Цвет убегающей собаки
Ричард Гуинн


Барселона.

Город, история которого прославлена великими художниками и легендарными чернокнижниками, гениальными зодчими и знаменитыми алхимиками.

Любимый богемой город, где музыкант и переводчик Лукас намерен обрести покой и удачу.

Однако встреча с таинственной женщиной открывает для него истинную Барселону — город глотателей огня и безумных прорицателей, людей-призраков, обитающих на средневековых крышах.

Его подлинные правители — последователи древней оккультной секты — полагают, что человек, проникнувший в суть Барселоны, должен умереть. И они обладают средствами избавиться от ненужного свидетеля.


Ричард Гуинн

Цвет убегающей собаки


Солнце только что исчезло на западном горизонте долины. Я постоял еще немного на валуне рядом с башней, глядя в ту сторону и вдыхая запах дымка, поднимающегося из трубы, затем вернулся в дом и подбросил в печку несколько оливковых веток. Собака свернулась у моих ног, в тени.

Прошлой зимой я купил ноутбук и этот чудесный дубовый стол. Каприз, конечно, но дело того стоило.

Мелочи, а как они украшают жизнь.

Времена года неторопливо сменяли друг друга. Весна выдалась обильной на влагу, лето — сухим и жарким. Миндальное дерево у меня в саду дало первые плоды. Наступил октябрь, начались осенние дожди. И ветер задул.

Этот ветер, ветер с гор, продувает все углы, как злой демон. Раздирает душу, воздействует на поведение, порабощает душу. В конце концов отдаешь себе отчет лишь в его непосредственном и таинственном воздействии на все, тебя окружающее: беззвучный призрак собаки, застывшей в ожидании на пороге; дохлая овца, валяющаяся под придорожным вязом… Ветер высасывает из тебя все соки, обессиливает, карает. Иные под воздействием этого дующего с гор ветра убивают, другие постепенно сходят с ума.


Башня стоит на самом гребне холма, одиноко возникая вдруг на фоне поросших деревьями склонов. Архитектор строго следовал принципу прямых линий. Вдалеке, если погода ясная, можно увидеть причудливо изрезанные временем пики высоких гор, летом цвета серого гранита, а с ноября по начало июня покрытые снежными шапками. В башне три этажа, соединенные спиральной каменной лестницей. Последний пролет ведет на плоскую крышу. Но я редко поднимаюсь наверх. На первом этаже у меня есть все, что нужно, — камин, окно, письменный стол, место для готовки, кровать.

Большую часть года здесь холодно, но это меня не смущает. Я закутываюсь в теплое. Иногда просто сижу в кресле и смотрю через окно на долину и белую дорогу, вьющуюся по густо поросшим зеленью склонам холмов. В стенах верхних этажей башни прорезаны бойницы, через которые защитники могли забрасывать стрелами врагов. А впрочем, сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь покушался на эту твердыню. Нечего тут защищать — ни теперь, ни раньше. Мне рассказывали, что построена башня в XIII веке с единственной целью — сюда заключили последнего отпрыска рода по боковой линии. Его держали на третьем этаже, потому там две комнаты: одна — для узника, другая для стражника.

От башни долина, изрезанная, как шрамами, балками и оврагами, перемежающимися порою мощными утесами, уходит на тысячу или даже более метров вниз, где раскинулось обширное плато. Земли здесь низменные, они простираются на юг, уходя за близлежащий городок, и на запад, в сторону города. С тех пор как узник в обществе единственного своего спутника рассматривал здешние пейзажи, они вряд ли так уж сильно изменились. В роли стражника теперь выступаю я, только сторожить здесь некого, точно так же, как и нечего защищать.

В мои обязанности входит смотреть за хозяйством. Есть у меня и свой участок, там я выращиваю овощи. Кроме владельца, называющего себя бароном и живущего в городе, здесь не появляется никто. Да и хозяин наведывается редко и никогда не задерживается надолго. Какое-то время ходит по округе либо поднимается на крышу башни посмотреть, работает ли громоотвод. Ну и деньги мне дает.

Бывает, я не вижу барона месяц и больше. Тогда приходится ехать к нему на службу, в город, а это в сотне километров отсюда. Я выхожу рано и пешком направляюсь в близлежащий городок, где есть железнодорожная станция. Дорога поездом занимает примерно полтора часа. В городе секретарша барона передает мне деньги в коричневом конверте без имени адресата. Дело не в том, что он не знает, как меня зовут, просто это одна из наших договоренностей.

Днем, в сопровождении рыжей овчарки Филоса, я часами разгуливаю по буковой роще. Встаем мы рано и сначала ищем грибы, а потом просто бродим. Сейчас, из-за осенних дождей, дорожки затоплены и покрыты грязью. Вечерами я остаюсь дома и готовлю бесхитростную еду — фасоль, картошку, хлеб. Перекусив, сажусь у камина и начинаю писать. Прошлым октябрем я дал себе на эту работу год. Полный кругооборот — все четыре времени года. Я попытался вспомнить, как все было на самом деле, а не как мне хотелось бы и даже как я убедил самого себя. И все же не могу быть полностью уверенным в том, что мое повествование — правда. Рассказ — это всегда только версия, возникающая в определенный момент. И она может измениться, ведь наша жизнь состоит из бесчисленного количества таких моментов, разворачиваясь в череде событий от смутно припоминаемого прошлого к столь же зыбкому будущему. Но ничего, кроме этих моментов, у нас нет. Они образуют ткань памяти. Мы вновь и вновь переживаем их, постоянно что-то подправляя, что-то меняя местами, до тех пор пока не придем к версии, которая нас устраивает. Вот ее-то мы и называем рассказом. Но даже и такой рассказ принадлежит нам не полностью, ведь в нем участвуют люди, которыми мы то ли были когда-то, то ли казались себе такими. А чаще — которыми стремились стать.


Я благодарен судьбе за то, что имею, — за свои скромные обязанности, ежедневные дела. Например, проверку метеорологического оборудования, хранящегося в низком, выкрашенном в белое улье, что стоит прямо за башней. Барон так и не сказал, зачем ему нужны мои услуги, а я и не спрашивал. Вообще-то спросить хотелось, но удержался. Подозреваю, дело тут либо в том, что характер у него такой — все должно быть в полном порядке, либо хочет увериться, что платит сторожу не зря.

Сегодня утром, закрывая дверь метеостанции, я заметил зайца, грызущего траву метрах в двадцати отсюда. Филос и заяц тоже заметили друг друга — одновременно. На мгновение человек, собака и заяц застыли на месте, затем Филос рванулся вперед, яростно продираясь сквозь кусты ежевики, а заяц что есть мочи помчался прочь. Это был самец. Задними лапами он мощно отталкивался от земли и в зимнем своем одеянии казался гигантом. Хвостик его вращался с бешеной скоростью, мелькая в осеннем мелколесье. Филос упорно преследовал бедолагу, и шкура у него была окраса убегающей собаки.

На местном наречии это обозначает нечто неопределенное, смутное, туманное, быть может — именно ситуацию бегства. Вообще-то подходит. И к эпизоду преследования зайца, и к повествованию, над которым я сейчас работаю.


Я намеревался описать события, случившиеся однажды летом в последнее десятилетие XX века. Сейчас они кажутся мелькающими кадрами фильма. Сеанс закончился, но образы киношных героев продолжают тревожить память. Выходя из зрительного зала, останавливаешься в фойе, и накатывает на тебя чувство горечи и утраты непрожитой жизни. Что-то встало на твоем бренном пути… может, эпизод из фильма, может, кем-то произнесенная фраза, а скорее всего — смутный порыв, пробужденный в тебе неким персонажем. Так может начинаться любое повествование: туманная ностальгия по чему-то далекому, но хорошо известному, — на мгновение оно, словно вспышка, мелькает перед тобой, а потом исчезает.


Ла Торре де Вилаферран


Часть I


Мы не знаем, чего желать, потому что, имея в распоряжении всего лишь одну жизнь, не можем ни сравнивать ее с жизнями, прожитыми ранее, ни совершенствовать ее в жизнях, которые нам предстоят.

    
Милан Кундера


Глава 1

Почтовая открытка


Как-то майским вечером, возвращаясь домой, я стал свидетелем кражи, но не сделал ничего, чтобы ее предотвратить. Дело происходило в Готическом квартале, совсем рядом с Рамблас. Причудливой формы фонари по обе стороны улицы напоминали о более величественных временах, а узкие переулки терялись в лабиринтах, куда не проникает дневной свет. Проходя мимо поворота в один из таких переулков, я заметил на углу бледного молодого человека, озирающего своими маленькими, как у пресмыкающегося, глазками проходящую мимо толпу. Я замедлил шаг.

Не прошел и десяти метров, как услышал пронзительный женский голос, выкрикивающий одно-единственное слово на английском. Молодой человек накинулся на загорелую, с пепельно-светлыми волосами женщину в короткой розовой юбке и принялся яростно сдирать у нее с плеча сумку. Женщина отбивалась… Но вот бедняжка упала на землю, и вор стремительно пересек улицу, прижимая к груди добычу, и исчез в переулке.

Все случилось мгновенно, я и пошевелиться не успел.

Какое-то время женщина не поднималась с земли, юбка задралась у нее до пояса. Лежа наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, она выглядела грустной и беззащитной. Она была плотного телосложения, кожа на ногах красная.

— Остановите же подлеца! — выкрикнула жертва нападения, неловко поднимаясь на ноги.

Она смотрела прямо на меня.

К счастью, рядом оказался сердобольный прохожий. Совсем юный на вид, он был одет в легкий голубой костюм. Молодой человек круто остановился, метнулся в переулок и сразу исчез во тьме, но буквально через несколько секунд вернулся, безнадежно разведя руками, как это делают люди латинской расы, когда у них что-то не получается. Он бегло выразил жертве свое сочувствие — ни единого слова, им произнесенного, женщина не поняла — и, пожав плечами, продолжил свой путь.

Женщина сердито стряхнула приставшую к юбке пыль. Выглядела она так, будто вот-вот разрыдается. Я по-прежнему стоял не шевелясь. Несколько человек, задержавшихся было в надежде на захватывающее зрелище, тоже двинулись своей дорогой. Интересно, а что в сумке, между прочим подумал я.

— Ты мог остановить его. Сволочь! — Первый слог этого слова она выплюнула так, словно поперхнулась хрящом.

Ясно, что адресовалось это мне, но у меня не было желания посмотреть ей в лицо и попробовать оправдаться. Наверное, она права. Если бы я не утратил способность двигаться, то действительно находился в наиболее удобном положении, чтобы остановить вора.

Я крупнее его. Я мог перехватить злодея, не дать скрыться в переулке. Или подставить ногу, и пока он будет подниматься, придавить шею башмаком, прошипеть ему на ухо, какой он негодяй, измолотить как следует ногами и кулаками. Я мог унизить его, мог дать взбучку и выйти из ситуации героем, заслужившим благодарность загорелой туристки и аплодисменты публики. Женщина в розовом пригласила бы меня поужинать у себя в гостинице, поведала бы печальные подробности своего неудачного брака, рассказала о работе, которая не доставляет ей удовольствия, о решении завести собственное небольшое дело, которое теперь едва ли не процветает на юго-востоке Англии, о поездках, как она выражается, на «континент». Ближе к ночи возникла бы или, хуже того, стала реальностью перспектива секса под выпивку. И конец моей спокойной жизни.

За что все это? За несколько дорожных чеков, паспорт, билет, ключ от гостиничного номера, пудреницу, помаду?.. Ну, еще как максимум крем для загара. К тому же бродяге деньги нужны гораздо больше, чем ей. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть ему в глаза.

Я взглянул на женщину, стоящую напротив меня, и, к собственному облегчению, не ощутил ничего похожего на сострадание. Ноги мои словно ожили, и я двинулся дальше. Не оборачиваясь. Дошел до конца Каррер Ферран, миновал здание мэрии, украшенное искусными цветочными горшками, с ее атмосферой былой колониальной славы. По мостовой, мимо одинокого полицейского и кучки нищих. Через улицу Лаэтана с шумным потоком автомобилей.

Зайдя в знакомый бар рядом с площадью Святой Катарины, я сел за стойку, рядом с кофейным автоматом. Заказал пиво и бренди. Я проглотил пиво и теперь грел в ладонях рюмку с бренди. У входа в бар сутенер о чем-то спорил со своими девицами. Вскоре после моего появления они ушли. В баре было тихо. Я все никак не мог прийти в себя после приключения на Каррер-Ферран. Хотя и сталкивался с подобными вещами едва ли не каждый день. Так почему же сегодняшняя кража произвела на меня такое впечатление? Потому что женщина смотрела на меня и говорила по-английски. «Сволочь» — это слово она произнесла три раза. В последний она явно адресовалась ко мне. Я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей.

Я рассказал о краже бармену Энрико. Представил свое бездействие чуть ли не как подвиги особо подчеркнул уродливость жертвы. Энрико через силу засмеялся и в ответ поведал о поножовщине, случившейся в баре месяц назад. Эту историю я слышал дважды и на сей раз пропустил мимо ушей. Осушил рюмку с бренди и вышел из бара.


Я обитал в районе площади Святой Катарины. Квартира моя находилась на верхнем этаже, куда вели восемь крутых лестничных пролетов. Квартирка маленькая, и зимой тут гуляли сквозняки. Лучшее в ней — открытая веранда. Выходя на нее, я оказывался немного выше таких же веранд, находящихся на крышах соседних домов. Сидишь здесь и смотришь на огни Тибидабо — призрачного парка развлечений, словно плавающего прямо в ночном небе. Или вниз, на запыленную стеклянную крышу старого рынка, что растянулся прямо подо мной, напоминая опустевший железнодорожный вокзал. Но больше всего я любил улечься в гамак и смотреть на звезды, прислушиваясь к доносящимся снизу звукам городской жизни.


Открыв дверь и войдя в квартиру, я обнаружил на полу почтовую открытку. На ней была изображена репродукция картины Хуана Миро. Я перевернул открытку. Аккуратным почерком, зелеными чернилами здесь были обозначены дата и время: 20 мая, 11 часов утра. И никаких пояснений, никакого обратного адреса. Из текста на каталанском внизу открытки явствовало, что репродукция сделана с картины Миро Dona en la Nit, то есть «Женщина ночью». Картина хранится в Фонде Миро. А 20 мая — завтра.

Мою почту никогда не доставляли наверх. Она оставалась в почтовом ящике, при входе в подъезд. Тот, кто просунул открытку под дверь, либо каким-то образом вошел в дом, либо жил здесь. Быстро перебрав имена жильцов и решив, что никто из них автором открытки быть не может, я решил спуститься к своему соседу-андалусийцу Ману — вдруг он что-нибудь подскажет. Ману жил на третьем этаже с женой и дочерью-школьницей. На крыше, прямо позади моей кухни, он держал кроликов. Вечерами поднимался наверх, усаживался подле клетки и попивал вино из Кордовы. Иногда я составлял ему компанию. Наша дружба и проявлялась как раз в этом естественном ночном ритуале. Нам нравилось общество друг друга. Здесь, пребывая на командных высотах, приятно было отпустить беглое замечание по поводу соседей либо положения дел в мире. Если Ману было одиноко, он стучал в мою дверь либо в окно на кухне (оно как раз выходило на нашу общую крышу, где, кроме клеток с кроликами, стоял стол и несколько стульев) и приглашал пропустить стаканчик-другой вина. Он работал на складе в доках.

Ману открыл дверь, что-то дожевывая. Мы поздоровались.

— Слушай, Ману, ко мне нынче вечером никто не приходил?

Он вытер губы грязной салфеткой.

— А мне-то откуда знать?

— Меня не было дома, и кто-то в мое отсутствие подсунул открытку под дверь.

— Я ничего не слышал. Погоди. — Он окликнул жену и дочь. Те тоже никого не видели и не слышали. На Ману был светлый жилет, натянутый на круглый живот. — Пошли ко мне. Выпьем чего-нибудь. Или поешь.

— Да нет, спасибо.

— Как знаешь. Да не волнуйся ты так.

— Что-то случилось?

— Может, еще вернется.

— Кто вернется?

— Тот, кто приходил. Твой посетитель.

— Возможно.

— Ты выглядишь обеспокоенным.

— Я не понимаю, что все это значит. А то, чего я не понимаю, беспокоит меня.

Было видно, что Ману переваривает услышанное.

— А знаешь, что беспокоит меня? Мои кролики. Кролики должны трахаться. А эти не трахаются.

Это неправда. Кролики Ману весьма любвеобильны и размножались с устрашающей скоростью.

— Может, твои кролики заняты высокими материями. Обдумывают жизнь духа. Или состояние дел в футбольном клубе Барселоны. Или местные выборы. А может, у них разные сексуальные ориентации.

— Думаешь, мне самому это в голову не приходило?

— Наверняка приходило. До завтра.

— Увидимся.

Я поднялся к себе и вновь принялся разглядывать открытку, пытаясь сообразить, откуда же начать. Но ничего не приходило в голову. Открытка без подписи, без текста — только уведомление, или приглашение, или и то и другое. Прихватив с собой открытку, я вышел на веранду и закурил сигарету. Красная черепица еще не остыла и обжигала босые ноги. Город утопал в огнях. С моря дул теплый ветерок, неся с собою запах соли и обещание лета. Стоял я долго, опираясь о парапет и прислушиваясь к начинающимся звукам ночи — такси, собаки, супружеская пара, скандалящая при открытых окнах в доме напротив… Я решил принять душ и пораньше лечь спать.

Наутро, в пять, я проснулся от шума фургонов, разгружающихся у рынка. Дело привычное, и меня это вполне устраивало — я люблю вставать рано. Спальня примыкала к веранде, и спал я с настежь распахнутым окном. Внизу на мостовой громоздились ящики со свежими фруктами и овощами, рядом — цветы и другие домашние растения, что продавались на рынке. Воздух этим майским утром был свеж и душист.

Мне тридцать три года. Порой у меня побаливает печень, и ощущается смутная тоска по домашнему уюту, постоянному доходу и детям, которые ждут тебя вечером с работы. Нередко тоска совмещается с болью. Три года назад, после тяжелого запоя, когда печень давала о себе знать особенно сильно, я отправился на прием к иглотерапевту, в Мараголл, в северной части города. Иглотерапевтом оказалась молодая женщина по имени Финна Мендес. Дело свое она любила, ну а я воспринимал многочисленные уколы с легким мазохизмом. Боли в печени поутихли, и я не стал встречаться с Финной просто так. Она сидела на какой-то диете и курила сигареты «Винстон». Заставляла меня поглощать в немереных количествах шелушеный рис и свежие овощи. У нее были блестящие черные волосы, неожиданно голубые глаза и спортивный «фольксваген гольф», на котором Финна развивала опасную скорость. Она окончила университет по специальности биохимик, обожала рок и верила в скорое пришествие инопланетян. Мы стали любовниками, и я переехал к ней.

По субботам и воскресеньям мы, как правило, не работали, предпочитая совершать головокружительные походы в Пиренеи. С собой брали всего лишь пару одеял, побольше фруктов и орехов да котелок для чая. Оставляя машину где попало, мы взбирались на удобную площадку повыше, где я разводил костер и кипятил чай из трав. Финна изо всех сил всматривалась в небо, рассчитывая увидеть летающую тарелку. Она могла сидеть так часами, не теряя веры в успех. Иногда откидывалась на спину, устроившись головой у меня на животе. Я тоже смотрел на небо, дивясь грандиозности созвездий.

— Смотри, — оживилась она однажды вечером, после полуторачасового неподвижного лежания, — вот и она.

— Это самолет, — откликнулся я, даже не глядя в ту сторону. — Наверное, собирается совершить посадку в Жироне.

— Самолеты так не мигают, — возразила Финна. — У этих огней цвет другой. И вспыхивают они иначе. К тому же эта штука стоит на месте.

Световой сигнал, о котором шла речь, был серебристо-голубого цвета, и отсюда не скажешь, на какой высоте он находится. И не поймешь, то ли действительно застыл на месте, то ли движется, но очень медленно.

— Оно зависло, — пробормотала Финна.

Что может означать голубой цвет, я понятия не имел, но в жизни не признал бы, что эта штуковина — неопознанный летающий объект. Я потянулся за сигаретой, закурил и вгляделся в мерцающий огонек. В горах небо определенно к нам ближе. Гигантский звездный занавес казался плотнее, чем обычно, и сквозь шрамы тьмы светили миллионы звезд.

— Но почему здесь, Финна? Почему ты считаешь, что они должны появиться именно здесь?

— Пиренеи занимают первое место в Европе по частоте появления НЛО. А треугольник, образуемый Монсератом, полуостровом Кап де Кройс и Андоррой, — особенно. Существуют некие признаки того, что можно назвать космической восприимчивостью. Количество каменных окружностей в определенной местности. Важные религиозные центры средневековья. Все это соответствует определенному энергетическому уровню.

Порой она изъяснялась в стиле туристического справочника Нового времени.

— Ну и что эти пришельцы здесь делают?

— Ждут, полагаю.

— Ждут — чего?

— Пока у нас возникнет в них нужда, неужели не ясно?

— В общем, они представляют собой нечто вроде интергалактических социальных работников, так?

Подобного рода замечания Финна, как правило, игнорировала.

— Все начнется, когда люди зайдут слишком далеко. Война, чума, разруха. Уничтожение природной среды. Вот тогда и произойдет что-то необычное.

— И сколько, по твоим расчетам, осталось ждать?

— Да лет пять-шесть.

Я поднялся и подбросил в костер немного веток. Теории Финны казались занятными, но ее веры в летающие блюдца я не разделял. Однажды, в начале нашего знакомства, она даже высказалась в том роде, что я и сам — пришелец из иных миров, только не осознаю этого. Сей мыслью она поделилась во время ночной вылазки и, к счастью, потом уж ее не развивала, почувствовав, должно быть, что версия мне не по душе. Финна поднялась вслед за мной, вся дрожа от волнения. Наклонилась, принялась стряхивать с моего свитера иголки, яростно отбрасывая их в сторону, словно меня облепили огромные вши. Я продолжал ворошить длинной палкой угли.

— Ты считаешь, я спятила.

— Нет, — поспешно возразил я, — нет, конечно. Только как можно столь определенно говорить о предметах… недоказанных.

— Это просто ощущение того, что в конечном счете нас охраняет некоторая потусторонняя сила.

— То есть нечто вроде веры в Бога.

— Нет. Бог здесь ни при чем. Это просто внутренняя убежденность.

— Знаешь, Финна, в университете ты готовилась стать ученым. И в других ситуациях действительно принимаешь во внимание доводы разума, веришь в теории, поддающиеся проверке, и все такое прочее. Но идею вторжения извне ты принимаешь просто так, без всяких доказательств. Слишком много, скажу я, в тебе противоречий.

Случалось, я просто испытывал потребность подколоть ее, ибо вера в НЛО меня раздражала. Чушь, право, какая-то — в отличие, скажем, от занятий иглоукалыванием либо уверенности в целительные свойства трав, ароматических масел, лечебного массажа шиацу, которые по крайней мере опираются на естественную основу и находят подтверждение на практике.

Но не эти противоречия породили трещину в наших отношениях, скорее — нарастающее ощущение того, что мы ожидаем друг от друга разного. По прошествии года совместной жизни я стал больше заниматься работой, засиживался, бывало, допоздна, возвращался домой к одиннадцати, когда Финна уже была в постели, притворяясь спящей. Она, в свою очередь, начала проявлять чрезмерную требовательность. В тех случаях, когда не прикидывалась, будто не замечает меня, — тащила в постель и отпускать не желала. Не то чтобы я противился, вовсе нет. Но периоды вынужденного воздержания с нарастающим внутренним напряжением — вот что начало меня доставать, да и несовместимость этих двух сторон наших отношений — либо молчание, либо секс. И никакой середины, хоть крохотного участка плодородной земли, на котором можно получше узнать друг друга. Наверное, общего у нас было меньше, чем нам хотелось считать поначалу.

Однажды вечером я напился и разбил машину на кольцевой дороге. Со мной ехали однорукий поэт из Колумбии и исполнительница фламенко — трансвестит. Как все произошло, я не мог вспомнить и провел неделю в больнице. Ко всему прочему пострадала еще одна машина, и моей страховой компании был предъявлен солидный счет. Мне грозила утрата водительских прав, хотя вроде на наличие алкоголя в крови меня не проверяли и в полицейской камере я тоже не сидел. Во всяком случае, ничего такого мне не запомнилось. После выписки из больницы отношения с Финной совсем разладились. Мы начали швыряться разными предметами и попрекать друг друга былыми грехами — всегда плохой знак. Я переехал к Карлосу, этому самому колумбийскому поэту, в квартал Готико, а к концу недели снял квартиру на площади Святой Катарины.


К нынешнему моменту прошло два года, как мы не виделись с Финной, и при мысли о ней я ощутил разом и возбуждение, и раздражение. Я надел шорты, прошлепал на кухню, сварил себе кофе и вышел на веранду. Вдалеке, за кранами в порту, медленно поднималось солнце. Жаркий будет день. Еще ничего не решив, я уже знал, что утром пойду в Фонд Миро и в одиннадцать буду стоять перед «Женщиной ночью», пытаясь понять, кого или что мне предстоит отыскать.


Я был членом клуба здоровья, находившегося рядом с Марагалом, — напоминание о прежней моей размеренной жизни. Самое время сходить туда, заняться зарядкой — так и пройдут два часа, оставшиеся до момента, когда я должен быть в Фонде Миро. В метро толпился народ, но большинство ехало на работу в противоположном направлении. В гимнастическом зале я принялся разминаться на дорожке. Время от времени с угнетающей равномерностью мои движения повторяли конторские служащие — каждый выполнял собственную программу самосовершенствования. Мне лично не следовало слишком напрягаться, ведь уже две недели, как я не наведывался в зал. Тем не менее с дорожки я перешел к штанге и принялся работать с железом, мучительно накачивая мышцы и укрепляя торс. Наконец отправился в сауну, потом долго плавал. К этому времени большинство посетителей разошлись, и сауна, а также бассейн остались в полном моем распоряжении. Приятно было посидеть в покое да погреться. Словно в тихой гавани оказался после всех этих мучений. Да еще так славно пахло эвкалиптом и свежей сосной… Я попытался сделать несколько дыхательных упражнений. Голова была свободна от любых мыслей. Я лениво следил затем, как пот струйками стекает с груди на живот.

Открылась дверь, и я с удивлением увидел в проеме старейшего своего друга — каталонского скульптора и художника Эухению Фабр, живущую в квартале Грасиа. Мы были знакомы еще до моего переезда в Испанию. Впервые встретились в Афинах, лет пятнадцать назад. Она из тех, кто по доброй воле берется за самые тяжелые дела, это смуглая, сдержанная и весьма серьезная женщина, хоть и наделенная неброским, но своеобразным чувством юмора. Внешность ее выдавала некоторое родство с миром животных — не родись она человеком, быть ей лисой.

— Смотри-ка, Эухения. А я и не знал, что ты член клуба.

Она чмокнула меня в обе щеки.

— Приятель пригласил. Вот я и пришла. А тебя что сюда занесло?

— Да тоже в некотором роде приглашению следую. — И я рассказал ей про почтовую открытку.

— Загадка. Ты знаешь, конечно, что у Миро есть несколько картин с таким названием?

— Увы.

— Теперь будешь знать. Помимо той, что на открытке, — это «Женщина с птицами», «Женщина с птицами ночью», «Женщина и стая птиц».

— А как насчет «Птицы ночью и стаи женщин»?

— Такая картина мне неизвестна.

— Странно. Видишь ли, во-первых, открытки у меня в квартире вообще не должно было быть; а во-вторых, она появилась в особенный момент.

— Чем особенный?

— Я обнаружил ее сразу после того, как стал свидетелем кражи. Я мог помочь жертве, но застыл как вкопанный. Словно все происходило на телевизионном экране. Мне было интереснее смотреть, чем делать что-то.

Эухения помолчала.

— Н-да, не похвально. Но вообще-то ничего особенного, обычное дело. Такое уж время. Мы живем словно внутри пузырей. Все то, что происходит снаружи, кажется пагубой либо покушением на твою частную жизнь. Заходи как-нибудь. С тобой я чувствую себя нормальным человеком.

— Это комплимент? Подозреваю, что нет. Тем не менее спасибо, непременно зайду.

— Сколько мы уже не виделись? Инерция. Летаргия. Надо бы тебе с места стронуться. В горы, например, сходить.

— Это точно.

В сауну вошла еще одна женщина, помоложе, с коротко остриженными светлыми волосами, и села на полку рядом с Эухенией. Она подозрительно посмотрела на меня, и Эухения поспешила представить нас друг другу. Имени новой знакомой я не уловил. Совсем о другом думал. В сауне стало слишком жарко, и я вышел. Долго стоял под прохладным душем, затем оделся, чувствуя, как по всему телу разливается приятное ощущение невесомости.


Рядом с клубом было небольшое кафе. Я купил газету на испанском и заказал завтрак — омлете гренками. К тому времени как я дочитал газету, было больше десяти. Я вышел из кафе и спустился в метро.

Когда вошел в вагон, скандал был в полном разгаре. Неподалеку от меня четверо подростков-цыган задирали пьянчужку с покрасневшими глазами. «Оставьте меня в покое!» — отбивался он от них. Не тут-то было. Казалось, цыгане подстрекают, стараются заставить его показать им что-то. Перед станцией Драссан пьянчужка принялся пробираться к двери, и я заметил у него под пиджаком щенка. Цыгане продолжали его подзуживать. В то самое мгновение, когда он собирался ступить на платформу, щенок выдал мощную струю, поразившую стоящего рядом парнишку точно в грудь. Рубаха у того разом вымокла. Паренек вскрикнул от возмущения, подался назад, но тут же кинулся на бродягу. Двери начали сдвигаться. Сверкнуло лезвие — на свет появился нож. На миг мне сделалось страшно. Я думал, что жертва рухнет на платформу. Но оказалось, паренек просто лицедействовал. Поезд тронулся, и пьянчужка сердито повернулся, бормоча что-то про себя и кутая щенка в пиджак. Один из цыган-пассажиров повторил только что разыгранную сцену, на сей раз он играл роль бродяги, который в этом этюде идет, пошатываясь, по проходу и в конце концов медленно, по-киношному опускается на пол. Паренек в вымокшей рубахе даже не улыбнулся. Остальные рассмеялись и двинулись дальше по вагону, в предвкушении новых развлечений.


Глава 2

Женщина ночью


Я доехал на метро до станции Побле-Сек. Фонд Миро располагается в Монжуиче, пешком идти прилично. Сначала надо подняться наверх подлинной каменной лестнице, затем еще немного пройти вдоль дороги, и вы на месте — здание примостилось на выступе, откуда виден весь город. Небольшое бетонное сооружение. Я купил билет и вошел внутрь. Выставочное помещение выглядело весело и нарядно, оно само по себе излучало солнечный свет, напоминая в этом смысле создателя картин. Было без пяти одиннадцать. Я почувствовал, что у меня сводит желудок. Убедил себя — наверное, отчасти благодаря названию картины, — что почтовая открытка предвещает некое эротическое приключение. Наверное, и загадочное отсутствие подписи, а также то обстоятельство, что пришла она в пору моего затянувшегося воздержания, — все это тоже намекало на такую возможность. Впрочем, вполне могли возникнуть и совершенно иные варианты.

Сверившись с открыткой, я нашел нужное полотно. Оно висело наверху, и рядом с ним никого не было, хотя кое-кто по залу кружил — туристы, по преимуществу японцы. Молодая женщина стояла в стороне от всех. Похоже, она пришла сюда сама по себе и, судя по виду, точно знала, что ей нужно. В темных джинсах и яркой шелковой блузе, женщина скользила по залу с элегантной уверенностью в себе, свойственной жительницам Барселоны. Я сообразил, что не отрываясь глазею на нее, и машинально двинулся следом в соседний зал. Отдавал я себе отчет и в том, что если открытка означает нечто вроде приглашения на свидание, то автор ее скорее всего наблюдает за мной, даже сейчас, когда я, в свою очередь, наблюдаю за девушкой в шелковой блузе. Как бы то ни было, мне не хотелось, чтобы за мной, наблюдающим, наблюдали другие. Я постарался принять непринужденный вид, прикинулся, будто рассматриваю картину, затем, прежде чем перейти в следующий зал, быстро огляделся. Терять девушку из виду не хотелось. Я последовал за ней в центральную галерею — самое большое здесь помещение. Незнакомка никуда не торопилась, и ей не было нужды изображать знатока. Уже по тому, с какой уверенностью подходила она к картинам, становилось ясно, что знает она о них не понаслышке. Да и сама была аппетитным объектом для наблюдения. Было в ее осанке какое-то несуетливое достоинство.

Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Ладони у меня вспотели. Ощущение такое, будто происходит или вот-вот произойдет что-то очень важное, но — скользит мимо, словно я не могу отыскать к нему ключей. Это было испытание, которое я просто не имел права не выдержать. Но, с другой стороны, не мог решить, что же мне следует предпринять. То ли подойти к определенной картине и ждать, что будет дальше, то ли следовать за девушкой из зала в зал.

Я растерялся. Мне никогда не приходилось преследовать женщин в публичных местах. Я был убежден, что она играет какую-то роль во всем этом спектакле, в чем бы ни состоял его смысл. Но девушка по-прежнему неторопливо переходила от экспоната к экспонату, и в конце концов я оставил ее у огромного гобелена, а сам поспешно вернулся в зал, где висела «Женщина ночью».

Было две минуты двенадцатого. Я стоял перед полотном, не видя его и ощущая нечто вроде неясной, но сильной ярости. Заметив в зале белый кожаный диван, я сел и осмотрелся. Мимо проходила пожилая английская пара. Ее я сразу исключил. Как и стайку светловолосых скандинавов, сжимающих в ладонях альбомы для рисования. В эту минуту в зал с решительным взглядом вошла брюнетка лет сорока. Она внимательно посмотрела по сторонам и, изобразив подобие улыбки, присела рядом со мной.

Естественно, я не собирался делать первый шаг. Почему эта женщина села рядом? Что заставило ее улыбнуться? Может, мы были знакомы, только я забыл ее, или это просто знак вежливости? А может, кто-то неизвестный затаил на меня злобу… Вдруг когда-то, во время моих ночных прогулок по дну местной жизни, меня приняли за мафиозо и эта женщина — приманка, крючок, поймав на который меня затащат в доки и уж там разберутся по полной программе?

На протяжении следующих десяти минут через зал прошло несколько человек. Моя соседка открыла книгу — Кьеркегор, испанский перевод «Тошноты», заметил я. Плохой знак. Я все еще не исключал ее из круга подозреваемых. Но похоже, никто не обращал на меня внимания. Может, тот или те, кто назначил мне свидание, уже ушли? Ведь пусть всего и на две минуты, но я опоздал. Может, мне оставили какой-нибудь ключ, дали намек, что дальше? Я поднялся с дивана, подошел к картине и уставился в пол в надежде увидеть клочок бумаги. Тщетно. Я ощупал края рамы. Даже опустился на колени и проверил щель между полом и стеной. Распрямился и снова посмотрел на картину. Мне почудилось вдруг, что угол, под которым свет падает на раму, на правый нижний ее край, несколько сместился. Возможно, туда засунули листок. Я нагнулся и попытался просунуть ноготь между полотном и рамой.

Кто-то прикоснулся к моему плечу:

— Нельзя.

Между мною и картиной выросла плотная фигура охранника. Я забормотал извинения, нарочно на английском, чтобы лишний раз подчеркнуть свое невежество. При этом чувствовал, что краснею. Я ловил на себе взгляды посетителей музея. Слышал собственные дурацкие оправдания, будто потерял какую-то бумагу и решил, что, может, она застряла под рамой.

Охранник смотрел на меня, словно прикидывая, с кем имеет дело — с хулиганом или просто помешанным. Почитательница Кьеркегора оторвалась от книги и смотрела на меня с нескрываемым любопытством.

Медленно, продолжая нести какую-то чушь, я вышел из зала. Охранник держал руку на телефоне внутренней связи и не спускал с меня глаз. Я вернулся в помещение, где висел гобелен. Девушки в черных джинсах там не было. Я двинулся назад тем же путем, что и пришел. Зал, где экспонировалась «Женщина ночью», уже пустовал. Я вышел в фойе и заглянул в сувенирную лавку. Девушки нигде не видно. Наверное, ушла. Мне захотелось курить. Я вспомнил, что на крыше музея разбит сад, поднялся по лестнице и вышел на жаркое солнце.


Сначала я ее не заметил, терраса казалась совершенно пустой. Я закурил и огляделся. Внизу раскинулся город — нагромождение башен, свежевыкрашенных домов и терракотовых крыш, зажатых между холмами и морем. Обернувшись, я увидел, что она стоит у перил и смотрит в сторону гавани. Теперь на ней были черные очки. Я направился к ней, понятия не имея, что говорить.

— А я думал, вы ушли.

При звуке моего голоса девушка вздрогнула. И обернулась.

— Мы знакомы?

Я пропустил вопрос мимо ушей.

— Думал, вы ушли. Я искал вас.

Она равнодушно посмотрела на меня. Я пытался уловить хоть малейший намек на интерес, но тщетно.

— Искали? Меня?

— Да, мне казалось…

Она не дала мне договорить.

— Так вы меня знаете?

Это был не столько вопрос, сколько просьба объяснить, что к чему. Раздражения в голосе девушки не ощущалось. Она действительно хотела понять, что все это означает.

— Нет. Но я сразу заметил вас и подумал, может, это с вами у меня назначено свидание.

Она пристально посмотрела на меня:

— Выходит, вы следили за мной.

По-испански девушка говорила с легким каталонским акцентом.

— Я решил, что вы ушли. Думал, вы и есть…

— То есть я это не я?

— Ну да. Вернее, я подумал, что у нас назначено свидание.

— Свидание? У нас с вами?

— У меня с кем-то. Возможно, с вами.

Девушка рассмеялась. Похоже, кое-что начало проясняться.

— Вы назначили свидание незнакомому человеку в Фонде Миро? И решили, что это…

— Не я назначил. Мне назначили. И я не знаю кто.

Теперь уже девушка хохотала от всей души. Я тоже немного избавился от напряжения.

— Позвольте объяснить. Я получил открытку, в которой мне назначают свидание в некоем определенном месте. У картины. Но там никого не оказалось.

В буквальном смысле это было, конечно, не так.

— И вы решили, я та, кто вам нужен? Потрясающе!

— Примерно так.

— Вы серьезно?

— Я не знаю, как ответить. Ведь единственная причина, отчего я здесь, — та, о которой я уже сказал. Все, что мне известно: некто, не знаю, кто именно, пригласил меня сюда к одиннадцати, и я пришел. Увидев вас, подумал, или, вернее сказать, почувствовал надежду, что это вы и есть. Выяснилось, что ошибся. Ну и что? Так или иначе мы встретились.

Девушка сняла очки и вновь посмотрела на меня. Выглядела она необычно и даже как-то угрожающе. Было в ней какое-то хладнокровие… я чувствовал себя не в своей тарелке, особенно если учесть, что в ответ на мою бессвязную речь последовало продолжительное молчание. Надо было как-то выходить из положения. Но она сама меня выручила.

— Я собиралась выпить чего-нибудь. Присоединиться не желаете? А там, может, что-нибудь еще поведаете.

Разумеется, я согласился.

Мы вышли из здания Фонда и двинулись вдоль дороги. Ничего симпатичного поблизости не оказалось. Я вспомнил, что внизу, в небольшом сквере с фонтаном, есть славное кафе. Идти далековато, но моя спутница не жаловалась, даже не спросила ничего. Либо доверяла мне, либо это такая изысканная форма безразличия. Я попросил ее рассказать о себе. Помимо всего прочего, она сообщила, что зовут ее Нурия, ей двадцать семь лет и живет она в квартале Побле-Сек.

Мы сели за столик на воздухе, под невысоким деревом. Я заказал две кружки пива и, дождавшись, когда его принесут, показал Нурии открытку. Особого любопытства девушка не проявила и вообще вела себя так, будто до меня ей никакого дела нет, просто она слишком хорошо воспитана, чтобы сказать это прямо. Нурия не упрекала меня во лжи, в том, что всю эту историю я просто придумал, но и намеком не давала понять, будто поверила. Она посмотрела на открытку, перевернула ее и неопределенно улыбнулась.

— Может, это просто шутка такая…

Нурия произнесла эти слова так, что мне оставалось лишь гадать, к чему это относится: к открытке, которую я нашел под дверью, или к тому, что я использовал ее как предлог для знакомства. Я попросил ее рассказать о себе побольше. Кроме родных каталонского и испанского, она говорила на французском и английском. Родилась в городке близ французской границы, там и выросла, и там у нее живет младший брат. Занималась историей искусств и ныне работает в каталонской телекомпании консультантом.

Я рассказал немного о себе. Об отце, которого во время Гражданской войны в Испании отправили ребенком в Уэльс, о своем собственном, валлийско-испанском детстве в Кармартерншире. О путешествиях по Греции, Турции и Северной Африке. О том, что в Испанию перебрался пять лет назад и в конце концов получил работу в издательстве, где участвую в выпуске энциклопедий, а в свободное время занимаюсь переводами и редактированием литературных текстов. Иными словами, взамен на ее биографию я кратко изложил свою, после чего вернулся к открытке. Теперь вопрос, каким образом она оказалась у меня под дверью, до некоторой степени утратил актуальность, ибо благодаря этому я познакомился с Нурией. Точно так же, в свете свидания, которое произошло в действительности, отошло в тень иное, несостоявшееся, со всеми возможными последствиями. Разумеется, в том, чтобы устраивать Нурии полноценный допрос по поводу открытки, смысла было немного. Она и без того уже высмеяла меня, терпеливо выслушав мои потуги объяснить ситуацию. Дальнейшие расспросы только оттолкнут ее, а этого мне не хотелось.

В Нурии чувствовалось что-то близкое, родное. Это могло бы смутить, не будь ощущение столь приятным. Начать хотя бы с черт лица. Я точно знал, что раньше мы встречались. Такие лица запоминаются. Гипнотически притягивающий к себе разрез черных глаз, улыбка, обнажающая ровный ряд белых мелких зубов, в самый, казалось, неподходящий момент, особенно, в чем мне скоро предстояло убедиться, когда я заговаривал о чем-нибудь (например, в третий раз об открытке) слишком серьезно… Нурия, как мне показалось, смеется не столько над историей, сколько над пронзительной искренностью, с какой она излагается, над уверенностью во внутренней связи между словом и смыслом, которую обычно принимают за нечто само собою разумеющееся, а Нурия явно отвергала. Когда же заговаривала она, голос ее будто вился, как дымок над жаровней. Был в ее манере явный элемент некой игры. В результате возникал эффект преследования — слова, порою словно спотыкающиеся, исчезающие за углом в самой середине фразы, вдруг опять возникали, словно дивясь самим себе либо растворяясь в волнах смеха.

— Вы любите рыбную кухню?

Вопрос застал меня врасплох.

— Очень даже люблю.

— Так, может, отведаем слегка?

Последние два слова она выделила голосом и улыбнулась. Губы выражали полную бесхитростность, но в глазах плясали смешинки. Впрочем, пусть потешается, так я даже увереннее себя чувствую.

— Отлично. Куда идем?

— Да нет, не сейчас. Мне еще сделать кое-что сегодня надо. Может, попозже?

Что это ей надо сделать, подумал я, но вслух сказал:

— С удовольствием. Как насчет «Барселонеты»?

— Договорились.

Сам-то я в этом ресторане раньше не бывал, но слышать приходилось. Мы договорились о времени — девять вечера.

После чего она поднялась, чмокнула меня в обе щеки, нацепила солнцезащитные очки и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед, покуда она, так ни разу и не оглянувшись, не исчезла за поворотом.

Мысли у меня разбегались, я никак не мог сосредоточиться. Вернулся на Рамблу, потом двинул в сторону квартала Готико. Магазины закрывались на обеденный перерыв. Я успел заскочить в свою продуктовую лавку, купил бутылку охлажденного кофе, немного ветчины и маслин. В булочной по соседству прихватил батон хлеба. Вернувшись домой, открыл банку с маслинами, подцепил одну и принялся перекатывать во рту. Снял туфли, повесил на спинку стула пиджак и выплюнул косточку, точно угодив в мусорную корзину. Затем налил полную чашку кофе и наскоро приготовил подобие обеда. Положил на тарелку ветчину и маслины, отрезал половину батона, взял в холодильнике большой ломоть арбуза и вышел на веранду. Затем вернулся за вином.

На веранде покачивался гамак, закрепленный в железных кольцах между внешними стенами спальни и гостиной. В это время дня только тут есть тень. Я устроился на полу подле гамака и, медленно пережевывая ветчину, принялся перебирать в памяти события, случившиеся в музее Миро. Начнем с того, что знакомство с Нурией — это, конечно, удача. Но сколь очевидное ее, столь и лестное для меня расположение еще никак не разъясняет сложившейся ситуации. Приходится признать, что тайна почтовой открытки остается нераскрытой. Трудно поверить, что Нурия (живущая на Побле-Сек, неподалеку от музея) оказалась там в одно время со мной случайно, а потом так же случайно мы ушли оттуда вместе, словно знакомы давным-давно. И еще кое-что настораживает — ее бесстрастие или равнодушие. Я предпочел истолковать его как спокойную мудрость, но вообще-то все выглядит так, будто она меня знает, и вовсе не благодаря возвышенной отрешенности, а просто потому, что кто-то просветил ее на мой счет. Впрочем, если это паранойя, то вечером кое-что прояснится.

От всех этих мыслей у меня разболелась голова. Ничего не понятно. Почему автор открытки не обратился ко мне прямо? Я попытался вспомнить тех, с кем сталкивался на протяжении трех лет своей жизни в Барселоне. Размышлял, кто мог сыграть со мной такую шутку. Но ответа не находил.

Я выпил почти целую бутылку вина, и меня потянуло в сон. В горячем полуденном воздухе плавала пыль и прогорклые запахи кухни. Я увидел на стене веранды ящерицу. Городскую ящерицу на городском парапете. Она помаргивала глазками, глядя на меня и в то же время не глядя. А если ждала, то — никого. Ящерица мигает на солнце, глядит и не глядит, ждет и не ждет вот уж двадцать миллионов лет. Согласно некоторым представлениям, моя память тоже помещается под кожей этой ящерицы. Мозг рептилии. Я обратился к ней по-английски — небольшой эксперимент в области алхимии имен: «Ящерица». Она даже не пошевелилась. «Llangardaix» — перешел я на каталонский, нажав на последний роскошный слог. Я сонно перебрался в гамак и принялся в такт ему раскачивать ногой, задевая подошвой горячую плитку пола. Затем из одной лишь любви к фонетике, в три последовательных выдоха, выговорил еще раз — по-испански: «Languedoc». Ящерица стремительно заскользила вниз по стене, спустилась на пол, добралась до середины веранды, вновь замерла и, посмотрев на меня исподтишка, вползла на ногу. «Llangardaix», — прошептал я. Да благословенны будут ползающие твари, извивающиеся в час сиесты существа. Да благословенны будут ящерицы на раскаленном городском солнце, снующие в полдень по крышам домов.


Глава 3

Я самый красивый на свете…


Проснулся я, когда солнце стояло уже совсем низко над горизонтом. Оказывается, я проспал гораздо дольше, чем думал. Улицы вновь ожили, но по-вечернему умеренно. Фрукты за день дозрели, и со стороны рынка доносились теперь густые ароматы. Супружеская пара, занимающая квартиру на верхнем этаже соседнего дома, распахнув окна, визгливо ругалась на испанском с южным акцентом. Ругательства следовали за проклятиями, перемежаясь завываниями телевизора и хриплыми возгласами старухи-служанки.


Муж. И это ты называешь едой? Да меня на нарах и то лучше кормили.

Служанка. Вау! Слова твои — чистый мед.

Жена. Ну так и возвращайся туда. Или пусть тебя кормит твоя puta.

Муж. Вот-вот, как вчера.

Служанка. О, жестокосердные мужчины!

Жена. Свинья. И как это я позволяла прикоснуться к себе.

Муж. Позволяла? А пять раз за ночь — это тебе слишком мало?

Служанка. Да в этом доме со стыда умрешь.

Жена. Гнусный лжец. Ты вроде осьминога — ничего движущегося не упустишь.

(Изнутри дома доносится недовольное ворчание девочки-подростка.)

Жена. Жаль, что мы не предохранялись, как нынешние молодые.

Муж. Да ведь твоя чертова церковь не позволяет.

Жена. Пусть так. Но твой-то родители — атеисты. Им кто мешал пользоваться презервативами? Тогда такой гнусью, как ты, и не воняло бы.

Служанка. Да простит вас всех Богородица!

Муж. Ну какой мужчина согласится жить в этом сумасшедшем доме?

Жена. Так и убирайся отсюда, бесстыдник. Катись к своей шлюхе-сифилитичке. Но ко мне и на шаг больше не подходи. И не проси ничего. Даже пуговицу пришить. Ничего! Понял?

Муж. Тихо-тихо, радость моя. Принеси-ка мне кофе.

Жена. Кофе захотелось, дорогой?

Муж. Да.

Жена (с особенным сладострастием). Ну так и сам сходи за ним.

(Доносится грохот бьющейся посуды, плачет ребенок.)


Вечер только начинается.

Четырьмя этажами ниже свора псов, огибая автомобили и фонарные столбы, преследовала одинокую сучку. Кобели с поднявшейся на загривке шерстью, рыча, обнюхивали друг друга и тут же, задрав хвосты, вновь устремлялись вперед, влекомые запахом. Всегда в погоне.

Я вернулся в квартиру и включил запись фламенко в исполнении Эль Чоколате. Пронзительно-печальные звуки, то вздымаясь, то опадая, постепенно заполнили комнату…
		О, не покидай меня, бутылка,


		Мне так хочется напиться…


Я ополоснул лицо и грудь, надел светлую рубаху, джинсы, темную льняную куртку. Не надевая носки, сунул ноги в кожаные туфли. Аккорды гитары разносились по свежепобеленной комнате, как крик подбитой птицы, слепо ударяясь о стены и словно бросая вызов душераздирающей бесспорности хрипловатого голоса певца, умоляющего весь мир оставить его наедине с бутылкой и позволить напиться в одиночку. Закрыв дверь на веранду, я выключил стереомагнитофон и спустился вниз.

Трудно поверить, но сейчас, вечером, казалось еще жарче, чем днем. На свидание идти было еще рано, но мне хотелось выйти на воздух, ощутить себя частью улицы со всем ее многообразием. Узкими переулками я пошел в сторону моря. В атмосфере города ощущалось скрытое возбуждение. Для Барселоны это не редкость — город на краю, город, очарованный собственной невероятностью. Я любил эти извивающиеся переулки, музыкальные синкопы, доносящиеся из открытых окон, длинные тени, даже вонь покрытых песком дренажных труб, цемента, дым дешевых сигар.

В скверике примостилось кафе со столиками и стульями снаружи. Рядом только что появился босой уличный артист. Сипло бормоча что-то, он готовился к представлению, включающему в себя поедание огня. Одет он был в свободные розовые панталоны и легкий, алого цвета жилет. На открытой груди виднелась внушительная татуировка: дракон в темно-зеленых и красных цветах. Лицо пожирателя огня было покрыто черными пятнами, а светлые засаленные волосы завязаны сзади в пучок. Глаза налились кровью, двигался он прихрамывая. В моем распоряжении было еще около часа, так что я присел за свободный столик. Рядом тотчас вырос официант, я заказал виски.

Вообще-то в скверике имелось два кафе, и примерно половина столиков на открытом воздухе были заняты. Границу между заведениями обозначали карликовые деревца. Автомобильный проезд здесь был запрещен, так что уличному артисту ничто не мешало работать со зрителями с обеих сторон.

Пожиратель огня, раскачиваясь, обращался к публике на смеси разных языков: «Buenas tardes, Bonsoir, Добрый вечер, en este jardin… non… pardon». Топчась на месте и оглядываясь по сторонам, словно ожидая, что ему подскажут забытый текст роли, и даже делая вид, будто вообще не понимает, где находится, он в конце концов сделал изрядный глоток из пластмассовой бутылки, содержавшей на вид какую-то бурду. И тут же собрался. «Je suis le plus beau du monde»,[1 - Я самый красивый на свете (фр.). — Примеч. пер.] — решительно объявил он и сразу добавил: «Я человек-фок». Это был каламбур, по-каталонски «фок» означает «огонь». Явно довольный своим остроумием, он улыбнулся, продемонстрировав щербатые зубы. Следующая фраза прозвучала с нарочитой театральностью: «Профессия (пауза) — бродяга».

Что-то во всем этом было до боли знакомое…

Двое уличных мальчишек — каждому лет по двенадцать, — остановившись на противоположной стороне сквера, не сводили глаз с артиста, а вот посетители кафе его почти не замечали. Он откашлялся и в надежде привлечь к себе внимание хрипло заговорил:

— Дамы и господа, мадам и месье, сеньоры и сеньориты.

И тут я его узнал. Это представление я уже видел более четырех лет назад в Гренаде. Вспомнил я также, как этот неумелый пожиратель огня выдавал себя за ясновидящего и еще за специалиста по гаданию на картах. Он представлялся македонским греком, хотя речь его была густо пересыпана французскими словами. Точно, это его коронка: «Профессия — бродяга». Специфический язык, сбитый на сторону пучок волос и щербатый рот. А вот хромота — это нечто новенькое.

Мне вспомнились лица людей, наблюдавших за его представлениями в Гренаде: удивление сменялось недоумением, недоумение — отвращением. Зрелище было и правда довольно мерзкое — насмешка над цирковым искусством, онанизм какой-то. По ходу действа он заглатывал бензин, по-видимому, без всякого ущерба для себя. В гадании на картах тоже проявлял абсолютную беспощадность к клиенту, или, скорее, жертве. Эти сеансы, лишенные всяческого намека на артистизм, проводились в барах либо прямо на тротуаре, и казалось, цель гадальщика — оскорбить либо запугать тех, кто к нему обращался.

Остановив проходящего мимо официанта, я заказал еще порцию виски и откинулся на спинку стула.

Мне вовсе не хотелось, чтобы этот тип узнал меня, хотя вряд ли, если иметь в виду, что за четыре года постоянное употребление бензина наверняка оказало угнетающее воздействие на его мозг. Я наблюдал за пиротехническими упражнениями лицедея, когда он то заглатывал, то выплевывал возгорающуюся жидкость, а голову его время от времени лизали языки пламени. Зрителей теперь было несколько, их явно увлек этот гротескный шарж на цирковое представление. К пожирателю огня подошла женщина — обращаясь к нему, ткнула пальцем в бутылку с бензином и принялась мотать головой. Тот не обратил на нее внимания. Сегодня он даже не пытался выглядеть артистом. Представляя эту уличную пляску смерти, пожиратель огня находился в родной стихии.

И все же что-то меня странным образом к нему притягивало. Изо рта его в последний раз вырвалось пламя, затем, кашляя и ругаясь, он положил на землю тлеющие палочки, вытер лицо грязной тряпкой и, вытянув руку с шерстяной шляпой, начал обходить публику. Передвигался, несмотря на хромоту, быстро, опасаясь, должно быть, что в любую минуту из кафе может выйти официант и шугануть его. Циркач переходил от столика к столику, всякий раз пригибаясь так, словно уклонялся от невидимого снаряда.

Я оказался последним среди его клиентов. Подойдя, он взглянул на меня и подмигнул. Выглядел он ужасно: лицо покрыто глубокими преждевременными морщинами, испещрено целой паутиной шрамов, на запястьях — следы ожогов от сигарет. Пожиратель огня ощерился в улыбке и заговорил на международном языке хиппи.

— Здорово, приятель, представление продолжается.

— Вижу.

Он стоял со шляпой с протянутой рукой. Я бросил в нее монетку. Пожиратель огня подмигнул мне и произнес по-испански: «Благодарю покорно, божественный друг. За исключительную щедрость». Булькающий смех прозвучал как постскриптум к сказанному.

— Катись-ка ты отсюда, — беззлобно огрызнулся я.

Пожиратель огня бросил на меня растерянный взгляд, потом присмотрелся внимательнее.

— Эй, приятель, а ведь я тебя знаю. Смотри в оба. Они повсюду. Впрочем, тебе и самому об этом известно, не так ли?

— Кто это они?

— Оркестраторы.

— Кастраторы?

— Ха-ха-ха! Недурно сказано. И это тоже. И то и другое. Они пишут музыку, настраивают инструменты, играют, и вместе с тем — чик-чик-чик. — Он разрезал воздух воображаемыми ножницами.

— Смотрю, ты много про них знаешь.

— Я не знаю, я вижу. Далеко вижу. Читаю по картам и излагаю только то, что нахожу в них.

— Да знаю я, что ты делаешь. Предсказываешь катастрофу.

Он пристально посмотрел на меня, словно увидел впервые.

— А я знаю, что делаешь ты, — передразнил он меня.

— Да ну?

— Точно. Ты наблюдаешь за людьми. Ты шныряешь, — он выговорил это слово так, что оно прозвучало почти как «ширяешь», и для убедительности сластолюбиво закатил глаза, — за всем, чего не можешь знать, особенно в женской форме. Ты voyeur, соглядатай, и ты гнусный сукин кот.

— Смотрю, ты хорошо меня знаешь.

— Так я ведь вспоминаю будущее, tu sais?

— Чего уж тут не понять.

Он огляделся, боязливо присел рядом.

— Сейчас я погадаю тебе на картах.

— Большое спасибо, но лучше не стоит.

— Непременно надо погадать. — И, не слушая возражений, он извлек из внутреннего кармана жилета засаленную колоду карт. — Ладно, так и быть, сделаем по сокращенной программе. Времени нет. Я просто помогу тебе разобраться со своим настоящим, с тем, что можно назвать твоей ситуацией.

Я равнодушно посмотрел на него.

— Сними, — распорядился он.

— И не подумаю.

Пожиратель огня вздохнул, словно устал возиться с непослушным ребенком.

— Ну-ну-ну, — забубнил он, снимая резинку с колоды и протягивая ее мне, — подрежь.

Я скрестил руки на груди и пристально посмотрел на него.

Он недовольно поморщился и, сделав вид, будто смотрит в какую-то не слишком отдаленную точку, принялся тасовать карты.

— Ладно. Сократим программу. По одной-единственной карте определяем окончательную развязку твоей нынешней ситуации.

— Нету меня никакой ситуации, — передразнил я.

— Врешь. Твоя ситуация, братец, весьма печальна.

При всей уверенности, с какой прозвучал этот бред, я сохранял спокойствие. Любопытно посмотреть, как он будет выбираться из тупика, в который сам себя загнал. Циркач предпочел истолковать мое молчание как растерянность.

— Что ж, пусть будет так. Я сам беру за тебя карту.

— Но тогда это будет уже не моя карта — твоя.

Он молча продолжал тасовать колоду, затем положил ее на столик между нами:

— Тащи карту. Она будет моей. Потом мой черед, и эта карта будет твоей. Вопросы можно вслух не задавать, ведь мы и без того знаем, о чем идет речь. У меня особые карты, с обозначением главных загадок природы.

Я вздохнул, на сей раз лишь притворяясь безучастным.

— Ладно. Но я тащу первым.

— Идет.

Я вытянул карту и положил ее перед ним. Оказалась Луна — полумесяц, упирающийся концами в две башни и устремляющий мрачный свет куда-то вниз. На переднем плане — собака с волком, воющие на луну, позади них из пруда незаметно выползает большой красный рак.

Фокусник нахмурился:

— Черт. Дело швах.

Он невнятно забормотал что-то, будто тайное заклинание произносил.

— Ну?

— Плохо мое дело. Мне-то хотелось Звезды, а выпало это. Раздрай. Разочарование. Болезнь. А она мне что присылает? Предательница. Я бы ее ни за что не предал, — добавил он печальным голосом клоуна.

— Кого — ее? — Я пожал плечами. — Карты показывают, что ты суешь свой нос куда не положено? И кто-то решил с тобой рассчитаться?

Он задумчиво покачал головой.

— Это не повод для шуток. Что-то здесь не так.

— Да неужели? Похоже, ты и впрямь не шутишь.

— Теперь твоя очередь. — Ему явно не терпелось узнать, что обещают карты мне. — Тяну.

Он вытянул карту и бросил ее на столик передо мной. Она упала вверх ногами. На карте был изображен некто, похожий на священника. В одной руке он держал крест, другая поднята в знак благословения. Называлась карта «Служитель Господа».

— Мне это ни о чем не говорит, — промолвил я. — Растолковал бы, что ли.

— Вот-вот, сейчас растолкую. — Он яростно почесал голову. — Эта карта говорит, что ты — долбаный идиот. — Он разразился самодовольным смехом. — Высокомерие и бессилие. Слабость. Провал. Уловки. Обидчивость. Тебе кажется, что ты на коне. Но это не так. Ты катишься в пропасть, дружок. Так что смотри в оба.

— Примерно этих слов я от тебя и ожидал.

— Правда? — ухмыльнулся он на свой особый манер. — Ну что ж, значит, одно очко я уже заработал, верно?

Ответить я не успел — к соседнему столику подошел официант.

Пожиратель огня схватил бокал с виски, к которому я едва прикоснулся, осушил его одним глотком и поспешно заковылял прочь.

Я остался сидеть, кивнув официанту, чтобы принес счет. Один из двух мальчишек, что прежде внимательно наблюдали за представлением, копался в вещах пожирателя огня, за каковым занятием тот его и застал. Другой натягивал себе на лицо пластмассовую собачью маску и хитро подмигивал приятелю. Пожиратель огня накинулся на них с ругательствами. Они в испуге, но по-прежнему заинтригованные, подались в сторону. Взяв бутылку с керосином, он протянул ее мальчишке с собачьей маской, а свободной рукой прикрыл рот, словно приглашая выпить. Затем выхватил у паренька маску и нашарил на земле камень, угрожая швырнуть его в ребят. Те отпрыгнули, но при этом один задержался, чтобы раскурить потухшую сигарету, затем передал ее приятелю. Остановившись поодаль, они повернулись к пожирателю огня и захохотали.

Я прошел внутрь кафе, в туалет, а когда вернулся, пожиратель огня, прихватив весь инструментарий, а также собачью маску, уже ушел.

