Степень вины
Ричард Норт Паттерсон


В основе сюжета этого увлекательного триллера — судьба журналистки Марии Карелли, ставшей жертвой шантажа. Защищаясь, она убивает шантажиста. Полиция арестовывает Марию, она должна предстать перед судом. С помощью адвоката Пэйджита ей удается пройти через все тяжкие испытания.


Ричард Норт Паттерсон

Степень вины


Посвящается Лори, посвящается всем


Часть первая

УБИЙСТВО

13 января


1


В коридоре женщина замерла, глядя на дверь с номером.

Усомнилась на мгновение: отсюда ли она выбежала какую-то минуту назад? Медленно повернула дверную ручку, вздрогнула от металлического щелчка.

Дверь со скрипом приоткрылась, выпустив в коридор полосу бледного, неживого света. Женщина помедлила, оглянулась — не столько из боязни быть увиденной, сколько от мучительного желания отдалить момент, когда окажется в номере.

Который час?.. Взглянула на золотые часики. Когда это произошло? Задумалась. Разве теперь определишь? Минут тридцать прошло, решила она. Тридцать минут, а она все еще не знает, что делать. Разум отказывал, подавленный невозможностью случившегося. Она почувствовала тошноту.

Кончики пальцев увлажнились. Она все пыталась обдумывать разные варианты своего поведения и тут же отвергала их — выхода не было. Преодолела побуждение бежать прочь, бежать от самой мысли о случившемся. Потребовалась вся ее сила воли, чтобы принять непоправимое.

Задребезжал звонок лифта.

Женщина вздрогнула. Лихорадочно вспоминала, где выход из лифта, как далеко до него. Оглянуться боялась, вспомнить расположение коридоров за спиной была не в состоянии.

Выпрямилась, расправила плечи, толчком распахнула дверь. Прямоугольник света изнутри запечатлел ее подобно фотографии — стройная фигура с длинными черными волосами, застывшая в дверном проеме. Открылась дверь лифта. Второй звонок пробудил ее от шока.

Шагнув внутрь, женщина закрыла за собой дверь.

Дверь представилась ей символом заключения. Заключение?.. Финал. «Финал» звучит лучше, подумала она. Финальное действие — решающее действие.

Она была в комнате.

Всматривалась в детали обстановки. Опущенные шторы. Ее черная кожаная сумка на полу. Золотое горлышко бутылки из-под шампанского выглядывало из серебряного ведерка со льдом на кофейном столике. Два хрустальных бокала. Тяжеловесная картина, масло, вид на залив Сан-Франциско — придя сюда первый раз, она пренебрежительно отозвалась о ней. Ее колготки на ковре, сбоку на них — рваная дыра.

Коснувшись горла, нащупала царапины. У нее был сломан ноготь; странным образом, это заставило ее вспомнить о собственной хрупкости.

И наконец она посмотрела на него.

Ковер под его грудью был в крови. Брюки спущены ниже колен.

Взгляд выхватывал из общей картины то одну, то другую деталь: ноги с гротескно вывернутыми ступнями, голубые носки с разноцветными ромбиками, копна вьющихся рыжих волос, худощавое лицо меловой белизны с грубыми чертами. Один глаз был широко раскрыт — как будто в изумлении взирал на черный пистолет, лежащий возле головы, там, где она его бросила.

Женщина замерла на мгновение, как парализованная.

Глубоко вздохнула, выдохнула. Сделав три шага, встала над ним, глядя на голые ягодицы.

Снова нахлынула волна отвращения, тошнота подступила и горлу. Она поняла, что ее может вырвать; той частью своего рассудка, что осознавала происходящее отстраненно, хладнокровно и безразлично, попыталась представить, как все это будет выглядеть в их глазах. Наверно, они поймут, как ей стало страшно, как он ее испугал. И все существо ее опять пронзила ненависть — тяжелая, глубокая, дикая.

Закрыла глаза, вспоминала. Что он делал. Что хотел сделать.

Глаза открылись, и она почувствовала себя сильней, уверенней. Больше похожей на ту женщину, что пришла сюда. На ту, какой была всегда.

Приступ тошноты прошел. Она села рядом с телом на ковер.

Увидела: выходного отверстия в спине нет — пуля застряла в теле. Дряблая кожа ягодиц сделалась серой. И уже с трудом различались оставленные ею царапины.

Охваченная новым порывом решимости, женщина попыталась собрать все свои душевные силы, чтобы относиться к происшедшему с бесстрастием. Минут сорок назад, как ей стало ясно теперь, его сердце перестало накачивать кровь в сосуды. Огромный мужчина лежал, задрав задницу, белесую, как рыбья тушка. Картина почти смешная.

Легкая невольная улыбка вызвала боль в разбитых губах. И сатанинская веселость улетучилась.

Решила: она не намерена вспоминать его всю оставшуюся жизнь. Этого себе она не позволит. Сегодняшний день останется в прошлом.

С этой минуты.

Взглянула на часы. Прошло слишком много времени. Надо решиться.

Встала, пытаясь держаться с достоинством, что получилось довольно неуклюже. Собирала душевные силы для того, что предстояло сделать.

Осторожно обошла мертвеца, опустилась на колени, чтобы подобрать колготки. Пистолет оставила на месте.

Держа колготки перед собой на вытянутой руке, задумчиво разглядывала их. Приподняв подол юбки, осмотрела ноги: царапина на левом бедре — и в соответствующем месте разорваны колготки.

Они, конечно, захотят осмотреть ее ноги.

Длинные, стройные от двадцатилетних тренировок еще с университетских времен — утром бег, вечером гимнастика. Двадцать лет волевых усилий, как и всего остального в жизни, совершенства своего тела она добилась сама. И вот сегодня это совершенство проявилось не в достаточной степени.

Натягивая колготки, обнаружила, что туфли все еще под кофейным столиком.

Подошла к кофейному столику, глядела на магнитофон.

Маленький и черный, он стоял возле бокалов. Сквозь пластиковое окошко увидела: лента, перемотавшись полностью, остановилась. Кончилась лента, смолк женский голос. Тихий, приглушенный, монотонно проклинающий мужчину, в которого Мария верила. До того самого времени.

Время это уместилось между моментом, когда она почувствовала, что ее кулаки сжались, и моментом, после которого она снова смогла двигаться.

Как во сне, оправила платье, надела туфли. Оглядывая апартаменты, заметила, что дверь спальни закрыта. Странно, подумала она, почему он не повел ее в спальню.

Снова стала осматриваться.

Ящик стола был выдвинут. Она пересекла комнату, обойдя труп, задвинула ящик.

Повернулась. В зеркале над диваном было ее лицо.

Она невольно остановилась. Со странным равнодушием представила, что оптика камер увеличит синяк под глазом.

Больше ничего она не заметила в своем лице. Ни годы после Вашингтона, ни эти последние часы почти не изменили его. Не осталось следов ни от того, что он сказал или сделал, ни от того, что он сделать не смог.

Она изучала свое отражение.

Такое лицо хорошо смотрится на фотографиях, на экране. Выразительное лицо с высокими скулами, ясными карими глазами. Внешность всегда помогала ей — хотела она или нет. Поможет ли теперь?

Обернувшись, бросила на труп последний взгляд, оглядела комнату. Чтобы запомнить. Просто чтобы запомнить. Знала: будет долгий день, долгая ночь без сна. Наверное, пройдет много дней и ночей, прежде чем она сможет заснуть. Но нужно помнить, забывать нельзя.

На мгновение снова подумала о сыне, и вот — она готова.

Телефон стоял на краю стола, у дивана. Подняла трубку, стояла напряженная, слушала сигнал готовности. Взгляд застыл на магнитофоне.

Ее будут записывать, она знала. Опять и опять вслушиваться в ее слова. Следить за интонацией ее голоса.

Сглотнула, очищая горло. Во рту было горько.

Вполне владея собой, набрала номер, нажимая на клавиши кончиком пальца.

Гудок прервался — на другом конце линии зазвонил звонок. Она ждала, готовясь быть твердой, когда услышит ответ в трубке. Но от бесцеремонного мужского голоса вздрогнула. Какая глупая, подумалось ей, хотела услышать женщину.

— Служба безопасности Сан-Франциско, — снова рявкнул мужской голос.

Она поймала себя на том, что пристально, неотрывно смотрит на лежащего на полу и взгляд ее сфокусирован на черном пистолете возле его головы. Чужеродный предмет, подумала она. Чужеродный в ее жизни. Чужеродный в ее руках.

— Здесь произошел несчастный случай, — просто сказала она.


Тереза Перальта взглянула на часы. Было уже около пяти, а он все еще не захлопнул ловушку.

Показания снимались почти семь часов. Терри казалось, что она наблюдает за игрой в кошки-мышки, причем кот, забавляясь одной мышью, незаметно следит за другой. Особая прелесть — наблюдать ограниченность и самоуверенность второй мышки — она сидит и видит игру кота с первой, спокойная в своем заблуждении, что он не замечает ее.

— Может быть, я смогу освежить вашу память, — любезно говорил адвокат Кристофер Пэйджит, передавая первой мышке документ. — Вам знакомо это вещественное доказательство ответчика, оно у нас под номером 13?

Кот носит темно-синий в светлую полоску двубортный костюм из мягкой итальянской шерсти. Шелковый яркий галстук, белая хлопчатобумажная рубашка, квадратные золотые запонки. Многими вопросами задавалась, глядя на него, Терри, среди них и таким: не является ли этот щегольской наряд своего рода камуфляжем, для сокрытия его, Пэйджита, сути?

Они расположились в большом конференц-зале с видом на залив Сан-Франциско. Два адвоката по торцам стола, свидетель и секретарь. Терри сидела рядом с Пэйджитом, наблюдала. Документ — тот, которым он собирался изобличить свидетеля, — был последним.

— Не спешите, время у нас есть, — спокойно сказал Пэйджит.

Время, снова вспомнила Терри. За окном на залив опускались сумерки, замерцали огни — в городе и по ту сторону серой полосы воды, в Марин-Каунти. Пять часов. В шесть закроется детский сад. Это за Бэй-Бриджем, мостом через залив. Там они и живут — Ричи нравится больше в Беркли, чем в городе. Рядом с Терри — записка, принесли еще в половине пятого. У Ричи обед с нем-то из «компаньонов», попутно договорятся о сделке — что-то, связанное с программными средствами. А Терри придется заехать за Еленой.

Пока забудь об этом, приказала она себе. Учись у него, наблюдай, что и как он делает.

Все-таки ее сравнение действительно удачное: терпение у Пэйджита кошачье, и глаза, неподвижные, голубые, — кошачьи глаза. А присущее ему изящество — это от самодисциплины и тренировки. Медно-красные волосы, острый нос, аккуратные черты лица — все почти как на знаменитой фотографии шестнадцатилетней давности.

Кристофер Пэйджит сделался известным в таком возрасте, что многие предрекали ему блестящую карьеру, — фотография Пэйджита попала на обложку журнала «Тайм», когда ему было всего лишь двадцать девять.

Готовясь к собеседованию — ей предстояла работа под его руководством, — она разыскала журнал в библиотеке. На той фотографии перед конгрессом выступает молодой юрист — воплощение идеализма и риска. Любопытство вело ее от статьи к статье, она заново знакомилась с фактами, о которых слышала, но по молодости лет не запомнила.

Это было дело Уильяма Ласко, близкого друга президента, оказывавшего последнему финансовую поддержку. Пэйджиту, следователю КЭП (Комиссии по экономическим преступлениям), была поручена проверка операций Ласко с ценными бумагами. Главный свидетель — служащий Ласко — погиб от «несчастного случая», которые называют «сбил — и ходу»: наехавший на него водитель с места происшествия скрылся. Свидетель оставил записку; смысл ее был неясен и зародил в душе Пэйджита подозрение, что кто-то из КЭП сообщает преступникам о ходе расследования.

Спустя некоторое время ему удалось раскрыть коррупцию в самой КЭП, и нити, судя по всему, вели в Белый дом. Потом похитили второго свидетеля. Пэйджит продолжал упорно вести расследование, тогда попытались убить и его — он тогда уже начал постигать смысл махинаций Ласко.

Как оказалось, суть сделок была в перекачке полутора миллионов долларов в компанию самого президента. А человеком, выдававшим сведения о ходе следствия по делу Ласко, был председатель комиссии, в которой работал Пэйджит. Звали его Джек Вудс.

Терри обнаружила, что ясности — раскрыл ли Пэйджит полностью коррупцию в КЭП — никогда не было. Но благодаря ему история попала в «Вашингтон пост», и он же доложил о ней конгрессу. Был найден и вышел на передний план второй свидетель — молодая женщина-юрист, старший помощник Вудса. В результате Вудс и Ласко были приговорены к тюремному заключению, а на политической карьере президента был поставлен крест.

Автор газетной статьи желчно писал: Кристофер Пэйджит — первый из двадцатидевятилетних, кому удалось скомпрометировать президента, не прибегая к сексу. Автор был слегка уязвлен — на все просьбы дать интервью Пэйджит отвечал отказом.

Терри не помнила случая, когда бы он заговорил о деле Ласко.

Должно быть, в свое время ажиотаж вокруг всего этого был ужасный, каждый старался урвать кусочек. Терри узнала, что молодая женщина-свидетельница стала тележурналисткой. И, кажется, только Пэйджит не пожелал ничего от этого иметь. Заслужил лишь вечную ненависть сторонников президента. Она была даже сильнее, чем по отношению к женщине-свидетельнице, — ведь он посмел вмешаться в ход истории. Пэйджит покинул Вашингтон и навсегда поселился в Калифорнии.

Учредил собственную юридическую фирму, участвовать в политической жизни отказался, стал специализироваться на должностных преступлениях. В фирме к вашингтонскому периоду его жизни относились как к постыдной болезни — проявляя такт, обходили молчанием. За шесть месяцев она ничего не узнала о нем, кроме одного: это очень хороший и добросовестный специалист.

— Мы вас слушаем, мистер Джепфер, — любезно сказал Пэйджит.

У стола свидетель уткнулся в исписанные листочки с цифрами и, кажется, был не в состоянии ни двигаться, ни отвечать. А он и правда похож на мышь, подумала Терри, худое заостренное личико, рыжеватые волосы зачесаны так, чтобы прикрыть лысину, маленькие глазки — в них то алчность, то страх, то смесь того и другого. Не будь он отъявленным мошенником, к тому же попавшим в «чистилище», она бы, наверно, даже пожалела его.

— А я не помню этого документа, — вмешался адвокат противной стороны. — Я хочу знать, что это и где вы это взяли?

Говоривший, Старр, был как раз второй мышью, но, разрушая метафору Терри, на мышь совсем не походил. Лицо василиска, седые прилизанные волосы, зачесанные назад, в глазах выражение расчетливой злобы. Она не удивилась, узнав от тощего помощника Старра, что тот обходится со своими служащими, как с рабами.

Игнорируя его, Пэйджит обратился к секретарю, молодой женщине, сидевшей у края стола и наблюдавшей за происходящим, держа пальцы на клавиатуре машинки.

— Мистер Старр волнуется и отвлек свидетеля, — сказал он. — Из-за этого свидетель, возможно, забыл вопрос. Не могли бы вы повторить его?

Старр небрежно облокотился о стол. Терри внимательно смотрела на него, пытаясь определить, понимает ли тот, что происходит. Кажется, нет, решила она — у него был вид человека, готового к мелким неудачам, но никак не к сокрушительному провалу.

— Давайте!

— Благодарю вас. — В голосе Пэйджита сквозила неприкрытая ирония. Он кивнул секретарю.

— Вы опознаете вещественное доказательство ответчика номер 13? — зачитала секретарь.

Почти неслышно Джепфер ответил:

— Да.

Пэйджит взял документ в руки:

— Это ваш почерк?

— Да.

— Пожалуйста, прочтите нам заголовок.

Глаза Джепфера закрылись.

— Свободная корректировка счетов, — монотонно произнес он.

— Почему именно так вы решили его назвать?

— Дэйв Фрэнк предложил.

— В бытность его председателем «Лайон индастрис»?

— Да.

— Итак, данные под таким заголовком вы получили от мистера Фрэнка?

Старр наблюдал за допросом, не меняя выражения лица. Терри отметила про себя, что настроен он очень решительно.

— Он дал указания, — голосом несчастной жертвы отвечал Джепфер. — А я предложил эти цифры.

— А что цифры значат?

— Дополнительный доход, который «Лайон» было необходимо указать как свою прибыль в 1991 финансовом году.

— Дополнительный или фиктивный?

Джепфер наморщил лобик, как будто решал трудную задачу.

— Мы не наживались, — наконец вымолвил он, — если вы это имеете в виду.

— Но цифры из этого документа, — заметил Пэйджит, — перекочевали в финансовые отчеты «Лайон», так?

— Так.

— И были использованы для получения 53 миллионов долларов на аукционе ценных бумаг?

— Да.

— И мистер Фрэнк продавал акции на этом аукционе?

— Да.

— И заработал несколько миллионов?

— Да.

— И вы тоже продавали акции?

— Да.

— И заработали около 670 тысяч долларов?

— Да, — снова подтвердил Джепфер. Пэйджит не давал ему выйти из ритма допроса.

— Чья это была идея — подменить бухгалтерские книги?

В голосе Джепфера появились изобличительные нотки:

— Мистера Фрэнка.

— Вы лишь соучастник?

— Да.

— Мой клиент, Стив Рудин, знал об этом?

— Протестую, — вмешался Старр. — Вы пользуетесь своим положением.

Глаза Пэйджита широко раскрылись:

— Ну что вы, мистер Старр, я же пытаюсь подтвердить ваши доводы. Я полагал, вы будете признательны…

— Да бросьте! Фрэнк покончил самоубийством. Откуда этому человеку знать, что и кому Фрэнк рассказывал?

Мгновение Пэйджит смотрел на него. Уже не в первый раз у Терри возникло ощущение, что его ничем не удивишь, что какой-то случай научил его не выказывать свои чувства, что он ничего не ждет от кого бы то ни было.

— Вы хотите сказать, что не спрашивали об этом? — мягко поинтересовался он у Старра. — Вы возбудили дело против моего клиента, этот человек сотрудничает с вами, а вы даже не спросили его?

Старр откинулся на спинку стула.

— Я здесь не для дачи показаний, — резко ответил он. — О чем я спрашивал или не спрашивал, я вам не скажу. Это касается моей работы, это — сведения для служебного пользования.

— Попробую сказать иначе, — примирительно продолжал Пэйджит и повернулся к свидетелю. — Когда в последний раз, исключая сегодняшний день, вы видели этот документ?

На лице Старра читались все его мысли, он слишком поздно понял, чем все это кончится. И уже знал следующие пять вопросов, еще не заданных.

— В июле, — буркнул Джепфер.

Терри увидела, что для Джепфера наихудшее уже позади — теперь шли вопросы, неприятные для кого-то другого.

Пэйджит внимательно смотрел на обоих — на Старра и свидетеля.

— В тот раз вы давали кому-нибудь этот документ?

— Да.

Теперь Пэйджит уже не смотрел на Джепфера. Задавая свой следующий вопрос, он не сводил пристального взгляда со Старра.

— Кому именно?

— Протестую! — Старр встал. — Это сведения служебного пользования.

Секретарь, как по команде, поворачивала голову то к одному, то к другому говорящему. Пэйджит обернулся к Джепферу:

— Можете отвечать.

— Давайте побыстрее, — рявкнул Старр, — или мы уйдем.

— Вряд ли это разумно. — Пэйджит вынужден был повысить голос. — Позвольте, мистер Старр, предложить вам следующее. Почему бы нам не позвонить в суд и не получить постановление судьи по телефону?

— Прекрасно, — успокоился тот. — Но суды закрываются в пять — кто нам даст постановление? А следующие несколько недель я занят. Может быть, как-нибудь в феврале…

Терри подавила улыбку.

— Странно, — сказал Пэйджит, — я как будто предчувствовал, что возникнет подобная проблема, и сегодня утром позвонил судье Риодену. Он будет на месте до шести.

Старр вытаращил глаза. Пэйджит указал на телефонный столик:

— Телефон там. Для выхода в город набирается девятка.

— Это злоупотребление. Вы пытаетесь влиять на оперативные решения адвоката противной стороны. Это сведения служебного пользования.

— Вряд ли. Но мне действительно хотелось бы знать, как могут быть чьими-либо сведениями служебного пользования результаты идентификации безымянной личности, которой мистер Джепфер показывал документ. У вас, мистер Старр, как мне кажется, есть две возможности. Первая: позвонить судье Риодену и высказать ему свой аргумент, который, видимо, не имеет прецедента в анналах западной юриспруденции. Я бы предпочел этот вариант — хочется послушать, как вы будете преподносить свои аргументы. Второй, более прозаический, более земной вариант — прерваться на десять минут и вместе подумать, нельзя ли решить проблему, не заставляя мистера Джепфера отвечать еще и на другие вопросы.

Старр минуту оставался недвижим. Потом взмахом руки удалил из зала Джепфера и секретаря.

— Если вы что-то имеете сообщить мне, — сказал он, — я даю вам десять минут.

На какое-то мгновение Терри застыла в изумлении перед такой наглостью. Да после этого и живодерня покажется местом, где вполне можно приобщиться к светским манерам. Похоже, этого человека манерам учили на живодерне!

— Десять минут, — отвечал Пэйджит, — даю вам я на то, чтобы отозвать иск.

— Что за чепуха!

Пэйджит вынул из кейса отпечатанный договор.

— Это — условия соглашения. В них записано, что вы осознаете ошибочность обвинения, выдвинутого против Стива Рудина, что мистер Джепфер признает свои заблуждения, что вы отзываете свой иск и ваша фирма в качестве компенсации за потерю времени и материальный ущерб платит мистеру Рудину 250 тысяч долларов.

— Я не подпишу это.

— На протяжении по крайней мере шести месяцев, — продолжал Пэйджит, — у вас был тот документ. То есть уже не менее шести месяцев вы знаете, что мой клиент невиновен.

— Почему вы хотите взвалить на меня ответственность за то, что наговорил сейчас Джепфер?

Пэйджит посмотрел на часы:

— А почему бы нам не сэкономить восемь минут и не спросить Джепфера о том, что вы уже и так знаете?

— Человека заставили опознать фальсифицированные документы. Теперь вы хотите принудить его к даче ложных показаний. Что бы он там ни говорил, никто ему не поверит.

— Не поверит? Фрэнк кончил жизнь самоубийством, будучи банкротом. Остаются два ответчика с деньгами. У Джепфера меньше миллиона, зато мой клиент очень богат и защищен страховкой. Поэтому вы договариваетесь с Джепфером: если он никому больше не покажет этот документ и никому не расскажет о том, что случилось на самом деле, вы оставите ему ту сумму, которую он наворовал, и попытаетесь вытянуть деньги у моего клиента, угрожая ему бесконечной тяжбой, что, как вы знаете, является мошенничеством.

Старр скрестил руки на груди.

— Вам никогда это не доказать.

— Может, попробуем? Если по делу Стива Рудина будет задан еще один вопрос, вы многое узнаете. Вы узнаете, сможем ли мы доказать это. Смогу ли я выиграть процесс о злонамеренном судебном преследовании. Узнаете, доставит ли прессе удовольствие наблюдать нашу тяжбу. Оставит ли Ассоциация адвокатов вам лицензию. Не станут ли судьи округа смотреть на вас как на пустое место. И лишь один человек порадуется этому больше меня — Стив Рудин, которого вы обвинили в мошенничестве. — Пэйджит встал и снова посмотрел на часы. — У вас осталось минут пять, не больше.

Терри последовала за ним в офис.

Офис был меблирован крайне скупо; его украшали и оживляли лишь великолепные современные эстампы, два цветка и единственный портрет — какой-то черноволосый мальчик. Она знала, что Пэйджит коллекционирует произведения искусства, один из эстампов был Миро[1 - Миро Хуан (1893–1983) — испанский живописец, скульптор и график. (Здесь и далее — прим. пер.)]. О мальчике на портрете она не имела ни малейшего представления. Пэйджит стоял, задумчиво глядя в окно.

— Они пойдут на это? — спросила Терри.

— Да, — не оборачиваясь, ответил он. — Для Старра существуют лишь его собственные интересы.

— Мне трудно поверить, что он знал.

— Он знал. Всегда предполагайте, что люди поступят так, как они поступали раньше. И тогда они не удивят, не разочаруют вас. — Пэйджит сунул руки в карманы, в голосе вдруг зазвучала усталость. — Удивляться — грех для профессионала. Другое дело — разочарования, они изматывают душу.

Замечание было необычным для него. Он говорит как будто сам с собой, подумала Терри.

— Как вам удалось получить документ? — спросила она.

— Я обещал не говорить. — Он повернулся с легкой улыбкой. — Но Старр действительно должен лучше обращаться со своими служащими.

В дверь постучали. Вошел помощник Старра с текстом соглашения. Остановился, бросил беглый взгляд на Терри. Ей вдруг подумалось: а известно ли этому человеку, проявившему к ней некоторый интерес, что она замужем? Кажется, знать ее раньше он не мог. И в последнее время все меньше верится, что она способна привлекать мужчин. Да и что бы вы сказали о носе, который — она точно знает — несколько тонковат, о глазах с серповидным разрезом, что, на ее вкус, могли быть и побольше, о прямых каштановых волосах, таких же, как у — всего лишь — пяти миллионов женщин испанского происхождения в Западном полушарии? Скорее всего, вы сказали бы то же, что заявил как-то Ричи с двусмысленными нотками в голосе, — что она нарядная.

— Он подписал. — Помощник Старра передал бумаги Терри.

— Благодарю вас, — учтиво произнес Пэйджит. Помощник посмотрел на него, на Терри и вышел.

Она была в восторге, хотя, конечно, триумф был не ее. И заговорила о том, о чем на самом деле не думала:

— Я боялась, что прием с часами — это, пожалуй, слишком. Мало того, что мы вручили ему соглашение…

Пэйджит пожал плечами:

— Видимо, нет.

— Когда-нибудь раньше вы делали это?

Он какое-то мгновение рассматривал ее.

— Однажды. Несколько лет назад.

— Подействовало?

— До некоторой степени.

В голосе послышалась отчужденность, быть может, рассеянность. Почувствовав себя неловко, она посмотрела на часы:

— Мне пора бежать. За ребенком.

— Мне тоже надо кое-куда. Стиву Рудину сообщим утром.

Зазвонил телефон. Пэйджит рассеянно подошел к аппарату. Терри остановилась на пути к двери. Что-нибудь по этому делу, подумала она. Но его внезапное молчание и воцарившаяся в комнате мертвая тишина заставили ее забыть о том, что она куда-то шла, забыть о себе и о времени.

— Где ты? — наконец спросил Пэйджит в трубку. Следующий момент он слушал. Потом решительно бросил:

— Не разговаривай ни с кем. Я сейчас буду.

Голос у него был довольно спокойный. Но, когда он с преувеличенной аккуратностью положил трубку, Терри отметила про себя, что он бледен.

Она вопросительно посмотрела на него.

Он, кажется, удивился, увидев ее. Потом сказал просто:

— Убит Марк Ренсом.

Это поразило Терри. Она не понимала, почему кто-то стал звонить Пэйджиту по этому поводу, что связывает его со знаменитым писателем. Неуверенно поинтересовалась:

— Кто это был?

Он помедлил.

— Мария Карелли.

— Интервьюер телевидения?

Похоже, ему показалось странным, что ее так называют. Неожиданно до сознания Терри дошло: женщина из Вашингтона, вторая свидетельница обвинения. Как бы поправляя, Кристофер Пэйджит ответил:

— Мать моего сына Карло.


2


Никак не предполагал Кристофер Пэйджит, что мать его единственного сына, женщина, в большей степени будившая в нем желание, чем чувство долга, в первые же сутки своего появления в их жизни — после восьмилетней разлуки — будет обвинена в убийстве.

Пэйджит и Карло находились в кухне своего дома в Пасифик-Хайтс. Было четыре часа: солнечный свет, падая через огромное, во всю стену, окно, делал еще более белыми и розовыми викторианские украшения и флорентийскую лепнину, сланцем синел залив, белые домики на той стороне потемнели. Пэйджит нарезал грибы для куриного марренго. Карло сидел на высоком стуле, склонившись к стойке, и возмущался родителями своей подружки.

— Ей пятнадцать, — говорил он, — а они настоящие шизики. Все сделали, чтобы держать ее на коротком поводке.

Пэйджит усмехнулся — слишком сильно сказано, Карло излишне суров с бедными родителями.

— Ну, например? — спросил он.

— Например, они даже не отпускают ее на уик-энд.

— Никогда?

— Никогда.

Пэйджит принялся резать мясо.

— Немного попахивает средневековьем. А ты уверен, что за этим не скрывается какая-нибудь история?

— Не было у нее никакой истории, папа. Они никогда не выпускали ее вечером из дома. Боятся, что ее развратят и все такое. А я только хочу познакомить ее со своими друзьями.

А ведь это правильно, подумал Пэйджит. Карло и его друзья тусуются группой, и свободное дружеское общение парней и девушек гораздо разумней тех ритуалов, что были приняты во времена его, Пэйджита, юности, когда девушка была тайной за семью замками, а свидания проходили в автомобилях.

— Но ведь чего-то они боятся, — заметил Пэйджит. — Возможно, что-то было в их собственной жизни.

Карло задумался. Не впервые Пэйджит с удивлением наблюдал за сыном. Каково ему приходится в этом неустойчивом равновесии, думал он, ведь так скор, так внезапен переход к взрослой жизни. Как будто вчера еще носил его на плечах. А сегодня Карло — выше его, красивый, черноволосый юноша с застенчивой улыбкой и удивительными голубыми глазами. Сейчас эти глаза смотрели на него тем непроницаемым взором, за которым, как знал Пэйджит, чаще всего мысли, связанные с их семейной жизнью.

— Они слишком молоды, — наконец сказал Карло, — чтобы быть родителями пятнадцатилетней.

Пэйджит снова сосредоточился на мясе.

— Кейт — их единственный ребенок?

Карло кивнул:

— Она говорит, что после нее родители отказались от секса.

— Дети всегда так думают, — улыбнулся Пэйджит. — Другое им кажется невероятным и отвратительным.

— Не знаю. — В голосе Карло послышались язвительные нотки. — Мне никогда не приходилось переживать по этому поводу.

— Видимо, из-за того, что я не женат. — Пэйджит говорил нарочито легким тоном, стараясь понять, что скрывается за замечанием сына. — Наверное, поэтому моя жизнь отличается от жизни других людей. Но вернемся к Кейт: ты уже сделал уроки?

— Да, давно. У нас же завтра игра, и мне надо отдохнуть. А при чем уроки, когда речь идет о Кейт?

— Если ты свободен, мы могли бы пригласить ее вечером на обед. Наготовлю побольше курятины, и родители Кейт будут спокойнее, зная, что отпустили ее в дом, где есть другой родитель и какой-то порядок.

Карло ухмыльнулся:

— Какой порядок — безопасный секс и норма в два глотка?

— Ну, на твоем месте я бы именно такого порядка и придерживался в семье. — Пэйджит окинул его быстрым взглядом. — Иногда я думаю: чему ты учишься у меня?

— Что ты имеешь в виду?

Карло выглядел удивленным. Пожалуй, подумал Пэйджит, в этом разговоре удастся избежать тем, которых он боялся касаться.

— Неужели у меня нечему поучиться? — спросил он. — Нельзя же сказать, что ты узнавал жизнь лишь по диснеевским мультикам?

— А я и не говорю, — невозмутимо пожал плечами Карло, — что меня всегда волновали лишь проблемы телевизионных зверушек.

Пэйджит положил нож.

— Ну что же, я вижу, ты твердо решил загнать меня в угол. О'кей, я выскажусь. Речь идет, как я понимаю, о сексе. Так вот, секс — чудо, если относишься к нему с уважением, если он — часть дружбы, а ты по-настоящему честен в своих чувствах, если, конечно, предмет стоит того. Придет время, когда ты начнешь заниматься любовью. И тогда — не лги, не принуждай, не спи с той, которая, ты знаешь, через месяц станет тебе безразлична. Достаточно, если вкратце?

И снова он увидел в глазах сына вопрос. Но, как и восемь лет назад, вопрос остался невысказанным.

— Может быть, — сказал Карло, — просто у нашего поколения с этим будет лучше.

— Думаю, у вас со всем будет лучше, — откликнулся Пэйджит, размышляя над тем, как закончить разговор на эту щекотливую тему.

— Самое главное, — добавил он, — считаться с другими, быть честным со всеми, уважать чувства — и свои, и чужие. Мои родители ни объяснить мне ничего не могли, ни примером быть, я же могу только объяснить тебе.

Пэйджит помолчал.

— Может быть, — заключил он, — ты сам покажешь мне пример семейной жизни.

Когда в дверь позвонили, сын смотрел на него, собираясь что-то сказать или спросить. Пэйджит улыбнулся:

— Однажды, когда в дверь позвонили, Дороти Паркер[2 - Паркер Дороти (1893–1967) — американская писательница.] сказала: «У нас что здесь теперь, притон?» Ну а ты избавлен кем-то от назиданий на тему «отец знает лучше».

Карло поднял бровь:

— Хочешь, чтобы я открыл?

— Да, сделай одолжение.

Пэйджит слышал, как сын прошел через столовую, легко ступая по паркету. Потом его шаги стали почти не слышны — большая гостиная, покрытая огромным персидским ковром, с высокими потолками, свободно поглощала звуки. Пэйджит снова сосредоточился на курином марренго.

— Папа!

— Да?

— Здесь кто-то пришел.

Голос у Карло был тонким, немного странным. Пэйджит положил нож и направился в гостиную.

Она стояла к нему спиной, рассматривала эстампы, как тем утром в Вашингтоне, пятнадцать лет назад.

Он молча смотрел на нее.

Она не спешила оторвать взгляд от последнего эстампа с невиданным африканским ландшафтом Джесса Аллена — пышные деревья и сюрреалистические птицы, существовавшие лишь в воображении художника. Наконец, обернувшись, сказала:

— Похоже на твою квартиру в Ист-Кэпитол. Узнаю некоторые работы.

Едва заметно улыбнувшись, показала на красно-голубой эстамп с геометрически правильным шаром — он как будто начинал вращаться, если к нему приближались.

— Это Вазарели[3 - Вазарели Виктор (род. в 1908 г.) — венгерский художник, один из основателей абстрактно-геометрического и декоративного «оп-арта».], я помню, ты говорил.

Легка на помине, подумал Пэйджит, переводя взгляд с женщины на сына, хотя они не упоминали о ней — разговор касался ее лишь косвенно. От удивления и сдерживаемого раздражения Пэйджит не мог вымолвить ни слова.

— Думаю, ты узнал свою мать, Карло, — наконец произнес он.

Карло был между ними как в западне, не зная, что сказать, что сделать. Одарив мальчика нежной, почти интимной улыбкой, она подошла к нему.

— О да, — невозмутимо бросила она Пэйджиту. — Мы встречались.

Пэйджит был поражен — настолько они оказались похожи: черные волосы, оливковая кожа, точеные черты лица — утонченность, сочетавшая силу с некоторым изяществом. В Карло ее грация была пока лишь проявлением юношеского, несмелого еще чувства собственного достоинства, которое разовьется скорее в элегантную непринужденность, чем в стремление к самоутверждению. Как это было у нее.

— Какими судьбами? — спросил он.

— Работа, — ответила она, явно не желая вдаваться в подробности. — Интервью.

Если уж она и обязана давать какие-то объяснения, говорил ее тон, то делать это будет не в присутствии Карло. Мальчик переминался с ноги на ногу, как сват на первом, вялотекущем свидании жениха и невесты. Пэйджиту стало отчаянно жаль его.

— Не переживай. — Мария взяла Карло за руку. — Он всегда немел в моем присутствии. В двадцать девять лет единственное, на что решился, — пригласил меня к себе. И мне ничего не оставалось сделать, как принять его приглашение.

Карло улыбнулся. Он был по-прежнему смущен, но ее добродушное подшучивание принесло ему облегчение:

— Почему же ты согласилась?

— Когда я была маленькой, я хотела выйти замуж за кинозвезду Кевина Костнера. У твоего отца оказался такой, ну просто непередаваемый шарм!..

Пэйджит почувствовал к ней благодарность за то, что она старалась ободрить Карло, расстроенного и растерянного от этой неестественной встречи.

— Я не онемел. Просто занят обедом. У меня сейчас что-нибудь подгорит. — Он помедлил, стараясь поймать взгляд Карло. — Пообедаешь с нами?

— К сожалению, не могу, — полуулыбка давала понять, что она обижена его холодным тоном. — Иди готовь. Карло покажет мне дом.

Пэйджит заметил, что у нее теперь иной выговор. Прежний слишком явно выдавал ее итальянское происхождение — она была американкой лишь во втором поколении. Теперь этот след средиземноморской экспансивности — усиленное артикулирование в некоторых словах — исчез, у нее была отрепетированная дикция драматической актрисы. Это телевизионное, подумал Пэйджит: однажды, переключая каналы, он случайно увидел Марию и замер, пораженный ее превращением из скромного правоведа в даму высшего света. Резким движением он выключил телевизор, но спустя некоторое время поймал себя на том, что неподвижно смотрит на пустой экран.

— Лишь ради комнаты Карло, — заметил он, — стоит сделать обход. После Чернобыля ничего подобного не было.

Мария снова улыбнулась:

— Я гостья Карло. Пусть выбирает сам, что показать.

С неуклюжей галантностью Карло повел ее на второй этаж.

Пэйджит пошел в кухню, мыслями блуждая в прошлом.

Так похоже на Вашингтон, сказала она. Вспоминала эстампы Вазарели, а Пэйджит вспомнил, как тогда она стояла перед ними, рассматривая, и была совершенно голая.

В тот уик-энд они последний раз занимались любовью.

Дело Ласко все еще не было завершено, и ему уже казалось, что оно и не будет завершено — он не выберется из тупика, убийство свидетеля останется безнаказанным, человека Ласко в их комиссии, контролирующего действия Пэйджита, никогда не удастся «вычислить». Окончательно запутавшийся, одинокий, раздраженный, подозревавший, что и Мария на стороне врагов, он намеревался провести уикэнд один. Мария пришла в тот раз неожиданно, как и сегодня.

И ему, и ей тогда еще не исполнилось тридцати, и Пэйджит думал о том, как уверены они были в своей непогрешимости и как губительны оказались их заблуждения. И вот теперь, когда он один в кухне, а где-то наверху ходит Мария с их сыном, он вдруг остро почувствовал, в каком ослеплении они жили тогда.

…С самого начала ощущалось: между ними есть нечто невысказанное. Играли в триктрак, пили вино, курили «дурь»[4 - Наркотик (разг.).]. О Ласко не вспоминали.

Разговор постепенно перешел на них самих.

— Что ты ищешь в женщине? — спросила она.

В голосе было лишь любопытство, и ничего более. Пэйджиту казалось, будто из его тела вынули скелет — самое время выпытывать, наркотики и неудача лишили его способности к сопротивлению.

— Я многого ищу в других. Любознательности. Нелюбви к легким решениям. Способности и в лучшие годы представлять себе, каково приходится старушкам и маленьким детям. Еще мне нужно, чтобы они были лучше того, что делают, лучше положения, которое занимают.

Мария улыбнулась неопределенной улыбкой:

— У тебя небольшие запросы.

— Совсем небольшие.

Они опустились на софу, ее голова покоилась на его правой руке, его голова — на ее левой, ноги оказались на подушках.

Звучала стереозапись. Пел «Звездный корабль».

Тело Пэйджита медленно цепенело. Комната утонула в сумраке, из тьмы выступали: катящийся на них шар Вазарели, два пустых бокала, игральная кость с последним выпавшим жребием на доске для игры в триктрак. Ее глаза.

Он почувствовал, что теряется в них. Откуда-то издали наплывало пение «Мираклей». Он не знал и не хотел знать, сколько времени длится их молчание.

Безмолвие нарушил ее голос:

— А знаешь, Крис, ведь ты очень счастливый. Никто и никогда тебе не был нужен.

Это прозвучало так, будто она говорила не ему, а кому-то другому. Он не нашелся что ответить, кроме:

— Я уже слышал это.

— Нет, я вот что хотела сказать. Половина девушек, которых я знала с детства, вышли замуж в восемнадцать. Иногда я ненавижу свое прошлое.

Но ее слова как будто повисли в воздухе. Пэйджит понял, что сейчас его мало занимают ее беды: и то, что она католичка, и что родители у нее бесчувственные и никогда не поддерживали ее, и что ее бывший муж требовал, чтобы она бросила юридический и рожала детей. Забыл он и то, как нелегко давался ей жизненный успех. Как гордилась она своей должностью помощницы председателя их комиссии. Амбиция эта была причиной их ссор с Пэйджитом, возникавших всякую ночь, когда они занимались любовью.

Сегодня он ничего этого не хотел знать.

— Не надо. — Он улыбнулся. — Ты стала хозяйкой своей судьбы. Как раз то, что мне нравится в женщине.

Она улыбнулась в ответ. И тогда Пэйджит потянулся к ней. Ее лучистые черные глаза смотрели на него. Руки поднялись, образуя грациозную арку, и повлекли его к себе.

Они медленно раздевали друг друга. Губы и пальцы то и дело останавливались в особо привлекательных местах. Весь мир для них надолго исчез — остались лишь прикосновения, находки, звуки, что не были словами. Дальше, дальше, от одного к другому — его рот на ее соске, рука нежно касается влагалища, ее бедра приподнялись, тело изогнулось, стремясь к нему. Тепло ее кожи, пышные ухоженные волосы. Время остановилось, ушла спешка, улетучились терзания гордости и все то, что имело значение при свете дня.

Сколько прошло времени, прежде чем он вонзился в нее? Час, больше, меньше… Каждый из них оценил бы это время по-разному. Именно это время.

Устремились вверх ее живот и бедра, как будто в исступлении желая поглотить его, охватив со всех сторон, прильнув всей кожей к его коже. Потом их движения обрели согласованную уверенность и ритм; наделяя друг друга нежной сладостью, они не произносили ни звука; вдруг движения стали быстрей, мощней, обретая характер почти отчаянный — наконец их рты отыскали друг друга, и тогда она задрожала, и легкий вскрик вырвался из ее горла навстречу его вскрику.

Потом они лежали в полном молчании.

Как будто тела познали нечто, пока неведомое разуму, думал Пэйджит. И оба они стремились сохранить живую память о только что пережитом ощущении. Ни он, ни она ни о чем не спрашивали…

— Ты хотел меня о чем-то спросить? — Это говорила Мария, возвращая его из прошлого.

Он повернулся от плиты.

Мария стояла в дверях, одна, без Карло. Пэйджит понял, что она здесь уже давно, а он, погруженный в свои мысли против обыкновения, не почувствовал ее присутствия. Минуя ее взглядом, он посмотрел в гостиную.

Женщина угадала его мысли. Произнесла ровным голосом:

— Карло ждет на улице, я сказала ему, что зайду попрощаться.

— Остается пожелать, — таким же ровным голосом ответил Пэйджит, — чтобы ты не забывала заезжать поздороваться.

— Он мой сын…

— В кошке больше материнского, чем в тебе, — перебил ее Пэйджит. — Ты лишь выносила ребенка. И мы оба знаем, ради чего ты сделала это.

— Мы оба знаем? — В ее улыбке была горечь. — Мы оба знаем? Сильно сомневаюсь, что ты когда-нибудь узнаешь, поймешь…

Его взгляд был холоден.

— Я многое понял. И о тебе, и о себе.

— И понял смысл своих поступков? Или у тебя всегда были только чистые помыслы?

Он молча смотрел на нее.

— Кажется, — в ее голосе звучала затаенная ирония, — нам не хватает семейного адвоката.

Пэйджит продолжал смотреть на нее.

— Я хотел тебя спросить — более спокойным тоном сказал он, — почему ты здесь?

— Я тебе уже говорила — собираюсь взять интервью.

— Ты могла бы просто приехать и уехать. Как уже делала неоднократно.

— Я хотела увидеть его. — Мария едва заметно и как-то беспомощно пожала плечами, это было так непохоже на нее, что Пэйджит пришел в замешательство. — Это было необходимо. У меня на то свои причины.

— А каково ему?

— А что, — спокойно спросила она, — неужели Карло действительно переживает из-за того, что я мало забочусь о нем?

— Почему именно сейчас? — Он сунул руки в карманы. — Могла бы позвонить. Я бы подготовил его. И не стал бы тебе препятствовать.

— Считай это минутной слабостью, Крис, и поверь, хорошего во всем этом больше, чем плохого. — Она слабо улыбнулась. — У нас уже бывало подобное.

Пэйджит опять смотрел мимо нее.

— Он хороший мальчик, — проговорил он наконец. — Вполне нормальный. Думаю, ему счастливо живется, в основном.

— Вижу, — помолчав, сказала она с чувством. — Это все, что мне необходимо было увидеть.

Пэйджит кивнул:

— Ну вот, теперь увидела.

Женщина повернулась и пошла. В дверях остановилась, снова обернулась к нему:

— Ты хорошо выглядишь, Крис.

— И ты.

Мария снова улыбнулась, словно какой-то своей тайной мысли, и ушла. Пэйджит задумался и вдруг понял: она твердо решила, что это их последняя встреча…

И вот теперь, день спустя, она позвонила.

— Если я нужна, — тронула его за рукав Терри Перальта, — могу позвонить соседке, узнать, не заберет ли кто-нибудь Елену.

Они были в лифте, который спускался в гараж. Погруженный в свои воспоминания, Пэйджит не сразу ответил.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Но лучше идите домой, у вас ребенок.

Увидев замешательство своей спутницы, понял — она расценила его слова как желание отстранить ее от дела.

— Ей нужен только совет.

— Вы уверены?

— Совершенно. Не подобает вести дело человека, которого знаешь, а она слишком умна, чтобы не понимать этого. И потом, за последние годы я не вел ни одного дела об убийстве.

Терри пристально смотрела на него. Она знает почти все, думал он, но то немногое, что осталось для нее неизвестным, она не узнает никогда.

Дверь лифта открылась. Сказав «до свидания», Пэйджит быстро пошел к машине.


3


Мария ждала в комнате свидетелей на седьмом этаже Дворца правосудия.

Комната была неуютной: пустой стол, белесая стена из шлакоблоков, серый линолеум на полу. Сидевшая за дверью женщина-коп[5 - Полицейский, «фараон» (разг.).] смотрела в стеклянное окошко — следила, чтобы задержанная не покусилась на самоубийство.

Мария повернулась к охраннице спиной.

В монастырской простоте обстановки легче думалось. Он захочет узнать, что произошло. Годы вряд ли изменили его подход к делу — мелочей для него не было.

В ней он не заметит ни отчаяния, ни растерянности, решила она.

Для него очень важно знать, что делала полиция. Надо буквально по минутам вспомнить четыре часа, что прошли с того момента, когда она с телефонной трубкой в руке стояла у тела Ренсома.

— …Что случилось? — спрашивал полицейский.

Она, как зачарованная, слушала его слова, звук его голоса, а перед ее мысленным взором была перематывающаяся лента магнитофона.

— Здесь произошел несчастный случай.

— Какой несчастный случай?

Она помедлила в нерешительности.

— Пистолет выстрелил.

— Кто-то убит?

— Да. — Пятно расплывалось по ковру. — Думаю, он мертв.

Это прозвучало глуповато, а дрожание собственного голоса ее поразило.

— Где вы? — спросил полицейский.

— Отель «Флуд»… — Но память изменила ей. — Номер я не могу вспомнить.

— Кто это?

— Номер снят на имя Марка Ренсома. Номер люкс.

— Кто это? — повторил голос.

— Приезжайте, — сказала она.

Когда в распахнувшуюся дверь вошли двое полицейских и три медика, они увидели ее сидящей перед магнитофоном, закинув ногу на ногу. Неподвижный взгляд устремлен мимо мертвого тела на зашторенное окно.

Медики бросились к трупу. Опрокинули на спину, задрали рубашку с кровавым пятном, щупали его грудь. Их почти неистовая расторопность казалась ей пантомимой, тренировкой врачей «скорой помощи». Наверное, так принято делать всегда, подумала Мария; только она-то знала, как безвозвратно он мертв.

— Случай для коронера[6 - Следователь, ведущий дело о насильственной или скоропостижной смерти.], — сказал один из медиков.

Другой кивнул. Они перевернули, теперь уже медленно, Ренсома на живот, положили его так, как он лежал раньше. Когда они поднялись и отступили от тела, Мария увидела, что глаза Ренсома все еще открыты. С отвращением и страхом вспомнила, как он смотрел на нее в свой последний миг. И снова почувствовала ненависть к нему.

— Что случилось? — спросил ее полицейский.

Это был огромный детина с мятым лицом, по которому совершенно невозможно было определить его возраст, и выцветшими голубыми глазами, смотревшими с безмерным унынием. Похоже, он узнал ее. Ей вдруг захотелось рассказать ему все, от начала до конца. Но она удержала себя от этого — как и запись ее звонка по 911, все, что она скажет, будет тщательно анализироваться полицейскими, прокурором, журналистами.

— Он хотел изнасиловать меня, — сказала Мария.

Коп смерил ее взглядом с головы до ног, посмотрел на синяк под глазом. Она отметила про себя, что его напарник, невысокий крепыш в очках, с желтыми усами, внимательно смотрит на магнитофон.

— И удалось ему? — поинтересовался первый коп.

— Что?

— Изнасиловать вас?

— Нет. — Она непроизвольно скрестила руки на груди.

— Вам нужен доктор?

— Нет. Пожалуйста, не надо. Меньше всего мне хочется, чтобы ко мне кто-то сейчас прикасался.

Помедлив, он кивнул:

— Пожалуйста, назовите нам свое имя, мэм.

В почтительном «мэм» определенно сквозила ирония.

— Мария Карелли.

— Я видел вас по телевидению. — Коп поколебался. — А его имя Ренсом?

— Да, — безжизненным голосом сказала она. — Марк О'Мелли Ренсом.

Он замолчал — то ли ему было известно имя Ренсома, то ли не знал, вправе ли расспрашивать ее подробно. Он был в нерешительности — боялся ошибиться.

— Чей это пистолет? — спросил наконец.

— Мой.

Он быстро взглянул на второго копа. Потом сказал:

— Спасибо, мэм.

Она кивнула.

Бросив взгляд на тело, первый коп добавил:

— К сожалению, мы вынуждены будем задержать вас здесь на какое-то время.

Второй коп пошел к двери и занял пост снаружи. Первый направился к телефону.

Следующий час царила суета, смысл которой Мария понимала с трудом. Прибыли несколько человек — полицейские в штатском. Снимали видеокамерой, фотографировали тело. Щурясь от фотовспышки, она увидела, как маленькая блондинка (должно быть, из аппарата коронера — решила она) быстро взглянула на нее и склонилась над Ренсомом.

Женщина согнула Ренсому руки, пощупала у него лоб, под мышками. Потом долго разглядывала место на рубашке, где было пулевое отверстие, осмотрела его ладони, совала под ногти какой-то инструмент, приложила к члену небольшой тампон. Марию тошнило от ее безучастной дотошности. В горле было сухо.

Появились еще двое полицейских, чернокожий и белый. У чернокожего были короткие седые волосы, довольно большой живот, очки в золотой оправе и бесстрастное лицо, которое, казалось, никогда ничего не выражало. Он посмотрел на Ренсома, оглядел комнату.

Женщина, перевернув убитого на живот, осматривала его спину.

— Насквозь не прошла, — сказала она чернокожему мужчине.

Ее голос прозвучал слегка разочарованно — видимо, это создавало для них какую-то проблему. Полицейский кивнул, и она продолжала осмотр тела.

Ягодицы Ренсома привлекли внимание блондинки, глаза ее сузились.

Она провела по царапинам кончиком пальца. Чернокожий полицейский заговорил с Марией.

— Инспектор Монк, — представился он. — Убийства.

Она подняла на него глаза, вздрогнула. Он кивнул на женщину.

— Нам необходимо кое-что тут сделать.

Как и всё вокруг, его роскошный баритон, размеренный и методичный, казался механическим.

Сколько мне придется еще пробыть здесь? Вопрос был готов сорваться с языка Марии, но она удержалась. Поняла: для нее сейчас самое лучшее — оставаться там, где она есть. Попросила только:

— Можно воды?

Монк прошел в ванную и вернулся со стаканом воды. Когда передавал ей стакан, к нему подошла женщина.

— Это доктор Шелтон, — пояснил Монк. — Медэксперт.

У женщины были спокойные голубые глаза, косметикой она не пользовалась.

— Элизабет Шелтон, — уточнила она.

Мы — сестры, сказал ее ясный голос, я понимаю вас, сочувствую вам. Когда женщина опустилась перед диваном на колени, Мария преисполнилась благодарности к ней.

— Он не изнасиловал вас? — спросила ее новая подруга.

— Нет.

— Вам нужен врач?

— Нет. Я не хочу, чтобы ко мне прикасались.

Шелтон помедлила.

— Можно мне осмотреть вашу шею? — спросила она. Лицо ее выражало сочувствие, сочувствующим был и тон ее голоса. Мария молча наклонилась вперед.

Кончиками пальцев женщина бережно подняла ее подбородок.

— Как появились эти царапины? — спросила она. Мария сглотнула.

— Он сделал это. — После паузы добавила: — Когда был на мне.

— Где-нибудь еще есть ушибы?

Мария коснулась щеки:

— Здесь.

— Как появился этот ушиб?

— Он ударил меня.

Шелтон посмотрела ей в глаза:

— Открытой ладонью?

— Да, — сказала Мария упавшим голосом. — Он все бил и бил.

— Сколько раз он ударил?

— Не знаю.

Шелтон помолчала.

— Есть еще ушибы? — спросила она. Мария посмотрела на свои ноги.

— Да.

— Где?

— На бедре.

— Можно посмотреть?

Мария не ответила. Шелтон взглянула на Монка. Не говоря ни слова, тот отошел в другой угол комнаты. Шелтон мягко сказала:

— Это поможет нам.

Мария огляделась. Монк отдергивал шторы. Партнер Монка — бледный лысеющий человек, чем-то напоминавший священника, — стоял над ее черным пистолетом. Коп в форме — тот, что допрашивал ее, — смотрел на коллегу с выражением безмерного уныния.

Мария медленно задрала подол юбки.

Царапина как будто даже увеличилась — алела выступающей полосой под колготками. Шелтон наклонила голову:

— А здесь что?

— Он стягивал с меня колготки.

Шелтон рассматривала рану.

— Колготки были на вас?

— Да. Конечно.

Почти заботливо Шелтон опустила подол ее юбки. Только мгновение спустя Мария заметила, что она внимательно разглядывает ткань.

— Можно посмотреть ваши руки?

Мария кивнула. Шелтон взяла обе ее руки в свои, и тон ее стал холодно-вежливым.

— Я хотела бы взять пробы. Из-под ногтей.

Быстро подойдя к черной сумке, открыла ее. Вернулась, снова опустилась на колени, держа в руках тонкий металлический инструмент и белый конвертик.

— Можно?

Дождавшись ответного кивка, Шелтон скользнула инструментом под ноготь указательного пальца правой руки. В этот момент Мария увидела золотые дужки ее серег.

Палец за пальцем женщина брала пробы. Неожиданно у Марии появилось странное ощущение, что она голая.

— Я устала, — прошептала она.

— Только три осталось, — ответила Шелтон голосом педиатра, разговаривающего с ребенком. — Заканчиваю.

Мария едва сидела. Она уже ни на что не была способна.

— Спасибо. — Медэксперт поднялась.

И замерла, глядя на магнитофон. По ее глазам было видно, что она уже обдумывает вопрос, собираясь что-то выяснить. Мария представила себе, как удивится Шелтон, услышав магнитофонную запись. Но та отошла к Монку, так ни о чем и не спросив.

Стоя возле Ренсома, они о чем-то говорили, но так тихо, что ничего не было слышно. Мария почувствовала, что совершенно одинока.

Монк кивнул Шелтон и подошел к ней.

— Мы вынуждены взять вас с собой, в отдел убийств. Надо разобраться в том, что случилось.

У нее возникло ощущение, что все тело одеревенело.

— Долго мне придется там пробыть? — спросила она.

— Несколько часов. Пока мы не разберемся со всем этим.

Мария отметила про себя, что он никогда не извиняется перед ней, будто бы имеет депо с неодушевленным предметом, подлежащим обработке.

— Он оскорбил меня, — сказала она.

— Расскажете. — Голос не был ни равнодушным, ни участливым. — Вы нам все об этом расскажете.

По его тону было ясно: в полицейском ведомстве ей предстоит провести долгие и долгие часы. Встав, Мария поняла, что ноги плохо держат ее. Я в порядке, сказала она себе. Просто долго сидела.

— Ди Стефано проводит вас, — сказал Монк. Полицейский с унылым лицом взял ее под руку. Нетвердо ступая, поддерживаемая и направляемая им, она пошла к двери. Сколько часов, подумалось ей, прошло с того времени, когда она впервые вошла сюда, взяла бокал из его рук? Слушала женский голос с магнитофонной ленты, говоривший ей, чего хочет от нее Ренсом?

Оборачиваясь, Мария почти надеялась, что увидит пустую комнату.

Магнитофон все еще стоял на кофейном столике.

Второй коп складывал бокалы в сумку. Слева от него Шелтон переворачивала Ренсома на спину. Ренсом уставился в потолок пустым и пристальным взглядом, а в это время она рассматривала его рубашку, пальцы. Натянула пластиковые пакеты на его руки.

Мария почувствовала — и это было неожиданно и совершенно непостижимо, — что не может, совершенно не может оставить их здесь с Ренсомом.

— Идемте, мисс Карелли.

Дверь закрылась за ними.

Коридор этажом ниже почуял чрезвычайное происшествие. Консьержка, несколько туристов, мужчина средних лет, обнимавший за плечи некое существо, похожее на дорогостоящую проститутку. И больше никого. Та часть сознания Марии, что сохранила способность к здравым рассуждениям, отметила: пресса пока не знает.

Снаружи было холодно. Пока они шли к патрульному автомобилю, она окидывала взглядом городской пейзаж вокруг Ноб-Хилла, но не видела ничего. Потом за ней захлопнулась дверца автомобиля, стало тесно и темно.

Оказавшись на заднем сиденье, Мария увидела перед собой металлическую решетку, отделявшую ее от Ди Стефано. Тот запустил двигатель.

— Подождите немного, — попросила она. — Откройте, пожалуйста, окно.


Дворец правосудия был огромным монолитом — длиннее футбольного поля и совершенно безликим. Коридор уныл, как отделение «Скорой помощи»: свет матовых лампочек, голые стены, на полу — зеленая виниловая плитка, стертая ногами бесчисленных посетителей. Ренегаты городского дна сновали по коридорам, обделывая свои делишки с полицией. У Марии было фантастическое ощущение человека, попавшего в иной мир.

Ее провели на седьмой этаж, через дверь с надписью черными буквами: «Убийства», и поместили в комнату без окон под номером 8-11. Кто-то принес кофе с порошковыми сливками и палочкой для размешивания. Она осмотрелась: длинный стол, жесткие деревянные стулья, желтые стены, пол с зеленым ковровым покрытием. Кофе был некрепкий и на вкус горький.

Она ждала два часа.

Что они там делают? Глядя на голую стену, Мария мысленно повторяла вместе с Шелтон все стадии экспертизы: вот та дюйм за дюймом[7 - Дюйм равен 0,0254 метра.] осматривает тело, вот ее палец скользит по царапинам на ягодицах Ренсома, вот она застыла над раной. Что она там увидела?

Мария задумчиво потрогала синяк под глазом.

Синяк набух и отозвался на прикосновение болью. А стоило повернуть голову — болела расцарапанная шея.

Ногти. Шелтон их осматривала. Посмотрела и у Ренсома. После этого снова осмотрела рану. Потом Марию увезли.

В дверях появился Монк.

— Жалоб нет?

— Нет.

— Вы готовы отвечать на вопросы?

— Да. — Она почувствовала прилив энергии. — Мне хотелось бы поскорее покончить с этим.

Он вышел и через некоторое время вернулся с магнитофоном. Поставил его на стол между ними.

Мария, как зачарованная, смотрела на аппарат.

— Что здесь записано? — наконец спросила она. Монк посмотрел на нее оценивающим взглядом.

— Чистая кассета, — ответил он. — У нас записываются все допросы.

Это почему-то оказалось для нее неожиданностью. Не сводя глаз с магнитофона, она кивнула.

Монк нажал кнопку. Мария смотрела, как катушки стали медленно вращаться.

— Это предварительное следствие по делу об убийстве. — Полицейский говорил нарочито монотонным голосом. — Тринадцатое января, четыре часа пять минут пополудни. Потерпевший — Марк Ренсом. Допрашивается Мария Карелли. Допрос веду я — инспектор Чарльз Монк.

Из внутреннего кармана пиджака он вынул небольшую белую карточку.

— Мисс Карелли, мы обязаны поставить вас в известность о ваших правах. С этой карточки я буду зачитывать вам соответствующие положения. Отвечайте, пожалуйста, отчетливо и ясно.

— Хорошо.

— Вы имеете право на молчание. Это означает, что вы можете не отвечать на какие-либо вопросы. Вам это понятно?

— Да.

— Все, что вы говорите, может быть использовано против вас в суде. Это понятно?

Мария смотрела, как катушка сделала один оборот, потом другой…

— Мисс Карелли?

— Да. Мне понятно.

— По вашей просьбе на допросе может присутствовать адвокат. Если вы не в состоянии нанять адвоката, его помощь будет вам обеспечена. Это вы понимаете?

— Да. Конечно.

— Есть необходимость присутствия на данном допросе адвоката?

— Нет.

— Готовы ли вы отвечать на мои вопросы?

— Да. — Оторвав взгляд от магнитофонной ленты, она выпрямилась. — Он изнасиловать меня пытался. Это кого-нибудь здесь волнует?

Минутное замешательство, и Монк невозмутимо приступил к допросу.

— Вы были знакомы с Марком Ренсомом?

— Как и все, я знала его. — Она уточнила: — Марк Ренсом был знаменитостью. Но я никогда не встречалась с ним до сегодняшнего дня.

— Как вы оказались в его номере?

— Это связано с моей работой. — Помедлив, она сказала: — Сколько раз мне объяснять одно и то же?

Минуту Монк рассматривал ее.

— Лично я все это знаю, — ответил он. — Но идет магнитофонная запись.

— Ну хорошо. — Она пожала плечами. — Я — тележурналистка, из Эй-би-си. С осени участвую в программе «Дидлайн», готовлю интервью.

Неожиданно Марии захотелось, чтобы Монк подтвердил, что была у нее жизнь и вне этой комнаты.

— Вы смотрели — по вторникам, вечером?

Инспектор молчал, не желая, чтобы тон допроса изменился.

— Жена смотрит, — наконец буркнул он. — Продолжайте.

— Вот почему я встретилась с ним. Собиралась обсудить будущее интервью.

— Кто организовал встречу?

— Это была его идея. — Мария уловила горечь в собственных словах. — Он позвонил мне.

— Куда?

— Он разговаривал с моими сотрудниками в офисе. В Манхэттене. — Она помолчала. — А я позвонила ему из дома.

— Что он сказал?

— Сказал, что, по его мнению, мне будет интересна книга, которую он только что закончил.

— Он говорил, о чем эта книга?

— О Лауре Чейз.

Монк не спросил, кто она; но все-таки, подумала Мария, на магнитофонной кассете надежней, чем в головах людей, хранится память о богине киноэкрана, которая, сунув себе в рот револьверный ствол, нажала на спусковой крючок.

— Ренсом уверял, что располагает новыми сведениями о ее самоубийстве.

Монк был слегка озадачен.

— Когда умерла Лаура Чейз?

— Почти двадцать лет назад.

— Какого рода сведения были у Ренсома?

Выдерживая тон, Мария помедлила:

— О ее связи с сенатором Джеймсом Кольтом.

После минутного замешательства Монк спросил:

— Джеймсом Кольтом?

Он произнес имя тихо, как будто для себя. Казалось, он потерял нить разговора.

— Джеймсом Кольтом, — повторила Мария. — Столько слухов, сплетен, разной мистики связанно с ее самоубийством! Помните — «Кто убил Лауру Чейз?» Говорили о таинственной женщине, позвонившей в полицию и сообщившей, что Лаура застрелилась. Это событие, наверное, будет бесконечно обрастать домыслами: не далее как в прошлом месяце на вечеринке один человек уверял меня, что Лауру Чейз убило семейство Кольтов — эта связь лишала его шансов на президентский пост, — и что неизвестная женщина, позвонившая в полицию, была не кто иная, как жена Кольта. — В голосе Марии зазвучала горечь. — Но Ренсом сказал, что у него есть кое-что новенькое, никому не известное. Собирался сообщить это мне.

— И что это было?

— Ренсом утверждал, что Джеймс Кольт встречался с ней в Палм-Спрингс за неделю до ее смерти. Она была пьяна, одурела от наркотиков. — Мария сделала паузу. — Когда сенатор Кольт закончил с ней, сказал мне Ренсом, он передал ее двум своим друзьям.

Монк, казалось, с трудом сохранял свою невозмутимость.

— Передал ее? — тихо переспросил он.

— Видимо, Кольт наблюдал, как они делали это с ней. — Мария уставилась в подол юбки. — Лаура Чейз вспоминает, что видела его как в тумане — он сидел в кресле у кровати, потягивая мартини, в то время как его друзья по очереди занимались ею.

Некоторое время Монк молчал.

— Я не понимаю, — наконец вымолвил он. — Как может погибшая что-то «вспоминать»?

Мария поймала себя на том, что смотрит на магнитофон.

— У Ренсома была кассета с записью рассказа Лауры Чейз. Ее рассказ психотерапевту. — Она снова помедлила. — Марк Ренсом и приглашал меня к себе, чтобы дать послушать ее.

Впервые у инспектора изменилась интонация голоса:

— Вы говорили, что она вспоминала…

— Это на кассете.

Монк зачарованно наблюдал за работой магнитофона, как будто впервые видя его. Мария поняла, что он думает о той записи: хрипловатый голос знаменитой актрисы, рассказывающий, как надругался над ней сенатор от Калифорнии — тот, кого миллионы людей хотели видеть президентом и о чьей гибели в авиационной катастрофе до сих пор скорбели многие. Человек, сын которого намеревался теперь стать губернатором.

— Подобной записью, — мягко заметил Монк, — вы можете причинить людям боль и нанести моральный ущерб.

Слова были отзвуком его чувств, напоминавшим, что жизнь Монка протекает вне этой комнаты и что некий образ Джеймса Кольта, конечно же, часть этой жизни. И у Марии было свое представление об образе этого человека: Джеймс Кольт шагает в колонне сезонных рабочих; выступает в сенате с пламенной речью о трагедии Вьетнама, о бессмысленности военных потерь; требует от студентов, чтобы они не отказывались от «борьбы против войны, считая ее менее важной, чем борьба за их собственные интересы». Глядя на Монка, Мария вспомнила, что Джеймс Кольт отводил особое место неграм: он был последним претендентом на пост президента, который всерьез говорил о социальной справедливости. Не только семейство Джеймса Кольта, многие люди были бы оскорблены кассетой Ренсома, пусти ее кто-нибудь в оборот.

— Да. — Она подняла глаза. — Подобные кассеты способны причинить людям боль.

Инспектор как-то притих в своем кресле; что-то с ним произошло, подумала Мария, он кажется более усталым, чем раньше.

— Ренсом говорил, как он достал кассету? — наконец спросил он.

— Он купил ее. — Мария уловила раздражение в собственном голосе. — У дочери доктора Стайнгардта. Ей нужны были деньги.

— Доктор Стайнгардт?

— Психотерапевт. Он умер.

— Но разве на этот счет нет правил? В случае, когда речь идет о пациентах психиатров, есть особые положения.

Мария снова пожала плечами.

— И Лаура Чейз, и Стайнгардт мертвы. Кто остался? Лишь дочь Стайнгардта и… — И Ренсом, хотела она сказать.

— С вами все в порядке?

— Да. — Она поймала себя на том, что провела кончиками пальцев по глазам. — Просто я смотрела на него в тот момент.

— На кого?

— На Ренсома. Когда он умирал, он очень пристально смотрел на меня.

— До этого мы дойдем, — сказал Монк. — В свое время.

Она услышала тихий, тише его голоса, шелест магнитофона.

— Давайте сейчас. Я устала.

— К этому надо подойти.

Она открыла глаза:

— Можно воды?

— Конечно.

Он встал, вышел, вернулся с пластмассовой чашкой холодной воды. Катушки магнитофона продолжали крутиться. Монк прислонился к стене.

— Вы упоминали телефонные разговоры — он звонил вам на работу, вы звонили ему из дома. До интервью были еще разговоры?

— Он звонил еще раз. Сказал, где и когда сможет со мной увидеться.

— Он выбрал Сан-Франциско?

— Да.

— Для вас это удобно?

— Нет.

— Почему же вы поехали?

Мария покраснела.

— Он обещал, что даст мне прослушать кассету, — наконец проговорила она. — Если я приду одна.

Глаза Монка едва заметно расширились.

— И этого было достаточно, чтобы вы согласились?

Попивая воду маленькими глотками, она подбирала слова для ответа.

— Что касается памяти Джеймса Кольта или гибели Лауры Чейз, то я не собиралась выступать в роли разоблачителя. Меня интересовала этическая сторона вопроса. Как можно покупать и продавать интимнейшие секреты, те, которые люди никогда и ни за что не раскрыли бы постороннему!

— Ну и что, как вы полагали, из этого могло получиться?

— Я думала, что он не будет использовать кассету. — Мария помедлила. — Но ведь я — журналист. Ренсом говорил мне, что правда важнее врачебной тайны и всяких нежностей, что она нужна и мертвым, и живым.

— И вы согласились с этим?

— Нет. — Она рассматривала сломанный ноготь. — Но разве можно было не встретиться с ним?

— Он объяснил, почему связался именно с вами?

— Да.

— И почему же?

Она почувствовала, что тело ее окаменело.

— Он сказал, что любит смотреть меня по телевизору. И что «предмет» заинтересует меня.

— Он разъяснил, что имеет в виду?

— Нет. — Ее голос снова стал спокойным. — Пока я не пришла к нему.

Монк сел, посматривая на нее поверх магнитофона и потирая ладонью подбородок.

— Что произошло, — наконец спросил он, — когда вы пришли к нему в номер?

Мария смотрела мимо него в стену. Обдумывай каждую мелочь, говорила она себе, каждую фразу.

— Я пришла около одиннадцати тридцати. — Хладнокровие вновь изменило ей. — Он был один. Я думала, у него будет еще кто-нибудь из журналистов. А он был один…

Монк откинулся на спинку стула.

— Вы мне все пытались задавать вопросы, вместо того чтобы самой рассказать со всеми подробностями. Ну что же, потом мы вернемся к некоторым деталям. — Выходя из задумчивости, Мария обнаружила, что опять молча смотрит на магнитофон.

— Может быть, — предложил Монк, — начнете с того, как он выглядел, когда вы пришли.

Мария подняла взгляд на инспектора:

— Он был омерзителен.

— В каком смысле?

— В любом, — выдохнула она. — Чтобы понять это, надо быть женщиной.

Монк улыбнулся одними глазами:

— Постараюсь понять.

Мария опустила взгляд:

— Начну с того, что у него отталкивающая внешность. Он был довольно высоким и держался этаким патрицием — англо-ирландский акцент, манера стоять, как будто позируя портретисту. Но от этого он лишь походил на персонаж из музея восковых фигур. Даже кожа у него казалась холодной. И живот мягкий и белый… — Она прервала себя. — Но это было позже.

Глаза Монка сузились.

— Давайте с начала.

Мария кивнула:

— А началось с того, как он смотрел на меня. Он был ирландского происхождения, глаза у него были водянисто-голубые, и такие, знаете, славянские черты — широкое лицо с поднятыми уголками глаз, наверное, после пластической операции. И даже когда он улыбался, глаза не смеялись. — Она отвернулась. — Я тогда подумала: он похож не на интеллектуала, а на русского генерала во время первомайского парада. У которого дедушка изнасиловал бабушку во время какого-нибудь крестьянского восстания…

Мария заметила, что непроизвольно сжимает запястье. Но закончила довольно спокойно:

— Мне это сразу пришло в голову, я и сесть не успела. Я еще поздравила себя с этим тонким наблюдением.

Монк подождал, давая ей время сосредоточиться.

— Что он сказал, когда вы пришли?

— Что я — красивая женщина. — Монк поднял на нее глаза. — Что телекамера не в состоянии передать всю мою прелесть.

— Что сказали вы?

— Я, конечно, поблагодарила его. — В ее голосе зазвучала ирония. — И перешла к другой теме.

— К какой?

— К его творчеству. О чем еще говорить с писателем, у которого уже приготовлен собственный некролог: «Больше, чем кто-либо иной, он понимал и писал правду своего времени…»?

Инспектор промолчал. Мария знала, что он ждет, что он хочет слышать не эти слова и понимает: она пытается избежать разговора о происшедшем.

— Когда мы разговаривали, — сказала она, — я обратила внимание на магнитофон.

— Об этом и расскажите.

Мария снова кивнула.

— Он был на кофейном столике. Так?

— Я не поняла, для чего магнитофон, и, когда села, спросила его об этом.

— Вы действительно не знали?

Мария отвела пристальный взгляд от магнитофона.

— Я подумала, что он собирается нас зачем-то записывать.

— И что он сказал?

— Что это кассета с Лаурой Чейз. И сказал, что даст мне уникальную возможность.

— Что он имел в виду?

— Сказал, что хочет, когда выйдет та книга, дать мне интервью первой. — Она вновь помедлила. — Все о Лауре и Джеймсе Кольте.

Монк скрестил руки на груди. Помедлив, спросил:

— Говорил Ренсом, зачем он принес кассету?

— Как приманку. Сказал, что даст мне послушать. — Она задумчиво рассматривала запястье. — Он все время посматривал на магнитофон, как будто тот не давал ему покоя.

— А что вы сказали?

— Ничего. Он объявил, что вначале хочет поговорить о книге. И что мы позволим себе немного шампанского.

— И вы позволили?

— Я не хотела. Но такая была ситуация. Мне трудно было отказаться. Ему так хотелось быть элегантным — без шампанского он не мог! Да, я не возражала, и он распорядился, чтобы посыльный принес шампанского. Мы сидели на диване, разговаривали, и я выпила один бокал.

Брови Монка поползли вверх.

— Но бутылка была пуста, — заметил он.

— Ренсом выпил остальное. — Мария закрыла глаза. — Пока мы слушали запись.

Монк помолчал.

— Вы слушали ее?

— Да. Тогда я и поняла, зачем ему понадобилась. Он хотел поучаствовать в этом. — Она тихо добавила: — Он хотел, чтобы я знала, что́ Джеймс Кольт делал с Лаурой Чейз.

Инспектор, казалось, затруднялся в поиске нового вопроса. Наконец он просто спросил:

— Что произошло?

Мария почувствовала озноб.

— Это было ужасно. Мне приходилось слышать Лауру Чейз — в кино, в старых записях. Голос был ее, но без изображения. Я сидела не в кино, а в номере отеля, рядом с Марком Ренсомом, и актриса, погибшая двадцать лет назад, рассказывала, как сенатор, я уже говорила, наслаждался зрелищем — двое его друзей по очереди насилуют ее. — Усилием воли она пыталась заставить себя не смотреть на магнитофон, но то и дело возвращалась к нему взглядом. — Вначале я не была уверена, что чувствую его руку на своем колене.

— Он ласкал вас, пока проигрывалась кассета?

Она кивнула:

— Сперва я думала, что мне это показалось. Он лишь робко притрагивался к моему колену, не рискуя положить всю ладонь. Я отодвинулась и посмотрела на него. А он смотрел на меня. Поймав мой взгляд, опустил глаза, сделал это нарочито медленно, чтобы я посмотрела туда же.

— И?

— У него была эрекция. Это он и хотел показать мне.

За очками в золотой оправе глаза Монка казались огромными.

— Он вынул член?

— Нет. И без этого было видно.

— Он что-нибудь сказал?

— Он предложил мне «соглашение», по которому можно было бы использовать кассету в программе «Дидлайн».

— Он сказал, что это за соглашение?

— Вы это серьезно?

— Но что-то он сказал?

— Конечно. Он сказал буквально следующее: «Я люблю женщин, которых видел на экране. Появляется ощущение, будто я сам их имел».

Монк тер подбородок.

— А что вы сделали? — спросил он наконец.

— Я сказала ему, что слишком уважаю себя, чтобы трахаться с ним, и убрала его руку. Потом, уже спокойней, добавила, что как сотрудник телевидения я готова иметь с ним дело, пусть будет и «соглашение», но иного рода.

— А он что сказал?

— Что его соглашение — это единственно возможное соглашение. Что мне это понравится. — Она помолчала. — И все это время прокручивалась запись с рассказом Лауры Чейз о половых актах на глазах у Джеймса Кольта.

В комнате воцарилось молчание. Мария слышала шуршание магнитофонной ленты.

— Что было дальше? — спросил инспектор.

— Я встала, взяла свою сумочку с кофейного столика… — Ее голос прервался.

— Так.

— Он схватил меня за руку.

Монк подождал минуту.

— Не торопитесь, сосредоточьтесь.

— Можно еще воды?

— Конечно. — Он снова встал. — Как только что-нибудь потребуется еще, скажите мне.

Мария выбрала пятно на стене. Не думай о Монке, сказала она себе, сосредоточься на том, что говоришь. И не оторвала взгляда от стены, когда он вернулся и протянул ей чашку с водой.

— Продолжайте, — попросил инспектор.

— Ренсом рванул меня к себе и схватил за другую руку. И я потеряла равновесие…

— Так.

— Он толкнул меня на пол. Это было так неожиданно… но сумку я не выпустила из рук. И он оказался на мне. — Она отпила воды. — Но я на самом деле не могу вспомнить все это.

— Не можете вспомнить, что он делал?

— Он едва ли не хрюкал, пытаясь удержать меня на месте. Он думал, что трахнет меня и никто не узнает. Его лицо было рядом с моим. Он обдавал меня теплом, запахами шампанского и мужского одеколона. — Она смолкла на мгновение. — Каким-то образом ему удалось задрать мне подол. Тогда, видимо, он и расцарапал мне бедро.

— Продолжайте.

— Меня как будто стремительно нокаутировали. Я почувствовала тошноту, в глазах потемнело, не смолкал лишь хрипловатый голос Лауры Чейз…

— Магнитофон все еще был включен?

— Да. Я почему-то слышала его очень отчетливо. Она в это время рассказывала о втором мужчине — тот выделывал с ней все, что ему заблагорассудится.

Монк рассматривал галстучный зажим.

— Что было потом?

Мария дотронулась ладонью до своего лица. Холодно ответила:

— Было то, что я стала защищаться.

— Как?

— Пустила в ход кулаки. Била его по лицу, по рукам, везде.

— А потом?

— Он уперся рукой мне в грудь, прижал к полу, навалился всем телом. Лицо красное, взгляд остановившийся, глаза дикие. Замер так — на какую-то секунду. Я попыталась оторвать голову от пола — увидеть его. — Она смолкла, перевела дух, закончила: — Он как-то очень медленно поднял руку и ударил меня по лицу.

— Что было потом?

— Я вскрикнула. — Мария помолчала. — Тогда он снова ударил меня.

— А дальше?

Она отвела взгляд в сторону:

— Я перестала сопротивляться.

— Это тот синяк?

— Да. — Мария продолжала смотреть мимо него. Голос ее стал монотонным. — Я ударилась головой об пол. Неожиданно появилась резкая боль в шее, горле. На мгновение в глазах снова потемнело. Наверное, он душил меня.

— Вы не уверены.

— Нет. — Она сглотнула. — Потом мне помнится: подол моей юбки задран на грудь, ноги разведены в стороны, но колготки все еще на мне.

— Что в это время делает Ренсом?

— Стоит на коленях между моих ног, смотрит на меня. Брюки у него спущены до колен. — Она смолкла. — Это все так отвратительно, но больше всего мне почему-то показалось омерзительным то, что волосы на лобке у него рыжие. И рыжая родинка на бедре…

Краем глаза она увидела, что Монк в нерешительности вдавил дужку очков в переносицу.

— Что он делает потом?

— Он останавливается на мгновение. — Голос Марии стал спокойнее. — Кажется, слушает Лауру Чейз.

— А потом?

— Я чувствую ремешок сумочки в левой руке. Удивительно: я так и не выпустила его из рук. — Ее голос стал совсем спокоен. — И вдруг я вспоминаю про пистолет.

И голос Монка тоже обрел спокойствие:

— Продолжайте.

— До тех пор я ни слова не произносила. А тут говорю: «Я вам отдамся, будете иметь меня каким угодно способом». Его глаза оживляются. — Мария горько улыбнулась. — Потом добавляю: «Но только через резинку».

Невозмутимый взгляд Монка оживился и стал пристальным.

— А Ренсом что говорит?

— Он смеется — как будто кашляет. «Нет, правда, — говорю я, — у меня есть резинка в сумочке». Кажется, это его сильно удивляет. И не успевает он ответить, как я поворачиваюсь и открываю сумочку… Он снова прижимает меня к полу, но пистолет уже у меня в руке. Он пытается схватить пистолет — я бью его коленом. Ренсом хватает меня обеими руками за запястье. Кричит, все его тело дергается… — Мария закрыла глаза. — Это когда пистолет уже выстрелил.

— Что еще помните?

Она подалась вперед.

— Его лицо. Взгляд у него уже не такой жесткий, даже как бы огорченный, как будто я его чем-то обидела. Удерживаю его обеими руками, когда он уже в одном-двух дюймах от меня. У него зловонное дыхание. — Сделав еще одну паузу, она закончила: — В этот момент я обратила внимание на то, что Лаура смолкла.

Наступила тишина. Мария почувствовала расслабленность всего тела. Кончено, сказала она себе. С этим покончено.

Она открыла глаза.

— Теперь мне можно идти?

Монк посмотрел на нее:

— Я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. По поводу того, что вы мне рассказали.

Мария почувствовала, как в ней поднимается волна гнева. Она сидела напряженная, пытаясь разобраться в интонациях Монка. Его лицо не выражало ничего.

— Пистолет, — произнес он. — Почему вы носили его с собой?

Она откинулась на спинку стула, допила воду.

— Мне несколько раз угрожали по телефону.

— Когда это было?

— Последние два месяца… В каких числах, не помню.

— Мужчина, женщина?

— Мужчина.

— Звонили на работу?

— Нет. Домой.

— От вас требовали что-нибудь?

— Нет.

— Как вы думаете, этот человек знал, кто вы?

— Не знаю.

— Может быть, это был Ренсом?

Мария поколебалась:

— Не думаю.

— Сколько раз звонили?

— Два раза, кажется.

— Что говорили?

— Ничего особенного. Сказали, что следят за мной.

— Вы записывали разговор?

— Нет.

— Кому-нибудь рассказывали об этом?

— Нет. Насколько помню, нет.

— Но купили пистолет.

— Да. — Мария придала своему голосу интонацию усталого раздражения. — Я у всех на виду. Эти звонки напомнили мне, что есть люди чуждого мне мира и что я — женщина, которая живет одна.

— Когда вы купили пистолет?

Она пожала плечами:

— Недели две назад.

— Это было до или после первого разговора с Ренсомом?

Мария внимательно посмотрела на инспектора:

— После, мне кажется.

Монк резко наклонился вперед:

— Вы прилетели сюда из Нью-Йорка, верно?

— Да.

— Когда?

— В воскресенье утром.

Он по-петушиному наклонил голову, как бы разглядывая ее под новым углом.

— Кто заказывал номер в отеле, билет на самолет?

— Я.

— Заказывали через «Дидлайн»?

— Нет. — Мария помедлила. — Я платила за все сама.

— В Эй-би-си не оплачивают деловые поездки своих сотрудников?

— Конечно, оплачивают. — Раздражение в ее голосе росло. — Почему это так важно? Могут заранее оплатить, а могут и потом возместить расходы.

— Вы говорили кому-нибудь в Эй-би-си о встрече с Ренсомом?

— Нет. Я и не обязана была это делать.

— О его звонках?

Он не должен видеть, что ты защищаешься, сказала себе Мария.

— Нет.

— И привезли пистолет с собой?

— Да.

— Как вы провезли его сюда?

— В багаже.

Глаза Монка, похоже, всегда сохраняют неподвижность.

— Вы говорили о нем сотрудникам аэропорта?

— Нет.

Он помолчал с минуту.

— Сегодня кто-нибудь видел вас в коридоре?

— Не знаю. Я сразу же прошла к нему в номер.

— Когда вы были в номере, кто-нибудь заходил туда?

— Нет, насколько я помню.

— А посыльный?

— Ах да…

— Кто это был: мужчина, женщина?

— Мужчина.

— Не могли бы вы мне его описать?

— Не знаю… невысокий. Латиноамериканец, по-моему.

Она откинулась на спинку стула.

— Когда вы вошли в комнату, — спросил Монк, — окна были зашторены?

— Кажется, да. — Подумав, Мария добавила: — Да, я точно помню.

— На ягодицах у Ренсома были царапины. Вы не можете сказать, откуда они?

— Конечно, могу. Это когда я отбивалась от него.

— Вы говорили, что у вас руки были сжаты в кулаки, и я что-то не припомню, когда вы его царапали.

Мария вспомнила, как доктор Шелтон проводила пальцем по царапинам на ягодицах Ренсома.

— Не знаю, — устало сказала она. — Может быть, когда я отталкивала его. После выстрела.

Монк кивнул.

— Когда вы отбивались с пистолетом в руке, Ренсом хватался за него?

Шелтон осматривала руки трупа, потом укутала их в пластиковые пакеты…

— Не помню.

— Мисс Карелли, когда пистолет выстрелил, на каком расстоянии от груди Ренсома был ствол?

Она ощупывала рану, пулевое отверстие на рубашке…

— Очень близко.

— Как близко? Ствол касался его?

— Нет. — Мария услышала шуршание магнитофонной ленты. — Дюйма два…

Монк опять подался вперед:

— Ни два, ни три фута[8 - Фут равен 0,3048 метра.]?

— Нет.

— Царапины у вас на горле появились после того, как Ренсом ударил вас по лицу?

Она брала пробы из-под ее ногтей, потом из-под его…

— Да.

— А потом он спустил штаны?

— Да.

Монк скрестил руки на груди.

— У него была эрекция?

Она брала мазок с его члена…

— Мисс Карелли?

Катушка магнитофона все крутилась и крутилась.

— Да. — Она потянулась к пустой чашке. Лента по-прежнему перематывалась — медленно, нескончаемо.

— Эрекция. — Голос инспектора наплывал откуда-то издалека. — Что вы можете вспомнить об этом?

— Не знаю. Была эрекция, вот и все. Мне было не до его эрекции, не до ее особенностей.

— После выстрела что вы делали?

— Не знаю… Я была так потрясена.

— Сколько времени прошло до вашего звонка по 911?

Она залезала ему под мышки, щупала кожу…

— Не знаю. Я постаралась позвонить как можно быстрей.

Магнитофонная катушка сделала оборот, другой…

— Вы уходили из номера на какое-то время?

Мария подняла глаза.

— Мисс Карелли?

— Не могли бы вы на минутку выключить магнитофон? Пожалуйста!

— Не имею права, — холодно произнес Монк. — Такова инструкция.

Крутилась катушка, записывая молчание. Мария протянула руку и нажала кнопку. Раздался щелчок.

— Мне нужно встретиться с адвокатом, — сказала она. — Немедленно.


4


Они привели Пэйджита в комнату свидетелей и закрыли за ним дверь, оставив их одних. Вид Марии поразил его.

Свет флюоресцентной лампы безжалостно высвечивал перемены в ее лице, появившиеся после вчерашнего дня: припухшие веки, желтоватая бледность, некоторая одутловатость. Стройное тело ее, ссутулившееся на стуле, лишенное сил, казалось мгновенно состарившимся и слишком худым.

Он посмотрел на синяк на скуле, потом взглянул ей в глаза. У нее был взгляд загнанного зверя; доведись ей самой увидеть этот свой взгляд, она бы ужаснулась.

Было ощущение, что из нее высосали всю энергию — у Пэйджита появилось желание расшевелить ее. Но в следующий же миг он понял, что этого делать никак не следует.

— Мне очень жаль, что так получилось.

Мария подняла на него внимательные глаза.

— Не надо соболезнований, Крис. Что произошло, то произошло. Мне одного хочется — поскорее выбраться отсюда.

— С тобой все в порядке?

— Да. Только, пожалуйста, помоги мне.

Пэйджит кивнул:

— Первым делом надо убедить окружного прокурора, ему нужны факты.

— Что я должна сделать?

— Я помогу тебе найти первоклассного специалиста по уголовным делам — такого, который расследовал множество подобных дел и которого уважает прокурор. Он или она должны сесть и разобраться со всем этим и доказать, почему дело следует прекратить.

Мария смотрела сквозь него, как будто не слыша его слов.

— Если нужно, — продолжал он, — я, наверное, смогу договориться, чтобы тебе прислали кого-нибудь в течение часа. Чтобы сразу же приступили.

Она медленно покачала головой.

Пэйджит сел напротив нее:

— Знаю: ты устала…

— Ты не понимаешь, Крис. Ты́ должен заняться моим делом.

Это было непонятно, но изумление его было приглушенным. Наверное, подумал он, ее шок заразителен.

— Послушай, — вымолвил он наконец, — ты, я знаю, не можешь поверить в то, что произошло, для тебя это как сон. Но это реальность. И помощь тебе нужна реальная, помощь юриста-практика.

— А ты не практик?

— Не в этой области. Я никоим образом не занимаюсь убийствами.

— А этим займись.

Пэйджит смотрел на нее. И пусть он не мог обещать ей то, о чем она просила, возникшее оживление было ему приятно; на ее потускневшее лицо возвращалась жизнь.

— Если бы я захотел вернуться к прежней карьере, за твое дело, Мария, я взялся бы в последнюю очередь. Нельзя вести дело человека, которого знаешь.

— Это я-то человек, которого ты знаешь? — с иронией спросила она.

Пэйджит откинулся на спинку стула.

— Мне было бы очень трудно определить, — помолчав, ответил он, — что́ в твоих обстоятельствах может иметь отношение ко мне. Тебе, как и мне, превосходно известно, в силу каких причин я не могу взяться за это дело.

Мария, казалось, оценивала его решимость.

— В силу тех же самых причин, — наконец возразила она, — у тебя нет выбора.

Раздражение овладело Пэйджитом.

— Ты не можешь…

— Совсем нет выбора, — прервала она его. — Раз уж ты все так прекрасно знаешь.

В голосе ее вновь сквозила ирония:

— В конце концов, нас связывает нечто очень важное.

Усилием воли Пэйджит сохранил самообладание. Более мягким тоном уточнил:

— Карло, ты имеешь в виду.

Она отвела взгляд:

— Причину можешь выбрать любую, Крис. Ту, которая тебе больше по душе. Но только сделай это.

— Черт тебя побери, — взорвался Пэйджит. — Подумай. Подумай хотя бы раз о нем. Даже если тебя выпустят завтра, о смерти Ренсома не забудут и через месяц. И первое, о чем в подобной ситуации ты и я должны позаботиться, — оградить жизнь Карло от всего этого. Сюжетик «Мария и Крис снова вместе» на все лады будут подавать телевизионщики. Ты просишь не только сделать кое-что для тебя. Ты просишь, чтобы я поставил на кон жизнь Карло — ведь после этого мир для него станет совершенно иным.

Мария пристально посмотрела на него:

— Почему ты уверен, что я не думаю о Карло?

— Потому что ты не способна на это.

— С какой готовностью ты предполагаешь во мне самое скверное!

— Вряд ли это в силу моей природной склонности. Я, Мария, пришел к этому традиционным путем — ты приучила.

Ее взгляд стал непроницаемым — как будто она подавила в себе все чувства.

— Пусть будет по-твоему. И я, как ты всегда считал, бесчувственная сука. Заставляю тебя ввергать нашего сына в ад публичного скандала из боязни: минимум — суда, максимум — пожизненного заключения. Потому что знаю: ты все сделаешь, чтобы Карло не оказался сыном матери-убийцы.

Пэйджит посмотрел ей в глаза.

— Но почему? — мягко спросил он. — Почему ты заставляешь меня делать это? Объясни.

— Потому что знаю: ты сделаешь все, чтобы выиграть дело, все, что найдешь нужным. — В голосе было спокойствие и горечь. — Разве не каждый клиент хочет того же?

Пэйджит непроизвольно взглянул на царапины, избороздившие ее шею, и уставился в стол.

— Нет, — наконец сказал он, — за этим что-то скрывается. Мне нужно знать: что на самом деле происходит.

Несколько минут Мария молчала. Пэйджит не знал, обдумывает ли она его слова или погружена в собственные мысли. Но вот она выпрямилась и тоже посмотрела ему в глаза.

— А на самом деле происходит то, — жестко проговорила она, — что Марк Ренсом оказался извращенцем и свиньей и в момент, когда я убила его, он вполне это заслужил. Или, как я осторожно сказала полиции, — «в момент, когда пистолет выстрелил».

— Полиции, — повторил Пэйджит. — Почему ты перестала отвечать на вопросы Монка?

— Потому что я устала, почти в шоке. Потому что убила человека, пусть к тому был серьезный повод. Ты и представить себе не можешь, что за ощущение, когда еще не веришь, а уже напуган до смерти, — ничто и никогда не сравнится с этим. — Она помолчала. — Впервые в жизни я не справилась с собой, в этом вся суть. Думаю, у меня была достаточно веская причина.

— По этой причине можно было не говорить с ними вообще или, во всяком случае, сегодня вечером. Но раз уж ты начала…

— Я хотела убедить их, неужели непонятно? Хотела сразу покончить со всем — выйти из этого здания без твоей либо чьей-нибудь еще помощи. — Она остановилась, выдохнула, опустила голову. — Он своими вопросами сбил меня с толку. Я не могла точно все вспомнить, не могла уследить за ходом его мыслей. Боялась ошибиться.

— Как может правда, — спокойно спросил Пэйджит, — быть ошибкой?

— Не знаю. — Мария встряхнула головой, как бы пытаясь прояснить мысли. — Ты все воспринимаешь, как герои одного романа Кафки. Как и они, все, что сказано, сделано или не сделано, что не удалось точно вспомнить, все готов толковать превратно. Эта кассета… — Она провела по лицу пальцами. — У меня был срыв. Я просто вынуждена была прервать разговор, и это все.

Пэйджит скрестил руки на груди.

— Ты в состоянии сейчас все рассказать мне? Монк мало что прояснил, мы поговорили с ним на ходу, у лифта.

Мария внимательно посмотрела на него:

— Значит, ты берешься за это дело?

Она снова казалась неуверенной — как всякий человек, потерпевший жизненное крушение, не верила в удачу.

— Я согласен лишь выяснить, как это дело представляется окружному прокурору. Для этого мне надо точно знать, что ты рассказала им.

Мария кивнула:

— Хорошо.

Она, кажется, приходила в себя. Заговорила монотонно — повторила жалобный рассказ о погибшей актрисе, о развратном уик-энде в Палм-Спрингс, о тайной жизни известного сенатора, о знаменитом писателе, оказавшемся извращенцем, об отвратительной попытке изнасилования, о пистолетном выстреле, о расплывающемся кровавом пятне — как будто диктовала по написанному. Час прошел, прежде чем она закончила, и Пэйджит почувствовал себя совершенно изнуренным.

Он молчал, стараясь удержать мысли в нужном русле. Его постоянно отвлекало воспоминание о дне гибели Джеймса Кольта. Пэйджит не раз рассказывал Карло о том дне. Он получал деньги по чеку и услышал эту новость от кассирши — и слезы текли по ее лицу, когда она пересчитывала деньги. Он отогнал воспоминание.

— Теперь я знаю все. А что знает полиция?

Во взгляде Марии было недоумение — он не спросил о самой сути происшедшего.

— Да, все, что я рассказала им, знаешь и ты.

Он посмотрел на нее:

— А не закончить ли тебе с Монком — ведь ты отдохнула?

— Нет. — Ее голос был ясен и холоден. — Как ты помнишь, я была юристом. Мои слова, записанные на пленку, станут уликой в суде — мои ошибки, оговорки и прочее. Я хочу, чтобы ты говорил вместо меня. Убеди их, сделай так, чтобы суда не было.

Глаза Пэйджита встретились с ее глазами. Пусть знает, подумал он, что я слежу за выражением ее лица.

— Как насчет испытаний на детекторе лжи? Это не принято, но они, вероятно, захотят проверить тебя, чтобы подстраховаться, если будет прекращено дело.

— Я не верю в это. — Ее взгляд остался твердым. — Не верю, что вину можно измерить.

— Мы могли бы проделать тест в моем офисе. Не понравится результат, прокурор никогда о нем не узнает.

— Нет, — повторила она. — Он оскорбил меня, я его убила. Об этом я им сказала. Единственный вопрос, который стоит перед ними, — степень моей вины. Мне нужно, чтобы ты убедил их, что ответ у них уже есть.

Пэйджит смотрел на нее. Минуту или больше, надеясь подействовать на нее своим молчанием. Она не сказала ни слова.

— Расскажи мне о медэксперте, — попросил он наконец. — Обо всем, что она делала.

Сосредоточенно прищурив глаза, Мария рассказала все. Когда закончила, он спросил:

— Там были следы пороха?

— Где?

— На рубашке Ренсома.

Мария откинулась на спинку стула.

— Это существенно?

— Пока не знаю.

Она испытующе посмотрела на него:

— Они ведь скажут тебе, верно?

Вопрос повис в воздухе. Пэйджит не спешил с ответом.

— Надеюсь на это, — наконец проговорил он. — Но думаю, лучше самому пойти узнать у них.

— Они могут быть еще здесь?

— Ради такого дела — конечно. Сам окружной прокурор, должно быть, здесь. — Пэйджит встал. — Они, как ты знаешь, терпеть не могут подобные случаи. Из ста случаев, в которых им приходится разбираться, девяносто девять никого совершенно не волнуют. Но всегда открывается уйма обстоятельств, из-за которых дело, подобное этому, дело с известными людьми, заканчивается для них плачевно.

— Что это означает для меня?

— Прежде всего для следователя — политику. Посуди сама: убит лауреат Пулитцеровской премии, обвиняемый в покушении на изнасилование известной тележурналистки, которая и застрелила его. Подобное дело любой избиратель никак не оставит без внимания, если он, конечно, не из тех, кто вообще ни на что не реагирует, причем не будет играть роли, какие там выявляются обстоятельства и что делает прокурор. А это значит — разбираться они будут скрупулезно и дело завершится очень не скоро. — Казалось, слова Пэйджита убили ее, в ее глазах он увидел ужас грядущих дней — недель? — мучительнейшей неопределенности. Не будь некоторых обстоятельств, Пэйджит проникся бы состраданием к ее бедственному положению. — Что, — продолжал он, — снова приводит нас к Карло.

Она подняла на него взгляд.

— Забудь, — голос его был холоден, — о том, что ты собиралась лишь смириться с сомнительной известностью, от которой Элизабет Тейлор тошнило бы и из-за которой на телевидении постараются сделать передачу, где будут и твои показания, и все интимнейшие подробности. Настрой себя на то, что ты хочешь этого. И совсем не из-за того, кто ты и кто такой Ренсом, и даже не из-за скверны, связанной с Лаурой Чейз и нашим покойным сенатором, причисленным к лику святых. Тебя будут защищать с феминистских позиций — это будет борьба за справедливость в отношении всех жертв, слабостью которых воспользовались их знакомые. Ни один знающий адвокат не станет бороться за победу на процессе, не склонив предварительно общественное мнение в пользу своей подопечной. Ни один, включая и меня. С одной лишь разницей. Любой другой относился бы к этому с сочувствием. Я же буду ненавидеть тебя за это. И буду ежедневно насиловать себя — ради сына. Ты должна как следует подумать: нужен ли тебе такой адвокат для подобного дела.

Умолкнув, он заметил, что руки Марии судорожно вцепились в стол.

— Ты был бы находкой для телевидения, — наконец вымолвила она.

Пэйджит смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Более мягким тоном она добавила:

— Постараюсь сделать так, как нужно для Карло.

Он не ответил. Открыв дверь, отрывисто бросил надзирательнице:

— Мы закончили.

И когда Марию повели в камеру, не сказал ни слова.


Офис окружного прокурора располагался в лабиринте помещений с унылыми зелеными стенами. Два юриста, сотрудники офиса, ютились в клетушке, которой постеснялся бы и кролик. Сопровождавшая Пэйджита жилистая женщина на середине четвертого десятка, представившаяся как Марни Шарп и что-то еще добавившая к своему имени, провела его в следующую дверь. Исходившая от нее холодноватая сдержанность ясно говорила, что перед ним дипломированный юрист, а не простой секретарь окружного прокурора и что она вполне ощущает груз ответственности.

Окружной прокурор добивался, чтобы ему выделили более приличное помещение в том же здании. В самом деле, было непонятно, как можно работать в этой комнате с двумя крохотными окошками. Неосталинская архитектура, подумал Пэйджит. Однако комната Мак-Кинли Брукса оказалась совсем иной — в два раза больше, чем у его сотрудников, и сидел он в ней один. Были там афганский ковер, кожаное кресло, комнатная пальма и стена достаточного размера, чтобы разместить на ней обычную коллекцию делового человека: Брукс в окружении судей, два мэра, а из лиц не должностных — Лючано Паваротти. Кожаный портфель Брукса лежал на столе нераскрытым — как будто его владелец только что вернулся из дома.

С казенной любезной улыбкой Брукс поднялся с кресла. В движениях его была плавная грация бывшего атлета, уже перешагнувшего сорокалетний рубеж и только теперь начавшего полнеть. Из-за седых, аккуратно подстриженных под афро[9 - Род прически, мужской и женской, в которой пышные африканские волосы образуют большой, почти правильный шар.] волос, едва заметного второго подбородка и подернутого влагой взгляда он казался негритянской разновидностью элегантного ротарианца[10 - От названия клубов «Ротари», члены которых объединены по профессиональному признаку и исповедуют высокие этические нормы в бизнесе.].

— Кристофер, — произнес он низким, рокочущим голосом исполнителя роли Отелло. — Что делаешь здесь ты, рафинированный адвокат сливок общества?

— Решил навестить страдающего друга, — непринужденно ответил Пэйджит. — Кто видел Марка Ренсома последнее время?

Боковым зрением он заметил, что Марни Шарп поджала губы.

— Медэксперт его видит, — ответил Брукс. — Как раз сейчас, когда мы с тобой разговариваем. А ты как я погляжу, уже познакомился с Марни.

— Да, только что.

— Садитесь, пожалуйста, вы, Марни, и ты, Кристофер. Марни будет вести дело от нашего офиса. — Быстро взглянув на Шарп, Брукс добавил: — Мы с Крисом — старые друзья.

Пэйджит понял, что слова прокурора предназначены для передачи некоей личности и что ему следует разделять почтение к тому, кто дал деньги на избирательную кампанию Брукса. Добродушные реверансы Брукса в чей-то адрес были естественны и привычны — даже в их городе либеральных нравов нужно немало средств, чтобы негр, даже такой умный и дипломатичный, как Брукс, победил на выборах и занял пост блюстителя порядка и закона. Но появление Марни Шарп — это было что-то новенькое. Пэйджит достаточно хорошо знал сотрудников прокурора — Шарп в отделе убийств не работала. Значит, за прошедшие немногие часы Брукс уже наметил план работы по делу Марии Карелли и счел за благо привлечь к этой работе женщину-обвинителя.

Как будто прочитав мысли приятеля, Брукс сказал:

— Марни из отдела изнасилований. Она, как никто другой, может прочувствовать все нюансы дела.

Изящный ход, подумал Пэйджит: обвинитель, имеющий полное право заявить, что в состоянии отождествить себя с Марией как с возможной жертвой, этот же обвинитель способен смягчить суровость приговора, если он станет итогом расследования.

— Ты хорошо чувствуешь ситуацию, — заметил он ровным голосом.

Брукс улыбнулся как бы в благодарность за комплимент.

Нечто в этой улыбке напоминало Пэйджиту: к добродушию прокурора примешивается и что-то от сентиментальности палача. Отношение к Пэйджиту, к Марии и даже давление, которое будет оказываться на Марни Шарп, будут определяться обстоятельствами Брукса. Улыбка прокурора погасла:

— Так что же ты делаешь здесь?

— Мисс Карелли — мой друг.

— Ах да, конечно, — кивнул Брукс. — Дело Ласко.

Пэйджит почувствовал настороженно-подозрительный взгляд Шарп, которая не спускала глаз с обоих мужчин.

— Надеюсь, — сказал он, — вы представляете, что для нее это травма. Сама по себе затяжка дела — даже без учета общественного резонанса — может привести к очень нежелательным последствиям.

— Попали в переплет, — согласился Брукс. — Полагаю, ты уже сказал ей, как мало нам радости от подобного дела.

— Разумеется. Но для нее это достойное внимания обстоятельство — слабое утешение. Она избита; защищаясь от изнасилования, вынуждена была убить человека; брошена в тюрьму. Над первыми двумя обстоятельствами ты не властен. Третье от тебя зависит.

Прокурор предостерегающе выставил ладонь:

— Пойми одно. Мы не собираемся держать ее в камере с алкашами. У нее будет тот комфорт, какой можно создать здесь.

— Вот именно, ключевое слово «здесь». — Пэйджит посмотрел на него оценивающим взглядом. — Она под арестом. В течение сорока восьми часов вы должны либо предъявить ей обвинение, либо отпустить. Но вы сможете в любой момент снова арестовать ее. Что бы ни произошло в эти сорок восемь часов, на суть происшедшего это никак не повлияет. И заставлять такого человека, как Мария Карелли, ждать два дня в тюряге — плохая практика и никудышная политика.

Брукс развел руками:

— Нам надо быть осторожными, Крис. На втором этаже у нас труп. А вчера вечером, останавливаясь во «Флуде», он был самым знаменитым среди ныне живущих писателей Америки.

Вовлекая Шарп в разговор, Пэйджит повернулся к ней:

— Сколько книг Ренсома вы прочитали?

Она молча смотрела на него.

— Несколько книг, — ответил за нее Брукс.

— В таком случае, — продолжал Пэйджит, не отводя взгляда от Шарп, — почему вас удивляет, что Ренсом пытался кого-то изнасиловать? Немало начитанных женщин по всей стране, узнав об этом, нисколько бы не удивились.

В Шарп чувствовалась какая-то внутренняя напряженность. Что-то не особенно заметно в тебе, голубушка, сочувствие ближнему, подумал он. Значит, трудно будет иметь с тобой дело. И теперь лишь суд, если они туда обратятся, даст ему какие-то возможности.

— Мы должны исходить из фактов, — ответила она. — А не из того, что он мог написать. Или собирался написать.

— А они приводят нас, — спокойно добавил Брукс, — к той страшной кассете, касающейся Лауры Чейз и сенатора Кольта.

Он помолчал.

— Миллионы людей все еще любят этого человека. В их числе и я.

— Насколько помнится, ты встречался с ним, — заметил Пэйджит.

— Я агитировал за его избрание. — Прокурор покачал головой. — Когда его самолет разбился, два моих приятеля и я проехали на машине три тысячи миль через всю страну в состоянии шока, чтобы участвовать в похоронах. Как будто не могли расстаться с ним. — Он пристально взглянул на Пэйджита. — Вся страна, — мягко добавил он, — не хотела расстаться с ним.

Это правда, подумал Пэйджит. Видимо, авария самолета Кольта ночью в Калифорнийской пустыне, через три месяца после смерти Лауры Чейз, воспринималась как приговор судьбы, как мистика. Белокурый, с благородной осанкой, улыбчивый и остроумный, Джеймс Кольт в свои сорок казался слишком молодым для президента; видимо, что-то все-таки запало в сознание людей, если они остановили свой выбор на человеке, лучшие годы которого были еще впереди. Помнили не самого Джеймса Кольта, помнили его смерть, потому что потрясение, с ней связанное, запечатлелось образом сценки у мемориала: вдова с пепельными волосами, стоически переносящая горе, еще несформировавшиеся черты лица сына-подростка, искаженные в попытке всмотреться в копию отца, так жутко похожую на оригинал.

— А Джеймс Кольт-младший в самом деле намерен баллотироваться на пост губернатора?

Брукс кивнул:

— Да, насколько я знаю.

Пэйджит бросил на него оценивающий взгляд.

— Ты сам создаешь себе трудности, — наконец бросил он, — которых прекрасно мог бы избежать.

— Если бы мы могли, Кристофер. Если бы только могли.

Пэйджит некоторое время рассматривал Брукса.

— Ладно, — наконец произнес он. — Значит, медэксперту не нравятся пороховые следы?

Прокурор сделал удивленные глаза.

— При очень высокой разрешающей способности аппаратуры, — ответил он, — никаких следов пороха обнаружено не было. Никаких признаков близкого выстрела. Никаких.

— Ну и?

— И в этом проблема. Медэксперт никогда не скажет нам, что произошло, но она всегда очень точно может сказать, чего не произошло. А не произошло следующего: Мария Карелли не стреляла в Марка Ренсома с двух-трех дюймов. Близкое расстояние исключено.

— Довольно неожиданно, — проговорил Пэйджит. — Мария обычно очень точна. Наверное, она просто линейку свою забыла.

Брукс внимательно посмотрел на него:

— Славненький аргумент для суда. Но, поскольку Ренсом уже восемь часов как мертв, мы не можем игнорировать этот факт. И приходится задуматься.

— Да брось ты, Мак! Пистолет выстрелил в момент, когда Ренсом набросился на нее. Мария могла ошибиться. Он мог отпрянуть от пистолета. Все возможные варианты надо учитывать.

— Ну что же, она все это узнает от тебя. Как возможные варианты, разумеется.

— Если она вспомнит все, как было, сомневаюсь, что готова будет поручиться за точность расстояния.

— И потом, — продолжал Брукс, — этот отказ отвечать на вопросы Монка. Он производит не совсем хорошее впечатление на людей, которых ты просишь поверить ей. И она требовала адвоката.

— У выпускников юридических факультетов бывают странности, подобные этой. А требовала она не адвоката — она хотела видеть меня. Это как призыв о помощи к другу или священнику.

— К священнику?

— К кому-нибудь, кто способен на сочувствие, — сухо сказал Пэйджит, — на что она имела полное право.

— Конечно, она может рассчитывать на сочувствие. Но ты не священник, а я не страус, чтобы прятаться от неприятной реальности. Единственное разумное объяснение того, почему она перестала отвечать на вопросы Монка, — она поняла, что попала в трудное положение.

Впервые Пэйджит почувствовал страх.

— Более гуманно предположить, — парировал он, — почувствовала себя плохо физически.

Он обернулся к Шарп:

— Много ли жертв изнасилований заявляют о случившемся? Процентов пятьдесят, даже из таких, как Мария Карелли. Они чувствуют стыд, чувствуют вину, чувствуют себя покинутыми всеми, а если заявят, им придется рассказывать все совершенно незнакомым людям, к тому же еще не оправившись от душевной травмы. Марии Карелли пришлось объясняться через три или четыре часа после того, как она убила человека, который пытался это сделать с ней, причем находилась она с Монком в обстановке, в которой ощущала себя совершенно потерянной. Она была дезориентирована, от нее требовали оправданий, она чувствовала себя опозоренной и, возможно, «виноватой», как чувствовал бы себя всякий нормальный человек, только что убивший кого-то. Даже считая себя невиновным перед законом.

В лице Шарп было напряжение. Он вдруг понял, что самое себя, а не Марию она видела мысленно предметом нападения.

— Я, — заявила она, — берусь за любое дело, это мой долг. Даже если мне кажется, что мы проиграем.

— Я это хорошо понимаю. — Пэйджит снова посмотрел на Брукса. — У тебя прекрасные показатели по половым преступлениям, Мак. Те, кому положено, это знают. Не порть их неверным подходом к какому-то идиотскому случаю.

Брукс пожал плечами:

— Укажи мне причину, Крис, и я отпущу Карелли. Такую причину, чтобы я мог объяснить людям.

Пэйджит почувствовал опустошенность и холод в груди.

— Причина у меня есть, — наконец вымолвил он. — Но не такая, чтобы болтать о ней кому бы то ни было.

Во взгляде прокурора появилось любопытство:

— Что же это?

До чего не хочется говорить, думал Пэйджит, даже независимо от того — есть Шарп в комнате, нет ее.

— Мой сын, Карло. Ему уже пятнадцать, живет со мной. — Пэйджит коротко вздохнул. — Он сын Марии.

Брукс уставился на него.

— Боже милостивый, — пробормотал он. — Так вот почему ты здесь.

— Поэтому я здесь.

Было стыдно: он как будто использовал дружбу Брукса, свои семейные обстоятельства, а главное, все, что связано с сыном, в надежде на благосклонность Закона.

— Есть некоторые аспекты в жизни Карло, которые… трудны. До сих пор это было сугубо частное конфиденциальное дело. Теперь все раскроется. Ему надо будет через все это пройти, все пережить — все то, что совершила его мать в силу сложившихся обстоятельств. Но ему будет легче, если, проснувшись завтра утром, он будет знать, что она не в тюрьме.

Шарп как будто отодвинулась. Брукс внимательно рассматривал свои руки.

— Что же ты хочешь от нас? — спросил он.

— Просто выслушайте. Дай мне шанс доказать вам, что нет оснований для возбуждения дела, прежде чем вы примете решение об этом. А пока отпусти ее.

Прокурор взглянул на него:

— Она согласна пройти испытание на детекторе лжи?

— Нет. По моему совету.

Брукс поднял бровь.

— Ну да, — после крохотной паузы сказал он, — она же может закончить с Монком.

— Она может. Но я хотел бы взять это на себя.

— Потому что ничего из того, что ты скажешь нам, не может быть использовано в суде.

— Потому что именно так любой знающий адвокат ведет дело с твоей конторой.

— Но ты просишь…

— И потому, — спокойно закончил Пэйджит, — что бремя доказательства лежит на обвинении. Думаю, что у вас нет оснований для возбуждения дела. Если я прав, я делаю вам одолжение, просто указав причину — почему. Кроме того, я дам вам свою версию.

Брукс посмотрел на Шарп, потом снова на Пэйджита.

— О'кей, — проговорил он. — Обещаешь полное раскрытие. А если мы решим возбудить дело, ты нас ставишь раком.

— Лучше подбери другую метафору, Мак. По крайней мере, для пресс-конференции.

Прокурор невесело улыбнулся.

— Мне жаль… Такой неприятный случай, Пэйджит… Работать с тобой — одно удовольствие… — И тут же, взяв трубку, принялся набирать, видимо, хорошо знакомый номер.

— Вы уже закончили с ним? — спросил он невидимого абонента, потом добавил: — Мы здесь с адвокатом мисс Карелли — подходите.

И положил трубку.

— Медэксперт, — объяснил он. — Только что закончила осмотр Ренсома.

Спустя некоторое время в комнату вошла стройная белокурая женщина, протянула для пожатия прохладную руку.

— Элизабет Шелтон, — представилась она. — Медэксперт.

— Кажется, — заметил Пэйджит, — у вас было много хлопот.

Она лукаво улыбнулась ему:

— Был очень длинный день.

И подвинула стул, поставив его между Пэйджитом и Шарп.

— А у нас тут была откровенная непринужденная беседа, как это водится между приятелями. — Брукс указал рукой на Пэйджита. — Он в курсе вашей проблемы с огнестрельной раной. Может быть, расскажете нам, что удалось выяснить нового.

— Очень мало. По сути — ничего.

— Что вы имеете в виду?

Она быстро взглянула на Брукса и, когда тот кивнул, снова обернулась к Пэйджиту:

— Во-первых, нет необходимых данных. И, прежде всего, угла вылета пули. Если бы пуля прошла насквозь, мы смогли бы определить ее траекторию от тела до того места в преграде, где она застряла, и сообщить вам не только угол, но и место, где пуля поразила тело, с точностью до двух футов. Но в нашем случае пуля застряла в позвоночнике.

Говорила она с хладнокровной деловитостью, без эмоций, но это не производило неприятного впечатления.

— Что еще? — спросил Пэйджит.

Шелтон задумалась.

— Во-вторых, при обследовании тела Ренсома не удалось обнаружить ничего, что подтвердило бы верность показаний мисс Карелли.

— Ну хорошо, — мягко перебил ее Пэйджит. — У него же брюки были спущены. Немного необычно был одет человек для интервью.

— Ну конечно. — И в глазах, и в голосе ее была осторожность. — Но я взяла мазок с его члена и проверила, нет ли следов спермы. Было бы естественно обнаружить сперму у мужчины после недавней эрекции, даже если не было извержения. Ничего подобного.

— У теста стопроцентная достоверность?

— Таких тестов почти нет. Но считаю, что на этот результат можно положиться. — Взгляд ее сделался более уверенным. — После того, что произошло, я больше не поклонница Марка Ренсома. Но не могу утверждать, что он насильник или хотя бы что он делал попытку изнасилования.

— Хорошо. Что еще вы обнаружили?

— Мисс Карелли говорила, что Ренсом пытался вырвать у нее из рук пистолет до выстрела. Но на его руках нет следов пороха. Опять же, все зависит от того, как это происходило, но если бы следы пороха обнаружились, они бы подтвердили сказанное ею. — Шелтон поколебалась минуту. — Факт тот, что стреляла она не с двух-трех дюймов, а, по моему мнению, примерно с двух-трех футов. Короче говоря, мистер Пэйджит, экспертиза не убеждает меня в том, что мисс Карелли не застрелила его во время мирной прогулки в парке.

— Но, — возразил он, — кое-что обнаружилось и у мисс Карелли.

Она кивнула:

— Царапины, например. Я взяла пробу из-под ногтей и у него, и у нее. Под ногтями мисс Карелли были частицы кожи, под ногтями Ренсома не было ничего.

— Какова достоверность этой пробы?

— Невысокая, — сказала она. — И мы не можем точно сказать, чья это кожа — как правило, не можем. Но что мы всегда стараемся делать — это исключаем некоторые возможности. В данном случае я не могу исключить возможность, что мисс Карелли расцарапала самое себя и при этом сломала ноготь.

Спокойствие Шелтон обескураживало. Дело свое она знала, могла согласиться с тем, с чем надо было согласиться, и производила впечатление человека в высшей степени беспристрастного. Но, несомненно, если будет надо, она представит свои убийственные доказательства.

— Но ведь вы видели, — не сдавался Пэйджит, — и тот прямо-таки жуткий синяк.

На мгновение медэксперт была озадачена.

— Да, — кивнула она. — На левой щеке у мисс Карелли есть синяк.

— Значит, она сама себя лупила? Или это у нее аллергия на шампанское?

Брукс улыбнулся деланной улыбкой опытного следователя, которому проблема совершенно ясна.

— Нет, разумеется, — признала Шелтон. — Это похоже на удар.

— Открытой ладонью? — спросил Пэйджит.

— Да.

— Сравнительно недавно?

— Да.

— Ренсом, как я полагаю, был правшой, а значит, он мог ударить мисс Карелли по левой щеке?

— Да.

— После пары таких ударов, — сказал Пэйджит Бруксу, — и я бы застрелил Ренсома. Ну а если Ренсом ударил ее, то все, что она рассказала Монку, выглядит гораздо более правдоподобным, а версию о том, что позже она сама себя расцарапала, придется признать несостоятельной. Добавьте сюда кассету с Лаурой Чейз и Джеймсом Кольтом, которая косвенно подтверждает предположение о сексуальных проблемах Ренсома, и у вас не будет причин не верить мисс Карелли. Таким образом, я подошел к последнему — к мотиву. Наш мотив: он пытается изнасиловать ее, и она убивает его. Синяк на лице — подтверждение тому. Ну а если он не пытался насиловать, то с какой стати такая женщина, как Мария Карелли, будет убивать того, кого знала лишь по его книгам?

Брукс покивал головой:

— Нет мотива.

— Совершенно никакого, — живо подхватил Пэйджит. — Нет мотива, нет доказательств, нет дела. И остается лишь единственный вывод, к которому может прийти окружной прокурор, — Мария Карелли действовала в пределах необходимой самообороны.

Последние слова Пэйджит произнес медленно, не сводя глаз с Шарп и Шелтон.

— Множество людей, множество женщин, увидев Марию Карелли на телеэкране, обязательно интуитивно догадаются: что-то произошло. Но если они будут знать, им будет плевать, какие там были следы от выстрела. А как легко мужчина срывается, они, я полагаю, уже знают.

Шарп хмурила брови, Шелтон уставила взгляд в ковер.

— Женское движение, — наконец проговорила Шарп, — очень важно для множества женщин, кем бы они ни были, но к нашей работе отношения не имеет.

За ее назидательным тоном Пэйджит почувствовал гордыню, возведенную в принцип.

— Я понимаю, — мягко возразил он. — Но полагал, что одна из ваших служебных обязанностей — ваша и Мака — не растерять нравственный и политический капитал на деле, которое вы не можете выиграть. Извините, если не смог изложить это должным образом.

Шарп смотрела на него непреклонно и сурово.

— Изложено достаточно искусно, — сказал Брукс. — Согласимся исключить пока из рассмотрения Лауру Чейз и Джеймса Кольта? Хотя бы до тех пор, пока пресса не узнает?

— Мне представляется, что так и надо сделать, — согласился Пэйджит.

— Хорошо. — Прокурор как будто испустил легкий вздох. — Если немного подождете наверху, сможете забрать Марию Карелли домой.

Только теперь, когда напряжение спало, Пэйджит по-настоящему почувствовал всю его тяжесть.

— Спасибо.

— Это просто моя служебная обязанность, Кристофер, как ты выразился. Но есть и другие. Льщу себя надеждой: то, что могло бы называться семьей Пэйджитов, простит нас, если мы закончим сейчас работу, не подписав заключение о самообороне.

— Конечно.

Шелтон встала.

— Я провожу вас. Заодно, может быть, выясним кое-что по делу.

— Буду признателен. — Пэйджит пожал руку Шарп, потом Бруксу. — Свяжусь с тобой. Дня через два.

— Сделай это, — сказал Брукс, а Шелтон юркнула в дверь.

В коридоре она улыбнулась:

— Думаю, лучше я, чем Марни Шарп.

Пэйджит улыбнулся в ответ:

— Это та «М-а-р-н-и», что в фильме Хичкока?

— Да. Точно про нее. Марни одержима двумя вещами — своей работой и кино. — Она нажала кнопку лифта. — Вы знаете, я действительно искала аргументы в подтверждение рассказа Марии Карелли. Мне просто хочется найти факты в пользу ответчика.

Пэйджит кивнул, но вспомнил кое-что из рассказанного Марией.

— Вы осмотрели царапины на Ренсоме? На ягодицах?

Шелтон помедлила.

— Я все еще занимаюсь этим.

В голосе ее был едва различимый странный оттенок. И то, что она устроила ловушку Марии, теперь запало в его душу сильнее, чем откровенная антипатия Шарп.


5


Надзирательница вывела Марию на открытую площадку напротив камер с запертыми в них накурившимися марихуаны проститутками.

— До скорого, цыпочка, — насмешливо прокричала одна из них. — Хорошенького дружка тебе!

Дверь лифта закрылась, и они остались одни. Она обессиленно прислонилась к стене.

— Как ты смог меня вытащить? — устало спросила она.

Пейджит нажал кнопку. Лифт, поскрипывая, пополз вниз.

Мария, наверное, согласилась бы оставаться в замкнутом пространстве этой кабинки, подумал он, лишь бы никто не беспокоил.

Дверь лифта открылась.

За входной стеклянной дверью подстерегала толпа репортеров, сдерживаемая полицейским кордоном. Коридорное эхо вторило звукам их приглушенных голосов.

Мария отпрянула назад. Пэйджит остановился. Хотя предупреждал ее об этом, сам не был готов к столь скорой встрече с прессой.

— Что нам делать? — спросила она.

Он увидел, что один из операторов уже засек их и проталкивается вперед, чтобы занять удобную позицию. От него пошло движение по всей толпе. Пэйджит почувствовал приступ раздражения и на журналистов, и на Марию.

— Сделаю короткое заявление, — наконец решил он. — И пойдем. Ты — жертва, потрясена, но чувства собственного достоинства не потеряла. — Обернулся к ней и сказал, улавливая горечь в своем голосе: — Тебя впервые увидят после того, как убит Ренсом. И всякое экстренное сообщение будет начинаться с того, какое у тебя лицо. Что запомнят люди — что запомнит Карло — это то, как ты выглядела.

Она неспешно кивнула, как будто не замечая его тона. Потом взяла его под руку.

Пэйджит посмотрел вниз, на ее пальцы.

— Нас впервые увидят после Вашингтона, — спокойно заметила она. — Что они запомнят — это то, как мы выглядим.

Спокойствие было в ее голосе, спокойствие было в ее глазах. Пэйджит неожиданно понял, что ее уход из его жизни был всего лишь иллюзией. Страшная усталость навалилась на него; приговор однажды вынесенный, подумал он, никогда не будет отменен, долги прошлому никогда не будут возвращены.


Ночью, накануне того дня, когда они должны были давать показания в сенате, Мария позвонила ему.

— Я должна видеть тебя, — сказала она.

Был час ночи, а Пэйджит все никак не мог уснуть. Всего два месяца назад она делила с ним постель — теперь это было невозможно.

— Почему бы не поговорить по телефону? — возразил он.

— Мне нужно видеть тебя, Крис.

— Что именно тебе нужно? Все уже сказано.

— Это не о Ласко. — Ее голос был холоден и решителен. — Это личное.

Он смотрел в темноту комнаты, в ничто.

— Где? — наконец спросил он. — У меня?

— Я не хочу, чтобы нас видели вместе — двух главных свидетелей, как раз накануне дня показаний. Подумают, мы обсуждаем, что мне говорить. — В ее голосе сквозила ирония. — Жди меня у памятника Джефферсону. Ты как-то говорил, что тебе там нравится.

Ночь была по-осеннему холодной. Обрамленный полукольцом вишневых деревьев, купол был темен, в бледном свете одиноким каменным изваянием стоял Джефферсон, всматривался вдаль, как будто ждал кого-то, кто, может быть, никогда не придет. Пэйджит повернул к зацементированной площадке возле Тайдл Бейсн, приливного бассейна. Вода была как черная тушь; дальше, в центре прямоугольного газона длиной в добрую милю[11 - Миля равна 1,609 километра.], темнел памятник Вашингтону, и вершина его исчезала в ночи. Дальний край прямоугольника мемориала Линкольна был так далек, что выглядел как на туристской открытке. Пэйджит был один.

— Привет, Крис.

Он обернулся. Мария была одета в темные шерстяные слаксы, шелковую блузку, на плечах — строгий жакет, серебряные серьги в ушах. В лунном свете лицо ее казалось очень загорелым, а волосы отливали глянцем, как только что вымытые. Она словно пришла на свидание.

— Как я понимаю, — начала она, — ты был занят последние два месяца. С нашего последнего разговора.

— Как и ты, я слышал. — Он помедлил, всматриваясь в ее лицо. — Интересно, что же мы с тобой должны уладить.

— О, я сгораю от смущения.

Пэйджит едва сдержал невольную улыбку и снова посмотрел на нее.

— Я беременна, Крис.

Он замер, ошеломленный.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Он отвернулся, уставил неподвижный взгляд на воду бассейна. Потом взглянул ей в глаза:

— От кого?

На мгновение она как будто окаменела, потом слабо улыбнулась.

— Едва ли это приятно слышать.

Пэйджит пожал плечами:

— Последние два месяца начисто вышибли из меня всякую романтику.

Мария смотрела в сторону.

— Настолько, что ты забыл наш последний уик-энд?

— Ты все прекрасно понимаешь, — сказал он после продолжительной паузы.

Она придвинулась к нему:

— Горькая правда в том, Крис, что в тот уик-энд мы забыли о многом.

Он скрестил руки на груди:

— Почему ты решила сообщить мне свою новость сегодня ночью? Именно сегодня ночью?

— Потому что раньше или позже я должна была сказать тебе это. — Мария помолчала. — Думаю, потом ты поймешь, почему ты должен был узнать это сейчас.

— Зачем интриговать меня?

Она расправила плечи:

— Затем, что это моя тайна.

Пэйджит пристально посмотрел на нее:

— Ты, должно быть, шутишь?

— Нет, — решительно отрезала она. — И не забывай: я — католичка.

И, хотя Пэйджит был озадачен и сконфужен, он едва не рассмеялся:

— Ты все твердила мне, что хочешь избавиться от «пут» — родителей, церкви, мужа-троглодита, который требовал, чтобы ты нарожала детей и «дома использовала свое образование». И у меня совершенно не укладывается в голове, что ты можешь руководствоваться глубоким религиозным чувством. Или, может быть, в то воскресенье, когда мы занимались любовью, тебе явился ангел, который потребовал тебя к мессе?

Мария нахмурилась:

— Ты всегда был очень умным. Но я действительно католичка, к счастью или нет. Оценить те или иные обстоятельства можно, лишь попав в них. Мне кажется, есть тысяча вещей, которые ты не в состоянии понять.

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит мимо нее.

— Мария Карелли, — прошептал он. — «Христова невеста».

Вновь обратился к ней взглядом. На ее лице было лишь настороженное внимание.

— Не взыщи, что не готов к такому обороту дел.

В темноте фигура Марии казалась жалкой и ссутулившейся. Пэйджит хотел спросить, как она себя чувствует, но она снова выпрямилась и сухо заявила:

— В данный момент едва ли имеет значение то, что ты думаешь.

В этих словах была окончательность и необратимость случившегося, они переводили его в иную реальность: у этой женщины, и ни у какой другой, будет его ребенок. Оба молчали, и он непроизвольно осматривал ее, ища изменения, которых еще не могло быть.

— Ты устала? — наконец спросил он.

Она опустила взгляд:

— Немного. Не смертельно.

— Может быть, тебе присесть?

Сели на скамью у бассейна, над самой водой, в нескольких футах друг от друга. Еще чувствительнее показался холод ночи.

— Что ты хочешь от меня?

Ее лицо в профиль — она улыбалась черной воде.

— Свадьбы, конечно. Домик на ранчо, где-нибудь на Потомаке.

Он молча ждал, пока ее улыбка не погасла.

— Ничего, — выдохнула она. — Просто хотела, чтобы ты знал. Чтобы в будущем ты сделал все, что нужно.

— В будущем? — повторил он. — Из твоей логики следует: время ты выбрала совсем не случайно.

— Думай, как хочешь. — Мария не отрывала взгляда от воды. — Это зависит от того, какое значение ты придаешь тем или иным вещам. Единственное, в чем я уверена: у меня скоро будет ребенок.

Пэйджит прищурился.

— И в том, — добавил он, — что завтра ты даешь показания в сенате.

— Разумеется. — Она по-прежнему не смотрела на него. — Не думаю, что в этом своеобразном мужском клубе дают освобождение матерям-одиночкам.

Пэйджит осознал вдруг, что прямо перед ними, где-то там, вдали, скрытый ночной мглой и безлистными деревьями, Белый дом.

— Тогда нам лучше идти.

Мария повернулась к нему, всматриваясь в его лицо.

— Да, — ответила она. — Нам лучше идти.

Ее «фольксваген» был припаркован в тени полукольца деревьев. Пэйджит провожал ее до машины, держа руки в карманах. Потом наблюдал, как она открывает дверцу.

Скользнув на сиденье, она взглянула на него снизу вверх:

— Ночь впереди еще долгая. Для меня, по крайней мере.

Он смотрел на задние огни ее машины, пока они не исчезли.

На следующее утро в зале заседаний Мария выглядела как обычно, будто ничего не произошло.

Оставив своего законника, она прошла к Пэйджиту в конец зала. То, как она держалась, свидетельствовало о самообладании и ясности духа. Пэйджит был уверен: никто, кроме него, не заметил следов бессонной ночи у нее под глазами. Репортеры и фотографы занимали позиции, сенаторы и их штат толпились у деревянной скамьи на возвышении, никто не обратил внимания на Пэйджита и Марию.

— Ты будешь смотреть? — прошептала она. Пэйджит кивнул, бросил беглый взгляд вокруг.

— Ты же прекрасно понимаешь, — тихо ответил он, — какое все это имеет значение.

Мария придвинулась ближе, глядя на него снизу.

— Моя жизнь все равно уже изменилась, — ровно, спокойно произнесла она. — И не из-за Ласко.

И, повернувшись, пошла к местам свидетелей.


Карло в библиотеке смотрел телевизор. На экране были они.

В комнате было темно; Пэйджит и Мария цветными изображениями выходили из стеклянной двери Дворца правосудия, как будто материализовались из пустоты. Впившись в них глазами, Карло не оглянулся, не проронил ни слова.

Пэйджит коснулся его плеча:

— Извини. Не было времени рассказать тебе.

Карло поднял руку, призывая к тишине.

На экране Пэйджит и Мария были окружены репортерами, камерами, полицейскими. Камера сделала наезд, показав лицо Марии крупным планом; в этот момент, как бы инстинктивным движением отпрянув назад, Мария прислонилась к его плечу и посмотрела в объектив. В ее глазах были боль и покорность судьбе, обида и неуверенность.

Это было превосходно, оценил Пэйджит. Но с этой стороны, по крайней мере, Мария более не удивляла его.

Еще пятнадцать лет назад он понял, что ее лицо создано для экрана.

Сменился кадр, появилось изображение: тот самый момент — да, именно таким он запечатлелся в памяти Пэйджита.

Черноволосая женщина лет тридцати наклонилась к микрофону, готовясь говорить, и спокойно смотрела в сенаторский ряд, взиравший на нее со своей высоты. Ожидая в комнате свидетелей, Пэйджит вглядывался в ее экранное изображение с ощущением, что видит ее впервые: широко расставленные темные глаза, высокие скулы, полные, красиво очерченные губы, слегка раздвоенный подбородок, чистые линии которого совершенны, как у античной скульптуры. На экране лицо живее и ярче, чем в жизни.

Слова телекомментатора повторялись эхом в библиотеке Пэйджита.

— Еще молодым юристом, — говорил телекомментатор, — Мария Карелли привлекла к себе внимание нации. В транслировавшемся по телевидению слушании сенатской комиссией хода расследования скандала, связанного с Уильямом Ласко, мисс Карелли подтвердила справедливость обвинения в коррупции, выдвинутого Кристофером Пэйджитом — ее теперешним адвокатом — против председателя Комиссии по экономическим преступлениям.

Комментатор исчез, с экрана высокомерно-пренебрежительно цедил слова Толмедж, сенатор от штата Джорджия, уже давным-давно умерший.

— Мисс Карелли, — тянул Толмедж, — я попрошу вас как можно подробнее рассказать комиссии о том, как вы впервые поняли, что председатель Джек Вудс выдает сведения о проводимом мистером Пэйджитом расследовании Уильяму Ласко, желая спасти президента от некоторых затруднений либо, скажем так, неприятностей более крупного масштаба. Задавая этот весьма важный вопрос, должен предупредить, что, насколько мы в состоянии судить, лишь одна вы можете знать, прав ли мистер Пэйджит, обвиняя председателя Вудса в соучастии.

Пэйджит почувствовал, как напряглись плечи Карло, как будто снова неясен исход событий, происходивших до его рождения.

— Мне очень жаль, сенатор, но я не могу заявить, — говорила Мария с экрана, — что делаю это с радостью. В ночь на двадцать седьмое августа произошли самые ужасные события моей жизни, перевернувшие мои представления о многом, и теперь мое самое страстное желание — забыть их.

Мария сделала паузу. В тишине камера панорамировала зал. И вот Мария уже видна крохотной фигуркой как бы в пещере со стенами, обшитыми дубовыми панелями, и с канделябрами замысловатой формы; перед ней сидят в ряд тринадцать сенаторов, окруженных своими помощниками, за ней, в зале, теснятся репортеры и фотографы.

Когда камера снова захватила ее в объектив, Мария расправила плечи, совсем как накануне ночью.

— Тем не менее, — спокойно закончила она, — я расскажу все, что знаю.

И на целый час приковала к себе внимание страны.

Находясь в одиночестве в комнате свидетелей, Пэйджит замер перед телеэкраном, как и миллионы других людей по всей стране. О чем будет говорить Мария, он не знал, знал лишь, что потом сразу наступит его очередь давать показания.

События, о которых она поведала, были достаточно драматичны: гибель свидетеля, попытка убить Пэйджита, то, что происходило ночью, когда Мария и Пэйджит застали Джека Вудса, председателя их комиссии, в момент, когда он пытался уничтожить документы-улики, которые Пэйджит убрал в свой стол.

Но Пэйджит видел, что и сама Мария не может не приковать внимания: неослабевающий интерес к тому, что она рассказывала, сопровождался подлинным изумлением от того, как она это говорила. Печаль и радость, устремленность к высоким идеалам и ранимость самолюбия, страх и решимость, фатализм, наконец, — все это звучало в ее голосе, все отражалось на ее лице. Она многое потеряла и многому научилась, теперь она заговорила, и, видимо, пришло ее время сказать правду.

Глядя на нее, вначале он просто удивлялся, потом не мог не восхищаться. И думал о том, что никогда по-настоящему не знал ее.

Когда она закончила и поднялась из-за стола свидетелей, Пэйджит услышал, что за его спиной открылась дверь.

Это был помощник Толмеджа, очкарик, едва ли старше Пэйджита.

— Вы следующий, — напомнил он.

Странно, но это оказалось неожиданностью для Пэйджита. Следуя за помощником в зал заседаний, он все еще был погружен в то, что увидел и услышал.

Мария шла ему навстречу, преследуемая репортерами, которые надеялись подхватить какую-нибудь оброненную ею фразу, чтобы тут же процитировать ее в репортаже. Поравнявшись с ним, она остановилась.

Окруженные репортерами, они стояли лицом к лицу, в двух дюймах друг от друга.

— Смотрел меня? — спросила она.

— Да, — просто сказал Пэйджит. — Я смотрел тебя.


Теперь сын видел тот момент их встречи.

Камера была на расстоянии, и губы их — вначале ее, потом его — шевелились беззвучно. Лицо к лицу, запечатленная интимность.

— До самой гибели Марка Ренсома, — говорил комментатор, — имена Кристофера Пэйджита и Марии Карелли не упоминались вместе более пятнадцати лет.

И без всякого перехода их снова показали крупным планом у Дворца правосудия. Пэйджит снова почувствовал озноб, как в ночном кошмаре, видя лица, орущие из полутьмы.

Усатый репортер ткнул ей в лицо микрофон, и Мария опять отпрянула. Ее волосы коснулись щеки Пэйджита.

— Вы представляете интересы мисс Карелли? — спросил репортер.

— Я лишь помогаю мисс Карелли. Адвокат ей не нужен.

— Значит, у вас с мисс Карелли личные отношения?

Глядя на экран, Пэйджит краем глаза видел, как окаменел Карло; он чувствовал, что жизнь, которую мальчик нарисовал в своем воображении для них двоих, развеялась как туман. А на экране он спокойно отвечал:

— Да, мы друзья.

И поднял руку, призывая толпу к вниманию:

— У меня совсем краткое заявление. Единственное, о чем просит мисс Карелли: вначале выслушайте, а потом пусть идет, без помех с вашей стороны, долгий и медленный процесс исцеления — полагаю, каждый отнесется к этому с пониманием.

Пэйджит собирался с мыслями, подыскивал подходящие слова.

— Сегодня днем, примерно в двенадцать, — начал он, — в номере отеля «Флуд» Марк Ренсом пытался изнасиловать Марию Карелли. — Гул голосов, резкие фотовспышки, отдельные выкрики. Не обращая ни на что внимания, Пэйджит продолжал: — Это было под предлогом деловой встречи, как нередко делается. Это было неожиданно, как это часто бывает. И к этому не было ни малейшего повода, как это случается всегда. — Пэйджит сделал паузу. Теперь они притихли, ждали, что он скажет еще. — Была борьба. Пистолет выстрелил. В результате величайшее несчастье: попытка изнасилования закончилась трагедией и для насильника, и для жертвы.

Мария опустила голову, потом снова стала смотреть в камеру.

— Смерть Марка Ренсома — это трагедия. Мария Карелли не хотела смерти этого талантливого, но с садистскими наклонностями человека, однако не могла допустить, чтобы он надругался над ней. И ее трагедия в том, что отныне она обречена жить, помня о покушении на ее честь, помня об этой смерти. В том, что обвинение не будет предъявлено, я уверен. И на что я искренне надеюсь: те, кто не знает Марию Карелли лично, отнесутся к ней с не меньшим состраданием, чем ее друзья и знакомые.

На экране появилось лицо Марии крупным планом. С удивлением Пэйджит увидел в ее глазах слезы.

Когда полицейский быстро повел их к лимузину, она взяла Пэйджита под руку. И не отпускала его руку, пока дверца машины не закрылась за ними.

Теперь они были одни — за темными окнами со стеклами односторонней проводимости, отделенные от водителя стеклянным экраном.

— Это было, — сказала Мария, — почти безупречно.

Пэйджит смотрел мимо нее. Репортеры и камеры слепо тыкались в окна, но окна были непрозрачны для них.

— Да, — ответил он. — Как всегда.

Она отодвинулась от него:

— Полагаю, близости довольно. По крайней мере, на сегодня.

— Да. Думаю, достаточно.

Больше они не произнесли ни слова. Сделав два поворота в жилом квартале, оставив позади репортеров, лимузин подвез Пэйджита к его автомобилю.

Карло убрал звук. В голубом мерцании экрана он выглядел старше, чем утром. За ним светились беззвучные изображения — рты открывались, но слов не было слышно.

— Почему она не здесь, папа? Почему ты не привез ее домой?

— Из Эй-би-си прислали лимузин, ее отвезли в отель и будут охранять, чтобы никто не нарушал ее уединения. — Пэйджит помолчал в нерешительности. — Она в лучшем состоянии, чем ты думаешь, просто устала.

Карло покачал головой:

— Но она одна.

— Понимаю. Только это как раз то, что ей нужно. Я знаю ее.

Карло сделал паузу, потом выпрямился, как будто подставляя грудь напору ветра.

— Расскажи мне, что случилось, — попросил он. — Все расскажи.

Пэйджит сел рядом с ним. Потом как можно понятнее и проще повторил то, что Мария рассказала Монку.

Глаза Карло застыли, взгляд был устремлен в одну точку. Для отца эта неподвижность была хуже слез.

— Они верят ей?

— Они не знают, верить ли ей. — Пэйджит смотрел на немой телевизор. — С их точки зрения, никто, кроме нее, не может знать правды.

Мальчик, казалось, изучал его лицо. Тихо спросил:

— Ты веришь ей?

Пэйджит медлил, стараясь разобраться в интонациях сына, — вопрос был не о Марии, вопрос был о нем.

— Да, — ответил он. — По сути.

— С тех пор как я живу здесь, вел ли ты когда-нибудь дело об убийстве?

— Нет.

— Тогда ты должен сказать ей, что не можешь взяться за это.

Пэйджит почувствовал усталость.

— Это сложнее, чем само дело.

— Но ты не можешь вести дело, если не доверяешь ей.

— Ты неправильно понял меня, Карло. Я принимаю во внимание, что речь идет о твоей маме. Но мы говорим и о человеке, обвиняемом в убийстве и перепуганном до смерти. В этих обстоятельствах человек может забыть нечто очень важное. Или не в состоянии рассказать о случившемся. Или замалчивает кое-какие факты, чтобы не показывать себя в неприглядном свете, хотя эти факты вовсе не означают, что он виновен. — Пэйджит старался говорить помягче. — По своей жизни твоя мать достойна канонизации, но даже у святых есть недостатки.

Карло, казалось, взвешивал его слова. Наконец спросил:

— Ты когда-нибудь любил ее?

Пэйджит посмотрел на сына. Как сказать об этом, думал он, если каждое слово может выдать скрываемое: своей жизнью Карло обязан случайности.

— Мне она казалась прекрасной, Карло. Кроме того, я считал ее незаурядной женщиной. — Пэйджит помедлил. — Любил ли я ее? Любила ли она меня? Честно говоря, не знаю.

— Почему?

— Обстоятельства разлучили нас до того, как мы смогли разобраться в этом. Мы были очень волевыми людьми, и ни один не полагался полностью на другого. Мы яростно спорили о вещах принципиальных; потом попали в тяжелую ситуацию, когда надо было отстаивать свою позицию публично, — мы давали свидетельские показания в конгрессе. Это закончилось катастрофой для Джека Вудса, человека, у которого она работала и которого боготворила, это погубило президента, которого они оба поддерживали. Наши отношения стали просто невозможными.

Карло по-петушиному наклонил голову.

— А ты старался?

Пэйджит понял невысказанный вопрос мальчика: может быть, из-за меня ты посчитал, что не стоит стараться?

— Знаю, это трудно понять, — наконец произнес он. — Ты мог бы быть причиной, но тогда мы не знали тебя. Я понимаю, теперь это звучит странно, но тогда ты был всего лишь абстракцией. Ты не был ты тогда. — Пэйджит помедлил, потом неуверенно продолжал: — Мы не собирались вступать в брак, у нас не было оснований думать, что это стоит делать, и множество причин думать обратное. Брак такого рода отнюдь не благо для ребенка.

В голосе Карло появилось упрямство:

— Тогда почему она не сделала аборт?

— Не знаю. Она могла сделать аборт, и я никогда бы не узнал об этом. — Пэйджит снова умолк, подыскивая приемлемый для Карло ответ. — Понимаешь, я так скажу — мы оба уже заранее любили тебя, даже не зная, каким ты вырастешь. — Он коснулся плеча мальчика. — Ты был нужен нам. В брак вступать мы не хотели и не очень задумывались, будешь ли ты этого требовать от нас.

— Когда-нибудь вы говорили об этом?

— По сути, нет. Большинство романов, подобных нашему, заканчиваются ничем. Нам повезло — у нас родился ты, мы и не рассчитывали на такое. — Пэйджит попытался улыбнуться. — А ты получил ни много ни мало жизнь, ничем особенно не обремененную, к тому же меня в отцы.

Карло не ответил на его улыбку. Пэйджит уже знал следующий вопрос сына.

— Почему она бросила меня?

Сто раз, наверное, мысленно приготовляясь к этому моменту, он перебрал сотню вариантов ответа.

— Она не хотела, — промолвил он после недолгого молчания. — Я этого добился.

— Почему?

— Тебе больше приходилось бывать с дедушкой и бабушкой, чем с Марией, — она была в постоянных разъездах. Дед и бабушка любили тебя, но они были уже старенькие. Она понимала это. — Пэйджит внимательно смотрел на сына. — Возможно, я был эгоистичен. И достаточно тверд, чтобы дойти до суда. Это она тоже понимала.

