Торквемада и испанская инквизиция
РАФАЭЛЬ САБАТИНИ








Рафаэль Сабатини в своем исследовании «Торквемада и испанская инквизиция» собрал и обобщил сотни фактов и документов по истории инквизиции вообще и зловещей роли, которую сыграл Великий инквизитор фра Томас де Торквемада.

ТОРКВЕМАДА и испанская инквизиция (TORQUEMADA and the Spanish Inquisition)

Историческая хроника

Первое издание книги вышло в Лондоне в 1913 году.

Перевод выполнен с издания 1930 года.






РАФАЭЛЬ САБАТИНИ




Торквемада и испанская инквизиция





РАФАЭЛЬ САБАТИНИ




ТОРКВЕМАДА И ИСПАНСКАЯ ИНКВИЗИЦИЯ


Огонь разжигается для того, чтобы гореть,

пока не кончатся сухие поленья.

    

Андрес Берналдес











От автора


История фра (от лат. frаtrе – брат – обращение к монаху) Томаса де Торквемады – это история руководящей элиты новой инквизиции. Это история не столько человека, сколько гениального руководителя гигантской и безжалостной машины, во многом усовершенствовавшего ее. На сегодняшний день мы можем уяснить лишь детали сложного устройства этой машины. Сохранившиеся мемуары приоткрывают плотную завесу таинственности, скрывающую от непосвященных сам механизм, и обнаруживают внушающую благоговение силу интеллекта его творца. Но о самом творце нам удается поручить сведения лишь из случайных и кратких упоминаний. Только в этих редчайших эпизодах Торквемада предстает перед нами человеком из крови и плоти.

Мы видим его то пылко убеждающим упорствующую королеву исполнить долг перед Богом и обнажить меч гонения, то сурово грозящим «католическим монархам»


 гневом Господним, когда они пытаются ослабить удары этого карающего меча. Но в главном Торквемаду еще предстоит узнать – не в политической деятельности, а в «Параграфах», которые стали выражением непреклонности духа человека, замышляющего зло в благочестивом стремлении к добру.

Неподвластный суетности мирских стремлений, он кажется одновременно сверхчеловеком и недочеловеком и – неустрашимый среди проклятий, равнодушный к рукоплесканиям, презирающий материальные блага – ни в чем не проявляется столь величественным и достойным восхищения, как в решительном самоотречении, с которым посвящает себя служению своему Богу, ни в чем не проявляется столь ужасающим и трагически беспощадным, как в реальных деяниях.

«Его история, – говорит Прескотт


, – служит лучшим доказательством того, что среди всех человеческих недостатков нет причиняющего обществу больше непоправимых бедствий, чем фанатизм».

И до сего дня – четыре столетия спустя – Испания по-прежнему хранит отпечаток безжалостных трудов Торквемады, которого заслуженно ситают вторым после Филиппа II человеком, нанесшим стране, давшей ему жизнь, колоссальный ущерб.

Материалы для этой книги взяты из источников, авторам которых, всем без исключения, создатель ее выражает глубокую признательность. Однако особая его благодарность – и это закономерно для всякого, кто занимался изучением испанской инквизиции, – Хуану Антонио Льоренте, автору обширных, емких и чрезвычайно обстоятельных работ, историку неподкупной честности и неоспоримого авторитета, который писал в крайне благоприятных условиях и пользовался свободным доступом к архивам.

Хуан Антонио Льоренте родился в Логроньо в 1756 году и принял сан священника в 1779 году после окончания университетских курсов латыни и канонического права, что дало ему возможность получить место среди законоведов Высшего совета Кастилии, который и являлся, собственно говоря, Советом инквизиции. Обладая ученой степенью доктора канонического права, он выполнял обязанности главного викария епископа Калаорры, а впоследствии стал комиссаром Святой палаты


 в Логроньо, доказав «чистоту крови», не оскверненной «заразой» евреев, мавров или еретиков.

В 1789 году его назначили генеральным секретарем Святой палаты – назначение, приведшее его в Мадрид, где он был благосклонно принят королем.

Глубокий, склонный к рационализму исследователь социологических проблем, Льоренте у многих коллег вызывал подозрения и зависть, и, когда либеральное крыло потеряло силу и потянуло за собой многих из тех, ко занимал важные посты, молодой священник не только оказался смещенным, но и получил унизительное назначение: в качестве епитимьи


 его на месяц сослали в уединение монастыря.

Впоследствии он занимался педагогической деятельностью вплоть до вторжения «орлов» Бонапарта в Испанию, Льоренте встретил французов как спасителей страны, вследствие чего стал членом Собрания нотаблей


, созванного Мюратом при административной реформе. Но самым важным, с нашей точки зрения, является тот факт, что после упразднения инквизиции, в 1809 году, Льоренте принял назначение, предписывающее просмотреть ее громадные архивы, и, используя услуги множества направленных ему в помощь секретарей, провел два года за составлением выдержек обо всем, что посчитал существенным.

Он занимал высокие посты при французском правительстве, так что, когда оно в конечном счете было изгнано из Испании, Льоренте был вынужден уехать. Он нашел убежище в Париже и там написал свою знаменитую «Критическую историю испанской инквизиции» – итог своих замечательных исследований.

То было очень дерзкое произведение, и роялистки и клерикально настроенное правительство не позволило автору остаться безнаказанным. Ему запретили выступать во всеуслышание и проводить церковные службы – практически лишили духовного сана, – запретили также учить языку и в частных школах. Он ответил публикацией «Политический портрет папы Римского», за что получил приказ немедленно покинуть Францию. Льоренте отправился обратно в Испанию в декабре 1822 года и умер через несколько дней после приезда в Мадрид, убитый непосильной для его преклонного возраста трудностью поездки.

Хотя его «Критическая история» обнаруживает местами определенную горячность, в основном она представляет собой рассудительное изложение старинных рукописей, исследование которых являлось некоторое время его привилегией.

Испанская инквизиция стала темой многих несдержанных и зачастую надуманных описаний, выражающих диаметрально противоположные точки зрения. У таких авторов, как Гарсия Родриго, которые расхваливают ее «дело очищения», приуменьшают размах ее деятельности, сожалеют (в наши-то времена) об отмирании ужасного трибунала, существуют поистине огромные расхождения с писателями, подобными Руле, которые погружают свои перья в желчь нетерпимости, столь же ядовитую, как и их нападки.

В предлагаемой вниманию читателей книге автор пытался придерживаться позиции, не отягощенной религиозной одержимостью, трактуя инквизицию исключительно как историческую стадию организации, в развитии которой Торквемада сыграл столь важную роль. Автор писал не в интересах иудаизма, избрав ту точку зрения, что недопустимо христианам забрасывать камнями евреев, как и евреям – христиан, и что подобные действия непозволительны также для христиан одной секты по отношению к христианам другой. Каждый, кто интересуется историей собственного народа, найдет в этой книге более чем достаточно подтверждений тому, что фанатичную религиозную одержимость можно считать тормозом для человечества. И это, в конечном счете, наведет читателя на мысль, что ему не дано права бросать упреки в адрес верований других людей, равно как и у тех нет оснований не одобрять его приверженности.

Если испанская инквизиция показана здесь как безжалостная машина уничтожения, колеса которой забрызганы кровью искалеченных поколений, это еще отнюдь не означает, что гонения на религиозной почве являются позорной страницей истории только римской церкви.

Да, она осуществляла преследования, пользуясь огромным влиянием духовенства, и сила ее была чрезвычайно велика. Притеснения, которым подвергалась всякая протестантская церковь, направлялись из единого центра, однако клерикальное влияние в протестантских странах было относительно слабым.

Мы ссылаемся на Леки, чтобы кто-нибудь не поддался соблазну использовать написанное как доказательство нехристианской жестокости христиан. Необходимо помнить, что на месте Торквемады, которому, к несчастью, сопутствовал успех, мог оказаться Джон Нокс Кровавый


, чего, к счастью для человечества, не произошло. Необходимо задуматься о пролитии крови пресвитерианских, пуританских и римских католиков при королеве Елизавете, необходимо помнить о гонениях против анабаптистов


 при Эдуарде VI и о призыве самих анабаптистов пустить кровь всем, кто не был крещен по их канонам.

Р.С.




Глава I. РАННИЕ ГОНЕНИЯ


Чтобы проследить историю инквизиции от ее истоков, необходимо окунуться в глубину веков, подобно Парамо (Луис Парамо (сицилийский инквизитор). «О происхождении и развитии Святой Инквизиции». Прим. пер.: первый труд по истории инквизиции с точки зрения официальной католической церкви, издан в 1598. Здесь и далее: постраничные примечания принадлежат автору, некоторые дополнения к ним, а также сноски – переводы иностранных слов и выражений – переводчику); можно и не согласиться с ним в том, что сам Бог был первым инквизитором, что первый «акт веры» был совершен над Адамом и Евой и что изгнание их из Эдема является, собственно говоря, прецедентом для конфискации имущества еретиков.

Тем не менее, обращение к далекому прошлому необходимо, ибо первые сведения об этой организации восходят к самой заре христианства.

Невозможно найти в истории более плачевного урока, чем неспособность человечества установить такое отношение к религии, принимаемой с несомненной искренностью и рвением, которое из самих этих чувств не порождало бы озлобление и вражду. Как только с появлением серьезных оснований для сомнений ослабевает вера, как только определенная степень равнодушия вкрадывается в обряды главенствующего культа, представители его начинают нетерпимо относиться к людям, исповедующим другие культы. И тогда нетерпимость становится самим воздухом религии, и – если имеется сила – нет недостатка в ее проявлениях в виде гонений.

Подобные прискорбные черты свойственны и любой другой религии, но ни в одной они не обнаружились с такой чрезвычайной аномалией, как в христианстве, которое зарождалось на идеях милосердия, терпения и терпимости и главным принципом которого была возвышенная заповедь его основателя: «Возлюби ближнего своего».

Притеснения неизменно сопутствовали распространению христианства с момента его возникновения, в чем внимательный исследователь обнаружит жесточайший и ужаснейший – поистине, самый трагический – из всех парадоксов, составляющих историю цивилизованного человека.

Смиренная проповедь добра и любви обернулась впоследствии злобной ненавистью; богобоязненные наставления о терпении и снисхождении научили убийственной вспыльчивости и кровожадной озлобленности; кроткие догматы милосердия и сострадания с лютой свирепостью насаждались огнем, мечом и дыбой; заповеди о смирении внушались с откровенной гордыней и высокомерием, какого еще не знал мир.

Практически к каждому периоду из истории христианства можно отнести язвительную насмешку просвещенного атеиста второго века: «Вот как христиане любят ближнего своего!».

Обращаясь к эпохе раннего христианства, мы отмечаем, что в среде христиан была широко распространена нетерпимость к мнению и вере других, и этим они сами навлекали на себя преследования, объектом которых в течение трех столетий время от времени становились.

Они определенно первыми переступили грань снисхождения, которое политеистический


 Рим проявлял ко всем религиям. Христиане могли без помех отправлять обряды своего культа, пока допускали такую же свободу для других. Но непримиримостью, с которой они провозглашали ошибочными все вероучения, кроме собственного, христиане оскорбили рьяных почитателей других божеств и тем нарушили мир в обществе; а их отказ повиноваться государству – отказ пополнять армию под предлогом «Nolo militare; militia est ad Dominum!» (Не в оружии, но в Боге мое спасение» (лат.)) – вызвал закономерное негодование. Когда, подвергаемые гонениям, они стали собираться и праздновать свои ритуалы втайне, сама эта скрытность стала причиной дополнительных и более крутых судебных преследований. Их таинственность вызвала подозрения и нападки. Очень скоро всеобщая неприязнь уже легла тяжким бременем, от которого трудно освободиться любому культу, скрытно отправляющему свои обряды. Повсюду считалось, что христиане занимаются ритуальным умерщвлением детей. Общественное мнение, всегда с готовностью верящее злым слухам, стало еще более настроено против них; произошли новые массовые волнения. Христиане, в свою очередь, пришли к осуждению политеизма и атеизма, неповиновению и призыву свергнуть существующий общественный порядок.

Строгость, проявленная по отношению к ним государством, до сей поры равнодушным к религиозным взглядам своих граждан, несмотря на то, что в среде правящих классов господствовал агностицизм, была продиктована скорее стремлением подавить элемент, ставший социально неустойчивым, чем мстительностью или ненавистью к новому культу из Сирии.

При императоре Клавдии мы видим последователей Назаретянина изгнанными из Рима как возмутителей общественного спокойствия; во времена Нерона и Домициана они объявлены опасными для общества и подвергнуты первому великому гонению. Но преследования по чисто религиозным причинам были несвойственны Риму, что и проявилось при правлении Нервы, запретившего доносы и притеснения на почве вероисповедания и призвавшего изгнанных христиан вернуться. Его преемник, справедливый и мудрый Траян, по-видимому, в ответ на волну еврейских бунтов, которые случились в его царствование, сначала выступил против последователей Назаретянина, но затем проявил к ним снисхождение. Подобным же образом им не досаждал изысканный Адриан, который настолько увлекся их вероучением, что имел намерение причислить Христа к Пантеону


 римских богов; их оставил в покое и следующий самодержец Антоний, несмотря на то, что был так предан религиозным традициям своей страны и служению многочисленным богам, что получил имя Пий (Набожный).

С восшествием на престол императора-философа Марка Аврелия, который враждебно отнесся к новой доктрине не только из-за своих собственных убеждений стоика, но также и потому, что в политическом аспекте не доверял христианам, началось новое великое гонение, ставшее уделом христиан в течение шестидесяти лет следующих четырех царствований, до восшествия на престол Александра Севера в тридцатых годах третьего столетия христианской эры.

Мать Александра, Юлия Маннеа, была христианкой, воспринявшей новую доктрину от александрийца Оригена


 . Хотя ее приверженность христианству не проявилась внешне так сильно, как у Адриана, о ней сказано, что она включила икону Христа в число почитаемых божеств, помешенных в ее ларариуме


 .

Возможно, иконы Спасителя, существовавшие в третьем веке, способствовали дальнейшему распространению его культа. В те времена – и в течение приблизительно трех последующих столетий – эти иконы соответствовали греческим понятиям о божестве: Христа изображали юношей восхитительной грации и красоты и привносили в его образ многое из представлений об Орфее


 . Действительно, на одном сохранившемся изображении мы видим Его безбородым, садящим на валуне, с музыкальным инструментом в руках, игрой на котором он очаровал диких зверей, собравшихся неподалеку. На другом рисунке, обнаруженном в катакомбах (он включен в иллюстрации «Христианской иконографии» Дидрона) и представляющем Его в образе пастушка, показан безбородый, коротко подстриженный юноша крепкого телосложения, облаченный в тунику, спускающуюся до колен; левая рука придерживает ягненка, лежащего у него на плечах, а правая сжимает пастушью дудочку.

Подобные рисунки воспринимались не как портреты богов, а лишь как идеализированные представления о них, что выясняется из споров, которые возникли во втором веке (и не утихали также в восемнадцатом) по поводу личности Христа. Святой Юстин


 доказывал: чтобы представить Его самопожертвование более трогательным, Ему следует придать вид самого жалкого из людей; а Святой Кирилл, также поддерживавший это мнение, объявил Его «безобразнейшим из сынов человеческих». Но другие, полные старых греческих представлений о том, что красота сама по себе является неотъемлемым качеством божества, протестовали: «Если Он не прекрасен, то это не Бог».

Святой Августин официально заявляет, что в его дни (в четвертом веке) не существует достоверного знания ни о внешности Спасителя, ни о внешности Его Матери.

Отсюда становится очевидным, что два удивительных портрета не были известны во времена Святого Августина – это «Вероника», или «Лик Святого» (хранится в соборе Святого Петра в Риме), и другой – на ткани – портрет, как утверждается, самого Христа; последний был в восьмом веке подарен Эбрагу – правителю Эдессы


 (как родственнику Святого Иоанна Дамаскина). Чтобы сохранить его, Эбраг наклеил ткань на доску, и в таком виде портрет впоследствии попал в Константинополь, а затем – в Рим, где до сих пор хранится в церкви Святого Сильвестра.

Эти портреты, а еще в большей степени – письменное свидетельство, посланное в римский сенат Лентулом (проконсулом Иудеи), стали основанием для тех представлений, с которыми мы сегодня хорошо знакомы. Это письмо содержит следующее описание:

«Недавно приобрел широкую известность человек, до сей поры здравствующий и обладающий огромным влиянием. Его имя – Иисус Христос. Последователи называют его Сыном Божьим; другие же считают его могущественным пророком… Он высокого роста, и лицо его строго и полно энергии, так что при взгляде на него испытываешь любовь и страх перед ним. Волосы на голове его цвета вина, от корней своих до ушей волосы невзрачные и прямые, но от ушей до плеч – вьющиеся и глянцевиты; с плеч они ниспадают по спине, разделенные на две части по обычаю назаретян. Лоб его чистый и гладкий; лицо без изъянов и нежного тона, с выражением доброты и смирения; нос и рот безупречной красоты; у него большая борода того же цвета, что и волосы на голове. Глаза голубые и чрезвычайно яркие. Лицо удивительно изящно и величественно. Его видели не столько улыбающимся, сколько скорбящим. Руки у него тонкие и изящные. В речах нетороплив, взвешен и немногословен. Он – прекраснейший из сынов человеческих».

Ясно, однако, что об этом описании или об упомянутых удивительных портретах не было известно даже в четвертом и пятом столетиях, когда Христа еще изображали стройным безбородым юношей. И нет сомнений, что это вдохновило Мнкеланджело представить Христа в «Оплакивании Христа» в виде столь необычном и поразительном для глаз наших современников.

Также не существовало и портретов Девы Марии: точно установлено, что их не было до Эфесского собора


 и что около семи рисунков, приписываемых Святому Луке, – четыре из них находятся в Риме – выполнены флорентийским художником одиннадцатого века по имени Лука.

Можно добавить также, что распятие не являлось эмблемой христианства до седьмого века, когда решение об этом было принято на соборе в Константинополе.

В течение следующих двадцати лет, то есть до середины III века, христиане жили в мире и пользовались полной свободой. Затем последовал период суровых притеснений со стороны императора Деция, продолженных Валерианом и Аврелианом и достигших высшей точки при Диоклетиане в начале четвертого столетия. Но страдания их уже близились к концу, и с восшествием на престол императора Константина в 312 году для христианства началась новая эра. Константин, почитаемый христианами как избавитель, способствовал неограниченному господству новой религии, к которому она пришла за последующие менее чем триста лет, и обеспечил ее приверженцам право не только на существование, но и на влиятельность.

История правления этого императора окружена легендами. Самая известная рассказывает, что, когда он выступил в поход против Максентия – своего соперника в борьбе за трон – и уже потерял надежду на успех, явно уступая в силе, на фоне вечерней зари на небе появился пылающий крест с надписью: «СИМ ПОБЕЖДАЙ». Тогда Константин обратился за наставлением к христианам, принял крещение и разрешил свободное вероисповедание христианства. Другие легенды утверждают, что он был воспитан в христианской вере своей матерью, Святой Еленой, которая совершила поездку в Святую Землю, дабы вернуть христианам подлинный крест, на котором был распят Христос. По преданию, она возвела в Иерусалиме храм в честь обретения священной реликвии. Третьи доказывают, что Константин не принимал крещения почти до самой смерти и на протяжении всей жизни, несмотря на несомненную благосклонность к христианам, придерживался языческой религии, в которой его воспитал отец.

Возможно, истина лежит посередине. В первые годы своего царствования Константин не только держался среднего курса, предоставляя религиозную свободу всем сектам, но, будучи приверженцем христианства, оставлял за собой звание первосвященника в политеистическом Риме наряду с титулом верховного понтифика


, который впоследствии, несмотря на языческое происхождение, был принят христианами и присвоен ими своему архиепископу. Однако в 313 – 314 годах Константин запретил праздновать ludi seculars (секулярные игры, устраиваемые в Риме один раз в столетие), а в 330 году выпустил эдикт, запрещавший проведение церковных служб в храмах, хотя христианский Никейский собор в 325 году прошел при его несомненном покровительстве.

С того самого момента, когда новая религия была признана и обрела гражданские права и силу, с того самого момента, когда христианин смог поднять голову и ходить открыто и безбоязненно по улицам, с этого времени мы видим его занятым преследованием приверженцев других культов – язычников, иудеев и еретиков. Хотя христианство было лишь в начале четвертого столетия своего существования, оно не только распространилось неудержимо и мощно вопреки репрессивным мерам, принимаемым против него, но уже начинало познавать внутренние распри и расколы. Современники считали, что количество раскольнических сект в христианстве в четвертом веке превысило девяносто.

Самой известной из них была секта александрийского священника Ария, который отрицал, что Христос был Богом во плоти (то есть не был единосущен Богу-Отцу, поскольку сотворен им), считая его не более чем вдохновенным пророком, первым и достойнейшим из сынов человеческих. Эта доктрина, уже осужденная синодом


, собравшимся в 321 году в Александрии, получила столь широкое распространение, что I Вселенский собор в Никее, объявивший это течение еретическим, был созван специально для борьбы с ним. Кроме того, в Никейском кредо, действующем и по сей день, был строго определен и сформулирован «символ веры»


 .

Другими известными еретиками были манихеисты, гностики, адамиты, сиверисты и донатисты; вскоре к ним добавились пелагианцы и присциллианцы.

Возможно, лидер манихеистов мог претендовать на популярность, основываясь на том факте, что Святой Августин из Тагаста, оставив беспорядочную молодость, пришел к христианству именно через эту секту, которая исповедовала некую смесь этой религии с элементами культа Солнца и буддизма.

Другие еретики, за исключением пелагианцев, были в основном одинаково причудливы. Разобщенные еретики-гностики занимались мистицизмом и магией и опирались на зороастрические представления о дуализме – парности сил добра и зла, света и тьмы. К силам зла они относили все, что служит плоти человека, душа которого считалась божественной субстанцией. Адамиты стремились сравниться в своей непорочности с Адамом до его грехопадения; они требовали от своих последователей безгрешности, отвергали брак, который, по их утверждениям, заключается лишь ради греха, и изгоняли из своей общины всех нарушивших их догматы подобно тому, как Адам и Ева были изгнаны из рая. Сиверисты отрицали воскрешение во плоти, не признавали деяний апостолов и доводили аскетизм до крайности.

Пелагианцы были последователями Пелагея – британского монаха, обосновавшегося в Риме около 400 года, чья ересь, по крайней мере, покоилась на фундаменте рационализма. Он отрицал доктрину первородного греха, утверждал, что каждый человек рождается невинным и что его порочность зависит от него самого. Он приобрел многочисленных последователей, и в течение двадцати лет бушевал конфликт между пелагианцами и церковью, пока папа Зосима не изгнал их из Рима.

Со времен императора Константина христианство неизменно увеличивало свое могущество, и первейшим проявлением его силы стало обнажение карающего меча: оно забыло о тех протестах против преследований, с которыми некогда само выступало, и той широкой и благородной поддержке принципа религиозной терпимости, к которой призывало в дни своих бедствий. Теперь раздаются призывы устроить резню донастистам, заявлявшим об истинности своей церкви, а Константин грозится посадить на кол любого иудея, проповедующего против христианства, и любого христианина, склонного к иудаизму. Он разрушает церкви арианцев и донастистов, изгоняет их священников и под страхом смерти запрещает распространение их доктрин.

Могущество христианства лишь однажды несколько пошатнулось при правлении терпимого в религиозном отношении Юлиана Отступника, который вновь открыл языческие храмы и восстановил культы старых богов; но оно окончательно возвысилось при императоре Феодосии Великом в 380 году.

Отныне языческие храмы не только закрыты, но и стерты с лица земли, их церковные службы и даже тайные жертвоприношения запрещены под страхом смерти. У Либания


 мы можем почерпнуть кое-что об опустошениях, произведенных при этом среди языческого крестьянского населения. Проживая вдали от крупных центров, в которых восторжествовали новые доктрины, они оказались лишенными старых богов, ничего не зная о новом. Их затруднительное положение было гораздо более бедственным, чем положение ариаканцев, манихеистов, донатистов и прочих еретиков, против которых были направлены подобные указы.

Именно в это время впервые мы обнаруживаем титул «Инквизитор веры» в первом законе (статьяIX«Кодекса» Феодосия), провозгласившем смертную казнь в наказание за ересь. Именно теперь мы встречаем Великого Августина из Тагаста – гения, порожденного церковью, отринувшего свободу вероисповедания вопросом «Quid est enim pejor, mors anim quam libertas erroris?» («Неужели спокойствие смерти хуже, чем распутство заблуждения?» (лат.)) и энергично потребовавшего смертной казни еретикам на том основании, что это – акт милосердия, призванный спасти остальных от вечных мук, уготованных всем впавшим в ересь. Точно так же он одобрил декреты о смертной казни для любых последователей многобожия, которое лишь несколько поколений назад было официальной религией Римской империи.

Именно Августин – о нем справедливо сказано, что «со времени апостолов не было человека, более щедро привившего Церкви свой дух» – в своем чудовищном рвении, пользуясь потрясающей аргументацией, рожденной его недюжинным интеллектом, изложил руководящие принципы гонений, которые «работали» в течение приблизительно пятисот последующих лет.

«Он был, – утверждает Леки, – самым верным и восторженным защитником всех тех учений, которые рождаются в умах, склонных к преследованиям».

Однако, сколь бы далеко не заходила в своих притеснениях церковь, непосредственное исполнение приговоров было возложено целиком и полностью на гражданские власти; и на этом отчуждении духовенства от осуществления казней настоял сам Святой Августин. Но уже на исходе четвертого века священнослужители сами занимаются преданием еретиков смерти…

Испанский теолог Присциллиан руководствовался изречением Святого Павла: «Разве вы не знаете, что вы и есть Храм Божий?», требуя чистотой и безгрешием достигать достойного существования. На этом постулате он построил учение сурового аскетизма и настаивал на запрещении браков для духовенства. В то время обет безбрачия был необязательным (Декрет Сириция (384-399) через пять лет после казни Присциллиана ввел строгий целибат (обязательное безбрачие католического духовенства – прим. пер.) для священников всех рангов выше подьячих и расторгнул все браки духовых лиц, заключенные к тому времени. Лев Великий в середине пятого века еще больше расширил этот запрет, включив сюда и подьячих, до той поры не охваченных целибатом. Это явилось одной из крупнейших причин разъединения, произошедшего между греческой и латинской церквями), и, объявив этот запрет законом Христовым, он сам подставил себя под обвинение в ереси. Его обвинили в колдовстве и безнравственности, в 380 году отлучили от церкви и сожгли заживо вместе с несколькими его соратниками по приказу двух христианских епископов. Присциллиана считают первым мучеником, сожженным испанской и инквизицией.

Необходимо добавить, что этот поступок вызвал глубочайшее возмущение значительной части духовенства против ответственных за сей немилосердный акт двух епископов, а Святой Мартин из Тура горячо осудил их действия. Однако негодование было спровоцировано не фактом казни людей за ересь, а тем обстоятельством, что экзекуции подверглись священнослужители. Дело в том, что частью учения ранней христианской церкви было правило, запрещавшее христианину в любом качестве – судьи, конвоира, экзекутора – способствовать смерти своего единоверца; отчасти благодаря непреклонному следованию этому наставлению христиане в свое время привлекали к себе сторонников и вызывали, как мы уже знаем, недовольство правителей Рима. Теперь, при возросшем могуществе церкви, это наставление выполнялось не так строго, но все-таки определенные ограничения существовали, и потому было сочтено, что те два прелата, на которых лежала ответственность за смерть присциллианцев, вышли за рамки дозволенного.

Принципы устройства инквизиции сформировались именно тогда и сыграли важную роль в ее становлении.

К тому времени церковь стала отождествлять себя с государством: она укрепила свои структуры и приобрела такое влияние, что государство потеряло способность существовать независимо от нее и стало ее инструментом. Гражданские законы строго соответствовали ее доктринам; общепринятая мораль основывалась на ее духовных заповедях; искусство – живопись, скульптура, литература и музыка, – приспособленное к ее нуждам, было стеснено узкими рамками ограничений; науки и ремесла поощрялись только в пределах ее нужд, и их развитие в значительной степени сдерживалось ее установками; сам отдых людей регулировался в духе церковных постулатов.

Тем не менее, во всех отношениях оказывая на государство столь глубокое влияние, что государство и церковь представлялись одним неразделимым целым, она оставалась независимой. Поэтому когда Римская империя, казалось, служившая церкви главной опорой, уже лежала в руинах после нашествия варваров, сама церковь ничуть не пострадала от этих потрясений. Устояв, она покорила варваров гораздо более искусно и необратимо, чем покорила и завоевала право считаться естественной наследницей павшего Рима. Вскоре церковь полностью овладела этим богатейшим наследием, заявив свои права на мировое господство, составлявшее предмет гордости Рима, и приняв под свое владычество новые государства, возникшие на руинах империи.




Глава II. КАНОНИЗИРОВАННОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ИНКВИЗИЦИИ


В течение приблизительно семи столетий после падения Римской империи преследования за ересь были очень редкими и весьма незначительными. Однако это нельзя отнести на счет милосердия церкви. Несмотря на то, что некоторые из старых еретических учений уцелели, они были столь истощены, что уже не могли открыто выступать наперекор матери-церкви, существовали очень скрытно и старались оставаться незамеченными.

С другой стороны, новые раскольники тоже не заявляли о своем появлении во время этой передышки. В значительной степени такая ситуация возникла вследствие недвусмысленной формулировки христианской теологии, годами подтверждавшейся различными вселенскими соборами, которая обязывала упорно преследовать свободомыслие в христианстве. Конечно, узда католицизма представляла собой серьезное препятствие для развития интеллекта, но окончательно подавить способности людей к воображению и мышлению религия никогда не могла и никогда не сможет.

Тщетным оказалось стремление церкви закабалить мысль и задушить познание, которое подрывало самые её основы и раскрывало ошибочность космических и исторических концепций, на которых базировалась ее теология; безрезультатным оказалось ее стремление защититься, неуклонно придерживаясь ранее принятых теорий.

На эту бескомпромиссную непреклонность католической церкви сыплются многочисленные порицания. Если поставить целью непредвзятое рассмотрение вопроса, то оценка ситуации может оказаться не столь однозначной. Позволительно сказать несколько слов, чтобы пролить свет на защищаемую позицию и не быть неправильно понятым.

Полагают, что неуступчивая политика церкви была единственным серьезным препятствием на пути интеллектуального развития, и потому считают ее предосудительной. Но давайте рассмотрим альтернативу без предубеждений. Признание ошибки обычно является началом крушения. Если признана одна ошибка, то вырвана нить из полотна, нарушена прочность единого целого. Кто уступил однажды, тот создал прецедент, который побуждает противников добиваться новых и новых уступок, пока он не отдаст все без остатка, обреченный на полное поражение.

Из сказанного следует, что имеется бесспорная логика в позиции церкви: распространяя учение не на область человеческих знаний, а на духовную сферу, она ни на йоту не отступила от своих доктрин перед достижениями человеческого разума. По-прежнему первое считалось преходящим, а второе – имеющим божественное происхождение. Она неизменно считала бесспорным, что свойственные человеку заблуждения невозможны для божества, что человеческое мнение об ошибках в догматах церкви – не более чем проявление присущего человеку свойства ошибаться.

Церковь Рима ясно представляла себе, что либо будет признана совершенной, либо перестанет существовать. Беспристрастное разбирательство заставляет признать ее упорство в отстаивании своих догматов более достойным, чем уступки развивающимся гуманитарным и естественным наукам и постепенное отступление на пути к забвению. Придерживаясь избранной позиции, церковь осталась полновластной владычицей своих приверженцев – в противном случае она была бы вынуждена смириться с ролью жалкой служанки.

Руле предупредительно извещает своих читателей, что «нет церкви, кроме Римской, у которой была бы инквизиция». Но он не берется довести рассуждение до логического завершения и добавить, что ни в одной христианской церкви, кроме римской, инквизиция была бы просто невозможна: нельзя оскорбить ересью церковь, которая приспосабливается к новому строю мыслей и шаг за шагом уступает позиции под натиском познания (И все-таки утверждение Руле сродни неточно сформулированной истине, ибо дух преследования, который является сомнительным достоинством Священной канцеляции, существовал и в других церквях, кроме римской – взять хотя бы преследование Елизаветой всех, кто не был приверженцем англиканской церкви).

Римская церковь предложила миру свои непреложные формулировки, свои неизменные доктрины. «Вот мое учение – провозгласила она. – На том стою. Вы должны принять его безоговорочно и во всей полноте, или вы – не мои дети».

К этому невозможно придраться. Добавь она только допустимость принимать или отвергать ее учение, предоставь она только человеку свободно признавать или не признавать ее доктрины, как велит ему совесть и разум, все было бы хорошо. К несчастью, она сочла своим долгом пойти дальше, применив насилие и принуждение в таких масштабах, что пропитала детей своих духом якобизма восемнадцатого века, провозглашая: «Будь братом моим, или я убью тебя!»

Неспособная средствами убеждения предотвратить выход из своих рядов (причина выхода – развитие интеллекта), она вновь прибегла к физическим расправам и возобновила свирепые насильственные методы первых веков.

Серьезный еретический взрыв произошел в южной части Франции. Как оказалось, там объединились все раскольники, доставлявшие беспокойство церкви с момента ее основания – арианцы, манихеисты и гностики, – к которым присоединились более новые секты, такие, как катары


, вальденсы


 и бономины (или «добрые люди»).

Эти вновь появившиеся заслуживают краткого описания.

Катары, подобно гностикам, были дуалистами, и их кредо мало чем отличалось от разработок гностицизма. Они верили, что земля – лишь ад или чистилище, созданное силой дьявола, и что человеческие тела – не более чем тюрьма для ангельских душ, попавших в лапы Люцифера


 . На небесах их возвращения ожидали небесные тела, но они не могли вернуться, пока не отработали свое искупление. Чтобы достичь этого, человек должен умереть в мире с Богом; тем, кто не сумел добиться этого, суждено очередное земное существование в теле человека или животного – в зависимости от заслуг. Становится понятным, что при сохранении многих элементов христианства это вероучение предоставляло нечто большее, чем возобновление метафизики – старейшего и наиболее фантастичного из разумных верования.

Вальденсы, к которым примыкали бономины, были ранними протестантами, как мы понимаем этот термин. Они предоставляли каждому человеку право интерпретировать Библию по-своему и отправлять христианские таинства, не имея духовного звания. Более того, они отрицали, что римская церковь является церковью христианской.

Все вместе эти секты получили известность под названием альбигойцев, названные так потому, что Ломберский собор, осудивший их доктрины, состоялся в 1165 году в епархии Альби


 .

Папа Иннокентий III сделал попытку обратить этих сектантов на путь истинный, направив двух монахов – Петра и Рудольфа – с целью восстановить среди них порядок и убедить вернуться к повиновению. Но когда еретики убили одного из легатов, святой отец прибег к другим, менее нравственным методам борьбы со свободой совести. Он приказал королю Франции, дворянству и духовенству королевства взять в руки меч крестоносцев и добиться искоренения альбигойских еретиков, которых объявил худшей опасностью для христианского мира, нежели сарацины; он вооружил тех, кто выступил против альбигойцев, той же духовной мощью, какой Иоанн VIII наградил отправившихся воевать в Палестину: всем, кто не побоялся рискнуть жизнью за дело церкви, было объявлено полнее отпущение грехов (кроме того, им было даровано освобождение от уплаты процентов по долгам, пока они будут участвовать в войне с еретиками).

В наши намерения не входит изложение истории последовавших ужасных раздоров: избиений, грабежей, сожжений на кострах, которые имели место в ходе войны между альбигойцами под предводительством Раймонда Тулузского и крестоносцами под началом Симона де Монфора. Свыше двадцати лет тянулась эта война, в ходе которой исходные причины вражды забылись – она превратилась в борьбу за власть между Севером и Югом и потому, строго говоря, не относится к истории инквизиции.

Несмотря на то, что титул «инквизитор» был впервые введен Кодексом Феодосия, и, несмотря на то, что преследования, направленные против еретиков и прочих, затевались еще во времена, предшествовавшие Феодосию, именно Иннокентия III следует считать основателем Священной инквизиции как одной из составляющих частей церкви. Дело в том, что при его правлении сфера преследования еретиков, которая до сей поры целиком принадлежала светской власти, перешла в руки духовенства. Он направил двух монахов-цистерцианцев


 инквизиторами в Испанию и Францию, поручив им возглавить движение за искоренение еретиков, и предписал всем королям, дворянам и прелатам оказывать всяческую поддержку этим эмиссарам и содействовать в порученном им деле.

Свое же внимание папа Иннокентий посвятил патаренам – секте, которая восстала против навязанного духовенству целибата, – добившимся заметного успеха в Италии; он потребовал помощи от светских правителей – под страхом заключения в тюрьму и изгнания, конфискации владений и угрозы сровнять их дома с землей.

В 1209 году он созвал собор в Авиньоне, на котором сумел настоять на предписании: каждому епископу набрать тех подвластных графов, кастелянов


 и рыцарей, которых сочтет подходящими, и заставить их взяться за истребление отлученных еретиков.

А чтобы епископу было легче очистить свою епархию от еретической нечисти, ему было разрешено в каждом приходе выбирать в личное распоряжение одного священнослужителя и двух-трех или более мирян с хорошей репутацией, а губернаторам городов и крупным землевладельцам, в соответствии с каноническими и светскими уложениями, во всех без исключения случаях позволялось конфисковывать собственность изгнанных еретиков. Если же упомянутые губернаторы и прочие будут небрежны или нерадивы при выполнении этого богоугодного дела, их следует отлучить от церкви, а на их территории наложить интердикт


 церкви.

В 1215 году в Латеранском дворце папа Иннокентий провел крупнейший собор средневековья (IV Латеранский собор), на котором расширил права духовенства в деле преследований. Он издал для всех власть предержащих указ о том, что «если они желают, чтобы их считали верными христианами, то они должны публично принести клятву, что будут усердно трудиться ради истребления в своих владениях всех тех, кого Церковь объявила еретиками».

Этот указ был подкреплен буллой, грозившей отлучением и конфискацией владений любому правителю, который не сможет искоренить еретиков в своих землях – росчерком пера папа утвердил свою власть в такой степени, что отказал в свободе совести народам и даже королям!

Кроме того, каждого еретика, противостоящего священной католической и ортодоксальной вере,- как решили собравшиеся в храме Святого Иоанна отцы – следовало отлучить от церкви, после чего выполнить следующие постановления:






«Когда светские власти или их представители придут за осужденными, последних следует передать им для исполнения приговора, причем обвиненных церковников предварительно лишают духовного сана. Собственность осужденных мирян будет конфискована, а собственность духовных лиц отойдет к их приходам. Люди, отмеченные лишь подозрением, если они не могут доказать своей невиновности и опровергнуть обвинение, будут поражены мечом анафемы, и все должны сторониться их. Если через год после объявления анафемы они не докажут своей благонадежности, их следует осудить как еретиков.

Светских правителей, если они хотят, чтобы их признали добрыми католиками, следует склонить (а при необходимости – заставить под угрозой церковного осуждения) публично дать клятву защищать дело Веры и приложить все силы для истребления в своих владениях тех, кого Церковь объявит еретиками».








Отлучение, ожидавшее непокорных, не было пустой угрозой, несмотря на то, что имело отношение лишь к духовной сущности человека. Папская анафема влекла за собой те же последствия для провинившегося, что и проклятие жреца в древности.

Подвергнутые такому наказанию не могли быть принятыми на службу, не могли требовать каких-либо элементарных гражданских прав, включая право на существование. При болезни или несчастье к ним не следовало проявлять милосердия под страхом навлечь на себя такое же проклятие, а после смерти их останки запрещалось предавать земле по христианским обычаям.

Вследствие подобных постановлений и указов инквизиция, можно сказать, вступила во вторую стадию своей эволюции и приобрела строго церковный характер – иными словами, утвердилась как каноническая организация.

Именно папа Иннокентий III дал в руки церкви грозное оружие преследования и подал пример фанатизма и религиозной нетерпимости, которые стали беспощадным руководящим принципом Рима в последующих столетиях.




Глава III. ОРДЕН СВЯТОГО ДОМИНИКА


«Если вы вознамерились постичь совершенства, пойдите и продайте, что имеете, и раздайте бедным, и получите вы сокровища на Небесах; и придите и следуйте за Мной».

Несоответствие между этой заповедью Спасителя и положением в миру, которое занял Его наместник на земле, становилось все более разительным и достигло высшей точки с началом эры Ренессанса.

Римские плебеи середины первого века, собиравшиеся для обсуждения и взаимного обучения тому, как воплотить в жизнь новую доктрину любви и смирения, изустно принесенную с Востока, с ее неизвращенной простотой, еще не обремененную теологическими нагромождениями, не скованную догмами, были поистине бесконечно далеки от высокомерных, грубых римских христиан времен папы Иннокентия III.

Наследника апостола Петра – бедного рыбака из Галилеи! – возвели на папский трон с пышностью, превосходящей коронацию любого земного властелина. В миру он был обладателем значительных территорий, а в духовной сфере возглавлял империю, охватившую весь христианский мир, и усиливал свою верховную власть, извергая молнии анафемы, которую сам же изобрел. Его двор блистал облаченными в алые одежды бесшумными прелатами, патрициями в шитых золотом и серебром костюмах, полководцами в парадных мундирах, расфуфыренными щеголями и величественными сенаторами. Сам же Иннокентий на коронации был облачен в торжественные одеяния, вязанные из прекраснейшего руна, и был увенчан тройной диадемой из белых павлиньих перьев, охваченных пылающими спиралями золотых нитей, унизанных драгоценными камнями. На коронации короли прислуживали ему за столом, преклоняя колени: а принцы крови и патриции оказались в роли простых лакеев.

Со ступеней Латеранского дворца в день своего вступления на трон он швырял пригоршни монет в толпу римлян, восклицая: «Золото и серебро не для меня. Я отдаю тебе все, что имею!»

Но папская казна не пострадала от подобной «щедрости», поскольку источники ее богатства были неистощимыми. Иннокентия III окружала невообразимая роскошь: силой своего богатства он управлял развитием искусств и ремесел.

Церковная пышность не ограничивалась Римом и папским двором. Постепенно она пропитала самое тело церкви, поразила даже монашеские ордена. Забыв материальную непритязательность своих исходных принципов, они перешли на уровень баронской роскоши. Располагая обширными аббатствами с богатыми пашнями и виноградниками, святые отцы управляли сельскими округами и церковными приходами, облагая их налогами скорее как феодалы, чем как священнослужители. Столь надменным и аристократическим стал сам дух каноников, чьей миссией было проповедовать самую возвышенную из демократических доктрин, что церковь более не соответствовала плебейским и крестьянским слоям общества: она быстро становилась институтом патрициев и для патрициев.

Долго ли могло сохраняться такое положение, к каким результатам оно могло привести – об этом, наверное, бесполезно строить предположения. Факт заключается в том, что вниманием не обошли бедных и обездоленных. Причиной тому – появление двух людей, столь же близких по духу, сколь и несхожих, почти одновременно приехавших в Рим и встретившихся у подножия папского трона.

Каждый из них мог стать основателем новой концепции, если бы не обнаружил, что на свете уже существует идеальная религия. Оба – люди высокого происхождения, начинавшие в легких жизненных обстоятельствах: один, Франческо Вернардоне, – сын богатого купца из Ассизи


 ; другой, Доминик де Гусман из Калаорры, – испанский дворянин.

Сегодня они известны в церковном календаре как Франциск Ассизский и Святой Доминик. Эту великолепную пару Данте не обошел вниманием в своем «Раю»:
		Один пылал пыланьем серафима.



		В другом казалась мудрость так светла,



		Что он блистал сияньем херувима.



		(Перевод М. Лозинского)








Святой Франциск, прославившийся добротой и милосердием, свойственными его поэтической, возвышенной натуре, и ставший наиболее почитаемым из всех святых, пришел из своего родного Ассизи умолять Отца Отцов разрешить ему объединить в орден уже собранных им босоногих сподвижников, чтобы они осуществляли предписание церкви о бедности и самоотречении и помогали о6ездоленным.

Святой Доминик – наш интерес обращен к нему в большей степени – был выбран за красноречие и познания для сопровождения епископа Озимского


 в инквизиторской поездке в южную Францию, где стал свидетелем лютой резни. Он проповедовал перед еретиками в Тулузе, и его горячее страстное красноречие обратило к истинной вере многих из тех, кто не собирался отступать перед жестокими аргументами огня и стали.

В пылу религиозного рвения Святой Доминик отринул свое положение, покой и дарованный сан. Подобно Святому Франциску, он ходил босой, являя собой пример бедности и самоотречения, однако был менее мистичен, менее мягкосердечен, совершенно практичен во всем, что касалось пропаганды веры, и потому восторженно приветствовал кровавые победы, которые Симон де Монфор одерживал над еретиками-альбигойцами.

Но если он славил достижение конечной цели в этой борьбе, считая ее высшим из всех человеческих предназначений, то учил и раскаянию в содеянной жестокости.

Святой Доминик призывал к жесткому и беспощадному усердию. Но свирепость и жестокость не идут рука об руку с таким полным смирением, какое, несомненно, было ему присуще. Истинной целью его миссии в Риме было прошение совершенно иного характера. Он считал предосудительным кровопролитие, которому явился свидетелем, однако высоко ценил плоды его. Вдохновленный успехом, выпавшим на долю его красноречия, Святой Доминик поставил целью найти другие, более мягкие средства, которые позволили бы добиться тех же результатов. Он отправился просить разрешения папы Иннокентия III на создание ордена проповедников, которые – в бедности и лишениях – отправятся отвоевывать для Рима стада овец, сбившихся с пути праведного и попавших на пастбище ереси.

Папа Иннокентий рассмотрел одновременно просьбы обоих – исходя из своей страстной веры, Святой Франциск и Святой Доминик разными путями пришли, в конце концов, к схожим предложениям.

Он понял выгоду, которую сулили церкви подобные люди, наделенные силой убеждения, увеличивающей число приверженцев, воспламеняющей сердца и вновь оживляющей мерцающую неверным сиянием лампу народного религиозного рвения.

Иннокентий III не обнаружил ни ереси, ни иронии в культе нищенского существования, которое они хотели отныне проповедовать, испрашивая на то разрешение утопающего в роскоши аристократического папского двора.

Но существовало серьезное препятствие для его согласия на их просьбы: монашеские ордена стали столь многочисленными, что Латеранский собор запретил создавать новые. Благоволя к этим просителям, папа взялся сам за преодоление возникших трудностей, но в это время смерть прибрала его к рукам.

Бремя выполнения этой задачи перешло к его преемнику, Гонорию III. И, как гласит легенда, нового папу к быстрейшему решению проблемы побудил «вещий» сон, в котором он видел эту пару поддерживающей руками накренившийся Латеранский дворец.

Поскольку Гонорий не мог придать им статус монахов-отцов, он прибег к созданию братств, присоединив их к ордену Святого Августина: доминиканцев в качестве братьев-проповедников (fraters praedicatores) и францисканцев в качестве братьев-миноритов (fraters minores), то есть «младших братьев».

Так появились эти два нищенствующих ордена, которым с помощью многочисленных приверженцев, очень быстро завоеванных, было суждено стать одним из величайших оплотов могущества римской церкви.

При жизни основателей этих братств принципы бедности соблюдались во всей предписанной чистоте. Но вскоре после их смерти нищенствующие братья, будучи людьми грубых привычек, подверженными человеческим страстям и амбициям, вслед за приобретением могущества добились и приобретения богатств. Святые Франциск и Доминик достигли возрождения первозданного духа христианства. Но он вскоре уступил мирским стремлениям, и история обоих орденов стала повторением и отражением истории самого христианства. По мере своего распространения в христианском мире они овладевали монастырями, землями и имуществом. Личная бедность каждого брата сохранялась, это верно: они по-прежнему ходили по улицам босиком и в грубых одеяниях, «без посоха, сумы, пищи или денег», как предписывали их принципы. Индивидуально они соблюдали обет, но при коллективном рассмотрении их бедность «оставалась за воротами монастыря», как сказал Григоровий


, подтверждая сказанное до него Данте:
		Но у овец его явился вкус



		К другому корму, и для них надежней



		Отыскивать вразброд запретный кус.



		И чем ослушней и неосторожней



		Их стадо разбредется, кто куда.



		Тем у вернувшихся сосцы порожней.



		(Перевод М. Лозинского)








На службе церкви нищенствующие братья стали превосходной армией, и к тому же армией, содержание которой ничего не стоило папской сокровищнице, ибо вследствие провозглашенного нищенства они были на полном самообеспечении. И по мере того, как оба ордена, имевшие великолепную организацию, становились чрезвычайно могущественными, доминиканцы в значительной мере забрали под свой контроль инквизицию, чьи деяния в свое время определили выбор Святого Доминика.

Его цель состояла в создании ордена проповедников, особой миссией которого должно было стать разоблачение и ниспровержение ереси, где бы она ни появилась. Братьям надлежало бороться с ней с помощью красноречия: необходимо, с одной стороны, убедить отступника отказаться от своею заблуждения, и, с другой стороны, так настроить против него верующих, чтобы террор восполнил то, что оказалось непосильно убеждению.

Быть может, эта миссия, которую они сделали своим исключительным правом, странным образом способствовала доминиканцам в захвате командных высот в церковном учреждении, имевшем ту же конечную цель. Именно орден Святого Доминика взялся воздвигнуть зловещее здание Святой палаты, расширить и утвердить полное господство ужасающей системы инквизиции. Их убеждением стало страшное убеждение дыбой, красноречием – обжигающее красноречие языков пламени, вылизывающих жизнь из агонизирующих жертв. И все это – из любви к Христу!

Хотя не раз предпринимались попытки доказать, что сам Доминик де Гусман был назначен первым в истории инквизитором, их нельзя признать успешными. Но, как бы там ни было, уже в 1224 году – через три года после его смерти – инквизиция в Италии и в других местах была уже целиком в руках доминиканцев. Об этом свидетельствует конституция, провозглашенная в Падуе в феврале того же года императором Фридрихом II. Она содержит следующее уведомление:






«Да будет известно всем, что мы приняли под свое особое покровительство братьев из ордена проповедников, направленных в нашу Империю для защиты от еретиков и от тех, кто будет оказывать им поддержку, – коих надлежит также считать еретиками, – и такова наша воля, что все должны оказывать проповедующим братьям покровительство и помощь; в связи с чем мы приказываем нашим подданным принимать радушно упомянутых братьев, куда и когда бы они ни пришли, предоставляя им защиту от козней еретиков, помогая им всеми имеющимися средствами в выполнении их дела защиты Веры… и мы не сомневаемся, что вы засвидетельствуете верность Богу и нашей Империи, объединившись с упомянутыми братьями, чтобы избавить нашу Империю от нового и небывалого позора еретического порока».








Конституция декретировала, что осужденные церковью и переданные светским властям еретики должны понести заслуженное наказание. Если под страхом смерти отступник заявит о своем желании вернуться к католической вере, в качестве епитимьи ему следует назначить пожизненное тюремное заключение. В какой бы части империи еретики не были разоблачены инквизиторами или другими усердными католиками, гражданские власти обязаны произвести арест указанных лиц и содержать их под надежной охраной до отлучения от церкви, после чего они должны быть сожжены. То же наказание предусматривалось для сочувствующих, виновных в укрывательстве и защите еретиков. Беглецов надлежало разыскивать, а вернувшимся в лоно церкви из ереси вменялось в обязанность выдавать и разоблачать их.

В императорской конституции содержались и еще более отвратительные постановления. Фридрих II включил в нее положение, гласящее, что «грех осквернения величия божественного сам по себе является более тяжким, чем оскорбление достоинства человеческого, и Бог вымещает грехи отцов на их детях. Чтобы последние не могли следовать отцам в грехах, потомков еретиков до второго колена надлежит считать недостойными уважения и занятия любых государственных постов – за исключением невинных детей, которые объявили об отречении от своих отцов».

Сие варварское законоположение не нуждается в комментариях.

Через четыре года после издания этого жестокого указа, направленного против врагов римской власти, и сам Фридрих за противодействие мирскому влиянию понтификата оказался в опале. Не углубляясь в подробности, отметим, что после примирения с папой он дополнил конституцию 1224 года положением, относящимся к богохульникам: подобно еретикам любой секты, их следовало приговаривать к смерти на костре. Если же епископы пожелают сохранить еретику жизнь, преступника надлежало лишить языка, чтобы никогда больше он не мог хулить Бога.

В 1227 году Уголино Конти, друг Доминика и Фридриха, взошел на папский трон под именем Григория IX.

То был понтифик, который, продолжая усилия, предпринятые Иннокентием III, придал инквизиции статус постоянного подразделения церкви. Он отдал контроль над ней в руки доминиканцев, предоставляя им при необходимости помощь францисканцев. Но участие последних в деяниях ужасного трибунала было столь малым, что может считаться несущественным.

Булла Григория, заложившая некие фундаментальные положения в судопроизводство инквизиции и известная как «Raynaldus», стала законодательством отлучений.

Он предписал всех осужденных церковью передавать светским властям для осуществления наказания, причем всех духовных лиц перед этим надлежало исключить из их ордена. Если они изъявляли желание отречься от ереси и вернуться в лоно церкви, на них полагалось наложить епитимью – пожизненное заключение. Сочувствующие, укрыватели и защитники еретиков тоже подлежат отлучению, а ежели таковые не заслужат прощения в течение года, их следует считать недостойными, им запрещается избирать или быть избранными на какой-либо государственный пост, выступать свидетелями, следователями, наследниками, требовать справедливости, если им причинено зло. Если такой человек – судья, то судопроизводство необходимо у него изъять, а вынесенные им приговоры объявить не имеющими силы; если адвокат, он лишается права выступать в суде; если духовное лицо, он должен оставить службу. Такое же проклятие падет на тех, кто поддерживает отношения с кем-либо из отлученных.

Находящиеся под подозрением в ереси, если они не сумели привести доказательств своей невиновности либо добиться канонического оправдания при рассмотрении их личных качеств и мотивов обвинения, должны быть отлучены. Если они не представят достаточных оправданий в течение года, их объявят еретиками. Их требования или жалобы не будут приниматься во внимание; судьи, адвокаты или нотариусы должны отказываться от выполнения своих функций в их защиту; священнослужителям запрещалось отправлять для них таинства и принимать от них милостыню или пожертвования; так же следовало поступать тамплиерам


, госпитальерам


 и прочим монашеским учреждениям под страхом лишения права деятельности, которое дает только мандат папского престола.

Устроивший христианские похороны умершему под отлучением навлечет на себя отлучение, от которого не будет освобожден, пока собственными руками не выкопает труп и не предпримет мер, чтобы это место никогда более не могло быть использовано для погребения.

Каждый, кто знает о существовании еретиков и всякого, кто осуществляет тайные моления или чей образ жизни является необычным, обязан под страхом отлучения сразу же сообщить об этом своему духовнику или кому-нибудь, кто заслуживает доверия и может довести это до сведения прелата.

Дети еретиков и сочувствующих еретикам или укрывателей их до второго колена должны быть лишены права занимать любой государственный пост или церковный приход.

К положениям этой буллы присовокуплялись указы губернатора Рима как представителя светской власти, в обязанности которого входило официальное вынесение приговора и приведение его в исполнение: от точного определения меры наказания церковь воздерживалась, требуя лишь «заслуженной кары».

Губернатор приказал: содержать арестованных под стражей до осуждения их церковью, а через восемь дней после этого вынести приговор и привести его в исполнение: собственность еретиков конфисковать, причем треть отдать доносчику, треть – судье, вынесшему приговор, и треть – на городские нужды Рима.

Жилища еретиков или всякого, кто сознательно принимал у себя еретиков, губернатор распорядился сровнять с землей.

Если кто-нибудь, располагая сведениями о существовании еретиков, оказался не в состоянии донести на них, тот должен заплатить штраф в сумме двадцати ливров


. Ежели у него недостанет средств для уплаты, его надлежит изгнать до изыскания этой суммы.

Сочувствующие и укрыватели еретиков за первый проступок подвергаются конфискации третьей части имущества, которая идет на нужды городского хозяйства Рима. Если проступок повторится, совершившего его необходимо изгнать навсегда.

Все сенаторы обязаны присягнуть перед вступлением в должность, что будут соблюдать все законы, направленные против еретиков. Если кто-либо из них нарушит эту клятву, его приказы объявят недействительными, а те, кто под присягой поклялся повиноваться ему, будут считаться свободными от обязательств. Если сенатор даст клятву, но впоследствии откажется от нее или пренебрежет соблюдением данного слова, его надлежит подвергнуть каре как клятвопреступника, объявить недостойным для занятия государственного поста, а также подвергнуть штрафу в две сотни серебряных марок


, которые пойдут на поддержание порядка в городе.

Два года спустя – в 1233 году – на соборе, состоявшемся в Безье


, папский легат Голтиер изложил эти каноны в следующих положениях:






«Все члены суда, знать, вассалы и прочие усердно стараются выявить, арестовать и покарать еретиков, где бы они ни скрывались. Всякий церковный приход, в котором обнаружен еретик, обязан выплатить в качестве компенсации одну серебряную марку человеку, разоблачившему преступника. Все дома, в которых проповедовали свои учения еретики, подлежат разрушению, а их имущество – конфискации; огонь должен испепелить все жилища, где они собираются на свои встречи или находят сочувствие и приют. Дети отступников лишаются права наследования. К укрывающим или защищающим еретиков полагается применять те же меры наказания. Любой заподозренный в ереси должен публично поклясться в верности вере под страхом соответствующих наказаний; таких людей необходимо заставить посещать церковные службы во всякий праздник, и каждый из них, кто примирится с Церковью, обязан на внешней части верхней одежды носить отличительные знаки в виде двух крестов – один на груди, другой на спине – из желтой ткани в три пальца шириной, вертикальная часть длиной в две с половиной ладони, горизонтальная – в две ладони ( иначе говоря, размерами полтора фута на фут (или 45 см на 30 см). При наличии капюшона положен и третий крест – все под страхом быть причисленным к еретикам и подвергнуться конфискации собственности».








Бескомпромиссная жестокость этих указов в достаточной мере раскрывает ненависть церкви к еретикам, её нетерпимость и твердую решимость истребить их. Они также разоблачают расчетливое безжалостное коварство и хитрость, которые делали столь страшным этот трибунал. Угроза наказания всякому, кто движимый христианским милосердием, придет на помощь обездоленным и гонимым, душила в людях сострадание, а закон, по которому дети осужденных еретиков лишались права наследования и объявлялись недостойными всякого делающего честь назначения, был принят с тонким расчетом: выковать оружие из родительской любви. Если человек готов принять муки за свои собственные убеждения, ему придется остановиться перед опасностью навлечь на своих детей ту же кару, подвергнуть их крайним лишениям и позорному клейму.

С точки зрения церкви поставленная цель оправдывала любые средства, которые могли привести к желаемым результатам. И столь велико было ее стремление искоренить ересь, что всякие – даже откровенно преступные – деяния прощались, если способствовали достижению этой цели.

Некоторые авторы выдвигают тезис о том, что крестовый поход против ереси является средством политическим – войной, объявленной церковью ради защиты от яростной атаки свободомыслия, грозящего ей низвержением. Так, несомненно, обстояло дело в ранние века, но не более. Римский католицизм вырос и раскинулся подобно мощному дереву, тень которого закрыла лик Европы, а корни пронизали почву вглубь и вширь. Надежно укрепившееся у кормила власти духовенство имело достаточно сил, чтобы не позволить при увядании отдельной ветви нанести серьезный урон жизненной силе самого дерева. Католицизм уже не знал таких забот. Каким бы отвратительным, мрачным, даже нехристианским ни оказался на деле институт Святой палаты, нет сомнений, что сами исходные принципы, начертанные на ее скрижалях, и самый изначальный дух ее были целомудренными и бескорыстными.

Может показаться горькой иронией тот факт, что именем смиренного и милосердного Христа люди безжалостно пытали и сжигали себе подобных. То было прискорбной, трагической иронией, которой они искренне не осознавали, уподобляясь Святому Августину, который настаивал на искоренении еретиков и в искренности и чистоте помыслов которого никто не может усомниться.

Чтобы понять их позицию, необходимо лишь принять во внимание абсолютную убежденность в справедливости католической доктрины, которую Леки назвал «доктриной спасения избранных». Исходя из предпосылки, что римская церковь праведна и является единственной христианской церковью, они неизбежно приходили к выводу, что невозможно спасение для того, кто не состоит в ее рядах: не может неведение о праведной вере служить оправданием заблуждения, как – и по сей день – незнание закона не освобождает от ответственности в мирских делах. Поэтому они считали проклятыми не только тех, кто раскольнически дезертировал из церкви, и тех, кто подобно иудеям и мусульманам сознательно оставался вне ее, но и – таково было понимание высшей справедливости и божественного промысла – дикарей, никогда не слышавших имени Христа, и даже ребенка, умершего в утробе матери до унаследования первородного греха, который мог быть смыт только святой водой при крещении. Отцы церкви вели горячие полемические сражения в попытках точно установить момент, с которого начиналась внутриутробная жизнь и после которого проклятие заставляло душу, появившуюся у плода утробного, погибнуть еще во чреве.

Если учитывать стремление сохранить эти доктрины неизменными, становится понятно, почему в представлении церкви – чьим делом было спасение душ – не существовало более отвратительного и непростительного греха, чем ересь. Становится понятным, почему церковь относилась к своим детям, повинным в убийстве, изнасиловании или прелюбодеянии, с терпеливостью снисходительных родителей и разила неистово гневно еретиков, жизнь которых могла служить примером целомудренного поведения. Дело в том, что первые были виновны лишь в проступках, обусловленных слабой человеческой природой, и, будучи верующими, могли заслужить прощение раскаянием. Ересь же представляла собой не только худший из грехов, но – в понимании церкви – даже выходила за его границы и была бесконечно хуже греха, поскольку являла собой состояние столь безнадежное, что добрые дела или целомудренный образ жизни не могли искупить или смягчить тяжесть преступления.

Приняв такое отношение к ереси, церковь считала своим долгом уничтожить ужасную чуму души, чтобы предупредить ее распространение: к тому же она находила оправдание в словах Святого Августина о том, что сама жестокость ради достижения этой цели милосердна. С этой точки зрения в позиции церкви по отношению к ереси нет ничего нелогичного. Что нелогично – так это включенная в доктрину «спасение избранных» концепция о Боге, снисходительном ко всем заблудшим и падшим.

Даже в случае Галилея – одного из самых знаменитых узников, прошедших чистилище трибунала Святой палаты, – нет достаточного основания полагать, что в стремлении инквизиторов добиться его отречения от теории движения Земли вокруг Солнца были иные мотивы, кроме страха перед распространением учения, которое они искренне считали иллюзией и которое могло поколебать веру человека в библейское учение.




Глава IV. ИЗАБЕЛЛА-КАТОЛИЧКА


Льоренте соглашается с предшествовавшими ему писателями, рассматривая испанскую инквизицию как институт, отличный от инквизиции, учрежденной для расправы над альбигойцами и другими еретическими течениями того же времени. Это отличие состоит лишь в том, что она представляет собой дальнейшее развитие организации, созданной Иннокентием III и усовершенствованной Григорием IX.

Прежде чем прступать к рассмотрению этой, как ее называют, Новой инквизиции, полезно остановиться на положении в Испании при католических монархах Фердинанде и Изабелле, в чье царствование сей трибунал был учрежден в Кастилии.

В течение семисот лет с тем или иным успехом, в той или иной степени на Пиренейском полуострове господствовали сарацины


 .

В 711 году сюда вторгся бербер


 Тарик, задумавший разгромить королевство вестготов Родерика и расширить мусульманский мир до гор на севере и от моря до моря с запада на восток. Когда мусульманские племена потерпели неудачу, повздорив между собой, из Африки переправился Абдуррахман Омейяд, пожелавший основать независимый эмират, в десятом веке ставший Кордовским халифатом.

Постепенно христиане консолидировали свои силы в горных крепостях на севере страны, куда их оттеснили захватчики, и, предводимые Альфонсом I, основали королевство Галисия. Затем, смело нападая на мавританских завоевателей, они проложили себе путь на равнины Леона и Кастилии и уже в следующем веке отогнали сарацин к югу от реки Тахо. Продолжая свое наступление, они и далее теснили врага, полные решимости скинуть его в море, и могли добиться успеха, если бы не приход Юсуфа бен Текуфина. который перечеркнул победы христиан, отбросил их обратно за Тахо, и, став хозяином на юге страны, основал империю Альморавидов.

Вслед за сарацинами пришли альмохеды – последователи Махди,- и страну пятьдесят лет раздирала борьба между Крестом и Полумесяцем: Кастилия, Леон, Арагон и новообразованное королевство Португалия встали плечом к плечу в стремлении сокрушить общего врага – Наваса де Толоса.

В 1236 году Леон и Кастилия, объединившиеся теперь в одно королевство, в союзе с Арагоном вырвали у мавров Кордову; в 1248 году была освобождена Севилья, а в 1265 году Диего Арагонский изгнал сарацин из Мурсии и тем самым отобрал у мусульман часть Гранады, завладев побережьем Средиземного моря и Атлантики почти до Кадиса, в котором противник удерживался вплоть до того времени, когда Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская своим браком объединили обе короны после смерти (в 1474 году) Энрике IV, брата Изабеллы.

Фердинанд привнес в этот брак Арагон, Сицилию, Сардинию и Неаполь, а Изабелла – Кастилию, Леон и остальную испанскую территорию, за исключением Гранады и той части средиземноморского побережья, которая находилась у мавров. Таким образом, путем объединения этих королевств в единое государство было создано могущественное Королевство Испанское, к владениям которого Колумб вскоре присовокупил целый Новый Свет.

Но, даже укрепленное этим браком, королевство по-прежнему требовало консолидации и даже покорения. Волнения в Кастилии, достигшие высшей точки во времена правления безвольных Хуана II и Энрике IV, привели к росту беззакония, подобного которому не найти ни в одном государстве той эпохи. Анархия стала полновластной хозяйкой в стране, и Пулгар


 оставил нам подробное описание царившего в те годы хаоса:






«В эти дни справедливость оказалась повергнутой и ничего не предпринималось против злодеев, которые грабили и тиранили людей в поселках и на торговых путях. Не платил долгов тот, кто не желал этого делать; никому не препятствовали в совершении какого бы то ни было преступления; никто не думал о повиновении или покорности начальству. В результате прошедших и продолжавшихся войн народ так привык к беспорядкам и насилию, что с теми, кто не применял силу по отношению к другим, попросту не считались.

Горожане, крестьяне и люди, не имеющие собственного имущества, не могли ни к кому обратиться за помощью, чтобы исправить зло, чинимое руками начальников крепостей и прочей накипи, а также разбойников. Всякий человек с радостью отдал бы половину своей собственности, если бы такой ценой смог приобрести безопасность и мир для себя и своей семьи. В городах и деревнях часто поговаривали о формировании братств для защиты от этих бедствий. Но не было вождя, который всем сердцем встал бы за справедливость и спокойствие в королевстве».








Дворянство не только заразилось всеобщим беззаконием и разложением, но и само выступило в роли главаря преступников. Каждый – сам себе судья, господин, тиранящий и грабящий своих вассалов, распоряжавшийся их жизнью и смертью, бессовестно злоупотреблявший своей силой. Конечно, подобный дворянин не многим лучше разбойника с большой дороги: нисколько не заботящийся о монархии, пока монархия оставила его без присмотра, готовый взбунтоваться против любой попытки пресечь его разбой.

Подавить эти и прочие неуправляемые элементы, покончить с хаосом, поразившим все части королевства, – вот какую цель юная королева сразу поставила перед собой. Такая задача могла бы устрашить разум менее мужественный и дух менее сильный.

А были и другие настоятельные дела, требовавшие её постоянного внимания, если она хотела сохранить за собой место на шатающемся троне Кастилии, который унаследовала от брата.

Альфонс V Португальский со своей армией нарушил границы Кастилии, оспаривая права Изабеллы от имени своей племянницы Хуаны.

Энрике IV оставил трон незанятым, но его жена, Хуана Португальская, вскоре после его смерти родила девочку, которую объявила его дочерью. Король Португалии, преследуя собственные интересы, признал девочку своей законной племянницей. Однако общественное мнение не сомневалось, что ребенок зачат вне брака, и за девочкой закрепилось прозвище «Бельтранка», по имени Бельтрана де ла Куэвы – известного всем любовника матери. О том, что думал по этому поводу сам Бельтран де ла Куэва, можно лишь догадываться: в завязавшейся борьбе за корону Кастилии он сражался под знаменами королевы Изабеллы.

Война занимала все внимание католических монархов и требовала немалых средств. Личный вклад Изабеллы в эту борьбу был весьма значительным. Итогом напряженной войны стало поражение сторонников португальского претендента в битве при Торо в 1476 году, после чего Изабелла прочно утвердилась на троне и стала вместе с Фердинандом управлять Кастилией и Арагоном.

Мемуары тех лет сохранили для нас описание ее внешности: стройная двадцатипятилетняя женщина среднего роста, с прекрасными формами и изящной фигурой, зеленовато-голубыми глазами и приветливым, привлекательным лицом, запоминающимся неизменной безмятежностью. В действительности, как говорит нам Пулгар, Изабелла отличалась таким самообладанием, что не только совершенно скрывала вспышки гнева, но даже в детстве могла «прятать свои чувства, не выдавая ин жестом, ни выражением лица страха, которому подвержены все женщины». Он добавляет, что она была очень щепетильна в отношении одежды и выезда, сдержанна в жестах, остроумна и не лезла за словом в карман, что среди забот правительственных – причем, забот весьма обременительных – она выкроила время для изучения латыни и понимала все, что говорилось в ее присутствии на этом языке.

Хотя Изабелла была католичкой ревностной и весьма милосердной, тем не менее, в своих приговорах она чаще склонялась к наказанию, чем к помилованию. Она внимательно выслушивала советы, но всегда поступала по-своему. Изабелла никогда не отказывалась от выполнения того, что сама пообещала, кроме тех случаев, когда ей приходилось отступать под давлением обстоятельств. Ее упрекали (заодно с супругом) в недостаточной щедрости, потому что, считая королевские наследственные владения существенно уменьшенными из-за раздаривания поместий и замков предыдущими правителями, она всегда была очень осторожна в подобных подарках.

«Король, – обыкновенно говорила Изабелла, – должен заботливо сохранять свои домены, поскольку с утратой оных теряются средства, необходимые для того, чтобы его уважали и любили, и сила, необходимая для того, чтобы боялись».

Таков портрет, оставленный нам Пулгаром. Учитывая, что он пишет о царствующем монархе, в его описаниях можно заподозрить лесть, поскольку во все времена панегиристы не скупились на изъявления искусной несдержанной восторженности, когда дело касалось изображения царствующей особы. Впрочем, восторженные эпитеты в адрес этой одаренной, отважной женщины вполне уместны.

Поступки говорят о ее характере более красноречиво, чем это может сделать перо какого бы то ни было летописца. Свершения Изабеллы – за одним мрачным исключением, которое является темой этого повествования, – вполне подтверждают все, что Пулгар и прочие ставят ей в заслугу.

Не прежде, чем расправившись с внешними врагами, оспаривавшими ее право на корону, она приступила к подчинению тех, кто сопротивлялся ее власти внутри страны. В сих титанических трудах Изабелла опиралась на поддержку Аминго де Кинтанильи, своего канцлера, и Хуана Ортеги, королевского ризничего. Именно они предложили ей организовать братства для борьбы с терзавшим страну разбоем. Создание эрмандада


 имело целью – с разрешения и под руководством короля – обеспечить мир и защиту достояния королевства. Изабелла с готовностью одобрила предложенное, и братство было немедленно основано, а средствами к его существованию послужили сборы с тех, кто был заинтересован в этом.

Превосходно организованное, это полувоенное-полугражданское сообщество столь эффективно выполняло доверенное ему дело, что двадцать лет спустя (в 1498 году) стало возможным упразднить его и заменить более простой и менее дорогостоящей системой полиции, которая теперь уже могла поддерживать восстановленный порядок.

В отношениях с беспокойным и непокорным дворянством Изабелла использовала методы, сходные с теми, которые применил в подобном случае ее сосед Людовик XI Французский. Она награждала государственными должностями в соответствии с заслугами, невзирая на происхождение – до той поры только высокое происхождение давало право на высокие посты. Карьера юриста объявлялась отныне открытой и для представителей средних классов, а любой пост ниже короны был доступен для юристов, которые благодаря этому стали верными союзниками монархов.

Дворяне не отважились восстать, но в недвусмысленных выражениях протестовали против этих двух нововведений, нанесших ощутимый ущерб их престижу. Оки заявляли, в частности, что учреждение эрмандада – это проявление недостаточного доверия к «верноподданному дворянству», и предлагали монархам назначить четырех представителей их сословия в состав высшего совета, управляющего делами государства, тем самым восстановив структуру власти, существовавшую при предыдущем короле Энрике IV.

На это королевская чета возразила, что эрмандад является временным институтом, который охотно принят страной и который им угодно сохранить. Что до государственных постов, то лишь монархам принадлежит право определять степень влиятельности исполнительных органов и назначать людей на высокие должности. Дворяне, добавляли они, – вольны по своему усмотрению остаться при дворе или удалиться в свои владения; что же касается самих монархов, то до тех пор, пока угодно будет Богу сохранять за ними высокое положение, которым Он соблаговолил их наделить, они не будут уподобляться королю, приводимому им в пример, и не станут марионетками в руках «верноподданного дворянства».

Такой ответ привел дворян в замешательство, поскольку дал понять, что наступили перемены и что дни беззаконий эпохи Энрике IV безвозвратно прошли. Заставить их осознать возникшую ситуацию – это уже что-нибудь да значило. Но предстояло сделать гораздо больше, чтобы подчинить дворян изменившимся условиям, и Изабелла неуклонно продолжала проводить избранную политику и последовательно добивалась выполнения своих требований, чему Пулгар в своих «Хрониках» приводит конкретные свидетельства:






«Во дворце королевы в Вальядолиде вспыхнула ссора между доном Фабриком Энрикесом (сыном адмирала Кастилии) и доном Рамиро де Гусманом. Известие об этом достигло королевы, и она приказала обоим спорщикам находиться под домашним арестом в их апартаментах, пока она не решит, какой приговор по поводу происшедшего следует вынести. Но Фабрик выказал презрение к королевскому наказу – он не повиновался ему и появился на свободе. Узнав об этом, Изабелла предоставила более послушному Гусману свободу, и смысл ее слов состоял в том, что ему не причинят ущерба.

