королю первый канцлер, воевода виленский, пан Олехно Судимонтович, — позвольте напомнить, что сегодня истекает последний срок, данный вами посланцу хана Ахмата. Он ждет и очень нервничает. — Я непременно приму его сегодня, но позже. Король подумал немного и спросил: — Пан маршалок, пан староста, каково ваше мнение по поводу вчерашнего посольства от господаря молдавского короля Стефана? Воевода Троцкий, маршалок земский пан Богдан Андреевич и староста земли жмудской пан Ян Кезгайлович переглянулись. — Ваше величество, — осторожно начал маршалок, — мне кажется, что его сообщение о готовящемся нападении турок на наши южные земли, мягко говоря, не соответствует действительности. Всего два месяца назад на наши южные окраинные земли напала банда крымского хана Менгли-Гирея… — Менгли-Гирей напал на нас по наущению Москвы! — перебил король. — Совершенно верно, ваше величество, но мы не можем забывать о том, что Менгли-Гирей является данником Стамбула и без разрешения султана он никогда бы не предпринял такого похода. Мне представляется мало правдоподобным, чтобы после Менгли-Гирея туда пришло еще и турецкое войско. Это лишено смысла. — Позвольте мне добавить несколько слов, ваше величество, — вмешался Ян Кезгайлович и, после того, как король благосклонно кивнул, продолжал: — Я обсудил предостережение господаря Стефана с несколькими членами Литовской Рады, и мы все пришли к единому мнению. Из неофициальных источников нам известно, что Стефан готовится выдать свою дочь Елену за сына Ивана московского. Супруга господаря Стефана — родная сестра хорошо известного вам князя слуцкого Михаила Олельковича. Все они горячо симпатизируют Москве. Мы думаем, ваше величество, что это предупреждение сделано либо по прямой просьбе Ивана московского, либо из желания ему услужить. Оно показывает страх Москвы перед Ахматом и направлено лишь на то, чтобы вы, ваше величество, не послали наши войска на помощь ордынцам. Король глубоко вздохнул и посмотрел в высокое стрельчатое окно замка. Он увидел лишь по-зимнему голые верхушки деревьев и стаю черных воронов над ними. … Нет, если Литва выйдет из унии с Польшей, она не продержится самостоятельно и пятидесяти лет. Уже который раз я сталкиваюсь с этим странным образом мышления литовских вельмож. Получив сигнал об опасности, они думают не о том, как от этой опасности защититься, а о том, что сигнал наверняка не верен, а потому и беспокоиться нечего… Какое гибельное заблуждение… Как дорого оно может обойтись литовцам… — Господин воевода! Господин староста! — сказал король. — Ваши предположения могут оказаться верными. Но это всего лишь предположения. А если они окажутся неверными и турецкие войска внезапно нападут на нас, что будет тогда? Даже если предупреждение об опасности, от кого бы оно ни исходило, кажется абсурдным — нельзя его игнорировать! И мы должны держать наготове войска на юге. Кстати, как идет отражение татар Менгли-Гирея? — Нам удалось остановить их в районе Чернигова. Наши войска постепенно оттесняют их на юг, — доложил пан Богдан Андреевич. — Ваше величество, — вмешался канцлер, — прибыл маршалок дворный пан гетман Ходкевич. Он просит срочной аудиенции по важному государственному делу. Я сказал, что вы примете его вслед за послом хана Ахмата, но он настаивает на первенстве. — Должно быть, у него есть основания. Благодарю, господа, все свободны. Пригласите Ходкевича. Маршалок доложил королю обо всем, что ему удалось выяснить. Король внимательно прочел жалованную грамоту, подписанную Олельковичем, и спросил: — А этот Степан Ярый? Его нашли? — Нет, ваше величество. Но я распорядился послать гонцов на все пограничные посты и заставы с подробным описанием его внешности, которое получил от очевидцев в кабачке. — Вы уверены, что это не какая-нибудь пьяная шутка Олельковича? — Увы, ваше величество, все свидетельствует о том, что мы имеем дело с настолько хорошо подготовленным заговором, что его участники не сомневаются в успехе. А это может означать только одно: православные князья дерзнули посягнуть на вашу жизнь. Король прошелся по тронному залу в глубокой задумчивости. — Это серьезная угроза, — сказал он. — Но дело не в моей жизни. Я не боюсь умереть. Риск отторжения почти половины княжества в пользу Москвы слишком велик, чтобы пренебрегать этим. Собранное для помощи Ахмату войско нельзя отпускать. Мы не знаем, как далеко протянулись нити заговора. Быть может, нас ждет многолетняя усобица… Король приоткрыл дверь и сказал стражнику: — Пана канцлера ко мне. Первый канцлер и воевода виленский вошел. — Передайте посланцу хана Ахмата, что я не могу его принять. Пусть он отправляется к хану с известием, что обстоятельства не позволяют мне в настоящую минуту оказать ему военную помощь против Москвы. — Ваше величество, — побледнел канцлер, — позвольте заметить, что это очень опасное решение. Разгневанный хан может бросить свои войска на нашу землю! — Неожиданно открывшиеся обстоятельства не оставляют мне выбора, — сурово сказал король. — Из двух зол я должен выбирать меньшее. Исполняйте. — Слушаюсь, ваше величество, вам, разумеется, виднее, как надлежит поступать на благо княжества. Канцлер подчеркнуто низко поклонился и вышел. — Ваше величество, — сказал Ходкевич, — я полагаю, вам следует отменить поездку в Кобрин. Это, несомненно, ловушка. — Тем более, маршалок, нельзя ничего отменять, иначе они догадаются. Мы должны нанести внезапный удар, застать их врасплох и схватить всех заговорщиков одновременно. И я знаю, как мы это сделаем. Ты предоставил в мое распоряжение своего офицера. Я присмотрелся к нему и нашел его способным молодым человеком. — Вы совершенно правы, ваше величество. Он прекрасно зарекомендовал себя на службе вашему величеству, не раз выполняя мои поручения, которые порой были весьма трудными и опасными. — Вот и отлично! — воскликнул король. — Мы дадим ему все необходимые средства и поручим схватить заговорщиков! — Король потянул за шелковый шнур, и в тронный зал тотчас вошел помощник канцлера. — Немедленно разыщите и пригласите ко мне офицера для особых поручений при маршалке дворном князя Андрея Святополка-Мирского! ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Пояс Богородицы Зима в тот год пришла рано и была неслыханно лютой. Восьмого октября утром в стан хана Ахмата приплелись двое голодных, обессилевших, замерзших путника в жалких лохмотьях — старик и девушка. Страшная весть, которую они принесли, прокатилась горестной волной по всему тридцативерстному пространству правого берега Угры, который занимало ордынское войско. Чулпан и старика привели к Ахмату, и старый хан выслушал их леденящий душу рассказ о разорении родного Сарай-Берке и гибели всех его обитателей. Хан Ахмат был мужественным воином. Он многое повидал в своей жизни. Он умел держать себя в руках. Он слушал молча, и, лишь когда Чулпан, измученная страданиями и долгим переходом, едва шевеля губами, без всяких эмоций, рассказала отцу, что сталось с его женами и детьми, одна-единственная слеза выкатилась из ханского ока и стекла по сухой, задубелой от степных ветров морщинистой коже его неподвижного, бесстрастного лица. Ахмат нежно обнял Чулпан, велел поставить для нее отдельный шатер рядом со своим, а старику уже нельзя было ничем помочь. Казалось, все его последние силы, вся его воля и выдержка были направлены лишь на одно — дойти и донести ужасную весть, спасти и защитить ханскую дочь, не дать ей замерзнуть или умереть от голода и отчаяния; и когда это последнее и, быть может, самое важное дело его жизни было исполнено, жизненные силы разом покинули его. В ту минуту, когда Чулпан закончила свой рассказ, последний житель Сарай-Берке, неизвестный старик, чье имя даже не успели спросить, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и сердце его остановилось. Хан удалился в свой шатер, попросил оставить его одного и находился там до полудня. Никто никогда не узнает, о чем размышлял он в те минуты, ощущал ли он могучее дыхание Истории и Времени, осознавал ли, что приближается решающий миг Великой Золотой Орды, или, быть может, его разум был занят более мелкими, сиюминутными заботами: что теперь делать, как быть, какое принять решение… А может, он просто думал о том, не совершил ли роковой ошибки, затеяв весь этот поход, О том, что толкнуло его прийти именно сюда, на Угру, куда никогда до того не ходили ордынские войска, не повлияло ли его личное, человеческое маленькое чувство на историческую судьбу всего этого