Корпус 38
Режи Дескотт


«Я боюсь, доктор. Я ужасно боюсь. Вы ничего не можете сделать для меня. Никто ничего не может».

Эрван Данте-Леган живет среди галлюцинаций, среди воображаемых змей и реальных убийств. Новоявленный Данте спустился в Ад — и теперь дорога к свету заказана ему навсегда. Он существует в непреходящем ужасе. Фантазмы сводят его с ума, толкают на странные поступки и в итоге приводят в Корпус 38 — в психиатрическую клинику для тяжелобольных, где отчаявшийся Данте встречает свою спасительницу — психиатра Сюзанну Ломан, которой он может наконец доверить свои кошмары и освободиться.

Однако почему реальные зверские убийства, что творятся по всей Европе, так напоминают галлюцинации Данте? Кто убивает юных девушек? В погоню за разгадкой устремляются трое: комиссар парижской префектуры полиции, Сюзанна Ломан и талантливый журналист, который выслеживал опасного маньяка многие годы. Кто раскроет правду — и какова награда за это? В психологическом триллере Режи Дескотта «Корпус 38» не будет однозначных ответов. И неизвестно, будет ли счастливым финал.


«Безумец, заключенный в корабле, откуда нельзя выбраться, во власти реки с тысячью рук, моря с тысячью путей, этой огромной неизвестности внешнего мира… Нет у него иной правды и иной родины, кроме этого бесплодного пространства между двумя берегами, которые не могут ему принадлежать». Этой цитатой из книги Мишеля Фуко «История безумия в классическую эпоху» открывается психологический триллер французского писателя Режи Дескотта.

Психиатрическое отделение для тяжелобольных имени Анри-Колина — сцена, где разворачивается драма. Дескотт подошел к задаче к журналистской дотошностью. Роман — результат детального журналистского расследования в отнюдь не выдуманном ОТБ, где писатель пытался постичь тайну безумия. Удалось ли ему? Об этом некому судить. Но вопросы остаются. Что провоцирует безумие? Что провоцирует преступление? Что происходит с безумцем — и способен ли он исцелиться?

Из этих вопросов и вырос «Корпус 38» — казалось бы, классический психотриллер. Поначалу кажется, что сюрпризов не будет — законы жанра известны наперед. И что же? Законы жанра соблюдены. Загадка разгадана. Преступник пойман. Все как полагается.

Интересно, почему тогда эту книгу так жутко захлопывать, дочитав последнюю страницу?

Гораздо страшнее, чем ее открыть.


Максим Немцов, координатор проекта


Об авторе


Режи Дескотт родился в Париже в 1966 году. Много лет был журналистом. В 1998 году опубликовал свой первый роман «Империя иллюзий». Чтобы написать достоверный роман о жизни в психиатрической клинике, Дескотт провел журналистское расследование в отделении для опасных больных имени Анри-Колина и детально изучил работы психиатров по данной теме. За «Корпус 38» получил престижную французскую премию «Prix du 7е art» (2005). Продолжение «Корпуса 38» — роман «Кайен и Адель» (2007). Режи Дескотт живет в Париже и Воклюзе.


Пресса о «Корпусе 38»


Режи Дескотт приглашает нас в путешествие к самым дальним окраинам безумия и страха, в сердце выбора и огромной ответственности за чужую жизнь. Отлично описанная полярность между реальностью и галлюцинацией погружает читателя в мир безумия.

L'Express Livres


Раскручивая интригу, которая заставит вас затаить дыхание, автор служит нам проводником в мир безумия и деликатных решений, которые должны принимать врачи, когда дело касается опасных сумасшедших. Если вам уже надоело слушать про Дэна Брауна, «Корпус 38» — как раз для вас. Прочитав этот роман, вы не пожалеете о потерянном времени.

L'Armitiem


Режи Дескотт осмелился погрузиться в мир человеческого безумия. Он заглянул в Корпус 38, отделение для особых тяжелобольных сумасшедших, куда и поместил своего главного героя Данте, шизофреника, чьи безумные и жестокие галлюцинации внезапно оборачиваются реальными убийствами. В чертах другого главного героя, врача Сюзанны Ломан, легко узнать доктора Магали Бодон-Брузель, реально действующую главу Корпуса 38.

France Culture


Режи Дескотт

Корпус 38


Доктору Магали Бодон-Брузель


Безумец, заключенный в корабле, откуда нельзя выбраться, во власти реки с тысячью рук, моря с тысячью путей, этой огромной неизвестности внешнего мира.

Он — пленник посреди самой свободной, самой открытой из дорог: крепко прикованный к перекрестку бесконечности. Он — Путешественник в полном смысле этого слова, иными словами, пленник пути. Неизвестно, к какой земле он пристанет, и неизвестно, когда нога его ступит на эту землю. Нет у него иной правды и иной родины, кроме этого бесплодного пространства между двумя берегами, которые не могут ему принадлежать.

    
Мишель Фуко. История безумия в классическую эпоху


Пролог


Все хотят совершить что-нибудь великое. После тридцати лет репортажей в рубрике «Разное» представился наконец случай и мне. После тридцати лет изучения человеческой низости и описания самых неожиданных ее проявлений.

На этих страницах найдется больше правды о человеческой природе, чем где бы то ни было еще. Непреложной правды, не знающей ни моды, ни социального положения.

Меня зовут Франсуа Мюллер.

Я видел все типы людей: преступников и их жертв, подозреваемых, свидетелей, полицейских, адвокатов, чиновников, насильников, торговцев наркотиками, убийц, видных деятелей, безработных, рабочих, торговцев, служащих… Покойников тоже. В моргах или на местах преступлений, которые мне приходилось посещать.

В результате я пришел к убеждению, что каждый, кто бы он ни был, может сбиться с пути.

Я никогда не занимал никакого поста, не работал ни в какой редакции. Я предпочитаю независимость и свободу передвижения. Я продаю свой товар направо и налево. Это один из лучших видов торговли. И все потому, что я проникаю в суть событий намного дальше тех границ, которые ставят себе мои собратья по профессии.

За последние двенадцать лет я опубликовал шесть книг, две из которых мне нравятся больше всего. Одна — о побеге из тюрьмы, вторая — об убийце старух, Тьерри Полэне, линялой макаке, который играл со своей добычей как кошка с мышкой.

Но всегда я был только свидетелем. В этот раз я решил действовать. Если ставка высока, рисковать стоит. Мне больше не приносит удовольствие просто рассказывать, я хочу опережать события. Полиция это понимает.

Если я добьюсь своего, я отправлю на набережную Орфевр одного из ценнейших ее клиентов, который все еще наслаждается безопасностью своей анонимности.

Однако то, что я раскрыл, каждый мог бы раскрыть на моем месте.

Меня всегда зачаровывали исчезновения. Пока жертв не опознали, они составляют часть неизвестности, магия коей исчезает, как только появляется возможность установить их имена.

Установление истины — это как оргазм: вдруг в пустоте появляется лицо, там, где ему предшествовало напряжение и потенциальные возможности. В глубине души мы любим вопросы без ответа.

От листовок, развешанных на булочных, в вокзалах или на платных автомагистралях, с фотографией ребенка, с трудом узнаваемого, меня пробирает дрожь. Остается только пройти мимо, пытаясь не обращать внимания. Не найдут ни ребенка, ни того, в чью машину он сел.

Сегодня мне представился случай установить личность одного из этих монстров. Нет, не убийцы детей, а убийцы женщин, но тоже всегда очень юных.

Только благодаря моему пристрастию делать вырезки из всевозможных рубрик типа «Разное» я смог это обнаружить. Тридцать лет ушло на сбор малейших упоминаний, самых кратких заметок, на их классифицирование и ведение записей. Благодаря ассоциациям и вырезкам удалось достичь удивительных результатов.

Некоторые — например, эта психиатр — принимают меня за кровососа. Я всегда пренебрегал подобным упреком. С помощью моих историй читатель проецирует свои постыдные желания на того, кто реализует его фантазии. В работе «Безумство перед судом» Анри Легран дю Солль декларирует это деликатнее: «Образ безумия выявляет преимущества разума, и пример преступления заставляет человека быть лучше».

Теперь я у цели и волнуюсь, как перед моим свиданием с Жаком Месрином[1 - Жак Рене Месрин (Jacques René Mesrine, 1936–1979) — французский преступник, также действовавший в США и Канаде; на его счету многочисленные грабежи, похищения, контрабанда оружия и, по его собственному утверждению, 39 убийств. Был объявлен во Франции врагом общества номер один в 1979 г., когда похитил миллионера Анри Лельевра. 2 ноября полиция задержала его «БМВ» и 19 раз прострелила лобовое стекло; впоследствии общественность упрекала полицейских в том, что их действия не квалифицировались как самозащита, а следовательно, являлись убийством.] в мае 1978-го после его побега из Сантэ и вооруженного нападения на казино в Девилле. Тогда я был молод. На этот раз мне не назначили свидания, и человек, к которому я сейчас иду, гораздо опаснее…

Вообще-то я бы предпочел действовать по-другому. Но события развивались слишком быстро. И все из-за этого психиатра и ее шизофреника. Из-за этой его истории она все запутала. Все пошло наперекосяк. Даже меня это сбило с толку. Я потерял драгоценное время. Короче говоря, получилась полная ерунда.

Итак, пройдет всего несколько часов, и я рискну столкнуться с огромной рептилией. Самое главное в моей книге готово. Я иду на эту встречу, чтобы дописать последнюю главу и выполнить то, что должен. Надеюсь, что буду на высоте.


Париж, 21 июля 2003 г.


Ф. М.


Часть первая


Глава 1


Когда раздался телефонный звонок, доктор Ломан знала, что речь пойдет о приеме нового пациента. Его направила Медико-психологическая служба следственного изолятора Фреснес.[2 - Фреснес — тюрьма в окрестностях Парижа.] Он отрезал себе левое ухо, нос и часть гениталий. Его звали Эрван Данте-Леган.

Минуту спустя пятеро санитаров в белых халатах уже стояли на площадке в тени каштанов, наблюдая за маневрирующим фургоном, который разворачивался к ним задом.

Нордин, двадцативосьмилетний, коротко стриженный, улыбающийся. Слегка выпученные глаза говорили, что он ничего не упустит. Он излучал безмятежность, успокаивающую большинство пациентов.

Алексис Антиллес и Роже, оба сорокалетние, оба весом с центнер, вели себя иначе. После пятнадцатилетнего стажа работы у них был безучастный, потухший взгляд. Самое ужасное безумие им как с гуся вода. Бледно-фиолетовые синяки под глазами — единственный признак усталости у Роже. Алексис же забывался с помощью афоризмов, сборник которых всегда был у него в кармане халата.

Матье, второй Антиллес, выделялся своей африканский стрижкой, которая в его долговязом силуэте напоминала точку над «i». Он всегда готов был отвести глаза, спрятанные за очками с зеленоватыми зеркальными стеклами. Халат прикрывал одежду в стиле семидесятых. Матье снимал халат в конце дня, чтобы натянуть пиджак, подходящий к широким брюкам — чаще всего темным, с тонкими красными или белыми полосками. Его равнодушие и паучьи руки — лучшая защита от болезни, разъедающей пациентов, и от агрессивности, иногда у них возникающей.

Коренастый, как баск, с черными нахмуренными бровями, Жюльен казался самым сосредоточенным из пяти. Все потому, что он проработал меньше других, которые, как и он, поначалу все время были настороже.

Все пятеро обменялись понимающими взглядами перед тем, как двери фургона открылись.

Пациент со связанными руками сидел на скамейке между двумя санитарами Медико-психологической службы.

Он безучастно следил, как поднимаются санитары.

Сначала казалось, что он не обращает внимания на людей в белом, будто он еще не заметил их присутствия. Это позволило санитарам к нему присмотреться.

Ростом сантиметров 180, худощавый, с удлиненным черепом. Одна повязка скрывала левое ухо, другая, поддерживаемая бинтами на носу, загораживал пол-лица — свидетельство того, что он пытался нанести себе увечья.

Потому его и направили в отделение для тяжелобольных Анри-Колина.

Ему не было и тридцати. Шатен, волосы всклокочены, блуждающий взгляд то упирался в землю, то терялся в листве каштанов. Но когда Жюльен попросил пациента следовать за ним и другими, взгляд темных глаз, за которыми обнаружилась бездна, пронзил санитара и приковал к месту. И больше ничего — слабый проблеск темноты угас, и пациент послушно зашагал следом, опустив голову, не проявляя никакого интереса к другим пациентам, которые наблюдали за ним из окон, колотя ладонями по небьющимся стеклам.

Полчаса спустя доктор Ломан вошла в изолированную палату Эрвана Данте-Легана. Как это и предусматривалось правилами, он сидел на кровати, прикрученной к полу посреди комнаты.

Четыре санитара, двое сзади, двое спереди, готовы были обуздать пациента при малейшем его подозрительном движении.

Благодаря присутствию этих ангелов-хранителей, как их называла доктор Ломан, она могла без опасения протянуть руку собеседнику.

Она увидела его, сгорбившегося, в небесно-голубой пижаме для вновь прибывших. Когда она вошла, он выпрямился, немного похожий на танцовщика, чья голова словно поддерживает небо. Замявшись, он неохотно пожал ей руку.

— Добрый день! — сказала она, прежде чем представиться. Он промолчал, и она продолжала: — Вы знаете, что вы приехали в больницу… Вы знаете почему? — спросила она после едва заметного кивка.

С огорченной улыбкой, глядя со стыдом, тоской и презрением к такому тривиальному вопросу, кончиками пальцев он коснулся бинтов, надвое рассекающих его лицо.

— Из-за этого случая и еще других, — ответил пациент.

Он посмотрел на нее. Она явно не из санитаров. Пожать руку и коснуться повязки — вот и все усилия, на которые он согласился.

— Вы решили играть в молчанку?.. — продолжила она. — Вы госпитализированы по закону, который позволяет нам вас лечить, даже если вы на это не согласны… Вы пройдете курс лечения. Вы должны его пройти… И если вы не будете принимать лекарства, вам назначат инъекции. Четыре раза в день… Вы хотите что-нибудь сказать?.. Нет?

Она решила закончить беседу, обойдясь без второго рукопожатия.

— Вы знаете, мы здесь для того, чтобы вам помочь, — добавила она, уже направляясь к дверям.

Как и с другими больными, разговаривая, она наблюдала за ним. Его кожа была темной, как у араба, но глаза — под цвет пижамы. Ни кровати, прикрученной к полу, ни непробиваемых окон, ни умывальника в запертом на ключ шкафу; никаких запоров, лампы, вставленной в стену и защищенной плексигласом, никаких санитаров в пластиковых перчатках. Только повязки, выдающие его отчаяние.

— Все бесполезно, — сказал он вдруг ясным голосом, немного гнусавым из-за бинтов, и доктор Ломан замерла, не оборачиваясь, отгороженная от него санитарами.

Какое-то мгновение, казалось, он наслаждался их удивлением, потом на немой вопрос женщины с улыбкой пояснил:

— Инъекция, игла.


Папка на столе доктора Ломан, набитая документами, протоколами и докладами, содержала выводы о состоянии Эрвана Данте-Легана, головоломку из разрозненных кусочков, в которой многого недоставало.

Приговор к восьми годам тюрьмы в 1997-м за преступления, совершенные в Клиши двумя годами ранее. Ему было двадцать четыре года: кража со взломом и заточением владельца жилья. Он влез в трехкомнатную квартиру молодой женщины через окно, забравшись на третий этаж по фасаду. Потом раздел хозяйку квартиры и привязал лифчиком к кровати. После неудачных ласк попытался изнасиловать, но безуспешно.

Тогда он накрыл лицо жертвы ее бельем и опустошил найденную на кухне бутылку виски. Три часа спустя Эрвана, скитавшегося по кварталу, задержали после того, как его жертве удалось освободиться и позвонить в полицию. Он имел при себе несколько украденных у нее предметов: съемную автомагнитолу, часики из позолоченного металла и золотую цепочку с крестиком.

Психиатрическая экспертиза пришла к выводу о полной уголовной ответственности с диагнозом психопатия. Доктор Ломан с улыбкой отметила, что заключение сделано доктором Льенаром. Тем самым, который называл себя профессором, не имея на это никакого права.

Всего несколько часов назад они встречались в суде Кретейя, где слушалось дело об изнасиловании. Предметом обсуждения был насильник. Проводилась экспертиза и контрэкспертиза. Льенар отвечал за первое, Ломан — за второе.

С точки зрения Льенара, мужчина был вменяем. Судя по внешности, полностью владел собой: аккуратный, с правильной речью, имеет постоянную работу. Но «профессор» плохо подготовил свое досье. По небрежности он остановился только на очевидных признаках.

И Ломан пункт за пунктом разрушила его доказательства. С помощью эффективных психологических тестов она наглядно продемонстрировала наличие шизофрении и смогла доказать, что данный случай соответствует первому пункту статьи 122–1 Уголовного кодекса. Имело место насилие, но человек не был адекватен и больше нуждался в лечении, чем в тюремном сроке.

И судьи ее послушали. Тот факт, что доктор Ломан — женщина, быть может, сыграл свою роль. Жертва и ее близкие ушли разочарованными.

И Жак Льенар, коллекционер наград и отличий, эксперт по судебным учреждениям, опустив голову, нервно зашагал из зала.

Она не стала ему другом.

Но это не повод пренебрегать его выводами, касающимися Эрвана Данте-Легана — Данте, как она его пометила для себя. Льенар описал его как нарциссическую личность, ущемленную в детстве, чрезвычайно неспокойную. Арестованный в 1995-м за свои аутоагрессивные поступки, он был осужден на госпитализацию в Медико-психологическую службу, по-видимому, для подтверждения диагноза.

Закрывая досье, доктор Ломан вздохнула. Инстинкт самосохранения спасал и в более серьезных случаях душевной болезни, и легче отрезать себе ухо и нос, чем части гениталий.

Чтобы отвлечься, она достала фотографию дочерей. Она рассматривала ее некоторое время, что-то ища в их позах, в выражении лиц… Подтверждения того, что она знала. Анжелика прямая и серьезная, ноги в воде. Эмма смотрит не в объектив, а на мокрые ступни. Доктор Ломан положила фотографию в ящик, незаметный для людей, которых она принимала в своем кабинете.

Их Служба всегда считалась передовой: большинство пациентов выписывалось через пару-тройку месяцев, тогда как несколько десятилетий назад их ждала бы смерть. От потока больных иногда кружилась голова. Доктору Ломан виделся корабль, севший на мель: судно тонет, и нужно затыкать пробоины.

Выключая свет, она подумала, что хорошо бы принять дозу транквилизатора, назначенного Данте — она уже называла его Данте, так было удобней.

По другую сторону запертых дверей Данте, вероятно, готовился провести свою первую ночь в изоляторе. В этот июньский день ему оставалось три часа до наступления темноты.


Стоя в безопасности за плексигласовым пюпитром и всем своим видом опровергая пословицу, что сапожник ходит без сапог, Жильбер Мосс служил лучшей рекламой своему ремеслу: в сорок шесть он по-прежнему выглядел невероятно молодо. Некоторые его коллеги пренебрегали своей внешностью, предпочитая тратить силы на жен, которые преображались с ловкостью, с какой дизайнер оформляет собственную квартиру, однако Мосс не мог применить свое искусство к жене, ибо та не испытывала в этом необходимости.

Результат его омоложения: лишь несколько «гусиных лапок» у глаз, две морщины, окаймляющие рот, и слегка дряблая кожа между адамовым яблоком и подбородком. Но двадцать лет назад ему приходилось сообщать свой возраст тем, кому его юный вид не внушал достаточного доверия, чтобы лечь на операционный стол.

Из глубины зала, куда Сюзанна проскользнула, чтобы ее поздний приход не был замечен, она почти с удивлением смотрела на человека, с которым делила свое существование последние двадцать лет.

Она поняла, что выступление закончилось, когда послышались аплодисменты и все присутствующие направились в буфет. Она видела, как ее муж спустился с возвышения и его тотчас обступила толпа.

Она потихоньку рассмеялась. Не мог он так измениться. Просто он стал таким, каким всегда хотел быть. И он никогда не делал тайны из своих амбиций, а она не сомневалась в его решимости добиться своего.

— Можно узнать, кто заставил тебя смеяться в одиночестве?

Знакомый голос. Гнусавый и громыхающий, голос человека, который не сомневается: то, что он говорит, интересно и слушатели будут внимать, не пропуская ни слова, как бы медленно он ни говорил. Сюзанна повернулась и увидела Фонтана, адвоката мужа.

Правосудие и скальпель.

Она бросила на Фонтана оценивающий взгляд. Любитель тяжелой атлетики, объедается протеинами и улаживает для клиентов-бизнесменов судебные разбирательства, на деле граничащие с бандитизмом. Железные мускулы и подозрительные связи: кое-кто даже спрашивал себя, не использует ли Фонтана незаконные методы, чтобы добиваться для своих клиентов благоприятных судебных решений. Словом, он имел одну общую с Сюзанной особенность — одновременно жил в двух диаметрально противоположных мирах. И за пределами здания суда, где Сюзанна часто с ним пересекалась, он редко расставался с улыбкой, которая могла раздражать некоторых его так называемых респектабельных клиентов. На его губах она означала, что он расценивает их ненамного выше уголовников. Его приплюснутый нос и густые брови, скрытые плоскими дугами очков, диссонансом выделялись среди лиц других гостей.

— Ты не находишь, что они думают, будто находятся на конгрессе актеров американских сериалов? С этим их искусственным загаром и фальшивыми кудрями… Они бы неплохо смотрелись в «Дерзких и красивых».[3 - «Дерзкие и красивые» («The Bold and the Beautiful», с 1987) — американский телесериал о мире шоу-бизнеса, в котором разнообразные красавцы из Лос-Анджелеса сбиваются с пути истинного.]

— Новая модель господствующего класса, моя дорогая. Однако им ты предпочитаешь своих подопечных… — сказал он, вопросительно глядя на нее.

Он знал, что она ответит. Хотя Сюзанна и не высказалась прямо:

— Сегодня во второй половине дня я получила нового пациента, который пытался отрезать себе ухо и нос. Если они все так будут поступать, Жильберу придется закрыть дело.

— Ухо и нос, говоришь? В девятом круге ада Данте описал некоего Пьера да Медичина, которому не хватало уха и носа.

— Данте? Я посмотрю. Это прозвище моего пациента.

— Знаток Данте? — Фонтана поднял брови.

— Сомневаюсь. Пока ничего не известно. Я видела его всего несколько минут.

— Слишком крутое чтение для наших дней.

— Некоторые мои пациенты могут углядеть в этом форму мистицизма.

Сюзанна почувствовала руку на своем плече. Она обернулась. Жильбер. «Боттичелли скальпеля», как его прозвали, способный превратить содержательницу публичного дома в Лолиту. Но Лолиту, обреченную снова и снова проходить через его руки. Получалась своего рода Золушка: пропустит свое время — и превратится в бабушку. Способ удержания клиентуры, которая платила ему регулярную ренту.

— Где ты была во время доклада?

— В глубине зала, на своем месте.

— Ты опоздала?

— Он мне все прочитал вчера вечером перед сном, — пояснила она Фонтана. Потом, обращаясь к Жильберу: — Я опоздала, потому что занималась с Эммой. Читали миф о Минотавре.

— В ее возрасте? Ты мне испортишь малышку.

Она улыбнулась в ответ.

Жильбера сопровождала одна из его клиенток — ее нос, губы и даже кожа служили ему рекламой, в то время как голос заметно не соответствовал лицу.

— Анна-Мари, познакомьтесь с моей женой. И моим адвокатом. Я бы удивил их обоих, говоря о разводе.

Сюзанна пожала плечами. Крупная женщина вежливо рассмеялась:

— Но с магом не разводятся! Однако, если такое случится, я непременно этим воспользуюсь.

— Не сомневаюсь. Всё от Жильбера?

Женщина вначале не поняла, а потом воскликнула:

— О! Кроме носа!

— Извините, я вас покидаю, — сказал Жильбер перед тем, как исчезнуть.

Фонтана ушел еще раньше. А женщина, казалось, решила не отпускать Сюзанну.

— Я начала с носа. Потом губы. Начав, невозможно остановиться.

— Именно поэтому я никогда не начинала.

— Это вас не соблазняет?

— Я знаю моего мужа. Я бы очень не хотела попасть к нему в руки. Но успокойте меня — вы считаете, мне это действительно необходимо?

— Вовсе нет! — ответила женщина, рассмеявшись с явной симпатией.

— А почему вы?

— Почему? Да потому что это дает мне возможность заняться хоть чем-нибудь. Меня огорчает это старение. Знаете, сколько мне лет? Пятьдесят три года!

Сюзанна притворилась удивленной.

— Я, должно быть, кажусь вам немного сумасшедшей, да?

— Сумасшедшей? — Она смотрела на женщину все с большим любопытством. — Вчера вечером я старалась понять человека, который засунул голову своей жены в микроволновую печь. Поэтому, знаете ли…

И снова Сюзанна уловила во взгляде отблеск непонимания, предшествующий ужасу. Она с трудом выслушала Анну-Мари, а потом извинилась и побыстрее ушла.

Она отправилась в буфет и заказала рюмку водки прежде, чем к ней присоединился незнакомец.

— Нас не представили друг другу. Поэтому я должен представиться сам. Орельен Гаси. Если не ошибаюсь, вы — жена Жильбера.

— Вы правы.

— Я один из акционеров клиники. Не знал, что у Жильбера такая очаровательная жена.

— Жаль, что вы носите имя психопата, — сказала она про себя, рассматривая мужчину поверх стакана.

Он был невысок. Седоватые волосы, слегка волнистые и поредевшие, очки в черепаховой оправе подняты на лоб, тонкий нос с горбинкой, смеющиеся глаза, губы чревоугодника и вид интеллектуала. На самом деле не бог весть что в сравнении с однофамильцем.

— Простите?

— Я просто подумала, не состоите ли вы в родстве с известным Джоном Уэйном Гаси.

— Не знаю такого имени.

— Тем лучше, — засмеялась она. — Билл Гаси — американский психопат, арестованный за массовое убийство молодых людей, которых он приглашал к себе перед тем, как убить.

Орельен расхохотался, запрокинув голову, что позволило Сюзанне полюбоваться двумя его золотыми коронками.

— Я уверен, вы самое интересное существо на этом собрании. Я всегда испытывал слабость к симпатичным женщинам, обладающим умом.

Она невольно усмехнулась над этим комплиментом.

— Мне нравится ваш взгляд — вы многое замечаете.

Она снова рассмеялась. На этот раз от чистого сердца.

— Я не шучу. Мне говорили, что вы лечите опасных душевнобольных. Это тема, которую мне бы не хотелось обсуждать сейчас, но я был бы рад поговорить с вами в другой раз, — говорит он, и его взгляд светился ожиданием.

— Кому я отвечаю? Незнакомцу или акционеру клиники мужа?

Появление Антуана Бертаньяка, косметического хирурга из компании ее мужа, позволило Орельену только усмехнуться и тем самым скрыть удивление.

— Сюзанна?

Хирург держал под руку женщину. Блондинка, хорошо сложена, в очках. Мода делить себя между Сорбонной и гонками.

— Хочу вам представить мою жену Сильвию. Она горела желанием с вами встретиться. Когда она узнала, чем вы занимаетесь…

— Рада познакомиться.

Сюзанна ответила женщине застывшей улыбкой.

— Вы занимаетесь опасными сумасшедшими? Это, должно быть, очень…

— …опасно? — перебила ее Сюзанна.

Бертаньяк холодно посмотрел на нее:

— Вы не боитесь за своих детей?

— Это Жильбер боится, — ответила она, смеясь. — Мое имя не появляется нигде, ни в ежегодниках, ни в телефонных книгах. Я вас уверяю, нет никаких оснований думать, будто моей семье что-то угрожает. Если позволите…

И под взглядом Бертаньяка она направилась к выходу: в толпе легче уйти незаметно.

Болезненное любопытство этой касты избранных, объектом которого она была, очень утомляло. И тяжелые патологии ее пациентов в ОТБ казались ей нормальнее, чем сложные неврозы этих людей.

— Сюзанна!

Женщина приближалась большими шагами. Она двигалась очень быстро, и у Сюзанны было время ее рассмотреть, чего ей не удалось раньше: откинутые назад волосы, выступающая грудь, тонкая талия, мускулистые икры. Слегка мужеподобный облик с очень широкими плечами по моде восьмидесятых, но лицо скуластое, с высоким лбом и прекрасными карими глазами. Богатая, красивая, но одинокая. Идеальный клиент для ее мужа.

— Мне очень неловко. Я поняла, что вы шутили, и должна сказать, что я отстранена от должности. Я спрашиваю себя, кому я помешала… Вы знаете, что это… Они попросту боятся скандала. И я в курсе дела. Я хотела извиниться перед вами.

— Не стоило.

— И еще я хотела вас поздравить. Это, должно быть, очень трудно… Ладно, я больше не стану вас беспокоить. Вероятно, вам докучают вопросами. Прощайте, моя дорогая, не буду вам мешать.

Последняя сцена, которую Сюзанна наблюдала в этот вечер, — Жильбер, окруженный ареопагом женщин, ищущих вечной юности, этакий Мефистофель, который сажает души на цепь дарованной ему силой притягательной власти. И Сюзанна подумала о собственных пациентах — столпились вокруг нее, взор полон других надежд и других страданий.

Вернувшись к себе, а точнее, на квартиру к мужу — ее зарплата не позволяла иметь апартаменты с видом на парк Монсо, — Сюзанна приоткрыла дверь в комнату Эммы, которая спала, а потом зашла поцеловать Анжелику, старшую, которая смотрела телевизор.

Дочь оторвалась от телевизора:

— Где папа?

— Он сегодня очень занят. Что ты смотришь?

Сюзанна узнала некоторых членов семьи Юинг, техасцев, помешанных на нефти и борющихся с проблемами нефтяников. По кабельному показывали старые серии «Далласа».

Поглощенная фильмом, Анжелика не ответила. Сюзанна закрыла дверь.

В гостиной она налила себе вторую порцию водки за вечер и устроилась на диване, положив ноги на низкий столик. Старые шлюхи могли заставить ее мужа резать их тела, и потому он мог ездить на спортивной машине и иметь апартаменты с видом на парк. Сюзанна обвела взглядом комнату. Вроде бы надежды сбылись, однако все здесь было не в ее вкусе.

Не зная почему, она снова подумала о том, кто проводил свою первую ночь в Отделении тяжелобольных. О Данте-Легане, или Данте. Красивое имя. В памяти возникало немало ассоциаций — в первую очередь итальянская поэзия, с которой, впрочем, бедный парень наверняка не имеет ничего общего. Завтра она узнает, как он провел первую ночь в клинике. Будем надеяться, он станет сговорчивее.

Сюзанна вспомнила замечание Фонтана. Она пошла в библиотеку, пробежала взглядом названия на корешках «Плеяд», остановилась на Данте. Вернулась на диван с книгой и, листая, наткнулась на песню XXV о превращении человека в змею, которая привлекла ее внимание исчезновением носа и ушей, а потом увидела фразу, упомянутую адвокатом: «Другой, с насквозь пронзенным кадыком, без носа, отсеченного по брови, и одноухий…»[4 - Данте Алигьери, «Божественная комедия». Пер. М. Лозинского.]

Взгляд Сюзанны упал на фотографию на полке слева: Эмма на качелях. Этот образ вызвал в памяти другую фотографию — сама Сюзанна тридцать лет назад, в той же позе. Старая фотография спала среди ее вещей. Маленькая девочка, в итоге ставшая хранительницей подобных историй и страданий. Не о таком мечтают в этом возрасте. Этот интерес пришел позже.

Затем она услышала, как открывается дверь. То ли прием подошел к концу, то ли время без мужа пролетело быстро. Сюзанна не решалась вернуться к действительности.


Глава 2


Доктор Ломан свернула к больничному центру. Проезжая по дорожкам меж деревьев и лужаек, она обогнала двух и встретила одного пациента: нерешительная походка и вид бомжа. Остановившись перед ОТБ Анри-Колина, она под окном своего кабинета припарковала машину — кабриолет «БМВ» третьей серии, подарок мужа на ее сорокалетие.

Доктор поднялась по ступенькам и поздоровалась с Жизелью, открывшей ей дверь в приемную. В холле — трое полицейских и женщина в наручниках. Придется ждать Манжина, другого психиатра. Они вдвоем отвечали за пациентов и подчинялись доктору Элиону, который возглавлял Службу.

Она изучила программу дня вместе с Одиль: в два часа экспертиза в Отделении для тяжелобольных, рутинная процедура, потом обход пациентов, заседание наблюдательной медицинской комиссии перед вынесением решения о судьбе Раджауи.

— Ничего особенного?

— Я слышала, как Пенвен и Карузо говорили, что им редко приходилось видеть такой беспорядок. Это они про новичка. Им сегодня и впрямь было чему удивляться.

— Ничего непоправимого?

— Да вроде нет. Они говорили, натуральный бардак. Явно растерялись. Но я не знаю подробностей.

— Ладно, вижу, день начинается, — вздохнула Сюзанна.

Она смотрела на Одиль, рыжеволосую стриженую женщину лет сорока, мать троих детей, чьи живописные творения украшали стены вокруг. Ассистентка заботилась о том, чтобы в работе Службы все бюрократические колесики были смазаны — врачи, таким образом, могли сосредоточиться на больных. Взгляд Сюзанны задержался на рисунках. Эти живые краски и утрированные линии напоминали рисунки больных — и однако же отличия были. На рисунках — космические корабли, летящие к неизвестным планетам, пираты с крюками и деревянными ногами, и принцессы галопом несутся на красных единорогах.

Одиль ободряюще улыбнулась доктору Ломан, когда та выходила из административного здания. Сюзанна выудила из белого халата связку ключей, вставила один в замочную скважину. Замок заскрежетал.

Десять утра. Некоторые пациенты корпуса 38 прогуливались во дворе, отделенном от доктора рвом. Под ногами скрипел гравий. Предвидя то, что ее ожидало, Сюзанна припомнила обличительную речь мужа. Не было ни криков, ни оскорблений. Это не в его стиле. Упреки уязвленного честолюбца женщине, которая, по его мнению, безразлична к его успеху. Это вина ОТБ — психиатрия поглотила его жену. Жильбер примирился с этим. Умная женщина потакала своей непомерной гордыне.

Она снова достала ключи, чтобы открыть дверь корпуса 38. Комплекс больничных зданий, открытый в 1910 году, построили по инициативе психиатра Анри-Колина. За стенами из известняка, в обветшалых уже строениях, внедрялись методы лечения психических заболеваний.

Не так давно минула эпоха, когда санитары избивали пациентов. Врачи взяли над санитарами верх, и было налажено лечение: методы корректировались в зависимости от результатов, врачей консультировали специалисты из лабораторий, где исследовались транквилизаторы. Мало-помалу научились побеждать недуг — за редким исключением. Но вопрос о том, почему болезнь — «психоз», как ее иногда называют, — в одних случаях возникает чаще, чем в других, зачастую так и остается тайной — по крайней мере, с точки зрения метаболизма.

Жюльен ждал ее.

— Как дела, Жюльен? Что с новеньким?

— Настоящий бардак, доктор.

— То есть?

— Его нашли со следами экскрементов на груди и руках. Лежал на кровати, скорчился, глаза бегают. Вроде как перепуганный.

— Что еще?

— Одеяло испорчено, он им заткнул сортир, — я хотел сказать, туалет. Мокрое, скомканное, он его заткнул под край унитаза. Как будто боялся, что оттуда кто-то вылезет.

— А умывальник?

— Намочил пижамную куртку и запихал в щель под дверь стенного шкафа.

— Окно?

— Закрыто. Несмотря на жару.

— Это все?

— Нет. Следы спермы по всему матрасу. Должно быть, за ночь мастурбировал раз пять или шесть.

— Ладно, — вздохнула она. — А вы что?

— Ночная смена ждала нас. Вдвоем они ничего не могли сделать. Мы вчетвером вошли в палату и отвели его в душ.

— Он сопротивлялся?

— Не очень. У него был испуганный вид.

— Это вы его испугали?

— Нет-нет. Скорее душ.

— Лекарства?

— Он их принял.

— Значит, вы его не связали.

— Нет необходимости. Он расслабился. Заснул в изоляторе. Уставший, как будто всю ночь не спал.

— Надо им всерьез заняться, — сказала она больше себе, чем Жюльену. — Хотелось бы на него посмотреть. Вы меня проводите?

Жюльен открыл дверь в большой зал, за которым располагались палаты. Двери открыты, и солнечный свет прямоугольниками лежал на линолеуме. Защищенный плексигласом телевизор выключен. Из радио, укрепленного в верхнем углу, раздавалась «Добро пожаловать ко мне» Флоран Паньи.[5 - Флоран Паньи (Florent Pagny, p. 1961) — французская певица; композицию «Добро пожаловать ко мне» («Bienvenue chez moi») на слова Эрика Бенци записала в 1995 г.] Семь или восемь пациентов по одному или группами беседовали с санитарами во дворе. Еще четверо в зале: один сидел на скамейке, двое бесцельно бродили, еще один устроился на матрасе — буквой L между полом и стеной.

При появлении доктора вокруг нее собралась кучка людей. Она освободилась, только пожав все протянутые руки и ответив на пару вопросов.

Жюльен пропустил доктора в палаты, потом закрыл за собой дверь. Пациенты в зале медленно расходились. Жюльену полегчало, едва он оказался за непробиваемым стеклом. Ему не нравилось, если пациенты приближались к доктору и толпились вокруг нее, когда он один мог ее защитить. Сама она об этом не беспокоилась. В первую очередь она думала о том, как помочь больным в их беде.

Через застекленную дверь доктор Ломан наблюдала за пациентом. Переодетый в небесно-голубую пижаму, он спал, съежившись на матрасе, точно не мог расслабиться, даже во сне страшась опасности, известной ему одному. Взгляд доктора, блуждавший по комнате, остановился на унитазе, откуда вытащили скомканное одеяло. Она повернулась к санитару — тот за ней наблюдал.

— Жюльен, предупредите меня, когда он проснется, ладно?

И в задумчивости направилась к выходу.


В четыре часа дня Нордин сообщил Сюзанне, что Данте проснулся.

У нее было время еще раз просмотреть досье. Данте родился в Бретани, в Одьерне 12 июня 1971 года. Отец неизвестен, мать, урожденная Данте-Леган, — безработная. Через два года после рождения сына она вышла замуж за некоего Боара, который, по всей видимости, не пожелал усыновить маленького Эрвана. Детство в Бретани, посредственная учеба в средней школе, неудачная попытка получить диплом механика. Дальше лишь отрывочные сведения вплоть до первого задержания за угон машины в окрестностях Бордо в 1987-м в шестнадцать лет. Потом второе задержание за ограбление с сообщником в 1993-м в Ницце. Никаких сведений вплоть до ареста в 1997-м в Клиши, который стоил Данте тюремного заключения.

Бордо, Ницца, Клиши… Он везде побывал. Три задержания за двенадцать лет — не так много. Это могло означать, что он достаточно хитер и не попадался каждый раз.

Симулянт?

В заключении экспертизы ее коллега подчеркивал: «личность нарциссическая с комплексом неполноценности», в детстве перенес жестокости.

Вполне логично. Судя по лицу, неизвестный отец Данте был арабом или североафриканцем, заключила доктор Ломан, и поэтому среда отторгала Данте — в глазах некоторых, незаконнорожденного.

Среди аргументов, которые привели Льенара к выводу о психопатии, — предумышленность в Клиши и змеиный взгляд. Нанесенные себе увечья, из-за которых Медико-психологическая служба направила Данте в ОТБ, подтверждали этот диагноз. Но плоды его галлюцинаций в изоляторе свидетельствовали скорее в пользу шизофрении.

Данте сидел на кровати, тупо устремив глаза в пустоту, словно не видя окружавших его санитаров. Доктор Ломан попыталась привлечь его внимание, спросив, помнит ли он ее. Единственный ответ, которым ей пришлось довольствоваться, — проблеск во взгляде незаметный для других, но на мгновение обнаруживший его сознание. На замечания о его ночном поведении он ничего не ответил.

В последней попытке установить контакт она показала ему на скомканное одеяло, вынутое из унитаза, и спросила, что это значит. В ответ — непонимающая улыбка, точно он не помнил, что заставило его такое учинить. Потом он издал звук, гортанный и вязкий, четыре слога, «о», «у», «а», «е», словно воспроизведенные с зажеванной аудиокассеты. Доктор в недоумении обернулась к санитарам — те глядели столь же недоуменно. Матье, баскетболист со стрекозиным взглядом, Алексис и Роже, чьи глаза едва ли выразительнее, и растерянный Нордин.

— Что вы хотите сказать? — в последний раз рискнула она.

И Данте с пустыми глазами, со стертой памятью, характерными симптомами шизофрении, языком, онемевшим от транквилизаторов, дважды монотонно повторил серию из «о», «у», «а» и «е», за которыми доктор Ломан наконец-то расслышала: «Ползучая смерть».

К антипсихотическим средствам она решила добавить антигормон. Надо остановить неодолимую мастурбацию. Рисперидон и андрокур. Единственное оружие, которое, будем надеяться, избавит от галлюцинаций ее пациента, к которому ни она, ни кто другой из группы пока не имели доступа.

«Ползучая смерть» — Сюзанна как будто услышала это вновь. Перед тем, как выйти из изолятора, доктор Ломан последний раз бросила взгляд на пациента.


Глава 3


Прошло четыре дня. Медикаменты начали действовать: продукты галлюцинаций исчезли. Со второй ночи — ни неодолимой мастурбации, ни манипуляций с экскрементами. Однако еще три ночи и два дня Данте затыкал унитаз скомканным одеялом. Каждое утро санитары вытаскивали мокрое одеяло и выдавали Данте чистое, но после их ухода он поступал с новым одеялом так же, как с предыдущим.

— Эй, скажи, приятель, — спросил его на второй день баскетболист в стрекозиных очках. — Когда тебе хочется испражняться, ты как поступаешь? Тебе ведь каждый раз приходится одеяло вытаскивать? Ты знаешь, что стирка дорого обходится Государственной благотворительности… А если в унитаз сунуть десктоп, как думаешь, может, это сильнее отбило бы охоту пришельцу, чем одеяло?

В ответ лишь молчание и пустой взгляд.

Данте вышел из изолятора и присоединился к группе пациентов. Его приход не вызвал ни страха, ни неприятия.

Разве что презрение Камброна. Параноик, помещенный в ОТБ за убийство служащего Национального института промышленной собственности, который отказался выдать патент на Камбронов огнетушитель для пожара революции. Теперь Камброн считает, что его изобретение грозит интересам очень важных людей, и потому его пребывание в ОТБ — результат их происков. И жив он только потому, что сумел быстро уничтожить макет огнетушителя и документы с описанием процесса работы.

Санитар со стрекозиными очками провожает Данте в столовую. Он на голову выше пациента и, чтобы с ним беседовать, сгибается, как диплодок.

— Ты же видишь, тут ничего не раздражает. Все расписано как по нотам, и мы, белые халаты, вас обслуживаем. Пользуйся. Подъем в 8.30, потом процедуры, душ, завтрак, обед, ужин и, наконец, спать в восемь вечера. Между трапезами ничего особенного, иногда с врачом побеседовать, иногда групповые занятия с психологом. Всего и дел, что есть, болтать и спать. Смотри, тебе отдельный столик приготовили.

В столовой — полдюжины деревянных столов со скамьями. Перед каждым пациентом пластиковый огнеупорный поднос с отделениями для блюд, стакан и ложка для супа. Стрекоза провожает Данте на его место. Тот устремляет взгляд на свой поднос и не видит, как поглядывают на него другие. Он понимает, что здесь нет ни ножа, ни вилки и что эти стаканы разбиваются на тысячу безопасных кусочков, и безропотно улыбается.

— Да, приятель, — шепчет ему в ухо стрекоза. — Ни лезвия, ни гвоздя, ни стеклянных осколков. Ты видишь, о вас заботятся, как я забочусь об укладке, которая держит мою прическу и которой ты теперь будешь любоваться. Давай, приятного аппетита. И набирайся сил, потому что после обеда у тебя разговор с доктором Ломан. Она классная, но задаст тебе кучу вопросов, и было бы неплохо, если бы ты смог на них ответить.


Сидя перед ним в кабинете для консультаций корпуса 38 вместе с Роже, готовым защитить ее от любых неожиданностей, доктор Ломан наблюдает за пациентом.

Перед беседой Данте зачесал волосы назад. Открытый лоб придает его лицу хрупкое благородство. Нет больше уродливых бинтов. Несмотря на шрам и следы швов, которые портят правое крыло носа, профиль снова птичий. Взгляд ускользает — значит, Данте капитулирует.

— После первой ночи вы, кажется, успокоились, — начинает она.

Скрестив руки на животе, обтянутом белым халатом, Роже не сводит с пациента глаз. Доктору — доверие, а ему — бдительность. Не успеет пациент броситься через весь кабинет, чтобы напасть на доктора, как окажется на земле.

Сгорбленный, в пижаме, ухо еще под повязкой, Данте не опасен. Роже многое повидал за пятнадцать лет; для него Данте — «вода, которая спит».

— А сейчас мне хотелось бы, чтобы вы объяснили, что произошло в первую ночь после вашего приезда. Сейчас вам явно лучше, и мне бы хотелось понять.

Молчание.

— Эрван?

— Меня зовут Данте, — откликается он, поднимая глаза.

— Хорошо, Данте. Вы хотите объяснить, что произошло? Мне нужно это знать, чтобы вам помочь.

— Помочь?

— Помочь вам чувствовать себя лучше. Вы испуганы. Это лишнее. Здесь вам ничто не угрожает. Мы здесь для того, чтобы вам помочь.

— Я знаю. Стрекоза мне уже говорил.

— Кто это?

— Баскетболист в очках, из-за которых у него глаза как у насекомого.

— Ах да, — говорит она и не может сдержать улыбки.

Он вздыхает.

— Когда я показала вам скомканное одеяло, которое вынули из унитаза, вы что-то сказали. Я разобрала что-то вроде «ползучей смерти». Верно?

Снова молчание.

— Если вы хотите, чтобы вам помогли, — а я думаю, вы не хотите оставаться в таком состоянии, — нужно, чтобы и вы помогли нам.

— Вы хотите все знать?

Он поднимает голову, глядит на нее, словно ища ободрения.

Она взглядом просит его продолжать.

— Иногда я боюсь змей. Ночью особенно и даже днем. Они могут проникнуть через канализацию. Через туалет. Это самые большие. Надо его закупоривать, они не пролезли. Так я защищаюсь. Я держу их на расстоянии.

— А зачем они стараются добраться до вас?

Его речь стала лучше. Он отчетливее осознает свое состояние. Только сами рассуждения свидетельствуют о болезни. Если бы кто-нибудь наблюдал этот разговор из-за стекла, не слыша слов, он и не подумал бы, что один из собеседников болен.

Первая смерть в каком-то смысле имеет основания господствовать в мире. Но смерть не избавлена от страданий.

— Они хотят пробраться через канализацию, чтобы окончательно завладеть моей душой, а потом убьют меня ради своего удовольствия.

— Потому что они уже отчасти завладели вашей душой?

— Как и всеми.

— Всеми?

— Это змей, который извратил наш мир с самого начала и погрузил нас в ад.

— Вы про сад Эдема и Еву?

— Про что же еще? — задумчиво произносит он. Глаза его полны покорной тоски. — Конечно, с того самого дня мы все во власти змея.

— И вы считаете, что мы живем в аду?

Опять вздох.

— Это вы знаете намного лучше меня.

— Вернемся к вам, Данте, и к змеям. Это они продиктовали вам ваши поступки в ту ночь?

— Змеи всегда приказывают мне делать одно и то же, — говорит он уже спокойнее. — Говорят, чтобы я поймал девушку, юную, прекрасную, как Ева. Понимаете, одну из тех, кто обладает властью. Потому что они властвуют над мужчинами. Из-за сексуальности. Я должен ловить таких, чтобы смотрели на меня, чтобы обращали внимание на Данте.

Он умолкает — заскрипел стул, на котором стал раскачиваться Роже. На мгновение Сюзанна пугается, что Данте остановится. Но, не поворачиваясь к санитару, который взглядом извинился перед доктором, Данте продолжает:

— Регулярно Змей приказывает мне доставить ему женщину.

Сюзанне вспоминается преступление, из-за которого Данте арестовали: молодая женщина, захваченная и связанная у себя дома. Секретарша в транспортном предприятии… Удивлялась, что в ее квартиру смогли проникнуть через окно.

— Чтобы она была в моей власти, я должен ее связать. Потом начинается ритуал. Всегда одинаковый. Сначала я должен совершить фелляцию, потом Змей приказывает мне оскорблять девушку, унижать… Я завязываю ей глаза. Иногда повязка намокает от слез. Но я их не замечаю… Я люблю видеть это лицо с завязанными глазами и с моим членом во рту… А потом я должен ее мучить. Бритвой отрезать куски от бедер и торса. Ей очень больно и очень страшно. Ей хочется кричать. Но кляп мешает. Слышны только стоны. Мне тоже страшно. И больно за нее. Но существует Змей. И потом, мне тоже это нравится. Это меня возбуждает… Однажды, когда я сделал несколько разрезов, наметив куски, которые надо взять, и рассказал ей, для чего они предназначаются, перед тем как перерезать ей горло, чтобы прекратить ее страдания, а заодно и мои, я поднял повязку. Ее глаза были вытаращены от ужаса… Чтобы не продолжать этой пытки, я перерезал ей горло. Эти мертвые глаза меня держат, но меня это больше не мучит.

Он замолкает. Доктор Ломан растерянно глядит на Роже.

Она ошеломлена — как спокойно, почти мягко Данте рассказывает о своем фантазме. Леденящий контраст между реальностью слов и тоном, которым он говорил об этой реальности.

Доктор просматривает записи в тетради — отдельные слова, восстанавливающие ход ритуала, и тут снова слышится голос. Она вздрагивает, поднимает голову и смотрит на Данте — он сидит скрестив ноги, руки лежат на левом бедре.

— Ее взгляд мне больше не мешает. Она может стать моей женщиной. Я проникну в нее и буду ею наслаждаться… Через несколько часов я начинаю. Она — покорная жена. Я сохраню ее для себя. До тех пор, пока ее тело не приобретет запах дичи с душком. Тогда я смогу отрезать руки и ноги в суставах, вынуть сухожилия и кости… И эти четыре конечности я расположу в виде свастики, руки и ноги — части креста.

— Свастика? — переспрашивает она безжизненно, почти безотчетно.

— Так приказывает Змей… Свастика — символ зла. Но люди не знают, что еще свастика — это две скрещенные змеи, — добавляет он, глядя на нее, будто оценивая впечатление, произведенное его откровениями. — После этого, — продолжает он тоном человека, подробно излагающего кулинарный рецепт, — я должен вскрыть живот, вытащить внутренности и обмотать их вокруг туловища. Как змею. Прежде чем ее покинуть, я беру кусочки кожи, те, что заранее выбрал, — я должен съесть эту кожу, уже с душком, и присвоить жизненные силы той, которая была принесена в жертву.

Сюзанна закрывает глаза. Роже каменеет.

— Вы понимаете, почему я боюсь, доктор? Боюсь, что мне понравится совершать эти преступления, и боюсь, что однажды я их совершу. Потому что голос Змея гораздо сильнее всего остального.

Сюзанна снова думает о жертве в Клиши, о том, как той удалось спастись.

— Ладно, приятель, — выдыхает сквозь зубы Роже слева от нее.

— Эрван, э-э-э, Данте, сначала вы говорите о змеях, потом — только о Змее. Он один дает вам указания?

— Это дух змей, который может материализоваться в каждой из них. Это он пытается передавать мне команды через ухо или нос, — говорит он, левой рукой касаясь повязки. — Чтобы быть похожим на змею.

— И ваши яички тоже?

— Нет, — говорит он, слегка покраснев. — Нет, я пытался все это остановить. Мне было очень плохо. Я сглупил… И потом, я не мог… Я боялся, и это плохо кончилось, и надзиратели пришли.

— Вы мне расскажете, что хотели сделать с молодой женщиной, которую захватили в Клиши?

— Не знаю… Это было давно. — Он довольно долго молчит с отсутствующим видом, потом отвечает: — Она сопротивлялась гораздо сильнее, чем приказывал Змей… Оно и к лучшему, что меня арестовали, — продолжает он, опустив глаза, и неотрывно глядит на левый тапочек, стиснув колено обеими руками. — К тому же пора было с этим делом кончать. Искать новую жертву и идти до конца, как приказывал Змей. Он полностью овладел моим рассудком. И в следующий раз я бы еще больше боялся. Или еще раньше.

— А почему Змей приказывает вам все это?

— Почему? — Он таинственно смотрит на нее. — То, что вы просите меня рассказать, доктор, — это большая тайна.

— Вы хотите мне ее раскрыть?

— Одна из величайших тайн в истории человечества… Вы читали Библию? Вы знаете про сад Эдема. Это с тех времен…

— Я вас слушаю.

— Поколения эрудированных читателей не знали, как ее расшифровать. Я сам без Змея ничего бы не понял: это не змей соблазнил Еву, а Ева вынудила змея предложить ей яблоко. Это самая большая ложь в истории мира… И теперь Змей жаждет мести.

— И вы думаете, что это нельзя остановить?

— Они обращают к Змею все свои желания. Со времен садов Эдема все дочери Евы хотят его обольстить… Мусульмане хорошо это понимают, заставляя их оставаться в доме или выходить, закрывая лицо и руки. Или носить сетку из ткани на лице, через которую ничего не видно, как в странствующей исповедальне. Потому что сейчас женщины приобретают все больше власти. Они с колыбели влияют на детей, чтобы повлиять на будущие поколения.

— Но вы, Данте, — вы не можете остановить Змея?

— В тюрьме это все прекращается, потому что я не нахожу жертву. Но я слышу его голос.

— Здесь вы не в тюрьме…

Он неопределенно улыбается, прежде чем она успевает договорить.

— Вы не в тюрьме, а в больнице, — продолжает она. — И мы вам поможем забыть Змея и все эти голоса. Вам нечего бояться.

— Нечего бояться? — тихо повторяет Данте. Потом, кажется, погружается в свои мысли. — Послушайте, доктор, вы уверены, что мне нужно продолжать лечение? Оно очень сильное, и я его плохо переношу.

— Это обязательно, — вздыхает она. — Это часть нашей помощи. Мы изменим его, когда вам станет лучше.

Доктор Ломан выходит из кабинета. Некоторое время спустя она идет по коридору к выходу. Проходя мимо столовой, отгороженной защитным стеклом, она видит нескольких своих пациентов за столами. Данте за столом не один. Кажется, он тоже беседует, словно хочет освободиться от груза. Теперь эта тяжесть у нее на плечах.

Она содрогается. Спокойствие, с которым он излагал свои идеи, не оставляет сомнений, что, если не попытаться вывести его из психоза, однажды он будет способен их реализовать.

В досье Данте говорилось: если медицинская комиссия сочтет, что он может вернуться в камеру во Фреснес, его освободят не позднее 2003 года.


«Я приезжаю слишком поздно. Но все-таки приезжаю. И мне кажется, что наши встречи сжались во времени. Мне все труднее тебя отслеживать, дружище. Без сомнения, я — единственный, кто помнит тебя. Даже если я ничего о тебе не знаю. Время от времени обнаруживалось одно из твоих произведений, извлеченное, как в этот раз из-под земли, на стройке, или выслеженное собакой любителя шампиньонов в лесу. Резкая фальшивая нота в мнимой гармонии, что царствует повсюду. Но партитуру ты играешь для меня. Даже если я пока не угадал сути».

То была очень важная поездка для Франсуа Мюллера. Земляные работы начались полмесяца назад. Были выделены пятьдесят участков под частные дома. Рабочие с лопатами и бульдозеры уже выровняли землю. Похоже на гигантский круассан из грязи между лесом и дорогой. Находку обнаружили три дня назад у кромки леса, там, где экскаваторы уничтожили несколько деревьев, чтобы на их место поставить несколько сборных домиков. Выкорчевывая дерево бульдозером, водитель обнаружил сюрприз. Сначала его взгляд привлекла белизна кости — на ней еще сохранились куски кожи. Выйдя из машины, бульдозерист увидел остальное.

Три четверти часа спустя на место прибыли жандармы.

Франсуа Мюллер узнал об этом благодаря движущей силе исследователя: регистрации множества различных фактов, происходящих в мире и отраженных в прессе. Окно, постоянно открытое в мир преступлений. Необходимое орудие для всякого, кто не только занимается этим ремеслом, но и точно представляет себе, насколько рискованно использовать то, что удалось узнать первым.

В данном случае — короткие заметки в двух итальянских газетах. Но Мюллера насторожило то, что «произведение» напоминало несколько дел, уже сданных в архив. След, возникавший время от времени несколько лет; это новое открытие придавало ему жгучую злободневность.

Тело было захоронено в метре под землей. Исходя из того, что у лиственницы было время вырасти и некоторые корни проросли сквозь скелет, судебно-медицинский эксперт определил минимальное время смерти — шесть лет назад, судя по возрасту дерева.

Мюллер договорился с одним из итальянских коллег, и тот согласился отвезти его на место преступления. Десять лет назад эти парни работали иностранными корреспондентами своих газет в Париже. Это их связывало. Человек и журнальная политика. Мюллер и его знакомый не слишком усердствовали. Итальянец не станет бороться с ним за этот след и задавать слишком много вопросов. Во всяком случае, слишком конкретных вопросов.

Место окружили красно-белой пластиковой лентой, трепетавшей на ветру. В трехстах метрах рядом со складами выстроились десяток желтых землеройных машин. Рабочие уехали час назад, и журналисты остались вдвоем.

Отправляясь в аэропорт Руасси, Мюллер прекрасно понимал, что полиция уже все привела в порядок. Однако он хотел составить собственное впечатление. В первую же секунду он спросил себя, посадила ли рептилия, за которой он следит уже несколько лет, дерево после того, как похоронила останки своей жертвы. Средство спрятать их получше или дополнительный символ… И если тут растут десятки деревьев, можно ли сказать, что это вышло случайно?

Строго говоря, поездка его разочаровала. С одной стороны, она не дает ничего нового. Слишком старые факты. 1994 год в лучшем случае. Уже никакого следа Змея.

Наступает вечер. В небе ветер разгоняет темные облака. На земле грязь, которая налипает на их ботинки.

Бульдозеры и рабочие изменили пейзаж, в сердце которого человек выкопал эту могилу.

Один из домов на участке, без сомнения, будет построен там, где несколько лет была могила. Но подрядчик не станет это рекламировать.

От захоронения не осталось ничего, кроме ямы. Останки жертвы заменены полосками белой пластиковой ленты и приведены в знакомое положение: свастика из рук и ног и нечто вроде трапеции из обезглавленного бюста.

Разложение тела зашло слишком далеко, чтобы можно было исследовать внутренности. И доклад медицинской экспертизы не был закончен или опубликован. В любом случае, Мюллер не располагал такими же связями в итальянской полиции, какими обладал в полиции французской.

Конечностей в виде свастики ему достаточно. Речь идет о знаке его приятеля Змея.

И все же это что-то дает — оказаться там, где он уже был несколько лет назад. Это трудно объяснить — без сомнения, ничего рационального, не поспоришь, однако вот они — первые шаги, которые двое делают навстречу друг другу, чтобы лучше друг друга узнать.

Впрочем, Мюллер не хочет его разочаровывать. Многие годы Змей кому-то адресовал свои знаки. И Мюллер решил, что именно ему они и адресованы. Потому что, несомненно, он первый установил связь между разными жертвами и потому что он единственный понимает смысл происходящего.

Отныне они со Змеем связаны нерасторжимыми узами, говорит он себе, увековечивая сцену цифровым аппаратом под заинтересованным взглядом своего провожатого. По крайней мере, Змей достиг своей цели: в лице Мюллера он располагает лучшей публикой из всех возможных.

Замбрино, журналист из «Ла Стампа», смотрит, как Франсуа засовывает фотоаппарат в левый боковой карман брезентовых штанов. Француз бросает последний взгляд на свастику, образованную белой пластиковой лентой, лежащей в грязи, и идет за своим итальянским коллегой к его машине.

— По-твоему, это неонацисты постарались? — спрашивает Замбрино на отличном французском, трогаясь с места на своем «фиате». — В Италии они встречаются.

— Видишь ли, меня это коснулось недавно, — отвечает Мюллер, глядя на блестящий череп своего собеседника. — По-моему, это работа маньяка. Свастика нужна лишь для того, чтобы обозначить удар. Яркий символ, ассоциирующийся к тому же с самым очевидным злом. Правда, здорово?

— Как знать. Во всяком случае, нужно иметь наглость, чтобы делать такие вещи.

— Это… Впрочем, я могу ошибаться. Еще слишком рано утверждать наверняка.

— Вряд ли ты в таких историях ошибаешься. Но эту поездку туда и обратно мне трудно понять. Париж — Милан, просто чтобы увидеть эту грязную яму?

— Ну, скажем, я воспользовался случаем повидаться с тобой, — ответил Мюллер — точно выбросил мяч за боковую.

Замбрино понял, что бесполезно упорствовать.

— Отвезти тебя куда-нибудь пообедать? Я знаю отличное место.

— Даже не сомневаюсь.

Машина выезжает со строительной площадки и катит по улице.

— Только не говори мне, что у тебя аппетит пропал, — замечает наконец итальянец, чтобы нарушить тягостное молчание. — Дружище, у матушки Морини миланский эскалоп, какой ты в жизни не пробовал, и к тому же ризотто в черном соусе из каракатицы! Прелесть!

— Извини, я задумался. Я спрашивал себя, кто мог это сделать… Понимаешь, на него еще ничего нет. Не известны ни его возраст, ни национальность, ничего. И так продолжается, по крайней мере, шесть лет. Может быть, он умер. Или в тюрьме. Поди разберись.

— Ни за что не поверю, будто ты проделал это путешествие без малейшей информации.

— Да нет. Как раз эта свастика меня интересует. Понимаешь, распятие — это всего лишь символическое изображение тела с пригвожденными к кресту руками в виде буквы «Т». Тогда почему бы не сделать из тела свастику?

Не отпуская руль, итальянец странно смотрит на него. Мюллер в ответ обворожительно улыбается. Глаза Замбрино начинают блестеть от злости.

— То есть ты предпочел бы, чтобы он был жив, твой чокнутый, если я тебя правильно понял.

— От тебя ничего не утаишь.

— Тебя беспокоит, что такой тип может умереть своей прекрасной смертью. Так французы говорят? — продолжает он, оборачиваясь.

— Вроде того.

— Итак, я тебя разгадал. В тебе главное — охотник, да? Ты выходишь из роли журналиста… Я еще предпочитаю политические истории. Даже с Берлускони они не такие грязные. Так честнее. Меня не заставишь барахтаться в грязи. Не хочешь ли привить мне свои вкусы?

Вместо ответа Франсуа Мюллер едва заметно улыбается; собеседник, поглощенный дорогой, не замечает этой улыбки. Однако она не имеет ничего общего с перспективой ужина с Замбрино.


Глава 4


В душевой слева — четыре белых эмалированных умывальника, над каждым стенное зеркало. Справа — несколько душевых кабин. Часто по утрам зеркала покрываются водяной пленкой пара, несмотря на открытые форточки, и это мешает бриться.

Данте стоит один перед раковинами. Позади него последняя кабина справа превратилась в место музыкального омовения. На краю умывальника прямо перед ним пена для бритья, одноразовая бритва, пластиковый стаканчик с зубной щеткой и тюбик с зубной пастой.

По розовому цвету стаканчика и флакону с пеной он опознал Бена Машина. Тот как раз поет оперную арию. Данте кажется, что он узнал «Волшебную флейту». Как обычно, Бен поет в сортире.

Бен Машин бреется и чистит зубы перед тем, как принять душ. Через пять минут Данте увидит, как Бен выходит.

Данте обмазывает пеной подбородок и щеки. Белая мыльная борода контрастирует с его кожей. Он начинает старательно бриться. На щеках лезвия работают как снегоочистители, оставляя за собой темный и правильный след. Он больше не слышит ни шума воды, ни «Волшебной флейты». В зеркале он видит обнаженный торс удаляющегося певца, полотенце обернуто вокруг талии.

Данте перевели в корпус 37. Его лицо — свидетельство четырехмесячного лечения, четырехкратного ежедневного приема таблеток. Жир образует мягкий слой под кожей, о существовании которого напоминает бритье.

— Все в порядке?

Он поворачивает голову налево. Показывает поднятый палец исчезающему Жюльену.

Он закончил. Он кладет бритву на умывальник, потом входит в душевую кабину — всегда одну и ту же, вторую от входа. Он голый, полотенце висит на крючке. Он открывает краны, ждет, когда вода нагреется, и шагает под струю.

Он поднимает голову, и вода льется ему на лоб. Кабинка полна пара, слышен лишь шум воды. Ему хорошо.

Внезапно в спину дует холодом. Не успевает он обернуться, как его швыряет вперед. Он крепко ударяется лбом о стенную плитку. Оглушенный болью, ощупывая голову, он получает удар по почкам, другой — по ногам, и падает.

Ему, голому, лежащему в воде, остается лишь свернуться калачиком, округлив спину, прижав колени к груди, а сжатые кулаки — к ушам, чтобы избежать худшего. Враг продолжает бить, наставляя синяки на спину, бока, руки и бедра.

От водяных потоков удушье только сильнее. Сточное отверстие втягивает воду пополам с кровью. А тот, другой, нанося удары, что-то кричит — Данте не разбирает слов.

Он едва понял, кто его обидчик. Пациент, которого до прихода в 37-й он видел секунды две подряд, не дольше.

В какой-то момент он чувствует, что теряет сознание. Он думает, что умирает. Звон разрывает барабанные перепонки. Без сомнения, этот удар сильнее прочих. Он оглохнет. А потом шум воды заглушает сигнал тревоги. Возникают люди и крики, которые все разъясняют.

Удары прекратились. Он не решается повернуть голову. У него впечатление, будто все население ОТБ собралось, чтобы покричать в душевой.

Потоп ослабевает. Данте, все еще свернувшийся клубком, решается открыть глаза и видит, что над ним склонились санитары. Он хватается за чью-то руку и с трудом поднимается. У него все болит. Он едва понимает, что произошло. Враг исчез. Кажется, когда на него сыпались удары, он слышал «сраный педераст» и другие грязные слова.