Несколько дней спустя, когда Рамиро де Гусман мирно прогуливался по улице, уверенный в действенности обещания королевы, на него напали трое скрытых под масками всадников из домочадцев Фабрика и жестоко избили. Едва королева услышала об этом очередном публичном оскорблении ее достоинства, она села на лошадь и понеслась под проливным дождем из Вальядолида в замок адмирала в Симанке. Она уехала одна, не дожидаясь эскорта, который тут же последовал за ней, но смог догнать королеву лишь у самых стен крепости адмирала.

Королева вызвала адмирала и потребовала выдать непокорного сына на ее суд, а когда дон Алонсо Энрикес возразил, что его сына здесь нет, она приказала своим подчиненным обыскать замок от зубцов стен до подземелья. Поиски, однако, закончились безрезультатно, и возмущённая Изабелла вернулась в Вальядолид с пустыми руками. Приехав, она слегла в постель и всем, кто приходил справиться о её здоровье, отвечала: «Мое тело ноет от ударов, нанесенных вчера по моему достоинству доном Фабриком».








Адмирал, испугавшись гнева короля, решил выдать своего сына на суд королевы. Тогда коннетабль


 Кастилии – дядя Фабрика – взялся быть заступником. Он приехал с доном Фабриком в Вальядолид и, умоляя Изабеллу учесть, что молодому человеку всего лишь двадцатый год и что он согрешил из юношеской опрометчивости, просил ее вынести ему суровый приговор, если она предпочитает уступить своим капризам, или проявить снисхождение, что следовало бы признать справедливым.

Но королева не склонна была проявлять милосердие к подданным, которые проявляют неуважение к ее королевскому сану. Она была неумолима. Изабелла отказалась принять во внимание доводы защитника и подвергла провинившегося унижению: его провели в тюрьму по улицам города в сопровождении конвоя. Короткое время спустя она сослала его на Сицилию, запретив возвращаться в Испанию под страхом жесточайшего наказания.

Однако случилось так, что дон Рамиро де Гусман не посчитал свою честь достаточно отомщенной изгнанием врага. Однажды ночью, когда двор выехал в Медину-дель-Кампо, он вместе с несколькими своими сторонниками устроил засаду и напал на адмирала, чтобы вернуть тому побои, понесенные от его сына. От этого унижения адмирала спас его эскорт. Но когда Изабелла услышала об этом происшествии, она объявила Рамиро бунтовщиком, конфисковала его земли в Леоне и Кастилии и арестовала бы его самого, если бы, спасаясь от гнева королевы, он не сбежал в поисках убежища в Португалию».

Не менее решительными были ее действия в отношении прославленного дворянства Сантьяго.

В Испании существовало тогда три военно-религиозных ордена: рыцарство Алькантара, безбрачное рыцарство Калатрава, ставшее преемником рыцарства Тамплиеров, и рыцарство Сантьяго. Последний орден был основан для зашиты паломников, направлявшихся в Компостеле, чтобы поклониться мощам Святого Иакова-апостола, который первым принес христианское учение на Пиренейский Полуостров (Иезуит Мариан принадлежит к числу тех, кто сомневается в достоверности появления Св. Иакова в Испания и наличии его останков в Компостеле, но полагает, что «нежелательно расстраивать людей набожных такими спорами»). Эти паломники, большей частью из Франции, представляли собой существенный источник доходов для страны, и важно было обеспечить им защиту от грабителей, наводнивших большие дорога. Кроме того, рыцарство Сантьяго принимало участие в крестовом походе за освобождение испанских земель от мавров, в знак чего на белых плащах рыцари вышивали красный крест. Они приобрели настолько огромное влияние и богатство, завладев замками и поместьями во всех частях Испании, что должность Великого магистра ордена стала одной из самых важных и могущественных в королевстве – слишком могущественной, по мнению Изабеллы, чтобы находиться в руках подданного.

Это мнение она взялась отстаивать в 1476 году, когда смерть дона Родриго Манрике оставила сей пост вакантным. По своему обыкновению Изабелла без долгих колебаний села на лошадь и отправилась в Уэте, где состоялось собрание членов ордена с целью избрания нового Великого магистра, и там решительно заявила, что на столь славный и могущественный пост может быть избран только король.

Это предложение не вызвало у рыцарей восторга: Фердинанд был арагонцем и оставался для кастильцев чужеземцем, несмотря на то, что два королевства объединились. Однако благодаря настойчивости Изабеллы удалось найти компромисс. Собрание согласилось избрать Фердинанда на пост Великою магистра при условии, что в качестве своего представителя он назначит кастильского дворянина, дабы исполнять обязанности, соответствующие этой должности. На этом и порешили. Алонсо де Карденас – верный подданный сюзерена – был назначен королевским представителем. Таким образом. Изабелла добилась, чтобы назначение Великого магистра влиятельнейшего рыцарского ордена стало королевской прерогативой.




Еще более, чем в любом из упомянутых выше случаев, решительная и смелая натура королевы проявилась при разгроме мятежа, вспыхнувшего в Сеговии в начале ее царствования.

Во время войны с Португалией католические сюзерены поручили свою старшую дочь, принцессу Изабеллу, заботам Андреса де Кабрера – сенешаля


 замка в Сеговии – и его жены, Беатрис де Бобадилья. Кабрера, человек требовательный и беспристрастный, в свое время сместил с должности лейтенанта Алонсо Мальдонадо, заменив его братом своей жены Педро де Бобадилья. Мальдонадо устроил заговор, чтобы отомстить за себя. Он испросил у Бобадильи разрешения забрать несколько каменных глыб из замка под предлогом, что они требуются ему для его собственного дома, и послал несколько своих людей, чтобы вывезти их. Эти люди, спрятав под одеждой оружие, проникли в замок, зарезали часового и пленили самого Бобадилью, тогда как Мальдонадо с остальными своими людьми захватил замок. Обитатели, услышав шум, бежали в крепостную башню вместе с инфантой, которой к тому времени исполнилось пять лет. Укрепившись там, они отразили натиск Мальдонадо. Наткнувшись на эту преграду, мятежник приказал выставить Бобадилью вперед и пригрозил осаждённым, что, если они не сдадутся, он тут же казнит пленного.

На эту угрозу Кабрера твердо ответил, что ни в коем случае не откроет ворота перед бунтовщиками.

Тем временем к замку стеклось множество горожан, встревоженных шумом и на всякий случай вооружившихся. Им Мальдонадо искусно внушил, что ради защиты их интересов выступил против невыносимой тирании губернатора Кабреры, и призвал рука об руку с ним отстоять свободу и завершить столь превосходно начатое дело. Простой народ по большей части принял его сторону, и Сеговия оказалась в состоянии настоящей войны. На улицах шли непрерывные сражения, и вскоре ворота самого города оказались в руках повстанцев.

Считается, что сама Беатрис де Бобадилья, выбравшись неузнанной из замка, ускользнула из Сеговии и принесла королеве весть о случившемся и вытекающей отсюда опасности для ее дочери.

Услыхав об этом. Изабелла немедленно бросилась в Сеговию. Лидеры мятежа, узнав о ее появлении, не посмели зайти в неповиновении так далеко, чтобы закрыть перед ней ворота. Тем не менее, у них достало дерзости выехать ей навстречу и попытаться воспрепятствовать въезду ее свиты. Советники королевы, видя настроение толпы, убеждали ее быть осмотрительной и уступить их требованиям. Но ее гордость только вспыхнула от этого осторожного совета.

«Помните, – воскликнула она, – что я – королева Кастилии, что этот город – мой, что никаких условий не может быть для моего въезда в него. Я въеду, и со мной – все те, кого я считаю необходимым видеть возле себя».

С этими словами Изабелла послала эскорт вперед и въехала в город через ворота, захваченные ее сторонниками, а затем прорвалась к замку.

Туда стеклась разъяренная толпа: она напирала на ворота, пытаясь ворваться внутрь.

Королева, не обращая внимания на увещевания кардинала испанского и графа Бенавенте, находившихся вместе с ней, приказала распахнуть ворота и пропустить всех, сколько могло вместиться. Народ вливался во внутренний двор замка, шумно требуя выдать сенешаля. Навстречу вышла хрупкая прекрасная юная королева, одинокая и бесстрашная, и, когда наступила изумленная тишина, спокойно обратилась к толпе:

«Чего вы хотите, люди Сеговии?»

Покоренные ее чистотой, охваченные благоговением перед ее величием, они забыли свой гнев. Уже смиренные, жители высказали жалобы на Кабреру, обвиняя его в притеснениях и прося Изабеллу о смещении губернатора.

Королева немедленно пообещала удовлетворить эту просьбу, что привело к резкому повороту событий: из толпы, всею несколько минут назад изрыгавшей угрозы и проклятия, теперь раздавались крики приветствий.

Она приказала направить к ней представителей, которые изложили бы причины недовольства правлением Кабреры, и возвратиться к своим домам и трудам, предоставив ей судить администрацию.

Когда Изабелла ознакомилась с выдвинутыми против Кабреры обвинениями и убедилась в их беспочвенности, она объявила о его невиновности и восстановила в должности, а побежденный народ смиренно подчинился ее постановлению.

В 1477 году Изабелла направилась в Андалусию – в этой провинции, как и повсюду, закон и порядок перестали существовать. Въехав в Севилью, она сразу объявила о намерении предъявить счет виновным. Но при одном лишь слухе о приближении королевы и о цели ее приезда несколько тысяч жителей, совесть которых не была спокойна, поспешили покинуть город.

Встревоженные таким оттоком населения, севильцы умоляли королеву вложить в ножны меч правосудия, поясняя, что после кровопролитных междоусобиц, годами раздиравших округ, едва ли найдется семья, в которой не было бы нескольких нарушителей закона.

Изабелла, мягкая и милостивая по натуре – что делает ее согласие на введение инквизиции чрезвычайно прискорбным фактом, – вняла этим объяснениям и простила все преступления, совершенные после смерти Энрике IV. Но она не была столь же снисходительной к тем, кто творил беззаконие, управляя от ее имени. Зная о судьях, которые занимались торгом и вымогательством при вынесении приговоров, Изабелла уволила их и сама установила размеры выплат, которые следовало впредь соблюдать.

Обнаружив массу неоконченных судебных разбирательств, которыми беспорядок последних лет обременил провинцию, она принялась за чистку авгиевых конюшен правосудия. Каждую пятницу вместе со своим советом королева проводила заседания в большом зале севильского алькасара


, на которых заслушивала иски самых смиренных из своих подданных; и так убедительно и решительно она взялась за дело, что за два месяца разобрала такое множество судебных процессов, какого хватило бы на долгие годы.




При вступлении на престол Изабелла нашла королевскую казну истощенной, причиной чему были посредственное управление двух последних правителей и расточительные подарки, которые Энрике IV и Хуан II делали дворянам. Это привело католических сюзеренов в серьезное замешательство, и они пускались на различные уловки, чтобы изыскать деньги, необходимые для войны с Португалией. Теперь, когда война подошла к концу, они оказались даже без средств для жизни, достойной королей.

Изабелла провела тайное расследование, выясняя, какие подарки были розданы ее братом и отцом, и аннулировала те из них, которые явились результатом прихоти или безответственности; вновь прибрала к рукам доходные владения, некогда безрассудно отчужденные, и возобновила сбор налогов, выплачиваемых до сей поры лишь старательно взимавшим свои подати бандитам.

Кроме того, королева обнаружила национальные финансы совершенно расстроенными. При предыдущем царствовании вседозволенность достигла небывалого уровня: за три года было санкционировано открытие не менее ста пятидесяти монетных дворов. Это привело к таким злоупотреблениям, что, казалось, почти каждый испанец печатал свои собственные деньги и «чеканка монет стала ведущим производством в стране».

Королева сократила количество монетных дворов до пяти и ввела строжайший контроль за выпуском денег, посредством чего освободила торговлю, прежде сдавленную тисками мошенничества. Неуклонное продвижение к процветанию стало почти немедленным результатом этой мудрой меры.

Восстановив порядок в стране, Изабелла уделила должное внимание и двору, активно взявшись за очищение морали, изгоняя отвратительную распущенность, царившую во времена ее брата.

Сама придерживаясь строгого целомудрия, она требовала столь же безгреховного поведения от приближенных к ней женщин и заставила всех знатных дам при дворе подчиниться строжайшему надзору. Искренне любившая короля, Изабелла была известна своей ревностью: стоило ему слишком пристально посмотреть на какую-нибудь даму из ее свиты, Изабелла сразу же находила способ, чтобы удалить ее от двора. Она следила за тем, чтобы прислуживавшим ей пажам давалось хорошее образование – за умением они должны были избежать праздности, которая неизбежно ведет к духовному опустошению и безнравственности. В конце концов, как указывает Берналдес (Берналдес был священником дворцового прихода до самой смерти королевы. Он оставил достаточно подробное повествование о католических сюзеренах, богатое интересными деталями), королева распространила свои реформы морали на женские монастыри, которые нуждались в этом не меньше двора, и исправила или покарала великую распущенность, поразившую все монашеские ордена.

Нет такого хроникера эпохи правления Фердинанда и Изабеллы, который не отметил бы великой набожности королевы. Берналдес сравнивает ее со Святой Еленой, матерью императора Константина (Общественное внимание привлечено к воспоминаниям о Святой Елене уже тем, что в Риме была обнаружена серебряная коробочка, которая, как утверждается, была подвешенной к кресту. Приобретение ее на Святой земле, конечно же, приписывается Святой Елене, и, как полагают, она сама привезла коробочку в Рим), и восхваляет ее преданность Святой вере и покорность Святой церкви. Берналдес, конечно, много писал и об учреждении инквизиции, введение которой, как и другие современные ему и последующие хроникеры, горячо одобрял. Однако он, возможно, был в значительной мере необъективным, поскольку вынужден был считаться с той поддержкой, которую королева оказала инквизиции в Кастилии. Что касается самой Изабеллы, то в чистоте и искренности ее веры нас убеждает событие, последовавшее за сражением при Торо, которое окончательно решило спор о короне в ее пользу: королева босой пришла в церковь, дабы отслужить благодарственный молебен.

Тем не менее, несмотря на ее пылкую набожность, в признании папы мирским господином Кастилии нет вины самой Изабеллы.

С тринадцатого века могущество церкви в Испании возросло под влиянием распространения догмы о духовном главенстве Рима над всеми католическими церквами мира.

Духовенство приобрело огромное влияние с удивительной легкостью: ему предоставилась возможность воспользоваться опрометчивой и глупой расточительностью предшественников Изабеллы.

Люций Мариний сообщает, что доходы четырех архиепископов – в Толедо, Сантьяго, Севилье и Гранаде – достигли 134 тысяч дукатов


, тогда как доходы двадцати епископов составляли около 250 тысяч дукатов.

Окруженная сонмом духовных наставников, к которым она относилась с большим уважением, Изабелла все же открыто заявила о своем несогласии с ущемлением прав Короны духовенством. Главное из этих злоупотреблений, без сомнения, поощряемых самим папой, состояло в предоставлении иностранцам наиболее почетных и доходных приходов испанской церкви вопреки прерогативе Короны делать назначения епископов, которые затем подлежали лишь утверждению папой. Тогда Изабелла, чрезвычайно набожная и окруженная священнослужителями, отважилась вступить в борьбу с папским престолом и ужасным папой Сикстом IV так же бесстрашно, как прежде противостояла своим разбойным дворянам. Пожалуй, это является лучшим доказательством несгибаемости и твердости ее характера.

Тлевшее в глубине души негодование вспыхнуло ярким пламенем, когда папа, игнорируя назначение ею капеллана Алонсо де Бургоса на вакантное епископство Куэнское, определил в эту епархию своего племянника Рафаэля Риарио, кардинала Сан-Систо.

Уже дважды она добивалась папской конфирмации


 священников, назначенных ею на другие епархии – архиепископство Сарагосы и епископство Таррагоны,- и каждый раз ее назначение отклонялось в угоду ставленника папы.

Непреклонный, упрямый Сикст разразился ответом, характерным для его надменного нрава. Он заявил, что распределение всех приходов христианского мира является исключительно его правом, и снизошел до объяснения того, что власть, волею Божьей дарованная ему на земле, не подлежит ограничению чьей-либо волей, кроме его собственной, и что это обусловлено интересами католической веры, в которой именно он является верховным арбитром.

Но его упорство наткнулось на столь же стойкое упорство испанской стороны. Католические сюзерены ответили отзывом своего посла от папского двора и соответствующим предписанием всем испанским подданным в Риме.

Отношения стали натянутыми; нависла угроза открытого разрыва между Испанией и Ватиканом. К тому же, сюзерены уведомили папу, что намерены созвать церковный собор, дабы разрешить спор, а не было в истории такого папы, который мог бы с абсолютным спокойствием отнестись к созыву Вселенского собора с целью обсуждения его указов. Каков бы ни был результат, после подобного собора его авторитет оказался бы под сомнением (предписания папы всенародно обсуждаются!), и влиянию Его Святейшества был бы нанесен серьезный ущерб. Отметим, что это была испытанная угроза, которая должна была привести упорствующего папу к более резонному строю мыслей.

Изабелла заставила Сикста почувствовать силу воли, противостоящей ему; и, как никто другой осознавая ее решимость, он понял, что не стоит идти дальше. Поэтому, вопреки своему прежнему притязанию на то, что власть, полученная им от Бога, не может быть ограничена ничьей волей, кроме его собственной, папа полностью уступил.

Три королевских избранника получили конфирмацию на вакантные должности, и Сикст дал обещание, что впредь не будет делать назначения в епархии Испании, оставляя тех священнослужителей, которых назовут католические сюзерены.




Следует добавить, что после этой знаменательной победы Изабелла использовала полученную власть с такой благочестивой мудростью, искренностью и благоразумием, что, последуй папа ее примеру в назначении высокопоставленных сановников, это принесло бы величайшую славу церкви, поскольку Изабелла твердо придерживалась правила предоставлять епархии лишь в распоряжение людей неоспоримых достоинств.

Добившись своего. Изабелла получила большие возможности для обуздания своенравного духовенства, ограничив его власть областью духовной.






«Поразительно (комментирует Пулгар), что женщине оказалось под силу без посторонней помощи и в столь короткий срок лишь справедливостью и упорством достичь того, что не удавалось многим мужам и великим королям за многие годы.

Чтобы должным образом оценить значительные прогрессивные изменения, произошедшие за время ее правления в промышленности и сельском хозяйстве, нужно было бы год за годом исследовать уровень жизни подданных католических сюзеренов. Тогда стало бы понятно, что во многих отношениях гений основателей испанской монархии ушел вперед на столетия. Успешные результаты их реформ вскоре проявились повсюду: торговые пути удалось очистить от преступников, возникли новые связующие нити дорог, через реки были наведены новые мосты, консульские представители учреждали коммерческие центры, появились испанские консульства во Фландрии, Англии, Франции и Италии. С бурным развитием морской коммерции и промышленности в каждом городе поднимались новые дома, и городское население быстро увеличивалось. Все говорило о начале замечательной эры – эры возрождения Кастилии. Писатели того времени, поражаясь чудесному преображению страны, в один голос восхваляли славное правление, ознаменовавшее новую судьбу Испании».








Монархи полностью восстановили законность: ни в одной другой стране Европы права граждан не были столь хорошо подкреплены и столь надежно защищены законами. Больше не было произвольных заключений в тюрьму и конфискаций – справедливость соблюдалась неукоснительно. Несправедливые и нестабильные в прошлом поборы были упразднены и заменены разумными и умеренными налогами.






«Соблюдение справедливости (по свидетельству Мариния) для каждого во времена этого счастливого царствования стало столь неукоснительным, что все люди – дворяне и рыцари, торговцы и земледельцы, богатые и бедные, господа и слуги – все были довольны в равной степени и единодушно одобряли нововведения».








В этой цветущей стране, где уже удалось достичь значительных высот во всех областях общественной жизни, где столько сил было отдано делу прогресса и цивилизации, вдруг появилось печально известное, зловещее учреждение, деятельность которого свела на нет все выдающиеся заслуги правления Изабеллы.

За труды на благо государства католическим сюзеренам хвалу воздаст каждый человек, и какие бы времена он ни жил.

Но громко звучала похвала и по иному поводу, и произносили ее все современники и многие более поздние историки – некоторые, без сомнения, были искренни в поддержке фанатизма, сеящего смерть по стране, другие же не отважились высказать иного мнения.






«Ею, – восклицает Берналдес, перечисляя многие добродетельные и мудрые постановления Изабеллы, – сожжена и уничтожена злейшая и отвратительнейшая Моисеева талмудистская иудейская ересь».








А историк Мариано провозглашает введение инквизиции в Испании самой славной страницей царствования Фердинанда и Изабеллы:






«Все-таки лучшей и счастливейшей удачей для Испании было учреждение в Кастилии в те времена священного трибунала строгих и требовательных судей с целью расследования и наказания еретического порока и отступничества…»








Ради справедливости отметим, что в нынешней римской церкви, чьей прискорбной и неотъемлемой частью являлась испанской инквизиция, трудно найти человека, который не признал бы ее черной зловещей тенью, затмившей одну из ярчайших страниц истории европейской цивилизации.




Глава V. ЕВРЕИ В ИСПАНИИ


Итак, католические сюзерены постепенно наводили порядок на обезумевшей земле Испании, возрождая действенность законов, создавая систему полиции для борьбы с разбоем, вымогательством и расхитительством дворян, пресекая злоупотребления и незаконные притязания клира, восстанавливая государственные финансы, подавляя повсюду очаги беспорядков, раздиравших государство.

Но самым серьезным из дестабилизирующих факторов были озлобленные раздоры, возникшие между христианами и евреями. Вот что писал Пулгар:






«Некоторые клирики и многие миряне уведомляли монархов о том, что в королевстве много христиан еврейского происхождения, вновь возвращавшихся к иудаизму, придерживавшихся иудейских ритуалов и обычаев в своих домах, отошедших от католической веры и не посещавших церковных католических служб. Просители умоляли монархов, поскольку те являлись католическими сюзеренами, покарать сие отвратительное заблуждение, ибо, если оставить его безнаказанным, оно может широко распространиться и причинить священной католической вере великий ущерб».








Чтобы правильно понять сложившуюся ситуацию и силу аргументов, должных побудить королевскую чету в ходе наведения порядка в стране развернуть репрессии против обратившихся к иудаизму, то есть против вероотступничества «новых христиан» – так называли принявших крещение евреев и их потомков, – необходимо сделать краткий ретроспективный обзор истории израильтян в Испании.

Очень трудно точно определить, в какое время евреи впервые появились на Пиренейском полуострове.

Саласар де Мендоса и ряд других историков, опирающихся в своих произведениях на работу Томаса Тамайо де Варгаса, выдвигают столь дерзкие предположения по этому поводу, что они скорее курьезны, чем серьезны.

Они утверждают, что испанское государство было основано Тубалом, сыном Яфета, которому досталась Европа при дележе мира между сыновьями Ноя. С тех пор оно называлось Тубалией, известной как Сефарад у евреев и Геспериды – у греков. Они придерживаются того мнения, что первые евреи пришли на Пиренеи с царем Халдеи Навуходоносором II, приведшим с собою, кроме халдеев и персов, десять родов из Израиля, поселившихся в Толедо (Мендоса утверждает, что Толедо был основан Гераклом, приплывшим в Испанию на корабле «Арго») и построивших там прекраснейшую синагогу, какие возводили со времен создания храма Соломона. Эта синагога, сообщает Мендоса, впоследствии стала женским монастырем Пречистой Девы Марии (утверждение, которое начисто опровергается самой архитектурой сооружения). Далее он информирует нас о том, что евреи построили другую синагогу в Саморе, и те, кто ходил туда молиться, гордились – точка зрения, свойственная христианину, – что именно им было адресовано «Послание к евреям» Святого Павла.

Они основали университет в Люсене (недалеко от Кордовы) и школу, где обучали праву, а впоследствии расселились по всей Испании еще до прихода Господа нашего на землю. В 37 году нашей эры Святой Иаков-апостол приехал проповедовать новое евангелие в иберийских Пиренеях, «и Испания стала первой после Иудеи землей, воспринявшей священные законы милосердия».

Следуя описаниям Варгаса, Мендоса отмечает: «хотя многим казалось недостоверным, что толедские евреи предписали не признавать муки крестные Господа нашего, это утверждение не беспочвенно» (Томас Томайо де Варгас утверждает, что евреи в Толедо в дни, когда творилась расправа над Христом, послали письмо с предупреждением и неодобрением своим собратьям в Иерусалиме. Это письмо, которое, как заявляют, было переведено на испанский, когда Толедо попал в руки АлонсоVI, – исторически достоверный документ. Амадор де лос-Риос в исчерпывающей истории евреев в Испании объявляет, что этот документ был изготовлен, чтобы обмануть несведущих, тогда как каждому, кто знаком с развитием испанского языка, достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в недостоверности письма.

В этом письме упоминается о том, что легенда о еврейском пришествии в Испанию после падения Вавилона имеет свои корни. Сие заключение содержится в следующем отрывке:

«…Вы знаете, что Ваш храм, очевидно, скоро будет разрушен, из-за чего наши предки после исхода из вавилонского пленения не вернулись в Иерусалим, но с Пирром, посланным царем Киром в роли капитана, который позволил им множество даров забрать из Вавилона на 69-м году пленения, они пришли в Толедо и построили здесь величественную синагогу».).

Амадор де лос-Риос, возможно, прав, утверждая, что евреи впервые появились в Испании во времена господства вестготов, то есть после падения Иерусалима. Едва поселившись на Пиренеях, они стали объектом преследований. Но с нашествием захватчиков-сарацин, близких им по происхождению и вероучению, евреи наслаждались в Испании – как под мусульманской, так и под христианском властью; период их процветания продолжался до конца тринадцатого века. Впрочем, скрытое взаимное презрение и ненависть христиан к евреям и евреев к христианам продолжали существовать, и это зло было непреодолимо в эпоху сильных религиозных чувств.

Для христианина всякий встреченный им еврей был естественным и заклятым врагом, потомком тех, кто распял Спасителя, а потому – объектом проклятий, человеком, которому следует мстить за величайшее в мире преступление, совершенное его предками.

Еврей, со своей стороны, точно так же презирал христианина. С точки зрения собственной чистоты и подлинного монотеизма, он относился с презрением к религии, которая казалась ему не более чем переделкой политеизма, учением самозванца, попытавшегося узурпировать место обещанного мессии. Для искренне верующего иудея тех дней христианская религия была не многим лучше богохульства. Впрочем, имелись и другие причины пренебрежительного отношения к христианам. Оглядываясь на замечательное прошлое своего народа и высокий уровень культуры – результат многовековой эволюции мысли,- что, кроме насмешки, мог он испытывать к отсталым испанцам, недавно сбросившим варварские шкуры?

Ясно, что взаимное уважение между народами отсутствовало напрочь в эпоху сильных религиозных предрассудков. Однако можно было добиться терпимого к себе отношения, для чего еврей использовал пороки и добродетели, которые столетия бедствий и скитаний привили ему.

Вооружившись стоицизмом, он надел маску презрения и безразличия к агрессивной ненависти, насилию противопоставил хитрость и долготерпение, столь характерные для него. Терпеливость, воспринятая как «бесконечное вместилище страданий», и составляла секрет успехов еврея, где бы он ни обосновался.

В сплоченности этих людей, которые не смогли сохраниться как нация в пределах своего государства, и в исключительной коммерческой сообразительности заключалась их сила. Евреи увеличивали богатство благодаря своему трудолюбию и бережливости, пока не оказались в состоянии купить те привилегии, которыми в христианском мире с рождения обладал всякий католик. В Испании число евреев делало оскорбительное обращение с ними затруднительным – по достаточно обоснованным оценкам Амадора де лос-Риоса, к концу тринадцатого века в Кастилии их проживало около миллиона.

Своей солидарностью они сформировали – как делали везде – империю внутри империи, свое собственное государство внутри государства; у них был свой язык и свои обычаи: они руководствовались собственными законами, за соблюдением которых следили раввины; они столь неотступно следовали правилам своей религии, что отдых в субботу стал даже общепринятым в Кастилии. Так они создали для себя в чужой стране подобие собственной родины.

Время от времени их беспокоили отдельными местными преследованиями, но в основном к ним относились с терпимостью и предоставляли свободу вероисповедания, которой несчастные разгромленные альбигойцы по ту сторону Пиренейских гор вполне могли позавидовать. Дело в том, что церковь, которая к тому времени уже учредила инквизицию, была очень далека – по причинам, которые будут изложены в следующей главе, – от раздувания каких бы то ни было преследований сынов израилевых. Так, Гонорий III, продолжавший политику Иннокентия III по искоренению ереси в Южной Франции и прочих местах, подтвердил (7 ноября 1217 года) привилегии, предоставленные евреям его предшественниками на троне Святого Петра. Привилегии состояли в том, что еврей не обязан был принимать крещение; если же он чувствовал склонность к христианской вере, то принимал ее с любовью и по доброй воле: к его практикам и религиозным церемониям христианам следовало относиться с уважением; побои или забрасывание камнями еврея запрещались и подлежали наказанию; еврейские кладбища объявлялись неприкосновенными.

А когда король Фердинанд III, впоследствии канонизированный, вырвал Севилью у мавров (в 1224 году), он подарил один из лучших районов города евреям и передал им на содержание четыре мечети, чтобы они могли переделать их в синагоги.

Единственное ограничение, наложенное на них законом, состояло в том, что они под страхом смерти обязаны были воздерживаться от попыток обратить в свою веру христиан и должны были с уважением относиться к христианской религии.

То были мирные, счастливые дни процветания евреев в Испании. Их способности были всеми признаны, и они заняли многие влиятельные посты в правительстве. Финансы королевства оказались под их контролем, и Кастилия благоденствовала при их умелом управлении коммерцией. Альфонсо VIII, в царствование которого, как подсчитали, в одном Толедо проживало двадцать тысяч евреев, доверил еврею пост своего казначея и не счел ниже своего достоинства взять в любовницы еврейку – маленький любопытный факт в связи с законом, который вскоре был обнародован.

Едва ли меньшими, чем вклад в национальную экономику, оказались заслуги евреев в науке, искусстве и литературе. Они особенно преуспели в медицине и химии, и самыми искусными врачами и хирургами средневековья были люди именно этой национальности.

Но в середине тринадцатого века произошла катастрофа: внешняя гармония, такими трудами налаженная, разрушилась под напором вырвавшихся наружу истинных чувств, которые никогда не утихали втуне. В значительной мере евреи были сами повинны и этом. Введенные в заблуждение религиозной свободой, разрешенной им за их достоинства и за обеспеченное их трудами процветание страны, они не почувствовали, что накопленные ими богатства таили в себе угрозу.

Ободренные оказываемым им уважением, евреи допустили ошибку, ослабив поводья восточного пристрастия к пышности: окружили себя роскошью и позволили себе выставить на всеобщее обозрение блеск своих одеяний и экипажей, чем обнаружили богатство, относительно незаметно накопленное в течение нескольких поколений.

Если бы они ограничились демонстрацией роскоши исключительно в своей среде, все могло бы еще закончиться хорошо. Но, начав жить по-королевски, они перенимали и королевские привычки, становились высокомерными и надменными. Они позволили своему презрению к менее богатым христианам проявиться в пренебрежительном обращении с ними, а беспрепятственность в этом привела к следующему шагу в злоупотреблении дарованными им привилегиями.

Их богатство вызывало зависть – самую опасную и пагубную из страстей, населяющих человеческое сердце, а высокомерное и бесцеремонное поведение побудило эту зависть к действию.

Возникли вопросы относительно источников их богатства, и против евреев выдвинули обвинение в том, что их ростовщическая деятельность разорила многих христиан, к которым они теперь смели относиться с презрением. Хотя ростовщичество не запрещалось и допустимая прибыль могла достигать по закону сорока процентов, вспомнили вдруг, что его во все времена однозначно осуждала церковь – а под словом «ростовщичество» церковь понимала всякую, даже незначительную, прибыль, извлекаемую из выдачи денег в долг.

Фанатизм начал пробуждаться от своей дремоты и некоторое время спустя, пришпоренный жадностью, набрался сил и поднял свою страшную голову. Общественный настрой против израильтян усилился еще из-за того, что они практически полностью контролировали ненавистный во все времена аппарат по сбору налогов.

Со стороны простого народа посыпались многочисленные угрозы. О евреях широко распространились злые сплетни, и среди описаний различных ритуальных мерзостей важное место занимали обвинения в приношении человеческих жертв.

Имелись ли какие-нибудь реальные основания для подобного обвинения – это одна из исторических тайн, в которых ученым не удалось разобраться. С одной стороны, невозможно собрать достаточно сведений, чтобы доказать хотя бы одно-единственное из множества выдвинутых обвинений: тогда как, с другой стороны, учитывая постоянство, с которым такие обвинения возникали в разных странах и в разные эпохи, опрометчиво отклонять их как беспочвенные.

Первое официальное упоминание об этом обнаружено в кодексе, известном под названием «Partidas», провозглашенном Альфонсом XI (1256-1263), который содержит следующий пункт:






«Поскольку мы прослышали, что в некоторых местах евреи в страстную пятницу насмеялись над поминовением крестных мук Господа нашего Иисуса Христа, выкрав мальчиков и распяв их или сделав восковые изображения и распяв их, когда мальчиков не удалось заполучить, мы повелеваем известить, что с этих пор в любой части нашего королевства при совершении подобных деяний все те, чья причастность к этим поступкам подтвердится, должны быть арестованы и предстать перед королем. И коли он удостоверится в истинности обвинения, он предаст смерти всех, сколько бы их ни оказалось».








Льоренте приводит четыре конкретных примера ритуальных убийств, которые он посчитал возможным признать достоверными.

В 1250 году евреи распяли мальчика по имени Доминго де Валь из церковного хора церкви митрополита Сарагосского. Впоследствии Доминго де Валь был канонизирован и почитается в Сарагосе как мученик.

В 1452 году мальчик распят евреями в Вадьядолиде.

В 1454 году распяли мальчика из поместья маркиза Альмарского, что возле Саморы. После этого его сердце было сожжено, а тело съедено с вином присутствовавшими на церемонии евреями. Останки впоследствии были найдены собакой, и это позволило арестовать преступников и осудить их.

В 1468 году в Сепульведе, что в епископстве Сеговии, мальчика похитили во вторник страстной недели, а в страстную пятницу он был увенчан терновым венком, бит кнутом и, в конце концов, распят. Епископ, дон Хуан Ариас, получив сведения об этом преступлении, назначил расследование, приведшее к аресту нескольких человек, которые после доказательства их виновности были казнены.

Льоренте указывает на источник третьего и четвертого случаев – «Fortalicium Fidei» Эспины, но это отнюдь не тот источник, который можно было бы считать бесспорным. Что касается второго случая, то он вообще не упоминает об источнике, а для получения более полных сведений о первом отсылает читателей к «Historia de Santo Domingo de Val», являющейся источником не более авторитетным, чем остальные работы подобного уровня. Но канонизация этой жертвы будоражит мысль, ибо не в обыкновении римской церкви принимать в подобных делах необоснованные решения, не имея необходимых свидетельств. Если даже предположить, что эта история вымышлена, надо еще доказать мотивы канонизации. Единственным возможным мотивом могло служить желание найти повод для преследования евреев. Но, как уже указывалось – и это вскоре станет совершенно очевидным,- в намерения римской Церкви никогда не входило заниматься такими преследованиями или подстрекать к ним.

Общеизвестно, что практика человеческих жертвоприношений чрезвычайно стара и что в разных формах она присутствовала во многих весьма отличных друг от друга культах. Самый ранний исторический пример заклания человеческой жертвы евреями, по-видимому, тот, на который ссылается Фрейзер


, взявший его из «Historica Ecclesiastica» Сократеса. Схолиаст


 рассказывает, как в 416 году в Сирии компания евреев во время своих празднеств решила надсмеяться над христианами и Христом. В приступе религиозной ярости они схватили мальчика, прибили его гвоздями к кресту и установили крест в вертикальном положении. Вмешавшиеся власти заставили евреев дорого заплатить за преступление.

Амадор де лос-Риос, говоря о распространенности этого обвинения против испанских евреев в тринадцатом веке, ссылается на чрезвычайно драматическое повествование поэмы «Milagros de Nuestra Senora» Гонсало де Берсео. В то же время, он не утверждает, что баллада создана на основе какого-то реального события. Он лишь намекает, что такое могло произойти в действительности, не решаясь однозначно признать или не признать утверждения о ритуальных умерщвлениях.

Из доказательных аргументов, выдвинутых в связи с этим Фрейзером и Уэйдландом, следует, что в каждом случае христиане заблуждались, полагая, что совершаемые на праздник Пурим распятия человеческих существ или кукол производились в насмешку над крестными муками Спасителя. Происхождение этих ритуалов гораздо более древнее и проистекает из религиозных обычаев вавилонцев, заимствованных евреями во время пребывания в плену.

Какой бы ни оказалась истина в деле о ритуальных умерщвлениях, несомненно то, что эти слухи старательно распространялись, чтобы настроить общественное сознание против евреев.

Фанатичные монахи, игнорируя папское предписание о терпеливости и терпимости по отношению к сынам израилевым, исходили Кастилию вдоль и поперек, проповедуя о коварстве и беззакониях евреев и о гневе божьем, что падет на страну, давшую им приют. Так подстрекаемые и узревшие личную выгоду в этом деле верующие поднялись на борьбу, чтобы уничтожить целый народ. Избиения и грабежи стали неизбежным результатом, хотя власти проворно вмешались, подавили проявления фанатизма и не оставили безнаказанными виновных.

Но когда в 1342 году Европу охватила «черная смерть», доминиканцы и другие монахи возобновили свои публичные нападки на евреев и заставили людей поверить, что именно евреи повинны в распространении бубонной чумы, нанесшей огромный урон стране. В Германии их безжалостно поставили перед выбором между смертью и крещением, и они несли страшные потери, пока за них не вступился папа Клемент VI. Он попросил императора остановить своих палачей. Увидев, что в роли адвоката добиться цели не удалось, папа принялся метать молнии отлучения от церкви во всех, кто продолжал преследовать евреев.

Убоявшись этой угрозы, правоверные католики прекратили резню, а подстрекающие голоса умолкли.

Так на некоторое время евреи получили передышку. Но в конце четырнадцатого века повсюду возобновились преследования, вспыхнувшие тут и там; массовые избиения евреев произошли в Кастилии, Арагоне и Наварре. Местные власти, имея в качестве прецедента «Partidas», не шли дальше отказа санкционировать расправы, а иногда даже разрешали насилие, которое обязаны были пресекать, и сами творили по отношению к евреям вопиющие и жестокие несправедливости. Из них худшим примером является сбор двадцати тысяч золотых с синагоги в Толедо, произведенный Энрике II при вступлении на царствование. Чтобы собрать эту сумму, он приказал распродать не только собственность евреев, но и их самих продать в рабство, словно это было в его власти.

Развязанные гонения были вызваны в первую очередь появлением монахов, проповедовавших против евреев, разжигавших ненависть христиан к людям, которые в значительном большинстве были их кредиторами. Если религиозные побуждения оказывались недостаточными, простой способ избавления от долгов, который к тому же был объявлен благочестивым, обладал неотразимой притягательностью для людей, чья вопиющая безнравственность – в широком смысле этого слова – шла рука об руку с их сверхпылкой набожностью.

Вначале власти, как мы уже говорили, торопились подавить эти преследования. Но вскоре появился неистовый фанатик, оказавшийся совершенно неукротимым. Его звали Эрнандо Мартинес. Монах-доминиканец, каноник из Эсихи


 . В искренности его не может быть сомнений: а искренность одержимых – самая ужасная черта, ибо она ослепляет людей, приводя на грань полного безумия. Он скорее перенес бы любые мучения, чем промолчал в случае, когда его святым долгом, как он полагал, было дать волю своему красноречию. Подчиняясь этому «святому долгу», он ходил, выкрикивая обвинения в адрес евреев, яростно призывая толпу сплотиться и уничтожить этих врагов Господа, этих палачей Спасителя. Пожалуй, он не смог бы проявить более свирепой и неистовой ненависти к ним, будь они теми самыми людьми, которые у трона Пилата шумно требовали крови Христа и о прощении которых милосердный Избавитель молился на исходе отведенных ему минут – деталь, ускользнувшая от внимания архидьякона из Эсихи; подобно многим другим, он был слишком набожен, чтобы в его душе нашлось место для христианского милосердия.

Жалобы на его подстрекательские проповеди достигли архиепископа Севильского, чьим подчиненным он являлся. Архиепископ приказал ему немедленно прекратить поджигательскую деятельность. Когда же, решившись на неслыханное неповиновение, монах продолжил свои кровавые проповеди ненависти, соответствующие обращения были направлены королю и даже папе; и король, и папа приказали ему оставить возмутительные проповеди.

Но Эрнандо Мартинес отверг все эти распоряжения. В приступе фанатизма он дерзко поставил под сомнение авторитет папы и объявил незаконным данное им разрешение на возведение и сохранность синагог. Это уже весьма походило на ересь. Людей посылали на костер и за меньшее, и Эрнандо Мартинес должно быть, совсем спятил, если возомнил, что Рим позволит ему продолжать свои проповеди,

Его доставили к епископу, чтобы он ответил за свои слова. Но монах вновь повел себя вызывающе: сказал, что в нем божественное вдохновение и что не во власти смертных наложить печать молчания на его уста.

В ответ на это архиепископ дон Педро Барросо распорядился подвергнуть монаха испытаниям за гордыню и ересь и отстранил его от всех прав и обязанностей должностного лица при архиепископе. Однако Барросо вскоре скончался – еще до испытания осужденного фанатика огнем. Каким-то чудом Мартинес освободился и умудрился добиться своего избрания на пост одного из провизоров епархии, пока не был решен вопрос о преемнике Барросо. Так он восстановил свое влияние и право проповедовать, чем воспользовался столь незамедлительно и успешно, что уже в декабре 1390 года несколько синагог в Севилье лежали в руинах – их разнесла толпа, поддавшаяся его подстрекательским речам.

Евреи вновь обратились за защитой к королю, и власти уже всерьез раздраженные, приказали сместить Мартинеса с его должности и запретить проповедовать, а разрушенные синагоги отстроить вновь за счет общины, ответственной за его назначение.

Но Мартинес по-прежнему держал себя вызывающе и пренебрег указаниями короля и собрания общины. Он продолжал читать поджигательские проповеди, будоражил население, готовое встать на путь свершения дел, угодных Богу, одновременно обогащая себя. Какая толпа устоит перед такими доводами?

В итоге летом 1391 года вся страна пылала в огне фанатических расправ. Жестокие языки пламени, неутомимо раздуваемые отставным архидьяконом, охватили сначала улицы Севильи.

За три года до этого ввиду вреда, причиняемого католической религии иудеями, которые смешивались с христианами, король Хуан I повелел им выселиться в специально отведенные для них районы, ставшие известными под названием «иудериас» (или «гетто»). Повелевалось, чтобы христиане не входили туда и чтобы иудеи приходили на общий рынок и устанавливали там свои лавки. Иудеям запрещалось иметь дома или иные жилища за пределами гетто, куда они обязаны были возвращаться с наступлением ночи.

В Севилье толпы, доведенные Мартинесом до той же степени безумства, какая была свойственна ему самому, ворвались в иудериас. Они пришли с оружием в руках и устроили грабеж и резню, не проявляя ни к кому жалости. Было убито приблизительно четыре тысячи мужчин, женщин и детей.

Из Севильи пожар перекинулся на другие города Испании, и то же самое произошло в Бургосе, Валенсии, Толедо и Кордове, а далее распространилось на Арагон, Каталонию и Наварру, причем улицы Барселоны, как сообщается, были залиты кровью принесенных в жертву евреев.

Во всех городах в гетто врывались разъяренные толпы, чтобы «утвердить Христа» – как эти христиане понимали Его, предлагая охваченным ужасом иудеям выбирать между железом и водой, то есть между смертью и крещением.

И столь мощной и бурной была эта вспышка, что власти не в состоянии были подавить ее. Там, где они пытались сделать это,всякий раз сами становились объектом нападок разъяренных толп. Резня не прекращалась до тех пор, пока христиане не пресытились кровью, в результате чего погибло около пятидесяти тысяч евреев.

Теперь церкви были полны евреев, пришедших принять крещение и понимавших, что через воду лежит путь как к духовной, так и к мирской жизни, и стремившихся в охваченном террором государстве скорее ко второму, чем к первому. Льоренте оценивает число окрещенных в те годы евреев более чем в миллион человек, и оно еще более возросло в результате деяний Святого Винсента Феррера. Он направился к иудеям со своей миссией в первых годах пятнадцатого века и убедил своим красноречием и, как говорят, сотворением чудес тысячи людей войти покорно в загон христианства.




Ярость толпы улеглась, мир постепенно восстановился, и мало-помалу евреи, оставшиеся верными своей религии и все-таки выжившие, начади появляться из своих убежищ, объединяться и с изумительным, непобедимым терпением и упорством принялись еще раз возводить разрушенное здание.

Но если меч преследования и был вложен в ножны, то повелевающий им дух остался, и иудеи были подвергнуты дальнейшим репрессиям. По декретам 1412-1413 годов они потеряли большую часть немногих привилегий, оставленных им предыдущим королем.

Декреты устанавливали отныне, что иудей не может занимать должность судьи даже в еврейском суде. Ему не разрешается также выступать в роли свидетеля. Все синагоги были закрыты или переделаны в христианские храмы, за исключением одной в каждом городе, которую иудеи должны были содержать сами. Им запрещалось заниматься медициной, хирургией и химией – профессиями, по которым они прежде специализировались с такой пользой для общества. Иудеи не имели права занимать должности сборщиков налогов, а всякая коммерция с христианами отныне была для них запрещена. Они не должны были ни торговать с христианами, ни сидеть с ними за одним столом, ни пользоваться их купальнями, ни посылать своих детей в их школы. Приказано было обнести гетто стеной, чтобы отрезать евреев от остального мира; им также не разрешалось уезжать оттуда. Связь между иудеем и христианкой запрещалась под страхом сожжения на костре, даже если речь шла о проститутке. Им было запрещено бриться, и они вынуждены были отпускать бороды и волосы. Кроме того, им приказали носить на плечах отличительный знак в виде круга из красной ткани поверх одежды. Далее, евреев обязали ежегодно прослушивать три проповеди христианских проповедников, целью которых было изливать на них оскорблении и ругательства, изрыгать проклятия в адрес их народа и вероучения, вселять убежденность в ожидающем проклятии и превозносить католическую религию (основывающуюся, помнится, – что добавляет толику иронии – на Вере, Надежде и Милосердии).

Когда король Хуан I в 1388 году распорядился о создании иудериас, урезав одновременно привилегии, которые иудеи заслужили (по крайней мере, выкупили), многие из них, находя наложенные ограничения совершенно невыносимыми, отреклись от веры своих отцов и приняли христианство. И тогда как одни совершенно порвали с прошлым – зачастую они становились фанатичными приверженцами принятой веры, – другие, внешне соблюдая требования христианской религии, втайне продолжали следовать закону Моисееву и иудейским ритуалам. Неудивительно, что дальнейшие декреты против свободы вероисповедания приводили к еще более многочисленным обращениям в христианство.

Обращенных испанцы называли «новыми христианами». А тех, кто втайне остался верен своей религии, именовали «маранами» – презрительный эпитет, происходящий от Маран-атха («Господь идет»), но воспринимаемый христианами в значении «проклятые». Этот термин надолго стал общеупотребительным.

«Новые христиане» вследствие обращения получили не только недавно отнятые у них (как у иудеев) привилегии, но и оказались совершенно равными в правах с прочими христианами: все профессии были им открыты, и, взявшись за дело с присущими им энергией и смышленостью, они вскоре заняли ряд высших должностей в стране.

Тем временем суровость декретов 1412 года значительно ослабла; в определенной степени иудеям была предоставлена свобода смешения с христианами, и многие из должностей, которые они занимали ранее, вновь попали под их контроль, что относилось прежде всего к торговле, финансам и налоговому ведомству. При неумелом правлении Энрике IV дворяне, рабом которых стал король, потребовали, чтобы он «изгнал со службы и из государства иудеев, которые, наживаясь на страданиях масс, процветают на должностях сборщиков налогов».

Слабовольный король согласился, но пренебрег исполнением своего обещания; оно вскоре забылось, и иудейской части общества было позволено спокойно существовать. При таких обстоятельствах вступили на трон Фердинанд и Изабелла; они не проявляли особого внимания к этому вопросу, пока не были привлечены к нему «клириками и мирянами», которые, согласно Пулгару, извещали их о многочисленных случаях возвращения к иудаизму, а сей вопрос входил именно в компетенцию католических монархов.




Глава VI. НОВЫЕ ХРИСТИАНЕ


Следует уяснить, что до сих пор инквизиция, уже в течение трех столетий активно действовавшая в Италии и Южной Франции, не добралась до Кастилии. Даже в 1474 году, когда папа Сикст IV повелел доминиканцам организовать инквизицию в Испании, в связи с чем были назначены инквизиторы в Арагоне, Валенсии, Каталонии и Наварре, не возникло необходимости в подобном учреждении в Кастилии: там невозможно было обнаружить ересь ни в каком ее проявлении. Судебные разбирательства преступлений против веры, коли таковые случались, проводились епископами, имевшими все полномочия для этого. Поскольку такие преступления были редкими, специальный трибунал не требовался и папа не проявлял настойчивости, хотя ему присуще было желание повсюду утвердить инквизицию.

Конечно, на Пиренейском полуострове проживало немало иудеев, а также мусульман. Но они не попадали под юрисдикцию какого-либо церковного ведомства. Инквизиция тоже не могла отнести их к своей компетенции, ибо они не предпринимали действий против католической веры.

Здесь уместно затронуть вопрос об одной особенности устройства инквизиции, которая внешне была облачена в тогу справедливости.

Что бы ни свершалось в ходе отдельных или массовых репрессий, что бы ни творили обезумевшие толпы при подстрекательстве рыскающих фанатичных проповедников, преуспевших в насаждении яростного, слепого фанатизма, какой они взрастили в собственных душах, официально церковь – это надо твердо уяснить – не возбуждала и не санкционировала преследований тех, кто рожден был в иной религии, которая сама по себе не являлась ересью с ее точки зрения. Трибунал инквизиции учреждался – и действовал – единственно для того, чтобы разобраться с теми, кто отделился либо покинул ряды римской церкви, подобно тому, как армия поступает с дезертировавшими солдатами.

Фанатичные, духовно ограниченные и безжалостные в своей нетерпимости, инквизиторы тем не менее предъявляли обвинения только отступникам и изменникам веры, защиту чистоты и непорочности которой они избрали своей миссией.

Если церковь подавляла свободу совести, если она душила рационализм и сминала независимость мышления, она проделывала это лишь в тех случаях, когда дело касалось ее собственных детей – тех, кто рожден был в католической вере или принял ее при обращении. Теми, кто родился в другой независимой религии, она не интересовались. Иудеям, мусульманам, буддистам, язычникам или дикарям Нового Света, который был открыт некоторое время спустя, она предоставляла полную религиозную свободу.

Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с указами того же Гонория III о защите прав иудеев и Клемента VI, грозившего притеснителям последних отлучением, или действиями папы и архиепископа в отношении поджигательских выступлений Эрнандо Мартинеса. Достаточно учесть, что, когда иудеев изгнали из Испании – как увидим, так вскоре и случилось, – они нашли убежище в самом Риме, где были доброжелательно приняты папой Александром VI (Родриго Борджа), что само по себе является одним из необычных парадоксов в истории церкви.

А если и этого недостаточно, уделим некоторое внимание неприкосновенности и относительному миру, обретенному иудеями, жившими непосредственно в Риме, в отведенном них районе Трастевере.

Они были полноправной частью общества в папском городе. На торжественной процессии, посвященной коронации, каждый папа останавливался возле Кампо-дей-Фьори, чтобы принять делегацию иудеев, которая под предводительством раввина подходила выразить почтение церковному монарху – подобно тому, как их предки воздавали почести императору.

Наместнику Христа раввин предлагал свитки Пятикнижия, обшитые богатой тканью. Папа принимал их в знак уважения к написанным там законам, а затем откладывал в сторону, показывая, что теперь эти законы принадлежат прошлому. Раввин забирал обратно свое священное писание и удалялся со своим эскортом, обычно сопровождаемый насмешками, оскорблениями и бранью со стороны римского населения (что вовсе не сказывалось на гражданских правах иудеев).

Итак, должно быть понятно, что учреждение инквизиции в Испании не ставило своей целью преследования иудеев или евреев вообще. Понимая этот термин исключительно в его религиозном смысле, мы не можем отнести его на счет евреев, верных своим законам Моисеевым. Он относится исключительно к отступникам – тем из евреев, кто в результате обращения принял христианство. Последующей реиудеизацией, то есть тайным возвращением к религии своих отцов (от которой «новые христиане» отказались лишь по материальным соображениям), они поставили себя в число тех, кем занимается инквизиция.

Нельзя отрицать, что многие из принявших крещение против своей воли, ради сохранения собственной жизни, когда ярость христианской толпы обрушилась на их головы, в сердце оставались иудеями, продолжая втайне отправлять иудейские обряды, возвращаясь в лоно израилево к своим оставленным собратьям. Других, напротив, принятие крещения побудило искренне соблюдать закон христианства, которому они обещали следовать. Тем не менее, многие из иудейских обрядов стали для них обыкновением: неприятие – почти наследственное – некоторых видов пищи, обычай соблюдения праздничных дней и внутрисемейных правил, составляющих неотъемлемую часть образа жизни иудеев. Эти обычаи так глубоко вросли в них, что невозможно было вырвать их с корнем при первой же попытке. Требовалось время, чтобы люди смогли приладиться к христианским обычаям; могли понадобиться два или три поколения, прежде чем семьи окончательно свыкнутся с новыми правилами быта, а старые изгладятся из их памяти. Если бы те, кто требовал у монархов введения инквизиции в Кастилии, или сами монархи поняли это и проявили необходимое терпение, Испания смогла бы избежать бедствий, истощивших силу и разум ее детей, ибо в данном случае упадок наступил быстро и начисто смел остатки высоких достижений.

Отталкивающее мнение об инквизиции во всем мире не может сравниться с памятью, оставленной ею о себе в Испании.

Еще во время первого приезда Изабеллы в Севилью – об этой карательной поездке уже упоминалось – ей было впервые предложено учредить Святую палату в Испании. В это время король пребывал в Эстремадуре, занятый укреплением границ с Португалией.

Предложение исходило от Алонсо де Охеды, настоятеля доминиканского монастыря в Севилье – человека, пользовавшегося огромным уважением и репутацией святого.

Видя усердие Изабеллы в стремлении восстановить порядок в стране, Охеда убеждал ее не оставлять без внимания угрожающее распространение мерзкого иудейского движения. Он доказывал, что в основе многих обращений евреев в христианскую веру лежало притворств, и жаловался – с определенной долей справедливости, – что эти люди насмехались над Святой церковью, оскверняли ее таинства и совершали отватительное кощунство своим лицемерным принятием христианской веры. Настоятель убеждал, что заслуживают суровой кары не только опустошения, производимые иудеями в рядах более праведных «новых христиан», но и новообращения в свою веру, которые они до сей поры пытаются проводить среди старых христиан.

Чтобы осуществить необходимую чистку, он умолял королеву учредить в Кастилии инквизицию.

На набожную женщину его аргументы, безусловно, производили сильное впечатление. Но набожность королевы, какой бы сильной она ни была, не толкнула ее на меры, затребованные духовным наставником. Уравновешенный и трезвый ум ее оставался абсолютно неподвластным фанатизму. Изабелла понимала, что предпринять какие-то шаги необходимо; но, вместе с тем, не одобряла фанатизма, который дохновлял стоявшего перед ней монаха, и сознавала, что этот фанатизм неизбежно и явно преувеличивает причиняемый ущерб.

Она была осведомлена также и о чрезвычайно недоброжелательном отношении к «новым христианам». Новообращенные могли бы отвести религиозную враждебность христиан, но глубоко укоренившаяся национальная непримиримость оставалась; более того – ее разжигала зависть к успехам «новых христиан». Энергичность и сообразительность, присущие евреям, способствовали, как это бывало и раньше, их уничтожению. Не было такой высокой должности, на которой не находился бы один из «новых христиан»; не было ни одной управленческой службы, где они не превосходили бы числом старых христиан – чистокровных кастильцев.

Такое положение дел было известно королеве, ибо ее саму окружали обращенные и потомки обращенных. Несколько ее советников, три секретаря – одним из которых был хроникер Пулгар – и даже казначей были «новыми христианами» (В «ClarosVaгоnеsdеEspana» Пулгар утверждает, что даже в венах прежнего духовника королевы, Хуана де Торквемады, кардинала Сан-Систо, имелась доля еврейской крови. Но в достоверности этого можно усомниться, ибо сам Пулгар – «новый христианин» и, вероятно, постарался включить и ряды «новых христиан» побольше знаменитых личностей. Сурита, с другой стороны, утверждает, что племянник кардинала, Томас де Торквемада, Великий инквизитор, был «чистой крови». Термин «чистая» в этом контексте происходит из распространенного убеждения, что кровь еврея являет собой жидкость темного оттенка, в отличие от ярко-красной крови христианина). 

Этих людей Изабелла хорошо знала и уважала. Судя о «новых христианах» в основном по своему ближайшему окружению, она, естественно, не приняла всерьез обвинения Охеды, понимая природу этих нападок и учитывая неискоренимую озлобленность общества против евреев, силу предубеждений, которые распространялись и на «новых христиан» в такой степени, что их называли обычно иудеями; поэтому зачастую в хрониках тех времен трудно определить, каких именно евреев автор имеет в виду.

Мы уже отмечали, – что, несмотря на обращение, национальная вражда сохранилась. Позиции христианина по отношению к еврею не претерпела изменений за сотню лет, минувшую с тех пор, когда при подстрекательствах архидьякона из Эсихи толпа взбесилась и устроила резню евреев, которые для нее всегда оставались потомками тех, кто распял Христа.

На Пиренейском полуострове отзвуки такого отношения сохранились до наших дней. В словаре португальских низов и даже в среде людей относительно образованных нет эпитета «жестокий». «Еврей» – вот слово, заменяющее его, и в качестве фразы, пресекающей жестокость человека или животного, используется выражение «Не будь евреем!» (Nao seja judeu!).

Наиболее точное представление о распространенном тогда отношении к евреям дает отрывок из Берналдеса, посвященный их образу жизни и обычаям. Берналдес был священником, то есть в достаточной мере образованным человеком, о чем свидетельствуют и его труды. Тем не менее, содержание этого отрывка до нелепого глупо и до отвратительного злобно. Оно могло быть порождено лишь рассудком, в котором фанатизм разрушил всякое чувство меры.

Единственной исторической ценностью этого пассажа является тот прискорбный факт, что его можно признать верным отражением предрассудков, господствовавших в дни Изабеллы. Он гласит:






«Еретики и евреи всегда отвергали христианские доктрины и всегда сторонились христианских обычаев. Они – знатные пропойцы и обжоры, никогда не порывавшие с иудейским обыкновением есть лук и чеснок, обжаренные на растительном масле, и мясо, тушенное на растительном же масле, которым они заменяют топленое свиное сало. А мясо с растительным маслом – это блюдо, обладающее столь дурным и стойким запахом, что их дома и подъезды гнусно воняют этой гадостью; и от них самих исходит противный запах из-за такой пиши и из-за того, что они некрещеные. Хотя некоторые из них приняли крещение, добродетель крещения не приносит плодов из-за их приверженности прежней вере и прежним обычаям, и потому новые христиане воняют подобно прочим евреям. Они не станут есть свинину, если не будут к этому принуждены силой… Они придерживаются еврейской пасхи и суббот, снабжают синагоги маслом для ламп. Иудеи приходят в их дома для тайных проповедей и молитв – особенно скрытно, когда дело касается женщин. Они приглашают раввина на забой скота или домашней птицы, едят пресный хлеб в соответствии с иудейскими обычаями, втайне проводят иудейские ритуалы и изыскивают различные предлоги, чтобы избежать таинств Святой Церкви… Не без причины Господь наш назвал их generatio ргаvа еt adultera («Источник зла и разврата» (лат). И в наши дни – дни небывалого распространения этой низкой ереси – многие монастыри были осквернены их торговцами и богачами, а многие монахини открыто восхищались этим и насмехались над верой, отказывались от веры и не боялись отлучения, поносили Иисуса Христа и Церковь. Евреи бессовестно относились к христианам, мошенничая при купле-продаже, используя хитрые уловки и обман. Они никогда не занимались сельским трудом – ни вспашкой или возделыванием земли, ни откормом скота; они обучали своих детей различным способам заработать на пропитание по возможности наименьшим трудом. Многие из них накапливали значительные состояния в считанные годы, не брезгуя воровством и ростовщичеством, утверждая, что отбирают богатство у своих врагов…»








Этим нагромождением отвратительной лжи можно было бы пренебречь, если бы не тот факт, что написано сие в доброй вере (в доброй вере фанатика) и отражает широко распространенное мнение, взлелеянное завистью, выраженной в причитаниях Берналдеса по поводу насилия иудеев и «новых христиан», которые, по его мнению, неискренни в принятой ими новой вере.

Изабелла не могла не заметить это чувство и понимала истинные его масштабы. В 1474 году ей представили очень печальную поэму, повествующую о «новом христианине» Антоне Монторо, где с ужасающими подробностями была описана резня обращенных и содержалась мольба о справедливом возмездии, доказывалась невиновность «новых христиан» и их искренность в принятии христианской веры. Эта жалоба пробудила сострадание в ее нежной душе, а проницательный ум отметил злой умысел и зависть, скрытые под правоверным усердием католиков.

Взвесив все эти соображения, королева отвергла предложения Охеды.

Весомее всякого другого, возможно, был тот аргумент, что трибунал инквизиции давал клирикам значительную власть. Изабелла уже проявила – и очень отважно – свое негодование по поводу присвоения духовенством тех полномочий, которые являлись привилегией испанского короля, и, чтобы подавить посягательства на эти права, не убоялась противостоять самому папе. Ее согласие с требованиями Охеды позволило бы духовенству основать учреждение, которое, не будучи подвластным мирским законам, непременно лишило бы Корону определенной части власти, которую Изабелла так ревниво оберегала.

Итак, королева отклонила ходатайство доминиканца, и нет сомнений, что в этом ей оказал поддержку кардинал Испании дон Педро Гонсалес де Мендоса, архиепископ Севильский, который в это время находился при дворе.

Охеда удалился расстроенный, но никоим образом не смирившийся. Он ждал более благоприятного момента, возбуждая тем временем религиозный фанатизм масс. И едва Фердинанд вернулся в Севилью к своей королеве, доминиканец возобновил увещевания.

В лице короля он надеялся обрести союзника. Кроме того, его поддержал фра Филипп де Барберри, инквизитор Сицилии. Последний недавно приехал в Испанию, намереваясь получить из рук католических сюзеренов, владевших Сицилией, подтверждение давнего декрета, обнародованного 1223 году императором Фридрихом II. По этому декрету треть конфискованной у еретиков собственности отходила к инквизиции; кроме того, губернаторам всех округов вменялось в обязанность оказывать покровительство инквизиторам и их сподвижникам в деле преследования еретиков и евреев, заподозренных в принятии христианства из корыстных побуждений.

Упомянутые привилегии монархи должным образом утвердили, считая своим долгом поступить именно так, ибо это соответствовало их представлениям об инквизиции, учрежденной Гонорием III. Но Изабелла так и не изъявила желания учредить трибунал в Кастилии.

Однако аргументы Охеды и Барбери были поддержаны аккредитованным при кастильском дворе папским легатом Николао Франко (епископом Тревизским), которому, несомненно, представлялось, что создание института инквизиции в Кастилии было бы с удовлетворением воспринято папой Сикстом IV, поскольку служило бы усилению влияния церкви в Испании.

Для Фердинанда это предложение, по-видимому, имело определенный соблазн, потому что предоставило ему способ доказать свою набожность и одновременно – за счет конфискаций, которые обязательно следовали за обвинениями людей из очень состоятельных слоев общества – пополнить почти опустевшие сундуки казны. Если путь веры оказывается также и путем к выгоде, не так уж трудно остановить на нем свой выбор. Но, став монархом всей Испании и будучи абсолютным властителем в Арагоне, Фердинанд не имел в Кастилии влияния, сравнимого с властью Изабеллы. Кастилия оставалась ее королевством, и требования закона и политики вынуждали короля покориться ее воле. Поэтому все, что он мог сделать – присоединить к увещеваниям священников свой голос. Все вместе они оказали такое давление на Изабеллу, что она отступила и пошла на компромисс.

Королева дала свое согласие не только на то, чтобы против «новых христиан», придерживавшихся иудаизма, были предприняты крутые меры, но и на то, чтобы произвести обращения среди собственно иудеев; она возложила трудную задачу контроля за соблюдением требований христианской веры и католических догматов на кардинала Испании – с точки зрения христианской и человеческой морали, не было человека более подходящего для этого, но, с точки зрения его современников-фанатиков, не было человека менее подходящего.

Объявление Изабеллы о таком решении не могло не шокировать Охеду, посчитавшего, что уже добился своего. Эта уступка его желаниям была отнюдь не той, какой он добивался, поскольку обходила стороной проповедующих монахов, которые провозгласили инквизиторскую деятельность своей особой миссией и осуществляли ее своими особыми методами.

Как бы там ни было, королева приняла решение, и к этому нечего было добавить. Кардинал Испании повел дело в истинно христианском духе, отстаивая правду и справедливость с тем усердием, которое ассоциировалось с его именем. В целях осуществления своей миссии он составил инструкцию, которая не сохранилась, но Ортис де Суньига и Пулгар сообщают нам, что она была выдержана в форме катехизиса


 .

В ней «он указывает, – сообщает Пулгар, – обязанности праведного христианина со дня появления на свет в соблюдении таинства крещения и прочих обрядов, которым он обязан следовать, а также приводит перечень, что христианин должен изучить, во что верить и как поступать в соответствии с христианской верой во всякое время и во всякий день, вплоть до дня смерти».

Мариано, Суньига и прочие историки со слов Парамо и Саласара де Мендосы решили приписать основание инквизиции в Кастилии кардиналу Испании. Они задались целью сопроводить похвалами и славословиями память о нем и его имени; ибо, по их мнению, у него не могло быть цели важнее этой, встреченной обществом с благодарностью и признательностью. Но суд менее подверженных фанатизму времен требует, чтобы была установлена истина и чтобы память о нем была лишена этой весьма сомнительной чести. Современники кардинала не подтверждают того, что пишет о нем Парамо. К тому же, чрезвычайно неправдоподобно выглядит утверждение, будто кардинал Мендоса поддерживал идею создания учреждения, которое должно было бы лишить его и других испанских епископов тех полномочий в «делах веры», которыми до сей поры они были облечены.

Итак, примас


 испанской церкви занялся возложенной на него задачей и написал свой «катехизис», который должны были изучить все приходские священники всех кафедр и школ.

Однако ревностные его методы не соответствовали желаниям Охеды и папского легата. Доминиканец, расстроенный поворотом событий и полный решимости возобновить атаку, изыскал новые аргументы для воздействия на монархов: в Севилье произошел инцидент, который оказался на руку фанатику.

Молодой дворянин из влиятельного рода Гусманов оказался вовлеченным в любовную интригу с дочерью «нового христианина». Добиваясь любви, он ночью, во вторник страстной недели 1478 года, тайно проник в дом ее отца и был принят девушкой. Но любовников напугали голоса в доме, и Гусману пришлось спрятаться. Из своего убежища он подслушал беседу нескольких придерживавшихся иудаизма горожан, которых принимал отец его возлюбленной. Юноша слышал, как страстно отвергали они божественность Христа, как горячо поносили имя Его и Святую церковь.

Покинув дом, он незамедлительно явился к настоятелю-доминиканцу, чтобы разоблачить богохульников.

Этот молодой кастилец является столь любопытной личностью, что позволительно будет немного отклониться от главной темы нашего повествования, чтобы познакомиться с ним поближе. Психологически его невозможно понять: он знал, что величайшая добродетель христианина есть добродетель целомудрия, и наоборот, худший проступок против Бога – невоздержанность. По крайней мере, именно этому его учили. Поскольку он сам согрешил, у него должно было возникнуть ощущение греховности содеянного, ибо он подобно вору прокрался в дом «нового христианина», чтобы совратить его дочь. Но услыхав, какого мнения этот «новый христианин» и его друзья о Боге, в которого он верует, этот повеса почувствовал себя оскорбленным в религиозных чувствах, возмутился словами (не действиями!) этих отвратительных людей. И он со всех ног бросился к настоятелю, с ужасом поведав ему о подлости, подслушанной им, которая казалась ему несравнимой с подлостью, совершенной им самим. Поэтому он даже не пытался скрывать ее. И, по-видимому, доминиканец также ужаснулся преступлению «новых христиан» против Бога, в которого они, как оказалось, не верили, и, недолго думая, провозгласил, что это преступление против Бога свойственно всем кастильским «новым христианам».

Вот прекрасная иллюстрация контраста между теорией и практикой христианства!

Опираясь на сведения, сообщенные молодым человеком, Охеда провел расследование и арестовал шестерых иудеев.

Они признали свою вину и умоляли о прощении. Поскольку инквизиция с ее ужасными мерами против «relapsos» («Relapsos» – о которых мы вскоре услышим – те, кто приняв христианство, втайне оставался верен иудаизму) в Кастилии еще не была создана, их мольбы были удовлетворены после выполнения наложенного на них церковного наказания.

С материалами этого «дела отвратительной безнравственности» Охеда незамедлительно направился в Кордову, куда теперь удалились монархи. Повествование ничего не потеряет, если мы опустим изложение случившегося устами благочестивого святого, но упомянем, что он добавил к этому, что добрый люд Севильи негодует и близок к мятежу. Он вновь доказывал таким образом настоятельную необходимость учреждения инквизиции. Не приходится сомневаться, что его активно поддерживал и легат Франко, находившийся в то время при дворе.

Тем не менее. Изабелла по-прежнему не давала согласия на столь крайние меры.

Но в этот момент, согласно Льоренте, на сцене появился другой защитник веры – мужчина в черном плаще доминиканского братства, человек пятидесяти восьми лет, высокий и худой, с сутулыми узкими плечами, с бледным лицом, смиренным взглядом и выражением глаз кротким, благородным и милосердным.

То был монах Томас де Торквемада, настоятель доминиканского монастыря Санта-Крус в Сеговии, племянник прославленного Хуана де Торквемады, кардинала Сан-Систо.

Его влияние на королеву было огромным, его красноречие – блистательным, его логика – убедительной. Охеда приметил это, и его надежды наконец переросли в уверенность.




Глава VII. НАСТОЯТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ САНТА-КРУС


Если в чьем-либо имени содержалось предзнаменование судьбы человека, то это было имя Торквемады. В такой сверхъестественной степени оно указывает на механизм из огня и пытки, которым ему предопределено было руководить, что кажется придуманным нарочно – чем-то вроде зловещего прозвища, составленного из латинского «torque» и испанского «quemada», полностью подходящее человеку, которому выпало занимать пост Великого инквизитора.

Оно происходит от названия северного города Торквемада («Turre Cremata» на латыни, то есть «Сожженная земля»), откуда берет начало этот знаменитый род, получивший историческую известность после возведения в рыцари Лопе Альфонса де Торквемады королем Альфонсом XI. Впоследствии некоторые его представители достигли выдающегося положения, занимали более-менее значительные посты. Но самым известным обладателем этого имени был теолог-доминиканец Хуан де Торквемада (правнук Лопе Альфонса), возвысившийся до пурпурной мантии кардинала Сан-Систо. Он был одним из наиболее эрудированных и уважаемых теологов своего времени, сторонником догмы непорочного зачатия и, со времен Фомы Аквинского


, самым пылким защитником доктрины непогрешимости папы. Он обогатил теологическую литературу несколькими работами, из которых наибольшей известностью пользуются его «Размышления».

Томас де Торквемада был сыном единственного брата кардинала Педро Фернандеса де Торквемады. Родился он в Вальядолиде в 1420 году и после исключительной преподавательской карьеры, если верить Гарсиа Родриго («HistoriaVerdaderadеlaInqusicion»,D.F.I.G.Rodrigo,II,III. Эту книгу надо читать с величайшей осмотрительностью. Это – попытка оправдать инквизицию. Стремясь к этой цели, автор несколько небрежен в отношении фактов), последовал по стопам своего дяди, приняв посвящение в орден Святого Доминика в монастыре Святого Павла в Вальядолиде, где занимался философией и богословием и добился докторской степени.

Его успехи оценили и удостоили должности руководителя кафедры канонического права и теологии и в скором времени избрали настоятелем монастыря Санта-Крус в Сеговии. На этом посту он отличился своей ученостью, набожностью и усердием и потому неоднократно переизбирался, ибо в то время не было правила, препятствующего этому. Человек аскетического склада характера, он никогда не ел мяса и не пользовался льняной одеждой или льняным постельным бельем. Он так строго и добросовестно соблюдал имущественные интересы своего ордена, что не мог содержать даже свою единственную сестру соответственно ее общественному положению и позволил ей лишь существовать в качестве члена мирского («третьего») ордена Святого Доминика.

Когда именно настоятель Санта-Крус стал духовников инфанты Изабеллы, установить невозможно. Бледа сообщает нам, что Торквемада, исполняя эти обязанности в годы ее юности при дворе ее брата, короля Энрике IV, добился от Изабеллы обещания, что при восшествии на престол она посвятит жизнь искоренению ереси в своем королевстве.

От этого утверждения можно отмахнуться как от одной из выдумок молвы, которые в изобилии возникают, когда дело касается личной жизни королевских особ, ибо при внимательном изучении материалов мы не находим тому подтверждений.