Я неторопливо побрел к берегу моря. Никогда не считал себя суеверным, однако эта случайная встреча меня смутила. Раньше мне удавалось избегать встреч с людьми, которых я предпочел бы забыть, но в Готическом квартале полно всяких призраков, а, согласно испанской пословице, они предвещают беду. У меня возникло ощущение, что я едва ли не сам, откуда-то из прошлого, вызвал к жизни этого пожирателя огня. Нельзя было также исключить весьма раздражающей возможности, более того, вероятности, что, несмотря на все свои скособоченные мозги, он и впрямь узнал меня. Пришло в голову и кое-что еще. Когда этот тип наклонился ко мне через столик, мне сразу показалось, что вытатуированный у него на груди дракон являет собою некое воплощение природы этого человека, которую он и не думает скрывать. Пожиратель огня — разрушительная сила, это образ хаоса.

Что-то ощущается в воздухе… Менее чем за двадцать четыре часа мне случилось стать участником целого ряда вроде бы не связанных между собой событий. Ограбление, приглашение в музей Миро, Нурия, пожиратель огня — все это наводило на неприятные подозрения, будто материальный мир и внутренняя работа мозга каким-то образом взаимосвязаны. Они переплетаются, они нераздельны, и когда уходит в тень одно, за дело берется другое.

Будь начеку, говорил я себе. Только и всего. Очень просто, не так ли? «Ты катишься в пропасть… смотри в оба», — вспомнил я его слова.


Средиземное море было теперь прямо передо мною, и я двинулся берегом на север. У причала покачивались яхты. Показался большой деревянный парусник, таких уж давно не строят. Алые паруса обмотаны вокруг мачты. Ярко-красные полосы и свежеотполированные темные борта судна выделялись на голубом фоне моря и неба. Почему паруса алые? Какие глубины исследовали мореплаватели, решая выбрать именно такой цвет? Столь туго обмотанные вокруг деревянной мачты, они, казалось, заключали в себе подавленную энергию, потаенную эротику. А когда трепетали в открытом море, когда корабль летел по волнам, напоминая огромную алую розу в цвету, что за вид являли они собою в глазах привязанного к земле крестьянина, оторвавшегося на секунду, чтобы взглянуть на них, от лущения гороха или прополки капустных грядок? И что за невыразимая тайна и позабытые устремления заключены в видении алого судна, рассекающего воды яростного голубого моря?


Глава 4

В «Барселонете»


Ресторан я отыскал без особого труда. Девять часов — время для ужина раннее, особенно в субботу, так что найти столик на двоих тоже не составило проблемы. Я выбрал место снаружи, с видом на море. Народу на набережной было немного. Чайки азартно набрасывались на хлебные крошки, которые методически распределял между ними седовласый мужчина в бледно-зеленом костюме. Прикармливая чаек, он негромко разговаривал с ними и, если кто выказывал чрезмерную настойчивость либо даже агрессивность, бранил свою паству. Прогулка по берегу, свежий морской воздух придали мне бодрости. Я заказал пиво и принялся ожидать Нурию.

Она появилась сразу после девяти. В коротком светлом хлопчатобумажном платье и джемпере с вышивкой. Сейчас девушка показалась мне выше, чем запомнилась по утренней встрече. На фоне белого платья кожа ее выглядела особенно смуглой. На шее у Нурии было простое серебряное ожерелье, темно-каштановые волосы гладко зачесаны назад и стянуты красным шнурком. Я приподнялся и слегка поцеловал ее в обе щеки. Простая формальность. Нурия опустилась на стул.

— За вами следили? — спросила она по-английски.

— Нет. Зато я встретился с драконом.

— Здесь, в Барселоне? Он что, проследовал за вами сюда из вашего туманного дождливого Уэльса? Ну же, выкладывайте. Мне можно доверять. — Все это она проговорила совершенно бесстрастно, ни один мускул на лице не дрогнул.

— С этим драконом я уже встречался несколько лет назад. Бродяга в общем-то. — Я выговорил это слово с особенным удовлетворением. — Тогда он гадал на картах. Однажды вечером, в Гренаде, я слышал, как он напророчил одной итальянской девушке, ее звали Пиа, большую беду. На следующий день ее сбил мопед, который вела какая-то монашенка. У девушки оказались сломаны несколько костей. Дракон уехал из города, но до этого приятель Пиа успел изрядно намять ему бока.

— Намял бока дракону?

— Вот именно. И больше всего мне запомнилось выражение лица этого типа, когда молодой человек обрабатывал его. Ему это явно нравилось.

— Что?..

— Точно. Похоже, удовольствие он в немалой степени получает от того, что, нагадав какую-нибудь гадость, начинает ждать, чем все закончится. Само собой, огонь заглатывает. Это его коронный номер. Нынче он как раз этот фокус и показывал. По-моему, не только я его, но и он меня запомнил.

Об укороченном сеансе гадания по картам, что мне устроил этот тип, я предпочел умолчать.

— И близко вы его знаете?

— Фактически вообще не знаю. Хотя несколько раз сталкивались. В Гранаде, Алмерии, Габо де Като.

— Габо де Като? Это где хиппи зимой тусуются? Вы что, из них?

— Не сказал бы. Просто перед тем, как осесть в Барселоне, я изрядно постранствовал по свету.

— Помню, вы говорили. И что же заставило вас остановиться? Нет, постойте, лучше иначе: что погнало вас в дорогу?

Какой у нее заразительный смех!.. С близкого расстояния я заметил, что глаза у Нурии темные, почти черные, таких я и не видел. Белки немного налились кровью. Не иначе, курит не только сигареты.

— Вам как, краткое содержание изложить или в подробностях?

— Э-э… дайте подумать. Давайте начнем с подробностей, а там, если останется время, и краткий отчет выслушаю.

Нурия откинулась на спинку стула и зажгла сигарету.

— Я занимался музыкой в Лондоне, но потом, мне тогда было лет восемнадцать, поехал на недельку в Грецию. Увлекся там игрой на местной гитаре — бузуки. Вообще-то на обычной шестиструнной я уже играл, но бузуки открывает совершенно новый мир. В общем, я вернулся в Грецию, нашел учителя, и все лето мы путешествовали с ним по стране. А зимой нанимался собирать урожай апельсинов и маслин либо работал на маслодавильне. А один сезон рыбу ловил.

— На яхте? На трейлере?

— Это немного иначе называется — траулер. Но нет. Это была крохотная лодчонка. Мы сеть забрасывали, а иногда динамитом рыбу глушили.

— Разве это законно?

— Нет, разумеется. Но ведь это только так, время от времени. Все продолжалось три года, а потом я уехал, не столько потому, что устал от Греции, сколько из-за тамошних событий. Около двух лет ездил по Франции, то одним занимаясь, то другим. Сажал деревья в Савойе, собирал виноград в Руссийоне, работал на коньячном заводе в Гере. Ну и, наконец, Испания. Так что, можно сказать, я все время двигался в западном направлении. Почему Испания, понятно. Я владею языком, с детства по-испански говорю, хотя и не особенно хорошо.

— Почему же, отлично говорите, — пожала плечами Нурия. — Но если не возражаете, я бы предпочла разговаривать по-английски. Это даст мне возможность отдохнуть от испанского или, если на то пошло, каталанского.

— А вы не любите каталанский?

— Конечно, люблю. Ведь это мой родной язык. Но иногда, особенно с новыми знакомыми, хочется перейти на кастильский. Или на английский. Это, как бы получше сказать, предпочтительнее для меня. Или, может, иначе — нагрузку дает? Знаете, вроде дополнительного веса, в придачу к каталанскому. А французский… На мой вкус, это… de trop… — слишком. — Нурия негромко рассмеялась и, никак не прокомментировав последнее заявление, возобновила допрос: — А почему вы именно здесь остановились, а не где-нибудь на Севере? Ведь там у вас, наверное, родственники есть. В Астурии, в стране басков. Откуда, говорите, ваш отец родом?

— Наверное, кто-нибудь есть, хотя большинство либо погибли во время гражданской войны, либо разъехались по стране. Отец потерял их из виду. Такой уж это был человек. Он жил в настоящем, о прошлом только читал. Он был влюблен в литературу. И меня приучал к чтению.

Подошел официант и принял заказ. В качестве основного блюда мы заказали жирный рыбный суп с картофелем, на закуску — жареного осьминога и по бокалу белого сухого вина. Нурия сделала глоток, потянулась, осмотрела ресторан, потом перевела взгляд в сторону моря.

— А теперь вы мне о себе расскажите, — попросил я.

— Да тут и рассказывать почти нечего. Школа, занятия. Год провела в Париже, он мне совсем не понравился, два в Лондоне, это город хороший. Потом вернулась в Испанию. В маленький городок в Пиренеях. Дома постоянные скандалы. Отец ушел из семьи, когда я была еще ребенком. Головные боли. Мигрени. Какое-то время (указательными пальцами обеих рук Нурия изображала знаки препинания) я пребывала в депрессии. Вдруг появилась мимолетная мечта, что в один прекрасный день я научусь летать, как летают самолеты. Обо всем ином и говорить не стоит — обычная чушь. Меня отдали в церковную женскую школу на французской границе, хотя мать, в общем, никогда не была ревностной католичкой. Итак, как же развивались события после моих поездок во Францию и Англию? — задумчиво проговорила Нурия, сдувая пепел с сигареты. — Можно сказать, я вытащила счастливый билет. Во всяком случае, кое-кто решил бы именно так. Как же, на телевидении работу получила. И все бы хорошо, если бы не моя ненависть к телевидению. До глубины души. Никогда не включаю «ящик». Забавно, правда?

Изъяснялась она туманно, с налетом неопределенности, который заставлял думать, что не свою, а чужую жизнь описывает. Нурия рассеянно жевала хлеб. При этом, хоть и говорила с подчеркнутой отстраненностью, взгляд ее беспокойных черных глаз словно просвечивал меня насквозь. Порой — кто скажет, как часто это в жизни случается? — испытываешь ощущение, будто очутился в новом, незнакомом месте, где краски слепят, а свет какой-то не такой. Люди разговаривают так стремительно, что слов не успеваешь разобрать, на проводах расселись чудные птицы. Все, что тебе рассказывали об этих краях, никак не соотносится с тем, что видишь. Здесь играют по другим правилам. Именно такое ощущение я испытывал в обществе Нурии. Мне не хотелось ускорять ход событий и слушать откровения о собственной жизни, поскольку они могут быть расценены как вступление к неизбежному роману. Я не хотел казаться ей «интересным» и не желал, чтобы она казалась «интересной» мне. Пусть эта встреча — встреча удивительная и неожиданная — идет как идет, ничего не означая.

Принесли закуску. Раньше я собирался спросить Нурию, как получилось, что мы одновременно оказались в музее Миро, но потом передумал и о почтовой открытке не заговаривал. Я все больше и больше убеждался в том, что она не имеет к ней отношения, во всяком случае прямого. Тем временем моя спутница покуривала, рисовала на бумажной салфетке каких-то зверушек, а потом заговорила об Уэльсе, вспомнив, как поехала туда на каникулы с приятелем — альпинистом, роман с которым сошел на нет уже через несколько дней, проведенных в пабе в ожидании, когда закончится дождь.

— Знаете, это был настоящий образец культурного шока, — пояснила Нурия. — И не только для меня, но и для моего альпиниста. Он оказался в ловушке. С одной стороны — я и мой, в ту пору весьма средний, английский, с другой — местный люд. Англия мне понравилась, по крайней мере Лондон. Если, конечно, не считать погоды — и впрямь ужасной. Правда, первые полгода мне даже дождь был по душе. Сидишь дома у камина, читаешь романы, жуешь диковинный шоколад. Там его целая куча сортов. Пьешь мутный чай. Славно было сидеть в темноте у огня и слушать, как в стекла дождик колотит. По мне, была во всем этом — понимаю, что может показаться странным, — какая-то экзотика. Но всему свой срок. В какой-то момент я заскучала по Испании, по Пиренеям, по солнечному свету и свежим фруктам. В Англии все фрукты на один вкус и запах. Запах хлопчатобумажной пряжи.

Вместе с другими девушками из Испании и Латинской Америки я снимала дом в Финсбери-парк и работала официанткой в винном баре рядом с Аппер-стрит. Знаете, наверное, такие новомодные заведения? Черные мини-юбки и белые рубашки. Шик. Там я впервые увидела, как пьют в Англии. Как холодный снобизм сменяется постепенно полуосознанным обыкновенным свинством. Я научилась отшивать этих болванов, а заодно начала распознавать коренной недостаток английских мужчин, которые не умеют поддерживать сколько-нибудь серьезной беседы, даже если выпьют не так уж много.

— В таком случае что же вам понравилось в Лондоне?

— Там ощущаешь себя в центре событий, как и в Барселоне, только в большей степени. У Барселоны есть стиль и многообразие, а у Лондона — широта, масштаб, объем. Мне нравилось быть в центре чего-то большого, огромного, как… чудовище, которое растет на твоих глазах. И еще мне нравилось в одиночку бродить по Хэмпстед-Хит, заходить в такие районы города, где я никого и ничего не знаю. Я садилась в метро, ехала, допустим, в Бетнал-Грин, гуляла там два-три часа, пока не окажусь на улочке, о которой никогда не слыхала. Потом отыскивала автобусную остановку либо станцию метро и возвращалась домой в Финсбери-парк. Лучшее в таких приключениях — непредумышленность. Анонимность.

Местами Нурия произносила свой монолог без малейшего акцента, словно заранее выучила наизусть. Речь ее текла бегло, но порой возникало ощущение, что она про себя взвешивает эффект, который могут произвести ее слова, — прежде чем выговорить их, Нурия поджимала губы. Она продолжала монотонно делиться лондонскими воспоминаниями, не забывая о еде. Время от времени, пережевывая вязкое мясо либо цепляя на деревянном блюде очередной кусок, она посматривала на меня.

— Удивительно, — вдруг оборвала она себя. — Я всегда мечтала попутешествовать в одиночку по пустыне. Эти страннические мечты посещали меня с раннего детства. Представлялось мне, например, что оказываюсь я в совершенно безлюдном месте, и что-то, какой-то предмет, какое-то существо указывает на то, что оно принадлежит мне, и только мне, — плетеный браслет на песке, кошка, растянувшаяся на цветущей ветке одинокого дерева… Или, наоборот, дерево засохло, и сохранилась одна только эта, совершенно невообразимая в пустыне, цветущая ветвь. Не всегда пустыня оказывалась песчаной. Порой это могла быть пустошь. Или болото с низко нависшими над ним серыми облаками. Такими, как в Англии. Мне кажется, в Лондоне, в районах с такими названиями, как Баркинг, Хокстон, Далстон, Сток-Ньюингтон, я тоже чувствовала до некоторой степени, что бреду по безымянному месту, и лишь одно остается неизменным и общим — я, лично я, шагающая под серыми небесами. И ноги несут меня в неведомом направлении.


Суп подали в простой фарфоровой супнице, которую официант поставил ровно посредине стола. В густом супе, приправленном мелко поколотым фундуком с коньячной добавкой, плавали большие куски морского черта. Какое-то время мы молча предавались чревоугодию. Потом Нурия заговорила вновь:

— Да, так насчет вашей почтовой открытки. Диковина какая-то (кажется, это любимое ее слово), но кое-что мне в голову приходит. Когда я впервые увидела вас в галерее, разглядывающим ту картину, еще до того, как вы заговорили со мной, словом, первое, что мне пришло в голову, — где-то мы встречались. Честно говоря, я даже собиралась поздороваться, только никак не могла вспомнить, где же именно нас познакомили. А потом целый день мучилась вопросом, виделись мы раньше или мне просто показалось. Ведь правда же это чувство, будто ты знаешь человека, который тебе нравится на вид, — обычная иллюзия? Но я-то ей не подвержена. Для меня это очень реальное чувство и очень… особенное. — В данном случае она употребила это слово в его испанском значении: личное, частное. — Так что, когда там, на крыше, вы подошли ко мне и заговорили, я, знаете ли, испытала нечто, очень похожее на облегчение — хоть одному из нас достало смелости наплевать на дурацкие условности. Раньше такой уверенности относительно незнакомых людей я не испытывала. Да и сейчас наверняка не стоило признаваться в этом. Никому не следует, а женщине в особенности, так откровенничать на первом же свидании.

— Вот уж не знаю, — неопределенно промычал я. — Может, это больше похоже на самозащиту? Меньше говоришь — меньше рискуешь.

— Возможно. У сдержанности есть свои преимущества. Но я-то хочу сказать, что с вами мне не надо играть в сдержанность, потому что, повторяю, у меня сразу возникло ощущение, будто я нашла нечто, некогда забытое. Смешно, правда?

— Я как-то не задумывался над этим. А в музее решил, что вы именно тот человек, с кем мне назначено свидание, по той причине из всех посетителей мне больше всего хотелось встретиться с вами.

Хоть тут сказал правду.

Нурия пристально посмотрела на меня:

— Неужели? Честно говоря, мне трудно поверить, что вы сами об этом не подумали, то есть о том, что мы уже встречались. Я-то в этом совершенно уверена.

— Я бы выразился иначе — да, что-то знакомое в вас есть. Думаю, беда моя отчасти в том, что я уже не могу сформулировать свои первые впечатления о людях. В свое время мог, а теперь нет. Ушло умение. Но когда я с кем-нибудь знакомлюсь, мозг мой начинает осуществлять обычные операции, прикидывать, что к чему. Мне не хватает той непосредственности, уверенности в себе, которая позволяет сказать: «Вот оно! Ты чувствуешь!», — потому что на смену первому впечатлению сразу приходит второе, затем третье, и все они вступают в тайный сговор борьбы друг с другом. И в половине случаев я уже не знаю, что чувствую и что думаю.

— Бедняга, — усмехнулась Нурия.

Я сразу сообразил, что веду с ней привычную, старую как мир, не раз проверенную на собственном опыте любовную игру. Я одернул себя. Ясно ведь, Нурии такие фокусы не требуются. Сейчас происходит нечто большее, нежели я способен сразу ухватить, и постепенно становится ясно, что Нурия умнее и уж, конечно, лучше понимает меня, чем я ее. И прямоты в ней больше. Глаза ее были подобны чуткой антенне, принимающей сигналы и оценивающей не только сиюминутную ситуацию, но и многое из того, что происходит в стороне, — проходящие мимо люди, разговоры за соседними столиками, скользящий по залу официант… Одно-единственное слово, ласкательное испанское слово — «бедняга» — стало для меня словно удар хлыста.

Поделом. Конечно, она могла позволить мне вести эту игру и дальше, и я мог разыгрывать в свое удовольствие роль усталого и несчастного, но ведь ей было все так ясно! Она с такой легкостью все сразу распознала, что сочла за лучшее положить конец спектаклю, пока он не превратился в подобие ритуального танца. Пожалуй, подобные уловки с моей стороны могли бы даже показаться ей, и с полным на то основанием, оскорбительными.

Внезапно прозвучал мощный музыкальный аккорд. Он мгновенно заполнил окружающее пространство и тут же оборвался. То были звуки концерта для кларнета с оркестром Моцарта, столь неуместного в расхристанной обстановке «Барселонеты» в сегодняшний субботний вечер. Произошло это в самый неподходящий момент, и музыка не только прервала наш разговор, но не дала мне перейти в наступление, к которому я внутренне был готов. Искушение сыграть роль перед Нурией быстро рассеялось вместе со звуками прозрачной и незамысловатой музыки.

Видно, Нурия заметила, что у меня изменилось выражение лица.

— Что-нибудь не так?

— Наоборот, скорее всего вы правы. Есть у меня дурная привычка немного пережимать на первом свидании.

— А у нас не первое свидание, — спокойно возразила она, явно противореча себе. — Просто ужинаем. — И словно откликаясь на внезапные звуки музыки Моцарта, Нурия сменила тему: — А чем именно вы занимались в университете? Или это была консерватория?

— Университет. Композицией и фортепьяно. Впрочем, играл я всегда довольно средне. Мне просто хотелось сочинять музыку, не похожую ни на что. Но вскоре выяснилось, что этого хотят все. И еще стало ясно, что скорее всего мы придем к тому, что будем писать музыку для телевизионных мыльных опер, да и то, если повезет.

— Но вы ведь не хотите сказать, что это открытие отвратило вас от музыки?

— Нет. Но некоторые сомнения породило. — Я говорил уклончиво, не желая возвращаться к той поре своей жизни. — А потом я поехал в Грецию, познакомился с бузуки. В то время в некоторых районах этой страны еще более-менее сохранялась в неприкосновенности музыкальная традиция. И я снова подумал, что если мне суждено писать музыку, то только на свой манер, не важно, будет она иметь успех или нет. Но потом мечта улетучилась. Работать постоянно, писать каждодневно, словно урок выполняешь, я себя не приучил и в результате постепенно забыл о прежних порывах. В общем, запал иссяк. Я довольствовался, если можно так сказать… тем, что стал своеобразным правонарушителем-псевдоинтеллектуалом. Иначе говоря, дороги, по которой ходят своими ногами, я так и не нашел.

— Вы все время занимаетесь самоуничижением. Это национальная английская черта?

— А может, одна из особенностей застольной болтовни? Мужская особенность.

— Пусть так. Особенность англичанина.

— Возможно. Но дорога да ноги — дело иное. Так и не нашел.

Я опустил взгляд, словно пытаясь решить, в шутку это сказано или всерьез. Со мной так часто бывает: и сам не знаю, говорю, что думаю, либо на публику играю.

Официант унес грязную посуду и вернулся с блюдом клубники. Зал успел наполниться, по улицам беспорядочно кружили люди в поисках ресторанов либо кафе, где есть свободные столики. Я рассеянно поглядывал на прохожих и вдруг встрепенулся. Узнал женщину, которую видел нынче утром в музее Миро, — худышку, читавшую Кьеркегора. Она прошла мимо, не задержав на нас взгляда, но могу поклясться, мое внимание от нее не ускользнуло, ибо в ту самую минуту, когда я поднял голову, она смотрела на нас. Безошибочное ощущение, что тебя разглядывают. Я прикоснулся к плечу Нурии.

— Видите эту женщину? — Я показал на удаляющуюся фигуру. — Она тоже была сегодня утром в музее Миро. Сидела на диване рядом с «Женщиной в ночи».

Нурия проследила за моим взглядом.

— Думаете, совпадение?

— Возможно.

В двухмиллионном городе, притом в самых разных его районах, часто ли встречается один и тот же незнакомый вам человек? Рассуждать на эту тему с Нурией я не стал, однако впервые остро почувствовал, что, совершенно не исключено, за нами следят. Нас ведут.

Нурия зевнула и вновь лениво потянулась. Я заказал кофе — себе с коньяком. Под конец застолья разговор иссяк, но с меня хватало одного общества этой красотки.

В конце концов Нурия первой нарушила молчание:

— Ну так что, не хотите показать мне свое жилье?

Мы расплатились, и я последовал за Нурией на улицу. Над Тибидабо поднималась круглая луна. С моря задувал легкий ветерок.


Едва я закрыл за собой дверь, как Нурия повернулась ко мне и, обняв за шею, крепко прижалась ко мне всем телом и поцеловала. От нее волнами исходило тепло — настоящая печка. С легкостью балерины она оторвалась от пола и уютно, как в колыбели, устроилась у меня на руках. Мягкая кожа ее бедер ласкала мне руки, ягодицы — ладони. Я отступил на шаг в сторону и, приподняв немного, прижал ее к белой стене гостиной и снова поцеловал. Ее язык трепетал у меня на губах, касался зубов. Она целовала мои глаза и щеки, лаская гладкие волосы… Я еще теснее прижал ее к себе. Поглаживая ладонями, ощущая вес ее тела, почувствовал, как она расстегивает мне рубашку и целует грудь, соски. Нурия оттолкнулась от стены… расстегнула мне джинсы и решительными движениями заставила освободиться от них… И тогда соскользнула на пол и, обхватив ладонями мое мужское естество, принялась за массаж. Опустившись на колени, потянула меня к себе. Я стащил с нее через голову легкое платье. Она вцепилась мне в плечи и снова яростно впилась в мои губы. По мере того как мои ладони привыкали к форме ее плеч, спины, груди, тело Нурии словно разгоралось все ярче и ярче. Она с дрожью откликалась на малейшие прикосновения моих пальцев к позвоночнику, мелким впадинам у ключицы, к груди, животу… Она прижималась ко мне все теснее и теснее. Дыхание мое не только обвевало ее, но и проникаю внутрь. Язык прокладывал себе путь в потаенную женскую теплоту. Нурия изо всех сил, до крови, впилась мне в спину, потянула наверх, вдавилась до конца — и завернула меня в себя, засосала. Теперь ощущение легкости, игры сменилось полной тьмой, отчаянием, самозабвением. Мы двигались водном ритме, мы были — одно целое. Ничего подобного я раньше не испытывал.

Я видел, как она покачивается предо мною в пятнах света, словно в плащанице оранжевого тумана. Чувствовал, как тело ее поднимается, приподнимаются бедра… Как она вздрагивает, дышит прерывисто, негромко вскрикивая. Я тоже закричал. Это был вопль, родившийся где-то в глубинах живота. Затем тяжело опустился, растворяясь в мягком аромате ее груди, рук, волос. Не поднимаясь с грубого деревянного пола, мы молча ласкали друг друга. Я чувствовал ее пальцы на ушах, на шее… А сам легонько массировал ее виски и мягко поглаживал веки.

Вскоре я почувствовал, что Нурия высвобождается и встает. Я услышал, как она ходит по ванной. Через открытую веранду в гостиную проникал прохладный воздух. Я нашарил на полу джинсы. Гостиную лишь отчасти освещал стоящий рядом с книжным шкафом торшер. Я прошел на кухню, налил себе полный стакан холодного белого вина и зажег сигарету, благодарный судьбе за эти несколько мгновений одиночества, дающего возможность насладиться послевкусием любви.


Глава 5

Клоунада


Воскресное утро. Сквозь шторы в спальню проникает колючий ветер с моря. Спали мы долго — по моим меркам. Я взглянул на Нурию и мягко прикоснулся к щекам кончиками пальцев. Она сонно прижалась губами к моей ладони, повернулась на другой бок и снова прижалась щекой к подушке. Я поднялся с постели и посмотрел на девушку — лица не видно, лишь обнаженное тело. Загорелые ноги прикрыты простыней, сбившейся на бедрах. Я оправил простыню, пошел в ванную и пустил душ. Долго стоял под теплой струей. Я купался в пьянящих воспоминаниях о ночных сражениях, прерываемых обрывками сна. Помылся мылом, отдающим запахом кокоса, завернулся в большое голубое полотенце, потом оделся и вернулся в спальню. Нурия все еще крепко спала. Решив не тревожить ее, я отправился за покупками.

На улице было по-воскресному шумно. Миновав рынок, я завернул в первый попавшийся бар и заказал кофе с коньяком. Начал с кофе. Мне очень хотелось удержать подольше чувство отстраненности, ирреальности, что, подобно алому покрывалу, легло на меня минувшей ночью. Рюмка коньяку этому, я не сомневался, только поможет. Какое-то время побуду в таком состоянии.

Но я знал, что долго не выдержу. Крылатый мальчик, покачивающийся в некоем нездешнем пространстве, уже бьет крыльями о стенки железной клетки.

Коньяк назывался «Фундадор» — крепкий, густой и не особенно ароматный. Есть в нем какая-то прочность. Отсюда, наверное, как мне уже приходило в голову, и название. На вид он темнее большинства испанских коньяков. Сделав большой глоток, я ощутил, как горячая влага растекается по телу, и быстро пошел на дно. Словно откликаясь на сексуальную алхимию минувшей ночи, я мгновенно почувствовал себя обезоруженным. Живо вообразил все, что может расстроить перспективы долгой счастливой жизни либо даже преходящего наслаждения, которое может подарить Нурия. Как в кинематографе, замелькали передо мною кадры сейсмических возмущений и бурных разрывов, убивающих даже надежду на радость задолго до того, как она начала тебя пресыщать. Зазвенели все знакомые струны экстаза, с их неизменным контрапунктом — отчаянием и одиночеством, страхом и ненавистью к самому себе. Все это слишком хорошо мне знакомо. Выходя из бара, я попытался чисто физическим усилием стряхнуть с себя это ощущение.

У своего булочника я купил два последних круассана, в киоске на углу — газету и пачку сигарет. Я открыл входную дверь в дом и, перепрыгивая разом через три ступеньки, бросился наверх. По дороге, на площадке третьего этажа, мне попался Ману. Вид у него был растерянный. На ходу я поприветствовал его, но ответ услышал уже у себя на пороге.

Покопавшись какое-то время на кухне, я прошел в спальню. В руках у меня был кофейник и круассаны. Поднос я поставил на туалетный столик у кровати. Нурия приподнялась на локте и сонно посмотрела на меня. Присев на край кровати, я протянул ей чашку с кофе. Она сделала глоток, поставила чашку на место и, прижав ладони к моим щекам, чмокнула меня в губы.

— Ну, как самочувствие? — негромко спросила она.

Паника, охватившая меня в баре, улетучилась.

— Потрясающее, — ответил я.


Знакомство с Нурией заставило меня забыть, что уже давно я принял приглашение на какие-то посиделки, назначенные на сегодня в Барио-Готико кое-кем из английских и не только английских эмигрантов — учителями, самопровозглашенными писателями, художниками и просто бездельниками. Тем не менее, когда я вспомнил об этой встрече, Нурия выразила желание присоединиться ко мне. По причинам, на мой вкус совершенно непонятным, эта публика занимала ее. Новизной, что ли, своею привлекала? И точно по тем же странным причинам я и сам нередко ходил на подобные сборища. То есть ходил, когда приглашали, словно влекомый инстинктом собаки, которую тянет к собственной блевотине.

Встреча на сей раз была устроена в чьей-то просторной квартире, расположенной в лабиринте узких улочек между площадями де Сен-Жюст и Мерсе. Разумеется, она превратилась в настоящее бедствие. Так всегда бывает на подобного рода сборищах английских эмигрантов, участники которых надираются значительно больше, чем нужно для обычной болтовни, пусть даже шумной и бессодержательной. Начинаются сетования на приютившую их страну и ее жителей (в сочетании со страстным самовосхвалением), и демонстрируется потрясающая неспособность увидеть себя в ином обличье, кроме как почетных гостей неблагодарного мира. Чаще всего подобные эмоции и заявления сопровождаются болезненным и невнятным антибританским пафосом. В целом же эти люди удивительным образом не способны отдать себе отчет в том, что по одному своему положению учителей английского языка они представляют собой либо разновидность своих предков — служащих колониальных администраций со всеми их предрассудками, либо марионеток, миманс в мире, которым правит корпоративная Америка. Почему бы, думал я, не учить вместо английского разведению цветов или чему-нибудь еще? Но ведь я и сам раньше зарабатывал на жизнь преподаванием английского, так что, рассуждая подобным образом, просто стремился смягчить уколы собственной совести.

Двое-трое гостей умудрились нацепить на ноги сандалеты с белыми гольфами — безвкусица, которая, как мне казалось, была упразднена в Индии императорским указом. Они ревели, как ослы, громко сквернословили, не выходили из кухни, стараясь быть поближе к спиртному, и поочередно впадали то в слезливую сентиментальность, то в показной гнев.

Устроители ангажировали уличного танцовщика, по росту фактически карлика, по имени Антонио де ла Пальма. Англичане всячески ублажали его, наперебой предлагали выпить (а он и не прикасался к рюмке) и умоляли поплясать еще. Обычно Антонио де ла Пальма зарабатывал на жизнь, танцуя на улицах. По праздникам денег выпадало посолиднее. Выступление на званом обеде было для него просто работой. А на работе следует оставаться трезвым. Он ценил аудиторию, способную воспринять его мастерство, публику, которая видит в нем артиста, а не физически неполноценного паяца. Он был беден, но наделен чувством собственного достоинства, чего англичане, его-то как раз и лишенные, не могли осознать. Им бы только напиться да потешиться вволю. Они жаждали развлечений, им была нужна марионетка. Антонио нанял Гордон, коротко стриженный уроженец Манчестера, за мужественной внешностью которого скрывался несчастный, всеми отвергаемый гомик. Это приглашение было подарком на сорокалетие Алистера, длинноногого, неуклюжего, флегматичного школьного учителя, выходца из старой англо-шотландской семьи. Юбиляр был в восторге от щедрого и такого необычного подарка друга. Во время представления карлика они все время болтали и смеялись без удержу. Явно влюбленные в идею изгнанничества, Гордон и Алистер, однако же, не могли ни соучаствовать в происходящем, ни оставаться в стороне.

Подобными соображениями я не стал делиться с Нурией, чье присутствие в кругу этой швали было сродни глотку свежего воздуха. Я стыдился, что привел ее сюда. Быть может, ощущение вины да отвращение к публике и меня отчасти уподобляло ей.

Тем временем Антонио продолжал танцевать, закончив же, наконец поклонился, получил причитающийся ему гонорар (который, убедившись, что выступает перед перепившимися иностранцами, увеличил вдвое против оговоренного) и удалился. Лишь на пороге позволил себе презрительно пробормотать что-то на прощание, но большинство из присутствующих, конечно, не поняли ни слова.

Мы с Нурией оживленно болтали с дамой из Ливерпуля, которую все называли Сьюзи-Провидицей. Эта певица сформировала недавно женский оркестр под названием «Провидицы». Диапазон оркестра был весьма широк — а капелла, джаз, музыка собственного сочинения. Недавно группа записала свой первый альбом. Привлекательная, энергичная, разговорчивая, эта блондинка была единственной (кроме меня) экспатрианткой, кого явно смущал двусмысленный интерес к Антонио де ла Пальме со стороны участников сборища.

Я познакомился со Сьюзи года два назад — до самого последнего времени она жила по соседству с двумя моими знакомыми, Игбаром Зоффом и Шоном Хоггом. Сейчас они сидели неподалеку от нас и живо беседовали о чем-то, потягивая самопальное виски. Игбар-Неряха заслужил прозвище тем, что обычно по его костюму можно было судить о содержимом самых разных блюд. Хвастая принадлежностью к старинной русской аристократии и даже, по боковой линии, к царской семье Романовых, Игбар учился в лучших школах Англии, Швейцарии и США и отовсюду был изгнан. Он говорил с ярко выраженным и абсолютно неуместным в данном случае акцентом, принятым в высших кругах английского общества, — слишком уж контрастировала его речь с поразительным одеянием, каждая из частей которого словно была подобрана на свалке и к тому же с головой выдавала меню последнего завтрака. А для Игбара любая еда была завтраком, ибо садился он за стол исключительно после глубокого сна, куда обычно погружался после очередной попойки. Тем не менее этот человек обладал неотразимым обаянием, выделяющим его в обществе. Если поймать его в нужный момент, в недолгом промежутке между первой рюмкой и последовательным растворением в парах алкоголя, он мог предстать источником самой разнообразной и удивительной информации и быть весьма остроумным собеседником.

Шон Хогг, еврофил из Нью-Йорка, как бы играл роль простака — партнера Игбара-клоуна. У этого худощавого мужчины лет тридцати с небольшим, с приятной ухоженной наружностью, на округлом лице выделялись щеки и нос и довольно-таки выпученные темные глаза. Шон играл на гавайской гитаре. Этому искусству он долго учился в Хересе. Еще Шон опубликовал два-три сборника утомительно-правильных стихов, где почти не было эпитетов, и время от времени кропал статьи о современной живописи, которые печатались в разноязычных журналах, не имеющих широкого спроса. За вычетом Сьюзи, только с этими двумя во всей компании мне было приятно пообщаться, хотя краем глаза я заметил еще Дики Уайта — гастролера, пикаро и профессионального мошенника, тоже вызывающего у меня симпатию и уверяющего всех, что он пишет роман, действие которого происходит в Барио-Готико. Никто, правда, не читал ни строки из этого произведения, создание которого должно было, по словам автора, занять десять лет. Да скорее всего ничего он и не писал, занимаясь по преимуществу «сделками» с местным криминалом, накачиваясь наркотиками группы «А» и время от времени наведываясь на более или менее продолжительные сроки в тюрьму Модело. Так что если он все же что-то и кропал, то только там.

Ни у кого из этой компании не было оснований заниматься преподаванием английского как иностранного, пусть даже они всячески к этому и стремились. Скажем, для Зоффа любой язык был иностранным, отсюда и его демонстративные схватки с английской аристократической речью. Его отец, некогда известный галерист и силач-спортсмен, промотал семейное состояние в казино. Но Игбар успел узнать о живописи и живописцах (якобы ребенком он сидел на коленях у Марка Шагала и завтракал с Пикассо в Антибе) достаточно, для того чтобы выработать свой стиль в духе некоего безумного экспрессионизма, что позволяло ему время от времени с успехом демонстрировать образцы своего «искусства». Для организации полномасштабной выставки у него не хватало пороху, но тут как раз и помогала организационная хватка Шона Хогга. Правда, за последние семь лет он устроил в Барселоне только две выставки работ своего приятеля, но кое-какое шевеление в кругу, как правило, циничной художественной богемы Каталонии они вызвали, и, наряду еще с двумя выставками, в Лондоне и Берне, это какое-то время позволяло приятелям оправдывать свое изгнание из ресторанов, классом повыше тех, к которым они привыкли. На протяжении всего времени, что я знал эту парочку, Шон Хогг работал над организацией большой выставки в Нью-Йорке, которая наконец принесет его другу подлинную славу.

Заметив меня, Игбар лениво подошел и плюхнулся на диван между Сьюзи и мною. Нурия с любопытством наблюдала за ним. Я выразил удивление его присутствием.

— Вроде не твоя это публика, Игбар?

— Да меня сюда никто не звал, старина.

— Запах такого виски он за милю учует, — добавил подошедший следом за ним Шон.

— Из личных запасов Алистера. Неважно он припрятал зелье. Но не ради выпивки я сюда пришел. И уж, конечно, не ради дурацкого представления. Просто соскучился по красивым женщинам. Жить-то ведь с боровом приходится.

Он с восхищением глянул на Нурию и из вежливости перевел взгляд на Сьюзи. Та закатила глаза и вздохнула. Будучи более пассивным участником этого многолетнего союза голубых, Игбар взял себе за привычку играть роль этакого распутника в компании женщин.

Я представил Нурию Игбару и Шону и добавил специально для первого:

— Ну а со Сьюзи-Провидицей ты уже знаком.

— Поверьте, пленен, — произнес Игбар, ни к кому не обращаясь.

— Кота в мех можно одеть по-разному, — вымолвил Шон, усаживаясь, скрестив ноги, на пол и готовя себе косячок.

— Да и шкурку на киску тоже, — задумчиво откликнулся Игбар Зофф.

Нурия заморгала, прикидываясь удивленной.

— Слушайте, Игбар, это ваше настоящее имя? Игбар? И чем вы вообще занимаетесь? Я имею в виду, что… э-э, какова ваша функция?

Трудно сказать, подкалывала его Нурия либо невольно подлаживалась к беспорядочной манере речи, которая многих знакомых (Игбара впрочем, и незнакомых тоже) то ли озадачивала, то ли раздражала.

— Функция?

— Ну да. Ведь не только в том она состоит, чтобы носить имя у вас, каких не бывает. Неужели никто раньше не интересовался вашей функцией?

Игбар Зофф задумался. Он плотоядно взглянул на Нурию, облизал губы и стряхнул крошки со своих свисающих усов.

— Лучше всего ответить на ваш вопрос анекдотом или, пожалуй, аллегорией. Много лет назад, когда вас скорее всего еще не было на свете, хотя кто знает — может, лет вам не так уж мало, — а возможно, в тот самый день, когда возник вопрос о вашей собственной функции, в тот самый день, когда вы явились в этот мир, несомненно такая же безмятежная и прекрасная, как ныне, когда вы возникли из материнского чрева…

— О Боже, — простонал Шон Хогг, вычищая табак из наполовину скрученного косячка. — Ну и задница же ты.

Игбар посмотрел на приятеля и продолжил:

— Много лет назад я сошел с автобуса в бедной деревушке, затерявшейся в Центральной Индии. Кажется, это было еще до того, как хиппи сотворили с Индией то же, что русские с Афганистаном, но это не имеет отношения к делу. Впрочем, не так уж не имеет.

Игбар сделал глоток своего пойла, пошарил в карманах, извлек пачку самых дешевых испанских сигарет без фильтра и чиркнул спичкой, явно затрудняясь определить дистанцию между сигаретой и собственными губами. Выдохнув клуб дыма, он продолжал, уверенный, что аудитория ему внемлет:

— На самом деле не исключено, что это мимо цели, как и сам вопрос, и все же… Итак, я сошел с автобуса в этом богом забытом местечке. На спине у меня был рюкзак. Путешествую я, знаете ли, налегке — пара блокнотов для рисования, карандаши, пастель, одеяла.

— И ни единой пары сменного белья, — вставил Шон.

— Одет я был, как одевались в 1969 году: красные и оранжевые турецкие панталоны, сандалии, кричащая разноцветная рубаха, темные очки. И, даже признаться страшно, бусы. Разрядился, понимаешь, как какая-нибудь наложница султана. В центре деревни я заметил старика с длинными седыми волосами и такой же седой бородой. Из одежды на нем была всего лишь набедренная повязка и, можете себе представить, бусы. Нетрудно понять, как я поразился. Ведь я был для него — диковина. Местечко это, повторяю, находится в стороне от проторенных дорог. Он не видел раньше никого, подобного мне, я не видел никого, подобного ему. Факир, понимаешь. На автобусной остановке посреди ничего.

Тем временем Шон Хогг свернул наконец косячок и прикурил.

— В общем, этот факиришка посмотрел на меня. Смотрел долго, не отрываясь, а я снял очки и глянул на него. Так и стояли мы на остановке. А мимо проходили люди, суетились куры, овцы, дворняги. И вдруг он начал смеяться. Смеялся безостановочно, так что я даже испугался, вдруг его удар хватит. Затем принялся хохотать и я и смеялся до тех пор, пока челюсть не заболела. А когда я немного отсмеялся, старика и след простыл. Итак, ответ на ваш вопрос — да. — Игбар с лукавой улыбкой повернулся к Нурии. — Да, как минимум один человек интересовался моей функцией.

В ответ на предложение Шона затянуться Игбар покачал головой, и тот протянул сигаретку Сьюзи.

— Ну а вы? — вновь заговорил Игбар, демонстрируя Нурии свои желтые зубы и явно передразнивая ее манеру расспрашивать. — Какова ваша функция? Ведь не только в том, чтобы выглядеть так ослепительно?

— Моя? Я усаживаюсь на крыше и ем сырую рыбу. Околдовываю людей. Летаю на метле. Украшаю струйки дыма. И прихожу на выручку мужчинам в музеях.

— Вы, надо полагать, имеете в виду его… Ллуэллина Лукаса Моргана как-там-его.

— Выходит, так тебя зовут? — Нурия посмотрела на меня, словно раньше я скрывал от нее что-то важное.

— Ну, если он говорит, — я пожал плечами, — может, и правда.

— Ага! — выдохнул Зофф, словно я только что признал его малую победу. — Стало быть, она даже имени твоего не знает!

— Как, судя по всему, и ты, — заметил я.

— Да ладно вам, ребята, имя это всего лишь имя, — вмешался миротворец Шон. — Стоит ли говорить об этом?

— Ясно, приятель, твоя мысль понятна, старина Хогг.

Игбар выговорил имя так, словно речь шла о редкой разновидности бурбона.

— Не скажите, — возразила Сьюзи. — Может, имя — это то, во что ты врастаешь. Хотя, конечно, не мой случай. У меня-то псевдоним. Но имя, которое тебе дали при крещении, и фамилия — это то, что постепенно обволакивает тебя. И ты становишься тем, чем тебя называют.

— Вот-вот, — пробормотал Шон Хогг, — в точности мой случай.

— Чепуха все это, старичок болтает невесть что. Выше голову. Кстати, Сьюзи, а тебя-то как на самом деле зовут? Робсон? Добсон? Хобсон?

— Лоусон.

— Ну да, конечно, извини. Но лучше все же было бы Хобсон, — весело заявил Игбар. — Выбор Хобсона[2 - Идиома: выбор без выбора.] — это был бы лишний аргумент в пользу моей теорийки.

— Надутый болван, — бросила Сьюзи-Провидица.

— В таком случае, — с энтузиазмом продолжал Игбар, — стало бы понятно, почему ты взяла псевдоним. Хобсон — выбор без выбора, Провидение — значит выбор случайный, выбор наугад.

— А ну да, ну да, — вмешалась в оживленный разговор Нурия, — по-испански это будет: серендиписмо.

— Точно, — подтвердил Игбар Зофф. — Прорицатель. Звучит бесподобно. Сер. Энд. И. Пиз. Мо. Вот что значит обладать даром делать ненароком удачные открытия.

— А этимология слова какая? — с неподдельным интересом спросила Нурия.

Больше всего на свете Игбар обожал демонстрировать эрудицию в сложных областях знания.

— Корни ее в народных преданиях Шри Ланки, страны, которая раньше называлась Цейлоном, а до того — Серендипом. Легенда гласит, что три принца Серендипа, переодевшись в одежду простонародья, чтобы познать жизнь как она есть, покинули дворец. И, естественно, обнаружилось, что за его пределами царят нищета и убожество. Это даже не одна, а много легенд, иные имеют персидский источник. Но объединяет их то, что в самых тяжелых, самых безнадежных ситуациях могут вдруг происходить самые неожиданные вещи.

Мы ждали, пока Игбар наполнит опустевший бокал и закурит очередную сигарету. При этом он вновь умудрился подпалить усы. Наконец Игбар соблаговолил продолжить:

— В одной из таких легенд рассказывается о том, как принцы столкнулись на берегу полноводной реки с рыдающим и клянущим судьбу купцом. Купец был богато одет, вокруг суетились слуги, но никакие увещевания не могли его успокоить. Принцы спросили, в чем дело, отчего он проклинает реку, богов, и купец прорыдал в ответ, мол, с ним приключилось ужасное несчастье, о котором говорить трудно. В конце концов принцы все же убедили его поведать о своей печали.

Выяснилось, что купец много лет назад отправился в поисках удачи по свету, — таков обычный зачин этих сказаний. И ему действительно везло — переезжая с места на место, он сделался очень богатым. И вот вернулся в родные края и на берегу реки, где играл ребенком, решил построить дворец. И впервые с незапамятных времен река вышла из берегов, и поток унес сундуки с драгоценностями, шедевры искусства, изразцы, которыми он собирался украсить особняк, — словом, все его богатства. Он остался ни с чем.

На принцев история не произвела впечатления. Они сказали купцу, мол, ему даже повезло. «Это было подлинное благословение, — заявили они. — И если вы поймете, что породило эту утрату, впереди вас ожидает богатство еще большее».

С этими словами — вряд ли именно их ожидаешь услышать, когда находишься в шоке, — принцы продолжили свой путь, оставив купца недоумевать, что бы могло значить предсказание. Через несколько лет, возвращаясь из странствий и оказавшись в тех же краях, принцы столкнулись с гонцом, пригласившим их пройти во дворец его хозяина — он, мол, всегда оказывает гостеприимство путникам вроде них. Принцев проводили в роскошный особняк, построенный на крутом обрыве с видом на реку. Здесь их встретил тот самый купец, который в прошлый раз выглядел таким несчастным, а сейчас, судя по всему, ему грех жаловаться на жизнь. Денег куры не клюют. Он пригласил их отобедать и за столом поведал такую историю.

«Последняя встреча, — начал он, — повергла меня в глубокое раздумье. Первоначальное место для строительства своего дома я выбрал потому, что именно здесь прошло беззаботное детство, именно здесь я так любил плавать и нырять. Но, приглядевшись повнимательнее, заметил утес и вспомнил, какой оттуда открывается чудесный вид, и решил поставить там временное жилище, всего лишь лачугу — на это жалких остатков богатства должно было хватить, — и, распустив слуг, зажить жизнью затворника. Но, расчищая площадку для будущей хибары, слуги наткнулись на место, где было полно драгоценных камней и самоцветов». И купец стал богаче, чем прежде, и построил дворец, и пригласил гостей из всех мест, где побывал во время скитаний. И случайным путникам место во дворце тоже нашлось. Иные были, как и он, богаты, и они украшали его дворец новыми драгоценностями, другие бедны, и могли предложить ему лишь свое общество и дружбу. И со временем он понял, что за дар преподнесла ему река. Она научила его тому, что гостеприимство и дружба ценнее всех бриллиантов и драгоценностей мира.

На этом Игбар завершил рассказ и затушил сигарету, использовав в качестве пепельницы пустую тарелку. Молодой американец, который о чем-то разговаривал со Сьюзи, когда мы с Нурией только появились, перегнулся через спинку дивана и вымолвил в наступившей тишине:

— Наверное, гостеприимство — прерогатива богачей.

— Напротив, — возразил я, — более всего гостеприимны бедняки.

Шон Хогг кивнул.

— Да разве в этом дело, кретины?! — завопил Зофф. — Суть в том, что любая ситуация, пусть даже самая безнадежная, чревата неожиданным прибытком.

— Вот именно, — неожиданно вмешалась Сьюзи, показывая тем самым, что и она занималась источниками происхождения своего псевдонима. — Я тоже могу рассказать историю. Это история любви, предательства и одиночества.

— Браво. Вот это, я понимаю, сюжет, — издал булькающий звук Игбар, который как раз приложился в очередной раз к виски.

— Император Берамо, кажется, именно так его звали, долго удерживал при себе трех принцев, наделенных, как он был уверен, удивительным даром прорицания. Вернувшись во дворец из очередного путешествия, принцы обнаружили, что на императора свалилась большая беда.

— Беда, беда, — проговорил Хогг, в стиле античного хора.

Сьюзи бросила на него предостерегающий взгляд и продолжила:

— Выяснилось, что во время их отсутствия Берамо влюбился в девушку-рабыню по имени Дилирама. Однажды Дилирама якобы совершила нечто, бросающее тень на доброе имя своего повелителя. Во всяком случае, такой слух прошел. Тогда Берамо велел связать наглую потаскушку и бросить ее в лесу. В таких легендах всегда есть лес, и всегда в нем оказываются женщины. Так или иначе, уже на следующий день Берамо, терзаемый угрызениями совести, отправил на поиски возлюбленной целый отряд, но девушки-рабыни и след простыл. Ни клочка кожи, ни волоска, — добавила Сьюзи, провоцируя очередную дурацкую реплику со стороны Зоффа или Хогга.

— Император Берамо, как это нередко бывает с такими людьми, даже заболел от чувства вины и печали. Ничто не могло его утешить. Принцы, само собой, выработали план. Они посоветовали императору выстроить семь дворцов в разных концах королевства и проводить по неделе в каждом. Там его гостями будут семь лучших сказочников из семи крупнейших городов государства, и расскажут они самые удивительные легенды. Если учесть, чего стоит возведение дворцов, понятно, что прошло немало времени, прежде чем император был готов к поездке по стране. Сказочники, которых к нему доставляли, рассказывали самые замечательные истории, и первые шесть недель Берамо выслушивал их с нарастающим интересом, даже поправляться начал. Сказкотерапия оказывала свое целительное воздействие.

В седьмой истории повествовалось о властителе, который отверг возлюбленную и бросил ее в лесу на съедение диким зверям. Ее нашел некий купец. Он всячески опекал бедную девушку, но та оставалась верной тому, кто жестоко с ней обошелся. Подвергнутый допросу, сказочник признался, что знает Дилираму и что она все еще любит своего господина, несмотря на зло, причиненное им.

Император послал за Дилирамой, они воссоединились и, судя по всему, зажили в мире и согласии. Следует заметить, — поспешно добавила Сьюзи, — я лично нахожу историю абсурдной и не имеющей ничего общего с прорицательством. Скорее, все это происки мерзких принцев Серендипа.

— Все дело в духе, — заметил Игбар. — Не рассказу надо предъявлять претензии, а рассказчику. Если все рассказы одинаково правдивы, возвышает их манера изложения и истолкование легенды. Мы извлекаем из них то, что нам по душе, как в гадании по картам. Рассказы о принцах Серендипа углубляют наше проникновение в удивительные промыслы вселенной.

Молодой американец еще сильнее перегнулся через спинку дивана, глубоко затянулся сигареткой, гуляющей по кругу, и произнес:

— То есть никогда не угадаешь, что ждет тебя за ближайшим углом?

Игбар Зофф хрюкнул и ответил устало:

— Вот-вот, старина, что-то в этом роде.


Около десяти мы с Нурией оставили пирушку с ее оглушительной музыкой и последовательно упивающимися гостями. Вернулись ко мне, в мою постель. Внешний мир утрачивал свое значение, превращаясь на фоне зова наших сердец и тел, звуков, раздающихся вокруг, прикосновений, возникающих видов в пустую абстракцию.

Завтра — понедельник, и Нурия ушла рано, чтобы переодеться у себя дома перед работой.

— От меня несет как от старого козла, — весело сказала она.


Глава 6

Похоже на детектив


Следующие две недели мы с Нурией виделись каждую свободную минуту. Вместе ели, спали, звонили друг другу, когда она была на работе, а вечерами и ночами наслаждались жизнью. Случалось, обедали в небольшом сквере, рядом с Рамблас, где было нечто похожее на зелень, а на круговой дорожке стояли три-четыре скамейки. Место относительно тихое. Впрочем, как и всюду, здесь сновали машины и толпились зеваки, бродяги и пьянчужки. Правда, в обеденное время те из них, кто бодрствовал и еще держался на ногах, рассеивались и удалялись в близлежащую кухню, где им давали бесплатный суп. Тогда их место занимали служащие либо случайные туристы, хотя последние никогда не задерживались. Стоило им уловить за низким кустарником и каменной кладкой малопривлекательные и всячески старающиеся скрыть себя формы уличной жизни — чьи-то ноги, высовывающиеся из-под вполне безобидного на вид куста, протянутую руку, ожидающую платы за аренду скамьи, — как они поспешно удалялись.

Но одна скамья, наша, все те пять или шесть раз, что мы сюда приходили, неизменно пустовала. Впрочем, однажды на ней примостилась парочка, но стоило нам появиться, как незнакомцы поднялись, словно уступая нам место. Это лишний раз укрепило нас в уверенности, что на других скамья оказывает дурное воздействие, а мы ей, наоборот, нравимся.

Однажды я пришел сюда первым и какое-то время сидел один, читая при полуденном солнце корректуру и потягивая из бутылки холодное пиво. Появилась раскрасневшаяся, чем-то взволнованная Нурия в былых белых джинсах, кроссовках, на голове легкий платок. Она отодвинула бумаги, плюхнулась мне на колени и, буквально оседлав, так что пятки уперлись мне в поясницу, впилась мне в губы. Поцелуй длился долго. Затем она оторвалась от меня и откинула волосы с лица. На ресницах ее дрожали слезинки. На миг возникло ощущение, что все, что ее сейчас переполняет, сосредоточилось в этих огромных глазах: желание, растерянность, нечто похожее на страх.

Запинаясь, подыскивая слова, Нурия заговорила:

— Когда я на работе, я знаю, что скоро мы увидимся. Я жду, хотя всего несколько часов прошло, как мы расстались, как я прикасалась к твоему лицу. Но при мысли о том, что мы встретимся снова, внутри меня все горит… И когда я выхожу на улицу, иду по Рамблас, я… мне хочется утонуть в тебе, утопить тебя в себе. Мне хочется тебя… все… всего. Но ведь так не бывает, твержу я себе, это слишком прекрасно. Наверняка случится что-то дурное. Почему мне приходят в голову такие мысли? Они заставляют ненавидеть себя. Я себя монстром ощущаю, пожирающим монстром. Нет, не так… Мне хочется, повторяю, утопить тебя в себе или, скорее, утонуть вместе с тобой. Утопить тебя, утонуть с тобой, чтобы ты утопил меня… — Нурия бормотала, захлебывалась словами и в конце концов изнемогла.

Я ласково поглаживал ее волосы, лоб, массировал виски. Все, что она говорила, мне было понятно, я сам нечто подобное испытывал. В то же время мы никогда не заговаривали о том, что друг без друга до целого не дотягиваем — это какая-то дурацкая выдумка, психологический выверт. Нет, и она, и я — самодостаточны. Но вместе мы составляем некий новый, тонкий организм. Он проявляет себя в манере речи и в том, как мы стоим, ходим, спим, дышим. Нурия заводила меня, и это сказывалось на наших любовных играх. Обнаружилось, что я довожу ее едва ли не до оргазма, просто покусывая мочку уха или мягко обдувая бедра. И она воздействовала на меня магнетически и в то же время научилась сдерживать, умела выждать, не торопиться.

И ладили мы не только в постели. Удивительным образом ее вкусы в музыке, литературе и живописи совпадали с моими. Но при этом она умудрялась затевать со мною споры — и выигрывать — буквально по любому поводу. Высказывалась Нурия с убийственной категоричностью, хотя временами поразительно противоречила самой себе. Она любила хорошо поесть, но неизменно отрицала за собою кулинарные таланты, утверждая, что предпочитает мою готовку. Однажды Нурия позвонила мне с работы и сказала, что на ужин хотела бы особым образом приготовленной рыбы, которую купила утром на рынке. Затем начала наставлять, как надо сделать какой-то сложный соус. Зажав трубку между щекой и плечом, я кружил по кухне и, следуя ее указаниям, нарезал зелень, смешивал, встряхивал, подливал. Нурия появилась как раз, когда ужин был готов, с бутылкой шампанского и роскошным подарком — красиво переплетенным первым изданием «Цыганского романсеро» Гарсиа Лорки.

Когда она заговаривала, я порой пытался поспеть за бегом ее мыслей, что было нелегко: мысль эта постоянно кружила, возвращалась назад, уходила куда-то на невидимые глубины. А случалось, Нурия замыкалась в себе, и я быстро научился не задавать лишних вопросов, хотя, как ни удивительно, именно вопросов порою она жаждала, и мне оставалось догадываться, когда следует спрашивать, а когда лучше помолчать. Существовал еще и третий вариант: высказывая те или иные предположения о том, как она себя чувствует или о чем думает, я испытывал ощущение, что чуть ли не оскорбляю ее.

Но здесь и сейчас, в этом ресторанчике, пребывая в состоянии эмоциональной неопределенности, ощущая на плечах солнечные лучи, я держал Нурию в руках и вновь ощущал, как охватывает меня удивительная печаль, такая же, что я испытал, когда мы слились в первом любовном объятии. Вновь пережил чувство узнавания, нет, даже не чувство, а предчувствие. Как же могли мы зайти так далеко, и почему это случилось так быстро?


Нурия порывисто схватила бутылку пива, стоящую в убывающей тени, слева от меня.

— Оно неважно охлаждено, — предупредил я.

— Ну и ладно. — Нурия сделала большой глоток, отерла губы тыльной стороной ладони и смахнула со щек невысохшие слезы. — Знаешь, как поплачу, мне лучше делается, — призналась она. — А сейчас мне надо было плакать по меньшей мере двадцать четыре часа. — Она рассмеялась, вновь расцеловала меня в обе щеки и, вплотную приблизив лицо, прошептала: — Мне так хочется тебя, я просто горю…

— Я тоже. Сейчас кончу.

— Но и растянуть наслаждение тоже хорошо.

— Кончено. Растянуть. Да. — Я поцеловал ее в шею, потом в щеку, приближаясь постепенно к опасной зоне, где располагались уши.

Нурия отпрянула от меня:

— Хватит. А то нам обоим будет стыдно.

Она отпила еще немного пива, прополоскала рот и сплюнула.

— Действительно теплое. Пошли выпьем чего-нибудь похолоднее, или кофе.


Пройдя два квартала, мы свернули на Рамблас. В «Кафе дель Опера» было прохладно и тихо. Интерьер в стиле fin de siecle, приятный полумрак контрастировали с ярким светом полуденного солнца. К счастью, столик у окна пустовал. Туда мы и сели, заказали кофе. Снаружи все было как обычно. Памятники, птицы в клетках, восторженные туристы, подгоняемый легким ветерком мусор.

— Жила-была девушка, — начала Нурия, глядя прямо мне в глаза, — обычная девушка. Однажды утром она проснулась и обнаружила на месте затылка второе лицо.

Подошел официант, и Нурия на мгновение замолкла.

— Это было лицо мальчика или мужчины, — продолжала она. — Девушка могла его разглядеть, встав перед зеркалом и держа другое зеркало позади себя, а свободной рукой отбросив волосы. Лицо вело себя отвратительно. Оно показывало ей язык, подсвистывало, надувало губы, как рыба. — Нурия показала, как это выглядит. — Естественно, девушка пришла в шок. За минувшую ночь она превратилась в урода. Весь день бедняжка не выходила из комнаты, что, впрочем, не имело особого значения, ведь жила девушка одна. Слава Богу, лицо не разговаривало, хотя издавало вздохи и какие-то квохчущие звуки. В общем-то хихикало лицо в определенные моменты, и, естественно, девушка быстро сообразила, что смеется оно над ее мыслями.

Так прошло несколько дней. Рано или поздно девушке придется выйти на люди. Она надела платок. Это был солнечный летний день. Девушка записалась к хирургу на одиннадцать утра и пришла за несколько секунд до назначенного времени, чтобы не дожидаться в приемной — а ну как ее новое мерзкое лицо издаст неприличный звук. Девушке повезло. Не прошло и двух минут, как ее позвали в кабинет.

Доктору было за пятьдесят. Девушка знала его с самого детства. Добрый и скромный человек. Настоящий джентльмен. Девушка сняла шарф, он откинул ей волосы с затылка и негромко воскликнул:

«Карамба! Ничего подобного раньше не видел. Больно?»

«Нет. То есть нет, если вы говорите о физической боли. Но душе больно, и хочется умереть. Мне не нужно другое лицо, особенно такое мерзкое. Можете вы избавить меня от него?»

Доктор был весь сочувствие, но что он мог сделать?

«Очень жаль, — вздохнул он, — но, похоже, тебе придется отныне жить с этим лицом. И как знать, может, со временем привыкнешь».

Все это время лицо вело себя наилучшим образом. Но едва осмотр закончился и девушка вышла из клиники на улицу, оно вздохнуло, издало неприличный звук и принялось хихикать. Хихикало беспрерывно до супермаркета, где девушка собиралась запастись провизией.

Времени она не теряла. Увидев полки с продуктами, броскую рекламу каких-то новейших изделий, покупателей, весело болтающих с кассирами, она осознала, что больше не принадлежит к этому миру. Девушка добралась до дома, пустила воду, принялась ждать, пока ванна наполнится доверху. Интересно, если полежать в воде подольше, лицо утонет? «А если нет, я просто буду сидеть дома до тех пор, пока не умру от голода, — решила она. — Дверь никому не открываю».