— Что это за бардак, Манжин? Данте — четвертый пациент, на которого напал Церток. И всякий раз мотив — гомосексуальная тематика! Вы мне можете объяснить, что творится в 37-м?

— На вашем месте я бы успокоился и не разговаривал в таком тоне.

— Я говорю с вами таким тоном, потому что ваш пациент уничтожил результаты четырех месяцев терапии в 38-м, и я спрашиваю себя, не следует ли отправить моего пациента обратно.

— Не делай этого, несчастная! — говорит он ей неожиданно слащавым тоном. — Я переведу Цертока в другое отделение. Вам ведь не хочется, чтобы он принялся за старое? Это бы сильно повредило выздоровлению пациента и продвижению по службе его лечащего врача.

Впервые они вот так противостоят друг другу. Им мешает присутствие санитаров. Манжин спокойнее. Она пытается овладеть собой и наблюдает за ним — удобно уселся нога на ногу, слегка раскачивается, насмешливые глаза устремлены на нее: взгляд кота, любующегося добычей.

У него старушечье лицо. Седеющая челка падает на высокий лоб, будто на Манжине парик, черты немного оплыли, ранние морщины, но глаза блестят и светятся издевкой. Губы и нос постоянно в движении. Раздувающиеся крылья носа означают неодобрение, нередко гнев, которого так боится обслуживающий персонал.

— Надо было думать, прежде чем выпускать его, или, может быть, даже пересмотреть его лечение. Вы перестали давать ему седативные нейролептики, если я правильно поняла?

— Тсссс, когда у вас будет многолетний опыт и публикации, как у меня, мы еще об этом поговорим. Когда вы поймете тонкости использования лекарств в долгосрочном курсе лечения.

Доктор Ломан терпит этот выпад. На прошлом Конгрессе Американской психиатрической ассоциации Манжин сделал блестящий доклад об устойчивости к медикаментозному лечению и психиатрическому риску, в то время как она сама получила отказ от «Американского журнала психиатрии» опубликовать статью о лечении тревожного возбуждения, основанное на множестве примеров.

— И особенно хотелось бы отметить, что ничего бы не случилось, если бы был обеспечен нормальный надзор, — продолжает Манжин, глядя на Нордина и Жюльена.

Оба санитара поворачиваются к доктору Ломан. До сих пор они лишь считали очки на боксерском ринге. Сейчас они сильно задеты.

— Я признаю, что один промах был допущен, — немного смущенно говорит Жюльен.

— Один промах? — удивляется Манжин, поднимая брови. — Не смешите меня! — Но никому и в голову не приходит, что он засмеется. — Это серьезная ошибка — вы называете ее промахом?

Санитар совсем теряется.

— Ну… По правде говоря, Церток делал все, чтобы отвлечь наше внимание.

— Что вы, собственно, хотите сказать? И не вешайте мне лапшу на уши. Напоминаю вам, что в отсутствие Элиона, я — ответственный за Службу.

— Конечно…

— Не оправдывайтесь, Жюльен. Не стоит примешивать сюда санитаров. Считается, что пациенты 37-го не ведут себя как звери.

— Послушайте, доктор Ломан, речь не о работе санитаров, но если вы не выдерживаете подобных происшествий, я вам советую поскорее открыть кабинет для изучения душевного состояния клиентуры вашего мужа. Я уверен, они только этого и ждут.

Сюзанна теряет дар речи. Глубоко вздыхает, чтобы подавить дрожь ярости. Надо заканчивать разговор.

— Ну, если вы хотите обсудить эту тему, думаю, нам следует поставить точку, — глухо говорит она.

В коридоре Жюльен благодарит ее за вмешательство. Она его выручила. Но внутри она кипит. Не надо было спорить с Манжином о лечении. Только не с ним. Может, его есть в чем упрекнуть, только не в этом. Откуда эта колкость насчет клиентуры мужа.

Она беспокоится о своем пациенте. Раны поверхностные, но психические осложнения намного тяжелее. Потребуется несколько недель, чтобы вывести его из немоты. Она представляет себе Данте — замкнулся, исключил всякие контакты с другими, даже визуальные, в каждом пациенте видит потенциального агрессора.


Пятнадцать дней спустя случай прерывает самоизоляцию Данте скорее, чем предсказывала его психиатр. Это произошло в столовой корпуса 37. Пациент нес поднос со стаканами. Другой пациент его толкнул. Поднос наклонился, стаканы заскользили, три стали падать. Данте растянулся на полу, чтобы не дать им разбиться. И, поднимаясь, начал жонглировать.

Четвертый стакан он присоединил к первым трем, затем пятый и так до восьмого, не прекращая жонглировать. Образовалась толпа. Стаканы кружились перед ним, взлетали над головой и падали к нему в руки. Словно вызов законам тяготения.

Сквозь сверкающее кольцо из стаканов он увидел пациентов и санитаров — они кричали и аплодировали.

Не останавливаясь, он принялся ставить стаканы на стол правой рукой так быстро, что никто не мог за ним уследить. Слышно было только, как они стукаются об стол и катаются по нему.

Пока Данте ставил их на место, в столовой не было слышно ни звука. А потом снова зааплодировали все, включая санитаров, Стрекозу Матье и Нордина, несколько растерянного, и даже умственно отсталого Вердье, который радовался, лишь когда видел пожары по телевизору.

Стрекоза подошел к Данте и показал ему большие пальцы:

— Ты действительно парень что надо, приятель.

Эпизод с жонглированием заставил Данте вылезти из своей скорлупы. Во взглядах других он начал замечать что-то помимо враждебности. Часто его искали, просили повторить. Он редко заставлял себя упрашивать. Он извлекал из этого некоторую пользу: сигарета, кофе, газета… Он интегрировался.


Глава 5


— Что бы вы сказали о его переводе в 35-й?

— По-моему, это преждевременно, — говорит она, глядя на главу Службы. — Я бы предпочла оставить его пока в 37-м. Мне бы хотелось убедиться, что он стабилен.

— Вы правы, я часто бываю слишком оптимистичен. Но это из-за того, что вы так хорошо работаете, — добавляет он, пряча улыбку в бороду. — Кстати, я вчера узнал, что санитары его прозвали Красавчиком.

— Потому Церток на него и набросился. Неудачное прозвище, да?

— А еще Роже сказал, что Данте причесывается перед каждой беседой с вами. Вы заметили? Каков он с вами? Застенчив? Обольститель?

— Вы думаете, он мой поклонник? Я ничего подобного не замечала.

— Разве похоже, что я шучу? Роже сказал, что в вашем присутствии он гораздо вежливее. Я уверен, вы на него влияете. Будьте осторожны, иногда у пациентов случается страсть к психиатру, — говорит он, хохотнув.

Доктор Ломан теряет дар речи.

— Но Роже тоже будет ему отличным компаньоном… — нервно усмехается она.

— Вы уезжаете на следующей неделе?

— Да, на десять дней в Австрию.

— Семейный отпуск?

— Да, — говорит она. — За последнее время у нас была пара стычек, и все же семейный отпуск.

— Косметическая хирургия не уживается с шоковой психиатрией?

— Вы упрощаете.

— Ладно. — Он переходит на более профессиональный тон. — Что вы думаете о развитии Службы?

Она смотрит на него, прежде чем ответить.

— Я думаю, все развивается неплохо. Служба телефонных консультаций работает. Листы ожидания сократились на добрую треть… Самая большая проблема в нехватке мужского персонала. С уходом Анри на пенсию нам понадобится по меньшей мере один санитар, чтобы его заменить…

— Скажите мне, — прерывает он ее, — выдумали о том, чтобы занять более ответственную должность?

Эварист Элион, большой, важный и толстый. Его немыслимое имя ему идет. У него большой нос, густая и плохо подстриженная борода, длинные седые волосы зачесаны назад, пальцы толстые. На левом безымянном он носит обручальное кольцо и большой серебряный перстень, по которому рассыпаны слова. На правом безымянном тоже красуется кольцо — перстень с необработанным камнем, изображающим плавающую черепаху. На правом запястье плетеный браслет из слоновьей шерсти с золотой застежкой-замочком. На шее, на толстой цепи, висит золотой скарабей, порой выглядывающий из-под рубашки. Амулеты, как он их называет. Под белым халатом и одеждой, более традиционными, чем его безделушки, скорее всего, скрываются татуировки, покрывающие грудь, плечи и лопатки.

На стоянке часто можно было увидеть его «харлей» модели «фэт бой» с баком размером с танкер и огромным, как буйволиные рога, рулем. А на площади стоял старый «вольво»-универсал, на котором он возил жену и четверых, теперь уже подросших детей.

Все в нем толстое и кричащее. Все, за исключением глаз, двух лазеров под прикрытием круглых очков в железной оправе, суровый блеск которых смягчается гусиными лапками морщин. Эти острые глаза в сочетании с походкой байкера поражают. Иногда он громогласно хохочет, но прежде всего этот человек умеет слушать. И его авторитет основан скорее на способности быть внимательным, чем на внушительности. Ангел Ада[6 - «Ангелы Ада» — американская банда мотоциклистов 1960–1970-х гг., хорошо организованное формирование, охранявшее многие мероприятия периода расцвета американской контркультуры — в частности, фестиваль в Вудстоке (1969). На сегодняшний день — зарегистрированная международная общественная организация.] или доктор Моро,[7 - Имеется в виду персонаж романа «Остров доктора Моро» («The Island of Dr Moreau», 1896) английского писателя Герберта Джорджа Уэллса (1866–1946). Безумный ученый доктор Моро экспериментировал с вивисекцией и превращал животных в людей.] который не угнетает несчастных на своем острове, а заботится о выздоровлении больных в психиатрической клинике.

Массивный облик дает преимущество, которое он использует: невозможно представить себе ситуацию, с которой бы он не справился. Никаких течей в корабле, где капитан — Элион. Никакой паники, никакой массовой истерии. Элион не умеет драться, но умеет быть терпеливым, как никто другой. На его опыт можно положиться. На него можно опереться, он всегда поддержит. С доктором Ломан, по крайней мере, у них надежное равновесие.

— Я не говорю — сейчас, но в ближайшие несколько лет.

— Что вы имеете в виду?

— Эту Службу.

— Вы хотите сказать…

— Нет, нет.

— Ну, я не знаю. Это большая ответственность, куча административной возни, связи с общественностью… Ваше предложение мне льстит. Но сама я никогда об этом не думала.

— А зря.

— А Манжин?

— Манжин? Вряд ли такая работа его интересует.

— Вы меня ставите в неловкое положение. Существует множество людей более опытных… Манжин будет в ярости. У нас и так не лучшие отношения…

— Поймите одну вещь раз и навсегда: Манжин вас ненавидит. И прекратите вашу благожелательность. Он вас ненавидит, потому что вы женщина и потому что вы ущемляете его интересы. Быть может, он один из лучших психиатров, как мне его представляли и как о нем говорят, но что касается характера, он женоненавистник, вы сами так говорили. А на моем посту это невозможно. Вдобавок ко всему, он неорганизован. Забудьте про Манжина. — Глас горы смолк. — Но все это между нами, хорошо? — спокойно добавляет Элион. — Вы знаете, как это делается. Я только предлагаю кандидатуру. Затем…

— Но вы же еще не собираетесь уходить?

— Нет, хотя я устаю все чаще. Другие думают об этом за меня. Время идет. И однажды на мою голову падет пенсионная гильотина. В любом случае поразмыслите над этим. А когда решите, скажете мне. Я не жду ответа немедленно. Это не в вашем стиле… Я вас не задерживаю дольше, — сказал он после паузы. — Ваши дочери, наверное, ждут вас…

— Мои дочери еще в том возрасте, когда ждут мать. Я этим пользуюсь… Вы сказали, что устаете?

Элион смотрит на Сюзанну, словно оценивая ее заботу, его взгляд погружается в ее глаза, и наконец она отворачивается. Он проводит рукой по волосам. Она слышит ветер — его не заглушает даже закрытое окно.

— Вы молоды. У вас есть вера, она всегда с вами. Зря я вам сказал. Со временем трудности и разочарования приводят к усталости. Нельзя допускать контакта с этими недугами. Зрелище психоза изнуряет. Странные перспективы…

Она смеется, чтобы смягчить значение признаний, ибо однажды Элион может упрекнуть ее за то, что они были ею услышаны.

— Но у вас есть время, — добавляет он. — Мне остается по меньшей мере три года, до того как исчезнуть.

Спустилась ночь, похолодало.

Сюзанна садится в машину, стоящую перед зданием администрации. Окно в кабинете Элиона еще светится. Впервые она узнала о настроениях гиганта. Завтра от них не останется и следа. Он не мог выразиться яснее. «Три года, до того как исчезнуть». Невозможно представить Службу без Элиона, пусть это и абсурд.

Но в Манжине он ошибается. Элиону не удастся отстранить Манжина от наследования. И Манжин сделает все, чтобы получить власть.

Сюзанна трогается и катит к воротам. Фары освещают пустынные в этот час аллеи больничного центра, больные уже давно в палатах.

Выехав из Поль-Жиро, она сворачивает налево, на авеню де ла Републик к шоссе № 7, которое выведет ее к Порт-Итали и на окружную. Уличное движение плотнее на встречной полосе: жители пригородов возвращаются домой. Светящиеся гирлянды образуют галереи над дорогой. Кое-где редкие тени жмутся к свету фар. Вот так и идет жизнь: люди следуют своей дорогой, как могут, муниципалитеты пытаются справиться с зимой, заваливая ее рождественскими убранствами, а за стенами ОТБ пациенты стараются выздороветь, чтобы вновь вернуться в повседневность, от которой болезнь позволила им ускользнуть, обрекая на еще большие муки.

Через несколько дней ее муж, их две дочери и она улетят в Инсбрук, где Жильбер — она предвидит это уже сейчас — начнет играть комедию счастья, с непременным фотографированием семейства: улыбчивые и загорелые, сидят под пледами на санях, запряженных лошадью с колокольчиками, которая везет их куда-нибудь к разогретому вину. Эта фотография в рамке будет вывешена в его кабинете в клинике, дабы свидетельствовать об их удаче и счастливых днях. Веха воспоминания для слабеющей памяти.

Сюзанна решительно не способна на счастье. Поэтому надеется, что ее дочери не будут похожи на нее.


На плазменном экране в гостиной Анжелика и Эмма смотрят, как их мать появляется и садится за серый металлический стол напротив мужчины, одетого в голубую пижаму. Он тоже сидит. Позади него на заднем плане другой, в белом халате. Их мать тоже в белом халате. Она смотрит на своего, как понимают девочки, пациента. У него высокий голый череп, который частично маскируют седеющие бакенбарды. Когда он поворачивается к камере, видно его лицо и волосатые уши. Нос картошкой, брови очень густые, а щеки сизые. Взгляд бездонный и непроницаемый.

— Расскажите мне, что произошло у вас в субботу, — спрашивает их мать в кабинете с голыми стенами.

Плохо слышно. Звук резонирует. Девочки с трудом различают ее голос. Такой серьезной они ее никогда не видели.

— В субботу? Два дня назад… Но… Вы хотите сказать, о пришельце, который завладел моим домом?.. Тут либо он, либо я, — говорит он, поглаживая себя по голове. — К счастью, я умею их обнаруживать, вы знаете.

— Когда вы вернулись домой, он на вас напал?

— Да, но не сразу.

Он отвечает медленно, колеблется, умолкает после каждой фразы. Однако говорит очень убедительно. Их мать слушает его внимательно, кивает.

Эмма смотрит на старшую сестру, будто спрашивая: «Когда все это кончится?»

Анжелика пожимает плечами, сосредоточивается на экране.

— Иди в свою комнату, если хочешь, я остаюсь.

Младшая не двигается с места.

Мужчина продолжает:

— Сначала он пытался уничтожить меня с помощью телепатии. Он из тех пришельцев, которые действуют на мозг, перемещаются на роликах… Поэтому обычно они принимают вид моей жены в инвалидном кресле. Но они исчерпали свои телепатические возможности. Мне понадобилось меньше трех секунд, чтобы обнаружить их присутствие. Я сделал вид, будто ничего не произошло. Знаете, понадобились годы, чтобы я стал чувствовать их присутствие… Они нападали на мою машину. Она не поддавалась управлению… Чтобы меня убить, понимаете?

Их мать кивает.

— И в такси был случай, когда я определенно с ними столкнулся. Я наблюдал за ними в зеркало заднего вида. По-моему, они поняли, что я знаю… И не попытались напасть. Но в этот раз…

— Он вам угрожал?

— Когда я проходил позади него, чтобы взять огнетушитель, он меня попросил принести ему оранжад… Чтобы отвлечь мое внимание…

— Он попросил вас принести оранжад голосом вашей жены?

— Это был искусственный голос. Моя жена никогда не пьет оранжад.

— И для вас эта просьба стала сигналом?

— Для меня это стало необходимостью открыть холодильник. Мне было по-настоящему страшно… Если бы подчинился — был бы мертв. Я видел, как трепещут эти щупальца.

— Эти щупальца?

— Он их выпускает, чтобы уничтожить жертву. К счастью, у меня было время пробить ему череп огнетушителем.

Правой рукой Эмма сжала бедро сестры. Оно дрожало. Но их мать на экране оставалась невозмутима. Это их успокоило.

— Сзади? — спросила она.

— Это был мой единственный шанс.

— Хорошо… А потом вы отрезали ему голову. То есть он еще не был мертв?

— Что? — в ужасе вопит Анжелика. — Это отвратительно!

— Тссс, — шепчет Эмма, сунув в рот большой палец. — Он сейчас маме объяснит.

Подперев голову руками, широко распахнув глаза, младшая зачарованно смотрит на экран. Анжелика, нахмурив брови, снова поворачивается к телевизору, наполовину спрятав лицо в диванную подушку.

— Я должен был отрезать голову, чтобы положить ее в микроволновую печь. Волны печи против их собственных волн, понимаете?.. Чтобы наверняка убить пришельца, нужно положить его голову в микроволновую печь… Если этого не сделать, он воспользуется тем, что вы повернетесь к нему спиной, и вас… Никогда не забывайте об этом, доктор, — говорит он, пристально глядя на нее.

«Я запомню», — слышат они ее шепот.

— Это ужасно, — стонет Анжелика. — Как она может разговаривать с такими людьми?

— Замолчи.

— И как вы отрубили ему голову?

— Ну… сечкой. У моей жены всегда есть сечка в кухне. Ее отец был мясником, и он научил ее этим пользоваться. Иногда это удобно… Ну вот, когда я пробил ему голову, он упал с кресла. На полу это было легко. У меня была опора.

Две девочки окаменели на диване. Они видят, что их мать закрыла глаза и ущипнула себя за кончик носа.

— Но ваша невестка, когда она пришла к вам и увидела этот… беспорядок в кухне, подумала, что это ваша жена… Она сказала, что это ваша жена…

— Моя жена? Нет. Я объяснил Франсуазе. Этот негодяй принял вид Мишель, то есть моей жены. Ведь это как обычно происходит… Чтобы его не выследили… Они нас как бы усыпляют. А я хорошо смотрел… Его голова — это не голова Мишель. В микроволновке был расплавленный неопрен.

— А ваша жена?

Краткая заминка — девочкам она кажется дольше всего разговора.

— Моя жена? — переспрашивает он с печалью в глазах. — Она хотела уйти. Да, она должна была уйти. Я думаю, она в больнице. Она поправится…

— А вы, господин Пералта-Сантос, как вы теперь себя чувствуете?

— Как я себя чувствую?.. Устал… Как будто я в конце жизни… Жизнь кончается.

— Хорошо, мы здесь как раз для того, чтобы о вас позаботиться.

Санитар встает, кладет руку пациенту на плечо и направляет его к двери.

Когда серые помехи на экране сменяют эту сцену, в гостиную заглядывает Сюзанна. Анжелика в слезах сворачивается калачиком на диване, а Эмма бросается к матери:

— Мама, почему мсье Пералта-Сантос отрезал голову жене и думает, что это инопланетянин?

Бросив взгляд на экран, покрытый электронным снегом, Сюзанна видит кассету, что высовывается из зева видеомагнитофона, и бледнеет. Весь ее опыт психиатрического обучения предназначен для студентов. А не для девочек тринадцати и шести лет. Они знали только, что их мать занимается людьми с болезнями мозга в специальной больнице. Сейчас они это увидели.

— Мы хотели узнать, что ты делаешь на работе, — начинает маленькая, пока есть время объясниться.

Сюзанна подходит, чтобы успокоить Анжелику, которая рыдает на диване. Дочь отталкивает ее и кричит: «Не трогай меня!» Вскочив на ноги, она смотрит на мать, тычет в нее пальцем, словно та больна чумой, и убегает в свою комнату. Сюзанна наталкивается на запертую дверь.

— Анжелика, открой! Открой мне, дорогая.

— Ненормальная! — слышит она крик за дверью. — Я хочу видеть папу! Оставь меня в покое!

Сюзанна без сил опускается на диван. Она смотрит, как Эмма берет видеокассету и возвращает ее на письменный стол, потом осторожно приближается.

— Просто ей страшно видеть, что твоя работа — разговаривать с такими людьми, поэтому она заплакала и рассердилась. Она боялась за тебя, хотя с тобой санитар. А по-моему, это очень интересно, что ты помогаешь таким больным.

Сюзанна дико смотрит на дочь, ничего не понимая, потом берет ее за руку. Малышка садится рядом с матерью и сжимает ее пальцы. Сюзанна не реагирует.

— Мама? Этот человек думал, что его жена марсианин? Или он так тебе сказал, потому что он ее больше не любил и ему не хотелось идти в тюрьму?

Сюзанна криво усмехается. Ей очень хочется водки, но она сдерживается.

Анжелика похожа на отца — она такое не воспринимает. Эмма же скорее зачарована этой историей. Из двух дочерей только младшую, как и Сюзанну, привлекает тайна личности. Сюзанну знобит. Она не может полностью излить душу шестилетней малышке.

— Мама, ты мне ответишь?

— Что? Но, моя дорогая, жен не убивают потому, что их больше не любят.

— Это неправда! Филипп Нивуа убил жену, потому что она его обманывала! Вы с папой недавно говорили. Я слышала в машине.

Сюзанна улыбается:

— Ты не спала, маленькая болтушка. Значит, нам теперь нужно следить, о чем говорим. Но к мсье это не относится. Он правда болен.

— А как это понять, когда кто-то больной?

Какое-то мгновение Сюзанна спрашивает себя, до каких пределов простирается девочкино понимание. Надо бы отправить ее в детскую. Разговор выходит из-под контроля. Она мнется:

— Ну, он странно себя ведет. Говорит странные вещи. Разве нормальный человек придумал бы, например, такую историю и отрезал голову жене сечкой? Ой, что это я! — говорит Сюзанна, осознавая, что именно собиралась объяснить дочери.

— А для тебя это опасно?

— Нет, ты же видела, есть санитары. И пациентам дают лекарства, чтобы их успокоить.

— И это помогает?

Сюзанна, окончательно лишившись сил, смотрит на дочь.

— Дорогая, поговорим об этом в другой раз, ладно? — говорит она и слышит, как открывается дверь и Анжелика, вся в слезах, мчится встречать отца.

Несколько минут спустя Жильбер врывается в гостиную, дабы объясниться со своей безответственной женой. Ей хотелось бы избежать грозы, но на сей раз дело серьезно. Речь идет о воспитании ЕГО ДОЧЕРЕЙ, отчеканивает он тоном, выработанным в административном совете. Он, чьи руки никогда не должны дрожать, сжимая скальпель, сейчас весь трясется. Она чуточку жалеет его, такого серьезного, такого заинтересованного. Сюзанна думает об этих мужчинах, лощеных политиках, вечно юных, которым нипочем любые публичные оскорбления. Позади отца с вызывающим видом стоит Анжелика.

Когда дочери уходят, она наливает себе стакан.

Если она сейчас же не найдет никакого довода, безмятежность их австрийских каникул будет омрачена.

Жильбер уперся на необходимости защитить ДЕВОЧЕК от этих ужасов, от нездорового интереса к психозу, в котором она им потворствует. Сюзанна поворачивается. Эмма подходит к отцу с открытой книгой в руке, тянет его за рукав и, показывая на развернутую страницу с анатомическими фотографиями хирургической операции, спрашивает его, что это значит. Мать признательно улыбается ей. Несомненно, они четверо — модель идеального семейства.


Глава 6


— Думаю, вы знаете, почему мы сегодня встречаемся?

Доктор Рош — пятьдесят лет, худая, тонкогубая, очки в металлической оправе, волосы зачесаны назад, походка строгой старой девы, — выступает за то, чтобы Данте оставался под наблюдением доктора Ломан. Он улыбается, словно думает, что иное решение невозможно. Будто она его дураком считает. Доктор Рош что-то записывает в тетради. Данте вопросительно смотрит на Жюльена. Тот успокаивающе кивает.

Он выглядит совсем не так, как при поступлении в Службу. Упитаннее. Спокойнее. Черные глаза заплыли жирком, лицо больше не похоже на беспокойную многоугольную конструкцию из одних выступов и краев.

— Расскажите мне о вашем пребывании в ОТБ.

Напряженная улыбка, немного нарочитая, чтобы разрядить атмосферу и придать ему смелости.

— Мое пребывание? Это долго рассказывать… Мне лучше.

— Как вы ощущаете, что вам лучше?

— Я спокойнее. Я не слышу больше этих приказов.

— Сейчас мы об этом поговорим.

Данте расслабляется, немного жестикулирует, когда говорит. Женщина напротив больше не грубиянка, которую он хочет поставить в трудное положение. Ее интересует масса деталей: его жизнь, его прошлое, детство в Бретани, неприятности с полицией, причины, которые довели его до преступлений, его общее состояние, его болезнь и способности восприятия.

Временами, отвечая, он смотрит на Жюльена. Но санитар держится отстраненно — не хочет, чтобы у психиатра создалось впечатление, будто он заодно с пациентом. Доктор Рош задает Данте кучу вопросов о том, как протекает лечение, об улучшении состояния, об отношениях с другими.

Он вспоминает эпизод с жонглированием. Впервые она искренне улыбается, обнажая зубы.

— Но это же замечательный дар, — оживляется она. — Где вы этому научились?

Он гордо улыбается в ответ, краснеет.

— В цирке?

— В Бретани. Однажды приехал цирк. Там был клоун. Он меня научил. Потом, когда я ходил по дорогам, я жонглировал, чтобы подзаработать.

— Сколько вам тогда было лет? — спрашивает она, делая заметки.

Он пожимает плечами.

— Почему вы отправились в путь?

— Чтобы не оставаться дома.

— И вы нигде не останавливались?

— Когда я останавливался где-нибудь, мне в конце концов становилось нехорошо. Тогда я уходил.

— Где вы были?

— Везде понемногу.

— Во Франции?

— Главным образом. Несколько раз в других странах. Но это сложно. Из-за границ и из-за языка тоже.

— Вы были один?

— Иногда один. Иногда нет. Чаще один.

В какой-то момент доктор Рош громко смеется, когда он рассказывает ей о групповых занятиях с психологом и о нелепых высказываниях того или иного пациента. Потом она хочет убедиться, что он правильно понимает смысл этих занятий.

— Эти группы должны учить нас жить вместе и показывать нам, что так легче общаться. И потом, при обсуждении проще решить наши проблемы и конфликты… Это называется социализацией.

Снова ее перо что-то царапает в тетради.

— Однажды пациент напал на вас в душе. Вы не защищались. Почему? — Она поднимает голову.

— Но…

Он ищет слова. Растерялся.

— Что вы чувствовали?

— Мне было страшно, И больно. Знаете, он меня удивил. Я даже не мог защищаться. Я был уже на полу.

— Вы не хотели отомстить?

— Но… Нет… Его наказали. Поместили в изолятор. Вы меня об этом спрашиваете, чтобы понять, мог ли я это сделать раньше… Тогда это был не я… Я его даже не знал. Я думаю, он был не в себе.

— Хорошо, — удовлетворенно говорит она, что-то записывая. — А теперь, Данте, — она пытается перехватить его взгляд, — расскажите мне о Змее.

Он отшатывается на стуле. В глазах ужас. Руки сжимают бедра.

— Змей — это далекое воспоминание, — наконец говорит он, взвешивая каждое слово. — Скверное. Вы правда хотите, чтобы я об этом говорил?

— Поймите меня. Надо быть способным воскрешать в памяти такие вещи. Нехорошо прятать их в себе. Они могут выплыть вновь.

Он с сомнением покоряется:

— Это проявление моей болезни… Порождение моего рассудка, когда он был болен. Но сейчас я на правильном пути. Я уже очень давно об этом не думаю… Я и вправду надеюсь освободиться… Но трудно быть уверенным… Как вы думаете?

Она быстро улыбается. Потом что-то записывает.

— Нас особенно беспокоят ваши жестокие фантазии, которые вы описывали во время лечения сначала у доктора Ломан, а потом у других врачей в Службе.

— Но… именно это мне приказывал сделать Змей. Я не хотел… Но теперь, когда Змей замолк, когда я смог отдалиться, риска больше нет.

— Однако вы перешли от фантазий к действию. Как раз тогда, когда вас остановили.

— Но это было раньше… Я не смог. Я не смог ей сделать ничего плохого. Я ушел до… Вы же наверняка знаете. Я не смог. К счастью… Теперь Змей — ну, как будто он умер…

Ему любопытно, что же она все время записывает.

— Я хорошо ответил, доктор? Скажите…

— Не беспокойтесь. Это нормально, что вы тревожитесь. Вы были бы рады покинуть ОТБ?

— Рад? Да… Мне страшно при мысли о возвращении в тюрьму. Но я должен отсидеть срок… Конечно, я бы предпочел все наказание отбывать здесь. Но это невозможно… Правда, доктор?

Жюльен поднимается. Данте смотрит на санитара с беспокойством. Тот жестом его успокаивает. Доктор обходит стол и протягивает Данте руку. Тот ее пожимает. Он надеется на ее великодушие. Доктор подталкивает его к выходу.


Кипящая вода словно хочет вырваться из электрического чайника, который бурлит и сотрясается, будто вот-вот взорвется. Элион берет его с подставки и, держа его довольно высоко, как это принято у хозяев пустыни, наливает бурлящую воду в три американских кружки. Сюзанна держит свою с надписью «Лейкерз», Манжин — «Чикаго Буллз»,[8 - «Лейкерз» (Лос-Анджелес) и «Чикаго Буллз» (Чикаго) — американские баскетбольные команды Национальной баскетбольной лиги.] а хозяин кабинета — руками, нечувствительными к горячему, — чашку с буквами NYPD.[9 - NYPD (New York Police Department) — департамент полиции Нью-Йорка.]

Доктор Ломан положила свой чайный пакетик на ложку и отжала ниткой. Еще несколько темных капель упали в чашку.

— Не жалеете?

Она подняла глаза на патрона, которого успела изучить за это время, за тысячи встреч в его кабинете, суровом помещении с серой металлической мебелью. Календарь и несколько памяток, пришпиленных к стене, работы по психиатрии и криминологии, расставленные на полках, досье, заполнившие два стола, — холодный ансамбль, никак не отражающий личности патрона.

— Абсолютно. Он у нас уже больше года. Он один из старейших пациентов, и мы сделали для него все, что могли.

Доктор Рош убеждена, что ему лучше, что он способен адаптироваться к жизни в обществе, равном его интеллектуальному уровню. Но ее обеспокоило то, что она оценила как его попытку управлять настроением: едва ему удавалось вызвать ее улыбку, она увидела в его взгляде неприятное удовлетворение, словно он обладал над ней властью, которую, по его мнению, давала ему эта улыбка.

С точки зрения доктора Ломан, речь шла лишь о проявлении радости, поскольку эта улыбка могла рассматриваться как одобрение. Она по привычке настаивала на своем. Ее главный довод — нельзя доказать его способность к насилию, поскольку все его акты истинной жестокости были направлены против себя и членовредительство наносилось себе самому.

Поистине критическим оставался вопрос диагноза. Психопат ли он, как утверждал Льенар двумя годами ранее, ставший сексуальным садистом, поскольку был жертвой в детстве, с чертами шизофреника — что подсказывает возникающая порой склонность к психотической недостаточности? Или же теперь имеет место действительная шизофрения в форме псевдопсихопатии с навязчивыми фантазиями на тему убийства, — результат психотической незрелости?

Она высказывается за шизофрению, основываясь на галлюцинациях, которые не считает «оборонительной системой» психопата, как это иногда бывает.

Репутация доктора Ломан, ее отношения с различными членами Комиссии медицинского контроля и поддержка доктора Элиона склоняют весы в ее сторону.

— Ваше мнение, Филипп? — спрашивает Элион, поворачиваясь к Манжину.

Сюзанна предпочитает на него не смотреть. Во время разговора с КМК он в разговор не встревал. Но она чувствовала его враждебный взгляд всякий раз, когда брала слово.

— Эта история с психопатией уже начинает надоедать, — наконец отвечает Манжин.

— Среди наших пациентов всегда встречались психопаты. Это не значит, что мы должны держать их у себя вечно, — раздраженно возражает она.

— Не сердитесь, — улыбается он. — Говорю же, я с трудом разобрался в его досье. Но по тому, что я смог там увидеть, мысли, изложенные столь хладнокровно, не согласуются с галлюцинаторными предписаниями.

— ОТБ не может больше ничего для него сделать. Что касается моего диагноза, вряд ли я ошибаюсь. Впрочем, он еще на год останется во Фреснес — мы сможем еще раз удостовериться.

— Тем самым вы не исключаете сомнений. Потому что не хотелось бы отпустить на волю чудовище, готовое играть лезвием по приказанию Змея. Что вы на это скажете, доктор?

Она содрогается от улыбки и внезапно почти змеиного взгляда Манжина.

— И все-таки вы ошибаетесь, — произносит он, не обращая внимания на напрягшегося Элиона. — Однако это не первая диагностическая ошибка в нашей профессии… И если он когда-нибудь все-таки совершит преступление на воле, — говорит Манжин, устремив взгляд в окно, — это, скорее всего, докажет, что он психопат, отождествившийся наконец с агрессором, бившим его в детстве, а не шизофреник с галлюцинациями… Еще один случай или подтвердит вашу позицию, или утихомирит наш спор… Но, — продолжает он, пользуясь общим молчанием, — если Данте совершит преступление и воплотит свои идеи, не хотелось бы мне быть на нашем месте. Это вызовет кое-какие завихрения в среде психиатрии. И не только в ней. Как по-вашему?

— Не будем предполагать худшего, — говорит Элион. — И проклятое чудовище может быть не одно, Филипп.

Манжин насмешливо улыбается. Он просто хочет устроить небольшую взбучку Сюзанне. А ей яснее ясного, что он подразумевает. Когда Манжин говорит «на нашем месте», это означает «на вашем месте» — в частности, на ее месте. С самого ее появления он презрительно поглядывал на «эту дамочку», которая явилась сюда ласкаться с безумцами. Отдавая должное ее профессионализму, он старается поставить ее на место.

До выписки Данте остается месяц. Последняя возможность пересмотреть диагноз. Сюзанна предпочитает об этом не думать.


Часть вторая


Глава 7


Он не поехал на работу. В первый раз за четыре месяца, с тех пор как вышел из Фреснес. Он легко найдет оправдание. Решение придает ему смелости. Он чисто выбрит. Привел себя в порядок по такому случаю. Он нашел ее адрес в ежегоднике по имени мужа, Жильбера Мосса. В ОТБ он слышал, как санитары говорили о его клинике. Вспомнив название учреждения, он отправился туда и нашел его имя на табличке.

Квартал, где она живет, не имеет ничего общего с тем, где находится его комната. Здесь он выглядит как клошар. На этих тротуарах, широких, как проспекты. Уже полчаса он идет пешком.

Богатый дом окнами в парк, хорошо ухоженный, с красивыми решетками. Он свернул туда. И вот он стоит перед домом. Сплошь плюшевые мишки, детские коляски и маленькие дети.

Теперь он ждет ее на скамейке. Она выезжает из клиники около семи. Он знает, как выглядит ее машина. Если она не поменяла машину, он издали увидит, как она подъедет.

К счастью, он опрятно одет. Люди не обращают на него внимания — он сидит на скамейке, на коленях подарочный пакетик. Женщины с обнаженными руками, ногами, полуоткрытыми блузками, искусительницы, такие же, как Ева, — они его не видят. Он привык.

Перед выходом из тюрьмы ему сказали, что он должен избегать одиночества. Легче сказать, чем сделать. Знакомых у него нет, а денег хватает только на то, чтобы платить за комнату и хоть как-то жить.

Иногда он скучает о пребывании в ОТБ — налаженная жизнь, работа в мастерской, отношения с пациентами, санитарами и санитарками. И с доктором Ломан. На листке, который он левой рукой придерживает на скамейке, он шариковой ручкой рисует чашу, вокруг подножия которой обвиваются две змеи, символ медицины. И снизу подписывает неумелой рукой: «Доктор Ломан». Но единственное, что сейчас их связывает, — таблетки, которые она ему прописала. Он глотает их каждый день. Эта химия распространяется по его организму и действует на мозг, но это не знак любви доктора, о которой он мечтает. Главным образом они напоминает ему о беспомощности, в которой доктор его нашла.

Прошел год заключения во Фреснес, а потом еще четыре месяца. Но он хранит авторучку в красном кожаном футляре с гравировкой «Доктор Ломан».

Он увидел, как в дом входят две девочки. Наверняка ее дочери. Он однажды слышал в ОТБ, как она говорила о них санитару. Одна совсем еще ребенок, но другая уже становится похожа на женщину. Ноги, взгляд и уверенность. Они его не увидели. Но она — она увидит его. И убедится, до какой степени он изменился.

Приближается кабриолет «БМВ», и вид его действует как электрический разряд. На мгновение перехватывает дыхание. Машина останавливается рядом со скамейкой. Он вскакивает, будто на пружине. Дверь открывается. Сначала он видит знакомые золотисто-каштановые волосы. Он торопится. Увидев, что он бросается к ней, доктор вздрагивает и инстинктивно поднимает руку — защищается. Секунду он читает страх в ее глазах.

— Доктор! Это я, Данте. Вы меня узнаете?

Она овладевает собой:

— Данте? Вы меня испугали. Что вы тут делаете?

Вопрос действует как пощечина.

— Я… Я хотел принести вам это, — говорит он, протягивая подарочный пакет. — Но я не хотел вас пугать.

— Да-да, я понимаю. Что это?

— Подарок, который я хотел вам сделать в ОТБ перед отъездом.

Она берет пакет. Волнуется. Совсем не изменилась. Еще красивее, чем в его памяти. Но без белого халата она смущает его. На этом тротуаре он не в своей тарелке. Ее вопрос заставил Данте это понять. Этот квартал безоговорочно его отвергает. Вдвоем они образуют пару, на которую оборачиваются прохожие. Он держится в метре от нее. Создает ей область безопасности.

— Вы откроете?

— Да, — говорит она, разворачивая пакет. — Что это?

— Авторучка. Я хотел вас поблагодарить.

— Но за что? — хмурится она.

Он догадывается, что сделал глупость.

— За заботу обо мне, — отваживается сказать он сдавленным голосом. — Извините, я вас напугал.

— Нет-нет. Вы меня удивили, вот и все. Я не привыкла. Но это очень приятно… Она красивая. Красная. Это будет мой сувенир. Завтра положу ее на письменный стол. Глядя на нее, стану думать о вас… Извините меня, я должна идти. До свидания, Данте… Все хорошо? — спрашивает она, обернувшись, уже отойдя.

Он не отвечает. У нее такой деловой вид. Совсем нет времени. Нет ничего, кроме ОТБ. Он больше не ее пациент. Он больше ее не интересует. Она уже в воротах, открывает их ключом. И на его глазах исчезает.


Путь от доктора к себе домой он проделал бегом. Потерянный. Какое облегчение — вернуться в свою жалкую комнату. Грязные стены, умывальник с подтекающим краном. Обычно он затягивает кран изо всех сил, даже обматывает махровым полотенцем, чтобы удобнее было взяться, но ничего не получается. Вода все время капает и иногда будит его ночью. Сейчас он открыл кран до упора, чтобы обрызгать лицо. Он задыхался. Надо освежиться. Успокоиться. Встреча, которой он так ждал, оказалась столь краткой. Она ничего не спросила. Ни что с ним стало, ни что он делает, ни где живет. Как будто забыла его. Если бы он не представился, она бы его не узнала.

Данте обвел взглядом свои девять квадратных метров и подумал о возможности, которая у него была, — получить образование в Службе социального образования Фреснес. Единственное существенное отличие этой клетки от камеры — отсутствие раковины и туалет в коридоре. Другое отличие — можно выходить, когда охота.

Полковник в отставке нашел ему работу строителем. Работа каторжная, по двенадцать часов в день за двадцать пять евро наличными каждый вечер, из которых пятнадцать он платит за комнату. Десять остается на жизнь. Еще меньше, если учесть, что в субботу и воскресенье тоже надо платить.

За четыре месяца Данте ни разу не разговаривал ни с кем, кроме психиатра из Медико-психологической службы, куда приходил раз в месяц за лекарствами. И еще в магазинах, когда покупал мыло, консервы и хлеб.

Нужно было наняться на флот, думает он, глядя на форменную сумку, когда-то белую, в которой он таскает свои принадлежности для фокусов и жонглирования. В Бретани нередко выпадает возможность подняться на борт кораблей Королевского флота. Он мог бы там жонглировать. Мог бы вернуться к матери и старику и показать им. И тому мерзавцу тоже, отчиму и двум его собакам сыновьям, которые хуже ротвейлеров.

Не пришлось бы жить у них на иждивении, не требовалось бы ни помощи, ни ухода. И если так пойдет, старик сам сядет ему на шею.

Сейчас он сильный. И не нужны ему больше эти чертовы таблетки, которые якобы ему помогают. Ему нужно иногда подержать голову под холодной водой, вот и все. Таблетки его отупляют и мешают быть самим собой. Гнет — такой гнет, какого с детства не бывало. Словно цепь, его словно держат на поводке. И он покорно глотает их три раза в день. Даже доктору Ломан, кажется, не понравилось, что ему лучше. Она ведь не обрадовалась.

Данте принял решение. Он хочет перечеркнуть свое прошлое.

Он берет все свои коробки с лекарствами, открывает их и большим пальцем выковыривает таблетки из алюминиевой упаковки. Закончив свой труд, он сваливает все капсулы и таблетки в стакан, перешагивает через пружинный матрас, лежащий прямо на полу и подпирающий ночью дверь на случай неприятных сюрпризов. Потом выходит и идет в глубину коридора, где высыпает содержимое стакана в сортир перед тем, как впервые за долгие годы совершить поступок свободного человека, дебют нового Данте: спустить воду.


Глава 8


Вторник, 1 июля 2003 года. Всего несколько дней — и школьный звонок прозвенит для них в последний раз. Со скейтами под мышкой Ансельм Бланкерт и Дональд Дескурс идут вверх по авеню Президента Вильсона, огибают площадь перед Музеем современного искусства. Через Пляс д'Иена, оставляя справа музей Гиме,[10 - Музей Гиме — Музей искусств стран Востока.] они сворачивают к садам Трокадеро, как раз перед синематекой. На спуске снова встают на доски. Руки в карманах, сигарета во рту, два силуэта быстро скользят по улице, колесики дребезжат по асфальту. Слева светится в сумерках Эйфелева башня. Впереди темная масса садов, где лишь несколько фонарей с трудом справляются со своей задачей.

— Эй, — окликает Дональд приятеля, который едет впереди. — Ты уверен, что хочешь туда ехать? Там полно педиков — клиентов заманивают.

— Педики с другой стороны. Поедем туда, где куча народу у фонтанов и полно туристов — ну сам понимаешь.

Дональд ухмыляется и следует за приятелем в сад. Миновав киоск и детскую площадку, он видит, что Ансельм слез с доски и стоит у изгороди.

— Что ты там копаешься?

— Не видишь, что ли? Отливаю. Эй, ты только посмотри, — говорит он, указывая по ту сторону решетки подбородком, поскольку обе руки заняты.

За оградой Дональд видит только лестничный пролет, спускающийся ко входу и кассам аквариума Трокадеро, уже двадцать с лишним лет как заброшенного — бросается в глаза вывеска из металлических букв, черных и высоких, с начертанием, характерным для тридцатых годов.

— Что ты там разглядел?

— Занимайся своим делом!

Ансельм уже перелез через ограду и спускается по ступеням. Дональд оглядывается направо и налево — не идет ли кто? По сторонам фонари едва рассеивают мглу; тут словно в какой-нибудь сельской глубинке. Сухой шорох мяча о землю привлекает его внимание. Силуэт Ансельма, ладонь прыгает вверх-вниз — точно баскетболист, наделенный ночным зрением.

— Эй! Ты что там делаешь? — кричит Дональд. — Ты меня слышишь?

— По-моему, решетку уже взломали. Можно забраться. Прячь доски за кустами. Пойдем глянем, что там внутри… Ну, идешь?

Окончательно наступает ночь, и Дональд слышит приятеля, но почти не различает его в темноте.

— Ничего не видно, — говорит он, догоняя Ансельма.

— У тебя есть? — откликается тот, показывая зажигалку.

— А туристы?

— Подождут, — говорит Ансельм, пролезая сквозь решетку.

Под ногами битое стекло и строительный мусор, и им кажется, что они страшно шумят.

— Но если решетка взломана, там, наверное, кто-то живет.

— Заткнись.

Ансельм щелкает зажигалкой.

Пламя в вытянутой руке оживляет вырезанные в стенах украшения старых аквариумов. Они в коридоре шириной метра три, который сворачивает вглубь налево. По бокам огромные кубические резервуары со стеклянными стенками, большей частью разбитыми. Немногие выстоявшие покрыты звездообразными трещинами. Словно вытканная ударами на стекле паутина. Большой аквариум, построенный между Первой и Второй мировыми войнами, являет собою зрелище полного разора. В его подземной части когда-то обитали акулы, мероу, мурены, скаты, морские дьяволы и морские черепахи. Теперь этих молчаливых гостей сменила другая, более агрессивная фауна. Новые обитатели приспособили это место на свой манер, разбивая стеклянные стенки, разрисовывая их граффити, мочась на стены, блюя по углам и даже засыпая на кучах мусора. Здесь наверняка происходило нечто отвратительное. Между пьянчужками, отбросами общества, и жалкими женщинами. Дрожащее желтое пламя вызывает спящих фантомов из долгого сна. Дети с родителями, плененные рыбы, жители трущоб.

В те времена, когда в аквариуме жили рыбы, по ночам здесь тоже было очень тихо, но сейчас тишина какая-то искусственная. Молчание прежних обитателей угнетало меньше, чем нынешнее молчание руин.

Давящая тишина подорвала отважный дух Ансельма. Он собирается повернуть обратно, и тут сквозь один из немногих целых стеклянных резервуаров замечает свет. Сначала он принимает его за отражение языка пламени своей зажигалки. Он тушит ее и просит Дональда сделать то же самое. Чужое пламя по-прежнему освещает развалины.

Дональд слышит, как стучит сердце. Любопытство вновь побеждает Ансельма, и он двигается вперед. Без зажигалки, на ощупь, стараясь не наступать на мусор и поменьше шуметь, ведомый этим светом, как звездой волхвов.

Дональд замирает, готовый в любую секунду рвануть к выходу. Тут он видит, как тень Ансельма качнулась на стене.

— Ансельм?

Он пугается собственного голоса. Идет к Ансельму. Кладя руку приятелю на плечо, Дональд видит то, что превосходит самые страшные его кошмары.

Сначала зрелище, освещенное большой свечой, кажется ему бесформенным. Потом все проясняется. И он спрашивает себя, долго ли ноги смогут нести его прочь.

Он мчится как безумный, спотыкаясь в лабиринтах аквариума, в отчаянии разыскивая выход. Его приятель окаменел на месте, точно встретил взгляд Медузы.


Двадцать человек толпятся в аквариуме под светом прожекторов. Кабели электрического питания сбегают вниз по лестницам. Несмотря на многолюдность, здесь царит молчание — его прерывают только щелчки аппаратуры, шаги и редкие, краткие и негромкие реплики.

Все произошло довольно быстро. Отыскав наконец выход, Дональд побежал к фонтанам, еще окруженным туристами, и бросился к патрульным полицейским. Несколько минут спустя они нашли Ансельма там, где его оставил Дональд. Двоих полицейских сразу вырвало, и они поспешили к выходу, а двое других вскоре последовали за ними, буквально неся потрясенного мальчика на руках.

Десять минут спустя приехали три патрульные машины, и полицейские направились в аквариум, чтобы установить зону безопасности и следить за порядком.

Между тем предупредили полицейское отделение XVI округа и вызвали капитана и инспектора, а те, в свою очередь, связались с криминальным отделом.

К этому собранию присоединился постоянный заместитель прокурора, прибывший из Дворца правосудия, чтобы констатировать смерть и распорядиться об отправке трупа в Институт судебной медицины.

Префекта тоже предупредили, как и Уголовный розыск с набережной Орфевр, на который возлагалась ответственность за следствие.

При жизни Памела, как позже прозвали ее флики из-за татуировки на левой руке, такой же, как у Памелы Андерсон, никогда не смогла бы привлечь к себе такого внимания.

Двоих мальчишек, сделавших это открытие, отправили в ближайшую больницу. Их показания выслушают, как только позволит их состояние, однако сомнительно, что это случится быстро, по крайней мере с Ансельмом.

За исключением фотографа из службы криминалистического учета, который словно исполняет какой-то мистический танец, сопровождающийся яркими вспышками, внутри никто не задерживается. Каждый, закончив свое дело, бежит вдохнуть вечернего воздуха в сад.

Бланшар, капитан отделения полиции XVI округа, и Мельшиор, майор Уголовного розыска, стоят наверху у лестницы. Чуть выше, позади ограждения, уже собралась толпа любопытных, привлеченных полицейскими мигалками и запахом несчастья.

— Надо сообщить в отдел психологической поддержки.

— Н-да… Если тот, кто это сделал, хотел произвести впечатление, ему это удалось.

— Нечасто случается такое… происшествие в округе.

— У нас тоже ничего подобного не бывало, — заверяет флик из отдела убийств.

— Ребята из Службы криминалистического учета говорят, что убийство было совершено не здесь. Никаких следов крови. Во всяком случае, недостаточно. Говорят, убийство произошло дней двенадцать назад. Но нужно дождаться заключения эксперта. Вы посмотрите на этих идиотов, — говорит он, указывая на зевак. — Они не понимают, что ничего не увидят.

— Пресса поднимет вой. Газетчики гудят как пчелы. Некоторые, наверное, уже в курсе. Вы их еще не видели?

— Пока нет… Помощник прокурора приехал констатировать смерть. Это было нетрудно…

— Что рассказал парнишка?

— Его приятель, тот, что не выдержал, перелез через решетку — заметил мяч, хотел достать. Прямо здесь, где мы стоим. И увидел, что решетка сломана.

— А где мяч?

— Убрали. Вы думаете…

— Кто знает. На мысль, что мяч был там неслучайно, меня наталкивает пасхальная свеча. Трюк своего рода: большая свеча горит неделями, чтобы кто-нибудь когда-нибудь из любопытства заглянул. Чтобы привлечь внимание. Мяч, сломанная решетка и свеча — все это четко намечает путь.

— И вы думаете, что парень должен был оставить отпечатки на мяче?

— Нет. Но нужно проверить. Ребята из Криминалистического учета еще что-нибудь заметили?

— На бедрах срезаны куски кожи. Говорят, довольно аккуратно.

— Чем дальше, тем интереснее, — вздохнул майор из Уголовного розыска. — Следы изнасилования?

— Э… вряд ли. По-видимому, нет. Окончательно подтвердит Институт судебной медицины.

— Нашли голову?

— Нет головы.

— Угу, ни документов, ни головы. Он вовсе не хотел облегчать нам поиски следа. Сколько лет было девчонке?

— Лет двадцать. Может, чуть больше или меньше.

— Особые приметы?

— Татуировка на левой руке — колючая проволока.

— Как у пляжной телки.

— Что?

— Ничего. Будь уверен, в Институте судебной медицины скучать не будут. А по поводу следов на свече? Воск-то мягкий, на нем легко оставить след.

— Про это ничего не знаю.

— Ладно, если что-то будет, я тебе сообщу. Все подустали, а? — печально улыбается Мельшиор. — Бедняжка… Теперь, когда преступление обнаружено и каша заварилась… Наверняка он того и хотел, негодяй.

— Негодяй? Скорее чокнутый.

— Чокнутый… Я предпочитаю считать его негодяем, если ты меня понимаешь. Может, это глупо, но у меня есть резоны прибрать его к рукам… Он нас всех обманул, а? И кроме того, если таких считать чокнутыми, это входит в привычку. Успокаивает.

Майор Мельшиор закуривает. В свете зажигалки Бланшар смотрит на его лицо, усыпанное веснушками, на взлохмаченные рыжие волосы, кудрявые, как у барана перед стрижкой.

Двое проходят мимо с носилками, накрытыми простыней.

— В первый раз вижу труп без головы. Голову без тела уже видел, после взрыва, но тело без головы — это намного хуже…

— Что?

— Ничего. Это я сам с собой. — Потом чуть громче: — Заметь, место также должно что-то означать. Оно выбрано неслучайно. Решетку нужно ломать — есть риск, что заметят… Что думаешь?

Но капитан Бланшар обращается только к звездам и ветру в деревьях.

Майор Мельшиор покинул его, чтобы сопровождать носилки с телом до машины перед тем, как оно будет отправлено в морг.


Глава 9


Четверг, 3 июля. У Сюзанны заключение экспертизы для президента суда присяжных Валь-д'Уаз.

Случай с женщиной, обвиняемой в убийстве сестры без видимого повода. Экспертиза поставила ей диагноз «гебефреническая шизофрения». Нечеткие симптомы этой редкой формы и слабая компетентность неофитов, составляющих жюри присяжных, могут быть причиной безответственных выводов.

Шорох пера по бумаге. За окном поют птицы. У Сюзанны всего четверть часа на критику выводов экспертизы. И тут Манжин вдруг врывается в кабинет с газетой в руке. Его старушечье лицо с длинной челкой сияет удовлетворением.

— Новости от Данте. Он посылает нам большой привет. Вы найдете это в разделе происшествий, — добавляет он и, поскольку она остается безучастной, кладет перед ней газету. — До скорого свиданья. Мои пациенты ждут меня.

Опасаясь худшего, она ищет раздел происшествий и опасливо его проглядывает, пока не находит статью на полполосы с заголовком «Мрачное открытие в Трокадеро».

Некоторые детали сразу бросаются в глаза: «извлечены внутренности», «кишечник обмотан вокруг», «расчленены», «вырезаны куски кожи». Речь идет о неопознанной жертве в возрасте около двадцати лет, чья голова не найдена. Тело нашли два молодых человека, один из которых госпитализирован.

Статья заканчивается бесполезными словами «Ведется следствие».

Сюзанна трижды перечитывает статью, пока образы в голове не прекращают свою бешеную пляску. Сердце колотится в груди и в висках. В статье не говорится о кресте из конечностей. Но полиция никогда не разглашает все детали прессе. Сюзанна подозревает, что эта деталь была умышленно пропущена. Надо проверить. Манжин так самодоволен. Возможно, он уже информирован.

Ее взгляд натыкается на футляр для ручек, подаренный Данте в апреле. Данте ее удивил. Она испугалась и грубо выпроводила его, не спросив ни о чем, что было важно для него. Нужно было проявить больше внимания.

Он покинул ОТБ полтора года назад, затем год тюремного заключения. Получается, что после выхода из тюрьмы минуло почти ровно полгода. Детали слишком соответствуют многочисленным описаниям его фантазий. Трудно отрицать очевидное.

Она вспоминает слова Манжина: «Не хотел бы я быть на нашем месте». Что следовало понимать как: «Не хотел бы я быть на вашем месте». Она снова видит его лицо. Его удовлетворенную гримасу. Может, ей показалось? Манжин знает, что она займет место Элиона, — об этом известно уже полгода. Этот подвох на ее пути может его только радовать. В его глазах ее промах важнее, чем репутация Службы. И не стоит ждать от него поддержки. Возможно, будет еще хуже.

Она встает, идет к патрону в кабинет, но он пуст. В панике она забыла, что Элион только в понедельник вернется из Канады, куда отправился посетить сеть специальных клиник, где лечат правонарушителей с сексуальными отклонениями. Повстречавшись с Одиль, Сюзанна по ее лицу понимает, что Манжин ввел ее в курс дела и, должно быть, поспешил объявить новость всем медсестрам утренней смены.

Она возвращается в свой кабинет, отодвигает доклад и набирает номер Фонтана, адвоката мужа. В данный момент речь идет только о статье, говорит она себе, слушая гудки и прижимая ухо к телефонной трубке. Журналисты знают, проинформировал ли их кто-нибудь о признаниях Данте, об их сходстве с убийством в Трокадеро и преступном оптимизме доктора Ломан. Если да — это конец. Статью перепечатают все газеты, ей посвятят целые развороты, она превратится в специальный выпуск, в подборки о сексуальных домогательствах.

Фонтана поднимает трубку. Будучи специалистом по уголовному праву, он может бывать в префектуре, куда доктор Ломан не имеет доступа.

— Жоэль? Сюзанна.

— Сюзанна!

— Я тебе помешала?

— Ну что ты! Я сейчас у моего доктора по спортивному питанию. Чем обязан этому удовольствию?

— Небольшая услуга, — бодро говорит она, чтобы не допустить насмешки.

— А я-то думал, что ты наконец ответила на мое внимание, — говорит он своим тягучим голосом, будто не чувствует, что она спешит, или хочет ее позлить. — Как поживает Жильбер? Давно мы не виделись.

— Прекрасно. Мне кажется, у него, как всегда, дела идут хорошо.

— Вы дадите мне три коробки.

— Что?

— Это я мсье Себуну. Это существенно. Хорошо. У тебя ко мне срочное дело. Я тебя слушаю.

— «Мрачная находка в Трокадеро» — слышал об этом? Ты не мог бы найти координаты ответственного за следствие?

— Стейнер. Спасибо, мсье Себун. До свидания. Извини. Он главный комиссар криминального отдела. Он возглавляет следствие. Я знаю, потому что слышал, как это обсуждали вчера. Странное дело, а? Но это не мой район. Я предпочитаю своих налетчиков. Более нормальных. А для тебя, наверное, наоборот — это же твоя область. У тебя есть догадки, кто это сделал?

Она вздыхает, поднимая глаза к небу: «Сжалься, избавь меня от твоих вопросов».

— Жоэль, я бы не хотела показаться невежливой теперь, когда ты сообщил мне все, что я хотела узнать, но мне пора. Ты меня простишь? Еще раз спасибо. До скорого. Я тебя обнимаю, — говорит она, прежде чем положить трубку, надеясь, что он не сделает слишком поспешных выводов.

Этого типа не проведешь. Фонтана хорошо к ней относится, но он болтун. И ее поспешность, ее отказ отвечать — лучшее средство разжечь его любопытство. Это она знала еще до того, как к нему обратилась.

— Черт! — говорит она вслух, опять снимая трубку и набирая номер префектуры полиции.

Нельзя терять времени. Что же касается Элиона, увидеть его реакцию она всегда успеет.

С одной стороны, существует врачебная тайна: нельзя разглашать откровения пациента. С другой стороны, есть риск, что, если Данте и впрямь виновен, это убийство — не последнее. Здесь нет места колебаниям.

Никогда в жизни Сюзанне не было так страшно.


Марсель Барон ставит свой двухцилиндровый мотоцикл на подножку. Даже в это время дня его «БМВ» позволил ему добраться от набережной Орфевр до Сан-Мандэ меньше чем за двадцать минут.

Искушенным взглядом он осматривает фасад. Небольшой особнячок конца XIX века, окнами на Венсенский лес. Некоторые дома уже заменены современными, другие на реконструкции. Этот явно знавал лучшие дни.

Он вынимает из мотоциклетного кофра картонный конверт А4, толкает заскрипевшую калитку, потом делает несколько шагов до крыльца. Не успевает он позвонить, как дверь открывается. Перед ним стоит Франсуа Мюллер в белой рубашке и полотняных брюках — как всегда.

— Заходи.

— Ты меня ждал?

— Калитка. Она вместо сигнала тревоги.

— Профессия дает о себе знать, да? Я и не подозревал, что ты живешь в таком дворце. Похоже, у тебя неплохо идут дела.

— Он достался мне от матери. Фасад давно пора перекрасить, но у меня других дел полно. Пошли в кабинет?

— Веди.

Сворачивая в первую комнату слева, Марсель Барон успевает заметить в глубине прихожей лестницу и около нее кресло на колесиках.

Войдя в кабинет, он свистит сквозь зубы. Книжные шкафы, а между ними все стены от пола до потолка увешаны фотографиями сцен преступлений и антропометрическими портретами, большей частью без рамок, пришпиленными булавками прямо к обоям.

— По крайней мере, теперь я знаю, что ты с ними делаешь.

— Славная коллекция, правда?

— Вижу неплохие фото, которые ты получил не от меня. Кстати, это не раздражает твоих близких?

— Я живу один. Жена ушла некоторое время назад.

— Сожалею.

— Ничего страшного. Покажешь последние снимки?

— Конечно. Извини.

— Не извиняйся.

Фотограф из Службы криминалистического учета высыпает снимки из конверта. Франсуа Мюллер берет пачку черно-белых снимков среднего формата и направляется к большому пустому столу с яркой настольной лампой.

— Предупреждаю тебя: это ужасно. Я с некоторых пор стал толстокожим, но в этот раз и мне поплохело.

— Понимаю, — говорит Мюллер, просматривая снимки заброшенного аквариума и останки Памелы.

— С этой историей у меня будет бешеный успех. Все постоянные клиенты хотят эти снимки.

— Ничего удивительного. И ты в них уверен?

— На все сто.

— А в префектуре никто ничего не знает? — спрашивает Мюллер, не отрываясь от фотографий.

— Никакого риска. Я печатаю тираж дома. И не я первый. Всегда есть любители.

— Знаю.

Мюллер просматривает снимки, раскладывает их — скоро на столе не остается места.

— Я положил тебе конверт на письменный стол, — говорит он, не поднимая глаз. — Возьми.

Марсель Барон берет конверт. Занавески в комнате задернуты. Его взгляд не может оторваться от тел, распростертых в лужах крови на земле, на опавших листьях, на асфальте, на коврах, под автомобилями… В положениях иногда гротескных, иногда с оружием в руке… Он замечает фото автомобиля Месрина, изрешеченного пулями, двух жертв Тьерри Полина,[11 - Тьерри Полин (Thierry Paulin, 1963–1989) — французский серийный убийца, действовавший в 1980-х. Был обвинен в жестоких убийствах 18 старых женщин (по его признанию, убил 21) с целью ограбления и, будучи ВИЧ-инфицированным, умер в ожидании суда во Фреснес.] старых дам, найденных у себя дома среди жалкой меблировки. На другом снимке он узнает работу «Прямого действия».[12 - «Прямое действие» («Action Directe») — французская террористическая маоистская (и марксистско-ленинская) группировка, в период между 1979-м и 1987 г. совершившая около 50 убийств, нападений и «экспроприаций в пользу пролетариата».] Наконец, более поздние фото, останки Франсиса Бельгийца,[13 - Франсис Ванверберге по прозвищу Бельгиец (Francis Vanverberghe le Belge, 1946–2000) — французский преступник, занимался контрабандой наркотиков. С 1988-го по 1992 г. провел в тюрьме без суда, в связи с чем Европейский суд по правам человека заставил французские власти выплатить штраф и снять обвинения; Ванверберге, в свою очередь, предложил передать этот штраф в пользу пострадавших от наркотиков. Считался «гангстером с широкой душой». Во время посещения тотализатора был убит неизвестным, стрелявшим с заднего сиденья мотоцикла.] убитого на улице д'Артуа. Фотографии по большей части никогда не публиковались, они предназначены исключительно для полицейских следователей и суда.

Антропометрические портреты восходят ко временам Парижской коммуны. Внимание Марселя привлекают Петио[14 - Марсель Андрэ Анри Феликс Петио (Marcel André Henri Felix Petiot, 1897–1946) — французский врач, признанный виновным в убийстве 26 человек, чьи останки были обнаружены в его парижском доме после Второй мировой войны; подозревается в убийстве более 60 человек. Во время войны заманивал к себе жертв — главным образом евреев, — обещая переправить их за пределы Франции, затем умервщлял их, грабил и избавлялся от трупов. Был гильотинирован после долгого и запутанного следствия.] и Ландрю,[15 - Анри Дезире Ландрю (Henri Désiré Landru, 1869–1922) — французский серийный убийца по прозвищу «Синяя Борода из Гамбе», который, по его собственному признанию, убил десять женщин и сына-подростка одной из них: предлагая вдовам выйти за него замуж, он получал доступ к их деньгам, а затем избавлялся от женщин. Был приговорен к обезглавливанию и гильотинирован.] а также Франсис Олме.[16 - Франсис Олме (р. 1959) — французский серийный убийца, прозванный «Странствующим преступником».] С американской стороны присутствует Джеффри Даммер.[17 - Джеффри Даммер (Jeffrey Dammer) — американский серийный убийца, каннибал. Был убит сокамерниками в тюрьме.] На одной фотографии Марсель Барон узнает Андрея Чикатило,[18 - Андрей Чикатило (1936–1994) — советский серийный убийца, с 1978-го по 1990 г. убивший 53 человека — детей и женщин.] ростовского мясника, на чьем счету полсотни сексуальных убийств. Под другой он читает: «Луис Альфредо Гаравито»[19 - Луис Альфредо Гаравито (р. 1957) — колумбийский насильник и серийный убийца. По данным колумбийских правоохранительных органов, несет ответственность за 172 убийства крестьянских, бедных или бездомных детей в возрасте от 6 до 16 лет.] — монстр из Генуи, больше 180 убийств.

Книги на полках однообразны: все работы посвящены преступлениям, совершенным во Франции и за границей. Очерки о серийных убийцах, о мафии, воспоминания полицейских и преступников, руководства по криминологии…

Чтобы разговор стал конструктивнее, Марсель исследует содержимое конверта. Находит пятнадцать банкнот по сто евро.

— Послушай, здесь больше, чем обычно, — говорит он, засовывая пачку в карман.

Мюллер поглощен созерцанием.

— Это потому, что я хочу задать тебе несколько вопросов, — говорит он, не отрываясь от стола.

— Я тебя слушаю.

— В этих снимках хорошо одно — запах крови. Налить тебе чего-нибудь? — Мюллер откладывает лупу.