Нежелание Изабеллы применить крайние или относительно жесткие меры против своих подданных, обвиняемых в приверженности иудаизму, признается всяким серьезным исследователем, но оценки этому даются различные – в зависимости от побудительных мотивов.

Прав в своем утверждении Бледа или нет, но остается фактом, что Торквемада был духовником Изабеллы в годы ее юности. Занимая такой пост, он имел возможность оказывать значительное влияние на мнение столь набожной женщины в вопросах, затрагивающих интересы веры.

Наконец, пришло время использовать это влияние.

На его стороне была несомненная искренность и бескорыстие: Торквемада пользовался репутацией святого, основанной на строгом целомудрии его образа жизни и жестком аскетизме,- репутацией, которая не могла не поразить воображение женщины столь набожной и темпераментной, как Изабелла; к тому же, он был властной личностью и обладал пламенным красноречием.

Если принять все это во внимание, то не покажется удивительным, что сопротивление королевы, уже ослабленное бешеным натиском Охеды и его сторонников – короля и папского легата, – в конце концов было сломлено; и именно под воздействием убедительных речей настоятеля Санта-Крус она неохотно согласилась на учреждение Святой палаты в своих владениях.

Вследствие этого по приказу католических сюзеренов их представитель при дворе Его Святейшества дон Франсиско де Сантильяна обратился к Сиксту IV за буллой, которая уполномочила бы Фердинанда и Изабеллу ввести трибунал инквизиции в Кастилии и предоставить им возможность приступить к искоренению ереси «рог viа dеl fuega» – «посредством огня».

Испрошенная булла была должным образом издана 7 ноября 1478 года и давала монархам право выбрать трех епископов или архиепископов или других «богобоязненных и честных» священников, монашеских или светских, в возрасте старше сорока лет, заслуживших звание либо руководителя кафедры или бакалавра богословия, либо доктора или лиценциата


 канонического права, чтобы вести дела инквизиции в пределах королевства, направив острие карающего меча на еретиков, отступников и их сторонников.

Его Святейшество предоставлял избранным таким образом деятелям все необходимые права в соответствии с законом и обычаями. Кроме того, уполномочил монархов по своей воле отменять назначения и заменять этих руководителей по своему усмотрению.

В декабре монархи находились в Кордове, когда им доставили буллу. Но они не сразу приступили к осуществлению предусмотренных ею мер. Прежде Изабелла предприняла последнее усилие, чтобы подавить распространение иудаизма и отступничества мягкими средствами, заручившись согласием кардинала Испании.

С целью усиления действенности выпущенного Мендосой «катехизиса» она назначила Совет из епископа Кадисского Диего Алонсо де Солиса, коадъютора


 Севильи дона Диего де Мерло и Алонсо де Охеды, для которого сей королевский указ стал новым источником разочарования и досады.

Мы вынуждены допустить, что Торквемада вновь удалился в свой монастырь в Сеговии, и, возможно, отсутствие давления с его стороны позволило королеве совершить это последнее усилие, чтобы уклониться от курса, к которому ее уже почти принудили.

Вскоре монархи отправились в Толедо. Там весной 1480 года были созваны кортесы


 для присяги на верность инфанту принцу Астурийскому, которого Изабелла родила в июне 1478 года. Хотя присяга была главной причиной созыва, она, безусловно, не являлась единственной. Монархи представили на обсуждение кортесов многие другие вопросы, требующие тщательного и серьезного рассмотрения, среди которых выделялся вопрос о распрях между христианами и иудеями.

Указывалось, что многие законы, касающиеся иудеев, не соблюдаются, а потому их следует рассмотреть и утвердить вновь. Конкретно назывались те из них, которые предписывали иудеям носить отличительный знак в виде круга красной ткани на плечах поверх верхней одежды, строго держаться своих кварталов-гетто, куда к полуночи они обязаны возвращаться, возводить стены вокруг еврейских кварталов, а также законы, запрещающие евреям работать врачами, хирургами, аптекарями или содержать гостиницы и постоялые дворы.

Но дальше этого кортесы все-таки не пошли, и институт инквизиции как средство расправы с иудеями не упоминался – обстоятельство, которое Льоренте трактует как доказательство антипатии королевы к Святой палате.

Конечно, вспоминая о временах полной свободы, евреи воспринимали возобновление этих уложений, толкающее их обратно в крепостное состояние и бесчестие, как ущемление своих прав и достоинства. Возможно, именно эти меры, направленные против людей их национальности, побудили «новых христиан» к опрометчивому шагу – изданию памфлета, в котором они критиковали и осуждали королевские решения. Поддавшись чувствам, автор – намеренно или нет – допустил в своем повествовании еретические высказывания, по поводу чего монах-иеронимит


 Фернандо де Талавера опубликовал соответствующие разъяснения.

Родриго предполагает, что сей еретический памфлет положил конец терпению королевы. Он вполне мог стать подходящей причиной для этого или, по крайней мере, мог представить решающий аргумент Фердинанду и всем тем, кто желал введения инквизиции.

Так или иначе, но вскоре после этого – 27 сентября 1480 года – монархи, будучи в то время в Медине-дель-Кампо, дали ход папской булле, находившейся в их руках уже около двух лет, и доверили свое право назначать инквизиторов в Кастилии кардиналу Испании и настоятелю Томасу Торквемаде.

Мендоса и Торквемада сразу же взялись за дело и назначили инквизиторами в Севилье, где, как представлялось, иудаизм был распространен в наиболее вопиющих масштабах, доминиканских монахов Хуана де Сан-Мартино и Мигеля Морильо. Последний обладал саном архиепископа доминиканцев Арагона и уже имел опыт в таких делах, будучи инквизитором в Россильоне. В помощь им были назначены светский священник Хуан Руис де Медина, доктор канонического права, и Хуан Лопес де Барко, один из капелланов королевы. Первый – в качестве консультанта, второй – финансиста.

Несмотря на опасность отклониться от сути повествования, необходимо более тщательно выяснить позицию монархов по отношению к введенному ими трибуналу.

Усердие Изабеллы – как в набожности, так и в политике – вынуждало ее, как уже говорилось, избрать такой путь, чтобы пресечь беспорядки, происходящие из глубокой неприязни испанцев к иудеям и вновь отступившим от веры морискам (мориски – принявшие крещение мавры). Фердинанд не только оказывал на нее давление, но и сам в религиозном рвении дошел до фанатизма и неуклонно стремился к тому, чтобы политика сплеталась с религией в единый союз.

Изабелла действовала бы медленнее, предпочитая – даже ценой потери времени – достичь своих целей мягкими мерами, проявляя то терпение, которое необходимо, если имеется стремление добиться хороших результатов. Фердинанд, возможно, менее жалостливый, возможно, – будем к нему справедливы – менее полагающийся на силу аргументов и убеждений, считая это заботой лиц священнического сана, сразу же взялся за введение в Кастилии жестких репрессивных мер, уже опробованных в его родном Арагоне.

Из-за различия в позициях монархи могли оказаться в конфликте между собой, но у них были основания и для общих интересов. Оба придерживались того мнения, что ни в коем случае Испания не должна попасть под власть церковников, утверждению которой призвана служить инквизиция. Если инквизиция – как это обычно случалось до сей поры – окажется под контролем Его Святейшества, то ее руководители будут назначаться папой или, при соответствующих полномочиях, доминиканскими архиепископами, и распределение конфискованного имущества преступников пойдет в пользу папской казны.

Несмотря на весь свой фанатизм и желание утвердить Святую палату в Кастилии, Фердинанд, подобно Изабелле, не был расположен к введению инквизиции в такой форме, которая способствовала бы узурпированию духовенством части полномочий монархов.

Если Изабелла и признала инквизицию как крайнюю меру против мятежных элементов в своем королевстве, то имелась в виду инквизиция в границах, совершенно отличных от тех, в каких она до сих пор действовала повсюду. Назначения на ответственные посты в этой организации не должны более оставаться за папой, как и распределение испанских приходов. Это право должно было стать прерогативой самих монархов, также как право смещать и заменять инквизиторов. Далее, Рим не должен был распоряжаться распределением имущества, конфискованного у испанских подданных: исключительное право контроля за ним надлежало сохранить в руках испанских королей.

Велись споры о том, что было причиной задержки введения инквизиции: нерешительность ли Изабеллы, или алчность в купе с умением управлять государством оказалась главной движущей силой, определяющей ее шаги в этом деле, а гуманные соображения не играли никакой роли; или булла была издана раньше, чем предполагалось, и промедление стало результатом несогласия папы с затребованными условиями?

Последнее утверждение, возможно, небеспочвенно. Но самоуверенно заявлять, что гуманные соображения ни в коей мере не определяли действий королевы, – значит, явно выйти за пределы того, что позволяют предположить общеизвестные факты. Чтобы настаивать на этой гипотезе, необходимо выдвинуть веские причины нежелания Изабеллы действовать согласно булле, которая уже находилась в ее руках. Ведь булла от ноября 1478 года подтверждала все требования монархов! Тем не менее королева медлила два года, прежде чем решила воспользоваться предоставленными полномочиями, и в течение этих лет кардинал Мендоса и его соратники старательно вели работу по наведению порядка в соответствии с «катехизисом».

Заключение, говорящее, что ход событий во многом определяется гуманными соображениями, свойственными королеве, является единственно обоснованным из всех, выдвинутых в объяснение двухгодичного промедления.

Когда кардинал Испании и настоятель монастыря Санта-Крус, действуя сообща в интересах монархов, назначили первых инквизиторов Кастилии, они предписали прежде всего учредить трибунал в Севилье, где, как уже говорилось, иудаизм утвердился в самых вопиющих масштабах (Бледа утверждает, что в этой епархии насчитывалось сто тысяч отступников).

9 октября монархи отдали приказ всем своим верноподданным оказывать двум назначенным инквизиторам всяческую поддержку, какая может им понадобиться во время выполнения ими своей миссии в Севилье.

Подданные, однако, проявили настолько мало лояльности, что в Севилье инквизиторы встретили торжественный прием, но не нашли поддержки в делах. Их миссия оказалась столь непопулярной, что они сочли совершенно невозможным осуществить ее. Пришлось сообщить об этом королю, в результате чего 27 декабря Фердинанд направил распоряжения наместнику в Севилье и светским властям округа, приказав предоставить инквизиторам необходимую помощь.

Так доминиканцы наконец-то смогли сформировать свою службу и взяться за дело.

Даже слух о приближении инквизиторов вселял в «новых христиан» тревогу, а одного лишь вида мрачной траурной процессии – инквизиторы в белых одеяниях и черных капюшонах, в окружении босых монахов, во главе с доминиканцем, несущим белый крест, шествовали в монастырь Святого Павла, выбранного в качестве штаб-квартиры Святой палаты, – было достаточно, чтобы вызвать бегство нескольких тысяч людей, имевших основания опасаться повышенного интереса к себе со стороны этого наводящего ужас учреждения.

Эти беглецы искали убежища в феодальных владениях герцога Медина-Сидония – грозного маркиза Кадисского Родриго Понсе де Леона – и графа Арко.

Инквизиторы же, как показал их декрет от 2 января 1481 года, истолковали это бегство, совершенное в условиях всеобщей паники, как свидетельство виновности беглецов. Опираясь на данные монархами полномочия и на содержание буллы, в соответствии с которой их назначение было произведено, инквизиторы объявили, что, поскольку многие бежали из Севильи в страхе перед преследованиями за порок ереси, они приказывают маркизу Кадисскому, графу Арко и прочим дворянам королевства Кастилии в течение пятидесяти дней со дня обнародования эдикта провести перепись личностей обоих полов, стремящихся найти убежище и защиту в их владениях; арестовать всех и в целости и сохранности доставить в тюрьму инквизиции в Севилье, конфисковав их имущество и передав его вместе с описью в руки доверенного лица инквизиторов. Никто не смеет укрывать кого-либо из беглецов и обязан строго подчиняться требованиям эдикта под страхом отлучения и прочих наказаний, предусмотренных законом в отношении сочувствующих еретикам, как то: лишение титулов, званий и должностей, освобождение их подданных и вассалов от всех видов зависимости от них. Кроме того, инквизиторы оставили за собой и своими уполномоченными право отпущения грехов и отмены приговоров, наложенных церковью на тех, кто нарушил требования эдикта.




Глава VIII. СВЯТАЯ ПАЛАТА В СЕВИЛЬЕ


Непреложная цель инквизиторов и непримиримость, с которой они намеривались действовать, ясно обнаружились в эдикте от 2 января 1481 года. Крайняя несправедливость, содержавшаяся в их призыве к властям арестовывать мужчин и женщин за выезд из Севильи, совершенный до издания запрета на подобные выезды, типична для деспотических методов инквизиции. Неудивительно – особенно, если учесть, сколь много было «новых христиан», занимавших в Севилье высокое положение, – что такие меры должны были привести к террору в отношении оставшихся в Севилье и заставить их принять меры для защиты себя от преследований службы столь несправедливой, что даже невинному младенцу могли вынести обвинительный приговор.

Группа влиятельных горожан собралась по приглашению Диего де Сусана – одного из богатейших людей Севильи, чье состояние оценивалось в десять миллионов мараведи


 Они пришли к выводу, что пора готовиться к активным действиям для защиты от трибунала инквизиции, и договорились, что при необходимости применят силу.

Среди тех, кто пришел на тайную встречу, было несколько церковников и людей, занимавших высокие должности, дарованные Короной: правитель Трианы Хуан Фернандес Аболафио, его брат – главный судья и откупщик королевских пошлин, лиценциат Бартоломе Торралба и Мануэль Соли – богач, обладавший широкими связями в высшем свете.

Сусан обратился к ним с речью, заявив, что они – влиятельнейшие люди Севильи, что их богатство – это не только собственность, но и хорошее отношение к ним народа и что лишь их решимость и сплоченность позволят успешно противостоять инквизиторам, если монахи предпримут против них какие-либо действия.

Все согласились с этим, и было решено, что каждый из заговорщиков соберет людей, оружие и деньги, которые могут понадобиться для осуществления их намерений.

Но у Сусана, на его погибель, была дочь. И эта девушка, которую за необычайную красоту называли La Hermoso Hembra(«Прекрасная Дама» (исп.), любила кастильца. Она-то и выдала инквизиторам заговор, «нечестиво оскверняющий естественные законы, запечатленные перстом господним в сердце человеческом». Какими мотивами при этом она руководствовалась, какую роль сыграл ее возлюбленный – документально не установлено.

Сусан и его неудачливые единомышленники были схвачены и заключены в кельи монастыря Святого Павла, который использовался в то время как тюрьма, а впоследствии предстали перед судом Святой палаты, заседавшим в стенах монастыря.

Конечно, их судили за ересь и вероотступничество, поскольку Святая палата не могла предъявить им других обвинений. К сожалению, Льоренте не отыскал записей об этом судебном разбирательстве – одном из первых, проведенных инквизицией в Кастилии, – поэтому не известно ничего, кроме того, что Сусан, Соли, Бартоломе Торралба и братья Фернандес были признаны виновными, что им приписывалось преступное вероотступничество и что их передали светским властям для наказания.

Гарсиа Родриго посвятил несколько страниц своей «Historia Verdadera» подробному описанию своей версии, утверждая, будто эти люди упорствовали в своем заблуждении вопреки многочисленным попыткам спасти их. Он наделяет фанатичного Охеду характером ангельским и милосердным и изображает его колеблющимся, со слезами на глазах умоляющим заговорщиков признать ошибку. Родриго уверяет нас, что, несмотря на настойчивые усилия доминиканца, не отступавшего до последней минуты, все его старания оказались тщетны.

Амадор де лос-Риос добавляет еще кое-что и о девушке: «Дон Рехинальдо Рубино, епископ Тивериадский, проинформированный о доносе и о поведении « La Hermoso Hembra », решил, что она должна вступить в один из монастырей города и принять монашеский постриг. Но, подчиняясь своей чувственной страсти, она покинула монастырь без официального разрешения и впоследствии родила вне брака нескольких детей. Ее красота с возрастом поблекла, и нужда постигла предавшую отца дочь миллионера Диего де Сусана. Она умерла, находясь под покровительством мелкого торговца бакалейными товарами, В своем завещании она распорядилась, чтобы ее череп был установлен над дверным проемом дома, где она вела свою беспутную жизнь, как наказание за ее грех и в назидание потомкам. Этот дом расположен на Калье-де-Атод, и череп « La Hermoso Hembra » продолжает находиться там до наших дней».

Однако нет ни малейших доказательств в подтверждение рассказа Родриго, призванного лишь оправдать жестокий приговор трибунала. Отметим, что Берналдес – единственный, кто кроме Родриго описывает кончину Сусана, – сообщает, что он умер христианином (то есть заявил о своем раскаянии). Но если учесть, что Берналдес является пылким поклонником и защитником инквизиции, то такого заявления из-под его пера достаточно, чтобы заподозрить инквизиторов Морильо и Сан-Мартина в нарушении буквы закона, ибо в то время еще не было установлено смертной казни для раскаявшихся.

Диего де Сусан и его сподвижники стали главными действующими лицами на первом аутодафе, проведенном в Севилье 6 февраля (Льоренте указывает: «6 января» – очевидная ошибка, потому что инквизиторы опубликовали свой декрет 2 января, а преступление Сусана совершено уже после опубликования (до изданий эдикта оснований для доноса не было).

Вокруг этого аутодафе было относительно мало помпезности и церемоний – того страшного театрализованного представления, которое обычно отличало судопроизводство инквизиции. Впрочем, основные элементы ритуала уже присутствовали.

Под конвоем алебардщиков Сусана и его товарищей водили по городу босыми, с кандалами на руках, в позорящих покаянных мешках желтого цвета, чтобы их могли хорошенько рассмотреть все жители. При виде достойных и уважаемых граждан в столь плачевном состоянии глаза людей наполнялись ужасом и тревогой. Во главе процессии шествовал облаченный в черные одеяния доминиканец, высоко поднявший зеленый крест инквизиции, обвязанный траурной вуалью; за ним шли по двое соратники Святой палаты – члены братства святого мученика Петра; далее в кольце конвоиров следовали осужденные; и последними шли инквизиторы с приближенными и руководящий корпус доминиканцев из монастыря Святого Павла, возглавляемый настоятелем-фанатиком Охедой.

Процессия проследовала до кафедрального собора, где несчастных заставили прослушать мессу и составленную специально для этого случая проповедь, которую читал Охеда, продлевая утонченную пытку. Отсюда их вывели – вновь в составе процессии – за стены города на луга Таблады. Там их привязали к столбам, которые к тому времени уже были установлены, и подожгли вязанки хвороста. Такова была гибель несчастных – во славу католической апостольской церкви.

Теперь Охеда вполне мог испытывать удовлетворение – ему удалось-таки разжечь костры жестокости, которые, однажды вспыхнув, разбросали мириады искр по прекрасной цветущей стране, и полыхающее зарево охватило ее на четыре столетия. Это было первое сожжение, свидетелем которого был Охеда, и последнее. Час пробил. Его миссия, каким бы целям она на самом деле ни служила, была выполнена на лугах Таблады, и теперь он мог уйти из жизни умиротворенным. Несколькими днями позже Охеда умер, став одной из первых жертв бубонной чумы, опустошившей юг Испании.

С кафедр Севильи доминиканцы громогласно объявили эпидемию божьей карой, посланной на нечестивый город. Они даже не задумались над тем, что, если бы чуму на самом деле направляла рука Господа, то справедливо ли, что стрелы гнева божьего поразили столь благочестивых слуг его, как Охеда и ему подобные…

Впрочем, неспособность довести аргументацию до логического заключения и абсолютное отсутствие чувства меры присущи всякому фанатику.

Чтобы их самих не сразили стрелы эпидемии, пушенные в нечестивцев, инквизиторы поспешно бежали из Севильи! Они отправились на поиски районов с более здоровыми условиями и, сочтя ту или иную местность не отмеченной божьей карой – пока сами оставались здоровы, – усердно раскладывали свои костры, дабы исправить недосмотр Небес (Берналдес сообщает,что только в городе Аракена, где инквизиторы не обнаружили эпидемии, они учредили трибунал и заживо сожгли двадцать три человека в дополнение к множеству тел, эксгумированных ими для этой же цели).

Но через некоторое время они развернули еще шире свою деятельность и в самой Севилье. Эдикт от 2 января привел к чудовищным результатам: дворяне, не посмев пойти наперекор церкви, убоявшись угрозы отлучения, производили требуемые аресты, и группы пленников ежедневно прибывали в город из близлежащих сельских районов, где они попытались укрыться. В самом городе служители Святой палаты также не покладая рук отлавливали подозреваемых и тех, на кого из фанатизма или из мести были сделаны доносы.

Аресты оказались столь много численными, что вскоре возможности монастыря Святого Павла были исчерпаны, и инквизиторы решили переместиться вместе с трибуналом и тюрьмой в просторнейшие помещения замка Триана, отданного им монархами.

За эдиктом от 2 января последовал второй, известный как «Эдикт об амнистии». Он призывал всех, кто был виновен в вероотступничестве, добровольно явиться в указанные сроки для отпущения грехов и примирения с церковью. Сей документ удостоверял, что, если они сделают это с искренним раскаянием и честным намерением исправиться, то получат отпущение грехов и не подвергнутся конфискации имущества. Эдикт заканчивался предупреждением, что на отступников, не последовавших этому призыву, падет проклятие и они будут наказаны по всей строгости закона.

Амадор де лос-Риос придерживается того мнения, что кардинал Мендоса оказался лишь орудием, использованным для издания этого эдикта. Но, пожалуй, слишком смело предполагать, что он исполнял волю королевы Изабеллы, что вдохновляющая идея была исходно исключительно милосердной и что ни королева, ни кардинал, зная о свойственном инквизиции вероломстве, не догадывались, чем может обернуться сей эдикт.

Результаты последовали незамедлительно. Согласно оценкам, не менее двадцати тысяч обращенных, виновных в склонности к иудаизму, явились, чтобы воспользоваться обещанием амнистии и обеспечить отпущение грехов за свою неверность принятой ими религии. К своему ужасу, они обнаружили, что попали в западню такую жестокую, какую лицемерное, сладкоголосое духовенство только и могло изобрести.

Инквизиторы заранее задумали сопроводить обещанное отпущение грехов и освобождение от наказания втайне заготовленным условием, которое не включили в обнародованный текст, чтобы сообщить его только при просьбе о помиловании. Поистине дьявольская уловка: они объявляли, что раскаяние должно быть искренним и что единственным доказательством искренности церковь признает разоблачение всех известных самообличающихся «новых христиан», на самом деле исповедовавших иудаизм.

Это требование было подлостью: не гарантируя тайны признания, священники обязывали раскаявшегося разгласить имя сообщника или партнера в содеянном проступке. Затем от них потребовали еще большего – заявить обо всех грешниках, которые им известны; и требование выражалось в столь благовидных фразах – «единственное доказательство искренности раскаяния, которое они могут привести», – что никто не осмеливался обвинять инквизиторов в злоупотреблении доверием или нарушении условий эдикта в обнародованном виде.

Несчастные отступники оказались прижатыми к стене. Им предстояло либо пойти на низость предательства, либо покориться перспективе жестокой казни на костре и обречь детей своих на лишения из-за конфискации имущества. Большинство уступало и покупало прошение ценой предательства. И ведь находилось немало людей, подобно придворному приходскому священнику Берналдесу, одобрявших этот прием Святой палаты. «Поистине превосходным решением было дать прощение этим людям за их признания, разоблачившие всех, кто втайне придерживался иудаизма, собрав таким образом в Севилье информацию об отступниках в Толедо, Кордове и Бургосе».

По истечении сроков амнистии инквизиторы Морильо и Сан-Мартин, проводившие судилище над Сусаном и его единомышленниками, издали очередной эдикт, в котором приказали (под страхом величайшего отлучения со всеми соответствующими наказаниями) разоблачить всех людей, о которых известно, что они исповедуют иудаизм.

Никому не могло быть даровано прощение по причине неосведомленности об «Эдикте об амнистии». В дополнение к последнему эдикту были присовокуплены тридцать семь параграфов столь обширных, что не оставляли человеку надежду на спасение.

Эти параграфы представляли собою нижеследующий перечень признаков, по которым можно распознать «нового христианина», виновного в приверженности иудаизму:

«I. Всякий, кто ожидает прихода Мессии или утверждает, что он еще не приходил и что он явится, чтобы забрать их из плена в землю обетованную.

II. Всякий, кто после крещения откровенно вернулся к иудаизму.

III. Всякий, кто заявляет, что законы Моисеевы так же хороши, как и законы Иисуса Христа, и что следование им обеспечивает спасение души.

IV. Всякий, кто соблюдает обычаи, предписанные законом Моисеевым, как то: надевает по субботам чистые рубашки и одеяния, более приличные, чем в прочие дни, застилает стол чистой скатертью, а также воздерживается от открытых скандалов и выполнения какой-либо работы с вечера пятницы.

V. Всякий, кто отделяет сало и жир от мяса и водой смывает с мяса кровь, а также удаляет железы из тела животного, зарезанного для употребления в пищу.

VI. Всякий, кто режет горло животным и домашней птице, предназначенным для еды, предварительно проверяя нож на ногте, забрасывая кровь землей и произнося определенные слова в соответствии с иудейскими обычаями.

VII. Всякий, кто ест мясо на Великий пост и в прочие дни, когда это запрещено Святой церковью.

VIII. Всякий, кто соблюдает иудейский Великий пост, свидетельством чего является хождение босиком, чтение иудейских молитв, принесение извинений друг другу или возложение отцами рук на головы детей без предварительного крещения и без произнесения «будь благословен Богом и мною».

IX и X. Всякий, кто соблюдает пост королевы Эстер, который соблюдают все иудеи со времен пленения при царствовании Артаксеркса, или пост Рибисо.

XI. Всякий, кто будет соблюдать другие посты иудейской веры, а также следовать иудейским обычаям в течение понедельника и вторника, доказательством чего будут: отказ в эти дни от пищи до появления первой вечерней звезды; воздержание от употребления мяса; омовение накануне таких дней, или обрезание ногтей, или подравнивание волос, хранение или сожжение оных; чтение определенных иудейских молитв с раскачиванием головы вперед-назад, повернувшись лицом к стене после погружения рук в воду; переодевание в рубище и опоясывание веревками или полосками из кожи.

XII, XIII и XIV. Эти параграфы касаются всех, кто соблюдает еврейскую пасху, а значит, собирает зеленые веточки, которые подаются на стол и употребляются при свете свечей.

С XV по XIX – эти параграфы относятся ко всякому, кто придерживается иудейских обычаев в питании: освящает свои яства в соответствии с иудейскими обычаями, пьет «законное» вино – вино, надавленное иудеями, – и ест мясо животных, зарезанных иудеями.

XX. Всякий, кто цитирует псалмы Давидовы без фразы «Во имя Отца, Сына и Святого Духа».

XXI. Всякая женщина, которая из приверженности законам Моисеевым воздерживается от посещения церкви на сороковой день после рождения ребенка.

С XXII по XXVI – эти параграфы относятся ко всякому, кто подвергает обрезанию своих детей, дает им еврейские имена или после крещения принуждает их к выбриванию макушки, которую смазывает маслом, освященным по иудейским обычаям, или заставляет омывать своих детей на седьмой день после рождения в бассейне с водой, куда бросают золото и серебро, жемчуг, пшеницу, ячмень и прочие вещи.

XXVII. Всякий, кто играет свадьбу по иудейским обычаям.

XXVIII. Всякий, кто придерживается обычая устраивать прощальный ужин перед отправлением в дальнюю дорогу.

XXIX и XXX. Всякий, кто поддерживает иудейские верования и практикует сожжение хлеба.

XXXI. Всякий, кто перед лицом смерти повернулся или будет повернут родственниками лицом к стене, чтобы умереть именно в таком положении.

XXXII. Всякий, кто омывает труп теплой водой или бреет его по еврейским обычаям и обряжает его для захоронения в соответствии с требованиями закона Моисеева.

С XXXIII по XXXVI – эти параграфы касаются иудейского способа выражения скорби, как то: воздержание от употребления в пищу мяса, выливание воды из кувшина, находящегося в доме покойного и т.д.

XXXVII. Всякий, кто похоронит умершего христианина в неосвященной земле или на иудейском кладбище».

Речь идет о многих еврейских обычаях, ставших неотъемлемой частью жизни людей этой национальности – обычаях, которые возбуждали злобу даже в отношении самых искренних из «новых христиан». Будучи более рационалистическими, чем религиозными, эти правила вовсе не означали отступничества в пользу иудаизма, ибо не содержали ничего явно противоречащего христианскому учению. Более того, некоторые из этих обычаев (например, прощальный ужин перед дальней поездкой) были широко распространены и среди христиан. Но в изданном севильскими инквизиторами перечне они были умышленно названы свидетельствами отступничества.

Очевидно, что «новые христиане» не были ограждены от доносов недоброжелателей. Некоторые из этих параграфов столь сумасбродны и абсурдны, что остается только согласиться с Льоренте: формулировки инквизиторы составляли с определенно злым умыслом. Он утверждает, что они умышленно раскинули сеть пошире, чтобы тяжелым уловом убедить королеву в правдивости сообщений о необычайной распространенности иудаизма в Кастилии и в настоятельной необходимости учреждения института инквизиции.

Действовали ли они при этом в соответствии с полученными от Торквемады и Охеды инструкциями – неизвестно, но мало сомнений в том, что результаты полностью соответствовали желанию обоих, так как подтверждали их настойчивые внушения королеве.

Система шпионажа, созданная инквизиторами для увеличения «улова», была столь же хитрой и коварной, как и все в истории шпионажа. Вообразите монаха, карабкающегося на крышу монастыря Святого Павла субботним утром, чтобы высмотреть и отметить дома «новых христиан», из чьих труб не шел дым, и представить трибуналу эти сведения; это влекло за собой арест обитателей по сильному подозрению в приверженности иудаизму, согласно которому субботу нельзя оскорблять разведением открытого огня.

«Что можно ожидать от трибунала, избравшего такой путь?» – спрашивает Льоренте и сразу дает ответ: «Того, что случилось – ни больше, ни меньше».

С методами процедуры судебного разбирательства, проводимого инквизиторами, нам сейчас нет необходимости подробно знакомиться. Пока достаточно сказать, что к порокам, присущим такой системе судопроизводства, если говорить о первых инквизиторах Севильи, надо добавить рвение – не только когда выносили обвинительный приговор, но и когда сжигали еретиков, – рвение столь свирепое, что не оставляло сомнений: инквизиторы потворствуют проявлению ненависти по отношению к евреям.

Вот слова здравомыслящего хроникера Пулгара, в общих чертах одобрявшего введение инквизиции, но в конкретном случае действий Морильо и Сан-Мартина отметившего: «Методами, которыми велись судебные разбирательства, они показали, что с ненавистью относятся к этим людям».

За аутодафе 6 февраля последовало другое – 26 марта, во время которого в полях Таблады были сожжены семнадцать жертв. Когда вспыхнули и эти костры, инквизиторы поняли, что у них не будет недостатка в человеческом горючем. Сожжения следовали одно за другим с такой частотой, что лишь в течение ноября – по словам Льоренте – двести девяносто восемь осужденных были отправлены на костер только в самой Севилье, а семьдесят девять прощенных заслужили замену смертного приговора на пожизненное заключение.

Мариано – историк, воздававший благодарение Богу за учреждение инквизиции в Кастилии, сообщает с ужасающим спокойствием, что количество сожженных иудеев в архиепископстве за 1481 год превысило восемь тысяч, а еще семнадцать тысяч были подвергнуты епитимье.

Многие бежавшие из страны, будучи разыскиваемыми и признанными виновными как неподчинившиеся решению суда, тоже шли на костер, но в виде кукол. Служба инквизиции проводила ужасные фарсы заседаний по делам умерших, и, признав их виновными, доминиканцы выкапывали их тела и швыряли в костер.

Деятельность Святой палаты была столь чудовищной, что грозила достичь масштабов настоящей бойни, и губернатор Севильи распорядился возвести в полях Таблады постоянную каменную платформу огромных размеров, известную как Кемадеро, то есть место сожжения. По углам оно было украшено изваяниями четырех пророков. Эти колоссальные гипсовые статуи, сообщает Льоренте, сложили не только для украшения. Он говорит, будто они были пустотелыми и в них можно было поместить человека, обреченного умирать на медленном огне.

Однако, в этом утверждении, пожалуй, содержится очередное недоразумение. Если статуи были бы выполнены из гипса (о чем сообщает Льоренте), они не выдержали бы жара разложенных под ними очагов. Кроме того, поскольку гибель в такой духовке должна быть более затяжной и мучительной, чем у столба, трудно придумать, на каком основании, когда все в равной степени виновны, кто-то из осужденных должен быть подвергнут высшей степени мучений. К тому же, инквизиторы стремились, чтобы страдания жертвы были хорошо видны верующим.

Кемадеро оставался стоять памятником религиозной нетерпимости и фанатичной жестокости, пока солдаты Наполеона не разрушили его в начале девятнадцатого столетия (Гарсиа Родриго сообщает, что архитектором этот тщательно продуманного жертвенника был чрезвычайно религиозный «новый христианин», которому Святая палата нашла применение и в качестве судебного исполнителя. Однако, уличенный в следовании иудейским обычаям, он был сожжен на том же Кемадеро, который сам и соорудил. Никто из других авторов не упоминает об этой истории, включая Льоренте, и остается отнести ее к категории мифов, подобных тем, которые утверждают, что первой головой, отрубленной на гильотине, была голова ее изобретателя, господина Гильотена.).

Морильо и Сан-Мартин действовали настолько безжалостно и настолько пренебрегали справедливостью и соблюдением даже элементарных правил судебной процедуры, что в конце концов сам папа в январе 1482 года обратился к монархам с письмом протеста.

Эдикт, предписывавший дворянам арестовывать всех, кто бежал из Севильи, заставил многих «новых христиан» отправиться еще дальше в поисках безопасности. Некоторые уехали в Португалию, другие пересекли Средиземное море и нашли убежище в Марокко, тогда как еще одна значительная часть, собрав волю в кулак, бросилась искать спасение в самом Риме, у ног Его Святейшества, Прочие беглецы появились уже после того, как трибунал приступил к своей страшной работе. Все они шумно выражали свои жалобы и протесты: несмотря на невиновность, им пришлось покинуть государство, бежать от ненависти и несправедливости инквизиторов и направиться в поисках защиты к наместнику Христа, в чьих руках было право и обязанность защищать всех христиан и верных католиков.

Они подробно ознакомили папу с методами преследования; жаловались, что инквизиторы в своем стремлении добиться обвинительного приговора действуют исключительно по собственной инициативе, без согласования с экспертом и епископским судьей, чье присутствие при разбирательстве дел, затрагивающих вопросы веры, считалось обязательным; описывали, как их изгоняли со всех официальных постов, несправедливо сажали в тюрьму, жестоко пытали, ложно порочили как еретиков, после чего передавали в руки гражданских властей для приведения приговора в исполнение и конфисковывали имущество, из-за чего их дети, заклейменные позором, оказывались в полной нищете.

Папа внял этим стенаниям, убедившись в их правоте, и выразил свой протест Фердинанду и Изабелле. Он заявил в своем бреве


, что лишил бы инквизиторов должностей, но ограничен тем, что их назначили монархи по своим собственным соображениям, и предупредил, что в случае появления новых жалоб будет вынужден сместить инквизиторов. Одновременно он отменил данное монархам право назначать инквизиторов.




Глава IX. ВЫСШИЙ СОВЕТ


Королевская чета без какого-либо протеста подчинилась папскому вмешательству и лишению права назначать инквизиторов в своем королевстве. Такая покорность кажется неожиданной, если вспомнить прежнюю ее позицию, но на то были две серьезные причины.

Не следует забывать, что значительное число «новых христиан» находилось при королевском дворе и в ближайшем окружении королевы (к их числу принадлежал и ее секретарь Пулгар). Мнение Пулгара о событиях в Севилье мы знаем, и можно утверждать, что его разделяли все христиане еврейского происхождения. Эти «новые христиане», как и прочие, настойчиво извещали монархов о творимых жестокостях и несправедливостях, привлекая их внимание к декрету, который заставлял невинных детей страдать за проступки, приписанные их родителям, – декрету безжалостному, когда родители были действительно виновны, и просто чудовищному, когда вина была лишь предполагаемой.

К тому же, приходилось учитывать неизбежную войну с Гранадой – последней провинцией на Пиренейском Полуострове, остававшейся в руках мавров. Для этой кампании срочно требовались средства, недостаток которых был быстро восполнен конфискациями, ежедневно производимыми Святой палатой: первыми жертвами инквизиции, как мы знаем, были люди, обладавшие крупными состояниями и высоким положением.

Последнее папское бреве, хотя и затрагивало королевскую прерогативу назначать инквизиторов, не пыталось изменить ход распределения конфискованной собственности. Поэтому монархи не решились выступить против мер, которые следовало признать справедливыми и которые давали им средства для «праведного» крестового похода.

11 февраля 1482 года римская курия


 выпустила другое бреве в адрес монархов: совершенно игнорируя уже написанное, монах Алонсо де Себриан доказал папе необходимость увеличения числа инквизиторов в Испании, и Его Святейшество решил назначить упомянутого монаха Алонсо и еще семерых доминиканцев для руководства делами Святой палаты в этом королевстве; он приказал им организовать соответствующую службу во взаимодействии с епископским судом и в соответствии с требованиями, изложенными в адресованном монархам бреве.

Одним из восьми названных папой доминиканцев был фра Томас де Торквемада, к тому моменту ставший духовником короля и кардинала Испании.

Эту папскую грамоту, последовавшую вскоре вслед за той, которая отменила данные ранее монархам права, Фердинанд и Изабелла могли расценить как второй шаг в интриге, цель которой состояла в усилении влияния духовенства в Испании в ущерб королевской власти.

17 апреля Сикст направил обещанные инструкции инквизиторам Арагона, Каталонии, Валенсии и Мальорки. Предписанная в них процедура расследований преступлений в области веры настолько противоречила общепринятым законам, что, едва инквизиторы попытались воспользоваться ею, поднялся скандал, давший Фердинанду достаточные основания, чтобы заявить протест Святому Отцу.

Ответ пришел в октябре. Сикст писал, что апрельские бреве были составлены после обсуждения с несколькими членами Священной коллегии и что этих кардиналов в настоящее время в Риме нет. Вопрос можно будет рассмотреть только после их возвращения. Межу тем, однако, он сообщил инквизиторам, что освобождает их от соблюдения изложенных в этих грамотах требований, но рекомендовал продолжать свою деятельность в тесном контакте с епископскими судебными службами.

А тем временем, несмотря на выступление папы против чрезмерной свирепости севильского трибунала, творимые им жестокости нисколько не уменьшились не только в Севилье, но и в прилегающих к ней районах, находившихся под юрисдикцией инквизиторов, что приводило к дальнейшей эмиграции из Испании богатейших семейств из числа «новых христиан». Многие из них выехали в Рим, чтобы обратиться с апелляцией к папе и получить отпущение грехов, которое было бы им защитой от испанских трибуналов Святой палаты.

Но даже после получения такого отпущения многие эмигранты вовсе не помышляли о возвращении в Испанию, полагая более благоразумным поселиться в другой стране.

Хотя монархи, несомненно, могли и не предвидеть, к чему это приведет – истребление энергичных, трудоспособных финансистов и предпринимателей, – они все-таки почувствовали угрозу истощения своей страны и утраты имеющихся богатств в случае продолжения эмиграции.

Поэтому Изабелла написала папе, прося учредить в Испании апелляционный суд, чтобы в самом королевстве можно было решить возникающие проблемы, не выезжая за этим в Рим. Сикст ответил письмом от 23 февраля 1483 года, в общих выражениях обещая содействие в этом вопросе.

Вскоре вслед за этим он провел совещание с испанскими кардиналами, среди которых по богатству, влиятельности и знатности выделялся Родриго Борха


 кардинал Валенсии. На этом совещании святые отцы согласовали некоторые условия, включенные затем в бреве, отправленные из Ватикана 25 мая 1483 года.

Первое из этих бреве было адресовано монархам и содержало любезное разрешение в ответ на их просьбу, призывало сохранить ревностное отношение к вопросам веры, напоминая, что Иегова объединил свое королевство, разгромив идолопоклонство, и что им определенно выпадает удача, ибо Бог дарует победы над маврами в награду за благочестие и искренность веры.

Второе было направлено Иньиго Манрике, архиепископу Севильи, (предполагаемому преемнику кардинала Испании, которым тогда был архиепископ Толедский), и содержало назначение его судьей по апелляциям в «делах веры».

Остальные бреве были адресованы архиепископу Толедскому и прочим испанским архиепископам и предписывали им с целью восстановления чистоты инквизиции вежливо убедить епископов еврейского происхождения не вмешиваться в расследования Святой палаты. Кроме того, папа предписал считать отсутствие еврейской крови непременным условием назначения на руководящие посты и на должности епархиальных наместников.

Этот декрет вполне естествен: поводом для него послужили частые браки между христианами и обращенными. Многие из этих браков заключались между христианами «без примеси» и дочерями искренне принявших крещение евреев. Отметим, что сей декрет полностью противоречит утверждению Пулгара, будто и сам Торквемада был еврейского происхождения.

Назначение Манрике апелляционным судьей ничего не изменило. В августе того же года пришла еще одна папская грамота, констатирующая, что, несмотря на это назначение, беглецы из числа «новых христиан» из архиепископства Севильи продолжают прибывать в Рим, чтобы обратиться с апелляцией к папскому суду, заявляя, что не осмеливаются адресовать их созданному в Севилье трибуналу из страха попасть в еще большую немилость.

Многие утверждали, что покинули город из-за наложенной на них анафемы, ибо боялись, что их бросят в тюрьму, даже не выслушав оправдательных доводов. Другие уже были приговорены к сожжению в виде кукол и теперь полны страха, что, обратившись с апелляцией, будут без промедления отправлены на костер во исполнение уже вынесенного приговора.

Тогда папа приказал Манрике рассматривать все апелляции, не учитывая ранее вынесенные приговоры и решения суда.

Если бы эти распоряжения возымели действие, наносимый инквизицией урон был бы существенно меньше, поскольку не пострадал бы никто, кроме упорствующих отступников. Однако это бреве не было даже отправлено. Едва сей милосердный декрет был написан, об этом пожалели и отменили его. Одиннадцать дней спустя Сикст написал Фердинанду, извещая его о содержании бреве, предназначенного для Манрике, и разъясняя, что этот документ еще недостаточно продуман и потому временно приостановлен.

Для монархов становилась нестерпимой позиция Святой палаты, управляемой из Рима, что делало ее непредсказуемым, непоследовательным элементом, чрезвычайно дестабилизирующим ситуацию в государстве – особенно теперь, когда значимость инквизиции быстро возрастала. Поэтому Изабелла отправила новое письмо, умоляя Святого Отца придать этому институту надлежащую форму. Папа согласился, по-видимому, осознав необходимость затребованных действий. Для руководства предполагаемой новой структурой нужен был единоначальник, и фра Томас де Торквемада, известный праведным образом жизни, искренним и бескорыстным служением Богу, блистательным умом и пламенным красноречием, оказался назначенным на этот важнейший пост. В соответствии с процедурой, его рекомендовали папе монархи, и уже по распоряжению Сикста он был назначен сначала Великим инквизитором Кастилии, а вскоре (буллой от 17 октября 1483 года) и Арагона. Так он встал во главе Святой палаты в Испании и приобрел огромнейшую власть. Ему принадлежало право подбирать, смещать и заменять нижестоящих инквизиторов, а те в своих действиях подчинялись лишь ему. Льоренте пишет о Торквемаде:






«Результат оправдал такой выбор. Казалось просто невозможным подобрать другого человека, способного одновременно воплотить в жизнь замыслы короля Фердинанда относительно многочисленных конфискаций, намерения римской курии, которая жаждала распространить на Испанию свою власть и удовлетворить денежные интересы, а также достичь цели инициаторов инквизиции – вдохновить террор аутодафе».








Отныне Торквемада получил власть, сравнимую с властью монархов, и испанская инквизиция вступила в новую фазу. Под управлением и контролем этого человека с железной волей и кротким взглядом сам характер Святой палаты круто изменился.

Сразу после своего назначения он начал переустраивать ее так, чтобы она соответствовала пожеланиям монархов.

В помощь себе он назначил экспертов-юрисконсультов Хуана Гутиереса де Лагавеса и Тристана де Медину и учредил четыре постоянных трибунала: один – в Севилье, под руководством Морильо и Сан-Мартина, которых он оставил на прежних постах, но подчинил новым управляющим органам, созданным для централизованного ведения дел; один – в Кордове, под руководством Педро Мартинеса де Баррио и Антона Руиса Моралеса с фра Мартином де Касо в качестве эксперта; один – в Хаэне, с Хуаном Гарсиа де Канасом и фра Хуаном де Ярса во главе; один – в Вилья-Реале


, который вскоре был переведен в Толедо, под руководством Франсиско Санчеса де ла Фуэнте и Педро Диаса де Костана.

Торквемада назначил также и других инквизиторов, не приписанных ни к одному из постоянных трибуналов, которые должны были создавать временные суды там, куда он их направлял в соответствии с обстоятельствами.

В Толедо, Вальядолиде, Авиле, Сеговии и ряде других городов уже были инквизиторы, назначенные ранее папой. Некоторые из них фактически не подчинялись приказам Торквемады: они были быстро смещены, и их места заняли те, на кого пал выбор главы испанской инквизиции. Тех же, кто продемонстрировал свою лояльность, он конфирмовал, но, тем не менее, направил к ним своих ставленников для совместной работы.

Сам Торквемада оставался при дворе, ибо после изменения структуры инквизиции стала необходимой его постоянная связь с монархами, чтобы извещать их о предпринимаемых им действиях. Консультации со светской властью затрагивали очень важные для страны аспекты. Для решения вопросов, связанных с деятельностью инквизиции, был учрежден специальный совет (в дополнение к уже существующим четырем советам, занимающимся ведением дел в королевстве). Исходило ли предложение о создании пятого совета от монархов или от Торквемады, не установлено. Впрочем, сие не имеет особого значения.

Этот Высший совет инквизиции был учрежден в 1484 году. Он состоял из трех королевских советников – Алонса Карильо (епископа Массарского), Санчо Веласкеса де Куэльяра и Понсио де Валенсии (все имели степень доктора права) – и двух экспертов Торквемады. Возглавил эту «Супрему», как называли новый совет, Торквемада. Тем самым еще более усиливались могущество и влиятельность, которыми он уже располагал.

Королевские советники имели право решающего голоса во всех делах, попадавших под юрисдикцию монархов, но во всем, что относилось к юрисдикции духовной, которая целиком находилась в руках Великого инквизитора (в соответствии с папской буллой), их голоса были лишь совещательными.

Желание Торквемады состояло в том, чтобы все его подчиненные действовали единообразно, чтобы судопроизводство Святой палаты по всей Испании велось идентичными методами, которые отражали его волю и его концепцию. Для достижения этой цели он созвал назначенных им инквизиторов трибуналов Севильи, Кордовы, Хаэна и Вилья-Реаля на совещание, где присутствовал он сам, его эксперты и королевские советники.

Ассамблея состоялась 29 октября в Севилье, и в результате были сформулированы первые инструкции Торквемады, ставшие руководством для всех инквизиторов.

В библиотеке Британского музея имеется переплетенная в тонкий пергамент копия этого документа, которая была опубликована в Мадриде в 1576 году. Она включает, кроме статей Торквемады от 1484 года и последующих лет, статьи, написанные его преемниками, и имеет даже пометки на полях, сделанные авторами. Работа частично печатная, частично рукописная и содержит значительное количество незаполненных страниц, куда при необходимости могли быть внесены новые инструкци. Напеатанные материалы много раз подчеркивались в тех или иных местах инквизиторами, через руки которых прошла эта копия.

Двадцать восемь параграфов, представленных Торквемадой ассамблее 1484 года и вошедших в его первые наставления по управлению делами Святой палаты, заслуживают того, чтобы посвятить им отдельную главу.




Глава X. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ: ПЕРВЫЕ «НАСТАВЛЕНИЯ» ТОРКВЕМАДЫ


Первое руководство для инквизиторов было, по-видимому, написано приблизительно в 1320 году. Речь идет о работе монаха-доминиканца Бернарда Гая – «Practica Inquisitionis Haeretice Pravitatis – Bernardо Guidonis Ordinis Fratrum Predicatorum», – в которой был сформулирован опыт, накопленный инквизиторами юга Франции за сотню лет.

Работа использовалась в основном французскими инквизиторами, особенно в Тулузе, и, очевидно, именно она в середине четырнадцатого столетия вдохновила Николаса Эймерико на составление его многотомного «Directorium Inquisitorum».

Николас Эймерико был Великим инквизитором Арагона и выпустил свои труды – руководство по процедурным вопросам – в качестве учебника для своих собратьев в деле преследования виновных в пороке ереси.

Его работа широко разошлась в рукописных копиях и была в числе первых отпечатана в Барселоне после создания печатного пресса, так что во времена Торквемады печатные копии этого документа имелись на руках у всех инквизиторов мира.

«Directorium» состоит из трех разделов. Первый представляет собой собрание руководящих принципов христианской веры; второй содержит папские уложения, буллы и бреве относительно еретиков и еретических учений, а также решения различных соборов по вопросам, связанным с еретиками и их сторонниками, колдунами, отлученными от церкви, иудеями и неверующими; третий раздел – вклад самого Эймерико в дело церкви – затрагивает методику проведения судебных разбирательств и предлагает подробный перечень преступлений, попадавших под юрисдикцию Святой палаты.

Прежде чем двинуться дальше, познакомимся вкратце с теми основами, на которых строилась судебная практика инквизиции и которые изложены в «Directorium».

Вообще все еретики подлежат порицанию Святой палаты; но, кроме того, существуют преступники, попадающие под юрисдикцию инквизиции, хотя их виновность в ереси еще не доказана. Таковыми являются:

«Богохульники, чьи богохульные речи противоречат христианской вере. Тот, кто говорит: «Нынче пора столь отвратительная, что даже Святая палата не может обеспечить нам хорошей погоды», – грешит против веры.

Колдуны и предсказатели, которые занимаются ересью по самой своей сути – переименованием младенцев, окуриванием ладаном черепа и прочее. Но если они ограничиваются предсказаниями будущего с помощью хиромантии или прочих гаданий, например, по соломке или по звездам, они виновны в простом колдовстве и подлежат наказанию светским судом.

К последним причисляются также те, кто снабжает женщин любовными напитками.

Почитатели Сатаны: те, кто поклоняется дьяволу. Их следует разделять на три категории:

а) Те, кто почитает дьявола, совершая ему жертвоприношения, истязая самого себя, читая соответствующего содержания молитвы и соблюдая особые посты, разводя костры или зажигая свечи в его честь.

б) Те, кто ограничивается следованием культу Сатаны, вставляя имена дьявола в свои молебствия.

в) Те, кто поклоняется дьяволу, выводя магические фигуры, а также отдает детей своих в сатанинские секты, используя в ритуалах посвящения шпагу, могилу, зеркала и прочее.

Вообще-то нетрудно распознать тех, кто знается с дьяволом, по их свирепому виду и дурному запаху.

Верования, указанные в этих трех случаях, являются несомненной ересью. Но если дьявола просят лишь о выполнении каких-либо желаний – таких, как соблазнение женщины, – не произнося при этом молитв и не впадая в поклонение, а лишь отдавая приказания, то таковые личности не являются виновными в ереси.

К числу поклоняющихся дьяволам относятся астрологи и алхимики, которые, если не удается преуспеть в открытиях, не преминут прибегнуть к помощи дьявола, принося ему пожертвования и поклоняясь ему явно или втайне.

Иудеи и неверующие. Первые, если они грешат против своей религии в любом из аспектов веры, общих как для иудеев, так и для христиан, или если они критикуют догматы, общие для обоих верований.

Что касается неверующих, то церковь, папа и инквизиция могут покарать их, если они грешат против законов естества – единственных законов, которые они признают.

Иудеи и неверующие, пытающиеся совратить христиан, должны рассматриваться как подстрекатели, или tautores.

Человек, нарушивший запрет и оказавший помощь еретикам, не должен считаться сочувствующим иудеям, если он дал еду умирающему от голода еретику при условии, что последний уже решил обратиться в истинную веру.

Отлученные от церкви, остающиеся под проклятием отлучения в течение года. Имеются в виду не только те, кто был отлучен как еретик или сочувствующий, но и те, кто был предан анафеме по любой другой причине. Безразличное отношение к отлучению является достаточным основанием для подозрения в ереси.

Вероотступники. Отступники-христиане, ставшие иудеями или магометанами (сами по себе эти религии ересью не являются), даже если они отступили от веры под страхом смерти. Страх перед пыткой или смертью не может поколебать человека, твердого в своей вере, и потому не может считаться оправданием».

Имея перед собой «Directorium» Эймерико, Торквемада приступил к созданию первых уложений своего знаменитого кодекса. Со временем возникла необходимость внести дополнения в этот документ; но не в этих дополнениях заключается значение двадцати восьми параграфов Торквемады. Можно утверждать, что его кодекс упорядочил юриспруденцию испанской инквизиции, в которую затем практически не вносилось никаких изменений в течение трехсот лет после смерти Торквемады.

Обзор этих положений и отрывков из руководства Эймерико, которые послужили исходным материалом для Торквемады, вместе с некоторыми комментариями Франческо Пеньи (этикомментарии были впервые опубликованы в Риме в 1585 году) позволяет составить определенное представление о юриспруденции Святой палаты и о необычайной личности, вдохновлявшей ее и управлявшей ею, – личности одновременно искусной и наивной, скрытной и открытой, святой и дьявольской, ни с кем не сравнимой – даже в жестокости, которая по извращенной логике считалась милосердием и служила (как он провозглашал и чему верил сам) благим целям. Торквемада насаждал жестокость из любви к человечеству, чтобы спасти его от вечного проклятия: оплакивая, с одной стороны, брошенного в костер несчастного еретика, с другой – торжествовал при мысли, что сожжением одного пораженного чумой ереси спасает, возможно, сотни от этой заразы и от искупления греха еретического в пламени пекла.

Некоторые поспешно делают вывод о лицемерии кодекса священников. Да, имело место и лицемерие, и проявлений его было множество, ибо подобная система является поистине рассадником притворства. Тем не менее, сама система не была лицемерной. Она была искренней – ужасно, трагически и пылко искренней самой безнадежной, нестерпимой и бесповоротной искренностью – искренностью фанатика, не знающего чувства меры и искажающего человеческие представления до такой степени, что человек со спокойной совестью полагает коварство, обман и вероломство вполне позволительными в отношении своих сограждан, если сочтет это своим долгом.

Источником зла была доктрина спасения избранных, которой придерживались неукоснительно и искренне. Торквемада, как и всякий другой инквизитор, мог подписаться под словами, которые вдохновенный поэт вложил в уста Филиппа II:
		Еретика, в костре горящего,



		Кровь и пот



		Для поля, прежде тощего,



		Росой божественной течет.



		( Альфред Теннисон. Драма «Королева Мария», акт V . сц. I).








И он произнес бы эти слова со спокойствием и твердым убеждением, что провозглашает непреложную истину, которой следует во исполнение своего долга перед людьми и Богом. Всему содеянному Торквемада мог найти предписания в Библии. Было ли сожжение надлежащей смертью для еретиков? Ответ на этот вопрос он находил, как мы увидим, в устах самого Христа. Должна ли конфисковываться собственность еретиков? Эймерико и Парамо указывают на изгнание Адама и Евы из Эдема как на следствие их непослушания – первой из всех ересей – и спрашивают вас, разве не было это конфискацией? Надлежит ли носить позорящее одеяние обвиненным в малейшей ереси или тем, кто раскаялся? Парамо ответит на это, что Адам и Ева облачились в шкуры после своего падения, и сделает вывод, что это – соответствующий прецедент для позорящего санбенито.

И так далее: Моисей, Давид, Иоанн Креститель и сам милосердный Спаситель, оказывается, представляют доводы, выгодные инквизиторам, доводы, которые ошеломляют вас своей неуклюжестью и абсурдностью. Вы перестаете удивляться тому, что перевод Библии запрещен, хотя это и препятствует ее изучению. Если те, кто изучал теологию, могут интерпретировать ее столь экстравагантно, до чего могут дойти необученные?

Но давайте приступим к рассмотрению кодекса Торквемады.



Параграф I










«Инквизиторы, назначенные в епархии, города, деревни или прочие места, где до сей поры не было инквизиторов, должны, предъявив прелату главной церкви и губернатору района предписания, подтверждающие их полномочия, созвать всех жителей и собрать клир, вывесив для этого прокламации с указанием воскресенья или праздничного дня, на который назначен всеобщий сбор верующих в кафедральном соборе или в главной церкви прихода для слушания «проповеди веры».

Произнести эту проповедь следует поручить отменному проповеднику или тому из инквизиторов, которого сочтут лучшим. Цель проповеди – доходчивое изложение полномочий, прав и намерений инквизиторов.

По окончании проповеди инквизиторы должны приказать всем правоверным христианам выйти вперед и присягнуть на кресте и Евангелии поддерживать Священную инквизицию и ее представителей и не чинить им препятствий прямо или косвенно в осуществлении их миссии.

Отдельно к такой присяге надлежит привести губернатора и прочих высоких должностных лиц, что должны засвидетельствовать нотариусы инквизиторов».







Параграф II










«После проведения упомянутой церемонии инквизиторы приказывают властям обнародовать предостережение об осуждении упорствующих и тех, кто подвергает сомнению могущество Святой палаты».







Параграф III










«Далее инквизиторам надлежит опубликовать эдикт, дарующий срок амнистии от тридцати до сорока дней (на усмотрение инквизиторов), чтобы все впавшие в грех ереси или вероотступничества могли раскаяться в своих грехах, причем гарантией искренности их покаяния будет разглашение всего, что они знают или помнят не только о своих собственных грехах, но также и о грехах других: и тогда их раскаяние должно быть с благосклонностью принято.

На раскаявшихся грешников накладывают искупительную епитимью, но их нельзя предавать смертной казни или подвергать конфискации имущества, никто не смеет взимать с них штраф, кроме инквизиторов, которые, принимая во внимание положение кающихся грешников в обществе и тяжесть грехов, имеют право наложить на них определенный денежный штраф.

Что касается милосердия и отпущения грехов в случаях когда Их Величества сочтут это справедливым, – монархи отдают распоряжение вручить указанному лицу охранную грамоту, скрепленную королевской печатью; упоминание об этом праве монархов должно содержаться в публикуемом эдикте».








Из содержания последнего параграфа становится вполне очевидным, что эдикт о милосердии был опубликован по настоянию королевской четы и что он не был (как утверждает Гарсиа Родриго) особой милостью, исходящей от Святой палаты.



Параграф IV










«Самодоносчики должны представлять свои признания в письменном виде инквизиторам и их нотариусам в присутствии двух-трех свидетелей из числа официальных представителей инквизиции или других уполномоченных лиц.

После того, как инквизиторы поставят свои подписи на этом признании, кающимся грешникам разрешается принести официальную присягу, подтверждающую искренность их показаний не только в отношении их собственных проступков, но и в отношении всех тех, о ком они знали или о ком могли спросить инквизиторы. Их следует спросить, в течение какого времени они придерживались обрядов иудаизма или грешили против веры каким-либо другим образом, в течение какою времени они предавались ложной вере, о чем теперь сокрушаются, и случалось ли им присутствовать на соответствующих церемониях. Далее следует расспросить об обстоятельствах этих проступков, из чего можно убедиться, являются ли признания искренними. С особым пристрастием следует выяснить, какие молитвы на этих церемониях читали, где все это происходило, кто обычно присутствовал вместе с ними, когда проповедовались законы Моисеевы».







Параграф V










«Самообличители, добивающиеся прощения Святой матери-церкви, должны принародно отречься от своих заблуждений; на них надлежит прилюдно наложить епитимий и принятие отречений втайне, если только грех не проявляя, насколько возможно, по отношению к ним милосердие и доброту, не забывая о справедливости.

Инквизиторам не следует осуществлять наложение епитимий и принятие отречений втайне, если только грех не был совершен в полной тайне ради сохранения жизни кающегося и если разглашение тайны может создать угрозу его жизни; только в этом случае инквизиторы могут тайно отпускать грехи».








Льоренте утверждает, что разрешение отпускать грехи после тайного наложения епитимий стало обильным источником золота для римской курии, ибо тысячи людей обращались к папе за тайной исповедью и тайным отпущением, получая папскую грамоту в качестве свидетельства об отпущении грехов.

Публичное отречение было наказанием, предусмотренным для тех, кто своими речами или поведением вызывал подозрение в ереси – например, уклонялся от установленных правил общения с преданными анафеме.

Подозрение, которое могло пасть на человека, квалифицировалось по одной из трех категорий: легкое, сильное и тяжелейшее. На практике отречения требовали во всех трех случаях в равной степени, но меру наказания назначали, исходя из степени подозрения. Упомянутое отречение должно было происходить в церкви при большом стечении народа. Подозреваемых – подобно всем наказанным или приговоренным к сожжению за ересь – выводили на специальное возвышение, чтобы их могли видеть все собравшиеся. Инквизитор зачитывал догматы христианской веры и перечень основных прегрешений против нее, делая особое ударение на тех, в которых подозревались обвиняемые и от которых они обязаны были отречься, возложив руки на Евангелие.

Тех, кто попадал под легкое подозрение, предостерегали, что при повторном заблуждении они будут преданы в руки светских властей для наказания. С этим предостережением и наказанием в форме постов, молитв или паломничества их отпускали.

Тех, на кого пало сильное подозрение, предостерегали подобным же образом и, кроме того, отправляли на некоторое время в тюрьму, после чего подвергали тяжелой епитимье – такой, например, как совершение паломничества или стояние в течение нескольких дней у дверей главной церкви или возле алтаря на праздничной мессе в кандалах (но их не следовало осуждать к ношению санбенито, ибо, вообще говоря, они не являлись еретиками).

Тот, кто попадал под тяжелейшее подозрение, подлежал освобождению от наложения отлучения, если его преступление не могло пройти безнаказанным (чтобы уменьшить его страдания в мире ином). Его приговаривали к длительному тюремному заключению, после отбытия которого ему предписывали стоять у дверей церкви во время великих празднеств с надетым наплечником грешника, известным под названием санбенито, чтобы все могли узнать о его бесчестии.

После объявления приговора инквизитору следовало предостеречь раскаявшегося в следующих выражениях:






«Дорогой сын мой, будь терпеливым и не поддавайся отчаянию; если мы заметим в тебе признаки искреннего раскаяния, мы снимем с тебя епитимью; не остерегайся уклоняться от того, что мы предписали тебе; если ты так поступишь, то будешь осужден как нераскаявшийся еретик».








Нераскаявшимся, конечно же, был уготован костер.

Инквизитору надлежало завершить церемонию предоставлением индульгенции на сорок дней тому, кто донес на подозреваемого, и индульгенции на три дня тем, кто принимал в этом участие в качестве свидетеля.

Приговор к тюремному заключению с диетой из хлеба и воды мог быть смягчен, но ни в коем случае нельзя было отменить санбенито, которое Эймерико, как и большинство инквизиторов, считал самой поучительной мерой наказания.

Самодоносчики же, за которыми Торквемада признавал право произнести отречение, приравнивались к подозреваемым первой категории – категории легкого подозрения.



Параграф VI










«Еретики и отступники (даже если они вернулись в лоно христианской веры и грехи их были прощены) лишаются гражданских прав. Они обязаны нести свою кару со смирением и раскаянием. Инквизиторы запрещают им занимать руководящие должности или церковные приходы, исполнять работу юристов, торговцев, аптекарей, хирургов или целителей, носить на себе золото или серебро, кораллы, жемчуга, драгоценные камни и другие украшения, одеваться в шелк или камлот [[59] - Камлот – тонкая шерстяная или полушерстяная ткань.], ездить верхом и носить оружие всю оставшуюся жизнь под страхом обвинения в повторном впадении в ересь. Всех, кто после отпущения грехов не следует требованиям наложенных епитимий, надлежит считать еретиками».








Этот декрет – не более чем возвращение к жизни законоуложения, введенного полтора столетия назад Альфонсом XI в кодексе, известном под названием «Partidas». Он стал, как сообщает Льоренте, значительным источником богатств для римской курии. Зачастую прошения о «реабилитации» решались положительно посредством папских грамот, которые обходились просителям в значительную сумму.

Торквемада благосклонно относился к тому, что самообличителей осуждали на ношение санбенито. Узаконивая для них обязанность не носить шелка или шерсть, не пользоваться драгоценными металлами или каменьями, он тем самым предписал им ходить в нарядах, почти не отличающихся от мешков грешников, что служило той же цели – отметить их, как недостойных.

Ко времени Торквемады ношение санбенито уже почти вышло из употребления. Но, аскет по натуре, Торквемада не мог позволить этой форме наказания кануть в небытие. Он возродил и вновь широко распространил ее. Теперь ношение санбенито вменялось в обязанность не только тем, кто был признан еретиком, но и тем, кому отпустили грехи (за исключением самообличителей), а те, кто находился под подозрением, должны были облачаться в него во время церемонии отречения.

Это одиозное одеяние, его происхождение и историю мы вскоре обсудим.



Параграф VII










«Поскольку преступление в ереси является самым отвратительным из всех преступлений, желательно, чтобы прошенный мог осознать через епитимью, наложенную на него, сколь сильно согрешил он против Господа нашего Иисуса Христа. Тем не менее, наша цель состоит в том, чтобы отнестись к согрешившим милосердно и доброжелательно, избавляя их от мук огня и пожизненного заключения и оставляя им всю собственность, если они, как уже было сказано, пришли сознаться в своих ошибках в течение объявленных сроков амнистии. Поэтому инквизиторы, в пополнение к наложенной на прощенного епитимье, должны предписать им преподнести в качестве милостыни некоторую часть их собственности, размер которой будет зависеть от положения раскаивающегося и тяжести совершенных преступлений. Эти денежные штрафы пойдут на ведение священной войны в Гранаде, которую светлейшие монархи ведут против мавров – врагов нашей святой католической веры, – и на другие благочестивые дела. Ибо справедливость требует, чтобы согрешившие против Господа нашего и Святой веры после воссоединения с церковью внесли денежные пожертвования на дело защиты Святой веры.

Эти денежные пожертвования поступают в распоряжение инквизиторов, которые руководствуются тарифами, определенными его высокопреподобием отцом-настоятелем монастыря Санта-Крус» (т. е. Торквемадой – прим. автора).








То, что с подозреваемых обычно требовали, отнюдь не составляло незначительную долю их собственности, в чем можно убедиться на примере денежной «милостыни» на нужды войны против Гранады, которую взимали с прощенных в Толедо два года спустя: требовалось внести пятую часть собственности.



Параграф VIII










«Если кто-либо, виновный в преступной ереси, не явится в течение объявленного срока амнистии, но придет добровольно после его истечения и сделает свое признание в должной форме прежде, чем инквизиторы арестуют или вызовут его в суд или же получат свидетельские показания против него, такому человеку следует разрешить отречься от заблуждений и предоставить прощение в том же порядке, как и для раскаявшихся в сроки, указанные в эдикте, а также подвергнуть епитимье в соответствии с решением инквизиторов. Но наказание в этом случае не может выражаться в виде денежного штрафа, поскольку имущество такого человека подлежит конфискации (ибо признание он сделал уже после указанного срока).

Но если ко времени его прихода с раскаянием и просьбой о прощении инквизиторы уже были проинформированы свидетелями о его ереси или отступничестве или уже вызывали его в суд, инквизитор должен принять его раскаяние – если тот полностью признался в собственным ошибках и сообщил все, что знает об ошибках других, – и присудить ему тяжелейшую епитимью, вплоть до пожизненного заключения».

Это лишь одна из тех уловок, которыми пропитана вся юридическая система инквизиции. Параграф составлен так, что действия инквизиции в отношении раскаявшихся выглядят более милосердными, чем по отношению к еретикам. Но степень наказания такова, что о милосердии не может быть и речи – пожизненное заключение было карой, налагаемой на всякого еретика (повторно впавшего в ересь).

«Исключение составляют те из явившихся с раскаянием после истечения срока амнистии, кого следует подвергнуть денежным штрафам, если Их Величества снизойдут своей милостью избавить их полностью или частично от положенной конфискации».








Последний пункт этого параграфа, пожалуй, скорее представляет собой меру предосторожности, направленную против необоснованной снисходительности монархов.



Параграф IX










«Если кто-то из детей еретиков, будучи в возрасте менее двадцати лет, впал в грех ереси вследствие воспитания и стремится получить отпущение грехов и признается в ошибках, содеянных им, его родителями и любыми другими людьми (даже если он придет после истечения срока амнистии), инквизиторы обязаны отнестись к нему снисходительно, накладывая наказание более легкое, чем на прочих в подобных случаях, и обязаны суметь наставить его на путь следования христианской вере и таинствам Святой матери-церкви».








Однако раскаявшихся детей прощают не до такой степени, чтобы позволить получить хоть что-нибудь от родительской собственности. Она конфискуется полностью вследствие ереси родителей; и вследствие той же ереси родителей этим детям и их собственным детям суждено пребывать под проклятием, отказаться от ношения золота, серебра и т. д., а также от надежд на руководящие посты на государственной службе или в церковной иерархии. Это поистине насмешка – говорить о наложении минимальных наказаний на несчастных, которые автоматически подвергаются лишению всех материальных благ. К тому же, под «легким наказанием», разъясняет Льоренте, подразумевается ношение санбенито в течение двух лет при посещении месс и при участии в процессиях кающихся.



Параграф X










«Лица, виновные в ереси и вероотступничестве, лишаются всей своей собственности начиная с того дня, когда они впервые согрешили; их собственность конфискуется в пользу казны Их Величеств. Что касается духовных лиц в случае отпущения их грехов, то инквизиторы при вынесении приговора должны объявлять их еретиками и вероотступниками; если же они стремятся быть восстановленными в вере христианской с чистым сердцем и готовы понести любую кару, их следует простить и примирить со Святой матерью-церковью».








В сущности, смысл этого параграфа заключается в придании, при необходимости, акту конфискации обратной силы, чтобы перехитрить тех, кто пытается избежать отчуждения собственности путем заблаговременной ее передачи в надежные руки. Поскольку конфискации подлежит вся собственность преступника на момент совершении его первого преступления против веры, инквизиторам вменяется установить размеры собственности, которой он мог в то время располагать; и даже если она пошла на погашение долгов или на приданое дочери, вышедшей замуж за одного из «чистых» христиан, Святая палата обязана была наложить на эту собственность арест и конфисковать в пользу королевской казны.



Параграф Х I










«Если какой-либо еретик или вероотступник, которого должны арестовать на основании поступившей против него информации, заявит о своем желании получить прошение и признает ошибочными все свои заблуждения, которым он следовал в соответствии с требованиями иудаизма, и расскажет без утайки об известных ему преступлениях против веры, содеянных другими людьми, инквизиторы должны при отпущении грехов приговорить его к пожизненному тюремному заключению, как того требует закон. Но если инквизиторы совместно с епископскими судьями – ввиду раскаяния преступника и искренности его исповеди – сочтут за благо заменить это наказание более мягким, они так должны и поступить.

Такое должно иметь место в основном в тех случаях, когда еретик при первом же своем появлении перед судом изъявляет желание отречься от прежних заблуждений, не ожидая объявления вменяемых ему преступлений, до того, как будут названы имена свидетелей и без каких-либо принуждений со стороны трибунала».







Параграф XII










«Если судебное расследование уже перейдет к раскрытию свидетелей и их показаний, а обвиняемый признает свои ошибки и будет умолять о прошении, готовый официально отречься от своих заблуждений, инквизиторам следует даровать ему прощение. Его приговаривают к пожизненному тюремному заключению в соответствии с законом, но при условии, что инквизиторы не увидят причин усомниться в искренности желания этого еретика вернуться в лоно Святой матери-церкви. В противном случае все, что совесть предписывает сделать инквизиторам, – это объявить его неисправимым еретиком и передать в руки гражданской власти».








Фразу «передать в руки гражданских властей» следует понимать, как церковный эквивалент смертному приговору – сожжению на костре.

Выражение «раскрытие свидетелей» нельзя понимать буквально. Что оно означает на самом деле, станет ясно из параграфа XVI, специально составленного Торквемадой, чтобы модифицировать и ограничить освященные веками обычаи гражданских и церковных судов.



Параграф XIII










«Если кто-либо из прощенных, как выяснится, не признался во всех своих прегрешениях или всех известных ему проступках других, и сие упущение вызвано не забывчивостью, а злым умыслом, что может быть доказано свидетелями, из чего станет очевидной ложь при клятве об отречении от заблуждений, то необходимо признать отпущение грехов недействительным и осудить виновных, как неисправимых еретиков.

А также, если кто-либо из прощенных будет хвалиться своим поступком – и это можно будет доказать, – утверждая при этом, что не совершал грехов, в которых сознался, такого следует объявить неисправимым еретиком и притворно обратившимся в христианскую веру, а инквизиторы должны обходиться с ним, как со всяким нераскаявшимся».







Параграф XIV










«Если кто-либо, будучи разоблаченным и обвиненным в грехе ереси, будет отрицать обвинения и упорствовать в этом вплоть до вынесения приговора, и упомянутое его преступление будет доказано, несмотря на его заявления о приверженности католической вере и о том, что он всегда был и поныне является честным христианином, инквизиторы должны объявить его закоренелым еретиком и вынести соответствующий приговор, отказав ему в прощении и снисхождении, ибо юридически виновность обвиняемого доказана.

В подобных случаях инквизиторам следует поступать осмотрительно и внимательно проверять показания свидетелей, используя перекрестный допрос, собирая информацию об их характерах и выясняя возможные мотивы, по которые они могли ненавидеть арестованного или действовать по злому умыслу».