— А что она сказала об этом?

— В конце концов она согласилась, что тебе лучше жить со мной. Ей было трудно расстаться с тобой и еще труднее — жить без тебя.

— Почему она так сделала?

Пэйджит опять помолчал.

— Чтобы я стал твоей семьей, — наконец сказал он. — Чтобы не строить из себя идеальную мамашу, порхая туда-сюда. Чтобы дать тебе и мне возможность самим устраиваться, даже если обстоятельства сложатся неблагоприятно. Какие бы сложные чувства она во мне ни вызывала, я знаю: у Марии Карелли есть характер, и ты должен уважать ее за это.

Впервые за долгое время Карло посмотрел ему в глаза. Было видно, что, раздираемый противоположными чувствами, он не может склониться ни к какому выводу.

— Как это все запутано! Ты бы на моем месте…

— Понимаю.

— Она возвращается, а тут это…

Голос Карло замер. Как заклинание, Пэйджит бормотал:

— Все в порядке, сынок. Все будет хорошо.

И вспомнил, что те же самые слова говорил испуганному мальчику восемь лет назад. Но Карло, конечно, забыл.

— Я очень устал, — проговорил он.

Пэйджит понял, что этот разговор окончен или, по крайней мере, отложен на время.

— Конечно. Но если нужно поговорить, разбуди меня.

Карло кивнул и встал, чтобы уйти.

Помедлив, отец спросил:

— Как игра?

На секунду на лице Карло отразилось недоумение.

— О, — ответил он. — Отлично.

Пэйджит уже размышлял, не спросить ли, кто выиграл и как играл Карло, но побоялся, что сын увидит в этом безразличие к судьбе его матери. И момент для вопроса был упущен. Он молча смотрел, как мальчик поднимается по ступенькам.

Он устал больше, чем ему казалось, но ложь всегда так на него действовала, особенно если приходилось лгать Карло. Так было и раньше.


Часть вторая

РАССЛЕДОВАНИЕ

14 января — 23 января


1


— Чтобы дело прекратили, — говорил Пэйджит Терезе Перальте, — надо доказать Бруксу: Марк Ренсом именно таков, каким его описала Мария Карелли.

Было утро. Они сидели в офисе Пэйджита. Пусть себе поговорят другие — юристы, служащие. Пусть рыщут по коридорам репортеры, пусть отбивается от желающих взять интервью секретарь. Пэйджит отключил телефоны, и в его офисе тишина.

Сам он, с виду хорошо отдохнувший после вчерашних забот, с профессиональным беспристрастием законника, защищающего интересы совершенно чужого ему человека, снова изучал то, что рассказала Мария Карелли Монку. Единственная примета, говорившая о его личном отношении к случаю, — газета на столе, у газеты кричащий заголовок: «УБИТ МАРК РЕНСОМ» и подзаголовок: «Тележурналистка обвиняет в попытке изнасилования», а на фотографии крупным планом Мария Карелли с синяком под левым глазом, рядом лицо Кристофера Пэйджита.

Он проследил за взглядом Терри — та смотрела на газету.

— Разумеется, это трудно. Тем более надо рассматривать все лишь с точки зрения закона.

Замечание исключало всякую возможную дискуссию по этому поводу. Терри поняла: он решил вести дело Марии Карелли так, будто она никогда не была частью его жизни.

— Ну, это довольно просто, — наморщила лоб Терри. — Нам нужны сведения о подобных посягательствах, происходивших раньше. Кое-что до суда мы сможем раздобыть.

— Да, — согласился Пэйджит. — Если мы докажем, что Ренсом и раньше кого-то изнасиловал, Маккинли Брукс вышвырнет все материалы по делу Марии проворней, чем дохлую мышь из кухни.

— Но есть синяк! — Терри с удивлением заметила в себе вспышку раздражительности. — Я хочу сказать: неужели удары по лицу — недостаточное доказательство? Или он клонит к тому, что это была любовная игра?

Пэйджит покачал головой:

— Ну, вряд ли. Однако надо посмотреть на обстоятельства с точки зрения Брукса. Он имеет дело со случаем, который может привести к краху его карьеры, ключа к разгадке нет, а свидетель один — Мария, которая говорит то, что на ее месте говорила бы любая, чтобы избежать тюрьмы.

— А что, если мы ничего не найдем? Если Мария — первая?

— Тогда вопрос сложный.

— У меня всегда вызывала сочувствие женщина, ставшая первой жертвой какого-нибудь парня. Кто поверит ей? Со временем, может быть, она и сама постарается забыть об этом. Пройдут дни, и, возможно, ей снова придется с ним встретиться… — Прервав ненадолго свои рассуждения, Терри после паузы добавила: — Но даже если мы найдем кого-нибудь, у нас будет крайне мало времени, чтобы добиться ее доверия и признания.

Мгновение Пэйджит размышлял над сказанным ею.

— Помнится, в вашем личном деле записано, что вы были адвокатом в делах об изнасиловании.

Для Терри это явилось неожиданностью, она отвела взгляд.

— Очень недолго, — проговорила она, — и больше занималась правовой, а не моральной стороной проблемы. Не думаю, что у меня это хорошо получалось — помнится, я всегда была перегружена, всегда в напряжении.

Пэйджит смотрел на фотографию Марии.

— Мне подумалось, что женщине, пережившей несчастье, с вами будет легче найти общий язык. А потом, если дело все же дойдет до судебного разбирательства, нам отнюдь не помешают материалы допроса, проведенного лично вами.

— Я мало участвовала в процессах. Несколько судебно наказуемых проступков с государственной защитой — вот и все.

— Будь вы иной, я имел бы лишний повод для беспокойства.

Скрытый в словах комплимент удивил ее. Мария Карелли — мать его Карло, поэтому для Пэйджита сейчас наступили не лучшие времена, а он, запрятав в душе тревогу, с пониманием относится к Терри, тактичен с нею, доверяет ей.

— Вы на самом деле так думаете? — спросила она и смутилась. Живя с Ричи, подумалось ей, можно совсем отвыкнуть от комплиментов.

— Речь немного о другом. В данный момент я подыскиваю адвоката-феминиста, с которым смог бы иметь дело любой из членов суда присяжных. Кого-нибудь, кто явился бы антиподом Марни Шарп с ее «сердечностью и юмором».

Терри улыбнулась и подумала: нет ли в словах Пэйджита желания помочь ей преодолеть неловкость?

— Конечно же, мне хочется быть полезной. Жаль только, что я не могу достаточно легко вникнуть в обстоятельства дела.

Пэйджит оценивающе посмотрел на нее:

— Это неважно. Всякий нормальный человек чувствует себя неловко, имея дело с изнасилованием.

Особенно, подумала Терри, если это случилось с тем, кого ты знаешь. Она поспешила перейти к другой теме.

— Как вам показалась Марни?

Он откинулся на спинку стула:

— По-моему, она очень недоверчивая и сухая.

— Старается быть непреклонной. Я мало видела Марни, лишь в суде и в Ассоциации женщин-юристов, она член Ассоциации. — Терри помедлила. — Можно мне дать вам совет?

— Конечно.

— Во-первых, ее не надо злить. Где-то в глубине души Марни Шарп осталась маленькой девочкой, которая знает, что мальчишки не любят ее, и мстит им за это. Но враждовать с Маккинли Бруксом она не станет, хотя бы из-за того, что рассчитывает на его помощь. Остаетесь вы. Те, кому приходится общаться с вами как с профессионалом, не могут не замечать, что вы настоящий мужчина — привлекательный, элегантный, надежный. А как раз этого Марни терпеть не может. Ей так и мерещится сокрушительный разгром, который вы когда-нибудь учините ей. Разумеется, как все на свете неудачники, свои действия, совершаемые по личным мотивам, она будет объяснять стремлением к общественному благу. И не только Бруксу, но и себе самой.

— А знаете, я часто думаю — многие законники, не попади они на юрфак, могли стать теми, кто с небоскреба открывает беспричинную пальбу по толпе.

Терри покачала головой. Ей очень хотелось, чтобы он осознал все сказанное ею.

— Ни в коем случае нельзя видеть в ней карикатуру. И никогда нельзя ее недооценивать, ибо Марни Шарп из тех, кто всегда первый в классе. Может быть, это примитивный прием, но временами мне помогает то, что я представляю себе некоторых людей детьми, не старше моей пятилетней Елены. Марни представляется мне девчонкой, которая не сознает, что далеко не всегда она самая умелая и старательная, и потому у нее постоянная уверенность: что бы она ни делала, она делает это мастерски. — Терри заметила, что Пэйджит близок к тому, чтобы улыбнуться. — Наверное, иногда я излишне увлекаюсь этим приемом. Но вы, как мне кажется, думаете, что это Брукс совершает ошибку, вынуждая Марни вести дело к суду, а я не уверена, что это не ее личная инициатива.

— Вы просто читаете мои мысли. И каким вам представляется поведение Шарп на суде?

— Жестким. Трудные случаи ее не пугают. Обвинения в изнасиловании всегда трудны; она распутывала дела, подобные этому, когда нет свидетелей, а улики лишь косвенные. И выигрывала самые безнадежные. Кое в чем все же Марни достойна восхищения. Нет, в самом деле. Она стала специализироваться на изнасилованиях — не просто выступает с обвинениями, а дает советы, консультирует, оказывает поддержку и заслужила благодарность многих женщин, которым помогла. Она все взвесит до мелочей, переберет все возможные варианты — иного подхода к делу просто не признает. Для присяжных это признак профессионализма и гарантия надежности. Они могут не любить ее, но доверяют ей полностью.

Пэйджит подошел к окну и бросил взгляд на залив. Под серым небом — сланец воды; несколько парусников, роскошный лайнер, сухогруз, что привез автомобили японской фирмы «Хонда».

— Нет, я считаю, что мое представление о Марни вернее, — заявил он.

Терри впервые уловила нотку тревоги в его голосе.

— Конечно, — решилась она заметить, — именно сейчас Марни охотится на Марию Карелли.

— Вот мне и нужно знать, — спокойно произнес Пэйджит, — как уйти от преследователя.

Терри попыталась уловить его настроение, но сдалась.

— С моей точки зрения, — начала она, — Мария Карелли образцовый клиент, она — мечта адвоката.

— Как это? — Пэйджит обернулся к ней. — Я имею в виду — с вашей точки зрения.

— Когда я работала при полицейском управлении, — стала объяснять Терри, — мы защищали интересы людей, которые едва могли выговорить собственное имя: наркотики, алкоголь, умственные расстройства, элементарная неграмотность — вы понимаете. Обманывать они, как правило, не умели. И когда я распознавала, что кто-то из клиентов говорит правду, я старалась не расчувствоваться, сдерживала себя, чтобы не начать верить всем и во всем. Тогда-то я и задумалась над тем, как профессия юриста накладывает отпечаток на психику. Но Мария Карелли не только человек, заслуживающий доверия. С ней будет легко работать, она хорошо образованна, способна четко излагать свои мысли. Одним словом, «ролевая модель» женщины. Она должна будет рассказать эту историю так, чтобы тронуть сердца слушателей. Есть множество людей, готовых поверить ей. Кроме того, Мария разбирается в сути судебного процесса. Прошла школу телевидения, способна держаться непринужденно — это видно по тому, как она давала показания сенатской комиссии.

— Да. — Пэйджит снова смотрел в окно. — Я видел, вчера они снова показывали.

— Она была великолепна, — прибавила Терри. — И, конечно же, она очень красива.

Ее собеседник не ответил, и она тоже замолчала. Ее занимало, какие чувства он испытывает к этой женщине, есть ли где-то в его душе немного любви к ней.

— С Марией все в порядке? — наконец спросила она.

— Более или менее. — Он, казалось, услышал ее другой невысказанный вопрос. — Не судите меня за равнодушный тон. Я все стараюсь настроить себя так, чтобы видеть в Марии обычного клиента, ничем не отличающегося от других. Мне кажется, как раз из-за тех ее качеств, о которых вы говорили, кто-либо из членов суда или присяжных может в корне изменить свое отношение к ней, стоит лишь Шарп привести достаточно убедительный аргумент. И если я вообще понимаю Шарп, она оскорблена до глубины души тем, что Мария пытается выстроить свою защиту, прикрываясь профессиональными интересами.

Терри размышляла над его словами.

— Чем, по вашему мнению, грозят те неясности, которые есть в истории Марии? С выстрелом, например.

Он пожал плечами:

— Полнота ее истории меня меньше волнует, чем факты, которые смогут доказать Брукс и Шарп. Или то, что они не в состоянии доказать. Например: а не было ли у Марии иного мотива, не связанного с изнасилованием?

Терри поколебалась мгновение:

— Я вижу, вам необходимо посмотреть на все это глазами постороннего.

— Посмотреть на все это глазами постороннего мне не удается. Из-за Карло. Он знает, кто его мать, но, кроме него, этого почти никто не знает. Мы никогда не хотели привлекать внимание к его положению.

— Понимаю. — Терри сделала паузу. — А теперь?..

— Да. — Взгляд Пэйджита был устремлен на газету. — Я не собирался представлять интересы Марии.

И не хотел этого делать, вдруг поняла Терри. А если так, то какой смысл в том, что он все же делает это?

— Прежде всего, — спокойно заметила она, — я не думаю, что вам все равно.

— Тогда вы думаете обо мне лучше, чем я заслуживаю. — Впервые в голосе Пэйджита послышалась усталость. — Мне хочется все это предать забвению. И как можно скорей.

Смешавшись, Терри не знала, что ответить.

— Что мы будем делать?

— Во-первых, наймем детектива, его зовут Джонни Мур. — Пэйджит сел, он снова был полон решимости. — Когда в шестидесятых Джонни работал в ФБР, три года был секретным агентом в криминальном подполье. Его ничем не удивишь. Конторская чепуха, которой я занимаюсь, надоела ему до слез, и он будет только рад перемене, если я попрошу его вывернуть наизнанку всю сексуальную жизнь Ренсома. Кроме того, мы должны запланировать разговор с дочерью доктора Стайнгардта. Выяснить у нее: не мог ли Ренсом использовать материалы психоанализа Лауры Чейз как средство для усиления полового возбуждения.

Терри смотрела на фотографию Марии, пытаясь представить себе, что же все-таки произошло. Она почувствовала холод в животе.

— Журналисты уже знают обо всех деталях?

— Нет.

— У меня от этой кассеты мурашки по спине бегут. Все равно, есть там Джеймс Кольт или нет. — Терри скрестила руки на груди. — Один из вариантов ренсомовской «неприкрытой реальности».

— Вот поэтому кассета может быть полезна для нас, — заключил Пэйджит. — Можно посмотреть на происшествие с учетом этого обстоятельства.

Терри кивнула:

— Что вы поручаете сделать мне?

— А разве я не сказал?

— Ничего конкретного.

— Поговорите с бывшей женой Марка Ренсома, она у него была одна-единственная. Как ни странно, об их разводе почти никто не знал. Они расстались пять лет назад. — Губы Пэйджита тронула легкая мимолетная улыбка. — Можете спросить ее — не из-за его ли книг, которые она недолюбливала.


И двух часов не прошло, как позвонил Джонни Мур и сообщил Терри манхэттенский телефонный номер бывшей жены Ренсома.

— Мелисса Раппапорт, — сказал Мур. — Запомните ее имя. Она работает внештатным редактором.

— Как вы нашли ее?

— Она была описана в одном из романов как реальное лицо. Поэтому, видимо, и решила: лучше развестись со знаменитостью и жить нормальной жизнью.

В голосе Мура не было язвительности, тон был деловой — мягкий, приятный голос с легким ирландским акцентом. Терри невольно прониклась к нему симпатией.

— Вы не посоветуете, как найти к ней подход?

— О, я не стал бы маскироваться, хитрить. Лучшее, что можно сделать на вашем месте, — позвонить ей, представиться, сказать, что вам необходимо поговорить с ней. Но будьте готовы к тому, что услышите автоответчик, ей, конечно, звонят из всяких газет и журналов — от «Нью-Йорк таймс» до «Вимин веэ дейли» — и спрашивают, каково ей после того, как ее великий муж умер без штанов. Говорите кратно, понятно, профессионально.

— Я все-таки думаю, это лучше сделать Крису.

— Нет, вы уж слушайтесь его. Крис сейчас популярен — ведь он был на тех клипах, и, если она избегает прессы, звонок от него только испортит дело. Кроме того, вы будете островком сугубо женского умиротворения среди настырности и бесцеремонности всей этой журналистской братии. Пресса видит в этой истории лишь траханье да смерть — предпочтительней в такой именно последовательности, некоторые даже забывают, что это не по профилю их издания.

Терри невольно рассмеялась.

— Извините, — спохватилась она, — это совсем не забавно.

— Забавного в мире вообще мало. Поэтому я и стараюсь не унывать.

Терри поблагодарила его и повесила трубку.

Взгляд ее застыл на телефонном номере Мелиссы Раппапорт — а на что еще здесь смотреть?! Офис уже начинал надоедать ей — они занимали его вдвоем с Пэйджитом, ее личных вещей здесь почти не было, только фотография Елены. Пора уже переходить к стабильности — и на работе, и с Ричи; кажется, с делами у нее на работе о'кей… Пара плакатов, что-то в стиле Пикассо или Кандинского, создадут атмосферу постоянства.

Позвони же этой женщине, Перальта. Хватит канителить. Ты умеешь находить общий язык с людьми, в конце концов, тебя всегда выслушивают.

Кто угодно, кроме Ричи.

Но об этом лучше не думать. Ричи по-своему любит Елену, теперь работа позволяет ей одевать и наряжать дочь. Если Терри постарается, у них с Ричи будет все.

Ей вдруг пришла в голову мысль: а что подумает Кристофер Пэйджит, если она не сможет убедить экс-жену Марка Ренсома позвонить ей?

Нужно постараться представить себе эту женщину, решила Терри. Но образ жены Марка Ренсома не складывался. Единственная мысль, которая пришла в голову, — Мелисса Раппапорт слишком потрясена случившимся, чтобы вникать в разного рода сообщения от незнакомых людей. И все, что можно сделать, решила Терри, это найти такие слова, чтобы ей самой, будь она на месте жены Ренсома, хотелось бы ответить.

Она составила сообщение для автоответчика, запомнила его основные пункты и набрала номер, который ей дал Мур.

Послышались гудки. Один. Второй. Третий. Четвертый. Терри не знала, что будет, если ответит человек.

— Алло, — произнес бесстрастный голос. — Это номер 501-72-16. Можете оставить ваше сообщение.

Да, подумала Терри, Мелисса Раппапорт не из тех лицемеров, что всегда рады, кто бы ни позвонил, и всегда обещают немедленно ответить, ответить непременно, даже если тут же забудут свое обещание. В голосе была жесткая сдержанность человека, понимающего смысл вещей; Терри вдруг представилась худая женщина, беспокойно шагающая по комнате, и она стала мысленно переделывать свое сообщение.

Прозвучал сигнал.

— Это Тереза Перальта, — начала Терри, — адвокат из Сан-Франциско. Наша юридическая контора представляет интересы Марии Карелли.

Она представила себе женщину, застывшую над телефонным аппаратом в недоумении (кто это звонит?) и готовую в любую минуту в раздражении бросить трубку.

— Наверное, глупо уверять, что мне очень неудобно беспокоить вас по такому неприятному делу, а потом просить перезвонить мне. Но я все же прошу об этом, поскольку в тяжелейшем положении оказалась Мария Карелли. Я должна помочь этой женщине разобраться в ситуации, помочь оценить ее и с точки зрения морали, и с точки зрения законности. Возможно, сейчас вы думаете о том, что ничем не сможете помочь или что вам просто не хочется это делать. Единственное, о чем я вас прошу, — выслушать меня до конца. Я расскажу вам все, что — со слов Марии — знаю о поведении в той ужасной ситуации Марка Ренсома.

Терри вновь представилась женщина, которая стоит у телефонного аппарата, колеблясь между стремлением узнать и желанием, чтобы ее оставили в покое.

— Можете выслушать, — продолжала она, — и не отвечать. Но если захотите что-то сказать мне, все останется между нами, пока вы не распорядитесь иначе. Я не журналистка и не считаю, что чужая судьба может быть предметом праздного любопытства — ваша судьба, Марии, Марка Ренсома. Мой рабочий телефон: (415) 939-27-07, домашний: (415) 232-54-55. Спасибо за внимание.

Терри медленно опустила трубку.

Посмотрела на часы — без четверти полдень, на ленч решила не ходить, чтобы не пропустить телефонный звонок. Есть почему-то совсем не хотелось.

Звонка не было. К половине третьего, когда у нее подвело живот и понизился уровень сахара в крови, она стала подумывать, не попросить ли секретаря сходить за сандвичем.

В Манхэттене уже ночь, отметила про себя Терри.

Когда зазвонил телефон, Терри была уверена, что это Ричи.

— Терри Перальта.

— Здравствуйте. — Это был тот бесстрастный голос с магнитофонной ленты. — Это звонит Мелисса Раппапорт.

Терри инстинктивно выпрямилась.

— Я так рада, что вы позвонили, — воскликнула она. — Я вам искренне благодарна.

— А я так же искренне скажу, — ответил голос, — что не знаю, зачем это сделала.

Это был голос женщины, перешагнувшей сорокалетний рубеж, интеллигентной и очень осторожной. Вовлеки ее в разговор, думала Терри, не дай ему погаснуть.

— Я обещала рассказать вам, что произошло, — с этой фразы она решила начать.

Молчание.

— Может быть, — спросила Терри, — мне лучше приехать в Нью-Йорк?

— Лишь для того, чтобы удовлетворить мое любопытство? — Голос снова смолк на мгновение. — Что вы хотите?

Терри невидящим взглядом смотрела на залив, представляла себе Мелиссу Раппапорт в сумеречной спальне: за день ее утомили бесчисленные звонки, на которые она не отвечала; с Терри ее связывает лишь непрочная нить — она легко может оборвать ее, повесив трубку.

— Меня, в частности, интересует, — ответила Терри, — Марк Ренсом в описании Марии — это именно тот человек, которого вы знали?

— А если это так?

— Тогда, по крайней мере, я смогу сказать Марии Карелли, что не только она имеет представление о том, как может вести себя ваш бывший муж. Женщина, обвиняющая в попытке изнасилования, чувствует себя ужасно одиноко.

Молчание.

— Другими словами, — проговорила наконец Мелисса Раппапорт, — не применял ли Марк силу и раньше?

— Да, как раз об этом я и хотела спросить.

— Нет, — сказала она без выражения. — Он никогда не применял силу.

Терри вслушалась в эти слова, такие неодушевленные и сухие.

— Может быть, вы хотите что-нибудь добавить?

— Разумеется. — В голосе отчетливо слышалось раздражение. — Вы обещали рассказать мне, что произошло. Или, точнее, что говорила об этом Мария Карелли.

Терри почувствовала вдруг, что уверенность покинула ее.

— С чего начать?

— Пожалуй, — отвечала Мелисса Раппапорт, — для начала — как получилось, что мисс Карелли оказалась в номере Марка?

Терри помедлила, стараясь вспомнить все, что рассказывал Пэйджит.

— Он хотел поговорить с ней. Относительно интервью.

— Она, надо полагать, знала его.

— Нет.

— Тогда почему же Марк позвонил ей?

Мгновение длилась пауза. Терри замешкалась, боясь сбиться во время такого сурового допроса.

— Вначале он сказал Марии, — ответила она, — что любит смотреть ее по телевизору.

Молчание на том конце провода длилось гораздо дольше, голос стал немного глуше.

— Смотреть ее по телевизору…

— Да.

— Вот как. А мне думалось, что она не в его вкусе, несколько смугловата. Впрочем, я уже несколько лет не видела его.

— А какой у него был вкус? В то время, когда вы его знали.

Молчание на этот раз было совсем уж долгим; Терри замерла — кажется, она зашла слишком далеко.

— Извините, — пробормотала Мелисса Раппапорт. — Не обращайте внимания на мое последнее замечание. Еще и двух дней не прошло после смерти Ренсома. Мне надо сжиться с этим, обрести хоть какое-то душевное равновесие.

Терри почувствовала, что далекий женский голос проникает в ее душу. И она смогла убедиться: жесткий самоконтроль способен обуздать чувства.

— Это вы меня извините, — тихо произнесла Терри.

— Пустяки. Пока еще не установлен этикет для такого разговора. — Снова пауза. — Скажите мне, как Марк перешел, выражаясь деликатно, к сексуальной теме.

— Он предложил ей переспать с ним за интервью.

— За интервью? — Безрадостный смех Мелиссы Раппапорт, донесенный с огромного расстояния, прозвучал жутковато. — Он же не кинозвезда! Марк Ренсом вряд ли был так недоступен. И если разговор с Марком стоит ночи с ним, и при этом его еще приходится уговаривать, тогда это не он, а ведущий телепрограмм Реджис Филби.

Терри смутилась.

— Он сказал, выражаясь неделикатно, что любит трахать женщин, которых видел на экране.

Лишь после того, как слова были произнесены, она уловила язвительность собственного тона. И последовавшее за этим молчание собеседницы представилось ей немедленной расплатой за язвительность. Господи, подумала Терри, она собирается повесить трубку.

Ровным голосом Мелисса Раппапорт сказала:

— Какая прелесть!

— Нашей клиентке так не показалось.

— Ну, конечно. Наверное, ей так не показалось. Но история выглядит неправдоподобной из-за того, что Марк якобы сам выражал готовность показаться по телевидению, даже ради удовлетворения своих сексуальных домогательств.

Терри помолчала в нерешительности.

— Не показаться. Он собирался рассказать о своей новой книге.

— А это еще менее правдоподобно. Мы, те, кто составляет так называемые «литературные круги», и то посчитали бы это скучным, а делать новый роман темой популярнейшей телепередачи?.. Даже если это роман Марка.

Терри снова уловила подавляемое душевное волнение и едва заметную горечь потери.

— Думаю, — ответила она с деланным спокойствием, — что это была бы книга совершенно особого рода.

— Особого? Должна признаться, не имею ни малейшего представления о том, что бы это могло быть. — Раппапорт помедлила и продолжала уже спокойнее: — Видите ли, кроме всего прочего, я редактировала его романы.

Терри послышался в ее голосе отзвук былой интимности.

— Речь шла не о романе, — пояснила она, — речь шла о биографии.

— О биографии? — Раппапорт была явно удивлена. — Не автобиографии? Это нечто из ряда вон выходящее. Кто же это, кого Марк удостоил такого отличия?

— Лаура Чейз.

Ответом было молчание. Подождав немного, Терри решила заговорить первой:

— У него была кассета. Лаура Чейз исповедуется своему психотерапевту. Он хотел, чтобы Мария прослушала запись.

— Понимаю. — Тон собеседницы был странно спокоен. — Что рассказывала Лаура Чейз?

Терри молчала в нерешительности. От Пэйджита она получила строжайшее указание не обсуждать без крайней необходимости с кем бы то ни было содержание кассеты: оно способно вызвать скандал, оскорбительный для семьи Джеймса Кольта и всех тех, кто продолжает любить его.

— Дело не подлежит разглашению, — замялась она. — И я не думаю, что кто-то захочет этого.

И сама почувствовала в собственных словах неуверенность и возможность уступки.

— Вы не думаете, — сухо заявила Раппапорт, — но именно я хочу этого.

Терри ощутила, что нить, связующая их, была готова вот-вот оборваться.

— Это о Лауре Чейз и сенаторе Кольте, — наконец произнесла она. — Уик-энд в Палм-Спрингс как раз накануне ее гибели, тогда она слишком много выпила и приняла много наркотиков.

Терри сделала паузу.

— Кольт привел двух друзей. На кассете Лаура Чейз рассказывает, что они проделывали с ней.

Опять последовало долгое молчание. Потом Раппапорт спокойно спросила:

— Марк действительно слушал ее?

— Да. — Уловив напряжение в своем голосе, Терри тоже сделала паузу. — Мария говорит, что это возбуждало его. Он и насиловать ее пытался, когда звучала запись.

Молчание в трубке длилось и длилось. Уже не секундами исчислялось оно, счет подошел к минуте, и лишь тогда снова раздался голос Мелиссы Раппапорт:

— Думаю, нам надо поговорить. С глазу на глаз.


Пэйджит взял телефонную трубку. Она спросила без предисловий:

— Как Карло?

Мгновение Пэйджит молчал. Пала тьма, ярко горели огни города, совсем как тогда, — а было это лишь прошлым вечером, перед тем ее телефонным звонком, изменившим все и вся.

— Потрясающе, — холодно ответил он. — Не только его родители снова знамениты. Когда сегодня утром он пошел в школу, на улице его поджидали репортеры. Так что одиночество ему не грозит.

Мария игнорировала его тон.

— Друзья Карло знают обо мне?

— Пока нет. Но представь себе, какая карьера ждет нашего сына. Мне, пожалуй, даже понравилось бы лицо Карло на обложке «Пипл» на фоне его свидетельства о рождении.

— Зачем ты паясничаешь?

— О, я действительно мечтаю об этом. — Взгляд Пэйджита был устремлен в окно. — Кто-то как-то сказал мне, что сарказм — спасительная замена гневу. Воспитание не позволяет мне давать волю гневу в столь трудный для тебя момент. Перефразируя то, что я говорил вчера вечером нашим друзьям-телевизионщикам, можно сказать: те, кто близко знаком с тобой, попытаются проявить к тебе такое же сострадание, как и те, кто знает тебя лишь по телепередачам.

Пэйджит скорее почувствовал, чем услышал раздраженное дыхание.

— Знаешь, Крис, ты в самом деле ублюдок.

Странно, подумал он, в ее словах до сих пор прежняя обида.

— Ты мне это уже говорила. В тот вечер, когда окончательно развеялись иллюзии, это было пятнадцать лет назад.

Мария помолчала.

— Ну, хорошо, — подвела она итог. — Извини мою назойливость и позволь мне вернуться к теме, которая меня волнует больше всего. Как Карло?

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит на фотографию сына.

— Карло? — повторил он. — Карло в замешательстве, терзается. У него душа болит не только о тебе — о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем. Ему открылось многое из того, что — и ты, и я это знаем — лучше бы предать забвению.

И снова молчание. Он понял: за этим молчанием нечто, о чем Мария решила не говорить.

— Ты не поверишь мне, — наконец вымолвила она, — но, если бы я могла сделать что-то, что не позволило бы Марку Ренсому причинить нам всем такое зло — даже если бы пришлось прыгнуть с двадцать третьего этажа отеля, — я бы сделала это.

Пэйджит откинулся на спинку стула:

— Ну, потеря была бы невелика. Конечно, Карло относится к тебе с симпатией, хотя, наверное, ты считаешь, что одной симпатии мало. Да, по-видимому, и сам Карло так считает.

— Что он говорит?

— Очень мало. Но, имея дело с Карло, надо читать между строк. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я проявлял к тебе больше сочувствия, чтобы мы вели себя как его родители, а не как два совершенно посторонних человека. — Пэйджит не отрываясь смотрел на портрет: Карло, на год моложе, улыбался из времени, которое притворялось невинным. — Думаю, хотим мы того или нет, но где-то в глубине души каждого из нас есть определенные стереотипные образы. Например, образы матери и отца.

— Да. — Голос Марии был совершенно бесстрастен. — Матери и отца. И мы снова пришли к тому же: что я или мы можем сделать сейчас для Карло.

— Это просто. Расскажи мне, что произошло.

— Лучше что-нибудь другое, не это, — спокойно ответила она.

Пэйджит ощутил приступ раздражения:

— Тогда непонятно, почему ты вообще о чем-то спрашиваешь. Прочитала где-то, что проявлять заботу — это правило хорошего тона?

По ее молчанию чувствовалось: у нее зрел резкий ответ, но она сдержала себя.

— У меня есть свои причины. И это касается только меня.

Он непроизвольно сузил глаза.

— Ну конечно. Никто никогда не вправе был касаться того, чем тебе руководствоваться в своих действиях.

Послышался короткий нервный вздох.

— Речь о нас никоим образом не идет. Я спрашиваю о Карло, не о тебе.

Пэйджит снова почувствовал приступ гнева, но справился с собой.

— Хорошо, — проговорил он. — Тогда давай притворяться. Я могу предложить только одно: хотя бы на короткое время ты должна внушить ему уверенность, что у тебя все в порядке, что ты даже, как и говорила во время своего неожиданного приезда, немного заботишься о нем.

Мария снова помолчала.

— Ты приглашал меня на обед, — сухо напомнила она. — Наверное, я приму твое приглашение. И ты, и я сможем немного полицедействовать, чтобы Карло не считал нас аддамсовой[12 - Аддамс Джейн (1860–1935) — американская общественная деятельница, инициатор создания поселков с особым укладом семейной жизни, одна из основательниц Международной лиги женщин, борющихся за мир и свободу, лауреат Нобелевской премии (1931).] семьей.

Пэйджит медлил в нерешительности: лучше репортер вне дома, чем Мария внутри, слишком тяжелым будет для него это притворство. Но уже ничего нельзя было сделать. Единственное, что его волновало, — как на это будет реагировать Карло.

— Приходи в пятницу, — наконец отозвался он. — К тому времени я побываю у Брукса. Если представится возможность поговорить наедине, обсудим то, что выявилось за последнее время, и тебе не придется тащиться в офис.

— Прекрасно, — живо ответила она. — Мне не хотелось бы лишний раз вторгаться на вашу территорию. А, кстати, что еще выявилось?

Пэйджит только теперь с удивлением осознал, что она, убив вчера человека, до сих пор говорила исключительно о сыне.

— Моя помощница едет на Восток, чтобы встретиться с бывшей женой Ренсома. Терри полагает, что там что-то может быть, но вопрос, что именно: то ли факты, действительно нужные нам, то ли просто эмоции?

— И ты посылаешь туда помощницу, какую-то Терри, вместо того чтобы самому ехать. Сколько ей лет?

— Двадцать девять. — И он мягко добавил: — Столько же было тебе, когда закончилось дело Ласко.

Ровным голосом Мария произнесла:

— Это ничего не значит.

— Ты хотела, чтобы я представлял твои интересы, и добилась своего. Но ты должна доверять мне, как доверяла бы любому юристу, с которым рискнула иметь дело.

— А ты доверяешь мне, Крис?

— Нет. — Пэйджит смотрел в окно. — Просто так я никому не доверяю. В том, что клиент достоин доверия, меня может убедить только достаточно долгий опыт.

Мария не отвечала. Что-то в ее молчании говорило Пэйджиту, что он жесток, и ему стало жаль ее.

— Пресса досаждает? — спросил он.

Она, казалось, размышляла, отвечать ли.

— Не очень. Охранники их и близко не подпускают. И коридорные оказались выше моих ожиданий.

Каково-то ей приходится, подумал Пэйджит, узнице в казенной комнате отеля?

— Еще несколько дней, и мы увезем тебя из города. И не разговаривай с журналистами, пока не условимся, о чем можно говорить.

— Тогда надо сделать это. — Тон ее был снова деловым. — Возможно, в следующее воскресенье я буду в «60 минутах».

— Ты уже договорилась с ними об этом? На следующий день после гибели Ренсома?

— Не я, — холодно возразила она. — Мой агент. Ты же сам сказал, что теперь все зависит от общественного мнения. А он может влиять на него, я же за себя пока говорить не в состоянии.

Невероятная смесь иронии и искренности вызвала в Пэйджите чувство, похожее на стыд.

— Как ты? — спросил он.

— Прекрасно. А ты, видимо, нет?

— Нет.

— Тогда тем более ты должен восхищаться мною, — сказала она и повесила трубку.


— Почему Нью-Йорк? — возмущался Ричи. — Я думал, на этой работе не будет командировок.

Приведя Елену из детского сада, она застала его в спальне за компьютером. Он сосредоточенно выписывал сложный график — значит, опять очередное начинание. Как по-разному, подумала Терри, смотрят они на одно и то же: Ричи, глядя на компьютер, представляет, как его идеи превращаются в деньги; она, Терри, вспоминает, сколько денег пришлось заплатить за этот компьютер. Сорок пять сотен долларов.

Два дня они спорили, пока Ричи наконец не уговорил ее. Потом, окрыленный, он три дня таскал Елену, Терри и ее кредитную карточку по компьютерным магазинам и терзал продавцов расспросами. В конце концов Терри измучилась в магазинах с Еленой, а Ричи получил лазерный принтер и новейшее, совершеннейшее графическое устройство.

— Я говорила лишь, что командировок будет немного, — возразила она. — Почти каждому юристу приходится бывать в каких-то командировках.

— Но почему ты? — спросил он. — Ведь это его подружка.

И снова Терри порадовалась тому, что не рассказала Ричи о сыне Пэйджита; степень ее доверия к мужу менялась по какому-то странному закону — то возрастая, то убывая в минуты, когда она чувствовала себя обиженной.

— Не подружка, а старый друг. И мне приятно, что Крис доверил мне это.

— Ну вот, теперь уже и «Крис»! — Ричи картинно пожал плечами. — Тогда, конечно… о чем бы «Крис» ни попросил…

— Не будь ослом, Ричи. Что же мне, называть его «мистер Пэйджит», как Мари Тэйлор Мур зовет своего босса «мистер Грант»?

По тому, как муж смотрел на нее, она поняла, что сейчас он смягчит тон.

— Что же это? У меня планы, обеды с людьми, которые могут вложить средства в мои исследования. Я не могу быть нянькой у Елены.

— Нянькой? — повторила Терри. — Какой нянькой? Ты имеешь в виду тех тинэйджеров, которые сидят с чужими детьми, пока нет своих?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — огрызнулся Ричи. — Я связан по рукам и ногам.

— Может быть, с ними можно поговорить в рабочее время?

— Нельзя. Они заняты работой.

Терри искала в его лице признаки иронии, но напрасно.

— Да, — вздохнула она. — Удивительно, сколько людей заняты работой.

Ричи вспыхнул:

— Это оскорбительно, Тер. Как я могу делиться с тобой своими планами, если при этом ты насмехаешься надо мной?

Терри поймала себя на том, что внимательно разглядывает его. Худой, жилистый, с вьющимися каштановыми волосами и такими горящими черными глазами, что постоянно казался поглощенным видениями, открывавшимися его внутреннему взору. Когда она впервые увидела Рикардо Ариаса, ему было только двадцать два. Но он поразительно отличался от всех, кого она встречала до этого, — полон идей, всегда в движении, в стремлении воплотить в жизнь свои лучшие мечты. Между те́м Ричи и Ричи теперешним были диплом юриста, и компьютер, который она ему купила, и три работы, на которых он не смог удержаться, и бесконечные метания, кажется, еще более бессмысленные, чем движения заводной игрушки, вроде той, что Терри поставила перед Еленой в гостиной, чтобы та не мешала их разговору.

— Извини, — ответила она. Отчасти своим воспоминаниям, отчасти ему.

— О'кей, — с напускным спокойствием произнес Ричи. — Наверное, ты и сама не представляешь, каким тоном разговариваешь со мной.

Слова были бессмысленными. Не мерещится ли ей, подумала Терри, торжество в его глазах при всяком ее отступлении, и не измучил ли он ее до такой степени, что она тоже начинает верить: только боль, причиненная другому, помогает утверждению собственного «я».

— Наверное, это из-за того, что меня очень беспокоят расходы на ресторан, — наконец сказала она. — Наш кредит почти исчерпан.

— Ничего не поделаешь. В рабочее время они не могут уделить мне внимание. Кроме того, за обедом проще расположить людей к себе.

Терри промолчала. Ричи считает, что только роскошный ресторан, а не их скромная квартира может дать представление о том, кто он такой. И, кажется, одна только Терри знает, что стол в их столовой никогда не принадлежал им, что последняя покупка Ричи была пустой тратой денег, что у Елены слишком редко бывают обновы. Вечером накануне их последнего переезда, когда укладывались вещи, она задумчиво смотрела в пустой упаковочный ящик и думала о том, что единственный итог их супружества — старые университетские календари да два свадебных альбома с красивыми надписями, сделанными как будто бы совсем другой женщиной.

— Мамочка, — раздался голос Елены, — я хочу макароны с сыром.

Дочь стояла в дверях, держа в руках заводную утку.

Прекрасное пятилетнее существо с глазами Ричи. Вот истинный плод их супружества.

— Конечно, Лени.

Ричи сгреб Елену в охапку.

— Мамочка сейчас приготовит нам. Папочка тоже любит макароны с сыром.

Терри пошла в кухню. Елена и Ричи щебетали за ее спиной.

Ночью она не спала. На следующее утро оставила деньги на приходящую няню, отвела Елену в детский сад и успела на рейс в восемь тридцать до Нью-Йорка.


2


Мелисса Раппапорт ждала ее в дверях своей квартиры.

Для Терри это было неожиданностью. И облик Раппапорт был необычен: фигурка подростка, тонкое личико и глаза мартышки, излучающие живой ум. Косметикой она почти не пользовалась, а для укрощения буйных черных волос и придания им суровой простоты они были коротко острижены. И одежда ее подтверждала, что перед вами человек слишком серьезный, чтобы заботиться о своей красоте, — серые слаксы, свитер с высоким воротом, унылые черные туфли-лодочки и никаких украшений. Даже серый шерстяной костюм Терри и ее белая блузка казались здесь вызывающе нарядными.

Протянутая Терри рука Мелиссы оставляла впечатление чего-то хрупкого.

— Вы такой путь проделали, — сказала она. — Марк был бы польщен.

— Я признательна вам за то, что вы пошли навстречу моей просьбе.

— Да? — Сомнение звучало в этом слове, как будто Раппапорт забыла, что сама пригласила Терри. — Хорошо, пожалуйста, заходите.

Они прошли через холл, миновали библиотеку с книжными полками от пола до потолка, вошли в гостиную.

Комната была просторной, ее украшали конструктивистские железные скульптуры и абстрактные эстампы. Деревянный пол был отбелен, мебель обита белой итальянской кожей; однообразная белизна создавала ощущение, что здесь обитает человек, избегающий эмоций.

— Могу я предложить вам кофе? — спросила Раппапорт. Терри почувствовала, что для хозяйки любое занятие предпочтительнее разговора; в ней ощущались равнодушие и легкая досада человека, в мир раздумий которого вторглись с не очень важным визитом.

— С удовольствием выпью, только без молока, пожалуйста, — ответила Терри, и Мелисса покинула комнату.

Стеклянный прямоугольник окна занимал практически всю наружную стену. Зимний Центральный парк сквозь него выглядел лунным пейзажем — газоны под снежным покровом, тропинки без пешеходов, ледяное зеркало пруда. Облака скрывали отдаленные небоскребы Ист-Сайда, бросали тень деревья без крон, их голые ветви напоминали Терри скульптуры в самой комнате. Глядя на парк, она думала о том, как может редактор «на вольных хлебах» уживаться с таким пейзажем.

Как бы в ответ Раппапорт произнесла за ее спиной:

— Ренсом любил эту квартиру. Конечно, мебель теперь другая.

Терри кивнула; ей показалось, что обстановка мало соответствует духу Ренсома, каким он представлялся ей.

— Прекрасный вид, — улыбнулась она.

— Спасибо. — Хозяйка протянула Терри чашку и блюдце китайского фарфора, указала рукой на диван.

— Садитесь, пожалуйста. Если не возражаете, я буду стоять — целыми днями приходится сидеть.

— Конечно.

Она стояла, сунув руки в карманы. Поза ее являла собой нетерпение, как будто в любой момент, поддавшись настроению, она могла уйти прочь. Терри решила пока молчать.

— Ваш телефонный звонок, — наконец заговорила та, — буквально потряс меня.

Тон ее был совершенно нейтрален, как будто она говорила о потрясении, испытанном кем-то другим.

— Извините, — тихо проговорила Терри.

— Мы прожили вместе почти шесть лет. Говорят, легче разводиться, если нет детей… — Пожав плечами, женщина смолкла, не договорив.

— Как вы познакомились? — спросила Терри.

Не то гримаса, не то улыбка тронула губы Раппапорт.

— Я была его редактором. В «Даблдей»[13 - Американское издательство, основанное в 1897 году, одним из основателей которого был Ф.Н. Даблдей (1862–1934). В издательстве публиковались Р.Киплинг, О.Генри, Дж. Конрад и другие известные писатели.].

— Должно быть, это очень интересно.

— Трудно сказать. Но у Марка такой талантище — он был как вулкан, извергающий слова. На каждой странице — жизнь. Каждую фразу он любил, как родного ребенка, что-то сократить для него все равно что резать по живому. — Она говорила напряженным отрывистым стаккато, которого Терри раньше не слышала у нее. — Мне кажется, я дала ему ту структуру, в какой он нуждался: смысл там, где был избыток страсти.

— Это важно, — подхватила Терри. — Наверное, и завершенную книгу можно в какой-то степени доработать.

Раппапорт посмотрела на Терри более внимательно:

— Вы читали что-нибудь Марка?

— Главным образом романы. — Она умолчала о том, что один из романов перечитывала в самолете, освежая в памяти.

— И что вы о них думаете?

Терри потягивала кофе, собираясь с мыслями.

— Мне нравится, что он пишет живым, сочным языком, хотя у другого писателя это выглядело бы как витиеватость стиля; Марк Ренсом погружает вас в особый мир, и не спешишь перевернуть страницу. К тому же он показывает мужской характер изнутри, даже характер отрицательного героя, так что появляется ощущение, что это реальные человеческие существа, а не литературные типы.

Взгляд Раппапорт оживился, в нем мелькнул интерес.

— А еще?

Терри посмотрела ей в глаза.

— А еще, — медленно проговорила она, — мне становится не по себе от того, как он пишет о женщинах.

Странная полуулыбка снова появилась на лице собеседницы, как будто речь зашла о вещах интимных.

— А если точнее?

— Он никогда не описывает события, глядя на них глазами героини. Героиню он всегда видит со стороны — либо как богиню, либо как награду в поединке двух мужчин. Секс завоевывается. — Терри помолчала. — У меня нет ощущения, что Марк Ренсом любил женщин, вот и все.

— Когда я только познакомилась с ним, мне так не показалось. — Было похоже, что Мелисса продолжает давний спор с кем-то другим, не с Терри. — Писателю необходимо понимание явлений; трудно понять то, чего боишься. Марк глубоко понимал множество вещей, но не женщин — он их очень боялся.

— Но почему?

Она пожала плечами:

— Думаю, у Марка была та же причина, что и у других подобных ему мужчин, которых я знала, — его мать. Я ни разу не встречалась с Шивон Ренсом, но у меня такое чувство, что во времена его отрочества она управляла его сердцем и разумом, как жестокий завоеватель хозяйничает в поверженной стране, — ничего своего, сокровенного, постоянное ощущение неполноценности, никакого проявления мужского начала в поведении, ужасная необходимость все время оправдывать ее ожидания, иначе немедленная расплата — ее нелюбовь. А отец его был ничтожеством. — Женщина отвернулась к окну. — Знаете, Марк был стерилен. Он не мог иметь детей.

— Нет. Я не знала.

— Об этом никто не догадывался. Он сильно переживал… — Она задумалась. — Мне часто приходила мысль, что Марк считал: это его мать каким-то образом лишила его мужской способности. И что за сексуальностью Марка скрывается гнев, порожденный страхом.

Терри кивнула:

— Вчера вечером по телевизору показывали старую видеозапись, предвыборную кампанию. Он пытался быть ироничным, но чувствовалось, что он раздражен. И не абортами, а женщинами, которые добиваются права на аборты.

— О, Марк почему-то принимал все это близко к сердцу. — Хозяйка сцепила кисти рук; по мелким бесцельным жестам Терри поняла: она превозмогает желание закурить. — Я не пыталась разобраться в том, почему сама его раздражаю, я хотела понять, почему он стал таким.

Терри посмотрела на женщину с любопытством:

— Это было трудно?

— Да. — Раппапорт обернулась к ней. — Но я старалась. Ради Марка, ради того, что он писал.

— И вы почувствовали, что он стал писать лучше? Я имею в виду, вам удалось этого добиться?

— Я ничего не смогла изменить ни в его жизни, ни в его творчестве. — Голос был тих и горек. — К тому же не творчество его убило, верно ведь? Ваша клиентка. Потому-то вы здесь.

Терри молчала, встревоженная переменой в настроении собеседницы. Потом спросила:

— Марк когда-нибудь видел Марию Карелли? Говорил о ней?

— Нет. Конечно, нет.

— Почему «конечно, нет»?

— Потому что ее не назовешь ни интересной, ни привлекательной. — Мелисса нахмурила брови. — Я понимаю: она довольно красива, и люди смотрят ее интервью, но я считаю ее человеком поверхностным и расчетливым.

«А как считал он?» — подумала Терри.

— К тому же вы говорили, что она не в его вкусе.

— Подобное замечание — признак дурного тона или, скорее, следствие расстроенности чувств. — Хозяйка схватила с кофейного столика напротив Терри черную сумочку и вынула оттуда сигареты. — Я, должно быть, виновата перед вами… доставила вам беспокойство, связанное с приездом сюда. Вы позвонили в момент, когда я была выведена из душевного равновесия.

Ее тон говорил о том, что она хочет отделаться от собеседницы. Терри была близка к панике. Хозяйка дома, кажется, намеревалась удалиться; похоже, ее терпение было исчерпано.

По какому-то наитию Терри произнесла:

— Я думаю, это была ваша реакция на Лауру Чейз.

Сигарета замерла у губ Раппапорт.

— Из-за этого?

Вопрос был риторический.

— Да, — спокойно подтвердила Терри. — Я думаю, это из-за Лауры Чейз.

Мелисса Раппапорт осторожно подняла серебряную зажигалку, щелкнула — над зажигалкой заплясало пламя, сделала глубокую затяжку. Терри отметила, что она курит жадно, как мужчина.

Потом Терри прервала молчание:

— Марк когда-нибудь говорил о Лауре Чейз?

Женщина села на другой конец дивана и поставила на колени пепельницу. Она смотрела не на Терри, а на кафкианский эстамп — искривленные прямоугольники и ломаные линии.

— Марк, — наконец выдавила она, — помешался на Лауре.

— Помешался?

— Да, это самое подходящее слово. Марк читал все, что было написано о ней, у него был альбом, куда он вклеивал вырезки из газет и журналов с ее фотографиями, знал все о ее замужествах, о сотнях мужчин, с которыми она переспала, все легенды о Лауре и причинах ее смерти… Он так был озабочен всем, связанным с ней, что мне это казалось своего рода ментальной некрофилией. И, конечно, до него доходили слухи о Джеймсе Кольте. Мне кажется, он даже воображал себя Кольтом. А быть Кольтом в его понимании — это быть одним из самых могущественных людей Америки и владеть женщиной, которая, как однажды писал Марк, «занимала главное место в сердце любого мужчины — полубогиня, полурабыня». — Она грустно улыбнулась. — Марк даже заставлял меня смотреть фильмы с ее участием, снова и снова, пока я, как и он, не запомнила в них каждый эпизод, каждую реплику.

— Заставлял вас?

Мелисса едва заметно кивнула:

— Ну не буквально. Видите ли, мне самой хотелось смотреть, таким образом я могла понять, что происходит с ним. — Она сделала новую затяжку. — Мне было едва за тридцать, когда я познакомилась с Марком. И до него у меня было мало мужчин, я была неопытна.

— Что же вы хотели узнать?

— Конечно же, как быть женщиной. Я была более чем неуверенна в себе в этом плане — сексуальном. — Она сохраняла ироничность тона, но без тени улыбки на лице. — Я пыталась понять, что Марку нравилось в Лауре Чейз, а он был готов полюбить во мне то, чем я отличалась от нее. По крайней мере, я так думала.

Терри уселась поудобнее. Она почувствовала, что душа собеседницы эхом отзывается на давнее душевное потрясение, от которого она когда-то оправилась с огромным трудом.

— Лаура Чейз, — заметила Терри, — мало походила на вас, или на меня, или на кого-нибудь, кого я знала.

— Вы имеете в виду ненатуральность цвета ее волос и пышность форм, притворную чувственность голоса и опережение половым созреванием созревания духовного? Или вы имеете в виду алкоголизм, нимфоманию и полное отсутствие всякого самоуважения? — Мелисса смолкла, как бы прислушиваясь к себе.

— В конце концов, — более спокойно продолжала она, — все, что делало меня похожей на Лауру Чейз, — это отсутствие самоуважения. И теперь мне ясно, что с этого как раз и началась для меня эта история.

Терри забыла про свою недопитую чашку. Наконец решилась спросить:

— Вы лишились самоуважения из-за того, что он так обращался с вами?

Та покачала головой:

— Он так обращался со мной из-за того, что я была такой. Под конец, когда он потерял интерес ко мне, я совсем отчаялась.

— Потерял интерес?

— Как к женщине — я не возбуждала его. Я стала прилагать больше усилий, пытаясь что-то изменить. Я всегда считала себя умной, но никогда не верила, что меня можно по-настоящему полюбить. Днем я вычеркивала слова, сокращала сцены и целые главы, обуздывала дисциплиной его талант, с тем чтобы он стал нужен людям. — Она помолчала, устремив неподвижный взгляд на эстамп. — А ночью делала то, о чем просил Марк.

У Терри сдавило горло.

— Но он не злоупотреблял вами?

— Нет. Просто он давал волю фантазии.

В следующий момент Терри, кажется, поняла, в чем дело.

— Он разыгрывал какого-то рода сцены?

— Вполне определенного рода. — Сигарета горела уже у самых пальцев хозяйки. — Ему нравилось воображать, что он насилует меня.

Терри молча потянулась и взяла сигарету из ее рук. Женщина, казалось, не заметила этого. Гася сигарету в пепельнице, Терри увидела, что ее руки дрожат.

— Как он «воображал»? — спросила она.

— С моей помощью, разумеется. — Чувствовалось, что слова, как бы сдержанно и невыразительно они ни звучали, несли говорившей облегчение, очищая душу. — Каждый вечер, перед тем как уйти с работы, я звонила ему. Потом, уже в метро, гадала, как это будет происходить, — наша игра уже начиналась. Видите ли, он никогда не говорил мне, для чего ему это нужно. Я открывала дверь и оказывалась в совершенно темной квартире. И никогда не знала: вышел ли он или здесь, ждет. Пока не чувствовала его ладонь, зажимающую мне рот. Никогда не знала — как, в какой комнате. Единственное, что знала всегда, — какой униженной буду чувствовать себя после этого.

Терри видела ее бледный и неподвижный профиль, взгляд женщины, казалось, был нацелен на что-то вне комнаты.

— Иногда после этого он уходил, не сказав ни слова. Как будто меня насиловал чужой, незнакомый человек.

Терри вдруг ощутила собственное тело маленьким, сжавшимся в комок, устремившимся вперед.

— Вы когда-нибудь кому-нибудь рассказывали об этом?

— Нет. Это была всего лишь игра, в которую мы играли. — Глаза ее закрылись. — Но ведь теперь он мертв, не правда ли?

У Терри пересохло в горле.

— Пока мы говорили, — наконец произнесла она, — я почувствовала, что все это как-то связано с Марией Карелли. И вспомнила про кассету.

— Кассету? — Мелисса провела рукой по глазам. — Конечно, вы и понятия не имели о том, что вам удалось извлечь на свет.

— Вы можете что-нибудь рассказать об этом?

Мелисса молча кивнула.

Терри ждала. Когда женщина заговорила снова, голос ее был отчетлив и бесстрастен:

— В квартире было темно, как будто должно было произойти это. Но я знала, что его нет дома, он все реже и реже играл в нашу «игру». Никак не думала, что он может оказаться там. Увидев идущий из спальни слабый свет, а потом пересекшую его тень, я почти обрадовалась. Когда стояла в темной прихожей и уговаривала себя не волноваться, он появился в дверях. Все, что я увидела, — мелькнувшие в полосе света рыжие волосы.

Внезапно она остановилась, будто вслушиваясь в звуки, внятные лишь ей одной.

— Он очень грубо бросил меня к себе на плечо. Помню, как я была ошеломлена. Не успела прийти в себя, как он швырнул меня на кровать лицом вниз, задрал платье, сорвал с меня трусы и навалился сзади. Так Марк овладел мною в этот раз. Я все не понимала, что же происходит. Но вот он схватил меня за волосы и повернул мою голову. Чтобы показать мне. Свет падал с телевизионного экрана. Он прокручивал по видеомагнитофону фильм для холостяцких вечеринок. Там была Лаура Чейз. Совсем юная, до того, как стала кинозвездой. И с ней двое мужчин. Было похоже, что она кричит. Лицо Марка было рядом с моим, он смотрел: мужчины брали ее, как он брал меня, сзади. Когда я поняла, что происходит, я закричала.

Мелисса смолкла, на ее глазах появились слезы.

— Фильм кончился, и я уже знала, что никогда больше не смогу быть с Марком. Но я и понятия не имела, почему Лаура Чейз покончила жизнь самоубийством, пока не поговорила с вами.

Терри отвернулась:

— Я очень сожалею.

Хозяйка обернулась к ней:

— Не сожалейте. Этот вечер стал последним, больше я никогда не была с мужчиной. — В ее улыбке было больше горя, чем в слезах. — Теперь вы знаете, чему я научилась от Марка.


— Кажется, — донесся до нее голос Пэйджита, — это как раз то, что нам нужно.

Из телефонной кабинки Терри смотрела на вращение кругового багажного конвейера. Утомленная во время долгого полета размышлениями о Мелиссе Раппапорт, почти вытеснявшими все иные мысли, она все еще держала в руке клочок бумаги с новым телефонным номером Пэйджита.

— Если она согласится дать показания, — ответила Терри. — И если судья позволит.

Мгновение Пэйджит молчал; кто-то громко окликал какого-то Джона Макдермота, и в опустевшем здании аэропорта эхо гуляло, как в пещере.

— Вы не могли бы подъехать ко мне? — спросил Пэйджит. — Мне очень не хочется задерживать вас, но завтра утром я встречаюсь с Бруксом и Шарп, и было бы очень кстати точно знать то, что она рассказала вам.

Терри помедлила в нерешительности. Было семь тридцать вечера, няня сказала, что Елена уже спит. Тон Пэйджита был озабоченным, кроме того, она мечтала избавиться от тягостного чувства одиночества, почему-то навеянного мыслями о женщине, оставшейся в Нью-Йорке.

— Расскажите мне, как доехать до вас, — попросила она.

Получасом позже Терри оказалась у трехэтажного белого дома в эдвардианском стиле, с эркерами, островерхой крышей и освещенной пальмой, которая казалась привезенной сюда из Лос-Анджелеса. Она остановилась, с удивлением разглядывая экзотическое дерево.

— Я все надеялся, что она зачахнет, — произнес голос Пэйджита. — Но, к несчастью, она оказалась очень живучей.

Терри оглянулась — он, поднявшись с садового кресла, стоявшего на веранде, спускался к ней по ступенькам крыльца. Он был в джинсах и белом ирландском свитере, какие носят рыбаки.

— А мне нравится, — ответила она.

— И Карло тоже. Из-за этой дурацкой пальмы я и купил дом.

— Из-за пальмы? — Она снова обернулась к дереву. — В таком случае это самая дорогая пальма в мире.

— Карло это скажите. — Пэйджит стоял рядом с ней, тоже рассматривая дерево. — Когда я привез его, чтобы он жил у меня, мы пошли выбирать себе дом и ходили целый день. Его ничто не интересовало, пока мы не попали сюда, зато отсюда я с трудом смог увести его. Он считал, что здесь мы и должны остаться — пальма напоминала ему дом.

Терри удивленно взглянула на него:

— А где же он жил до этого?

— В Бостоне. В пальмовой столице Массачусетса.

Терри улыбнулась:

— Дети забавно рассуждают. Как-то Елена спросила меня, почему мы не взяли ее с собой в свадебное путешествие.

Пэйджит наклонил голову:

— Такой вопрос Карло никогда мне не задаст.

Терри притихла.

— А чья же была идея, — наконец решилась она нарушить молчание, — с освещением?

— Моя. Но Карло напомнил мне о ней. — Пэйджит повернулся к Терри: — Когда-нибудь замечали, что малыши все понимают буквально?

Кто бы мог подумать, удивилась она про себя, что мы будем разговаривать об этом.

— Конечно. Сама всегда стараюсь не допустить промаха с моей Еленой.

— Мы уже уехали отсюда, — продолжал Пэйджит, — а Карло все щебетал и щебетал о пальме. Конечно, это было просто смешно — отдать миллион долларов за дерево, которое я терпеть не мог! Но я обернулся к Карло и сказал ему совершенно серьезно: «Не беспокойся, сынок, папа тебя любит и не только купит этот дом, но даже сделает для дерева освещение». Такое говорят детям, чтобы посмешить других взрослых, а я сказал это из-за того, что меня веселила мысль о собственном отцовстве. — Глядя на прожектор, Пэйджит покачал головой. — Это была моя ошибка. Карло запомнил каждое слово.

Он молча смотрел на пальму. Терри улыбнулась Пэйджиту; она почувствовала, что ему постоянно хочется поговорить с кем-нибудь о сыне, но это редко удается, и поэтому теперь он смущен.

— Давайте пройдем в дом, — пригласил он. — Я задерживаю вас.

— Ничего, все нормально. Ричи дома нет, а мне надо рассказать вам о Мелиссе Раппапорт.

Открыв двустворчатую дверь с латунными набалдашниками ручек и пластинами, прибитыми по низу дверных створок, Пэйджит провел ее в дом.

Попав внутрь, она поняла, что ее представление об интерьере этого дома было просто глупым. Ей смутно виделась строгая аристократическая пышность, совсем как в кино, — дубовые панели, кресла, обитые коричневой кожей, писанные маслом портреты умерших предков, более уместные в каком-нибудь элитарном мужском клубе. Интерьер же оказался светлым: белые стены и золотистые деревянные полы, сочные цветовые пятна — густо-красный персидский ковер, вазы и шелковые цветы всевозможных оттенков, калейдоскопическое смешение разноцветных эстампов и картин, которые почему-то не подавляли, а оттеняли красоту и яркость друг друга. Проходя библиотеку, Терри увидела большой мраморный камин и полку, заставленную играми, подобно геологическим периодам отражавшими развитие Карло от семи до пятнадцати лет. На какое-то мгновение ей стало обидно, не столько за себя, сколько за Елену: Пэйджит с сыном жили в этом доме тоже не все время, но все здесь носило зримый отпечаток их жизни и придавало им спокойную уверенность в том, что это их дом.

— Какой прекрасный камин, — заметила Терри.

— Карло все время просит развести огонь, читает возле него книжки. Когда он был меньше, библиотека была его любимой комнатой.

— У вас весь дом чудесный. Вы все здесь сами сделали?

Пэйджит кивнул.

— У нас здесь только элементарные цвета, — сказал он. — Утонченности мы с Карло лишены, никакой декоратор не потерпел бы таких сочетаний.

Улыбаясь, Терри почувствовала, что в этом на первый взгляд малозначащем замечании Пэйджит как в фокусе: он держится за жизнь, которая теперь, быть может, изменится непоправимо, а главное, несправедливо. Дисгармонирующая нотка тревоги звучала уже и в том, как он беззаботно говорил о Карло.

— Где он? — спросила она. — Я ни разу его не видела.

— Учится, надеюсь. — Пэйджит бросил взгляд на лестницу. — Если не возражаете, мы могли бы побеседовать в кухне. Я только что там прибрал.

Видно было, что он чувствует себя не в своей тарелке, как будто боясь допустить какую-нибудь оплошность. Терри поняла: он не хочет, чтобы сын появился на пороге в разгар предстоящего разговора; вспомнив о Марке Ренсоме и его матери, она подумала, что разговор уже не может не быть трудным.

— Чудесно, — подхватила она. — Кухня, если там не приходится готовить, мне нравится.

Кухню она представила себе довольно верно: современнейшая техника, простор, много света. У белой деревянной стойки стояли два высоких стула с сиденьями, обитыми белой кожей; здесь, как она догадалась, Пэйджит и сын завтракают. От бокала вина Терри отказалась и села, сложив руки перед собой. Пэйджит, как бы приглашая ее чувствовать себя свободней, небрежно облокотился на стойку.

— А теперь расскажите мне, как прошла встреча с Мелиссой Раппапорт, — сказал он. — От начала и до конца.

Рассказ Терри занял сорок минут.

В паузах Пэйджит задавал вопросы, спрашивал не только о том, что женщина говорила, но и как она выглядела, как вела себя. У Терри было ощущение, что он собирает эту женщину, пользуясь тем материалом, который она, Терри, ему дает, то здесь, то там поправляя портрет с хладнокровием археолога, реконструирующего давно умершее существо по обломкам костей. Лицо его ничего не выражало, лишь по временам слегка сужались глаза; Терри не знала, была ли это реакция на то, что рассказывала Раппапорт, или на самое Терри.

Закончив, Терри почувствовала, что силы оставили ее.

Пэйджит, ни слова не говоря, подошел к холодильнику и, налив бокал белого вина, протянул ей.

— Если не хотите, — усмехнулся он, — я сам выпью.

Терри поняла, что хочет. Когда она сделала несколько неторопливых маленьких глотков, Пэйджит попросил:

— Еще несколько вопросов.

— Пожалуйста.

Он, снова облокотившись о стойку, рассматривал ее.

— Она говорила, что у Ренсома были другие женщины?

— Я думаю, были. — Терри сама услышала, что прозвучало это глупо, да и в самом деле было глупостью. — Но она этого не говорила.

Пэйджит кивнул.

— Слова о том, что Ренсом потерял к ней интерес, надо понимать буквально или имелись в виду неудачи в разного рода «играх»?

Терри медлила в нерешительности. Таким вопросом она не задавалась.

— Точно я не могу сказать.

— Она знает что-нибудь о сексуальной жизни Ренсома, не связанной с ней, — от самого Ренсома или от кого-либо еще?

— Об этом я ее не спрашивала. — Терри уставила взгляд в стакан с вином. — Но должна была.

Слегка улыбнувшись, Пэйджит покачал головой:

— Ну, об этом, наверное, можно будет спросить и потом. Да и как вы могли спрашивать: ведь речь шла о важных для вас, но страшных для нее вещах, и вы боялись упустить что-нибудь, а она из-за вашего вопроса в любую минуту могла потерять самообладание и прервать рассказ.

Это было несколько неожиданно для Терри, но сняло груз с ее души.

— Мне было стыдно, — призналась она. — Как будто я что-то вытягиваю из нее.

— Мне так не кажется: в конце концов, ужасно то, что Ренсом делал с ней, а не наше отношение к этому. Меня волнует другое: насколько вас ее история выбила из колеи. — Он помолчал мгновение. — Вы всегда вините только себя, если что-то не получается?

Терри ответила не сразу:

— Такого не должно было быть.

— Она рассказывала вам нечто экстраординарное, и поэтому вы не могли не принимать близко к сердцу ее переживания. Ведь вы же не социопат, вы нормальный живой человек.

Терри продолжала неотрывно смотреть на бокал.

— Это было невероятно, — наконец произнесла она.

— Я и в самом деле не понимаю, как вы сумели добиться того, что она все это вам рассказала. — Пэйджит налил себе немного вина. — Теперь благодаря вам Мария обретет такое доверие, обрести которое самостоятельно она никак не могла.

— Как вы думаете, теперь они не возбудят дело?

— Вполне возможно. Одно из белых пятен в истории Марии — связь с Ренсомом, непонятно как возникшая, — это все равно что кто-то решил бы изнасиловать Барбару Уолтер на том веском основании, что как-то видел ее в программе «20/20». Я могу понять Брукса и Шарп, предполагающих во всем этом какую-то подоплеку. — Он сделал паузу, как будто пытаясь представить себя на месте Шарп. — Окружной прокурор должен согласиться с тем, — закончил он, — что, как в свое время Мелисса Раппапорт, по причинам, которые мог бы объяснить лишь сам Марк Ренсом, Мария Карелли стала для него фетишем, замещающим Лауру Чейз.

Терри допила вино.

— Есть одно отличие. Как удалось завлечь в это Марию?

— Как удалось, говорите?

— Она не стала бы играть в эту игру.

— Мария Карелли, — сказал он, — никогда не играла в чужие игры, только в свои.

В его голосе звучали язвительные нотки. Терри попыталась разобраться в этих словах, когда внезапно ей представилась возможность убедиться, как удивительно похожа Мария Карелли на сына.

— Я не помешаю? — спросил Карло.

Давно ли он стоит здесь, подумал Пэйджит, и многое ли слышал?

Карло перевел взгляд с отца на бокалы с вином, потом на Терри.

Сохраняя совершенное спокойствие, она соскользнула со стула и протянула ему руку:

— Я — Терри Перальта, помощница твоего отца. Ты лишь помешал своему отцу разбираться в обстоятельствах дела, а мне — выслушивать его с обычным почтением. К сожалению, я преуспевала больше.

Недоумение в глазах мальчика почти исчезло. Пэйджит видел: интуитивно или по чистой случайности Терри нашла единственно верный способ обезоружить Карло — в шутливом тоне заговорила о его отце.

— Теперь понятно, почему вино. — Карло посмотрел на Пэйджита уже спокойным взглядом. — Два парня толковали о моей матери.

— Терри помогает мне доказать, что Марк Ренсом был именно таким, каким твоя мать его обрисовала.

Карло перевел взгляд на Терри:

— Вы думаете, это удастся?

Пэйджит заметил, что Терри внимательно смотрит на Карло, сочувствуя его смущению.

— По моему сугубо личному убеждению, — заявила она, — Марк Ренсом делал гнусности, подобные этой, задолго до того, как по оплошности нарвался на твою матушку. Если я права, значит, есть и другие женщины, только они не смогли защитить себя, как это сделала она. Вот мы и пытаемся понять, как их разыскать, что сделать, чтобы укрепить позиции нашей подзащитной.

Пэйджит понял, что Терри искусно скрыла суть их разговора, истолковав в пользу Марии двусмысленное замечание, которое Карло мог нечаянно услышать. Мальчик начал переминаться с ноги на ногу — ему в равной степени хотелось и закончить разговор, и не упустить то, что еще могли сказать взрослые.

— Думаю, — обратился Пэйджит к сыну, — что твоим первоначальным намерением было не знакомство с миссис Перальтой, а рейд в холодильник. Мороженое, молоко?

— И то и другое.

Терри взглянула на часы:

— Мне пора.

Но по ее интонации Пэйджит понял, что спешить ей некуда; и сидела Терри в расслабленной позе человека, которому никуда не нужно идти.

— Мороженого не хотите? — спросил он.

— Я уделю немного, — кивнул Карло.

— Что? Хотите, чтобы появилась еще одна толстушка?

Пэйджит посмотрел на ее миниатюрную фигуру, тонкие запястья.

— В какой жизни?

— В этой. Я абсолютно уверена, что где-то в Латинской Америке есть другая женщина, которую зовут Тереза Перальта. Глядя на нее, можно представить себе гору пончиков, съеденных мною за время учебы в школе. — Терри обернулась к Карло: — Из-за меня она весит триста фунтов[14 - Фунт равен 0,4535 килограмма.], и никто не приглашает ее на зимний танцевальный вечер.

— Ну и хорошо, — заявил Карло. — Наш танцевальный вечер был просто ужасный. Никто не танцевал.

— Возьмите же мороженое, — сказал Пэйджит.

Терри притворно вздохнула:

— Когда я устаю до такой степени, у меня притупляется чувство ответственности перед человечеством.

Карло сидел рядом с Терри, потому что Пэйджит поставил рядом две вазочки с мороженым.

— А вы? — спросила его Терри.

— Никогда не ем. Теперь тем более не буду.

— Почему теперь?

— Посмотрел в старом клипе, каким я был раньше, во времена слушания по делу Ласко…

— В самом деле, — вмешался Карло, — отец каждое утро пробегает пять миль и шесть раз в день взвешивается. Хочет попасть на обложку журнала «Семнадцатилетний».

— «Американская невеста», Карло. Дети нынче совсем не уважают родителей. И чтобы заглушить обиду, те придумывают себе разные увлечения. Я, например, сказал себе: любыми путями стремись к славе! Весьма почтенное хобби! И попрошу относиться к нему соответственно.

Терри улыбнулась:

— Вы всегда такие задиристые?

— Нет, только если Карло чувствует поддержку. — Пэйджит перевел взгляд с сына на нее. — К моему несчастью, он считает, что нашел себе настоящего союзника.

Терри улыбнулась Карло.

— Полагаю, он прав. — Она обернулась к Пэйджиту: — Не хотелось бы задевать ваши чувства, обижать вас, но во времена слушания по делу Ласко я была всего лишь восьмиклассницей.

Пэйджит смотрел на нее с деланным ужасом.

— Скажите, пожалуйста, — воскликнул он, — а вы хотя бы помните группу Пола Маккартни, какой она была до «Уингсов»?

Карло показал пальцем на отца.

— А хотя бы его помните? — спросил он.

— Смутно, — ответила Терри. — А вот твоя мама очень хорошо сохранилась.

Мальчик засмеялся:

— Твой ход, папа.

— Мне нужно подумать, Карло. И пока я не сразил ее наповал, можешь задать Терри те вопросы, на которые я, в силу своего преклонного возраста, не в состоянии ответить, — о свиданиях, прыщах и тому подобное. Можешь даже спросить ее, почему респектабельный молодой человек пятнадцати лет, человек нового времени, в котором я так плохо разбираюсь, не может добиться от каких-то там родителей, чтобы они разрешили своей дочери выйти с ним в свет. Одна Терри в состоянии помочь тебе с этой дочкой, пусть не сразу и не без раздумий.

— А в чем дело? — спросила Терри у Карло. Тот положил ложку.

— У меня есть подружка, Кейт, только с ней одной из всей школы мне и хотелось бы дружить. А родители не отпускают ее на уик-энд. — Он нахмурился. — Не из-за меня — они меня даже не знают.

— Но, может быть, как раз в этом вся проблема.

— Что вы имеете в виду?

Терри доела мороженое и отодвинула вазочку.

— Моя мама была самой замечательной на свете. Она была не такой, какими мне представляются эти люди, — я могла говорить с ней обо всем, и она мне полностью доверяла. — Терри опустила подбородок в сложенные ладони. — Но у нас было неписаное правило: никто не мог меня куда-либо пригласить, пока какое-то время не покрутится возле нашего дома.

Карло был явно удивлен.

— Она говорила когда-нибудь почему?

— Скорей всего, моя мама хотела вначале узнать, кто он такой, этот мальчик.

Терри помолчала в задумчивости.

— К тому же, как мне кажется, она хотела, чтобы мальчики, которые приглашали меня, помнили, что у меня есть семья, что кто-то заботится обо мне. Как и родители Кейт, она вложила в меня много сил, средств, души.

Пэйджит подумал, что у Терри просто талант разговаривать с его сыном на равных.

— Это верно, — заметил Карло, — вот только общаться с такими людьми не очень-то весело.

Терри кивнула:

— Наверное, нет. Но мама всегда спрашивала меня: как я считаю, готов ли этот мальчик что-то сделать ради меня. А ты как думаешь, ради Кейт стоит на что-то пойти?

В ее голосе не было ни сомнения, ни порицания, на вопрос, заданный таким тоном, можно отвечать то, что думаешь, — любой ответ будет воспринят как единственно правильный. Наблюдая реакцию сына, Пэйджит поверил, что у Терри была замечательная мать.

— Да, — решительно сказал Карло. — Я думаю, что стоит.

Терри улыбнулась:

— Какая она?

— Очень приятная. С чувством юмора. — Он помедлил. — С ней действительно очень приятно общаться.

— У Карло, — мягко заметил Пэйджит, — все женщины — Венеры Миговские. А может быть, у этой Кейт интеллектуальный коэффициент[15 - Показатель умственного развития, уровня знаний и осведомленности, введен австрийским психологом В. Штерном в 1911 году. Норма — 100, 70 и ниже — показатель слабоумия, задержки развития.] около пятидесяти и выглядит она как Галушкина старшая сестра.

— Нет, — замотал головой Карло. — Она на самом деле очень приятная.

— Твоему отцу не понять, что такое «приятная», — поддразнила Терри.

— Ну почему же, — возразил Пэйджит. — Я понимаю. «Приятный» можно сказать про Санта Клауса, верно? Или про Братца Кролика?

Терри и Карло улыбнулись друг другу. Пэйджит увидел, что если Терри по-настоящему весело, улыбка у нее широкая и белозубая. Карло улыбался в ответ с такой искренностью, какой отец не замечал у него раньше, и даже слегка оторопел, когда понял, что эта женщина не только симпатична его пятнадцатилетнему сыну — он находит ее привлекательной.

— Безнадежен, — заявил Карло.

Обернувшись к Пэйджиту, они ласково смотрели на него.

— Безнадежен, — согласилась Терри.

Пэйджит улыбнулся.

— Придется применить шоковую терапию. — Он обратился к сыну. — Внесем в разговор нотку суровой реальности. Как у тебя с письменной по английскому?

Тот притворно содрогнулся.

— Контрольная не за горами. И я пропал. — Он обернулся к Терри, помедлив, добавил серьезно: — Спасибо за помощь моей маме.

— Рада помочь. Но моя роль более чем скромная, все делает твой отец. — Она коснулась плеча Карло. — Откровенно говоря, она нашла наилучший выход.

Мальчик, казалось, размышлял над сказанным.

— Ну конечно же, отец упорно работает, — ответил он и, попрощавшись с Терри, поднялся на второй этаж.

Пэйджит смотрел ему вслед, как бы вслушиваясь в звук его шагов, потом обернулся к ней:

— Да, его можно понять. Обстановка у нас в последнее время довольно тягостная.

— Разумеется. — На лице ее была глубокая задумчивость, потом оно вдруг озарилось улыбкой. — Подумать только — всего десять лет назад я была тинейджером.

Пэйджит улыбнулся в ответ.

— Теперь я чувствую себя действительно старым. Мы одного поколения с вашей матерью. — Он прислонился к стойке. — Вы по-прежнему все обсуждаете с ней?

— Довольно многое. — Терри помедлила. — Но есть вещи, которые нам трудно обсуждать.

— Могу представить что. Вы вышли замуж, и у вас появились свои, сугубо личные интересы.

Терри отвела глаза.

— Наверное, это так. — Она посмотрела на часы. — О Боже, почти десять. Мне действительно пора идти.

— Видимо, да. — Пэйджит смутился. — Извините, что задержал вас.

— Ничего. После Мелиссы здесь было так хорошо.

Терри невидящим взглядом смотрела на бокал.

— Где-то в душе, — наконец произнесла она, — я сожалею, что знаю теперь Марка Ренсома не только по книгам.

Пэйджит кивнул. Они пошли к выходу. Ночной воздух был бодряще холоден.

— Сейчас, может быть, не время говорить об этом, — сказал Пэйджит, — но на очереди у нас дочь доктора Стайнгардта. Надо, в частности, узнать, имеет ли она хотя бы какое-нибудь представление о том, как Ренсом собирался использовать кассету.

Терри посмотрела на него:

— Вы хотите, чтобы я с ней встретилась?

— Да, мне бы очень хотелось. — Пэйджит помедлил. — Наверное, у вас сегодня был нелегкий день, но вы замечательно потрудились.

Терри слегка улыбнулась:

— Все нормально.

Она вышла на крыльцо, взглянула на улицу, обсаженную деревьями. Трехэтажный дом в ночи был окутан мраком. По улице шла женщина с огромной собакой, то появляясь в свете уличных фонарей, то снова исчезая в тени. Терри скрестила руки на груди, как бы защищаясь от холода.

— Где ваша машина? — спросил Пэйджит.

Она не обернулась.

— Недалеко отсюда. Квартала полтора.

Пэйджит смотрел на нее.

— Позвольте проводить вас до машины?

Терри помолчала, потом просто сказала:

— Пожалуйста.


3


Шарп и Шелтон с Бруксом ждали в офисе. Неяркий утренний свет падал в кабинет из двух окон с видом на автостоянки и эстакаду. Пэйджит подумал, что вечером комната выглядела лучше.

— Как я понимаю, — оживленно сказал Брукс, — есть чем поделиться с нами.

Пэйджит кивнул:

— Моя помощница встречалась с бывшей женой Марка Ренсома. Оказывается, у Ренсома были некоторые узнаваемые странности.

Брукс поднял бровь:

— Тогда мы горим желанием выслушать.

По-разному, подумал Пэйджит, выражаете вы свое горячее желание: Брукс выказывает готовность к спокойной объективности, Шелтон выглядит заинтересованной, но, кажется, испытывает некоторую неловкость, а Марни Шарп, выпрямившись на стуле, скрестила руки на груди и показывает всем своим видом: из вежливости она готова выслушать, но ни времени, ни терпения для человека, к которому она не питает особого доверия, у нее нет.

— Если вкратце: у Ренсома была сексуальная одержимость Лаурой Чейз и навязчивая мечта — совершить изнасилование. — Пэйджит сделал паузу. — Мария Карелли стала жертвой этого.

Брукс позволил себе выразить некоторое изумление:

— И все это говорит его жена?

— Более или менее.

— Выкладывайте-ка нам все.

Пэйджит кратко изложил то, что узнал от Терри, — пусть история сама говорит за себя. Его не прерывали. Выслушав, Брукс присвистнул:

— Кристофер, так это же все переворачивает!

Пэйджит увидел, что Шелтон рассматривает свои руки, а нелюбезный взгляд Шарп стал напряженно-сосредоточенным.

— Согласен, — сказал Пэйджит. — Мария не в состоянии так объяснить то, что делал с ней Ренсом, как эта история.

Шарп тряхнула головой.

— Лично мне она ничего не объясняет, — медленно сказала она. — Даже если эта Раппапорт согласится выступить в суде, в чем у вас нет уверенности, сомневаюсь, что ее показания могут быть приняты в качестве доказательства.

— Могут быть приняты? — Пэйджит обернулся к Шарп. — Мы же все-таки не в суде. Нам важно установить истину.

Выражение лица Шарп стало непроницаемым; она заговорила назидательным тоном:

— А для меня важно, насколько все это имеет отношение к делу. Вы говорите об имевших место сходных, но более ранних по времени актах. Мелисса Раппапорт соглашалась в них участвовать. Это не изнасилования, и, следовательно, то, о чем рассказала ваша клиентка, не должно рассматриваться как секс без обоюдного согласия. Довод, который не будет признан судом, не может удовлетворить и нас.

В этом «нас», подумал Пэйджит, уже притязание на авторитетность. Он сделал паузу, чтобы успокоиться и ответить с подобающим тактом.

— Не надо быть такой педантичной, Марни. Есть такая вещь, как психологическая достоверность. Две разные женщины в разное время столкнулись с чем-то очень странным в поведении Ренсома. Этот довод в пользу Марии Карелли я приведу на суде в качестве доказательства — именно он дает возможность почувствовать правдивость того, о чем рассказала Мария. Как раз его и нужно обсуждать, коль скоро речь идет об изнасиловании.

Шарп одарила его внимательным взглядом. По тому, как прокурор молча смотрел на нее, Пэйджит понял, что Марни играет все более ведущую роль в следствии, а Брукс переходит от роли обвинителя к роли третейского судьи, ревностно блюдя при этом лишь свои собственные интересы.

— Она согласится дать показания? — спросил Брукс.

Пэйджит повернулся к нему:

— Не знаю, Мак. Надеюсь, до этого не дойдет. Это страшно неудобно, и не только для Мелиссы Раппапорт.

Тот мгновение размышлял над сказанным.

— Если ты думаешь — мы понимаем, что ты хочешь этим сказать, — наконец заметил он, — то ошибаешься.

Пэйджит видел, что прокурор полностью разделяет его мнение и лишь притворяется непонятливым, чтобы заставить его, Пэйджита, вслух произнести то, что понятно им обоим.

— Говоря о неудобстве, я имел в виду Джеймса Кольта.

Брукс улыбнулся понимающей невеселой улыбкой.

— Того, который погиб, — поинтересовался он, — или того, который намерен стать губернатором?

— Обоих, — ответил Пэйджит, — и всех тех, кто любил отца и поддерживает сына. Включая вдову Кольт и ее очень богатое семейство. Никто из них, как вы понимаете, не горит желанием, чтобы вы присоединили далеко не восторженные воспоминания Лауры Чейз к семейным анналам Кольтов.

— Эта пленка, — вмешалась Шарп, — станет известна публике, как только издатель Ренсома найдет кого-нибудь, кто закончит книгу. Чем бы ни руководствовалась ваша клиентка, именно она способствовала тому, что будет распродан миллионный тираж биографии Лауры Чейз. Урон семье Кольтов будет нанесен в любом случае, и не по нашей вине.

Пэйджит знал, что это правда. И если Марии будет предъявлено обвинение, ее историю свяжут с историей Лауры Чейз, а потом в поле зрения досужей общественности попадет и Карло. Он снова осознал, в какое безвыходное положение поставила его Мария, единственный способ защитить Карло — не допустить обвинения его матери.

Пэйджит медленно повернулся к Бруксу:

— Я думаю, ты слушал запись.

Брукс подтвердил:

— Да, слушал.

— Если подойти к этому чисто по-человечески, — продолжал Пэйджит, — как ты чувствовал себя, слушая голос Лауры Чейз, рассказывающей о Джеймсе Кольте, который наблюдал, как его дружки имеют ее по очереди?

Мгновение прокурор молчал. Шелтон смотрела в окно невидящим взглядом. Пэйджит понял, что она тоже слушала запись.

— Чисто по-человечески, — медленно проговорил Брукс, — я был — Бог мой — потрясен. Это гнусность.

— А как ты думаешь, при чтении всего этого впечатление будет то же самое, что и при прослушивании?

Глаза Брукса сузились:

— Нет. Думаю, что нет.

— И я тоже так думаю. А поскольку у нас счет идет на миллионы — сколько миллионов зрителей смотрят судебную программу Уилли Смита?

— Вся телевизионная аудитория. — Ответ прозвучал уныло.

Пэйджит согласно кивнул:

— Вся телевизионная аудитория. Поэтому я непременно так и сделаю, Мак. Если дело дойдет до суда, я буду настаивать, чтобы судья разрешил показать судебный процесс по национальному телеканалу. Кроме того, как и любой нормальный адвокат на моем месте, я попрошу воспроизвести ту запись. Я не знаю, с каким запасом ты победил на выборах, но после этого твой рейтинг пойдет в гору.

Брукс сложил руки на коленях.

— А семья Джеймса Кольта?

— Я никогда не интересовался политикой. — Помедлив, Пэйджит тихо добавил: — Мне нет дела до этой семьи. Как я недавно говорил, у меня есть своя.

Послышался короткий вздох Шарп, в ее лице и фигуре яснее обозначилось напряжение. Брукс перевел взгляд на Марни, потом снова остановил глаза на Пэйджите.

— Появились вопросы, Крис. Новые.

Больше всего встревожил тон Брукса: говорил он без видимой угрозы, даже неохотно, с каким-то сожалением.

— Какие?

Прокурор опять посмотрел на Шарп.

— Скорее, противоречия, — проговорила та. — По крайней мере одно из них представляется довольно серьезным.

Не показывай вида, что встревожен, сказал себе Пэйджит. Он обернулся к ней с выражением вежливого внимания. Она сердито поджала губы.

— Во-первых, Мария Карелли говорила инспектору Монку, что, когда она зашла в номер Ренсома, окна были зашторены. Монку это показалось странным. Тогда он допросил официанта, который приносил вино в номер. Окна были не зашторены — официант в этом абсолютно уверен.

Пэйджит принял озабоченный вид.

— Что же конкретно из этого следует?

— Мы не беремся что-либо утверждать. Но это повышает вероятность того, что мисс Карелли закрыла окна шторами по какой-то собственной надобности.

— Вы можете назвать какую-либо надобность, из-за которой ей можно предъявить обвинение?

Шарп посмотрела на него пристально.

— Мы не обвиняем людей, — ледяным тоном произнесла она, — за то, что они закрывают шторы. Но люди иногда занавешивают окна, чтобы другие не видели, чем они занимаются.

— Это, — возразил Пэйджит, — повышает вероятность того, что Ренсом занавесил окна, потому что собирался изнасиловать Марию Карелли, а она этого не заметила либо забыла об этом. Для того чтобы оценить ситуацию и сделать далеко идущие выводы, надо было задать этому официанту вопрос: помнит ли он точное положение каждой шторы во всех бесчисленных комнатах, в которых — и это он тоже должен безошибочно помнить — побывал в тот день.

Следившая за Шарп Элизабет Шелтон слегка улыбнулась.

— Я задавала этот вопрос, — парировала Шарп. — Он хорошо помнит мисс Карелли. Он еще подумал тогда, что мистер Ренсом — счастливчик.

— Он, конечно, попытался им быть, — сказал Пэйджит. — Но, как однажды заметил Сомерсет Моэм, «счастье — это талант».

Шарп густо покраснела; улыбка Шелтон погасла, когда Шарп бросила на нее взгляд в упор. Пэйджит тут же отметил про себя, что, во-первых, Шелтон не любит Шарп, а во-вторых, она знает нечто неприятное, о чем он, Пэйджит, пока не догадывается.

— Не взыщите за несерьезность тона, — обратился он к Шарп. — Я, конечно, спрошу Марию про шторы. Что-нибудь еще?

— Да. — Взгляд Шарп стал особенно суров. — Мисс Карелли говорит, что она ни разу не покидала номера. Но один из постояльцев утверждает, что, выходя из лифта, видел, как она входила в номер. Я бы сказала: возвращалась в номер; постоялец шел к себе после ленча, следовательно, было около часа, тогда как мисс Карелли заявляет, что пришла в номер гораздо раньше.

Впервые заговорила Шелтон.

— Примерно в час, — осторожно сказала она, — наступила смерть.

Пэйджит снова обернулся к Шарп:

— Постоялец уверен, что это была Мария?

— Он видел ее только сзади. Но это была черноволосая женщина ростом примерно пяти футов восьми дюймов и с осанкой Марии Карелли.

Он задумался на мгновение:

— Если исходить из предположения, что это Мария, я думаю, он видел ее приход, а было это раньше, чем он считает.

Торжество промелькнуло во взгляде Шарп.

— Это не мог быть приход, — отрезала она. — Дверь ей никто не открывал. Женщина вошла сама.

Пэйджит почувствовал в ее словах уверенность человека, облеченного особым доверием. Кажется, она полагала, что в силу той же самой причины, по которой Брукс поручил ей дело Марии Карелли, ей предоставлена большая, чем обычно, свобода действий. И тогда он решил в своих высказываниях учитывать интересы Брукса.

— Ну и что? — спросил он. — А вот навязчивая идея Ренсома о насильственном акте и кассета с Лаурой Чейз действительно кое-что значат.

Не отвечая, Шарп обернулась к Шелтон. Взгляд у нее был странный — как будто она просила о защите и приказывала одновременно. Пэйджит понял, Шелтон пригласили сюда, чтобы в нужный момент она выложила свои карты.

— Есть еще одно обстоятельство, — медленно проговорила она.

— Что же это?

Шелтон отвернулась от Шарп и заговорила с Пэйджитом так, будто они были одни.

— Вы помните, тогда вечером, в лифте, вы спрашивали меня о царапинах на ягодицах Ренсома?

— Да.

— Я их снова обследовала, более тщательно. — Сделав паузу, медэксперт быстро закончила: — Я думаю, они были нанесены уже после смерти Ренсома.

Пэйджит с удивлением посмотрел на нее:

— После?

— Да. И не секунды прошли после смерти, и даже не две-три минуты, гораздо больше.

Пэйджит все пытался собраться с мыслями, но из этого ничего не получалось.

— На чем основан этот вывод?

— На результатах исследования самих царапин. — Шелтон выдержала его взгляд. — Обычные нормальные царапины, как те, что вы видели у Марии, имеют вид красного рубца. Красный цвет обусловлен кровоизлиянием под кожей, разрушением капилляров. А царапины на коже Ренсома — белые.

Пэйджит заметил, что Брукс подошел и встал за спиной Шелтон, и без всякого энтузиазма спросил:

— О чем это говорит?

— У Ренсома, как и у Марии Карелли, кожа была повреждена, но не было заметно ни кровоизлияния, ни разрывов капилляров. Причина, как я полагаю, в том, что перестало биться сердце. — Шелтон подалась вперед, сложив ладони на коленях. — Все дело в силе тяжести. Кровь мертвого человека стекает на самый низкий уровень, подобно воде в садовом шланге после того, как вы закроете кран. Когда Мария царапала ягодицы Марка Ренсома, его кровь уже прилила к груди.

Пэйджит потрогал переносицу.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютной уверенности, конечно, нет.

— Но это ваше мнение, заключение специалиста, — вставила Шарп.

Шелтон сдержанно кивнула:

— Я могу ручаться лишь за то, что вариант, о котором я только что сказала, более вероятен.

— А это значит, — обратилась Шарп к Пэйджиту, — что Мария Карелли по меньшей мере на тридцать минут отложила звонок по 911. А перед тем как позвонить, сделала несколько царапин на ягодицах трупа, видимо, для того, чтобы смерть Ренсома выглядела иной, чем она была в действительности.

Пэйджит посмотрел на нее недоверчивым взглядом.

— Это невероятно. Мы в Сан-Франциско, а не в Трансильвании.

— Все может быть. — Прокурор встал между ними, как бы давая понять, что сказанного достаточно. — Наверное, этих соображений мало, чтобы выдвигать обвинение. Но слишком много, чтобы их игнорировать. Мы продолжаем пока заниматься этим.


4


Терри Перальта открыла дверь номера Марка Ренсома.

Она медлила; ей вдруг показалось, что, если она не войдет в эту дверь, ничего не случится с Марией и в живых останется Ренсом… Терри вошла и увидела кровавое пятно на ковре.

Она не отрываясь смотрела на него, когда вслед за ней в номере появились Пэйджит и Джонни Мур. Терри обернулась и спросила:

— От лифта меня было видно?

Пэйджит кивнул:

— Довольно хорошо.

Было около одиннадцати тридцати, примерно в это же время четыре дня назад сюда пришла Мария. На двери висело объявление: «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ. ГОРОД И ОКРУГ САН-ФРАНЦИСКО. ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Полисмен сорвал с двери печать; теперь он ждал их у лифта.

Терри обвела взглядом гостиную. Мебель была незамысловатой — два столика, книжная полка, небольшой письменный стол. Оба окна были обращены на восток и смотрели поверх городских кварталов на Беркли; было довольно светло от утреннего солнца.

— Мое лицо вы, наверное, не разглядели, — сказала Терри.

— Нет, оттуда не видно, к тому же расстояние… Мы с Джонни замерили шагами — около шестидесяти футов. Но и трех-четырех секунд достаточно, чтобы можно было описать рост, комплекцию, цвет волос.

Пэйджит посмотрел вниз, на кровавое пятно.

— Одним словом, — медленно закончил он, — я смог бы отличить вас от Марии Карелли.

Неожиданно на кровавое пятно упала тень. Терри и Пэйджит подняли глаза. Джонни Мур, опустив штору, переходил к другому окну.

— Есть разница, — заметил он, рывком опуская штору. Как будто мгновенно наступили сумерки; в светлой комнате внезапно стало так темно, что в ней можно было спокойно лечь спать. Румяное лицо и седая борода Мура стали серыми.

— От этого какое-то тягостное ощущение, — обратилась к нему Терри.

— Конечно, если вы не Эдгар Аллан По.

Мур подошел к столику, стоявшему у дальнего края дивана, и включил лампу. Свет был тусклый и пугающий, как будто лампа горела в далеком закоулке подвала.

— Может быть, это навевало Ренсому романтическое настроение?

— Романтизм Ренсому навевала, — хмыкнул Пэйджит, — фантастика о мутантах.

Терри покачала головой.

— Никогда, — медленно произнесла она, — я не почувствовала бы себя в этой комнате уютно.

Пэйджит посмотрел на пятно, потом на Терри. Взгляд его был пристален и задумчив.

— Конечно, — заметил он, — вы же знаете, что здесь случилось.

— Не в этом дело. — Она обвела взглядом комнату. — Здесь появляется неприятное ощущение. Если бы здесь была я и Ренсом опустил шторы…

Она замолчала.

— Вы бы ушли? — спросил Пэйджит.

Терри прижала руки к груди:

— Не знаю.

Мгновение он смотрел на нее, потом констатировал:

— Во всяком случае, на Марию это должно было произвести впечатление.

Мур прошел на середину комнаты.

— Наверное, это производило на нее впечатление до того, как она убила его. Потом, рассказывая копам о случившемся, она была в смятении от того, что произошло, и забыла обо всем. Как при первом чтении «Улисса»[16 - Роман английского писателя Дж. Джойса (1882–1941), ирландца по происхождению.].

Пэйджит слабо улыбнулся:

— Любишь ирландских авторов?

— Тех, что остались в живых. — Мур взглянул на пятно на ковре, и в его речи отчетливо зазвучал ирландский выговор. — Лично мне всегда казалось, что романы Марка Ренсома — как отрыжка хищника.

Улыбка погасла на лице Пэйджита.

— Все это противоречит тому, как Марни Шарп трактует происшедшее.

Мур, помолчав, кивнул на диван:

— Почему бы нам не отдохнуть на мемориальном месте любви Марка Ренсома. Может, сумеем разгадать, почему мисс Карелли обезобразила задницу несчастного мужчины после того, как застрелила его.

— Ну, это ясно, — отозвался Пэйджит. — Потому что пожаловаться-то он уже никому не мог.

Терри невольно обхватила ладонями себя за плечи.

— Вы не будете возражать, — тихо спросила она, — если я подниму шторы?

— Я это сделаю сам, — проворчал Мур. Подняв шторы, посмотрел на Терри. — Немного походило на спиритический сеанс, правда?

Стоявший рядом с ней Пэйджит внимательно рассматривал ее лицо.

— Сегодня утром Джонни слишком много времени провел среди мертвецов, — наконец проговорил он, — а я — с мисс Шарп. От всего этого можно потерять аппетит.

Глядя на кофейный столик, Терри думала о кассете с записью Лауры Чейз. Потом спросила:

— Как Шарп представляет дело?

Все трое сели на диван: Терри в середине, мужчины по бокам. Пэйджит молчал, собираясь с мыслями. Мур, спокойно положив ноги на кофейный столик, медленно обводил взглядом комнату.

— Все очень просто, — начал Пэйджит. — Шарп сопоставляет и пересопоставляет факты или отсутствие фактов, чтобы доказать, что Мария — лгунья. Первое: Мария заявляет, что Ренсом пытался изнасиловать ее. На это Шарп или Шелтон отвечают, что следов семенной жидкости нет и, следовательно, не было эрекции. И, как мы знаем, проникновения тоже не было.

Терри почувствовала озноб.

— Сопротивляясь, Мария сделала ошибку. Ей следовало бы дать Ренсому возможность оставить улики.

— Вы начинаете смотреть на вещи совсем как я, — усмехнулся Мур. — Итак, вот первая забавная нелепость в сценарии Шарп.

— Разумеется, — подтвердил Пэйджит. — А вот, по мнению Шелтон, факт номер два: утверждение Марии о том, что она стреляла в Ренсома с двух или трех дюймов, весьма далеко от истины.

Мур кивнул:

— Лиз Шелтон — профессионал, предлагать оспаривать ее выводы в таких вопросах можно только распоследней шлюхе.

Пэйджит пожал плечами.

— Другими словами, — задумчиво произнес Мур, — все произошло так быстро, что Мария ничего не успела понять.

— Конечно. — Пэйджит помедлил. — И потом на руках Ренсома не осталось порохового нагара. Мария говорит, что они боролись и пистолет выстрелил. Пороховой нагар мог бы подтвердить это. Но нагара нет совершенно.

— И не обязательно должен быть, — возразил Мур. — Все зависит от того, как это произошло.

— Следующее — шторы, — продолжал Пэйджит. — Мария утверждает, что они были опущены, когда она вошла. А официант, которому нет нужды врать, говорит, что окна были не зашторены. Как обойдешь такое противоречие? Оно дает Шарп повод довольно решительно утверждать: Мария опустила шторы уже после убийства и сделала это потому, что не хотела, чтобы ее видели.

Ничего не говоря, Мур поднялся с места, посмотрел в одно окно, потом в другое. Подойдя к нему, Терри увидела, что отель «Флуд» построен не в форме правильного прямоугольника — здание имеет крылья, которые образуют внутренний дворик, и окна этих крыльев смотрят друг на друга. Номер Ренсома был почти в центре верхнего этажа; из окна были видны город и залив.

Мур показал на правое крыло.

— Надо будет, конечно, проверить, — сказал он. — Но, если смотреть отсюда, кажется, что из двух крайних окон этого крыла можно заглянуть в нашу комнату. По крайней мере, именно это приходит в голову, когда, находясь здесь, беспокоишься о том, чтобы тебя не увидели.

Пэйджит помолчал, размышляя над сказанным.

— Лучше бы официант не пребывал в такой уверенности, что окна были зашторены. Вариант, при котором шторы уже были опущены, когда она пришла сюда, предпочтительней для нас, чем тот, при котором Мария или Ренсом опустили их после.

Мур снова сел.

— Я поговорю с официантом.

Наблюдая за ними, Терри была удивлена полным отсутствием эмоций. Мура вообще не интересовало, сказала ли Мария правду; Пэйджит весь сосредоточен на том, что может доказать обвинение. Ни тот, ни другой не выказывали ни энтузиазма, ни скорби. Понятно, что так ведет себя Джонни, думала Терри, но Пэйджит… Ведь все-таки Мария Карелли мать его единственного сына!

— Обратимся теперь, — продолжал Пэйджит, — к ногтям Марии, к их отличию от ногтей Ренсома. Царапины есть и у Марии, и у Ренсома, но Шелтон смогла найти частицы кожи только под ногтями Марии, у Ренсома их нет. Согласно мнению Шарп, это означает, что Ренсом не царапал Марию.

Мур откинулся на диване.

— Факт любопытный, — заметил он, — но нельзя сказать, что совершенно неотразимый. Это все равно что выслушивать чью-то теорию о жизни на других планетах. Возможно, жизнь и есть, думаешь себе, и имеются тысячи разных способов доказать это, а точно все равно никто не знает.

— И мы подошли к маленькому сюрпризу Шарп, касающемуся царапин на заду Ренсома. — Лицо Пэйджит совершенно ничего не выражало, и Терри сделала вывод, что достигнуто это лишь благодаря определенным усилиям. — Как предполагает Шелтон, царапины были нанесены не ранее чем через полчаса после смерти Ренсома. Если это принять, открываются два обстоятельства: иная раскладка времени и заметное изменение картины преступления, его более хладнокровный характер, выразившийся и в нанесении повреждений трупу. Таким образом, они получают завершенную картину преступления.

Терри почувствовала, что ее представления о свершившемся неотвратимо искажаются и расплываются. Накануне, слушая Мелиссу Раппапорт, она была уверена, что ей открылась правда. Но в номере, где погиб Ренсом, правда воспринималась уже как калейдоскоп обстоятельств: картина произошедшего непрерывно менялась, и это ее ощущение как будто бы создавал сам Пэйджит. Все вместе и вдобавок жутковатый неуют комнаты совершенно лишили ее душевного равновесия.

— По версии Шарп, — говорил Пэйджит, — получается, что Ренсом погиб не так, как об этом рассказывает Мария, и не при попытке изнасилования.

Он остановил взгляд на кровавом пятне.

— После убийства Мария опустила шторы и более получаса занималась телом Ренсома и собой. Приспустила на нем брюки, расцарапала его, расцарапала себя. Сделав все, что могла, позвонила по 911 и лгала до тех пор, пока совершенно не запуталась. После чего, — тихо закончил он, — позвонила мне.

Последнее звучало так, будто он говорил с чужих слов. Желая смягчить впечатление, Терри сказала:

— Ренсом бил ее.

— Ну, что-то действительно происходило в этой комнате. Но совсем не то, о чем рассказывает Мария. По крайней мере, именно к такой мысли склоняется Шелтон.

Подумав, Мур спросил:

— А насколько Лиз Шелтон уверена в этом?

— Шарп настойчиво подталкивает ее к такому выводу, но, как мне кажется, настолько успешно, насколько Шелтон сама это допускает. — Пэйджит пожал плечами. — Самое большее, на что, как мне кажется, я могу рассчитывать: она не совсем уверена.

Последняя фраза снова покоробила Терри: это прозвучало как прагматическое суждение законника, а не заинтересованные размышления друга или человека любящего.

Они помолчали.

— Назови мне мотив, — сказал наконец Мур.

— У Шарп его нет, — ответил Пэйджит. — У нее есть ответ на вопрос «как», но она не может понять «почему».

Он смотрел в окно, подперев рукой подбородок. Потом спросил Мура:

— Увидел то, что нужно было?

— Достаточно насмотрелся. — Мур окинул комнату пристальным взглядом, потом заглянул в ящики столов и сказал: — Пошли.

Выйдя из номера в коридор, они остановились осмотреться. Впрочем, смотреть было не на что: несколько дверей, дымовая пожарная сигнализация, щель для почты на двери ренсомовского номера. Ничего, что могло бы прояснить дело, подумала Терри.

Она помедлила в нерешительности, боясь, что ее услышит ожидавший их полисмен.

— Чем объясняет Шарп, — обратилась она к Пэйджиту, — что Мария оказалась в коридоре перед тем, как позвонить по 911?

— Ничем не объясняет. Для нее это пока лишь противоречия в показаниях. Но не сомневаюсь, что она продолжит расследование. — Пэйджит кивком головы указал на почтовую щель. — Наверное, представляет, как Мария в эти полчаса после убийства царапала послания на заднице Ренсома и разослала потом всем своим друзьям.

Мур бросил на Пэйджита лукавый взгляд; неожиданно Терри поняла, что Пэйджит вовсе не был спокоен.

— Кстати, — вспомнил Пэйджит, — дочь Стайнгардта соизволит поговорить с нами?

— Да, но только за вознаграждение.

— Вознаграждение? Какое вознаграждение? За что?

— Вознаграждение за право проводить исследования, так она это называет. Она хранит отцовские документы.

На лице у Пэйджита появилось неприязненное выражение.

— Наверное, ей опять нужны деньги, — сухо заметил он, — ну а Марии нужно, чтобы следствие продолжалось.

Он обернулся к Муру. Мур пожал плечами.

— Купите ее, — приказал Пэйджит.


5


Карло смотрел на своих родителей — два профиля в свете свечей.

Они сидели в столовой — обед был в стадии между салатом и десертом — на одном конце длинного стола красного дерева. Тускловато горели две белые свечи в латунных подсвечниках, в их свете пурпур персидского ковра казался насыщенней, хрусталь прозрачней, комната меньше и интимнее. Карло, как хотел отец, сел во главе стола, родители — справа и слева от него.

Он украдкой посматривал на них. Разговор явно не клеился. Отец, одетый в белую шелковую рубашку и черные шерстяные слаксы, был необычайно замкнут. Мать казалась подавленной; она мало походила на ту яркую удивительную женщину, которую он видел в воскресенье. И все же она красивая, подумал Карло, просто немного грустная.

— Вы всегда так едите? — обратилась к нему Мария. — При свечах, я имею в виду.

Карло кивнул:

— Когда темно. Это у нас как бы традиция.

— А с чего началось?

— Папа, — Карло повернулся к Пэйджиту, стараясь втянуть его в разговор, — ты такие вещи всегда помнишь.

— Тебе тогда было всего лишь семь. — Пэйджит улыбнулся. — Родители хранят воспоминания, чтобы за детей рассказывать об их детстве. Например, о том, как при неаккуратной езде задним ходом переехали котенка.

— Ты задавил котенка? — спросила Мария.

Отец посмотрел на нее, и Карло увидел, что ему не хочется говорить, как человеку, которого надоедливыми просьбами заставляют покинуть мир собственных уютных мыслей.

— Нет, это сделал кто-то другой. Но день был ужасный. Машина двигалась довольно быстро, а Пушок был, скажем так, неосмотрителен. Я хлопотал над ним, пока Карло не пришел в себя и можно было объяснить, что Пушок вознесся на небеса, оставив телесную оболочку на земле. Ощущение у меня было скверное, я чувствовал себя убийцей.

Карло внутренне содрогнулся. Взглянув на Марию, пристально смотревшую на отца, он увидел, что в ответ на последнюю фразу она прищурила глаза. И вдруг, словно по мгновенному сигналу, у обоих взрослых изменился взгляд: отец как будто просил прощения, мать благосклонно прощала его. Это встревожило мальчика: его отец, образец элегантности и невозмутимости, не походил на себя.

— А что сказал Карло? — мягко поинтересовалась Мария.

— Он попросил рассказать, какие они — небеса, а спустя несколько дней у нас появился Пушок-2.

Мария улыбнулась:

— Наверное, тебе было скучно возиться с этим?

— С чем: с небесами или с котом?

— С небесами. — Она наклонила голову. — Далеко не на все ты любишь тратить время.

— Здесь другой случай. Я все же верю в способность человека к самосовершенствованию и считаю, что можно устроить царство небесное и на земле, для этого нужны сбалансированный бюджет и всеобъемлющая программа оздоровления нации.

Карло молчал. Они казались ему актерами, механически повторяющими слова роли, не воспринимая их ни умом, ни сердцем, но актерами достаточно искусными. А ему хотелось, чтобы можно было представить себе их без этого лицедейства, молодыми, такими, как помощница отца Терри, и любящими друг друга. Он не мог понять их, не мог понять и себя — почему ему так трудно думать о Марии как о матери.

— А ты во что веришь? — легким тоном спросила она его.

Ну конечно, откуда ей знать такие вещи. Наверное, еще и поэтому ему трудно относиться к ней как к матери. Должно быть, родители почти никогда не говорили между собой о нем, вот она и расспрашивает, словно он сын знакомых по работе.

— Ни во что, — категорично заявил он. — Во всю эту чепуху я не верю. Как это могло быть: Мария приходит домой беременная и говорит, что это от Бога, а Иосиф верит.

Что-то мелькнуло в глазах матери. Теперь моя очередь, подумал Карло, он сам почувствовал, что сказал все это не так, как можно и нужно было сказать. Но не знал, чем обидел ее и как исправить положение. И вдруг ему захотелось, чтобы обед поскорее закончился.

— Но, — включился в разговор отец, — каких-либо имущественных прав за сыном Иосиф все же не признал, в этом отношении повел себя с ним как с чужим.

Повернувшись к Марии, он слегка улыбнулся:

— Моя несостоятельность как родителя больше, чем тебе представляется. Религия — это одно, гораздо огорчительней то, что Карло не хочет быть юристом.

— Слишком много видит всяких шуточек юриспруденции? — спросила Мария.

Карло был рад такому повороту разговора — можно было уйти от сложных вещей, о которых он столь неудачно заговорил.

— Мой папа — жертва этих шуточек. Все время занят, все время на телефоне. Я называю это «запойным образом жизни».

— Ладно, твоя мама бросила эту работу, так что прецедент уже есть. Думаю, ей гораздо больше нравится то, чем она занимается сейчас.

— Это так? — спросил ее Карло.

Она улыбнулась:

— О да.

— А что там хорошего? В твоей работе на телевидении?

Мария задумалась на мгновение.

— Это зависит от того, что ты считаешь хорошим. Мне довелось пожить во многих городах — Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и даже в Риме. Но главное — телевидение не позволяет тебе замыкаться в кругу повседневности. Ты как будто попадаешь вдруг в мощную струю жизни: встречаешься с самыми интересными людьми своего времени, задаешь им любые вопросы, какие тебя интересуют, и они нуждаются в тебе, потому что хотят быть в этой же струе. Телевидение приобщает меня ко всему важному, настоящему. И не другие люди помогают мне разобраться в происходящем, а я помогаю другим в этом.

Мария говорила с воодушевлением. Карло увидел, что отец впервые за все время смотрит на нее открытым и заинтересованным взглядом — как будто она говорит ему самую сокровенную правду о себе.

— А какая встреча особенно запомнилась? — продолжал свои вопросы Карло.

Мария улыбнулась:

— Много было интересных встреч; я говорила с тремя последними президентами, брала интервью у таких людей, как Горбачев, Миттеран и Маргарет Тэтчер, кстати, она меня восхитила; у нее есть свой план, своя программа, люди просто неравнодушны к ней, это совершенно точно. — Она помолчала, припоминая. — Но самым удивительным был Анвар Садат, то, что он погиб, — настоящая трагедия.

— Почему именно он?

— Потому что он, безусловно, был великим человеком — всякий, кто встречался с ним, почти сразу понимал это. — Она наклонилась вперед, как бы силясь передать свои чувства Карло. — Садат всегда был самим собой: непрактичный мечтатель, но откровенный и абсолютно честный человек. Для него не существовало ни временны́х, ни пространственных границ, он, например, мог всерьез говорить о мире с Израилем, в то время как все остальные запутались в собственной истории. Его неординарность я ощущала уже по тому, как он обращался со мной. Большинству мужчин-арабов непросто дается разговор с женщиной, Садат же беседовал со мной, не подчеркивая, что я — женщина, разговаривал со мной, как будто я была самой значительной персоной из присутствующих. И так он вел себя с каждым.

Лицо Марии оживилось. В этот момент она была близка и понятна Карло, ничего материнского в ней не было, она говорила с ним как с равным.

— Трудно представить, — сказал он, — каково быть на твоем месте, когда все знают тебя.

— На самом деле они не знают меня. Они знают лишь мой образ. Может быть, им нравится, как я работаю. Очень приятно, когда люди подходят и говорят тебе об этом. Хотя, — с сардонической улыбкой добавила она, — последние несколько дней было бы лучше, если бы меня не знали совсем. Вот так обстоят дела.

Карло помедлил; она казалась достаточно спокойной — наверное, с ней можно было разговаривать на эту тему.

— К тебе больше не подходят, чтобы выразить симпатию?

— Некоторые подходят. На Эй-би-си поступает много телеграмм, в которых люди пишут о своей поддержке, многие женские организации хотели бы, чтобы я выступила, правда, их больше интересует проблема в целом, а не я лично. — Она помолчала. — Может быть, это и поможет мне.

Карло увидел, что отец снова погружен в свои собственные мысли. Ему захотелось коснуться Марии рукой.

— Как ты себя чувствуешь? Мне действительно очень хотелось увидеть тебя.

Ее улыбка была искренней, в ней сквозила признательность.

— Теперь нормально. Большую часть времени я провожу, размышляя над этим. — Ее голос стал спокойнее. — Странное ощущение, Карло. Так старалась держать ситуацию под контролем, и все же это произошло. И все кажется, что это было не со мной. Но это случилось, и с этим мне жить до конца моих дней.

Неожиданно Карло почувствовал одиночество женщины, говорившей теперь только с ним.

— Я помогу тебе, — сказал он. — Сделаю все, что смогу.

Краем глаза Карло видел отца, устремившего взгляд на свечу, взгляд рассеянный и непостижимый. А мать смотрела ему в глаза внимательно и пристально.

— Лучшее, что ты можешь сделать для меня, — проговорила она, — продолжать жить своей жизнью. Я всегда так жила, и мне будет легче от сознания, что и ты такой же. — Она коснулась его запястья. — Твой отец и я — мы оба очень способные люди.

Ее пальцы были легкие и теплые. Как это хорошо, подумал Карло, когда мать прикасается к тебе.

— О'кей, — отозвался он наконец. — Я ему теперь об этом все уши прожужжу.

Ее нежная ладонь крепко охватила его запястье — пожатие говорило красноречивее всяких слов.

— Вот это было бы славно, — мягко вымолвила она.


Так странно видеть их вместе, думал Пэйджит. Так же странно, как в тот момент, когда увидел их впервые: женщину, с которой был знаком, но которую не знал, и ее двухдневного сына.

Мария лежала на больничной койке, бледная и обессиленная. Новорожденный младенец, со спутанными черными волосами и старческим личиком, черты которого нельзя было разглядеть из-за морщин, беззвучно зевал. На его запястье болталась лента с надписью: «Карелли».

— Он никогда не кричит? — спросил Пэйджит.

— Подолгу не кричит. Он не из нытиков.

— Это даже неплохо. — Пэйджит помедлил. — Дала ему имя?

Мария кивнула:

— Карло. По крайней мере, так записано в метрике.

— Карло Карелли? — Он посмотрел на младенца. — Что-то специфически национальное, тебе не кажется?

— Так звали моего деда, — ровным голосом ответила она. — Человека, которого я всегда вспоминаю с любовью.

Пэйджит бросил взгляд на нее.

— Чья фамилия записана в метрике?

Она ответила холодным и спокойным взглядом:

— Твоя.

Он отвернулся к окну. Комната была холодной и убогой; в ней жил дух тюремной камеры.

— Наверное, — наконец сказал он, — я должен быть благодарен хотя бы уже за то, что ты не назвала его Фрэнком. В честь своего бывшего мужа.

Мария не улыбнулась.

— Это исключено, — произнесла она. — Совершенно. Как и то, что у меня снова появится муж.

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит, как младенец, вытягивая ручонки, непроизвольным движением сжимает их в кулачки.

Странно, подумал он, копошатся бесцельно, а все равно интересно смотреть.

— На кого ты его оставишь? — спросил он.

— На родителей. По крайней мере, пока.

— На родителей? — Пэйджит удивленно покачал головой. — Ты же их терпеть не можешь, и, как ты мне однажды объясняла, у тебя есть на то основания.

— Только на время. — В ее голосе зазвучала горечь. — Они могут ко мне очень плохо относиться, но я все же их дочь.

— Едва ли это лучший выход.

— Они люди незанятые. А он — мой сын.

Пэйджит мягким голосом поправил:

— И мой. Я это уже уразумел.

Мария пристально посмотрела на него:

— Если бы ты был против, Крис, Карло бы не родился.

Пэйджит молчал, глядя на младенца, лежавшего у плеча Марии. Наконец спросил:

— Что ты намерена делать?

— Еще не знаю. Но юристом больше работать не буду.

Пэйджит сунул руки в карманы.

— Я хотел бы помочь тебе.

Она окинула его долгим оценивающим взглядом.

— Я благодарна тебе за все, что ты сделал. В самом деле. Но больше я в тебе не нуждаюсь. — Она опустила глаза, как бы внимательно рассматривая головку ребенка. — Время от времени ты мог бы звонить нам.

— Мне, Мария, хотелось бы встречаться с ним.

— Часто?

Он помедлил в нерешительности.

— Я живу теперь в Калифорнии. По возможности.

Она еще мгновение изучала его лицо, потом кивнула:

— Хорошо.

Пэйджит не знал, что сказать еще. Он молча посмотрел на новорожденного, потом снова на Марию.

Она медленно протянула ему Карло.

Пэйджит взял сына. Волосы, обрамлявшие его личико, были мягкими; кожа пахла теплом и свежестью. Для Пэйджита ощущение было новым и неожиданным.

— Пора уходить, — вмешался отрывистый голос. Рыжеволосая сестра стояла за его спиной. Она взяла Карло из его рук. Спросила:

— Вы папа?

— Да, — ответил он. — Я — папа.

Одиноко шагая к машине, Пэйджит почувствовал навернувшиеся на глаза слезы. По кому плачет, он не знал.


— Ну вот, — вздохнула Мария, — вечер, можно сказать, прошел неплохо. По крайней мере, хорошо закончился.

Отвернувшись от нее, Пэйджит закрыл стеклянную дверь в библиотеку, чтобы их не услышал Карло.

— Сядь, — попросил он.

Они сели лицом друг к другу. Мария на диван, Пэйджит в кресло рядом. Освещенная пальма заглядывала в окно за их спинами. Мария внутренне напряглась — вежливого тона, которым он говорил при Карло, не было и в помине.

— В чем дело?

Пэйджит не отвечал. Выражение его лица было настолько безжалостным, что она снова вспомнила: человеком, которого она боялась больше всего с той поры, как покинула отчий дом, был Кристофер Пэйджит.

— Ты забываешь, что разговариваешь со мной, — холодно заявила она. — Прибереги свои ледяные взгляды для свидетелей и непослушных спаниелей. На них это действует.

Но выражение его глаз почти не изменилось.

— Ты будешь в передаче «60 минут»?

Неожиданный вопрос встревожил ее.

— Да, — наконец ответила она. — Передача посвящена вопросам нравственности.

— Ах да, — усмехнулся Пэйджит. — Мораль — это наше исконное понятие. Но когда лжешь, будь поаккуратней, чтобы не запутаться.

Оскорбительные слова были высказаны как-то небрежно, будто он походя дал ей пощечину; и лишь через минуту Мария ощутила, что душа ее окаменела от страха и дурного предчувствия.

— Ну говори же, Крис, что там случилось! Или ты из тех, кто предпочитает отрубать собаке хвост сантиметровыми кусочками?

Он поднял брови:

— Меня трудно понять из-за того, что я слишком деликатно выражаюсь? Хорошо: ты просто лгунья, но у тебя нет чутья. Твоя история оказалась очень уязвимой.

— Черт возьми, скажи же мне, что там не так?

Пэйджит покачал головой:

— Я намерен задать тебе несколько вопросов. Если ты совсем не можешь заставить себя говорить мне правду, то, по крайней мере, не оскорбляй ложью.

Мария задумалась. Выбора у нее не было. Скрестив руки на груди, она бросила:

— Пусть будет по-твоему!

Откинувшись в кресле, Пэйджит смотрел на нее оценивающим взглядом. Наконец спросил:

— Сколько прошло времени, прежде чем ты позвонила по 911?

— Не знаю. В самом деле, не знаю.

— Меньше или больше получаса?

Она помедлила в нерешительности:

— Наверно, больше.

Глаза Пэйджита сузились:

— А что Ренсом?

Мария уперлась взглядом в ковер. Тихо ответила:

— Он был мертв.

— Почему ты так думаешь?

— Он совершенно не двигался. — В ее голосе зазвучало едва заметное раздражение. — Если бы ты там был, ты бы сам убедился.

— Но ты же не врач, — возразил Пэйджит, — и не можешь сказать наверняка. Почему ты не позвала на помощь?

— Наверное, потому, что была в шоке.

Пэйджит в упор смотрел на нее.

— Ты была в шоке? А может быть, шоком ты пытаешься прикрыться?

Мария подняла на него глаза.

— Мы все очень разные, — холодно произнесла она. — Той ночью, в Вашингтоне, когда ты почти убил Джека Вудса, твоей первой реакцией было позвонить в «Вашингтон пост». Но что-то я не помню, чтобы ты звонил по 911.

— В одном ты права, — резким тоном ответил он. — Мне действительно было наплевать, погиб твой дружок Джек или у него просто болят зубы. Так же как и его, и прочих никогда не волновало — жив я или умер.

Голос Марии прозвучал жестко:

— Это непорядочно.

— Виноват, каюсь. А скажи мне, именно из соображений порядочности ты предпочла убить Ренсома, вместо того чтобы просто осадить нахала?

— Нет. — Она почти сорвалась на крик. — Конечно, нет.

— А теперь давай вернемся к вопросу, которого ты так искусно избежала, переведя разговор на меня: почему прошло так много времени, прежде чем ты позвонила по 911?

Мария встала, отвела взгляд, стала пристально смотреть в окно, на пальму.

— Может быть, это говорит не в мою пользу, — наконец произнесла она, — но я боялась за себя.

— Почему именно?

— У меня было ощущение, что я совершила ошибку. Ошибку, которой могла бы избежать. — Она помедлила, вспоминая собственные страхи, и закончила спокойно: — И что эти люди не поверят мне.

— Что ты делала?

Она провела рукой по лбу.

— У меня замедлилось мышление — это похоже на то, как будто пытаешься бежать, находясь в воде по пояс. Я ничего не могла сообразить — ты не поверишь. Нужно было время, чтобы осознать…

— Что ты делала? — повторил Пэйджит.

Мария закрыла глаза:

— Я действительно не помню.

Она слышала, как Пэйджит встал, подошел к ней сзади так близко, что она кожей почувствовала его близость. Он сказал тихо, еле слышно:

— Некто видел тебя вне номера.

Пораженная, она с трудом выговорила:

— Он уверен?

— Да. Вопрос может быть лишь один: что ты делала?

Мария осознала, что глаза ее по-прежнему закрыты, а руки снова скрещены на груди.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Не можешь или не хочешь?

Ответь ему так, чтобы он прекратил это, приказала она себе. И, обернувшись, посмотрела в его глаза.

— Я была в замешательстве. Ты должен это понять и внушить эту мысль окружному прокурору.

Лицо Пэйджита было всего в нескольких дюймах от ее лица.

— Четыре дня назад, — спокойно заметил он, — ты говорила инспектору Монку, что никуда не выходила из номера.

— Но прошло всего четыре часа, — возразила она, — после смерти Ренсома. У меня все перепуталось в голове. Может быть, ты сможешь разумно объяснить мое появление в коридоре?

— Не смогу, если ты не стучалась в другие номера, прося о помощи.

— Нет, не стучалась. — Мария помедлила. — Я уже говорю, что была в замешательстве.

— Причина твоего замешательства — шторы?

Она отошла от него, села. Спустя мгновение повторила:

— Шторы.

— Окна были не зашторены, когда ты пришла туда — вопреки тому, что ты заявила Монку. — Пэйджит стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз. — Кто опустил шторы, Мария, и зачем?

— Зачем? — Она была в нерешительности, не умея объяснить то, что от нее требовалось. Наконец прошептала: — Затем, что мне было стыдно.

Он сел рядом с ней.

— Стыдно?

— Да. — Она повернулась к нему. — Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел.

— Что видел? Ренсома?

— Все. Когда я убила его, я хотела бежать, надеясь, что никто меня не видел. Безумная мысль. Я не могла сказать об этом Монку.

— И поэтому солгала о шторах.

Мария отодвинулась от него.

— Самое подходящее слово — «смятение», — холодно ответила она. — Я была в смятении.

— В ужасном смятении. И непонятно, как можно было в таком смятении убить Ренсома с безопасного расстояния, стянуть с него брюки, оставить следы царапин на его ягодицах, расцарапать себе шею и бедро и детально разработать версию о попытке изнасилования, чтобы избежать наказания.

Мария оцепенела, ее охватило ужасное сознание, что она совершенно одинока.

— Они не могут не верить мне.

— Почему? Потому что ты так стараешься помочь им?

— Нет. — В ее голосе звучала безнадежность. — Может быть, кое-что я сказала неправильно. Но они не могут считать меня убийцей.

— Они считают, что ты нанесла повреждения телу спустя добрых полчаса после смерти. И поэтому уже без особой натяжки можно допустить версию об убийстве.

Как будто непроизвольно Мария коснулась синяка под глазом, отливавшего уже сине-зеленым цветом.

— Они думают, что он мертвым сделал это?

Пэйджит не ответил.

— Скажи мне, — наконец заговорил он. — Ты раньше была знакома с Марком Ренсомом?

Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

— О Боже… Нет!

— Следующим шагом Шарп будет выяснение: была ли ты знакома с Ренсомом. Если была, скажи мне об этом сейчас, или я на самом деле брошу тебя на произвол судьбы.

Ее раздражение окончательно уступило место страху.

— До его звонка я не встречалась с ним. Клянусь.

— Было бы лучше, если бы это оказалось правдой. Достаточно того, что на пленке Монка записано несколько ответов, которые либо неправдивы, либо, как ты сама теперь видишь, неточны. Не говоря уже о том, что данные Шелтон никак не подтверждают твоих показаний. — Пэйджит повысил голос. — И я не могу считать, что ты добропорядочно провела эти полчаса.

Мария холодно посмотрела на него:

— Даже трудно сказать, у кого — у тебя или у Ренсома — более оскорбительный взгляд на меня.

— Тогда найми лучшего адвоката в стране и восстанови свою репутацию.

Внезапно она почувствовала, что силы покинули ее.

— Ты совсем не веришь мне?

— Это не так. Во всем остальном я тебе верю. Я понимаю, что в чем-то тебе можно верить.

Мария резко поднялась:

— Знаешь, мне все это уже надоело.

Пэйджит пожал плечами:

— Ты не должна забывать о том, что у тебя есть хорошего. Твой пятнадцатилетний сын верит в тебя. Что касается меня, то я думаю о том, как избавить Карло от ненужных страданий, только из этих соображений я и действую.

— Чудесно. — Мария потянулась к своей сумочке. — На сегодня мы закончили?

— Минуточку. Мой тебе совет: никаких конкретных объяснений на телевидении — только искренние рассуждения общего характера о твоих мучениях и о мучениях таких же жертв. Я не хочу исправлять еще какие-то твои «ошибки».

Мария молча смотрела на него.

— Хочу пожелать Карло спокойной ночи, — наконец сказала она.

Когда она вернулась, лимузин уже был во дворе. Пэйджит проводил ее до дверей. За порогом она обернулась к нему, не зная, что увидит на его лице.

Его лицо не выражало ничего.

— Удачи в «60 минутах», — произнес он.

Потом неслышно затворил дверь, и Мария осталась одна.


— Это был кошмар, — тихо проговорила Мария. — Мне приходилось слышать об этом, женщины рассказывали, но как это на самом деле происходит, я и представить не могла.

Библиотека, где Карло и Пэйджит смотрели передачу, освещалась только светом телевизионного экрана. Телекамера вначале панорамировала номер отеля, потом захватила в кадр Марию и ее интервьюера и наконец дала крупным планом лицо Марии — оно заполнило весь экран. Вид у нее был тревожный, замкнутый — она была слишком поглощена тягостными воспоминаниями, чтобы замечать направленный на нее объектив.

Зазвучал голос интервьюера за кадром:

— Вы не могли бы описать свои ощущения?

Пэйджит взглянул на Карло, застывшего в напряжении.

Рядом с ним на диване лежал воскресный номер газеты. Заголовок гласил: «Загадка смерти Ренсома не разрешена».

Шарп предвосхитила интервью Марии. Статья явно была ее идеей. Репортер приводил цитаты из ее высказываний, из которых следовало, что она «занята изучением противоречий между показаниями мисс Карелли и фактическими данными»; «озадачена тем, что мисс Карелли неожиданно прекратила давать показания»; «полна решимости добиваться того, чтобы по этому делу об изнасиловании, от которого зависит и ее собственная карьера, проводилось объективное расследование» и что она «очень надеется: общественность не забудет о том, что талантливый человек погиб в их городе». На единственной фотографии, помещенной в газете, был трогательно юный Марк Ренсом.

Пэйджит умудрился поместить в том же номере и свои соображения. «Головоломка с данными исследований и несовпадениями, — отмечал он, — не должна отвлекать нас от главного факта — Мария Карелли была вовлечена в трагедию, у которой нет иной первопричины, кроме попытки изнасилования».

Но это не спасло Марию от тяжелого испытания, в которое ее искусно ввергла Шарп, — ей предстояло либо подробно рассказывать на глазах у телезрителей об обстоятельствах дела, либо откровенно уклониться от этого.

На экране глаза Марии были опущены вниз. Она казалась лишенной голоса и сил.

— Это воспринималось как нечто нереальное, — наконец вымолвила она. — Несколько мгновений мне казалось, что это происходит с кем-то другим. Потом мой ужас обрел осязаемые черты — его дыхание на моем лице, тело, придавившее меня к полу, руки, срывавшие с меня одежду. — Она помолчала, коснулась рукой щеки и тихо закончила: — Шок, когда он ударил меня.

— Он что-нибудь говорил?

— Да. Но я не могу повторить это. Пока не могу. — Она смолкла, потом пробормотала: — Извините. Я даже не могу называть его по имени.

— Вы хотите закончить на этом?

— Нет. — Она медленно покачала головой, но сама, кажется, не была уверена в этом. — Просто прошло так мало времени. Но нет.

Она подняла глаза, глаза умоляли.

— А может быть, и так. Вы правы, и тогда…

— Возможно, это несколько несвоевременно, — вмешался интервьюер, — но я полагал, что вы могли бы дать свой комментарий к некоторым вопросам, в которых, кажется, пытаются разобраться в офисе окружного прокурора.

Лицо Марии застыло на минуту, потом на нем явственно обозначилось замешательство.

— Я даже не знаю, что это за вопросы. Почему они возникли. Он пытался изнасиловать меня…

Она снова смолкла, не закончив фразы.

— Может быть, — съязвил интервьюер, — некоторые вещи оставим пока в покое?

Мария кивнула.

Карло наклонился вперед:

— Что у них происходит?

Пэйджит почувствовал беспокойство:

— Пока не понимаю.

— Окружной прокурор, — продолжал голос, — утверждает, что пуля, убившая Марка Ренсома, пролетела никак не меньше трех футов, тогда как вы заявили, что пистолет выстрелил, когда Ренсом лежал на вас сверху.

Мария, казалось, была изумлена. Пэйджит прошептал Карло:

— Вопросы он получил от окружного прокурора.

На экране Мария уже овладела собой.

— Они, вероятно, не понимают, как быстро все это произошло и как это может ошеломить. — Ее голос снова стал спокоен. — Это длилось секунды. Он бил меня. Мне было больно, и я опасалась за свою жизнь. Когда пистолет выстрелил, он мог отпрянуть назад — я же говорю, все это произошло мгновенно, пуля могла пролететь и несколько дюймов, и больше. Каждую ночь я вспоминаю лишь одно — его смерть, но при этом не могу думать о каких-то расстояниях. Скажу больше — не было случая, который бы так запечатлелся в моем сознании и в то же время так потряс меня, что вспоминается как совершенный сумбур. — Она сделала паузу. — Я не хочу никого обидеть, но порицать человека, как это делают некоторые, за то лишь, что он был до такой степени потрясен, это, по моему мнению, не что иное, как бессердечие.

— Черт возьми! — оживился Карло. — Неплохо сказано.

Пэйджит не отвечал; он слишком хорошо представлял реакцию Шарп на то, что она сейчас видела.

— Кроме того, окружной прокурор считает, что прошло никак не меньше тридцати минут, прежде чем вы позвонили по 911.

Мария покачала головой:

— В тот день я утратила всякое представление о времени. Как я говорила одному из своих друзей, шок лишает способности нормально мыслить, как будто пробираешься по темному дому, который тебе абсолютно незнаком. Лишь одно я уяснила совершенно точно — этот человек мертв. — Мария снова посмотрела в объектив камеры. — Если бы это было не так, я никогда не потеряла бы голову, что бы он ни делал со мной.

— Вы помните, что произошло в эти полчаса?

— Только отдельные фрагменты. — Голос у нее был тихий, недоуменный, как будто ей самой было непонятно все это. — Единственное, что отчетливо помню, — как вышла из шока и позвонила по 911.

Пэйджит почувствовал облегчение:

— Думаю, она проскочила.

Карло обернулся к нему:

— Ты говоришь так, будто считаешь ее виновной.

Пэйджит мысленно обругал себя.

— Нет, она невиновна, — ответил он. — Она прошла испытание. Окружной прокурор устроил ей испытание, и она держалась хорошо.

— Наш источник утверждает, — говорил репортер, — что вы отказались пройти испытание на детекторе лжи.

Пэйджит встал:

— Сука…

Карло обернулся:

— Кто?

— Шарп. — Отец взглянул на него. — Извини. Давай просто смотреть, о'кей?

Повернувшись к экрану, он встретил усталый, но твердый взгляд Марии.

— Как вы знаете, — сказала она, — я начинала свою карьеру юристом. Широко известно, что детекторы лжи не дают верных результатов, поэтому ни один суд, где бы то ни было, не примет во внимание эти результаты. Каждый окружной прокурор страны знает это, и каждый окружной прокурор должен понимать: то, что не может быть использовано в суде, недопустимо использовать во вред чьей-либо репутации. — Она сделала паузу. — Знаете, очень трудно понять, что здесь происходит.

— Я вовсе не собираюсь доказывать, что вы совершили какое-то преступление.

— Хорошо, — твердо произнесла Мария. — Я ведь на самом деле не совершала никакого преступления. Я не порицаю вас за ваши вопросы. Но полагаю, вы должны дать оценку источнику информации и задуматься над тем, каковы его мотивы. — В ее голосе зазвучали нотки неприязни. — Кем бы он ни был.

— Мы всегда стараемся так делать. И один из способов — получить ваши ответы на эти вопросы.

— Понимаю. Я лишь очень огорчена тем, что анонимный источник весьма выборочно приводит факты, чтобы создать превратное представление о том, что так просто и так трагично. — Она помедлила, как будто только сейчас осознавая нелепость ситуации. — Боже мой, неужели кто-то думает, что я хотела всего этого? Неужели кому-то может прийти в голову, что я желала смерти этого человека? Неужели каждая женщина, которую изнасиловали, должна терпеть насмешки из-за того, что стала жертвой, выносить инсинуации по поводу ее попыток дать отпор?

— Не увлекайся, — пробормотал Пэйджит.

— Конечно же, мы так не думаем, — ответил интервьюер. — Задавая вопросы, имеющие непосредственное отношение к гибели Марка Ренсома, мы рисковали задеть вас и многих других. Но, хотя это и очень неприятно, как для нас, так и для вас, было бы неэтично обходить молчанием вопросы, которые были нам предложены.

Мария нахмурилась:

— Я журналист, как и вы. Но я стала жертвой попытки изнасилования. И я знаю, и вы знаете, что наше общество все еще несправедливо к женщинам, ставшим жертвами насилия.

— Согласен. — Интервьюер сделал паузу. — Можно мне, как журналисту, задать вам еще один вопрос?

Внимательно наблюдая за Марией, Пэйджит разгадал выражение ее лица: любой другой увидел бы в нем глубокую задумчивость, он же — предельную настороженность.

— Конечно, — ответила она.

— Как бы вы объяснили то, что один из постояльцев отеля видел из своего окна, как вы опускали шторы в номере Марка Ренсома?

Пэйджит буквально физически почувствовал, как поражена Мария. Он догадывался, что Шарп приберегла этот факт как раз для такого вот момента. Увернись, мысленно внушал он Марии, увернись любым способом.

— А позвольте мне вам задать вопрос, — парировала она. — Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?

— Так почему же?

— Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. — Она помедлила, глядя прямо в объектив. — Попросите ваш источник, пусть он — или она — скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.

Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.

— О чем она? — спросил Карло.

— О кассете, — объяснил Пэйджит. — Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.

Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.

— У меня еще есть вопросы, — тем временем продолжала она, — пусть эти люди ответят на них сами себе. — Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. — Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?

Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.

— Я не уверена, — обратилась Мария к интервьюеру, — что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.

На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.


6


Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого — квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.

В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.

Она сказала по-испански:

— Прекрасная комната.

Девушка удивилась. И ответила также по-испански:

— Здесь все, как было при докторе Стайнгардте.

И пошла за дочерью доктора.

Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур — африканские здесь, азиатские там — учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.

— Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, — произнес за ее спиной хриплый голос. — Или коллекцию засушенных бабочек.

Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.

Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.

— Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, — представилась вошедшая и сухо добавила: — Моя мама была француженкой.

Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:

— Тереза Перальта. — И, улыбаясь, добавила: — У меня мама — гватемалка. Была и есть.

— Вы счастливая. — Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. — Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.

«Что можно сказать на это?» — подумала Терри.

— В таком случае я заменила бы обстановку, — наконец вымолвила она.

Стайнгардт посмотрела ей в лицо:

— Да? А что бы предпочла ваша матушка? Хотя, я боюсь, мадонна с младенцем Христом, да еще исполненная маслом, не смотрелась бы в нашем интерьере.

Терри внутренне напряглась; единственное, что оставалось неясным в замечании хозяйки дома, — на какое различие она намекала: на классовое или расовое.

— Многие из нас, — спокойно ответила она, — предпочитают портрет Джеймса Кольта в рамке. Лучше тот, который светится в темноте.

Взгляд Жанны Стайнгардт выразил удивление, потом она растянула губы в холодной улыбке:

— Как я понимаю, вам известно, что на пленке.

Терри кивнула.

— Я перестала на него молиться — если мы с вами правильно поняли друг друга. То же произошло и с Марией Карелли после того, как Марк Ренсом заставил ее это прослушать.

Жанна Стайнгардт откровенно рассматривала ее пристальным оценивающим взглядом.

— Ну да. Я видела ее вчера вечером в «60 минутах». Впечатляет. Садитесь, пожалуйста.

Она провела Терри к софе в центре комнаты с белой хлопчатобумажной обивкой, изукрашенной ацтекским узором. Терри села на одном краю софы, Жанна — на другом, сложив руки на коленях и скрестив ноги.

Сейчас самое время, подумала Терри, смягчить тон разговора.

— Ваша мама… — начала она. — Как это должно быть ужасно…

— Я почти не помню ее. — Хозяйка картинно пожала плечами. — И потом, это скорее отсутствие, чем потеря.

Терри попыталась представить свою жизнь, в которой «отсутствует» мама Роза. Это было похоже на то, как если бы сама она перестала существовать. И тут же поняла, что пустота, которую она ощутила в душе Жанны Стайнгардт, не что иное, как отсутствие любви.

— А я, как вы говорите, счастливая.

Мисс Стайнгардт сделала отстраняющий жест:

— Вы пришли поговорить о моем отце и кассете.

— О кассете и Марке Ренсоме, — поправила Терри.

Дочь врача бросила на нее пытливый взгляд:

— Что вы хотите узнать? Ведь ваша клиентка уже убила его.

Несколько мгновений Терри молча смотрела в окно. Из окна был виден бассейн, овал которого контрастировал с геометрической правильностью прямых линий и углов дома. Слуга-мексиканец натягивал над бассейном металлическую сетку, чтобы тропическая листва не попадала на голубую поверхность воды.

— Как получилось, что Марк Ренсом приобрел эту кассету?

— Очень просто. — Мисс Стайнгардт одарила собеседницу тонкой улыбкой. — Я позвонила ему.

Ну, это неудивительно, подумала Терри.

— По какому поводу? — мягко спросила она. Вопрос был излишним; она была уверена, что знает ответ: деньги. Мгновение собеседница молчала.

— Я считаю, — голос ее звучал холодно, — что кассету можно давать прослушивать в воспитательных целях.

Поколебавшись, Терри задала вопрос:

— А разве это не сугубо конфиденциально?

— Конечно, и мой отец так считал. Он оставил указание, чтобы все кассеты были уничтожены его душеприказчиком. — Она вновь позволила себе чуть заметную улыбку. — А его душеприказчик — я.

Терри постаралась сохранить нейтральный тон:

— А у вас не возникают проблемы в связи с особыми привилегиями пациентов врачей-психиатров?

— О нет. Лаура Чейз уже не лечилась у моего отца, когда сунула себе в рот ствол пистолета и нажала на спусковой крючок. — Регистр хриплого голоса понизился. — Видимо, она почувствовала, что полностью деградировала.

Терри молчала, пытаясь сохранить душевное равновесие. За интеллектом и эгоизмом, острым холодом которых тянуло от этой женщины, она угадывала другое чувство, распознать которое пока не могла.

— Все же люди будут доказывать, что Лаура имела право на сохранение в тайне некоторых подробностей ее частной жизни.

Мисс Стайнгардт отмахнулась:

— Пусть доказывают. Но с ее стороны никаких возражений опасаться уже не приходится. Поэтому у меня развязаны руки, и мой адвокат не возражал против контакта с Марком Ренсомом.

Терри подумала, что Жанна говорит как автомат; что-то жестокое было в ее равнодушии, равнодушии напоказ.

— Что вы сказали Ренсому? — спросила она.

— То, что нужно. — Ответ прозвучал резко, в голосе слышались язвительные нотки. — Что я восхищена его произведениями. Что я читала статью, которую он написал о Лауре Чейз, — «Плоть становится мифом», так, кажется, она называется. Что я разделяю его интерес к обстоятельствам смерти Лауры. И что, если у него будет желание, я могу дать ему послушать отцовские кассеты. — Она сделала паузу. — По договорной цене, разумеется.

— И что он сказал?

— Что хочет встретиться со мной. — На ее лице снова появилась странная улыбка. — И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.

Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.

— А где его кабинет?

Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:

— Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.

Поколебавшись, Терри попросила:

— Можно посмотреть?

— Если угодно.

Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.

Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой — включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.

Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.

— Стерильно, как в операционной, — бросила от дверей Жанна Стайнгардт. — Недаром отца как-то назвали «хирургом души».

Терри обернулась к ней:

— А где кассеты?

Стайнгардт показала пальцем:

— Там.

В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.

Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.

— Святая святых, — театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. — Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.

Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции — в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.

— Возможно, здесь чья-то судьба, — раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. — Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?

Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.

— Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?

— Мой отец составил указатель. — И снова в голосе зазвучал сарказм. — Я показала его Марку Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.

Терри избегала прямого взгляда на собеседницу, это было неприятно ей. Она медленно двигалась вдоль полки, скользя взглядом по батарее кассет. А вот и брешь — целая полка и половина другой были пусты.

— Это место Лауры Чейз, — услышала она. — Немало времени потрачено на ее лечение.

Терри молчала.

— Ренсом забрал их? — наконец спросила она.

— Да. Так мы договорились, — почти весело сказала дочь врача. — Он хотел работать дома.

Терри осмотрела и последнюю полку с кассетами — искать уже было нечего, просто она не знала, что делать дальше.

И тут увидела еще одну брешь. Брешь была небольшой, всего две пустые ячейки. Положив туда пальцы, она спросила:

— А это? Тоже Лаура Чейз?

— Не знаю. — Мисс Стайнгард помедлила. — Здесь они были бы не на месте.

Терри посмотрела на ячейки. Если она хоть что-то понимает в системе шифров доктора Стайнгардта, они относились к двум разным пациентам; номера и цифры были разными, даты частично совпадали.

— Что-нибудь здесь было?

На мгновение ее собеседница была озадачена.

— Не уверена. Я заметила это на другой день. Но не могу припомнить.

— Если здесь были кассеты, мог Марк Ренсом взять их?

Стайнгардт пожала плечами.

— Наверное, мог — один или два раза я позволяла ему прослушивать записи здесь одному. Вы знаете, ему очень не терпелось. — Тон ее сделался сухим. — Ему, кажется, нравилось общаться с Лаурой в комнате, где она обнажалась целиком, в фигуральном смысле, разумеется. Как он, должно быть, хотел оказаться на месте моего отца!

Как будто озноб охватил Терри.

— Если кассеты пропали, можно узнать об этом по указателю?

Воцарилось короткое молчание.

— Да. Можно было бы.

Терри уже хотела было повернуться, чтобы идти, как взгляд ее приковала черно-белая фотография, одиноко висевшая на стене, — аскетическое лицо человека на седьмом десятке лет, с заостренными чертами и пергаментной кожей; глаза, погасшие, водянистые, ничего не выражали.

— Ваш отец?

Жанна кивнула:

— Кажется, она здесь кстати. Я сама повесила ее перед приходом мистера Ренсома.

После паузы Терри спросила:

— Вы не могли бы рассказать об этом?

— О визите Ренсома? Конечно. — Хозяйка и гостья опустились в кресла. — Это было, в сущности, забавно.

Терри ощутила, как угнетающе действует на нее безликость комнаты.

— Что же было забавным?