Он извлекает бутылку «Джонни Уокер, Черная Этикетка» и минералки для мотоциклиста. Двое мужчин сидят друг напротив друга в клубных креслах, обтянутых красной блестящей кожей.

Журналист поднимает очки на лоб, рассмотрев все снимки.

— Это не совсем законно.

— А продавать мне эти снимки законно?

— Верно… Тогда давай так. Отвечая на твои вопросы, я перешагну только одну ступеньку лестницы незаконности, не более.

Вместо ответа Мюллер поднимает стакан:

— Ну, за незаконность!

Они чокаются.

— Я понимаю, почему ты мне это предложил. Что ты хочешь знать?

— Как далеко продвинулось следствие? Слышал ли ты что-нибудь особенное? Напали ли вы уже на след? Я хочу знать все, о чем еще не написали мои коллеги.

— Почему такой особенный интерес к этому делу? Только не говори мне, что ты знал эту девчонку.

— Что ты. Несчастная… Она сама едва ли себя знала. Я готовлю работу о подобных преступлениях, которые выглядят так, словно их совершил психопат… На самом деле я бы не удивился, будь это делом рук серийного убийцы. Я бы хотел быть первым, кто нашел преступника. Это большой успех. С готовой книгой и все прочее. Это бы стоило большого конверта, который ты мог бы получить. Поэтому, как только я увидел эту резню, сразу позвонил тебе.

— Серийный убийца… В префектуре ходят слухи. Я ничего подобного никогда еще не видел. Слушай, если я тебе кое-что расскажу, будем считать, что я тебе ничего не говорил, идет?

— Само собой.

Секунду Марсель Барон смотрит на Мюллера так, будто оценивает его надежность. Кино да и только. Мюллер молчит. Он никогда не предаст такого информатора. Слишком ценен для его работы. Взамен Мюллер использует все, что тот ему сообщит. Иначе он не будет платить за информацию.

Среди фотографий трупов, развешанных по стенам, — люди, погибшие далеко-далеко, погибшие от пуль или других орудий убийства, Франсуа Мюллер — точно страж памяти. В своем убежище он объединил жертвы и палачей, ибо судьбы их связаны в памяти людей навсегда. Но, впервые разглядывая эти снимки, Марсель Барон заметил, что лишь последние обретают имена. Имена жертв обычно устанавливаются посмертно, да и тогда едва упоминаются: жертвы — всего лишь второстепенные объекты своих палачей.

— Знаешь, забавно, но здесь я понял, что общество предпочитает преступников.

Франсуа Мюллер смотрит на него, улыбаясь:

— Ты это всегда знал. Становясь мертвым, становишься ничем. Можно умилиться над проигравшим, но не над жертвой. Это угнетает. В то же время довольно занимательно узнавать, как убийца, настоящий злодей, обладая силой, восстает против судьбы или пытается освободиться. Несмотря на все, что он заставил нас вынести. Несмотря на то, что поначалу его отторгаешь.

Марсель Барон начинает понимать, почему Мюллера бросила жена.

— Ты уже слышал о комиссаре Стейнере? Его группа ведет следствие. У него хорошая интуиция. На первый взгляд это дело для него в самый раз… Пока я больше ничего не знаю. Но я наведу справки и свяжусь с тобой. Годится?

— Завтра?

— Я постараюсь.

Они поднимаются из кресел.

— Я тебя провожу?

— Послушай, у тебя уже нет места на стенах. Куда ты дальше будешь снимки вешать?

— Я мог бы тебе ответить, что в спальне, но вряд ли ты меня поймешь.

Марсель Барон не знает, шутит ли Мюллер. И ничего не отвечает. У входа кресло на колесиках снова привлекает его взгляд, как магнит притягивает металлические опилки. Мюллер решает положить конец его мучениям.

— Ты спрашиваешь себя, что оно тут делает? Это для моего сына.

— Но… ты мне не говорил?

— Я много чего тебе не говорил. Кроме того, что заказывал у тебя снимки.

— Он… он парализован?

— Прогрессирующая мышечная дистрофия. Миопатия Дюшена. Во Франции она уже три с половиной тысячи лет поражает некоторых мальчиков при рождении. Каждый год видишь, как твой ребенок слабеет. В десять лет он уже не мог подниматься по лестницам. Поражены мышцы дыхательных путей, поэтому он ловит любую бронхолегочную инфекцию. Про остальное молчу. Он живет в специализированной больнице. Совсем один. Я не могу им заниматься.

— Как его зовут?

— Грегуар. Из-за него я всем этим и занялся. Больница стоит целую кучу денег.

— А социальное обеспечение?

— Скажешь тоже! Деньги плачу я. Не смотри на меня так. Это не делает меня лучше.

Когда они вышли, солнечные лучи освещали только скалу в зоопарке Венсенского леса. Мюллер смотрел на каменную глыбу, слушая, как затихает рев двухцилиндрового двигателя мотоцикла.


Глава 10


— Ваша репутация вас опережает, — говорит Главный комиссар Сюзанне, вставая, чтобы поздороваться. — Добро пожаловать, — продолжает он, разглядывая ее дорогие кроссовки.

Сюзанна перехватывает его взгляд. Вместо ответа она рассеянно улыбается, ее пораженный взгляд мечется по комнате, не зная, на чем остановиться. Стены покрыты газетными вырезками о происшествиях, групповыми и выпускными фотографиями, снимками сцен преступлений, дипломами и грамотами. Имеется также и мишень с силуэтом, в углу к стене прислонены вёсла, на гвозде висят боксерские перчатки, на этажерке расставлены матрешки с лицами разных президентов бывшего СССР, портреты Рембо[20 - Артюр Рембо (Jean Nicholas Arthur Rimbaud, 1854–1891) — французский поэт-символист.] и Пушкина. Не забыт и великолепный самовар, позади которого прячутся две бутылки «Джека Дэниэлса». Позади письменного стола под окном маленький диван, на нем валяется вчетверо сложенный плед.

В уме психиатра всплывает одна фраза Жерара де Нерваля:[21 - Жерар де Нерваль — псевдоним французского поэта-романтика, эссеиста и переводчика Жерара Лабрюни (Gérard Labrunie, 1808–1855).]«В Вене было холодно накануне Дня святого Сильвестра, и мне было очень хорошо в будуаре Пандоры».

— Вы позволите? — говорит она, приближаясь к мишени, покрытой множеством дырок — в силуэте, впрочем, ни одной. Да, при такой стрельбе лучше всего сразу падать на землю.

Затем, оборачиваясь к нему, еще раз оглядев всю комнату:

— Вам, по крайней мере, нечего скрывать.

— Мои коллеги полицейские называют мой кабинет дачей. Все любят сюда приходить длинными зимними вечерами. А еще это сбивает с толку преступников. Так им легче даются признания, — говорит он, улыбаясь, и Сюзанна не понимает, шутит он или нет. — Но расскажите, что случилось, — продолжает комиссар. — Вы очень нервничали утром, когда звонили, и как только вошли, мне сразу показалось, что вы напряжены. Чаю?

— В такую жару — чай?

— В такую жару, как и в холод зимой, чай — самое приятное. В это время дня я пью чай с бурбоном.

— Тогда я тоже выпью.

Она не видит, как Жозеф Стейнер бросает на нее веселый взгляд из-под полуприкрытых век.

Он поднимается, идет к самовару; она тем временем его рассматривает. Таким она его и помнит: широкие плечи, рост и грудная клетка гребца, хотя весла уже многие годы не касались воды; боксерский нос. Комиссар смахивает на Роберта Митчема[22 - Роберт Митчем (Robert Charles Durman Mitchum, 1917–1997) — американский киноактер, прославившийся в 1940-х гг. ролями в нуар-фильмах — в частности, ролью Джеффа Маркэма в «Из прошлого» («Out of the Past», 1947) режиссера Жака Турнера.] — такой же тип лица, спутанная шевелюра, слегка опущенные веки подчеркивают несколько разочарованный вид.

— Спасибо, — говорит Сюзанна, когда он протягивает ей бурбон в чашке санкт-петербургского фарфора. — Я ожидала другого приема, — говорит она, отпив. — Эксперты-психиатры обычно не пользуются симпатией полиции.

— Вы так считаете? Вы говорите так, потому что эксперты-психиатры заставляют освобождать преступников, которых мы с таким трудом поймали? Вы чудачка, право… У нас почти одно и то же дело. Во всяком случае, смежные профессии. Преступность и преступление могут проявляться как безумие. А безумие порой есть форма рассудка. Мы оба стараемся обуздать Зверя. Итак, ваша точка зрения меня очень интересует. За вас. — И он поднимает чашку.

Весьма чудной полицейский. Сюзанна улыбается.

Снимки, сделанные со вспышкой, довольно точно передают то, что было открыто два дня назад. Черно-белое изображение, пусть прошедшее через объектив, далекое от места происшествия, все равно достаточно реально. На него едва можно смотреть.

Есть снимки общего вида зала, стеклянные стены аквариумов, отражение вспышки, зажженная пасхальная свеча и нечто ужасное на земле. На других снимках это нечто — очевидный крест из конечностей и обезглавленный женский торс в корсете из внутренностей. Каждый раз эта «инсталляция» снята под другим углом.

Склонившись над столом, доктор Ломан просматривает снимки, с ужасом наблюдая, как материализуются фантазии ее бывшего пациента. Она содрогается при мысли, что он приходил к ее дому и ждал ее.

Сюзанна снова вспоминает фразу Манжина: «Он посылает нам большой привет». Завороженной, ей вновь чудится голос Данте — пациент делится своими галлюцинациями. Негромкий, монотонный голос, методичный и простой рассказ, без аффектации, которая могла бы заставить сомневаться в его серьезности и в жестокости, которую он носил в себе.

— Поэтому у меня ужасное впечатление, что он перешел к действию, — заканчивает она бесцветным голосом. — И все это, по-видимому, доказывает, что меня блестяще ввели в заблуждение. Чудовищная ошибка, из-за которой оборвалась жизнь этой несчастной. О боже мой! — Сюзанна не смогла подавить рыдание.

— Ввели в заблуждение? — переспрашивает Стейнер, протягивая ей носовой платок. — Этот Данте, как вы его называете, — вы же не могли его всю жизнь охранять. Он ушел, отбыв срок в тюрьме.

— Что? — говорит она, словно выходя из транса. — Я говорю про ошибку в диагнозе. При вынесении приговора эксперт признал его психопатом. В ОТБ, после полутора лет наблюдения, мы диагностировали его как шизофреника. И это многое меняет. Если первое — он отвечает за свои действия, если второе — наоборот. Но вы это наверняка знаете… Мы считали его стабильным. И вот что я вижу: мрачный ритуал, типичный для психопата. Понимаете, это удовлетворяет его нарциссические желания, особенно бессознательные.

— То есть?

— Эта сцена создает ему ощущение, будто он сделал нечто значительное, запечатлел свое могущество. Психопатия — это форма эгоцентризма, толкающая на крайности. И непомерному эго психопата льстят такие мизансцены.

— Я вас не совсем понимаю. Зло совершено. Какая разница, как именно оно совершено?

Сюзанна закрывает глаза и глубоко вздыхает:

— Комиссар, даже если больны оба, шизофреник считается больным, а психопат нет. Психопат может симулировать. Данте смог симулировать шизофрению.

— И он описывал вам свои фантазии?

— Почему нет? Все не так просто. Если на наших глазах Данте проявлял себя как психопат, мы тут же замечали. Мы меняли терапию, мы были очень бдительны. Может, не следовало отпускать его так скоро. Между тем, — добавляет она, — мне казалось, будто мной манипулируют. Можно было предотвратить этот ужас. Вы улавливаете разницу?

Присвистнув, он прекращает ее излияние. Пару секунд молчит, затем раздается его голос, тихий, словно он говорит самому себе; взгляд затуманен, сосредоточен на чем-то далеком:
		Между тем, как несло меня вниз по теченью,


		Краснокожие кинулись к бичевщикам,


		Всех раздев догола, забавлялись мишенью,


		Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.


		Я остался один без матросской ватаги.


		В трюме хлопок промок, и затлело зерно.


		Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге


		Понесло меня дальше, — куда, все равно.[23 - Пер. П. Антокольского.]


— Рембо, — поясняет комиссар, предупреждая ее вопрос. — Первые строчки «Пьяного корабля». По-моему, они близки к безумию, которое в некоторых аспектах соседствует с поэзией. В свое время в Германии помешанным доверяли должность лодочников, создавая таким образом дрейфующие сумасшедшие дома.

Кажется, она не понимает, пытаясь свести все к штампам, которых они уже повидали достаточно.

— Я говорю это и потому, что вы снова стремитесь… У вас свое видение безумия, научно-психиатрическое, конечно, нацеленное на лечение. У меня иное видение, более историческое, более отстраненное, которое, однако, имеет преимущество: оно не драматизирует ситуацию, не слишком сосредоточивается на ошибках в диагнозе, а главное, оценивает происшедшее со стороны.

Затем серьезно, словно возвращаясь к сути дела:

— После вашего звонка я нацелил следствие на вашего парня. Результатов пока нет, но его скоро задержат.

Комиссара прерывает телефонный звонок.

— Стейнер, — говорит он.

Пока он разговаривает, Сюзанне хочется затеряться в лоскутном одеяле сувениров, сплошь покрывающих стены, — от них веет жизнью более полной, более совершенной. Но рубашка с надписью «ПАМЕЛА» производит на нее самое сильное впечатление.

Перед тем как Стейнер вешает трубку, одна фраза — кажется на русском, что подтверждают самовар и матрешки, — выводит Сюзанну из задумчивости: «Я целую тебя, мамочка».

— Вы говорили по-русски?

— Да, немного. Несколько фраз… Расскажите, что нам полезно будет знать о вашем парне.

— В каком роде?

— Ну, я не знаю… Особые приметы, привычки, что-то из его прошлого, о чем он упоминал…

Доктор Ломан старается вспомнить.

— Данте жонглировал как профессионал. Как будто всю жизнь провел в цирке. Это всегда может его изобличить… Он родился в Бретани… Как я поняла, несколько лет бродяжничал. Вот и все, что я могу сказать. Сожалею.

Одним махом Стейнер осушает свою чашку, еще дымящуюся, потом доливает бурбона. Предлагает ей. Она отказывается.

— Я вам принесла копии всех документов, касающихся Данте, медицинское досье и все прочее.

— Я вижу, вы, недолго думая, нарушили врачебную тайну.

— В таких случаях врачебной тайны не существует. Так или иначе, я возьму на себя ответственность. Что вы на это скажете?

— Вы не представляете, сколько времени вы нам сэкономили, доктор. Без вашего вмешательства уголовный розыск мало продвинулся бы. При условии, что это именно ваш парень… Могу я вас подвезти куда-нибудь?

Под довольным взглядом полицейского она рассмеялась:

— Нет, спасибо. У меня машина.

— Жаль. Во всяком случае, нам еще придется встретиться.

— Как скажете. Кстати, — говорит Сюзанна уже в дверях. — Все полицейские кабинеты похожи на ваш или у вас очень продвинутые понятия о личном вкусе?

— Не дерзите, доктор. Прошу вас не высмеивать мое неприятие нормы. С вашими знаниями вы могли бы стать очень нелюбезной. Не волнуйтесь, мы его поймаем, вашего пациента. Теперь, когда у нас есть имя и приметы. Но на сей раз вы не станете его освобождать, правда?

Шагая к машине, припаркованной в тени деревьев у Отель-Дье, недалеко от паперти Нотр-Дам, она смотрит на свои кроссовки, вспоминая, как на них смотрел полицейский. Последний писк моды от Тодда, плоская подошва и застежки на липучках. Удобно целый день бегать по больничным коридорам. Она вообразила, как излагает комиссару неопровержимые аргументы в пользу современной тенденции приносить элегантность в жертву комфорту, а потом завела машину.


Глава 11


По мнению медицинского эксперта, Памела умерла 19 июня, за тринадцать дней до того, как обнаружили тело. Разложение тканей замедлилось из-за относительной прохлады и небольшой влажности аквариума.

Жертва — молодая женщина белой расы, брюнетка, возраст — слегка за двадцать. Многочисленные разрезы, особенно те, что на внутренней стороне бедер, где исчезли лоскуты кожи, сделаны до смерти. Смерть вызвана кровотечением из артерии, перерезанной ножом, которым вырезали кожу. Клинок длинный и гладкий. Тем же ножом вскрыли брюшную полость; разрез от влагалища до грудины сделан после смерти. Убийца ввел нож в половые органы жертвы, сделал 36-сантиметровый разрез до ребер, через который затем извлек внутренности. Один внутренний орган отсутствовал: сердце. Оно извлечено грубо, артерии отрезаны тем же ножом. Легкие остались в грудной клетке, почки тоже на месте. Другие органы вынуты и крепко обмотаны вокруг торса. Голова и конечности отрезаны тем же ножом. На уровне плеч и в паху видны небольшие надрезы, нож послужил и для разрезания сухожилий.

Ни спермы, ни отпечатков пальцев. Значит, человек был в перчатках. Однако изнасилование не исключено. Общий вес найденных частей тела — 53 килограмма: то есть потребен большой рюкзак и мужчина крепкого телосложения либо не одна ходка, чтобы переместить все останки в аквариум. Однако несколько рейсов представляются маловероятными.

Стейнеру не нравятся такие заключения. Мысленно глядя на сцену убийства, он говорит себе, что лучше верить в господство души над материей и в жизнь после смерти. Но клинические детали, возможность восстановить события, детализировать их развитие — все это многое дает.

Впрочем, в головоломке пока не хватает многих элементов, среди которых голова жертвы, ее опознание, обстоятельства, при которых она встретила своего палача, место, где он ее мучил, убил и разрезал на куски. И это не считая всех остальных почему: почему изъяты куски кожи и сердце, почему сложен крест из конечностей, почему исчезла голова…

Столько вопросов — быть может, задержание Данте даст на них ответы. При условии, что это он и что он готов признаться. Еще важно, чтобы он был в состоянии говорить. Принимая во внимание его кризисные состояния — как описала их психиатр, — добиться этого будет непросто.

А имеющихся элементов головоломки слишком мало. О жертве — никаких данных; есть только ее татуировка на руке.

Картотека пропавших без вести ничего не дала, ничего не обнаружено и в среде проституток, тщательно изученной за последние два дня.

Если виновник Данте, девушка могла исчезнуть только в Париже и окрестностях. Но если не он, девушку могли взять откуда угодно.

Что касается двух обнаруженных на месте предметов, мяч не дал ничего, а по поводу пасхальной свечи обзваниваются все храмы и магазины, торгующие религиозной атрибутикой. Конечно, посреди этой рутины, в поисках разгадки этой мясорубки легко предпочесть ответ, предложенный доктором Ломан.

Без четверти двенадцать. Металлическая дверь лифта открывается, и он выходит. Альберт Лескин ждет его в дверях. Комиссар слышал его голос дважды: первый раз по телефону, второй — минуту назад, искаженный переговорным устройством. Сейчас он видит обладателя этого голоса.

Лысый, сухопарый человечек, поредевшие волосы коротко подстрижены. Черты лица как у марафонца — наверняка регулярно и подолгу бегает. Щелки глаз расширяются, чтобы разглядеть полицейского.

— Входите, комиссар, прошу вас, — говорит он, мягко посторонившись, что противоречит его воинственному виду.

Голос довольно громкий, ясный. Интересно, думает Стейнер, какое впечатление производил этот человек в казарме перед застывшими рядами солдат.

Полковник закрывает за ним дверь.

На секунду Стейнер захвачен открывшимся зрелищем. Внизу, по ту сторону оконного стекла, — Париж. А наверху небо, все оттенки от голубого до серого — выхлопы виноваты. Должно быть, у полковника такая жизнь, что ему важно обитать в таком месте.

Внутри потолок настолько низок, насколько высоко небо снаружи. Прямоугольная комната, белые стены увешаны военными сувенирами. Армейский флаг, фотографии военных операций, главным образом в черной Африке, мужчины в хаки и рубашках с короткими рукавами позируют перед бронетранспортерами или бронеавтомобилями.

— Выпьете что-нибудь? Горького кампари?

Стейнер улыбается. Кампари пили только в книгах Дюра.[24 - Маргерит Дюра (Marguerite Duras, Маргерит Донадье, 1914–1996) — французская писательница, родившаяся в Сайгоне, Индокитай.] Может быть, в колониальных войсках он был популярен.

— С удовольствием.

Полковник достает из низкого шкафа два стакана и бутылку, потом исчезает и возвращается с ведерком для льда и Пастис 51.[25 - Пастис — общее название крепких французских анисовых настоек. Пастис 51 — 45-градусная разновидность пастиса, ароматизированная лакрицей и карамелью.]

— Жены нет дома, так что можно спокойно говорить.

Он ставит стаканы и приглашает полицейского сесть на диван лицом к окну. Стейнер берет стакан, наблюдает, как лед растворяется в жидкости, потом отпивает.

— Итак, что стряслось, комиссар?

— Эрван Данте-Леган. Вы ведь им занимались…

— А! Данте… Я ему помог, да. Помог подготовиться к выходу из тюрьмы. Я работаю на добровольных началах в Общественно-воспитательной службе, с тех пор как отошел от дел. Я работал в Службе пенитенциарной администрации — опыт пригодился, — говорит он, смягчая улыбкой слова, сказанные жестко и по-военному.

Стейнер смотрит на лица черных и белых молодых людей, таких, каким был его собеседник в горах Северной Африки. Вряд ли он весил меньше, но лицо было гладким, еще не истерзанным тридцатью годами ношения тяжелого шлема или берета.

— Вы, случайно, не знаете, как у него дела?

— Нет, конечно. Я ими занимаюсь, пока они в тюрьме. Помогаю им в административных хлопотах. А тем, с кем у меня возникает взаимопонимание, даю пару наводок.

— Наводок?

— Адресов, где можно найти работу.

— Следовательно, с Данте у вас возникло взаимопонимание…

— Славный юноша, бедняга, да. Не из баламутов… Тюрьма его крепко по башке треснула. Но выход из тюрьмы совсем не легче, знаете ли. Для них всех. Они радуются, а ведь именно тогда начинаются трудности… Многие возвращаются спустя несколько месяцев, и все потому, что не хотели как следует подготовиться к свободе… Неплохой парень этот Данте-Леган. Но имя у него — просто какая-то карикатура на все бретонское. Эрван, подумать только. И притом лицо арабское… Чтоб вы знали, я видал этих смуглых. Не здесь, в Северной Африке. Совсем другое дело. Вы думаете… Что он натворил?

Старый полковник внезапно прерывает поток слов этим вопросом. Точно старался усыпить полицейского, чтобы легче получить ответ.

— Вы слишком многого от меня хотите. Пока ничего. Происшествие в аквариуме Трокадеро — слышали?.. Может, тут есть о чем поразмыслить?

— Это зверство? — хмурится старик. — Вы меня удивляете.

— Вы же знаете о его прошлых…

— Да, да. И все равно. Невозможно представить, чтобы он такое совершил. Может, его раньше и заносило, но он добрый парень. Птенчик — думал, что, освободившись, выкарабкается, занимаясь жонглированием. Видите характер? Не без способностей к тому же. Один раз мне показывал. Но это не профессия… Занятие нищего. Понимаете, таких парней может спасти только армия. Еще не изобрели ничего лучше, чтобы сформировать человека.

Стейнера подмывает спросить, что же тогда случилось с унтер-офицером Шаналем.[26 - Между 1980 и 1987 гг. в военном лагере Мурмелон исчезло восемь военнослужащих; в их убийстве подозревался унтер-офицер Пьер Шаналь (1946–2003), которому в итоге предъявили обвинение в убийстве трех из восьми исчезнувших. Шаналь покончил с собой, едва начались судебные слушания по его делу.] Но решает не перебивать полковника.

— Я нашел ему работу у одного моего знакомого. Бывший офицер, своя строительная фирма. На этот раз настоящее дело.

— Тем не менее, когда я заговорил о Данте, вы не очень удивились…

— Просто Сегар сказал мне не далее как вчера, что он исчез. Сегар — это парень, у которого я его устроил. Бывший офицер, служил под моим командованием.

— И он вас не предупредил, что вчера… Значит, вы все-таки знали, как дела у Данте.

— Не напрямую! — хмурится полковник. — Мы им, знаете ли, не няньки. Парень приходит на стройку — тем лучше, не приходит — тем хуже. Это не значит, что надо немедленно обшаривать окрестности.

— Вы можете дать мне координаты этого Сегара?

— Надеюсь, не для того, чтобы его трясти, а? Думаете, легко найти работодателей, готовых принять таких Данте-Леганов?

Стейнер, улыбаясь, вынимает записную книжку. Налицо военная взаимопомощь: старик направляет к приятелю дешевую рабочую силу — бывших заключенных.

Полковник неохотно дает комиссару номер мобильного телефона; Стейнер записывает. Затем поднимается, еще ощущая горечь кампари во рту. И опять вид города приковывает его взгляд.

— Скажите мне, почему главный комиссар опрашивает свидетелей? Это, конечно, честь для меня, но разве это не работа инспектора? — спрашивает полковник, провожая Стейнера к дверям.

Стейнер задумчиво смотрит на него:

— Чтобы иметь удовольствие встречаться с такими людьми, как вы.

На лестничной площадке комиссар поворачивается к старику:

— Успокойте меня — неужели вы действительно думаете, что я похож на человека, который может вытряхивать сведения из людей?

Полковник смущенно смотрит на него. Стейнер не ждет ответа. Двери лифта закрываются, заливая кабину белым светом ламп.


По телефону унтер-офицер Сегар дал комиссару адрес текущей стройки. И сразу же Стейнера охватило нарастающее возбуждение охотника. Авеню д'Иена, напротив музея Гиме. Всего в нескольких сотнях метров от садов Трокадеро. Это уже интересно… Еще немного — и можно хвалить симпатичного психиатра. Всего два дня, и уже такой след.

Потом комиссар берет себя в руки.

Он играет в следователя с энтузиазмом двадцатилетнего новичка. Полковник правильно сказал: главному комиссару редко приходится выполнять такую работу. Но сейчас июль, часть подчиненных в отпуске, а у комиссара есть время и желание прогуляться.

За башнями XIII округа и домами азиатского квартала — гауссмановские строения[27 - Жорж-Эжен, барон Гауссман (1809–1891) — французский градостроитель, который в период Второй империи сильно перестроил большую часть Парижа, придав городу его нынешний вид.] севера XVI-го. Все здания на одно лицо. И люди тоже. И шум на улице. У Стейнера создается впечатление, что ему придется пересмотреть свою парижскую географию.

Звонок не работает. Дверь приоткрыта. За ней слышится адский шум. Стейнер толкает дверь и входит. Один парень дубасит по перегородке — ломает. Другой, по-видимому, борется с чугунным радиатором. Третий орет в мобильный телефон, то ли перекрывая шум, то ли ругая собеседника.

Смахивает на квартиру в Сараево, которую неделями терзали выстрелы снайперов и противотанковые ракеты.

Унтер-офицер Сегар вешает трубку. Он массивен настолько, насколько полковник худ. В воображении Сейнера возникает толстяк, потеющий под африканским солнцем в недрах бронетранспортера. Комиссар с трудом представляет, как Сегар бегал с полной выкладкой. Еще труднее представить, что пузо у унтер-офицера появилось только в гражданской жизни. Впрочем, не легче, нежели постичь, что его собственный живот ознаменовал начало работы на посту главного комиссара. Сегар, вылитый людоед, неприязненно смотрит на комиссара. Стейнер удивляется, как полковник мог подумать, что он, Стейнер, сможет раскачать это животное. Даже вдвоем с Мельшиором из него было бы непросто что-нибудь вытрясти. Но бывший регбист-полузащитник вместе с Франсини отправился к последнему месту жительства Данте. В конце дня, сопоставив собранную информацию, они наверняка будут знать больше.

Несколько секунд знакомства — и сыщик решает проявить человечность к бульдожьей роже бывшего унтера. Тот и впрямь веселеет, сообразив, что полицейский здесь не из-за подпольных рабочих, а из-за пропавшего Данте.

— Исчез неожиданно, никого не предупредив.

— Скажите, он работал на этой стройке?

— Первую неделю да. Словом, три первых дня. Исчез 18 июня. Здесь был с 15-го. И не закончил… Триста квадратных метров. Все перегородки надо снести, а уж потом к нормальной работе приступать. Пятьдесят лет здесь жила старуха. Дала дуба месяц назад. С этого все началось. Можете себе представить.

— Как вы объясняете его уход?

— Хлюпик. Не то что мои поляки. Двужильные. Если б его не рекомендовал полковник, я бы его в свою бригаду никогда не взял. Оно и к лучшему. Ему нужна работа потоньше: отдирать электрические провода, трубы демонтировать — вот это ему подходит. С таким весом, как у него, тут вообще никого не найдешь.

Голый по пояс поляк мочалит перегородку, как дровосек мочалит дуб. Заносит топор за спину и лупит по кирпичу изо всех сил.

При каждом ударе здание дрожит. Обломки падают в облаке пыли и образуют своего рода руины на развороченном паркете. Помимо разбросанных сувениров и мебели, эти обломки — последние материальные свидетели бывшей обитательницы дома. Полицейский представляет, как старая дама при каждом ударе вздрагивает в гробу.

— А что заставило вас сюда прийти?

— Дело в аквариуме Трокадеро — это вам что-нибудь говорит?

— Нет. А должно? Это недалеко, Трокадеро.

— Там нашли разрезанную на куски жертву. Это наводит вас на какие-нибудь мысли насчет Данте?

Гигант смотрит на комиссара прищурившись:

— Разве он такое мог сделать, этот тип? Не знаю… Однажды на стройке ребята нашли кучу порнографических журналов. И представьте, один из моих поляков его застал — он их резал и мастурбировал. Мне плевать. Пока он вкалывает… В конце концов, я ему устроил хорошую взбучку, он заслужил.

— Хорошую взбучку? — Стейнер поднимает брови.

— Да, ну… Небольшой нагоняй. Вижу, что вы подумали. Их нужно держать в ежовых рукавицах, этих парней, а? Небось для Данте этого мало. В конце концов, и хорошо, что мы от него избавились!

— Вы так считаете? А если он действительно прикончил эту девушку? Когда случилась эта история?

— Ммм… Примерно за неделю до его исчезновения, — отвечает гигант, вдруг смутившись.

— Укороченная неделя, да? Видимо, несколько дней. Или даже накануне… Ладно, это может объяснить его исчезновение — за неимением вариантов. Не стану вас больше беспокоить. В любом случае я знаю, где вас найти, — говорит Стейнер, указывая на мобильник, который Сегар держит в руке.

С непроницаемым лицом гигант кивает.

— Кстати! — кричит полицейский от двери, стараясь перекрыть грохот. — Тот поляк, который застал Данте, — можно его увидеть?

— Увидеть-то можно, а вот поговорить — другое дело… Если только вы говорите по-польски. Он по-французски не говорит. К тому же вы его уже видели. Вон тот мощный парень.

Поляк почти закончил крушить стену. Покачиваясь на обломках кирпичей, он бьет последний раз. Ансамбль выпуклых мускулов спины, плеч и рук. Они выделяются четко, будто на анатомической иллюстрации, где человек изображен без кожи.

— Не говорит по-французски? Ну что ж, посмотрим. А вы — вы знаете польский? — спрашивает Стейнер, приближаясь.

— Мы же тут не литературой занимаемся, как вы заметили. Я беру кувалду, ударяю в стену, а поляк за мной заканчивает.

— Поберегитесь, однако, инспекции по делам иммигрантов, — улыбается Стейнер. — Ах да! Последний вопрос: почему вы назвали Данте птенчиком? Это колониальное выражение такое?

— Вы его когда-нибудь видели? Увидите — поймете. Лицо кузнечика и взгляд воробья. А вы что — следствие ведете?

— Это я ради удовольствия… Впрочем, не важно, — говорит наконец Стейнер, глядя на Сегара.


Как они и предполагали, клетка была пуста, птичка улетела. Получив деньги за месяц вперед, консьержка, озабоченная только сбором платы с жильцов, не беспокоилась.

Она не видела Данте, по крайней мере, дней десять. Но это не значит, что он все это время у себя не ночевал. Она ведь не может следить за жильцами днем и ночью.

Позаимствовав у консьержки ключ, майор Мельшиор и лейтенант Франсини направились в комнату.

Жилье выглядело так, будто его пора было снести лет этак десять назад. Газовые трубы и водопровод в кошмарном состоянии, электропроводка в любую секунду готова учинить короткое замыкание. О последствиях утечки газа в таком месте лучше не думать.

Комната ужасная. Пружинный матрас стоймя прислонен к стене, еще один грязный матрас на полу, в умывальнике подтекает кран. Окно от грязи непрозрачно. Никаких личных вещей, никакого багажа. Несколько пластиковых пакетов в углу, их прикрывают пустые консервные банки из-под кукурузы и сардин. Без сомнения, чтобы остановить вонь.

На потолке след какой-то пакости в виде змеи. Рисунок расползается по всей комнате. Вероятно, он это рисовал не раз.

Никакой мебели, кроме столика и табуретки. Искать нечего. Двое полицейских собираются уходить, когда Франсини замечает шар из газетной бумаги.

— Во всяком случае, 3 июля он был здесь. Взгляни, — говорит он, протягивая обрывок Мельшиору.

— Ну-ну, старина, — хрипит майор, увидев статью о Памеле. — На сей раз сомнений больше нет.


Глава 12


«Фольксваген-жук» покидает парковку у больницы и едет вдоль ипподрома Сен-Клу. Прислушиваясь к шуму мотора, Франсуа Мюллер едет с открытыми окнами, естественный воздух предпочитая кондиционеру. Безотказная механика сошла с конвейера тридцать восемь лет назад и, несмотря на растрескавшуюся искусственную кожу сидений, рассохшиеся шланги и немодную окраску, владелец заслуженно ее чтит. Заднее сиденье и пол перед пассажирским усыпаны бумагами, газетами, книгами и конвертами, в которых журналист роется, когда нужно убить пару минут в пробке. Под сиденьем можно нащупать старую портативную «Оливетти» — тех времен, когда Мюллер не считал зазорным перелезать на правое сиденье, чтобы печатать статьи, держа машинку на коленях.

В бардачке звонит мобильник. Журналист включает поворотник, съезжает на обочину и отвечает.

— Мюллер? Барон.

— А! Ну, ты нашел время звонить.

— Ничего, будешь доволен.

— Я тебя слушаю.

— Я говорил о комиссаре Стейнере? Представь себе, к нему пришла психиатр, та, что ишачит в психбольнице, лечит опасных. Сцена в аквариуме — в точности фантазии, которые один псих ей описывал, пока в больнице лежал. Она говорит, это может быть он. Поэтому Стейнер и его группа идут сейчас по его следу. Он с полгода назад вышел из Фреснес. Это все, что я пока знаю.

— Они в это верят?

— Это единственный след, который у них есть.

— Ничего другого? Совсем ничего?

— Ничего…

— Ну а ты что думаешь?

— Думаю, что сходство удивительное. Судя по тому, что мне сказали. А почему бы и нет?

— И парень исчез?

— Скажи, я увижу свой ответ послезавтра в прессе?

— Об этом не беспокойся. Это долгая работа.

— Он исчез в тот момент, когда было совершено преступление.

— Ты мне можешь найти имя этого психиатра?

— Сюзанна Ломан. Работает в Вилльеф, в Отделении для тяжелобольных Анри-Колина. Это тебе о чем-нибудь говорит?

— Неплохо бы еще знать судимости этого психа. Что было раньше, почему он оказался в больнице, и все такое. Если он вернулся после ОТБ во Фреснес, значит, его сначала арестовали.

— Он напал на женщину в ее доме. За деталями — в его досье, но, боюсь, достать его будет непросто.

— Послушай, Барон. Я уверен, все получится, если мы оба постараемся. С некоторых пор ты всем известен в префектуре. Можешь получить все, что захочешь… Ты рассказал неплохую историю. Мне нравится. Достанешь мне досье завтра?

— Сделаю, что смогу, Мюллер.

— Тогда до завтра. Эй, Барон?.. Спасибо! — говорит он и разъединяется.

Положив телефон в бардачок и включив поворотник, Мюллер заводит «фольксваген» и выезжает на дорогу.


Растянутая на кровати — запястья и лодыжки связаны, — Надя смотрит на своего агрессора, а тот свернулся в позе зародыша и сотрясается от судорог. Запястья болят. Но веревки на щиколотках не так уж сильно затянуты, и это обстоятельство дает Наде повод для немыслимой надежды.

Четверть часа назад в дверях ее ванной из ниоткуда появился мужчина, набросился на нее, засунул ей в рот что-то вроде мяча, потом оттащил ее в комнату и завязал глаза.

Она с отвращением трется щекой о подушку, пытаясь избавиться от спермы, которой он ее испачкал.

Он пальцами вытащил мягкий мяч, и, не успела она сообразить, в открытом рту оказался его член. Это вторжение теплого и громоздкого предмета в пространство между ее губами, языком и нёбом сделало бандита еще ужаснее.

Под оскорбления — голос, вопреки ожиданиям, не такой уж низкий и хриплый — его орудие двигалось у нее во рту все быстрее, беспорядочно, неистово. Толкалось в горло, душило, вызывая тошноту. Надя сжала бы зубы, если бы не нож — острие тыкалось между ребер над сердцем.

Оскорбления сменились хрипами и стонами.

После эякуляции семя грозило залить ей горло. Ей страшно. А лезвие разрезает ей бедро возле паха, от наружной стороны к внутренней, будто он собирается отрезать ей ногу.

Тогда она паникует. Ярость отчаяния придает ей сил, несмотря на путы и тяжесть мужчины. Под повязкой царит ночь, от чужой вони можно задохнуться.

И тут повязка сползает, и Надя глядит ему в глаза.

Надо спешить. Мужчина по-прежнему в углу. Она не видит его лица. Нож рядом с ней, лезвие покрыто ее кровью. Рана не болит. Пока не болит. Очень жарко. Надя смутно понимает, что произошло. Встретив ее взгляд, он рухнул, сунув руку в сумку. Она закричала, когда он схватил ее, но боится, что сейчас ее крики о помощи выведут его из прострации. На ее крики никто не обратил внимания. Сейчас — только стоны мужчины и шум с улицы.

Он залез к ней по фасаду и проник через открытое окно. Привязав ее к кровати, он закрыл дверь на задвижку — Надя слышала.

Она придвигает лодыжки к лезвию. Не сводя с мужчины глаз, пытается разрезать веревку. Изгибается, двигает ногами. После многочисленных попыток и многих порезов веревка поддается.

Руки связаны за спиной. Надя кидается в коридорчик и к входной двери. Затаив дыхание, поднимает голую ногу, чтобы опустить ручку. Но верхний замок не хочет открываться.

Она оборачивается, рыдая. Ее безумная, с трудом родившаяся надежда уже убита запертой дверью. Ей хочется позвать на помощь, но она не смеет кричать из страха, что он очнется.

Встав на цыпочки, она зубами поворачивает колесико замка. В комнате шум, потом движение. Зубами она поворачивает ключ английского замка. Чтобы открыть, нужно повернуть голову вправо. Зубы скользят на металлических бороздках. За перегородкой мужчина встал. Ее страх растет. Она сломала зуб о колесико. На шестой раз она справляется, ей удается отпереть дверь. За спиной скрипит паркет.

Он стоит в дверях, неподвижный. Его правое плечо скрыто косяком. Он смотрит на нее, как будто ничего не понимая и даже не замечая ее. Плача, она умоляет его о пощаде. Квартира стала ее западней. Когда он тянется к ней, она поворачивается к двери и подбородком жмет на ручку.

Лестница — спасение. Надя бежит вниз, пересекает маленький холл, не смея обернуться, думая, будто слышит его позади, с криком выскакивает на бульвар Орнано, прямо в толпу воскресных прохожих, которые расступаются перед ополоумевшей молодой женщиной — в футболке, нога в крови, руки связаны за спиной, — а затем обступают ее, сооружая заслон против источника ее ужаса.

Шесть минут спустя первая сирена оглашает бульвар со стороны Барбес. Вскоре к ней присоединяются две другие из Порт-Клианкур. Патрульные машины с трудом пробираются в общем потоке. Пожарных тоже вызвали. И вот Надин дом напротив старого кинотеатра «Орнано, 43» окружен машинами с мигалками, которые привлекают любопытных.

Девушка едва выговорила несколько слов в аптеке, куда ее отвели. Теперь она сидит в пожарной машине, где ее допрашивает один из полицейских подразделения АКБ.[28 - АКБ (ВАС — La Brigade anticriminalité) — Антикриминальная бригада французской полиции.] Никто не видел, чтобы насильник выходил на бульвар. Должно быть, он еще в доме.

Пять сотрудников АКБ поднимаются по лестнице в квартиру. На втором этаже за открытой дверью они видят коридорчик, а в нем три двери, две слева и одна в глубине. С пистолетом в руке полицейский заглядывает в первую комнату, гостиную, — там же и кухонька с барной стойкой. Он заходит, чтобы глянуть за стойку. В это время его коллега идет по коридору до второй двери слева.

Кровать залита кровью. На стене горизонтальная полоса длиной метра два. В углу какой-то вроде бомж танцует с ножом в руке. Он стонет, что-то бормочет.

Стражи порядка колеблются. Мужчина их не видит. Его брюки спущены, промежность в крови.

В трансе он размахивает запачканным ножом, длинным и заостренным, словно пытается уклониться от нападения невидимого врага. Слезы текут по окровавленным щекам, оставляя бороздки на лице, которое подобно выжженной земле.

Один из полицейских с тонфой[29 - Тонфа — традиционное ударное оружие жителей острова Окинава, прообраз современной полицейской дубинки с поперечной рукоятью.] приближается и старается привлечь внимание безумца. Тот ничего не видит, клинком рисует арабески в воздухе, но не там, где стоит полицейский. Потом, заметив возникшую слева фигуру, безумец замахивается оружием. Полицейский уклоняется, ударом палки по руке заставляет несчастного выпустить нож и, зайдя сзади, прижимает его к полу.


Глава 13


Понедельник, 7 июля. Измученная летней жарой, Сюзанна машинально разглядывает чехол для авторучек, подаренный Данте. «ДОКТОР ЛОМАН» читает она гравировку на искусственной красной коже.

Ей одной хотелось бы верить в его невиновность. Без сомнения, главным образом потому, что это подтвердило бы ее правоту, — и все-таки хотелось бы. Эта мысль овладела Сюзанной после беседы с комиссаром.

Как червяк в яблоке, мысль поселилась в душе и не желает уходить даже после первых результатов следствия: стройка в двух шагах от аквариума, эпизод с порнографическим журналом, исчезновение Данте. И скомканная газета со статьей о преступлении в его комнате.

Утешительный юмор полицейского и колдовская атмосфера его кабинета привели Сюзанну в чувство. Отправляясь в префектуру, она видела свое будущее черным как чернила. Как она ни отрицала, ее пугало грядущее публичное объявление о том, кто виновен в смерти Памелы. После встречи со Стейнером Сюзанна воспрянула духом.

Теперь будущее прояснилось. Действительно, ей трудно признать, что она позволила Данте собой манипулировать. Ее гордость говорит ей, что это невозможно. Этот бедный псих как напуганная птица, говорит она себе, когда сострадание ее покидает, он позволил страху, как бездне, разверзнуться под ногами. И как он только ухитрился совершить преступление, требующее такого самообладания?


Она вынуждена признать очевидное: прилив оптимизма сопровождается неотступными мыслями о комиссаре. В первый раз после замужества она позволяет себе так отвлечься, думая о другом, которого видела меньше часа. Как будто их встреча принесла облегчение, которое помогало вынести весь этот ужас — труп Памелы, догадки. Мысли — быть может, невинные, но настойчивые — особенно упорствуют во время семейных трапез, в кухне, когда она сидит с Жильбером и девочками. Муж рассказывает ей про операции или проекты инвестиций, про отпуск или покупки, а она поневоле видит Жозефа Стейнера — в ее глазах он остается незнакомцем, но ей кажется, что юмор его и трезвость ума полны чудесной легкости. Первым осязаемым признаком его влияния — она и не сообразила, как это произошло, — стала обувь от «Лубутэна» на красной подошве, сменившая кроссовки от Тодда и на несколько сантиметров удлинившая ее силуэт, что вызвало одобрительные взгляды на работе.

Поняв вдруг, на чем задержался ее взгляд, Сюзанна вдруг пугается. Она берет телефон и звонит домой. На другом конце линии дочь снимает трубку.

— Анжелика, дорогая, у вас с сестрой все в порядке?

— Ну да, а что? — отвечает та: мол, что за абсурдный вопрос?

— Просто хотела проверить. Самое главное, никому не открывайте дверь до моего или папиного возвращения.

— Что происходит?

— Ничего особенного, милая, извини меня.

— Ты уверена? — не без иронии уточняет дочь.

— Не беспокойся. Пока.

Едва положив трубку, она жалеет, что позвонила. Звонок непременно дойдет до ушей Жильбера и на ней же отразится. Взвизг телефона отвлекает Сюзанну от расстроенных мыслей. Она берет трубку.

— Доктор Ломан? — произносит незнакомый мужской голос.

— Это я, — отвечает она сдержанно.

— Меня зовут Франсуа Мюллер. Я журналист. Я хотел бы задать вам пару вопросов об одном из ваших пациентов.

Она сердится на Одиль, которая не отфильтровала звонок, потом смотрит на часы и понимает, что пора идти.

— Боюсь, что не смогу вам ответить, — говорит она, чтобы выиграть время. — Вы наверняка знаете, что мы не разглашаем медицинскую тайну.

— Речь идет о некоем Эрване Данте-Легане, так называемом Данте. Я расследую дело в аквариуме Трокадеро — ну, вы понимаете, Памела… И мне сказали, что…

— Кто вам о нем рассказал?

— Доктор…

— Я больше не могу с вами разговаривать.

— Вы не правы. Я думаю, виновность этого человека причинит вам неприятности, не так ли?

— На что вы намекаете? — глухо спрашивает она.

— Всего лишь излагаю факты. Я считаю, полезно было бы сопоставить то, что знаете вы и я.

— Послушайте, мсье…

— Мюллер.

— Мсье Мюллер, если у вас есть какая-то информация об этом деле, я вам советую пойти в полицию.

— А если я вам скажу, что сомневаюсь в его виновности?

Доктор Ломан колеблется. В трубке потрескивает. Молчание доктора придает ее собеседнику уверенности. Должно быть, он понял, что попал в точку.

— Я понимаю, мои слова для вас неожиданны. Вы меня даже не знаете. Но, если это поможет вас убедить, уверяю вас, что мой источник не имеет ничего общего с вашим окружением. — Наверное, ее молчание обнадеживает. Мужчина продолжает: — Я не имею никакого отношения к вашим знакомым, — говорит он, будто читая ее мысли. — Вот уже тридцать лет я работаю в рубрике происшествий. У полиции нет от меня тайн.

— Почему вы сомневаетесь в виновности Данте?

На сей раз мужчина медлит с ответом.

— По-моему, не клеится.

— Не клеится с чем?

— Это долгий разговор, доктор. Я годами занимался этим вопросом. Что, если мы встретимся и спокойно поговорим? Не люблю обсуждать такие темы по телефону.

Правда ли Мюллер что-то знает или просто блефует, чтобы выманить у нее информацию? Не поймешь. Секунду она взвешивает все «за» и «против», потом решается:

— До свидания, мсье. Я должна…

— Мы говорим о змее, доктор, о трубадуре змей, — говорит мужчина тоном ровным и напряженным, скрывающим раздражение.

Она застигнута врасплох.

— Трубадур? Вы хотите сказать, жонглер? Да, Данте умеет жонглировать. Вы хорошо осведомлены. Можете поздравить своего информатора. Наш разговор затянулся. До свидания.

Даже от умолкнувшей телефонной трубки у Сюзанны такое ощущение, будто этот человек сидит в ее кабинете. Надо было бросить трубку раньше.

Может, это утечка информации из ОТБ?

Несколько минут спустя телефон звонит снова. «Доктор Ломан», немного сердито произнесенное Стейнером, она узнает мгновенно. Но у нее нет времени задумываться об оттенках голоса.

— Все в порядке, его нашли, — безразлично говорит он. — Хотите его видеть?

— Где он? — произносит она упавшим голосом.

— В ПСПП1.[30 - ПСПП1 (IPPP1 — Infirmerie psychiatrique de la prefecture de police) — психиатрическая санчасть префектуры полиции № 1.]

— Нет, я хочу сказать, где его нашли?

— У некоей Нади Сенего, бульвар Орнано. Вскарабкался по фасаду, влез к ней в окно и привязал ее к кровати.

— Она умерла?

— Ей удалось освободиться.

— Когда это случилось?

— Вчера.

— Надо ехать на улицу Кабани?

— Я вас отвезу.


Франсуа Мюллер недовольно смотрит на телефонную трубку. Психиатр так ничего ему и не сказала. В сотый раз берет он в руки папку, на которой в 1987-м, пятнадцать лет назад, написал «ЖЕНЩИНЫ-ЗМЕИ». Внутри — несколько газетных вырезок; самая старая, из «Нис Матэн»,[31 - «Утренняя Ницца» (фр.).] датирована июлем 1986-го и рассказывает о найденном трупе неопознанной молодой женщины, обнаженной, вокруг груди фломастером нарисована змея. Следующая заметка в «Уэст Франс»[32 - «Западная Франция» (фр.).] в мае 1987-го, студентка обнаружена мертвой недалеко от Бегль, обнаженной и обмотанной шкурой большого ужа. Желтым фломастером выделен постоянно повторяющийся элемент действий убийцы. В этой заметке подчеркнута деталь: машина девушки, «Симка 1000», найдена с пустым баком на обочине. Второе убийство подряд, связанное с темой змей, заставило Мюллера задуматься. Эти убийства положили начало истории, задокументированной в его архиве.

Другая вырезка из «Дерньер Нувель д'Эльзас»[33 - «Последние новости Эльзаса» (фр.).] начала марта 1990-го: статья описывает находку в лесу около Страсбурга, расчлененное тело молодой эльзаски шестнадцати лет, объявленной в розыск в декабре, внутренности вынуты, кишечник обмотан вокруг тела.

Статья, вырезанная из шотландской ежедневной газеты во время поездки в 1993-м, информирует об эксгумации в лесу, в сорока километрах от Глазго, обезглавленного тела молодой женщины, расчлененного, с изъятыми внутренностями и обмотанным вокруг тела кишечником. О шотландской находке Мюллер узнал лишь потому, что поехал в те края порыбачить на лосося. Интернет в те времена еще не существовал — никак иначе Мюллер бы об этом не узнал. И поскольку он не из тех, кто надеется на случай, он воспринял это как знак свыше. Шанс оказаться на месте в момент эксгумации был ничтожен. Это заставило Мюллера думать, что он приехал ловить вовсе не рыбу, а змей. Его предчувствие превратилось в навязчивую идею.

Кроме того, в папке лежит статья, вырезанная из той же самой газеты, о русском цирке, который гастролировал тогда же в Шотландии, и заметка в «Дерньер Нувель д'Эльзас» о проведении в ноябре 1989-го в Страсбурге двухмесячного ярмарочного праздника.

Многочисленные фотографии, сделанные на итальянской ярмарке в 2002 году, показывают цирк: на входе картины с изображениями пресмыкающихся. На обратной стороне фотографии большой вопросительный знак, сделанный фломастером.

Вырезки из итальянской прессы напомнили ему, как в окрестностях Милана нашли тело, расположенное в виде креста, — он специально ездил посмотреть на место преступления. Дело так и не раскрыли. Естественно. И к счастью, говорит он себе.

Недавно содержимое папки обогатилось серией статей, посвященных находке в аквариуме, и двумя снимками с изображением «инсталляции», которые сделал Марсель Барон.

Сравнивая данные своего досье с информацией о Данте, которой его снабдил Барон, Мюллер отметил две детали: задержание за кражу автомобиля в мае 1987-го около Бордо, другое за ограбление в 1993-м в Ницце. Пусть оно и не совпадало с датой исчезновения жертвы, но говорило о том, что Данте путешествовал. Другое тревожное обстоятельство, то, которое открыла ему психиатр, — слово «жонглер»: ярмарочная профессия, которую, подозревал Мюллер, имел преступник.

Однако, думая о своем Змее-путешественнике, Мюллер не понимал, как сумасшедший мог позволить упечь себя в больницу.

Разве что симулировал состояние аффекта. Но чтобы это узнать, надо заставить психиатра ответить на вопросы.


— Вы доктор Ломан? Вы вовремя. Он вас требует.

— Что?!

Сюзанна недоверчиво смотрит на санитара, который их встретил — ее и комиссара Стейнера. Сдержанный прием, который был смягчен авторитетом комиссара.

— Я так понял, вы имеете для него необыкновенное значение. Повезло вам! — ухмыляется санитар.

— Оставьте доктора в покое, — вмешивается Стейнер тоном, которым обычно говорят: «Может, закроешь пасть, придурок?»

Санитар пожимает плечами. Сюзанна поворачивается к Стейнеру, признательно улыбается. Оба молча идут за санитаром к камере Данте.

— Это здесь, — говорит он и открывает дверь. — Но я вас предупреждаю: две минуты, не больше. Вам не полагается тут быть. Он в таком состоянии — я бы удивился, если б вы привели его в чувство. Его продержат до завтра. Для тюрьмы у него неподходящее состояние.

Доктор Ломан замирает в дверях, глядя на бывшего пациента. Данте на кровати. Он не шевелится. Он спит калачиком, голова повернута под странным углом, острым профилем к визитерам.

Первым делом она замечает, как он похудел с тех пор, как прервал курс лечения. Волосы всклокочены. Впечатление такое же, как три с лишним года назад, когда он появился в ОТБ. На левом запястье повязка, под пижамной курткой видна другая, до талии. Он спит, свернувшись в клубочек, словно большой потерявшийся ребенок.

Разглядывая его, она созерцает свое поражение. Это лицо, лицо заснувшего после бури, вновь оживляет ее мысли о выздоровлении, о победе над безумием и господстве рассудка. Когда он вздрагивает, она тоже дрожит. Из-под закрытых глаз за ней с саркастической улыбкой наблюдает Безумие.

— Говорят, некоторые рождаются, чтобы множить вокруг себя бардак.

Стейнеру надоело разглядывать спящего. Сюзанна следует за комиссаром. Они опять в коридоре.

— Он себя покалечил? — спрашивает Сюзанна санитара.

— Еще в доме жертвы, — вмешивается Стейнер. — Перед приездом команды из АКБ.

— Он потерял много крови, но раны неглубокие. Поэтому его привезли сюда.

— Что вы ему назначили?

— Терциан.[34 - Терциан, или циаметазин — психотропное средство, нейролептик.]

— Вы говорили, что он звал меня. Нельзя ли поточнее?

Тучный санитар сконфуженно улыбается и проводит рукой по короткому светлому ежику, стирает три капли пота, блестящие на лбу.

— Когда прибыл, все время повторял: «Доктор Ломан, я хочу видеть доктора Ломан». Как только проснулся. Говорил, что только вы можете его понять.

— Передайте ему, что теперь уже нет, — бормочет она.

— Простите? — переспрашивает санитар.

— Нет, ничего. А еще что-нибудь он говорил? Может, его уже допрашивали?

— Ничего. Но я же говорю, ему лучше лечиться у вас. Он отказывается говорить. Он как будто совсем в своей башке заблудился. И вы единственная связь с его прошлым, о котором он упоминал. Ну, желаю удачи, — насмешливо улыбается санитар. — Потому что он говорил, что хочет вами обладать, — заканчивает он, довольный произведенным эффектом.

Сюзанна сглатывает.

— Однажды люди поймут, что есть нечто гораздо опаснее безумия, потому что оно распространено гораздо шире, — цедит она сквозь зубы. — И это нечто — глупость. Вы идете, комиссар? Мне тут больше нечего делать.

Она быстро шагает от камеры Данте к выходу; полицейский поворачивается к санитару, который смотрит Сюзанне в спину и крутит пальцем у виска.

— Зря вы так разговариваете, — говорит Стейнер, догнав ее на тротуаре. — Не только с санитаром — с людьми в принципе. Они могут плохо реагировать. А вам это не нужно, особенно сейчас.

— Что мне не нужно, комиссар? — спрашивает она, глядя ему в глаза. — Не нужно говорить, что я думаю? Какая глупость! Нет, ну какая же глупость!

— Вы закончили? — перебивает он, глядя на нее с мягкой насмешкой.

— Вы правы… Кстати, вина Данте в деле в аквариуме установлена?

— Нет еще.

— Нет еще? А, понятно.

Она разглядывает массивный силуэт комиссара. Руки в карманах, открытый ворот рубашки, широкие плечи чемпиона по гребле и боксерский нос, насмешливые глаза под полуприкрытыми веками. Стейнер тоже за ней наблюдает.

— Но если он вернется в ОТБ, вы нам расскажете, о чем он говорит, тем более что он хочет общаться с вами. В настоящий момент абсолютно ничего не известно о том, что он делал между уходом со стройки Сегара и до вторжения к Наде Сенего. То есть между средой, 18 июня, и воскресеньем, 6 июля. Кстати, Надя утверждает, будто видела, как Данте следил за ней в торговом центре Барбе-Рошуар несколькими часами раньше. Между этими двумя датами черная дыра — он мог делать что угодно. Кстати, то, что он хотел говорить с вами, — это что-то личное?

— Эротическая фиксация и одновременно замещение образа матери, в данном случае — на врача. Характерно для шизофрении.

— Наоборот, для психопатии, насколько я понимаю. Вы не отступаете от своих идей.

— Вы заметили? Но в данной ситуации… Это не помогло избежать фатальной ошибки в оценке его опасности.

— Это вы нам говорите, доктор… — Затем, помолчав: — Не забывайте, что пока именно вы проделывали основную работу — разве что еще парни из АКБ. Поэтому не мучайте себя. И скажите себе, что, по крайней мере, мы Данте остановили.

Она благодарно улыбается:

— Хотела бы я быть так же уверена.

— У вас есть время выпить стаканчик и поговорить об этой истории?

Слабая улыбка в ответ. Стейнер рассматривает Сюзанну. Ее сочные губы, тонкий нос, золотисто-каштановые волосы до плеч, вены под матовой кожей, от ушей до основания шеи, где только зарождается грудь, смуглая под вырезом белой блузки. Он не упускает ничего, вплоть до часиков на тонком запястье.

Она готова согласиться.

— У вас очаровательные туфли, — говорит комиссар, глядя на ее «Лубутэн», словно раскрывая ей большую тайну.

— Спасибо, — отвечает она с напускной небрежностью. — Но это неразумно. Уже девять вечера, а у меня две дочери, ими нужно заниматься. До скорого свиданья. Обещаю, что постараюсь выяснить у Данте, что случилось, даже если мне его рассказ не понравится.

Мимо проезжает «скорая», вращается мигалка, сирена оглашает улицу Кабани. «Скорая» везет в ПСПП нового пациента.

Перед тем как направиться к припаркованной поблизости машине, Сюзанна бросает на Стейнера последний взгляд.

Они молча стоят в паре метров друг от друга, пока не затихает сирена. В том хаосе, каким представляется Сюзанне существование Стейнера, его предложение ее забавляет.

— На вашей «даче» я не заметила никаких признаков женщины… Это из-за вашей скрытности или потому, что у вас никого нет?

Стейнер смеется, сотрясаясь всем телом и излучая волны веселья. Тротуар уже освещен фонарями, хотя сумерки только начались.

— Я никогда не хотел навязывать себя какой-нибудь несчастной.

— Значит, я предупреждена, — говорит она, направляясь к машине, и, не оборачиваясь, бросает «до свиданья, комиссар», помахав рукой.

Чтобы вернуться в XVII округ с этой улицы, в двух шагах от больницы Святой Анны, еще одного прибежища безумия в городе, Сюзанна сворачивает на окружную, как делает каждый вечер, возвращаясь из Вилльеф. Пояс из бетона, асфальта и движущегося металла, шума моторов и шуршания колес по битуму, выхлопных газов и полос света, пересекающихся в ночи. Как сотни раз прежде, Сюзанна ныряет в поток машин, чуть менее плотный в июле. Окружная дорога врезана в анфиладу офисных зданий, выставочных залов, туннелей, длинных и не очень, следующих один за другим, неестественно расцвеченных гигантскими рекламными плакатами в бирюзовой подсветке, телефонных будок, летних кафе, световых реклам, нависающих над зданиями и взывающих к автомобилистам. Там, где окружная пересекает Сену, справа от Сюзанны — дорога к сердцу Парижа, слева — заходящее солнце и телевизионная башня.

Одна в кабине «БМВ», внимательно следя за движением, она жалеет, что отклонила предложение Стейнера. Его присутствие успокаивало, но эффект уже стирается — в ее защите от огорчений пробита брешь. Ей видится спящий Данте, чье лицо обманчиво смягчено сном. Он проснется отупевшим от транквилизаторов и в худшем случае — с новыми фантазиями демона, что в нем живет.

Данте, память о котором исчезла, как и о большинстве ее бывших пациентов, оживает при виде футляра для авторучек, господствующего на ее письменном столе. Он был уверен, что скрывает свои чувства, но этот запоздалый подарок обнаружил привязанность сильнее, чем привязанность больного к врачу. Ничего неожиданного: должно быть, за всю свою несчастную жизнь он редко встречал людей, уделявших ему столько внимания. И санитар, который сказал, что Данте хотел ею обладать…

Данте, схваченный на месте преступления через полгода после выхода из тюрьмы, куда угодил за похожее преступление.

Порт-Шампере. Она въезжает на эстакаду и сбрасывает скорость, приспосабливаясь к городу. Припарковав машину на бульваре Курсель напротив ограды парка, она с неприязнью думает о своем стерильном квартале и говорит себе: если все происходящее разобьет вдребезги ее нынешнее существование, ей хотя бы представится случай устроиться в другом месте.

Поднявшись на третий этаж дома, построенного по проекту Гауссмана, пешком по лестнице, чтобы оттянуть встречу с близкими и успеть расслабиться, она обнаруживает, что дверь заперта на два оборота, система безопасности включена, а квартира погружена в темноту. Сюзанна устремляется к электронному щитку, лихорадочно набирает код, слышит синтезированный голос, приглашающий ее войти, зажигает свет в холле и видит на столике записку Жильбера: «Мы договорились, что поедем сегодня вечером в Ля Боль.[35 - Ля Боль-Экублак — бальнеологический курорт на морском побережье Франции.] Мы тебя ждали, но напрасно. Твой мобильный не отвечал. Я оставил тебе сообщение на автоответчике. Ты хоть иногда его слушаешь? Прибавь ко всему, что я там сказал, мои поздравления. Фонтана ввел меня в курс дела относительно твоего пациента».

Слушая сообщение Жильбера на автоответчике, Сюзанна минует прихожую этой большой буржуазной квартиры, гостиную, столовую, кабинет-библиотеку — все обшито деревянными панелями, повсюду современные картины. Едва обращая внимание на слова мужа, прижимая телефон к левому уху, она заглядывает в комнаты дочерей, зажигает свет, дабы удостовериться, что девочек нет, идет к супружеской спальне, где все так удобно устроено приятельницей Жильбера, дизайнером интерьеров, на современный лад, в стиле дзэн. В душе у Сюзанны так же пустынно, как в квартире, — интерьер в духе времени, практичный, утилитарный, свободный от шероховатостей, от ошибок оригинальности. И тут ее взгляд останавливается на цветном кричащем пятне на покрывале справа от ее подушки — рисунке, изображающем женщину в белой блузке, окруженную безумными грозными ведьмами, а внизу оранжевая надпись: «Мама, я тебя люблю». Эмма даже издали неизменно ее поддерживает.

Сюзанна стирает с мобильного послание Жильбера, открывает несколько окон, чтобы впустить в дом свежего воздуха, и с наполненным стаканом опускается на диван. Первый стакан выпит с жадностью, чтобы заполнить внезапное одиночество. Она включает телевизор, машинально слушает новости, плавая в легкой водочной эйфории. Сбой интонации ведущей и вход в аквариум Трокадеро на экране привлекают ее внимание: «…совершивший одиозное преступление в заброшенном аквариуме Трокадеро арестован. Это человек, который был ранее осужден за сексуальную агрессию и некоторое время лечился в специализированной больнице в Вилльеф».

Влияние алкоголя исчезает в мгновение ока. Новость возвращает ее в ситуацию, которая и вызвала тоску.

Столько труда, и такой результат. Одна лишь бутылка на низком столике обещает Сюзанне поддержку, ничего не требуя взамен. Сюзанна старается не думать о том, что, по словам санитара, завтра Данте покинет ПСПП и, весьма вероятно, возвратится в корпус 38.


Глава 14


Доктор Ломан недооценила побочные эффекты снотворного. Она всегда отказывалась от лекарств, которые ежедневно прописывала своим пациентам, однако в сложившихся обстоятельствах приняла одно из них. Она просыпается со странным ощущением в голове — мозг как будто сжат таинственной силой. Слыша звонок будильника, Сюзанна удивляется, что одна, потом вспоминает вчерашний вечер и записку мужа. Автоответчик Жильбера — идеальный собеседник для нее, нейтральный, немой, много времени на разговоры не дает, пиликает, если она превышает лимит.

Внешняя сторона окружной, солнце высоко, асфальт и воздух уже плавятся от жары.

— Очень мило с твоей стороны оторваться от работы вчера вечером и сказать нам до свиданья. Эмма и я были очень тронуты. Папа тоже это отметил.

— Анжелика, я прошу прощения. Я сожалею. Не нужно драматизировать. Хорошо?

— Да, не нужно драматизировать. И не извиняйся. Я понимаю, тебе общение с больными предпочтительнее, чем общение с семьей. Это, должно быть, увлекательнее.

— Я уже извинилась. Позови мне твою сестру.

— Она спит.

— Это неправда. Позови Эмму.

— Она вышла.

— Объяснимся позже. Я должна с тобой проститься.

— Хорошо.

Дочь положила трубку. В шестнадцать лет Анжелика, как и ее отец, уже не лезет за словом в карман. Ее холодные ответы охладили пыл Сюзанны.

Под деревьями перед клиникой Анри-Колин на редкость много машин — это ее тревожит. Жаркий воздух давит, а трагическое лицо Жизели добавляет нервозности.

— Они в кабинете Элиона.

— Кто?

— Манжин, еще один врач — наверное, председатель Комиссии медицинского контроля, — и другие.