похода… А может быть, он прагматически размышлял, не сделал ли он ошибки, отправив на днях обратно московское посольство во главе с боярином Иваном Товарковым, и даров не взял, а еще при этом его воевода ордынский Тимур, тоже не приняв даров, потребовал, чтобы Иван московский у стремени ханского прощения просил… Может, надо было мягче, миром, а то ведь нет до сих пор гонца, посланного к Казимиру, и не видно войск королевских на подходе. А тут зима ранняя начинается, а запасы кончаются, конницу кормить вовсе нечем… Надо что-то предпринимать, надо что-то делать… Но огонь гнева и горя горел где-то там, глубоко, и мешал думать, нашептывая только одно: надо отомстить, надо отомстить, надо отомстить им всем за Сарай-Берке… Надо непременно отомстить… А что, возможно, это простое и естественное чувство было именно тем, которое окончательно повлияло на решение хана? Старый хан Ахмат вышел из своего шатра постаревшим еще на пять лет, собрал всех своих воевод и сурово отдал приказ начать наступление по всему фронту, во что бы то ни стало перейти Угру и закрепиться на том берегу. Однако всем, кто знает военное дело, хорошо известно — приказы легче отдаются, чем выполняются. Дни с восьмого по одиннадцатое октября стали кульминационным и решающим моментом всего Великого Стояния на реке Угре… … Но за то время, пока длилось это странное противостояние на разных берегах, московиты успели очень хорошо подготовиться к обороне. Не было ни одного брода, ни одной переправы, ни одного места, где могла бы пересечь реку ордынская конница, потому что каждое такое место ощетинилось десятками пушек и пищалей, а лихих наездников, уклонившихся от ядер, встречала плотная стена лучников, затем пехота с пиками и, наконец, дворянская конница. К началу октября Иван Васильевич серьезно забеспокоился. Сторонники умеренности, его любимые советники бояре Мамон и Ощера настоятельно рекомендовали ему попытаться задобрить Ахмата, мол, а вдруг удастся расплатиться с ним через Угру малыми деньгами, а там, глядишь, Бог даст, лучшие времена настанут и как-нибудь все обойдется, а для начала надобно бы послов к хану отправить с дарами хорошими. Неизвестно, что случилось бы, если б была под боком великого князя супруга его, гордая византийка; вернее, известно — никогда не согласилась бы она на такое, — да не было ее. Далеко на Белоозере сидела она с казной великой да двором своим — даже лицедея любимого, горбуна немого, и то прихватила. И вот в ее Отсутствие послабление вышло у Ивана Васильевича — дрогнул он слегка духом да и послал боярина Ивана Товаркова с целым обозом даров весьма ценных не только для хана самого, но и для ближайших воевод его. Однако промах тут получился — не взял хан никаких даров, говорить ни о чем не желал — требовал дани огромной за девять уже лет, а не за шесть, как раньше говорилось, а воеводы его и вовсе обнаглели: тоже даров не взяли, а Товаркову велели передать, чтоб сам великий князь лично к ним через Угру прибыл да у стремени ханского покорно прощения просил — в общем, ничего хорошего из посольства этого не вышло, только лишний стыд да срам, хоть и невидимый снаружи, да на душе все равно горько… А потом были четыре дня напряженного противоборства, четыре самых горячих дня, но и они ничего не изменили. Не удалось ордынцам пересечь Угру, и оставили они на четвертый день эти попытки — передых надо было войскам дать, не знали они, что и московские силы все на исходе совсем уже были — каждый день Богородице молились стократно, и помогли молитвы эти — снова настало прежнее затишье — разошлись по разным берегам противоборствующие полки. Стояние на Угре вступило в последнюю фазу. 26 октября ударил лютый мороз, и Угра остановилась. Конечно, не сразу коннице на лед тонкий ступать можно было, но теперь уже ничего не мешало ордынцам, подождав, пока лед окрепнет, в любом месте разрезать пресловутый Пояс Богородицы и начать наступление на Москву — не было таких сил у противника, чтобы весь берег Угры пушками да пехотой покрыть… Не получая никаких известий из Литвы и опасаясь, что с минуты на минуту может подойти к Ахмату литовская подмога — морозы-то лютые, а лед все крепче, — Иван Васильевич, посовещавшись с братьями и воеводами, отдал приказ о скрытом тайном отступлении всех московских войск одновременно в тыл до Кременца, а затем и далее до Боровска, чтобы в случае наступления татар держать оборону там. В ночь на 11 ноября незаметно и бесшумно все московские полки покинули свои позиции. Когда 12 ноября взошло солнце, весь левый берег Угры был совершенно пуст… … Четырехдневные попытки пересечь Угру измотали ордынское войско и нервы хана Ахмата. Сафат видел, как хан на его глазах стареет, становится немощным и дряхлым по мере неудач, которые стали преследовать его с той злополучной минуты, когда… одним словом, с той самой злополучной минуты… Но это был еще не конец. Когда река стала и можно было, дождавшись крепкого льда, начать, наконец, долгожданное наступление, пришла самая скверная весть. Вернулся от короля Казимира ханский посланец и сообщил, что литовское войско не придет на помощь хану. Это был серьезный удар. Хан очень рассчитывал на литовцев. Татарская степная конница не привыкла пересекать множество ручьев и болот, не привыкла воевать в густых лесах и зарослях, где ни из лука не выстрелишь, ни аркан не бросишь, а вокруг невидимые вражеские засады. Хан рассчитывал, что привычное к этому климату и знающее местные военные обычаи литовское войско, пусть даже небольшое, станет передовым отрядом, расчищающим путь, а уж следом за ним пойдут ударные ордынские полки. Почти две недели длились напряженные военные советы. Одни воеводы настаивали на немедленном наступлении, утверждая, что московское войско ослабело и достаточно одного крепкого удара, чтобы оно пало. Другие требовали немедленного возвращения в степи, в более теплый климат, говорили о нехватке продовольствия и лошадиных кормов, указывали на лютые морозы, третьи и вовсе предлагали немедля опустошить, пожечь и ограбить вместо московских все близлежащие литовские земли в отместку за подлую измену неверного союзника. Но все прекрасно понимали, что все это — досужие разговоры, а настоящее и непререкаемое решение примет только сам хан. Но Ахмат впал в какое-то странное оцепенение, и Сафату порой даже казалось, что старика охватило чувство бесконечной усталости и безразличия ко всему. Он даже перестал ежедневно встречаться, как раньше, с Азов-Шахом и только иногда приходил в шатер Чулпан, обнимал дочь за плечо, и так они сидели молча, ни о чем не разговаривая, час или два. Потом он вставал и возвращался в свой шатер, чтобы выслушать доклад Тимура о том, что сегодня говорили воеводы на очередном военном совете. И вдруг на рассвете 12 ноября по всему лагерю пронесся ропот изумления — московское войско исчезло с противоположного берега. Немедленно послали пеших и конных разведчиков во всех направлениях. Они беспрепятственно пересекли Угру, удалились вглубь на десять верст и не обнаружили ничего, кроме вытоптанного отступающим московским войском безлюдного берега. Это было странно, бессмысленно и нелепо. И тогда Ахмат решил, что это ловушка. Они хотят заманить его войско в глубь лесной заснеженной, морозной территории и там нападут внезапно со всех сторон и… Они только и ждут, чтобы он перешел Угру. Они оставили ему чистый берег и ждут, притаившись. В полдень, когда все разведчики вернулись, не увидев ни одного московского воина, хан Ахмат отдал приказ немедленно сниматься и с максимальной скоростью отступать на юг. Сафат понял, что близится его час. … Даже смерть отца Анница не пережила так тяжело, как ужасную гибель Настеньки. Все произошло настолько внезапно, неожиданно и бесповоротно, что никто ничего не успел предпринять. Прошло не более четверти часа с тех пор, как возок с Настенькой, сопровождаемый охраной и скачущим рядом Генрихом, отъехал от ворот Медведевки. Нагнать его верхом было делом еще получаса, и Анница в сопровождении вооруженных Ивашки и Гаврилки Неверовых была уверена, что они вот-вот догонят повозку воеводы Образца. Но прошло полчаса, и они ее не догнали, и тогда Ивашко, глянув на дорогу, вдруг крикнул: — Анна Алексеевна, возок тут не проезжал, он где-то свернул, надо возвращаться. Конечно, если бы не было войны и ежедневных передвижений огромного количества людей и повозок по всем дорогам и даже лесным тропам, Ивашко гораздо раньше заметил бы отсутствие колеи повозки, но дорога