Я жду тебя
Рангея Рагхав


Это незабываемая история любви — сильной и всепобеждающей, жертвенной и страстной, беспощадной и губительной! Робкие признания, чистые чувства, страстные объятия и неумолимые законы Востока, заставляющие влюбленных скрывать свои чувства.

Встречи и расставания, преданность и предательства, тайны и разоблачения, преступления и наказания подстерегают влюбленных на пути к счастью. Смогут ли они выдержать испытания, уготованные судьбой?


Рангея Рагхав

Я жду тебя


1


В надвигавшихся сумерках зимнего дня стены беломраморного дворца казались сошедшими со страниц сказки. Последние лучи солнца коснулись благоухающих ююбовых[1 - Ююба — невысокое дерево из семейства крушинковых (Zizyphus jujuba).], деревьев, легко заскользили по вершинам огромных ракит и тутовых деревьев и, наконец спустившись вниз, позолотили плотную завесу дорожной пыли, взметенной копытами проходившего стада. С полей повеяло холодом.

Шел тысяча девятьсот сорок девятый год. Болезнь, покрывшая мне ноги нарывами, перед которыми оказались бессильны снадобья городских хакимов[2 - Хаким — врач-мусульманин, лечащий по правилам традиционной арабской медицины.], острые иглы хирургов и микстуры гомеопатов, забросила меня в глухую деревушку на попечение местного знахаря. Моего исцелителя звали Сукхрам. На шее у него болтались бусы, на голове гордо красовался высокий тюрбан, на руках позванивали стеклянные браслеты. Тайком от всей деревни он приносил из лесу травы, садился передо мной, дул на мои больные ноги, закатив глаза, кружил вокруг, прищелкивая пальцами, выкрикивая что-то гортанным голосом, а на седьмой день этой чертовщины он снял с моей ноги повязку и сказал: «Сегодня ты сможешь пойти со мной на прогулку, господин».

Он повел меня в сад, посередине которого возвышалось чудо из белого мрамора.

В притихшем старом саду умолк птичий гомон; темнота, казалось, поглощала все звуки. Лишь монотонное гудение храмовых колоколов, созывавших людей на молитву, да позвякивание колокольчиков возвращающегося стада нарушали тишину наступавшей ночи.

— Пора возвращаться, господин, — сказал Сукхрам.

— А что это там возвышается?

— Господин, ты же видишь, крепость.

— Кто ее построил?

— Сын того самого раджи, что воздвиг дворец.

— Какая она странная.

— Крепость не достроена.

— Почему?

— Строивший ее раджа скончался. Говорят, его отравила жена его старшего брата. Он принял яд из ее рук, зная об этом.

Глаза Сукхрама увлажнились. Я был заинтригован.

— Как же это могло случиться, Сукхрам? И почему ты плачешь?

— Сам не знаю, господин! — Сукхрам вытер слезы и виновато улыбнулся. — Теперь времена не те. Раджи лишились власти, к чему говорить о них.

— Нет, нет, Сукхрам. — Во мне проснулось любопытство, и я стал просить Сукхрама рассказать.

Мою просьбу Сукхрам пропустил мимо ушей.

— Нога не болит при ходьбе? — поинтересовался он.

— Не болит. Завтра мы тоже пойдем гулять?

— Почему бы и нет, теперь ты станешь поправляться.

— Сукхрам, а там что? — показал я в сторону синей горы. От нее веяло тишиной и прохладой. Казалось, что спускающаяся с небес темнота сначала собирается на ее вершине, а потом порывы ветра разносят ее во все стороны.

— Время позднее, господин, — решительно сказал Сукхрам, — пора возвращаться.

Он видел, что я сгораю от любопытства, но вместо ответа просто оборвал разговор и ушел.

На третий день мы отправились в лес. Я обратил внимание на дым над вершинами деревьев.

— Что это, Сукхрам?

— Там жгут костры. Это наш табор.