В час ежедневного совещания в кабинете патрона сотрудники Службы уступили место шести персонам, которых Сюзанна никогда прежде не видела. Первым делом она замечает, как напряжены Элион и все прочие.

— Входите, Сюзанна, — говорит патрон, когда она заглядывает в приоткрытую дверь. И когда она ступает в кабинет: — Познакомьтесь с судьей Ван ден Бруком, прокурором Республики.

Сюзанна пожимает руку толстому человечку: каштановая прядь плохо прикрывает его плешь, эритема съела половину щек, подвижные глаза прячутся за очками в черной оправе. Не поймешь, сколько ему лет. Где-то между тридцатью пятью и сорока восьмью.

— …и майором Мельшиором из бригады уголовного розыска. Он ведет следствие по делу в аквариуме Трокадеро.

Полицейский, работающий под руководством Стейнера, — лет сорока, рост метр восемьдесят, атлетического сложения, лицо усыпано веснушками, рыжие кудри. Крупная голова и юго-западный акцент. По его лицу она догадывается, что комиссар уже рассказал Мельшиору о ней — о женщине, из-за которой случились все неприятности.

А остальные… Манжин и Льенар излучают враждебные и саркастические волны. И еще председатель КМК, чье мнение принималось во внимание при выписке Данте из ОТБ.

Льенара она не видела со времени их стычки в трибунале Кретейя по делу об изнасиловании. Сейчас этот фат получит реванш.

Шестеро мужчин в комнате окружают ее: один — на ее стороне, хотя мало чем способен помочь, полицейский — без сомнения, нейтрален, два явных врага — Манжин и Льенар, пятый хочет уличить ее в том, что по ее вине выписали монстра, а шестой явно настроен немногим доброжелательнее. Несмотря на жару снаружи и отсутствие кондиционера, в кабинете холоднее, чем в морозильнике.

— Что происходит? — спрашивает она у Элиона, чтобы нарушить молчание.

— Эрван Данте-Леган был принят в ОТБ полчаса назад.

— Понимаю, — говорит доктор Ломан под нацеленными на нее ледяными или пренебрежительными взглядами.

— Эти господа, — продолжает он, незаметно указывая на прокурора и майора, — здесь потому, что Эрван Данте-Леган — главный подозреваемый в преступлении в Трокадеро.

Что касается двух других, Льенар пришел, дабы превознести себя, напомнить свой первый диагноз, сыграть роль и прославиться. Председатель КМК явился с единственной целью: снять с себя всякую ответственность и переложить ее на других.

Полтора года назад Сюзанна и не предполагала, что, отстаивая Данте, готовит петлю, которая затянется у нее на шее.

И этот мерзавец Льенар с вожделением смотрит на нее.

Ей гораздо безопаснее, когда она пересекает двор корпуса 38, а все ее пациенты толпятся вокруг.

— В каком он состоянии? — спрашивает она Элиона со всем самообладанием, на которое способна.

— В прострации. По его виду трудно понять, узнает ли он клинику. Но, поскольку он так настойчиво требовал вас в ПСПП, вы сможете заставить его заполнить пробелы и сообщить нам, чем он все это время занимался, — добавляет Элион со слабой улыбкой.

— Кроме того, что фантазии Эрвана Данте-Легана соответствуют способу совершения преступления, мы не располагаем никакими доказательствами, — гнусаво перебивает судья.

Майор Мельшиор откашливается.

— Вы забываете, — говорит он, — что у него найдена газетная вырезка про убийство и что он работал на стройке всего в нескольких сотнях метров от садов Трокадеро.

— Некоторые детали действительно против него. Но ни одного существенного доказательства. Ни отпечатков пальцев, ни ДНК, ни улик. Остается надеяться на добровольное признание в надлежащей форме, не так ли? — продолжает судья, глядя на доктора Элиона, потом на доктора Ломан.

Льенар что-то бурчит себе под нос. Все поворачиваются к нему.

— Если хотите знать мою точку зрения, можно обойтись без признания. Этот Данте-Леган — опасный психопат, намного умнее, чем кажется. Он с самого начала путал карты и симулировал шизофрению, чтобы избежать приговора, которого заслуживает. Для тех, кто не знает, я проводил психиатрическую экспертизу этого субъекта в 1997-м перед судом, который приговорил его к восьми годам тюремного заключения. Он был осужден за агрессию, очень похожую на ту, за которую он арестован сейчас, — вторжение к жертве через окно, сексуальное насилие и жестокость. При вынесении приговора были отмечены кража автомобиля в 1986-м и кража со взломом в 1993-м. Вряд ли я зайду слишком далеко, утверждая, что это лишь верхушка айсберга… Иными словами, — лекторским тоном продолжает Льенар, — налицо описание первых шагов преступника. До сего дня — никаких признаков шизофрении. И даже его членовредительство типично для психопата, который не выдержал условий ареста.

Жак Льенар делает паузу, чтобы оценить произведенное впечатление. Сюзанна молчит. Ей пока нечего сказать. И он прекрасно это сознает, потому он так уверен, потому и позволяет себе искать одобрения своей позиции у Элиона.

— Что же касается того факта, — продолжает он, обращаясь к судье, — что мои коллеги диагностировали у него шизофрению, я совершенно не удивлен. Чтобы их обмануть, Данте-Леган должен был совершенно изменить свое поведение. Нередко психопат симулирует психотическое состояние. Эта симуляция позволяет не признавать целые области реальности. Она также позволяет отказываться от ответственности за изменение воспоминаний при переживании психопатических состояний. Психоз может дать рационалистическое объяснение поведению в определенной ситуации. Вы следите за моими рассуждениями?

— Да, пожалуй, — гнусавит судья.

— Как уже было сказано, психопатия и психоз не являются несовместимыми, и в данном случае в условиях симуляции предпочтительно расширительное толкование… И ни доктор Элион, ни доктор Манжин мне не возражали, — говорит Льенар, завершая лекцию и сознательно игнорируя доктора Ломан.

— Доктор, я…

— Если позволите, доктор Ломан, — перебивает ее Элион. — Я отчасти согласен с тем, о чем говорил доктор Льенар, но при этом разделяю точку зрения судьи. Мы должны вытащить из Эрвана Данте-Легана самые свежие воспоминания. Я включаю вас в это «мы», доктор, поскольку Данте настойчиво требует вашего присутствия.

— Зная теперь все о его состоянии, — снова слышится гнусавый голос, — я должен сказать, что, в каком бы состоянии он сейчас ни был, нет ни малейшего риска, что Эрван Данте-Леган может снова оказаться на свободе. И если вдруг будет совершено и раскрыто аналогичное преступление, мы получим настоящего преступника, — не отступает человечек, нацелив на Элиона двойные линзы. — Симуляция или нет, но за повторное преступление он будет осужден и сядет в тюрьму. Если же дело будет прекращено по причине его невиновности, тогда, конечно… Но в этом случае вы отвечаете за то, чтобы он не оказался на свободе.

Председатель КМК:

— Чтобы выйти из больницы, он должен снова предстать перед комиссией, и могу заверить вас, что такое больше не повторится.

— Итак, доктор, — на сей раз гнусавый судья обращается к Сюзанне, — насколько я понял, вы можете его разговорить. Эти археологические раскопки в памяти вашего пациента, если позволите так выразиться, вы предпримете только для очистки совести, для возможного удовлетворения ваших интеллектуальных потребностей как врача, — продолжает он, любезно улыбаясь. — Но конечно, не для того, чтобы его спасти.

— Я так или иначе буду это делать ради истины, — произносит это она почти против воли.

— Истины? Какой истины? — живо переспрашивает человечек, по-видимому тоже удивленный ее ответом.

— Но… Истина… — отваживается Сюзанна, совершенно растерявшись под нацеленными на нее шестью не особенно приветливыми взглядами.

— Хорошо, развлекитесь поисками истины. Если вам вдруг повезет, медицина победит. Ну, поскольку меня ждут во Дворце правосудия и поскольку я сильно сомневаюсь, что наш молодой человек выступит на утреннем собрании, я вас покидаю. А! Доктор! — вдруг восклицает он. — Похоже, я забыл выпить свой чай.

Судья Ван ден Брук пожимает руку всем присутствующим и исчезает за дверью в сопровождении Льенара, который хочет изложить ему свою точку зрения по дороге к машине.

На двух меньше. Сюзанне легче дышать. Она замечает майора из бригады уголовного розыска, тот перехватывает ее вопросительный взгляд, адресованный Элиону:

— Вы спрашиваете себя, что я тут делаю. Я пришел, чтобы попытаться понять. И, несмотря на все детали, заставляющие нас подозревать Данте, это правда: нет ни доказательства, ни признания.

— Вы хотите сказать, что настаиваете на своем присутствии при разговорах?

— Майор ни на чем не настаивает, доктор.

Она спохватывается:

— Прошу прощения, если вам показалось, что я слишком агрессивна. Я немного на взводе.

— В префектуре хотели бы знать об этом деле как можно больше, не мешая вашей работе. Как вы понимаете, такое преступление будоражит общественное мнение. Не хотелось бы довольствоваться молчанием парня, который прячется за безумие. Прокурор говорил про обнаружение нового трупа при таких же обстоятельствах и все прочее. Из этого, однако, не следует, что мы у цели и можно прекратить поиски, поскольку безумец у нас в руках.

— Увы для нас — я имею в виду, для нас, психиатров, — вступает Манжин с фальшивой улыбкой, приготовленной специально для Сюзанны. — Боюсь, майор, сейчас вы вступаете на путь вымысла.

За эту улыбку доктор Ломан его ненавидит. Как рыба, попавшая в сеть. Ее единственный выход — вернуться к случаю Данте. По крайней мере, она воспользуется этой возможностью.

— Так или иначе, держите меня в курсе.

На ее столе — ежедневная газета, открытая на статье с характерным огромным заголовком: «Хроника известной бойни». И чуть ниже, мельче: «Освобождение опасных безумцев». Со спазмом в желудке она просматривает статью.

Подпись — «Франсуа Мюллер». Такое изобилие деталей приводит ее в оцепенение. Ничто не упущено. Как он мог добыть столько информации? Он знает все. Он не называет ее по имени, но догадаться нетрудно. Включено даже высказывание Льенара, которое так ее возмутило.

Доктор Ломан возвращается к последним абзацам. Журналист хотел сострить, но она задыхается как от удара под дых.


«Посмотрим, сумеет ли доктор Л. или, вернее, захочет ли она заставить виновного говорить. Вообще-то нельзя сказать, будто она заинтересована в том, чтобы он признался в убийстве Памелы. Ведь это было бы также признанием ее собственной ошибки.

Мы наблюдаем развал судебной системы: Эрван Д. был помещен не в тюрьму, а в ОТБ. И приходится молить небо, чтобы доктор Л. на сей раз позволила ему выйти, лишь когда он окончательно вылечится. Одно обнадеживает: быть может, она не посмеет поддаться искушению во второй раз из страха, что следующую жертву опознают и семья жертвы подаст в суд на доброго доктора Л. Ведь до сих пор психиатру везло: пока Памела не опознана, никто не будет преследовать врача!

Остается вопрос: если допустить, что Эрван Д. невиновен в деле в аквариуме, как объяснить, что его шизофренические фантазии так похожи на эту бойню? Без доказательств и признаний в этом ненадежном мире можно предположить все, даже худшее».


Доктор Ломан кидается в кабинет Элиона. Три человека поднимают головы.

— Это сделали вы, Манжин? — спрашивает она, размахивая газетой.

Напряжение, исходящее от него, указывает, что сейчас ему ничего не стоит вытолкать ее из кабинета.

— Я думал, вам будет интересно.

— Я не об этом, — перебивает она. — Я знаю, что это вы положили газету ко мне на стол, спасибо. Детали — ваших рук дело?

— Но, доктор, как вы смеете меня обвинять…

— Ладно, избавьте меня от ваших…

— Не могли бы вы оставить меня наедине с доктором Ломан, — спокойно вмешивается Элион. — Нужно быть осмотрительнее, Сюзанна, — говорит он, когда все уходят. — Манжин никогда вас не ценил. Жаль.

— Сильное преуменьшение. Я уже поняла, что вы хотите сказать.

— Однако он хороший профессионал. Все не так страшно. И уж тем более не так важно. Вокруг этой истории слишком много шума. Мы можем содействовать полиции, направить этих господ на след Данте, но, возможно, разумнее ничего не говорить. Прикрыться врачебной тайной.

Это означает уклониться от помощи многочисленным жертвам, хочет сказать Сюзанна. Но Элион не оставляет ей времени. Он берет на себя возню с этой историей. И она сдается.

— Что сделано, то сделано, — продолжает он. — Но в министерстве не поймут. Заговорят о пересмотре системы, о предотвращении ее развала. Пока только заговорят. Но вы знаете, что это значит.

— Вы хотите, чтобы я уволилась?

— Даже слышать об этом не желаю. По крайней мере, не сейчас, — спохватывается он, опуская глаза.

— И что теперь?

— Что теперь? Не знаю. Попытаюсь успокоить умы. А вы займитесь Данте. Я не знаю, к чему нас это приведет. Но все равно работайте. Я вам полностью доверяю… А теперь идите. Мне нужно задабривать председателя Комиссии медицинского контроля.


Глава 15


Он думал, со временем удастся смириться. Не получилось. Болезнь сына делает Франсуа Мюллера беспомощным. Узнав о ней, Мюллер счел ее наказанием, посланным свыше за то, что он посвятил свою жизнь мрачной стороне человечества. Его преступлениям. Наказанием тем более несправедливым, что оно бьет не по нему, а по ребенку, который ничего ни у кого не просил.

Но все то, что Мюллеру дано было увидеть во время расследований, говорило, что справедливость — понятие, придуманное слабыми.

Малыш, оторванный от дома, пленник немощного тела, жадными глазами встречающий отца всякий раз, когда тот входит в палату. Всякий раз Мюллер должен скрывать неловкость. Однако продолжает навещать сына через день.

За исключением людей, которые ухаживают за Грегуаром, у него никого больше нет. Уйдя от Мюллера, его жена покинула и сына. Она выбрала лучшую жизнь. И те, кто с ними незнаком, ее понимают. Они думают, что жизнь с Мюллером должна быть невыносима.

Он сидит у кровати сына в больничной палате. Телевизор, укрепленный на стене совсем рядом с его рукой, выключен. Мюллер принес Грегуару видеоигру и «Илиаду» на компакт-диске. В тринадцать лет это уже должно быть интересно. Он держит сына за руку. Мюллеру не по себе, иногда он опускает глаза, но нигде больше ему бы не хотелось быть.

Впрочем, стеснение проходит, когда он начинает говорить. Его монологи — нить, что привязывает его к ребенку. А может, и к человечеству.

Чтобы находились темы во время многочисленных визитов, Мюллер завел привычку говорить о работе. Это стало их обычаем. И когда ему пора уходить или сыну пора гасить свет, неловкость целиком испаряется. Часы, проведенные с сыном, — особые в существовании Франсуа Мюллера. Единственное время, когда он чувствует собственную доброту. Без задних мыслей. Собственное будущее его не интересует. А вот будущее Грегуара — неизвестность, в которой, увы, слишком мало неопределенности. Будучи единственным окном сына в мир, Мюллер старается раскрыть ему все возможные горизонты.

Только с Грегуаром он предпочитает говорить о своей профессии — больше ни с кем. Он не все рассказывает сыну. Мрак и жестокость его историй — не для ребенка, чья болезнь каждый день рождает предчувствие смерти. Но разговор с сыном позволяет Мюллеру добавить свежести и чистоты в этот черный мир.

Франсуа Мюллер превращает свои расследования в увлекательные приключения, а из себя самого делает героя комиксов. Для сына журналистское расследование объединяется с расследованием полиции, и отец часто помогает полиции арестовать виновных. Он рассказывает о себе так, будто равен Тинтину,[36 - Тинтин — герой серии комиксов бельгийского художника Эрже (Georges Remi, 1907–1983) «Приключения Тинтина» («Aventures de Tintin», 1929–1986), репортер и путешественник, который участвует в событиях, реально происходящих в мире в период создания каждой серии комиксов (в том числе во Второй мировой войне и Октябрьской революции), и пишет о них.] Рультабийю[37 - Жозеф Рультабий — детектив и журналист, персонаж романов («Тайна Желтой комнаты», «Рультабий у царя» и т. д.) французского писателя и журналиста Гастона Леру (Gaston Louis Alfred Leroux, 1868–1927).] и другим репортерам, поборникам справедливости. Иногда он даже не приукрашивает. Со временем Грегуар перестал быть наивным — он все понимает. Но такова их игра, их способ общения.

— Твой отец занимается исключительным делом, и ты можешь гордиться и говорить себе, что он лучше всех. Ты помнишь человека, которого я называл Змеем? Я тебе уже говорил… Пожалуй, я наконец смогу установить его личность. Представь себе, он объявился в конце месяца в Париже. Оставил свой секретный знак и большую свечу, чтобы все видели. Ну и я себе сказал: я знаю об этом гораздо больше, чем полиция. Если бы преступник хотел, чтобы о нем заговорили, он, без сомнения, стал бы делать ошибки, и шансов его найти у меня больше всех… Но все запуталось из-за одного врача, которая думает, будто преступление совершил один из ее больных. Эта доктор работает в психбольнице для опасных умалишенных. Сначала я тоже так думал и боялся. Понимаешь, это как бег — чтобы выиграть, нужно прийти первым… Сегодня я уже не так в этом уверен. По-моему, личность этого психа Змею не подходит. Такому старику, как я, бесполезно вешать лапшу на уши, правда?

Он по-прежнему сжимает руку Грегуара.

— Мне удалось получить из префектуры полиции досье этого психа. Раз врач думает, что виновен больной, подумал я, значит, все-таки должна быть какая-то связь. Ты бы тоже так подумал, правда?

Ребенок в ответ улыбается.

— Потом я позвонил этому психиатру. Поскольку она меня не знала, она не захотела говорить со мной по телефону, но я в конце концов вынудил ее сказать мне кое-что интересное, чего не было в досье: чтобы найти моего знаменитого Змея, я должен проследить путь маленького жонглера. Забавно, да?

Он берет с тумбочки три апельсина, встает и пытается жонглировать.

— Видишь, я тоже умею жонглировать, — говорит он. Апельсин падает и катится по полу. — Конечно, не так хорошо, как он.

Ребенок смеется, и от смеха тело его подрагивает в простынях. Франсуа Мюллер подбирает фрукт с линолеума и кладет все три на тумбочку.

— Психиатр не захотела со мной говорить, и я поступил по-другому. В досье я увидел, что этого Данте, как он себя называет, при аресте обследовал врач. Я хочу побеседовать с этим врачом. Некий Льенар. Он намного больше склонен к сотрудничеству. Ну вот, поэтому послезавтра, — говорит он, снова садясь на стул, — я не смогу тебя навестить, потому что должен ехать, чтобы продолжить расследование. Понимаешь, надо ехать быстро, чтобы успеть раньше всех. Потому что если полиция наложит лапу на Змея раньше меня, моя история не произведет такого эффекта. Это будет большой прорыв, понимаешь? Если мне удастся вычислить его первым, это будет большой шаг в моей карьере… Знаешь, пожалуй, этот Змей — самый опасный среди всех, кем я занимался. Поэтому надо абсолютно точно вычислить его и арестовать. Ты ведь никому не скажешь, да? Это наша тайна. И если все пойдет как надо, может, удастся вернуть тебя домой. Потому что тогда я заработаю много денег. И мы больше не будем расставаться. И я стану каждый день рассказывать тебе истории, а ты будешь мне помогать в них разбираться. Ну как, нравится?

Грегуар сжимает его пальцы. Потом еще раз. Отец смотрит на него.

— Конечно, я буду осторожен. Ты ведь знаешь, я лучше всех. Чего, по-твоему, мне нужно достичь? Змей… Скоро я узнаю, кто он. А он меня не знает. Он даже не знает, что я существую. Понимаешь, я для него человек-невидимка. Поэтому беспокоиться не о чем.

Франсуа Мюллер встает и берет руки сына в свои. Малыш устал. Нажав на грушу, которая у Грегуара вместо кнопки вызова, Мюллер вызывает медсестру. Ждет ее и, заслышав ее шаги в коридоре, наклоняется над сыном и целует его в лоб.

— Единственное, что мешает подтвердить правоту этого психиатра, — говорит он слегка неуверенно, — я не обнаружил ни одного преступления, совершенного, пока этот Данте был в тюрьме или в больнице… Это ведь было бы лучшим способом его оправдать.

Но Грегуар уже закрыл глаза.

— Знаешь, — шепчет Мюллер сыну, пока тот засыпает. — Ты самое дорогое, что у меня есть.


Он сидит перед письменным столом, Жюльен справа и немного позади — Данте приходится повернуть голову, чтобы его увидеть. Он снова в небесно-голубой пижаме для новичков. Волосы всклокочены, левая кисть в повязке. Мышление и речь — как у человека, вынырнувшего из крепкого сна, причиной которого была большая доза транквилизаторов. Доктор Ломан столкнулась с новой задачей: вместо того чтобы восстанавливать его прошлое и искать причину его безумия, надо вытащить на поверхность самые свежие воспоминания. В этом парадокс: добившись успеха, подпишешь собственный приговор.

— Данте? Вы понимаете, где находитесь? Вы узнаете это место? Вы в ОТБ Анри-Колин…

Он озадаченно смотрит на нее.

— Держите, я вам кое-что принесла, — говорит она, вынимая из ящика футляр для ручек. — Это вы его сделали и мне дали. Вспоминаете? Смотрите. Я не забыла. И я его сохранила.

Данте протягивает руку к футляру. Мысленно Сюзанна вздыхает с облегчением. Она рассчитывала, что этот прием заставит Данте вернуться к действительности. Когда она спрашивала себя, как провести эту беседу, ее взгляд упал на его подарок.

— «Доктор Ломан», да, доктор Ломан, — удается произнести ему.

Потом выворачивает футляр, отклеивает искусственную кожу, что-то проверяет и возвращает футляр доктору, пальцем тыча в обнажившийся знак. Там следы клея, но Сюзанна различает черную спираль в глубине футляра. Сюзанна видит, что контакт установлен, но теперь нельзя ошибиться.

— Змея? — отваживается она почти умоляюще.

— Змей, доктор. Вы помните? Я, наверно, вас разочаровал… Вы думаете, я был не на высоте. Ваши надежды… Я опять плохо поступил, да?

Данте замолкает. Сюзанна чувствует, как стучит сердце. Она надеется, что он продолжит. Все к лучшему. Нельзя указывать ему путь. Он сам должен вспомнить о жертве в аквариуме. Тогда можно будет верить его заявлениям.

— Продолжайте.

— Но ведь она не умерла, доктор. Она смогла убежать. Ей повезло. И мне тоже. У Змея не было добычи. Не в этот раз, правда?

— Не в этот раз?

— Ну да, — говорит он — почти спрашивает, словно боится сказать глупость.

— А прежде, Данте? До этого раза? Змей не появлялся за несколько дней до этого раза? Вы об этом?

— Змей? Да, я думаю… — испуганно говорит он.

— Он приказал вам найти новую жертву? И исполнить ритуал?

Данте потеет, скребет повязку на руке, поворачивается к санитару. Опять смотрит на нее с мольбой во взгляде. Ерзает на стуле. Он не забыл, что нельзя вставать.

— Данте? — говорит она, стараясь изобразить уверенность.

— Я боюсь, доктор. Я не хочу об этом разговаривать, — плачет он.

Голос искажен из-за транквилизаторов; из-за рыданий его совсем трудно понять. Сюзанна смотрит на Жюльена и решается на последнюю попытку:

— А что вы делали, Данте, неделю после того, как бросили работу?

Он качает головой, обхватив ее руками. Сюзанна повторяет вопрос. Неслышные слова срываются с его губ. Сюзанна и Жюльен напрягают слух, окаменевшие, точно соляные статуи, готовы ловить малейший звук. Голос совсем сиплый.

— Что вы говорите?

Кажется, он делает усилие, чтобы повторить раздельно то, что Сюзанна и Жюльен в конце концов понимают как «Мертвая драма».

Больше он ничего не сможет сказать. Жюльен кладет ему руку на плечо. И Сюзанна остается одна в желтоватом кабинете. Истина как будто совсем близко. Больной сфинкс оставил ее наедине с загадкой и угрозой уничтожения, если она, Сюзанна, эту загадку не разрешит. Ее руки сжимают футляр для ручек с отклеенным боком. Взгляд падает на змею, которую замаскировал в футляре Данте.


Глава 16


Вытянувшись на канапе цвета сливы и блуждая взглядом по потолку, по деревянной обшивке стен, по верхней кромке абстрактной картины, Сюзанна размышляет о том, во что превратилось ее существование. В голову приходит лишь одно слово: тупик.

Только голос Роберта Планта, поющего «Whole Lotta Love»,[38 - «Целая куча любви» («Whole Lotta Love») — композиция Джона Бонэма, Уилли Диксона, Джона Пола Джоунза, Джимми Пейджа и Роберта Планта, записанная британской британской рок-группой «Лед Зеппелин» («Led Zeppelin», 1968–1980) для ее второго альбома «Led Zeppelin II» (1969).] позволяет ей сохранять спокойствие. Сюзанна поставила диск «Лед Зеппелин II», и все в ней перевернулось. Она забыла ту добрую силу, которую выпускают на волю аккорды электрогитары.

Элион попросил ее взять отпуск. Иными словами, оставить его одного разбираться с ситуацией. Скорее приказ, чем пожелание. И если дела не поправятся, в следующий раз он попросит ее об отставке. Нет нужды уточнять: они прекрасно понимают друг друга.

Результат ее беседы с Данте все-таки сочли положительным. Уже потом они поняли, что продвинулись совсем ненамного. Они голову сломали, размышляя над этой «Мертвой драмой». Мельшиор предположил, что, может, это обозначение того, что произошло в заброшенном аквариуме. Он сказал это с осторожностью неофита в обществе специалистов. Остальные переглянулись — мол, почему бы и нет? Манжин первым его поддержал.

Голос Планта смолк. Началось соло. Ударные создают напряжение, которое ощущается почти физически. Гитара разрывает тишину, точно стон привидений, ревущий ветер или мотор автомобиля, что несется по прямой. Сюзанна уже начала забывать остроту тяжелого рока. Для пациентов в ОТБ воздействие рока могло оказаться губительным.

Но после этой беседы Данте впал в немоту. Новых данных нет, и его вина признается всеми. Доказательства в этом деле необязательны, считает Ван ден Брук. Хватает фактов, чтобы обвинить Данте, не угрызаясь. Поэтому Элион постарался удалить свою протеже с места событий.

Неожиданно партия ударных опять взяла верх в ансамбле, а за ним вступил голос Планта. Музыка-прибежище, музыка-святилище, которая снимает тревогу, в чем Сюзанна нуждается, особенно теперь: появилась вероятность того, что Профессиональный медицинский совет начнет против нее расследование. И это, возможно, еще хуже, чем жалоба на нее организации по защите жертв… Элион, отводя взгляд, сообщил об этом Сюзанне, потому что знал: одна мысль о таком расследовании для нее ужасна.

Завтра она поедет к Жильберу и девочкам в Ля Боль. Она еще не звонила, не предупредила их. На самом деле ей нужен вовсе не отпуск. Сюзанна не знает, как защищаться, но никого не хочет видеть. Нельзя расслабляться. Надо скрывать негодование.

Больше всего ее угнетает, что она виновна в ужасной смерти этой неизвестной. Чтобы справиться с позором, достаточно тех возможностей, которые она всегда находила в работе. Но призрак этой молодой женщины, наверное, до конца жизни станет будить ее по ночам.

Телефонный звонок оторвал Сюзанну от созерцания этой перспективы. Голос, охрипший из-за пятидесятилетнего стажа курения «Крейвен А» по две пачки в день. Изящные красные пачки этих сигарет с головой черной кошки на фоне белого овала, обязательно прикрываются угрожающими предупреждениями о вреде табака. Сюзанна не слышала этот голос уже четыре года — с того самого дня, когда узнала, что ее ждет должность в Анри-Колин.

Достаточно послушать, как этот голос произносит твое имя, и действительность предстает в совершенно ином свете.

— Ольга! Это чудо.

— Чудо, что я звоню или что ты все-таки сняла трубку?

Сюзанна выключает музыку.

— Я так рада тебя слышать. У меня сейчас не жизнь, а бардак. И надо же, ты появляешься. Ох, видишь, я такая глупая, — заканчивает она, смеясь.

— Насчет твоих неприятностей я в курсе. И хотя в моем возрасте у меня уже не так много знакомых, некоторые до сих пор сообщают мне последние новости.

Сюзанна секунду молчит.

— Ты по-прежнему работаешь в страховом агентстве?

Сюзанна слышит, как в трубке затягиваются табачным дымом. В конце своей карьеры Ольга Энгельгарт была приглашена большой страховой компанией — разоблачать мошенников, симулирующих психоз.

— Была пара дел. Все реже и реже. Хотя случаются интересные. Но я тебе звоню не для того, чтобы про меня поболтать. А вот ты меня беспокоишь.

— Мне стыдно. Ты всегда такая…

— Не говори глупостей. У тебя и так много дел, чтобы еще мне звонить. И у меня хватает занятий, чтобы не подсчитывать, звонит мне кто-то или нет.

Выйдя на пенсию, Ольга продала квартиру в Менилмонтане,[39 - Менилмонтан — квартал в XX округе Парижа.] чтобы обосноваться на Лазурном берегу в Раматюэле. В свое время Сюзанна ездила ее навестить — Ольга жила среди множества кошек, цветов, энтомологических экспонатов и книг.

— Как Серж?

— Отдыхает. У него были проблемы с сердцем. Мы очень испугались. Но сейчас все хорошо.

Сюзанна слышит ее вторую затяжку.

— Сюзанна, у тебя неприятности. В таких случаях очень одиноко. Я читала статью. Льенар — дрянь. Но из-за него не волнуйся. Меня беспокоит то, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу. Хотя потому ты и стала моей лучшей ученицей. Но поэтому у тебя и неприятности. Ты вечно ныряешь в дело с головой и не желаешь отступаться. Ты же с детства такая, верно? Это источник твоего призвания, да?

Ольга позвонила не для того, чтобы заняться психоанализом. Она хочет что-то сказать. Сюзанна терпеливо ждет.

— По-моему, эта придуманная твоей Службой версия с галлюцинациями, которые бедный законченный шизофреник якобы осуществил, не выдерживает критики… Ведь ты не ошиблась в диагнозе?

Нет, она не ошиблась. Никто не смог бы симулировать шизофрению полтора года в ОТБ. Это хорошо, что она уверена. Даже увидев спиральную змею внутри футляра для ручек, она не сказала себе, что он симулировал.

— У меня недостаточно фактов, но, по-моему, тут что-то не клеится. Ты должна вникнуть. А для этого нужно отвлечься от того, что сделало тебя такой, какая ты есть, и думать о том, что сегодня мешает тебе увидеть все таким, каково оно есть.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Либо ты говоришь себе, что ошиблась, и сдаешься, снедаемая угрызениями совести. Либо держишься и говоришь себе, что это не может быть он. Но сейчас все против тебя, и ты в безнадежном положении. Так?

— Продолжай.

— Хорошо. Истина может быть совсем не там, где ее ишут. И именно тебе надо ее отыскать. Никто тебе в этом не поможет.

Воспоминания об Ольгиных лекциях всплывают у Сюзанны в голове. По крайней мере, старая дама точно сформулировала схему анализа, который может привести к решению. И Сюзанна осознает, что прилив оптимизма несколько дней назад был вызван главным образом просто интуицией и встречей с комиссаром.

— Даже возвращаясь к делам годы спустя, за сотни километров, ты снова учишь нас всех.

— То, что я далеко, не мешает мне быть в курсе дела, — отвечает Ольга, затягиваясь дымом.

— Ольга, не знаю, что из этого выйдет, но ты даже не представляешь себе, насколько у меня потеплело на сердце.

— Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь сделал тебе плохо.

— Как твои ирисы?

Старая дама устало усмехается:

— Стариковская страсть. Знаешь, иногда кажется, что пора с ними покончить, а иногда оказывается, что время тянется невыносимо долго. Жалеешь, что его нечем заполнить… Поэтому радуйся. Радуйся даже своим проблемам. Однажды ты начнешь по ним скучать… Ладно, мне пора — кажется, Серж зовет.

— Когда все закончится, я навешу тебя в Раматюэле.

— Да, моя дорогая, навестишь.

Взгляд Сюзанны теряется в листве парка. Четыре года забвения. И Ольга, которая только и ждала момента, когда в ней больше всего нуждались, возникает вновь. Сюзанна готова хохотать над этой насмешкой судьбы, которая хотела, чтобы надежду ей вернула старая дама.

Но что же не так с этим делом, если в нем что-то не клеится? Данте невиновен? Виновен другой? Одно точно: интуиция Ольги не случайность, это десятилетия опыта в психиатрии. «Что-то не клеится». Так же говорил журналист по телефону. В его желчной статье подразумевалось, что, возможно, преступник — другой. Знакомый жанр: разворошить грязь, запугать авторитеты, разжечь у них потребность в козле отпущения. Отсюда перспектива расследования Профессионального медицинского совета. Оскорбления, которые он ей нанес, жестоки. Знает ли этот Мюллер то, чего не знает она? Возможно ли, что тот, кто способствовал ее провалу, владеет правдой, которая спасла бы ее? Сюзанне очень хочется с ним поговорить.


Глава 17


Сидя в два часа дня под сводами кафе «Марли», с видом на стеклянную пирамиду,[40 - Имеется в виду стеклянная пирамида, служащая входом в Лувр и созданная американским архитектором-модернистом И. М. Пэем в 1989 г.] Франсуа Мюллер погружен в чтение своего ежедневника, чтобы не видеть толпу. Мешанина из туристов, законодательниц мод и сумасбродок, афиширующих свои тела, само их присутствие в этом месте, которое помнит еще Короля-Солнце, казалось ему оскорбительным. В любом уголке мира орды туристов одинаковы, они двигаются по обязательному маршруту, составленному туристическими агентами, отодвигая самые прекрасные строения на задний план в разряд декораций из папье-маше. Есть и другие, своим показным поведением отрицающие все, что не относится к их миру. Этих людей окружающая действительность интересует, лишь когда они сами становятся предметами изучения — иначе говоря, жертвами насилия и несчастья.

Не будь Замбрино проездом в Париже, никогда бы Мюллер не согласился тут сидеть. Но, увидев хроникера трансальпийской политической жизни, который с улыбкой пробирается между столиками, он забывает о своих жалобах мизантропа. Они дружески обнимаются.

— Послушай, ты, я чувствую, снова стал здесь туристом, раз заставил меня сидеть в таком месте. Видно, что ты уже не парижанин.

— Не надо трагизма. От туристов тебе неуютно, а? Как говорят у нас в Италии, как будто весь год в городе каникулы.

Мюллер внимательно смотрит на лысую голову Замбрино.

— Я всегда любовался тем, как ты носишь лысину: гордо, как полководец — сверкающую каску.

Итальянец смеется:

— Ну и сравнение! Сначала мне было немного грустно видеть, как волосы пучками выпадают, а потом я однажды понял, что мне невероятно повезло. Это удача! Тебе не понять. Столько мужчин дрожат от страха полысеть… Если бы они только знали! — говорит он, в то время как официант, одетый в черное, с улыбкой наклоняется к нему. — Кружку пива, пожалуйста. Мы не виделись с той ужасной прогулки под Миланом, которую ты мне навязал. Года три назад, да? Между нами говоря, прогулка понравилась мне намного меньше, чем перспектива выпить стаканчик напротив Пирамиды. Ты все еще интересуешься этой историей? Или дело уже раскрыто?

— История по-прежнему горяча, — говорит Мюллер, собираясь.

— Как говорится, убийца всегда убегает. Куча преступлений остаются нераскрытыми.

— Вот это мне и хотелось бы исправить.

— Журналист стал борцом за справедливость, да? — Итальянец глядит на него оценивающе. — Тогда это должно тебя заинтересовать. В свое время я положил это в стол, думал послать тебе, но потом так и забыл, пока не стал разбирать бумаги. И поскольку я собирался в Париж, воспользовался этим, чтобы встретиться с тобой. Ты читаешь по-итальянски? — Он протягивает Мюллеру газетную вырезку.

Мюллер берет ее и пытается перевести несколько строк.

— В общем, нет, — говорит он через несколько секунд. — Я понял только, что жертва опознана, правильно?

— Да. Ты не понял как? Жандармы исследовали ее машину, которую нашли километрах в пятидесяти оттуда в пруду. Любопытная деталь: бак был пуст, как будто машина утонула из-за отсутствия бензина.

— И кто она, эта девушка?

— Ну, я не знаю. Наверно, служащая банка. Какая разница? — бросает он, принимая кружку, которую поставил перед ним официант, с той же развязной улыбкой — мол, кто она такая, эта девушка? — и мимоходом недовольно поморщившись, чего Мюллер не замечает. — Короче говоря, — продолжает Замбрино, — надеюсь, это тебе поможет. Ты мне сообщишь, а?

— Пошлю тебе первый экземпляр своей книги, — говорит Мюллер, глядя на сияющие блики на голом черепе итальянца.


Доктор Ломан жует сэндвич, глядя на проплывающий пейзаж. Два высоких стула слева заняты четырьмя парнями лет двадцати, которые явно решили до прибытия выпить максимальное количество бутылочек красного вина, купленных в вагоне-ресторане скоростного поезда. В субботу 12 июля нечего было и мечтать найти сидячее место. Контролер сказал Сюзанне, что без билета ей не полагается находиться в поезде. Но он все же оставил ее в покое, взыскав порядочный штраф и увидев, как неудобно ей сидеть на таком высоком стуле и рядом с такой неприятной компанией.

У нее, недоступной для пассажиров, которые теснятся в вагоне-ресторане, шутят, перебрасываются словами, снуют за ее спиной с сэндвичами, тарелками с надписью «Атлантик» и стаканчиками, еще достаточно сил, чтобы сосредоточиться на деле, от которого отчасти зависит ее существование.

Два обстоятельства заставляют весы склониться в сторону невиновности Данте.

Во-первых, показание Нади Сенего о том, что был переломный момент, когда повязка сползла с ее глаз и их взгляды встретились. Если он не смог выдержать взгляда своей жертвы, удивительно, как он вообще мог бы довести свои фантазии до конца.

Во-вторых, вырезка из газеты, найденная у него дома. А если рассматривать ее как спусковой механизм приступа безумия? После того, как он ее прочитал, им завладела единственная мысль: найти жертву, чтобы осуществить свои галлюцинации. Потому что Змей вновь обращается к нему. Потому что, как и многие другие пациенты, он самовольно прервал лечение. С этого момента вся проведенная работа идет насмарку.

Его Змей призывает его найти женщину. Ему понадобилось больше десяти дней, чтобы найти жертву и все-таки не пойти до конца. Потому что он никогда не был на это способен и потому что, без сомнения, никогда не будет.

В это время новое обстоятельство приходит ей в голову. Несообразность, на которую никто не обратил внимание. Логические выводы из этой несообразности неприятно ее поражают.

Она лихорадочно набирает номер Ольги Энгельгарт.

— Ольга? Это я, Сюзанна.

— А, ты снова со мной. Где ты? Я тебя плохо слышу.

— В поезде. У тебя есть минутка? Кое-что меня удивляет.

— Я тебя слушаю.

— Ужасно глупо, что я не подумала об этом раньше. Точное до деталей совпадение между его галлюцинациями и фантазиями другого не может быть случайностью.

— Насколько я понимаю, ты говоришь о своем пациенте. Я тебя не очень хорошо слышу.

— Здесь скверная связь! Девушка обезглавлена, расчленена, внутренности извлечены и обмотаны вокруг туловища, ноги и руки расположены в виде свастики… Не говори мне, что два человека, каждый сам по себе, могут иметь одни и те же фантазии!

В вагоне-ресторане воцаряется молчание. Все взгляды устремляются на нее.

— Извини, вокруг люди, — говорит она, понижая голос.

— По-моему, логично.

— Тогда есть два варианта: либо Данте в прошлом встретил того, кто поделился с ним своими планами, либо рассказал кому-то и тому показалось «забавным» осуществить чужие фантазии.

— Абсурд! Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто присоединился бы к чужому безумию? Сконцентрируйся на первой гипотезе.

— Да… Ты права.

— Ты думаешь, простой рассказ мог вызвать такое у твоего пациента?

Телефон прижат к уху, и Сюзанна словно уже не в поезде. Она рядом со своим профессором двадцать лет назад, юный интерн в больнице, опьяненная проблемами, которые ей предлагает решить наставница.

— Ты хочешь сказать, этот другой не только рассказал о галлюцинациях? Он заставил Данте участвовать?

— А почему не наоборот? Почему ты считаешь, что он жертва?

— Потому что я успела его изучить за полтора года, представь себе.

— Допустим.

— И тогда речь идет не о будущих планах, как думали в ОТБ, а о воспоминаниях. Воспоминаниях о действиях, которые он совершил под давлением или свидетелем которых он был. Но в любом случае он не воспринимал их как собственный опыт. Может, под влиянием алкоголя. Или наркотиков. Что скажешь?

— Это предположение стоит проверить.

Неожиданно один из соседей ее толкает. С полным пластиковым стаканчиком в руке он наклоняется к ней, смеясь. Дыхание пьяного ее оскорбляет. Трое других наблюдают эту сцену, хихикая. Она пожимает плечами и улыбается — мол, ничего серьезного не происходит.

— Алло? Я тебя не слышу.

— Поезд сворачивает. Но это означает, что Памела была убита другим. Тем, кого он встретил перед арестом. То есть до 1995-го. Психопат, извращенец, без сомнения обладающий качествами главаря банды, который мог подчинить Данте своей власти. И внедрить в его сознание этот сценарий.

— Не увлекайся. Я…

Голос в мобильнике прерывается.

— У меня телефон садится. Придется мне попрощаться. Спасибо, Ольга. Спасибо за все! Все благодаря твоему вчерашнему телефонному звонку. Я буду держать тебя в курсе! Целую.

Сюзанна не обращает внимания на замечания пассажиров, которые хотят сесть на ее место, как только она его освободит. Она думает, что нужно поискать в архивах следы преступлений, подобных тому, что произошло в аквариуме. Без особой надежды. Полиция должна была сделать эту работу, но Сюзанна об этом даже не вспоминает. Она убеждена: существует другой. И Данте — единственная связь, позволяющая до него добраться. Данте, замкнувшийся в глубоком молчании, шизофрения вот-вот перейдет в конечную фазу.

Гипотеза Сюзанны, скорее всего, соответствует тому, о чем не хотел говорить Мюллер. «Я уже давно занимаюсь этим делом». Это подтверждает догадку о серийных убийствах. Последовательность убийств известна ему одному?

Поезд подъехал к вокзалу Ля Боль. На платформе дети с голыми ногами, с рюкзаками за спиной, с сачками для креветок, собаками на поводках и кошками в клетках, молодые женщины в шортах, старые — в цветастых юбках.

Из окна такси, что везет ее к дому, который они снимают каждое лето, Сюзанна смотрит на это отпускное представление и поддается истоме, такой далекой от ее забот. Люди слоняются в пляжной одежде с мороженым в руке, солнце расплавляет все желания, морской воздух колышет разноцветные флажки. Такси тормозит перед домом, и Сюзанна обнаруживает, что дверь заперта. Она расплачивается и с сумкой на плече направляется к пляжу — туда, где обычно располагается ее семья. На песке снимает туфли. Одетая по-городскому, она шагает мимо распростертых тел. Туши, смазанные кремом или маслом для загара, поджариваются под лучами небесного светила. «Загорайте спокойно, вечером будете готовы к разделке».

Ее взгляд блуждает по этой сцене на фоне океана, пока наконец она не замечает Анжелику — та выходит из воды метрах в сорока от Сюзанны. Тело Анжелики в купальнике поражает. Последний раз они беседовали по телефону перед совещанием в кабинете у Элиона — тяжкий вышел разговор. Анжелика делает кому-то знак. Сюзанна смотрит туда. Жильбер обнимает женщину, которую Сюзанна видела на коктейле по поводу расширения клиники. Эмма читает в двух шагах от этой пары.

На секунду Сюзанна сбита с толку — стоит на песке, на плече сумка, в руках туфли. Ее раздирают паника и разочарование. Она лишняя. Ее быстро заменили. Дура, она и не думала, что Жильбер на это способен.

Никто ее не заметил. Сил достаточно, чтобы ретироваться. Ей решительно неохота появляться перед ними. Ее пребывание среди отдыхающих оказалось короче, чем предполагалось.

Анна-Мари. Сюзанна вспомнила имя. Представилась лучшим клиентом ее мужа и сообщила свой возраст — пятьдесят три. Или пятьдесят четыре. Значит, теперь ей пятьдесят пять. То есть на пять лет моложе Жильбера и на двенадцать или тринадцать старше ее. Этот негодяй не унизится, выставляясь напоказ с двадцатипятилетней. Разве что его многочисленные операции увенчаются тем, что Анна-Мари станет выглядеть моложе Сюзанны. Похотливый Франкенштейн, осуществляющий свою фантазию спать с женщиной, вылепленной по своему замыслу. Всегда проще взять то, что под рукой, и обработать, как заблагорассудится, чем найти то, о чем мечтаешь. Порочность мужа вызывает у Сюзанны горькую улыбку.

Обычно она не склонна к сильным эмоциям, однако сейчас в ярости из-за женщины, которая в тот вечер показалась ей такой симпатичной. Сюзанна спрашивает себя, была ли Анна-Мари уже тогда его любовницей, или их связь началась потом. Обольстила ли она его ради скидки на операции? Или то обстоятельство, что он поработал над ней скальпелем, сделало ее привлекательной в глазах Жильбера. Насколько надо быть пресыщенным собой, чтобы поддаться чарам женщины, созданной его же талантом. Горечь превратилась в смех. Это чтобы не плакать.

Она все же смогла бы подойти к ним. Или позвонить по мобильнику, сказав, что приедет через пятнадцать минут, и наблюдать их бегство. Хорошо, что ей такое не пришло в голову. Вышла бы отвратительная сцена, которая ей не нужна.

В этой истории замешаны ее дочери — и это больнее всего. Эмма безмятежно читает в двух шагах от этой женщины — эта картина мучит Сюзанну. И в удаляющемся поезде у нее болит сердце при мысли о том, что придется лето провести без них. Сгущаются сумерки. Изнуренная, она закрывает глаза и думает об Ольге, о Данте, об Элионе, о Стейнере, об убийце, о Мюллере и медленно засыпает, убаюканная скоростью, с которой погружается в собственную ночь.


Часть третья


Глава 18


— Франсуа?

— Да?

— Ты что-то очень молчалив. О чем ты думаешь?

Кокелико[41 - Мак (фр.).] сейчас в ванной. Вне его поля зрения.

Исхудавшее тело и маленькая грудь делают ее моложе, несмотря на заострившиеся черты лица. Эта фигура и в особенности детский голос — все в ней внушало мысль о болезни. И прошли годы, прежде чем он понял, что она из тех, кто должен был сто раз умереть и кто, без сомнения, однажды похоронит вас.

— У тебя неприятности?

Нелюбопытность — вот что ему в ней нравилось. Другая упрекала бы и дулась. Но не она. Она знает, что с ним это не пройдет. Он спрашивает себя, что она делает. Может, сидит на биде или подкрашивается. Может, даже и то и другое.

Всякий раз, вытянувшись на кровати, он смотрит на свой живот, немного дряблый, заросший седеющими волосами. Он знает, что относится к большинству тех, кто лучше выглядит одетым, чем обнаженным.

— Сколько времени мы знакомы? Пятнадцать лет? Когда мы встретились в первый раз, я думал, ты больше трех лет не проживешь.

— Замечательно! — слышит он. — Лучше бы ты молчал. Чем говорить мне такое…

Он усмехается. Лучи солнца, проникающие сквозь занавески, рисуют прямоугольники на паркете. Он почти ничего не трогал в этой комнате с тех пор, как не стало его матери. Ему кажется, что это в каком-то смысле святилище в ее память.

— Ты вдруг стала очень чувствительной. Раньше ты была холоднее, — говорит он, глядя на картину, изображающую Английский бульвар[42 - Английский бульвар — набережная в Ницце длиной в 5 км.] в пятидесятые годы.

— Это возраст, мой дорогой. Я тоже стремлюсь к респектабельности.

— После двадцатилетней торговли кокаином? Тебя можно понять.

— Хочу тебе сказать, что я быстрее добьюсь респектабельности, чем большинство моих бывших клиентов.

— Ты с этим покончила?

— Абсолютно.

— Тогда ты и впрямь прямой дороге движешься к респектабельности. Кокаин — снадобье для болтунов.

— Да? Есть наркотики для болтунов, а есть — для всех остальных?

— Именно.

— Какие, например? — спрашивает она, просовывая голову в дверь.

С кровати Мюллер рассматривает ее, улыбаясь. Черные волосы растрепаны, губы подкрашены тем красным цветом, из-за которого она получила свое прозвище пятнадцать лет назад.

— Ты не показываешься полностью, потому что голая? Респектабельность, стыдливость… Мне кажется, ты обуржуазиваешься.

— Ты этого хочешь? — говорит она, появляясь в одежде, состоящей из одной лишь помады на губах, и делая пируэты перед кроватью, как ученица балетной школы.

Он аплодирует, смеясь:

— Я должен был на тебе жениться.

— Но ты мне этого не предлагал, потому что понимал, что через три года я умру.

— Вовсе нет. С каких пор это препятствие? По крайней мере, вдовство позволяет изменить жизнь без сложностей разъезда. Взять хотя бы мою жену: ей нужно умереть, чтобы я ее пожалел.

— Ты подлый тип! — говорит она, хватая простыню, чтобы в нее завернуться. — Смотри, видишь, я снова одета. Так какие средства не для болтунов?

— Я мог бы назвать по крайней мере три, помимо алкоголя, самого очевидного.

— Да?

— Самоанализ, работа и опасность.

— О-ля-ля! Да ты эгоцентрист! И это только потому, что ты написал несколько статей о преступниках и психах и считаешь себя работягой, да к тому же глашатаем смерти. Вы только послушайте его!

— А это, что это такое? — говорит он, показывая на свой шрам на шее.

— Утренний порез бритвой, сделал, еще не протрезвев, — пожимает плечами она.

— Если, конечно, не принимать во внимание, что я не был пьян и бритву держал не я. Иди сюда, — говорит он, хватая ее простыню, а Кокелико ускользает, в простыне, как волчок, и бежит в ванную.

— Не трогай меня, ненормальный!

— Как ты собираешься жить?

— Буду продавать свое тело.

— Ну, никогда не поздно.

— Послушай, невежа! Ты вдоволь им попользовался, моим телом. Еще одно такое высказывание, и я так тебя выпорю, что твоя задница станет красной, как светофор.

— Кокелико?

— Да? — спрашивает она, расчесывая волосы перед зеркалом.

— Нужно поговорить.

— О! Значит, у тебя неприятности, — говорит она, садясь на кровать.

Он выпрямляется. Садится прямо и натягивает простыню до пояса. Смотрит ей прямо в глаза.

— Ты сможешь позаботиться о Грегуаре, если со мной что-то случится?

— Что ты такое говоришь? Значит, у тебя действительно неприятности.

Она знает, что он не шутит.

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ну конечно! Но что, разве у тебя больше никого нет? Я хочу сказать — надежнее. В конце концов, ты же знаешь…

— Я могу на тебя рассчитывать? — настаивает он, выделяя каждый слог.

— Я тебе обещаю, — говорит она вдруг очень серьезно.

— Ты же знаешь, у него никого нет, кроме меня. Его мать сволочь — я думаю, ты это уже поняла… Есть тетка, но она дура, и я знаю, что он очень тебя любит. И я нисколько не рассчитываю на твою материальную помощь… Если со мной что-то случится, тебе не придется заботиться о деньгах. Я все предусмотрел. Страховка на случай смерти и завещание у нотариуса. Я хочу, чтобы у него было немного любви, у бедного мальчишки. Сиделки, которые за ним ухаживают, славные, но это не то. С тобой, по крайней мере…

— Но в чем дело?

Все еще в кровати, словно тяжелобольной, которого пришли навестить, Мюллер смотрит на женщину, еще такую молодую, сидящую у его изголовья.

— Я могу доверить тебе тайну?

— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, о чем ты попросил. Ты знаешь, я не из тех, кто дает легкомысленные обещания.

Он улыбается:

— Ты права. — Затем, после нескольких секунд колебания, будто сделав вздох перед погружением: — Уже годы я преследую призрак большого хищника. Тщательное расследование. Сейчас ситуация проясняется. Я уже близок к тому, чтобы объявить имя этого типа… Ну вот, ты знаешь достаточно… Но я попросил тебя об этом из суеверия, на всякий случай. Я думаю о малыше, ты знаешь. Если вдруг что-то случится. Но это не случится.

— Это и есть твоя тайна? Не впечатляет! Я давно знаю, что ты живешь со своими навязчивыми идеями. Если ты думал сообщить мне что-нибудь новенькое, у тебя ничего не вышло. И если он так опасен, твой приятель, почему ты не предупредишь полицию?

Он смотрит на нее в недоумении, взглядом говоря: да ты абсолютно ничего не смыслишь.

— Чтобы быть первым! Понимаешь?.. Как бы сказать?.. — Эти ощущения, оказывается, не так просто объяснить. — Это как если бы я был влюблен в женщину и пошел предупредить мэра и кюре еще до того, как объяснился ей в любви.

— Да, это у тебя не получится, — смеется она.

— Извини меня. Я слишком долго живу с этой тайной. Для меня все уже так очевидно, что я, наверное, невнятно объясняю. И потом, я не говорю тебе слишком много, чтобы не подвергать тебя опасности.

— Нечего сказать, доверие! И это ты называешь доверием, — говорит она, поднимая глаза к небу.

— Ты не понимаешь… Эта история — мой белый кит.

— Тогда поостерегись, потому что, если я правильно помню, у капитана Ахава[43 - Капитан Ахав — персонаж романа американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891) «Моби Дик, или Белый Кит» (1851): капитан Ахав одержим идеей отомстить белому киту за то, что кит лишил его ноги, и в итоге погибает сам и губит свое судно.] ничего не вышло. — Мюллер восхищенно присвистывает. — В любом случае, — говорит она, поднимаясь с кровати и пританцовывая, — я поняла одно: если ты кончишь, как он, мне можно будет ни о чем не беспокоиться!

— Не торопись, цыпленок. Я не капитан Ахав. И мой парень — отнюдь не Моби Дик.

На мгновение взгляд Мюллера погружается в сюжеты полотен Жуи, развешанных по стенам комнаты еще матерью. Сцены сельские и любовные, красавицы XVIII века, достойные Ватто, чьи кружева юбок трепещут при взлете качелей. Среди этих картин его мать испустила дух, и здесь теперь он храпит каждую ночь. Кокелико вернулась в ванную. Он слышит, как она напевает «Таксист Джо»,[44 - «Таксист Джо» («Joe le taxi») — песня Франка Лангольфа и Этьена Рода-Жиля, впервые исполненная французской певицей Ванессой Паради в 1987 г.] потом прерывается, чтобы бросить ему, как всегда, не отрываясь от зеркала:

— И потом, хочу тебе напомнить, что в тебе нет ничего от человека действия! Ты, без сомнения, человек, живущий рассудком. Я уверена, что ты его найдешь, твоего приятеля. А когда дойдет до дела? Как ты поступишь?

Этот частный особняк — последний призрак состояния, заработанного прадедом Мюллера, чья предприимчивость и бережливость превозносились его менее предприимчивыми потомками. И если Грегуар унаследует особняк, если хоть немного его переживет, с ним определенно умрет династия Зиглер, по имени которого была названа механическая мастерская «Зиглер и сын». Мастерская оказалась под угрозой уже во времена слабовольного и мечтательного сына, который приходился Мюллеру дедом, потом его дочери, матери Мюллера, посвятившей себя рулетке и ночным удовольствиям, и правнука изначального владельца, чья страсть к происшествиям привели фабрику велосипедов и охотничьего оружия к полной разрухе, хотя пятьдесят лет назад, по семейным преданиям, она могла бы сравниться с самим «Манюфранс». Франсуа Мюллер хорошо знал, что он не человек дела, в отличие от прадеда, способного с одним лишь дипломом механика создать фабрику и железной рукой управлять армией из почти полутысячи квалифицированных рабочих. Но каждому свое: что бы сделал он, его предок, перед лицом настоящего убийцы? Без сомнения, вернулся бы к станкам, каталогам продаж и расчетным книгам, говоря, что дела не могут ждать.

— Эй!

— Что?

— Если вдруг окажешься с пустым баком, возьмешь ноги в руки и побежишь в полицейский участок или в ближайшее отделение жандармерии. Главное, не садись в первую машину, которая будет предлагать тебя подбросить.

— Да? Можно узнать, почему я должна делать такие абсурдные вещи?

— Потому что служащая миланского банка, которая села в первую попавшуюся машину, была найдена через семь лет похороненной в виде свастики, составленной из частей ее тела.

— И что, это происходит каждый раз, когда у людей кончается бензин? — спрашивает Кокелико, высовывая голову из ванной.

— Нет. Но в 1987-м в Бельгии студентка была убита после того, как в ее машине закончился бензин. Тогда я понял, что это один из способов действия моего убийцы. Один из способов схватить жертву, — говорит Мюллер, изображая типа, сливающего бензин из бака.

— Начнем с того, что, как ты хорошо знаешь, я никогда не вожу машину. Я боюсь.

Кокелико направляется к окну. Он провожает ее взглядом — исхудалое и бледное тело, воплощение колдовского животного начала. Оно в ее огромных глазах, и в расслабленности походки, и в лихорадочной потребности порой выкурить сигарету. Ему всегда нравилось, как она отдается, просто и без церемоний, как улыбается, глядя на небо, нарисованное на потолке, будто девочка — растянулась на траве и разглядывает облака, — или как она затевает разговор на самую невероятную тему.

— Нет жертвы без имени.

— Что? — удивленно говорит она, оборачиваясь.

— Я думаю о неопознанных жертвах, вроде той девушки в аквариуме. Всех ведь устраивает, когда они остаются неопознанными. Впечатлительные умы боятся увидеть своих близких и знакомых на месте этих жертв. Но это неправильно. У всех есть семья, близкие, которые их любят и в глубине души никогда не смогут примириться с их исчезновением.

— На самом деле ты очень сентиментален, хоть и выглядишь стервятником. Я всегда это знала.

— Кок?

— Да? — говорит она, прижимая к голому телу подушку и блуждая взглядом в деревьях Венсенского леса, под которыми бродят воскресные фланеры.

— В сущности, любят всех, правда? У каждого есть кто-нибудь, кто его любит. Как ты думаешь?

— Я думаю, ты сведешь нас с ума, — говорит она, смотрит на него и крутит пальцем у виска.

— Ты станешь думать иначе, когда будешь в ладу с самой собой, как я сегодня.


Административное здание Анри-Колина не оборудовано ни встроенными приборами скрытого наблюдения, ни камерами, включенными в видеосеть. Ее визит должен пройти незамеченным.

Сюзанна открывает металлический шкаф, где хранятся папки с историями болезней ее пациентов. Папка Эрвана Данте-Легана пуста. Сюзанна хмурится. Папка должна была остаться в Службе. Кабинет Элиона. Или Манжина.

Обе комнаты заперты на ключ. Жизель хранит ключи в столе в приемном отделении. Ускоряя шаг, Сюзанна направляется туда. Ящик стола заперт. Череда неудач; нетерпение растет. Если ее застанут в ее собственном кабинете — еще полбеды, но если увидят, как она роется в чужих ящиках, — это будет уже совсем другая история. Ключ обнаруживается в стандартном для ОТД футляре для ручек, похожим на тот, который подарил ей Данте. Ящик открыт, и в нем Сюзанна находит пропуск, спрятанный за пачкой печенья, недоеденной колбасой и косметичкой, под торговым каталогом «Ля Редут».

С бьющимся сердцем она входит в кабинет к Элиону. В сумеречном свете лихорадочно ищет истории болезней. Не найдя их в самых очевидных местах и сомневаясь, что патрон способен скрывать что бы то ни было, она выходит из кабинета. Стук сердца оглушает. Манжин, одиночка, совершенно поглощенный своими пациентами и недолюбливающий всех сотрудников Отдела. Асоциальный. Непонятный. Женоненавистник к тому же. Со старушечьим лицом.

Ее руки перекладывают папки. Она быстро принимается за дело, в свете угасающего дня ей приходится наклоняться и напрягать зрение, чтобы разобрать фамилии на папках.

В первый раз она увидела Манжина среди пациентов во дворе корпуса 38, за рвом. Его окружали трое в голубых халатах и военных куртках цвета хаки. Его серебристая челка блестела на солнце. Он был точно благожелательный отец среди детей. В губах зажата сигарета, апрельский ветер уносит прочь облачко дыма. Блестящими глазами он смотрел на Сюзанну — она шла с Элионом. Он наверняка уже знал, кто она. И ненавидел ее.

Пальцы узнают папку на ощупь — и проверять не нужно. Прижимая ее к сердцу, чтобы не рассыпались листы, Сюзанна торопится к копиру.

Для начала она берет документы снизу стопки, самые старые — быть может, она что-то в них пропустила. Из предосторожности она всякий раз закрывает крышку аппарата, чтобы пригасить свет, и это замедляет работу. В сгущающихся сумерках она перекладывает листы, где описаны разные эпизоды из жизни ее пациента, привлекшие внимание властей.

Ей кажется, что шелест бумаги и шелест аппарата могут разбудить больных, спящих за стеной. Иногда ей чудится шум у двери, и она в страхе оборачивается. Обостренное темнотой воображение уверяет ее, что кто-то убегает от входа. Одна, в темноте, она чувствует, как сама их работа воздействует на это место. Призраки несчастных, чьи истории болезней прошли через ее руки, бродят теперь по здешним коридорам.

Снова приходят в голову теории, сочиненные в поезде. А что, если убийцей был Манжин, вдохновленный фантазиями Данте? Манжину так уютно с пациентами — он мог бы разделить с ними психическое расстройство. Или один из санитаров. Разве не нужно быть… немного странным, чтобы заниматься людьми, страдающими психозом? Разве все не думают о ней то же самое, представляя, где она проводит дни? Порой она сама удивляется, что ее влечет к горю, к этим больным, которые для общества — монстры. Тогда почему преступником не мог быть кто-нибудь, кого тоже притягивает бездна, кто занимается тем же, но уже готов перейти на другую сторону барьера, или тот, кто уже совершил этот огромный прыжок?

В зеленом свете копировального аппарата она вглядывается в стрелки часов. 22.30. Нужно уходить. На ощупь она оценивает, сколько еще осталось страниц. Недавние записи, повторное описание лечения. Она выключает копир. В темноте приводит в порядок досье, быстро возвращает папку на место в кабинет Манжина, старается все поставить как было, закрывает кабинет на ключ, хватает свои копии, возвращает пропуск в ящик Жизели и ключ от ящика — в футляр для ручек.

В тот самый момент, когда она закрывает дверь корпуса и готовится повернуть ключ, на дорожке появляется автомобиль. Она закрывает глаза, мысленно проверяя, не оставила ли свидетельств своего пребывания, потом оборачивается и видит Манжина, который выходит из машины.

— Доктор Ломан?! — восклицает он со всей иронией, на которую способен, поднимаясь по лестнице. — Я думал, вы сейчас временно в отставке.

— Верно, — говорит Сюзанна, различая в слове «отставка» стремление ее унизить. — Но я пришла забрать бумаги, которые забыла в кабинете, — продолжает она, показывая еще теплые копии. В слабом свете последних лучей заходящего солнца она пытается изобразить невинную улыбку. — А вы?

— В пятницу после вашего отъезда поступил пациент. Он плохо выглядел. Я сказал санитарам — пусть мне звонят, если возникнут проблемы. Так и случилось… Извините, мне нужно идти, — говорит он, направляясь к металлической двери в ограде.

— Как Данте?

— По-прежнему ничего! — слышит она сквозь скрип двери. — Можете уезжать спокойно.

Окажись Манжин здесь несколькими минутами раньше, и ее бы арестовали. Он приехал в воскресенье вечером, чтобы узнать, в каком состоянии один из его пациентов. Доктор, душой и телом преданный больным, а ей это представилось подозрительным. Теперь недавние страхи кажутся ей смешными. Ее страх, когда шелестел копир и шуршала бумага, соскальзывая на поддон. Она как мальчишка, который боится темноты.

Да, но Манжин скрытен, одинок и знает все виды патологий. Ему легко запутать следы. Манжин с улыбкой и блеском непроницаемых глаз, быть может, прячет нечто невысказанное и смеется — как хорошо он спрятал. Наверно, и впрямь есть над чем смеяться. Мог бы Манжин подстроить все это, чтобы навредить ЕЙ?

Она снова пожимает плечами. Воображение разыгралось. Это она не в своем уме — жертва своей неприязни к коллеге. Она бросает взгляд на пачку копий, лежащих на пассажирском сиденье, и это возвращает ее к реальности.

Сюзанна трогается, сдает немного назад. Дорога перед ней заставлена решетками стройки: ОТД перестраивают, возводят новые корпуса, убирают рвы и все прочее.

Вдали агонизируют несколько пятен света. Сюзанне кажется, что с ними могут угаснуть последние надежды человека на Земле. Это опасение еще острее подле угрюмой громады ОТД.

По аллее Сюзанна направляется к выезду из Поль-Жиро, надеясь, что ее присутствие в Колин в столь позднее время не возбудит подозрений.


Глава 19


По телевизору транслируют военный парад. Вытянувшись на кровати, Сюзанна время от времени посматривает на шествие бронетехники и мужчин в форме. Никто не рискует выстрелить в главу государства. После прошлогоднего инцидента приняты максимальные меры предосторожности. После неудавшегося покушения его автора перевели в Анри-Колин.[45 - 14 июля 2002 г., в День взятия Бастилии, Максим Брюнери (р. 1977) во время парада на Елисейских Полях в Париже предпринял попытку застрелить французского президента (с 1995 г.) Жака Ширака (р. 1932). Суд установил, что, хотя Брюнери был связан с крайне правыми французскими группировками, покушение было скорее его личной инициативой — он хотел добиться славы, убив известную персону, а потом застрелиться или вынудить французскую полицию застрелить его публично. В декабре 2004 г. Максима Брюнери приговорили к 10 годам тюремного заключения.]