была настолько изрыта копытами и изъезжена повозками, что трудно было сразу сориентироваться, да и подозрений никаких ни у кого не было. Они вернулись назад, нашли поворот, свернули вниз в заросли и тут наткнулись на бесчувственное окровавленное тело Генриха. Анница все поняла сразу, и ее сердце остановилось. Братья-близнецы тоже поняли. — Анна Алексеевна, — шепотом сказал Ивашко, — немедленно едем домой, они могут узнать, что это не вы, и вернуться в любой момент. Но Анница, не слушая его, рванулась вперед. Ивашко и Гаврилко догнали ее и, стащив с лошади, крепко схватили за руки. — Анна Алексеевна, — сказал Ивашко, — Василий Иванович так бы не делал. Он бы вернулся, приготовился как следует и нанес бы такой же тайный и внезапный ответный удар. — Да, ты прав, — прошептала Анница. — Отпустите меня — возвращаемся. Захватите Генриха. Они быстро вернулись. Генрих пришел в сознание, после того как им занялась Надежда, но не мог ничего толком рассказать — да он и не видел, что произошло. Должно быть, его тело просто оттащили с дороги, где он упал, и бросили в кусты, чтобы не бросался сразу в глаза. На место происшествия немедленно отправились следопыт Яков Зубин и его ученик Алеша Кудрин. Они все осмотрели, нашли колеса, трупы лошадей, изучили следы и, вернувшись через два часа, рассказали обо всем, что видели, довольно точно восстановив картину происшедшего. Начинало темнеть. — Эх-ма, — с досадой сказал Гридя Козлов, — а я ведь видал таких татар — ну точь-в-точь наши — ничем не отличишь… Полукровки они… Да поди ж ты, узнай… — Кто мог догадаться? — оправдательно сказал Клим. — Мы же все проверили — и грамота в полном порядке — настоящая… Должно, убили кого и забрали… Анница молчала, погрузившись в глубокое раздумье. — У меня есть план, — сказала она, — но надо посоветоваться с Левашом. Мне нужна будет его помощь. Клим, пошли за ним кого-нибудь — пусть немедля приедет. Алеша, готовься — ночью пойдешь на тот берег. И для тебя, Яков, у меня будет задание. Но никаким планам не суждено было сбыться, потому что к тому времени, как они рождались, Настенька уже была мертва. Распоряжение хана было выполнено немедленно, и еще прежде, чем наступила темнота, тело Настеньки доставили в Синий Лог для передачи в Медведевку. По приказу хана доставившие тело люди подробно рассказали, как все произошло. Леваша трудно было чем-нибудь удивить, он и не такое видел, но тут даже его сердце дрогнуло. Он лишь сжал зубы, чтобы ничем себя не выдать, когда понял, что татары так и не узнали, что это не Анница. Им же самим казалось, что такая женщина, как славная лучница Анница, победившая самого Богадура, как раз и должна была так поступить, чтобы спасти свою честь. Они поклонились Левашу и просили передать семье покойной, что слава о ней и ее героическом поступке будет всегда жить в Орде. Они еще не знали, что самой Орде осталось недолго жить… Когда татары ушли, бывшая жена Кожуха Кроткого, а ныне жена Леваша Ядвига, увидев голову Настеньки, отделенную от туловища, упала в обморок. Леваш отнес жену в ее покой, потом позвал людей и велел принести лучший гроб — благо их у Леваша, всегда готового к боям и схваткам, было заготовлено несколько десятков. Помолившись, он сам уложил тело Настеньки в гроб, аккуратно приложил голову и перевязал рану на шее белым платком. Разумеется, это была только временная мера, чтобы не происходило того, что произошло с его женой, пока тело покойной не будет доставлено в Медведевку или Картымазовку. Леваш знал, что все необходимые процедуры, предшествующие погребению, будут проделаны там. Он перевез гроб на пароме, когда уже стемнело, и тут же встретился ему Кузя Ефремов, посланный за ним Анницей. Они одолжили в монастыре телегу и привезли гроб в Медведевку. Леваш запретил Кузе ехать вперед, как тот хотел. — Я сам скажу Аннице, — заявил он! Анница, увидев Леваша, входящего в ворота, бросилась ему навстречу. Он вдруг крепко взял ее за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал: — У нас у всех горе. Настасьи Бартеневой больше нет на свете. Я привез ее тело. Мужайся и помни, что твоя жизнь вся впереди. И какая-то внутренняя сила бесстрашного воина и мужественного человека, притом весельчака и пьяницы, вдруг передалась Аннице. — Это я должна была быть на ее месте, — только и прошептала она. — Это мое тело ты привез… — Такова была воля Божья, — сказал Леваш. — Не нам судить… … Настеньку схоронили, вернулся Картымазов, ежедневные военные хлопоты постепенно приглушили горе, особенно тяжелыми были дни с восьмого по одиннадцатое октября, когда стрельба и атаки не прекращались трое суток подряд. Потом наступило затишье, — ударили морозы, и Угра стала покрываться льдом. Князь Холмский и его штаб еще раньше покинули Картымазовку, и никто не предупредил жителей окрестных поселений, что московские войска отступят. Просто однажды морозным солнечным утром 12 ноября Анница проснулась от удивительного ощущения глубокой тишины, которой не было здесь почти три месяца. Сначала она не могла понять, что это значит, но тут ее разбудил взволнованный Клим и сообщил, что на всем берегу Угры не осталось ни одной пушки и ни одного московского ратника. Несколько татар пронеслись на конях по дороге туда и обратно, взволнованно о чем-то переговариваясь, не обращая никакого внимания на беззащитные поселения, а через час и они исчезли. А потом с той стороны донесся все затихающий глухой рокот тысяч конских копыт, все удаляясь, удаляясь и удаляясь… И вот, наконец, наступила зимняя лесная тишина… Великое Стояние на реке Угре закончилось. Пояс Богородицы, как называли Угру московиты, спас и сохранил Великое княжество. Трехсотлетнее владычество Золотой Орды над огромными пространствами и сотнями народов ушло в прошлое… ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Кобринская свадьба Венчание князя Федора Бельского и княжны Анны Кобринской происходило в главном православном соборе столицы княжества при огромном стечении народа. Служба была длинной, торжественной и красочной, и присутствие таких знатных вельмож, как Олелькович и Ольшанский, привело к тому, что ни один житель Кобрина и даже соседних сел не усидел дома — все явились на главную площадь и, не поместившись на ней, растеклись по лучевым, расходящимся от нее улицам…. Олелькович, на удивление трезвый с утра, выглядел величаво и все время шевелил губами, проговаривая в уме текст вечерней речи перед королем. Ольшанский, как обычно, спокойный и добродушный, будучи любителем старинной военной традиции, надел легкие и блестящие парадные доспехи, повязав розовую ленту через плечо, отчего стал похож на манекен, поставленный в угол зала для украшения. Один мальчишка, должно быть, сын кого-то из именитых гостей, скучая в храме, даже не поверил, что это живой человек, и звонко постучал пальцем по латам. Когда Ольшанский наклонился, чтобы посмотреть, в чем дело, перепуганный мальчишка, дико взвизгнув, бросился к матери, чем вызвал маленькое замешательство в процессе венчальной службы. Василий Медведев, скромно стоя в заднем ряду большой группы приглашенных дворян, дождался главного акта объявления жениха и невесты мужем и женой и потихоньку вышел из церкви на свежий, морозный воздух. Весь город, несмотря на рано наступившую зиму, был украшен зеленью елей и яркими сухими цветами, заготовленными еще с лета и сплетенными в причудливые венки, вязи, оплетающие деревья вдоль дороги, которая вела к замку и по которой через несколько часов должен проехать сам король. Сегодня Василий проснулся и с самого утра ощутил странное и уже было забытое чувство физической опасности, которое раньше часто было знакомо ему, особенно в первые дни пребывания на Угре. Он насторожился и стал внимательно присматриваться ко всему, что происходит вокруг, и вслушиваться в разговоры, чтобы попытаться понять, откуда это чувство исходит, но ничего не вызвало у него никаких подозрений. Торжество в храме подошло к концу, и не успело еще стемнеть, как гости кто на санях, а кто неторопливо пешком перешли на княжеский двор, расположенный неподалеку в самом центре Кобрина. Его нельзя было назвать замком, но это было большое каменное громоздкое двухэтажное строение с дворовыми службами, конюшнями, псарнями и всем, что необходимо для нормальной жизни княжеской семьи. По мере приближения времени визита короля возбуждение гостей все нарастало. И вот по дороге, вдоль которой выстроились с плетенными из цветов и еловых ветвей гирляндами люди, промчался