Параграф XV










«Если упомянутое преступление ереси и вероотступничества не доказано с полной неопровержимостью (semiplenamente provado), инквизиторы могут подвергнуть обвиняемого пытке; если под пыткой он признается в своем грехе, ему надлежит подтвердить свое признание в течение ближайших трех дней. Если обвиняемый подтвердит его, он будет судим за ересь; ежели подтверждения не будет и он откажется от признания, преступление не может считаться ни полностью доказанным, ни опровергнутым – поэтому инквизитору следует распорядиться, исходя из презумпции вины подозреваемого, о том, что последнему надлежит публично отречься от своих заблуждений; кроме того, инквизитор может повторить пытку»,








В этом параграфе нет ничего, что может быть расценено, как отклонение от рекомендаций, изложенных Эймерико в его «Directorium», в чем мы убедимся, когда перейдем непосредственно к ужасной теме пыток.

Ярые сторонники церкви утверждают, что пытки, к которым прибегали инквизиторы, и сама смертная казнь через сожжение не были свойственны исключительно церковным институтам, а являлись обычным для гражданских властей способом казни преступников, и использование их церковью – лишь следование уже признанным методам.

Истина состоит в том, что этот вид казни гражданские трибуналы применяли лишь в отношении тех, кто согрешил против веры. Они вынуждены были следовать булле Сикста IV, которая обязывала их к этому под страхом отлучения от церкви.

Гражданским судам эти процессы доставляли массу неудобств, и впоследствии инквизиторы взяли на себя пытки и допросы по делам, связанным с вопросами веры.

При пытках предписывалось не проливать кровь и не лишать обвиняемого жизни, ибо это противоречило христианским догматам. В противном случае инквизитору, производившему допрос, предъявлялось обвинение в нарушении установленных норм. Тогда ему надлежало получить отпущение грехов из рук кого-нибудь из своих духовных собратьев; и инквизиторы были – ради облегчения для них этой процедуры и освобождения от каких-либо опасений за последствия – наделены правом отпускать грехи друг другу в подобных случаях.

Но даже если мы полностью согласимся с тем, что пытки – включая огонь – были обычным методом той эпохи, который церковь просто переняла как единственно приемлемый, против инквизиторов нужно выдвинуть обвинение в том, что этот метод никоим образом не стал умереннее или мягче в их руках – в руках духовных лиц.



Параграф XVI










«Следует помнить, что раскрытие имен свидетелей, давших под присягой показания о преступлении еретика, может повлечь за собой великий ущерб и опасность для жизни и собственности упомянутых свидетелей. Как известно, многие свидетели уже были покалечены или убиты еретиками. Поэтому обвиняемых нельзя знакомить с материалами показаний, свидетельствующих против них. Им следует лишь сообщить, в чем их изобличают, причем сделать это надо в таких выражениях, чтобы свидетели не могли быть узнаны.

Но после того, как обвинение подтверждено допросом ряда свидетелей, инквизиторы обязаны обнародовать эти показания, непременно скрывая имена и те обстоятельства, которые могут позволить обвиняемому догадаться, кто давал против него показания. Инквизиторы могут представить обвиняемому выдержки из показаний (соответственно сокращенные), если он потребует.

Если обвиняемый потребует услуг адвоката, его желание надлежит удовлетворить. Адвокат должен дать клятву, что будет честно содействовать обвиняемому, но если в процессе расследования осознает, что истина не на его стороне, он обязан отказаться вести дело и сообщить об этом инквизиторам.

Обвиняемый оплачивает услуги адвоката из собственного состояния; если же он – неимущий, то работа адвоката оплачивается за счет других конфискаций, как того пожелали Их Величества».








Едва ли возможно более вопиющее отклонение от всех законов справедливости, чем то, которое содержалось в параграфах Торквемады относительно свидетельских показаний.

Обвиняемый не мог познакомиться с протоколами выдвинутых против него показаний; ему даже не сообщали всего, в чем он обвиняется, лишая возможности противостоять обвинителям, что, безусловно, говорит о поистине чудовищной несправедливости этого трибунала. Проводя расследование под покровом такой скрытности, какой не знал ни один суд, инквизиторы получали возможность насаждать страх более ужасный, чем возбуждали питаемые человеческим топливом костры их обычных аутодафе.

Торквемада создал этот параграф, исходя из предостережений Эймерико по поводу разглашения имен свидетелей. Но Эймерико не пошел дальше утверждения, что имена следует скрывать в случае, если разглашение повлечет за собой угрозу жизни доносчика. Обвиняемый же, по Эймерико, имеет право читать полную запись показаний свидетеля, даже если может из этого сделать вывод о личности своего обвинителя. Эймерико не поднимал никаких вопросов о сокращении предоставляемого защите экземпляра свидетельских показаний.

Намерение Торквемады совершенно очевидно. Оно отнюдь не заключается, как то утверждается в параграфе, в стремлении уберечь доносчиков от угрозы мести. В конце концов, как это выяснится прежде, чем мы завершим обзор инквизиторской юриспруденции, ранение или даже смерть свидетелей рассматривались бы (и совершенно открыто) как вполне приемлемое событие: доносчики уже вполне отработали свое для дела веры и теперь приобретали бы бессмертный ореол мучеников. Скорее цель Торквемады состояла в том, чтобы не сокращалось число доносов. Доносчик должен быть надежно защищен лишь ради того, чтобы другие безбоязненно сообщали сведения о скрывающихся еретиках и вероотступниках и чтобы деятельность Святой палаты не прекращалась.

Трасмиера, инквизитор более поздних времен, воздавая хвалу закрытому характеру разбирательств, говорит об этом, как о «краеугольном камне, на который опиралась инквизиция, вызывая благоговение христиан, что содействовало доносам и являлось опорой и фундаментом трибунала. Отказ от этого правила, несомненно, привел бы к разрушению здания всей организации».

Любопытно обратиться к современным писателям, поддерживающим идею закрытого разбирательства – таким, как преподобный Сидней Смит, в чьей доброй вере нет никаких сомнений. Он пишет следующее: «Зачастую вред репутации третьих властей


 наносит безнаказанность явного преступника: свидетели знают, что влиятельные друзья обвиняемого могут отомстить за него. Точно так было и в случае с инквизицией. Мараны имели значительное влияние благодаря своему могуществу, высоким постам и тайным связям с необращенными иудеями. Они определенно стремились нейтрализовать усилия Святой палаты, проводившей судебные разбирательства. Торквемада в своем законодательном акте 1484 года утвердил тайное судебное расследование инквизиции…»

Аргумент благовидный и вполне обоснованный. Но если учесть, что доносчик, столь заботливо защищенный от всякой опасности, совершенно огражден и от обвиняемого, становится понятным, что подобная процедура призвана оправдывать опрометчивость, допущенную в пылу сбора свидетельских показаний. Точка зрения инквизиторов может быть принята даже симпатизирующими ей людьми лишь с большой натяжкой.

Статья, касающаяся адвокатов, основана на древнем церковном законе, запрещающем защищать еретика. Согласие адвоката взяться за защиту увеличивало риск быть обвиненным самому.



Параграф XVII










«Инквизиторам надлежит лично допрашивать свидетелей, а не перепоручать ведение допроса нотариусам или прочим лицам. Если же свидетель болен или не может предстать перед инквизитором, а инквизитор не может посетить свидетеля, то в этом случае он может послать церковного судью епископства в сопровождении другого уполномоченного лица и секретаря для оформления показаний».







Параграф X VIII










«Инквизиторы и священник, исполняющий обязанности епископского судьи, должны присутствовать при пытках – или, по крайней мере, кто-нибудь из их числа. Ежели по какой-то причине это невозможно, вести допрос поручается обученному и преданному человеку».







Параграф XIX










«Отсутствующего обвиняемого следует вызвать в суд, вывесив объявление об этом на двери той местной церкви, которую он посещает, а через тридцать дней – в случае неявки – инквизиторы могут заочно вынести приговор, если его виновность достаточно очевидна. В противном случае его можно объявить подозреваемым и приказать ему – как положено в отношении подозреваемых – явиться для канонического очищения. Если он не сделает этого в указанные сроки, его виновность считается доказанной.

Расследование в отношении отсутствующих может быть предпринято в любом из трех следующих случаев:

1) В соответствии с разделом «Cum contumatia de haereticis» («неявка еретика в суд» (лат.)) призвать обвиняемого явиться и защищать себя – под страхом отлучения от церкви – сразу в нескольких делах, затрагивающих вопросы веры. Если он не подчинился, его следует объявить бунтовщиком, а если он будет упорствовать в своем бунте в течение одного года, – официально признать еретиком. Это – наиболее надежный и наименее суровый путь.

2) Если инквизиторы сочтут, что виновность отсутствующего можно считать установленной, его следует призвать с помощью эдикта явиться и доказать свою непричастность в течение тридцати дней или более длительного срока, если известно, что он находится где-то далеко. И его следует вызывать на каждом последующем этапе разбирательства, вплоть до вынесения приговора. Если он по-прежнему отсутствует, его следует обвинить в непокорности и бунте и, ежели виновность будет доказана, вынести приговор в его отсутствие без дальнейших отсрочек.

Если в ходе инквизиторского расследования выяснится причастность отсутствующего к греху ереси (хотя бы это преступление и не было доказано неопровержимо), инквизиторы могут вызвать его эдиктом о вызове и потребовать явки в суд в течение отведенного времени, чтобы в законном порядке очиститься от подозрения. Если же он не явится или, явившись, не сумеет оправдаться, его следует признать виновным, а инквизиторы должны поступить с ним в соответствии с требованиями закона.

Инквизиторы, будучи обученными и разбирающимися в этом, вольны избрать тот путь, который покажется им наиболее соответствующим конкретным обстоятельствам дела».








Всякий человек, осужденный как «неявившийся по вызову суда», становился изгоем, которого любой был вправе убить.

На каноническом очищении, которое упоминается в атом параграфе, необходимо остановиться подробнее.

Каноническое очищение применялось только к тем, кого обвиняла людская молва, кто приобрел репутацию еретика. Оно является превосходным примером вымученной справедливости, которую трибунал позволял себе в отдельных делах. В основном же для него было свойственно вопиющее попрание справедливости.

Для канонического очищения, разъясняет Эймерико, обвиняемому следовало найти несколько поручителей, или «compurgatores», количество которых зависело от тяжести приписываемого молвой проступка. Честность поручителей должна быть общеизвестной, они должны иметь то же общественное положение в обществе, что и обвиняемый, и знать его несколько лет. Обвиняемый должен поклясться на Евангелии в том, что он никогда не придерживался и не изучал еретических учений, а «compurgatores» – под присягой подтвердить, что это правда. Очищение следовало провести во всех городах, где обвиняемый был опорочен молвой,

Обвиняемому предоставлялось определенное время на поиски поручителей, и, если ему не удавалось найти требуемое количество, его сразу осуждали и выносили приговор, как еретику.

Пенья добавляет в своих комментариях по этому поводу, что всякий, кому повторно вменялась в вину ересь, немедленно признавался «relapso» (то есть вновь отступившим от веры) и передавался в руки гражданских властей, приводивших в исполнение приговоры инквизиции. По этой причине он не считал каноническое очищение легким наказанием: все в значительной степени зависело от воли третьих властей.

Эймерико далее пишет, что иногда к каноническому очищению могли быть приговорены те, кого опорочила людская молва, но они не попали о руки инквизиторов. Стоило им не подчиниться вызову в суд, инквизиторы отлучали их от церкви, и. если не удалось снять с себя отлучение в течение года, их признавали еретиками и применяли меры, соответствующие этому приговору.



Параграф XX










«Если какой-либо документ судебного разбирательства выявит ересь человека умершего, против него следует возбудить расследование – даже по истечении сорока лет после совершения преступления – и, если он будет признан виновным, тело его должно быть эксгумировано.

Его дети или наследники могут явиться в трибунал, чтобы защищать его; но ежели они не явятся или, явившись, не смогут доказать его невиновность, приговор належит привести в исполнение, а собственность конфисковать».








Понятно, что возбуждение процесса против умершего не могло служить добрым или полезным целям, и ничто, кроме алчности, не вдохновляло создателей столь варварского декрета. Инквизиция провозглашала с амвонов, причем провозглашала громогласно и постоянно, что ее цель искоренение ересей, что существует настоятельная необходимость «во исполнение долга перед Богом» уничтожить тех, кто упорствует в ереси или своим учением или примером отравляет души других. Так инквизиция оправдывала свои действия и отметала все сомнения в порядочности движущих ею мотивов.

Но как связать это с судебным расследованием о верованиях умершего – несмотря на то, что он, возможно, умер более сорока лет назад?

Надо отметить, что это постановление не является изобретением Торквемады. Он лишь следовал по пути, проложенному предшествовавшими инквизиторами. Он обнаружил прецедент в сто двадцатом вопросе Эймерико – «Confiscatio bonorum haereteci fiery potest post ejus mortem» («конфискация наследства еретика, разоблаченного после смерти» (лат.)). Здесь автор «Directorium» безапелляционно заявляет, что, хотя гражданское право прекращает дела в отношении умерших преступников, этого нельзя допускать при обвинении в ереси ввиду чудовищности преступления. (Пожалуй, если бы он был совершенно откровенен, он мог бы сказать: «Ввиду наживы, которую можно извлечь из такого процесса».)

Еретики, продолжает Эймерико, подлежат преследованиям и после смерти, если их вина будет доказана; в течение сорока лет после смерти их собственность может быть конфискована у наследников, вплоть до третьего поколения.

Торквемада лишь отменил ограничение сорока лет, установленное его предшественником.

К вышеупомянутому Эймерико также добавляет, что наследников следует поставить в известность о том, что умерший был еретиком, и с этого момента их надлежит осудить за плохое служение делу веры и сокрытие этого преступления! Тем самым он заставляет людей добровольно предъявлять обвинение своим отцам и дедам в еретических заблуждениях, чтобы самим избежать унижения, позора и запрета на высокие должности и престижные профессии – и это несмотря на то, что сами они могли быть вернейшими из католиков, на которых не падает ни малейшее подозрение!

Жестокость и несправедливость этого постановления невозможно описать словами. Тем не менее, как и в прочих случаях, церковники умело подбирают оправдания всем своим низостям. Единственное, в чем инквизиторы действительно достойны восхищения, – это ловкость, с которой они умеют найти оправдание и согласовать со своей совестью самые негуманные действия. Они ответят на вопрос о законности подобных расследований утверждением, что совершают это с величайшей неохотой, но что долг велит поступить именно так, чтобы живущие остерегались нарушить верность католической церкви под страхом кары, которая постигнет их и их потомков, даже если им самим повезет ускользнуть от правосудия при жизни. Тем самым инквизиторы представляют свои действия вполне правильными и даже желательными, если стремиться к торжеству веры. И если в этом есть хоть крупица истины, кто скажет, что их совесть не может быть успокоена этим самообманом и что конфискации были не более чем обязанностью, которая никак не влияла на выносимые ими приговоры?

Процессы против умерших были отнюдь не редкостью, что подтверждается частыми записями о сожжении трупов – одна из целей, ради которых их выкапывали. Другая состояла в том, чтобы эти трупы не оскверняли священную землю кладбища.



Параграф XXI










«Соверены пожелали, чтобы инквизиция действовала во владениях дворян подобно тому, как и на землях Короны. Во исполнение этого предписания инквизиторам надлежит принять от хозяев владений клятву подчиняться всему, что предопределено законами, и оказывать помощь инквизиторам. Если они будут уклоняться от этого, против них следует возбудить дело, как того требует закон».







Параграф XXII










«Если еретики, переданные в руки гражданских властей для приведения приговора в исполнение, оставят после себя детей несовершеннолетних и неженатых, инквизиторы обязаны позаботиться о них и предписать попечительство над ними таким людям, которые воспитают их в нашей святой вере. Инквизиторы должны приготовить подробное описание соответствующих обстоятельств для каждого из сирот с той целью, чтобы щедрая королевская милость могла быть при необходимости оказана им, когда на то будет воля монархов и когда они вырастут добрыми христианами, особенно в отношении девочек, которым надлежит иметь достаточное приданое, чтобы выйти замуж или поступить в монастыри».








Льоренте утверждает, что, хотя ему пришлось просмотреть великое множество протоколов старых процессов инквизиции, ни в одном из них он не обнаружил записи, которая говорила бы в пользу детей осужденного еретика.

Декреты инквизиции, суровые во всех аспектах, были наиболее суровыми в отношении детей еретиков. Несмотря на то, что младенцы сами никогда не были замешаны в ереси, за которую могли пострадать их отцы или деды, они вынуждены были жить в нищете и не могли претендовать на высокое положение из-за запрещения занимать – вплоть до второго поколения – руководящие должности на гражданской службе или получать церковные приходы, а также работать по уважаемым или доходным специальностям. И словно этого было недостаточно, их осуждали на ношение внешних знаков позора: они не имели права одеваться в тонкие ткани, носить оружие или украшения, ездить верхом – под страхом еще худших наказаний. Одним из неизбежных результатов этих варварских декретов стало вымирание многих славных испанских родов еврейского происхождения в последнем десятилетии пятнадцатого столетия.

Так инквизиторы понимали проведение в жизнь прекрасных и милосердных заповедей кроткого Христа, от имени которого действовали.



Параграф ХХ III










«Если какой-нибудь еретик или вероотступник, которому отпустили грехи в указанные сроки амнистии, будет освобожден Их Величествами от конфискации имущества, следует иметь в виду, что это относится лишь к той собственности, которую он терял из-за своего прегрешения. Освобождение от конфискации не затрагивает той собственности, которую прощенный унаследовал от лица, приговоренного к конфискации. Это делается с той целью, чтобы прощенный не оказался в лучшем положении, чем наследник верного католической вере человека».







Параграф XXIV










«Поскольку король и королева в своем милосердии предписали освобождать от зависимости тех христиан-невольников, которые принадлежали еретикам, то даже в случае отпущения грехов и отмены конфискации невольники должны быть отпущены на волю во славу и честь нашей Святой веры».







Параграф XXV










«Инквизиторам, их помощникам и прочим представителям инквизиции, таким, как финансовые инспекторы, констебли, секретари и судебные приставы, отец-настоятель монастыря Санта-Крус приказывает не принимать взяток под страхом отлучения и лишения должности, а также принуждения к возвращению или выплате в двойном размере стоимости принятых подношений».








«Directorium» Эймерико разрешал инквизиторам принимать подношения при условии, если подарки не были слишком значительными, предписывая инквизиторам не проявлять чрезмерной алчности – но не из-за греха, таящегося в жадности, а чтобы не давать мирянам повод для скандала.



Параграф XXVI










«Инквизиторам надлежит работать в согласии друг с другом; этого требует занимаемое ими положение, а также серьезные затруднения, которые могут возникнуть в результате разногласий между ними. Если инквизитор руководит делами в епархии, это не должно давать ему повода полагать, будто он обладает превосходством над своими коллегами. Если между инквизиторами вспыхнет какая-нибудь ссора и они не смогут самостоятельно уладить ее, им следует держать дело в тайне, пока они не представят его на рассмотрение настоятеля Санта-Крус, который, как их наставник, вынесет решение, какое сочтет лучшим».







Параграф XXVII










«Инквизиторам надлежит установить такой порядок, чтобы их подчиненные обращались друг с другом вежливо и уважительно. Если кто-либо из подчиненных совершит проступок, инквизиторам следует наказать его, а если они не смогут заставить его исполнять свои обязанности, им следует уведомить настоятеля монастыря Санта-Крус об этом; он же должен немедленно понизить провинившегося в сане и сделать ему назначение, которое сочтет наилучшим в интересах Господа нашего и Их Величеств».







Параграф XXVIII










«Если встретится дело, сущность которого не укладывается в рамки этого кодекса, инквизиторы, в соответствии с законом, должны вести расследование по своему усмотрению в соответствии с совестью, которая укажет им лучшее решение в интересах Бога и Их Величеств».








К этим двадцати восьми параграфам Торквемада в дальнейшем делал дополнения – в январе 1485 года, в октябре 1488 года и в мае 1498 года. Мы еще обратимся к ним, а сейчас достаточно будет сказать, что они не имеют – за исключением некоторых дополнений 1498 года – первостепенного значения, будучи в основном следствием тех положений, с которыми мы уже ознакомились; эти дополнения посвящены прежде всего вопросам внутреннего устройства инквизиции и не затрагивают ее отношений с остальным миром.




Глава XI. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ФОРМА ПРОЦЕДУРЫ


Невозможно получить полного представления о юриспруденции Святой палаты, не уделив должного внимания действиям трибунала и методам, которые использовались при ведении дел.

Сфера его деятельности уже рассматривалась нами, как и преступления, попадавшие под юрисдикцию безжалостного трибунала к моменту назначения Торквемады на могущественный пост Великого инквизитора и главы Супремы. Осталось добавить, что, желая еще шире раскинуть сети инквизиции, он стремился распространить ее юрисдикцию на все дела, непосредственно затрагивающие вопросы веры, и на ряд преступлений, имеющих к ней лишь косвенное отношение.

Добился ли Торквемада осуществления всех своих замыслов, мы не знаем. Но известно, что именно он причислил двоеженство к разряду дел, находящихся в ведении Святой палаты, утверждая, что это – преступление против закона божьего, осквернение таинства бракосочетания. Адюльтер, который в неменьшей степени является преступлением против этого таинства и не наказывается гражданскими судами, он оставил без внимания, но установил, что содомия


 попадает под инквизиторскую юрисдикцию и что повинных в этом грехе следует сжигать на костре заживо.

Человека непреклонного целомудрия и строгости, его приводила в гнев распущенность нравов, царившая в среде клириков. Однако не в его власти было одолеть зло без особых полномочий, которые мог дать только Рим, а Торквемаде хватило истинной смелости добиваться таких полномочий от ужасного Джованни Баттисты Кибо, занявшего трон Святого Петра под именем папы Иннокентия VIII.

Наиболее возмутительная форма этой распущенности известна как «соблазнение» – «solicitation turpia» («соблазнение грешницы» (лат.)), – то есть злоупотребление тайной исповеди для соблазнения кающейся женщины. Это обстоятельство серьезно вредило церкви, ибо давало разящее оружие в руки ее противников и клеветников. Принято считать, и это более чем вероятно, что возникновение исповедальных кабин, введенных в семнадцатом веке, объясняется именно этим: они позволяли надежно оградить исповедника от кающегося, оставляя им для общения зарешеченное окошечко.

Как и другие проступки духовных лиц, дела такого рода находились полностью в ведении епископов, отчаянно сопротивлявшихся любым попыткам Торквемады вторгнуться в сферу их влияния. Неудивительно, что духовенство сочло за лучшее прекратить борьбу с этим злом и, за исключением старого кардинала, придерживавшегося жесткой позиции и боровшегося с этим злом в соответствии со своим званием и долгом священнослужителя, проявляло величайшую терпимость к разоблаченным нарушителям, о чем можно судить по мягкости епитимий, наложенных на них.

Уступки искушению, которое захватывало священника и приводило к интимным связям между ним и его кающимися прихожанками, были полностью дозволены и признаны.

Впоследствии, однако, эти вопросы, решить которые оказалось не во власти Торквемады, Рим все-таки передал в ведение инквизиции ради самого существования церкви, ибо над ней уже сгустились грозные тучи народного гнева.

Всегда крайне неприятное для церкви «соблазнение» стало чрезвычайно опасным после Реформации, когда оно с полной очевидностью проявлялось в необоснованных разглашениях тайны исповеди. Широко распространилось мнение, что справиться с этим злом можно только методами инквизиции, и потому соответствующие дела были переданы в руки инквизиторов. Осквернение тайны исповеди стало достаточным основанием для причисления «соблазнений» к ереси. Более того, в некоторых случаях ересь могла оказаться даже менее безобразным явлением: например, когда священник уверял прихожанку, что ее согласие на интимную близость с духовным лицом не представляет собой греха. Причем женщину, обвинившую священника в «соблазнении», всегда особенно дотошно допрашивали об этой стороне дела.

В позднем издании «Cartilla», или «Руководства» (для инквизиторов), все издания которой осуществлялись исключительно самой инквизицией, в разделе «Causas de Solicitacion» («случаи соблазнения» (лат.)) можно найти инструкции по дознанию женщины, предъявившей священнику упомянутое обвинение.

Однако не в интересах церкви было выставлять напоказ этих правонарушителей, обнажая тем самым свои язвы.

Лимборк утверждает, что таких правонарушителей отправляли на каторжные работы или даже отдавали в руки гражданских властей, приводивших приговор в исполнение. Но тогда, как отмечает Льоренте, к ним пришлось бы применить все правила аутодафе, из-за чего, безусловно, возник бы скандал при объявлении характера преступления. Совершенно справедливо его высказывание о том, что такой поворот событий был нежелателен для церкви, ибо ее постигло бы заслуженное порицание. Поэтому такие процессы были закрытыми и приводили к приговорам, мягкость которых не находит оправдания. Сверх всяких ожиданий, преступники отделывались только лишением духовного сана. Зачастую инквизиторы ограничивались тем, что лишали провинившихся священников права принимать исповеди и накладывали епитимью, согласно которой нарушители должны были пребывать в уединении монастыря в течение нескольких лет.

Однако, вполне возможно, подобное наказание было тяжелее, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что сами монахи тех монастырей, куда ссылали осужденных, считали подобную епитимью какой угодно, только не легкой.

Подтверждением тому может служить материал судебного разбирательства, подробности которого Льоренте обнаружил в изученных им документах.

Речь идет о деле монаха-капуцина


, следствием по которому (в XVIII веке) руководил Великий инквизитор Рубин де Кевальос. Сколь высоким было положение и сан преступника, столь же бесстыдной и изобретательной была избранная им защита: протокол читается, как одна из наименее поддающихся литературному переводу историй из «Декамерона» Боккаччо. Его приговорили к пятилетнему заключению в одном из монастырей его же ордена; и такой страх вселил в капуцина сей приговор, что он умолял инквизиторов как о милости, чтобы ему смягчили приговор и заточили в подземелье инквизиции. На вопрос о причинах просьбы, звучавшей так необычно, подсудимый заявил, что слишком хорошо знает о той участи, на которую обрекает его братство тех монахов, которые провинились подобно ему.

Ходатайство было отклонено. Великий инквизитор отказался изменить приговор. Льоренте добавляет, что капуцин скончался три года спустя в стенах монастыря, куда был сослан.

Сколь буйным цветом расцвело распутство в среде духовенства к тому времени, когда инквизиции поручили расправиться с ним, можно судить по данным, приведенным X. К. Лиэ. Из них следует, что только в самом Толедо за первые тридцать пять лет деятельности Святой палаты в этом направлении было осуждено сорок два священника, признанных виновными в «соблазнении». Не следует считать, как проницательно отмечает Лиэ, что инквизиторы покрывали преступления своих духовных собратьев – дело в том, что в тех случаях, когда свидетельства вины были налицо, быстрое вынесение обвинительного приговора позволяло церкви избежать широкого скандала.

Завершая эту тему, отметим: статистика Льоренте свидетельствует, что правонарушителями были в основном монахи; количество осужденных церковных священников составляло лишь десятую часть. Однако это не говорит о большей снисходительности по отношению к церковным священникам.

Другим преступлением, впоследствии тоже введенным под юрисдикцию Святой палаты, было ростовщичество. Но в дни Торквемады ни ростовщичество, ни «соблазнение» не находились в ведении инквизиции.

В своих процедурных формах и методах трибунал Святой палаты под ревностным управлением настоятеля Санта-Крус твердо придерживался установок, заложенных Эймерико. В самом деле, «Cartilla», изданное позже в помощь инквизиторам – некоторые положения из него действуют и доныне – и целиком опирающееся на «Directorium», было в качестве приложений присовокуплено к кодексу, провозглашенному Торквемадой и включавшему в себя как уже имевшиеся положения, так и разработанные позднее.

К этим методам мы теперь и обратимся.

Обвиняемый оказывался перед трибуналом, заседавшим в аудиенц-зале Святой палаты, или Святого дома (casa Santa), как стали называть здания, занимаемые службами инквизиции.

Суд состоял из инквизитора, назначенного Торквемадой, ординария (судья епископства в духовных делах), финансового инспектора и секретаря, в чьи обязанности входило фиксировать все, что выяснялось на дознании. Они рассаживались за столом, на котором возвышалось распятие, установленное между двумя свечами, и лежало Евангелие, предназначенное для принесения клятвы обвиняемым.

После приведения к присяге у арестованного спрашивали его имя, место рождения, подробности о семье и название прихода, в котором он состоял. Затем ему в общей, неконкретной форме задавали вопрос о том, что он может рассказать о своих проступках.

Пенья советует инквизиторам не использовать четких, определенных вопросов, дабы не подсказывать обвиняемому ответы. Кроме того, конкретный вопрос позволял обвиняемому ограничиться ответом по сути его, тогда как расследование, проводимое с помощью вопросов, сформулированных в неопределенной, обшей форме, нередко приводило к тому, что обвиняемый проговаривался о неизвестных еще преступлениях или лицах, до сей поры не заподозренных.

Очевидно, с той же целью схолиаст предлагает спрашивать у обвиняемого, знает ли он, за что его арестовали, и кого подозревает в доносе; инквизиторам рекомендовалось также задать вопросы о том, кто является духовником обвиняемого и давно ли он ходил к исповеди в последний раз. Ответ любого из тех, кто втайне отступил от веры или хотя бы пренебрежительно относился к соблюдению христианских обычаев, непременно разоблачит его и еще раз подтвердит тяжелейшее подозрение в ереси.

Далее Пенья предписывает инквизиторам проявлять осторожность, дабы не позволить обвиняемым ускользнуть от их расспросов, и не поддаваться воздействию их доводов или слез, ибо еретики чрезвычайно изобретательны в сокрытии своих преступных заблуждений.

Эймерико перечисляет десять различных методов, используемых еретиками в стремлении обмануть инквизиторов. Эти методы – скорее личное знание Эймерико коварства священников, чем опыт, накопленный при разоблачении хитростей еретиков. Словом, инквизиторы вполне могли бы использовать подобные уловки, если бы случилось невероятное и сила закона оказалась на стороне еретиков.

Он рекомендует отвечать вероломством на вероломство – «ut clavus clavo retundatur» («клин клином вышибают» (лат.)) – и оправдывает использование лицемерия и даже заведомой неправды, отстаивая право инквизиторов сказать: «Cum essum astutus dolo vos cepi!» («хитрость присуща даже луку, исподтишка вызывающему слезы (лат.)); рекомендует противопоставить десяти хитроумным методам коварных еретиков десять особых правил, которые застанут их врасплох и вконец запутают.

Эти правила и комментарии Пеньи к ним заслуживают подробного ознакомления, поскольку позволяют нам понять дух средневековой церкви.

Итак, повторными допросами от обвиняемого следует добиться ясных и точных ответов на поставленные вопросы.

Если обвиняемый решительно не сознается в своем проступке, инквизитору надлежит обратиться к нему с величайшей мягкостью, давая понять, что суду все известно, излагая это приблизительно так:






«Видишь, я жалею тебя – того, кто ошибся из-за своей доверчивости, чья душа погибает; ты согрешил, но еще больший грех лежит на том, кто вовлек тебя в это заблуждение. Потому не принимай на себя грехи других и не выставляй себя главарем в делах, в которых ты был всего лишь соучастником. Поведай мне правду сам, ведь, как ты понимаешь, мне уже известны все обстоятельства дела. Тем самым ты сможешь не уронить свою репутацию, а я смогу быстрее отпустить твои грехи и освободить тебя, и ты сможешь возвратиться домой. Скажи мне, кто руководил тобой, – ведь сам ты не замышлял зла и был введен в заблуждение».








Речами такого рода, звучавшими примирительно и успокаивающе, инквизитор создавал впечатление, что суть проступка известна суду, и приступал к расспросам о частностях.

Пенья добавляет и другую формулировку, которую, по его словам, использовал фра Ивон:






«Не бойся признаться во всем. Ты, должно быть, думал, что они – добрые граждане, обучающие тебя полезным вещам, и доверчиво внимал им… Ты с наивной простотой тянулся к людям, в доброту которых верил и за которыми не знал дурных поступков. Случается, и более мудрые люди допускают ошибки в подобной ситуации».








От несчастного добивались самообличения, на время спрятав под мягкой бархатной перчаткой холодную сталь руки.

В том случае, если представленные на еретика свидетельские показания не обеспечивали безоговорочного признания виновности, инквизитор вызывал его в суд и вел допрос наугад. Если обвиняемый отрицал свою вину, инквизитору рекомендовалось на несколько минут прервать беседу, полистать страницы протоколов и сказать:

«Совершенно очевидно, что ты утаиваешь правду; тебе следует оставить лицемерие».

Из этого обвиняемый мог сделать вывод, что его прегрешения известны и что за эти минуты инквизитор отыскал в документах доказательства вины.

Если подсудимый продолжал упорно отрицать свою причастность к преступлению против веры, инквизитору рекомендовали, держа документы в руках, изобразить на лице удивление и воскликнуть;

«Как можешь ты отрицать это? Неужели ты полагаешь, что мне это не известно?»

Затем ему следовало вновь внимательно посмотреть в документ, будто перечитывая его, и заявить:

«Я был прав! Теперь отвечай – ты же понимаешь, что правда мне известна».

Инквизитор должен остерегаться углубляться в детали, чтобы не выдать обвиняемому своего неведения. Ему следует говорить общими фразами, не касаясь частностей.

Если обвиняемый по-прежнему упорствует в отрицании своей вины, инквизитор может сказать ему, что скоро отправится я поездку и не знает, когда вернется. Сделать это рекомендовалось приблизительно в таких выражениях:






«Видишь сам, я жалею тебя и хочу, чтобы ты сам рассказал мне правду, ибо беспокоюсь о тебе и забочусь о скорейшем завершении дела. Но поскольку ты упрямишься, отказываясь сделать признание, мне придется оставить тебя за решеткой, в кандалах, до моего возвращения – к сожалению, я вынужден на некоторое время уехать и не знаю, когда вернусь».








Если обвиняемый по-прежнему отрицал свою вину, инквизитору следовало продолжать допросы, пока тот не сознается или, запутавшись, не допустит противоречий в своих показаниях. Если же в показаниях возникнут несоответствия, этого достаточно, чтобы подвергнуть его пытке и, может быть, вырвать признание. Ведь при частых допросах трудно придерживаться одинаковых ответов. Поэтому повторением вопросов по одному и тому же поводу легко добиться несовпадения в ответах: едва ли человеку, кто бы он ни был, удастся избежать неточностей.

Здесь мы вновь сталкиваемся с чрезвычайно растяжимым понятием инквизиторской чести. Буквы закона следовало твердо придерживаться во всех процессах, но дух его можно было обходить любыми способами, если то казалось целесообразным. Как говорилось, применение к подследственному пытки допускалось лишь при определенных условиях, одним из которых была противоречивость его показаний. Этому правилу инквизиторы следовали с особой тщательностью и, не испытывая угрызений совести, добивались цели путем обмана, умышленно запутывая подследственного.

Быть может, несправедливо полагать, что последний параграф кодекса Торквемады был задуман скорее как намек на применение подобных методов, чем предупреждение о недопустимости таковых. Но всякий раз при внимательном изучении дел возникает сомнение в порядочности инквизиторов там, где они вели процесс «в соответствии с тем, что подсказывает им совесть». Имеется множество примеров странного отношения инквизиторов и к букве закона, которого им надлежало придерживаться.

Если узник продолжал упорствовать, инквизитору следовало изменить свои отношения с ним и смягчить режим содержания: улучшить питание, позволить близким навестить обвиняемого (и тем самым завоевать доверие), чтобы затем они посоветовали ему признаться, обещая прощение инквизитора и предлагая свои услуги в качестве посредников.

Инквизитор и сам мог присоединиться к ним (в соответствии с дальнейшими планами), обещая проявить милосердие (то есть даровать прощение) обвиняемому и проявляя его в действительности: ради обращения еретика все действия во благо, включая и наказания, которые сами по себе – средство излечения. Когда же обвиняемый, признавшись в своем преступлении, попросит обещанного помилования, следует в общих фразах ответствовать, что он получит даже больше, чем просит, если искренне обратился к христианской вере – «по крайней мере, душа его будет спасена».

Чтобы вполне оценить заложенное в таком поведении инквизиторов двуличие, необходимо принять в расчет двойственность или даже тройственность смысловых оттенков использованного Эймерико латинского слова «милосердие» – «gratia» – и перенести его смысловое значение на испанский эквивалент («gracia»).

В английском языке слово «grace» имеет те же различные значения, хотя это разнообразие не столь широко используется:

а) помилование в смысле полного прощения, амнистии;

б) помилование в смысле смягчения наложенного взыскания или отсрочки его;

в) обращение к Богу, молитва.

Обвиняемому умышленно позволяли полагать, что «gratia» употребляется в смысле полного прощения. Инквизитору оставалось успокоить свою совесть по поводу этого «suggestion falsi» («ложный намек» (лат.)).

Пенья немало высказывался на эту тему, что представляется чрезвычайно интересным.

Он предлагал для рассмотрения и такие вопросы: «Может ли инквизитор пойти на хитрость, чтобы открыть истину? Если ему пришлось дать обещание, обязан ли он сдержать свое слово?» В последнем вопросе он, конечно, имеет в виду обещание о помиловании, данное узнику.

Далее он осведомляет нас, что правовед Качалон решил первую из предложенных проблем, одобрив обман, оправдывая его примером суда Соломона по делу между матерями


 .

Поистине кажется, будто нет ничего такого, чего теологи не смогли бы оправдать посредством искажений, подтасовок или упоминаний о тех или иных прецедентах (более или менее недостоверных) ради достижения своих целей.

Сам схолиаст соглашается с преподобным правоведом и считает (хотя юристы гражданского суда могли с неодобрением относиться к таким методам) вполне достойным и правильным применение обмана в расследованиях Святой палаты, поясняя, что инквизитор обладает более широкими правами, чем гражданский судья.

Таким образом, читаем мы в поучительном трактате Пеньи, инквизитор всегда может пообещать обвиняемому «милосердие» (которое узник всегда понимает как «абсолютное прошение») и сдержать свое обещание послаблением в отдельных наказаниях по своему усмотрению и в соответствии с каноническим правом.

В действительности это означало, что приговоренный к сожжению у позорного столба мог – в случае признания своих грехов – рассчитывать на отпущение их и обращение в веру перед сожжением. Если же, сознавшись, еретик потребует у инквизитора обещанное прощения, следовало ответить, что имелось в виду прощение грехов – и только, ибо его душа может быть спасена лишь в том случае, если сгорит плоть.

тосительно второго вопроса – «Если инквизитору пришлось дать обещание, обязан ли он сдержать свое слово?» – Пенья отвечает, что большинство теологов не считают выполнение обещания обязательным для инквизитора. Они оправдывают это тем, что подобное мошенничество – благо для общества; к тому же, если вырывать признания посредством пытки считается законным, то в еще большей степени приемлемо использование обмана и мошенничества.

Таково, безусловно, наиболее распространенное мнение. Но есть писатели, придерживающиеся другой точки зрения, по поводу чего схолиаст замечает:






«Расхождения во мнениях можно примирить, если обратиться к тому, что, собственно говоря, могли пообещать инквизиторы: их обещания не могли никоим образом выходить за пределы послаблений, которые инквизиция имела право осуществлять, то есть могли лишь изменять меру канонических епитимий».








Далее он пишет, что эти обещания понимались заключенным в совсем ином смысле, но раз уж ему так хочется – это его дело.

Нет причин ставить под сомнение честность Пеньи. Он не являлся ярым сторонником Святой палаты, но, за неимением лучшего, использовал столь отвратительные аргументы, ибо был вынужден оберегать себя от подозрений в «слабой» вере. Он пишет от лица наставника-инквизитора. Так что мы можем лишь догадываться о том, каковы на самом деле были казуисты, которые бросались в глубину умственных хитросплетений и следовали столь запутанными ходами, что фальшь никак не проявлялась в словах, хотя и пропитывала насквозь саму идею.

«Столь мало,- продолжает Пенья, совершая пируэты казуистики, – может даровать в качестве прощения инквизитор, что этого вполне достаточно для выполнения им своего обещания».

И тут его охватывает беспокойство, в нем просыпается совесть: возможно, темную душу пронзил луч сомнения, что право в этом мире несправедливо, а справедливость попрана. И потому, как нам представляется, чтобы успокоить угрызения совести, он пишет заключительный абзац этого раздела:






«Однако для успокоения совести инквизиторам не следует обещать полного прощения и никогда не следует обещать больше, чем можно выполнить».








Вот еще одна из уловок Эймерико для преодоления хитростей упрямых еретиков.

Инквизитору следует использовать сообщника обвиняемого или же уважаемого им человека, который должен добиться его доверия к себе, для чего может часто беседовать с подследственным, пытаясь выудить у него тайное. Если понадобится, этот человек может выдать себя за члена той же еретической секты, чтобы уговорить узника отречься от заблуждений и во всем признаться инквизитору.

Затем однажды вечером, когда обвиняемый будет вести доверительную беседу с гостем, позволить последнему задержаться настолько, чтобы можно было предложить ему заночевать в здании тюрьмы. Следует разместить своих людей так, чтобы они могли подслушать откровения обвиняемого, а писарь должен письменно оформить его признания.

В связи с этим Пенья распространяется в своих поучениях о пользе сих методов, указывая, что возможность склонить постороннего человека к шпионству позволяет не очернять ложью нежную и трепетную душу, которая, безусловно, присуща инквизитору.






«Необходимо объяснить шпиону, разыгрывающему дружеское расположение к обвиняемому, что он может выдать себя за члена секты подследственного, но ему не следует утверждать этого прямо, ибо тем самым он, по меньшей мере, совершит грех, чего не следует делать ни при каких обстоятельствах».








Таков схоласт. Он признает вполне допустимым, чтобы один человек демонстрировал свое дружеское расположение к другому с целью предать его, обрекая его на смерть, и ради этого предательства выдавая себя за сторонника тех же религиозных взглядов – но это не считалось грехом (даже грехом простительным) до тех пор, пока об этом не объявит инквизитор. Как ценит казуист слова!

Такой же точно аргумент в Иерусалиме однажды вечером мог использовать Каиафа в разговоре с Иудой Искариотом


 .

Святая палата взлелеяла тезис о том, что в своих судебных процессах она использовала – ни больше ни меньше – лишь методы, принятые в ту эпоху в гражданских судах; и если эти методы являются варварскими – а они шокируют нас и теперь – то якобы не инквизиция за них в ответе: они были совершенно обычными для своего времени.

Но в пятнадцатом веке не было гражданского суда в Европе, погрязшей в лицемерии и неверии, который не отвергал бы с презрением такие недостойные, бесчестные методы! Пенья и сам обнаруживает сей факт, когда тщится найти в существующей практике подтверждение своим словам.

Когда признание удалось заполучить, было бы бесполезно – указывает Эймерико – защищать правонарушителя, «потому что, хотя в гражданском суде признание в совершении преступления не является еще достаточным доказательством, здесь оно вполне достаточно».

Выдвигаемое по этому поводу обоснование столь же специфично, как и любое другое, приводимое в «Directorium»:






«Ересь представляет собой преступление духовное, потому признания обвиняемого достаточно, даже если является единственной уликой».








Если же адвокат решился взяться за защиту подозреваемого, то, согласно параграфу XVI «Наставлений» Торквемады, он обязан был отказаться от этой затеи, когда убедится в виновности своего клиента. Еретику же канонические законы вообще запрещали приглашать адвоката в любом суде, гражданском или духовном, касалось дело непосредственно самой ереси или любых других нарушений.

В отношении свидетельских показаний необходимо добавить к уже сказанному в предыдущей главе, что инквизиция принимала заявления всякого человека, будь он даже отлученным или еретиком, если сие заявление свидетельствовало против обвиняемого, и отказывалась принимать свидетельства в защиту последнего от тех, кто сам был поражен ересью.

Поскольку предоставление свидетельских показаний в защиту лица, которому предъявлено обвинение в ереси, могло навлечь подозрение на самого свидетеля, то обеспечить показания в свою защиту обвиняемому было непросто.




Глава XII. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ДОПРОС С ПРИМЕНЕНИЕМ ПЫТКИ


Рекомендации Эймерико тем, кто ведет дела лиц, упорно отказывающихся признать свою вину, уже обсуждались.

Инквизиторы не могли использовать «экзамен» – так мягко называли пытку – за исключением некоторых случаев, предусмотренных законом; а строгое исполнение требований закона, как мы уже видели и увидим в дальнейшем, оставалось непреложным правилом для этих поистине искусных судей.

Таковыми обстоятельствами, как указал Эймерико в «Directorium», являются: (а) противоречивость ответов обвиняемого; (б) неполная доказанность его преступления.

Далее приводится перечень случаев «неполной» доказанности:






«а) Когда обвиняемый «считается» еретиком и против него имеется лишь одно свидетельское показание человека, под присягой заявившего, что видел или слышал, как обвиняемый совершал или говорил нечто против веры (по закону, двух свидетелей было достаточно, чтобы признать виновным).

б) Когда при отсутствии свидетелей имеются основания для сильного или тяжелейшего подозрения.

в) Когда обвиняемый не пользуется репутацией злонамеренного человека, но имеются свидетельствующий против него и основания для сильного или тяжелейшего подозрения. (То есть собственно подозрения нет, но имеется показание, представляющее собой подозрение в подозрении)».








Пенья добавляет в своих комментариях, что в некоторых случаях наличие «испорченной репутации» (когда есть основания для подозрения) и показаний одного свидетеля позволяет вынести обвинительный приговор, не прибегая к пытке, а именно:






«а) Когда дурная репутация дополняется дурной моралью, неизбежно приводящей к ереси, – так те, кто чрезмерно увлекается женщинами, успокаивают себя тем, что подобная невоздержанность сама по себе не является грехом. (Если такое мнение прозвучит открыто, оно равнозначно ереси, и потому на всякого, придерживающегося такой точки зрения, падает подозрение в ереси.)

б) Когда обвиняемый, имеющий дурную репутацию, спасается бегством. (Факт побега следует понимать как доказательство злонамеренности.)».








Далее Эймерико предписывает: «экзамен» следует использовать только тогда, когда все прочие способы добиться правды потерпели неудачу, и рекомендует применять прежде всего увещевания, мягкость и хитрость, чтобы вытянуть из узника признание.

Более того, он отмечает, что пытки не всегда позволяют раскрыть истину. Бывают слабые люди, которые при первых муках признают даже то, чего они не совершали; есть другие, столь упрямые и стойкие, что могут стерпеть сильнейшие боли; есть и такие, кто уже перенес пытку и способен выдержать ее с величайшим мужеством, умея настроиться перед ней; а есть и такие, кто посредством колдовства остается почти бесчувственным к боли и скорее умрет, чем что-нибудь выдаст.

Последние, предупреждает Пенья инквизиторов, точно пересказывают Евангелие наизусть, но заменяют при этом имена ангелов неизвестными именами, рисуют круги и прочие магические фигуры. К тому же, они носят нательные амулеты.

«Я даже не знаю, – признается он, – какие средства действенны против такого колдовства, но хорошо бы раздеть и тщательно осмотреть подозреваемого, прежде чем приступать к экзамену».

Эймерико рекомендует инквизиторам постараться склонить подследственного к признанию, пока в присутствии приговоренного к пытке экзекуторы готовят свои инструменты. Палачи должны резко сорвать с него одежды, причем им следует делать вид, будто они делают это с сожалением и сочувствуют ему. Раздетого, его следует отвести в сторону и решительно призвать к признанию. Ему можно пообещать сохранить жизнь, убеждая, что совершенный им проступок не повлечет жестокой расплаты.

Если все доводы напрасны, инквизитору следует приступить к допросу, начиная с более простых дел из числа тех, в которых обвиняется подозреваемый, ибо он, естественно, сознается в них с большей готовностью (после чего можно переходить к более тяжелым преступлениям). Необходимо иметь под рукой писаря, чтобы зафиксировать все вопросы и ответы.

Если обвиняемый упорствует в своих опровержениях, рекомендуется продемонстрировать ему орудия пытки, которой его подвергнут, если не услышат всей правды.

Если он по-прежнему отрицает свою вину, «экзамен» может быть продолжен в течение второго или третьего дня, но недопустимо устраивать повторную пытку.

Здесь мы вновь сталкиваемся с тем, как инквизиторы соблюдали буквы и ужасающе свирепый дух закона. Пытку нельзя повторять, потому что закон запрещает делать это более одного раза, если после первой пытки не появились новые улики; но не запрещено продолжать ее. По-видимому, тем, кто издавал сей закон, и во сне не снились изощренные уловки инквизиторов.

Представляется почти невероятным, чтобы люди жонглировали словами с подобной целью. Но вот отрывок из «Directorium»:

«Продолжать, но не повторять, поскольку повторение недопустимо, если вдруг не обнаружились новые сведения; однако продолжение не запрещено».

Чтобы не оказаться перед проблемой повторения пытки, они «временно приостанавливали» ее, едва выносливость допрашиваемого оказывалась на пределе, и переносили продолжение «экзамена» на второй или третий день, прерывая и возобновляя его вновь и вновь по своему усмотрению.

Несчастный, конечно, не чувствовал разницы между одним словом и другим, ибо для него не формулировка закона определяла переносимые им мучения. Но разница существовала – важная разница с точки зрения буквы закона.

По этому поводу апологет инквизиции Гарсиа Родриго в своей «Historia Verdadera de la Inquisicion» очень смело заявляет о снисходительности суда инквизиции в сравнении с гражданскими трибуналами. Он сравнивает методы тех и других, отдает предпочтение первым и, чтобы доказать нам, что опирающийся на учение милосердия знает также способы проявления истинного милосердия на практике, указывает с очевидной неискренностью на тот факт, что в гражданских судах дозволено трижды возобновлять пытку, если ее по каким-то причинам пришлось прервать, тогда как суд инквизиции (формально!) может употребить ее лишь единожды, «ибо правила запрещают повторение».

Он забывает добавить, что сформулированное в «Directorium» уложение, как мы убедились, не составляет труда обойти.

Проще взглянуть на проблему с другой стороны. В гражданских судах, например, людей благородного происхождения вообще не подвергали пыткам. Ничего подобного не было в судопроизводстве инквизиции, которая исходила из того, что перед Богом все равны. Исключения не делалось ни для кого. А в Арагоне, где пытки вообще никогда не использовались гражданским судом, к ним прибегали только трибуналы Святой палаты. Так какой суд – гражданский или инквизиции – более милосердный?

Если обвиняемый пройдет испытание пыткой и не сделает признания, инквизитор может распорядиться об отмене приговора, констатируя, что в результате тщательного расследования не удалось обнаружить никаких доказательств причастности подследственного к преступлению, вменяемому ему в вину. Сие, безусловно, не являлось оправдательным вердиктом, и человека можно было в любой момент вновь арестовать и подвергнуть испытанию.

В своих комментариях Пенья сообщает, что пытка разделяется на пять этапов. Он не вдается в детали, утверждая, что они в достаточной степени известны всем. Эти пять этапов перечисляет Лимборк.

Первые четыре не являются мучением физическим, а представляют собой психологическое воздействие; лишь на пятом этапе применяется физическая пытка. Концепция разработана с дьявольской изощренностью. Тем не менее, нам внушают, что цель ее милосердна, поскольку церковь считает более милосердным мучить и вселять ужас в души людей, чем кромсать их тела.

На этом построены и другие директивы Эймерико, хотя сам он не вводит разделения на этапы. А они таковы:

1) Угроза пытки.

2) Посещение комнаты пыток, демонстрация инструментов и объяснение их назначения.

3) Раздевание и подготовка к испытанию,

4) Укладывание и привязывание к устройству.

5) Собственно пытка.

Собственно пытка проводилась различными способами, и инквизитор мог использовать любой из них, какой считал наиболее подходящим и действенным, но Пенья не советовал обращаться к чему-то необычному. Комментатор Марсилий сообщает, что в основном применялись четырнадцать вариаций, и добавляет, что одобряет и другие – например, лишение сна. Его поддержал ряд других авторов, чего нельзя сказать о Пенье. Даже он был шокирован изобретательностью церковников в этой области и признал, что подобные изыскания больше к лицу палачам, чем теологам.

Необходимо согласиться, что протоколы не отражают всей дьявольской изобретательности, слухи о которой получили столь широкое распространение. Жестокая изощренность инквизиторов проявлялась скорее в психологическом плане, нежели в плане физических мучений. И мы видим, что Пенья осуждает инквизиторов, уделяющих основное внимание изобретению новых устройств для варварских издевательств.

Из документов становится совершенно очевидно, что Святая палата вынуждена была довольствоваться в основном уже существовавшими к тому времени устройствами, для пыток или, скорее, ограниченным набором наиболее эффективных из них.

Испытание огнем заключалось в поджаривании пяток подследственного, предварительно смазанных жиром, – применялось в редких случаях. Варварская жестокость имела место при грандиозном аутодафе, произошедшем в Вальядолиде в 1636 году: десятерых евреев, признанных виновными в сквернословии в адрес распятия, заставили стоять с прибитой гвоздями к поперечине креста Святого Андрея рукой, пока зачитывался смертный приговор.

Однако, как правило, инквизиторы избегали подобного объединения пытки и казни. Для «экзамена» они обычно выбирали один из следующих методов: дыба, «garrucha» – пытка повторяющимся кратковременным подвешиванием (или «tratta di corda» у итальянцев); и «escalera», то есть «лестница», – пытка водой.

Инквизиторы лично – как предписано Торквемадой – вели допрос заключенного, сопровождаемые своими писарями, которые подробнейшим образом описывали все, что происходило во время дознания.

Подвешивание требовало простейшего устройства – веревки, перекинутой через блок, который был прикреплен к потолку камеры пыток.

Запястья заключенного крепко связывали за спиной и прикрепляли к одному из концов веревки. Затем экзекуторы медленно вытягивали другой конец, постепенно поднимая руки подследственного, выкручивали их, дергали туда-обратно до тех пор, пока человек не оказывался на цыпочках, после чего медленно отрывали его от земли, так что весь вес его тела выворачивал и без того вывернутые назад руки.

В этот момент ему вновь задавали вопрос и советовали сказать правду.

Если он отказывался отвечать или говорил не то, чего желали допрашивавшие, его поднимали к потолку, а затем сбрасывали на несколько футов вниз, прерывая падение резким рывком, который почти вырывал его руки из суставов. Вопрос повторяли и, если он продолжал упорствовать, давали упасть еще на несколько футов, пока он не достигал пола. Если он опускался на пол, так и не признавшись, к его ступням привязывали груз, тем самым увеличивая жестокость пытки. «Экзамен» возобновлялся. Груз утяжеляли, высоту падения увеличивали (впрочем, несчастного просто могли оставить висеть) до тех пор, пока не вытягивали у него признания или пока боль в вывихнутых суставах не доводила обвиняемого до потери сознания.

Тогда пытку можно было приостановить, чтобы продолжить ее спустя два-три дня, когда узник придет в себя.

Писарь делал обстоятельный отчет об «аудиенции», отмечая тяжесть груза, количество произведенных подъемов, заданные вопросы и полученные ответы.

Испытание водой было более сложным, значительно более жестоким и весьма почитаемым Святой палатой.

Жертву помещали на коротком узком устройстве, похожем на лестницу, слегка наклоненную, – голова жертвы должна была находиться ниже ног. Затем голову жестко закрепляли металлическим или кожаным ремнем, а руки и ноги привязывали по бокам этой лестницы столь туго, что веревка врезалась в тело.

В дополнение к этому бедра, икры и руки стягивались петлями гарроты: завязывали веревку, под нее засовывали палку, вращением которой затягивали петлю так, что она доставляла жесточайшие мучения, врезаясь в мускулы и нервы, углубляясь в тело буквально до костей.

Рот жертвы широко открывали и заталкивали туда металлический конус, называемый «bostezo». Ноздри затыкали пробками, поперек рта клали длинную льняную полоску, которую через «bostezo» заталкивали в горло давлением воды. Через эту «toca» – так называли полоску – вода медленно текла внутрь. Когда вода просачивалась через ткань, человек испытывал все мучения удушья. Он старался проглотить воду, чтобы тем самым освободить дорогу толике воздуха в свои раздираемые мучением легкие. Если немного воздуха и попадало туда, то ровно столько, чтобы поддержать его живым и в сознании, но недостаточно, чтобы облегчить ужасные муки удушья, ибо через ткань непрерывно просачивалась вода, которую постоянно подливали.

Время от времени «toca» вытаскивали и предлагали задыхавшейся жертве сделать признание. В случае упорства обвиняемого в ту самую минуту, когда ему казалось, что он уже возвратился к жизни из небытия, экзекуторы еще на один-два оборота затягивали петли гарроты на его (или ее) конечностях: для Святой палаты не существовало разницы полов в подобных делах.

Чтобы предотвратить рвоту, которая могла случиться при любой пытке, инквизиторы со свойственным им неослабным вниманием к деталям следили, чтобы жертве не давали еды в течение восьми часов перед экзекуцией. Присутствовавший на этом «audiencia de tormento» («допрос с пыткой» (исп.)) писарь тщательно фиксировал ход испытаний, отмечая количество влитых кружек воды, которым определялась суровость пытки.

Дыба достаточно хорошо известна, чтобы помещать здесь ее описание. Она широко использовалась в те времена во всех странах Европы. Это, наверное, одно из самых безжалостных и мучительных устройств пытки, когда-либо применявшихся.

По закону требовалось, чтобы всякое признание, сделанное под пыткой, затем было подтверждено подследственным. Таково одно из предписаний Альфонса XI, включенное им в кодекс «Partidas». Понятно, что из-за нестерпимой боли человек мог сказать неправду, лишь бы избавиться от страданий, и потому суду запрещалось трактовать сделанные под пыткой заявления как достоверные улики, пока не получено подтверждение.

Вследствие этого в один из последующих трех дней, как только заключенный оказывался в состоянии присутствовать на допросе, его еще раз приводили в аудиенц-зал.

Перед ним раскладывали протоколы с признанием, заготовленные писарем, и предлагали подписать их – необходимое условие, чтобы превратить признание в юридически оформленную улику. Если он подписывал, процесс быстро и без проволочек завершался. Если отказывался, отрицая сделанное заявление, инквизиторам следовало руководствоваться указаниями параграфа XV «Наставлений» Торквемады в соответствии с конкретным случаем.

Пенья предостерегает инквизиторов в отношении правонарушителей, симулирующих болезнь, чтобы уклониться от пытки. Он утверждает, что не следует откладывать дело по этой причине, ибо пытка может оказаться лучшим методом проверки истинности заболевания.

В заключение следует добавить, что не только обвиняемого подвергали «экзамену». К свидетелю, заподозренному во лжи или уличенному в противоречивых показаниях, могла быть применена пытка «in caput alienum («как должное» (лат.)).




Глава ХIII. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ГРАЖДАНСКИЕ ВЛАСТИ


Сравнительно легкие приговоры выносились тем, кто соглашался на отречение от ереси, в которой их подозревали за предоставление крова отлученным и тем, кого подвергали каноническому очищению, освобождающему от «дурной репутации», о чем уже упоминалось.

Остается разобраться, как Святая палата обходилась с «negativos» – теми, кто упорно продолжал отказываться от признания в ереси или вероотступничестве даже после того, как суд счел доказательства вины достаточными, и с «relapsos» – теми, кто после возвращения в лоно католической веры, однажды наказанный и прощенный, вновь впадал в заблуждение.

Такие преступники передавались в руки гражданских мастей (изобретение церковников для приведения в исполнение смертных приговоров) – исход, аналогичный судьбе нераскаявшихся еретиков или еретиков, не подчинившихся постановлению суда.

Тот, кто, будучи изобличенным достаточными свидетельствами, упорствовал в отрицании своей вины, утверждает Эймерико, должен быть передан гражданским властям на том основании, что, отрицая свою причастность к преступлению, он со всей очевидностью проявляет себя нераскаявшимся еретиком.

Злонамеренность упорства в данном случае сомнительна. Ведь обвиняемый мог отрицать свою вину, потому что был невиновным и притом – добрым католиком. И, как мы увидим, такая возможность не исключалась, хотя и оставалась на втором плане.

Действительно, Эймерико настоятельно советует инквизиторам тщательно вести допрос свидетелей, рекомендуя предоставить обвиняемому время, чтобы он решился сделать признание, и использовать любые возможные способы, чтобы добиться добровольного раскаяния.

Он советует заточить арестованного в тесное отвратительное подземелье, заковав руки и ноги в кандалы, часто его посещать и склонять к раскаянию. Уступи узник этим настояниям, его признали бы раскаявшимся еретиком, иными словами, он избежал бы костра, но взамен получил бы пожизненное заключение.

Выражение «пожизненное заключение» или «пожизненное заточение» не стоит понимать буквально. Инквизитору обладали достаточной свободой действий, чтобы изменять или смягчать приговоры о тюремном заключении. Но конфискация собственности узника и бесчестие, обрушиваемое на него самого, его детей и внуков (то есть тяжелейшая часть наказания) никоим образом не подлежали замене.

Когда запоздалое признание совершалось одним из «negativos», инквизиторам надлежало выслушать и принять его. Даже если он уже был у столба и из страха перед смертью обращался к монаху (который не покидал его, пока пламя не охватывало хворост), признавая свою вину и заявляя об отречении от ереси, жизнь его надлежало сохранить.

И это несмотря на то, что они понимали: раскаяние выжималось «скорее страхом перед смертью, чем любовью к Богу».

Для каждого очевидно, что проводимые под покровом секретности допросы свидетелей не предоставляли обвиняемому шанса опровергнуть предъявленные улики, поскольку ему не сообщали их сразу в полном объеме; многих добрых католиков или, по крайней мере, многих людей, не замешанных в каких бы то ни было еретических действиях, отправляли на смерть как «negativos». Методы Святой палаты широко распахнули дверь низменным чувствам человека (человеческая природа есть человеческая природа – такой она была и в пятнадцатом веке), проявляющимся заметнее, когда можно скрытно, из темноты нанести удар в спину тому, кому завидуешь, кого ненавидишь или желаешь сжить со свету.

Арестованному недостаточно заявить о своей невиновности. Он должен неопровержимо доказать ее. Однако невиновный не всегда может привести неопровержимое доказательство; заподозренному в ереси чрезвычайно трудно найти свидетелей зашиты, ибо давать показания в пользу такого человека очень опасно: если подозреваемого признавали виновным, свидетели защиты могли сами пострадать как сотоварищи еретика. Но даже в тех случаях, когда удавалось представить свидетельства защиты, судьи обычно принимали сторону обвинителей. А поскольку своей миссией инквизиторы считали скорее осуждение, чем оправдание, они всегда исходили из того, что обвинители информированы лучше, чем защитники.

Следовательно, даже над невиновными нависала угроза смертной казни. Сами инквизиторы не упускали из вида такой возможности, ибо они не упускали ничего. Но какие меры они могли принять? Пенья немало рассуждает об этом. Он пишет, что многие авторитеты отстаивали мнение, что если «negativos» заявляет о своей стойкой вере в учение римской католической церкви, то такого человека не следует передавать в руки гражданских властей.

Но приводимый им аргумент схолиаст немедленно опровергает. «Это недоказуемо», – безапелляционно утверждает он. А коли так, то почти всегда подобное заявление останется без внимания.

Торквемада однозначно высказывается по этому поводу, разъясняя в параграфе XXIV своих первых «Наставлений», что «negativos» надлежит считать нераскаявшимся еретиком, как бы он ни клялся в своей верности католицизму. Обвиняемый не может удовлетворить таким ответом церковь, которой требуется лишь раскаяние в грехопадении, чтобы дать отпущение греха, чего она не может сделать без соответствующего признания. Такова инквизиторская точка зрения.

Данное постановление подтверждает, что риск совершить ошибку и случайно бросить в костер невиновного человека вовсе не заботил умы инквизиторов. Пенья совершенно равнодушно относится к возможности подобной ошибки:






«В конце концов, если невиновный будет несправедливо осужден, ему не следует жаловаться на приговор церкви, опирающейся на достаточные факты и не имеющей возможности судить о скрытом. Если на него сделан ложный донос, ему следует принять приговор со смирением и радоваться, что умирает праведным человеком».








Нам остается добавить, что ему также надлежит с той же беспечностью радоваться предстоящим лишениям и позору своих детей…

Создается впечатление, что аргументировать можно буквально все и что безумнейший аргумент оказывается убедительным для того, кто хочет сам им воспользоваться. Здесь Пенья совершенно откровенен.

Невиновный человек мог попытаться спасти свою жизнь, сделав требуемое признание. Многие могли таким образом избежать сожжения на костре. Эту возможность схолиаст также упоминает и приводит пример – дело, в котором обвиненный по ложному доносу ради спасения жизни признался в преступлении, которого не совершал.

Пенья утверждает, что даже при самой доброй репутации всякий волен пожертвовать ею, чтобы избежать мучительных пыток или спасти свою жизнь, которая дороже всех богатств.

В этом споре ему недостает обычной правдоподобности. Он совершенно упускает, что виновен человек или нет, сожгут его на костре или на всю жизнь посадят за решетку, – репутация в любом случае погублена. Умолчание этого факта красноречиво говорит само за себя. Инквизиторы понимали, что сей результат неизбежен.

Но очевидно, что и сам Пенья не вполне удовлетворен. Он немного колеблется. Даже такому сильному пловцу водовороты бурных вод казуистики доставляют серьезные неприятности. Здесь, кажется, он разворачивается в попытке вновь вернуться к берегу:






«Тот, кто наговаривает на себя, впадает в простительный грех себялюбия и ложного признания в совершении преступления, к которому непричастен. Но такая ложь становится преступной, если произносится перед судьей при исполнении им своих юридических обязанностей, то есть становится смертным грехом, ибо нельзя совершать греха ради уклонения от смертной казни или пытки.

Потому, сколь бы тяжелым ни казался смертный приговор в отношении невиновного человека, духовный пастырь обязан убедить его не делать на себя ложных наговоров, напоминая, что если он примет смерть со смирением, то заслужит бессмертный ореол мученика».








Короче говоря, сгореть у позорного столба за несовершение преступлений – благо, привилегия, честь, за которую следует благодарить инквизиторов, удостоивших невиновного такого конца. Причем схолиаста не мучает раскаяние от мысли, что сам он предпочел бы отказаться от подобной чести.

Человека считали «relapso» – вновь впавшим в ересь – не только в том случае, если он в указанные сроки выступил с самообличительным заявлением и уже был однажды прощен, но и если человек уже прошел отречение от ереси, попав под «сильное» или «тяжелейшее» подозрение. При этом совершенно не имело значения, обвиняли его в проступке, за который он ранее уже попадал под подозрение, или на сей раз речь шла совсем о другом. Более того, чтобы вновь обвинить человека, уже прошедшего отречение от ереси, достаточно было доказать, что он некогда поддерживал отношения с еретиками. Даже если он поддерживал отношения с «relapso», вина которого в свое время была неопровержимо доказана, но тот отрекся от ереси и после отречения поведение его было совершенно непорочным. Аргумент для предъявления нового обвинения был прост: новые улики доказывают, что прежнее решение (когда его допустили к отречению) было слишком мягким, ибо тогда он был лишь подозреваемым.

Фактически в вину ему вменялось, что он не был искренним в своей вере; отказался сделать честное признание, когда представилась такая возможность; пытался обмануть казначейство в отношении своего имущества, которое надлежало конфисковать. Посему его относили в разряд нераскаявшихся еретиков, а им не было прощения (либо, как мы видели, допускалось совершенно незначительное смягчение приговора).

Каноническое очищение влекло за собой последствия, аналогичные отречению. Можно сослаться на пример, приведенный в работе Пеньи: если человек считал, что к еретикам следует относиться терпимо, и после канонического очищения сохранил прежнее мнение, его следовало отнести в разряд еретиков, вновь отвернувшихся от веры.

Впоследствии Торквемада издал декрет о том, что всякого, кто после примирения с церковью не исполнил наложенной на него епитимьи хотя бы частично, надлежит считать вновь впавшим в ересь. Очевидно, отказ от выполнения епитимьи расценивался как свидетельство недостаточной искренности в раскаянии, что могло объясняться только одной причиной – злонамеренной ересью.

Вновь впавшего в ересь, чья виновность однажды уже была полностью доказана, надлежало «передать в руки гражданских властей», не обращая внимания на новые заявления о раскаянии и обещания. «Sine audientia quacumque» («без каких-либо разбирательств» (лат.)), – пишет Эймерико.

«В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно и того, что люди этого сорта уже однажды обманули церковь ложным раскаянием» – утверждение, диаметрально противоположное заветам основателя христианства относительно прощения и снисхождения.

Все милосердие, которым инквизиторы удостаивали вновь впавших в ересь, опять признавшихся и раскаявшихся, заключалось в том, что их душили у позорного столба прежде, чем огонь охватывал их тела.

Эймерико наказывает инквизиторам иметь в виду, что узник находит утешение в мыслях о бренности этого мира, ничтожности земной жизни и радостях рая. Ему надо дать понять, что нет надежд избежать смерти в этой плотской жизни и что следует привести в порядок дела совести перед уходом в мир иной, для чего надо разрешить ему пройти таинство раскаяния и причастия, если он попросит об этом со смирением. Инквизитору не советовали навещать узника одному, ибо в этом случае обреченный мог уступить соблазну и впасть в грех злобы, отвратившись от пути терпения, на который его необходимо наставить. Как видим, инквизиторы не питали иллюзий по поводу чувств, которые при их появлении охватывали приговоренных ими к смерти людей.

За несколько дней до казни инквизитору следовало посоветоваться с гражданскими властями о дне, часе и месте передачи им еретика. Кроме того, надо было оповестить население, приглашая верующих присутствовать на казни, поскольку инквизитор должен пропагандировать церемонии веры, обещая пришедшим обычную в таких случаях индульгенцию.

Нет необходимости вдаваться сейчас в подробности страшной церемонии и описывать пугающую, почти театрализованную, торжественность, наводящую величайший ужас, который исходил из самой утробы христианства…

«Азиат, – утверждает Вольтер, – приехавший в Мадрид в день аутодафе, – терялся в сомнениях, фестиваль это, религиозный праздник, жертвоприношение или казнь. Все это присутствует здесь. Монтесуму упрекают за жертвоприношения пленных. Что бы сказал он, будь он свидетелем аутодафе?»

Позже нам представится случай вникнуть в детали. В данный момент нас больше занимают слова инквизиторов, чем их действия, и законы, управляющие этим изощренным, дьявольским действом, к которому Святая палата прибегала в нарушение всех юридических норм.

Ничто во всей ее юриспруденции не приправлялось столь буйным лицемерием, как акт передачи еретика гражданским властям. Подобные фарсы модно называть словом «иезуитство», но, пожалуй, более подходящим и точным было бы «доминиканство». Тем не менее, нельзя утверждать, что эти люди лицемерили сознательно. «Тупость» – тупость человека, одержимого одной идеей, не воспринимающего более ничего вокруг себя, – это слово лучше отвечает их действиям, чем «лицемерие».

Их переполнила страсть к соблюдению установленных норм, к скрупулезному следованию принятой процедуре и букве закона; но они неизменно находили оправдания, когда сами обходили закон и извращали его дух безумными аргументами, одурманивая рассудок фанатизмом, который бил ключом из их неестественного интеллекта.

Мы утверждаем, что это должно было дойти и до сознания многих из них, так как находим подтверждение тому в книгах, предназначенных только для инквизиторов и прочего духовенства. Поскольку эти книги оставались недоступными для остального мира, не возникало никакого подозрения в умышленном и лицемерном использовании софистики, дабы ввести в заблуждение общественное мнение.

Сами себя они успокаивали надуманными аргументами, и хотя невозможно отрицать, что обман и подлость вызывают презрение каждого самостоятельно мыслящего человека, все-таки следует помнить, что этот обман был прежде всего самообманом, свойственным всякому фанатику независимо от вида его фанатизма. Из-за слишком долгого и пристального внимания, уделяемого определенному предмету, сам предмет становится неясным и расплывчатым.

«Ecclesia abhoret a sanquine».(«Церковь с отвращением отвергает кровопролитие (лат.)).

Вот их руководящий принцип. Подумать только!

Догмат, гласящий, что христианин не должен быть замешан в пролитии крови или смерти единоверца, не впервые затрагивается на этих страницах. Мы видели, что на заре христианства отказ христиан от воинской повинности привел к серьезным разногласиям с римскими властями, ибо был воспринят как открытое неповиновение, и стал одной из причин гонений, выпавших на долю христиан в первом и втором столетиях нашей эры. С течением времени под давлением реальностей окружающего мира христианин оставил прекрасные и возвышенные идеалы. А вскоре и вовсе забыл о них – настолько, что надел плащ крестоносца и с ликованием, сжимал в руке меч, бросился пускать кровь неверным во имя любящего Христа, апостол которого принес в Рим учение о милосердии и терпимости.

Но сколь бы оправданным и даже необходимым ни счел применение меча христианин-мирянин, духовному лицу по-прежнему запрещалось проливать кровь или содействовать убийству человека. Инквизитору не только не дозволялось выносить решающий приговор, посылая человека на смерть, но даже каким-либо образом быть причастным к этому.

Так гласила буква закона, но она оказалась не такой уж действенной. Вовсе нет. Когда подследственного признавали виновным в ереси, инквизитор внимательно следил за тем, чтобы в вынесенном им приговоре не содержалось выражений, которые позволили бы возложить на него ответственность за гибель правонарушителя. Инквизиторы настоятельно просили гражданских судейских чиновников, которым препоручали обвиняемого, не причинять ему каких бы то ни было повреждений.

Обратимся к формулировке приговора, предложенной Эймерико. Она заканчивается так:






«Церковь Господа нашего не может более ничего сделать для тебя, поскольку ты уже злоупотребил ее добротой… Потому мы изгоняем тебя из церкви и оставляем гражданскому правосудию, умоляя тем не менее – и настойчиво – смягчить приговор, дабы распорядиться твоей судьбой, не допуская пролития крови твоей и не подвергая опасности жизнь твою».








Они заботились о том, чтобы не употреблять выражение «передача гражданским властям», ибо оно подразумевало причастность к делу, где им следовало быть совершенно пассивными. Они лишь «оставляли» правонарушителя. Подобно Пилату, они умывали руки. Если гражданские судебные чиновники предпочли осудить несчастного и сжечь у позорного столба, несмотря на их «настоятельное ходатайство» об обратном, то это уже дело самих чиновников.