— То, как он изменился. Входя в дом, Марк Ренсом прямо-таки излучал энергию — он как будто рвался из своей телесной оболочки, этакий рыжеволосый ирландец, беспрестанно укрощающий собственного дьявола. Это чувствовалось, даже если он не произносил ни слова. — Мисс Стайнгардт повела головой, как бы осматриваясь, и Терри заметила, что у нее почти львиный профиль. — Но лишь только он ступил сюда, в эту комнату, сразу изменился — словно оказался вдруг в храме. А когда я показала ему кассеты, он даже говорить не мог — только смотрел, вытаращив глаза. А потом попросил: «Включите что-нибудь для меня». — Голос рассказчицы стал насмешливым, она была погружена в воспоминания. — Я поставила кассету. Одну из многих.

— Ту, которую он прокручивал для Марии Карелли?

— О нет. Как и Лаура, лучшее я приберегла под конец. — Она смахнула волосы с лица. — Ему достаточно было слышать ее голос — Лаура Чейз, восставшая из могилы.

— А что он делал?

— Просто сидел, ссутулившись, слушал. Почти не шевелясь. А когда запись кончилась, предложил мне сто тысяч долларов. Я ответила ему, что этого недостаточно, — довольно вежливо ответила, скорее с сожалением, чем с раздражением. А потом сказала о последней кассете Лауры. — Странная улыбка снова появилась на ее лице. — О той, с Джеймсом Кольтом.

Терри поняла, что между ними состоялся торг. Она спокойно спросила:

— И что же Ренсом?

— О, о том, какую цену он готов заплатить, я поняла уже по его лицу. Лицо было — как бы это сказать — алчным. — У нее был издевательский голос пресыщенной женщины, рассказывающей об отставном любовнике. — Такое ощущение, будто я предложила ему самое Лауру Чейз.

У Терри рассказ не вызывал ничего, кроме отвращения. И представить нельзя, на что могла решиться Жанна Стайнгардт ради денег!

— Что было потом?

— Здесь, в комнате, мы и договорились. Двести пятьдесят тысяч долларов плюс тридцать процентов — особая плата. — Дочь смотрела на фотографию отца, как бы адресуя эти слова ей. — Последние десять процентов, — язвительным тоном добавила она, — за позволение Марку взять Лауру к себе домой.

Терри наблюдала за ее лицом.

— Он говорил, как собирается использовать кассету?

— Нет. Но я полагала, она была нужна ему для работы над книгой. Кассета очень многое объясняет в ее смерти, вы не находите? — Смолкнув, мисс Стайнгардт по-прежнему смотрела на отцовскую фотографию. — В ней вся Лаура.

На какое-то мгновение ход мыслей Терри прервался. Потом она снова задала вопрос:

— Он когда-нибудь говорил, что собирается дать послушать кассету Марии Карелли?

— Нет. — Собеседница снова обернулась к Терри, в ее голосе зазвенело презрение. — Он не сказал мне, что собирается использовать кассету как прелюдию. С моим скромным воображением я видела в ней лишь материал для первоклассного бестселлера о самоубийстве Лауры. По крайней мере, название книги было «Кто убил Лауру Чейз?».

— В связи с Лаурой Чейз он упоминал какую-нибудь женщину?

Женщина задумалась.

— Я помню, он говорил о Линдси Колдуэлл, — наконец сказала она. — Хотя я не поняла, в какой именно связи.

Терри была удивлена, услышав имя знаменитой актрисы, все еще красивой в свои сорок лет, известной как своей общественной деятельностью, так и присужденными ей «Оскарами». Студенткой в Беркли Терри слышала выступления Линдси Колдуэлл по женскому вопросу. Ее речь, по сути, представлявшая рассказ о собственном болезненном превращении «из куколки-красотки в суперженщину», как сама Колдуэлл назвала это, была удивительной по своей искренности и простоте. Терри подумала, что она — прямая противоположность Лауре Чейз, женщина, чье благоразумие и воля могли вызвать лишь неприязнь Марка Ренсома.

— Что он говорил о ней? — поинтересовалась Терри.

— Я не помню точно, о чем он говорил в первый раз. Помню только, спросил меня, знаю ли я ее. Я ее не знаю.

— А Ренсом спрашивал о том, существует ли какая-нибудь связь между Лаурой Чейз и ею?

Мисс Стайнгардт мотнула головой:

— Не спрашивал, и я не знаю. Но, если я не ошибаюсь, Лаура умерла, когда Линдси Колдуэлл едва минуло двадцать.

Взгляд Терри скользнул вдоль полок к тому месту, где могли бы быть две кассеты.

— Линдси Колдуэлл встречалась когда-либо с вашим отцом? Как пациентка, я имею в виду?

— Я не помню, была ли она в указателе. — Хозяйка задумалась. — Прослушивая записи, я обращала внимание только на то, что имеет отношение к Лауре Чейз. Главным образом, меня заинтересовала последняя кассета.

— Почему?

Выражение лица мисс Стайнгардт стало неприветливым, и в голосе прозвучала откровенная неприязнь:

— Меня очень интересуют обстоятельства ее смерти.

Терри решила не развивать эту тему.

— Вы недавно упомянули, что Ренсом «в первый раз» говорил о Линдси Колдуэлл. Был еще разговор о ней?

— Да. Он звонил мне из Нью-Йорка. Я просила его дать мне почитать то, что уже написано, — хотела убедиться, что он верно понял смысл и значение кассеты Лауры. Ренсом собирался приехать сюда, в Лос-Анджелес, как он объяснил, чтобы встретиться с Линдси Колдуэлл. И, судя по голосу, был весьма доволен собой. — Легкая улыбка тронула ее губы. — Но мне так и не пришлось увидеть наброски к роману, а он так и не повидал Линдси Колдуэлл. Он собирался встретиться с ней через день после Марии Карелли.

Терри помолчала. Потом спокойно спросила:

— Можно посмотреть указатель?

— Нет. — Это было сказано ровно и бесстрастно. — К сожалению, нет.

Женщина смотрела внимательным, непроницаемым взглядом — такой же взгляд, подумала Терри, у мужчины на фотографии.

— В таком случае, может быть, посмотрите сами? Все, что я хочу знать: была ли Линдси Колдуэлл пациенткой вашего отца.

Во взгляде отразилось удивление:

— Для чего?

— Пока трудно сказать. Возможно, она знает что-нибудь о кассете.

— Вам придется спрашивать самое мисс Колдуэлл о ее отношениях с моим отцом. — Отвернувшись, она обвела взглядом ряды кассет. — После того как мы с Ренсомом договорились о продаже, я сожгла указатель.

Терри буквально потеряла дар речи.

— Почему? — наконец спросила она.

Жанна перевела взгляд на фотографию отца.

— По той же самой причине, — ответила она холодно, — по какой решила уничтожить и все остальные кассеты. Я сделала то, что и собиралась сделать.

Неожиданно Терри осознала смысл того, что сделала эта женщина.

— Так те проданные кассеты… это было не из-за денег?

— О нет, не из-за денег. — Улыбка мисс Стайнгардт была мрачной. — После того как я продала Марку Ренсому кассету так дорого, у него не было выбора — он должен был использовать ее. А я от всей души хотела, чтобы он ее использовал.

Терри кивнула:

— Из-за вашего отца.

— Да. — Взгляд ее собеседницы стал свирепым. — Вы слушали ту кассету?

— Нет.

— Для меня это было откровение. Почти пятьдесят минут Лаура Чейз рассказывала, как Джеймс Кольт втаптывал в грязь ее чувства. Когда она добралась в своем рассказе до второго мужчины, она уже рыдала в истерике. А мой отец лишь просил излагать как можно подробнее, что они проделывали с ней. А потом объявил Лауре, что ее время истекло. — Жанна говорила с таким обнаженным чувством, что становилось больно и страшно. — Прослушав запись, я поняла, что мой отец — коллекционер, а мы для него лишь предметы, которые он собирает. Любой из нас.

Но никто больше, подумала Терри, не услышит того, что слышал доктор Стайнгардт. Она тихо спросила:

— Когда ваша мама покончила с собой?

— Тридцать лет назад. Она ушла из жизни как-то незаметно. Никто не вспоминает о ней, в том числе и я. — Лицо женщины окаменело. — Но теперь благодаря мне никто и никогда не забудет о том, кто убил Лауру Чейз.


— В этой истории, — сказал Джонни Мур, — вдохновляет уже то, что наконец-то у нас есть знаменитость, которая все еще жива.

Терри сидела на балконе отеля «Беверли-Хиллз» — благодаря заботе Кристофера Пэйджита — и впервые в жизни разговаривала по радиотелефону. Она бы улыбнулась шутке Мура, если бы не подавленное настроение.

— У вас есть ее номер? — спросила она.

— Только возможность связаться с ней через промежуточную инстанцию. Я позволил себе от вашего имени оставить сообщение: «Позвоните Терезе Перальте, адвокату Марии Карелли, по делу Марка Ренсома». — С легким смешком Мур добавил: — Надеюсь, получатель, где бы он ни был, отнесется к просьбе с должным вниманием. Иначе придется оставить сообщение от самого Марка Ренсома.

Взгляд Терри был устремлен поверх внутреннего дворика, полного цветов, на солнце, опускавшееся в невидимый океан.

— Будет удивительно, если она позвонит мне.

— Это зависит от того, — возразил Мур, — по какой причине Ренсом хотел ее видеть. Или она его — хотя последнее показалось мне совершенно необъяснимым. — В его голосе слышался сарказм.

— Завидуете? — поинтересовалась Терри.

— От вас ничего не скроешь, миссис Перальта. А какая потеря — смерть Марка Ренсома, какой был мужчина! Конечно же, Линдси Колдуэлл и меня выбила из колеи. Именно из-за феминистской пропаганды я лишился нормального домашнего очага.

— Вот как?!

— Да. Не из-за моего же занудства, спорадического пьянства, не из-за моих же непонятных исчезновений и подозрительных знакомств. В конце концов, настоящая американская женщина добрых старых времен поняла бы меня.

— Да, были добрые старые времена, — насмешливо сказала Терри, — когда женщин не принимали на работу.

— Не то что теперь, — охотно подхватил Мур. — Это как раз и губит американскую семью. Сейчас миллионы женщин могут бросить своих ненавистных мужей, не боясь умереть с голоду. А бедная общественность все еще возлагает какие-то надежды на семейное согласие.

Терри улыбнулась:

— Меня только один вопрос занимает: а в состоянии ли мой Ричи бросить меня?

— Семья с погасшим домашним очагом? Заведите себе партнера, и любовь вспыхнет опять. И теперь уже будет вечной. Вот увидите, он сразу исправится.

Терри почувствовала стыд: хотела подшутить над Ричи, а получилось, что выдала сокровенное.

— У нас все совсем не так плохо. У меня никогда бы до этого дело не дошло.

«Как странно уверять Джонни в том, в чем сама не уверена», — подумалось ей при этом.

— Терри, — мягко спросил он, — уж не завели ли вы роман на стороне?

Мур как будто прочитал ее мысли и решил развеселить.

Но его сочувствие не причинило бы боли, подумала она, если бы он не знал ее.

— Спасибо за все. — И Терри торопливо попрощалась.

Она еще наблюдала заход солнца, когда снова позвонили. Волнуясь, она ответила:

— Тереза Перальта.

— Привет, Тер. Что это? Ты не приедешь сегодня?

Она тяжело опустилась на стул.

— У меня оказалось больше дел, чем предполагалось. Еще один свидетель — последний, надеюсь.

Ричи, кажется, уже выходил из себя.

— Хорошо, но ты же на самом деле нужна здесь.

Даже не спрашивает, как прошел день, подумала Терри, и знать не хочет, что она ничего не в состоянии объяснить по телефону — ей неудобно говорить о чужих секретах.

— Буду дома завтра вечером. Если этот человек завтра сможет со мной встретиться.

— Скажи ему, пусть встретится с тобой сегодня вечером.

— Постараюсь. — Неожиданно Терри почувствовала усталость. — Я хочу поговорить с Еленой.

— Ее нет. Когда узнал, что ты не приедешь, попросил Джейн взять ее к себе на ночь.

— Почему?

— У меня был обед еще с одним инвестором. Джейн даже обрадовалась, потому что Лени и Тесс всегда хорошо играют.

У Терри мелькнула мысль: не была ли отправка Елены к соседям завуалированным наказанием, только не для Елены, а для нее.

— Кажется, я тебе уже говорила, что Елена вовсе не любит Тесс.

— Правда? А я забыл.

— Ты был за своим компьютером — Терри встала, глядя на оранжевую полосу заходящего солнца. — Наверное, не слышал.

— Наверное, нет. Во всяком случае, пребывание вне дома делает детишек более самостоятельными. — Не успела Терри возразить, как он перешел к другой теме: — Слушай, Тер, у меня к тебе важный разговор.

У Терри почему-то появилось ощущение, будто в животе затягивается узел.

— Что такое?

— Речь идет о бабках. Нам все еще не хватает нескольких тысяч начального капитала.

— Может быть, начнем торговать моим телом?

— Я серьезно.

Терри потерла висок.

— Я тоже. У нас же нет денег — и за компьютер я еще не успела расплатиться. Давай его продадим.

— Мне он нужен для дела. Кроме того, за него лишь удерживают из зарплаты — и нужно учесть, что у тебя есть привилегии по налогам.

— У нас больше нет денег, — медленно произнесла она. — Что тут непонятного?

Долго длилось молчание.

— Об этом я и хотел с тобой поговорить.

Терри почувствовала, как боль, начавшись где-то в затылке, постепенно подбирается к глазам.

— О чем именно?

— О твоих пенсионных накоплениях. — Ричи помедлил. — Мы можем позаимствовать оттуда.

Терри прикоснулась к векам.

— Я не уверена, что это можно.

— Да можно, можно. Я узнавал у твоего бухгалтера, в фирме.

— Ты звонил ей?

— Но тебя же здесь нет, верно? Не переживай, Тер. Я же не взял деньги, не сделал еще ничего. Пока ты не подпишешь бумаги, ничего нельзя сделать.

Пока, подумала Терри. А вслух сказала:

— Я там еще недавно. Наверное, речь может идти только о каких-нибудь пятистах долларах.

— Нет же, почти тысяча триста. — Он заговорил торопливо: — Ты можешь забрать половину, и это будет стоить тебе менее восьмидесяти долларов в месяц. Причем ежемесячные взносы делать не придется — они будут удерживать сами.

— Ты имеешь в виду удержания из твоей зарплаты?

— Думай, что говоришь. — Ричи повысил голос. — Это же именно то, что я называю нежеланием оказать хоть минимальную поддержку. Если не сказать хуже — тебе просто хочется унизить меня, чтобы легче было мною управлять.

Терри опустилась на стул.

— Извини, Ричи. Я вовсе не хочу унизить тебя. Просто надо, чтобы мы наконец устроили нашу жизнь. Не буду говорить о каких-то предчувствиях, но у меня всегда возникает непонятное ощущение… — Она сделала паузу, не в силах объяснить свое состояние. — Как только ты начинаешь говорить, меня как будто паралич разбивает. Желудок в кулачок сжимается…

Ричи понимающе хохотнул:

— О'кей. Но подумай — ведь эти несколько сотен баксов не стоят даже телефонного разговора. Ты же потратишь их с выгодой для нас, Тер.

Терри вдруг увидела, что сделалось совсем темно; она не заметила, что наступила ночь.

— Я подумаю, — ответила она наконец. — О'кей?

— Великолепно. — Ричи снова был бодр и полон надежд. — Поговорим, как только вернешься.

Терри помедлила.

— Послушай, если я завтра по какой-то причине задержусь и вернусь только поздно вечером, пусть Елена будет дома, хорошо?

— Ну конечно. Мы пообедаем с ней в том месте, которое она любит, я знаю, потом поведу ее, может быть, в плавучее кафе-мороженое. — Он смолк, как будто его внезапно осенила идея. — Тер, а почему бы нам втроем в этот уикэнд не закатиться в Тилден-парк — приятно проведем время, покатаемся на паровозике. Будет чудесный семейный день.

Терри подумала, что иногда всплески его активности утомляют. Но вспомнила, что Елена любит кататься на паровозике.

— Заманчивое предложение, — согласилась она и попрощалась.

Какое-то время неподвижно сидела в темноте. Думала о гостиничном обслуживании, вспоминала о Линдси Колдуэлл, размышляла о Ричи, о себе. У нее появилось ощущение нереальности тех обстоятельств, в которых она очутилась, — заброшена в тропическую ночь, вдали от дочки, в ожидании звонка особы, которую видела лишь издали да в кино.

Зазвенел телефонный звонок, пробудивший ее от оцепенения. Она взяла трубку:

— Алло!

— Алло. Это Тереза Перальта?

Голос был чистый, лишенный манерности; Терри всегда казалось, что так говорят на Среднем Западе.

— Да, — ответила Терри. — Спасибо, что позвонили.

— Не за что, — сказала Линдси Колдуэлл. — Значит, ждали моего звонка?


7


— Речь пойдет о Марке Ренсоме, — спросила Линдси — или о Лауре Чейз?

Они сидели на террасе дома Колдуэлл — дом из стекла и красного дерева стоял на берегу океана в Малибу Колони — и смотрели, как утреннее солнце пляшет на океанском горизонте. В голубых джинсах и белом свитере собеседница Терри казалась меньше и скромней той Линдси Колдуэлл, которую она помнила. С рыжеватыми волосами, ясными голубыми глазами и умным внимательным взглядом, она походила не на звезду экрана, а на провинциальную тетушку, которая, работая каким-нибудь экспертом, совершенно случайно разбогатела. Единственное отличие — в ней ощущалась не выставляемая напоказ, но и не скрываемая уверенность в непоколебимости собственного делового авторитета, уверенность женщины, которая сама ставит свои фильмы, живет своим умом и твердо знает себе цену.

— Мне и самой пока неясно, — ответила Терри. — Вы по телефону говорили, что я, вероятно, представляю себе, зачем хочу видеть вас. Но я пока еще не знаю, почему хотел встретиться с вами Марк Ренсом.

Во взгляде актрисы была смесь задумчивости и удивления.

— Пока не знаете, — констатировала Линдси.

Терри покачала головой.

— Я подумала, — рискнула заметить она, — что вы были пациенткой доктора Стайнгардта.

— Лестно же вы обо мне подумали. — Смолкнув, мисс Колдуэлл обернулась к океану. — Было время, когда я действительно меняла врачей, как иная женщина меняет любовников, — отец заставлял. Но никогда не пробовала лечиться у этого фрейдиста. — Ее голос стал тих и печален. — Я частенько говорила себе, что ее никто не спасет и никто не поможет Лауре спасти себя.

Терри была изумлена:

— Вы знали ее?

У мисс Колдуэлл был такой взгляд, будто она не может решить: говорить ли правду? Наконец она вяло кивнула:

— Тогда я была совсем молодой. Всего девятнадцать.

Терри помедлила в нерешительности. Кажется, Линдси Колдуэлл не из тех, кто, не уяснив сути дела или не имея на то желания, позволяет отнимать у них время расспросами о знаменитой актрисе. Она почувствовала себя неловко, будто ее уличили в желании покопаться в чужом белье.

— Как раз из-за этого Марк Ренсом хотел вас видеть?

Мисс Колдуэлл подняла бровь:

— Что подразумевается под «этим»?

— Из-за Лауры Чейз?

— Да. Именно из-за этого Марк Ренсом хотел видеть меня.

Терри помолчала. В голосе собеседницы не было ни любезности, ни враждебности; в той женщине, которая выступала в Беркли, было гораздо больше сердечности, чем в этой, сидевшей рядом. Терри решила поменять тактику.

— Однажды я слушала вас в Беркли, — сказала она. — Рассказав о том, что происходило лично с вами — о возникавших сексуальных проблемах, о стремлении обрести необходимое актрисе самообладание, вы сделали выводы, которые волновали меня и всех других женщин, которых я знала. Но мне кажется, что все это не имеет никакого отношения к Лауре Чейз.

Во взгляде актрисы появился живой интерес.

— Это из-за того, что вы не хотите увидеть эту связь — никто из нас не хочет. Но в Лауре было гипертрофировано все то, что боятся обнаружить в себе женщины, — это была страдающая жертва, склонная к наивной хитрости, стремящаяся растормошить воображение мужчин и готовая разменять собственное «я» на «любовь» любого рода, лишь бы избавиться от одиночества. — Она помолчала. — Если вы никогда не обнаруживали в себе проявления всего этого, то либо обманываете себя, либо у вас характер такой замечательной силы, что я непременно хотела бы услышать, как вы его воспитали.

В ее словах не было раздражения — в голосе звучала готовность и к беспощадной самооценке.

— Скорее я способна на самообман, — просто сказала Терри. — В иные дни это выступает на первый план.

Впервые ее собеседница улыбнулась.

— То же самое и со стремлением быть феминисткой — в иные дни это выступает на первый план. Как могу судить хотя бы по собственному опыту, это действительно пересиливает свою альтернативу.

Терри кивнула:

— Если вы не Марк Ренсом.

— Железный Марк, — ровным голосом произнесла мисс Колдуэлл. — Человек, воистину ничем не отделенный от своей животной сути.

Подумав, Терри спросила:

— Вы встречались с ним — до того, как он позвонил?

— О да. В Йеле, на симпозиуме «Женщина в кино». Кто-то решил, что это будет забавно — пригласить его.

Повернув голову, она всматривалась в морскую даль.

— Честно говоря, у нас возникла ссора из-за того, какое место отвести Лауре в пантеоне ролевых моделей. И было бы трудно сказать, какое чувство было в Марке сильнее — страсть к Лауре или инстинктивная неприязнь ко мне. Меня это не очень смущало: помнится, я назвала его «поэтом-лауреатом журнального разворота». — Линдси, смолкнув, покачала головой. — Напрасная трата времени. Лучше высказывать собственное мнение, чем высмеивать чужое.

Крепнущий бриз ерошил волосы актрисы. Ясны были ее глаза и не по годам молодо лицо, но на нем уже запечатлелось спокойствие самопознания, которое приходит с возрастом. Терри вдруг ощутила умиротворение в душе; она смотрела на океан, на белую полосу там, где рассыпались на песке волны, и дальше, туда, где колыхались длинные ламинарии, волнуемые водяной массой. Появилось одинокое судно, крохотное из-за расстояния, и снова исчезло. Воздух был густ и солон.

Наконец Терри спросила:

— Почему вы решили встретиться с ним?

Мисс Колдуэлл продолжала смотреть на океан, как будто не в силах оторвать взгляд.

— Ему стало известно, что я была знакома с Лаурой.

— Что он сказал?

— Что хочет поговорить со мной об этом. Лично. — Ее ответы снова стали краткими и безразличными. Терри решила сменить тему в надежде на то, что беседа снова обретет свободное течение.

— Лаура Чейз была гораздо старше, и, кроме того, трудно предположить, что у вас было много общего.

Собеседница сделала неопределенное движение рукой.

— Больше, чем вы думаете. Меня на годы заточили в закрытый пансион, а я, чтобы выразить протест отцу, выбрала самые сильные средства — пьянство и мальчиков. — Она помедлила. — Мальчиков было много. Чтобы позлить отца, я занималась этим с кем придется, даже с теми, кого ненавидела. Потом они назвали это неразборчивостью. А вот как назвали то, что вышвырнули меня, — я забыла.

Терри не знала, что сказать. Женщина говорила с усталым равнодушием, будто брела знакомым путем, которым не раз ходила на поиски истины.

— Как вы познакомились с Лаурой Чейз?

— Ну, это было просто. Мой отец, как вы, может быть, знаете, счел за благо перебраться в студию «Парамаунт», и меня пристроили к семейному делу, — сухо пояснила мисс Колдуэлл. — Со временем у меня появилось страстное желание превзойти его. Но моей первой работой была незначительная роль, роль младшей сестры Лауры Чейз. Более или менее плоская грудь — вот, пожалуй, единственное, что позволяло мне претендовать на эту роль.

— Я, кажется, не видела этот фильм.

— Он и не был закончен. — Голос актрисы сделался тихим. — Лаура застрелилась как раз перед съемками самых важных эпизодов.

Мгновение Терри молчала, потом спросила:

— Какая она была?

Глаза Линдси сузились.

— Вспоминая прошлое, я думаю, что самое заметное в ней — какая-то роковая чувствительность: она хотела любить и быть любимой, но была слишком несчастной, чтобы найти путь, не связанный с саморазрушением. Она могла переспать со статистом ради чувства уверенности, чаще мимолетного. На другой день, во время съемок, могла застыть вдруг на месте, пока режиссер не начнет уговаривать ее продолжить работу. Но она никогда не умела разобраться в себе, чтобы поступать так, как должно. — Горечь зазвучала в голосе мисс Колдуэлл. — Чем она была наделена в избытке, так это сверхъестественной чуткостью к чужой боли. Особенно если подобную душевную боль она испытывала или испытала сама.

При этом было бы хорошо, подумала Терри, если бы она знала, к чему это может привести.

— Странно, я много читала — о ваших родителях, о вашей общественной деятельности, о том, как вы стали снимать свои фильмы… Но я не помню, когда вы говорили что-либо о Лауре Чейз.

— Я никогда о ней не говорила. — Взгляд актрисы не отрывался от воды. — По крайней мере, не высказывалась о ней публично.

После паузы Терри спросила:

— Почему вы согласились встретиться с Марком Ренсомом?

— Он сказал, что у него есть кассеты. С исповедью Лауры ее психотерапевту. — Мисс Колдуэлл задумалась. — Для меня это был сюрприз.

— Что-то было на кассетах, из чего он заключил, что вы знали Лауру Чейз?

Собеседница обернулась к ней:

— А можно узнать, почему вас это беспокоит?

Вопрос был задан раздраженным, недружелюбным тоном.

— У Ренсома была кассета, — ответила Терри, — с записью, сделанной за несколько дней до ее смерти. Речь шла об уик-энде в Палм-Спрингс — о встрече Лауры Чейз с Джеймсом Кольтом и двумя его друзьями. То, что произошло с ней, было настолько ужасным, что вполне объясняет ее самоубийство.

— Она упоминала меня?

Терри вздрогнула.

— Вы там были?

— В Палм-Спрингс? — Мисс Колдуэлл отвернулась. — Бог мой, нет. — Едва заметное страдание прорвалось в звуках ее голоса.

— Насколько мне известно, — сказала Терри, — на той кассете Лаура ничего не говорит о вас. Должно быть, у Ренсома была еще одна.

Колдуэлл снова взглянула на нее:

— Он сказал мне, что у него есть все кассеты.

Терри кивнула:

— Он встречался с Марией Карелли, чтобы в обмен на кассету переспать с ней. — Она помедлила. — Та кассета, которую нашли, похоже, возбуждала его.

Встав, Линдси отошла к перилам террасы. Опершись на них, смотрела в океан.

— Вы пытаетесь доказать, — наконец проговорила она, — что у Марка при встрече с Марией Карелли был заранее обдуманный план принуждения ее к связи и что эта кассета была частью его.

— Да.

Она покачала головой. Но Терри, смотревшей со спины, увиделось в этом жесте не отрицание, а усталость. Обернувшись, актриса выглядела другой женщиной — очень уязвимой и неуверенной в себе.

— Вы просто не представляете, о чем спрашиваете. Зато Марк Ренсом в свое время имел об этом полное представление. И, насколько я смогла понять из «60 минут», за Марию Карелли есть кому вступиться. — Она помедлила. — Если я и стану рассказывать вам о том, что происходило, то сама буду решать, что говорить и как это можно будет использовать.

Слова прозвучали довольно категорично.

— Хорошо.

Мисс Колдуэлл испытующе разглядывала Терри. Наконец спросила:

— Так о чем вы хотели узнать?

Та задумалась:

— Может быть, начнем с того, что, по словам Ренсома, было на кассете.

Линдси снова посмотрела на нее:

— Того, что там было, оказалось достаточно, чтобы убедить меня встретиться с человеком, которого я ненавидела.

— Чего вы боялись?

— Было несколько моментов. — И взгляд, и голос актрисы были теперь спокойны. — Начиная с той недели, которую я провела в гостевом доме Лауры.

Терри молчала. Жизнь научила ее различать: когда нужны слова, а когда молчание лучше слов. Было видно, что Линдси Колдуэлл вполне владеет собой; если она стала рассказывать, то делала это по собственному разумению. Все, что требовалось теперь от Терри, — внимательно слушать.

— Я была сорви-головой, — начала мисс Колдуэлл. — Каждый день пила, напиваясь где угодно и с кем угодно. Однажды, проснувшись, поняла, что допилась до помрачения сознания: я уже не знала — где отрывки воспоминаний, а где обрывки сновидений. Несколько раз было так: звонили мужчины, а я не могла вспомнить, кто они и что у меня с ними было.

Она помедлила:

— Даже если они сами говорили мне об этом. Такой я была, когда мы встретились с Лаурой, — пьющей, легкомысленной, пропащим человеком. Как и сама Лаура.

Рассказ лился свободно, как будто Линдси уже тысячу раз проговаривала его про себя. Но в ее интонациях появилась какая-то резкость, которую Терри не замечала прежде, — ни у нее, ни у ее героинь.

— Лаура распознала мое состояние, — продолжала актриса. — У нее словно был радар на чужую боль. До первой сцены, которую мы делали вместе, она казалась замкнутой, почти не от мира сего, женщиной особой породы. Но она единственная поняла, что мои руки трясутся не от страха, а от того, чем я занималась накануне ночью.

Это была экранизация пьесы Уильяма Индже[17 - Индже Уильям (род. в 1913 г.) — крупный американский драматург.] — она играла эффектную женщину, вернувшуюся из Чикаго в свой крошечный городок, а я была ее сестрой, этаким синим чулком, моей героине не хватало смелости расстаться с домом. В первом эпизоде — в моей спальне — мы занимались косметикой, чтобы идти на танцы, и говорили о ее жизни. Роль я знала хорошо, а вот нанести тени на веки не могла. Слишком дрожали руки.

Тогда Лаура стала импровизировать. Взяла у меня тушь со словами: «Давай покажу!» — и эпизод закончился тем, что она сама занимается моей косметикой. Неожиданно это оказалось находкой, как раз этого не хватало, чтобы лучше выявить отношения сестер. И эпизод получился. Режиссеру понравилось.

Потом я поблагодарила ее. Она улыбнулась мне той своей улыбкой, которая как будто говорила: я все про тебя знаю, но не придаю этому значения, и сказала: «Ты можешь, конечно, напиваться, как в тот раз, но вначале стань им необходимой, чтобы они прощали все твои огрехи». И прошла в артистическую.

Вечером, когда я спешила на автостоянку, кто-то положил ладонь мне на плечо. Это была Лаура. «Наконец-то устроила себе свободный вечер?» — спросила она. Конечно же, нет — я, можно сказать, уже столковалась с одним, игравшим в эпизодах, чувствовалось, ему очень хотелось похвастать своим друзьям, что он трахнул дочь Лейона Колдуэлла. Он был близок к цели — я шла, чтобы дать ему эту возможность. — Она коротко вздохнула. — Почему-то я не смогла признаться в этом Лауре — как будто она хорошо знала меня. Потом она сказала: «Будет лучше, если ты пойдешь ко мне домой». Я ни минуты не размышляла. Пошла с ней, и все.

Терри показалось, что этими словами Линдси Колдуэлл отделяет один период своей жизни от другого. После небольшой паузы актриса просто сказала:

— Лаура взяла меня под свою опеку.

— В каком смысле? — поколебавшись, спросила Терри.

— В любом. — Линдси смотрела мимо нее. — У нее был великолепный дом в Вест-Голливуд-Хиллз, почти сказочной роскоши — мне кажется, его специально сделали таким, чтобы он походил на дом одной из героинь Лауры. Зато Лаура не походила там на себя. Наряд и косметику — долой, от прически одно воспоминание — и вот перед вами обычная домохозяйка! И было похоже, что у себя дома, в отсутствии мужчин, Лаура ощущала облегчение.

«Я всегда мечтала о сестре, — призналась она мне, — и вот теперь она у меня есть. Спасибо Уильяму Индже и студии „XX век-Фокс“».

Не успела я опомниться, как уже чувствовала себя как дома. Она дала мне что-то переодеться, мы сели за столик рядом с бассейном, пощипывали салат, смотрели на солнечный закат. Лаура во всех подробностях рассказывала мне о своем детстве. Выпивки — ни капли, у обеих только чай со льдом.

Линдси Колдуэлл снова помолчала.

— Забавно, — проговорила она наконец. — Лауре нужен был чистый экран, чтобы в любой момент проецировать на нем свои мысли и чувства. Она и использовала меня для этой цели. Но, заботясь обо мне, никогда не порицала, не то что мой отец. С того момента, с того вечера я добровольно и без раздумий приняла это отношение ко мне. Я рассказала Лауре о том, о чем никогда никому не говорила.

Прошло уже двадцать лет, подумала Терри, а в ее словах по-прежнему тоска о потерянном друге.

— Потом, — ровным голосом произнесла Линдси, — Лаура зажгла свечи на столе и рассказала, как ее насиловал отец — насиловал несколько раз, до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Терри замерла, уставившись на нее неподвижным взглядом.

— Все это было мне понятно, — продолжала рассказчица. — Даже тогда. То, что сделал с ней отец, ужасно потрясло ее, ни один подросток не обошелся бы так с ней, это навсегда изменило ее мироощущение. Ее низвели до твари, мужчины казались ей исчадиями ада, единственное чувство, закрепившееся от этого в ее сознании, — страх перед болью. Который потом она испытывала снова и снова, не понимая даже — почему. Когда она закончила рассказ, я плакала.

Колдуэлл задумалась.

— Впечатление было такое, что мне жалко Лауру, — тихо вымолвила она. — Но на самом деле… Я просто впервые стала понимать себя. А Лаура, конечно, подумала, что я плачу из-за нее. Встала, подошла ко мне. — Она сделала паузу. — Целовала меня, а я не решалась ее оттолкнуть, не хотела обидеть. Потом мы пошли в дом, Лаура несла свечи.

Актриса заходила по террасе беспокойными кругами.

— Она оказалась очень нежной, совсем не такой, как парни, которых я знала. Конечно, сама она доставила удовольствие очень многим мужчинам, часто испытывала желания, которые так и оставались неудовлетворенными, и, естественно, знала, как обходиться со мной. Я позволила ей раздеть себя, целовать в соски — делать все, что она захочет. В то время я вся принадлежала ей, и она была нежна со мной. — Линдси смолкла, обернулась к Терри — в глазах боль. — Она хотела, чтобы именно так кто-нибудь был нежен с ней. Потом она сказала мне, что ни разу до этого не была с женщиной. И что это как будто изобретаешь свой собственный язык, вместо того чтобы говорить на чужом. И теперь мы будем изобретать его вместе. Какое-то время я просто лежала, положив голову в ее лоно, слушала ее. После этого повернуть голову было совсем уже не сложно. Так продолжалось неделю.

Рассказчица снова смотрела вдаль, следя за одинокой чайкой, спикировавшей на песчаную полосу у самой воды.

— Мы вместе ходили на студию, вернувшись домой, готовили обед и ничего не пили, кроме молока. Каждый вечер купались, голые. Потом она вытирала меня полотенцем и помогала репетировать роли. Возилась со мной, как с ребенком. Нужно ей было совсем немного. Заботиться обо мне так, как ей хотелось бы, чтобы кто-то заботился о ней. И чтобы на ее любовь отвечали любовью. — Линдси помедлила. — В ту единственную неделю было все, как ей хотелось.

Терри молчала. Как много в человеческих судьбах, думала она, тайн — таких интимных, что постороннему не расскажешь, и таких мучительных, что не забудешь никогда. Наконец она спросила:

— Ренсом знал об этом?

Актриса следила за чайкой.

— Частично. Не все.

Терри, подумав, продолжала:

— Что он хотел от вас?

Взгляд сделался холодным:

— Встречу наедине. В номере отеля.

— Как вам кажется, что это означало?

— Посягательство на мою честь. На ту нежность, которую проявляла ко мне Лаура, рассчитывать не приходилось. Если у меня и были какие-либо сомнения на этот счет, после Марии Карелли они исчезли.

— Вы собирались пойти?

— Я собиралась все выслушать и потом как-нибудь договориться с ним. — Голос ее стал решительным. — У меня двое детей, муж, которого я очень люблю и не хочу, чтобы он страдал. Я уверена: они постарались бы понять, но все же… А другие, те, кто видят во мне символ женского движения, мои друзья, мои враги? Вы представляете, какой будет фурор, если окажется, что президент женской организации в свое время была бисексуальной?

Терри кивнула:

— Да, представляю.

Линдси на мгновение задумалась.

— Двадцать лет назад я поняла, что в любое время, в любую эпоху человек бывает разным. Но есть множество людей, которым это понять трудней, чем формулу «равная плата за равный труд», и я не хочу лишний раз давать повод всяким вахлакам поиздеваться над подобными отношениями. К тому же это означало бы для меня конец общественной деятельности.

Терри почувствовала нечто невысказанное за словами собеседницы.

— Что еще, — мягко спросила она, — знал Ренсом?

Во взгляде Линдси появилось изумление:

— О чем вы?

— Но ведь вы же хотели, чтобы Ренсом рассказал вам нечто, чего вы не знали. — Терри прямо и открыто смотрела на нее. — Точно так же вы надеялись, что я смогу вам это рассказать.

Лицо актрисы менялось на глазах — удивление сменилось покорностью судьбе, потом невыразимая мука отразилась на нем. Но в то же время во взгляде, устремленном на Терри, впервые мелькнула искорка интереса.

— У вас поразительная способность, — заметила она, — молчать, даже замереть, когда слушаете кого-нибудь. И человек не сразу понимает, что вы узнали гораздо больше, чем он хотел рассказать вам.

Терри была удивлена — похоже, мисс Колдуэлл говорила правду, хотя даже она сама не знала за собой такой способности.

— Но это никому не приносит вреда, — возразила она.

Линдси молча рассматривала ее. Наконец сказала:

— Давайте прогуляемся! Мне хочется на волю.

Терри сбросила туфли на высоких каблуках. По деревянной лестнице они спустились на берег и зашагали по песку. Актриса походила на отпускницу, а ее спутница — на секретаршу респектабельной фирмы. Мы, наверное, выглядели бы забавной парочкой, подумала Терри, если бы не выражение лица Линдси.

— Именно на той неделе, — начала та, — Лаура рассказала мне о Джеймсе Кольте.

Терри с удивлением посмотрела на нее.

— А сколько времени прошло после этого до ее самоубийства?

Линдси, наклонившись, закатала джинсы. Спокойно ответила:

— Дней десять или около того.

По ее тону Терри поняла, что вопросы больше задавать не следует. Они молча пошли дальше.

Спустя некоторое время актриса заговорила снова:

— До меня, разумеется, и раньше доходили слухи. О том, что она и Кольт тайно встречаются, и даже о том, что она мечтает стать «первой леди» — конечно, это было невозможно. И все же странно было услышать от нее о том, как она занимается любовью с «будущим лидером свободного мира». Так она шутливо называла его — белокурого красавца, который с экранов телевизоров говорил о мужестве и самопожертвовании, о социальной справедливости. — Колдуэлл посмотрела на Терри. — После того, что я узнала, у меня стало скверно на душе. Джеймс Кольт был для меня героем, и я от всей души желала, чтобы он оказался немного лучше хотя бы тех последних шестерых парней, с которыми я переспала. Чтобы он оказался слишком хорошим и не воспользовался слабостью Лауры, как очередной нечистоплотный продюсер, который окучивал ее где-нибудь на кушетке, а потом как ни в чем не бывало возвращался домой к жене и сыну. Теперь я поняла, что худшим во всем этом было то, как сама Лаура относилась к нему.

Он был таинственной силой, которую она не понимала. Лаура хотела веровать в него, но в то же время в глубине души таила на него обиду — она называла его «всемогущим богом» так же часто, как и по имени. Одно было ясно: Лаура принадлежала ему всецело. Даже ее шуточки на его счет были рабскими остротами. — Рассказчица замолчала, ссутулилась. — Все это наводило меня на размышления о собственной судьбе.

Терри посмотрела на нее:

— Значит, Лаура вас кое-чему научила?

— Вы даже представить себе не можете, как много мне дали ее уроки. — Она застыла неподвижно, глядя вдаль. — Я была там в тот вечер, когда Джеймс Кольт договаривался с ней о встрече в Палм-Спрингс.

Терри молчала, пораженная.

Повернувшись к воде, Линдси стояла там, где, достигая своей наивысшей точки, волны исчезали в песке. Ветер ерошил ее темно-желтые волосы, отливавшие на солнце золотом.

— Мы были в ее доме, — тем же ровным тоном рассказывала актриса, — в розовой спальне с огромным зеркалом на потолке, его сделали по заказу одного из ее мужей. Я лежала, положив голову на плечо Лауры, видела в зеркале, как она гладит мои волосы.

На какое-то мгновение в голосе зазвучали мечтательные нотки.

— Я не испытывала ни радости, ни печали. Только умиротворение и одновременно какое-то чувство утраты. Как будто это была не я сама, а лишь оболочка, где я помещалась до той поры, пока что-то не изменилось во мне и я не переселилась в иной образ, не похожий на тот, в котором пришла сюда. Потом я услышала слова Лауры.

У Колдуэлл снова изменился ритм речи — она заговорила быстрее.

— Что было хорошего в наших отношениях, сказала Лаура, так это доброта. Никто не старался взять у другого, только отдать, потому что мы хотим всего лишь любить и быть любимыми. Я дала ей то, чего у нее никогда не было. — Голос рассказчицы сделался тише. — В зеркале я увидела, что глаза Лауры наполнились слезами. Тогда я повернулась к ней, смущенная и немного испуганная. Она подумала, что я повернулась к ней в любовном порыве. И, улыбнувшись сквозь слезы, поцеловала меня. Как раз когда зазвонил телефон, она сказала: «Я тоже тебя люблю».

Похоже было, что у актрисы перехватило дыхание. Терри попыталась представить себе ситуацию: Линдси Колдуэлл, которая в свои девятнадцать все глубже погрязает в пороках, потянувшаяся к ней Лаура Чейз. Вдруг она поняла, что эти отношения не могли не быть для девушки неожиданными и даже тягостными.

— Это был сенатор Кольт, — продолжала между тем Колдуэлл. — Лаура так держала трубку, что я слышала его голос. Было так удивительно. Я лежала голая в постели с, может быть, самой знаменитой актрисой в мире и слушала, как тот, кто мог стать нашим следующим президентом, просил ее провести с ним уик-энд в Палм-Спрингс.

Она смотрела себе под ноги.

— Какое-то время он говорил — я плохо слышала. В зеркале над нами я увидела, что лицо Лауры омрачилось, потом почувствовала, как она выпрямила ноги. «Кто они?» — спросила Лаура. Больше она не сказала ни слова, но мы читали мысли друг друга. И неважно, какие он нашел слова. Лаура отгадала его намерение относительно себя, и я знала об этой догадке. Вдруг по коже у меня прошел озноб, потом Лаура коснулась моей руки. «Не знаю, — наконец ответила она ему, — мне надо подумать». Он говорил снова. Слушая, она все сильнее сжимала мою ладонь. Прежде чем повесить трубку, произнесла: «Боюсь, что я не гожусь для этого. Да, именно так, сенатор Кольт, я нашла себе кого-то другого».

Рассказчица присела на корточки, чтобы подобрать камешек, похожий на монету, молча рассматривала его.

— Как только Лаура повесила трубку, — после паузы сказала она, — я уже знала, что она говорила обо мне.

Терри снова взглянула на Линдси Колдуэлл. По мере приближения истории к концу голос актрисы делался глуше. Замедлялись ее шаги.

— Именно тогда у меня появилось чувство, что теперь я связана какими-то обязательствами. Мне бы радоваться за нее — она не ответила, по крайней мере сразу, согласием. Но у меня было гнетущее ощущение: Лаура отказалась от Джеймса Кольта ради меня. И раньше она отказывалась от мужчин или выпивки ради меня. Но ведь это меня ко многому обязывало. Я как бы принадлежала ей. И вдруг, неожиданно для себя, я захотела свободы. — Она помолчала. — В тот момент, когда в голове моей проносились эти мысли, Лаура положила мою голову к себе на грудь. Той ночью я чуть было не сбежала. Но не смогла, — тихо добавила она. — Когда Лаура заснула, ее руки продолжали обнимать меня.

Глядя прямо перед собой, Терри шла след в след со своей спутницей по самой кромке прибоя. Солнце было в вышине, зимнее небо сияло голубизной, вся в солнечных бликах вода, накатываясь на полосу песка, мутнела. Но история Лауры Чейз делала все это миражом, грезой.

— Как вы ушли от нее?

Линдси искоса посмотрела на Терри.

— Единственно возможным путем, — наконец ответила она. — Сказала правду.

На какое-то время воцарилось молчание, но рассказ продолжался так, будто паузы не было.

— Когда мы сидели за завтраком и Лаура взяла мои руки в свои. Не потому, что я хотела быть честной. Это была трусость, эгоизм и неспособность быть иной. «Почему? Почему?» — все спрашивала она, всхлипывая, и слезы текли по ее лицу, тогда я сказала ей все. — Актриса заговорила быстрей, как будто ей хотелось поскорей миновать этот момент своих воспоминаний. — Что я чувствую себя неловко. Что она пугает меня. Что я слишком люблю ее. Что это невозможно — все время быть тайными любовниками. Что я должна жить своей собственной жизнью. — Линдси смолкла, сделала резкий вдох и спокойно закончила: — Что я никогда не была способна любить ее так, как ей хотелось.

Они молчали, потом Терри увидела, что идет одна. Ее спутница отстала — стояла, приложив ладонь ко лбу.

— Я думала, что стоит только рассказать ей все, — прошептала она, — и Лаура отпустит меня.

Помедлив, Терри спросила:

— А что она сделала?

— Вышло, как я и хотела. — Линдси подняла лицо, искаженное болью. — Но при этом так, будто я убила ее. Она выпустила мои руки из своих. Смотрела на меня. Из полуоткрытого рта — ни звука. Все застыло, кроме глаз. — Рассказчица помолчала и медленно, отчетливо выговаривая слова, сказала: — Мне немало пришлось пережить и до, и после, хотя бы из-за своего отца — слова и поступки его были так жестоки, что и представить нельзя. Но никогда не было так мучительно смотреть в чье-либо лицо. Не знаю, как долго мы стояли так — повернувшись друг к другу, молча. Наконец она прошептала: «Теперь я должна пойти с ним». «Нет, — сказала я. — Ты пойдешь с ним не из-за меня. Я не хочу, чтобы это было из-за меня. Не ходи с ним ради себя. Ты же не хочешь, чтобы кто-то так обращался с тобой».

Женщина невесело улыбнулась:

— Прекрасный совет, достойный библиотечки «Помоги себе сам», — я опередила свое время. Но все, что я говорила, я говорила только для себя. С таким же успехом я могла обращаться к Лауре на суахили. — В голосе зазвучала горечь. — И конечно, я знала об этом.

— Но ведь это правда, — произнесла Терри. — Нельзя возместить взрослым людям то, чем они обделены с детства. Самое большее, что вы могли сделать, — поддерживать отношения за счет отказа от собственного «я». В конечном итоге вы обе оказались бы в проигрыше.

Актриса посмотрела на нее понимающе-ироничным взглядом.

— Тереза, вы это мне говорите или себе?

Терри помедлила.

— По крайней мере, хотела сказать вам.

— Понимаю. — Несколько мгновений Линдси молча рассматривала ее лицо. — Хорошо, если вы говорите это мне, тогда вот вам небольшое дополнение к истории, концовка будет более эффектной: в ту ночь, когда Лаура погибла, она звонила мне домой.

Линдси отвернулась к воде.

— Это было примерно за час до того, как она застрелилась. На съемках я не бывала, Лауру не видела и не пыталась представить себе, что могло быть на уик-энде в Палм-Спрингс. Думала о том, как бы прошвырнуться и подцепить кого-нибудь. — Она помедлила. — Хотелось убедиться, что я в порядке. Не знаю почему, но я сразу догадалась, что звонит она. Лаура была пьяна, в одиночестве. — Колдуэлл скрестила руки на груди. — Как часто бывает с пьяными людьми, она зациклилась на одной фразе. Повторяла снова и снова: «Ты мне нужна сегодня».

Дрожь прошла по телу рассказчицы.

— Она напугала меня. Голос у нее был как у ребенка. И звучал он по-детски требовательно. «Ну, пожалуйста, — говорила Лаура. — Ведь я была с ним». Я не могла слушать, как она это говорит. И не знала, кого больше боюсь: Лауру или себя. Мне хотелось одного: чтобы она перестала повторять: «Ты мне нужна». — Женщина закрыла глаза. — И я сказала, что у меня свидание.

Терри внутренне содрогнулась.

— После этого, — спокойно продолжала Линдси, — Лаура зарыдала. Не рыданья, а какой-то звериный вой. Такое ощущение было, что ее содрогания доходят до меня по телефону. Мне ничего не пришло в голову, кроме одного. Я попрощалась и повесила трубку. — Она стала бесцельно ходить какими-то полукругами, как будто стесненная невидимыми стенами. — Потом я выключила свет. Как будто боялась, что придет Лаура и найдет меня.

Ее застывший взгляд упирался в песок.

— Телефон звонил снова и снова. Я сидела в темноте час или больше, боясь взять трубку. Просто слушала телефонные звонки. Наконец телефон смолк.

Линдси Колдуэлл обернулась к Терри:

— Никогда не думала, что тишина может быть столь глубокой. А может быть, это темнота была такой. Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем я снова смогла двигаться. Потом, не знаю почему, встала и поехала к Лауре. Света там не было. Когда я позвонила в дверь, никто не отозвался — ни Лаура, ни прислуживавшая ей девушка. Дверь была заперта на ключ. Я успокоилась. — Она слегка отодвинулась и отвернулась от Терри. — Подумала, что Лаура ушла. Потом вспомнила про гостевой домик. Светила луна. Я вышла на тропинку, которая огибает дом и выводит к бассейну. Там было темно. Какое-то время я всматривалась в воду, выискивая неизвестно что и надеясь ничего не обнаружить. И тут я заметила свет в гостевом домине. Подошла к двери, она оказалась приоткрытой. Помню, как стояла перед ней, охваченная неожиданным страхом. И вдруг поняла, почему пришла сюда.

Линдси смолкла, глядя себе под ноги. Терри подумала, что так же вот, двадцать лет назад, девятнадцатилетней девушкой, она стояла в раздумье: войти ли в полуоткрытую дверь.

— Я вошла, — сказала Линдси Колдуэлл. — Дверь в спальню была открыта, спальня освещена тусклым желтым светом. Первое, что я увидела, — телефон у кровати. Трубка была снята с рычага, провод телефона тянулся по полу и исчезал в темноте. Трубка издавала монотонный пульсирующий звук, эхом отдававшийся в комнате. Лаура была в постели. Совершенно голая, волосы влажные, лежала на махровом полотенце. Вначале я подумала, что она недавно купалась. Потом увидела револьвер в ее руке, кровь и волосы, разбросанные по подушке. Затылка у нее не было.

Терри вздрогнула.

— Я отвернулась, — тихо произнесла Линдси. — Больше я никогда не видела Лауру. Только в кино.

Терри хотела протянуть к ней руку, но потом это показалось ей бессмысленным.

— Что вы сделали? — спросила она наконец.

— Я была в трансе. Стояла спиной к Лауре, как будто полностью лишенная чувствительности, точно под анестезией. Лишь пронзительный звук телефонного гудка сверлил сознание.

Ее голос сделался твердым. Слова были точны и ясны, как будто она описывала картину, которую запоминала несколько лет.

— Гудки продолжались, я была уже не в состоянии это вынести. Только одна мысль: надо сделать так, чтобы гудки прекратились. Я положила трубку, звук смолк, у меня появилось ощущение, будто пелена, опутывавшая мое сознание, пала.

Кто-то должен был узнать о том, что произошло. Это было глупо и бессмысленно, но я не могла оставить ее в таком виде. Я подняла телефонную трубку. Когда отозвалась дежурная службы безопасности, сказала: «Лаура Чейз покончила жизнь самоубийством». В ответ — долгое молчание, уверена, она подумала, что я сумасшедшая. Наконец спросила, кто говорит. Я не хотела отвечать. Сказала: «Подруга». — Линдси провела рукой по лбу. — Это прозвучало так глупо. Она продолжала допытываться, кто я. Почему-то это разозлило меня. «Черт вас побери, — огрызнулась я. — Она же прострелила себе мозги!». И швырнула трубку. После этого ушла.

Шла не оглядываясь и не спеша. Уходила от Лауры с ощущением, будто она вытянула из меня все силы. Как робот, дошла до машины, включила зажигание и поехала по аллее. Проехав ее, остановилась, вспомнила: куда ехать, где сворачивать. И отправилась домой. — Она снова помолчала. — Через четверть мили увидела «скорую»: мигалка включена, мчится мне навстречу по другой дороге. Вот тогда до меня дошло, что все это произошло на самом деле. И продолжала свой путь. В ту ночь я не смогла заснуть. На другой день, когда встала наконец и открыла дверь, Лаура глянула на меня с утренней газеты.

Глаза Линдси Колдуэлл, будто всматривавшиеся в прошлое, выражали недоумение.

— Все ждала, что они приедут. Но они так и не приехали. Мой телефонный вызов не был записан на магнитофон. У них не было моих отпечатков пальцев. Никто не знал обо мне и Лауре. — Она отвернулась. — Никто даже не знал, что я была там.

Терри не сказала ни слова. Молчание длилось долго, наконец актриса подняла голову. Взгляд у нее был решительный, почти отчаянный.

— За прошедшие годы, — сказала она, — мне приходилось читать и о таинственном звонке, и о том, «кто убил Лауру Чейз». Но я — единственная, кто знает ответ.

Снова повернувшись к Терри, добавила ровным голосом:

— Я убила Лауру Чейз.

— Нет, — возразила Терри. — Не вы.

Линдси посмотрела ей в глаза:

— О, я знаю все, чем можно объяснить ее самоубийство. Недаром несколько лет лечилась — освоила правильные ответы. Лауру убила Лаура. Или наше общество, или Голливуд, или ее отец, или сенатор Кольт, или тысяча мужчин, что были у нее между отцом и сенатором. И даже свиньи вроде Ренсома, у которых разыгрывалась сексуальная фантазия при мысли о Лауре и которые подвергали надругательствам других женщин, копируя то, что совершалось над ней. Все это я понимаю. Но есть все же один вопрос, для которого эти ответы не годятся. Я все время спрашиваю себя: что было бы с Лаурой, переживи она ту ночь? И не знаю!

— Но все это было двадцать лет назад. Теперь можно посмотреть на это с высоты прожитых лет, которые отделяют вас от безумного поступка Лауры, от той поры, когда вам было всего девятнадцать, и от вашей прежней бессмысленной жизни.

— Моя прежняя жизнь, — повторила собеседница. — До сих пор поражаюсь тому, как многим я обязана Лауре. После той ночи я снова стала много пить. Почти год нигде не появлялась, а когда снова стала бывать везде, в сексуальных забавах больше не участвовала. Смерть Лауры была линией разлома.

Терри после паузы тихо спросила:

— Как вы думаете, что хотел сказать вам Марк Ренсом?

— Часть того, что он хотел сказать, предназначалась моему мужу или моему сыну. Но было еще что-то. — В лице ее появилось напряжение, как будто она силилась выразить немногими словами нечто неохватное. — Все это время я мысленно разговаривала с Лаурой, спрашивала: зачем она это сделала, что я значила для нее. Но она говорит со мной лишь с моего голоса. — Она помедлила. — Я хотела снова услышать ее, когда она говорит не мне, а обо мне. Мне казалось, таким образом я узнаю правду.

— Вы думаете, Лаура действительно знала правду, хоть в какой-то степени?

— Может быть, и нет. — Актриса обернулась к Терри, как будто искала сочувствия. — Но, насколько я знаю, кассета существовала, и из этого я исходила.

Терри изучала ее лицо.

— Итак, Ренсом обещал принести кассету. Ту, где Лаура говорит о вас.

Линдси кивнула:

— Наверное, она теперь в полиции.

— Нет. — Терри снова помолчала. — В момент смерти у Ренсома была только одна кассета. Ее он дал прослушать Марии. Кассета о Джеймсе Кольте. Второй кассеты, о которой он рассказывал вам, у него не было.

Во взгляде Линдси Колдуэлл было изумление, сменившееся неприязнью.

— Какой ублюдок, — с отвращением бросила она.


8


— Такое впечатление, — заявил Мур Кристоферу Пэйджиту, — что либо Ренсом вел исключительно холостяцкую жизнь, либо «предавался греху единично», как говаривал наш старый священник. По крайней мере, последние два года.

Они сидели на скамейке в начале Калифорния-стрит: справа — канатная дорога, ведущая к вершине Ноб-Хилла, где погиб Ренсом; слева — Маркет-стрит заканчивалась просторной площадью, на другом краю которой высился Фери Билдинг; его знаменитые башенные часы показывали начало второго. За их спинами сгрудившиеся тридцатиэтажные высотки Эмбаркадеро-центра с офисами на каждом этаже выпускали из своих недр служащих. Вкупе с туристами они составляли основную толпу вокруг высоток, с вкраплениями случайных прохожих и трех-четырех бродяг, с независимым видом шнырявших в поисках пищи. На соседней скамейке сравнительно тихий сумасшедший в своей неизменной, ставшей за долгие годы чем-то вроде второй кожи одежде — джинсах и матросской куртке — бормотал свой обычный бред о заговорах… Мур, не успевший пообедать, дожевывал бутерброд с салями.

Пэйджит посмотрел на него:

— Ничего?

— Ничего. Причем надо отметить не только похвальное отсутствие попыток изнасилования. Но и полное отсутствие любовных связей. — Мур подчеркнул фразу коротким рубящим жестом. — Прочерк в графах. Никаких промахов по части женщин. Ни единой персоны женского рода, которая дала бы Ренсому в этом десятилетии. Одно из двух: либо акты с ним были настолько отвратительны, что о них предпочитают умалчивать — и вспомнить-то не о чем, думают себе, дорогуша Марк, удовольствия от тебя не больше чем от чиханья, либо в девяностых секс даже не стоял у него на повестке дня.

— Такого просто не может быть. Иначе он не позвонил бы Линдси Колдуэлл.

— Знаю, знаю. — Глаза детектива сузились. — Бедная женщина. Я всегда ее любил.

— А я все еще люблю.

Мур кивнул. Спустя некоторое время сказал:

— Наша малышка действовала неплохо.

— Терри, ты имеешь в виду. У меня только один вопрос: а знает ли она сама, какая она хорошая?

— Что-то ее печалит, тебе не кажется?

— Думаю, да. Но, честно говоря, не знаю что и почему. Просто какое-то ощущение, неуловимое, как ртуть, — не подцепить, не удержать. Терри очень скрытная, все в душе́.

— Не то что ты, — усмехнулся Мур. — Веселый Роджерс конторской юриспруденции — такой же добродушный и открытый! И без всяких слов понятно, почему ты не женат до сих пор.

— Угу. — Пэйджит прищурился от солнечного света. — А почему ты спрашиваешь о ней?

— Просто мысль одна появилась. Кое-что она уронила мимоходом.

Пэйджит внимательно и ехидно посмотрел на приятеля:

— Эй, Джонни, уж не влюбился ли ты? В мою двадцатидевятилетнюю замужнюю помощницу?

— Слишком стар, — вздохнул тот. — Просто в мире очень много печального, в этом все дело. Ну а для любви мы с тобой оба устарели.

— Что касается меня, я связываю свое будущее только с Карло. Это избавляет от лишних расстройств, когда начинаешь заниматься математическими выкладками, типа удвоения своего возраста или подсчета того, насколько ты старше Моцарта. После сорока пяти все эти расчеты только нагоняют тоску.

— Однако миссис Перальте надо по возвращении выразить благодарность. Дело Линдси Колдуэлл…

— Дело Линдси Колдуэлл, — перебил Пэйджит, — попахивает шантажом с целью принудить к половой связи. Своеобразный вариант того, что рассказала Мария: в обмен на кассету — половой акт, с одной разницей — у Ренсома было мощное средство давления на Колдуэлл, чего не скажешь про случай с Марией. Это объясняет, почему он вынужден был прибегнуть к насилию. В результате Мария — правда, непреднамеренно — избавила нашу знаменитую актрису от встречи наедине с этим типом, который, вне всякого сомнения, намеревался обесчестить ее.

— Однако есть кое-что не в пользу этой версии, — возразил Мур, — то, что второй кассеты не было и что Марк Ренсом вел жизнь святого Августина.

— Кассета, где речь шла о Колдуэлл, конечно же, была — иначе бы Ренсом не позвонил. Вопрос в том, где она теперь.

— Крис, если дело дойдет до суда, случай с Колдуэлл можно будет использовать?

— Вообще-то да. Но у него меньше шансов стать косвенной уликой, чем у истории с Мелиссой Раппапорт. Ничего ведь не случилось: Ренсом договаривался о встрече, но умер раньше. Единственным последствием для Линдси Колдуэлл стало то, что она теперь знает: где-то, скорее всего в одной из квартир Ренсома, есть очень неприятная кассета, которую, тем не менее, Марни Шарп с огромным удовольствием послушала бы.

Мур, поразмыслив, сказал:

— Жанна-Марк Стайнгардт воздала должное своей горячо любимой старой мумии. И мертвому воздала, и живому поспособствовала.

Пэйджит мгновение молчал.

— Нет такой цены, — тихо произнес он, — которая была бы слишком велика, если приходится платить за правду.

Мур посмотрел на него:

— Если Ренсом запачкан в каком-то дерьме, я непременно узнаю об этом.


В семь пятьдесят Пэйджит застал Терри в офисе, в люминесцентном свете ее лицо казалось осунувшимся.

— Почему вы не дома?

Терри провела ладонью по волосам.

— Когда я вернулась из Лос-Анджелеса, Ричи с Еленой дома не оказалось — он повел ее обедать. — Она слабо улыбнулась. — Называет это вечером отца и дочки. Вот я и решила еще немного поработать.

Но в ее голосе звучала неуверенность; Пэйджиту показалось: что-то в глубине ее души противится возвращению домой.

— За последние шесть дней, — сказал он, — вы беседовали с Мелиссой Раппапорт, Жанной Стайнгардт и Линдси Колдуэлл. Чтобы все это осмыслить, наверное, потребуется время.

Терри посмотрела на него:

— Мне, я думаю, потребуется.

— Вам? — Пэйджит улыбнулся. — А остальным, в частности нам с Джонни, выходит, все равно? Неужели вы не понимаете, что уже сделали большое дело — эти три женщины рассказали вам, постороннему человеку, то, что они никогда никому не рассказывали и не расскажут?

— От такого знания становится не по себе. — Терри пожала плечами. — Чувствуешь свою ответственность перед ними.

— Вы обещали им, Терри, а я обещаю вам, что буду соблюдать их интересы. — Он посмотрел ей в глаза. — С какого-то момента своей жизни я стал стараться предупреждать вред, который могу нанести другим. Я хотел бы задать вам парочку вопросов.

Тень напряжения сошла с лица Терри.

— Пожалуйста.

— Вы не голодны? А я вот голоден. Вы когда-нибудь бывали в «Пианоу Зинк»?

В ее глазах появилось удивление:

— А как же Карло?

— У него была игра. Когда он возвращался, я покормил его по дороге, чтобы не возиться дома, посмотрел, как он, волоча ноги, поднимается наверх к своему заданию по английскому, — очень похож был на заключенного, идущего в камеру смертников. Кстати, я хорошо понимаю это состояние, находясь здесь сейчас.

Терри улыбнулась:

— Тогда мои ответы будут: «да», «нет» и «мне хотелось бы».


«Ле Пианоу Зинк» оказалось переполненным кафе в стиле арт деко — кругом зеркала и парижские афиши на светло-розовых стенах. Стройный усатый метрдотель и Пэйджит недолго дружелюбно поговорили по-французски, потом Пэйджит представил Терри — уже на английском. Метрдотель улыбнулся, пожал ей руку и пригласил их за столик в тихом уголке. Минуту или две, что ушли на это, Терри думала, как мало она знает о жизни Пэйджита.

— Вы говорите по-французски?

— Мой французский — университетский, к тому же плохой. Практикуюсь на Роберте, пользуясь его снисходительностью. Это все, что осталось от честолюбивых устремлений.

— Каких же?

— Жить в Париже и быть Хемингуэем. Проблема в том, что Хемингуэй уже был.

— Почему же вы не попытались быть кем-нибудь еще?

Он улыбнулся:

— С этим сложно — так и не смог «найти свой собственный голос». Поскольку мужественности Хемингуэя у меня нет, я больше похожу на Фолкнера, правда, без его гениальности. Но слишком мало читают и Фолкнера, который был гением.

Терри посмотрела на него оценивающим взглядом:

— Знаете, иногда не могу понять, когда вы говорите серьезно, а когда шутите.

— Я это нарочно делаю, — снова улыбнулся он. — Некоторые вещи, к которым я отношусь серьезно, смущают меня.

В этой легковесной реплике, подумалось ей, есть доля правды.

— Но во всем, что касается Карло, вы серьезны.

Пэйджит кивнул.

— Абсолютно серьезен. — Помедлив, добавил беззаботно: — Бедный ребенок.

На последние, сказанные с бравадой слова ответ последовал не сразу. Почему в беседе с ним, удивилась Терри, часто появляется ощущение, будто у них две возможности общения: одна обычная, другая — где-то на уровне подсознания, как у очень близких людей.

— Каково это — воспитывать его одному? — внезапно спросила она.

Глаза Пэйджита сузились; непонятно, размышлял он над самим вопросом или над тем, почему она его задала.

— В каком-то смысле, — наконец ответил он, — это равноценно вопросу: каково быть мной — другого я просто не знаю, поэтому судить не могу. Думаю, занимаясь воспитанием, я острее осознаю все свои недостатки; это порождает во мне беспокойство, которого не было бы, будь я женат, что в конечном итоге отражается на Карло. — Последовала небольшая пауза. — Хотя по собственному детству знаю: мерзкий брак мерзок и для ребенка, а из-за неуловимости и коварности своего воздействия на его душу гораздо более мерзок, чем юношеские обиды Карло на меня.

— И поэтому вы не женились?

Он посмотрел удивленно, потом улыбнулся:

— Я был женат. Но не на Марии Карелли.

— На ком?

Подошла официантка. Пэйджит повернулся к ней, как бы ища у нее спасения.

— Будете пить вино? — спросила та. Пэйджит посмотрел на Терри.

— Буду пить, — сказал он, — если вы непременно хотите поговорить со мной о моей личной жизни.

Терри помолчала; судя по этой реплике, он воспринимал ее не только как товарища по профессии.

— Непременно хочу, — заявила она.

— Вы чему-нибудь отдаете предпочтение — я имею в виду белому или красному?

— Нет. Ричи и я пьем из кувшинов, не из бутылок, — какой открыт, из того и пьем.

— Тогда «Мёрсол», пожалуйста, — обратился Пэйджит к официантке.

— Помнится, — вернулась к начатому разговору Терри, когда официантка отошла, — я спрашивала, на ком вы были женаты.

— Ах да. Ее звали Андреа Ло Бьанко.

Терри склонила голову набок:

— Знакомая, кажется, фамилия.

— Она была прима-балериной в балете Сан-Франциско. — Пэйджит чуть усмехнулся. — Потом мы развелись, и она поступила в балетную труппу в Париже, как ни странно.

— Странно, что поступила?

— Нет, это как раз хорошо. Странно, что мы развелись.

Терри сделала паузу:

— Это было до приезда Карло?

— Спустя год или около того. Эти два события нельзя назвать несвязанными.

В последнем замечании, хотя и высказанном довольно спокойно, звучало сожаление.

— Она не любила его?

Пэйджит безучастным взглядом окинул столики вокруг.

— Это не так уж и зависело от чьих-либо симпатий, все было гораздо сложней. Андреа никогда не хотела иметь детей — из-за своей профессии, из-за своего темперамента; я не придавал этому особого значения. И никогда не подозревал, что во мне так сильно отцовское чувство. Балет требовал от нее полной отдачи, и, придя домой, Андреа, естественно, считала, что вправе рассчитывать на мое внимание. — Он помедлил. — Конечно, она знала о Карло, но, когда он появился у нас, наша жизнь в корне изменилась. Справедливости ради надо сказать, что тогда с Карло было много хлопот, хотя вряд ли в этом стоит винить его. Что касается меня, я полагал, что у меня нет выбора.

В последних словах, подумала Терри, скрыта загадка, как и в его отношении к Марии Карелли.

— А почему было много хлопот?

Пэйджит смотрел в сторону.

— Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, — наконец вымолвил он. — Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения.

Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: «В чем суть проблем?» и «Как получилось, что Карло стал жить с вами?». Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал:

— За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих.

Терри была польщена и смущена одновременно.

— Вряд ли. Тем не менее благодарю.

Он весело посмотрел на нее:

— Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете.

— Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю.

Пэйджит понимающе улыбнулся:

— Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит.

— И вами?

— И мной тоже. Даже если бы я казался кому-то потрясающе талантливым специалистом.

— А тут еще Марни Шарп, — добавила Терри, — с ее уничижительными фантазиями.

Неведомо почему, словесный оборот показался Пэйджиту забавным.

— Боже мой, — фыркнул он, — я представил себе…

И весело заулыбался. И так беззаботна и легка была эта улыбка, что Терри готова была смотреть и смотреть на нее, — теперь она знала, каким он был в молодости, до того, как время и обстоятельства изменили его. И тут же поняла, что он все еще очень привлекателен. Прекрасная пара для прима-балерины, подумала она.

— Мария, Андреа… — заметила она, тоже улыбаясь, — а вы когда-нибудь влюблялись в женщин из семей ВАСПов[18 - White anglo-saxon protestant — американец англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания, стопроцентный американец (разг.).]?

— Нет, трагическая превратность судьбы удержала меня вдали от Марни. С самого детства где-то в глубине моей души укоренилась боязнь, что, когда вырасту, моей женой может стать девушка из восточного штата, звать ее будут Маффи или что-то в этом роде. И родит она мне двух вундеркиндов, белых, как пышки.

— Можете успокоиться. Про вашего Карло не скажешь, что он из белого теста. Похож на итальянского киноактера.

— Похож на свою мать, — беспечно махнул рукой Пэйджит. — Появился на свет, чтобы доказать, как много значит правильное планирование.

И снова что-то невысказанное почудилось Терри. Это слегка изменило ее расположение духа; она невольно вспомнила о Елене.

— Но я не могу понять, — она допила свой бокал, — почему вы не считаете себя хорошим отцом.

Пэйджит подлил вина в оба бокала.

— По той же причине, по какой не могу считать, что у меня было очень уж прекрасное детство. Часто люди обходятся со своими детьми так же, как родители обходились с ними. У моих родителей тоже были родители — и почему я вправе думать, что я чем-нибудь лучше?

— И тем не менее вы лучше.

Он пожал плечами:

— Иногда человек может превзойти сам себя. Если для этого есть достаточно веские причины.

— И Карло был такой причиной?

— Да, — помедлив, ответил Пэйджит. — Карло был такой причиной.

Снова он говорил с видимой неохотой, и Терри поняла, что почему-то Пэйджит сказал ей больше, чем было в его обычае; наверное, теперь, чтобы восстановить равновесие, ей следовало отплатить такой же откровенностью.

— А у нас родители дрались, — сказала она. — Точнее, дрался отец, а мама нас старалась защитить.

— А почему он дрался?

— Пил. Напившись, свирепел. — Терри подняла на него глаза. — Я об этом никогда никому не рассказывала.

Пэйджит внимательно посмотрел на нее:

— А почему?

— Трудно сказать. В детстве понимаешь, что в семье не хотят, чтобы посторонним стало известно. Потом привыкаешь скрывать. — Она прижала ладонь к груди. — Умом все понимаешь. Но ощущаешь в этом…

— И ваша мама не ушла от него?

— Нет. Она — католичка и, что бы ни случилось, но нас было пятеро. Я старшая, двое до сих пор живут дома, с мамой.

— А как она это делала? Я имею в виду — как она вас защищала?

— Знаете, она всегда была настороже. Когда отец напивался, ему мерещились обиды и оскорбления там, где их и в помине не было. И в любой момент можно было получить пинок. Помню, маленькой я закрывала глаза и уши. — Терри скрестила руки на груди. — Иногда мама просто закрывала нас собой. Но чаще всего делала так, чтобы мы не попадались ему на глаза, старалась сохранить покой в семье, чтобы мы могли заниматься своими уроками, играми. Отец видел в этом чуть ли не заговор. А она просто делала то, что должна была делать.

Взгляд Пэйджита стал задумчивым:

— А что вы вынесли из этого?

— То, что я ничего не могу сделать для нее.

— Я другое имел в виду — для себя.

Терри провела кончиком пальца по ободу бокала.

— Что надо избегать драк, — наконец произнесла она. — И самой улаживать свои дела.

— Само собой разумеется. — Тоном голоса Пэйджит как бы подвел итог сказанному — Расскажите мне о Елене.

У Терри появилось ощущение, будто в животе у нее затянулся тугой узел.

— Вы хотите узнать, чему Елена научилась от меня?

Он покачал головой:

— Это ваше сугубо личное дело, Терри. Не мое. Я не имею права вникать в подробности вашей жизни.

Она подняла на него удивленные глаза. Его взгляд был почти нежен. Навернувшиеся на глаза слезы поразили ее самое.

— Извините…

Кристофер Пэйджит протянул руку через стол и легко коснулся ее ладони.

— Что с вами? — спросил он. — Вы — мой друг, о'кей? Я про себя так решил, потому что Карло любит вас. Решать за кого-то большая ответственность. Но вот мы вдвоем и можем заключить союз.

И как будто теплая волна неожиданно смыла груз с души Терри, давая свободу и облегчение. Как ни в чем не бывало Пэйджит продолжал разговор.

— Иногда, как сказал Фрейд, сигара — это только сигара, и ничего больше. Я действительно хотел узнать о Елене.

— О, Елена — это чудо. У нее богатое, можно сказать, поэтическое воображение, и живет она своей потрясающей, полной фантазий жизнью. В этом она больше походит на Ричи — я слишком педантична, а поэзии во мне не больше, чем в березовом полене. — Она почувствовала, как, рассказывая о дочке, постепенно успокаивается. — Может быть, как мать, я преувеличиваю, но, мне кажется, Елена станет неординарным человеком — скульптором, или террористкой, или еще кем-нибудь…

— Возможно и такое — выберет для себя вандализм. — Несколько мгновений он размышлял. — Где ее собираетесь учить?

Терри нахмурилась:

— Пока не знаю. Я бы хотела, чтобы у нас было постоянное жилье с хорошей школой поблизости. Но дом нам не по карману.

Ее собеседник посмотрел удивленно:

— Не могу поручиться, но мне кажется, последнее время мы платим нашим помощникам достаточно. Хотя вы по своей деликатности и не говорили, но, как мне представляется, вы ушли из полицейского управления не ради моего обаяния, а чтобы получать вдвое больше.

Она улыбнулась:

— Да, это было из-за денег. И я не жалуюсь. Но Ричи именно сейчас работает дома.

— А что он делает?

— Хочет основать собственную компанию. Он на самом деле очень способный, изобретательный, с богатым воображением. Как и у Елены, у него свой взгляд на вещи, я на это не способна. Мне кажется, таким людям трудно работать на других.

— Вы готовы сделать заказ? — спросила официантка.

Пока Пэйджит делал заказ, Терри осматривалась. За столиками сидели попарно, по четверо; одни улыбались, другие были серьезны, погружены в раздумья, профили посетителей отражались в зеркалах. Последнее время Терри и Ричи очень редко обедали вне дома вдвоем; когда такое случалось, Терри развлекалась тем, что вглядывалась в лица присутствующих и пыталась представить себе их жизнь. Иногда, выбрав мужчину и женщину, старалась отгадать, что у них за свидание, почему они вместе. И потому теперь ее занимало: что она думала бы, глядя на себя и Кристофера Пэйджита со стороны.

— О чем задумались? — прервал он ее размышления. — Не о том ли, что вам пора прибавить зарплату?

Терри улыбнулась:

— Я думаю о том, что мне здесь нравится.

Пэйджит согласно кивнул.

— Я люблю места, где спокойно. Там, где шум, у меня возникает ощущение, что я со своими родителями. — Он сделал паузу. — Что касается повышения зарплаты, у нас ее пересматривают ежегодно. Вы на хорошем счету, а это повышает ваши перспективы стать собственником.

Терри смотрела в стол.

— Спасибо. Очень любезно с вашей стороны, что вы проявляете к этому интерес. Но у нас есть и другие траты.

— Ричи присматривает за ребенком днем?

— Нет. — Она помедлила. — Он дома работает.

Лукавый взгляд исчез, лицо ее спутника ничего не выражало. Терри поняла, что Пэйджит хочет скрыть свои мысли.

— Надеюсь, вы решите все ваши проблемы, — проговорил он наконец. — Кажется, ваша Елена — ребенок и в самом деле необычайный. Знаете, когда Карло стал жить со мной, я решил, что самое главное для него — учеба и стабильные условия жизни. И ради этого не жалко усилий.

Терри заколебалась. Нет, здесь и сейчас было бы неуместно обсуждать ее разногласия с Ричи, который убежден, что у детей гибкая психика и они могут быть счастливы где угодно.

— Что касается денег, — весело сказала она, — то «усилия» могут быть разными. У вас, наверное, есть собственная железная дорога или что-то в этом роде?

Пэйджит рассмеялся:

— Все железные дороги Америки принадлежат правительству, включая и прапрадедушкину. Что касается денег, которые я унаследовал, я никогда к ним не притрагивался.

Несколько мгновений Терри молчала, пытаясь понять, не шутит ли он.

— Вы смеетесь.

— Вовсе нет. Вы знакомы с теорией вырождения? По этой теории, если прапрадедушка оставил после себя кучу денег, он породит тем самым целых три поколения наследников, которые будут самыми никчемными из всех когда-либо живших на земле. Это как проклятье. Закончив университет, я сказал себе, что моя единственная возможность чего-то достичь в жизни — делать деньги самому. Чем я и занимаюсь.

— Значит, когда Карло говорит, что вы очень упорно работаете…

Пэйджит кивнул:

— Печально, но факт.

На минуту Терри почувствовала замешательство, пытаясь разобраться в том, насколько меняется ее представление о нем. Ей пришло в голову, что Кристофер Пэйджит один из немногих, кто точно знает, какое место хочет занимать в этом мире, и ничто не в состоянии помешать ему. Наконец она спросила:

— А что вы делаете со всеми этими деньгами?

— Исключая траты на подарки по случаю, это все для Карло и других детей, которые теоретически у меня могут быть. — Пэйджит снова улыбнулся. — Мой фокус в том, что, в соответствии с моей философией и юридическими законами, деньги получат его дети — и произойдет это в будущем настолько отдаленном, насколько я смог отсрочить действие проклятья. Карло будет получать очень приличный доход, но только когда я умру. К тому времени, надеюсь, он сумеет что называется, воспитать характер.

Терри тоже улыбнулась:

— Это ужасно. Карло знает об этом?

— Да, я рассказал ему. Именно в этом году он смог ознакомиться с духовными аспектами моей теории отцовского долга.

— И что он сказал?

— Буквально следующее: «Ну тогда нет смысла подсыпать тебе в вино крысиный яд». Меня чуть слеза не прошибла. — Пэйджит рассмеялся. — «Не терзайся, сынок, — ответил я ему. — Зато у тебя есть я». На это он заявил с невозмутимым видом: «Но тебе придется поусердней работать».

— Он на самом деле так сказал?

— Конечно. Но больше всего пугает то, что уже в следующей четверти у него оценки стали лучше.

— Мне нравится наблюдать, как вы подшучиваете друг над другом.

— Так я выражаю свою приязнь, боюсь, что Карло перенял у меня это. — Его тон внезапно стал сухим. — Но должен же я что-то передать сыну. Так получилось, что Карло — последний из Пэйджитов.

— Вам никогда не хотелось еще кого-нибудь?

— Все не было подходящей ситуации, а теперь уже совсем прошло мое время. — Он взглянул на Терри. — А вы с Ричи собираетесь заводить еще одного?

Она потягивала вино маленькими глотками.

— Даже не знаю. — И после небольшой паузы добавила: — Мы ведь и Елену не планировали.

— Да, — заметил Пэйджит, — в наше время планирование рождаемости — проблема, ведь внутриматочные кольца и противозачаточные таблетки могут убить. Будь я Джонни Мур, я бы сказал что-нибудь типа: «Все чудеса современной медицины — это кондомы, кондомы, только кондомы, и ничего больше». Ну а если вы беременны, выбора тоже нет.

— И на самом деле я ничего не могла сделать. — Терри сосредоточенно вглядывалась в бокал. — Пришло время, подумала я. Ричи захотел оформить наши отношения, нам нужно пожениться, сказал он, и детей он хотел. А у меня всегда было желание создать настоящую семью, дружную, и чтобы не было ссор. Для меня это всегда очень много значило.

Некоторое время Пэйджит внимательно смотрел на нее.

— Может быть, это прозвучит бестактно, но не кажется ли вам, что вы пытаетесь с помощью вашей новой семьи навести порядок в прежней?

Терри подняла на него глаза.

— Нет, — тихо ответила она. — Но иногда мне кажется, что я слишком похожа на свою маму.

Пэйджит помолчал, как бы почувствовав, что зашел слишком далеко.

— Возможно, и я слишком похож на кого-то, кто развелся и очень много времени провел в раздумьях — почему так получилось. — Он вздохнул и продолжал: — Должно быть, самое большое отличие моего поколения от поколения наших родителей в том, что они до смерти боялись самокопания, тогда как мы прислушиваемся к малейшим движениям наших ид и эго[19 - Ид («оно» — подсознание), эго («я») — категории психоанализа.]. Наверное, это скучно.

Есть что-то сверхъестественное, подумала Терри, в том, насколько безошибочно он знает, о чем спрашивать, когда говорить, когда слушать, когда уходить в защиту, прикрываясь самоосуждением. Одно из двух: либо он более чуток, чем старается показать, либо сосредоточил на ней внимание в степени недоступной и нежелательной для нее. Это было неожиданно и немного нервировало.

— Вовсе не скучно, — беззаботно отмахнулась она. — Но я, например, слишком устаю, чтобы подобное могло меня волновать.

— Карло об этом скажите. Иной раз вечером, когда начинаю философствовать на какую-нибудь тему, он ворчит: «Закругляйся».

— Своеобразные отношения.

— Угу. Ребенок безжалостен. Вот о чем можно поговорить.

Терри уже заметила, что Пэйджит не навязывает ей ни степени откровенности, ни ритма разговора. Вдруг она снова почувствовала, что у нее легко на душе, — она была благодарна ему и за вечер, и за все, что он говорил.

— Вы приятный собеседник.

— А помните, вы и Карло говорили, что я не понимаю, что значит «приятный».

Терри подняла бокал.

— Нет, — сказала она. — Понимаете.

— Запишу это себе в актив, — легким тоном ответил он, и Терри подумала: этот никогда не подаст виду, что бы ни было у него на душе.

Принесли обед. Великолепная еда, отметила она про себя. Немного поболтав о здешней кухне, они перешли на Жанну Стайнгардт и Линдси Колдуэлл, заедая все это крем-брюле и запивая портвейном.

— А как вы думаете, — спросил Пэйджит, когда обед закончился, — чьи были те две кассеты? Про которые мисс Стайнгардт не могла сказать ничего определенного.

Она пожала плечами:

— Доказать, что они были, невозможно, если, конечно, они не будут найдены: указателя нет, единственное, что мы знаем, — в ряду кассет есть пустое место. Они имеют какое-нибудь значение?

— Возможно, нет. Меня просто это заинтересовало, вот и все. — Пэйджит подумал немного. — Если они все же существуют и были у Ренсома, Шарп их скоро найдет.

Он допил кофе, попросил Роберта вызвать такси для Терри, заплатил по счету.

Снаружи моросил дождь, холодная влага его была приятна лицу Терри, разгоряченному вином. Стоя рядом со своим спутником, она вдруг поняла, что с удовольствием будет вспоминать последние несколько часов.

От потока огней, пересекавших Маркет-стрит, отделилось разбитое желтое такси и въехало в переулок, где они стояли.

— Ваш лимузин прибыл, — провозгласил Пэйджит. Она повернулась к нему:

— Спасибо за обед.

— По сравнению с повышением зарплаты, которое вас ожидает, — улыбнулся он, — это пустяк, о котором не стоит и говорить.

Она увидела изморось на его волосах. Неожиданно, поддавшись порыву, Терри потянулась к нему и поцеловала в щеку, потом отступила назад. Почувствовала себя напроказившим ребенком.

Улыбка Пэйджита стала лукавой:

— Чем же я заслужил это?

Терри почувствовала, что такая же улыбка тронула и ее губы.

— Это вино, — сказала она и села в такси.


На следующее утро, когда Пэйджит был еще дома, позвонил Маккинли Брукс. Это удивило Пэйджита.

— Слушай, Мак, что случилось?

— Есть некоторые обстоятельства. — Брукс помолчал. — Я думаю, нам надо встретиться.

Голос у него был нерадостный и какой-то неуверенный.

— Что-нибудь конкретно сейчас можешь сказать?

— Да. Мы нашли еще одну кассету.

В ту же минуту Пэйджит вспомнил о Линдси Колдуэлл.

— Что на ней?

— Она собирается рассказывать, как ты забрал к себе Карло. Но потом заговаривает о другом. О деле Ласко.

Пэйджит замер.

— О чем ты, черт возьми?

— Ты на самом деле не знаешь? — Наступило иное, долгое молчание. — Мария Карелли была пациенткой доктора Стайнгардта.


9


Начинала она с того, сказал Брукс, что Пэйджит забрал к себе Карло. Звучало так, будто он злонамеренно лишил Марию сына.

В тот теплый весенний вечер Пэйджит шел к Карелли, собираясь пробыть у них час-другой и потом уже навсегда расстаться с ними. Родители Марии жили в северной части Бостона, сразу за Хановер-стрит, в кирпичном доме без лифта: окна их квартиры выделялись зеленым цветом обшарпанных ставень. Джон держал когда-то бакалейную лавку, его жена, Франческа, растила семерых детей, Мария была самой младшей. Теперь им шел восьмой десяток, лавка уже давно была продана, и всякая жизнь, по крайней мере, так казалось Пэйджиту, ушла из этого дома вместе с их последней дочерью, так непохожей на остальных.

Здесь, откуда так не терпелось когда-то вырваться его матери, и жил теперь Карло. Мария пребывала в постоянных разъездах. Через два, максимум три года, говорила она Пэйджиту, ее положение как журналистки стабилизируется, она сможет иметь постоянное жилье в каком-нибудь городе и нанять человека, который поможет ей растить Карло. А пока ее родители все же лучше, чем старшие братья и сестры. Пэйджит знал только, что оба брата Марии слишком много пьют; что старшая сестра отказалась взять к себе Карло; что из-за непрестанных отлучек Марии братья и сестры относятся к ней так же неприязненно, как и родители. Но ему трудно было представить Марию в этом мире приходских школ, безраздельного мужского господства и сурового уклада жизни, так же трудно, как и понять, почему ее старшая сестра неизменно называет Карло «ублюдком Марии».

Открыв дверь, Джон Карелли уставился на Пэйджита, как кредитор на несостоятельного должника. Это был невысокий человек с лицом, напоминающим ореховую кору, — сплошь в наростах и трещинах, сутулый, с острым, подозрительным взглядом. Ни намека на сердечность или радость. Чувствовалось, что душа этого человека слилась с унылой обыденностью, что неумолимые законы церкви и среды убили в ней нечто очень важное. И, должно быть, единственное, на что этой душе доставало сил, — это презирать стоящего здесь за то, что он такой же как и его собственная дочь.

Они стояли в тесной прихожей. За спиной Джона Карелли протянулся вдоль ряда дверей темный коридор; в нем тенью появилась Франческа, отворила одну из дверей, закрыла ее за собой. Во время прежних своих приездов Пэйджит не видел ее, но почему-то чувствовал, что лишь она одна могла походить на Марию.

Протянутую руку Джон Карелли игнорировал.

— Она говорила, что вы приедете.

Пэйджит подтвердил:

— Повидаться с Карло.

Карелли не двигался; все в его позе говорило: будь он помоложе, он вышвырнул бы пришедшего вон. Наконец старик проворчал:

— Здесь он.

И провел Пэйджита в гостиную. Ее скудными украшениями были тяжеловесные портьеры, полностью закрывавшие окна, распятие, натюрморт с грушей и сливами и семейные фотографии — фотографий Марии среди них не было. Воздух в темной комнате был тяжелый, спертый — похоже, здесь давно не открывали окна. Ничто не напоминало бы о Марии, если бы не хрупкий черноволосый мальчик, сидевший перед телевизором и пустым взглядом следивший за перипетиями старого фильма о полицейских. В профиль были видны длинные ресницы и изящные черты лица.

— Карло! — позвал Пэйджит.

Мальчик не оглянулся. Тогда отец сел рядом с ним на корточки.

— Я — Кристофер. Приехал повидаться с тобой.

Карло нерешительно обернулся к нему; как и прежде, ясные голубые глаза его поразили Пэйджита. Но ни узнавания, ни интереса не было в них: два года слишком большой срок — мальчик не помнил его.

— Не хочешь пойти на улицу и поиграть?

Не получив ответа, Пэйджит коснулся плеча Карло:

— Пойдем в парк!

Мальчик поспешно замотал головой:

— Я хочу смотреть это.

— У вас здесь играют в бейсбол или во что-нибудь такое? — обратился Пэйджит к Джону Карелли.

Тот нахмурился:

— Он любит смотреть телевизор.

Пэйджит взглянул на мальчика, опять уставившегося на телеэкран, потом снова на отца Марии.

— Я остаюсь здесь. Не буду отрывать вас от дел.

Джон Карелли постоял молча, потом вышел. Фильм был о калифорнийском дорожном патруле.

— А кто хорошие парни? — спросил Пэйджит.

Карло показал на экран:

— Он. И он.

— А как их зовут?

— Джон и Понч. Их каждый день показывают.

— И ты каждый день их смотришь?

— Да. — Взгляд его при этом не отрывался от экрана.

— А почему?

— Потому что Джон — мой лучший друг. — Он помедлил. — Иногда и Понч тоже.

— А ты когда-нибудь играешь с другими друзьями, на улице?

Мальчик медленно покачал головой.

— А почему?

Карло отвел глаза от экрана и взглянул с едва заметным испугом:

— Тогда пропущу Джона и Понча.

В его голосе было удивление, как будто поразительной была сама мысль, что можно заниматься чем-то другим. Неожиданно Пэйджита охватило страстное желание сорвать шторы, распахнуть окна. Но вместо этого он уселся перед телевизором в полутемной комнате, рядом с Карло Карелли, изредка переговариваясь с ним.

На экране двое патрульных помогали отцу с матерью искать малыша по имени Тимми, который потерялся в дремучем заповедном лесу предгорий. В конце концов, подумал Пэйджит, сами же разрешали мальчишке играть одному на улице. Но он умерил свой скептицизм, стараясь проникнуться интересами ребенка.

Спустя некоторое время он почувствовал, что плечо Карло касается его плеча. Искоса взглянул на него. Мальчик пристальней, чем прежде, смотрел на экран, как бы боясь заметить то, что сделал.

Пэйджит промолчал. Потом, не говоря ни слова и не глядя на мальчика, осторожно обнял его рукой. Карло замер. И в самый разгар поисков Тимми Пэйджит почувствовал, как мальчик прижался к нему, но очень робко.

Экранный Тимми неожиданно столкнулся с медведем. Карло вздрогнул.

— Может быть, — мягко обратился к сыну Пэйджит, — сядешь ко мне на колени?

Тот, казалось, был в нерешительности. Тогда, ни слова не говоря, Пэйджит поднял его и усадил.

Медведь ушел, а Карло остался на коленях Пэйджита. Когда фильм закончился объятиями Тимми с родителями, он не сделал попытки встать.

— Мой папочка умер, — вдруг произнес он. Подбородок Пэйджита касался макушки мальчика.

— Кто тебе это сказал?

— Папа.

— А кто это?

Карло молча показал на коридор.

— А что говорит мама?

Он пожал плечами. Короткий жест этот, как и сам ребенок, оставлял впечатление чего-то хрупкого.

В дверях появился Джон Карелли. Его неласковый взгляд говорил, что время гостя истекло.

— Здесь где-нибудь поблизости есть парк? — спросил Пэйджит, делая вид, что ничего не понял. — Я хотел попросить, чтобы Карло отпустили поиграть со мной.

— У него нет времени, — отрезал Джон Карелли. — Полшестого мы обедаем.

Как Мария, должно быть, рвалась отсюда, подумал Пэйджит, и как может она мириться с тем, что Карло живет здесь?

— Это очень любезно с вашей стороны, — вежливо сказал он, — но я не хотел бы доставлять лишние хлопоты миссис Карелли, оставаясь у вас обедать. Тем не менее поблагодарите ее от моего имени. И добавил, наслаждаясь стариковским гневом: — Я покормлю Карло после того, как мы наиграемся. Полвосьмого годится или у вас есть какие-то особые планы?

Старик шагнул вперед, перекрывая путь:

— Мы не рассчитывали, что вы останетесь.

Как будто для мертвых, подумал, но не сказал Пэйджит, время имеет какое-то значение. Он почувствовал, как напрягся малыш в его руках, будто уловив неодобрение деда, и встал, подхватив Карло одной рукой, чтобы мальчик не видел угрожающего взгляда, который он вперил в Джона Карелли, надвигаясь на него.

— Да, я остаюсь. — Специально для Карло он постарался, чтобы голос его звучал весело. — Не каждый же день у меня есть мальчик, с которым можно играть.

Карелли не сдвинулся с места. Подойдя к нему, Пэйджит вежливо произнес:

— Простите.

И, как будто входя в переполненный лифт, уверенно отодвинул старика свободной рукой.

— Мы пошли, — бросил он через плечо. — Желаю приятно отобедать, и передайте миссис Карелли мою благодарность за радушие.

— Так. А куда же мы поедем? — спросил Пэйджит, когда они подошли к автомобилю.

Мальчик покачал головой, и он понял, что еще ни разу не видел его улыбки.

— Я думаю, сделаем вот как. Сейчас поедем на детскую площадку, а потом пообедаем. Что ты любишь есть?

Мальчик помедлил в нерешительности.

— Пиццу, — отважился наконец сказать он.

— Пусть будет пицца. Ну а теперь нам нужна детская площадка. Я, Карло, много лет уже не был на детской горке.

Малыш указал пальцем на его костюм:

— Вам нельзя так идти.

— Ну что ты, только веселей будет. А тебе приходилось делать то, что нельзя?

Тот снова покачал головой:

— Папа не позволит.

— Конечно, папа должен смотреть за тобой. Но мне-то уже тридцать семь, и я могу пойти на горку в той одежде, в какой захочу.

Карло взглянул на него:

— Вы, наверное, такой же старый, как и мама. Она на тридцать лет старше меня.

Пэйджит улыбнулся:

— На самом деле она не очень старая. По крайней мере, твоя мама не кажется старой.

— Вы знаете ее?

— Да, мы с ней друзья.

— А вы знали моего папочку?

Пэйджит посмотрел на него и снова улыбнулся:

— А почему бы мне не побыть им сегодня? А ты помоги мне найти парк.

Мальчик отвел взгляд, как бы стараясь вспомнить, как выглядел тот, прежний папа.

— А как вас зовут?

— Кристофер. — Он включил зажигание. — И я хочу играть.

Площадка была маленькой, тесной, переполненной мамашами с детьми, несколько стариков сидели на скамейках.

— Когда-нибудь играл в кетч[20 - Простая игра, в которой двое или больше игроков бросают друг другу мяч.]? — спросил он.

— Только в школе. Много они мне не разрешают — у меня не очень хорошее здоровье.

— Держу пари, оно у тебя лучше, чем ты думаешь. Встань вон туда, где скошена трава, потренируешься.

Спотыкаясь, Карло отступил на траву. Пэйджит неожиданно бросил мяч. Мальчик вздрогнул, но когда попытался схватить его, тот уже ударился ему в грудь.

— Это еще не игра, — заявил Пэйджит. — Начнем с близкого расстояния.

Он прошел вперед несколько дюймов и, опустившись на колено, несильно бросил мяч. Карло снова не поймал его.

— О'кей. — Пэйджит подмигнул ему. — Когда я был маленьким, я много тренировался.

— У вас было хорошее здоровье?

— Вначале нет. Потом стало хорошим.

На четвертой попытке Карло поймал мяч.

Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости.

Карло снова поймал мяч.

— Видишь, — улыбнулся Пэйджит. — Ты хорошо играешь.

— Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь.

— Но ведь ты ловишь. Не я.

— Они никогда не разрешат мне играть, — сказал Карло унылым голосом. — Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров.

В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки.

— Что с тобой? — спросил он.

Карло впервые заговорил громко:

— Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все.

Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом:

— Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному.

Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся:

— Тогда придется подождать с этим.


— Итак, у тебя проблемы, — констатировал Ларри Колвин. — Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов.

Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис — помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит — действовал успокаивающе.

— Я не специалист по детской психологии, — сказал Пэйджит, — но слова «Я ненавижу себя, я хочу себя убить» говорят, на мой взгляд, о многом.

Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность:

— Это можно определить как эмоциональную депривацию — мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви.

Пэйджит покачал головой:

— Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен…

— Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой?

— Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова — насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм[21 - Погружение в мир собственных переживаний.]. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… — Он помолчал. — Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной.

Колвин наморщил лоб:

— Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними?

— Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное — веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами — значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию.

Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу.

— Этот город — великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни.

— Но не для Карло. У него не тот образ жизни.

Колвин кивнул:

— Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора.

— Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим.

— А как он с тобой?

Пэйджит задумался:

— Эмоций не выказывает — уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно.

— Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. — Колвин помедлил. — А что его мать?

— В конце концов я разыскал ее в Риме — ты мог видеть Марию в вечерних новостях, когда «Красная Бригада» убила Альдо Моро[22 - Моро Альдо (1916–1978) — лидер левоцентристского крыла итальянской Христианско-демократической партии, в 1963–1968 гг. и в 1974–1976 гг. премьер-министр Италии.]. Дела у нее идут хорошо, она говорит: еще пару лет — и она снова в Нью-Йорке и тогда избавит Карло от своих родителей.

— Но тогда ему будет уже девять лет.

— Да. — Пэйджит нахмурился. — Я брал его табели в школе, смотрел оценки. Успеваемость ухудшается.

— Дело не в способностях, Крис. Сказывается все — самолюбие, необщительность, даже то, что мальчик чувствует себя нескладным, неуклюжим. Следующие два года станут критическими. — Колвин позволил себе закончить на раздраженной ноте. — Да понимает ли мать, к чему придет ее сын? Есть ли у нее какие-то определенные намерения относительно него?

Пэйджит пожал плечами:

— Думаю, она собирается найти au pair[23 - Молодая иностранка, которая, обычно с целью изучить язык, живет в семье, выполняя несложную работу по дому либо присматривая за детьми.]. Предпочтительно такую, которая достаточно владеет английским.

Колвин снова сел; на лице его было выражение напряженного внимания.

— Извини меня, Крис, но, думаю, наша дружба дает мне право на какие-то вольности, недопустимые с обычными пациентами. Как получилось, что у таких умных, искушенных в житейских делах людей, как ты и та женщина, которую я видел во время слушаний по делу Ласко, все закончилось нежеланным ребенком?

Фраза «нежеланный ребенок» резанула слух Пэйджита, болью отозвалась в душе: ему представился Карло в полном одиночестве у телевизора.

— Понимаю, почему ты обычно не позволяешь себе таких вольностей. Люди твоей профессии не вправе будить в клиентах чувство вины.

— Вины? Вид у тебя несчастный. — Голос Колвина смягчился. — Это уже отчасти ответ на мой вопрос.

— В детстве я страдал от одиночества и, став взрослым, не хотел иметь детей. — Пэйджит сделал паузу. — Последние четыре дня я вспоминаю то, что сам когда-то пережил.

Колвин подался вперед:

— Тебя удовлетворяет такой ответ? Я имею в виду, для себя самого?

— Избавь меня, Ларри! А то чего доброго ты вытащишь свои картинки, станешь выяснять, отличаю ли я руки от ног и могу ли объяснить, почему дым выходит через трубу.

— Избавь меня от этих остроумных эскапад, договорились? Именно сейчас ты можешь упустить Карло. Пойми, приятель, ведь это важно именно для тебя.

Пэйджит слабо улыбнулся:

— Боже мой, ты снова заговорил по-человечески. Я мог бы и чаще заводить «нежеланных детей».

Колвин в раздражении тряхнул головой:

— Перестань, Крис!

— Хорошо, — проговорил Пэйджит. — Суть в том, что, будь моя воля, Карло никогда бы не родился. Поверь, мне неприятно, что так получилось, еще больше у меня переживаний из-за того, в каких условиях он живет. — Помолчав, он тихо добавил: — Что касается Марии — она хотела ребенка из каких-то своих соображений. То есть рождение Карло служило какой-то цели.

Колвин взглянул недоуменно:

— Что ты имеешь в виду?

Пэйджит помедлил.

— Это касается личного. Сугубо.

Колвин внимательно изучал его лицо.

— Хорошо, — наконец отозвался он. — Вернемся к сегодняшнему дню. Ты рассказал об этом своей жене, Андреа?

— О последних днях — ничего, она сейчас в турне, в Европе. В общем и целом Андреа относится к факту существования Карло как к явлению другого мира; наверное, из-за того, что это ей неприятно. Отрешение — так, я думаю, это называют.

Колвин, казалось, собирался задать вопрос, но не задал. Потом поинтересовался:

— На твой взгляд, Мария имеет ясное представление о том, как живется Карло?

Как объяснить, подумал Пэйджит, что Марии это так же известно, как и ему, но не вдаваясь в подробности, которые Колвину знать необязательно?

— У Марии есть обо всем ясное представление, — ответил он. — Просто она не может это прочувствовать так, как я или ты.

— Из того, что ты рассказал, я понял: она презирает своих родителей и люто ненавидит все, связанное с детством.

— Верно. После того как я смог лично познакомиться с обстановкой в доме Карелли, я просто поражен тем, как многого она смогла добиться в жизни. Но, чтобы стать тем, кем она стала, Марии пришлось лишиться многого из того, что она имела. Сегодняшняя Мария очень целеустремленный человек, у которого все разложено по полочкам. Переживать тяжелые случаи не в ее характере, она о них просто забывает. Это ее закон. Уяснив, что в правилах ее родителей вести интриги, она плетет свои, спокойно делает любую дьявольщину, не заботясь ни о ком. Если у тебя есть цель, Мария скажет: добивайся ее во что бы то ни стало. Не распускай нюни и не смей мне жаловаться. Она настолько практичный человек, что жалость и сострадание ей неведомы. Подобно большинству людей, что всем обязаны только себе, трудности, которые она преодолела, успехи, которых она добилась, позволяют ей брать на себя роль исполнителя приговоров над теми, кто обречен на гибель по социально-дарвинистским законам. — Пэйджит помедлил. — Хотя я думаю, что, судя́ и обвиняя мир, она никогда не придет к суровому моральному осуждению самой себя.

Слушая Пэйджита, Колвин продолжал разглядывать его лицо.

— Кажется, ты хорошо разобрался в ней, — наконец сказал он, — за то недолгое время, что вы были вместе.

Пэйджит невидящим взглядом смотрел в окно.

— Я очень долго размышлял о Марии Карелли.

— Она о чем-либо просит тебя?

— Хуже: она ничего не хочет брать от меня. Не знаю почему.

Колвин задумался.

— О'кей, — проговорил он. — Но почему же она не хочет понять положение Карло?

— Очень просто: где-то в глубине души Мария убеждена, что Карло в состоянии все это выдержать. Раз она сама это выдержала.

Несколько минут Колвин размышлял.

— А ты в это веришь?

— Нет, — ответил Пэйджит. — Про Карло не скажешь, что он — клон[24 - Человек или вещь, которая кажется точной копией кого-либо или чего-либо.] Марии. В нем заложено нечто иное.

Колвин молчал. Потом подошел к Пэйджиту. Два друга стояли рядом, смотрели в окно.

— Ты прав, — произнес Пэйджит. — Город великолепен. Я влюблен в него с той университетской поры, когда ты впервые показывал его мне.

Колвин повернулся к нему:

— Что ты собираешься делать?

— Ни малейшего представления.


Закрывая собой дверь, Джон Карелли решительно заявил:

— Ты его не увидишь.

— Почему?

— Потому что это мой дом. — У него был неприятный голос. — Меня тошнит от того, что ты крутишься здесь.

— В следующий раз буду встречаться с ним в другом месте. Карло дома?

Карелли скрестил руки на груди.

— Думаешь, раз обрюхатил мою дочь, то получил какие-то права? Да любой может сделать девку беременной, если она ему даст. Но от этого он не станет ни отцом, ни мужчиной.

Пэйджит в упор смотрел на Джона. Спокойно заметил:

— Как вы правы!

У старика побагровело лицо.

— Ты богатый избалованный мальчишка. Карло никогда не будет таким же, как ты, — или как Мария!

В этом доме способны лишь осуждать, подумал Пэйджит. И только глазами старых Карелли будет смотреть на себя Карло: сын порочной женщины, лишний рот, ребенок, недостойный того, чтобы его любили и холили.

— Вы когда-нибудь задумывались над тем, — спросил он, — каким станет Карло, когда вырастет? Или для вас ненависть к дочери важнее любви к внуку? Хотя я вас достаточно узнал, мистер Карелли, — на любовь вы не способны. — Пэйджит сделал паузу. — Если бы это было не так, вы бы поняли: грех Марии не в том, что она спала со мной, а в том, что оставила сына с вами.

Джон Карелли поднял руку, намереваясь влепить пощечину. Пэйджит перехватил его запястье и вдруг почувствовал смертельную усталость.

— Извините, — мягко произнес он. — Я не имел права так говорить. Я ведь пришел только попрощаться.

Хозяин дома медленно опустил руку.

— Оставь его. Ты и так принес слишком много зла, попусту взбудоражив Карло. А теперь уходи.

— Папа?

Это был Карло — стоял за спиной деда, в прихожей. Оставил свою телевизионную передачу; из гостиной слышались бестелесные голоса Джона и Понча. Мальчик смотрел на него снизу вверх глазами, формой повторявшими глаза матери, и цвета такого же голубого, как глаза самого Пэйджита. «Северо-итальянские рецессивные[25 - Рецессивный — тот из родительских признаков, который не развивается у потомства первого поколения, является подавленным, проявляется обычно у части особей, начиная со второго поколения.]» — так назвала их Мария, тем самым отвергая напрочь какое бы то ни было отцовское участие.

— О, Карло! — воскликнул Пэйджит и взглянул на Джона Карелли.

— Пять минут, — пробурчал тот. — Потом вызываю полицию. — И отошел в сторону.

Пэйджит присел на корточки рядом с Карло.

— Будешь смотреть со мной? — спросил мальчик.

— С удовольствием бы. Но не могу.

Даже сам он почувствовал пустоту сказанного.

— Уезжаешь?

— Да, надо ехать.

— Почему?

— Я должен быть дома. — Пэйджит помолчал, подыскивая слова. — Я живу в Калифорнии, там, где живут Джон и Понч.

Карло опустил взгляд:

— Это очень далеко, да?

— Да.

Мальчик вздохнул:

— И моя мамочка уехала.

— Знаю. Но она вернется. Мамы всегда возвращаются.

— А ты вернешься?

— Угу. Когда-нибудь.

Карло ушел в гостиную. Вернулся с мячом, который дал ему Пэйджит. Вложил мяч ему в руку:

— Когда вернешься, привези его.

— Но я хотел, чтобы он был у тебя.

Карло помотал головой:

— Мы будем играть. Если ты вернешься.

Пэйджит почувствовал, как маленькая рука прижала мяч к его ладони, и крепко сжал пальцы сына. В глазах Карло были слезы.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Я забыл.

— Кристофер. — Пэйджит помедлил, глядя на мальчика, и слова сами слетели с его языка: — Я твой папа.

Мгновение Карло выглядел озадаченным; казалось, что в его взоре мелькнул слабый проблеск надежды. Потом он, будто в испуге, оглянулся.

Пэйджит подхватил его, прижал к себе. Карло замер перед непостижимостью происходящего. Потом его руки медленно обняли шею Пэйджита.

— Я твой папа, — снова прошептал тот. — Все будет хорошо.


Каким прекрасным помнился Пэйджиту Париж!

В самый разгар весны, после полудня, два дня спустя после разлуки с Карло, он сидел один в уличном кафе «Две статуэтки» на бульваре Сен-Жермен, месте, излюбленном еще с университетских лет. Ему нравилось здесь, нравилось наблюдать потоки людей, текущих по улицам вдоль бульвара. В этом угловом кафе особенно заметна была пестрота парижских людских водоворотов — уличные аферисты, элегантные женщины, молодые художники, мнящие себя талантами, старички, прогуливающие собак и делающие остановку, чтобы выпить стаканчик винца — здесь либо в соседнем кафе «Флора». У входа стояли фарфоровые статуэтки, изображающие двух китайских купцов, от них кафе и получило свое название. Через улицу каменной громадой высился пришедший из XII века кафедральный собор Сен-Жермен-де-Пре с маленьким парком, обнесенным железной оградой и украшенным бюстом поэта Аполлинера работы Пикассо. Пэйджит смотрел на высокую темноволосую женщину, пересекавшую улицу с утрированной грацией манекенщицы; он снова вспомнил, что лишь на день разминулся с Андреа и что сегодня вечером она танцует в Праге, за шесть сотен миль отсюда.

Он машинально положил руку на портфель, полный бумаг.

— Греют душу воспоминания? — раздался рядом знакомый голос. — Или мечтаешь о вечере с этой немного переигрывающей брюнеткой — вижу, ты с нее глаз не сводишь?

Пэйджит обернулся.

— Да, воспоминания, — ответил он. — Подсчитываю, сколько лет прошло с нашей последней встречи.

— Пять, — подсказала Мария. — Поговорим здесь? Я не прочь выпить красного вина. Плачу сама, поскольку ты себе уже, конечно, заказывал.

Пэйджит кивнул:

— Но выпью еще, за компанию.

Оба молчали. Мария, сняв пальто, села напротив него, и он стал впитывать происшедшие в ней изменения. Перед ним была женщина, вступившая в свое четвертое десятилетие и уже вполне удовлетворившая стремление к самоутверждению. Одежда и косметика ее были безупречны: никаких излишеств, но во всем виден вкус и внимание к деталям. Речь ее, отлично модулированная для работы на телевидении, была свободной и изысканной. Ее хотелось сравнить с тонким вином, но невольно напрашивалось и другое сравнение — с хамелеоном: в этой женщине не было ничего, что позволило бы предположить, что она и Джон Карелли принадлежат к одной расе, тем более — принадлежали когда-то к одной семье. Даже Пэйджиту она показалась незнакомой.

— Почему ты выбрал это место?

— Когда ты сказала, что будешь в Париже, я сразу подумал о нем. — Он бросил взгляд на улицу. — Отсюда хорошо рассматривать людей, и у этого уголка довольно богатая история — разного рода уличные бои и стычки, было даже несколько публичных казней через отсечение головы.

Мария слабо улыбнулась:

— И, естественно, ты вспомнил обо мне. Но, на мой взгляд, этот собор несколько мрачноват. Не представляю, как можно проводить здесь время.

— Достойное всяческого уважения место. В тринадцатом столетии церковники погибали здесь, защищая собор от студентов Латинского квартала. Потом гугеноты здесь же вырывали им языки за ересь.

Маленький официант, суетливый и услужливый, классически французского обличья, вмешался и принял у них заказ. Когда он ушел, они некоторое время молчали.

— Ты по поводу Карло, — наконец вымолвила она.

— Да. — Пэйджит выдержал паузу. — Я хочу, чтобы он жил у меня.

Мария вскинула брови:

— Так сразу?

— Нет, не сразу. Как я говорил по телефону, за последнее время я несколько раз был у него, водил его к детскому психиатру, получил полное представление о твоих родителях — чего же еще? Карло нужен отец или, точнее, родители. Я говорил тебе, как он несчастен, как тянулся ко мне.

Она сделала отстраняющий жест рукой.

— Крис, ты, наверное, и понятия не имеешь о том, что делаешь.

— В каком смысле?

— В любом. — У нее был раздраженный тон. — То ты себя даже отцом не признаешь, то принимаешь такое решение.

Пэйджит наклонился к ней:

— Да, не признавал, но ты объявила меня им — как раз накануне слушаний по известному делу. Значит, так тому и быть.

Мария пожала плечами:

— Я ни о чем тебя не просила. Неужели ты не помнишь?

— Это не так, Мария. Просьба была. Но еще до рождения Карло.

Ее глаза широко раскрылись:

— Так вот в чем дело? Хочется получше выглядеть в собственных глазах? Сделанного не вернешь, и тебе придется мириться с этим. Сожалеть поздно.

— Я это превосходно понимаю, — холодно бросил Пэйджит. — Но для Карло пока еще не поздно. Вот через пару лет будет поздно.

Два бокала красного вина, которые принес официант, так и стояли перед ними нетронутые.

— С каких это пор, — спросила наконец Мария, — ты стал разбираться в воспитании детей? Да, я всегда понимала: проблемы существуют — я ведь знаю своих родителей. Можешь не верить, но мне неприятно, что я вынуждена оставить его там еще на пару лет, пока не упрочится мое положение на работе. Но потом все пойдет по-другому. Почему ты вдруг решил, что лишь один знаешь, как надо поступить?

Пэйджит решил сменить тактику.

— Ты ошибаешься. — Его голос был спокоен. — Не я так решил. И какого-то соперничества между нами нет. И не может быть — ради Карло.

— Он мой сын, Крис. Я не могу от него отказаться. Это же элементарно.

— Не совсем так. С Карло нельзя обращаться, как с неодушевленным предметом. Хотя, если он останется в доме твоих родителей, он может им стать. — Пэйджит повысил голос. — Черт возьми, а ведь когда я звонил тебе, я рассказывал, как обстоят дела, как будто тебя это могло интересовать!

— Припоминаю. — Она бросила на него скептический взгляд. — Нет, в самом деле, это какая-то нелепость. Ты никогда не хотел быть отцом, никогда не хотел Карло, и до недавнего времени он значил для тебя меньше, чем любая из твоих драгоценных картин. Такой разговор мог лишь присниться.

Пэйджит не отрываясь смотрел на нее.

— Тебе, Мария, надо окончательно определиться: кто я такой — плохой родитель, который никогда не хотел иметь ребенка, или человек, от которого ты сама отказалась, как от отца своего сына? Меня не устраивает, что выбор твой диктуется сиюминутными потребностями. Особенно если речь идет об этом мальчике.

Выражение лица Марии неуловимо изменилось, как будто она принуждала себя сохранять выдержку.

— И долго, — наконец спросила она, — ты об этом думал?

— Сколько мог, сколько время позволило. Но не столько, сколько хотелось бы. — Пэйджит уставил взгляд в бокал с вином. — Ясно, что Карло нужен репетитор, нужны спорт, воздух, движение, и прежде всего — любовь и внимание.

Он поднял глаза на Марию:

— Кто-нибудь, кто каждый день внушал бы Карло, что он в этой жизни самый главный.

Она легко улыбнулась:

— Создается впечатление, что для тебя это возможность искупления вины или крестный путь. Да, ты был бы хорош во время крестного пути.

— Это не крестный путь. Просто требуется много времени и немного отзывчивости. — Пэйджит снова помолчал. — То есть то, чем всех нас одаривают только родители.

— И то, что ты вынужден давать один. — Мария подалась вперед. — Скажи, твоя мисс Павлова знает об этих прекрасных намерениях?

— Если ты имеешь в виду Андреа — нет, не во всех деталях. Но я уверен, мы с ней договоримся.

— О, «я уверен». — Мария язвительно усмехнулась. — Могу себе представить. «С возвращением, моя любовь, с шестидневных гастролей в Питсбурге, где ты танцевала „Жизель“. Карло и я на игре его Малой лиги, но ты можешь нас потом найти в „Макдональдсе“». Разумеется, если в Сан-Франциско есть Малая лига. Есть там Малая лига?

— Должна быть.

Мария покачала головой:

— Честно говоря, впечатления, что ты все хорошо продумал, нет. Прекрасно понимаю и твою реакцию на моих родителей, и то, почему ты сразу прилетел в Париж. Но все это не может быть достаточным основанием, чтобы менять жизнь Карло.

Неожиданно у Пэйджита появилось ощущение, что Мария испытывает его, а возможно, даже пытает — он не мог бы сказать, что вернее. Это будило в нем надежду и отчаяние.

— Мне с ним хорошо. Не знаю почему, но хорошо. Остальное приложится.

Она взглянула на него:

— Просто тебе в твоем теперешнем состоянии нужно, чтобы кто-то был рядом. Если это так, тебе следует сосредоточить внимание на домашнем очаге. Как обстоят дела у тебя в семье? Я вынуждена спросить об этом, потому что ты, кажется, всерьез намерен создать этот сандвич с моим сыном посередине.

Какое изящное сравнение, хотелось ему съязвить. Но перед ним была мать Карло, и он не мог не сказать правды.

— У Андреа, — медленно проговорил он, — повышенная требовательность к эмоциональному комфорту. Все хорошо до той поры, пока я могу его создавать.

— А не кажется ли тебе, что прежде надо было поговорить с ней, а потом уже нервировать меня всем этим?

— Я уже поговорил. — Пэйджит сделал паузу. — Самое подходящее слово для определения ее реакции — «отстраненность».

Мария нахмурилась:

— В таком случае рассчитываю, что ты откажешься от своего намерения и вернешься к прежней жизни.

— Невозможно. Я слишком много времени провел с Карло. Пусть я покажусь жестоким, но Андреа не вправе принимать за меня это решение. Если же она поступит так и Карло пострадает, нашему супружеству конец. Я ей об этом сказал.

Мария рассматривала его лицо. А между тем день сменился вечером и облик толпы определяли мужчины и женщины в деловой одежде. Официант явно ждал, что они либо будут пить вино, либо уйдут. Пэйджит игнорировал его.

— Нет, я против, — наконец заявила она.

Он возмутился:

— Но почему?

— Потому что как только Карло появится у тебя, твой брак можно считать расторгнутым. И ты станешь отцом-одиночкой, который обременен маленьким сыном и мучается по поводу развода. Карло будет чувствовать себя виноватым, а ты в глубине души будешь сердиться на него. — Взгляд Марии сделался твердым. — Чем эта жизнь лучше той, которую я смогу обеспечить ему через пару лет?

— Честно?

— Конечно.

— Он в горе — по причине, о которой я рассказывал тебе по телефону, ты превосходно ее знаешь. — Пэйджит заговорил совсем тихо. — Кроме того, для этого мальчика я буду хорошим отцом. Если бы я не был в этом уверен, я бы не сидел сейчас здесь.

Мария вздохнула:

— Уезжай домой, Крис. Сохрани свою семью. Через два года я избавлю Карло от моих родителей. Я же сказала тебе, когда он родился, — ты уже достаточно сделал для меня.

Пэйджит посмотрел ей прямо в глаза со всей твердостью, на которую только был способен:

— Вот мы и подошли к завершению нашей дискуссии.

После небольшой паузы Мария спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Бумаги, которые я подготовил. Они дают мне право на законном основании стать опекуном, и есть у меня, разумеется, довод, чтобы убедить тебя подписать их. Ради деликатности сошлемся на «профессиональные соображения».

Ее глаза едва заметно расширились:

— Ты шутишь.

— Как и многие женщины, ты большое значение придаешь карьере. Взглянув правде в глаза, замечаешь несовместимость карьеры с материнством и тогда приходишь к выводу, что можно отвести более значительную роль отцу. То есть мне.

Она холодно улыбнулась:

— Ты, кажется, забыл, Крис, что «профессиональными соображениями» руководствуюсь не только я, но и ты.

— Это не так. Мы не в одинаковом положении. Прежде всего, как ты когда-то любила подчеркивать, я богат. — Он резко наклонился к ней через стол. — Семь лет назад я не стал терзаться. И теперь не проклинаю то, что со мной случилось. И буду сидеть здесь до тех пор, пока ты не скажешь мне, что безропотно принимаешь выпавшее на твою долю. — И, откинувшись назад, спокойно закончил: — А пока я жду, можно будет выпить бутылочку вина.

Оба замолчали. Странно наблюдать, подумал Пэйджит, как застывшая на ее лице улыбка постепенно становится улыбкой презрения. И в этот момент он услышал:

— Ты на самом деле ублюдок.

Пэйджит почувствовал усталость.

— Это не так, — медленно проговорил он. — Мне совсем не хочется поступать таким образом. И я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня так поступать.

Мария медленно качнула головой.

— Твоя ненависть ко мне меня не удивляет. То, что тебе не хочется поступать таким образом, удивило бы меня, если бы я поверила в это. — Она не отрывала взгляда от бокала с вином. — Но совершенная неожиданность для меня то, что ты вообще делаешь это. Могла ли я семь лет назад предположить, что такой день наступит? Кто бы мог подумать, что ты захочешь растить его?

Пэйджит увидел, что она бледна.

— Сожалею. Но я действительно хочу этого. И если ты не согласишься, мы окажемся в суде, я буду потрясать свидетельством о рождении Карло и добиваться отцовских прав всеми средствами. Любыми средствами. Тебе от этого ничего хорошего ждать не приходится. Карло тоже, и никому на свете.

Глаза Марии на мгновение закрылись.

— Несомненно.

— Несомненно, — тихим эхом повторил он. — И поверь: я так и сделаю.

— О, в это я верю. — Ее голос стал тихим и слабым. — Бумаги, конечно, с тобой.

Кивнув, Пэйджит открыл портфель и разложил бумаги на столе. С тщательностью юриста, которым она когда-то была, Мария перечитала их.

— Какое имя ты намерен дать ему? — спросила она. — Не думаю, что имя «Карло» надо менять.

— Карло Пэйджит.

Она взглянула на него:

— Карло Карелли Пэйджит.

— Хорошо.

Быстро, почти небрежно, она расписалась.

— Ты знаешь, — спросила она, — что Карло любит черничные вафли?

Пэйджит помотал головой; удивительно, подумал он, какое мучительное ощущение, просто ужасное.

— Ладно. Он сам тебе скажет об этом.

Внезапно Мария поднялась. Пэйджит видел, как менялось ее лицо: потрясенный, затравленный взгляд — боль, гнев, недоумение от того, что сделал он с ней. Она схватила бокал, полный вина, и какое-то мгновение Пэйджит был уверен, что этот бокал сейчас будет выплеснут ему в лицо.

Но она отвернулась, выпила бокал до дна и поставила на стол перед Пэйджитом.

— Мои поздравления. Отныне ты отец Карло.

Повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.


10


Появившись в офисе Брукса, Пэйджит увидел на столе магнитофон и сидящую рядом с ним Марни Шарп. Рукопожатий не было.

— Тебе надо послушать, — сказал Брукс.

Дождь, моросящий за окном, бороздил оконное стекло каплями, и, казалось, дождевая влага пропитала сам воздух комнаты. Окружной прокурор не улыбался. И следа не осталось от его привычной доброжелательности. Шарп смотрела на Пэйджита мрачно-гневным взглядом оскорбленной святости.

— Где вы нашли это? — спросил Пэйджит.

Шарп подалась вперед.

— В квартире Ренсома в Ки-Уэсте, — резко ответила она. — За каких же дураков вы нас принимали!

— Не за дураков, Марни, за шизиков.

Она поджала губы:

— Трудно поверить, что вы не знали об этом; как только они прослушают кассету, ни один судья в это не поверит.

Пэйджит старательно сохранял самообладание.

— С какой стати стал бы я скрывать то, что вы так легко можете найти?

— Очень просто. Вы знали, что Карелли была пациенткой Стайнгардта. Вы только не были уверены, что у Ренсома есть эта кассета. Поэтому вы старались как можно скорее прекратить дело, до того, как мы найдем ее. — Шарп помедлила. — Конечно, не исключена возможность, что клиентка лгала вам. Если это так, то я бы сказала, что Мария Карелли — прирожденная лгунья. Но более вероятным представляется, что вы с ней заодно.

— Это бездоказательно, — резко произнес Пэйджит. — Никто не спрашивал, была ли Мария пациенткой психиатра, следовательно, никто не лгал. Это не детский сад — работа защитника состоит не в том, чтобы болтать с клиентом. И этот случай никак не может определять наши с вами взаимоотношения.

Брукс поднял руку, призывая к спокойствию.

— Надо послушать кассету.

Пэйджит кивнул:

— Думаю, из-за этого вы и пригласили меня сюда. Если же я приглашен, чтобы дать возможность вашим сотрудникам высказаться о моем характере либо о характере Марии Карелли, то, да будет вам известно, единственный человек, перед которым я готов держать ответ по этим претензиям, — я сам.

— Считай, что мы объяснились. — Брукс положил палец на кнопку. — Я сам настаивал на том, чтобы предварительно выяснили: кто она и что она, так что можно переходить к сути.

И нажал кнопку.

Вначале было молчание, потом Пэйджит услышал мужской голос, звучавший бесстрастно, — бестелесный голос в сумрачной комнате.

— Было что-то конкретное, — спросил он, — что привело вас сюда?

Снова молчание.

— Да, — отвечала она. — И сейчас, два года спустя, я не могу это забыть. Меня преследует один и тот же сон.

Снова пауза.

— Днем я могу заставить себя забыться, но ночью теряю контроль над собой.

Пэйджит узнал говорящую — не ту женщину, которую он знал когда-то, — другую, ставшую более изысканной, женщину, которую он встретил в Париже. Но без ее лица и жестов голос звучал беспомощно, почти жалко. И что-то в самой глубине его души, еще не тронутое неумолимым профессионализмом, противилось тому, чтобы продолжать слушать.

— Вы можете рассказать этот сон? — спросил Стайнгардт.

— Конечно. — Чувствовалось, что в горле у Марии пересохло. — Он каждый раз один и тот же.

Пэйджит поймал взгляд Шарп — пристальный, злой, непреклонный.

— Расскажите мне о нем, — попросил Стайнгардт.

— Я в Париже, — говорила она, — в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Ни разу в жизни там не была, только видела через улицу. Но в моем сне я внутри церкви, и там так же мрачно, как было снаружи в тот день, когда я была возле нее — темно и просторно, так что стены внутри храма, уходя ввысь, пропадают во тьме. За алтарем — скульптура Иисуса, распятого и страдающего, такая же, как у моих родителей.

В голосе зазвучали язвительные нотки.

— Но скульптура, конечно, гораздо больше.

— Во сне вы знали, почему вы там?

Пэйджит видел, как неотрывно Шарп и Брукс смотрят на кассету. Глядя на перематывающуюся пленку, он представил Марию в белой комнате, Терри описывала ему эту комнату: Мария смотрит в пустой потолок, Стайнгардт сидит позади, она не видит его, только слышит его голос.

— Да, — тихо ответила Мария. — Просить прощения за свои грехи.

— Вы одна?

— Своего сына Карло я оставила в уличном кафе напротив. Даже во сне чувствую себя виноватой из-за того, что бросила Карло одного. Но мне непременно надо это сделать, и я не хочу ни за что на свете, чтобы Карло узнал о моих грехах.

— Они прощены?

Голос Марии начинает звучать приглушенно, тихо:

— Вначале никаких знамений не было. Кроме меня, там нет никого, я ничего не слышу, ничего не чувствую. В какое-то мгновение вспоминаю во сне то, что уже говорила себе, когда была молодой, что церковь так же пуста, как стала пуста латинская месса, когда я впервые слушала ее на английском языке. Что Бог либо покинул ее, либо никогда в ней не был. — Голос звучит еще тише. — Потом я выхожу наружу. И Он дает мне ответ. Карло ушел.

Голос прерывается, Мария умолкает. Пэйджит, скрестив руки на груди, смотрел в пол. Он уже давно ничего не замечал, и ему было безразлично, смотрят ли на него Брукс и Шарп или нет.

— Вместо него два пустых бокала. — Она помолчала. — Один для меня, другой для Криса. И, кроме того, я знаю…

— Что вы знаете?

— Что Крис забрал Карло и что я должна оставить его. — Ее голос как шелест пепла. — Что мои грехи искупить невозможно.

Молчание.

— Кто такой Крис? — спрашивает Стайнгардт. — И что у вас за грехи — во сне, я имею в виду?

Снова молчание.

— Вы знаете Кристофера Пэйджита?

— Я знаю о нем. Молодой человек, который давал показания во время слушаний по делу Ласко.

— Да. — Мария делает паузу. — Карло теперь у Криса.

Пэйджит представил, как Стайнгардт решает, о чем расспрашивать — о сне или о реальности. Кисти его рук непроизвольно сжались в кулаки.

— А ваши грехи? — спрашивает Стайнгардт.

— Во сне или в жизни? — Тон голоса холодный, почти вызывающе холодный. — Поскольку в реальной жизни грех не много значит для меня.

— В таком случае — во сне.

— Вы не поймете их без предварительных пояснений. Вы действительно смотрели сенатские слушания?

Пэйджит понял, что стоит в той же позе, какая у него была в комнате свидетелей, когда он наблюдал Марию на телеэкране пятнадцать лет назад: тело напряжено, устремлено вперед, он живет лишь ее словами.

— Да, — подтвердил Стайнгардт. — Как и миллионы других, я был очарован.

Мария заговорила голосом, лишенным всякого чувства, голосом юриста, говорящего о случае, бывшем с кем-то другим:

— А вы смотрели, как я давала показания?

— С большим интересом.

— Тогда для начала необходимо отметить один очень важный факт.

— Какой?

Мария помолчала. Потом ровным тоном произнесла:

— Я лгала.

Долго длилось молчание. Брукс не отрываясь смотрел на кассету, Шарп — на Пэйджита.

— Относительно чего? — спросил Стайнгардт.

— Относительно нескольких вещей. — Она снова сделала паузу; Пэйджиту оставалось только ждать.

— Извините, — сказала Мария, — но магнитофон нервирует меня.

Внезапно Пэйджит, как бы очнувшись от сна, обнаружил, что Брукс и Шарп смотрят на него.

— Почему? — спросил Стайнгардт.

— Разве это непонятно? — В ее голосе звучало раздражение. — Если то, что я рассказываю, не сохранится в тайне, — я погибла. И вообще, я не знаю, надо ли было приходить к вам.

Пэйджит коснулся пальцем переносицы; неизвестно почему, это рефлекторное движение помогло ему сосредоточиться.

— Но у вас была потребность прийти сюда, — заметил Стайнгардт.

— Да.

— А почему?

— Из-за сна. Как я уже говорила, не люблю терять контроль над собой.

— В таком случае могу вас успокоить. Кассету буду прослушивать только я и только для того, чтоб помочь вам. По государственным установлениям ее содержание — врачебная тайна, которую я хранил бы самым бережным образом даже в том случае, если бы не было соответствующего закона. Поэтому то, что вы мне рассказываете, так же конфиденциально, как если бы не было магнитофона.

От убежденности, с какой были высказаны эти слова, Пэйджиту стало не по себе. Скорее всего, от того, что вот теперь, пять лет спустя, довелось выслушать эти заверения в офисе окружного прокурора. Он взглянул сначала на Брукса, потом на Шарп, без слов обращая их внимание на это обстоятельство.

— Хорошо, — ответила Мария.

Долго длилось молчание, потом заговорил Стайнгардт:

— Вы заявили, что солгали комиссии. Не могли бы вы пояснить, в чем была ложь?

Пэйджит подался вперед.

— Большая часть из того, что я сказала сенатору Толмеджу, была правдой — я имею в виду то, что касается Джека Вудса. Председателя. Моего босса. — Она сделала паузу, после паузы заговорила торопливо и монотонно, как будто читала наизусть молитвы: — Это правда, что Джек шпионил за Крисом в интересах президента. Это правда, что Ласко убил свидетеля, потому что тот встречался с Крисом в Бостоне, и Джек сообщил Ласко об этом. Это правда, что Джек помог скрыть мотивы убийства. Это правда, что Джек пытался нейтрализовать Криса до того, как тому откроется, что Ласко перекачивал деньги в компанию президента. Правда и то, что из-за Джека Криса чуть было не убили. В общем, многое из того, что говорила я, было правдой. — Мария помолчала. — Но я не сказала Толмеджу, что именно я помогала Джеку во всех этих делах.

Пэйджит почувствовал, что молчание на магнитофонной ленте сливается с молчанием Брукса и Шарп, неотрывно и пристально глядящих на него. Он постарался сосредоточиться на записи.

— Вы хотели обезопасить себя? — осторожно спросил Стайнгардт.

Слова Марии прозвучали почти весело:

— Я хотела избежать тюрьмы. Я слишком упорно боролась за место в жизни, чтобы там закончить ее, сказав правду. — Помолчав, она добавила мягче: — И, конечно, сыграло роль то, что я была беременна.

Пэйджит увидел, что Шарп улыбается странной деланной улыбкой.

— Крис знал о вас? — поинтересовался Стайнгардт.

— Что знал? — вопросом на вопрос ответила Мария, и катушка, щелкнув, замерла.

Шарп подалась вперед.

— Меня занимает тот же самый вопрос. — Она скопировала голос Стайнгардта: — «Крис знал о вас?» — например, в тот момент, когда вы давали показания перед сенатом.

Пэйджит холодно взглянул на нее:

— Я думаю, есть и вторая кассета. Почему бы вам ее не послушать и самой не узнать.

— Не говорите глупостей. Вы, конечно, знаете, что есть вторая кассета, но вы превосходно знаете и то, что у нас ее нет.

Пэйджит сделал паузу, потому что почувствовал: если не делать передышки, ситуация выйдет из-под контроля.

— У меня нет второй кассеты. Но если бы и была, единственный человек, которому я бы отдал ее, — это Мария Карелли. Только она имеет на нее права.

Он перевел взгляд с Шарп на прокурора.

— Что касается этой кассеты — ее содержание никогда не будет оглашено, по крайней мере на суде, и вы это прекрасно знаете.

Шарп покачала головой:

— Только в том случае, если Мария Карелли сама нас к этому не вынудит и если ее защитник не сделает ни единой ошибки. И вы, несомненно, понимаете, что не можете им быть.

Пэйджит улыбнулся:

— Так вот чего вы хотите — отстранить меня от дела.

Она нахмурилась:

— Вы придаете слишком большое значение собственной персоне. Речь идет не о том, кого бы я предпочла видеть на стороне защиты, есть этика. Это не случай Марии Карелли, это случай ваш и Марии Карелли и, возможно, вашего сына. И, как мне кажется, вы знали об этом с самого начала. Я не хочу даже перечислять связанные с этим этические проблемы.

Он обернулся к Бруксу:

— Здесь обсуждается случай с Марией, не со мной. Меня не в чем обвинить, мне не о чем свидетельствовать. И я сам, а не вы буду решать, представлять ли мне ее интересы.

Прокурор покачал головой:

— Положение твое очень щекотливое. Две недели назад ты говорил нам, что у Марии Карелли не было иных мотивов для убийства Ренсома, кроме самообороны. Мотив есть — у Ренсома была кассета, которая, как Мария сама выразилась, способна погубить ее. — Он кивнул в сторону своей сотрудницы. — У меня есть заключение медэксперта, руководителя группы изнасилований, о том, что случай не имеет ничего общего с изнасилованием, если не считать того, что твоя клиентка пытается сослаться на него как на прикрытие. Если это подтвердится, мы выходим на умышленное убийство.

— И тем не менее, — возразил Пэйджит, — представить это присяжным как мотив вряд ли удастся. Закон о врачебной тайне распространяется и на эту кассету. Ни один судья, если он в здравом уме, выслушав заверения Стайнгардта о том, что содержание кассеты останется в тайне, не позволит вам представить ее присяжным.

— Мы выслушали ваши доводы, — вмешалась Шарп. — Послушайте теперь наши. Сомнений в том, что Карелли убила Ренсома, нет, вопрос один — почему. По данному делу у нас есть, во-первых, кассета с записью допроса, проведенного Монком. Затем Лиз Шелтон представила свое заключение о том, что Ренсом не мог погибнуть так, как рассказывает Карелли, что факты свидетельствуют о попытке ввести следствие в заблуждение, в том числе путем нанесения повреждений мертвому телу. Служащий отеля и постоялец, видевшие ее, дают нам еще парочку доказательств ее лживости. Она поймет, что разоблачена, и мы свое дело сделали.

Шарп помолчала, чтобы оттенить заключительную фразу:

— Ни разу не упомянув Стайнгардта.

— Да, не упомянув, но оставив многое неясным. Я подаю ходатайство — судья не примет дело, и разойдемся по домам.

Она сделала предостерегающий жест рукой:

— Вы подаете ходатайство и проигрываете. Случай с Раппапорт отбрасываем, поскольку она соглашалась на все, чего от нее хотел Ренсом. И для вас остаются только две возможности. Первая — вы доказываете, что многое осталось неясным, предоставляя Карелли возможность держаться в тени, присяжные будут немало удивлены тем, что ваша мужественная феминистка прячется за спину своего защитника. И вы, как и я, несомненно, понимаете, что эта позиция рискованная. Вторая возможность в том, чтобы Мария сама защищала себя, давая показания, и я смогла бы провести перекрестный допрос. Возможно, хотя я в этом сильно сомневаюсь, она сможет разъяснить все несообразности, выявленные после ее беседы с Монком, экспертизы Лиз Шелтон и двух свидетельских показаний. И врачебная тайна не запрещает мне спросить ее: была ли она пациенткой доктора Стайнгардта, почему она не сказала об этом Монку, и не было ли у Ренсома кассеты, способной привести к краху ее карьеры.

— Если на последний вопрос, — закончила Шарп, — она ответит «да» — она проиграла. А скажет «нет» — это будет просто анекдот. Потому что судья уже знает, что она лжет, и, я больше чем уверена в этом, даст мне возможность разыскать эту кассету.

Странно, подумал Пэйджит, эта безжалостная женщина заставляет его вспоминать, какой пронзительной болью полон сон Марии, а не о том, как расчетливо-холодна ее ложь.

— А поскольку, — спокойно добавил он, — кассета пока не найдена, прямой резон дать о ней материал в утренние газеты.

Шарп пожала плечами:

— Я не отвечаю за то, что они печатают.

— Ну почему же? — Голос Пэйджита был резок. — Последний раз должны были бы отвечать. — И он холодно продолжил: — Если вы играете в какие-то свои игры с этой кассетой, в любые игры, Мария здесь ни при чем, хотя для нас она — ходячий анекдот. Поэтому для начала я объявлю о нарушении процессуальных норм, а потом прижму вас к стене.

Шарп вспыхнула.

— Теперь понимаю, — воскликнула она, — почему вы хотели утаить уже найденную кассету.

— Понимаете? Тогда вам не стоит затруднять себя, оказывая мне хоть какое-то доверие. — Пэйджит обернулся к Бруксу: — И ты не веришь?

— Нет. — Видно было, что он чувствует себя неловко и с удовольствием оказался бы сейчас в другом месте. — В этих обстоятельствах — нет.

Пэйджит помедлил:

— В каких обстоятельствах?

— Мы обвиняем ее в умышленном убийстве. — Брукс покачал головой, как будто впервые услышав эту дурную весть. — У нас нет выбора.

Боковым зрением Пэйджит увидел триумф на лице Шарп. Он был ошеломлен.

— Это ошибка.

— Ошибкой будет отказ, — снова подала голос Шарп, — отказ от соглашения с нами.

— Соглашения?

Она кивнула:

— Ваша клиентка сознается в непреднамеренном убийстве, а мы предлагаем вынести самый мягкий приговор. Несколько лет тюрьмы, зато эта кассета никогда и нигде не будет фигурировать.

Брукс подался вперед:

— Подумай об этом, Крис. Это избавит мисс Карелли от гораздо худшего.

Не теряй головы, сказал себе Пэйджит.

— И вам, конечно же, не придется опасаться политических последствий из-за нежелательной реакции на вашу мягкость по отношению к Марии. Не говоря уже о том, что позор семьи Кольтов остается совершенно незамеченным.

Прокурор всем своим видом выражал спокойствие.

— Я предпочитаю верить, что справедливость восторжествует. И скажу без обиняков — меня вовсе не волнует «нежелательная реакция», как кому-то представляется. Что касается обид семьи Кольтов, я приложу все усилия, чтобы доказать, что кассета Лауры Чейз не имеет никакого отношения к делу и должна исчезнуть. — Он развел руками. — Кроме того, не думаю, что судебное разбирательство желательно для кого бы то ни было — для мисс Карелли, для тебя, для твоего сына. Поговори с ней, Крис, и приходи ко мне. Пока я не услышу от тебя ответа, мы не будем предъявлять обвинение, а если она подпишет признание, мы столкуемся.

Пэйджит подумал, что окружной прокурор обходится с ним, как с каким-нибудь адвокатом клиента, безусловно виновного в преступлении, но не очень тяжком. Такой оборот дела ошеломил его. Он встал.

— Речь идет не о месячном пребывании на курорте. Для Марии это означает: жизнь кончена, и она это, несомненно, поймет.

— Если бы ее осудили за тяжкое убийство первой степени, — проговорила Шарп, — это был бы действительно конец жизни. По сравнению с этим то, что мы предлагаем, — возможность обретения покоя, и только. Объясните ей.

Пэйджит обернулся:

— Вы не могли бы записать это для меня? Боюсь упустить хотя бы слово.

Шарп молча встала и открыла дверь. Сей жест означает: извольте удалиться, сказал себе Пэйджит.

— Счастливо, — кивнул он Бруксу и прошел в дверь.

Шарп вышла за ним и закрыла дверь, чтобы Брукс не услышал ее слов.

— Когда вы впервые появились здесь, — ровным голосом произнесла она, — я испытывала к вам некоторую симпатию, хотите верьте, хотите нет. Теперь понимаю: вы совсем не тот человек. И хочу, чтобы вы знали: заняты вы не тем, делаете это не для той женщины, и случай этот для вас неподходящий. Как раз это-то я и намерена доказать.

Повернувшись, она гордой поступью направилась в свой офис, и каблучки ее туфель выстукивали дробь на полу.


11


— Крис знал? — спросил Стайнгардт.

Пэйджит сидел в офисе один, и мысли его были заняты ненайденной кассетой.

Он был уверен: началось это той ночью в Вашингтоне, пятнадцать лет назад. Когда Мария помогла ему ускользнуть в аэропорту от людей Ласко. В ту ночь они застали Джека Вудса за обыском стола Пэйджита, как раз в ту минуту, когда он извлек оттуда докладную записку, ставившую крест на судьбах Уильяма Ласко и президента. Докладную записку погибшего. Свидетеля, которого Ласко приказал убить, человека по имени Алек Леман.

Пэйджит помнил, как от изумления лицо Вудса окаменело на мгновение. Потом выражение высокомерия снова появилось на нем. Сломанный нос придавал этому лицу некоторую свирепость.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете? — выкрикнул Пэйджит.

Вудс молчал, обводя взглядом комнату. Они стояли рядом, только стол разделял их. Горевшая под потолком лампочка бросала слабый желтый свет на голые стены.

Край стола справа от Пэйджита был придвинут к стене. Но между столом и стеной слева был промежуток в четыре фута. Скосив на него глаза, Вудс снова вперил взгляд в Пэйджита.

Тот почувствовал приступ ярости.

— Отдайте мне докладную!

Вудс покачал головой. Пэйджит уже был вне себя от гнева.

— Так вот кто все это вытворял! — ошеломленно вымолвил он.

Во взгляде Вудса было презрение.

— Все, что ты делаешь, без толку, только нагадил всем. Заставили дурака богу молиться…

— А вы, Вудс, из тех деляг, с моралью уголовника, что продаются по дешевке.

Вудс отвечал со спокойным безразличием:

— Леман мертв. Я не хотел, но так получилось. Лишь от тебя могут узнать об этой докладной. И никто из начальства, кроме меня, не спросит тебя о ней.

Они оба придвинулись к краю стола, их разделяло три фута. Фигура Вудса вырисовывалась на фоне темнеющего окна, за его спиной были огни Капитолия. Мужчины смотрели друг на друга.

— Чтобы уйти отсюда, — сказал Пэйджит, — вам придется убить меня. Я все теперь знаю. И самое главное, знаю, куда перекачивались деньги.

— Допустим, — безразлично бросил Вудс. — Куда же?

— Президенту.

За те несколько минут, что они стояли, напряженно следя друг за другом, Пэйджит раскрыл карты: миллион и потом еще полтора миллиона долларов «контрибуции» были переданы, чтобы закрыть дело о махинациях; человек, который знал все это, — Ален Леман; его докладную и держит сейчас в своих руках Вудс — виновник его смерти.

Голос Вудса был неестественно спокоен:

— Ты проиграл. Вся комиссия против тебя. И без этой докладной никто не поверит ни единому твоему слову.

Говоря это, он незаметно перемещался к двери. Для устойчивости Пэйджит сделал правой ногой шаг назад.

Неожиданно поднырнув, Вудс толкнул Пэйджита к столу. Отскочив, тот несколько раз ударил его, выбрасывая кулак от груди. Клацнули зубы.

Руку Пэйджита пронзила боль. Вудс покачнулся, стукнулся о стену. Пэйджит бросился к папке с докладной. Но его противник был и быстр и силен. Он отпрыгнул в сторону, и Пэйджит, промахнувшись, пролетел мимо, теряя равновесие. Почувствовал сокрушительный удар кулака в скулу. Рухнул на стол, лицом вниз. Пурпурной пеленой застлало глаза. Потом прояснилось. Он увидел подставку для книг — массивный кусок оникса. Схватив его левой рукой, выпрямился и, разворачиваясь корпусом, сделал мах рукой с камнем.

То, по чему он попал, было зубами.

Ладони Вудса зажали рот, будто зубы могли посыпаться оттуда. Подняв подставку, Пэйджит нанес рубящий удар по лбу.

И услышал вскрик Марии.

Вудс потерял равновесие, и Пэйджит еще раз ударил его. Глаза противника затуманились, ноги подкосились, он медленно сполз по стене на пол. Тяжело дыша, Пэйджит смотрел на него.

Мария стояла в дверях, глаза широко раскрыты. Вудс неуклюже раскинулся по полу, как человек, внезапно пораженный параличом. Его рот кровоточил.

Мария подняла взгляд и увидела выражение лица Пэйджита.

Она замерла в нерешительности, потом бросилась бежать. Он догнал ее, схватил, прижал к стене. Она издала слабый, какой-то кошачий звук. И тут же закрыла ладонью рот.