Вокруг нее разложены ксерокопии досье Данте: выдержки из протоколов, полицейские рапорты, первый приговор к тюремному заключению, доклад психиатрической экспертизы Льенара… Она выключает звук и уже в который раз принимается за чтение. Самый первый контакт Данте с психиатром. И тут деталь, до сих пор не замеченная, бросается ей в глаза: при клиническом обследовании ее коллега заметил открывшийся под остриженными волосами шрам на черепе — пятнадцать хирургических швов. Сама Сюзанна шрам не разглядела — взлохмаченные волосы Данте мешали. Он сказал психиатру, что на него напали в Страсбурге «в ночь с 24 на 25 декабря 1989». «Веселое было у него Рождество, — думает Сюзанна. — В отделении неотложной помощи больницы Робертсо. Аллилуйя».

Небеса над Елисейскими Полями рассекает звено истребителей. На земле полки подходят к площади Согласия. Ей кажется, будто она смотрит архивную кинохронику.

Прежде этот факт был не столь важен, но сейчас, возможно, представляет интерес. Мужчина продолжал бы брить голову, если бы у него было неосознанное желание продемонстрировать следы той ночи как нечто значительное. По телефону ей ничего не удастся выяснить — столько времени прошло. На месте, если повезет, она что-нибудь разыщет. Раз Данте спустя двенадцать лет помнил точную дату и название больницы, значит, событие ему запомнилось.

Мысль, что ее спасению может поспособствовать Льенар, веселит Сюзанну.


Поезд Париж — Страсбург 10:45 проезжает мимо пейзажей, на которых безуспешно пытается сосредоточиться доктор Ломан.

Надо поговорить с дочерьми. Сцена на пляже ей не позволила. Теперь Сюзанна хочет с ними поговорить. Вся эта ситуация вызывает у нее отторжение, а присутствие этой женщины рядом с девочками ее возмущает. Она способна лишь оставить сообщение Анжелике на автоответчике. Сюзанна глубоко вздыхает и, услышав сигнал, говорит:

— Анжелика, дорогая, я не смогла приехать к вам в Ля Боль… Ты, должно быть, на меня обиделась. Но у меня правда очень много работы. Есть дело, которое я непременно должна закончить. Я вам объясню… Когда прослушаешь это сообщение, позвони мне… Я соскучилась.

В порыве Сюзанна звонит на автоответчик Жильберу, потом смотрит в оконное стекло на отражение круглой дуры и спрашивает себя, проверяет ли он сделанные им швы, когда забавляется со своей пассией. Она кладет трубку, не оставив сообщения. Справа доносится еле слышная музыка из наушников. У соседки в прозрачном футляре для компакт-дисков лежит «Horses» Патти Смит,[46 - Патти Смит (Patricia Lee Smith, p. 1946) — американская певица, музыкант и поэт, считается одной из основоположниц панк-рока. «Horses» («Кони») — ее дебютный альбом 1975 г. Ниже упоминаются композиции с этого альбома: «Глория» («Gloria»), написанная Патти Смит по мотивам композиции Вэна Моррисона; «Бесплатные деньги» («Free Money») Патти Смит и Ленни Кэя, «Птичья земля» («Birdland») Патти Смит, Ричарда Сола, Ленни Кэя и Айвена Краля; и «Земля» («Land») — переработанная Патти Смит композиция Криса Кеннера «Земля тысячи танцев» («Land of a Thousand Dances»).] которую она узнает по обложке с черно-белым силуэтом, полупрозрачным и бесполым, тонкие руки на груди, черная куртка накинута на левое плечо, поэтесса — застенчивая и высокомерная. Сюзанна принимает лекарство. Они слушали «Gloria», «Free Money», «Birdland» и «Land», которые звучали так, будто им никто и ничто не сможет помешать. Сюзанна вспоминает напор певицы, ее сильный голос, задающий ритм ударным, фортепиано, гитаре, басу, которые сдержанно следуют за голосом, когда тот затихает, и аккомпанируют ему, когда она увлекается, отрывисто произнося драгоценные слова.

Некоторые люди не забывают первых увлечений — например, Стейнер, который цитирует Рембо и хранит в кабинете фотографии Каржа.[47 - Этьен Каржа (Étienne Carjat, 1808–1906) — французский художник-карикатурист и фотограф.] Сюзанна не видела Стейнера после их разговора на тротуаре перед ПСПП. Он больше не появлялся, не поддерживал ее на ее пути в ад. Если след, по которому она идет, окажется верным, у нее будет повод ему позвонить.

Однако вот что непонятно: состояние, в котором оставлено последнее место преступления. Прежде убийца всегда старался уничтожить все следы убийств. Это, по меньшей мере, отклонение от его правил. Значит, его смертоносные побуждения все чаще и паранойя прогрессирует.


Многие смеялись ей в лицо, услышав, что она разыскивает членов бригады «скорой помощи», дежуривших в ночь на Рождество 1989-го. Многие, но не доктор Вандролини, начальник службы «Скорой помощи» больницы Робертсо, который выслушал ее историю до конца, ни разу не дав ей понять, что она чокнутая.

Пока она говорила, он не спускал с нее глаз, разглядывал так настойчиво, что временами она сомневалась, взаправду ли он слушает. Любитель гольфа с плохой стрижкой, на которого она никогда бы не обратила внимания. На стенах кабинета висели фотографии лунок, а в углу располагалась площадка для мини-гольфа.

— Все это было давно, — говорит он, когда она умолкает. — Что касается меня, я стал руководить службой три года назад. Поэтому…

— Книга регистрации персонала, быть может…

— Вы довольно странно поступаете. Я не знал, что психиатрия проводит такие следствия на месте событий. Если бы я знал… Я в свое время сам думал, не стать ли психиатром.

— Но в конце концов выбрали «Скорую помощь». И гольф.

Улыбка обнажает желтые от табака зубы, которые он быстро прячет.

— Вы мне симпатичны, — говорит он, глядя на ее грудь. — Знаете, что можно сделать? Я пошлю вас в службу персонала посмотреть журналы регистрации, и вы вернетесь ко мне со списком тех, кто работал в службе в то время. Я предупрежу службу. Они вам все дадут. Потом посмотрим, с кем можно связаться.

— Я не могла надеяться на большее.

— Это максимум, что я могу для вас сделать — разве что пригласить вас сегодня поужинать.

Она делает усилие, чтобы не засмеяться. Только улыбка на мгновение выдает ее мысли.

— Доктор, сейчас уже около пяти. — Она поднимается. — Если вы не возражаете, я пойду в службу персонала, пока они не закрылись. А потом вернусь к вам.

— Но не отказывайтесь же так быстро! — говорит он, когда она уже в дверях. — Я знаю город как свои пять пальцев. Было бы жаль этим не воспользоваться.

Две сотрудницы службы, работавшие здесь четырнадцать лет назад, еще не ушли на пенсию. Но одна в отпуске, а другая должна выйти на работу завтра.

Доктор Вандролини набирает номер Элен Кирх, успокаивающе глядя на Сюзанну.

Вандролини поймал ее в свои паучьи сети и очень доволен таким уловом. Идеальная мишень — ни с кем в Страсбурге не знакома, явно нуждается в компании на вечер, а завтра исчезнет.

— Элен? Доктор Вандролини. Я вам не помешал?

Он не допустил оплошности и не включил громкую связь. Тем не менее Сюзанна поняла, что у него ничего не вышло. Огорченный, он положил трубку.

— По-видимому, у нас затруднения. Сожалею, я ничего не смог узнать. Трудный характер. Одним словом, больше не о чем говорить. Но если вы не хотите сдаваться, лучшее, что я могу вам посоветовать, — вернуться завтра и встретиться с ней лично. Может, вам удастся ее задобрить. А чтобы скоротать ожидание, мое предложение в силе, я вам помогу вытерпеть до завтра. Если, конечно, у вас нет вариантов получше…


С первого взгляда Сюзанна поняла, почему ей было нетрудно убедить Элен Кирх встретиться. Эта блондинка с обесцвеченными волосами и носом, претерпевшим хирургическое вмешательство, вынуждена терпеть постоянные ухаживания своего начальника службы — вероятно, очень настойчивые. Понимая, что он ей звонил ради прекрасных глаз другой, той, которая позвонила полчаса спустя, медсестра захотела на нее посмотреть.

Она жила в очень опрятной двухкомнатной квартире на набережной Сен-Этьен с видом на гавань Иль, на несколько пришвартованных барж и на плакучие ивы у воды.

— Итак, доктор Вандролини — ваше первое впечатление от Страсбурга…

— Он был очень любезен, пока не понял, что я не собираюсь с ним ужинать.

— Вам повезло, что вы с ним не работаете. Только представлю, что я должна встретиться с ним завтра…

— Непохоже, что он кусается.

— Нет! Однажды его поставили на место, и он запомнил на всю жизнь, но это в прошлом. Вы должны были дать ему в ухо за то, что он рискнул мне позвонить.

Обе женщины смеются.

— Я бы очень хотела вам помочь, но я тогда не дежурила. Я помню, потому что к тому времени я уже три года работала в службе и это было первое Рождество, которое я провела не на дежурстве.

Сюзанна хмурится.

— Зато я помню, кто дежурил. Санитар. Я давно его не видела. Он ушел из больницы пять лет назад. На пенсии. У нас были хорошие отношения, хотя он, конечно, любит выпить…

Санитар на пенсии хотел бы видеть «молодую женщину» у себя. Он не мог все в точности вспомнить, «но, чтобы посодействовать мадемуазель», готов напрячь память. «Натуральный бардак, точно»… На этот раз громкая связь была включена.

Затем Элен Кирх проводила Сюзанну до площади Ом-де-Фер — вот случай для парижанки прогуляться, подумать о своем в старом Страсбурге с сотнями туристов, что гуляют по улицам в наступающих сумерках. В стороне от витрин и уличных фонарей — лабиринт мощеных улиц, которые ненамного изменились за сотни лет. Именно это и искали здесь туристы. Они путешествовали во времени, как и Сюзанна, только с другой целью. Медсестра выступала гидом — рассказывала об особенностях того или другого здания с фахверковыми стенами, но доктор Ломан размышляла главным образом о том, ходил ли Данте по этим мостовым.

Покинув центр города, такси устремилось в пригородные районы, где Сюзанна потеряла ориентиры, будто никогда не была в Эльзасе.

Натуральный бардак. Выражение, которое Жюльен употребил на следующий день после прибытия Данте в ОТД, после первой ночи, проведенной Данте в изоляторе. И примерно то же сказал Стейнер, глядя на спящего Данте в ПСПП.

Кажется, след верный.


Дом Люсьена Мозе покрыт свежей белой штукатуркой, ящики с разноцветной геранью украшают окна и крыльцо. Сюзанна в самом начале дорожки, перегороженной низкими полуоткрытыми воротами. Вечер еще не наступил, но в доме горит свет.

По дороге к крыльцу в голову ей приходят строчки Рильке, которые она учила в школе: «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли».[48 - Цитата из книги «О пути на богомолье» (1901) из стихотворного цикла «Часослов» (1899–1903) немецкого поэта Райнера Марии Рильке (1875–1926). Пер. В. Топорова.] Последний дом земли.

Мелодично блямкает звонок. Как только дверь открывается, Сюзанна понимает, что Люсьену Мозе осталось не больше полугода. Бледное, исхудавшее лицо, неподвижные запавшие глаза, рука худая и дрожит, китель обвис на плечах. Ничего от непристойного пьянчужки, каким его представила шутница-медсестра. Напротив, у него мягкий голос, который звучал иначе по телефону, и это несмотря на количество табачного дыма, которым он дышит, судя по запаху в доме и двум переполненным пепельницам — Сюзанна успела их заметить по пути из прихожей в гостиную. Люсьен Мозе замечает, что она смотрит на закрытые окна.

— Извините меня, — улыбается он. — Это глупо, но мне холодно. Поэтому я предпочитаю их не открывать.

Она улыбается в ответ — мол, это не важно.

Большая бутылка пива открыта и поставлена на стол. Рядом стакан.

— Можно мне тоже стаканчик?

Он хлопает ладонью по лбу с улыбкой — «где же моя голова», — исчезает на кухне и возвращается со стаканом, сияющим, как хрусталь, и помеченным красной с золотом эмблемой местного торговца пивом. Он проверяет его на свет, будто сомневаясь в его чистоте, протирает носовым платком и наполняет пивом, пока пена не доходит до краев.

— Не хотите еще чего-нибудь?

— Спасибо, все замечательно.

— Я достал его из холодильника. Оно совсем свежее.

Он знаком просит ее сесть. Она погружается в кресло, обтянутое такой же коричневой кожей, как диван, на который уселся хозяин. Внутри все так же, как снаружи. Мило. По-больничному чисто, несмотря на пепельницы. Ни пылинки. Вещей мало. На стенах три литографии с охотничьими сценами. Занавески в цветочек вторят цветочным ящикам снаружи. Телевизор выключен. Шума не слышно. Дом так же чист и ухожен, как, должно быть, загрязнены его легкие и испорчена печень. Мысль, что ее собеседник обречен, неприятна Сюзанне. К тому же он, проработав всю жизнь среди медиков, наверняка знает, что смерть близка. Его неловкость прошла, и молчание ему не мешает. Тем не менее он заговаривает первым:

— Итак, вы приехали спросить меня о парне, которого приняла «скорая» в 89-м. В ночь на Рождество?

— Об Эрване Данте-Леган, да.

— А, вот как его зовут… Я не знал имени. У него был такой вид — вряд ли имело смысл спрашивать документы. Тем более что он бретонец. Вот и все мои впечатления. Я не очень его разглядывал.

— А что именно вы вспомнили?

— Немного. Столько времени прошло.

— По телефону вы сказали «натуральный бардак».

— Я так сказал?.. А, да! Да, точно! Натуральный бардак!

— Как он попал в «скорую»?

— Полиция его привезла, да. Нашли его, когда он бегал по площади Аустерлиц, если мне не изменяет память. Он был в наркотическом состоянии. И с очень плохой раной на голове. Крови море. Текла по лицу, заливала глаза, по рукам, по телу.

— А его одежда?

— Он был голый по пояс.

— В декабре? Здесь?

— Да, мадам. И неизвестно почему. Может, его ограбили, как знать. Поскольку его документы, скорее всего, остались в одежде, которой на нем не было, и он был в плохом состоянии, ему начали помогать прежде, чем заполнили на него карточку. И после того, как он исчез, ничего не выяснилось… — Он прервался, чтобы глотнуть пива. — И вы через пятнадцать лет разыскиваете меня ради этого… Значит, он вспомнил «скорую». Он вам сказал, да? Иначе вас бы здесь не было.

— Да, он сказал, да. Чудом.

— Знаете, он из тех парней, которых видишь в больнице и понимаешь, что в один прекрасный день они туда вернутся или у них будут другие проблемы… Но чтобы психиатр через пятнадцать лет приезжал меня о нем расспрашивать… Удивительно.

Она отвечает не сразу, мнется.

— Вас интересуют происшествия?

На журнальном столике — номер «Детектива».

Он указывает на журнал:

— Как видите.

— Не случалось ли в то время в Страсбурге или в его окрестностях исчезновений? Я имею в виду молодую женщину. Или девушку. Может быть, ребенок? В эти дни или за несколько дней до этого. Может, вы случайно что-нибудь слышали?..

Кажется, Люсьен Мозе снова старательно роется в своей памяти. Он зажимает кончик носа двумя пальцами и закрывает глаза. Потом, не открывая их, он произносит:

— Ну да, проститутка, — отчего Сюзанна настораживается. — Ну да, проститутка! — повторяет он. — Маленькая Кати. Совсем молоденькая… Лет шестнадцать, кажется… Об этом деле говорили по меньшей мере недели три. Сначала ее родители думали, что она сбежала. Что-нибудь вроде этого. А через сорок восемь часов запаниковали. — Он делает глоток пива. — Потом все успокоились. Пока не нашли тело… Через три месяца. Зарытое в лесу. Руки-ноги отдельно от тела. И без головы, если я правильно помню. Она была расчленена.

— А когда она пропала, малышка Кати?

— О… Накануне, я думаю. Э! Не говорите… Это что, он? Но это все меняет!

— Данте? Я не знаю. Не уверена, — говорит она. Люсьен Мозе распрямляется резко, как пружина, спешит в кухню и возвращается с высокой бутылкой, наполненной прозрачной жидкостью, и двумя рюмками со множеством арабесок.

Он садится, наполняет рюмки. Она подносит свою к губам.

— Подождите! — говорит он, поднимая свою, словно речь идет о самом серьезном в мире вопросе. — Вы меня заинтересовали. За вас, доктор!

Нельзя, чтобы он один залпом осушил рюмку, чувствует она. Жидкость обжигает ей рот, горло и пищевод. Стиснув зубы, чтобы не выплюнуть, Сюзанна ставит рюмку на стол. Тепло разливается по телу. Люсьен Мозе наполняет рюмки вновь.

— А этот за малышку Кати, — говорит он еще серьезнее.

Сюзанна только пригубливает.

Отставляя рюмку, она извиняется: она не доведет дело до конца, если сейчас слишком много выпьет. Он понимает.

— Значит, это был не он.

— Я надеюсь, что это не он, — поправляет она. — Но я убеждена, что между этим исчезновением и Данте есть связь.

— Как вы его называете?

— Данте.

Надо бы уточнить детали исчезновения девушки, думает Сюзанна. В архивах «Дерньер Нувель д'Эльзас», например. Это будет дополнительной деталью в его досье.

— Скажите мне, мсье Мозе, почему вы, когда вспомнили о его поступлении в больницу, сказали «натуральный бардак»?

Он задумчиво смотрит на нее, потом наполняет рюмку и опустошает наполовину, затем ставит на стол.

— Это помогает мне вспоминать, — говорит он, словно извиняясь.

Слушая его ответ, она опасается, как бы его голова, наоборот, не затуманилась.

— Он был в ужасе. Отбивался. Когда ему обрили голову, нелегко было сделать ему рентген и зашить рану.

— Рентген показал что-нибудь?

— Обнаружили трещину. Должно быть, он получил хороший удар по черепу.

— Он чего-нибудь боялся? Вы не припоминаете? Он ничего не говорил? Не было ничего такого, что вас поразило? Я знаю, что это было давно, но любая деталь… Наверное, это поможет вам вспомнить: я думаю, что человек, о котором вы тогда позаботились, может привести нас к убийце Кати. И если он был в ужасе, как вы говорите, значит, скорее всего, боялся того, другого.

— Есть одна деталь, которую я помню очень хорошо, — говорит он, подливая себе.

Она смотрит, как он опорожняет свою рюмку, будто получая удовольствие от того, что заставляет ее ждать, ставит рюмку и вытирает рот. Глядя, как он выдерживает паузу, она хватает свою рюмку и выпивает до дна.

Он слегка улыбается и наполняет обе, сначала Сюзанны, потом свою, чтобы произнести очередной тост. Смирившись, Сюзанна покоряется, с беспокойством глядя в окно, за которым сгущается ночь. Комната вращается вокруг нее. Она надеется, что сможет понять его слова.

— Что это — чем вы меня напоили? — спрашивает она, показывая на бутылку.

Вместо ответа он прищуривается, худая рука в джинсовой рубашке на мгновение повисает, протягивая рюмку к торшеру, который освещает оставшиеся в ней последние глотки радости.

— О большой анаконде, — слышит она перед тем, как он выпивает до дна.

— О чем?

— Вашу рюмку…

Она избежала ухаживаний Вандролини, но не этиловых желаний Люсьена Мозе. «Он и мухи не обидит», — сказала о нем Элен Кирх несколько часов назад. Поэтому она протягивает рюмку, обещая себе, что это в последний раз.

— Он все время говорил о большой анаконде, — повторяет Люсьен Мозе. — Вот чего он боялся. Должно быть, это прозвище. Он говорил, что большая анаконда хочет его убить, что она его найдет. Он был в ужасе.

— А потом? — спрашивает она, делая нечеловеческое усилие, чтобы говорить отчетливо.

— После того как ему дали успокоительное и поместили в палату, я зашел посмотреть, спит ли он. А он исчез.

— Исчез? — повторяет она, едва ворочая языком.

— Сбежал. Фьюить! Большая анаконда. Думаете, это может вам пригодиться?


Глава 20


Понедельник, 21 июля. Без четверти пять утра. Кафе «Меру» закрывается. Уходят последние клиенты. Спокойно для июля. Теплые ночи длятся до девяти утра. Это не Ибица, но, когда высовываешь нос наружу, солнце уже высоко.

Каро любит эти короткие ранние часы. Пол, усыпанный окурками, огни и музыка в пустом зале. Вентиляция вытягивает дым. Быстро подмести, чтобы через пятнадцать часов не оказаться в грязной берлоге. Собрать стаканы, завести машину, поставить бутылки на полки за баром.

Она работает здесь первый год. Уроженка Гренобля, две недели назад она никого и ничего здесь не знала. Сейчас она знает, к кому обращаться за порцией гашиша и где есть неплохие места в Марселе.

Она нашла праздничную работу. Музыка и всеобщее возбуждение служат стимуляторами, сердце бьется в ритме басов. Проскальзывать между танцующими, балансировать с подносом на вытянутой руке, уставленным стаканами и бутылками. Сновать взад-вперед между столами и баром, рассекая человеческое море, взволнованное музыкой. Наблюдать поступки мужчин и женщин. Взгляды скрещиваются, разноцветные вспышки разрывают сумерки. Чтобы расслышать друг друга сквозь рев музыки, незнакомцы говорят собеседнику прямо в ухо. Жан-Луи и Пабло здесь на тот случай, если возникнут проблемы. Есть определенное упоение в том, чтобы оставаться всевидящей, когда все вокруг пытаются забыться.

Двое выпивох болтают в баре. Она обнимает их, а потом выталкивает за дверь. Она чувствует, что взгляды обоих приклеены к ее заднице, и, уходя, оборачивается, чтобы в этом убедиться. Они ухмыляются. Она смеется в ответ, показывая им средний палец.

На утрамбованной парковке остаются только машины персонала и «порш 928» патрона. В небе слабо мигают звезды. Скоро наступит день. Луна уже зашла. Каро садится в свой «Р5». Она трогается и выезжает со стоянки, направляясь к магистральной дороге.

Она едет по пустынной дороге, и цвет неба меняется от антрацитового до бледно-серого. Фары, два снопа света, уже бесполезны. Она опускает окна. Воздух свежий. Единственные два огня, следующие за ней, то показываются в зеркале заднего вида, то исчезают, то появляются вновь. Проснувшись, около часу дня она пойдет на пляж. Потом, может, поедет в бар «Наутилус», куда пригласил ее Франсис.

Мотор чихает, второй, третий раз — это отрывает ее от грез. Она пытается жать на акселератор, переключать скорость. Датчик показывает, что бак пуст. Но она заправлялась всего три дня назад. Она снова жмет на акселератор, но стартер фырчит впустую. Она ставит машину на обочину и выключает зажигание. Она в двенадцати километрах от Марселя.

— Вот дерьмо! — вырывается у нее.

Тут в зеркале заднего вида показываются фары. Она включает аварийные огни, выходит из машины и делает знак приближающемуся автомобилю. Когда он останавливается, она улыбается, узнав в нем «гольф» Пабло. Она делает ему знак подождать, быстро возвращается к своей машине, хватает сумку с пассажирского сиденья, закрывает машину на ключ и садится в «фольксваген».

Уже сев в машину, она вздрагивает, понимая, что водитель — вовсе не Пабло, а мужчина лет сорока, плотный, лысый, рябой, которого она прежде никогда не видела. Она берется за ручку двери, но мужчина резко бьет по газам и правым кулаком бьет ее в висок.


Сначала очень горячая, несмотря на удушающую жару снаружи, потом тепловатая, холодная и, наконец, ледяная вода хлещет Сюзанну по голове, плечам и бедрам. Льется по груди, животу, спине, ногам. Тело совсем съеживается. Этот контроль над собой под потоками воды вызывает у нее восторг. Она больше не чувствует холода. Ничто не может ей помешать. У нее есть план, который ведет в верном направлении, и достаточно подробностей, чтобы оправдать своего пациента.

Конец 1989-го, Данте восемнадцать лет. Он в сговоре с Анакондой. Вместе они похищают Кати Безертц. И дело принимает плохой оборот. Может быть, Данте отказался. Может быть, он захотел помешать. А другой захотел его убить. Но Данте спасся. С разбитым черепом. И эта травма привела к такому сильному психологическому шоку, что пробудила болезнь. Болезнь, без сомнения скрытую до этого события, поразившую его разум потом, чтобы овладеть им окончательно. С фантазмами той ночи, вызванными анакондой.

Через некоторое время она слышит телефонный звонок. Торопится в комнату. Она ни с кем не говорила после встречи с Люсьеном Мозе. Неплохо было бы услышать человеческий голос.

Она берет трубку.

— Стейнер, — слышит она и одновременно его узнает.

— Вы получили мое сообщение?

— Вы нашли убийцу?

— Легче сказать, чем сделать. У меня косвенные доказательства его существования. Откуда вы звоните?

— Гере. Это в Крезе. Я приехал навестить мать. Возвращаюсь вечером. Мы могли бы вместе поужинать. И вы бы мне рассказали, что узнали.

— Только не говорите мне, что возвращаетесь из-за меня.

Она отодвигает трубку от уха — раскаты его смеха оглушительны.

— Мне сказали, что вы были раздосадованы, когда не нашли меня. Тогда я подумал, что у вас, должно быть, есть новости. Вам повезло, что мне регулярно докладывают с работы. Но вы с вашими навязчивыми идеями это понимаете.

— Я не это имела в виду, — говорит она, надевая махровый халат.

— Уверяю вас, я возвращаюсь в любом случае. Моя мать всегда рада. Когда я приезжаю, но когда я уезжаю тоже. Так как насчет ужина?

— Не у меня одной навязчивые идеи. Когда вы вернетесь в префектуру?

— В ближайший понедельник, а что?

— Тогда нужно увидеться сегодня вечером.


— Анаконда не боится никаких хищников, кроме человека, и у нее есть возможность убивать жертвы, как ей заблагорассудится. Уместный символ для психопатов, у которых тот же тип рассудка, что у рептилий, — они не способны устанавливать социальные связи, подлинные и сердечные.

Полицейский встречает высказывание психиатра уважительной улыбкой. В первую четверть часа она к нему цеплялась. Но это не касалось цели ее прихода.

— Знаете, — говорит она, рассматривая декор ресторана. — Если бы я не познакомилась с вашим кабинетом, я бы сказала, что вы любите новизну. Но на самом деле все наоборот. Ваш дом тоже похож на избу? О! Прошу прощения.

Она берет свой телефон.

— Анжелика?

— …

— Как дела, Эмма, милая? Ты взяла телефон сестры?

— …

— Все в порядке?

Стейнер смотрит на нее.

— А папа?

— …

— Он расстроен?.. Я знаю. Я вас видела.

— …

— В прошлую субботу.

— …

— Я действительно не могла, — говорит она, краснея.

Стейнер поднимается и идет поговорить с шеф-поваром.

— Дорогая, не нужно на меня обижаться. Обещаешь? Сейчас я не могу. Мне нужно закончить очень важную работу.

— …

— Установить личность одного очень опасного больного, чтобы полиция могла его найти.

— …

— Да, я тебе обещаю. Не падай духом. Все образуется. Поцелуй Анжелику за меня. Я тебя люблю.

Она вешает трубку. Возвращается Стейнер.

— Извините меня.

— Неприятности?

— Вы догадались…

— Это в первый раз?

— В первый раз, когда я без дочерей… Налейте мне водки. — Она отпивает из стакана и морщится. — Только не сейчас… Не хочу портить вам ужин. На чем мы остановились?.. Не стоит слишком распространяться о находке в аквариуме — это ничего не даст. Однако стоит сказать, что мы имеем дело с типичным ритуалом психопата. Цель этого ритуала — удовлетворение определенных нарциссических желаний, которые в основном остаются неосознанными, а также увеличение ощущения собственного величия. Психопат представляет собой разновидность нарциссической личности.

— Нарциссической?

— Я не шучу, — говорит она, заподозрив в вопросе некоторую иронию. — Исключительно опасную разновидность нарциссической личности. С особыми свойствами, которые можно перечислить по пальцам: получением удовлетворения посредством агрессии в качестве единственного способа самоутверждения. И присутствием пагубного идеала «Я», имеющего корни в родительской жестокости и агрессивности.

— Вы могли бы стать замечательным преподавателем.

— Еще я забыла сказать, что в стрессовой ситуации психопат склонен скорее к паранойе, чем к депрессии.

— То есть это человек, который много страдал. В раннем детстве. И, если я правильно понимаю, не нашел лучшего способа защититься, чем причинять зло другим…

— В основном так и есть. Психопаты воспринимают других не как независимых индивидуумов, которые заслуживают уважения, а как динамические психические представления их собственного величия. Отсюда чрезвычайная жестокость: они едва ли осознают, что заставляют жертву страдать.

— А откуда берется эта страшная жестокость? Результат жестокого обращения в детстве? — спрашивает он, опустошая свой стакан и тут же его наполняя.

— Каждой своей победой над другими психопат достигает восторженного торжества, за которым кроется его собственное поражение… Старея, он может желать преждевременной смерти, когда понимает несостоятельность своей эмоциональной жизни и круговорота вечной алчности, разрушения и обесценивания. В таком случае может возникнуть, например, свастика и извлечение внутренностей. И все это приводится в действие тоской.

— Тоской?

— Психопаты очень подвержены хронической тоске, потому что лишают мир связей, смысл которых как раз в том, чтобы бороться с завистью и жадностью.

— Никогда ни во что не вовлекаться, чтобы никогда ничего не желать.

— И это заставляет меня думать, что мы имеем дело со случаем такого рода, поскольку он в первую очередь оставляет, в качестве доказательства следы своего преступления. Как будто хочет сообщить о себе всем или как будто некая часть его чувствует, что хватит… В 1989-м он закопал малышку Кати Безертц в Страсбурге. И я бы не удивилась, узнав, что после нее он убил и других. Много других.

— Известно про одну, а вы говорите — много. Сколько?.. Две, десять? Больше?

— Возможно, пора заняться регистрацией исчезновений… А в остальном — я должна довести свои рассуждения до конца. Признайте, что пока я мало в чем ошиблась.

— Доктор, — говорит он, покачивая стакан с водкой, — я нахожу ваши слова очень убедительными, но у нас нет доказательств. И ваш протеже — по-прежнему подозреваемый номер один. Идеальный виновный… Допустим, я вам поверил, вы рисуете психологический портрет убийцы очень убедительно, но в настоящий момент все ограничивается аквариумом. И это не помогает нам узнать ни кто он, ни как его найти.

— Именно поэтому я вам предлагаю сопровождать меня в Бретань, — отвечает она, ничуть не смущаясь.

Взгляд полицейского теряется в еловой обшивке избы. Он машинально бросает корнишон в бокал и делает глоток. Он спрашивает себя, не стал ли жертвой ее привлекательности и не послал ли бы ее подальше, будь она противной уродиной или мужчиной. Он опасается, что не сможет правдиво ответить на этот вопрос. И это его раздражает.

— Продолжайте, я вас слушаю, — вздыхает он.

— Эрван Данте-Леган. Он родом оттуда.

— Это можно понять по его имени…

— Единственный способ установить личность Анаконды — проследить путь Данте, малейшие его перемещения до встречи с этим негодяем. Вариант ненадежный, я согласна, но ничего другого я предложить не могу. И потом, вы же полицейский. Я уже сделала достаточно — теперь поработайте вы. Что скажете? — спрашивает она, исчерпав все аргументы.

— Вы знаете Бретань?

— Чуть-чуть, — торжествующе отвечает она.

— А я совсем нет. Куда мы едем?

— В округ Финистер. Точнее, в Одьерн. Это в нескольких километрах от мыса Рац. Там живут его мать и отчим. Семья Боар.

— Заманчиво. Ладно, я поеду с вами, но я все еще в отпуске. Так что ничего официального.

— Я тоже. В Страсбурге я была в отпуске.

— Ваша взяла, — соглашается он, надеясь, что не наделает глупостей.

Час ночи. Они последние посетители этого ресторана-иллюзии, где все до последней мелочи создает у клиентов впечатление, будто они переместились в настоящий московский трактир.

Они на тротуаре улицы Дарю. Иллюзия продолжается: подсвеченный купол православной церкви создает впечатление, будто они в окрестностях Кремля.

Их шаги раздаются в ночи. Температура наконец снизилась до приятной. Они идут вдоль ограды парка Монсо по длинному тротуару бульвара Курсель. Редкие автомобили вихрем проносятся мимо и исчезают. После ресторана они не обменялись ни словом. Она живет за ротондой. Он не поднимется к ней. Он видит проезжающие такси — будто нарочно для таких вот упущенных случаев. Его спутница не думает ни о чем, кроме своего розыска. А ему она определила роль статиста. Ему придется ждать. В его возрасте остается только терпение. В Бретань. А может, и еще дальше. Все будет зависеть от их улова.

Миновали ротонду, она готовится перейти улицу, благодарит его за все.

— Я вам не предлагаю подняться выпить последний стакан, я устала.

Она исчезает за воротами своего дома.

За светом фонарей парк кажется печальной громадой, полной одиночества и враждебности.

Он один идет по бульвару в поисках такси. Юная проститутка предлагает ему заняться любовью. Белокурая тростиночка, балансирует на очень высоких каблуках. Кусок красной ткани вокруг ягодиц, белое болеро, молочная кожа и глаза, подведенные черным. Маленькое чудо, заблудившееся на этом тротуаре, обещает экстаз по тарифу, не сводит с него глаз. Он отклоняет предложение. Быть может, это еще одна упущенная возможность.


Глава 21


Одинокий дом Боаров в конце дороги в точности таков, каким они представляли себе гнездо, где вырос Данте. Проржавевший остов «рено» служит конурой для дворняжки и полуоблезшей немецкой овчарки, которые выскакивают, чтобы облаять вновь прибывших. Одно окно в нижнем этаже разбито и заменено картоном, другое треснуло. Несколько кур живут на свободе вместе с собаками. Их помет превратил площадку в свинарник.

Выходя из машины, Сюзанна улыбается Стейнеру, благодаря его за присутствие. Он приоткрывает свою дверь, но остается внутри.

— Пропускаю вас вперед. Я боюсь этих зверей.

— Вы шутите?

— Вовсе нет. Вы теперь начальник. Посмотрю, что вы будете делать.

Она идет к дому, а он смотрит, как она старается успокоить собак, которые рычат и мешают ей идти. Дверь дома открывается, и женщина лет пятидесяти кричит:

— Халк! Гэтсби! На место! — Потом, обращаясь к приехавшим тем же тоном, что и к собакам: — В чем дело?

Сюзанна с облегчением смотрит на собак, которые возвращаются в свое разваленное убежище:

— Я думала, они меня сожрут.

— Очень вы им нужны!

— Вы мадам Боар? — спрашивает Сюзанна, подходя ближе.

Стейнер наблюдает за ней из машины.

— Что вы от нее хотите?

— Мне нужна мать Эрвана Данте-Легана.

Глаза женщины превращаются в бойницы. Сюзанна уже у ступенек. Две доски перекрывают часть ступенек — как будто каменщики собираются поднимать по лестнице свою тележку. На женщине старомодное платье из вискозы, черное с розовыми и зелеными цветами, тоже старомодными, и медицинские чулки, которые не могут замаскировать ее варикозные вены. «Что такое?» — слышится старческий голос из дома.

— Я доктор Сюзанна Ломан. Я лечила вашего сына…

— Тогда вы, должно быть, доктор из психушки. Мне нечего вам сказать.

— В чем дело, Сильвиан? — нетерпеливо повторяет голос.

Женщина поворачивается внутрь дома.

— Замолкни! — орет она. Потом снова обращается к Сюзанне: — А вы — вы убирайтесь.

— Послушайте, мне совершенно необходимо поговорить с вами об Эрване. Он в опасности. Я хочу ему помочь. Но для этого нужно, чтобы вы рассказали мне о его детстве. Это для него…

— Не рассказывайте мне сказки. Может, это для него и нужно, как вы говорите, но небось нужно и вам. Так или иначе. Бескорыстия не бывает.

Сюзанна не знает, как задобрить женщину. Она не очень убедительна. Она это понимает.

— Его детство…

Следует долгая пауза. Женщина опускает глаза.

— Убирайтесь. Мне нечего вам сказать. Я уже давно его не видела.

Стейнер наконец покидает свой наблюдательный пункт. Он пересекает двор, обменявшись взглядом с собаками в конуре. При виде его полицейского удостоверения с трехцветными полосами женщина сдается. Неприязненно смотрит на него и говорит:

— Я вас слушаю…

— Может быть, вы позволите войти… — предлагает он.

Она отодвигается, освобождая проход.

Приступ агрессивности утомил Сильвиан Боар. Комната, куда они вошли, служит одновременно и спальней, и кухней. Газовая плита, печь, ржавый холодильник, раковина… Вся кухонная утварь, телевизор, кожаный диван, гладильная доска, буфет, покрытый пластиком, и большой стол из необработанного дерева в центре. Скороварка на огне. Из нее с мягким свистом вырывается пар. Он пахнет капустой. Сюзанна смотрит на желтую клейкую ленту, которая свешивается с потолка над столом. Два десятка мух попались в ловушку. По крайней мере одна еще барахтается, бесполезно и раздражающе жужжа.

Три подвесные полки, на которых стоят миниатюрные парусники в стеклянных бутылках, — единственное украшение, не считая ленты от мух. Это работа старика, сидящего в инвалидном кресле, — он отрывается от строительства очередного макета, чтобы посмотреть на гостей. Кажется, он скорее любопытствует, чем злится. Должно быть, новые люди появляются здесь крайне редко.

— Мой отец, — говорит женщина, указывая на него. — Раньше в море рыбачил… Итак, чем могу быть полезна? — произносит она в конце концов, подняв глаза на Стейнера.

Сила убеждения, строгий голос, сотенная купюра и трехцветное удостоверение. Достаточно оснований, чтобы покориться. Сюзанна одна ничего бы не достигла.

— Как уже сказала доктор Ломан, у вашего сына серьезные неприятности. Он обвиняется в убийстве, которое он, возможно, не совершал. Нам необходимо больше знать о его прошлом. Чтобы попытаться добраться до того, кто может быть настоящим убийцей.

Сильвиан Боар откидывает поседевшую прядь грязных волос со лба, покрасневшего от плохого мыла. На правой щеке у нее следы синяка.

— Слышь, старик. Тебе же вроде гулять пора? Валяй, разомни руки, воздухом подыши. Тебе полезно.

Старый рыбак подчиняется, словно у него нет выбора. Слышно, как скрипит кресло в прихожей, открывается дверь. Его дочь спешит ее закрыть. Слышно, как тявкают собаки. Сильвиан Боар возвращается в кухню:

— Не хочу, чтобы он это слышал. Он очень его любил.

— Поскольку есть основания думать, что ваш сын и убийца знакомы, — продолжает Стейнер, — мы вас нашли. Потому что в настоящее время из вашего сына невозможно ничего вытянуть. И если не удастся никого найти, будет трудно его оправдать.

Сильвиан Боар пожимает плечами:

— Меня это все не удивляет. Я всегда говорила, что он принесет нам одни неприятности. Не ищите другого. Это он ваш виновный и есть. Всегда был горазд на всякие глупости в детстве. И ничего с ним не сделаешь. Даже ремень не действовал. Дружил с собаками. Видите конуру? Он часто там спал. И учиться ремеслу не желал ни в какую. Даже во флот его не захотели взять. Что за несчастье этот парень. Что за наказание, — продолжает она, поворачиваясь к окну. — Только жонглировать и хотел.

— Из всего, что вы говорите, не следует, что парень способен разрезать женщину на куски.

Она снова пожимает плечами.

— Вы вышли замуж вскоре после его рождения. За Матье Боара. Он не захотел усыновить маленького Эрвана, верно?

— Усыновить? И хорошо, что не усыновил! А другой, чье имя он испачкал своими арестами, приговором, тюрьмой… Хорошо хоть, он взял меня с ним и его дедом…

— У вас с ним было два сына… Чем они сейчас занимаются?

— Работают в мастерской.

— Хорошо, — вздыхает Стейнер. — Оставим эту тему. И как давно он уехал?

— Я уж и не знаю. Должно быть, лет пятнадцать назад.

— Он был еще подростком. Почему он ушел из дома так рано?

— Птица на ветке… Поди удержи. Никудышный… Ни с кем не ладил. Ни с отцом, ни с братьями, даже со мной… Только со стариком.

— С вашим отцом, да?

— Оно и к лучшему, что уехал.

— И никаких визитов? Никаких новостей? Вы не знали ни где он, ни что делает?

— Новости — разве что от полиции или из суда. Оно и очень хорошо, что он далеко. Здесь это бы плохо кончилось.

— Плохо кончилось?

— С его братьями. Что угодно могло случиться.

— Вы знали его друзей, когда он еще жил с вами?

— Ни одного. Он все время книжки читал. Особенно Библию.

— А жонглировать — как он этому научился?

— Зимой тут неподалеку останавливался цирк.

— Он уехал с цирком?

— Нет. Это было раньше. Он уехал один. На следующий день. Не попрощавшись.

— Он рассказывал вам о змеях?

— О чем? Нет, а что случилось?

— Большая анаконда. Это вам ни о чем не говорит?

— Извините, но я вообще не понимаю, что вы такое говорите.

У Сильвиан Боар вид обессилевшего человека. Она поворачивается к окну, предъявляя им свой затылок, украшенный сальным шиньоном. Оба думают, что она плачет.

— Хорошо. Мы уходим. Извините нас за беспокойство.

Снаружи оба бросают взгляд на автомобильный каркас, в котором Данте-ребенок провел, должно быть, не одну ночь. На полпути к машине Стейнер поворачивается к Сильвиан Боар, которая смотрит им вслед от двери.

— Послушайте, а как найти мастерскую?

— Когда будете выезжать, сверните направо к океану. Она будет в трех километрах отсюда слева. Не прозеваете.

В двадцати метрах слева Сюзанна замечает старого Данте-Легана — он собирает яйца в куче старых покрышек и складывает их в пластиковый пакет, лежащий у него на коленях. Под заинтересованным взглядом Сильвиан Боар Сюзанна направляется к старику, чтобы попрощаться, сует ему карточку с номером своего телефона так, чтобы его дочь не видела, и говорит, что он может ей позвонить, если ему есть что сказать об Эрване.

Пока машина едет по местной дороге к магистральной, Сюзанна оборачивается к дому Боаров. За облаком пыли, поднятым автомобилем, старый паралитик катит свое кресло к дому в сопровождении двух собак. В дверях стоит Сильвиан Боар и не сводит глаз с удаляющейся машины.


«Боар и сыновья». Механическая мастерская по ремонту лодочных моторов в устье реки Гойян. Психиатр и полицейский не обменялись ни словом после визита к Сильвиан Боар и ее отцу. Первый контакт с Бретанью мог быть и поприятнее. Вид ангара, перед которым они припарковались, и то, что они знают о его владельцах, не обещают ничего лучшего.

Отчим и два его сына, три истязателя, заставлявшие маленького Эрвана спать с собаками. Хотя не всегда удается найти причины болезни, в первый раз доктор Ломан ищет их так далеко.

— Послушайте, — говорит Стейнер. — Вас не раздражает то, что мы делаем одну и ту же работу? Что до меня, я иду в бистро напротив собрать дополнительную информацию, а вы возьмете на себя Боаров. Я заставил говорить мать, а вы заставьте говорить мужчин.

От мастерской до бистро — метров триста. Сюзанне неловко от мысли о том, как она нуждается в Стейнере.

Дверь из большого листа металла. Если открыть ее настежь, можно провести внутрь много лодок сразу. А сейчас осталась лишь щель, чтобы проскользнуть в нее боком. Сюзанна решает рискнуть.

Другая сторона ангара смотрит на реку — лодки вплывают прямо оттуда. Слева, позади застекленной перегородки — очевидно, кабинет, он же архив для примитивной бухгалтерии. Железные шкафы обклеены фотографиями женщин, обнаживших все, что только можно, а порой еще больше. Галерея плоти на глянцевой бумаге: ягодицы, бедра, груди, лобки, более или менее бритые, и полуоткрытые рты. Сюзанна отворачивается.

Оставшееся пространство ангара загромождено лодками на стапелях, моторами, висящими на цепях, штабелями бидонов с маслом, пробковыми щитами с ключами всех сортов и калибров, верстаками, где лежат детали моторов, точно внутренности при вскрытии. Пахнет соляркой, морским воздухом и деревом, пропитанным морской водой.

Тишину неожиданно нарушает шум сварки. Сюзанна продвигается между корпусами лодок и моторами, подвешенными над землей, как разрубленные бычьи туши. Прислушиваясь, чтобы определить источник оглушающего шума, она наступает в лужу масла. Парусиновые туфли пропитываются снизу черноватой и липкой жидкостью. Грохот наполняет ангар. На туфлях появляется коричневатый венчик. Она, сердясь, делает два шага, оборачивается и замечает собственные масляные следы. Видит лодку с высокими бортами — внутри работает сварщик. Сюзанна поднимается туда по лесенке, приставленной к корпусу, — три ступени. Вздрагивает, слыша голос за спиной:

— Могу я чем-нибудь вам помочь?

Она оборачивается. Мужчина лет тридцати, одетый в синее, твердо стоит, слегка расставив ноги, руки в карманах, разглядывает ее. Над ее головой по-прежнему ревет сварочный аппарат.

— Я ищу Матье Боара, — говорит она с лестницы.

— А можно узнать, что вы от него хотите?

Она спускается на три ступени. Его глаза устремлены на ее зад. Когда она ставит ногу на землю, он делает шаг вперед. Он высокий, массивный, определенно способный поднять один из этих огромных моторов. Враждебный. Их разделяет только лужа масла.

— Я доктор Ломан. Я бы хотела поговорить с ним об Эрване.

Мужчина хмурится.

— Эрване Данте-Леган.

Мужчина трижды бьет кулаком по корпусу лодки. Сварочный аппарат замолкает.

— Жак! — кричит он.

Из лодки выныривает голова, увенчанная маской сварщика, поднятой на макушку.

— Ну что там?

— Иди посмотри, здесь дама, которая интересуется Арапчиком.

Второй сводный брат Данте скользит вниз по лестнице.

— Что дамочка хочет от Арапчика? — спрашивает он с высоты. — Ему повезло, что такая хорошенькая дамочка им интересуется. Он хоть об этом знает?

Этот моложе своего брата. Худощавее. Живее. У него не хватает одного зуба. Глаза выдают необузданность и агрессивность. Все эти признаки трубят ей об опасности. Она старается обуздать страх. Уговаривает себя. Они ничего не могут ей сделать. Не в своей мастерской. Не могут же они быть настолько глупы. Интересно, что делает Стейнер.

— Я лечила его два года. А здесь я работаю вместе с полицией. Мой коллега пошел задать несколько вопросов в соседнее бистро. Расследуется прошлое Эрвана, чтобы его оправдать.

— Оправдать? За то, что он испортил жизнь нам и своей матери тоже, его нужно оправдать?! Этого идиота?

Сварщик приближается к ней вплотную. Защитной маской задевает ее лоб. Желтые глаза оценивают ее крупным планом. Она с трудом переносит вонь его дыхания.

— А что, если ты поиграешь в доктора с его братьями, а?

Она пятится и упирается спиной в лестницу. Младший заправляет балом, старший в стороне, но следит внимательно.

— Не надо бояться, сучка. Нам бы только чуток позабавиться. Не хочешь ли метлу в зад, а? Как Арапчик? Помнишь, Жерар, как он это любил, метлу в зад? Давай, моя красавица, — говорит он, хватая ее за запястье и проводя ее рукой по своей промежности. — Почувствуй мой паяльник.

Сзади приближается брат, он явно нервничает.

— Слышь, Жак, не надо…

— Отстань. Ты глянь на эту шлюху. Ей же хочется. Видишь, я ничего у нее не прошу. Она сама все делает, — говорит он, вынуждая ее ладонь гладить его гениталии.

Через ткань брюк она ладонью чувствует раздутый половой орган и не может оторвать взгляд от глаз мужчины, в чьей власти она оказалась. Нет сил сопротивляться. Как жертва, неподвижная под взглядом змеи. Стейнер! Что он там копается? Раздается звонок. Не отпуская ее руки, обидчик поворачивает голову. Изо всех сил она сжимает пальцы на том, что гладит. Мужчина разжимает руку. А она — нет. Со стоном он сгибается пополам.

Его брат устремляется к нему. Она пользуется этим и бежит к выходу. Телефон все еще звонит. Она пробирается между лодочными корпусами, моторами и ящиками. Всего несколько метров до двери. Но та закрывается, грохочет и с металлическим клацаньем ударяется о стену. Старший преследует ее, и она вынуждена сделать крюк. Паяльник еще сгибается от боли. В кабинете продолжает звонить телефон. Она кидается туда, хватает трубку и зовет на помощь. У нее нет времени на объяснения. Оплеуха заставляет ее выпустить аппарат. Ее прижимают к столу. Большой держит ее за руки. Паяльник начинает гладить ее промежность, большим пальцем грязной руки проникая в тело через одежду, а другой расстегивает пуговицы.

Комиссар Стейнер раздобыл два или три свидетельства о жизни семьи Боар. Его часть задания выполнена, и Стейнер направляется к мастерской. В пятидесяти метрах он видит закрытую дверь, которая, насколько он помнит, раньше была открыта. Он ускоряет шаг. Напрасно старается ее открыть. Два сильных удара ладонью по двери гремят внутри.

Сюзанна распростерта на столе в окружении десятка глянцевых девушек, предлагающих свое естество. Ей хочется кричать, но Паяльник зажимает ей рот ладонью.

Машина там же, где и была. Стейнер идет вдоль фасада ангара. Выходит к реке и к большому открытому входу с пандусом, спускающимся в воду.

Он проникает в ангар и зовет ее. От сильного удара в живот у него перехватывает дыхание, и он сгибается пополам. Второй приходится по носу. Боль разливается по всему телу. Пятьдесят три года. Уже немолод и отвык получать такие удары. Он старается собраться. Сквозь искры из глаз он видит нападавшего, который готовится нанести следующий удар. Нужна передышка. Стейнер достает полицейское удостоверение. На мгновение противник останавливается. Явно напуган. Стейнер этим пользуется и наносит ему удар в печень. Тот удивлен. Слишком удивлен, чтобы избежать следующего удара. В висок. В подбородок. К комиссару возвращается движение. Но не дыхание. Его враг движется вперед, как танк. Кости не выдержат. Полицейский уклоняется. Разогнавшись, танк кубарем летит по пандусу в воду.

Не дожидаясь, пока он всплывет, Стейнер направляется в глубину мастерской и видит Сюзанну, захваченную вторым Боаром. Стулом по морде, и мерзавец ударяется головой и спиной о дверь, которая со скрежетом открывается. Ограничившись этим, полицейский хватает доктора за руку и тянет к выходу. Взятый напрокат автомобиль увозит их подальше от опасности.

Стейнер за рулем. Его нос уже посинел. У него не было времени вытереть кровь. Словно большая бабочка с синими крыльями уселась у него под глазами.

— Послушайте, если мать и два брата таковы, их можно считать смягчающим обстоятельством для вашего Данте.

— Вы тоже так считаете? И мы еще не видели отчима. Как ваш нос? Он вас здорово покалечил.

— Да уж, спасибо вам, — говорит, он, рассматривая себя в зеркало заднего вида.

— У вас не было с собой служебного оружия?

— Я в отпуске, говорю же. Как вы? Я не опоздал?

— Я была на самом краю, — содрогается она. — Здорово испугалась. Сначала все думала, куда же вы подевались, а потом только о том, как спасти свою шкуру. Теперь мне нужно вымыться. Грязные свиньи.

— Вы уверены, что все в порядке? Вы очень смелая.

— Что вы хотите? — фаталистически произносит она. — Чтобы я пошла по этому поводу к психологу? Скажите? Можно… Можно что-нибудь с ними сделать?

— Что бы вы хотели сделать? Это был неофициальный визит.

— Я могла бы вас полечить.

— Вы психиатр, да? Тогда лучше не надо.

Она нервно смеется. Проделать такой путь, чтобы чуть было не оказаться изнасилованной и любоваться разбитым носом Стейнера. И все это — без всякой причины. Ее соображения насчет детства Данте подтвердились. Машина едет среди пейзажей края света, то есть Европы, которыми ни она, ни он не думают восхищаться.

— Не возражаете, если мы доедем до мыса Рац? Если только вы не хотите сразу вернуться в отель.

Она поворачивается к нему, разглядывает его расквашенный нос. Он изменил Стейнеров профиль. Его руки лежат на руле, пальцы левой — в постоянном движении. Он сосредоточен на дороге.

— Годится.

В эти летние каникулы Бретань совсем на себя не похожа. Ни ветра, ни облачка, лишь ровное голубое небо и зеленые рощи с разбросанными кое-где пятнами желтой травы. Дома из гранита — словно бесполезные крепости.

Она включает радио.

— Можно?

Он не отвечает.

Она узнает тихую гитару и поставленный голос Лу Рида с «Нью-Йорка». Четырнадцать альбомов, и вот — «Dirty Blvd.».[49 - «Грязный бульвар» («Dirty Blvd.») — песня американского рок-музыканта Лу Рида (Lewis Allen Reed, p. 1942) с альбома «Нью-Йорк» («New York», 1989).] Это было в 1989-м. Когда по всему миру играла ламбада, Лу Рид уцелел и выпустил этот чудесный альбом. Городские баллады, что распевали на улицах полицейские, путаны и наркодилеры. Как раз тогда исчезла малышка Кати Безертц.

Окна машины открыты, и ветерок уносит обрывки музыки. Машина выезжает на площадку. Стейнер выключает зажигание.

— Дальше я пойду пешком.

— Идите один.

Он хлопает дверью, закуривает и уходит.

В машине Сюзанна хочет снова включить радио. С выключенным зажиганием радио не работает. Она тоже выходит из машины и направляется следом за полицейским, который исчез за склоном.

Она видит, как он неподвижно стоит перед океаном, чей напор затихает на скалах. Заявляется какое-то семейство, но, увидев, что место занято, уходит. Когда Стейнер поворачивается, Сюзанна видит, что его белая рубашка в крови.


— Черт! Не могу в это поверить!

Пабло Ортиз бьет ладонью по двери «Меру» и снова и снова бьет со всего размаха. Плохо смазанные петли скрипят.

— Мразь! — орет он, продолжая сражаться с дверью, готовый вновь излить на нее свою ярость.

Жан-Люк Орсини, качая головой, озабоченно смотрит на это с трудом сдерживаемое бешенство. У его приятеля, хоть и не такого шкафа, как он сам, все же второй дан по каратэ-сётокан. Жан-Люк уже видел, как тот ударом ноги разбивает доску.

— Если я найду ту мразь, которая украла мою машину… О черт!

Он не заканчивает фразу. Но то, что подразумевается, хуже самих угроз.

— Ты подал жалобу? — спрашивает его второй вышибала.

Пабло пожимает плечами:

— Что толку… Да, я подал жалобу. Но что они сделают? Пошлют к черту мой «гольф», и все. Идиоты. Черт! Может статься, это один из тех мужиков, которых мы выгнали.

— Я же тебе говорил, держи ее на виду!

Створка двери открывается еще до того, как Пабло успевает снова ударить. Появляется Жан Абелло. Открытая белая рубашка и отросшие волосы контрастируют с бритыми головами вышибал и черными футболками, что обтягивают их татуированные руки.

— Добрый вечер, патрон.

— Привет. О Каро что-нибудь выяснилось? Нашли ее машину на обочине магистральной.

— Черт, — говорит Ортиз.

— А твоя машина?

— Ничего не известно, — говорит он с отвращением. — Я подал жалобу…

— Да, похоже, драндулет тебя расстраивает больше, чем подружка.

— Подружка, подружка…

— Пока что я сообщил об ее исчезновении, и полицейские собираются осмотреть ее машину.

— Вы думаете, это имеет отношение к «гольфу»?

— Ортиз. Я плевал на твой «гольф». Каро исчезла. И больше не приставай ко мне с твоим «гольфом».

Вышибала сжимает кулаки.

— Но я скажу им, что твоя машина и Каро исчезли одновременно. Не понимаю, какая тут может быть связь, но я не полицейский. Может, они поймут.

— Может, она сама удрала с машиной Ортиза, — не сдержавшись, смеется Орсини.

— Заткни пасть! — угрожает Ортиз сквозь зубы.


Глава 22


— Жильбер?

— Что?

— По-моему, у нас проблема с Эммой.

— Проблема?.. Какая проблема? — спрашивает он, не отрывая глаз от книги, которую держит над головой, закрываясь от солнца.

— Проблема со мной.

— Так проблема с тобой или проблема с ней? — спрашивает он, высовываясь из-под книги.

Сидя в тени зонтика, она наклоняется, чтобы смазать ноги нежным кремом, который быстро поглощает ее смуглая кожа. Он отмечает, что после липосакции ее живот позволяет надевать раздельный купальник — даже когда она сгибается, никаких складок.

— Она больше не хочет со мной разговаривать, — говорит она, не отрывая взгляда от своих ног. — Смотрит на меня так, будто мы незнакомы. Это недопустимо, понимаешь? Говорит мне, что ей не нужна другая бабушка. Это правда, я в возрасте, но тем не менее.

— Это неприятно, — говорит он, пряча улыбку. — Учитывая то, что я с тобой сделал. Хочешь, чтобы я с ней поговорил?

— Не говори мне, что ты ничего не заметил! Я занимаюсь твоими дочерьми, пока их мать разъезжает черт знает где, я мила с ними, и вот что я получаю взамен. Даже Анжелика… Не знаю, можно сказать, что Эмма плохо на нее влияет.

— Я спрашиваю, хочешь ли ты, чтобы я с ней поговорил.

— Как бы там ни было, вы, мужчины, никогда ничего не замечаете. Интересно, что я могла такого сделать, что они так на меня окрысились. Меня бы не удивило, если бы они обсуждали меня с матерью по телефону. Я не виновата, что их матери больше нравится возиться с психически больными, к тому же опасными.

— Но я им сказал, что просил тебя составить нам компанию.

— Они не идиотки, знаешь ли.

— Это я хорошо знаю! Прошу тебя… Давай не будем усложнять. С ними нелегко и в обычных условиях. Мне нужен отдых. Знаешь, со временем вы начинаете утомлять. Вы даже не отдаете себе отчета, до какой степени вы утомляете. Целый год я занимаюсь всеми вами, привожу вас в порядок, создаю заново… А теперь мне нужно заниматься еще состоянием ваших душ.

— Что за тон! Это на тебя не похоже. Мне нравится, когда ты такой взволнованный! Ну а если ты хочешь отдохнуть, твое желание вот-вот осуществится: они хотят уехать. Эмма — к своей кузине в Руайан. А Анжелика — на побережье с подругой.

— Что?! Что за глупости?

Он садится в шезлонге. Анна-Мари смотрит на него сквозь солнечные очки. Он поворачивается к океану, стараясь разглядеть дочерей, которые ушли плавать. Два идиота, минимум тридцатилетних, бултыхаются у берега, играя в мяч, три мамаши стоят по пояс в воде, несколько матрасов и других надувных предметов флюоресцирующих цветов, и где-то вдалеке головы дочерей иногда появляются среди волн.

— Они попросили меня с тобой поговорить.

Он закрывает глаза. Губы растянуты в улыбке, как два лезвия.

— Замечательно! Вот как распадается наша семья. Сначала мать, потом дочери!

— Но у тебя есть я, — говорит она, ласкаясь. — Единственная, кто тебя не покинет. Тебя, который хотел отдохнуть.

— Ты говоришь об отдыхе, — говорит он, поднимая глаза к небу. — Я так думаю, удержать их уже не удастся! Даже Эмма. В девять лет! Видимо, в наше время эмансипируются уже в этом возрасте.

— Тогда отпусти их. Они вернутся, вот увидишь. А когда мы останемся вдвоем, все изменится, — говорит она, касаясь пальцами его плавок от «Диора», скрывающих интересную выпуклость.

— Остановись, они могут нас увидеть, — смеется он.

— Еще одна причина остаться одним.

— Не вопрос. Если они уедут, побыстрее вернемся в Париж. Я подхлестну работу в клинике. И может, займусь для начала двойным подбородком, — говорит он, наклоняясь к ней и двумя пальцами сжимая кожу на воображаемом зобе.


Два скоростных поезда встречаются — громкий хлопок и туннель, полный шума. Вагон-ресторан, сэндвич-экспресс и теплый кофе, посещение туалета, где никто не осмеливается сесть и хватается рукой за скобу, чтобы не помочиться мимо, контролер, который ходит и пробивает билеты, ходит и пробивает, и, несмотря ни на что, иногда время тянется невероятно медленно. Пустые часы путешествий — слишком быстрые и слишком медленные. Обесчеловечивание в процессе. На большой скорости. Безумцы — не всегда те, о которых так думают. Не те, которых видят. В отличие от других. Всех остальных. Слепые. Запертые в поезде коровы, которые желают наблюдать, как проходит время. Встречный поезд на Бретань. Еще один хлопок. Сюзанна думает о дочерях. Они тоже летят куда-то в поезде на большой скорости. К какому месту назначения? К каким рубежам? Анжелика? Эмма? Поезд-призрак. В каких вагонах? Не жалеть. Ни их, ни себя. Новый поезд. Новый хлопок. Громкий. Поезд пугает своей мощью.

Напротив нее Стейнер. Его голова движется в такт поезда. На носу очки — на его клоунском носу. Он больше не похож на Роберта Митчема. Нос — ахиллесова пята, которая разрушила его защиту. Из-за опухоли под веками взгляд менее искушенный. Таким он Сюзане больше нравится. Не похож на соблазнителя. Он смотрит на нее. Заинтригован всплесками ее смеха и ее ускользающим взглядом. Ей не удается отвести глаза от бездны. Но этот взгляд ее останавливает. И его присутствие. Так непохоже на присутствие Жильбера. Так непохоже. На десять лет и двадцать килограммов больше, рост примерно такой же. Морщины и сигареты, бутылки спиртного и бессонные ночи. Нет бессонных ночей в косметической хирургии. Нет никакой срочности.

Сколько лет прошло с тех пор, как у нее были другие мужчины? Сколько? Двадцать? Двадцать лет делить постель только с ним, видеть, как меняется только его тело, гибкое, гладкое и тонкое, как его лицо. Двадцать лет без прелести новизны. Без открытия новизны других тел. Таких разных. Открытия их внешности, запахов, цвета и шероховатости их кожи, манеры их движения тоже. Приблизиться. Захватить. Обнять. Ласкать. Молчать или говорить. Дышать. Смотреть. Слушать. Брать и давать. Все разрушить и уйти. Но никаких сожалений. Ей было достаточно этих объятий, механического совокупления. И никогда ни шагу в сторону.

Ей хочется бутерброд с лососем. Стейнер идет рядом с ней. В нутре огромной змеи, скоростного поезда. Балансируя, она опирается о спинку сиденья. Под взглядом полицейского она ощущает себя королевой.

Туалеты свободны. Открыть дверь. Увлечь его за собой. В тесной кабине прижаться к нему, положить его руку между ног. Сесть на унитаз, помочь ему проникнуть в нее с толчками поезда. Громкий хлопок встречного поезда заставляет ее вздрогнуть. Обнять его. Почувствовать вкус. Приходится опираться руками о неудобный край унитаза. Ручка двери дергается. Кто-то пытается войти. Их ритм опережает ритм поезда. Их дыхание смешивается. Он самозабвенно что-то бормочет. А может, и нет. Слабеющие вздохи перекрываются шумом поезда. Потом их тела разъединяются, и он быстро уходит, оставив ее одну в этом отвратительном туалете.

Воспоминание о Боарах возвращает ее к жестокой реальности. Она пошла туда без полицейского. Она содрогается, все еще в шоке.

В вагоне-ресторане закончился лосось. Она заказывает сырой тунец, один «Перье» и один кофе. Они нашли два табурета рядом. Он уже сидит. С таким клоунским носом у него физиономия преступника. Ей нравятся следы, что оставила на его лице жизнь. Поезд, равномерно покачиваясь — километров триста в час, — качает своих пассажиров. Один раз она теряет равновесие. Хватается за плечи Стейнера, торопится выпрямиться и целует его в висок. Вид у него изумленный и довольный. Еще один встречный поезд. Хлопок и гулкий туннель на несколько секунд.

Вокзал Монпарнас, они вместе садятся в такси. Направляются к парку Монсо. Рассеянно глядя на проплывающий мимо город, раздавленный жарой. В восемь вечера люди едва выходят из дому. Дом Инвалидов, мост Александра III, Дворец правосудия, Елисейские Поля, площадь Звезды. Возле дома Сюзанна выходит из такси и направляется к двери, пока Стейнер расплачивается.

— Доктор Ломан?

Она вздрагивает и оборачивается. Мужчина в брюках защитного цвета, белой рубашке и кедах быстро выходит из припаркованной машины и торопливо шагает к ней. На лбу у него очки в металлической оправе, светлые волосы коротко острижены, на подбородке трехдневная щетина.

— Наконец-то я вас нашел! В ОТБ мне сказали, что вы в отпуске. Поскольку у меня не было номера вашего мобильного телефона, я узнал в клинике телефон вашего мужа. И он мне сказал, что вы должны быть в Париже…

— Но в чем дело?

— Я занимаюсь этим ремеслом уже тридцать лет. И знаете…

— Кто вы?

— Извините. Франсуа Мюллер. Мы уже говорили по телефону.

Она смотрит на Стейнера — тот еще сидит в такси. Мужчина тоже его замечает.

— Должно быть, я забыла поздравить вас с вашей статьей.

— Вы забываете, что я сомневаюсь насчет виновности вашего шизика и намекаю на существование другого.

Он жует резинку. Говорит быстро. Как будто хочет договорить до появления человека из такси.

— Что вы хотите? Написать еще одну статью?

— Узнать то, что знаете вы. То, что ваш пациент вам говорил. Я знаю, что вы ездили в Страсбург. Я там уже все перекопал. Когда работал для эльзасской газеты.

— Когда?

— В декабре 1989-го. Малышка Кати Безертц и все остальное.

— Остальное?

— Больница Робетсо, неотложная помощь.

— Врачебная тайна, я вам уже говорила.

— Жаль. Ваш пациент, случайно, не говорил о змее? Хорошо, я вам откроюсь немного, — нервно говорит он. — Нашли труп молодой женщины, обмотана змеиной кожей. Ужа. Любопытно, правда?