Таким образом, буква закона соблюдалась очень тщательно, а инквизитор своим ходатайством в интересах еретика демонстрировал доброту, приличествующую его духовному знанию. Совесть его была совершенно спокойна.

Что же до остального, то он, конечно, знал, что существовала булла Иннокентия IV, известная как булла «ad extirpanda» («об искоренении» (лат.)), которая предписывала гражданским судебным чиновникам (под страхом великого отлучения и признания их самих еретиками и «fautores» («сочувствующими» (лат.)) выносить смертный приговор в течение пяти дней со дня принятия еретика под свою юрисдикцию.

Франческо Пенья рекомендует инквизиторам не пренебрегать ходатайствованием в пользу еретика, дабы самим не нарушать юридические нормы. В то же время он затрагивает интересный вопрос, может ли инквизитор согласовать подобное ходатайство со своей совестью. Не может, предположили бы вы, ибо оно влечет за собою обман: существовало однозначное запрещение заступаться светским властям за еретика. Подобный поступок привел бы к подозрению в сочувствии еретикам, которое считалось столь же тяжелым преступлением, как и сама ересь.

На этот вопрос сам Пенья отвечает так:






«Непозволительно предоставлять еретику ходатайство, которое могло бы дать ему какую-нибудь выгоду или воспрепятствовать справедливому решению в отношении содеянного им преступления. Ходатайство имеет единственную цель – устранить нарушение нормы, что может быть поставлено в вину инквизитору».








Далее Пенья пишет, что, когда еретик оставлен гражданским чиновникам, последние обязаны объявить ему свой приговор и отвести на место казни – так, чтобы его могли сопровождать благочестивые христиане, которые молились бы за него и не покидали его, пока он не расстанется со своей душой. Он также напоминает инквизиторам – хотя это вряд ли было необходимо – что, если городские судьи будут мешкать с проведением смертной казни, надлежит считать их «fautores» и возбудить против них судебное расследование.

Иннокентий IV, как мы видели, установил мировым судьям срок в пять дней на выполнение ими своего долга, В Италии сложилось обыкновение забирать еретика обратно в тюрьму после вынесения приговора и в один из последующих дней – непременно укладываясь в отведенные сроки – выводить его на сожжение. В Испании же обычай был таков: мировые судьи объявляли свой собственный приговор, как только еретика оставляли им, и немедленно приступали к казни.

Согласно некоторым авторам, смертные приговоры не стоило произносить в церквах. Пенья соглашается с ними, но не из-за осквернения святилища, как считали они. Пенья исходит из того, что на открытом пространстве можно воздвигнуть высокий эшафот и собрать многочисленные толпы зрителей, превратив казнь в «вдохновляющий» спектакль триумфа веры. Под тем же предлогом он отметает замечания тех, кто полагает, что еретиков не стоит предавать смерти по воскресеньям. Он считает, что это – наиболее подходящий день недели, и находит превосходным испанский обычай устраивать аутодафе в воскресенье, «ибо присутствие многочисленных зрителей полезно: страх заставит их свернуть с недоброго пути, поскольку зрелище внушает присутствующему ужас и разворачивает перед ним страшную картину грозящего всякому еретику суда».

Подобает ли осуждать еретика на смерть? Никто из благочестивых авторов не осмеливается даже обсуждать эту тему. Но обнаруживаются расхождения во мнениях относительно того, какими способами должна осуществляться казнь. Схолиаст всецело на стороне подавляющего большинства, считающего огонь наиболее подходящим средством, и ссылается на слова Спасителя: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают»


 .

Если обвиняемым оказалось духовное лицо, епископу надлежало лишить его духовного сана и разжаловать, прежде чем облачать в позорящее санбенито и передавать гражданским властям. Если обвиненный за неявку по вызову суда отсутствовал и при вынесении приговора, сжигали его манекен; потом, после ареста, уже без дополнительных разбирательств сжигали и самого осужденного.

К сожжению манекенов приговаривались также те, кто был признан виновным после смерти. Их изображения швыряли в пламя костра вместе с останками умершего, эксгумированными специально для этой цели.

Мы несколько раз уже упоминали о санбенито, в которое облачали всех, кого Святая палата признала виновным в ереси и на кого пало «тяжелейшее подозрение».

В этих одеяниях их оставляли гражданским властям. Если же даровали прошение, то приговаривали к определенному сроку ношения санбенито, а иногда – к пожизненному облачению в это позорящее одеяние.

Осуждать на ношение санбенито рекомендовал сам Святой Доминик. Но тогда санбенито, носимое даже принцами, говорило, что человек всей душой раскаивается в содеянном грехе. Теперь же носящий его был посрамлен и презираем.

Святой Доминик указывал, что санбенито должно быть сшито из мешковины и быть похожим на рясу монахов его собственного братства; выбор цвета оставался на усмотрение носившего – оно лишь должно иметь мрачный оттенок. В обычаях церкви было ношение «мешка» или рясы членами религиозных братств или теми, кому это присуждалось в качестве наказания. В последнем случае одеяние называлось «saco bendito» («благословенная власяница» (лат.)), что с течением времени превратилось в «sanbenito», известное также под испанским названием «zamarra» («безрукавка, обычно меховая (исп.)).

Когда крестовый поход против еретиков-альбигойцев на юге Франции достиг высшей точки, не только крестоносцы носили крест на своих одеждах, но и все правоверные католики. Ибо – как и в ночь Святого Варфоломея четыре столетия спустя – человек не мог рассчитывать на спасение жизни своей, не продемонстрировав сей знак. Святой Доминик желал, чтобы наказание предоставляло такую же защиту, но чтобы выделить человека, носящего крест в соответствии с требованием епитимьи, он повелел в этом случае носить спереди два креста – по одному на каждой стороне груди.

Позднее, когда войны на религиозной почве прекратились и всеобщее ношение креста отошло в прошлое, прошедший в 1229 году в Тулузе Вселенский собор постановил, что покаянные кресты должны быть желтого цвета, а состоявшийся еще через четыре года собор в Безье сделал следующий шаг в этом направлении, установив определенные размеры крестов на одежде наказанных. Кроме того, если раньше оба креста располагались на груди, то отныне следовало один нашивать на груди, другой – на спине, а третий – на капюшоне или вуали.

Для сочувствующих еретикам официальная епитимья была определена Вселенским собором, состоявшимся в 1242 году в Таррагоне:






«В день Всех Святых, в первое воскресенье рождественского поста, на Рождество, во время церковного очищения, на Крещенье, на день Пречистой Девы Марии (в феврале), на день Святой Марии (в марте – Благовещение Пресвятой Богородицы – прим. пер.) и во все воскресенья Великого поста кающиеся грешники обязаны приходить в кафедральный собор для участия в процессиях. Они должны надевать только свои рубища, идти босиком, со скрещенными руками, а епископу или старшему из священников надлежит поносить их при прохождении процессии. Им также предписывается посещать кафедральный собор по средам страстной недели, облачившись в рубище, босиком, со скрещенными руками и подчиняться изгнанию из церкви на время Великого поста. В это время им надлежит оставаться у дверей церкви и слушать оттуда церковные службы. Во вторник страстной недели они должны приходить в церковь за примирением в соответствии с каноническим уложением. Наказание стоянием у дверей церкви во время Великого поста и поношение при участии в процессиях должны совершаться ежегодно весь остаток жизни наказанного».








До времен Эймерико санбенито сохранило свою первоначальную форму – ряса, подобная тем, какие носили члены монашеских орденов. Но в четырнадцатом веке санбенито превратилось в накидку с отверстием для головы, спускающуюся не ниже колен, наподобие наплечника, который монахи надевали поверх рясы. Вскоре вслед за этим изменением были приняты и другие: позорное одеяние должно быть желтого цвета, а кресты на нем – красные.

Можно утверждать, что с этого времени одеяние, свидетельствовавшее ранее исключительно об искреннем раскаянии, превратилось в знак бесчестия.

Мы отмечали, что ношение санбенито в качестве наказания прекратилось в пятнадцатом веке. Однако Торквемада склонен был видеть в нем определенные достоинства. Поэтому он возобновил забытую традицию, и по его распоряжению все жертвы Святой палаты облачались в эти отвратительные одежды, за исключением тех, против которых имелось лишь обвинение в дурной репутации и которые согласились на процедуру церковного очищения.

Заключительная стадия эволюции санбенито относится к временам знаменитого Хименеса де Киснероса, который стал Великим инквизитором приблизительно через десять дет после смерти Торквемады; в этой форме санбенито сохранилось до полного отмирания инквизиции.

Киснерос заменил обычный прямоугольный крест на груди и на спине санбенито на «aspa» – крест Святого Андрея – и ввел три вида «покаянных мешков», чтобы по ним можно было узнать о совершенном преступлении и о вынесенном приговоре. Три вида санбенито означали три степени силы подозрения, павшего на тех, кто прошел очищение от ереси: легкому подозрению соответствовало простое санбенито без крестов или других отличительных знаков; при сильном подозрении следовало нашивать на грудь и спину по одной ветви андреевского креста; при тяжелейшем – полагалось носить полный крест.

Осужденные за ересь надевали также высокую митру (конусообразный колпак), изготовленную из картона и обшитую желтой тканью: а для точного определения провинности еретики, раскаявшиеся до исполнения приговора и не подлежавшие сожжению на костре, обязаны были носить на груди, на спине, а также спереди и сзади колпака («coroza», как в Испании называли митру еретика) полные кресты Святого Андрея. Тех же, кто повторно впал в ересь, но раскаялся до исполнения аутодафе (они также носили упомянутые кресты), следовало заложить до пояса вязанками хвороста и поджечь. Когда языки огня охватывали санбенито и колпак, пламя сбивали в знак того, что грешник не подлежал смерти на костре, хотя тело его уже было сильно обожжено. Он заслужил помилование, пройдя через муки, задыхаясь у столба в пламени горящего хвороста. Такое помилование Святая палата дарила еретику, в последний момент признавшему свою вину и пожелавшему вернуться в лоно матери-церкви, чтобы умереть у ее любящего сердца. Поэтому два сопровождавших монаха отвязывали раскаявшегося, чтобы он во всеуслышание сделал свое признание, спасая тело от безумных истязаний, а душу – от вечных мук геенны огненной.

Наконец, нераскаявшийся еретик нес те же знаки отличия, что и вновь впавший в ересь, но в этом случае языки пламени могли целиком охватить его, чтобы показать, что ему подобало бы принять смерть от огня; его санбенито затем размалевывали изображениями чертей – пугающими гротескными карикатурами, – дабы известить о темных силах, управляющих его душой.

Теперь предстоит сделать некоторые выводы о самом духе инквизиции, нашедшем отражение в трудах Эймерико и его комментатора Пеньи, где подробно изложены принципы юриспруденции Святой палаты. Но прежде стоит упомянуть и о мнениях других авторов относительно правосудия и милосердия в понимании инквизиции и рассмотреть поясняющие пассажи, вышедшие из-под пера Гарсиа де Трасмиера.

Трасмиера, на которого мы уже ссылались, был инквизитором из Арагона, жившим в семнадцатом веке – почти двести лет спустя после интересующей нас эпохи. Мы могли бы обратиться еще к двум десяткам авторов, начиная с Парамо, которые придерживались тех же позиций, и единственной причиной нашего выбора является то, что сочинение Трасмиера имеет характер краткого конспекта.

Он сформулировал, пожалуй, все аргументы, которыми Торквемада и его сторонники убеждали себя не только в своей правоте, но и в неизбежности – если они намерены исполнить свой долг перед Богом и людьми и следовать предназначению, ради которого явились на свет, – тех свершений, за которые взялись.






«Обе эти добродетели – милосердие и справедливость – неразрывно соединены в Боге, хотя мы по несовершенству своему противопоставляем их, говоря, что божественный промысел лишь полезен в первом и наиболее величествен во втором. Истинным проявлением божественного милосердия, без сомнения, является спасение души, и разве можно усомниться в том, что суровое правосудие трибунала инквизиции – это поистине предписанное милосердием исцеление во благо грешника?

Так же, как варварством было бы приписывать жестокость хирургу, который прижигает огнем заразную язву на теле пациента, так же полнейшим невежеством было бы полагать, что кажущиеся суровыми законы предназначены для чего-то отличного от намерений, управляющих хирургом или отцом при наказании своих детей. Спаситель учит: «Кто не пользуется розгами, тот не любит ребенка», – и в другом месте: «Бог строг с теми, кого любит».








Может ли извращенность зайти дальше подобного толкования? В Риме во времена Торквемады Его Святейшество раздавал отпущения грехов, заменяя казнь на денежные штрафы, объясняя сию замену христианской заповедью: Бог не желает смерти грешников, но хочет видеть их здравствующими и обращенными в истинную веру.

Может показаться, что Великий инквизитор и папа по-разному понимают милосердие и справедливость. Сие сказано к чести папы.

Трасмиера, вторя инквизиторской казуистике, отточенной за многие века, считает, что строгость правосудия обусловлена милосердием. Нераскаявшегося отступника, обратившегося к иудаизму, следовало посылать на костер. Шло ли это ему на благо в этом мире или в мире ином? Можно признать определенную логику аргументов, когда инквизиторы сжигали раскаявшихся или невиновных: их грехи были отпущены, и инквизиторы могли гарантировать им спасение души по причине их чистоты нынешней и невозможности согрешить в будущем. Но сжигать нераскаявшихся, опираясь на выдвигаемые Святой палатой доводы, сознавая при этом, что как бренная плоть человеческая сгорает в огне костра, так и бессмертная душа будет вечно гореть в аду, – значит, согласно их собственным разъяснениям, совершать убийство этой души.




Глава XIV. ПЕДРО АРБУЕС ДЕ ЭПИЛА


Нетрудно поверить Льоренте, который, опираясь на извлечения из хроник той эпохи, утверждал, что в Кастилии инквизиция не встречала благожелательного отношения. Представляется невероятным, чтобы цивилизованный и просвещенный народ с невозмутимым спокойствием относился к трибуналу, чьи методы, как бы ни приравнивали их к методам гражданскою суда, противоречили всем понятиям о справедливости.

Ни в одной католической стране пламенная вера сама по себе не подразумевала беспрекословного подчинения духовенству. Так же, как почитание какой-либо религии само по себе не означает почитания тех, кто руководит ею. Хотя кажется, что это так, и хотя предписывается, что так и должно быть, в действительности такое встречается редко, разве лишь в среде простых крестьян. Кроме того, церковники остаются людьми. Их недостатки и слабости, свойственные всем людям, слишком заметны на фоне добродетели и величайшей непорочности, которые должны соответствовать их должности. Святость считалась обязанностью священника, он был обязан честно исполнять свой долг подобно тому, как мирянин исполняет свои обязанности в деле, дающем ему средства к существованию. Единственным критерием целомудренности священника любого звания было его поведение, и когда оно оказывалось не на высоте, он заслуживал презрения сродни тому, которое выпадало торговцу, обманувшему кредиторов. Подобные промахи напоминали – и причиняли священнику серьезные неудобства, – что под сутаной таится обыкновенный человек со всеми недостатками, свойственными смертным. Но вдобавок он подвержен еще и недостаткам, свойственным сутане, – недостаткам, которые миряне не замедлят заметить. Худший из них – духовное высокомерие, жреческая гордыня, проявляемая священнослужителями всех культов, но нигде не ставшая столь нестерпимой, как в христианстве, где священник проповедовал учение смирения и самопожертвования. Он был похож на феодального тирана, раздающего зуботычины слугам, разглагольствуя о преимуществах демократии.

Священников подобного рода в Испании пятнадцатого века было предостаточно. Страна знала их и не доверяла им, а потому не доверяла ни одной организации, зародившейся в недрах церкви.

Теперь и трибунал инквизиции возбудил недоверие к себе скрытностью расследований, которую, как нам известно, строжайшим образом предписывал соблюдать Торквемада в своих «Наставлениях». Эти процессы не заслушивались в открытом суде; показания свидетелей содержались в тайне, под покровом анонимности, и люди не верили в непредвзятость и честность расследования. Когда арестовывали человека, они, как правило, видели его в следующий раз уже в кандалах и в размалеванном санбенито исполняющим трагическую роль в фарсе аутодафе.

Благодаря этой таинственности инквизиция приобрела власть гораздо более действенную, более искусную и всеобъемлющую, чем любой гражданский суд. Могущество Великого инквизитора было почти безгранично; он не подчинялся каким бы то ни было мирским властям и не нес перед ними ответственность за чинимый произвол. Влияние Великого инквизитора во многом превосходило власть монархов, даже сам король не мог вмешиваться в дела веры в такой степени, чтобы соперничать с человеком, получившим свой пост из рук папы.

Раскинутая Торквемадой сеть оказалась столь огромной, а ячейки ее были столь мелки, что лишь самый смиренный мог считать себя в безопасности; нити ее были так прочны, что никто, сколь бы могущественным он ни был, не мог пребывать в уверенности, что ему повезет разорвать их.

Что, кроме ужаса, могли внушать Торквемада и его беспощадная машина? Как не поверить секретарю инквизиции, когда он сообщает, что в Испании не придерживались лестного мнения о Святой палате? Поистине, кажется чудом, что, пока оторопевшие от страха кастильцы пребывали в смиренной покорности, арагонцы, давно знакомые с инквизицией, поднялись на восстание!

Уже в течение ста лет суд Святой палаты действовал в Арагоне, но его деятельность никогда не разворачивалась с большой силой. В такой неактивной форме Арагон позволял ей существовать. Но внезапно Торквемада пробудил чудовище от летаргического сна: приказывалось возродить беспощадный трибунал к неустанной деятельности, опираясь на жесточайшие декреты, добавленные к уже существующим, и неукоснительно соблюдать предписанную процедуру. Инквизиция, никогда не приветствовавшаяся в Аргоне прежде, стала и вовсе нестерпимой. У «новых христиан», знавших о судьбе, постигшей их собратьев в Кастилии, страх появлялся на лицах и безоглядная храбрость, усиленная отчаянной безвыходностью положения, вспыхивала в сердцах.

Весной 1484 года Фердинанд созвал кортесы в Таррагоне. Он пригласил сюда Торквемаду и воспользовался удобным случаем, чтобы представить своему королевству настоятеля монастыря Санта-Крус и оповестить о назначении его Великим инквизитором.

Деятельность Торквемады соответствовала его безграничному рвению. Он сразу созвал совет, состоявший из вице-канцлера Арагона Алонсо де Кабальера (кстати, из числа «новых христиан»), королевского советника Алонсо Карильо и нескольких профессоров канонического права, чтобы решить вопрос об активизации инквизиции в Арагоне и определить курс, который позволил бы ей придерживаться той же линии, что и в Кастилии. Для этого он назначил инквизиторов в архиепископстве Сарагосы, и выбор его пал на фра Гаспара Хуглара и фра Педро Арбуеса де Эпила, магистра теологии и канонического права кафедрального собора в Сарагосе.

После издания «Наставлений», составленных в том же году в Севилье, Торквемада назначил в состав Святой палаты Сарагосы финансового инспектора, судебного пристава, нотариусов и судебного исполнителя, которые незамедлительно приступили к исполнению своих обязанностей в соответствии с требованиями новой системы.

Храбрость отчаяния подняла «новых христиан» на борьбу. Среди них было много таких, кто занимал высокие должности в суде – людей огромного влияния, пользовавшихся всеобщим уважением. Они-то и приняли решение незамедлительно направить делегации в Ватикан и к монархам, чтобы выразить свой протест против учреждения этого трибунала в Арагоне и просить об упразднении оного или, по крайней мере, ограничить его могущество и отменить конфискации, противоречащие законам страны.

Последняя просьба была весьма проницательна, ибо основана, без сомнения, на уверенности, что лишенный лакомого кусочка – конфискаций – трибунал будет значительно ослаблен и вскоре вернется к своему прежнему бездеятельному состоянию.

Не одни только «обращенные» осуждали практику Святой палаты. Сурита пишет, что многие знатные дворяне Арагона выступали против права монахов конфисковывать собственность людей, не предоставив им возможности даже узнать имена тех, кто дал против них свидетельские показания.

С таким же успехом они могли бы апеллировать к смерти, ибо даже сама смерть не кажется такой неодолимой и неумолимой, как Торквемада. Единственным результатом их трудов стало внесение имен тех, кто подписал петиции, в перечень обвиняемых в противодействии Святой палате. Впрочем, это произошло не сразу.

Тем временем ставленники Торквемады – Арбуес и Хуглар – приступили к возложенному на них делу с методичностью и невозмутимостью, предписанной «Directorium». Они издавали свои эдикты и приказы об арестах и проводили конфискации с той неумолимой последовательностью, что некоторое время спустя Сарагоса увидела те же страшные огненные представления, которые уже знали все крупные города Кастилии.

В мае 1485 года инквизиторы с величайшей торжественностью отпраздновали первое аутодафе, наложив на многих епитимью и бросив несколько человек в костер. Вскоре вслед за этим было проведено и второе аналогичное действо.

От этих представлений пламя отчаяния и гнева «новых христиан» взметнулось еще выше. Считается, что апогея оно достигло при известии об аресте Леонарди Эли – одного из наиболее влиятельных, богатых и уважаемых граждан Сарагосы, принявших христианство.

Тех, кто направил петиции в Рим и в Мадрид, покинула всякая надежда на ответ, что привело их к решению о принятии действенных контрмер. Лидером был влиятельный человек по имени Хуан Педро Санчес. Четверо его братьев занимали видные посты при дворе и оказали посильную помощь, стараясь ускорить рассмотрение петиции к монархам.

Встреча произошла в доме Луиса де Сантанхела, где Санчес и потребовал ответить террором на террор. Он предложил не менее чем убийство инквизиторов, самонадеянно полагая, что после этого другие не осмелятся занять их место. Однако Санчес, пожалуй, недооценил характер Торквемады.

Предложение было принято, клятва о неразглашении тайны произнесена, план разработан, предварительные меры предприняты, средства для осуществления намеченных планов собраны. Подобрали шестерых убийц, среди которых были Хуан де Абадиа со своим вассалом гасконцем Видалом де Урансо и Хуан де Эсперандо. Последний был сыном «обращенного», брошенного в подземелье инквизиции, собственность которого уже конфисковали. Поэтому считалось, что у него имеются серьезные мотивы для мести. Дополнительным стимулом была сумма в пятьсот флоринов


, предложенная заговорщиками убийце Арбуеса и переданная убийцам Хуаном Педро Санчесом.

Несколько первых попыток осуществить сей проект были расстроены стечением обстоятельств. Более того, казалось, что Арбуес получил предупреждение о готовящемся покушении – или, по крайней мере, просто сознавал, что возбудил мощную волну ненависти, – ибо соблюдал величайшую осторожность, неизменно надевая под рясу доспехи. Это, конечно, не говорит о его горячем стремлении к ореолу мученика, во что пытается заставить поверить читателя его биограф Трасмиера.

Однако, в конце концов, убийцам подвернулся удобный случай. Поздней ночью 15 сентября 1485 года они проникли в кафедральный собор и затаились в ожидании своих жертв, которые должны были прийти на полночную службу.

Хуан де Абадиа со своим гасконцем и еще одним сообщником вошли через главную дверь. Эсперандо со своими компаньонами воспользовались входом через ризницу.

Скрываясь за колоннами просторной церкви во мраке, рассеять который не в силах был светильник алтаря, они молча ждали, «подобные волкам кровожадным, пришедшим за агнцем невинным», – повествует Трасмиера.

Ближе к полуночи наверху началось движение, в темноте забрезжил свет: на хорах каноники собирались к службе.

Звуки органа разорвали тишину, и под сводами церкви появился Арбуес.

Казалось, удача вновь отвернулась от убийц, ибо Арбуес шел один, а их целью было покончить с обоими инквизиторами.

Доминиканец направился на хоры, чтобы присоединиться к своим собратьям. В одной руке он нес фонарь, в другой сжимал длинную трость. Под его белыми одеяниями скрывалась кольчуга, а в черную бархатную ермолку была вшита стальная прокладка. По-видимому, он так боялся покушения, что не надеялся на защиту молитв даже в храме. На пути к лестнице, ведущей на хоры, он пересек неф


 . Достигнув кафедры, инквизитор остановился, поставил фонарь сбоку от себя, прислонил трость к колонне и объявил о начале молитвы.

Настал удобный для убийц момент – Арбуес был в их власти. Несмотря на то, что напасть сейчас означало выполнить лишь половину задания, они решили расправиться хотя бы с одним из инквизиторов, чтобы не откладывать дело вновь на неопределенное время в надежде убить двоих одновременно.

Пение, доносившееся сверху, заглушило звуки их шагов, когда они подкрались к Арбуесу сзади, вступив из темноты в круг желтого призрачного света, распространяемого его фонарем.

Эсперандо напал первым, но, сделав неловкий выпал, всего лишь ранил инквизитора в левую руку. Однако сразу за этим ударом последовал другой от Урансо – удар столь сокрушительный, что отколол часть стальной прокладки в ермолке Арбуеса. По-видимому, скользнув по прокладке, клинок опустился на шею – именно эта страшная рана стала, как полагают, причиной смерти доминиканца.

Но смерть не наступила мгновенно. Инквизитор пошатнулся и сделал движение в сторону лестницы, ведущей на хоры. Однако теперь уже Эсперандо, вновь изготовившийся к нападению, нанес доминиканцу разящий удар, вложив в него такую ярость, что шпага, несмотря на прикрывавшую Арбуеса кольчугу, пронзила его насквозь от одного бока до другого.

Инквизитор рухнул и застыл неподвижно. Звуки органа резко оборвались, и убийцы бросились бежать.

На хорах возникло замешательство. Вниз по ступеням сбежали монахи с фонарями и обнаружили окровавленного инквизитора в бессознательном состоянии. Они подняли его и на руках бережно перенесли на кровать. Он скончался через сорок восемь часов, в полночь в субботу, 17 сентября 1485 года.

Утром весь город облетела весть о его смерти, и произведенный эффект оказался совершенно не тем, на который рассчитывали заговорщики. «Старые христиане», движимые религиозным рвением или чувством справедливости, схватились за оружие с кличем «Обращенных – на костер!»

Население города – всегда колеблющееся, готовое подчиниться всякому громкому призыву и последовать за первым вожаком, способным указать какой-либо путь, – подхватило клич, и вскоре Сарагоса была охвачена беспорядками. Все улицы огласились криками толпы, грозившей устроить одну из тех гекатомб


, в которых огонь оспаривает у стали славу ужасного первенства.

Весть о волнениях достигла дворца Алонсо Арагонского, семнадцатилетнего архиепископа Сарагосы. Шум напугал этого внебрачного отпрыска Фердинанда. Он созвал грандов города и высших судебных сановников и поручил им встретить и успокоить мятежников. Лишь обещанием справедливого возмездия убийцам ему удалось рассеять толпу и восстановить порядок в обезумевшем городе.

«Божественное правосудие, – утверждает Трасмиера, – не допускает безнаказанности преступления».

Акция «новых христиан» и в самом деле была опрометчивой и повлекла за собой ужасную расправу. Они заплатили страшную цену за отобранную ими жизнь. Их намерение запугать такими действиями человека с характером Торквемады явно обнаруживает прискорбное безрассудство, в чем вскоре они сами убедились. Для замещения убитого инквизитора и проведения жестких ответных мер Торквемада немедленно направил в Сарагосу фра Хуана Колверу, фра Педро де Монтерубио и доктора канонического права Алонсо де Аларкона. Для большей безопасности – своей собственной и своих узников – они перенесли заседания трибунала в замок и организовали поиск преступников. Некоторых удалось схватить, и среди них оказался вассал Абадии – Видал де Урансо. Его подвергли допросу и вырвали признание.

Пытки продолжались и после этого с целью выведать имена сообщников. В конечном итоге инквизиторы пообещали проявить «милосердие», если Урансо назовет остальных.

За такую цену несчастный гасконец согласился говорить, предал всех, кто, по его сведениям, был причастен к заговору, и всех, кто симпатизировал заговорщикам. Льоренте, ознакомившийся с протоколами этого процесса, сообщает нам, что когда Урансо потребовал обещанного «милосердия», ему объявили, что милосердие будет выражаться в том, что ему не отрубят руки – как большинству других – до повешения.

В числе арестованных оказались Хуан де Абадиа, Хуан де Эсперандо и Луис де Сантанхел.

Эсперандо и Урансо вместе отправились на аутодафе 30 июня 1486 года – уже седьмое в Сарагосе в том году.

Эсперандо протащили по городу в клетке и отрубили ему руки на ступенях кафедрального собора, после чего повесили, раздели и четвертовали. Пятеро других заговорщиков были сожжены заживо. Двоим – одним из них был Хуан Педро Санчес, сыгравший ведущую роль в этом заговоре, – удалось бежать; поэтому были сожжены их манекены, одновременно было сожжено гротескное изображение – в санбенито и колпаке – Хуана де Абадиа. Он избежал участи в спектакле правосудия Святой палаты, покончив с собой в тюрьме – съел стекло от лампы.

Теперь в Сарагосе аутодафе следовали одно за другим: в 1486 году их состоялось не менее четырнадцати. За это время было сожжено сорок два человека заживо и четырнадцать манекенов, сто тридцать четыре человека были подвергнуты наказаниям различной степени (от пожизненного тюремного заключении до публичной порки). Желая увеличить число присутствующих на аутодафе, чтобы сей благотворный урок оказал на всех глубокое воздействие, Торквемада распорядился в течение двух недель ежедневно делать публичные объявления о предстоящей казни и предписал обставлять это с величайшей торжественностью, свойственной церемониям Святой палаты. С этих пор такие объявления стали нормой для всей Испании.

Останавливаясь на событиях в Сарагосе, Трасмиера выдвигает один из софизмов, столь характерных для инквизиции при оправдании тезиса о милосердии.

Он доказывает нам, что для преступников скорая смерть была поистине счастьем, и поясняет, что продолжение жизни привело бы лишь к более суровому суду в дальнейшем «подобно печати Каина, которого Бог осудил на естественную смерть, лишив возможности быть убитым чьей-либо рукой, ибо из-за этого – в силу природы своей – он совершил еще множество грехов, за что величайшим и заслуженным наказанием ему стало вечное проклятие».

И ведь именно священник выдвигает богохульное доказательство того, что Богу угодно карать проклятием грешников, и полагает, что быстрым сожжением можно обмануть Бога хотя бы отчасти, спасая грешников от участи Каина. Подобные упражнения казуиста вновь демонстрируют умопомрачительные уловки, с которыми сталкиваются люди, пытаясь разобраться в аргументах, призванных оправдать действия Святой палаты. Он также убеждает нас, что убийцы раскаялись перед смертью в содеянном, вследствие чего милосердные священники принесли и их в жертву.

Признание Видала де Урансо открыло инквизиторам имена не только непосредственных участников убийства Арбуеса, но и тех, кто симпатизировал им. Верные своим методам, инквизиторы учинили судебное расследование, которое подобно нефтяному пятну, медленно и неуклонно покрывающему чистую поверхность, расширялось и приводило к обвинению многих людей, имеющих маломальское отношение к преступникам, а также и тех, кто из истинно христианского милосердия посмел укрывать «новых христиан», спасающихся от слепой мести Святой палаты. Последних зачастую признавали виновными даже в случаях, когда не имелось неопровержимых доказательств вероотступничества тех беглецов, которых они у себя скрывали. Всеобщая паника побудила многих совершенно невиновных «новых христиан» покинуть город, где ни один из них не чувствовал себя в безопасности. Но бегство – и мы знаем это из статей, по милости Торквемады вошедших в «Наставления», – само по себе считалось достаточным основанием для подозрения и ареста.

В Сарагосе установился террор. Трибунал в этом городе стал одним из самых деятельных в Испании. Подсчитано, что около двухсот человек тем или иным образом поплатились за убийство Педро Арбуеса – родственников заговорщиков, близких и дальних, знатных и простых, так что не осталось почти никого, кто надел траур по

погибшим.

В числе тех, против кого было возбуждено дело, оказались и некоторые государственные чиновники высшего ранга. Один из них – тот самый Алонсо де Кабальера, вице-канцлер Арагона, который играл важную роль в созванном Торквемадой совете, имевшем целью установить инквизицию в Арагоне. Впрочем, они не ограничивали себя преследованиями лишь «новых христиан». Среди тех, кто вынужден был отчитываться в своих поступках перед Святой палатой, оказался даже Иаков Наваррский, известный как принц Наваррский или принц Туделы


, – сын королевы Наваррской, племянник самого короля Фердинанда.

Один беглецов из числа «новых христиан» достиг Туделы и вручил себя милости принца, получив убежище на несколько дней, прежде чем ускользнуть во Францию. Но инквизиторы, от которых ничто не могло скрыться, прознали об этом, и таково было их могущество, что они не остановились перед арестом инфанта в столице независимого королевства – во владениях его матери! Они доставили принца королевской крови в Сарагосу, дабы он предстал перед трибуналом Святой палаты по обвинению в противодействии инквизиции. Его заточили в темницу и приговорили к следующему наказанию: обойти в санбенито вокруг кафедрального собора под присмотром двух священников в присутствии его незаконнорожденного кузена, семнадцатилетнего архиепископа Альфонса Арагонского. Более того, ему пришлось стоять в кандалах на виду у всех во время мессы, прежде чем ему простили совершенный проступок.

Алонсо де Кабальера оказался одним из тех немногих за всю историю инквизиции людей, которым удалось бросить ей вызов и успешно противостоять страшной силе жреческого суда.

Он был человеком высокоодаренным, сыном состоятельного еврея-дворянина по имени Бонафос, принявшего крещение и взявшего при крещении, как было принято, имя Кабальера. Вице-канцлера арестовали не только по обвинению в укрывательстве беглецов, но также по подозрению в вероотступничестве и возвращении к иудейскому вероисповеданию.

Полагаясь на свое высокое положение и уважение, которое проявлял по отношению к нему сам король, Кабальера продемонстрировал неустрашимое самообладание. Он отказался признать власть суда Торквемады и обратился с апелляцией к самому папе, предъявив серьезные претензии к действиям инквизиторов.

Эта апелляция была составлена таким образом, а положение самого жалобщика было столь высоким, что 28 августа 1488 года Иннокентий VIII издал бреве, запрещающее инквизиторам дальнейшие преследования вице-канцлера, и известил, что забирает рассмотрение этого дела себе. Но к тому времени самонадеянность Торквемады настолько возросла, что папские бреве уже не пугали Великого инквизитора. По его указанию доминиканцы Сарагосы ответили, что содержащиеся в жалобе Кабальеры утверждения ложны. Но папа оказался настойчив и заставил Святую палату подчиниться своей воле и высшей власти. 20 октября того же года материалы дела были направлены в Ватикан. После ознакомления с ними Его Святейшество даровал прощение Кабальере и восстановил его честь, сохранив за ним посты главного судьи и начальника эрмандада в Арагоне.

Об этом пишет Льоренте и сообщает также, что лично внимательно прочитал протоколы около тридцати процессов, связанных с делом Арбуеса, и что обнародования любого из них было бы достаточно, чтобы возбудить ненависть к инквизиции, если таковую еще не питают в какой-нибудь из цивилизованных стран.

Однако два случая, указывает Льоренте, вызывают наибольший интерес и представляются чрезвычайно важными, ибо показывают, сколь деспотичным был дух инквизиции и сколь далеко распространилась ее власть.

Хуан Педро Санчес, лидер заговора, бежал в Тулузу, что послужило основанием для признания его виновным и сожжения его манекена за неимением его самого.

В то время в Тулузе находился студент по имени Антонио Августин – представитель знаменитого арагонского рода, которому суждено было добиться высоких званий и почестей. В порыве фанатизма и при поддержке еще нескольких испанцев, оказавшихся в Тулузе, он попросил разрешения на арест Санчеса. Антонио написал письмо инквизиторам Сарагосы, отправив его своему брату Педро, чтобы тот передал но назначению.

Однако Педро сначала обсудил письмо с Гильерме Санчесом, братом беглеца, и тремя друзьями. Все они воспротивились намерению Августина, решили не передавать письмо и написали ему, советуя отказаться от своего замысла и оставить беглеца в покое.

Августин внял этому посланию и в ответе сообщил брату, что подчиняется его совету. Едва Педро получил это послание, он передал письма инквизиторам, хотя остается неясным, чем был вызван этот поступок. Возможно, он побоялся навлечь на себя обвинение в перехвате послания, направленного инквизиторам. Но последовавшие события, как мы увидим, доказали неблагоразумность такого шага.

Ознакомившись с письмами, Святая палата решила, что Хуан Педро Санчес находится под арестом в Тулузе, и приказала доставить его в Сарагосу. Суд Тулузы ответил, что преступник на свободе и что место его пребывания неизвестно.

Инквизиторы взялись за дело с обычной для них неумолимой основательностью. В их распоряжении находилась прекраснейшая полицейская система, какую только видел свет. Огромная гражданская армия была завербована Святой палатой в качестве членов особого подразделения ордена Святого Доминика – так называемого третьего (или третичного) ордена. То было мирское братство, членство в котором давало определенные преимущества (в частности, освобождение от налогов (другим преимуществом был бенефиций (лат. -beneficium- «благодеяние», т.е. материальное вознаграждение духовному лицу – прим. пер.), запрещающий гражданскому суду возбуждать против членов этого братства какие бы то ни было дела), и потому, естественно, количество членов приходилось ограничивать – столь значительным было число желающих завербоваться.

Изначально то был покаянный орден, но очень скоро он приобрел известность милиции Христа, а членов его считали приверженцами Святой палаты – фактически представителями ордена Святого Доминика. Они одевались в чёрное и носили белые кресты Святого Доминика на камзолах и плащах. Через некоторое время их объединили в рамках братства Святого Петра-мученика. Инквизиторы редко покидали стены монастырей без эскортов, состоявших из этих вооруженных мирских братьев.

В состав милиции Христа входили люди всех профессий, социальных слоев и сословий. Они сформировали тайную полицию инквизиции, служили ее глазами и ушами повсюду и во всех слоях общества.

С помощью этих агентов инквизиторам не составило особого труда собрать сведения относительно Хуана Педро Санчеса, и вскоре все пять сообщников были арестованы и держали ответ по серьезному обвинению – вмешательству в дела Святой палаты.

Их выставили на публичное обозрение во время аутодафе 6 мая 1487 года вследствие подозрения – кстати, легкого – в приверженности иудаизму и приговорили к стоянию на виду у народа в кандалах и в санбенито во время мессы, за чем последовало запрещение занимать высокие посты или приходы, работать по привилегированным профессиям.

Они легко отделались лишь потому, что против них было выдвинуто легкое подозрение в приверженности иудаизму. На этом примере мы убеждаемся в том, что не составляло труда оказаться под подозрением – достаточно быть братом человека, признанного виновным в вероотступничестве и возвращении к иудаизму.

Другой пример более ужасен. Он касается декрета Торквемады в отношении детей еретиков и являет в полной мере его потрясающую бесчеловечность.

Другим бежавшим в Тулузу из страха перед обвинением в соучастии в убийстве Арбуеса был Гаспар де Санта-Крус. Там он и умер – уже после того, как в Сарагосе его осудили за неявку в суд и приговорили к сожжению. Но до инквизиторов дошли сведения, что в бегстве ему помог сын. И невзирая на тяжкое наказание бесчестием, автоматически постигавшим сына всякого еретика, невзирая на уже обрушившееся на него лишение права наследования, они схватили сына и предъявили ему обвинение в противодействии Святой палате.

Облаченный в желтое санбенито, этот юноша, исполнивший в отношении отца священный долг, налагаемый природой и гуманностью, был призван к ответу на аутодафе за соучастие в организации побега отца.

Ему присудили следующее наказание: он должен отправиться в Тулузу, выкопать останки отца и публично сжечь их, после чего возвратиться в Сарагосу с отчетом о произведенной церемонии. Тогда юноше будет даровано прощение…

Де Санта-Крус подчинился этому варварскому приказу, ибо то был единственный шанс сохранить свободу и, возможно, жизнь. Его отказ истолковали бы как нежелание примириться с церковью, а сие являлось величайшим грехом и свидетельствовало о том, что грешника следует отнести к числу упорствующих еретиков. Если же он попытается совершить побег, его осудят за невыполнение постановления суда и отправят на костер, как только схватят.

После смерти Педро Арбуеса де Эпила стали почитать как святого и мученика – такое мнение о нем среди верующих старательно распространяли члены его ордена.

И, как обычно бывает в подобных случаях, в обстоятельствах самой его смерти обнаружились многочисленные свидетельства святости инквизитора. Трасмиера сообщает, что колокола сами собой зазвонили, когда де Эпила умер, что говорит, по его мнению, об особой важности колоколов, вопреки утверждениям Лютера и других об их бесполезности.

Как мы узнаем из того же источника, кровь инквизитора, растекшаяся по каменным плитам церкви, кипела и пенилась всю ночь, и в течение двадцати дней после убийства платок, приложенный к этим камням, пропитывался кровью. Все были свидетелями этих чудес, указывает Трасмиера. Но на этом чудеса не кончаются: Мосен Бланко, например, утверждает, что после смерти инквизитора к нему являлся призрак последнего, о чем упоминает Трасмиера в своей «Vida y Muerta del Venerable Inquisidor Pedro Arbues» («Жизнь и смерть почтенного инквизитора Педро Арбуеса»).

Шпага, которой убили инквизитора, сохранилась в кафедральном соборе Сарагосы в качестве реликвии, освященной окропившей ее кровью.

Похоронили его в той же церкви, и на месте гибели Изабелла установила прекрасный монумент. Надпись на нем гласит: «Счастливая Сарагоса! Радуйся, что здесь погребен славнейший из мучеников».

Официально к числу мучеников его причислил папа Александр VII двести лет спустя, уступая просьбам инквизиторов, желавших поднять престиж своего ордена. Канонизация же произошла в девятнадцатом веке и произведена была папой Пием IX, что вызвало насмешливые отклики в Риме тех дней, который сбросил оковы церковной власти, царившей здесь почти пятнадцать столетий.




Глава XV. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ «НАСТАВЛЕНИЯ» ТОРКВЕМАДЫ


Отчаянное, но бесплодное сопротивление, оказанное инквизиции в Сарагосе, имело место и в других крупных городах Арагона; все как один, они противились установлению института трибунала Святой палаты в той новой форме, которую придал ей Торквемада.

Но нигде сопротивление жестким методам Великого инквизитора не привело к успеху, и при полной (хотя и вынужденной) поддержке гражданского суда и властей ему удалось подчинить население воле духовенства.

Теруэль поднялся на открытое восстание при известии о назначении в этот город инквизиторов. И столь яростным и решительным было вооруженное сопротивление, что порядок и повиновение удалось восстановить только после вступления на улицы города королевских войск.

В Валенсии инквизицию встретило неистовое противодействие дворян, а в Каталонии сопротивление оказалось настолько упорным, что монархам потребовалось более двух лет, чтобы заставить население подчиниться.

Барселона отстаивала старинное право самой назначать себе инквизиторов и настойчиво и гневно отказывалась признавать власть Торквемады или его посланников, несмотря на буллы, изданные Сикстом IV и Иннокентием VIII. Упрямство этого города не удавалось сломить вплоть до 1487 года, когда папа Иннокентий издал свою вторую буллу, закрепив за Торквемадой должность Великого инквизитора Кастилии, Леона, Арагона и Валенсии и тем самым расширив границы его юрисдикции на всю Испанию, а также официально лишив этой буллой Барселону древнего права самой назначать своего инквизитора.

Из этого становится очевидным, что, невзирая на национальную антипатию между испанцами и евреями, несмотря на свойственный испанцам религиозный пыл, разжигающий в них ненависть к инаковерующим, инквизиция в том виде, как ее понимал и развивал Торквемада, отнюдь не встретила у них поддержки. Сей беспощадный институт умудрился утвердиться на испанской земле и овладеть такой властью, какой не добился ни в одной другой католической стране Европы, что произошло исключительно благодаря братьям из ордена Святого Доминика и фанатизму Торквемады, сыгравшего на слепой вере и уступчивости королевской четы.

Противники римской церкви утверждают, что инквизиция была организацией религиозной. Защитники же этой церкви в стремлении сбросить это бремя с ее плеч стараются доказать, что инквизиция представляла собой политическую машину. На самом деле она не была ни тем, ни другим в отдельности и в то же время объединяла в себе и то, и другое. Но в первую очередь она была орудием клириков. Духовенство Испании, подхватив запал Торквемады, превратило сей институт в инструмент гораздо более ужасный и деспотический, чем это было в Италии, Франции или каком-либо другом католическом государстве мира, на которое распространялась юрисдикция Святой палаты.

На исходе пятнадцатого века в Испании установился жесточайший террор, лишивший людей свободы совести и слова и набросивший на лицо страны плотную вуаль всеобщей слежки.

С течением времени практика высветила некоторые недостатки в уложениях, которые мы уже рассматривали. По этой причине в 1485 году Торквемада добавил к уже имеющимся еще одиннадцать параграфов. Они в основном затрагивали проблемы внутренней организации Святой палаты.

Параграфы I и II были посвящены вопросам оплаты труда чиновников инквизиции и постановляли, что чиновнику запрещается принимать подношения в какой бы то ни было форме под страхом немедленного отстранения от должности.

Параграф III предписывает инквизиторам иметь своего постоянного представителя в Риме, который был бы искушен в законах и смог бы уладить дела, относящиеся к ведению Святой палаты.

Из этого следует вывод о множестве направляемых в Ватикан апелляций, несмотря на то, что папа сделал Торквемаду верховным арбитром в делах, связанных с чистотой веры.

Параграфы с V по XI касаются исключительно деталей процедуры конфискации. Это не вызвало бы особого интереса, если бы не свидетельствовало о том, с каким размахом было поставлено дело конфискаций – правилам осуществления конфискаций и распределения конфискованного имущества пришлось посвятить много декретов.

Параграф IV – единственный, непосредственно затрагивающий вопросы правосудия в рамках Святой палаты. Он имеет целью не столько смягчить суровость наказаний, сколько устранить неудобства, связанные с применением параграфа X «Наставлений» 1484 года.

Параграф X придавал закону о конфискации обратную силу. То есть размер собственности еретика, подлежащей конфискации, определяется не на момент раскрытия преступления, а на день его совершения. Так что всю собственность, которая могла быть к моменту раскрытия преступления отчуждена вследствие коммерческих операций или каким-либо другим образом, следовало рассматривать как собственность Святой палаты независимо от того, в чьих руках она теперь находилась.

Сей декрет поставил серьезнейшее препятствие перед торговлей, ибо стало ненадежным делом покупать что-либо у кого бы то ни было: если один участник сделки, как могло открыться впоследствии, впал в грех ереси до заключения сделки, то другой участник мог потерять все приобретенное имущество. Более того, поскольку в случае расследования грехов умершего инквизиторы не были ограничены сроками обратного действия, никто не мог считать себя защищенным от конфискации имущества, если оно было приобретено им или его предками у умершего, признанного еретиком.

Неопределенность этого параграфа требовала уточнений, в связи с чем и появился параграф IV в дополнениях к «Наставлениям» в 1485 году. Он устанавливал, что все контракты, заключенные до 1479 года, считаются действительными, даже если откроется, что к моменту заключения этой сделки одна из сторон совершила проступок, признанный ересью.

Это – единственное постановление Торквемады, которое смягчает жесткость предшествующего законоуложения. Впрочем, совершенно очевидно, что принятие этого декрета обусловлено не милосердием, а целесообразностью.

Если же кто-либо обманом сумел воспользоваться данным декретом, Торквемада предписал тому – при условии, что он уже прощен церковью, – сто плетей и клеймо на лице, выжженное раскаленным железом (это наказание соотносилось с «печатью Каина» – именно такой аргумент без колебаний и со всей серьезностью приводит историк Гарсиа Родриго). Если же церковь еще не даровала ему прощения – пусть даже он окажется добрым католиком, – следовало конфисковать всю его собственность.

Три года спустя – в 1488 году – Торквемада счел необходимым добавить еще пятнадцать параграфов к своим «Наставлениям», и мы можем немного забежать вперед, чтобы вкратце ознакомиться с ними уже сейчас.

Жалобы в Рим на несправедливость и чрезмерную жестокость инквизиторов – характерная особенность эпохи пребывания Торквемады на посту Великого инквизитора – к тому времени стали столь многочисленными, что папа приказал Торквемаде подредактировать то, что Амадор де лос-Риос вполне справедливо назвал «Кодексом террора».

Главной причиной этих жалоб были существенные задержки, увеличивавшие срок заключения и отодвигавшие сроки судебного заседания. Когда же обвиняемого оправдывали, это происходило после долгого тюремного заключения, без каких-либо компенсаций или возмещений. Если таковым оказывался человек большого влияния или высокого положения, то он, естественно, энергично протестовал против того обращения, какое применялось к нему, пока он был под подозрением. Но не медлительностью или инертностью инквизиторов были вызваны эти задержки. Напротив, чрезмерная поспешность трибунала стала предметом скандала, о котором не один раз упоминает Льоренте. излагая хронологию развития испанской инквизиции. Речь идет о следующем факте: в течение первого года своей деятельности в Толедо инквизиторы рассмотрели три тысячи триста дел, в результате чего двадцать семь обвиняемых были брошены в костер, а остальные подвергнуты иным наказаниям различной тяжести. Льоренте вполне резонно заявляет, что в подобной спешке абсолютно невозможно точно установить истину и вынести справедливое решение.

Задержки возникали лишь из-за нежелания представителей Святой палаты выпускать на свободу тех, в кого они уже вцепились своими когтями. И если им не удавалось вынести обвинительный приговор из-за недостаточности улик, они использовали различные отсрочки в надежде, что со временем либо неопровержимые улики появятся, либо многократные допросы запутают обвиняемого и принудят несчастного узника к противоречию в показаниях, которое дает право применить пытку.

Из-за недвусмысленного приказа папы Торквемада был вынужден изменить такое положение вещей – по крайней мере, на бумаге, – издав указ (параграф III) о недопустимости отсрочек. Если доказательства недостаточны, обвиняемого следовало немедленно выпустить на свободу (поскольку его можно будет арестовать вновь, как только появятся новые улики).

Кроме того, для ускорения расследований он распорядился (параграф IV) – в сложных случаях, требующих участия законоведов, пересылать материалы процесса ему лично (в судах инквизиции юристов не было) – чтобы он мог представить их на рассмотрение юристов Супремы.

Но наряду с пространными изречениями Торквемады в приведенных параграфах о смягчении жестких требований инквизиции, он еще более ужесточил некоторые положения, что нашло свое отражение в других параграфах «Наставлений» 1488 года.

Посчитав, что инквизиторы Арагона отклоняются от требований его указов 1484 года, что слабовольные руководители остаются приверженцами старой инквизиции своего королевства и выхолащивают суть его указов, Торквемада приказал всем инквизиторам производить расследования в строгом соответствии с последней редакцией «Наставлений».

Он предписал (параграф V) инквизиторам лично посещать узников каждую ночь и запретил всякую связь заключенного с посторонними, за исключением священников. Чтобы обеспечить тайну расследования, он распорядился (параграф VI) о следующем: при получении свидетельских показаний могут присутствовать только те, чье присутствие признано необходимым по закону; издано также предписание (параграф VII) о надежном и тайном хранении всех документов, относящихся к делам, которые рассматривает Святая палата.

Мы уже выяснили, что суровейшие из его уложений, касающиеся детей еретиков, не содержат ни грана естественной человеческой жалости – она оказалась несвойственна беспощадному Великому инквизитору. Мы вновь видим, что он требует (параграф XI) строжайшего исполнения установленных норм, запрещающих этим несчастным носить серебряные, золотые и прочие украшения, заниматься престижными профессиями и т. д.

Торквемада предписывает (параграф XII) все расходы Свитой палаты, неимоверно возросшие из-за огромных размеров этой организации, погашать из конфискованного имущества, прежде чем оно будет передано в королевскую казну. Он также указывает (параграф XV), что все назначенные нотариусы, финансовые инспекторы и альгвасилы


 должны выполнять свои обязанности сами, а не через своих заместителей.

Самым интересным из опубликованных в 1488 году положений является параграф XIV, в котором содержится информация о чудовищных масштабах деятельности инквизиции. Тюрьмы Испании были заполнены до отказа, и расходы на содержание узников ложились столь тяжким бременем на Святую палату, что возникла настоятельная необходимость найти новый источник поступлений, который облегчил бы эту ношу. В связи с этим, как гласит сей параграф, Торквемада предписал монархам отдать распоряжение о возведении в каждом районе страны огражденных четырехугольных участков с небольшими строениями (casillas) для содержания в них тех, кто приговорен к пожизненному заключению. Эти места заключения следовало устроить так, чтобы провинившиеся могли заниматься там своим делом или торговлей и зарабатывать себе на жизнь, тем самым снимая с инквизиции тяжкие расходы по их содержанию. В каждом из таких лагерей надлежало построить свою часовню.




Глава XVI. ИНКВИЗИЦИЯ В ТОЛЕДО


Историк, знаток испанской инквизиции Льоренте и известный сотрудник «Бюллетеня Королевской академии истории» М. Фидель Фита оба имели доступ к архивам и оба воспользовались записями Себастьяна де Ороско – очевидца становления инквизиции в Толедо. М. Фидель Фита впоследствии дословно издал эти записи.

Описания Себастьяна де Ороско столь обстоятельны, что достаточно лишь строго придерживаться их, чтобы предоставить точную картину событий, разворачивающихся не только в этом городе, но и во всей Испании.

В мае 1485 года инквизиция впервые объявилась в Толедо – крупном, отстроенном из камня городе, гордо возвышающемся над бурными водами Тахо. В величественной панораме города господствовал королевский дворец, по унаследованному от мавров обычаю называемый алькасаром. Именно сюда по приказу Торквемады переместилась инквизиция из Вилья-Реаля, где она действовала на протяжении предыдущих нескольких месяцев.






«Во славу дел спасителя нашего Иисуса Христа и ради торжества Его святой католической веры да известно будет идущим за нами, что в мае 1485 года Святая Инквизиция, ведущая борьбу с пороком ереси, была направлена в славный город Толедо нашими просвещенными монархами – доном Фердинандом и доньей Изабеллой… Руководили ею администраторы Васко Рамирес де Рибера (архидьякон Талаверы) и Педро Диас де ла Костана (лиценциат теологии), а с ними один из капелланов королевы в качестве финансового инспектора и государственного обвинителя и Хуан де Альфаро, благородный господин из Севильи, в качестве начальника альгвасилов с двумя нотариусами».








На второй день после Троицы (во вторник, 24 мая) Педро Диас де ла Костана прочитал проповедь жителям Толедо, извещая их о папской булле, в соответствии с которой действовали инквизиторы, и о власти, которой наделены инквизиторы в делах, связанных с ересью, а также провозгласил анафему всем, кто словом, делом или советом посмеет препятствовать инквизиции в исполнении ею своего долга.

После его выступления были вынесены Евангелие и распятие, на которых всем предложили дать торжественную клятву в стремлении служить Богу и монархам, защищать католическую веру, а также оказывать поддержку руководителям инквизиции в Толедо.

В заключение проповедник зачитал обычный эдикт о помиловании самообличителей и призвал всех тех, кто вернулся к иудаизму, обратиться вновь к истинной вере и заслужить прощение церкви в течение сорока дней, отведенных эдиктом, который по его приказу укрепили на дверях кафедрального собора.

Неделя пролетела безо всякого отклика на это предложение. «Обращенные» из Толедо приготовились сопротивляться введению инквизиции в своем городе и под руководством де ла Торре и других уже выработали планы и придерживались избранной линии.

План заговора, согласно Ороско (он был пылким сторонником Святой палаты), состоял в следующем: на праздник тела Христова


 попавший в тот год на 2 июня, вооруженные заговорщики должны были дождаться хода процессии и, когда она двинется по улицам, перебить инквизиторов и их сторонников. Сделав это, они собирались закрыть ворота города и защищать Толедо от короля.

Прекрасное стратегическое положение города могло обеспечить успешное осуществление смелого плана. По-видимому, цель «новых христиан» состояла в том, чтобы упорно удерживать Толедо до достижения желаемых условий капитуляции, которые обеспечили бы повстанцам гарантии от каких бы то ни было наказаний, а городу – свободу от Святой палаты. В целом такой заговор, безусловно, был неразумным до такой степени, что вряд ли имел место в действительности.

«Спасителю нашему было угодно, – сообщает Ороско, – чтобы сей заговор раскрылся накануне праздника тела Христова».

Однако автор не удовлетворяет нашего любопытства относительно того, как был раскрыт заговор, а подобный пробел неизбежно рождает сомнения.

Подробности, о которых мы говорили, касаются нескольких заговорщиков, арестованных в тот день Гомесом Манрике, губернатором Толедо. Получив тревожные сведения, он распорядился схватить де ла Торре и четверых его друзей. Одного из арестованных, человека по имени Лопе Маурико, губернатор продемонстрировал публике в праздничное утро, пока процессия еще не вышла из кафедрального собора. Этот акт был совершен с целью устрашения тех, кто намеревался осуществить заговор.

Процессия прошла по улицам без происшествий, а Манрике, показав толпе еще одного арестованного, объявил о тяжелых штрафах остальным, если они попытаются воспрепятствовать действиям Святой палаты. К счастью для тех, кто был схвачен, их преступление попадало под юрисдикцию гражданских властей.

Вскоре вслед за этим, возможно, из-за того, что надеяться больше было не на что, самообличители потянулись к инквизиторам просить о прощении.

Но когда срок действия эдикта истек, обнаружилось, что неутомимый Торквемада заготовил еще один эдикт в дополнение к первому. Он приказал обнародовать новое распоряжение: все, кто знал что-нибудь о ком-либо из еретиков или вероотступников, обязаны были (под страхом отлучения или объявления их самих еретиками) выдать инквизиторам имена преступников в течение шестидесяти дней.

К тому времени уже существовал декрет инквизиции, который приговаривал тех, кто пренебрег добровольным исполнением работы судебного соглядатая, к штрафу в размере пятисот дукатов в дополнение к отлучению от церкви. Но новые меры, предпринятые Торквемадой, шли еще дальше. Они не исчерпывались упомянутым эдиктом. Когда истекли и эти шестьдесят дней, он приказал увеличить означенный срок еще на тридцать дней – не только в Толедо, но и в Севилье, где распорядился обнародовать аналогичный эдикт, – и перешел к жесточайшим мерам. Он приказал инквизиторам созвать раввинов и заставить их принести присягу в том, что они сообщат о всяком принявшем крещение еврее, который вновь обратится к иудейской вере. Торквемада объявил, что сокрытие таких вероотступников будет считаться для раввинов тяжелейшим преступлением.

Но и этого Торквемаде показалось мало. Он предписал раввинам обнародовать в своих синагогах эдикт об отлучении от иудейской(!) веры всех иудеев, которые не передадут инквизиторам сведений об известных им христианах-вероотступниках, вновь обратившихся к иудаизму.

В данном декрете мы усматриваем проблеск фанатичной, высокомерной ненависти, которую Торквемада испытывал к сынам израилевым. Лишь ненависть, соединенная с презрением, могла побудить его попирать чувства иудейских священников и заставлять их под страхом смерти следовать по тому пути, на котором они теряли самоуважение, совершали насилие над своей совестью и вызывали отвращение у всякого верующего иудея.

Этим гнусным постановлением иудеев заставляли выполнять работу тайных агентов инквизиции и под страхом религиозной и физической расправы доносить на своих же собратьев.

Ороско, без колебаний признававший эти меры похвальными и дьявольски хитрыми, пишет, что «многие мужчины и женщины добровольно явились для дачи свидетельских показаний».

Аресты начались незамедлительно и велись с беспрецедентной активностью, что видно из описаний аутодафе, приводимых в работе Ороско.

И вот уже в Толедо языки пламени лижут вязанки хвороста, сложенные у позорных столбов, ибо первые жертвы уже попали в руки нетерпеливых следователей веры.

То были трое мужчин и их жены – уроженцы Вилья-Реаля, бежавшие оттуда, когда инквизиторы развернули там деятельность своего трибунала. Они успешно добрались до Валенсии, купили там лодку с парусом, оборудовали ее надлежащим образом и отправились в плавание. Их носило по морю пять дней, и «Богу было угодно изменить направление ветра, который пригнал лодку обратно в тот же порт, из которого они отплыли». Здесь они угодили прямо в руки «милосердных» инквизиторов, столь заботящихся о спасении душ. Их арестовали в момент высадки на берег и отправили в Толедо, куда трибунал переехал из Вилья-Реаля. Беглецов пытали; они признали свою вину; и потому – «Christi nomini invocato» («Именем Христа» (лат.)) – их сожгли по приказу инквизиторов.

Результатом саморазоблачений стало первое великое аутодафе в Толедо, проведенное в первое воскресенье Великого поста (12 февраля) 1486 года. Прощеные грешники от семи приходов – семьсот пятьдесят мужчин и женщин – составили процессию и были приговорены к наказанию, известному как «verguenza» (позор, бесчестье (исп.)), которое, будучи унизительным для христиан, было столь пагубным для чести еврея (и мавра также), что он скорее предпочел бы умереть. Оно состояло в том, что как мужчины, так и женщины должны были пройти по улицам босыми, обнаженными до пояса, с непокрытыми головами.

Во главе процессии вслед за белым крестом шествовали по двое члены братства Святого Петра-мученика – соратники Святой палаты, – одетые в черное, с белыми крестами Святого Доминика поверх плащей. За ними следовало полчище полуобнаженных кающихся грешников, к чьим душевным мукам добавлялись и физические: погода стояла столь сырая и холодная, что им разрешили надеть сандалии, чтобы они были в состоянии идти.

В руках каждый держал незажженную свечу из зеленого воска, говорившую о том, что свет веры еще не озарил его душу. Вскоре, когда их допустят к прощению и отпущению грехов, эти свечи зажгутся в знак того, что свет веры вновь проник в их сердца – свет был символом веры, поскольку «свет» и «вера» стали почти идентичными терминами.

Ороско пишет, что среди кающихся грешников было много именитых горожан Толедо, много людей знаменитых и уважаемых, вынужденных подвергнуться глубочайшему позору, участвуя в этом шествии по улицам, заполненным толпами людей, которые приехали в Толедо со всех близлежащих районов страны. Напомним: объявления об аутодафе производились повсеместно в течение двух предшествовавших недель.

Свидетель событий сообщает, что стенания этих несчастных сливались в протяжный громкий вой. Но они, очевидно, не трогают его, ибо он считает, что их горе вызвано скорее позором шествия, чем раскаянием в преступлении против Господа.

Процессия проследовала по главным улицам города и, в конце концов, приблизилась к кафедральному собору. У главного входа стояли два капеллана, которые осеняли чело кающегося крестом, сопровождая это словами: «Прими знак креста, который ты отверг и который, впав в заблуждение, ты предал».

Внутри собора были сооружены два широких помоста. Кающиеся взошли на один из них, где их ожидали инквизиторы. На другом возвышался алтарь, увенчанный зеленым крестом инквизиции. Едва кающиеся вошли в собор, праздная толпа заполонила все пространство между помостами, началась месса и прозвучала проповедь.

В заключение выступил нотариус Святой палаты и зачитал длинный список кающихся. Каждый из них откликался на свое имя и выслушивал обвинение. Затем последовало объявление о назначенном наказании. Они обязаны были участвовать в процессиях каждую из шести последующих пятниц, обнаженные до пояса, босые, с непокрытыми головами; им надлежало поститься каждую из этих пятниц; их лишали до конца дней права занимать государственные должности, приходы, иметь почетные профессии, носить украшения из золота, серебра и драгоценных камней, а также ткани высокого качества.

Их предупредили, что, если они опять допустят ошибку или не выполнят какую-нибудь часть наказаний, их будут считать неисправимыми еретиками и передадут в руки гражданских властей. После этого страшного предостережения их отпустили.

В каждую из последующих шести пятниц великого поста они участвовали в процессиях, шедших от церкви Святого Петра-мученика до какой-либо из святынь, а когда, наконец, прошли через это унизительное наказание, последовало предписание сдать «милостыню» в размере пятой части от всего их имущества на нужды священной войны против неверных в Гранаде.

Едва жертвы этого аутодафе были распущены – последняя процессия прошла 23 марта, – как состоялось следующее.

Оно происходило во второе воскресенье апреля, и четыреста восемьдесят шесть мужчин и женщин были подвергнуты аналогичным наказаниям.

На троицын день в этот год проповедь читал инквизитор Костана, после чего эдикт был публично зачитан и вывешен на дверях кафедрального собора. Этим эдиктом вызывались в суд все, кто не явился в Святую палату в течение отведенных девяноста дней. В случае неявки их грозили осудить как не подчинившихся требованию суда. Среди перечисленных в этом списке граждан было несколько клириков, в том числе и три монаха.

В конце концов 11 июня – во второе воскресенье месяца – состоялось последнее аутодафе, укладывавшееся в сроки помилования. Кающимся грешникам из четырех приходов, общим числом около семисот пятидесяти человек даровали прощение на точно таких же условиях, как и в двух предыдущих случаях.




Глава XVII. AUTOS DE FE


Отныне инквизиция Толедо приступила к борьбе с еретиками, которых следовало считать упорствующими и неисправимыми, поскольку они не воспользовались милосердной снисходительностью церкви и не постарались получить прощение.

С этого момента расследования приобрели гораздо более зловещий характер.

Первое аутодафе в этих изменившихся условиях состоялось 16 августа 1486 года. Двадцать мужчин и пять женщин были приговорены к передаче гражданским властям. Одним из них был сам губернатор Толедо, командор рыцарского ордена Сантьяго.

Их вывели из тюрьмы инквизиции ранним утром – было около шести часов утра, – облаченных в санбенито и колпаки. На каждом санбенито написали имя жертвы и состав преступления против веры. И без того уродливые одежды размалевали вдобавок кроваво-красными изображениями драконов и чертей. На шею каждому накинули веревочную петлю, а вторым концом веревки связали руки, в которых осужденный держал незажженную свечу из зеленого воска.

Их провели по улицам медленной процессией, которую, как обычно, возглавлял отряд из братства Святого Петра-мученика, следовавший за зеленым крестом инквизиции, покрытым траурной вуалью.

Зеленый цвет креста был не только символом постоянства и вечности, но и напоминал свежесрубленную ветвь – эмблему истинной веры, в отличие от сухого хвороста, подбрасываемого в костер.

Вслед за воинами веры под балдахином алых и золотых тонов, в сопровождении четверых служителей и предшествуемый звонарем, облаченный в торжественную малиновую рясу шествовал священник, которому поручили читать мессу, как предписывалось ритуалом страшного торжества. Он нес гостию


, и при его приближении толпа опускалась на колени, люди били себя в грудь в такт звона колоколов.

За священником шел другой отряд из братства Святого Петра-мученика, а за ним – осужденные. Каждого из них сопровождали два доминиканца в белых сутанах и черных плащах, горячо убеждавших тех, кто не признал своей вины, сделать это хотя бы в последний час.

Альгвасилы Святой палаты и воины гражданских властей с поблескивающими алебардами на плечах шли по сторонам этой части процессии.

Непосредственно за осужденными двигалась группа людей, размахивавшая длинными зелеными шестами, на которых болтались изображения осужденных за неявку по вызову трибунала – страшные гротескные манекены из соломы с нарисованными лицами и смоляными глазами, в размалеванных санбенито и колпаках; в них должны были красоваться оригиналы, по счастью, оставшиеся на свободе.

Затем верхом на мулах, покрытых траурными попонами, ехали почтенные инквизиторы, сопровождаемые всадниками в черных плащах с белыми крестами на груди – представителями Святой палаты, членами трибунала.

Перед ними несли стяг инквизиции, представлявший собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом. Оливковая ветвь – эмблема мира – символизировала готовность инквизиции проявить милосердие к тем, кто искренним раскаянием и признанием заслужил прощение Святой матери-церкви. Столь широко демонстрируемое милосердие, как мы уже убедились, могло состоять в удушении перед сожжением или, в лучшем случае, в пожизненном заключении, конфискации имущества, бесчестии детей и внуков осужденного.

Меч оповещал об альтернативе. Гарсиа Родриго утверждает, что он свидетельствует о медлительности инквизиции в расправе с врагом. Если так, то выбранный символ поистине курьезен; но в любом случае в действиях Святой палаты трудно усмотреть медлительность.

Процессию замыкали гражданские судебные чиновники и их альгвасилы.

В таком порядке мрачный кортеж приближался к площади перед кафедральным собором. Здесь были установлены два обтянутых черной материей помоста для церемонии, богохульно названной «актом веры».

…Узников возвели на один из помостов и усадили на скамьях, установленных поднимающимися рядами: на верхних рядах всегда оставляли место для тех, кого предстояло передать в руки гражданских исполнителей, – по-видимому, с той целью, чтобы их лучше видели толпившиеся внизу зрители. Каждый из обвиняемых сидел между двумя монахами-доминиканцами. Шесты с укрепленными на них манекенами устанавливали сбоку от скамеек.

На другой помост, где находился алтарь и стояли стулья, поднялись инквизиторы со своими нотариусами и финансовыми инспекторами, сопровождаемые стражей.

Покрытый вуалью крест поставили возле алтаря, зажгли свечи, развели кадило, и, едва вознеслось сладковато-едкое облачко ладана, началась месса.

В заключение церемонии осужденных пылко убеждали раскаяться и заключить мир со Святой матерью-церковью, чтобы спасти свои души от вечных мук, на которые в противном случае инквизиторы обязаны были их осудить.

Когда проповедник умолк, нотариусы Святой палаты города Толедо начали зачитывать преступления каждого из обвиняемых, подробно описывая конкретные формы, в которых выражалась приверженность подсудимых иудаизму. Едва называли очередное имя, узника выводили вперед, ставили на табурет и зачитывали приговор (позднее табурет был заменен клеткой).

Не требуется богатого воображения, чтобы понять душевное состояние участников церемонии – того покрывшегося мертвенной бледностью бедняги, взмокшего от холодного пота, объятого ужасом затянувшейся агонии, которая могла повергнуть в трепет самого стойкого из сидевших на скамье подсудимых, ошеломленного жизнерадостным сиянием августовского солнца – прощальным милосердным прикосновением Природы – и пристальными взглядами тысяч глаз, сочувствующих, ненавидящих, жадно наслаждающихся картиной невиданного прежде зрелища. Или, быть может, чувства той несчастной женщины в полуобморочном состоянии, поддерживаемой сопровождающими доминиканцами, которая пытается сохранить ускользающее мужество и выдержать неописуемую муку неутешительных слов обещанного безжалостного «милосердия»…

И все это – «Именем Христа»!

Чтение приговора подходит к концу и завершается фразой о том, что церковь не в силах помочь преступнику, отказывается от него и передает гражданским властям. Наконец наступала пародия заступничества, или ходатайства: дабы не навлечь на себя обвинение в нарушении нормы, инквизиторы просили гражданских судейских чиновников о том, чтобы не была пролита кровь осужденного и не были нанесены травмы его телу.

Вслед за этим обреченного уводили с помоста и его принимали конвоиры гражданских властей, представитель которых бормотал короткие слова приговора. Затем осужденного сажали на осла и поспешно увозили из города к месту сожжения в предместье Ла-Дехеса.

Посреди поля возвышался огромный белый крест; вокруг него были установлены двадцать пять столбов с уложенными возле них вязанками хвороста, а толпы праздных зевак волновались в нетерпении, ожидая начала представления.

Осужденного привязывали к столбу, и доминиканцы вновь приступали к своим уговорам. Они размахивали распятием перед его полными ужаса глазами и призывали сознаться, раскаяться и спасти душу свою от мук вечного ада. Они не оставляли его, пока хворост не занимался трескучим огнем, языки которого постепенно охватывали сложенные вязанки и начинали лизать босые пятки еретика.

Если он делал признание, отступая перед душевными или физическими страданиями, доминиканец подавал знак, и экзекуторы подбегали к костру и быстро душили осужденного. Если же муки физические не могли одолеть его религиозных убеждений, если он оставался твердым в своем намерении умереть медленной, ужасной смертью – смертью мученика за веру, которую считал единственно истинной, доминиканец покидал его, расстроенный этим «дьявольским упорством», и бедняга оставался умирать в мучительной агонии на медленном огне.

Между тем под прозрачным безоблачным куполом неба страшная работа служителей веры шла своим чередом «Именем Христовым». Один за другим обвиняемые выслушивали приговоры, пока последняя из двадцати пяти жертв не оказалась в руках гражданских исполнителей. В лугах Ла-Дехеса пылало столько костров веры, что могло показаться, будто христиане мстят своим врагам такими же человеческими факелами, какие те некогда жгли в Риме.

Шесть часов, сообщает Ороско, ушли на проведение действа, от которого кровь стынет в жилах – суд Святой палаты неизменно и во всем придерживался помпезной торжественной медлительности и той хладнокровной невозмутимости, что предписывались создателем «Directorium» – «simpliciter et de plano» (Просто и последовательно» (лат.)), – чтобы поспешность не привела к непростительному нарушению установленных норм отправления «правосудия».

Лишь к полудню последняя из двадцати пяти жертв запылала на лугах Ла-Дехеса.

Инквизиторы со своей свитой спустились с помоста и направились в собор, чтобы продолжить труды праведные на благо христианства.

В тот день им предстояло заняться еще одним очень важным делом, требующим исполнения совершенно иного ритуала, нежели тот, которым они руководили утром.

В данном случае подсудимых было всего двое, но оба являлись духовными лицами. Один из них – приходской священник из Талаверы; другой – королевский капеллан. Обоих признали виновными в приверженности к иудаизму. Их привели на аутодафе в полном церковном облачении, словно на праздничную мессу. Поднявшись на платформу для подсудимых, они оказались напротив другого помоста, на котором восседали не только инквизиторы со своей свитой, но и епископ в сопровождении двух высокопоставленных иеромонахов – аббата монастыря Святого Бернарда и аббата монастыря из Сислы.

Нотариус Святой палаты зачитал состав преступлений, вменяемых в вину подсудимым, и объявил об изгнании из церкви. Вслед за тем их по очереди подводили к епископу, который производил разжалование из духовного сана, поскольку суровая рука закона не могла касаться духовного лица – сие было бы святотатством.