Пэйджит надвинулся на нее.

Она мотала головой, как заводная кукла.

— Нет. Нет, Крис. Не верь…

Он грубо встряхнул ее.

— Леман? — спросил он. — Это ты его с Вудсом?

Мария, вытаращив глаза, смотрела на Пэйджита.

— Говори, черт возьми, или размажу твою сучью физиономию по стенке!

Вместо плавной речи с ее губ слетали обрывки фраз:

— В тот вечер… когда мы перестали скрывать наши отношения… ты сказал мне, что собираешься в Бостон. На встречу с главным свидетелем. — Переведя дыхание, она заговорила спокойно: — Я позвонила Джеку, когда вернулась домой. Джек позвонил Ласко.

Пэйджит сжал ее плечи:

— Будь ты проклята!

Ее голос сорвался на крик:

— Никто же не знал, что Ласко убьет Лемана! Я спать после этого не могла!

Он встряхнул ее:

— Я был там, ты понимаешь это?

В ее глазах читалось невысказанное напоминание о том, что их связывало.

— Пожалуйста, Крис, — взмолилась она, — позволь, я все объясню.

Пэйджит медленно ослабил хватку. Она шептала что-то беззвучно, потом заговорила:

— Я никогда ничего не рассказывала ни Ласко, ни кому-либо в Белом доме. Я не хотела тебе зла. Я не знала, честное слово. Не знала, во что меня втянули. Я лишь помогала Джеку держать ситуацию под контролем. После случая с Леманом я не могла быть против Джека. Он сказал, что мы теперь заодно, потому что я знаю о всех его делах. Только поэтому я не могла отступиться от него.

— И потому сегодня вечером ты позвонила ему из аэропорта? Было это?

— Да, черт возьми! А теперь отпусти меня.

— Кроме Вудса, ты звонила кому-нибудь?

Она помотала головой. Если это правда, подумал Пэйджит, пройдет некоторое время, прежде чем люди Ласко, от которых он ускользнул в аэропорту, вычислят его местонахождение. Он отпустил ее бессильно упавшие руки.

Мария выпрямилась, пригладила волосы, казалось, ее обычное спокойствие вернулось к ней. В глубине души Пэйджит был восхищен этим, хотя до восхищения ли было в тот момент?

Ее взгляд смягчился. Она торопливо заговорила, глядя ему в глаза:

— Крис, ты думаешь, что я была с тобой по расчету. Возможно, в какой-то степени это так. Но мне не было необходимости приходить к тебе в тот уик-энд. Не было необходимости оставаться у тебя. Я сделала это только потому, что мне так хотелось.

Пэйджит вспомнил, что два дня назад они занимались любовью. Как давно это было!

— Я имел как-то удовольствие выслушать твою тираду о политических махинациях, помнишь? Так вот ты всего лишь оружие в их руках. Тебя использовали, чтобы выведать у меня о докладной.

Она кивнула, соглашаясь с ним:

— Все правильно. Но чтобы спасти тебя, я должна была получить докладную и сделать так, чтобы тебе не пришлось иметь дело с людьми Ласко. Я беспокоилась о тебе. С тобой так хорошо — ты нежный, ласковый… и ты свободный. Деньги тебя делают свободным, ты знаешь.

— Нет, я не знаю.

— Крис, пожалуйста, постарайся не потерять все это!

Пэйджит понял, что дела плохи.

— То, что я действительно боюсь потерять, — медленно сказал он, — это моя жизнь.

Тень панического страха мелькнула в ее глазах.

— Отдай мне докладную, Крис, и я смогу защитить тебя. Тебе некуда с ней податься. Ни к Вудсу, ни в Белый дом, ни куда бы то ни было.

Пэйджит знал, что она права. Он посмотрел на Вудса. Тот все еще был без сознания. Но времени уже не было. Повернувшись к Марии, он указал ей на кресло за своим столом.

— Сядь туда.

Подошел к телефону. Не мешкая позвонил в два места. После этих звонков один лейтенант бостонской полиции знал обо всем и всех, кроме Марии, а один репортер из «Вашингтон пост» ехал, чтобы встретить его при выходе из здания.

— Почему ты не сказал ему обо мне? — спросила Мария.

— У меня на это есть свои причины.

Вудс застонал, но остался недвижим. Мария посмотрела на него равнодушным взглядом.

— Ты знаешь, что он был прав. И у тебя нет оснований относиться к нему так же, как к Ласко.

Пэйджит пожал плечами. В ее взгляде была мольба:

— Крис, надо все это сделать иначе, не так.

Пэйджит не отвечал. Его часы показывали 9:45; через минуту-другую репортер припаркуется возле дома.

Он снял телефонную трубку и сделал последний звонок. Дежурная ответила:

— Полиция.

— Я хотел сообщить об инциденте. Адрес: здание И-Си-Си на Д-стрит, Северо-Запад, комната 327. Я только что поймал человека, пытавшегося совершить кражу из моего рабочего стола. От моего удара он потерял сознание, возможно, сотрясение мозга. Прошу прислать двоих полицейских и «скорую».

Мария сидела в напряженной позе. Дежурная повторила адрес.

— В течение двух-трех минут кто-нибудь подъедет, — заверила она.

— Спасибо.

Когда он положил трубку, Мария устремилась к дверям, едва не споткнувшись о Вудса. Пэйджит схватил ее за запястье.

Она попыталась вырваться, потом сдалась. Он потянул ее назад.

— Копы будут здесь через пару минут. Я должен уйти. Тебе предоставляю выбор: уйти или остаться.

В глазах Марии было бешенство.

— Я хочу уйти.

Пэйджит принудил себя к абсолютному спокойствию.

— Первое, что ты можешь выбрать: остаться и рассказать копам правду. Что Вудс говорил о своем звонке Ласко по поводу Лемана, что ты звонила Вудсу сегодня вечером и что после твоего звонка он взломал ящик моего стола…

— Я не знала, что он собирался это сделать, — перебила его Мария.

— В этом случае ты можешь прикинуться этакой мисс Ни-при-чем, которая делала то, что ей положено, — сможешь сделать попытку выкрутиться. Если тебе это удастся, не стану тебя разоблачать.

Глаза у нее были — два черных омута.

— А если я уйду?

— Тогда твое имя появится в «Пост».

Она схватила Пэйджита за рукав:

— А ты знаешь, чем это кончится?

— По меньшей мере лишением адвокатского звания — так мне кажется. У тебя около минуты — решай!

Она отпустила его рукав:

— Остаюсь, будь ты проклят!

— Хорошо. Скажи копам, что утром буду у них.

Вудс стонал, кровь запеклась на его губах. Докладная все еще валялась рядом с ним.

Пэйджит поднял ее, намереваясь уйти.

— Ты ублюдок, Крис, — ясным спокойным голосом произнесла она.

Он обернулся и увидел ее странный, выжидательный взгляд.

— Мой знакомый репортер позвонит в полицию ровно в полночь. Проверит, что ты сообщила им о Вудсе. Будет что-то не так или скажешь копам, где я, прочитаешь о себе завтра в утренней газете.

Губы Марии разомкнулись. Странно, подумал Пэйджит, никогда она еще не была столь прекрасна. Он повернулся и пошел прочь.

Огибая угол, оглянулся. Взгляд Марии застыл на Вудсе. Тьма подступала со всех сторон к пространству, отвоеванному желтым светом. Комната напоминала тюремную камеру.

— Крис знал о вас? — спросил Стайнгардт Марию.

Крис знал все.

В дверь постучали, вошла Терри Перальта.

— Что случилось?

— Вы нашли Марию?

— Да. Через часик она будет здесь.

— Закройте дверь, — попросил он. — Мне надо вам кое-что сказать.


Боже, до чего трогательна ее попытка, подумал Пэйджит о Терри, слушать, как подобает настоящему юристу — без пристрастия и эмоций. От этого было немного легче на душе.

Когда он кончил говорить, она некоторое время сидела молча.

— Почему Мария сказала вам, что беременна? — наконец спросила она. — Почему именно тогда?

— Думаю, для того, чтобы подстраховаться. В тот вечер в моем офисе ни я, ни она не знали, что нас будут показывать по телевидению, что мы предстанем перед сенатской комиссией. В той обстановке, в комнате, где на полу лежал Джек Вудс, мы действовали по наитию. Я старался спасти свою жизнь; когда Мария поняла это, она стала спасать свою. — Пэйджит помедлил. — Думаю, что, когда пришло время давать показания, Мария не была уверена, что я стану спасать ее.

— А вы собирались это делать?

— Я надеялся, что никто не станет спрашивать о ней. — Он откинулся назад, вспоминая. — И когда Толмедж спросил, столько мыслей пронеслось в голове! Зал заседаний сенатской комиссии был просто великолепен: кожаные кресла и длинная деревянная скамья, поставленная на возвышении, так что с места свидетелей смотришь на нее снизу вверх, а тринадцать сенаторов, что сидят на ней, смотрят на тебя сверху вниз; и повсюду телекамеры. Миллионы людей смотрели на меня. Пути назад у меня не было, после того как у меня на глазах грузовик сбил на бостонской улице Алека Лемана, после того как Уильям Ласко попытался то же самое проделать со мной. За последние два часа слушаний я расплатился со всеми: с Ласко, с президентом, которого я даже не знал, и с человеком, с которым я сталкивался больше чем с другими, — Джеком Вудсом. Он олицетворял для меня все то, что было ненавистно мне в чиновничьем мире. Я должен был решить: идти ли прежним путем или лгать. То есть, в сущности, делать то, что и предлагал Вудс. Мария разделалась с ним — без нее, второго свидетеля, я ничего не смог бы доказать. Если оставить в стороне вопросы морали, ее выступление было прекрасным. Сохраняя совершенное самообладание, рассказала правду о Вудсе, выдавая то, в чем участвовала сама, за то, в чем он якобы «исповедовался» ей, тем самым выгораживая себя, в абсолютной уверенности, что Вудс не станет впутывать ее в то, в чем не хочет признаться сам.

Рассказывая, Пэйджит читал приговор в глазах Терри: их клиентка — лгунья, и даже хуже, чем лгунья, и он не мог не знать об этом.

— Настала и моя очередь, — медленно проговорил он.

— Свой вопрос Толмедж предварил длинной преамбулой, так, кажется, делают все сенаторы, когда выступают перед телекамерой, — продолжал вспоминать Пэйджит. — Но когда он наконец дошел до вопроса, вопрос был такой: «Была ли мисс Карелли в какой-либо степени причастна к убийству Алека Лемана, к препятствованию следственным действиям, к утечке секретной следственной информации, падает ли на нее подозрение в сокрытии нелегального канала передачи средств президенту?» Глядя на него снизу вверх, я обдумывал ответ. Думал о Вудсе, о Марии и о ребенке, которого она ждала. Лишь начал говорить, сверкнула фотовспышка.

Пэйджит бросил на Терри пристальный взгляд:

— Конечно, я солгал. Фотокорреспондент журнала «Тайм» снял меня в момент речи, и фотография появилась на развороте.

Терри невозмутимо встретила его взгляд.

— И поэтому вы никогда не рассказывали об этом?

Пэйджит кивнул.

— Хотя не знаю, — тихо сказал он, — было ли это из-за того, что многие считали меня героем, или из-за самой лжи. Во всяком случае, дело Ласко далось мне нелегко, и мне не хотелось к нему возвращаться.

— Кто-нибудь еще знает?

— Только Мария. — Пэйджит помедлил. — А теперь и вы.

— А Карло?

— Конечно, нет. До той поры, по крайней мере, пока кто-нибудь не найдет вторую кассету.

Плечи Терри внезапно опустились.

— О, Крис, — почти прошептала она. — Мне так жалко…

— Не жалейте. Мы с Марией сами сделали выбор. Мы с ней сто́им друг друга, а Карло «повезло».

Она протестующе замотала головой.

— Ему действительно повезло. То, что вы сделали, было сделано из любви — так делают родители ради детей. — Она заговорила мягче: — То же самое моя мама сделала бы ради меня.

— Приятно было бы тешить себя этой мыслью. Но я сделал это не только ради Карло. — Пэйджит обернулся, посмотрел, как дождь покрывает каплями оконное стекло. — Наверное, в равной степени я сделал это ради самой Марии. Но и это, видимо, не вся правда. Возможно, все сводится к следующему: я нуждался в Марии — она должна была сказать правду о Джеке Вудсе, поэтому я помог ей лгать о себе самой.

Взгляд Терри вновь сделался твердым:

— Этим не объяснишь то, что вы стали растить Карло.

— Если верить Марии — для меня это род искупления. Я очень хорошо понимаю: она и предположить не могла, что тот день в Париже, когда я угрозами заставил ее отказаться от Карло, может наступить. И думал ли я когда-нибудь, что наступит такой день, как сегодня, когда я буду слушать ее признания в магнитофонной записи. Но для каждого из нас наступил свой день.

Терри помолчала. Наконец спросила:

— Если кассета будет фигурировать как улика, у Марии нет шансов?

— Мотив преступления не просто в кассете, суть мотива — скрыть свое прежнее лжесвидетельство. После этого ни один присяжный не поверит ни единому ее слову.

Поколебавшись, Терри проговорила:

— Вы думаете, Мария совершила умышленное убийство Ренсома?

— Я не знаю.

Она задумалась:

— Я не понимаю, почему она хотела, чтобы именно вы представляли ее интересы. Оснований верить ей у вас меньше, чем у кого-либо.

— О, для меня это абсолютно понятно. Я единственный человек из знакомых ей, кто, в чем она абсолютно уверена, способен быть таким же жестоким, как она сама, — по крайней мере, если я чего-нибудь очень захочу. Она дважды могла убедиться в этом: той ночью в Вашингтоне, когда я хотел прикончить Вудса, и в тот день в Париже, когда мне казалось, что я спасаю Карло. — Пэйджит помолчал. — Ради Карло мне придется кое-чем поступиться теперь. Очередь Марии делать ставку на карту лжесвидетельства. И поэтому я должен представлять ее.

— Но если такое записано на кассетах, как она может рассчитывать на вашу защиту?

Он невесело улыбнулся:

— Как раз они и могут быть наилучшим побудительным мотивом. Если первая кассета косвенно задевает меня, вторая, без сомнения, поставит на мне крест. Если я не смогу изъять их — что означает крах и для Марии, — Карло придется жестоко разочароваться в обоих родителях.

Терри коснулась пальцами век.

— Что вы намерены делать?

— Не знаю. — Пэйджит снова помолчал. — На первый взгляд я не имею никакого отношения к этому случаю — меня пока нельзя обвинить в лжесвидетельстве, я не заинтересован в смерти Ренсома. Но если смотреть глубже — на карту поставлены мои интересы.

— Или интересы Карло.

Он пожал плечами:

— Когда речь идет о семье, их трудно разделить: то, что делают или не делают родители, непременно влияет на детей. Вот почему Мария поступила правильно, отказавшись от Карло, пусть у нее и были свои причины.

— Вы собираетесь ему рассказать обо всем?

— Тысячу раз собирался. Но каждый раз удерживала мысль, что можно подождать, пока в том не будет необходимости.

Терри задумалась:

— Но это же не прежний перепуганный семилетний малыш, это совершенно другой человек.

— Меня удивляет, насколько он изменился. Но большинство детей, узнав суровую правду о своих родителях, переживают это в одиночестве. Что несколько проще, чем обрести громкую славу сына женщины, которая — и без того уже обвиняемая в убийстве — пятнадцать лет назад препятствовала свершению правосудия, несет моральную ответственность за убийство свидетеля и рука об руку с отцом лжесвидетельствовала перед сенатом Соединенных Штатов. — Пэйджит покачал головой. — А что ваша мама сделала бы в этом случае?

Терри смотрела в пол.

— Я не знаю, Крис. Действительно не знаю.

Слова прозвучали устало и отстраненно.

— Извините. Я понимаю: вы разочарованы.

— В чем?

— Во мне. — Вдаваться в подробности ему не хотелось. — Смотрите, ведь я могу избавить вас от этого дела, помогу найти другую работу…

— Нет. — Терри встала. — Вы даже не понимаете, да?

— Не понимаю чего? — удивленно переспросил он.

— Вы же говорили, что я ваш друг. Значит, я должна заботиться о вас, как о друге. — Ее глаза снова ожили. — Вы гораздо лучше, чем думаете о себе, вот почему я так огорчена всем этим. А вы видите только то, что я обижена. Мне же не пятнадцать лет.

Пэйджит нерешительно посмотрел в ее глаза:

— Вы мне ничем не обязаны, Терри. Я выбрал вас в друзья. Не вы.

Легкая улыбка тронула уголки ее губ.

— Иногда, — проговорила она, — вы действительно безнадежны.

Пэйджит молча смотрел на нее. В это время зазвонил телефон.

— К вам Мария Карелли, — сообщила секретарша.

Пэйджит продолжал смотреть на Терри.

— Пусть войдет, — распорядился он.


Когда Мария, войдя, стала с откровенным любопытством рассматривать Терри, Пэйджит понял, что они никогда прежде не встречались.

Было очень странно видеть их, стоящих лицом друг к другу: Мария почти на полфута выше, от нее так и веет искушенностью и волей; Терри заметно моложе, во взгляде — интеллект, понимание. Они были очень разными.

Терри протянула руку:

— Я — Терри Перальта.

Она не улыбалась; конечно, это трудно, подумал Пэйджит, неожиданно встретиться с клиенткой, про которую только что узнала, что она аморальна, отъявленная лгунья и, возможно, повинна в убийстве. И, кроме того, является бывшей любовницей Пэйджита и не очень заботливой мамашей мальчика, которому, похоже, нравится Терри. И поэтому бесстрастное выражение на лице Терри вполне можно было причислить к ее подвигам.

— Да, конечно.

Небрежно улыбнувшись, Мария смерила Терри беглым взглядом, который Пэйджит определил про себя как пренебрежительный.

— Крис, как это с ним часто бывает, опять попрал нормы поведения — не соизволил объяснить, почему нужно срочно встретиться со мной.

— Но теперь, когда вы здесь, надеюсь, Крис исправит свою оплошность.

Своим холодным, непочтительным тоном Терри дала понять, что она не просто помощница Пэйджита, но и женщина, которая не позволит выказывать ей пренебрежение. Этого было достаточно, чтобы Мария почувствовала себя оскорбленной.

Она повернулась к Пэйджиту, как будто Терри не было в комнате.

— Вы еще не закончили? — спросила она. — Если нет, я могу подождать снаружи.

Вопрос был продиктован отнюдь не вежливостью, Мария ясно давала понять: что бы ни собирался обсуждать с ней Пэйджит, она не намерена делать это в присутствии Терри.

— О нет, — небрежно бросил Пэйджит, — мы готовы к встрече с тобой.

На мгновение она пришла в замешательство.

— Наверное, было бы лучше поговорить наедине.

Он смотрел равнодушно.

— У меня нет секретов от Терри. И у тебя не будет.

— Что ты имеешь в виду?

— Пока она занимается этим делом, что бы ни выявилось, Терри будет знать обо всем.

Что-то новое промелькнуло в лице Марии — то ли сомнение, то ли горечь унижения. «Что же она знает?» — читалось на ее лице. Обратившись к Терри, она сказала:

— Крис очень доверяет вам.

Та кивнула:

— Да, он доверяет, поэтому и вы можете доверять. Но у меня дела. — Она обернулась к Пэйджиту: — Один вы справитесь?

Он невольно улыбнулся.

— Думаю, что да. — И, помедлив, добавил: — Спасибо за помощь.

— Не стоит благодарности. — Она прошла к двери, бросила на Пэйджита последний взгляд и исчезла.

Мария сказала нарочито беззаботным тоном:

— Она посмотрела на тебя взглядом собственника, заметил?

— Она посмотрела на меня человечным взглядом. И я стараюсь к этому привыкнуть.

Мария продолжала, никак не реагируя на его тон:

— Я подумала было, что она втюрилась в тебя. Но рассчитывать, что ты будешь сохнуть по ней, это…

— Болтовня в качестве отвлекающего маневра? — прервал ее Пэйджит. — Из-за твоего интереса к теме «Частная жизнь» я не намерен затягивать дело.

Она тут же смолкла и села.

— Хорошо. Что случилось?

— Почему ты не сказала мне? Сразу.

Мария отвернулась к окну. Волны дождя выбивали по стеклу барабанную дробь. Она спросила покорным голосом:

— Могу я узнать, о чем речь?

— Непременно. Подумай: о чем умная клиентка непременно сказала бы адвокату. — Тон Пэйджита смягчился. — Или порядочная мать — отцу.

Мария, казалось, не в силах была оторвать взгляд от окна.

— Они нашли кассету.

— Да.

Она откинулась на спинку кресла.

— Где?

— В квартире Ренсома.

Мария закрыла глаза:

— А что на ней?

— Это же твоя кассета, Мария.

Она покачала головой:

— Это было пять лет назад. Кроме того, я была немного не в себе.

— Я — тоже, слушая все это.

— Ну пожалуйста, Крис!

— Хорошо. Она начинается с твоего сна, где ты в соборе Сен-Жермен-де-Пре. — Пэйджит помолчал. — А заканчивается лжесвидетельством в сенате.

Она сделала короткий выдох, глаза по-прежнему закрыты.

— Никогда не думала, что ты услышишь об этом.

— Я и без твоей исповеди это знал.

Она покачала головой:

— Я говорю о сне.

— Он как-то утепляет твой образ. Мне было приятно узнать, что в твоем подсознании есть вера в грех.

Мария стерпела насмешку. Спросила дрожащим голосом:

— И твоя помощница знает все это?

— У тебя извращенное понятие о степени важности разных фактов. Окружной прокурор знает все это. — Тон Пэйджита стал ледяным. — Они готовят ордер на арест.

Мария медленно кивнула. Глаза ее оставались закрытыми.

Пэйджит подался вперед:

— Если бы чувство юмора не изменило мне в этой ситуации, я бы сказал, что у нас кризис доверия.

— Прости. Но я стараюсь быть правдивой.

— И я правдив. По крайней мере, пока не найдена вторая кассета, в ней — наихудшее для меня.

— Да, — вяло подтвердила она. — Наихудшее.

— Ты избегаешь моего взгляда, потому что уже приговорила меня, а следовательно и Карло, к провалу? Недаром говорят: глаза — зеркало души.

Мария обернулась к нему и открыла глаза. У нее был еще более беззащитный взгляд, чем в ту ночь в Вашингтоне, когда он узнал, кто она и что она…

— Что тебе нужно от меня?

— Правду, хотя бы в каком-то приближении. В противном случае, если и сейчас будешь лгать, я ухожу — и будь что будет.

Она молча смотрела на него.

— Расскажи мне о Стайнгардте, — потребовал он.

— Я была у него только раз. Пять лет назад, пробыла два часа. И больше к нему не приходила.

— Почему?

— Это как на исповеди: рассказывай, и все. — Она слегка пожала плечами. — И такое ощущение, что всё вокруг охотится на тебя: он сам, комната, магнитофон.

Она помолчала.

— А знаешь, индейцы верят, что фотография крадет душу человека. Когда я ушла от него, у меня было ощущение, что меня два часа обыскивали.

— Больше ты не видела тот сон?

Лицо Мария окаменело.

— Тебя это не касается.

Пэйджит посмотрел на нее:

— Почему было две кассеты?

— Потому что я долго говорила, и он вынужден был поставить вторую кассету.

— Что на второй кассете?

— Это личное, каким было бы и все остальное, если бы Марк Ренсом не полез туда грязными лапами. Не вижу необходимости обсуждать это с тобой и не буду.

— Думаю, там речь идет в основном о деле Ласко.

— Там нет ничего, что могло бы ухудшить мою ситуацию — я уже призналась в лжесвидетельстве. Что касается тебя — на ней то, что ты уже знаешь. — Помолчав, она спокойно добавила: — Речь в ней идет об обстоятельствах усыновления Карло, о том, как это было.

Пэйджит смерил ее оценивающим взглядом:

— Где вторая кассета?

— Я не знаю. — Она отвернулась. — Надеюсь, они никогда не найдут ее, так нужно для твоего блага, для блага Карло.

— Ренсом не говорил?

Мария не сразу ответила, погруженная в свои мысли:

— Нет. Он не говорил.

Пэйджит дождался момента, когда их взгляды снова встретились. Спокойно спросил:

— Это было умышленное убийство?

Она выпрямилась, с видимым усилием сдерживая себя. Произнесла холодно:

— Он пытался надругаться надо мной. И я казнила его.

Пэйджит не нашелся что сказать. Наконец проговорил:

— Почему Ренсом позвонил тебе? Но только правду!

— Чтобы сообщить мне, что у него есть эта кассета.

— Твоя кассета или кассета Лауры Чейз?

— Обе. — Она помедлила. — Он сказал, что интерес у него и профессиональный, и личный.

— Что это значит?

— Как профессионал, он собирался использовать кассету Лауры Чейз для работы над книгой. — Она опустила взгляд. — Личный интерес был в том, чтобы «побеседовать наедине» о моем прошлом.

— В подробности он не вдавался?

— А это и не нужно было. — Она повысила голос. — Он тоном сказал больше, чем мог бы сказать словами, — гнусный тон.

Пэйджит помолчал.

— А что он сказал о кассете? О твоей кассете, точнее.

— Он в подробностях рассказал, что на ней записано. Чтобы я не сомневалась в том, что она у него есть.

— Ты просила его привезти кассету в Сан-Франциско?

Ее взгляд был гневен.

— Да.

— Но он не сделал этого.

— Как мне кажется, — холодно произнесла она, — ты и твои друзья из офиса окружного прокурора только что прослушали ее. Я думаю, мой лучший друг Марк просто забыл прихватить с собой эту кассету.

— Но он не забыл взять кассету Лауры Чейз.

— Конечно. — Ее голос звенел от презрения. — Как я уже говорила инспектору Монку, она возбуждала его.

Пэйджит рассматривал ее лицо. Спросил:

— А почему Сан-Франциско?

— Он сказал мне, что здесь у него частная беседа с другой знаменитой женщиной. — Презрительный тон стал горьким. — Что хочет нас «одну за другой». Чтобы «сравнить ноты».

Пэйджит подумал, что это звучит правдоподобно — для того, кто знает о существовании Линдси Колдуэлл.

— Он упоминал чье-нибудь имя?

— Нет. Он сказал, что не хочет быть болтливым. Но даже разговаривая по телефону, я чувствовала на себе его руки. Поэтому я купила пистолет.

— Значит, ты лгала Монку об угрожающих звонках?

— Конечно. — У нее был задумчивый взгляд. — Если бы я сказала ему правду — о том, что Ренсом шантажировал меня, — у меня был бы мотив для убийства, не так ли?

— Да, но покупка оружия уже серьезно попахивает преднамеренностью.

Мария пожала плечами:

— По крайней мере, проверить, были ли звонки, они не смогут. Мне было проще выйти из положения так, чем сказать правду.

Пэйджит слабо улыбнулся:

— Солгав один раз, приходится лгать снова и снова, либо оставлять вопросы без ответа. Почему ты думала, что, выходя один на один с таким человеком, как Чарльз Монк, ты станешь победителем?

— Я не хотела казаться виноватой. — Она улыбнулась в ответ насмешливой улыбкой. — Наверное, мой прежний успех сделал меня излишне самонадеянной.

— Роковое заблуждение. Средний коп из отдела убийств толковее среднего сенатора и гораздо более внимателен к деталям. — Он сделал паузу. — Почему же, хотя бы шутки ради, не рассказать мне, что же произошло в той комнате?

— Это имеет значение?

— Что ты хочешь сказать?

— Кассета с записью допроса, который проводил Монк, может быть свидетельством?

— Да.

— Тогда моя история будет противоречить ей.

— Верно. И это, конечно, очень плохо. Ты не рассказала Монку о Стайнгардте. И намека о шантаже не сделала. Забыла о том, что шторы были опущены. Дала неверную дистанцию стрельбы. Отрицала то, что выходила из комнаты после гибели Ренсома, хотя сомнений в этом нет. И, как установила Лиз Шелтон, без должного почтения отнеслась к задней части мертвого тела. И конечно, по сравнению со всем этим, измышление о телефонных звонках — это ход гения.

Взгляд Марии был равнодушен.

— Все слишком скверно. Хотя по сути сказанное мною — правда.

— Дай определение тому, что ты называешь «по сути». Мне просто не терпится узнать.

— Ренсом оскорбил меня, — медленно произнесла она. — И я убила его.

Она коснулась щеки.

— Если бы я говорила неправду, этого бы не было.

— Что произошло? — снова спросил Пэйджит.

— Произошло то, что я сказала. Если в мой рассказ добавить несколько слов о кассете и шантаже, он будет сущей правдой. — Мария помолчала. — Нужно еще учитывать шок и связанные с ним пробелы в воспоминаниях.

— Как, например, со шторами?

— Да. Я опустила шторы.

— Зачем?

— Ренсом попросил. Я не придала этому значения.

— А уход из комнаты?

Мария прижала руки к груди.

— Я хотела просить кого-нибудь о помощи. Потом поняла, что не все достаточно продумала.

— Что?

Она помолчала.

— О чем говорить и о чем умолчать.

— Поэтому-то ты не сразу позвонила — сочиняла свою историю?

— У меня мысли смешались, в этом все дело. Вспоминая, вижу, что действительно была в шоке. — Голос ее упал. — Слишком много пришлось испытать и физически, и психически, и потом я убила человека, который был виной этому.

— Они ждут от тебя признания в непредумышленном убийстве.

Она снова отвернулась к окну. Сгустившиеся тучи закрыли даль, густая серая пелена брызгала в окно дождевыми каплями.

— А если я не соглашусь?

— Тогда пойдешь под суд. За умышленное убийство.

Мария долго молчала. Потом спросила:

— Какие у меня шансы?

Пэйджит ответил не сразу:

— Случай трудный. Для обеих сторон.

— В чем их трудность?

— Они не могут использовать кассету Стайнгардта. По крайней мере, до тех пор, пока ты не предстанешь перед судом.

— А наша трудность?

— Если ты откажешься взять на себя вину, они проиграют кассету с допросом Монка и укажут на все несообразности в твоем рассказе. После этого присяжные выразят удивление по поводу того, что они верили женщине, лгавшей полиции, и все свидетельство будет поставлено под сомнение. — Пэйджит помолчал. — Честно говоря, я верю тебе только потому, что рассказы Мелиссы Раппапорт и Линдси Колдуэлл придают некоторую правдивость твоей истории. Разумеется, присяжные не имели удовольствия узнать тебя так же хорошо, как узнал тебя я, но, наверное, они не захотят иметь удовольствие видеть Раппапорт или Колдуэлл. И сомневаюсь, что судья заставит присяжных выслушать их.

Мария обернулась к нему:

— То есть мне придется давать показания?

— Думаю, да. — Пэйджит посмотрел на нее. — Тебе, в частности, придется объяснить все противоречия в твоих показаниях Монку, признать шантаж, о котором ты забыла упомянуть, и попытаться как-нибудь завоевать доверие присяжных.

Она слегка улыбнулась:

— И это все?

— Не совсем. Тебе придется смириться с ущербом для репутации от кассеты Стайнгардта, поскольку, стремясь обойти острые углы, ты лишила себя привилегии пациентки врача-психиатра, и Шарп непременно даст прослушать кассету присяжным. Когда они услышат о твоей лжи сенаторам — это конец. А Марни Шарп любым путем, включая и всевозможные уловки, добьется этого.

— Почему?

— Потому что она честолюбива… Как и ты в свое время.

Лицо Марии сделалось жестким.

— Пусть она честолюбива, но терять ей нечего.

— Не думаю, что Марни Шарп, в отличие от других, нечего терять.

— А тебе, Крис?

— Если эта кассета выйдет на поверхность, я могу потерять многое. И Карло тоже. Вот поэтому Маккинли Брукс и советует мне предложить тебе эту сделку.

Мария размышляла над сказанным.

— Я признаю себя виновной, и кассета будет предана забвению. В этом сделка?

— Да.

— Хорошо придумано.

— Почему ты решила, — мягко спросил Пэйджит, — что они не найдут ее?

Глаза Марии сузились.

— Потому что я не знала, где она. А поскольку я не сказала им об этом, полиция не могла знать, где искать.

— Это неверное суждение, Мария. Как я уже говорил, интуиция изменяет тебе.

Мария вздохнула.

— Хорошо, — проговорила она наконец. — Что ты будешь делать?

— Пока не скажу. Брукс и Шарп хотят, чтобы я сделал за тебя выбор. То, что они предлагают, понятно. Но я отказываюсь.

— Несмотря на то что ты и Карло многим рискуете?

— Да. Ты втянула меня в это, поскольку была уверена, что я выиграю. В этом твоя «суть» — в стремлении к махинациям и в необремененности совестью — и я презираю тебя за это. Но не хочу, чтобы окружной прокурор заставил меня отвечать за твои трюки, не хочу проигрывать. — Пэйджит пожал плечами. — Ты убила, Мария. Тебе и делать выбор.

Некоторое время она молчала.

— Если дойдет до суда, ты будешь меня защищать?

— Речь ведь идет о Карло. В конце концов он — наш сын.

Мария опустила взгляд:

— Мне это представляется следующим образом, — медленно произнесла она, — либо мать Карло обвиняется в убийстве, либо в лжесвидетельстве, но в этом случае у нее есть шанс быть признанной невиновной в убийстве. А я невиновна.

Она подняла глаза:

— Вопрос лишь в одном: будешь ли ты меня защищать?

Пэйджит встал, подошел к окну. Мелиссу Раппапорт и Линдси Колдуэлл со счетов не сбросишь, и, кроме того, что бы там Мария ни делала, это не было умышленным убийством. И наконец — Карло. Подошел к телефону:

— Хочу позвонить Бруксу.

Мария, казалось, испытала облегчение. Но сказала:

— Мне кажется, тебе еще надо подумать.

После второго гудка ответила секретарша Брукса. Пэйджит представился и стал ждать.

— Привет, Кристофер, — проговорил Брукс. — Сколько лет…

— Не состоится сделка. Никак.

За добродушным приветствием Пэйджит ощутил напряжение Брукса, а по наступившему молчанию понял, что предстоящий суд радует того не больше, чем самого Пэйджита.

— Не надо так круто поворачивать, — отозвался Брукс. — Я вовсе не ждал от тебя быстрого ответа. Нужно время подумать — подумай.

— Не надо. Я еду с ней, чтобы ее сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Все, что мне нужно, — это элементарная вежливость.

Он услышал вздох Брукса:

— Хорошо. Что-нибудь еще?

— Один совет. Держи под контролем мисс Савонаролу[26 - Савонарола Джироламо (1452–1492) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру.]. Ради себя и ради меня.

— Понял тебя. — Брукс повесил трубку. Пэйджит повернулся к Марии.

В ее взгляде были — надежда, сомнение, страх. Этот взгляд напомнил ему другой взгляд — перед ее выступлением в сенате, когда, объявив ему о своей беременности, она смотрела в его глаза.

Не было необходимости говорить о том, что ее ждет: журналисты, выкрикивающие вопросы, выстреливающие фотовспышки, теле- и фотокамеры. И ему не нужны были пояснения диктора, говорившего за кадром, когда они с Карло в тот вечер смотрели телевизионные новости:

— После полудня в Сан-Франциско тележурналистке Марии Карелли было предъявлено обвинение в убийстве самого знаменитого писателя Америки — Марка Ренсома.


Часть третья

СВИДЕТЕЛЬСТВО

27 января — 10 февраля


1


Два дня спустя Мария Карелли была в суде.

Терри и Пэйджит находились рядом с ней, смотрели на судью муниципального суда Кэролайн Мастерс, прежнего шефа Терри по государственной адвокатской конторе. Случай, приведший их сюда, был самый обычный в юридической практике — предъявление обвинения. Пэйджит заявит о невиновности Марии, судья Мастерс назначит дату предварительного слушания, на котором единственное, что потребуется от Марни Шарп, — доказать наличие «веских оснований», позволяющих подозревать Марию Карелли в совершении преступления. Событие это такое же рутинное, как и пение национального гимна перед футбольным матчем.

Терри знала, что, вероятнее всего, только в данный момент, в момент предъявления обвинения, Кэролайн Мастерс в первый и последний раз появится в этом процессе, и уже на предварительном слушании председательствовать будет другой судья. После того как обвинением будут представлены основания для возбуждения дела, работа муниципального суда закончена, дело передается в Высший суд, форум более высокой юрисдикции, и делом будет заниматься судья Высшего суда.

Судья Мастерс выбрала именно этот импозантный зал по той причине, что это процесс Марии Карелли и для журналистов, которые захотели посмотреть, как он проходит, требовалось такое именно помещение. Убогие комнаты, где Кэролайн Мастерс обычно вела процессы любимцев муниципального суда — противников правил дорожного движения, злодеев, паркующихся в неположенных местах, и мелких нарушителей городского покоя, могли вместить лишь самих подсудимых и их защитников; для людей Карелли, конечно же, требовалось это обширное помещение, способное вместить большую толпу, помещение с дубовой скамьей для суда, высоким потолком и деревянными панелями на стенах, которые будут хорошо смотреться с телеэкранов. Зная Кэролайн Мастерс, Терри была уверена, что та рада была бы любой отсрочке, пусть и мимолетной, начала процесса перемалывания человека, даже и в таком благообразном помещении.

— Ваш ответ на обвинение? — спросила судья Мастерс.

Пэйджит ответил не сразу. Сказал спокойно:

— Невиновна.

Судья Мастерс помедлила, оглядывая присутствующих. За длинным столом, одетые в серое, сидели Марни Шарп и молодой помощник окружного прокурора. Терри, глядя на него, поняла, что выбрали его за знания и неопытность: знания позволяли ему оказывать Шарп компетентную помощь, неопытность его избавляла Шарп же от вмешательства, неизбежного, будь на его месте опытный обвинитель со своим взглядом на суть дела; Маккинли Брукса нигде не было видно, в этом Терри угадала политический расчет. За другим столом сидели Пэйджит, Терри и Мария Карелли. Мария — в простом черном платье, Пэйджит одет менее щеголевато, чем обычно. Видно было, что и Кэролайн Мастерс уделила достаточно внимания своему внешнему виду: черная мантия тщательно отутюжена, прямые черные волосы аккуратно подстрижены, а ониксовые серьги в золотой оправе и красно-оранжевая губная помада приятно контрастировали с густым загаром, приобретенным в Пуэрто-Вальярте.

Терри подумала: нельзя сказать, что Кэролайн была неприятна ей — своим быстрым умом та оценила ее талант и считала ее достойной внимания. Но отношения их были сугубо деловыми; Кэролайн окружила себя непроницаемой стеной. Что она скрывала, было ли что скрывать, Терри не знала; объясняя собственную сдержанность, Кэролайн высказывалась обобщенно. За два года работы Терри узнала о ней крайне мало: довольно честолюбива и очень умна.

— Чтобы удержаться на поверхности, — поделилась как-то она с Терри, — нужно, чтобы мужчины видели в вас только юриста. Если они увидят в вас женщину — то есть некое существо со своими страхами, проблемами, связанными с замужеством или неверностью любовника, — они увидят те слабости, которых никогда не бывает у мужчин. Это печально, но это правда.

Терри считала, что сказано слишком категорично, но понимала, что за таким высказыванием кроется невидимая миру боль. Ей приходилось видеть, как Кэролайн Мастерс подходит к выполнению своих судейских обязанностей — стараясь забыть обо всем, кроме дела. Если случай не вызывал сомнений, она была великолепным судьей.

— Ответчица, — повторила судья Мастерс для протокольной записи, — на обвинение в убийстве заявляет о невиновности.

Сделав паузу для стенографистки, она снова обернулась к Пэйджиту:

— Обвиняемая договорилась о залоге?

— Да, Ваша Честь, — ответил Пэйджит. — Пятьсот тысяч по согласованию с окружным прокурором.

Судья Мастерс кивнула:

— В данном случае, мистер Пэйджит, статут требует от нас проведения предварительного слушания в течение ближайших тридцати дней. Желаете ли десятидневной отсрочки?

Терри знала, вопрос стандартный. На практике предварительное слушание не представляло интереса для защиты, при отсрочке слушания защитники, ничего не теряя, получали дополнительное время для подготовки к суду. По выражению лица и тону голоса было видно, что Кэролайн Мастерс уверена в положительном ответе Кристофера Пэйджита.

— Обвиняемая, — любезно ответил тот, — отсрочки не желает.

Судья Мастерс впервые выразила удивление — поднявшиеся брови, казалось, удлинили ее тонкое лицо, на нем застыло вопросительное выражение. От стола обвинителей Марни Шарп уставилась на Пэйджита.

— Могу я узнать, — спросила судья, — по какой причине вы хотите срочного проведения предварительного слушания? Как вы знаете, существует очередность слушания дел, такая же строгая, как и очередность взлета самолетов с аэродрома. Если вы намерены доставить суду неудобство, значит, это по меньшей мере диктуется интересами клиента. Мне, мистер Пэйджит, совершенно не ясно, в чем здесь дело.

Терри почувствовала, что у нее упало сердце. Вопрос говорил о настроении Мастерс; она считала, что вправе решать, как должно поступать юристам, — поступая иначе, они оскорбляли ее, нарушали миропорядок. По тому, с какой откровенностью было высказано недоумение, Терри поняла, что Пэйджит не отнесен к числу тех адвокатов, которые благодаря своей искушенности в делах, связанных с убийствами, могут рассчитывать на послабления со стороны Кэролайн Мастерс. Шарп, на лице которой на мгновение отразились недоумение и досада, выглядела теперь вполне удовлетворенной.

Терри напряженно смотрела на Пэйджита, который собирался отвечать. На него все это, казалось, не произвело ни малейшего впечатления; только она знала о его сомнениях в необходимости знакомства судьи с доводами, в силу которых был принят этот несколько необычный образ действий.

— Причин несколько, — ответил Пэйджит. — Но одна из них, я думаю, уже самодостаточная. Мисс Карелли — тележурналистка. Она не живет в этом штате, живет в Нью-Йорке, ездит по всему миру. Тем не менее по настоянию аппарата окружного прокурора в лице мисс Шарп моей клиентке запрещено покидать пределы штата, пока дело не будет завершено.

Он помолчал.

— По-видимому, мисс Шарп обеспокоена тем, что мисс Карелли может избежать правосудия. Но единственное желание мисс Карелли — избежать несправедливых обвинений мисс Шарп. И если мисс Шарп требует суда для того, чтобы подвести итог жизни мисс Карелли, то мисс Карелли хочет суда, чтобы как можно быстрее опровергнуть обвинения. — Обернувшись к Шарп, Пэйджит любезно добавил: — Я полагаю, мисс Шарп, вы готовы представить материалы по делу в установленный законом срок.

Кэролайн Мастерс сочувствия к сказанному не проявила; Терри поняла: она все же не понимает, что Пэйджит намерен делать. Что касается Шарп, та была явно раздражена.

— Конечно, — резко отвечала она Пэйджиту, затем повернулась к судье: — Чтобы сделать приятное мистеру Пэйджиту, материалы обвинения будут представлены до конца рабочей недели.

Судья Мастерс посмотрела на нее недоуменным взглядом.

— В этом нет необходимости, — возразила она. — Меня лишь удивляет, почему нужно ограничивать свободу мисс Карелли?

— Мы думаем, такая необходимость есть. — Этим «мы» Шарп прикрылась, как щитом, делая собственное мнение мнением официальным. — У мисс Карелли немалые возможности, и до вынесения обвинения велик риск ее бегства. — И, повернувшись к Пэйджиту и Марии, продолжала едко: — Вероятно, суд, как и мисс Карелли и мистер Пэйджит, помнят случай Уильяма Ласко. После вынесения приговора, во время рассмотрения апелляции, он бежал в Коста-Рику. Правительству Соединенных Штатов — при использовании всех юридических и дипломатических каналов — потребовалось несколько лет, чтобы добиться возвращения мистера Ласко. Так как окружной прокурор не настоял на поручительстве, то единственное, что мы можем сделать, — уменьшить этот риск. — Она снова повернулась к судье: — Поэтому мы присоединяемся к требованию мистера Пэйджита о скорейшем проведении предварительного слушания.

Терри понимала, что беспричинная ссылка на случай Ласко и, следовательно, на кассеты имела целью вывести Пэйджита из равновесия. Но лицо его оставалось бесстрастным.

— Мы оценили бы поддержку мисс Шарп, — любезно сказал он, — если бы не проведенная ею аналогия со случаем Ласко. Для протокола — мисс Карелли предпочитает Боливию.

Шарп уничтожала его взглядом; впервые прозвучал смех в рядах прессы. Кэролайн Мастерс раздраженно подняла молоток, намереваясь призвать зал к порядку. Шум стих.

— Хорошо, — решительно проговорила она. — Необходимо наметить сроки. Мисс Шарп, сколько времени вам требуется, чтобы представить дело?

Терри знала, что на предварительном слушании обычно бывает пара свидетельств и занимает оно час-два. Предварительное слушание не простого, связанного с убийством случая может продлиться все утро, а при усердии Марни Шарп — захватить и часть дня.

— День, — ответила Шарп. — Максимум.

— Хорошо. — Судья Мастерс обратилась к своему помощнику, Чарли Макуортеру — человеку с огромным животом и такому старому, что он казался старше не только всех присутствующих, но и самого здания: — Чарли, узнайте, когда можно провести слушание.

— Прошу прощения, Ваша Честь, — выступил вперед Пэйджит. — Можно мне сказать несколько слов, пока решается вопрос о сроках?

На лице Мастерс отразилось неподдельное изумление. Она явно не знала, куда же клонит Пэйджит.

— Предварительное слушание — дело окружного прокурора, — ровным голосом произнесла она. — Вы намерены провести перекрестный допрос?

— Мы намерены, — ответил Пэйджит, — дать полный отвод обвинению окружного прокурора.

Шарп резко повернулась к нему; Терри уловила, как глуше и настороженней стал ропот зала. Никто больше не смеялся.

Тонкое лицо судьи, в котором было нечто орлиное, сейчас выражало недоверие и скептицизм.

— Итак, вы намерены дать делу отвод?

Пэйджит кивнул:

— Да, именно, мы намерены объявить о несостоятельности дела и просить суд отклонить все обвинения в адрес Марии Карелли.

В наступившей тишине какой-то репортер пробормотал: «Иисус Христос!» Началось столпотворение. Пэйджит посмотрел на Терри, как бы говоря: «Все в порядке!»; выстрелом грохнул молоток судьи Мастерс.

— И сколько времени, — враждебно спросила она, — это может занять?

— Две недели, — вежливо ответил Пэйджит. — Днем больше или меньше.

— Ваша Честь… — гневно вмешалась Шарп, но судья Мастерс махнула ей рукой. Жест этот нетрудно было расшифровать: ничего, справлюсь сама. Терри неприятно было это видеть.

— Так не бывает, — возмутилась судья. — И двухнедельный перекрестный допрос — это абсурд.

Пэйджит сохранял спокойствие, казалось, без всяких усилий.

— Речь идет не о перекрестном допросе, Ваша Честь. Мы намерены доказать неприемлемость некоторых посылок обвинения; дать возможность высказаться Марии Карелли, другим свидетелям, привести некоторые факты; предложим заслушать на закрытом заседании еще двух свидетелей. — Пэйджит обернулся к Шарп: — Теперь, когда мисс Шарп знает наш план, я полагаю, он потребует больше времени, чем один день. Оценивая срок в две недели, мы учли, что несколько дней необходимы обвинению.

Впервые во взгляде Мастерс кроме раздражения мелькнул интерес:

— Как я уже говорила, мистер Пэйджит, я никогда не видела ничего подобного. Суть предварительного слушания не в том, чтобы заменить суд, — даже если обнаружится недостаток оснований для обвинения, ничто не помешает выдвинуть его вновь, если появятся новые факты. Кроме того, защита до суда не имеет права давать оценку делу.

Пэйджит кивнул:

— В большинстве случаев это верно, Ваша Честь. Но мое понимание закона таково: на предварительном следствии защита вправе заявить о фактах, делающих несостоятельным обвинение, показать, что имела место самозащита, а не убийство, что предотвращение изнасилования есть форма самозащиты.

Кэролайн Мастерс некоторое время разглядывала его не то с досадой, не то с восхищением, потом позволила себе тонкую улыбку:

— Это и мое понимание закона. Оно покажется благоприятным для вас либо нет — в зависимости от того, сможете ли вы обосновать свои доводы и убедить мисс Шарп.

Пэйджит улыбнулся в ответ:

— Если я прав, Ваша Честь, для мисс Шарп все закончится предварительным слушанием.

Во взгляде Мастерс было сомнение:

— Есть большая разница между делом, которое требует дополнительного расследования, и делом, которое обоснованно признано несостоятельным. Как показывает мой опыт, окружной прокурор никогда не представляет дутых дел. Вас это не обескураживает?

— Очень обескураживает, — ответил Пэйджит, — если у него их нет.

— Мне хотелось бы сказать несколько слов, — заявила Шарп.

Обернувшись, Терри увидела, что та обеими руками вцепилась в стол.

— Уловка мистера Пэйджита с десятидневным сроком теперь вполне понятна. Он намерен превратить предъявление обвинения в мини-суд, с тем чтобы мы не успели подготовить все необходимые материалы.

— И тем не менее вы ухватились за это предложение, не так ли? — заметила судья холодно. — Вы все еще верите, что мисс Карелли может сбежать, или готовы снять с нее оковы?

Шарп покачала головой:

— Обвинение не исключает возможности побега. Мы сможем подготовиться в течение десяти дней и поэтому просим назначить предварительное слушание на конец этого срока.

— Прекрасно. — Обернувшись к Пэйджиту, Мастерс спросила с заметной иронией: — У вас что-нибудь еще, адвокат?

— Да, Ваша Честь. Это касается судебной программы телевидения. — Пэйджит сделал паузу. — У меня были переговоры с ведущими программы; суть в том, что им очень хочется транслировать репортаж из зала суда во время предварительного слушания. От имени мисс Карелли прошу разрешить это. — Посмотрев на Шарп, Пэйджит добавил: — Обвинение будет выноситься от имени народа. Поэтому мы полагаем: народу позволительно наблюдать за этим процессом.

Мастерс помолчала, глядя на Пэйджита непроницаемым взглядом, потом также посмотрела на Шарп.

— Мисс Шарп, — спросила она, — у вас есть на этот счет какие-либо соображения?

— Да, — отрывисто сказала Шарп. — Этот трюк еще более гадкий, чем предыдущий. Измыслив слушание в таких масштабах, мистер Пэйджит намерен использовать его для создания общественного мнения, с тем чтобы мы не смогли убедить присяжных в необходимости судебного разбирательства. Обвинение — против.

— Мистер Пэйджит?

— Мне это представляется так: измыслив дело по обвинению в убийстве, мисс Шарп намерена теперь скрывать его. Первое, в чем публика должна быть уверена, — в соблюдении права обвиняемой на беспристрастный суд. Мисс Карелли полагает, что полная открытость процесса верней всего обеспечит это право. — Пэйджит снова посмотрел на Шарп: — Слушая мисс Шарп, я вспомнил изречение судьи Кардозо: «Лучшее дезинфицирующее средство — солнечный свет».

Попытку Шарп возразить судья пресекла.

— Достаточно, обе стороны высказались. Полагаю, суть аргументации понятна. — Она выдержала паузу. — Хочу заметить мисс Шарп, не принимая пока окончательного решения, что требования защиты представляются достаточно обоснованными. — Мастерс снова обернулась к своему помощнику:

— Ну а теперь я хотела бы посмотреть список дел, назначенных к слушанию.

Макуортер принес регистрационный журнал. Склонившись над ним, они о чем-то негромко переговаривались. Потом Мастерс сказала помощнику несколько заключительных слов; тот, кивнув, с озабоченным видом отошел к своему столу у стены.

Кэролайн Мастерс окинула взглядом зал. Терри показалось, что она выпрямилась, смотрит строже.

— Итак, — провозгласила Мастерс. — Предварительное слушание начнется десятого февраля и будет проводиться пять дней в неделю до полного завершения. — Она помолчала, переводя взгляд с Пэйджита на Шарп. — По правилам дело переходит в департамент. Но я намерена на время передать свои текущие дела другому судье и участвовать в предварительном слушании.

Терри знала, что именно этого и хотел Пэйджит.

— Спасибо, Ваша Честь, — проговорил он.

Мастерс кивнула той и другой стороне.

— Мистер Пэйджит, мисс Шарп. До встречи через две недели. И благодарю вас за участие в сегодняшнем заседании.

— Всем встать! — скомандовал помощник.

Когда зал встал, Кэролайн Мастерс покинула судейский стол.

Заговорили все разом, и Терри почувствовала, как внутреннее напряжение оставляет ее. Первые слова за этот час произнесла Мария.

— Мои поздравления, — проворковала она Пэйджиту. — Для отца-одиночки ты отлично подготовился.

— Поздравь Терри, — холодно ответил он. — Причина моей безупречной подготовленности в том, что после двух бессонных ночей она знала о предварительном слушании больше, чем Господь Бог или Марни Шарп.

Мария повернулась к ней. Помедлив, сказала:

— Спасибо.

— Не стоит благодарности…

Но Мария уже уходила прочь, а Терри стояла, удивляясь: за что так не любит ее эта женщина. Ее раздумья прервала Марни Шарп. Она быстро подошла к Пэйджиту, опередив прессу.

— Ни разу не видела, — объявила она, — чтобы с таким апломбом лезли в петлю. По крайней мере, с тех пор, как Питер Селлерс положил конец забавам инспектора Клузо.

— Питер Селлерс мертв, — улыбнулся Пэйджит. — Неудачное сравнение, Марни, не та героиня, не тот фильм. Фильм, который я имел в виду, называется «Отверженные». В нем, как вы знаете, маньяк-полицейский на протяжении двадцати лет преследовал невинного человека. — И, помолчав, добавил беззаботно: — Этот фильм обещает быть короче.

Шарп, повернувшись, ушла, и Терри знала, что беспечность Пэйджита только добавила ей злости. Чего, по мнению Терри, он и добивался.


Парусник Кристофера Пэйджита резал волны.

Терри отводилась роль наблюдателя. Она ничего не понимала ни в управлении судном, ни в самом судне — отличном двадцатифутовике. Но Пэйджит знал, что следовало делать; стройный и подвижный, он, всматриваясь вдаль, легко и свободно в нужный момент выравнивал яхту. Джонни Мур, несомненно имевший опыт в таких делах, помогал ему управляться с парусами. Судно пересекало залив под углом в сорок пять градусов, кренясь на один борт. Терри сидела, откинувшись назад, и разглядывала остров Эйнджел и Золотые Ворота[27 - Пролив, соединяющий залив Сан-Франциско с Тихим океаном.], ветер холодил ей лицо.

Было не по сезону теплое утро на другой день после появления Марии в суде. Им необходимо было поговорить втроем. Джонни Мур, ненавидевший всяческие заседания и обожавший мероприятия на свежем воздухе, заявил Пэйджиту, что в такую погоду он предпочел бы провести встречу на середине залива Сан-Франциско; когда Пэйджит, в свою очередь, сообщил об этом Терри по телефону, она вызвалась приготовить сандвичи.

— Значит, вопрос решен, — подытожил Пэйджит и поинтересовался, что она будет пить.

Единственным человеком, не одобрившим план Джонни, был Ричи.

— Что это за работа? — вскипел он, когда Терри достала голубые джинсы и свитер.

— Та, которая нас кормит, — ответила Терри.

Одев Елену, она отвела ее под присмотр соседей. Ричи проводил их взглядом, полным невыразимого гнева.

Спустя час или около того причалили к острову Эйнджел. Зеленый и зимой, остров вздымал перед ними свои холмы, кроны его деревьев свисали к самой воде. Слышались лишь шелест ветра да крики чаек, собиравших объедки у пристани. Трое остались на борту парусника, сидели ссутулившись, смотрели на покрытый террасами склон холма Саусалито, на отдаленные здания города, сверкавшие на солнце белизной. Пэйджит и Терри пили минералку, Джонни потягивал пиво из бутылки с длинным горлышком, довольно поглядывая вокруг.

— Так гораздо лучше, — отметил он. — В офисе я чахну. Особенно в твоем.

Пэйджит пожал плечами:

— Из моего офиса отличный вид.

— Наверное, так. Дело в том, что само здание угнетает меня. Захожу внутрь, начинаю дышать воздухом, прошедшим через фильтры бог знает скольких машин, вхожу в лифт, вручаю ему свою жизнь, а управляется он не человеком — автоматом. Поднимаюсь на двадцатый этаж, и я уже не властен над собой, единственное, что остается от нормальной жизни, — взгляд из твоего окна, с высоты в четверть мили, но и окно я уже не могу открыть. Я чувствую себя рыбой в аквариуме.

Пэйджит обернулся к Терри:

— Напомните мне, чтобы я подыскал местечко в лагере автофургонов. Достаточного размера, для Джонни.

Это прозвучало излишне резко. Терри решила, что самое время сказать что-нибудь легкомысленное.

— А меня это вполне устраивает, — засмеялась она. — Вы предоставляете мне приличный офис, а Джонни будет брать меня в плавания. И с вами обоими мне будет чудесно.

Мур улыбнулся в ответ:

— Горячо поддерживаю, поскольку в свое время моя жена предпочла семейному праздничному обеду вечер групповой терапии. Подумать только: все, что мне нужно было сделать, чтобы осчастливить ее, — привести с собой Криса.

Они помолчали, разглядывая раскинувшийся на берегу город, каждый думал о своем.

— А не будет ли кто-нибудь так любезен объяснить мне, — спросил наконец Мур, — почему вы решили добиваться отказа от судебного разбирательства? Это все равно что стать на пути пули и потребовать, чтобы она остановилась.

По тому, как Пэйджит, отклонившись назад, слегка прищурился, Терри поняла, что он все еще чувствует себя неуверенно. Он смотрел не на Мура — на город.

— Дело движется к горячей точке. Я хочу попытаться закончить его прежде, чем оно достигнет ее. Предварительное слушание дает нам такой шанс.

Мур серьезно взглянул на него:

— Ты не хочешь, чтобы они нашли вторую кассету?

— Да, и это очень важно. Есть какая-нибудь идея относительно того, где она может быть?

— Нет. Но если даже полиции не повезло, значит, лапушка Марк посеял ее. — Мур помедлил. — Если я правильно понимаю, эта кассета опасней для тебя, чем для нее.

Пэйджит пожал плечами:

— Что бы в ней ни говорилось обо мне и как бы это ни повлияло на Карло, у меня странное ощущение, что Марии ждать чего-либо хорошего от этой кассеты не приходится. Как бы ни пыталась она уверять в противном.

Терри нерешительно смотрела на Мура, понимая, как трудно дается Пэйджиту этот разговор.

— Я бы не стала осуждать вас, Крис, если бы вы были озабочены только своей судьбой и судьбой Карло. Из-за Марии вы попали в ужасное положение — и давно.

Глаза Пэйджита сузились еще больше.

— Но я бы чувствовал себя тогда скверно. Я буду защищать интересы Марии так же, как свои собственные. Это вернулось, чтобы преследовать нас всех.

Это всегда преследовало тебя, подумала Терри. Единственная ложь, вызванная причинами, более благоприятными для тебя, чем ты думаешь, изменила всю твою жизнь.

— Ну ладно, — махнул рукой Пэйджит. — Проблема теперь в том, чтобы со всем этим разобраться. Что бы я ни поставил на карту — наш клиент Мария Карелли.

Мур, удивленно посмотрев на него, спросил:

— Ты все же не веришь ей, так?

— Нет, не верю. Она что-то скрывает от меня. Но я не знаю, что и почему, и даже нет смысла спрашивать. Просто я не хочу, чтобы Шарп узнала об этом, что бы там ни было.

— И ты действительно думаешь, что есть шанс побить Шарп на предварительном слушании?

— После первой встречи в суде — да. Какой-то шанс есть.

Мур потягивал свое пиво с откровенно скептическим видом.

— Из-за того, что ты уже один раз обставил Шарп?

Пэйджит кивнул:

— Из-за этого, и из-за Кэролайн Мастерс. Я рассчитываю: она достаточно заинтригована и достаточно честолюбива, чтобы взяться за проведение предварительного слушания. Очевидно, она предпочла бы доказать, что дело не стоит и выеденного яйца. Менее очевидно то — но, как мне кажется, она поняла это, — что двухнедельный телевизионный показ сильно укрепит ее судейскую репутацию. — Пэйджит сделал паузу. — Что, собственно, — хотя из предосторожности я даже не намекнул об этом — и было мною ей предложено.

— Но почему ты выбрал ее? — спросил Мур. — По моим наблюдениям, эта женщина — весьма серьезная штучка. Разозли ее, и то, что она предложит тебе, будет семью кругами ада на протяжении двух недель, причем с показом по телевидению. Вот и посмотрим видеоролик «Как Кристофера Пэйджита поджаривают на вертеле».

Терри внутренне содрогнулась: пожалуй, лучше Мура она представляла, как предстоящий телевизионный показ может угнетать Пэйджита. Но Мур с его откровенностью, с его сугубо профессиональным подходом к делу не тот человек, чтобы из соображений такта умолчать о своих сомнениях. Мгновение Пэйджит молчал, потом повернулся к Муру с выражением смирения на лице:

— Почему я выбрал ее? Потому что Терри посоветовала. Легче тебе от этого?

— Немного легче. — Мур посмотрел на Терри. — Пожалуйста, объясните мне, в чем дело.

Терри молчала. Мур и Пэйджит невольно напомнили ей, что многое зависит теперь от того, насколько верно она смогла оценить Кэролайн Мастерс, что слишком многое доверил ей Пэйджит.

— Я работала под руководством Кэролайн, — наконец сказала она. — Первое, что в ней замечаешь: самоуверенность и поразительную — в общем-то оправданную — веру в собственный интеллект. Она достаточно умна, чтобы понять смысл того, что предлагает Крис, она из тех немногих судей, у которых хватает мужества, чтобы пройти это. Взвесив все, она приняла предложенное. Поэтому она лучше других.

Мур посмотрел с любопытством:

— А почему она его приняла?

Порыв ветра взъерошил волосы Терри. Закинув голову, она смотрела на парусник, попавший в поле ее зрения.

— Потому что, как и всякий другой судья, Кэролайн — живой человек, со своим взглядом на жизнь. Ее личная жизнь — загадка, но не ее взгляды, если снять с нее судейскую мантию и столкнуть ее с Марком Ренсомом, она сказала бы ему, пожалуй, что-нибудь типа: а пошел бы ты на… Она всегда выступала на стороне защиты. Можно стать судьей — а Кэролайн из хороших судей, — но нельзя стать совершенно другим человеком.

Мур кивнул.

— А вот вы, — заметил он, — можете стать превосходным судьей.

— Или, скорее, апелляционным судьей, — Терри помолчала. — Все в полицейском управлении знали, что именно это было целью Кэролайн. И в то же время всепрощения по отношению к Марии от нее ждать не приходится. Конечно, свою роль сыграет то, как будет выглядеть Мария, давая показания. А Мария, как говорит Крис, намерена произвести впечатление на публику.

Мур снова нахмурился:

— Прежде чем мы оставим в покое человеческие качества судьи Мастерс, не лишним будет сказать о ней еще кое-что. — Он взглянул на Терри. — Может быть, это из-за того, что она всем заправляет, и во мне взыграло чувство сексизма[28 - Убежденность в превосходстве одного пола над другим.], но у меня было странное ощущение: судья Мастерс не очень-то жалует мужчин. К каковым, без сомнения, относится и наш друг Кристофер.

— Им был и Марк Ренсом. — Терри смолкла, давая понять Джонни, что об этом они уже думали. — Крис и я разбирали все возможные варианты до тех пор, пока, как он выразился, мы не стали походить на двух гадалок, копающихся в козлиных кишках. Хотя она и женщина и лишь недавно стала судьей, Кэролайн очень чувствительна к необъективности — других людей, собственной. Она старается не только быть, но и выглядеть беспристрастной. Но я не могу сейчас сказать, как все это будет. Может быть, наоборот, она постарается не проявлять особого пристрастия к женщине-ответчице или к женщине-обвинителю? Может быть, все это вообще чепухой окажется. Но в любом случае не думаю, что Крис и Кэролайн менее способны найти общий язык, чем Кэролайн и Марни Шарп. Кэролайн стремится к новаторству, старается подойти к делу творчески; творчество, интеллект — суть ее подхода. — Терри улыбнулась Пэйджиту. — Против новшества, с которым выступил вчера Крис, нечего сказать. И Кэролайн, похоже, была даже признательна ему за это.

Мур задумался, потом резюмировал:

— Вы, кажется, оценили ее по всем параметрам, не испытали разве лишь по тесту Роршаха[29 - Психологический тест, введенный в 1921 году швейцарским психологом Германом Роршахом (1884–1992), при котором испытуемый описывает чернильные пятна.].

— Это любимое развлечение юристов, — заметил Пэйджит, — заниматься психоаналитическим исследованием характера судьи. Но в данном случае Терри проделала этот анализ, и несправедливо ставить это в заслугу мне.

Мур изучающе посмотрел на него:

— Теперь, когда ты изучил Кэролайн Мастерс, у тебя должен быть план, как влиять на нее.

Досада отразилась на лице Пэйджита. Терри знала, что это признак особой озабоченности.

— Ешь свой сандвич, — ответил Пэйджит, — а я пока поищу способ уменьшить твою нервозность.

Они помолчали некоторое время. Терри, сидя между Пэйджитом и Джонни, благодушно ела. Волны плескались о борт судна. Город в отдалении казался миражом.

— Мир был бы прекрасен, — наконец вздохнул Мур, — будь жизнь всегда такой спокойной и тихой.

Пэйджит молча кивнул. В какое-то мгновение Терри подумала, что она читает его мысли: надеюсь, что такой будет жизнь Карло. Он лениво отодрал хлебную корочку от сандвича, разломал ее на крошки и стал бросать их чайкам.

Потом проговорил:

— Давайте попытаемся сделать мир для Марии Карелли хотя бы безопасным, а?

Мур повернул к Пэйджиту непривычно серьезное лицо:

— Вначале расскажи как.

— Начнем с того, что наша защита основана на фантоме, который мы должны сделать реальностью. — Пэйджит откинулся назад. — Мы знаем, что́ в истории Марии похоже на правду — нечто скверное было в отношении Марка Ренсома к женщинам. Это нечто наводит на мысль об одержимости Лаурой Чейз, об этом, каждая по-своему, рассказали Мелисса Раппапорт и Линдси Колдуэлл. На мой взгляд, их рассказы создают ощущение правдивости того, что рассказывала Мария о Ренсоме. Проблема в том, что — законом это допускается — судья Мастерс может не позволить им дать показания перед присяжными. — Пэйджит помолчал. — Тогда случившееся с Раппапорт и Колдуэлл будет подобно падению дерева в лесу: никто даже не узнает об этом.

Мур задумчиво произнес:

— Но о них будет знать Кэролайн Мастерс.

— Только на это надежда. — Пэйджит, бросив кусочек хлеба, смотрел, как подхватила его, едва коснувшись воды, чайка. — Если Терри сможет уговорить их, мы попросим Раппапорт и Колдуэлл рассказать обо всем. Шарп будет настаивать, чтобы судья вначале выслушала их в своем кабинете, а потом постарается убедить ее не приобщать к делу их показания. Да и сама судья может вынести такое решение, которое будет неблагоприятно для нас, — например, ни одна женщина не согласится давать подобные показания публично. Но если показания и не будут приобщены к делу, вычеркнуть их из своей памяти судья не сможет. И судья этот — Мастерс, которой решать: быть ли суду.

Мур испытующе смотрел на него.

— Но этого мало.

— Знаю, знаю, но это лишь начало. — Пэйджит вновь сделал паузу. — Даже умнейшие из судей стараются казаться беспристрастными. Если Мастерс отвергнет наше предложение относительно Раппапорт и Колдуэлл, попросим ее о другом. В частности, о постановлении, запрещающем использовать кассету Марии, и о распоряжении, по которому любое использование содержащейся в ней информации будет иметь следствием немедленное прекращение дела. А если и это не получится, есть еще кассета Лауры Чейз. Раньше времени не буду о ней говорить — нет нужды касаться ее без причины. Но, когда дойдет до этого, буду настаивать, что кассета Лауры Чейз имеет такое же отношение к делу, как и кассета Марии, — в ней доказательство сексуальной патологии Марка Ренсома, буду просить, чтобы ее прослушали на открытой сессии суда. Пусть это и затрагивает интересы семьи Кольтов.

Мур присвистнул:

— Все это очень разозлит Шарп.

— Да. Но на это я и рассчитываю.

Одна из чаек устремилась вниз и, не снижая скорости, подхватила хлеб. Мур проследил ее взлет, будто устремленный к солнцу, и повернулся к Терри:

— А я думал, мы не собираемся посягать на ее гордыню.

— Это я так решил, — вмешался Пэйджит. — Не Терри. По какой-то причине Марни Шарп возненавидела меня с первого взгляда. Может быть, это сугубо личное, может быть, она думает, что я помогаю Марии сфабриковать дело об изнасиловании для ее спасения. А это значит: очаровать Шарп мне не удастся, но вместе с тем из душевного равновесия она уже выведена. Мой расчет таков: если действовать правильно, можно заставить ее делать ошибки.

Он повернулся к Муру:

— Мое единственное преимущество в том, что я на нее действую, как красная тряпка на быка. Тогда как в моем отношении к ней — только холодный расчет. Как в математике.

После некоторого раздумья Мур протянул:

— Если ты стремишься довести Шарп до бешенства…

Пэйджит, казалось, был поглощен созерцанием белой полосы городских зданий на горизонте; в лучах послеполуденного солнца она как будто мерцала слабым светом.

— Понимаю, что это риск, — сказал он. — Но других козырей у нас нет. По крайней мере, сможем до суда показать всем, что собой представляет эта Шарп. Кроме того, на предварительном слушании, без присяжных, меньше будет заметно, что я давно не занимался делами об убийстве.

— А что будет, если судья Мастерс поступит по-твоему? Допустим, объявит, что нет необходимости в дальнейшем расследовании. Разве не может окружной прокурор раскопать новые факты и снова привлечь Марию к суду?

— Не исключено. Если обвинение потерпит неудачу из-за недостатка фактов, они смогут сделать новую попытку, как только появятся новые доказательства. Например, кассета. — Пэйджит отхлебнул минеральной воды. — Но когда они появятся, Мария уже уедет. Навсегда.

— Тогда шансы у тебя очень неплохие. Однако если это такой хороший способ, почему же адвокаты им не пользуются?

Пэйджит слегка улыбнулся:

— Они знают лучшие.

— То, что ты предлагаешь, кажется достаточно привлекательным.

— Это страшный риск, Джонни, Кэролайн Мастерс сразу угадала, что мы в отчаянном положении, какой бы вид я на себя ни напускал. Она поняла: разобраться в деле можно, и, если я проиграю, обстоятельства дела будут разобраны так основательно, что, когда придет время присяжных, Шарп буквально распнет нас. А при тех фактах, которые собраны сейчас, я проиграл.

Мур прищурился:

— Если я правильно понял, цель нашего маленького пикника в том, чтобы я почувствовал, как начинает припекать?

— Естественно.

— Другими словами, — медленно проговорил Мур, — вам необходимо настоящее стопроцентное изнасилование. В течение ближайших двух недель.

Пэйджит кивнул:

— Когда-то, где-то Ренсом должен был переступить черту. Проблема в том, что женщины о таких вещах никому не рассказывают.

Мур обернулся к Терри:

— Это так?

Та смотрела себе под ноги.

— Да. Так.

— Тогда единственное, что я могу сделать, — заявил Мур, — попытаться.

Они помолчали.

— Прошу извинить, что говорил об этом столь откровенно. — Голос Пэйджита звучал немного виновато, — но я должен дать судье Мастерс какую-нибудь психологическую зацепку, чтобы она решилась привлечь Раппапорт и Колдуэлл к даче показаний и чтобы таким образом пресса узнала о них. Если я смогу это сделать, возможно, мы выиграем. Не смогу — Марии конец.

И тебе, подумала Терри. И, что самое для тебя главное, — Карло тоже. И снова она восхитилась стоицизмом Пэйджита и почувствовала его тревогу.

В это время Мур, уже несколько минут задумчиво и серьезно рассматривавший ее, внезапно спросил:

— А вы смогли бы выступить по телевидению?

Вопрос был неожиданным, и Терри пришла в замешательство.

— Для чего?

— Для того, чтобы найти свидетелей. Если это попытается сделать мужчина, я думаю, он не сможет задеть какие-то особые струны женской души. А вы обязательно смогли бы.

— И все же я не понимаю…

Он пожал плечами:

— Наверное, это не очень хорошая идея. Просто я подумал, что, если обратиться с просьбой помочь в сборе информации о Марке Ренсоме, например по Си-эн-эн, может быть, и отыщется свидетель. Просьба о помощи, обращенная к женщинам, высказанная женщиной-адвокатом от имени женщины-обвиняемой. — Он взглянул на Пэйджита: — Бред?

Терри заметила, как Пэйджит быстро и внимательно посмотрел на нее.

— Я не думал об этом, — проговорил он. — Это очень непросто — спрашивать о вещах интимных, даже того, кто сидит напротив тебя. С этим-то Терри, мы знаем, справляется блестяще. Но ведь сейчас речь идет о женской аудитории, которую не видишь. Может статься, мы ничего не узнаем и лишь покажем собственную беспомощность.

Какое-то мгновение мужчины молчали.

— Если вы хотите, я сделаю это, — наконец решилась Терри. — Видит Бог, мы должны прорваться.


2


— Это очень трудно, — говорила Елена Карло Пэйджиту.

Они склонились над черным кофейным столиком из оникса в библиотеке Пэйджита, складывая из разнокалиберных кубиков хрупкое сооружение — «высотку». Суть игры была в том, что они по очереди клали кубик к кубику, — проигрывал тот, в чью очередь сооружение падало. Карло, в джинсах и тенниске, сидел, неуклюже расставив длинные ноги; Елена, нарядная, в розовом платьице, аккуратно причесанная, устроилась у него на коленях. Конструкция из кубиков — накренившаяся разноцветная башня со множеством выступов — попирала все законы эстетики и, как казалось Терри, законы гравитации. Елена, пристроившая свой кубик на выступ у самого основания «высотки», веселилась. Карло притворялся озабоченным.

— Никогда не проигрывал пятилетним, — с поддельным отчаянием говорил он. И взглянул на Терри, которая, сидя на диване, потягивала вино. — Что делать?

— Сам выкручивайся, — ответила Терри. — В семье ты, наверное, всегда был чемпионом.

— Да, восемь лет выигрывал. — Карло улыбнулся. — Но это из-за папочки, у которого координация движений, как у носорога. К таким соревнованиям он меня не готовил.

Как раз к ним-то и готовил, подумала Терри; нагромождение кубиков было результатом особого искусства Карло, а Елена держалась лишь благодаря ему; он же все время изображал отчаяние проигрывающего. В том, как Карло строил с Еленой башню, видна была манера, в которой Пэйджит в свое время играл с Карло: у маленького игрока крепла уверенность в своих силах, старший же, вздыхая и ворча, все время проигрывал, причем делал это с большим искусством. Бесшабашно игравшая малышка заставляла Карло проявлять чудеса изворотливости.

— А твоя мама не хочет помочь мне, — пожаловался он девочке.

— Она не может помогать тебе. — Елена ткнула себя пальчиком в грудь. — Потому что я ее ребенок.

Карло поднял палец, призывая к вниманию — наступил самый ответственный момент. С сосредоточенным видом он примерился к покосившейся башне. Оконные рамы разрезали на квадраты вечерний свет, падавший на черный ониксовый столик и на камин, пересекали узорчатые, шевелящиеся тени ветвей пальмы Карло.

Свет упал на запястье мальчика, когда рука его, с зажатым между большим и указательным пальцами кубиком, зависнув над башней, стала томительно медленно опускаться. Терри затаила дыхание.

Медленно, осторожно он поставил свой кубик на кубик Елены. Тот качнулся в одну сторону, кубик под ним — в другую. Закачалась вся башня. С жуткой неостановимостью цепной реакции конструкция развалилась, превратившись в бесформенную груду кубиков.

Карло смотрел на руины как молнией пораженный.

— Все рухнуло. Даже не верится.

— Но ты же старался. — Елена сочувственно коснулась его руки. — Я уверена, у своего папы ты бы выиграл. И поэтому ты можешь считаться вторым чемпионом. После меня.

Карло рассмеялся и обратился к Терри:

— Пять лет всего. А уже умеет быть снисходительной.

Та улыбнулась:

— Это не снисходительность. Елена заботится о тебе.

Карло посмотрел на нее с интересом:

— Значит, когда идешь на кинокартину, которую непременно хочет посмотреть подруга, проявляешь заботу?

— Только в том случае, если фильм скверный. Так удалось тебе вытянуть Кейт из дома?

— Да. — Карло улыбнулся. — Как вы и сказали — я какое-то время слонялся возле их дома. Потом поговорил с ними.

— Все в порядке?

— Да, все чудесно. — На лицо Карло набежала тень. — Если не считать того, что половину времени разговор шел о деле отца. По крайней мере, так они его называли — «дело твоего отца».

Терри бросила беглый взгляд на Елену, которая с детской непринужденностью и самозабвением принялась за новую башню.

— Родители Кейт не знают, кто твоя мама?

— Нет.

Опустив голову, он молчал. Терри решила тоже ничего не говорить — ждала. Потягивала маленькими глотками вино.

— Все это, — произнес наконец Карло, — создает у меня странное ощущение. Как будто я прячу ее.

Терри взглянула на дочь.

— Елена, — попросила она, — ты не поможешь Крису с гамбургерами? А то он все время один.

Елена задумалась:

— А как я могу ему помочь?

Карло подмигнул ей.

— Скажи, чтобы огонь был поменьше, а то гамбургеры пересохнут внутри. — Он обернулся к Терри: — Это всегда выводит меня из себя.

— Вот видишь, — подхватила Терри. — Крису нужна помощь.

— Конечно же, нужна, — поддержал ее Карло. — Скажи ему: «Не пережарь гамбургеры».

Елена стояла, торжественно выпрямившись, как бы осознавая важность своей миссии.

— «Не пережарь гамбургеры», — повторила она и стремглав убежала по коридору.

Карло рассмеялся ей вслед, довольный тем, что малышка добросовестно передаст его указание отцу, который не будет знать истинной причины ее прихода. Терри тоже улыбнулась и с внезапным чувством вины поняла, как рада тому, что Ричи не пошел с ними.

Неловкость возникла сразу; Пэйджит пригласил их всех вместе, но кончилось тем, что Ричи попросил Терри отказаться от приглашения. Сказал, что ему не хочется, что он будет скучать. Она догадывалась, что причины глубже: Ричи неприятна ее дружба с Пэйджитом; Ричи был слишком горд, чтобы проводить время с человеком, на которого он не мог произвести никакого впечатления; Ричи не любил общество, в котором он не владел ситуацией.

Кончилось тем, что Терри пошла без мужа, потому что ей хотелось пойти, и извинилась за отсутствие Ричи перед Пэйджитом, пробормотав что-то о его делах.

Зато ей не приходилось бояться, что Ричи будет приставать к Пэйджиту с просьбами об «инвестициях», или опасаться холодной любезности Криса, когда тот, мысленно оценив Ричи, отведет ему подобающее место в ряду знакомых. Но то, что она стыдилась мужа, порождало в ней чувство вины; возможность поговорить с Карло о происходящем как-то сглаживала его.

— А твои друзья знают, кто твоя мама? — спросила она.

Мальчик покачал головой:

— Нет, не знают. С этого года я в новой школе и ни разу никому не говорил о ней. — На его лице появилось мучительное выражение. — Да и что я могу сказать? Вмешаться в чей-то разговор и заявить: «А я вам не говорил, что Мария Карелли — моя мать?» Когда по телевизору такое показывают и когда некоторые так отзываются о ней… Я не боюсь, просто мне не хочется, чтобы они себя неловко чувствовали.

Какое-то мгновение Терри пыталась представить себе, каково это: не говорить людям, что Роза Перальта — ее мама, но тут же поняла, что отличает ее от Карло, — ему было бы трудно говорить о том, что Мария фактически ему не мать, это выглядело бы как отказ от нее.

— Что говорят твои друзья?

Карло задумался.

— Некоторые ничего не говорят, — с заметной иронией ответил он, — потому что это дело моего отца. Некоторые ее жалеют. — Он помедлил. — Предполагаю, что кто-то обвиняет ее.

— Ты это только «предполагаешь»?

На красивом лице Карло появилось жесткое выражение.

— Один парень из нашей команды сказал, что она, наверное, присосалась к Ренсому, а он хотел от нее избавиться. — Глаза его сузились. — Говорит, мол, не шла же она для того, чтобы быть избитой, а только на это и могла рассчитывать такая, как она.

Терри посмотрела ему в глаза:

— Ты веришь в это?

— Нет. — Поколебавшись, он добавил: — Я не знаю ее по-настоящему. Просто мне кажется, что она не из таких.

Терри поставила стакан с вином. Спросила:

— Из каких?

Карло смотрел в сторону, как будто высматривал ответ.

— Из тех, кто хочет, чтобы ими помыкали, или даже способны допустить мысль, что ими можно помыкать. — Он повернулся к ней: — Послушайте, я не знаю…

«Что на это скажешь?» — подумала Терри. В первый момент ей захотелось переложить все на Пэйджита, что было бы справедливо, и не делать скоропалительных выводов, которые могут задеть обоих — отца и сына. Но потом она решила, что это трусость и Карло заслуживает лучшего отношения, по крайней мере, с ее стороны.

— Я не представляю, — ровным тоном произнесла она, — что́ ты там знаешь или не знаешь. Но понимаю, что есть вещи, о которых мать и отец не говорили тебе.

В глазах Карло вспыхнуло упрямство:

— А почему? Я не ребенок. Уже достаточно взрослый.

Терри кивнула:

— Понимаю. И твой отец тоже понимает это. Но как ты думаешь, почему он оберегает тебя?

— Потому что он всегда так делает. Иногда понапрасну. Он слишком беспокоится обо мне.

Терри очень хорошо представляла себе, как разрывалось сердце Пэйджита, когда семилетний малыш говорил о самоубийстве; какими тревогами, заботами и кропотливым трудом были полны эти годы, когда он преодолевал в мальчике ненависть к самому себе; как невозможно для него сразу расстаться с укоренившейся привычкой к осторожности и осмотрительности. Она лучше, чем Пэйджит, с его застарелыми душевными ранами, видела, что Карло уже не прежний хрупкий мальчик и нет в его сознании памяти о том, что он им был. И что, не понимая всех чувств отца — а Пэйджит никогда не захочет объяснять ему все это, — Карло видит в его страхе за себя лишь слабохарактерность.

— Ты рассказываешь своему отцу, — спросила она Карло, — обо всем, чем живешь? О чем думаешь, что чувствуешь?

Карло энергично потряс головой:

— Нет.

— Почему?

Он начал рассеянно складывать кубики в ящик; кажется, его руки помнили, где какому кубику лежать.

— Потому что есть много всякой чепухи, и не хочется, чтобы кто-то знал о ней — тем более отец. Я не знаю, как объяснить, почему некоторые вещи воспринимаются как очень личные — только они на самом деле такие. Не то чтобы стыдишься или даже стесняешься. Просто это твое, и в этом все дело, и тебе нужно молчать об этом, пока не станет так же нужно, чтобы кто-то об этом знал.

— А как ты узнаешь, что момент наступил? Для меня всегда была проблема.

Карло поднял взгляд от кубиков.

— Не знаю. Думаю, когда от того, что расскажешь, будет больше пользы, чем вреда, момент настал. И еще если тебе действительно необходимо рассказать все другому. И если, конечно, этот другой — как раз тот, кому это нужно знать, и ему не повредит то, о чем ты расскажешь.

Терри смотрела на тень от пальмы, раскинувшуюся от стены до стены.

— А почему ты думаешь, — наконец спросила она, — что твой отец не такой? Представь себе: он не все может рассказать тебе, что знает, чего боится. Но это вовсе не значит, что он не доверяет тебе или не считает тебя взрослым. Одно надо помнить: он защищает маму и в какой-то степени себя. Взрослым приходится даже больше скрытничать, чем тинейджерам, — они чаще в чем-то запутываются или чего-то стыдятся. Твой отец не вправе говорить о жизни твоей матери. Я тоже. Она просила о помощи, и мы должны были откликнуться.

Карло стоял, отвернувшись к окну, руки в карманах, застывший взгляд устремлен на пальму. В его позе было так много от Пэйджита, что Терри, уже не в первый раз, подумала о связи между генетическим родством и простым подражанием. И снова попыталась представить себе семилетнего мальчика, каким его нашел Кристофер Пэйджит.

Карло обернулся к ней. К своему удивлению, Терри увидела, что лицо его как будто повзрослело.

— Я хочу пойти на слушание дела. Чтобы быть с ними. Но боюсь попросить об этом.

Терри поняла, что разговор зашел слишком далеко, и спросила, чтобы оттянуть время:

— Как же школа?

— Речь идет о моих отце и матери, и ее обвиняют в убийстве. Это немного важнее школы. — В его голосе были уверенность и решимость. — Конечно, я узнаю не больше, чем любой из посторонних. Но я должен быть там ради нее. Быть там, а не прятаться в школе. Все, что они рассказали мне о своей жизни, говорит в их пользу.

Глядя на него, Терри подумала, что в этот момент Кристофер Пэйджит гордился бы своим сыном. И потому — собой.

— Единственное, что тебе нужно сделать, — просто сказала она, — попросить его об этом. Молчание — не самая лучшая манера поведения для любого из вас.

Карло задумался:

— Но временами он просто непоколебимо уверен в собственной правоте.

Терри и сама чувствовала жесткость характера Пэйджита, которая заставляла его порой быть безапелляционным даже с ней. Но она не могла сказать этому мальчику, его сыну, ни о терзающем его беспокойстве (вдруг Шарп найдет вторую кассету?); ни о ночах, которыми он продумывал тактику перекрестного допроса Монка и Шелтон; ни об инсценированном ими заседании суда, на котором Пэйджит так дотошно допрашивал Марию, что глаза ее сверкнули гневом; ни о том, что за десять дней Джонни Мур так и не обнаружил ни одного свидетеля; ни о том бесконечном напряжении, какое испытываешь, стараясь давать только такие интервью, которые не могут повредить делу.

— Это просто так кажется, — ответила она наконец. — Ты же знаешь, как ему сейчас трудно. Через пять дней нам идти в суд.

— Знаю. — Карло переминался с ноги на ногу. — Но такое впечатление, что этот случай изменил его.

— Что ты имеешь в виду?

— Я для него теперь как бомба замедленного действия. — Мальчик задумался. — Наверное, это как-то связано с мамой. Он никогда ничего не говорит. Но почему-то мне кажется: он не совсем искренен. Нет, на самом деле, я не понимаю, почему он все же решил защищать ее.

Как может Кристофер Пэйджит, подумала Терри, быть совершенно искренним, если приходится скрывать факты. Она все яснее ощущала мучительную раздвоенность Пэйджита, которому приходилось вести защиту Марии, будучи отцом Карло, раздвоенность, при которой замалчивание правды неизбежно.

— Легко ошибиться в твоем отце — он больше озабочен наблюдениями над другими людьми, а не тем, как выглядит в их глазах. Но есть две вещи, в которых я совершенно уверена. Первое — он непременно хочет выиграть дело. Второе — он очень любит тебя.

— Я тоже его люблю и очень уважаю. — Карло помолчал, будто намереваясь продолжить разговор, но закончил одной фразой: — Но не хочу, чтобы он, узнав это, слишком уж возгордился.

Взглянув на него, Терри поняла: Карло сказал все, что намеревался. Она приняла его легкий тон.

— Он не возгордится. Елена не позволит. Представляю, как она твердит ему: «Не пережарь гамбургеры» — как говорящий попугай! Бедный папа.

Карло улыбнулся в ответ:

— Идите его спасать. А я пока соберу кубики — он терпеть не может беспорядка.

Войдя в кухню, Терри с удивлением обнаружила Елену сидящей на коленях Пэйджита и поглядывающей то на гамбургеры, то на залив — серо-голубой в лучах заходящего солнца.

Стоя у них за спиной, Терри нашла, что их затылки смотрятся очень мило: прямые каштановые волосы Елены рядом с более светлой шевелюрой Пэйджита. Ее они не видели и не слышали.

— А что ты делаешь дома? — спрашивал Пэйджит.

Елена задумалась:

— Играю. С игрушками. Иногда папа дома, а мамы нет. Когда не хожу в школу.

— Ты ходишь в школу?

— Конечно. Мама водит меня в подготовительную школу. Там хорошо, вот только Джейни…

Пэйджит посмотрел на нее:

— А какая проблема с Джейни?

— Она дергает меня за волосы. — В голосе Елены было возмущение. — Учительница ее два раза выгоняла из класса. Два раза.

Пэйджит улыбнулся:

— Плохой день для Джейни.

— Для учительницы плохой день. Она говорила, что у нее болит голова. — Елена помолчала. — Иногда у мамы тоже болит голова. А папа говорит, что она слишком волнуется.

Они смотрели на залив. Был шестой час вечера, и солнце опускалось в море за Золотыми Воротами, вода отливала серебром, парусники на ее глади казались белыми пятнами.

— А я думаю, — сказал Пэйджит, — что твоя мама очень много работает. Иногда, когда люди очень много работают, у них болит голова.

Девочка задумалась:

— Мамы всегда нет дома. А папа — дома.

— Это потому что твоя мама работает со мной, она зарабатывает деньги на еду и на одежду и на ваш дом. Иногда такое бывает в семье — один человек заботится обо всех остальных.

Елена посмотрела на гамбургеры:

— Мама и обед готовит.

— Иногда ты и твой папа могли бы готовить для мамы. — Пэйджит улыбнулся. — Мама у вас очень хорошая, и вам повезло с ней.

— Верно, — вмешалась Терри. — Я просто замечательная и осчастливила весь свет своим появлением.

Пэйджит обернулся в удивлении.

— Надо бы зажарить гамбургеры, — сказал он. — Но боюсь — могут сгореть.

— Ой, мама! — воскликнула Елена. — А Крис говорит, что ты хорошая.

— Но я говорю это о ней только за глаза, — громко шепнул Пэйджит Елене. — Так легче.

Хотя та и не поняла сказанного, она знала, что Пэйджит шутит, и чувствовала свое с ним единодушие. Подняв мордашку, улыбнулась Терри, будто была третьей в компании взрослых.

— Это правильно, — заявила она. — Ты хорошая. И так легче.

Терри улыбнулась в ответ:

— И ты будешь хорошей, если помоешь руки перед обедом. Только спроси вначале у Карло, где ванная.

Елена вприпрыжку умчалась по коридору, довольная, что у нее есть вопрос к Карло.

Терри взглянула на Пэйджита:

— Спасибо.

— За что?

— За то, что сказали Елене: ее приходящая мама не так уж и плоха.

— Это кто-то еще должен был бы говорить, — ответил он.

Терри теперь смотрела мимо него, на залив.

— Я имел в виду, — тихо поправился Пэйджит, — что иногда трудно вступиться за себя самого. Особенно в семье.

Она обернулась:

— Мне хотелось бы поговорить с вами кое о чем. Если у вас найдется время после обеда, не мог бы Карло присмотреть за Еленой?

— Конечно. — Он задумался. — Если имеется в виду выступление на телевидении, то вам не надо этого делать. Пусть Джонни хоть землю роет, но найдет свидетеля. В конце концов, это его работа.

Терри ответила не сразу; предстоящее слушание слишком много значило для Пэйджита, и ему казалось, что все другие тоже ни о чем ином не могут и помыслить.

— С телевидением все нормально. Но я не об этом.

— Можно узнать, о чем?

Терри едва заметно пожала плечами.

— О Карло, — сказала она.


3


— Когда отвечаете, — говорила Мария Карелли, — не смотрите на того, кто задал вопрос. Смотрите в камеру. — И, помолчав, добавила сухо: — Тогда зрители поверят в вашу искренность.

Терри кивнула:

— Хорошо.

Мария подняла брови:

— Вы как будто сомневаетесь?

— Во всем этом мероприятии мне видится какая-то надуманность. Теперь, когда я здесь, мне трудно даже представить, что какую-то женщину можно уговорить рассказать — не дома, в суде — о том, как ее насиловали. Предполагая, конечно, что Ренсом когда-то это проделал.

Мария пожала плечами:

— Поэтому-то я здесь. Когда речь заходит о телевидении или о Марке Ренсоме, я могу представить все, что угодно.

Они сидели в пустом павильоне звукозаписи, который Си-эн-эн арендовала у сан-францисского филиала Эй-би-си, ждали начала интервью. И сегодня, на одиннадцатый день, Джонни Муру не удалось узнать о чем-либо, что связало бы имя Марка Ренсома с сексуальными преступлениями, — ни о зафиксированных случаях, ни даже о домыслах. До предварительного слушания оставалось четыре дня.

Это и побудило Кристофера Пэйджита согласиться на выступление Терри по телевидению. Но согласился он неохотно, ей пришлось настаивать.

Участие Марии было идеей Пэйджита.

— Вы — адвокат, — сказал он, — а Мария — возможная жертва. С другой стороны, она известна и чувствует себя там как рыба в воде. Для Марии обращение с трогательной мольбой о помощи будет как выступление в новом амплуа. — Голос его прозвучал цинично и устало. — Постарайтесь, чтобы она избегала так называемых фактов.

— Но разве мы не исходим из предположения, — подняла брови Терри, — что история ее в основе своей правдива? И разве не так же будет относиться к этому другая возможная жертва?

Он пожал плечами:

— Единственное, в чем я уверен, — Ренсом был свиньей. Вопрос лишь в том, какого рода это свинство.

— И где та женщина, которая расскажет об этом, — добавила Терри.

И вот теперь, сидя рядом с Марией Карелли, она думала о тех, кто будет смотреть передачу. Ей представилась томимая одиночеством женщина, скрывшая пережитое и от друзей, и от семьи, схоронившая его в таких глубинах души, что оно превратилось уже в смутное воспоминание, в которое она сама уже почти не верит. В воспоминание, оживающее лишь от страха, когда она идет в одиночестве по ночной улице, или от быстрого характерного взгляда, жуткий смысл которого в свое время она не разгадала сразу. Женщина, которая предстала перед мысленным взором Терри, никому ничего не расскажет.

— Вы чем-то озабочены? — спросила Мария.

У Терри снова появилось ощущение, что Мария изучает ее с недобрым любопытством. Настроение ее еще больше ухудшилось.

— Просто я пыталась представить себе нашу аудиторию. Думаю, вам надо выступить первой.

Мария улыбнулась:

— Я уже выступила первой.

Терри повернулась к ней.

— Вам не приходится выбирать, — спокойно заметила она. — Ренсом мертв. Если бы он был жив и если бы он просто изнасиловал вас, у вас был бы выбор.

Мария обвела взглядом павильон — глухие перегородки позади, три кресла, две камеры, нацеленные на них, как стволы конвоиров.

— Вы не верите мне, — проговорила она.

Терри внимательно посмотрела на нее:

— Я не понимаю вас. Поэтому не знаю, верить или не верить вам. — Помолчав, добавила мягко: — Знаю только, что это не имеет значения.

Мария язвительно улыбнулась:

— Из-за того, что вы адвокат? Или из-за Криса?

— Из-за того, что я адвокат. Это часть моего «я». — Сделав паузу, Терри сказала многозначительно: — И быть женой и матерью — тоже часть моего «я».

— У вас это прозвучало так, будто вы приняли на себя пожизненное обязательство.

— Да, я приняла на себя пожизненное обязательство. В тот день, когда появилась Елена. С этой точки зрения я очень проста.

Мария улыбнулась скептически:

— Меня удивляет, что многие вас недооценили.

— Это зависит от человека. — Терри чувствовала странную раздвоенность в душе. — Некоторые сразу разобрались во мне. Оценили верно.

Мария посмотрела на нее с любопытством:

— Если задела ваше самолюбие — извините.

— Ничего вы не задели. Просто я хочу покончить с этим.

— Вы сейчас как сжатая пружина. — На лице Марии снова появилась улыбка. — Представьте себе, что идете в суд, только вопросы будут не такие заумные. И никаких проблем для вас, если вы так остроумны, как считает Крис.

Снова Крис, подумала Терри и поразилась: неужели эта расчетливая бесстрастная женщина настолько подавила в себе все чувства, что уже сама не различает их. В Марии Карелли прежде всего была видна ее хватка; за внешним лоском, которым она прикрывалась как щитом, Терри смогла разглядеть лишь отдельные проблески гордости, одиночества и почти неуловимого болезненного недоумения, как будто Мария не могла постичь — почему же никто не понимает ее. Что касается истинных чувств Марии к Кристоферу Пэйджиту или к их сыну, они были совершенно непроницаемы; но Терри все-таки ощущала, что эти чувства омрачены какой-то обидой.

— Вы знаете, — спросила она, — что Карло хочет пойти с вами в суд?

Мария изменилась в лице:

— Надеюсь, Крис ему не позволит.

— А я думаю, что позволить можно, и надеюсь, что он сделает это. Карло очень хочет. Конечно же, ради вас.

— Нельзя ему, — настаивала Мария. — Просто нельзя. Я совсем не хочу, чтобы он слушал все это.

Она посмотрела на Терри.

— Самое худшее для него, — не сразу ответила та, — когда родители обходятся с ним как с ребенком.

— Не вам решать, — отрезала Мария сдавленным от злости голосом. — Вы не имеете никакого представления обо всем этом. Что все это значит для Карло. Ни малейшего представления.

Терри замерла, пораженная силой внутреннего напряжения, так исказившего еще недавно бесстрастное лицо. И как будто по спине провели холодными пальцами — она вдруг поняла, что Мария Карелли способна убить любого, покусившегося на то, что свято в ее сердце. Но что для нее свято, Терри не знала.

— В этом случае, — мягко произнесла она, — Крис вправе сам решать, разве не так? А то, что вы не можете или не хотите сказать мне, вы, наверное, могли бы сказать ему. Естественно, если Крис пока еще не знает этого.

Мария молчала, будто пораженная услышанным, потом посмотрела на Терри долгим оценивающим взглядом:

— Вы воспринимаете все очень чутко, Терри, к тому же вы очень способный адвокат. Но проблема вовсе не юридическая, и это только моя проблема, и ничья больше. Пожалуйста, не вмешивайтесь. Вашего вмешательства не требуется.

Во что не вмешивайтесь? Пока она размышляла над этим, пришел интервьюер.

Грег Кук, подтянутый худощавый мужчина за сорок, казалось, источал энергию, даже оставаясь неподвижным. В стремительном темпе он поздоровался с Марией, с которой был знаком, был представлен Терри, пригласил женщин занять прежние места. К их блузкам прикрепили микрофоны. Терри двигалась как автомат — не выходил из головы разговор с Марией.

— Мы прокрутим это в вечерних новостях, — объяснил Кук. — Посмотрите на себя сегодня в семь вечера.

Съемка началась. После небольшого вступления и объявления номера телефона офиса Терри Кук обратился к Марии:

— Почему вы здесь?

Наклонившись вперед, она сосредоточила взгляд на камере:

— Мы полагаем: то, что Марк Ренсом пытался проделать со мной, он мог проделать с кем-нибудь еще. Если это так, прошу тех женщин откликнуться и выступить ради меня со свидетельством.

— Это может вам помочь?

В глазах Марии была печаль:

— Да, поскольку, как ни ужасно, но факт: любая женщина, заявившая о том, что стала жертвой нападения на сексуальной почве, наталкивается на стену недоверия. — Она сделала паузу, на лице — доверчивость и искренность. — Тем более когда женщина обвиняется в убийстве и оправдать ее может только факт покушения на изнасилование.

Кук кивнул:

— Но это, согласитесь, экстраординарный шаг.

— Согласна. Но самое экстраординарное в том, что в четырех случаях из пяти потерпевшие не заявляют об изнасиловании. — Она заговорила оживленней, с большей убежденностью: — Мы верим, что одна из этой четверки — порождения коллективного страха, который общество слишком долго культивировало во всех женщинах, — а именно та, жизнь которой исковеркал Марк Ренсом, смотрит нашу передачу.

Тон показался Терри слишком решительным, скорее официальным, чем задушевным. У Кука за очками в черепаховой оправе поднялись брови.

— Но — я рассматриваю проблему с точки зрения психологии, а не морали — почему травма, которая помешала женщине помочь себе, не помешает ей же помочь вам?

Это совершенно верно, подумала Терри. Она смотрела на Марию, будто была одной из безымянных телезрительниц, с замиранием сердца ждущих ответа.

— Потому что, — спокойно произнесла та, — речь идет не только о том, что произошло со мной. Да, действительно, на карту поставлена моя жизнь, моя свобода, мое доброе имя, которое я пытаюсь сохранить: либо я жертва и буду реабилитирована, либо в определенной степени виновна в убийстве. — Мария смолкла, будто пораженная открывшейся ужасной перспективой. — В конечном итоге, где бы жертвы ни выступали против изнасилования, эти выступления уменьшают число потерпевших. Да, я действительно прошу помощи, мне нужна эта помощь. Но верно и то, что всякий, кто поможет мне, даст надежду многим и многим другим.

«Во всем расчет, все показное», — так говорила Мелисса Раппапорт о Марии. Сказано, наверное, излишне категорично, необъективно, но выступление Марии показалось Терри набором лозунгов, а не словами искренней боли.

Движимая неожиданным порывом, она вмешалась:

— Можно мне сказать несколько слов?

Кук и Мария повернулись к ней, повернулись к ней и камеры. Кук смотрел с любопытством, Мария — с удивлением. Кук сказал:

— Конечно, миссис Перальта.

Вдруг Терри поняла, что не в состоянии вымолвить ни слова; длившееся несколько секунд замешательство показалось ей бесконечным.

— Для той, что была изнасилована, — начала она наконец, — изнасилование — не какое-то там абстрактное «дело». — Терри замолчала, подыскивая подходящие слова; неожиданно оказалось, что совсем не трудно смотреть в камеру. — Это глубоко личное, от этого женщина чувствует себя униженной и опозоренной. Мы не обращаемся к «женщинам» с просьбой «защитить» других женщин. Мы просим женщину, которая чувствует свое одиночество, вспомнить то, что она никогда никому не рассказывала, то, что она старалась похоронить в глубине своей души, чтобы никогда не думать об этом. — Помолчав, Терри закончила еще мягче: — После того, что произошло, это для нее единственный способ защитить себя.

Угловым зрением она уловила неприязнь в лице Марии. Кук казался удивленным.

— Вы, кажется, оспариваете основные положения предыдущего выступления?

Терри опустила взгляд. У нее было ощущение, что ей делают внушение. Снова подняв глаза, увидела нацеленную на нее камеру.

— Я никого не оспариваю, — спокойно промолвила она. — Мои слова обращены не к тем, кто находится здесь. Я обращаюсь к той, которую не знаю, кто может смотреть нас сейчас в одиночестве, или с мужем, или с детьми, или со своим другом. Но с кем бы она ни была — все равно она совершенно одна. Потому что она — единственная, кто знает.

— Вы хотите сказать, что она не даст о себе знать?

— Нет, не это. — Терри сделала вдох, принуждая себя говорить медленней и отчетливей. — Я хочу сказать, что, рассказав о себе, она поможет прежде всего самой себе. Потому что, если ее изнасиловали, она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека.

Кук кивнул:

— Вы явно сочувствуете людям, которых разыскиваете.

Отвернувшись от камеры, Терри почувствовала, как оборвались незримые нити, связывающие ее с женщиной, которую она представляла себе.

— Я проходила практику адвокатом по делам об изнасиловании. На юридическом.

Мгновение Кук смотрел на нее. Потом произнес:

— Тереза Перальта, Мария Карелли — спасибо за выступление в вечерних новостях Си-эн-эн.

Интервью закончилось.

Мария, выглядевшая обескураженной, придя в себя, уронила только:

— Спасибо.

Терри не ответила.

В лифте Мария заговорила:

— Неудивительно, что вы нервничали. У вас никакого представления ни о телевидении, ни о том, как помочь мне.

Терри обернулась к ней. Спросила очень мягко:

— Чего не скажешь о вас, не так ли?

Мария посмотрела, как будто собираясь ответить, но сказала лишь:

— В два у меня встреча. Мне надо переодеться. Пожалуйста, отвезите меня в отель…


…И теперь, шестью часами позже, Терри сидела рядом с Ричи на диване, смотрела выпуск новостей. Елена играла рядом кубиками, подаренными Карло.

Показали клип с Марией Карелли, обращающейся к толпе на ступеньках Дворца правосудия. В простой блузке и юбке, без лидерских замашек — у нее был вид настоящей жертвы; каждый раз, когда толпа разражалась аплодисментами, Терри чувствовала, что это не может не оказать своего воздействия на Маккинли Брукса.

— Вы пришли сюда, — говорила Мария, — потому что поверили мне. За это я вам очень благодарна. Вы собрались не только ради меня — ради всякой женщины, пережившей стыд и трагедию изнасилования.

— Очень хорошо, — одобрил Ричи. — Не замыкается в рамках частного случая, говорит не только о себе.

Терри кивнула:

— Это, конечно, хорошо. Только не думаю, что этим можно задеть за живое потенциальных свидетелей.

— Еще раньше, — звучал голос комментатора, — мисс Карелли и один из ее адвокатов, Тереза Перальта, обратились к женщинам, которые подвергались надругательству со стороны Марка Ренсома, с настоятельной просьбой дать свидетельские показания.

У обратившейся к телезрителям Марии рассудочность явно сквозила и во взгляде, и в тоне голоса. Лицо, хотя и скорбное, было спокойным.

— И здесь она тоже хорошо выступает, — заметил Ричи. Когда камера наплыла на Терри, вид собственного лица поразил ее: она выглядела неуверенной, смущенной и больше походила на жертву, чем на адвоката жертвы. Терри вспыхнула. Услышала собственный голос — в голосе оказалось меньше твердости, чем ей представлялось:

— …она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека.

Передача закончилась. Терри сидела на диване, скрестив руки, краем уха слушала лепет игравшей Елены.

— Не знаю, Терри, — заговорил наконец Ричи. — Не уверен, что получилось то, чего ты хотела.

Он говорил так, будто хотел утешить ее, убедить в том, что в следующий раз непременно получится удачней. Будто не знал, как знала она, что следующего раза не будет.

— Я выступила настолько хорошо, насколько смогла.

— Знаю, Тер. Тон был неверный, в этом все дело. Сидит женщина, которую ты себе представляешь, — вот рядом ее муж, ребенок… Она подумает и не решится снять телефонную трубку. — Ричи безнадежно пожал плечами. — Не стоит ее осуждать. Думаю, немало женщин по собственной воле оказываются в ситуациях, которых — они это прекрасно знают — следует избегать. То есть сами себя ставят в такое положение.

Терри не отвечала. Наконец сказала:

— Поиграю с Еленой. Включи телефон на запись. Может быть, кто-нибудь позвонит.

— Конечно. — Помолчав, Ричи спросил: — Как насчет обеда?

— Я немного устала. Не приготовишь ли макароны с сыром? Елена поможет.

— А может быть, закажем пиццу? Мне еще надо поработать на компьютере.

Терри посмотрела на него:

— Только без перца. Елена не любит.

Когда принесли пиццу, поперчена была только порция Ричи. Ни одного сообщения по телефону не было.

— Очень плохо, — сочувственно проговорил Ричи. — Получилось, как я и предполагал.

Четырьмя часами позже, когда Терри проверила в седьмой раз, записи по-прежнему не было. Ричи уже спал.

Терри, бесшумно раздевшись, облачилась в длинную тенниску. Легла рядом с Ричи, смотрела на циферблат будильника, отсчитывающего ее бессонные минуты.

В час сорок пять она проснулась.

Звонил телефон.

Она вскочила, протянула руку, чтобы схватить трубку, прежде чем Ричи проснется.

— Алло.

В ответ — слабое гудение, голоса не было слышно. Задвигался Ричи.

— Что за черт…

Терри положила руку ему на плечо. Повторила в трубку:

— Алло.

Еще какое-то мгновение слышался только гул, потом женский голос спросил:

— Это Тереза Перальта?

Терри внутренне напряглась.

— Да. Это я.

— Я узнала ваш голос. — Снова пауза. — Извините за поздний звонок. Но я не могла уснуть.

— Как вы узнали мой домашний номер?

— Я вначале позвонила в справочную. — Женщина рассмеялась дребезжащим смехом. — Если бы с третьей попытки не связалась с Беркли — не стала бы звонить.

— Все нормально. — Терри помедлила. — Вы можете назвать себя?

— Да. — Новая пауза. — Меня зовут Марси Линтон.

Мгновение Терри вспоминала:

— Писательница?

— Вы читали меня?

— Да. — Терри почувствовала запоздалое удивление. — В «Нью-йоркере».

— Очень приятно. — Вежливые слова были сказаны искренним тоном — как будто и глухой ночью Марси Линтон было приятно узнать, что незнакомка читала ее рассказы. — А я смотрела вас по телевизору. И была очень тронута.

— Да?

— Да. — Финальная пауза. — Вы обращались именно ко мне.


4


За три дня до предварительного слушания Тереза Перальта во взятом напрокат «форде-эскорте» с шипованной резиной ехала долиной в Скалистых горах — вздымались черные и белые зубцы вершин, поросшие лесом склоны были так круты, что казалось вот-вот опрокинутся на грунтовую дорогу. Слева отвесная дамба спускалась к потоку, его серые и серебряные водовороты разбивались о стволы и ветви застрявшего на отмели сплавного леса, белого от свежевыпавшего снега. Дорога впереди была покрыта льдом и в лучах утреннего солнца ослепительно сверкала.

Терри включила пониженную передачу. Она забыла взять солнцезащитные очки и теперь, щурясь от нестерпимого блеска, осторожно вела машину, испытывая при этом огромное напряжение — ей впервые пришлось ехать по зеркально-гладкой ледовой поверхности. Вспугнутый олень, едва касаясь земли, несся прочь от шуршания шин и гудения мотора. И не было никого вокруг.

Машина достигла края долины. Горы вздыбились круче, сомкнулись плотней, Терри еще острее почувствовала, как ничтожно мала перед их величием. Единственным утешением было то, что она смогла осознать это чувство и пробивалась своим путем. Марси Линтон — Терри не сомневалась в этом — чувствовала себя здесь еще менее уверенно.

Линтон, как она сама объяснила, писала роман в коттедже своего дяди, расположенном в десяти милях от Аспена. Сюда, четыре года назад она и пригласила Марка Ренсома. На этом телефонный разговор закончился.

Двадцатью минутами позже перед Терри открылась гравийная дорога.

Дорога эта свернула влево, к подножию холма, пробежала по узкому мостику из железнодорожных шпал, пересекавшему поток, нырнула под сосны и закончилась петлей за деревянным гаражом с разместившимся в нем новеньким «джипом-чероки». Рядом с гаражом были видны атрибуты зимней сельской жизни — мини-снегоочиститель, стог сена, покрытый брезентом. От дороги каменная тропинка карабкалась вверх по холму к дому.

Дом был в два этажа, из стекла и дерева, с каменной трубой и студией, где, как предположила Терри, писала свой роман Марси Линтон. Через стеклянную входную дверь стройная женщина высматривала Терри.

Женщина была одета для прогулки — ботинки, джинсы, зеленый свитер; длинные медно-красные волосы стянуты на затылке. Но тяжелая зимняя одежда лишь подчеркивала ее хрупкость, было в ней что-то сугубо городское, неуместное в этой обстановке. Когда женщина вышла навстречу, Терри смогла получше разглядеть бледную кожу, пытливые карие глаза, печальное лицо с тонкими, изящными чертами и едва заметными веснушками. Она была удивительно молода.

— Я Марси Линтон, — представилась женщина. — Рада, что вы нашли меня.

Говорила она отчетливо, но очень тихо, почти шепотом. Протянутая рука была так хрупка, что у Терри появилось ощущение, что она сжимает в ладони птенца.

— Спасибо, — сказала Терри, — я рада, что вы откликнулись.

Марси Линтон посмотрела на свои ботинки, как бы желая убедиться, что в них можно ходить по снегу.

— Вы когда-нибудь писали? — спросила она и подняла глаза на Терри. — Знаю, это звучит глупо и в какой-то степени снобистски, но мне кажется, что большинство писателей, представляя себе чувства других, всегда в какой-то степени сопереживают. Вы так точно описали мои ощущения, что мне показалось — ко мне обращается моя старая знакомая.

Терри покачала головой:

— Я никогда не писала — даже не представляю, как начать. — Она посмотрела на Марси с удивлением. — Не ожидала, что вы, такая юная, так много успели написать.

— Мне двадцать восемь. — Та наклонила голову. — А вам?

— Двадцать девять.

Марси окинула ее оценивающим взглядом, потом промолвила:

— Всякий раз, когда я пыталась представить себе, как рассказываю об этом, мне виделся белый полисмен с пустым лицом, жестоким, как на ацтекских рельефах. — Она помолчала. — Наверное, он представлялся мне похожим на Ренсома.

Терри внимательно разглядывала ее. Марси Линтон умела выразить словами свои чувства, и Терри непроизвольно прониклась к ней уважением и симпатией. Они все еще стояли на улице, как будто медлили, не спешили шагнуть в историю этой худенькой женщины, всю боль которой даже она сама не могла выразить словами.

— Не найдется ли у вас кофе? — спросила Терри. — Я продрогла.

— О, конечно. — В голосе Марси было раскаяние. — Входите.

Внутри не было той простоты, которая представлялась Терри: пол, тщательно выложенный каменными плитами разной величины и формы, мраморный камин, высокие потолки, широкие оконные рамы, как бы обрамляющие горы. На полу разбросаны звериные шкуры, шкуры и над камином, лосиная голова высовывалась из стены.

Хозяйка проследила за взглядом гостьи.

— Их убил мой дядя, — пояснила она. — Я не могу здесь работать.

Терри кивнула:

— А я не могу себе представить, как можно охотиться. Или даже иметь ружье.

Марси посмотрела на лося:

— Нет, у меня теперь есть ружье. Но для другого.

Терри помолчала, не зная, что сказать, и спросила наконец:

— Здесь вы из-за лыж?

— Нет. — Говорившая не обернулась. — Я приезжала сюда ради тишины и спокойствия.

Печаль и даже тоску потери уловила Терри в голосе женщины. Та пожала плечами — как бы в ответ на свои собственные невысказанные мысли.

— Вы кофе с чем будете пить?

Терри вспомнила Мелиссу Раппапорт, которая, чтобы оттянуть разговор о Марке Ренсоме, вызвалась варить кофе. Даже здесь, где Ренсом побывал лишь однажды, Терри чувствовала его незримое присутствие, нарушающее покой этого дома, заставляющее Марси Линтон хранить у себя ружье.

— Ни с чем, просто черный. Спасибо.

Хозяйка исчезла.

Терри села на диван за тяжелый дубовый кофейный столик. На его нижней полке лежали два тома поэзии, массивная книга об импрессионистах и альбом фотографий Джорджии О'Киф[30 - О'Киф Джорджия — американская художница-абстракционистка.], выполненных Стиглицем,[31 - Стиглиц Альфред (1864–1946) — американский мастер и теоретик фотоискусства, издатель, муж О'Киф.] среди них — несколько фотографий, где она позировала обнаженной. Книги, несущие в себе городскую изнеженность с налетом женской чувственности, должны были смягчить суровый мужской интерьер комнаты.

Вернувшись, Марси говорила суше, деловым тоном. В ее голосе не было ничего от раппапортовской горестной иронии интеллектуалки; рассказывая, она как будто разбирала завалы памяти в поисках ключа к происшедшему. Протянув кружку Терри, она села в массивное кресло напротив.

— Итак, — спросила она, — я должна буду давать показания?

— Только если захотите. — Подумав, Терри добавила: — Мы не можем заставить вас.

Ее собеседница размышляла над сказанным. Наконец подытожила:

— Но единственная возможность помочь — это выступить свидетелем. — Голос был размеренным и приглушенным.

— Да, — ответила Терри, — к сожалению, только так.

Марси кивнула, кивнула своим мыслям; было впечатление, что этим молчаливым жестом она утверждает истину в собственном сознании.

— На открытом процессе?

— Если судья Мастерс найдет, что это действительно имеет отношение к попытке Ренсома изнасиловать Марию Карелли. — Терри помолчала. — Если она намерена прекратить дело, тогда дача показаний, конечно, будет публичной — это в ее собственных интересах. Чтобы не было обвинений в пристрастности женщины-судьи.

Марси медленно потягивала кофе.

— Мне кажется, на судью так давят…

Фраза прозвучала устало, как будто сама мысль о том, что на кого-то оказывается слишком большое давление, лишала ее мужества.

Терри впервые натолкнулась на новеллы Марси Линтон, листая «Нью-йоркер» в приемной акушерки; герои Линтон тратили больше времени на размышления, открывать ли дверь собственной квартиры, чем на все свои дела за этой дверью. Терри, отдававшая должное способности автора тонко чувствовать жизнь, считала, что робость и нерешительность ее героев оказывают пагубное воздействие на читателя — у нее было ощущение, что это чтение и ее лишает сил. Более того, глядя на писательницу сейчас, Терри чувствовала, что каким-то образом внутреннее состояние Линтон влияет и на нее, Терри, и она не вправе противиться этому.

— Давление испытывают все, кто участвует в процессе, — отозвалась наконец Терри. — И на вас тоже будет давление. У каждого в зале суда свои собственные интересы, и каждый готов бороться за них. Как и Крис, мой босс.

Она задумалась.

И Крис, пожалуй, больше всех.

Собеседница смотрела в пол.

— Как узнать, что делать в этой ситуации.

За этой откровенной фразой Терри почувствовала совершенно полное одиночество.

— Вы полагаете, — осторожно спросила она, — что мы могли бы обсудить это?

Та подняла на нее глаза:

— Ну а если я откажусь выступить свидетелем?

— Тогда все останется между нами. — Терри помолчала. — Останется в моей душе, как и все, что касается только меня. О чем я никогда ни с кем не говорю.

Марси Линтон изучала, казалось, лицо гостьи. Потом сказала просто:

— Давайте я расскажу вам, как все было.

И почему, подумала Терри, ты решилась на это.

Она сделала глубокий вдох, кивнула и, продолжая пить кофе, смотрела на сидевшую напротив женщину поверх кружки.

— Мне было двадцать четыре, — начала Марси, — за три года до этого я закончила Барнард[32 - Женский колледж Колумбийского университета.]. Приехала сюда, чтобы писать роман, который надеюсь закончить только сейчас.

У последней фразы — горестный подтекст, подумала Терри. И поинтересовалась:

— А о чем он? Или это глупый вопрос?

— Не глупый — трудный. — Женщина снова принялась разглядывать свои ботинки. — Наверное, мое призвание — писать рассказы, а не романы. Некоторые просто не могут делать и то и другое. — Она подняла взгляд на Терри. — Марк Ренсом, конечно, мог…

Терри наблюдала. За внешним спокойствием собеседницы угадывалось внутреннее напряжение.

— Вы восхищались им?

— Как романистом — да. Наше восприятие жизни было совершенно разным, убеждения также не совпадали. Но во всех своих произведениях Ренсом — удивительный рассказчик, мастерски создающий характеры. Его герои, по крайней мере герои-мужчины, как будто из плоти и крови — он делал их такими, что на тысяче страниц они борются, дышат, дрожат от негодования, ярости, радости. — Марси покачала головой. — Мы совсем не походили друг на друга. Я думаю, подобного ему не было.

— Как вы встретились?

— На писательской конференции. — Голос ее сделался спокоен. — Я приурочила к своему приезду в Аспен два события — начало работы над романом и встречу с Марком Ренсомом.

Терри была озадачена.

— Вы собирались провести с ним какое-то время? — Увидев обиду в глазах Марси, поспешно проговорила: — Я имею в виду, что у человека типа Ренсома могли здесь быть друзья, люди, старающиеся обратить на себя его внимание, мечтающие, например, пообедать с ним.

Лицо писательницы озарилось гордостью.

— К тому времени у меня уже была публикация в «Нью-йоркере». Мои произведения знали. — Тихо, как бы про себя, она добавила: — Молодые литераторы не умеют правильно оценить свои возможности. Если бы умели, они никогда ничего не написали бы.

— Марк Ренсом знал ваши произведения?

— Он знал о них. — Голос Марси сделался еще тише. — Перед конференцией Дейвид Уайтли, мой редактор, сам позвонил Марку Ренсому. Чтобы попросить его «позаботиться обо мне».

Терри попыталась представить себе попечительство Марка Ренсома об изысканных творениях Марси Линтон — это было бы похоже на интерес Ван Гога к японской акварели.

Линтон отвернулась.

— Дейвид — очень милый человек. Когда на его вопрос, снизошел ли до меня Марк, я ответила утвердительно, он буквально просиял.

И снова, подумала Терри, за немногими фразами ясно вырисовывается ситуация: замкнутый литературный мирок, куда стремится Марси Линтон; простодушие ее благодетеля; ее желание добиться признания; ее боязнь лишиться дружбы и страх дурной славы, выступи она с обвинением Марка Ренсома в изнасиловании. При всей специфичности ситуации писательница оказалась перед обычной дилеммой женщины, изнасилованной респектабельным мужчиной, — будь то в маленьком городке, в университете или после официального приема. Вдруг Терри почувствовала себя униженной и оскорбленной.

— Что с вами? — спросила хозяйка.

Терри стряхнула с себя оцепенение:

— Синдром сопереживания, я думаю. Мне представился тот благодетель, белобрысый редактор, так польщенный тем, что Марк выполнил его просьбу. И то, как одиноко вам тогда было.

— У Дейвида волосы черные, и он слишком худой, чтобы походить на благодетеля. Но чувствовала я себя действительно очень одиноко. Утром, когда я встретила Дейвида, у меня были разбиты губы, внутри все болело. — Она смолкла, глядя на свои колени. — Когда Ренсом сделал это со мной, я была девушкой строгих правил.

Терри непроизвольно скрестила руки на груди. Тихо спросила:

— Как это произошло?

Марси кивнула слегка; этот малозаметный кивок, не имея, по-видимому, никакого отношения к вопросу Терри, предназначался ее собственным мыслям.

— Я так гордилась, — негромко произнесла она, — тем, что в двадцать три опубликовалась. Думала: мои произведения столь незаурядны, что сам Марк Ренсом захочет прочитать их.

Как и ее герои, подумала Терри, Марси Линтон сама создает проблему двери, которая оказывается незапертой. Она ждала, гадая о том, что́ в сдержанности собеседницы от ее характера, а что — результат надругательства Ренсома. Та молчала, и тогда Терри спросила:

— Когда вы встретились в первый раз?

Марси казалась погруженной в свои воспоминания.

— Это было в последний вечер конференции, — ответила она. — В баре фешенебельного, по местным понятиям, отеля «Маленькая Нелл», битком набитого писателями, энтузиастками зимнего спорта и поджарыми мужчинами в лыжных костюмах. Но его я узнала сразу — по густому голосу и, конечно же, по рыжим волосам. Когда я представилась Марку, а он улыбнулся мне как старой знакомой, я была глубоко тронута. «Марси Линтон, — сказал он, — самая знаменитая двадцатичетырехлетняя писательница со времен Сильвии Плат[33 - Плат Сильвия (1932–1963) — американская поэтесса.]. Дейвид Уайтли говорит, что вы почитаете мне свои новеллы. — Он ухмыльнулся. — Одни только новеллы».

Марси помолчала, как будто стыдясь своей прежней наивности и не решаясь в ней признаться.

— Достигнув кое-чего в литературе, я не вполне осознаю свой социальный статус — наверное, из-за того, что я натура созерцательная, не прагматичная. Но в тот момент, когда Марк пожимал мне руку, у меня появилось ощущение причастности к миру уверенных в себе людей — безоглядно уверенных, почти нахальных. Мне показалось вполне закономерным, что самый знаменитый писатель Америки интересуется мной. «Наверное, читать новеллы не придется, — ответила я. — Я только что начала писать свой первый роман». «Очень хорошо, — подхватил он. — Новелла по сравнению с романом, как изюм по сравнению с вином: героев можно либо засушить, либо позволить им дышать полной грудью. — Он расхохотался. — Не знаю, как вам моя метафора, но именно так я чувствую». «Позволю им дышать. — Я тоже засмеялась. — Надеюсь, от этого у них не будет головокружения».

Она замолчала и, видимо, перенеслась мысленно от себя прежней — 24-летней, экзальтированной — к теперешней осторожной женщине, которая сидела рядом с Терри.

— Стараясь разобраться в себе, — со спокойной иронией проговорила она, — начинаю понимать, из-за чего я никогда не рассказывала об этом. Больно вспоминать собственную глупую браваду.

— А что было потом?

Рассказчица провела кончиком пальца по запястью, будто для того, чтобы убедиться — на месте ли старый шрам. Теперь она говорила так, будто ее постоянно сдерживал некий внутренний цензор:

— Какое-то мгновение Марк смотрел на меня. «Если вы только что начали, — сказал он мне, — я готов подождать». Он потягивал вино и вдруг, как будто новая мысль пришла ему в голову, спросил: «А не принесли ли вы с собой несколько страниц?» Боже мой, я решила, что он хочет прочитать их. Я была испугана и взволнована — больше, пожалуй, взволнована. «Мне нет необходимости приносить их с собой, — ответила я. — Они здесь, поскольку я здесь живу. Живу в полном одиночестве и буду так жить, пока не закончу роман». — Задумчиво и тихо Марси добавила: — Мне хотелось сказать, что ради работы над романом я стала затворницей. Но понять можно было иначе — как предложение уйти из отеля, подальше от глаз всех прочих, туда, где свобода ничем не ограничена, и что я готова ради него на все.

В толстом вязаном свитере она казалась особенно хрупкой.

— У него заблестели глаза. Я еще подумала: старый писатель оживился в присутствии молодого, ему приятна встреча с человеком одной с ним породы. Ренсом сказал чрезвычайно любезно: «Мне бы хотелось почитать». Помнится, я вообразила тогда: Марк Ренсом говорит так, потому что восхищен женщиной-писательницей. — Марси покачала головой. — Я была из тех самовлюбленных молодых людей, которым уже сказали, что они талантливы, но которым еще предстоит узнать, что талант их не безграничен. И потому мне уже представлялись блестящие приемы, восторженные статьи в «Таймс» и «Нью-Йорк ревью», большая писательская дружба, которая начнется с этой встречи. Моя известность.

В ее голосе, мягком и ясном, слышалось презрение к себе.

— Боже мой, как глупа я была, как восторженна, как не похожа на людей, о которых собиралась писать! Стыдно вспомнить.

— Ну почему? — возразила Терри. — Это же так естественно — мечтать.

— Конечно. Но сохраняя при этом ясную голову. И не приписывая другому то, чего нет и в помине.

— Но это вполне нормально: брать пример со старшего, стремиться походить на него, желать сближения с ним. Правда, в случае с женщиной могут быть особые проблемы. Может статься, что мужчина, которому бы готовы довериться, в мыслях уже раздевает вас.

Марси взглянула на нее:

— Мы обязаны знать о таких вещах. И никогда не забывать о них. А вот я забыла.

— Однако за такую забывчивость, — тихо промолвила Терри, — нельзя карать изнасилованием.

Собеседница медленно покачала головой; и снова было ощущение, что жест этот относится к ее невысказанным мыслям.

— Я предложила встретиться на следующее утро, за завтраком. «Не беспокойтесь, — ответил он. — Я хочу освоиться на местности. Почему бы вам не остаться дома — а я разыщу вас?» Это выглядело как небольшое приключение. Игра, так сказать.

— На следующий день, — продолжала вспоминать Марси, — я была так взволнована, что едва могла работать. Выставила все бутылки с вином, какие у меня были, чтобы Марк мог выбрать, нарезала сыр и завернула в целлофан, чтобы не суетиться, не нервничать, когда он придет. Каждые полчаса вставала из-за стола, смотрела — не появился ли его автомобиль. Ждать было невыносимо, и я уже готова была позвонить ему. В четыре тридцать, когда я наконец смогла погрузиться в работу, в дверь постучали. Это был Марк Ренсом. Он привез из города суси[34 - Японское блюдо, недоваренная рыба с рисом.] и бутылку дорогого вина. «Все по порядку, — сказал он. — Положи это в холодильник и покажи мне место, где я могу спокойно читать».

Марси непроизвольно посмотрела наверх.

— Я отвела его в студию. Туда, где писала. Приготовила для него пятьдесят страниц. Свеженькие, чистенькие — текст, который несколько раз переделывала. Лучшее, на что была способна.

Погруженная в воспоминания, она говорила вяло.

— Он уселся в мое кресло, поставил локти на стол, взмахом руки удалил меня. И, казалось, с головой ушел в рукопись. — Упавшим голосом она закончила: — Помнится, я решила, что он хочет познакомиться с моим творчеством. Узнать меня поближе.

Странно слушать Марси Линтон, подумала Терри, если раньше доводилось читать ее беллетристику. В устном рассказе, как и на страницах своих произведений, она не стремится к откровенности: о страданиях говорит косвенно, речь полна недомолвок и намеков.

— И вы почувствовали, что он заинтересовался, — предположила Терри.

Рассказчица взглянула на нее.

— Я почувствовала, — тем же голосом сказала она, — что открылась ему совершенно.

Она отвернулась к камину.

— Я спустилась вниз, сюда, постаралась чем-то занять себя. Открыла бутылку вина, которую он принес, — какой был аромат! Затопила камин. Но занимало меня все время только одно: как он примет мою работу. У нас, писателей, есть одно преимущество: мы избавлены от ужаса или экстаза, что испытывает, допустим, певец, выходя на сцену. Но в тот момент я была как бы на месте певца и моей публикой был Марк Ренсом.

Она понизила голос:

— И я чувствовала себя совершенно беззащитной. Прошел час, прежде чем он закончил, стемнело. Услышав его шаги на лестнице, я хотела бежать. Он вошел сюда, в гостиную. — Женщина помолчала. — Стоял, не говоря ни слова. Смотрел на меня проницательным взглядом, но о чем он думает, было для меня загадкой. Я не вынесла затянувшегося молчания. «Что, — спросила я, — никуда не годится?». Он не отвечал, а я казнилась: вместо того чтобы показать себя человеком тонкого, независимого ума, лепечу, как ничтожный проситель. А улыбка, которой я сопроводила свой вопрос, представилась мне особенно жалкой.

Линтон скрестила руки на груди.

— Было такое ощущение, что я обнажилась перед ним, а он даже не прикоснулся ко мне.

Терри огляделась вокруг. Был полдень, и в окно было видно, как сверкают алмазными блестками заснеженные сосны, как солнечный свет заливает зубчатые вершины гор на дальнем краю долины. Но Терри виделось иное: слепая темнота окон, замкнутое пространство гостиной, жмущееся к каминному огню, блики которого пляшут на каменных плитах и звериных шкурах. Мужчина с отблесками огня в глазах и тоненькая юная женщина, стоящие друг против друга, разделенные лишь несколькими футами.

— И что же? — спросила Терри. Марси не отрываясь смотрела на камин.

— «О, я бы не сказал, что это никуда не годится», — ответил он и слегка улыбнулся. Эта легкая улыбка придала его словам безжалостный смысл; было ясно, что ответ его относится не столько к написанному мною, сколько к тому, как жалко я пролепетала свой вопрос. — Она обернулась к Терри — глаза полны неутихающей боли. — Потом, ночью, когда я обдумывала все это, мне показалось, что он постоянно стремился сломить мою волю.

Терри вдруг почувствовала собственную беззащитность.

— И ему удалось это?

Марси молча кивнула.

— В школе, — проговорила она наконец, — прежде чем открыть для себя писательство, я постоянно угодничала. Старалась всем сделать приятное, предупредить чужое желание, из кожи лезла, чтобы получить отличную оценку. И все это — чтобы угодить другим.

Она еще помолчала.

— Своими словами Ренсом как будто перечеркнул все мое писательство, и я снова стала маленькой угодливой девочкой. Все, что я смогла выдавить из себя: «Может быть, поговорим об этом?» Это прозвучало так жалобно! Марк только ухмыльнулся. Как будто и этот разговор, и я сама были чем-то недостойным внимания. «Конечно, — ответил он, — но вначале немного вина, чтобы появилось желание об этом говорить».

Первые признаки раздражения появились в голосе рассказчицы.

— Он не скрывал своего высокомерно-покровительственного отношения. Но мне и в голову не приходило сказать ему об этом. — Она добавила с горечью: — Я наливала ему вина, как официантка, старающаяся угодить клиенту. Я снова угодничала, как когда-то. «Налей-ка и себе, — сказал он, — и сядь. Не так уж все и плохо». Это убило меня совершенно.

— Что вы почувствовали?

Марси, казалось, не слышала вопроса.

— Я не могу пить много — меня начинает тошнить, мне становится не по себе. Но в тот момент я почувствовала себя объектом насмешек. И мне захотелось избавиться от этого ощущения. — Ее медленная речь была пронизана болью. — Я села рядом с ним на диван, поставила два бокала на кофейный столик. Увидев, что я наполнила свой бокал доверху, Марк Ренсом снова ухмыльнулся.

Терри стало зябко. Минуту длилось молчание, потом Линтон продолжала:

— Он не говорил о моем сочинении, пока я не выпила один бокал и не принялась за другой. — Линтон ссутулилась. — И тогда сказал мне, что он думает.

— И что же он сказал?

— Суть не в сказанном, а в том, как он говорил — безучастно разбирал работу по косточкам, проявляя какой-то научный, а не личный, живой интерес. Но как раз живости, как я поняла из его слов, не хватало моим героям. — Писательница повернулась к Терри: — Когда хороший редактор работает с молодым автором, он или она щадит авторское самолюбие, говорит только о самом важном. А Марк Ренсом так и сыпал остротами и колкостями в мой адрес. Так не вел себя со мной ни один редактор, он был абсолютно безжалостен, разбирая эпизод за эпизодом.

Невидящим взглядом она уставилась в полированную поверхность кофейного столика.

— Время от времени, не переставая говорить, он наполнял наши бокалы. И, конечно же, я продолжала пить.

Терри заметила, как она побледнела.

— Когда он подошел к своему последнему замечанию, я сидела как парализованная — и от вина, и от унижения.

Терри почувствовала за последней фразой нечто невысказанное.

— А что это было за «последнее замечание»? — спросила она.

Марси провела ладонью по глазам.

— Что губит произведение, сказал мне Ренсом, так это вялое описание секса. Я почувствовала, что полностью оцепенела. И когда наконец смогла заговорить, было ощущение, что мой язык распух. — Вспоминая, она наклонила голову. — В основу эпизодов была положена история моей собственной любви.

Терри не нашлась, что на это ответить, и Марси продолжала:

— «А мне нравится, — сказала я ему. — Это очень узнаваемо. Оба они — интеллектуалы, и так молоды, так неопытны. Очень робко проявляют свои чувства, и достаточно умны, чтобы скрывать это». Я была в отчаянии, я почти умоляла его. «Позже в этой книге, — объясняла я, — они познают друг друга. Ведь это только начало». Кажется, эти слова его рассердили. «Такое впечатление, — возразил он, — что они боятся прогадать. Ты же знаешь, что сексом занимаются без страховых полисов». Смолкнув, он смотрел на меня долгим взглядом. «Секс, — почти прошептал он, — это всегда спонтанность, это сама опасность».

Взгляд мисс Линтон был неподвижен, как будто она всматривалась в прошлое.

— Его замечание перевернуло мое представление о происходящем. Я поняла: его занимает не моя книга, а я сама. Когда он обнял меня, комната закружилась.

Марси заговорила без всякого выражения. Как будто Ренсом вновь был готов посягнуть на нее, и она, не сумев остановить его в жизни, должна была снова переживать все это в воспоминаниях. Она говорила почти беззвучно:

— Я как будто окаменела, чувствовала себя слишком разбитой для всякого сопротивления. Потом он по-хозяйски засунул руку мне под блузку и положил два пальца на сосок.

Терри смотрела в сторону. Было легче просто слушать, не глядя собеседнице в лицо. Но, когда та заговорила снова, в голосе ее не было боли — было удивление:

— Знаете, что он сделал? Зажав сосок пальцами, ладонью другой руки схватил меня за лицо и спросил: «Ты когда-нибудь видела Лауру Чейз?»

Терри почувствовала, что ее знобит, потом озноб незаметно прошел. Когда Линтон заговорила снова, она молча смотрела в пол.

— С вами все в порядке? — спросила Марси.

Тот же самый вопрос задавала Терри Мария Карелли; в какой же момент, подумалось ей, она не смогла сохранить позицию стороннего наблюдателя? Она почувствовала себя такой же хрупкой, как и эта женщина.

— Не в этом дело, — тихо ответила она. — До меня доходит смысл происходившего, и я начинаю ощущать себя эгоисткой. Это ваша боль, не моя. А ведь я прошу вас открыться всему миру.

— Не обвиняйте себя в эгоизме. Вы в состоянии почувствовать. Поэтому-то я откровенна с вами.

Ты излишне доверчива ко мне, подумала Терри. Сказав себе, что забудет обо всем, кроме юридической стороны дела, она вернула Марси к рассказу:

— Итак, он спросил вас о Лауре Чейз.

Та продолжала смотреть на нее, во взгляде появилась отчужденность. Она кивнула, качнулась всем телом, на мгновение закрыла глаза.

— Когда он сказал так, я вздрогнула. Была совершенно растеряна — как будто тот, кого я считала просто человеком со странностями, оказался вдруг сумасшедшим.

Линтон открыла глаза.

— Может быть, подействовала обстановка — огонь, каменный пол, голова лося на стене. Я вдруг почувствовала, что нахожусь во власти кого-то дикого, первобытного. Все было как в кошмарном сне, и в то же время я сохраняла ясность мысли. Осознавала его безумие и то, что все это мне вовсе не снится. Потом его пальцы сжали мне сосок.

Она отвернулась к пустому камину.

— Это произошло, когда я рванулась от него. Его глаза расширились. Он все смотрел на меня, а потом улыбнулся. — Женщина зябко передернула плечами. — Это было как раз то, что ему было нужно. Как будто я подыграла ему. Потом он ударил меня. Моя голова дернулась, я упала на подлокотник дивана. В глазах блеснул желтый огонь, я почувствовала кровь во рту. Он встал надо мной на колени, ждал, когда я открою глаза. Разорвал на мне блузку. — Ее голос упал. — Кажется, ему было мало того, что я чувствовала его. Ему надо было, чтобы я его видела. «Еще раз ударить?» — тихо спросил он. Я не могла ни говорить, ни двигаться. Только покачала головой. «Тогда открой грудь, — велел он. — И не закрывай глаза». Бюстгальтер расстегивался сзади. Расстегивать было трудно. Пальцы не слушались.

Терри захотелось выпить воды. Она видела, где вода, но не могла ни сдвинуться с места, ни попросить. Линтон, как в трансе, продолжала:

— Когда я обнажилась, он лишь смотрел на меня. Меня вдруг охватила безумная надежда — может быть, он просто полюбуется моей грудью и этим все кончится. Надежда так вдохновила меня, что я попыталась улыбнуться ему. Но губы распухли и плохо повиновались. «Хорошо, — сказал он. — А теперь открой глаза». Он говорил успокаивающим тоном, но бесстрастно, как врач. Потом я почувствовала его пальцы на застежках моих джинсов. Я попыталась сопротивляться, тогда он снова ударил меня. Стала кричать. «Глаза открыть!» — злобно прошипел он. Заставил меня расстегнуть джинсы, стянул их. Даже себе самой я всегда казалась слишком худой. Вначале он не заставил меня снимать трусики. — И снова Линтон кивнула самой себе. — Он раздвинул мои ноги, просунул между ними свои колени. Я вынуждена была смотреть, как он разоблачается.

Глаза Линтон были сухими. Терри слушала, усилием воли сохраняя самообладание.

— Закончив раздеваться, — тихо сказала Линтон, — он приказал держать его за член, пока он стягивает с меня трусики. Чтобы член не опал. Я делала это. Сняв с меня трусы, он навалился на меня. Я чувствовала его шерстяной свитер, его лицо возле моей шеи. А потом я почувствовала его. — Линтон отвернулась. — Он совсем не думал о том, что делает мне больно.

Голос сделался обессиленным, как после только что пережитого потрясения.

— Мне было больно. Но я даже не посмела закрыть глаза. Искала предмет, чтобы остановить на нем взгляд. — Она смолкла на мгновение. — Так и лежала, глядя на голову лося, пока он обладал мною. Потом он заставил меня готовить ему обед. Голой, чтобы смотреть. Я готовила обед, все еще в шоке, двигалась как маленький домашний робот. Потом прибирала. Чем больше двигалась, тем больше у меня болело. А он все смотрел на меня. Прибирала в гостиной, вытирала столик, где стояли бокалы с вином, увидела пятно на диване. — Она взглянула на Терри. — Оно было как раз там, где вы сейчас сидите.

Терри могла только молча смотреть на нее.

— Перевернула сиденье другой стороной вверх, чтобы дядя не заметил пятна. Не знаю, может быть, оно до сих пор там.

Терри встала, подошла к окну. В ногах была слабость. Наверное, слишком долго сидела, сказала себе Терри.

— Не хотите прогуляться? — спросила Линтон. — Мне надо сделать перерыв. Хотя бы небольшой. — Она замолчала, коснулась рукой груди. — Это оказывает почти физическое действие. Когда рассказываешь, болит здесь.

Боже, подумала Терри, неужели было еще что-то? Она прошла за хозяйкой в чулан, та дала ей парку, какие-то ботинки, они вышли на улицу.

Было тихо. Свежий, бодрящий воздух приятно холодил Терри лицо. Они молча пошли к дороге. Застывшую тишину нарушал лишь хруст наста под ногами.

Был полдень. Солнце играло на сосновых ветвях; две или три из них подогнулись, и их снежное бремя пало на землю, потревожив снеговой покров. Терри и Линтон шли рядом. С четверть мили ни та, ни другая не проронила ни слова.

— Когда он уехал? — спросила Терри.

Мисс Линтон помолчала, глядя вдаль.

— На следующее утро.

Терри не спешила с новым вопросом. Они дошли до моста из железнодорожных шпал; Марси остановилась, встала, опершись на перила. Стоя рядом с ней, Терри смотрела на ледяные струи реки, слышала шум рвущейся вниз по склону воды.

Она повернулась к Линтон:

— Почему он остался?

Та пожала плечами:

— Так ему захотелось.

Терри продолжала смотреть на нее. Линтон наклонилась вперед, руки по-прежнему на перилах, подбородок опущен к груди.

— Ему, кажется, хотелось, — тихо вымолвила она, — повторить все в нормальных условиях. Чтобы убедиться, что он может доставить мне не только боль.

— А вы?

Линтон покачала головой:

— В этом участвовала только моя телесная оболочка.

Терри молчала.

— Вы слышали о «стокгольмском синдроме»? — спросила Линтон.

Терри кивнула.

— Кажется, да. Это когда жертва так испугана, что начинает отождествлять себя с преступником?

— У меня было что-то вроде этого. Я была в шоке, почва ушла у меня из-под ног. Мне хотелось сделать вид, что ничего не произошло. И в то же время был страх перед тем, что он делал со мной, когда я пыталась защищаться. — Линтон обернулась к Терри, в карих глазах — сомнение, смятение. — То, что я говорю, совсем непонятно?

Терри ответила не сразу.

— Нет, — произнесла она наконец. — Понятно.

Линтон отвернулась к потоку.

— В ту ночь он лег спать со мной. И я не смогла уснуть.

Терри попыталась представить себя в постели с человеком, который изнасиловал ее. Не сразу оправилась она от ужасного видения, будто огнем обжегшего душу.

— В полночь, — тихо продолжала Линтон, — я почувствовала, что он сунул руку между моих ног. Был полумрак. Свет падал только из ванной, я ходила мыться и оставила свет включенным, а дверь приоткрытой. Как ребенок, который боится темноты. — Она сделала паузу. — Мне было больно оттого, что он трогал там. Вдруг он замер. Я подумала, что спасена. Но он приподнялся, сбросил простыни, которыми я была накрыта. Когда он повернулся, я увидела его профиль, освещенный светом из ванной, а еще увидела, что у него эрекция. Лежала как окаменевшая. Но когда он раздвинул мои ноги, я потянулась к нему. Чтобы он не бил меня снова. Он навалился, пытаясь проникнуть в меня. Я не знала, достаточно ли темно, чтобы можно было не открывать глаза. — Глядя в поток, Линтон покачала головой. — Потом поняла, что его член опал.

Она обернулась к Терри:

— Он сбросил мои руки, потом положил их себе на колени, которые были уже между моих ног. Опустив взгляд, рассматривал себя. Он не шевелился, и это меня пугало. И я не двигалась, лежала, затаив дыхание. Был безумный момент, когда мне пришло в голову, что он может убить меня. Потому что из-за меня потерпел неудачу. — Линтон вздрогнула от холода. — Потом, не говоря ни слова, он собрал одежду и спустился вниз. Я лежала час за часом, невольница в доме своего дяди, прислушивалась к звукам снизу. Взошло солнце, полосы света упали на кровать. Иногда слышала его шаги на каменном полу. Единственное, на что я была способна, — молить Бога, чтобы он уехал, не пытаясь снова иметь меня. — Линтон помолчала. — Потом услышала, что он поднимается наверх.

Терри представилось: шаги Ренсома, поднимающегося по лестнице, и она ждет его появления, как ждала когда-то мисс Линтон.

— Я натянула простыни на плечи, — продолжала Линтон. — Когда подняла глаза, увидела его стоящим в ногах кровати. Взгляд его был необычен: и смущенный, и злой, и испуганный. Он смотрел на меня так, будто я пыталась уничтожить его. И снова я подумала, что он убьет меня. Он приблизился. Сел на кровать, закрыл мне рот ладонью и прошептал: «Не смей никому рассказывать». Я уставилась на него, потом кивнула. Он смотрел в мои глаза, как будто не мог решить: верить ли мне. Потом снова прошептал: «Хорошо. Раньше со мной такого не было!» Я не знала: о чем он. Потом поняла. — Линтон медленно покачала головой. — Он просил меня, — с тихой печалью проронила она, — молчать не об изнасиловании, а о его неудаче.

Терри не произнесла ни слова. Когда ее спутница заговорила снова, в голосе слышалось изумление:

— Даже в тот момент он думал только о себе. И ушел, не сказал больше ничего.

Терри повернулась к ней:

— Что вы делали после?