Когда ванна наполнилась, девушка разделась, и, обнаженная, не устояла перед соблазном посмотреться в два зеркала. Какое-то время лицо на затылке оставалось неподвижным, но потом, приглядевшись, девушка обнаружила, что оно очень похоже на ее собственное. От этого открытия ей стало еще хуже. Лицо слабо улыбнулось, затем приобрело уже привычный рыбий вид и, выпучив глаза, тяжело задышало, опять-таки как выброшенная на берег рыба. Девушка растянулась во весь рост в ванне. Сейчас она напоминала обнаженную с картины Боннара. Солнце зашло. Горячей воды девушка добавлять не стала. Вскоре она заснула.

Нурия замолчала, бросила беглый взгляд в окно и осушила чашку с кофе.

— И что дальше? — осведомился я.

— А ничего. Остального я не знаю. Есть истории, которые заканчиваются сами по себе и смысла своего не раскрывают. Уж тебе-то это должно быть известно лучше других, — вкрадчиво добавила Нурия и, накрыв мою руку обеими ладонями, поцеловала меня. — Мне пора, — сказала она. — До вечера. Adeu.


В пятницу, под конец второй недели нашего романа, я взял на вторую половину дня отгул и отправился навестить свою приятельницу Евгению. Попивая мятный чай, мы стояли у нее на веранде, и я рассказывал ей обо всем, что произошло после нашей случайной встречи в сауне, — о знакомстве с Нурией и нашем стремительном романе. Евгения внимательно выслушала меня.

— Похоже на детектив, — изрекла она. — Похоже, но вообще-то во всей этой истории только одна загадка. Остальное просто — мальчик знакомится с девочкой. На самом деле ты пытаешься объединить тайну с рутиной, чтобы твое знакомство с девушкой выглядело не просто случайным совпадением, а таило в себе некий смысл. Или даже предопределенность. Что вообще-то не исключено. Но совершенно не обязательно в том смысле, как это тебе представляется.

Опираясь на железные перила террасы, где стояла большая кадка с полыхающими вовсю цветами и иными представителями флоры, Евгения поправила очки в стальной оправе и устремила взгляд вниз, на улицу.

— А ты уверен, что не сам отправил себе открытку? — судя по тону, она всерьез предполагала такую возможность. — Допустим, чтобы напомнить себе о чем-то забытом. Ты ведь у нас таким дурачком бываешь.

Я уже привык к уничижительным эпитетам Евгении, так что не обиделся. К тому же предположение ее не такое уж фантастичное, каким могло показаться. В прошлом пристрастие к наркотикам и алкоголю толкало меня — и Евгении это было известно — на действия, которым я впоследствии не мог дать разумного объяснения. А тут еще зеленые чернила. Открытка была написана зелеными чернилами — а у меня имелась зеленая автоматическая ручка. В общем, идея автопослания, сам не знаю почему, мне понравилась. Быть может, я постепенно превращался в кого-то другого. Так или иначе я начал ее обкатывать.

— Нет, вряд ли, уж сейчас-то я бы вспомнил, — возразил я. — Да и не такой уж я лунатик. Зачем посылать себе открытку по почте? Не проще написать записку и оставить ее на кухонном столе?

— Ну, скажем, потому, что ты ушел из дома, а возвращаться не хотелось. Или ключ куда-то задевался. Ты уже написал открытку и держал ее в руке. Вот и сунул под дверь.

— Да нет, чепуха какая-то. К тому же она написана ровным, аккуратным почерком. У меня совсем не такой.

— Значит, ты писал в момент удивительного просветления. Сквозь твои пальцы протекал божественный свет.

Так, поиграть решила. Ну и на здоровье, это часть ее речевого репертуара, Евгения любит подначить собеседника.

— Чистые спекуляции. У меня разум не так работает.

— Да ну? А откуда ты знаешь, как работает твой так называемый разум? Надо, чтобы тебя как-нибудь сняли на видео. Пожалуй, я сама этим займусь — разумеется, из сострадания и любви к тебе. Тогда ты и получишь представление о своем «разуме».

— Любовь и сострадание. Запомню. И тебе напомню. Спасибо.

— Не за что.

Пожалуй, Евгения понимала меня лучше, чем кто бы то ни было, включая родных. Отчасти благодаря дружбе с ней я и приехал впервые в Каталонию и прожил тогда неделю в ее барселонской квартире. Неизменно оказывая мне дружескую поддержку, проявляя удивительную выдержку в общении со мной — дружбу и сострадание, — мирясь с моими выходками, которые другие терпеть бы не стали, Евгения на собственную жизнь упорно накидывала завесу тайны. Она была лесбиянкой, имела несколько романов с женщинами. Не то чтобы она скрывала свою сексуальную ориентацию — совершенно открыто говорила о некоторых сторонах своей былой жизни, — просто не любила обсуждать личные дела. Чрезмерной откровенности избегала. У нее были возлюбленные, но жить она предпочитала одна.

Во многом Евгения — типичная просвещенная барселонка, но детские годы ее совпали со временами правления Франко, так что она стала свидетельницей больших перемен, пережитых ее родным городом. Барселона была мировой столицей маргиналов, заповедником транссексуалов, мужчин, одевающихся, как женщины, и наоборот, фетишистов и садомазохистов. Все то и те, что Франко ненавидел больше всего, и то и те, что раньше скрывались за благопристойной наружностью, теперь вышло наружу — каталонцы (естественно), анархисты, гомики. И все же неизменное очарование Барселоны состоит в ее неиссякаемой силе перевоплощения, упорной созидательной воле, которую ощущаешь, даже оказываясь здесь ненадолго. Не случайно Пикассо, переживший в творчестве массу превращений, начал свои метаморфозы именно здесь. К тому же Барселона — морской порт. А если город, любой город — место неподвижное, четко закрепленное в определенной географической точке, то к порту это относится в наименьшей степени, ибо здесь жизнь находится в постоянном движении, которое привносят мореплаватели и торговцы. В этом смысле мы живем в городе-бродяге, с каким не сравнится ни один из европейских городов, и сама Евгения — тоже кочевница в буквальном смысле. Она постоянно снимается с места, отправляясь в долгие одинокие прогулки по Пиренеям, многомесячные путешествия по Андам, Гималаям и австралийской глубинке. Высокие горы и обширные открытые пространства. И если возможно, Евгения странствует по миру в одиночку.

Скульптуры и рисунки Евгении представляют собою полуабстрактные изображения загадочных мужчин и женщин, стремящихся избежать последствий надвигающейся катастрофы, однако же не способных к движению, к освобождению от уз, которые их сковывают. На любимом моем рисунке тушью изображены две смутные фигуры, одна — явно мужчина, другая — андроген с псиной головой, венчающие коринфскую колонну; захваченные, подобно персонажам карикатур, в остановленном на мгновение полете — бегстве от огнедышащего дракона, они застыли в вышине. Собачьи уши, опущенные на воображаемом ветру, подчеркивают безнадежность попытки бегства. Именно эти уши и заставляют думать, что, при всей быстроте, от дракона не скрыться.

Скульптуры Евгении — это фигуры, застывшие в напряженных позах. Лицами повернуты в сторону, словно в попытке избежать слишком яркого света, прямого взгляда. Почти все они выставлялись как незаконченные работы. Каждая — лишь стадия продолжающегося процесса творчества. Но она с охотой отпускала их на волю, а люди платили большие деньги. Однако, за вычетом художественных произведений, хотя и на них лишь более или менее условно, — демоны, или, если угодно, драконы Евгении, были не для общего «употребления».

С третьего этажа, где расположилась веранда Евгении, открывается поразительная панорама уличной жизни, сходящаяся в фокус на главной артерии города — Грации. Прямо под нами двое полицейских давали указания водителю транспортного грузовика, пытавшемуся сдвинуть с места машину, припаркованную в неположенном месте. Грузовик был снабжен подъемным краном. Один из полицейских подцепил крюком бампер новенького серебристого «БМВ». Полицейские перешучивались с водителем, который, высунувшись из окна, медленно разворачивался в сторону «БМВ». Из соседнего дома выскочил какой-то тип, яростно жестикулируя, выкрикивая нечто нечленораздельное, бросился к месту события. Этот лысеющий, краснолицый, в дорогом костюме мужчина был явно вне себя от ярости. Полицейские выжидательно смотрели на него. Мужчина принялся орать на них еще издали. По жестам было видно, что для патрульных вся эта сцена не внове, им тысячу раз приходилось сталкиваться с разъяренными автовладельцами в тот самый момент, когда машину прицепляют к буксировщику. Для них это просто служба. Стоит колесам тяжелой бюрократической машины начать вертеться, как дорожная полиция вызывает буксировщика, и — все, теперь ничего не поделаешь (сейчас мы с Евгенией это наблюдали воочию). Владельцу «БМВ» придется сесть в полицейскую машину либо в грузовик, — можно, впрочем, и такси взять, если угодно, — последовать с ними в отстойник, заплатить штраф, получить квитанцию и лишь затем вернуть себе машину. Владелец оглашал своими воплями всю округу. Он размахивал руками, как мельница, потом вытащил из бумажника кипу денег и принялся трясти ими перед носами полицейских. Но ничего не помогало. Бюрократия есть бюрократия. Буксировка автомобиля — неизбежная часть равнодушного механизма закона. Правила должно выполнять.

Один из полицейских сделал знак водителю, и тот медленно отъехал от тротуара с прицепленным под углом тридцать градусов «БМВ». Вынужденная передвигаться на одних задних колесах, серебристая красавица выглядела униженной. Владелец, пребывая в состоянии бессильного гнева, бросил ей вслед прощальный взгляд, выдал последнюю порцию проклятий и наконец покорно сел на заднее сиденье полицейской машины.

Гомон чаек, рассевшихся на крыше соседнего дома, положил конец этой сцене. Я проследовал за Евгенией внутрь квартиры, где она принялась протирать платком очки. Я понимал, что следует сказать нечто, но не знал, с чего начать. Суть заключалась в том, что впереди меня ждет новое начало, что-то удивительно славное готовится произойти в моей жизни, и у меня появится возможность двигаться этим новым путем, по которому я пойду с Нурией, дорогой, которая уже не будет упираться в бесконечные тупики и на которой не будет ненужных связей, какие сопровождали мою жизнь доныне.

Но я так и не смог заставить себя выговорить все это вслух.


Глава 7

Человек в зеленом костюме


Домой от Евгении я отправился пешком. Сгущались сумерки, и магазины на широких улицах центрального района города — Эйкзампль открывались после полуденной сиесты. Я обогнул площадь де Каталуния и направился вниз по улице Лаэтана. Пересекая улицу, я заметил солидного на вид мужчину в светло-зеленом костюме, который пристально смотрел на меня с противоположной стороны. У него были коротко постриженные седые волосы и подвижное загорелое лицо. Я узнал в нем человека, кормившего чаек в тот вечер, когда мы с Нурией ужинали в «Барселонете». Он не сводил с меня глаз, что, признаться, несколько раздражало. Тем не менее я продолжал свой путь и, миновав полквартала, все еще ощущал, как спину прожигает его пристальный взгляд. Я нарочно остановился у витрины книжного магазина, а потом, зайдя в соседнюю табачную лавку, осмотрел оттуда улицу. Но человека в зеленом костюме уже не увидел.

Вновь выйдя на улицу Лаэтана, я стал свидетелем необычной сцены. Через широкую и, как правило, запруженную людьми и машинами улицу двигалось стадо коров — голов тридцать. Коровы шли медленно, обмахиваясь хвостами, словно их раздражал шум улицы и пронзительные сигналы автомобилей. Гнали их вниз, в сторону моря, двое решительных на вид, с обветренными лицами фермеров. Возможно, это было нечто вроде демонстрации протеста против новых цен на молоко. Мне снова надо было пересечь Лаэтану, и, пропуская шествие, я стоял на тротуаре. Скосив взгляд влево, я обнаружил прямо рядом с собой человека в зеленом костюме. Он немедленно заговорил со мной на чистом кастилийском.

— Удивительно, однако, что мы с вами оказались вместе в самом центре города посреди стада коров, — говорил он так, словно мы давно знакомы.

— Точно, — откликнулся я, удивленный его непосредственностью, в которой, впрочем, было нечто привлекательное. — Правда удивительно. Не знаете, кстати, чего они добиваются?

— Демонстрация протеста. Против введения новых налогов. Вернее, против европейских субсидий сельскому хозяйству. Рассчитывают на встречу с президентом Пужолем, — добавил он с улыбкой.

— Ясно.

— Однако удивительно не это, — продолжал незнакомец. В блестящих его голубых, с зеленым оттенком, глазах, под стать сшитому из отличного материала костюму, угадывалась почти болезненная напряженность. — Трудно поверить, что здесь, на перекрестке, плечо к плечу, стоят двое таких разных во всем людей, как мы с вами.

— И что же здесь удивительного? — озадаченно осведомился я.

— Скоро сами поймете. Вы уж мне поверьте. Кстати, вы по-английски не говорите?

— Говорю.

— Ах, ну да, конечно. Превосходно, превосходно. — Он открыл зажатый под мышкой атташе-кейс и, вытащив оттуда несколько аккуратно скрепленных листов с машинописью, протянул их мне. На первом четко выделялся заголовок, набранный прописными буквами: «СКОТОВОДСТВО И ГОРОДСКОЙ МИСТИК. ТРАКТАТ». Ни имени автора, ни адреса, ничего — только название. А в правом нижнем углу листа виднелся какой-то знак, точнее, изображение — хряк в красных тонах.

— Спасибо. — Я перешел на английский. — Люблю хорошее чтение. Это ваше сочинение?

— Разумеется. Посмотрите, коли будет охота. Уверен, это не последняя наша встреча. А засим позвольте пожелать вам доброго вечера.

Он стремительно удалился, так что я едва успел заметить его легкий прощальный поклон, вполне соответствующий и одеянию, и манере поведения этого человека, — поклон японского бизнесмена, адресованный нижестоящей персоне, однако совершенно неуместный в сугубо демократической атмосфере шумной Лаэтаны, да еще под ленивым взглядом бредущей скотины.

Когда дорога наконец очистилась, я пересек проспект Франческо Камбо и двинулся по площади Святой Катарины в сторону дома, но потом передумал и решил выпить кружку пива в баре у Энрико. Рукопись, переданная мне Зеленым (так я его мысленно называл), походила на живое существо, оказавшееся у меня в руках, — она настоятельно требовала внимания. В баре было пусто. Встретила меня Иксия, басконка, приятельница Энрико. Ее двухлетняя дочь мирно играла за стойкой бара, всячески пытаясь сбить пластмассовым молоточком крышку бутылки из-под пива. Я сел у окна и наугад открыл рукопись.


Уход за животными в целях употребления их в пищу сам по себе не является чем-то недостойным, хотя общепризнанным является тот факт, что на лестнице духовной эволюции плотоядные существа занимают нижние ступени. В то же время уход за крупно-рогатым скотом, козами, овцами, кроликами и курами ради продажи с этической точки зрения сомнителен. Людям, стремящимся поднять порог самосознания, следует воздерживаться от употребления мяса и, более того, призывать других следовать их примеру. Потому уход за животными, даже если целью его является сбыт, должно признать пагубным для здоровья духа. Городской мистик, о котором у нас идет речь, должен относиться к жизни животных с величайшим почтением, а к тем, кого употребляют в пищу наши не столь просвещенные братья и сестры, — в особенности. Потому — не убий животное, даже если оно стоит на низшей ступени развития, — от него может зависеть ваше будущее.

Кошки — случай особый, ибо в отличие от собак не употребляются в пищу, не могут служить человеку как четвероногие спутники в прогулках либо для охраны. Роль кошек в домашнем хозяйстве в условиях современной системы борьбы с грызунами может стать предметом дискуссии. С одной стороны, хозяин может приласкать их, поговорить. От этого он получает радость. И уж конечно, нельзя признать кошек дьявольским созданием. В то же время легкость, с какой они отвергают ласку, может угнетать людей. К тому же кошки привносят ревность в свободный чувственный ритм жизни, которую ведут, оказываясь в среде трудящейся человеческой массы. Как минимум кошек следует чтить за независимость духа и отказ от человеческой опеки. В то же время всегдашняя плотоядность обрекает их на вечное пребывание на низких уровнях воплощения…


Я пролистал рукопись. Придерживаясь академического стиля, безымянный автор трактует о таких предметах, как вегетарианство, забота о телесном здоровье, уход за мертвыми и воспитание того, что сам называет «мистическим сознанием».


Горожанам следует признать свою удаленность от мира сверхчувственных сущностей, обделенность мистическим сознанием, которое в массовом сознании всегда ассоциировалось с жизнью на природе, особенно в горах или близ водоемов. В том, что мы испытываем такую обделенность, в том, что переживаем утрату изначально данного нам права общения с природой и, таким образом, обогащения духа, нет ничего удивительного. В то же время горожанин способен создать нечто вроде дубликата природной жизни. Для этого ему следует представить окружающие его большие здания — горами, запруженные людьми улицы — ревущими потоками воды, людей, проходящих мимо с остекленевшим взглядом, — духами или водяными, реликтами человеческой памяти, лишенными соков, которые порождаются повседневным духовным общением с Богом…


Всегдашняя плотоядность? Остекленевший взгляд? Водяные? С одной стороны, могло показаться, что сочинение адресовано какой-то части модной ныне «альтернативной» аудитории, но, с другой, оно явно выдержано в тоне евангелических трактатов XIX столетия. Как можно ожидать, что такую чушь всерьез воспримут в XXI веке? И все же я был заинтригован личностью человека в зеленом костюме, если только это плод его усилий. Он будто заранее выделил меня в качестве своего конфидента. Если бы это произошло вне связи с некоторыми событиями последних дней, скорее всего встреча бы меня мало заинтересовала. Но она встраивалась в цепь слишком явных совпадений, не последним из которых был факт, что я уже видел его. Всего две недели назад видел и запомнил. Возможно, из-за цвета костюма. Людям свойственно придавать значение ряду событий, каждое из которых в отдельности может и не привлечь к себе внимания. Вот почему я воспринял человека в зеленом костюме как участника некоего направленного против меня заговора.

Я отложил рукопись и заказал еще кружку пива. На улице становилось все оживленнее. На противоположном тротуаре уселись, покуривая травку, два подростка. Одному из них, маленькому, похожему на эльфа парнишке было, судя по виду, лет тринадцать, другой выглядел постарше. На обоих — кроссовки, джинсы, безрукавки и легкие жакеты. Вели они себя так, будто болтаться на улице с косячком в зубах вошло у них в привычку. Я попытался представить себе того, что поменьше, за партой, на уроке, скажем, физики, когда учитель объясняет, что такое переменный ток, или истории, когда рассказывают о череде гражданских войн в Испании. Но ничего у меня не получилось — образно говоря, рамка без картины. Мальчишка, должно быть, заметил мой взгляд. Скорчил гримасу, дернул рукой, будто собираясь мастурбировать, неприлично высунул язык. Раньше меня в этом баре соблазнить не пытались, тем более какой-то пацан. Я отвел взгляд, поерзал на месте и повернулся к Иксии, словно призывая подтвердить (кому? мальчишке? себе?) мои гетеросексуальные полномочия. Иксия сбивала пену в моей кружке с помощью ножа.

— Эти двое, там, на улице, — начал я, — они что, на работе?

Иксия даже глаз не подняла, продолжая заниматься своим делом.

— Младший — да. Другой, как говорится, присматривает за ним.

— О Господи…

— Да уж. Но такое в этом баре в порядке вещей. А чего вы ожидали?

— И что же, когда дочка вырастет, ты все равно здесь будешь жить?

Судя по тому, как Иксия закатила глаза, вопрос мой показался ей верхом глупости.

— Нет, конечно. Если удастся поднакопить деньжат, вернемся в «Страну басков». Купим бар в каком-нибудь хорошем районе Бильбао. Действительно в хорошем, не то что этот.

Интересно, подумал я, машинально кивнув, что такое в ее представлении хороший район.

— Это помещение вы, стало быть, арендуете?

— Конечно, и не дешево. Все же откладываем потихоньку, только крутиться приходится так, что не присядешь.

— Налей себе кружечку.

— Спасибо. Разве что маленькую.

Она принесла себе пива и села рядом со мной. Из-за стойки появилась малышка. С бутылкой она, видно, справилась и теперь размахивала пластмассовым молоточком как томагавком. Двинулась было со вскинутой ручкой через зал, потом остановилась, внимательно посмотрела на меня и уронила молоток на пол.

Иксия отхлебнула пива. На губах у нее остался тонкий слой пены. Она скрестила ноги и откинулась на спинку стула. Ноги у нее красивые, одета во все черное — черный обтягивающий свитер, черная короткая юбка, черные сетчатые рейтузы. Ногти покрыты алой краской, густые прямые волосы падали на плечи. Лицо у молодой женщины было приятное, но всем своим видом она напоминала хлебнувшую немало лиха в жизни труженицу, хотя в складке рта и глазах угадывалось нечто, похожее на нежность. Я предложил ей сигарету.

— Вы ведь поблизости живете? — Иксия прикурила от протянутой мною зажигалки.

— Да, на площади Святой Катарины.

— А почему?

— Катариной звали мою первую приятельницу.

— Я серьезно спрашиваю.

— Я тоже не шучу.

— Я часто вас вижу в этих краях. Бывает, вы так шикарно одеты. Наверняка у вас хорошая работа и денег куры не клюют. Зачем же вы выбрали такой район?

— Нравится он мне. И верхний этаж, где я живу, тоже нравится. Сверху на мир смотришь.

— А с людьми крыши не сталкиваетесь?

Люди крыши. Мне уже приходилось слышать это выражение, хотя уверенности в том, что они действительно существуют, не было. Говорят, это нечто вроде неорганизованной шайки ночных бродяг, ютящихся на чердаках кирпичных домов в Барио-Готико. Никто из известных мне людей в глаза их не видел, так что у меня было твердое подозрение, что все люди ночи — всего лишь призраки, носящие, по слухам, капоры и маски. Словом, род массовой паранойи. Фантомы.

— Нет. А тебе о них что известно?

— Только то, что все говорят. Живут они, как птицы, на чердаках, прокрадываются ночами в квартиры и обирают людей. Вроде и детей, случается, уводят.

— Детей выкрадывают?

— Говорят так. И хотя всегда возвращают их еще до рассвета, дети после этого неделю не узнают родителей.

— И ты этому веришь?

— Нет. Конечно, нет. Но так говорят.

Способность испанского языка напустить большого тумана относительно того, что и кем говорится, вынуждает порой дальнейшие расспросы.

— И кто же такое говорит?

— Не знаю. Старухи, как обычно. — Иксия вдруг сменила тему, словно ее поймали на чем-то: — Кстати, вы-то чем на жизнь зарабатываете?

— В издательстве служу. Словари выпускаем, энциклопедии. Толстые книги с длинными словами и маленьким шрифтом.

— Ясно. Классная работенка. Стало быть, вы — яппи.

Иксия произнесла это слово как «йопии». Захихикала и смахнула волосы со лба, хотя в этом не было необходимости. Ребенок, подражая матери, тоже коротко рассмеялся — словно пулемет застрекотал. Во время нашего разговора малышка подбиралась все ближе и теперь стояла, переминаясь с ноги на ногу, рядом с Иксией.

— И хоть по выговору сразу не угадаешь, вы ведь иностранец, правда?

— А разве мы все не иностранцы?

Она улыбнулась, но наживку не проглотила.

— Я слышала однажды, здесь, у нас, как вы говорили по-английски с кем-то из приятелей. С мужчиной, на котором было много одежды. Маленький человек, но много одежды. Большой пьянчуга.

Наверное, она имела в виду Игбара Зоффа, на него все обращают внимание.

— Это верно, по-английски я говорю.

— А знаете, что он, этот ваш друг, сказал мне по-испански?

Мне даже представить было страшно.

— En la boca de un caballo cabe una persona. Каково? У нас тут, знаете ли, много пьянчужек бывает. Язык распустят, черт-те что молотят. Но ваш приятель — это что-то особое, просто чокнутый. По-английски это что-то означает?

Я покачал головой. Нет, такое выражение мне неизвестно, ни на одном из языков. Буквально означает: в пасти лошади помещается. Вполне в духе Игбара. Может, это какая-то фантастическая ассоциация с живописью Шагала, хотя вообще-то я склонен согласиться с диагнозом, который поставила Иксия.

— Знаете, чему я научилась? Еще в школе. — Иксия ухмыльнулась и, подтянув поближе стул, облокотилась на столик. — По-английски у платяных шкафов, столов и пианино есть ноги, в точности как у людей. Одно и то же слово. А по-испански не так, ноги у людей — одно, у животных — другое, у предметов — третье. А по-английски все одинаково. Очень странно. Разве можно представить себе пианино с ногами? Я хочу сказать, с ногами, как у мужчины или женщины? Я как-то гуляла и все раздумывала о мебели. Тоже чокнутая, да?

Мальчишки поднялись с тротуара и нарочито расслабленной походкой, выдающей знатоков нравов улицы, двинулись прочь. Я допил пиво и посмотрел на часы. Мы договорились с Нурией, что я буду ждать ее дома после работы. Малышка посмотрела мне в глаза, словно ожидая чего-то необычного.

— Вы ей нравитесь, — заметила Иксия.

Я улыбнулся и растрепал девочке волосы. Она засмеялась.

— Мне пора. Хорошо поболтали.

— Увидимся. — Иксия взяла со стола кружки, поставила их на стойку, подхватила на руки дочку и скрылась за цветастой шторой в дальнем конце бара.


Глава 8

Бродим по чердакам


Ману возбужденно метался по просторной общей террасе на крыше нашего дома.

— Чиновник! — Он выплюнул это слово с крайним презрением. Эпитетов не требовалось, ибо для Ману не существовало в испанском иных выражений, которые бы с такой же силой выражали незаслуженные привилегии и предельную тупость. Ману присел на секунду на шезлонг, но тут же вскочил и бросился к крольчатнику, переводя взгляд с клетки на клетку и находя слова для каждого из их беспокойных обитателей. Затем он повернулся ко мне. На сгибе руки у него устроилась огромная серая зверюга. Волосатой своей ручищей Ману прижимал кроличьи уши к лоснящемуся меху.

— Посмотри-ка на него, — заговорил он дрожащим голосом. — Это дед всех этих маленьких ублюдков. Он стар и не так подвижен, как раньше, но по-прежнему большой злюка. Сунь ему палец, всю руку отхватит. Я прозвал его Атиллой.

Ману поднес кролика поближе ко мне и, оттянув губу, показал мне зубы Атиллы.

— Видишь шрам? — Он показал мне тонкую полоску на большом пальце. — Работа этого красавца. Семь лет уж тому. До крови прокусил. Он мне всегда был нужен как производитель, и, видит Бог, дело свое он хорошо делал.

Атилла угрожающе задергал носом, словно упоминание о крови пробудило в нем подавленное воспоминание. Его мощные задние лапы уперлись Ману в живот.

— Тихо ты там! — Ману передвинул кролика повыше, крепко удерживая за уши, и показал мне руку. На внутренней стороне проступали рубцы — следы кроличьих когтей.

На скамье стояла бутылка белого вина из Кордовы. Я наполнил стакан и передал ему. К нижней губе Ману прилипла сигарета, кролик беспокойно ерзал у него на руке, жилет сбился на сторону, обнажив пухлое брюхо, вылезающее из-под джинсов. На мордочке у кролика по-прежнему сохранялось злобное выражение, но он хотя бы перестал лягаться.

— Знаешь, что следовало бы сделать с этими гнусными чиновниками? — Словечко с грохотом прокатилось по террасе, выдавая крайнюю степень презрения. — Проткнуть им задницу шампуром и поджарить на углях. Впрочем, это слишком милосердно для них.

Я подождал, пока Ману придумает для чиновников подходящую казнь, но, судя по всему, ничего, достойного их мерзкой сущности, в голову ему не пришло, и он продолжил свою обвинительную речь:

— Дерьмо. Пусть собственным дерьмом захлебнутся. — Ману одним глотком осушил стакан, шагнул к крольчатнику и, швырнув Аттилу в клетку, быстро запер деревянную дверцу на щеколду.

— В чем дело-то? — осведомился я.

Ману почесал брюхо и, все еще не в силах успокоиться, посмотрел на меня.

— Ко мне приходили из городского отдела здравоохранения. Кажется, эти ребята только и умеют, что портить людям жизнь. Кто-то на меня пожаловался — не иначе, сукин сын Рамос с первого этажа. Или его жена. Тогда эти типы явились ко мне и, комкая в руках свои важные бумаги, устроили шмон моим кроликам. Вроде на том и успокоились. Но через две недели я получил письмо, в котором говорилось, что мои кролики — угроза для общественной гигиены. Господи, да как они могут угрожать кому-нибудь или чему-нибудь? Если не считать Аттилы, конечно. В общем, мне дали время, в которое я должен сам избавиться от кроликов, иначе городские власти заберут их и еще выставят мне счет за усыпление. Усыпление! Как это понимать?!

— А продать их нельзя?

— Дело того не стоит. У меня тридцать кроликов. Держу я их для кухни или друзьям отдаю, как тебе, например. Вроде за последние два года несколько штук подарил?

Это правда, и воспоминание о том, как приходилось их разделывать, все еще вызывало у меня тошноту, особенно как у них опадали уши после того, как снимешь шкурку.

— Ну да, конечно. Тридцать кроликов — это не бизнес.

— Вот именно. Какой уж там бизнес. Кролики — мое хобби. Люблю, когда на крыше что-нибудь происходит. Толковое. Плодитесь, размножайтесь. И что может быть лучше, чем кролики, занимающиеся любовью прямо у тебя на крыше?

— Ничего, — согласился я. — Приплод здесь самый большой.

Да и кто бы спорил. Сад на крыше — рай для любовных игр. Мне пришло в голову, что вся эта размножительная деятельность может привести к изменениям в атмосфере. Помимо кроликов, на нашу веранду перепихнуться сбегаются кошки с соседних крыш. Не раз мне приходилось в часы сиесты наблюдать страстные игры одной кошачьей пары. Даже у самого в паху начинало побаливать. А недавно пришлось на собственном опыте убедиться, что мое жилище, примыкающее прямо к веранде, таинственным образом способствует сексуальному возбуждению и продолжительности любовных объятий. Если кроликов не будет, все это может измениться. Раньше мне как-то не приходилось смотреть на эту проблему под таким углом зрения.

— Дело серьезное, — произнес я вслух.

— Серьезное? Еще бы не серьезное. У меня голова кругом идет от всего этого. — Ману налил по стакану вина и уселся в шезлонг напротив меня.

Снизу позвонили в дверь. Я вернулся к себе и, перегнувшись через перила балкона гостиной, посмотрел, кто там. Оказалось, как я и думал, Нурия. Я сбросил ей ключи и крикнул, чтобы шла ко мне в патио, на крышу, я там. Через несколько минут она присоединилась к нам с Ману. На Нурии были джинсы, темная шелковая рубаха с открытым воротом и серебряное ожерелье. Раньше Нурия и Ману не встречались. Я представил их друг другу и, быстро пересказав суть проблемы с кроликами, объяснил, чем опечален ее новый знакомый. Вскоре Ману, понурив голову, спустился к себе, а мы, прежде чем вернуться в квартиру и устроиться там, на террасе поменьше, посидели еще немного на крыше. Нурия скрутила косячок и, пуская струйки дыма в синеющее над морем небо, со смехом рассказывала, как провела день.

Затем наш путь от террасы в спальню и дальше, в студию с ее твердым полом, можно было проследить по валяющимся повсюду предметам одежды. Мы встали под холодный душ и легли в постель, слишком умиротворенные и утомленные, чтобы выходить на ночь глядя в город, манящий различными приключениями. Была этой ночью в воздухе какая-то невесомость, и если бы мы удалились от привычного окружения — постели, ванны, кухни, — возможно, оно подхватило бы нас, как воздушные шары, и понесло в сторону Тибидабо.

Обнаженные, сбросив простыни на пол — слишком душная ночь, — мы с Нурией лежали в постели, и я разглядывал на потолке причудливо меняющие форму пятна света, проникающего через окно спальни (зарешеченного прежними жильцами) от раскачивающихся уличных фонарей, и вслушивался в мягкое посапывание Нурии, свернувшейся на подушках, как кошка.


Наверное, разбудил меня именно этот звук. Равномерный, упорный скрип, будто камнем несильно проводят по стеклу, а затем — продолжительное шипение. Я рывком сел на кровати, хотя поначалу трудно было сказать — чудится мне все это, либо и впрямь звук доносится откуда-то извне. Шипение сменилось приглушенным металлическим звуком, словно что-то тяжелое упало на кафельный пол моей террасы.

Я нашарил на полу шорты и, стараясь не шуметь, поднялся с кровати. Нурия заворочалась, потом утихла. Я нагнулся так, чтобы не было видно через окно. Низко над горизонтом висел полумесяц, уличные фонари отбрасывали наверх неровный свет. Подумав немного, я отказался от мысли о поисках оружия. Вид его мог побудить налетчика или налетчиков к резким действиям. Я не мог вспомнить, запер ли дверь на веранду. Кажется, нет. Обычно, если не ухожу из дома, оставляю ее открытой. На корточках я прополз из спальни в студию, потянулся к дверной ручке, рывком встал на ноги, толкнул дверь и с грозным рычанием выскочил на веранду.

Никого. Даже тени не видно. Лишь острый металлический запах ощущается, природу которого я поначалу не сумел распознать.

Я быстро пересек веранду, ступил на узкий парапет, нависающий над переулком, и тяжело перевалился через перила на верхнюю террасу, что под углом примыкала сзади к моей спальне. Эта большая терраса была соединена с тем самым общим двориком на крыше, где Ману держал своих кроликов. Я спустился на четыре ступени лесенки, соединяющей обе террасы, и обогнул крольчатник. Замок был сорван, дверь распахнута. Я заглянул внутрь, но было слишком темно, чтобы разглядеть что-нибудь. Я нашарил в кармане зажигалку. При тусклом свете пламени стали видны задранные мордочки кроликов. Они дергали носиками и были явно напуганы. Тут, несомненно, кто-то побывал, об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что все кролики бодрствовали. Одна из клеток была взломана, на бетонном полу валялась разрубленная пополам палка, которую Ману использовал как засов. Отойдя от крольчатника, я почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Вообще-то меня тянуло назад в постель, но следовало все же выяснить, каким путем скрылись воры и, по возможности, откуда пришли. Конечно, они могли воспользоваться дверью, ведущей на внутреннюю лестницу, и спуститься по ней на улицу. Но тут сильное эхо, особенно ночью, а нижняя дверь, та, что открывается на улицу, отчаянно скрипит. Я же ничего не слышал.

Двигаясь вдоль парапета, я дошел до дальнего конца дворика. Отсюда было несколько футов вниз до плоской крыши соседнего здания, где вокруг леса труб и телевизионных антенн сохранялось свободное пространство. Там я и уловил движение, шорох одежды.

Ветер с моря напомнил, что я вышел на воздух полуголым. Руки и спина покрылись гусиной кожей, меня трясло от холода. Стараясь не производить шума, я спрыгнул на соседнюю крышу, отдышался, приземлившись, двинулся к дымовым трубам и едва не споткнулся обо что-то. Вернее, о кого-то: это оказался то ли невысокий мужчина, то ли крупный мальчик, закутанный в черное, что делало его похожим на воина племени ниндзя. Лица его почти не было видно, лишь глаза блестели в прорези, проделанной в черном шарфе. Мы смотрели друг на друга, он (так мне во всяком случае казалось) — нервно, я — с любопытством. Ниндзя сидел, прислонившись спиной к кирпичной кладке трубы. Тут я заметил еще двоих, они опустились на корточки в глубокой тени. Между ними валялись два мешка. В один было завернуто нечто, напоминающее по форме то ли конус, то ли треугольник. Другой мешок дергался. Я ощутил полный идиотизм происходящего: что я здесь, полуодетый, делаю в компании трех закутавшихся с ног до головы типов с их воровскими трофеями? Я извлек из кармана шорт пачку «Кэмела».

— Курите? — спросил я по-испански и, закурив сам, глубоко затянулся и неожиданно почувствовал, что напряжение спало. И дрожь прошла.

Один из налетчиков сделал шаг вперед и, не говоря ни слова, взял из пачки две сигареты. На нем была грубая длинная блуза, растрепанные волосы на затылке подвязаны тесемкой. Парень мускулистый, проворный, судя по всему. На шее можно различить татуировку — птицу в полете, а на лбу и щеках — черные изогнутые линии, как у воинов племени Маори. Взгляд у него острый, испытующий. К нему подошла спутница в свободном черном платье по колено и трикотажной фуфайке поверх, неопределенного цвета, свисающей с плеч, как мешок, и взяла сигарету. У девушки были коротко стриженные волосы, множество наколок, вздернутый нос и тускло поблескивающие, недоверчивые глаза с сильно раскрашенными ресницами. В какой-то момент она вдруг задергалась, словно внутри у нее действовал персональный генератор. Девица подпрыгнула, нагнулась, взмахнула руками и, успокоившись в конце концов, прикурила сигарету у своего приятеля.

Из извивающегося мешка начал доноситься пронзительный писк. Он нарастал крещендо. Нинья сунул ладонь в карман блузы и извлек короткую крепкую палку. Нагнувшись, он немного ослабил тесемку, затянутую вокруг горловины мешка. Из мешка показались уши. Парень одним рывком вытащил кролика, перехватил его за задние лапы и, удерживая в вертикальном положении, дважды сильно ударил его по шее. Голова кролика тут же опала. У ниндзи же сбился на сторону шарф, открылось лицо, и выяснилось, что это мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Он снова затянул горловину мешка, а бездыханное тельце кролика положил рядом с другим его мертвым собратом.

— Этот от страха сдох, — пояснил парнишка, ни к кому конкретно не обращаясь и поглаживая пушистый мех животного.

А мне вспомнился Ману и предупреждение, полученное им от городских властей. Пусть лучше, подумал я, кроликов съест эта голодная троица, чем займутся ничтожные чиновники.

Я сел. Ребята последовали моему примеру. Я объяснил, что живу на верхнем этаже соседнего дома и услышал, как кто-то ходит по крыше. Они дружно закивали. Они знали, где я живу, где все живут. Знали все про этот район города. Хвастают, подумал я, ну да ладно. Я спросил:

— А сами-то вы где живете, поблизости?

Мускулистый парень, повернув руки вверх ладонями, просто описал круг в воздухе: «Ну да, поблизости, в этих краях». Я немного нажал, но мягко.

— Мы, — пояснил парень, — часть более крупной группы, рассеянной по Барио-Готико. Все живут на крышах, в вышедших из употребления вентиляционных люках, в деревянных, а то и картонных сооружениях наверху домов. И подолгу на одном месте не задерживаются, все время в движении.

Среди них есть испанцы, баски, каталонцы, уроженцы Алжира и Марокко, немцы, французы, итальянцы, несколько англичан и ирландцев, небольшая группа латиноамериканцев. Мускулистый атлет Рик, например, самый разговорчивый в этой троице, оказался каталонцем. Девушка — ирландкой, ниндзя — марокканцем. Говорили они на испанском арго с вкраплением английских фраз и слов, а также языковых оборотов молодежной культуры второй половины прошлого столетия, что в совокупности своей придавало их речи странное поэтическое звучание. По домам они бродят в ночной темноте.

— Летали, — без улыбки вставила девушка.

— Да, летаем, — подтвердил ниндзя, глядя мне прямо в глаза.

Рик поднял тяжелую на вид сумку.

— Знаете, что здесь?

Я вынужден был признаться, что понятия не имею.

— Все, что нужно для полетов.

Он вытащил из сумки морскую кошку и горделиво продемонстрировал ее острые концы. Затем перевернул сумку, и из нее вывалилась, свернувшись на крыше кольцами, как канат, прочная нейлоновая веревка. За ней последовала пара банок краски. Рик собрал все это хозяйство и вернул его в сумку.

Таким образом, пояснил Рик, они перебираются с крыши на крышу — в этом районе расстояния узкие, — летают, парят в ночи, словно цирковые артисты в монашеском одеянии. Порою, конечно, приходится опускаться на землю. Чтобы добыть пропитание, продать украденное, «сделать покупки» (имеются в виду наркотики, главным образом гашиш, но также амфитамины и ЛСД), а порой просто, чтобы перейти улицу, через которую нельзя перелететь, вроде улицы Лаэтана. Тогда, оказавшись у скудно освещенных или покинутых домов, они подныривают под огораживающие веревки, и, выстроившись в ряд и сохраняя значительное расстояние друг от друга, передвигаются гуськом, бегом пересекают пустынную дорогу и затем поднимаются на крышу подходящего здания. Для подъема веревки не использовались, разрешалось разве что новичкам да тем, у кого в руках тяжелый груз. Чтобы стать человеком крыши, существовал один-единственный критерий: умение вскарабкаться по стене любого дома в городе без веревки. Кошки использовались только для того, чтобы перескочить с крыши на крышу.

— Забрасывать их следует аккуратно, так, чтобы произвести как можно меньше шума, — пояснил мне Рик. — Мы — артисты. Артисты ночи, — гордо добавил он.

Я спросил у Рика, зачем он все это мне рассказывает.

— Мы знаем, кто вы. Нам велено не отвечать на ваши вопросы, просто помочь. И вести себя вежливо.

— Кем велено?

— Извините, на этот вопрос я ответить не могу.

— Вас послали нанести мне визит?

— Не совсем. Но если бы вы проснулись и стали нас преследовать, нам не следовало прятаться.

— А зачем все это?

— Потом сами поймете.

— Именно так вам велели ответить?

— Да.

— А раньше вы у меня в доме бывали?

Рик заколебался.

— Все, больше ни слова, — решительно вмешалась девушка. Она говорила по-английски. — Не время и не место. Рано пока.

Не время и не место. Девушка говорила с небольшим ирландским акцентом.

— Позволь уж мне отвечать на его вопросы, Фионула, — прошипел Рик. — Это моя работа.

Девушка пожала плечами и принялась вычерчивать ногой узоры на поверхности крыши.

— Ну так как, бывали? — настойчиво переспросил я.

— Этот путь нам знаком, — ответил Рик.

— Можно, конечно, и так сказать, — негромко добавила Фионула, бросив на товарища заговорщический взгляд.

— А открытка — ваших рук дело?

— Почту мы не доставляем, — вновь вмешалась Фионула, на сей раз с язвительным смешком. — Это дело почтальонов. А что, вы получаете неприличные открытки, анонимные любовные письма, послания свидетелей Иеговы? — Это она произнесла по-испански, все время подпрыгивая, словно кукла с испорченной пружиной.

— Нет, это было просто приглашение в музей. Обыкновенная почтовая открытка, разве что цветная, — отозвался я.

— Музеи нас не интересуют, — решительно заявила Фионула.

Поскольку разговор шел теперь на английском, Рик отодвинулся в тень и лишь с любопытством поглядывал на нас. Судя по некоторым признакам, я заключил, что эти двое — любовники. Не зная, верить или не верить девушке насчет открытки и несколько сбитый с толку ее репликой по поводу времени и места, я соображал, добьюсь ли чего-нибудь прямыми вопросами. Она играет по определенным правилам. Или вообще без правил. Я устал. К тому же чувствовалось, что мне сказали ровно столько, сколько хотели или могли сказать.

— А кролики?

— О, это просто случайность. Есть-то нам что-то надо. — Впервые за все время Рик улыбнулся, демонстрируя отличные золотые клыки.

— Добыча победителей, — усмехнулась Фионула.


Люди крыши. По рассказу Иксии я представил себе довольно большую группу людей, вроде массовки из фильмов Пазолини, сидящих на крыше заброшенного дома в старом городе вокруг огня, а на вертеле зажаривается кролик. Виделись они мне в кепках с наушниками и кожаных куртках без рукавов, с почерневшими пеньками зубов или вовсе беззубыми деснами, провалившимися носами сифилитиков, сплющенными ушами, узкими лбами — словом, этакая компания умалишенных-прокаженных. Ко встрече с симпатичными, в общем, ребятами я был не готов.

— А полицейские вас не отлавливают? — осведомился я. — Наверняка ведь вы у них как кость в горле. Вертолеты, патрули и все такое прочее…

— Да, когда идем на дело, копы, бывает, задают нам жару. — Свой английский Рик наверняка усваивал в Северной Америке. — Но нас не так-то просто поймать. Мы все время переходим с места на место. И, как правило, не шумим.

— Но меня-то вы разбудили.

— Это входило в наш план. Это я бросила камень на вашу террасу, — пояснила Фионула.

Рик сердито посмотрел на нее.

— Зачем?

— Нам надо было выманить вас наружу. Бегство, погоня и все такое прочее. Кровь разогревает, — пояснила Фионула.

— Не очень-то вы хорошо спрятались.

— А мы и не пытались. — Фионула деланно зевнула. Подобно балерине, привыкшей заряжаться наркотиками, она пребывала в движении. Подпрыгивала на месте, имитировала приемы восточных единоборств и при каждом слове поводила или решительно пожимала плечами — это, похоже, ее любимое телодвижение. При этом трикотажная фуфайка постоянно соскальзывала с плеч.

Рик, напротив, был спокоен, несколько отстранен, серьезен. Он походил на вожака, ведущего свой отряд на успешное ночное дело. Говорил неторопливо и размеренно, почти не улыбался. Но какое-то обаяние в нем присутствовало, и чувствовался стиль.

Ниндзя вел себя тихо, даже с места не поднимался. Походил он на талисман, приносящий удачу, хотя ловкость, с какой мальчишка поигрывал ножом с длинной рукояткой, заставляла подозревать нечто иное.

И все же это были просто подростки, которым доставляло удовольствие играть в разбойников. Они создали свой собственный мир и на все, что находится за его пределами, поглядывали свысока. Отсюда — гордость «полетами». Компания Питеров Пэнов, в которой избавление от земного притяжения лишь начальный пункт, наряду с отказом от всего, что связано с повседневной трудовой жизнью. Забавно, думал я, что берлогу свою они устроили в том месте города, что находится вблизи двух бастионов власти в Каталонии — президентского дворца и резиденции мэра. Наверняка все здесь, по крайней мере вокруг площади Сан-Хауме, набито электроникой и вооруженной охраной, даже площадки для вертолетов скорее всего имеются.

Ниндзя постучал мне по колену и жестом — согнув большой палец и прижав к губам указательный, что выражало одновременно почтительность и снисходительность… — попросил сигарету. Я протянул ему пачку, и он кивнул в знак благодарности, как это принято между взрослыми, хотя с фамильярностью просьбы это как-то не вязалось.

— Не очень-то ваш приятель разговорчив, — повернулся я к Фионуле, рассчитывая на ее молчаливое ирландское сочувствие, хотя никаких оснований для этого она мне не давала.

— Он поет песни на берберском, — заметила Фионула.

Ниндзя взглянул на нее, переваривая услышанное.

— А имя у него есть? Есть у тебя имя?

Ниндзя что-то пролопотал.

— Имя у него есть, только никто из нас не может его произнести, — пояснил Рик.

— Буланогиратеррифалактойеридобаррандосинсталлазфзфзааллаза, — представился ниндзя.

— Видите? — Фионула пожала плечами.


Рик запустил руку в рюкзак и по отдельности вытащил веревку и крюк. Ниндзя накинул на спину мешок с кроликом. Фионула попыталась вытянуть у меня еще пару сигарет. Я отдал всю пачку, которую она тут же сунула в кожаный мешочек, висящий у нее на шее. Затем, не говоря ни слова, все трое перебрались на крышу соседнего дома. Фионула на прощание высунула язык и насмешливо вскинула руку.

В ту же минуту я заметил в предрассветной тьме еще одну фигуру — невысокую, стройную, с длинными локонами девочку. Она ждала своих друзей на соседней крыше. Рик забросил веревку через проем, который достигал трех или даже четырех метров, и девочка опустилась на колени, проверяя, похоже, насколько надежно зацепился крюк. Рик тем временем привязал свободный конец веревки к дымовой трубе. Фионула и ниндзя обхватили веревку руками и ногами и рывками перебрались через разверзшуюся внизу бездну. Дождавшись, пока они доберутся до места, Рик отвязал веревку, свернул кольцами и бросил приятелям. Затем отступил от края на несколько шагов, разбежался и прыгнул. Тело его слегка изогнулось, повторяя очертания темных холмов, окружающих город, на какой-то миг он застыл в воздухе и тут же приземлился, даже не покачнувшись, на обе ноги.

На востоке появилась тонкая алая полоска света. Я смотрел вслед четверке, теряющейся в лабиринте телевизионных антенн, спутниковых тарелок и груды шлакобетона, валяющегося на крыше соседнего дома, — налетчики в монашеских колпаках уходили в последнее пристанище ночи. Невидимые пролагатели путей в высшие сферы. Zonards. Неумершие возвращаются на свое опасное дневное кладбище.

Стоило им исчезнуть, как у меня возникло ощущение, будто это была галлюцинация, что я извлек их из давно забытых легенд о потерявшихся детях, о подростках, убежавших с бродячим цирком, о жертвах цыган. Кажется, Иксия сказала, они выкрадывают детей? А может, это и есть выкраденные дети? Сразу вспомнились строчки из стихотворения, которым открывается «Цыганское романсеро» Лорке, — книга, недавно подаренная мне Нурией. Там возникает образ луны, переносящей по небу ребенка:
		Шагает луна по небу,


		Ведя ребенка за ручку…[3 - Перевод В. Парнаха.]


Я поежился на предрассветном ветерке — рубашку ведь так и не надел — и зашагал по крыше назад. Перелез на террасу, испытывая легкое головокружение и размахивая для равновесия руками, прошел три или четыре шага по парапету, нависающему над улицей, спрыгнул к себе на веранду. Снова подумалось об опасной жизни людей крыши. Я понял, что завидую им. Завидую их независимости, тому, что им покорились ни на одной карте не отмеченные вершины города.

И тут я заметил оставленный ими знак или, если угодно, зов. На внешней стене спальни был намалеван отчетливой формы желтый крест с вертикальной линией длиной примерно в метр, горизонтальной немного короче.


Глава 9

Случай в Ситжесе


За завтраком на террасе я пересказал Нурии события минувшей ночи. После того как люди крыши удалились, я вернулся в кровать и как мертвый проспал три-четыре часа.

При виде желтого креста Нурия нахмурилась и вроде как встревожилась, но тут же взяла себя в руки и сказала, что эта символика ей знакома. Желтый крест носили в средние века еретики-катары. Только она не помнит, был то их собственный выбор или клеймо святой инквизиции, преследовавшей эту секту. История ее была Нурии мало знакома, она помнит лишь, что в XIII — начале XIV века катары бежали с юго-востока Франции, где подвергались преследованиям, и нашли себе приют в каталонских деревнях. В районе Берги, добавила она, сохранились места, исторически связанные с катарами. Вот, собственно, и все, что ей известно. Я спросил, отчего катаров сочли еретиками, но этого Нурия не знала и не без иронии посоветовала на следующей неделе заглянуть в библиотеку.

Нурия пересела в гамак, прихватив с собой вазу с фруктами. Абрикосы, нарезанный арбуз. На ней было короткое ситцевое платье, которое она принесла накануне вечером в спортивной сумке. Волосы у нее еще не высохли после душа. Она сидела и лакомилась фруктами и напоминала грациозную кошечку. Сегодня мы собирались съездить на море. Я спросил, что она предпочитает: отправиться поездом на север с его уединенными пляжами, где-нибудь в Ампурдане, или поближе, скажем, в Ситжес, это всего в получасе езды от Барселоны.

— Сам решай, — рассеянно отозвалась Нурия, извлекая из вазы очередной абрикос.

Я посмотрел на нее. Она явно удалилась в недоступные мне дали.

— Что-нибудь не так? Это связано с чем-то, чего я не знаю о людях крыши? А может, желтый крест?

Нурия надолго замолчала, словно не могла заставить себя ответить.

— Лукас, — начала она наконец, — я давно хотела тебе сказать… нет-нет, это не то… Не связано с тем, что произошло ночью. — Она заколебалась и тяжело вздохнула. — Но сейчас лучше не стоит. Понимаешь?

Я хорошо помнил слова Фионулы — не время и не место. Что-то во всем этом чувствовалось подозрительное, хотя что именно и кого следует подозревать, непонятно.

— Ладно, оставим это, — согласился я. — Только один вопрос: приходит тебе в голову хоть одна причина, почему желтый крест намалевали именно на моей стене? Есть что-то такое, что ты знаешь, а я нет?

— Нет.

Я пристально посмотрел на Нурию. Она выдержала мой взгляд, потом отвернулась, глядя куда-то поверх крыш.

— Ну что ж, — проговорил я, продолжая сомневаться, но чувствуя, что сейчас лучше сменить тему, — в таком случае трогаемся. Только для дальних путешествий уже поздновато, так что едем в Ситжес.


Мы добрались до места после полудня. Городок кишел народом, приехавшим, пользуясь хорошей погодой, сюда на уик-энд. На пляже, правда, хоть пустынным его и не назовешь, людей было куда меньше, чем в июле, когда тут и ногу негде поставить. Поначалу море казалось холодным, но стоило привыкнуть, как вода сделалась бодрящей. Первое купание в этом году, в году, обещающем много таких совместных поездок, в том числе в малоизвестные бухты на севере, на озера и реки в Пиренеях.

Плавали мы долго. Потом часа два лежали на солнце. Почти не разговаривали, больше читали. Мыслями я постоянно возвращался к событиям минувшей ночи, и под моим нажимом Нурия призналась, что слышала о людях крыши. Вернее, до нее доходили слухи об их существовании, только она всегда подозревала, что этих людей нет, что они плод очередной дурацкой фантазии — воплощение вездесущего Другого. Она говорила подчеркнуто небрежно, всячески давая понять, что ей это неинтересно. Нурия также заметила, что никогда еще не приходилось ей знать тех, кто хоть раз видел людей крыши.

— Так что поздравляю тебя, — насмешливо добавила она.

Ближе к вечеру на северо-востоке начали собираться тучи, донеслись отдаленные раскаты грома, и с первыми крупными каплями дождя мы засобирались в обратный путь. Поспешно одевшись, пересекли променад, заскочили в ближайший бар и, устроившись у дальней стены, заказали по чашке кофе. Дождь уже лил вовсю.

Когда мы молча пили кофе, у застекленной стены бара остановилась женщина и заглянула внутрь. Кажется, взгляд ее задержался на нашем столике, на нас. В отличие от остальных на дамочке, словно она специально приготовилась к такой погоде, был длинный дождевик с поднятым капюшоном. Не сводя глаз с Нурии и меня, она вошла в бар и направилась прямо к нам. Среднего роста, растрепанные волосы выбиваются из-под капюшона… Она остановилась неподалеку и снова вперилась в нас, на сей раз переводя взгляд с меня на Нурию и обратно. Мне пришло в голову, что у нее, возможно, не все в порядке с психикой. Я подобрался, готовый, если понадобится, действовать быстро и решительно. С ее дождевика стекала вода, образуя на полу небольшую лужицу. Женщина явно косила, что делало ее еще больше похожей на ненормальную. Взгляд ее беспорядочно блуждал, она никак не могла сосредоточить его в одной точке, словно глядела сквозь туман.

Нурию явно раздражал этот внезапно появившийся призрак. Она нервно помешивала кофе и глядела куда-то в пол. Женщина побарабанила пальцами ей по плечу и улыбнулась, будто встретилась со знакомой. Я поморщился, зная, что Нурия терпеть не может фамильярности. И действительно, она отвернулась, сильно закусив губу. Женщина заговорила с ней по-испански:

— Я видела вас на пляже. И наблюдала за обоими. Но особенно за вами. И все думала, что бы вам подарить. Иногда сюда приезжает очень много людей, я даже не думала, что так много. Позагорать. Так много. Но на некоторых сразу обращаешь внимание. Я хочу сказать, у них особая аура. Я неважно вижу, но ауру чувствую. И вот я увидела вас и сразу подумала — эта девушка страдает. Она не знает того, что знаю я. Ничего особенного, просто у меня дар такой. Одни умеют быстро бегать, другие слышат звуки, которые производят летучие мыши, а я чувствую ауру. Так что же мне дать вам, дорогое вы, славное существо? Что бы такого дать, что помогло бы вам? Много предложить не могу. Может, это понравится?

Женщина извлекла из складок дождевика серую, с мраморными прожилками раковину величиной с котенка. Нурия вся как-то съежилась и, по-моему, даже задрожала. Взгляд ее был устремлен через окно в сторону моря.

И тут все внезапно переменилось. Невинная и несвязная болтовня, выдающая, как мне показалось, эксцентричную, но безвредную натуру незнакомки, оборвалась, и повисшее на секунду молчание было исполнено страшной угрозы.

— Эта раковина обладает огненным голосом, — отрывисто бросила незнакомка, отворачиваясь от нас. И в тот же момент вся ее наружность изменилась. Женщина вышла из роли эксцентричной особы, лицо ее превратилось в мертвенно застывшую маску.

— Вот, — сказала она, кладя раковину на стол. — Она ваша. Берите.

Нурия уже была на ногах.

— Ведьма! — крикнула она вслед женщине, поспешно направляющейся к выходу.

Нурия бросилась следом, и я видел, как она мчится за ней под дождем. Раковина лежала на столе посредине между нашими чашками. Я разглядел ее повнимательнее. Чудесная вещица. Безупречная форма, спиральные полосы накладываются одна на другую, играют цвета, светлый и потемнее.

Я все еще рассматривал раковину, пытаясь заглянуть поглубже в щель, внутри которой скрывалась гладкая, как у устрицы, поверхность, когда появилась Нурия. Дышала она прерывисто, глаза покраснели, волосы растрепались.

— А ну-ка дай сюда, — только и сказала она и без всяких объяснений вырвала у меня из рук раковину и снова выскочила наружу.

Через окно было видно, как она со всего размаху швыряет раковину на асфальт. Как в немом кино. Нетрудно представить, с каким треском раковина разлетелась на куски. В таком виде Нурия и оставила ее на тротуаре, после чего вернулась в бар, вытащила из кошелька несколько купюр — плата за кофе, — бросила их на столик, перекинула через плечо спортивную сумку и коротко бросила:

— Пошли.

Публика явно заинтересовалась происходящим — в нашу сторону смотрели все, даже единственный в баре официант, опершись о стойку, не сводил глаз с нашего столика. Я повернулся к нему, пробормотал что-то вроде «пока». Он кивнул в ответ.

Вслед за Нурией я вышел наружу. Она стояла под навесом, пытаясь зажечь промокшую сигарету. Дождь почти прекратился. Мне бы, конечно, надо было быть поосмотрительнее, но слишком уж интригующим оказалось неожиданное развитие событий, и я не удержался от вопроса:

— Как все это понимать?

— Никак, — огрызнулась Нурия.

— А кто эта женщина?

— Никто. Пустое место. Она исчезла. Испарилась. Есть такие люди — никто. А ты и не знал?


Мы дошли до вокзала, не вымолвив ни слова. Ну да, конечно, своими дурацкими рассуждениями о душевном состоянии Нурии странная женщина испортила нам настроение. Но ведь у нее скорее всего не все дома. А вот реакция Нурии бросила неожиданный свет на некоторые стороны характера моей возлюбленной, и мне захотелось разузнать побольше. Тем не менее я держал рот на замке — сегодня она явно не в настроении толковать о некоторых вещах. И чувствовал, что это нежелание следует уважать, во всяком случае, именно этого от меня ждут.

По возвращении в Барселону, когда мы уже шли ко мне, Нурия вдруг заявила, что хочет переночевать дома, надо, мол, завтра утром переодеться перед работой. Она пригласила меня к себе. Мы направились по Рамблас в южном направлении. Миновали по пути Побле-Сек, где жила Нурия, Барио-Чинно и остановились у знакомого ей ресторана позади рынка Бокерио. Нурия предложила поужинать здесь — дома ни крошки. Стоило нам сесть в глубине зала и открыть меню, как настроение Нурии чудесным образом переменилось. Она оживленно поболтала со знакомым официантом, заказала хорошего вина, посоветовала мне, что выбрать.

— Сегодня я хозяйка, а ты мой гость, — безапелляционно заявила Нурия.

Ей явно хотелось заставить меня забыть про то, что случилось в Ситжесе. Мы сидели при свечах, и какие бы дурные мысли ни донимали Нурию днем, сейчас они были забыты, как мелькнувшая тень. В зале царил полумрак, но при колеблющемся пламени свечи между нами образовалось пространство невысказанной близости.

После ужина мы направились к Нурии. Пересекли улицу Параллел, вошли в квартал Побле-Сек. Она жила на первом этаже. На неделе я пару раз заскакивал сюда, но на ночь не оставался ни разу. Квартира у Нурии была просторная и блистала чистотой. Все стены выкрашены в белый цвет и увешаны японскими гравюрами. В гостиной несколько чудесных эстампов и настенных изделий из бамбука. К стене прилепился низкий столик из очень темного стекла, окруженный подушками. Нурия вспрыснула апельсиновую эссенцию в чашечку для воскурения благовоний и поставила пластинку с записью Майлса Дэвиса. Мне нравился ее дом, мне приятен был сам вид ее жилища, и… так славно ощущать себя в окружении предметов, которых она касалась каждый день…

Мы сидели, попивая мятный чай и покуривая особую травку. Потом Нурия предложила вместе принять душ. На нас хлынул теплый водопад, и, дождавшись, пока она тщательно омоет мое тело, я взял у нее губку, выдавил на нее гель, пахнущий ароматом трав, и принялся неторопливо намыливать ей плечи, шею, грудь, обводя круговыми движениями коричневые бутоны сосков. На фоне струнных явственно прозвенел, улетая в вечность, звук одинокой трубы, нежный и отдаленный. Музыка сливалась с благовониями. Я намылил ей колени, протер стройные ноги и пальцы, серебряный браслет над правой ступней.

В ту ночь мы любили друг друга с какой-то особенной, неистовой, страстью. Помнится, много недель спустя я подумал, что так любят накануне того, как возлюбленный уходит на войну.


Глава 10

Смерть с открытыми глазами


Дверца громоздкого шкафа в изножье кровати Нурии была распахнута, как и дверь, ведущая из спальни в гостиную. На пороге покачивались, словно пребывая между сном и бодрствованием, два персонажа. Мне смутно вспомнилось, как ко рту и носу мне прижимают что-то влажное и едкое. Почти в тот же миг я почувствовал, как в левое предплечье вонзается игла, и… пришло ощущение полной неподвижности.