На мгновение она ошеломлена.

— Где? Когда?

— Не спешите. Прежде скажите мне, что вы знаете.

Стейнер приближается, пересчитывая деньги, перед тем как положить их в карман, и все еще не замечая Мюллера.

— Кто вам рассказал о Страсбурге? — торопливо спрашивает она.

Идиотский вопрос. Он отвечает ей той же монетой.

— Профессиональная тайна. Я не раскрываю свои источники, — насмешливо говорит он. — Но вы не беспокойтесь, я сам во всем разберусь и без вашей помощи. Я вас покидаю — вижу, вы не одна. Еще один ваш пациент?

Если бы Стейнер не подошел, он закончил бы фразу, этот негодяй, чтобы ее подразнить, думает она. Его взгляд и улыбка достаточно недвусмысленны. Но он уже в машине.

— Кто это? — рассеянно спрашивает Стейнер.

— Никто. Не хочу об этом говорить.

Стейнер смотрит с удивлением на нее, потом вверх на дом и с оценивающим видом поворачивается к парку. Через несколько минут лифт поднимает их на третий этаж. Ему хочется увидеть, где она живет.

Входная дверь. Коробка охранной сигнализации, к которой торопится Сюзанна.

— Это Жильбер, — говорит она. — Жутко боится за свою коллекцию. Азиатское примитивное искусство. Меня это мало волнует, — продолжает она, проходя через гостиную, чтобы открыть окна. — Душно! Нужно устроить сквозняк.

Стейнера забавляет ее суета.

— Это его коллекция? — спрашивает он, показывая на десятки статуэток, большей частью из терракоты, некоторые из дерева или камня, расставленные на стеклянных полках, обрамленных металлическим каркасом.

— Да, — слышит он громкий голос, почти крик, из другой комнаты. — Это придает человеку значительности, правда? Для этого он выбрал такое увлечение. Чтобы придать себе лоск просвещенного человека. Ему в них нравится вечная красота. Связь с косметической хирургией! Понимаете стиль? Извините, я сейчас приду.

В зеркале, где отражаются фигурки, Стейнер изучает свой нос, заклеенный лейкопластырем. Гротескный вид, еще напыщеннее, чем некоторые статуэтки. Фигурки, символизирующие божества, с безучастными каменными глазами.

На комоде он замечает фотографию двух девочек. Подходит, берет ее, разглядывает, ищет в той и другой черты матери. До сих пор он оберегал себя от радостей отцовства. Во всяком случае, как их принято понимать. В отличие от большинства женщин, которые надеются и ждут возможности найти отца для своего будущего потомства, Стейнер считает, что удержаться от этого — проявление силы, и много лет этому радовался. Знать, как сопротивляться. Может, в этом и нет особого счастья, все чаще думал он — ибо подходящие случаи выпадают все реже, — но это проявление силы.

Увы, цена такой силе — одиночество, что ощущается все острее. Все эти годы женщины, многочисленные и милые, в конце концов исчезали одна за другой. «Ты недостаточно добр к себе, — говорит он, глядя в зеркало за статуэтками. — Ты бы еще мог кого-то удержать как производитель, но не как пустоцвет».

Последний из Стейнеров. По крайней мере, не так безлико, как звено, затерявшееся посреди цепи. Но столько усилий и страданий — и ради чего? Ради памяти об изгнании и обнищании родителей при возведении железного занавеса, разделившего Европу надвое? Ради памяти о болезни отца и несчастном вдовстве матери? Ради Европы? История перед ним виновата — разорение, изгнание, его карьера во французской полиции. Следовательно, есть более глубокая причина, что вынуждает его умиляться только чужим детям.

И он завидует безмятежному оптимизму многочисленных отцов семейства, отправляющих беззащитных существ в этот мир, который Стейнер сквозь призму своей профессии видит жестоким и безжалостным.

— Могу я вам предложить стаканчик?

Будто ожидая возражений, доктор Ломан дарит ему улыбку, какой он прежде у нее не видел. Стейнер разглядывает ее. Белоснежные зубы, лоб открыт, влажные волосы зачесаны назад. Платье в японском стиле с блестящими пуговицами, с вырезом до ложбинки между грудей, открывает ее икры, изящные и крепкие.

— Сакэ?

— Имеется.

— Пожалуй, лучше скотч. Или бурбон. Со льдом. Мне это необходимо, у меня приступ сентиментальности.

Она смотрит на него, потом бросает взгляд на фотографию своих дочерей, и хочет сказать ему, что для него еще не поздно.

— Посмотрите, какой счастливый виду этих пожилых отцов, которых повсюду видишь.

— Да, смешные.

— Но такие счастливые.

Он идет за ней в кухню. Ей удается заставить его забыть о разбитом носе.

Первые глотки завершают прелюдию. Ее ноги слабеют, в стакане звенят кубики льда, она смотрит на него кошачьими глазами.

Водка помогает ей забыть Данте, Боаров и Мюллера. Он поднимается, садится рядом с ней на край дивана, берет из ее рук стакан и отставляет. Она слегка отстраняется. Он хочет, чтобы она расслабилась. Укладывает ее спиной на диван. Садится за ее головой, кладет руки на ее лицо. Его пальцы мягко движутся по дуге, по спирали, по кругу — она следит за ними с закрытыми глазами. Она не представляла себе, что у него такие чуткие руки, руки, привыкшие к боксерским перчаткам, веслам и рукоятке пистолета. Она не подозревала в нем такой нежности. Она спрашивает себя, где он этому научился, этот драчливый обольститель. Ведь не на задержаниях же, не на допросах, не в ночных засадах. Она расслабляется под его пальцами, которые отваживаются переместиться на ее шею, на затылок и грудь. Она затаивает дыхание, все еще в шоке от вчерашнего нападения. Он останавливается. Потом пальцы перескакивают на позолоченные пуговицы — последнюю линию обороны.

— «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли», — вдруг бормочет она.

И Стейнер подхватывает, не переставая ее раздевать:

— «Дорога потеряется вдали, ныряя то за горку, то в овраг. Дорога — только мостик через тьму, и страшно в полночь выйти одному: две дали подступили с двух сторон. И кто уходит все-таки — тому идти всю ночь, а может, умер он».[50 - Пер. В. Топорова.]

Вначале неуверенная, теперь она его поощряет.

Потом она наклоняется к своему стакану и, обнаженная, пьет, прислонившись к дивану, поглядывая на Жозефа Стейнера уголком глаза.

Армия статуэток наблюдает за ней, равно внимательно разглядывает каменными, терракотовыми или стеклянными глазами. И эти божества вызывают у нее смех, в то время как она понимает, что ее ставит в затруднительное положение другой глаз — глаз камеры наблюдения, нацеленный на нее и Стейнера.

Все еще смеясь, она показывает ему камеру в стене и ведет туда, где находится монитор и вся электроника. Она нажимает клавишу, ждет несколько секунд и нажимает другую. Они появляются в своей наготе. Она жмет «сброс».

— Предусмотрительно, да?

— Вы бы хотели сохранить этот фильм? Если человек способен установить камеры слежения у себя дома, он способен на многое. Например, использовать против меня фильм, который я стерла. Комиссар Стейнер, вам бы хотелось сыграть главную роль в таком фильме?

Она снова от него ускользает. Он улыбается, глядя, как она смеется и голышом идет в гостиную, где снова натягивает платье.

— Послушайте, Франсуа Мюллер — вам что-нибудь говорит это имя?

Он находит свои брюки в изножье дивана и натягивает их.

— Смутно. А что?

— Это автор статьи обо мне и Данте, в связи с аквариумом.

— Да?

Он надевает рубашку. У него вид человека, который торопится.

— Вам нечего бояться. Мой муж в отпуске.

Он поднимает на нее глаза. Что-то в ее тоне его беспокоит. Она задела его за живое.

— Почему вы мне вдруг о нем говорите?

— Это был он внизу, когда вы расплачивались за такси. Кажется, не я одна считаю, что Данте невиновен, — продолжает она, довольная тем, что опередила его вопрос.

Он вздыхает:

— Стервятник в поисках информации. Не увлекайтесь такими личностями.

— Он мне сказал, что найден труп с кожей ужа на нем. Кажется, о змеях он хорошо информирован.

— Труп? Когда?

— В этот момент вы подошли, и он исчез.

— Тогда не обращайте внимания. Простая хитрость, чтобы заставить вас говорить.

— Боитесь получить новый удар?

На секунду он слабеет перед ее атакой.

— Вы суетитесь без толку! Представьте себе, у меня нет никакого доверия к Мюллеру и ему подобным. Но если это доставит вам удовольствие, я тоже обращусь к этому господину. Это вас устраивает?

Она хочет его поблагодарить. Но он уже ушел, хлопнув дверью.


Глава 23


Очнувшись, она ощущает во рту резиновый мяч, который давит на язык и нёбо. Она хочет выплюнуть его, но что-то вроде изоляционной ленты склеивает губы. Она осматривается. Она в фургоне, изнутри обитом фанерой и обтянутым сверху прозрачным пластиком. Должно быть, мужчина напичкал ее наркотой и перетащил из «гольфа» в свой фургон, пока она была в отключке.

Мотор не работает. Снаружи она слышит музыку и ярмарочный гомон. Ей хотелось бы держать себя в руках, но она в ужасе. Запястья и лодыжки стянуты изолентой. Она спрашивает себя, где может быть тот, кто на нее напал, — она едва разглядела его лицо в машине Пабло.

В углу фургона она замечает веревочную корзину. Она думает о том, что там может быть. И еще о том, чего захочет мужчина, когда вернется. Она не помнит, чтобы вблизи Марселя проходили какие-нибудь ярмарки. Должно быть, ярмарка только что приехала. Каро внезапно разражается рыданиями. Она видит родителей, которые машут ей на прощание перед домом, когда она уезжает на побережье, видит свою летнюю работу и ежедневный пляж. Ее отец сомневался, разрешить ли ей уехать. И вот теперь она связана, рот заткнут, она лежит в фургоне неизвестно где. Что подумают ее родители, если она не позвонит им завтра?

Она хочет подвинуться, постучать в стенку, дать знать о себе случайному прохожему, но понимает, что привязана — может лишь сидеть спиной к стене. В отчаянии она бьет по стене затылком. При каждом ударе в фургоне глухо грохочет, фургон подрагивает. Но она не может бить сильнее, не причиняя себе боли. Она продолжает стучать с регулярностью метронома, пока не замечает голову змеи, которая высунулась из корзины, разбуженная вибрацией. Каро каменеет. Ей кажется, рептилия смотрит на нее своими непроницаемыми глазами; потом голова опять исчезает в корзине. Каро рыдает, решив больше не двигаться.


Окно открыто. Дверь тоже. Сквозняк проветривает аскетическую комнату. В отсутствии докторов Ломан и Манжина гигант, чьи руки украшены кольцами, охраняет контору один. Увидев психиатра, внезапно возникшую на пороге, он радостно кричит, от чего пациенты за оградой вздрагивают:

— Доктор Ломан! Вы так плохо переносите отпуск? Однако выглядите вы замечательно.

— Бретань. Рекомендую, — усмехается она. — И напоминаю вам, что я в резерве. Не в отпуске.

— Не надо так мрачно. Все уладится. Что я могу для вас сделать?

— Я имела глупость подумать, будто вы без меня скучаете.

Доктор, похожий на байкера, громогласно хохочет.

— Мне не хватало вашего смеха.

— Мне тоже его не хватало. Редко выпадает возможность. Послушайте, ваш Данте — я не думал, что он еще и неудобен.

— Возбужден?

— Неудобен. Фотографы в засаде, просьбы о репортажах. Лечение для знаменитостей.

— Из-за него я и хотела вас видеть.

— Кроме шуток? И вам больше нечем меня удивить? — Он выпячивает заросший подбородок.

Если б она его не знала — отступила бы тут же.

— Выпьете чаю, доктор, прежде чем все расскажете? Я сгораю от нетерпения.

— Как он?

— Стабилен.

И он знал, каким будет следующий вопрос. И последующие.

— Значит, я могу его увидеть… — Она оставляет ему несколько секунд для колебаний, потом торопит: — Когда?

Он глядит весело:

— Хорошо, прямо сейчас, доктор Ломан. Пойдемте?

Она смотрит на него, не веря ушам, затем вслед за ним поднимается.

Справа ров, почти зарытый бульдозерами. Они идут быстро. Она бежит, чтобы не отставать. Она не ждала столь быстрой реакции. Они встречают двух санитаров, которые внимательно смотрят на Сюзанну. Она едва успевает надеть халат.

— Но, доктор. — Она берет его за руку и тормозит. — Я не готова.

Он не останавливается.

— Все эти недели вы думали только о нем. Вы никогда не были настолько готовы.

Она глубоко вздыхает, чтобы прогнать спазм в животе. Страх. Как в самом начале работы. Перед дверью в 38-й он кладет ей руку на плечо и говорит:

— Я думаю, вы предпочтете идти одна. Как всегда, я вам полностью доверяю. Но все-таки будьте осторожны, ладно?

Она принужденно улыбается. Он убирает свою ручищу, которой запросто мог бы сломать ей ключицу.

Когда Данте вместе с Роже приходит в кабинет для консультаций, она сидит, словно онколог перед пациентом, чья болезнь внезапно перешла в последнюю стадию. Для начала она пытается найти в его чертах хоть какое-то сходство с Сильвиан Боар. Непохож. Может быть, рот. Отчасти лоб. Правильность лица — несомненно от проезжего араба, которого он должен называть отцом, пусть тот не смог сообщить ему никакого другого имени. От матери в наследство он получил только плохое обращение и дурные воспоминания.

Она вспоминает десятки работ, которые прочла на эту тему, столько же исследований и теорий, написанных в десятках клиник. Результаты, полученные такими искушенными умами, как Блёлер[51 - Поль Эжен Блёлер (1857–1940) — швейцарский психиатр, изучал психические заболевания, первым распознал шизофрению (которая до него считалась ранним слабоумием) и дал ей название, а также, по некоторым данным, ввел в употребление ряд других психиатрических терминов, таких, как «аутизм» и «амбитимия». Анри Эй (1900–1977) — французский психиатр и психоаналитик; благодаря его исследованиям выявились и стали активнее использоваться в работе тесные взаимосвязи между психиатрией и психоанализом.] и Эй, также занимавшиеся этой темой.

Шизофрения. Хронический психоз, коренным образом разрушающий личность. Характеризуется склонностью создавать свой мир вне связи с другими, чтобы потеряться в размышлениях.

Деверё[52 - Жорж Деверё (Gyorgy Dobo, 1908–1985) — американский психоаналитик и антрополог; исследователь племени могавков.] установил социологическую основу шизофрении: «психоз этнического типа в сложном цивилизованном обществе». В случае Данте Сюзанна видит главным образом болезненное влияние семьи. Плохая мать, «встреча, предшествующая всему и создающая все остальные», а также плохая семья. Шизофрения — результат разочарований в детстве, одного за другим.

Она видела его, испачканного экскрементами. Она принимала его в ОТБ после попытки кастрировать себя. Две крайности шизофрении. Первая, обозначающая возврат на примитивный уровень инстинктивного нарциссизма младенца. Вторая — результат сексуальности, не способной сфокусироваться ни на чем, кроме воображаемого объекта.

«Стабилен», — сказал Элион. Данте страдает психомоторным рассогласованием: постоянные колебания двигательной активности между исполнением и временным прекращением движения.

Существуют три формы конечной стадии шизофрении: вялость, общий упадок психической жизни и растительная жизнь, бессознательное поведение, характерное для кататонического типа; психовербальная бессвязность; и наконец, бред.

Что касается того, какие формы принимает болезнь Данте, доктор Ломан колеблется между первой и третьей. Данте в ее глазах — более чем жертва. У него не было иного выхода — только бежать в свой мир, чтобы избавиться от родственников. И в своем бегстве он имел несчастье встретиться с Анакондой.

Он встал на путь, с которого так и не смог сойти. Подобное испытал бы ребенок, исчезая в зыбучих песках. Ей хотелось бы по меньшей мере найти того, другого. Не имея возможности вылечить Данте, воздать этому другому по заслугам.

Он сидит, точно цапля. Цапля, которая длинным клювом хватает мелких змей. Поднимает правую руку, потом опускает. Чешет себе щеку — и снова.

Сюзанна оборачивается к Роже. Он отвечает ей успокаивающим взглядом.

— Данте?

Она удивляется слабости собственного голоса в тишине кабинета. Он поднимает глаза. Он замирает. В его взгляде она видит, что он ее узнал. Проблеск.

— Данте. Как вы себя чувствуете?

Улыбка освещает его лицо.

— Доктор Ломан…

— Нужно, чтобы вы внимательно выслушали меня, — говорит она, глядя на него в упор и стараясь говорить как можно четче.

Она понимает, что у нее есть редкая возможность еще раз потянуть за ниточку. Она — Ариадна в лабиринте его безумия. Она пожинает плоды того внимания, которым щедро дарила его прежде. Во взгляде Роже мелькает восхищение.

— Я знаю, что вы невиновны. С неизвестной в аквариуме. Вы знаете об этом? Но нужно, чтобы вы мне помогли… Понимаете?

Кажется, он согласен. Это поощрение помогает ей продолжить. Она приступает к деликатной части:

— Нужно, чтобы вы мне помогли найти того, кто это сделал. Я ездила в Страсбург в отделение «Скорой помощи», где вас принимали, когда вам разбили голову. Помните? Вы говорили об этом доктору Льенару перед тем, как вас осудили… Я знаю, это старая история.

Он запускает руку в волосы, как бы проверяя, на месте ли шрам, который они скрывают.

— Тогда был случай с малышкой Кати. Шестнадцатилетняя девушка, помните?

Он содрогается. Чешет щеку. Ерзает на стуле. Роже смотрит на него с беспокойством.

— Она тоже исчезла. Ее нашли позже зарытой в лесу. Ноги и руки отрезаны.

Он вроде бы стонет.

— Я хочу знать, кто был с вами в тот вечер. Кто хотел заставить вас убить малышку Кати и кто ударил вас по голове?

Стоны превратились в глухой хрип. Роже наготове.

— Расскажите мне о большой анаконде, Данте. Большая анаконда — кто это? — говорит она, выделяя слоги.

Эти слова ломают лед. Он зажимает уши и воет. Роже кладет ему руку на плечо. Данте продолжает выть и трясет головой. Санитар старается его удержать. Данте ускользает от него, упав на пол. Мощный санитар удивлен его живостью. Он не успевает уклониться от стула, который Данте швыряет ему под ноги. И Сюзанна в ужасе видит, как Данте поднимает стул над головой и сбивает Роже с ног. Она хватает свою связку ключей и прикладывает их к двум полюсам магнитов, чтобы включить сигнал тревоги. Сирена ревет по всему ОТБ, а безумец пытается разбить стекло предохранительного устройства.

— Данте! — умоляет она. — Остановитесь! Остановитесь!

Но дверь уже открывается, и два санитара, затем три, затем пять набрасываются на безумного, который воет и отбивается.

— Тихо ты, тихо! — кричат ему, не в силах заглушить этот вой.

Кто-то из коллег помогает Роже встать, а Сюзанна следует за теми, кто уводит ее экс-пациента. Его обездвижат. Обнаженный как червяк, одетый лишь в смирительную рубашку, он будет лежать на кровати — его привяжут ремнями, подложат судно между ног.

Элион кладет руку ей на плечо. Она рисковала и проиграла. Другого шанса у нее не будет. Глядя, как Данте барахтается в руках санитаров, она думает, что видит всю его жизнь.

Роже все еще в кабинете для консультаций. Он закатал брюки до колен и разглядывает ушибы. Чтобы парировать второй удар, лежа на полу, он защищался руками, которые тоже в синяках.

— Похоже, вы во всем разобрались, — говорит он, когда Сюзанна входит. — Я не знаю, кто эта большая анаконда, но он из-за нее явно сильно изменился. Вот свинья! Я даже испугаться не успел.

Прежде чем уйти из корпуса 38, она бросает взгляд через стеклянную дверь изолированной палаты Данте. Он привязан к кровати цветной смирительной рубашкой. Вряд ли собирается сопротивляться, — сейчас он больше напоминает надгробный памятник. Она освободила анаконду, от которой ему удавалось отгораживаться. Зверь терзает его изнутри. Это от него Данте пытается ускользнуть. Смирительная рубашка не столько мешает его движениям, сколько не дает изгнать палача. Она разбудила чудовище. Его страдание — это ее поражение.


— Доктор Ломан?

Голос нерешительный. Старческий. Она отвечает «да», в котором прорывается ее недоверие. Когда голос представляется, она думает, что это плохая шутка.

— Я Эрван Данте-Леган.

Незадолго до того она выпила стакан водки — может, третий за вечер, ища в алкоголе поддержку: кризис пациента ее опустошил. Она плачет: приблизившись к истине вплотную, она не имеет никаких доказательств. Она упрекает себя за то, что забросила дочерей и предоставила свободу действий другому ради столь жалкого результата. Другой, эта крыса Мюллер, объедается этой историей, как колония червей — издохшей собакой. Эрван Данте-Леган? Прижав к уху трубку, она косится на бутылку, спрашивая себя, не превысила ли разумную порцию.

— Доктор Ломан? — повторяет голос, не слыша ответа.

Дедушка! Голос паралитика, которому она оставила визитку на всякий случай. Сильвиан Боар, в то время еще не Боар, дала сыну имя деда, старого моряка-рыболова, последнего мужчины в семье.

— Да, мсье, — спохватывается она, выпевая почти нежно. — Что я могу для вас сделать?

— Маленький Эрван…

— Да?

Он колеблется. Он позвонил ей не просто так. Вероятно, ждал, когда сможет позвонить без свидетелей.

— Он приезжал к нам. Моя дочь вам, скорее всего, не сказала, но он приезжал.

— Когда, мсье Леган?

— Примерно 20 июня.

— Вы уверены, что не позже?

— Прошло десять лет, как мы его не видели. Я не путаю. Бедный парень. Наверно, захотел снова родину увидеть. А потом все так нехорошо повернулось. Они его приняли хуже, чем бешеную собаку. Я ничего не мог поделать. Вы видели, какой я… Они и слушать не хотели. Даже мать от него отказалась. То есть я хотел вам это сказать, потому что он не мог это сделать с девушкой в Париже, с той, которую нашли в аквариуме…

— Он провел в Одьерне несколько дней, мсье Данте-Леган?

— Не у нас, нет. Но в нашем краю. Несколько человек его привечали. А потом он уехал. Увидев, как его встретили…

«Мертвая драма». Она вспоминает слова, которые Данте повторял после задержания у Нади Сенего. Значит, «Мертвая мама». Мама, умершая в его глазах после того, как отвергла сына, когда он приехал искать поддержки у семьи. Глубоко задетый этим новым отторжением, он растерялся и напал на Надю.

Сильвиан Боар ничего не сказала о его приезде. А теперь появляется старый паралитик. И предъявляет миру доказательство невиновности Данте.

И надо же такому случиться, что его тоже зовут Эрван.


Глава 24


— Вы знаете, что вы зануда? Это было такое классическое дело, а из-за вас все оказались в затруднительном положении.

Она наслаждается. Полицейский это не всерьез.

— Придется о многом подумать, но я доволен, что вы мне сказали. Значит, надо ждать следующую жертву…

Они не виделись после возвращения из Бретани. Нет больше повязки на носу, но это не единственная перемена. Стейнер сам ее нашел. Этот простой поступок означает, что ситуация изменилась в ее пользу. Ее забавляет, с каким безразличным видом он сидит перед ее девственно чистым письменным столом, на котором нет ничего личного.

Найти свидетелей пребывания Данте в Одьерне в районе 21 июня оказалось несложно. Видели, как он блуждал возле порта, довольно долго — у мыса Сизэн; его замечали на аукционе в Пулгазеке, у рыбных садков вдоль устья Гойяна, набитых тысячами крабов, крабов-пауков, лангустов и омаров, перед аквариумом на мысе Рац, на улице Гойян, в «Удаче на море», в помещениях бывшего хосписа, на улице Лесне, на мосту через Гойян, откуда видно кладбище кораблей…

Эта поездка в Бретань больше походила на паломничество. Океан, который не захотел его принять, корабли, рыбная ловля, дедово ремесло, которым Данте тоже полагалось овладеть. Дед, единственный мужчина, родной по крови, с которым Данте дружил, но который из-за несчастного случая стал получеловеком.

Едва Сюзанна изложила Стейнеру рассказ старого Данте-Легана, комиссар запустил следственную машину. Лейтенант Франсини связался с местным офицером судебной полиции. Данте видели по меньшей мере пятнадцать человек. Даже на вокзале контролер мог подтвердить его алиби. Из совокупности всех свидетельских показаний следовало, что он был в Бретани по крайней мере с 19 по 23 июня. Учитывая заключение медицинской экспертизы, есть все основания отказаться от изучения вопроса, виновен ли он в убийстве Памелы.

— На этот раз это я пришел с вами повидаться.

— Мне следует благодарить старого Данте-Легана. Жизнь редко дарит такие сюрпризы.

— У меня нет другого следа для розыска, кроме событий пятнадцатилетней давности в Страсбурге.

Она поднимает брови.

— Расследование в садах Трокадеро и среди тамошнего персонала ничего не дало. Появление Данте и уверенность в его виновности затормозили работу следователей. И другой этим воспользовался.

— Не стесняйтесь сказать, что мое вмешательство помешало следствию. Уж так и говорите…

Он игнорирует ее слова.

— Что вы от меня хотите?.. Я неудачно попыталась войти с ним в контакт, если вы об этом. И у меня нет никакого желания мучить его снова.

Он вынимает пачку сигарет из кармана.

— Можно?

— Пожалуйста.

— Вы добились скромного успеха. Это меня не удивляет.

Она сомневается.

— Да, да. Достаточно редко удается привлечь внимание.

— Это лишь первый этап. — Она делает паузу, потом продолжает: — С того момента, как у нас появляется убийца, объявляющий себя анакондой, аквариум понятен. Четкая связь с водой, с речной водой и ее существами, естественной змеиной добычей, которая в реке и в болотах доступнее, чем на твердой земле.

— Продолжайте, — говорит он, закуривая.

— Он мог бы выбрать Ботанический сад и его виварий, или Музей искусства Океании и Африки в Порт-Доре — там аквариумы и ров с кайманами. Но там полно народу и удаленность недостаточная. Другими словами, я думаю, большая анаконда сделал наилучший выбор, дав волю своему вдохновению и сообразительности.

— Итак?

— Итак, я размышляю слишком самоуверенно. Пока я могу вам предложить только это.

— Это нам ничего не говорит о нем.

— К чему вы клоните?

Он делает ей знак продолжать.

— В своем стремлении к признанию Анаконда не принимал в расчет Данте. Восемнадцатилетний парень, незначительное существо, встреченное им давно и брошенное умирать в Страсбурге пятнадцать лет назад. Но это существо никогда его не забывало.

— Это я и хотел от вас услышать, доктор. И надеюсь, что вы сделаете соответствующие выводы.

— Не могу.

— Последний раз. Вы скажете ему сами. Он — наша единственная ниточка. Нужно заставить его говорить.

— Я не имею права.

— Не смешите меня. Вы не из тех, кто останавливается на полпути. А вы сделали только часть работы. Вы не можете бросить. Теперь известно, что существует убийца-психопат, несомненно готовый снова убивать.

— Вы связывались с Франсуа Мюллером?

— Это ничего не дало.

Она делает кислую мину:

— Вы загоняете меня в угол. Если бы я знала, ни за что бы не вмешалась.

— Не говорите глупостей.


Еще не ночь, но уже смеркается. Она направляется прямо к двери в ограде. Каштаны — угрожающая громада. В пятидесяти метрах — корпус 38. Последний дом земли. Последняя надежда сообщества душевнобольных. Во Франции есть еще три таких же ОТД. Сааргемюнд, Монфавэ и Кадиллак. Столько служб, учрежденных обществом, чтобы поддержать своих заблудших детей. Во имя справедливости, государства и их самих.

Сюзанна дрожит. Но не от летнего вечернего воздуха. В корпусе она встречается с Жюльеном — они заговорщики. Пятнадцать пациентов давно спят. Она не привыкла к пустым коридорам. Лучше шарканье стоптанных тапочек по линолеуму, сигаретный дым, затянувший потолок в общем зале, охи пациентов, включенный телевизор или радио, гомон, стол, который приподнимают и опускают с грохотом — единственный способ излить досаду. Они спят. Но в безмолвии их сна покоя меньше, чем в их дневной жизни.

Вместе с Жюльеном она идет по коридору, в который с двух сторон выходят двери палат. Санитар провожает ее до палаты Данте. Никто не говорит ни слова. Жюльен тоже сильно рискует. Хотя, если возникнут проблемы, отвечать будет доктор Ломан, но и ему придется расплачиваться. Однако он идет на это ради нее. Другой санитар делает вид, что ничего не происходит.

Ей не по себе. В нарушение всех правил она должна войти в палату Данте одна. Жюльен будет недалеко, но с ней не войдет. Она не знает, как Данте отреагирует на ее присутствие — одна, в его комнате, ночью. Ее интуиция говорит ей, что все сложится удачно, — она хорошо знает Данте, но наверняка ничего не скажешь. Если она потеряет контроль над ситуацией, у нее не хватит сил его остановить. Он невиновен с девушкой в аквариуме, но не с Надей Сенего.

Он больше не привязан. Их ничто не разделяет. Через несколько секунд она останется с ним одна. Сегодня вечером Жюльен не дал ему лекарства. Чтобы не затуманивать рассудок и помочь ему ответить на вопросы доктора. Если эта необычная ситуация вызовет у Данте стресс, может случиться что угодно. А ведь все душевнобольные ненавидят неожиданности. И не зря: жизнь в сумасшедшем доме, как в детском приюте или в доме для престарелых, быстро становится привычной.

— Мы пришли, — говорит Жюльен, понизив голос. — Вы готовы?

— Готова, — выдыхает она.

Санитар открывает ей дверь. Палата погружена в полумрак, только снаружи проникают редкие отблески. При появлении Сюзанны Данте поднимается на кровати. Кроме кровати, в палате мебели нет. Сюзанна встает перед ним. Позади нее полуоткрытая дверь. Жюльен ждет снаружи, чтобы понаблюдать, как будут развиваться события. Ее глаза привыкают к полумраку. Повернув голову, она замечает, что унитаз снова заткнут одеялом. Ее неосторожное движение пробуждает в нем самых страшных демонов. Он быстро поглядывает на унитаз, точно боится увидеть, как одеяло сброшено сокрушительными ударами большой змеи, что высовывает оттуда голову Он опять, как три дня назад, чешет щеку.

— Данте? Вы меня узнаёте?

— Конечно узнаю.

Она слышит, как Жюльен закрывает дверь. Теперь она одна.

— Я боюсь, доктор. Я ужасно боюсь. Вы ничего не можете сделать для меня. Никто ничего не может. И вы ничего не можете против него. Никто не может.

Она не различает его лица. Только пятно, светлее, чем все остальное, и рука, словно запутавшаяся в волосах на макушке. Как будто он ищет вшей. Его силуэт цапли и ясный голос, неуместные в этом изоляторе.

Она не должна произносить проклятого имени. Не называть его. Речь идет только о Данте. Пятнадцать лет запертый в убежище собственной памяти, теперь он в уме разворачивает все эти годы. Он — король своего больного сознания. Он в этой палате. Он живет в ОТБ. Он пренебрегает этими стенами и дверьми. Он там. В лесу, слушает шум ночи. Но в тех краях больше тишины, чем в этом безмолвии. Только бы ей не испугаться.

Она садится на корточки на пол напротив него, прислонившись спиной к стенному шкафу, где помещается туалет. Все-таки это связь. Она думает о тандеме, который они с Данте могли бы составить. Более взаимодополняющий, чем она со Стейнером. Никогда еще у нее не получалось таких терапевтических связей. Таких сильных. Змей прижал их друг к другу своими кольцами. Но ни разу в потоке своих слов он не называет его, отвергая таким образом подлинность того, кто погубил Данте пятнадцать лет назад.

Рука Данте чешет шрам на макушке, оставшийся от того, другого, — самый безобидный след из всех, которые тот оставил.

Но в его прерывистой и монотонной речи нет ничего случайного. Этот неудержимый словесный поток — его последнее усилие, чтобы все объяснить доктору Ломан. И чтобы отомстить. Но ей не нравится то, что она слышит.

— Я боюсь его, доктор. Я боюсь его до смерти. С другой стороны, даже смерть ничего не даст — он будет там. Все возможно. Он мне сам сказал. И это будет еще хуже. Смерть меня не освободит. Хотя иногда я надеюсь… Но выхода нет. Иногда ваши лекарства мне помогают. Заставляют меня забыть. Я больше никто… Без воспоминаний. Без мыслей. Между двумя мирами. Там он оставляет меня в покое. Не может меня найти. Может, не знает, где меня найти… Великий путешественник. Да, великий путешественник. Как эти, в пустыне. Чтобы лучше распространять слово. На все четыре стороны света. Под защитой каравана. Ноев ковчег. Библия, понимаете? И змей, который произошел оттуда, из Библии. Возникновение мира. Нет границ. С Евой. Женщина и змей. Те, кто погрузили нас в этот ад. Это не вина Адама. Вина Евы. И змея. Первородная грешница. Столько Ев. Наказать. Завлечь праздником. Легко… Череда погубленных душ. Двигаться, чтобы не умереть. Не умереть. Я тоже — я не хочу умирать, доктор. Кто меня там защитит? Вы? Нет. Я так боюсь, доктор. Так боюсь. Он меня видит. Он меня слышит. Я в его власти. Я его вещь, доктор.

Она поднимается, шагает к нему, садится рядом на кровать. Кладет ладонь ему на плечо. Она боится того, что делает, но не может не протянуть ему руку помощи. Она пренебрегает элементарнейшими правилами безопасности. Он может полностью лишиться контроля над собой. Может ее задушить. И Жюльен не услышит, что тут творится. Но он плачет. Он опустошен. Ему нечего больше рассказать. Он ничего ей больше не откроет. Как ребенку, она запускает руку ему в волосы. Они склеены какой-то липкой жидкостью. Он расчесал шрам почти до крови. Она не знает, что делать дальше. Он призывает ее к порядку:

— Не трогайте меня, доктор. Лучше не надо.

Она поднимается. Стучит в стекло двери. Она закрыта на ключ. Надо ждать Жюльена.

— Не трогайте меня, доктор, — повторяет Данте. — Лучше не надо. Я слабый сейчас. Иногда он мною командует.

Она стучит сильнее. Он по-прежнему сидит на кровати. Она слышит шаги в коридоре. Данте не встает. Жюльен открывает дверь. Она выключает в кармане диктофон, который записал монолог Данте. Поворачивается к Жюльену и говорит, что Данте расчесал себе шрам и нужно дать ему таблетки на ночь.


В лесах Амазонки анаконда может не охотиться месяцами. Каждая добыча, которую она проглотила, задушив своими кольцами, насыщает ее бесконечно долго.

Удовлетворив свой аппетит, она становится безвредным и невидимым хищником. До тех пор, пока голод снова не начнет ее мучить.

Но тот, кто называет себя Анакондой из-за ужаса, который внушает это слово, — он анаконда только по имени. И он еще голоден. Поэтому он ищет новую жертву. Вроде грациозной и беззащитной газели. К тому же пока неизвестной. Безымянная часть кладовой хозяина леса.

Каро следит за его движениями, вытаращив глаза, которые, кажется, готовы лопнуть. Он отрезал ей руку. Каро смотрит на нее с ужасом — рука лежит рядом на полу, словно кусок дерева. Каро больше не плачет. Гигантский резак блестит, как вспышка молнии. Он наложил ей повязку, чтобы пережать артерию. В первый раз слышен его безразличный голос:

— Я отрежу тебе руки и ноги, пока ты жива, чтобы ты увидела свастику перед смертью.

Она сжимается и трясет головой. Слезы снова текут по щекам. Она хочет жить. Прожить годы, полные надежд, увидеть свою семью, приласкать собаку, подышать воздухом гор…

Он рукой давит ей на грудь, удерживая на полу, правой сжимает резак, поднимает над головой и по блеснувшей параболе обрушивает его на сустав другой руки, не обращая внимания на конвульсии жертвы, чьи крики заглушает специальный мяч жонглера, заклеенный у нее во рту.

— Когда я отрежу все четыре конечности и расположу их в виде креста, я покажу тебе мою работу. Перед тем, как отрезать тебе голову. Не стоит кричать. Здесь тебя никто не найдет. Я уничтожу все. Ничего тут не останется. Не то что в аквариуме. Слышишь?

От боли она теряет сознание. Он накладывает ей вторую повязку и шлепает по щеке:

— Не сейчас!

Она открывает один глаз.

— В следующий раз я буду извлекать внутренности у живой, — говорит он самому себе. — Если все сделать правильно, она еще какое-то время поживет. Но сначала отрезать конечности.

Тогда шлюшка сама убедится в их сходстве — она с кишками, обернутыми вокруг туловища, и он с большой анакондой, чьи кольца покрывают его грудь и спину, оплетают тело и оживают при малейшем его движении. Он силен, как анаконда. Он незаметен, как она, способен двигаться, сливаясь с пейзажем. И, как у нее, его территория охоты — это его королевство, и те, кто находятся здесь, становятся его скотом. Она давно живет и безраздельно царствует здесь. Даже кайманы боятся ее колец. Их челюсти не трогают ее, и их чешуйчатый панцирь не может противостоять ее силе.

Язык — это орган, который служит ей антенной в лесу, радаром, что позволяет выслеживать добычу. Отросток на конце языка высовывается изо рта, втягивает воздух и распознает в окрестностях чужое присутствие, которое еще не замечает глаз.

Для него такой орган — знание тех, кто его окружает, знание жертв, а также инстинкт, что служит ему антенной.

И, как в лесу, его жертвы всегда слишком поздно понимают, с кем имеют дело.

Лишенная рук жертва не подает признаков жизни. Он с отвращением смотрит на нее и снова дает ей пощечину. Она открывает глаза. Он улыбается: так и знал, что она выдержит удар.

— Не беспокойся о машине твоего приятеля. В конце концов ее найдут. Я ее припарковал на стоянке у супермаркета.


Глава 25


Франсуа Мюллер просовывает голову в приоткрытую дверь. Комната в полумраке. Он различает силуэт сына — тот сидит в кровати. Мюллер ступает в комнату, догадывается, что Грегуар не спит, приближается решительнее и целует ребенка в лоб. Грегуар выпрямляется, чтобы его обнять, и обхватывает руками за шею. Отец садится на стул у кровати.

— Можно зажечь свет или предпочитаешь темноту?

Грегуар протягивает руку к выключателю, и освещается вся комната — афиша фильма «Яростный кулак» с Брюсом Ли,[53 - «Яростный кулак» («Jing wu men», 1972) — боевик гонконгского режиссера Вэя Ло, в котором персонаж Брюса Ли мстит японцам за убийство своего учителя кунг-фу.] фотография Месрина, пришпиленная к двери стенного шкафа, стопка видеоигр, пульт управления, CD-плеер и аудиокниги, приоткрытая дверь в маленькую ванную. На вешалке — махровый спортивный халат, на спине вышит портрет Грегуара Мюллера. Коллекция комиксов «Марвела» на тумбочке, среди которых Мюллер узнает «Сорвиголову».[54 - «Сорвиголова» («Daredevil», с 1964) — серия комиксов компании «Марвел Комикс», созданная Стэном Ли и Биллом Эвереттом; с 1979 г. эти комиксы начал рисовать Фрэнк Миллер, после чего «Сорвиголова» приобрел популярность и в 2003 г. был экранизирован.]

Он вздыхает и проводит рукой по лицу, потом сжимает ладонь сына.

— Тебе не будет скучно, если я еще расскажу о моем расследовании? Моем большом расследовании?.. Оно почти закончилось. Ты знаешь, доктор и ее психически больной, о которых я тебе говорил, безумец, которого все считали виновным в деле в аквариуме, у меня наконец есть доказательство, что это не он. Знаешь какое?

Грегуар сжимает пальцы отца.

— Другой продолжал наносить удары, когда больной — его зовут Данте — был в тюрьме. С лета 1995 года, когда его арестовали, и до конца 2002-го. Видишь, почти семь лет. Эти семь лет Змей не сидел сложа руки. Я выяснил, куда он ездил. Он ярмарочный фокусник. Ну, ты же видел ярмарку по телевизору. Колесо обозрения, американские горки. Когда ты был маленький, мы с мамой водили тебя на ярмарку. Помнишь? Мы еще сходим, если захочешь.

Малыш кивает.

— Но я никому ничего не сказал! Так я буду первым. И ты тоже никому ничего не говори, даже санитарам или твоим приятелям… Никто не подслушивает? — говорит Мюллер, театрально озираясь.

Малыш смеется.

— Помнишь, я называл этого человека Змеем с самого начала? Так вот, я узнал, что он сам себя называет большой анакондой. Анаконда — это самая большая змея в мире! Неплохо, да? Я узнал это, когда ездил в Страсбург. Видишь — у твоего отца безошибочный инстинкт.

Грегуар в кровати поднимает большой палец.

— Я должен снова просмотреть свое досье. Я предполагал, что мой Змей работал в парке аттракционов — потому и путешествовал. Я пришел к этому выводу, когда съездил порыбачить в Экосс… У тебя еще цела твоя рыба, которая пляшет, когда ее трогают?.. И я вспомнил про цирк змей в городе, который называется Жен. Это было в прошлом году. Совершенно случайно я тогда сделал снимок цифровым фотоаппаратом. Но когда я узнал, что Змей сам себя называет Анакондой, я решил проследить путь этого цирка. У меня был снимок, и я знал, как этот цирк называется. И представь себе, я проверил и узнал, что он был в Страсбурге в декабре 1989-го.

Он надеется увидеть восхищение во взгляде сына, который не сводит с него глаз.

— Я проследил маршрут этого укротителя змей и обнаружил много интересного. Исчезновение в Мюнхене в феврале 2002-го. А перед этим — три других в Милане в 1999-м. Две девушки и парень.

Ребенок снова сжимает его пальцы.

— Ты знаешь, я тебе все это рассказываю, чтобы ты тоже знал, как надо действовать. Я почти закончил свою книгу. Мне осталось несколько последних глав. Я начну преследование с завтрашнего дня. Хочу застать его на месте преступления. Он на Юге. Одна молодая женщина, которая работала в ночном кафе, исчезла, а потом на обочине нашли ее машину с пустым баком. Я знаю, что это он. Когда я буду уверен в своем успехе, предупрежу полицию, чтобы они его арестовали. И через месяц я стану богатым, ты вернешься домой, за тобой будет ухаживать сиделка.

Грегуар заснул. Франсуа Мюллер поднимается, пересекает комнату и открывает стенной шкаф. Из кармана спортивных брюк вынимает крафт-пакет и кладет на полку. Бесшумно выходит из комнаты. В коридоре разыскивает медсестру и предупреждает ее, что сын уснул.


«Смерть меня не освободит». Стоп. Взгляд Сюзанны встречается со взглядом Стейнера, потом перескакивает на самовар, на фотографию Рембо, сделанную Каржа, или на пару боксерских перчаток. «Иногда ваши лекарства мне помогают». Стоп. Полицейский постоянно останавливает запись, возвращается назад, снова воспроизводит фразу. Взгляд скользит по вырезкам из газет, пришпиленным к стене. «Великий путешественник… Вина Евы. И змея… Завлечь праздником… Череда погубленных душ…» Стоп. Цель в виде силуэта превратилась в сито.

— Великий путешественник. Это могло бы ограничить расследование определенными профессиями — например, коммивояжера или водителя. Но при этом расширяется площадь действия. И, как следствие, потенциальное число жертв… Это объясняет «двигаться, чтобы не умереть». Чтобы не возбудить подозрения — если чересчур много жертв на определенной территории. Даже без точных данных о личности портрет вырисовывается.

Локти на столе, ладони сложены, пальцы касаются кончика носа, еще не зажившего, взгляд устремлен вперед. Стейнер говорит так, будто он один. Кажется, он не ждет от Сюзанны реакции.

— Существует другое объяснение выбора псевдонима Анаконда. Библия. Толкование психопата. Данте, во всяком случае, ее читал. Его мать нам сказала. Тогда откуда эта ерунда? От Данте? Или от анаконды? Доктор, мне надоели ваши психи.

— Мои психи?

Он не отвечает, продолжает свои рассуждения:

— Великий путешественник, который жаждет женщин, потому что первая среди них увлекла свое потомство за собой в ад, где он живет сегодня. На самом деле, если я правильно запомнил урок, — говорит он, глядя на Сюзанну, — его мать заставила его жить в аду в детстве. И «столько Ев» может означать, что было уже много жертв… Что вы об этом скажете?

— Что вы быстро продвигаетесь.

— Затем одни загадки. Ноев ковчег. Зверинец? Странствующий зоопарк? Цирк? Совпадает с цирком, где он научился жонглировать. Сильвиан Боар говорила. «Праздник», привлекающий потенциальных жертв.

Она соглашается.

— Череда — с этим хуже.

Он закуривает.

— Вам не мешает дым? — спрашивает он, бросая спичку в пепельницу.

Она машинально улыбается. Такой ответ его устраивает.

— Я никогда не пробовал бросить. И без сомнения, никогда не буду пытаться. Прежде я занимался спортом. Теперь совсем не занимаюсь. Изнутри мои легкие, должно быть, похожи на угольную котельную. Наверное, это и заставит меня покинуть сей мир… Бурбона, доктор?

— С удовольствием.

Он берет бутылку и наполняет два стакана. Сюзанна наклоняется, чтобы взять свой, и салютует стаканом Стейнеру. Янтарная жидкость приводит ее в чувство.

— Со времен Иеронима Босха безумие — символ невыразимого знания, ощущения неминуемого конца человека.

— И что же?

— Это соответствует болезни вашего пациента. Того, что он увидел в компании с тем, другим, недостаточно, чтобы все объяснить. Он должен был видеть то, что символизирует конец света. Вы так не думаете?

Она улыбается:

— Послушайте, я правда не понимаю, к чему вы клоните. Вы считаете, час пришел? Настало время…

— Этому всегда время. Я недавно перечитал Евангелие. Христос имел дело с безумцами, — говорит Стейнер, хватая книгу со стола. — Смотрите, у Марка, глава 3, стих 11 и 12. «И духи нечистые, когда видели Его, падали пред Ним и кричали: Ты Сын Божий. Но Он строго запрещал им, чтобы не делали Его известным». То же самое у Матфея — глава 8, стих 28 и 32, история двух одержимых бесами, которых он посылает в стадо свиней, низвергнутых в море. И еще у Марка, глава 5, стихи с 1 по 13, человек одержимый, которого никто не может обуздать. «Ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни». Это напоминает мне вашего пациента.

— У вас любопытный способ вести расследование.

— Христос заставил их молчать. С тех пор их запирают в сумасшедший дом.

— Многие предпочитают знать, что Данте в Анри-Колин, а не на свободе.

— У арабов меджнун, блаженный, имеет право говорить. Его слушают, потому что в него вселился дух. Никогда не знаешь…

Она смотрит на него и спрашивает себя, с кем имеет дело. Она лечит эти болезни новейшими средствами, созданными в лабораториях благодаря многолетним наблюдениям, а он философствует о безумии.

— Не очень правильно заставлять умалишенных молчать. Они ведь что-то знают. Они видят то, чего нам видеть не дано, — нам, нормальным людям.

— Раз это длится две тысячи лет, не о чем беспокоиться, — раздраженно отвечает она.

— Знаете, что нужно делать? Нужно лечь спать. Во всяком случае, это я себе говорю, — добавляет он, опустошая стакан. — Завтра все прояснится. И я больше не буду философствовать. Перевернем все вверх дном. Изучим все следы. Поймаем эту вашу рептилию.

Она идет к окну, смотрит вниз на Сену, по которой речные трамвайчики плывут навстречу друг другу, прожекторами обшаривая берега.

— Вам и карты в руки.

— Остается только зарезервировать лучшие места среди душевнобольных.

Она, смеясь, пожимает плечами.

— Вообще-то я это сказал потому, что вам удалось его разговорить, вашего Данте.


«Лагуна» темно-синего цвета едет между Лувром и магазинами улицы Риволи. Оставив справа Государственный Совет и Пале-Рояль, он останавливается на светофоре у касс. У него душа не лежала продолжать этот разговор. Он сослался на усталость, чтобы остаться одному.

Аркады кишат туристами, и сувенирные лавочки освещены. Он едет не совсем обычным маршрутом домой в XIV округ, за Монпарнас. Обычно с набережной Орфевр он минует левый берег Сены, потом на улицу Ренн или Сен-Жак, потом до конца бульвара л'Опиталь и сворачивает направо к Денфер-Рошро.

Улица Риволи меняет течение его мыслей.

Серийный убийца-психопат. Это точно. Свирепствующий на территории Франции по крайней мере пятнадцать лет. Сколько жертв? Сколько новых карточек в картотеке исчезновений? Одна в год? Больше? Голос Данте леденил кровь. Стейнер не показал виду Сюзанне, но продолжал об этом думать.

А слова, которые Данте нашел, чтобы описать своего врага… Он сказал по-своему неплохо. Без сомнения, достаточно, чтобы его поняли.

Не без интуиции.

Добрый малый, сам того не зная, пятнадцать лет назад оставил им в подарок живого свидетеля.

Но в его рассуждениях остаются темные места. Ноев ковчег — возможно, только образ, напоминание о спасении от потопа. При помощи движения. В таком случае ориентир — зверинец, ориентир — цирк. И череда. Что он имел в виду?

Несмотря на жару, Стейнер не включает кондиционер. Предпочитает ездить с открытыми окнами. Дышать воздухом улицы, подобно участковому полицейскому, улавливать, что там творится.

Слева сад Тюильри. Обычно это темное пятно в освещенном городе. В этот вечер — сверкание разноцветных огней и музыка. Ярмарочные торговцы заполнили все свободное пространство. Окрестные жители жалуются, но аттракционы полны. Должно быть, Стейнер уже лет тридцать не был на ярмарке. Улица Риволи, торговая площадь. Проходы между прилавками завалены товарами. Это лучше, чем вечер с доктором Ломан. Он пересекает улицу, проходит за ограду и оказывается в толпе. Зазывные крики торговцев в микрофон, скрежет каких-то каруселей, торговцы сладостями.

Старый одинокий дуралей пялится на группу молодых туристов. Он не поднимется ни на одну карусель и даже не станет ничем лакомиться.

В другое время это изобилие позабавило бы его. Но жарко и хочется пить. Любитель Рембо чужой в этом шумном месте. Он думает об этой женщине — сегодня вечером она снова могла бы ему принадлежать. Он угрюмо рассматривает безобразные плюшевые игрушки, которые можно выиграть, стреляя из карабина. Все кричащих цветов, желтые, розовые, голубые. Женщина в черном, в чадре, упражняется в стрельбе под веселыми взглядами мужа и сыновей. Слышен выстрел, лопается шар, пуля ударяет в железную плиту. Он проходит мимо поезда призраков. В десятке метров от него привидения, скелеты, колдуны, оборотни, буквы, истекающие кровью. Типичный аттракцион.

Это лучше, чем сразу возвратиться к себе на улицу Рене Коти, в холостяцкую квартиру, настолько пустую, насколько перегружен его кабинет. Он улыбается, вспоминая, что сказала психиатр про его кабинет, который, как теперь кажется Стейнеру, заполняет пустоту его бытия. В пятьдесят три года, временами уже одышливый; тот, кого считают великим полицейским, думает он, — всего лишь усталый пожилой человек. Со временем комиссар стал работягой. Не более того. И великому полицейскому понадобились интуиция и настойчивость молодой женщины, чтобы его глаза раскрылись. Чтобы обнаружить: на его заповедном поле целых пятнадцать лет совершенно безнаказанно свирепствует убийца. Полиция, несмотря на талантливых сотрудников и огромные возможности, ничего не замечала. Будто дело, которому он посвятил столько лет, было напрасным. А его поэзия — детский садик для того, кто хочет забыть свою беспомощность и малодушие.

Прохожий толкает его. Стейнер отшвыривает его прочь. Прохожий возмущается, но отступает перед злой гримасой и широкими плечами комиссара.

Теперь, когда существование монстра установлено, Стейнер клянется, что схватит его. Пребывая в безвестности, хитрый убийца хорошо устроился, он научился ускользать от всемогущего государства. Но на сей раз это самое государство знает, что его должно искать.

В глубине центральной аллеи, ведущей к площади Согласия, — карусель с кабинками, которые спускаются прямо к бассейну. Слышны крики. Ни на кого не попадает ни капли. Это называется «Ниагара». В автородео пылают иные страсти. Под оглушительные летние шлягеры и призывы ярмарочных акробатов публика ездит на машинках туда-сюда, то и дело сталкиваясь и отскакивая, словно заряженные частицы.

По-прежнему жарко. За монету в два евро Стейнеру дают бутылку пива и прозрачный пластиковый стаканчик. Жидкость льется в желудок. Пиво очищает его нутро. Стейнер снова думает о докторе Ломан, о ее смехе в его объятиях. Этот смех привязывает его к ней сильнее, чем все остальное. Он думает об Анаконде. Завтра большая часть команды займется этим делом. Остается масса неясностей. Слишком много следов надо изучить. Мастер подполья. Совершенствующий тело. Своих жертв. Недолговечное искусство. Но долговечен следу, который оно оставляет в душах. Сохраняет ли он улики? Фотографии. Как Беллмер и его куклы.[55 - Ганс Беллмер (1902–1975) — франко-германский художник, более всего известный своими работами 1930-х — куклами в человеческий рост, изображающими девочек-подростков.]

Взгляд Стейнера останавливается на еще одной Памеле. Молодая туристка, без сомнения, с Востока, оголила левую руку с вытатуированной колючей проволокой. Еще одна потенциальная жертва. Похожая на неизвестную в Трокадеро. Могла бы очутиться на ее месте.

Он провожает девушку взглядом, но та уже исчезла в толпе. Полицейский патруль. Вдали еще одна группа — трое в фуражках и с полицейскими дубинками. Эти не поймают большого змея. Прекратить пьяную драку, преследовать воров. Ничего больше.

Вот мальчишки, уставшие от того, что родители водят их за руку. Явно переживут страх, из-за которого вопят несовершеннолетние девицы на аттракционах.

Скромный стенд предсказательницы прекрасного будущего. Колода карт таро, хрустальный шар, кофейная гуща. Гадалка делает свое дело. Еще одна вертихвостка прыгает, как на резинке.

Такой толчеей и пользуется Анаконда. Толпа легковерных душ в поисках сильных ощущений. Его метод остается тайной, но они здесь, его жертвы. Стейнер изучает его стадо. Газели, восхищенные иллюминацией, опьяненные праздником. В мозгу слова Данте накладываются на картины перед глазами. Этот голос, который Стейнер услышал впервые, который одним своим тембром уничтожил благопристойность и теплоту кабинета. После этого комиссар не смог идти прямо домой. Он восхищается психиатром, которую в одиночестве послал в больничный изолятор, чтобы заставить больного говорить.

А потом он поднимает голову и осознает, почему пришел сюда.

Он всегда предпочитал выбирать кратчайшие пути. Вне классических методов расследования. Для него это способ освоить тему. Овладеть ею. Натыкаясь на стену, ты или упираешься, или сворачиваешь в надежде ее обойти. Этот второй путь не раз позволял ему добиваться результата. Поднимаясь по лестнице полицейской иерархии, Стейнер оставил следственную работу на месте событий, хождения из двери в дверь и анализ картотек. И, когда выпадает случай, Стейнеру нравится глядеть сверху, порой видя такие вещи, о которых следователи даже не думали.

Благодаря данным, которые предоставила доктор Ломан, дело обрело совершенно иной оборот. И в итоге он ценит ее репутацию выше, чем ее глаза, улыбку и задницу.

Стейнера пробивает озноб: возможно, он перед лицом одного из важнейших дел своей жизни.

Большое колесо медленно поворачивается вокруг своей оси, поднимая лодочки, из которых открывается вид на весь город. Древний символ ярмарки. Самый высокий ориентир в небе, привлекающий посетителей. Ярмарочное знамя. Стейнер берет билет и садится в лодочку. Мало-помалу он возносится к кронам деревьев, и слева открывается вид на музей д'Орсэ с двумя башенными часами, потом на крыши зданий на улице Риволи — и вот перед ним весь Париж и его подсвеченные прожекторами памятники. Обелиск, Сакрэ-Кёр, Триумфальная арка, Бобург, Нотр-Дам, Лувр, его стеклянная пирамида… Уникальная точка обзора, слишком мимолетное из-за вращения колеса, что лишь увеличивает волшебство.

Он занял место рядом с теми, кого Данте назвал чередой погубленных душ. Работает ли Анаконда на таком колесе, найдя таким образом удачный способ существования? В любом случае быстро выяснить не удастся, если он будет лишь предаваться рассуждениям в кабинете с психиатром.

Город исчез за деревьями и домами. Но, приближаясь к земле, колесо не замедляет движения, и, расслабившись в своей лодочке, Стейнер снова отправляется ввысь.

Он знает, что нужно сделать. Завтра он выяснит, приходилась ли ярмарка в Страсбурге на декабрь 1989-го. После этого достаточно проследить путь каравана за последние пятнадцать лет и сопоставить исчезновения с перемещениями ярмарки.

Выходя из лодочки, Стейнер бросает взгляд на белокурого великана откуда-то из Восточной Европы, надзирающего за посадкой и высадкой. Ему, должно быть, около сорока. На предплечье — татуировка, изображающая кобру, танцующую перед флейтистом-арабом. Вот он каков, большая анаконда, — если он существует.


Глава 26


Пятница, 26 июля. Шесть вечера. Комиссар Стейнер читает второе электронное письмо из тех, что он ждал. Первое пришло из Германии, это — из Италии. Две страны, где он сохранил связи с полицией, чтобы вместе работать над международными делами.

Хельмут фон Ветцхаузен — немец, чистокровный аристократ, последний отпрыск благородного баварского рода. Несмотря на любимые австрийские куртки и кожаные брюки, которые он всегда носит, он забросил управление семейным поместьем ради карьеры в полиции. Для краткости именует себя Ветцем. Ему и Стейнеру посчастливилось обменяться ударами на боксерском ринге гимнастического зала полиции Берлина. Десять лет спустя они все еще спорят о результатах этого боя, но взаимное уважение, возникшее из этих раундов, позволяет им обращаться друг к другу в случае нужды.

Итальянец — франкофил, в совершенстве говорящий по-французски, которого Стейнер встретил во Флоренции, где проработал еще семь лет. Обед на террасе ресторана с видом на Арно — они тогда говорили о Пико делла Мирандола[56 - Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) — итальянский философ эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма.] — скрепил их дружбу. С тех пор Джованни Болдини дважды обращался к Стейнеру с просьбой о небольших услугах, которые последний всякий раз выполнял.

Он написал коллегам после полудня, когда получил подтверждение имеющейся у него информации.

Парк аттракционов и впрямь был в Страсбурге в декабре 1989-го. «Людо Полис». Пятьдесят аттракционов, рассчитанных примерно на шесть сотен душ.

Однако, вопреки его гипотезам, этот ярмарочный караван не перемещался целиком. Случайно Стейнер узнал, что у офицера полиции Монтесантоса есть родня среди ярмарочников. Он подробно описал нравы и обычаи этих людей. В конце ярмарки караван разделяется, у каждой семьи своя программа и свое место назначения. Некоторые аттракционы доставляются в основной лагерь, большинство других отправляются на другие представления — на Октябрьский мюнхенский праздник, ярмарку на площади Нации или праздник Ню-Ню в Париже, в луна-парк на Лазурном берегу или Коста-дель-Соль.

Чтобы установить, какие ярмарочники входили в «Людо Полис», достаточно было связаться с муниципалитетом: прежде чем обосноваться в городе, каждый ярмарочник визировал свое удостоверение о перемещениях в мэрии.

Монтесантосу поручили выполнить эту работу, а также проследить путь каждого аттракциона. Лейтенанта Франсини Стейнер попросил составить список всех исчезновений молодых женщин, случившихся во Франции с 1989-го и совпадавших с местами работы аттракционов, которые определит Монтесантос.

К стене пришпилена карта Европы, утыканная кнопками с большими разноцветными головками. Монтесантос стоит рядом, словно ученик у доски. Лицом к нему, на стульях или на столах в зале заседаний штаб-квартиры полиции сидят майор Мельшиор, лейтенант Франсини, Вальдек и Люссан — две женщины из команды и Стейнер.

— Цветными булавками отмечены места, где ярмарочники устанавливали свои шапито. Черными — те места, где установлены исчезновения. Лейтенант Франсини вам сейчас об этом расскажет. Я начал с аттракционов в Страсбурге в 1989-м. Потом проследил перемещения каждого из них. Как видите, большинство пунктов находится во Франции, но есть и в Великобритании, Голландии, Бельгии, Швейцарии, Австрии, Венгрии, Италии и Испании, — говорит он, тыча в страны пальцем.

Монтесантос делает паузу. До сих пор все слушали молча и внимательно.

— Кстати, — говорит Стейнер. — Я позволил себе пригласить доктора Ломан. Это благодаря ей у нас есть все сегодняшнее результаты.

— Мне ее подождать? — спрашивает Монтесантос.

В зале заседаний раздаются смешки:

— Слушаем тебя, Монтесантос. Расскажи нам о своей семье.

Снова смех.

— Ярмарки проходят повсюду, круглый год. Только неподалеку от Страсбурга я поставил около двадцати кнопок. Это число семей, которые там присутствовали. Я должен был установить их количество, чтобы проследить путь каждой. Еще столько же кнопок — спустя два месяца. И так далее. Я опускаю детали.

— Ты хочешь сказать, что у одной семьи может быть несколько аттракционов?

— Да — мои кузены владеют тремя.

— Плевать на это, Монтесантос, — прерывает его Мельшиор. — Продолжай.

— А сейчас пора вступить лейтенанту. Благодаря результатам, которые он получил, удалось сделать выборку. Кстати, спасибо корсиканской мафии. Без нее все было бы сложнее.

— Заткнись, — говорит Франсини, подходя к карте.

— Слушаем тебя, — вмешивается Стейнер.

Все взгляды нацеливаются на черноглазого человечка. Он говорит напористо и опасливо, будто хочет заставить слушателей забыть про свой рост и лысину.

— Прежде всего обращаю ваше внимание на то, что похищение может быть обнаружено в одном месте, а совершено в другом.

— И что тогда?

— А то, Люссан, — раздраженно говорит он, поворачиваясь к одной из женщин, — что это происходит чаще, чем принято думать, а значит, возможности поиска ограничиваются. Взять, например, беглянку. Как-то раз она уходит из дома, а однажды исчезает насовсем. В другом месте. Все поняли? Я могу продолжать?.. Я обратился в АИГ. Для тех, кто не знает: центральное агентство, которое занимается необъяснимыми Исчезновениями Граждан. Их данные ограничиваются текущим годом. Эта организация координирует поиски пропавших людей на территории страны и помогает полиции и жандармерии. К тому же это наш единственный международный контакт.

— Все присутствующие в курсе, Франсини.

Лейтенант сердито смотрит на старого игрока в регби.

— Но об этом меня просил патрон — составить полную картотеку исчезнувших молодых женщин во Франции за последние пятнадцать лет. Если посмотреть число исчезновений в год, за этот период оно составило десятки тысяч.

— Я не прошу тебя обсуждать трудности твоей работы, — говорит Стейнер, закуривая.

— Поскольку детали вас не интересуют, перейду к главному. Вот результаты сопоставления фактов, полученных Монтесантосом и мной. Начать с того, что нет ничего убедительного до 1994 года включительно. В сентябре 1995-го — одно исчезновение в пригороде Ренна. Второе — в Антибе в июле 1996-го. Еще одно в Страсбурге в декабре того же года. Трое исчезли в Лилле в октябре 1997-го: супружеская пара и проститутка. Новое исчезновение в Тулузе в октябре 1998-го. Затем еще трое в парижском округе в мае-июне 1999-го — время ярмарки на площади Нации. Другое исчезновение в Каннах в августе 2000-го, потом в Маконе в октябре, когда ярмарка проходила в окрестностях Лиона. В 2001-м ничего, потом новое исчезновение в Лионе в декабре 2002-го. Следующее в феврале 2003-го в пригороде Рена. Оставляя в стороне супружескую пару, которая упомянута, потому что нашим критериям соответствовала женщина, у всех исчезнувших одни и те же признаки: молодые женщины от четырнадцати до двадцати семи лет, лишенные серьезных семейных связей или их порвавшие… Проститутки, путешественницы, среди них две официантки, три жертвы без документов. По большей части их объявляли в розыск лишь через несколько дней после исчезновения. Считая Памелу, их было пятнадцать только во Франции.

Франсини делает паузу, чтобы оценить эффект. Он обводит взглядом слушателей в ожидании замечаний.

— Продолжай, Франсини. Мы внимательно слушаем.

— Ничто не говорит о том, что все они — работа Анаконды. Но ничто не доказывает, что он не причастен к исчезновениям между декабрем 1989-го и сентябрем 1995-го.

— Быть может, после Страсбурга он на время успокоился… — отваживается Люссан.

— Если помнить, кем были его жертвы, меня бы удивило, что он мог остановиться. Я бы сказал, он должен был стать вдвойне осторожен. Охотясь на жертв между праздниками, например, или расширяя территорию охоты и увеличивая ее периметр.

— Как амазонская змея, анаконда проглатывает добычу целиком.

Замечание Монтесантоса вызывает несколько смешков.

— Самое интересное не это, — говорит Франсини. — Велика вероятность, что его местоположение можно более или менее точно определить. Для разъяснений я возвращаю слово отличнику в классе. Монтесантос, продолжишь?

Молодой человек выходит вперед.

— Действительно, по мере того как поступала информация об исчезновениях, стало заметно, что они почти всегда совпадали с перемещением какой-нибудь группы. Тех групп, которые, как сказал Франсини, соответствуют перемещениям конкретной семьи.

— Ты хочешь сказать, известно, как его зовут?

— Позволь закончить, Люссан, — прерывает ее Франсини.

— Примерно в девяти случаях из десяти исчезновения совпадают с каруселями, с группой ярмарочников, всегда путешествующих вместе, — без сомнения, связанных семейными узами. Поэтому я и говорю, что это семья. Но по документам у них разные фамилии, а я не успел проверить.

Маленькая брюнетка в тесных джинсах соглашается с шефом.