Начав с лишения чаши, епископ принимался последовательно снимать с осужденного ризу, епитрахиль, манипулу и стихарь


, произнося при этом соответствующие фразы. Затем он нарушал форму тонзуры, выстригая клоками волосы вокруг нее.

В конце концов с обреченных клириков содрали все одежды, свидетельствовавшие об их духовном сане. Теперь на плечи каждого набросили санбенито – ризу позора, – а голову увенчали трагическим колпаком, после чего на шею накинули веревку, вторым концом которой связали руки. Приговор гласил о передаче обвиняемых в руки гражданских исполнителей, которые уволокли их и привязали к столбам.

В воскресенье, 16 октября, в кафедральном соборе состоялось оглашение обращения, объявляющего еретиками несколько умерших граждан, которые до сей поры считались христианами. Поэтому возникла необходимость обнародовать эти сведения и вызвать в суд их наследников. В течение двадцати дней последним надлежало явиться в трибунал с отчетом о наследстве, от обладания которым они отстранялись, поскольку собственность умерших, согласно действующему декрету Торквемады, конфисковывалась в пользу королевской казны.

10 декабря девятьсот человек предстали на аутодафе для публичного примирения с церковью. То были самообличители из ближайших сельских районов, которые отозвались на эдикт о помиловании, недавно изданный в этих краях.

Нотариус перечислил формы иудейских ритуалов, в следовании которым признались виновные, и объявил об их стремлении с этих пор жить и умереть в христианской вере. Затем он зачитал догматы веры, и после каждого догмата самообличители хором повторяли: «Верую!» В заключение на Евангелии и распятии они поклялись не впадать более в заблуждение, доносить обо всех известных им случаях вероотступничества, преданно служить делу Священной инквизиции и святой католической веры.

Приговор обязал их участвовать в процессиях в последующие семь пятниц, а затем – в первую пятницу каждого месяца в течение года. Последние будут проводиться в пределах их районов. Кроме того, им надлежало приходить в Толедо для участия в процессиях в честь Девы Марии в августе


 и во вторник страстной недели


 . Двести человек были приговорены носить санбенито поверх обычных одежд в течение года и не появляться на людях без него под страхом наказания за непокорность и обвинения в повторном вероотступничестве.

Семьсот человек должны были явиться за прощением 15 января 1487 года, а тем двумстам, о которых речь шла выше, предстояло пройти этот обряд лишь 10 марта. О них, кстати, Ороско сообщает, что это были в основном жители сельских округов Талаверы, Мадрида и Гвадалахары и что некоторых из них впоследствии приговорили к пожизненному ношению санбенито.

Во время аутодафе, состоявшегося 7 мая, к сожжению приговорили четырнадцать мужчин и девять женщин. Среди них был каноник из Толедо, обвинявшийся в ужаснейших ересях и признавший под пыткой, как пишет Ороско отвратительную подмену слов мессы. Вместо предписанной формулы таинства он, как выяснилось, обычно произносил, абсурдную и почти бессмысленную тарабарщину: «Sus Periquete, que mira la gente» (Игра слов – «Вот мгновение, что людей восхищает» (исп.) близко по звучанию к латинскому: «Объезженная свинья, что людей удивляет»).

На следующий день состоялось дополнительное аутодафе, посвященное исключительно умершим и бежавшим еретикам и происходившее в виде столь необычного театрализованного действа, что выглядело нетипичным даже для Испании, где подобные церемонии происходили повсюду; это говорило о нездоровой изобретательности некоторых толедских инквизиторов.

На помосте, куда обычно поднимались осужденные, был установлен мрачный деревянный монумент, задрапированный черной материей. Едва нотариус выкликал имя подсудимого, служители открывали двери монумента и выносили изображающий еретика манекен, покрытый чем-то вроде еврейского савана.

Этому соломенному чучелу зачитывали подробный перечень его преступлений и приговор суда, объявлявший подсудимого еретиком. После этого манекен швыряли в костер, пылавший на площади, а вслед за ним туда же летели останки умершего, эксгумированные для этой церемонии.

Следующее значительное аутодафе произошло 25 июля 1488 года, когда двадцать мужчин и семнадцать женщин погибли в пламени костров, а в дополнительном аутодафе на другой день были сожжены более ста манекенов умерших и бежавших еретиков.

С этих пор инквизиция крепко утвердилось на земле Толедо, и в дальнейшем число жертв неуклонно росло. В самом деле, сроки эдиктов милосердия прошли, а новых более не издавалось, и приговоры к сожжению – через посредство гражданских властей – и к пожизненному заключению стали неизменным результатом процессов инквизиции в Толедо и по всей Испании.

Полуобгоревшие остатки санбенито погибших хранились в церквах тех приходов, где жили эти люди. Эти лохмотья вывешивали в церквах подобно тому, как вывешивают захваченные в сражении знамена противника – трофеи победы над ересью.




Глава XVIII. ТОРКВЕМАДА И ЕВРЕИ


За первый год деятельности трибунала в Толедо двадцать семь человек, осужденных за приверженность к иудаизму, попали на костер, а три тысячи триста самообличителей были подвергнуты другим наказаниям. Подобное происходило во всех крупных городах Испании.

Чрезмерная жестокость Торквемады вызвала волну многочисленных страстных протестов. После смерти папы Сикста IV некоторые высокопоставленные испанцы предприняли отчаянную попытку свергнуть настоятели монастыря Санта-Крус с поста Великого инквизитора, заявляя, что, поскольку назначение было сделано Сикстом, оно автоматически отменяется с его кончиной. Но Иннокентий VIII, как мы уже знаем, не только утвердил Торквемаду на высокой должности, но и значительно увеличил его могущество и расширил границы его юрисдикции.

Причем влияние Торквемады распространилось не только на всю Испанию. Буллой Иннокентия от 3 апреля 1487 года всем принцам крови, исповедующим католическую веру, под страхом отлучения предписывалось, если того потребует Великий инквизитор, арестовывать всех названных им беглецов и передавать их в руки инквизиции.

Несмотря на угрозу, которой сопровождалась эта булла, приказ из Ватикана в основном не соблюдался правительствами государств Европы.

Тот факт, что Великий инквизитор упросил папу об издании такой буллы, еще раз говорит о свирепой ненависти Торквемады к иудеям. Будь его целью, как утверждают некоторые, лишь прополка плевелов ереси на земле католической Испании, добровольный отъезд в ссылку несчастных беженцев удовлетворил бы его и он не требовал бы права продолжать травлю и за границей, где беглецы искали убежища. Он же преследовал их до тех пор, пока не швырял несчастных в разведенные повсюду костры.

Сильно укрепив свое положение посредством расширения полномочий, Торквемада ослабил поводья, сдерживавшие жестокость его натуры, что привело к частым и очень настойчивым апелляциям, направляемым в Ватикан.

Многие «новые христиане», втайне соблюдавшие иудейские обычаи и отказавшиеся в свое время воспользоваться эдиктом о милосердии из-за необходимости подчиниться оскорбительной процедуре «бесчестия», взывали теперь к папе, прося о тайном отпущении грехов. Для этого надлежало издавать специальные грамоты. Эти грамоты обеспечивали папской казне значительные денежные поступления, а также способствовали обращению в католическую веру. Естественно, папская курия готова была выпускать подобные грамоты в большом количестве.

Но вмешательство Рима в дела автономной юрисдикция Святой палаты Испании вызвало сопротивление Торквемады. Между Великим инквизитором и папским двором вспыхнули раздоры, которые в чем-то были похожи на борьбу двух адвокатов за право обслуживать богатого клиента.

Торквемада требовал, чтобы Рим не оказывал протекцию еретикам не только в дальнейшем, но и аннулировал уже выданные грамоты, и его требование было полностью поддержано католическим монархом Фердинандом, которого отнюдь не приводило в восторг перекачивание золота его подданных в чужую казну. Рим, собиравший тем временем многочисленные взносы, не был расположен уступать давлению католических монархов и Великого инквизитора, и папа невозмутимо продолжал издавать одно за другим бреве о помиловании.

Но вот последовали протесты обманутых жертв, взывающих к папе: они раскаялись в своих прегрешениях против веры, и им было даровано отпущение. Вполне справедливо они настаивали на том, что отпущение нельзя отменять впоследствии – даже папа не имел для этого достаточной власти – и поэтому, будучи уже помилованными, они более не подлежали преследованиям за ересь.

Но жалобщики не учитывали, что инквизиция приписывала своим указам обратную силу, хотя это признавалось несправедливым всеми когда-либо существовавшими законами. Благодаря этому, как мы уже убедились, инквизиторы возбуждали дела даже против умерших, получивших в свое время помилование у Святой матери-церкви, если удавалось доказать, что какое-то преступление, совершенное при жизни, не было искуплено в соответствии с требованиями Святой палаты.

На протесты несчастных евреев, не отказавшихся от иудейских обычаев после крещения (в результате своих действий они оказались – как теперь осознали – не более чем самообличителями), следовал свойственный инквизиции ответ, что грехи отпущены только трибуналом совести и что надо еще добиться мирского отпущения в трибунале Святой палаты. Это мирское отпущение, как мы знаем – и как знали они сами, – сохраняло им жизнь в условиях пожизненного заключения после конфискации их имущества и лишения их детей всех гражданских прав.

Подобный ответ – плод коварства и софистики – не привел к прекращению протестов. Поскольку поток возмущений не иссякал, папа, который не мог оставить их без внимания, ибо боялся разрастания скандала, пошел на компромисс. По согласованию с королем Иннокентий VIII выпустил несколько булл, каждая из которых давала католическим монархам право тайного отпущения грехов пятидесяти подданным с освобождением их от дальнейших преследований. Эти тайные отпущения покупались по высочайшим ценам и выдавались с условием, что в случае возбуждения дела по подозрению указанного человека в приверженности иудаизму дарованное ему тайное отпущение грехов будет обнародовано.

Обычно такие отпущения использовались в отношении умерших, ибо при предъявлении подобной грамоты наследники обвиняемого сохраняли за собой полученное наследство.

Четыре таких буллы были изданы папой Иннокентием VIII в 1486 году. Они содержали фразу о том, что монархи по своему усмотрению указывают тех, кто имеет право воспользоваться этим помилованием, причем допускалось вносить в список имена граждан, против которых инквизицией уже были возбуждены расследования.

Неизвестно, воспринял ли Торквемада эти буллы с приписываемым ему смирением. Но очень скоро мы увидим его горячее сопротивление столь беспардонному вмешательству папы.

Практика купли-продажи церковных должностей и индульгенций никогда не имела в Риме такого размаха, какого достигла при Иннокентии VIII. Его жадность приобрела печальную и скандальную известность, и часть проворных евреев, принявших крещение, задумала воспользоваться этим. Они тайно обратились к Его Святейшеству с разъяснениями, что, хотя они и являются добрыми католиками, неприязнь Великого инквизитора к людям их крови столь велика, что они живут в постоянном страхе и тревоге. Поэтому они просили папу даровать им привилегии и вывести из-под юрисдикции инквизиции.

Стороны договорились о цене такого иммунитета, и вскоре другие, увидев достигнутый успех, последовали примеру ловких ходатаев и стали заметной помехой для отлаженной машины правосудия Торквемады.

Такой поворот событий, безусловно, возбудил в нем праведный гнев, но протест, адресованный им папе, был все-таки выдержан в почтительном тоне.

В своем бреве от 27 ноября 1487 года Иннокентий ответил, что, если Великий инквизитор сочтет необходимым начать расследование по делу кого-нибудь из получивших такую привилегию, ему следует поставить папскую курию в известность обо всех обвинениях в адрес подозреваемого, дабы Его Святейшество определил, имеет ли дарованная привилегия силу в данном конкретном случае.

Подразумевалось, что, если речь шла о ереси или о подозрении в тяжком преступлении, папа разрешит начать расследование. Так что евреи, купившие индульгенцию, убедились, что имеют дело с человеком, разбирающемся в науке экономики (и в науке обмана, как части ее) даже лучше, чем они сами, всегда слывшие проницательными и искушенными в этих вопросах.

К тому времени, благодаря приобретенному могуществу, Торквемада скопил огромное богатство за счет своей доли в конфискациях. Несмотря на все свои недостатки, он распорядился деньгами в полном соответствии со своей безукоризненной честностью.

Но, может быть, и он впал в грех гордыни. Мы встречаем проявления этого. В самом деле, трудно представить себе человека, поднявшегося из неизвестности и мрака монашеской кельи до ослепительных вершин власти и сохранившего смирение в сердце своем. Смирение у него осталось, но такое агрессивное смирение было худшей формой гордыни, поскольку она сродни фарисейству – грех наиболее ужасный для всякого, кто сражается за святость.

Мы знаем, что Торквемада неизменно придерживался в повседневной жизни принципов сурового аскетизма, предписанного основателем ордена доминиканцев. Он не брал в рот мяса; кроватью ему служил настил из досок; кожа его не знала прикосновения тонких тканей – одеяние его состояло из белого шерстяного облачения и черной мантии доминиканца. Он мог получить высокие титулы и звания, но с презрением относился к внешним атрибутам власти. Парамо утверждает, что Изабелла пыталась навязать их Торквемаде и что, в частности, она добыла ему назначение на пост архиепископа Севильи, когда эта вакансия была освобождена кардиналом Испании. Но Торквемада предпочел остаться простым настоятелем из Сеговии, каким покинул стены монастыря для ведения дел Святой палаты. Единственным внешним проявлением пышности, которое он позволил себе, был эскорт из пятидесяти конных и двухсот пеших воинов, сопровождавших его при выездах. Льоренте полагает, что на таком эскорте настояли монархи.

Возможно, так оно и было на самом деле, и эти меры предпринимались для защиты Торквемады от возможного покушения, ибо после гибели Арбуеса от «новых христиан» ожидали повторения подобных акций. Но более вероятно, что эскорт лишь демонстрировал значимость занимаемого им поста и служил средством устрашения отступников, что сам Торквемада приветствовал.

Вне всякого сомнения, он с презрением относился к тем несметным богатствам, которыми завладел. Мы не обнаруживаем никаких свидетельств, что он использовал хотя бы часть этих средств на нужды свои или родственников. Более того, как мы уже знаем, он отказался обеспечить приданое своей сестре и предложил ей лишь скудное содержание члена мирского подразделения ордена Святого Доминика.

Торквемада употребил богатства, приносимые ему высоким положением, во славу религии, которой служил со столь ужасающим рвением. Он тратил их поистине расточительно на такие работы, как восстановление доминиканского монастыря в Сеговии вместе с прилегающей церковью и службами; он построил главную церковь в своем родном городе и обеспечил половину средств на строительство большого моста через реку Писуэрга.

Фидель Фита приводит интересное письмо Торквемады, датированное 17 августа 1490 года, в котором он благодарит дворянство рода Торквемады, приславшее ему вьючного мула, и которое скорее напоминает упрек за подношение:






«Не было необходимости посылать мне все это; и я определенно отослал бы подарок обратно, но это могло бы обидеть вас. Ведь, слава Богу, я владею девятью вьючными мулами, которых мне вполне хватает».








Посылая подарок, родственники просили помочь в строительстве церкви Санта-Оляла, ибо сделанное им пожертвование оказалось недостаточным. Торквемада выразил сожаление, что не может ничего сделать в настоящий момент, поскольку не при дворе, но обещал сразу по возвращении обратиться к королевской чете и предпринять необходимые шаги, чтобы получить запрошенную сумму.

С началом 1482 года Великий инквизитор приступил к строительству в Авиле церкви и монастыря Святого Фомы. Славный маленький городок в кольце красных крепостных стен со взметнувшимися в небо башнями напоминал великолепный замок, стоящий на холме посреди плодородной равнины, орошаемой водами Адахи. Торквемада возвел свой замечательный монастырь вне стен города на месте простейшего здания, построенного в свое время набожным доном Марией де Авила. Строительство завершилось лишь в 1493 голу. Но сколько денег в виде пожертвований принес ему впоследствии этот прекрасный монастырь, ставший его главной резиденцией, трибуналом и тюрьмой инквизиции!

Его фанатичная ненависть к израильтянам вновь проявилась в выдвинутом им условии, поддержанном папой Александром VI: потомки евреев или мавров не могли переступить порог этого монастыря, на стенах которого была запечатлена надпись:



«PESTEM FUGAT HAERETICAM»




( погибель ждет еретика (лат.))





В этом монастыре было все необходимое для работы трибунала и содержания заключенных.

Гарсиа Родриго, вознамерившийся опровергнуть широко распространенное мнение, что узники инквизиции пребывали в темных подземных казематах, подробно описывает просторные светлые комнаты монастыря, предназначенные для содержания арестованных. Но Гарсиа Родриго неискренен, когда говорит, что повсюду узники содержались в таких же условиях, что этот монастырь в данном отношении типичен для Испании.

Несмотря на непритязательность и скромность Торквемады, нелепо полагать, что он не испытывал гордости и самонадеянности, свойственных обладателям высоких постов. В делах веры он не смущался диктовать свою волю самим монархам и упрекать их (почти угрожающе), когда они мешкали с выполнением его указаний. Даже принцам королевской крови было небезопасно вступать в конфликт с Великим инквизитором.

В качестве примера могущества Торквемады можно привести случай с наместником в Валенсии. Инквизиция Валенсии арестовала некоего Доминго де Санта-Крус, чье преступление, по мнению наместника, попадало под юрисдикцию военного суда. Руководствуясь этим, он приказал своим подчиненным забрать обвиняемого из тюрьмы Святой палаты, не останавливаясь перед применением силы, если возникнет необходимость.

Инквизиторы Валенсии обжаловали эту акцию в Супреме, и Торквемада приказал наместнику явиться на суд Супремы и держать ответ за содеянное. Его поддержал король, который послал письменный приказ провинившемуся и всем помогавшим ему в захвате узника, требуя сдаться служителям Святой палаты.

Не посмев воспротивиться, этот высокопоставленный сановник смиренно запросил отпущения грехов, и ему оставалось благодарить Бога, что Торквемада не обрек его на публичное унижение, подобное тому, какое выпало на долю принца Наваррского.

Вот другой пример. Блестящий аристократ, рано ставший знаменитым, молодой итальянец Джованни Пико, граф Мирандола, едва не угодил в лапы жестоких инквизиторов. Когда Пико бежал из Италии в Испанию, спасаясь от гнева церковников, вызванного его работами, папа Иннокентий издал 16 декабря 1487 года буллу в адрес Фердинанда и Изабеллы. В ней он указывал, что, по его сведениям, граф Мирандола направился в Испанию с целью преподавания в университетах этой страны вредных доктрин, с которыми уже выступал в Риме, хотя, признавшись в допущенной ошибке, отрекся от них (случай, аналогичный с историей Галилео Галилея). А поскольку Пико знатен, обаятелен и красив, любезен и красноречив, существует серьезная опасность, что его речам будут внимать. Поэтому Его Святейшество предписывал монархам, если его подозрения относительно намерений Пико подтвердятся, арестовать графа, чтобы страх перед страданиями физическими удержал его, раз уж боязни мук душевных оказалось недостаточно.

Монархи переправили эту буллу Торквемаде. Но Пико, быстро разобравшись в том, что может ожидать его в этой стране, и достаточно знавший о бескомпромиссном характере Торквемады, удалился во Францию. Там он написал обоснование своего понимания католицизма, а впоследствии преподал свои доктрины Лоренцо де Медичи.

Говоря о введении инквизиции в Испании, мы упоминали, что она была призвана заниматься делами тех, кто изменил католической вере и покинул ряды паствы римской церкви. Свобода была предоставлена всем религиям, в которых не усматривалось ереси, – то есть если религия не представляла собой отклонившейся от римского католицизма секты. Поэтому иудей или мусульманин мог не бояться Святой палаты. Если же они приняли крещение, а затем вновь обратились к своим первоначальным культам, то их могли подвергнуть гонениям и объявить еретиками или, точнее говоря, отступниками.

Но такой подход, вполне удовлетворявший Рим, отнюдь не удовлетворял Великого инквизитора. Его острая фанатичная ненависть к сынам израилевым, сравнимая с ненавистью к ним декана из Эсихи, жившего в четырнадцатом веке, повелевала ему снести жалкие остатки права, отказаться от показной справедливости и объявить в стране постоянную религиозную войну.

В качестве обоснования своей ужасной непримиримости он выдвигал тот аргумент, что, пока евреи не будут изгнаны с Пиренейского полуострова, объединенная христианская Испания невозможна. Злобные расправы, заключения в тюрьмы и сожжения преследовали евреев. «Новые христиане» вновь возвращались к законам Моисея, а обращению в христианство препятствовало их уважение к своей древней религии. Но на вероотступничестве преступления евреев против христианства не заканчивались. Бывало и так, что они оскверняли символы христианской веры. В этих преступных актах святотатства, полагал Торквемада, находила выражение их ненависть к святой христианской вере.

Примером тому может служить надругательство над распятием в Касар-де-Паломеро в 1488 году.

В этой деревне (епископство Корна) во вторник страстной недели несколько евреев вместо того, чтобы находиться в это время дома за запертыми дверьми, как того требовали законы христианства, пировали в саду. Их заметил человек по имени Хуан Калетридо.

Шпион, ужаснувшийся при одной мысли, что потомки распявших Христа негодяев посмели развлекаться в такой день, рассказал об увиденном нескольким христианам. Группа молодых испанцев, всегда готовых соединить религиозное рвение с освященной веками борьбой с евреями, ворвалась в сад и разогнала собравшихся.

Обидевшись на такое обращение – ведь они уединились в глубине сада, не шумели и не имели намерения открыто нарушать букву закона, – потерпевшие связались с другими евреями, включая раввина.

В результате они, что неудивительно, решили отомстить за свою национальную честь, которую сочли оскорбленной.

Льоренте, опираясь на записи хроникера Веласкеса и откровенно антиеврейски настроенного Торрехонсильо, полагает, что они задались целью в точности инсценировать страсти господни с одним из его изображений. Таким, по крайней мере, могло оказаться и предвзятое мнение Великого инквизитора.

Но гораздо более вероятно, что в отместку за оскорбительный выпад евреи решили уничтожить один из общеизвестных символов христианства. Подробности происшествия не подтверждают предположения, что их намерения шли гораздо дальше.

Утром страстной пятницы, пока христиане находились в церкви, группа евреев вышла на площадь Пуэрто-дель-Гано, где возвышался огромный деревянный крест, опрокинула и разломала это сооружение.

Утверждается, что они дали волю слоим эмоциям и «все, что они делали и говорили, подтверждало их озлобление против Назаретянина».

Христианин-испанец по имени Эрнан Браво увидел эти бесчинства и бросился в церковь. Возмущенные христиане высыпали из храма и напали на евреев. Троих тут же забили камнями до смерти; двое других, одним из которых был подросток тринадцати лет, лишились правых рук. Раввин Хуан был схвачен как инициатор и подвергнут допросу, на котором от него пытались получить признание. Но он отказывался так стойко, а инквизиторы пытали так неистово, что раввин умер на дыбе – проступок, за который всякий инквизитор мог получить отпущение грехов из рук своего коллеги.

Всех, кто участвовал в этом святотатстве, ожидала полная конфискация собственности, а обломки разбитого распятия собрали и перевезли в церковь Касара, где разложили на почетных местах.

Вполне понятно, что история этого надругательства была использована Торквемадой в качестве аргумента, когда он заявил монархам о необходимости изгнания евреев. Он сослался на упомянутый инцидент как на яркий пример необузданной ненависти евреев к христианам, которая вызывает жалобы последних и делает объединение Испании невозможным, пока эта проклятая нация продолжает сеять раздоры в стране. Нет сомнений в том, что подобные утверждения сопровождались старыми россказнями о ритуальных убийствах, осуществлявшихся евреями, о которых говорится в одном из параграфов кодекса Альфонса XI «Partidas».

Нежелание монархов внимать таким аргументам было совершенно очеидным: ри всей своей набожности Фердинанд не мог не видеть, что ведущими предпринимателями в стране были евреи, что большая часть торговли находилась в их руках и что изгнание евреев неизбежно повлечет за собой серьезные потери в испанской коммерции. Их способности и ловкость в финансовых делах приносили ему существенную выгоду, а замечательное оснащение его армии в войне, которую он вел против мавров в Гранаде, обеспечивалось прежде всего договоренностью с подрядчиками-евреями. Эта война полностью занимала все внимание монархов, и потому даже яростные нападки Великого инквизитора не могли поколебать их в тот момент.

Однако в 1490 году чрезвычайную известность получило событие, связанное с ритуальным убийством, в котором подозрение пало на евреев, что подтверждало и усиливало веру в подобные истории. То было дело с распятием в поселке Ла-Гвардиа, что в провинции Ла-Манча, мальчика четырех лет; эта история известна как история «Святого Младенца из Ла-Гвардии».

Сильнее аргумента в свою поддержку Торквемада не мог и пожелать. Возможно, именно это обстоятельство позволило многим авторам высказать мнение о том, что он сам сфабриковал это происшествие и тем самым получил «доказательства» порочности евреев, столь своевременно давшие ему в руки необходимое оружие.

Все наши знания об этом событии до недавнего времени исчерпывались сведениями из «Testimonio», сохранившегося в святилище замученного младенца, и маленькой книжки «Santo Nino» Мартинеса Морено, опубликованной в Мадриде в 1786 году. Последняя – так же, как и драма Лопе де Вега на ту же тему, – основана на «Memoria», изданной Домиано де Вега из Ла-Гвардии в 1544 году, когда еще живы были те, кто помнил этот инцидент, включая брата ризничего, оказавшегося замешанным в убийстве.

Рассказ Мартинеса Морено представляет собой сомнительную путаницу возможных фактов и очевидных фантазий, и это дает пищу для рассуждений о том, что вся история могла оказаться выдумкой Торквемады.

Но в 1887 году дотошный и усердный М. Фидель Фита опубликовал в «Boletin de la Real Academia de la Historia» обнаруженный им протокол расследования по делу Хосе Франко – одного из обвиненных тогда евреев.

Многие события того времени не объяснены и останутся таковыми, пока на свет не появятся протоколы процессов других обвиняемых. Так что окончательные выводы придется отложить. Рассмотрение же известных материалов склоняет нас к мнению, что если эта история является выдумкой, то за нее ответственны сами обвиняемые – невероятный вариант, и это мы надеемся доказать, – и ни в коем случае выдумщиком не мог оказаться фра Томас де Торквемада.




Глава XIX. ЛЕГЕНДА О СВЯТОМ МЛАДЕНЦЕ


Необычная история, изложенная Мартинесом Морено, приходским священником Ла-Гвардии, в его книжке о Святом Младенце, опирается, как отмечалось, отчасти на «Testimonio» и отчасти на «Memoria» и содержит все сверхъестественные подробности, приписываемые молвой этому событию.

Это – либо результат умышленного обмана, обычно называемого «божественным проявлением», либо продукт фантазии воспаленного рассудка. К тому же автор является доктором богословия и инквизитором, поэтому источник не вызывает достаточного доверия.

Эта смесь фактов и фантазии посвящена тому, как группа евреев из поселков Кинтанар, Темблеке и Ла-Гвардиа, увидев проходившее в Толедо аутодафе, была так разгневана не только на трибунал Святой палаты, но и на всех христиан вообще, что решила добиваться уничтожения всех христиан.

Среди них был некий Бенито Гарсиа, чесальщик шерсти из Лас-Месураса, – своего рода бродяга, который во время своих скитаний узнал о попытке уничтожить христиан во Франции при помощи колдовства – оно якобы потерпело неудачу лишь из-за жульничества, сорвавшего чародейство.

Историю стоит пересказать, чтобы пролить свет на доверчивость простого люда Испании в делах подобного рода (эта доверчивость в сельских районах и по сей день почти такая же, какой была во времена Морено).

Колдунам, как рассказывал Бенито, пришлось бежать из Испании сразу после учреждения инквизиции в Севилье в 1482 году. Они переправились во Францию и задумали извести всех христиан, чтобы сыны израилевы могли стать хозяевами этой страны и чтобы законы Моисея господствовали в ее пределах. Для отправления обряда колдовства, к которому они решили прибегнуть, требовалась освященная облатка и сердце христианского младенца. Следовало сжечь их дотла, сопровождая обряд определенными заклинаниями, и высыпать пепел в реки страны, в результате чего все христиане, выпившие воду из этих рек, заболеют и умрут.

Достав облатку, они занялись поисками христианина с большой семьей, который согласился бы продать им сердце одного из многочисленных детей, но выбранный ими христианин отверг это чудовищное предложение. Однако его жена, в которой хитрость соединилась с жадностью, заключила-таки с евреями сделку, участвовать в которой ее муж отказался. Заколов свинью, она продала евреям сердце животного, умудрившись перехитрить их.

Вследствие этого колдовство не смогло привести к ожидаемому результату.

Вооруженный полными сведениями о происшедшем, Бенито предложил своим друзьям повторить это колдовство в Испании, предварительно убедившись, что сердце, добытое для обряда, действительно принадлежит христианскому младенцу. Он обещал, что таким способом они уничтожат не только инквизиторов, но и всех христиан, и сыны израилевы станут хозяевами Испании.

Среди тех, кто поддержал этот заговор, был Хуан Франко, возчик из Ла-Гвардии. Он отправился вместе с Бенито в Толедо на праздник Успения, намереваясь найти младенца для осуществления задуманного. Заговорщики добрались до предместий Толедо на телеге, которую оставили за пределами города, куда решили идти раздельно.

Франко нашел то, что искал, у одной из дверей кафедрального собора, известной как «Puerta del Perdon» («Врата прощения» (исп.)) – дверь, через которую, согласно пояснениям Морено, Дева Мария вошла в церковь, когда спустилась с небес оказать честь своему почитателю, Святому Ильдефонсо. Еврей заметил в дверях восхитительного мальчугана трех-четырех лет, сына Алонсо де Пасамонтеса. Его мать находилась совсем рядом, но она была слепой – ее слепота не только отлично подходила для развития сюжета, излагаемого Мартинесом Морено, облегчая похищение младенца, но и придавала мальчику ореол мученика, ибо слепота матери сама по себе была определенным проявлением его святости.

Хуан Франко завлек мальчика, приманив его леденцом. Он возвратился к телеге со своей жертвой, спрятал в ней младенца и вернулся в Ла-Гвардию. Там он держал мальчика взаперти до наступления страстной недели, точнее, до начала еврейской пасхи, когда одиннадцать евреев – шестеро из них приняли крещение – собрались в Ла-Гвардии. Ночью они переправили младенца в пещеру, затерявшуюся среди холмов за рекой, где уготовили ему играть главную роль в пародии на страсти Господни, бичуя его плетью, увенчав его терновым венком и прибив его, в конце концов, к кресту гвоздями.

Описывая бичевание, Морено подчеркивает, что евреи точно сосчитали количество ударов, тщательно придерживаясь (как и в прочих деталях) последовательности известных из истории событий. Но, без стонов выдержав более пяти тысяч ударов, ребенок внезапно закричал. Один их евреев – пожелавший, как мы полагаем, узнать причину этих слез – спросил его: «Мальчик, почему ты плачешь?»

На это мальчик ответствовал, что он получил на пять плетей больше, чем божественный Христос.

«Следовательно, – рассудительно замечает доктор богословия, – если количество полученных Христом плетей ровно 5495, как считает Лодульфо Картухано в «In Vita Christi», то Святой Младенец Христофор получил 5500 плетей».

Здесь он называет мальчика Христофором, утверждая, что употребляет это имя, производное от имени «Хуан», чтобы подчеркнуть сходство обстоятельств его смерти с обстоятельствами казни Христа. Эти соображения понятны; но действительная причина крылась в том, что имя мальчика не было известно (ибо личность его не удалось установить) и оставалось выбрать достаточно подходящее для поклонения.

Когда мальчик был уже распят, один из евреев вскрыл тело и стал искать сердце. Но это ему не удавалось и ребенок неожиданно произнес: «Что ты ищешь, еврей? Если тебе нужно мое сердце, то ты перепутал и ищешь не с той стороны. Поищи в другой и найдешь его».

В минуту своей смерти, возвещает Морено, Святой Младенец совершил свое первое чудо. Его мать, слепая от рождения, обрела дар зрения именно в этот момент…

Эта вставка принадлежит перу самого Морено и потому является одним из доводов в пользу того, что его работа относится к категории религиозных выдумок. Впрочем, он ошибся, утверждая, что это было первым чудом, сотворенным младенцем. Он просмотрел чудо, заключавшееся в неестественной способности к счету у малыша в возрасте четырех лет, и следующее чудо – рассудительную речь распятого ребенка, когда один из евреев «копался» в его внутренностях.

Бенито Гарсии вручили сердце и освященную облатку, которую выкрал ризничий из церкви Святой Марии в Ла-Гвардии, и он отправился к колдуну. Однако, проходя через селение Асторга, Бенито, будучи обращенным в христианство евреем, с видом благочестивого католика направился в церковь и, опустившись на колени, достал молитвенник, между листами которого была спрятана освященная облатка.

Добрый христианин, стоявший на коленях немного сзади от него, вздрогнул, заметив проблеск сияния между страницами книги. Он посчитал, что присутствовал при совершении чуда и что этот странник – настоящий святой. Заинтригованный, он проследовал за евреем до постоялого двора, в котором тот решил остановиться, а затем отправился к отцам-инквизиторам, чтобы сообщить об увиденном чуде, дабы они разобрались в смысле этого божественного проявления.

Инквизиторы послали своих служителей разыскать этого человека, но при виде их Бенито так испугался, «что само его лицо говорило о том, как велико было его преступление». Его сразу же арестовали: на допросе инквизиторов он немедленно во всем признался.

Когда потребовали отдать сердце, он достал коробку и развернул тряпицу, в которую оно было завернуто. Однако сердце чудесным образом исчезло.

Другое упоминаемое Мартинесом Морено чудо состоит в том, что, когда инквизиторы разрыли могилу, где схоронили тело ребенка, она была пуста. И доктор богословия полагает, что, поскольку младенец прошел все муки страстей господних, такова была воля божья, чтобы ребенок тоже познал счастье воскресения, и потому тело его приняли на небеса.

Текст «Testimonio» (архив приходской церкви в Ла-Гвардии), вырезанный на дощечках и хранящийся в святилище Святого Младенца, приведен у Морено и выглядит следующим образом:






«Мы, Педро де Тапиа, Алонсо де Дорига и Матео Васкес – секретари Совета святой и Великой инквизиции – свидетельствуем перед всеми, кто это прочитает, что настоящим расследованием, предпринятым Святой палатой в 1491 году по указу Его Высокопреосвященства фра Томаса де Торквемады, Великого инквизитора Королевства Испанского, инквизиторы и судьи, назначенные им в город Авилу, а именно: его высокопреподобие доктор Д. Педро де Вильяда (аббат Святого Марьила и Святого Мильяна из церквей Леона и Бургоса), лиценциат Хуан Лопе де Сигалес (каноник церкви в Куэнке) и фра Фернандо де Санто-Доминго (из ордена проповедников), – произвели расследование против порока ереси под руководством его высокопреподобия Д. Педро Гонсалеса де Мендоса – кардинала Санта-Крус, архиепископа Толедо, примаса Испании, великого канцлера Кастилии и епископа Сигуенсы.

Сим извещаем, что вышеупомянутые инквизиторы предприняли расследование по делу нескольких иудеев и новых христиан, перешедших в католическую веру из иудейской, проживающих в окрестностях Ла-Гвардии, Кинтанара и Темблеке, и установили, что среди прочих преступлений ими было совершено следующее: один из упомянутых иудеев и один из новообращенных присутствовали в Толедо на сожжении, произведенном Святой палатой этого города, и были удручены увиденным. Первый поведал обращенному о своих опасениях, что на них обрушится беда от руки Священной инквизиции, и о желании отомстить за происшедшее. Обсуждая эту тему, иудей сказал, что они могут добиться отмщения, если им удастся заполучить сердце христианского мальчика. Еврей из окрестностей Кинтанара взялся раздобыть для этих целей христианского мальчика.

Они договорились, что новообращенный приедет в Кинтанар по первому зову сообщника, после чего покинули Толедо и вернулись по домам.

Через несколько дней иудей передал новому христианину приглашение навестить его в деревне Темблеке, где он будет ждать в доме своего отца. Там они совещались и договорились о следующей встрече в Кинтанаре. Когда новый христианин пришел туда, он сообщил, что рассказал обо всем своему брату – тоже новообращенному – и что брат поддержал его и согласен с их планом.

Для осуществления намеченного они уточнили место и свои действия. Местом выбрали пещеру около Ла-Гвардии по правую руку от дороги в Оканью.

Чтобы на них не обратили внимания, в назначенный день они встретились в многолюдной таверне, после чего новообращенный вышел ждать сообщника на дорогу в Вилья-Паломас, куда через некоторое время явился и иудей на осле и с ребенком – мальчиком трех-четырех лет.

Они добрались до своей пещеры после полуночи, где, как и договаривались, уже ждал брат нового христианина вместе с другими новообращенными евреями, изъявившими желание участвовать в заговоре.

Забравшись в пещеру, они зажгли свечи из желтого воска и перекрыли вход плащом, чтобы посторонние не заметили света, и раздели мальчика (иудей выкрал его у Врат прощения кафедрального собора города Толедо). Мальчика звали Хуаном, и был он сыном Алонсо Пасамонтеса и Хуаны Ла-Гиндера. Новые христиане сколотили крест из брусьев лестницы, которую принесли с мельницы, накинули петлю на шею мальчика, уложили его на крест и привязали за руки и за ноги, а затем руки и ноги прибили к кресту гвоздями.

Когда это было проделано, одни из новых христиан Ла-Гвардии пустил мальчику кровь, ножом вскрыв ему вены на руках, и поставил под стекающую струйку котел. Другие в это время хлестали ребенка веревками с навязанными на них узлами . Кроме того, они водрузили ему на голову терновый венок. Они били его, плевали на него, осыпали его ругательствами, полагая, что через младенца адресуют эти слова лично Христу.

Бичуя мальчика, они приговаривали: «Предатель, обманщик, проповедовавший в речах своих против законов Бога и Моисея! Теперь и здесь ты заплатишь за то, что говорил тогда. Ты думал уничтожить нас и возвыситься. Но теперь мы уничтожим тебя…» И далее: «Распинаем предателя, некогда объявившего себя Царем, вознамерившегося разрушить наш храм…» и т. д. ( далее идут непристойности).

После издевательств и поношений один из новых христиан Ла-Гвардии вспорол ножом тело ребенка с левой стороны и вырвал у него сердце, которое тут же посыпал солью. Так младенец скончался на кресте.

Все это было проделано в насмешку над страстями Господними, после чего несколько новообращенных взяли тело мальчика и захоронили его в винограднике возле церкви Санта-Мария-де-Пера.

Через несколько дней упомянутые иудей и новые христиане встретились в пещере и попытались произвести колдовство с заклинанием над сердцем младенца и освященной облаткой, заполученной ими через ризничего, который также принадлежал к числу новых христиан. Эту попытку они предприняли с целью, чтобы инквизиторы, борющиеся с порочной ересью, и все прочие христиане умерли в страшных мучениях и чтобы закон Спасителя нашего Иисуса Христа был полностью уничтожен и вытеснен законом Моисеевым.

Когда они убедились, что эта попытка не привела к желаемым результатам, они вновь собрались на том же месте и обсудили свои дальнейшие действия, вследствие чего решили отправить одного из заговорщиков с сердцем ребенка и освященной облаткой в мечеть города Саморы, считавшуюся главной в Кастилии, чтобы найти там колдунов, которые смогли бы совершить над сердцем и облаткой то колдовство и произнести те заклинания, которые привели бы к гибели христиан.

Для полнейшего выяснения обстоятельств преступления и раскрытия всей правды инквизиторы, арестовав некоторых из участников заговора, устраивали им очные ставки, в результате чего удалось получить согласующиеся между собой показания. Эти данные и приведены здесь. В дальнейшем были предприняты соответствующие шаги для выяснения места преступления и места захоронения тела жертвы: инквизиторы взяли одного из главных преступников на место захоронения и обнаружили признаки, доказывающие правдивость признания ( Но искали ли и нашли ли тело? Эта обстоятельство так и осталось невыясненным). Подсудимые, в том числе несколько умерших, были признаны виновными и переданы в руки гражданских властей. Все, что мы поместили здесь, полностью соответствует протоколам процесса, которые мы вели.

Упомянутый «Testimonio» написан на трех листах секретарями по запросу поверенного из деревни Ла-Гвардиа и приказу их светлостей членов Совета Священной инквизиции города Мадрида из округа Толедо.

19 сентября 1569 года от рождества Господа нашего Иисуса Христа.

Алонсо де Дорига

Матео Васкес

Педро де Тапиа».








«Testimonio» не содержит имен преступников. Очевидно, это сделано для того, чтобы не оскорбить святости места, где должны были храниться дощечки. При сравнении этого документа с работой Морено мы обнаруживаем в них различия и выявляем преувеличения последнего. Поэтому неудивительно предположение, что и все дело могло быть сфабриковано в поддержку компании против евреев, на проведение которой Торквемада тратил столько усилий.

Но протоколы по делу Хосе Франко, обнаруженные Фиделем Фитой, совсем по-другому освещают эти события. Мы знаем, что Торквемада использовал все возможное из дела о Святом Младенце, чтобы обосновать необходимость изгнания евреев из Испании, и не можем не учитывать предположение, что ради этого он просто выдумал историю, полностью опровергаемую достоверным источником, к которому мы теперь обратимся.

По протоколам дела Хосе Франко мы в силах не только восстановить цепь событий, но и составить полное представление о том, как применялась юриспруденция инквизиции на практике. Если среди архивов Святой палаты выбирать пример типичного расследования, включающего применение всех обычных для ужасного трибунала методов, то наилучшим образом подойдет процесс, документы которого раскопал Фидель Фита.




Глава XX. АРЕСТ ХОСЕ ФРАНКО


В мае или июне 1490 года (время определено приблизительно) принявший крещение еврей из Лас-Месураса по имени Бенито Гарсиа остановился на постоялом дворе деревни Асторга. То был старый человек лет шестидесяти, по роду занятий чесальщик шерсти, скитающийся из округи в округу.

В таверне, где он сидел за столом, находилось несколько жителей Асторги. То ли из пьяной прихоти, то ли из-за того, что их обворовали, они заинтересовались содержимым заплечной сумки Бенито и обнаружили в ней какие-то травы и облатку для причащения, которую они сочли освященной (а прикасаться к освященной облатке для мирянина было величайшим святотатством).

Находка вызвала понятное волнение. С криками «Кощунство!» выпивохи набросились на евреи и избили. Потом набросили ему на шею веревку, выволокли из таверны и потащили к управляющему Асторги доктору Педро де Вильяда. Его преподобие выполнял функции представителя Святой палаты. Он был искушен в делах инквизиции, и буквально накануне его произвели в инквизиторы Святой палаты города Авилы.

Вильяда внимательно изучил облатку, выслушал рассказ о происшедшем и перешел к крутым мерам, когда Бенито отказался дать объяснения. Он назначил ему двести плетей, но тот продолжал упорствовать. Тогда еврея подвергли пытке водой, и он выдал себя. У нас нет записей, содержащих дословное изложение его признаний, но имеются слова, сказанные им впоследствии Хосе Франко, о том, что «он рассказал больше, чем знал, и достаточно, чтобы отправиться па костер».

Заполучив от Бенито признание вины, Вильяда в соответствии с предписаниями «Directorium» принялся выпытывать у него имена сообщников. Нам известны обычно применявшиеся методы, и мы можем с достаточной уверенностью сделать предположения о дальнейшем ходе расследования.

Следуя наставлениям Эймерико, Вильяда, безусловно, напустил на себя сочувствующий вид в беседе с подсудимым, обвиняя прежде всего тех злодеев, которые ввели его в заблуждение, и обещая помочь, если он укажет истинных виновников, ибо единственным доказательством искренности его раскаяния может служить лишь откровенное и добровольное разоблачение тех, кто вверг его в это прискорбное заблуждение.

Из случайных упоминаний о Бенито Гарсии в записях по делу Хосе Франко вырисовывается образ отчаявшегося человека с мрачным сардоническим юмором, проблески которого пробиваются даже сквозь бесчеловечную сухость официальных документов, – образ человека, вызывающего у нас симпатию.

Он полон презрения к христианам, чью религию принял в годы юности, сорок лет назад, застигнутый врасплох ее проповедниками, и от которой тайно отрекся за пять лет до своего ареста. Его терзали угрызения совести из-за измены иудейской вере, в которой он был рожден; он считал, что над ним тяготеет проклятие, брошенное отцом, когда он решился на вероотступничество; он уже не придерживался высокого мнения о христианстве, ибо при виде костров веры пришел к умозаключению, что религия, использующая такие методы, – несостоятельна; у него вошло в обыкновение насмехаться над евреями, склонными к христианству.

«Давайте, принимайте крещение, – едко бросал им Бенито, – а затем идите и смотрите, как здорово горят новые христиане» (Эти слова следует рассматривать как его собственные, поскольку они приведены в показаниях Хосе Франко и впоследствии подтверждены самим Бенито).

В тюрьме Авилы – когда его перевели туда – он открыто заявил о своем желании умереть в вере своих предков.

Казалось бы, очутившись в сетях инквизиции и испытав на себе ужасы пыток, он должен был осознать сладость жизни и страстно ухватиться за возможность воспользоваться лазейкой, столь соблазнительно обещанной ему преподобным отцом.

На допросе 6 июня он рассказал Вильяде историю своего возвращения к иудаизму. Бенито поведал, что пять лет назад во время разговора с неким Хуаном д'Оканья – новообращенным, который в сердце своем оставался иудеем, хотя носил личину христианина, – последний убедил его вернуться к иудейской вере, утверждая, что истории о Христе и Деве Марии являются выдумками и что нет справедливого закона, кроме закона Моисея. Вняв его уговорам, Бенито совершил множество поступков в соответствии с иудейской верой. Например, он не посещал церковь (хотя крестил своих детей, чтобы нехристианство детей не выдало его собственного вероотступничества), не соблюдал религиозные праздники, ел мясо в пятницу и в дни постов в доме Мосе и Хосе Франко – иудеев из Темблеке, где он мог есть мясо, не опасаясь, что его выдадут. И если в течение этих пяти лет он не совершал иудейских ритуалов и не придерживался строго иудейских обычаев, то лишь из опасения быть разоблаченным; тогда как христианских обычаев он придерживался лишь внешне, чтобы не дать повода усомниться в его верности христианству. На исповедях он сообщал священнику церкви в Ла-Гвардии заведомую ложь и никогда не ходил к причастию, «ибо считал праздник тела Христова лишь фарсом». Он даже прибавил, что при виде соответствующей процессии плевался и делал непристойный жест – показывал «фигу».

В этой части своего признания Бенито Гарсиа, скорее всего, был неискренен, и мы можем предположить, что он лишь подтверждал то, что наговорил на себя во время пытки. Вообще чтобы полностью разобраться в том, что касается Бенито Гарсии, требуются протоколы по его собственному делу, которые еще не обнаружены. Пока же нам приходится опираться на случайные данные, почерпнутые из досье другого обвиняемого и отражающие прежде всего отношение к нему со стороны Хосе Франко.

Арест Хосе Франко, юноши двадцати лет, и его отца Са Франко, старика восьмидесяти лет, был следствием признания Бенито Гарсии. Их арестовали 1 июля 1490 года по обвинению в обращении христиан в свою веру, примером чему был случай с тем же Бенито Гарсией, принявшим в свое время христианство.

Другой сын Са Франко, Мосе, погиб во время ареста или вскоре после него, ибо по его участию в преступлении даже не успели завести дело.

Хуан д'Оканья был арестован на тех же основаниях. Их отвезли в Сеговию и заключили там в тюрьму Святой палаты. В тюрьме Хосе Франко заболел так серьезно, что посчитал себя на краю жизни.

Лекарь Антонио из Авилы, говоривший на иврите или жуткой смеси иврита и латыни, распространенной среди евреев в Испании, взялся ухаживать за больным юношей. Хосе умолял доктора уговорить инквизиторов прислать иудея, чтобы исповедать его и приготовить к смерти.

Лекарь, который был шпионом, как и все сотрудники Святой палаты, передал просьбу инквизиторам. У них появился шанс воспользоваться одним из предписаний Эймерико. Они поручили доминиканцу Альфонсо Энрике выдать себя за иудея и явиться к умирающему. Монах владел языком, на котором разговаривали евреи в Испании. Он представился юноше раввином по имени Абраам, сумел обмануть его и завоевать доверие узника.

Он вынудил Хосе признаться ему, умело придерживаясь линии, рекомендованной автором «Directorium».

Следует помнить, что Эймерико предписывал не формулировать вопросы в конкретной форме, а спросить обвиняемого о предполагаемых им причинах ареста в надежде получить новые, неизвестные до сей поры материалы.

На той стадии против Хосе Франко и прочих узников не было обвинений, кроме – что само по себе достаточно серьезно – показаний Бенито Гарсии об их стараниях возвратить его к иудаизму. Переодетый монах начал с вопроса о том, в чем считает себя заподозренным несчастный юноша,

Хосе, который еще не знал, в чем именно его обвиняют, поддавшись на эту уловку, веря, что перед ним раввин, ответил, что «его арестовали по причине «mita de nahar» осуществленное по подобию «Otohays».

На иврите «mita» означает «убийство», «nahar» – «мальчик», а «Otohays» – буквально «тот человек»; последнее используется подобно выражениям из Евангелия от Луки (глава XXIII, 4) и из Деяний святых Апостолов (глава V, 28) для указания на Христа.

Хосе попросил лжераввина сходить к главному раввину синагоги Сеговии – человеку уважаемому и влиятельному – и сообщить ему об этом факте, но сохранить в тайне от остальных.

Доминиканец направился с отчетом к инквизиторам, пославшим его для сбора новых сведений, и его рассказ был подтвержден лекарем, который подслушивал разговор Альфонсо Энрике с Хосе.

По приказу инквизиторов фра Альфонсо Энрике вернулся в тюрьму к Хосе через несколько дней, чтобы попытаться вытянуть из юного еврея дополнительные подробности. Но юноша – возможно, после выздоровления к нему возвратилась определенная настороженность – проявил величайшую недоверчивость к лекарю, крутившемуся возле него, и ни словом не обмолвился о деле» (Это видно не только из показаний лекаря и монаха-доминиканца, но и из признаний самого Хосе Франко, сделанных на допросе 16 сентябре 1491 года)

Дело оказалось столь серьезным, что мы уверены в непосредственном участии в нем Торквемады, который находился в то время в своем монастыре в Сеговии, куда и переместилось расследование.

Обнаружилось, что именно по приказу Торквемады Хосе Франко и других обвиняемых перевели в тюрьму Святой палаты города Сеговии, забрав их из тюрьмы инквизиции города Толедо, под чьей юрисдикцией они находились. Мы не можем привести достоверного объяснения этому. Но вполне вероятно, что допросы Са Франко, д'Оканья или самого Бенито, наговорившего «больше, чем знал», привели к разоблачениям такого характера, что, ознакомившись с ними, Великий инквизитор пожелал немедленно забрать дело себе.

Монархи, находившиеся с мая этого года в Андалузии из-за войны в Гранаде, написали Торквемаде, повелевая ему присоединиться к ним.

Из Сеговии Великий инквизитор отвечал, что расследует весьма срочное дело, которое предполагает представить их вниманию, в связи с чем просил позволить ему отложить приезд по их вызову. Можно предположить, что неотложное дело заключалось в расследовании преступлений, совершенных упомянутой группой евреев.

Он покинул Сеговию, чтобы на некоторое время отправиться в Авилу, где успешно разворачивалась работа церкви и монастыря Святого Фомы – настолько успешно, что он решил устроить в монастыре свою резиденцию.

Торквемада поручил завершить процесс уполномоченным им представителям: доминиканскому монаху Фернандо де Санто-Доминго и представителю инквизиции в Асторге, доктору богословия Педро де Вильяда, которому – как он сам утверждал – были оставлены подробнейшие инструкции.

Великий инквизитор распорядился в письме от 27 августа забрать из Сеговии заключенных и переправить их в Авилу, что предписывалось сделать в интересах скорейшего расследования. Вот что он писал:






«Мы, фра Томас де Торквемада, настоятель монастыря Санта-Крус в Сеговии от Ордена проповедников, духовный наставник Короля и Королевы – наших монарших повелителей, Великий Инквизитор по делам ереси и вероотступничества Королевств Кастильского и Арагонского и прочих доминионов Их Величеств, от лица Свитой Апостольской Церкви

извещаем вас,

Преподобных и Благочестивых отцов – Педро де Вильяда, доктора канонического права…, Хуана Лопе де Кигалеса, лиценциата Священной Теологии…, и вас, брат Фернандо де Санто-Доминго…- инквизиторов по делам ереси означенного города и епископства Авильского, что мы, ознакомившись с неопровержимой, полученной в соответствии с требованиями закона информацией, повелели взять под стражу нижеперечисленных людей или тела их: Алонсо Франко, Лоне Франко, Гарсию Франко и Хуана Франко из поселка Ла-Гвардиа архиепископства Темблеке; Мосе Абенамиуса, иудея из города Самора; Хуана д'Оканья и Бенито Гарсию из упомянутого поселка Ла-Гвардиа, – а также конфисковать все их имущество за ересь и вероотступничество и совершение ряда деяний, преступлений и проступков, направленных против нашей Священной Католической Веры.

Мы повелели схватить их и содержать в тюрьме Священной Инквизиции города Сеговии до окончательного расследования и принятия решения нами, нашими уполномоченными или теми, кому мы сочтем необходимым их передать.

Но ввиду того, что мы заняты другими важными делами и потому не можем лично вести эти расследования или хотя бы часть их, полагаясь на ваши познания, опыт, юридическую осведомленность и здравый смысл каждого из вас и видя ваше рвение и истовое служение вере, мы вверяем вам, вышеперечисленным Преподобным Отцам-Инквизиторам, произвести указанные расследования и разбирательства по делам вышеупомянутых лиц, были ли они непосредственными участниками или помощниками до или после свершения этих преступлений и поступков, тем или иным образом вредящих делу нашей Священной Католической Веры, либо подстрекателями, советчиками, сторонниками или укрывателями, знавшими в той или иной степени об этих событиях и их участниках. Для этого дозволяется вам использовать любые сведения, полученные в указанных Королевствах, задерживать и допрашивать всякого свидетеля, а также учинять расследования и изучения, заключать в тюрьму, выносить приговоры и передавать в руки гражданских властей тех, кого вы сочтете виновными, прощать и освобождать невиновных или применять всякие другие меры, как если бы это делалось по нашему приказу…

В силу перечисленного мы повелеваем всем Отцам-Инквизиторам города Сеговии и каждому из них в отдельности немедленно переслать вам имеющихся у них заключенных из числа указанных здесь, обеспечив надежную охрану.

Написано в монастыре Святого Фомы упомянутого Ордена проповедников, что у стен города Авилы».








Нам неизвестно, на каком этапе процесса четыре брата Франко из Ла-Гвардии – Алонсо, Лопе, Гарсиа и Хуан – были привлечены к делу, на основании каких подозрений были арестованы. Однако известно из досье по делу Хосе, что он их не выдавал.

Факт оглашения их имен подтверждает догадку, что допросы Хуана д'Оканья, или Са Франко, или того же Бенито Гарсии уже дали дополнительную информацию о происшествии в Ла-Гвардии.

Понятно, что протоколы допросов других заключенных, в которых не было упомянуто имя Хосе Франко, не вносились в досье последнего.

Четверо Франко из Ла-Гвардии были, как мы уже говорили, братьями. Но они не состояли в родственных отношениях с Са и Хосе Франко из Темблеке. Они по роду занятий были связаны с зерноводством – возможно, были мельниками – и имели много телег и повозок, зарабатывая еще и извозом. В смысле вероисповедания они были крещеными евреями, что ясно уже из письма Торквемады, ибо он не причислял их (как сделал по отношению к некоторым другим) к иудеям.

Все замешанные в это дело, за исключением одного Риберы, которого мы пока не затрагиваем, принадлежали к простому люду, имели скромный достаток и в силу своего невежества были весьма легковерными и склонными признавать действенность колдовства.

Поручив ведение следствия своим подчиненным, Великий инквизитор отправился к монархам.

Заключенных же вскоре переправили в Авилу, причем их так изолировали, что ни один из них не знал об аресте своих сообщников. Но еще до отъезда из Сеговии – 27 и 28 октября – Хосе Франко дважды предстал перед трибуналом Святой палаты этого города. И из существа вопросов – как следует из данных под присягой показаний – мы можем сделать вывод, что инквизиторы намеревались выдвинуть против него новые обвинения, получив дополнительные сведения от других узников или, по крайней мере, от одного из них.

Отвечая на заданные ему вопросы, Хосе Франко показал, что около трех лет назад он ездил в Ла-Гвардию закупить пшеницу у Алонсо Франко для просфоры


 на еврейскую пасху, ибо говорили, что он торгует пшеницей хорошего качества. Он застал Алонсо в лавке, откуда тот проводил его в дом. Разговаривая по дороге, Алонсо поинтересовался, зачем они готовят пресный хлеб, и Хосе ответил, что они делают это в честь освобождения, дарованного Богом сынам израилевым в Египте.

Вопрос определенно мог показаться странным для человека, родившегося евреем. Но следует помнить об изоляции от национальных корней и недостатке образования, чем и можно объяснить эту странность.

Далее Хосе признался, что в ходе беседы Алонсо не только обнаружил ностальгическую склонность к своей исходной вере, но и рассказал, что вместе с братьями распял мальчика на страстную пятницу подобно тому, как в свое время иудеи распяли Христа.

Он сообщил также, что Алонсо спросил его, действительно ли пасхальный ягненок, которого у евреев было принято съедать во время пребывания в Египте, обязательно был «torefa» (зарезанный и обескровленный по иудейскому обряду), на что Хосе ответствовал, что такого быть не могло, ибо тогда еще не существовало Закона Божьего.

Эти материалы последовали за Хосе Франко в Авилу, где 10 января 1491 года произошел следующий допрос, на котором Хосе придерживался того, что уже рассказал в Сеговии относительно своей беседы с Алонсо Франко. Когда его спросили, может ли он вспомнить что-нибудь сверх того, он добавил лишь, что Алонсо обращался к нему еще и с вопросами об обрезании.

Но еще раньше обвинитель трибунала приготовил обвинительный акт против Хосе Франко, и вечером 17 декабря 1490 года узник впервые предстал перед судом в Авиле, открыв серию процессов в этом городе.




Глава XXI. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО


Обвинитель Алонсо де Гевара объявил преподобным отцам, что его обвинительный акт в отношении Хосе Франко готов и что он ходатайствует перед ними об издании распоряжения о приводе заключенного в аудиенц-зал для объявления этого акта.

В сопровождении альгвасила обвиняемый предстал перед инквизиторами и их нотариусом, которому Гевара вручил текст официального обвинения. Нотариус приступил к чтению:






«Преподобные и добродетельные отцы, – я, Алонсо де Гевара, бакалавр юстиции, обвинитель Священной инквизиции этого города и архиепископства Авильского, призываю вас в установленном законом порядке признать виновным Хосе Франко, иудея из поселка Темблеке, который здесь присутствует.

Несмотря на то, что, как и всем иудеям, ему было дано право исповедовать истинную веру и присоединиться к числу католических христиан, он обманом, лживыми внушениями и доводами склонил нескольких христиан к своему отвратительному учению, убедив их, что закон Моисея единственно правильный, в коем и есть спасение, и что закон Иисуса Христа есть ложь и выдумка, не имеющая ничего общего с законом Божьим.

Будучи бездушным иудеем, он решил вместе с несколькими сообщниками распять христианского мальчика в страстную пятницу тем же образом и с той же ненавистью и жестокостью, с какой иудеи – предки его – распяли Спасителя нашего Иисуса Христа: издеваясь над ним и оплевывая его, избивая и нанося раны, тем самым насмехаясь над нашей Святой католической верой и страданиями Спасителя нашего Иисуса Христа.

Кроме того, он, как главарь, задумал вместе с остальными похитить освященную гостию для надругательства и осмеяния в знак презрения к нашей Святой католической вере, а также для того, чтобы другие иудеи, принявшие участие в этом преступлении и разбиравшиеся в колдовстве, могли сотворить свое злокозненное чародейство в дни еврейской пасхи, используя упомянутую гостию и сердце христианского мальчика. Утверждалось, что в случае успеха все христиане должны были умереть в приступе бешенства. Заговорщиками двигало желание сделать учение Моисеево главенствующим – широко распространить его; его заповеди, обряды и церемонии отмечать со всей возможной торжественностью; низвергнуть и погубить христианскую религию. Сами же они хотели овладеть всем имуществом благочестивых католических христиан, не встречая уже препятствия своим нечестивым замыслам, а их потомство росло бы и множилось на земле, и благочестивые христиане были бы полностью истреблены.

Кроме того, он совершил и другие преступления, направленные против Святой палаты и Священной инквизиции, которые я укажу в ходе этого расследования, когда сочту сие необходимым.

Поэтому я прошу вас, преподобные отцы, объявить названного Хосе Франко злодеем, укрывателем еретиков, ниспровергателем и разрушителем католического христианского закона. Его следует считать падшим и навлекшим на себя все наказания и порицания, предписанные законами каноническими и гражданскими для совершивших подобные преступления; его следует подвергнуть конфискации всей его собственности, которую надлежит передать в королевскую казну; его можно передать гражданским властям, дабы к нему были применены меры, как ко всякому злодею, укрывателю еретиков и непримиримому врагу католической веры…

В связи с этим я прошу Ваши Преподобия отнестись к названному Хосе Франко «simpliciter et de piano et sine estrepitu judicu» ( Из Эймерико: «ясно и последовательно и без колебаний вынести приговор» (лат.)), применив предписанную законом формулу, чтобы правосудие восторжествовало.

И клянусь перед Богом, возложив руку на распятие, что это прошение и обвинение, выдвинутое мною против Хосе Франко, я делаю не из злого умысла, а из уверенности в том, что он совершил указанные мною преступления, и добиваюсь справедливости, чтобы грешников и укрывателей еретиков постигла заслуженная кара, а добрые люди узнали об этом и наша Святая католическая вера возвысилась».

Как видно из этого документа, обвинения в адрес Хосе не содержат всех сведений из сообщения «раввина Абраама», который посетил узника еще в тюрьме Сеговии, когда тот, сраженный недугом, разоблачил себя в преддверии, как ему казалось, неминуемой смерти. В обвинительном акте не содержится также никакого намека на то, что кто-либо из его сообщников схвачен и что Бенито Гарсиа был подвергнут допросу под пыткой. Хосе не догадывался также и об аресте старика-отца.

Поэтому обвинение, что он участвовал в оргии с распятием младенца в Ла-Гвардии, не могло не вызвать у него шока. Тем не менее он без промедления объявил предъявленные обвинения «величайшей ложью на свете».








Гевара в ответ на это испросил у суда разрешения представить приготовленные им доказательства.

На вопрос, нужны ли ему для подготовки к защите услуги адвоката, Хосе ответил утвердительно, и трибунал назначил его поверенным бакалавра Санса, а адвокатом – Хуана де Пантигосо. Юристы приняли присягу и Хосе уполномочил их действовать от своего имени в стесненных условиях юриспруденции Святой палаты, не допускающей не только перекрестного допроса свидетелей, но и присутствия защиты на снятии показаний свидетеля.

Нотариусу было приказано представить защите копию обвинительного акта, и Хосе дали девять дней на подготовку своего ответа.

Пять дней спустя подсудимый попросил суд в дополнение к имеющимся адвокатам назначить еще Мартина Васкеса, которому он предоставляет необходимые полномочия. И этот самый Мартин Васкес в тот же день – 22 декабря 1490 года – представил суду письменное отрицание предъявленных обвинений, подготовленное бакалавром Сансом от имени клиента.

Адвокат начал с того, что этот суд не имеет юридической власти над его клиентом, поскольку их преподобия являются инквизиторами, назначенными «властью апостольской» вести дела лишь на территории архиепископства Авильского и лишь в отношении подданных этого архиепископства. Хосе же попадает под юрисдикцию архиепископства Толедского, где имеются свои инквизиторы по делам ереси, перед которыми подсудимый готов держать ответ. Следовательно, его дело должно быть переправлено в суд города Толедо, а их преподобия не должны были признавать обвинения Гевары правомочными.

Далее он укоряет их преподобия за возбуждение дела на зыбких основаниях, заявляя, что обвинения слишком неопределенны, неконкретны и невразумительны. Нет указаний на место, год, месяц, день, час, а также на сообщников преступления.

Далее защитник отмечает, что поскольку его клиент является иудеем, нельзя считать справедливым обвинение его в ереси или вероотступничестве. Поэтому не верны – что было бы уместно в отношении еретика – утверждения и соответствующие разъяснении о необходимости принять меры пресечения. В результате его клиент не может вести свою защиту, не зная, какие конкретно обвинения против него выдвигаются.

Адвокат вполне справедливо объявляет противоправными действия обвинителя, заявляя о его предубеждении против Хосе и об умышленной неопределенности в формулировках. Он предостерегает их преподобия, что все это может пагубно сказаться на их совести, если в результате подобных действий Гевары Хосе пострадает и потонет, не имея возможности защищаться.

Едва ли справедливо говорить человеку: «Ты обвиняешься в таких-то и таких-то преступлениях. Докажи свою непричастность, или мы покараем тебя». И уж вовсе нет справедливости в словах: «Ты кое в чем обвиняешься – не важно, в чем. Докажи нам, что ты непричастен ко всем преступлениям, в которых трибунал может обвинить тебя. В противном случае мы признаем тебя виновным и приговорим к смертной казни».

Но именно таким и был метод Святой палаты. Зная об этом, адвокат вынужден признать, что инквизиция может выдвигать обвинения, не уточняя времени или места совершения приписываемого проступка.

Но это, утверждает он, неприменимо к его клиенту – иудею с некрещеной душой, которого невозможно обвинить в ереси. Он взывает к совести инквизиторов, и в заключение грозится подать жалобу, если инквизиторы поддержат обвинение.

Из всего этого явствует, что адвокат был, как и его клиент, в полном неведении относительно того, что процесс проходит в Авиле по приказу самого Торквемады. Подтверждающего письма Великого инквизитора не предъявили защитнику, как не указали и имен обвиняемых, проходящих по тому же делу, чтобы помешать подготовить надежную стратегию защиты.

Но в любом случае, как и подобает его стороне, адвокат выразил категорическое и красноречивое опровержение по всем пунктам обвинительного акта.

Он язвительно высмеял обвинение Хосе Франко в стремлении совратить христиан, склонив их к закону Моисееву. Адвокат ссылался на молодость и неопытность юноши, на его социальное положение, на его полное невежество (даже в вопросах закона Моисеева, по догматам которого он жил), а также на тяжелый труд, которым только и может прокормиться человек с профессией сапожника.

Адвокат заявил, что, если когда-нибудь Хосе и брался трактовать что-то из закона Моисеева в ответ на заданный ему вопрос (очевидно, появление этого пассажа объясняется воспоминаниями Хосе о случае с Алонсо Франко), то делал это незатейливо и искренне, не рассчитывая кого-нибудь переубедить, ибо не замышлял такого. Фактически, за исключением ответов на вопросы, заданные ему Алонсо Франко, парень даже не смог вспомнить ничего, что можно было бы поставить ему в вину.

Так же полностью были отвергнуты обвинения в том, что Хосе участвовал в распятии мальчика, а также в том, что он желал или пытался выкрасть гостию. Адвокат высмеял и предположение, что юноша-сапожник был колдуном или хотя бы разбирался в колдовстве либо интересовался им.

В заключение – блуждая в неведении и стремясь отклонить возможные обвинения, поскольку ему не дали конкретных фактов, чтобы он мог их опровергать, – защитник высказал предположение, что показания против Хосе могут допускать различную интерпретацию – как во вред, так и в пользу подсудимого (как, например, в случае «совращения» Алонсо Франко).

Поэтому он ходатайствовал перед преподобными отцами, чтобы свидетели заявили под присягой, с кем, где, когда и как Хосе совершал приписываемые ему деяния. В случае отсутствия таких показаний он просил оправдать его клиента, освободить его, восстановить его доброе имя и возвратить все имущество, которое могло быть конфисковано по приказу их преподобий или других судей инквизиции.

Суд приказал нотариусу приготовить копию этих доводов и передать ее обвинителю, которого обязали подготовить ответ в течение трех дней. Далее преподобные отцы распорядились, чтобы Хосе Франко предстал перед ними, когда будет готов ответ обвинителя, и выслушал принятое по его делу решение.

Единственная интересная деталь следующего заседания – с точки зрения ознакомления с методами ведения судебного разбирательства инквизиторов – это отказ обвинителя предоставить защите сведения о времени и месте совершения приписываемых Хосе преступлений, а также его утверждение о том, что, несмотря на все доводы защиты, данный случай следует рассматривать именно как ересь.

Очевидно, суд придерживался того же мнения, ибо постановил начать разбирательство и предложил обеим сторонам представить доказательства справедливости своих утверждений в течение тридцати дней. Тем временем, чтобы выяснить вопрос о месте проведения процесса, суд связался с кардиналом Испании. Примас очень быстро дал согласие на перенесение суда по этому делу в Авилу (из архиепископства Толедского, находившегося под его личной юрисдикцией, ибо он занимал пост архиепископа Толедского). То было чистейшей формальностью, ибо такое разрешение уже дал высший арбитр – Торквемада, и кардинал вряд ли мог отменить его.

Методы, использованные обвинителем для получения требуемых доказательств или, по крайне мере, для придания делу более законченного вида – ибо трудно поверить, что он располагал достаточными материалами для обоснования обвинения, – это обычные для инквизиции методы.

Мы знаем, что Са Франко, Бенито Гарсия, Хуан д’Оканья и четыре брата Франко из Ла-Гвардии к этому времени уже были в руках инквизиторов, и ничуть не сомневаемся, что их подвергали частым допросам. Но из отсутствия в известном нам досье каких-либо документов этого периода становится очевидным, что соучастники не делали признаний, которые могли быть инкриминированы Хосе.

Не будем строить многочисленные гипотезы о том, почему отсутствуют показания, полученные по допросам других узников. Мы лишь предположим, что при подготовке той части обвинения, которая касается распятия младенца, Гевара просто наложил детали, выпытанные у Бенито, на неопределенное высказывание Хосе в тюрьме Сеговии. Такое умозаключение вполне правдоподобно. Оно основывается на том, что Гевара перешагнул границы доказуемого – и это разоблачает весь ход расследования, – когда утверждал, что Хосе, «как главарь… задумал похитить освященную гостию». Это предположение подтверждается тем упоминавшимся уже обстоятельством, что, если бы в каком-нибудь из показаний Бенито или другого обвиняемого содержалась малейшая информация о причастности Хосе к преступлению в Ла-Гвардии, то такие показания – или выдержки из них – должны были попасть в досье Хосе Франко. А мы знаем, что таких документов в его досье не существует.

Более того, отпущенный судом на сбор доказательств месяц прошел, а вслед за ним минул и другой, а Геваре так и не удалось представить преподобным отцам доказательств в пользу обвинения. Тем не менее, Хосе по-прежнему томился в тюрьме.

И тут возникает следующий недоуменный вопрос: если Хосе был столь откровенен с лжераввином в тюрьме Сеговии, то почему его не допросили по этому поводу? Ведь в случае появления каких-либо противоречивых деталей закон предписывал применение пытки.

Вместо того, чтобы следовать прямым и очевидным путем, обвинитель полностью игнорирует саморазоблачение Хосе и источник, из которого инквизиторы узнали о его связи с делом Ла-Гвардии.

Единственный ответ на эти вопросы мог бы состоять в том, что Торквемада желал полностью пролить свет на это дело, и потому сеть расставляли глубоко и осторожно, чтобы никто не мог ускользнуть. И все-таки такой ответ трудно признать удовлетворительным.

Если Гевара терял месяцы, не в силах представить суду затребованные доказательства виновности Хосе, то и сам Хосе тоже не мог обеспечить защитника доказательствами своей непричастности. Это действительно было невозможно из-за отсутствия каких бы то ни было подробностей в выдвинутых против него обвинениях.

Ход процесса застопорился, и суд находился в неопределенности всю зиму.

Попытки заполучить обвинительные улики от других узников продолжались. Но теперь трибунал прибег к иным методам. Оставив надежды уговорить или заставить узников выдать друг друга, инквизиторы попробовали склонить их к саморазоблачению.

Применили хорошо известную схему.

Бенито перевели в комнату, находившуюся непосредственно под комнатой Хосе. В один из дней конца марта – начала апреля Хосе устроился на подоконнике и, чтобы развеять скуку затянувшегося заключения, с некой долей веселости, странной для человека в таком отчаянном положении, принялся бренчать на гитаре. Возможно, инструмент ему достал тюремщик, участвовавший в заговоре инквизиторов.

Произошло то, что должно было произойти.

В музыку Хосе вторгся голос снизу:

– Перестань надсаживаться, иудей!

Хосе отвечал, что не прочь «надсадить» соседа на сапожную иглу.

Голос, понятно, принадлежал Бенито, а беседу подслушивали подручные инквизиторов. Из документов мы знаем, что их разговор шел через отверстие в полу, проделанное тюремщиком по распоряжению начальства.

Хосе был очень осмотрителен в словах. Бенито же говорил, совершенно пренебрегая опасностью с первых дней их общения. И хотя он считал себя обреченным из-за того, что «этой собаке-доктору» (имеется в виду преподобный инквизитор доктор Вильяда) удалось вытянуть из него под пыткой в Асторге, он порой казался человеком, не потерявшим надежды на освобождение.

Бенито упомянул человека по имени Пенья – городского судью Ла-Гвардии. Он утверждал, что этот человек заинтересован в нем и имеет влияние – или так воображал себе Бенито – в верховном суде, на который окажет давление в интересах Бенито, если узнает о нынешнем положении последнего.

В другой раз он клялся, что если он все-таки выберется из тюрьмы, то покинет Испанию и удалится в Иудею. Он постиг, что обрушившееся на него несчастье – это наказание за отречение от закона Моисеева и Бога истинного и изначального и за принятие религии Бога рожденного (Dios Parido).