Между тем два типа пеленали меня в простыню, словно тюк вязали. Я попытался сказать что-то, но из горла вырывался лишь сдавленный хрип. Рот у меня был заклеен скотчем, но хуже того, похоже, я вовсе лишился дара речи, сделался во всех смыслах немым. Мерзкое, знаете ли, ощущение возникает, когда изо всех сил пытаешься выкрикнуть что-то и не можешь выдавить из себя ни звука.

Вообще-то ощущение немоты и неподвижности могло навести на подозрение, что я сплю и вижу сон, но этому мешало серьезное обстоятельство: у одного из налетчиков не было носа — лишь вмятина на том месте, где он, возможно, когда-то имелся, и мне показалось, что эта деталь никак не вписывается в мечтательно-эротический сон, который я все же пытался волевым усилием продлить. Этот тип принялся связывать мне запястья. Я сопротивлялся каждому новому повороту событий, пытаясь вернуться на территорию сна, но они все больше и больше уходили из-под моего контроля.

Я услышал женский голос и понял, что в комнате есть кто-то третий. Повернув голову, что стоило мне немалых усилий, я узнал (не особенно удивившись) любительницу Кьеркегора из музея Миро. Она извлекала гиподермическую иглу из предплечья Нурии, которая по-прежнему лежала рядом со мной в постели.

К нам приблизился второй мужчина. С облегчением я убедился, что на лице у него имеется все, что нужно, хотя явно не хватало шеи — голова росла будто прямо из тела, напоминая валун, лежащий между двумя мощными плечами. Правда, при более внимательном осмотре выяснилось, что у гиганта действует только один глаз, другой — в виде блестящего черного шара — просто покоится в глазной впадине. Его черное сияние, усиленное отражающимся в нем свете ночника, производило устрашающее впечатление. Гигант подошел и приподнял Нурию. Глаза у нее открылись. Она посмотрела на меня и, кажется, не узнала. Почти в ту же минуту я почувствовал, что меня отрывают от пола и наполовину волокут, наполовину выносят через дверь, на улицу, и заталкивают через заднюю дверь в большой фургон. Света уличного фонаря хватало, чтобы разглядеть в фургоне два длинных деревянных ящика, а точнее — гроба. Вот, стало быть, как выглядит смерть, подумал я. Надо запомнить, чтобы в следующий раз вовремя закрыть глаза.

С привязанными к бокам руками меня уложили в один из гробов и захлопнули заднюю дверь фургона. Вскоре она вновь открылась, и двое мужчин опустили бессильно лежащую у них на руках Нурию в соседний гроб. После чего на мой гроб положили крышку, и я услышал, как она с характерным негромким звуком входит в свои пазы. Наступила полная темнота.

В деревянной крышке моего гроба было просверлено несколько отверстий, так что дышал я свободно, но вскоре почувствовал сильнейший приступ клаустрофобии, за которым последовало мучительное ощущение собственной беспомощности. Ничего не могу сделать! С осознанием этого пришло неудержимое желание провалиться в сон, а лучше — в забвение. Я соскользнул в смутное неровное пространство дремоты. Мои физические реакции подчинялись рывкам фургона, водитель которого то переключал скорость, то разгонялся, то тормозил. Автомобиль глотал километр за километром в глухой тьме.

Устремляясь сквозь ночь неизвестно куда, я все острее переживал творимое надо мною насилие. Я то нырял в забытье, то выныривал в реальность, всякий раз убеждаясь, что ничего не изменилось, — ровно урчит двигатель фургона на прямых участках дороги, резко увеличивает обороты на горных подъемах и крутых виражах. Постепенно я свыкся с рывками автомобиля, он будто стал частью моего тела. Переключение скоростей, торможение и так далее начали соответствовать мыслям или, точнее, опять-таки сделались еще одной формой мысли. Любая неровность дороги находила свое соответствие в том или ином эпизоде моей жизни, подлинном или вымышленном, в прошлом или в будущем. У меня достаточный опыт общения с наркотиками, и я понимал, что это означает. Говоря на языке наркоманов, я поплыл, покачиваясь на хрупкой границе сознания.

Мне было безумно жалко Нурию. Так хотелось взять ее за руку, приласкать, успокоить (и, разумеется, самому получить свою долю сочувствия). Нурия лежала в соседнем гробу, но с таким же успехом она могла находиться на противоположной стороне земного шара. Попытки выдавить из себя хоть какой-то членораздельный звук через клейкую ленту, которой мне залепили рот, были еще болезненнее, чем молчание. Единственное, что мне удавалось, да и то с огромным трудом, — невнятное мычание — звуковой образ шока, в котором я пребывал.

Не знаю уж, сколько времени мы провели в пути. В сознание я приходил редко, да и всякий раз ненадолго. Наконец задняя дверца фургона открылась, и мой гроб мягко опустился на ровную поверхность. Послышались голоса, но слов разобрать я не мог, их заглушала деревянная перегородка. Я лишь почувствовал, что некоторое время спустя гроб подняли, перенесли на несколько шагов и в очередной раз опустили на столь же ровную поверхность, и после нового обмена репликами крышка вышла из пазов.

Первое, что я увидел, — арочной формы потолок старинной каменной кладки. Я попытался разглядеть помещение, но не получилось — оставаясь в деревянном заточении, голову повернуть не было возможности.

— Не напрягайтесь, — услышал я мужской голос. — Действие наркотиков скоро пройдет, и тогда вы сможете передвигаться. Мы принесем вам что-нибудь поесть и попить. Вы наверняка почувствуете голод. Но пока постарайтесь лежать спокойно. Дергаться смысла нет, вам все равно не сдвинуться с места.

Голос звучал спокойно, обманчиво мягко и чуть хрипловато. Обладатель его склонился надо мною. У него был необычно выпуклый лоб, а все лицо словно плыло, упрямо не сходясь в фокусе. Этот мужчина средних лет, с обветренными смуглыми щеками и глубокими морщинами у уголков глаз улыбался вроде непринужденно и располагающе, но в то же время расчетливо и взвешенно. Глаза ярко-голубые, взгляд острый и проницательный, голый загорелый череп, чисто выбритое лицо. Одет в длинную черную мантию. Он стал совершать надо мною какие-то пассы, невнятно бормоча что-то на незнакомом мне диалекте каталанского. В руках мужчина держал небольшую деревянную чашу. Время от времени он опускал в нее ладонь и окроплял меня водой.

Поднять головы и выглянуть из гроба наружу я все еще не мог, но услышал, что мужчина передвигается направо. Остановившись, он возобновил свой заунывный речитатив, на сей раз обращаясь скорее всего к Нурии. Впрочем, продолжалась вся эта церемония недолго. Дождавшись ее окончания, кто-то из спутников, то ли помощников этого мужчины, подошел ко мне и сделал укол. Я едва успел сообразить, что происходит. Будто сквозь туман я вновь увидел человека в мантии. Он смотрел на меня с выражением, в котором угадывалось сочувствие.

По мере того как я погружался в сон, облик его утрачивал очертания, морщины становились все глубже, и в конце концов лицо начало походить на свежее вспаханное поле, покрытое огромными цветами, похожими на маки необыкновенных размеров, мощно пробивающиеся сквозь почву. Слышно было, как дышит земля, как с шумом трескается ее верхний слой, как идут в рост зеленые стебли и жужжат в воздухе насекомые. Я видел, как огромные пучеглазые маки покачиваются на фоне василькового неба. На одном из них притулилась, прижавшись к стеблю, полевая мышь, на вид живая, но очень похожая на карикатурное изображение. Она мне подмигивала, а затем заговорила писклявым голоском:

— Эй, мистер, знайте, они повсюду, так что держите ухо востро.


В очередной раз я очнулся уже в другой комнате. Да и гроб исчез. Я лежал на кровати, застеленной свежим бельем. Руки и ноги мне развязали, надели простую белую ночную рубаху. В этой комнате каменные стены тоже были голыми, свет проникал через единственное окошко, забранное решеткой. На столике рядом с кроватью стояли графин с водой и стакан.

Я отхлебнул немного, подвинулся на край кровати и попробовал встать на ноги. Для этого пришлось крепко ухватиться за железную спинку, и все равно поначалу сильно закружилась голова. Правда, потом мне все же удалось добраться до окна. За ним расстилался горный пейзаж, виднелись два-три дерева, по-осеннему без листвы, дальше за отрогами — лес. Ярко-оранжевое солнце стояло низко над горизонтом, но сказать с уверенностью, утро сейчас или вечер, я не мог. Пейзаж был омыт в какой-то странный цвет. Серые пики самых близких отсюда гор казались розоватыми. Несмотря на удивительную красоту этого места, оно казалось, во всяком случае, мне, каким-то унылым и заброшенным, особенно поблизости, где деревья клонились низко к земле.

В двери повернулся ключ, и в комнату вошел мужчина с гладко выбритым черепом, которого я теперь называл про себя «священником». На нем по-прежнему были сутана и сандалеты. «Священника» сопровождал служитель с могучими бицепсами и коротко стриженными черными волосами, в кожаном пальто и коричневых вельветовых брюках. Повинуясь знаку «священника», он встал у дверей. Сам же «священник» присел на свободный стул на противоположной от меня стороне стола.

— Прошу простить меня, — заговорил он по-английски, — за то, что ваше появление здесь оказалось связанным с такими неудобствами. Позвольте представиться — Андре Поннеф. — К счастью, он не протянул мне руки, хотя и улыбнулся. — Полагаю, мне следует объясниться, но сначала хочу вас заверить: я распорядился доставить вас сюда, вас и вашу приятельницу, — в ваших же интересах.

Подобное сочетание наглости и изысканной вежливости и смутило меня, и показалось оскорбительным, но мне не удалось сразу найти достойного ответа. К тому же меня раздражало его одеяние монаха. Этот человек представлялся мне худшим типом надутого мошенника.

— Где Нурия? — спросил я, ощущая неловкость от необходимости задавать вопросы.

— Ваша спутница здесь, рядом, она в полной безопасности. Поела, сейчас отдыхает. Вы сможете увидеться с ней завтра.

— Смогу увидеться? — недоверчиво откликнулся я. — Ах ты мешок с дерьмом, по какому, интересно, праву ты решаешь, можно или нельзя мне встречаться с Нурией?

«Священник» спокойно посмотрел на меня. У него был вид человека, которому приходилось разное о себе выслушивать, но ничто не поколебало его невозмутимости. Вообще излучал он респектабельность и полную устроенность в жизни, что не очень соответствовало монашескому одеянию. Мне куда проще было представить его обращающимся к совету директоров транснациональной корпорации, нежели к крестьянам заброшенной деревушки где-нибудь в Пиренеях, куда я, судя по всему, попал.

— Спокойно, спокойно. Все, что вам следует знать, вы в свое время узнаете.

Я сдержался и лишь мрачно посмотрел на него.

— У нас здесь, — продолжал «священник», — небольшая община единомышленников. Вы тоже к ней принадлежите, хотя сами о том еще не догадываетесь. Но будьте уверены, так оно и есть. Скажу больше, вы со своей приятельницей — два последних и во многих отношениях решающих элемента всего нашего содружества. Разумеется, я не могу рассчитывать, что вы сразу это поймете и тем более согласитесь. В данном случае я скорее полагаюсь на вашу память. Она за вас все сделает.

Слово «память» «священник» произнес с особым нажимом. В его английском, вообще-то безупречном, угадывалось американское или канадское происхождение, и к тому же он отличался выраженным французским акцентом. Такой язык характерен для эстета-интеллигента, наделенного опасным чувством предназначенности. У меня возникло сильное искушение сказать все, что думаю о его беспардонном поведении, об интриге, затеянной против меня и Нурии, о покушении на мою личную свободу. Но я удержался. На этом этапе вряд ли имеет смысл реагировать столь откровенно. Сначала надо выяснить, и это главное, зачем нас притащили сюда и что нас ожидает. Я решил повременить и послушать, что он скажет. К тому же этот тип прав — деться мне все равно некуда, выход из комнаты охраняет громила, и наверняка в «общине» имеются и другие деятели в той же весовой категории.

— Где мы все же находимся? — осведомился я.

— В горах, — лаконично ответил он и кивнул в сторону окна. — Знаете, давайте лучше не будем вдаваться в подробности времени и места.

— А почему вы держите нас под стражей, особенно если вы — служитель Божий? Одеяние-то ваше невозможно не заметить. Или это у вас просто стиль такой, и все обязаны ему следовать?

И снова мне не удалось сдержать свои чувства. Надо взять себя в руки. Все равно «священника» на такой мякине не проведешь, это ясно.

— Похищение людей — противозаконно, вам это известно не хуже, чем мне. И если вы покинете нас и обратитесь в полицию, могут возникнуть, мягко говоря, неудобства. Не то чтобы у меня не было там друзей, и все же. Однако, если вы меня выслушаете и все взвесите, опираясь на собственный жизненный опыт и память (вновь это слово), вы сами не захотите никуда уходить. Но если я ошибаюсь, если вы все же — чего раньше не бывало — решите оставить нас, никто вам препятствовать не станет. Только в этом случае, не сомневаюсь, вам и в голову не придет обращаться к властям.

— Похоже, вы действительно уверены в этом.

— Я просто верю в правду.

— В правду? Чью, вашу?

— В правду, которая лично со мной никак не связана.

«Священник» загадочно посмотрел на меня. Теперь он походил на гуру, наделенного гипнотической силой. Следует признать, эта роль ему удавалась. «Священник» не сводил с меня своих пронзительно-голубых глаз, словно вызывая на поединок, в котором собирался победить.

— Позвольте все же уточнить, — педантично проговорил я. — Итак, выслушав ваш рассказ, я свободен в выборе? Мы с Нурией получим возможность уйти?

— Именно так. Разумеется, в фургоне, который доставит вас в Барселону, не будет окон. Надеюсь, вы понимаете необходимость такой меры.

— Но никаких наркотиков?

— Никаких наркотиков. Вчера ночью это была несчастная необходимость.

Я откинулся на спинку стула. На меня вдруг навалилось ощущение полной опустошенности. События последних двадцати четырех часов не прошли даром. Но в то же время сохранялась и некая настороженность. Следует признать, было в Поннефе нечто бесспорно интригующее. От него исходила мощная просветленность. Он напоминал — даже бритым черепом и мигающими глазами — знаменитых мудрецов начала двадцатого столетия в духе Гурджиева или Краули. Вид у него был одновременно зловещий и притягательный. В общем, он мне представлялся человеком-парадоксом — с одной стороны, симпатичным и интересным, с другой — несомненно властолюбивым и даже одержимым. Меня он и притягивал, и в то же время отталкивал.

Поннеф положил на стол небрежно перевязанную тесемками папку. На обложке ничего не было написано.

— Вот что я тут подобрал, — заговорил он, — в качестве объяснения, отчего вы здесь, с нами. Такого же рода документы имеются на руках у каждого члена общины, что потребовало соответствующей розыскной работы. У вашей спутницы будет такая же папка. Содержимое у них одно и то же. Вы убедитесь, что оно относится к событиям, случившимся семьсот лет назад. Только не подумайте, будто это фантазия, которую я сочинил на потребу тем, кто любит дешевку. События, здесь описанные, опираются на проверенные исторические факты и подтверждаются свидетельствами целого ряда лиц, прошедших должную психическую обработку.

Интересно, подумал я, что он имеет в виду под «должной психической обработкой».

— Я занимался этим, — продолжал священник, — почти двадцать лет и только теперь почувствовал, что работа моя подходит к концу. Вас я прошу только об одном — прочитайте все это. Только не пролистайте, а именно прочитайте.

С этими словами Поннеф вышел из комнаты. Дверь за ним автоматически заперлась.

Я открыл папку. В ней оказалась рукопись, аккуратно скрепленная зеленой тесьмой и напечатанная на превосходной, ручной выделки бумаге. На титульном листе было только имя, ничего больше. РАЙМОН ГАСК. Сейчас, когда оригинал давно утрачен, я могу лишь воспроизвести прочитанное по памяти. Но если не все подробности, то суть и стилистику я сохранил и сейчас пытаюсь воспроизвести характерное для этой рукописи сочетание выдумки и исторических фактов.


Читал я всю ночь.


РАЙМОН ГАСК


Однажды весенним вечером 1247 года пастух по имени Раймон Гаск, житель деревни Мелиссак, расположенной на северном склоне Пиренеев, тех краев, что французы называют Лангедоком, сидел на большом валуне и вглядывался в горизонт. Внимание его привлекал дымок, вьющийся над соседней с его родной деревушкой Калдес, где общиной жили последователи веры катаров. Стало быть, снова с севера пришли солдаты. Три года прошло, как катары подверглись массовому истреблению в Монсегюре, и вот теперь, следуя закону крестовых походов, они собираются очистить местность от последних очагов ереси.

Раймон был катаром, и, как собратьев по вере, его очень задевало все происходящее в округе. В многолюдных местах вроде Тулузы, Безьера и Каркассона катаров преследовали беспощадно, но в удаленных районах, ближе к горам, еще сохранялась возможность исповедовать свою веру, и деревушки типа Мелиссака становились прибежищем для небольших групп избранных — подлинных ревнителей веры. Последние тридцать лет они жили в условиях постоянного непокоя, борьбы и преследований. Теперь же, судя по всему, богатые и властительные бароны с севера вознамерились распространить свое влияние на юг и решили, что лучший путь к достижению цели — создание послушной и однородной католической общины.

Будучи неграмотным, Раймон отличался глубоким и тонким пониманием многих предметов. Горы для него были открытой книгой. Он знал времена года, угадывал внезапные скачки температуры, предсказывал смену направления ветра. Он понимал язык птиц, животных и растений в своих краях. Готовил из корней и цветов целительные снадобья. Поговаривали даже, что Раймон способен творить чудеса. Якобы он исцелил многих страждущих. В своей деревне это был человек популярный. Подобно многим землякам, он умел вести спор живо и остроумно. Как и все религиозные меньшинства, катары остро осознавали собственную предназначенность в большом и широком мире, и Раймон в этом смысле не был исключением.

Религиозное движение, к которому принадлежал он и его земляки, отличалось дуалистическим видением мира. Во многих отношениях Бог и дьявол обладают равной властью и силой. Бог создал все вещи в их чистом виде, но именно дьявол вылепил материальные формы, населяющие мир, в том числе человека. И поскольку деяния всякой твари есть результат работы дьявола, и существа, созданные в результате соития, — тоже плод деятельности дьявола, следовательно, человечество несет на себе бремя внутреннего зла, которое можно превозмочь, лишь приняв консоламентум — вид ритуального очищения. Однако принявший консоламентум должен полностью воздерживаться от половой жизни, не употреблять в пишу мясо и мясные продукты (ибо и животные суть порождение соития) и следовать строгому уставу праведного поведения.

Большинство простых верующих так и не достигли очищения и потому были избавлены от необходимости следовать этим путем, разве что становились на него незадолго до смерти. Прокладывать дорогу досталось на долю перфекти-Избранных с их непорочным стилем жизни. Они живут как странники и аскеты, часто укрываясь в лесах и предгорье. Деревенский люд снабжает их пропитанием (в той мере, в какой они в нем нуждаются) и предоставляет крышу над головой. Скитания перфекти — символ вечных странствий души, взыскующей спасения. Многие Избранные предпочитают надолго не останавливаться нигде из соображений собственной безопасности и безопасности тех, кто дает им кров. Это бродячее братство составляет костяк веры, а их праведность и умеренность во всем являют собой пробный камень, на котором испытывают себя простые верующие.

Еще перфекти проповедуют, и главная их мишень — католическое священство, с его епископскими дворцами, аббатствами, сверкающими золотом, жирными любвеобильными монахами, презрением к бедным и страждущим и, конечно, постоянным принижением истинного учения Христова. В качестве характерного показателя полного нравственного падения католической церкви они приводят практику продажи индульгенций. Подвергают сомнению факт физического бытия Иисуса и с крайним скептицизмом относятся к символике креста. Что же касается торговли его частицами, при одобрении католической церкви, то ее они воспринимают как предательство самого худшего толка. Отрицая возможность материального воплощения божественной идеи, убежденные в том, что идут по следам Христа-символа, Христа — до известной степени абстракции, перфекти утверждают, что только через жизнь, прожитую в чистоте, воздержании и праведности, можно избежать возобновляющихся инкарнаций в этом тварном мире (что является судьбою простых верующих) и достичь вечного спасения в царстве святости.

Для тех, кто обречен на постоянные инкарнации в тварном мире, конкретная форма обретения духа каждого последующего воплощения в большой степени зависит от предыдущего образа жизни. Так, в очередной своей жизни человек может превратиться в быка или кошку, в ящерицу или ворону. Считается, что дух, поселившийся в этих существах, может иметь отдаленное соответствие в предыдущей жизни, так что в следующем воплощении будет стремиться обрести былую форму. Но если, хоть раз воплотившись в человеческую форму, носитель ее живет жизнью грешной, он обрекает себя повторять и повторять весь цикл возрождений. Порою прежнее свое существование человек может бегло вспомнить в миг просветления, когда ощущает, с радостью или, напротив, досадой, что некто или нечто ему знакомо. В таких случаях это ощущение дежа вю часто толкуется как память о прежней жизни. Существует немало историй, повествующих о том, как перфекти вспоминают самые удивительные ее подробности.

Раймон двинулся вниз по склону горы. Шагал он непринужденно, но целеустремленно, походкой, которая, казалось, в точности соответствует окружающему пейзажу. Эта органичная связь между Раймоном и природой отражалась также в его взаимоотношениях с крупной, светлого окраса, овчаркой, которая силою характера и кротостью нрава являла собою точную, только о четырех ногах, копию хозяина. Сходство это лишний раз подтверждало связь Раймона с животным миром. У него были кое-какие планы на ближайшее будущее, связанные с жизнью, в том числе и женитьба на подружке детства Клэр. Он не помышлял куда-то бежать, менять распорядок жизни, которая казалась пастуху такой же правильной и неизбежной в своей естественности, как смена времен года.

Хотя бурное цветение трав указывало на приход настоящей жары, в этих горных краях вечерами быстро холодало. Раймон понимал, что если солдаты ищут еретиков, вскоре они появятся и в его деревне. Надо предупредить друзей, особенно перфекти, иначе их неизбежно схватят, будут допрашивать и заставлять отречься от веры. Разумеется, перфекти никогда на это не пойдут, и тогда их подвергнут пыткам и скорее всего сожгут на костре в Каркассоне или Тулузе.

Ну почему бароны с севера и их епископы не оставят простых людей в покое? Неужели мало им тучных земель и замков? Разве недостаточно того, что они навязали людям Лангедока свой язык и привычки? Зачем еще и диктовать, во что верить, а во что не верить? А ведь по пятам солдат-ландскнехтов всегда идут монахи. Раймон слышал рассказы о том, какие жестокие преследования приходилось претерпевать катарам, жившим к северу и к востоку от его дома, как их окружали сотнями и истребляли словно гусей. Тех, кто уцелел под пытками и в массовых побоищах, заставляли носить на верхней одежде желтые кресты, чтобы облегчить работу новым представителям власти и закона. Избранных здесь почти не осталось, эти — последние.

Раймон дошел до околицы. Все было тихо. В прохладном вечернем воздухе курился дымок. Каменные дома, где вовсю топились печки и пахло животиной, выглядели надежно. Не заходя домой, Раймон пошел к своему дяде Пьеру, который немедленно собрал деревенский совет. На совете было решено, что деревню должны оставить четырнадцать жителей в сопровождении трех перфекти, которые находили здесь убежище в последние два года и являлись чем-то вроде неофициальных настоятелей. Эти трое были: Бернар Роше — едва ли не главная мишень папской инквизиции, а также еще один мужчина и женщина, выдававшие себя за супружескую пару — не редкость среди преследуемых Избранных. Уйти должны были взрослые члены семей, наиболее тесно связанных с катарами в последних трех и более поколениях. Члены общины, не столь твердые в вере (или просто напуганные больше других), надеялись, что, если доложить инквизиции, будто катары изгнаны из деревни самими жителями, оставшимся будет даровано помилование и их оставят в покое. Впоследствии выяснилось, что это была иллюзия.

Раймон Гаск вместе с невестой был среди тех, кому предстояло уйти. Полный же перечень имен тех, кто покинул деревню, можно найти в скупом отчете одного из официальных летописцев резни в Мелиссаке, которая произошла вскоре после исхода четырнадцати. Благодаря ему известно, когда именно они ушли и что с собой взяли. Известно также, что они направились строго на юг от Пиренеев, в местечко Кастельдено, где уже существовали небольшие общины катаров-беженцев.

Прихватив с собой минимум еды, домотканые одеяла и тюки с теплой одеждой, которая пригодится холодными ночами высоко в горах, четырнадцать Избранных и трое перфекти двинулись в путь на рассвете 15 мая 1247 года. Их сопровождала овчарка Раймона — единственный беглец, не принадлежащий роду человеческому. Пес то отставал, то забегал вперед, то описывал круги по ходу движения растянувшейся процессии насильственно оторванных от родного края ревнителей веры, бредущих извилистыми тропами вверх по Пиренеям.

В ту пору подобная картина была не редкость. За последние сорок лет крестовые походы против катаров оставили в память о себе тысячи трупов и десятки тысяч бездомных, лишившихся крыши над головой. Нередко беглецы становились жертвами служителей святой инквизиции, которые вырывали у них глаза, отрезали носы и губы. Таково было наказание, назначенное властями Северной Франции и панским престолом тем, кто оказывал сопротивление беспощадной и варварской религиозно-политической ортодоксии.

К полудню лесистая местность сменилась ровной зеленой просекой, и вскоре на пути беглецов начали встречаться разнообразные преграды. Летние пастбища остались позади, на горных склонах повсюду были разбросаны гигантские валуны — серые куски разрушенной породы, напоминающие следы доисторического оползня. Пейзаж был гол и суров. Снег здесь валил едва ли не полгода, хотя сейчас, весной, сквозь каменистую поверхность повсюду бурно пробивались цветы. Этот край с бездонными ущельями, водопадами и ледяными ручьями был территорией орла, волка и горного медведя. По крайней мере одному из путников — Раймону Гаску — этот путь был знаком, и он продвинулся по нему дальше, чем большинство земляков. Дальше, чем сам Роше, который в прежние свои изгнаннические годы уже находил прибежище на южных склонах Пиренеев. Еще один житель Мелиссака, Бертран Мойе, у которого семья жила как раз там, куда направлялась вся группа, в Кастельдено, находившемся в трех днях пути к югу от самых высоких горных пиков, тоже должен был знать маршрут. Путники намеревались отсидеться в Кастельдено до тех пор, пока можно будет без угрозы для жизни вернуться домой либо остаться на новом месте до конца дней своих.


Следуя истории, изложенной в рукописи Поннефа, можно предположить, что катары шли целый день и остановились на ночь у горного источника, чтобы назавтра, с первыми лучами солнца, продолжить свой путь. Добрались они или нет до плоскогорья Пуигсерда, над которым нависают пики горы Кади, сказать трудно. Из рукописи следует лишь то, что цель путешествия — Кастельдено — так и не была достигнута. И домой катары тоже не вернулись. Они просто растворились где-то по дороге, между Мелиссаком и северными областями нынешней Испании. Все сообщество — семнадцать душ — выпало из времени и истории.

Читая рукопись, я испытывал противоречивые чувства. Непонятно, зачем мне ее дали, непонятно, она ли причина, почему меня выкрали и заточили в горной крепости «священника». Я все еще кипел от ярости, но теперь гнев мой несколько умеривался осознанием невероятности ситуации. История пастуха-катара Раймона Гаска не оставила меня равнодушным. Скорее наоборот — чрезвычайно заинтересовала. Более того, я угадывал — но тут, допускаю, наслаиваются пласты позднейшего знания — нечто смутно знакомое. Словно много лет назад все это мне уже рассказывали, да только я забыл.


Часть II


Эти люди отрицали действительность вопреки всей видимости и любым материальным воплощениям божественного начала.

    
Зоэ Ольденбург


Глава 11

Город-призрак жарким летом


В этот день солнце пекло немилосердно. Я позвонил в квартиру Нурии, расположенную на первом этаже. Раздался зуммер, и я открыл входную дверь в дом. Едва ступил в холл, как распахнулась дверь ее квартиры, и на пороге, остановившись на мгновение, показалась какая-то женщина. Через плечо у нее была перекинута сумка, в руке ключи. Выглядела она лет на двадцать с небольшим. Кожа смуглая, волосы светлые, курчавые, одета в длинное платье зеленого цвета с алым цветочным узором. Похоже, удивилась мне, словно ожидала увидеть кого-то другого.

— Э-э, — подтверждая это впечатление, протянула она и настороженно уставилась на меня.

— Извините, я пришел к Нурии Разаваль. Ведь я не ошибся, она здесь живет?

Женщина вздохнула с облегчением и нервно засмеялась. Так, смешок издала.

— Ах вот оно что. Нурия. Ну да, жила здесь такая. Только съехала, по-моему, в июне. А вы ее знакомый?

— Ну да, — смущенно кивнул я. — Можно сказать, приятель.

Я сверился с адресом. Ошибки быть не могло, я позвонил в нужную дверь. К тому же имя Нурии знакомо этой женщине. Я наскоро придумал легенду.

— Видите ли, Нурия звонила мне из Парижа и просила взять ее почту. Я завтра собираюсь туда, мог бы прихватить, что тут есть для нее.

Я широко улыбнулся, надеясь убедить юную даму в искренности своих намерений.

— Вообще-то не так уж там и много, и большинство писем, судя по виду, просто мусор — рекламные объявления и так далее. Минуту.

Она вернулась в квартиру. Больше всего мне хотелось последовать за ней и убедиться, что все это не хитроумная шутка. Но ведь так просто в чужой дом не вломишься. Пока я раздумывал, что бы такое предпринять, женщина заговорила вновь, на сей раз не столько деловито, сколько приятельски:

— Может, зайдете?

Я обрадовался приглашению.

Обстановка в квартире полностью переменилась. Все, что напоминало о Нурии, исчезло. В гостиной на месте футона появился диван с бледно-голубым покрывалом, низкого столика с поверхностью из матового стекла тоже не было. Неплохо бы заглянуть в спальню, но дверь закрыта. Интересно, сохранился ли гардероб.

Новая хозяйка квартиры протянула мне небольшую пачку писем. Судя по всему, она полностью поверила всему, что я говорил, и это заставило меня насторожиться. С чего бы ей так охотно впускать меня, совершенно незнакомого человека, к себе в дом и отдавать почту прежней хозяйки, опять-таки просто приняв на веру мои слова?

— Спасибо, — пробормотал я, — можете не сомневаться, доставлю в лучшем виде.

Она поправила сумку на плече, откинула со лба прядь волос и, неловко кивнув, опять улыбнулась, еще более открыто.

— Вы избавили меня от необходимости тащиться на почту. Понимаете, ваша Нурия не оставила своего нового адреса. Я позвонила в агентство, но там сказали, что она снимала квартиру не через них.

— А вы, стало быть, через агентство?

— Ну да. — Она с любопытством посмотрела на меня, и я тут же пожалел, что задал этот вопрос. — Я пришла посмотреть квартиру в середине мая. Ваша приятельница сказала, что съезжает в начале июня. Хочу, говорит, попутешествовать. Но о Франции разговора не было.

— Конечно, конечно, теперь вспоминаю, Нурия действительно арендовала квартиру напрямую, у владельца. Вот только фамилию забыл.

— Понс. Имени тоже не помню. Оно есть в контракте, который я подписывала.

— А раньше вы с этим Понсом, случайно, не пересекались?

Послышалось неопределенное мычание.

— А он вам нужен? — невинно осведомилась она.

Я прикусил губу. Положительно, ее простодушие обманчиво.

— Нет.

С улицы донесся пронзительный сигнал автомобиля.

— О Боже, — встрепенулась девушка. — Знаете, если вы не против, давайте на этом закончим. Я жду гостей.

— Да-да, конечно, извините за беспокойство.

— Ничего страшного, все в порядке. Это просто мой приятель, а он, знаете ли, из породы ревнивцев.

Она захихикала, и по ее замечанию и смешку я сразу исключил девушку из числа возможных участников группы Поннефа. Слишком она проста. Я еще раз поблагодарил ее и удалился. Открыв дверь на улицу, я нос к носу столкнулся с молодым человеком в элегантном костюме и темных очках. Он подозрительно зыркнул на меня. Я поздоровался и направился в ближайшую забегаловку.

Ею оказалось то же самое кафе, где мы сидели с Нурией после знакомства в музее Миро. Только с тех пор оно немного пообтрепалось. Я сел за тот же столик под платаном и заказал пиво. Наступил ранний вечер позднего лета, когда город начинает оживать после дневной дремы. С двух сторон небольшого прямоугольного сквера возвышались два дома с узорчатыми балконами. С третьей была разбита площадка для игр, а с четвертой, по ту сторону дороги, тянулась низкая стена, огораживающая строительную площадку, пребывающую в постоянном запустении, где не помню уж сколько времени видавший виды бульдозер тыкал ковшом одну и ту же груду песка. На внешней стороне стены кто-то начеркал большими красными буквами ругательство.

Я сидел погруженный в грустные мысли, когда меня окликнул кто-то, явно нетрезвый. Я обернулся и тут же почувствовал, как в плечо мне вцепилась трясущаяся рука Игбара Зоффа. Рядом с ним красовался тоже изрядно набравшийся, но все же твердо стоящий на ногах Шон Хогг.

— Лукас, старина, — расплылся в улыбке Игбар, явно довольный тем, что нашел кого-то, с кем можно продолжить загул. Шон с болезненной гримасой огляделся вокруг себя, прикидывая сравнительные достоинства столика под платаном и других свободных мест, и лишь затем подтащил к себе стул, плюхнулся на него и осклабился, будто только что узнал меня.

— Лукас, — следом за другом протянул он. — Дьюжище. — Шон украдкой сплюнул под дерево и предложил мне косячок.

— Привет. — Я вдруг почувствовал, что и сам рад встрече, хоть отвлекусь от тяжелых мыслей. Эти пьянчужки компанейские ребята, особенно, если как сегодня, в кармане имеется что потратить. Выяснилось, как раз сегодня утром Игбар продал картину за четверть миллиона песет, и парочка немедленно принялась спускать невесть откуда свалившееся состояние единственно доступным ей способом.

— Этот чувак — коллекционер из Японии. Расплатился наличными, — пояснил Игбар.

С усами головореза откуда-нибудь с Балкан, да еще одетый в джинсы на несколько размеров больше, чем нужно, и кроссовки без шнурков, он выглядел как пугало. На нем было надето столько, что температура тела поддерживалась примерно на уровне температуры в растопленном камине. На дворе август, а он напялил рубашку, пуловер, шерстяной жакет и потертый твидовый пиджак, с которого, где некогда были пришиты пуговицы, свисали какие-то нитки. Отсутствие шнурков, пуговиц и иных закрепляющих приспособлений свидетельствовало об отвращении Игбара ко всему закрытому, словно он страшился связывать предметы или держать их не у всех на виду. Как обычно, ширинка у него была расстегнута — или, как он предпочитал говорить, молния сломалась, — держалась она на одной-единственной маленькой булавке.

Картину, которую он продал, я знал — большой холст с изображением пустого плетеного стула под разноцветным пляжным зонтом. Голубое море, безоблачное сиреневое небо. Через всю картину красной краской начертаны названия любимых баров Игбара, разбросанных по всему свету, от Чернаваки до Сингапура. Тут же отмечено точное местоположение всех этих питейных заведений. Буквы выведены четко, едва ли не каллиграфическим почерком, что выглядело особенно нелепо на фоне пляжной иконографии. Забавно, но из-за пристрастия Игбара к избытку в одежде мне трудно было представить его именно на пляже. Или, скажем, раздетым.

— Где пропадал все лето? — осведомился Игбар. — Мы с Хоггом много раз тебе звонили, но никто не отвечал. Какой-то ты бледный, Лукас. Родные края, веселую старушку Англию навещал?

— Нет, — откликнулся я и запнулся.

События десяти недельной давности казались еще слишком близкими, слишком мучительными, чтобы вот так запросто пересказать их. Но то, что Игбар назвал меня по имени, обеспечивало… некоторое прикрытие.

— Какой-то сумасшедший, возглавляющий средневековую религиозную секту высоко в Пиренеях, запер Лукаса в камеру.

— Старушку-норушку, — вмешался Шон, возвращаясь на грешную землю из мира своей персональной грезы и передразнивая приятеля. — Сила, не каждому дано.

Игбар рыгнул. Я подозвал официанта.

— Что пить будете?

— Нет, нет, — запротестовал Игбар, — сегодня я угощаю. Бутылку кавы, — он повернулся к официанту, — и три бокала. И маслины. Побольше маслин.

Официант отошел и буквально через минуту вернулся с заказом.

— А что там с твоей красавицей спутницей? Ну, с той, что ты приводил к Алистеру? — продолжал допытываться Игбар. — Ее вместе с тобой заперли?

— Нет, в другую камеру поместили. Впрочем, какое-то время мы были вместе, но потом разошлись во взглядах на обстановку.

Я постепенно втягивался в игру.

Шон задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, всерьез я или дурака валяю. В отличие от большинства из нас любое суждение в его глазах предполагало массу интерпретаций и возможностей. И каждую из них он рассматривал с предельным педантизмом. Страдающий хронической нерешительностью, принимающей, впрочем, и острые формы, Шон воспринимал жизнь как череду почти немыслимых положений, из которых практически нельзя найти выход, но можно отыскать временное убежище, пройдя мучительные стадии погружения в детали и подробности. В качестве отдохновения служит регулярное и беспорядочное приобщение к наркотикам и выпивке.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил Шон.

— Не сейчас, — вздохнул я. — Как-нибудь в другой раз. У Лукаса есть ахиллесова пята, ему трудно вспоминать эту сагу.

— Но в Пиренеях-то ты был?

Я кивнул.

— И как же этим деятелям, ну, средневековым сектантам, удалось захватить тебя? — настаивал Шон, упершись локтями в стол и обхватив голову руками. Мои возражения он попросту отмел.

— Ну ладно. Дело было так. Однажды, проведя день на пляже в Ситжесе, где к ним пристала какая-то сумасшедшая, Нурия и Лукас вернулись вечером в ее квартиру — между прочим, она тут совсем рядом, за углом. Глубокой ночью из гардероба выскочили двое, один одноглазый гигант, настоящий циклоп, другой прокаженный, накачали их какой-то гадостью, связали, засунули в белый фургон без окон и отвезли в заброшенную деревушку неподалеку от Маунт Кади. Везли их в гробах.

— Дальше, — потребовал Игбар, растерянно помаргивая своими прозрачно-голубыми глазами. — Пока мало что понятно. Ты сказал — в гробах. Стало быть, гробы ждали вас в фургоне?

— Ну да. Гробы с просверленными отверстиями, чтобы дышать было можно.

— Просеренными? — недоверчиво перебил меня Шон. — А как это могут отверстия быть просеренными?

— Сам ты серун, — огрызнулся Игбар. — Просверленными. Ну дальше, дальше.

— А кто был за рулем? Одноглазый или прокаженный? — Шону была нужна полная ясность.

— У Лукаса нет представления.

— Но ведь это очень важно, — настаивал Шон. — Человек с одним глазом посреди лба не может вести машину ночью. А вот прокаженный, если у него есть водительское удостоверение и руки-ноги на месте, вполне способен, не хуже нас с тобой. То есть по крайней мере не хуже тебя, я-то вообще не вожу.

— Да заткнись ты, идиот, — рявкнул Игбар. — Кто сказал, что одноглазый сидел за рулем? Кто сказал, что глаз у него именно посредине лба? Нам рассказывают историю жизни. Важную ее главу. Перестань влезать со своими дурацкими вопросами.

— Ладно-ладно. А ты смотри портки не потеряй.

— Хватит. Дальше.

— После того как похищенные были благополучно доставлены в горное укрытие, вожак пришел к Лукасу. Его звали Поннеф, это весьма образованный, но совершенно аморальный француз.

Шон зашипел.

— Одет он был как монах. Для начала разыграл целый спектакль — ритуал воскрешения из мертвых. Трали-вали, мумбо-юмбо, благовония, вода, все, как положено. Затем представился и передал Лукасу рукопись, посвященную группе катаров, живших в XIII веке. Целью его было вовлечь Лукаса и Нурию в банду своих верных приспешников.

На сей раз меня перебил Игбар:

— Катары? Это новомодная альбигойская ересь. Торговцы желтыми крестами. Живут на окраине Эль-Сек де Сан-Кугат и в брошенном здании на Темплерс.

Первое название было мне знакомо, в переводе оно означает «Слепые из Сан-Кугата». Это улочка, затерянная в лабиринтах Старого города. Темплерс — поближе к центру, рядом с площадью Сан-Хауме.

— Что-о? — изумился я. — Ты с ними встречался?

— Ну да, приятель, конечно. Я ведь живу примерно там же. На каждом шагу желтые кресты. Я подумал даже, то есть не сразу подумал, это уж потом пришло в голову, что эти ребята вполне могли бы открыть катарский бар. Или ночной клуб. А потом — субботняя ночь, сожжение на костре… Как в старые времена.

Игбар закудахтал.

— Так ты знаешь историю катаров? — снова спросил я, дождавшись, когда закончится кудахтанье, перешедшее затем в приступ астматического кашля.

— Знаю, и неплохо. — Иногда Игбар свои привычные интонации разбавлял обертонами хвастливого ученика частной школы, каким действительно некогда был.

— Если хочешь, могу дать почитать кое-что, — продолжал он. — Когда я впервые увидел желтые кресты, удивился. Ну, думаю, уж не появилось ли у нас общество по возрождению катаров? Но при чем здесь Барселона? На юго-востоке Франции — да, они довольно активно действуют, и не со вчерашнего дня. Можно сравнить с возрождающимся интересом к другим западным традициям. Трубадуры. Жонглеры. Сбрасывание живых свиней с крепостных стен в Каркассоне. И так далее. Но тут все же нечто другое — религиозное возрождение, основание коммун, претендующих на воскрешение простых нравов средневековых катаров, подчеркнутая умеренность во всем, святость, не чуждающаяся, однако, идей, возникших в шестидесятые, — свободная любовь и далее, поближе к нашим временам, феминизм и вегетарианство. Кажется, там появились один или двое богатых немцев — они всегда тут как тут, верно? — скупающих покинутые деревни и, мало того, вроде бы связанных с крайне правыми политическими организациями. Правда, популярностью среди местных они не пользуются, ведь большинство действительно хотело бы считать себя прямыми наследниками подлинных катаров. Еще вина?

Я слишком хорошо знал Зоффа, чтобы понять: все это — не пустые фантазии, он знает, о чем говорит. И сказанное меня весьма заинтересовало. Оно не вполне совпадало с представлением Поннефа о возрождении катаров как деле рук группы энтузиастов, скорее, ассоциировалось с различными сектами, исповедующими те или другие культы и не связывающими себя с определенной философской идеей, однако же стремящимися к независимости от общества и выработке альтернативного стиля жизни. Но еще больше заинтересовало меня, что в формировании подобного рода общин участвуют богачи. Допустим, немцы, но не обязательно они. Наверное, у каждой из этих общин есть свои особенности. Наверное, в каждом случае важную роль играют убеждения того или другого, более или менее харизматичного лидера.

Любопытно, подумал я, сколько всего существует разновидностей «катаризма» и в какой степени — если об этом вообще можно говорить — отражают они взгляды и привычки своих средневековых предшественников. Следовало, конечно, еще многое узнать, но во мне уже крепла уверенность, что в наше время нет единой, четко выраженной катарской веры. Скорее, с ходом столетий некогда последовательная система взглядов превратилась в плавильный тигль модных верований и фантазий, навеянных миллениумом, взглядов и фантазий, форму которым придает самозванец-гуру, обладающий достаточными средствами, чтобы купить несколько гектаров земли и положить начало «движению».

— Итак, тебя начали завлекать в общину, — вновь заговорил Шон. — И что дальше? Ты должен был откусить голову у живого петуха? Переспать с пиренейской медведицей?

В отличие от своего друга Шон не имел ни малейшего представления о катарах.

— Все гораздо сложнее. Поннеф просил Лукаса довериться ему. Поверить в него.

— Поннеф. Злодей-мудрец. Говоришь, он засунул Нурию в гроб? Сволочь.

— Некрофил.

— Скотина.

— Приятно отметить, ребята, что эта история вас заинтересовала. — Я откашлялся. — Но одного сочувствия Лукасу мало.

— Согласен, — живо откликнулся Игбар. — Ты жаждешь Возмездия.

— С большой буквы, — подтвердил Шон.

— Но главное, хочешь вернуть девушку.

— Конечно, это для него самое важное.

— И это — мост к Возмездию. Поннеф. Новый Мост.

— Так можно было бы озаглавить книгу.

— Вряд ли.

— Но без девушки не может быть счастливого конца.

— Вот именно.

— А месть сладка.

— Слаще тысячи поцелуев.

— Так когда же все образуется, Лукас? Я имею в виду, когда конец будет?

— Лукас работает над этим.

— У нас полно времени, — сказал Игбар.

— Времени всегда хватает, — эхом откликнулся Шон.

Ну вот, я и рассказал им все, что запомнилось. И полностью исключил из рассказа личное местоимение.


Глава 12

Изгои-дуалисты и бросок орла


Рассказ о событиях, случившихся в 1247 году, оказался длинным, путаным и весьма эмоциональным. Лукасу не дано было узнать, насколько версия, что оказалась у него в руках, отличалась от иных, доставшихся разным членам общины, ибо сравнить не было возможности хотя бы потому, что больше этой рукописи Лукас в глаза не видел.

Закончив чтение, он уснул прямо на стуле, навалившись грудью на стол. Лукас еще спал, когда дверь вновь открылась и в комнату вошла молодая женщина с подносом в руках. Она вежливо поклонилась, поставила поднос с едой на стол и немедленно вышла, оставив дверь приоткрытой. Что ж, уже неплохо, но Лукас ждал очередного визита своего главного тюремщика. И он не замедлил явиться. Поннеф вывел Лукаса коридором на свежий воздух. Они дошли до небольшого скверика, разбитого в центре деревушки, и сели на каменную скамью.

— Я только что от вашей подружки Нурии, — заговорил Поннеф. — Она в отменном настроении, и скоро вы увидитесь, пусть только примет душ и позавтракает. К тому же мне все равно надо сначала поговорить с вами наедине, так что прошу прощения за то, что свидание немного откладывается. Не сомневаюсь, вам не терпится узнать правду. Но ведь правда не всегда бывает приятной, верно?

Лукас предпочел пропустить эту банальность мимо ушей.

— Имя Артура Гирдэма вам что-нибудь говорит?

Лукас покачал головой.

— Это психотерапевт, практиковавший некогда на западе Англии. Как-то, в начале шестидесятых годов прошлого века, к нему обратилась молодая женщина, которую на протяжении ряда лет преследовали беспричинные страхи. И еще она, как бы сказать… Выпадала из времени. Жаловалась девушка, например, на жуткие кошмары, в которых она становилась свидетельницей, как людей жгут на кострах. Используя технику гипноза, доктор обнаружил, что его пациентка говорит на наречии, похожем на оккианский, — язык лангедоков, как вам наверняка известно. В результате экспериментов Гирдэм пришел к выводу о существовании некоторой связи между пациенткой и группой катаров, живших в XIII веке в Лангедоке, один из которых — как минимум один — пережил реинкарнацию в тихом и процветающем районе сельской Англии. Доктора все больше притягивала история женщины. Он все сильнее поражался, с какой точностью она воспроизводит подробности жизни XIII века. Он провел исследования, которые не только подтвердили правдивость рассказа, но выявили его собственную роль в нем. В конце концов Гирдэм пришел к заключению, что и сам был в прошлой жизни катаром, и встреча его с юной дамой в значительной степени предопределена событиями далекого прошлого. Вы знаете, что катары верили в реинкарнацию?

Лукасу пришлось признаться, что он вообще о них почти ничего не слышал, правда, теперь прочитал сжатый исторический очерк, любезно предоставленный мсье Поннефом.

— В таком случае позвольте кое-что пояснить. — Поннеф явно предпочел не услышать сарказма. — Катары считали, что обычному верующему предстоит множество реинкарнаций, череда которых оборвется, только когда он или она достигнут состояния совершенства. Оно-то и положит предел последующим возрождениям. Перфекти, иными словами духовные лидеры катаров, достигли этого уровня уже по определению и потому служат образцом. Праведная жизнь, никакого мяса, воздержание. Аскетическая добродетель самоотречения.

Все это время Лукас не сводил с Поннефа пристального взгляда. Вне всяких сомнений, последний причислял себя именно к этой категории.

— Разыскания Гирдэма, при всей своей необычности, отнюдь не были уникальными. Известны случаи, когда катары возрождались, так сказать, в массовом порядке. Много лет посвятил я их исследованию, поставив задачей проверить все существующие свидетельские показания. Выяснилось, что иные участники конгрегаций, особенно те, что были осуждены на сожжение, заключили между собой договор о встрече в будущей жизни. Возможно, сомневаясь в способности достичь статуса перфекти, они направили все свои устремления к коллективному возрождению в те времена, когда, возможно, к их вере будут относиться с большей терпимостью.

Насколько удалось установить, пациентка Гирдэма, как и он сам, составляли ядро одной из таких общин, хотя выводы, к которым он пришел, кое-кто счел произвольными и надуманными. Я познакомился с этим человеком. У меня нет оснований сомневаться в его честности, я восхищаюсь его профессиональной добросовестностью, не позволившей ему в отличие от многих коллег просто отмахнуться от жалоб девушки. За последние двадцать лет я лично столкнулся еще с тремя подобными явлениями, за достоверность которых могу ручаться. Обнаружились и другие группы, в которые входят от трех до семи катаров, переживших реинкарнацию. И это подводит нас к данной общине, являющей собою пятый и, на мой взгляд, наиболее существенный случай массовой реинкарнации.

Я говорю: наиболее существенный — не из тщеславия. Не потому, что сам собрал составляющие ее частицы. Тут дело в другом — обнаружились архивные документы инквизиции, касающиеся руководителя этой общины, некоего Бернара Роше. Известно, что отчеты инквизиторов отличались исключительной тщательностью и полнотой, в них полностью входили протоколы допросов подозреваемых катаров. Уцелевшие и открытые для всеобщего доступа документы, хранящиеся в монастырях Сен-Сарнена, — не единственные в своем роде. Я обнаружил рукописи, остававшиеся неизвестными семь с половиной веков, даже в хранилищах Ватикана их нет.

Конспираторские нотки удачливого жулика, неизменно уходящего от полиции, сделались особенно явными: обнаружение этих якобы тайных свитков должно было свидетельствовать об особенно важной из одержанных Поннефом побед.

— Роше, — продолжал он, — был бесспорным авторитетом в кругу катарских перфекти. Подобно другим лидерам общины, он был воспитан в римско-католической вере. Выходец из родовитой и состоятельной семьи, кровно связанной, согласно некоторым сведениям, с королевским родом Арагона, Роше посещал семинарию в родном городке, затем продолжил образование в Саламанке. В катарскую веру он, как говорят, перешел после трехлетних странствий по Италии с прокаженными, одетыми в рубище, которые подолгу жили в лесах, питаясь корнями и травами. По суровым меркам средневековья, ничего необычного, уверяю, в этом не было. Его называли «прокаженным монахом», хотя, как явствует из архивов инквизиции, прокаженным физически он не был, разве что (по утверждениям той же инквизиции) в духовном смысле. То, что, проведя столько времени в кругу прокаженных, Роше так и не заразился, катары полагали чудом, а правоверные католики — свидетельством тайного сговора с сатанинскими силами. Они же пустили слух, будто он удовлетворяет свои сексуальные потребности, занимаясь содомией с прокаженными подростками. Впрочем, это уже наслоения последующих времен, когда для изложения истории его жизни потребовались всякого рода невероятные подробности.

Роше был идеалистом, возможно, ранним стихийным коммунистом. В ту эпоху, как вам известно, было немало таких личностей, от Франциска Ассизского до Иоанна Лейденского. Что, однако, выделяло в их кругу Бернара Роше, так это страх, который он внушал врагам. Откликаясь на его проповеди, люди сотнями переходили в катарскую веру. В 1244 году, когда осада Монсегюра достигла критической точки, ему удалось ускользнуть от инквизиции. Остальные Избранные торжественно поклялись принять муку на костре, при условии, что Роше будет спасен любой ценой. Считалось, что без него дело катаров погибнет. А среди папского духовенства окрепло убеждение, что если уж этого человека не удастся схватить и предать огню, то необходимо хотя бы убрать его имя из анналов истории. Именно поэтому, как явствует из проведенных мною исследований, и не появляется оно в дошедших до нас манускриптах. Его имя действительно словно растворилось в воздухе тех времен.

Тем не менее мне удалось обнаружить несколько любопытных фактов, связанных с судьбой Бернара Роше. Я выяснил, кем были его родители, раскопал подробности детства, проведенного в Тулузе, а затем университетских лет. Я проследил маршруты его странствий, побывал в местах, через которые он проходил. Постепенно сроднился с этим человеком, и по прошествии какого-то времени, где бы ни пришлось оказаться, мне сопутствовала тень Бернара Роше. Жизнь моя превратилась в череду смутных и удивительных совпадений. Впрочем, есть и факты — не только мистика. Если сложить цифры дат нашего появления на свет — 1187 и 1943, — получится семнадцать, то есть точное количество беглецов, четырнадцать прокаженных и трое перфекти, которые покинули тем майским утром 1247 года Мелиссак. Быть может, вам старая наука нумерология представляется пережитком, ноне забывайте, что веками, до тех самых пор, пока не наступила наша слишком буквалистская эра, математика не ставилась ни во что, если не опиралась на магическую власть чисел.

Роше стал моей путеводной звездой. Моим господином. Или, вернее, стал бы, если представлять его кем-то отдельным от меня. Но уже много лет назад я пришел к убеждению, что я и есть Бернар Роше и моя миссия — основать всемирный религиозный порядок на катарских принципах. Наша община — зерно этого порядка.

Поннеф не на шутку разволновался, еще немного — искры из глаз посыпятся. Речь его, несомненно хорошо отрепетированная, звучала так, словно он произносил ее впервые. Настоящий проповедник, обучающий основам веры, и одновременно рассказчик, а также главный герой фантастического театра одного актера. Он осуществлял то, что дается лишь единицам, — формировал новый мир в точном соответствии со своими убеждениями.

— Исчезновение семнадцати катаров, случившееся в мае 1247 года, стало моей навязчивой идеей. Как это могло случиться? Быть может, среди них был изменник? В таком случае кто это? Мойе, семья которого должна была найти им кров в Испании? Гаск — пастух-пантеист? А может, кто-то еще, платный шпион инквизиции, заманивший их в западню? Или просто инквизиция напала на их след, устроила облаву и перебила всех до единого? Но в таком случае почему в документах того времени не осталось упоминаний об этой резне? Или, взявшись за руки, они подошли к краю какой-нибудь пропасти в Пиренеях и бросились вниз? Но ведь никаких останков не нашли, ничего, чтобы хоть как-то могло подтвердить такую версию. А вдруг они были похищены пришельцами с иных планет? Должен признаться, и такая мысль приходила мне в голову. Но, увы, я не верю в подобные чудеса.

Последние слова Поннеф произнес с иронической насмешкой и добавил:

— Но в неотвратимый зов судьбы я верю.


Рассказ мой длился долго. Мы сидели под платаном в скверике, и я заметил, как тени постепенно удлиняются. Если двое моих знакомых и утратили интерес к повествованию, то внешне это никак не выражалось. А я, излагая ход событий, испытывал острое чувство избавления от эмоционального напряжения, в котором пребывал последние три месяца. И хотя всю свою злость, всю силу переживаний, вызванных насильственной разлукой с Нурией, передать я не мог, какое-то облегчение оттого, что вдохновенную речь Поннефа удалось пересказать так, будто обращалась она к третьему лицу, испытал.

Мы решили перебраться в другое место и из Побле-Сек направились в Барио-Чинно. К тому времени беседа наша отклонилась от темы моего похищения и сделалась чем-то вроде состязания в остроумии, затеянном двумя пьянчужками.

Добившись, чтобы мы зашли именно в этот, а не какой-то другой ливанский ресторан, Игбар вскоре заснул прямо за столиком, уткнувшись носом в тарелку с барашком на вертеле, обильно приправленным йогуртом. Повторяющиеся попытки привести его в вертикальное положение неизменно заканчивались почти мгновенным нырком обратно в тарелку. Примерно через час, когда мы с Шоном уже с удовольствием отужинали, Игбар наконец зашевелился — лицо его было сплошь залеплено йогуртом и кориандром — и капризно заметил, что еда совершенно остыла. Вернувшись из туалета и велев подогреть барашка, Игбар начал постепенно приходить во вменяемое состояние, хотя моторные реакции его оставались по-прежнему замедленны.

Насытившись, мы совершили стремительный проход по самым злачным питейным заведениям района, привлекая внимание выстроившихся вдоль тротуара девиц и трансвеститов. Наибольшее любопытство у них вызывала эксцентричная походка Игбара. Выглядело это так: он неуверенно делал шаг-другой в обычном прогулочном темпе, затем переходил на бег, устремляясь к ближайшему неподвижному объекту. При этом все время что-то бормотал себе под нос либо напевал. Я уже давно отказался от раздумий, откуда у него эта манера, ибо в трезвом виде Игбар упорно отрицал склонность к такого рода эскападам, а в пьяном с ним разговаривать бессмысленно — невменяем. В любом случае под конец подобного рода прогулок у Игбара на лице обычно в изобилии появлялись шрамы и порезы. Самое надежное в этом случае — затащить его в бар, в надежде на то, что уснет. Памятуя об этом, мы зашли в какую-то грязную забегаловку и ухитрились найти свободный столик в самом углу, от греха подальше. К этому моменту Игбар о чем-то умиротворенно разговаривал сам с собой по-русски.

Мы с Шоном болтали о том о сем, возвращались к прежним нашим встречам, вспоминали полузабытых друзей и знакомых. И тут, из чистого любопытства, я спросил, известно ли ему что-либо о людях крыши.

Шон с непроницаемым видом пригладил редеющие волосы и нахмурился. Похоже, прежде чем ответить, он вознамерился всерьез подумать. Я откинулся на спинку стула и с волнением сжал в ладонях бокал, где крепкого коктейля «куба либре» было явно больше, чем требовалось. К духоте в баре добавлялся пронзительный звук кондиционера, напоминающий работу циркулярной пилы.

— Людей крыши, — похоронным тоном начал Шон, — скорее всего вовсе не существует.

Положительно, сонная атмосфера этого места всех заражает. Я зевнул.

— То есть по отдельности, даже вместе, люди, живущие на крышах, есть, — продолжил Шон, — но употреблять применительно к ним общий термин «люди крыши» значило бы упустить суть дела. Ибо он не только указывает на определенную внутреннюю связь, но также придает мистическое значение, некий статус, на который эти люди не могут претендовать. Это позволяет добропорядочным гражданам рассказывать своим детям страшные истории. Другие мифологизируют эту компанию, примерно также, как некогда жители Ноттингэма творили миф об обитателях Шервудского леса. Словом, меньшинство — те, кто тайно хотел бы стать таким же, как они, — романтизирует их, а большинство демонизирует.

Шон Хогг отхлебнул пива. Трудно сказать, действительно ли он знает что-нибудь о людях крыши, или просто импровизирует.

— Ну а ты-то хоть раз встречал кого-нибудь из них? — осведомился я.

— Скорее нет. Во всяком случае, не на крыше. Что мне там делать? Возможно, я сталкивался с ними на улице, но если так, откуда мне знать, действительно ли это люди крыши, ибо, прогуливаясь по улице, они никак не могут быть на крыше.

— Черт бы тебя побрал, Шон, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь, или просто языком мелешь? Меня действительно интересуют эти люди. Они, видишь ли, нанесли мне визит прямо перед похищением.

Шон сонно посмотрел на меня, затем ухмыльнулся.

— Ах да, похищение. Говорят, эти люди крадут детей, вроде цыган. Но детей, маленьких детей, а не громил-уродин вроде тебя.

— Ладно, хватит. Давай допьем, что осталось, и доставим этого бездельника домой. Только как? На такси?

— Ну да.

Найти таксиста, согласного отвезти бормочущего Игбара, стоило трудов, а когда мы добрались до его дома в Каррер-Кардерз, пришлось тащить нашего пьянчужку вверх по лестнице, а там еще долго, как обычно, отыскивать ключи, погребенные где-то на дне карманов его пальто. Но стоило нам войти внутрь, как Игбар сразу пришел в себя и, осведомившись, что нам здесь надо, предложил пойти куда-нибудь выпить. Увидев же в руках Шона Хогга конвертик с кокаином, передумал и попросил меня поподробнее рассказать о моих приключениях. Я открыл было рот, но понял, что не помешает запастись бренди, чтобы перебить действие наркотика. Я уже направлялся к двери, когда Игбар начал хищно втягивать ноздрями порошок, и почувствовал у себя за спиной демонов паранойи.

Выйдя из здания, я вспомнил, что Игбар рассказывал мне о желтых крестах на улице Эль-Сек де Сан-Кугат. Эта улица находилась на границе квартала, в двух шагах, по его словам, от дома Игбара. Я уже бывал там — заскакивал несколько раз в бар на параллельной улице, где можно дешево поесть. Пожалуй, это даже не улица, а переулок, мрачный и неприветливый. Тротуар его с одной стороны был сплошь покрыт рваными плакатами и надписями.

Я прошел немного вперед. Концом своим переулок выходил на более крупную магистраль под названием Ассанадорс, упираясь в опустевший дом с заколоченными окнами. На фронтоне здания было намалевано несколько больших желтых крестов. Я вгляделся попристальнее в поисках чего-нибудь еще, что могло дать ключ к разгадке. Беда, однако, в том, что я и сам не знал, что ищу, да и темно было, ничего не видно, а пламя от зажигалки освещало лишь небольшой участок стены. Не похоже, что я вот-вот открою тайну катаров. Мне даже показалось вдруг, что мальчишка-ниндзя малюет желтые кресты из чистого озорства.

Бар в конце соседней улицы выплевывал из своего чрева последних посетителей. Трое-четверо двигались в мою сторону, негромко переговариваясь на ходу. Было примерно два часа ночи. Что представляют собою такие районы города, мне хорошо известно, но тревоги там я никогда не испытывал. Я щелкнул зажигалкой в тот самый момент, когда небольшая компания, по-прежнему переговариваясь драматическим шепотом, проходила мимо меня. Вся эта картина — приглушенные голоса, драматическая жестикуляция — напоминала театр времен короля Якова. Только коротких плащей и рапир недоставало.