— Оделась и села писать, как будто был обычный день. Прошел час, а я все еще сидела перед чистым листом бумаги. — Она помедлила. — В эпизоде, который я пыталась описать, мужчина и женщина занимались любовью. Несколько дней работа над книгой не двигалась. Я оставалась здесь, тратила время впустую, пытаясь писать разные эпизоды. На самом деле просто хотелось забыться, уйдя с головой в работу. Ничто не помогало. Марк Ренсом что-то убил во мне — в моей жизни, в моей способности писать.

— Вы никогда никому об этом не рассказывали?

— Я просто не могла, — произнесла Линтон ровным голосом. — Вышли бы только неприятности. Где-то в глубине души была почему-то уверенность, что я позволила ему это. Потом, когда уехала отсюда, появилось ощущение, что ничего не произошло. — Она снова покачала головой. — Как вы говорили, я просто упрятала это поглубже в свое сознание. Иногда только по тому, как старательно я избегала Ренсома, осознавала, что это было на самом деле. Поэтому я не чувствовала себя оскверненной и опозоренной.

— А ваш друг?

— Мы порвали. Прежде мне казалось, что мы могли бы сблизиться — эмоционально. Но я не сделала ни шагу навстречу ему.

Терри размышляла над сказанным. Наконец спросила:

— Вам не хотелось рассказать ему об этом?

— Иногда. Но мне трудно было себе представить, как это сделать. Он был юристом. В том, что касалось его собственных чувств, — робок, нерешителен, но когда речь заходит о правах другого — тут он был агрессивен и неуступчив. И к тому, что случилось из-за Марка Ренсома, он отнесся бы с излишней горячностью. — Голос у Линтон был усталый, безнадежный. — Иногда мне кажется, что мужчины и женщины по-разному смотрят на такие вещи.

Терри изучала ее лицо.

— А книга? Что с ней?

— Это книга о нем и обо мне. О нас, но только в лучших, более мудрых версиях. Как и многие писатели, в воображении я благоустраиваю мир, делаю жизнь и людей такими, какими мне хочется их видеть. Включая и себя.

— И вы снова пытаетесь писать?

— Да. Но работа плохо подвигается. — На ее губах вновь заиграла горькая усмешка. — Кажется, у меня уже нет необходимого вкуса. А может быть, прав Марк Ренсом: я писатель малой прозы — «маленькие люди, маленькие чувства, маленькие рассказы».

После паузы Терри спросила:

— Как называется роман?

— Теперь? Никак. А когда Марк Ренсом читал его, назывался «Поиски счастья».

Глаза женщины странно заблестели.

— Кажется, мне уже не быть счастливой, какой я была раньше.

Терри, не зная, что сказать или сделать, коснулась ее плеча.

— Марси, — мягко произнесла она, — вам не надо давать показания. Никто никогда не узнает об этом.

Некоторое время Линтон смотрела на нее, потом сказала с прежним спокойствием:

— Нет. Наверное, мне никогда уже не закончить «Поиски счастья». Но если я дам показания, может быть, кто-нибудь еще поймет, почему я так рада смерти Марка Ренсома.


5


— Ужасная история, — сказал Пэйджит.

На следующий вечер они сидели в ресторане, что расположился в горах в окрестностях Аспена. Пэйджит прилетел сразу — Марси Линтон должна была привыкнуть к нему, кроме того, следовало готовить ее к предстоящему выступлению. Он выглядел деловитым и, как показалось Терри, каким-то прямолинейным. Хотя уже с ним Линтон не была так откровенна, было решено: она станет свидетелем, а показания ее — краеугольным камнем защиты Марии Карелли. Терри почувствовала раздражение из-за радости Кристофера Пэйджита по этому поводу.

Она обвела взглядом ресторан, настраивая себя на беззаботный лад. В иных обстоятельствах здесь можно было бы неплохо повеселиться. Ресторан, который смог найти Пэйджит, стоял уединенно, к нему вела долгая горная дорога; в домике из дикого камня великолепно кормили, здесь же можно было взять напрокат собачью упряжку. Внутри — освещенные свечами столы, грубые стены, в окнах — пейзаж: осины и сосны на фоне заснеженных горных склонов. Терри и Пэйджит поместились в углу; за другими столами по двое, по четверо сидели люди в джинсах, тяжелых бутсах и свитерах. Они пришли сюда поесть, их не заботило то, как они выглядят. Сквозь пиршественные восклицания, стиснутые пространством помещения, Терри слышала тявканье упряжных собак, эхом разносимое по горам.

— Извините, — проговорила она. — Сегодня я, наверное, не очень интересный собеседник.

— О, сегодня вы совсем как живая. — Было заметно, что он тут же пожалел о сказанном. — Простите меня. Иногда не знаешь, что сказать, тогда как уместен простой вопрос: «Что случилось?» Так что же случилось? Что-нибудь с Марси Линтон?

На этот раз, подумала она, интуиция изменила ему — Терри старалась настроиться на добродушное подшучивание, а не на серьезный разговор. Стала искать правдоподобное объяснение своему душевному настрою, которое одновременно позволило бы сменить тему разговора. Наконец сказала:

— Наверное, это из-за Ричи.

Пэйджит был удивлен:

— А в чем дело?

— Он не в восторге от того, что я здесь. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, Ричи больше не считает меня привлекательной, но в то же время он абсолютно уверен, что другие мужчины находят меня неотразимой.

— Я, например?

Терри кивнула:

— Угу.

Он помолчал мгновение.

— Конечно же, вы неотразимы. Но наши отношения основаны на другом — мы коллеги, друзья.

— Я это понимаю. Ричи никак не поймет.

Пэйджит смотрел в окно. Его взгляд был сосредоточен на заснеженном склоне.

— Иногда, — тихо произнес он, — человеку нужно надежное место, куда он мог бы удалиться.

Официантка расставила тарелки, бокалы, приняла заказ на кофе, от сладкого Терри отказалась. Она почувствовала на себе взгляд Пэйджита.

— Наш единственный шанс на победу — Линтон. Да и самой ей будет легче, когда она выскажется.

— Все не так просто. — Она неподвижно смотрела в кофейную чашку. — Кто дал нам право распоряжаться чужими жизнями в угоду нашим интересам? Кто мне дал право побуждать их к такой откровенности? — Терри вдруг захотелось перевести разговор в иное русло. — Иногда я думаю: а стоило ли мне идти в юристы?

Улыбка его была невеселой, но и не злой.

— О чем же мы сейчас говорим — о вашей профессиональной пригодности?

Она подняла на него глаза, и улыбка медленно сползла с его лица. Он мягко спросил:

— Что с вами, Терри?

Она была удивлена и сконфужена. Когда заговорила, ее голос был слаб и тонок:

— Но я стала юристом. И теперь уже ничего не изменишь.

— С вами что-то случилось. Это нетрудно заметить, стоит внимательно присмотреться.

Терри вдруг почувствовала, что Пэйджит понял ее состояние. Мысль, что она вот-вот расплачется, рассердила ее.

— Может быть, уйдем? — попросила она. — Я устала.

— Конечно.

Пэйджит тут же подозвал официантку и заплатил по счету. Он держался в своей обычной свободной и любезной манере, не докучая, однако, своим вниманием. По дороге к машине и какое-то время после они не сказали ни слова.

Ночь была холодной и темной. Сквозь ветровое стекло Терри видела серп луны, черный разлив ночного неба над горами; звезд на здешнем небе было больше, чем над Сан-Франциско, их свет не блек от городских огней. Единственным звуком был звук их мотора.

Они ехали молча — два застывших профиля рядом, смотрели в темноту. У Терри было ощущение, что все тело ее сжалось.

— Простите меня, — тихо промолвил Пэйджит.

Наверное, подумала Терри, подействовало то, как он это произнес: она сжалась на сиденье, и слезы хлынули у нее из глаз. Он остановил машину.

Они были над долиной, над морем разлившейся темноты.

— С вами все в порядке?

— Нет. — Она почувствовала: груз переживаний летит с ее души в бездонную пропасть. — Со мной не все в порядке. Со мной давно не все в порядке.

Слезы лились по ее лицу, но голос был холоден и ясен.

— Что такое, Терри?

Пэйджит повернулся к ней. Терри смотрела в окно — так было легче.

— Пять лет назад, — проговорила она наконец, — один человек изнасиловал меня.

Некоторое время Пэйджит молчал.

— И вы никогда никому не рассказывали об этом…

Смотри на звезды, приказала себе Терри.

— Это произошло по-дурацки. — Он не ответил. Сглотнув слезы, она продолжала: — Человек этот был профессором права — за сорок, женат, двое детишек; как и я, испанского происхождения. Он преподавал защиту по уголовным делам в Восточном Лос-Анджелесе. Кое-кто из нас видел в нем образец для подражания. — Терри помедлила. — И я в том числе. На втором курсе, через несколько месяцев после рождения Елены, он попросил меня помочь ему в проведении исследований для одной статьи. Я была польщена. Но взялась за это в основном потому, что Ричи решил добавить к диплому юриста звание магистра экономики управления и мы нуждались в деньгах. — Она снова сделала паузу. — Ричи сразу стал ревновать. Профессор был привлекательный мужчина — черные усы, жгучие черные глаза. Ричи был уверен, что тот неравнодушен ко мне. Но уверен не настолько, чтобы отказаться от тех денег, которые платил мне профессор.

Терри смолкла, уловив ноту горечи в своем голосе. Странно, подумала она: в горле сухо, а глаза мокрые.

— Как зовут того человека? — мягко спросил Пэйджит.

Терри заколебалась, как будто, назвав человека по имени, она могла вызвать его из воспоминаний.

— Урбина, — сказала она наконец. — Стив Урбина.

И закрыла глаза в спасительной темноте машины.

— Если слишком трудно, — услышала она голос Криса, — не будем говорить об этом.

Но она чувствовала в груди тугой комок, который все никак не хотел разжиматься. Говори об этом, велела она себе, как о случае из судебной практики. Как будто это было с кем-то другим.

— Это случилось в воскресенье вечером, — начала она. — В тот день мы впервые взяли Елену на пикник в Тильден-парк. День был теплый. Елена сидела под деревом на портативном сиденье, пока мы с Ричи ели, наслаждаясь свежим воздухом. На мне было легкое летнее платье, на Ричи — шорты и хлопчатобумажная рубашка, на Елене — что-то розовое с надписью «Мир детей» или вроде того, такое же дурацкое. Помнится, я тогда еще подумала: вот мы, семья, и как хорошо, что я решилась родить Елену. Все послеполуденное время мы провели там: вспоминали университетские годы, любовались малышкой, которая только спала да плакала иногда. — Терри почувствовала, что воспоминания захватили ее. — Но в таком возрасте дети ничего другого и не делают, правда ведь?

— У меня не было ребенка в таком возрасте. Могу только завидовать вам.

— День получился замечательный. Мы решили пойти домой и, пока Елена спит, поджарить мясо на вертеле на крыше своего дома. — Терри помолчала в задумчивости. — Потом положить Елену в колыбель на ночь и заняться любовью.

Какое-то время она пыталась вызвать в памяти период их дружного житья, длившегося до тех пор, пока не выступили на первый план ссоры из-за ее успехов, его ревности, перепадов его настроения и его начинаний. Воспоминания ранили больнее, чем ей представлялось. Но она черпала поддержку в том, что принимала за бесконечное терпение Кристофера Пэйджита.

— Когда мы вернулись домой, там нас ждало послание Стива Урбины: я забыла передать ему кое-какие записи, касающиеся исследований; не могла бы я привезти их ему домой. — Она покачала головой. — Помнится, Ричи был очень раздражен. Я позвонила Урбине и сказала, что скоро буду — он жил недалеко. Каких-либо каверз от него я не ожидала — знала, что профессор любит пофлиртовать, но не подозревала за этим ничего серьезного, кроме того, шла к нему в дом, где были его жена и дети. Впрочем, о таких вещах в то время я даже не подумала. — Терри открыла глаза, стала смотреть на звезды.

— К тому же, — ровным голосом заметила она, — ведь это я сама забыла передать записи. Я ушла, оставив сердитого Ричи. Стив Урбина жил в типично испанском, украшенном лепниной доме с яблонями в палисаднике, каких вокруг было немало. Примерно через пятнадцать минут я была возле его дома. Я так стремилась поскорее вернуться обратно, что в спешке, подходя к двери, налетела на детский трехколесный велосипед. И вот когда сидела на тропинке — бумаги рассыпались по земле, платье задралось, — рассматривала колено, то вдруг заметила, что он смотрит на меня сквозь сетку, закрывающую дверной проем.

— Какое-то мгновение, — продолжала Терри, — я была в замешательстве: он напугал меня. Трудно было сказать, как долго он стоял там. Но его первые слова были спокойны и дружелюбны: «Позвольте посмотреть». Нога была поцарапана сильно — текла кровь. Когда он присел рядом со мной, я оправила платье, оставив открытым только колено. «Мы держим аптечку первой помощи для детей, — мягко произнес он. — Наверное, потребуется перекись водорода». Когда я подобрала бумаги и прошла за ним в дом, там была тишина. «Мэтти с детьми ушла к бабушке, — пояснил он. — Поэтому, к сожалению, только я могу быть вашей сестрой милосердия». «Ничего, — ответила я. — Покажите мне, где ванная, я сама займусь этим. Такой опыт полезен — у меня дочка». «О, пожалуйста, — сказал он и провел меня в спальню. — Присядьте пока, а я принесу лекарства из ванной. Мне нет прощения за то, что вы подверглись опасности перед моим домом».

Терри сделала паузу.

— Я промолчала в ответ, — монотонным голосом продолжала она, — но он был так по-отечески заботлив, что мне не хотелось обидеть его чем-либо. И я села на край кровати. Через минуту он вернулся. Принес вату, перекись водорода и большой кусок бинта. С величайшей осторожностью — почти благоговейно — приподнял подол моего платья и приложил к царапине перекись. Щипало — я невольно вздрогнула. Он участливо посмотрел на меня и спросил: «Больно?» Я ответила: «Немного», и следующее прикосновение было едва уловимым.

Терри опустила взгляд:

— О чем-либо связанном с сексом я и не помышляла, но, помнится, подумала тогда, что такая нежность способна пробудить чувственность. — Помолчав, добавила тихо: — Ричи на такую нежность не способен.

Она смолкла — вновь во власти происходившего.

— Когда он стал бинтовать, — наконец заговорила она, — делал это очень заботливо, забинтовывал потуже, чтобы повязка не сползла. А потом вдруг засунул руки мне под платье и спустил мои трусы ниже колен.

Было что-то в безмолвии Пэйджита, от чего Терри запнулась, что-то оборвалось в ее душе.

— Это произошло так быстро, — почти прошептала она. — Нет, в самом деле, я и опомниться не успела…

Пэйджит молчал. Она провела ладонью по глазам.

— Наверное, самое скверное то, что я совершенно не сопротивлялась. У меня нет никакого оправдания, даже такого, как у Марси Линтон. Я просто окаменела. «Нет», — сказала я ему. А он повалил меня на кровать и надавил локтем мне на горло. И уже оказался между моих ног. Я была для него легкой добычей. — Она коротко вздохнула. — Не успела закричать, как он вонзился в меня.

Глядя на звезды, Терри с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Потом он стоял между моих ног, смотрел на меня сверху вниз. Когда он сказал, что мне никто не поверит, я сообразила, что Урбина и раньше не раз проделывал подобное. Он действовал безошибочно и очень тщательно выбирал свою жертву.

Терри судорожно сглотнула:

— Поняв, что я никому ничего не скажу, он позволил мне надеть трусы. Стоял и смотрел, как я их надеваю. Он знал, какой будет моя реакция, сказал он мне, потому-то и решился на это. А потом заявил, что мне пора уходить.

Она прислонилась лицом к холодному стеклу.

— Не помню, как я доехала домой, — никак не могла прийти в себя. Ричи стал допытываться, почему я так долго. Изводил меня попреками за то, что трачу время на Стива Урбину, забыв о семье. Я не отвечала, и Ричи — перепады настроения у него просто удивительные — вдруг повеселел. Захотел непременно сфотографировать меня в летнем платье. Помню, я пыталась улыбаться в объектив. — В голосе Терри послышалось изумление. — Он говорит, что это его любимый снимок. До сих пор висит у него над компьютером.

Она обернулась к Пэйджиту:

— В ту ночь Ричи два раза имел меня. Я еще подумала тогда: один раз для себя, другой — за то, что была у Стива Урбины. Я никогда никому не рассказывала. Не смогла бы объяснить это. И не могла видеть его, — сказала она с пересохшим горлом. — Не могла даже заставить себя называть его по имени. Написала ему записку, в которой отказалась от работы у него, отказалась и от аспирантуры. Не знаю, чего больше боялась, — того, что снова увижу Стива Урбину, или того, что Ричи как-нибудь узнает.

Она удивленно покачала головой.

— Чувствовала: это случилось по моей оплошности. Поэтому-то и стала вести дела по изнасилованиям — чтобы понять. И узнала, как много женщин, с которыми случается такое, гораздо больше, чем представляется людям. Но я никогда не говорила об этом. Ни с кем.

Терри помолчала, опустив взгляд.

— Дело не в том, что боялась, просто мне даже и в голову это никогда не приходило. И как только я могла просить об этом Марси Линтон?

Пэйджит смотрел на нее.

— Да как же вы можете порицать себя за это?

— Но ведь я позволила случиться такому. И, защищая других, не смогла защитить себя.

Отвернувшись к окну, Пэйджит стал вглядываться в ночь.

— Я ненавижу это, — тихо произнес он. — Ненавижу из-за вас.

Терри едва заметно пожала плечами.

— А почему, — спросил Пэйджит, — вы не рассказали об этом своей маме? Не думали же вы, что и она станет обвинять вас?

В тоне его голоса не было осуждения, лишь недоумение и желание понять ее самое, а поняв — разобраться и в том, что случилось с ней.

— Нет, — ответила Терри. — Я так не думала. Мне кажется, я не хотела, чтобы мама знала. Я пришла к тому же, что и она: я не доверяю Ричи, иду на все для сохранения мира в семье. Ради нас обеих я не рассказывала ей об этом.

Пэйджит обернулся к ней:

— Но кому-то вы все-таки собирались рассказать?

— Вам, — прозвучал тихий ответ. — Я собиралась рассказать вам.


6


Тереза Перальта вышла из-под душа.

Ричи, обернувшись, смотрел на нее. Странно, подумала она: он сколько раз уже видел ее наготу, но почему-то сейчас это было ей неприятно.

Все еще глядя на нее, он положил зубную щетку.

— В постельку сейчас? — спросил он. Она завернулась в полотенце.

— Мне надо еще высушить волосы и снять тушь с ресниц. Немного расслабиться. Был долгий перелет и два очень долгих дня.

Ричи бросил на нее косой взгляд, слишком хорошо ей знакомый.

— Кажется, не так уж и часто мы встречаемся с тобой последнее время. — Он в раздражении повысил голос: — Я не кто иной, как твой муж. Именно я, а не Кристофер Пэйджит.

Терри не понимала, почему чувствует себя виноватой.

— Я знаю о том, кто ты, — устало вымолвила она. — И знаю, что ты — мой муж. И за все шесть лет после свадьбы никогда не забывала об этом.

Ричи молчал. Терри, отвернувшись к зеркалу, снимала тушь с ресниц.

— Почему ты не позвонила вчера вечером?

Чувство вины обрело конкретность — появилась возможность оправдаться.

— Было очень поздно, и мне нужно было многое обдумать. Сам мог бы позвонить, если бы захотел. Я давала тебе номер.

— Он был с тобой?

— Нет, — голос ее звучал спокойно. — Просто не хотелось звонить.

Ричи упер руки в бока.

— Я не верю.

— Поверь, Ричи. Я никогда не изменяла тебе и не собираюсь. И что бы ты ни делал, ты не можешь заставить меня стать другой. Это моя суть.

Ричи стоял и молча смотрел на нее. Потом проговорил уже спокойнее:

— Я не хочу, чтобы ты работала с ним.

Терри с трудом переборола вспышку гнева.

— У тебя исключительное право на мое тело, Ричи. Но сам ты не в состоянии создать условия, в которых я могла бы содержать тебя.

Он вспыхнул:

— А вот такое нельзя говорить, и ты это превосходно понимаешь, Тер. Это оскорбление. После таких слов у кого угодно опустятся руки.

Это было настолько несправедливо, что она не смогла сдержаться:

— Так имеет право говорить только тот, кто никому ничем не обязан.

Ричи, замерев, смотрел на нее, и Терри вдруг показалось, что в его глазах вспыхнуло мимолетное торжество, как будто он получил то, чего добивался. Голос его внезапно стал мягким, почти вкрадчивым:

— Не знаю, смогу ли я когда-нибудь забыть то, что ты мне только что сказала.

— Я тебе хотела сказать только одно, — устало ответила Терри, — пора перестать думать о Крисе и начинать думать о Елене. И обо мне.

— Я полагал, у нас общие симпатии, общие интересы. — Он выпрямился. — В настоящих семьях, Терри, должно быть так.

Она подумала, что за все время замужества не научилась различать, когда Ричи притворяется, а когда действительно не в состоянии понять чьи-либо чувства, кроме собственных. Потом решила, что это и не важно.

— Давай прекратим. Прошу тебя. Я только что вернулась домой, а завтра уже слушание.

Он заговорил еще спокойней:

— Работа. Ни о чем ином ты, кажется, уже не в состоянии думать.

— Сегодня вечером это абсолютно верно, — заявила она и включила фен.

Фен стал глушителем. Ричи продолжал стоять в дверях с выражением упрямства на лице. Потом, пожав плечами, пошел прочь. Что-то в его жесте сказало Терри, что ссора не окончена.

Она осталась на островке зыбкого умиротворения: мягкий свет ванной, покойное гудение фена. Смотрела на себя в зеркало: серьезный взгляд, первые черточки морщинок в уголках глаз. Подумала о Елене, спящей в своей комнатке, — ясное, безмятежное личико; все же удивительно, как походит она на Ричи. И снова в мыслях вернулась к Марси Линтон. К тому, как, использовав ее страх и беззащитность, Марк Ренсом довел ее до полного паралича воли. К тому, вправе ли она, Терри, привлекать ее к участию в этом судебном процессе. Который начнется завтра.

Волосы высохли. Очень медленно она положила фен на место, повесила полотенце. Вздохнула раз, другой и пошла в спальню.

Ричи ждал.

Лежал, опершись о локоть, демонстрируя торс, полуприкрытый простыней. Еще до того, как он приподнял простыню, впуская Терри, она знала — он голый.

— Прошу, Тер. Не годится женатым людям так заканчивать вечер.

И улыбнулся заискивающей улыбкой.

— Потом потру тебе спинку.

В слабом свете лампы, горевшей в изголовье Ричи, Терри голая прошла к постели.

— Я на самом деле устала. Наверстаем упущенное в другой раз.

Он покачал головой, как бы говоря, что его настойчивость справедлива и ему лучше знать, что нужно им двоим.

— Еще рано, — беспечным тоном возразил он. — И я хочу использовать то, что мне принадлежит.

— Но я действительно не гожусь сейчас для этого.

Улыбка на лице Ричи стала враждебной.

— Сделаем краткий вариант — не роскошно, но зато быстро.

«А в чем разница?» — подумала Терри.

Она выключила свет, скользнула в кровать, легла на живот. Это было пассивное сопротивление — быть может, отступится. Почувствовала, как его рука легко гладит ее бедро: пустые, бесцельные прикосновения — было ощущение, будто он и сам не знает, для чего это. Потом рука скользнула между ее ног.

— Ну давай, Тер, — выдохнул он. — Быстренько.

Рука оживилась, легко поглаживая то место, где оставалась. Терри мысленно содрогнулась.

Он трогал ее, а она лежала на животе, думая о том, как важно для нее выспаться. Но попытайся она сопротивляться, дело закончится ссорой. Во вражде Ричи неутомим. Терри вдруг поняла: ось, вокруг которой все время крутятся их супружеские взаимоотношения, — его извращенное стремление измором сломить ее сопротивление. Она обязана беречь силы; ей предстояло выполнить свой долг перед Кристофером Пэйджитом и Карло, долг перед собой, проявить себя юристом высшей квалификации.

Сколько раз Ричи входил в нее? И чем был каждый из этих актов?

Сколько раз она чувствовала себя мертвой?

Терри молча повернулась на спину. Будто издалека дошло до нее удовлетворенное урчание Ричи. Она знала: он войдет в нее, не говоря ни слова, — как и многое, половой акт Ричи совершал лишь для себя, Терри была отведена роль статиста. Она уже давно не воспринимала это как занятие любовью.

Оказавшись на ней, Ричи сунул ладонь ей под зад — можно будет приподнимать ее по своему усмотрению. Она почувствовала, как он вонзился в нее. Когда, постанывая от наслаждения, он вошел в нее так глубоко, как только мог, она расслабленно вытянула руки вдоль тела, желая, чтобы на его месте был кто-то другой.


На следующее утро Тереза Перальта с Кристофером Пэйджитом — Мария Карелли между ними — протискивалась по коридору пятого этажа Дворца правосудия сквозь скопление журналистов.

Трое широкоплечих полицейских рассекали перед ними толпу репортеров с микрофонами или блокнотами, фотографов с лейками, операторов с телекамерами на плече, которые, пятясь задом наперед, снимали их движение к залу суда. Терри смотрела по сторонам. Взгляд Марии Карелли был спокоен и решителен. У Пэйджита же взгляд был рассеянный, казалось, он не замечал окружающих, сосредоточенный на предстоящем слушании. Последние дни лица Пэйджита и Марии появились на обложках четырех еженедельников, их показывали в каждом выпуске теленовостей, в зале суда их ждали камеры судебной хроники. Последнюю ночь Терри спала очень мало и была уверена, что Пэйджит не спал совершенно.

В конце зеленого коридора она увидела двустворчатую дверь зала суда. Репортеры, мимо которых они проходили, выкрикивали вопросы, шипели фотовспышки, шаги эхом отдавались среди голых стен. Еще минута-другая, они — внутри, и это начнется.

Она инстинктивно взглянула на шагающего рядом юношу. Карло Карелли Пэйджит, немного неуклюжий, но красивый в костюме и с галстуком, настолько похожий на мать, что Терри подумала: кто-нибудь из репортеров обязательно заметит это сходство. Карло, обернувшись к ней, улыбнулся неуверенной улыбкой, уже знакомой ей, и снова Терри молила Бога, чтобы совет, который она дала Кристоферу Пэйджиту, не нанес вреда мальчику, за которого она теперь чувствовала ответственность.

Их лица осветила молния фотовспышки.

Она коснулась руки Карло — так быстро, что никто не мог заметить. Приказала себе смотреть строго вперед. Глаза, ослепленные фотовспышкой, плохо различали окружающее.

Когда до двери в зал суда оставалось футов тридцать, Терри увидела, как Карло обернулся на чей-то громко произнесенный вопрос.

Шум сделался громче, журналисты пятились от двери, будто натолкнувшись на глухую стену. Вопрос, внятно прозвучавший в этом хаосе шумов, был задан рыжеволосой женщиной-репортером, она скользнула из толпы к полицейским, стояла за ними, смотрела, переводя взгляд с Марии на Карло.

— Кто ты? — повторила она.

Карло взглянул на нее сверху вниз с тем страдальческим выражением, какое бывает у ребенка, попавшего в компанию пьяных и грубых взрослых.

— Я Карло Пэйджит, — пробормотал он.

Обернувшись, Терри увидела, как тревожно замерла Мария Карелли. Пэйджит пробивался к ней, чтобы встать перед репортером.

— Он мой сын, — отрезал он решительным током.

Карло с каким-то удивлением посмотрел на него. Потом легкая веселая улыбка осветила его лицо, из глаз исчезло напряжение.

— Не стану отрицать, — подтвердил он. Толпа начала двигаться к двери.

— Что ты делаешь здесь? — спросила журналистка. — Учишься юриспруденции?

— Нет, — холодно ответил Карло. — Я собираюсь в медицинский, если не попаду в Национальную баскетбольную ассоциацию.

Крис больше не смотрел на него. Такое впечатление, подумала Терри, что ему нужно было только узнать, кем станет Карло Пэйджит.

— Ты не хочешь быть юристом? — не отставала женщина.

Сбоку на Карло надвинулась камера. Он искоса взглянул на нее.

— Нет, не хочу. Хочу быть просто сыном.

Он повернулся к Пэйджиту и Марии:

— Кристофер Пэйджит — мой отец, а Мария Карелли — моя мама. И единственное, что могу сказать о них кому бы то ни было, — я горжусь ими.

Журналистка на мгновение лишилась дара речи. Коснувшись руки Терри, Карло слегка улыбнулся Марии, бросил мимолетную ухмылку отцу и направился к двери. Дверь открылась, и Карло Пэйджит прошел в зал.


Часть четвертая

ОБВИНЕНИЕ

10 февраля — 12 февраля


1


— Всем встать, — выкрикнул помощник судьи. — Муниципальный суд города и округа Сан-Франциско, достопочтенная судья Кэролайн Кларк Мастерс проводят заседание.

В тот не самый легкий для нее день красивая женщина Кэролайн Мастерс выглядела почти королевой, когда обозревала заполненный журналистами со всех концов страны зал суда, часть которого была отведена для публики — представители ее могли по очереди, по часу, поприсутствовать на процессе. Множество репортеров в примыкающих к залу суда комнатах готовились лицезреть заседание на телеэкранах внутренней трансляции; камеры в углах зала должны были транслировать процесс для всей нации. На ступеньках здания суда группы женщин с плакатами требовали справедливости для Марии Карелли.

Сама Мария стояла рядом с Пэйджитом. Ее страх от того, что она вступала на ристалище на глазах у публики, переполнившей зал, страх человека, обвиняемого в убийстве, выразился в том, какой мертвой хваткой она вцепилась в стол своего адвоката. По другую сторону стола была Терри — усталая и встревоженная одновременно. Карло находился в первом ряду, за их спинами, рядом с ним — Джонни Мур, готовый в любую минуту прийти Пэйджиту на помощь.

Обернувшись, Пэйджит посмотрел на Марни Шарп. Та была бледна. Но выражение ее лица говорило о полной боевой готовности. И Пэйджит был уверен: она, как и он, твердо знает все относящиеся к делу факты, не раз прокрутила в мыслях весь допрос от начала до конца и готова к любым сюрпризам. Лично для него неясным оставалось лишь одно, что поставил на карту он сам.

Кэролайн Мастерс смотрела на них от судейского стола. Ее строгость законника казалась напускной, скрывающей интерес и азарт.

— Мисс Шарп, — проговорила она, — мистер Пэйджит. Несколько основных правил. Рассчитываю на ваше внимание. Прежде всего, телевидение лишь налагает дополнительную ответственность, оно здесь вовсе не для того, чтобы кто-то имел возможность демонстрировать себя. Призываю вас к скромности. Процесс веду я.

Судья сделала паузу. В голосе появились жесткость и решимость.

— Далее, — вновь заговорила она. — В сомнительных случаях — после проведения закрытого заседания — будет решаться: можно ли данное лицо привлекать в качестве свидетеля, надо ли данный факт делать достоянием гласности. Чтобы избежать любой предвзятости к кому-либо из участников процесса, будут вестись протоколы таких закрытых заседаний. Если кто-либо без моего разрешения сошлется на материалы такого закрытого заседания, он предстанет перед дисциплинарной комиссией адвокатуры штата Калифорния.

Пэйджит понял, что лишен возможности использовать кассеты с записями Лауры Чейз, Джеймса Кольта, Марии, ему нельзя ссылаться на показания Линдси Колдуэлл, Мелиссы Раппапорт и Марси Линтон до тех пор, пока Мастерс не решит их судьбу. Взрывоопасность материала, подумал он, заставляет ее проявлять крайнюю осторожность.

— Затем, — продолжала судья, — оставляю за собой право налагать запрет на все или часть материалов этого процесса. Если кто-либо со стороны обвинения либо защиты представит аргументы или задаст вопрос, которые, по моему мнению, будут способствовать формированию предвзятости, а не защите законных интересов сторон, он будет строго наказан. Я достаточно понятно изъясняюсь?

— Да, Ваша Честь, — отозвалась Шарп.

Пэйджит кивнул:

— Достаточно понятно, Ваша Честь.

— Хорошо. — Мастерс опустила взгляд на Пэйджита. — Я обращаю на это ваше особое внимание, мистер Пэйджит, поскольку именно вы обращались с подобными просьбами. Я рассчитываю на ваше примерное поведение.

— Суд вправе рассчитывать на это, — покорно ответил он. — Со стороны любого.

Судья подняла брови.

— Надеюсь, что любой, — не без язвительности заметила она, — как и вы, понимает это.

Она повернулась к Шарп:

— Предлагаю начать со вступительного заявления. Вы готовы?

— Да. — Шарп поднялась на подиум, обратила взгляд к Кэролайн Мастерс, и слушание началось.

— Это, — сразу заявила Шарп, — обычное убийство.

Пэйджит уловил напряжение в ее голосе, как будто ей сдавило горло. Но начало было превосходным, а волнение, как ему показалось, напускным, чтобы придать особую силу словам.

— Мария Карелли сама призналась в убийстве Марка Ренсома. Единственное, что не позволяет судить ее, — история, рассказанная Карелли и объясняющая, почему она сделала это. — Голос Шарп зазвенел от презрения. — О, я расскажу о том, что это за история. Мисс Карелли намерена дать показания, но она поведает совсем другую историю, отнюдь не похожую на ту, что узнал от нее инспектор Чарльз Монк.

Умный ход, подумал Пэйджит: сфокусировать внимание на неискренности Марии, высказать предположение о том, что она намерена лгать суду, а затем, на закрытом заседании, нанести завершающий удар, предложив заслушать пленку, где Мария сознается в лжесвидетельстве перед сенатом США. Сидевшая рядом с ним Мария слушала внимательно, готовясь к перекрестному допросу. На Карло Пэйджит взглянуть не отважился.

— Давайте начнем с тех фактов, которые мисс Карелли трактует, кажется, правильно. Марк Ренсом позвонил ей. После чего Карелли купила пистолет. Она приехала в Сан-Франциско за свой счет, не поставив об этом в известность кого-либо из Эй-би-си или вообще кого бы то ни было. Она пришла в номер Марка Ренсома, пряча «вальтер-380» в дамской сумочке. И затем, около полудня, Мария Карелли застрелила Марка Ренсома. Таким образом, мы имеем дело с умышленным убийством.

Шарп сделала эффектную паузу, ее голос стал тише.

— В интерпретации других фактов, — добавила она, — мисс Карелли неубедительна.


Слушая, Кэролайн Мастерс подалась вперед. Замерла Терри. Пэйджиту не нравилось молчание зала.

— Мария Карелли заявляет, что купила пистолет из-за анонимных телефонных звонков. Ей звонили по ее номеру, которого нет в справочниках и который она никому не сообщала. Она говорит также, что мистер Ренсом завлек ее в номер, обещая рассказать о Лауре Чейз.

Шарп помолчала.

— По этому поводу, — сухо продолжала она, — я ничего не могу сказать в настоящее время. Но прошу суд обратить на это внимание. Самое главное в заявлении мисс Карелли, что мистер Ренсом пытался ее изнасиловать. — В голосе снова появилось презрение. — По ее словам, член у Марка Ренсома был в состоянии эрекции, Ренсом исцарапал ей горло и ноги, повалил на пол. И потому, защищаясь, она убила его с расстояния в два-три дюйма.

Теперь Шарп заговорила отчетливыми рублеными фразами:

— Нет ни единого факта, который позволил бы предположить сексуальную подоплеку происходившего. Частицы кожи были найдены только под ногтями мисс Карелли. Нет ни одного признака, по которому можно было бы сделать заключение о том, что имела место борьба. Медэксперт может подтвердить: заявление мисс Карелли о том, что она стреляла с двух-трех дюймов, не соответствует действительности, расстояние было не меньше двух-трех футов, следовательно, весь ее рассказ по меньшей мере сомнителен.

Шарп вытянулась в струнку, как будто тело ее напряглось от охватившего душу внезапного гнева.

— Судя по всему, мисс Карелли решила использовать для своего оправдания то, что, к сожалению, слишком часто происходит с женщинами, а потому в качестве оправдательной причины лежит на поверхности.

Она повернулась к Марии:

— С таким же успехом она могла бы обвинять Марка Ренсома и в совращении несовершеннолетних. Единственное, что могло ей помешать, — то, что она уже вышла из детского возраста.

Последовала долгая пауза, и, пока она длилась, женщины смотрели в глаза друг другу.

— Конечно, — спокойно добавила Шарп, — когда убьешь человека, можно валить на него все, что захочешь, — возражений не последует, о мертвом можно говорить что угодно. Единственное, что может сдерживать в этом случае, — чувство чести, чувство справедливости.

Кэролайн Мастерс смотрела неприязненно — она не выносила риторики. Но Пэйджит уже мог ясно представить себе начало вечерних телевизионных новостей.

— Но, к несчастью для мисс Карелли, есть и другие факты. Они противоречат ее показаниям и на первый взгляд кажутся необъяснимыми. Так, мисс Карелли говорила инспектору Монку, что, когда она зашла в номер мистера Ренсома, шторы были опущены. Мы представим трех свидетелей. Один видел мисс Карелли и мистера Ренсома сидящими в комнате при дневном свете, и шторы при этом были подняты. Второй свидетель видел, как мисс Карелли сама опускала шторы. — Голос Шарп набирал силу, сделался безжалостным. — А третий свидетель встретил мисс Карелли вне комнаты. После гибели Марка Ренсома. Мисс Карелли сообщила инспектору Монку, что позвонила по 911 сразу, как только смогла. Но, по оценкам медэксперта доктора Элизабет Шелтон, прошло добрых полчаса с момента убийства до звонка мисс Карелли.

Голос неожиданно сделался спокойным.

— Мисс Карелли заявила, что, защищаясь, она расцарапала мистеру Ренсому ягодицы. — Помолчав, Шарп продолжала, отчетливо произнося каждое слово: — Доктор Шелтон полагает: царапины наносились Марку Ренсому, когда он уже не мог на кого-либо посягать. Она считает, что прошло не меньше тридцати минут после смерти мистера Ренсома, прежде чем мисс Карелли решила расцарапать ему ягодицы.

Публика реагировала возмущенными возгласами, недоуменными вопросами, скрипом сидений. Мастерс подняла судейский молоток, как будто очнувшись от шока. Публика замерла, ожидая, что будет дальше.

— Не меньше тридцати минут, — повторила Шарп. — Эти полчаса, как мы полагаем, понадобились мисс Карелли, чтобы придумать ту историю, которую она потом рассказывала.

Шарп сосредоточила взгляд на судье:

— И о чем же все это говорит нам? О том, что мисс Карелли лгала полиции, чтобы скрыть свое преступление. Так же, как она намерена лгать суду.

Выражение лица Мастерс было жестким. Пэйджит не смог бы сказать, чем это вызвано: то ли протестом против попытки Шарп заронить в ее душе предубеждение, то ли решимостью не оставлять безнаказанной ложь Марии Карелли.

— Каковы же мотивы преступления? — Этот риторический вопрос был задан мягко, почти доброжелательно. — С точки зрения закона мотивы для нас не столь важны. Мотив не является элементом преступления, а что касается доказательств собственно преступления — их вполне хватает, чтобы возбудить уголовное дело.

Шарп снова возвысила голос:

— Но мы знаем эти мотивы. И готовы представить их суду на закрытом заседании. Просим суд дать нам такую возможность.

Пэйджит стал медленно подниматься. Шарп нарушала указание судьи, сообщив о факте, разглашение которого могло быть запрещено судом. Пока он медлил, не решаясь заговорить, вмешалась Мастерс.

— А вот мистер Пэйджит считает, — язвительным тоном произнесла она, — что вы пересекли линию. Когда я просила не касаться того, что выносится на закрытое заседание, после заседания, я полагала, что вы будете воздерживаться от этого же и до заседания. Или здесь есть какая-то разница, которую я не в состоянии уловить?

Шарп замерла.

— Нет, Ваша Честь, — голосом примерной ученицы ответила она. — Извините за мою ошибку.

Мастерс нахмурилась:

— Будем надеяться, что это не повторится. Продолжайте.

Но обличительный порыв Шарп, казалось, иссяк. Помолчав, она закончила:

— Ваша Честь, еще одно хотелось бы сказать в заключение. Изнасилование — большая и трудная социальная проблема. Нельзя допускать, чтобы для человека, который по-свойски обращается со средствами массовой информации, она стала своебразной палочкой-выручалочкой, чтобы подсудимая, стремясь избежать наказания за убийство, использовала выдумку, надеясь выкрутиться. — И добавила, как бы подытоживая: — То, что Мария Карелли рассказывает, не выдерживает никакой критики. То, что Мария Карелли сделала, не что иное, как умышленное убийство, и факты, несомненно, докажут это.

По тому, как Шарп держалась, было заметно, что напряжение все еще не оставило ее.

— Ваша Честь, суд должен предъявить Марии Карелли обвинение в убийстве Марка Ренсома.

Еще мгновение она стояла на подиуме, глядя снизу вверх на Мастерс, а когда, повернувшись, пошла к своему месту, сопровождаемая взглядами всего зала, Пэйджитом овладели усталость и мрачные предчувствия. Мария Карелли смотрела в сторону.

— Слушая мисс Шарп, — начал Пэйджит, — я думал прежде всего о том, что речи — это не доказательства, а слова — не факты.

Зал молчал, и Пэйджит знал, что, по крайней мере, внимание публики ему обеспечено. Но худощавое лицо Мастерс выражало неудовольствие, как будто ей были неприятны нападки на Шарп.

— Моей второй мыслью, — продолжал ровным голосом Пэйджит, — была следующая: изнасилование — слишком серьезный случай, чтобы о нем можно было говорить с той небрежностью, которую нам сегодня демонстрировало обвинение.

Он обернулся к Шарп:

— Такой же серьезный, как и избиение женщины, после которого остаются синяки, а сама женщина впадает в шоковое состояние. Это настолько важный факт, что он не мог остаться незамеченным обвинением. И тем не менее это имело место.

Пэйджит помолчал.

— Слушая пастиччо[35 - Опера, музыка которой заимствована из различных ранее написанных опер или специально создана несколькими композиторами; буквально — смесь, паштет.] обвинения, составленное из косвенных улик, я невольно вспомнил не очень радостный вечер, который был у меня год, или около того, назад. Мы решили сходить в кино.

Мастерс выразила нетерпение легким движением плеч.

— Я был с сыном. — Пэйджит обернулся к Карло и Марии. — С сыном мисс Карелли.

Мария понимающе улыбнулась ему, а Карло кивнул. Тогда Пэйджит снова повернулся к суду, как бы боясь выпустить из виду судью Мастерс.

— Фильм был об убийстве президента. Для Карло это было открытием темы. Как и вступительное слово мисс Шарп, фильм был рассчитан на то, чтобы овладеть вниманием зрителя и развлечь его.

Мастерс откинулась на спинку кресла, как бы желая получше рассмотреть Пэйджита. Любопытство боролось в ней с раздражением от неудачного начала его выступления. Пэйджит видел, как приподнялась Шарп, готовясь излить словами свой протест.

— Кинорежиссер, — продолжал он, — проявив недюжинные комбинаторские способности, умудрился связать с убийством факты, не имеющие к нему никакого отношения, и получилась мешанина из кубинского заговора, беспутных парней Нового Орлеана, реакционных фанатиков, агентов ЦРУ, создателей ракет, а президента убил вице-президент и засекретил материалы дела на тридцать лет, и все это с помощью членов конгресса и главного судьи Верховного суда.

Пэйджит сделал паузу.

— Фильм получился увлекательный. И, подобно вступительному слову мисс Шарп, целиком и полностью основанный на косвенных доказательствах.

Он понизил голос:

— Косвенные улики очень опасны, если слишком долго варятся в горячих головах обвинителей.

Пэйджит смотрел на Шарп, пока лицо у нее не окаменело от гнева.

— Кино, — холодно бросил он, — вполне подходящее место для игры фантазии, для мифотворчества. Но не зал суда.

Он снова повернулся к судье:

— Не должен суд быть местом, где можно дать волю фантазии, как нам только что продемонстрировала мисс Шарп. Не хочу в свою очередь испытывать терпение суда, приводя собственную версию. Не хочу и анонсировать сейчас все те факты, которые мы намерены предложить суду на закрытом заседании. Хочу констатировать лишь один факт и высказать суду одну простую просьбу. Факт состоит в том, что Марк Ренсом оскорбил Марию Карелли. Из-за этого она убила его, что мы и собираемся доказать. А просьба в том, чтобы суд принял во внимание следующее обстоятельство: как долго продержится при проведении перекрестного допроса версия мисс Шарп. После чего, — мягко закончил он, — я просил бы суд подумать над тем, кому можно на самом деле верить. Спасибо, Ваша Честь.

Наступило молчание. Мастерс, казалось, была удивлена тем, что он говорил так недолго. Идя на свое место, Пэйджит понял, что испытывает не облегчение, а депрессию.

Это был запасной вариант: пробить брешь в версии обвинения; не давать своей версии; заставить обвинение придерживаться только фактов. Если смотреть на такой подход непредвзято, его можно определить как суровую прямоту. Но, кроме того, Пэйджит знал: единственное, о чем он мог бы сказать Кэролайн Мастерс положа руку на сердце, — это о том, что Кристофер Пэйджит не доверяет версии Марии Карелли.


Чарльз Монк занял место свидетеля, медленно поднял голову, обернулся, оглядывая зал. Его лицо было лишено всякого выражения. Мария подумала, что у него невозмутимый взгляд черепахи, которая, высунув из воды голову, не видит вокруг ничего достойного внимания. По сведениям Джонни Мура, он выступал свидетелем на тридцати семи процессах об убийстве, тридцать шесть из них закончились осуждением обвиняемого. На столе рядом с ним лежала кассета с записью показаний Марии.

Уже со слов Монка Шарп поняла, какую ценность представляет собой эта кассета, бывшая у них на хранении. Мария ничего не могла возразить против ее представления суду. Окаменев, она наблюдала, как команда обвинения готовит прослушивание, и, когда Монк включил запись, почувствовала себя совершенно беззащитной.

Мария знала, что Шарп преследует две цели. Получить подтверждение тому, что она убила Марка Ренсома, поскольку свидетелей преступления не было. И, что было бы более пагубно для Марии, доказать, что она пыталась ввести Монка в заблуждение.

И Шарп медленно, но неуклонно двигалась к своим целям. Слушая собственный голос, Мария думала о том, как глупо она себя вела.

Показания ее, несомненно, работали на версию Шарп. После того как Ренсом позвонил ей, она купила «вальтер». Никому не сказала о поездке в Сан-Франциско. Заявила, что, распалившись, Ренсом напал на нее. Что она расцарапала его ягодицы. И что царапины на ее теле — дело рук Ренсома. Что стреляла в него с очень близкого расстояния, когда он тянулся к пистолету или даже хватался за него. С ее слов — шторы были опущены все время. Она позвонила по 911 сразу, как только смогла. Голос на пленке звучал то равнодушно, то устало или смущенно, раз или два в нем послышалось даже раздражение. Но женщина в состоянии шока так говорить не может, и, слушая себя, Мария боялась взглянуть на Карло.

В зале суда царила тишина.

Когда запись отзвучала, Мария почувствовала, как люди поворачивают головы, чтобы посмотреть на нее. И судья Мастерс как-то особенно пристально взглянула ей в лицо.

Они не слушали запись ее звонка по 911, поняла Мария.

А Шарп и Монк уже перешли к другим уликам. Осмотр места происшествия, ее отпечатки пальцев в разных местах номера — на кофейном столике и на письменном столе — доказательство того, что она ходила по всей комнате. Только ей, подумала Мария, слышится в голосе Шарп злорадное торжество преследователя.

— Одним словом, — безжалостно спрашивала Шарп, — отпечатки пальцев мисс Карелли есть всюду, на многих предметах?

— Это верно.

— Какие-нибудь из предметов опрокинуты?

— Нет.

— Повреждены?

— Нет.

— Кажутся сдвинутыми?

Монк покачал головой.

— Нет, — тихо ответил он.

Блеснули его очки в золотой оправе.

— Бутылка из-под шампанского была опрокинута?

— Нет.

— А бокалы?

— Нет.

— Магнитофон?

— Нет.

Шарп уперла руки в бока.

— Иными словами: было ли что-нибудь в номере, что позволило бы предположить, что между мисс Карелли и Марком Ренсомом происходила борьба?

Марией овладела оторопь: ей вдруг пришло в голову, что она не понимает, как должно выглядеть отсутствие улик.

— Нет.

— Но можно ли сделать иное предположение — о том, что до выстрела мисс Карелли и мистер Ренсом мирно беседовали?

— Протестую! — Пэйджит встал. — Вопрос неправомерен.

— Протест отклонен.

— Нет. — Низкий, раскатистый голос Монка звучал спокойно. — Не было ничего такого.

Во взгляде Пэйджита было нечто похожее на замешательство.

Глядя на него, Терри тоже испытывала смятение: Монк был опытным свидетелем — он лишь повторял слова Марии, излагал факты, и только. Она не представляла, как Пэйджит может подступиться к нему.

— Прежде чем допрашивать мисс Карелли, — спросил он, — вы направляли ее в больницу?

Какую-то долю секунды Монк размышлял, Терри поняла, что вопрос удивил его. Но ответил он по-прежнему спокойно:

— Нет.

И снова это был ответ опытного свидетеля — он не желал оправдываться, он не старался предугадать, куда клонит Пэйджит.

— Как я понял из вашего заявления, вы не заметили никаких следов борьбы, это так?

Монк опять ответил не сразу.

— По крайней мере, в комнате, — сказал он. — Нет, не заметил.

Обернувшись, Пэйджит посмотрел на Джонни Мура, который стоял теперь в проходе, у стены. Не прошло и минуты, как Мур вытащил в центр зала щит, к щиту была прикреплена огромная фотография Марии Карелли. Возбуждение охватило зал: из-за темного синяка под глазом взгляд ее, казалось, просто кричал о пережитом потрясении. Судья Мастерс перевела взгляд с Марии на ее копию, холеная женщина в зале суда смотрела на своего истерзанного двойника. Контраст был поразительным.

— Узнаете эту фотографию? — спросил Пэйджит.

— Да. — Тон был все таким же размеренным. — Это полицейская фотография, сделанная на месте происшествия. Только увеличенная.

— Именно так выглядела мисс Карелли, когда вы впервые увидели ее?

— Да.

— У нее под глазом синяк, не так ли?

— Да.

— И глаз оплыл?

Монк кивнул:

— Да.

Пэйджит приподнял брови:

— Но ведь вы утверждаете, что следов борьбы не было.

— В комнате не было. Я говорил только это.

Пэйджит смотрел на Монка недоверчивым взглядом.

— В комнате, — повторил он. — А если бы кофейный столик был разломан, она бы уже не предстала перед судом? Или вы обвинили бы ее в хулиганстве, как сейчас обвиняете в убийстве?

Терри вся напряглась.

— Протестую, — отрывисто выкрикнула Шарп. — Единственная цель подобного вопроса — подавить свидетеля морально.

— Протест принимается. — Мастерс обернулась к Пэйджиту: — И даже не пытайтесь задавать этот же вопрос в другом виде. Не делайте больше подобных выпадов ни против свидетеля, ни против суда.

— Извините, Ваша Честь. Впредь я постараюсь избегать полемической остроты. — Пэйджит снова обратился к Монку: — Посмотрите, пожалуйста, на фотографию, инспектор.

Когда Монк обернулся к портрету, Пэйджит отступив назад, встал рядом с ним. Вместе они разглядывали изображение, как два посетителя картинной галереи.

— А как вам кажется, — тоном непринужденной беседы поинтересовался Пэйджит, — нет ли на лице мисс Карелли «следов борьбы»?

— Когда на лице такой синяк, не исключена возможность физического насилия, — согласился Монк.

— Но, по вашему мнению, не исключена и другая возможность?

— Нет. Другой возможности мы не предполагаем. — Это было сказано очень осторожно.

— Но мисс Карелли говорила вам, что Марк Ренсом стал избивать ее, когда она попыталась защищаться.

— Да. Говорила.

— Но вы не направили ее в больницу.

Монк заморгал глазами, Терри поняла, что из-за быстрой смены темы он лишился своей обычной самоуверенности.

— Нет. Но она сказала, что не хочет в больницу.

Не сводя глаз с фотографии, Пэйджит наклонил голову.

— А как вы думаете, то, что сделала эта женщина, закономерно для нее?

Монк обернулся к нему:

— Я полагаю, она могла это сделать, вполне могла.

— Вы врач?

На лице Монка отразилась досада:

— Нет.

— А у вас есть уверенность, что у мисс Карелли не было, например, сотрясения мозга?

— Нет. — У Монка, кажется, впервые появилось желание оправдываться. — Когда мы приехали туда, мисс Карелли была спокойной, говорила вполне членораздельно и сохранила способность разумно мыслить. Синяк, ее лицо вовсе не были так ужасны, как при этом увеличении. А раз она не хотела ехать в больницу, мы не захотели принуждать ее.

— Но вы не захотели и отпустить ее?

— Конечно, нет. — Монк нахмурился. — Она не только убила Марка Ренсома, она была единственным человеком, который знал, что происходило в той комнате.

— Итак, будучи поставлены перед выбором: допрашивать мисс Карелли или доставить ее в больницу, вы выбрали допрос. Верно?

Помешкав, Монк ответил:

— Да.

— Как скоро после вашего прибытия в отель вы начали допрашивать ее?

Монк посмотрел в потолок:

— Примерно через три часа.

— Где проходил допрос?

— В полицейском участке.

— А что до этого вы проделывали с мисс Карелли?

Он задумался.

— Минут сорок она оставалась на месте. В основном это надо было медэксперту.

Пэйджит взглянул на него искоса:

— Чтобы провести кое-какие исследования?

— И для этого.

— Например, взять пробу из-под ногтей?

— Да.

— И еще раз осмотреть царапины на теле?

— Да.

— То есть у вас нашлось время, чтобы обследовать ее в своих целях, но не было времени, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

— Протестую. — Шарп встала. — Заявление свидетеля толкуется неверно. Инспектор уже говорил, что мисс Карелли не захотела ехать в больницу.

— Протест принимается. — Судья снова бросила на адвоката хмурый взгляд. — Придерживайтесь фактов, мистер Пэйджит.

— Непременно, Ваша Честь. — И тут же спросил Монка: — Итак, около двух часов мисс Карелли ждала начала вашего допроса?

— Да.

— И провела это время в отделе убийств?

— Да.

— Одна?

— Да. — Монк помедлил. — Мы ни в чем не ущемляли ее прав, мистер Пэйджит. Что же, я должен был выделить человека, чтобы он развлекал ее разговорами?

Пэйджит внимательно наблюдал за ним.

— Вы упомянули о правах, инспектор… А вы вызвали консультанта по делам об изнасиловании?

— Нет.

— Или врача?

— Нет.

— Позаботились о том, чтобы ее покормили?

— Не знаю. — Монк запнулся. — Кофе ей, кажется, давали.

— С сахаром и сливками, надеюсь. — Пэйджит бросил быстрый взгляд на Кэролайн Мастерс. — Извините, Ваша Честь.

Терри заметила на лице судьи тень улыбки.

— Уважая суд, мистер Пэйджит, ведут себя так, что извиняться не приходится. Продолжайте.

— Благодарю вас. — Он обернулся к Монку: — В тот момент вы знали, сколько времени мисс Карелли провела без сна?

— Нет.

— А без пищи?

— Нет.

— Вы не спрашивали?

Монк поколебался:

— Об этом не спрашивал, нет.

— Вы знали о том, что она избита?

— Она говорила о том, что ее били. Если вы это имеете в виду.

— На мой взгляд, инспектор, здесь тонкая разница. Позвольте мне иначе поставить вопрос. — Сделав паузу, Пэйджит показал на фотографию: — Вы видели этот синяк?

— Да.

— И мисс Карелли, конечно же, сказала вам, что Марк Ренсом пытался изнасиловать ее.

— Да.

— И вы знали, что она застрелила его.

— Да.

— И, судя по обстановке в комнате, можно было заключить, что она и мистер Ренсом пили шампанское.

Пэйджит перевел взгляд с Марии на судью Мастерс, потом снова взглянул на Чарльза Монка.

— Итак, на тот момент, когда вы допрашивали ее, единственной пищей мисс Карелли за последние двенадцать часов — во всяком случае, насколько известно вам — были шампанское и кофе.

— Полагаю, это так.

— И у вас были основания также полагать, что в течение этих двенадцати часов мисс Карелли была избита, подверглась нападению на сексуальной почве и была вынуждена застрелить человека.

Монк смотрел на него.

— Но она хотела отвечать на вопросы.

— А вы бы не хотели, инспектор? Любой нормальный человек, который в целях самообороны убил другого, не захотел бы заявить об этом?

— Протестую, — вмешалась Шарп. — Это не вопрос, а попытка навязать мнение.

— Протест принимается, — провозгласила Мастерс. Но выражение ее лица и тон голоса сказали Терри, что Пэйджит достиг своего.

А тот не сводил взгляда с Монка.

— Вам знакомо определение шока с медицинской точки зрения, инспектор?

— Нет. — Теперь Монк был уже явно раздражен. — Но я двадцать лет имею дело с насильственными преступлениями и не раз наблюдал шок, пусть и непрофессионально. Исходя из этого опыта, могу заключить, что у мисс Карелли не была потеряна способность сосредоточиться на каком-либо действии, а по этому признаку, на мой взгляд, и можно судить о наличии шока.

— Поскольку врача здесь нет, поверим вам на слово. И вы действительно со спокойной совестью изобличали мисс Карелли, обнаружив противоречия в ее показаниях, зная, что двенадцать часов назад она перенесла моральную травму, и вам даже в голову не пришло предложить ей что-нибудь, скажем, «биг мак» или жаркое?

— Протестую! — выкрикнула Шарп. — Здесь суд, а не школьный диспут. Риторические вопросы неуместны.

— Мистер Пэйджит, — сказала судья Мастерс, — надо проявлять хоть какое-то уважение к правилам. И не отказывайте составу суда в способности к мыслительной деятельности. Я вынуждена снять пять ваших вопросов.

Пэйджит улыбнулся:

— Тогда я с удовольствием вернусь на свое место.


Встала Шарп:

— Несколько коротких вопросов.

Судья кивнула:

— Прошу вас.

Шарп повернулась к Монку:

— Кто прервал допрос?

— Мисс Карелли.

Неплохой вопрос для начала, подумала Терри. Пэйджит лишил Шарп возможности обсуждать содержание кассеты, поставив под сомнение способность Марии и отвечать на вопросы. Теперь она попытается доказать, что Мария не теряла контроль над собой.

— Итак, мисс Карелли была вправе сама отказаться от ответа на дальнейшие вопросы?

— Конечно.

— Когда мисс Карелли отказывалась от продолжения допроса, она казалась неспособной ориентироваться в происходящем?

— Протестую, — заявил Пэйджит. — Мы уже установили, что свидетель не в состоянии дать медицинское заключение.

— Мне не нужно мнение медэксперта, — возразила Шарп. — На мой вопрос может ответить любой непрофессионал: «Не было ли у мисс Карелли признаков помрачения сознания?»

— Протест отклоняется, — объявила Мастерс. — Свидетель может отвечать.

— Нет. — Монк помолчал. — Я, помнится, еще подумал тогда, что мисс Карелли полностью сохранила самообладание, отвечает впопад — удивительно для женщины, только что застрелившей человека. — Он снова помолчал. — Но особенно меня поразило то, что она сама выключила магнитофон.

Пэйджит слушал, не меняя выражения лица. Но Терри знала, как болезненно воспринимает он эти вопросы, — женщине, которую описывал Монк, больше подходил спокойный голос на магнитофонной кассете, чем истерзанное лицо на огромной фотографии.

А Шарп двигалась к своей цели:

— Мисс Карелли просила накормить ее?

— Нет, на кассете есть запись — она просила воды.

— Но она просила врача?

— Нет.

— Время для отдыха?

— Нет.

Шарп кивнула.

— Когда запись прекратилась, — мягко спросила она, — мисс Карелли просила о чем-либо вообще?

— Да. — Монк перевел взгляд с Марии на Пэйджита. — Да, — повторил он. — Она хотела встречи с адвокатом.


— Это, — произнесла Марни Шарп на телеэкране, — не что иное, как убийство.

Терри и Пэйджит сидели в библиотеке, просматривали записи Терри, готовясь к выступлению Элизабет Шелтон. А до этого пришлось выдержать натиск репортерских толп. Они забросали их вопросами, просили Карло подтвердить, что Мария его мать, спрашивали, что они думают о суде.

Пэйджит, глядя на телеэкран, бесстрастно прокомментировал:

— Сегодня она хорошо выступала.

Терри не отвечала, чувствуя, как удручающе слушание действует на Пэйджита, — так много он поставил на карту. Они всегда просто работали вместе, стараясь не касаться того, что имело отношение к личной жизни, теперь же ей хотелось сделать что-то для него лично.

— Вы тоже хорошо выступали, — заметила она.

Он пожал плечами:

— Вы говорите так по доброте душевной. Я только с краю пощипал. Этого совершенно недостаточно.

Он кажется усталым, подумала Терри, а ведь сегодня только первый день.

— Но все равно, все это пойдет на пользу Марии, — ответила она. — Однако на перекрестном допросе вам не удастся добиться прекращения дела. Никто бы этого не добился.

— Давайте начнем, — говорила Шарп на телеэкране, — с тех фактов, которые мисс Карелли трактует, кажется, правдиво.

Терри мгновение смотрела на нее. Сказала спокойно:

— В чем же правда, хотела бы я знать.

Пэйджит откинулся на изголовье кушетки, глядя в холодный камин. Комната, освещаемая лишь светом уличных фонарей и прожектора у пальмы, была почти темна. И ничего нельзя было прочитать на лице Пэйджита. Наконец он проговорил:

— Я стараюсь не задаваться этим вопросом.

— Не хотите знать?

— Отчасти да. — Он повернулся к ней. — У меня странное ощущение, будто есть какая-то причина, по которой я никогда не узнаю об этом.

— А еще почему?

— Из практических соображений. — Он слегка улыбнулся. — Правда может пагубно повлиять на мою способность творчески подходить к защите клиентки.

— О мертвом, — спокойно заметила Шарп с экрана, — можно говорить что угодно.

— В забавные игры мы играем. — Терри вздохнула. — Речь идет не об истине. Речь идет о бремени доказательства и о правилах дачи показаний — что знает обвинение, могут ли они доказать это, можем ли мы это отвергнуть либо подвергнуть сомнению.

— Законам обычной человеческой морали это не вполне отвечает, — согласился Пэйджит. — Думаю, поэтому человек со стороны бывает разочарован — у него появляется ощущение, что это театр Кабуки, а не то место, где заняты поисками истины. Он, конечно, забывает, что в этой системе есть и другие точки отсчета и потому цивилизованное общество не старается покарать во что бы то ни стало. Если бы это было не так, мы плюнули бы на суд и стали бы вырывать у Марии ногти, добиваясь «правды». — Он помолчал. — Какой бы она ни была.

— В частности, — говорила Шарп, — доктор Шелтон считает, что прошло не меньше тридцати минут после смерти мистера Ренсома, прежде чем мисс Карелли решила расцарапать ему ягодицы.

Пэйджит взглянул на экран.

— Если я не смогу ничего сделать с этим, — тихо произнес он, — Марии конец.

А Терри вспомнила показание Монка с том, что отпечатки пальцев Марии остались всюду, когда она, как будто блуждая по комнате, касалась всего: ламп, столов, ящиков столов, и все это в чужом, незнакомом номере отеля. Что она делала? Терри не знала. Был ли Ренсом в это время еще жив или мертвым лежал на полу?

— Вы думаете, что она все же лжет? — спросила Терри.

— Да, — нехотя ответил он. — По крайней мере, в чем-то. Но в чем, я не знаю. И не хочу знать.

Обдумав его слова, Терри мягко сказала:

— Простите, но лично мне хотелось бы узнать.

— Тогда сделайте одолжение, Терри, если узнаете, не говорите мне. — Помолчав, Пэйджит добавил: — Достаточно того, что знаешь правду о собственной жизни.

Терри заговорила не сразу.

— Меня все-таки удивляет, — произнесла она наконец, — что же произошло со второй кассетой. И где кассета Линдси Колдуэлл?

Пэйджит бросил взгляд на потолок, как бы боясь, что Карло услышит их.

— Понятия не имею. Но, судя по тому, как вы спросили, думаю, кассета не пропала.

Терри вопросительно посмотрела на него:

— Мария?

Пэйджит кивнул:

— Думаю, да. Но ни малейшего представления о том как. Впрочем, меня это и не волнует. Думаю, так для меня будет лучше.

На экране подходило к концу вступительное слово Шарп.

— Мне хочется узнать, — проговорила Терри, — что же произошло в номере между Марией Карелли и Марком Ренсомом. Это нужно мне лично.

Пэйджит, помолчав, ответил:

— Но мы никогда не узнаем. И никогда, надеюсь, не узнаем, что же на той кассете.

И повернулся к экрану, где в это время появилось лицо Карло.

Взгляд Карло был устремлен на камеру.

— Кристофер Пэйджит — мой отец, — откровенно говорил он, — а Мария Карелли — моя мать. И единственное, что могу сказать о них кому бы то ни было, — я горжусь ими.

— Боже мой, — пробормотал Пэйджит. — Как мне не хотелось этого.

Снова появилось лицо репортера.

— И единственный комментарий мистера Пэйджита и мисс Карелли — это сообщение для печати, полученное из офиса мистера Пэйджита, в нем он заявляет: «Карло Карелли Пэйджит — наш сын. И единственное, что мы можем сказать о нем кому бы то ни было, — мы гордимся им».

— Мы сразу же решили с Марией: никаких интервью о Карло или о том, что связано с Карло, — пояснил Пэйджит. — Это единственное, в чем у нас не было разногласий за многие годы.

Терри задумалась.

— Я думаю, она любит его… по-своему. Хотя мне это непонятно.

У Пэйджита был отсутствующий взгляд.

— А знаете, что я сделал, узнав от нее, что она беременна? Спросил: чей ребенок?

Терри взглянула на него:

— С той поры прошло много времени, Крис. И что бы вы там ни говорили, теперь это не имеет значения.

Какое-то мгновение они молчали, потом Пэйджит обернулся к ней:

— Я искренне сожалею, что отрываю вас от Елены.

— Я скучаю без нее, но, кроме мыслей о Елене, меня волнует еще очень многое. — Терри смолкла, ей снова пришла в голову мысль, что нет уже той прежней уверенности в благополучном будущем Елены. Но этого она не могла сказать Пэйджиту и только добавила: — Карло — вот кто меня больше всего беспокоит.

Он, казалось, собирался о чем-то спросить, но передумал. Сказал только:

— Я боюсь этого слушания. Боюсь из-за Марии, из-за себя, а больше всего из-за него. Похоже, я сильно рискую.

Терри знала, что это правда, эксперты-юристы на телевидении уже приговорили его, хотя они и не знали, чем он рискует.

— Но назад пути нет, — ответила Терри. — Относительно Шелтон у меня есть кое-какие мысли.


2


Глядя на Элизабет Шелтон, занявшую место свидетеля, Пэйджит вспомнил о том, что сразу же инстинктивно почувствовал к ней симпатию.

Размышляя над природой этого чувства, он объяснял его тем, что ее ясные глаза светились умом и интеллектом и от нее исходило ощущение душевного равновесия, когда ни тайный страх, ни амбиции не принуждают к несправедливости или обману. Кроме того, нечто едва уловимое позволяло думать, что — каким бы хорошим профессионалом ни была Шелтон — ей отнюдь не чужды радости жизни: ее элегантный костюм и ярко-оранжевый шарфик вовсе не для роли судмедэксперта, а для кого-то, кто ей нравится. Это заставляло Пэйджита сожалеть, что они встретились в этих, а не в иных обстоятельствах и что в его задачу входило теперь доказать ее профессиональную несостоятельность.

И он вынужден был наблюдать, как она кирпичик за кирпичиком помогала Марни Шарп возводить бастионы обвинительного заключения.

Шарп кратко охарактеризовала Шелтон как опытного и знающего эксперта в области судебной медицины и криминологии и перешла к делу.

— Когда вы проводили медицинскую экспертизу, — спросила она, — вы старались найти факты, подтверждающие рассказ Марии Карелли?

— Да. Старалась.

— И такие факты были?

Со своего судейского места Кэролайн Мастерс пристально смотрела на Элизабет Шелтон.

— За исключением синяка на лице, — ответила та, — подобных фактов я не обнаружила.

— Не обнаружила, — подчеркнула Шарп.

Шелтон едва заметно кивнула; этот сдержанный жест говорил о том, что она не разделяет запальчивости Шарп.

— Да, это так, — подтвердила она.

— К этому мы еще вернемся, — сказала Шарп. — Но в связи с вопросами мистера Пэйджита инспектору Монку необходимо кое-что уточнить. Доктор Шелтон, свои тесты вы проводили в присутствии мисс Карелли?

— Какое-то время. Когда я пришла в номер мистера Ренсома, в мою задачу входило и обследование мисс Карелли — следы насилия и прочее.

— А когда это было?

— Примерно в час тридцать. Почти сразу же после звонка мисс Карелли по 911.

— И вы разговаривали с мисс Карелли?

— Да.

— Вы можете рассказать об этом разговоре?

Шелтон молчала, в замешательстве глядя на Марию Карелли.

— Среди прочего, — тихо произнесла она, — я спросила ее, имел ли с ней близость мистер Ренсом и нужна ли ей медицинская помощь.

— А что она ответила?

— Нет. На оба вопроса.

Шарп удовлетворенно кивнула:

— Не могли бы вы описать ее состояние?

Шелтон размышляла некоторое время:

— Я бы сказала, что она была подавлена — даже несколько испугана. Но вполне в здравом уме.

— По вашему мнению, у нее были признаки шока?

— Нет. — Шелтон снова посмотрела на Марию. — Мы беседовали, речь ее была вполне логичной. Конечно, было заметно, что ее очень волнует собственное положение.

Шарп наклонила голову.

— А положение мистера Ренсома ее не волновало?

Шелтон задумалась.

— Мисс Карелли упомянула о нем, только говоря об отметинах на своем теле — царапинах, синяке. Мисс Карелли приписывает их ему.

— А вы приписываете их ему?

— Нет. За единственным исключением — синяк под глазом, данные медицинской экспертизы не в пользу версии мисс Карелли о произошедшем.

Шарп была явно довольна.

— Не могли бы вы сказать, на чем основано ваше заключение?

— Конечно.

Когда Шелтон полуобернулась к Кэролайн Мастерс, Шарп оказалась рядом с ней. Было ощущение, что эта троица ведет доверительный разговор — две заслуживающие доверия профессионалки вводят в курс дела свою слушательницу. И Пэйджит остро почувствовал свою мужскую чужеродность и полную изоляцию Марии.

— Начнем, — заговорила доктор Шелтон, — с того, что я назвала бы основой рассказа мисс Карелли. Это ее объяснение того, как все происходило, на чем, как я понимаю, она настаивает.

Умный ход, подумал Пэйджит, и явно отрепетированный, а цель его — внушить всем, что Мария лжет. Сузив глаза, Мария смотрела на Элизабет Шелтон; во взгляде ее было разочарование. Обернувшись, Пэйджит бросил быстрый взгляд на Карло — сын был бледен.

— Она хорошо выступает, — прошептала Терри.

— События, составляющие основу этого рассказа, — продолжала Шелтон, — достаточно ясны: мистер Ренсом нападает на мисс Карелли, бьет ее, расцарапывает ей бедро и шею. В процессе борьбы, воспользовавшись заминкой, она ухитряется вытащить из сумочки «вальтер», и при попытке мистера Ренсома отобрать его пистолет выстреливает тому в грудь с расстояния в два или три дюйма. — Шелтон замолчала и окинула взглядом зал, как бы желая убедиться, что ее слушают. Ее действительно слушали — в зале стояла глубокая тишина. — Что касается самого мистера Ренсома, он был найден лежащим на животе с брюками, приспущенными до колен. По словам мисс Карелли, при попытке изнасиловать ее у него наступила и сохранялась эрекция.

Повернувшись всем корпусом к судье Мастерс, Шелтон говорила тихо, но отчетливо:

— На его ягодицах тоже были царапины. Опять-таки, по словам мисс Карелли, царапины нанесла она, защищаясь от изнасилования. Исходя из такого представления о происходившем, я и провела некоторые исследования, в том числе в криминалистической лаборатории.

Марни Шарп обернулась к адвокату:

— Мистер Пэйджит, считаете ли вы, что можно использовать данные, полученные в лабораторных исследованиях доктором Шелтон — специалистом высокой квалификации? Или необходимо привлечь другого эксперта?

Пэйджит задумался. Второй эксперт может даже усугубить дело, лучше положиться на добросовестность Элизабет Шелтон.

— Принимаем то, что есть, — согласился он.

Шарп, кивнув, обвела взглядом зал, как бы призывая всех в свидетели, особо задержала взгляд на судье. Против своего обыкновения судья Мастерс сохраняла молчание — взгляд ее был напряженным, она казалась полностью поглощенной происходящим.

— Не могли бы вы, — проговорила наконец Шарп, — рассказать об этих исследованиях?

— Конечно, — решительно ответила Шелтон и повернулась лицом к судье. — Во-первых, царапины были на бедре и горле мисс Карелли. Она утверждает, что их нанес мистер Ренсом. Мы искали частицы кожи под его ногтями.

— И каков же результат?

— Мы не нашли ничего.

В голосе Шарп появились язвительные нотки:

— Ну а если бы мистер Ренсом царапал мисс Карелли, вы могли бы найти частицы кожи у него под ногтями?

— Этот тест не дает стопроцентной гарантии. Но в общем-то да, конечно.

— А вы исследовали ногти мисс Карелли?

— Да.

— А в этом случае результат был?

— Да, — спокойно ответила Шелтон. — Под ногтями мисс Карелли были частицы кожи.

Подавшись вперед, судья Мастерс задала свой первый вопрос:

— Вы можете определить, чья это была кожа?

Шелтон покачала головой:

— Нет. Если кожи мало, это невозможно.

— Спасибо. Продолжайте, мисс Шарп.

Шарп взглянула на Шелтон с легкой фальшивой улыбкой:

— Вы что-нибудь еще нашли под ногтями мисс Карелли?

— Да.

— И что же вы нашли?

Шелтон помолчала.

— Микроскопические частицы нейлонового волокна.

Пэйджит окаменел. Шарп не говорила ему об этом и сейчас с откровенным торжеством встретила его удивленный взгляд.

— Каково, по вашему мнению, — спросила она, — происхождение этого волокна?

Шелтон взглянула на Марию. Проговорила тихо:

— Об этом ничего нельзя сказать. Но волокно то же самое, что и на колготках мисс Карелли.

— А под ногтями мистера Ренсома были частицы нейлона?

— Не было.

У себя за спиной Пэйджит услышал низкий, напряженный гул: журналисты поняли, какой удар нанесла Шелтон Марии Карелли, и с нетерпением ждали продолжения.

— Как вы поняли со слов мисс Карелли, — продолжала Шарп, — мистер Ренсом был сексуально возбужден во время нападения, которое ему приписывается. Это верно?

— Да.

— И вы искали тому подтверждение?

— Да. — Шелтон теперь смотрела на судью. — Перед оргазмом и даже во время полового сношения возбужденный член выделяет небольшое количество семени; иногда этого количества достаточно, чтобы вызвать беременность даже в том случае, если не было семяизвержения. Чтобы убедиться в том, что такие выделения были, мы берем мазок с члена и ищем остатки семени.

— И вы проделали это с членом Ренсома?

— Да.

— И каким был результат?

— Там ничего не было. — Шелтон не сводила глаз с Кэролайн Мастерс. — Выделений мы не нашли.

— Таким образом, вы не нашли ни единого факта любого рода, подтверждающего то, что мистер Ренсом был сексуально возбужден?

— Нет. Ни единого.

Шарп выпрямилась, отступила назад на два-три шага; и осанка, и тон ее голоса говорили о том, что она чувствует себя хозяйкой положения.

— Теперь давайте разберемся с пулевой раной, вызвавшей летальный исход. Вначале мисс Карелли заявила инспектору Монку, что она боролась с мистером Ренсомом с пистолетом в руке, что пистолет выстрелил ему в грудь с расстояния в два или три дюйма. Лабораторные исследования могут что-либо сказать по этому поводу?

— Да. Это не соответствует истине.

— Когда вы говорите «это»…

— Я имею в виду, что стреляли не с расстояния в два-три дюйма, а, как они считают, с удаления не менее чем два-три фута. — Теперь Шелтон обращалась уже непосредственно к судье: — Как вы знаете по собственному опыту работы в полицейском управлении, выстрел с близкого расстояния всегда оставляет следы.

— Я знаю это, — сухо ответила Мастерс. — По собственному опыту, приобретенному во время этого перекрестного допроса, я прониклась теперь уважением к следам от выстрелов с близкого расстояния. Как и к вашему искусству быть свидетельницей.

Похвала, не лишенная двусмысленности, заставила Шелтон улыбнуться, а Шарп замереть на мгновение и бросить на Кэролайн Мастерс испытующий взгляд. Когда Шарп снова заговорила, Пэйджит почувствовал, что в ее голосе нет прежней уверенности:

— Не могли бы вы сказать, какие пороховые следы должны были остаться в этом случае?

— Да. Оружие — «вальтер-380», пуля с серебряным наконечником — высокоточного исполнения, кстати. После выстрела с двух или трех дюймов из этого пистолета, этой пулей на груди убитого остался бы отчетливо видимый черно-серый круг от порохового нагара диаметром несколько дюймов. — Шелтон сделала паузу. — В данном случае следов пороха не было. Никаких.

— И какой вывод вы делаете из этого?

— Начнем с такого факта: чтобы не осталось следов, выстрел должен быть произведен с расстояния не менее двух футов, скорее даже трех футов. — Шелтон обернулась к Марии. — Из чего мы заключили, что мисс Карелли стреляла в мистера Ренсома не с двух-трех дюймов, а с двух или более футов.

Взгляды Марии и Шелтон встретились. Находившаяся между ними Шарп медленно покачала головой, как бы не в силах говорить, подавленная только что услышанным. Потом она кротко спросила:

— А как с историей мисс Карелли о борьбе за пистолет?

Шелтон продолжала смотреть на Марию.

— Никаких следов, — тем же ровным тоном отвечала она. — Ни отпечатков пальцев. Ни следов пороха на руках мистера Ренсома. Ничего, позволяющего предположить, что была борьба.

Зал замер. Пэйджит знал почему: жесткое, решительное выступление Шелтон, ее спокойное поведение пагубны для положения Марии Карелли. Для Пэйджита было мучением сидеть и делать вид, что ничего не произошло.

— На кассете, — снова раздался голос Шарп, — мисс Карелли говорит, что постаралась позвонить по 911 как можно скорее. Вы помните это?

— Да.

— А сколько времени прошло после этого звонка до вашего прибытия в отель?

— Немного. Минут пятнадцать.

Шарп помедлила.

— А как вы считаете, за сколько времени до вашего прибытия скончался мистер Ренсом?

— Точно трудно сказать. Но самое меньшее — за час.

— А почему вы так считаете?

— Его кровь уже стала скапливаться в грудной полости. Когда сердце перестает качать кровь, она стекает в самые низкие точки тела и остается там. Все дело в силе тяжести. Но это происходит не сразу. Бледность кожи мистера Ренсома позволяет, на мой взгляд, сделать вывод, что процесс этот был в развитии.

— Из чего вы заключили?..

— Что он умер самое малое за полчаса до того, как мисс Карелли позвонила по 911. Никак не меньше.

— А вы не знаете, что мисс Карелли делала между тем моментом, когда она застрелила Марка Ренсома, и ее звонком по 911?

Шелтон все еще смотрела на Марию. Тихо сказала:

— Могу только догадываться.

— Ну вот мы и подошли, — Шарп сделала эффектную паузу, — к царапинам на ягодицах мистера Ренсома. Вы можете дать о них медицинское заключение?

Шелтон бросила быстрый взгляд на судью и тут же отвела глаза. Когда та направила на нее свой взгляд, она уже смотрела в сторону.

— Да, — медленно ответила она. — Могу. После долгих раздумий.

— Так в чем же суть этого заключения?

Медэксперт обернулась к Шарп:

— Что царапины эти появились после смерти мистера Ренсома.

Гул в зале снова усилился, колеблясь между крещендо и диминуэндо, подкрепленный новыми голосами, новыми вопросами.

Грохнул судейский молоток.

— Здесь зал суда, — резко заявила Мастерс, — а не спектакль. Если кто-то не может этого понять, он будет смотреть по телевизору, вместе с остальными.

Она грозно взглянула на Шарп, как будто во всем было виновато обвинение.

— Продолжайте.

— На чем, — спросила Шарп, — основывается ваше заключение?

Шелтон снова повернулась к Марии, на этот раз ее взгляд был почти извиняющимся.

— На самих царапинах. В отличие от обычных царапин, таких, как у мисс Карелли, например, там не было разорванных капилляров или иных признаков кровотечения. — Шелтон вздохнула. — Из чего я сделала вывод, что уже произошел отток крови от ягодиц. Потому что сердце его перестало биться.

Зал снова затих. Впервые Кэролайн Мастерс смотрела не на Элизабет Шелтон, а на Марию Карелли. Та сидела с закрытыми глазами.

— Давайте вернемся назад, — говорила между тем Шарп, — и с других позиций посмотрим на данные медэкспертизы. Постараемся разобраться в том, что на самом деле происходило, а не в том, что рассказывала Мария Карелли.

Поднялся Пэйджит.

— Можно считать это вопросом, — осведомился он, — или мисс Шарп готова взять на себя более высокую миссию?

Судья взглянула на него:

— Вы заявляете протест?

— Да, Ваша Честь, по форме вопроса. — Пэйджит выступил вперед. — Я без протестов позволял мисс Шарп вести допрос. Но когда она начинает высказываться, как Чарльз Лоутон в «Свидетеле обвинения»[36 - Лоутон Чарльз (1899–1962) — англо-американский актер, исполнитель одной из главных ролей в фильме «Свидетель обвинения» (по Агате Кристи).], кто-то должен напомнить ей, что она не свидетель и что речи не факты.

— Вы позволяли мисс Шарп вести допрос, — заметила Мастерс, — поскольку ее вопросы не могли вызвать возражений. Другое дело — выступления.

Она обернулась к Шарп:

— Никаких речей!

— Хорошо, Ваша Честь. — Марни снова повернулась к Шелтон: — Данные медицинской экспертизы говорят о том, что мисс Карелли выстрелила в мистера Ренсома с расстояния в несколько футов, это так?

— Да.

— Значит, с вашей точки зрения, не исключена вероятность того, что синяк на лице мисс Карелли появился не при попытке оказать сопротивление, а при иных обстоятельствах.

— Протестую, — выкрикнул Пэйджит. — Это предположение, а не вопрос.

— Согласна, — сказала судья Мастерс. — Но, возможно, в этом есть нечто заслуживающее внимания, и я бы послушала предположение доктора Шелтон.

— Да, — ответила ей Шелтон. — Это возможно. Я считаю, что синяк у мисс Карелли от удара. Но сделать заключение о том, как удар был нанесен, при каких обстоятельствах, невозможно. — Она помолчала. — Нет оснований даже для того, чтобы сказать, что именно мистер Ренсом ударил ее.

— И, с вашей точки зрения, нет никаких признаков, указывающих на сексуальное возбуждение мистера Ренсома?

— Протестую, — снова заявил Пэйджит. — Эти вопросы уже задавались, и на них получен ответ. Только сейчас им придается иное значение.

— Верно, мистер Пэйджит, — согласилась судья. — Но я бы позволила мисс Шарп подвести итог медицинских исследований.

— Нет, — ответила эксперт, обращаясь к Шарп. — Не было никаких следов сексуального возбуждения.

Та сделала паузу.

— И ногти мистера Ренсома — произнесла она, — не позволяют сделать предположение, что это именно он расцарапал мисс Карелли.

— Верно.

— Поскольку только под ногтями мисс Карелли были найдены частицы ножи.

— Правильно.

— И под ногтями мисс Карелли, а не мистера Ренсома, вы нашли частички нейлонового волокна.

— Да.

— Такого же состава, как и колготки мисс Карелли.

— Да.

Шарп выпрямилась.

— Основываясь на данных медицинских исследований, как бы вы оценили историю мисс Карелли?

Элизабет Шелтон внимательно посмотрела на нее.

— Я могу сказать, что некоторые факты в истории мисс Карелли, в частности дальность выстрела, противоречат данным медицинской экспертизы. Другие, например удар, не нашли подтверждения.

— В таком случае позвольте мне дать альтернативную версию, основанную на результатах медэкспертизы. — Шарп помолчала и закончила, возвышая голос в ритмичной каденции: — Возможно такое: Карелли, убив мистера Ренсома, не звонила по 911 минут сорок, а за это время стянула с него брюки, расцарапала ему ягодицы, расцарапала себе бедро и шею, разорвала колготки — и все это, чтобы инсценировать защиту от изнасилования.

— Протестую! — Пэйджит встал и вышел вперед под возбужденный гул публики. — Повторяются все те же фантазии, о которых я упоминал в связи со вступительным словом мисс Карелли. Это гипотетично, спекулятивно, факты извращены и подаются избирательно — либо столь же избирательно игнорируются… Иными словами, все это вздор.

На лице судьи Мастерс появилась тонкая улыбка.

— А мне кажется, вам это просто не нравится. Формально вы в чем-то правы, мистер Пэйджит. Но предубеждения мы не можем исключить, и ответы доктора Шелтон я признала бы соответствующими процессуальным нормам. — Она сделала паузу. — Считаю, что это слушание было ценным.

Обернувшись, Пэйджит увидел лицо Марии, помертвевшее и бледное. Терри не поднимала глаз, Карло выглядел обиженным и беспомощным. В молчании зала Пэйджит вернулся за адвокатский стол с желанием подольше не покидать его.

Он сел и постарался придать своему лицу выражение вынужденного смирения.

— По моему мнению, — обратилась Шелтон к судье, — медицинская экспертиза говорит в пользу гипотезы мисс Шарп, а не версии мисс Карелли.

Шарп не могла скрыть своего удовлетворения:

— Вот и все, что я хотела узнать, Ваша Честь. По крайней мере, от этого свидетеля.

— Очень хорошо. — Мастерс взглянула на Пэйджита. — У защиты есть вопросы к свидетелю?

— Да, Ваша Честь. Конечно, есть.

Судья взглянула на часы:

— Сделаем перерыв на обед. До половины второго.

Она решительно встала и покинула судейское место. Зал взорвался. Пэйджит сидел, погруженный в раздумья.

Обернувшись, увидел, что Карло подошел к Марии, встал рядом с ней, пытаясь улыбнуться, а она пыталась улыбнуться ему в ответ. Они были так похожи друг на друга, что Пэйджиту было больно глядеть на них.

— Идемте, — бросил он Терезе Перальте. — Нам надо работать.


Пэйджит поднялся из-за адвокатского стола, прошел вперед и остановился напротив Элизабет Шелтон. Место он выбрал так, чтобы Кэролайн Мастерс могла видеть и его, и Шелтон одновременно. Пока он не заговорил, зал хранил гробовое молчание.

Он спокойно спросил:

— Вы не знаете, что произошло между Марией Карелли и Марком Ренсомом?

Мгновение Шелтон испытующе смотрела на него.

— Нет. Меня там не было. Я могу только дать оценку данным медицинской экспертизы.

— То есть вы не можете сказать, имела ли место борьба.

— Нет.

Пэйджит сделал паузу.

— Или, — мягко произнес он, — пытался ли мистер Ренсом насиловать мисс Карелли.

— Нет. — Шелтон помолчала. — Все, что я могу определить: подтверждают ли улики заявление мисс Карелли о том, что на нее совершено нападение на сексуальной почве.

Пэйджит искоса взглянул на нее:

— И среди этих улик синяк на лице мисс Карелли, не так ли?

— Да.

— И когда вы обследовали ее, вы определили, что синяк появился от удара.

Шелтон молчала, на ее умном лице появилось замешательство, которое она не пыталась скрыть.

— Да.

— И, как вы знаете, обвинение не располагает сведениями о том, что мисс Карелли пришла к Марку Ренсому в таком состоянии, не так ли?

— Насколько я знаю, нет.

— Как, по вашему мнению, удар был нанесен открытой рукой?

— Да.

— Кем-то, кто все делает правой рукой?

— Да.

— А мистер Ренсом не был левшой?

— Нет.

Пэйджит бросил взгляд на судью Мастерс. Та смотрела на Шелтон с бесстрастным интересом. Пэйджиту почему-то представилось, что она вспоминает о тех не особенно приятных случаях, когда Элизабет Шелтон обрекала на осуждение ее клиентов. Он обернулся к эксперту:

— Вы задавались вопросом, был ли человек, нанесший удар мисс Карелли, правшой?

Та молчала. Пэйджит знал, что наступил момент, когда она могла сама решать — помочь ему или навредить; но, каково бы ни было ее мнение на этот счет, он не мог заставить ее высказаться без ее доброй воли.

— Да, — спокойно сказала она.

— И каково же ваше мнение?

Шелтон глубоко вздохнула:

— Более вероятно, что удар мисс Карелли был нанесен правшой.

— На чем основано ваше заключение?

— Доводов два. Как правило, правши бьют правой рукой. Такой удар наносится в состоянии озлобления, что, в свою очередь, предполагает его спонтанность, которая говорит в пользу того, что нападавший действовал под влиянием инстинкта. — После небольшой паузы она добавила: — А инстинктивное движение у правши вполне определенное.

Пэйджит смотрел ей в лицо.

— Вы говорили, что есть и второй довод.

Шелтон бросила быстрый взгляд на Шарп.

— Он менее существенен, — ответила она. — Удар был нанесен с большой силой. А у правши правая рука всегда сильнее.

— А кстати, Мария Карелли правша или левша?

Шелтон повернулась к Марии. Сказала холодно и отчетливо:

— Левша, насколько я знаю.

Пэйджит кивнул, соглашаясь. Потом спросил:

— Как вы считаете, Мария Карелли могла сама нанести себе такого рода травму?

Шелтон продолжала смотреть на Марию.

— Такая возможность существует. Но нет, это маловероятно. Я никогда не предполагала, что мисс Карелли сделала это сама.

С судейского места Кэролайн Мастерс перевела взгляд с Шелтон на Марию.

— А могут такие удары, — спросила она, — вызвать более серьезные повреждения?

Врач повернулась к судье, явно обдумывая ответ. Пэйджит чувствовал, что, как и Марни Шарп, она озабочена тем, как бы Мария не использовала изнасилование для оправдания убийства; но ее в гораздо большей степени, чем Шарп, тревожили сомнения, истока которых она не знала.

— Трудно сказать, — пожала плечами она. — При повторных ударах могут быть сломаны челюсть или нос, выбит зуб, возможно даже сотрясение мозга. Если жертва теряет сознание и падает, не исключено появление и других повреждений. В том числе и более серьезных.

— Как такой удар может повлиять на сознание жертвы и на восприятие ею окружающей действительности?

Судья увлечена допросом, отметил про себя Пэйджит, Кэролайн Мастерс не растеряла навыков защитника: вопрос задан отличный.

— Опять же, — медленно проговорила Шелтон, — трудно сказать.

— Есть вероятность шока, ухудшения зрения?

Шелтон задумалась:

— Шок — медицинский термин, Ваша Честь, включающий в себя группу симптомов, которые я не наблюдала у мисс Карелли. Но какая-то степень дезориентации вполне возможна.

— То есть это может повлиять и на восприятие происходящего, и на способность точно вспомнить все события?

— Да, это возможно.

— Благодарю вас, доктор Шелтон. — Судья обернулась к Пэйджиту: — Извините меня, мистер Пэйджит. Суд интересовали эти вопросы.

— Как и нас. — Он не знал, было ли вмешательство судьи вызвано желанием помочь Марии как возможной жертве или Мастерс сводила старые счеты с Шелтон. Медленно двинувшись к месту свидетеля, он остановился, как только определил в уме новую линию расследования. — Подтверждая выводы суда, вы сомневаетесь в способности мисс Карелли точно вспомнить расстояние, с какого произошел выстрел в мистера Ренсома, правильно?

— Да.

— И вы допускаете, что выстрел мог произойти с расстояния в два-три фута?

В голосе Элизабет появился холодок:

— Да, это можно принять как минимальную дистанцию.

— Совершенно верно, но верно и то, что вы не можете определить угол, под которым была выпущена пуля.

— Нет, в этом случае не можем.

— И не можете сказать, не отпрянул ли в испуге мистер Ренсом в момент выстрела…

— Нет.

— …или по какой-то иной причине отклонился назад.

— Нет.

Пэйджит помедлил. Боковым зрением он увидел, что Мария подалась вперед, как бы силясь помочь ему.

— Итак, нет никаких медицинских свидетельств, которые исключали бы возможность того, что в ходе борьбы пистолет оказался направленным на мистера Ренсома и тот, испугавшись, отпрянул в момент выстрела.

Шелтон посмотрела на него спокойно и холодно:

— Исключить это я не могу, но есть факты, которые говорят против этого. Мисс Карелли заявляет, что мистер Ренсом пытался отобрать у нее пистолет, и тем не менее найденные на нем отпечатки пальцев принадлежат только мисс Карелли. — Она смолкла, нахмурилась. — И если бы он отступил назад, выставив перед собой руку, то выстрел с расстояния в два или три фута, конечно же, оставил бы у него на ладони и пальцах следы порохового нагара. Мы их не нашли.

Пэйджит размышлял. Шелтон нанесла ему сильный удар; усыпленный ее искренностью, он забыл, что она хороший боец. И теперь лихорадочно подыскивал вопрос, чтобы задать его, прежде чем все поймут, что он сбит с толку.

— Но вы не знаете, — нашелся он, — хватался ли мистер Ренсом за сам пистолет или за запястья мисс Карелли?

— Нет.

— И не знаете, в каком положении находились его руки, когда пистолет выстрелил?

— Нет.

Пэйджит понял: это было лучшее, что он мог сделать.

— Давайте перейдем к другим вашим утверждениям. Вы заявляете, что, когда впервые заговорили с мисс Карелли, она была вполне в здравом уме.

— Да.

— Но вы не присутствовали при смерти мистера Ренсома.

— Нет. Конечно же, нет.

— Значит, у вас нет никакого представления о том, была ли мисс Карелли в шоке от момента смерти до того, как она позвонила по 911, или хотя бы, как вы выражаетесь, дезориентирована.

— Нет.

— Значит, вполне возможно, что, игнорируя гипотетический сценарий мисс Шарп, по которому она должна была в это время фабриковать улики и обезображивать труп, мисс Карелли сидела в состоянии оцепенения.

— Протестую, — вмешалась Шарп. — Это извращение показаний.

Судья бросила на нее насмешливый взгляд:

— Разве? Ну если это и так, то совсем немного. Отклонено.

— Да, это возможно. — Голос Шелтон обрел твердость. — Мой ответ мисс Шарп основывается на противоречиях, выявленных при экспертизе. Противоречия эти заставляют усомниться в правдивости рассказа мисс Карелли о событиях, произошедших между смертью мистера Ренсома и звонком по 911.

— Вы говорите о противоречиях, — сказал Пэйджит, — а вы слышали запись звонка мисс Карелли по 911?

Шелтон медленно покачала головой:

— Нет. Не слышала.

Пэйджит обернулся к судье Мастерс:

— Ваша Честь, обвинение уже признало приемлемость этой записи. Я прошу разрешения дать ее прослушать доктору Шелтон.

— Для чего? — вмешалась Шарп. — Да, все знают, что мисс Карелли звонила, но звонила она не доктору Шелтон. И я не понимаю, почему вы вообще находите возможным расспрашивать ее об этом.

— Все очень просто. Мисс Шелтон заявляет о полной вменяемости мисс Карелли на момент своего прибытия в отель, при этом основывает свое заявление на тоне ее голоса и логичности ее высказываний. Я хотел бы, чтобы она могла сравнить свое впечатление от мисс Карелли в тот момент и тогда, когда она звонила по 911.

— Я протестую, — заявила Шарп. — Мы не утверждали, что доктор Шелтон может определять степень вменяемости человека по голосу. Или что она специалист в области психологии или психиатрии. Ее показания основывались на впечатлении врача от физического состояния женщины, сидевшей напротив нее.

— Это верно, — согласилась Кэролайн Мастерс, — но вы уже использовали, по крайней мере в целях обвинения, впечатления доктора Шелтон для того, чтобы судить о психическом состоянии мисс Карелли во второй половине дня. Я намерена организовать прослушивание.

Обернувшись, Пэйджит увидел, что Терри уже поставила магнитофон на стол. Она улыбнулась одними глазами: этот ход был ее изобретением. Находившаяся рядом с ней Мария смотрела на магнитофон взглядом, каким преследуемый смотрит на преследователя. Пэйджит не знал, отчего это: то ли она не хотела снова переживать волнение того момента, когда звонила по 911, то ли думала о другой кассете, которую надеялась никогда больше не увидеть.

Терри включила магнитофон. Когда он заработал, Пэйджиту бросилось в глаза напряженное лицо Карло.

В зале царила тишина.

— Служба безопасности Сан-Франциско, — громко произнес мужской голос.

Ответа не было. Голос повторил отрывисто:

— Служба безопасности Сан-Франциско.

И снова было молчание. Потом, очень тихо, Мария сказала:

— Произошел несчастный случай.

Здесь, в зале суда, ее голос звучал жалко и неуверенно. Было такое впечатление, что она пытается рассказать свой смутный сон человеку, которого не знает.

— Что случилось? — спросил мужчина.

— Произошел несчастный случай, — повторила она. У нее был утомленный голос, его тоном она давала понять, что изъясняется достаточно ясно — он лишь должен слушать внимательнее.

Кэролайн Мастерс сузила глаза, как будто показывая свое особо тонкое понимание услышанного. На лице Шелтон отражалась ее глубокая сосредоточенность.

Мужчина на кассете продолжал настойчиво:

— Что за случай?

Пауза длилась долго. Потом, как бы не веря самой себе, Мария проговорила:

— Пистолет выстрелил.

Пэйджит повернулся к Марии. Опустив взгляд в стол, она медленно покачала головой. Этот жест сказал ему о трагическом недоумении, о беспомощном и страстном желании вернуться в прошлое, чтобы изменить то, что случилось.

— Кто-то убит?

— Да. — Голос дрожал. — Думаю, он мертв.

— Где вы?

— Отель «Флуд». — После долгого молчания странным, извиняющимся тоном Мария сказала: — Я не могу вспомнить номер комнаты.

— Кто это?

— Минуточку, — воскликнула Мария. — Он зарегистрирован на имя Марка Ренсома. Номер люкс.

Последние слова она произнесла с облегчением, как будто была рада, что хоть в этом-то память не изменила ей.

— Кто это?

— Приезжайте, — выкрикнула она пронзительным голосом и повесила трубку.

Когда Пэйджит снова взглянул на Марию, та повернулась к эксперту, в глазах стояли слезы. Шелтон была бледна.

Зал молчал. Кто-то ерзал в своем кресле, кто-то смотрел в сторону. Пэйджит вспомнил то жуткое чувство, которое испытал однажды, слушая запись, сделанную в кабине самолета за несколько мгновений до катастрофы.

Он тихо спросил Элизабет Шелтон:

— Женщина, которую вы помните, говорила так?

Она подняла на него глаза, явно затрудняясь ответить. В самом деле: у Марии такой дрожащий голос, что ответь она «да», ее сочтут жестокой.

— Нет, — вымолвила наконец Шелтон. — Она говорила немного по-другому.

— А как?

— Когда я встретилась с ней, она была несколько заторможена, но вполне контролировала свои слова и поступки. Голос на кассете звучит более отстраненно, как мне кажется. Она больше ошеломлена.

— Женщина на кассете ближе к событиям, которые она не может вспомнить достаточно ясно, чтобы угодить обвинению.

— Протестую, — выкрикнула Шарп. — Я не слышу здесь вопроса.

— Здесь его и нет, — возразила Кэролайн Мастерс. — Пожалуйста, вопрос, мистер Пэйджит. Имеющий отношение к делу.

— Непременно. — Он повернулся к свидетелю: — Итак, вы не отрицаете, что, основываясь на тоне голоса мисс Карелли, при разговоре с вами нельзя сделать вывод, что травма не повлияла на ее поведение в тот вечер — и когда она была одна у трупа мистера Ренсома, и когда отвечала на вопросы инспектора Монка?

— Я не стану возражать. — Элизабет Шелтон холодно и спокойно посмотрела на Марию. — Как мисс Шарп уже отметила, я не специалист в психиатрии.

— Вернемся тогда к чисто физическим признакам, которые, как вы утверждаете, противоречат рассказу мисс Карелли.

— Да.

— Одно из этих противоречий в том, что у мистера Ренсома, в отличие от мисс Карелли, вы не нашли частиц кожи под ногтями.

— Да.

Пэйджит принял нарочито удивленный вид:

— У него были длинные ногти?

Шелтон помедлила:

— Нет. Вовсе нет.

— Но зато у мисс Карелли они длинные.

— Да. Действительно, у нее даже один ноготь сломался.

Пэйджит сделал паузу:

— А разве не легче найти частички кожи у человека с длинными ногтями?

— Конечно, легче. Но обычно приходится иметь дело с ногтями нормальной длины, я имею в виду — у мужчин.

— А ногти мистера Ренсома были «нормальной длины»?

Шелтон задумалась:

— Они были несколько короче. Такое впечатление, что он их недавно подстригал.

— Это могло повлиять на тест?

— Могло, мистер Пэйджит. Но если продолжить эту мысль, невольно возникает вопрос, как же он умудрился исцарапать мисс Карелли.

По залу прошел гул. Одним выпадом Шелтон остановила напор Пэйджита — перевес снова был на стороне обвинения. Растерявшись, Пэйджит тем не менее постарался напустить на себя скучающий вид, как будто именно этот довод он и рассчитывал услышать.

— Значит, верно, что тест срабатывает не всегда.

— Да. Верно.

— И, следовательно, Марк Ренсом мог исцарапать Марию Карелли и не собрать достаточно кожи под ногтями.

— Да, это возможно. — Она помолчала, привлекая внимание к тому, что собиралась сказать, и закончила: — Но в большинстве случаев тест срабатывает. Во всяком случае, если царапины такие глубокие, как у мисс Карелли.

Пэйджит понял, что Шелтон начинает брать верх над ним: профессиональная гордость не может позволить ей проиграть, а опыт подсказывает, что слишком многое в истории Марии не соответствует действительности. Он поспешил сменить тему.

— Больше всего меня беспокоит толкование улики, связанной с колготками мисс Карелли. Я хотел бы, задав несколько вопросов, попытаться под иным углом взглянуть на все это.

Мисс Шелтон слегка пожала плечами:

— Хорошо.

— Вы показали, что нашли нейлоновое волокно такого же состава, как и колготки мисс Карелли, под ее ногтями, но не мистера Ренсома, это так?

— Да.

— И этот факт стал одной из причин, в силу которых вы согласились с выводом обвинения о том, что мисс Карелли сфабриковала улики.

— Да, одной из причин.

Пэйджит наморщил лоб:

— Не знаю, как к этому подступиться, доктор Шелтон, но натягивание колготок требует определенных усилий, не так ли?

Шелтон посмотрела на него долгим, оценивающим взглядом, и что-то едва уловимо изменилось в ее глазах.

— Возможно, — произнесла она.

— И в результате этих усилий колготки вполне могут порваться?

Взглянув на судью Мастерс, Пэйджит подумал, как трудно понять, что выражает ее лицо — то ли простое любопытство, то ли профессиональный интерес, потом решил, что профессиональный интерес преобладает.

— Да, — с серьезностью, подобающей эксперту, подтвердила Элизабет Шелтон, слегка прищурившись, — они довольно часто рвутся. — Она помолчала. — По крайней мере, по моему опыту.

— Значит, при нормальном натягивании колготок, каковое мисс Карелли проделала в то утро, они могли порваться.

— Да, конечно.

— И, значит, вполне возможно, что при нормальном натягивании колготок под ногти мисс Карелли попало нейлоновое волокно.

Шелтон поколебалась:

— Я этого не исключаю.

Обернувшись, Пэйджит кивнул Терри — вопросы были ее. Потом взглянул на журналистов, заполнивших ряды кресел между телекамерами и позади скамьи подсудимых. Примерно половина, как он уже знал, были женщины, в большинстве своем в юбках или платьях.

— Доктор Шелтон, давайте посмотрим на представителей прессы.

— Протестую. — Шарп встала. — Я не знаю, чем собирается развлечь нас мистер Пэйджит, но мы и без того уже ушли слишком далеко от обстоятельств убийства Марка Ренсома.

— Вы на самом деле не догадываетесь о намерениях защиты, мисс Шарп? — Судья окинула взглядом прессу. — А я догадываюсь, и меня интересует ответ. Хотя бы потому, что я вижу здесь проявление неравенства.

Шарп вспыхнула:

— Не нахожу здесь ничего забавного, Ваша Честь.

— Я тоже. И, если я верно понимаю мистера Пэйджита, это даже слишком серьезно.

— Благодарю вас, Ваша Честь. — Пэйджит снова обернулся к Шелтон. — Очень примерно оценив состав прессы, я считаю, что пятьдесят процентов присутствующих в зале журналистов женщины. Вы согласны?

— Я не считала. Вижу, что много.

— А у какого процента этих женщин-репортеров, — мягко сказал он, — оказалось бы нейлоновое волокно под ногтями, если бы вы подвергли их тому же тесту, что и мисс Карелли?

Пэйджит смотрел на лица, обращенные к Элизабет Шелтон. Речь шла об одном человеке, но он чувствовал, что в душах многих журналистов шевелится страх — инстинктивный страх перед несправедливым обвинением.

— Понятия не имею! — отмахнулась эксперт.

— Ну хотя бы примерно!

— По всей вероятности, у нескольких процентов.

— Никто из них, как вы понимаете, не убил никого по дороге в суд.

Элизабет Шелтон оглядела журналистов, как бы желая убедиться в правдивости этих слов, сказала без улыбки:

— Полагаю, что нет.

— Благодарю вас. Исключив журналистов из числа подозреваемых, я хотел бы вернуться к мисс Карелли. Вы уже согласились со мной, что нейлоновое волокно могло попасть ей под ногти при натягивании колготок. Это вполне возможно, но не исключено и то, что мисс Карелли схватилась за колготки, когда Марк Ренсом пытался стянуть их.

Довольно долго свидетельница просто смотрела на него.

— Да, — проговорила она наконец. — Это возможно.

— И все эти возможности и вероятности лишают основы гипотезу мисс Шарп о том, что мисс Карелли сфабриковала улики.

— Они порождают сомнения в одном элементе гипотезы, — уточнила мисс Шелтон. — Но, кроме отсутствия кожи под ногтями мистера Ренсома, нельзя забывать и об отсутствии семени и о том, что царапины на его ягодицах появились, вне всякого сомнения, после смерти.

Пэйджит кивнул:

— Давайте начнем с семени. Это стопроцентный тест?

— Нет такого теста. Но в подавляющем большинстве случаев эрекция вызывает выделение семени еще до семяизвержения.

— Но не всегда.

— Нет.

— И даже в том случае, если выделения могли быть, ваш тест не дает стопроцентной гарантии?

— Нет. — Шелтон выпрямилась, в ее голосе появились назидательные нотки. — Но вы могли бы заметить, мистер Пэйджит: ваши вопросы возникли из-за того, что вы предположили невероятное наложение ошибок одного теста на ошибки в других. Думаю, наши тесты надежнее, чем вы предполагаете.

Пэйджит помедлил. Он подошел к самой деликатной части допроса. Надо было избежать враждебности эксперта.

— Я не сомневался, — заметил он непринужденно, — в вашем высоком профессионализме. Но вы не сами определяете, каким случаем вам заниматься, а в данном деле большую роль играют косвенные доказательства.

Снова поднялась Шарп:

— Мистер Пэйджит был недоволен тем, что на допросе произносятся речи. Я бы хотела заявить о своем недовольстве. В частности, тем, что единственная цель мистера Пэйджита — нападки на обвинение.

Пэйджит обернулся к ней:

— Моя единственная цель — прояснить некоторые недоразумения. Для этого, я полагаю, надо развести по разные стороны профессиональную компетентность доктора Шелтон и ваш случай.

Судья Мастерс подалась вперед:

— Довольно, мистер Пэйджит. Не отвлекайтесь.

— Благодарю вас, Ваша Честь. — Пэйджит снова обернулся к Шелтон: — Я правильно понимаю, доктор Шелтон: в версии обвинения относительно фабрикации улик большая роль отводится царапинам на ягодицах Марка Ренсома?

Шелтон, подумав, ответила:

— Определенная роль отводится, да. Но я не стала бы переоценивать их значение.

— Но вы допускаете, что могли ошибиться и что царапины появились до смерти Марка Ренсома.

— Да, это возможно. Но, основываясь на том, что нет кровоподтеков и поврежденных капилляров, я делаю вывод, что царапины появились после смерти мистера Ренсома.

Пэйджит взглянул на нее:

— А вам известно, доктор Шелтон, какие процедуры проделывают санитары, прибыв по вызову?

— Да, известно.

— И в округе Сан-Франциско они всегда проделывают одну и ту же процедуру, как только прибывают на место происшествия?

— Да. Если положение тела и другие признаки не доказывают, что человек несомненно мертв, санитары обязаны сделать попытку оживить ее или его. Они должны проверить, в частности, есть ли сердцебиение.

— И они проделывали это с Марком Ренсомом?

— Насколько я понимаю, да. У Марка Ренсома была только одна рана, значит, они могли подумать, что он еще жив.

— То есть они должны были проверить, бьется ли сердце Марка Ренсома?

— Да, среди прочего.

Лицо Пэйджита выразило удивление:

— Но, когда вы обследовали мистера Ренсома, разве он не лежал лицом вниз?

— Да. — Шелтон задумалась. — Как я понимаю, они его переворачивали. Но как только определили, что мистер Ренсом мертв, они вернули его в прежнее положение.

Пэйджит кивнул.

— Другими словами, они находят его лежащим на животе, переворачивают на спину, потом снова на живот. Правильно?

— Так мне это представляется. Оставляют его в не очень изящной позе.

— Проделывая все это, они должны были касаться тела руками?

Глаза врача сузились.

— Да.

— Тела человека, который, согласно вашему отчету, весил около двухсот двадцати пяти фунтов.

— Да, такой у него вес.

— И все это они делают довольно быстро, так ведь?

— Должны. Ведь предполагается, что жертва может оказаться живой.

Пэйджит помолчал, перевел взгляд с напряженно слушавшей Кэролайн Мастерс на Элизабет Шелтон.

— А не могло получиться так, — мягко спросил он, — что санитары нанесли царапины на ягодицы мистера Ренсома?

Какое-то мгновение женщина не отрываясь смотрела на него. Стояла тишина, потом она наконец кивнула. Казалось, это был не ответ на вопрос Пэйджита, а жест восхищения.

— Да. Не знаю, насколько это вероятно, но это возможно.

— И, честно говоря, ведь существование такой возможности делает несостоятельной гипотезу мисс Шарп, которую она вам предложила?

— Кстати, — доктор Шелтон заговорила тихо, адресуясь к одному Пэйджиту, — если Марк Ренсом оцарапал Марию Карелли, а санитары оцарапали Марка Ренсома, чья же кожа была под ногтями Марии Карелли?

Истина была столь бесспорна и высказана с такой искренностью, что Пэйджит почувствовал, как все результаты его стараний сведены на нет. И без гудения зала он знал, какой урон она нанесла ему. И был даже благодарен залу за эту реакцию, дававшую ему время на размышление.

Ударил молоток судьи Мастерс.

— Мистер Пэйджит, — осведомилась она. — У вас есть еще вопросы?

— Несколько, — небрежно бросил он. — Вы назвали две причины появления кожи под ногтями мисс Карелли. Первая: она царапала мистера Ренсома, что, как вы полагаете, произошло после его смерти, хотя могло быть и наоборот. Правильно?

— Да.

— И вы считаете, что, фабрикуя улики, мисс Карелли могла сама расцарапать себя.

— Да.

— А нет ли третьей причины?

Шелтон бросила на него осторожный взгляд:

— Например?

Пэйджит прошел вперед.

— Мисс Карелли могла расцарапать себе бедро, защищаясь от изнасилования — стараясь не позволить стянуть с себя колготки.

Мисс Шелтон нахмурилась, опустив взгляд. Пэйджит почувствовал, что она вновь перебирает обстоятельства происшествия, но не для того, чтобы ответить на его вопрос, а для того, чтобы найти для себя честный выход. Наконец она подняла на него глаза и тихо сказала:

— Да, могло быть и так.

Пэйджит почувствовал, что камень упал с души.

— Спасибо, доктор, — отозвался он. — Это все, что я хотел узнать.

Она кивнула, слегка улыбнулась, и Пэйджит сел на свое место.


А Шарп была уже на ногах.

— Кое-что из сказанного вами, доктор Шелтон, наводит меня на размышления. Причина этого в том — я повторю сказанное, — что вопросы защиты возникли в результате предположения невероятного совпадения ошибок в разных тестах. Что вы думаете об этом?

С минуту та размышляла:

— Я и хотела сказать: оправдание мисс Карелли возможно лишь в случае, если выявится, что несколько тестов было проделано небрежно, были сделаны неверные выводы из некоторых посылок и все это к тому же совпало.

Шарп кивнула:

— В частности, это относится к тестам, которые не обнаружили кожу под ногтями мистера Ренсома.

— Да, — подтвердила мисс Шелтон и поправила себя: — Хотя нередки случаи, что кожу не находят.

Шарп нахмурилась, тон ее стал язвительным:

— И нужно, чтобы тесты не обнаружили следов сексуального возбуждения.

— Да.

— А на руках мистера Ренсома не должно обнаружиться порохового нагара, хотя мисс Карелли заявила, что была борьба за пистолет.

— Да.

— А еще он должен отпрянуть назад в момент, когда она стреляла в него.

— Да.

— А мисс Карелли сама должна порвать свои колготки.

— Все это так.

— А если царапины мистеру Ренсому нанесли санитары, надо еще к тому же, чтобы вы ошиблись в определении времени, когда они были нанесены.

— И снова да.

Взгляд Шарп стал недоверчивым.

— Вы на самом деле ошиблись?

Мисс Шелтон склонила голову:

— Все же надеюсь, что нет.

— Как вы думаете, все эти подпорки спасут версию мисс Карелли?

Прежде чем ответить, эксперт долго смотрела в сторону Марии.

— С медицинской точки зрения все это неправдоподобно, — спокойно резюмировала она. — Неприятно об этом говорить, но я ей просто не доверяю.


3


Мария Карелли испытующе смотрела в лицо Карло.

Они сидела за угловым столиком в кафе «Маджестик» — в элегантном зале, оформленном в викторианском стиле, с вентиляторами под потолком и пианистом в глубине зала, играющим спокойную мелодию. Как она и ожидала, другие обедающие, узнав, обстреливали их взглядами. Но, несмотря на это, она пригласила Карло пообедать с ней, потому что больше, чем последние слова Элизабет Шелтон, ее душу взволновало то, как Карло пытался успокоить ее.

Мария не хотела его присутствия на суде. Но она не хотела и того, чтобы он почувствовал: его присутствие ей в тягость. Карло принял решение и сделал так, как хотел.

— Я не говорила тебе, — произнесла она наконец, — как важно было для меня видеть тебя в зале. Моя беда в том, что всегда полагалась только на себя, а кончилось тем, что меня обвинили в преступлении. — И добавила с легкой улыбкой: — Надо будет использовать эту фразу.

Она смотрела, как он пытается улыбнуться ей в ответ. Карло изо всех сил старался полюбить ту, которую совсем не знал, в том ее образе, который создавался усилиями Марни Шарп. Мария находила это трогательным и понимала, как это мучительно.

— У тебя все будет хорошо, — проговорил Карло. — Отец одолеет ее.

В этой фразе чувствовался подтекст — мальчику хотелось видеть в решительных действиях отца доказательство того, что он верит Марии. Но все, что могла сейчас Мария, — это сказать Карло, что она верит в Кристофера Пэйджита.

— То, что он делает, — просто чудо, — ответила она. — Случай трудный, как ты понимаешь.

Сын вопросительно посмотрел на нее:

— Что ты имеешь в виду?

Мария призвала на помощь всю свою выдержку. Ей проще было скрыть свои страдания, чем пытаться уберечь его от мучительного сочувствия.

— Есть вещи, которые я скрыла от полиции, — тихо вымолвила она. — У меня есть на то свои причины. И потому у Криса трудности — он догадывается об этом.

Мария с болью в душе наблюдала попытки Карло быть мужественным и взрослым и снова подумала о том, стоило ли привлекать Пэйджита в качестве адвоката.

Бесстрастным голосом мальчик спросил:

— А сейчас уже поздно рассказать ему об этом?

— Поздно. В силу некоторых обстоятельств… — Она замолкла на полуслове. — Раньше были одни причины, теперь — другие, не менее важные. Прошу тебя, Карло, отнесись к этому с пониманием.

Он медленно кивнул:

— О'кей.

Мария испытующе смотрела на него. Она не представляла, что ей будет так тяжело потерять доверие сына, что он так много значит для нее. Но, по крайней мере, он останется с тем из родителей, которым можно гордиться.

— Мне нужно, чтобы ты знал об одной вещи, — решилась она.

Кажется, он понял ее состояние.

— Ты моя мама, — ответил он. — И что бы ты ни сочла нужным сказать мне, я всегда выслушаю.

Мария инстинктивно избегала употребления слова «нужно» применительно к себе. Но лучше, если Карло будет думать, что она нуждается в нем. Она прикрыла его руку своей.

— Речь идет о кассете. На ней запись моего разговора с психиатром. Она была у Марка Ренсома.

Карло еще не научился выдержке Пэйджита. Тревога и смятение промелькнули на его лице, прежде чем он овладел собой.

— Окружной прокурор знает? — спросил он.

— Да. Они думают, что из-за этой кассеты я и убила его. Завтра или послезавтра будет перерыв в заседании. Для закрытого совещания — твой отец не хочет, чтобы эта кассета фигурировала как улика.

— Значит, отец все же знал.

— Теперь знает. Но только потому, что они разыскали ее. — Мария старалась говорить ровным голосом. Не показывай ему, повторяла она себе, как тебе трудно и как ты боишься того, что может сделать Марни Шарп.

— Это касается того времени, когда я была юристом. Некоторых обстоятельств, которых я очень стыжусь.

— Но убить из-за этого? Как они думают?

— Кассета может означать конец моей карьеры. — Мария слегка улыбнулась. — Кое-кто думает, что из-за этого я способна на убийство.

Карло покачал головой. Мария не могла бы сказать, к чему относится этот жест — к тому, что люди могут так думать, или к ее словам.

— Этого недостаточно, — тихо проговорила она. — Для того, чтобы убить кого-то.

Мгновение Карло молчал.

— И отец не знает об этих обстоятельствах?..

— Не знает о том, что они имеют отношение ко мне.

Мальчик смотрел на ее руку, все еще лежащую на его пальцах. Потом повернул кисть так, что ее рука оказалась на его ладони, и охватил ее пальцы своими.

Мария едва не расплакалась от этого рукопожатия.

— Поскольку Крис защищает меня, — овладев собой, вновь заговорила она ровным голосом, — есть некоторые обстоятельства, о которых он не спрашивает, и обстоятельства, которые он не должен знать. Я хочу, чтобы ты знал: его задача, как адвоката, гораздо трудней, чем тебе могло представляться. Труднее даже, чем он сам думает. — Она понизила голос: — За это можно винить меня.

Мария увидела, что его настроение снова изменилось, похоже, он испытал облегчение. С горечью и радостью она поняла, как много в самоощущении этого мальчика от Кристофера Пэйджита.

— Он хороший отец, — сказала она. — Не так ли?

— Да. Хороший.

Марии показалось — он рад тому, что они сменили тему разговора и что можно с похвалой отзываться о Пэйджите, не боясь задеть ее. И она тоже была рада уйти от опасной темы — все, что угодно, только не то, о чем она не могла рассказать никому, и прежде всего Карло.

— Какая-то личная жизнь у Криса есть? У меня об этом ни малейшего представления.

Взгляд Карло выразил веселое недоумение:

— Ты имеешь в виду женщину? Или просто вечеринки с коктейлем или что-то вроде этого?

— Я имею в виду именно женщин. Просто мне хочется знать, как он прожил эти годы.

— Многого он мне не рассказывал. Всегда были одна-две женщины, обычно красивые, нарядные, с хорошей работой. Но, кажется, он никогда не привязывался к ним. — Карло пожал плечами. — Может быть, из-за того, что у него есть сын, а большинство тех, с кем он общался, были бездетными. Я думаю, они просто не понимали, какое это имеет для него значение.

— Как и я; по крайней мере, так мне было сказано, — Мария улыбнулась. — Люди, нам подобные, об эмоциях просто забыли.

Карло бросил на нее лукавый взгляд:

— А все, кто вас знает, считают, что вы все еще любите друг друга.

Она рассмеялась.

— Крис не из тех, кто забыл об эмоциях, — весело воскликнула она. — И какой-то частью своей души я его терпеть не могу. — Помолчав, Мария продолжала: — Странно все это. Когда я только что познакомилась с Крисом, подумала: вот самый высокомерный человек из всех, когда-либо встречавшихся мне, такой же волевой, как и я, уверенный в своей правоте. Теперь он стал гораздо мягче, осознает свои недостатки — даже готов признать свою полную порочность. — Она слегка покачала головой. — Но почему-то вместо радости это вызывает во мне уныние. Как будто мы оба уже стали старыми.

Мгновение Карло размышлял:

— Трудно думать о нем как о старом человеке. Мне кажется, он всегда выглядел одинаково. С той поры, как я впервые приехал сюда.

Последней, на первый взгляд беззаботной фразой он, казалось, спрашивал Марию, почему она позволила ему уехать. Сделав вид, что не заметила этого, она искала — о чем еще спросить его.

— А какой была Андреа — его жена?

— Я ее плохо помню. Помню только, подумал тогда, что она похожа на тебя. — Он махнул рукой, это был жест юношеского безразличия к вещам, которые не имели к нему никакого отношения. — Я думаю, им суждено было разойтись.

Мария кивнула. Карло был слишком мал, а Пэйджит — слишком деликатен, поэтому мальчик и не догадывался, что это он был тому виной.

— Наверное, он найдет себе кого-нибудь еще.

— Не знаю. — Карло задумался. — Кто действительно нравится ему, так это Терри, но она только работает у него. Кроме того, — добавил он таким тоном, как будто это и было самым главным, — у нее муж и пятилетний ребенок.

Мария усмехнулась. Наверное, не место здесь говорить то, что инстинкт подсказывает ей: Тереза Перальта влюблена в Кристофера Пэйджита, и уже не имеет значения, есть ли у нее муж или нет его, и даже, позволяет ли она себе догадаться об этом.

— Видишь ли, Крис и Терри могут быть просто друзьями. Не обязательно быть любовниками.

Он бросил на нее ироничный взгляд:

— Сейчас ты говоришь совсем как отец. Послушать его — о сексе и говорить нечего. Тем более со мной.

Мария рассмеялась:

— Я его помню совсем другим.

Сказав эту фразу, она задумалась. Другие мысли и воспоминания овладели ее сознанием — ночь в Вашингтоне, полдень в Париже. Последнее воспоминание было горше и памятней всего. Она отогнала видения, снова улыбнулась.

— Друг для друга мы были несчастьем, — заметила она, — но, когда пришло время выбирать для тебя папочку, я поступила очень правильно.

Карло поднял стакан с водой.

— За всех нас. — И добавил: — Я знаю, что ты выиграешь, мама.

Мария подумала о том, что выиграет или проиграет не только она одна. Что в кошмаре, от которого она проснулась прошлой ночью в холодном поту, ей снились не тюрьма, не бесчестье, а Карло Карелли Пэйджит, слушающий кассету, которую никогда не должны отыскать.

Мария коснулась своим бокалом стакана Карло.

— За всех нас, — повторила она. — И прежде всего за тебя.


4


Посыльный официант Пол Агилар был энергичным мужчиной испанского происхождения, тридцати с небольшим лет, с черными усами, зализанными волосами и самоуверенной улыбкой. Публичная дача показаний была ему отнюдь не в тягость.

— Вы сможете опознать женщину, — спросила Шарп, — которую видели с мистером Ренсомом?

По ее уверенному поведению Пэйджит понял, что она основательно поработала с Агиларом — он будет хорошим свидетелем.

— Это было ответчица, мисс Карелли. — Агилар, выпрямившись в кресле, указал на Марию. — Даже если бы не доводилось видеть ее по телевидению, мисс Карелли трудно забыть.

— Какая галантность, — прошептала Мария Пэйджиту.

Сидевшая по другую сторону от него Терри внимательно разглядывала Агилара. Пэйджит чувствовал, что этот свидетель заботит ее.

— После того как мистер Ренсом позволил вам войти, что было дальше?

— Обычное дело. Я спросил его, куда поставить ведерко с шампанским, он ответил, что на кофейный столик. Я и поставил его туда, напротив мисс Карелли.

— В тот момент Мария Карелли сказала вам что-нибудь?

— Ничего, только поблагодарила. — Он улыбался — видимо, ему было приятно вспоминать о своем общении со знаменитостями. — Она была очень милая.

— Вы заметили что-нибудь необычное в ее поведении?

— Нет. Мне она даже показалась очень довольной.

— Почему вы так подумали?

— Она была такая шикарная, — Агилар даже нос наморщил при этих словах. — То есть я хотел сказать, такая уверенная, спокойная, как человек, который всегда знает, что ему делать.

Пэйджит понял, что это Шарп просила Агилара описать женщину непринужденную, ничем не обеспокоенную, в безоблачном настроении. Признать, что он имел возможность бросить на нее лишь беглый взгляд, официанту не хотелось.

— Было впечатление, что ее что-то беспокоит?

Легкое движение плечами означало, что эта мысль даже не приходила ему в голову.

— Не замечал.

— Или что она враждебно относится к мистеру Ренсому?

— Нет. — Он ухмыльнулся с таким видом, будто тайна смерти Ренсома раскрыта и сделал это не кто иной, как он. — Неприязни в ней совершенно не было заметно. Я решил, что они друзья, проводят время вместе. В нашей работе такое часто наблюдаешь.

Кэролайн Мастерс нахмурилась за судейским столом.

— Ему хочется представить это как свидание, — прошептала Мария Пэйджиту.

Не отрывая взгляда от судьи, он слегка обернулся к ней.

— На это я укажу в своем протесте, — выдохнул он в ответ. — Этот парень сам себя прижмет к стене.

— Мистер Ренсом говорил что-нибудь? — спросила мисс Шарп.

Агилар энергично закивал:

— Я сказал ему, что очень люблю его книги. А он ответил мне, что ради такой вот похвалы он и продолжает писать. Мне было очень приятно, что я смог сказать ему это. — И застенчиво добавил: — Вы ведь знаете, я всего лишь посыльный официант. Я человек скромный.

Пэйджиту было ясно, что за этими невинными фразами — желание обвинения сделать человечески понятными Ренсома и Агилара. Он почувствовал, как напряглась сидевшая рядом Мария.

Марни Шарп помедлила, как бы готовясь к последнему удару:

— А вы не заметили, шторы были подняты или опущены?

— Подняты. Определенно открыты.

— А почему вы так уверены в этом?

Агилар опять заулыбался:

— Потому что я прекрасно помню, что из номера мистера Ренсома прекрасный вид на Беркли: я еще посмотрел в окно, поискал глазами дом моего двоюродного брата. — Обернувшись, он объяснил судье: — Мы с ним часто встречаемся. Я имею в виду моего двоюродного брата.

Кэролайн Мастерс кивнула. По выражению ее лица Пэйджит понял, что мужской шарм Агилара на нее не действует, и тут же прикинул, что может позволить себе в этом перекрестном допросе.

— До вашего ухода, — продолжала Шарп, — делал мистер Ренсом что-нибудь еще?

— Он подписал счет, конечно. — Агилар все еще улыбался. — Дал мне хорошие чаевые, похлопал по спине и подмигнул.

— Он подмигнул?

— Да. Как будто подтвердил мне, что счастлив. — Официант раскинул руки, как бы утверждая этим театральным жестом, что жизнь хороша, и так приятно, когда один человек понимает другого. — Ну, вы представляете — он наедине с красивой женщиной, и ему хорошо!

Стало заметней, как еще больше нахмурилась судья Мастерс. Она обратилась к Агилару:

— Может быть, он просто моргнул — что-то в глаз попало?

У Агилара был недоуменный вид, он не понимал: почему судья не оценила его похвальную способность радоваться за других.

— Нет, он подмигнул.

— Понимаю, — без всякого выражения произнесла Кэролайн Мастерс. — Продолжайте, мисс Шарп.

Шарп подошла к свидетелю с видом человека, которому предстоит нечто приятное, что Пэйджиту совсем не понравилось.

— Прежде чем вы ушли, — спокойно спросила она, — говорили ли мистер Ренсом или мисс Карелли что-нибудь еще?

Агилар кивнул:

— Да. Мисс Карелли говорила.

— Что же она сказала?

Агилар обернулся к Марии — было впечатление, что Шарп научила его этому, — и мягко проговорил:

— Она попросила повесить табличку «Просьба не беспокоить!».

Марни сделала паузу, чтобы до всех дошел смысл сказанного. И лишь когда первый слабый ропот прошел по залу, заговорила:

— Мисс Карелли сказала почему?

— Нет. — Он многозначительно покачал головой. — Если женщина хочет остаться наедине с мужчиной, я не спрашиваю почему.

Шарп кивнула, как будто он сказал нечто глубокомысленное. Обернулась к судье:

— Вопросов больше нет.

Та смотрела на Марию — глаза в глаза. Когда она отвела взгляд, Пэйджит прошептал:

— Это правда?

Мария, как загипнотизированная, продолжала смотреть на Кэролайн Мастерс.

— Да, — пробормотала она. — Это правда.


Пэйджит выслушал Джонни Мура, который, сидя в первом ряду и наклонившись вперед, шептал ему что-то, относящееся к Агилару. Пэйджит встал и направился к свидетелю.

— Доброе утро, — весело произнес он.

Агилар кивнул с выражением лица, какое бывает у доброжелательного и уверенного в себе работника сферы обслуживания, когда он общается с клиентом.

— Доброе утро, сэр.

— Было утро, — неожиданно спросил Пэйджит, — или день, когда вы пришли в номер Ренсома?

Агилар прищурился:

— Утро, мне кажется. Позднее утро.

— И в тот день вы работали с семи до пяти, верно?

— Я всегда в эту смену работаю.

— На нее приходятся завтрак, ленч и ранний обед, правильно?

— Да.

Пэйджит пытливо посмотрел на него:

— А у вас есть представление о том, сколько комнат вы в тот день посетили?

— Нет.

— Много?

Агилар наморщил лоб:

— Порядочно.

— Если я скажу, что мы просмотрели все счета с вашим именем и насчитали их сорок три, покажется вам это невероятным?

— Нет. Я был все время занят — такое количество вполне могло быть.

— Вы можете описать постояльцев других номеров, кроме номера мистера Ренсома, которых вы обслуживали в тот день?

— Нет. — Агилар помедлил. — Потом было много других. Я, знаете ли, об этом сразу сказал полиции.

— Но вы разговаривали и с моим помощником, Джонни Муром, два дня спустя. Так ведь?

— Я помню мистера Мура. Да.

— И вы, видимо, помните, что он задавал вам вопрос, который я только что задал: можете ли вы назвать еще кого-нибудь из тех, кого вы обслуживали в тот день?

— Помню. Да, задавал.

— И ответ был тот же самый — больше вы никого не напомнили.

Агилар скрестил руки на груди.

— Да, не запомнил. Эти были знаменитостями.

Пэйджит подошел к нему ближе, игнорируя последнее замечание.

— А вы не помните, — мягко спросил он, — у кого были опущены или подняты шторы?

У Агилара был уже несчастный вид.

— Нет, — пробормотал он. — Я помню только комнату мистера Ренсома.

Пэйджит сказал, как будто его внезапно озарило:

— Потому что вы вспомнили, как смотрели оттуда на Беркли.

Агилар подался вперед, как бы в стремлении ухватиться за подсказку Пэйджита.

— Верно!

— А у вас такая привычка — смотреть на Беркли? Вы всегда смотрите, когда есть возможность?

— Когда я вспоминаю о нем. — Агилар улыбнулся. — Из того дома, где я живу, вид не такой клевый.

Пэйджит улыбнулся в ответ.

— А вы случайно не вспомните, — любезно спросил он, — сколько комнат на десятом этаже и выше с видом на Беркли вы посетили в тот день?

Агилар уставился на него:

— Нет.

— Двенадцать комнат, — равнодушным голосом непререкаемого авторитета произнес Пэйджит. — И три номера люкс. Все с видом на Беркли. Реальные цифры, на ваш взгляд?

Агилар помолчал, уставившись на него обиженным, подозрительным взглядом.

— Может быть.

— У вас был ностальгический день, — заметил Пэйджит.

— Ваша Честь, — выкрикнула Шарп. — Вопрос неправомерен, не по существу.

— Неправомерен, — согласилась судья Мастерс. — Не по существу. Продолжайте, мистер Пэйджит.

Пэйджит отметил про себя, что вид у судьи не рассерженный.

— А вы твердо уверены, — спросил он Агилара, — что окна у мистера Ренсома не были зашторены?

— Да.

— Из-за того, что это одна из пятнадцати комнат с живописным видом на Беркли, в которых вы побывали?

— Нет, — возразил Агилар упрямым голосом. — Из-за мисс Карелли.

— Мисс Карелли, — протянул Пэйджит. — Похоже, она полностью завладела вашим воображением.

Последние три слова были сказаны крайне язвительно. Он заметил, что это не ускользнуло от внимания Кэролайн Мастерс: на ее лице появилась и тут же исчезла легкая улыбка. Но Агилар не уловил издевки.

— Да, — согласился он, — мне она запомнилась.

— А долго вы были в той комнате, мистер Агилар?

— Не могу вспомнить.

— Но вы же привыкли — войти и тут же выйти из комнаты?

— Да. Люди не любят, когда нарушают их уединение.

— И все, что вам нужно было сделать тогда, это поставить ведерко со льдом и два бокала, верно ведь?

— И чтобы мистер Ренсом подписал счет.

— Несложная работа, правильно?

— Можно так сказать.

— И то, что вы говорили мистеру Муру, что пробыли в номере примерно полторы минуты, сейчас у вас протеста не вызывает?

Агилар помолчал.

— Думаю, что так, — буркнул он наконец.

— Значит, ваши сегодняшние показания основаны на каких-то девяноста секундах пребывания в одном из сорока трех номеров, которые вы посетили в тот день. Так?

Агилар упрямо поджал губы.

— Я помню все, что видел.

— И вы уверены, что заметили спокойный и непринужденный вид мисс Карелли?

— Да. Было заметно, что ей хорошо с мистером Ренсомом.

Пэйджит внимательно рассматривал его.

— Они говорили что-нибудь друг другу?

— Нет, насколько я помню.

— Или вам говорили что-либо друг о друге?

— Нет. Не говорили.

— Касались друг друга?

— Нет.

— И даже не улыбались друг другу?

— Нет.

— Иными словами, каждый из них говорил только с вами, улыбался только вам, и тем не менее вы сделали заключение, что им было приятно друг с другом.

— Мистер Ренсом заказал шампанское, сэр. — Агилар сделал паузу. — А потом подмигнул мне.

Пэйджит улыбнулся:

— А вам не кажется, мистер Агилар, что вы просто понравились ему?

Смех прокатился по залу. Агилар был взбешен.

— Конечно, нет.

— Правда? Но ведь вас-то он приласкал?

— Он похлопал меня по спине.

Пэйджит покачал головой:

— Меня там не было, мистер Агилар, но ваш рассказ произвел на меня впечатление. Похоже, что за эти девяносто секунд вы немало обрели и свершили.

Зал взорвался смехом. Шарп мгновенно вскочила:

— Протестую, Ваша Честь. Мистер Пэйджит издевается над свидетелем.

— В самом деле? — спросила ее судья Мастерс. — Но ведь на основании его показаний вы установили, что в течение каких-то двух минут мистер Агилар обслужил клиентов, составил определенное мнение о состоянии мисс Карелли, успел заметить, в каком положении находятся шторы, оживил воспоминания детства, высказал свой взгляд на литературу, установил приятельские отношения с мистером Ренсомом. Я с удовольствием узнала бы, что произошло и в других сорока двух комнатах.

Пэйджит поймал себя на том, что смеется вместе со всеми. Марни ждала, пока смех не утих.

— Было бы неправильно, Ваша Честь, только к этому свести показания свидетеля. При этом упускаются из виду два центральных момента: когда мисс Карелли пришла в номер, шторы были подняты, а когда мистер Агилар уходил из номера, она просила его обеспечить им уединение.

Кэролайн Мастерс кивнула:

— Восхищаясь способностями мистера Агилара в толковании разного рода фактов и явлений, я совсем забыла сказать, что поддерживаю ваш протест. — Она обернулась к Пэйджиту. — Я поняла вашу точку зрения, мистер Пэйджит: взгляд этого свидетеля на взаимоотношения мистера Ренсома и мисс Карелли основывается на домыслах. У вас что-нибудь еще?

Пэйджит молчал, разочарованный: вмешательство судьи Мастерс, каким бы доброжелательным по отношению к нему оно ни казалось, спасло свидетеля от сокрушительного разгрома. Теперь он вынужден был перейти к самому трудному моменту допроса.

— Помнится, вы показали, что мисс Карелли просила вывесить табличку с просьбой не беспокоить…

Энергичный кивок:

— Именно так.

— А вы уверены, что не Марк Ренсом просил вас об этом?

— Уверен.

Ответ Пэйджиту совсем не понравился.

— Почему вы уверены?

— Потому что мне это в память врезалось — подмигивание мистера Ренсома и просьба мисс Карелли. Было видно, что он понимал, что к этому дело идет и она тоже хочет этого.

Пэйджит, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног, задал уточняющий вопрос, чтобы хоть как-то сгладить впечатление от слов официанта:

— Понимал, что дело идет к чему?

— Вы знаете. — У Агилара был смущенный вид. — К половым сношениям, что тут еще понимать?

Пэйджит притворился негодующим:

— Вы полагаете, мистер Агилар, что всякое общение мужчины и женщины наедине не обходится без секса?

— Нет, — запротестовал тот. — Вовсе я так не полагаю. Но представьте себе: мужчина и женщина в отеле, и мужчина заказывает шампанское, женщина просит, чтобы им не мешали. Что я должен думать? По-моему, все шло к этому. Так мне представляется дело, и мистер Ренсом, думается, так на это смотрел. Вот почему мне и запало в голову, что именно мисс Карелли хотела уединения.

— Ну вам ли не знать — вы там целых девяносто секунд пробыли, — съязвил Пэйджит. — Но ведь есть вещи, которые вы знать не можете. У мисс Карелли могло быть, например, желание просто поговорить наедине.

Агилар долго смотрел на него, собираясь с мыслями.

— Я не знаю, — проговорил он наконец. — Может быть, так, а может быть, и нет.

— Рассудительный ответ, — холодно заметил Пэйджит и обернулся к судье: — К этому свидетелю у меня больше ничего нет, Ваша Честь.

Она кивнула, задумчиво глядя на Агилара:

— Снова ваша очередь, мисс Шарп.

— Нет, спасибо, Ваша Честь. После моего последнего протеста я вполне довольна той работой, которую мистер Пэйджит проделал за нас.


— Что она имела в виду? — пробормотала Терри. — Что Ренсом не имел этих намерений или что Мария не собиралась его соблазнять?

— И то и другое, — прошептал в ответ Пэйджит. — Марни хочет представить дело так: Мария усыпила бдительность Ренсома, чтобы, оставшись с ним наедине, убить его.

Терри кивнула. Они смотрели, как Джон Хаслер занимает место свидетеля.

Это был мужчина под пятьдесят, с приятным открытым лицом, администратор страховой компании из Чикаго, двадцать лет состоящий в браке и имеющий двух дочерей-тинейджеров. Охарактеризовав этого достойного во всех отношениях гражданина, Шарп добавила, что Хаслер останавливался во «Флуде» в тот день, когда погиб Марк Ренсом, и затем спросила:

— Мистер Хаслер, вы действительно жили на том же этаже, что и мистер Ренсом?

— Да, это так. Я встретил его в лифте, после завтрака. Он только что поселился в отеле.

— Вы узнали его?

— Как же не узнать — такое лицо, эти рыжие волосы? Его нельзя было не узнать. Я сказал ему: «Привет!» — Хаслер грустно покачал головой. — Такой приятный человек, очень доброжелательный. Утонченный, но в то же время очень обходительный.

— Вы долго с ним разговаривали?

— Минут пять или около того. Нам было по пути, и он пригласил меня в свою комнату. Я хотел посмотреть, какой у него номер, поскольку я тоже снимал люкс. — Он помолчал. — Как я уже говорил, очень любезный человек.

— О чем вы разговаривали?

Умиление на лице Хаслера смешалось с печалью — он был одним из последних, кто разговаривал с Марком Ренсомом.

— Он показал мне свой номер — довольно просторный, говорил о писателях из Чикаго, которых знал. Хорошо отзывался о них и о нашем городе. Потом взглянул на часы и как-то смущенно улыбнулся. Сказал, что с удовольствием побеседовал бы со мной еще, но ему предстоят смотрины. — Хаслер бросил беглый взгляд на Марию. — Сказал, что примерно через час к нему придет женщина.

— Он говорил вам, зачем она приходит?

— Нет. Но, судя по тому, как он выглядел и говорил, это была не деловая встреча. По крайней мере, у меня нет оснований так думать.

— Он говорил, с кем встречается?

— Нет. Только сказал, что я узнаю ее, как только увижу. Чувствовалось, что он очень доволен. Надо признаться, я был заинтригован.

Пэйджит взглянул на Марию. Лицо ее было неподвижным, лишь в глазах сверкали гнев и презрение. Кэролайн Мастерс хмурилась за судейским столом, и было непонятно, чем вызвано ее неудовольствие.

— Что было потом? — спросила Шарп.

— Ничего. Мы пожали друг другу руки, и я пошел дальше по коридору в свой номер.

— Как долго вы там пробыли?

— В час у меня был ленч, значит, где-то около двух часов. Я просмотрел свои записи, сделал несколько телефонных звонков.

— После этого вы видели мистера Ренсома?

Хаслер опустил взгляд:

— Нет. Позже, вечером, когда я узнал об убийстве, у меня было ощущение, будто топчут мою могилу.

— Но вы все же видели женщину, которая приходила в его номер?

Хаслер задумался:

— Да. Думаю, что видел.

— Поясните, пожалуйста.

Хаслер медленно кивнул:

— Было около полудня, и мне слегка прискучило то, что я читал. Я встал, зевая и потягиваясь, выглянул в окно, просто так, от нечего делать. Нельзя сказать, что вид из окна был замечательный. Отель построен в виде буквы «U», два крыла его охватывают внутренний дворик, окна смотрят друг на друга. Я был у основания одного крыла, поэтому все, что я мог видеть, — противоположное крыло, несколько комнат правой части буквы «U», там и остановился Марк Ренсом. — Хаслер помолчал. — «А где же его окна?» — подумал я тогда. Стал их высматривать — ведь я у него побывал.

— И нашли?

— Угу. Начал разбираться с окнами, стараясь вспомнить, как далеко от основания «U» находился его номер. — Он сделал паузу. — И в этот момент увидел ее.

— Ее?

— Да. — Хаслер взглянул на Марию. — Женщину с длинными черными волосами. В окне.

— А что она делала?

— Она на мгновение выглянула, как будто разглядывала что-то в заливе. Потом опустила шторы, и больше я ее не видел. — Он отвел взгляд от Марии. — Я понял, что это та женщина, которая пришла к Марку Ренсому.

— Почему вы так решили?

— Во-первых, по расположению окон. Мне кажется, я не ошибся.

— Было что-нибудь еще?

— Угу.

— И что же это?

Хаслер опустил глаза. Тихо проговорил:

— Она было неодета.

В зале зашептались, судья Мастерс немедленно отреагировала ударом молотка. Ее взгляд был мрачен. Пэйджит испытал ощущение пустоты в голове. Единственная мысль была — о Карло.

Выдерживая паузу, Марни Шарп не выказывала эмоций.

— Я хотела бы уточнить. Вы видели ее во всю длину окна, я правильно понимаю?

— Да. — Хаслер опять взглянул на Марию. — На женщине, которую я видел, совсем не было одежды. Совсем ничего.

— Почему вы в этом уверены?

Хаслер снова отвел взгляд:

— У нее между ног было черное пятно.

— Волосы лобковой области, — ровным голосом заметила Шарп.

Хаслер вздохнул. Его голос прозвучал едва слышно:

— Расстояние было большое, но сомнений нет. Лобковые волосы.

Пэйджит почувствовал, что пальцы Марии хватают его пиджак под столом. Ее лицо было пунцовым.

— Каким это окно, — спросила Шарп, — было от краю?

— Третьим, я думаю.

— И потом мы с вами осмотрели номер Марка Ренсома и три номера по каждую сторону, так?

— Да.

— И что вы обнаружили?

Вид у Хаслера был теперь несчастный.

— Я обнаружил, — ответил он, — что третье окно справа — это окно гостиной Марка Ренсома.

Пэйджит встал. Быстро спросил:

— Окно, в которое вы заглядывали, было на расстоянии не менее ста пятидесяти футов от вашего окна, не так ли?

Хаслер посмотрел на Пэйджит стыдливо-виноватым взглядом:

— Полагаю, что так.

— Значит, лица ее видеть вы не могли?

— Да, не мог. — И добавил, оправдываясь: — Но видел рост и цвет волос.

— Что-нибудь еще?

— Только то, что женщина была стройной.

— Позвольте, я вам кое-что покажу.

И снова Джонни Мур проворно выставил на всеобщее обозрение щит с фотографией, но фотография была другой — цветной, с изображением снятой с большого расстояния темноволосой женщины, выглядывающей из окна отеля.

— Ваша Честь, — заявил Пэйджит, — мы утверждаем, что мистер Мур сделал эту фотографию из окна номера мистера Хаслера и что женщина на фотографии находилась в номере Марка Ренсома.

Судья Мастерс обернулась к Марни Шарп:

— Есть протесты?

— Да. Я не понимаю, что это.