всадник. Он размахивал факелом и кричал: — Его величество король приближается! Его величество едет сюда! Его величество через полчаса будет здесь! … Все люди Антипа приняли участие в необычном предприятии — попытке незаметно украсть у короля в присутствии всего его двора и охраны санную повозку с драгоценными гобеленами. Еще задолго до темноты разбойники по заранее намеченному плану заняли места на ветвях деревьев, в кустарниках, ложбинах и канавах, вокруг перекрестка, предварительно полностью заметя свои следы, на основной варшавской дороге, в десяти верстах от Кобрина. Сам Антип расположился на развилке могучего дуба невдалеке от дороги — отсюда ему была бы видна и часть дороги за крутым поворотом, и та часть, на которой должно произойти отсечение саней с гобеленами от основного кортежа. Сама операция захвата гобеленов была поручена Нечаю Олехно, который, как местный житель, прекрасно ориентировался в окрестности и должен был лесной, специально расчищенной дорогой быстро отогнать похищенные сани с гобеленами в условленное место за Берестьем, куда Макс прискачет верхом и уже сам-третий продолжит путешествие в Польшу. А пока Макс находился на толстой ветви рядом с Антипом — ему очень хотелось увидеть воочию короля Казимира. Еще не успело стемнеть, как события начали разворачиваться совершенно не по плану и с молниеносной быстротой. Кортеж показался из-за поворота несколько раньше намеченного времени и выглядел совсем не так, как предполагалось. Вместо красочного движения санных повозок с бубенцами, в которых хохотали бы молодые придворные дамы, вместо веселых молодых дворян, гарцующих верхом на морозе, вместо шума и гама веселого шествия Антип и его люди увидели длинную вереницу вооруженных до зубов отборных королевских латников, лучников и мечников, двигающихся по дороге стройными четверками, и было их не менее двухсот. Справедливости ради надо отметить, что после первых четырех рядов охраны действительно скользили запряженные шестеркой лошадей роскошно убранные крытые сани с королевским гербом, но все это шествие походило больше на карательную экспедицию, чем на королевский кортеж, направляющийся на свадьбу. — Что за чертовщина? — пробормотал Макс, протирая глаза. — А где весь двор? Где, черт побери, повозка с подарками? — Тебе последнее время очень не везет, Макс, — сказал Антип. — Боюсь, что, пока мы готовились, король передумал и решил приготовить для князя Бельского совсем другие подарки… Королевские сани остановились на перекрестке, и остановился весь кортеж. Из крытых саней вышел человек, и сразу командиры отрядов, сопровождающих сани, съехались к нему. — Черт возьми, я никогда не думал, что король так молодо выглядит! — удивился Макс. — Это не король, — сказал Антип. — Но я знаю, кто это. Князь Андрей отдал какие-то распоряжения, обведя рукой окружающий лес, сказал еще что-то, и один из всадников, взяв в руки факел, помчался в сторону Кобрина. Командиры вернулись к своим отрядам и отдали какие-то команды. Воины начали перестраиваться. — Вот что, Макс, — сказал Антип, — нам всем надо немедленно отсюда убираться. Дай команду сейчас же отступить и проведи всех в лагерь. Мне приготовь поглубже в лесу, на Демидовой поляне, лучшего скакуна: я отлучусь на часок-другой. Распорядись затушить все огни и затаиться — ты видишь, они будут окружать Кобрин — как бы и нас не зацепило! — А ты куда? — Потом расскажу. Исполняй быстро — каждая минута дорога! … Олелькович все же не удержался и, выпив пару больших кубков, был уже навеселе. Федор резко одернул его. Ольшанский слегка нервничал. — Василий, — сказал князь Федор Медведеву. — Когда король приедет… Ты понимаешь… Лучше было бы, чтобы никто из его свиты не знал, кто ты и откуда… — Разумеется, — сказал Василий. — Я подожду, где прикажешь. — Подожди в моем кабинете в партере — там сейчас Юрок — скоротаете время вместе… А я должен к Анне… — извиняюще улыбнулся Вельский и вышел. Медведев спустился вниз и через двор направился в арку партера. И тут к нему подошел Юрок и, взяв под руку, спросил почти шепотом: — Василий, кто из твоих знакомых знает, что ты здесь? — Никто! — удивился Василий. — Странно… Тебя спрашивает какой-то пан Сурожский и говорит, что по срочному делу… — Кто? — переспросил Василий и вдруг, вспомнив в одну секунду замок Горваль, богемского принца и его распорядителя с рукой на перевязи, похолодел. — Юрок, — прошептал он. — Это может означать только одно. Случилось что-то очень плохое. Где он? — У ворот. — Пойдем. Будь невдалеке. Антип, подняв воротник собольей шубы, стоял в тени у ворот дома, среди шумной веселой толпы, с нетерпением ожидающей прибытия короля. — Некогда даже обняться, Василий, — сказал Антип, взяв его за руку. — Тебе надо немедля уходить отсюда. Пойдем, я тебя выведу. — Я не могу, Антип. Что стряслось? — Вместо короля в его карете сюда едет твой литовский друг в сопровождении очень солидного войска. Ты знаешь, что это значит? И тут Медведев ощутил тот необыкновенный прилив энергии и огромной внутренней силы, того самого старого, так хорошо знакомого чувства смертельной опасности, которая находится совсем рядом, которая вот-вот настигнет тебя, а ты должен ее опередить и выйти невредимым. — Сколько у меня времени? — спросил он. — Думаю, не больше четверти часа. Потом дом будет оцеплен плотным кольцом. — Спасибо, Антип, ты второй раз приходишь мне на помощь… Я не забуду этого. Иди и не тревожься — я выберусь! — Как знаешь, — Антип повернулся и пошел. — Антип, — остановил его Василий, — я никогда не спрашивал… А как тебя по батюшке? — Филимонович. Антип Филимонович. А почему спросил? — Чтобы знать, — ответил Медведев. — Еще увидимся — вот увидишь! Антип улыбнулся и растворился в толпе. Василий взял Богуна за локоть. — Юрок, мне нужно немедленно увидеться с князем. — Он за столом с невестой. — Это вопрос его жизни и смерти. — Я понял. Пойдем. … — Горько! — закричали гости, и князь Федор Бельский в последний раз в жизни поцеловал свою прекрасную и юную невесту княжну Анну Кобринскую. Юрок, пользуясь своим правом канцлера всегда и беспрепятственно получать доступ к князю, пробрался позади кресел и шепнул ему что-то на ухо. — Прости, моя дорогая, — галантно сказал князь Федор, целуя руку невесты. — Мне надо отлучиться на несколько минут. — Хорошо, дорогой, я буду ждать тебя. Бедная, бедная княжна Анна — жена-девственница!.. Она ждала своего мужа, отлучившегося на несколько минут, долгих двадцать лет, но так никогда и не дождалась… …Медведев объяснил князю Бельскому, что происходит. Князь побледнел, но не потерял самообладания. — У нас стоят наготове войска, нам надо только выбраться отсюда, и мы с оружием в руках защитим свои права или отойдем к Москве! И тут Юрок побледнел еще больше: — Князь, я не успел сообщить, ты был занят невестой… Я только что получил странное донесение от Макара: в нашем войске какие-то волнения, он пишет, что в настоящую минуту на наши отряды нельзя полагаться… — Что за чушь? Я им исправно и много плачу. — Произошло какое-то недоразумение деньги не были выплачены, и вспыхнул бунт! — Черт возьми, но есть еще войска Олельковича и Ольшанского! — Макар сообщает, что в войске Олельковича внезапно вспыхнула эпидемия красной болезни, а княгиня Ольшанская в отсутствие мужа распустила все войско по домам… — Это заговор! — прошептал князь Федор: — Значит, мы обречены… — Князь, — сказал Медведев голосом, в котором зазвенел металл. — У нас очень мало времени! Однажды я уже дал тебе добрый совет, послушайся меня и в этот раз! — Говори, — опустил голову Федор, — возможно, ты единственный, кто сохраняет холодную голову, — я лично не понимаю, что происходит… Что надо делать. — Где сейчас Олелькович и Ольшанский? — В своих комнатах. Готовятся к выступлению перед королем… — Юрок, беги вниз, вели конюхам мигом запрягать на служебном дворе самыми лучшими лошадьми большие крытые сани княгини, и пусть захватят четверку пристяжных. Князь — быстро за Олельковичем и веди его вниз к саням, я — за Ольшанским. И мчимся в Москву! Если вы, трое могущественных князей, останетесь живы, вы вернете себе и земли и людей! Но, чтобы остаться в живых, надо бежать немедленно, князь!!! — Да-да, ты прав! — князь Бельский бросился вниз по лестнице, как мальчишка. Медведев прыжками помчался по коридору. Юрок выбежал на задний двор… … Князь Ольшанский задумчиво смотрел в окно, когда дверь внезапно резко открылась и на пороге появился Медведев. — Князь, — негромко сказал