К счастью, хозяин бара Сантьяго, который как раз опускал жалюзи, узнал меня и вернулся в уже пустой бар за бутылкой «Фундадора». Я сунул ему купюру, велев оставить сдачу себе.

— Слушайте, вон то здание в конце улицы, — я подождал, пока он, орудуя длинным шестом с крюком на конце, закончит возиться с жалюзи, и ткнул пальцем в ту сторону, — с желтыми крестами на стене. Не знаете, кто там жил раньше?

Сантьяго прищурился.

— А, ну да, конечно. Оно уж несколько лет пустует. Хотя вроде что-то с ним собираются делать. Балки с крыш исчезли. А жаль. Лет, пожалуй, десять назад там был небольшой женский монастырь.

— Монастырь? Где монахини живут?

Сантьяго устало посмотрел на меня.

— А что, бывают другие?

На самом-то деле на уме у меня было нечто другое, поумнее.

— А какой они веры были, не знаете?

— Какой веры? Скажете тоже. Нет, конечно, я сам не особо-то верующий. — Сантьяго от души выплюнул что-то изо рта.

— Что ж, спасибо и на том.

Я повернулся и тронулся было назад, сжимая в ладони бутылку. На сей раз он окликнул меня.

— Но одно мне известно…

Я круто остановился, ощущая нечто похожее на дежа вю.

— Это был приют для так называемых падших женщин. Сегодня их здесь хватает, не правда ли? И носил он имя Марии Магдалины. Говорят, это патронесса шлюх.

Я вернулся к Игбару, и мы сделали себе «куба либре» с бренди, кока-колой и льдом. Дома было душно и жарко, а открытые окна разве что комаров привлекали. Но кокаин исправно делал свое дело — Игбар и Шон готовы были выслушать продолжение моего рассказа, и по мере его продвижения слова, как ни странно, отыскивались все легче и легче.


Глава 13

Безупречная подача Поннефа


Поннеф предложил немного пройтись. По его словам, прогулка способствует живости беседы и обостряет процесс восприятия. Лукас неохотно согласился. По правде говоря, он был и увлечен, и слегка напуган рассказом Поннефа, который чем дальше, тем больше казался ему вдохновенным безумцем. Поннеф говорил с убежденностью человека, привыкшего к тому, что к его словам относятся всерьез, и Лукасу невольно передавалось это чувство. Итак, они двинулись, постепенно отдаляясь от деревни в сторону заросших кустарником гор. Поннеф продолжал свое повествование.

— Теперь самое время объяснить, к какому именно заключению я пришел касательно таинственного исчезновения этих людей из окружающего мира. Пока достаточно будет сказать, что есть определенные, ну, скажем, дыры, где нарушается обычный ход Времени и происходит нечто, недоступное рациональному сознанию. Вернее, не дыры, а зоны, и эти зоны хорошо известны — и всегда были известны — так называемым примитивным народам. Современный человек просто забыл о них или предпочитает игнорировать их существование. Между тем они обеспечивают превращение духа, являясь, по сути, переходом от одного состояния сознания в другое. Понимаю, вы пока не готовы принять это.

Пока.

Он будто смаковал звучание слова и улыбался, словно вспоминая его вкус, тонкое положение в прежних разговорах с новообращенными или пленниками, шаг за шагом приходившими к принятию нужной ему концепции. Сколько всего их было? Если, по словам Поннефа, Лукас с Нурией оказались последними двумя, то в его общине должны быть уже четырнадцать служителей веры. Вероятно, не все деревенские входят в круг Избранных. Например, «мутанты»-головорезы, совершившие похищение. Как же удалось заставить других поселиться здесь? И каковы статьи их договора с Поннефом? Но он уже продолжал свое повествование.

— Я понял, что если я — действительно тот, кем себе представляюсь, то есть реинкарнация Роше, то отчего бы не существовать и другим — реинкарнациям остальных четырнадцати беглецов из Мелиссака? Отчего бы им не быть моими современниками? Я вернулся к старинным записям, вновь обратился к разрозненным свидетельствам, относящимся к тем катарам, что отправились в последнее путешествие. Прошел сеансы гипноза с известным психоаналитиком, которому изрядно платил до тех самых пор, пока он не сообразил, в чем суть моих устремлений, и не заявил, в довольно грубой форме, что считает меня совершенным маньяком.

Не важно, подумал я. Надо заняться самогипнозом и научиться впадать в нирвану, в духе некоторых старых эзотерических традиций, побуждающих размышлять о прежних жизнях. Я начал прозревать человеческие формы, которые даны моим друзьям и последователям из XIII века в нынешней жизни. Я изучил все, что написано о реинкарнации. Сначала прозревал изгнанников-катаров. Видел, как бредут они горными тропами и один за другим останавливаются, словно потрясенные сверхъестественным видением. То был миг, когда я постиг святость их коллективного прозрения и понял абсолютную необходимость его воплощения. Это был важнейший, поистине поворотный момент в моей судьбе. И все же пока я видел только общину, отдельных лиц не различал. Тогда я направился в Мелиссак, купил заброшенное поместье, привел его в порядок и погрузился в продолжительные раздумья. Постепенно, один за другим, образы становились реальнее, люди словно обретали плоть. Нельзя утверждать, что физически все они в точности походили на оригиналы из прошлого. То, что виделось мне в минуты прозрений, были нынешние формы существования тех давних душ. Я видел их в определенной обстановке, и это позволило в конце концов отыскать людей. Все они жили, сейчас или в недавнем прошлом, неподалеку от гор. Я был на правильном пути. Участники общины возрождались и возвращались к тем местам, где сказали некогда последнее «прости» этому миру.

Не буду вдаваться в подробности поисков пропавших спутников. Главное, и это вам теперь известно, — все они нашлись, и все, по крайней мере на сегодняшний день, приняли факт своей прежней жизни. Они обрели новое видение мира и таким образом осуществили свое предназначение. Нельзя сказать, что это далось им легко: семья, работа, расписания-графики, налоги… Но в конце концов к истине пришли все, и всех удалось собрать здесь.

Поннеф говорил тоном победителя-триумфатора. Тем не менее Лукас поинтересовался, много ли из тех, кого он счел реинкарнациями людей XIII века, не согласились с его аргументами, отказались играть в его игру. Как с ними обошлись — просто отринули, убрали из уравнения? Сколько матросов выпрыгнули за борт славного корабля под командованием адмирала Поннефа?

— В нашей общине нет и не может быть отступников или дезертиров, — холодно ответил Поннеф. — Мы связаны воедино неумолимыми фактами и общим предназначением.

Лукас отметил про себя это любимое выражение Поннефа. Под «предназначением» тот понимал некую неизбежность, чего нельзя ни терпеть, ни даже толком понять. Более того, другое его словечко, «дезертир», заставляло задуматься над прежним его утверждением, будто Лукас и Нурия всегда вольны покинуть общину.

Они дошли до ручья, который даровал путникам ласкающее слух журчание, а огромные валуны — тень. Лукас снял туфли и уселся прямо на землю возле крупного, гладко отполированного валуна. Поннеф нашел подходящий камень и, опустившись на него, оправил одеяние. У Лукаса было много вопросов, но он понимал, что, выказывая слишком большой интерес ко всей этой истории, он тем самым подтверждает ее реальность или по крайней мере правдоподобие. Следует признать, на Лукаса произвело сильное впечатление то, как Поннеф придумал и разработал проект воспитания верующих в общине. Интересно, сколько денег потребовалось на ее создание? Еще больше занимало его, какую роль в «видении» Поннефа предстоит сыграть им с Нурией. Хотя, с другой стороны, у Лукаса не было ни малейшего намерения следовать указаниям режиссера, какой бы рисунок роли тот для него ни придумал. Иное дело, решил он, никто не мешает хотя бы поиронизировать. Вдруг так удастся понять, почему именно на них двоих пал выбор.

— И к чему же мы пришли, Андре? Или вы предпочитаете, чтобы вас называли Бернаром, как Роше? Мы-то с Нурией как вписываемся в вашу схему? Или вы тоже прозрели нас? Между прочим, с каких пор вы меня преследуете? Это вы «устроили» нашу встречу в музее Миро? И заплатили людям крыши, чтобы они шпионили за нами?

Лукас чувствовал, что с каждым новым вопросом все больше выходит из себя. Он не хотел этого, собирался сохранять, по возможности, спокойствие и невозмутимость, но едва открыл рот, как сразу же испытал неудержимую ярость. Они с Нурией стали пешками в игре чьей-то больной фантазии. Их притащили сюда, как тюки, для участия в поставленном Поннефом танце дервишей, или дуалистов-маргиналов. Задета была и гордость Лукаса, потому что детерминистское видение Поннефа означало покушение на неизменную веру Лукаса в свободную волю и высшую власть случая. Приятно было считать, что все происходит само по себе, без каких-то особенных причин извне. Это вполне соответствовало его атеистическим убеждениям и самому стилю жизни, когда ничему не придается чрезмерного значения. Так что стать пешкой в чьей-то партии, цель которой установление всемирной религии, — едва ли не худшее, что могло с ним случиться.

Поннеф подвинулся поближе к Лукасу и улыбнулся. Это была улыбка исполненного достоинства, более того — святого человека с таинственно мерцающим взглядом. Улыбка, предназначенная, возможно, для того, чтобы Лукас понял все ничтожество личной злости.

— Давайте пока поговорим лично о вас, вне связи с Нурией, — предложил он. — Вы рано мне начали являться во снах. Вокруг вас распространялось особенное свечение, или, вернее, не свечение — человеческая фигура колебалась. Это был Раймон Гаск, то есть вы сами. О нем сохранились некоторые подробности. Простой пастух по виду, он был серьезным и благочестивым верующим. Популярный человек, с богатой внутренней жизнью, верный муж, заботливый родственник. Почему у него так и не было детей, осталось для жителей деревни загадкой, но мне кажется, я знаю ответ. По-моему, Роше делился своими намерениями с четырьмя людьми задолго до бегства из Мелиссака. Эти четверо были — двое перфекты, Раймон Гаск и Клэр Гаск. Еще до падения Монсегэра Роше обнаружил, что человек сам может выбрать наиболее благоприятный момент для своей реинкарнации. Он нашел тайный вход, ведущий в потусторонность, и отобрал спутников для этого путешествия. Бездетность Гасков стала частью общего замысла. В том, что они готовы последовать за ним на край пропасти, Роше не сомневался, но имеет ли он право требовать, чтобы и дети сделали этот шаг? Он тайно переговорил об этом с супругами и пообещал им спокойную жизнь в будущем, когда у них родятся дети, и им не выпадет судьба изгоев — отпрысков известных еретиков, которым не повезло родиться в столь суровую историческую пору. И действительно, лучше сейчас, чем в 1240 году, вы не находите?

На мгновение Лукас потерял дар речи. Разговоры о двери, ведущей в другую жизнь, о насильственном перемещении в конец XX века, с тем чтобы воспитать детей в более либеральную эпоху, уже выходили за пределы чистой фантазии, напоминая скорее неизвестный науке род безумия. В рассказе Поннефа обнаружилось некое противоречие тому, о чем Лукас прочел прошлой ночью. Кажется, в рассуждениях этого человека образовалось слабое место.

— Но если перфекти, — прервал его Лукас, — избавлены от будущих реинкарнаций, тогда каким же образом вы, или Роше, каковым себя считаете, вновь появился среди четырнадцати верующих?

Поннеф и бровью не повел.

— Очень хороший вопрос. Я собирался ответить на него в свое время. Попозже. Но можно и сейчас. Мне кажется, Роше и еще двое перфекти были избраны для реинкарнации вместе со своими последователями. Быть может, перед прыжком в пропасть им было даже даровано утешение, хотя в том не было необходимости. Ведь решено было, что реинкарнация настанет для всех в одно и то же время. В любом случае без участия Роше катаризм как учение сохраниться не мог, и коллективная воля общины выражалась в том, что все ее участники в будущей жизни останутся вместе — они возродятся в более благоприятной исторической эпохе.

Решив из-за молчания Лукаса, что тот не способен ничего противопоставить этой логике, Поннеф продолжал:

— Теперь, если не возражаете, вернемся к вашей роли в этой истории. Вы с самого начала были ключевым элементом в формировании нашей общины. Нашей физической встрече предшествовали годы, когда я видел вас, в том смысле, какой я вкладываю в это слово. Конечно, я был очень близко, когда вы жили в Оде. Вы неизменно являлись мне, опутанный виноградными лозами, — чисто дионисийское видение. В вас была заключена мощная энергия, земное начало, которое я столь ценю в мужчинах.

В ответ на откровенную лесть Лукас лишь насупил брови.

— Позже я выяснил, что вы работали на сборе винограда в окрестностях Лезиньяна, а в этой местности издавна селились катары. По-моему, в те годы ваша жизнь определялась именно дионисийской стихией. В какой-то момент, правда, я потерял вас из виду, но задним числом думаю, это к лучшему. После переезда в Барселону вы немного посерьезнели, остепенились, хоть и остались по-прежнему горделивым и самоуверенным атеистом.

Лукас лишь заворчал. Нельзя позволить этому типу, решил он, вывести меня из равновесия. Важно сохранять спокойствие. Надо четко понять, каким именно умственным расстройством страдает Поннеф. К тому же кое в чем с ним можно согласиться. Да, он, Лукас, несомненно, атеист, вполне вероятно, и гордец. Да и самоуверенности хватает.

— Я обнаружил, — заключил Поннеф, — некоторые любопытные соответствия между вами и Раймоном. Выискивал и отмечал я их не из праздного любопытства, но потому что такие детали свидетельствуют в пользу достоверности других раскрытых мною случаев реинкарнации. Например, не всегда внутри нашей общины можно проследить закономерности в днях рождения ее членов, но то, что вы с Раймоном родились в один день — 22 июля, — представляется далеко не случайным. Это исключительно важная дата в истории катаров. Как вам, должно быть, известно, это день поминовения Марии Магдалины, игравшей на протяжении целых столетий столь значительную роль для некоторых конгрегаций катаров, как и для других маргинальных, скажем так, христианских сект. Марии первой явился воскресший Христос, Мария любила Иисуса и в мирском, и в духовном смысле. Цыгане племени миди поклоняются ей и доныне. Существует даже народное предание, будто Мария Магдалина и Христос бежали из Святой Земли и осели на юге Франции.

При этом ее день — день вашего рождения — совпадает с датой двух самых ранних и в каком-то смысле самых страшных, самых кровавых эпизодов в истории крестовых походов против катаров, которые возглавлял Симон де Монфор, набравший отряд наемников на севере Франции. Один произошел в 1209 году, вблизи Безьера, другой — на следующий год, в тот же день. Все было тогда Против катаров. «Убивайте всех, Бог сам узнает своих», — распорядился епископ Безьера Эмори, когда его спросили, как солдатам отличить катаров от католиков. Кровопролитие было поистине ужасным, и дата эта отпечаталась в памяти катаров всего Лангедока как самый святой и самый проклятый день в истории.

Раймону Гаску было тридцать три года, когда он исчез. Возраст Христа. И, подобно вам, именно в тридцать три года у него появилась возможность поменять старую жизнь на новую. И вот вчера, когда мы даровали вам возрождение, вернули вас самому себе, он осуществил эту чудесную возможность, воссоединившись с единоверцами.

Так вот, подумал Лукас, в чем смысл путешествия в гробу, заколачивания и снятия крышки, заклинаний, опрыскивания водой (чтобы он шел, как растение, вверх, врастал в свое новое «я»).

Поннеф прервал ход его мыслей:

— Нам от вас ничего не нужно. Напротив, мы просто предлагаем новое видение себя самого, возвращаем вас к собственной позабытой сути. Опыт, произведенный позапрошлой ночью, стал своего рода испытанием вашей памяти. Надо было выяснить, сохранилось ли в вас хоть что-нибудь, связывающее с Раймоном Гаском. Я-то знаю и могу доказать, что вы с ним — одно лицо. Начать хотя бы с вашей близости с животными, которую вы всегда смутно ощущали, — уже это роднит вас с Раймоном. Вы ведь не будете отрицать, что домашние животные всегда вас любили.

Действительно, кошки и собаки всегда любили Лукаса. А в детстве он обожал лошадей, хотя сейчас, после нескольких падений, слегка их остерегался. Но если оглянуться назад, вспомнить летние месяцы, что проводил на ферме у деда с бабкой в Западном Уэльсе, восторг, который испытывал при виде дойки коров или ухода за козами и иным домашним скотом… что ж, надо признать, все это до известной степени подтверждает слова Поннефа. И птиц Лукас тоже любил, мог часами наблюдать за ними. Только все это ничего не доказывает.

— Вы стали горожанином, — продолжал Поннеф, — а жизнь в городе не для вас. Вы утратили связь с той частью себя, что столь явно обнаружилась в детстве. Да и далее сохранилась. Вспоминаете, как вы спасли ягнят?

Лукаса словно в солнечное сплетение саданули. Да, он хорошо помнил этот случай. Как он полночи и весь следующий день сидел на морозе. Было ему тогда лет четырнадцать, дело происходило на ферме неподалеку от Тригарона. Дед, Тад-ку, разбудил мальчика ночью, часа в три. На улице — метель. Они ехали на тракторе, до тех пор пока не засыпало снегом, затем шли пешком через сугробы — небо и вообще весь окружающий мир, потонувший в белых хлопьях, казался при свете фар чистой потусторонностью. Двое испуганных ягнят, пасшихся на верхней поляне, жались друг к другу, как Лукас вжимался в штормовку, показавшуюся неожиданно не толще папиросной бумаги, прикрывая брезентом и блеющих животных, и себя. Ему предстояло дождаться деда, ушедшего за помощью. Утро, казалось, никогда не наступит. Вахта длилась и длилась, и дневной свет все никак не мог пробиться сквозь внушающий суеверный ужас горчичного цвета мрак. Ягнята дрожали крупной дрожью и все глубже заползали под брезент, согревая своим теплом мальчика и умеряя тем самым его страх. Под импровизированным брезентовым навесом в непроницаемой пелене снега образовалась маленькая коммуна — оазис хрупкого тепла, от которого веяло животным духом. Когда наконец подошла помощь, было уже пять часов вечера. Лукас совершенно обессилел. Но ягнята были живы. Он услышал приглушенный хруст снега, затем пронзительный скрип лопат, прокладывающих путь ко входу в их маленькую пещеру. Лукас с трудом поднялся на ноги, прижимая к себе уютно устроившихся у него на руках ягнят. Тад-ку, человек вообще-то суровый и не привыкший выдавать свои чувства, подошел к мальчику со слезами на глазах.

Лукас усилием воли отвлекся от воспоминаний.

— Итак, вы изрядно покопались в моем прошлом. Неужели даже в Уэльс ездили, чтобы изучить его?

Поннеф только отмахнулся: да разве ж вся эта академическая тягомотина кому-нибудь нужна!

— Я прозревал вас подростком, укрывающим ягнят. У вас зубы выбивали дробь на холоде, но вы улыбались. Вы обессилели. Вот и все, что я видел. Остальное вы мне сами рассказали.

Как этот человек уверен в себе… Лукас ненавидел его и одновременно восхищался. Ягнята. Имеется, выходит, свидетельство того, что я действительно обладаю силою прозрения, размышлял Лукас. Но тут же его охватили сомнения. Нетрудно узнать, что большую часть детства он провел на ферме в Уэльсе. И тогда разве не естественно предположить, что хоть один раз мальчик оказался в ситуации, подобной той, что описал Поннеф? Ну а с животными вообще все ясно, подсказал внутренний голос скептика. Стоит только упомянуть об Уэльсе, и это первое, о чем едва ли не всякий подумает.

Лукас решил испытать Поннефа.


— А что еще вам удалось прозреть касательно меня?

Почувствовав в голосе Лукаса насмешку, Поннеф заколебался.

— Что ж, мне стало известно о ваших музыкальных увлечениях. По вообще-то фактами вашей жизни я занимался лишь до известной степени. Важнее то, что, прозревая личность, которую считал воплощением Раймона Гаска, я понял, что музыка — интегральная часть вашей сущности, неотъемлемый фрагмент общей картины. Раймон в свое время мастерил деревянные флейты и свистки — обычное для тех пор занятие пастухов. Но был он и отличным певцом и музыкантом. Его земляк донес инквизиции, будто песни Раймона «развратны и дурны». Именно это хотелось услышать священникам — подтверждение того, что катаризм есть преступная и порочная секта. Но обширные сведения о культуре трубадуров и жонглеров позволяют предположить, что Раймон был близок и этой традиции, хотя к тому времени она уже сходила на нет. Между прочим, в вашей коллекции нет ли, случайно, записей песен, сочиненных трубадуром по имени Пьер Видаль?

— Ну, это вам должно быть известно не хуже, чем мне. Не сомневаюсь, ваши люди прошерстили всю мою квартиру.

— Знаете что, дураком я вас не считаю и не рассчитываю на такое же отношение ко мне. Единственная причина, по которой я называю именно это имя, — то, что в ту пору оно было у всех на слуху. По сведениям агента инквизиции, к одной из его песен Раймон питал особое пристрастие. Это «Грусть донны Марии». Приходилось слышать?

Лукас кивнул. У него имелась кассета с записью музыки Видаля в исполнении современного французского ансамбля. «Грусть донны Марии» — любимая его песня, но не помнится, чтобы он кому-нибудь говорил об этом. К тому же в последний раз он слушал эту запись много месяцев, если не лет назад. Но если то, что Поннефу стало известно о кассете с записями песен Видаля в коллекции Лукаса, более или менее легко поддается объяснению, вопрос именно об этой песне — чистое наитие либо загадка. Лукас вновь почувствовал себя неуютно.

— Недавно, — продолжал Поннеф, — я слышал эту песню в исполнении одной малоизвестной французской группы. То есть не вживую, а запись. Возможно, она у вас есть, а может, и нет. Я не проверял. Впрочем, ваше дело верить мне или не верить. Суть в том, что на следующую после концерта ночь вы мне приснились. И вы пели эту песню и аккомпанировали себе на гитаре. С такой ясностью я увидел вас впервые, и это сильно облегчило мои дальнейшие поиски. Теперь я знал, как вы выглядите. Я мог узнать вас на людной улице. И мне оставалось просто выждать удобный момент, когда можно до вас добраться.

Лукас испытал физическое ощущение шока и невесомости, даже более сильное, нежели когда Поннеф вспомнил про историю с ягнятами. Уж это-то точно только ему известно. Он был тогда один в деревенском домике, где-то в районе Корбье, попивал вино, перебирал струны гитары. Наступила ночь. Лукас только что разругался с Паскаль, единственной из его подружек-француженок, с кем, казалось, отношения могут получиться более или менее продолжительными. По правде говоря, все случилось из-за творчества трубадуров — их мнения не совпали и привели к разрыву. Паскаль в слезах выбежала из дома. Утешение Лукас нашел, как обычно, в красном вине и музыке. В свое время он придумал собственную, особенно мрачную, аранжировку «Грусти донны Марии» и теперь, под выпивку, все наигрывал и наигрывал ее. Но это было, кажется, в последний раз, с тех пор он к этой песне не возвращался. Если Поннефу и приятно было поставить Лукаса в тупик, ему хватило дипломатического такта не обнаружить своего торжества. Какое-то время он пристально смотрел на собеседника, затем резко сменил тему. Лукасу оставалось лишь мучительно гадать, каким образом этот человек проник в закоулки его частной жизни. Гадать — и не находить разгадки.

— Быть может, это для вас и новость, но сейчас наблюдается вспышка интереса к учению катаров, — вновь заговорил Поннеф, не обращая внимания на мучительные попытки Лукаса взять себя в руки. — Немало молодых людей, не удовлетворенных ортодоксальными конфессиями, ищут альтернативные способы выражения своих духовных устремлений. Правда, вынужден с горечью признать, большинство из этих культов — настоящая катастрофа. В то же время моя проповедь учения катаров не остается неуслышанной — последователи обнаруживаются среди молодежи, в том числе и той ее части, что обитает на крышах барселонских домов. Кое с кем из них у вас был случай недавно познакомиться.

Хотя от прежних откровений Поннефа у Лукаса голова шла кругом, это его замечание, следовало признать, смысл имело. Оно также весьма убедительно объясняло происхождение почтовой открытки, найденной Лукасом под дверью квартиры. Шпана, наркоманы, мелкое ворье, уличные мальчишки, маргиналы — выходцы из среднего класса — все они пристраивались к катаризму в его наиболее привлекательном обличье — реинкарнация, относительное равенство полов, вегетарианство — с такой же легкостью, с какой молодежь предыдущего поколения погружалась в атмосферу свободного духовного поиска и экстаза, сформированную Тимоти Лири.

Так почему же Поннеф не избрал менее трудоемкий способ распространения своего религиозного учения? Сотни других поступали именно так. Люди легко покупаются на любую приманку, стоит лишь их убедить, что они хоть в какой-то степени — другие, что они — Избранные. Зачем настаивать на достоверности своего видения? К чему эти разговоры о реинкарнации, об общине возродившихся к новой жизни катаров, ведь в глазах людей они могут лишь превратить его в очередного чокнутого мессию. И как примирить подробные и весьма убедительные прозрения психического свойства с явным безумием всего проекта?

Но именно к этому, как понял Лукас, Поннеф и стремится с особой страстью. Если ему удастся убедить шестнадцать своих современников, что в прошлом они жили одной жизнью, он заложит новую основу религиозного диссидентства. И уж тогда можно будет утверждать, что пламя истинного катаризма никогда не угасало, а это, в свою очередь, отведет обвинения, будто «учение» — лишь окрошка из идей Нового времени, изготовленная для впавших в отчаяние и утративших веру.

Чем дальше, тем больше Лукас увлекался этим замыслом. Теперь версия, будто он сам был каким-то образом связан с Раймоном Гаском и катаризмом, в целом не казалась ему такой уж невозможной. В конце концов, он здесь, и Нурия тоже. И он уже сопротивлялся напору Поннефа не так упорно, как того требовал его статус человека конца XX столетия. В душу Лукаса упали первые зерна сомнения.

Он изо всех сил пытался найти хоть сколько-нибудь правдоподобные объяснения осведомленности Поннефа о себе. Может, он, Лукас, просто забыл, что и после той ночи в Корбье напевал эту самую песенку. Или, скажем, Поннеф при первой же их встрече загипнотизировал его. А если не сам Поннеф, то кто-то из его людей. Но тут же Лукас напомнил себе, что гипноз срабатывает только, если на него идут добровольно. К тому же знание его музыкальных вкусов не объясняет, почему Поннеф «видел», как он исполняет эту песенку, равно как знание того факта, что Уэльс славится большим поголовьем скота, никак не могло помочь ему «увидеть» сцену спасения ягнят.

Поннеф поднялся, подошел к берегу ручья, снял сандалии и опустил ноги в кристально чистую воду. Всем своим видом он являл праведность и покой — монах в ладу с природой, Богом и самим собою. Он оперся на локти, подставил лицо солнцу и прикрыл глаза. Дул легкий ветерок, который на этой высоте предвещает похолодание. Откуда-то донеслось клекотанье то ли ястреба, то ли орла.

Лукас вспомнил про Нурию, и в нем начал закипать давно сдерживаемый гнев. Он настолько увлекся метафизической акробатикой Поннефа, что почти забыл, как с ними обошлись, как именно попали они в руки этого человека в церковном одеянии. Ему пришло в голову, что при желании он мог бы сейчас, на этом самом месте, покончить с Поннефом. Булыжник в руку, замах, яростный удар — и череп с треском разлетается на куски. И еще удар, и еще, пока мозг не вытечет на землю, а руки-ноги не превратятся в кровавое месиво. Ничего подобного раньше Лукас не испытывал, впервые в нем проснулся инстинкт убийцы. Проснулся и пробудил поток противоречивых чувств: неуверенности, страха, вины, а также неискоренимости утраты и тоски, вызванной памятью о ягнятах.

Очередная реплика Поннефа окончательно привела Лукаса в замешательство:

— Мысли, которые приходят нам в голову в критический момент, не поддаются рациональному объяснению. — Поннеф резко приподнялся на одном локте и участливо посмотрел на собеседника. — Во времена крестовых походов против сарацинов обыкновенные солдаты, пехота, были уверены, что Иерусалим, который их послали очистить от неверных, город, что описан в Откровении Иоанна Богослова, сверкающий, великолепный, сулящий вечное блаженство. А им открылась картина всеобщего убожества, болезней и смерти. Вернувшиеся принесли с собой стремление к переменам, пусть смутное поначалу, и это превратило XIII столетие едва ли не в самое беспокойное в человеческой истории. То есть до тех пор, пока не пришел наш век. И именно тогда были брошены первые семена катарской веры. Словом, как видите, ожидания мгновенного, на протяжении одной человеческой жизни, воздаяния часто оказываются преждевременными. — Поннеф с неожиданной ловкостью вскочил на ноги, отряхнул сутану и продолжил: — Катары считали, что для достижения статуса перфектус потребуется много жизней. Повторяю, тогда господствовало убеждение, что эти люди избавлены от дальнейших реинкарнаций. Но здесь, на мой взгляд, есть элемент догмы. По-моему, я говорил уже, что не видно оснований, не позволяющих тому или той, кто достиг этого статуса, встать по собственной воле на путь нового возрождения, особенно если по той или иной причине возникает ощущение незавершенности начатого дела. Вот почему мы с вами и находимся здесь. Дело не завершено.


Глава 14

Катаскапос[4 - Соглядатай, шпион (гр).]


Уже светало, когда я ушел от Игбара с Шоном и отправился домой. С моря порывами задувал ветер. Вчера было жарко, но прохлады он не приносил. Теплый воздух колебал тени, отбрасываемые тусклыми — а других в этой части города и не бывает — фонарями. Народу на улице почти не было. Марихуана, которой я накурился, вкупе с изложением собственной истории так, будто она не со мной, а с кем-то другим случилась, сделали мое возвращение домой одновременно волнующим и отстраненным. На узких полутемных улицах все звуки отдавались особенно резко, все тени напоминали распластавшиеся на земле загадочные ночные существа. Я вспомнил приглушенные голоса, звучавшие в переулке несколько часов назад, и слова хозяина бара Сантьяго: «Но одно мне известно».

При виде случайных прохожих у меня рефлекторно напряглись мышцы на шее и плечах. Все больше и больше овладевала мною навязчивая мысль, будто это не люди, а призраки, которых ведут на поводке невидимые руки живых, и я тоже только призрак.

Я поднялся к себе в квартиру, благодаря судьбу за то, что на сей раз под дверью не оказалось таинственных посланий. Включил автоответчик — послышался голос Евгении. Она собиралась зайти сегодня со Сьюзи-Провидицей и просила перезвонить, если меня не будет дома. Пусть приходят, подумал я. Пусть все приходят, у меня есть что рассказать.

Я вышел на свежий воздух и постоял на веранде, перегибаясь через перила так, чтобы видеть участок дороги прямо подо мной. От булыжной мостовой слабо отражался свет уличного фонаря. Где-то невдалеке готова была начаться кошачья битва. Ей предшествовало угрожающее шипение, затем пронзительный визг, распространяющийся зловещими волнами по всей крыше. Здесь, наверху, теплый ветерок дул приятнее, шевеля воротник рубахи, трепля волосы. Я разделся до шорт и лег в гамак.

Что было такого особенного в моей нависающей над городом сторожевой башне с ее розовой плиткой, что она делала меня неуязвимым перед лицом того, что происходило внизу? Уже два года как я живу здесь, и меня словно не касаются события текущей жизни и их последствия. После того как я перебрался сюда из Марагала, где мои сексуальные потребности добросовестно удовлетворяла Финна, постельная жизнь превратилась в серию одноразовых посещений случайных подружек. Я превратился в наблюдателя городской жизни, циника-завсегдатая ночных баров и клубов. Фланер поневоле. В тот майский день, не в силах заставить себя действовать, я просто наблюдал за тем, как залезают в карман прохожему. Я клял себя за бездействие и все равно не мог пальцем пошевелить. А потом обстоятельства переменились. Веранда моя оставалась той же самой, и вид с нее был прежним. Но, хотя границы знакомого мне мира не сдвинулись ни на йоту, все чувства мои резко обострились.

Я лежал в гамаке, курил, стараясь не уснуть. Дождавшись, пока появятся и начнут разгружаться у рынка первые фургоны со всяческой снедью, я тяжело поднялся и пошел в спальню. Едва натянув на голову простыню, я провалился в глубокий сон.


В полдень в дверь забарабанили, и в квартиру ввалились Зофф с Хоггом. Выглядели они трезвыми и отдохнувшими, но притащили с собой немереное количество текилы и холодного пива и потребовали продолжения вчерашнего загула. Вскоре появились Евгения и Сьюзи, и мы впятером перешли на веранду. Евгения пила чай, настоянный на травах, остальные начали, в качестве аперитива, с текилы и кокаина. Пока я кратко пересказывал Евгении и Сьюзи случившуюся со мной историю, Шон с Игбаром спорили, стоит ли завести музыку, да погромче. Но дамы наложили вето на это предложение.

За то время, что мы не виделись, Шон явно обдумывал услышанное от меня накануне.

— Не хотелось бы предварять суждение дам, но Лукас, или, скажем, тот Лукас, которого Лукас описывает в своей истории, проявляет, после своего предполагаемого похищения, непонятное равнодушие к судьбе Нурии. Подумать только, говорил я себе, человек умирает от любви, а его силой разлучают с возлюбленной. В пасторальной обстановке он толкует с дурным человеком — доктором Поннефом о реинкарнации, обсуждает философские проблемы трансценденции, а в это самое время, о чем ему должно быть известно, любимая мучается в руках у мутантов.

— Мутантов? — изумленно переспросила Евгения.

— У дикарей на службе Поннефа. У них обязательно есть какой-нибудь физический порок. То ли глаза не хватает, то ли носа, то ли ноги. В общем, те еще ребята — обитатели дома ужасов имени мсье Поннефа.

— Вам не кажется, что подобные утверждения на корню подрубают весь рассказ, притом в самом его начале? — вмешался Игбар. — К тому же Лукас ни слова не говорил об одноногих. Верно, Лукас?

— Верно, никаких одноногих не было.

— Ну, стало быть, я не ошибся. Впрочем, имея в виду необычность происходящего, такая гипербола объяснима.

— Может, нам позволите судить об этом? — осведомилась Сьюзи-Провидица.

— Конечно-конечно, — поклонился Игбар.

— Это было бы справедливо, — согласился Шон. — Я просто постарался привнести долю здорового скепсиса.

Мы отыскали на веранде клочок пространства в тени и устроились кто в гамаке (Игбар), кто на подушках (остальные). После чего я продолжил рассказ с того места, на котором остановился накануне.


В тот же самый день, хотя и не сразу по возвращении, как можно было ожидать со слов Поннефа, Лукас наконец встретился с Нурией. Он лежал на траве рядом с амбаром, когда она появилась, одетая в точности, как одевались в 1990-е годы юные жительницы Барселоны, — джинсы и светлая хлопчатобумажная куртка.

Нурия опустилась рядом с Лукасом на колени, и они поцеловались. Была в ней какая-то напускная жеманность и в то же время вызывающая соблазнительность… Лукасу это странное сочетание казалось совершенно неуместным.

— Ну что, придумал уже, как нам смыться отсюда? — спросила Нурия, улыбаясь так, словно именно от Лукаса это и ожидается.

Его задел насмешливый тон девушки.

— Ничего я не придумал. Да и не старался. Могу лишь сказать, что не считаю себя добровольной жертвой похищения. Это значило бы слишком явно подыгрывать Поннефу в его планах относительно нас с тобой. Или, скорее, относительно Клэр и Раймона.

Вертя в пальцах травинку, Нурия внимательно смотрела на Лукаса, но не говорила ни слова. Уже в самом этом молчании он уловил недовольство.

— В чем дело, Нурия? — спросил он. — Разве тебе не хочется убраться отсюда, да побыстрее? Чем дольше мы здесь задержимся, тем больше вероятности, что нас втянут в эту историю.

Нурия снова посмотрела на Лукаса, и во взгляде ее читалось скорее раздражение, нежели участие.

— Неужели ты так ничего и не понял? Нас уже втянули. Мы втянуты с самого начала, хотя и неведомо для самих себя. С того самого момента, как встретились в музее Миро. Все было подстроено.

Нурия вытащила из кармана джинсов пачку сигарет и, закурив пару, одну протянула Лукасу. Он заметил, что у девушки дрожат пальцы.

— Быть может, «подстроено» — не совсем то слово, — поправилась она. — Помнишь, еще в «Барселонете» я говорила, что у меня такое чувство, будто я знаю тебя всю жизнь. Это не фантазия, это не свидетельство существования романтической любви. Это, — Нурия запнулась, подыскивая нужные слова, — нечто вроде внутреннего узнавания. Единственное, о чем я прошу, — подумать о том, что, возможно, Андре прав и мы действительно были вместе в предшествующей жизни.

— Да, но почему наше чувство должно зависеть от Поннефа и его рассуждений? — проговорил Лукас. — Разве строить свою жизнь на убеждении, будто продолжаешь то, что начал в прежней реинкарнации, не чистой воды детерминизм? Разве это не связывает тебе руки?

— Но это не его рассуждения, — возразила Нурия. — Это то, что я сама считаю правдой. Это сны, которые мне снились из года в год и о которых я никогда никому не говорила. Ты впервые явился, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет. К тому же есть еще кое-что.

— И что же?

— То, что Андре знает обо мне и моей жизни, хотя знать не может, потому что это тайна. Тайна — страх быть сожженной заживо на костре, неизреченный страх, который со мной всегда. Тайна — споры, которые я вела в школе со священником. Ты ведь знаешь, что я училась в духовной семинарии?

Действительно, Нурия обмолвилась об этом еще в тот день, когда они познакомились.

— На занятиях я буквально заставляла его слово в слово читать вместе со мной катарскую литанию. Наполовину в шутку, наполовину всерьез он называл меня еретичкой. На занятиях, — повторила Нурия, — где рядом со мной сидели еще дюжина таких же, как я, тринадцатилетних учениц. «Моя маленькая еретичка» — да, он дал мне такое прозвище. Естественно, тогда я и не подозревала, что выражаю основы дуалистического мировоззрения, а священник делал все, чтобы я осознала свои заблуждения. При этом он даже слов таких не произносил — катаризм, альбигойская ересь. Он не хотел укреплять мои еретические взгляды ссылками на историю, не хотел, чтобы я знала, что тысячи и тысячи людей погибли за такие же взгляды еще семьсот лет назад. «Маленькой еретичкой» он называл меня только наедине, когда вокруг никого не было. Но Андре знал о моей связи с катарами, как знал и о тайном прозвище, данном мне священником.

Очередные свидетельства провидческого дара Поннефа не должны были удивлять Лукаса, и тем не менее он считал чуть ли не долгом своим подвергать сомнению любое его слово. Для Нурии ситуация была совершенно очевидной, и ее поведение лишь укрепляло Лукаса в уверенности, что она полностью контролируется Поннефом. Не то чтобы Нурия, как это обычно случается с неофитами, полностью утратила чувство юмора. Она осталась той же молодой женщиной, какую я знал в Барселоне. Она по-прежнему была склонна к острому словцу и точным оценкам, что испытали на себе члены общины, особенно те, кто проявлял беспредельное религиозное рвение. И чувственность осталась при ней, и, как прежде, впадала она порой в беспричинную мрачность. И лишь одного отныне не могла перенести Нурия — малейшего упрека в адрес Поннефа.


В первый же день пребывания в Убежище, как бесхитростно поименовала себя община, Лукасу и Нурии было отведено спальное место. Это была просторная, пуритански обставленная комната, с единственным окном, выходящим на густо поросшую травой площадку и угадывающиеся вдали горы. Славное, чисто прибранное помещение, взывающее (если не считать двуспальной кровати) к сосредоточенности и аскезе. Едва войдя в комнату, Нурия плюхнулась на кровать и, лежа на спине, посмотрела на Лукаса сквозь полуприкрытые веки.

— Слушай, давай все же останемся здесь хоть на несколько дней. Побольше о себе узнаем. Или о том, кем мы могли быть. — Нурия говорила совершенно естественным тоном, с обычной для себя едва уловимой иронией. — В конце концов, что нам здесь терять, кроме собственной… влаги. — Нурия засмеялась и похлопала ладонью по простыне.

Лукас нерешительно присел на край кровати.

— Да, но с работой-то как быть? И дом требует ухода. Не может же человек просто так взять да исчезнуть.

— Все в порядке. Я уже звонила на работу. Андре одолжил свой мобильник. Беру отгулы. Ты ведь тоже говорил, что собираешься отдохнуть недельку.

— Ты уже…

Он был по-настоящему задет. Получается, Нурия, даже не поговорив с ним, все решила сама, будучи уверенной, что в конце концов он уступит, во всяком случае, согласится задержаться в Убежище. И разумеется, в этом отношении она права. Одну ее он здесь все равно не оставит, разве что полицию приведет. Приведет-то приведет, но что сказать полицейским? Что двадцатисемилетнюю женщину похитили, но она счастлива остаться с похитителями? Да его на смех поднимут.

Лукас насупился.

— Слушай, — пожав плечами, продолжала Нурия. — Ну почему хотя бы не посмотреть, что здесь происходит? Наверняка они не только реинкарнацией катаров озабочены. Должна быть идея, крупный замысел. Даже если ты не веришь в реинкарнацию, все равно не можешь не признать, что ситуация необычная. И кто знает, а ну как ты рискуешь упустить шанс сделать глоток этого воздуха мучеников.

Последнее замечание Лукас пропустил мимо ушей, только отметил про себя, что мученичество — предмет особых забот катаров.

— Может, ты и права, — в конце концов выговорил он. Впрочем, втайне Лукас лелеял иные планы. — Пожалуй, и впрямь можно немного задержаться. На работе договорюсь, по сути — я и так уже вольная птица. А выяснить, что за бес подталкивает Поннефа под локоток, на самом деле интересно.


В течение ближайших дней Лукас убедился, что Поннефу, несмотря на обаяние, была в немалой степени свойственна мания величия. Ни на секунду не оставлял он без своей опеки жизнь общины. Каждый следовал в своем поведении его указаниям. Правда, в конце дня собирался (под председательством Поннефа) так называемый совет, на котором всех призывали поделиться своими соображениями касательно повседневной жизни Убежища, а то и претензии заявить. Но как правило, касались они мелочей, о которых и говорить-то не стоит.

К концу первой недели могло создаться впечатление, что и Лукас с Нурией вполне вписались в общий круг. Оба отправили своим барселонским хозяевам заявления о продолжительном отпуске. Как ни странно, Лукас, несмотря на свою прежнюю, весьма беспокойную жизнь, быстро проникся духом Убежища, и хотя сам Поннеф у него по-прежнему вызывал серьезнейшие сомнения, энтузиазм Нурии, напротив, весьма заражал. Лукас все острее переживал радостное чувство разрыва с заботами материального мира потребления. К тому же катаризм не предъявлял своим последователям особых требований по части ритуалов и церемониала. Как таковой он представлял собой простую и бесхитростную веру, исключающую буквальное представление об Иисусе Христе как воплощенном Боге-Сыне. Но Поннеф пытался навязать ее как высшую мудрость человечества, и это весьма раздражало Лукаса.

Впоследствии он даже самому себе не мог толком объяснить, каким образом удалось ему так легко примириться с примитивным и самообманным стилем общинной жизни. Впрочем, два фактора он все же выделял: непреодолимую страсть к Нурии, которая, как он в конце концов решил, стала итогом его любви к ней в прошлой жизни, и личный магнетизм Поннефа. Сколь ни пытался Лукас возненавидеть его, понимая цену его разглагольствованиям и доморощенной философии, человек этот подавлял его волю, как и волю остальных обитателей Убежища. Чувства, которые Лукас испытывал к Поннефу, ввергали его в бездну сомнений и крайней неопределенности.


Повседневная жизнь в Убежище протекала просто и рутинно. В шесть утра — самодеятельная молитва и медитации, затем завтрак. Потом встреча с Поннефом, который, обращаясь к членам общины, нередко опирался на текст Евангелия от Иоанна. Далее — утренние часы работы, прежде всего пахота и уход за животными. В полдень — обед с последующим отдыхом и вновь физическим трудом либо специальными «упражнениями души». Завершался день собранием общины, ужином и вечерней молитвой.

Во главе общины стоял Поннеф, бесспорный вожак и владелец земли. Из четверых «помощников» двое, Зако и Ле Шинуа, говорили только по-французски и выглядели так, будто их подобрали где-нибудь в доках Марселя: угрюмые громилы с татуировкой по всему телу, сам вид которых был явно чужероден мирному климату общины. Кроме них, в ближайшее окружение Поннефа входили двое бродяг-испанцев — Франсиско, тот самый безносый тип, что участвовал в похищении Лукаса, и одноглазый гигант Эль Туэрто. Эти четверо не участвовали в общих молитвах и не занимались повседневными делами общины, разве что отдельные поручения выполняли. Они состояли исключительно при Поннефе, каждодневно уезжая куда-то по двое на большом фургоне — том самом, что доставил в Убежище Лукаса и Нурию — либо на одном из двух имеющихся у Поннефа «лендроверов». Лукас сразу обратил внимание, что ключ всегда остается в замке зажигания, так что заявление Поннефа, будто они с Нурией в любой момент могут оставить это место, было, видно, не пустой болтовней.

В круг Избранных входили также любительница Кьеркегора Марта и ее катарский «муж» Рафаэль, маленький, беспокойный итальянец из Ломбардии с загнанным взглядом, какой бывает либо у людей полностью самоотреченных, либо у онанистов — Лукас так и не решил, к какой категории отнести Рафаэля. Эти двое были помощниками Поннефа в делах духовных. В их задачу входило проведение молитв по будням и повседневная духовная помощь пастве.

Центр общины — зал «совета». Это была большая комната, занимающая весь нижний этаж одного из главных зданий. Пол выстлан соломенными матрасами и покрыт подушками для молитвы. Катары не признавали символики креста, полагая его безбожной выдумкой человека, потому в зале не было ни распятий, ни икон. Во время молитвы Поннеф, Марта либо Рафаэль выступали вперед или становились на колени, окруженные полукольцом верующих. Никакой мебели, никаких музыкальных инструментов. Никто не пел гимнов или псалмов, люди просто монотонно произносили слова молитвы.

Иное дело — собрания, или, как их называл Поннеф, «посиделки». Он не забыл сообщить, что эта община — не единственная. Есть еще объединения переживших реинкарнацию катаров. Говорил, что «движение» набирает силу повсюду, хотя конкретных географических точек не называл. Подчеркивал также уникальную роль, которую предстоит сыграть новому катаризму в деле избавления от материализма и «культуры идолов».

Дефицит четкой структуры движения, отсутствие евангелической системы, а также инструментов распространения евангелия от катаров противоречили концепции создания всемирной религии, но такими вопросами, кажется, никто не задавался. Получалось, что надежда на возникновение всемирного братства, разделяющего катарские убеждения, базировалась исключительно на существовании этого микрокосма — Убежища в Пиренеях. Когда Лукас поделился своими сомнениями с Нурией, она лишь пожала плечами, заметив, что, когда придет время, Андре наверняка предоставит своим Избранным все, что необходимо, а от них, как от верующих по определению, Нурия специально это подчеркнула, требуется только одно: вера. Лукаса поразило, как может Нурия, с ее острым, скептическим умом, столь слепо верить всему, что ей говорят. То есть Нурия, какой он знал ее в Барселоне.

С Поннефом Лукас говорил на эти темы весьма осторожно, а тот — Пророк Нового катаризма — и в частных беседах, и на «посиделках» — красноречиво разглагольствовал о необходимости духовного совершенствования и превращения всех верующих Убежища в Избранных. Мол, только после этого можно идти в мир и проповедовать веру. Таков был главный замысел. Но никакого графика его реализации во времени не существовало. Поннеф ограничивался штампами и банальностями типа «в свой час» или «когда будет угодно Богу».

Разумеется, чтобы достичь статуса «совершенного», следует предварительно принять «утешение» и, далее, отвергнуть пути мирские, принять обет воздержания, стать вегетарианцем и посвятить себя духовному служению. И если такую цель поставят себе все верующие, не уставал повторять Поннеф, спешить некуда. Разве не ждали они семь с половиной веков, чтобы вернуться в жизнь в нужный момент? Лишь во всеоружии веры способны они нести слово истины по всему миру.

Чем дальше, тем сильнее Лукас подозревал, что Поннеф чего-то недоговаривает. И это не просто способ укрепить свой мистический образ хранителя тайного катарского знания, это что-то другое. Впервые Лукас задумался об этом еще в самом начале его пребывания в общине, когда они с Поннефом сидели на берегу горного ручья и тот столь живо откликнулся на внезапно возникшее у него желание покончить с ним. Потом, видя, как Поннеф при помощи всяческих оговорок и словесных уловок пытается оттянуть момент вступления своей паствы на путь обращения заблуждающихся, Лукас все более укреплялся в этом убеждении.

В начале июля Поннеф решил, что Лукасу надо «вспомнить побольше» о своей прежней жизни под именем Раймона Гаска, и с тех пор их встречи один на один сделались более частыми и насыщенными. Поннеф предложил провести сеансы гипноза, поскольку, по его словам, техника «вспоминания», разработанная им лично, требует длительной и напряженной подготовки. И гипноз сокращает путь к цели. Лукас заколебался, но потом решил, что причин для отказа нет. Однако же, когда Поннеф приступил к делу, Лукас обнаружил, что внутренне он всячески сопротивляется гипнотическому внушению. Пациент из него оказался никакой. А многочисленные заверения, что сопротивляется он не специально, Поннефа не только не убеждали, но постепенно начали раздражать. Оказывается, не так-то уж он и владеет собой. Для Лукаса это стало откровением, и он начал подозревать Поннефа в том, что тот ведет непонятную, но чрезвычайно агрессивную кампанию, направленную против него лично. Поннеф же, в свою очередь, считал, что Лукас знал о Раймоне Гаске нечто исключительно важное, жизненно необходимое для осуществления Великого Замысла, но знанием своим делиться не желал. В этом смысле Лукас и Поннеф находились в одинаковом положении — они подозревали друг друга в одном и том же.

Нурия тоже сделалась увертливой и раздражительной. Когда живешь вместе, делишь одну постель, этого не скроешь, да Нурия особенно и не стремилась. За несколько дней, совпавших с периодом вынужденного воздержания, не имевшего ничего общего с идеалами катаризма, оба отдалились друг от друга, и это привело к едва скрываемой враждебности.

Как-то ночью Лукасу приснилось, что все в этой жизни потеряно, продано и предано. Это был один из тех снов, что и днем его преследовали, накладывая горький отпечаток на мысли и действия. Ему снилось, что бредет он высоко в горах в компании людей, которых должен знать. Среди них женщина, вернее, много женщин, воплотившихся на какой-то летучий миг в образе Нурии. Ему стало не по себе, страшно, потому что он сговорился встретиться кое с кем в определенное время у входа в монастырь Альби, но смущало то, что он не знает, как выглядят эти люди. Ему было сказано только, что это представители какой-то элитной группы полувоенного типа. Лукас не имел понятия, как ему удастся избавиться от компании, в которой он сейчас оказался, от Нурии, и попасть в Альби. Поезда не ходят: что-то вроде забастовки. Нурия откровенно и вызывающе флиртовала с кем-то из спутников — обладателем торса мужчины и головы шакала, как у Тота, египетского бога мертвых. Процессия дошла до крутого поворота, за которым начинался отвесный обрыв, образованный оползнем. Из-за большого валуна выступил вооруженный мужчина. Он улыбался Лукасу. Вслед за ним, среди булыжников и валунов, возник еще один человек с оружием. Человек-шакал оглянулся на Лукаса, и тот заметил, что он скалится, обнажая окровавленные десны.

— Ну что, приятель, — прорычал шакал с подчеркнутым, на манер голливудских злодеев, акцентом выходца из английской аристократии, — вижу, вы пригласили на наш пикник своих друзей.


— Терри-Томас, — бросил Игбар из гамака, болтая ногой и опираясь на локоть.

— Кто-кто? — переспросила Евгения.

— Вряд ли вы слышали это имя. — Игбар отогнал муху. — В мире оно вообще мало известно. Был такой киноактер в пятидесятые годы. Характерный актер на роль невежи.

— Ну, таких немало, — фыркнула Евгения.

— А иным девушкам нравятся невежи, — задумчиво протянула Сьюзи с явным неодобрением в голосе.

— Как же, как же, дорогая, слышал, — поддакнул Игбар. — А уж вам-то тем более поверю на слово.

Шон неторопливо и аккуратно ссыпал белый порошок на аляповато оформленную обложку книги под названием «Вне брака: самые знаменитые бастарды». Не помню, чтобы у меня была такая. Он туго свернул банкноту, сунул ее одним концом в ноздрю и, шумно затянувшись, передал мне. Я повторил ту же операцию и переправил кулек Сьюзи.

— И что было дальше? — повернулась ко мне Евгения.


Однажды в конце июля, вернувшись домой после обеда, чтобы переодеться для работы в саду, Нурия внезапно накинулась на Лукаса с градом упреков: мол, без должного уважения относится он к деятельности Убежища, самонадеян и эгоистичен, отказывается укреплять в каком бы то ни было виде собственную духовность в согласии с исповедуемыми им же принципами катаризма, использует ее в сексуальном смысле, удовлетворяя таким образом свою привязанность ко всему материальному, вместо того чтобы рассматривать секс лишь как временную помеху, которую следует преодолеть для достижения назначенной всем им высшей цели.

— Ты играешь какую-то дурацкую игру со мной, с Андре, со всей общиной. И не думай, будто я ничего не вижу. Ты либо не хочешь совершенствоваться, либо страдаешь духовной недостаточностью. Ты просто хочешь заниматься со мною сексом и наблюдать за представлением — как зритель. А на нас, как на общину, тебе наплевать.

Пока Лукас переваривал этот поток обвинений, Нурия добавила:

— Андре прав насчет тебя.

— Что-что? — изумленно переспросил явно шокированный Лукас. — Уж не хочешь ли ты сказать, что обсуждаешь с ним мое «продвижение вперед»? И он тоже пересказывает тебе наши разговоры?

Нурия заколебалась, прикидывая, не сказала ли больше того, что хотела.

— Нет же, конечно, нет. Во всяком случае, не специально. Но ведь ты же сам мне говорил, что ощущаешь внутреннее сопротивление. Словно какая-то преграда у тебя в груди встает.

— Ничего подобного я не говорил. Сказал только, что с гипнозом ничего не получается, попытки Андре успеха не имеют. Да, он употребил этот термин: «преграда». Но я тебе об этом не говорил. Стало быть, он, больше некому. А что еще он тебе поведал, по ходу ваших кратких свиданий?

Нурия ничего не ответила, и Лукас понял, что она переступила условленную границу. Не с ним условленную — с Поннефом. Понял и то, что во время их приватных встреч Нурия и Поннеф говорили не только о ее духовном развитии.

— Да ничего особенного, — проговорила она наконец. — Бывает, Андре обронит слово-другое, будто вслух думает. Разве, когда вы с ним, такого не бывает?

— Нет, — отрезал Лукас.

— Так или иначе, ерунда все это, не о чем говорить. Да, порой он обмолвится о ком-то третьем, но я никогда не обращала на это особого внимания. Да и кто сказал, что это конфиденциальные беседы? Так или иначе, это ведь тебя он старается загипнотизировать. И что же, неужели ты так и не можешь ничего вспомнить о своей прежней жизни? Это могло бы ему помочь. Это могло бы помочь всем нам. А ты, похоже, что-то знаешь, а сказать не хочешь.

— Ты начинаешь говорить точно как он, — сердито огрызнулся Лукас. — Попугайничаешь. И мне не нравятся ваши шашни. Возникает ощущение, что вы давно знакомы. А что, может, у тебя и впрямь что-то с ним было еще до нашего знакомства?

Нурия повернулась к Лукасу, уже не скрывая злости.

— Идиотский вопрос, особенно если учесть, что ты якобы принял доктрину реинкарнации.

— Вот именно — якобы. Ничего я еще не принимал. Я просто мирюсь со всем этим до времени, потому что за тебя беспокоюсь.

Нурия недоверчиво посмотрела на него.

— Ах вот как? Что же тебя беспокоит? Что мне не хочется соответствовать твоему милому идеалу подружки, которая нужна тебе для удовлетворения собственного эго? Не обо мне ты беспокоишься, а о себе. И твои инсинуации насчет Андре и меня лишний раз доказывают это.

Нурия вылетела из комнаты, с силой захлопнув за собой дверь.


Заметив на следующий день, как Нурия и Поннеф о чем-то оживленно разговаривают у входа в столовую, Лукас лишь укрепился в подозрениях. Он подождал, тщетно пытаясь уловить, о чем речь, пока они закончат, но вопреки ожиданиям Нурия пошла не домой, а к Поннефу, вместе с хозяином. Держась на расстоянии, Лукас последовал за ними.

Едва они вошли внутрь, как он обогнул дом и остановился с той его стороны, где находился кабинет Поннефа. Шторы на окнах оказались задернуты. Как правило, глава общины во время частных бесед с ее членами этого не делал. Лукас неслышно двинулся вдоль стены, рассчитывая укрыться под окном и послушать, о чем они там секретничают. Но из комнаты не доносилось ни звука. Зато кое-что произошло снаружи… Сидя на корточках, Лукас почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку и, обернувшись, увидел двух головорезов Поннефа — Зако и Ле Шинуа. Они затащили его за угол и втолкнули в боковую дверь. Первый постучал в дверь кабинета, второй железной хваткой удерживал Лукаса за руку. Дверь открылась не сразу, и, судя по виду, Поннеф был весьма недоволен тем, что его побеспокоили.

Зако втолкнул Лукаса внутрь и закрыл дверь. Нурия, скрестив ноги, сидела на диване. Она изо всех сил старалась выглядеть спокойной, но щеки ее пылали, а глаза горели адовым огнем. Сначала Лукасу показалось, что своим невольным появлением он прервал любовное свидание. Тем более что в комнате явственно ощущалась эротическая атмосфера. Несмотря на прежние подозрения, а также задернутые шторы, это открытие его поразило. Да… и эта грязная интрижка явно не соответствует высоким целям общины. И уж тем более разрушает то, что Лукас считал святым для себя, да и для Нурии, — их собственные отношения.

— Что ж, мило, — проговорил наконец Лукас. — Уютное вы себе гнездышко свили. Термин «перфекти» открылся мне с особой стороны.

Поннеф вздохнул, Нурия невидяще посмотрела на Лукаса и потупилась.

— Ставки у нас здесь повыше. Много выше, чем ваша жалкая ревность, — произнес Поннеф.

Наступило недолгое молчание. Лукас слышал, как снаружи кто-то колет дрова.

— Итак, что ты вынюхивал у меня на пороге, шпион, кипя праведной яростью и умирая от ревности? — Поннеф пристально глядел на Лукаса. Не было в его взгляде ни притворного добродушия, ни даже малейшего оттенка близости. — Право, вам следовало поглубже заглянуть себе в душу. Тогда, быть может, вы обнаружили бы там то, что ускользнуло от вашего неорганизованного и недисциплинированного ума. Если повезет, конечно.

Рекомендации показались Лукасу чистейшим занудством. Но он не мог понять, что его теперь ожидает. Ему по-прежнему казалось, что у Нурии с Поннефом роман. А как еще расценивать продолжительные свидания, совместные, и, как правило, с опозданием, появления за трапезами, холодность Нурии в постели; ее откровенная склонность повторять ключевые фразы Поннефа, бездумное, попугайское воспроизведение его идей?.. То, что эти двое, помимо всего прочего, связаны любовью, Лукаса не должно было удивлять. Иное дело — сколько времени длится их связь. Не исключено — его даже передернуло при этой мысли, — что началась она еще до того, как он познакомился с Нурией. И продолжалась (хотя и с перерывом) во время тех безумных двух недель в Барселоне, когда они были вместе.

— И сколько же длится это ваше, как бы сказать, партнерство? — осведомился Лукас.

Поначалу оба они, и Поннеф, и Нурия, лишь молча смотрели на него.

— А это действительно вас интересует? — сказал наконец Поннеф. — В таком случае не лучше ли вам найти какое-нибудь, способствующее спокойным размышлениям место да самому попытаться найти ответ на этот вопрос?

Говорил Поннеф так, словно отвечал усомнившемуся в догматах веры. Точь-в-точь как священник, подумал Лукас. И эта мысль натолкнула его на страшное подозрение. Он вспомнил рассказ о священнике в женской гимназии, где училась Нурия. Может, все это просто выдумка? Может, сам Поннеф все подстроил? Сам воспитал ее как «свою маленькую еретичку»? А потом стал ее ментором, а в какой-то момент и любовником?

Зако грубо схватил его за руку и вывел из кабинета. На пороге Лукас обернулся и посмотрел на Нурию. Она вновь уперлась взглядом в пол. Ле Шинуа, поджидавший снаружи, взял его за другую руку и слегка пнул в пах. Лукас перегнулся пополам, и двое громил потащили его вниз по лестнице, ведущей в подвальное помещение. Дверь закрылась. Он услышал, как эти двое о чем-то переговариваются, затем наступила тишина.


Глава 15

В одиночке


— Итак, вас заткнули в какую-то дыру? — полувопросительно, полуутвердительно заметил Игбар Зофф. — Одиночка, железные кандалы, что еще? — Он пошарил по карманам в поисках сигарет.

Я бросил ему свою пачку.

— Темница, где всякая дрянь ползает? — недоверчиво спросил Шон. — Повествование плавно переходит от готической фантазии к «Графу Монте-Кристо».

— Вот именно. Лукас и сам дрянь, — откликнулся я. — Затянуться еще не осталось?

— Мандрагора, марципан, мескалин, — продекламировал Игбар со своего ложа в гамаке.

— В таком случае мескалин, конечно.

— Прошу. — Шон извлек из внутреннего кармана куртки небольшой пакет.

— О Господи, — простонала Сьюзи. — Ну и как ему после этой гадости сосредоточиться на рассказе?

— Привилегия рассказчика, — возразил Игбар. — К тому же это старинная кельтская традиция. Уж вам-то должно быть хорошо известно, мисс Провидица. Накормишь барда — услышишь песню.