— Пока это и на самом деле непонятно. Но я намерена дать им возможность представить их доказательство.

Шарп нахмурилась:

— Очень хорошо, Ваша Честь.

Пэйджит вышел вперед:

— Мистер Хаслер, позвольте мне обратить ваше внимание на эту фотографию, затем — на стол защиты.

Свидетель перевел взгляд с фотографии на стол:

— Я обратил внимание, сэр. И на то, и на другое.

— Хорошо. Посмотрите, пожалуйста, на эту женщину. Хотя она и одета, но в окно ее можно разглядеть с ног до головы, и смотрит она так же, как вы описали. Примерно это вы видели в тот день?

— Да. Насколько помнится.

— Вы можете узнать женщину на фотографии?

— Нет. — У Хаслера был смущенный вид. — Но ее рост и цвет волос такие же, как и у женщины, которую я видел в тот день, они сходны с ростом и цветом волос мисс Карелли.

— Итак, с вашей точки зрения, женщина на этой фотографии имеет такое же сходство с мисс Карелли, как и женщина, которую вы видели?

— Да. Конечно, трудно сказать, но возможно, что это та же самая женщина.

— Возможно. — Пэйджит впервые улыбнулся. — Но на самом деле это двойник мисс Карелли. Моя помощница, мисс Перальта.

Кэролайн Мастерс едва заметно усмехнулась. Пэйджит обернулся к столу защиты:

— Если вас не затруднит, не могли бы вы встать?

Они встали — Мария с мрачным видом, Терри равнодушно.

— Как вы можете видеть, — обратился Пэйджит к судье, — основные отличия в том, что у мисс Карелли заметное преимущество в росте, у мисс Перальты более светлые волосы, и, поскольку мисс Карелли позволила заявить об этом открыто, у них пятнадцать лет разницы в возрасте.

Судья Мастерс перевела взгляд с фотографии на Терри.

— Не очень удачная фотография, Тереза. Но, видимо, так нужно мистеру Пэйджиту. Рада видеть вас в зале суда. Хотя бы и в роли статиста.

— Мисс Перальта будет выступать, — вставил Пэйджит, — когда появятся свидетели защиты.

— Хорошо, мистер Пэйджит. Конечно же, она не посрамит своего шефа. — Судья помолчала. — У вас, наверное, есть что-то еще.

— Совсем немного. — Пэйджит снова обернулся к Хаслеру: — Соблаговолите еще раз посмотреть на фотографию. При таком удалении вашего окна от окна, которое находится в основании «U», вы можете с уверенностью утверждать, что они расположены на одном этаже?

Хаслер наклонил голову набок:

— Глядя на фотографию, я бы не сказал этого.

— А глядя из окна в тот день, о котором идет речь? Ведь мы говорим, как бы там ни было, о взгляде с расстояния, равного по меньшей мере половине футбольного поля.

Хаслер задумался.

— Нет, — произнес он наконец. — Я совсем не уверен, что не смотрел на этаж выше или ниже.

— А не получилось ли так: вы решили, что видите женщину именно в номере мистера Ренсома только потому, что он сказал вам о своих приготовлениях?

Хаслер был смущен.

— Я не совсем уверен, что понимаю, о чем вы говорите.

— Позвольте, я скажу то же самое иначе. Ассоциировалась бы у вас эта женщина с номером мистера Ренсома, если бы он не сказал вам, что у него намечается свидание?

Глаза Хаслера сузились.

— Возможно, нет.

— И здесь, сегодня, вы уверены, что окно, в которое вы заглянули, было третьим справа?

— Не знаю. — Хаслер покачал головой. — Ведь это теперь, из-за того что он погиб, такого рода мелочи стали важны.

— А может быть, ваше внимание было занято не тем, какой это ряд окон или чье это окно, а неожиданным появлением голой женщины?

У Хаслера был виноватый вид.

— Конечно, я был поражен.

— И очарован?

Хаслер поднял голову:

— Думаю, да, мистер Пэйджит. Где бы она ни находилась, она была очаровательна. Признаюсь, я не мог от нее оторваться.

— И пересчитать окна.

— Да.

— Значит, у вас нет полной уверенности, что женщина, которую вы видели, была в номере Марка Ренсома.

Хаслер посмотрел на Марни Шарп, потом на Пэйджита.

— Нет, — глухо вымолвил он. — Полной уверенности у меня нет.

— Или даже хоть какой-то уверенности?

— Нет. — Хаслер отвел взгляд. — У меня нет никакой уверенности. Все, что я видел, — это голую женщину. Она могла быть и в номере Марка Ренсома.

— Или не в его номере.

Хаслер кивнул:

— Или не в его номере.

— Верно и то, что в окне вы больше никого не видели. Ни Марка Ренсома, ни какого-либо другого мужчину.

— Именно.

— И могло быть так: женщина, которую вы видели, никому свои прелести не демонстрировала и была совсем одна в номере.

Хаслер задумался:

— Да, вы правы. Женщина, которую я видел, могла быть и одна.

Пэйджит выдержал паузу:

— Несмотря на свои сомнения, зная, что можете нанести вред мисс Карелли, вы почему-то решили все же дать показания.

— Я не хотел. — Хаслер беспомощно пожал плечами. — Но ведь я встретил человека, а теперь он мертв. Почему бы мне не рассказать прокурору все, что я видел? И пусть он сам решает, что с этим делать.

Со скучающим выражением лица, на котором было написано, что иного он и не ожидал от этого допроса, Пэйджит медленно перевел взгляд на Марни Шарп. Потом снова повернулся к свидетелю.

— Ну что же, — закончил он. — Вы выполнили свой долг. Благодарю вас, мистер Хаслер. У меня нет больше вопросов.


Шарп вскочила, заговорила с сарказмом:

— Кто-либо — полиция или окружной прокурор — внушали вам мысль, что вы увидели нечто из окна своего номера?

— Протестую, — выкрикнул Пэйджит. — Мы ограничены темой перекрестного допроса, давайте придерживаться ее. Ни один из моих вопросов не подразумевал, что мисс Шарп принуждала кого-то к лжесвидетельству. Ваша Честь, — обратился Пэйджит к судье Мастерс. — Позвольте, я дам мисс Шарп пояснения к моему последнему вопросу. Задавая его — и я заявляю это со всей определенностью, — я имел в виду следующее: нехорошо, если присяжным придется судить о слушании по делу мисс Карелли по таким вот показаниям — пикантным и одновременно ничего не доказывающим. Точка.

— Правы оба. — Кэролайн Мастерс повернулась к Шарп: — Я понимаю чувства мистера Пэйджита, хотя не всегда можно принять манеру их выражения. Мы, видимо, никогда не узнаем, кого мистер Хаслер видел в окне, но, без сомнения, все мы запомним ее манеру одеваться, на что вы явно и рассчитывали.

Марни Шарп рассвирепела. Пэйджит понял: она терпеть не может, когда ей выговаривают.

— Единственное, на что мы рассчитывали, — почти прошипела она, — дать представление о том, что происходило в номере. Надеюсь, что суд с пониманием отнесется к этому.

— Суд с пониманием отнесется к этому, — кротко ответила судья, — если не будет таких вот показаний, которые ничего не доказывают. Вопрос принимается, но я надеюсь, что вы быстро все выясните.

— Очень хорошо, Ваша Честь. — Шарп повернулась к стенографисту, смуглому мужчине средних лет, сидевшему справа от судьи: — Мистер Сандерс, прочитайте, пожалуйста, вопрос.

Тот выудил одну из бумаг, прищурился на стенографические значки и прочитал:

— Мисс Шарп: «Кто-либо — полиция или окружной прокурор — внушали вам мысль, что вы увидели нечто из окна своего номера?»

Хаслер покачал головой:

— Нет. Вовсе нет.

Шарп продолжала:

— И то, что вы повторили здесь, вы рассказали в нашем офисе по собственной инициативе?

— Совершенно верно. — Хаслер сделал паузу. — Что видел, то видел.

— И вы, несмотря на вопросы мистера Пэйджита, продолжаете верить, что, вероятнее всего, именно в номере Марка Ренсома видели эту женщину?

Хаслер наморщил лоб.

— Вероятнее всего, именно в номере Марка Ренсома? — переспросил он.

— Это я вас спрашиваю.

Хаслер задумался.

— На этот вопрос я ответил бы «да».

Шарп медлила. Пэйджит понял: она смирилась с тем, что больше сделать ничего не удастся.

— Вопросов больше нет, — произнесла она, и Хаслер покинул место свидетеля, оставляя Пэйджита в неведении: была ли голая женщина Марией Карелли.


У Эдуарда Тэнша, банкира с ястребиным профилем, в очках с темной оправой, в новеньком костюме, на лице было решительное бойцовское выражение, какое бывает у человека, привыкшего убеждать целый зал людей поступать согласно его воле. Он пригладил темные волосы, поправил красный галстук, приготовляясь выслушать очередной вопрос.

— Следовательно, около часа, — спросила Шарп, — вы вернулись в свой номер в отеле «Флуд»?

— Да. Я только что пообедал и собирался позвонить в свой офис.

— И ваш номер был на двадцать третьем этаже. Как и у мистера Ренсома.

— Да.

— Когда вы вышли из лифта, вы видели что-нибудь?

— Да. — Тэнш в нетерпении подался вперед, раздраженный неверно, как показалось ему, поставленным вопросом. — Но вначале мне, наверное, надо сказать о лифте. Лифт, на котором я поднимался, был в самом конце длинного коридора с номерами или комнатами, окна которых смотрят на Беркли. Мой номер был через два номера после Марка Ренсома. Поэтому я и пошел в направлении его номера.

— Благодарю вас, — сухо проговорила Шарп. — И что же вы увидели?

— Женщину, стоящую перед дверью одного из номеров.

— А как эта женщина выглядела?

Тэнш взглянул на Марию:

— С того места, где я стоял, ее лица не было видно. Была она довольно высокая, что-то около пяти футов восьми дюймов, с длинными черными волосами.

— Вы не помните, как она была одета?

— Нет, не помню. Помню блеск ее волос и то, как она держалась — очень прямо, как фотомодель. Не так уж много женщин, в которых обнаружится такое сходство, если оценивать их по тем же качествам.

Самонадеянный профессионал, подумал Пэйджит, выложит все, что знает, да еще прибавит. Хотя материала для перекрестного допроса здесь немного, легким свидетелем Тэнша не назовешь — в особенности из-за того, что женщина, которую он видел, более чем вероятно была Марией Карелли.

— Что она делала? — спросила Шарп.

— Какое-то мгновение стояла, смотрела на дверь. Потом очень быстро вошла. Было такое впечатление: услышав, как открылась дверь лифта, она вбежала в номер, чтобы ее не увидели.

— Ее кто-нибудь впустил?

— Нет. Она сама вошла.

Пэйджит представил себе Марию Карелли, стоящую в коридоре. Но не мог понять, почему она оказалась там.

— По тому, как она двигалась, — задала Шарп очередной вопрос, — нельзя было заключить, что она каким-то образом травмирована?

— Опять же нет. Двигалась она очень быстро. — Тэнш помолчал. — У меня остался мимолетный образ танцовщицы или, может быть, теннисистки. Женщины, уверенно владеющей своим телом.

— Я намерен высказать протест, хотя и запоздалый, — заявил Пэйджит. — Мне хотелось бы знать, не может ли свидетель отказать себе в удовольствии делиться с нами своими обширными познаниями в области культуры, своими пристрастиями в этой области и лишь придерживаться фактов. Вот я, к примеру, не знаю, была ли та женщина фотомоделью, танцовщицей, спортсменкой или, если на то пошло, не был ли ей недавно имплантирован стальной стержень в позвоночник. Не знаю ничего из того, что знает этот свидетель.

Судья Мастерс слегка усмехнулась и обернулась к Тэншу.

— В свете требований мистера Пэйджита не могли бы вы ограничиться лишь тем, что на самом деле видели?

— Конечно, Ваша Честь. — Тэнш был немного расстроен — Я только хотел помочь. Но мне представлялось, что в юриспруденции, как и в банковском деле, опыт человека делает его особенно наблюдательным.

— О, конечно, — согласилась судья. — Кстати, долго вы наблюдали за той женщиной?

Тэнш задумался.

— Это не могло быть долго.

— Судя по тому, что вы рассказываете, — продолжала Мастерс, — это длилось секунд десять, не больше.

Было заметно, что Тэнш уязвлен.

— Возможно, и так.

— Хорошо, — сказала судья. — Опыт человека может способствовать раздуванию результатов мимолетного наблюдения. Продолжайте, мисс Шарп.

У Шарп был разгневанный вид. Пэйджит подумал, что день этот — урожайный для Кэролайн; что бы там ни делали обвинение и защита, уже начали появляться первые номера газет с материалами о ней, в вечерних новостях, по-видимому, будут показаны клипы из судебного зала. Но что это будет значить для нее, Пэйджит пока еще не знал.

— Ваша Честь, — проговорила наконец Шарп, — не могу ли я попросить мисс Карелли встать и повернуться спиной к свидетелю?

— Мистер Пэйджит?

Что он мог сделать?

— Конечно, Ваша Честь. Мисс Карелли с удовольствием повернется спиной к этому свидетелю.

Судья Мастерс улыбнулась уголком губ.

— Мисс Карелли, — произнесла она.

Мария поднялась, глядя на свидетеля. Потом медленно повернулась к нему спиной.

Пэйджит понял, что она ничего не могла с этим поделать — при взгляде на нее невольно приходила на ум мысль о танцовщице или фотомодели. Ему почему-то вспомнилось вдруг как она, совершенно голая, стояла в его квартире перед эстампами Вазарели — грациозная и стройная.

Теперь, казалось, целую жизнь спустя, Мария Карелли стояла, обводя взглядом зал, полный журналистов, которые пришли посмотреть, как ее судят за убийство. Вскинув голову, она уставилась в одну точку. Пэйджит смотрел ей в лицо.

— Это похоже на ту женщину, — проговорил Тэнш. — Или, выражаясь иначе, женщина, которую я видел, выглядела так же, как мисс Карелли сейчас.

Лицо Марии ничего не выражало. В зале было тихо.

— Можно мисс Карелли сесть? — спросил Пэйджит.

— Конечно, — отозвалась судья. — Благодарю вас, мисс Карелли. Еще вопросы, мисс Шарп?

— Нет вопросов, Ваша Честь.

Сев, Мария бросила на Пэйджита вопросительный взгляд. Долго еще будут продолжаться эти мучения, спросили ее глаза, неужели ты ничего не можешь сделать?

Очень мало, ответил себе Пэйджит. Он даже не поднялся из-за стола. Вялым, донельзя скучным голосом задал вопрос:

— Скажите мне, мистер Тэнш, на той безымянной, безликой манекенщице, которую вы имели возможность наблюдать менее десяти секунд в темном коридоре, была хоть какая-нибудь одежда?

По залу прокатился смешок. Кэролайн Мастерс подняла было молоток, но не ударила им, а посмотрела на Тэнша. Его губы скривились в гримасе, в которой Пэйджиту виделось снисхождение к чужой шутке и чувство собственного превосходства.

Шарп снова встала:

— Ваша Честь, это же не комедия!

— Далеко не комедия, — произнес Пэйджит — Но наблюдательность этого свидетеля столь экстраординарна, что, если он не вспомнит, какая одежда была на женщине, я должен буду предположить наихудшее.

Судья Мастерс пожала плечами, давая понять, что она не понимает шутки.

— Для занесения в протокол, мистер Тэнш.

Тэнш обернулся к Пэйджиту.

— Да, — сказал он, подчеркивая тоном голоса, что всякой снисходительности есть предел. — Женщина была одета.

— Это успокаивает, — заметил Пэйджит. Он обернулся к судье: — Учитывая, что мисс Шарп желает избежать комедии, вопросов больше не имею.

— Мисс Шарп?

— Нет. — Она строго взглянула на Пэйджита. — Здесь не о чем спрашивать.

— Вы можете идти, мистер Тэнш.

Тот шел от места свидетеля, обиженный внезапной для него отставкой.

Признаки раздражения появились и на лице Кэролайн Мастерс.

— Наблюдается столкновение характеров, — констатировала она. — Объявляю получасовой перерыв, потом встречаемся на закрытом заседании. Будет рассмотрена некая улика, предъявленная обвинением, для принятия решения по данному делу.

Кассета, догадался Пэйджит. Но когда стукнул судейский молоток, извещая об окончании открытого заседания, он думал о другом: зачем Мария выходила из номера? Потом он обернулся и отыскал глазами сына. Тот стоял и смотрел на мать, в глазах его был невысказанный вопрос.

Пэйджит понял: неважно, удалось ли ему заронить сомнения в показаниях свидетелей обвинения, — один взгляд на Карло сказал ему, чего смогла добиться Марни Шарп.


5


Как и зал суда, комната для закрытых заседаний была отведена Кэролайн Мастерс во временное пользование: тома дел, трактаты по судебной практике и сброшюрованные служебные инструкции принадлежали другому судье, тяжелая мебель с зелеными кожаными креслами была по-родственному близка кому-то, но не ей. Впрочем, теперь это не имело значения — за три дня слушаний судья Мастерс полностью освоилась здесь.

Она откинулась на спинку кресла, оперлась подбородком на сплетенные пальцы и задумчиво смотрела на магнитофон, который Марни Шарп поставила перед ней. Присутствовали лишь Терри, Пэйджит, Шарп и ее помощник.

— О том, чем мы будем здесь заняты, журналисты и понятия не имеют, — объявила судья Мастерс. — И не будут иметь. Именно таким образом я намерена сохранить все это в тайне.

— А о чем мы вправе сказать? — поинтересовалась Шарп.

— Ни о чем. Скажете журналистам — на этом я настаиваю, — что эти закрытые заседания устраиваются для обсуждения тех пунктов свидетельских показаний, по которым имеются разногласия. Точка. Какие это пункты, в чем суть разногласий, вы сообщать не будете.

Шарп подалась вперед:

— У меня создается впечатление, что мистер Пэйджит предпочитает избирательную гласность: для некоторых аспектов дела — телевизионная трансляция по всей стране и лишь скупо дозированные сведения о том, что может пролить свет на мисс Карелли и ее дело.

— Дело не в мистере Пэйджите. Дело в моем архаичном представлении о порядочности. — Кэролайн Мастерс по очереди оглядела юристов. — Как я понимаю, стороны намерены попотчевать меня кассетой психоаналитика мисс Карелли, кассетой, показывающей гнусную сторону взаимоотношений погибшей кинозвезды и боготворимого сенатора Соединенных Штатов, показаниями трех женщин относительно сексуальных повадок Марка Ренсома и сведениями о злоупотреблениях в использовании упомянутых кассет. Если выяснится, что материалы можно обнародовать, я разрешу это сделать. До той поры меня больше будут заботить права людей, упомянутых в этих материалах, чем «право людей знать», или, скажем, право «Нэшнл инкуайер» снабжать читателя информацией о чьих-то последних днях или о сексуальных отношениях между орангутанами и женщинами. — Она повернулась к Шарп: — Я достаточно понятно изъясняюсь?

Шарп замешкалась, как будто собираясь протестовать — почему обращаются именно к ней? Потом кивнула.

— Хорошо. Вы правы, Марни, принимая это на свой счет. — Голос Кэролайн Мастерс смягчился. — Как и пол-Америки, я смотрела мисс Карелли в «60 минутах». Но, в отличие от большинства, я знала, кто снабдил вопросами интервьюера. И невольно задалась мыслью: озабочена ли Марни Шарп сохранением тайны тех женщин, которые действительно были изнасилованы? Вот и сегодня вас почему-то удивляет необходимость хранить в тайне сведения, которые могут нанести большой моральный урон некоторым людям, если их обсуждать на открытом слушании.

Судья Мастерс взглянула на магнитофон, потом снова на Шарп.

— Я не знаю, что на этой кассете. Но если что-то появится в газетах до того, как я решу, что это можно публиковать, и если я выясню, что в этом замешано ваше учреждение, вы будете нести персональную ответственность. Это я понятно объясняю?

— Да, — раздраженно буркнула Шарп. — Понятно.

Пэйджит взглянул на Терри — ему было неясно, отчего такие строгости: из-за серьезности случая или причина глубже? Но Терри была удивлена не меньше его.

— На наших закрытых заседаниях, — продолжала судья, — будет присутствовать стенограф, будет вестись запись того, что говорится. Но я намерена создать все условия, чтобы женщины, которые станут давать показания, чувствовали себя спокойно. Это достаточно тяжелое переживание для них, и я убеждена, что суды должны приложить все усилия, чтобы ободрить тех, кто вынужден давать такие мучительные показания. Среди прочего, это означает, что вопросы в основном буду задавать я. Если кто-то захочет о чем-то спросить и сделать запись, с тем чтобы можно было использовать это при апелляции, он будет иметь такую возможность. Но если я решу, что какие-то показания не должны использоваться на открытых заседаниях, я сделаю так, чтобы расшифровки соответствующих стенограмм не попали к журналистам, чтобы не пострадали женщины, которых эти показания касаются. Что до этой кассеты, я прослушаю ее без стенографа, поскольку разговор записан конфиденциальный.

И снова судья Мастерс посмотрела на каждого юриста по очереди:

— Это приемлемо? Если нет, скажите сразу.

Ответом было молчание. Пэйджит знал, что обычно судья берет на себя роль наблюдателя, а не участника. Он видел, как колеблется Шарп, решая, не заявить ли протест, но в таком случае судья направит ее в апелляционный суд. Однако слушание слишком хорошо складывается для Шарп, чтобы можно было рисковать испортить отношения с судьей, к тому же решение Кэролайн Мастерс защищать право Марии и других свидетельниц на сокровенность их интимной жизни на существо дела не влияло.

— У нас возражений нет, — проговорила Шарп.

— У мисс Карелли тоже, — ответил Пэйджит.

— Я так и думала, — сухо бросила судья Мастерс. — Ваше предложение, мисс Шарп, о том, как нам организовать работу?

— Просто прослушать кассету, Ваша Честь, она говорит сама за себя. — Шарп взглянула на Пэйджита. — Я хотела только добавить, что это запись психоаналитического сеанса мисс Карелли у доктора Уильяма Стайнгардта, что нашли мы ее в квартире Марка Ренсома в Ки-Уэсте, и готовы установить ее подлинность, если суд посчитает, что ее содержание можно огласить на открытом заседании.

— А я, — произнес Пэйджит, — скажу только, что содержание кассеты, и это совершенно очевидно, является врачебной тайной, что единственная цель обвинения — нанести ущерб ответчице. И стоит суду заслушать ее — ущерб, считайте, уже нанесен.

— Вначале я прослушаю кассету, мистер Пэйджит. А потом вы изложите свои аргументы. Положитесь на мою ментальную дисциплину.

— Благодарю вас, Ваша Честь, — ответил Пэйджит, но слова эти были пустой формой вежливости: как только Кэролайн Мастерс прослушает кассету, она бесповоротно изменит свое отношение к Марии и ее адвокату, борьба за чувства и мысли судьи будет проиграна.

Включая магнитофон, Шарп, казалось, прятала улыбку. В этот момент Кристофер Пэйджит ненавидел ее. Чувство это коренилось не в обычной враждебности защитника к обвинителю, оно было рождено идущей из глубин души ненавистью к обвинению, возводимому с наслаждением. Он откинулся на спинку кресла, озабоченный тем, чтобы на лице его не отразились ни стыд, ни страх.

— Меня преследует один и тот же сон, — послышался голос Марии.

Как и прежде, он звучал беззащитно и жалко. И хотя Пэйджит слушал это во второй раз, ощущение полнейшего душевного дискомфорта не стало меньше.

— Днем я могу заставить себя забыться, но ночью теряю контроль над собой. — На лице судьи Мастерс, не сводившей глаз с кассеты, не было обычного высокомерия. Она, казалось, не хотела ни на кого смотреть. — Я в Париже, — продолжала Мария, — в церкви Сен-Жермен-де-Пре.

Комната эхом вторила ее голосу. От того, что Мария произносила эти слова, комната с ее панелями темного дерева, окном, пропускающим свет прямоугольником, казалась исповедальней. Юристы сидели, не двигаясь.

— Почему вы там? — спросил Стайнгардт.

Голос Марии был тих:

— Просить прощения за свои грехи.

Шел диалог: Стайнгардт спрашивал, Мария отвечала, оба говорили тихо, как будто боялись, что их подслушают. Кэролайн Мастерс смотрела в сторону.

— Они прощены? — спрашивал Стайнгардт.

— Вначале никаких знамений не было, — устало рассказывала свой сон Мария. — Потом я выхожу наружу, и Он дает мне ответ. Карло ушел. Вместо него два пустых бокала. Один мой, другой Криса. И, кроме того, я знаю.

— Что вы знаете?

— Что Крис забрал Карло, а я должна оставить его. — Ее голос как шелест пепла. — Что мои грехи искупить невозможно.

Кэролайн Мастерс смотрела на Пэйджита с молчаливым вопросом. Встретив ее взгляд, он кивнул. Мгновение она изучала его лицо, потом, смутившись, обратила взгляд на ленту, с которой снова звучали голоса. Угловым зрением Пэйджит видел, что Шарп заметила их молчаливый обмен взглядами.

— Кто такой Крис? — спросил в этот миг Стайнгардт. — И что у вас за грехи — во сне, я имею в виду?

Долгое молчание.

— Вы знаете Кристофера Пэйджита?

— Я слышал о нем. Молодой человек, который давал показания во время слушаний по делу Ласко.

— Да. — Мария сделала паузу. — Карло теперь у Криса.

Пэйджиту показалось, что он увидел, как блеснули глаза Терри. Потом вспомнил, что она еще не слышала этой записи.

— А ваши грехи? — спрашивал Стайнгардт.

— Во сне или в жизни? — Тон Марии сделался холодным, и Пэйджит не забыл об этом. — Поскольку в реальной жизни грех немного значит для меня.

У Кэролайн Мастерс было каменное лицо. Пэйджит подумал, что этой фразой Мария сказала о своем характере все.

— В таком случае — во сне.

— Вы не поймете их без предварительных пояснений. Вы действительно смотрели слушания?

— Да, — подтвердил Стайнгардт. — Как и миллионы других, не мог оторваться.

— Тогда для начала надо отметить один очень важный факт.

— Какой?

Еще более долгая пауза, и ровный голос Марии отразился эхом в комнате судьи Мастерс:

— Я лгала.

Кэролайн прищурила глаза: Пэйджиту показалось, что в этот момент она стала похожа на человека, складывающего мозаичную картину. Но лучше смотреть ей в лицо, чем оставаться наедине со своими мыслями. И он беспомощно смотрел, как она слушает вопросы Стайнгардта и ответы Марии.

— В таком случае могу вас успокоить, — говорил Стайнгардт. — Кассету буду прослушивать только я и только для того, чтобы помочь вам. По государственным установлениям ее содержание — врачебная тайна, которую я хранил бы самым бережным образом даже в том случае, если бы не было соответствующего закона. Поэтому то, что вы мне рассказываете, так же конфиденциально, как если бы не было магнитофона.

Судья посмотрела на Шарп, вопросительно подняв брови. Та кивнула головой на магнитофон, как бы напоминая, что надо слушать.

Мастерс перевела взгляд на магнитофон в тот момент, когда Мария сознавалась, что лжесвидетельствовала во время сенатских слушаний.

Пэйджиту показалось, что Мария повторяет имя Джека Вудса безжалостно, как проклятье. И снова Вудс предал Пэйджита и послал свидетеля на смерть. Забытая ненависть вспыхнула свежо и остро.

— В общем, — заключила Мария, — многое из того, что я говорила, было правдой. Но я не сказала Толмеджу, что именно я помогала Джеку во всех без исключения делах.

Ничего нельзя было прочесть в глазах судьи Мастерс, которая не спускала взгляда с магнитофона. О чем она могла думать в этот момент, Пэйджит не знал.

— Вы хотели обезопасить себя? — спросил Стайнгардт. И как прежде, голос Марии прозвучал почти весело.

— Я хотела избежать тюрьмы. Я слишком упорно боролась за место в жизни, чтобы так закончить ее, сказав правду. — Помолчав, она добавила мягче: — И, конечно, сыграло роль то, что я была беременна.

Пэйджит вздохнул. Ощутил, как Терри придвинулась к нему.

— Крис знал о вас? — снова спросил Стайнгардт.

В следующее молчаливое мгновение Кэролайн Мастерс взглянула на него. Пэйджит понял — она мгновенно догадалась о том, что подразумевалось: знал ли Пэйджит о соучастии Марии и, что еще страшней, не лгал ли он сам сенату.

— Что знал? — переспросила Мария.

Запись закончилась.

Не говоря ни слова, судья прошла к двери и впустила стенографистку. Полная женщина за сорок поставила свою машинку в дальнем углу комнаты и сразу затихла, став незаметной. Когда она проделала все это, судья Мастерс снова уселась в свое кресло, сохраняя молчание.

Шарп заговорила первой:

— Эта запись позволяет понять мотивы мисс Карелли. И доказывает, как это ни прискорбно, что у мистера Пэйджита были серьезные моральные проблемы, связанные с его участием в деле Ласко и сенатских слушаниях. Очевидно, есть и вторая кассета, которая позволит больше узнать и о мисс Карелли, и о мистере Пэйджите. — Она обернулась к адвокату. — Где она, мы не знаем.

Он молчал. Судья ждала, пока Шарп снова не взглянула на нее.

— Есть только одна вещь, которую я хотела бы знать, — сказала она. — Что эта кассета делает в суде?

Шарп удивлённо взглянула:

— Но прослушать эту запись — значит понять, почему Мария Карелли убила Марка Ренсома. Любому ясно, что эта запись имеет отношение к мотиву.

— О, конечно, имеет, вы правы. И если какой-нибудь суд признает это уликой, ваши шансы добиться осуждения мисс Карелли возрастут на тысячу процентов. — Помолчав, Кэролайн Мастерс отчеканила, подчеркивая каждое слово: — Но только это не мой метод. Это вообще не метод.

Шарп выпрямилась:

— Без этой записи процесс станет лишь пародией на суд. Установление истины — наша конечная цель, по крайней мере, так должно быть. Если суды будут слишком разборчивы в использовании всяческих средств, никто не поверит, что какой-то суд может служить целям правосудия.

Судья подалась вперед:

— Оставьте ваши фразы о «правосудии». В этом государстве есть закон о врачебной тайне, и эта кассета как нельзя более точно подпадает под данный закон. — Она возвысила голос: — Вы усадили меня выслушивать женские секреты, даже не утруждая себя тем, чтобы как-то оправдать появление здесь этой кассеты. Ваша явная и единственная цель — восстановить суд против мисс Карелли и, что совершенно очевидно, против ее адвоката. Это говорит о несправедливом отношении к ним обоим и о презрении ко мне. Теперь вам понятно, как данный суд относится к такому «правосудию», или вам растолковать?

Шарп побледнела.

— Нет, — тихо промолвила она. — Но я хотела бы поставить вас в известность, что в суде присяжных я буду просить судью относиться без предубеждения к тому кто представил суду данный факт.

— Понимаю, — ответила Кэролайн Мастерс более спокойным голосом. — Но, по моему мнению, тот судья, который свяжется с этим, получит в итоге обвинительный приговор у присяжных и его отмену в апелляционном суде. Советую выбрать иной вариант. А для себя считаю самым лучшим забыть о том, что услышала здесь.

Какое-то время длилось молчание — юристы оторопели от гнева судьи. Стенографистка перестала стучать на машинке, сидела, глядя в пустоту.

— Ваша Честь, — отважился наконец Пэйджит, — полагаю дело законченным.

Судья взглянула на Шарп:

— Вы тоже так считаете?

Та ответила не сразу:

— Если будут опровергнуты показания свидетелей.

— Я намерен, — заявил Пэйджит, — ходатайствовать о снятии всякого обвинения с мисс Карелли.

Выражение лица судьи Мастерс говорило, что пробному шару, запущенному в расчете на ее благосклонность, уготована печальная участь.

— На каком основании?

— На том основании, что факты обвинения, взятые сами по себе, не дают оснований для возбуждения дела.

— Вы, должно быть, спите, адвокат. Считается, что если «больше фактов за, чем против», то дело можно возбуждать. И еще есть правило: «Не делай лишних движений!»

Пэйджита занимало одно: насколько резкий ответ судьи Мастерс вызван тем, что она услышала с магнитофонной ленты.

— Я, конечно, воздержусь от лишних движений, — смиренно ответил он, — я просто был возбужден призраком близкой победы.

Кажется, впервые Кэролайн Мастерс решила улыбнуться:

— Не обольщайтесь. У кого-нибудь что-нибудь еще?

— Да, — включилась в разговор Марни Шарп. — Я хотела спросить мистера Пэйджита, будет ли мисс Карелли давать показания.

Пэйджит задумался. Каждый день слушаний неумолимо и страшно приближал неизбежность перекрестного допроса Марии; накануне ночью они с Терри битый час обсуждали плюсы и минусы молчания своей подопечной. И вот теперь обвинение требовало показаний Марии. Надежда на защиту без самой Марии, на защиту, построенную только на оправдательных фактах, оказалась, по-видимому, несбыточной.

— В наши ближайшие планы, — ответил он, — входит заслушивание мисс Карелли.

— В таком случае, — тотчас подхватила Шарп, — остались нерешенными некоторые вопросы, связанные с кассетой.

Судья посмотрела на нее удивленно:

— Например?

— Например: можем мы спросить мисс Карелли, была ли она на приеме у доктора Стайнгардта, существует ли кассета, была ли эта кассета у Ренсома, почему мисс Карелли ничего не сказала полиции обо всем этом. Ни один из этих вопросов, как нам кажется, не имеет никакого отношения к врачебной тайне.

— Возможно, не имеет, — заявил Пэйджит. — Но, судя по всему, мисс Шарп намерена просто обойти закон о врачебной тайне, обманом вынудив мисс Карелли рассказывать о кассете либо создавая впечатление, что ненайденная кассета несет страшный разоблачительный заряд.

— Как судом уже было заявлено, — кротко сказала Шарп, — трудно представить себе что-либо более разоблачительное, чем сама кассета мисс Карелли, исключая, конечно, ненайденную кассету. А закон ясен: не подлежит огласке только сама информация, а не факт ее наличия.

И снова Пэйджит не мог не восхититься подготовленностью Шарп: проиграв при первом подходе к какому-нибудь пункту, она использовала и второй, и третий варианты подхода, а теперь для смягчения судейского гнева добавила еще и смиренный тон. Если судья Мастерс примет нужное ей решение, то перекрестный допрос Марии станет еще более неприятным и опасным: риск раскрытия содержания кассеты будет увеличиваться при каждом ответе.

— Вы можете задавать свои вопросы, — ответила Кэролайн Мастерс. — Но только не такие: «А не лжесвидетельствовали ли вы перед сенатом Соединенных Штатов?» либо какие-нибудь другие, способные раскрыть содержание кассеты.

Она помолчала, перевела взгляд с Шарп на Пэйджита:

— Эта кассета будет использована в качестве улики в том случае, если мисс Карелли сама лишит себя привилегии, проистекающей из закона о врачебной тайне, наделав грубых ошибок во время дачи показаний. Понятно?

— Иными словами, — продолжила Шарп, — если при даче показаний мисс Карелли как-то исказит содержание кассеты, присяжные заслушают ее, эту кассету, на открытом заседании. — Она бросила на Пэйджита быстрый взгляд: — Ее или другую кассету — если мы ее найдем.

Пэйджит заговорил сдавленным голосом:

— Я уже сыт инсинуациями мисс Шарп. Что касается ее предложения, считаю невозможным установить заранее какие-то правила. Поскольку в этом случае лишение Марии Карелли привилегии, связанной с врачебной тайной, будет целиком и полностью зависеть от того, что она скажет.

— Это верно, — согласилась судья. — И все же, если я обнаружу, что какое-то заявление мисс Карелли подпадает под формулировку мисс Шарп, я лишу ее этой привилегии. Поскольку — я должна это особо подчеркнуть до того, как мисс Карелли начала давать показания, — закон о врачебной тайне распространяется на соответствующую информацию, но не на факт лжесвидетельствования.

— Извините меня, Ваша Честь, — перебил Пэйджит. — Но, кажется, мисс Шарп достигла своей цели: то, что записано на пленке, прочно внедрилось в сознание судьи, и мисс Карелли подвержена теперь максимальному риску.

Кэролайн Мастерс пожала плечами:

— Я уже сделала замечание обвинителю. Но вы же сами хотели этого слушания, мистер Пэйджит. — Она обернулась к Шарп: — Что я теперь сделаю, так это возьму кассету в суд на хранение. Так будет лучше для всех.

— Это попросту беспримерно, — запротестовала Шарп. — Ведь наш офис в состоянии принять все необходимые меры для ее сохранности.

— Как и я. Что-нибудь еще?

Шарп, подумав, ответила:

— Нет, Ваша Честь.

— Мистер Пэйджит?

— Нет, Ваша Честь. Благодарю вас.

— В таком случае расстаемся до завтра. — Кэролайн сделала паузу. — Я не все о вас узнала, но узнала достаточно.

Стенографистка ушла. Судья встала, тоже собираясь уходить, потом, как бы вспомнив о чем-то, повернулась к Пэйджиту:

— Вот что я хотела сказать вам, мистер Пэйджит: отношение к вам в суде не изменится после прослушивания этой записи. Меня совершенно не волнует то, что вы знали или не знали пятнадцать лет назад. И я сожалею, что мисс Шарп проделала это. — Она мельком взглянула на Шарп. — Личная жизнь — это довольно сложная материя, и то, что было когда-то между вами и мисс Карелли, должно остаться в прошлом. Я знаю, что ваш сын бывает на слушании, и понимаю, насколько вам сейчас тяжело.

Какое-то мгновение Пэйджит был не в состоянии говорить. От Кэролайн Мастерс он ждал всего, но не сочувствия.

— Я благодарен вам за это, Ваша Честь.

Она смотрела на него.

— Но я хотела вам сказать о другом. Со всей откровенностью, чтобы вы могли правильно оценить свое положение. — Помедлив, она закончила мягко: — Вы проделали трудную работу. Но вы проигрываете.


Пэйджит смотрел в стакан с мартини. Неразбавленным, без льда. Первый за последние недели.

— Вы проигрываете, — сообщил он Терри, — комментарии излишни.

Они сидели в ресторане на верхнем этаже здания, смотрели, как на город опускаются сумерки.

— Фраза понятна, — ответила Терри. — Но подразумевать она может «скорее всего, ваши свидетели провалятся» или «вам лучше пойти на мировую с Шарп, тогда у вас будет шанс». Либо третье — «не подвергайте Марию перекрестному допросу — непременно проиграете, лучше потратьте время на подготовку к суду».

— Думаю, какой-нибудь из двух последних вариантов. Может быть, оба, — согласился Пэйджит.

— Я тоже так думаю. К сожалению.

Он слегка улыбнулся:

— Это одно из качеств, за которые я вас люблю, Терри. Вы откровенны.

Она поставила на стол бокал с вином и как будто всматривалась в его содержимое. А он рассматривал ее: изящные черты лица, серповидные зеленые глаза, тонкий нос, который мог не нравиться только ей. Перед ним была умная, не терявшаяся в любых жизненных обстоятельствах женщина, хорошо разбиравшаяся в ком угодно, только не в себе.

И снова мысли Пэйджита обратились к предстоящим делам.

— Проблема в том, — проговорил он, — что Мария не пойдет на это соглашение. Даже если они предложат его.

Терри продолжала разглядывать свой бокал.

— Вы нейтрализовали кассету, — мягко сказала она. — Это самое большее, что вы могли сделать.

— Кассету нейтрализовала Кэролайн. По крайней мере, на какое-то время.

Она взглянула на него — во взгляде была скрытая тревога, Пэйджит заметил, что она колеблется между желанием пожалеть и желанием ободрить его.

— Завтра наша очередь. А помните, мы ведь не рассчитывали выиграть предыдущий тур? И Кэролайн хорошо к вам отнеслась.

— К моему удивлению, хорошо. — Он помолчал в задумчивости. — Для меня судья Мастерс — загадка. Ощущение такое, что она руководствуется не только рассудком, но каковы ее мотивы, я не имею ни малейшего представления. Не знаю даже, что она за человек. Поэтому для меня она непредсказуема.

— И не пытайтесь разобраться, Крис. Я думаю, проблема не в ней, есть о чем подумать и кроме нее.

— Я знаю. — Забота Терри напомнила ему, что у нее есть свои, домашние проблемы. — Как дела дома? Как Елена?

— У Елены все великолепно. — Терри помолчала. — И дома о'кей. Ричи только не может понять, как важны эти слушания, он все сводит к личным отношениям.

Да есть ли что-нибудь, подумал Пэйджит, что Ричи не сводил бы к личным интересам, а точнее, к себе самому, драгоценному Ричи?

— Трудно, должно быть, приходится?

Терри пожала плечами:

— Просто стараюсь не обращать внимания. Еще две недели, и все войдет в прежнее русло.

В ее голосе было безразличие. Но в нем прозвучала искренняя озабоченность, когда она спросила:

— Как Карло?

— Слишком погружен в свои мысли. Переживает случившееся. — Пэйджит уставил неподвижный взгляд в окно. — Меня все больше страшит день, когда она начнет давать показания. Каждый раз, как я принимаюсь натаскивать ее к допросу, открываются все новые и новые проблемы. Не говоря уже о том, что Шарп продолжает извлекать на свет Божий новые факты. Все это беспокоит меня, и прежде всего из-за Карло. — Он повернулся к ней: — Каждый день, Терри, идя в зал суда, я испытываю страх.

Терри молча кивнула, потягивая вино.

— Извините, — проговорил немного погодя Пэйджит. — Кроме вас, мне некому все это сказать.

Терри посмотрела ему в глаза:

— Это тоже наша подготовка, Крис. Хотя, конечно, самое главное — готовиться непосредственно к процессу.

— Мне повезло. Вы не только без видимой скуки слушаете о моих проблемах, но и находите великолепные тактические ходы для ведения допроса. — Пэйджит улыбнулся. — Не исключено, что вы нанесли смертельный удар индустрии колготок.

Он увидел ее ответную улыбку. На мгновение уныние, казалось, оставило его, но тут же вернулись мысли о кассете, о Карло.

Терри посмотрела на часы:

— Как раз сейчас, наверное, Мелисса Раппапорт приехала в гостиницу. Я все думаю: неужели Кэролайн захочет заслушать ее на открытом заседании?

— Скорее всего, нет. — Пэйджит допил свой бокал. — Я лишь надеюсь, что судья будет вспоминать ее каждый раз, как вспомнит голос Марии на кассете.


Часть пятая

ЗАЩИТА

12 февраля — 17 февраля


1


— Он сказал, чтобы я раздевалась перед ними, — пробормотала Лаура.

Ее прокуренный голос звучал жалобно, скорее смущенно, чем возмущенно. Кэролайн Мастерс подняла взгляд от кассеты и взглянула на Терри.

— Что это? — тихо спросила она.

Терри молчала, не в силах оторваться от картины, представшей перед ее мысленным взором: Лаура Чейз, лежащая на белой кушетке в белой комнате, за ней Стайнгардт — его не видно, только голос.

— Послушайте, пожалуйста, Ваша Честь. Думаю, мы сможем доказать, что это имеет отношение к делу.

— И вы разделись? — Это снова Стайнгардт.

— Постепенно. — Долгая пауза. — Джейми говорил мне, что снимать и как двигаться.

— Как двигаться?

— Да. Они смотрели, а я танцевала для них.

— Танцевали?

— Джейми говорил мне, что делать. — Было впечатление, что Лаура не отвечает на вопросы, а говорит сама себе или тому, что от нее осталось. У нее был безжизненный голос. — Когда повернуться, какую часть тела обнажить.

Судья Мастерс посмотрела на Терри:

— Джеймс Кольт?

— Да.

Она медленно покачала головой.

— О чем вы думали, — допытывался Стайнгардт, — когда проделывали все это для него?

— Что я хочу еще выпить. Мы были в комнате отдыха, в доме его друга. Там был бар. У них было все, что нужно.

— И вы продолжали пить.

— Да, джин. И каждый раз снимала с себя что-то еще. Это помогало мне держаться. — Она сухо продолжала: — Когда я сняла трусики и повернулась, чтобы они могли меня рассмотреть, я представила себе, что иду купаться. С ней.

Взгляд судьи Мастерс, казалось, был обращен внутрь ее сознания, как будто в мыслях она была где-то далеко. У Терри взмокли ладони.

— Потом, — прошептала Лаура, — я должна была трогать самое себя.

Пэйджит смотрел в пол. Марни Шарп сидела, скрестив руки на груди. Никто не говорил ни слова.

— Трогать себя? — спросил Стайнгардт Лауру Чейз.

— Вначале соски. Потом делать руками так, как будто я обнаруживаю у себя новые части тела. — Снова пауза. — Спустя некоторое время он сказал, чтобы я села на пол, прислонившись спиной к бару.

— Для чего?

— Я мастурбировала. А они смотрели.

Катушка некоторое время вращалась беззвучно.

— Когда я делала это, — пробормотала Лаура, — я закрыла глаза. Тихо, тише собственного дыхания, так, что они не могли слышать, шептала ее имя. Потом кто-то засунул член мне в рот. — Голос Лауры сделался тонким. — Я еще крепче зажмурилась. Я не хотела знать, кто это был. Когда он кончил и я открыла глаза, сенатор Джеймс Кольт протянул мне стакан.

В ее голосе неожиданно появилась злость. Будущий лидер свободного мира, вспомнила Терри, так его называла Лаура Чейз в разговоре с Линдси Колдуэлл. Линдси говорила, что это юмор раба. Но не только юмор — горькая ирония слышалась в этой фразе. Отвращение Терри сменилось гневом.

Все нормально, говорил Джеймс Кольт. И для Марка Ренсома тоже все было нормально, когда он обращался с Марси Линтон так, как дружки Кольта обходились с Лаурой Чейз.

Кристофер Пэйджит взглянул на Терри.

Не отвлекайся, приказала она себе. Надо выиграть дискуссию. Вы прорепетировали ее между собой, и ты смогла убедить Криса.

А Лаура Чейз продолжала говорить.

— Второй разложил меня на ковре и раздвинул мне ноги. — Она заговорила как будто издалека. — Они проделали то, что проделывали со мной в одной картине, когда двое трахали меня, а остальные смотрели. Я стараюсь не вспоминать об этом фильме.

— Вы скупили все его копии, не так ли?

— Надеюсь, что все. — От переживаемого страдания ее голос снова стал мертвым. — Но теперь это уже не имеет значения, не так ли? — Снова молчание, потом Лаура сказал холодно: — Это давно уже не имеет значения.

— Скажите мне, — мягко проговорил Стайнгардт, — было еще что-нибудь?

— Тот другой перевернул меня на живот. — Пауза была долгой. — У него снова был твердый.

— Перевернул вас?

— Да. — В голосе Лауры едва заметно сквозило раздражение. — Они хотели иметь меня по-всякому.

— Вы, наверное, страдали от этого.

— Нет. Мой папаша не раз это проделывал. — Ее голос снова стал равнодушным. — Когда это происходило, я подняла взгляд. Джейми потягивал мартини, наблюдал.

Вздохнув, Кэролайн Мастерс открыла глаза.

— К сожалению, — произнес Стайнгардт, — наше время истекло.

Судья медленно покачала головой. Из магнитофона актриса ответила будничным голосом:

— На следующей неделе я не могу прийти.

— Ничего, Лаура. Позвоните моему секретарю, и мы назначим вам другое время. Нам, конечно же, надо еще поговорить.

Послышался звук легкого движения — это Лаура поднялась с кушетки.

— Знаете, что самое забавное? Я больше никогда не приду. Разве только с ней.

Ее голос прервался. Рыдание, потом конвульсивное всхлипывание, потом все смолкло. Магнитофон щелкнул.

Долгое время никто не проронил ни слова. Кэролайн Мастер провела пальцами по векам.

— И что, — сказала она, ни к кому не обращаясь, — прикажете мне с этим делать?

— Позвольте нам, — тихо проговорила Терри, — проиграть эту запись на открытом заседании.

Мгновение судья Мастерс размышляла. Потом медленно поднялась со своего кресла и вызвала стенографистку. Как обычно, та скромно уселась в углу.

— Хорошо. — Судья взглянула на Шарп. — Что скажет обвинение?

— Кассета должна быть изъята. — В голосе Шарп послышалось омерзение. — Все это, конечно, ужасно, но не имеет никакого отношения к делу.

Кэролайн Мастерс смотрела на кассету.

— Кое к чему имеет, — заметила она. — К тому, из-за чего убила себя Лаура Чейз. К тому, кем был на самом деле Джеймс Кольт. Как он относился к женщинам. Будь я историком, я страстно доказывала бы всем, что необходимо пересмотреть взгляд на Кольта. Но я всего лишь муниципальный судья. — Она помолчала. — А в данный момент я и судьей не хотела бы быть.

— Это так, если смотреть с точки зрения личной философии, — возразила Шарп. — Но, повторяю, к рассматриваемому случаю никакого отношения не имеет. Ведь речь идет об убийстве Марка Ренсома. — Шарп взглянула на Терри. — Защита пытается устроить скандал, чтобы отвлечь внимание от мисс Карелли. И окружной прокурор дорого заплатит за это — против него будет восстановлено семейство, еще не потерявшее своего влияния, семейство, в котором сын выставил свою кандидатуру на пост губернатора, и все те, кто верит, что авиационная катастрофа оборвала лучший период в истории страны.

— Кассета помогает понять, кем был Марк Ренсом, — парировала Терри. — Мы исходим из того, что он был носителем сексуальной патологии, при которой испытывал потребность в физическом и духовном господстве над женщиной, как воплощением той, кем он был одержим, — Лауры Чейз. Что касается политического урона, который могут понести окружной прокурор Брукс или мисс Шарп, то он может появиться лишь как побочный продукт их попытки сфабриковать дело. Я не понимаю, почему кассета, которую Марк Ренсом проигрывал в присутствии мисс Карелли и которая сексуально возбуждала его непосредственно перед тем, как он напал на нее, не имеет отношения к делу.

— Иными словами, — обратилась Шарп к судье, — старайся представить жертву в как можно более отвратительном виде, и тогда убийство не покажется чем-то предосудительным. Самая известная стратегия защиты, Ваша Честь, в данном случае облаченная в феминистские одежды.

— Суть нашей стратегии, Ваша Честь, — возразила Терри, — показать, что это вообще не убийство. Мы просим вас не делать выводов о кассете, не выслушав наших свидетелей. В том числе и трех свидетельниц, которых, по желанию мисс Шарп, можно было бы заслушать на закрытом заседании.

Кэролайн Мастерс взглянула на нее:

— Но единственная цель, которую я могу преследовать при этом, — принятие решения о допустимости дачи этими свидетелями показаний на открытом процессе, где суд и будет делать вывод о наличии преступного деяния.

— Вот поэтому я и прошу вас воздержаться пока от поспешных шагов. Мы думаем, вам необходимо выслушать и свидетелей и сопоставить их показания с записью исповеди Лауры Чейз.

— Кто они?

— Во-первых, Мелисса Раппапорт, бывшая жена Марка Ренсома. Потом Марси Линтон, писательница.

Судья кивнула:

— Я читала ее рассказы. А третья?

Терри ответила после паузы:

— Линдси Колдуэлл.

Кэролайн Мастерс подняла брови.

— Что нам может предложить мисс Раппапорт?

— Она расскажет об одержимости мистера Ренсома Лаурой Чейз и стремлением насиловать. Среди прочего.

— А что у мисс Линтон?

— Марк Ренсом изнасиловал ее, — тихо сказала Терри. — В Аспене, четыре года назад. Он пришел к ней под предлогом беседы на литературные темы и изнасиловал.

— И она согласна рассказать об этом?

— Да.

Судья задумалась:

— А Линдси Колдуэлл?

Терри пыталась прочитать по выражению лица ее мысли.

— Линдси Колдуэлл, — спокойно ответила она, — та, кого упоминала Лаура. На кассете, которую вы только что прослушали.

Краем глаза Терри видела, как повернулась к ней Шарп. Глаза Кэролайн Мастерс блеснули. Но вопрос она задала так же спокойно:

— А вы можете объяснить, какое это имеет отношение к делу?

— Да. Ренсом сказал мисс Колдуэлл, что у него есть другая кассета, в которой подробнее говорится об ее отношениях с Лаурой Чейз. Под этим предлогом он и договаривался о «встрече». — Терри помолчала. — Она была намечена на другой день после того, как он увидится с мисс Карелли.

На лице Шарп впервые отразилось неподдельное изумление. Терри видела, что она пытается оценить значение только что услышанного. Боковым зрением Терри заметила одобрительную улыбку Кристофера Пэйджита.

— Значит, мисс Колдуэлл согласилась дать показания? — спросила судья Мастерс.

— Да. Если вы сочтете необходимым ее выступление в суде, она согласна. Вместе с тем мы просим вас сделать все возможное, чтобы выступления на закрытом заседании не предавались огласке.

Судья угрюмо кивнула:

— Конечно.

— Я восхищаюсь Линдси Колдуэлл, — вмешалась Шарп. — Но шантаж все же не изнасилование. Если еще учесть, что шантаж только лишь предположение мисс Перальты.

— Попытка шантажа, — уточнила Терри. — Потом попытка изнасилования.

Взгляд судьи Мастерс вновь был устремлен на кассету. Терри непривычно было видеть ее столь подавленной.

— Объясните вашу версию, Тереза. Последовательно.

Терри кивнула, стараясь собраться с мыслями. Это было нетрудно, они все уже обсудили с Пэйджитом; она подумала, что самая лучшая манера поведения в этой ситуации — быть откровенной.

— Если кратко, — начала она, — Ренсом позвонил мисс Карелли, чтобы шантажом заставить ее согласиться на встречу с ним наедине. Кассета Лауры Чейз действовала на него возбуждающе, а кассету мисс Карелли он собирался использовать, чтобы принудить ее к сексу.

Помолчав, Терри заговорила медленней:

— Она отказалась, но Ренсом уже был возбужден кассетой Лауры Чейз и попытался изнасиловать мисс Карелли. Защищаясь, она застрелила его.

Кэролайн Мастерс перевела взгляд с Терри на Пэйджита:

— Как вы пришли к мысли о шантаже с целью принудить к половой связи, не зная ни о существовании кассеты, ни о ее содержании?

— Были кое-какие идеи, — ответил Пэйджит. — Но я предпочел бы не распространяться о них в присутствии мисс Шарп.

— Я думаю, мы имеем право знать, — вмешалась та, — если, конечно, мистер Пэйджит не собирается до бесконечности вести разговоры об этой кассете вокруг да около.

— Что вам положено знать, — возразил Пэйджит, — вы узнаете из показаний Марии Карелли. Как решила судья Мастерс.

Та кивнула:

— Я здесь, мисс Шарп, не для того, чтобы выкручивать руки мистеру Пэйджиту. Мы с вами узнаем все, что она захочет сказать. А потом я решу, можете ли вы использовать кассету мисс Карелли.

— А эта кассета? — спросила Терри.

— Я пока воздержусь от принятия решения, мисс Перальта, как вы и предложили. — Кэролайн Мастерс слегка улыбнулась ей. — Вот вам, между прочим, и роль со словами.

— Спасибо, Ваша Честь.

Улыбка постепенно сошла с лица судьи.

— Что касается ваших свидетельниц, то я согласна с мисс Шарп: Раппапорт и Колдуэлл надо заслушать вначале на закрытом заседании. — Она обернулась к Марни: — Другое дело мисс Линтон. Я хочу, чтобы она давала показания публично.

На лице Шарп было удивление:

— Но, Ваша Честь, я бы хотела заслушать мисс Линтон на закрытом заседании. Нам необходимо выяснить, был ли случай, о котором она будет рассказывать, достаточно схож с тем, что представляется как изнасилование мисс Карелли. Если это так, то он скорее говорит в пользу мистера Ренсома. — Она помолчала. — Если же это обвинение в изнасиловании, то показания мисс Линтон необходимо исключить, как наносящие ущерб интересам мистера Ренсома. Как вы помните, в процессе Уилли Смита у обвинения были три женщины, готовые дать показания. Суд не стал их заслушивать.

Судья Мастерс кивнула:

— Понимаю вашу иронию. Если бы мистеру Ренсому повезло и он остался в живых, а вы обвиняли бы его в изнасиловании мисс Карелли, я вообще исключила бы из процесса показания мисс Линтон. Хотелось бы мне этого или нет. — Она возвысила голос. — Но ситуация другая. Поскольку Марк Ренсом мертв.

— Это верно, — вставила Терри. — В кодексе записано: насильственные опережающие действия со стороны жертвы являются действиями самозащиты. В том числе и при изнасиловании.

— Верно, — сухо заметила судья. — Это замечательный закон.

Она обратилась к Шарп:

— А часто ли, Марни, просили вы у судьи разрешения подтвердить обвинение в изнасиловании показаниями такого свидетеля, как мисс Линтон?

— Часто, — не задумываясь ответила та. — Но всегда безуспешно.

— Когда такая ситуация сложится у меня, я дам вам возможность еще раз попытаться. — Мимолетно улыбнувшись Терри, она добавила: — Я заслушаю мисс Линтон после мисс Карелли. И пригласите, пожалуйста, мисс Раппапорт.


Мелисса Раппапорт была одета в серый костюм, в ней ощущались птичья пугливость и скрываемый стыд.

Она села напротив судьи Мастерс, не касаясь спинки кресла. Терри заняла место рядом с ней, Шарп немного поодаль. По предложению Пэйджита, он и помощник Шарп вышли из комнаты. Стенографистка устроилась в своем углу. Все были готовы слушать Мелиссу.

Кэролайн Мастерс, казалось, забыла о своей судейской мантии, в ней не было и следов жесткой целеустремленности вершителя правосудия. Поза свободная, расслабленная, тон деловой, но мягкий, в лице — заботливое участие. Она походила не на судью, а на социального работника, улаживающего сложную семейную проблему. Такую Кэролайн Терри еще не видела.

— Я очень вам благодарна за то, что вы пришли, — обратилась она к Мелиссе Раппапорт. — Тема беседы весьма щекотлива — человеческие отношения, те формы, в которые они могут вылиться. Не говоря уже о том, что речь пойдет о гибели человека, с которым вы были близки, пусть даже ваши отношения складывались непросто. — Она кивнула на стенографистку: — Я буду вести запись того, что говорится здесь. Но заверяю вас: до той поры, пока вы не дадите согласия, содержание этих записей будет храниться в тайне.

Мелисса лишь молча кивнула. Несмотря на все попытки Терри успокоить ее, она, казалось, не решалась говорить. Терри знала, что атмосфера суда подавляет, каждый жест призванного сюда выражает готовность отречься от собственного «я», но различие между этой женщиной в ее собственных апартаментах и ею же в комнате судьи Мастерс было впечатляющим, даже в нервной резкости ее движений чувствовалась угнетенность. Большой и указательный пальцы ее правой руки мяли воображаемую сигарету.

— Ваша Честь, — нарушила возникшее молчание Терри, — вы не будете возражать, если мисс Раппапорт закурит?

Судья бросила на нее короткий насмешливый взгляд, она ненавидела сигаретный дым, и Терри знала об этом.

— Хотите курить? — спросила она свидетельницу.

— Да. Благодарю вас.

Кэролайн полезла в ящик стола и достала стеклянную пепельницу.

— Это судьи Брукингса, — объяснила она. — Когда я заняла эти комнаты, в пепельнице было полно окурков «Кэмела» без фильтра. Вы их не курите?

— Нет. Я курю ментоловые. — В голосе Раппапорт сквозила ирония. — Безвредный сорт, эта сигаретная фирма финансирует женский теннис.

Судья кивнула:

— Да. Могу даже представить себе Мартину Навратилову, когда она, покуривая ментоловую сигарету, прыгает у сетки. И жить вы будете подольше — каждый раз, слыша кашель судьи Брукингса, я вспоминаю об антраците.

Мелисса Раппапорт встретила пепельницу, которую придвинула к ней судья, неопределенной полуулыбкой.

— Это, конечно, порочная привычка, — сказала она. — И, как многое из того, что мы делаем, самоуничтожение.

— Человек — существо противоречивое, — вздохнула Кэролайн. — Закуривайте.

Раппапорт сунула сигарету в рот. У нее были непослушные, одеревенелые пальцы, она несколько раз щелкнула зажигалкой, прежде чем появилось пламя. Терри заметила, что судья Мастерс наблюдает за ней, ждет ее первой затяжки. Спокойным голосом судья проговорила:

— Я хотела бы узнать о Марке Ренсоме.

Глаза Раппапорт над сигаретным огоньком сделались стылыми. Кэролайн Мастерс продолжала:

— Мисс Перальта, конечно, будет помогать. Но мы с вами не на процессе, будем беседовать без тех условностей, которые приняты в зале. Хотя, в сущности, мне хочется знать, что вы стали бы говорить, выступая в суде, то есть мне необходимо определить, какое все это имеет отношение к гибели мистера Ренсома. Если, конечно, есть основания говорить об этом.

Раппапорт задумалась:

— Я не знаю, что может оказаться имеющим отношение к смерти Марка.

Кэролайн Мастерс испытующе смотрела на нее.

— По мнению защиты — его сексуальный профиль. Со слов мисс Перальты я поняла, что у него была, выражаясь ее словами, склонность к идее «мужского превосходства».

Глядя на Раппапорт, Терри чувствовала себя предательницей.

— Когда мы беседовали в Нью-Йорке, вы говорили, что у Марка Ренсома с самого начала были необычные желания. Не думаю, что судья просит рассказать все до мельчайших подробностей, — лишь общее представление о его влечениях, включая интерес к Лауре Чейз, о том, в чем они выражались.

Мелисса Раппапорт медленно кивнула. Слова Терри сместили центр внимания с нее на Марка Ренсома. Теперь она могла говорить.

— Первое, что я заметила, — произнесла она бесцветным голосом, — одержимость Марка Лаурой Чейз. — Она говорила как антрополог, рассказывающий о непонятном обряде племени, который довелось наблюдать лишь издалека. Но Терри уловила в ее словах отзвуки душевного волнения.

— Вы определяете это как одержимость, — уточнила Кэролайн.

— Да. Он читал о ней все, что мог найти, — Мелисса помолчала, — но больше всего у него было видеоматериалов.

— Ее фильмы?

— Не только. Фотографии, журналы, журнальные развороты. Старые календари с тех времен, когда она была еще восходящей звездой. Все, что угодно. — Она заговорила ровным голосом: — Особенно ценились, конечно, снимки, на которых она была обнаженной.

Шарп раздраженно перебила:

— Ваша Честь, это копание в отбросах сексуальных увлечений умершего человека и омерзительно, и неуместно. Вопрос не в том, подписывался ли Марк Ренсом на «Хастлер», а в том, почему мисс Карелли убила его в номере отеля. Конечно же, не за то, что он любовался картинками.

Терри уловила в этом вмешательстве холодный расчет: смутить Мелиссу Раппапорт, привести в замешательство, сделать невозможным какой-либо диалог между нею и судьей. И увидела, что та же самая мысль появилась и в голове судьи. Невозмутимым тоном Кэролайн бросила:

— А я нахожу эти сведения очень полезными. Наверное, увлечение мистера Ренсома «картинками» опять же было сосредоточено на Лауре Чейз. Так ведь, мисс Раппапорт?

— Да.

Кэролайн Мастерс подалась вперед:

— Кроме рассматривания изображений, этот интерес к эротике, связанной с Лаурой Чейз, принимал еще какие-либо формы?

Мелисса сделала очередную затяжку, выдохнула и стала с интересом рассматривать клубы дыма.

— Иногда он брал фотографии и запирался в ванной. — Она пожала плечами. — Я знаю, что он там делал, ведь я выросла с братьями. Хотя все это было немного не по возрасту.

Она сказала это пренебрежительным тоном, но потом опустила взгляд. Терри поняла, как ей стыдно: за то, что угождала Марку Ренсому, забывая себя, за то, что ей предпочитали фотографию другой женщины. Как будто думая о том же, судья спросила:

— Вы когда-нибудь говорили с ним об этом?

— О чем говорить? Можно удовлетворять свои потребности, глядя на фотографию, а можно любить свою жену. Но делать и то и другое нельзя.

— И что же вы предприняли? И предприняли ли?

Мелисса Раппапорт ответила легкой улыбкой:

— Мы стали заниматься играми со связыванием.

Необычные эти слова повисли в воздухе; за нарочито-обыденным тоном, которым они были произнесены, Терри почувствовала мучительное презрение к себе. Раппапорт смотрела в сторону, как и Шарп. Лишь судья Мастерс, казалось, сохранила невозмутимость — десять лет в полицейских управлениях, сказала она как-то Терри, расширяют ваше ощущение возможного.

— Это каким-то образом ассоциируется с Лаурой Чейз? — спросила Кэролайн.

Взгляд Мелиссы ничего не выражал.

— У Марка была такая ассоциация. Он говорил мне, что связать женщину перед половым актом — значит освободить ее, дать ей возможность найти в себе истинную сексуальность. Что так делала Лаура. Что Лаура любила это. — В ее словах была горечь. — Я старалась делать то, что могло нравиться Лауре.

И снова Терри была неприятно поражена раздвоенностью Мелиссы Раппапорт — высокий интеллект и беспрекословное подчинение фантазиям мужа, идеалом которого стала кинозвезда, вызывавшая в ней лишь презрение и жалость. Но Кэролайн, похоже, прониклась состраданием, которое позволяло ей относиться ко всему этому без отвращения. Ровным, спокойным тоном она проговорила:

— Мистер Ренсом хотел, чтобы вы следовали какой-то модели поведения?

— Да. — Голос свидетельницы был сух. — Он хотел беспрекословного подчинения — физического и духовного. Это возбуждало его. Хотя потом он едва глядел на меня.

— Вы не знаете почему?

— Нет. — Ее голос упал. — Однажды, чтобы ему не было стыдно, я сама кое-что предложила из того, что могло доставить ему удовольствие. А он вышел из себя. Наверное, из-за того, что я была инициатором.

— Это продолжалось все время, пока вы были замужем?

— В какой-то момент Марк потерял к этому интерес. Что бы я ни делала. — Мелисса загасила сигарету, резким движением давя ее в пепельнице. — Тогда мы перешли к другим вещам.

— Играли в изнасилование? — спросила Терри.

— Да. — Мелисса Раппапорт смотрела теперь на судью. — Я приходила домой, а Марк делал вид, что насилует меня. Я никогда не знала, в какой момент это произойдет.

Она помолчала:

— Думаю, как раз эта неожиданность ему и нравилась.

— Но это было по обоюдному согласию?

Раппапорт закрыла глаза:

— Да.

— Он хоть раз ударил вас?

— Нет. — Раппапорт сделала паузу. — Ни разу не ударил, и ни разу это не было без моего согласия.

Терри видела, что Кэролайн Мастерс отметила это про себя.

— Увлеченность мистера Ренсома изнасилованием… — задала вопрос Кэролайн. — Вы связывали это с Лаурой Чейз?

— Только в последний раз. — Раппапорт взглянула на Терри. — Но, кажется, мисс Перальта считает это важным.

— Что же было?

Раппапорт не отвечала, доставая новую сигарету. Терри вспомнила, какое у нее было лицо, когда она впервые рассказывала о том случае, свое собственное чувство, когда узнала, что для Мелиссы Раппапорт это была последняя близость с мужчиной. Но по тому, как она ответила судье, можно было подумать, что случай этот — нечто второстепенное и она сказала о нем только ради Терри; лишь по дрожанию ее рук можно было догадаться, как много значит для нее это воспоминание.

— Это была наша последняя близость с Марком. — Как бы желая успокоиться, Раппапорт сделала медленную затяжку. — Перед этим у меня создалось впечатление, что он опять потерял всякий интерес ко мне — что мотив изнасилования выдохся, как и то, что было прежде. Однако на этот раз было небольшое добавление. Когда он бросил меня на кровать, я увидела, что по видеомагнитофону идет фильм с Лаурой Чейз. — Она пожала плечами. — Качество записи было очень плохим.

У Терри мелькнула мысль о Стайнгардте, беседующем с Лаурой Чейз. «Вы выкупили все копии фильма?» — спросил Стайнгардт. «Надеюсь», — ответила Лаура.

— Холостяцкий фильм? — спросила Кэролайн. — С двумя мужчинами?

Раппапорт удивленно посмотрела на нее.

— Что мне больше всего запомнилось, — тихо произнесла она, — так это то, что Лаура Чейз кричала, когда они проделывали это. По какой-то непонятной причине это врезалось мне в память. И еще то, что сексуальная потенция Марка неожиданно возросла.

После короткой паузы судья Мастерс спросила:

— Вы сказали, что это было в «последний раз». После этого вы с Марком развелись?

— Да.

— Из-за этого случая?

— Из-за него и по другой причине. — Мелисса Раппапорт погасила сигарету. — После того случая Марк пошел в бар с друзьями. Вернулся поздно, пьяный и рассказал мне, что у них была «теоретическая дискуссия» о разной сексуальной практике. А потом громко осведомился: не соглашусь ли я, чтобы двое из них трахали меня. А он будет смотреть.

Терри, пораженная, обернулась к ней. Судья Мастерс оставалась спокойной, Мелисса вообще перестала замечать кого-либо в комнате.

— Что бы ни делала Лаура Чейз, — бормотала она, — он хотел, чтобы я делала то же самое. Я для него никогда не существовала сама по себе. И Лаура, если смотреть глубже, не была сама по себе. Мы обе, живые или мертвые, были вместе во всех его желаниях и комплексах. Нас нельзя было разделить.

Кэролайн Мастерс медленно кивнула. Но Раппапорт по-прежнему не замечала ее и, кажется, ни с кем не собиралась говорить.

Терри спокойно произнесла:

— Думаю, теперь вам видна связь, Ваша Честь. Если не принимать во внимание отсутствие согласия, то роль фильма в воображаемом изнасиловании та же, что и кассеты Лауры в попытке Ренсома изнасиловать мисс Карелли.

Кэролайн обернулась к ней; кажется, она была рада возможности переключить внимание.

— Я вижу эту параллель, Терри. Но, как мы договорились, выводы я сделаю после того, как заслушаем второго свидетеля.

— В таком случае и я воздержусь от высказывания своих аргументов, — заявила Шарп. — Но с разрешения судьи я хотела бы задать мисс Раппапорт один или два вопроса.

Судья взглянула на Мелиссу — та сидела, сложив руки на груди, необычайно спокойная — и снова повернулась к Шарп:

— Хорошо.

Кивнув, Марни обратилась к свидетельнице:

— Когда вы говорили о связывании, вы упомянули о том, что ваш муж «потерял интерес». Не могли бы вы объяснить, что имели в виду?

Мелисса посмотрела на нее:

— Я имела в виду то, что я больше не возбуждала его.

— Под возбуждением…

Женщина закурила сигарету.

— Под возбуждением, — холодно сказала она, — я понимаю нечто противоположное вялости, пассивности.

Шарп смотрела на нее.

— Иными словами, у него больше не наступала эрекция?

С удивлением Терри вспомнила, что тот же самый вопрос задавал ей Пэйджит после ее первой встречи с Мелиссой Раппапорт. Теперь, как и тогда, она не знала ответа.

— Да, — вымолвила наконец Мелисса. — Это было один или два раза.

— И после этих неудач мистер Ренсом придумал игру в изнасилование?

Куда же клонит Марни, гадала Терри.

— Да, — ответила Мелисса. — Это так.

— И вы говорили, что после связывания он едва мог смотреть на вас. Сказался ли здесь комплекс вины?

— Не знаю. Возможно, было смущение из-за того, что у него возникло такое желание. — Она отвернулась в сторону. — Или из-за того, что я соглашалась на это.

Терри увидела, что Кэролайн Мастерс смотрит на Раппапорт с выражением озабоченности. Но по сравнению с той женщиной, с которой Терри встречалась в Нью-Йорке, Мелисса теперь не казалась столь удрученной, как будто, осознав то, что произошло, она стала постепенно избавляться от мыслей, отравляющих сознание.

— После того как он симулировал изнасилование, — спрашивала Шарп, — мистер Ренсом избегал смотреть на вас?

— Да. Иногда.

Шарп помолчала в задумчивости.

— Вы уже говорили, что «мотив изнасилования выдохся». Означает ли это потерю интереса к вам?

Взгляд Мелиссы Раппапорт стал строже:

— Это означает уменьшение частоты, если вы это имеете в виду.

— Частично это. Но означает ли это импотенцию?

Вопрос удивил Терри.

— Разве мисс Раппапорт говорила об импотенции? Что-то не припоминаю.

— Марк не был импотентом, — вмешалась Мелисса. — Лишь какое-то время до случая, связанного с Лаурой Чейз, у него не было эрекции. — В ее голосе появилась горечь. — Но это, конечно же, было из-за моей недостаточной привлекательности. С помощью Лауры Чейз Марк был мужчиной что надо.

Шарп пожала плечами, как бы давая понять, что не желает более затруднять свидетельницу.

— Благодарю вас, мисс Раппапорт.


Терри включила ночник, поцеловала Елену в макушку.

— Спокойной ночи, солнышко. Я люблю тебя.

— Навечно?

— Навечно, — дала обычный ответ Терри. Эта формула появилась у них с той поры, как, напуганная открывшимся ей понятием времени, Елена вытребовала у Терри обещание никогда не стареть и не умирать. О том, что она чувствует себя сегодня ровесницей собственной матушки, Терри Елене говорить не стала.

Прошла в гостиную.

— Долгий был день, — пожаловалась она Ричи. — И завтра будет такой же.

Тот сидел за кофейным столиком, на котором были разбросаны карточки-рейтеры, кодировал их красной ручкой перед вводом в компьютер. Из суеверного страха Терри не спрашивала о его новом начинании, да и все мысли, кроме того, были о Линдси Колдуэлл.

— Было время заняться ссудой?

Вначале Терри хотела солгать — ей так было нужно спокойствие!

— Я еще не написала заявление.

Он отреагировал сразу же:

— Но почему?

— Мне все же кажется: этого не стоит делать.

— Черт возьми, мне нужны деньги для исследовательской работы! Ты ведь знаешь!

Терри почувствовала знакомую усталость, ту, которую она испытывала всякий раз, когда Ричи чего-нибудь хотел.

— Мы без того уже достаточно назанимали, и кредитный счет опустошен, и наличных осталось мало.

Он встал.

— Послушай, Тер, эта моя работа позволит нам выкрутиться.

— Тогда тебе надо найти еще одного инвестора. Кроме меня.

Долгий оценивающий взгляд Ричи сменился недоверчивой полуулыбкой.

— Да ты просто завидуешь мне. Ты работаешь на кого-то, а я живу своей жизнью.

И снова Терри удивилась способности Ричи менять тему разговора, неизменно находя неожиданный и мелкий повод для ее обвинения и своего оправдания.

— Я работаю не на кого-то, Ричи. А на тебя.

Ричи покачал головой:

— Мы работаем друг для друга. В данный момент мы можем прожить на твои деньги и тем самым инвестировать будущее. — Помедлив, добавил, подчеркивая каждое слово: — С другой стороны, то, что я дома, — благо для Елены. Тоже со счетов не сбросишь.

— Я никогда этого и не делаю. Но во время твоего «рабочего дня» Елена в детском саду. Это еще одна расходная статья в нашем бюджете.

— Но не летом. Я подсчитал однажды, что между июнем и сентябрем я сэкономил, работая дома, около двух тысяч долларов. Кроме того, она этой осенью идет в школу.

Терри опустилась на диван.

— Я хочу подыскать другое жилище, — сказала она. — В районе, где мы со временем сможем купить себе дом, и чтобы там была приличная школа. Чтобы Елене не пришлось потом ее менять.

Ричи смотрел на нее сверху вниз.

— Есть иные способы потратить деньги, нежели переезд, и школы здесь прекрасные. — В его голосе послышались обличительные нотки: — Я не собираюсь ничего делать с моей дочкой только лишь потому, что Крис Пэйджит подыскал какую-то особую школу для своего сынка и теперь капает тебе на мозги, как у него все замечательно, в то время как официант наливает ему дорогое вино. Я буду чертовски рад, когда этот процесс закончится, и мы заживем нормальной семейной жизнью, и твой Крис не будет всюду совать свой нос.

Терри нужно было успокоиться, прежде чем она рискнула заговорить.

— Ты, кажется, думаешь, что я сама не знаю, что лучше для Елены? Или что я противоречу тебе только для того, чтобы унизить тебя? Все это не так; неправильно, несправедливо, что ты так думаешь.

Появилась прежняя полуулыбка.

— А ты все время считаешь, что я манипулирую тобой, так ведь? Ошибаешься. Знаешь, как это называется? Паранойя.

Терри поднялась с дивана и подошла к Ричи. Положив ладони ему на плечи, смотрела на него снизу вверх. Спросила:

— Я для тебя реальность?

Он посмотрел на нее взглядом, ищущим примирения.

— Реальность? Но ведь ты моя жена, Терри. Часть моей жизни, важная часть.

— Но для тебя я — реальность? Существую я вне тебя? А Елена?

— Почему ты нападаешь на меня, Тер? — Как актер на сцене, он мгновенно переменился: плечи опустились под ее ладонями, в голосе зазвучала поддельная обида. — Мы одно целое. Спим вместе, занимаемся любовью, вместе растим Елену. У нас семья. Тебе не кажется, что всякий раз, когда ты нападаешь на меня, ты посягаешь на семью?

Терри охватило чувство отупляющей беспомощности. Она не находила, что сказать.

Ричи нежно поцеловал ее в лоб:

— Давай не будем ссориться, о'кей? Ради Елены.

Момент был знакомый: он разоружал ее, давал ей мир в обмен на капитуляцию. Неожиданно ее прорвало:

— Разве ты не видишь, что мы делаем? Мы оба прикрываемся «семьей». Ты — чтобы заставить меня делать то, что нужно тебе, я — чтобы не замечать, во что я себя превращаю. — В ее голосе появилась мольба: — У меня душа умерла, Ричи. Я ничего не чувствую.

Он не отрываясь смотрел на нее.

— Ты устала. Нельзя с тобой говорить, когда ты уставшая, ты не в состоянии оценивать реальное значение вещей. Иди спать. — Он помолчал. — Надо подождать, пока не закончится этот процесс и все не встанет на свои места.

Терри поняла, что не в силах продолжать разговор, повернулась и ушла.

Вначале у нее было просто желание уйти из комнаты, но, пройдя половину коридора, она поняла, что ей хочется на воздух, успокоиться. Ричи не пошел за ней, ему это было не нужно.

Ночь была прохладной. По наружной лестнице Терри медленно поднялась на пятый этаж. Там она остановилась, глядя через дорогу на студенческое общежитие, где они одно время жили. Лучше бы всего этого не было — слишком уж они далеки друг от друга. И она почувствовала, что слезы текут по ее лицу.

Почему, подумала она, мужчины никогда не плачут? Даже лучшие из них, даже в горчайшие свои минуты.

Она стояла наверху, пока не высохли слезы, слушала убаюкивающе-однообразные песни сверчков в холодном ночном воздухе, вспоминала те пять лет, что привели их в день сегодняшний. Попыталась представить себе следующее пятилетие и то, какой станет жизнь Елены.

Она поняла, почему старалась не думать о будущем. Гораздо проще жить повседневными заботами, не загадывая далее ближайшего субботнего посещения спектакля всей семьей или пикника, на который они возьмут Елену. Идиллический семейный портрет: родители, лелеющие свое дитя. Портрет, который не раскрывает, а скрывает правду о ее замужестве.

Терри гадала: в каком возрасте Елена обретет способность воспринимать подсознанием невысказанное, неосязаемое? И на каком году детства она неосознанно, невольно начнет повторять собой ее, Терри? За что, став старше, станет она ценить или порицать мать: за то, что сохранила брак, или за то, что брак расторгла? И не с болью ли и тревогой станет выдавать ее Терри замуж?

Пока ей было ясно только то, что она устала и замерзла.

Надо думать о процессе, сказала она себе, не оставлять без внимания Линдси Колдуэлл. Процесс не останавливается, когда кое-кто из защитников начинает копаться в своей жизни.

Она вернулась в дом. Ричи все еще был в гостиной, только карточки, лежавшие теперь перед ним, были разных размеров.

— Я согласна с тобой, — медленно произнесла она. — Не стоит говорить об этом до конца слушаний. А потом поговорим серьезно.

Он посмотрел на нее настороженно:

— О чем?

Она неопределенно пожала плечами:

— Возможно, нам обоим необходимо сделать перерыв. Чтобы все осмыслить.

Его глаза сузились:

— Перерыв в работе?

— Перерыв в наших отношениях.

Он встал, в голосе зазвучали агрессивные нотки:

— Ты хочешь сказать, что нам надо развестись. Почему ты так говоришь?

Неожиданно Терри смутилась.

— Надо пожить врозь, — стала оправдываться она. — Какое-то время.

— Какое-то время! — Он почти кричал. — Ты сделаешь такое с Еленой, даже не выслушав меня, не повидавшись с адвокатом. Просто возьмешь и уйдешь.

Терри уже чувствовала себя виноватой.

— Это ради Елены. И живя порознь, мы в любой момент сможем встретиться с адвокатом.

Ричи, внезапно успокоившись, смотрел на нее со странной улыбкой, улыбкой превосходства.

— Ты непрактична, Терри. Мы не можем позволить себе развод.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не съеду с этой квартиры. У меня не такая работа, чтобы бегать. — Он заговорил сухо и холодно: — Если ты вдруг перестанешь мне помогать, я отсужу пару тысчонок в месяц временной поддержки. — Он помолчал. — А если они отдадут мне Елену, то и больше.

Это испугало ее. Ричи придал разговору оборот, которого она никак не ожидала.

— Они никогда это не сделают, — только и смогла сказать она.

— Потому что ты женщина? Прежде чем удрать, проснись, Тер, ведь ты спишь на ходу. — Тон его стал резким. — Женское движение добилось своего. Суд смотрит не на пол, а на то, кто на самом деле родитель. В этой семье твоя роль сводилась к тому, чтобы добывать деньги, моя — чтобы заботиться о Елене.

Терри не могла избавиться от чувства нереальности происходящего, у нее было ощущение, что она попала в зыбкий, опасный мир, вооруженная лишь вызубренными параграфами закона, никакого отношения к этому миру не имеющими.

— Я никогда не просила тебя не работать.

И снова та же полуулыбка.

— Но ты была согласна на это, я так тебя понял. Вот и все, что мне нужно будет сказать судье.

Терри ощутила страх перед непоколебимой уверенностью Ричи. Неожиданно с пугающей ясностью она осознала, что он планировал этот разговор, возможно, уже давно.

— Соображаю я плохо, — тихо проговорила она. — Но узнав что-то, буду долго помнить.

Он кивнул:

— Все это очень неприятно, Тер. Мне даже думать об этом не хочется. Но, если ты собираешься это сделать, надо смотреть на вещи трезво.

Терри всматривалась в него: стройный, вьющиеся волосы, лицо, в котором однажды она увидела так много жизни, такое вдохновение. Лицо мужа, лицо врага.

— Завтра утром мне работать с новой свидетельницей. Мне лучше пойти поспать.

— Конечно. — Теперь его голос был нежен. — Когда приду, постараюсь не разбудить.

Терри почувствовала какой-то внутренний трепет.

— Да, пожалуйста, — проговорила она.

Ночью, лежа рядом с ним, спящим, она снова плакала. Утром, когда Терри пришла в кухню, Ричи был там. Кофе был уже готов.

Он подал ей чашку. Бодро заявил:

— Скоро будут французские гренки. Твои любимые.

Она взяла кофе, села за стол.

— Дать молока? Половина на половину?

Впервые Терри посмотрела прямо на него. С неожиданной беспощадной ясностью поняла: слащавость после бури, чтобы убедить ее — ничего не произошло.

— Я могу не быть для тебя реальностью, — спокойно сказала она, — но ты очень хорошо понял во мне то, что тебе нужно было понять.

Он обернулся к ней, в лице недоумение: он не знал, тревожиться ли ему или можно уже успокоиться. Терри встала.

— Прошу тебя не угрожать мне Еленой, Ричи. Хотя, может быть, уже поздно.

— Я не угрожал тебе. Это ты хотела развода.

— Не надо подменять одно другим. Ты предлагал мне смотреть на вещи трезво. Печальная реальность нашего супружества в том, что ты все время опережаешь меня на три хода, тогда как мне даже в голову не приходит, что я должна делать какие-то ходы.

Он уставился на нее:

— О чем ты?

— О том, что ты не любишь меня. И я уже давно не люблю тебя и скрывала это от нас обоих. Если хочешь ругать меня за что-то — ругай за это.

Он побагровел от злости:

— Не говори вздор, Тер. При чем здесь наше супружество? Ты сделала это открытие, когда стала проводить время с Кристофером Пэйджитом.

Она молча подошла к мойке, поставила туда чашку, повернулась к нему:

— Нельзя Криса и тебя даже ставить на одну доску. Во-первых, ты никак на него не похож. Во-вторых, он здесь совершенно ни при чем. Речь идет только о тебе.

— Я не верю.

— Поверь. О тебе, Ричи. Все дело в тебе и в том, что ты никогда ни сможешь это признать. И никогда не захочешь.

Он молчал, Терри впервые прочитала в его лице, что он лихорадочно оценивает ситуацию.

— Речь идет о Елене, Терри. О нашей дочери, ты это понимаешь?

Ее охватила ярость.

— Ты не слышал, что я сказала? Не прикрывайся Еленой и не используй ее, чтобы попрекать меня! — И потом продолжала спокойней: — Я занята делом, которое должна сделать как можно лучше, и я постараюсь это сделать. Пока дело не закончено, ты будешь получать от меня помощь. Если не будешь трогать меня.

И пошла будить Елену.


Глядя на то, как Кэролайн Мастерс здоровается с Линдси Колдуэлл, Терри думала о том, что они похожи на людей одной породы, которые узнают друг друга сразу, при первой же встрече. Кэролайн всем своим видом показывала, что она с пониманием относится к тому, что Линдси ждут определенные трудности, Линдси выражала готовность умерить властность своей натуры ввиду того, что она находилась в сфере влияния Кэролайн. Обе говорили мягко, но без улыбки.

— Они сумели провести вас незаметно для прессы? — спросила судья Мастерс.

— Да, они провели меня через подземный гараж, и мы поднялись на лифте, которым мало пользуются. Как будто я контейнер с плутонием.

— Некоторым образом это так. — Судья помолчала. — Пока я не решу, что это можно им знать, я не хочу, чтобы пресса даже догадывалась, что вы здесь.

Актриса взглянула на Шарп.

— Я понимаю, — отозвалась она, и все четыре женщины сели: Кэролайн за свой стол, Терри рядом с Линдси Колдуэлл, Шарп — за ними.

Ну и компания подобралась, подумала Терри. Если настороженность Шарп выдавала присущую ее душе напряженность, то в Кэролайн Мастерс случай этот открыл необычайно развитую способность к сочувствию. Что касается Терри, она все еще ощущала собственную неопытность. Но у них троих было, по крайней мере, общее — они были юристами, присутствие же в комнате Линдси с ее темно-желтыми волосами и точеным профилем, знакомым по фильмам, воспринималось как нечто поразительное. Кэролайн посмотрела на нее.

— Расскажите мне о Марке Ренсоме, — попросила она. Линдси Колдуэлл энергично кивнула, как бы говоря, что ценит судейскую прямоту и готова платить тем же. Стенографистка в углу нависла над своей машинной.

— Это и довольно просто и довольно неприятно, — начала актриса. — Двадцать лет назад, незадолго до ее смерти, я имела дело с Лаурой Чейз. Марк Ренсом узнал об этом.

Лицо Кэролайн не выражало ничего.

— Он говорил, как собирался это использовать?

— Мне это было ясно, — холодно ответила Линдси. — Он недвусмысленно дал понять, что он хозяин положения.

Кэролайн смотрела на нее оценивающим взглядом.

— Когда вы сказали: то, что знал Ренсом, было «неприятно», — наконец спросила она, — вы имели в виду что-то в этом деле? Или неприятен был сам факт, что он знал об этом?

Какое-то мгновение обе женщины смотрели друг на друга, в этом их молчании Терри увидела неожиданно возникшую, невысказанную близость.

— Не сам факт. Мне неудобно об этом говорить, но я должна называть все своими именами. Диапазон сексуальных интересов человека может быть очень широк, и мой диапазон сделал возможной нашу связь с Лаурой — по крайней мере, на время. Но то, что я называю неприятным, было связано со смертью Лауры.

Линдси помолчала, как будто вспоминая, потом продолжала:

— Все началось за две недели до того, как Лаура застрелилась. Она стала опекать меня, как раз в то время, когда я в этом особенно остро нуждалась. Неделю спустя я оставила ее — боялась собственного несоответствия ее запросам, хотела иной сексуальной ориентации. К самоубийству ее привела целая цепь причин и следствий. Это та боль, которой коснулся Марк Ренсом.

Взгляд судьи Мастерс был спокоен и непостижим.

— Я слушала запись последней беседы Лауры с психиатром, — наконец произнесла она. — За несколько дней до ее гибели трое мужчин использовали ее с жестокостью, которая сравнима только с бессердечностью психиатра, выслушивающего ее. — Она возвысила голос: — То, что я только что сказала вам, никогда не должно покинуть эту комнату. Но вы должны это знать. До того, как начнете участвовать в установлении вины.

Терри с удивлением смотрела на нее. Было впечатление, что на какое-то время Кэролайн вывела из рассмотрения убийцу Марка Ренсома, она и Линдси Колдуэлл, две женщины, с беззастенчивой прямотой обсуждали более важные и более близкие для них вещи, чем те, что составляли суть судебного разбирательства.

— Я была с Лаурой, когда Джеймс Кольт звонил ей, — спокойно произнесла актриса. — Обе мы, и я и Лаура, знали, что он намеревался делать. Я кое-как ушла оттуда.

Кэролайн Мастерс скрестила руки на груди.

— Мы говорили о шантаже. Лаура, перекладывая на вас решение, прибегла к своеобразному моральному шантажу. Вы же не заставляли Лауру пойти к нему. Или убить себя.

Линдси смотрела в сторону.

— Марк Ренсом коснулся еще и другой вещи, — проговорила она наконец. — Хотя он мог и не знать об этом.

— Какой?

— За час до того, как убить себя, Лаура позвонила мне — пьяная, в отчаянии. — Голос Линдси упал. — Я снова отвергла ее.

Судья Мастерс смотрела на нее. Заботливо спросила:

— Вы думали, что Ренсом знал об этом?

— Я не была уверена. Хотя, конечно, он знал достаточно. Думаю, она могла позвонить Стайнгардту той ночью, и это стало известно Ренсому… И все же я понятия не имею, было бы мне легче или тяжелее от того, что он знал.

— Но вы хотели быть уверены.

— Я хотела. Я боялась, что обо мне узнают, поэтому я должна была встретиться с Марком Ренсомом.

Кэролайн помолчала. Потом сказала:

— Это не имеет отношения к делу. Но надо отметить: я считаю, что каждый лично ответственен за свой выбор. Сколько вам было — девятнадцать? Лаура сама себя довела до такого состояния.

В ее голосе появились жесткие ноты:

— Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и Стайнгардта, и Джеймса Кольта — или отца Лауры… Это не относится к виновности или невиновности мисс Карелли, но то, что такая кассета могла возбуждающе действовать на Марка Ренсома, так же отвратительно, как и то, что он использовал ее для шантажа, принуждая к половой связи.

— Но и то и другое — предположения, — заметила Шарп. — Не факты. Они не могут быть оправданием преднамеренного убийства.

Кэролайн Мастерс обернулась к ней:

— Я здесь не для того, чтобы выручать мисс Карелли. Но и обвинение не для того, чтобы доказывать беспорочность жертвы. — Кэролайн снова взглянула на Линдси Колдуэлл: — Хотя мисс Шарп занята определением степени вины сугубо мисс Карелли, давайте все же вернемся к вашему разговору с Марком Ренсомом.

Подавшись вперед, актриса смотрела в окно.

— Я была удивлена, когда он позвонил. Первое, что запомнилось из сказанного им, — то, что он много слышал обо мне. «От кого?» — спросила я его. Он ответил не сразу: «От Лауры Чейз».

Линдси помолчала.

— Я была в своем доме на морском берегу, в Малибу, — тихо продолжала она. — В гостиной. Муж сидел тут же. Когда Марк Ренсом сказал это, я была буквально потрясена. Помнится, оглянувшись, посмотрела через плечо. Роджер читал роман и улыбался про себя. Стараясь говорить как можно естественней, я спросила: «В самом деле?» Тогда он рассмеялся. — Она заговорила сдавленным и злым голосом: — Он сразу же догадался, что я в комнате не одна и что я боюсь упоминания Лауры. «В самом деле, — повторил он. — Кстати, Лаура сказала, что вы самая прелестная и самая чувственная любовница из всех, кого она познала». От этих слов я похолодела. Он заговорил елейным тоном льстеца: «Если такое говорит Лаура, это очень много значит, не так ли? И конечно же, это произвело на меня впечатление».

Терри обернулась, чтобы посмотреть Кэролайн в глаза. Но судья смотрела на свои руки.

— Странным было то, — продолжала Линдси, — что сквозь приторность тона прорывалась злость. Как будто мысль о том, что́ было у меня с Лаурой, выводила его из равновесия. «Конечно, — говорил Ренсом, — в конце жизни Лауре очень не везло с мужчинами — или с женщинами». Потом отвратительным шутовским тоном он сказал: «Должно быть, от позора она и застрелилась».

Кэролайн Мастерс подняла взгляд:

— А что вы сказали?

— Роджер смотрел на меня. Я поняла, что мой разговор привлек его внимание. Поэтому самым бесстрастным тоном, на какой только была способна, я сказала: «Это очень забавно, Марк. И где вы это прочитали, в „Ридерс дайджест“?» Ренсом снова рассмеялся: «В „Моей незабвеннейшей лесбияночке“? Нет, я узнал это непосредственно от Лауры. Слышал от нее своими ушами». Почти непроизвольно я задала вопрос: «Надеюсь, телефонные разговоры с ней оплачиваете вы». — Замолчав, Линдси Колдуэлл взглянула на судью. — С помощью черного юмора я пыталась скрыть от Роджера свой страх перед человеком на другом конце провода. «Нет, — ответил мне Ренсом. И заговорил вдруг серьезным тоном: — Но я немало заплатил за это». Роджер все смотрел на меня. «За какие права вы заплатили?» — спросила я Ренсома. Голос его был довольно спокоен: «За авторское право. На кассету Лауры и ее психиатра».

Актриса снова помолчала, глядя на Кэролайн Мастерс.

— В какой-то момент, — снова заговорила она, — у меня появилось ощущение, что я не понимаю, где нахожусь. Я даже не знаю, что отвечала ему. Но до конца своей жизни не забуду, что он сказал потом: «Лаура любила вас. А вы оставили ее на гибель. То, как это произошло, и является темой моей книги». Какое-то время я не могла говорить. Потом с трудом выдавила из себя: «И о чем же эта книга?» «О самоубийстве Лауры, — заявил он мне. — О днях и часах, предшествовавших моменту, когда она нажала на спусковой крючок. Я отвечу на вопрос: „Кто убил Лауру Чейз?“» «Кто же это?» — поинтересовалась я и заметила, что Роджер по-прежнему смотрит на меня. Уже спокойней Марк отвечал: «Тот, кого я выберу, Линдси. А вы на кого думаете?»

Терри понимала: Кэролайн Мастерс пытается увидеть все это мысленным взором, Линдси Колдуэлл в доме на морском берегу старается говорить по телефону так, чтобы муж ничего не понял, и слушает Марка Ренсома, извлекшего на свет Божий ее вину двадцатилетней давности. Сама Терри могла представить все это гораздо яснее — возможно, потому, что побывала в этом доме.

Голос Линдси сделался унылым, как будто от воспоминания о собственном бессилии.

— «Что вы предлагаете?» — обратилась я наконец к Марку. «Чтобы вы послушали мою кассету с Лаурой, чтобы мы поговорили о ней. — В его голосе появилась интимность. — Потом у нас будет беседа, сугубо конфиденциальная. Если поладим, буду рассматривать возможность привлечения вас в качестве консультанта». Роджер снова углубился в чтение. «Это необходимо?» — спросила я Ренсома. Он долго молчал, потом сказал: «Только в том случае, если вы хотите получить кассету». Я испытывала тошноту. «За что?» — задала я вопрос. Марк снова помолчал. «Помните нашу маленькую ссору из-за Лауры, — поинтересовался он, — в Йеле, на симпозиуме „Женщины в кино“? Вы назвали меня тогда, как помнится, „поэтом-лауреатом журнальных разворотов“».

Актриса положила ладони на свои плечи, как бы обнимая себя.

— Что-то в этих фразах, — сказала она, обращаясь к Кэролайн, — было таким же пугающим, как и сознание того, что у него есть та кассета. «Да, — ответила я Ренсому, — помню». «Вы мне показались тогда ужасно высокомерной, — продолжал он. — Но я даже представить не мог, насколько хорошо вы знаете ваш предмет. Вот я и подумал, что мы сможем поболтать наедине о Лауре. И о журнальных разворотах».

В голосе Линдси Колдуэлл зазвучала усталость.

— Если у меня и могли быть сомнения относительно того, чего он хочет, — проговорила она, — после этого они исчезли. «Это не моя любимая тема», — возразила я. «Но зато моя. Я всегда хотел побеседовать с кем-нибудь, кто переспал с Лаурой Чейз. И услышав от Лауры, как сладко спать с вами, я понял, что вы мне можете предложить то, что я и представить себе не мог». Я не знала, что ответить. Повернувшись к Роджеру, я увидела, что он смеется, глядя в свою книгу. Затем Марк Ренсом сказал: «Вы нужны мне на целый день. Наедине. И, конечно же, обещаю принести кассету».

Отчетливей зазвучала усталость в ее голосе:

— Я согласилась встретиться с ним. В номере отеля, в Лос-Анджелесе. Это должно было произойти на следующий день после его встречи с Марией Карелли.

Некоторое время Кэролайн Мастерс молчала.

— И вы никогда не рассказывали своему мужу?

— Рассказывала, но не раскрывая всей сути. Когда я повесила трубку, Роджер спросил, кто это был. Я сказала, что это Марк Ренсом, он хочет продать права на книгу о Лауре Чейз. «Из этого ничего не получится, — сказала я Роджеру, — меня такой материал не интересует, и Ренсом не мой писатель. Но все же я с ним как-нибудь встречусь». — Голос ее упал. — «Потом, — сказала я Роджеру, — мы поговорили об одном дне из моей жизни».

Судья Мастерс откинулась на спинку кресла.

— Почему вы согласились дать показания?

Линдси Колдуэлл задумалась.

— Причины разные. Когда я впервые разговаривала с Терри, была уверена, что полиция либо уже нашла кассету, либо скоро найдет. Что мой секрет раскрыт. И мне безумно захотелось услышать, что говорила Лаура.

— А теперь? — спросила Кэролайн. — Кассета исчезла. Пока она не найдена, вы — единственная, кто знает, что произошло между вами и Лаурой Чейз.

Линдси посмотрела на нее равнодушным взглядом:

— Это верно. Но я знаю, что произошло между Марком Ренсомом и мной. И, зная это, понимаю, кем был Ренсом.

— И поэтому трудно молчать.

Актриса кивнула.

— До тех пор, пока дочь Стайнгардта не продала Ренсому те кассеты, я была согласна жить с тем, что произошло. Поскольку была единственной из живущих, кого это касалось. Теперь положение изменилось. Мария Карелли подозревается в убийстве, а та кассета может каким-нибудь образом всплыть на поверхность. — Она снова замолчала, глядя на Кэролайн Мастерс с выражением фатальной покорности судьбе. — Если вы решите: то, что я знаю, имеет отношение к делу, — я расскажу все Роджеру, сыну, дочери. А потом выступлю свидетелем защиты на процессе мисс Карелли.

Судья наклонилась вперед, думая о своем. Терри была почти уверена, что угадывает ее мысли: дело Марка Ренсома оказалось гораздо сложней, чем ей представлялось, она не желает нанести какой-либо вред Линдси Колдуэлл или Мелиссе Раппапорт, она не может больше смотреть на процесс только с точки зрения своей роли в нем.

— Можно мне задать несколько вопросов? — подала голос Шарп.

Почти с видимой неохотой судья Мастерс повернулась к ней:

— Конечно.

Шарп придвинула свое кресло ближе, поставив его напротив Линдси.

— Вы не знаете, где находится та кассета?

— Нет. Не знаю.

— И не имеете никакого представления о том, что с ней могло произойти?

— Нет. — Линдси помолчала, задумавшись. — Хотя хотела бы знать.

Шарп наклонила голову, как будто тоже удрученная.

— Мистер Ренсом требовал за кассету вступить с ним в половую связь?

— Нет. Так прямо он не говорил об этом.

— А не кажется ли вам, что Марка Ренсома следовало понимать буквально: ему нужна информация и только информация — пусть и самого интимного свойства? — Шарп помолчала. — Может быть, он оказывал на вас какое-то давление, журналисты иногда это делают, с единственной целью — получить материал для своей самой сенсационной книги?

Актриса движением руки откинула назад волосы.

— Ну, если вы думаете, что, когда мужчина говорит женщине: «Я хотел бы остаться у вас на ночь», надо понимать его буквально — ему безумно понравилась ваша софа, — тогда все верно. И когда мужчина оказывает на вас какое-то давление, такое иногда случается, то делает он это с одной лишь целью — хорошо выспаться ночью.

Терри удивил неожиданный сарказм в голосе Линдси. Кэролайн прервала ход своих мыслей. Шарп вспыхнула, но тут же продолжала тоном, исполненным безграничного терпения:

— Когда вы находитесь в суде, слова имеют буквальный смысл. Я выступала обвинителем в нескольких делах об изнасиловании, там мужчины уверяли, что «нет» означает «да». Если бы такие выкрутасы могли служить оправданием, то дело дошло бы до того, что какой-нибудь из этих мужчин стал бы насиловать женщину прямо в нашем присутствии.

— Не утрируйте, — возразила Колдуэлл. — Ренсом не пытался изнасиловать меня лишь по той причине, что был убит мисс Карелли. — Голос ее был спокоен, но холоден. — Любопытна причина его обращения ко мне — она мне ясна, что бы он ни говорил, — его жгучее желание подогревалось тем, что я — женщина, достигшая успеха в жизни, и феминистка. Как и вы, полагаю. — Линдси помолчала. — Невольно напрашивается вопрос: а как бы вы себя чувствовали, мисс Шарп, если бы Марк Ренсом позвонил вам?

Шарп отодвинулась от Линдси, глядя на нее со странным и обиженным выражением.

— Это совершенно исключено.

— Так ли?

Кэролайн Мастерс подалась вперед:

— Я поняла вашу точку зрения, Марни. И вашу, мисс Колдуэлл. Есть что-нибудь еще?

Шарп тут же отвернулась от Линдси.

— Только одно замечание, — спокойно сказала она. — У нас нет оснований говорить о сексе или о доказанном факте шантажа. И тем более об изнасиловании. Факт тот, что пятьсот миль, разделявшие мистера Ренсома и мисс Колдуэлл, так и остались непреодоленными. И все, чем мы располагаем, — это междугородный звонок, суть которого мисс Колдуэлл передала нарочито непонятно и который свидетельствует ни о чем ином, как о ее личных проблемах. Которые останутся, это надо отметить, ее сугубо личными проблемами.

— На это надо смотреть как на полноценную улику, — вмешалась Терри. — И суд несомненно должен заслушать показания мисс Колдуэлл. Мисс Шарп сможет участвовать в перекрестном допросе. А после этого суд будет решать, как рассматривать звонок мистера Ренсома к мисс Колдуэлл, который так же мало напоминает сбор материала для книги, как изнасилование — медовый месяц.

— Проблема в том, — сказала судья Мастерс, — что речь здесь идет не об изнасиловании. Которым и оправдывает свои действия мисс Карелли.

Почувствовав, что Кэролайн ее не поддерживает, Терри выдвинула новый аргумент.

— Оправдательными аргументами мисс Карелли, — ответила она, — являются и сексуальные особенности этого человека, и его сексуальное поведение в отношении мисс Карелли. Которое — и она может это подтвердить — выражается и в некоторых мнимо «неясных» подходах, которые Марк Ренсом использовал и к мисс Колдуэлл.

— Но мы, — продолжала судья, — рассматриваем бесспорные улики, чтобы, основываясь на них, решить: действовала ли мисс Карелли в целях самообороны и, следовательно, можно ли говорить о возбуждении уголовного дела. Вы должны признать, Тереза, что случай, который мы рассматриваем, не может быть определен как «акт, сходный» с изнасилованием.

— Это зависит от того, о каком акте мы говорим. — Терри еще раз подошла к проблеме с новых позиций. — Я предлагаю следующее: не принимать решения, пока не проявится полностью версия защиты, которая складывается не только на основании показаний мисс Раппапорт, мисс Колдуэлл и записи беседы психиатра с Лаурой Чейз. Можно рассчитывать на появление новой обширной информации, и у суда будут все возможности для принятия обоснованного решения.

Кэролайн слегка улыбнулась.

— Не занимайся сегодня тем, — заметила она, — что можно перенести на завтра. Особенно когда принимаешь решение.

Терри улыбнулась в ответ.

— Никогда не принимай решение по делу сегодня, — ответила она, — если завтра это можно сделать лучше.

Улыбка судьи Мастерс погасла, она медленно кивнула:

— Хорошо, Терри. Вы отстояли свои позиции. Я приму решение, заслушав других ваших свидетелей. — Она обернулась к Линдси Колдуэлл: — Извините, что забыли о вас, мисс Колдуэлл. Но с точки зрения суда предложение мисс Перальты заслуживает внимания.

— Понимаю, — ответила Линдси.

— Рассчитываю на это. — Судья повернулась к Шарп: — Марни, если у вас появятся новые кассеты, касающиеся мисс Карелли, Лауры Чейз или мисс Колдуэлл, известите меня немедленно. — Она сделала паузу, чтобы подчеркнуть то, что собиралась сказать. — Немедленно и конфиденциально. И если содержание какой-либо из этих кассет будет предано огласке по инициативе обвинения, я буду рассматривать это как сознательный отказ от участия в процессе. Дело будет прекращено. И, прекращая дело, я объясню почему.

У Шарп был удивленный вид.

— Есть ли необходимость у суда, — спросила она, — брать на себя ответственность за сохранность улик и делать это столь экстраординарным путем?

— Эта необходимость диктуется моим пониманием порядочности. Поэтому я принимаю на себя ответственность. — Кэролайн Мастерс обернулась к Линдси Колдуэлл: — Если я приму решение, на которое рассчитывает мисс Перальта, я извещу вас об этом. И вы объясните все тем, кому нужно.

— Спасибо. Возможно, придет время, и я объясню все семье независимо от того, как будут складываться дела здесь. Но в какой момент это произойдет и произойдет ли, я должна решить сама.

— В конечном итоге, — проговорила Кэролайн, — может получиться так, что я вынуждена буду заставить вас сделать это. Необходимость такого решения будет тяготить меня. Но это часть судейской миссии. Может быть, вы будете более снисходительны ко мне после этого объяснения.

— Несомненно.

— Конечно же, у сексуальности широкий спектр. Но вы могли этого не знать в девятнадцать лет. Как кажется, многие люди сталкиваются с подобными трудностями, причем происходит это в любом возрасте. — Слова Кэролайн Мастерс звучали медленно и отчетливо, как будто для того, чтобы Линдси непременно услышала ее. — За почти двадцать лет работы адвокатом и теперь судьей я близко соприкасалась с проблемами виновности и невиновности — как моральными, так и правовыми. Из всех людей, имеющих отношение к гибели Лауры Чейз, вы, как мне кажется, пострадали больше всех, хотя виноваты менее других. Не судите себя строго.

В глазах Линдси Колдуэлл было удивление. Неожиданно Кэролайн встала, протянула руку:

— Удачи вам, мисс Колдуэлл.

Актриса пожала ей руку.

— Удачи и вам, — тихо сказала она. — Спасибо.

Судья Мастерс вызвала своего помощника. Не прошло и минуты, как Линдси и Терри, сопровождаемые двумя бейлифами[37 - Помощник шерифа, полицейский при судебных органах.], спускались в грузовом лифте, думая каждая о своем. Наконец Линдси повернулась к Терри:

— Вы хорошо действовали, Терри. Она, как мне кажется, собиралась вынести решение не в вашу пользу.

— Мне тоже так кажется.

Они оказались в подземном гараже. Черный лимузин актрисы с непрозрачными стеклами был припаркован у лифта. Бейлифы, повернувшись, ушли, шофер Линдси Колдуэлл ждал по другую сторону автомобиля.

— Похоже, — улыбнулась Линдси, — я уеду, как приехала, — анонимно. Такое счастье не часто выпадает.

После небольшой паузы Терри произнесла:

— Не знаю, как вас благодарить.

— Не нужно меня благодарить, я это не ради вас сделала. У меня на самом деле не было выбора.

Терри посмотрела ей в глаза:

— По крайней мере, Кэролайн Мастерс старалась сделать все это терпимее. Больше чем когда-либо, я готова восхищаться ею.

— Ею можно восхищаться — она замечательная женщина. — Линдси помолчала, потом добавила тихо: — Но я думаю, здесь что-то еще — связанное с какими-то особыми чувствами. Что-то глубоко личное.

Прежде чем Терри смогла спросить о чем-либо, Линдси Колдуэлл коснулась ее плеча:

— Желаю вам всего хорошего.

И исчезла в лимузине. Терри смотрела, как он вырулил к выездному пандусу и исчез — черный лимузин с невидимым пассажиром.


2


Кристофер Пэйджит наливал в бокал Марии Карелли красное вино.

— Мне кажется, ты любишь кьянти.

— Любила еще до того, как мы с тобой познакомились. — Ее голос звучал сухо. — Но особенно оценила его, живя в Риме.

Пэйджит уловил в замечании горестный оттенок, в котором смешались: гордость за то, чего ей удалось достичь, и страх, что может наступить время, когда, вспоминая Рим, она будет думать о том, что никогда больше не увидит его.

Пэйджит поднял бокал с вином:

— За Рим.

Слегка улыбнувшись, Мария коснулась его бокала своим.

— За Рим, — подхватила она. — И за то, чтобы завтра повезло.

Воскресным вечером они сидели в библиотеке Пэйджита. Был на исходе четвертый, и последний, день репетиций выступления Марии. Первые два дня они устраняли ошибки и сомнительные места, тщательно проработали ее показания Монку, составляли, исправляли, сокращали словесные формулировки ответов. Уик-энд Пэйджит посвятил репетиции допроса.

И вот теперь, когда на улице стемнело, работа была закончена.

— Ты хорошо поработала, — сказал он. — Единственное, что от тебя теперь требуется, — сохранять настороженность и спокойствие.

Улыбка Марии стала ироничной.

— Настороженность и спокойствие, — повторила она. — Чего проще! И как раз то, что требуется от настоящего убийцы.

Пэйджиту была ясна подоплека высказывания: это была колкость умной женщины, от которой правды не ждут и в правдивость которой не верят. Он подумал о том, что по-настоящему жутко было бы услышать от нее жалобу — в завуалированной форме, со скрываемой горечью — на то, что Шарп — а возможно, и Пэйджит — верит в ее способность убить.

— Думаю, Кэролайн достаточно подготовлена к твоему выступлению, — произнес он наконец. — Допустит она публичное выступление Раппапорт и Колдуэлл или нет, но они произвели на нее впечатление. А это значит, что судья Мастерс думает теперь больше о том, кто таков Ренсом, чем о том, кто есть ты.

И, конечно же, мне хотелось бы знать, кто есть ты, подумал Пэйджит. Но не сказал об этом вслух: факт лжесвидетельства Марии не обсуждался, они смотрели на него как на проблему профессиональную, а не моральную; кроме того, и тот, и другая относились друг к другу со всей возможной предупредительностью. После четырех дней совместной работы Пэйджит твердо усвоил две вещи: Мария обладает хорошей реакцией и у нее по-прежнему очень высокая самодисциплина.

Как в контрапункте[38 - Контрапункт — вид многоголосия, основанный на одновременном гармоническом сочетании и развитии двух или нескольких самостоятельных мелодических линий (голосов) (муз.).], ее лицо появилось на экране телевизора, стоявшего в углу: вначале ее показали молодой свидетельницей на сенатских слушаниях, потом — женщиной, обвиняемой в убийстве.

— Завтра утром, — послышался голос за кадром, — для Марии Карелли наступит самый критический момент процесса, а может быть, и всей жизни. Момент, когда она будет давать показания.

Мария взглянула на экран, потом на Пэйджита:

— Не беспокойся. Я не провалюсь. Что бы ты ни думал обо мне, ты не можешь не знать, что это так.

Это было преподнесено как простая констатация факта, но в тоне голоса Марии Пэйджит ощутил сталь.

— Марни Шарп нельзя недооценивать, — напомнил он.

Мария вытянула ноги.

— Я изучала ее, Крис. Знаю, чего от нее ждать.

Пэйджиту было совсем не трудно представить себе, как Мария, подавив в себе все эмоции, хладнокровно анализирует характер и поступки Шарп, занятой своим делом. А дело это — добиться предъявления Марии обвинения в убийстве, посему Мария была настроена весьма решительно.

— Я уверен, — заметил он, — что каждый выверт Марни рассчитан на то, чтобы воздействовать на твою психику.

— Эта так. — Голос Марии сделался холоден. — Но я не поддамся ей.

— Я в тебе уверен.

В ее взгляде снова появилась ирония:

— Да? Это я могу допустить.

Пэйджит улыбнулся. Уверен он был только в решительности Марии и скептически относился к тому, что можно не беспокоиться по поводу ее виновности. Ему хотелось прокрутить свою жизнь, как видеоленту, попасть в тот момент, когда ее выступление уже позади, защита была успешной и удалось уберечь Карло от их секретов.

На экране появилось испещренное морщинами лицо знаменитого адвоката.

— Это такая ошибка, — вещал он, — дать ей выступить! В свете этого вся стратегия защиты представляется ошибочной. Если Кристофер Пэйджит проиграет в этом, он, без сомнения, проиграет весь процесс. На мой взгляд, эта защита похожа на пьесу, написанную даровитым любителем: при внешнем блеске сюжет не вытанцовывается. Мне кажется, у него слишком личное отношение к этому случаю, и поэтому он не может быть объективным.

Пэйджит выключил звук.

— Мы сделали все, что могли, — спокойно произнес он.

Мария отвернулась от телевизора.

— Мы сделали, — вздохнула она. — И скоро все для меня кончится.

Пэйджит видел, что у нее усталый и немного печальный вид — как у человека, которому некуда идти.

Когда она снова взглянула на экран, показывали ее, совсем молодую, бок о бок с Кристофером Пэйджитом перед самым его выступлением на сенатских слушаниях. Потом появилось лицо Карло.

— Ты видел обложку «Пипл»? — спросила она.

— Да, там Карло. Но статьи я не читал.

— Многого они не знают. — Мария помолчала. — И все же хорошо, что мои родители умерли.

Пэйджит кивнул, погруженный в свои мысли.

— А ты когда-нибудь думал о том, что было бы с нами, если бы не дело Ласко?

Пэйджит посмотрел на нее:

— С Карло? Или без?

— С ним, наверное. — Мария опустила взгляд. — Это была чудесная ночь, Крис. И уик-энд чудесный.

— Был. — Пэйджит созерцал вино в своем бокале. — Но нельзя думать, что все было бы таким, как тот уик-энд. В конце концов, мы слишком разные люди.

Она подняла на него глаза:

— Но могла моя жизнь быть другой? Могла я быть другой?

Какое-то время Пэйджит размышлял.

— Я не хочу быть моралистом, тем более сегодня вечером. Но к тому времени, когда мы с тобой стали заниматься любовью, ты уже участвовала в делах Джека Вудса. А раз так, все это обрело необратимый характер. — Умолкнув, он выключил телевизор. — Я думаю, истина в том, что люди остаются тем, кем они были и кем хотели быть. Не думаю, что, встретившись, два человека непременно изменят друг друга. Возможно, изменится их жизнь, но не суть.

Мария помолчала.

— Ты имеешь в виду себя и меня.

— Да. Ты и я изменили жизнь друг другу, полностью. Но это из-за того, что мы встретили друг друга в штыки и продолжали оставаться в точности тем, чем мы были. Как заметил Мальро[39 - Мальро Андре (1901–1976) — французский писатель и государственный деятель.]: «Характер — это судьба».

Она изучающе глядела на него.

— Карло не только сделал твою жизнь другой, Крис. Он тебя сделал другим.

Пэйджит был удивлен. Неужели это так? Неужели Карло сделал его лучше, мудрее и добрее, того человека, которого родители Пэйджита произвели на свет?

— Возможно. Но это значит, что дети бывают очень разные.

Мысли его снова устремились к Карло, к тому, как этот процесс изменит его взгляд на родителей и в какой-то степени на самого себя. В мыслях он был сейчас далеко от Марии.

— Мне очень жаль, — проговорила она. — Что все так получилось. Насколько — ты даже представить себе не можешь.

Он снова взглянул на нее. И в этот момент прожитых пятнадцати лет как не бывало — он увидел ее такой, какой она была в Вашингтоне, когда они занимались любовью в тот уик-энд, до того, как он узнал правду о ней.

— Я знаю: ты раскаиваешься, — проговорил он. — И верю тебе.

Она изучающе смотрела ему в лицо, как бы желая убедиться в правдивости сказанного им, как бы надеясь, что не все случившееся с ними — правда. Потом просто сказала:

— Спасибо.

И когда они снова посмотрели друг на друга, что-то изменилось в них.

И Пэйджит уже знал, что нет ничего невозможного в том, чтобы протянуть руку и дотронуться до нее. Отбросить прошлое, отстранить все, что мешает верить. Отдать ночь любви, спасаясь от страха. Люди занимаются любовью по разным причинам, а утром забывают о них. Он понимал, что Мария и он готовы к этому. Знал, заглянув ей в глаза, что какая-то часть ее души хочет этого.

Что их остановило? Возможно, прошлое. Возможно, лично у него были иные причины.

— Все, что тебе осталось сделать, — произнес он, — это выспаться.

И в следующий миг ее взгляд, устремленный на него, уже ничего не таил.

— Я вызову такси, — сказала она.


В зале заседаний суда повисла густая тишина. Репортеры из числа неаккредитованных, которым судья Мастерс позволила присутствовать на допросе Марии Карелли, толпились в глубине зала, Карло и Джонни Мур сидели в первом ряду, Терри была погружена в записи.

Снаружи толпа женщин с редкими вкраплениями мужчин скандировала: «Насильники — вне закона!» И размахивала плакатами с тем же лозунгом. Напротив этой толпы, отделенная от нее проходом во Дворец правосудия, группа контрпикетчиков держала плакаты «Правосудия для Марка Ренсома!», «Жертва не может защитить себя на процессе», «Первая поправка не для убийц!». Вход охранялся полицией, еще более мощные полицейские кордоны оцепили запасной выход из зала суда.

— А почему вы согласились встретиться с Марком Ренсомом? — спросил Пэйджит Марию.

Вопрос был ключевым — он определял весь ход выступления Марии и линию атаки Шарп. Та не шевелилась, и даже взгляд Кэролайн Мастерс — сосредоточенный, неподвижный — говорил о важности момента. Только Мария казалась спокойной.

— У него была кассета, — ответила она. — С записью моей беседы с психиатром в Беверли-Хиллз. С доктором Стайнгардтом.

Краем глаза Пэйджит с удивлением отметил, что Шарп встрепенулась.

— Почему вы пошли к доктору Стайнгардту?

— У меня был глубокий стресс. — Она сделала паузу, но взгляд ее, направленный на Пэйджита, оставался спокоен. — В моей жизни было нечто, что я сделала — сделала тайно — и чего я очень стыдилась. У меня на душе было неспокойно.

Пэйджит услышал шепот у себя за спиной, увидел, как Шарп, приподнявшись, перевела взгляд с Марии на судью Мастерс. Но та, не спускавшая глаз с Марии, не замечала ее.

— И вы рассказали о том, что сделали, доктору Стайнгардту?

Лицо Марии выражало горечь и стыд.

— В той степени, в какой это было можно. — Голос ее упал. — Я думала, это останется в тайне.

— А почему это было так важно для вас?

Она опустила взгляд:

— То, что я рассказывала ему, было очень личным.

Пэйджит увидел, что Шарп вся напряглась — ее терзала досада, что страх Марии за свою тайну, вызовет к ней сочувствие. Марни буквально распирало от желания изобличить Марию, говорившую о кассете без согласия судьи.

— А что вы почувствовали, — спросил Пэйджит, — когда Марк Ренсом сказал вам, что знает содержание этой кассеты?

— На душе у меня было пусто. — Воспоминание, казалось, лишило ее сил. — И когда он повесил трубку, я бросилась в ванную — меня вырвало.

Пэйджит помолчал, как бы давая ей время собраться с силами.

— Ренсом говорил, что произойдет, если он раскроет тайну кассеты?

— Да. — Мария подняла голову. — Он сказал, что это конец и моей репутации, и моей карьеры.

— Вы тоже так думали?

— По этой причине я и встретилась с ним, — спокойно сказала она. — Просить его, если надо — умолять, чтобы он оставил мое прошлое там, где ему надлежит быть. В прошлом.

— Вы чувствовали, что это доводит вас до отчаяния?

Мария закрыла глаза:

— То, что узнал он, было причиной моих мучений. Потому-то я и ходила к доктору Стайнгардту.

Пэйджит обернулся к судье Мастерс:

— Ваша Честь, позвольте посовещаться с вами и с обвинением?

У судьи был немного растерянный вид — как будто, захваченная показаниями Марии, она не могла понять, о чем ее просят.

— Да. Конечно.

Шарп и Пэйджит быстро подошли к судейскому столу. Пэйджит почувствовал, что объектив камеры преследует его по пятам. Кэролайн Мастерс, глядя на ряды публики, спросила громко, чтобы звук ее голоса дошел до Марии, до репортеров, до микрофонов ТВ:

— В чем дело, мистер Пэйджит?

— Мисс Карелли уже сказала все, что она намеревалась сказать о кассете. Признала ее существование, то, что она способна нанести урон ее репутации и карьере и что из-за нее она согласилась встретиться с Ренсомом. То есть она упомянула о кассете — для того, чтобы объяснить, как та повлияла на ее поведение, да и просто ради верности истине. Но, поскольку она не сообщила ничего конкретного о самой записи, мисс Карелли не намерена отказываться от прав, защищающих конфиденциальность ее разговора с доктором Стайнгардтом.

— Ну, если это верность истине, — приглушенно сказала Шарп, — то судить пора уже не по кодексу законов, а по детской считалочке. Мисс Карелли очень хитро повела себя в отношении содержания кассеты, утаив, чем оно ей угрожает — а ведь в ней факт ее лжесвидетельства сенату Соединенных Штатов. В то же время она завоевывает сочувствие окружающих, рассказывая, как Ренсом использовал для нажима на нее неназванные секреты кассеты. Напоминаю, что единственный эффект, который в свое время произвела эта кассета, — она вызвала страх мисс Карелли, поскольку та обманула верховную власть.

Пэйджит обернулся к ней:

— Неужели это означало бы для нее конец карьеры и навсегда подмоченную репутацию, Марни? Если бы вас уличили в обмане верховной власти, вы бы много проиграли?

— В том случае, если бы рассчитывала завоевать симпатии публики, много. — Шарп повернулась к судье. — Она без разрешения ввела в дело эту кассету.

— К сожалению, — ответила судья, — это сделали вы, когда на закрытом заседании получали от меня разрешение задать те вопросы, которые мистер Пэйджит только что задал. Он просто опередил вас. Если вы хотите разыгрывать ту же карту, вам придется вынудить мисс Карелли сказать больше того, что она уже сказала.

— Благодарю вас, — быстро произнес Пэйджит и пошел на свое место, оставив Шарп недвижно стоящей перед судьей. Когда Шарп пожала плечами, Пэйджит молча кивнул Марии, уголок ее рта тронула легкая улыбка. Взглянув на Карло, Пэйджит увидел, что его лицо спокойно.

— Продолжайте, пожалуйста, — разрешила судья.

— Позвольте узнать, мисс Карелли: почему вы пришли с пистолетом в номер Ренсома?

— Чтобы защищать себя.

— Почему вы решили, что в этом будет необходимость?

Мария стиснула руки.

— Его телефонный звонок был полон намеков на сексуальные отношения и был, по сути, шантажом с целью принудить к сексу.

— Не могли бы вы дать пояснения?

Мария нервно пожала плечами, будто ее передернуло от отвращения.

— Дело даже не в словах, а в том, как он говорил… Это хихиканье, этот унизительный тон… Он рассчитывал «побеседовать наедине». После меня он собирался «беседовать» с другой «знаменитой женщиной». Он хотел нас «подряд», чтобы можно было «сравнить ноты». Он даже собирался обсудить «проблему выбора» и женское «право на тайну». — Она покачала головой. — От каждого его слова меня передергивало.

Пэйджит взглянул на Кэролайн Мастерс, как бы желая обратить ее внимание на сходство со случаем Линдси Колдуэлл. Потом спросил Марию:

— К какому же выводу вы пришли?

— Что Ренсом хочет не упустить меня, — холодно ответила она. — Что он решил обменять кассету на половой акт. И что он не остановится перед насилием, если я не соглашусь.

Шарп вскочила с места:

— Прошу обратить внимание на последний ответ, Ваша Честь! Он не соответствует вопросу, он спекулятивен — свидетельница заявляет о том, чего знать не могла, поскольку Марк Ренсом этого не говорил.

— Поддерживаем. — Судья Мастерс обратилась к Марии: — Мисс Карелли, нам нужны факты. Интерпретацию их предоставьте мне.

Мария медленно кивнула. Продолжая допрос, Пэйджит спросил:

— Вы собирались обменять половой акт на кассету?

— Я не хотела этого. — Ее голос упал. — Я лишь решила попытаться отговорить его от этого. Больше у меня не было никаких вариантов.

— Но вы все же принесли пистолет.

— Да. — Мария посмотрела на судью. — Но не для того, чтобы убить его. Просто он пугал меня.

— Тогда почему же вы не обратились в полицию?

Мария помолчала, провела пальцами по глазам.

— Я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что на кассете.

— И потому же, когда Марк Ренсом погиб, вы опять не сказали полиции о кассете?

— Да. Это так.

— А вы не думали, что полиция найдет какую-нибудь кассету из тех, что были у мистера Ренсома?

— Да, это логично. — Мария повернулась и Кэролайн Мастерс. — Но тогда я была в шоке.

Пэйджит кивнул, довольный. Задавая вопросы, которые могли задать критически настроенная судья или представитель обвинения, он разоружал Шарп и одновременно восстанавливал доверие к Марии. И хотя Кэролайн Мастерс сразу все поняла, она готова была слушать: Терри сделала свою работу, теперь Мария делала свою.

— Вам представляется, — спросил Пэйджит, — что существуют две кассеты с записью вашей беседы с доктором Стайнгардтом и обвинение располагает только одной из них?

— Да, именно.

— Знаете ли вы что-нибудь о том, где находится другая кассета?

Мария взглянула на Шарп.

— Нет, — с ударением ответила она. — Не знаю.

Легкое раздражение ощущалось в ее голосе. Чтобы так притворяться, если на самом деле знаешь, что произошло со второй кассетой, подумал Пэйджит, надо быть отъявленной лгуньей. Впрочем, Мария и была ею.

— В действительности Ренсом не принес никакой кассеты?

— Моей ни одной не принес. — Мария казалась обеспокоенной. — Принес кассету с записью беседы доктора Стайнгардта и Лауры Чейз. Ее гибель была темой его очередной книги.

В зале суда поднялось волнение — до этого пресса не знала о кассете Лауры Чейз.

— Ваша Честь, — вмешалась Шарп. — Обвинение требует совещания сторон в присутствии судьи.

Оба юриста опять подошли к судейскому столу.

— Еще не было принято решение, разрешающее ссылки на эту кассету, — энергично начала Шарп. — Мистер Пэйджит поставил вопрос так, что мисс Карелли перешла к Лауре Чейз незаметно. Я что-то не припомню, когда было разрешено упоминать ее имя.

— Для каких целей, — спросила судья Мастерс Пэйджита, — мисс Карелли так хитро вызвала Лауру с того света?

— Она собиралась лишь пересказать содержание кассеты, — возразил Пэйджит, — не упоминая Джеймса Кольта. — Он заговорил быстрее: — Лаура Чейз мертва, это мисс Карелли нужно наше сострадание. Как Ваша Честь знает, в основе сексуальности мистера Ренсома лежит одержимость его Лаурой Чейз. Вокруг этого, как заявляет мисс Карелли, и разыгрались все события…

— Но там рассказывается о различных половых актах.

— Правильно. Но все равно все сводится к одержимости мистера Ренсома. Она и толкнула его к попытке обесчестить мисс Карелли.

— Если послушать мисс Карелли, — снова вмешалась Шарп, — это правда чистейшей воды.

— Приберегите это до того времени, — огрызнулся Пэйджит, — когда Мария станет отвечать вам.

Судья подняла руку.

— Достаточно, — отрезала она. — Разрешаю пересказать содержание кассеты, но только в общих чертах. Как нас убеждал мистер Пэйджит, кассета не из разряда материалов, не подлежащих оглашению. И ясно, что сексуальные наклонности мистера Ренсома имеют отношение к делу. Давайте вернемся к записи.

— Благодарю вас. — Отойдя от судейского стола, Пэйджит кивнул Терри и снова обратился к Марии: — Мисс Карелли, не могли бы вы в общих чертах пересказать содержание кассеты?

— Да. — Голос ее был тих. — Там рассказывается об уик-энде, который Лаура Чейз провела в Палм-Спрингс в обществе трех мужчин. Мужчины совершили с ней несколько половых актов разных видов, и прежде всего эксгибиционистского характера. — Мария помолчала. — Потом двое совершали с ней половой акт, а третий наблюдал за этим.

Глядя на Марию, Пэйджит чувствовал и слышал реакцию зала — движение, восклицания. Ударил молоток судьи, и снова установилась тишина.

— Зачем мистер Ренсом принес эту кассету? — спросил Пэйджит.

— Он сказал, что хочет поговорить о своей новой книге, посвященной Лауре Чейз. И, возможно, эта запись войдет в книгу. — Мария снова помолчала в задумчивости. — Он заявил, что если я помогу ему выступить с интервью на «Дидлайн», он, может быть, забудет мою кассету.

— А что ответили вы?

— Что он обманул меня. Что он не отдает кассету, чтобы шантажировать меня. — Она говорила уже слабым голосом. — А он сказал, что мы послушаем Лауру Чейз, а потом поговорим об этом.

— И вы слушали кассету Лауры?

— Да. — Мария смотрела в сторону. — Он заставил меня.

Пэйджит наклонил голову:

— Это было после того, как приходил мистер Агилар с шампанским?

— Да.

— И вы просили мистера Агилара повесить табличку «Просят не беспокоить», когда он уходил из номера?

— Да, просила.

— Почему вы это сделали?

— Я была там против своей воли, — тихо ответила она. — И не хотела, чтобы и другие узнали то, что знал Марк Ренсом. Уже то, что нас видел мистер Агилар, было достаточно неприятно, и я не хотела, чтобы вошел еще кто-нибудь из тех, кто убирает номер. — Она сделала паузу. — А когда Марк Ренсом рассказал о кассете Лауры Чейз, мне тем более не хотелось, чтобы кто-то вошел во время ее прослушивания. Я стыдилась даже того, что нахожусь там.

— И ваша просьба к мистеру Агилару не была продиктована желанием остаться наедине с Марком Ренсомом?

— Нет, он превратно понял меня. — Голос Марии окреп. — Мне не хотелось бы разочаровывать мистера Агилара, но я считаю Марка Ренсома самым непристойным и самым неприятным человеком из всех, кого я знала.

Мгновение Пэйджит молчал, он ждал, чтобы сказанное дошло до сознания судьи Мастерс.

— Не могли бы вы сказать нам, что пытался сделать этот «непристойный и неприятный человек», лишь только мистер Агилар вышел?

— Он пытался изнасиловать меня. — Как бы в ответ на невысказанные сомнения Мария повернулась к Кэролайн Мастерс и повторила кротко: — Марк Ренсом пытался изнасиловать меня.

— Не могли бы вы рассказать, как это происходило? — спросил Пэйджит.

Повернувшись к Пэйджиту и ни на кого не глядя, Мария стала рассказывать.

— Это началось, когда он включил запись. — Голос был тихий, почти испуганный. — Это было ужасно. Услышав слова Лауры Чейз о том, как она танцевала перед теми мужчинами, а потом стала ощупывать свое тело, Марк Ренсом сильно возбудился. Когда начались половые акты, его возбуждение достигло предела.

— Не могли бы вы описать это?

У Марии был остановившийся взгляд, как будто она вслушивалась в звучащую в ней запись, боясь что-нибудь упустить.

— Он стал лихорадочно пить, — вымолвила она наконец. — Бокал за бокалом. У меня появилось странное ощущение, что я наблюдаю искаженную «Алису в Стране чудес» — как будто вот сейчас Марк Ренсом шагнет за зеркало и окажется с Лаурой и теми тремя мужчинами, продаст свою душу.

Снова в рядах зрителей послышался шепот. И снова поднялась со своего места Шарп.

— Тот же самый протест, Ваша Честь. Похоже, мисс Карелли решила, что ей позволительна любая вольность.

Судья Мастерс обратилась к Марии:

— Я согласна с мисс Шарп, последняя ваша фраза неуместна. Рассказывайте только то, что происходило.

Мария изменилась в лице, сложила руки на груди, как будто обняв себя за плечи.

— В какой-то момент мне показалось, что я для него перестала существовать. У него была странная улыбка на лице. Как будто он вслушивался в доносившуюся издалека неясную музыку — прекрасную музыку. И вдруг положил ладонь мне на колено. Я сбросила его руку, посмотрела на него удивленно. — Она помолчала. — Когда наши взгляды встретились, он посмотрел вниз. Медленно, чтобы я последовала за ним глазами. У него брюки топорщились между ног. Было ощущение, будто мы вдвоем шагнули за зеркало. — Она обернулась к судье и проговорила смущенно: — Извините, Ваша Честь. Но он сказал следующее — тихо, низким голосом: «Люблю смотреть на аппетитную женщину по телевизору и представлять, как бы я трахнул ее. И у меня появляется ощущение, что я делал это на самом деле».

Судья не отрывала от нее взгляда.

— Это было так грубо, — доверительно, словно ей одной, произнесла Мария. — Говорят, для некоторых мужчин половой акт — это акт насилия, а не любви. И я поняла, что Марк Ренсом хочет совершить именно акт насилия — против меня, против того, кем и чем я была: женщиной, добившейся успеха, женщиной, которой могли восхищаться другие женщины.

Ее голос сделался жестким:

— Идеалом Марка Ренсома была женщина-рабыня, свободную женщину он ненавидел. Его возбуждало уже одно то, что он заставил меня слушать рассказ о моральном падении Лауры Чейз. Он хотел сломать мою волю.

Пэйджит увидел, как Шарп стала подниматься со своего места, но потом раздумала.

— Что вы сказали ему? — спросил он Марию.

— Ничего. — Мария смотрела на Кэролайн Мастерс. — Я ничего не сказала.

— А мистер Ренсом сказал что-нибудь?

— Что если я вступлю с ним в половую связь, кассета моя. — Повернувшись к Пэйджиту, она закончила тихо: — Но если я не соглашусь, мои секреты станут известны всему миру.

— И вы отказались.

— Не сразу. Я была слишком напугана.

— Что же вы ответили?

Она опустила взгляд:

— Что я помогу сделать рекламу его книге о Лауре Чейз.

— Но он не согласился?

Мария покачала головой.

— Он сказал, что это еще одна вещь, которую я сделаю для него. — Голос Марии упал почти до шепота. — Но вначале я разденусь перед ним, как Лаура.

— И вы отказались?

— Нет, я ничего не сказала ему. — Она заговорила, словно рассуждая сама с собой. — Меня как будто вела интуиция. Я знала, что не позволю ему сделать из меня Лауру Чейз. — Она вновь обернулась к судье, заговорила торопливо: — Это не путь разума. Это путь ощущений. Помнится, я подумала тогда, что этому не будет конца — если я уступлю ему сейчас, он будет принуждать меня всякий раз, когда ему захочется, пока моя жизнь не станет такой, что не стоит и жить. Я вспомнила, каких усилий мне стоило стать тем, кем я стала, и подумала, что за это стоит бороться. Подумала и о тех женщинах, которые уступают мужчинам типа Ренсома, — кто из-за работы, кто из-за детей, кто из-за денег, а кто и просто из-за того, что от страха теряет способность сопротивляться. — Голос ее окреп. — Какой-то глубинный инстинкт вызвал во мне желание бороться — во что бы то ни стало. Я знала, что, если уступлю ему, я пропала. Навсегда.

Пэйджит подумал о людях, что смотрят телевизор, о Маккинли Бруксе, который, глядя на ярость этой женщины, на ее страстное лицо, обращенное к судье, не может не понимать, что их обвинение — политический просчет.

— И что вы сделали? — спросил Пэйджит.

— Я схватила свою сумочку. Хотела уйти, чтобы не превратиться в существо, живущее ощущениями, а не разумом. Уйти, пока не сломлено мое «я». — Мария глубоко вздохнула. — Ренсом кружил вокруг меня.

Пэйджит шагнул к ней, произнес тихо:

— Что было дальше?

Мария оправила юбку — рефлекторное движение, помогающее женщине справиться с волнением. Угловым зрением Пэйджит снова увидел Карло, его напряженное, страдающее лицо. Зал молчал.

— Я все еще держала в руке свою сумочку, — произнесла Мария тихим голосом. — Неожиданно он оказался надо мной, потянул с меня колготки. Лаура как раз рассказывала, как двое совершали с ней половой акт, в то время как третий наблюдал.

В зале раздался чей-то нервный кашель.

— Было ощущение нереальности происходящего, — продолжала Мария. — Какой-то частью своего сознания я слышала голос Лауры Чейз, ощущала колкую щетину его подбородка, запах шампанского в его дыхании. Я до сих пор ясно помню все это. — Она коснулась лба, как бы силясь припомнить забытые подробности. — Другой человек во мне инстинктивно сопротивлялся Ренсому. Но у меня такое ощущение, что та, другая женщина обеспамятела от шока. И у меня остались только фрагментарные воспоминания.

— А когда вы разговаривали с инспектором Монком, воспоминания были ярче?

— Нет. Дело не в памяти, дело в том, что я была травмирована. И, пожалуй, последствия травмы сильнее ощущались во время разговора с Монком.

Подняв глаза, Пэйджит увидел немигающий взгляд судьи Мастерс, устремленный на Марию и как будто высматривающий истину. Похоже, слушания начинали тяготить ее, беспокоила необходимость принятия решения, недоступного простому разумению.

— Вы помните, — спросил Пэйджит, — как были нанесены царапины, о которых говорила доктор Шелтон?

— О некоторых. Не обо всех. — Повернувшись к Шарп, она проговорила холодным тоном, отчетливо произнося каждое слово: — Одно могу сказать со всей определенностью: я не наносила их после смерти Марка Ренсома. Ни единой.

Последняя фраза была произнесена с убедительным гневом; пока, подумал Пэйджит, выступление Марии почти безупречно.

— Есть ли какие-нибудь ушибы и царапины, которые запомнились больше других?

— Да. — Мария коснулась скулы. — Первый удар по лицу. Я очень отчетливо помню его.

— А почему?

— Потому что он был нанесен неспешно и злобно. — Она помолчала. — И потому, что Ренсом сделал это с явным удовольствием.

Пэйджит увидел, как подалась вперед Кэролайн Мастерс. Он догадывался, о чем она думает — это была травма, которую Элизабет Шелтон как раз и не могла объяснить и нанесенная мужчиной, получавшим наслаждение от игр со связыванием и от притворного изнасилования.

— Скажите, пожалуйста, как был нанесен удар?

— Я лежала на спине. Одной рукой он давил мне на грудь, прижимая к полу, и смотрел с такой ненавистью, что я даже на минуту перестала сопротивляться. — Голос Марии стал тише. — От воспоминания об этом мгновении и его взгляде у меня до сих пор кровь стынет в жилах.

Она смолкла, как будто заново все переживая, потом добавила медленно, подчеркивая каждое слово:

— Именно так я и рассказывала инспектору Монку.

Пэйджит увидел, что сидевшая слева от него Марни Шарп хмурится: Мария выступала отлично, Шарп нечего было возразить.

— Как подействовал на вас удар Марка Ренсома?

Мария заговорила монотонно:

— Моя голова дернулась, я ударилась затылком об пол. Болью пронзило скулу и глаза. Сделалось темно — я думаю, он начинал душить меня. — Она замолчала, словно в недоумении. — Наверное, я теряла сознание. Следующее, что помню: мои ноги раздвинуты, а он стоит на коленях между ними. Брюки у него спущены.

— Что он делал?

Мария смотрела куда-то в глубину зала.

— Он почему-то замер. Голову наклонил набок. И тут я снова услышала Лауру Чейз. — В голосе зазвучало изумление. — Он слушал ее. Будто ждал от нее подсказки. — Судья Мастерс смотрела задумчиво — в рассказе явно прослеживалась параллель с последним сексуальным переживанием Мелиссы Раппапорт. Мария закончила: — Как я уже говорила инспектору Монку.

Получилось хорошо, думал Пэйджит, своим выступлением Мария выгодно оттенила факты, сообщенные ею полиции и подтвержденные либо экспертизой, либо показаниями других свидетелей. С каждой минутой несообразности, подмеченные Шарп, казались все менее заметными и менее существенными.

— У него была эрекция? — спросил Пэйджит.

— Да. — Мария на мгновение закрыла глаза. — Слушая Лауру, он держал его в руке.

— И было похоже, что он готов вонзиться в вас?

Мария открыла глаза:

— Да.

Кэролайн Мастерс подалась вперед:

— Не могли бы вы рассказать, как получилось, что Марк Ренсом был застрелен? Постарайтесь придерживаться только фактов.

Мария обернулась к ней, словно удивленная ее вмешательством.

— Марк Ренсом был убит, — ответила она, — из-за того, что отвлекся на слушание Лауры Чейз.

Судья нахмурилась:

— Не могли бы вы объясниться?

— Когда он стал слушать, это было как передышка. У меня будто наступил момент прояснения. Я почувствовала в руке ремешок сумки. И неожиданно вспомнила, что в ней. — Мария закончила смущенно: — Пистолет. Пистолет, который я купила.

Пэйджиту показалось, что произнесла она это таким тоном, как будто говорила о предмете, внушающем изумление и ужас.

— Как вы достали его? — спросила судья.

Пэйджит теперь ничем не мог помочь, он никак не ожидал, что Кэролайн Мастерс прервет поток вопросов, которые они придумали и отрепетировали так, чтобы они казались естественными.

— Я слышала голос Лауры, — ответила Мария. — Она говорила что-то типа: «Он хотел, чтобы они поимели меня разными способами». И тогда я догадалась. «Вы возьмете меня, — сказала я ему. — Я дам вам любым способом, каким захотите». — В словах Марии звучала горечь. — Было видно, что он очень доволен — мое согласие привело его в восторг. И тут я добавила: «Но только если вы будете пользоваться резинкой».

Судя по виду Кэролайн Мастерс, она была очень удивлена — кажется, способностью Марии сохранять присутствие духа в такой ситуации.

— И что он ответил?

— Он рассмеялся. — Мария помедлила. — Потом я сказала, что у меня есть одна в сумочке. Похоже, это удивило его. Не успел он ответить, как я полезла в сумку. — В голосе ее послышалась усталость. — Тогда он снова толкнул меня, но пистолет уже был у меня в руке.

Внезапно она смолкла.

— Что было потом? — спросила судья Мастерс.

Мария пристально смотрела на свои руки.

— Он схватил меня за запястья, держал. Я ударила его коленом. — Она разомкнула губы, не произнеся ни слова, потом тихо сказала: — Пистолет выстрелил.

Судья смотрела на нее. Ровным тоном задала вопрос:

— На каком расстоянии вы были?

Мария покачала головой:

— Больше я ничего не знаю. Просто не знаю.

— Но вы говорили полиции: два или три дюйма.

Мария беспомощно пожала плечами.

— Я хотела как лучше, — устало выговорила она. — Я старалась ответить на их вопросы. Не думала, что они придадут такое значение неверному ответу. — Она снова передернула плечами. — Я ударила его коленом. Он мог падать на спину, когда пистолет выстрелил. Допускаю, что я неправильно рассуждаю. Хотела бы вам объяснить. Но не могу.

Пэйджит увидел слезы в глазах Марии. Но смотрела она на Кэролайн Мастерс не мигая. Та мягко спросила:

— Он не касался руками пистолета?

— Может быть, и касался. Но полиции я ничего об этом не говорила. Что я помню — так это руки, сжавшие мои запястья.

— Вы закрывали окно шторами?

Мария, кажется, не заметила внезапной смены темы. Медленно ответила:

— Да.

— До того, как пистолет выстрелил, или после?

— По-моему, после. — Мария помолчала. — Все происходившее кажется таким смутным. Единственная ассоциация, которая возникает у меня в связи с окном, — мне было стыдно за то, что случилось. Я знаю, в этом нет никакого смысла.

Она провела рукой по лбу.

— Тем не менее я была одета. Он не снимал с меня одежду. Не знаю, кого видел тот человек.

— Мистер Хаслер, — напомнила судья Мастерс. — Но это вас видел мистер Тэнш? Возле номера?

По наступившему молчанию Пэйджит понял, что система их подготовки начинает медленно сдавать. Было похоже, что судья требовала от Марии большей точности в ответах, чем мог обеспечить Пэйджит.

— Мне думается, да. Думается, на какой-то момент я вышла из номера за помощью. А потом вернулась, так ничего и не сделав.

Она явно была в замешательстве.

— Это невероятно, но, выйдя из номера, я как будто перестала верить в то, что произошло. Мне представлялось, что, если я вернусь, с ним все будет хорошо и кошмар этот кончится.

Кэролайн Мастерс молчала, ждала продолжения. Мария, лишенная возможности отвечать по заготовленной схеме, вынуждена была импровизировать. Краем глаза Пэйджит видел, что Марни Шарп что-то лихорадочно пишет.

— Я была как лунатик, — продолжала Мария. — Бродила по номеру. Трогала мебель, как будто хотела убедиться, что это не сон. И все время посматривала на него. — Она помедлила, глядя на судью. — То, как он умер, было ужасно. Когда жизнь покидала его, он смотрел на меня так, будто я его обидела. Просыпаясь среди ночи, я вспоминаю это. И то, как я отталкиваю его, чувствуя по его весу, что он умирает.