он, — заговор раскрыт. Королевские войска через несколько минут окружат замок. Внизу стоят запряженные сани — пойдем! Знакомое, липкое и отвратительное чувство страха охватило Ольшанского. Ноги сразу стали ватными и непослушными, руки свинцово отяжелели. Но он с детства привык бороться с этими приступами, и со стороны казалось, что в его внешности и поведении ничего не изменилось. — Я знал, что так будет, — спокойно сказал он. — И покойный старец Иона знал. — Князь перекрестился. — Теперь я понимаю, что он имел в виду, когда спрашивал: «Зачем ты откажешься?» Но он также предрек мне великую победу в конце моего пути. Спасибо, Василий, но я откажусь. Я никуда не двинусь отсюда. Негоже князю Ольшанскому бегать от кого бы то ни было! Страх колотился в сердце князя Ивана, стараясь разорвать это сердце на части, страх шептал ему горячо и убедительно: «Беги! Беги! Спасайся! Все остальное — ничто перед твоей единственной, неповторимой жизнью! Беги!» — Когда-то ты помог мне, князь, — сказал Василий. — Позволь мне на этот раз помочь тебе. — Спасибо, — белыми бескровными губами произнес Ольшанский — Поезжайте без меня. Я рыцарь и еще никогда в жизни не уступал страху. Не уступлю и сейчас. Я остаюсь, и пусть Господь будет моей опорой, — он перекрестился. — Ты твердо решил? — Да. — Я не одобряю твоего решения, но глубоко уважаю его, — тихо сказал Медведев — Прощай, князь! Он низко поклонился и вышел. … Дверь в комнату Олельковича была прикрыта неплотно, и оттуда доносилось какое-то бормотание. Князь Федор остановился перед дверью и открыл ее шире. Но Михайлушка не расслышал скрипа открываемой двери. Он был занят! Он репетировал. Но не ту речь, которую должен был произнести перед королем, а совсем другую, должно быть тронную. Попивая из огромного кубка, он красовался перед большим зеркалом во весь рост и негромко, но выразительно повторял с разными интонациями: — Мы, Божьей милостью великий князь литовский, и жмудский, и русский, и… нет, не так… Мы, Божьей милостью… Нет, лучше так — Мы, Божьей… Князь Федор Бельский отступил в коридор, прижав руки к лицу, тихо застонал, склонившись, и вдруг вспомнил далекое раннее утро на реке Ипути, свои тогдашние планы и замыслы, свою наивность и чудовищную самоуверенность… Волк, вожак псов, послушный своей своре… Какая чушь! Как это далеко от грязи и крови реальной жизни… … Боже мой! Что я наделал? Я погубил себя, свою семью, Анну, братьев… Но это Михайло, это он виноват… Он во всем виноват… Господи, прости меня, грешного, — и да воздай нам каждому по грехам нашим… Князь Федор Бельский на цыпочках отступил от двери комнаты князя Михаила Олельковича и, все ускоряя шаг, бросился на задний двор. В запряженных шестеркой цугом больших крытых санях с двумя форейторами впереди и двумя возницами на козлах уже сидели Медведев и Юрок. — Где Иван? — спросил Федор, когда Юрок открыл ему изнутри дверцу. — Он отказался, — сказал Медведев. — Я не мог его убедить. А Олелькович? — Он тоже не поедет, — сказал Федор. — Стойте, может, тогда — Анна! Подождите еще минуту — я за ней! — Нет, князь! — жестко сказал Медведев и, силой втащив князя Федора в сани, скомандовал вознице: — Гоните вовсю! — Потом повернулся к Федору: — Извини, князь, но у нас правда нет больше ни одной минуты… … Медведев был прав. Не успели они проехать и версты, как впереди показалась группа конных воинов, столпившихся у саней с королевским гербом. В этом месте проходила линия оцепления города, и князь Андрей как раз отдавал приказ окружить княжеский дом. Все, в том числе и сам Андрей, были уверены, что заговорщики находятся там, на свадьбе, и ничего не подозревают, поэтому пока не было распоряжения останавливать проезжающие по дороге сани и повозки. Возможно, зимний экипаж княгини Кобринской проехал бы беспрепятственно и все тогда происходило бы совсем иначе, но как раз в этот миг Медведев посмотрел в окошко, а князь Андрей мимолетно глянул на пролетающие мимо нарядные сани. Они видели друг друга всего одно короткое мгновение, но этого было достаточно. — Погоняй изо всех сил! — крикнул Медведев возницам. — Немедленно догнать и остановить эти сани! Всех арестовать и доставить ко мне, — крикнул Андрей. Но, приказав это, он отвернулся от окружающих его офицеров и вздохнул. … Прости меня Господи, что я направляю погоню за моим лучшим другом, но я знаю, что они никогда не догонят его… Однако погоня оказалась необыкновенно напряженной. Она продолжалась без передышки трое суток. Князь Бельский был человеком предусмотрительным и уже давно предпринял все меры на случай внезапного отступления. Медведев с приятным удивлением и большим удовлетворением узнал, что на всем огромном, около тысячи верст, промежутке пути от Кобрина до Синего Лога на Уфе — а путь этот лежал через, Пинск, Туров, Мозырь, Гомель, Чечерск, Мстиславль, Шую и Мосальск — у князя через каждые тридцать-сорок верст, то на окраине города, то в селенье, то в какой-то захудалой деревушке, есть свой человек, у которого ждет на конюшне шестерка отменных лошадей и запас пищи и вина в дорогу. Это обстоятельство значительно уменьшало преимущество, которое всегда было у всадников, скакавших налегке, и тяжелой повозкой, двигающейся медленнее. Кроме того, беглецам помогала зима — сани, которые тащила шестерка, скользили легко, а копыта лошадей одиночных всадников погони часто вязли в снегу. На протяжении всего пути до Гомеля беглецы постоянно опережали погоню примерно на полчаса, но на пролете между Мозырем и Гомелем преследователи сделали неожиданный и сильный ход. Князь Федор — и Медведев его в этом полностью поддержал — решил объехать стороной большую королевскую крепость в Речице, где находилось много войск, и из Мозыря, через небольшую деревушку Михалково, благополучно переехав по льду Днепр, направились прямо в Гомель, подумав было уже, что преследователи безнадежно отстали. Но под Гомелем их ждал неприятный сюрприз ― погоня вылетела из городских ворот, когда они хотели миновать город, объехав его по уже хорошо знакомой Медведеву по прежним приключениям стародубской дороге, где он спас князя Глинского от людей Олельковича. Медведев уже схватился было за меч, рассматривая возможность открытой схватки, но князь Бельский пообещал возницам и форейторам по десять золотых, если они оторвутся от погони, и те сделали невозможное. По-видимому, офицер, руководивший погоней на этом этапе — Медведев не сомневался, что состав погони постоянно менялся, не могли одни и те же люди скакать верхом трое суток, — принял очень разумное решение: вместо того чтобы преследовать далеко ушедших вперед беглецов, он приказал свернуть на Речицу, там, в замке, полностью обновил отряд погони, и свежие люди помчались прямо на Гомель, едва не застав беглецов врасплох. Так или иначе, погоня следовала по пятам на всей территории Великого Литовского княжества вплоть до самого Синего Лога. Лишь там им удалось немного — очень немного отдохнуть, пока Леваш, поднятый ночью внезапно появившимся князем и Медведевым, немедленно созвал своих людей, а их у него было около двухсот, и остановил погоню. До кровопролития не дошло, потому что Леваш, даже не обменявшись с князем ни единым словом, понял, в чем дело, и заявил офицеру, командовавшему отрядом погони, что отныне Синий Лог — земля Великого Московского княжества. — Покажи грамоту! — потребовал офицер охраны. — А вот она, перед тобой, — ухмыльнулся Леваш, указывая на две сотни крепких, хорошо вооруженных молодцов. — Это серьезный аргумент, — ответил офицер, — я доложу своему воеводе, что Московского княжества слегка прибыло! Все понимали, что отдыхать некогда, и Медведеву даже не удалось заехать домой. Они немедля отправились в Москву, и с ними поехал Леваш Копыто, который рассказал Василию обо всем, что случилось во время его отсутствия. Страшная гибель Настеньки потрясла Медведева, и всю дорогу он молчал. В Москве царило невообразимое веселье по случаю победы над Ахматом, все улицы были переполнены пьяными, повсюду пляски и ликование — со дня на день ожидали возвращения с Белоозера великой княгини. Патрикеев встретил князя Бельского улыбками и почестями, Леваша деловито, а Медведеву угрюмо сказал: — Великий князь очень недоволен тобой. Ну, он сам тебе все скажет… И действительно сказал. — Не ожидал я от тебя, Василий, такого, не ожидал. — Государь, ты поручил мне сделать все, чтобы помешать королю выступить на стороне Ахмата. Разве я не выполнил твою волю? — Так-то оно так… Да не совсем… Ты говорил, что в случае неудачи заговора князья отойдут к нам по самую Березину! Ты понимаешь, Медведев, что это значило бы для нашей державы? Нет, Медведев, боюсь — не понимаешь… А где они, эти князья? В королевской темнице? Где их земли? Ну ладно, что с тебя возьмешь… Не буду карать тебя, смилуюсь… Езжай-ка быстро, пока я не передумал, на свою Угру, да чтоб о тебе больше ни слова не слышно было, понял? Ты мне больше не нужен. Понадобишься — позову! А теперь — ступай вон! Такова была благодарность великого князя. Медведев начал постепенно понимать, что хотел втолковать ему разбойник Антип Русинов, когда прощался с ним в Березках… Впрочем, горестные размышления о событиях на Угре и щемящее сердце беспокойство об Аннице заглушили все. Он сел на коня и, проскакав без отдыха двадцать часов, вернулся домой. В душе он был даже рад такому решению государя. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Расшитый заячий тулуп Расставания уже бывали, но впервые в жизни Василий Медведев ощутил неведомое ему до сих пор счастье обнять любимую женщину после нескольких месяцев разлуки. — Неужели, наконец, ты вернулся? — спросила Анница. — И думаю — надолго. — Это замечательно, — сказала Анница и поцеловала его так, как, казалось, еще никогда не целовала… Потом пришла пора печальных новостей. — Мой дорогой, — со слезами на глазах сказала Анница, — я в отчаянии. Мало того, что погибла Настенька, я очень боюсь за Филиппа… — Он уже здесь? — Да. Он вернулся две недели назад. Ты не можешь себе представить, что тут было! — Бедный Филипп. Как он это перенес? — Он не перенес. Ты представляешь — он возвращается счастливый и прежде всего к нам — ведь мы ближе всего от Москвы — с вот таким мешком драгоценных камней и кричит: «Настенька, солнце мое, где ты?» — Кто ему сказал? — Я не могла, — вытерла слезы Анница. — Отец Мефодий. — И что? — Сперва он не поверил. Он будто с ума сошел. Он бросился бежать в Бартеневку. Он бежал по льду, спотыкался, скользил, падал и снова бежал, — ты же знаешь — кто его может остановить! Но Генрих побежал следом… Генрих, он молодец… Он и сейчас с ним… — Как это с ним? Ты же говорила, что Бартеневка сожжена? — Дотла. Анница некоторое время молчала, потом сказала: — Я боюсь, что у Филиппа от горя помутился рассудок. Генрих приходил, рассказывал… Когда он увидел на месте нашего родного дома пепелище, он… — Анница прервала рассказ, вытерла слезы, взяла себя в руки и продолжала: — Ну, сначала он закричал страшно… А потом развязал свой мешок… Ну, с теми камнями, которые он привез из своего похода… И начал, как мужик, сеять их по пепелищу… Генрих рассказывал, он сеял драгоценные камни, как простое жито, и приговаривал: «Господи, прости мне мои страшные грехи, Господи, дай мне за них покаяние, Господи, ты наказал меня справедливо, но за что ее, невинную, Господи? Ведь она ни в чем, ни в чем не прегрешила…» Так рассказывал Генрих, но он не мог понять, о чем Филипп говорит, и я не понимаю… Потом он один раз приехал в Картымазовку, там его встретила Василиса Петровна с близнецами и хотела ему показать его деток, но он безразлично отвернулся от них, пошел на кладбище и лег на могилу Настеньки. Он пролежал там до ночи и всех, кто пытался к нему подойти, люто гнал… А ведь ты знаешь, какой он страшный, когда свирепеет… ― Где он сейчас? — спросил Василий. — После посещения могилы Настеньки он пришел в нашу церковь. Отец Мефодий пытался с ним говорить, но безуспешно. Филипп всю ночь молился, потом вдруг как бы весь притих. Я не знаю, может, он дал обет молчания, но с тех пор он не сказал ни слова. Его одежда износилась, сапоги порвались, и он босиком, как какой-то старец, пошел по льду через Угру в наше сгоревшее имение. Я ходила к нему. Он как будто не узнал меня, во всяком случае не захотел со мной говорить… Я в отчаянии, но отец Мефодий утешает меня и говорит, что молитва и Господь излечивают все раны. — Я пойду к нему, — сказал Медведев. — Федор Лукич уже ездил. Филипп ни с кем не говорит. — И все же я попробую. — Поезжай, милый, попробуй. Он тебя любит… … Страшное зрелище представляла собой сожженная и разоренная Бартеневка. Василий, переступая через заметенные снегом черно-белые руины, добрался до хозяйской усадьбы. И тут что-то напомнило ему тот, казалось, уже такой далекий день, когда он впервые увидел имение Березки: к разрушенному, сожженному дому приткнулось маленькое странное строение, из которого вился голубоватый дымок. Из этой пристройки выполз, хлопая себя по бокам, лив Генрих Второй и радостно воскликнул: — Господи! Слава Тебе! Вернулся, Василий Иваныч? Надеюсь — надолго? — Боюсь, навсегда, — ответил Медведев. — Как вы тут? Где Филипп? — Ой, не спрашивайте! Непрерывно истязает дух свой и плоть… Пойдемте провожу… Он провел Василия внутрь полусожженных стен бывшей усадьбы, и Василий застыл, увидев Филиппа. Великан, босой и в лохмотьях, лежал на черных, обгорелых досках в углу бывшей горницы, подтянув колени к подбородку, и что-то бормотал. — Филипп! — позвал Василий. Филипп повернул к нему голову, глянул пустыми, невидящими, неузнавающими глазами и отвернулся, продолжая бормотать молитвы. Василий постоял немного, слушая его бормотание, вздохнул и вышел из развалин. Генрих в опорках ковырял палкой в снегу. — Господи, какое несчастье, — сказал он горестно Василию. — Такое неслыханное богатство разбросать по пепелищу, — дрожащими от холода руками он развернул грязную тряпку и показал Медведеву горсточку драгоценных камней. — А ведь это одна сотая часть того, что он раскидал вокруг… Ну ничего, придет весна… снег, сойдет… я все найду… Я все найду, вы не думайте… Нет, Василий Иванович, дом-то отстроить надо, так же он долго не протянет, верно? Ничего, пусть пока потоскует и отойдет, а жить-то все равно надо… — А зачем? — вдруг неожиданно для самого себя спросил Медведев. — Что «зачем»? — удивился Генрих. — Жить зачем? — Шутить изволите… Нехорошо, Василий Иванович, когда несчастье такое… — Вам, может, и не понять, а мне кормилица в нашей ливской деревне еще в детстве говорила, когда меня ругали за украденный пряник: «Живи, Генрих, полной жизнью, пока живется, — второго раза не будет!» Медведев помолчал, задумавшись. — А что, может, она и права была, твоя кормилица, — сказал он. Потом он вернулся домой и очень крепко обнял свою жену… … День шестого января 1581 года был особенно холодным, и даже в теплых лиманах Дона порошил снег, и все покрылось белью. Хан Ахмат отпустил большинство своих воинов на вольницу, а сам остановился лагерем в любимом и хорошо известном ему месте, где была добрая соколиная охота и где сердце могло успокоиться после всех трудов минувшего года. Сафат прощался с ханом. — Мое посольство пришло к концу, — вкрадчиво говорил он, и старый хан слушал его, улыбаясь и кивая головой. — Ты был лучшим послом, которого я когда-либо принимал, — сказал Ахмат, — но все же в шахматы я выиграл у тебя больше раз. — Это не удивительно, всемогущий, — улыбнулся Сафат. — Я думаю, в мире найдется мало игроков, которые смогут равняться с тобой. — Ты льстец, Сафат, но я тебя прощаю. Так ты отправляешься завтра утром? — Да, о великий хан, на рассвете. — Тогда прощай и помни — я искренне полюбил тебя. — Благодарю, о светлейший, — низко поклонился Сафат, окидывая взглядом юрту хана. Три телохранителя дремали на матрасах в шатре хана, но они были отделены от него легкой занавеской из китайского шелка. — Сегодня холодная ночь, позволь, о великий, я укрою тебя этим мехом, — Сафат снял со своих плеч тулуп, который он купил некогда у купца Манина за один золотой. Он бережно и ласково укрыл хана расшитым заячьим тулупом и сказал: — В этом походе у тебя, о светлейший, было много прекрасных свершений. Но лучшим и самым гениальным из них была операция по захвату московитской лучницы. Неважно, что она кончилась не так, как ты хотел. Важно, что никто на свете не придумал бы такого великолепного решения — выкрасть хорошо охраняемую женщину из-под носа целого московского войска! Подумай об этой женщине перед сном… Прощай… Сафат погладил старого хана по заячьему тулупу, накрывшему его маленькое старческое тело, и вышел. Лагерь спокойно спал, часовые лениво ходили по периметру. Сафат подошел к часовому, стоящему на краю кустарника, спускавшемуся к берегу Дона. — Все тихо? — спросил он. — Тихо, — ответил часовой. Сафат ударил его ножом под лопатку, точно в сердце и, хоть тот упал без звука, на всякий случай закрыл ему рот. Потом сложил руки