Мы подошли поближе. За деревьями ютились маленькие хижины, их было не более десятка. В вечернем сумраке они чуть заметно виднелись сквозь густую листву. Впереди чернел колодец. Я было направился к нему, но остановился, пораженный: к колодцу шла девушка лет тринадцати-четырнадцати. На ней были цветастая юбка и кофта с широким вырезом, открывавшим плечи. Я не мог отвести взгляда от ее прелестного нежно-розового лица, больших голубых глаз и золотистых волос. Ее нос был слегка вздернут, а на щеках пылал румянец. Она улыбнулась мне.

— Чанда? — послышался удивленный голос Сукхрама. — Почему ты не дома?

— Я пекла лепешки и вышла набрать воды.

Девушка была, видимо, дочерью Сукхрама, хотя всем своим обликом заметно отличалась от местных жителей. Только ее голос звучал так же резко и пронзительно, как и у всех в здешних краях.

Сукхрам закурил бири[3 - Бири — сигареты кустарного производства, сделанные из цельных табачных листьев. На приготовление бири идут самые низкие сорта табака.] и задумчиво поглядел в ту сторону, где у подножия горы стоял просторный дом, освещенный лунным светом.

— Что там за строение, Сукхрам?

За него ответила девушка:

— Это дак-бунгало[4 - Дак-бунгало — постоялый двор, гостиница.], раньше туда приезжали знатные господа, но теперь их времена прошли, — сказала она и засмеялась. По лицу Сукхрама пробежала тень. В тот вечер он не произнес больше ни слова.

Я вернулся к себе, вернее, в дом друга, где поселился. За дружеским столом мои хозяева без конца рассуждали о том, что хотели бы отсюда уехать, что им надоела деревня. Они долго жаловались на деревенскую жизнь, но, в конце концов, пришли к выводу, что деревня все же лучше, чем город, и поэтому, несмотря ни на что, они останутся здесь. Потом заговорили о моей ноге. Вспомнили про Сукхрама, и я рассказал о встрече с его дочерью. Хозяин дома отложил хукку[5 - Хукка — трубка типа кальяна, в которой табачный дым охлаждается и очищается, проходя через воду.], вымыл руки в тазике и отодвинул его в сторону. Мой рассказ о встрече с Чандой его почему-то расстроил…

— Да скажите наконец, в чем дело? — спросил я. — Допустим, она не похожа на здешних девушек. Ну и что? Какое это имеет для вас значение?

— А ты пойди-ка поищи сейчас моего Нареша, тогда сообразишь…

— Не понимаю, что вы хотите сказать?

— А то, что Нареш стоит сейчас где-нибудь под деревом, вздыхает и повторяет на все лады имя Чанды.

Я рассмеялся. Старший сын моего друга едва достиг пятнадцати лет. Чанде и того меньше — лет тринадцать-четырнадцать. На мой взгляд, пара хороших подзатыльников быстро излечила бы обоих от любви.

— Неужели вы думаете… — начал я, но хозяйка дома прервала меня:

— Он еще ничего не ел, а уже десять часов. На улице такой холод…

Неожиданно она вскипела:

— Негодный мальчишка забыл, что он из дома тхакура[6 - Тхакуры — одна из высших военно-землевладельческих каст в Северной и Центральной Индии. В Раджастане — титул феодального аристократа. Согласно религиозной традиции индуизма произошли от второй по значению касты — касты воинов.]. Бегает за натни-цыганкой[7 - Натни — женщина из касты натов, одной из самых низших в кастовой иерархии старого индийского общества.], совсем нас опозорил!

Мой друг решительно встал. Я знал, что он простой и добрый человек, хотя и тхакур. Его два раза сажали в тюрьму за участие в движении ненасилия[8 - Движение ненасилия — организованное Ганди движение гражданского неповиновения приказам английской администрации при полном устранении всяких насильственных действий.].

— Пойду поищу Нареша, — сказал он.

— Куда вы пойдете в такую темень? — попытался я отговорить его.