— Но если вы отталкивали его, как получилось, что вы стреляли с трех футов?

Мария сделала жест, выражающий удивление:

— Наверное, из-за того, что он падал вперед. Но я не знаю. Просто не знаю.

— Ваши колготки уже были разорваны?

— Да. — В ее голосе было страдание. — Боже мой, конечно же, да. Может быть, я порвала их, когда сопротивлялась. Потом я уже ни на что не была способна. Я уже ничего не понимала. А когда звонила по 911, перед глазами был какой-то туман, я едва видела.

— Вы царапали ягодицы мистера Ренсома?

— Возможно, ведь мы боролись. — Неожиданно она в раздражении повысила голос. — Но не тогда, когда он был мертвым. Это нелепость. Это болезненное воображение. Вообще все это дело — плод болезненного воображения.

Шарп подняла глаза от своих записей.

— Болезненного, — повторила Мария, адресуясь непосредственно к Шарп. — Подозрительность — это болезнь.

Та пристально смотрела на нее. Среди журналистов поднимался ропот. Пэйджит чувствовал, что резкая перемена в настроении Марии больше всего запомнится им из всех впечатлений этого дня.

— Может быть, подозрительность и болезнь. — Шарп нарочито обращалась только к судье. — Но убийство — это преступление. Я протестую против попыток мисс Карелли отвлечь внимание от сути дела.

Судья Мастерс обернулась к Марии:

— Каковы бы ни были ваши чувства, мисс Карелли, я просила бы вас отвечать только на вопросы.

— Конечно же, у меня сильные переживания, Ваша Честь. Меня обвиняют в убийстве. Трудно сохранять спокойствие. Или не замечать выпадов мисс Шарп. — Она помолчала. — Постараюсь, по крайней мере, быть объективной.

— Вашей объективности достаточно, — сухо заметила Кэролайн Мастерс.

Пэйджит понял, что перемена в настроении судьи означала: она закончила.

— Могу я задать вопросы? — спросил он.

— Конечно, мистер Пэйджит, — слегка улыбнувшись, ответила Мастерс. — Мисс Карелли — ваша свидетельница, и я, по-видимому, своим вмешательством нарушила установленный порядок. Но я хотела удержать мисс Карелли в определенных рамках, а мисс Шарп избавить от необходимости протестовать.

Мария смотрела на них с покорностью смертельно усталого человека. Она совсем не походила на ту уравновешенную женщину, которая лгала сенату: эта женщина выглядела более ранимой и по-человечески понятной. Ему пришло в голову, что ее бессвязные, мучительные ответы судье были безупречны: несообразности объяснялись травмой, несоответствия — шоком и смущением. И неожиданно Пэйджит понял, как вести допрос дальше.

— Когда пришли полицейские, они предложили вам медицинскую помощь?

— Да. — Мария опустила голову. — Но мне не хотелось, чтобы кто-то прикасался ко мне. Это я им и сказала.

— Они предложили вам помощь адвоката по делам об изнасиловании?

— Нет.

Пэйджит сделал паузу.

— Когда вы ели последний раз — перед этим, я имею в виду?

— Накануне вечером. — Она помолчала. — Утром я была слишком расстроена, чтобы есть.

— Полицейские спросили вас об этом?

— Нет.

— То есть к тому моменту, когда они допрашивали вас, вы не ели почти двадцать четыре часа.

— Да.

— Как повлияло на вас то, что вы долго не ели?

— Я чувствовала слабость. И раздражение. — Мария взглянула на Шарп. — И по магнитофонной записи можно определить, какой я была — голодной, измученной. Неполноценным человеком.

— Голод, изнеможение — это единственные ваши ощущения?

— Нет. Я была полностью дезориентирована. — Ее голос упал. — Я отвечала на вопросы, чтобы только ответить. Даже тогда, когда не знала ответа. Потом в какой-то момент попросила встречи с адвокатом, это единственное, что я смогла сделать.

Пэйджит оглядел зал — камеры, репортеры в глубине, помощники шерифа, охраняющие вход. Потом он увидел Карло, сидящего в первом ряду, и понял, что тот хотя бы взглядом старался помочь Марии.

Пэйджит снова посмотрел на нее. Спокойно спросил:

— Вы убили Марка Ренсома?

Мария выпрямилась, подняла подбородок.

— Нет, — произнесла она. — Я этого не делала.

— А что вы делали?

— Защищалась. Потому что он хотел надругаться надо мной. Потому что я была смертельно напугана. Все, что произошло, все, чем оказался Марк Ренсом, все, чего он хотел от меня, — напугало меня до глубины души. — Голос Марии стал спокойнее. — Я не хотела превратиться в ничто. Поэтому он и погиб.

— Благодарю вас, — проговорил Пэйджит. — Это все, что я хотел узнать.


Шарп шла к Марии, сжимая в правой руке ствол пистолета.

— Что она делает? — прошептала Терри Пэйджиту.

— Думаю, психологический прием. Хочет дать Марии пистолет.

Шарп действительно протянула пистолет Марии.

— Это ваш, не так ли?

Мария смотрела на нее, но пистолет не брала.

— Он похож на мой.

— Установлено, что он ваш. — Шарп снова протянула ей пистолет. — Посмотрите повнимательней.

Мария разглядывала пистолет, как чужой, незнакомый предмет.

— Бесполезно, — тихо сказала она. — Я не разбираюсь в оружии. И больше никогда не прикоснусь к пистолету, к этому или любому другому.

Марни Шарп помолчала. Неожиданно спросила:

— Раньше у вас никогда не было пистолета?

— Нет.

— А этот вы купили после того, как позвонил Марк Ренсом?

— Кажется, да.

— Я знаю, что да. — Шарп прошла к столу обвинения, положила пистолет, вернулась к Марии. — Как вы объясняли инспектору Монку, вы купили этот пистолет из-за того, что вам угрожали по телефону, верно?

Пэйджит насторожился. Шарп сразу начала с того, что было ложью в рассказе Марии. Он учил Марию: в этом и подобных случаях давать лаконичный ответ, чтобы не усугублять ложь.

— Верно.

— Сколько было звонков?

Мария задумалась:

— Два, я думаю.

— Вы думаете? Звонки так напугали вас, что вы купили пистолет, и вы не помните, сколько их было?

Мария скрестила руки на груди.

— Если это вопрос, ответ будет тот же самый: я думаю, было два звонка.

— Полагаю, вы помните, кто звонил — мужчина или женщина.

Мария кивнула:

— Мужчина.

Шарп уперла руки в бока.

— Тогда расскажите нам как можно подробнее, что говорил этот мужчина во время угрожающего звонка или угрожающих звонков.

Это было как раз то, чего боялся Пэйджит: Шарп задавала вопрос, требующий развернутого ответа. Теперь Мария должна была расцвечивать мнимый факт подробностями. Она выпрямилась на своем месте свидетеля.

— Подробностей я не помню. Он говорил что-то о наблюдении за моим домом. Поэтому я и купила пистолет.

Шарп посмотрела на нее со скептической улыбкой:

— Лауру Чейз он не упоминал?

Пэйджит привстал, собираясь протестовать против явной насмешки. Но Мария уже холодно ответила:

— Нет, не упоминал. И я почти уверена, что это был не Марк Ренсом.

И снова послышался шепот в зале, раздался кашель, похожий на замаскированный смех. Шарп остановилась, пристально глядя на Марию.

— А как вы думаете, это не был кто-нибудь из ваших знакомых?

— Нет.

— Но, если бы вы знали, что это был кто-то из ваших знакомых, вы, наверное, заявили бы об этом?

Мария задумалась.

— Полагаю, что да.

— Но о звонке вы не заявляли, так ведь?

— Нет.

— Но это должен был быть кто-то, кого вы знаете?

По взгляду Марии Пэйджит увидел, что она уже все поняла.

— Вы имеете в виду, — спокойно поинтересовалась Мария, — что моего номера нет в телефонном справочнике?

Шарп была удивлена. Мария предугадала ее вопрос и скрытую за ним ловушку.

— Да. И это в том числе.

Сочувственным тоном Мария ответила:

— Этого я тоже не могу объяснить.

Пэйджит готов был улыбнуться. Но сдержался, взглянув на судью Мастерс — ее глаза сузились, она, видимо, отметила про себя, что Мария умна.

Заметившая то же самое Терри шепнула:

— Лучше бы уж суд присяжных — там она бы проскочила.

Пэйджит отметил, что у Терри усталый вид.

— Вы правы, — прошептал он в ответ.

— Вы на самом деле, — спрашивала Шарп Марию, — никому не говорили о звонках?

— Нет.

— Ни полиции, ни друзьям, ни кому-либо на Эй-би-си?

— Нет. Никому. Даже тому, кто продавал мне пистолет. Не хотела выглядеть шизофреничкой.

— Именно по этой причине? А может быть, просто было трудно рассказывать о звонках, которых не было?

Для Марии это не трудность, подумал про себя Пэйджит.

— Проблема не в том, чтобы рассказать, — ответила Мария. — Нет, это не причина.

Шарп бросила на нее циничный взгляд:

— Пистолет специально был куплен для встречи с Марком Ренсомом?

Пэйджит знал, что ответом было: да.

— Нет, — твердо заявила Мария. — Причина очень простая: звонки напомнили мне, что я женщина и живу одна. Как я и сказала инспектору Монку. — Выждав немного, Мария наклонила голову набок и невинно спросила: — Вы, кажется, занимаетесь делами об изнасиловании? Вам никогда не попадались дела об изнасиловании женщин, которые живут одни? — Финальная пауза. — Или, — тон Марии был беспредельно кроток, — об изнасиловании женщин, которых поодиночке заманивают в ловушку?

Шарп повернулась к Кэролайн Мастерс с утомленным выражением лица:

— Ваша Честь, не могли бы вы еще раз объяснить мисс Карелли, что ее задача — отвечать на мои вопросы, а не произносить речи или самой задавать вопросы — риторические и любые другие.

Судья обратилась к Марии:

— Здесь свои правила, мисс Карелли. Вы можете ограничиться тем, что будете давать мисс Шарп ответы, которые ей не нравятся. И она тогда будет больше задавать вопросов, которые вам не нравятся.

Мария слегка улыбнулась:

— Хорошо.

— Хорошо? — с сарказмом повторила Шарп. — Ну, если у вас все хорошо, мисс Карелли, давайте обсудим еще один факт, о котором вы не сообщили полиции. У Марка Ренсома была кассета или кассеты, которые могли дискредитировать вас. Вы забыли упомянуть об этом, верно?

— Протестую, — вмешался Пэйджит. — Я уже задавал этот вопрос, и мисс Карелли на него отвечала.

Шарп перевела взгляд с Пэйджита на судью Мастерс:

— Я хорошо понимаю, почему мистер Пэйджит хочет спрятать концы в воду. Целый час своего допроса он посвятил сокрытию улик и преуспел в этом. Но прививку против перекрестного допроса не сделаешь — и мистер Пэйджит не смог решить главную проблему: заготовить ответы на те вопросы, о которых сам не знал.

— Вы только что очень хорошо сказали, — заметила Кэролайн Мастерс, — о том, что недопустимо произносить речи. Мисс Карелли может отвечать на вопрос.

Шарп повернулась к Марии.

— Да, — не задержалась с ответом Мария. — Я не сказала об этом полиции.

— И вы убеждали их, что единственная цель вашего свидания с Марком Ренсомом связана с вашей работой.

Мария ответила не сразу:

— Мне не следовало так говорить. Это было сказано по оплошности.

— По оплошности? А вы не рассказывали инспектору Монку довольно складную историю о сенсационности кассеты Лауры Чейз, о вашем интересе к этической проблеме купли и продажи чужих секретов?

Мария выпрямилась в своем кресле.

— Я говорила правду, — спокойно произнесла она. — Только не сказала инспектору Монку, что среди секретов, которые Марк Ренсом сделал предметом купли-продажи, был и мой. Поскольку, как я уже говорила, мне было очень стыдно.

И снова Шарп несколько замешкалась, но тут же нашла новое направление атаки.

— Диалог с мистером Ренсомом — вашего сочинения? Якобы он говорил вам, что правда важнее врачебной тайны и всяких нежностей и для живых, и для мертвых?

Мария холодно взглянула на нее.

— Он на самом деле говорил это. Лаура Чейз была мертва. Я — жива. — Она помолчала. — Марк Ренсом собирался использовать секрет Лауры Чейз, чтобы заработать деньги, а мой менял на половой акт.

Шарп энергично кивнула.

— Что вы имели в виду, когда сказали инспектору Монку, что с удивлением обнаружили Марка Ренсома одного? Говорили вы так?

— Да. Говорила. — Мария помолчала. — Как я и сказала, я не ожидала шантажа.

— Не ожидали, поскольку, как вы говорили инспектору Монку, рассчитывали, что Марк Ренсом пригласит журналиста?

— Да.

— А вот это уже была не оплошность, так ведь? Это просто ложь. — Шарп выдержала паузу. — Ложь, придуманная для того, чтобы скрыть истинную причину вашего прихода.

Судья Мастерс повернулась к Марии, ждала ее ответа.

— Я не знаю, почему я так сказала, — ответила Мария. — Наверное, потому, что была испугана и в смятении.

— Но вы ведь на самом деле не ожидали встретить там других журналистов?

— Нет, не ожидала. — Мария снова помолчала. — Но и не шла с целью убить Марка Ренсома.

Шарп обернулась к судье:

— Заявляю, что последняя фраза не является ответом на вопрос.

— Согласна, — отозвалась судья Мастерс. — Мисс Карелли, еще раз повторяю, ограничивайтесь только ответом на заданный вопрос. — На лице ее заиграла тонкая улыбка. — В конце концов, здесь муниципальный суд. У нас более высокие требования, чем на президентских дебатах.

В задних рядах раздался смех. Но Пэйджиту было не до веселья, это несколько пренебрежительное замечание сказало ему, что Мастерс решила не вмешиваться в словесный поединок Марни Шарп с Марией. Тень досады мелькнула на лице Марии.

— Прошу извинить меня, — обратилась она к судье. — Обвинение в убийстве вызывает сильные эмоции. Постараюсь впредь сдерживать их.

— Пожалуйста, постарайтесь. Для вашего же блага. — Кэролайн Мастерс обернулась к Шарп: — Продолжайте.

Пэйджит подумал, что, пожалуй, он единственный, кто заметил, что атмосфера в зале стала заметно холоднее.

— Поговорим, — неторопливо заговорила Шарп, — о случае эрекции Марка Ренсома. Или случаях. Сколько у него их было — один или два?

— Членов?

— Нет. — Шарп сохраняла фатальное спокойствие. — Случаев эрекции.

— Я не понимаю.

— Вы сказали инспектору Монку, что у Марка Ренсома наступила эрекция, когда он слушал запись с Лаурой Чейз, правильно?

Мария кивнула:

— Он хотел показать мне, что его член отвердел.

— Это было задолго до того, как он пытался изнасиловать вас?

Вид у Марии стал озадаченный.

— Я не знаю, когда это у него получилось. Заметила только, когда он коснулся моего колена.

— Это было задолго до того, как он пытался вас изнасиловать?

— Минут за пять, наверное.

— Почему у Марни такой интерес к эрекциям? — прошептал Пэйджит Терри.

— Не из зависти, — тоже шепотом ответила Терри. — Случай с Раппапорт, я вам говорила, она намекала на импотенцию. Она что-то знает — или думает, что знает.

— Мне это совсем не нравится, — пробормотал Пэйджит.

Шарп приблизилась к Марии:

— И, как вы показали, когда он приспустил брюки, у него тоже была эрекция.

— Да.

— И вы еще помните одну подробность — он поглаживал его.

— Да, я помню это.

— Сейчас вы больше помните об эрекции, чем тогда, когда рассказывали инспектору Монку, — ему вы сказали что-то типа: «Была эрекция. Мне было не до ее особенностей».

— Я была в шоке, — после небольшой паузы ответила Мария. — Прошло время, теперь некоторые детали прояснились.

Шарп заговорила резко, отрывисто:

— Почему же не прояснилось ничего относительно того, как порвались колготки? Или почему вы закрыли окна шторами? Или относительно того, что вы делали в коридоре? Или по какой причине вы бродили по номеру? Почему это детали, касающиеся только эрекции мистера Ренсома?

— Я не знаю. — Мария замолчала, будто пытаясь вспомнить. — Думаю, некоторые моменты остаются в нашем сознании из-за того, что производят отвратительное впечатление, а когда шок проходит, всплывают в сознании во всей своей ужасающей отчетливости. — Она обернулась к судье: — Один из таких моментов — когда Марк Ренсом слушал Лауру Чейз, описывающую надругательство над ней, и поглаживал свой член. И в этом он весь.

— Предлагаю признать, что ответ дан не по существу вопроса, — заявила Шарп.

Мгновение Кэролайн Мастерс молчала, разглядывая Марию.

— Предложение отклоняется, — небрежно произнесла она. — С риском зайти так же далеко, как большинство мужчин, вы начали выпытывать об эрекции и получили ее.

И снова приглушенный смех в зале. Сама Кэролайн Мастерс не улыбнулась, но наблюдавший за ней Пэйджит и без того уже понял ее настроение: все слова и жесты говорили о том, что она вполне оценила фантазию и изобретательность Марии, да и кассета Стайнгардта оказала свое пагубное действие. Шарп продолжала:

— Это была та же самая эрекция, про которую вы сказали, что «член отвердел», или другая? Иными словами, был ли мистер Ренсом все время возбужден с того момента, когда вы сидели на диване?

Мария снова задумалась.

— Я, конечно, не следила за этим. Но думаю, да.

— А сколько времени от того момента, когда вы впервые заметили у него эрекцию, до того, когда застрелили его?

— Трудно сказать. Минут десять, не меньше.

— И в течение этих «десяти минут, не меньше», как вы говорите, Марк Ренсом уговаривал вас вступить с ним в половую связь.

— Да.

— И повалил вас на пол.

— Да.

— И боролся с вами.

— Да.

— И стягивал с вас колготки.

— Да.

— И наваливался на вас.

— Да.

— Потом ударил вас.

Голос Марии становился все глуше:

— Да.

— Царапал вам горло.

— Да. Подтверждаю все это.

— И после всего этого замер, слушая голос Лауры Чейз.

Мария коснулась ладонью лба.

— Да, — тихо вымолвила она.

Шарп смотрела на нее в упор.

— И все это время, время большого нервного и физического напряжения, этот пятидесятишестилетний человек сохранял эрекцию.

Мария недоуменно взглянула на нее:

— Я так не думаю. Я на самом деле не знаю, что ответить на это.

Отвернувшись от Марии, судья Мастерс недоуменно посмотрела на Шарп.

— Может быть, — прошептала Терри, — Марни хочет просто дискредитировать показания Марии?

— Думаю, что это не так, — возразил Пэйджит. — Она же говорила, что у нее есть свидетельство, которое может опровергнуть показания.

Тень тревоги мелькнула на лице Терри.

— Да. Говорила.

А Шарп уже начинала новую атаку:

— Вы показали инспектору Монку, что стреляли с расстояния в два-три дюйма, так?

— Я уже объясняла, в каком была состоянии в то время.

— И вы говорили полиции, что, когда зашли в номер, окна были закрыты шторами, правильно?

После второго вопроса Пэйджита охватило беспокойство. Он понял: Шарп решила продемонстрировать все факты из показаний Марии, которые расходятся с данными экспертизы и словами свидетелей.

— Протестую, — выкрикнул он. — Об этом уже спрашивали, ответ получен. Сколько раз мисс Карелли повторять одно и то же?

Шарп хотела что-то сказать, но судья сделала предостерегающий жест.

— Я намерена позволить это, мистер Пэйджит. Пусть мисс Шарп докажет то, что собиралась доказать.

— Да, — быстро произнесла Мария. — Это то, что я говорила вначале.

— Но, как вы слышали, мистер Агилар показал другое.

Мария смотрела Марни Шарп прямо в глаза.

— Слышала.

— И сегодня вы признали, что сами опустили шторы.

— В тот день, когда погиб Марк Ренсом, я была в шоке. У меня остались смутные обрывки воспоминаний.

Шарп посмотрела на нее с нескрываемым недоверием:

— И по причине шока, я полагаю, вы на сорок минут, по оценке доктора Шелтон, отложили звонок по 911.

— Насколько верно я могу оценить свои действия, да.

В зале была мертвая тишина. Пэйджит заметил, что при каждом вопросе и ответе взгляд судьи Мастерс переходит с одной говорившей на другую, как будто она смотрит теннисный матч.

— Но во время разговора с инспектором Монком, — не отступала Шарп, — вы заявили, что позвонили сразу же.

Мария задумалась.

— Так мне казалось в то время.

— Но вы признаёте, что ваши показания изменились после того, как вы услышали сообщение доктора Шелтон?

— В изложении последовательности фактов — да. Но не в изложении самих фактов. — Мария, помолчав, обернулась к судье: — Это видно только при сопоставлении.

— Но вы уже признали, что в своих показаниях ни разу не упомянули о кассете.

Мария медленно перевела взгляд на Шарп:

— Как я уже говорила, содержание кассеты связано для меня с душевными страданиями.

— Настолько тяжелыми, что вы даже забыли о существовании этой кассеты, пока мы ее не нашли.

Мария подалась вперед.

— Не от вас именно я скрывала то, что на кассете, — холодно произнесла она. — Я скрывала это от всех, кроме доктора Стайнгардта, человека, которому решила доверить и свою вину, и свой стыд. То, что я говорила инспектору Монку в минуты смятения, в состоянии шока, как раз определялось привычкой, выработанной годами.

— Привычкой лгать, вы имеете в виду.

Мария вспыхнула, смешалась на мгновение; Пэйджит почувствовал, что подспудно ее гложет мысль о том, что Кэролайн Мастерс знает о ее лжесвидетельстве. Очень мягко она возразила:

— Я не это имела в виду, мисс Шарп. Вы знаете.

Шарп медленно покачала головой.

— А я имею в виду, — с прежним спокойствием отчеканила она, — что вы изменили свои показания не потому, что у вас улучшилась память, а ради того, чтобы ваши показания не противоречили другим свидетельствам. И вы знаете это.

Кэролайн Мастерс смотрела на Марию, в выражении ее лица, как показалось Пэйджиту, странным образом сочетались скептицизм и жалость.

— Это неправда, — возмутилась Мария, обращаясь к Шарп. — Я знаю одно: рассчитывать на сочувствие не приходится. Тем более от вас.

Какое-то мгновение Шарп смотрела на нее. Потом пожала плечами, как бы говоря: что бы ни сказала теперь Мария — это касается только ее, ответа не требуется. Пэйджит не мог не восхититься: усилием воли Шарп настраивала себя на борьбу — старалась сохранить хладнокровие и способность держать себя под контролем.

— Кстати, о сочувствии, — проговорила она. — Вы показали, что ходили по коридору, — в этот момент вас и видел мистер Тэнш, — собираясь попросить кого-либо оказать помощь мистеру Ренсому. Но помощи вы не получили, это так?

Мария опустила взгляд:

— Не в этом дело. Как я говорила, по-настоящему мне тогда не смог бы помочь никто.

— Так ли это? А может быть, причина в том, что вы хотели узнать, не слышал ли кто-нибудь выстрела, чтобы безбоязненно дать свою фальшивую версию?

— Нет. — Мария приподнялась со своего места. — Это неправда.

— Вот как? А не потому ли вы закрыли окно шторами — чтобы никто не видел, как вы фабрикуете доказательства?

Видно было, как Мария борется с собой, стараясь сохранить самообладание.

— Если верить вашему свидетелю, мистеру Хаслеру, я фабриковала доказательства в голом виде. Значит, мне придется признать, что перед этим — «чтобы мои показания не противоречили другим свидетельствам» — я разделась.

В публике поднялся ропот, кто-то закашлялся от смеха. Пэйджит увидел, что лицо Шарп окаменело от злости.

— Нет, — возразила она, — было иначе: вы разделись, чтобы усыпить бдительность мистера Ренсома, а потом застрелили его. После этого вы закрыли окно шторами. Было так?

— Не было. — Мария была мертвенно-бледна, а голос ее звенел от презрения. — Разве только в вашем воображении. И еще Марка Ренсома.

— Мистер Ренсом больше ничего не в состоянии вообразить. Скажите, мисс Карелли, вы ходили по номеру, трогали мебель, чтобы убедиться, что это вам не снится, после того как опустили шторы?

Мария, глядя ей в глаза, ответила:

— Честное слово, не помню.

— Вы не можете вспомнить, когда вы притрагивались руками к книжной полке, к письменному столу?

— Нет.

— Или почему отпечатки ваших пальцев оказались на ручках выдвижных ящиков письменного стола?

— Не помню.

— Что она делала? — прошептала Терри Пэйджиту.

Не спуская напряженного взгляда с Марии, тот буркнул:

— Понятия не имею.

— А может быть, вы искали кассеты, на которых была записана ваша беседа с доктором Стайнгардтом?

Глаза Марии от изумления широко раскрылись:

— Я не искала кассеты.

— Может быть, вы нашли одну? И уничтожили?

— Когда? — растерянно выдохнула Мария. — Как? Спустила в унитаз? Но вы должны знать, что в ванную я не заходила. — Видно было, что гнев уже овладел ею. — Прав был мистер Пэйджит, сказав, что версия обвинения похожа на китайскую грамоту, писанную лунатиком. Но для осуждения невиновного требуется гораздо более развитое воображение. Если, конечно, не фабриковать улики.

Шарп непроизвольно подалась вперед. В зале раздался приглушенный шум: Пэйджиту показалось — как будто многоголовое существо корчится в судорогах. Грохнул судейский молоток.

Обе женщины замерли, смотрели на судью Мастерс. На ее лице были гнев и неприязнь.

— Довольно, — резко заявила она. — Я понимаю, мисс Карелли, обвинение ведет допрос в жесткой манере. Но высказывания, подобные вашему, недопустимы. Я не потерплю их. — Она повысила голос. — Мое терпение иссякло. Следующая ваша вспышка будет расцениваться как неуважение к суду.

Мария повернулась к ней:

— Простите меня, Ваша Честь. Но мне очень трудно принять такие обвинения. Очень трудно смириться с требованием мисс Шарп на одностороннее уважение, в то время как она старается поломать мне жизнь.

Кто-то из публики неожиданно зааплодировал. Но тон Кэролайн Мастерс оставался холодным:

— Я требую уважения к суду от всех участников процесса и взаимоуважения между всеми. Что касается того, добьетесь ли вы здесь справедливости, — это на моей совести, а не на совести мисс Шарп. Уверяю вас: просто обвинения — с ее ли стороны, с вашей ли — на меня никакого впечатления не производят. — Она помолчала. — Единственное, что интересует судью, — достаточно ли улик, чтобы возбудить уголовное дело. И я постараюсь решать этот вопрос с тем беспристрастием и благоразумием, на какие способна.

Лицо Марии прояснилось. Она кивнула, и кивок этот, казалось, меньше говорил о признании власти судьи Мастерс, чем о признательности за ее решение быть справедливой.

— Прошу извинить, — тихо произнесла она.

С минуту судья смотрела на нее, потом распорядилась:

— Продолжайте, пожалуйста, мисс Шарп.

Шарп вернулась к допросу:

— Итак, мисс Карелли, о кассетах. Мистер Ренсом говорил, что на них?

— Да. Говорил.

— Говорил он вам, прямо или намеками, что записи на них позволяют судить о вашей честности и правдивости?

Мария посмотрела на Пэйджита, потом снова на Шарп:

— Он не говорил этого. Нет.

Шарп продолжала:

— Записи позволяют судить о вашей честности и правдивости?

— Протестую. — Пэйджит встал. — Ваша Честь, прошу провести совещание сторон. Немедленно.

Судья Мастерс кивнула:

— Я предполагала, что вы попросите об этом.

Шарп и Пэйджит быстро подошли к судейскому столу. Говорили приглушенными голосами.

— Какой у вас следующий вопрос? — обратился Пэйджит к Шарп. — «Это больше, чем корзина для хлеба?» или «Это начинается с гласного или согласного?» — Он повернулся к судье: — Если Мария должна отвечать на подобные вопросы, то к чему все наши разговоры о врачебной тайне? И если мисс Шарп будет и дальше высказывать намеки типа «Кассеты касаются ваших отношений с правительственным юристом?» — она уподобится дотошному репортеру, который вынюхивает все о жизни Марии.

Шарп протестующе замотала головой:

— Я этот вопрос не задавала, Ваша Честь. Я спрашивала, не связаны ли смятение и душевное страдание, о которых уже говорила мисс Карелли, с тем, что она погрешила против правды.

Кэролайн Мастерс подалась вперед:

— Мы все трое знаем, о чем может говориться в той кассете. Но кассета и ее содержание не относятся к материалам, которые позволительно оглашать. И подобные вопросы неправомерны. Я приказываю вам: пока мисс Карелли сама не раскроет содержание кассеты, не спрашивать о ней. И не выпытывайте ничего окольным путем, выясняя, что говорил по этому поводу Ренсом. Понятно?

Шарп кивнула:

— Да, Ваша Честь.

Юристы пошли прочь от судейского стола.

— Что же там было? — пробормотал Пэйджит.

Шарп бросила на него быстрый взгляд, потом пожала плечами.

— Ни сном, ни духом. — И повернулась к Марии Карелли. Ровным голосом она сказала: — Наш следующий предмет обсуждения, мисс Карелли, — момент, когда вы застрелили мистера Ренсома.

— Хорошо, — ответила Мария. — Однако прошу занести в протокол: мне вспоминается это не как «момент, когда я застрелила мистера Ренсома», а как конец борьбы, когда пистолет выстрелил. Как видите, я не вспоминаю момент, когда застрелила его. И я не собиралась стрелять. Я лишь хотела остановить его.

Молодец, подумал Пэйджит, это еще один шаг от убийства, шаг, который они обдумывали вместе.

— Судя по вашим словам, — проговорила Шарп, — он позволил вам без помех сунуть руку в сумочку. Так вы показали?

— Я сказала ему, что достаю кондом, мисс Шарп. Я уверена: он не ожидал, что я достану пистолет.

— Но все же — как вы достали пистолет? Разве он не прижимал вас к полу?

— Это верно, — терпеливо объяснила Мария. — Но, когда я сказала ему о кондоме, он перестал давить на меня.

— Как это было?

— Точно сказать не могу. — В ее голосе чувствовалась усталость. — Но, помню, рука, которой он ударил меня, была свободной. Видимо, он оперся на другую.

Шарп наморщила лоб.

— Но когда вы вытаскивали пистолет, он был сверху.

— Да.

— Слишком близко к вам, чтобы вы могли вытянуть руку.

— Да.

Шарп прошла к столу обвинения. Вернулась, держа в руке пистолет Марии. Положила его перед Марией на перила, ограждающие место свидетеля.

— Не могли бы вы показать мне, как вы держали пистолет и на каком расстоянии от себя?

Минуту Мария безмолвно смотрела на пистолет. Потом расправила плечи, взяла его обеими руками и направила на Шарп, прижимая руки к груди.

— Так примерно, — бесстрастно сказала она. — Насколько я помню.

Шарп внимательно разглядывала ее.

— А он все еще был сверху, так?

— Да.

— Значит, он позволил вам вынуть пистолет из сумочки, взяться за него обеими руками и принять эту, немного неловкую позу, которую вы нам сейчас демонстрируете.

— Ничего он мне не позволял, — ответила Мария, по-прежнему сжимая пистолет в руках. — Как я сказала, он держал меня за запястья.

— И в этот момент все так же был сверху?

— Да.

— Не могли бы вы рассказать, в каком положении относительно друг друга вы находились?

Мария положила пистолет себе на колени.

— Это произошло так быстро, — проговорила она.

— Хотя бы насколько помните.

Глаза Марии сузились:

— Он стоял на коленях у меня между ног, наклонившись вперед. Ладони обеих рук у меня на запястьях. — Она безнадежно пожала плечами. — Вот и все, что я помню.

— И когда он схватил вас за запястья, «пистолет выстрелил», как вы говорили.

— Да.

У Шарп был озабоченный вид.

— А мы ничего не упустили?

— Упустили? — настороженно спросила Мария. — Я не понимаю, о чем вы.

— Я имею в виду то, что Марк Ренсом должен был любезно выпустить из своих рук ваши запястья и мгновенно отпрянуть назад, чтобы вы могли стрелять с расстояния хотя бы в три фута.

Вопрос был задан тем убийственным вежливо-простодушным тоном, которым Шарп подчеркнула всю нелепость подобного предположения. Помедлив, зрители ответили взволнованным гулом.

— Господи Боже мой, — прошептала Терри.

Не отрывая взгляда от Марии, Пэйджит бросил:

— Нет. Я думаю, все в порядке.

Мария смотрела на Шарп — лицо абсолютно спокойное, и ее спокойствие передалось залу.

— Как я уже говорила вам, — хладнокровно заговорила она, — всего я не помню. Но мистер Ренсом был очень высоким человеком, и я полагаю, руки его были длиной фута три. Они были, как мне кажется, выпрямлены, прижимая запястья к моей груди. — Она снова прицелилась в Шарп. — Вот так. Как видите, пуля могла бы пройти около трех футов, даже если бы он не отклонился назад.

Послышались приглушенные восклицания. У Шарп был ошеломленный вид.

— Сама себя поставила в глупое положение, — шепнул Пэйджит. — Неужели она рассчитывала, что мы с Марией не продумаем все это? — Подняв глаза, он увидел, что судья Мастерс смотрит на Марию с легкой улыбкой. — Единственное, чего она добилась, — удивила Кэролайн.

Но Шарп уже оправилась от столбняка.

— Вы же говорили, что он наклонился вперед. А не откинулся назад.

Мария опустила пистолет.

— Я не знаю, мисс Шарп. Пистолет каким-то образом выстрелил, и пуля каким-то образом прошла три фута. Единственное, в чем я уверена, — я не хотела этого. — Она коротко вздохнула. — Я хотела только отпугнуть его. Остановить.

Шарп уперла руки в бока.

— А не было ли так, что вы купили пистолет, собираясь застрелить Марка Ренсома, пришли в отель и убили его с безопасного расстояния, после чего закрыли окно шторами, расцарапали себя, разорвали свои колготки, расцарапали ягодицы Марку Ренсому, чтобы потом заявить об изнасиловании? Не это ли произошло?

— Немного хватила через край, — прошептал Пэйджит Терри.

— Извините, — вежливо сказала Мария. — А вы ничего не упустили? Момент, когда я сама себе влепила затрещину?

И снова приглушенный шум в зале. Терри пробормотала:

— Знаете, никогда не встречала человека, подобного ей.

Было ясно, что и Марни Шарп могла бы сказать про себя то же самое.

— Я ничего не упустила, — наконец проговорила Шарп. — Когда вы вынули пистолет, Марк Ренсом инстинктивно отшатнулся от вас. И вы застрелили его, как и собирались. Именно это и произошло, так ведь?

И снова Кэролайн Мастерс повернулась к Марии. Та помолчала, сложила руки на груди.

— Нет, — хладнокровно ответила она. — Произошло не это. Марк Ренсом пытался изнасиловать меня, я защищалась. — Голос ее был спокоен. — Пистолет выстрелил. Это трагедия, но трагедия и в том, что я снова вынуждена защищать себя.

В недоумении Шарп медленно покачала головой:

— Больше вопросов нет, Ваша Честь.

— Она выдержала, — тихо сказала Терри на ухо Пэйджиту.

— Да. Выдержала, — подтвердил он.

Судья Мастерс не сразу оторвала взгляд от Марии.

— Еще вопросы, мистер Пэйджит?

Он встал:

— Вопросов нет. Ни единого.

— Можете сойти с места свидетеля, мисс Карелли.

Мария застыла, кажется, не веря, что все позади. Она постояла еще, приготовляя себя к встрече с репортерами, их камерами, с людьми, которые пришли ободрить ее, обругать или просто взять автограф. И шла потом по залу, такая же спокойная и собранная, как пятнадцать лет назад, когда покидала сенат.


3


На мерцающем экране Мария направляла пистолет на Марни Шарп.

Пэйджит и Карло смотрели телевизор в библиотеке.

— В сложившемся напряженном противоборстве, — комментировал диктор, — у Марии Карелли своя собственная конфронтация с обвинителем Марни Шарп. В конце допроса мисс Карелли, доведенная до отчаяния, дала отпор непрекращающимся нападкам, впечатляюще доказывая свою невиновность.

Карло обернулся к Пэйджиту:

— Она хорошо держалась.

Мальчик как будто искал подтверждения, не совсем доверяя собственным впечатлениям.

— Очень хорошо, — подтвердил Пэйджит. И погрузился в молчание. Он не мог сказать сыну, что Мария должна хорошо держаться ради того, чтобы не погибнуть, что трагедия не только в том, что суд может признать ее виновной и что при беспощадном разборе, которому будут подвергнуты показания экспертизы, улики и свидетельские показания, позиция Шарп, конечно же, сыграет свою роль. Не мог Пэйджит сказать и о том, что секреты, о которых уже знает Кэролайн Мастерс и которые ни в коем случае не должны дойти до Карло, уже нанесли Марии непоправимый моральный урон.

— Как ты думаешь, судья поверила ей? — Карло рассуждал, как завсегдатай судебных баталий, а не как любящий сын. И это было тяжело сознавать.

— Твоя мама дала ей для этого повод, — ответил Пэйджит. — Завтра утром Терри свяжется с Марси Линтон. А вечером судья Мастерс узнает, что Марк Ренсом изнасиловал молодую беззащитную женщину.

Лицо Карло озарилось надеждой — как будто это могло прибавить веры и ему.

— А после этого судья будет знать, что мама говорит правду, как ты думаешь?

— Кэролайн трудно понять. Но, конечно же, Марии будет больше веры, больше будет симпатии к ней. — Пэйджит выключил телевизор. — Трудно тебе на процессе?

Карло пожал плечами:

— В чем-то да.

Пэйджит подумал о том, что дети видят моральные проблемы совсем в ином свете, чем взрослые, которые старательно скрывают от них свои секреты и даже не позволяют догадываться об их существовании.

— Подобно большинству из нас, — проговорил он, — твоей маме было чего стыдиться в жизни. Но это вовсе не значит, что ей нельзя верить. Все женщины, имевшие дело с Марком Ренсомом, пострадали от него.

Карло тихо спросил:

— Как ты думаешь, она когда-нибудь скажет мне, что было на кассете?

Душу Пэйджита обожгло стыдом — он чувствовал себя лицемером, прикрывающимся Марией, как щитом.

— А если не скажет, ты перестанешь любить ее?

Казалось, вопрос привел Карло в замешательство.

— Нет, это никак на меня не повлияет. Ни на меня, ни на наши с ней отношения.

Будем надеяться, подумал Пэйджит, что Карло никогда не узнает, сколь многое раскрывает кассета в отношениях Марии и Пэйджита, Марии и Карло; она, по существу, объясняет, почему Пэйджит растит его один.

— Вот и не думай об этом. Слушания скоро закончатся. После них, может быть, поймешь, что нельзя быть таким, как я, — слишком суровым к недостаткам других, — что судить о людях надо по тому хорошему, что в них есть, а не по тому, какие ошибки они совершают. Терри, например, способна на это.

Карло посмотрел на него с любопытством:

— Это ведь она уговорила тебя разрешить мне ходить на слушания?

— Терри?

— Угу. Сам бы ты никогда не сделал поворот на сто восемьдесят градусов после того, как сказал «нет».

Пэйджит улыбнулся:

— Да, я всегда верил, что постоянство — добродетель. Конечно же, это было из-за Терри.

Карло расплылся в ответной улыбке:

— Я знаю тебя, папа. От меня у тебя нет секретов.

Мгновение Пэйджит молчал.

— Ну, может быть, один или два, — заметил он.


Тереза Перальта сидела на диване в номере Марка Ренсома, смотрела на запачканный кровью ковер.

Было шесть тридцать, в семь она встречалась с Марси Линтон в соседнем отеле, собиралась готовить ее к следующему дню, быть может, самому важному. Но час назад она, повинуясь неясному порыву, позвонила Марни Шарп и попросила разрешения еще раз побывать в роковом номере. Шарп, судя по всему, уставшая после допроса Марии, не стала спрашивать, зачем ей это нужно, предоставляя Терри самой разбираться с этим вопросом.

Зачем же она здесь?

Кристофер Пэйджит говорил ей, что тайна кассеты — это правда, которую он никогда не хотел узнать. А это означало, что Шарп вторую кассету никогда не найдет.

Где же она?

Терри расслабленно опустила плечи и стала размышлять.

А где, кстати, кассета Линдси Колдуэлл? Если Ренсом, несмотря на обещание, не собирался ее приносить, как и вторую кассету Марии, почему же Шарп не нашла ее в Ки-Уэсте вместе с первой кассетой Карелли?

Терри встала, обводя мебель глазами.

Почему после смерти Марка Ренсома Мария ходила от стола к книжной полке, от полки к письменному столу, везде оставляя отпечатки пальцев?

Искала кассету, предположила Марни Шарп.

Это неправда, отвечала Мария, она была в шоке, слонялась по номеру бесцельно. Не понимая, где она и что делает.

Терри выдвинула один ящик стола, потом другой. Телефонная книга. Библия Гедеонского общества[40 - Американская внецерковная организация, занимающаяся, в частности, распространением библий через гостиницы и больницы.]. Больше ничего.

Ничего особенного и на книжной полке. Несколько томиков «чтива». Лишенный оригинальности, безликий набор книг, как раз для комнаты, в которой на короткое время останавливаются разные люди.

Она поймала себя на том, что рассматривает кровавое пятно.

Что же произошло здесь между Марком Ренсомом и Марией Карелли после ухода Пола Агилара, принесшего шампанское? Была ли Мария той нагой женщиной, которую видели из отдаленного окна? Что делала она в коридоре, когда там увидел ее Эдуард Тэнш? И когда в номере лежал мертвый Марк Ренсом.

Повернувшись, Терри медленно пошла к письменному столу.

На столе лежали ручка, чистая бумага. Она выдвинула ящик.

Пусто, лишь почтовая бумага и конверты с адресом и штампом отеля «Флуд». Щит с литерой «Ф».

Задвигая ящик стола, Терри бросила взгляд на Беркли, что, согласно его показаниям, сделал в свое время и Пол Агилар.

Там Елена. Обедает с папочкой, потому что Терри снова работает.

Ричи скажет судье, что воспитанием ребенка занимался он.

При мысли об этой чудовищной несправедливости у Терри перехватило горло. Она сама будет растить Елену. Дочка вдруг представилась ей абсолютно беззащитной — маленькое существо, нуждающееся в неустанной заботе.

Погруженная в свои мысли, Терри постояла над пятном — последним земным следом Марка Ренсома.

Наконец взглянула на часы.

Шесть пятьдесят. Пора уходить. Защита Марии зависит теперь от Марси Линтон, предстоит многое сделать. Подхватив с дивана сумочку, она вышла из номера.

В коридоре, возле лифта, на котором поднимался Эдуард Тэнш, стоял полицейский в форме. Терри направилась к лифту и вдруг остановилась напротив прорези почтового ящика.

Здесь они стояли с Крисом и Джонни Муром в то утро, когда впервые осматривали номер.

Терри спросила тогда: Марию видели в коридоре — интересно, что думает Шарп по этому поводу?

Ничего не думает, ответил Крис. Потом горько пошутил: «Наверное, считает, что в эти полчаса Мария убила Ренсома, нацарапала несколько открыток на его заднице и разослала их своим друзьям».

Терри повернулась и возвратилась в номер.

Подошла к столу. Выдвинула ящик, взяла один конверт, некоторое время задумчиво рассматривала его. Потом, еще неясно представляя себе зачем, сунула в сумочку.

Еще мгновение постояла в раздумье. И поспешила к лифту, на встречу с Марси Линтон.


— Не могу найти кассету, — сокрушался Джонни Мур. — И Марни Шарп тоже не может.

Они сидели с Пэйджитом на корме его яхты. На этот раз Крису было тесно в помещении, и он сам предложил встретиться на свежем воздухе. Стояла ночь. Яхта была на приколе. У них за спиной огни Сан-Франциско карабкались на холмы по берегам залива, немного дальше светились высотки делового центра. Ночь была тиха — лишь доносился издалека приглушенный шум города да плескались волны о борт яхты. Мур и Пэйджит пили пиво.

— Должна же была Мария от нее как-то избавиться, — ответил Пэйджит.

Мур пожал плечами:

— По моим сведениям, так считает и Шарп. И я так думаю. Но полиция перерыла весь мусор во «Флуде» и там, куда он поступает. Они даже копались в туалете Ренсома, хотя, как Мария и показывала, нет ни единого доказательства, что она хотя бы заходила в ванную.

— Да, — пробормотал Пэйджит. — Чем-то она была очень занята в коридоре.

Мур потягивал пиво.

— Вспомнил, конечно, и о почте. Как и Шарп. Но даже контора окружного прокурора ничего не нашла. Никаких признаков, что Мария что-то куда-то посылала. Впрочем, нет и уверенности, что такая возможность у нее была.

— И в адрес Эй-би-си ничего нет?

— Ни в адрес Эй-би-си. Ни в свой адрес. Ни в адрес кого бы то ни было. — Мур помолчал. — Одно остается предположить: Ренсом где-то спрятал кассету, и Мария сказала правду.

— У меня в этих делах немного практики. — Пэйджит бросил взгляд на город. — Они, конечно, осмотрели все квартиры Ренсома.

— И его банковские сейфы. С его приятелем, который претендует на наследство. Конечно же, в отличие от Марии, у Ренсома была полная свобода действий. Есть уйма мест, куда умный человек может спрятать что-нибудь размером с кассету. Что — хотя я не собираюсь навязывать тебе свое мнение — говорит в пользу правоты Марии.

— А ты не думаешь, что она уничтожена?

Мур покачал головой:

— Мария это сделать вряд ли могла. А Ренсом — вряд ли хотел. Кассеты нет здесь, она где-то.

Пэйджит молчал.

— Извини, — мягко произнес Мур. — Хотелось тебя успокоить. Хотя бы на то время, пока ты занимаешься этим делом. — И после небольшой паузы добавил: — А еще больше хотелось бы сказать тебе, что я сам уничтожил ее.

— Я никогда не просил тебя об этом, Джонни.

— Ты и не попросишь.

— Достаточно того, — проговорил Пэйджит наконец, — что ты присматриваешь за Карло.

— Мне это совсем не трудно. Как будто у меня у самого сын появился. Чаще всего ездим на баскетбол, он хорошо играет.

— Жаль, что сам не могу ездить с ним.

Мур не отвечал. Потом спросил:

— Он не рассказывал тебе, что было на днях?

— Что ты имеешь в виду?

— Тут на него засада была. Подошел к нему тип с двумя репортерами, у тех камеры и прочее. Хотел поговорить о его детстве.

— А что он?

— Просто смотрел на них. Я их прогнал.

Пэйджита охватил приступ гнева, потом стыда.

— Он ничего мне не рассказывал.

— Не хочет тебя волновать. Достаточно слушаний.

— Волновать меня? Он же мой сын.

Мур взглянул на него:

— Вот поэтому-то он тебе ничего и не сказал.

Почувствовав, что Пэйджит успокаивается, он перевел разговор на другое:

— О Ренсоме и женщинах. По-прежнему ничего. Начинаю думать, что и искать нечего.

— Что же это значит?

— Понятия не имею. Нет женщин — и все тут. — Мур поднял свой стакан. — За то, чтобы всю жизнь у Марка Ренсома не ослабевала потенция. Выпьем за это теперь, когда он умер.


4


Марси Линтон тихо сказала:

— Марк Ренсом изнасиловал меня.

В зале стояла напряженная тишина, хотя народу было не меньше, чем на допросе самой Марии; Маккинли Брукс, присутствующий на заседании впервые, сидел позади Марни Шарп. Подойдя поближе к месту свидетеля, Тереза Перальта попросила:

— Расскажите, пожалуйста, как это произошло.

— Хорошо. — Одетая в простую юбку и яркую блузку, Марси была бледна, но казалась спокойной. Ее тихий голос звенел от сдерживаемого напряжения. — Мы были в гостиной, в доме моего дяди. За бутылкой вина Марк Ренсом разбирал мое сочинение.

— Он был строгим критиком?

Линтон задумалась.

— Жестоким. Было ясно, что его цель — лишить меня всякого самоуважения.

Терри, увидев краем глаза, как Шарп поднялась, чтобы заявить протест, но раздумала, поспешно спросила:

— Ему это удалось?

Марси, казалось, оценивала ущерб, который нанес ей Ренсом.

— Он унизил меня. И когда предложил вина, мне захотелось выпить. — Она смотрела мимо Терри, как будто предназначая свои объяснения дальним рядам. — Мне было двадцать четыре, и я очень гордилась — гордилась тем, что сам Марк Ренсом прочитает мои сочинения. А он дал мне понять, что я ничто. Выказал презрение и ко мне, и к тому, чем я занимаюсь.

После паузы Терри задала вопрос:

— Чье было вино — ваше или Ренсома?

— Ренсома. Я не люблю пить.

— Но в этом случае вам захотелось?

Свидетельница кивнула:

— После того как Ренсом беспощадно раскритиковал мою работу, он все подливал и подливал мне вина, а я все пила и пила.

— Как вы себя чувствовали?

— Я как будто оцепенела. — Ее голос сделался спокойнее. — Но мне стало лучше.

Терри кивнула. Марси Линтон была хорошо подготовлена ею; несмотря на бессонную ночь и тяжесть ответственности за судьбу Марии Карелли, она хладнокровно встречала выпавшее на ее долю испытание. Было понятно, что эта женщина с ее бледным лицом и тоненькой, хрупкой фигуркой воспринимает случившееся с ней несчастье просто как факт, а не как повод для жалости к себе. Марни Шарп неотрывно смотрела на нее, ничего не записывая.

— Ренсом делал какие-либо замечания, — спросила Терри, — касающиеся секса?

— Да. В конце, раскритиковав все, что только можно, он посмеялся над тем, как «вяло» я описываю секс.

Кэролайн Мастерс со своего судейского места тоже не сводила глаз с Марси Линтон.

Это хорошо, подумала Терри. Ее собственная роль сводилась лишь к тому, чтобы помочь Марси поставить свой рассказ в один ряд с тем, что рассказывала Мария Карелли: когда закончится допрос Линтон, ни судья Мастерс, ни кто-либо иной не будут сомневаться в том, кто таков Марк Ренсом. И после, когда Терри проделает эту свою работу, не будет больше пикетчиков, требующих справедливости к убитому, Брукс и Шарп поймут, какой просчет они допустили, выдвигая свое обвинение.

— Вы что-то ответили ему? — задала Терри очередной вопрос.

— Естественно, я защищала свое произведение. — Марси помолчала, провела в смущении рукой по волосам, скорее золотисто-каштановым, чем рыжим, в люминесцентном свете. — В сценах, которые он высмеивал, я вывела себя и того, кого любила. Я говорила Ренсому, что эти сцены много для меня значат.

Терри почувствовала в последней фразе ту прощальную печаль, которой не может научить ни один адвокат и которую не в состоянии воспроизвести даже Мария Карелли.

— Что ответил на это Ренсом?

— «Такое впечатление, — сказал он, — что они боятся прогадать. Ты же знаешь, что сексом занимаются без страховых полисов». Какую-то минуту он казался рассерженным, потом окинул мое тело взглядом. «Секс, — почти прошептал он, — это всегда спонтанность, это сама опасность». — Она снова помолчала. — Не успела я ответить, как он обнял меня.

Кэролайн Мастерс застыла в неудобной, неестественной позе.

— И что же вы? — спросила Терри.

Женщина смотрела на нее невидящим взглядом.

— Я не могла пошевелиться, меня тошнило. Было такое ощущение, что у меня притупились все чувства. Я знала, что должно произойти, но ничего не могла сделать, чтобы остановить это.

— С чего Ренсом начал свои домогательства? Сексуальные, я имею в виду.

Марси Линтон опустила взгляд.

— Он сунул руку мне под блузку, — тихо вымолвила она, — и стал трогать соски.

Веки ее сомкнулись, как бы ставя преграду между нею и теми, кто смотрит и слушает.

— Другой рукой взял меня за лицо и спросил: «Ты когда-нибудь видела Лауру Чейз?»

Зал вздохнул, как бы переводя дух после удушья, но Кэролайн Мастерс не шевельнулась, чтобы призвать к тишине. Она казалась потрясенной, даже Терри, знавшая ответ, была взволнована.

— Что сделали вы? — продолжала свои вопросы Терри.

— Меня трясло, как в лихорадке. — Впервые голос свидетельницы дрогнул. — Было, как я вам рассказывала, — огонь камина, затемненная комната, голова лося на стене. Когда он назвал имя Лауры Чейз, у меня появилось ощущение, что я — жертвенное существо древнего ритуала, а он — безумец.

В зале снова была тишина.

— Что вы делали?

— Я вырывалась.

— А потом?

— У него были такие злые глаза, — тихо сказала Марси. — И в то же время он улыбался, как будто я делала ему приятное. Потом он поднял руку, очень медленно, и ударил меня по лицу. — Ее уже трясло. — Моя голова дернулась. Я упала на диван. В глазах вспыхнуло желтое пламя. Во рту появилась кровь.

Терри медленно повернулась вначале к Шарп, потом к Кэролайн Мастерс. У Шарп был задумчивый, непроницаемый вид, во взгляде Мастерс смешались сострадание и серьезное размышление.

— Что было потом?

— Он встал надо мной на колени, ждал, пока я не открыла глаза. Разорвал на мне блузку. — Голос звучал так, будто говорившая не верила самой себе. — Сказал, чтобы я смотрела на него. «Хочешь, чтобы я снова тебя ударил?» — спросил он. Я не могла ни двигаться, ни говорить. Только покачала головой. — Голос ее дрожал. — Он приказал, чтобы я обнажила грудь. И велел, чтобы я при этом не закрывала глаза.

— Вы сделали это?

Она молча кивнула.

— Извините, — мягко произнесла Терри. — Нам нужно, чтобы вы ответили вслух для записи.

— Я обнажила грудь, — бесцветным голосом подтвердила Марси. — И не закрывала глаза.

Терри было до боли жаль несчастную. Она вспомнила: та рассказывала, как пыталась улыбнуться Ренсому, надеясь, что он остановится на этом, но губы разбитого рта не слушались.

— Что он делал потом?

— Он заставил меня расстегнуть молнию на джинсах. Потом снял их. — Марси снова закрыла глаза. — Когда он стаскивал с меня трусики, сказал, чтобы я держала его за член. Чтобы он оставался твердым.

Терри почувствовала, что силы покинули ее. Впервые в этот день она взглянула на Кристофера Пэйджита. Он какое-то мгновение смотрел на нее, потом медленно кивнул.

Она опять повернулась к свидетельнице:

— Что было потом?

— Он причинил мне боль. — Открыв глаза, женщина, казалось, испытывала смущение. — То, как он это делал, причиняло мне боль. Несколько дней у меня все болело внутри.

— Вы имеете в виду физическую боль?

— Да. — Марси Линтон помолчала. — Боль душевная никогда не стихала.

— Марси, когда он насиловал вас, что вы делали?

— Лежала, смотрела на голову лося. Боялась, что, если закрою глаза, он снова ударит меня.

В зале послышался тихий сочувственный шепот. Что-то писала в своем блокноте Шарп; Терри подумала, что эти заметки теперь совершенно бесполезны. В пойманном мимолетном взгляде Марии Карелли она уловила едва различимую улыбку — возможно, это ей лишь показалось. Если выкарабкаешься, холодно подумала Терри, будешь по гроб жизни обязана Марси Линтон. И мне. И снова обратилась к писательнице:

— Когда это кончилось, что делал Марк Ренсом?

Та смотрела в пол.

— Сказал, чтобы я готовила ему. Без одежды.

— И вы это делали?

— Я боялась его. — Голос Линтон стал монотонным. — А он хотел смотреть на меня.

Последняя фраза, полная стыда и страха, повисла в воздухе.

— Почему вы все еще боялись его? — спросила Терри.

— Он не просто изнасиловал меня, — после паузы произнесла Марси. — Он сделал меня другой. То, что осталось после него, — это инстинктивный страх: перед жизнью, перед ним. Я знала, что мне никогда уже не остановить его — сколько бы раз он ни захотел проделать это. — Ее голос упал: — Я не верю, что он умер. Я не могу в это поверить. Он слишком долго был во мне.

Терри смотрела на нее. Мягко спросила:

— Почему вы не защитили себя?

Марси беспомощно пожала плечами:

— Я просто не защищалась. Я не могла. Он был слишком силен, и у меня не было способа спастись от него.

— И вам хотелось бы, чтобы этот способ был у вас тогда?

— О, конечно. — Голос ее окреп. — Сейчас даже больше, чем тогда, когда это произошло. Потому что теперь я знаю, какие рубцы остаются после этого.

Она снова помолчала.

— Это ужасно — желать кому-то зла. Но если есть в этой жизни справедливость, после того, как Марк Ренсом решил причинить мне зло, он потерял право ждать от жизни добра.

— После этого, — спросила Терри, — вы предприняли что-либо, чтобы суметь защитить себя?

Подняв голову, Линтон сказала спокойно:

— Да. Я купила себе пистолет.

В зале стояла тишина. Терри выждала некоторое время, чтобы задать свой последний вопрос:

— Почему вы решили дать показания?

Линтон помедлила. Но ответила голосом ясным и твердым:

— Потому что единственный способ защититься от Марка Ренсома — рассказать всему миру: кем и чем он был. Потому что женщины должны это делать ради других женщин. — Она повернулась к Марии: — И потому что я сама должна была сделать то, что сделала Мария Карелли.

Марни Шарп с видимой осторожностью приступала к допросу Марси Линтон. Тень сомнения ясно обозначилась на ее лице.

— Добрый день, мисс Линтон.

— Добрый день.

Глядя на Марни, Терри думала о том, какое странное у той должно быть сейчас ощущение. Шарп от души ненавидит насилие, всю свою профессиональную жизнь она защищала жертв изнасилования. И теперь, при допросе жертвы, она казалась какой-то нерешительной: когда заговорила, голос ее был мягок и слегка печален.

— Давайте согласимся с тем, — обратилась она к Марси, — что Марк Ренсом навестил вас дома. Давайте согласимся и с тем, что у вас была с ним половая связь, с какими-то особенностями, которые вы нам сейчас описали. А после этого вы готовили ему обед. Правильно?

— Правильно.

— Когда он ушел?

— На следующее утро.

— На следующее утро? Как это получилось?

Свидетельница смотрела в сторону.

— Он решил остаться. Я не посмела спорить.

— А где он спал?

— Со мной. — Марси задумалась. — По крайней мере, часть ночи.

— Была какая-то причина, по которой мистер Ренсом не всю ночь провел в вашей постели?

Марси Линтон вспыхнула:

— Он спустился на первый этаж.

Терри овладели мрачные предчувствия, было что-то ужасное и сверхъестественное в том, что Шарп, казалось, знала, о чем спрашивать, задавая вопрос за вопросом.

— Была какая-то особая причина, заставившая Ренсома спуститься вниз?

Плечи свидетельницы сжались:

— Он пытался заниматься со мной любовью.

— Вы сопротивлялись.

— Нет. Я боялась.

Шарп немного помолчала и спокойным голосом спросила:

— Страшно быть любовницей?

— Протестую, — выкрикнула Терри. — Мисс Шарп без всякой необходимости заставляет свидетельницу обращаться вновь и вновь к тяжелым для нее воспоминаниям, заставляя ее страдать. Мы уже установили, что имел место факт изнасилования, причина — запугивание, страх. Как долго обвинение намерено разбираться с тем, что страх может принимать разные формы?

Шарп обернулась к судье:

— Вопрос отнюдь не ясен, Ваша Честь, и обвинение может прояснить его, если в том будет необходимость. Даже на основании уже записанных показаний можно провести исследование на предмет того, позволяет ли последовательность действий мисс Линтон делать вывод, что имел место факт изнасилования. Но из сочувствия к свидетельнице я ограничусь лишь несколькими вопросами.

Судья согласилась:

— Хорошо.

Терри села, с беспокойством поглядывая на Шарп.

— Ничего здесь не сделаешь, — прошептал Пэйджит. — Кэролайн обязана разрешить допрос.

Не сводя глаз с Шарп, Терри наклонилась к нему:

— Неведомым путем Марни узнала, что произошло. Марси с ней не разговаривала. И никто не разговаривал, насколько мне известно.

А Шарп тем временем обратилась к Линтон:

— Согласны вы с тем, что вы и Марк Ренсом были любовниками?

Марси Линтон пристально смотрела на нее.

— Я не хотела, чтобы он бил меня.

— Значит, вы просто притворялись любовницей.

— Да.

Шарп скрестила руки на груди.

— Тогда почему же у вас с мистером Ренсомом не получилось полового сношения?

Женщина задумалась.

— Потому что он не мог.

— Что не мог?

Глядя на Шарп, Марси, казалось, собиралась с силами.

— Сохранять эрекцию, — тихо проговорила она. — Поэтому он и спустился вниз.

— Он был смущен?

— О да. — Марси повысила голос. — И это было не только смущение. Был и страх, и гнев.

— Что он сказал?

— Взял с меня слово, что я никому не скажу. Говорил, что такого с ним раньше не бывало. — В голосе ее зазвучала горечь. — Как будто я лишила его чего-то. Мне кажется, он считал, что на диване внизу у него получилось лучше.

Хороший ответ, подумала Терри. Но Марни Шарп выглядела совершенно спокойной.

— Благодарю вас. Вопросов больше нет.

Пэйджит взглянул на Терри:

— К чему это она?

— Попытаюсь что-нибудь сделать, — ответила та и встала. — До того, как мистер Ренсом изнасиловал вас, — спросила она Линтон, — вы сопротивлялись ему, верно?

— Да. Сопротивлялась.

— Как он реагировал на это?

Когда Марси взглянула на нее, Терри увидела, что она все поняла.

— Было видно, что это возбуждает его.

— И то, что он ударил вас, подействовало на него возбуждающе?

— У него даже глаза заблестели. Мне кажется, это от того, что он заставлял меня смотреть, что он делает, и подчиняться ему. Ему нравилось принуждать женщину, быть ее господином.

— И когда он решил второй раз совершить половой акт, вы уже не оказывали сопротивления.

— Да.

— Вы не боролись с ним.

— Нет.

— У него не было повода, чтобы ударить вас.

— Нет. Я не хотела давать ему повода.

— Вместо этого вы раскрыли ему объятия, так?

— Я была напугана. — Марси заговорила совсем тихо. — Поэтому я обняла его.

— А что было после этого?

— У него пропала эрекция. Это было так странно.

— Странно? А не в том ли различие между этими двумя случаями, что насилие — когда он смог вонзиться в вас — включает и жестокость, и оскорбление, а в тот раз, когда он потерпел неудачу, вы притворились любовницей и все было как бы по доброму согласию?

Мгновение Марси Линтон молчала.

— Да, — проговорила она. — Разница только в этом. Но это значит, что Марк Ренсом ненавидел женщин.

— Это значит, что Марк Ренсом был насильником, — заявила Терри. — И поэтому, когда вы раскрыли ему свои объятия, вы спасли себя не только от побоев.

Судья подняла брови:

— Это вопрос, мисс Перальта?

Терри повернулась к ней:

— Это утверждение, Ваша Честь. Вопросов у меня больше нет.

Кэролайн Мастерс посмотрела на Пэйджита, потом на Терри:

— Мисс Линтон — ваша последняя свидетельница?

Терри переглянулась с Пэйджитом.

— Да. На закрытом заседании мы подавали заявку с просьбой решить вопрос о возможности допроса других свидетелей.

Судья кивнула.

— Ваши аргументы по этому поводу я выслушаю завтра, в девять утра. — Она обратилась к Марси: — Вы свободны, мисс Линтон. И от имени суда заявляю: ваше появление здесь оказало суду неоценимую услугу.

Кивнув, та сошла с места свидетеля, и Терри, в глазах которой появилась надежда, заметила, что выглядит она не хуже, а возможно, и лучше, чем в тот момент, когда занимала это место. А потом, как и накануне ночью, когда Терри рассказала ей про Стива Урбину, Марси Линтон обняла Терезу Перальту.


Терри остановила машину напротив отеля, где жила Мария Карелли.

Темнело, позади была дорога вдвоем от здания суда, дорога, за которую не было сказано ни слова. Мария взглянула на кучку репортеров, ждущих какого-нибудь финального заявления.

— Неужели и я когда-нибудь снова буду такой же, как они, — проговорила она. — Одной из них.

Терри почувствовала, что силы ее на исходе: из-за Линтон, из-за мучительных поисков доводов в пользу того, что Раппапорт и Колдуэлл должны выступить в открытом заседании. Запоздало ответила:

— По крайней мере, они могли бы проявлять больше такта.

Мария кивнула.

— Был удачный день, для меня, может быть, самый лучший. Спасибо.

— Пожалуйста. Но не меня надо благодарить. А Марси Линтон. Радоваться рано. Судя по вопросам Шарп, она готовит нам сюрприз.

— И все же Линтон нашли вы. Несмотря на все мои сомнения. — Мария обернулась к ней: — Вы ни о чем не хотите меня спросить?

— О пропавших кассетах.

Мария прищурила глаза:

— Что именно?

Терри почувствовала, как у нее сжало живот.

— Я хотела бы знать, где они.

Мария внимательно рассматривала ее.

— Почему это вас заботит? — холодно поинтересовалась она.

— Потому что мы должны найти их раньше Шарп. И потому что я не хочу, чтобы Крис или Карло снова мучились.

— Вас Крис подослал с этим поручением?

Терри отрицательно покачала головой:

— Крис не может позволить себе заниматься чем-либо, кроме вашей защиты. Это нужно мне.

Мария слегка улыбнулась:

— Я так и думала. Есть какие-нибудь идеи?

— Две. Одна общая и одна конкретная. Предположение общее — вы избавились от них.

Лицо Марии стало жестким:

— А второе, конкретное?

Терри сделала глубокий вдох:

— После гибели Марка Ренсома вы запечатали их в конверт и бросили в почтовый ящик.

Какое-то мгновение Мария молчала.

— Вы мне кажетесь очень умным человеком.

— Возможно.

— Очень умным. И все же недостаточно. — Невеселая улыбка снова появилась на ее лице. — А как, по-вашему, я оплатила пересылку?

Терри взглянула на репортеров. Группа из четырех человек стояла в нескольких футах от автомобиля.

— У вас марки были с собой в сумочке, — предположила она. — У Ренсома могло быть несколько.

— Правда? И после того как в поисках марок я обшарила карманы Ренсома, кому же я все это отправила? Самой себе?

— Полиция нашла бы.

— Правильно, я не так глупа, чтобы отправить бандероль по своему адресу. Тогда куда же? Как ни странно, я забыла взять с собой адресную книгу. А по тем адресам, что я знаю наизусть, Шарп может наведаться в любую минуту.

Разговор зашел в тупик. Несмотря на насмешку в голосе Марии, глаза ее смотрели остро и пытливо. Терри не могла бы сказать, что́ интересовало собеседницу: она сама, как партнер по некой абстрактной игре ума, или что-то еще.

— Это меня и беспокоит, — ответила ей Терри. — Куда вы послали ее.

Мария улыбнулась:

— Мне бы пришлось поломать над этим голову. Если бы я своей рукой надписала конверт и сунула туда кассеты, это была бы заверенная мною исповедь. Все, что Шарп оставалось бы сделать, — найти ее.

— Кассеты, — сказала Терри. — Обе.

— Это вы говорите «кассеты». Я просто повторила. И тут в связи с вашей теорией возникает вопрос: мотив. Единственная кассета, которая действительно затрагивает мои интересы, найдена в доме Марка Ренсома. — Она помолчала, разглядывая Терри. — Есть что-нибудь еще?

Терри покачала головой.

— Нет? Тогда спасибо, что подвезли. — Мария взялась за ручку автомобильной дверцы, но потом обернулась. Сказала ледяным тоном: — Не смейте даже и помыслить, что я не думала о Карло.

Она энергично распахнула дверцу и вышла, закрыв ее за собой с преувеличенной осторожностью. Потом пошла к отелю и, отвечая на вопросы журналистов, улыбалась им.


5


Юристы сидели тесной группкой в комнате Кэролайн Мастерс, ждали ее решения о Раппапорт и Колдуэлл.

Оглядевшись вокруг, Терри заметила темные круги под глазами Марни Шарп. После показаний Марси Линтон Марка Ренсома называли в прессе сексуальным хищником: по этой ли причине или по причине сугубо личной, но у Шарп был такой вид, будто она не спала ночь. В задумчивости Терри повернулась к судье Мастерс — все не шел из головы разговор с Марией Карелли.

Кэролайн кивнула стенографистке, потом Терри:

— Решающий момент настал, мисс Перальта. Послушаем ваши аргументы.

Терри заговорила не сразу, сосредоточиваясь.

— Эта проблема действительно решающая для нашей защиты, — начала она. — Поскольку больше не вызывает сомнений то, что показания обеих свидетельниц и кассета Лауры Чейз имеют отношение к делу. Первое, мисс Раппапорт. Наша защита строится не только на том, что Марк Ренсом пытался изнасиловать Марию Карелли, но и на том, что он страдал серьезным расстройством психики: одержимость Лаурой Чейз, потребность унижать, подавлять женщину, причем эта потребность была настолько ярко выраженной, что определяла его сексуальное поведение. Человек, которого описывает Мария Карелли, сексуально возбуждался, прослушивая запись рассказа Лауры Чейз о ее половых актах с двумя мужчинами. Человек, о котором рассказывает Мелисса Раппапорт, возбуждался, просматривая видеозапись того же акта.

Сделав паузу, Терри увидела, с каким интересом слушает ее Кэролайн Мастерс, почувствовала на себе напряженное внимание Шарп.

— Мелисса Раппапорт говорит о человеке, — продолжала она, — у которого есть потребность в сексуальной игре со связыванием и в иллюзии изнасилования, — только в этих условиях он может совершать половой акт. Человек, о котором говорит Мария Карелли, — насильник, который бьет ее. Связующее звено между этими женщинами — Марси Линтон, которую Марк Ренсом бьет и насилует и с которой позже, когда она выражает мнимое согласие, совершить половой акт просто не может.

Голос Терри сделался спокойнее:

— К тому времени, когда Марк Ренсом добрался до Марии Карелли, он уже знал, как ему действовать. Но «открытие» это сделано с Мелиссой Раппапорт. Рассказ Мелиссы, кроме того, позволяет наконец понять, какое отношение записанная доктором Стайнгардтом кассета Лауры Чейз имеет к сексуальному образу действий Марка Ренсома. На видеокассете — кадры, на стайнгардтовой аудиокассете — слова, голос самой Лауры. Вот и вся разница.

Терри увидела, что Шарп что-то лихорадочно записывает. Это лишь прибавило ей уверенности.

— И наконец, — сказала она. — Линдси Колдуэлл. Мисс Колдуэлл проявила большое мужество. Как и мисс Раппапорт, она согласна дать показания на открытом заседании, чего бы это ей ни стоило, поскольку понимает, как это важно.

Смолкнув на мгновение, Терри заметила настороженный взгляд Кэролайн и заговорила громче, с большей убежденностью:

— Мария Карелли утверждает, что Марк Ренсом пытался шантажировать ее. То же самое утверждает и Линдси Колдуэлл. Мария Карелли утверждает, что Марк Ренсом хотел вступить с ней в половую связь. То же самое утверждает и Линдси Колдуэлл. Мария Карелли утверждает, что Марк Ренсом ненавидит женщин. — Терри заговорила тише, смягчив тон. — И Линдси Колдуэлл утверждает то же самое. Мисс Шарп хочет убедить нас, что Мария Карелли не заслуживает доверия. Но может ли она сказать то же самое о Мелиссе Раппапорт? Не может. Может ли она сказать это о Линдси Колдуэлл? Тоже не может. И следовательно, Марии Карелли нужно поверить, хотя мисс Шарп, конечно же, с этим не согласится.

Терри повернулась к Шарп:

— Что касается мисс Шарп, то ее единственная надежда состоит в том, что будет запрещена дача этих показаний — здесь и в суде. Поскольку, если эти две женщины выступят свидетелями и их записанные показания обретут характер документов, обвинение проиграет. — Терри снова обратилась к судье: — Нельзя сбрасывать со счетов и то, что народ, от имени которого выступает обвинение, выиграет лишь в том случае, если выиграет Мария Карелли. Потому что только показания этих двух женщин дают верное представление о том, кем был на самом деле Марк Ренсом. Люди вправе это знать.

Сделав мгновенную паузу, Терри осознала, что говорит со страстью.

— Проблема доказательства изнасилования, Ваша Честь, почти всегда в том, что нет свидетелей. Жертва оказывается один на один с преступником, а потом — один на один с судом. И поэтому очень часто не в состоянии доказать, что с ней сделали. Такого не должно быть. Пора понять, что каждая женщина, которую обесчестил насильник, может помочь разобраться в истине. — Терри снова сделала паузу. — И конечно, это в состоянии сделать Мелисса Раппапорт и Линдси Колдуэлл. Они должны дать показания на открытом заседании. Благодарю вас, Ваша Честь.

Угловым зрением Терри уловила улыбку Пэйджита, еще более обнадеживающей показалась ей задумчивость Кэролайн Мастерс. Но та обратилась к Шарп со словами:

— Ваша аргументация не нужна.

И Терри поняла, что проиграла. Кэролайн наклонилась вперед:

— Очень умело подано, Тереза. И мне жаль, что не могу решить дело в вашу пользу. Не должна.

Ошеломленная приговором, Терри слушала разъяснения судьи.

— Начнем с кассеты Лауры Чейз. Понятие врачебной тайны на нее не распространяется, единственный вопрос — имеет ли она отношение к делу. Я разрешила мисс Карелли рассказать в общих чертах, что записано на этой кассете. Не называя имен. И должна сделать небольшое отступление. Меня потрясло содержание кассеты. Я была в ужасе от того, что ее главное действующее лицо, человек, который претендовал на президентство, оказался настолько негуманным, что, разумеется, достойно всяческого осуждения со стороны тех, кто требует — или будет требовать — сострадания к ближнему.

Лицо Кэролайн стало жестким, голос резким:

— Но этот человек мертв, зато жива его семья. И ее страдания нельзя сбрасывать со счетов. И потому я боюсь использовать во имя «правды» исповедь Лауры Чейз психиатру, где она рассказывает о самом ужасном и самом сокровенном моменте в ее жизни. Это не только дополнительные душевные страдания для живущих — в этой связи нельзя не вспомнить мисс Колдуэлл, — но и оскорбление памяти мертвого. Лауру Чейз достаточно использовали при жизни. И никто не просил у нее позволения использовать ее после смерти. Право на достоинство не умерло вместе с ней, и суд не может кого-либо лишать этого права.

Судья Мастерс неожиданно смолкла. Глядя на Терри, она заговорила уже спокойнее:

— Я вовсе не ставлю целью во что бы то ни стало отвергнуть предложение защиты. Все, что я только что сказала, не имело бы никакого значения, если бы меня убедили ваши аргументы. А они убедили бы меня, если бы половой акт, о котором рассказывается в этой записи, был сходен с половым актом, который мисс Карелли приписывает мистеру Ренсому. Но этого нет, и я не могу согласиться с вами.

— То же самое в отношении мисс Раппапорт, — продолжала судья. — Дача показаний о ее супружеской жизни с Марком Ренсомом — для нее публичный позор. Но если бы акты, о которых рассказывала мисс Раппапорт, были тем же, о чем говорит мисс Карелли — то есть изнасилованием, как и в случае с мисс Линтон, — я бы согласилась с защитой, что есть основания предполагать у мистера Ренсома склонность к изнасилованию. Но мисс Раппапорт подвергалась унижению с ее согласия. Именно поэтому происходившее с ней не имеет никакого отношения к делу мисс Карелли. По крайней мере, с точки зрения закона.

Кэролайн Мастерс помолчала, скрестив руки на груди.

— И потом, — медленно произнесла она, — у нас есть еще случай с мисс Колдуэлл. У каждого может быть своя точка зрения: делала или нет Колдуэлл что-либо «неположенное». К счастью, теперь сексуальность понимается шире и гуманнее, чем двадцать лет назад. И конечно же, девятнадцатилетняя девушка не может нести ответственность за самоубийство такого закомплексованного и измученного человека, как Лаура Чейз. И, если того не требуют чрезвычайные обстоятельства, она имеет право жить, сохраняя происшедшее в тайне. Чтобы никто не называл ее «женщиной, которая убила Лауру Чейз». Сама она согласна отказаться от этого права. Но я не хочу просить ее об этом. Да, из ее показаний будет видно, что отношение Ренсома к женщинам иначе, как гнусным, не назовешь. Но, если человек ненавидит женщин и занимается шантажом, это не значит, что он обязательно совершит изнасилование. — Помолчав, она повернулась к Терри: — А вот мотивом для убийства такое поведение может стать.

Терри понимала, что это справедливо. Она смотрела, как Кэролайн Мастерс откинулась на спинку кресла, видимо, собираясь завершить свою речь.

— И обвинение, наконец, вправе рассчитывать на справедливость, — сказала она. — Да, когда слушаешь мисс Раппапорт или мисс Колдуэлл, невольно начинаешь испытывать к Марку Ренсому вполне определенные чувства. Но наша задача вовсе не в том, чтобы определить: достоин ли человек, ставший жертвой убийства, смерти, мы просто должны выяснить: имело ли место убийство. И я все время пытаюсь выбросить из головы показания этих свидетельниц, дабы они не влияли на мое решение о возбуждении уголовного дела. Это все. Вопрос о том, имеются ли факты, достаточные для опровержения обвинения, я буду решать, основываясь лишь на показаниях мисс Карелли и мисс Линтон.

Терри обернулась к Пэйджиту — на лице глубочайшее разочарование. Он слегка пожал плечами в ответ: вы сделали все наилучшим образом; значит, мы должны выиграть дело без них. Но за этим жестом Терри уловила тревогу.

Шарп подалась вперед, как бы в стремлении ухватить удобный момент.

— Поскольку защита закончила, — уверенным тоном заявила она, — обвинение просит суд вынести решение о дальнейшем расследовании для возбуждения уголовного дела без продолжения слушаний. Если необходимо аргументировать эту просьбу, я готова сделать это сейчас.

— Я дам вам на это время, — ответила судья Мастерс. — Но вы говорили, что у вас есть еще один свидетель. Или вы решили обойтись без него?

На лице Шарп была откровенная озабоченность:

— Это на самом деле нужно, Ваша Честь? Я уверена, что мы представили достаточно фактов для возбуждения уголовного дела. Еще неясно, как воспримут мисс Карелли и мисс Линтон присяжные на предстоящем суде, поэтому у нас есть в резерве свой свидетель.

Судья подняла брови:

— Но ваш свидетель уже подготовлен, верно?

Шарп поколебалась:

— Да.

— Но вы предпочитаете таить до времени то, какой сокрушительный разгром он или она может учинить мистеру Пэйджиту. Так ведь?

— Да, если в данный момент нет сомнений в необходимости возбудить уголовное дело.

— Не буду объяснять почему, но предположим, что такие сомнения появились. И прошу вас не усматривать в этом ничего, кроме желания иметь весь набор данных по делу, чтобы я могла нести ответственность в полной мере. Это и в ваших интересах.

По этому замечанию Терри поняла, что Кэролайн тоже приходится опасаться политических последствий дела — это не нарушение правил дорожного движения и не мелкое хулиганство, а дело такого рода, что может стоить ей победы на новых выборах. Но ответственность несет прежде всего окружной прокурор — кажется, это пришло в голову и Шарп: ее лицо стало мрачным.

Помедлив, как бы перед принятием окончательного решения, она сказала:

— Благодарю вас, Ваша Честь. Мы готовы вызвать нашего свидетеля.

Судья Мастерс бросила взгляд на часы:

— Я заслушаю его в десять часов. А сейчас перерыв.

Терри и Пэйджит прошли полкоридора, прежде чем рискнули заговорить.

— Как жаль. Я начинала верить, что мы выигрываем.

— Но, может быть, как-нибудь ваши доводы на нее все же подействовали. Будем надеяться, что именно поэтому она заставила Марни вызвать мистера или мисс Икс.

— Как бы там ни было, — отозвалась Терри, — но секрет Марни мы скоро узнаем.


Избегая встречи с репортерами, Терри спустилась на лифте на второй этаж. От этого места холл растекался лабиринтом унылых зеленых коридоров. Она пошла одним из них, свернула в другой и нашла наконец пустую телефонную будку.

Оглянувшись назад, нырнула туда.

Телефонная книга здесь была, но верхний светильник оказался разбитым. Прищурившись в полутьме, Терри нашла страницу под рубрикой «Правительство Соединенных Штатов» и наконец заголовок «Почтовое ведомство».

«А как, по-вашему, я оплатила пересылку?» — спросила Мария.

Под заголовком был столбик телефонных номеров длиной во всю страницу — региональные почтовые учреждения, экспресс-почта, бюро приема жалоб и заявлений, служба контроля. А вот и то единственное, что вселяло надежду, — «Отдел „мертвых“ писем», отдел писем, которым не суждено ни найти адресата, ни вернуться к отправителю.

«Я не так глупа, — сказала Мария, — чтобы отправить бандероль по своему адресу».

Да, это было бы глупо, подумала Терри. Разговор с Марией все время не шел у нее из головы — упражнения той в логике могли быть либо бездумной и бессердечной игрой, либо попыткой выведать, насколько мысли Терри близки к истине.

Не очень близки, знала Терри. Но была уверена: ее исходная посылка та же самая, что и у Марни Шарп, — когда Марк Ренсом умирал, кассеты были у него.

Терри сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Отдел «мертвых» писем, — ответил женский голос.

Терри представила себе ее: негритянка, полная, средних лет, флегматична по причине однообразия справочной службы.

— У меня вопрос.

— Для этого мы здесь и находимся, мэм.

— Я хотела узнать, что будет, если отправить посылку, не написав полный адрес. Или совсем не написав адреса.

— Это зависит… — Женщина закашлялась. — Извините, не проходит чертова простуда. Не обойтись, видимо, без лекарств. Это зависит от того, насколько ценной она нам покажется.

— А как вы это определяете?

— Вскрываем. Если там просто письмо и нельзя понять, кому оно предназначено, выбрасываем. Если что-то более или менее ценное, какое-то время храним.

— Как долго?

— Обычно три месяца.

Терри вспомнила, что прошло около пяти недель с тех пор, как Мария Карелли застрелила Ренсома.

— А что потом?

Она услышала подавляемый звук чиханья.

— Потом продаем на аукционе, — ответила женщина. — Если никто не покупает, отдаем кому-нибудь или просто выбрасываем. А в чем дело, что вы потеряли?

Терри не отвечала — пыталась представить себе судьбу кассет Марии на аукционе.

— Кассеты, — произнесла она наконец. — Такие, как от автомобильного стерео.

— Ага, такие мы храним.

По голосу чувствовалось, чтщо разговор прискучил и уже был в тягость ей. Мгновение подумав, Терри спросила:

— Если я вам их опишу, вы не посмотрите?

Ответом было молчание.

— Вы уже звонили о кассетах? — поинтересовалась наконец женщина. — Несколько недель назад?

Терри была удивлена:

— Нет, это не я была. Я никогда прежде не звонила.

— Так здесь не бюро находок, мэм. Вам надо — идите на почту и смотрите сами. Вы почтовый индекс места отправления знаете?

— Знаю, что это из Ноб-Хилла.

Снова молчание, потом приступ кашля.

— Я думаю, это отделение О, — прохрипела женщина. — Ван-Несс-авеню. Смотрите там.


Свидетель был круглолиц, в очках с толстыми стеклами, с белокурыми волосами, спадающими на лоб челкой. Лицо его было довольно умным, но добродушным, говорил он басовито, неторопливо, внушительно, с едва заметным южным акцентом. В нем ощущалась какая-то особая мягкость.

— Кто такой доктор Джордж Бэс? — спросила шепотом Терри.

Пэйджит настороженно смотрел на доктора.

— Не знаю.

— Итак, вы психиатр, — уточнила Шарп, — имеющий лицензию в штате Флорида?

Бэс кивнул:

— Верно.

Пэйджит почувствовал нервное прикосновение Марии к своей руке.

— Что это значит?

— Давай послушаем, — резко ответил он. — Если этот парень — психиатр Ренсома, буду протестовать.

Шарп вышла вперед.

— И Марк Ренсом был одним из ваших пациентов?

— Да, он бывал у меня всякий раз, когда приезжал в Ки-Уэст. Посещал меня года четыре, последний его визит был примерно три месяца назад.

— Когда он впервые пришел к вам, какова была причина?

У Бэса был слегка огорченный вид.

— Собственно, особой причины сам он не назвал. Было больше разговоров вокруг да около.

— И в чем же было дело?

— В женщинах и в его отношении к ним. — Бэс нахмурился. — Мне пришлось потратить немало времени, чтобы узнать, в чем суть дела.

— И что же выяснилось?

Бэс помедлил.

— Все дело в импотенции. Марк Ренсом больше не мог совершать половые акты с женщиной.

Послышался гул изумления. Пэйджит резко встал.

— Протестую, — выкрикнул он. — Свидетель говорит с чужих слов. Требую прекратить дачу показаний.

— Ваша Честь, — заявила Шарп, — мисс Карелли обвиняет в попытке изнасилования человека, который, как нам только что сказал доктор Бэс, был импотентом. Защита не имеет оснований утверждать, что мистер Ренсом лгал об этом доктору Бэсу.

— Я не могу это знать наверняка, — ответил Пэйджит. — Но и доктор Бэс тоже. Он не должен давать показания.

Кэролайн Мастерс подалась вперед:

— Может быть, это покажется парадоксальным, но признано удивительным, что представляется свидетельством, достойным внимания. Доктор Бэс может пролить свет на состояние умственных способностей мистера Ренсома, да и вопрос его сексуальной потенции тоже очень важен. Протест отклоняется.

Сев, Пэйджит увидел страх в глазах Марии: Бэс мог стать важным свидетелем, и предполагаемая импотенция Марка Ренсома разрушала версию защиты.

— Неудивительно, — пробормотала Терри, — что Джонни не смог найти ни одной женщины.

Пэйджит молчал, размышляя о том, как долго Шарп могла знать все это. До показаний Мелиссы Раппапорт, решил он, а возможно, и до своей обвинительной речи. Это в корне меняло его представление о состоянии дела.

Шарп придвинулась к свидетелю вплотную.

— Была ли импотенция мистера Ренсома следствием какого-нибудь физического недостатка?

— Мистер Ренсом говорил мне, что эрекция у него бывает, но всякий раз, когда он пытается совершить половой акт, она исчезает. Ренсом чувствовал, что по совершенно непонятной причине он становился как бы другим человеком.

— И это расстраивало его?

— Это слишком мягко сказано. Ему нравилось представлять себя воплощением мужества. Мы несколько раз встречались с ним, прежде чем он решился сознаться в этом, даже мне, врачу.

— А чем вы объясняете импотенцию мистера Ренсома?

— С его слов или на основании моего анализа?

— Вашего анализа, доктор.

— На первый взгляд казалось, что мистер Ренсом испытывает к женщинам неприязнь. Но эта неприязнь, эта враждебность лишь порождали у него чувство вины, дезориентировали его. И относительно его самого, и относительно его сексуальности. — Бэс помолчал, поправляя очки, — у Марка Ренсома была потребность подчинять и даже унижать женщин. Но он сознавал, что должен сдерживать себя. В результате все закончилось импотенцией. Это можно рассматривать как появление своего рода сексуального стража в его сознании.

Терри наклонилась к Пэйджиту:

— Кажется, от нас ждут, что мы отнесемся к нему с сочувствием?

Пэйджит медленно кивнул.

— По крайней мере, как к человеку со свойственными всякому человеку слабостями, — пробормотал он. — А Марси Линтон обидела их, настроив против него если не Кэролайн, то, по крайней мере, публику. Шарп намерена обернуть теперь все это против нас.

— Чем вы объясняете враждебность мистера Ренсома к женщинам? — спрашивала Шарп.

— Частично влиянием Шивон Ренсом, его покойной матери. Это была властная женщина, он воспринимал ее как воплощение решительности, агрессивности — она была очень независимой, страстной феминисткой. Мать, как он знал, была способна только подавлять его, осуждать или просто думать о нем плохо. Марк Ренсом был боязливым и ранимым человеком.

Пэйджит чувствовал, как нарастает раздражение в душе сидящей слева от него Марии. Упоминание об импотенции сильно повлияло на ее способность к самоконтролю, она смотрела на Бэса с едва сдерживаемой яростью. И снова Пэйджит невольно подумал, что же на самом деле могло произойти в номере Марка Ренсома.

Сохраняй сосредоточенность, приказал он себе. Следи за направлением атаки.

— Как вы думаете, — продолжала Шарп, — насколько серьезной была сексуальная проблема мистера Ренсома?

Во взгляде врача читалась печаль:

— Проблема была очень серьезной, очень глубокой. К тому времени, когда он последний раз посетил меня, он уже около четырех лет не был способен к половому акту.

Пэйджит увидел, как расширились глаза судьи Мастерс. Шарп выдержала паузу.

— А мистер Ренсом говорил вам, — спокойно спросила она, — когда в последний раз половой акт у него был удачным?

— Это был тот случай, который он и считает причиной своей импотенции. — Бэс обернулся к судье: — Изнасилование молодой женщины, которую вы видели вчера, — Марси Линтон. После того случая Марк Ренсом стал импотентом.

Зал молчал. Шарп тихо обронила:

— Вопросов больше нет.


Вставая из-за стола защиты, Пэйджит вдруг увидел написанное на лице Марии поражение. Сидевший за ней Карло рассматривал свои туфли. Пэйджит ощущал их реакцию, как свою собственную. Своим последним вопросом Шарп — к его полнейшему изумлению — обернула показания Марси Линтон против Марии Карелли.

Он медленно направился к Бэсу.

— Вы упомянули Шивон Ренсом как некий образец властности и агрессивности, — начал Пэйджит. — А не было ли у Ренсома антиобразца? Я имею в виду конкретную женщину, которая воплощала бы привлекательные для него качества.

Мгновение врач смотрел на него.

— Да. Такая женщина была — актриса Лаура Чейз.

Пэйджит увидел проблеск надежды.

— То есть он упоминал ее во время сеансов психоанализа?

— Часто.

— Какую роль в душе Ренсома играла мисс Чейз?

Бэс вновь неторопливо протер очки.

— Если говорить кратко, она, на его взгляд, воплощала спокойствие и идеал любовницы. Образ Лауры Чейз, который он создал в своем сознании, представлялся ему неким источником наслаждения. Она могла, как он полагал, не только удовлетворить его чувственную страсть, но, что не менее важно, восхищаться им.

Пэйджит с любопытством посмотрел на него:

— Не ассоциировалась ли у него Лаура Чейз с успехом в сексе?

— Да. — Голос Бэса стал грустным. — Он был убежден, что с Лаурой Чейз проявил бы себя таким мужчиной, каким мечтал быть. Он видел в ней нечто таинственное и в то же время доступное, женщину, которая играет особую, экзотическую роль и в то же время вполне может быть ему партнершей.

— Можно ли назвать эту озабоченность Лаурой Чейз фетишизмом?

— В некотором смысле. Это не редкость, мистер Пэйджит, что мужчины, у которых есть проблемы с сексом, ищут выход в создании фетиша, в применении ритуала. Не хочется быть циничным, но должен отметить, что случай с мисс Линтон нанес ему душевную травму. Глубоко в душе у него затаился страх перед неудачей.

У Пэйджита появилось ощущение, что его движение на пути к успеху замедлилось.

— А привлекала его мысль об изнасиловании?

— Да. Это было частью его страстного желания подчинять себе женщин.

— Будет ли правильным сказать, что изнасилование скорее связано с жестокостью, чем со страстью? И не доказывает ли это удар в лицо, который он нанес мисс Линтон?

— Я согласен с вами.

— И правда ли, что мистер Ренсом, нанося женщинам физическое оскорбление, добивался тем самым собственной сексуальной стимуляции? И не доказывает ли это случай с мисс Линтон?

— Это возможно. По крайней мере, это соответствует его психологии.

Пэйджит подошел к свидетелю ближе, взглянул на Кэролайн Мастерс:

— Если это возможно, то не следует ли из этого, что, нанося женщине удары по лицу, он тем самым достигал эрекции или поддерживал ее?

— Да. Это тоже соответствует.

— Итак, мы выявили два фактора, которые помогали мистеру Ренсому достичь эрекции: избиение женщины и фетишизм. Это верно?

Бэс посмотрел на него задумчивым взглядом:

— В качестве факторов они могут выступать.

Кажется, представился шанс, подумал Пэйджит.

— Вы знали о том, что мистер Ренсом приобрел кассеты с записью беседы Лауры Чейз с ее психиатром доктором Стайнгардтом?

— Да. — Бэс перешел к обороне. — Но такие вещи я не одобряю. Я здесь потому, что убили моего пациента, и потому, что мисс Шарп проявила настойчивость. И это довольно странно, что я оказался здесь и обсуждаю секреты мистера Ренсома.

— Понимаю. Но, чтобы добиться справедливости к мисс Карелли, и я вынужден проявлять настойчивость. В частности, мне необходимо знать, не упоминал ли мистер Ренсом, что он приобрел одну кассету, о которой уже говорила здесь мисс Карелли, — на ней Лаура Чейз рассказывает о половом акте с двумя мужчинами?

Врач кивнул с несчастным видом:

— Да. Он был в восторге от этого.

— Верил мистер Ренсом, что эта кассета может восстановить его потенцию?

— Протестую, — воскликнула Шарп. — Вопрос задан доктору Бэсу со спекулятивной целью.

Кэролайн Мастерс бросила на нее насмешливый взгляд:

— Мисс Шарп, это тот случай, когда в чужом глазу соринку замечают, а в своем и бревна не видят. Продолжайте, мистер Пэйджит.

— Может быть, это и спекулятивный вопрос. — Бэс помедлил. — Тем не менее — да, я думаю, это верно. Как только у мистера Ренсома появилась та кассета, он перестал посещать меня.

Внезапно Пэйджит понял, откуда у психиатра этот печальный тон: Марк Ренсом выбрал Лауру Чейз как замену его лечению, вступил, по его мнению, на ужасный и бесплодный путь.

— Но после этого, доктор, он встретился с мисс Карелли. Давайте снова повторим кратко ваши показания. Пощечины женщинам помогали мистеру Ренсому сохранять возбуждение, правильно?

— Кажется, так.

— Лаура Чейз в качестве фетиша тоже помогала Марку Ренсому сохранять возбуждение?

— Да, это был важнейший стимул.

— А не представляется ли довольно вероятным, что, возбуждая себя кассетой Лауры Чейз и пощечиной, нанесенной мисс Карелли, Марк Ренсом мог попытаться изнасиловать последнюю?

— Да, это возможно. Но после мисс Линтон эта попытка могла бы закончиться для Марка Ренсома большим конфузом. — Бэс помолчал, взглянул на Марию. — Трудно представить, что он рискнул бы проделать это с такой женщиной, как мисс Карелли.

— А не были ли женщины, такие, «как мисс Карелли» — независимые, достигшие успеха в жизни, — как раз женщинами того рода, которых Марк Ренсом больше всего ненавидел и которых страстно желал унизить?

— С одной стороны, верно. — Бэс переступил с ноги на ногу. — Но, на мой взгляд, самое уместное в данной ситуации слово — «страх». Мужчина, которого я знал, был слишком труслив, чтобы попытаться сунуть женщине без ее согласия.

Голос Пэйджита сделался совсем холодным:

— Это называется изнасилованием, доктор. И является третьим фактором, стимулировавшим половую активность мистера Ренсома.

— Допускаю, — согласился Бэс. — Но я наблюдал этого человека почти четыре года и с трудом могу представить то, что вы предполагаете.

И снова у Пэйджита появилось ощущение, что движение к цели прекратилось. Он смотрел на Бэса, изображая на своем лице скептицизм, и лихорадочно подыскивал возможность закончить допрос.

— Но разве исключено, — спросил он наконец, — что у Марка Ренсома была эрекция, вызванная некоторыми факторами — сюда относится удар по лицу, — которые могли убедить мисс Карелли, что ее собираются изнасиловать, независимо от того, мог он или не мог совершить это на самом деле?

— Да, это возможно.

— И в конечном счете даже независимо от того, намеревался ли он сделать попытку проникновения в нее?

Врач повернулся к Марни Шарп, потом снова к Пэйджиту. Ответил тихо:

— Думаю, это еще более возможно.

Пэйджит посмотрел на Кэролайн Мастерс — ее взгляд был холоден. Но он ничего не мог сделать. Он снова обернулся к Бэсу:

— У меня больше нет вопросов, доктор Бэс. Благодарю вас за терпение.

Идя и столу защиты, Пэйджит увидел, что Шарп уже на ногах.

— За весь четырехлетний период лечения мистера Ренсома, — спросила она Бэса, — он когда-нибудь рассуждал об изнасиловании кого-либо?

— Нет. Как я сказал, он мучительно переживал последствия своего нападения на мисс Линтон. Его желание изнасиловать, осуществившись, принесло много бед им обоим.

— Можно было ожидать, что он склонен повторить изнасилование?

Бэс помолчал, глядя на Марию Карелли.

— Нет. Ни в коей мере.

— А говорил он о сексуальном контакте с кем-нибудь?

— Нет, ни с кем.

Шарп немного помолчала.

— Он когда-нибудь упоминал Марию Карелли?

— Нет, если у него и был какой-то особый интерес к мисс Карелли, я не знал об этом.

Когда судья Мастерс отпустила последнего свидетеля, Шарп проследовала к столу обвинения с довольным выражением лица. Пэйджит уныло наблюдал за ней.

Со своего судейского места Мастерс смотрела на юристов.

— Я хотела бы отметить великолепную подачу фактов по делу как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Заключительную дискуссию проведем завтра в десять часов утра.

Резко ударил судейский молоток.

— Всем встать, — выкрикнул помощник судьи, и Кэролайн Мастерс покинула судейское место, сопровождаемая разразившимся в зале шумом. Это была реакция на показания последнего свидетеля Марни Шарп.


Часть шестая

СУД

18 февраля — 21 февраля


1


Тереза Перальта остановила автомобиль перед почтой. Какое-то мгновение она оставалась в машине, наблюдая движение пешеходов по Ванн-Несс-авеню. Был час дня, обеденный перерыв, мужчины и женщины без особой спешки входили и выходили из ресторанов, магазинов и прочих заведений, расположенных по обеим сторонам улицы. Ритм обычной жизни показался Терри непривычным; день был не по сезону теплый, и яркость солнца поражала.

Она подумала, что замкнутый мир судебных процессов неестественен; одержимость, которой охвачены все участники, заставляет их мыслить немного иначе, чем все остальные. В течение трех недель вся ее жизнь сводилась к слушаниям, предметом ее забот были свидетели, а главными в мире людей — Кристофер Пэйджит, Кэролайн Мастерс, Марни Шарп и Мария Карелли. Она наблюдала, как они спотыкались, падали, вставали — и все это под тяжелейшим гнетом от сознания того, что все акты их драмы наблюдает публика в зале суда и телезрители.

Крис заперся в своем офисе, не отвечая на звонки репортеров, стараясь освоиться с положением, возникшим в результате показаний доктора Бэса, искал доводы, способные убедить судью Мастерс на заключительной дискуссии. Позже Терри послушает их и даст свои советы. Но у нее было еще одно важное дело.

Все это, наверное, кончится ничем. Но если кассеты не уничтожены — при всем желании Марии сделать это, у нее могло не быть такой возможности, — Крис и Карло все еще в опасности. Если Терри не найдет кассеты, то будет, по крайней мере, знать, что это невозможно.

Выйдя из автомобиля, она почувствовала на лице дуновение бриза. Сознание отметило и поток машин, и людей на переходе, гул моторов, автомобильные гудки, нагромождение зданий — высоких и не очень, чья разнокалиберная высота наводила на мысль о городке из кубиков, построенном ребенком. Может быть, потом, после встречи с Крисом, она пораньше заберет Елену из детского сада, отвезет на пляж. Это нужно им обеим.

Терри вошла в здание почты.

Внутри было тускло, затхло. Десять-двенадцать посетителей ждали с угрюмой сосредоточенностью, когда три клерка обслужат их — примут у них письма, выдадут бандероли. Бородач перед ней мычал что-то нечленораздельное и немелодичное — то ли напевал какой-то мотив, то ли разговаривал сам с собой.

А пляж — хорошая идея, подумала Терри. Вот закончатся слушания, и она будет свободна, станет проводить время с Еленой, как-нибудь определится с Ричи.

Взглянула на часы. Час пятнадцать.

«Что сейчас поделывает Кэролайн?» — подумала она. Неторопливо поклевывает свой салатик и думает? Нет, она уже все решила, только спокойствия на душе от этого решения у нее нет. Теперь ей все в тягость: и само слушание, и те, кто в нем участвует. Кэролайн волей-неволей приходится думать об этих людях — так же, как и о своей карьере; включив машину правосудия, она может освободить их, освободив Марию, или поставить их вместе с нею перед судом.

Терри решила, что ей не хотелось бы быть на месте судьи Мастерс.

Мысленно она перенеслась в будущее, в тот момент, когда Кэролайн объявит свое решение. И тут же поняла: еще меньше ей хочется быть на месте Криса Пэйджита.

Терри считала, что они проиграли. Проиграли после выступления последнего свидетеля.

— Следующий, — услышала она мужской голос.

Терри с удивлением огляделась. Перед ней никого не было, почтовый клерк-японец с приятным лицом выжидательно смотрел на нее.

Она подошла к окошку:

— Извините. Задумалась.

— Да. — Клерк внимательно и заинтересованно смотрел на нее. Впервые Терри пришло в голову, что ее могут узнавать незнакомые люди. Он спросил: — Чем могу быть полезен?

Терри смешалась:

— Я ищу пропавшую бандероль. С неполным адресом или совсем без адреса. Предполагаем, что посылали из Ноб-Хилл.

Может быть, подумала Терри, ей только показалось, что он смотрит с любопытством.

— Вы не сами посылали? — спросил он.

Терри покачала головой:

— Нет, подруга. Мы думаем, она случайно сунула бандероль в почтовый ящик. — Чувствуя, что последняя фраза звучит нелепо, Терри пошутила: — Она тоже рассеянная.

Мгновение клерк, казалось, изучал ее лицо. Потом улыбнулся:

— Вас это, наверное, удивило. Что там было?

Что она говорила женщине из «„мертвых“ писем»?

— Кассеты. Как для автомобильного стерео.

Он задумался:

— Я бы заметил их. Хорошие вещи попадаются в бесхозных бандеролях. У меня в машине все время музыка играет. Но сейчас что-то не припомню кассет.

«А не вы звонили о кассетах, — спросила та женщина, — несколько недель назад?»

— Можно мне самой посмотреть? — попросила Терри.

— У нас сейчас нет ничего бесхозного.

Терри улыбнулась:

— Обещаю, что не возьму чужого. Только поищу кассеты. Они должны быть в конверте со штампом «Отель „Флуд“».

Клерк пожал плечами:

— Кое-что у нас есть. Может быть, я их и не заметил. — Он показал ей жестом за стойку. — Идемте — у вас лицо честное.

Терри прошла за ним по коридору в комнату с металлическими полками, заваленными ящиками, пакетами, свертками. Возле двери стола трехфутовая лестница.

— Это здесь, — сказал он. — Если найдете — подойдите ко мне.

— Спасибо, — поблагодарила Терри. Здесь, в этой комнате, ее поиск уже не казался химерой. Ее вдруг охватило волнение, она не решалась осмотреться вокруг, пока клерк не ушел.

Надо было сказать Крису, куда она идет.

Нет, все правильно. У Криса и без того голова идет кругом. Он же не хотел, чтобы кассеты нашел кто-нибудь другой; если они где-то есть, то Шарп или репортеры могут их заполучить, а он бы, конечно, предпочел их найти сам. И если Мария проиграла, то пусть хотя бы кассеты будут у них.

Главное в поиске — система, сказала она себе. Не горячись, не бросайся от полки к полке, не надейся на волю случая. Сосредоточься сейчас только на этом.

Полки были вдоль трех стен.

На первый ряд ушло полчаса. Она нагибалась, тянулась, переставляла лестницу, у нее заболела спина. Ей попались бейсбольные перчатки, несколько часов, ящик, полный религиозных брошюр, поваренная книга, в которой несколько страниц были заполнены написанными от руки рецептами. Кусочки чьей-то жизни. Но кассет не было.

Она снова взобралась по лестнице, оглядывая новую полку.

— Нашли что-нибудь?

Она обернулась — в дверях стоял клерк.

— Не то, что нужно. Нашла пару хороших часиков.

Клерк рассмеялся:

— А вам нужны только ваши кассеты. Эта комната напоминает мне армию. Тоску наводит.

Терри улыбнулась:

— Если мне захочется на свежий воздух, я дам вам знать.

— О'кей. — Он помолчал. — А на этих кассетах не «Грейтфул Дэд»?

— Нет.

— Плохо. Мне очень нравится «Дэд».

И он вернулся к клиентам.

Она повернулась, опершись руками на полку перед собой, посмотрела на следующую.

И увидела надорванный конверт стандартного размера, перетянутый резиновой полоской. В конверте различались контуры небольшого прямоугольного предмета.

По крайней мере, размер подходящий, подумала Терри.

С минуту она размышляла — стоит ли прерывать систематический поиск, потом спустилась с лестницы. Сдвинула лестницу по полу, стала подниматься по ней, окидывая взглядом полки.

Взобравшись наверх, дотянулась до того конверта. Взяла его.

Конверт показался ей легким. Перевернув, увидела штамп отеля «Флуд».

У нее затряслись руки. Когда она сняла резинку, та упала на пол.

Сунула руку в конверт.

Нащупала не один четырехугольник, а два. Вынула их. Кассеты.

Увидела на них римские цифры. И в тот же миг поняла, что́ у нее в руках.

По коду Стайнгардта выходило, что первая кассета — это кассета Лауры Чейз. А это означало, что вторая — Марии Карелли.

Она стояла, сжимая кассеты и думая о том, что без этой находки было бы лучше. Медленно спустилась по лестнице.

Резинка лежала на полу. Она подняла ее, вложила кассеты в конверт, стянула его резиновой полоской.

Клерк был занят с клиентом. Терри подошла к нему сзади.

— Нашла, — сказала она тихо.

Он обернулся, улыбаясь, взял конверт у нее из рук. Посмотрел на него и снова поднял на нее взгляд:

— Удивительно! Вот что значит настойчивость.

Похоже, он не заметил, что все это очень странно выглядит, подумала Терри. Клиент разглядывал ее.

— Я знала, что найду, — ответила она. — Спасибо за помощь.

— О, вам надо расписаться. Просто так мы не отдаем.

Он вышел на мгновение, вернулся с ведомостью, заполненной описаниями посылок и бандеролей, с графами для подписей и адресов. Его указательный палец замер у линии, начинавшейся словами: «Кассеты, „Флуд“».

— Здесь, — показал он.

Держа кассеты в левой руке, Терри аккуратно расписалась.

— Благодарю вас, — повторила она.

— Не стоит. — Он снова посмотрел на нее. — Я не мог вас где-то видеть?

Терри улыбнулась:

— Просто у меня такое лицо.

И ушла.


2


Кристофер Пэйджит не мог сосредоточиться. Подошел к окну, разглядывая панораму города — зеленый склон Телеграфного Холма с карабкающимися по его склону домами, пирс с роскошными прогулочными судами, голубую ширь залива. Пэйджит с детства любил этот город, был счастлив, что живет здесь, уже взрослым учил Карло любить его, открывать для себя его улицы и аллеи, тупики и закоулки — итальянский ресторанчик по соседству, маленький парк с качелями и горкой, места, куда в воскресенье можно пойти съесть пирожное или черничные оладьи.

В обычный день от таких мыслей на душе становилось покойно. Причастность его к этому месту и то, что причастности этой хочет теперь и Карло, порождало в его душе ощущение, что и сам он, и его существование — это не только то, что он собой представляет, каким путем идет по жизни. Он давно уже видел цель воспитания не в том, чтобы избавить Карло от пагубных последствий одинокого детства: он хотел создать у него глубокое ощущение счастья и довольства, которого не поколебали бы мелочи повседневной жизни. И чем бы ни грозил ему этот случай с Марией Карелли, их беззаботный уик-энд в Вашингтоне подарил ему сына. Отцовство было радостью для Кристофера Пэйджита, он смотрел на город, счастливый для него теми днями, что провели они здесь вместе, город, всегда помнящий об этом.

Но сегодня от вида города Пэйджиту было меньше радости, меньше покоя в душе.

С самого начала он был уверен, что Мария в чем-то да виновата, виновата в большей или меньшей степени. Все, что он знал о ней, все повороты ее судьбы говорили ему, что она скрывает что-то более тайное, более важное, чем все, что случилось в день смерти Марка Ренсома.

Но Пэйджит заставлял себя сосредоточиться лишь на том, что могло доказать обвинение. Он понимал, что мог бы верней избавить Марию от опасности, если бы нашел ту кассету или иным путем узнал раньше обвинения то, чего пока не знает.

Марси Линтон изменила его отношение к делу. После ее показаний было время, когда он, вопреки себе, начал верить версии Марии.

Теперь Джордж Бэс потряс его до глубины души.

Это была не просто брешь в защите Марии — хотя ее наличие Пэйджит смог ощутить, взглянув в лица журналистов, когда вышел из здания суда, и услышав их вопросы, которые проигнорировал. И это было совсем иное, нежели неудачи Джонни Мура или торжество Шарп, превратившей Марси Линтон из свидетеля защиты в свидетеля обвинения. Тяжесть ситуации была в том, что он осознал: несмотря на свой высокий профессионализм и все то, что он знал о Марии Карелли, Пэйджит по-прежнему хотел верить ей.

«В чем винить Марию?» — думал он. Она такая, какая есть; только глупец делает ставку на доверие к своему клиенту. Даже если этот клиент — мать твоего горячо любимого сына.

Особенно в этом случае.

Впереди был процесс — новое мучительное испытание для Карло. Шарп может найти ту кассету, и, несмотря на запрет судьи, рано или поздно кто-нибудь из журналистов пронюхает об этом. И этот счастливчик никогда не поймет, что страдания Карло Пэйджита перевешивают его карьерные интересы — он всегда ханжески прикроется правом людей знать. И тогда Карло засыплют со всех сторон вопросами, а самый худший из вопросов он задаст себе сам: что, если его мать убила Марка Ренсома не из-за изнасилования, а спасая собственную карьеру, и потом хладнокровно лгала, пока не запуталась.

За спиной робко постучали в дверь.

Когда Пэйджит обернулся, в дверях появилась Тереза.

— Вы готовы поговорить со мной или прийти в другой раз?

Заметила, что я расстроен, подумал Пэйджит.

— Останьтесь, — ответил он. — Работается неважно. Может быть, поможете.

Уже одно ее присутствие помогает. Но сказать это он не мог. Теперь он больше воспринимал ее не как юриста, каким бы хорошим юристом она ни была, а как женщину.

— Все дело в Бэсе? — поинтересовалась Терри.

— Да. Такое ощущение, что он запустил цепную реакцию. В течение последнего часа я мысленно переходил от Марии к Карло, от Карло к кассете, от нее — к своей собственной грандиозной глупости. О подготовке к прениям сторон даже и не помышлял.

Терри закрыла дверь, стояла, прислонившись к ней, сжимая в руках свою черную сумочку.

— Скажите сначала, что во всем этом для вас самое плохое.

Мгновение Пэйджит молчал. Потом спросил:

— А вы любили когда-нибудь так, что душа болит?

Терри кивнула:

— Елену.

— А я так любил Карло. Когда-то любил его так, считая, что в этом спасение. — Он пожал плечами. — Но в любви нет спасения. Слишком много бед подстерегает нас.

— Вас очень беспокоит то, что будет с Карло.

— Да, что будет с Карло. Хотя, наверное, подход более эгоистичный: что будет с Карло и со мной. — Он помолчал. — Я не хочу того, что может быть. Меня по-прежнему заботит та кассета. И как могла решиться Мария, как другие люди на это решаются — раскрывать душу перед магнитофоном!

Терри смотрела на него.

— Значит, вы все еще боитесь, что они найдут ее.

— Если они продолжают искать. Это вполне в их манере.

— Они никогда не найдут кассету, Крис.

Сказала очень тихо и очень уверенно.

— Мария уничтожила ее?

— Нет. Я нашла.

Что-то в ее голосе удержало Пэйджита от дальнейших расспросов. Терри медленно достала конверт из сумочки.

Подошла к Пэйджиту и положила конверт ему на ладонь.

— Там две кассеты. Одна — Лауры Чейз, она говорит о Линдси Колдуэлл. Вторая — Марии.

Он не спускал глаз с конверта.

— Давно он у вас?

— Меньше часа. — Голос ее был спокоен. — Нашла на почте.

Пэйджит поднял взгляд:

— Мария вам сказала?

Терри покачала головой:

— Я догадалась. Убив Ренсома, Мария положила кассеты в конверт и опустила в почтовый ящик. Вот чем она занималась в коридоре.

— Значит, и здесь она лгала. — Пэйджит провел ладонью по лицу. — Если у нее достало хладнокровия сделать такое, то Бог знает, что еще она могла сделать. И лгать об этом.

Терри отошла от него, села в кресло.

— Я не должна была говорить вам. По крайней мере, сегодня.

— Вы не хотели меня чем-либо беспокоить, тем более этими кассетами. А потом совершенно справедливо рассудили, что порядочному адвокату это не помешает готовиться к схватке с обвинением.

Она подняла на него глаза:

— Хотите, чтобы я занялась этой подготовкой?

— Нет. Вы и так уже сделали более чем достаточно. — Пэйджит внезапно понял, как вял и неповоротлив сейчас его мозг: только произнеся эту фразу, он осознал, как рисковала Терри. — Вы сами взяли эти кассеты?

— Да. Есть специальная кладовая для бесхозной почты.

Пэйджит перевел взгляд с Терри на конверт, потом снова на Терри.

— Наверное, вас заставили где-то расписаться за это.

— Да.

— Значит, они могут разыскать вас.

— Думаю, да. — И голос, и взгляд ее были спокойны. — Но лучше меня, чем вас. Или Марию.

Пэйджит сел рядом с ней. Проговорил тихо:

— Почему вы это сделали?

— Потому что я люблю Карло. И мне нравится, какие у вас с ним отношения. Он и без того немало перенес, я не хочу, чтобы ему еще досталось.

— Но у вас своя жизнь, Терри, свои интересы. Я не хотел вовлекать вас в это.

Терри опустила взгляд:

— Понимаю, что не всегда поступаю соответственно ситуации. Но если бы речь шла о Елене и обо мне, неужели вы не сделали бы то же самое?

Пэйджит смотрел на нее — спокойный, неподвижный профиль, лицо, которому он привык верить.

— Свалите это на меня, — сказал он. — Вы передали мне кассету, за остальное не отвечаете. Вы ничего не знали о том, что я собирался делать с этим, я вам ничего не говорил. Но вы были уверены, что я сохраню их.

Терри слегка улыбнулась:

— Ничего не знала?

— Да. Это вы и должны будете сказать, если спросят. Так мне будет спокойней.

Ее улыбка погасла:

— Хорошо. Если вам так хочется.

— Мне очень этого хочется.

Некоторое время они сидели рядом: Терри смотрела в окно, Пэйджит — на конверт. Наконец она спросила:

— Можно мне помочь вам готовиться?

— Спустя некоторое время. — К нему снова вернулась уверенность. — После того, как я прослушаю эту кассету.

Она взглянула на него:

— Вы хотите это сделать? Сейчас?

— Я не могу не сделать это. Завтра, через день, но я прослушаю кассету, как бы Мария к этому ни отнеслась. — Он помолчал. — Я знаю, это нехорошо. Но она слишком часто лгала мне, слишком далеко заходила в своей лжи, чтобы меня заботило, как она к этому отнесется. А кто может поручиться, что лишь один Стайнгардт знает, что на этой кассете? Если это касается меня и наших вашингтонских дел, я должен это знать.

— Но почему именно сегодня?

— Пока не прослушаю ее, ни о чем не смогу думать.

Терри коснулась его плеча:

— Тогда я пойду. Позвоните, когда буду нужна.

Он взглянул на нее, спросил мягко:

— А если вы мне сейчас нужны?

В ее глазах читалось замешательство.

Она возразила:

— Но вы же не хотели, чтобы я знала, что вы будете делать с ними.

— Правильно. — Он посмотрел в сторону. — Но что я услышу, вы можете знать.

Терри не отрываясь смотрела на него. Спокойно спросила:

— Почему вы хотите, чтобы я осталась?

— Как я сказал, у меня на Марию обида. Но мне не хочется оставаться с этим один на один. — Пэйджит неожиданно почувствовал смущение. — Я всю свою жизнь ни в ком не искал опоры. И завтра буду таким же. Но сегодня мне нужна ваша поддержка.

Она молча кивнула. Потом вынула кассету из конверта:

— Это она.

Он встал, прошел к шкафу, достал магнитофон. Поставил его перед их креслами. Вставляя кассету, бросил беглый взгляд на Терри. Потом нажал на кнопку.

Когда Пэйджит сел рядом с Терри, Стайнгардт спросил:

— Крис знал о вашем соучастии в делах этого Джека Вудса?

Лента потрескивала. Слова Стайнгардта казались порождением бестелесного духа, это напомнило Пэйджиту, как однажды, поздно ночью, он ехал по холмам Пенсильвании, совершая каникулярное путешествие через всю страну, и единственный звук, который мог донести его радиоприемник, — отдаленный голос проповедника.

— Что вы имеете в виду? — тихо проговорила Мария.

Стайнгардт молчал, как будто в замешательстве.

— О вашем участии в попытках помешать расследованию дела Ласко.

— Да. — Голос Марии зазвучал монотонно. — Он знал об этом.

Надолго воцарилось молчание.

— Но, насколько я помню его показания сенату, — медленно произнес Стайнгардт, — он подтвердил вашу непричастность.

— Да, — ответила Мария. — Крис лгал ради меня.

Пэйджит почувствовал, что Терри, взглянув на него, отвела взгляд. Слушать слова Марии, которые она не предназначала для его ушей, было непорядочно. Но, в конце концов, Мария уже рассказывала о кассете, самое худшее из нее ему уже известно.

— Вы знаете, почему Крис лгал? — спросил Стайнгардт.

Снова молчание.

— Одну причину я знаю. В ночь накануне наших показаний я сказала ему, что беременна.

— Карло, его сыном?

Молчание было более долгим.

— Карло. Да.

— Когда вы сказали ему об этом, как он реагировал?

— Мы встретились у мемориала Джефферсона ночью, я не могла разглядеть его лица. Но выразился он достаточно ясно. — В голосе зазвучала горечь. — Он думал, что Карло не его сын. Сказал, что мне нужно сделать аборт.

— А что вы сказали?

— Что он не очень хорошо обо мне думает. И что ребенка я сохраню.

Пэйджит закрыл глаза. Почувствовал прикосновение Терри к своей руке.

— Все хорошо. — Она пыталась успокоить его. — Все это давно позади. Не могли же вы знать, кем для вас станет Карло.

— Значит, аборта вы не хотели? — спросил Стайнгардт Марию.

— Да, так я и сказала Крису. — После паузы она проговорила глухо: — Но если бы он выдал меня, чем бы все это кончилось? Отца бы у Карло не было, а мать была бы в тюрьме.

— Вы говорили это Крису?

— Нет. — Новая пауза. — Это и не нужно было.

— Почему?

— Потому что он начинал верить в это — в то, что я беременна его ребенком. Он иначе стал смотреть на меня, спрашивал, как я себя чувствую. — Пэйджит уловил в ее тоне насмешку. — Он даже предложил мне сесть. Как молодой, неопытный папаша, не знающий, что делать, совершенно растерявшийся.

Слушая, Пэйджит снова переживал те минуты: темнота, подступившая со всех сторон к мемориалу, женщина, которой он не доверял, но которая несла в себе жизнь, ощущение того, что его собственная жизнь теперь должна измениться. И он испытал прежнее волнение.

— Вы любили его? — Снова голос Стайнгардта.

Пэйджит почувствовал взгляд Терри.

— Да, — холодно ответила Мария. — Насколько я в состоянии любить кого-то.

— Вы считаете, что не способны на это?

— Не до такой степени, чтобы потерять над собой контроль или упустить из виду то, чего добиваюсь. Забыться я не имела права. — Снова пауза. — Ошибок я никогда не делала, понятие добродетели для меня не существовало. Да, именно так.

— А как вам казалось, Крис любил вас?

— Не знаю. Крис многим напоминает меня — он очень хладнокровный, всегда сохраняет самообладание. — Мария заговорила совсем тихо: — Меня очень удивило, что он захотел воспитывать Карло.

Терри медленно покачала головой.

— Мария вас никогда не знала, — пробормотала она. — До сих пор не знает.

— Но, может быть, он любил вас, — говорил Стайнгардт. — Может быть, он поэтому помог вам.

— О, это было частично из-за того чувства, которое он ко мне испытывал, из-за ребенка, которого я носила в себе. — Голос ее снова изменился. — А частично из-за того, что я помогла ему отправить Джека Вудса в тюрьму.

— Вы предлагали ему это?

— Нет, не предлагала. Он сам знал, что, если скроет мои прегрешения, я помогу ему посадить Джека. — Снова пауза. — И я знала, как ему этого хочется. Потому что понимала, как он ненавидит Вудса.

Пэйджит обернулся к Терри.

— Она поняла меня, — тихо произнес он. — Гораздо лучше, чем вам представляется.

— Но вы давали показания раньше Криса, — заметил Стайнгардт. — Вы не знали, что скажет он.

— Так было даже лучше. — Тон Марии стал холодным. — Наблюдая за моими показаниями, Крис видел, что я сделала с Джеком. И знал, что, если он выдаст меня, я буду вынуждена защищать себя, вместо того чтобы повторить эти показания в суде.

Она снова смолкла.

— Все, что требовалось от Криса, — солгать обо мне, и тем самым он спасал беременную женщину и уничтожал Джека Вудса. До сих пор не знаю, чего ему больше хотелось.

Пэйджит оцепенел. Все, окружающее его, — просторный офис, панорама залива — казалось, исчезло. Ему представлялась Мария в описанной Терри стерильной комнате, поверяющая их секреты магнитофону.

— Она сказала мне правду, — произнес он, глядя на Терри. — Для нее эта кассета не опасна. Но меня она может уничтожить.

— А Карло? — возразила Терри. — Представьте себе, что он слушает это.

— Джек Вудс, — спрашивал Стайнгардт Марию. — Что стало с ним?

— Все то, что могло произойти и со мной. — Голос сделался жестоким: — Предстал перед судом, признал себя виновным. Три года заключения — самое малое, что за это могли дать. Его карьера была закончена. Юристом он работать уже не мог.

— У него отобрали лицензию?

— Да. — Мария помолчала. — Гораздо хуже то, что он лишился самоуважения. Когда Джек вышел из заключения, он был уже никто.

— Вы когда-нибудь встречались с ним снова?

— Конечно, нет. — Казалось, ее позабавило это предположение. — Кроме того, у меня была своя цель. В тот день, когда Крис Пэйджит и я уничтожили его, началась моя карьера в журналистике.

— Из-за этого вы испытываете чувство вины?

— Не из-за этого. Джек шантажировал меня, поскольку я кое-что знала, заставил помогать ему, пока я окончательно не увязла в этом. Я ничем не обязана ему. — Подумав, Мария добавила более мягко: — Нет, доктор, я здесь по другой причине. Ее мы даже и не касались.

Что-то в ее голосе заставило Пэйджита сжаться.

— Это связано с Карло? — спросил Стайнгардт.

— Отчасти. — Она говорила как-то нерешительно. — Но и с Крисом. И со мной.

— Ваш сон, — вспомнил Стайнгардт. — Вы в церкви в Париже, просите прощения за свои грехи. Грех — это то, что вы отдали Карло Крису?

Молчание было долгим.

— Да, — тихо ответила Мария.

— Крис — хороший отец?

— Думаю, хороший. — Казалось, в горле у Марии пересохло. — Я старалась не напоминать им о себе. А до этого несколько лет пыталась держать его подальше от Карло.

— Тогда я не понимаю. Вы полагаете, что Крис хорошо относится к Карло. А во сне просите прощения до того, как отдали Карло Крису. До, не после.

И опять молчание.

— Вы умный человек, доктор. Но я не все вам сказала. Об этом я не говорила никому.

— И что же это?

Пэйджиту показалось, что Мария молчит, потому что делает глубокий вдох. Потом, очень спокойно, она сказала:

— Карло не сын Криса.

От следующего мгновения у него остались неясные воспоминания: бледное ошеломленное лицо Терри, то, что его самого как будто накренило вперед. Лишь сухой голос Стайнгардта спрашивал, будто ничего не произошло:

— Кто же его отец?

Снова молчание, словно Мария не могла заставить себя ответить. Сквозь шок Пэйджит почувствовал у себя на плече ладонь Терри.

— Джек Вудс, — ответила Мария дрожащим голосом. — Враг Криса. Человек, которого мы отправили в тюрьму.

— О, Крис! — В голосе Терри было страдание.

Подняв взгляд, Пэйджит увидел слезы в ее глазах.

Это ничего, хотел он сказать. Но понял, что не в состоянии произнести эти слова. И никакие слова.

— Почему вы не сказали Крису?

Голос, доносившийся с магнитофонной ленты, был слабым и несчастным.

— Вначале я хотела, чтобы он защитил меня. Поэтому я решила: пусть думает, что ребенок его, и спасет меня.

— А позже, когда отдавали Карло?

— Крис прилетел в Париж очень озабоченный. Он видел, каким стал Карло, живя у моих родителей. Я старалась не придавать этому значения, говорила себе, что это у него мимолетное настроение, что Крис никогда не сделает этого. Мы сидели в кафе возле Сен-Жермен-де-Пре, собора из моего сна, и он просил меня отдать ему Карло. А когда я отказалась, стал шантажировать меня. Требуя сына, который не был его ребенком.

Пэйджит закрыл лицо ладонями. В какой-то глубинной, иррациональной части сознания рождалось желание повернуть время вспять и вырвать кассету из памяти. Но, когда Терри потянулась к кассете, он схватил ее руку.

— Слишком поздно, — мягко проговорил он. — Прошло пятнадцать лет. Слишком поздно.

Слезы текли по ее лицу.

— Это я сделала, — бормотала она. — Это я сделала.

Он покачал головой:

— Нет, я. Когда вы были моложе, чем Карло сейчас.

Он увидел, что Терри хотела что-то сказать, но промолчала, а катушки крутились неумолимо — тишина, потрескивание, потом снова тишина.

— Вы собирались рассказать ему об этом? — спросил наконец Стайнгардт. — В Париже?

— Я не могла себя заставить сделать это. — Голос ее упал. — Я выбрала трусливый путь. Пыталась всячески отговаривать его. Напомнила, что отказалась от его помощи, когда Карло родился. Но ничего не помогало.

Она говорила с иронией, но к иронии на этот раз примешивалась горечь:

— Он повторял мне, что он — отец Карло. Был согласен отказаться от своего брака, чтобы спасти мальчика, соглашался пожертвовать ради него даже своей репутацией. И моей.

— Как вы реагировали на это?

— Знала, что Крис непременно сделает то, что считает нужным. И что в конце концов отдам Карло в руки того, кто станет ему настоящим отцом.

— Настоящий отец, — пробормотал Пэйджит, — для сына Джека Вудса.

Когда Терри взяла его за руку, Стайнгардт заговорил снова:

— И поэтому вы отпустили его?

Последовала долгая пауза.

— Я отпустила его, потому что Крис заставил меня задуматься. О том, какой он и каким я хочу видеть Карло.

Ее голос был печальным, но твердым:

— Видите ли, я поняла, что Крис на самом деле совсем не похож на меня.

В последовавшей за этим тишине Пэйджит покачал головой.

— Тогда в чем же ваш грех? — продолжал расспрашивать Стайнгардт.

— В том, что я отпустила своего сына. И в том, что я дважды лгала Крису. Первый раз — чтобы спасти себя, второй — Карло.

— Вы знали, что спасаете Карло?

— Я вспомнила свое детство. Крис рассказал, как плохо Карло, и это испугало меня. — Она помолчала. — Но не настолько, чтобы я отказалась от карьеры. Настолько лишь, чтобы отдать Карло и снова использовать Кристофера Пэйджита. Единственное, что могу сказать в свое оправдание, — делая это, я больше думала о Карло, чем о Крисе или о себе.

— Вы собираетесь сказать об этом Крису теперь?

— Я думаю об этом, — глухо произнесла она. — Но отдаю себе отчет в том, что для них это будет слишком большим ударом. — Она снова помолчала. — Теперь они уже любят друг друга. И с каждым прожитым днем мне все труднее и труднее решиться на это.

— Тогда что же вас тревожит?

— То, что я могу лгать в таких вещах. То, что я способна делать такие вещи. То, что это недостаточно тревожит меня. — И совсем тихо, почти шепотом: — То, что во мне чего-то не хватает, и так будет всегда.

Кроме гнева и боли, эти слова рождали в душе Пэйджита страх и печаль. На кассете Стайнгардт спросил:

— А как вы все это воспринимаете?

— Как свободу, — тихо ответила Мария. — Как свободу и совершеннейшее одиночество. Такое ощущение, что никто и ничто не может взволновать меня. — В голосе Марии послышались слезы. — Я никогда не сделаю того, что может сделать для Карло Крис. Я не настолько люблю его. Моей любви хватает лишь на то, чтобы держаться от них подальше. Чтобы не видеть того, что я натворила.

Пэйджиту показалось, что Мария плачет, но очень тихо, еле слышно. Потом Стайнгардт спросил:

— Куда вы?

— Я ухожу. — Голос был утомленный, но твердый. — Я приходила сюда, потому что не знала, смогу ли сказать Крису правду. Я не смогу.

— Помощь может быть и в другом.

Молчаливая пауза была последней.

— Таким, как я, помочь нельзя, — произнесла Мария спокойно. — И никогда нельзя будет помочь.

Терри выпустила руку Пэйджита. Мгновение спустя на периферии его сознания запечатлелось: она выключила магнитофон.

Пэйджит сидел, ощущая совершеннейшее одиночество.

Главное в его жизни, воспитание сына, значило теперь не больше, чем его ложь на сенатских слушаниях. И то и другое — поступки глупца, замешанные на тщете и самообмане.

«А вы любили когда-нибудь так, что душа болит?» — спрашивал он Терри. Елену, отвечала она ему, а Пэйджит говорил: а я так люблю Карло. Сына Джека Вудса.

Он не замечал, что плачет. Потом Терри обняла его, притянула его голову к своей груди, прижалась щекой к его затылку.

— Я так виновата, — прошептала она.

Когда он поднял к ней лицо, она откинула с его лба прядь волос.

— Что я могу сделать для вас?

— Мне надо побыть одному, — сказал он. — Мне надо освоиться с этим.

Она кивнула.

— Что будете делать?

— Не знаю. — Он помедлил. — Что-нибудь.

Терри выпустила его из своих объятий. Но на мгновение задержала свои ладони на его плечах. Потом пошла к двери. В дверях остановилась, обернулась.

— Она права, Крис. Вы не похожи на нее. Поэтому все так и получилось. — Он не отвечал. — Я буду у себя, — добавила она и ушла, осторожно закрыв за собой дверь.


3


Без косметики глаза Марии казались ввалившимися, лицо осунувшимся. У нее был напряженный взгляд человека, который, мучаясь от бессонницы, изо всех сил старается уснуть. Увидев за дверью Пэйджита, она испугалась — похоже, процесс основательно потрепал ей нервы.

— Что тебе нужно?

Пэйджит молча смотрел на нее. Потом тихо сказал:

— Похоже, сюрпризы тебя больше не радуют.

Мария замерла в дверях и походила на женщину, которую из ее уютного мирка вырвал некто, угрожающий ей. Ни жестом, ни взглядом не пригласила его войти.

— Разве ты не готовишься к дискуссии?

— Кажется, у меня с этим будут трудности.

Ее глаза сузились.

— И ты пришел за помощью?

— В некотором роде.

Она молчала, ждала, что еще он скажет. Он не произнес ни слова.

Наконец она отступила в сторону, неохотно, почти сердито. Когда он прошел на середину комнаты и обернулся к ней, она все еще стояла в дверях.

— Можешь закрыть дверь.

Она медленно прикрыла ее. Стояла, смотрела на набалдашник дверной ручки, как будто избегая его взгляда. Пэйджит заметил, что в ее движениях была какая-то новая, непривычная для его глаз расслабленность. Повернувшись, она выпрямила плечи.

— Ты как-то странно себя ведешь.

— Я?

— Да. — Она помолчала. — Я на самом деле не понимаю, в чем дело.

— А конкретнее?

— Ты как-то неожиданно появился. Чего ты хочешь?

Пэйджит огляделся, выбирая, куда сесть. Окна были зашторены: ничего не было здесь от той Марии в стерильной комнате.

Здесь были личные владения, защищенные от чужеродного вторжения.

— Правды, — ответил он. — Я предпочел бы выслушать сидя. А ты можешь стоять там, если хочешь.

Он прошел к дивану и сел, поглядывая на нее без особого интереса.

— И можешь не спешить. Я свободен до десяти утра.

Она было открыла рот, но губы ее снова сжались.

— Что такое, черт возьми? Бэс? — спросила она наконец.

Пэйджит спокойно смотрел на нее.

— Не собираюсь обсуждать, почему мне нужна правда. Мне она просто нужна.

— Тогда уходи. Правду ты уже знаешь. — Она скрестила руки на груди. — Ты правильно провел допрос Бэса. Что бы там Ренсом мог или не мог, он напугал меня.

— Нет, — мягко возразил Пэйджит, — рассудка от страха ты не теряла. Я сразу понял это, как только узнал, почему ты не тотчас же позвонила по 911.

— Почему же?

— Чтобы скрыть улики, говорящие об умышленном убийстве. — Он слышал свой голос как будто издалека — очень спокойный и очень вежливый. — Во всем этом есть один момент, который ты можешь помочь мне прояснить. Что ты делала в коридоре?

— Я была в шоке, черт побери! — Мария стояла прямая, жесткая, сжав кулаки, говорила повышенным тоном. — Тебе доставляет удовольствие мучить меня? Мало тебе слушаний?

— Нет. Это не так.

— Пожалуйста, Крис, уходи. — Ее голос сделался ломким. — Оставь меня. Ты здесь не нужен. Ты нужен в суде.

— Но я не могу уйти. — Пэйджит говорил преувеличенно терпеливо, как будто разговаривал с ребенком. — Ты не ответила на мой вопрос.

— Какой здесь может быть ответ?

— О, я уверен, что ответ есть.

— Почему? Поговорил со своей миниатюрной подружкой, мисс Перальтой?

Пэйджит поднял брови:

— А при чем здесь Терри?

— Прекрати, пожалуйста. — В ее речи появился акцент итальянцев Бостона, как будто наступал момент истины. — Я не помню, что я там делала.

— Может быть, теперь вспомнишь. — Пэйджит небрежно достал кассету из кармана и положил ее на кофейный столик, не сводя с Марии глаз. — Ну подумай немного.

Непроизвольным движением Мария закрыла грудь ладонями. Ее лицо побледнело.

— Конечно же, ты можешь забыть и то, что на ней. — Голос Пэйджита стал еще мягче. — Пять лет — немалый срок в жизни родителей. И треть жизни твоего сына.

Мария отвернулась к окну и замерла, потом ее плечи затряслись.

Пэйджит встал.

— Смотри на меня, черт тебя возьми. У тебя хватило смелости убить человека. То, что ты сделала со мной, исковеркало всю мою жизнь. Почему же тебе так трудно смотреть мне в лицо? — Мария не обернулась. Ее тело содрогалось. — Ради тебя я лгал, — продолжал Пэйджит. — Из-за тебя уехал из Вашингтона, отказался от желанной карьеры. Отказался от семейной жизни и воспитывал Карло как сына — и все из-за тебя. И теперь, опять же благодаря тебе, я узнаю, что все это шутка.

Мария опустила голову. Ее тело теперь сотрясали спазмы, но она по-прежнему не издала ни звука.

— Смотри на меня, — потребовал Пэйджит. — Ты можешь использовать людей в своих целях, убивать их или просто ломать им жизнь. Люди для тебя не существуют — я не существую для тебя. Ты никого не замечаешь, когда идешь к своей цели. Единственное, что может оправдать мое существование, существование кого бы то ни было, — быть пешками в твоей игре. Так, по крайней мере, смотри мне в глаза!

Мария выпрямилась, медленно повернулась к нему. По ее лицу текли слезы.

Пэйджит старался сохранить самообладание. Это удавалось крайним напряжением сил, сострадания он не испытывал, но голос его был по-прежнему мягок:

— Извини меня за резкость. Просто я узнал, что ты подстроила, чтобы я воспитывал сына Джека Вудса как своего. А ты знаешь, как я ненавижу сюрпризы.

Мария попыталась что-то сказать, но не смогла. Только прижимала ладони к своей груди жестом убитого горем человека.

— Ты поразительная женщина, — почти ласково произнес Пэйджит. — Ради спасения своей карьеры ты помогла мне отправить отца Карло в тюрьму, а его сына использовала для того, чтобы заставить меня помочь тебе. Трудно даже подыскать для этого название.

— А ты знаешь, — взорвалась Мария, — почему я пошла в номер Ренсома?

— Конечно. Чтобы убить его.

— Нет. — Голос Марии был полон боли и гнева. — Чтобы делать все, что он захочет. Чтобы ты и Карло никогда не услышали эту запись.

— Очень трогательно слышать, — отозвался он, — на какие жертвы ты пошла ради меня. С такой виной жить нельзя.

Мария еще больше побледнела. Она стояла в пол-оборота к нему, с лицом, мокрым от слез, со скрещенными руками, как будто обнимая себя. Плечи дрожали, она выглядела несчастной и одинокой.

Пэйджит молчал и просто смотрел на нее. Его лицо выражало крайнее презрение.

Неожиданно Мария села на ковер. Спрятав лицо в ладонях, она судорожно рыдала, потом рыдания перешли в звук, похожий на визг. Все, что случилось с Ренсомом, ложь и мучения, последовавшие за этим, были страшным напряжением для ее нервов. И теперь эта вторая кассета сокрушила ее: Пэйджит не мог даже представить себе Марию Карелли такой, какой она была теперь перед ним.

Он ждал, пока взвизгивания не оборвались. Пересек комнату, встал над ней, держа кассету в руке.

— Тогда расскажи мне. — Спокойствие в его голосе было гневным, едва сохраняемым. — Все. Но только глядя мне в глаза.

Еще один долгий момент Мария прятала лицо в ладонях. Потом подняла его, чтобы встретить взгляд Криса.

— Я пошла к нему не по своей инициативе.

— Не по своей инициативе? Так, может быть, ты его и не убивала?

Мария хотела что-то сказать, но промолчала.

— Убила его я, — наконец произнесла она после паузы.

— Тогда рассказывай, — повторил Пэйджит.

— Хорошо, — неожиданно спокойно ответила она. — Но я не могу говорить об этом, когда ты стоишь надо мной.

Пэйджит удержался от грубого ответа, хотел осадить ее, потом решил, что не стоит.

В следующий момент он уже сидел на полу, поджав ноги по-турецки, в нескольких футах от нее.

— Можешь начать с первого звонка Ренсома.

Мария разглядывала свои руки.

— Это было просто. Ренсом рассказал о кассете и заявил, что может отдать ее мне. — Ее голос стал глухим. — За одно свидание.

— Сказал что-нибудь конкретное?

— Сказал, что я могу выбирать. Либо он раздевает меня публично, либо наедине. — В голосе зазвучала горечь. — Сказал, что хочет быть честным со мной. Я должна понимать, что наедине мне придется делать то, что он потребует. Но я должна понимать и то, что «конфиденциальное раздевание» будет не таким позорным, как публичное.

— И ты согласилась?

— Нет. Записала номер его телефона и пообещала перезвонить. Когда положила трубку, у меня руки тряслись. — Мария задумалась. — Потом пошла в ванную, и меня вырвало. Как я и сказала в суде. — Она вздохнула. Заговорила снова ослабевшим голосом: — У меня в голове не укладывалось: как у этого человека могли оказаться такие кассеты, почему у него возникла потребность проделывать это со мной. В ту ночь я не спала. Передумала обо всем — о деле Ласко, о Стайнгардте, о моей карьере, о Карло. Даже о тебе. Потом, в самом конце, поняла, что нужно Ренсому. — Она закрыла глаза. — Утром позвонила ему.

— И что сказала?

— Что встречусь с ним. Если он даст мне одну из кассет.

Пэйджит впервые помедлил в нерешительности:

— Ты просила вторую кассету?

— Да.

— Зачем ты купила пистолет?

— Потому что боялась, — просто ответила Мария. — Я не знала, что он будет делать, когда мы останемся одни.

Пэйджит внимательно разглядывал ее лицо.

— Накануне вечером ты пришла повидаться с нами. Впервые за восемь лет.

— Я хотела видеть Карло. — Теперь ее взгляд был более спокойным. — Это я предложила встретиться в Сан-Франциско. Была в замешательстве, не знала, что делать. Мне казалось, как ни странно, что встреча с Карло поможет мне.

— Каким образом?

— Поможет мне пройти все это. — Она опустила взгляд. — Если бы тебе и Карло суждено было узнать правду, какой смысл был держать тебя в неведении? Я хотела убедиться: есть ли вообще в этом какой-либо смысл.

— И убедилась?

— Увидев Карло, поняла, что он счастлив. И смогла принять решение. Потому что знала: смысл в этом есть. — Она закончила упавшим голосом: — Был, до сегодняшнего дня.

Пэйджит смотрел мимо нее, стараясь сохранять спокойствие, чувствуя, что все сильнее и сильнее сжимает в руке кассету. Отбрось эмоции, говорил он себе, хотя бы на время. Прежде всего ты должен знать правду.

— Что произошло, когда ты пришла к нему?

Мария продолжала смотреть в пол.

— Ренсом открыл дверь. Не сказал ни слова. Просто посмотрел на меня со странной улыбкой. На его лице было написано злорадство, но в нем чувствовалось и напряжение. Было ощущение, что я в каком-то ночном кошмаре. Он по-прежнему не говорил ни слова. Я положила сумочку — там был пистолет — на кофейный столик. Потом попросила включить запись. Ту, что на моей кассете.

— И он это сделал?

Она медленно кивнула:

— Когда я слушала это — свой голос, вопросы Стайнгардта, — нахлынули воспоминания о том, что я когда-то пережила. На него я смотреть не могла, а он положил руку мне на грудь, как когда-то Марси Линтон. — Она отвела взгляд. — И когда я не отбросила его руку, он понял, что мы договорились. Что уговаривать меня ему не придется.

Пэйджит ощутил пустоту в животе, он давно не ел. Чувствовал, что не в состоянии задавать вопросы.

— Заговорил он только тогда, — тихо продолжала Мария, — когда предлагал выпить шампанского. Потому что Лаура Чейз пила шампанское с любовниками. Перед тем как начать раздеваться. — Мария провела по векам кончиками пальцев. — Когда официант уходил из номера, я уже знала, что мне придется раздеваться перед ним. Поэтому попросила повесить табличку с просьбой не беспокоить.

Пэйджит молчал. Мария перестала плакать, казалось, ей не хватило слез на весь ее позор.

— Ренсом положил кассету между нами, — пробормотала она. — И смотрел, как я раздеваюсь. Когда я полностью обнажилась, он жестом приказал мне сесть на диван, лицом к нему. Потом заставил меня принять определенное положение. — Неожиданная вспышка гнева в ее голосе прозвучала отголоском ненависти. — Сказал, что хочет видеть все части моего тела, не называя то, что надо ему показывать. Потому что я должна слушать кассету, не отвлекаясь.

— Кассету Лауры Чейз, — тихо произнес Пэйджит.

Мария кивнула, глядя по-прежнему в сторону.

— Я должна внимательно слушать, а он будет рассматривать меня. И тогда я смогу проделать для него то, что Лаура Чейз делала для Джеймса Кольта. — Мария помолчала. — Потом он заставил меня выпить за Лауру Чейз.

Марию, кажется, снова трясло. Не принуждаемая задором или расчетом казаться лучше, чем она есть, Мария выглядела усталой и жалкой, как женщина, изнуренная лихорадкой. Повествование ее дошло до самых безжалостных подробностей, Пэйджит хотел правды, и она не собиралась ничего утаивать.

— Я сидела, слушая кассету: потерянным голосом Лаура Чейз рассказывала, что она делала для тех мужчин, что они проделывали с ней. С каждым новым описанным актом Ренсом улыбался мне и неторопливо ощупывал глазами мое тело. — Мария снова помолчала, ее голос уже охрип. — К тому моменту, когда запись закончилась, шампанское было уже выпито. Он по-прежнему почти ничего не говорил. Я сидела, видя, что он рассматривает каждую часть моего тела, рассматривает не торопясь. В этом была почти непреднамеренная жестокость, как будто он хотел убедиться, что интерес к моему унижению не ослабевает в нем. — Мария подняла голову. — Потом он улыбнулся, — тихо закончила она, — и стал перематывать пленку.

Она не спускала глаз с Пэйджита.

— Ему ничего не надо было говорить. Когда кассета была перемотана, я должна была встать перед ним и делать то, что делала Лаура Чейз. Я попросила его опустить шторы. «Опусти сама, — сказал он. — А я заодно посмотрю на тебя в движении».

Ее голос сделался равнодушным. Пэйджит понял, что это от безжалостной жестокости рассказа.

— Я подошла к окну. Внизу был город, люди шли по своим обычным делам. Какое-то мгновение я стояла и смотрела, желая быть одной из них, чтобы не пришлось, обернувшись, оказаться лицом к лицу с Марком Ренсомом. В тот момент Джон Хаслер и увидел меня.

Настроение ее снова изменилось, в словах, произносимых ровным голосом, был и потаенный страх, и скрытая ирония — Мария отрицала то, что видел Хаслер, но сам эпизод, когда Хаслер давал показания, был комичен.

— Потом я снова услышала голос Лауры и опустила шторы. Когда я повернулась, Ренсом остановил кассету. «Ты уже голая, — произнес он. — Когда включу магнитофон, начинай танцевать. Пожалуйста, повнимательней слушай Лауру». Он снова улыбнулся: «Пусть Лаура будет твоей учительницей».