Так или иначе, но Бенито не издавал жалобных стенаний. Обычно он был сардонически насмешлив в выражении своего недовольства или обид. Он жаловался, что получил в обмен за деньги, отданные им на благо душ, мятущихся в чистилище, лишь блох да вшей, которые едва не сожрали его живьем в тюрьме Асторги; что компенсацией ему за изготовление для церкви купели под святую воду стала пытка водой, возданная ему «в Асторге этим собакой-доктором».

Он клялся, что умрет иудеем, даже если его будут сжигать заживо, яростно поносил инквизиторов, созывая их антихристами, а Торквемаду – величайшим антихристом из всех, и с издевкой описывал то, что называл обманом и шутовскими штучками церкви.

Именно от Бенито Хосе, к своему удивлению, узнал об аресте отца и о том, что его содержат в этой же тюрьме города Авилы. Он узнал сие из той первой беседы, когда Бенито сделал ему выговор за музыку в тюрьме.

– Не бренчи на гитаре, – сказал Бенито, – а молись за своего отца, который находится здесь и которого инквизиторы обещали отправить на костер.

Во время одной из последующих бесед Хосе поинтересовался у Бенито, за что того арестовали. Когда же Бенито поведал о случае на постоялом дворе в Асторге, Хосе спросил об освященной облатке – и его вопросы определенно выдавали тот факт, что молодой иудей уже знал о ней и вообще о намеченном деле. Он был так назойлив в своих расспросах, что Бенито – возможно, найдя их затруднительными, чтобы ответить, не выдавая, до какой степени он разоблачил своих соучастников, – коротко предложил Хосе оставить эту тему, уверяя, что не назовет имени Хосе инквизиторам.

По-видимому, Бенито имел в виду, что не будет упоминать имени Хосе в связи с гостией или чем-нибудь иным, что могло быть поставлено ему в вину. И в этом он, насколько нам известно, оказался честен. Ибо не мог же он предположить, что рассказанное им о его собственных проступках против веры, совершенных в доме Хосе в Темблеке, может быть каким-то образом поставлено в вину юноше или его отцу.

Отвлекшись на другие темы, они заговорили о вдове из Ла-Гвардии: Бенито сказал, что знает о ее тайной приверженности иудаизму, поскольку она никогда не ест свиное сало и ветчину, и он часто замечал на ее столе adafinas (блюдо, по иудейскому обычаю подаваемое по пятницам или субботам) и кесарево вино.

В досье Хосе Франко нет показаний шпионов, подслушивавших его беседы с Бенито. Но, возможно, некоторые из них будут найдены в записях по делу последнего, к которому их и должны были присовокупить, поскольку своей откровенностью он обрек себя на чрезвычайные меры наказания в отличие от Хосе. Но нет никаких сомнений в том, что инквизиторы воспользовались полученными таким образом сведениями, когда приступили к слушанию дела Хосе Франко 9 и 10 апреля, а также на последующем слушании 1 августа, и вытянули из него признания, в которых содержалось все вышесказанное. В конце последнего из показаний имеется запись, посвященная сказанному Бенито о вдове из Ла-Гвардии; запись свидетельствует о том, что инквизиторы не пренебрегали даже столь мизерными и случайно полученными данными.

Используя донесения шпионов и имея сведения, основываясь на которых можно было начать работу, инквизиторы Вильяда и Лопе вместе с нотариусом нанесли неожиданный визит в келью Хосе Франко утром в субботу, 9 апреля. Получив от него подтверждение всего уже сказанного им в Сеговии, они вытянули из него неопределенными и искусными расспросами следующие дополнения к прежним признаниям.

Около трех лет назад ему было сказано евреем-врачом по имени Иосиф Тазарт, ныне покойным, что последний просил Бенито Гарсию достать освященную облатку и что Бенито выкрал ключи от церкви в Ла-Гвардии и достал гостию, за что Бенито был арестован – мы полагаем, по подозрению – накануне Рождества два года назад (то есть в 1488 году) и пробыл в тюрьме два дня.

Тазарт рассказал Хосе, что эту облатку с веревкой, на которой были навязаны узлы, и письмом передали раввину Пересу из Толедо.

Но после этого, добавил Хосе, ему не привелось узнать ничего нового о том, что стало с гостией, или еще раз побеседовать не только с Тазартом, но и с Бенито Гарсией, Мосе Франко (ныне усопшим братом Хосе) или Алонсо Франко из Ла-Гвардии, замешанными в афере, – факт их участия следует из того, что Мосе рассказал своей жене Джамиле. После некоторого размышления Хосе добавил, что Мосе сообщил об этом не Джамиле, а ему самому.

Вот и получено утверждение, противоречащее предыдущему! Нет сомнений, что он пытался посредством такого ответа уклониться от новых расспросов о гостии, похищенной для колдовского обряда. Как мы скоро убедимся, причиной умышленной лжи Хосе была надежда сбить инквизитора со следа.

Примечательно, что в своих показаниях он старался не выдать иудеев, которым его признания могли повредить. Его брат и Тазарт умерли; Алонсо и Бенито Гарсиа уже находились под стражей, причем последний наговорил на себя, по его же словам, достаточно, чтобы отправиться на костер. Более того, они были христианами – официально приняли крещение – и выдать их было для Хосе не столь мучительно, как предать истого иудея. И как ни ничтожна была причастность Джамили к преступлению мужа, этого хватило бы инквизиторам для предъявления обвинения, что они, несомненно, и сделали бы.

Инквизиторы удалились, безусловно, неудовлетворенными, и в тот же день приказали привести Хосе в аудиенц-зал. Там они вновь принялись расспрашивать его, и им удалось выудить у него немало сведений о том, что происходило между ним и Бенито в тюрьме (о чем они уже были полностью информированы).

На следующий день, в воскресенье, его дважды вызывали к преподобным отцам. При первой аудиенции ему зачитали вчерашние показания и, когда он подтвердил их, вновь засыпали его каверзными вопросами, стараясь выпытать еще что-нибудь о беседах с Бенито. И уже в ходе повторного допроса в то же воскресенье Хосе, наконец, снабдил инквизиторов информацией, которой те и добивались.

Он утверждал, что четыре года назад его брат Мосе поведал ему, что вместе с Тазартом, Алонсо Франко, Хуаном Франко, Гарсией Франко и Бенито Гарсией он похитил освященную облатку, намереваясь посредством каких-то колдовских ритуалов отвести от себя преследования инквизиторов. Мосе предложил ему участвовать в этом деле, но Хосе отказался, ибо не испытывал такого желания и, более того, уже собирался отправиться в город Мурсию. Кроме того, Мосе рассказал ему, что за два года до этого те же люди пытались осуществить колдовство с использованием гостии.

Мы не знаем, оставили ли Хосе в покое на целый месяц, но вряд ли. Отсутствие каких-либо протоколов допросов за этот период объясняется тем, что предпринятые инквизиторами усилия оказались бесплодными и не выявили новых подробностей. Подобное предположение не кажется необоснованным, так как в досье вообще не содержится материалов безрезультатных допросов.

Как бы там ни было, 7 мая Хосе сам изъявил желание встретиться с инквизиторами и рассказал, что вспомнил, как Мосе говорил ему о решении собраться с единомышленниками втайне от жен, которые были христианками, и о том, что местом встречи выбрали пещеру недалеко от дороги в город Оканью, между Досбарриссом и Ла-Гвардией.

Вряд ли это утверждение совершенно случайно последовало за показаниями, сделанными месяц назад. Скорее всего, оно явилось результатом нескольких бесплодных собеседований, проведенных, как мы полагаем, за этот промежуток времени. По-видимому, допросы не прекращались и потом. Но минул еще один месяц, прежде чем появился новый протокол – от 9 июня, содержащий действительно важное признание.

Хосе сказал, что не помнит, упоминал ли о том, что четыре года назад, когда он заболел, к нему в Темблеке приходил Тазарт пустить кровь. Тогда-то Хосе и подслушал разговор между своим братом и Тазартом, из которого узнал, что последний вместе с братьями Франко из Ла-Гвардии произвел колдовской обряд над гостией и сердцем христианского мальчика, и теперь инквизиторы не смогут преследовать их или умрут, если пойдут на это.

Утверждение подсудимого о том, что он просто не помнит, упоминал ли он об этом, – всего лишь глупая попытка изобразить наивность, свидетельствующая, что Хосе уже был сбит с толку многочисленными допросами по делу, в котором именно история с сердцем христианского мальчика занимала важнейшее место.

Его спросили, слышал ли он, когда они похитили гостию и где убили мальчика, чтобы завладеть его сердцем. Но Хосе сказал, что об этом он никогда ничего не слышал.

Мы уже ознакомились с предписаниями Эймерико о посещениях заключенного и с его рекомендацией убедить узника в том, что инквизиторы простят его, если он полностью и искренне признается в своем преступлении и расскажет об известных ему преступлениях других. Документальных подтверждений тому нет, но есть основания полагать, что так и произошло в случае Хосе Франко. В качестве посредника инквизиторы использовали тюремщика, у которого установились дружеские отношения с подсудимым после того, как он «придумал» способ общения Хосе с Бенито, когда последнего поселили в келье, находившейся непосредственно под кельей Хосе. Бенито занимал эту комнату, пока инквизиторы не получили желаемого эффекта. Затем его перевели обратно.

Как бы там ни было, 19 июля – с момента ареста прошло немногим более года – Хосе по его же просьбе привели к Вильяде и Лопе, чтобы он мог сделать несколько дополнений к показаниям, «данным ранее» под присягой.

Он начал с адресованной к преподобным отцам просьбы простить его за уклонение от исчерпывающего признания, объявив о своем намерении исправить этот промах, и поставил условие: инквизиторы должны обещать Хосе и его отцу прощение.

Несомненно, что подобное требование предполагает обладание сведениями, до сей поры скрываемыми, и дерзкую уверенность, что за эти сведения будет обещана затребованная цена.

Инквизиторы милостиво ответили ему согласием, предвидя правдивость ожидаемых показаний, и обещали выполнить его требование, едва они убедятся в искренности его признания.

Обманутый обещанием, Хосе объяснил причину своего прежнего молчания тем, что был связан клятвой, соблюдая которую, он не мог что-либо предавать огласке, пока не истек годичный срок заключения в тюрьме.

По еврейским канонам он поклялся говорить только правду и всю правду без обмана, уклонения или сокрытия чего бы то ни было, что известно ему. С этого момента он приступил к исправлению ранее данных показаний и уточнению подробностей.

Его признание заключалось в том, что около трех лет назад он побывал в пещере, которая находится недалеко от дороги, ведущей из Ла-Гвардии в Досбарриос, – по правую руку от дороги, если идти в сторону последнего, на полпути между этими деревнями. Кроме него там были его отец Са Франко, его брат Мосе (ныне покойный), лекарь Иосиф Тазарт с неким Давидом Перехоном (оба ныне покойные), Бенито Гарсиа, Хуан д’Оканья и четверо Франко из Ла-Гвардии – Хуан, Алонсо, Лопе и Гарсиа.

Алонсо Франко показал ему сердце, по его словам, вырезанное у христианского мальчика, и освященную облатку. И то, и другое он положил в деревянную коробку, которую передал Тазарту. Тот принял ее, объяснив, что собирается совершить с этими предметами колдовство, в результате чего инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются это сделать, заболеют и умрут в течение года.

Здесь инквизиторы задали два вопроса:

1. Известно ли ему, когда похищена гостия?

2. Не знает ли он, был ли распят ребенок перед тем, как y него вырезали сердце?

На первый вопрос Хосе ответил отрицательно. На второй вопрос ответил, что, помнится, Алонсо Франко утверждал, что вместе со своими братьями сначала распял христианского мальчика.

В заключение своего заявления Хосе сказал, что около двух лет назад все вновь собрались в той же пещере и договорились отправить освященную облатку Мосе Абенамиусу из Саморы, для чего отдали ее Бенито Гарсии, завернув в пергамент и перевязав сверток красной шелковой лентой. Посланца снабдили также письмом, написанном на иврите, но затем, чтобы не возникало подозрений, если письмо случайно заметят, его заменили письмом на латыни.

Объяснить такое решение заговорщиков можно только сомнениями в эффективности колдовства Тазарта, из-за чего они и отправили освященную облатку известнейшему магу Абенамиусу из Саморы, чтобы он совершил желаемое колдовство.

Инквизиторы поинтересовались, передал ли Бенито освященную облатку колдуну из Саморы. Хосе не знал, что Бенито сделал с ней, но последний рассказывал во время их бесед в тюрьме Авилы, что собирался добраться до Сантьяго, но при проезде через Асторгу его схватили по приказу доктора Вильяды, в то время представлявшего там инквизицию.

Что касается сердца, то Хосе не было известно, что с ним случилось, но он полагал, что оно осталось у Тазарта, проводившего над ним колдовские обряды.

Когда его спросили, кто верховодил в этом деле, подсудимый ответил, что Тазарт пригласил его вместе с отцом и братом. Придя в пещеру, он узнал, что и христианин (а именно: д’Оканья, братьев Франко из Ла-Гвардии и Бенито Гарсию), и Давида Перехона собрал все тот же Тазарт.

В заключение инквизиторы спросили, не собирал ли Тазарт деньги за свое колдовство и не оплатили ли Бенито Гарсии поездку в Самору. Хосе ответил, что Тазарту деньги дал Алонсо Франко и что Бенито тоже заплатили бы за хлопоты.

На следующий день (20 июля) состоялось подтверждение показаний, данных восьмидесятилетним Са Франко; его привели в комнату допросов сразу после разоблачения Хосе.

Теперь у инквизиторов появились сведения о присутствии Са Франко в пещере, когда Алонсо Франко предъявил сообщникам сердце мальчика. Используя этот и другие факты, сообщенные Хосе, инквизиторы могли (под видом умышленной сдержанности в отношении остального) убедительно продемонстрировать другим узникам свою полнейшую осведомленность в деле. Именно так и предписывает вести расследование автор «Directorium».

Поверив в предательство и решив, что дальнейшее запирательство бесполезно, Са в конце концов разговорился. Он не только подтвердил все показания своего сына, но и существенно дополнил их. Старик признался, что он сам, два его сына и другие упоминавшиеся иудеи и христиане собрались в пещере, расположенной справа от дороги из Ла-Гвардии в Досбарриос. Он также сказал, что кто-то из них привел туда христианского мальчика, которого они распяли, использовав два сбитых в виде креста бруска. Перед этим христиане раздели мальчика, браня его и учиняя побои.

Са Франко заявил, что сам он не принимал участия во всем том, при чем присутствовал и чему был свидетелем. Когда его спросили о поведении сына Хосе, старик сообщил, что тот лишь молча наносил мальчику слабые тычки.

По-видимому, именно из-за упоминания о Хосе эти показания и попали в его досье (разумеется, после подтверждения его отцом своих признаний), что соответствует известным нам правилам инквизиторского трибунала.

Са Франко увели и вновь взялись за его сына. Снова посыпались вопросы с целью получить новые сведения, потому что имеющиеся данные позволяли заставить Хосе дополнить признание.

Несомненно, теперь можно было задавать прямо вопрос о распятии мальчика и требовать подробного рассказа, чтобы открыть еще неизвестные обстоятельства этого дела.

Видя хорошую информированность инквизиторов, Хосе не мог далее настаивать на своей версии и признал, что три-четыре года назад присутствовал при самом распятии в пещере. Он утверждал (как и отец), что именно христиане распяли мальчика и что они бичевали его, били, оплевывали и водрузили ему на голову терновый венок.

До сих пор он только подтверждал уже известное. Но теперь Хосе дает новые сведения. Он утверждает, что Алонсо Франко вскрыл вены на руках мальчика и оставил его истекать кровью в течение получаса, собирая кровь в котелок и в кувшин; что Хуан Франко достал цыганский нож (то есть нож с искривленным лезвием) и вонзил его мальчику в бок, а Гарсия Франко извлек сердце и посыпал его солью.

Он признал, что все присутствовавшие принимали участие в происходившем, и изъявил готовность точно описать действия каждого, за исключением своего отца: он не мог припомнить, чтобы тот оказался в гуще событий, и напомнил инквизиторам, что отец очень стар – ему за восемьдесят – и мог лишь со стороны наблюдать за происходящим.

По словам Хосе, когда ребенок умер, они сняли его с креста («отвязали», – сказал он). Хуан Франко связал ему руки, а Гарсия Франко – ноги, и так вынесли его из пещеры. Хосе не видел, куда они его унесли, но слышал, как Хуан и Гарсия Франко сказали Тазарту, что бросили тело мальчика в стремительные воды реки Эскорон.

Сердце оставалось у Алонсо до их следующей встречи в пещере, где его вместе с освященной облаткой отдали Тазарту.

– Все происходило днем или ночью? – спросили его инквизиторы.

– Ночью, – ответил Хосе, – при свете свечей из белого воска. На вход пещеры навесили плащ, чтобы свет не был виден снаружи.

От него хотели узнать, когда именно это произошло. Но в ответ Хосе смог лишь сказать, что, как ему кажется, дело происходило на Великий пост, непосредственно перед Пасхой.

Они спросили его, слышал ли он что-нибудь о пропавшем в то время в этих местах ребенке. Хосе признался, что слышал молву о детях, пропавших в Лильо и Ла-Гвардии. О последнем пропавшем говорили, будто он пошел на виноградник со своим дядей, и больше его никто не видел. Хосе добавил, что братья Франко частенько ездили в Мурсию и запросто могли найти и похитить ребенка во время одной из поездок. На телегах они возили бочки для сардин, среди которых бывали и пустые – как он полагал, братья могли спрятать ребенка в одну из них.

Принуждаемый к дальнейшим признаниям, Хосе заявил, что больше не может сейчас ничего сказать, но обещал немедленно сообщить суду любые подробности, какие ему удастся вспомнить.

На этом Вильяда распорядился его увести, наказав поразмышлять и признаться во всем, что могло заинтересовать Святую палату как в отношении самого Хосе, так и в отношении других преступников.




Глава XXII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (продолжение)


Не трудно догадаться, с какой энергией суд, располагая такой информацией, взялся за допросы остальных семи заключенных, обвинямых в совершенном в Ла-Гвардии преступлении, оказывая на каждого из них давление своей осведомленностью и продолжая натравливать одного узника на другого.

Как это ни прискорбно, но мы не располагаем протоколами по делам остальных подсудимых. Поэтому нам остается делать предположения и выводы, тщательно, шаг за шагом изучая этот необычный случай, а также надеяться, что оправдаются ожидания Фиделя Фиты  остальные протоколы тоже будут извлечены на свет.




Неделю спустя, 28 июля, Хосе вновь предстал перед инквизиторами для дальнейших разбирательств. Но ему нечего было добавить. Все, что удалось ему вспомнить за этот интервал времени, – это обрывки разговоров между сообщниками при повторной встрече, когда решался вопрос об отправке освященной облатки колдуну из Саморы. Тем не менее, сказанное им серьезно дискредитировало в глазах инквизиторов тех, кто своими речами потвержда свое участие в распятии мальчика, и в определенной степени разоблачало самого Хосе как укрывателя еретиков – обстоятельство, которое он совершенно упустил из виду.

Он показал под присягой, что Алонсо Франко утверждал, будто отправляемое ими письмо Абенамиусу лучше всяких грамот или индульгенций, исходящих из Рима и предназначенных для продажи. Д'Оканья поддержал его, разразившись проклятиями в адрес тех, кто платил деньги за такие буллы, – он объявил их сущим обманом (todo es burla), воскликнув, что нет иного спасителя, кроме Бога. Но Гарсиа Франко осудил его, заметив, что хорошо бы им теперь купить индульгенцию, дабы выглядеть добрыми католиками.

По этому поводу Алонсо Франко мрачно проворчал, что особое беспокойство вызывает факт их браков с христианками, которые не согласились даже на обрезание своих детей. Потому им следует быть чрезвычайно осмотрительными.

Через три дня Хосе вспомнил, что именно Бенито надел на ребенка терновый венок. Его вновь спросили о мальчике, и он признался, что слышал утверждение Тазарта, будто ребенка похитили «из такого места, где его пропажа не обнаружится».

Инквизиторы настойчиво держались этой темы, но Хосе лишь повторял уже сказанное о дальних поездках братьев Франко и возможном похищении мальчика во время одной из них.

Поскольку из него не удавалось вытянуть ничего нового о мальчике, преподобные отцы изменили направленность своих вопросов и перешли к сбору сведений о других проявлениях приверженности иудаизму братьев Франко из Ла-Гвардии.

Хосе ответил, что вот уже более шести лет – это он помнит точно – братья Франко отмечали праздник кушей и давали нищему Перехону деньги на покупку трубы, которая должна звучать на седьмой день праздника. Ему известно, что они едят мясо, приготовленное по иудейским обычаям, и произносят при этом соответствующие иудейские молитвы, а также соблюдают иудейский великий пост и сдают деньги на покупку масла для синагоги.

Когда его попросили подробнее рассказать о клятве, которая, по его словам, не позволяла ему давать правдивые показания с самого начала, Хосе объяснил, что Тазарт привел всех к торжественной присяге. Она заключалась в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не говорить ни слова о событиях в пещере, пока их не продержат в тюрьме инквизиции целый год. Если же под пыткой они нарушат эту клятву, то при подтверждении показаний им следует отречься от своих слов.

Исидор Лоэб настолько уверен в надуманности дела «О Святом Младенце», «полностью сфабрикованного Торквемадой», что его убежденность не смогли поколебать даже документы процесса над Хосе, когда они вышли в свет. О последнем заявлении подсудимого он говорит, что подобная клятва совершенно абсурдна и что Хосе, как и в прочих случаях, просто солгал.

Критика Лоэба в адрес известного досье заслуживает серьезного внимания, и нам придется рассмотреть его позицию.

Если мы согласимся с Лоэбом в том, что Хосе в данном случае солгал, это ничего не докажет, ибо отнюдь не означает, что Торквемада сфабриковал все дело. Предположив, что рассказ об обете молчания является ложью, вполне можно утверждать, что Хосе прибег к нему в надежде заслужить снисходительное отношение к своему молчанию в течение целого года. Следует заметить, что он представил свое признание вместе с этим оправдывающим обстоятельством именно в то время, когда инквизиторы дали ему понять, что простят его, если он передаст им все сведения.

Но действительно ли он лгал?

Нам кажется, что Лоэб просмотрел или не придал серьезного значения следующему утверждению Хосе: «Тазарт… собирался совершить колдовство, в результате которого инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются сделать это, заболеют и умрут в течение года». Имеется в виду тот самый год, в течение которого инквизиторы будут причинять вред кому-нибудь из них, что опять-таки подтверждает фраза «в течение года после ареста любого из них».

Даже теперь, когда мы точно знаем о полном фиаско колдовства Тазарта и его магических заклинаний, у нас нет оснований полагать, что он сам не был твердо убежден в действенности своих колдовских манипуляций. В самом деле, Тазарт и его сообщники должны были твердо верить в его магическую силу, потому что в противном случае они не рисковали бы жизнями в столь опасном предприятии.

Поэтому в случае ареста, чтобы добиться освобождения, следовало стойко скрывать от инквизиторов все сведения об этом колдовстве, пока не подойдет срок его действия.

Из этого напрашивается вывод, что принятие упомянутой Хосе клятвы было не только возможно, но и неизбежно. Эта клятва должна была обеспечить действенность колдовства в случае ареста любого из них.

Трудно согласиться с тем, что Тазарт оказался лишь шарлатаном, промышляющим за счет своего красноречия и наглости и выменивающим деньги у простофилей; трудно потому, что он имел дело со сравнительно бедными людьми и возможная мзда не оправдывала риска. Если бы он действовал из этих соображений, то, будучи осмотрительным (как всякий шарлатан), Тазарт не прикладывал бы столько усилий, чтобы в доказательство своей искренности привести сообщников к присяге – он, конечно, должен был сделать это, если был искренен.

Кажется очень странным и требует пояснения тог факт, что до сих пор инквизиторы не использовали важные признания Хосе мнимому раввину Абрааму из Сеговии. Конечно, они довольно-таки неопределенны, но в показаниях Са Франко от 19 июля были получены связующие звенья.

Однако до 16 сентября, когда инквизиторы нанесли визит в келью Хосе, они не затрагивали сведений, полученных от мнимого раввина. Но в тот день его спросили, не вел ли он разговоров в тюрьме Сеговии о делах, интересующих Святую палату, а если вел, то с кем.

Его ответ показал, что даже теперь он не заподозрил в «раввине Абрааме» эмиссара Святой палаты. Хосе сказал, что, будучи больным и поверив в свою близкую кончину, он попросил ухаживавшего за ним врача обратиться к инквизиторам с ходатайством допустить к умирающему иудея, который помолился бы вместе с несчастным. Дальнейший рассказ о разговоре между ним и «раввином» полностью подтвердил показания фра Алонсо Энрике и врача Антонио де Авила.

Инквизиторы попросили его объяснить значение трех использованных им еврейских слов «mita», «nahar» и «Otohays». Хосе ответил, что они относятся к распятию мальчика, о котором он упоминал в своем признании.

На этой стадии, похоже, выявляется, что признания Бенито под пыткой в Асторге, когда он «признал достаточно, чтобы отправиться на костер», касались лишь похищения обнаруженной у него гостии и никак не затрагивали случая с распятием мальчика.

Но такое допущение только усиливает таинственную сторону дела, потому что никоим образом не объясняет, как обвинитель Гевара смог включить в свой обвинительный акт (еще девять месяцев назад!) детали «злокозненного чародейства с использованием упомянутой гостии и сердца христианского мальчика».

Зная, о чем Бенито говорил в тюрьме Хосе, мы могли заподозрить в первом доносчика. Но ввиду нынешнего поворота событий такое допущение не кажется верным. Конечно, можно предположить, что подробности могли быть выпытаны у одного из узников или, что сам Бенито мог сделать соответствующие признания, а впоследствии отказался подтвердить их. Но дальше предположений о подобных возможностях мы заходить не вправе.

Факт состоит в том, что 24 сентября инквизиторы подвергли Бенито пытке для получения свидетельских показаний, касающихся распятия.

На дыбе он признал, что вместе с Хосе Франко и другими распял мальчика в одной из пещер возле дороги в Вильяпаломас на кресте, сооруженном из балок и оси телеги, связанных пеньковой веревкой. Они привязали мальчика к кресту, а затем прибили гвоздями его руки и ноги. Поскольку мальчик кричал, они задушили («ahogaron») его. Дело происходило ночью, при свете свечей, которые Бенито похитил в церкви Санта-Мария-де-ла-Пера, а вход в пещеру занавесили плащом, чтобы свет не был виден снаружи. Мальчика били ремнем и надели ему на голову терновый венок в насмешку над Иисусом Христом. Затем они вытащили тело и закопали его в винограднике возле Санта-Мария-де-ла-Пера.

Имеются существенные различия между показаниями Бенито и Хосе. В рассказе последнего не упоминалось о том, что руки и ноги ребенка прибивали гвоздями. Согласно его утверждениям, мальчика только привязали веревками. Он также не говорил, что ребенка задушили; из его показаний следовало, что мальчик умер от потери крови вследствие вскрытия вен на руках. Бенито же об этом не упоминал. Что касается удушения, то употребленное слово – «ahogaron» – могло означать и подавление криков, а это совпадает с показаниями Хосе о том, что мальчику заткнули рот.

Заключенным удалось узнать о пытках, которым подвергли Бенито. Вполне возможно, им предоставили эту информацию умышленно, чтобы запугать и получить от них самообличительные признания без лишних хлопот. Но не так-то легко было их испугать, если судить по Гарсии Франко. Этого заключенного на следующий день (в воскресенье) изобретательные инквизиторы привели на встречу с Хосе. В ходе их беседы Гарсиа энергично отстаивал линию молчания даже под пыткой. Из этого становится очевидной его неосведомленность о том, что Хосе уже дал волю языку.

В следующую среду настала очередь пытать Хуана Франко.

Он полностью подтвердил все, что уже удалось вытянуть у других. Он признал, что Хосе Франко и прочие иудеи и христиане распяли мальчика в пещере недалеко от дороги в Оканью; что они распяли его на кресте из двух жердей оливкового дерева, связанных пеньковой веревкой; что они хлестали его веревкой; что Хосе присутствовал, когда он, Хуан Франко, вырезал сердце мальчика (и это вновь подтверждало причастность Хосе к преступлению). Он утверждал, что над сердцем был совершен колдовской обряд и потому инквизиция не в состоянии преследовать их в судебном порядке.

Это признание было полностью подтверждено на следующее утро.

В пятницу той же недели инквизиторы пытали Хуана д'Оканья и выжали из него признания, в основном совпадающие с уже имеющимися. Он подтвердил факт распятия ребенка в пещере у дороги на Оканью, рассказал, что они бичевали распятого мальчика, вырезали сердце и собрали его кровь в котел; что описанные события происходили ночью и пришлось зажечь свечи; что тело жертвы закопали на винограднике вблизи Санта-Мария-де-ла-Пера.

11 октября Хуану д'Оканья вновь задали несколько вопросов относительно гостии, посланной в Самору колдуну Абенамиусу. Его спросили, как он узнал об этих планах. Подсудимый ответил, что слышал о них разговор Алонсо Франко с иудеями – Са Франко, его сыновьями (Хосе и Мосе), Тазартом и Перехоном, – но не знает, была ли гостия на самом деле отправлена в Самору.

Упорством, на которое наткнулся этот банальный вопрос (особенно если вспомнить, что гостия, найденная при аресте Бенито, находилась в руках инквизиторов), заставляет нас предположить, что подсудимые старались разобраться – о какой облатке идет речь. Учитывая время, прошедшее между отправкой гостии и арестом Бенито, они могли решить, что обнаруженная у него облатка связана с каким-то другим, более поздним делом. Такое впечатление поддерживается еще и тем фактом, что у Бенито не обнаружили письма к Абенамиусу.

Этот вопрос вновь возник на допросе Хосе, состоявшемся в тот же день:

– Отправился ли кто-нибудь из иудеев или христиан в Самору к Абенамиусу по этому делу?

Он в точности повторил свой прежний ответ: ему неизвестно, что в дальнейшем случилось с гостией, за исключением намерений сопроводить его письмом к упомянутому Абенамиусу, причем все присутствовали на той встрече, когда было принято такое решение.

Инквизиторы хотели знать, кто выступал подстрекателем в сем гнусном деле, но Хосе не мог дать определенного ответа. Он рассказал им все, что знал – Тазарт, повстречавшийся ему по дороге в Мурсию, спросил, не желает ли Хосе присоединиться к заговору, связанному с колдовством над гостией и имеющему целью оградить «новых христиан» от преследований инквизиции. Еще до распятия мальчика Тазарт сказал ему и его брату, что берется все устроить; и хотя Хосе заявил, что не хочет ничего брать на себя в этом деле, они с братом все-таки согласились присутствовать и пошли той ночью в пещеру вместе с Тазартом. Там они застали христиан, приведших мальчика.

Показания, полученные от сообщников Хосе, подтверждали его присутствие в пещере во время распятия – сами по себе такие свидетельства совершенно достаточны, чтобы передать его гражданским властям, – хотя и не указывали на активное его участие в происходившем. По собственным признаниям Хосе, он и его отец выступали лишь в роли зрителей и пришли в пещеру, не зная, что предстоит. Более того, еще до рассказа о случившемся Хосе заключил с инквизиторами своего рода сделку, по условиям которой его признания не могли быть использованы против него или его отца.

Что заставляло инквизиторов медлить с расправой? Пассивность Хосе во всем этом деле или их обещание, данное ради получения показаний? Трудно объяснить подобные колебания. Ясно только, что они не чувствовали полного удовлетворения от проведенного расследования и хотели добраться до самого дна, для чего применили новый метод в надежде вытянуть из Хосе новые разоблачения.

Справедливо считается, что в обычаях инквизиторов было скрывать от подсудимого имеющиеся у них сведения (или часть их) и имена свидетелей, если это служило к выгоде следствия. Но, получив разоблачительные признания от всех участников заговора, инквизиторы решили, что целям трибунала лучше всего послужат очные ставки, на которых будут названы имена свидетелей.

Гнев, охватывающий каждого узника, когда ему становится известным имя его предателя, каким зачастую оказывается один из его сообщников, побуждает его нанести ответный удар и рассказать все, что прежде скрывалось. Конечно, существует опасность, что он может пуститься на выдумки, лишь бы навредить тому, кто его выдал. Пенья – как мы уже знаем – признает, что Святая палата предпочитала погубить невинного, чем предоставить виновному шанс на освобождение.

Приняв новое направление в ходе расследований, инквизиторы 12 октября вызвали на допрос Бенито Гарсию и спросили, готов ли он повторить свои показания в присутствии любого из соучастников. Подсудимый ответил утвердительно. Тогда его увели и вызвали Хосе, которому задали тот же вопрос и получили тот же ответ. После этого вновь ввели Бенито, и каждый из них повторил свои показания.

Тогда их спросили, готовы ли они повторить свои признания еще раз, но в присутствии Хуана д'Оканья. Подсудимые согласились. Их увели и вызвали д'Оканья, которого тоже попросили повторить свои показания в присутствии других участников заговора, после чего инквизиторы приказали привести первых двух.

Нотариус записал, что обвиняемые проявили искреннюю радость при встрече.

Д'Оканья повторил свои признания, а Хосе и Бенито – свои. Все трое согласились, что прошло около шести месяцев после распятия, прежде чем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией, чтобы передать Бенито письмо и гостию, которые надлежало отвезти Абенамиусу из Саморы.

17 октября состоялась очередная очная ставка – между Хуаном Франко, Са Франко и Хосе Франко. На ней каждый повторил свои прежние признания. Хуан Франко утверждал, что именно он вспорол мальчику бок и вынул у него сердце – это и прочие подробности были подтверждены другими соучастниками.

Далее Хуан Франко сказал, что при следующей их встрече в пещере, состоявшейся некоторое время спустя, его брат Алонсо принес в ящике сердце и гостию и передал их Тазарту; тот в углу пещеры совершил колдовской обряд. Затем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией в местечке, называемом Соррострос, и отдали Бенито письмо в Самору (письмо было перевязано цветной лентой).

До сих пор его показания совпадали с показаниями остальных, но далее обнаруживаются разногласия. Он сказал, что на этой последней встрече, кроме письма и облатки, они передали Бенито еще и сердце.

Теперь мы можем предположить, что сердце и первая облатка были использованы Тазартом для колдовства во время их первой встречи после распятия, а после того, как возникли сомнения в действенности заклинаний лекаря, была похищена другая гостия (шесть месяцев спустя), которую они и отправили в Самору.

Не напрашивается ли простейшее объяснение, что Хуан Франко ошибся в показаниях о сердце? Это кажется возможным, потому что он (по его собственному признанию) не видел тогда самой гостии, но решил, что ее отдали Бенито. Подобным же образом он мог решить, ошибочно посчитав это само собой разумеющимся, что вместе с облаткой передали и сердце.

Итак, очные ставки начали приносить плоды и уже привели к результатам, которых добивались инквизиторы, – к дополнительным уликам против Хосе Франко.

20 октября на допрос вновь привели Хуана д'Оканья и спросили о роли Хосе в преступлении. К своим прежним признаниям он добавил, что Хосе наравне со всеми осыпал мальчика отборной бранью, которую они адресовали самому Иисусу Христу (при этом он приводил выражения, которые мы уже встречали в «Testimonio»). Д'Оканья утверждал теперь, что Са Франко и его сыновья тоже истязали мальчика и что именно Хосе ножом вскрыл вены на руках жертвы.

– Где похитили ребенка? – спросили его.

Подсудимый ответил, что ныне покойный Мосе Франко привез мальчика из Кинтанара в Темблеке на осле и что, согласно рассказу Мосе, это был сын Алонсо Мартина из Кинтанара. (Всё это опровергалось одним из последних признаний Хуана Франко, что он сам привез ребенка из Толедо и доставил его в пещеру. Имя отца мальчика было вымышленным, как и прочие «новые» показания, выдвинутые, скорее всего, из чувства мести). Из Темблеке Хосе, его отец и еще несколько сообщников перевезли его на осле в пещеру, после чего Хосе пригласил присутствовать на распятии братьев Франко из Ла-Гвардии, Бенито Гарсию и самого д'Оканья.

Таким образом, из пассивного наблюдателя Хосе вмиг превратился чуть ли не в инициатора преступления.

В тот же день допросили и Бенито. Подсудимому зачитали его предыдущие показания и поинтересовались, нет ли у него каких-либо дополнений. Ему вдруг вздумалось добавить, что Хосе, о котором прежде он почти не упоминал, избивал мальчика и вообще принимал активное участие в происходившем, не скрывая своего стремления покончить с христианством, которое называл шутовством и идолопоклонничеством.

Наутро д'Оканья подтвердил свои показания. Когда же его спросили, не желает ли он добавить еще чего-нибудь о Хосе, Хуан д’Оканья почти дословно повторил вчерашнее утверждение Бенито. Этот, казалось бы, удивительный факт объясняется очень просто: на сей раз инквизиторы задавали конкретные вопросы, опираясь на «признания» Бенито, и получали утвердительные ответы. Итак, д'Оканья тоже «припомнил», что Хосе называл христианство шутовством, а христиан – идолопоклонниками.




Глава XXIII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (окончание)


Так, благодаря настойчивым усилиям инквизиторов, обвинитель после годичного расследования в конце концов смог вновь обратиться к своему изначальному обвинению в адрес Хосе Франко.

21 октября 1491 года он представил суду в качестве своих доказательств полное досье, что и было отмечено нотариусами трибунала. Обвинитель попросил привести Хосе, чтобы тот выслушал дополнения к изначальному обвинению. Дополнения основывались на материалах, полученных от Хуана д'Оканья и Бенито Гарсии, и гласили, что Хосе обзывал бранными словами распятого ребенка, «в действительности адресуя эту брань Господу нашему Иисусу Христу и Святой католической вере», и что он наносил мальчику многочисленные побои и ножом вскрыл ему вены на руках. После этого Гевара обратился к инквизиторам с просьбой передать подсудимого в руки гражданских властей, как того требует справедливость.

Однако он не упомянул о том, что мальчика похитил брат Хосе и что Хосе в числе прочих привел ребенка в пещеру. Это красноречиво свидетельствует о степени доверия к словам д'Оканья.

Ответом Хосе было решительное отрицание всего сказанного обвинителем. Юноша заявил о своей непричастности к тому, что не соответствует его собственным признаниям.

Тогда Гевара обратился к суду с ходатайством о рассмотрении доказательств обвинения. Трибунал принял решение удовлетворить его ходатайство, и Гевара предъявил досье, страницы которого мы уже пролистали.

Пять дней спустя обе стороны вновь предстали перед судом. Обвинитель обратился к их преподобиям с просьбой не раскрывать имен свидетелей до завершения процесса. Доктор Вильяда изъявил готовность удовлетворить и эту просьбу Гевары, но предоставил защите еще три дня на подготовку возражений по материалам обвинения.

Через своих адвокатов Хосе попросил предоставить ему копии показаний всех сообщников с указанием имен свидетелей, а также места и времени совершения проступков, приписываемых ему.

Но Гевара немедленно опротестовал это прошение и настаивал, чтобы в переданных защитникам копиях показаний не указывались не только имена свидетелей, но и обстоятельства происшествия, которые позволили бы Хосе догадаться о свидетелях. Казалось бы, чисто формальное возражение, ибо после очных ставок оно вряд ли имело смысл. Но определенный смысл в этом все-таки был, ибо д'Оканья и Бенито почти не имели очных ставок, а впоследствии необходимость в очных ставках с кем-либо из других узников отпала, поскольку их уже не приходилось принуждать к показаниям против Хосе.

Однако преподобный инквизитор надменно ответил, что будет поступать в соответствии с требованиями справедливости, и приказал нотариусу передать Хосе копии всех показаний против него. Но из жалобы адвокатов Хосе от 28 октября (то есть по истечении отведенных трех дней) становится понятным, что затребованные ими подробности так и остались за семью печатями.

Из того факта, что адвокат Санс столь энергично протестовал, защищая интересы Хосе, со всей очевидностью следует, что на тот момент вину последнего в ереси нельзя было считать установленной. В противном случае Санс (в соответствии с клятвой, данной им при вступлении на роль защитника) обязан был подать краткое изложение дела и отказаться от дальнейшего участия в процессе.

Хосе отверг все голословные утверждения, порочащие его и приписывающие ему активное участие в распятии мальчика, и заявил, что не может вести свою защиту, поскольку в переданных ему копиях свидетельских показаний не указано время и место приписываемых ему преступлений, а также имена свидетелей, сделавших эти заявления. Однако, полагая, что таковыми свидетелями являются Бенито Гарсиа, Хуан Франко и Хуан д'Оканья, он как сможет ответит на предъявленные ему обвинения.

Ответ защиты состоял в отрицании этих показаний как неприемлемых на том основании, что они не согласовываются между собой, затрагивают различные обстоятельства, ни в чем не подтверждая друг друга, и полностью противоречат признаниям тех же свидетелей на очных ставках с подзащитным, когда каждый из них признавал правдивость показаний Хосе. Следовательно, в одном из этих случаев свидетели лгали и потому не заслуживают доверия суда.

Далее он потребовал, чтобы авторов этих показаний не рассматривали в качестве свидетелей, ибо они являются соучастниками совершенного преступления. В заключение Хосе заявил, что эти действия предприняты ими ему в отместку. Именно его полное и искреннее признание предоставило инквизиторам факты о случившемся и имена преступников. Последние решили: если для них смерть уже неизбежна, то и Хосе должен умереть.

На самом деле он говорил только правду и был всегда лишь свидетелем, а не участником преступления – вот на чем Хосе построил свою защиту и просил не придавать значения наветам.

Ответ Гевары являет собой образчик инквизиторского судопроизводства и определенно пришелся по душе членам трибунала.

Обвинитель отклонил предположения Хосе о враждебности и мстительности свидетелей и утверждал, что они признались «из благочестивых устремлений, дабы не брать на душу греха лжесвидетельства». В их числе, указал он, был и Бенито Гарсиа, считавший величайшей своей ошибкой принятие христианства и твердо решивший умереть иудеем, чего бы ему это не стоило. Как мы увидим далее, лишь у позорного столба он вновь отрекся от иудейской веры, чтобы заслужить «милосердное» удушение.

Гевара убеждал инквизиторов считать показания свидетелей благонамеренными и доказательными. А поскольку, утверждал он, упомянутый Хосе Франко не сделал добровольного признания, их преподобиям следует допросить его под пыткой, как предписывает поступать закон в подобных обстоятельствах.

Суд согласился с обвинителем и составил список из пятнадцати вопросов, которые следовало задать подсудимому.

2 ноября инквизиторы Вильяда и Санто-Доминго в сопровождении нотариуса спустились в тюремные кельи. «С любовью и снисхождением» они посоветовали Хосе правдиво ответить на следующие вопросы:

Из каких мест был ребенок, впоследствии распятый преступниками?

Чей это ребенок?

Кто привел его в пещеру?

Кто первый затеял это предприятие?

Они пообещали в случае честного ответа отнестись к Хосе со всем милосердием, какое допускается законом и их совестью.

Хосе имел основания не доверять подобным обещаниям. Свое первое признание он сделал три месяца назад под обещание о прошении и теперь убеждался, что доверчивость привела его к гибели.

Однако он рассказал о событиях в пещере, развернувшихся через две недели после распятия, когда заговорщики собрались для совершения колдовского обряда. Хосе слышал, как на вопрос Тазарта о мальчике Хуан Франко ответил, что ребенок привезен из такого места, где никто не заметит его исчезновения. Хосе добавил, что Хуан Франко «подтвердил это и в своем признании».

(Когда этот вопрос задали Хуану Франко, он приписал упомянутые слова Тазарту.)

Хосе заявил, что не помнит ничего сверх уже сделанных им признаний.

Преподобные отцы осудили его упрямство и сказали, что, поскольку он не говорит всей правды об известных ему событиях – а это они могут доказать, – им придется применить иные меры. Они вызвали палача Диего Мартина и передали заключенного в его руки, приказав отвести его в комнату пыток, раздеть догола и привязать к «лестнице», чтобы, если понадобится, применить к нему пытку водой.

Это и было сделано: Хосе раздели догола и так безжалостно прикрутили к лестнице, что веревки глубоко врезались в тело, доставляя юноше неописуемые мучения. Через некоторое время, отпущенное, по-видимому, жертве для осознания ужаса дальнейших пыток, вошли инквизиторы.

Они вновь посоветовали Хосе ради себя самого рассказать обо всем и даже убеждали, что долг богобоязненного иудея – говорить правду. Они вновь обещали проявить милосердие, если он честно и исчерпывающе ответит на их вопросы, а в заключение предупредили, что, если в ходе пытки прольется его кровь или он получит увечье или даже умрет, вина за это падет только на него и никоим образом не на их преподобия.

Напуганный умелым нагнетанием угроз, Хосе попросил повторить вопросы и обещал постараться в своих ответах.

– Откуда, – вновь спросили его, – привезли мальчика, впоследствии распятого в пещере близ Ла-Гвардии?

– Хуан Франко, – ответил несчастный, – привез его из Толедо.

Он добавил, что Хуан Франко объявил об этом при всех и некоторое время скрывал его в « La Hos » (сокращение от «1аhosteria» (ucn.) -трактир, харчевня, постоялый двор) в деревне Ла-Гвардиа, прежде чем привел в пещеру.

Невозможно найти объяснение молчанию Хосе по этому поводу вплоть до применения «лестницы». Почему он не сделал соответствующего заявления на первом признании или во время одного из последовавших допросов? Нельзя исходить из предположения, что он стремился выгородить Хуана Франко, ибо полностью выдал его другим признанием. Не объясняется ли это признание стремлением испугавшегося юноши угодить инквизиторам? Вполне может быть, потому что и сам Хуан Франко лишь впоследствии признал истинность этого утверждения. Можно еще предположить, что животный страх перед пыткой пробудил память молодого иудея. Но и такое объяснение выглядит неубедительно.

– Где находится La Hos? – был следующий вопрос.

– В лугах возле реки Альгадор, – ответил Хосе и пояснил, что Хуан Франко рассказывал им, что поехал торговать пшеницей в Толедо и что, продав ее, направился на постоялый двор, у ворот которого встретил мальчика. Он заманил мальчика на телегу, угостив его нугой (nuegados – что-то вроде конфет из муки, сахара и орехов), и увез его в Ла-Гвардию.

Хосе ничего не знал ни о родителях ребенка, ни о том, в каком именно районе Толедо был похищен мальчик, поскольку Хуан Франко не упоминал об этом.

– Кто предложил осуществить это дело? Иудеи вовлекли в него христиан или, наоборот, христиане вовлекли иудеев?

Он ответил, что братья Франко из Ла-Гвардии, опасаясь инквизиции, сначала предполагали произвести колдовство над освященной облаткой (в этом они уже признались 11 октября), а затем обратились к Тазарту за советом о более действенном колдовстве. Он предложил им раздобыть христианского мальчика. Когда Хуан Франко привез ребенка, было решено вырезать у него сердце, чтобы над сердцем и освященной облаткой произвести колдовство большей силы.

– Почему его решили умертвить через распятие, а не иным образом?

По мнению Хосе, распятие было выбрано с целью надругательства над Иисусом Христом.

– Какие именно надругательства над ребенком были совершены и кем?

В своем ответе подсудимый обвинил всех присутствовавших, перечислив непристойные выражения (уже известные инквизиторам по предыдущим показаниям), которые в те времена употребляли как иудеи, так и другие недоброжелатели христианства в Испании (как, впрочем, и повсюду). Нет необходимости подробно излагать здесь содержание этого признания.

Хосе утверждал, что зачинщиком издевательств был Тазарт (что вполне понятно, поскольку именно Тазарт предложил похитить мальчика), остальные же следовали его примеру. Хосе признался, что и сам произносил некоторые из упомянутых ругательств.

– Для чего понадобились сердце и гостия? Какие благие намерения должны были осуществиться в результате этого колдовства?

Узник ответил, что колдовство должно было привести к тому, чтобы ни инквизиторы, ни кто-либо еще не могли причинить вреда участникам заговора. В противном случае обидчики евреев были бы обречены на смерть от бешенства.

– Какую пользу из всего этого извлекали иудеи?

Оказывается, Тазарт убедил их, что вследствие колдовства все христиане Испании либо погибли бы, либо приняли бы иудаизм. Таким образом, закон Моисеев торжествовал бы на этой земле.

– Кому надлежало передать сердце и гостию для выполнения задуманного колдовства?

– Абенамиусу из Саморы.

– Абенамиус сам проводил бы магический обряд?

– Нет. Он приказал бы сделать это колдуну из Саморы.

– Знаком ли Хосе или кто-нибудь из его сообщников с этим колдуном? Известно ли его имя?

Он не мог определенно ответить на этот вопрос инквизиторов. Тазарт говорил, что знаком и с Абенамиусом, и с колдуном, у которого сам обучался магии.

– Сколько раз заговорщики собирались, прежде чем решились на распятие ребенка?

Ему известно, что заговорщики (все, кроме него) уже собирались в той же пещере для отправления колдовского обряда еще до распятия мальчика. Хосе тоже приглашали присоединиться к ним, но ему все это было не по душе, и он в тот раз не пошел на встречу.

– Известны ли подсудимому христиане, соблюдавшие субботу, еврейскую пасху и другие иудейские ритуалы?

Хосе утверждал, что однажды Бенито пришел к ним в Темблеке, провел с ними субботу и, в соответствии с иудейскими обычаями, ел «adafinas» и пил кесарево вино. В другой раз он расспрашивал их о посте на праздник Пурим, и Хосе был уверен, что Бенито соблюдал этот пост.

Кроме того, Хосе назвал Диего де Эпильона, соблюдавшего с тремя дочерьми и сыном субботы и втайне следовавшего закону Моисееву; вдову Хуана д'Оригуэла, соблюдавшую иудейские посты; Хуана Верместо из Темблеке, который придерживался иудейского великого поста.

Нотариусы отметили в своих записях серьезное значение этих признаний и необходимость возбуждения соответствующих расследований.

– Почему похищенную облатку сочли освященной?

По словам Хосе, когда сообщники собрались в полночь (уже после распятия), Алонсо Франко объявил, что похитил облатку из дароносицы в церкви в Ромерале, подменив ее на неосвященную.

– Действительно ли Тазарту вместе с облаткой передали и сердце?

Хосе полагал, что так и было, но не был в этом уверен. Он также ничего не знал о дальнейшей судьбе этих предметов.

– Кто раздобыл другую облатку – ту, которую отдали Бенито? Когда ее похитили?

Вторую облатку принес Алонсо, и она была из церкви в Ла-Гвардии. Но Хосе не знал, выкрал ее сам Алонсо или это сделал кто-то другой.

Эти показания Хосе подтвердил через два дня и добавил при этом, что братья Хуан и Гарсиа Франко вдвоем похитили мальчика. Пока один из них ходил в Ла-Гвардию оповестить об этом сообщников, другой оставался с ребенком в La Hos. Кроме того, он утверждал, что на отправленном Абенамиусу письме стояло шесть подписей. Хосе помнил, кому принадлежали пять из них – Тазарту, Алонсо Франко, Бенито Гарсие, самому Хосе Франко и его брату.

Мы уже отмечали, что история с письмом окутана таинственностью. Что стало с ним? Бенито вез его вместе с гостией. Как же получилось, что его не обнаружили при аресте на постоялом дворе Асторги? Если бы письмо было найдено, мы увидели бы его в досье Хосе, поскольку на нем стояла и его подпись. Инквизиторы же ни разу не использовали этого послания в расследовании (по крайней мере, мы не встречаем никакого упоминания об этой улике в ходе допросов). Возникает единственное правдоподобное объяснение – возможно, оно подтвердится, когда увидят свет досье остальных обвиняемых, – которое сводится к тому, что обнаруженная при аресте Бенито гостия вовсе не та, которую вместе с письмом он вез в Самору на рубеже 1487 и 1488 годов.

3 ноября в комнате для пыток появился восьмидесятилетний Са Франко. Ему, как и Хосе, уготована была «лестница». Но одного запугивания оказалось недостаточно, чтобы развязать язык старому иудею. Он ничего не добавил к своим прежним признаниям. Тогда палач приступил к своему ремеслу и подверг старика ужасной пытке.

Уже после первой кружки воды Са Франко согласился отвечать па вопросы и перечислил проклятия, которыми преступники осыпали распятого мальчика, а также признался, что этот вид расправы был избран в насмешку над муками Иисуса Христа. Он подтвердил, что сначала проклятие произносил Тазарт, затем иудеи повторяли его и уже после них это делали христиане. Старик признался, что распятие и колдовство имели целью наслать на инквизиторов и всех христиан смерть от бешенства.

В тот же день к «лестнице» привязали Хуана Франко. Впрочем, в большем не возникло необходимости, поскольку он сразу же дал удовлетворившие инквизиторов признания относительно брани, которой осыпали распятого мальчика.

4 ноября подтверждение этим показаниям было получено от Хуана д'Оканья, признавшего факт поношений и заявившего, что первыми к ним прибегли иудеи, которые затем заставили христиан последовать их примеру. Он не смог вспомнить точно прозвучавшие слова, произнесенные, по-видимому, на иврите.

Следующим допрашиваемым был Бенито, которого инквизиторы сразу предупредили, что им уже известна истина. Он согласился, что прозвучало множество ругательств, и назвал их, и в основном они совпадали с тем, что уже было известно инквизиторам.

«Кто, – спросили его, – первым произносил эти выражения?»

Подсудимый отвечал, что начало положили Са Франко, его сын и Тазарт (то есть иудеи), а он сам и прочие христиане повторяли вслед за ними.

Наконец, 5 ноября, Алонсо Франко представил полное подтверждение всего того, в чем признались другие обвиняемые.

Теперь дело быстро близилось к завершению. 7 ноября Хосе вновь предстал перед судом, и – зловещий признак – на сей раз его привели одного. Адвокат исчез, осознав, что долг перед Бегом не позволяет продолжать защиту того, в чьей ереси не остается сомнений. Сам Хосе, видя это, безусловно, должен был понять, что погиб и что ему следовало оставить последние надежды.

Зато присутствовал обвинитель Гевара, и доктор Вильяда объявил, что теперь суд располагает достаточными доказательствами. Он распорядился предъявить обвиняемому копии последних показаний, полученных в комнате пыток, и представить три дня на ознакомление.

Но Хосе столь длительный срок не потребовался: осознав, что все потеряно, он признал показания свидетелей по поводу произнесенных им проклятий справедливыми за несколькими исключениями, отрекшись от наиболее богохульных и оскорбительных выражений.

После этого Гевара официально внес запрос о вынесении приговора. Инквизитор Санто-Доминго объявил слушание дела закрытым и распустил присутствовавших, предупредив, что о решении суда они узнают через три дня, когда вновь соберутся для объявления приговора.

Но еще до этого инквизиторы приказали привести всех узников (кроме Хуана Франко) в аудиенц-зал, где в присутствии сообщников каждый должен был подтвердить сделанные им признания.

Цель процедуры состояла в установлении полного единодушия в деталях.

После этого привели Хуана Франко, и он подтвердил, что именно он похитил мальчика из Толедо, что они распяли его, что он сам вспорол бок ребенка и извлек сердце, что его брат Алонсо вскрыл вены на руках мальчика и прочее – все, в чем сознался прежде, – и заявил, что впоследствии он и Алонсо Франко зарыли тело жертвы в землю.

Хуан Франко поддержал также утверждение Бенито о том, что в день похищения они направились в Толедо вдвоем и договорились вести свои поиски в разных районах города. Далее он показал, что увидел ребенка у ворот кафедрального собора (известных как «Пуэрта-дель-Пердон», о чем уже говорилось в его признаниях (документов о которых у нас нет).

На следующий день Гевара обратился к суду с ходатайством относительно умерших Мосе Франко, Иосифа Тазарта и Давида Перехона, запросив у их преподобий приказ о казни их манекенов, о конфискации их имущества и о мерах в отношении наследников.

Это произошло 15 ноября, а 16-го развернулась последняя сцена этого затянувшегося расследования, и разыграли ее на центральной площади Авилы.

Там, возле церкви Святого Петра, возвели помосты для аутодафе. На одном столпились восемь узников в одиозных желтых санбенито. Рядом с ними установили три манекена. На другом расположились инквизиторы – доктор Вильяда и фра Санто-Доминго со своими собратьями из служб Святой палаты: нотариусами, обвинителем Геварой, осведомителями и альгвасилами. У платформ собралось большинство жителей Авилы и множество людей из близлежащих деревень, из чего становится понятно, что о предстоящем аутодафе оповестили заранее. Настрой против иудеев был необычайно высок – то была разгневанная бушующая толпа, собравшаяся порадоваться справедливому возмездию. Авила, по сути дела, оказалась в осаде, и ни один еврей не смел выйти из дома без риска быть растерзанным прямо на улице.

Нотариус Антонио Гонсалес зачитал приговоры, в формулировках которых содержался полный перечень преступлений каждого из обвиняемых. Нет надобности перечислять их здесь, поскольку мы уже ознакомились с ними – это было бы повторением материалов «Testimonio».

Узников осудили на передачу гражданским властям – в руки губернатора дона Альваро де Сант'Эстебана, который, предупрежденный за несколько дней, прибыл в сопровождении своих лейтенантов и стражников.

Положенный призыв к милосердию и справедливости прозвучал, осужденных окружили люди губернатора и выпроводили из города к месту сожжения. Инквизиторы приказали своим нотариусам сопровождать их, чтобы зафиксировать последние признания у столба.

В досье Хосе содержится не только запись о его собственном признании вины, сделанном в последние мгновения, но также аналогичные признания Бенито Гарсии, Хуана д'Оканья и Хуана Франко – все записи сделаны рукой нотариуса Гонсалеса. Далее в том же досье имеется копия письма властям Ла-Гвардии с перечнем преступлений и формулировками вынесенных приговоров – эти сведения надлежало обнародовать там, где преступники сотворили свое гнусное деяние.

Из этого письма мы узнаем, что Бенито, вопреки своим обещаниям умереть иудеем, что бы ему ни пришлось перенести, запросил у церкви духовного очищения и тем заслужил милость быть удушенным еще до разжигания костра.

Подобно ему, Хуан д'Оканья и Хуан Франко вняли уговорам монахов и объявили о возвращении в лоно матери-церкви, из которой тайно дезертировали. Но иудеи – упорный дряхлый старец, которому было уже за восемьдесят, и его сын – стойко держались своей веры и отказались ценой предательства уклониться от уготованной им мучительной агонии. И потому со злобой, казалось, почти сатанинской, тела жертв долго жарили раскаленными щипцами, прежде чем развели под ними медленный огонь,

«Они отказались, – пишет преподобный нотариус, – обратиться к Богу или Деве Марии или хотя бы прибегнуть к знаку креста. Не молитесь за них, ибо они низвергнуты в ад».

В заключение нотариус просит власти Ла-Гвардии следить за тем, чтобы указанное Хуаном Франко место захоронения останков Святого Младенца оставалось нетронутым: их величества и кардинал Испании могут пожелать посетить это место. По мнению нотариуса, следовало бы отметить это место, поскольку Богу может быть угодно сделать эту землю чудотворной.

Следует добавить, что письмо нотариуса сопровождалось распоряжением зачитать приговоры с амвона церкви Ла-Гвардии в ближайшее воскресенье, причем промедление каралось отлучением.

В Авиле же антиеврейские настроения после этого события настолько возросли, что жизнь всякого еврея оказалась под угрозой. В деле имеется запись о том, что одного из них на улице забили камнями до смерти. Поэтому еврейская община города обратилась к монархам с петицией, прося заступничества, и Фидель Фита обнаружил письмо короля с приказанием обеспечить их безопасность и обещанием применить самые суровые меры к тем, кто будет досаждать им.




Глава XXIV. ЭПИЛОГ К ДЕЛУ О СВЯТОМ МЛАДЕНЦЕ


Показания Хосе Франко относительно похищения освященной облатки основаны на словах других людей и весьма неопределенны. Но, по-видимому, от Бенито Гарсии или Алонсо Франко инквизиторы имели возможность получить более конкретные сведения, поскольку после закрытия дела о восьмерке преступников стражники Святой палаты арестовали ризничего церкви Ла-Гвардии.

18 ноября 1491 года – через два дня после аутодафе – ризничего доставили в суд города Авилы и предложили рассказать правду о происшедшем, пообещав милосердное отношение в обмен на чистосердечное признание и раскаяние.

Он показал, что в свое время его дядя, Алонсо Франко, дважды обращался к нему с просьбой достать для него освященную облатку, предлагая ему плащ и деньги за эту услугу. В конце концов, ризничий уступил уговорам и, в соответствии с полученными от Алонсо указаниями, передал освященную облатку Бенито Гарсии, явившемуся за ней.

Он вспомнил, что происходило это зимой, но не мог назвать день или хотя бы месяц, объяснив, что взял гостию из дарохранительницы церкви Санта-Мария, похитив ключи из глиняного горшка, где их обычно хранили. Он сказал, что спросил Бенито, для чего им понадобилась гостия, но тот не пожелал объяснять, заверив лишь, что они не собираются использовать ее во зло.

Ризничий смог уточнить дату этих событий, когда выяснил, что братьев Франко арестовали пять месяцев спустя.

В ходе допроса он заявил, что верит и всегда верил, что на все – воля Божья и что, когда он убеждал в этом Алонсо Франко и Бенито Гарсию, те заявили, что его действия были грехом, но не ересью, и не послужили ереси, а грех этот был отпущен ему исповедником.

Но один человек, кому приписывается соучастие в деле Ла-Гвардии, избежал всякого упоминания в ходе расследования деяний восьмерых обвиняемых и, следовательно, остался совершенно вне подозрений. Этим человеком был Эрнандо де Рибера, занимавший гораздо более высокое положение в обществе, нежели остальные соучастники, и потому ему уготовили аристократическую роль Пилата в этой пародии на муки Христовы.

Он был арестован лишь тридцать лет спустя, как говорят, выдав себя хвастовством об участии в этом деле. Его признали виновным в преступлении, в непростительном предпочтении иудаизма и в принятии крещения лишь ради того, чтобы избежать изгнания из Испании, когда вышло постановление о высылке всех иудеев из страны.

Но и сейчас, когда публикации Фиделя Фиты о материалах по делу Хосе Франко пролили свет на детали этого события, нельзя отрицать, что еще многое требует объяснения и что пока эти объяснения не будут получены – то есть пока материалы по делам всех обвиняемых не увидят свет и мы не сможем сравнить их между собой – случай Святого Младенца в Ла-Гвардии по-прежнему следует считать исторической загадкой.

Между тем, однако, несмотря на разительные противоречия, содержащиеся в известных в настоящее время документах, несмотря на несоответствия, не укладывающиеся в основную схему, мы не можем поддержать и мнение Лоэба о том, что история Святого Младенца из Ла-Гвардии просто-напросто выдумана.

Лоэб выдвинул две версии:

а) Если даже преступление в Ла-Гвардии и имело место, то, само собой разумеется, что оно было отнюдь не ритуальным убийством, а случаем колдовского обряда, к которым христиане прибегали наравне с иудеями.

б) Никакого преступления вообще не было.

Он обосновывает свое довольно-таки смелое заключение тремя аргументами:

а) Показания свидетелей, добытые под пыткой или угрозой пытки, весьма противоречивы, нереальны и полны совершенно невероятных фактов.

б) Судьи не стремились провести следствие так, чтобы открыть истину.

в) Инквизиция не смогла установить дату преступления и обнаружить и предъявить останки жертвы.

Первый аргумент более других заслуживает внимания. Остальные два, как нам кажется, упускают из вида тот факт, что наши нынешние знания ограничиваются сведениями, почерпнутыми из материалов по делу лишь одного из обвиняемых – юноши, чья вина в организации преступления сравнительно мала.

Никто не в состоянии утверждать, что судьи не прикладывали усилий, чтобы установить истину. Единственное, что мы можем констатировать – это отсутствие свидетельств таких усилий в документах по делу Хосе. Отметим, однако, что подобные старания должны найти отражение прежде всего в делах зачинщиков, и, вполне возможно, что там и будут обнаружены впоследствии. Это весьма вероятно. В кратком резюме по остальным семи делам определенно указывается на особое внимание инквизиторов к расследованию деяний главных организаторов. Там приведен такой факт: когда Хуан Франко признался, что вместе с братом Алонсо закопал останки, инквизиторы отвезли их в названное место и заставили точно указать, где захоронено тело мальчика, и «те сознались и все показали».

Это, конечно, не означает, что тело удалось обнаружить, а говорит лишь о том, что на указанном Хуаном Франко месте намечалось впоследствии установить могильный камень. Отсутствие останков жертвы, несомненно, представляет одну из неразгаданных тайн этого дела, но отнюдь не свидетельствует о том, что инквизиторы не стремились раскрыть всю цепь событий, поскольку вся история якобы была изначально сфабрикованной, и старались лишь придать правдоподобный вид фальшивке.

Неопределенность и путаница в отношении времени совершения преступления, конечно, требует определенных комментариев.

Противоречия в этом вопросе бросаются в глаза, и невозможно согласовать дату распятия с датой ареста Бенито Гарсии в Асторге. Хосе утверждал, что распятие состоялось в конце пасхальной недели 1488 года: он и остальные обвиняемые заявили, что вновь собрались примерно шесть месяцев спустя, чтобы отправить Бенито с гостией в Самору. Однако Бенито был арестован в Асторге в мае или июне 1490 года – почти через восемнадцать месяцев после того, как его послали в Самору – и облатка по-прежнему находилась у него, так и не доставленная адресату. Именно это кажется установленным. Но, может быть, уместно самое простое объяснение этого противоречия? Исходя из наших нынешних знаний, мы не можем с уверенностью утверждать, что инквизиторам не удалось разобраться в этом. Все разъяснят документы, относящиеся к прочим обвиняемым.

Сроки, упомянутые ризничим, пожалуй, несовместимы с датой происшествия на постоялом дворе Асторги. Вспомним, что он сказал, будто передал облатку примерно за пять месяцев до ареста Франко. Это усиливает уже сформировавшееся впечатление, что обнаруженная при аресте Бенито облатка вовсе не та, которую посылали в Самору почти два года назад. Первая гостия и письмо Абенамиусу, по-видимому, достигли адресата. Если сделать такое допущение – а нет никаких доводов, опровергающих его с полной очевидностью, – противоречия в показаниях по большей части сразу исчезают.

Лоэб, конечно, исходит из того предположения, что гостия, посланная из Ла-Гвардии в 1488 году, и гостия, найденная у Бенито в Асторге в 1490 ходу, – одна и та же. Такое предположение кажется вполне естественным, но все-таки является поспешным и отнюдь не очевидным.

Что до других расхождений, указанных Лоэбом, то они затрагивают частные детали, не имеющие серьезного значения.

Бенито утверждает, что руки и ноги ребенка были прибиты гвоздями к кресту, хотя и были уже к нему привязаны, тогда как Хосе не упоминает о гвоздях.

Хосе и Хуан Франко оба утверждали, что именно брат последнего вскрыл вены на руках мальчика, тогда как д'Оканья сказал, что это сделал Хосе. Мы уже уделили внимание обстоятельствам, из-за которых д'Оканья обвинил Хосе, предположив, что им двигало желание отомстить.

Хуан Франко признался, что сам вскрыл мальчику бок и извлек сердце, а Хосе показал, что Хуан сделал надрез, а Гарсиа Франко вырвал сердце.

Наиболее очевидным кажется факт, что ребенок умер от потери крови. Но Бенито утверждает, что его задушили, а Хосе в одном из показаний упоминает, что мальчику заткнули рот, потому что он кричал. Мы уже предположили, что выражению «lo ahogaron», как и «задушили», не стоит придавать значения.

Таковы основные расхождения в показаниях. Однако не следует забывать, что этих людей спрашивали о событиях двухгодичной давности, и неточности в деталях не только возможны, но и неизбежны. Несмотря на противоречия в частностях, показания по основным фактам совпадают у всех соучастников. Лоэб выдвигает, пожалуй, слишком смелое предположение о том, что такое совпадение стали результатом уловок инквизиторов. Он утверждает, что при возникновении расхождений инквизиторы оставляли узников наедине, чтобы они могли договориться о согласованном изложении событий.

Но для подобных утверждений нет ни малейших оснований. В своих записях секретарь однозначно отмечает, что инквизиторы присутствовали на очных ставках; записи эти предназначались не для широкого круга читателей, а для хранения в тайных архивах инквизиции, и потому любое заявление об обмане можно сразу отклонить как совершенно необоснованное.

Но даже если написанное неверно – то есть неправда, что инквизиторы присутствовали на очных ставках, – и заключенные действительно имели возможность прийти к взаимопониманию, очень трудно поверить, что они сообща пришли к решению отправить самих себя на костер.

Попытка Лоэба придать своему предположению обоснованный вид малоубедительна, пусть даже такие методы отвечали бы духу инквизиции. Пожалуй, над ним довлело желание добиться одобрения своей точки зрения.

«Мы бы могли еще понять,- утверждает он,- если бы обвиняемые пришли к взаимопониманию, стараясь снять с себя вину, сгладить промахи или переложить вину на других. Но что может дать взаимопонимание в случае, если делалось признание в преступлении?

Обвиняемым не стоило бы беспокоиться – оставалось просто дать честные показания. Но все объясняется, если, напротив, они готовили признание в преступлении, которого никогда не совершали».

Лоэб строит аргументацию, исходя из абсолютной уверенности в том, что между заключенными существовал сговор о признании. Но сие для нас отнюдь не очевидно. Лоэб утверждает, что «все объясняется, если, напротив, они готовили признание в преступлении, которого никогда не совершали». По нашему мнению, это ничего не объясняет.

Что могло заставить их прийти к взаимному согласию в том, чтобы сделать признание в преступлении, которое они не совершали,- признание, неизбежно ведущее на костер? Какую выгоду хотелось им извлечь из ложных показаний на самих себя?

Одно из главных препятствий, не позволяющее отклонить всю историю как фальсификацию, – признание Хосе «раввину Абрааму» в тюрьме Сеговии. Лоэб понимает это и предпринимает попытку преодолеть помеху, но его аргументы недостаточно строги.

Но если Лоэб совершенно неубедителен в стараниях доказать, что распятие мальчика – всего лишь выдумка, то трудно найти что-либо более убедительное, чем его первое утверждение: даже если считать изложенную в досье Хосе историю правдой, то события вовсе не складываются в картину ритуального убийства, а выглядят как элемент колдовского действа.

С этим заключением приходиться согласиться, хотя на первый взгляд может показаться, что распятие ребенка служило обеим целям одновременно. Такое мнение сложилось после заданного инквизиторами вопроса о том, почему мальчика именно распяли, а не предали смерти каким-нибудь другим образом, хотя для колдовства необходимо было лишь сердце ребенка.

Ответ гласил, что распятие выбрали из желания высмеять и оскорбить почитание крестных мук Иисуса Христа. Но между этим и ритуальным жертвоприношением огромная разница. Если мы обратимся к использованным бранным выражениям, то обнаружим лишь фразы, оскорбляющие именно Спасителя и произносимые как колдовские заклинания, насылающие «порчу». В данном случае вместо обычного деревянного или воскового чучела использовали живого человека. Что же касается остального, то жертвоприношение ребенка имеет отношение лишь к колдовскому обряду, а не к религиозным таинствам или обычаям иудеев.

Пожалуй, без всяких сомнений можно отвергнуть теорию о том, что распятие Святого Младенца из Ла-Гвардии следует рассматривать как пример иудейского ритуального убийства. До этого пункта в рассуждениях Лоэба мы согласны с автором, но не далее, поскольку не можем вместе с ним утверждать, что преступления вообще не было. Чтобы убедить нас в этом, было бы необходимо доказать, что обсуждаемое досье – подделка, служащая исключительно целям Торквемады. Мы, однако, находим доказательства обратного. Если бы предположение Лоэба оказалось справедливым, то последовало бы распространение материалов дела среди населения, и они не оставались бы сокрытыми в секретных архивах инквизиции в течение четырех столетий.

Вполне объяснимо, что Торквемада решил использовать дело Ла-Гвардии в своих целях и следил за ходом процесса. Однако, это говорит лишь о том, что он не упустил благоприятную возможность. Сам приговор выдержан в выражениях, рассчитанных на возбуждение общественного мнения против евреев. Цель, по-видимому, состояла не только в том, чтобы послать его копию в Ла-Гвардию. Мы можем согласиться с выводом о том, что копии составленного таким образом приговора были разосланы по всей Испании, поскольку обнаружен перевод его на каталонский.

Культ Святого Младенца из Ла-Гвардии возник немедленно и быстро получил широкое признание. Появились многочисленные святыни в его честь, первую и главную из которых создали на месте дома Хуана Франко, который снесли до основания. Здесь, в подвале дома, был воздвигнут алтарь – на том месте, где, согласно поверью, начались страдания ребенка. Он выполнен в виде фигуры мальчика, крепко привязанного к колонне.

Над этой подземной святыней быстро возвели церковь.

Другая святыня – уединенное строение – возникла возле Санта-Мария-де-ла-Пера, то есть в том месте, где закопали тело мальчика. Еще одну устроили в пещере, где состоялось распятие.

«С тех пор во все времена, – утверждает Морено, – все три святыни стали часто посещать люди, приходившие поклониться младенцу как святому».

Первая из перечисленных святынь была отстроена в 1501 году – по крайней мере первое упоминание о ней связано именно с этой датой. Назвали церковь именем Святого Иннокентия. Морено отмечает, что папы и епископы одобрительно относились к культу Святого Младенца и полные или частичные индульгенции всегда выдавались верующим, посещавшим его святыни.

Жители Ла-Гвардии выбрали его своим святым покровителем и постились вечером Дня Святого Младенца, первоначально отмечавшегося 25 марта, но впоследствии перенесенного на 25 сентября. Морено включил в свою книгу предписанные на этот день молитвы и литании (литания – молитва у католиков, которая поется или читается во время торжественных религиозных процессий).

Впрочем, не стоит оставлять без внимания тот факт, что Рим – всегда предусмотрительный, как уже отмечалось, в вопросе канонизации – все-таки не признал Святого Младенца Ла-Гвардии одним из святых католической церкви.