— Есть у меня одна баллада про леших и гоблинов, — проговорил Шон, протягивая мне туго свернутую сигаретку в фольге.

— Не баллада у тебя, а болячка, — фыркнула Сьюзи.

— Знаете, по зрелом размышлении я решил, что если уж травиться, то тем, чем травились предки, — высказался я.

— Мудро, — живо откликнулась Сьюзи. — Убери эту штуку, Шон. Не знаю, как вы, а я предпочитаю слушать рассказ, а не сражаться с крокодилом.

Шон послушно вернул мескалин на место.

— Кости, — проговорил Игбар.

— Что?

— Кости твоих пращуров, — повторил Игбар, явно претендуя на то, чтобы последнее слово осталось за ним. — Заключительные слова одной турецкой притчи. В которой повествователь грозится согрешить со всеми членами семьи своего собеседника, включая кости пращуров.

— Боже, какая безвкусица, — проворчал Шон.

Солнце скатилось за высокие дома в западной части города. Сьюзи натянула свитер и поудобнее уселась на подушках. Евгения пристально смотрела на меня, явно не желая поддерживать шутливого тона. Кажется, целиком погрузилась в собственные мысли. Она терпима, ее все интересует, но так просто с пути не собьешь.

— Продолжай, — повернулась Евгения ко мне.


В камере было совершенно темно, хоть глаз выколи. Не успев рассмотреть помещения при наружном свете — дверь закрылась, едва его втолкнули сюда, — Лукас попытался сориентироваться на ощупь. Он двинулся вдоль каменной стены, используя вместо глаз пальцы, задержался в каждом из четырех углов, дошел до дверного проема, вернувшись, таким образом, к тому месту, где Ле Шинуа толкнул его. Тут Лукас вспомнил, что в кармане у него есть зажигалка, да и несколько сигарет в пачке осталось. Щелк — и вокруг стало светлее. Лукас огляделся. Он находился в небольшой и абсолютно пустой комнате. В верхнюю нишу стены напротив была вделана металлическая решетка, ячейки которой, каждая всего несколько дюймов в ширину, служили отверстиями, через которые в камеру проникает воздух. Решетка помещалась прямо под невысоким потолком и могла задвигаться при помощи скользящей металлической панели, закрепленной в дальней ее части.

Колеблющееся пламя дешевой зажигалки обожгло пальцы. Он снова оказался в темноте, и перед глазами его сразу заплясали загадочные разноцветные фигуры. Наверное, это помещение Поннеф специально для меня приготовил, подумалось Лукасу. Если принять во внимание склонность хозяина к аллегориям, пустое помещение должно, видимо, символизировать внутреннюю опустошенность Лукаса. Он уже не считал, что Поннеф хоть в чем-нибудь полагается на волю случая. Все у него рассчитано, исполнено внутреннего значения, все со всем перекликается. И насчет Лукаса у него наверняка были далеко идущие планы задолго до того, как тот познакомился с Нурией.

Шпион. Лукас понимал, почему Поннеф назвал его так. Не говоря уже о попытке подслушать, о чем шепчутся за закрытыми дверями Поннеф и Нурия, он уже много недель держится особняком от остальных насельников Убежища, не желая помочь Поннефу в попытках оживить его «память». Но вскоре Лукас убедился, что он в глазах Поннефа шпион особого рода.

Лукас опустился на каменный пол, привалившись спиной к сырой и холодной стене. На нем были только джинсы, безрукавка и сандалии. Дрожащей рукой Лукас нащупал в кармане пачку сигарет, извлек одну на ощупь и закурил. Он глубоко затянулся, благодаря судьбу хоть за эту маленькую радость да за слабое желтое мерцание огонька, освещающего его мрачное узилище.

Несколько часов Лукас пестовал нарастающую в нем ненависть к Поннефу, пламенеющую и яростную. До той поры он не давал ей воли, надеясь, что по природе своей Поннеф не может быть таким уж испорченным, особенно если действительно исповедует катаризм с его покоем и внутренней гармонией.

Теперь Лукас пришел к убеждению, что Поннеф — это католический священник, лишенный сана. Не исключено, что Нурия просто его ранняя жертва, причем не в одном только смысле. Иное дело, как такой человек мог сохранить свое влияние на почти тридцатилетнюю женщину?

Сигарета скользнула между пальцами. Он выплюнул окурок на пол, прижав обожженное место губами.


Часы тянулись, будто столетия. Лукас знал, что в одиночке, особенно в темноте, узники теряют ориентацию и представление о времени. Сквозь стены снаружи не проникало ни звука. Ярость постепенно сменилась тоской и отчаянием. Его обвели вокруг пальца. Гордость и самолюбие заставили Лукаса закрыть глаза на многое в отношениях с Нурией, на то, что сейчас кажется таким очевидным. Впрочем, с самого начала было ясно, что за ними следят; только почему-то из них двоих лишь он заговаривал об этом, Нурия же ни разу. На вопросы Лукаса об открытке, читательнице Кьеркегора и людях крыши она отвечала с откровенным равнодушием. И лишь внезапное и столь драматическое появление ведьмы в Ситжесе вывело Нурию из себя. Но разговаривать на эту тему она отказалась.

Лукас лежал на полу, дрожа всем телом и перегнувшись, как человек, которому в пах воткнули нож, и он его там удерживает. Он ждал и был готов ждать, сколько понадобится. Чем сильнее ощущалась пустота в груди, тем легче было ждать. Он не мешал пустоте овладевать собою, превращать себя в существо, полностью выхолощенное. Он чувствовал невесомость и безразличие, и, странным образом, это ощущение его успокаивало. Более того, он лелеял его, чтобы добиться полной неуязвимости. Что бы его ни коснулось, рухнет в тот же вакуум, в котором уже растворился он сам.


Лукаса разбудил скрежет ключей в замке. В камере вдруг стало светло, и он увидел, что над дверью в стену ввинчена лампочка без абажура, которую включают снаружи. Дверь открылась, и на пороге появился Зако с большим графином воды и подносом, который он сразу поставил на пол. Откуда-то из-за его спины Лукасу бросили одеяло. Он собирался уже спросить что-то, но не успел и на локте приподняться, как посетители будто испарились. Свет, правда, остался гореть, и то слава Богу. В дальнем углу камеры, в грубом каменном полу, была проделана дырка, видимо, туалет. Лукас подошел к двери и барабанил, наверное, с минуту, без всякого, впрочем, толку. В конце концов он обратился к содержимому подноса, состоявшему из постного овощного супа, куска хлеба и тонкого засохшего ломтика овечьего сыра.

Он жадно проглотил суп, затем принялся за сыр. Из коридора послышался звук чьих-то шагов. На сей раз это был один человек, и дверь так и не открылась, зато свет погас, и Лукас вновь очутился в кромешной тьме. Он что-то кричал вслед удаляющимся шагам, затем принялся дожевывать в беспощадной тишине хлеб с сыром. Наверное, снаружи уже стемнело, подумал Лукас, но убедиться в том у него не было возможности.

Заметно похолодало. Лукас завернулся в одеяло и закурил. Надо беречь газ в зажигалке. Не то чтобы в камере было чем заняться, но Лукас чувствовал, что наличие хоть какого-то огня не позволит ему окончательно сойти с ума. Он считал, что его нарочно оставили без света, а зажигалку не отобрали не из великодушия, а просто Зако и Ле Шинуа схалтурили, обыскать поленились либо забыли.

Лукас не помнил, как часто приносили ему еду на протяжении ближайших нескольких дней, но тюремная рутина прерывалась не только скудными трапезами, которых не знаешь, когда ждать, но и более или менее регулярными вспышками дневного света, когда чья-то невидимая рука отодвигала панель на решетке под потолком. Эти переходы от полной тьмы к свету, пусть даже то были лишь слабые его ручейки, как и глоток свежего воздуха, приносили радость и отдохновение. Но радость эта была преходяща, ибо ночью в камере так или иначе было темно, независимо от того, открыта решетка или нет.

Первые пять-шесть визитов так и не дали ответа на вопрос, что ему приносят — завтрак или ужин, ибо меню все время оставалось одним и тем же, разве что суп иногда заменяли рисом или чем-нибудь мучным. Порции маленькие, еда почти всегда холодная, но от голода Лукас не умирал. Пару раз ему казалось, что еду принесли дважды в течение одного часа, а однажды, напротив, возникло ощущение, что целую вечность никого не было. В тот раз он настолько ослабел, что едва смог доползти до двери, когда еду наконец принесли, и жевал хлеб медленно, понимая, что если проглотить его разом, то его просто стошнит.

Кроме скудной еды, Лукас не имел ничего, но, как это ни дико звучит, он и за это был благодарен. Туалет, хоть и примитивный, имелся, однако умывальных принадлежностей не дали, а тратить много питьевой воды Лукас не мог себе позволить. Впрочем, не прошло и нескольких дней, как гигиенические проблемы перестали заботить узника. Без пищи и воды не проживешь, а вот с собственными отходами прожить можно.

Процесс постепенного душевного упадка начался довольно быстро. Лукасу приходилось читать о политических узниках и узниках совести, которые ищут поддержку своему душевному и телесному здоровью обращением к гражданским принципам и догматам веры. Но ему-то не на что было опереться. Он был совершенно одинок, без Бога в душе, без религии. Его случайный роман с христианством затеялся благодаря заново рожденным катарам (чья реинкарнация не вызывала у него теперь доверия) и оборвался так же стремительно, как и начался. Теперь, оказавшись посреди развалин сознания и мысли, Лукас не находил удовольствия в раздумьях о будущем, не говоря уже о жизни после жизни, зато то и дело разражался безумным смехом. Этот смех стал единственным способом сообщения с миром, с другими. Только кто были эти другие? Похоже, лишь голые стены камеры…

Нередко смех переходил в слезы. Он рыдал и рыдал, почти до бесчувствия, да и смеялся, как ему казалось, тоже потому, что хотел довести себя до такого состояния — избавиться от всяких эмоций.

Смех, слезы, потом тишина. Возникали слуховые галлюцинации, приносившие хоть какое-то успокоение, — птичья трель, шум воды, ветер. Лукас твердил себе, что это самообман, заклинал не увлекаться ими, но заклинания были так же сомнительны, как и перспективы выйти из этого узилища. Тогда он искал утешения в воспоминаниях о хорошей еде, удобной постели, солнечном пляже.

И еще он думал о Нурии. «Как же так, — говорил он себе, — ведь она льнула ко мне, уверяла, что любит». Да и слов не надо было, с такой страстью брала она и отдавала. Словом, вела себя как по-настоящему влюбленная женщина. Он прокручивал в памяти общие застолья, разговоры и, конечно, постельные сцены. Порой эти мучительные воспоминания разрешались мастурбацией, за которой с неизбежностью следовали приступы безысходной тоски. Вопреки очевидности Лукас не мог заставить себя поверить в то, что Нурия лишь разыгрывала роль влюбленной. Он пытался убедить себя в том, что Поннеф загипнотизировал ее, накачал какой-то гадостью и таким образом подавил волю, и никак она из этого не выберется. И все же сомнения оставались. Не иссякали подземные воды недоверия и обиды, к которым он невольно припадал в минуты самого глубокого отчаяния.


Кажется, прошла вечность с той поры, когда его бесцеремонно растолкали, пробудив от глубокого сна, Зако и Ле Шинуа. У последнего в руках были швабра и ведро. Зако жестом показал ему, что надо прибрать туалетный угол. Ле Шинуа, как паяц, проделал какие-то движения, словно объясняя задачу такому же кретину, как и он сам. Но Лукас принялся за дело с энтузиазмом. Физическая работа, свет, пусть тусклый, — все это вносило хоть какое-то разнообразие в монотонный ход времени. Когда он закончил, то присел на пол, озирая в молчании обновленный мир. Затем забарабанил в дверь ручкой швабры. На пороге почти сразу возник Зако. Он кивнул кому-то в глубине коридора, и еще спустя несколько секунд у него за спиной появилась Нурия. Зако отступил в сторону. Скорее всего он остался на страже с внешней стороны — удаляющихся шагов слышно не было.

Лукас с удивлением смотрел на Нурию. Она казалась взволнованной, даже испуганной. Этого визита он явно не ожидал. Нурия приблизилась и погладила Лукаса по голове. Он инстинктивно отшатнулся.

Нурия села рядом с ним на пол, подтянув колени к груди, и вдруг ее словно прорвало. Она разрыдалась и начала бессвязно каяться. Сказала, что ей пришлось подкупить Зако, чтобы он впустил ее сюда. Лукас усмехнулся, догадываясь, в какой форме могла быть дана взятка. Нурия вздохнула, но опровергать невысказанное предположение не стала. Она заговорила о том, что лишь после того, как его бросили за решетку, по-настоящему поняла, что он для нее значит. Лукас разозлился. Долгими днями и ночами ему приходится сидеть в тесной одиночке, и тут, видите ли, является эта дама и требует понимания и сочувствия.

— Что с твоими планами, какой-нибудь сбой? У старика что-нибудь не заладилось? Или тебе самой надоело быть верующей христианкой?

Лукас искоса взглянул на Нурию. Обхватив руками колени, она раскачивалась взад-вперед. По щекам струились слезы. Лукас с досадой цокнул языком.

— Я сижу в этой дыре не одну неделю, может, месяц, счет времени потерял… — начал он.

— Три недели, — прошептала Нурия. — Двадцать дней. Я считала.

— …гнию тут заживо, и вот ты начинаешь испытывать уколы совести, с большим, должен заметить, опозданием, и, переполненная жалостью к себе, бросаешься ко мне. Так что или, точнее говоря, кого ты жалеешь?

Нурия отерла слезы рукавом кофты и посмотрела Лукасу прямо в глаза.

— Довольно. Пожалуйста, прекрати. Тебя собираются убить. Ты и понятия не имеешь, как страшно оборачивается дело.

Лукас внезапно почувствовал тошноту. Он и сам подозревал, что готовится нехорошее, но услышать это столь недвусмысленно — все равно как обухом по голове.

— Что-о? Как это?

— Они собираются устроить показательный суд. — Нурия говорила негромко и быстро, в голосе ее слышались вполне искренние слезы. — Тебя будут судить под именем Раймона Гаска и признают виновным в измене. В том, что ты выдал инквизиции Роше и его последователей. Андре убедил всех, что Раймон выдал в 1247 году всех своих спутников, потому что считал, будто у Роше и Клэр… э-э… тайный роман. Раймон будто бы сообщил инквизиции маршрут пути, и на второй день после того, как группа оставила Мелиссак, в горах была устроена засада.

— Да, но как же тогда с прыжком в неведомое? С пактом? С таинственным исчезновением катаров?

— Ничего этого не было. Правда, всем нам Андре изображает картину случившегося немного по-разному. Неизменным остается одно — по его словам, было заключено нечто вроде соглашения, по которому изгнанники осуществят свое общее предназначение в будущей жизни, при реинкарнации. И еще: все, кроме Раймона, были возвращены в Тулузу и сожжены на костре.

Я каждый день старалась его переубедить, — продолжала Нурия. — По-моему, он чувствует, что я больше не на его стороне. С того самого дня, как тебя запихнули сюда, я думаю о том, как найти выход из этой грязной истории, как вернуться к тебе.

Нурия поднялась с пола и, обняв Лукаса, тесно прижалась к нему. Она не могла унять дрожь. Напряжение спало, Лукас принялся гладить ей волосы, испытывая последовательно всю гамму чувств, что пережил за минувшие три недели, — ярость, горечь, печаль и теперь теплоту.

— И как же они собираются покончить со мной? — спросил наконец Лукас.

Наступило минутное молчание.

— Сожгут на костре, — тихо отозвалась Нурия.


Глава 16

В которой «прошлое» закрывается


Услышав это, Лукас застыл. Все встало на свои места. Он оказался в руках властолюбивого безумца, одержимого средневековыми фантазиями. Лукас почувствовал настоящий страх.

Он открыл было рот, но Нурия, не дав сказать ни слова, заговорила опять:

— Я помогу тебе выбраться отсюда. А если все получится и нам обоим удастся бежать, можешь пообещать, что снова будешь мне верить? Хотя бы попытаешься? Понимаю, после всего, что случилось, я прошу слишком многого. Прости меня. К тому же к приговоренному не обращаются с просьбами, все наоборот, это я тоже понимаю. Но пока ты был здесь, кое-что произошло. В подробности вдаваться не могу, времени нет.

Давать обещания Лукасу хотелось меньше всего. Но с другой стороны, никто, кроме Нурии, не вызывается ему помочь, и если ситуация действительно такова, какой она ее описывает, помощь ему еще как потребуется. Все же Лукас никак не откликнулся на ее просьбу.

— А с чего ты взяла, что Зако не доложит Поннефу о нашей встрече?

— Ни с чего, но у меня не было выбора. Вообще-то из этой четверки Зако — лучший. Точнее сказать, не такой полоумный, как другие. К тому же он мне кое-чем обязан. — Нурия посмотрела на Лукаса и поспешно добавила: — Однажды я его выручила. Ни у кого не спросившись, он ушел на целый день. На дикого кабана с местными охотился. Я его прикрыла.

Лукас не купился на объяснение.

— Можешь ты мне точно сказать, за что меня собираются судить? Надо же подготовиться хоть как-то.

— За предательство интересов катаризма. За шпионскую деятельность в пользу католической церкви. Андре до предела серьезен. По-моему, он спятил.

— Утешила, ничего не скажешь.

Нурия поднялась на ноги.

— Главное вот что: Андре считает, будто может найти объяснение всему на свете, и в то же время не терпит возражений. Он… целиком подчинил меня себе. Но все, довольно. Всему есть предел, больше я не хочу ему подчиняться. Проклятие, все так перепуталось!.. Ладно, пора идти, а то меня хватятся. Суд сегодня вечером.

— Понятия не имею, что значит «вечер».

— Ах ну да, конечно, здесь же нет света. Сейчас утро, около одиннадцати. Вот что: во время суда или сразу после него я отвлеку внимание людей. Что-нибудь придумаю, даже если для этого придется прибегнуть к помощи Зако. А ты сразу уходи. Сначала на запад, потом через лес. Я найду тебя. Давай встретимся, скажем… сегодня 15 августа. Когда же? Черт, сама не знаю. Быть может, прямо в Барселону мне сразу вернуться не удастся, но в конце концов доберусь. Главное, мы опять сможем быть вместе, если, конечно, ты меня простишь. Но в любом случае сам меня не ищи. И в местную полицию не обращайся. Андре уверяет, у него там все схвачено. Так, тебе понадобятся деньги. Вот, возьми.

Нурия протянула Лукасу пачку банкнот и банковскую карточку, которую, наверное, нашла в его бумажнике. Отдала и непочатую пачку сигарет, и зажигалку, что было весьма кстати — в старой уже несколько дней как закончился газ. Лукас засунул деньги и карточку на самое дно брючного кармана. Тут ему пришло в голову, что, придумывая, как выручить его из беды, Нурия сильно рискует сама.

— А если станет известно, что это ты помогла мне бежать? Поннеф ведь отнюдь не дурак, сразу поймет что к чему. И что же? Сговор. Заговор. Чего доброго, вместо меня на костер попадешь!

Нурия пристально посмотрела на него и неуверенно проговорила:

— Вряд ли. Андре меня пальцем не коснется.

— Неужели? Вот странно. А я-то думал, он уже коснулся, и не только пальцем. — Лукас сразу пожалел о своих словах.

Нурия вспыхнула, но быстро взяла себя в руки.

— Ерунда. Когда-нибудь я все тебе объясню. Объяснять много придется, но это мой долг. А пока ты должен просто поверить. Ради Бога, давай отложим разговоры до лучших времен.

Но Лукас слишком истосковался по простому человеческому общению! К тому же ему так много надо было узнать… Сама мысль о том, что сейчас Нурия уйдет, что план ее может сорваться и, возможно, он больше никогда ее не увидит, была невыносима.

— Нет, слишком долго и слишком многое ты от меня скрывала. Я начал догадываться сразу после того, как люди крыши нагрянули. Что это был за знак? Что должен был означать крест? Что операция намечена на ближайшую ночь?

Отвернувшись к стене, Нурия молча кивнула.

— О Господи… И все то время, все эти две недели, что мы были вместе в Барселоне, ты и с Поннефом встречалась? И трахалась с ним?

— Да нет же, Лукас, нет. Ничего подобного. Я даже не виделась с ним. И ни с кем другим. Ты… Ты просто… идиот. Меня поймали в ловушку. Или нет, не так. Он поселился во мне. Он, каким был в молодости. Вроде как второе лицо на затылке. Помнишь?

Лукас вспомнил историю, которую Нурия рассказывала ему в «Кафе дель Опера».

— Я настолько верила Андре, что согласилась пойти на встречу в музей Миро. Раньше я тебе не говорила об этом, удобного момента ждала. А потом, постепенно, все это потеряло смысл. Видишь ли, какая штука… Я тоже получила открытку вроде твоей. И текст тот же. Только на моей были изображены скульптуры, расставленные в саду на крыше.

— Что же ты молчала? Теперь понятно, почему мой рассказ об открытке показался тебе забавным.

— Я собиралась сказать. Даже пыталась начать, дважды. Но вообще-то я обещала Андре ничего тебе не говорить. А он имел надо мною такую власть… Я зависела от него настолько… слов не подберу, чтобы объяснить. Да и как объяснишь то, чего ты сам никогда не переживал? Конечно, я сразу поняла, что это Андре послал открытку. Возможно, мою тоже доставили люди крыши. Почтового штемпеля на ней не было. А с этой публикой Андре уже некоторое время поддерживал связь. У меня возникло чувство, что дело идет не совсем так, как он задумал, ведь люди крыши — свободные, они не поддаются его чарам. А вот деньги берут. Иные, очевидно, до сих пор берут. Так или иначе, он использовал меня как приманку. Для чего именно, что у него на уме было, — понятия не имею, и, уж конечно, я не собиралась в тебя влюбляться. В план Андре это явно не входило.

— И он даже не предполагал такого? Ведь знает же про Клэр и Раймона Гаск. Если мы с тобою — их реинкарнации, то разве не должны полюбить друг друга?

— Предсказатель не видит того, что у него под носом. Андре необыкновенно высоко ставит свое «я», ему кажется, будто все в его воле. Это самый крупный его недостаток.

— Слушай, Нурия, скажи честно, ты спишь с ним?

— Нет, тут совсем другое.

Нурия замолчала. Она выглядела очень усталой. Но роль жертвы не разыгрывала, что, учитывая обстоятельства, уже неплохо. Но видно было, или, во всяком случае, казалось, что Нурия прошла через тяжелые испытания, и начались они не вчера. Поннеф каким-то образом ее отметил, приложил руку к тому, чтобы вылепить такой, какова она есть сейчас.

Настойчивый стук в дверь вернул Лукаса к печальной действительности. Нурия сделала шаг к выходу, потом остановилась и повернулась к нему:

— Что бы сегодня ни случилось, обещай, что не отвернешься от меня. Что мы встретимся. Когда оба будем к этому готовы. Обещаешь?

Терять Лукасу было нечего.

— Обещаю, — произнес он.

— И вот еще что. На суде веди себя как обычно. Оставайся самим собой — славным малым. — Нурия почти улыбнулась. — Все равно, что бы ты ни сказал, тебя признают виновным.

— Это должно ободрить меня?

— Я позабочусь о том, чтобы ты смог уйти. И это мое обещание.

С этими словами Нурия обняла его, крепко прижалась к груди и впилась губами в шею. Потом, оторвавшись, громко постучала в дверь. Зако сразу открыл ее, в проеме мелькнула его хитрая физиономия. Лукас мог поклясться, что тот подмигивает ему через плечо Нурии. Дверь оставалась открытой ровно столько, сколько Нурии понадобилось, чтобы выйти в коридор, затем негромко захлопнулась.


Это был самый длинный день в жизни Лукаса — бесконечность ожидания судьбы, которую назначил для него Поннеф. Вскоре после того как ушла Нурия, Ле Шинуа принес ему обед — суп с хлебом, после чего Лукас вновь остался один. Он мерил шагами камеру — за все те сумрачные дни, что провел здесь узник, ходьба превратилась в настоящее искусство. Внутренний радар подсказывал точное местоположение стен. Он даже научился бегать трусцой, или, скорее, вприпрыжку, по периметру прямоугольного помещения. Сейчас Лукас занялся упражнениями — поприседал, поотжимался. Тяжелое отчаяние перемежалось светлыми мечтами о побеге, о новой встрече с Нурией в Барселоне, о совместной жизни, которая начнется с того самого места, где оборвалась. В конце концов, завернувшись в одеяло, Лукас провалился в беспокойный сон. Не то чтобы он до конца поверил Нурии, будто его действительно собираются сжечь на костре, но в краткие мгновения бодрствования Лукас почти физически ощущал, как обволакивает его липкий страх.


Его разбудил скрежет ключа в замке. Дверь еще не открылась, а Лукас уже был на ногах. Мелькнула полоска света, как всегда, ослепившего его, и в камеру вошли Зако, Ле Шинуа и циклоп Эль Туэрто. У Ле Шинуа был кусок веревки, которой он связал Лукасу руки за спиной. Веревка больно впилась в кисти. Троица вывела узника в коридор — Зако впереди, остальные сзади. Они поднялись по лестнице на первый этаж и вышли на улицу. Темнело, в лицо задувал сильный колючий ветер, но воздух, несмотря на прохладу, благоухал ароматами позднего лета. Лукас глубоко вдохнул. После подвала, где ему в течение многих дней приходилось дышать собственными потом и мочой, горный воздух казался необыкновенно прекрасным. Он так и остался бы здесь, никуда не двигаясь и наслаждаясь кратким мигом относительной свободы, но стражники толкали в спину. Они с края пересекли сквер, и в темноте Лукас заметил что-то, напоминающее погребальный костер. Далее, боковой дверью вошли в здание, где находился зал заседаний совета, попали в небольшую комнату, по виду напоминающую приемную, за которой и располагался зал. Рядом с приемной находилась маленькая ванная комната. Лукаса завели туда и, предварительно развязав веревки и сунув в руки брусок мыла, велели раздеться и принять душ. Душ оказался холодным, и все равно какая радость — ощутить чистоту после того, как три недели не мылся. Лукас насухо вытерся и надел безрукавку, джинсы и сандалии. Эль Туэрто протянул ему просторное белое одеяние — наполовину деревенскую робу, наполовину погребальный наряд. Лукас натянул его через голову, сразу, еще до суда, почувствовав себя осужденным (что, если верить Нурии, вполне соответствовало действительности). После этого ему вновь связали руки, на сей раз спереди. Эль Туэрто провел его назад в приемную и велел сесть на стул с прямой спинкой. Сам расположился позади.

Из зала доносился стремительно нарастающий гул голосов, сквозь который иногда прорывались отдельные реплики. Судя по всему, приближалось время вечернего собрания, но каждый понимал, что сегодня ожидается что-то необычное, ведь, как правило, начала таких собраний ожидают в почтительном молчании.

Вскоре в приемной появились Ле Шинуа и коротышка Франсиско. Они провели Лукаса в зал, переделанный в комнату заседания суда. Председательствующий — Поннеф — расположился во главе длинного стола. По обе стороны от него сидели двое других Избранных — Марта и Рафаэль. Для подсудимого было предназначено место между двумя столами поменьше, прямо напротив судей. Туда Лукаса и отвели. Позади него встали стражники. Остальные члены общины устроились слева. В зале имелись всего две двери, одна — справа от него, ведущая в приемную, другая — главный вход, в глубине зала, напротив того места, где сидели тринадцать верующих. Окон в зале вообще не было видно. Лукас обвел взглядом присутствующих, отыскивая Нурию. Она сидела в дальнем конце, прямо у стены и смотрела прямо перед собой. Лукас понял, что им не следует встречаться взглядами.

Когда Лукаса вели к его месту, Поннеф листал какие-то бумаги и лишь бегло взглянул на него, всем своим видом давая понять, что полностью поглощен делом. Наблюдая этого человека на месте председательствующего на импровизированном суде, Лукас вспомнил, какое впечатление он произвел на него при первой встрече. Тогда Поннеф показался ему надутым мошенником. Сейчас как никогда точно он соответствует именно этому образу: делает вид, будто читает, на самом же деле наслаждается своей властью над кучкой религиозных фанатиков, послушных педиков и полоумных бандитов.

Поннеф не стал тратить времени на предисловия.

— Специальная сессия суда собралась по делу о предательстве интересов нашей общины и катаризма в целом. Незадолго до 15 мая 1247 года обвиняемый, известный тогда под именем Раймона Гаска, передал нашим врагам ценную информацию, позволившую им устроить нам засаду во время перехода тех самых гор, где мы находимся сейчас. — Поннеф театральным жестом указал куда-то в сторону. — Каким именно способом это было сделано и через кого Раймон Гаск передал информацию, — этим, наряду с другими вопросами, и предстоит заняться настоящему суду. Помимо того, и это еще важнее, мы должны для начала выслушать, признает себя подсудимый виновным или нет, а когда суд закончит работу, перед вынесением приговора, — принять если не раскаяние в содеянном, то хотя бы признание приведенных доказательств.

Он замолчал.

— Невиновен, — заявил Лукас.

Поннеф недовольно заворчал.

— Мы люди терпимые и уважаем право подсудимого отвергать любые обвинения, если, конечно, у него есть для этого достаточные основания. Со своей стороны, мы готовы привести доказательства его вины, являющей собою акт величайшей измены. Передо мной — оригинал документа, относящегося ко временам крестовых походов против катаров. Из него следует, что Раймон Гаск отвергает это учение во всех его пунктах, и особенно проповеди католического священника-отступника Бернара Роше. Кое-кто из вас уже знаком с этим документом.

Поннеф поднял кожаную папку, несомненно, извлеченную из «ранее неизвестной» библиотеки то ли в Тулузе, то ли в Каркассоне.

— Цитирую, — продолжал он. — «Раймон Гаск сообщил нашим людям, что еретик Роше проживает в настоящее время в коммуне Мелиссак, но через несколько дней, вместе с группой своих последователей, собирается покинуть это место. В ответ на вопрос, куда именно намереваются бежать еретики, Гаск указал приблизительный маршрут движения. На перехват были посланы солдаты, которые остановили еретиков, заковали их в цепи и доставили в тулузскую тюрьму, где они содержались до вынесения приговора».

С приличествующим содержанию мрачно-торжественным тоном Поннеф зачитывал, или, во всяком случае, делал вид, старый французский текст, но с тем же успехом, подумал Лукас, это мог быть какой-нибудь популярный комикс. В нем не было и намека на доказательство, даже если бы (и это чрезвычайно существенное «если») Лукас признал себя Раймоном Гаском. Оспаривать такого рода обвинения не было смысла. Остается одно — выдвигать контробвинения. Но и это скорее всего пустая трата времени. Лучше подумать о том, как Нурия собирается вызволить его отсюда. Позади — пара громил, обе двери — слишком далеко. Лукас попытался подсчитать, сколько примерно шагов до той, что ведет в приемную. Тем временем Поннеф излагал аудитории кровавые обстоятельства мук и преследований, которым подвергались их двойники из XIII столетия. Для тех, у кого оставались сомнения, он особенно упирал на то, что все они умерли за катарскую веру.

— Итак, кому вы передали информацию об исходе из Мелиссака? — повернулся он к Лукасу.

— Мне кажется, вы сами должны знать ответ на этот вопрос, тем более имея перед собою отчет инквизиции. Что же касается меня, то я не имею на этот счет ни малейшего понятия, ибо, обращаясь ко мне, вы явно исходите из моего согласия считать себя Раймоном Гаском. Но это не так. Меня зовут Рис Морган Аурелио Лукас.

Поннеф поморщился.

— Что ж, отлично. Начнем сначала. Итак, вы отрицаете, что в своей прошлой жизни под именем Раймона Гаска передали агентам инквизиции сведения, касающиеся группы катаров из деревни Мелиссак, которые впоследствии были схвачены и преданы казни?

— Именно так. Более того, мне вообще неизвестно что-либо о моей прежней жизни в качестве Раймона Гаска, Христофора Колумба или кого-либо еще.

— И ваше заявление о невиновности базируется именно на этой выдумке?

Лукас расхохотался. И как это Поннефу достает наглости утверждать, что его, Лукаса, представления о самом себе выдумка, ведь даже этому опереточному суду должно быть видно, как попирается элементарный здравый смысл.

— Разве любое судебное заседание не начинается с установления личности подсудимого? — осведомился Лукас.

— Именно так. Но в данном случае вас судят за преступления, совершенные в прошлой жизни. Поэтому ваша нынешняя личность суд не интересует.

— Итак, меня судят за деяния, которые якобы я совершил, будучи персоной, которую вы называете Раймоном Гаском?

— Совершенно верно.

— В таком случае я не могу привести никаких иных аргументов в пользу своей невиновности, кроме того, что, повторяю, я не признаю того, что являюсь или когда-либо являлся Раймоном Гаском.

— Ну что ж, быть посему, — высокомерно улыбнулся Поннеф. — В таком случае вас будут судить как Раймона Гаска заочно. Тем не менее в качестве Риса Моргана Аурелио Лукаса вам также надлежит присутствовать на суде.

Лукас оставил эту своеобразную логику без комментариев. Ясно, что, как бы ни опровергал он обвинения, выдвинутые против Раймона Гаска, значения это иметь не будет. Можно, однако, испытать иную тактику, ту, которую тайно обдумывал, начиная с первого своего долгого разговора с Поннефом на берегу горного ручья. Но сейчас это оружие пускать в ход еще рано, надо дождаться подходящего момента. Тем временем Поннеф выдвигал все новые обвинения против бедняги Раймона Гаска, чья измена нанесла столь сокрушительный ущерб Бернару Роше, не дав осуществиться его планам бегства и основания новой общины в более благоприятном климате транспиренейской Каталонии.

— Довожу до сведения суда, что, согласно отчету инквизиции, Раймон Гаск в ходе тай ной встречи разгласил конкретные детали, касающиеся бегства группы еретиков из Мелиссака. В документе утверждается (тут Поннеф вновь обратился к кожаной папке, вооружившись большой лупой и сразу сделавшись похожим на близорукого почтенного ученого): «По поведению пастуха Гаска можно заключить, что он готов отречься от ереси, известной под именем катаризма, и, признав свои прежние грехи и получив их отпущение, обратиться на путь истинной веры. Поскольку полученная от него информация подтвердилась и еретик Роше вместе со своими последователями был схвачен, представляется возможным рекомендовать Главному Инквизитору сохранить Гаску жизнь и при вынесении наказания учесть его достойное всяческой похвалы поведение, а также риск, на который он шел, соглашаясь на сотрудничество с нами. Гаск также обращается с просьбой сохранить жизнь его жене Клэр, будучи убежденным, что отравил ее сознание, повернул против и его самого, Гаска, и истинного учения Господа нашего Иисуса Христа, посланец дьявола Роше».

Поннеф передал манускрипт Рафаэлю, чтобы тот мог подтвердить достоверность процитированного фрагмента. Рафаэль принялся водить по строкам длинным дрожащим пальцем, затем печально кивнул. Лукасу он казался человечком совершенно забитым, настоящим холопом. Интересно, в каком захолустном монастыре удалось Поннефу набрать такую команду.

— Неужели этого мало? — воззвал Поннеф к собравшимся, похожим на школьников, томительно ожидающих вердикта учителя. — Или, может быть, кто-то хочет высказаться в пользу обвиняемого?

Таковых не оказалось.

— Так я и думал, — резюмировал Поннеф, — ведь то, что им совершено, оправдания иметь не может. Из данного документа следует, что Раймон Гаск отрекся от веры и предал своих собратьев.

— Можно? — подал голос Лукас.

— Пожалуйста, — с неожиданной щедростью разрешил Поннеф.

— А вы в своей прежней жизни, когда были Бернаром Роше, вы жили безупречно, в полном согласии с заповедями катарской веры?

— Насколько это доступно человеку.

— И завету воздержания следовали?

— Что за бред? Ну да, конечно.

— Стало быть, вы отвергаете обвинение, будто как раз в то время, о котором мы говорим, у вас была тайная связь с Клэр, женой Раймона Гаска?

Поннеф презрительно ухмыльнулся. Скромный монах, очаровывавший Лукаса видением мира, построенного на основаниях новой религии, куда-то вдруг исчез, испарился.

— Решительно отвергаю этот идиотский навет. Да, будучи молодым человеком, еще до обращения в катаризм, я спал с женщинами. Да, у меня была с ними телесная близость, я грешил, откушивал от запретного плода. В то время это было распространено среди католического священства, да и в последующие времена тоже. Читатели нынешних газет легко подтвердят это.

Поннеф едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Похоже, он получал удовольствие, что казалось Лукасу несколько странным, учитывая серьезность потенциального наказания.

— Оказавшись в Ломбардии среди прокаженных, я увидел свет, постиг подлинную природу мира и перешел в катарскую веру. И с этого мгновения меня не терзал более зов плоти, я даже не ел мяса живых существ. Утверждать, будто я возлегал с женщиной, о которой вы говорите, Клэр д’Обрак, вашей, Раймон Гаск, женой, — чудовищная клевета. Ваша безрассудная ревность, которую вы ставили и продолжаете ставить превыше всего, стоила в свое время жизни всем добрым людям, которых вы здесь видите, — их беспощадно сожгли на кострах инквизиции. Но сегодня, пусть с большим опозданием, вы разделите их судьбу.

Ну, что там с этим планом Нурии, если, конечно, таковой вообще имеется? Лукас украдкой посмотрел на нее, но она по-прежнему сидела неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед. Да… чтобы продолжить представление, придется импровизировать, опираясь лишь на собственные смутные догадки касательно Поннефа-Роше.

— А что случилось с самим Роше? — заговорил Лукас. — Разве в ваших так называемых документах где-нибудь утверждается, что он погиб на костре вместе со своими последователями? По-моему, нет. Или я ошибаюсь? Не вы ли сами говорили, что имя Бернара Роше было стерто из всех официальных отчетов о крестовом походе против катаров? А что говорится о нем в ваших личных записях? Оттуда-то его имя не было стерто. Разве не правда, что Роше благополучно избежал суда? Но как же такая крупная рыба могла не попасть в сети святой инквизиции? Почему вы об этом не говорите своему так называемому суду? А как насчет тайного сговора с близкими Роше — высокородными аристократами в суде Арагона? И насчет того, что он испарился или его имя было стерто из официальных документов не случайно, а при условии, что о нем никто больше ничего не услышит? Я заявляю, Андре, что ваш драгоценный манускрипт — либо фальшивка, либо позднейший список, составленный специально для того, чтобы скрыть подлинный итог суда над Роше, итог, весьма неудобный для некоторых заметных фигур церковной общины. Задам прямой вопрос: можете ли вы представить этому суду, — тут Лукас позволил себе пренебрежительно махнуть рукой в сторону послушного стада Поннефа — хоть какое-либо свидетельство того, что Роше погиб на костре? Можете?

Откуда снизошло на Лукаса это наитие, сказать трудно, но на Поннефа весь этот поток слов оказал гнетущее воздействие. Он молча откинулся на спинку стула. В позе его по-прежнему сохранялось величие, но глаза сузились и полыхали яростью и презрением.

Увы, Лукас так и не испытал удовольствия услышать ответ на свой вопрос.


За мгновение до того, как в зале вырубился свет, откуда-то снаружи, похоже, из соседнего здания, донесся грохот взрыва. У Лукаса возникло ощущение, что это генератор разлетелся на куски. Что бы там Нурия ни придумала, план ее сработал. Ему оставалось только пошевеливаться. Почувствовав на плече руку стражника, Лукас рывком стряхнул ее и бросился к ближайшему выходу. После трех недель, проведенных в подвале, темнота стала его естественным союзником, и, пока никто не нашел свечу или фонарь, у него оставалось преимущество перед преследователями. К тому же пока длился судебный фарс, Лукас прикидывал расстояние и высчитывал шаги для побега. Он сделал три прыжка, наткнулся на кого-то, упал на пол, где, по его соображениям, должен был находиться стол, затем поднялся на ноги и раз, два, три, четыре, пять, шесть — добежал до выхода.

По дороге воткнулся в чей-то живот — судя по размерам, это был Эль Туэрто. Тот судорожно охнул, согнулся пополам и рухнул оземь. Зная, что этот тип должен стоять на пороге, Лукас перешагнул через тело и действительно попал в приемную. Если дверь, ведущая наружу, окажется запертой — он в ловушке, да еще и со связанными руками. Но дверь подалась, и Лукас благополучно выскочил в залитый лунным светом сквер.


Часть III


Субботними вечерами на площади Реаль буквально слышишь, как распространяется зараза.

    
Роберт Хьюз


Не ищите меня — все равно не найдете,

А когда и найдете, то это — не я.

И когда вы ко мне на огонь забредете,

То уж в дальние путь мой направлен края.

    
Ману Чао


Глава 17

Искусство нисхождения


Шон смотрел на меня с большим подозрением. Евгения улыбалась. Сьюзи рисовала что-то цветными карандашами в блокноте, а Игбар Зофф, кажется, спал. Стемнело, воздух казался свежее, чем вчера вечером. Я поднялся, пошел в ванную, затем на кухню вскипятить воду для чая. Мой ум все еще был смущен кокаином и разворачивающейся историей. Мне нужно было нечто вроде балласта. Чая для этого может не хватить, текила закончилась, а пива не хотелось. Словом, я попросил Сьюзи заварить чай, а сам пошел на угол и купил бутылку фундадора. Прогулка воздействовала на меня благотворно, и, вернувшись, я подумал, что и друзья захотят немного размяться. Сьюзи укрепила на полу посреди террасы большую свечу, и в воздухе приятно запахло кедром.

Я так много говорил, что у меня даже голос сел. Забравшись в гамак, я выпил горячего чая с лимоном и щедрой порцией коньяка. Игбар, перебравшись к стене террасы и устроившись там на горе подушек, извлек из кармана трубку с коротким мундштуком и помешивал в чашке нечто мягкое и вязкое. Опиум даже в самые удачные времена — непозволительная роскошь, но золотой дождь, внезапно пролившийся на Игбара, заставил его отмести любые финансовые ограничения.

— Давай-ка лучше я займусь этим, — вызвался Шон, заметив, что уже второй раз Игбар откладывает месиво в сторону и пытается раскурить трубку.

— В общем, ты выбрался оттуда, — полувопросительно заметила Сьюзи, вынужденная из-за темноты отложить блокнот. — И давно это случилось?

— Два-три дня назад, — с улыбкой ответил я.

— Да брось ты, приятель, — вмешался Шон, поднося спичку к своей трубке с опиумом. — Что значит — случилось? Неужели мы должны верить? Я-то думал, ты просто развлекаешь нас, чтобы время убить.

— Идиот, — хрюкнул Игбар. — Невежда. Что значит «просто»? Любой рассказ это просто рассказ. И чем один просто рассказ отличается от другого просто рассказа?

— Правдивый рассказ — это не просто рассказ, — возразил Шон. — А то, что мы услышали, настолько неправдоподобно, что вряд ли заслуживает эпитета «правдивый». Даже повествовательные стили и те разнятся — целый набор. Да что там, нам явно морочат голову. Не зря же Лукас все время говорит о себе в третьем лице. Правдивый рассказ, — повторил он с упорством курильщика опиума, — это вам не психотерапевтическое лекарство от неразделенной любви. Правдивый рассказ — это правдивый рассказ.

— Бред, чистый бред, право. Для тех, кто понимает, что к чему, все рассказы правдивые.

— О Господи, закончится когда-нибудь этот детский сад? — взмолилась Сьюзи.

Шон прихлопнул комара на руке и вытер ладонь о джинсы.

— Ублюдки вы все, — изрек он.

Евгения вздохнула и поудобнее уселась на матрасе.

— Самые знаменитые ублюдки в истории, — пробормотал Игбар и глубоко затянулся. Терраса стала напоминать опиумную курильню в Бангкоке. Атмосфера та же — едкие, острые, сладкие, смолистые запахи.

Я опорожнил бокал, откинулся на гамаке и взял у Шона очередную трубку.

— И что дальше? — спросила Евгения.

— Почти ничего. К этому времени совсем стемнело, и я выбрался из Убежища. В погоню за мной послали «лендровер», но я успел добраться до леса, там развязал себе руки и двинулся в сторону гор. К утру дошел до какой-то деревушки, поднялся на фуникулере в Бергу, а оттуда автобусом в Барселону. Как приехал, сразу позвонил тебе, Евгения, оставил сообщение.

— А как Нурия? — кивнула она. — Разве вы не договаривались встретиться здесь?

— Если бы ей тоже удалось уйти, то да, конечно. Но вообще-то мы ни о чем не договаривались. Вернувшись домой, я места себе не находил. Чувствовал себя как беженец, которого ждут развалины прежней жизни. Боялся, что квартиру вверх дном перевернули. Но, судя по всему, ошибался. Все на месте — бумаги, книги, пластинки. Разве что звонок не работал. Я сел на кровать, и у меня все поплыло перед глазами. Я вернулся в целости и сохранности, ничто мне больше не угрожает. А Нурию скорее всего ждет безжалостная кара за то, что помогла мне скрыться. Заверения в том, что Поннеф не сделает ей ничего дурного, не убедили меня. Получается, это не она меня, а я ее предал и, не связавшись при первой же возможности с полицией, поставил жизнь любимой под угрозу. Правда, она сама велела мне не ходить в полицию. Словом, голова кругом. В конце концов я отправился на ее прежнюю квартиру, а потом столкнулся с Зоффом и Хоггом. В Побле-Сек. Вот и все.


На противоположной стороне узкого переулка в доме по соседству кто-то перебирал струны гитары. Раздался пронзительно-печальный, душу рвущий звук, и музыка внезапно оборвалась, точно певец забыл слова и мелодию.

Я обвел взглядом гостей. Сьюзи растянулась на матрасе, Шон, покачивая головой, недоверчиво смотрел на меня.

— Чистая фантазия, если угодно знать мое мнение, — заявил он.

— Не угодно, — парировала Сьюзи.

Евгения сказала, что уходит, но скоро позвонит. Я проводил ее до двери, и она ни словом не обмолвилась об услышанном, хотя больше других знала о моих отношениях с Нурией. Евгения казалась необычно задумчивой.

Игбар, напротив, был чрезвычайно взволнован и, повторяя, что время еще детское, предлагал тостом отметить все, что придет в голову, — мое благополучное избавление из темницы, внезапное предложение жениться на Сьюзи (предложение отвергнуто), продажу очередной картины (переговоры продолжаются) и так далее. Впрочем, предложение добавить мескалина прозвучало довольно соблазнительно, хотя я совершенно не был уверен в том, что мое и без того уже помутненное сознание справится с таким мощным галлюциногеном, особенно если вдобавок предполагается — а так оно скорее всего и будет — поход по барам и все, что с этим связано. Не говоря уже о том, что я сильно устал. Короче, я просто проводил Игбара и Шона до выхода. Сьюзи ушла с ними.


На следующий день я решил сходить в церковь Санта-Мария дель Мар. Это моя любимая в Барселоне церковь. Посидев часок под ее мощными арочными сводами, всегда почувствуешь себя хоть и безымянной, но личностью. Трудно сказать, почему именно это место показалось мне подходящим для начала поисков Нурии, только я был уверен, что расследование ни к чему не приведет. Приходилось полагаться на случай, на озарение либо просто подсказку, исходящую от чего-то невидимого и неощутимого.

Вернувшись домой, я принялся слоняться из угла в угол. Все сильнее и сильнее наваливалось ощущение безнадежности и тупика. Мало ли что Нурия говорила, будто мы непременно найдем друг друга… Всего лишь слова. Я решил наудачу позвонить родителям Нурии. Я знал, что они живут в Маканете, и нашел номер телефона в справочнике.

В голосе матери слышались тревога и подозрительность. Мне пришлось потратить какое-то время на объяснения, что ничего плохого я против ее дочери не замышляю, просто мне хочется с ней поговорить. Я представился старым лондонским приятелем Нурии. Мол, оказался в Барселоне, зашел повидаться, и выяснилось, что по старому адресу она больше не проживает. Я даже нарочно усилил английский акцент. Задав массу вопросов, касающихся меня и моей биографии и обрывая себя посредине фразы, мать Нурии в конце концов разрыдалась и сказала сквозь слезы, что уже три года ничего не слышала о дочери. И попросила, если я доберусь до нее, пусть она срочно позвонит домой. И еще умоляла передать, что прощает Нурию за то, что услышала от нее много лет назад, и надеется получить прощение за ужасные слова в адрес дочери.

Чтобы убедить мать Нурии в своей добропорядочности, я ухитрялся кое-как говорить трезвым голосом, но на том и иссяк. За завтраком прикончил бренди и пошел в лавку за новой бутылкой. Заодно заглянул на рынок. Купил анчоусов, а на обратном пути остановился у газетного киоска и взял «Эль Пайс», хотя читать не собирался. Просто покупка газеты возвращает, пусть иллюзорно, в нормальное русло жизни.

Вернувшись домой, я помыл анчоусы, присыпал их мукой и зажарил на подсолнечном масле. Затем приготовил салат, нарезал хлеб. Едва уселся за стол, как кто-то постучал в дверь. На пороге, лениво прислонившись к косяку и посасывая обычную сигару, стоял мой сосед Ману. Он поздоровался так, будто виделись мы в последний раз не десять недель назад, а только вчера, и предложил подняться с ним в патио.

Прихватив тарелку с завтраком и положив рыбу гостю, я последовал за ним. Долгое отсутствие свое я объяснил поездкой в Лондон, где меня ждала срочная работа. Усевшись на перевернутый ящик рядом с загоном, он предложил мне, в порядке любезности, шезлонг с продавленным дном, и, тыкая вилкой в тарелку, Ману заговорил. Я приготовился выслушать очередную главу «Саги о Кроликах», которая все никак не могла закончиться, несмотря на обвал угрожающих писем из городской службы здравоохранения. Ману переходил от гнева к глубокой печали. Стало ясно, что и на его долю с момента нашей последней встречи выпало немало испытаний.

— А ко всему прочему, — пожаловался он, — к нам повадились браконьеры.

Браконьеры. Не часто услышишь такое слово в большом городе.

— Не то чтобы регулярно являются. Не могу утверждать, что эти наглые ворюги опустошили мой крольчатник, но одного-двух каждую неделю я недосчитываюсь. И это точно не кошки, а люди.

О визите Рика, Фионулы и мальчишки-ниндзя я Ману не рассказывал. Если бы он узнал, что я без слов отпустил компанию с двумя его кроликами, наверняка счел бы это предательством с моей стороны. Интересно, однако, может, он и сам что-нибудь слышал, тогда или в другое время…

— Говорят, — с напускным равнодушием начал я, — что есть группа подростков, обитающих на крыше…

— А, ты тоже про них слышал, — перебил меня Ману. — Что ж, если это действительно бездомные бедняги, я бы кролика-другого на похлебку им не пожалел. Лучше уж они, чем сукины дети из мэрии. Те всех, размахивая бумажкой из суда, готовы истребить.

— Так что же ты все-таки слышал про них?

— Да мало ли что. — Ману яростно почесал пах. — Одни одно говорят, другие другое. Я-то лично ничего не видел. Как-то даже провел здесь в июле целую ночь с ружьем, но сморило, и заснул.

Он уселся на ящике поудобнее. Снова почесался. Ману попивал, но не напивался. По-настоящему не напивался никогда. Просто чем менее трезв он был, тем стремительнее избавлялся от вялости.

— Слушай, Ману, у тебя что, вши завелись?

— Что-что? A-а, дьявол. Может, и завелись, а что?

— Чешешься все время. Надо бы провериться. И еще… ты никогда не говорил, что у тебя есть ружье.

— А это секрет. Ружье есть, а лицензии нет.

— И зачем тебе оно?

— От налетчиков защищаться.

Я попытался на мгновение представить себе Ману вооруженным виджилянтом — члена «комитета бдительности», коротконогого, с большим животом, в перепачканном жилете и помятых шортах, изжеванной сигарой во рту и со старинным ружьем наперевес. Нет, невозможно.

— Ну, так это было? Ты пришел сюда и заснул…

— Не сразу. Я… как бы это сказать… присел отдохнуть. Ни в кого стрелять не собирался, просто попугать хотел. А ружье — для самозащиты.

— Но так ничего и не обнаружил, верно?

— Ну да, не совсем.

— Как это понять?

— Э-э, не хотелось бы говорить. Неловко. — Он помолчал немного, потом, перейдя почти на шепот, добавил: — Понимаешь, я никому еще об этом не рассказывал.

— Все в порядке, Ману. Тайна вклада гарантируется. Слово чести.

Нетрудно было заметить, что мой насмешливый тон ему не понравился.

— Все просто. Они приходили сюда той ночью. Я их ждал. А потом уснул.

— И пока ты храпел в своем шезлонге с ружьем в руках, они стащили кроликов.

— Не надо насмехаться. Тут не до смеха. К тому же ты дал слово чести, помнишь?

Если Ману и шутил, то только наполовину. Я прикусил язык.

— Ладно, так что случилось, пока ты спал?

— Откуда мне знать? Единственное, что я почувствовал, так это что они танцуют фламенко на моих яйцах. Может, отсюда и вошки. Если, конечно, они есть. И еще они украли двух кроликов и оставили вот эту штуку в клетке.

Ману махнул рукой в сторону крольчатника. Только теперь я заметил, что к клетке привязана за огромные уши мягкая детская игрушка — криво ухмыляющийся серый кролик в рабочих брюках из саржи. Я с трудом удержался от смеха. Подвешенный таким образом кролик был похож на нечто вроде талисмана или пугала, отгоняющего тех, кто вздумает покуситься на крольчатник.

— И еще, — продолжал Ману, — они вставили в ствол ружья цветок — гвоздику.

— Что ж, неплохо, — улыбнулся я, представив, как от души наслаждается этой игрой Фионула — девочка с многочисленными наколками и носом картошкой.

— Неплохо? — взревел Ману. — Да они из меня дурака сделали. Ты сам-то на чьей стороне? Проклятые хиппи.

— Взамен живых кроликов они оставили тебе игрушку, а ты распял ее на клетке. Зачем? Чтобы больше не приходили?

Ману долго молчал, наконец разродился:

— Ну да. Честно говоря, на это я и рассчитывал. Но что толку — они еще два раза приходили.

— Правда? И снова уносили кроликов?

— Ну да, хотя, повторяю, это меня не слишком беспокоит. Обдурили — вот что противно.

Ну не так уж трудно тебя и обдурить, подумал я.

— А как насчет городских властей? Если действительно кролики представляют собой угрозу здоровью и безопасности людей, почему их не заберут? Ведь первое-то письмо ты получил много месяцев назад.

— А, да что там письма. Ну, пишут, а все равно летом никто ничего не делает. На той неделе меня в суд вызывают. Явлюсь во всеоружии. Может, пойдешь со мной? Здорово было бы.

— Почему нет? Давай сходим. Только напомни поближе к делу.

— По правде говоря, надоела мне эта история. Даже кролики надоели. Но… дело принципа.

Так я и думал. Наплевать ему, что ночные налетчики крадут у него кроликов, а вот что дурят — не наплевать. Он примирился с тем, что город почти наверняка отнимет у него живность, но из принципа будет бороться до конца. Вот человек, который следует ясному кодексу поведения, в отличие от меня, несмотря на недавние испытания.

Мы посидели на крыше еще с полчаса, потом Ману спустился к себе. Настало время сиесты. Я тоже пошел домой и улегся в гамак.


Через два дня я взял напрокат машину и вместе с Игбаром и Евгенией поехал в Бергу. Наверное, надо было принять какие-то меры предосторожности, скажем, сходить все же в полицию, заявить об исчезновении Нурии, попросить машину сопровождения. В конце концов, мне фактически угрожали убийством. Но для начала я собирался всего лишь издали поглядеть на Убежище, себя убедить в том, что оно действительно существует. А то за сорок восемь часов, прошедшие после того, как я завершил свой рассказ о похищении и темнице, мне самому случившиеся события начали казаться страшной небылью. Мне даже пришла в голову безумная мысль, что, хоть всю округу обыщи, Убежища мне не найти. Все же я купил крупномасштабную карту и отметил место, где, по моим соображениям, оно должно бы быть: скопление крохотных четырехугольников на краю плоскогорья.

Игбар, почему-то одевшийся для поездки в горы как сводник, назначил себя штурманом, но после пары бросков в сторону, в поисках постоялого двора, где можно позавтракать, уступил место на переднем сиденье Евгении, а сам пересел назад и погрузился в нирвану, создаваемую косячками да периодическими возлияниями в придорожных кафе.

Проехав Бергу, мы с полчаса карабкались вверх, но ничего хоть отдаленно напоминающего знакомый пейзаж не обнаружили. В какой-то момент мы свернули не в ту сторону и по проселочной дороге добрались до озера, не отмеченного на моей карте. Затем вернулись на трассу. Вскоре нам попалась прилепившаяся к склонам холма деревушка. Мы припарковались у церкви, напротив единственного, судя по всему, бара, предлагающего сносное меню.

— Ну вот наконец-то, — вымолвил Игбар, — постоялый двор. — Он вопросительно посмотрел на Евгению: — Как насчет того, чтобы перекусить? Да и выпить неплохо бы.

— А время у нас есть? — Она повернулась ко мне.

— Есть. Действительно неплохо бы заправиться.

— Время. Есть. Заправиться, — как попугай пробарабанил Игбар.

Энергичная пышнотелая хозяйка бара провела нас мимо троицы любителей выпить и телевизора со светящимся экраном в комнату без окон. За одним из столиков сидела группа местных, остальные столы были свободны.

Под конец обеда Евгения начала болтать с соседями по-каталонски, пытаясь ненавязчиво подвести разговор к интересующему нас предмету. Но Игбар, разогревшийся парой бутылок вина, явно не признавал обходных маневров. Он решительно шагнул к соседнему столу и, направив смутный взор на собравшихся, категорически потребовал дать адрес Убежища. Перегнувшись через стол, цепляясь за его край своими седыми космами, с глазами, покрасневшими от выпитого, в полотняном пиджаке, несколько утратившем белизну, черной рубашке и галстуке в белый и красный горошек он выглядел неотразимо.

— Мы разыскиваем замок, где произошли страшные события, — невнятно пробормотал по-испански Игбар. — В этом замке сырые, бездонные темницы, и владычествует там еретик по имени Поннеф.

Наступившее молчание не смутило Игбара. К моему неудовольствию, он широким взмахом руки указал на меня:

— Этот человек с непривлекательной наружностью был захвачен в плен и подвергнут пыткам во владениях неподалеку от этого замка. Трусливые и мерзкие гиены терзали его.

Каталонцы посматривали настороженно. Похоже, он нарывался на неприятности. Я почуял надвигающуюся беду. Один из местных, волосатый тип, по виду откуда-то с гор, наклонился ко мне и Евгении и поднял руки вверх, словно вопрошая, что все это значит. Я покрутил пальцем у виска и выразительно посмотрел на Игбара. Волосатый схватил его за плечо, усадил на стул и, подсев поближе к нам, представился. Да, сказал он, об Убежище ему известно, но сам он туда не наведывался уже много лет. И уж точно в последний раз это было до того, как землю купил Поннеф.

В свою очередь, Евгения пояснила, что она журналист и сейчас работает над очерком о старых культах. Она даже помахала перед носом у волосатого добытым у знакомого журналистским удостоверением, что, кажется, убедило нашего нового знакомца. Евгения — хорошая спутница. Как выяснилось, за обычной каталонской замкнутостью скрывается славный, в общем, малый, который за рюмкой коньяку подробно растолковал нам, как добраться до Убежища.

Мы вернулись на трассу и, отъехав от деревни буквально несколько километров, обнаружили поворот на грунтовую дорогу.

— Видите, как я их расколол. — Игбар довольно развалился на заднем сиденье. — С местными всегда надо действовать напрямую.

После получасового подъема дорога перешла в плоскую возвышенность. Теперь я начал замечать знакомые приметы: пастбище с разбросанными на нем крупными булыжниками, внизу — лес, и со всех сторон — гранитные пики гор.

Мы остановились у небольшого оврага в километре от селения и, наладив бинокли, которые захватила с собой Евгения, внимательно осмотрелись. Место выглядело заброшенным. Не видно на привычной стоянке транспорта — двух «лендроверов», белого фургона, на котором привезли нас с Нурией, грузовика. Вокруг ни единой живой души, если, конечно, не считать, в духе катаров, животных. Впрочем, и их почти не осталось, только куры, которые с кудахтаньем заторопились навстречу, едва машина остановилась. Ну, и еще одинокая коза у входа в амбар заблеяла при нашем появлении.

— Вот это и есть логово твоего злого колдуна? — осведомился Игбар. — Козы, с десяток кур. Веселенькое местечко. Что ж, этот малый вполне мог наслаждаться здесь жизнью. Выращивать овощи. Полоть сорняки время от времени. Снизу, из долины, доставляли бы вино. Да, но где же эти проклятые еретики?

— Сбежали.

— Что ж, понятно. Еретики бегут. Инквизиция преследует. Солдаты мародерствуют.

— И захватывают трофеи.

— Ну, захватывать тут особо нечего.

Это уж точно. Я направился в зал заседаний совета и заглянул в приемную, где меня готовили к процессу. Тоже пусто.

В самом центре деревни лежала большая куча золы — останки предназначавшегося для меня костра. Все свидетельствовало о запланированной эвакуации. Значит, Поннеф намеревался покинуть это место сразу по завершении судилища и казни. Можно не сомневаться, что, пока я сидел в погребе, члены общины, готовясь к отъезду, собирали вещички и приводили в порядок хозяйство.

— Что-нибудь не так? — осведомилась Евгения.

— У меня от этого места мурашки по коже, — признался я. — И все-таки надо заглянуть вниз.

Дверь в погреб была не заперта. Я повел своих спутников вниз по лестнице, вышел в коридор. Эхо шагов напомнило мне те единственные звуки, что я слышал долгими днями и ночами своего плена. Было темно, а когда я нащупал на стене выключатель, выяснилось, что он не работает. Тут я вспомнил про генератор — наверное, так и не починили. Я щелкнул зажигалкой и при тусклом свете оглядел камеру. Ничего, кроме нежеланных воспоминаний, в ней не было.

— Вот тут я сидел, — повернулся я к Евгении.

— Какой ужас! — только и выговорила она.

— Вот именно — ужас, — протянул Игбар. — Действительно — чистый Дюма. Замок Иф.