Мария помолчала.

— Распоряжаясь, он старался казаться небрежным. Но я чувствовала, что он отчаянно волнуется — как будто, сделав неверное движение, я могу разрушить какие-то чары. До этого я удивлялась, стыдилась, сердилась. Теперь я боялась. Когда я стала двигаться перед ним, он вынул член. Я чувствовала себя куртизанкой. Танцевала, чтобы он у Ренсома был твердый, танцевала так, как это делала, судя по ее словам, Лаура. — Ее лицо залило краской. — Я делала то, что делала она, отчаянно стараясь быть такой, какой ее представлял себе Ренсом, пока не почувствовала, что во мне больше Лауры, чем меня самой. Это… как потерять душу.

— Почему ты выполняла его приказания?

Мария бросила на него исполненный гордости взгляд, взгляд, по которому он узнал ее прежнюю.

— Кассета, за которую он заставил меня танцевать, была губительна для Карло, — просто ответила она. — А кассета, которую я не просила, была губительна для меня. Я хотела заполучить обе.

— Но чтобы сохранить…

— Я была с ним наедине. — Мария неотрывно смотрела на Пэйджита. — Когда Марк Ренсом стоял, держа в руке свой член, и смотрел, как я танцую, я поняла, что он — безумец. И я боялась того, что будет со мной, если от моего вида его член не станет твердым. Продолжала слушать Лауру. Лаура щупала себя, и я щупала себя. А когда пришло время соскользнуть по стене, опуститься на пол и мастурбировать для Марка Ренсома, я сделала и это. — Голос ее стал бесчувственным, почти жестоким. — И это был не первый раз, когда женщина притворялась. Женщина моего века приучена быть актрисой для мужчин в чем угодно, и первыми нас учат этому матери. Это своего рода видовой навык, только он и нужен был мне тогда. И я была просто рада, что Лаура Чейз держала глаза закрытыми. Когда я почувствовала его член у себя во рту, знала, что смогла возбудить его. — Она помолчала. — Стала сосать, как Лаура на кассете.

Неожиданно Мария смолкла.

Подтянула колени, обняв, прижала их к груди. Пэйджит смотрел, как она сильно и мерно дышит: вдох, выдох и снова вдох, пока тело не перестало дрожать. Когда она подняла глаза, взгляд у нее был совершенно беззащитный, как будто упорное подавление чувств совсем обессилило ее. Влага на глазах была свежей.

— Тогда и произошло это, — спокойно сказала она.

Голос ее снова изменился. Стал печальнее и мягче — одно дитя человеческое жаловалось другому. На этот раз было видно, что она сделала непосильный выбор, ее душевная уязвимость не позволяла ей пройти все это. Пэйджит почувствовал что-то похожее на страх.

— Что произошло?

Ее глаза широко раскрылись, как будто она впервые поняла что-то.

— Когда я сосала, его член стал делаться мягким. Задыхающимся голосом он стал ругать меня, требовал, чтобы я сосала сильней. Ничего не помогало. — Смолкнув, Мария глубоко вздохнула. — Я подняла на него взгляд, мой затылок упирался в стену, его член все еще был у меня во рту. Он смотрел на него. Глаза были злыми и испуганными одновременно.

Снова помолчав, она заговорила тише:

— Когда наши взгляды встретились, его член выскользнул из моего рта. Он посмотрел вниз — член был уже сморщившимся. Я боялась отвести взгляд. Замерла, зажатая между стеной и Ренсоном, смотрела на его член. Он становился все меньше, пугая меня. Я все еще смотрела, когда Ренсом ударил меня. Я была ошеломлена, глаза заволокло слезами. Он снова ударил, посмотрел на свой член, снова ударил и опять посмотрел на свой член. Как будто от этих ударов он мог сделаться твердым. Крутанувшись, я выскользнула, комната вдруг показалась мне черной. Я поползла к кофейному столику. Все еще слышался голос Лауры, рассказывавшей, что они делали с ней. Этот голос заставил меня ползти проворнее. Когда оглянулась, он все еще смотрел на свой член. — В ее голосе послышалось изумление. — По его лицу текли слезы. Это остановило меня. Я встала на колени у кофейного столика, голая, и смотрела, как он плачет. Потом он увидел меня.

У Марии был остановившийся взгляд, казалось, она смотрела не на Пэйджита, а на Марка Ренсома.

— Ярость от унижения появилась в его глазах. Он смотрел на меня как зверь, с лицом, красным от ярости, брюки вокруг лодыжек. И не мог говорить от ненависти. Потом направился ко мне. Его брюки по-прежнему были приспущены, и двигался он какими-то рывками, почти звериными, как будто неудача лишила его всего, что было в нем человеческого. Потом снова поднял руку. — Ее голос наполнился внутренней силой. — Что-то первобытное было в этом — отсутствие всякого сдерживающего начала. Прежде он бил меня, чтобы снова стал твердым его член. Теперь собирался уничтожить. Взглянув друг на друга, мы оба поняли это. Я схватила свою сумочку…

Она проглотила комок, застрявший в горле: в тишине Пэйджит ясно представил тот взрывоопасный момент, когда патология Ренсома породила в Марии желание выжить.

— Мои пальцы одеревенели, я едва смогла вынуть пистолет. Когда я повернулась к нему с пистолетом в руке, все еще трясясь, он был футах в шести от меня. Глаза его расширились. — Она помолчала, вспоминая. — На мгновение он даже остановился. Потом снова пошел на меня. Он был до такой степени взбешен, что для него не существовало ничего, кроме стремления добраться до меня.

Ее речь стала отрывистой.

— Я все еще стояла на коленях. «Стой», — крикнула я. Он не остановился. Теперь он был уже в четырех футах. А я все не могла выстрелить. — Ее глаза закрылись. — Потом он назвал меня никудышной кошелкой. И сразу же во мне вспыхнула такая ненависть! Может быть, я как-нибудь смогла бы противиться ему — брюки мешали ему двигаться быстро. Может быть, я могла выстрелить в ногу. И ничего бы не было. — Замолчав, Мария покачала головой. — Но это надругательство, эти оскорбительные слова — все это сделало меня такой же, как он сам.

Помолчав снова, она произнесла медленно и отчетливо:

— Единственное, чего я хотела, — убить Марка Ренсома. Мои руки перестали трястись. Он был в четырех футах от меня, когда я выстрелила ему в сердце.

От спокойствия в ее голосе Пэйджиту стало не по себе. Она смотрела мимо него.

— Он не упал, а остановился. Его глаза сделались невидящими. Опустился на пол. Лицо стало печальным, немного озадаченным. Потом он скрючился на полу. На его глаза снова навернулись слезы. Последнее, что он делал, — бормотал единственное слово. — Изумление было в голосе Марии. — «Лаура». Он шептал имя «Лаура». Ни кровинки не было в его лице. Я знала, что он умер раньше, чем упал на спину. Неожиданно я оказалась одна. Пыталась осознать произошедшее. За мгновение до этого Марк Ренсом мог убить меня. А теперь он был трупом с брюками, приспущенными на лодыжки. — Удивление снова звучало в ее голосе. — Я сидела рядом с ним, голая, в чужом номере, на кофейном столике лежала кассета, полная секретов.

Пэйджит попытался представить это. Но слишком все перемешалось — шок, страх, стыд и изумление, — чтобы можно было понять, как это получилось. Он невольно посмотрел на кассету в своей руке.

Мария проследила его взгляд.

— Я убила человека, — медленно произнесла она. — Моя кассета могла бы пролить свет — почему. Но как без кассеты объяснить выставленный для обозрения детородный орган? Или без кассеты Лауры Чейз? Я сразу поняла это, несмотря на шок. Я была как при анестезии, но в полном сознании. На самом деле никакого плана у меня никогда не было. Мысли приходили спонтанно, хаотично. Единственной зацепкой было то, что я пришла сюда ради кассеты и теперь должна была спрятать ее.

Голос ее был слаб и равнодушен. Было впечатление, что, действуя когда-то в состоянии наркотического опьянения, она пыталась теперь восстановить последовательность событий, которые смутно помнила и суть которых едва понимала.

— Все это казалось слишком трудным, — говорила она. — В какое-то мгновение я хотела даже отказаться от борьбы и рассказать все как было. Но потом подумала о Карло. — Она помолчала. — И о себе, конечно.

Слез больше не будет, подумал Пэйджит. Она слишком истощилась в проявлении своих чувств, а может, была уже в состоянии с ними справиться. Больше ей нечего было скрывать.

— Наконец я заставила себя посмотреть на Ренсома. Он лежал, открыв рот, распластавшись на спине, и было впечатление, что смерть настигла его в тот момент, когда он одевался. И тогда первая мысль пришла ко мне: если Ренсома оставить в таком положении, я ничего не смогу объяснить. Я не могла бы объяснить, почему он был полуголым или почему я была голой. Не говоря уже о том, почему он заслужил смерть. Помнится, я разозлилась. То, что он делал со мной, было не просто осквернением моего тела — осквернением моей личности. А теперь я даже не могла рассказать об этом. Он осквернил меня, думала я. Он заслужил смерть, говорила я себе, — то, что делал он, хуже, чем изнасилование.

Мария снова переживала тот момент — в ее голосе появилась радость от того, что она нашла выход.

— Изнасилование, — продолжала она, — это почти то же, что и шантаж в целях принуждения к половому акту. И это было бы единственным приемлемым объяснением. Но как он мог заманить меня сюда, рассуждала я дальше. Ведь он насильник, а не шантажист. И тогда я вспомнила, что он писал книгу о Лауре Чейз. Ну конечно же, подумала я, за этим ты и пришла. За материалом. Послушать кассету, которая у него есть. Это было все равно что написать пьесу. Которая объяснит мое появление здесь, кассету Лауры, магнитофон. А когда посмотрела на него, вспомнила его патологию, то поняла: кассета Лауры поможет объяснить, почему он был раздетым.

Несмотря на охватившее его тяжелое чувство, Пэйджит почувствовал что-то похожее на восхищение.

— Тогда ты перевернула его, — мягко заметил он. — Потому что насильник должен был быть на тебе.

Мария встретилась с ним взглядом, потом подтвердила:

— Он был тяжелым — чтобы перевернуть его, пришлось подсунуть под него руки. Тогда-то я и расцарапала ему ягодицы и сломала ноготь.

Пэйджит коснулся ладонью лба.

— А я настаивал на том, что это санитары.

— Шарп сказала, что я сделала это, чтобы создать видимость борьбы. Я не настолько хладнокровна. Я с омерзением прикасалась к нему.

У Пэйджита закрылись глаза, он слышал нотку стыда в ее голосе.

— Когда он оказался на боку, я толкнула его. Он распластался на полу, как тряпичная кукла, с той проворностью, которой не было в нем живом, лежал задом кверху. — Она помолчала, потом добавила с изумлением: — Взглянув на него, я поняла, что моя история выглядит теперь вполне правдоподобно. И тогда почувствовала прилив бешеной энергии. Не переживай, сказала я себе, действуй. Но как действовать, я не знала. — Ее речь замедлилась, как будто она снова о чем-то задумалась. — Конечно же, он не сунул мне. Тогда я попыталась представить себе, что может делать насильник перед тем, как войти в жертву, и стала создавать видимость того, что все это было на самом деле.

Пэйджит представил ее голой над телом Ренсома: полубезумной и все же целеустремленной, пытающейся найти путь, ведущий к свободе, а не в тюрьму. Он открыл глаза.

— Ты расцарапала себя.

— Да. И порвала колготки. Совсем не подумала о том, что волокна попадут под ногти.

Пэйджит попытался представить себе ход ее мыслей тогда — с отчаянным поиском выхода, при скромных познаниях в методах полицейского расследования. Спокойно произнес:

— Были еще кассеты.

— Я помнила. Но была больше не в состоянии думать. Пока не оденусь. — Она казалась смущенной. — Странно как-то было. Он многого лишил меня. Но в одежде я больше была собой. Марк Ренсом же лежал голый. Я подошла к кофейному столику и взяла кассету. Стояла, сжимая ее в руке. Где-то была другая кассета, которая могла погубить мою жизнь. Но та, которую держала я, могла погубить жизнь Карло и твою. — Помолчав, добавила спокойно: — Теперь надо было избавиться от нее. Можно будет сказать им, что я здесь только из-за Лауры Чейз, и надеяться, что они никогда не найдут ту, другую кассету. Один за другим я перебрала все возможные варианты. Я не могла выбросить кассету в окно. И если бы я попыталась спустить пленку в унитаз, она могла застрять. Стала посматривать на часы, пытаясь усмирить подступающее отчаяние. И потом, опять же в отчаянии, вспомнила почтовый ящик в коридоре.

Мария заговорила быстрее:

— Уже почти обезумев, бросилась искать конверт. Слишком спешила, чтобы думать об отпечатках пальцев. Слишком была охвачена паникой, чтобы посмотреть прежде всего там, где конверты, скорее всего, могли быть, — в письменном столе. До него добралась в последнюю очередь. Когда выдвинула ящик стола, увидела конверты, а рядом с ними — еще одну кассету. Подумала, что это, наверное, моя вторая кассета, что Ренсом слушал ее. Но точно я не знала, в системе нумерации Стайнгардта не разбиралась. Прослушать ее не было времени. Я просто схватила ее. В ящике стола была ручка, но я не могла воспользоваться ею — теперь я уже помнила об отпечатках пальцев. Неожиданно поняла, как глупо поступила. Если адресую бандероль себе, то полиция, арестовав меня, найдет ее раньше меня. — Она смолкла, перевела дух. — И потом вспомнила о более важном. Не было марок. Меня уже трясло. Я попыталась представить себе судьбу этого конверта, попавшего к почтовикам без адреса и марок.

Мария смолкла, потрясла головой.

— И единственное, что мне представлялось, — почтовый служащий, ленивый и небрежный, выбрасывающий кассеты, поскольку неясно, кто их послал и кому их получать. — Мария грустно улыбнулась. — И все же я решила вручить судьбу Карло в руки правительства. Мне и в голову не приходило, что его судьба стала и судьбой Линдси Колдуэлл.

Пэйджит молча смотрел на кассету в своей руке. Она заметила это и отвела взгляд.

— Я опустила их в почтовый ящик, — тихо сказала она. — За мгновение до того, как этот напыщенный банкир вышел из лифта. Вернувшись в комнату и закрыв за собой дверь, я уже знала, что времени прошло слишком много. У меня не было полноценной версии. Только фрагменты. — Она снова помолчала. — Когда позвонила по 911, все, на что могла надеяться, — это мои собственные способности. А как ты любил повторять, они у меня более чем скромные.

С минуту Мария молчала. Потом снова взглянула на него.

— И конечно, — тихо выговорила она, — у меня был ты.

Он взглянул ей в глаза.

— Почему? — спросил он. — Потому что ты можешь манипулировать мною?

— Ты недооцениваешь себя, Крис. Ты самый великолепный адвокат из всех, кого я знаю. И я рассчитывала на то, что ты любишь Карло. — Пэйджит видел ее нерешительность, взгляд ее стал вопросительным. — Я знала, что ты будешь оберегать кассеты лучше, чем кто-либо. И если, не дай Бог, ты когда-нибудь прослушаешь их, ты сделаешь все, чтобы они никогда не попали к Карло.

Пэйджит долго смотрел на нее.

— Пятнадцать лет назад, — произнес он наконец, — я не был уверен, что Карло — мой сын. Но когда он стал жить со мной, меня это уже не занимало. Я был просто счастлив. — Его голос смягчился. — Я мог бы разочароваться в жизни, и ты отчасти тому виной. Но у меня, по крайней мере, есть сын.

Эти спокойные слова повергли ее в отчаяние. Она ссутулилась, отвернулась.

— Откажись от моей защиты, Крис. Тебе не надо приходить завтра в суд.

— И ты думаешь исправить этим положение? Когда я уже все знаю? Когда у меня эта кассета? — Помолчав, он медленно закончил: — Это все равно что объявить всему миру, что ты виновна.

Она устало пожала плечами:

— Не думаю, что это хуже, чем жить со всем этим. Наверное, я на самом деле виновна. Потому что никогда не буду знать, надо ли было убивать его.

— И я тоже, если уж на то пошло.

Она выпрямилась, как бы собираясь с духом.

— Я лгала тебе. Поэтому ты мне ничем не обязан. Об одном прошу: никогда не говори Карло о том, что знаешь. — Она посмотрела ему в глаза, сказала с мольбой в голосе: — Если хочешь, я признаю себя виновной. Но уничтожь эту кассету, Крис. Пожалуйста.

Пэйджит смотрел на нее, не отвечая. Потом встал:

— Ты не вправе просить меня о чем-либо, Мария. Можешь только надеяться.

И, решительно повернувшись, вышел.


4


— Как дела, папа?

Карло стоял в дверях библиотеки. Он старался говорить беззаботно, но Пэйджит отметил, что у него рассеянный взгляд, как у человека, который провел много времени в раздумьях, да и голос у него был слишком спокойный. Пэйджиту не хотелось смотреть на него.

— Я очень устал. — Пэйджит повертел в руке бокал с вином. — И мне надо многое обдумать.

В голосе его не было радушия, и у него не было желания проявлять его. Он не знал, как себя вести: успокаивать Карло сейчас было выше его сил, лгать, придумывая что-то, он был не в состоянии. Все, что требовалось ему от кого бы то ни было, — чтобы от него ничего не требовали.

Но Карло не знал этого. Он вошел в комнату, щелкнул выключателем люстры.

— Без света эта комната какая-то жутковатая.

Сделав глоток, Пэйджит заметил:

— Я сам в состоянии найти выключатель.

Карло помолчал, как будто пытаясь понять его настроение. Тихо спросил:

— Думаешь, она виновата?

Пэйджит не обернулся.

— Тебя, Карло, это интересует, а я ею сыт по горло.

— Боже мой! — Карло повысил голос, и слова прозвучали с неожиданным напором: за легковесностью юности угадывалось что-то новое. — Почему ты так ненавидишь ее? Что она тебе такого сделала?

Гневный тембр, которого Пэйджит никогда прежде не замечал у Карло, оживил в душе воспоминание: так же говорил и Джек Вудс в тот последний вечер, когда они стояли лицом друг к другу и между ними была Мария Карелли — их любовница. Эта мысль заставила Пэйджита обернуться к Карло.

Вид мальчика испугал его. Он как будто стал старше, у него был орлиный нос человека, которого Пэйджит презирал, а эти голубые глаза совсем не походили на его, Пэйджита, глаза.

«Как я не замечал этого раньше?» — подумал он.

— Потому что, как она всегда говорила, — ответил он Карло, — я бесчувственный ублюдок.

Мальчик смотрел на него, не узнавая.

— Ты думаешь, что она виновата.

Виновата бесконечно, промелькнуло в голове Пэйджита. Виновата в том, что вот перед ним сын, и это больше не его сын, и все же он сердится сыновьим гневом.

— Я тебя сюда не звал, — произнес Пэйджит. — Что тебе нужно от меня? Чтобы я рассказывал тебе, какая она чудесная?

Карло покраснел:

— Почему ты сердишься на меня? Ни о чем я тебя таком не просил.

Пэйджит усмирил свое раздражение, сделав глубокий и долгий выдох.

— Знаю, что не просил, — проговорил он бесцветным голосом.

Карло смотрел на него.

— Вчера в суде ты был застигнут врасплох. Но она здесь ни при чем.

— Я ее и не обвиняю. Просто меня тошнит от людей, которые все хотят переложить на меня.

У Карло окаменело лицо:

— Как я, например?

— Как твоя мать. У меня такое ощущение, что я всю жизнь расхлебываю ее неприятности. — Пэйджит снова понизил тон. — Все это достаточно сложно и очень личное. Ты не поймешь.

— Расскажи, попытаюсь.

— Нет, — мягко сказал Пэйджит. — Благодарю тебя.

— Ты не хочешь переложить это на меня. — Голос Карло был груб. — Ты думаешь, что ты один? Мне тоже непросто, ты знаешь. Она — моя мама, а я должен жить с тобой.

— Извини, я очень переутомился, — вежливо ответил Пэйджит. — Ты предпочел бы не жить здесь?

Карло засунул руки в карманы.

— А ты предпочел бы, чтобы я ушел?

Он произнес это дрожащим от обиды голосом.

— Я не хотел этого разговора. И сейчас не хочу его.

Карло отвернулся.

— Я просто хотел поговорить с тобой. Можно было говорить о чем-то другом.

В голосе Карло была просительная интонация. Пэйджит вдруг увидел перед собой не Джека Вудса, а забытого всеми семилетнего мальчика.

— Извини. Этот случай измучил меня. Кажется, сверх всякой меры.

Карло посмотрел на него глазами Джека Вудса:

— Марк Ренсом был неприятным типом.

— Дело не в Марке Ренсоме.

— Тогда что у тебя с ней?

— Прошлое.

— Пятнадцать лет — достаточный срок, чтобы забыть все плохое. У нее больше нет ненависти к тебе.

— Ничего ты о нас не знаешь, Карло. Я напрасно взялся за это. Наверное, будет лучше, если Мария найдет себе другого адвоката.

Карло удивленно смотрел на него:

— Сейчас?

— Да.

— Но ты не можешь так поступить. В последний день!

Пэйджит снова взглянул ему в глаза:

— Мы уже обсудили это с ней. Она предоставила решать мне.

Карло молчал, стараясь понять, что за этим скрывается.

— Что же это такое, чего я не знаю?

Лгать было бесполезно.

— Много всего.

Карло сел. Спросил тихо:

— Она созналась в убийстве?

Бессмысленный разговор, подумал Пэйджит: убийство Марка Ренсома никак не влияло на отношения между ним и матерью Карло.

— Она убила его, — ответил Пэйджит. — Вопрос был в том, убила ли она его в целях самозащиты.

— «Был»… Значит, ты уже не думаешь, что она невиновна?

Вопросы раздражали Пэйджита — его больше не занимало, сам ли Марк Ренсом виноват в своей смерти. Но была лишь одна возможность объяснить это Карло — сказать правду: твоя мать лгала сенату. Она лгала и на этом процессе. Я покрыл ее ложь пятнадцать лет назад и завтра — если все еще буду ее адвокатом — снова буду покрывать ее ложь. И, кстати, ты не мой сын. И вообще я считаю, что она слишком много лжет.

— Я не думаю, что она планировала убийство, — устало произнес Пэйджит. — Дело в другом — сомневаюсь, что смогу хорошо защищать ее. Она тоже так считает.

— Из-за истории с этим психиатром?

— Нет. Из-за нас самих.

— Из-за нас, — повторил Карло. — О чем-нибудь она тебя когда-нибудь просила? Ты вот сидишь, рассказываешь мне, какой она всегда была для тебя обузой, но ведь ее никогда и близко возле нас не было. А теперь, когда она попала в такую беду и действительно нуждается в твоей помощи, ты говоришь, какая она плохая.

Пэйджит встал:

— Черт возьми, я не собираюсь обсуждать это.

— Мы будем обсуждать это. — Карло поднял к нему лицо, его голос дрожал. — Ты прогнал ее, так? Она всегда была здесь нежеланной гостьей.

— Прекрати, Карло. Сейчас же прекрати.

— У меня никогда не было мамы, потому что ты не хотел, чтобы она у меня была. Ты хотел, чтобы я принадлежал только тебе. Теперь, когда я снова могу потерять ее, ты и пальцем не хочешь пошевелить. — Карло помолчал, вздохнул и заговорил медленнее. — Я всегда уважал тебя. Но теперь вижу, какой ты эгоист. Ты говоришь, что тебя тошнит от мамы? Так вот, меня тошнит от тебя.

Пэйджит сжал кулаки, окаменев от обиды и ярости.

— Ты не имеешь права так говорить, Карло! Ты и представить не можешь, как мало у тебя на это прав!

Лицо Карло исказилось от гнева:

— Не кричи на меня. Кто ты такой, чтобы так разговаривать со мной?

Резким движением Пэйджит схватил бокал с вином. Бледное лицо мальчика было в трех футах от него. Неожиданно Пэйджит повернулся и швырнул бокал в пальму за окном.

Когда зазвенело разбитое окно, Карло вздрогнул, но не пошевелился.

— Тогда не разговаривай, — тихо бросил Пэйджит и ушел из дома.


Фары автомобиля Терезы Перальты прорезали тьму.

Пляж был пустынен. Полная луна отдавала океану чуточку своего света — серебро на обсидиане, — мерцающего на некрутой волне. Но песок был беспросветно черным, словно пропитанным нефтью. На кромке пляжа, ярдах[41 - Ярд равен 0,9144 метра.] в ста от себя, Терри увидела фигуру человека, устремившего взгляд в океан.

Машин поблизости не было. Она остановила свой автомобиль там, где кончалась дорога, вышла. Человек оглянулся на звук хлопнувшей дверцы.

Она пошла к нему. Песок податливо расступался под подошвами. Ночь была тепла, она ощущала лицом легкое касание бриза. С тихим шорохом набегали на берег волны.

Мужчина стоял, выжидал, как будто не зная, кто она. Руки он держал в карманах и выглядел на фоне лунного света очень юным и одиноким. Подойдя ближе, она увидела, что он не переоделся после процесса — рукава рубашки были закатаны, узел галстука ослаблен, воротник расстегнут. Он казался слишком молодым для той жизни, которую уже прожил, и для тех переживаний, которые жизнь ему уготовила. Единственное, чего ей хотелось сейчас, — поддержать его.

Она остановилась в двух футах от него, глядя снизу вверх.

— Как все перемешалось, — сказал Кристофер Пэйджит.

Терри кивнула. После многочасовой бесцельной езды по автомобильным дорогам он позвонил ей из машины якобы для того, чтобы объяснить, почему долго не давал о себе знать. По его скупым словам, сказанным равнодушным тоном, она поняла, что Пэйджит чувствует себя совершенно потерянным.

— На этот пляж я приезжаю, — заметила она, — когда становится невмоготу. Но ни разу не была здесь ночью.

Пэйджит смотрел на нее.

— Были проблемы с Ричи?

Терри задумалась. Это она, не Пэйджит, предложила встретиться; но не время сейчас рассказывать о ее отношениях с мужем, и, возможно, никогда такое время не наступит. Лучше всего сказать просто, что тот не очень возражал, не объясняя причину: Ричи начал беспощадную кампанию, чтобы удержать ее. Цитирует всякую нравоучительную литературу, взывает к ее семейному чувству, убеждает, что семейный корабль можно подлатать, если она будет стараться так же, как старается он. Это порождало в ней ощущение усталости и вины за умершие чувства. Она поняла, что, выйдя из-под влияния Ричи, заставила его изменить позицию. Теперь уже он добивался второго шанса, который Терри вовсе не спешила ему предоставить. То, что он отпустил ее без возражений, было его новой тактикой: Терри чувствовала, что когда он снова привяжет ее к семье — он добивался второго ребенка, — Кристофер Пэйджит станет мощным оружием в его руках.

— Ричи все правильно понимает, — отозвалась она. — Он знает, что у нас много работы.

Она помолчала, заглянула Пэйджиту в глаза:

— Ведь у нас много работы?

Он устало пожал плечами:

— Не знаю.

— Что случилось, Крис?

Пэйджит не ответил. Отвернулся, руки по-прежнему в карманах, пошел вдоль кромки воды. Терри поняла, что ей нужно идти с ним; они шли молча, где-то, у самых их ног, плескалась вода, за спиной оставался мост Золотых Ворот с одинокими огоньками автомобилей, двигавшихся по нему. Слева был скалистый склон холма, еще выше сбегали к воде украшенные лепниной дома — именно такими представляла Терри города на холмах Италии. Пэйджит, казалось, ничего не замечал, он был погружен в молчание; начав говорить, смотрел на полоску песка перед собой.

Говорил он около часа.

Рассказал ей все — монотонным голосом, не щадя ни себя, ни других. Когда закончил и они повернули назад, к Золотым Воротам, Терри почувствовала себя обессиленной.

— Что вы собираетесь делать?

— Не знаю. Как будто что-то рухнуло. Не знаю даже, с чего начать.

Мгновение Терри смотрела на него.

— Это несправедливо, Крис. По отношению к вам.

— Вы имеете в виду Карло?

— Все.

Пэйджит устало пожал плечами:

— Карло ничего не знает. И если я захочу сочувствия и справедливости, то искать ее надо теперь в другом месте. Это теперь территория Марии.

Терри пошла с ним рядом.

— Она — его мать, Крис. Когда нет одного из родителей, ребенок привязывается к тому, кто позволяет ему забыть об этом. Видимо, так и у Карло.

Пэйджит снова пожал плечами, как бы сбрасывая с себя эту неприятность:

— Ростом Господь большим наделил, а разумом — малым. В таком случае, почему бы и не Мария?

Он хотел казаться фаталистом, но в голосе его звучали усталость и горечь. Она ждала, что́ он скажет еще.

— Восемь лет расспросов, — произнес он наконец. — Но по-настоящему мы ни разу не говорили о его матери или о том, почему он живет со мной. И сегодня прорвало. — Он помолчал и закончил, понизив голос, как будто выносил приговор самому себе: — Боже мой, какой же я был дурак.

Терри придвинулась к нему.

— Вы ничего не можете сделать, чтобы изменить прошлое, — сказала она успокаивающим голосом. — Теперь мне бы очень хотелось, чтобы я никогда не находила эти кассеты, но уже ничего не сделаешь. Так и вы ничего уже не можете изменить в том, что ждет нас завтра.

Пэйджит смотрел в сторону.

— Боже, как бы мне хотелось это сделать.

— Но это невозможно. Вам придется иметь дело и с Карло, и с Марией. Но вначале надо примириться с собой. И все, что бы вы завтра ни сделали, послужит этому.

Он отвернулся от нее, обратив лицо к океану. Не отстранял ее — обращался к своим мыслям. Терри смотрела на него, на его фигуру на фоне лунного света и черной воды. Почувствовав подходящий момент, подошла к нему.

— Вы почти двадцать лет были адвокатом. Адвокаты — это те, кто защищает своих клиентов.

Пэйджит не обернулся.

— Я не был ее адвокатом, — ответил он, — когда лгал сенату.

— Но вы теперь ее адвокат, Крис. Да, Мария не говорит Кэролайн правды, но то, что она рассказывает, по крайней мере, не дальше от правды, чем версия Марни. — Она помолчала. — То, что Мария сделала с Ренсомом, не было убийством. Она была избита, унижена и очень сильно напугана — возможно, близка к тому, чтобы сломаться. То, что сделала она, находится где-то между непредумышленным убийством и самозащитой, и сомневаюсь, что даже Мария может с этим точно определиться.

Она заговорила убежденней:

— Думайте о ней как о клиентке, если сможете. Что должна вытерпеть женщина перед тем, как убить мужчину в целях самообороны? Должна ли она знать наверняка, что он убьет ее? Я считаю: того, что он сделал, и того, что он намеревался сделать, более чем достаточно.

— Она лгала, Терри. Как всегда.

Терри ответила не сразу.

— А как вы думаете: лжет она Кэролайн или вам? Потому что, если ее грех лишь в том, что она лжет, защищая себя в суде, вы первый должны знать: клиенты всегда так делают. И это только ваш грех, если вы в этом соучаствуете.

— Вы знаете, что это не так.

— В таком случае, этической проблемы не существует. Значит, можно приводить свои доказательства либо доказывать их отсутствие у Шарп.

— И снова покрыть ложь Марии.

— Вы можете избежать этого, Крис, выйдя из игры. Вы имеете на это право. Но, если вы так поступите, она проиграла не только эти слушания. Присяжные подумают: вы устранились из-за того, что она действительно виновна в убийстве. И как бы она ни была неприятна мне, я не думаю, что это так и есть.

— Мне просто трудно браться за это.

Терри задумалась.

— Она по-своему пыталась защитить вас. По крайней мере, от Ренсома. — Она пристально посмотрела на Пэйджита. — Думаю, большинство людей, которых вам пришлось защищать, были гораздо больше виновны, чем Мария. Если вы откажетесь от ее защиты, значит, вы примете сторону обвинения. Этого вы хотите?

Пэйджит молча нагнулся и поднял с песка деревяшку. Повертел ее в руках. Потом, как бы пробуя ее способность к полету, медленно развернулся и забросил в море.

— Я не за Марию беспокоюсь, — тихо вымолвила Терри. — За вас.

Он обернулся и посмотрел на нее. В полутьме женщина не видела выражения его лица.

— Сегодня вечер четверга, — продолжала она. — В пятницу утром вы проснетесь, и начнется ваша жизнь с тем, что вы узнали. Но жить придется и с тем, что вы сделаете. И вам надо будет смотреть в глаза и Марии, и Карло.

— Не знаю, что делать. — Его голос был ровен и спокоен. — Действительно не знаю.

Она придвинулась к нему, коснулась его рубашки кончиками пальцев.

— Вы можете быть там не ради Карло. Каково вам будет потом, если вы откажете Марии в защите? А если вам и Карло захочется быть вместе, после того как вы бросите Марию, это будет очень трудно. Или просто невозможно.

— Ах, Терри…

Голос Пэйджита, тихий и отчаянный, смолк. В лунном свете лицо его казалось невыразимо печальным.

— Карло любит вас. Он ждет от вас действий. Плохо это или хорошо, но вы из тех, от кого ждут действий. — Она задумалась, подыскивая убедительные слова. — Это, наверное, несправедливо, Крис, но Карло сказал вам правду, как он ее понимает. Хуже того, что вы оставите его мать без помощи, может быть только одно: вы расскажете ему все, чтобы оправдать себя в его глазах.

Пэйджит не ответил. Терри потянулась к нему, коснулась его лица.

— С этим надо покончить, Крис. — Голос ее был тих, но ясен. — Еще один день побудьте самим собой, а потом выбирайте, каким вам быть.


5


На следующее утро Пэйджит и Карло молча ехали во Дворец правосудия.

Пэйджит не спал всю ночь. Солнце било ему в глаза, он выключил радио, чтобы не слышать этих бодрых утренних голосов. За безмолвием Карло — Пэйджиту было больно от того, что он уже больше не мог думать о нем, как о сыне, — угадывались напряжение и раздраженность. Пэйджит не сумел бы сказать, был ли Карло расстроен их ссорой и своей ролью в ней, или он просто боялся, что этот разговор укрепит желание Пэйджита отказаться от защиты его матери, либо это был у него определенный поведенческий рефлекс. Не спросил Карло и о том, что Пэйджит собирается делать.

Да Пэйджит и не знал бы, что ответить ему. В перепадах настроения наступил отлив, он не был уверен в себе, и ему вряд ли удалось бы внушить уверенность другому. Никогда прежде не было у него этого чувства потери.

Когда они подъехали ко Дворцу правосудия, он взглянул на профиль сидящего рядом с ним мальчика. Тонкое лицо Карло с годами становилось все более красивым, но смотрел он мрачно — окидывал взглядом магазины, автостоянки и тротуары, как будто искал что-то, но не находил. Такое знакомое лицо, подумал Пэйджит, и уже такое чужое.

Это было похоже на смерть одного из родителей. Когда умерла его мать, а спустя некоторое время — отец, Пэйджит почувствовал: мир изменился, но ни понять суть этого изменения, ни вернуть мир в прежнее состояние не мог. Они оставили ему немного денег, научили здраво мыслить, и именно они определили его жизненные критерии, потому что были первыми людьми, которых он старался любить и любил всю их жизнь, именно они заставили его особенно глубоко задуматься о природе любви, о пределах понимания, о проклятье смертности.

Теперь у него был Карло. Он был уверен в себе и Карло больше, чем в своих родителях, у него была та уверенность взрослого, который сделался отцом, хорошо усвоив уроки, полученные им, когда он был сыном. Он и Карло как бы возвращали долг его, Пэйджита, прежней семье, путем, который представлялся ему таинственным: его отцовство было знаком понимания, который он посылал своим родителям, когда ничего иного для них уже не мог сделать. Но тогда он верил, что его родители и Карло — родственники.

Было невероятно трудно, почти невозможно, смириться с тем, что последний из рода Пэйджитов теперь он сам. Или с тем, что его попытка воздать должное прошлому и самые сокровенные надежды на будущее — его самые тщеславные надежды — связывались с сыном Джека Вудса и Марии Карелли.

И все же Карло был здесь, сидел рядом с Пэйджитом, как все последние восемь лет.

Карло смотрел на улицу, как на окопы передовой, слишком изрытые бомбежкой, чтобы оставалась хоть какая-то надежда. Мария прибыла одна; когда они припарковались и вышли из машины, Пэйджит понял, что мальчик ищет мать.

Поднимаясь по лестнице, Пэйджит и Карло протискивались сквозь толпу журналистов. Репортеры теснились, суетились неимоверно, их открытые рты и бесцеремонные вопросы напоминали Пэйджиту пьяных в баре, требующих к себе внимания, пренебрегающих вашим желанием побыть в одиночестве. Как и вчера, вопросы касались в основном доктора Бэса и намерений Пэйджита. Как и вчера, Пэйджит не отвечал. Они его больше не заботили.

Он замечал только одного человека — Карло.

Мальчик молчал, иногда поглядывая на него, когда они продирались сквозь толпу. На этот раз он ничего не сказал журналистам в защиту своей матери. Пэйджит понял, что Карло просто страшно протискиваться сквозь репортерский заслон. Его расстроила пришедшая в голову мысль: последние восемь лет его жизни были посвящены тому, чтобы помочь Карло обрести доверие к жизни и чувство безопасности в ней. Заставлять мальчика тревожиться и беспокоиться означало для него извращать свой самый глубинный инстинкт; он почувствовал себя виноватым, потом разозлился на Марию.

Зачем он здесь?

Недели, что прошли после смерти Ренсома, изменили его. Они ждали лифт, и он вспоминал, как ехал в лифте с Марией в тот вечер, когда полицейские привезли ее сюда, потом вспомнил их встречу с журналистами, бывшую, казалось, всего лишь несколько мгновений назад. Теперь он чувствовал себя другим человеком: когда они шли по коридору, он вспоминал о своем первом появлении здесь, в тот день, когда требовал этих слушаний, и воспоминание это было уже как сон. Входя в зал суда, он жалел о том, что ему приходилось бывать здесь раньше.

Все уже были на месте. Репортеры, лица которых примелькались ему за прошедшие недели, Терри, спокойно сидевшая со своим блокнотом, как будто и не было их вчерашнего разговора на пляже. Вчера вечером она пыталась помочь ему, обращаясь к его сердцу, сегодня она будет помогать ему в адвокатских делах.

Рядом с ней была Мария.

Они ни разу не разговаривали с тех пор, как он ушел из ее номера. Она обернулась — смотрела, как он подходит. Лицо Марии выражало спокойствие, но за спокойствием угадывалась настороженность, и Пэйджит вспомнил: так она смотрела, когда он входил в зал сенатских слушаний, и она не знала, что он будет говорить и делать. Однако, приблизившись, Пэйджит увидел и разницу — в ее лице читалась какая-то покорность судьбе. Она едва заметно пожала плечами, как бы показывая, что готова ко всему и что ее теперь все это мало волнует.

Он сел рядом с ней, не говоря ни слова. Она отвернулась. Словно давая ему сосредоточиться. Но он почувствовал, что в глубине ее души — и затаенный стыд, и робкая просьба о прощении.

С минуты на минуту должна была выйти Кэролайн Мастерс, все ждали ее появления.

Сидевшая за столом обвинения Шарп застыла в боевой готовности. Чувствовалось, что она перед самым важным в ее практике делом; странно, подумал Пэйджит, не ощутив в себе той же готовности, — прошедшие двадцать четыре часа совершенно изменили его. Он больше не чувствовал себя ни адвокатом, ни даже самим собой.

Позади Шарп он увидел Маккинли Брукса.

Окружной прокурор сидел со скромным видом. Пэйджит не видел его с той поры, как Мария отвергла предложение о соглашении между нею и прокуратурой, — исключение составлял лишь день, когда мисс Линтон давала показания. Пэйджит знал, какой расчет привел Брукса сюда: прочувствовать настроение зала, настроение судьи Мастерс и суммировать это с тем, что он узнал о настроении начальства округа, о настроении в других округах. Брукс сидел, сложив руки на животе, непостижимый, как Будда; поймав взгляд Пэйджита, улыбнулся ему, но глаза его не улыбались… Ставки слишком высоки, подумал Пэйджит, чтобы рассчитывать на симпатию Брукса.

— Всем встать, — крикнул помощник судьи, и Кэролайн Мастерс заняла свое место за столом.

Она тоже изменилась. В начале слушаний Кэролайн Мастерс начинала день с оживленным видом, ее взгляд выражал внутреннее довольство и интерес к жизни, она была в расцвете своих сил и возможностей, но теперь, кажется, эти возможности и силы были уже на исходе. Она как-то замкнулась в себе: лицо стало угрюмым, выражение его выдавало внутреннюю сосредоточенность. Пэйджит уже не мог читать ее мысли, как читал мысли Маккинли Брукса.

Он ожидал от судьи Мастерс вводного слова, в котором она, со свойственной ей язвительностью и склонностью к сдержанному юмору, сказала бы о том, какую аргументацию ждет от сторон. Но она не сделала этого. Кивнула Шарп, потом Пэйджиту, сказала просто:

— Дело чрезвычайно ответственное. Рассчитываю, что вы сделаете все, чтобы помочь мне.

И это было даже лучше длинного вступительного слова. Взойдя на подиум, Шарп выражала своим видом почтительность, говорила тихим голосом:

— В окружной прокуратуре это дело рассматривается как весьма ответственное, оно вызвало у нас глубокие раздумья. Мы отнеслись к проблемам, с ним связанным, вдумчиво, с высокой ответственностью, достаточную меру ответственности мы намерены проявить и здесь, сегодня.

Пэйджит отметил про себя, что первые фразы Шарп произведут должный эффект — она уловила настроение судьи и не стала подчеркивать бесспорность своих позиций. Он убедился, что изменилась не только Кэролайн Мастерс.

— Мария Карелли, — тем же тихим голосом произнесла Шарп, — убила Марка Ренсома. Она давно признала это. Пока она не может доказать, что это убийство совершено в целях самозащиты, его следует рассматривать как уголовное преступление.

Странно, подумал Пэйджит: именно это он говорил Карло в начале их ужасного — возможно, рокового — спора. Обернувшись, он увидел боль, запечатлевшуюся на лице мальчика, как будто тот слышал целый хор обвинителей, выстроившихся напротив его матери.

— Как известно, — продолжала Шарп, — мотив не является элементом преступления. Но известно также, что наличие мотива у мисс Карелли сомнений не вызывает. — Она сделала паузу. — Это — кассета, которая могла погубить ее жизнь.

А вот Пэйджиту довелось послушать и такую кассету, которую никто из присутствующих здесь не слышал.

— Единственный способ для мисс Карелли избавиться от обвинения в убийстве, — сказала Шарп, — доказать, что она действовала, защищая себя.

Тишина была полной. Шарп овладела вниманием публики, у нее был более эффективный способ, чем повышение голоса.

— Мисс Карелли говорила о самообороне. Но все ее попытки доказать это доказали лишь одно: ее слова не заслуживают доверия. С точки зрения формальной дело может быть названо «народ против Карелли». Но его правильнее назвать «Карелли против фактов». Единственное, чем мисс Карелли может подтвердить свою версию, — слово самой мисс Карелли. Поэтому необходимо убедиться, что слову ее можно верить.

Пэйджит подумал, что он лучше Шарп знает цену слову Марии. Но даже на его взгляд, взгляд субъективный, аргумент Шарп показался весомым. Не умея доказать, что Мария — убийца, Шарп сможет доказать, что она — лгунья. Люди — и судьи в том числе — лгунов не жалуют.

— Мария Карелли просит судью поверить ей, точно так же она просила окружного прокурора поверить ей до того, как мы выдвинули обвинение. Поэтому мы просим судью изучить те данные, которыми мы располагаем; их источник — мисс Карелли. — Шарп помолчала. — Мы изучали эти данные до тех пор, пока нам не осталось ничего другого, как обвинить мисс Карелли в убийстве.

Кэролайн Мастерс, нахмурившись, следила за ходом мыслей Шарп. Она не смотрела на Марию Карелли, Мария не смотрела на нее.

А Марни Шарп между тем продолжала:

— Один из выводов, который мы сделали, — Марии Карелли нельзя верить. Она говорила о том, что пришла в номер Марка Ренсома, поскольку у того была кассета — кассета столь разоблачительного содержания, что адвокат мисс Карелли настаивает: она должна быть изъята. Но пока мы не нашли кассету в доме Марка Ренсома, мисс Карелли ни разу даже не упомянула о ней. Зато она тщательно разработала легенду, по которой единственная цель ее визита к Марку Ренсому — кассета Лауры Чейз. — Шарп понизила голос. — В течение часа после убийства Марка Ренсома она обдумывала свою историю, стараясь сделать ее как можно правдоподобнее.

По залу прошел приглушенный шепот. Марни Шарп придала своему аргументу новое звучание — главным был не сам факт, главным было лишить Марию и как женщину, и как жертву симпатий публики. И, видимо, это ей в какой-то степени удалось добиться.

— Когда мы нашли кассету, — говорила Шарп, — все тайное в истории мисс Карелли стало явным. Мы обнаружили, что Мария Карелли купила пистолет после первого звонка Марка Ренсома. Она объяснила покупку пистолета какими-то угрожающими телефонными звонками. Нас удивило, что ее так напугали эти звонки и в то же время она никому не сказала о них. Но, найдя кассету, мы нашли и ответ: Мария Карелли купила пистолет, чтобы убить Марка Ренсома. Поскольку у него была эта запись.

Шарп снова помолчала. И паузы ее, и ее речь укладывались в какой-то единый ритм. Пэйджит чувствовал: версия Марии рушится, как карточный домик.

— После того как Мария Карелли принесла пистолет в номер Марка Ренсома и убила его, она заявила нам, что он пытался ее изнасиловать. Нам показалось странным, что на его члене не было выделений.

Выделений не было, неожиданно понял Пэйджит, из-за того, что, боясь за свою жизнь, Мария Карелли сосала член Марка Ренсома, пока член не стал мягким.

Все угрюмей смотрела судья Мастерс. У приободрившейся Шарп прибавилось сарказма в голосе.

— Удивляет нас и то, — заявила она, хотя по тону ее было видно, что как раз ничего удивительного здесь вовсе нет, — что у мисс Карелли есть царапины и на шее, и на бедре, и тем не менее частицы ножи обнаружены под ногтями лишь у мисс Карелли и только у мисс Карелли. Странно и то, что царапины на теле мистера Ренсома были нанесены, судя по всему, когда он был уже мертв. Странным нам кажется и то, что мисс Карелли заявляет, что стреляла в Марка Ренсома с расстояния в три дюйма, однако следов порохового нагара на теле убитого нет.

Марни Шарп сделала новую паузу.

— Но, откровенно говоря, дело выглядит несколько иначе. Странным все это нашли только те из нас, кто не сведущ в патологии. Доктор Элизабет Шелтон находит все это просто очень скверным. Она пришла к выводу, с которым в итоге согласились все, что данные медэкспертизы говорят в пользу следующей версии: мисс Карелли убила мистера Ренсома, сфабриковала улики и обвинила мертвого человека в изнасиловании.

Шарп подняла голову и смотрела только на судью.

— Мертвого человека, — тихо повторила она, — который при жизни был импотентом.

В зале суда была тишина. И снова Кристофер Пэйджит подумал о том, что знает правду, которую не знают другие. Хотела того Шарп или нет, но, как начинку в пирожок, она вложила маленькую ложь Марии в собственную большую ложь: будто бы Мария Карелли пришла в номер Ренсома, имея намерение убить его. Мария пришла, это Пэйджит теперь знал, не для убийства, а чтобы делать все, что пожелает Ренсом, защищая таким образом сына, которого защищала прежде, обманывая самого Пэйджита. Но Шарп продолжала свой неумолимый рассказ, излагая события так, как она их понимала:

— Человек, который, как уверяет Мария Карелли, пытался изнасиловать ее, был неспособен изнасиловать кого бы то ни было…

— Чем вы объясняете кровоподтек мисс Карелли, мисс Шарп?

Это была Кэролайн Мастерс, она высказала как раз то, о чем думал Пэйджит.

— Мы не знаем, как он появился у нее, — бесстрастно проговорила Шарп. — Но мы знаем — мы внутренне убеждены в этом, — что появился этот синяк совсем не так, как она об этом рассказывает. Мы смогли восстановить многие факты, ложно истолкованные мисс Карелли, но объяснить появление синяка мы не можем.

Судья подняла брови:

— Это не случайно, мисс Шарп. Судя по фотографиям, мисс Карелли была избита.

Да, избита, думал Пэйджит, когда Марк Ренсом под конец рассвирепел. Из-за своей неудачи — у него так ничего и не получилось.

— Мы думаем, — ответила Шарп, — что правда в той части истории, которую мисс Карелли не может нам рассказать, боясь разоблачения. Я полагаю, мистер Ренсом ударил ее, когда она вынула пистолет. Но суть в следующем: если и есть один факт, который мы не можем объяснить, то это не значит, что благодаря ему мисс Карелли удастся избежать суда по обвинению в убийстве.

Шарп молчала с минуту, вглядываясь в судью Мастерс, чтобы определить, удовлетворена ли она. Ответом ей был пристальный взгляд судьи и ее молчание; эта неловкая пауза несколько поубавила уверенности в голосе Шарп, когда она заговорила снова:

— Почти ничего не говоря о себе, мисс Карелли пыталась изобразить Марка Ренсома человеком столь презренным, что он не заслуживает правосудия и даже нашего внимания. «Зачем беспокоиться о каких-то уликах, — хочет внушить она нам, — если человек, которого я убила, настоящая свинья». Мисс Карелли заявляет, что Марк Ренсом пытался путем шантажа принудить ее к половому акту. Но сказала она это после того, как мы нашли кассету, и после того, как мисс Карелли высказала свою версию, основанную на изнасиловании. Как мы можем верить Марии Карелли в чем бы то ни было?

Лицо Марии не изменилось. Только взгляд ее, уставленный в стол, выдавал безнадежное отчаяние. Пэйджит представил себе, о чем она вспоминала — раздевание на глазах у Ренсома, позирование для него в голом виде, — когда Марни Шарп обвиняла ее во лжи.

— Они выставили Марси Линтон, — продолжала Шарп, — чтобы убедить нас в том, в чем не под силу убедить нас Марии Карелли. Марси Линтон была единственной надеждой Марии Карелли.

Но были еще Мелисса Раппопорт, подумал Пэйджит, и Линдси Колдуэлл. Неужели Кэролайн Мастерс так же легко вычеркнула их из памяти, как отмахнулась от их показаний?

Нотка сострадания зазвучала в голосе Шарп:

— Те из нас, кто видел Марси Линтон, не забудут ее. Нельзя простить Марку Ренсому то, что сделал он с этой молодой женщиной. Но мы здесь не для того, чтобы обвинять погибшего в изнасиловании Марси Линтон. — Шарп опять помолчала. — Да и кажется, — спокойно заговорила она после паузы, — Марк Ренсом уже был наказан. Тем, что, как говорит доктор Бэс, стал импотентом.

— Импотентом, — повторила она. — Импотентом с момента изнасилования Марси Линтон до того самого дня, когда мисс Карелли застрелила его. — Она возвысила голос. — То, что она застрелила его, — единственная правда, которую сказала нам мисс Карелли. И сделан этот выстрел с целью убийства.

Но Пэйджит знал: этот выстрел — не убийство. Если бы Марк Ренсом не прижал Марию Карелли к стене, сунув ей в рот свой член, если бы он не сфокусировал на ней всю свою ярость…

— Все остальное, — говорила Шарп, — ложь. Мария Карелли сплела паутину лжи, но сама в ней запуталась. И это именно так. Мистер Пэйджит утверждает, что было бы «судебной ошибкой» обвинять ее. Что Марию Карелли можно освободить, поверив одним лишь ее показаниям.

В голосе Шарп уже было воодушевление. Как бы силясь сдержать свои эмоции, она вцепилась руками в ограждение подиума.

— К защите прав женщин этот случай, Ваша Честь, не имеет никакого отношения, и ложь, которая выявляется в рассказе Марии Карелли, совсем не случайна. Мария Карелли лжет, чтобы скрыть убийство. И мы просим о продолжении расследования. Спасибо, Ваша Честь.

Она шла от подиума, а Пэйджит пытался разобраться в своих чувствах: тут были и усталость, и раздражение от того, что сделала Мария, и восхищение мастерством Шарп, и тревога от затаившейся в ее словах неправды. Потом он увидел, как Маккинли Брукс кивнул Шарп, как бы говоря ей, что она сделала все, что было нужно, и сделала это хорошо.

Только когда заговорила Кэролайн Мастерс, Пэйджит понял, что ждут его слов. Увидел, как обернулась к нему с немой мольбой Мария, почувствовал ладонь Терри на своей руке.

Тон судьи Мастерс был ироничен, но за иронией пряталось смущение:

— Мистер Пэйджит, может быть, вы хотите сказать несколько слов в защиту мисс Карелли?

Пэйджит поднял на нее взгляд. Он не был готов к выступлению. Долго молчал, потом произнес:

— Разве только несколько.


Идя к подиуму, Пэйджит смотрел на судью Мастерс.

Странный был момент: Кэролайн Мастерс, вероятно, чувствовала, что пока еще не знает правды, но понимал это лишь один Пэйджит. Как будто читая его мысли, судья спокойно спросила:

— Так что же произошло на самом деле?

Он ответил почти сразу:

— Марк Ренсом оскорбил Марию Карелли.

Судья подалась вперед, как бы стараясь получше разглядеть его:

— Надо признать, что мисс Шарп не может всего объяснить. Я даже допускаю, что в номере отеля произошло нечто иное, чем преднамеренное убийство. Но, адвокат, версия мисс Карелли не годится. Это очевидно.

Неожиданно Пэйджит почувствовал, что слушания все же продвинули их на шаг к истине: интерес к правде у судьи был все-таки сильнее брезгливости ко лжи. Объясните мне наконец, словно бы говорила она, как надо поступить с Марией?

Ну что же, подумал Пэйджит, наверное, это даже хорошо, что он не подготовился. Но нужно было некоторое время, чтобы найти первую фразу: ни лгать Кэролайн Мастерс, ни просить, чтобы она поверила лжи Марии, он не станет.

— Марк Ренсом бил Марию Карелли, — начал он. — Мы знаем об этом. Марк Ренсом избил и изнасиловал Марси Линтон. И об этом мы знаем.

Пэйджит помолчал, перевел взгляд с Марни Шарп на судью Мастерс:

— Здесь никто не сомневается в правдивости мисс Линтон. Но обвинение игнорирует напрашивающуюся параллель между случаем Марси Линтон и Марии Карелли. Во-первых, Ренсом всегда использовал какой-либо предлог, чтобы остаться с жертвой наедине — в случае с мисс Линтон это чтение рукописи, в случае с мисс Карелли — прослушивание записи. Во-вторых, чтобы сделать их реакцию менее острой, использовал алкоголь. В-третьих, старался унизить их.

Пэйджит неотрывно смотрел на Кэролайн Мастерс.

— И в-четвертых, — закончил он тихо, — он наносил им физическое оскорбление. Поскольку это возбуждало его.

Пэйджит повысил голос:

— Каждый из этих моментов есть в случае мисс Линтон. О каждом из этих моментов мисс Карелли рассказала инспектору Монку. А до этого процесса мисс Карелли ни разу не слышала рассказа Марси Линтон.

Кэролайн Мастерс, скрестив руки на груди, смотрела на него неподвижным взором. Пэйджит чувствовал, что завладел ее вниманием, вниманием каждого из присутствующих в зале. Чувствуя за спиной напряженное молчание, он искал, куда направить это внимание. И понял: прочь от Марии, на того, кого она убила.

— Марси Линтон, — спокойно проговорил он, — никому ничего не рассказывала. Это та трагедия, которая повторяется по всей стране бесконечное множество раз в году. Мы не знаем, сколько женщин, боясь стыда, не рассказывают о том, что были обесчещены. Поэтому мы никогда не знаем, кто они — эти мужчины. Но в данном случае, поскольку Мария Карелли застрелила Марка Ренсома, Марси Линтон рассказала обо всем. И поэтому нам стало известно, кто он и что он. Кроме того, если будет позволено, мы можем вызвать другую женщину, которая тоже может кое-что рассказать. Но и без того факты довольно красноречивы. В искаженном мире Марка Ренсома женщина — не личность, а лишь экран, на который он проецирует свои фантазии. Марк Ренсом смотрел на женщин только как на предмет вожделения, для него они не имеют ни мыслей, ни чувств, ни собственной жизни. — Холодное презрение зазвучало в голосе Пэйджита. — Особенно ясно понимаешь это, когда узнаешь, что идеалом его была женщина, умершая двадцать лет назад. Ни надежд, ни сомнений, ни собственных устремлений уже не могло быть у Лауры Чейз. Образец беспрекословного, полного подчинения.

Пэйджит не сводил глаз с судьи Мастерс.

— И Марк Ренсом погиб в конце концов из-за того, что не смог превратить Марию Карелли в Лауру Чейз. — Он снова помолчал, давая возможность слушателям освоить его мысль. — В этом больше истины, чем в том, что нам рассказал Джордж Бэс. — Пэйджит кивнул в сторону Марни Шарп: — Мисс Шарп вызвала доктора Бэса, чтобы он засвидетельствовал импотенцию Ренсома. Но то, что он сообщил нам о погибшем, зная его очень близко, очень хорошо согласуется с характером человека, с которым судьба свела Марию Карелли.

— Человека, — повторил Пэйджит, — о котором рассказала нам Марси Линтон. Насильника. Человека, одержимого Лаурой Чейз. Человека, который получал удовольствие, избивая женщин. Человека, который считал Марси Линтон виновницей своей возможной импотенции. Человека, который решил проверить свою сексуальную потенцию. Человека, который, вооружившись кассетой Лауры Чейз, искал жертву, чтобы, унижая ее и используя свой фетиш, снова сделаться тем «мужчиной», каким был раньше. Человека, который во время попытки надругательства над Марией Карелли, сделался сексуальным психопатом. — Помолчав, Пэйджит добавил: — Бочкой с порохом в ожидании искры.

Кэролайн Мастерс переменила позу. Пэйджит понял, что пора вернуться к Марии Карелли.

— Но этот человек, — спокойно произнес он, — встретил не ту женщину. Или, наверное, правильней сказать, ту. И единственный вопрос — действовала ли Мария Карелли в необходимых пределах самообороны. Мисс Шарп говорит, что мисс Карелли нельзя верить. Мы можем обсуждать косвенные улики. Мы можем развивать самые разные теории, но правду знает только мисс Карелли. Давайте же рассмотрим суть того, что она говорит.

— Мисс Карелли говорит, — продолжал адвокат, — что Марк Ренсом бил ее. Это подтверждают синяки. Мисс Карелли говорит, что Марк Ренсом пытался изнасиловать ее. У нас есть и Марси Линтон, и доктор Бэс, которые могут подтвердить возможность этого. Это все мы знаем. Мисс Карелли говорит, что в самый мучительный момент оскорблений и издевательств она застрелила Марка Ренсома, боясь за себя. — Пэйджит выпрямился. — Мисс Шарп скажет, что в подтверждение этого мы можем сослаться только на слова мисс Карелли. Но кто из нас может лучше судить об этом?

— Можем ли мы, — повысил он голос, — находясь здесь, в этой комнате, решить, что лучше понимаем момент, когда она стреляла в него? Не можем. Тот момент мисс Карелли встретила одна. И вот она перед нами, заявляет о том, что защищала себя. Мисс Шарп говорит, что мисс Карелли нельзя верить. Но то, чему можно безусловно верить из всего сказанного мисс Карелли, что является истинной сутью дела: Марк Ренсом — осквернитель женщин. Из-за того, что Мария Карелли встретила его, ее жизнь изменилась навсегда. Но из-за того, что Марк Ренсом встретил ее, жизнь ее стала той последней жизнью, которую он смог изменить навсегда.

Пэйджит смолк, посмотрел на судью:

— Я не могу рассматривать это в целом как трагедию. Если, конечно, исключить из рассмотрения мисс Карелли. Я не считаю также, Ваша Честь, что суд может рассматривать это как преступление.

Кэролайн Мастерс взглянула на него с сомнением.

— Закон, — сказала она, — определяет, что является, а что не является преступлением. У нас суд закона, а не место, где можно давать волю чувствам. Вашим, моим или чьим бы то ни было.

— Согласен, Ваша Честь. Но это должен быть и суд справедливости. — Пэйджит задумался на мгновение, закон был против него, и с этим нельзя было не считаться. — В начале слушаний вы сказали, что не следует пугаться решения о проведении дополнительного расследования. Я согласился с вами. Теперь я должен согласиться с тем, что, исходя из буквы закона, суд может вынести решение не в пользу Марии Карелли, и я ничего не могу сделать.

Пэйджит поднял голову:

— Но это было бы несправедливо. Было бы несправедливым решение о продолжении процесса по делу Марии Карелли. У нас не тот случай, когда обвинение имеет что-то неопровержимое против обвиняемой. У него нет улик. Но оно полагается на закон, по которому судья может принять решение о продолжении расследования, довести тем самым дело до суда. А потом, в условиях суда присяжных, оно надеется добиться обвинительного приговора, справедливость которого ничем не может обосновать.

Кэролайн Мастерс оставалась невозмутимой; как же затронуть ее душу, подумал Пэйджит, не задевая ее судейской гордости?

— В суде должно руководствоваться законом, — заявил он. — Но нельзя придерживаться лишь буквы закона. Закон — не аптечный рецепт, а выражение справедливости и морали. Справедливое решение по этому делу на основании этих данных, моральное решение — освободить Марию Карелли от всяких обвинений. Все говорит в пользу того, что Марк Ренсом был именно таким, каким она его описала. — Пэйджит сделал последнюю паузу и закончил, медленно и отчетливо выговаривая слова: — Как ни ужасно то, что произошло в номере отеля, Марк Ренсом сам приговорил себя. Суд не вынес бы более справедливого приговора.

Пэйджит сел.

Следующие несколько минут остались в его памяти обрывками впечатлений: стук молотка судьи Мастерс, смягчившееся выражение лица Карло, слова благодарности, которые бормотала Мария, Кэролайн, покидающая судейский стол под какофонию звуков, в которую вылилось долго сдерживаемое напряжение публики.

Все это казалось нереальным, сомнению не подлежало лишь одно: он верил в то, что говорил. Пока было достаточно и этого. К действительности его вернула Терри, коснувшись его руки.

— Вам уже можно идти.

Он обернулся к ней. Какое-то мгновение всматривался в ее лицо, как будто надеялся найти что-то еще, кроме веры.

— Куда? — спросил он.


6


С некоторых пор Кристофер Пэйджит стал вспоминать Андреа, свою бывшую жену.

В сумятице зала суда его вопрос, обращенный к Терри, утонул в хаосе звуков. Они и двух слов не успели сказать друг другу, как были окружены журналистами. Пэйджиту ничего не оставалось делать, как только вместе с Марией, Терри и Карло проталкиваться к выходу, увлекая за собой толпу репортеров. Встретивший их у входа во Дворец правосудия Джонни Мур сказал, что забирает Карло в школу, Терри исчезла вместе с ними. Репортеры со всех сторон забрасывали их вопросами.

Ему показалось, что было бы лучше, если бы Карло остался с ним, и в то же время он боялся, что между ними может начаться разговор, неуместный здесь, поэтому в глубине души он был даже немного рад, что Джонни увел отсюда Карло. Мальчик исчез в толчее, а Пэйджит и Мария остались наедине с нацеленными на них камерами.

Мария выглядела необычайно подавленной. Пэйджит запомнил из всего сказанного ею только то, что она очень благодарна ему за все сделанное им для нее и что все остальное теперь в руках судьи Мастерс. Она не убеждала в собственной невиновности и даже не просила, чтобы к ней отнеслись с пониманием. Потом, бросив на него последний взгляд, исчезла в лимузине, оставив адвоката наедине с репортерами.

Он почти ничего не сказал; ему хотелось бы, заверил он, чтобы его последний довод остался у них в памяти. Но не добавил при этом, что смутно помнит, о чем говорил на процессе. Вместо лиц он видел пятна.

Как доехал домой, он не помнил.

Дом был пустынен, как помещение, подготовленное для музея, музея той жизни, которая когда-то кипела здесь. Поднявшись по лестнице в свою спальню, он остановился и, как завороженный, смотрел на кровать под балдахином.

Ее выбрала Андреа. Кровать не нравилась ему, но когда Андреа, так и не привыкнув к ребенку, уехала в Париж, оставив Пэйджита и Карло в трехэтажном доме, кровать осталась с ними. Тогда у него было чувство, похожее на изумление: ему надо было многое обдумать, хватало хлопот с мальчиком — до кровати ли было? Так она и стояла в спальне. У Пэйджита появилось ощущение: убирать ее — все равно что ворошить прошлое, с его болью и разочарованием; ни одна женщина за это время не появлялась в его жизни на такой срок, чтобы узнать о присутствии в ней Андреа или оставить след самой. Кровать была не просто предметом мебели, она была экспонатом, свидетелем прошлого.

Воспоминание об Андреа было отчетливым и волнующим. Пэйджит замер в дверях, устремив неподвижный взгляд на кровать, и стоял так, пока не прошло оцепенение.

Он вспомнил о кассете, о голосе Марии, говорившей, что Карло не его сын; воспоминания вернули его к тому времени, когда он принял решение, что мальчик будет жить с ним, несмотря ни на что. Застыв в дверях, он чувствовал себя в начале того пути. Время вернулось к своим истокам: вот уже восемь лет нет в его жизни Марии, Андреа Ло Бьанко снова его жена, и та жизнь, что была теперь невероятной, невозвратной, снова стала возможна для него. Может быть, когда завершится карьера Андреа и они по-новому смогут взглянуть на свою жизнь, они решатся завести ребенка. И столько хорошего ждало их впереди! Но чувство, навеянное воспоминаниями, улетучилось. Он не знал, где теперь Андреа, позволил ей исчезнуть бесследно. От этого было ощущение пустоты в душе. Когда-то он любил ее и мог представить, что они проживут вместе всю жизнь; а вот теперь она могла умереть, и он даже не узнал бы об этом. Он представил ее себе — балерину, что осанкой так походила на Марию, на мать сына, про которого он не знал тогда, чей он на самом деле.

Но все это в прошлом, Андреа уехала навсегда, а Карло — теперь он знал это совершенно точно — был вовсе не его сыном. Он подошел к туалетному столику, открыл верхний ящик. Там были кассеты. Он положил их сюда за несколько минут до того, как Карло нашел его внизу, пьющего вино в темной библиотеке. Он не представлял, что с ними делать.

Об этом он не мог сказать Терри. Не мог объяснить, чего боится: если по следу кассеты выйдут на нее, а Пэйджит к тому времени уничтожит их, ей придется отвечать вместе с ним. Только при условии, что это ничем не грозит Терри, Пэйджит мог сделать так, что Карло никогда не услышал бы запись на кассете.

Он не мог теперь распоряжаться своей жизнью и даже в своем отношении к ней был не волен. Он медленно задвинул ящик. «Куда ему идти?» — спрашивал он Терезу Перальту.

Пэйджит поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от календаря. Он повесил его над туалетным столиком, чтобы календарь напоминал о его делах и делах Карло. Он так и не перевернул январский лист, который был испещрен пометами о баскетбольных матчах Карло. Пэйджит делал эти пометы в декабре, когда игры были только что намечены. Январь глядел на него теперь немым упором — Пэйджит не бывал на играх с тех пор, как мать Карло застрелила Ренсома.

«Какое же решение примет Кэролайн Мастерс?» — подумалось ему.

Завтра, в два часа, она объявит его. Он не пытался угадать, что скажет судья, знал только, что, как и сегодня, он выступит в защиту Марии Карелли.

Сегодня 19 февраля. Сегодня утром он проснулся с мыслью, что знает теперь правду о себе и Карло.

Он перевернул январский листок календаря.

19 февраля у Карло финальная игра.

Джонни туда его повез?

Это казалось невероятным — мальчик смог пойти на игру после всего этого. Впрочем, смог же он сам заставить себя выступать на процессе сегодня утром. У каждого возраста свои страхи, и встречаем мы их так, как нас научили. Как Пэйджит заставил себя пойти на процесс, так и Карло заставил себя пойти на игру. Возможно, мальчик уже давно берет пример с него, Пэйджита.

Но куда же ему идти?

На игру. Куда же еще?


Приехав в зал, где проходили соревнования, Пэйджит почувствовал растерянность.

Зал, красные знамена с белыми буквами «Академическая школа», круговорот самой игры — все это скользило тенями на периферии его сознания; людской шум напоминал фоновое урчание допотопного приемника. Но на открытых трибунах было несколько знакомых взрослых лиц — родители, он запомнил их с прошлых игр. Сидевший в одиночестве Джонни Мур посмотрел на него с радостным удивлением.

— После обеда небольшая разрядка?

— Как минимум. — Пэйджит сел. — Сделай одолжение, Джонни. Если собираешься кого-нибудь убить, подожди хотя бы с недельку. И не убивай никого, кто не знаком мне лично.

Мур не снизошел до ответной улыбки. Они молча наблюдали за игрой.

Среди спортсменов в красной форме Пэйджит увидел Карло. Лицо его было мокрым от пота. Он оттянулся от центра площадки в защиту, смахнул рукой густые черные волосы со лба, бросил взгляд на свалку красного и голубого, потом взглянул на часы. Пэйджита он не видел.

Тот понял, что мальчик на несколько мгновений вышел из активной игры. Повернувшись к Муру, спросил:

— Как он выступает в этом году?

— Я бы сказал: хорошо. — Мур продолжал наблюдать. — Он быстрее других растет как игрок — бьется жестко, под прессингом не дрейфит. У него, у единственного в команде, настоящий характер.

Пэйджит помолчал в задумчивости.

— Он не распространяется об этом. Я не знал, что у него что-то получается.

— Он стал игроком, которого уважают. И, глядя на него, никогда не подумаешь, что с его матерью что-то случилось, — он все в себе держит. Он даже собранней стал.

— Не знаю, хорошо ли это.

— Будь иначе, было бы гораздо хуже. Крис, тебе на самом деле понравится наблюдать за ним. Он особенно любит играть, когда сильный прессинг.

Пэйджит снова помолчал. Потом, кивнув на голубую форму на другой половине площадки, спросил:

— А кто «плохие парни»?

— Лесная школа. — Мур присмотрелся к игрокам в голубом. — Видишь того пацана?

— Уг-гу.

— Это Тони Фэрроу. Он играет так, что не все ребята из его команды понимают его. — Мур улыбнулся. — Позор, что ты пропустил последнюю игру Лесной.

— Да я, наверное, даже не слышал о ней.

— Карло выиграл игру у Фэрроу. — В голосе Мура послышались теплые нотки. — Во время атаки перехватил у него мяч с отскока, купил его на финт, скользнул ему за спину и забросил мяч в корзину за мгновение до того, как дали финальный свисток. Такое в фильме показывать!

«Где я тогда был? — подумал Пэйджит. — Где мы были?»

Большую часть первого периода он провел, надолго погружаясь в собственные мысли, иногда прерываемые моментами, когда Карло врывался в баскетбольное действо, радуя глаз и сердце Пэйджита. Счет был неважен, Пэйджит не разделял вожделений толпы. Карло-личность, а не Карло-игрок интересовал его. Только этот мальчик мог избавить его от мыслей о прошлом, о Марии Карелли, о том, что решит Кэролайн Мастерс.

Карло играл жестче всех.

Игра преобразила его. Полный страстного нетерпения, он, казалось, растворялся в ней, плывя в ее приливах и отливах. Его тело в разное время было разным, его броски были непредсказуемы. Тихий мальчик с ленивой улыбкой, скорый на язык, способный столь блаженно устроиться на кушетке, что казалось временами, его оттуда не сдвинешь, играл с яростью, которую Пэйджиту до сих пор не приходилось видеть. Он похищал мяч, блокировал прорывы, возвращал отскочившие мячи в корзину, подбадривал и распоряжался. У него и черного чертенка Фэрроу была, кажется, своя игра — когда, борясь за мяч, Фэрроу ударил его локтем по ребрам, Карло просто отбил его руку. Но несколькими эпизодами позже, в толчее под корзиной, Фэрроу ударил еще сильнее. Карло выбрался из свалки с мячом и перекошенным от боли лицом. Сделал первый неуклюжий шаг в сторону корзины противника и рванулся в прорыв, оставив позади защитников. Это произошло так быстро, что, когда он оказался под корзиной с мячом в руках, в радиусе десяти футов не было никого. Трибуны взорвались.

«Какой алхимией он так преобразил себя?» — подумал Пэйджит.

Острые моменты возникали один за другим: Карло выбил мяч из рук Фэрроу и отпасовал его товарищу по команде. Карло блокировал так жестко, что прорвать его блок можно было лишь у самого пола. Потом Карло сам делал бросок и следующее касание мяча было касанием о сетку. Сравниться с ним мог только Фэрроу.

В глубине души Пэйджит не переставал изумляться тому, как сильно изменился Карло. Он постоянно сравнивал его с тем, кем он был восемь лет назад; как будто еще вчера это был маленький черноволосый мальчик, который боялся улицы и тщетно пытался поймать мяч, брошенный ему Пэйджитом. Но между «прежде» и «теперь» были тысячи бросков в корзину, броски в обруч, который Пэйджит закрепил на заднем дворе, вначале на высоте семи футов, потом восьми и наконец — всех десяти. Стук мяча Карло о цементную отмостку до сих пор звучал в ушах Пэйджита.

Карло неожиданно прорвался к кольцу, сделал бросок, против него «сфолили», но тут прозвучал свисток, известивший об окончании третьего периода.

И тогда Пэйджит впервые взглянул на табло.

Лесная вела.

Карло подошел к линии штрафных бросков. На другой стороне зала мальчишки из Лесной школы верещали и топали ногами, чтобы у него дрогнула рука. Рыжеволосый вислоухий бесенок поднялся со скамьи, где сидела Лесная школа, и выкрикнул: «Чоук! Кхе-е-е!»

Пэйджит разозлился. Он вдруг вспомнил маленького испуганного мальчугана на детской площадке в Бостоне, который жаловался ему, что другие ребята не хотят с ним играть, потому что он ничего не умеет. Но Карло, казалось, ничего не слышал.

Он хладнокровно смотрел на корзину, и вот мяч в воздухе. Влетел в корзину, едва коснувшись обруча.

Второй бросок. Мимо. К неудаче он отнесся с совершеннейшим равнодушием. Потом повернулся к рыжеволосому насмешнику, который пугал его криком, и оскалил зубы в той кривой ухмылке, что была давно знакома Пэйджиту. Но теперь это была улыбка победителя, улыбка вызывающая, но не злобная. Карло легко побежал к скамье, все еще улыбаясь. Академическая школа выигрывала одно очко.

Мальчик, сын Пэйджита, который не был его сыном, стал юношей. И Пэйджит теперь не был уверен, что знает его.


В четвертом периоде Карло почувствовал, что Тони Фэрроу начинает брать верх.

Весь мир Карло был сейчас в этой игре. Все, что заботило его теперь, было сосредоточено в следующих восьми минутах. Горячее стремление выиграть завладело всем его существом.

Но игра Фэрроу была поднята на недостижимую высоту.

В нем было шесть футов два дюйма, был он невероятно быстр, совершенно без нервов и нацелен — Карло был в этом уверен — на НБА. И был он повсюду. Дриблинг, финты, пробежки. Опекавший его Майк Стэнли ничего не мог сделать. И хотя Карло и Академическая были уже близки к успеху, неожиданно Лесная вырвалась на два очка вперед.

Оставалась одна минута.

Взглянув на судейский стол, Карло увидел, что тренер Мак просит тайм-аут. Карло взглянул на часы — пятьдесят пять секунд.

На трибуны он не смотрел, знал, что отца там нет, и не хотел расстраивать себя мыслями о том, что отец мог бы там быть. Идя к скамье, Карло взглянул на Майка:

— Устал?

Майк покачал головой:

— Нет, просто этот парень — дьявол.

— Угу, — согласился Карло. — Может, мне опекать его?

Майк задумался, взглянул благодарно:

— Я был бы рад. Только не говори тренеру.

Они зашли за боковую линию. Карло взял со скамьи полотенце и вытер пот со лба.

— Что там? — спросил тренер.

Карло равнодушно взглянул на него:

— Давай я возьму Фэрроу. Майк выдохся.

Мак обернулся к Майку:

— Это верно?

Майк переминался с ноги на ногу.

— Немного. Не настолько, чтобы выйти из игры.

— Я хочу этого, — сказал Карло. — Я на самом деле хочу сделать этого парня.

Мак посмотрел на одного, потом на другого.

— Хорошо, — ответил он. — Ты сам знаешь, что тебе делать.

Карло кивнул. Тренер отошел от него — он знал, что тот не любит опеки и не нуждается в ней.

Когда они вернулись на площадку, вбрасывала Лесная, и Карло встал напротив Фэрроу.

Круглое лицо Фэрроу расплылось в непонятной улыбке.

— Ты? — пробормотал он.

— Угу.

Фэрроу повернулся к нему спиной, стоял изготовившись, смотрел на игрока своей команды, занявшего позицию на центральной линии и собиравшегося перепасовать ему вбрасываемый мяч. В трех футах за его спиной Карло мысленно уговаривал себя не закрепощать мышцы, переминался с ноги на ногу и старался понять, что предпримут «лесные».

Неожиданно Фэрроу рванулся вперед.

Мяч полетел как раз туда, куда он бежал. Но Карло тоже рванулся вперед, толкнул Фэрроу бедром, когда они оба оказались у мяча. Ферроу сделал два неверных, заплетающихся шага.

Этого было достаточно.

Мяч запрыгал свободно, и Карло, сделав большой шаг, повел его. Устремился к корзине, ударяя мячом об пол, но быстрый Фэрроу догнал его и стукнул по руке в тот момент, когда мяч уже полетел из этой руки в корзину.

Когда мяч пролетел обруч, Карло почувствовал, что запястье его правой руки онемело. Поморщился, схватился за него. Сквозь вопль трибун услышал свисток.

— Фол, — объявил бородатый рефери. — Голубые, номер двенадцать.

Фэрроу прошел на свое место за линию. Карло нашел, что он великолепен. Короткая стрижка, большие карие глаза, гладкая кожа, широкое лицо. Фэрроу смотрел на корзину выжидательно, без особого, впрочем, интереса.

Когда Карло стал на линию фола, второй рефери подал ему мяч. Он тоже был бородат и немолод; еще до игры, надеясь шуткой отвлечь себя от мыслей о матери, Карло окрестил обоих рефери «братьями Смит». Но теперь он не видел в этом ничего забавного, очень болело запястье, слишком сильно, чтобы удался бросок, а шутка лишь напомнила ему, как он боится за свою мать.

Снова начались топанье и улюлюканье. Желудок отозвался на боль в запястье тошнотой под ложечкой. Глупо не есть, если ночь не спал. Но сегодня он не мог ни есть, ни спать.

— Кх-хе, — снова пронзительно закричал ушастый.

Забудь об этом, уговаривал себя Карло. Бросай так, будто нет никакой боли.

Он сделал вдох, другой. Баюкал мяч на ладони, чувствуя, как и тысячи раз до этого, его шероховатую поверхность, не отрываясь смотрел на обруч. Насмешки стали пустыми безвредными звуками.

Во время броска он дрогнул.

Но мяч уже было не вернуть. Дуга была не безупречна, но достаточно хороша. Задребезжал металл, мяч провалился в корзину.

Карло ни на кого не смотрел и не улыбался. Оставалось сорок секунд.

Вернувшись на площадку, он прижал к боку травмированное запястье и старался сохранять между собой и Тони Фэрроу дистанцию в три фута.

«Лесные» не спешили. Центральный защитник, посматривая по сторонам, пересек середину площадки. Карло увидел, что они играют по какому-то плану. И пытался разгадать его.

Фэрроу взвился в воздух, провоцируя фол. Карло знал, что рано или поздно мяч вернется к Фэрроу.

Когда это произошло, до конца игры оставалось тридцать секунд.

Теперь Фэрроу должен был придумать что-нибудь новенькое.

Он стоял с мячом напротив Карло, в двух футах от него. Тот поднял перед собой руки, согнув колени.

Вдруг Фэрроу бросился в свободный проход.

Двумя шагами он набрал полную скорость. Но Карло раскусил его замысел. Он оказался на фут впереди, закрывая проход в зону. Тогда Фэрроу остановился и бросил мяч с пятнадцати футов, столь неожиданно, что Карло не успел даже остановиться.

Движение это было столь безупречно, что напоминало танцевальное, совершаемое за счет мускульного автоматизма и безошибочного инстинкта. Бросок был слишком хорош, чтобы оказаться промахом.

Карло смотрел, как мяч влетел в кольцо.

За пятнадцать секунд до конца Лесная вела с преимуществом в два очка.

Мак шумно потребовал тайм-аута. Но когда Карло подбежал к скамье, тренер вполне владел собой.

— Ты ничего не мог сделать, — сказал он Карло.

— Все в порядке, — ответил Карло. — Этим они лишь купили себе дополнительное время.

В этот самый ответственный момент сезона тренер Мак нашел в себе силы улыбнуться:

— Как рука, нормально?

— Нормально. — Карло задумался на мгновение. — Если это не противоречит планам, я хотел бы, чтобы пас шел на меня.

Мак кивнул:

— Не противоречит.

Он подозвал команду, окружившую его кольцом. Ребята тянули к нему напряженные, сосредоточенные лица.

— Мяч пасуем на Карло, — приказал он и послал команду в игру.

Раздался свисток. «Академия» вбрасывала мяч. Карло приплясывал на фланге, стараясь ложными выпадами вывести Фэрроу из равновесия, ждал, когда можно будет начать прорыв.

Когда он наконец рванулся в свободный проход, за пять секунд до конца, ему дали пас.

Хороший пас, великолепно рассчитанный. Но когда он повернулся, чтобы вести мяч, Тони Фэрроу с такой силой ударил его по запястью, что вначале он услышал звук и лишь потом почувствовал боль.

Раздался свисток.

Карло сложился пополам от боли. Этот дьявол Фэрроу ударил его намеренно.

— Два броска, — объявил рефери.

Игру вел Карло, он сам этого хотел. Но из-за поврежденного запястья она складывалась так, как того хотел Фэрроу.

Все еще скрючившись от боли, Карло попытался согнуть руку в запястье. Рука онемела. Он выпрямился, сохраняя на лице невозмутимое выражение, неторопливо пошел на линию броска.

Два штрафных. Он должен сделать их оба.

Из опыта Карло знал, что запястье распухнет. Рука перестанет сгибаться в этом месте, тренировку завтра он вынужден будет пропустить. Надо будет приложить лед. Впрочем, завтра это уже и неважно, сегодняшняя игра — последняя в сезоне. Завтра будет только мама.

Боковым зрением Карло увидел вставших в линию по обе стороны от него игроков. Голубая форма, красная, потом снова голубая — изготовились к борьбе за мяч с отскока, если Карло доведется промахнуться. Справа от него был Тони Фэрроу. «Лесные» снова топали ногами. Оставалось три секунды.

Забудь об этом. Просто сосредоточься. Ни на что не смотри, только на кольцо: забудь про счет, про шум, про боль в запястье. Отгородись и от всего остального в жизни.

Когда он делал бросок, единственное, что он видел, — корзина.

Пронзило болью от запястья до локтя.

Мяч, крутясь по металлическому ободу, сделал один круг, другой… и наконец скользнул в кольцо.

Толпа взревела. Выражение лица Карло не изменилось. Но ощущение у него было такое, будто руку зажали в тиски. Он не ошибся — Тони Фэрроу сломал ему руку в запястье.

Надо было сделать еще один бросок.

Зла на Фэрроу не было. Руку ломать он не собирался. Просто бил по слабому месту, принуждая Карло отказаться от атаки. Такова игра — те, кто думает, что баскетбол не контактный спорт, просто плохо знают эту игру. То же самое отец как-то в шутку сказал о юриспруденции.

Но что же делать с этим запястьем?

Придется иначе проводить бросок. Мяч кистью ему уже не бросить, придется просто толкать его всей рукой.

Зал смолк, как будто с первым броском Карло из него вышел весь воздух. Насмешки прекратились.

Еще только один бросок.

Карло выпрямился. Сделал вдох, выдох, расслабился. Он видел только щит.

Держал мяч на уровне подбородка, баюкая его левой ладонью, он правой рукой толкнул его в сторону корзины. Глаза жгло. Но он видел, что траектория подходящая. Только слегка смещена к левому краю корзины.

Мяч упал внутрь обруча, с левого края.

Хорошо, подумал Карло.

Мяч прыгал, бился о кольцо, крутился по краю корзины. Потом остановился, качнулся и упал на пол, минуя корзину.

Раздался стон, ликующие вопли, радостная возня на той стороне, где была команда Тони Фэрроу. Потом игроки Лесной собрались в кучку, радуясь победе. Карло оцепенел.

Он согнулся, опустив голову, положив ладони на колени. Запястья он уже не чувствовал.

Игра была проиграна.

Товарищи по команде подходили к нему, хлопали по спине. Тренер обнял.

— Ты у нас самый лучший игрок. Если уж мне суждено проигрывать, я хотел бы проигрывать с тобой.

— Спасибо, — сказал Карло, опустив взгляд, нужно было время, чтобы взять себя в руки.

Он почувствовал, что Тони Фэрроу стоит рядом с ним. Соберись с духом, Карло. Он поднял глаза.

— Как рука, о'кей? — спросил Фэрроу.

— Отлично, — ответил Карло. — Хотя теперь это и неважно.

Сезон окончен.

Фэрроу пристально смотрел на запястье Карло. Оно заметно опухло, кожа у кисти изменила цвет. Фэрроу взглянул в глаза Карло, его лицо было серьезным.

— Послушай, ты, кажется, становишься игроком.

Карло кивнул:

— Ну, ты же не захочешь играть один.

Фэрроу улыбнулся. Задумался на мгновение, как будто собираясь сказать еще что-то, потом протянул ему левую руку. Карло пожал ее.

— До встречи в следующем сезоне, — бросил Фэрроу и ушел.

Следующий сезон, подумал Карло. Где-то он будет в следующем сезоне. На душе было пусто.

— Не хочешь пойти пообедать? — спросил кто-то.

Это был отец. Тон у него был деловой, как будто он заехал за ним после тренировки.

Это удивило его. Вспомнился вдруг момент, когда он впервые встретил этого человека, тот тогда казался таким высоким. От этого Карло снова почувствовал себя маленьким мальчиком. И даже, кажется, утихла боль, которая уже жгла глаза.

— Лучше вначале отвези меня в больницу, — проговорил он.


Пляж выглядел иначе, чем накануне вечером.

Терри ожидала, что узнает место, где они стояли с Кристофером Пэйджитом. Но следов они не оставили. Послеполуденное солнце искрилось у кромки воды. Шум набегающих на берег волн был ровный и убаюкивающий.

Они сидели в укромном уголке среди прибрежных скал, укрытые от ветра. Елена играла у ее ног. С детской серьезностью она усаживала своих кукол на пластмассовые игрушечные стулья, за игрушечные пластмассовые столики… Терри поняла, что куклы — это целое семейство: папа, мама и маленькая девочка. Ей захотелось вдруг узнать, о чем думает Елена. Но мысли о Пэйджите снова отвлекли ее.

Она подумала, что он никогда больше не согласится быть адвокатом Марии. Его последнее выступление было великолепным, лучшего Мария и пожелать не могла. Наверное, оно удалось из-за того, что Пэйджит говорил, зная правду о случившемся в номере отеля. Но об этом, кроме Терри, никто и догадаться не мог. Возможно, Терри только показалось, что он задел какие-то струны в душе судьи Мастерс. Вспомнив последнее замечание Кэролайн, призывающее сдерживать эмоции, Терри подумала, что та адресовала этот призыв прежде всего себе.

А может быть, все это только игра воображения. Юристы, страхи которых растут день ото дня, начинают слишком много вычитывать в молчании судьи, в его случайном замечании, недаром Пэйджит однажды процитировал Зигмунда Фрейда: сигара — это только сигара, и ничего больше. Но Пэйджит мог влиять на события лишь частично. Были вещи, которые он не мог контролировать, — процесс Марии Карелли, судьба злополучных кассет… Терри вдруг захотелось, чтобы жизнь стала подобна видеопленке, чтобы в режиме перемотки можно было перенестись в завтра и посмотреть, чем закончатся слушания.

Кассеты.

Теперь они пугали ее, хотя она никогда не стала бы говорить об этом Пэйджиту. Но если он уничтожит их, а контора окружного прокурора выйдет на Терри, обвинение предъявят ей. Терри знала, что Пэйджит будет защищать ее, но карьере ее будет нанесен непоправимый урон, а ее карьера — это единственное, на что теперь могли полагаться они с Еленой.

Она обернулась к дочери.

Елена разговаривала со своими игрушечными человечками.

— Ты сиди здесь, — убеждала она, — а папа будет сидеть здесь.

— Кому это ты говоришь?

— Тебе. Ты сидишь рядом с папой.

— А где сидишь ты?

— Здесь, — торжествующе заявила Елена и посадила пластмассового ребенка между пластмассовыми родителями.

Малышка, печально подумала Терри, распоряжающаяся в мире взрослых. Терри была уверена, что смогла скрыть от дочки ссору с Ричи, она снова и снова проверила себя и убедилась: не было признаков, по которым Елена могла бы догадаться об этой размолвке. Но у девочки была какая-то интуиция — она играла в семью уже час, что было непривычно долго. И Терри никогда не приходилось видеть такой увлеченности.

Пусть играет, сказала себе Терри.

И перевела задумчивый взгляд на полосу прибоя.

Было послеполуденное время рабочего дня. Народу на пляже было немного: женщины с детьми, супруги или просто парочка, двое-трое из тех, кто привык быть в одиночестве, — бродили, сидели. Обнаженный по пояс студент бросал пластмассовую тарелку, которую его колли должна была приносить обратно; при броске его кожа натягивалась, как будто ее было мало, чтобы прикрыть тощий торс. Вот колли самоотверженно бросилась в полосу прибоя, выскочила оттуда с тарелкой в зубах и понеслась к хозяину, на бегу стряхивая с шерсти воду. Терри вспомнила о том, что Елена настойчиво просит у нее собачку.

Она опять обернулась к дочери. Елена снова пересаживала кукол, теперь они сидели за кухонным столом. Ребенок — между родителями.

— Тебе нравится так играть?

— Да. — Девочка оторвалась от игры, посмотрела на свою пластмассовую семью и подняла глаза на мать. — Почему ты так относишься к папе?

Голос дочери был вопросительно-обличающим, но в то же время в нем была такая сверхъестественная уверенность, что Терри подумала: так говорят правду, в которой не сомневаются.

На мгновение она потеряла дар речи.

Сохраняй нейтральный тон, велела она себе, не показывай виду, что защищаешься или раздражена. Пусть это прозвучит так, будто не знаешь, в чем дело.

— А как я отношусь к папе?

Елена ответила не сразу. Но в голосе ее по-прежнему звучала уверенность:

— Папа плачет, ты же знаешь.

— Ты видела?

Девочка помотала головой:

— Нет. Он не плачет, когда я рядом. Он плачет, когда остается один, после того, как ты обидишь его.

Терри почувствовала, что тело ее окаменело. Изо всех сил стараясь говорить спокойно, она спросила:

— Тогда как ты узнала?

— Потому что он сказал мне, — не без гордости ответила Елена. — Когда мы одни и он укладывает меня спать, мы говорим друг другу, какое у кого настроение.

Терри поняла, откуда эти интонации в голосе дочки: ненатуральная мудрость ребенка, польщенного мнимым доверием интригана-взрослого. Ее пронзило гневом, как электротоком. Она выпалила не задумываясь:

— Папа не должен говорить тебе такие вещи.

— Нет, должен. — Елена снова, почти сердито, помотала головой. — Папа говорит, что я достаточно взрослая, чтобы знать обо всем этом.

Терри поняла, что вела себя глупо. Это не может — и не должно — обсуждаться с Еленой, взрослые, если у них достаточно такта, должны говорить об этом только между собой, исключительно между собой — дети должны оставаться детьми.

Ей захотелось немедленно поговорить с Ричи. Но этого не стоило делать, поняла она: если они уйдут сейчас, когда разговор еще свеж в памяти дочери, та без труда поймет связь между причиной и следствием.

— Можно мне с тобой поиграть?

Настроение малышки сразу же изменилось.

— О'кей, — сказала она и улыбнулась своей мамочке. Терри и пришла на этот пляж, чтобы поиграть с ребенком. И они играли, говорили обо всем и не о чем, пока бриз не сделался слишком холодным.

Когда они ехали домой, Терри слушала Елену рассеянно. Ее душа была холодна, как этот налетевший на побережье ветер.

Ричи был в кухне. Увидев дочку, наклонился к ней, его лицо озарилось ослепительной улыбкой, и он почти пропел:

— Как дела, моя хорошая?

Может быть, это из-за ее настроения, подумала Терри, но у нее от этого голоса мурашки поползли по коже.

— Ты не могла бы убрать свои игрушки? — попросила она Елену.

И смотрела вслед девочке, уходившей по коридору. Последнее время в ней необычайно развился дух общения, подумала Терри. Вдруг ей пришла в голову мысль, что подсознательно Елена старается сохранить счастье своих родителей.

— Как ваш день прошел? — спросил Ричи. — Слушания нормально идут?

— Чудесно. — Голос Терри был холоден. — А твой? Или провел его в слезах?

Ричи опешил, потом вымучил удивленную полуулыбку. Однако от его взгляда у Терри мороз пошел по коже.

— Самое забавное, — спокойно заметила она, — то, что ты никогда не плачешь. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы ты плакал. Но самое глубокое чувство, на которое ты способен, — это жалость к самому себе, и то ты стараешься сыграть на нем. Естественно, Елена об этом даже не догадывается.

Заходящее солнце заглянуло к ним в комнату. Наступали сумерки: Терри чувствовала, что их обступает темнота. Ричи молча смотрел на нее. Потом нарушил молчание:

— Не надо оскорблять меня. Люди по-разному выражают свои эмоции, ты же понимаешь.

— Что ты говорил Елене?

Ричи скрестил руки на груди, Терри уловила едва заметную довольную усмешку, промелькнувшую в его глазах.

— Лени — умная девочка, Тер. Не всегда можно скрыть от нее правду.

Есть что-то ужасное в том, подумала Терри, как он приобщает пятилетнего ребенка к своим взглядам на жизнь.

— Елена — не простое продолжение тебя, Ричи. Это — личность.

Ричи улыбнулся понимающей улыбкой:

— Я понял тебя. Ты всегда завидовала тому, что Лени так похожа на меня, а теперь ты уже начинаешь порицать меня за это. Хорошо, извини меня, Тер, но что есть, то есть.

Терри пристально смотрела на него.

— Что ты ей говорил? — повторила она.

По его взгляду она поняла, что он лихорадочно размышляет: что можно сказать, а о чем надо умолчать, какой вид следует всему этому придать.

— Я всего лишь родитель, — невозмутимо произнес он. — Я хочу, чтобы Лени знала, в чем разница между настоящей любовью и показной, фальшивой.

— О, и что же это такое, настоящая любовь? Я не уверена, что разбираюсь в этом.

— Тогда давай объясню. — Помолчав, Ричи заговорил с показным смирением: — Настоящая любовь — это когда люди создают семью и стараются ее сохранить даже в самые трудные времена. В отличие от того, что у тебя с Кристофером Пэйджитом, — слепое увлечение, форма без содержания.

В ровном голосе зазвучали язвительные нотки:

— Мне жаль тебя, Тер. Если ты не сможешь разобраться в себе, будешь бросаться от одного увлечения к другому, никогда не будет такого счастья, какое было бы, прими ты меня таким, каков я есть.

— По крайней мере, ты будешь свободен от той, что недостойна тебя. — Терри подумала, что сейчас не до сарказма, и сменила тон. — Ты не понимаешь? Меня никогда не заботило, станешь ли ты величайшим предпринимателем в мире. Это только ты об этом мечтаешь. Я просто хотела нормальной жизни.

Он покачал головой:

— Ты изменилась, как только стала юристом. Ты вдруг испугалась, что мои успехи будут значительнее твоих, что ты будешь выглядеть слишком незначительной на моем фоне. — Он развел руками. — Ничто тебя не устраивало. То ты хотела, чтобы я занимался Еленой, а теперь ты недовольна. Тебе никогда не угодишь.

— Всегда было, как ты хотел, Ричи, — спокойно произнесла Терри. — Но сейчас я не уступлю. И в том, что касается Елены, — тоже.

Ричи положил ладони на кухонную стойку.

— Лени не похожа на тебя, и никогда она не будет смотреть на меня твоими глазами. У нее, как и у меня, богатое художественное воображение. Мы общаемся с ней на том уровне, который тебе недоступен. — В его голосе появились значительные интонации. — Вот так, Терри. Поднимись над своей завистью, и ты увидишь, какой я хороший отец для нашей дочери.

Терри не нашлась что ответить. Все, что оставалось делать, — это смириться с реальностью: с его величайшей самоуверенностью, с его неисправимой склонностью к самообману. Он всегда будет смотреть на Елену как на средство для достижения своих целей. И, если нужно, будет использовать ее для воздействия на мать, сделает это без колебаний, будучи уверен, что это нужно именно Елене. Терри подумала, что это самое страшное в его сознании. В нем была не простая расчетливость — в силу каких-то необъяснимых причин он верил в то, что говорил.

— Я ухожу от тебя, — сказала Терри.

Ричи буквально остолбенел. Они стояли и смотрели друг на друга, две неподвижные фигуры в полумраке. Они молчали так, будто у них перехватило дыхание.

— Ты не сможешь этого сделать. — Ричи старался говорить спокойно. — Без адвоката это не получится. Я буду просить отсрочки, а там посмотрим, что из этого выйдет.

Какое-то время потребовалось Терри на то, чтобы осознать уже сказанное ею, еще немного времени — чтобы обдумать свои дальнейшие слова.

— Твоя проблема не для адвоката, Ричи. Моя тоже.

У Ричи был обиженный вид.

— Что же мешает нам все уладить?

Его голос сделался вдруг жалобным. Ей стало грустно и горько, что пришлось все это сказать. Но она должна была сказать это теперь.

— Другие люди существуют для тебя постольку, поскольку они связаны с тобой, Ричи, — тихо проговорила она. — И я ничего не могу с этим сделать, я не хочу бороться с этим.

— Ты можешь помочь мне, Тер. Для этого люди и живут вместе.

Он ссутулился. Терри подумала: он выглядит таким одиноким, но тут же вспомнила о Елене.

— Нет. Только ты сам можешь помочь себе. Это слишком поздно для нас, и я должна думать о дочери.

Он возвысил голос:

— Если ты думаешь о дочери, ты должна позаботиться, чтобы у нее была полная семья.

Терри почувствовала, что у нее перехватило горло.

— Это как раз то, о чем я всегда мечтала, Ричи, — семья. Но есть разница между «полным» и «здоровым». Для Елены у нас нехорошая семья.

В кухне было уже темно. Ричи приблизился к жене.

— Не тебе решать, какая семья хороша для Елены. Это сделает судья, а он послушает меня.

— И что же ты скажешь «ему»?

— Что все заботы о ребенке лежали на мне, в то время как ты задерживалась на работе, причем с человеком, который, судя по всему, был твоим любовником. Что я хочу, чтобы Елена осталась со мной. — Последовавшей за этим улыбкой он, казалось, наградил себя за рассудительность. — И что я не смогу заботиться о ней без шестидесяти процентов твоего заработка.

— Ты рехнулся.

В его голосе были торжествующие нотки:

— Таков закон, Тер. Я узнавал. А если ребенка отдадут тебе, неужели ты думаешь, что легко найти мужчину, который захочет чужого ребенка? Ты останешься одна.

Терри заставила себя сохранять спокойствие.

— Я не люблю тебя. Не думаю, что ты хороший отец для Елены. И не думаю, что наша «семья» хороша для Елены. И уж если мне придется остаться одной, я сумею стать для нее хорошей семьей. И если мне придется бороться за Елену, я буду это делать.

— Ты проиграешь. — Он помолчал, добавил подчеркнуто мягко: — Не переживай, Тер. Каждый второй уик-энд я разрешу тебе встречаться с моей дочкой.

Сказано было слишком прозрачно: Ричи хотел страхом удержать ее здесь, как в заключении. Немного странно, что какой-то мужчина или какая-то женщина, которых она не знает, будут решать, можно ли доверить ей воспитывать Елену, и это решение определит жизнь ребенка. Ричи будет спокойным и уравновешенным, а сможет ли она, Терри, объяснить судье, как на самом деле обстояли дела? Ей надо бы стать более решительной, решительней Ричи в его неутомимом стремлении подавлять, но даже мысль об этом лишала ее сил.

Она заставила себя говорить медленно и спокойно:

— Я забираю Елену и еду к маме. Нам надо решить, что говорить ей.

— Мы ничего не будем ей говорить.

— Будем. И будем говорить вместе.

Он стоял, нависая над ней. В темноте она могла видеть только его лицо, придвинувшееся почти вплотную.

— Мы ничего не будем говорить ей, — повторил он. — И мы никуда не пойдем.

Его голос дрожал от гнева, которого она раньше не слышала: ведь она осмелилась не подчиниться ему!

Она попыталась уйти. Он загородил ей дорогу.

— И все-таки я пойду. Пожалуйста, не усугубляй все это.

— Ты не понимаешь, Тер. Я не разрешаю тебе.

Она почувствовала, как забилось ее сердце. Она должна была что-то сделать. Положила руку ему на плечо, легко толкнула его, стараясь освободить себе дорогу. Он не сдвинулся с места.

— Ты, сука, — выдохнул он.

Она замерла, когда он поднял руку, чтобы ударить ее.

— Не делай этого!

— Ты все же хочешь уйти, Тер? — Рука его замерла в воздухе, готовая ударить, если она не скажет «нет», хотя бы жестом. — Или мы поговорим с тобой?

Терри молчала. Когда его рука поднялась выше, она вздрогнула.

— Не делай этого! — выкрикнула она снова и, повернувшись, бросилась к стене.

Она слышала, что он пошел вслед за ней. Она шарила по стене в поисках выключателя. Когда Терри зажгла свет и повернулась, Ричи был в двух футах от нее, стоял, все еще подняв руку, щурился от света.

Терри тяжело дышала:

— Давай, Ричи. Бей. Да не один раз. Так, чтобы суд это учел.

Его лицо залило красной. Но руку он не опустил.

Терри смотрела ему в глаза.

— Я должна признать, что обычно ты не оскорблял меня. Не то что мой отец мою мать. — Она вздохнула. — Теперь знаю почему. До того, как я встретила тебя, я была приучена уступать. И единственное различие между тобой и моим отцом во мне.

Ричи молчал, краснел, не сводя с нее глаз.

— Но со всем этим покончено, — спокойно заключила Терри. — Ударишь ты меня или нет, я ухожу. А если ты ударишь меня, это будет последний раз, когда ты ударил кого-либо.

Он все смотрел на нее, потом на смену гневу пришли смущение, растерянность, откровенная растерянность. Его рука опустилась.

Не показывай ему, что боишься, сказала себе Терри. Она знала, что не все еще кончено, — когда имеешь дело с Ричи, все можно считать законченным только тогда, когда он настоял на своем. Единственной ее целью было покинуть дом вместе с Еленой.

Терри заставила себя выпрямиться, показывая всем своим видом: она уверена, что Ричи не ударит ее.

— Мне нужно кое-что сказать Елене, — проговорила она. И прошла мимо него — пошла за дочерью, не оглядываясь.


Карло смотрел на гипсовую повязку на своей руке.

— Ну вот, теперь не смогу делать уроки.

Они сидели в баре, который оба давно любили: Пэйджит за то, что там хорошо готовили, и за белые скатерти, напоминавшие старый Сан-Франциско, Карло — за чизбургеры. Пэйджит потягивал мартини.

— Но читать-то ты сможешь. Переворачивать страницы можно и левой рукой.

Карло слегка усмехнулся:

— Посочувствовал, ничего не скажешь.

— Когда тебя действительно покалечат, Карло, тогда и вернемся к вопросу об уроках. — Пэйджит кивнул на пустую тарелку Карло. — Я думал, ты быстрее справишься.

— Я действительно был голоден. Но травматологическое отделение незабываемо.

Так оно и было. За два часа, что они провели в ожидании, перед их глазами прошли впечатляющие последствия городских трагедий: женщина с лицом, превратившимся в сплошной синяк, и с заплывшим глазом, почтенный джентльмен, избитый на улице до потери сознания, молодой латиноамериканец с огнестрельным ранением. Пэйджит решил, что его подстрелили в разборке торговцев наркотиками. Они с Карло смотрели на весь этот ужас молча — травмопункт определенно был не тем местом, где можно было поговорить. Измотанный врач посмотрел наконец рентгеновский снимок мальчика, наложил гипс, сказал, чтобы он пришел к нему через две недели, и отпустил их в ночь. Они еще находились в шоке от травмопункта, говорили мало, о чем-то незначащем, о Марии не сказали ни слова. Их короткие фразы о травме Карло были скорее реакцией на происшествие, чем беседой.

Сейчас они снова погрузились в молчание. Но, кажется, ни тот, ни другой не спешили уходить из этого бара. Может быть, подумал Пэйджит, поспеши они домой — сразу будет заметно, что им неловко друг с другом, и, кроме того, дома они будут ближе к ожидающему их завтра решению судьи. О чем сейчас думает Кэролайн Мастерс? Или Мария Карелли?

Он заказал себе кофе и десерт для Карло. Мальчик, оглядывая бар, крутил в руке ложку, явно не зная, с чего начать. Это действовало на Пэйджита угнетающе.

Карло смотрел на ложку. Не поднимая глаз, сказал:

— Ты сегодня был великолепен. То, что ты сделал для нее, просто замечательно.

— Честно говоря, Карло, я и сам не знаю, для кого я это делал. — Пэйджит помолчал. — Помнишь тот первый вечер, когда ты сказал, что я не должен заниматься этим случаем?

— У-гу. Я думал, что ты не веришь ей.

— Я сожалею об этом. Но я сделал все, что мог.

— Знаю. Я же был там.

Пэйджит взглянул ему в глаза:

— Прошлым вечером было сказано немало нелицеприятного. В том числе и тобой.

На мгновение Карло отвел взгляд. Но тут же твердо посмотрел на Пэйджита:

— Раньше я всегда мог рассчитывать на тебя.

— Я не робот, Карло. А это значит: как и ты, я способен на переживания.

— Но ты был готов бросить ее. — Карло помолчал, затрудняясь с объяснением. — Дело было не в ней — в тебе. Если я не могу рассчитывать на то, что ты останешься верен себе, как я могу на тебя вообще рассчитывать?

— Ты считаешь, что был справедлив?

— Нет. Я был сердит. — Карло ненадолго задумался. — А ты думаешь, ты был справедлив?

— Нет. Но полагаю, что заслуживаю права на ошибку. — Пэйджит подался вперед. — Это очень тяжелый для меня случай, по причинам, которых тебе не понять. Но никогда не было у меня такого желания, чтобы ты рос без матери. Все, что я хотел для тебя, — чтобы ты был счастлив и спокоен.

Карло взглянул на него открытым взглядом.

— Я всегда и был таким, — тихо вымолвил он. — До недавнего времени. Не знаю, что произошло. Не знаю, что все это значит.

От этих простых слов Пэйджиту стало не по себе. Он снова вспомнил семилетнего малыша, не уверенного в себе — в своем будущем, в любви окружающих. Пэйджит сделал все возможное, чтобы мальчик, который сидел сейчас напротив, был не похож на того, каким он был раньше; его потрясла мысль, что это могло не получиться.

— Речь идет о твоей матери и обо мне, — проговорил Пэйджит. — Все это в далеком прошлом. И ты должен принять как данность то, что я не отношусь к ней так, как ты, и что она не относится ко мне так, как к тебе. — Пэйджит помолчал. — И в то же время я ничего не имею против того, что ты любишь ее.

— Потому что, если нет мамы, то любая подойдет?

— Нет. Потому что вы друг для друга можете много значить, и мне кажется, ей очень хочется этого. Если я не буду этому препятствовать.

Карло поднял голову:

— Я не позволю тебе этого.

— И она тоже. — Пэйджит помедлил. — Но я не могу быть ее адвокатом, Карло. Если завтра она проиграет, я помогу ей найти кого-нибудь еще.

После секундного размышления Карло кивнул в знак того, что понял. Тихо спросил:

— Ты думаешь, она проиграет?

— Полагаю, да.

Карло задумался.

— Если она проиграет, то не по твоей вине. Я и не знал, что ты такой хороший адвокат.

— Я тебе не говорил?

— Нет. — Лицо Карло осталось серьезным. — После того что было сегодня, уверен: никто не сделал бы все это лучше. Теперь мне легче будет примириться со всем, что бы ни случилось.

Мгновение Пэйджит молчал. Оказывается, совсем немного надо было сказать Карло, чтобы он, Пэйджит, почувствовал, насколько легче стала его ноша.

— Жаль, что я пропустил твой сезон, — произнес он наконец.

Карло пожал плечами:

— Но ты все же пришел. И это великолепно.

Последняя фраза пробудила воспоминание: они вдвоем смотрят телевизор; на экране Мария выходит из Дворца правосудия в тот день, когда погиб Ренсом. «Как игра?» — спросил тогда Пэйджит. «Великолепно», — ответил Карло. И все дни и недели, что прошли с той поры, Карло Пэйджит старался делать все наилучшим образом.

— Ты играешь здорово, — похвалил его Пэйджит. — Я гордился сегодня тобой.

Карло взглянул на него так, будто многое хотел сказать ему, а еще больше спросить. Но обронил только:

— Спасибо, папа.

Два слова. Пэйджит не знал, почему они заставили его глаза наполниться слезами.

— Я ведь на самом деле люблю тебя, Карло. Очень люблю.

Мальчик улыбнулся удивленной улыбкой:

— Это была только игра, папа. Вещь преходящая.

Пэйджит сумел заставить себя улыбнуться в ответ.

— Иногда родители забывают о перспективе, — произнес он.


Домой они пришли после десяти; было около одиннадцати, когда в спальне Пэйджита зазвонил телефон. Это был Маккинли Брукс.

— Мы просили судью Мастерс провести заседание завтра утром, — без предисловия сообщил Брукс. — В десять. Она хотела, чтобы я известил тебя об этом.

Голос у Брукса был угрюмый.

— В ее кабинете? — спросил Пэйджит.

— Нет. На открытом заседании. Мы пригласили прессу.

Инстинктивно Пэйджит бросил взгляд на ящик, где были спрятаны кассеты.

— О чем речь?

— Не могу сказать. Это ты должен выслушать при всех. Если пока еще не знаешь.

Речь идет о Терри, понял Пэйджит, напали на след кассет, видели ее подпись. Терри ждут неприятности, а Брукс намерен усугубить их.

— Не время для шуток, Мак. Если у вас есть новые улики или хотите объявить кому-то шах, для этого существуют закрытые заседания.

— Уже не время для этого, Крис. Будет открытое заседание, так распорядилась достопочтенная Кэролайн Кларк Мастерс. Там и встретимся.

Брукс повесил трубку.

Пэйджит сел на кровать. Они обвинят Терри в обструкции. И, конечно же, его, Пэйджита. Для окружного прокурора ситуация беспроигрышная: справедливое негодование, если выяснится, что Пэйджит уничтожил кассеты; требование их публично заслушать, если он не уничтожил их. И то и другое вынудит Кэролайн Мастерс принять решение не в пользу Марии Карелли. Надо было сделать так, чтобы это никоим образом не задело Терезу Перальту, самому Пэйджиту все было уже безразлично.

Но Брукс не мог знать того, что означает вторая кассета для Карло.

У Пэйджита появилось желание позвонить Терри. Но он знал, что она скажет: «Уничтожь кассеты ради Карло»; знал и другое — что откажется сделать это. Лучше уж избавить ее от бессонной ночи.

Пэйджит выдвинул ящик. Медленно вынул кассеты, с минуту разглядывал их. Потом положил в кейс.

Остается одно. Если Брукс примется за Терри, он попросит объявить перерыв и отдаст кассеты Кэролайн Мастерс.

Он снял телефонную трубку и набрал номер Марии Карелли.


7


Зал суда, освещенный люминесцентным светом, показался Пэйджиту унылым.

Он был переполнен. Маккинли Брукс взбудоражил всю прессу, объявив о своем выступлении в последний день слушаний. Брукс сидел рядом с Шарп за столом обвинения, сложив руки на животе и сохраняя безмятежное выражение лица, как человек, приученный к самоконтролю. В Шарп не чувствовалось обычного напряжения: это из-за того, что она не выступает сегодня, решил Пэйджит. Но в то же время в ней ощущалась некая торжественность, как будто ей предстояло быть свидетельницей важного события. Ни тот, ни другая не смотрели на Пэйджита и Марию.

Карло сидел позади матери. Пэйджит ничего не смог придумать, чтобы убедить его не приходить на это заседание. Мальчик был явно расстроен. Пэйджит не говорил ему о своих опасениях, но как раз отсутствие объяснений сказало Карло многое.

Ничего Пэйджит не сказал и Терри. Только сегодня утром он объявил ей о предстоящем открытом заседании. Вид у нее был потерянный, как будто она уже знала, что им предстоит. Сидя рядом с ней, Пэйджит видел синие полукружья у нее под глазами — след бессонной ночи. Он почувствовал себя виноватым — весь этот процесс, то, что она сделала для него и Карло, отняли у нее много сил.

Только Мария выглядела бесстрастной.

Удивительное дело, подумал Пэйджит. Мария одна знала о его тревогах; накануне вечером он сказал ей, что Брукс, видимо, напал на след кассет и их придется отдать. После паузы она медленно произнесла:

— У тебя нет выбора. Если бы Терри не нашла их, нашел бы Брукс. Ты не можешь заставить ее молчать.

На этом разговор тогда закончился. Теперь на лице ее была покорность судьбе, она попала в ловушку, которую сама устроила, и не собиралась жаловаться. И никто больше не узнает того, что узнал Пэйджит: ее чувства — это ее личное дело, проиграв, она останется верна им. Все остальное от нее не зависит.

Все, и пресса в том числе, ждали судью Мастерс.

Она не спешила. Это было странно, Кэролайн Мастерс всегда отличалась пунктуальностью. Было уже десять часов десять минут. Возможно, хотя Пэйджит сильно сомневался в этом, она наслаждалась последним великим выходом, прежде чем вернуться к безвестным процессам и мелким тяжбам.

— Всем встать, — провозгласил помощник судьи. — Заседание муниципального суда города и округа Сан-Франциско под председательством судьи Кэролайн Кларк Мастерс начинается.

Мастерс шла к судейскому столу, глядя на Брукса. Ее лицо с орлиными чертами не выражало интереса — лишь стремление решить трудную проблему.

— Итак, — сказала она Бруксу, — в чем же дело?

Брукс вышел из-за стола.

— Я хотел бы, Ваша Честь, чтобы меня выслушали — речь идет о вещах довольно важных. Полагаю, что вправе рассчитывать на внимание суда.

Выражение лица судьи было непроницаемым.

— Конечно, мистер Брукс.

Непроизвольно коснувшись кейса у своих ног, Пэйджит бросил взгляд на Терри. Когда она обернулась, адвокат понял, что она думает о том же, что и он. Прошептал:

— Кассеты у меня.

Ее глаза расширились:

— Почему?

— Я должен был их взять.

Мгновение она смотрела на него.

— А как же Карло?

— Ничего нельзя сделать.

Когда Брукс взошел на подиум, Пэйджит посмотрел на часы.

— Шесть недель назад, — начал Брукс, — в этом городе известная журналистка убила самого знаменитого писателя Америки. Его смерть поставила нас перед двумя очень важными вопросами. Почему так часто забывают о личности жертвы преступления? И какое решение принять относительно женщины, которая оправдывает свои действия попыткой изнасилования, но ничем не может доказать, что таковая имела место?

Голос Брукса сделался задумчив.

— Это трудные вопросы. Для того чтобы на них ответить, пришлось провести нелегкие слушания по делу. Здесь, в зале суда, судье пришлось разбираться в труднейших, деликатнейших проблемах, высокие профессиональные навыки пришлось проявить и мисс Шарп. Вне этого зала дело породило широкий отклик, мнения публики разделились. Как окружной прокурор, я должен был учитывать и то, что происходило в зале суда, и ту полярность мнений, которые высказывались вне зала суда. Мне приходилось слышать, как люди обсуждают происшествие, сомневаются в невиновности мисс Карелли или, наоборот, упрекают мое учреждение в черствости по отношению к женщинам, которые подвергаются надругательству. На такие обвинения я говорил: «Мы очень уважаем права женщин и стараемся сберегать их честь. Но мы не можем только на этом основании поверить в невиновность Марии Карелли».

Брукс помолчал, его лицо стало почти печальным.

— Ни высокий профессионализм суда, ни то, что делались серьезные попытки разобраться в мыслях и чувствах участников происшествия, не уменьшали беспокойства общественности по поводу процесса. Многие спрашивали нас: можно ли вообще вести процесс по такому делу? Улики только косвенные, оценки обстоятельств сугубо эмоциональные, слишком большая роль отводится допущениям, а вера в возможность справедливого решения очень невелика. Не остановил нас и страх перед возможными последствиями. — Брукс снова помолчал. — Политического или юридического порядка. Какие бы страсти ни обуревали людей, наше учреждение обязано представить улики, если они имеют отношение к делу. Что мы и делали. Многие порицали нас за это. Теперь же, после того как во время слушаний мы познакомились со всеми материалами по делу, у нас есть благоприятная возможность восстановить веру в нашу справедливость.

Лицо Марии омрачилось.

— Он собирается принести в жертву тебя и Терри, — шепнула она Пэйджиту. — Лучший способ доказать мою виновность — это указать на вину адвокатов.

Но Пэйджит продолжал наблюдать за Кэролайн Мастерс.

— Подожди, — бросил он в ответ.

— Как я уже сказал, — продолжал Брукс, — мы заслушали материалы по делу. Мы слушали показания Марси Линтон. У нас было время для размышлений. Мы должны признать, что на основании имеющихся данных нельзя быть уверенными в справедливости обвинительного приговора. Одно мы твердо знаем: какой вердикт ни был бы вынесен — включая и тот, которого мы добиваемся, вердикт о виновности, — в любом случае будет очень много людей, уверенных в его несправедливости. Поэтому, уже участвуя в рассмотрении этого дела, мы продолжали искать факты, которые подтвердили бы правильность нашей оценки случившегося, убедили бы сомневающихся в нашей способности расследовать дела.

— Кассеты, — прошептала Мария.

Пэйджит не отвечал. Он мог только беспомощно смотреть и ждать дальнейших слов Брукса.

— Мы ничего не нашли, — тихо сказал Брукс. — И теперь убеждены, что искать было нечего.

Пэйджит застыл от изумления. У журналистов лица сделались как маски на фризах.

Только Брукс по-прежнему выглядел безмятежным.

— Поэтому мы предлагаем прекратить дело и просим судью снять обвинение с Марии Карелли.

Зал взорвался.

Пэйджит онемел. Мария обернулась к нему, ее губы раскрылись. Только Кэролайн Мастерс не выказывала удивления. Грохнул ее молоток, призывая к молчанию. Брукс бесстрастно ждал, стоя на подиуме.

— Должна согласиться с вами, — проговорила она. — Видимо, так и было: Марк Ренсом действительно дурно обошелся с мисс Карелли. Это само по себе не основание для отказа от судебного решения. Но при недостатке данных нельзя просить присяжных вынести решение о ее виновности или невиновности в убийстве, они не смогут это сделать. Ваше решение оправданно. Оно делает вам честь. — Она обернулась и посмотрела на Шарп. — Как и выступления мисс Шарп.

Брукс поклонился:

— Благодарю вас, Ваша Честь.

Судья Мастерс повернулась к Марии Карелли. Одно долгое мгновение она, казалось, изучала ее, потом заявила:

— Дело прекращено, мисс Карелли. Вы свободны.

В зале снова началась суматоха. Судья бросила быстрый взгляд сначала на Брукса, потом на Пэйджита:

— Мистер Брукс, мистер Пэйджит, есть еще один вопрос, который я хотела бы обсудить с вами. Через десять минут, в судейском кабинете.

Молоток грохнул. Пэйджит посмотрел на Терри, а когда снова перевел взгляд на Кэролайн Мастерс, той уже не было.

Начался праздничный шум. Репортеры бросились звонить в редакции. Камеры стрекотали, снимая Марию Карелли.

Она плакала.

Стояла одна, не закрывая лица. Был момент, когда она потянулась к Пэйджиту, но отступила. Потом к ней подошел Карло, обнял ее. Когда все еще обнимая мать одной рукой, он обернулся, чтобы поблагодарить Пэйджита, он тоже плакал. Какие у них похожие лица, подумал Пэйджит.

Он почувствовал чью-то ладонь на своем локте.

Это была Терри. Ее лицо было осунувшимся, она не улыбалась:

— Это ваша заслуга.

Пэйджит едва сдержался, чтобы не обнять ее.

— Это мы сделали, — ответил он. — Вы настоящий юрист.


Когда они собрались в кабинете — Брукс и Шарп, Пэйджит и Терри, — Кэролайн Мастерс предложила им сесть.

— Вы поступили правильно, — обратилась она к Бруксу.

Тот двусмысленно улыбнулся в ответ:

— Надеюсь, пресса оценит это именно так.

— Я помогу им, Маккинли. Теперь можно говорить об этом. — Она сдержанно улыбнулась. — Какое слово вам больше нравится: «смелый» или «чуткий»?

— «Смелый». «Чуткий» — это не для сурового прокурора.

— Я тоже так думаю. Оставлю слово «смелый».

Пэйджит ощутил в их разговоре какой-то подтекст, нечто недосказанное. Но он все еще был слишком ошеломлен, чтобы разбираться в этом: кажется, он слишком сжился с делом Карелли и призраком кассет, чтобы сразу осознать, что все уже позади. Он прижимал к себе кейс.

Кэролайн Мастерс откинулась в своем кресле.

— У меня одно частное дело. Здесь оно началось, здесь мне хотелось бы его закончить. Речь идет о кассетах.

Она снова повернулась к Бруксу:

— С учетом того, что вы прекратили дело, две стайнгардтовские кассеты — я имею в виду кассеты Лауры Чейз и Марии Карелли — уже не являются больше вещественными доказательствами. Вы согласны?

Брукс бросил на нее быстрый, понимающий взгляд:

— Согласен.

Кэролайн еще какое-то мгновение смотрела на него.

— Есть еще два момента в этом деле, — продолжала она, — которые я считаю очень неприятными. Это душевные страдания, которые оно принесло мисс Линтон и может принести мисс Раппапорт и мисс Колдуэлл. Но показания мисс Линтон были единственной возможностью защитить мисс Карелли. Печально, но, если бы закон не позволял делать такого рода подтверждения, какое было использовано в установлении сексуальной ориентации Марка Ренсома, слишком мало сексуальных преступлений было бы доказано и слишком много женщин страдало бы от надругательств. Так что публичные показания отменить было нельзя. Иное дело кассеты. Если не принять меры, то какой-нибудь другой писатель захочет извлечь выгоду из Лауры Чейз или — после этого процесса — из Марии Карелли. — Судья Мастерс помолчала. — Я думаю, Маккинли, судьба этих кассет вам безразлична.

Брукс пожал плечами:

— Мне — да. Но мисс Стайнгардт, возможно, не безразлична.

Кэролайн Мастерс улыбнулась тонкой улыбкой:

— Тогда, может быть, мне нужно спросить мисс Стайнгардт, что с ними делать: сжечь или просто разорвать на мелкие клочки. Но я не стану этого делать. Что я сделаю, так это отдам кассету мисс Карелли мистеру Пэйджиту. При той путанице, которая существует в системе правосудия, только в этом случае я буду за нее спокойна.

Пэйджит снова подавил чувство удивления.

— Конечно же, — отозвался он, — я весьма признателен вам за это.

Судья кивнула, потом обернулась к Бруксу:

— Что касается кассеты с Лаурой Чейз и Джеймсом Кольтом, оставляю ее на ваше попечение. Уверена, что вы сможете все предусмотреть до тонкостей и правильно распорядитесь такой собственностью.

Брукс улыбнулся:

— Конечно.

Судья Мастерс снова обратилась к адвокату:

— А теперь, мистер Пэйджит, мы должны решить судьбу двух отсутствующих кассет: второй кассеты Карелли и кассеты, касающейся Линдси Колдуэлл. — Она бросила быстрый взгляд на Шарп. — Я не спрашиваю вас, знаете ли вы, где они, не вижу причин, по которым защита должна передавать их кому бы то ни было. Но если такая причина и была, ее больше нет. С сегодняшнего дня.

Пэйджит медленно кивнул. Он не нашелся, что сказать. Кэролайн Мастерс внимательно смотрела на него.

— Наверное, некоторые журналисты будут доказывать, что мисс Карелли сказала о себе не всю правду. Но Линдси Колдуэлл заслуживает лучшей участи.

— Согласен, Ваша Честь.

— Я так и думала, что вы согласитесь. — И опять адресовалась к Бруксу: — Полагаю, эти кассеты вас больше не интересуют, не так ли?

— Абсолютно.

Судья Мастерс неожиданно встала.

— В таком случае закончим дело. Поработали хорошо, все.

Один за другим они выходили за дверь. Пэйджит был последним. Когда он обернулся, Кэролайн Мастерс уже сидела за столом.

Она подняла брови:

— Да?

— Я хотел просто выразить надежду, Ваша Честь, что снова увижу вас.

Едва заметная улыбка осветила ее лицо.

— В муниципальном суде? Надеюсь, что нет. Так будет лучше для нас обоих. — Ее улыбка погасла. — Но я хотела бы сказать вам еще одну вещь.

— Уже поздно говорить мне, что я проигрываю дело.

Кэролайн не улыбнулась в ответ.

— Марии Карелли, — тихо проговорила она, — очень повезло. Именно это я и хотела сказать вам.


Выйдя из кабинета, Пэйджит увидел Марни Шарп, стоящую в одиночестве у питьевого фонтанчика. Он подошел к ней и встал рядом.

— Что случилось?

— Мы прекратили дело. — Смолкнув, Шарп изучала его лицо со спокойным вниманием. — Или вы имеете в виду то, что произошло на самом деле?

— Да.

Она обернулась, оглядела коридор. Немного поодаль разговаривали Брукс и Терри, ожидавшие своих партнеров, у них были довольно дружелюбные лица — два юриста, конфликт которых благополучно завершен. Шарп пожала плечами.

— Думаю, вы совсем не из тех, кто станет делиться этим с другими. Я вам очень кратко расскажу обо всем.

— Да, пожалуйста. — Пэйджит смотрел на нее. — Так что же произошло?

— Вчера после обеда Кэролайн позвонила нам.

Где-то в глубине души Пэйджит предполагал нечто подобное, но все же был удивлен:

— И что она сказала?

— Что после свидетельства Бэса она решила не привлекать Мелиссу Раппапорт и Линдси Колдуэлл к даче показаний. — В голосе Шарп зазвучали язвительные нотки. — Такое намерение было бы явной ошибкой. И в то же время случай слишком неясный, чтобы можно было отправлять Марию Карелли в суд. Что касается последнего, то, поскольку все уже позади, я хотела бы заметить, что не совсем с ней не согласна.

— И этим она убедила Брукса?

Шарп улыбнулась невеселой улыбкой:

— Было еще кое-что. Кэролайн сказала нам, что у нее два варианта решения. Первый: она прекращает дело. В этом случае есть риск, что потребуют дополнительного расследования и тогда она будет выглядеть плохим профессионалом. Второй вариант — она заметила, что для нее он предпочтительней, — снова начать слушания и пригласить Раппапорт и Колдуэлл для дачи показаний. Но после этого уже Мака избиратели могут вернуть к частной практике. — В голосе появились интонации, пародирующие Кэролайн. — Конечно, заявила она Бруксу, можно заплатить и такую цену, если есть убеждение в своей правоте. Но у нее припасен для него третий вариант: он прекращает дело, а она поможет ему сохранить лицо.

Поразмыслив, Пэйджит ответил:

— Неплохое предложение, как вы понимаете. Выслушав Линтон, Раппапорт и Колдуэлл, присяжные, скорее всего, не прониклись бы теплыми чувствами к Ренсому. Хотя Мак мог, наверное, предложить Кэролайн самой прекратить дело.

Шарп бросила взгляд через плечо. Брукс и Терри все еще беседовали.

— Он, конечно, думал о таком варианте, — тихо проговорила она. — Но есть еще один момент. Кассеты. Он не хотел пускать в оборот кассету Лауры Чейз, чтобы не вовлекать в это дело семейство Кольтов. Поэтому он и согласился отдать кассету Марии.

— Верный шаг с точки зрения карьеры, мне кажется. Если учесть, что Джеймс Кольт-младший добивается поста губернатора.

— Мак мог представить себе, как через его труп перешагивает следующий окружной прокурор. Он еще некоторое время поразмышлял, какой вариант выберет Кэролайн, если он не примет ее предложение, потом решил все же принять его. Думаю, это разумный выбор.

— Интересно, — заметил Пэйджит, — какой бы вариант она выбрала, если бы Мак не клюнул?

— О, я знаю — видела ее с теми женщинами в кабинете. Только не говорила Маку.

— А мне скажете? Все равно дело прошлое.

Марни Шарп довольно долго раздумывала.

— Кэролайн блефовала, — произнесла она наконец. — Она рискнула бы и прекратила дело. Но никогда бы не заставила тех двух женщин давать показания публично — особенно Колдуэлл.

— Вы так думаете?

— Уверена в этом. — Помолчав, Шарп снова улыбнулась безрадостной улыбкой. — Кэролайн сделала все, чтобы покончить с этим делом. Она хотела быть спокойной относительно этих кассет.


8


В тот вечер Кристофер Пэйджит последний раз смотрел на себя по телевизору.

В новостях показали Маккинли Брукса на ступеньках здания суда, в действии — объясняющим, как он взвешивал доказательства, факты, учитывал важность решения. Газеты цитировали Кэролайн Мастерс, назвавшую Брукса «смелым» и «ответственным». Как Пэйджит и хотел, его показывали недолго: он поблагодарил окружного прокурора, выразил восхищение судьей Мастерс и на этом закончил.

— Что касается мисс Карелли, — отметил диктор новостей, — ее комментарий был непривычно сдержанным.

На экране появилась Мария. В ее взгляде не было напряжения, но не было и восторга. Она выглядела усталой. Карло стоял с ней рядом.

— Я хотела бы поблагодарить Кристофера Пэйджита, — начала она, — который сделал для меня больше, чем я могла надеяться.

Она выдержала паузу, пока камера наплывала на нее — подыскивала слова.

— Я хотела бы поблагодарить всех, кто поддерживал меня. Особенно тех женщин, которые согласились дать показания. В случаях, подобных этому, другого способа для защиты, к сожалению, нет. Что касается меня, то теперь я избавлена от страданий. Я всегда буду помнить о смерти Марка Ренсома. Но надеюсь, что вы поймете и простите меня за то, что не хочу говорить о ней без особой надобности. Это уже прошлое. Через три дня я намерена лететь в Нью-Йорк, мне надо осмыслить всю свою жизнь. — Помолчав, заговорила тише: — Мне надо подумать и о моем сыне — Карло Карелли Пэйджите. Это слишком личное и не совсем осознанное, чтобы сейчас говорить об этом. Как и его отец, он превзошел все мои ожидания.

Пэйджит увидел улыбку на лице Карло. Взглянув на него, Мария мягко закончила:

— Вот и все, что я должна была сказать.

Толпа расступилась перед ней, она, не оглянувшись, села в лимузин.

Услышав звонок в дверь, Пэйджит знал, что это она.

— Карло готов? — спросила она.

— Почти. Он, наверное, в душе. — Пэйджит задумался на мгновение. — Ты не зайдешь?

— Ты занят?

Пэйджит отрицательно покачал головой.

Они прошли в библиотеку.

Какое-то время Мария рассматривала пальму.

— Карло рассказывал мне об этом дереве. Раньше я никак не могла понять, почему вы не спилите его.

Пэйджит пожал плечами:

— Я все ждал, пока он поступит в университет.

Она обернулась, разглядывая его лицо.

— Ты собираешься сказать ему? — спросила она.

— Нет. Не собираюсь.

Она помолчала.

— Почему?

Пэйджит смотрел мимо нее.

— Потому что мы слишком много времени прожили, считая себя отцом и сыном. И мы стали ими.

Было ощущение, что ее тело мгновенно расслабилось.

— Не знаю, что тебе сказать, Крис.

— И не пытайся. Все, что ты могла сказать, есть на той кассете. Я знаю гораздо больше того, что ты могла когда-либо сказать мне. И хорошего, и плохого.

Она опустила глаза.

— А как будет у меня с Карло? Я хотела видеться с ним.

— Встретишься с ним и поговорите. Решайте это между собой. Мы с тобой в расчете, Мария. Отныне и навсегда.

Мария медленно кивнула.

Они молчали, когда Карло спустился сверху. Он улыбнулся обоим и был счастлив так, как не был счастлив уже давно — с тех пор, как Мария убила Марка Ренсома. А может быть, подумал Пэйджит, как никогда прежде не был счастлив — мать и отец любили его, и у них не было зла друг на друга.

— Ты очень статный, — отметила Мария. — И держишься совсем как Крис.

— Тут уж ничего не поделаешь, — засмеялся Карло. — А мои друзья говорят, что я похож на тебя.

— Да, и очень, — подтвердил Пэйджит.

Мария рассмеялась.

— Пойдем пообедаем? — спросила она сына.

— Конечно.

Они направились к двери. Пэйджит следовал за ними. Мария нежно смотрела на Карло. Остановилась в прихожей, как будто захваченная внезапной мыслью.

— Можно я минуту переговорю с Крисом? — обратилась она к Карло.

— Конечно.

Мальчик пошел к лимузину. Мария смотрела ему вслед, потом повернулась к Пэйджиту.

— Да? — спросил он.

Мгновение она размышляла.

— Ты помнишь — на кассете это есть — я говорила Стайнгардту, что сделаю аборт, если ты не выручишь меня?

— Конечно.

— Это была правда. — Она снова помолчала, потом тихо добавила: — Так что, когда смотришь на Карло и думаешь о том, что в нем нет ничего от тебя, вспоминай об этом.


Позже, вечером, Пэйджит решил сжечь кассеты.

Принес их в библиотеку. Потом положил в камин дров, поджег лучину. Время у него было; Карло и Мария собирались вернуться поздно.

Непонятно почему он начал с кассеты Линдси Колдуэлл… Завтра, возможно, через Терри, он сообщит актрисе, что отныне ее секреты принадлежат только ей: она сама будет решать, как распоряжаться ими, как Пэйджит распорядится сейчас своими. Он достал первую кассету Марии.

Помедлил, глядя на огонь. Сколько раз, подумал он, они вместе с Карло сидели вот так же, наблюдая за загадочной пляской языков пламени. Потом начал сматывать пленку с катушки.

Когда открылась входная дверь, он замер.

Это был Карло.

Услышав, что сын идет в библиотеку, привлеченный светом и потрескиванием горящих дров, Пэйджит непроизвольно схватился за вторую кассету, где Мария говорила, что Карло не его сын.

Мальчик стоял в дверях:

— Что ты делаешь?

Пэйджит знал, что теперь уже ничего не может сказать, кроме правды:

— Сжигаю кассету. Кроме этой, есть еще одна.

— Та, что о моей маме?

— Нет, — ответил Пэйджит. — Обо мне и твоей маме.

Карло задумался на мгновение:

— А разве можно это делать?

— Это больше не вещественное доказательство, Карло. Это теперь лишь источник душевных страданий. И я волен делать с этим все, что захочу.

Карло не отрываясь смотрел на него.

— А можно мне послушать? Я ведь твой сын, в конце концов.

— Да, ты мой сын, Карло. Но ты уже взрослый. И значит, должен понимать, что у родителей до твоего рождения была своя жизнь, в которой они делали ошибки. — Пэйджит помолчал. — Вчера ты просил меня помочь твоей матери. А сегодня я прошу тебя помочь нам обоим. Мы живем настоящим, прошлое лучше оставить прошлому.

Карло смотрел ему в глаза. Странно, подумал Пэйджит, стоять вот так перед ним, держа в руках секрет его рождения, и просить, как об одолжении, разрешения сохранить в тайне то, от чего зависит мир в душе этого мальчика. Нельзя же сказать ему: твое счастье зависит от того, способен ли ты проявить сострадание к родителям.

— Мне всегда будет интересно знать… — сказал Карло.

— Постарайся не думать об этом. Для тебя важно только то, что мы для тебя сейчас. Все остальное не имеет значения. Пока, конечно, ты этому остальному не придаешь значения.

У Карло был задумчивый вид.

— А что бы ты сделал, папа? На моем месте.

Пэйджит молча смотрел на вторую кассету. Потом неожиданно бросил ее Карло. Ему вспомнился вдруг тот первый день в Бостоне, когда он бросил этому мальчику красный резиновый мячик. Но на этот раз Карло поймал то, что летело к нему.

— Я помог бы сжечь это, — ответил Пэйджит.

Карло посмотрел на него, потом — на кассету в своей руке.

— А долго ты уже первую разматываешь? У тебя никогда особой сноровки не было.

Пэйджит улыбнулся облегченно:

— Это передается через поколение. Мой отец собрал корабль в бутылке.

Карло сел на ковер, Пэйджит устроился рядом с ним. Сидя лицом к огню, спиной к кофейному столику, они разматывали пленки.

— Лучше бы ты это без меня делал, — проговорил Карло.

Пэйджит обернулся к нему:

— А почему ты домой так рано пришел? Надеюсь, ничего не случилось?

— Нет. Мы с мамой наметили кое-что на уик-энд. И когда пообедали, я решил побыть с тобой.

— Почему?

Пожав плечами, Карло взглянул на Пэйджита с легкой улыбкой:

— Кто знает?

Так они и сидели рядом, разматывали катушки прошлого, молчали, но молчание не разъединяло их. Закончив, Карло подержал в руке клубок пленки. Потом встал и молча бросил в огонь. Лента скрючилась, затрещала и исчезла в пламени.

Они вместе смотрели, как она горит, а вместе с ней — тайна рождения Карло. Хорошо, подумал Пэйджит, что это происходит именно так. Он знал теперь: семья начинается не с кровной связи, семья начинается с любви. Эти узы мы создаем сами, мы их сами определяем изо дня в день тем, что выбираем, кого любить и как любить. Но, делая этот выбор, мы выбираем и себя.

Пэйджит взглянул на сына. Возможно, подумал он, Карло что-то извлек бы из этой кассеты. И если ему, Пэйджиту, кассета помогла кое-что понять, то Карло, наверное, нашел бы в ней нечто свое. Но что такое любить, он уже знает.

Пэйджит бросил свою пленку вслед за лентой Карло. Они смотрели, как пламя охватило ее.

— Все, — подытожил Пэйджит. — Дело сделано.


Ночью, впервые за несколько недель, Пэйджит спал крепким сном.

Утром Карло пошел в школу. Пэйджит остался дома. Он знал, что Терезе Перальте тоже нужен отдых; когда телефон у нее дома не ответил, он позвонил в офис и оставил для нее сообщение: сегодня у них отдых.

Он лениво позавтракал, газеты раскрывать не стал. Думать ни о чем не хотелось, он и не старался принуждать себя к этому. Это состояние его друг Ларри Колвин определил как соединение души с телом.

Утреннее солнце было ярким. Несколько парусников бороздили воды залива. На переднем плане дома, украшенные лепниной, сверкали в лучах солнца. Пэйджит понял, что, как и раньше, любит Сан-Франциско.

Но теперь ему надо было ко многому привыкнуть. Изменения коснулись всей его жизни: у него теперь есть Карло, но он многое потерял и пока не знает, что все это для него значит. Через два года Карло поступит в университет, Пэйджит будет счастлив за него, но дом их станет пуст.

В дверь звонили.

Репортер или разносчик, подумал Пэйджит. Вначале он хотел не открывать, но потом пошел к двери. Это была Терри.

В голубых джинсах и блузке, она была нарядней, чем вчера. Пэйджит улыбнулся ей:

— Процесс закончен. Вы можете идти домой. Спать, если хотите.

Она подумала с минуту.

— Дома мне как раз нечем заняться.

— Иногда это бывает после процесса. — Он помолчал. — А я как раз был на веранде. Хотите присоединиться?

Терри немного поколебалась:

— Если ненадолго.

Что-то не так, подумал Пэйджит. Но решил ни о чем не спрашивать.

Они прошли на веранду. Терри подошла к перилам, оперлась на них ладонями, устремив взгляд на залив. Легкий бриз теребил ей волосы.

Некоторое время она молчала. Стоя сзади, Пэйджит смотрел на нее. Она распрямила плечи, пристально вглядываясь в море.

— У вас все в порядке?

Терри не обернулась.

— И да, и нет, — ответила она.

Пэйджит подошел к ней. Встал рядом, тоже глядя в море. Когда она повернулась к нему, глаза ее показались ему большими и очень печальными.

— Я ушла от Ричи.

Они смотрели друг на друга и как будто боялись заговорить. Смысл ее слов медленно доходил до него. Терри пришла к нему не за помощью или советом. Она просто пришла.

— Я правильно сделала?

Он старательно искал подходящие слова.

— Мне сорок пять. У меня сын — тинэйджер. А вы только что разошлись. И работаете со мной. — Его голос смягчился. — Любой адвокат в Америке скажет, что я вам не пара и что вам нужно лишь время, чтобы убедиться в этом.

Терри смотрела ему в лицо.

— А как вы сами к этому относитесь?

Взгляды их встретились. Они долго стояли не двигаясь. И молчали.

— Это будет непросто, — заговорил наконец Пэйджит.

— Знаю. Я сама долго убеждала себя в этом. Но до сих пор мы только задавали сами себе вопросы, Крис. Теперь мы можем поискать на них ответ.

Прошло еще некоторое время. И вдруг, как будто почувствовав добрый знак судьбы, Пэйджит улыбнулся:

— Что ж, давайте поищем.

— Да, и чем раньше это начнется, тем лучше.

А когда она улыбнулась ему широкой, белозубой, сияющей улыбкой, Пэйджит рассмеялся:

— Все хорошо. Но сначала я должен задать вам один вопрос.

— Какой?

— Ваша мама поступила бы точно так же?

— Не-е-т. — Терри отклонилась назад, медленно качая головой и улыбаясь ему. — Это я сама.


notes


Примечания


1


Миро Хуан (1893–1983) — испанский живописец, скульптор и график. (Здесь и далее — прим. пер.)


2


Паркер Дороти (1893–1967) — американская писательница.


3


Вазарели Виктор (род. в 1908 г.) — венгерский художник, один из основателей абстрактно-геометрического и декоративного «оп-арта».


4


Наркотик (разг.).


5


Полицейский, «фараон» (разг.).


6


Следователь, ведущий дело о насильственной или скоропостижной смерти.


7


Дюйм равен 0,0254 метра.


8


Фут равен 0,3048 метра.


9


Род прически, мужской и женской, в которой пышные африканские волосы образуют большой, почти правильный шар.


10


От названия клубов «Ротари», члены которых объединены по профессиональному признаку и исповедуют высокие этические нормы в бизнесе.


11


Миля равна 1,609 километра.


12


Аддамс Джейн (1860–1935) — американская общественная деятельница, инициатор создания поселков с особым укладом семейной жизни, одна из основательниц Международной лиги женщин, борющихся за мир и свободу, лауреат Нобелевской премии (1931).


13


Американское издательство, основанное в 1897 году, одним из основателей которого был Ф.Н. Даблдей (1862–1934). В издательстве публиковались Р.Киплинг, О.Генри, Дж. Конрад и другие известные писатели.


14


Фунт равен 0,4535 килограмма.


15


Показатель умственного развития, уровня знаний и осведомленности, введен австрийским психологом В. Штерном в 1911 году. Норма — 100, 70 и ниже — показатель слабоумия, задержки развития.


16


Роман английского писателя Дж. Джойса (1882–1941), ирландца по происхождению.


17


Индже Уильям (род. в 1913 г.) — крупный американский драматург.


18


White anglo-saxon protestant — американец англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания, стопроцентный американец (разг.).


19


Ид («оно» — подсознание), эго («я») — категории психоанализа.


20


Простая игра, в которой двое или больше игроков бросают друг другу мяч.


21


Погружение в мир собственных переживаний.


22


Моро Альдо (1916–1978) — лидер левоцентристского крыла итальянской Христианско-демократической партии, в 1963–1968 гг. и в 1974–1976 гг. премьер-министр Италии.


23


Молодая иностранка, которая, обычно с целью изучить язык, живет в семье, выполняя несложную работу по дому либо присматривая за детьми.


24


Человек или вещь, которая кажется точной копией кого-либо или чего-либо.


25


Рецессивный — тот из родительских признаков, который не развивается у потомства первого поколения, является подавленным, проявляется обычно у части особей, начиная со второго поколения.


26


Савонарола Джироламо (1452–1492) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру.


27


Пролив, соединяющий залив Сан-Франциско с Тихим океаном.


28


Убежденность в превосходстве одного пола над другим.


29


Психологический тест, введенный в 1921 году швейцарским психологом Германом Роршахом (1884–1992), при котором испытуемый описывает чернильные пятна.


30


О'Киф Джорджия — американская художница-абстракционистка.


31


Стиглиц Альфред (1864–1946) — американский мастер и теоретик фотоискусства, издатель, муж О'Киф.


32


Женский колледж Колумбийского университета.


33


Плат Сильвия (1932–1963) — американская поэтесса.


34


Японское блюдо, недоваренная рыба с рисом.


35


Опера, музыка которой заимствована из различных ранее написанных опер или специально создана несколькими композиторами; буквально — смесь, паштет.


36


Лоутон Чарльз (1899–1962) — англо-американский актер, исполнитель одной из главных ролей в фильме «Свидетель обвинения» (по Агате Кристи).


37


Помощник шерифа, полицейский при судебных органах.


38


Контрапункт — вид многоголосия, основанный на одновременном гармоническом сочетании и развитии двух или нескольких самостоятельных мелодических линий (голосов) (муз.).


39


Мальро Андре (1901–1976) — французский писатель и государственный деятель.


40


Американская внецерковная организация, занимающаяся, в частности, распространением библий через гостиницы и больницы.


41


Ярд равен 0,9144 метра.