— Хорошо, что Анаконду не нужно искать среди шести сотен человек из «Людо Полис», а только среди нескольких десятков из каравана.

Стейнер поднимается и идет к карте.

— Где черные кнопки?

Он берет коробку, потом, проглядывая распечатки электронных писем от европейских коллег, расставляет кнопки рядом с некоторыми городами Германии и Италии. Остальные наблюдают, ни слова не говоря. Закончив, он объясняет:

— Эти указатели соответствуют исчезновениям молодых женщин там, где проходили ярмарки. Следовательно, там, где проходила группа, о которой говорит Монтесантос. Я перечислю. Две автостопщицы исчезли в Мюнхене в феврале 1995-го. Одна проститутка из Польши — во Франкфурте в июне 1996-го. Другая, на сей раз венгерка, — в Берлине в феврале 1997-го. Еще две порознь: официантка в придорожном ресторане и беглянка в окрестностях Берлина в апреле 2000-го. Наконец, еще одна в Мюнхене в феврале 2002-го. Что касается Италии, там тоже картина достаточно красноречивая. Испанская туристка исчезла в Генуе в июне 1995-го. В июне 1997-го две автостопщицы в Милане, потом сразу три в окрестностях Милана в 1999-м. Две девушки и парень. Итальянцы. Тело юноши найдено полгода спустя на дне пруда, привязанное к трем блокам. Наконец, еще одно исчезновение — проститутка, чешка, в Генуе в июне 2002-го. К пятнадцати исчезнувшим француженкам нужно добавить четырнадцать исчезнувших между 29 февраля 1995-го и июнем 2003-го. Не считая приехавших из Испании, Бельгии, Нидерландов, Австрии, Великобритании, — говорит он, глядя на страны, где проходила группа ярмарочников. — Не говоря о Швейцарии. Если обобщить, число жертв увеличивается до пятидесяти. И еще раз: ничто не указывает на то, что все они — его работа. Возможно, есть и другие. Для начала отсчета взят декабрь 1989-го. Но, возможно, Страсбург — не первый его опыт.

— А Памела — вы считаете, совпадает с ярмаркой на площади Нации… Она там была, эта пресловутая группа? — спрашивает полицейский Вальдеку Монтесантоса.

— Да.

При упоминании о Памеле все головы поворачиваются к фотографиям аквариума. Свастика из рук и ног, вертикально поставленное туловище в блузке из кишок.

— Черт, — произносит Люссан.

— Но самое смешное, если можно так сказать, выяснится, когда закончится рассказ, поскольку никто из вас так и не задал вопроса. Давай, Монтесантос, говори им.

— Вопрос, о котором говорит патрон и которого я ждал, касается характера аттракционов.

— Выкладывай!

— Сейчас, Люссан, сейчас.

В глубине зала открывается дверь. Монтесантос прерывается. Полицейский впускает доктора Ломан. Ее встречает глухой говор. Все взгляды обращены на нее, она внимательно рассматривает каждого, с кем ее знакомят. Все в рубашках с короткими рукавами или футболках, у некоторых кобура на поясе. Стейнер не афиширует их знакомство. Серьезность ситуации подчеркивается составом группы.

Пока Стейнер ее представляет, ее взгляд привлекает карта и десятки булавок — точки на мрачной вышивке. Завороженная этой картиной, она приближается. Она не смотрит на даты, но все и так достаточно выразительно. Стейнер, который, как ей казалось, терялся в догадках безосновательных и бесполезных. И который спустя какие-то сутки вернулся с ответом. Во всяком случае, с частью ответа.

— Неужели вы уже выяснили, где он? — спрашивает она Стейнера.

— Он здесь, — говорит тот, тыча пальцем в кнопку на карте, воткнутую где-то на Лазурном берегу. — В определенном смысле нам повезло. Он в общине Гримо в Варе. Мы сможем его задержать.

— Не хотите ли вы сказать, что уже установили его личность?

В этом вопросе прорывается все ее изумление: невероятно, как много Стейнер и его команда выяснили за одну бессонную ночь. Стейнер усмехается, в его усмешке гордость.

— Группа ярмарочников, в которую он входит и которая теперь обосновалась в луна-парке, — полдюжины каруселей и аттракционов, пятьдесят человек. Монтесантос, расскажешь, где ты был?

Инспектор приближается, раздуваясь от важности.

— Итак, среди этих аттракционов одно большое колесо, поезд призраков, тир, палатка с жареной картошкой, американские горки и — тысяча против одного, что не угадаете, — укротитель змей. Фирменное название — «Тотал Себек». Я даже справился ради вас в словаре. Себек — имя египетского бога с головой крокодила.

— О нет!

Изумление психиатра вызывает смех. Она улыбается, немного смущенная.

Теперь проясняется смысл монолога Данте и его страхов. Столько Ев. Привлеченные праздничной атмосферой этого странствующего городка. Как насекомые — горящей лампой в ночи. И переход границ беспрестанный, законный, идеальный, чтобы запутать следы, чтобы просто не существовать. Караван, что обеспечивает свое выживание только движением. Только движение — залог исключительности встреч. И анонимность кочевого города, в котором Анаконда столько лет растворялся.

Атмосфера в зале заседаний — смесь серьезности и возбуждения. Никто из членов группы ни на миг не усомнился в реальности того, что им открывается. Европейский убийца. Пожинающий человеческую жатву на пути следования своего аттракциона. И методический, и систематический аспекты этой охоты, число жертв и тайна мотивации вызывают дурноту и отвращение.

В трех странах, откуда поступили сообщения, при каждом перемещении ярмарки на новое место происходило по крайней мере одно исчезновение. За исключением похищения в Страсбурге, это исчезновения неизвестных, тех, у кого нет семьи, кого не ищут, чьи дела быстро закрывают. Не давят ни семья, ни общество. Помимо метода и всего остального, у Анаконды талант выбирать жертвы.

— Ну и что же дальше? — спрашивает Сюзанна. — Личность установлена — остается его арестовать?

— В данный момент против него ничего нет — никаких доказательств, никаких улик. И если ему хватало хитрости не оставлять следов — если, конечно, не допустить, что он желает поимки, — не стоит рассчитывать найти улики в караване.

— Сбрасывание кожи понятно, — вступает в разговор Франсини. — Характерно для рептилий. Нужно вспарывать им брюхо.

Его замечание сопровождается смешками.

— Я едва не забыл про одного свидетеля, который сейчас находится в ОТБ, — его свидетельство немного бы стоило в глазах любого адвоката. Да, маловероятно, что он хранит сувениры и не уничтожает доказательства. Ну — останки, скелет, зубы, волосы, личные вещи, которые он мог бы хранить из фетишизма. Но даже если наш человек — среди ограниченного числа подозреваемых, действовать нужно с осторожностью. И тактом. Доктор Ломан неиссякаема в описаниях параноидального характера психопата. Итак, вопрос о вторжении в их лагерь в полицейской форме даже не стоит. С другой стороны, по словам доктора, некий Франсуа Мюллер, журналист, который занимается происшествиями, возможно, разобрался с этим делом раньше нас. Если так, он владеет информацией, которой у нас нет. Я пытался с ним связаться, но безуспешно. Вальдек, отыщите его, делайте что хотите, но он должен выложить все, что знает. И чтобы никаких отговорок о профессиональной тайне или о защите источников информации. Понятно?

Сюзанна вновь сосредоточилась на карте и булавках с черными головками. Не считая тех, что еще ждут своей очереди занять место на карте. Лондон, Глазго, Манчестер, Амстердам, Брюссель, Женева и Вена. Мадрид тоже, и Барселона. Повсюду, где он проходил, Анаконда сеял смерть. Эта карта — словно карта зон, охваченных эпидемией. Болезнь, завладевшая единственным носителем, который производил опустошения годами, невзирая на границы. Анаконда по меньшей мере пятнадцать лет был нераспознанным вирусом, вирусом, которому потребна темнота, чтобы процветать, становиться мощнее и бороться с антителами. Она, Сюзанна, положила начало диагностике. Она сыграла свою роль. Она надеется, что эпидемия близится к концу.


Глава 27


«Тотал Себек». Красные буквы вывески образуют змею, которая оплетает вход в шапито. По бокам от двери изображен египетский бог с головой крокодила. Афиша извещает о том, что ждет зрителя внутри: кайман, индийский крокодил, королевский питон, кобра, удав, паук-птицеед, черная змея, анаконда, угощение, выступления, фокусы. Шапито примыкает к большому полуприцепу, который служит ему кулисами и транспортирует весь этот зверинец. Франсуа Мюллер никогда еще не был так близко к цели.

Пять евро за вход. Он вынимает пресс-карту. Сезам, который нередко избавляет от списков ожидания и дает право на бесплатный вход. Старая привычка. Судя по всему, субъект в окошечке кассы не в курсе. Он исчезает и возвращается, разрешая Мюллеру войти. Журналист оказывается во власти запаха и тишины. Из бокового кармана он достает маленький цифровой аппарат — он служит Мюллеру записной книжкой. Мюллер замечает несколько пираний. Самые симпатичные зверушки из всех творений, собранных в этом шапито. Ноев ковчег, плотоядный и вредоносный. В этот час немногих сюда заманишь: он один. С рептилиями.

За некоторыми из них он признает некую красоту. Их манера двигаться, скользить по любой поверхности, узоры на чешуе, что волнуются, как татуировки на выпуклых мышцах, создают впечатление безмятежной мощи. И величия. Невозмутимого. Франсуа Мюллер фиксирует их изображения на жидкокристаллическом экране своего аппарата.

Внезапно его внимание привлекает существо, которого он еще не видел. Существо одиноко в своем виварии, тяжелые кольца лежат на ветках коряги, в центре пространства под водой. На стеклянной клетке табличка с двумя словами: «Анаконда» и «Амазония». В эту минуту Мюллер понимает, что он рядом с убийцей.

Но теперь ему неясно, как действовать дальше. Добравшись до цели своего путешествия, он не знает, как поступить, и теряется. Идеально было бы найти улику. Но на такое рассчитывать нельзя. Одно лишь его досье никого не убедит.

Он с трудом понимает, как следить за убийцей. Лучше затаиться и ждать, когда тот перейдет к действию. Или найти его и представиться как ни в чем не бывало. Он вспоминает об опасениях Кокелико.

Может, предложить ему сделку. Внушить ему, что все кончено. Что у него несколько часов свободы, не больше. Однако он может стать легендой. Интервью с ним обойдет весь мир. Оно принесет им обоим богатство, а ему — славу.

Он строит планы, чтобы немного приободриться. Его горшочек с золотом по-прежнему рядом. Вибрация в кармане прерывает его слабые попытки прийти в себя. Мобильник. Он вытаскивает его, не разглядев номер на экране. Женский голос спрашивает, он ли Франсуа Мюллер.

— Кто говорит? — отвечает он.

Связь плохая. Приходится кричать, чтобы его услышали. Голос в трубке представляется.

— Какой инспектор?.. Не знаю. Послушайте, сейчас я не могу… Позвоните мне позже, — говорит он, прежде чем отсоединиться и выключить телефон.

Он озирается, проверяет, есть ли кто поблизости. Ему досадно, что он произнес слово «инспектор». Ему неуютно. Он не знает, что еще может предложить Анаконде. К тому же он не видит убийцу. Не видел никого, кроме субъекта в кассе. Слишком молод. Наверняка ему было меньше восемнадцати в Страсбурге в 1989-м. И он едва говорит по-французски.

Ему внезапно очень одиноко в этом безлюдном цирке. И за ним как будто наблюдают. Рептилии смотрят ледяными глазами, как будто им не нравится его присутствие. Глупо было показывать пресс-карту. Ради того только, чтобы не тратить пять евро. Холодно. Это абсурд, нынешнее лето бьет все рекорды жары. Даже в сумраке шапито не может быть холодно. Секунду он паникует, опасаясь попасть в западню. Он быстро отодвигает занавес, отделяющий его от выхода.

Снаружи музыка, вновь жара и множество лампочек, вращающихся и танцующих в ритме каруселей и американских горок, возвращают его к жизни. Он торопливо ныряет в толпу и устремляется к выходу с ярмарки. Темнеет. Он прыгает в такси.

Он в Гримо, сидит на террасе кафе и заказывает двойной скотч. Он не помнит, чтобы когда-нибудь так сильно пугался. Теперь ему кажется, что это глупо. Он старается себя успокоить. Но он не ошибся — он в этом уверен. И он сильно рисковал, приблизившись к нему. Никто из тех, с кем он встречался за эти тридцать лет, не был так опасен. Виски успокаивает. Он делает знак официантке. Шутит с ней, заказывая другой. Смеясь, она обнажает прелестные зубы.

В ожидании второго стакана он вытаскивает телефон и проверяет, кто звонил. Номер инспектора Вальдек. Он спрашивает себя, должен ли он перезвонить ей. Несомненно, речь идет об Анаконде. Это логично. И не помешает ему осуществить свой план. Он собирается позвонить. Но возвращается официантка со стаканом, и Мюллер отбрасывает эту мысль.

Девушку уже зовут к соседнему столику, а Мюллеру потребно женское присутствие. Кокелико необходима ему, как дикий цветок, готовый к тому, чтобы его сорвали.

При воспоминании о ней он невольно улыбается — как во сне, когда ему снится Грегуар.


Растянувшись на кровати в спальне, освещенной переменчивым светом телевизора, Кокелико снимает трубку телефона.

— Я тебя разбудил?

— За кого ты меня принимаешь? — говорит она, не отрываясь от телевизора. — Я как раз думала о своем будущем.

— Мне кажется, ты смотришь телевизор. Что за фильм?

— «Принесите мне голову…»

— «…Альфредо Гарсиа»,[57 - «Принесите мне голову Альфредо Гарсиа»(«Bring Me the Head of Alfredo Garcia», 1974) — криминальная драма американского режиссера Сэма Пекинпа: Уоррен Оутс играет пианиста Бенни, желающего получить награду за голову Альфредо Гарсиа (уже погибшего к тому времени в автокатастрофе), а Исела Вега — Элиту, подругу Бенни, бывшую любовницу Альфредо. По ходу фильма у Бенни на почве гибели Элиты и чрезмерного количества убийств постепенно развивается психоз.] — заканчивает он. — Что там сейчас происходит?

— Бенни и Элита стоят у могилы Альфредо.

— Значит, я тебя отрываю?

— Ну и что? Мой охотник на китов мне интереснее! — восклицает она. Тем временем Уоррен Оутс и Исела Вега на экране наполовину погребены под землей.

— Ты не поверишь, если я тебе скажу. Я его нашел.

— Твоего змея? Ты его видел? — спрашивает она, все еще прикованная к экрану.

— Я видел его бестиарий. Он пока не торопится. Туману напускает. Но он здесь.

Она колеблется несколько секунд, потом говорит:

— Ты должен обратиться в полицию. Твоя история плохо пахнет. Мне это не нравится.

— Я так и сделаю, дорогая… И не забудь, если со мной что-нибудь случится, я вписал тебя в завещание.

— Ты мне нужен живым.

— Мне пора. Рад был тебя слышать.

Кокелико кладет трубку. В полумраке комнаты мерцают случайные блики — в зависимости от того, что происходит на экране.

Мгновение Кокелико думает о Мюллере, потом фильм поглощает ее внимание.

Три часа спустя Франсуа Мюллер все еще на террасе кафе, названия которого не знает, допивает шестой стакан. Около часа ночи, но посетители еще есть, а музыки нет. Хорошо. С каждым новым стаканчиком он все меньше думает о деле.

Разговоры посетителей его убаюкивают. Приглушенный говор, на который он особо не обращает внимания, но который навевает беспечность, вытесняющая беспокойство. Два голоса, мужской и женский, смешиваются, иногда слышен смех.

Он неохотно поднимается, решив вернуться в гостиницу. Некоторые улицы совершенно пустынны. Он жалеет, что не попросил помощи в кафе. Но выпитые стаканы помогают ему шагать вразвалку. Они также помогают не обращать внимания на синий фургон, который обгоняет его на улочке и притормаживает чуть дальше у тротуара, едва Мюллер расходится с парочкой, идущей ему навстречу.

Сам не зная почему, он останавливается. Думает, что стоит обратиться в полицию. Он не знает, как его взять, этого Анаконду. На сей раз он отступил, но думает, что правильно сделал. Он всегда сумеет отыскать убийцу. Следуя внезапному побуждению, он спрашивает себя, не позвонить ли в полицию теперь. Он не имеет представления, который час. Но даже если поздно, у полицейского, вероятно, телефон включен двадцать четыре часа в сутки. Зависит от его отношения к профессии. Мюллер вынимает телефон из кармана. Замечает впереди фургон, который недавно его обогнал. Он оборачивается и видит, что пары, с которой он тогда разминулся, уже нет. Он продолжает путь, телефон в руке. Он помнит, что нужно позвонить полицейскому. И убирает телефон в карман, говоря себе, что сделает это завтра.

Раздвижная дверь фургона открыта, внутри горит лампочка. Обнаженная женщина с раздвинутыми ногами привлекает его внимание. Он отступает, потом идет вперед. Кукла? Манекен? Пока он рассматривает надувную куклу и замечает, что внутри фургон полностью обтянут пластиком, его вталкивают внутрь, и стальная проволока врезается ему в горло. В тот момент, когда он думает, что это его последний вздох, сталь ослабляет давление, и невероятной силы удар по почкам отправляет Мюллера в беспамятство.

Когда он приходит в себя, фургон движется. Его глаза и рот заклеены изолентой, руки стянуты за спиной. Ужасная боль растекается от почек вверх, и он понимает, что больше не чувствует ног. Грегори Пек в роли капитана Ахава,[58 - Американский актер Грегори Пек (1916–2003) сыграл капитана Ахава в экранизации романа Мелвилла, снятой режиссером Джоном Хьюстоном в 1956 г.] унесенного китом в морскую пучину, возникает в его сознании.


Глава 28


Самолет описывает круг над Средиземным морем. В иллюминатор Сюзанна смотрит на синеву воды. Суровая и глубокая, без барашков, безмятежная. Как и белые облака. Если глядеть с такой высоты, жизнь лишается шероховатостей, а люди кажутся насекомыми. Зрелище праздности на ультрамариновой воде не помогает ей отвлечься. Оно слишком контрастирует с ее мыслями, занятыми убийцей.

Стюардесса просит ее пристегнуть ремень. Самолет идет на посадку на Йер. Сюзанна не думала, что психиатрия заведет ее так далеко. Она никогда не думала, что сокровенные глубины человеческой души сделают ее свидетелем таких злодеяний. Для нее повседневная работа в ОТБ — это страдание пациентов, одиночество, в которое погрузила их болезнь. В том, что сейчас происходит, нет ничего понятного. Прилежная студентка, какой она была, вспоминает фразу американского специалиста по фамилии Левин, запомнившуюся двадцать лет назад: «Настоящий психопат разрешает свои конфликты, причиняя зло другим, в то время как невротик разрешает свои конфликты, причиняя зло себе». Ей видится фотография того, что тот, другой, сделал с Памелой. К утверждению Левина нужно добавить утверждение Хорни:[59 - Карен Хорни (1885–1952) — немецкий психоаналитик-неофрейдист, изучала, помимо прочего, неврозы и т. д.]«Каждой своей победой над другими психопат достигает восторженного торжества, за которым кроется его собственное поражение». Единственное, к чему стремился Анаконда, через объективацию своих жертв создавая такие мизансцены, — избавление от своего тайного постыдного «я» и проецирование этого «я» на свои жертвы.

Жара, о которой кондиционер заставил Сюзанну забыть, наваливается, едва она выходит из самолета. Двадцать минут спустя она за рулем взятого напрокат «форда-фиеста».

Последний дом деревни, напомнила ей Ольга. Но ни дом, ни женщина, которая ее принимает, не создают впечатления одиночества, о котором говорит Рильке.

Она выходит из машины. Ольга на пороге. Маленькая, прямая, в джинсовой юбке и простой черной блузке, на ногах холщовые туфли на плоской веревочной подошве. Она ждет в своей обычной позе: левая рука на животе, локоть правой опирается на кисть левой, предплечье вертикально, и, словно продолжение пальцев, от зажженной сигареты поднимаются завитки дыма, которые кажутся неотъемлемой частью силуэта. Шагая к ней, Сюзанна смеется от счастья.

Они разговаривали меньше двух недель назад, но с тех пор прошла целая жизнь. Сюзанна торопится к подруге, обнимает ее. Она боится обнять ее слишком крепко. Такая хрупкая в этом возрасте. Но ее взгляд опровергает это впечатление — в нем светится ирония, готовая выплеснуться в любой момент.

— Входи, внутри полегчает, — говорит ей старая дама голосом курильщицы.

Прежде чем войти в дом, Сюзанна оглядывается на двор: старинные свинарники слева у облупившейся стены, склад с земляным полом, пропитанным машинным маслом, две смоковницы, которыми пропах воздух, черная собака спит на цепи в тени платана. Только провансальская мостовая из круглых камешков вдоль фасада вносит изысканную нотку в этот ансамбль.

Внутри ее приятно удивляет свежесть. Ольга идет вперед, дымя сигаретой, которая оставляет за собой след, как дым паровоза.

— Где Серж?

— В мастерской, в саду, — отвечает сиплый голос.

— Ты по-прежнему много куришь?

— Две пачки в день. Если сейчас брошу, организм не перестроится.

Кухня тоже простая. Каменная раковина, износившаяся, с медной трубой; неровный пол, газовая плита — признак взыскательности кухарки. Деревянный навощенный шкаф в качестве посудного, стены увешаны картинами и не пойми чем. Панцири кожистых черепах, чучело щуки, мечевидный отросток меч-рыбы, глиняные тарелки, картина в стиле реализма сороковых, изображающая игроков в шары, над столом люстра венецианского стекла, под каминным колпаком чугунная эмалированная печка, местами изрезанная, как кружево. На холодильнике наклейки, изображающие футболистов, которые сегодня уже наверняка на пенсии. Память об их умершем сыне.

— Что тебе предложить? Чай, сок, что-нибудь еще?

— Пастис?

— Ты так говоришь, только чтобы составить мне компанию, — говорит Ольга, вынимая бутылку из шкафа. — Возьмешь лед в морозилке?

Гостиная погружена в полутьму, некоторое время глаза привыкают. Сюзанна ставит поднос на низкий столик. Ольга открывает французское окно в сад и зовет мужа — когда она кричит, голос хрипит еще больше.

Сев напротив Сюзанны, она берет серебряный рифленый портсигар и достает сигарету.

— Как всегда, куришь «Крейвен А»?

— Да, но видишь, я отказалась от сигарет в пачках. В моем возрасте меня не забавляет надпись «Курение убивает» всякий раз, когда я беру сигарету. Я и так знаю, что жизнь кончается. И не нужно мне это повторять сорок раз в день. Тем более что до сих пор мне это не мешало. Кроме голоса…

Она вставляет в мундштук свою «Крейвен А». По ее словам, она курит с мундштуком, чтобы не желтели пальцы и волосы. Кокетство, которое никого не обманывает и проявляется в ее пристрастии к предметам, переполняющим дом: сувениры участников «Тур де Франс», сложные конструкции из дерева, сложные автоматы, навигационные приборы в ярко-красной сверкающей коже. С помощью этих точных изделий человек подавляет сложности своей души, как она имеет обыкновение говорить.

— А, вот и он, — говорит она, зажигая сигарету.

Сюзанна поднимается, чтобы поздороваться с Сержем. Едва он переступает порог, как жена одергивает его как мальчишку. Старая супружеская пара с неизменными привычками. Сюзанна блаженно улыбается.

— Мне нужно приезжать к вам почаще — с вами я молодею лет на двадцать.

Пожилой человек со смехом обнимает ее. Он тоже невысок. В них обоих не наберется больше чем три метра двадцать. Но он плотнее, чем жена.

— Будь так любезна, не жди двадцать лет, чтобы снова приехать.

— Что вы рисуете, Серж?

— Оливы. По-прежнему оливковые деревья. Ты знаешь, какой я упрямец.

— Воображает себя Ван Гогом, — говорит Ольга, выдыхая дым.

Старик роется в углу.

— Ольга, ты не видела мой аппарат?

— В кухне! — Потом Сюзанне: — Старость — это катастрофа, дорогая моя. Он ищет свой слуховой аппарат. Его сердечный приступ ускорил события.

Ольга гордится тем, что она более стойкая. Вместе уже полвека. Серж возвращается, пальцы у правого уха. Слышен писк.

— Итак, о чем вы говорили? — спрашивает он. Он говорит слишком громко.

— О большом зле, — отвечает ему Сюзанна, улыбаясь.

— Тогда я вас оставляю. И ты туда же, Сюзанна. Ольга заразила тебя любовью к мерзким историям…

— Хорошо, что есть такие люди, как мы. Есть кому заботиться о больных.

— Позовите меня, когда закончите.

— Да, да, возвращайся к своим оливам, — говорит его жена, закатывая глаза.

Через застекленную дверь Сюзанна видит, как он торопливо удаляется к мастерской.

— Ты его не обидела?

— Ну что ты! Он уже давно не обращает внимания на то, что я ему говорю. Но рассказывай скорее свою историю.

— Как глупо, что я не приезжала раньше… — говорит Сюзанна, обводя взглядом комнату.

— Я тебя слушаю, Сюзанна, — торопит старая дама.

— Все происходит тут. В Гримо. Ты слышала о парке аттракционов?

— Ты знаешь, я не слишком интересуюсь подобными вещами, — говорит она, наливая ей пастис.

Сюзанна рассказывает ей о результатах их поисков, о ярмарочной группе, о тридцати исчезновениях и видит восхищение своего учителя. Ольга молчит, отпивает пастиса и покачивает стакан, заставляя льдинки звякать.

— Мой бог… Как ты до него добралась? — наконец спрашивает она.

Сюзанна рассказывает ей о Страсбурге, Люсьене Мозе, анаконде, потом о Бретани.

— И ты пошла по следам своего пациента, чтобы сказать ему о большой анаконде… И шлюзы открылись… Это привело тебя к серийному убийце… Браво. Потрясающе.

— Это потому, что ты была права.

— Но ты не нуждалась во мне. И что теперь?

— Теперь нужно установить его личность.

— Это не твоя работа.

— Бригада криминальной полиции уже на месте.

— Но ты… Тебе незачем этим заниматься, — горячо говорит Ольга. — Я вижу, ты втянулась в эту гонку и теперь не хочешь выйти из игры!

— Скажем, я не согласна оставаться в стороне, когда дело идет к развязке.

— Тогда позволь мне сказать, что это глупо! Ты ведь не книгу читаешь, дорогая моя… Подобная личность непредсказуема. Ты должна это знать.

— Ольга… Я больше не маленькая девочка.

— Ну, иногда я в этом не уверена… В конце концов, если ты так говоришь… Но если его личность установят, этого будет достаточно, чтобы его задержать?

— В этом-то вся проблема. В настоящий момент против него нет улик. А без этого ничего не сделаешь.

— Ба… Я думаю, когда его личность будет установлена, господа из криминальной полиции что-нибудь раскопают… Но меня огорчает другое, — говорит она, закуривая новую сигарету.

— Что?

На библиотечных полках, покрывающих стены, между книгами стоят коробки из плексигласа; внутри — огромные тропические насекомые на белом фоне. В полумраке различаются не столько цвета, сколько формы — лапки со сложными сочленениями, клешни, усы, иногда огромные челюсти и дуги хоботков и, наконец, крылья, украшающие исполинских жуков. Существа, которые и в смерти не потеряли величия. Под каждым этикетка, на которой мельчайшими каллиграфическим буквами значатся название и происхождение экспоната.

Старой даме они всегда нравились — они красивы, и к тому же изучение их давало ей отдых от изучения себе подобных.

— Они прекрасны, ты не находишь? Они появились на Земле три миллиона лет назад с лишним. Их больше пяти миллионов видов. У них нет этой массы серых клеточек, которые заставляют нас сомневаться и развиваться, но они, кажется, способны адаптироваться ко всему. Иногда мне хочется этой простоты. Каждый на своем месте, работает на благо общества. Это общественные насекомые — муравьи, пчелы, термиты… Что же касается одиночек — тут другое дело. Ты знаешь, что у них отсутствует материнский инстинкт? Я думаю, поэтому они и не страдают неврозами.

Сюзанна добавляет лед в свой стакан. Озадаченно глядит на своего старого учителя.

— Ты спрашиваешь себя, почему я тебе все это рассказываю? Я всегда отношусь с подозрением к чрезмерной простоте, к слишком черному и белому. Но не к насекомым… За сорок лет преподавания ты была самой блестящей моей ученицей. И определенно самой боеспособной. И теперь ты собираешься поставить всю свою боеспособность на службу своему пациенту.

Не слыша возражений, она продолжает прокуренным голосом:

— Именно он меня интересует. Для тебя он — твой крестовый поход. Очередная ошибка правосудия заставляет тебя бороться со всей энергией, что тебе присуща. Он не извлекает из этого выгоды сознательно, он на это не способен. Словом, я думаю… Я предполагаю, что в Бретани ты нашла призраки его ужасного детства. Ты видела его мать? Скорее всего, настоящее ничтожество… И твое чувство к нему, к этой жертве, удвоилось.

Она делает паузу. Выдыхает дым. Потом продолжает. Без экивоков. Сюзанна боится того, что она скажет, и замыкается.

— Ты помнишь день, когда мы говорили о твоем отце? Судебная ошибка… Бесчестие. Его депрессия… Но он держался ради тебя. В этой истории есть две стороны, важные для тебя: судебная ошибка и психическая болезнь. Вот откуда взялось желание стать психиатром, медицинским экспертом в суде.

Вспоминая, Сюзанна улыбается. Она снова видит отца. Учитель, которого две ученицы обвинили в приставаниях. Редчайшее обвинение для начала шестидесятых, когда еще не говорили о педофилии. Две маленькие дуры, которые играючи разрушили его жизнь. Отец, которому, несмотря на это, удавалось смешить Сюзанну, качая на качелях.

— И что дальше? — говорит она агрессивнее, чем ей бы хотелось. — Ты пытаешься мне сказать, что я могу ошибаться относительно Данте? Что я позволила ввести себя в заблуждение?

Ольга посылает ей быстрый взгляд, извлекая окурок из мундштука.

— Сначала один вопрос. Или даже два. Знаешь ли ты точно, каковы были отношения у твоего пациента с Анакондой? И знаешь ли ты, сколько времени они были вместе?

Звонок мобильника не дает Сюзанне ответить. На экране появляется имя Жильбера.

— Извини, — говорит она Ольге, отвечая на звонок.

Ольга наблюдает; Сюзанна хмурится, потом бледнеет.

— Три дня никаких известий! И только теперь ты мне звонишь. Скажи мне, что это не так! И все это время, я думаю, ты смазывал спину своей клиентке. Эта шлюха…

— …

— Потому что я все знаю. Как Эмма? Хотя бы о ней ты заботишься? С ней все в порядке?

— …

— У кузины? Просто прекрасно. Если когда-нибудь… Но… Ты уехал из Ля Боль?

— …

— А?.. В Париже?.. Дома?.. Хорошо… Это был Жильбер, — говорит она, отключаясь. — У него нет известий от Анжелики — предполагалось, что он проведет с ней отпуск, а он отпустил ее с подругой в Сан-Тропе… Лишь бы преспокойно остаться с этой… К тому же он повесил трубку посреди разговора, потому что позвонили в дверь. Наверняка она…

Ольга бесстрастно смотрит на нее сквозь сигаретный дым.

— Я думаю, ты поняла, что мы с ним не будем стареть вместе, как вы с Сержем. Расскажи мне лучше о Данте, это интереснее.

— Ты уверена? Ты меня вроде бы остановила.

— Меня удивляет, почему ты не предостерегла меня раньше. Итак, что ты хочешь мне сказать?

— А Анжелика?

— Анжелика? — вдруг пугается Сюзанна.

— Ты мало занималась дочерьми в последнее время…

— Ты права… Но не стоит меня за это осуждать.

— Я тебя не осуждаю.

— Я попробую обзвонить всех ее друзей, надо ее найти… В чем дело? У тебя озабоченный вид.

— Меня беспокоит этот другой. Безрассудно оказаться совершенно беззащитной.

— О чем ты говоришь? Он никогда меня не видел, ничего не слышал обо мне. Ты говоришь, что я рискую, — почему?

— А эта статья, в которой говорилось о твоей идиллии с твоим пациентом?

— Что? Ты хочешь сказать…

— Представь себе, что он знает, кто ты, где ты живешь, что ты замужем, что у тебя две дочери. Получить такого рода информацию ничего не стоит для того, кто способен пятнадцать лет убивать, не возбуждая ни малейших подозрений. И представь себе, насколько велика вероятность того, что он ищет способа тебя устранить. Чтобы отрезать нить, позволяющую добраться до него, или чтобы отомстить, прежде чем погибнуть самому. И не пытайся убедить себя, что я преувеличиваю, что я беспокоюсь без причины, потому что я старею. Я никогда не была так проницательна, как сейчас. Поэтому не сиди тут, ищи дочь. И поменьше игры.

Сюзанна никогда не видела Ольгу такой жесткой. Для Сюзанны это неожиданный взгляд на события. Да, можно счесть, что Ольга преувеличивает. Но у старой наставницы не было репутации человека, который говорит необдуманно. Совсем недавно Ольга доказала, что ее интуиция и здравый смысл безупречны.

— Ты меня пугаешь. Мне пора.

Во дворе она кричит Ольге «до свидания», извиняется, просит попрощаться за нее с Сержем. Сюзанна не слышит, что отвечает Ольга. Сюзанна уже в машине. В зеркале заднего вида она видит старую даму — та подняла руку. Когда Сюзанна выезжает на дорогу, Ольга исчезает в зеркале. Так, как исчезнет вскоре совсем. Сюзанна жмет на газ.

Проклятый телефонный звонок, который напомнил ей о том, что у нее есть семья. Семья, которую она забыла в последние дни. В компании своих призраков. Своих больных, их психозов. И в компании Стейнера тоже. К которому она еще собирается вернуться. Она делает поворот за поворотом в идиллическом ландшафте юга Франции. Она берет телефон с пассажирского сиденья, набирает номер полицейского. Звонок соединяет ее с чем-то реальным. Стейнер.

И Анжелика. Отъезд в Сан-Тропе. Это всего в нескольких километрах от Гримо с его парком аттракционов, с его психопатом… И у Ольги не было времени объяснить, что она хотела сказать о Данте.

Еще будет время спросить.


Глава 29


За сладковато пахнущей стойкой две женщины лет пятидесяти-шестидесяти — одна смахивает на старую путану — и мужчина лет двадцати пяти, худой, лицо бледное, с оспинами, черные волосы подстрижены под «банан», из-под бейсбольной рубашки виднеется серебряная цепь на впалой груди. Над центрифугой под его рукой возникает аппетитный розовый шар, и мужчина, обнажая в улыбке испорченные зубы, жестом волшебника протягивает сладкую вату группе жаждущих детей. Одна женщина трудится над машиной, производящей вафли, другая наматывает на палочки ленты жевательного мармелада, зеленые и желтые, тяжелые и вялые, как змеи.

Сюзанна берет бутылку чая со льдом. Стейнер заказывает вафлю с сахаром.

Она спрашивает себя, в курсе ли дела эти трое. И если да — до какой степени. Какого рода отношения у них с Анакондой? Альбер ДеСальво,[60 - Альберт Генри ДеСальво (1931–1973), американский серийный убийца по прозвищу «Бостонский душитель», действовал в начале 1960-х; сознался в 13 убийствах в Бостоне и окрестностях. Несмотря на это, по сей день остаются некоторые сомнения в том, что Бостонским душителем действительно был ДеСальво.] Бостонский душитель, автор по меньшей мере двенадцати убийств, Дэвид Берковиц,[61 - Дэвид Берковиц (р. 1953) — американский серийный убийца, действовавший в Нью-Йорке в 1976–1977 гг.: он стрелял на улице, нередко нападая на молодые пары; жертвы по большей части выжили. Назвал себя «Сыном Сэма» в довольно бессвязном письме в полицию. Был арестован в августе 1977 г., сознался, поначалу рассказывал, что его убийства — дело рук не его одного, а оккультной сатанистской группы, и что «Сэм» — его сосед Сэм Карр, в чью собаку вселился демон, который и приказывал Берковицу убивать. В тюрьме Берковиц обратился к христианству и сейчас пишет мемуары, доход от продажи которых планирует отчасти передать в пользу собственных жертв.] известный как «Сын Сэма», осужденный за убийство пяти молодых женщин и одного мужчины из Нью-Йорка в 1976-м и 1977-м, годами обманывали окружающих.

После интимности дороги психопат может погрузиться в гущу рожденного из пустоты городского света, избегая случайного пристального взгляда своих спутников.

Стейнер был не в восторге от ее решения приехать. Теперь же, когда она на месте, он недоволен ее присутствием, поскольку ему нечего было сказать той, благодаря кому удалось хоть чего-то достичь. Он вводил ее в курс дела, и ей казалось, будто она присутствует при начале работы, выявляющей черты того, кто неотступно преследовал ее в мыслях.

Вначале речь пошла о семье. Естественно, ярмарочники. Члены этой группы обладали кровными связями разной степени родства. Все началось в начале сороковых с колеса обозрения, принадлежащего Шмидту. Люсьену Шмидту, патриарху.

Колесо обозрения, к которому довольно быстро добавились тиры и ларьки с жареным картофелем. Американские горки были приобретены в 1979-м. Старик к тому времени уже несколько лет как почил. После его смерти его старший сын Ален получил право на колесо обозрения и, очевидно, на роль главы клана. Сегодня Ален приближается к своему семидесятилетию. Поезд призраков датируется 1981-м. Семья росла, и требовалось увеличивать число аттракционов — занятие, которое полностью поглотило внимание этого мирка.

Цирк змей присоединился к каравану в 1983-м. В то время он принадлежал двум братьям, один из них женился на Андрэ, девушке из семьи Шмидт и немецкой кузине Алена. И, как и следовало ожидать, змеи присоединились к колесу обозрения, американским горкам, поезду призраков, тирам и лоткам с жареным картофелем в их бесконечном путешествии по Франции и Европе.

Совершенствование сети шоссе год за годом, а затем возникновение Европы без границ сократили расстояния и расширили район действия ярмарок. Что становится очевидно, если посмотреть на карту Европы, сплошь покрытую кнопками. И булавками с черными головками.

Двух братьев со змеями звали Ковак — сокращение от «Коваковский», сменившее длинную фамилию в пятидесятых. Старший, Станислав, женился на Андрэ в 1983-м. Его младшему брату, в то время двадцатипятилетнему, сегодня сорок пять. Старший умер в 1987-м в Бордо — его укусила змея. Одно время ходили слухи об истории ревности между братьями. Но после смерти мужа урожденная Шмидт покинула деверя и его змей, чтобы вернуться к своему клану. И Лорэн Ковак, безраздельный хозяин ползучего бестиария, остался со Шмидтами.

С тех пор он начал брать в помощники временных рабочих, каждый раз не больше двух — очень часто им платили незаконно, и они никогда надолго не задерживались. Большей частью праздные парни, бесцельно шлявшиеся в окрестностях или по аллеям ярмарки. В обмен на несколько билетов они соглашались помочь демонтировать шапито и погрузить виварий в грузовик, потом садились рядом с новым патроном в пятнадцатитонку, готовую к отправке в более или менее известное место назначения на другую ярмарку, в другое шапито. Но очевидное отвращение последнего из Коваков к любым официальным документам делало этих свидетелей неуловимыми, призраками с неизвестными лицами, а некоторых, быть может, мертвыми из-за того, что слишком много видели.

Сюзанна думает о Данте — вероятно, одном из случайных людей, которых набирал Анаконда. Данте, странствующий жонглер, прельщенный Лорэном Коваком, который предложил ему путешествия и непрерывный праздник. Данте кормит змей, наблюдает, как мыши, хомяки и крысы исчезают в разверстом рту, продвигаются по пищеварительному тракту хищника, а змея раздувается; Данте бросает ящерам куски мяса. Данте чистит виварий, меняет воду, ухаживает за ними, быть может, помогает при откладывании яиц. Гнезда, кишащие рептилиями, яйца, готовые лопнуть, возможность вмешиваться в его сознание, удобно скручиваться спиралью, принимать форму извилин его мозга. Змеи овладевают его мыслями все больше, до такой степени, что и пятнадцать лет спустя живут в его снах и порождают худшие наваждения.

Стейнер доел вафлю и стряхивает крошки с рубашки.

— Не надо было мне есть эту дрянь. Сделаем круг на колесе обозрения? Можно будет спокойно поговорить. Вы будете выглядеть естественнее.

— Мне кажется, за мной следят.

— Вы не находите, что оно напоминает «Пастушку Эйфелеву башню»?[62 - Цитата из стихотворения «Зона» стихотворного сборника французского поэта-сюрреалиста Гийома Аполлинера (Wilhelm Albert Vladimir Apollinaris Kostrowitzky, 1880–1918) «Алкоголи» (1913). Пер. H. Стрижевской.] — говорит он, показывая на аттракцион.

— Простите?

— Большое колесо и сбоку бретонский маяк. — Он берет два билета, и они садятся в лодочку друг напротив друга. — Мне всегда казалось, что это ужасная глупость, — добавляет он.

В небе на высоте пятнадцати метров ветерок сделал воздух более пригодным для дыхания.

— Даже если все подозрения ведут к Лорэну Коваку, ничего не известно о том, вовлечены ли в деятельность Анаконды другие ярмарочники.

— Что вы хотите сказать?

— Да то, что, не зная, каким пособничеством или благосклонностью пользовался Анаконда, нельзя привлекать внимание никого из циркачей.

— Кто с вами?

— Группа, которую вы видели вчера. Мельшиор, Франсини, Монтесантос, Вальдек и Люссан.

— Это все?

— Еще четверо из местной полиции. Их наш десант удивил, но они с нами.

Их лодочка замирает в верхней точке вращения.

— И где они?

— Вокруг. Вон, видите шапито змей? Монтесантос и Люссан как раз оттуда выходят.

Ее взгляд погружается в картину, над которой они висят. Отсюда музыка не так агрессивна, свет и толпа не так неистовы. Словно лилипуты, занятые своими странными делами. Она замечает двоих полицейских.

— В шортах?

— Чтобы раствориться в толпе.

— Хотела бы я увидеть вас в шортах.

— Не будьте вульгарной.

— Это Монтесантос все разузнал?

— Благодаря одному из родственников-ярмарочников. Повезло.

— Но Данте вспоминает только Анаконду. Предположение, что это дело семьи, кажется невероятным. Трудно вообразить, что клан Шмидта пособничает варварству бывшего родственника.

— Хватило бы чьей-то слабой симпатии, чтобы иметь возможность исчезнуть.

— А… Как ее зовут, вашего полицейского?

— Вальдек?

— Да. Ей удалось связаться с Франсуа Мюллером?

— Не спешите. Когда она дозвонилась, он был где-то здесь. Звонок ретранслировала антенна, покрывающая этот район. Это подтверждено оператором. Но есть еще кое-что.

— Что?

— Эдвига Террас — это имя вам ничего не говорит?.. Это подруга Мюллера, известная в своей среде под прозвищем Кокелико. — Он изображает, как нюхают наркотики. — Она позвонила вне себя от страха. И чтобы такая, как она, решилась нам позвонить, ей нужно было взаправду сильно испугаться. Вчера она разговаривала с Мюллером по телефону около полуночи. Он сидел на террасе кафе в Гримо.

— И что же?

— Перед этим он посещал шапито змей.

— И вы сделали вывод, что?..

— Благодаря этой Кокелико мы почти уверены, что наш человек — действительно Лорэн Ковак. Что до остального, не будем торопиться с выводами… Может статься, Мюллер где-нибудь здесь, следит за ним и отключил телефон. Я бы на его месте поступил так…

Их лодочка останавливается у земли. Служитель придерживает дверцу. Поглощенные беседой, они не обратили внимания на спуск. Сюзанна обгоняет Стейнера, спускается по металлическим ступенькам на гравий.

— Она сказала вам что-нибудь еще?

— Кокелико? Что Мюллер занимался этим делом многие годы. Что подтверждает наличие серии убийств.

Они снова входят в аллеи между каруселями и аттракционами. Ей кажется, что за малейшими их передвижениями следят, он входит в роль деревенщины, убивающего два часа отпуска, гуляя среди каруселей.

За ларьком с жареной картошкой и колесом обозрения расположены тиры. Полицейский берет карабин 22-го калибра. Ярмарочник глядит скептически. Толстый тип, сопровождаемый молодым помощником, обладатель бочкообразного живота, сверкающего черепа, в котором отражаются праздничные огни, и усов монгольского всадника. На предплечье вытатуированная обнаженная женщина сложила руки над головой. Кажется, что она танцует, стоя на коленях. Габриэль Шмидт, если верить имеющимся данным. Сюзанна предпочитает сосредоточиться на стрелке. В четырех метрах перед ним ползут по рельсам мишени. Раздается первый выстрел, и одна мишень исчезает, обезглавленная пулей. Стейнер перезаряжает. Стреляет второй раз, одновременно с выстрелом обезглавлена вторая мишень. Сюзанна втягивается в игру. Третий выстрел — третья мишень. И так далее.

— Скажите, — говорит она, когда он возвращает ружье владельцу тира и протягивает ей плюшевого покемона. — Эта мишень в вашем кабинете, она зачем…

— Ваше присутствие меня окрыляет, — смеется он.

Она с пренебрежением смотрит на ярко-желтую игрушку.

— Когда вы начнете?

— Не раньше, чем его найдем.

— Что?

— Сейчас его шапито управляется одним из невольников, его правой рукой. Он плохо говорит по-французски. Можно попросить у него документы или послать проверить его работу, но это слишком преждевременно. Что с вами? Вы бледная как саван.

Вокруг толпа, люди идут мимо, задевают их обоих, огни каруселей, музыка, смех и крики — для нее только масса, плотная и неразличимая. Девушки в коротеньких шортах и майках с глубоким вырезом, кучки матросов в форме, мотоциклисты с крысиными косицами и касками под мышкой, полицейский патруль… Она в панике и смятении, не видит ничего вокруг.

— Вы хотите сказать, неизвестно, где он?

— Точно. Исчез вчера. Одновременно с Мюллером. Но в чем дело?

— Не знаю… Я только что была у своей старой преподавательницы. Она мне сказала, что Анаконда будет стараться уничтожить людей, которые могут до него добраться. Или мстить тем, из-за кого выяснилась его личность, если он их обнаружит. После той самой статьи, которая должна была напомнить ему о Данте, таких людей двое: Мюллер и я. С тех пор он знает, что я существую, знает, где я живу… Особенно если он сцапал журналиста… И моя дочь исчезла. О боже мой!

— О чем вы говорите? Успокойтесь сначала, потом объясните мне… Когда? Где?

— В Ля Боль. С отцом. Он мне звонил недавно. Сказал, что она два дня назад уехала с подругой в Сан-Тропе. С тех пор никаких известий.

— Но как, по-вашему, она могла с ним встретиться? По-моему, ваша девчонка подыхала со скуки на каникулах с отцом и поехала развеяться в другое место. Что может быть естественнее? И если даже — что крайне маловероятно — он ее встретил, как, по-вашему, он бы это понял? К тому же она не принадлежит к типу его жертв. Совсем не похожа на тех потерянных, без семейных связей. Она найдется, ваша дочь… Анжелика, да? У вас есть фото?

Дрожа, Сюзанна роется в сумке и наконец вытаскивает фотографию для документов, черно-белую.

— Дело в шляпе. Нужно разослать. Не беспокойтесь. А вторая? Где она?

— У своей кузины.

— Прекрасно. Пусть там и остается.

— А Анаконда?

— Он прячется здесь. Я бы удивился, если б он исчез, бросив все. Его мирок, в котором он прожил двадцать лет. И если я вдруг ошибся, через несколько дней объявят всеобщий розыск. У нас есть его приметы, его имя. В итоге его арестуют… Что касается вас, вам нужно исчезнуть. Но я уже спрашиваю себя, способны ли вы прислушаться хоть к чьим-то советам. Вы возвращаетесь к себе или куда хотите, но я больше не хочу вас видеть в окрестностях этой ярмарки. На сей раз это приказ. Понятно?

— Вы говорите, у вас есть приметы… Как он выглядит?

— Судя по фотографии на удостоверении, европеоид. Волосы светлые. Глаза светлые. Рост метр восемьдесят пять. Особых примет нет.

— Вряд ли это чудовище легко найти.

— Кстати! Я забыл. Есть еще кое-что. Новости из Австрии. Наш друг и там нанес удары: три исчезновения в Вене в апреле 1997-го и еще два в феврале 2000-го. Плюс пять к нашему списку. Получается уже тридцать четыре. Все соответствуют типичному облику жертвы.

— Конечно. А мы ждем результатов, полученных в других странах, где побывал караван.

— Скажите, отправить с вами провожатого? Себя не предлагаю — я должен остаться здесь.

— Не нужно, благодарю вас… Почему вы считаете, что меня нужно сопровождать? Вы ведь не думаете, что Анаконда ждет меня дома?

Он поднимает брови:

— Если верить вашей преподавательнице, эту возможность не следует исключать слишком быстро.

— Слушайте, по-моему, это абсурд. Может, я боюсь за дочерей, но не за себя… Я ничего не боюсь — только за них. Еще есть Жильбер, — усмехается она. — Серийный убийца против косметического хирурга. Два любителя скальпеля. Интересно, да?

Он игнорирует это замечание.


Глава 30


«Мерседес» катит по магистрали на ста пятидесяти километрах в час. Обгоняет редкие машины, вплотную приближаясь к ним и объезжая в последнюю секунду. По радио на полную громкость говорят о резне, устроенной безумцем, который окопался у себя в Мант-ля-Жоли. Четыре жертвы, среди них старая женщина и ребенок.

— Это все психи, — говорит он, ожидая ее реакции в зеркале заднего вида, на котором висит амулет — «рука Фатимы».[63 - «Рука Фатимы» — ближневосточный амулет в виде ладони.] — Не слыша ответа, продолжает: — Как я понимаю, парень убивает и стреляет на улице, чтобы красиво уйти. Его нужно застрелить не колеблясь! Он напрашивается. Хочет убить себя, прихватив еще кого-нибудь.

Что этот дурак знает? Прижатая к спинке сиденья феноменальной скоростью, Сюзанна думает, что ее жизненный путь закончится через пару секунд из-за этого шофера, воображающего себя Шумахером.

Она уже говорила с Эммой по телефону. Малышка у кузины, на расстоянии световых лет от неприятностей матери. Но Анжелика по-прежнему недосягаема. И ее молчание мнится Сюзанне мольбой о помощи. Из двух дочерей старшая гораздо больше страдала от напряжения последних недель. Сюзанна упрекает себя за свое отсутствие.

Шофер резко выворачивает руль влево, и грузовик исчезает из поля зрения.

Этот самоанализ ни к чему ее не привел.

Машина мчится на сумасшедшей скорости, въезжает на вершину холма и оказывается над Парижем, Эйфелевой башней, Монпарнасом, Пантеоном, памятниками, а затем спускается к Порт-Орлеан и въезду на окружную. Такси устремляется в сорокакилометровый туннель на недозволенной скорости, тормоза скрипят на вираже, почти в планирующем полете выезжает на окружную и прибавляет газ на пустынной трехполосной дороге.

Мысли Сюзанны заняты убийцей. Она загипнотизирована тем, как реально описал его Стейнер накануне в аттракционе. Его личность, его прошлое, его внешность… Все, что она втуне пыталась вообразить, все, что было его тайной во время облавы.

Остаются пробелы. Происхождение психопатии. Она еще ничего не знает о его родителях. Почему именно такой аттракцион, почему рептилии… Причина кочевничества… Лорэн Ковак, вечный изгнанник, не способный нигде завязать дружбу, — вот что могло бы объяснить антисоциальный характер личности… Его мать — какой она была, что заставило ее сына так жить? Столько вопросов, на которые, быть может, ответит его задержание.

Она думает о возможности изучить такой прекрасный экземпляр не по книгам. Его задержание дало бы такую возможность, и она руководила бы исследованием.

Младший убил старшего. Но почему? Что произошло в 1987-м в Бордо? Может, он стал свидетелем… И младший воспользовался случаем, чтобы положить конец старой братской вражде… Эта смерть оставила его наедине с рептилиями, единственными его компаньонами. И в таком обществе власть его фантазий росла, они развивались, созревали.

И он перешел к действию.

Теперь ей нужно предвидеть. Она уже достаточно поиграла в археолога, достаточно реконструировала прошлое, не в силах что бы то ни было предвидеть.

Такси выезжает с окружной и приближается к бульвару Курсель, едва сбросив скорость. Останавливается перед домом. Сюзанна рассчитывается, оставляет чаевые шоферу и выходит, советуя ему быть осторожным. Он ухмыляется, подмигивает и тоже советует соблюдать осторожность, изображая стрелка из карабина. Увидев, что она не понимает, говорит: «Спрятавшиеся безумные стрелки». Он бьет по газам и удаляется по бульвару к площади Терн.

В парке напротив за решеткой простираются лужайки, клумбы и цветники, аккуратные и ухоженные. Она глядит на окна квартиры и расправляет плечи. Набирает код на воротах, шагает через холл к лифту, входит и нажимает третий этаж. Сквозь стекла кабины она видит величественную лестницу — ступени покрыты бархатом. Поднявшись и убедившись, что дверь не взломана, она из предосторожности вынимает свой ключ.

Звонок мобильника ее прерывает.

— Стейнер. Звоню проверить, все ли в порядке. Вы у себя?

Голос суровый. Он всегда такой прямой и лаконичный по телефону. Она не может удержаться от смеха.

— Из вас получится прекрасная дуэнья. Я только что вставила ключ в замочную скважину.

— Взлома нет?

— Снаружи никаких следов. Я на лестничной площадке. Вы же видели, мой дом — это Форт-Нокс.[64 - Форт-Нокс — американская военная база в штате Кентукки, где с 1935 г. Министерство финансов США основало хранилище золотого запаса.] По-прежнему никаких новостей от Мюллера? Есть что-нибудь новое о Коваке?

— Нет на оба вопроса.

— Стейнер?

— Да?

— Спасибо, — говорит она и дает отбой.

Дверь закрыта всего на один оборот. Четыре часа дня — она думала найти квартиру пустой. Должно быть, там Жильбер. Она надеется, что один.

— Жильбер? Это я! — извещает она, толкая тяжелую бронированную дверь, которая хлопает за ее спиной. Сюзанна представляет себе панику в супружеской спальне. — Жильбер? — кричит она громче.

Ответа нет. Она ставит сумку на коврик у входа и торопится к спальне, где он иногда устраивает сиесту. Никого. Постель разобрана. На кресле — женское платье. В ванной беспорядок, что не похоже на Жильбера, и по крайней мере одна незнакомая щетка для волос. Сюзанна возвращается к двери. Пожалуй, не стоит его упрекать, что он привел эту женщину в дом. Все же ей следовало бы вести себя скромнее. Быть может, размышляет Сюзанна, эта женщина до того вскружила ему голову, что он перестал заботиться об общественном мнении?

У нее пересохло в горле. По-прежнему жарко. Она отправляется в кухню, достает бутылку воды из холодильника, наливает в стакан, опустошает его и наполняет снова. Со стаканом в руке направляется в гостиную. Едва войдя, чувствует странный запах, неопределимый, несообразный с этим местом, привыкшим к ароматным свечам, — запах, который ее удивляет. Она устремляется к окну, чтобы впустить свежий воздух. Когда она двигается вдоль стены ко второму окну, глаз улавливает нечто новое — может, какой-то предмет, на который она в спешке не обратила внимания прежде.

Открывая второе окно, она хмурится, потому что начинает понимать, что именно заметила. Резко, как пружина, поворачивается к комнате и роняет стакан, который вдребезги разбивается на паркете. Она едва не падает назничь, ударяется спиной об окно, подносит руки ко рту, чтобы не закричать.

Она застыла в углу у окна. Ее взгляд не может оторваться от этого нового предмета, от этой реальности, которую она четко различает и которая объясняет запах. На полке среди статуэток — головы Жильбера и его любовницы!!!

На ослабевших ногах Сюзанна сползает на пол. Руки закрывают лицо, но она оставляет щели между пальцами, чтобы не спускать глаз с этого кошмара. Она не может оторвать взгляд. Она задыхается. Она не смеет шелохнуться, но ее дыхание похоже на шум велосипедного насоса. Она в ужасе. Все еще неизвестно, где Анаконда. Она обводит взглядом комнату в поисках признаков его присутствия. На случай, если он еще здесь и следит за ней. Она старается отдышаться. Прислушивается к малейшему шуму, к малейшему скрипу паркета.

Наконец, ничего не услышав, она поднимается и приближается к полке. С такими предосторожностями, словно перед ней бомба, готовая взорваться. Она задевает ногой низкий столик. Три серебряные чашки звякают друг о друга, и она вздрагивает.

В смерти Жильбер не закрыл глаза, точно хотел видеть ее реакцию. Статуэтки сдвинуты, чтобы освободить место для новых экспонатов. У женщины один глаз закрыт. Сюзанна с трудом ее узнает. Под головами — лужицы крови вместо подставок. Кровь стекала с полки и капала на пол. Муж пристально смотрит на Сюзанну среди своей коллекции. Она отводит глаза. К ней постепенно возвращается хладнокровие. Она спрашивает себя, где тела. Неуверению поправляет Жильберу волосы. Обводит взглядом комнату. Их здесь нет. Библиотека? Она идет туда как автомат.

Она отшатывается. Они здесь. Он распростерт на полу. Она сидит на диване с книгой на коленях, которую держит в руках, словно тело без головы может читать. Сюзанна приближается. Узнает книгу — последнее издание, бирюзовая картонная обложка с картиной Браунера.[65 - Виктор Браунер (1903–1966) — румынский художник-сюрреалист, полжизни прожил во Франции. В своем дневнике писал: «Каждое мое полотно происходит из глубочайших источников моей тревожности».] «Сексуальные психопатии». Главная в сцене — женщина, не Жильбер.

Она начинает понимать, что произошло. Мюллер выдал ее адрес Анаконде. То, чего они боялись, произошло: репортер попал к нему в руки.

И, устранив его, Лорэн Ковак отправился к ней. Он напал на Жильбера и его любовницу, которую принял за Сюзанну. Фотографий Сюзанны в гостиной нет. И ни у Анны-Мари, ни у Жильбера не было времени убеждать Лорэна Ковака, что он ошибается. Поэтому все обернулось такой мизансценой. С этой книгой, которую обезглавленная продолжает изучать. Слишком поздно учиться, дорогая.

Она задерживается у тела Жильбера. Встает рядом на колени. Его рубашка сохранила заглаженные складки, несмотря на засохшую на груди кровь. Сюзанна поднимается, идет в гостиную. Ее взгляд притягивают две головы среди идолов. Ей нужно ухватиться за что-то конкретное. Что она говорила себе в такси? Слово возвращается в ее сознание. Предвосхищать. В глазах все плывет. Последнее творение Анаконды будто наблюдает за ней, ухмыляясь. Сюзанна вновь смотрит на голову женщины. У нее такой вид, будто она что-то рассматривает единственным глазом. Сюзанна следит за ее взглядом и вздрагивает: глазок камеры наблюдения.

Она бросается в комнату с электронным оборудованием. Все на месте. Записывающее устройство, которое связано с детектором движения, подключенным к камере. Молясь неизвестно кому, Сюзанна жмет клавишу, включающую последнюю запись. Она думает о том, как была в этой комнате со Стейнером.

На черно-белом зыбком изображении она видит Жильбера — тот стоит с телефоном перед статуэтками, потом, дав отбой, но все еще с телефоном в руке, выходит из комнаты. Исчезает за правым краем экрана. Экран меркнет. Возможно, это запись накануне, когда он ей звонил, чтобы узнать новости об Анжелике. В правом верхнем углу экрана цифровые часы показывают время. Все совпадает. Несколько мгновений спустя Жильбер идет назад, подняв руки, за ним мужчина, который может быть Лорэном Коваком, судя по тому, что говорил о нем Стейнер. Мужчина держит перед собой женщину, приставил нож к ее горлу. Все они исчезают за левым краем экрана. Экран меркнет. Мужчина снова появляется с чем-то неясным в руках. Сюзанна вскрикивает. Голова Жильбера. Мужчина ставит ее на полку. У него блестят руки. На нем хирургические перчатки. Он снова исчезает. Экран меркнет. Потом мужчина появляется с головой женщины, которую считает головой доктора Ломан, и ставит ее рядом с головой Жильбера.

Он поворачивается и оглядывает комнату. Она видит, как его взгляд встречается со взглядом камеры, и зрительный контакт ее леденит. Все это происходило после того, как она поговорила с Жильбером. Эта женщина пошла открывать дверь, пока он с ней говорил. Ей надо было быть осторожнее… Второй раз она просматривает события вчерашнего дня. Экран меркнет.

Сероватый снег на мониторе не несет ей утешения.

Наконец она видит себя — как она появляется, идет к окну, приближается к полкам, еще ничего не замечая, смотрит с ужасом вокруг и направляется в кабинет.

Она не знает, что делать. Она остается в оцепенении в комнате перед электронной аппаратурой. Ее вот-вот вырвет. Она сдерживается. Она слышит, как сердце стучит в висках и в груди. Она слышит шумы в квартире, рокот бульвара, который проникает через открытое окно в гостиной. Понемногу ей становится страшно, что Анаконда появится за дверью.

Неожиданный звонок ее мобильника заставляет ее вздрогнуть. Он в сумке, которую она оставила на коврике у входа.

Она опирается на руки, чтобы подняться, и тут слышит, как открывается входная дверь и скрипит паркет. «О боже!» — шепчет она. Страшная паника перехватывает ей дыхание. Сюзанна обливается потом и слезами. Она думает, что пришла ее очередь.

Потом слышит, как кто-то шарит в сумке и голос Анжелики отвечает по телефону.

Она выскакивает за дверь как безумная. С телефоном в руке ее дочь входит в гостиную и громко зовет ее. Она не замечает мать за своей спиной. Дорожная сумка Анжелики тоже стоит у входа. Полки справа, чуть в стороне. Анжелика их не видит.

— Нет!!! — кричит Сюзанна и бросается к ней.

Анжелика поворачивается к матери. Сюзанна видит ее изумление, видит, как дочь отшатывается. Еще шаг — и она увидит головы. Сюзанна обхватывает дочь руками и выволакивает в прихожую.

В спешке Анжелика роняет телефон. Он на ковре посреди гостиной. Сюзанна слышит голос Стейнера, который нетерпеливо повторяет «алло».

Мать и дочь у входа. Анжелика смотрит на Сюзанну так, словно та рехнулась. Сюзанна делает ей знак не двигаться и возвращается за телефоном.

— Жозеф? — произносит она голосом, который сама не узнает.

— Вы называете меня по имени. Должно быть, для этого есть серьезная причина. Что случилось?

Голос у него встревоженный.

— Лорэн Ковак… Мой муж. Его любовница…

— Что происходит?

— Я вам перезвоню.

— Подождите же! — слышит она, прежде чем отключиться.

Не успевает дочь хоть что-нибудь сказать, Сюзанна хватает ее за руку и тащит за собой к двери.

— Что ты делаешь?

— Мы не можем здесь оставаться, дорогая. Нельзя, — говорит Сюзанна, открывая дверь и выталкивая дочь на площадку.

— Но что происходит?

Они совсем близко друг от друга. Сюзанна прислоняется к двери.

Она рассматривает дочь, загоревшую за месяц у моря. Отдалившуюся на расстояние, соответствующее месячному отсутствию. Сюзанне кажется, что Анжелика выросла. Сюзанна не знает, что ей сказать. Сюзанна вцепилась в дверь, загораживает вход.

— Мама, что с тобой? Ты похожа на мертвую.

— Что?

Ни той ни другой не приходит в голову, что они еще не поздоровались.

— С тобой все в порядке, дорогая? Я беспокоилась, знаешь. Твоя сестра у кузины?

— Что мы делаем на площадке? Почему нельзя вернуться?

— Вернуться? Нет… Я думаю, нет.

— Мама!!!

— Не кричи так громко, — говорит Сюзанна, озираясь на пустынной лестничной клетке.

Лифт стоит на этаже.

— Где папа? Что ты хотела сказать о нем и его любовнице этому человеку по телефону? Он им что-то сделал?

— Папа? Да. Он… У него проблемы. Идем, не стоит здесь оставаться. Лучше уйти, — говорит она, обнимая дочь за плечи и увлекая ее к лестнице.

— Какие проблемы? — кричит дочь.

— Анжелика… Я тебе потом расскажу. Давай уйдем, — говорит Сюзанна и берет дочь за руку.

— Но ты босиком! Мама! Что за дверью? Любовник?

— Любовник? О нет, дорогая, ты ошибаешься, — говорит она, едва не смеясь.

Анжелика рыдает. Телефон Сюзанны вибрирует в кармане. Она видит номер Стейнера. Анжелика смотрит на нее с презрением, качает головой и бросается к лестнице.

— Стейнер, он приходил ко мне, — бормочет Сюзанна в трубку. — Мой муж Жильбер, его любовница… Мертвы, да. Все записано на пленку. Камера наблюдения… Та, которую вы видели… Послушайте, я не могу с вами говорить. Моя дочь…

Она отсоединяется и устремляется босиком на бульвар, бежит за Анжеликой — та мчится налево, к площади Клиши.

Сюзанна не обращает внимания на прохожих — те глазеют на нее. Она старается не потерять дочь из виду — Анжелика быстрее, перед ней тормозят автомобили. Пробежав метров триста, задохнувшись, Сюзанна останавливается. Сердце стучит в висках, она на грани удушья, она валится на скамейку.


Глава 31


Сотня людей толпится в шапито. Говорят, номер потрясающий. Говорят, этот тип позволяет анаконде обвиться вокруг него, а потом освобождается от ее объятий. В свое время он выступал на сцене самых больших казино Лас-Вегаса. Много чего говорят.

Они сидят вокруг пустоты, в центре которой возвышается стеклянная клетка, где, свернувшись кольцами, спит змея. Ряд вивариев ограничивает сцену. Некоторые закрыты занавесами. Зрители будут присутствовать при кормлении рептилий. Увидят, как кролик исчезает в разверстой глотке. Эти животные едят только раз в месяц. Они переваривают кости, шерсть и зубы. Все растворяется в очень едком желудочном соке.