В конце коридора обнаружилась еще одна комната с кроватью и матрасом на ней. На полу валялся французский порнографический журнал — единственное свидетельство того, что отлично организованное отступление воинства Поннефа происходило все же в спешном порядке.

Выйдя наружу, мы с Евгенией с километр прошли по дороге, на которой сохранились ясные отпечатки шин. Машины двигались на север от селения, в сторону расщелины в горах, за которой начиналась французская территория. Дальше идти бессмысленно. Вернувшись в Убежище, мы обнаружили Игбара копающимся в золе. Таким образом, был потерян последний шанс привлечь к этому делу полицию — судебная экспертиза не будет иметь дело с вещественными доказательствами, к которым кто-то уже прикасался. На душе становилось все поганее, и, хотя я был благодарен Евгении и Игбару за то, что составили мне компанию, мне сейчас хотелось остаться одному.

Мы тронулись назад в Барселону. Поначалу Евгения пыталась завязать разговор, но я не откликался, и она замолчала. Игбар храпел на заднем сиденье. В Берге мы остановились выпить кофе, и я извинился перед Евгенией за мрачность. Она вздохнула и сказала, что все понимает. Боюсь, соврала.


Барселона возвращалась к привычному ритму жизни после убийственной августовской жары. Нурия все не объявлялась. Ожидание превратилось едва ли не в физическую боль. Я с мукой вспоминал слова Нурии при нашей последней встрече: «Мы непременно найдем друг друга, как только это будет возможно». Не просто же она это говорила. С каждым днем тревога возрастала, и в конце концов пришлось признаться себе, что жизнь моя превратилась в сплошное ожидание встречи с Нурией. Злость и растерянность уступили место мрачному отчаянию.

Возвращаться на службу не было желания, и, даже отдавая себе отчет в том, что накопления мои тают, я медленно погружался в состояние душевной апатии, жалости к себе и праздности. Это было беспощадное свидетельство опустошенности, наступившей еще в ту пору, когда я находился в Убежище. Впрочем, в размышления о собственных недостатках я не погружался, сознательно заменяя это занятие плаванием в бурных водах городской жизни. Ночи напролет я курсировал из одного питейного заведения в другое, иногда в компании приятелей вроде Зоффа и Хогга, чаще — с новыми, только что обретенными знакомыми. Накачиваясь спиртным, я и наркотиками все больше баловался. Пару раз снимал в ночных клубах девочек, но, когда проходило действие винных паров и кокаина, приходилось признаваться себе, что я всего лишь гоняюсь за тенью Нурии и жду не дождусь, пока случайная партнерша не уберется восвояси. Случилось и еще одно приключение, когда я, пребывая в полной отключке, принял за девушку существо, у которого оказался большой пенис и потрясающий бюст. При серебристо-целлулоидном свете луны, проникающем сквозь окно в спальню, пышное тело гермафродита завораживало, но не притягивало. И обладатель его все никак не мог пробудить во мне желания, хотя что было тому причиной — просто холодность с моей стороны или результат действия химикатов, сказать трудно. Мы сошлись на чашке кофе и косячке, за которыми Паоло (Паола) рассказал(а) мне на бойком, с бразильским акцентом, испанском историю своей жизни, после чего отправился (отправилась) искать удачи в другом месте.

Однажды вечером, когда на душе было особенно скверно, я даже позвонил своей прежней приятельнице Финне в надежде хоть как-то развеяться, но, едва узнав меня, она тут же повесила трубку.


Время от времени я позванивал Евгении, но наша с нею дружба носила исключительно невинный характер, сводясь преимущественно к доверительным разговорам да совместным трапезам. Мы шутили, что, если бы не ее лесбийские наклонности, все равно мы не променяли бы нашу дружбу на физическую близость. Однако совместная поездка в Убежище и мои постоянные ночные звонки становились слишком сильным испытанием даже для этой, по-настоящему мной ценимой, дружбы. Весьма разумное замечание Евгении, что возвращение на службу может хотя бы вернуть самоуважение, показалось мне скрытым упреком. Во время одного из таких ночных разговоров мы условились встретиться на следующий день на площади Реаль.

Это была суббота. Смеркалось, в воздухе чувствовалось приближение осени, хотя весь день пекло солнце, и похоже, сейчас весь город высыпал на улицу. Предвкушая, как и все, изменения в погоде, я в тот день встал поздно и даже, впервые после возвращения домой, взялся за гитару. Первую половину дня провел в праздности. Читал, слонялся по дому, а потом почувствовал, что апатия постепенно проходит, и вышел прогуляться. Свернув с улицы Ферран, я вышел на площадь Реаль и присел на алюминиевый стул с мягкой обивкой.


Даже те, кто никогда не бывал в Барселоне, подозревают о существовании такого места, как площадь Реаль. Новые модные кафе и ночные заведения, по-видимому, призваны облагородить здешнюю атмосферу. И все-таки там по-прежнему витает неискоренимый дух порока. Я разглядывал господствующую посреди площади гроздь фонарей работы самого Гауди, украшенную изображениями Гермеса, когда — это случилось около девяти вечера — появилась Евгения и с места в карьер принялась ругать меня за мой образ жизни. Атмосфера задумчивой отрешенности, какой я пытался до ее прихода себя окружить, не произвела на нее впечатления. Она заявила, что я начинаю выглядеть законченным и неисправимым кретином. Вряд ли это точное наблюдение, но видно, чтобы добить меня окончательно, Евгения выдвинула идею удаления в буддистский монастырь, неподалеку от Норбона, где ей однажды случилось побывать. Раздражение мое выявилось сильнее, чем я того хотел, а увертливость была очевидна даже мне самому.

— Я понимаю, Евгения, ты хочешь как лучше. Но поверь, у отрешенности есть свои преимущества, а трезвость меня пугает, потому что все кажется так или иначе связанным с тем, что мне пришлось пережить летом. На каждом углу мне чудятся люди Поннефа. И в барах их полно, где они делают вид, будто читают газеты. Часть меня знает, что все это — игра воображения, но другая твердит, мол, все реально. Стоит совершенно незнакомому человеку посмотреть на меня с подозрением, как я целыми днями не выхожу из дома.

Конечно, такого рода рассуждения не устраивали Евгению.

— Если это действительно так, надо что-то делать, — отрезала она. — Нельзя, чтобы вся твоя жизнь пошла прахом. Я ведь беспокоюсь за тебя, дурачок. Тебя в последнее время почти не видно, а по телефону какую-то чушь мелешь. Я понимаю, летом тебе пришлось туго, но, может, пора забыть всю эту историю? Что было, то прошло, теперь надо заняться чем-то другим. Между прочим, еще весной ты обещал написать что-нибудь для каталога моей мадридской выставки, которая открывается в будущем году. Или забыл? Конечно, мой интерес тут тоже имеется, однако и тебе работа позволит отвлечься.

Я кивнул. Верно, в свое время я горячо ухватился за предложение написать статью для каталога. Но когда это было? Кажется, тысячу лет назад. Сегодня одна мысль о сочинительстве да вообще о любой творческой работе приводила меня в паническое состояние. О чем я прямо и сказал Евгении.

— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Все мои мысли заняты тем, как найти Нурию. Но я не представляю, с чего начать. Судя по всему, община пересекла французскую границу. И поскольку я так и не узнал настоящих имен всех этих людей — они скрывались за своими катарскими псевдонимами, — то и найти их не представляется возможным. Повторилась история XIII века, во всяком случае, так, как ее излагает Поннеф, — они растворились в воздухе.

— Вот-вот, и я о том же. Они исчезли. И ты можешь сделать вид, будто их никогда и не было. Все это иллюзия, дурной сон. А ты очнись и начни сначала, займись чем-нибудь новым.

— Но Нурия-то была.

— Нурия была. Но не та, какой ты ее себе представлял. За те две-три недели, что вы провели вместе в Барселоне, ты сам создал ее. А потом выяснилось, что она — другая. Ты воплотил ее. Теперь — развоплоти.

— Но в тот последний мой день в Убежище это ведь она помогла мне вырваться. И тогда я и впрямь чувствовал, что она снова стала той, что я знал раньше.

— А может, это была часть общего представления. Неужели ты ничего не видишь? Скорее всего пьеса была написана заранее. И Нурии предстояло сыграть в ней свою роль. Судилище — тоже ход, эпизод действия. Тот малый, что остановил генератор, Зако, сделал это с согласия Поннефа. А разве, когда ты бежал ночью, тебя преследовали с фонарями, собаками и ружьями? Нет, дали спокойно уйти. И сжигать на костре тебя никто не собирался.

— Но к чему тогда все хлопоты? Смешно, право. Ведь не будешь же ты утверждать, что весь этот спектакль был затеян только для того, чтобы приобщить меня к миру грез, а Поннефа позабавить? Эдакий смешной психологический эксперимент. Или ты всерьез так думаешь?

— Это ты ищешь всякие объяснения произошедшему, — откликнулась Евгения. — А вот я даже не задумываюсь над тем, почему все случилось. Я просто призываю тебя прикинуть разные возможности. Задуматься над тем, что, возможно, на самом деле все было не так, как тебе кажется.

— Иными словами, ты находишь, что я сам себя обманываю?

— Давай представим, — тщательно подбирая слова, начала Евгения, — что есть такой романист по имени Лукас и у него появился замысел книги. Неплохой замысел, во всяком случае, для того, чтобы начать работу. В книге описывается жизнь человека в большом современном городе. Его роман с молодой женщиной, а затем похищение обоих, совершенное религиозным фанатиком. Но тут сюжет делает крутой поворот — выясняется, что похищение на самом деле не совсем похищение, по крайней мере девушка в нем — не жертва, она с самого начала участвует в заговоре. Таким образом, история любви превращается в историю предательства и паранойи. Читательский интерес подогревается: фанатик, как выясняется, поглощен событиями, связанными с одной средневековой сектой, и верит в реинкарнацию, и герой наш в какой-то момент тоже отчасти заражается этой уверенностью. Возлюбленная же его верит давно, уже многие годы, с тех самых пор, как подпала под влияние фанатика.

Давай также представим себе, что в ходе работы над романом писатель Лукас знакомится с молодой женщиной и влюбляется в нее. Она, как ему кажется, не вполне отвечает на его чувства. Каким-то образом эти подозрения становятся частью художественной атмосферы книги. В то же время автор наделяет определенными свойствами героини девушку, в которую он, Лукас, влюблен, и, напротив, свойства этой последней отражаются в образе вымышленного персонажа. Мотивы измены и паранойи, уже звучащие в сюжете, осложняются зловещими обертонами. Скажем, фанатик оказывается совершенным безумцем, возможно, и убийцей.

Романист не хочет расставаться с мечтою о том, что девушка, встретившаяся ему в подлинном мире, может стать главным в его жизни. Он заставляет вымышленную героиню способствовать побегу своего возлюбленного. Но едва оказавшись на свободе и вернувшись домой, тот впадает в ипохондрию, переживая сильнейшее чувство тоски и утраты. Он томится по героине, точно так же, как писатель Лукас томится по девушке, которую однажды встретил в картинной галерее. Остальное тебе известно. Это — твоя собственная история. — Евгения пожала плечами. — Это твоя жизнь, и сейчас ты, как говорится, псу под хвост ее выбрасываешь. По-моему, версия весьма правдоподобна. И она решает все твои проблемы.

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне она правдоподобной не кажется.

Точно так же отклонил я призыв Евгении найти духовное прибежище.

— Религия, — заметил я, — последнее, в чем я сейчас нуждаюсь. Нет, с упорством маньяка буду продолжать поиски. А там посмотрим, куда они приведут.


А привели или, вернее, повели они меня вниз, по сужающейся спирали. Я брел по «пескам Сахары», бессильный сопротивляться инерции, влекущей к огненному и испепеляющему жерлу. Я был целиком поглощен угнетающим чувством отсутствия. Отсутствия и полной рассеянности. Оказавшись в компании, я, случалось, начинал фразу и обрывал — нить, связывающая язык и мыслительные функции, странным образом терялась. Я бродил по квартире, переходя из комнаты в комнату, в поисках предметов, которые нес в руках или только что положил на стол прямо перед собой. Сон у меня совершенно сбился. Бывало, я днями не ложился в постель, поддерживаемый горючей смесью кокаина, амфитаминов и алкоголя, а бывало, днями опять-таки валялся под одеялом, вставая за тем лишь, чтобы пополнить запасы спиртного. Поскольку заснуть и проснуться я мог в любой момент, разница между днем и ночью стерлась, и постепенно я переместился в область постоянных сумерек. Я перестал покупать и готовить пищу. В тех редких случаях, когда уходил из дома, путь мой обрывался там, куда я меньше всего собирался идти. Несмотря на страх попасть в непредвиденную беду, ноги несли меня прочь от Святой Катарины. А с приходом осени, когда задул пронзительный северный ветер, я почти вовсе перестал выходить на улицу.


Глава 18

Пожиратель огня


Все же один раз в несколько дней прорезался аппетит, а поскольку сама мысль о готовке приводила меня в ужас, не оставалось ничего другого, как наведываться в один-другой-третий дешевые ресторанчики, расположенные поблизости. Среди них был и новый де Сан-Кугат — владения Сантьяго. Однажды в первой половине дня, когда ветер гнал на материк крупные капли октябрьского дождя, поднявшись поздно весь в поту после скверно проведенной ночи и пытаясь избавиться от крупной дрожи (которая и днем никак не унималась) при помощи литра красного вина, я к Сантьяго и отправился. Поначалу собирался пойти в другое место, поближе — после вина голод ощущался особенно остро, — но хозяин его, уроженец Галиции, в последнее время неприветливо меня встречал, так что я передумал в пользу Сантьяго.

Приближаясь к обезлюдевшему зданию, стены которого были все еще покрыты желтыми крестами, я заметил человека, примостившегося на низких каменных ступенях, ведущих к входной двери. Из-под одеяла выглядывали сбившиеся клочья светлых волос, напоминающие потрепанную бахрому ковра. Откуда-то, из этих самых зарослей, раздался голос, умоляющий подать несколько дуро. Замедлив шаг, я попытался разглядеть это существо, и в ту же минуту оно откинуло волосы, и взгляду моему явился тот самый мошенник — пожиратель огня, с которым я имел удовольствие беседовать майским вечером перед своей первой встречей с Нурией. Уже одно это обстоятельство расположило меня к попрошайке, и я полез в карман за мелочью.

Я бросил несколько монет в протянутую ладонь, он пробормотал нечто похожее на слова благодарности. Что-то не очень твердо я держался на ногах и вообще, остановившись, как-то особенно остро почувствовал, что равновесие мне дается с трудом, а поведение не очень похоже на поведение трезвого человека. К собственному удивлению, я также понял, что мне непременно нужно получить что-нибудь взамен от этого бродяги.

— Ну, пожиратель огня, — медленно заговорил я, словно ожидая, что слова найдутся сами по себе, а не выстраивая их в связный порядок и осмысленное высказывание, — вот мы и снова встретились.

Попрошайка заморгал, явно меня не узнавая. Странно, но показалось, что это дает мне некоторое преимущество. Тон у меня сделался торжествующим и отчасти мстительным.

— Помнится, ты сказал, что знаешь меня. Ты меня знаешь. И не в библейском смысле. — Не самая удачная шутка, надо признать. — А вот теперь, — продолжал я, заметив, что мои слова неожиданно произвели на него сильное психологическое воздействие, — я знаю, кто ты, зато ты понятия не имеешь, кто я. Верно?

Пожиратель огня кивнул, растерянно и мрачно. Быть может, ожидал кульминации эпизода, после которой я, если повезет, продолжу свой путь, а он отправится в ближайшую лавку купить вина на заработанное. Но ему не повезло: непонятно почему, но эта случайная встреча пробудила к действию остатки моего дремлющего сознания. Пожиратель огня показался мне еще одним звеном, неким требующим разгадки шифром в поисках Истины.

Я немного освежил его память.

— Гранада, года три или около того назад. Нынешняя весна, Барселона, точное название площади забыл. Ты — словно символ вечного возвращения. Но чьего? Твоего? Моего? Кто знает? Сейчас для меня главное, что твое предсказание, сделанное в тот майский вечер, подтвердилось. Ты нюхом почуял мою вымечтанную тягу к этой девушке. А я, в свою очередь, уловил в твоем скверном дыхании и парах бензина в придачу обещание ее ласк. В тот раз ты меня достал, приятель, хотя и сам этого не помнишь. А сейчас — я тебя. Баш на баш. Беда в том, что ищущий, как правило, не отдает себе отчета в действиях. И общение не очень получается, как на твой взгляд?

Попрошайка с усилием поднялся на ноги, намереваясь, возможно, удрать, положив тем самым конец этой безумной тираде. Но теперь, когда добыча оказалась в моих руках, я не был склонен так легко дать ей уйти.

— Ну что, синьор нюхала, где же твоя собачья маска? И куда это ты собрался? Что касается меня, я только начинаю. Давай возобновим былую дружбу. Поговорим о старых временах. С призраками удалось встретиться? Или забоялся? И поэтому бросил свое ремесло, иначе бы, наверное, по-прежнему изображал дракона?

Я толкнул его в грудь — пусть еще посидит. Толкнул не слишком сильно, но достаточно для того, чтобы сбить с ног. В результате он не столько сел, сколько плюхнулся на спину и теперь, лежа поперек двух ступенек, смотрел на меня из этого довольно унизительного положения.

— Извини, амиго. Я не хотел сделать тебе больно. Но уходить рано. Мы с тобой еще не закончили. Есть кое-какие делишки, требующие нашего общего участия. Знаешь, я и сам нынче не в лучшей форме. И чтобы кое в чем убедиться, хотел попросить тебя об одной услуге.

— Вино, — выдохнул попрошайка.

Это было пока единственное произнесенное им слово. Что ж, хотя бы внятная попытка общения.

— Ладно, вино так вино. Давай договоримся так. Я покупаю тебе вино, ну и поесть, если ты, конечно, уверен, что тебя тут же не вырвет. Но перед этим я бы хотел посмотреть на твою грудь. На твои замечательные сиськи. Сиськи дракона. — Я потянулся к верхней пуговице его куртки.

Попрошайка перехватил мою руку, злобно посмотрел на меня и, неожиданно обнажив в улыбке гнилые и обломанные зубы, расстегнул куртку и рубашку. Моему взгляду предстала грудь, на которой были изображены два дракона — зеленый и красный.

— Ну что, доволен? — по-английски он говорил с трудом, словно раскапывая дно огромного озера в поисках останков давно потерпевшего крушение судна под названием «Язык». — Я готов пригласить тебя с собой под знак дракона. Самый красивый на свете. Я человек-фок, фокусник. Ты ведь сам так сказал, мое подобие, брат мой.

Застегиваясь, он настороженно посматривал в обе стороны улицы.

— Ну, теперь-то наконец мы можем выпить, amigo mio? — Он протянул руку в варежке, чтобы я помог ему подняться.

— Только выпить? Или все же еще и поесть?

— Может, супа. Но сначала vino.

— Идет. Только мне нужно кое-что у тебя узнать, ясно?

— Заметано. Только не дави на меня, приятель. — Это он проговорил одним духом, словно привычную присказку.

— Слушай, где, черт побери, ты нахватался английского? «Заметано», «Не дави на меня, приятель», «Дорога в Катманду»…

У меня живот сводило от голода, так что первой задачей было — провести этого типа в бар так, чтобы нас тут же не попросили удалиться. Я быстро прошагал с ним в дальний конец зала, где расставлены столики для тех, кто заказывает еду. Так, пока все нормально. Если сядем, выгнать нас будет труднее. К счастью, Сантьяго начал считать меня завсегдатаем. К тому же он был сегодня в хорошем настроении и сам подошел принять заказ.

Пожирателю огня я заказал суп, а себе — стандартный набор из макарон, мяса и салата. Вино уже стояло на столе.

Пожиратель огня равнодушно осмотрел бар, опорожнил стакан вина и тут же вновь наполнил его. Второй тоже был выпит залпом. Третий он налил медленно и, зажимая стакан в ладонях и отхлебывая время от времени, заговорил:

— Сегодня в полночь тот же придурок явится, понимаешь? Наверху подсвечники, никакой крыши, никаких звезд. Поймай, если сможешь. Но это если только умеешь летать. А в другой раз другой придурок. Может быть. Он говорит со странным «Бла-бла-бла»… Но я… я люблю парижанок. Когда? Прошлой ночью. Нет, позапрошлой. Нет, позапозапрошлой. Все в трех экземплярах… Так он и сказал, все в трех экземплярах. Хочешь весело провести время? Нет, благодарю вас, добрый сэр. Я — Повелитель мороженого и решать буду сам. Хочешь, говорит, хочешь сыграть со мной. Даты, наверное, капризуля. Никуда. Сигар не надо. Вот это времечко. Вон там, наверху. Как птицы. Ласточки ночи. Теперь в Африку. Восходит солнце. Знаешь песни «Биттлз»? Всякий парень или девчонка, не то чтобы так уж летают, как ласточки, ныряют — да, благо Божье, я всего этого никогда не видел, только во сне. Выше дома с желтыми крестами. Теперь все.

Он замолчал, вытер рот, в очередной раз наполнил стакан. Принесли суп, следом за ним — мой заказ. Мне не хотелось прерывать поток его сознания, но вместе с тем неплохо бы побольше узнать о месте, где я нашел его.

— Расскажи поподробнее о доме с желтыми крестами.

— Побольше, побольше, побольше, — передразнил он, мотая головой, как Джон Траволта в фильме «Грязнуля».

Было что-то раздражающее в самом факте знакомства пожирателя огня с образцами поп-культуры, пусть даже старыми.

Он с чавканьем выхлебал полтарелки супа, макая в него хлеб и продолжая потягивать вино. Монолог возобновился:

— Дом с желтыми крестами. Дом кошмаров. Повсюду. Подстерегают. Движутся за закрытыми дверями. Silencio. До той ночи не видел ни разу. Не узнавал их шаги по звуку. Одного звали Francais, le responsible, главный. Глаза как бритвы. Мягкий голос. Так что же это такое? Кюре? Человек в рясе? На крыше. Звезды такие яркие. Как алмазы. Ха-ха. Но он не смеется, он делает знаки, он нагоняет на меня тоску. Я не хочу хлеба, только вино. Кровь Бога. Прячет. Я вижу вино. Хочу его. Плохая ночь. А ты кто? Спрашивает этот малый, этот самый, только на этот раз громче. Я? Бедный маленький принц. Принц Македонии. Посмотри на нос, на губы. У меня чистая кровь. Королевская. А потом ангел. Богом клянусь. Ангел там, наверху, среди труб. Я видел лицо Марии Магдалины. Почему я? Ответа нет. Никакого. Танец, медленный танец. Словно в трансе. Однажды я видел такое в Кони. Знаешь, где это? Не важно. Они разводят костер там, наверху, над кровлей. И что жгут? Не знаю. Ничего, все. Блестит, ревет, но про себя, негромко, медленно, как танцующая девушка.

Пожиратель погрузился в какие-то очень личные воспоминания. Глаза у него закрылись, ладони судорожно сжимали вновь опустевший стакан. Какое-то время я не пытался вывести его из этого почти сомнамбулического состояния, просто ковырял вилкой салат. К тому же, когда у него закрыты глаза, легче читать по лицу. Оно было изборождено глубокими морщинами. Те, что разбегались от уголков глаз, впадали ручейками в морщины побольше — их было видно даже за густой щетиной, покрывающей его щеки. У него было лицо человека, чем-то глубоко поглощенного, лицо, на котором обломки жизненных крушений слились воедино и странным образом воплотились в этих опаленных желобках.

— Расскажи мне про эту девушку, — попросил я. — Про танцовщицу.

Пожиратель с удивлением посмотрел на меня. Видно, он настолько погрузился в свой внутренний мир, что на какое-то время полностью отключился от всего постороннего.

— Девушка? Какая там девушка? Титьки, пипка, попка? Чего тебе, собственно, надо, фотографию? Потрахаться захотелось? Эй, мистер, а ты что, вообще трахальщик? Тогда вот что я тебе скажу, с этой девушкой в такие игры не играют, она ангел. Она спустилась прямо с неба. Да.

Попрошайка помешал ложкой в тарелке, проглотил остатки супа. И с упреком посмотрел на меня.

— Вино, — распорядился он, — бутылку.

Я передал указание молодому человеку, возившемуся у стойки бара, и тот немедленно принес еще литр красного. Я уже собирался налить ему, как он выхватил бутылку у меня из рук и повторил прежний ритуал, то есть быстро опорожнил первые два стакана, а третий наполнил неторопливо и затем, зажав в ладонях, вновь заговорил. Мне вспомнились его прежние слова: все в трех экземплярах.

— Тебе нужны слова. А я передаю послания в виде янтарного огня, прямо.

Теперь он смотрел на меня, не сводя глаз, с какой-то почти комической настойчивостью. Вино явно придало ему храбрости.

— Да, я давно тебя знаю. Ты называешь меня человеком-псом. Но я дракон. Ты видел, как я изрыгаю огонь? Это и есть мое послание. Это мои слова… тихо… тихо… Огонь — лучше. Человек-пес ничто. Там, на крыше, где они прыгают высоко, раскачиваются да перепрыгивают с крыши на крышу. Вниз не смотрят. Голова кружится. Всегда одно и то же, одно и то же. Но мальчишки-дурачка больше нет. Теперь мужчина. Я должен найти ангела. Видеть ее как можно чаще, просто смотреть, понимаешь? Но больше не получится. Там наверху я ее больше не увижу. У меня есть узелок, связывать, развязывать. Узелок, а я молодец-молоток. Я быстро учусь, очень быстро. Но однажды я упаду, слишком много вина. Сломаю позвоночник. Больница, больница в городе чудес. Капитан Марвел. Неделя за неделей. Горячая еда, и без вина. Каждый вечер накачивают каким-то зельем. Зелье и еще сыр дают. Ненавижу. Стащу денег, спущусь вниз. Там у них в больнице бар. Много коньяка. Они дадут мне пижаму, больничную. Не надо пилюль. В баре я напьюсь в стельку, в моей пижаме. Засну на полу. Меня разбудят, я все разнесу вокруг себя, но… очень устал. Вызывают полицию. Большая суета. Поздно, возвращаюсь в палату, сплю. Вечер. Опять зелье, опять сыр. Дайте мне уйти отсюда, говорю. Спина плохо, но ходить могу. И меня отпускают. Я больше ничего не вижу и никого. Ни людей, ни ангела. Та же самая весна, то же лето. Смотрю днями и ночами, но ничего не вижу.

Он грохнул стаканом по столу, громко рыгнул, схватил бутылку и снова налил. В нашу сторону обернулись двое посетителей бара. Интересно, скоро нас отсюда выгонят, смутно подумалось мне. Впрочем, в этом районе из такого рода заведений не так легко выгнать. Теперь я тоже чувствовал, что снова изрядно напился, хотя сам термин постепенно утрачивал сколь-нибудь конкретный смысл, ибо в последнее время я никогда не был по-настоящему трезв — либо в прострации пребывал, либо добавлял понемногу, либо добавлять было уже некуда, и тогда наступала темнота. Но мой спутник отличался непредсказуемостью, из чего следовало, что он способен на крайние поступки вроде того, что я наблюдал много лет назад в Гранаде.

Мне нужно было знать одно, но знать точно. Если, судя по его словам, он был какое-то время связан с людьми крыши, когда это было — до или после нашей майской встречи? Это очень важно. Тогда он хромал. И если хромота стала результатом падения, стало быть, события, которые он описывает, произошли до. И если ангел из его рассказа — это (как подсказывает мое больное воображение) Нурия, то ее исчезновение летом находит объяснение. Так когда же он ее видел (если это действительно была она) танцующей на крыше?

— Слушай, а в больницу ты когда попал?

— О, много времени прошло. Очень много. До, после.

— И все же было это до или после нынешнего мая?

Он недоверчиво посмотрел на меня, словно сама попытка выяснить это находится за пределами человеческих возможностей.

— До, после, во время. Спина болит, но не настолько, чтобы я не мог ходить.

— Слушайте, господин пожиратель огня, мне надо знать, когда вы в последний раз видели своего ангела?

Он принялся широко разевать рот, как выброшенная на берег рыба, затем губы его сложились в подобие улыбки.

— Ага, понимаю. Теперь ясно. Тебе тоже нужен свой ангел. Ты хочешь поймать меня на датах. День да ночь — сутки прочь, недели-качели. Когда-тогда. Сейчас и никогда. До и после. Во время, сейчас и никогда. А потом ты пойдешь туда и заставишь ее испариться. Никогда-никогда-никогда-никогда-никогда.

Он постепенно перешел на крик и, налегая грудью на стол, был, кажется, готов броситься на меня. Впрочем, через мгновение вскочил на ноги и, размахивая руками, обратился к ресторанной публике:

— Я пришел сюда и прошу, требую, чтобы меня выслушали. Я съел свой суп, вытер рот свежей салфеткой, выпил вина из стакана, как и положено джентльмену. От вас мне ничего не нужно, ни от кого из вас. А меня все время преследуют, преследуют. Всю жизнь я жду ангелов, а они не приходят. Но вот один появился, и все пошло к черту. Срать я на вас хотел. Срать я хотел на дом Божий и на все ваши дома. Ссу я на пол в ваших домах. Для меня вы все недоноски. Смотрите, смотрите!

Он рванул на груди рубаху и, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, так, чтобы всем было видно, принялся демонстрировать дракона. В этот час в баре было полно мужчин, в основном рабочих, у которых начался обеденный перерыв. Пожиратель огня привлек внимание присутствующих, но нельзя сказать, что с него глаз не сводили. Двое мужчин, сидящих позади него, насупились, еще один, потягивающий вино у стойки, бросил на нас хитрый взгляд, словно давая понять, что такие фокусы для него не внове. Впрочем, постепенно в зале возникла атмосфера настороженности. Люди ждали, сам уйдет этот маньяк с длинными сальными волосами либо его вышвырнут.

Я хотел предотвратить последнее, заплатив по счету и мирно удалившись, но меня охватила непонятная слабость, и я буквально прилип к стулу, ожидая дальнейшего развития событий. Хотя мне и самому было худо, я испытывал сострадание к пожирателю огня. Но этот сумасшедший схватил полупустую бутылку и начал пить вино прямо из горлышка, обводя зал безумным взглядом. Сделав последний глоток, он резко, с квакающим звуком, вырвал бутылку изо рта и разбил ее о край стола. Оружие с зазубренными краями осталось у него в правой руке. Я громко застонал, опасаясь худшего. Но тут, внезапно обнаружив недюжинные способности атлета, Сантьяго перемахнул через стойку и ринулся к нам. В ту же минуту за ним последовали двое рабочих. Один резко завел пожирателю огня за спину правую руку. Бутылка, вернее, то, что от нее осталось, упала на пол и ссыпалась в осколки. Мой спутник даже не пытался сопротивляться, он обмяк в руках мужчин и позволил им вытащить себя на улицу. Я тем временем вытащил из кармана несколько смятых банкнот и протянул их Сантьяго, бормоча извинения. Он лишь пожал плечами, кивнул и сказал, что я, если угодно, могу остаться, но этому придурку путь сюда заказан. Поблагодарив, я поспешно удалился в надежде догнать пожирателя огня. Я был уверен, что бутылку он разбил, собираясь нанести ущерб не другим, но себе. Я так и видел, как зазубренные края вонзаются ему в грудь и разрывают плоть.

На улице порывами задувал холодный ветер. Пожирателя огня не было видно. Я обшарил близлежащие переулки, обошел вокруг опустевшего дома, вернулся на Кардерс, куда он мог отправиться в поисках выпивки. Но пожиратель огня исчез. Я понял, что это была наша последняя встреча.


Глава 19

Встреча с ангелом


С приходом холодов ничего в моей жизни не изменилось: тот же отрешенный, потерянный вид, та же одежда, которую я не менял по нескольку дней, то же равнодушие к еде. Наркотики и непрерывная пьянка в компании Игбара Зоффа и Шона Хогга (которому удалось кое-что заработать на последних продажах) довели меня до края. Я вообще перестал возвращаться домой, хотя жил в пяти минутах ходьбы от своих собутыльников. Я просто валился на пол у них в гостиной, а утром или днем поднимался, и все начиналось с того места, где закончилось накануне.

Общение с Зоффом и Хоггом можно уподобить подглядыванию за семейной жизнью супругов, когда муж и жена постоянно ссорятся. Такие перебранки накладывают определенный отпечаток на их общий, как супружеской пары, характер. В голове у меня было, как правило, так пусто, что я обращал внимание на их бесконечные стычки не больше, чем на неопределенный цвет дивана в гостиной. В конце концов мы дошли до того, что только и глушили дешевый испанский джин и красное вино. Вскоре деньги Хогга от последней продажи почти иссякли, а ничего нового на горизонте не просматривалось.

На третий или четвертый день своих бдений у Хогга с Зоффом я проснулся часов в десять утра и, едва открыв глаза, автоматически потянулся к бутылке. Но, обводя мутным взглядом комнату, заметил нечто, заставившее меня встрепенуться.

Хогг лежал на спине в позе орла с расправленными крыльями, на лице у него была свиная маска. Она немного сползла, так что обнажились ухо и один глаз, принадлежащие, как мне в конце концов удалось установить, все же не свинье, а самому Хоггу. В противоположном от меня углу комнаты, тоже на спине, лежал Игбар Зофф, но (это-то и привлекло мое внимание своей необычностью) совершенно нагой — руки на груди, как лапы у собаки, просящей подачку, ладони неестественно вывернуты. Его вялый пенис покоился на пахе — грустный червяк, запутавшийся в пучке редких волос. Время от времени он тяжело всхрапывал и подносил руку к лицу, пытаясь отогнать невидимую муху. Я с трудом поднялся на ноги и еще раз огляделся. На полу валялись пустые бутылки из-под джина, между ними — тарелки и блюдца с засохшими остатками еды и огромное количество окурков. На ковре и стульях были также разбросаны книги и журналы, на обложке одного из них образовался прямоугольник из сигаретной бумаги, склеившейся с небольшой кучкой табака.

Я подобрал с пола кусочек мяса и положил его на кофейный столик. Вокруг перевернутой бутылки с буроватого оттенка отравой, которую и пить нельзя, образовалось большое пятно. На ковре там и тут валялись куски черствого хлеба, намазанного паштетом, сильно напоминающим человеческие экскременты. В угол закатилась покрытая темным загустевшим воском банка из-под кока-колы с массой крохотных отверстий по бокам, рядом с ней расплылась блевотина, похожая на коровью лепешку. Я поперхнулся и кинулся в туалет, где и провел следующие пять минут в полусогнутом положении, издавая звуки, напоминающие рев подыхающего быка. После этого вымыл руки и лицо и почти минуту держал голову под краном, втирая ледяную воду в шею, глаза и уши.

Приведя себя таким образом в сколько-нибудь сознательное состояние, я вернулся в гостиную — оба мои собутыльника так и не пошевелились, — налил себе стакан вина, сделал глоток и, не без труда освободив одно из кресел от залежей одежды, сел и закурил сигарету. Оттого места, где лежал Игбар, потянуло аммиачным запахом, и я понял, не удивившись, что он сходил под себя. Ковер разом пропитался свежей мочой. Я допил вино, закурил еще одну сигарету и, стараясь двигаться как можно быстрее, проложил себе путь к двери и вышел на улицу.

Был последний день октября. Нынче ночью, согласно поверью, над землей пролетят духи мертвых, хотя я лично их вряд ли увижу. Завтра начнется ноябрь, с ним придет День Всех Святых, праздник. Ярко светило солнце, но ветер задувал холодный. Я побрел вниз по Кардере и, взбодренный свежим воздухом, заглянул в первый же более или менее приличный бар, где вместе с чашкой горячего кофе съел кусок хлеба с сыром. Позавтракав таким образом, я двинулся дальше в сторону моря, хотя конкретного пункта назначения у меня не было. Проходя мимо кассового аппарата, я проверил состояние своего текущего счета. Выяснилось, что я задолжал с арендной платой, да и вообще денег оставалось не более чем на две-три недели. Тем не менее, чувствуя, что в нынешнем состоянии я способен воспринимать будущее исключительно как гипотезу, я снял всю сумму и направился в знакомый бар, где кормили вкусной рыбой и подавали сногсшибательный кофе.

В баре оказалось многолюдно и шумно. Скорее всего сегодня «Барса» проводила очередной матч на своем поле — на большинстве посетителей были рубашки в красно-голубую полоску. В баре царило приподнятое настроение. Я выпил несколько чашек кофе, и, когда опять вышел на улицу, короткий день уже сменялся сумерками. Я миновал центральный почтамт, пересек Лаэтану и двинулся в сторону церкви Санта Мария дель Мар.

Приближаясь к церкви, я почувствовал — меня тянет к ней, как железо к магниту. Я вдруг понял, что именно сюда направлялся с того самого момента, как вышел из квартиры на Кардере, а всячески оттягивал миг встречи потому, что войти в церковь следовало именно сейчас, на свете рассеянном и закатном. Странное предчувствие сопровождало мои последние шаги, и, ступив под своды церкви, я испытал облегчение.

В дальнем конце огромной церкви проходила церемония венчания, но ее размеры были таковы, что даже если соберутся сто или около того человек, будет казаться, что занимают они лишь крохотную часть пространства. За скамейками, у двери, через которую я только что вошел, стояли зрители. Когда я проходил мимо них, направляясь к правому нефу, ко мне вдруг повернулась с улыбкой девушка лет семнадцати-восемнадцати с волосами до плеч, как у мадонн Боттичелли. Как я входил, она видеть не могла. Двигался я неслышно, да и вообще никак не выделялся среди множества туристов с фотоаппаратами и кинокамерами. И тем не менее, резко повернувшись, она посмотрела именно на меня и улыбнулась, словно ждала и дождалась наконец. Никогда в жизни не видел я такой жизнерадостной и притягательной улыбки. Ее можно назвать светоносной. Извлеченные из чистого неизъяснимого добра, в этой улыбке сочетались сострадание, человечность и чувственность. Взгляд девушки на мгновение задержался на мне, затем она повернулась, явно захваченная обрядом венчания.

Только теперь я окончательно протрезвел, а в груди полыхнуло жаром. Я сделал несколько шагов и присел на низкий выступ стены, отмечающий границу нефа. Служба шла на каталанском, через усилитель, но сам священник говорил совсем негромко, а расстояние было таково, что, перед тем как достичь микрофона, на какое-то мгновение живые слова его эхом доносились до присутствующих. То же и с музыкой, зазвучавшей через минуту: живой звук накладывался на усилитель, сталкивая народное звучание гитары, пианино и виолончели с довольно нестройным звучанием хора. Но девушка была настолько захвачена происходящим, что не замечала никаких диссонансов. Она легко и непринужденно раскачивалась взад-вперед, с пяток на носки и обратно — не то чтобы танцевала в буквальном смысле, но и спокойно стоять на месте не могла. Что-то в ней было от уличного мальчишки. Фигурка девушки отличалась удивительной стройностью. На ней были темные плотные джинсы, белые кроссовки и серая шерстяная накидка. Кожа смуглая, блестящие, цвета красного дерева глаза удивительно сочетались с золотисто-каштановыми волосами. По виду можно было предположить, что в ней течет цыганская кровь, но без малейшего намека на угрюмое высокомерие, свойственное цыганам с юга.

Пока я сидел, скрестив ноги и раздумывая, как это благодаря одной-единственной улыбке можно почувствовать себя полным ничтожеством, девушка повернулась под угасающие звуки музыки и решительно двинулась в сторону выхода, удаляясь тем самым от меня. От этого мне сделалось невыносимо тоскливо, но что я мог поделать? У вращающейся двери девушка остановилась, круто обернулась, сделала безупречный пируэт, посмотрела прямо на меня и двинулась в мою сторону походкой, более похожей на танец, нежели на обычный шаг. Да, она танцевала, едва касаясь подошвами пола. И хотя от двери до того места, где я сидел, было не менее двадцати метров, чтобы достичь его, ей понадобилось всего три шага, или три прыжка со вскинутыми руками и легкой раскачкой в стиле шимми или тустепа. Ее движения напоминали балетный вариант йоты — страстного, ликующего танца, распространенного в Наварре. И все это время она не сводила с меня глаз. И продолжала улыбаться своей неповторимой улыбкой. Я чувствовал, что у меня сердце вот-вот выпрыгнет из груди от счастья. Прямо передо мною девушка остановилась и легким кивком предложила следовать за ней. Все той же танцевальной походкой, но уже с опущенными до пояса руками, она направилась к боковой двери, прямо рядом с нефом, где я сидел.

Естественно, я последовал приглашению. Правда, после секундного колебания. Я вспомнил слова пожирателя огня: «Богом клянусь, ангел…» — они тогда показались мне лишь плодом воспаленного воображения. Но теперь и я мог поклясться, что видел ангела. Видел. Ибо, когда вышел наружу, ангел исчез. В воздухе висел набежавший с моря туман, и, вглядываясь вдаль сквозь неровный свет уличных фонарей, я вдруг подумал, что если ведьмы вообще выходят из своего убежища, то этой ночью, в канун Хэллоуина, как раз их время.

Тут я заметил девушку. Она стояла на противоположной стороне небольшой площади, представляющей собою мемориал героям, павшим в борьбе за независимость Каталонии. Девушка кивнула, и я поспешно двинулся в ее сторону. Стоило мне поравняться с нею, как она вновь двинулась вперед, быстро шагая, почти летя по сужающимся улицам. Я с трудом, чувствуя, как колотится сердце, поспевал за нею. Вдруг она остановилась у мусорного бака и, откинув крышку, вытащила небольшой черный рюкзак. Через двадцать шагов, отойдя подальше от фонарей — я не отставал, — девушка вновь остановилась, расстегнула рюкзак и, не глядя на меня, не говоря ни слова, вытащила морскую кошку на прочной нейлоновой бечевке, точь-в-точь такую, как мне когда-то демонстрировали обитатели крыши на Святой Катарине. Слегка поддернув кошку, она обнажила ее когти и ловким движением забросила на крышу соседнего трехэтажного дома. Затем, дабы убедиться, что крючья зацепились надежно, дернула два-три раза за бечевку, по-прежнему не говоря ни слова, взлетела, дважды оттолкнувшись от стены, на десяти метровую высоту и ненадолго исчезла. А когда вернулась, скорее всего легла на плоскую крышу, потому что видны мне оставались только ее голова, шея да свисающие вниз руки. Бечевку она, надо полагать, к чему-нибудь привязала, ибо ладони у нее освободились, и, щелкнув пальцами, девушка подала мне сигнал следовать за ней.

Улица в это время была совершенно пустой, но все равно действовать надо быстро, потому что в любой момент может кто-нибудь появиться, пешеход или водитель. А то иной из обитателей крыши спустится вниз либо, услышав звук шагов, насторожится. Так или иначе, если уж двигаться наверх, то только по веревке.

Я схватился за нее обеими руками и, вспомним школьные уроки лазанья по канату, подтянулся с помощью ног метра на два. Далее движение замедлилось. Дело в том, что, хотя в голове у меня и прояснилось, хмель еще не выветрился. Хотя сейчас я был более или менее трезв, то еще утром — пьян. К тому же почти не спал, лишь в семь утра то ли заснул, то ли забылся. Да и не привыкло мое тело к такого рода упражнениям. Добравшись до первого этажа, я наткнулся на оконные ставни. Сквозь них пробивался свет. Я услышал чей-то крик и попытался зацепиться пальцами ног за подоконник. Руки болели, на ладонях проступили красные полосы. Я понимал, что, если не вскарабкаться наверх за считанные секунды, меня обнаружат. Но мышцы совершенно ослабли. Я начал дрожать, черт меня дернул, посмотрел вниз, чего делать не следовало. Поднялся я всего на пять-шесть метров, но самочувствие было такое, что расстояние показалось мне в три раза больше. Чувствуя сильное головокружение, я вдруг представил, что лежу на мостовой с разбитым черепом. За веревку сильно дернули. Я вздрогнул и увидел, что девушка энергично перебирает руками, подсказывая мне, что надо поспешать.

Но, охваченный паникой, я, напротив, заскользил вниз и с приглушенным стуком плюхнулся на мостовую. Приземлился на задницу и мгновенно почувствовал, как по телу распространяется острая боль. Ладони нестерпимо горели. Веревка сразу исчезла из поля зрения. Лишь вглядываясь изо всех сил сквозь сгущающийся туман, я увидел, что девушка быстро наматывает ее на руку. Покончив с этим, она помахала мне на прощание, послала воздушный поцелуй и исчезла. Только тогда я вдруг четко осознал, что девушку на крыше я видел раньше. Это она возникла в серый предрассветный час меж дымоходов на крыше соседнего с моим дома, когда в тот майский день от меня уходили Рик, Фионула и мальчишка-ниндзя.

Услышав, как отпирается изнутри входная дверь, я вскочил на ноги и захромал назад. Раздался сердитый мужской голос, но погони не последовало. Я отыскал на площади бар, выходящий фасадом на большую церковь, и, отряхнувшись, вошел внутрь.

Меня била такая крупная дрожь, что первую рюмку коньяку пришлось удерживать обеими руками. Заказав еще одну, я отыскал свободный столик в углу, снял кожаную куртку и только тогда немного расслабился.

События последних двадцати минут заставили меня испытать самые противоречивые чувства. Я последовал за девушкой-ангелом, которая так и не произнесла ни слова, с такой готовностью, что под угрозой оказалась моя жизнь. Лишь неловкость и недостаток физической силы помогли мне очутиться бог знает где и среди совершенно незнакомых людей. Я так легко убедил себя, что девушка-ангел — воплощение чистоты и добра… И лишь сейчас мне пришло в голову: а вдруг она человек Поннефа, особенно если это действительно — а так я сразу и счел — та самая танцовщица, о которой говорил пожиратель огня, — девушка, исполнявшая ритуальный танец огня на крыше Ассонадора. Иными словами, колдовство это. Лишь болезненное приземление на мостовую привело меня в чувство.

С другой стороны, мои страхи могли оказаться необоснованными. С равным успехом девушку могла послать Нурия или вообще никто. Ангелы совершенно не обязательно должны быть чьими бы то ни было посланниками.

Выходя из бара, я едва не натолкнулся на мужчину, который, казалось, не мог решить, входить ему или нет. Я остановился извиниться, но он уже был внутри. Через окно я увидел, что он занимает только что освобожденный мною столик. На мужчине было зеленое пальто и красный шелковый шарф. Он смотрел прямо на меня и знаком приглашал присоединиться к нему. Я узнал в нем человека, остановившего меня на улице Лаэтана в тот день, когда через центр города гнали стадо коров.

Я ни минуты не колебался и, вернувшись в бар, сел напротив него.


Манеры у соседа моего оказались непринужденными и естественными. На вид его можно было принять за владельца магазина редких книг.

— Я так и думал, что мы еще встретимся, во всяком случае, надеялся. — Он заказал нам по чашке чаю. — Случись это несколько месяцев назад, вы скорее всего избежали бы массы неудобств. Но что теперь говорить?

Он впервые улыбнулся — обезоруживающе и нейтрально.

Мне становилось все уютнее в обществе этого человека. Немного смущала его склонность брать быка за рога.

— Не буду утомлять вас ненужными подробностями личного свойства, сразу перейду к сути. Я уже довольно давно слежу за деятельностью человека, называющего себя Андре Поннефом. Когда-то мы были знакомы, я даже считал его близким другом. До того как он решил принять сан, мы вместе изучали право. Я был свидетелем на его свадьбе. Но в нем всегда было что-то подозрительное, настораживающее — словно сигнальный буй. Скажем так, этого человека не назовешь добрым духом. Но у нас был общий интерес к истории катаров. Только, на мой взгляд, привел его этот интерес не туда, куда нужно. Куда именно, полагаю, нет нужды пояснять. В свое время он сформировал здесь, в Барселоне, группу единомышленников и заразил их безумными верованиями. Само по себе это не должно было меня задевать — такие чокнутые встречаются во всех городах мира. Тогда он, как бы это получше сказать, находился в процессе собирания своего маленького отряда реинкарнированных катаров. Одного-двух из этой компании можно было обнаружить в кругу бродяг, которых здесь называют людьми крыши.

Но к сожалению, я оказался, хотя и невольно, причастен к этой истории. Видите ли, в группу угодила моя внучка Мария дель Мар. Она подпала под его влияние. Я посчитал своим долгом положить конец этому. Родителей она потеряла в двенадцать лет, оба погибли в авиакатастрофе. К тому времени, когда Поннеф начал свою деятельность, Мария уже успела пройти через увлечение несколькими весьма сомнительными культами. Единственный ребенок в семье, она обожала родителей, а они — ее. Мария стала ревностно служить Поннефу, хотя не думаю, что она отдавала себе отчет в его устремлениях. Не то чтобы моя внучка была глупышкой, наоборот… Но, видите ли, порою она впадает в транс. В такие минуты я даже начинаю сомневаться, здесь ли, с нами ли она, или перемещается в некое потустороннее пространство. После гибели родителей Мария, увы, утратила дар речи. Глухонемой стала, — добавил он, отвечая на мой невысказанный вопрос.

Этот поток информации уже второй раз за сегодняшний день рывком вернул меня в состояние трезвости. Я вспомнил пожирателя огня и его видение танцовщицы на крыше. Теперь я не сомневался, кто ангел, за которым я только что безуспешно пытался угнаться.

— Как бы то ни было, — продолжал мой собеседник, — но без ложной скромности скажу, что некоторым влиянием в этом городе я располагаю, и, используя его, мне удалось положить конец деятельности Поннефа среди бездомных и сирых, а также безумцев, населяющих Барио-Готико. Это было еще до того, Лукас, как мы с вами столкнулись на улице Лаэтана. — Впервые он назвал меня по имени. — Вообще-то и до нашей встречи я два или три раза вас видел. Не знаю, как сказать… — он сделал глоток чаю, — в общем, я сразу почувствовал некое родство душ и догадался — по-моему, последующие события показали, что я не ошибся, — вас подстерегает опасность.

Столкнувшись с вами на улице Лаэтана, — продолжал он, — я понял, что по меньшей мере должен с вами заговорить. Рукопись, которую я вам передал, или, скажем, цикл статей, направленных против всего, что я считаю вредным для нашего общества, это, — он смущенно усмехнулся, — мое хобби. Скажем так, это интеллигентный и несколько эксцентричный способ побить окна в ресторане «Макдоналдс». — Он негромко рассмеялся. — Ладно, позвольте перейти к делу, а то, боюсь, я заболтался. Большой грех для адвоката. — Он откашлялся. — Мне известно, кем считает себя Поннеф, а также кем считает он вас, Лукас. И вашу приятельницу Нурию. Говорю это, чтобы вы знали — и его деятельность, и ваши испытания не остаются незамеченными.

Мне многое хотелось ему сказать, только не знал, с чего начать. И потому начал с главного:

— А вам известно, где сейчас находится Нурия?

— Нет, боюсь, нет.

Я почувствовал, что этот человек требует более тонкого обращения.

— А знаете ли вы, — я изо всех сил старался не выглядеть слишком настойчивым, — что стало с Поннефом и его катарами?

Он помешал ложечкой в чашке.

— Нет. Могу лишь предполагать, что он вернулся во Францию. Поннеф — влиятельный человек. Франция — его родина. Но у него есть связи по обе стороны Атлантики.

— Стало быть, вам известно про общину, которую он организовал в Пиренеях? Ее еще называют Убежищем.

— Повторяю, я адвокат. У меня есть знакомые в полиции. И друг, высокопоставленный служащий, один из членов семьи которого имел несчастье связаться с сектой, ожидающей наступления тысячелетнего царства Христа. К Поннефу с его безумными прожектами этот культ отношения не имеет. Что же касается Убежища, то его прихожане, скажем так, рассеялись.

— А как адвокат вы можете мне сказать то, что вам известно о Нурии?

— Как адвокат, конечно. Но есть некоторые затруднения, не имеющие отношения к адвокатской практике. Во-первых, я просто не знаю, где она. А во-вторых, ввиду того что ее запутанные отношения с Поннефом… — Он оборвал себя на полуслове и снова принялся помешивать чай в стакане… — С моей стороны было бы безответственно делиться информацией, в достоверности которой я сам не убежден. Скажу вам только то, что мне известно. И условие — услышанное вы не передадите никому, включая Нурию. Видите ли, я хорошо знаком с ее близкими, и кое-кто из них, особенно мать, может быть недоволен, если выдам семейные тайны.

Принять такое условие не составляло труда.

— Я перестал общаться с Поннефом вскоре после его женитьбы. Так часто бывает — вступив в брак, люди переезжают в другое место и утрачивают связь со старыми друзьями. Я потерял жену еще совсем молодой, а единственный наш ребенок, дочь, погиб, как я уже говорил, в авиакатастрофе, тоже в юном возрасте. И если бы я официально не удочерил Марию дель Мар после гибели ее родителей, скорее всего зажил бы одинокой жизнью вдовца. Но брак Поннефа распался иначе — он оставил семью ради церковной службы, оказавшейся, впрочем, недолгой. У него было двое детей, девочка и мальчик. После развода родителей они взяли девичье имя матери — Разаваль.

Он поднял руку, не давая мне выругаться от души.

— Теперь мать не разрешала даже имя бывшего мужа произносить в своем присутствии, хотя всегда принимала его щедрые денежные переводы, которые он посылал через адвоката. — Мой собеседник опять откашлялся и смущенно улыбнулся. — Понятно, что воссоединение отца и дочери спустя долгие годы задело брошенную жену. Сын, а он моложе Нурии и совершенно забыл отца, взял сторону матери.

Я открыл было рот, чтобы хоть начало вопроса сформулировать, но выяснилось, что мне абсолютно нечего сказать.

— Вот и все, чем я могу с вами поделиться. Что касается ваших с Нурией отношений, это не мое дело. Помочь ничем не могу, хотя и хотел бы. Подобно своему отцу, Нурия и раньше исчезала бог весть куда. И не раз. Может, унаследовала склонность к скитаниям. Короче, понятия не имею, где она сейчас находится.

Я откинулся на спинку стула и, знаком подозвав официанта, заказал рюмку коньяку. Десять минут трезвости утратили привкус новизны.

Но оказалось, адвокат не закончил. Имелась еще одна тема, связанная с нынешней моей ситуацией. Он «переключил скорость» и чуть ли не в эпической манере заговорил о катарах. Я почти не слушал, безуспешно пытаясь переварить полученную информацию.

— Вообще-то история катаров кажется мне чрезвычайно интересной, — говорил он. — У меня есть для этого личные основания, с которыми вы, Лукас, можете считаться, а можете и не считаться. Вдруг вы предпочтете забыть всю эту историю. Но если вы решите заняться историей катаров, — или, точнее, вопросом своей причастности к катарам или к Раймону Гаску, на чем настаивает Поннеф, — свяжитесь со мной, и я постараюсь помочь.

Он передал мне свою визитку. Из нее явствовало, что нового моего знакомца зовут Ксавьер Видаль-и-Вилаферран, он носит титул барона и живет в районе Экзампль.


Глава 20

Охота на кроликов


Однажды вечером, в ноябре, я шел домой из Побле-Сек, проработав целый день кем-то вроде детектива. Иными словами, провел несколько часов, устроившись напротив дома, где раньше жила Нурия, и наблюдая за происходящим. Время от времени я менял точку обзора, переходя из кафетерия на удобно расположенную скамейку, а оттуда за столик у окна затрапезного бара. Со всех трех мест отлично просматривался вход в дом. Времени переварить услышанное в начале недели от деда ангела и, в частности, переварить новость о родственных отношениях Поннефа и Нурии вполне хватало. Не могу сказать, что сообщение это меня порадовало, но оно хотя бы помогло до известной степени понять, если не оправдать, поведение Нурии в Убежище. Правда, все равно оставалось загадкой, зачем она меня заманила к отцу, а также действительно ли испытывала ко мне нежные чувства или просто прикидывалась страстно влюбленной, или и то и другое.

Ничего, что могло бы оправдать мои надежды на то, что Нурия либо Поннеф сохранили какие-либо связи с объектом, за которым я наблюдал, не произошло. Юная дама, снимающая ныне квартиру Нурии, вышла в какой-то момент со своим приятелем, затем вернулась в полдень, а в три или около того снова ушла. Никого из других жильцов, уходивших и приходивших домой в этом промежутке времени, я не узнал и, после того, как единственная моя знакомая удалилась во второй раз, решил, что с меня достаточно.

По пути домой, повинуясь внезапному импульсу, я сделал крюк и зашел в скверик, где мы с Нурией иногда встречались во время обеденного перерыва и перекусывали. Еще издали заметил, что наша скамейка свободна. Это меня немного ободрило. Словно остатки чудесного мира, в котором мы пребывали, сохранились в мире неодушевленном. Впрочем, иллюзия вскоре растаяла. Я присел, отдавшись воспоминаниям об этом месте и обо всем, с чем оно связано, и постепенно погружаясь в состояние, близкое к полной прострации. Когда ко мне пристал угрожающего вида тип с просьбой дать закурить, я даже не ответил, а поднялся со скамейки и побрел вниз по Рамблас в сторону площади Сан-Хауме.

Подошел я туда в тот момент, когда невдалеке от мэрии притормозил белый фургон. У входа в мэрию стоял полицейский. Учреждения только-только открывались после долгого обеденного перерыва. Стоял прохладный осенний день, солнце висело уже низко над горизонтом, отбрасывая янтарный свет на площадь и здания с неброско окрашенными стенами. Уличные фонари еще не зажглись.

Из фургона вышел мужчина в рабочем комбинезоне и, стоя ко мне спиной, открыл заднюю дверь кузова. На мгновение я отвернулся, сделал шаг в сторону, уступая дорогу приближающемуся мотоциклу, а когда вновь посмотрел в ту сторону, пространство между фургоном и зданием мэрии было заполнено кроликами. В руках мужчина держал короткоствольное ружье довольно древнего вида. О ужас, я узнал своего соседа Ману! Тут же вспомнилась дата: как раз сегодня должен состояться суд, на который он просил меня прийти. Занятый своими проблемами, я забыл о данном ему обещании. Так или иначе, сейчас мы имели по меньшей мере тридцать кроликов, мечущихся перед зданием и еще больше выскакивающих один за другим из фургона. Одинокий полицейский, не сводя глаз с Ману, потянулся к переговорному устройству. Но остановить неизбежное ему было не под силу. Ману принялся палить по кроликам. На булыжную мостовую полетели клочья шерсти, полилась кровь. Несколько кроликов застыли на месте, испуганно наблюдая за побоищем, другие слепо помчались кто куда, третьи, обнаружив невдалеке от входа в мэрию горшки с чем-то похожим на капустные листья, принялись деловито жевать, не обращая внимания на массовую гибель собратьев. Ману извлек из верхнего кармана комбинезона обойму с патронами, неловко перезарядил двустволку и дал еще один залп, целя на сей раз в любителей капусты. После второй атаки площадь быстро опустела, прохожие и туристы сломя голову кинулись в боковые улочки, ведущие к собору и в направлении Рамблас. На противоположной стороне Сан-Хауме тоже поднялась суматоха.

Две группы полицейских — четверо появились из мэрии, еще больше из расположенного напротив президентского дворца — бросились одновременно на Ману и на кроликов. Осмотревшись, я обнаружил, что из гражданских лиц остался в центре площади один. Я направился к Ману в ту самую минуту, когда одна из двух групп вооруженных полицейских в полном составе бросилась на землю и изготовилась к стрельбе. Краем глаза я заметил засевшего на крыше дворца снайпера и подумал, что и другие, должно быть, тоже заняли удобные позиции для стрельбы.

Усиленный репродуктором голос приказал Ману прекратить огонь, бросить оружие на землю и стоять, где стоит. Ману с удовлетворенным видом озирал поле боя. Уцелевшие кролики разбежались, некоторые даже вернулись к фургону и запрыгнули в открытую дверь. В руках Ману держал две очередные обоймы. Услышав голос в репродукторе, Ману, казалось, в первый раз заметил полицию.

— Дьявол! — взревел он, явно наслаждаясь минутами своего триумфа. — В жопу всех вас. В жопу мэра. В жопу папу!

Репродуктор повторил команду бросить оружие.

Тут Ману заметил меня и, автоматически вскинув в приветственном жесте дробовик, позвал по имени. Вид у него был как у человека, испытывающего одновременно замешательство и облегчение. Раздался одиночный выстрел, и, не думая о собственной безопасности, я кинулся к соседу. Он выронил ружье и упал на колени, схватившись за плечо и морщась от боли. В две-три секунды нас окружили полицейские. Слава Богу, подумал я, рана у Ману как будто нетяжелая. Если снайпер и целился в плечо, стрелок он действительно отменный. Кровь сочилась сквозь ткань комбинезона, Ману по-прежнему стоял на коленях и на чем свет стоит ругался, как ругаются только в Андалузии.

Нас обоих запихали в подъехавший полицейский фургон и отвезли в главное управление на улице Лаэтана. Там пришлось подождать, пока придет полицейский хирург и осмотрит рану. Ману сделали укол и почистили рану. Пуля прошла через мышцы, не задев кости.

Затем нас разделили. Ману отвезли в госпиталь, меня препроводили в какой-то кабинет, где стали задавать идиотские вопросы о том, нет ли у меня связей с террористическими организациями. Пришлось объяснять, что Ману — мой сосед и что я просто пересекал площадь Сан-Хауме, когда появился он и началось побоище. Я также кратко описал беды Ману, связанные с разведением кроликов, добавив, что, с моей точки зрения, он прав, считая, что городские власти необоснованно преследуют его. Отвечая на очередной вопрос, я сказал, что не думаю, будто он страдает душевным недугом, однако признал, что временное умопомрачение возможно. Думал, это все, сейчас меня отпустят, но полицейский чин потребовал, чтобы я назвал имя свидетеля, готового подтвердить мою добропорядочность, своего рода гаранта моей принадлежности к человеческой расе. В обычных обстоятельствах я бы обратился к владельцу издательства, в котором раньше служил, но после возвращения из Убежища я с ним не общался. Да и не хотелось втягивать его в эту дурацкую историю. И тут я вспомнил про барона. Он адвокат и относится ко мне неплохо. Я извлек из бумажника его визитку и протянул полицейскому. Увидев имя, тот удивленно взглянул на меня.