раковиной и пропел ночной птицей. Через минуту из зарослей вышел хан Ибак. — Он там, — указал на шатер Ахмата Сафат. — Там еще кто-то есть? — Да, трое охранников. Но они крепко спят. Я угостил их чем нужно. — Где Ахмат? — Ты легко узнаешь его, — улыбнулся Сафат, — он укрыт расшитым заячьим тулупом. — Хорошо, — просто сказал Ибак и спокойно направился к шатру Ахмата. Сафат вошел в соседний шатер и разбудил Чулпан. — Пойдем со мной, девушка, — сказал он и, потащив ее к зарослям, отпустил. — Немедленно уходи отсюда. Через пять минут здесь не останется ни одного живого из тех, кого ты знаешь. Как, ты говорила, фамилия того великана, который спас тебе жизнь? — Бартенев, — белыми, дрожащими губами прошептала Чулпан. — Хорошо, что ты помнишь, — сказал Сафат и толкнул девушку вниз. Она покатилась с обрыва, а Сафат вернулся к шатру хана. Навстречу ему из шатра вышел Ибак. Он широко улыбался и держал в руке голову хана Ахмата. Голова хана была лысой, и потому Ибак держал ее за длинные волосы, свисающие с затылка, вытянув вперед руку, чтобы не запачкаться кровью, которая обильно текла из шеи. — Это он? — спросил Ибак, протягивая голову прямо к лицу Сафата. Сафат посмотрел в полузакрытые мертвые глаза хана Ахмата, подумал о Настеньке и испытал чувство спокойствия и удовлетворения. — Да, — подтвердил он. — Возьмешь для московского Ивана? — спросил Ибак. — Не надо, он мне и так поверит, — ответил Сафат. — Ну и отлично! — сказал Ибак и, отшвырнув голову великого хана в кусты, громко и пронзительно свистнул. На поляну ворвалась бешеная стая ногайских волков, и через четверть часа никого из воинов покойного хана Ахмата в живых не осталось. Сафат отправился в Мрскву с донесением о том, что Великому Московскому княжеству больше никогда не будет угрожать опасность со стороны Великой Золотой Орды, в чем заверяет Московское княжество со словами дружбы сам тюменский Ибак, собственноручно отрезавший голову хану Ахмату, каковому событию он, Сафат, был прямым свидетелем и очевидцем… ЭПИЛОГ. 1482 год 12 января … В этот день в кремле праздновали большое торжество — свадьбу наследника московского престола, двадцатичетырехлетнего великого князя Ивана Ивановича Молодого с восемнадцатилетней валашской принцессой Еленой Стефановной, дочерью короля молдавского господаря Стефана, которая навсегда вошла в российскую историю как Елена Волошанка. Празднество было торжественное, гостей множество, как именитых, так и простых, молодую княгиню окружала ее свита, прибывшая из Валахии, — с ней постоянно были рядом ее первая фрейлина красавица Марья Любич, которая прекрасно говорила по-русски, и молодой толмач Неждан Кураев. Толмач, впрочем, валашской принцессе был нужен только для перевода многочисленных поздравлений иноземных послов — готовясь к свадьбе, Елена хорошо выучила язык жениха. Великая княгиня Софья смотрела на свою юную и стройную невестку, не снимая с лица доброй материнской улыбки, но о чем она думала, не знал никто, даже ее придворный горбатый лицедей Савва, который, любуясь издали расцветшей красотой Марьи Любич, вспоминал, как часто видел ее еще совсем юной далеко отсюда в другом княжестве, в поселке горвальских боброловов… На улицах по случаю свадьбы, как обычно, выставлялись огромные бочки пива, и народ, попивая из кружек, выкрикивал здравицы в честь молодых. Два человека, одетых как простые мастеровые, проследив взглядом медленно проезжающий мимо свадебный кортеж, повернулись друг к другу и чокнулись пивными кружками. — Ну вот, ты снова — в который уже раз! — побывал в том месте и в то время, где происходит историческое событие, которое, будем надеяться, изменит ход истории! — сказал Елизар Бык — Ты удовлетворен? — Вполне, — улыбнулся Симон Черный, заправляя под шапку седые космы волос. — За двадцать лет существования Братства нам еще никогда не удавалось подобраться столь близко к престолу. Я смотрю и не верю своим глазам — та ли это Елена, которой еще два года назад я при дворе Стефана проповедовал основы нашего учения… — Да, Симон, да, и теперь Елена — сестра Второй заповеди — будет делить ложе с наследником московского престола. Это твой замысел и твое исполнение — я преклоняюсь! — Подожди, еще рано… Мне очень не нравится добрая улыбка свекрови. Как бы она свою невестку со свету не сжила… Ты же знаешь, как хорошо и бесследно действуют венецейские яды… — Ну-ну. Не так скоро. И потом у нее под боком находится Савва. — Долгая лета молодым! — закричал вокруг простой народ вслед удаляющемуся шествию. — Долгие лета молодым! — хором подхватили Елизар и Симон. И пожалуй, впервые в жизни они оба были совершенно искренни… 5 марта Ваше величество, — сказал канцлер и положил перед королем на стол бумагу. — Судебный процесс закончен, князья Ольшанский и Олелькович, как виновные в заговоре против короны и в покушении на жизнь короля, приговорены к смертной казни через огрубление головы, каковая казнь должна произойти публично в центре города Вильно. Это прошение князя Олельковича о помиловании. Вы — последняя инстанция, ваше величество. Король пробежал глазами бумагу. — А где прошение Ольшанского? — Ольшанский не просит о помиловании, ваше величество. — Вот как? Король задумчиво прошелся по кабинету. — Эти люди хотели отделить половину государства в пользу иноземной державы. Хорошо, что хотя бы у одного из них хватило мужества понимать свою ответственность за столь дерзкое намерение. Как бы я ни сочувствовал им по-человечески, как король, я не могу принять иного решения. Гусиное перо прорвало бумагу, когда король поперек прошения Олельковича резким движением написал одно слово — «Отказать!». Потом посмотрел холодным и твердым взглядом в глаза канцлера: — Некогда я пожаловал землю и замок отцу нынешнего московского беглеца князя Бельского. Отдайте распоряжение: навсегда смести этот замок с лица земли. Князей Ольшанского и Олельковича казнить публично на площади… 1 июня … На берегу быстрой речки Вильняле, на большом зеленом лугу, где по праздникам пировал простой народ, мастеровые сколотили из свежих пахнущих сосновых досок высокий помост. Посередине помоста высился массивный дубовый пень, в который уголком была воткнута блестящая на солнце секира палача. Народ, столпившийся вокруг, жевал пряники, посмеиваясь и оглядываясь в ожидании, когда привезут приговорённых. Наконец, вдали послышались возгласы: «Расступись, расступись!» И в толпе образовался коридор, сквозь который медленно двигалась окруженная пикейщиками телега с осужденными. Олелькович сидел на корточках, закрыв лицо руками, и рыдал. Князь Иван Ольшанский стоял, гордо выпрямившись, бледный, неподвижный, и был занят только одним — борьбой с ужасным, подавляющим страхом, который охватил все его существо. Телега приблизилась к эшафоту, и Олельковича, взяв под руки, стали возводить на него, что давалось с большим трудом, потому что ноги у Михайлушки отказали и волочились по ступенькам. Когда глашатай начал читать приговор и публика внапряженном ожидании утихла, стало слышно детское всхлипывание Олельковича. Палач надел на его голову черный капюшон, а его помощники опустили князя на колени перед колодой. Палач, большой, сильный и высокий, взмахнул топором, раздался короткий, глухой стук, и голова Олельковича упала в плетеную корзину, стоящую рядом с пнем. Князь Иван Ольшанский, преодолевая ужас, выпрямился и сам поднялся на эшафот. С этого возвышения ему была видна вся толпа людей, головы которых доходили, казалось, до самого горизонта. И вдруг в первых рядах этой толпы Ольшанский увидел молодую стройную женщину, всю одетую с ног до головы в черное. В руках она держала маленький букетик голубых полевых цветов. И вдруг Ольшанский вспомнил. «Мне будет легче умирать с мыслью, что я совершил хоть один добрый поступок в своей жизни и обо мне кто-то помнит — я ведь на самом деле очень одинок в этом мире..» Девственная жена князя Федора сдержала свое обещание. Князь обвел толпу взглядом. Здесь не было ни его жены, ни детей, ни кого-нибудь, кого бы он знал. Князь посмотрел на Анну и улыбнулся. И вдруг он почувствовал, что впервые в жизни мерзкий, скользкий, леденящий душу страх исчез. ― Боже мой, как хорошо и приятно жить на этом свете! — подумал князь Иван Ольшанский и положил голову на плаху. 