Занавес поднимается. Появляется укротитель змей. Говор замолкает. Ради одного укротителя стоило прийти. Без сомнения, самый впечатляющий образчик собственного зверинца. Он в тельняшке без рукавов, которая открывает длинные мускулистые руки, покрытые черными татуировками. На каждой руке голова кобры, чье тело обвивается вокруг предплечья, плеча и заканчивается под мышкой. У укротителя широкие плечи и маленькая голова. В его лице есть что-то от рептилии: голый череп, скошенный лоб, вертикальный выступ носа, погруженного в тело, полупрозрачные глаза, тонкий и широкий рот, почти незаметные уши и рябая кожа, напоминающая чешую.

Он снимает тельняшку и воздевает руки. Это движение захватывает остолбеневших зрителей врасплох. Татуировка покрывает его торс — пятнистая змея, чья голова с открытой пастью поднимается к шее, будто готовится съесть хозяина. Змея с него размером, и ее хвост исчезает под брюками — очевидно, обвивается вокруг ноги.

Снова поднимается занавес, и помощник приносит козленка, который бьется в его руках. Помощник — высокий угрюмый малый с пустым лицом, наголо стриженный, который продавал билеты при входе в шапито. Снова шум. Думали, будет лабораторная крыса. Кричит маленькая девочка. Резкий крик притягивает внимание укротителя. Мать бегом выводит малышку наружу.

Помощник опускает козленка в стеклянную клетку. Животное топчется на негнущихся ногах, едва сохраняя равновесие. Слышно, как в клетке тихонько стучат копытца. В противоположном углу сетчатый питон развертывается и поднимает голову, глядит на жертву. Козленок бежит в другой угол, копытца скользят. Змея уже в центре, делает круг. Стейнер думает о неравном бое в боксе, когда один из боксеров пытается загнать в угол другого. Козленок больше не двигается. Змея обвивается вокруг него, сжимает белый мех.

Козленок издает почти человеческий стон, очень быстро задыхается. Рептилия раскрывает челюсти, глотает козью голову. Публика отшатывается. Безжизненное животное толчками исчезает в чешуйчатом теле. Две хрупкие, точно стеклянные ноги торчат из глотки.

Змея похожа на длинный желудок, переваривающий свою жертву.

Хозяин действия дает присутствующим время проникнуться зрелищем.

Затем помощник ставит стеклянную клетку на колесики и исчезает за занавесом.

Лорэн Ковак раздвигает другой занавес, скрывающий виварий, обитатели которого висят на конструкции из срезанных веток. Он открывает дверцу, запускает туда руку, вынимает бледно-желтую змею и кладет вокруг шеи, точно боксер — махровое полотенце. Снова запускает руку в виварий и достает похожую, такую же покорную и вялую, которая присоединяется к первой. Это семейство добавляется к тем, что живут на коже укротителя. Гнездо змей настоящих и искусственных копошится на его торсе и руках. Его глазки оглядывают присутствующих в поисках почтения и страха.

Встретив его взгляд, Стейнер не может подавить содрогание. Он видел запись, которую передала ему Сюзанна. Этот самый человек выставил головы своих жертв на полке в квартире на бульваре Курсель. Этот самый человек съездил в Париж и обратно, чтобы уничтожить ту, которая могла до него добраться. Теперь, когда он считает, что убил психиатра, он наверняка чувствует себя в безопасности. Иначе малейшее подозрение вызвало бы параноическое состояние, свойственное психопатам. Гипотеза, к которой склоняется психиатр. Стейнер смотрит на часы. Цирк уже окружен.

Он видит впереди рыжую шевелюру Мельшиора. У входа корсиканец. Рядом с занавесом, за которым исчез помощник со стеклянной клеткой, — Монтесантос и Вальдек. Люссан не выносит змей и предпочла остаться снаружи. Пока идея в том, чтобы не выпустить его и использовать первую же возможность. Снаружи двое переодетых из РЕЙД.[66 - РЕЙД (RAID — unité de Recherche, d'Assistance, d'lntervention et de Dissuasion de la police nationale française) — оперативная группа розыска, помощи и устрашения, отделение французской национальной полиции.] Профессионалы, привыкшие к ситуациям такого рода.

Ковак снимает ткань с другого вивария, в три раза больше прежнего. Снова гул в шапито. Укротитель открывает стеклянную дверцу и залезает внутрь. Голова чудовища лежит на одном из колец. Ковак, не колеблясь, похлопывает ее пальцами. Голова отстраняется. Ковак захватывает змею за шею, точно соперника в греко-римской борьбе, и тащит из клетки. Через некоторое время анаконда сама развертывается, чтобы выползти из вивария. Публика в ужасе от длины ее тела. Кажется, что у нее нет конца. В первых рядах паника. Ничто не отделяет их от змеи, которая продолжает выдвигаться вперед и, кажется, выбирает ближайшую жертву. До зрителей — всего десять метров. В свою очередь, выйдя из вивария, укротитель ставит ногу на спину змее, которая поворачивается, поднимаясь со всей живостью, какую допускает ее вес. Голова монстра поднимается выше головы Ковака, он хватает ее за шею обеими руками.

Начинается борьба. Змея обвивается вокруг хозяина. Только плач ребенка и ворчание ярмарочника нарушают тишину. У человека свободны плечи, голова и руки, все остальное зажато кольцами, что покрыты рисунками, дарованными природой. Молчаливый помощник готов вмешаться в случае необходимости.

В первом ряду Мельшиор поворачивается к Стейнеру с немым вопросом. Их посещает одна и та же мысль. Старый любитель регби вынимает свою трехцветную карточку и делает знак Монтесантосу, стоящему в другом конце шапито. Франсини понимает. Выходит на два шага вперед и поворачивается к публике, размахивая карточкой:

— Полиция! Цирк эвакуируется! Все наружу! Давайте освобождайте помещение!


Ковак панически озирается. Сдавливает руками шею змеи.

Зрители начинают двигаться к выходу. Большинство оборачиваются к паре, которую образуют человек и его змея. Полицейские наблюдают за толпой, текущей к выходу.

Голова зажата между предплечьями хозяина, зубы в нескольких сантиметрах от его лица, змея ослабляет хватку. Стейнер вынимает свой 38-й калибр и, преодолевая отвращение к монстру, приближается и прижимает ствол к виску убийцы. Змея ужасно, хрипло шипит.

— Не двигаться.

Сжимая голову змеи ладонями и предплечьями, Ковак смотрит на полицейского. Молча разжимает руки, и анаконда мягко стягивает кольца.

На смену туристам шапито заполняет множество полицейских из местной бригады, члены РЕЙД, собранные в городские боевые отряды, в облегающей полевой форме и черных капюшонах, с помповыми винтовками или автоматами, руки в перчатках, и несколько пожарных, вызванных, чтобы схватить большую змею и водворить в виварий.

Вдруг Стейнер видит, что голова психопата краснеет. Змея сжимает его, как одну из своих жертв. На несколько секунд Стейнер замирает, загипнотизированный спектаклем, в котором этот человек посылает ему свою первую и последнюю улыбку.

Полицейский освобождается от наваждения.

— Змея, черт возьми! — кричит он. — Уберите от него эту проклятую тварь! Она его убьет! Он нам нужен живым!

Трое пожарных хватаются за рептилию, стараясь заставить ее ослабить хватку. Их руки скользят по чешуе. Один теряет равновесие и падает навзничь. Животное сжимает объятья. Его рисунки сдвигаются вокруг укротителя еще на несколько сантиметров. Кажется, его глаза вот-вот вылезут из орбит. Не колеблясь, Стейнер во второй раз вытаскивает 38-й из кобуры. Прижимает дуло к челюсти анаконды и спускает курок.

В шапито раздается выстрел.

Голова монстра отброшена назад в струе крови и студенистой жижи. Кольца змеи ослабевают и освобождают жертву.

Тело анаконды сотрясается в конвульсиях. Длинный хвост хлещет по воздуху над укротителем, лежащим без движения, и заставляет комиссара отодвинуться.

Пригибаясь, чтобы уклониться от ударов монстра, Стейнер торопливо прикладывает два пальца к шее Ковака. Ждет. Конвульсии анаконды утихают. Она еще движется, но уже не может оторваться от пола. Полицейский со вздохом поднимается.

— Вызывайте «скорую», — командует он, вытирая лоб. — И быстро, черт возьми!


Глава 32


Вторник, 29 июля. Двое полицейских в пуленепробиваемых жилетах, вооруженные пистолетами-автоматами, стоят по обе стороны от входа в комнату. Проходящие по коридору служащие с любопытством поворачивают голову к двери.

С момента возвращения из Гримо Стейнера и его группы о присутствии Анаконды в стенах префектуры стало известно всем, включая самых мелких служащих. Как только его привезли, новость о его поимке и история о нем распространились по этажам со скоростью лесного пожара. Репортеры и фотографы настороже — сектор ими кишит.

Криминальная бригада в возбуждении. Новая информация поступает со всей Европы с регулярностью телетайпа агентства печати. Имея точные маршруты укротителя змей вплоть до 1987 года, Ветцхаузен и Болдини детализировали поиски в Германии и Италии, в результате чего количество исчезновений и потенциальных жертв Анаконды утроилось.

Не менее мрачный счет приходит из Соединенного Королевства, Бельгии, Голландии, Швейцарии, Австрии и Испании. И картина охоты представляет теперь от семидесяти до ста жертв. Другими словами, колоссальная работа, проверка всех данных, не считая сложности координации европейских правоохранительных органов.

Возбуждение по ту сторону границы добавляется к суете. Стейнер и его группа уже представляют себе запросы от всех полиций Европейского сообщества.

Комиссар вовремя среагировал, выстрелив в змею: под давлением ее колец у Ковака сломаны шесть ребер, и нескольких секунд было бы достаточно, чтобы он отправился в мир иной.

Повязка от пупка до подмышек закрывает большую часть его татуировки. Другого она бы покрыла как саван. К большому облегчению Стейнера, больничные врачи оценили состояние укротителя как совместимое с задержанием. Повязка, ограничивающая движения, и большая доза болеутоляющих дают ему возможность держаться на ногах.

Он сидит на стуле в комнате с голыми стенами и зарешеченным окном — чтобы исключить попытку выброситься из окна. Пара наручников сковывают его руки за спиной. Из-под открытой рубашки выглядывает морда змеи, готовой проглотить его голову. Едва ему показали видеозапись в квартире доктора Ломан, он стал меньше упорствовать и поведение его стало менее враждебным.

Также против него свидетельствовали цифровой фотоаппарат, принадлежавший Мюллеру и найденный в его автофургоне, и некоторые другие предметы, изъятые во время обыска, в том числе набор ножей, сечки, пилы и другие режущие орудия, несомненно необходимые для разрезания мяса для рептилий.

Происхождение фотоаппарата выяснили благодаря интуиции Мельшиора. Едва вернувшись в Париж, он отправился к Мюллеру в Сан-Мандэ, надеясь найти хоть что-нибудь. У журналиста должны быть зафиксированы результаты расследования.

Мельшиор и Франсини не нашли ничего, кроме коллекции фотографий Службы криминалистического учета, приколотых к стенам; по большей части их авторство было нетрудно установить.

Затем Мельшиор навестил сына репортера. При виде больного миопатией малыша в больничной палате сердце его сжалось, однако он нашел конверт, который оставил ребенку отец. Полицейский никогда не забудет взгляд ребенка, прикованного к постели, которым тот провожал его до двери, когда он уходил с конвертом в руке. Конверт содержал три листка, написанных от руки в форме оправдания и завещания, несколько десятков страниц машинописного текста, а также вырезки из различных ежедневных изданий европейской прессы.

Письмо было сухое, в конце немного торжественное. Мюллер сознавал, что цена его открытия — опасность. Письмо от 21 июля. За несколько дней до отъезда Мюллера в Гримо и исчезновения. Почерк аккуратный, без помарок, даже изящный, несмотря на напряжение. Репортер был силен духом.

Чтение отчета о расследовании вызвало у Мельшиора, а потом у Стейнера и других холодок в спине. Оно основывалось на сообщениях прессы, приложенных к отчету, — первое датировалось июлем 1986-го. Подборка этих заметок наверняка дело долгое, началось несколько лет назад, возобновлялось и обогащалось по мере получения новых сведений.

Постепенно вырисовывался портрет задержанного. Портрет, построенный на годах, полных тайн и предположений, которые подтверждались или опровергались, в зависимости от результатов Мюллерова улова.

В противоположность полицейским, Мюллер жил с этой идеей годами. У него было время подумать и обосновывать догадки. И впечатление, которое производил на него неясный образ убийцы, отражалось в тексте. Отражался и замысел репортера, продиктованный гордостью и соблазном заработать, самостоятельно закончить эту начатую им одним облаву.

Июль 1986-го. Он занимался этим делом семнадцать лет. Но расследование по-настоящему набрало силу, лишь когда появилась Памела.

Упоминалась психиатр. Мюллер упрекал ее за тот страх, что ей внушал, и за ее реакцию на этот страх — стремление отделаться ссылками на врачебную тайну. Как будто клятва Гиппократа имеет силу при таких обстоятельствах. С его точки зрения, ошибкой было привлекать полицию. Отношения, которые у них сложились, его забавляли. О, если бы они могли объединить свои знания, чтобы вести расследование быстрее.

Особенно трудно было поверить, что, лишь читая газеты, вычисляя связи и соответствия, Мюллер смог составить такой отчет. На основании фактов, в которых ни одна европейская полиция ничего подозрительного не увидела. И становилось понятно возбуждение, которое охватило журналиста в последние недели.

Ницца, 1986 год. Бегль, 1987 год. Страсбург, 1989 год. Глазго, 1993 год… Четыре столпа его теории, которую мог бы расшифровать всякий.

На последних страницах появилось название фирмы — шапито «Тотал Себек», цифровая фотография которой была засунута в конверт. Это и натолкнуло Мельшиора на мысль, установить происхождение аппарата, найденного у Ковака. Благодаря серийному номеру легко было доказать, что он был куплен в феврале 2002-го у розничного торговца Винсена и оплачен банковской картой Франсуа Мюллера.

Доказательство происхождения цифрового аппарата прервало молчание Анаконды. В конце концов он указал место в дубовом лесу в Варе, где скрыл останки журналиста.

Четыре часа спустя полицейские из местной бригады подтвердили наличие обезглавленного трупа, который, вероятно, был сильно искалечен перед казнью.

Эти же полицейские сообщили парижским коллегам об исчезновении некоей Кароль Жэй, двадцатисемилетней официантки из «Меру», ночного клуба в окрестностях Марселя. Последний раз ее видели в понедельник, 21 июля, при закрытии клуба около пяти утра. Ее «Р5» с пустым баком нашли на обочине дороги, по которой она возвращалась в Марсель. «Гольф» одного из клубных вышибал был украден, а затем возвращен неповрежденным на стоянку супермаркета. Внутри обнаружена красная губная помада, принадлежавшая девушке. Упомянутый вышибала, некий Пабло Ортиз, вне подозрений.

При упоминании об этом деле Лорэн Ковак ограничился улыбкой. Марсель находится вне района, где расследовались похищения вокруг парка аттракционов. Виновность Ковака в смерти Кароль Жэй означала, что число жертв еще больше, чем они думают.

Руки в наручниках за спиной, торс неподвижен из-за сломанных ребер и повязки, из-под длинных рукавов выглядывают головы кобр. Лорэн Ковак наслаждается страхом, который он внушает. Кажется, он не в обиде на Стейнера за то, что тот убил его змею. В первый раз в кругу яркого света после долгих лет сумрака укротитель рад оказаться в центре внимания. Входящие в комнату проявляют к нему такое же уважение, как слуги — к божеству, жестокому и капризному. Это заставляет его забыть о своей беде. Он вроде бы не беспокоится о будущем своего бестиария.

— Ты знаешь, что у тебя был настоящий поклонник в лице Франсуа Мюллера. Если бы только ему дали возможность, он бы воссоздал малейший твой поступок, малейший шаг. Может, ты считал себя незаметным, но он следил за тобой с июля 1986-го. Ницца. Это была твоя премьера?

Лорэн Ковак не отвечает.

— И в Бегле год спустя, с ужом, обмотанным вокруг тела, — преступление, которое он сопоставил с предыдущим. Потом он тебя не отпускал ни на миг. Как собака, взявшая след. Неплохо, да? Я восхищен. Тем более что о нас такого не скажешь. Верно?

Лорэн Ковак хотел бы засмеяться, но мешает боль.

— Мюллер — это пустяк.

Стейнер поднимает брови. До сих пор этот человек неохотно произнес лишь несколько слов. Тон изменился, голос стал громче, будто он решил начать разговор.

— Я так не считаю.

— Но вы…

Он снова хочет засмеяться, едва заметная улыбка превращается в гримасу.

— Да ты становишься раздражительным.

— Если бы он не был таким алчным. Он, вероятно, смог бы спасти шкуру… Так легко справиться с теми, кем правит соблазн наживы. Все так предсказуемо… Преследовать меня столько лет, чтобы так кончить… Он говорил мне о своем сыне перед смертью. Это для него он все это делал. Он сам сказал. Но я не собираюсь платить за медицинское обслуживание маленького миопата. О чем он думал?

Позади него Мельшиор опускает глаза.

Ковак неплохо говорит. Иногда отрывисто, с перерывами между фразами, но лучше, чем Стейнер ожидал. Голос грубее, резче. В нем есть определенная твердость. Это не относится к его взгляду. Ему приходят на ум многочисленные описания психиатра, касающиеся взгляда рептилии. Он и сам иногда отводит взгляд.

— Эрван Данте-Леган, — бросает полицейский.

Анаконда меланхолически улыбается:

— Кто бы мог подумать… Не Мюллер и тем более не психиатр. Этот фантом… Хороший маленький ученик…

— Простите?

— Но может, лучше так… — продолжает Ковак с отсутствующим взглядом. — Может, было бы лучше, если б я его убил.

— Для него — нет.

— А для его психиатра хуже, — усмехается Анаконда. — Разве что она разлюбила мужа. В таком случае я оказал ей услугу.

Стейнер не реагирует.

— Я бы охотно с ней поговорил.

— С кем?

Стейнер переглядывается с Мельшиором.

— Послушай, флик, — говорит Ковак, резко меняя тон. — Знай меру. Я готов говорить о многих вещах, об искусстве расчленения, об извлечении внутренностей у живых, об аккуратном отсечении головы… Но я не готов к тому, чтобы меня принимали за слабоумного.

— Кто сказал, что тебя принимают за слабоумного? Сейчас это было бы слишком глупо, а?

— Я хочу говорить с психиатром. Когда ты мне показал фильм, я все понял.

Полицейский не может сдержать гримасы.

— Я тебе ничего не обещаю. Недавно она пережила сильный шок, когда вернулась к себе в квартиру. Не догадываешься?

Анаконда начинает смеяться. Стейнер представляет себе радость змея. Боль утихомиривает Ковака. Но он ликует.

— Мне нравится твое чувство юмора. И потом, у тебя, по крайней мере, хватило ума все организовать. Я всегда говорил себе, что не смогу злиться на того, кто попытается меня остановить. Скажи ей, нужно немного побеседовать наедине. У меня кое-что есть — ей будет очень интересно… И если этого недостаточно, чтобы она согласилась, скажи ей: я хочу с ней поговорить о нашем общем друге, жонглере.

— Жонглере?

— Насколько я себе ее представляю, это должно подействовать… Она так искала встречи со мной. Теперь не стоит откладывать.

— Я попытаюсь. Мне тоже в высшей степени интересно. Так таинственно…

— Ты не представляешь, насколько ты прав, флик.


Настойчиво звонит телефон. Но он не беспокоит насекомых в коробочках. Кошка потягивается в кресле. Дверь в сад открывается. Ольга Энгельгарт берет трубку:

— Вас слушают. Кто у телефона?

— Жозеф Стейнер. Вы доктор Энгельгарт? По моим догадкам, Сюзанна Ломан у вас. Мне нужно с ней поговорить.

— Не буду вас обманывать. Не кладите трубку. Посмотрю, что можно сделать.

Она возвращается в сад.

Через минуту Сюзанна у телефона.

— Стейнер?

— Сюзанна, как дела?

— Плохо. Я стараюсь успокоиться. Укрылась здесь с дочерьми. Старшая в шоке. Про младшую ничего не могу сказать. Вчера похоронили их отца, вы знаете… Рада вас слышать.

— Я тоже. Рад узнать, что вы там. Я предполагал, что вы вернетесь к подруге.

— Я вам очень благодарна… Стейнер?

— Да?

— Я чувствую себя виноватой, понимаете? Я беспокоилась за дочерей. Поэтому мне нужна была Ольгина поддержка. Я совершенно разбита. Вот к чему привело это расследование…

— Я понимаю. Вы не в силах были ничего изменить.

— Не знаю.

— Невозможно все предвидеть. Вы делали то, что должны были. Благодаря вам его взяли.

— Он заговорил?

— Именно.

— Что — именно?

Он догадывается, что она бледнеет.

— В частности, поэтому я вам и звоню.

— О, Стейнер! Что?

— Он хочет вас видеть.

— …

— Лорэн Ковак.

— Вы издеваетесь надо мной?

— У него есть что вам сказать… Такое, что он хочет сказать только вам.

— Вам мало фильма?

— Он уже во многом сознался. Но тут уперся. Он мне сказал, что хочет поговорить с вами о жонглере.

Она вздыхает:

— Вы отдаете себе отчет, о чем вы меня просите?

— Я отдаю себе отчет, Сюзанна…

— …

— Без этого можно и обойтись, но я думаю, вам лучше приехать. С Данте не все ясно. Вы согласны?

— Вы мучаете меня.

— Я понимаю.

Она молчит. Смотрит на насекомых, взгляд переходит с одного на другое, не различая их. Их контуры расплываются. Ее глаза привыкли к полумраку. Пристрастие Ольги. Успокаивает. Вопреки всему.

— Стейнер? — говорит она в безмолвной гостиной. — Дайте мне пару минут. Я перезвоню.

— Я буду у телефона.


Видя полицейских с автоматами в конце коридора, она еще не знает, правильно ли было ее решение. Стейнер идет рядом. Под его ногами скрипит паркет.

Ее сердце стучит громче каблуков по полу. Ей страшно при мысли, что она увидит его, и она боится того, что услышит.

Она должна создать себе броню из медицинских знаний.

— Я мало что могу вам посоветовать. Этот тип людей вам известен лучше, чем мне, — говорит Стейнер на ходу. — У него парализующий взгляд, такой, о каком вы неоднократно мне говорили. Я полагаю, вы знаете, что делать.

— Хотелось бы в это верить, — говорит она, нервно икнув.

Они приближаются к двери. Двое дежурных тайком наблюдают за ними.

— Вам нечего бояться, понимаете?

— Надеюсь. Но видеть его, смотреть ему в лицо после того, что он сделал…

— Предпочитаете отступить?

— Нет.

— Тогда пойдем? — спрашивает он, берясь за дверную ручку.

— Пойдем.

Лорэн Ковак сидит на стуле, руки за спиной. С ним Мельшиор. Сюзанна улавливает в лице Ковака сходство со змеей. Она не заметила этого на черно-белом экране монитора наблюдения.

— Итак, вот спасшаяся чудом, — говорит он, глядя, как она входит. — Я не встаю — моей змее захотелось раздробить мне скелет. К счастью, комиссар Стейнер спас мне жизнь.

Она поворачивается к Стейнеру, который делает ей знак сесть под призрачную защиту стола.

— Вам повезло, что ваш муж был в супружеской квартире с другой женщиной. Вы ему крайне обязаны вашей…

— Что вам от меня нужно? — резко обрывает она его, что кладет конец той манере, с которой он ее встретил. — Я пришла сюда не для того, чтобы выслушивать мерзости. Если вы будете продолжать, я уйду. — Оба полицейских смотрят на нее, Ковак тоже. — Что заставляет вас искать встречи с той, кого вы считали убитой? Сожаление? Угрызения совести? Нет, вы на них не способны, — говорит она с долей презрения.

Он прочищает горло.

— Я хочу говорить с доктором наедине, если это возможно, — говорит он Стейнеру.

— Боюсь, ты просишь слишком много.

— Лишь потому, что, по-моему, доктор предпочтет говорить о жонглере наедине.

— Доктор? — говорит Стейнер.

Она выдерживает взгляд Анаконды — он смотрит на нее с интересом.

— Думаю, соглашусь, — говорит она сквозь зубы. — Когда уже столько всего позади, нужно идти до конца. И дать ему позабавиться в последний раз, — говорит она еще тише.

— Что вы сказали?

— Ничего.

— В таком случае необходимо привязать его к радиатору. Надо выбрать, где его оставить. Мельшиор?

Майор просит Ковака встать, двигает его стул к стене, предлагает сесть, вынимает из кармана вторую пару наручников, защелкивает наручник на правой руке и пристегивает к чугунному радиатору.

— Вот. С двумя парами проблем не будет, — говорит он, поднимаясь. — Во всяком случае, мы за дверью.

— Я думаю, вам нечего бояться, — говорит Лорэн Ковак.

— Итак, я вас слушаю, — вызывающе говорит она, как только они остаются одни.

— Как я уже сказал, я хотел бы поговорить о жонглере. Как он?

— Плохо. С рождественской ночи в Страсбурге. Когда вы ударили его по голове.

— Он упрямый, правда? Как вы.

— Мне наплевать на ваше мнение обо мне.

— Как вам понравилась сценка с учебником по психиатрии?

— Идите вы к черту, — бормочет она.

Тут его взгляд теряется в воспоминаниях. Мгновение он будто раскаивается. Объект, который предстает перед ней, укладывается в рамки лекций о серийных убийцах и психопатах, предмете ее изучения. Быть может, она ожидала менее развитую речь. Типичную для ярмарочного торговца. Несмотря на свое положение, о котором он пытается забыть, он — центр мира. И эта надменная улыбка, и эти глаза, которые стремятся заставить ее покориться.

— Я не знаю, что с ним случилось в ту ночь, — говорит он, устремив прозрачные глаза в пустоту. — Обычно он участвовал. Может, возраст малышки. Или потому, что я попросил ее обезглавить… Ему многих удалось завлечь своим жонглированием. Он завоевывал их доверие… Образовывалась группа. Это ему нравилось… Ему хотелось вытатуировать большую змею, как у меня… Он не успел… Мне ничего не оставалось, как его ударить, — говорит он вдруг очень горячо. — Когда я увидел, как все поворачивается. Буйный помешанный. Он добивался, чтобы его схватили. Я думал, что убил его. Он лежал на земле. Я должен был закончить дело. Я нервничал. И вдруг я увидел, что он убегает, как заяц. Я не смог его догнать… Да, он был резвый. И другая еще шевелилась… Потом я понял, что такая деятельность подразумевает одиночество.

События знаменитой рождественской ночи, после которых Данте приняли в отделение «Скорой помощи» больницы Робертсо. Сюзанна все воображала совсем не так.

— Но… Кажется, вас это удивляет. Вы побледнели…

Две пары наручников, радиатор и стол кажутся ей до смешного недостаточными, чтобы сдержать взрыв ярости и агрессии. Она смотрит на застекленную дверь, замечает шевелюру Мельшиора — это ее успокаивает.

— Это не совпадает с вашим представлением о пациенте, верно? — говорит Ковак, пытаясь засмеяться.

Боль призывает его к порядку.

— А, понимаю. Статья Мюллера меня насторожила, но я понимаю… Вы думали, это я виновен, да?.. Он успешно провернул дело, рассказав вам о своих подозрениях… Это правда, Мюллер был очень хорошо информирован. Да, он был что надо. Но недостаточно силен против меня. Я не из тех, кого можно использовать. Потом вы обратились в полицию. Но вы не думали, что виновен ваш пациент. Это не мог быть он, ваш больной малыш. Шизофрения, да?.. И я, который в конце концов его забыл. А он ничего не забыл.

— О чем вы говорите? — бесцветно спрашивает она, стараясь придать голосу твердости.

Его глаза подчиняют ее своей власти.

— Вы думаете, я бы дал себя обнаружить, в то время как столько лет оставался невидимым?.. Вас этому учат в школе психиатров?.. Это жонглер виноват… Мне кажется, он хорошо воспроизвел ритуал. Хорошо выучил урок.

Доктор Ломан пытается оставаться безучастной. Но разоблачения Анаконды снова открывают перед ней пропасть, которую, казалось, устранил его арест. Он может блефовать, выводить ее из равновесия, чтобы нанести ущерб ее победе. Исключительно из-за своей извращенности. И она понимает, что он постепенно подчиняет ее. А она поддается манипулированию, как студентка.

— Могу я задать вам вопрос? — Он делает паузу, потом продолжает: — Я вот думаю — он ведь это совершил после стольких лет… Описывал вам свои галлюцинации, а потом ждал выхода из тюрьмы, чтобы сделать и надеяться, что расплачиваться буду я… Он все это сделал сознательно или не понимал, что творит? Потому что, с другой стороны, доктор, — говорит Ковак, напирая на последнее слово, — если он меня не выдавал, что было бы ему проще всего, у него должна быть проблема с головой, с памятью или не знаю с чем…

— Проблема с шизофренией. Отчасти из-за того, что вы его ударили. И из-за того, что вы ему внушили, — холодно отвечает она, чтобы ему не поддаваться.

Он игнорирует ее замечание.

— Итак, можно ли устроить подобный трюк из мести, если твой мозг наполовину спекся? Что вы на это скажете, доктор?.. Я просто снимаю шляпу перед этим маленьким негодяем. Даже несмотря на то, что я бы охотно разрезал его на куски. Если бы мне представился случай…

Анаконда в своем углу скрючился на стуле, руки за спиной пристегнуты к радиатору. Кажется, он ждет ответа. Мужчина со змеиной головой, образ побежденного дьявола. Она не отвечает, не зная, искренен ли его вопрос, или это насмешка.

— Как можно доказать, что ваши слова — правда?

— Вас это огорчает, да? Знаете, я уже признался во многих вещах. И готов признаться в других. Но не в преступлениях, которых не совершал.

Его глаза насмешливо блестят. Она мрачно смотрит на него.

— Ах да, вы хотите получить ответ… Скажите, как вы думаете, им уже не терпится? — продолжает он, глядя на застекленную дверь. — Как думаете, им уже любопытно, о чем это мы тут болтаем? Меня не было в Париже, когда умерла Памела, — говорит он, глядя ей в глаза.

— Ваш шапито там был.

— Я же к нему не приклеен. Меня там не было. Можете проверить. У меня есть доказательства, — с презрением говорит он. — Я был в Германии, лечил змею. И потом, советую вам спросить у него. Расскажите ему о нашем разговоре — наверняка это освободит его рассудок. Я удивлюсь, если он станет и дальше изображать сумасшедшего, когда вы ему сообщите, что видели меня в наручниках.

— Данте — уже овощ.

Он смеется:

— Не сдавайтесь. Даже если участвовали в его спектакле. Это благодаря вам они меня схватили. Вы хорошо понимали, что Мюллер не добьется успеха. Это благодаря вам поймали большого анаконду! Не беспокойтесь, я обязательно скажу об этом журналистам.

Она видит морду змеи, что высовывается из-под его рубашки, — раньше она эту змею не замечала. Он перехватывает ее полный отвращения взгляд. Он пытается засмеяться, и снова боль мешает ему.

— И что вы теперь будете делать, доктор?

Его тон, почти игривый, застает ее врасплох.

— Сохраним этот секрет между нами — и ваша репутация будет спасена? Или скажем всем, кто настоящий виновник? Выбор за вами. Я поступлю, как вы мне скажете.

— Что?

Она с ужасом смотрит на него. Он не спускает с нее глаз, он наслаждается дилеммой, которую ей предъявил. Привязанный к радиатору, он еще может внушать страх и изливать желчь.

Она встает и идет к двери, прижимаясь к стене, чтобы оказаться как можно дальше от него, а он неистово тянет наручники, и браслет звенит о чугунную трубу.

— То есть вы хотите им все рассказать!

Она не оборачивается.

— Хотите, я передам вам последние слова вашего мужа? — кричит он, когда она уже выходит в коридор. — Он спросил, не вы ли послали меня убить его и его любовницу!

Она выбирается из комнаты и торопливо закрывает за собой дверь. Стейнер и Мельшиор встречают ее как жертву кораблекрушения, что выбралась из глотки Левиафана.

Через дверь они слышат, как смеется Лорэн Ковак, а потом кричит: «Никто не подчинит Анаконду! Никто!» — грохот стульев, падающих на пол, и призывы к спокойствию — это полицейские пытаются его усмирить.


Эпилог


Стоя на кухне, Сюзанна разделяет абрикосы на половинки и вынимает косточки. Абрикосы высыпаются из килограммового бумажного пакета, словно из рога изобилия. Зрелые фрукты чудесно поддаются. Пальцы разрывают сочную оранжевую мякоть. Оголенная, она сладковато пахнет. Обмазанная маслом и мукой форма ждет половинки круглых фруктов, похожих на ягодицы. Чтобы окончательно занять себе голову, Сюзанна напевает «Always on My Mind»[67 - «Всегда в моих мыслях» («Always on My Mind») — песня Джонни Кристофера, Марка Джеймса и Уэйна Карсона Томпсона, впервые исполненная американским поп-певцом Элвисом Пресли в 1973 г.] Элвиса Пресли. Не оборачиваясь, ощущает присутствие Эммы, сидящей на диванчике. Шорох страниц, которые листает дочь, не отвлекает Сюзанну от работы, которая требует всего прилежания начинающей.

В сорок три года, после смерти мужа, она позволила своей старой преподавательнице обучать ее в Раматюэле неистощимым утехам кулинарии. Ольга, обладавшая бездонной мудростью, знала, что это простое занятие, дающее немедленный результат и направленное на других, — именно то, что нужно сейчас Сюзанне. И, сосредоточившись на приготовлении десерта, скрупулезно следуя рецепту, доктор Ломан поняла то, что прекрасно знала, будучи психиатром. Годами прописывая пациентам производственные мастерские, она наконец сама открыла полезность ручного труда.

Вооруженная венчиком, она сбивает яичные белки, чтобы добавить их в смесь желтков, муки, сахара, растаявшего масла, дрожжей и цедры лимона. Она не обращает внимания на Анжелику, которая проникает на кухню.

— Можно? — спрашивает та, беря в руки венчик.

Улыбаясь, Сюзанна смотрит, как дочь сбивает белки с сахаром и те густеют под ее ударами. Волосы Анжелики стянуты в хвост, лицо невозмутимо. Глаза опущены — сама сосредоточенность.

Ольга не уточнила, что кухня — еще и средство сближения человеческих существ, размышляет Сюзанна. Хотя старшая дочь со дня похорон отца не сказала ей ни слова.

Однако после похорон они втроем успели въехать в новую квартиру на улице Навар, в двух шагах от арен Лютеции и Ботанического сада, а Сюзанна — найти кабинет для консультаций на улице Роллин, в пяти минутах ходьбы от дома и пятидесяти метрах от площади Контрэскарп.

— Когда закончишь, смешай их с тестом и вылей все это на абрикосы в форму. Потом надо поставить в печь на тридцать пять минут при двухстах десяти градусах, — говорит Сюзанна, сверяясь с записями.

Старшая дочь косится на нее и продолжает почти яростно сбивать белки. В том, как она это делает, проявляется ее сходство с отцом, и это смущает Сюзанну. Черты Жильбера, что проявляются в Анжелике в самые неожиданные моменты, — упреки призрака, упорного и злопамятного, они воскрешают угрызения совести и замедляют примирение с дочерью.

— Эмма, можешь накрыть на стол? На пятерых.

Малышка поднимает глаза от книги.

— Я пригласила доктора Элиона и комиссара Стейнера. Это вам не помешает?

— Встреча старой гвардии. Занятно.

Сюзанна смотрит на Анжелику, та не спускает глаз с белков. Слышно только позвякивание венчика о стеклянную миску.

— Можно и так сказать, — отвечает Сюзанна, стараясь говорить весело. — Но если хотите, можно и отменить.

— Сейчас? Ты этого не сделаешь.

Эмма исчезает в гостиной с пятью тарелками и столовыми приборами.

— Ты уже зажгла духовку? Ее не нужно сначала нагревать?

Анжелика выливает смесь на абрикосы и, присев перед открытой духовкой, смотрит на мать, держа противень.

— О! Можешь зажигать.

Она слышит, как в соседней комнате Эмма накрывает на стол перед окном. Старая гвардия прибудет через час. Заклинательница змей давно не испытывала такой полноты жизни.

Так прозвала ее пресса, когда закончилось дело Анаконды. По примеру Стейнера, Сюзанна поместила одну из этих статей под стекло и повесила в новом кабинете. На фотографии она выходит из префектуры. Вместе с портретами Патти Смит и Роберта Планта статья со снимком придает ее кабинету своеобразный вид, который не может не нравиться некоторым пациентам. Она вспоминает первого из них, кандидата на большой прыжок к транссексуализму, который с интонациями, достойными герцогини Германтской,[68 - Герцогиня Ориана Германтская — персонаж семитомного романа Марселя Пруста (Marcel-Valentin-Louis-Eugène-Georges Proust, 1871–1922) «В поисках утраченного времени» (1913–1927), парижская великосветская дама.] провозгласил, что ему не хватает только гитары Джими Хендрикса и сценического костюма Элвиса, чтобы представить себя в «Хард-Рок-Кафе». С тех пор он и его друзья, должно быть, распустили о ней слух, поскольку один из этих парней, накрашенных и одетых в женскую одежду, регулярно заявляются приумножить ряды ее клиентуры, и без того очень многочисленной, — индивидуумы, не удовлетворенные полом, который достался им при рождении.

Алиби Лорэна Ковака не подтвердилось. Он хотел заставить ее поверить в виновность Данте, чтобы вывести из равновесия. Ковак в предварительном заключении, ждет судебного процесса, который обещает наделать много шума.

Но доказанная невиновность ее экс-пациента не изменила его положения: по последним сведениям, он застрял в ОТБ, где после ее ухода вслед за Элионом теперь командует Манжин, удовлетворивший наконец свои амбиции.

Эмма накрыла на стол. Сюзанна не откупоривала вино — Стейнер сказал, что он это берет на себя. На камине ее взгляд задерживается на бильбоке из слоновой кости и большом амазонском насекомом — Ольгины подарки на новоселье. Тот факт, что насекомое происходит с Амазонки и напоминает Сюзанне про змея, объясняется чувством юмора Ольги Энгельгардт.

Новая квартира в три раза меньше, чем квартира в парке Монсо. Понадобился небольшой ремонт, полировка паркета… Мебель разных стилей, посреди гостиной — потертый ковер, но Сюзанне здесь хорошо.

Она не в силах избавиться от угрызений совести, которые накатывают порой, когда, задумываясь о собственной свободе и вновь обретенном счастье, она вспоминает обстоятельства, при которых был убит Жильбер, и думает, что, быть может, была в состоянии это предвидеть и предотвратить.


Доктор Элион ушел — в ссутуленных плечах и неуверенной улыбке, прячущейся под бородой, читается пустота, в лице — паника никчемного человека, недавно ставшего пенсионером.

Девочки поднялись к себе; их комнаты в башне, угнездившейся на крыше дома. Спальня Сюзанны — в мезонине над гостиной.

Стейнер сидит в кресле, обтянутом темно-коричневой кожей, Сюзанна — на угловом диване, покрытом потертым велюром. Их разделяет низкий столик — хромированная сталь, стеклянная столешница. Одно из высоких окон этого бывшего художнического ателье открыто, и вечерний воздух освежает комнату.

— Нет ли у вас, случайно, бурбона? — спрашивает комиссар после паузы.

— Я о вас не забыла. Справа от камина.

Он поднимается и наполняет стакан.

— Вам налить? — спрашивает он, протягивая ей бутылку.

— Я достаточно выпила, спасибо.

— Здесь хорошо, — говорит он, вновь усаживаясь. — Как дочери? Суда по сегодняшнему вечеру, не так уж плохо.

Она улыбается:

— Ситуация остается неустойчивой.

Он поднимает свой стакан.

Ветер колышет льняную занавеску цвета сливы. Оба не говорят ни слова. Сюзанна хочет включить музыку, но ей лень подняться.

— Вы очень молчаливы. Чем-то расстроены?

— Моя мать умерла. — Он сказал это, не глядя на нее. Стакан в руке — точно плюшевая игрушка в руках ребенка, которая служит ему утешением. — Я похоронил ее вчера.

— Но… Вы мне об этом говорите только сейчас?

— Не хотел портить вечер.

— …

— Думаю завести собаку. Или попугая. Попугай живет долго. Некоторые жако способны вполне сносно поддерживать разговор. Интересно, восприимчивы ли они к поэзии. Как думаете?

— Предпочитаю не думать, — смеется она.

— Сюзанна?.. У меня плохая новость.

— Я вас слушаю.

Мгновение он колеблется, и она боится худшего.

— Выяснилась личность Памелы. Некая Долорес Пинто. Двадцать два года. Жила в комнате для прислуги на улице Бассано. В нескольких сотнях метров от стройки, где работал Данте. Ее исчезновение никого не обеспокоило, поскольку думали, что она в Португалии.

— И что? — спрашивает она, бледнея.

— В ее комнате…

— Да? Продолжайте, я не сахарная.

— Найдены отпечатки пальцев Данте.

— Черт возьми… — говорит она, покоряясь тому, что на нее обрушивается.


«Рено» выруливает из Порт-Итали. Машина едет по шоссе номер 7 в Вилльеф. Стейнер за рулем, Сюзанна рядом, ее глаза устремлены вперед. Мрачный взгляд вбирает асфальт и встречные машины. Они молчат с самого отъезда с набережной Орфевр. Радио что-то бормочет, заполняя тишину.

— Вы думаете, старик Данте-Леган соврал?

— Возможно. Но меня это удивляет.

— А другие свидетели в Одьерне?

— Достаточно разницы в несколько часов. Разве он не мог приехать туда сразу после аквариума?.. Мы ведь тоже поверили в его алиби.

Она ничего не отвечает.

— Вы верили ему до конца, да?

— Да… В итоге, наверное, да, — повторяет она после паузы. — Все так хорошо увязывалось. И меня это устраивало. Я думаю, если бы не верила, давно признала бы поражение.

— И Лорэн Ковак был бы на свободе.

Он берет ее ладонь, прижимает к ее колену. Она высвобождает руку, чтобы прибавить громкость.

— Послушайте.

Следуя за электрогитарой, высокий мужской голос, сопровождаемый неумолимым басом, заполняет автомобиль. Не отпуская руля, Стейнер смотрит на Сюзанну.

— «Rock and Roll», «Лед Зеппелин». Но следующая песня из альбома еще лучше, «The Battle of Evermore», она другая. Не говоря уже о «Stairway to Heaven».[69 - «Рок-н-ролл» («Rock and Roll») — композиция Джона Бонэма, Джона Пола Джоунза, Джимми Пейджа и Роберта Планта; «Битва вечности» («The Battle of Evermore») и «Лестница в небо» («Stairway to Heaven») — композиции Джимми Пейджа и Роберта Планта; все три вошли на четвертый альбом группы «Лед Зеппелин IV» (1971).] Знаете эту группу?

— Только название.

— Очень жаль…

— Ну, есть еще много других, — с улыбкой произносит он.

Так она ему нравится больше — больно смотреть, как она обдумывает свои ошибки.

— После «Битлз» и «Роллинг Стоунз» я отстал. И еще… Это уже не мое.

— Понятно. В них столько поэзии, понимаете.

— Конечно.

— Я росла в Ницце. Солнце и пляж круглый год. Но меня спасали занятия и рок. Будь у меня талант и будь я мужчиной, стала бы рок-звездой, — насмешливо улыбается она. — Так что, я считаю, я выбрала стезю полегче.

— Мне вы больше нравитесь женщиной, если позволите.

Исступленно вступают клавишные. Стейнер снова смотрит на Сюзанну.

— У второго светофора направо. Там будет указатель «Поль-Жиро»…

— Я знаю дорогу, вы забыли?

— С моей работой и особенно с замужеством я в итоге все забросила. Однако это дает мне силы открывать дверь палат и сталкиваться с больными.

Она нервно смеется.

В салоне с кондиционером Джимми Пейдж, Роберт Плант и их группа замолкают. Сюзанна выключает звук.

— Ну вот.

Стейнер медленно едет вдоль тенистых дорожек. Паркует машину под окнами административного здания. Их дверцы хлопают одновременно.

— Последний дом земли, — говорит она, глядя на здание и его крепостную стену, через врата которого не проходила многие месяцы — с августа 2003-го, с самого увольнения.

В приемной Жизель поднимается, чтобы ее обнять.

— Манжин здесь?

— В кабинете, — отвечает Жизель, удивленная ее сухостью.

Сюзанна идет по коридору и сталкивается с новым шефом Службы. Она почти ударяется о его живот, извиняется. Она в первый раз видит его в новом качестве. Он отодвигается, чтобы лучше ее разглядеть, откидывает длинную челку и восклицает удовлетворенным тоном, который она уже успела забыть:

— Доктор Ломан! Кажется, вы торопитесь.

— Я вас искала. Вы знакомы с комиссаром Стейнером?

Двое мужчин обмениваются рукопожатием.

— Итак? — продолжает Манжин. — Не говорите мне, что уже скучаете по прежней службе. Чем могу помочь?

В этом вопросе — самодовольство, которое она так ненавидит. Удовлетворенные амбиции не придали победителю деликатности. Нечего было и мечтать.

— Позвольте мне увидеть Данте.

— Опять? Вам его так недостает? Однако это страсть!

— Послушайте… — начинает она, сдерживаясь. — Избавьте меня от вашего сарказма. Это единственное одолжение, о котором я вас прошу.

Он пожирает ее злыми глазами. Он ликует.

— Ну разумеется. Разве можно вам отказать. У вас вдруг вновь возник к нему интерес?

Она вздыхает:

— Как он?

— Можете сами его спросить. Хотите пойти к нему прямо сейчас?

— Я надену халат.

— Пойду предупрежу Роже. Но я вас все-таки попрошу, будьте осторожны, — говорит он с заботливостью столь же неожиданной, сколь подозрительной.

Едва Данте садится напротив нее, она понимает, что видит его в последний раз. Полоса серой кожи и красноватый отек делят надвое его всклокоченную шевелюру.

Сюзанна видит в очках Матье, который прислонился к стене в глубине кабинета, собственное отражение и отражения спин Данте и Роже: на первом плане санитар, его халат — белое пятно на темном стекле.

Кажется, Данте под действием наркотика. Его левая рука все время двигается, он поднимает ее к макушке, словно хочет почесать шрам, и останавливается.

— Данте?

Он поднимает глаза. Левая рука замирает у виска.

— Больше не нужно рассказывать мне сказки. Трокадеро, аквариум, Памела, девушка с татуировкой, помните? Вы это сделали. Теперь я знаю. Я думала, что это не вы — я так думала с самого начала и очень долго. Я ошибалась.

Оба санитара смотрят на нее, Роже — вытаращив глаза, Матье — из-под непроницаемых очков. Пальцы Данте бегают по шраму.

— Мне это сказал тот, кто называл вас жонглером. Но я ему не поверила. Вы понимаете, о ком я говорю?.. Вы не хотите, чтобы я произнесла его имя. Он и теперь называет вас жонглером… Это его я считала виновником. И вы тоже. Вы думали о нем. Так?..

Пальцы на голове теребят складку кожи.

— Вы знаете, где я его видела — того, кто называет вас жонглером? В префектуре полиции. В наручниках. Его большое путешествие закончилось. Это благодаря вам, Данте, благодаря вашим рассказам в ОТБ… И тому, что вы сделали. Благодаря вам его арестовали.

— Благодаря мне? — спрашивает он и вдруг заливается детским смехом. — Значит, это было хорошо, то, что я сделал в аквариуме, раз это позволило… Раз его путешествие закончилось… Это было хорошо.

— Вы находите, это и для жертвы было хорошо?

Он смотрит на нее и смеется, царапая голову.

— Значит, это было хорошо, — повторяет он, смеясь. — Он тоже так говорил — хорошо то, что полезно. Он был прав. Я так и знал.

— Вы считаете, это было хорошо для жертвы? — почти кричит она.

Он смеется все больше — она прежде не слыхала такого смеха. Он отдает сарказмом.

— Значит, это были вы, Данте? Это были вы в аквариуме?

— В аквариуме? С девушкой? Но он вам так сказал!

— Но это были вы, Данте? — почти умоляет она.

— Данте не делал этого! Данте не делал этого! — испуганно кричит он.

— Но кто тогда? Жонглер?

Нечеловеческий хрип вырывается из его рта, глаза закатываются, пальцы в крови. Матье кладет ему руку на плечо.

Через несколько секунд Сюзанна созерцает пустую комнату; крики ее экс-пациента удаляются. Теребя ключи в кармане халата, она направляется к выходу из корпуса 38. Пациенты в столовой. Данте ждет изолятор.

— Разочарованы, доктор?

Она не заметила Манжина — тот идет навстречу.

— Наше искусство — не точная наука, знаете ли, — иронически говорит он.

— Простите?

— Ах да! Забыл! Позвольте представить вам нашего нового пансионера, — говорит он, беря ее под руку.

Она идет подле него к изолятору. Там, спиной к двери, стоит пациент в голубой пижаме. Манжин трижды стучит ключом по стеклу. Пациент оборачивается, и Сюзанна вскрикивает от ужаса.

— Его перевели сюда вчера. Не выдержал тюремного режима.

— Но как вы могли на это согласиться? Вы вообще сознаете, как он опасен?

— Доктор! Не надо непременно опасаться худшего, как сказал бы Элион. И куда делась ваша уверенность в нашей Службе?.. Я с большим удовольствием изучаю его случай.

Она отстраняется, уставившись на него, словно он свихнулся. Она добирается до выхода бегом. Снаружи смотрит на ветви и листву больших деревьев, глубоко вздыхает. Гравий скрипит под ногами. Сюзанна со скрежетом закрывает за собой железную дверь.

Прислонившись к машине, Стейнер смотрит, как она приближается.

— Вчера сюда перевели Лорэна Ковака.

— Что за глупости?

— Не спрашивайте меня… Я больше ни за что не отвечаю. Поедем? Мне хочется уехать поскорей.

«Рено» выруливает на центральную аллею — по сторонам цветочные бордюры. Сюзанна включает радио. Узнает первые такты «Flesh for Fantasy» Билли Айдола.[70 - «Плоть для фантазии» («Flesh for Fantasy») — песня британского поп-рок-певца Билли Айдола и Стива Стивенса, впервые спетая Билли Айдолом в 1983 г.] Полицейский поворачивается к ней и касается ее уха.


В зоопарке Венсенского леса краснозадые обезьяны устраивают спектакль, полный бесконечного разнообразия. Спектакль маленького изолированного сообщества, псевдоавтаркии, поведение группы индивидуумов в замкнутом пространстве. Они ходят взад-вперед, одни к другим, орут друг на друга, игнорируют друг друга и ссорятся, бегают по камням за добычей, внезапно разволновавшись, а потом опускают красные зады на цементный пол загона.

Зачарованная зрелищем, как ребенок, Кокелико внезапно видит себя с Мюллером в его спальне в тот момент, когда он спросил ее, готова ли она заняться Грегуаром, если он, Мюллер, погибнет. И, гладя по волосам мальчика в инвалидном кресле, который тоже смотрит на обезьян, она вспоминает, что Мюллер сказал — так на него похоже: «В сущности, любят всех, правда? У каждого есть кто-нибудь, кто его любит. Как ты думаешь?»

— Знаешь, — говорит она Грегуару, рассеянно глядя на бабуинов, — у тебя был замечательный отец… — И, когда он оборачивается, она улыбается: — Как насчет клубничного мороженого?


notes


Примечания


1


Жак Рене Месрин (Jacques René Mesrine, 1936–1979) — французский преступник, также действовавший в США и Канаде; на его счету многочисленные грабежи, похищения, контрабанда оружия и, по его собственному утверждению, 39 убийств. Был объявлен во Франции врагом общества номер один в 1979 г., когда похитил миллионера Анри Лельевра. 2 ноября полиция задержала его «БМВ» и 19 раз прострелила лобовое стекло; впоследствии общественность упрекала полицейских в том, что их действия не квалифицировались как самозащита, а следовательно, являлись убийством.


2


Фреснес — тюрьма в окрестностях Парижа.


3


«Дерзкие и красивые» («The Bold and the Beautiful», с 1987) — американский телесериал о мире шоу-бизнеса, в котором разнообразные красавцы из Лос-Анджелеса сбиваются с пути истинного.


4


Данте Алигьери, «Божественная комедия». Пер. М. Лозинского.


5


Флоран Паньи (Florent Pagny, p. 1961) — французская певица; композицию «Добро пожаловать ко мне» («Bienvenue chez moi») на слова Эрика Бенци записала в 1995 г.


6


«Ангелы Ада» — американская банда мотоциклистов 1960–1970-х гг., хорошо организованное формирование, охранявшее многие мероприятия периода расцвета американской контркультуры — в частности, фестиваль в Вудстоке (1969). На сегодняшний день — зарегистрированная международная общественная организация.


7


Имеется в виду персонаж романа «Остров доктора Моро» («The Island of Dr Moreau», 1896) английского писателя Герберта Джорджа Уэллса (1866–1946). Безумный ученый доктор Моро экспериментировал с вивисекцией и превращал животных в людей.


8


«Лейкерз» (Лос-Анджелес) и «Чикаго Буллз» (Чикаго) — американские баскетбольные команды Национальной баскетбольной лиги.


9


NYPD (New York Police Department) — департамент полиции Нью-Йорка.


10


Музей Гиме — Музей искусств стран Востока.


11


Тьерри Полин (Thierry Paulin, 1963–1989) — французский серийный убийца, действовавший в 1980-х. Был обвинен в жестоких убийствах 18 старых женщин (по его признанию, убил 21) с целью ограбления и, будучи ВИЧ-инфицированным, умер в ожидании суда во Фреснес.


12


«Прямое действие» («Action Directe») — французская террористическая маоистская (и марксистско-ленинская) группировка, в период между 1979-м и 1987 г. совершившая около 50 убийств, нападений и «экспроприаций в пользу пролетариата».


13


Франсис Ванверберге по прозвищу Бельгиец (Francis Vanverberghe le Belge, 1946–2000) — французский преступник, занимался контрабандой наркотиков. С 1988-го по 1992 г. провел в тюрьме без суда, в связи с чем Европейский суд по правам человека заставил французские власти выплатить штраф и снять обвинения; Ванверберге, в свою очередь, предложил передать этот штраф в пользу пострадавших от наркотиков. Считался «гангстером с широкой душой». Во время посещения тотализатора был убит неизвестным, стрелявшим с заднего сиденья мотоцикла.


14


Марсель Андрэ Анри Феликс Петио (Marcel André Henri Felix Petiot, 1897–1946) — французский врач, признанный виновным в убийстве 26 человек, чьи останки были обнаружены в его парижском доме после Второй мировой войны; подозревается в убийстве более 60 человек. Во время войны заманивал к себе жертв — главным образом евреев, — обещая переправить их за пределы Франции, затем умервщлял их, грабил и избавлялся от трупов. Был гильотинирован после долгого и запутанного следствия.


15


Анри Дезире Ландрю (Henri Désiré Landru, 1869–1922) — французский серийный убийца по прозвищу «Синяя Борода из Гамбе», который, по его собственному признанию, убил десять женщин и сына-подростка одной из них: предлагая вдовам выйти за него замуж, он получал доступ к их деньгам, а затем избавлялся от женщин. Был приговорен к обезглавливанию и гильотинирован.


16


Франсис Олме (р. 1959) — французский серийный убийца, прозванный «Странствующим преступником».


17


Джеффри Даммер (Jeffrey Dammer) — американский серийный убийца, каннибал. Был убит сокамерниками в тюрьме.


18


Андрей Чикатило (1936–1994) — советский серийный убийца, с 1978-го по 1990 г. убивший 53 человека — детей и женщин.


19


Луис Альфредо Гаравито (р. 1957) — колумбийский насильник и серийный убийца. По данным колумбийских правоохранительных органов, несет ответственность за 172 убийства крестьянских, бедных или бездомных детей в возрасте от 6 до 16 лет.


20


Артюр Рембо (Jean Nicholas Arthur Rimbaud, 1854–1891) — французский поэт-символист.


21


Жерар де Нерваль — псевдоним французского поэта-романтика, эссеиста и переводчика Жерара Лабрюни (Gérard Labrunie, 1808–1855).


22


Роберт Митчем (Robert Charles Durman Mitchum, 1917–1997) — американский киноактер, прославившийся в 1940-х гг. ролями в нуар-фильмах — в частности, ролью Джеффа Маркэма в «Из прошлого» («Out of the Past», 1947) режиссера Жака Турнера.


23


Пер. П. Антокольского.


24


Маргерит Дюра (Marguerite Duras, Маргерит Донадье, 1914–1996) — французская писательница, родившаяся в Сайгоне, Индокитай.


25


Пастис — общее название крепких французских анисовых настоек. Пастис 51 — 45-градусная разновидность пастиса, ароматизированная лакрицей и карамелью.


26


Между 1980 и 1987 гг. в военном лагере Мурмелон исчезло восемь военнослужащих; в их убийстве подозревался унтер-офицер Пьер Шаналь (1946–2003), которому в итоге предъявили обвинение в убийстве трех из восьми исчезнувших. Шаналь покончил с собой, едва начались судебные слушания по его делу.


27


Жорж-Эжен, барон Гауссман (1809–1891) — французский градостроитель, который в период Второй империи сильно перестроил большую часть Парижа, придав городу его нынешний вид.


28


АКБ (ВАС — La Brigade anticriminalité) — Антикриминальная бригада французской полиции.


29


Тонфа — традиционное ударное оружие жителей острова Окинава, прообраз современной полицейской дубинки с поперечной рукоятью.


30


ПСПП1 (IPPP1 — Infirmerie psychiatrique de la prefecture de police) — психиатрическая санчасть префектуры полиции № 1.


31


«Утренняя Ницца» (фр.).


32


«Западная Франция» (фр.).


33


«Последние новости Эльзаса» (фр.).


34


Терциан, или циаметазин — психотропное средство, нейролептик.


35


Ля Боль-Экублак — бальнеологический курорт на морском побережье Франции.


36


Тинтин — герой серии комиксов бельгийского художника Эрже (Georges Remi, 1907–1983) «Приключения Тинтина» («Aventures de Tintin», 1929–1986), репортер и путешественник, который участвует в событиях, реально происходящих в мире в период создания каждой серии комиксов (в том числе во Второй мировой войне и Октябрьской революции), и пишет о них.


37


Жозеф Рультабий — детектив и журналист, персонаж романов («Тайна Желтой комнаты», «Рультабий у царя» и т. д.) французского писателя и журналиста Гастона Леру (Gaston Louis Alfred Leroux, 1868–1927).


38


«Целая куча любви» («Whole Lotta Love») — композиция Джона Бонэма, Уилли Диксона, Джона Пола Джоунза, Джимми Пейджа и Роберта Планта, записанная британской британской рок-группой «Лед Зеппелин» («Led Zeppelin», 1968–1980) для ее второго альбома «Led Zeppelin II» (1969).


39


Менилмонтан — квартал в XX округе Парижа.


40


Имеется в виду стеклянная пирамида, служащая входом в Лувр и созданная американским архитектором-модернистом И. М. Пэем в 1989 г.


41


Мак (фр.).


42


Английский бульвар — набережная в Ницце длиной в 5 км.


43


Капитан Ахав — персонаж романа американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891) «Моби Дик, или Белый Кит» (1851): капитан Ахав одержим идеей отомстить белому киту за то, что кит лишил его ноги, и в итоге погибает сам и губит свое судно.


44


«Таксист Джо» («Joe le taxi») — песня Франка Лангольфа и Этьена Рода-Жиля, впервые исполненная французской певицей Ванессой Паради в 1987 г.


45


14 июля 2002 г., в День взятия Бастилии, Максим Брюнери (р. 1977) во время парада на Елисейских Полях в Париже предпринял попытку застрелить французского президента (с 1995 г.) Жака Ширака (р. 1932). Суд установил, что, хотя Брюнери был связан с крайне правыми французскими группировками, покушение было скорее его личной инициативой — он хотел добиться славы, убив известную персону, а потом застрелиться или вынудить французскую полицию застрелить его публично. В декабре 2004 г. Максима Брюнери приговорили к 10 годам тюремного заключения.


46


Патти Смит (Patricia Lee Smith, p. 1946) — американская певица, музыкант и поэт, считается одной из основоположниц панк-рока. «Horses» («Кони») — ее дебютный альбом 1975 г. Ниже упоминаются композиции с этого альбома: «Глория» («Gloria»), написанная Патти Смит по мотивам композиции Вэна Моррисона; «Бесплатные деньги» («Free Money») Патти Смит и Ленни Кэя, «Птичья земля» («Birdland») Патти Смит, Ричарда Сола, Ленни Кэя и Айвена Краля; и «Земля» («Land») — переработанная Патти Смит композиция Криса Кеннера «Земля тысячи танцев» («Land of a Thousand Dances»).


47


Этьен Каржа (Étienne Carjat, 1808–1906) — французский художник-карикатурист и фотограф.


48


Цитата из книги «О пути на богомолье» (1901) из стихотворного цикла «Часослов» (1899–1903) немецкого поэта Райнера Марии Рильке (1875–1926). Пер. В. Топорова.


49


«Грязный бульвар» («Dirty Blvd.») — песня американского рок-музыканта Лу Рида (Lewis Allen Reed, p. 1942) с альбома «Нью-Йорк» («New York», 1989).


50


Пер. В. Топорова.


51


Поль Эжен Блёлер (1857–1940) — швейцарский психиатр, изучал психические заболевания, первым распознал шизофрению (которая до него считалась ранним слабоумием) и дал ей название, а также, по некоторым данным, ввел в употребление ряд других психиатрических терминов, таких, как «аутизм» и «амбитимия». Анри Эй (1900–1977) — французский психиатр и психоаналитик; благодаря его исследованиям выявились и стали активнее использоваться в работе тесные взаимосвязи между психиатрией и психоанализом.


52


Жорж Деверё (Gyorgy Dobo, 1908–1985) — американский психоаналитик и антрополог; исследователь племени могавков.


53


«Яростный кулак» («Jing wu men», 1972) — боевик гонконгского режиссера Вэя Ло, в котором персонаж Брюса Ли мстит японцам за убийство своего учителя кунг-фу.


54


«Сорвиголова» («Daredevil», с 1964) — серия комиксов компании «Марвел Комикс», созданная Стэном Ли и Биллом Эвереттом; с 1979 г. эти комиксы начал рисовать Фрэнк Миллер, после чего «Сорвиголова» приобрел популярность и в 2003 г. был экранизирован.


55


Ганс Беллмер (1902–1975) — франко-германский художник, более всего известный своими работами 1930-х — куклами в человеческий рост, изображающими девочек-подростков.


56


Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) — итальянский философ эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма.


57


«Принесите мне голову Альфредо Гарсиа»(«Bring Me the Head of Alfredo Garcia», 1974) — криминальная драма американского режиссера Сэма Пекинпа: Уоррен Оутс играет пианиста Бенни, желающего получить награду за голову Альфредо Гарсиа (уже погибшего к тому времени в автокатастрофе), а Исела Вега — Элиту, подругу Бенни, бывшую любовницу Альфредо. По ходу фильма у Бенни на почве гибели Элиты и чрезмерного количества убийств постепенно развивается психоз.


58


Американский актер Грегори Пек (1916–2003) сыграл капитана Ахава в экранизации романа Мелвилла, снятой режиссером Джоном Хьюстоном в 1956 г.


59


Карен Хорни (1885–1952) — немецкий психоаналитик-неофрейдист, изучала, помимо прочего, неврозы и т. д.


60


Альберт Генри ДеСальво (1931–1973), американский серийный убийца по прозвищу «Бостонский душитель», действовал в начале 1960-х; сознался в 13 убийствах в Бостоне и окрестностях. Несмотря на это, по сей день остаются некоторые сомнения в том, что Бостонским душителем действительно был ДеСальво.


61


Дэвид Берковиц (р. 1953) — американский серийный убийца, действовавший в Нью-Йорке в 1976–1977 гг.: он стрелял на улице, нередко нападая на молодые пары; жертвы по большей части выжили. Назвал себя «Сыном Сэма» в довольно бессвязном письме в полицию. Был арестован в августе 1977 г., сознался, поначалу рассказывал, что его убийства — дело рук не его одного, а оккультной сатанистской группы, и что «Сэм» — его сосед Сэм Карр, в чью собаку вселился демон, который и приказывал Берковицу убивать. В тюрьме Берковиц обратился к христианству и сейчас пишет мемуары, доход от продажи которых планирует отчасти передать в пользу собственных жертв.


62


Цитата из стихотворения «Зона» стихотворного сборника французского поэта-сюрреалиста Гийома Аполлинера (Wilhelm Albert Vladimir Apollinaris Kostrowitzky, 1880–1918) «Алкоголи» (1913). Пер. H. Стрижевской.


63


«Рука Фатимы» — ближневосточный амулет в виде ладони.


64


Форт-Нокс — американская военная база в штате Кентукки, где с 1935 г. Министерство финансов США основало хранилище золотого запаса.


65


Виктор Браунер (1903–1966) — румынский художник-сюрреалист, полжизни прожил во Франции. В своем дневнике писал: «Каждое мое полотно происходит из глубочайших источников моей тревожности».


66


РЕЙД (RAID — unité de Recherche, d'Assistance, d'lntervention et de Dissuasion de la police nationale française) — оперативная группа розыска, помощи и устрашения, отделение французской национальной полиции.


67


«Всегда в моих мыслях» («Always on My Mind») — песня Джонни Кристофера, Марка Джеймса и Уэйна Карсона Томпсона, впервые исполненная американским поп-певцом Элвисом Пресли в 1973 г.


68


Герцогиня Ориана Германтская — персонаж семитомного романа Марселя Пруста (Marcel-Valentin-Louis-Eugène-Georges Proust, 1871–1922) «В поисках утраченного времени» (1913–1927), парижская великосветская дама.


69


«Рок-н-ролл» («Rock and Roll») — композиция Джона Бонэма, Джона Пола Джоунза, Джимми Пейджа и Роберта Планта; «Битва вечности» («The Battle of Evermore») и «Лестница в небо» («Stairway to Heaven») — композиции Джимми Пейджа и Роберта Планта; все три вошли на четвертый альбом группы «Лед Зеппелин IV» (1971).


70


«Плоть для фантазии» («Flesh for Fantasy») — песня британского поп-рок-певца Билли Айдола и Стива Стивенса, впервые спетая Билли Айдолом в 1983 г.