Йепес перечислил четыре чуда, сотворенных младенцем после смерти, и первое из них – прозрение его слепой матери. Все они, со всеми любопытными и романтическими подробностями, содержатся в пропитанной религиозной одержимостью книге Морено «Life of the Holy Child» («Житие Святого Младенца» (англ.)).




Глава XXV. ЭДИКТ ОБ ИЗГНАНИИ


Как мы уже поняли, расследование и приговор по делу Ла-Гвардии пришлись на руку Торквемаде, дав ему дополнительный аргумент в ходатайствах перед монархами против иудеев – факт, заставивший многих историков (до открытия Фиделя Фиты) подозревать в этой истории вымысел. Другой причиной недоверия к истории Святого Младенца является то обстоятельство, что по Испании ходило множество слухов, по большей части ложных, придуманных с целью опорочить евреев и возбудить против них общественное негодование.

Тем временем Фердинанд и Изабелла триумфально подчинили своей власти Андалузию: Лусена, Хаэн, Ронда и ряд других мавританских крепостей, расположенных на холмах юга Испании, пали под натиском христианской армии. Монархи с помощью золота евреев (не только полученного от конфискаций, но и добровольно пожертвованного их подданными-евреями) приступили к покорению Малаги – то было прелюдией к ликвидации Гранады как последнего оплота ислама на земле Испании. Город пал 2 января 1492 года, и вслед за этим исчез последний исламский регион на Пиренейском полуострове, где эта религия с тем или иным успехом держалась в течение восьмисот лет.

Католическим сюзеренам вполне могло показаться, что покорение Испании завершено и христианство восторжествовало, если бы рядом не было Торквемады, не устававшего доказывать, что триумф креста никогда не будет полным в этой стране, пока иудеи составляют значительную долю ее населения.

Он утверждал, что все зло на этой земле происходит от непримиримой вражды между христианином и иудеем, что, несмотря на усилия инквизиции и все прочие меры, принятые для отделения иудеев от христиан, зло продолжает существовать и свирепствовать, как и прежде. Он убеждал, что иудеи продолжают неослабно совращать христиан и не отступятся от своего, пока их будут терпеть в Испании. В частности, хорошо известно, что иудеи не дают покоя маранам и «новым христианам», внушая им свои идеи или окатывая их презрением и оскорблениями, делая все возможное, чтобы вновь ввести несчастных в заблуждение.

В доказательство он мог привести дело Ла-Гвардии, разрушение креста на центральной площади Касар-де-Паломеро и другие примеры подобного рода, недавно ставшие известными.

Он призывал монархов выполнить обещание и заняться проблемой иудеев, что они в свое время обещали сделать после успешного завершения войны против Гранады.

Тем временем иудеи сами активно боролись против изгнания, под угрозой которого оказались. Их воззвание к монархам было чрезвычайно красноречивым, и те не могли оставить без внимания ходатайство подданных, которым они были столь многим обязаны. Разве не эти самые евреи снабжали испанскую корону деньгами для ведения кампании против врагов креста? Разве не благодаря еврейской администрации, преданной своим монархам, армия креста была так хорошо экипирована, не знала ни в чем недостатка? Разве не содержалась она на деньги, предоставленные евреями?

Они представили эти факты вниманию королевской четы как доказательство своей верности и своих заслуг перед испанской нацией. Монархи располагали и другими свидетельствами верности и любви, которую проявляли к ним многострадальные еврейские подданные. Когда, например, их сын принц дон Хуан был объявлен наследником престола Арагона на созванных в Толедо кортесах, евреи первыми устраивали торжественные встречи на пути следования их величеств в пределах королевства Фердинанда. Когда испанцы ограничивались радостными приветствиями, евреи выходили встречать их с ценными дарами. Берналдес пишет, в частности, что подобный пышный прием был оказан их величествам еврейской общиной Сарагосы. В числе подношений он называет двенадцать телят, двенадцать овец, прекрасной работы серебряный сервиз, над которым трудились двенадцать лучших еврейских мастеров, огромный серебряный кубок, полный золотых кастельяно (один кастельяно равен 480 мараведи), и серебряный кувшин – «все это монархи приняли с глубокой признательностью».

Преданность евреев Короне проявлялась весьма ощутимо и составляла серьезный противовес давлению религиозного фанатизма. Более того, казалось, что монархи достаточно дальновидны, чтобы не подвергать угрозе промышленное процветание королевства, которое могло оказаться в опасности, если создатели этого процветания будут вытеснены.

Королевская чета отложила принятие решения по этому вопросу под предлогом, что война занимает все их внимание. Но теперь, после покорения Гранады, монархам вновь пришлось столкнуться с этой проблемой, поскольку Торквемада не оставлял их в покое, неустанно твердя одно и то же.

То, что проделывал Торквемада с монархами, его собратья по ордену проделывали со всей Испанией. Антиеврейские настроения в обществе, которые нетрудно было возбудить, уже всколыхнувшиеся после событий в Касар-де-Паломеро и Ла-Гвардии, подогревались множеством выдуманных историй. Говорили даже, что болезнь принца дона Хуана стала результатом подлости евреев – и эта злонамеренная ложь получила широкое распространение.

Льоренте обнаружил эти сведения в «Anonimo de Zaragoza». Утверждали, что принцу захотелось побаловаться с золотым футлярчиком для ароматического шарика


, который он увидел у своего врача – еврея по происхождению. Тот оставил безделушку своему пациенту. Однажды, движимый детским любопытством, мальчик захотел посмотреть, что же внутри футлярчика. Открыв его, обнаружил там непристойный и богохульный рисунок, оскорбляющий божественное происхождение Христа. Увиденное повергло принца в такой ужас и вызвало такое отвращение, что у него начались рвоты. Он не разглашал причину своего заболевания, пока отец своей настойчивостью не вытянул у него этой тайны, «после чего против врача учинили расследование и приговорили его к казни на костре».

Эту непристойную и чрезвычайно неправдоподобную историю мы изложили здесь только для того, чтобы показать, какого рода сплетнями сеяли неприязнь к евреям.

Другая история, которую упорно муссировали во всех уголках Валенсии, рассказывала о попытке нескольких иудеев распять мальчика-христианина. Она записана в работе «Sentineda contra Judios» фра Франсиско де Торрехонсильо – издании лживом и постыдном. Мы уже не раз ссылались на него. Впервые эта книга монаха ордена Святого Франциска была напечатана в 1676 году – недостойное сочинение, свидетельствующее о том, что его автор не скрывает не только своих босых пяток, но и своего бесстыдства. Это – сборник глупых наветов, фальшивок и – вряд ли будет преувеличением добавить – непристойностей. Едва ли сей труд пошел церкви во благо, как и ряд других, вышедших из-под пера церковников и допущенных к изданию цензурой.

Но это так, между прочим.

Упомянутая история взята, как сообщает Торрехонсильо, из «Sermon de la Cruz », написанной братом Фелипе де Саласаром. Вечером страстной пятницы юноша приметил на улице Валенсии, что несколько мужчин входят в один из домов. Посчитав это странным – впрочем, подозрительные обстоятельства не названы, – он подкрался к двери и услышал, что кто-то сказал: «Кажется, за нами следят». Испугавшись, что неизбежно вспыхнет ссора, когда они откроют дверь и обнаружат его, юноша выхватил шпагу и побежал. (Каким образом сжатая в руке шпага помогает бежать, автор не сообщает). На бегу он наткнулся на патрульных, которые схватили его и потребовали объяснить, куда он так спешит с обнаженной шпагой в руке. Юноша рассказал о происшедшем, и тогда офицер, желая проверить правдивость рассказа, направился к указанному дому и постучал.

Дверь открыл еврей, предпринявший откровенную попытку задержать офицера. Вдруг из дома донесся детский голосок: «Они хотят распять меня!»

Евреев арестовали, дом снесли, и на его месте построили церковь Санта-Крус.

В эту коллекцию выдумок и фальшивок включено также «письмо Христа Абгару», письмо Понтия Пилата Тиберию, пространно описывающее сотворенные Спасителем чудеса, и письмо от евреев Константинополя евреям Толедо, сыгравшее немаловажную роль в упомянутой антисемитской кампании.

Утверждают, что это письмо обнаружил сам кардинал – архиепископ Хуан Мартинес Силисио. Полагаем, он же разыскал и письмо евреям Константинополя, в ответ на которое и пришло письмо евреям Толедо. Летописцы оставили нам содержание обоих писем.

Вот что представляет собой послание в Константинополь:






«ЕВРЕИ ИСПАНИИ ЕВРЕЯМ КОНТАНТИНОПОЛЯ

Уважаемым евреям – здоровья и благополучия. Знайте, что король Испании заставляет нас принять христианство, лишает нас имущества и самой жизни, разрушает наши синагоги и прочими способами притесняет нас, и мы уже не знаем, что делать.

Законом Моисеевым заклинаем вас объединиться с нами и со всей возможной быстротой направить нам заявление о вашей поддержке.

Чамарро,

Принц евреев Испании»








Ответ из Константинополя был составлен в следующих выражениях:






«ЕВРЕИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ ЕВРЕЯМ ИСПАНИИ

Возлюбленные Братья в Вере Моисеевой, мы получили ваше письмо, в котором вы сообщаете нам о муках и страданиях, что вам приходится сносить… Раввины считают, что, если король Испании хочет сделать вас христианами, вам следует принять христианство; если он лишает вас добра и собственности, вы должны сделать ваших детей коммерсантами, чтобы они смогли отобрать все это обратно; если христиане лишают вас жизней, вам надлежит воспитать сыновей своих аптекарями и врачами, чтобы они лишали жизни христиан; если они разрушают ваши синагоги, сделайте ваших детей клириками, чтобы они изнутри разрушали христианские храмы; если вам приходится сносить несправедливость, пошлите сыновей ваших на государственную службу, чтобы они могли отплатить своим подчиненным – христианам.

Придерживайтесь этих советов и увидите, что из притесняемых вы превратитесь в весьма уважаемых людей.

Хусе,

Принц евреев

Константинополя».








Эти письма – явно фальшивые – стали широко известны, что немедленно вызвало вспышку возмущения в обществе. В результате воображение разыгралось, и указания «принца Хусе» легли в основу многочисленных слухов об ужасных последствиях этой переписки. Говорили, что один врач-еврей из Толедо наносил яд себе на ноготь и касался им языка пациента; другой подмешивал яд в мазь для смазывания ран и так далее. Нет сомнений в том, что в народе циркулировало великое множество подобных сплетен.

Участвовал ли сам Торквемада в создании этих подделок и слухов, мы не знаем. Но было бы странным, если бы эти выдумки не нравились ему.

Он непрестанно отстаивал необходимость религиозного единства в объединенной Испании. Великий инквизитор не уставал повторять, что единая Испания не сможет долго просуществовать и снискать расположение небес, если все люди этой страны не обратятся к Христу, не станут добрыми верующими святой римской католической апостольской веры. Бог явил великую милость к Фердинанду и Изабелле, продолжал увещевать монах. Именно Бог собрал разобщенные части страны в одно могущественное королевство и вручил его их скипетру. Бог сплотил эти части в единое целое, поразив всех врагов такого объединения, – в честь и славу Господа и их королевства.

Перед подобной проповедью религиозного единства ничто не могло устоять. Соображения гуманности, принципы равноправия, долга и благодарности становились сущей мелочью, которую начисто сметал ураган религиозной аргументации.

Монархи оказались перед проблемой такой значимости, что никакие мирские соображения не имели ни малейшего веса. К тому же, к давлению пламенных доводов Торквемады добавилось давление общественного мнения, ловко подогреваемого доминиканцами. К голосу Бога в устах Великого инквизитора присоединился «vox populi» («глас народа» (лат.)).

И столь громким стал голос толпы, столь настойчивы были обвинения иудеев в ритуальных убийствах и совращении евреев-христиан в веру Моисееву, что иудеи испугались бури, грозившей снести их незадачливые головы.

Требование Торквемады состояло в том, чтобы они или приняли крещение, или убирались прочь из Испании.

Монархи по-прежнему колебались. Возможно, в Изабелле дух гуманности был достаточно силен, чтобы не уступить натиску фанатизма.

Но и сила Торквемады становилась все более ощутимой – вследствие чистоты и искренности его целей. Он вовсе не был своекорыстным человеком и не стремился к мирским благам. Вес свои требования он выдвигал от имени и ради религии, которой служил, – исключительно во славу Бога; и монархам такого склада характера, как Фердинанд и Изабелла, непросто было соротивляться этим требованиям.

И хотя для себя Торквемада не искал материальной выгоды, он, не колеблясь, соблазнял монархов картинами предстоящих приобретений, которые неизбежно последуют за изгнанием иудеев. К доводам религиозного характера Великий инквизитор присовокупил доводы мирской выгоды – доводы, которые не могли не оказать воздействия на стяжательский нрав короля.

Торквемада доказывал, что в Испании никогда не воцарится спокойствие, пока иудеи живут на ее земле. Они – грабители и предатели; их единственная цель и единственный интерес – деньги; а жадность всегда в конце концов приводит на службу к врагам Короны.

Но не один Торквемада выступал с ходатайством перед монархами. Здесь были и иудеи, встревоженные создавшейся ситуацией, и в какой-то момент казалось, что они возьмут верх, потому что призывный звон золота добавлял убедительности их возражениям.

Они напоминали о своих последних услугах Короне и обещали и еще большую поддержку в дальнейшем; они клялись впредь строго соблюдать предписания Альфонсо XI и, согласно этим законам, проживать лишь в пределах указанных гетто, возвращаться туда до настуления полуночи, воздерживаться от любовных отношений с христианами. Наконец, последний, и самый красноречивый из всех аргументов: они воспользовались посредничеством Абраама Сенсора и Исаака Абарбанеля – двух иудеев, взявших на себя (и с честью с этим справившихся) обеспечение кастильской армии в кампании против Гранады, – и посулили выделить тридцать тысяч дукатов на расходы по ведению войны против мусульман.

Это предложение усилило колебания Фердинанда. Нужда монархов в деньгах была столь велика, что финансовые соображения, несомненно, заставили бы их согласиться на мольбы иудеев, если бы рядом не находился Торквемада. Если бы не его бешеный натиск, жестокий эдикт об изгнании, скорее всего так и не был бы издан.

Доминиканец, узнав, что затевается, сам явился к их величествам, чтобы осудить их нерешительность.

Нетрудно представить себе Великого инквизитора в столь ответственный момент. Это – один из тех редких случаев, когда тот, кого мы воспринимаем как «Deus ex machina» («бог из машины» (лат.))


, – холодный, суровый дух, вдохновивший и переустроивший безжалостную организацию, предстает живым, взволнованным человеком из плоти и крови.

Бледный, слегка задыхающийся от волнения и гнева. Глубоко посаженные глаза мрачно сверкают огнем яростного негодования. Худая старческая фигура выпрямилась, морщинистые жилистые руки судорожно сжимают распятие…

Наступил самый напряженный момент, кульминация в затянувшейся дуэли между религией и гуманностью, между клерикализмом и христианством, в которой столь важную роль сыграла предложенная иудеями цифра. Эти тридцать тысяч вызвали прискорбные ассоциации. Они позволили настоятелю монастыря Санта-Крус провести поразительную параллель.

«Иуда, – воскликнул он, – однажды уже продал Сына Божьего за тридцать тысяч. Вот Он! Продавайте Его, но тогда освободите меня от всякого участия в этой сделке».

И, с грохотом обрушив распятие на стол перед пораженными монархами, он резко повернулся и покинул зал.

Так Торквемада добился победы.

Эдикт об изгнании был подписан в Гранаде 31 марта памятного 1492 года – того года, когда Испания, наконец полностью восстановила монархию на руинах бывшего королевства вестготов, когда мореплаватель Колумб положил Новый Свет к подножию трона католических сюзеренов.




Глава XXVI. ИСХОД ЕВРЕЕВ ИЗ ИСПАНИИ


В эдикте об изгнании говорилось, что этот документ выпущен вследствие настоятельной необходимости с корнем вырвать зло, произрастающее на почве отношений, установившихся между христианами и иудеями, поскольку все предпринятые до сего времени усилия в этом направлении оказались бесплодными.

Согласно эдикту все иудеи, независимо от пола и возраста, которые отказались принять крещение, должны покинуть Испанию в течение трех месяцев и никогда не возвращаться под страхом смерти и конфискации всей собственности.

Жестокость такой экспатриации совершенно очевидна. Испания была родиной этих иудеев. Веками она была домом для их предков, и они испытывали к ней глубокую сердечную привязанность, какую каждый из нас испытывает к своей родине. И теперь их вынуждали уехать отсюда в какую-то чужую страну, и только в течение указанного срока они были защищены от действия беспощадного закона, лишающего их чего-то очень дорогого – столь же дорогого, как сама честь. В противном случае они должны были предать веру своих отцов и отречься от бога израильского.

Такой выбор встал перед сынами израилевыми – выбор, который надменная христианская церковь ставила перед всеми людьми, когда чувствовала себя достаточно могущественной.

Декретом устанавливалось, что после истечения отпущенных на сборы трех месяцев ни один христианин не должен поддерживать с иудеями дружеских отношений или помогать им, предоставлять им пищу или кров под страхом обвинения в сочувствии еретикам.

До момента депортации жизнь и собственность изгоев официально находилась под защитой монархов. Им надлежало уточнить размеры своей собственности и получить доходы от ее реализации векселями или товарами, но не золотом, которое запрещалось вывозить из страны. Что касается векселей, Амадор де лос-Риос («Historia de los Judios») вполне справедливо задается вопросом, как они могли получить по этим векселям деньги?

Наибольший ущерб им нанесла бы полная конфискация собственности. Но и реализовать имущество за должную цену в столь короткий срок было невозможно, а покупатели знали о неизбежной распродаже и не давали хорошей цены. Что же оставалось делать иудеям? Как могли они избежать бессовестного грабежа со стороны христиан, оказавшись в столь бесправном положении?

«Христиане приобретали, – утверждает Берналдес, – значительную собственность и очень богатые дома и владения за бесценок; иудеи не могли найти покупателей и потому были вынуждены менять дом на осла, а виноградник – на штуку ткани».

Этот отрывок из хроники, автор которой (о чем мы раньше говорили) испытывает жгучую ненависть к иудеям, красноречиво свидетельствует о паническом страхе, охватившем иудеев, и о том, с каким безжалостным хладнокровием христиане извлекали выгоду из их несчастья.

Амадор де лос-Риос добавляет, что в жертву приносились целые гетто, поскольку иудеи, не имея возможности распорядиться общественной собственностью, передавали их в дар муниципалитетам, которые проявляли так мало сострадания к изгнанникам.

Но Торквемада в своем великом усердии этим не удовлетворился. В конечном итоге главной его целью было не изгнание иудеев, а их обращение в христианскую веру и полное уничтожение их вероучения. Эдикт монархов об изгнании являлся лишь средством достижения этой цели.

Именно на эту массовую кампанию по обращению направил он орды доминиканцев. Заручившись санкцией короля, Великий инквизитор издал указ, в котором призывал израильтян принять крещение и подкреплял свое воззвание обещанием: принявшие крещение в течение трех месяцев, отпущенных на выезд из страны, получат право остаться и сохранят свое имущество.

В каждом городе, в каждом поселке, в каждой захудалой деревушке в церквах, на торговых площадях и на перекрестках улиц пестрели черно-белые одежды доминиканцев, неутомимо исторгающих увещевания и доводы в адрес всякого повстречавшегося иудея, убеждая принять крещение, дабы сохранить благополучие и процветание в мире земном и обеспечить спасение души в мире ином. Охваченные фанатичным рвением проповедники заходили в синагоги и твердили свои призывы даже в иудейских храмах, стремясь привести заблудших в лоно христианства. В Сеговии, когда пробил час депортации, иудеи провели три дня на своем кладбище, оплакивая могилы предков, которые они вынуждены были покинуть. Доминиканцы не постеснялись нарушить церемонию горестного прощания, прославляя благо крещения перед скорбным этим собранием.

Но лишь пренебрежение было ответом на все их проповеди. Если, с одной стороны, собратья Торквемады воспевали христианство, пытаясь теоретическими доводами и посулами материальных выгод склонить иудеев к принятию крещения, то, с другой стороны, раввины прикладывали не менее энергичные усилия, чтобы укрепить в израильтянах стойкость веры в своего бога. Они стремились помочь им устоять перед соблазном предложенных благ и убедить, что как однажды бог избавил их от плена египетского и привел в землю обетованную, так и при исходе из Испании он поможет детям своим, если они не опорочат честь и не поддадутся мирским искушениям.

Поверили израильтяне в уговоры раввинов или нет, но большинство их осталось непоколебимым в вере своей и вместо покоя и выгоды, обещанных в награду за принятие крещения, предпочло изгнание и утрату всего нажитого. Инспирированный Торквемадой декрет делал эти лишения неизбежными.

Берналдес пишет, что, несмотря на запрет вывозить золото из Испании, многие изгнанники брали его с собой в немалых количествах, тщательно пряча, что весьма вероятно. Впрочем, некоторые из приводимых им слухов кажутся преувеличенными. Основной способ вывоза, утверждает Берналдес. состоял в том, что дукаты переплавляли в мелкие шарики, которые заглатывали перед досмотром. Особенно усердствовали (если опять-таки верить слухам) женщины, ухитрявшиеся прятать внутри себя до тридцати дукатов каждая.

Эти россказни, получившие широкое распространение, добавили горя беглецам: некоторые из них, плывшие из Кадиса в Фес


, попадали в руки мавров у берегов Африки; их не только лишали пожитков – случалось, бандиты вспарывали им животы в поисках золота.

За три месяца – столь краткий срок был отпущен израильтянам – они продали или обменяли то, что успели, и бросили все, на что не смогли найти покупателей. Все девочки и мальчики в возрасте от двенадцати лет и старше вступили в брак, чтобы всякая достигшая брачного возраста девушка находилась под защитой мужа.

Исход из Испании начался в первую неделю июля 1492 года. Те из изгоев, кто был побогаче, обеспечивали своих более бедных собратьев, следуя обычаю, установившемуся еще в гетто. Многие очень богатые преуспевающие торговцы оставляли огромные состояния и, по словам Берналдеса, доверившись «напрасной безрассудной надежде», избирали суровую стезю изгнания.

Приходский придворный священник запечатлел живописную картину этой эмиграции – картину, которая должна вызывать у христианина слезы стыда.

…Они двигались пешком, верхом на лошадях или ослах, сидя на телегах, молодые и старые, крепкие и немощные, здоровые и больные, кто умирая, кто только родившись, и многие от усталости валились с ног в придорожную пыль – эти скорбные процессии тащились сквозь июльскую жару и пыль. На каждой ведущей из страны дороге – на юг ли, к морю; на запад ли – в Португалию; на северо-восток ли – в Наварру – встречались движущиеся в беспорядке толпы людей, представлявшие собой столь безутешное зрелище, что не было христианина, у которого оно не вызвало бы жалости.

Помогать им не смели из страха перед указом Великого инквизитора, зато со всех сторон доносились призывы принять крещение, что лишь увеличивало их страдания. И некоторые, не имея более сил терпеть муку полного изнеможения и безнадежности, сдавались и отрекались от бога израильского.

Но таких было относительно мало. Раввины всегда оказывались рядом, чтобы поддержать людей, поднять настроение. Юношей и девушек просили петь в пути песни, и звуки бубнов подбадривали изнуренных путников.

Андалузцы направлялись в Кадис, где собирались сесть на корабли. Арагонцы также шли к побережью, чтобы отчалить из Картахены; многие каталонцы тоже выбирали морской путь, отплывая в Италию, где – любопытная деталь! – папа-каталонец (Родриго Борджа) предоставил им кров и защиту. В самом сердце преследовавшей их системы!

О тех, кто добрался до Кадиса, Берналдес пишет, что при виде моря они пришли в великое волнение. Воображение изгнанников разгорячилось от проповедей раввинов, в которых их сравнивали с предками, спасавшимися от египетской неволи. Они доверчиво ожидали увидеть повторение чуда, которое произошло с водами Красного моря, надеясь, что и воды Средиземного моря расступятся и пропустят их к побережью Берберии – Северной Африки.

Тех, кто отправился на запад, принял король Жуан Португальский, назначив низкую пошлину в размере одного крузадо


 с человека за шесть месяцев пребывания в стране. Поэтому многие осели в Португалии и занялись торговлей, что им было позволено при условии уплаты сотни крузадо с семьи.

В нашу задачу не входит следовать за израильтянами в изгнание и подробно описывать печальную участь, постигшую многих из них как от рук последователей милосердного Христа, так и от рук детей пророка Магомета. Многие мыслители и раввины покинули тогда Испанию, и в их числе были Исаак Абоаб, последний принц кастильских иудеев, и Исаак Абарбанель, откупщик королевских податей.






«Исход (по описаниям Абарбанеля) сопровождался грабежом на суше и на море; и среди тех, кто, избитый и оборванный, отправился в чужие страны, был и я.

С превеликим трудом удалось мне добраться до Неаполя, но и там я не обрел покоя из-за вторжения французов. Они стали хозяевами положения в городе, и сами жители покидали насиженные места. Все восстали против нашего братства, не делая разницы между богатыми и бедными, мужчинами и женщинами, отцами и сыновьями из рода сионского и угрожая им величайшими бедствиями и страданиями. Некоторые изменили своей религии, испугавшись, что вот-вот кровь потечет рекой, либо их просто продадут в рабство, поскольку мужчин и женщин, молодых и старых похищали и увозили на кораблях, не испытывая жалости к их стенаниям, силой заставляя отказаться от веры предков и покориться неволе».








Некоторых беглецов приняли Франция и Англия, другие осели на Ближнем Востоке. Наиболее несчастливыми, по-видимому, оказались те, кто высадился на Африканском побережье и пытался через пустыню добраться до города Фес, где существовала иудейская колония. Путь им преградила орда грабителей-соплеменников, которые отобрали последние пожитки и жестоко, поистине бесчеловечно расправились с переселенцами: изнасиловали жен у них на глазах и бросили избитых и разоренных беглецов среди пустыни. Страдания превысили предел терпимости. Многие оставшиеся в живых приняли крещение в первом же повстречавшемся на пути поселении христиан и, заполучив таким образом признание на покинутой родине, вернулись в Испанию.

Вообще, велико было число тех, кто, встретив те или иные трудности, в конце концов отступал, принимал крещение и возвращался или возвращался, чтобы принять крещение, которое только и давало возможность обрести мир в стране, где они появились на свет.

Берналдес сообщает, что целых три года не иссякал непрерывный поток возвращавшихся иудеев, которые прежде отказались от всего ради веры, а теперь отреклись от самой веры и приехали обратно, чтобы начать все сначала. Их крестили гурьбой, всех сразу, окропляя толпы иссопом


. Сам Берналдес крестил изгнанников в придворной приходской церкви и «посчитал свершившимся пророчество Давида – «Covertentur ad vesperani et famen patiuntur ut canes et circundabuni civitatem» («Пусть возвращаются к вечеру, воют как псы и ходят вокруг города» (лат.)).

По его оценкам, тридцать шесть тысяч еврейских семей отправились в изгнание, что составило почти двести тысяч человек. Но Саласар де Мендоса и Сурита полагают, что число изгоев было в два раза больше, тогда как Мариано настаивает на цифре восемьсот тысяч. Возможно, наиболее соответствуют действительности данные иудейских писателей, которые утверждают, что в 5252 году от сотворения мира триста тысяч иудеев покинули Испанию – землю, на которой их предки обитали более двух тысяч лет.

Эти сведения говорят о непоправимой ошибке монархов, согласившихся на изгнание иудеев. Если необходимы доказательства неуступчивости Торквемады и его фанатизма, то приведенных выше примеров вполне достаточно.

Ведь до издания эдикта предложение об изгнании должно было дотошно обсуждаться на совете (Парамо утверждает, что так и было («DeOrigine»), и его поддерживает Саласар де Мендоса («MonarquiadеEspana»)); и для всех было очевидно, что Испания не сможет избежать материальных потерь, если ее покинут около сорока тысяч трудолюбивых семей. Немыслимо, чтобы король или советник не поднял вопроса о неблагоразумности, даже опасности такой меры. Также очевидно, что ни король, ни член совета не мог устоять перед настойчивым, бескомпромиссным монахом, в котором они видели представителя Бога на земле – Бога, образ которого трансформировался в некое кровожадное, мстительное божество.

Распятие Торквемады, столь драматично обрушившееся на чашу весов, однозначно разрешило все колебания.

Султан Баязет, который радушно принял часть беженцев и предоставил им убежище в Турции, открыто выразил свое удивление по поводу подобного промаха в искусстве управления государством и, как пишут, спросил, стоит ли считать серьезным государственным деятелем короля, который обогащает чужие королевства за счет ослабления своего.

Но, покорившись давлению духовенства, Фердинанд не посмел осознать то, что сразу постиг Великий Турок.

Изгоняя иудеев и мусульман с земли, ставшей им родиной, – последние были вынуждены последовать за первыми в соответствии с условиями капитуляции Гранады – Испания изгоняла своих купцов и финансистов, с одной стороны, и своих земледельцев и ремесленников – с другой. Иными словами, она изгоняла своих работников – слой общества, занятый производительным трудом. Многие полагают, что это было сделано с полным осознанием последствий – акт героического самопожертвования из религиозных убеждений. Возможно, Испания могла посчитать себя вознагражденной Богом за подобную жертву, когда обрела – словно подарок небес – земли Нового Света.

Ремесла, промышленность, земледелие и торговля Испании в течение четырехсот последующих лет неизменно испытывали нехватку рабочих рук. Новый Свет оказался иллюзорной и краткосрочной компенсацией. Его золото не смогло привлечь в Испанию столь необходимых работников. Напротив, оно увеличило эту потребность. Новый Свет вызвал огромный интерес. В обмен на дары, направляемые в казну Испании, он забирал ее детей, маня их за моря легендами о легкодоступных баснословных богатствах. Влекомые жаждой золота, многие семьи эмигрировали, в результате чего земли Испании становились все более безлюдными. А когда, с течением времени, эти выходцы из Испании в Новом Свете обрели достаточную силу, чтобы провозгласить свою независимость, они сделали это и распределили между собой огромные заморские владения Испании. Теперь сама Испания осталась совершенно нищей, своими действиями лишив себя ресурсов и только сейчас осознав, какую услугу оказал ей настоятель монастыря Санта-Крус.




Глава XXVII. ПОСЛЕДНИЕ «НАСТАВЛЕНИЯ» ТОРКВЕМАДЫ


Изгнание иудеев – высшее достижение, венец всей жизни Торквемады, зенит его деятельности. С этого момента значительность предпринимаемых им мер идет на убыль, поскольку ситуация в основном уже укладывалась в намеченные рамки.

Тем временем в Риме – в том же 1492 году – на трон Святого Петра взошел новый папа – Родриго Борджа – под именем Александра VI. Из его рук Торквемада получил конфирмацию на занимаемом высоком посту – конфирмацию, которая изобиловала пышными похвалами и выражениями любви, вообще-то не свойственными папским буллам, и заставила многих поверить, что Александр относился к Торквемаде и к Святой палате с особой благосклонностью. Однако попытки этого папы обуздать чрезмерную суровость Великого инквизитора были менее вялыми – мы не осмелимся сказать более энергичными, – чем попытки Сикста IV и Иннокентия III. Именно Александр, устав от потока жалоб, в конце концов ухитрился добиться отставки настоятеля монастыря Санта-Крус.

Но она последовала не сразу. Ей предшествовал грандиозный скандал, связанный с тем, что Святая палата вновь стала отменять купленные ранее тайные отпущения. К Святому Отцу поступали энергичные обращения, осуждающие деятельность Великого инквизитора, и Святой Отец, действуя по совету Апостольского суда, поспешил отослать бреве об отпущении. Торквемада, вновь оскорбленный вмешательством в дела, находящиеся под его юрисдикцией, обратился с жалобой к монархам и, объединившись с ними, выразил папе свой протест. Тот благодушно отменил оплаченные бреве – или ту часть отпущения, которая затрагивала вопросы, касающиеся светского суда. Поскольку деньги были уже получены, можно было утверждать, что отпущения действительны лишь в рамках трибунала совести – уже известный нам метод аргументации.

Теперь враги Торквемады в Испании проявляли тревожное оживление. Но, защищенный королевской протекцией, этот старик неуклонно и бесстрастно продолжал идти по стезе нетерпимости, не отступая перед угрозами.

Сознавая, что многие ненавидят его, он мог гордиться обрушившимися на него проклятиями: злоба неверных делала его свершения более желанными Богу. Но, с каким бы спокойствием Торквемада ни противостоял вражде духовной, он принимал меры, дабы оградить себя от ее мирских проявлений. Что Великий инквизитор постоянно опасался покушения, доказывает не только тот факт, что он никогда не выезжал без многочисленного эскорта вооруженных братьев, но и то, что он никогда не садился за трапезу, если на столе не было кубка из рога носорога – амулета от яда.

Торквемада столь произвольно и самонадеянно расширил сферу своей автократической юрисдикции, что вскоре узурпировал функции мирских судов, чем вызвал глубочайшее негодование. Он вел дела Святой палаты таким образом, что все другие суды королевства оказались подчинены ей, а если где-то судьи, возмущенные диктатом, пытались противиться или хотя бы позволяли себе поставить под сомнение права Торквемады, их – как это было в случае с капитан-генералом Валенсии – немедленно обвиняли в недостатке религиозного рвения и даже предъявляли обвинение в противодействии Святой палате. Их заставляли подчиниться унизительной епитимье, которая для судьи означала полную потерю уважения и престижа. И такова была власть, приобретенная этим человеком, что жалобы или призывы к монархам стали совершенно бесполезными.

Между тем противники Торквемады благодаря его же действиям приобрели двух влиятельных посредников в отношениях с папой – двух влиятельных адвокатов, способных успешно представлять их интересы в Апостольском суде – в лице епископа Сеговии Хуана Ариаса д'Авила и епископа Калаорры Педро д'Аранда.

Бешеная ненависть Торквемады к людям еврейской крови отнюдь не ограничивалась теми, кто исповедовал закон Моисеев. Она распространялась и на принявших крещение, и на их потомков, подогревала его недоверие к ним.

Это проявилось в преследованиях двух упомянутых епископов, которым они подверглись, несмотря на папский декрет, запрещающий инквизиторам преследовать прелатов, защищенных особыми распоряжениями Его Католического Святейшества.

Епископ Сеговии – Хуан Ариас д'Авила – был внуком еврея, принявшего крещение во времена царствования Энрике IV и добившегося столь почетного положения в королевском суде, что король пожаловал ему дворянский титул. Учитывая высокое церковное положение, достигнутое внуком – теперь уже старым человеком, – можно было предположить, что последний надежно защищен от выпадов инквизиторов в отношении проступков против веры, совершенных его предком! Но, страшный в усердии своем, Торквемада разворошил дела против давно умерших обращенных, обвинил предка в возвращении к иудаизму незадолго перед смертью и учредил расследование, которое неизбежно влекло за собой лишения, разжалование и бесчестие епископа. Льоренте писал:






«Достаточно было умершему еврею при жизни быть удачливым и богатым, чтобы усмотреть повод для подозрения в измене христианской религии – такова враждебность к людям еврейской крови, таково желание уничтожить их, таково алчное стремление завладеть их собственностью».








Этим проискам д'Авила противопоставил стойкое упорство и направил папе обращение, в результате чего Торквемада испытал первое серьезное противодействие. Папа приказал ему придерживаться буквы закона и оставить это дело на рассмотрение Апостольского суда (как надлежало поступить в соответствии с законом). Туда же направился и епископ, чтобы уберечь прах деда от надругательства. Он был милостиво принят папой, который присудил ему победу в тяжбе с Торквемадой, и память о предке была освобождена от груза обвинений.

К тому же, д'Авила не только получил очень любезный прием в Ватикане, но и сумел в ходе слушаний зарекомендовать себя с наилучшей стороны, благодаря чему был приставлен к кардиналу Борха (племяннику Александра), когда тот в качестве папского легата направился в Неаполь на коронацию Альфонсо III Арагонского.

Менее удачливым оказался Педро д'Аранда – другой опальный епископ. И в этом случае расследования были учинены по поводу возвращения к иудаизму его умершего отца – еврея, принявшего крещение во времена Святого Винсента Феррера.

Слушания дела происходили в Вальядолиде, но инквизиторы и ординарий епископства разошлись во мнениях, и в 1493 году епископ в сопровождении своего внебрачного сына Альфонсо Солера отправился в Рим, чтобы собственноручно вручить папе прошение. Папа принял его с величайшей благосклонностью. Его Святейшество издал бреве, запрещающее инквизиторам продолжать следствие по делу епископа д'Аранда и объявляющее о передаче соответствующих материалов епископу Кордовы и настоятелю монастыря бенедиктинцев в Вальядолиде.

Пересмотр дела привел к вердикту, полностью благоприятному для епископа, и память отца была очищена от выдвинутых обвинений. Но несчастья сына на том не закончились. Торквемаде не понравилось, что добыча так легко вывернулась из когтей инквизиции.

Еще в 1488 году епископа оклеветали, дав основание для подозрения в приверженности иудаизму, и Великий инквизитор решил теперь дать ход этому доносу и направил в Рим соответствующий обвинительный акт.

В ходе разбирательства в Апостольском суде Александр не только оказывал д'Аранда знаки расположения, но буквально осыпал епископа и его сына почестями. Д'Аранда направили в Венецию в качестве папского легата и назначили руководителем Святой палаты, тогда как его отпрыску был пожалован пост апостольского протонотариуса.

Но, несмотря на благосклонное отношение папы и наличие почти сотни свидетелей защиты, епископа все-таки признали виновным. Говорят, что именно его собственные показания привели к вынесению осуждающего приговора. Апостольскому суду пришлось принять решение о лишении д'Аранда всех духовных должностей и званий, разжаловать его и перевести в мирское сословие, после чего его заключили в замок Святого Ангела, где он и скончался несколько лет спустя.

Хотя сей приговор был вынесен самим Апостольским судом, по мнению Льоренте, невозможно поверить, что д'Аранда действительно был повинен в иудаизме: «Такое кажется неправдоподобным, если учитывать, что он заслужил репутацию доброго и ревностного католика и что королева Изабелла назначила его президентом Совета Кастилии. Его служение в синодальном совете епископства доказывает усердие в делах на благо христианской религии и ради торжества ее догматов. То, что свидетели под присягой перечисляли его слова и действия, противоречащие распространенному мнению о набожности д'Аранда, отнюдь не доказывает его виновности – ведь мы знаем много примеров (пост в воскресенье, воздержание от работы в субботу, отказ от употребления в пищу свинины, неприятие крови животных и пр.), которые служили основанием для объявления человека еретиком, исповедующим иудаизм, хотя – и сегодня это известно каждому – упомянутые обстоятельства вовсе не противоречат католическим догматам».

Впрочем, сей приговор был объявлен лишь в 1498 году. А до тех пор д’Аранда, как мы видели, оказывали расположение при папском дворе. Пользуясь этим, он и епископ Сеговии не только стали посредниками в отношении жалоб своих соотечественников на Торквемаду, но и начали убеждать папу сместить Великого инквизитора с занимаемого поста. Льоренте добавляет (опираясь на авторитет Лумбрераса), что так, может быть, и случилось бы, если бы не протекция королей, которой пользовался Торквемада.

Но жалобы на злоупотребления Торквемады своим высоким положением продолжали сыпаться в Рим со всех концов Испании. Число их возросло настолько и свидетельствовали они о такой враждебности испанцев к Торквемаде, что последнему трижды приходилось посылать адвоката для оправдания перед папским престолом. В конце концов Александр пришел к выводу, что необходимо изыскать меры, которые позволили бы обойти королевскую протекцию, по-прежнему препятствующую отставке настоятеля монастыря Санта-Крус.

Но папа желал одновременно сохранить дружеские связи с испанскими монархами и потому решил, что власть Торквемады достаточно урезать. Бреве от 23 июня 1494 года, составленное с великим мастерством и дипломатическим искусством Родриго Борджа, заверяло Великого инквизитора, что папа «нежно любит его и глубоко уважает за великие труды во имя возвеличения Веры», но глубоко озабочен его ухудшающимся здоровьем. Немощь настоятеля Санта-Крус была предлогом, позволяющим говорить о неспособности Торквемады единолично нести бремя ответственного поста. Вследствие этого Его Святейшество счел желательным назначить ему четырех помощников, которые на исходе лет Великого инквизитора взяли бы на себя часть его ноши.

В помощь Великому инквизитору Александр назначил Мартино Понсе де Леона – кастильского дворянина, архиепископа Мессины; дона Иньиго Манрике – епископа Кордовы (его дядя, архиепископ Севильи, носил то же имя); дона Франсиско Санчеса де ла Фуэнте – епископа Авилы, бывшего некоторое время настоятелем собора в Толедо и членом Супремы; дона Алонсо Суареса де Фуэнтельсаса – епископа Мондонедо, который также исполнял обязанности инквизитора.

Папа наделил всех помощников столь же широчайшими полномочиями, как и самого Торквемаду, и потому они даже не чувствовали себя его подчиненными. Термин «помощники» – всего лишь папский эвфемизм, призванный завуалировать тот факт, что авторитарному господству Торквемады фактически пришел конец.

В сущности, все пять великих инквизиторов были так уравнены в полномочиях, что каждый из них имел право независимо от остальных вынести решение по любому делу, возбужденному другим.

Впрочем, из четырех назначенных помощников только двое получили одобрение Торквемады – епископ Авилы и архиепископ Мессины, которые сразу и приступили к исполнению своих обязанностей.

Следующий шаг папа предпринял 4 ноября, когда дополнительным бреве назначил Санчеса де ла Фуэнте (епископа Авилы) главным судьей по апелляциям в делах веры. Отныне именно Санчесу де ла Фуэнте папа адресовал свои бреве, затрагивающие вопросы ведения дел Святой палаты. Это лично ему Александр направил распоряжение о том, что, если епископ не может или не желает проводить церемонию разжалования опального клирика из своей епархии, таковую надлежит осуществить самому епископу Авилы или любому другому назначенному им епископу.

Могло показаться, что отныне Торквемада был фактически смещен и что Санчес де ла Фуэнте стал его начальником. Но то была лишь видимость. На самом деле Торквемада по-прежнему оставался главным вдохновителем Святой палаты в Испании, высшим арбитром и законодателем, в чем мы убеждаемся на примере его последних «Наставлений», изданных в 1498 году.

Несмотря на меры, предпринятые папой с целью смягчить жестокость инквизиторов, сдержать ее в разумных границах, жалобы поступали в Рим по-прежнему.

Вопреки исходным намерениям, инквизиторская юрисдикция не только не уменьшилась с назначением еще четырех великих инквизиторов, но и еще более расширилась. Теперь уже они сама распоряжались конфискованным имуществом – до сей поры этим занималось королевское казначейство. Сие уже превысило предел терпения Фердинанда. Где соображения гуманности и аргументы политической выгоды не обуздали его слепой религиозной приверженности, там жадность чрезвычайно легко одержала победу. Теперь уже Фердинанд обратился к папе с жалобой на деспотизм суда, которому он сам дал власть и предоставил возможность стать более могущественным, чем сам король (в пределах собственного королевства!).

Ответом на его жалобу стала булла, изданная в феврале 1498 года, в которой содержался приказ инквизиторам под страхом отлучения отказаться от принятого ими курса и не следовать ему без королевской санкции. Правом предпринимать карательные меры против нарушителей этих норм Александр наделил знаменитого Франсиско Хименеса де Киснероса.

Этот человек, которого называли испанский Ришелье, происходил из самых бедных слоев: начав босым монахом нищенствующего ордена, он поднялся до сияющих вершин примаса Испании – на этом посту он сменил кардинала Мендосу после смерти последнего в 1495 году.

В 1495 году Торквемада оставил свое место в Трибунале, возглавляя который он в течение десяти лет был второй по значению фигурой в королевстве после самих монархов.

Измученный подагрой, он удалился в свой монастырь в Авиле, где и пребывал в отставке – истощенный семидесятишестилетний старик, ослабленный и изнуренный телесными недугами, но сохранивший быстрый ясный ум, как прежде, требовательный и бескомпромиссный. Его совесть была спокойна: все лучшее – фактически всего себя – он отдал служению своему Богу.

Но и теперь его отставка оставалась лишь номинальной. Его внимание по-прежнему занимали вопросы организации и усиления инквизиции. Он активно руководил поисками наиболее подходящих форм процедуры трибунала веры.

Весной 1493 года Торквемада созвал ведущих инквизиторов королевства в монастыре Святого Фомы в Авиле, чтобы обсудить и подготовить к обнародованию ряд дальнейших декретов, направленных на пресечение злоупотреблений, поразивших администрацию Святой палаты и доказавших недостаточность его законоуложений 1484, 1485 и 1488 годов.

Эти – четвертые – «Наставления» Торквемады увидели свет 5 мая 1498 года. Кажется, что они во многом рассчитаны на то, чтобы смягчить суровость предыдущих декретов, но такое впечатление обманчиво.

Позволим себе вкратце ознакомиться с содержанием шестнадцати параграфов этих уложений.

Первые три гласят: I) что из двух назначенных в каждый суд инквизиторов один должен быть юристом, а другой – теологом и что приговор (к тюремному заключению, к пытке и пр.) действителен, если они одобрили его совместно; 2) что инквизиторы не должны допускать появления своей стражи с оружием в тех местах, где ношение оружия запрещено; 3) что никого нельзя арестовывать без достаточных доказательств вины, а тем более скоропалительно расправляться с арестованными, так же как нельзя и медлить в ожидании новых улик, надеясь, что они прольют свет истины и позволят восстановить справедливость.

Последний пункт лишь повторяет один из тех, с которыми мы уже ознакомились, и можно предположить, что предыдущая редакция этого распоряжения не возымела действия. Условие, запрещающее арест без веских на то оснований, на деле оказалось не столь строгим, как провозглашалось. Все зависело от того, что инквизиторы понимали под «достаточными доказательствами»; и это обнаруживается в юриспруденции Святой палаты: обвинения, выдвинутые недоброжелателями или завистниками, или показания, вытянутые у несчастной жертвы под пыткой, считались «достаточными доказательствами» и давали право производить арест со всеми вытекающими последствиями. Чтобы избежать возможной несправедливости, следовало отменить декрет, провозгласивший «неочевидные улики» достаточным основанием для возбуждения дела.

На словах поистине милостивым был параграф IV, в котором предписывалось прекращать процессы против умерших, если у инквизиторов не оказалось исчерпывающих доказательств, а не затягивать расследование в надежде собрать дополнительные улики, поскольку подобные задержки чрезвычайно оскорбительны для детей, которые не могут заключить брачные контракты, пока дело расследуется в суде. Но сей указ немного запоздал: он появился, когда с состояний умерших уже был собран значительный урожай. Кроме того, невозможно смягчить страшную суровость законоуложения об эксгумации и сожжении останков умершего вместе с его изображением, о лишениях и бесчестии детей и внуков, даже если осужденный умер раскаявшимся и прощенным по канонам церкви (и это притом, что, в соответствии с догмами христианской веры, инквизиторы верили, что после предсмертного причастия душа несчастного была спасена).

Параграф V гласит, что, когда трибуналу не хватает денег на выплату жалованья, суд не должен компенсировать недостаток средств за счет денежных штрафов.

Вообразите себе представление о справедливости, царившее в трибунале, если понадобился указ о том, что штрафы определяются тяжестью преступления, а не нуждой самого трибунала в деньгах!

Тому же вопросу посвящен и параграф VI, который гласит, что недопустимо заменять штрафами тюремное заключение или телесные наказания и что только Великий инквизитор имеет право освободить преступника от ношения санбенито и реабилитировать детей еретиков в том, что касается ношения одежды и выбора профессий.

Как замечает Льоренте, само существование этого декрета показывает, на какие злоупотребления, пользуясь своей властью, шли инквизиторы из соображений собственной выгоды.

Параграф VII полностью насыщен инквизиторским духом беспощадности. Он советует инквизиторам поступать с большой осмотрительностью в делах, где встает вопрос о прощении тех, кто раскаялся в своем проступке после ареста: учитывая, как много лет прошло от учреждения инквизиции, закоренелость таких еретиков можно полагать доказанной.

По поводу параграфа VIII, который предписывает инквизиторам подвергать лжесвидетелей публичным наказаниям, Льоренте помещает весьма любопытный комментарий:

«Чтобы понять суть этого параграфа, необходимо иметь в виду, что существует два способа лжесвидетельства: один – клевета, другой – сокрытие еретических высказываний или действий обвиняемого. Мне встречалось много документов, содержащих сведения о вторых, и очень редко попадались дела, возбужденные против первых. Не так-то просто изобличить клеветника, давшего ложные показания, поскольку несчастный обвиняемый должен был угадывать личность свидетеля. Впрочем, даже если бы он угадал, суд не подтвердил бы его догадки».

Параграф IX гласит, что в одном трибунале запрещено работать двум родственникам или людям, один из которых был слугой другого.

Параграфы X, XI и XVI имеют целью усилить секретность процессов инквизиции. Первый предписывает обеспечить надежную охрану всех документов и наказывать всякого нотариуса, изменившего своим обязанностям; второй постановляет, что нотариус не должен выслушивать показания свидетелей без инквизиторов; последний требует, чтобы свидетель давал присягу в присутствии финансового инспектора, которому надлежит удалиться, когда дело доходит до конкретных показаний.

Остальные четыре параграфа касаются таких аспектов, как учреждение судов инквизиции там, где их еще нет; разбирательство трудных проблем, для решения которых приходится обращаться в Супрему; раздельное содержание в тюрьмах мужчин и женщин; шестичасовой рабочий день служащих трибунала.

В дополнение к шестнадцати параграфам Торквемада в том же году издал специальные инструкции для персонала Святой палаты. Они говорят сами за себя и однозначно наводят на мысль о злоупотреблениях, ради пресечения которых и написаны.

Для начальников тюрем и альгвасилов Торквемада установил, что они обязаны не допускать посещений заключенного кем бы то ни было, за исключением служителей, давших клятву нерушимо хранить тайну; в их обязанности входило разносить пищу и проверять ее, чтобы в ней не оказалось спрятанных записок. Пищу, отмечает Торквемада, должен разносить специально назначенный человек, но ни в коем случае не альгвасил и не тюремщик.

Всем служащим надлежит строго хранить тайну обо всем, что они увидят или услышат.

Приемщикам имущества приказывалось в случае оправдания человека, чья собственность была конфискована, возвратить имущество согласно описи, составленной при конфискации,- но, если имелись неоплаченные долги, их можно выплатить (по распоряжению инквизиторов), не ожидая требования со стороны кредитора.

Если какая-то часть конфискованного имущества была предметом спора в гражданском суде, то это дело должно быть решено в законном порядке. Если выяснится, что оспариваемая часть собственности не подлежит конфискации, ее следует передать стороне, по праву претендующей на нее.

Конфискованное имущество должно поступить на распродажу через тридцать дней, причем приемщикам запрещается покупать ее под страхом отлучения и штрафа в размере 100 дукатов.

Самим инквизиторам перед вступлением в должность предстояло дать клятву исполнять свои обязанности честно и добросовестно и строго хранить тайну; ни инквизиторам, ни другим служащим не разрешалось принимать подарки в каком бы то ни было виде под страхом лишения должности и штрафа в двойном размере стоимости подношения плюс сто тысяч мараведи. Всякий, узнавший о таком проступке, но не разоблачивший нарушителя, подвергался такому же наказанию.

Инквизиторы клялись не посещать узника без сопровождающего; и ни инквизиторы, ни кто-нибудь из других служащих суда не мог занимать одновременно две должности и получать два оклада. Наконец, где бы ни действовал трибунал, инквизиторам надлежит самим оплачивать свои личные апартаменты и не пользоваться гостеприимством обращенных.

Итак, мы видим, сколь огромные усилия прилагал Торквемада к тому, чтобы установить полный контроль над всеми субъектами инквизиторской юрисдикции в Испании и утвердить самого себя в роли единственного арбитра. Неудивительны поэтому его частые конфликты с Римом, когда последний вмешивался в деятельность Святой палаты. Вопреки повторяющимся протестам (то был результат аннулирования отпущений, дарованных Апостольским судом) папа продолжал благожелательно принимать тех, кто покинул Испанию в поисках прощения, понимая, что в Риме его добиться гораздо легче, чем у ставленников Торквемады.

Никогда еще поток беженцев, стремящихся в столицу католицизма, не был таким мощным, как во времена Александра VI. Никогда ранее столь многочисленные толпы приверженцев иудаизма,- которые были обречены на костер или пожизненное тюремное заключение, если бы их разоблачили в Испании,- не припадали в раскаянии к руке Его Католического Святейшества, прося об отпущении грехов, которое Святой Отец с готовностью им предоставлял.

29 июня 1498 года на огромной площади перед собором Святого Петра в Риме состоялось грандиозное аутодафе, на котором сто восемьдесят испанцев получили прощение церкви (эта цифра приводится в книге Бурхарда «Diarium», Льоренте называет число двести пятьдесят, а Сануто («Diario») утверждает, что их было более трехсот).

Достаточно одного взгляда, чтобы отметить разительное несходство между актом веры, проведенном в самом сердце католицизма, и представлениями с тем же названием в Испании, которые выливались в торжество фанатизма и слепой яростной нетерпимости.

Здесь присутствовали губернатор Рима, Хуан де Картахена (испанский представитель в Ватикане), ревизоры из службы Апостольского престола и глава Святой палаты, тогда как сам папа наблюдал за этой сценой с балкона возле главного входа в собор Святого Петра.

Кающиеся грешники облачались в санбенито, надев их поверх своих повседневных одежд. Затем их выстроили в колонну и провели под своды храма, где всем одновременно объявили о прощении, после чего они двинулись процессией до церкви Санта-Мария-делла-Минерва. В этом храме они скинули с себя санбенито и разошлись по домам, не подвергаясь более никаким унижениям (Венецианский летописец Сануто, описывая это событие, не удержался от сарказма: «Его Святейшество направил триста маранов просить милости у Девы Марии, нарядив их в желтые мешки и заковав в кандалы, – эту часть наказания видели все; что осталось под покровом тайны, так это деньги»).

Отношение Торквемады к папе, который так мало разделял точку зрения первого на обязанности наместника Христа на земле, достаточно очевидно проявилось в протестах монархов против отпущения грехов Его Святейшеством – протестах, без сомнения, инициированных Великим инквизитором.

В своем ответе Александр уведомил монархов (бреве от 5 октября 1498 года), что отпущение сопровождалось условием – в качестве епитимьи – не возвращаться в Испанию без особой санкции католических сюзеренов.

Становится понятно, что папа вовсе не посягал на права инквизиторов Испании: пока раскаявшиеся находились за пределами страны, они не попадали под юрисдикцию испанской инквизиции. Что же касается епитимьи, то она была совершенно формальной: трудно предположить, чтобы кто-либо из счастливчиков, заполучивших отпущение, рискнул бы добровольно отправиться в когти суда, пренебрегающего прощением, дарованным самим Римом.

Но к тому времени, когда бреве Александра достигло Испании, фра Томас де Торквемада, заклятый враг иудеев, испустил дух в своем великолепном монастыре Святого Фомы в Авиле.

Он почил в бозе, сложил с себя бремя жизни, заснул навечно с умиротворенностью землепашца, довольного в конце дня результатами усердного, тяжелого и честного труда. Его откровенность в намерениях, прямота, полное самоотречение в работе нельзя не учитывать, взвешивая на весах истории то зло, которое он вызвал к жизни в непоколебимой искренней уверенности, что своими деяниями несет добро.

Имя его проклинали и почитали одновременно. Его поносили как демона жестокости и поклонялись ему как святому: и оба этих суждения – всего лишь плоды предвзятости.

Возможно, Прескотт ближе всех подошел к истине, когда утверждал, что «усердие Торквемады имело столь необычайный характер, что вполне могло быть сочтено умопомешательством» (Льоренте утверждает, что число жертв Торквемады составляет восемь тысяч восемьсот сожженных заживо, шесть тысяч пятьсот сожженных в виде манекенов и девяносто тысяч приговоренных к епитимьям различной тяжести. Эти данные, однако, ненадежны и. несомненно, преувеличены, хотя и подкорректированы относительно более раннего утверждения Льоренте о том, что число сожженных заживо превышает десять тысяч – утверждения, которое поддерживают Руле и другие фанатичные писатели, работавшие над этой темой).

Гарсиа Родриго размышляет об осквернивших монастырь Святого Фомы варварах девятнадцатого века, чьи «революционные кувалды» разнесли вдребезги великое множество мраморных надгробий и прочих памятных камней. Он показывает нам обратную сторону медали и произносит пылкую обличительную речь в адрес антирелигиозного фанатизма и говорит о разбитых надгробиях как о свидетельствах «порочности, нетерпимости и невежества».

Антирелигиозный фанатизм и нетерпимость этих действий надлежит признать, но признать как неизбежные плоды религиозного фанатизма и нетерпимости. Что посеешь, то и пожнешь. Что может вырасти из семян чертополоха, кроме того же чертополоха?

Тот же автор яростно нападает на политический фанатизм испанского либерализма, который в час расплаты неистово, с хрустом топтал останки первого Великого инквизитора. Гарсиа Родриго возмущенно негодует по поводу оскорбления покоя погребений. Вообще-то мы разделяем эти чувства, но разве в данном случае не возникает ощущения восстановленной справедливости? Разве в этом акте фанатизма не проявилось отмщение за непристойное осквернение тысяч могил фанатизмом того же Великого инквизитора?

Торквемаду похоронили в часовне его же монастыря, и на надгробии была высечена следующая простая надпись:



HIC JACET




REVERENDUS P. F. THOMAS DE TURRE-CREMATA




PRIOR SANCTAE CRUSIS, INQUISITOR GENERALIS




HUJUS DOMUS FUNDATOR




OBIIT ANNO DOMINI MCDLXLVIII




DIE XVI SEPTEMBRIS




(Здесь покоится Преподобный Отец Томас де Торквемада Настоятель Санта-Крус,




Великий Инквизитор, Основатель Святой Палаты




Скончался в I 498 году в день 16 сентября)





Но дух Торквемады, его дело пережили его самого. Изданные им законоуложения в течение трех веков после его кончины оставались опорой инквизиции, ни на йоту не отступавшей от завещания, начертанного на стенах монастыря Святого Фомы:



PESTEM FUGAT HAERETICAM.





notes




[1]


Католические монархи – желая подчеркнуть свою приверженность католицизму, королева Кастилии Изабелла и король Арагона Фердинанд провозгласили Испанию «католической страной», а себя – «католическими монархами».




[2]


Прескотт, Уильям (1796 – 1859) – американский историк, автор «Истории Филиппа II» и «Покорения Мексики».




[3]


Святая палата – официальное название инквизиции.




[4]


Епитимья (греч. – наказание, кара) – церковное наказание, состоящее либо в поклонах, либо в посте, либо в длительных молитвах; термин восточнохристианской церкви; в католическом обряде для обозначения подобного наказания применяется латинское слово paenitentia.




[5]


Нотабли- представители верховного духовенства и городской знати во Франции в XVI – XVIII вв.




[6]


Нокс, Джон (1505 или 1513 – 1572) – шотландский религиозный реформатор, один из основателей кальвинистской (пресвитерианской) церкви в Шотландии. Окончил университет в Глазго, после чего стал священником. Вынужден был эмигрировать в Женеву. С 1559 г . начал проповедовать кальвинизм. Отличался пламенным фанатизмом и непримиримостью к католицизму, был одним из наиболее яростных противников шотландской королевы Марии Стюарт. После смерти ее мужа лорда Дарилея и бегства королевы с любовником Нокс потребовал казни Марии «за прелюбодеяние и убийство мужа». Возможно, так объясняется используемое автором прозвище проповедника – Кровавый.




[7]


Пресвитериане, пуритане, анабаптисты – религиозные течения в протестантской церкви.




[8]


Политеизм – признание множества богов.




[9]


Пантеон – у древних греков и римлян – храм, посвященный всем богам; в дальнейшем – совокупность всех богов тех или иных культов.




[10]


Ориген (185 – 254) – известный христианский теолог и философ александрийской школы. Неоднократно подвергался гонениям со стороны римлян. Был крайне нетребователен к материальной стороне жизни, часто постился, мало спал. С аскетизмом у Оригена соединялась благотворительность, особенно отличала его забота о пострадавших от гонений и их семьях. Его работы «Против Цельса» и «О началах» – первая попытка выразить христианское мировоззрение в систематизированной форме. На II Константинопольском соборе его учение было осуждено как ересь.




[11]


Ларариум – культовое помещение для изображений ларов, то есть духов-хранителей.




[12]


Орфей – в греческой мифологии фракийский поэт, певец и музыкант, сын фракийского речного бога Эагра и музы Каллиопы. У эллинов классической эпохи существовало много легенд об Орфее. Легенды эти создавались и в более позднее время. В IV в. до н. э. имя Орфея было использовано сторонниками тайного культа Диониса, так называемыми орфиками, которые создали огромную по объему литературу и разработали собственную религиозно-философскую концепцию. В частности, орфики впервые в Греции ввели понятия рая и ада, посмертного суда и награды (или наказания) за земные деяния. Посвященные верующие обязаны были соблюдать определенные ритуальные правила и принимать участие в тайных мистериях в честь Диониса. Одной из кардинальных идей орфизма стала вера в бессмертие души, в ее победу над смертью и очищение от греха. Чистой душе суждено было покинуть Землю и переселиться в царство богов, на Луну и звезды. Особое распространение орфическая литература получила в III – IVвв., когда язычество, вступив в жестокую борьбу с христианством, черпало у орфиков силу и вдохновение.




[13]


Святой Юстин – христианский писатель II века, один из самых значительных ранних апологетов христианства, основал в Риме христианскую школу.




[14]


Эдесса – город в Сирии.




[15]


Эфесский собор ( 431 г .) – III Вселенский собор – состоялся в малоазиатском городе Эфесе, проходил в обстановке ожесточенной борьбы церквей за первенство в христианском мире. Собор признал Деву Марию Богородицей, осудил ряд сект и учений как еретические.




[16]


Понтифик- член высшей жреческой коллегии в Древнем Риме.




[17]


Синод- высший духовный орган по делам церкви.




[18]


Символ веры- краткий свод главных догматов, составляющих основу вероучения. Должен приниматься на веру, без доказательств. Читается как молитва на богослужениях и в домашних условиях, а также исполняется хором присутствующими в храме. Подобное толкование «символа веры» дается в катехизисах или в специальных документах, именуемых «исповедание веры».




[19]


Либаний (314 – 391) – искусный греческий оратор и учитель риторики (теории красноречия) родом из Антиохии.




[20]


Катары- сторонники одного из течений в христианстве: проповедовали аскетизм, собственность считали грехом, выступали против феодального гнета, обличали пороки католического духовенства.




[21]


Вальденсы – секта, объединяющая в основном ремесленников и крестьян: свое название, возможно, получила от имени лионского купца Пьера Вальдо, который, согласно преданию, раздав свое имущество, создал общину лионских бедняков; резкая критика католической церкви и проповедь бедности явились отражением оппозиции народных масс усиливавшемуся феодальному гнету; некоторые общины сохранились и в XX в.




[22]


Люцифер – по христианской мифологии – сатана, повелитель ада.




[23]


Альби – город на реке Тари в южной части Франции.




[24]


Цистерцианцы – члены католического монашеского ордена, примыкавшего к бенедиктинцам и основанного в конце II века.




[25]


Кастелян – в средние века сеньор, владелец замка.




[26]


Интердикт – отлучение, лишение права пользования.




[27]


Ассизи – город в центральной Италии, в области Умбрия.




[28]


Озимо – город в центральной Италии, известен собором, построенным в VIII в.




[29]


Григоровий Фердинанд (1821 – 1891) – немецкий историк культуры, автор восьмитомной «Истории города Рима в Средние века».




[30]


Тамплиеры (или храмовники) – члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине во времена крестовых походов; название ордена связано с местоположением его первой резиденции вблизи христианского храма в Иерусалиме, который, по преданию, стоял на месте древнего храма Соломона; орден утвердился во Франции и ряде других стран Западной Европы; упразднен в 1312 г .




[31]


Госпитальеры (или иоанниты) – члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине в XII в. во времена крестовых походов; название – от госпиталя Св. Иоанна (дома для паломников) в Иерусалиме – первоначальной резиденции ордена; после перемещения резиденции ордена на остров Мальту в XVI в известен также под названием «Мальтийский орден».




[32]


Ливр – денежная единица Франции, существовавшая с IX в. до конца XVIII в. Начала ливр равнялся по стоимости весовому фунту серебра, откуда и название (фр. livre – фунт). Эталоном долгое время считался «фунт Карла Великого», равный 408 граммам. В XVI в. золотой эквивалент ливра составлял около 3,8 грамма, то есть ливры как денежная единица были немного дороже итальянских флоринов и дукатов.




[33]


Марка- (нем. mark – «знак») – весовая и денежная единица в Средней Европе (главным образом в Германии) и в Скандинавии; известна с IX в. В XV в. наибольшее распространение получила так называемая кельнская марка, вес которой составлял 233,8 грамма; она-то и была положена в основу чеканки серебряных монет.




[34]


Безье – город на юге Франции, древняя галльская крепость. Расположенный там собор построен в XII в.




[35]


Сарацины – первоначально в средневековой Европе так называли арабов, позднее это название распространилось на все мусульманские народы.




[36]


Берберы – племена, населявшие Северную Африку.




[37]


Эрнандо дель Пулгар (около1454 – 1492) – испанский исторический писатель; секретарь и хронист их католических величеств Фердинанда и Изабеллы.




[38]


Эрмандад – вооруженные ополченческие отряды, созданные в 1476 г ., подчинялись непосредственно королю.




[39]


Коннетабль (конюший) – одно из высоких должностных лиц при дворе; в Испании – наследуемый титул.




[40]


Сенешаль – так во Франции назывался королевский чиновник, стоявший во главе административно-судебного округа, наделенный первоначально очень широкими полномочиями, которые в XVI в. свелись только к военным функциям; в других странах феодальной Европы сенешалями называли управляющих замками крупных сеньоров.




[41]


Алькасар – первоначально: арабская укрепленная усадьба; позднее этим словом в Испании стали называть замок или крепость, расположенные в пределах города, обычно на возвышенности (таким образом, это укрепление можно сравнить с русским кремлем).




[42]


Дукат – золотая монета, которую с 1284 г ., начали чеканить в Венеции. Чеканилась, как и флорентийский флорин, почти из чистого золота. Обе монеты были вскоре приравнены друг к другу по весу (3,53 грамма чистого золота) и на равных обращались в Европе в течение нескольких веков.




[43]


Конфирмация – в данном случае утверждение в должности.




[44]


Фрейзер Джеймс Джордж (1854 – 1941) – английский исследователь истории религии, этнограф. Особую известность получило 12-томное исследование «Золотая ветвь», где дана картина развития верований и обрядов всех эпох.




[45]


Схолиаст – автор, пишущий схолии, то есть комментарии к тексту.




[46]


Эсиха – город и муниципальный центр в провинции Севилья.




[47]


Катехизис – изложение каких-либо положений в форме вопросов и ответов.




[48]


Примас – в католической и англиканской церквах – глава церкви в той или иной стране.




[49]


Фома Аквинский (1225 – 1274) – католический теолог. В 1323 г . был причислен католической церковью к лику святых; в 1567 г . провозглашен пятым учителем церкви. Предпринял попытку философски обосновать христианское вероучение (томизм – по латинскому варианту произношения его имени); систематизировал и прокомментировал в духе христианства основные идеи аристотелевской философии, что привело к выхолащиванию материалистических элементов из философии Аристотеля и выпячиванию идеалистических ее положений. Ядро философии Фомы Аквинского – принцип гармонии веры и разума.




[50]


Лиценциат (позднелат. – licentiatus – допущенный) – в средневековых университетах – преподаватель, получивший право читать лекции до защиты докторской диссертации.




[51]


Коадъютор – (исп. – coadyutor – помощник) – в католической церкви – духовное лицо, назначаемое папой в помощь епископу в случае, если последний не в состоянии выполнять свои обязанности по причине старости или слабости здоровья. Коадъютор обладает всей полнотой власти епископа.




[52]


Кортесы – парламент в Испании, Португалии.




[53]


Иеронимиты – общее название для членов различных монашеских орденов, избравших своим патроном блаженного Иеронима. Древнейший из этих орденов был утвержден папой Григорием XI в 1373 г . и быстро распространился по Испании и Португалии,




[54]


Мараведи – первоначально так назывались золотые монеты, чеканившиеся в Испании с XII в. по образцу иберо-мусульманских денег. В XV в. эти монеты обесценились, их стали выпускать из сплавов, причем драгоценный металл составлял лишь незначительную часть сплава. Мараведи стали мелкой разменной монетой, постепенно уступая место серебряному реалу. С 1474 г . один реал приравнен к 34 мараведи.




[55]


Бреве – грамота папы римского с лаконичным изложением распоряжений, обязательных к исполнению.




[56]


Римская курия – совокупность центральных клерикальных учреждений, посредством которых осуществлялось управление католической церковью.




[57]


Борха (ит. Борджа). Родриго (ок. 1431-1503) – представитель испанского аристократического рода, племянник кардинала Алонса Борха, ставшего впоследствии римским папой под именем Каликста III (1455-145S). С ранних лет выбрал церковную карьеру; в 1456 г . произведен в кардиналы: а 1492 г. избран папой под именем Александра VI. Подробнее о Родриго Борджа смотрите в исторической работе Р. Сабатини «Жизнь Чезаре Борджа», опубликованной в т. 5 настоящего собрания сочинений.




[58]


Вилья-Реаль – впоследствии этот город стал называться Сьюдад-Реаль.




[59]


Камлот – тонкая шерстяная или полушерстяная ткань.




[60]


Третья власть – власть судебная; первая власть – законодательная, вторая – исполнительная.




[61]


Содомия – гомосексуализм.




[62]


Капуцин – член католического монашеского ордена, основанного в XVI в. как подразделение ордена Св. Франциска в Италии; название происходит от итал. cappuccio – так назывался остроконечный капюшон, являвшийся обязательной деталью одеяния капуцинов.




[63]


Суд Соломона – по библейской легенде (Третья Кинга Царств 3, 16-28), к царю Израильско-Иудейского государства Соломону (ок. 965-928 тт. до н. э.) пришли две женщины, спорящие из-за младенца: каждая утверждала, что этот ребенок принадлежит ей, а ребенок другой умер. Соломон притворился, что не в силах разрешить их спор, и приказал рассечь ребенка пополам, чтобы таким образом поделить его между женщинами. Тогда одна из женщин отказалась or своих претензий, лишь бы ребенок жил. В ней царь и признал настоящую мать.




[64]


Иуда Искариот (от др-евр. Иш Кариот – человек из Кариота) – согласно библейскому мифу, один из 12 апостолов Иисуса Христа, который предал учителя за 30 сребреников; осознав совершенное им зло, он повесился (Матф., 27,5); по другой версии – был тайно убит. Его образ стал символом предательства.

(Там же) – Каиафа – иудейский первосвященник в Иерусалиме, председательствовавший на суде над Иисусом Христом.




[65]


Иоанн, гл. 15,6.




[66]


Флорин – название монет, чеканившихся во Флоренции из почти чистого золота и имевших на лицевой стороне изображение герба города – цветка лилии (откуда и название монеты); первоначально вес монет был равен 3,53 грамма. Впоследствии флорины стали чеканить и другие государства, но уже без изображения цветка.




[67]


Неф – продольная часть христианского храма, обычно расчлененная колоннадой на главный и боковые нефы




[68]


Гекатомба(греч.) – буквально: «стоголовая жертва», в переносном смысле – безжалостная расправа, истребление множества людей,




[69]


Тудела- город на севере Испании.




[70]


Альгвасил(исп.) - судейский, а также полицейский чин в Испании.




[71]


Праздник тела Христова (лат. Corpus Domini) – ежегодное католическое торжество в память об одном таинств христианской церкви – евхаристии. Идею об установления такого праздника впервые высказала бельгийская монахиня Юлиана из города Льежа. Идея нашла поддержку у местного епископа и в 1247 г . впервые состоялось торжество. В качества официального католического праздника утвержден папой Урбаном IV в 1264 г . Празднуется в конце мая – июне, во второй четверг после одного из важнейших христианских праздников – Троицы.




[72]


Гостия (облатка) – небольшие круглые пресные лепешки из пшеничной муки, используемые у католиков и лютеран в обряде причащения (обычно с изображением агнца ила креста как символов страдания Христа).




[73]


Епитрахиль – часть облачения священника: длинная полоса ткани, надеваемая на шею и свешивающаяся спереди.

Манипула- нарукавная повязка у католического священника.

Стихарь{греч. – стихарион) – длинная, с широкими рукавами одежда дьяконов и дьячков (обычно парчовая), надева е мая при богослужения. В католическом обрезе эта одежда называется «далматик» (лат. – dalmatica vestis – далматинская одежда).




[74]


Имеется в виду 15 августа, день Успения Пресвятой Богородицы.




[75]


Страстная неделя-в христианской церкви так называется предпасхальная неделя, во время которой был арестован, осужден и мученически казнен Иисус Христос.




[76]


Просфора – небольшая круглая булочка, выпекаемая из дрожжевого теста и употребляемая для причащения у православных и иудеев.




[77]


Ароматические шарики – в средние века применялись в качестве защитного средства от инфекций респираторного характера.




[78]


machine (лат.) – «Бог из машины» – так называли в греческой трагедии неожиданное вмешательство божества, развязывающего сложные сюжетные узлы. Актера, игравшего роль божества, или изображение божества спускали на сцену или проносили над ней при помощи специальной театральной машины. Как правило, зрители не могли отчетливо разглядеть само божество. В новое время это латинское выражение, являющееся переводом с древнегреческого, стали употреблять для характеристики событий, ставших результатом неожиданного вмешательства извне.




[79]


Фес – город на северо-западе Марокко.




[80]


Крузадо – денежная единица; по стоимости считался равным дукату, но по реальной покупательной способности уступал ему в 5 раз.




[81]


Иссоп – травянистое или полукустарничковое растение, некоторые виды которого содержат эфирные масла.