6 июля … Весь поселок боброловов собрался на берегу Березины, чтобы поглазеть, как сносят княжеский замок. Даже Никифор Любич, с трудом передвигая ноги, приплелся сюда. Впрочем, ему было легче — его поддерживал под руку приехавший после трехлетней отлучки сын. — Как идет твоя учеба? — спросил Никифор. — Мне очень, повезло, отец. Моим учителем является великий Леонардо, кроме того, мне посчастливилось повстречаться с необыкновенными итальянскими мастерами, мессирами Джотто и Микеланджело. Ах, папа, если бы ты увидел их полотна — это неподражаемые произведения искусства. — Так ты учишься живописи? — спросил Никифор. — Хм-м, не совсем, отец. Мастер Леонардо — большой специалист в военном деле, перед самым моим отъездом он показывал мне совершенно гениальную идею постройки башен и бастионов, неприступных для врага. — Вот как? — усмехнулся Никифор. — Посмотри вниз. Какими бы ни были башни и бастионы Горвальского замка, они будут снесены вовсе не осаждающими воинами, а обыкновенными мастеровыми, разбирающими руины. Сильный взрыв прозвучал в эту минуту, и сорок бочек пороха, заложенные под основание Горвальского замка, взорвались одновременно. — Какое печальное зрелище! — воскликнул Никифор. — Я никогда не любил этого замка, и все же грустно смотреть, когда сносится с лица земли такое красивое сооружение. — Наверно, так должно быть в жизни, — сказал Иван. — Все старое рушится, а на его месте возникает новое. — Будет ли новое лучше старого? — Непременно, отец, таков непреложный закон жизни. Где сейчас Марья? — В Москве. Она теперь первая дама при дворе юной великой княгини. — Она все еще служит вашей вере? — Ты не должен об этом спрашивать. Ты обещал, что все забудешь. — Ты прав, отец. Я не должен. Меня на самом деле совершенно не интересуют ваши дела. Меня гораздо больше интересует, какие, картины напишут в ближайшее время мастера Леонардо, Джотто и Микеланджело… 11 августа … Утренняя звезда ярко сверкала в светлеющем небе над воротами сожженной Бартеневки. Лив Генрих Второй спокойно спал в своей пристройке и ничего не слышал. Филипп Бартенев, в рубище, босой, дремал, повернувшись лицом к стене, на обгорелых досках горницы своего бывшего дома под открытым небом. Даже бездомные псы давно покинули это разоренное место, и только пение утренних птиц нарушало тишину. Изможденная молодая женщина в лохмотьях с усилием приоткрыла ворота, вошла во двор и оглянулась. Она сразу увидела Филиппа. Женщина уронила узелок, который держала в руках, села на землю и расплакалась. Потом она на четвереньках подползла к неподвижному телу Филиппа и ласково, едва прикасаясь, погладила по седым волосам на голове. Филипп вздрогнул и открыл глаза. — На всем белом свете у меня больше никого не осталось, кроме тебя, — прошептала женщина. — Кто ты? — спросил Филипп, изумленно разглядывая её лицо. — Чулпан. Утренняя звезда. Ты сказал когда-то, что я найду человека, для которого стану утренней звездой. Филипп протер глаза, осмотрелся вокруг, увидел разоренную, сожженную дотла Бартеневку, поросшую крапивой и дикими травами, и вдруг какая-то невидимая пелена как бы спала с его глаз. Он положил руку на плечо Чулпан и, вглядываясь в ее глаза, спросил: — Ты — Утренняя звезда?.. 15 сентября ….Через две недели после Нового года, который праздновался в Московском княжестве 1 сентября, в Медведевке произошло важное событие. Отец Мефодий крестил хозяйского первенца, родившегося 9 сентября в день празднества Рождества Пресвятой Богородицы. Год жизни, проведенный день в день вместе с Анницей, успокоил ее, прежние страхи и печали отошли в прошлое, и нежная любовь стала главной в жизни супругов. Нарекли первенца Иваном, хотя долго спорили, потому что Анница хотела увековечить память своего батюшки Алексея, но Василий твердо пообещал ей, что этим именем будет наречен следующий мальчик. Василий пригласил на это торжество всех своих друзей и даже заранее послал Алешу к князю Андрею в Литву с приглашением. Андрей приехал, пришли все Картымазовы, Леваш Копыто с Ядвигой и ее двумя детьми Кожуха. Восемнадцатилетний Петр Картымазрв трогательно и заботливо ухаживал за своими племянниками — годовалыми младенцами Настеньки — Павлом и Ольгой. Федор Лукич, печальный, но спокойный, поздравил Медведева. — Жаль Филиппа, — сказал он. — Кто бы мог подумать? А ведь такой крепкий парень. Вдруг дверь в горницу распахнулась, и Гаврилка крикнул во весь голос: — Филипп Алексеевич Бартенев! Все застыли неподвижно. До этого дня Филипп ни с кем не проронил ни слова и не покидал своего пепелища. Согнув голову, он вошел в дверь горницы и, раскинув руки, обнял Медведева. — Поздравляю, Василий. Ты продлил себя во времени. — Ты тоже, — ответил Василий, обнимая его, и тут увидел входящих следом Генриха и маленькую худенькую незнакомую татарку. Он ни о чем не спросил Филиппа. Филипп бережно взял из рук Василисы Петровны своих близнецов и прижал их к груди. Картьшазовы окружили его. Андрей отвел Медведева в сторону. — Это ты увез Бельского? — спросил он. — Да, — ответил Медведев. — Но это ничего не меняло. А как вы раскрыли заговор? — По доносу. Князь Олелькович написал грамоту, именуя себя великим князем, и в этой грамоте обещал некоему Степану Ярому место стольника. — Кому-кому? — изумился Медведев. — Степану Ярому?! Но он же сгорел на пожаре в Новгороде. — Ты его знаешь? — Еще бы! Это негодяй, который убил отца Настеньки и Филиппа. Я был уверен, что он мертв. — Ты ошибался. Я охотно помог бы тебе отправить его на тот свет, тем более что это совпадает с желанием короля, но в настоящую минуту его нет в Литовском княжестве. У нас есть сведения, что он под другой фамилией переехал к вам. — Отлично. Я его поищу. — Не надо сегодня думать о врагах. У тебя замечательный день. Ты стал отцом. Я тебе завидую. Андрей вздохнул и продолжил: — Знаешь… Со мной происходит что-то странное. Ты помнишь Варежку, дочь разбойника Антипа? Сейчас ей тринадцать лет, и она учится в монастыре, мимо которого я иногда проезжаю… Она становится настоящей красавицей. — Ты хочешь сказать?.. — Медведев удивленно посмотрел в глаза Андрею. — Нет-нет, я ничего не хочу сказать. Забудем об этом. Я рад, что моим людям не удалось тебя догнать тогда. Впрочем, я в этом не сомневался. — Я с большим трудом убежал от тебя. Знаешь, я не уверен, был ли во всем этом какой-либо смысл. — Можешь не сомневаться, — улыбнулся Андрей. — Не было никакого. — Зачем же мы все это делаем? Андрей пожал плечами, обнял Василия, и они вместе пошли обнять Федора Лукича и Филиппа. Медведев ощутил живое, трепещущее тепло рук друзей, обнимающих его. А может, именно в этом и есть весь смысл?      Конец книги четвертой. Июнь 2006 г. Примечания 1 Полуостров, южная часть Греции, в древности Пелопоннес; получил название Морей в XIII в., от славянского «море». (Здесь и далее прим. автора.) 2 Деспот — название высшего титула византийских вельмож, соответствующее европейскому титулу «герцог». В XV в. на Пелопоннесе находились несколько деспотатов, которые формально зависели от Византии, но фактически подчинялись лишь своим правителям — деспотам, двое из которых — Фома и Михаил были младшими братьями императора Константина. 3 Рубль = гривна = 200 коп. — расчетная денежная единица в Московском княжестве в XV в. За 50 коп. можно было купить хорошую лошадь, за 3 рубля — небольшую деревню. 4 Флорентийский собор (1438–1445 гг.) был попыткой преодоления догматических разногласий между католической и православной церквями. Несмотря на присутствие многих православных деятелей из Греции и русских земель, несмотря на формальное подписание ими Флорентийской унии (июль 1439 г.), постановления этой унии никогда не вступили в силу ни в Византии, ни в русских княжествах. 5 Федор Васильевич Курицын (умер около 1502 г.), дьяк Великого князя Московского Ивана Васильевича, автор первого в истории произведения о столь известном впоследствии персонаже. Это произведение — СКАЗАНИЕ О ДРАКУЛЕ ВОЕВОДЕ — известно с последней четверти XV века и вошло во многие русские летописи. 6 Мунтьянский — так автор СКАЗАНИЯ именует Валашское княжество. Мунтения (горная страна) — область в Румынии, восточная часть Валахии. 7 Илчи — название чиновничьей должности и профессии посла в Золотой Орде. 8 Согласно постановлению Польско-литовской унии, король польский и великий князь литовский Казимир должен находиться попеременно четыре года в королевстве Польском и четыре — в Великом княжестве Литовском. 9 Пуд, русская мера массы (веса). 1 пуд = 40 фунтам = 16,38 кг. Сажень, русская мера длины. 1 сажень = 3 аршинам = 7 футам = 2,1336 м. Известны маховая сажень (1,76 м), косая сажень (2,48 м). 10 Жмудь — русское и польское названия племени жямайтов.