Через двадцать минут в здание полицейского управления с тем спокойно-уверенным видом, какой приличествует человеку с таким аристократическим именем и профилем, вошел барон Ксавьер Видаль-и-Вилаферран. Он поручился за мою добропорядочность, и инцидент с истреблением кроликов был исчерпан. Меня больше не подозревали в пособничестве Ману, я подписал необходимые бумаги, и барон спросил, не уделю ли я ему полчаса. Мы проследовали в ближайшее кафе, где он скромно выбрал угловой столик и заказал чай.

— Ну, как вы? — участливо начал барон. — Вид у вас ужасный. Не заболели, часом?

Я пожал плечами.

— Да нет, просто тяжелая неделя выдалась.

Барон помолчал, словно прикидывая, стоит ли развивать тему моего здоровья, но потом отказался от этой мысли и перешел к предмету, о котором и хотел со мной поговорить.

— Вчера мне стало известно, что канадская полиция обнаружила вашего друга Поннефа. Как выяснилось, у него и там есть группа последователей. За ним присматривают, но ничего противозаконного он пока не совершил. Я верю в канадцев. Недаром же говорится: «от маунти не уйдешь».

Я кивнул, слегка удивленный тем, что барон знает такие выражения. Маунти, на канадском жаргоне, полицейский из королевской конной полиции.

— Будь я вашим адвокатом и если бы мы обратились в испанскую полицию, — продолжал он, — то, формально говоря, можно было ходатайствовать об ордере на экстрадицию по обвинению в похищении и насильственном удержании. Немного странно, конечно, слишком много времени прошло, и тем не менее, если хотите, такой запрос можно сделать.

Я заколебался, думая, что ответить. Больше всего я боялся, что, если Поннефа привлекут к ответственности, Нурии могут предъявить обвинение в сообщничестве.

— Не стоит, — проговорил наконец я. — Слишком долгая песня. К тому же не сомневаюсь, что Поннеф способен обеспечить себе лучшую юридическую поддержку. На свет выплывет множество некрасивых подробностей из его прошлого, а я подозреваю, что церковь неохотно делится сведениями о бывших священнослужителях. Процесс затянется на годы. Газеты и все такое прочее… А что будет с Нурией Разаваль? Я-то считаю ее жертвой безумных идей Поннефа, но, боюсь, у суда может сложиться другое мнение.

На сей раз я замолчал надолго, пытаясь представить, как вся эта история может повлиять на мои шансы хоть когда-нибудь увидеть Нурию. Без нее мне было плохо. Очень плохо. Думал я и о безутешной матери. А ей-то у себя в Маканете каково будет читать душераздирающие судебные отчеты?

— Ее семье может несладко прийтись, — вымолвил я, словно приглашая барона поделиться еще кое-какой информацией.

Любопытно, например, узнать, как сочетается защита интересов семьи Разаваль и предложение начать судебное преследование Поннефа.

Но он промолчал, и я вынужден был продолжить:

— Люди вроде Поннефа всегда выплывают на поверхность. Не удивлюсь, если ему удастся избежать экстрадиции. А пока мы соберем необходимые свидетельства, пройдет вечность. Нет, обвинений против него я выдвигать не буду. Спасибо, однако, за предложение.

Но вынося это резюме, я не мог не думать о том, какие испытания мне пришлось пережить, не мог не вспоминать иронические реплики Шона Хогга и более милосердную версию Евгении, будто весь этот эпизод в моем изложении всего лишь литературный вымысел. А Поннеф со своими адвокатами наверняка предложит объяснение, которое окончательно дискредитирует мой рассказ.

Барон немного помолчал и заговорил с улыбкой:

— Есть еще кое-что. Это касается Поннефа и его уверенности, будто он и Бернар Роше — одно и то же лицо.

— Да?

— Видите ли, на протяжении нескольких лет у меня была возможность читать копии текстов, в которых упоминается имя Бернара Роше. Судя по всему, он совершенно не похож на человека, которого описывает Поннеф. По-моему, это должно вас заинтересовать.

Барон выжидательно посмотрел на меня, словно испрашивая разрешения продолжить.

Я пошел ему навстречу:

— Поннеф утверждает, будто Роше пользовался уважением в кругу таких же, как он, перфекти, что его даже всячески понуждали бежать из Монсегюра, когда туда нагрянула инквизиция. Чтобы сохранить веру в неприкосновенность.

— Ясно. Примерно так я себе это и представлял, — откликнулся барон. — Андре создал культ, основанный на ложном или сознательно искаженном толковании истории. Видите ли, катары на самом деле не придавали особого значения индивидуальному совершенству — вроде того, каким Поннеф наделяет Роше. Достоинствами перфекти в их глазах оставались кротость, бедность и свобода от уз материального мира. Поэтому если некоторым перфекти и удалось вырваться из Монсегюра, когда его осадили крестоносцы, то направлены они были общиной с совершенно определенной и ясной целью — преломить хлеб и утешить верующих. Невозможно представить, чтобы община дала какому-то одному священнику-маньяку возможность избежать доли своих собратьев, брошенных в костер, и спасти свою шкуру только ради того, чтобы сформировать из своих единомышленников немыслимую группу так называемых Избранных — тех, кому предстоит возродиться.

— Иными словами, — встрял я, — особое положение Роше в движении катаров, о чем твердит Поннеф, — это миф?

— Вот именно. Бернар Роше был отступником. Он отошел и от католической веры, и от катаров, организовав секту внутри секты. Он установил собственные правила. Собратья-катары не слишком-то почитали его, да и историки инквизиции не чрезмерно преувеличивали роль этого человека. Но на его стороне были некоторые преимущества, защищавшие его как броней. Прежде всего — аристократическое происхождение. Он находился в родстве с арагонской королевской семьей, чьими вассалами были владыки Лангедока, включая графа Тулузского и других видных вельмож в этих краях.

— Так что же в конце концов случилось с Роше? И с Гаском?

— Роше был пленен, но благодаря вмешательству испанских родичей избежал костра. В отличие от шестнадцати своих последователей, двое из которых были, как и он, перфекти. Все они, и это как раз правда, были выданы инквизиции пастухом из Мелиссака Раймоном Гаском, который утверждал, будто Роше околдовал его жену Клэр. Согласно скрупулезным исследованиям историков, у Роше действительно была с ней любовная связь. Правда, Роше эти обвинения отвергал, заявляя, что Клэр Гаск — это на самом деле его дочь, родившаяся, когда он был еще студентом, до принятия обета воздержания.

По приговору суда инквизиции все катары из этой группы, за исключением Бернара Роше и Раймона Гаска, были сожжены на костре. Гаск ходатайствовал о помиловании жены на том основании, что она была околдована Роше, но безуспешно. Католики-инквизиторы не склонны были признавать невиновность женщины. В конце концов, разве не Ева соблазнила Адама? Вот Клэр Гаск и сожгли вместе с ее земляками. Роше же передали властям королевства Арагон, где его, дабы не портить отношений с Ватиканом, приговорили к пожизненному заключению. Правда, обстоятельства этого заключения были поистине странными. Демонстрируя несвойственное себе, особенно в таких делах, чувство юмора, суд инквизиции постановил, что еретик Раймон Гаск должен служить тюремщиком Роше и не оставлять своего подопечного до самой его смерти. Нарушение этого приговора карается смертной казнью. Таким образом, получается двойное заключение — верный некогда последователь становится надсмотрщиком собственного учителя. Местом заключения выбрали башню Вилаферран. Коей я, — пояснил с легкой улыбкой барон, — являюсь наследником и владельцем.

Я с удовольствием готов вас там принять, если возникнет желание пожить подальше от города, — продолжал он. — Башня эта представляет немалый интерес. Славное место, тихое, уединенное. Приезжайте, право, отдохнете, подышите свежим горным воздухом. На случай моего отсутствия секретарю будут даны все необходимые указания. Ну а пока, может, вам стоит пойти домой и поспать немного? Что-то неважно вы выглядите, — повторил он, хотя и с таким видом, будто лишь сейчас это заметил.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале, висящем на противоположной стене. Круги под налившимися кровью глазами, длинные нечесаные волосы, недельной давности щетина… Барон прав.

— Хорошо, но сначала мне надо выяснить, как дела у моего соседа. А потом его жене все рассказать. — Я поднялся и накинул пальто. — По-моему, ничего хорошего его не ожидает.

— Если он отдавал себе отчет в том, что делает, — равнодушно пожал плечами барон, — стало быть, он преступник. Если нет, его скорее всего объявят невменяемым. В любом случае вы правы, — ничего хорошего.

Барон вернулся со мной в полицейское управление, и мы вместе поговорили с сотрудником, который допрашивал меня утром. Он сообщил, что Ману находится под полицейской охраной в одной из городских больниц. В сопровождении офицера полиции либо адвоката его можно навестить.

— Я поеду с вами, — к моему удивлению, предложил барон. — Мне почти по пути.

Мы сели в «мерседес», и водитель барона отвез нас в университетскую больницу. Ману содержался в палате на верхнем этаже. Охранявший его полицейский при нашем появлении поднялся, отложил газету и вышел в коридор.

Ману сидел на кровати, рука подвязана. На нем была светло-голубая пижама с больничной меткой, пришитой над нагрудным карманом. При нашем появлении Ману вздохнул, посмотрел на меня, перевел взгляд на барона и решил его не замечать. Я подтянул стул поближе к кровати, а барон остался стоять на некотором расстоянии, спиной к окну.

— На суд ты так и не пришел, — с упреком буркнул Ману.

— Извини, вылетело из головы. Одно дело возникло.

Ману пристально посмотрел на меня.

— Приятель, ты ужасно выглядишь.

— Ну вот, теперь и ты завел ту же песню. Сам знаю.

— А кто это, легавый? — Сказано было так, чтобы барон услышал.

— Нет, адвокат.

— Правда? — Ману повернулся к барону: — Извините, шеф. Надеюсь, вы понимаете, что полицейские у меня сейчас особых симпатий не вызывают. — Он указал взглядом на перевязанную руку.

— Еще меньше симпатий вы вызываете у кроликов, — в тон ему откликнулся барон.

— Верно. Напрасно я все это затеял. Но хотелось показать себя. Кровь в жилах кипела. — Ману поморщился от боли и повернулся ко мне: — Слушай, сделай одолжение, налей напиться.

На столике у кровати стоял графин и пустой стакан. Я плеснул в него воды и протянул бедняге.

— Мне разрешили позвонить жене, — продолжал он, — но ее не оказалось дома. Будь уж до конца другом, когда вернешься к себе, скажи, пусть принесет мне дорожную сумку.

— Непременно. Но скажи, а с тобой-то что будет?

— Не знаю. Может, посадят на несколько недель. Если повезет, штрафом отделаюсь. Не знаю уж, что хуже. Нынче утром в суде меня отпустили под залог. Вряд ли они еще раз повторят ту же ошибку.

Ману уперся взглядом в стену. Он был бледен и изможден — в равной степени от пережитого и болеутоляющих лекарств, которыми его напичкали.

— А знаешь, что самое плохое? — вздохнул он, немного помолчав. — В суде меня даже не пожелали выслушать. Ведите себя прилично, не выражайтесь, уважайте суд — только это и твердили. Можешь себе представить? «Уважать суд? — спрашиваю. — Вы хотите, чтобы я вас уважал? А почему вы меня не уважаете? Ведь я всего лишь осуществляю право каждого испанца разводить кроликов».

А они знай свое: гигиена, здоровье, безопасность. «Ваша честь, — спросил я, — а почему в Барселоне так сильно воняют канализационные трубы?» Судья только отмахнулся, гаденыш этакий. Высокомерно так повел рукой. «В таком случае, — говорю, — я сам вам скажу, почему они воняют. Потому что в них спускают ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ГОВНО. Говно, которым срут каждый день. Мое говно, ваше, ведь вы, ваша честь, наверное, тоже срете. Все срут. Не только мои кролики». Тут судья грохнул молотком по столу. Неуважение к суду. Большой штраф. Даже два штрафа, один за отказ от повиновения, другой за неуважение к суду. Мне сказали, что городские власти уберут моих кроликов в течение двадцати четырех часов. Тогда я пошел домой, переоделся, заглянул к тебе, но тебя не было. Успел запихать кроликов в фургон до появления полиции. Единственное сегодня убийство кроликов будет совершено мною, решил я.

Ману помолчал, явно измученный произнесенной речью.

— Слушай, — наконец пробормотал он, — вздремну-ка я, пожалуй. Не забудь передать жене мою просьбу.

— Все будет сделано, Ману. — Я поднялся со стула. — А ты не переживай.

Он посмотрел на меня сквозь полуприкрытые веки.

— Не беспокойся, переживать-то я как раз и не собираюсь.

— Ладно, пока.

— До скорого.


Мы с бароном вышли из палаты, и наше место сразу занял полицейский. Вид у него был довольно понурый. Я сказал барону, что доберусь до Санта Катарины сам, и мы пожали друг другу руки. Мне надо было побыть одному. Я купил бутылку «Фундадора» и отправился домой, постучав по пути в квартиру Ману. Жена его оказалась дома и, узнав о случившемся, в отчаянии заломила руки. Забормотала что-то о разводе, но я уже поднимался к себе.

Дома натянул вязаный свитер и включил радио. Передавали музыку Малера. Я прошел на веранду, открыл бутылку коньяка и лег в гамак. Вечер был безоблачный и холодный, но коньяк, бегущий по жилам, словно огонь по деревьям, не давал ощутить холод. Я смотрел на звезды и чувствовал, как на меня наваливается пустота.


Глава 21

Сколько работает смерть


Я проснулся до рассвета с ощущением губ Нурии на моих губах. Дверь на террасу стучала о косяк, и каждый удар отдавался в легких скрежетом холодного металла. Заснул я с наполовину опорожненной бутылкой коньяка в руках, но, сбросив с себя дремоту и полностью придя в сознание, обнаружил ее на низком столике рядом с гамаком. Я был завернут в одеяло, но опять-таки не мог понять, как оно здесь оказалось. С трудом выбравшись из гамака, я поплелся в квартиру. Руки-ноги у меня дрожали, но голова буквально пылала. В мозг, хаотически набегая друг на друга, стучались безумные мысли и образы. Часы на туалетном столике показывали половину четвертого утра. Не скидывая одеяла, я пересек гостиную, подошел к столу, открыл старую записную книжку и начал что-то царапать на бумаге, но ладонь у меня задрожала от холода, и перо выпало из пальцев. Я сбросил одеяло, открыл сундук, стоящий рядом с ванной, и вытащил электрический обогреватель, который положил туда еще в апреле. Установил его у стола и снял футляр со своей старенькой «Оливетти». Занимаясь редактурой, я обычно прибегал к помощи компьютера, но порой открывал пишущую машинку. Она мне — как надежный друг. Заправишь бумагу, повернешь валик — и раздастся приятный щелчок, который всегда напоминает мне что-то сходное с алхимией. Я потер ладони и сделал глоток прямо из горлышка, чувствуя, что сама эта процедура свидетельствует о печальном моем эстетическом и нравственном банкротстве. Все еще дрожа, я закурил. Свел свои действия к элементарному — выпитая бутылка, зажженная сигарета, наполняющаяся окурками пепельница. Мне надо было что-то записать, и уверенность, с какой приступил я к решению этой задачи, свидетельствовала о том, что мысли уже готовы найти словесную форму, но едва я сел за стол и взялся за перо, как все мои задумки вылетели из головы.

Слова не приходили. В комнате было тихо. Снаружи — тоже полная тишина. Я закурил очередную сигарету, пристально посмотрел на чистый лист бумаги, затем встал и пошел на кухню за стаканом. Плеснул коньяку, выпил.

Ногам было холодно. Я поплелся в спальню, открыл гардероб и отыскал пару толстых шерстяных носков, мягких, как шкурка кролика. Присев на край кровати, я натянул их и пошевелил пальцами ног. Я видел, как шевелятся пальцы, но совершенно не чувствовал их. Слишком холодно в комнате, что ли? Но ощущение такое, что холод не снаружи проникает в тело, а уже находится там, внутри.

Вернувшись в гостиную, я включил проигрыватель. Зазвучала негромкая музыка. Это были песни трубадуров, столь хорошо знакомые Поннефу. Первая — «Грусть донны Марии». Больно было слушать ее, и когда душераздирающий плач галисийских волынок перешел в светлую печаль, глаза мои наполнились слезами. Почти невыносимая ностальгия по музыке пробуждала и воспоминания о времени, проведенном в Убежище, и мысли о Нурии. Но странно, испытывая невыразимую грусть, я в то же время ощущал, что музыка исцеляет раны. Ну и что? Мне не уйти от подобного рода разъедающей душу самопоглощенности. Дослушав песню, я снял пластинку с проигрывателя, подошел к пишущей машинке, вынул из нее чистый лист бумаги, смял и бросил в корзину. Затем вернулся в спальню, оставив открытой дверь, соединяющую ее с гостиной, лег на кровать и забылся беспокойным сном.


Проснулся я уже в полдень. Самочувствие оставалось неважным, и все же я заставил себя встать, принять душ и одеться. Правда, так и не побрился — слишком сильно дрожали руки, — решил отложить до лучших времен. Не только бритье приходилось откладывать до лучших времен, но и многое другое, включая, за неимением лучшего слова, состояние души. Что мне было сейчас по-настоящему нужно, так это мощная встряска. Тогда все будет в порядке. Я громко засмеялся и, натягивая джинсы, едва не упал, только близость стены выручила. Н-да, не нужно никаких встрясок, подумал я, лучше просто выпить. Только не здесь, в другом месте. Где вид хороший есть.

Но для начала кофе. Я наскоро сварил эспрессо, налил себе полчашки, добавил добрую порцию «Фундадора». Такого рода завтрак меня изрядно подбодрил. Допив кофе с коньяком, я натянул было свитер, потом подумал, что будет слишком жарко, снял его, надел кожаную куртку и вышел на улицу.

Так началось мое кружение по Барио-Готико. Я зашел за безутешным Игбаром Зоффом, и мы вместе отправились в бар Сантьяго, сделав по дороге небольшой крюк и постояв перед зданием бывшего женского монастыря. Я смутно надеялся, что на ступенях материализуется, с протянутой рукой, пожиратель огня.

— Ну и чего мы здесь дожидаемся? — осведомился Игбар, переминаясь с ноги на ногу от холода. Кожа у него была желтая, вид изможденный.

— Может, призрака.

— A-а, так ты все никак не забудешь эту историю?

— Вот именно.

Игбар зевнул.

— А стоило бы. Нет, приятель, я не сомневаюсь, что все тобою рассказанное — чистая правда. Просто поражаюсь, насколько у тебя цепкая память.

— Ясно.

— Неужели?

— Ладно, довольно.

— Ты напоминаешь мне собаку с костью. Ни за что не выпустит из пасти. Впрочем, в какой-то степени я тебе даже завидую, Лукас. По крайней мере при встрече ты сразу узнаешь своего двойника. А я — черта с два. Уже годами преследую его, и все без толку.

— Так ведь никто своего двойника и не ищет. Все как раз наоборот, это наши двойники гоняются за нами.

— Правда? Тогда дела еще хуже, чем я думал. Ведь я никого не жду. И никогда не ждал.

— А как же насчет Шона?

— Шона интересует только он сам. Сучонок этакий.

— Грубо.

— Так жизнь, извини за банальность, — грубая штука. Город чудес — это, в конце концов, не больше чем бордель. Получаешь то, что подсказывает тебе фантазия.

Игбар посмотрел на меня. Белки у него пожелтели, взгляд блуждал.

— Кто это написал, — спросил он, — «что-то меня тяготит, по-моему, это я сам»? Или что-то в этом роде.

— Дилан Томас?

— Дилан, бля, Томас. Продолжение следует. Еще один злобный карлик. Только в данном случае речь не обо мне, да и вообще ни о ком. К тому же «тяготит» — не то слово. Совсем наоборот: речь идет об утрате дара мгновенного восприятия. Для художника это катастрофа, ты не находишь? Я превратился в человека, который смотрит в зеркало и видит то, чего там нет.

В баре почти никого не было — время обеда еще не наступило. При нашем появлении Сантьяго оторвался от газеты, и на лице его появилось то, что в любом другом случае можно было бы назвать гримасой отвращения, но у него сходило за улыбку. К нижней губе прилипла черная сигара.

— А, это вы, — обратился он ко мне. — Живой? А я думал, померли.

И, не дожидаясь ответа, Сантьяго вновь погрузился в чтение газеты. Я не был у него в баре с тех самых пор, как заходил сюда с пожирателем огня.

Игбар Зофф отказался от обеда, предпочтя тарелку анчоусов, которые, судя по виду, уже ели. Сам он, кажется, еще не вполне пришел в себя после бутылки красного. Вообще он пребывал в такой стадии запоя, когда физическое воздействие алкоголя уже почти не проявляется и с каждым выпитым стаканом лишь глубже погружаешься в тоску и уныние.

По словам Игбара, он собирался приступить к какой-то новой работе, но, похоже, убеждал в этом скорее себя, а не меня. Речь шла о цикле рисунков, представляющих самые затрапезные винные погребки квартала. Эта хроника в красках должна была стать делом его жизни — так писали свои бордели Тулуз-Лотрек, Дега и Пикассо. Но разговоры о планах на будущее звучали вяло и неубедительно, так, словно Игбару надо было просто что-то сказать, заполнить паузу, а на самом деле он был поглощен иным, более значительным и более мрачным видением — возможно, видением собственной смерти, которая наступит на следующий год.

Я проводил Игбара домой, распрощался с ним и направился вверх по Кардере, затем пересек Лаэтану и вышел на Рамблас. Сгущались сумерки. Наверное, мы просидели с Игбаром в баре дольше, чем мне казалось. Но торопиться было некуда, напротив, я тянул время, словно играя в ожидание чего-то. Я почему-то был уверен, что нынче вечером что-то непременно случится. На Ферран я купил гаванскую сигару и, дойдя до конца улицы, свернул направо, в сторону «Кафе дель Опера». Отсюда открывался вид, о котором я мечтал с самого утра. Во всяком случае, прежде, лениво наблюдая за прохожими, я переживал здесь часы радости и покоя. Найдя свободный столик поближе к окну, я сел, закурил сигару и заказал кофе с коньяком. По залу ловко сновали вышколенные официанты, обслуживая по привычке собирающуюся здесь публику — закаленных в боях, стареющих дам полусвета, богему, оживленно болтающих по-каталански театралов, бойких туристов из Америки и, наконец, просто зевак вроде меня. Пародия на давно уже не существующую жизнь аристократического кафе.

Вскоре меня утомили громкая театральная декламация какого-то явно подчеркивающего свою принадлежность к высшим слоям общества типа за соседним столиком, смех американских студентов и вкус сигары. Я почувствовал, как под рубашкой у меня струйками стекает пот, да и вообще сделалось не по себе. В общем, я расплатился, вышел из кафе, пересек Рамблас и решил поискать более демократичное местечко в закоулках Барио-Чинно. В конце концов, разве не учил меня Игбар, что в городе чудес есть места на любой вкус, любое настроение и любой случай? Дул сильный ветер, и холод проникал под одежду. Я заходил во все бары подряд, знакомые и незнакомые, но нигде не задерживался. Выпил рюмку — и дальше.

Меня все больше охватывало нетерпение. Я пытался ухватить нечто, упорно ускользающее и из воображения, и из памяти. «Раваль» меня не интересовал, как и назойливые проститутки. Я просто переходил из бара в бар. Но в конце концов, заскучав от похожих лиц в разных забегаловках, я двинулся назад. Снова вышел на Рамблас и, петляя переулками, зашел в андалусийский бар, заполненный по преимуществу подвыпившими господами, а еще более дамами преклонного возраста, одна из которых, при звоне кассового аппарата, все порывалась запеть траурную песню. Оттуда я побрел в знакомый винный погребок между Пальма де Сен-Жюст и Авиньо, где заказал графин красного вина и порцию фирменной картошки. Я потыкал вилкой в тарелку, но так и не смог заставить себя проглотить ни единого ломтика картошки. Крепкое красное вино шло легко, но не оказывало никакого воздействия. Я заказал еще графин. Меня попытался втянуть в беседу мужчина в ковбойской шляпе и со шрамом, тянущимся от уха к углу рта. Я хорошо слышал его слова, но желания говорить не испытывал. Поняв это, он выругался и отвернулся. Ну и черт с ним.

Пьян я не был, но еще накануне вечером возникшее странное чувство отрешенности от физического мира вернулось вновь. Призрак не призрак, но по меньшей мере лунатиком я себя ощущал. Я спал на ходу, перемещаясь в сторону площади Реаль, куда неизменно тянет и лунатиков, и призраков. Пробуждались обитатели ночи, и, выходя на площадь, я чувствовал, что попал куда надо. Как обычно, в дальнем ее конце стоял полицейский фургон, готовый принять в свое чрево слишком явных нарушителей порядка или подобрать жертв передозировки, а то и просто прохожих, наглотавшихся зловонного воздуха. По периметру площади стояли скамейки. Я лег на одну из них.

Не знаю уж, сколько времени я пролежал, перед тем как почувствовать дикую боль в боку. Прилагая немалые усилия, я попробовал пошевелиться, но ничего не получилось. Передохнув немного, я предпринял еще одну попытку, вновь безуспешную, и уж закрывал было глаза, когда между мною и ближайшим уличным фонарем выросла фигура полицейского. Позади него стоял напарник.

— С вами все в порядке?

Я покачал головой.

— А в чем дело? Таблеток наглотались?

— Нет, — простонал я, — пошевелиться не могу.

— Встаньте, пожалуйста. — Полицейский явно мне не поверил.

С нечеловеческим усилием я опустил ноги на землю и, опираясь на железную спинку скамейки, попытался привести себя в вертикальное положение. Мне это почти удалось, но в последний момент колени подогнулись, и я рухнул на землю. Первый полицейский наклонился и, сунув мускулистые руки под мышки, приподнял меня, а второй придерживал за плечи, не давая упасть. Да, теперь я хоть и с посторонней помощью, хоть и нетвердо, но все же стоял на ногах.

— «Скорую» не вызовете? — спросил я и добавил без нужды: — Что-то я совсем скверно себя чувствую.

— «Скорая» приедет не скоро. Страховка имеется?

— Нет.

— Ладно, пошли с нами.

Меня провели к фургону и помогли сесть на заднее сиденье. Один из полицейских сел за руль, другой принялся задавать вопросы. Зубы у меня выбивали дробь, по телу пробегала крупная дрожь. Я пошарил во внутреннем кармане куртки и извлек водительские права. Полицейский переписал в блокнот мое имя. После этого я вырубился и пришел в себя лишь в ярко освещенной больничной палате в окружении одетого в зеленое медицинского персонала. Я задыхался. Кто-то прижал мне ко рту кислородную маску. Потом меня везли бесконечно длинным коридором, чтобы в конце концов уложить в постель, накрытую свежими, хрустящими простынями. Смутно припоминаю, что мне велели прижимать покрепче маску, сестра показала, как это делается — надо подложить руку под голову и держать специальную эластичную трубку. Потом я остался один.

Я чувствовал, что умираю. Что-то угнездившееся внутри меня стремилось наружу, наверх. Что-то невесомое, бесплотное. Мне приходилось читать об этом в описаниях предсмертного состояния, но никогда я не придавал этому значения. Но теперь это было мое состояние. Все, что было мною, стремилось куда-то прочь. Вот оно поднялось над телом и закачалось в невесомости. Мое тело, не готовое еще отпустить на волю это движущееся летучее нечто, пыталось вернуть его себе. А я испытывал горечь от того, что не осознаю должным образом происходящее и, понимая, что смерть приходит до срока, бессилен по-настоящему противостоять ей. Тело направлялось на свидание со смертью, а сознание лишь устало мирилось с этим. Не думал я, что смерть вломится ко мне так бесцеремонно. Все, что я способен был отметить в своем сознании, так это чувство тоски.

Этой ночью я боролся с собственным исходом. Временами пытался представить себе Смерть воочию. Она не походила ни на ангела с крыльями, ни на посланца ада с рогами — скорее, на усталого, с помятым лицом сборщика налогов. Он говорил, что пришел мой черед, ничего личного здесь нет, просто я не смог воспользоваться единственным своим шансом на продолжение жизни, и, как следствие, произошло явление Немезиды, моей персональной мстительницы. А что еще можно было ожидать? Ничего приятного, конечно, я не услышал — вроде как если бы меня упрекали в регулярных пропусках уроков в школе, за что меня следует исключить, или в непунктуальности на работе, за что меня следует уволить.

Сборщик налогов — только один вариант. Вообще-то я представлял себе Смерть, разносящую повестки об увольнении, в разных обличьях. Смерть — работница больничной прачечной, молча складывающая простыни; Смерть — служительница парка, где играют не ведающие о ее бдительном оке дети; Смерть — лицо, отражающееся в магазинной витрине, когда в дождливый день проходишь мимо и не узнаешь себя в этом отражении. Смерть как возвращение на склад собственной памяти. Тут начинается настоящий обвал. Мелькание лиц, мгновений, летучих событий — все они рвутся наверх со дна памяти, стучатся в сознание. Вот моя мать в темных очках сидит на теплом песке пляжа в Пембрукшире. Я вглядываюсь в эти линзы, пытаясь разглядеть за ними глаза. Черный спаниель. Белый маяк в полдень, зеленое море. Мальчишка на школьном дворе пытается поджечь муравья при помощи увеличительного стекла. Он же перегибается через перила греческого парома, входящего ночью в бухту на острове. Ход времени, процеженный через случайные его моменты и лица… густые напомаженные черные волосы моего отца-испанца, он смотрит на меня своими темными глазами и говорит, что свободу следует вырвать из рук угнетателей.

Меня охватывает острое чувство стыда. Я умер ни за что. У меня не было веры.

Но Смерть осталась в стороне. Всю эту ночь, как и следующие сутки, я пролежал в постели, жадно хватая ртом воздух, исходя потом, проваливаясь порою, напичканный лекарствами, в дремоту, мучаясь кошмарами и страшными видениями. Мне снилось, будто за мною гонятся, а я бегу, вернее, уползаю от погони по болотам, где в воздухе почти нет кислорода. Воздух такой разреженный, что даже встречающиеся на пути странные существа только и способны, что подвывать и жаться ко мне, хотя челюсти их устрашают. Переползая с кочки на кочку по бесконечному месиву, я от этого страха никак не могу избавиться.

На утро второго дня я закашлялся кровью и, освободившись от капельницы, с трудом встал с кровати и выбрался в коридор. Опершись о косяк двери, постоял немного, дожидаясь, когда пройдет очередной приступ кашля, и харкая кровью на кафельный пол. Ко мне подбежала сестра и заставила вернуться в палату. Я сказал, что мне нужно в туалет, она принесла пластмассовую бутылку, снова подключила меня к капельнице и велела больше не вставать.

На следующий день пришла женщина-врач. Я спросил, чем же я все-таки болен и выживу ли. Если нет, то когда можно ожидать смерти. Она деловито ответила, что, если бы мне грозила смерть, меня бы уже не было на свете, скорее всего умер бы два дня назад. Тон, каким она это сообщила, заставлял усомниться в том, что мое выздоровление в ее глазах таким — подарок человечеству. Несколько смягчившись, она сказала, что у меня пневмония, но, если я буду следовать ее указаниям, мне будет лучше.


В палате, куда меня поместили, стояли две койки, но первые несколько дней я оставался один. На четвертый день мне разрешили залезть в гигантскую, глубиной чуть не в человеческий рост, белую ванну, куда потоками низвергалась из кранов горячая вода. Мне выдали бледно-голубую больничную пижаму — точь-в-точь такую я видел на Ману, когда мы его навещали с бароном. Теперь я был способен полчаса или даже больше обходиться без кислородной подпитки, хотя, стоило мне ускорить шаг или сделать резкое движение, сразу наступала одышка. А пятый день был отмечен еще одним достижением — я уже не так сильно потел, разве что ночью, и смог впервые прикоснуться к обычной больничной еде. Голод ощущался изрядный.

Дни в больнице тянулись медленно. По ночам я спал плохо, все еще сильно потел, да и кошмары являлись, но упущенное наверстывал днем. Однажды мое благословенное одиночество закончилось — из операционной привезли на каталке пожилого, без ноги, мужчину. Он и занял пустующую койку. Со своего места я сумел разглядеть его имя, написанное мелом на дощечке прямо у изголовья кровати: Серафин Лопес Лопес. На здоровой ноге у него не хватало большого пальца. За первые двенадцать часов Серафин Лопес Лопес произнес не более десяти слов, зато потом будто подземную трубу прорвало, так и забулькал. При этом выглядел он как умирающий. Каждый день Лопеса навещала жена. Со скорбным видом она садилась у кровати и не поднималась часами. Появлялись время от времени тучный молодой человек, которого я принял за сына Лопеса, и женщина, скорее всего дочь. Вид у нее был такой же, как у брата, — одновременно вызывающий и изможденный. И еще она носила слишком большие накладные плечи. Похоже, вся семейка ожидала близкой кончины старика, а мне пришло в голову, что он вполне может отдать концы ночью, когда мы с ним остаемся вдвоем. Но плотно сжатые челюсти бедняги свидетельствовали о том, что без борьбы он сдаваться не собирается.

Дважды вдень его с головы до ног скребли две медсестры, и уже при первой помывке я заметил, что у Лопеса не только одной ноги и пальца на другой не хватает — на шее выделяется огромная опухоль. Мочился старик в пластмассовый мешочек, через трубку. Сестры обращались с ним как с тряпичной куклой, но он, видно, привык — принимал как должное.

Однажды днем я увидел, как одна из сестер возится у кровати соседа, пытаясь при помощи чего-то вроде клейкой ленты подсоединить его пенис к пластмассовой трубке. Старик в привычной манере забормотал что-то нечленораздельное. Кто знает, может, она у него эрекцию вызвала. Так или иначе, сестра не обращала на его жалобы внимания. А я подумал о причудах воспроизведения рода. Бедный одноногий старик со своим хозяйством, упрятанным в трубку, а в коридоре понуро сидят толстяк-сын дебильного вида, да и дочь не лучше, и напуганная, несчастная жена. Я испытывал нечто среднее между состраданием и отвращением. Невозможно представить их сорок лет назад, строящими планы на будущее, мечтающими о детях.

Кульминация моего пребывания в больнице — визиты доктора Фернандес, той самой, что уже на второй день отменила мой смертный приговор. Имени ее я так и не узнал. При нашей второй встрече она явилась вместе с консультантом, вежливым, но слишком самоуверенным каталонцем по имени Лариос, чья семья, как я узнал от одного из больничных служащих, сделала состояние на знаменитой марке джина того же наименования. Лариоса неизменно сопровождала стайка студентов, которым он, как это и принято у специалистов такого уровня, адресовал четкие, отрывистые реплики, касающиеся состояния больного, — так, словно его здесь не было.

А вот доктор Фернандес в точности соответствовала моему идеалу профессионала-медика. Она обследовала меня с предельной серьезностью и основательностью, обычно заканчивая осмотр каким-нибудь упреком. Эта стройная, невысокого роста шатенка носила очки с толстыми линзами. Расстегнутый белый халат и короткая юбка обнажали местами загорелое крепкое тело. Мне начали приходить в голову всякие мысли, значит, я на пути к выздоровлению. Евгения наверняка отпустила бы ироническое замечание вроде того, что меня всегда тянет к женщинам, спасающим меня от меня же, так какой смысл отказываться от старых привычек, когда тебя, можно сказать, на пороге смерти останавливают?


Общественная жизнь в больничном корпусе, за дверями моей палаты, протекала весьма оживленно. Всю вторую половину дня пациентов навещали озабоченные, а порою и безутешные родственники. Потому я и считал, что мне повезло оказаться в небольшой палате, находящейся в отдалении от главного корпуса. Вечерами я порой устраивался в холле. По телевизору здесь всегда показывали футбол. Правда, голос комментатора чаще всего заглушался перебранкой и аналитическими высказываниями зрителей.

В нашем корпусе тоже случались несчастья. Однажды вечером, после сильных конвульсий, внезапно скончался пациент с девяносто третьей койки. Несколько минут спустя ко мне в палату вошел пожилой мужчина, с которым я обменивался приветствиями при нечастых встречах в коридоре или холле. Он дрожал от волнения, вызванного тем, что ему предстоит сообщить дурную весть.

— Мой сосед, из девяносто третьей, умер пять минут назад, — выдохнул он. — Ужасно и так неожиданно… — Он перекрестился и пошел в соседнюю палату выполнять добровольно взятую на себя миссию вестника смерти.

В другой раз, тоже вечером, в больницу доставили очередного пациента. Привязанный к каталке, он вскрикивал и ругался как сапожник. Его положили на сто одиннадцатую койку, чуть дальше по коридору. Две ночи и один день, исходя желчью, не переставая изрыгать проклятия, он метался на кровати как в бреду.

На следующий день после внезапного исчезновения этого сумасшедшего, когда Серафина куда-то увезли на каталке, ко мне пришла доктор Фернандес. Я пожаловался на острые боли в области печени. Она прижала ладонь к боку и спросила:

— Так больно?

Я поморщился и застонал:

— Еще как.

Она посмотрела на меня через очки.

— Пьете?

— Нет.

Вообще-то в цокольном этаже больницы был бар, куда наведывались служащие, а также пациенты и их посетители. Я бы мог там выпить чего-нибудь покрепче, но в те два раза, что заходил туда, ограничивался минеральной водой. Доктор Фернандес прищелкнула языком и недоверчиво посмотрела на меня. Мне неудержимо захотелось выяснить, что находится под белым халатом доктора.

— Чему улыбаетесь? — строго спросила она.

— Потому что радуюсь. А радуюсь тому, что мне становится лучше. Благодаря вашим заботам.

Доктор Фернандес нахмурилась, но тут же лукаво улыбнулась.

— Знаете мужчину, что на днях к нам привезли, ну, который кричал все время?

— Вы говорите о страшном типе со 111-й?

— Именно.

— Знаю. А что с ним, выписали?

— Нет. Перевели в психиатрическое отделение. От печени у него одни воспоминания остались, а вместе с тем он и умом тронулся. — Для большего эффекта она немного помолчала. — И с вами, сеньор Лукас, через несколько лет произойдет то же самое, если не будете следовать моим советам.

С этими словами доктор Фернандес повернулась и, не дожидаясь ответа, вышла из палаты.


Пока, в ожидании окончательного выздоровления, я поглощал в немалых количествах рыбу, фрукты и йогурт, отодвигалось на задний план все связанное с сектой катаров. Пережитое казалось мне любопытным опытом, приключением ума, толку от которого немного, но и вреда тоже нет. Положим, до тех крайностей, к которым меня подталкивала Евгения, я не доходил, то есть не готов был признать этот опыт простой литературной фантазией, однако в конце концов я остался цел, пусть и потерял любовь. Но в какой-то момент воспоминания о двух неделях, проведенных в темнице, ожили, как рассеялись и любые сомнения относительно самых зловещих намерений моего тюремщика.

Как-то, лежа ночью на кровати с открытыми глазами, когда острая стадия пневмонии уже прошла, я посмотрел на окно, находящееся прямо над моей койкой, словно ожидал услышать стук в стекло и увидеть лицо ангела из церкви Санта-Мария дель Мар. Вот ангел кивает, приглашая выбраться на подоконник, либо парит в воздухе вниз головой, как летучая мышь, и опять-таки приглашает меня следовать за собою.

Интересно, подумал я, не попадается ли эта больница людям крыши в их городских маршрутах? Может, и здесь у них есть убежище? По мере того как я чувствовал себя все крепче, желание выпить проходило, чего не скажешь о табаке. Курить хотелось все сильнее, и поначалу я удовлетворял эту страсть в телевизионном холле, либо во дворе больницы, либо в баре. Но от табака начинало саднить в груди, так что я покончил и с ним.

Наконец — это случилось в субботу утром, ранней зимой — меня после заключительного напутствия доктора Фернандес выпустили на волю. В больнице я провел восемнадцать дней. Вышел на улицу под утренние лучи солнца, поймал такси и поехал домой.


Глава 22

Искусство восхождения


В больнице я принял два решения — превозмочь каким-то образом душевную инерцию и поправить пошатнувшееся финансовое положение. Оба подверглись испытанию сразу по возвращении домой. В почтовом ящике оказалось письмо от моих прежних работодателей с предложением солидного гонорара за новую переводческую работу, а также чек за перевод, о котором я, признаться, давно забыл. Воодушевленный, я поднялся к себе на верхний этаж. Дыхание, увы, было далеко от нормального. Надо менять образ жизни. А коли так, думал я, входя в квартиру и озирая картину, напоминающую о прежнем, добольничном, распорядке, то почему не здесь и не сейчас?

Повсюду валялись пустые бутылки из-под коньяка, пепельницы и блюдца, полные окурков, из кухни доносился острый и противный запах, свидетельствующий о гниении того, что некогда было живой материей. Раздался звонок, и мне пришлось вновь спуститься к входной двери, где меня приветствовала почтальонша с заказной бандеролью, за которую следовало расписаться.

Бандероль имела кубическую форму и была обернута коричневой бумагой. На аккуратной узкой наклейке значился набранный черным курсивом адрес отправителя: Фонд Хуана Миро. И имя — Луиза Наварра. Оно мне ни о чем не говорило, да я и не знал никого из работников Фонда Хуана Миро. Я задумчиво повертел бандероль в руках. В лучшем случае обратный адрес должен заинтриговать, в худшем — это провокация. Я вновь тщательно ощупал бандероль. Особенно тяжелой ее не назовешь, хотя, судя по весу, в ней вполне могло содержаться взрывное устройство. Но таких подозрений у меня не возникло. Пребывание в больнице обострило мои чувства, приближение смерти я бы сразу распознал. В общем, я был уверен в том, что, каким бы ни оказалось содержимое бандероли, жизни моей оно не угрожает.

Тяжело дыша, я вернулся в квартиру и положил бандероль на кухонный стол.

Под плотной, туго обтянутой тесьмой оберткой обнаружился еще один слой бумаги, не менее плотный. Я разрезал и его, но опять увидел еще один уровень защиты — оберточную бумагу, крест-накрест закрепленную скотчем. Найти свободный ее конец оказалось непросто, словно представляла она собой одну длинную полосу. Кое-как я все же отделил ее, опасаясь, впрочем, увидеть лишь очередной оберточный слой. Но нет, там оказался ничем не примечательный ящичек серебристо-серого цвета. Похоже, деревянный, хотя не факт. Посредине крышки красовался причудливый разноцветный вензель или, скорее, узор, врезанный в раскрашенное дерево. Видом своим он напоминал заходящее солнце.

Настороженность сменилась любопытством. Я поднял крышку и, заглянув внутрь, обнаружил два предмета. Вынул первый — плитка итальянского шоколада Sospiri, то есть «Вздохи» — в таких пределах итальянский я знал. Я пристальнее пригляделся к марке на белой обертке. Кроме названия, там было еще одно слово, означающее скорее всего особый привкус шоколада, — мирто. Я смутно представлял, что это должно означать, но прежде чем справиться в словаре, опять заглянул в ящичек и извлек второе тайное сокровище — пластмассового быка рыжевато-коричневого цвета, причем, я отметил с особенным удовлетворением, не стерилизованного, а полностью вооруженного своим «мужским достоянием». Держа его на ладони, я гадал, что же это должно означать.

Аккуратно поставив быка рядом с ящичком, я прошел в гостиную и снял с полки итальянский словарь. Mirto означает мирт, священное растение богини Венеры.

Я вернулся на кухню. Пластмассовый бык и шоколадная обертка, чье содержимое благословила богиня любви. Бык с яйцами, упрямый, как я. Да, все более убеждался я, вглядываясь в его крохотные, налитые кровью глазки, бык, упрямый и вместе с тем терпеливый, — это сочетание как раз и в высшей степени характерно для тавромахии. Мне попутно вспомнился Минотавр, получеловек, полубык, страж Критского лабиринта, которого перехитрил с помощью ариадниной нити Тезей. Ариадна, если кто не помнит, — это дочь царя Миноса, пришедшая на помощь юноше из Афин, когда оба они сбежали из дворца-лабиринта, выстроенного ее отцом-тираном.

Я вскипятил себе чаю и сел за стол, рассматривая содержимое пакета: раскрашенный ящичек с вензелем, шоколад, бык. Я еще раз прочитал имя отправителя, но так и не вспомнил его. Тогда стал прикидывать, кто бы мог послать мне такой подарок, но в голову приходило только одно: и происхождение бандероли, и ее содержимое указывало на Нурию. В этом я уже не сомневался. Получается, она выжидала момент, чтобы таким вот странным образом, с помощью намеков и загадок, снестись со мною. Да, но откуда ей знать, что я окажусь дома именно сейчас. Разве что все это время отслеживала мои передвижения… Не думаю, что Нурия могла подстроить доставку почты — почтальонша выглядела вполне естественно, да к тому же я ее знаю, она давно обслуживает наш дом. А кто такая Луиза Наварра?

Мои размышления зашли в тупик, а ведь надо было еще прибраться в квартире. Я засучил рукава, извлек из шкафа в коридоре давно пребывающий в бездействии пылесос, щетку и швабру и для начала запихал все ненужное в пластиковый мусорный мешок. Затем пропылесосил всю квартиру, наполнил ведро горячей водой, добавил моющие средства и принялся скрести пол. Покончив с гостиной и спальней, перешел на кухню и в ванную. Завершил я свою деятельность на веранде, также предварительно выбросив пустые бутылки и сигаретные окурки. Работал я под фортепианную музыку Баха, и когда закончил — был уже вечер, — чувствовал себя совершенно вымотанным. Я вызвал такси, надел кожаную куртку и шарф и отправился в вегетарианский ресторан на улице Грасия побаловать себя ужином и бутылочкой газированной минеральной воды.

Посреди ночи я проснулся от острой боли в груди, и в это мгновение мне открылась загадка имени отправителя бандероли. «Луиза Наварра» — всего лишь анаграмма.


Утром я позвонил в издательство, и мне предложили зайти за рукописью в любое удобное для меня время. Директор сказал, что меня им сильно недоставало.

Я постепенно возвращался в лоно человеческой расы, хотя и испытывал ощущение, будто какая-то часть меня по-прежнему пребывает в подвешенном состоянии. Покачивается на поверхности черных морских глубин, и никакая жизненная рутина не способна долго оберегать меня от очередного порыва ветра, не говоря уже о надвигающейся буре. Временами я позволял себе изрядно выпивать, но страх перед тем, что вдруг не смогу остановиться, был сильнее тяги к спиртному. На какое-то время алкоголь способен породить иллюзию благополучия, но в конечном итоге, несомненно, заведет меня в трясину.

Что-то мешало мне отправить ответ на вымышленное имя в Фонд Миро. Начинал несколько раз, но… В любом случае вряд ли письмо дошло бы до Нурии, не зря ведь она спряталась за псевдонимом, а адрес наверняка использовала для того, чтобы я не мог ее найти. Можно, конечно, поболтаться рядом с Фондом, в надежде на то, что Нурия изберет его в качестве своего постоянного местопребывания, но шансы невелики, и я оставил эту мысль. Если она в Барселоне, уговаривал я себя, то в конце концов мы встретимся, надо только терпеливо ждать. Если дело касается Нурии, я в равной степени бессилен направлять ход событий и заставлять себя не вздрагивать всякий раз, когда звонит телефон или когда я по утрам спускаюсь вниз проверить содержимое почтового ящика.

Пересекая улицу, я упорно вглядывался в лица прохожих, в тщетной надежде увидеть Нурию в безликой толпе, и вскоре мне стало казаться, что я встречаю ее повсюду. Никаких новостей о Нурии до меня не доходило, и я уже начал думать, что посылка — это жест прощания, подарок перед разлукой. Утешал себя всякого рода общими фразами: мол, время лечит любые раны; попытки справиться с собственными эмоциями породят мир в душе… Я уговаривал себя даже, что минувшее лето было сном, из которого, если не быть дураком, можно кое-что извлечь. Но ничего не помогало. Я делал всякие правильные вещи: поглощал горстями витамины, ходил в гимнастический зал, подолгу плавал и потом становился под обжигающий душ, не курил, не пил, два-три раза в неделю ходил в кино. Однажды вечером, с трудом справившись с неудержимым желанием напиться, я пошел на заседание «Общества анонимных алкоголиков», но выяснилось, что мне совершенно нечего сказать этим серьезным и благонамеренным людям.

По ночам не спалось, и я много читал. Таблетки принимать не хотелось, и по совету Сьюзи-Провидицы я глотал естественный экстракт валерьяны, ел овсяную кашу и пил настой ромашки. Заснуть это не помогало, но хотя бы немного снимало напряжение. Я решил прочитать все, что возможно, о катарах. В одной книге описывалась повседневная жизнь одной деревушки в Пиренеях, где жили люди этой веры в конце XIII столетия, через пятьдесят лет после того, как Бернар Роше, если верить легенде, покинул Мелиссак. Я сравнивал прочитанное с версией Поннефа относительно нашей (как катаров) реинкарнации. Все же не вполне понятно, насколько его концепция опирается на скрупулезное изучение событий давней истории, а насколько является плодом воображения. Выстроить события так или иначе не представляло бы для него особой трудности, но мне надо было точно знать, что именно он придумал. Вот я и начал собственные изыскания, прочесав для начала книжные лавки в поисках литературы о катарах, а затем подумав, что надо бы записаться в университетскую библиотеку и заняться вопросом поосновательнее.


От дочери Ману (жена разговаривать со мною отказывалась) я узнал, что за побоище, устроенное на площади Сан-Хауме, ее отца приговорили к трем месяцам заключения. Она сообщила мне время приема посетителей, и, отправившись в тюрьму, я обнаружил, что Ману уже далеко не так подавлен, как во время продолжительной борьбы с городскими властями. Поражение он, судя по всему, воспринял с достоинством и теперь, по собственным словам, наслаждается относительной тишиной и покоем. Жена официально подала на раздел имущества (развод для правоверных католиков по-прежнему неприемлем), что его ни в коей мере не огорчало. Ману подумывал о возвращении в Кордову, где можно пристроиться на ферме у двоюродного брата. «Да, — со вздохом сообщил он, отвечая на мой вопрос, — брат разводит кроликов».


Дни стояли холодные и солнечные. Дважды я отправлялся на долгие загородные прогулки, однажды, почти на рассвете, тронувшись в путь, целый день бродил по холмам Колсакара неподалеку от Вика, в другой раз отправился в Ситжес, на море. Вернувшись, я обнаружил у себя под дверью открытку. На сей раз происхождение ее тайны не составляло. Сейчас, когда крольчатника больше нет, только люди крыши могли проникнуть ко мне через разбитый на ней просторный дворик.

На открытке был изображен знаменитый дом, построенный Гауди на Пассеиг де Грасиа. Мастер, как всегда, начисто отказывался от прямых линий. Фотография сделана в вечернее время с террасы на крыше, представляющей собою лабиринт расходящихся в разные стороны дорожек и нагромождение дымоходов необычной формы. Я перевернул открытку. Текст был написан большими буквами, как и в предыдущий раз, зелеными чернилами. Собственно, не текст, а день и час: 24 декабря, 23.00. Одиннадцать часов вечера, в сочельник.

А сочельник — завтра.

Зеленые чернила, лаконичность послания, место встречи, на которое намекает иллюстрация на открытке, — все подталкивало меня к мысли, что за этим стоит Нурия. А может, она сама написала открытку. Ясно, что от меня и ожидалось именно такое предположение. Что ж, если открытку действительно послала Нурия и если, следуя указаниям, я наконец снова встречусь с ней, любой риск того стоит. Слишком долго я ждал, пора принимать решение. Эту ночь я проспал крепким, здоровым сном. Сном под сенью Нурии. Проснулся с ощущением близости ее теплого тела.


Снова прекрасный день. Солнце, вышедшее из-за морского горизонта, покачивалось над крышами. Приятно пить кофе на веранде, прислушиваясь к суете рынка прямо подо мной. Я принял душ, оделся и сразу взялся за работу, зная, что в противном случае можно проболтаться весь день в нетерпеливом ожидании вечера и всего того, что он, вполне вероятно, принесет.

А так часы бегут легко и незаметно. Перед обедом я на всякий случай позвонил Евгении. Если что-нибудь пойдет не так, пусть хоть один человек знает о назначенном мне свидании. Евгения оказалась дома, и мы условились встретиться на улице Грасиа. На улице Лаэтана я поймал такси и направился туда.

Мы уселись за столик, заказали по тарелке горячего овощного супа, я бегло рассказал Евгении о том, как протекала моя жизнь после выписки из больницы, после чего извлек из кармана открытку.

— Ты уверен, что тебе это надо? — спросила Евгения.

— Да, конечно.

— Ясно, — кивнула она. — Хочешь, я пойду вместе с тобой? Просто чтобы убедиться, все ли в порядке. Мозолить глаза не буду, где-нибудь в тени, шагах в двадцати, пристроюсь.

— Э-э… Да нет, спасибо, не стоит, пожалуй. Завтра позвоню подтвердить, что я жив.

— Видишь ли, ты вовсе не обязан идти туда. В конце концов, пусть все развивается своим чередом.

Я промолчал. С той минуты, как вернулся в начале августа в Барселону, я ждал некоего послания, знака. И вот получаю таинственную бандероль, в ней приглашение (я уже убедил себя в том, что это именно приглашение), так как же я могу его отклонить?

— Между прочим, — убедившись, что отказаться от принятого решения меня не заставишь, Евгения переменила тему разговора, — почему ты даже не позвонил мне из больницы, не сказал, что с тобой стряслось? Ведь ты там целых две недели провалялся. Я несколько раз пыталась с тобой связаться. Думала, ты опять исчез, боялась даже, что умер, с твоим-то образом жизни. Ты должен был позвонить мне. Друзья так не поступают.

— В чем виноват, в том виноват. Извини. Но мне требовалось побыть одному, совершенно одному. Чтобы никто не смущал своими мнениями или взглядами. Одному среди больных, среди умирающих. Это был важный урок для меня. Даже больше — едва ли не дар, привилегия, возможность заглянуть в темные уголки человеческой души. Самая первая ночь в больнице. Знаешь, я ведь умирал, был уверен, что умираю. И мне надо было время, чтобы обо всем поразмыслить.

Евгения переменила позу и улыбнулась.

— Ладно, Лукас, все понятно. Кажется, понятно. Ты прощен.


Закончив обед чашкой кофе, мы вышли из ресторана. Уже смеркалось, похолодало. На улицах было полно народу, люди покупали рождественские подарки, повсюду царило приподнятое настроение, но я был далек от этой праздничной суматохи. Даже от Евгении я был далек. Ощущение тепла и интимной близости, с которым я проснулся сегодня утром, не отпускало меня весь день, хотя подробности сладостного сновидения сейчас я бы вспомнить уже не смог. Я знал, что, как бы все ни обернулось, идти на свидание должен. Иначе всю жизнь буду жалеть, что пропустил его.

Я пошел домой и прилег отдохнуть. Лежал долго, слушая музыку и пытаясь свести отрывки ускользающих воспоминаний в цельную картину.

На веранде послышалось какое-то шевеление. Может, кошка. И мгновенно что-то отозвалось внутри меня — такое же шевеление… Цель, которая до тех пор оставалась настолько неопределенной, что я не способен был распознать ее, вдруг предстала во всей своей четкости. Мне подумалось, что это стихотворение. Стихов я не писал уже целый год. Барабаня пальцами по столу, я сел за свою старенькую «Оливетти». А может, вовсе не стихотворение. Или, если все же стихотворение, то, может, улетело оно с прощальным возгласом в тот же хаос, из которого возникло.

Я принялся медленно выстукивать что-то на клавиатуре указательным и средним пальцами. Долго сидел я, глядя на лист бумаги, на две строки в самом его верху — медленное, как улитка, начало повествования.


Однажды майским вечером, возвращаясь домой, я стал свидетелем уличной кражи и не сделал ничего, дабы ее предотвратить. И уже тогда мне явилась картина того, что должно случиться…


Чуть позже десяти я открыл серо-серебристый ящичек, вытащил миртовую шоколадку, снял обертку и отправил в рот. После чего направился на площадь Каталуния, оттуда — в Пассеиг де Грасиа. Дом Гауди был отсюда всего в десяти минутах ходьбы, времени у меня оставалось предостаточно, и я зашел в кафе Торино выпить чашку кофе. В кафе было полно народу, плавали клубы сигаретного дыма. Я кое-как пристроился у стойки, среди других посетителей. Ушел, когда часы показывали без десяти одиннадцать.

По мере приближения к дому Гауди я все больше нервничал. Остановился у торца здания, откуда хорошо просматривались соседние улицы.

Кто-то притронулся к моему плечу. Я обернулся — ангел из церкви Санта-Мария дель Мар. Девушка приветливо улыбнулась и знаком предложила следовать за ней. Я открыл было рот, чтобы спросить, куда мы идем, но вспомнил, что она лишена дара речи.

Мы шагали молча. Свернули с улицы Провенса и вошли в какой-то дом. По адресу на визитке я помнил, что здесь живет барон. Из холла мы свернули в темный коридор, ведущий куда-то за лестничный проем. Девушка извлекла из рюкзака за спиной огромный ключ и отперла тяжелую деревянную дверь, ведущую на крохотный дворик, откуда поднималась спиральная каменная лестница. По ней мы двинулись наверх и, дойдя до площадки третьего, по-видимому, этажа, перешли еще в один дворик, откуда открывался вид на более высокие жилые дома. На террасе, обнесенной перилами и сплошь увитой поверху виноградной лозой, были расставлены кадки с цветами. Судя по виду, частное владение. У стены составлены шезлонги — наверное, их используют зимой. Ставни закрыты, весь дом погружен в темноту. С двух сторон от нас поднимались дома еще на три этажа вверх. Напротив, сквозь разрыв между ними, можно было видеть светящееся название гостиницы и огни Монтуича. Совсем рядом с террасой простиралось, подобно утесу из песчаника, западное крыло дома.

Моя спутница сбросила со спины рюкзак, дернула за молнию и извлекла уже знакомые мне морскую кошку и черную нейлоновую веревку изрядной длины. Я вдруг почувствовал, что потею и задыхаюсь. Но что бы ни предстояло, пути назад нет. Придя сюда, я уже сделал свой выбор.

Девушка пристально наблюдала за мной, не сводя своих огромных темных глаз — глаз какого-то ночного существа. Здесь, на крыше, она была в своей стихии. В стихии полета. Затем, ловко развернувшись, она забросила кошку высоко в воздух, целясь в сторону верхнего парапета дома. Секунду или две спустя сильно дернула за веревку. Я взглянул вверх и увидел, как кошка стремительно летит вниз. Мгновение — и она с грохотом упала на террасу в нескольких шагах от нас. Мы немного постояли в темноте, ожидая, что вдруг кто-то выглянет из ярко освещенных окон, выходящих прямо на террасу. Но все было тихо. Тогда девушка подняла снаряд, разлегшийся на полу подобно гигантскому насекомому, и пожала плечами.

Отступив на сей раз немного подальше, она вновь раскрутила кошку — раз, другой, третий — и забросила ее наверх. Вновь послышался глухой стук, а затем пронзительный скрежет — это якоря кошки впились в каменную кладку парапета. После непродолжительной паузы девушка взяла меня за правую руку, решительно прижала ее к веревке и кивнула в сторону крыши. Я проследил за ее устремленным вверх взглядом и не заметил, как ангел исчез. Растворился в тени.

Придется действовать в одиночку.

Долго стоял я на террасе, где на полу кольцами вился свободный конец веревки, и смотрел в раскинувшееся наверху ночное небо. Я и понятия не имел, что ждет меня впереди, только одно ясно — надо подниматься по этому канату. Но отсутствие определенности и даже понимания больше меня не страшило.

Собравшись с силами, я взялся за веревку обеими руками и начал медленно подтягиваться. За ладонями последовали ноги… Я нашел ритм — подтягиваюсь на руках, затем цепляюсь ногами. Подъем шел неспешно, я старался по возможности не задыхаться. Добравшись до первого ряда окон, ощутил в груди острую боль и остановился. Света внутри не было. Его и не должно быть ночью, это ведь административное здание банка. Беспокоило меня скорее то, что кто-нибудь заметит меня из окон дома напротив и позвонит в полицию. И тем не менее я медленно и упорно продолжал делать свое дело и в конце концов добрался до верхнего этажа. Здесь архитектура здания приобретала несколько иной облик — вперед выдавалась каменная кладка чердака с маленьким окном. Я посмотрел вниз. Между мною и террасой простиралась бездна, увеличенная в размерах кромешной тьмой, в которой мне приходилось передвигаться. До цели оставалось всего три-четыре метра. Если кошка выскочит из паза, то в момент наибольшего приближения к финишу я окажусь дальше всего от террасы. Все это время угол моего подъема не менялся, но по мере приближения к цели ситуация становилась опаснее, ибо веревка была натянута под тупым углом. По груди и спине лил пот, кожа на ладонях нестерпимо горела, мышцы на руках болели, дыхание сбилось. И все же я упрямо продвигался вперед, пока наконец не проступили очертания парапета и защищающей его решетки, что окружала по периметру волнообразную поверхность крыши. Оставалось совсем немного. Подтянувшись в последний раз, я уцепился одной рукой, затем другой за парапет, перевалился на край, перелез через решетку и кулем свалился на крышу. Именно тогда в старом городе зазвонили соборные колокола. Полночь.


Я поднялся на ноги и отыскал взглядом кошку. Она была отделена от парапета и жестко прикреплена к ближайшему дымоходу. Опасности того, что веревка соскользнет, не существовало.


В тени у каменного дымохода одиноко стояла Нурия. На ней была потертая кожаная куртка, черные рейтузы и кроссовки. Волосы пострижены коротко.

Глядя прямо на меня своими темными глазами, она проговорила:

— Bienvenido a la Salida.

Добро пожаловать к выходу. Я оглянулся. На крыше этого дома раньше мне бывать не приходилось. Это лабиринт чудес. Крышу кольцом окружал коридор, выложенный розовой плиткой. Он то поднимался, то опускался, местами обрывая свое течение, чтобы окружить высокие, четко очерченные трубы дымоходов, иные из которых напоминали человеческие фигуры либо статуи, какие встречаются на острове Пасхи. Мы смотрели на внутренний дворик, теряющийся где-то глубоко внизу, а вокруг нас горели, переливались в сине-фиолетовом тумане огни большого города. Никогда еще я не видел Барселону такой красивой. И испытал миг бесконечного счастья от того, что нахожусь именно здесь и именно сейчас.


notes


Примечания


1


Я самый красивый на свете (фр.). — Примеч. пер.


2


Идиома: выбор без выбора.


3


Перевод В. Парнаха.


4


Соглядатай, шпион (гр).