И в самом деле, ночь стояла хоть глаз выколи. Где-то далеко слышалось рычание пантеры.

— Не зажигай большого фонаря, я возьму с собой маленький, электрический, — обратился мой друг к жене, повязывая голову шарфом.

Все это напоминало сцену из детективного романа. Досадуя на себя, я быстро оделся и, прихватив палку, последовал за другом. Мать Нареша обрадовалась, что я иду вместе с ее мужем. По ее мнению, Чанда околдовала Нареша, чтобы втереться в знатную семью. Но мой друг придерживался иного мнения. Он говорил, что всему виной книжки про любовь. Начитавшись их, мальчишка совсем одурел: вообразил, что влюбился в цыганку, а бедная девчонка и вовсе голову потеряла.

Разве женщины способны рассуждать разумно?

Я слушал доводы друга и невольно улыбался. Женщина всегда думает, что ее сын агнец, и представления не имеет об уловках и хитростях мужчин. Она только знает, насколько бывают искусны в науке обольщения женщины.

Резкий, холодный ветер обжигал лицо. Войдя в лес, мы услышали юношеский голос: «Чанда! Ах, Чанда!»

Затем все смолкло. Мой друг включил фонарь. Вскоре нам навстречу вышел Нареш. Он присоединился к нам. Отец шел молча, его, видно, стесняло мое присутствие. Придя домой, Нареш с безразличным видом сел за стол.

Мать подала ужин. Она то и дело приговаривала:

— Сынок, почему ты не ешь? Неужели не голоден?

Я вышел на улицу, достал сигарету и закурил.

На другой день я встал пораньше и отправился с другом в поле. У него было пятьдесят бигхов[9 - Бигх (бигха) — земельная мера, равная 0,25 га.] земли, земля орошалась из колодца, и сейчас на ней дозревали пшеница и ячмень. По полю сновали мальчишки, криками отгоняя птиц, а возле кучи пожелтевших прошлогодних листьев сидел поливальщик, держа в руках постромки от парной упряжки рабочих волов. На поле я увидел и Нареша. Он сидел, задумавшись, недалеко от колодца. Как только ушел отец, я подсел к нему.

— О чем задумался, Нареш? — спросил я.

Он молча посмотрел на меня.

— Ты читал мои книги? — продолжал я. — Ведь в них я пишу о том, что нужно разорвать кастовые путы. Расскажи, о чем ты все думаешь, Нареш.

На юношески чистое, нежное лицо Нареша набежала тень. Но в его годы печаль недолговечна, ей на смену придут желания и надежды. В юности нам кажется, что весь мир создан для нас одних. Что ж, в юноше зреет мужчина, А девушка, подобная Чанде, становится маленькой женщиной. Бабочка еще не вышла из куколки, чтобы порхать от цветка к цветку и собирать душистый нектар, но гусеница уже прядет свою пряжу и одаряет мир своими нежными шелковинками. Это тот возраст, когда человек благодаря своему извечному стремлению к прекрасному, своим радужным надеждам и грезам уже стоит у ворот волшебного храма поэзии чувств. Так было всегда, со времен Ману[10 - Ману в индийской мифологии — родоначальник человечества.] до наших дней. Красота и поэзия как бы расправляют свои крылья после сладкого сна детства. Сколько веков наша земля, совершая бесконечный круговорот жизни, в каждой частичке своего огромного тела несет бессмертный поток человеческих чувств и желаний.

Я ласково взглянул на юношу. Его щеки залил яркий румянец, он, не отрываясь, смотрел на золотящуюся в лучах яркого солнца старую крепость.

Я ни о чем его больше не спрашивал. Наш молчаливый дружеский разговор был лишь прелюдией к большой задушевной беседе.

Вечером, когда последние лучи солнца заиграли на рогах возвращающегося стада, я опять отправился с Сукхрамом в лес. Наш путь лежал мимо озера. Солнечные отблески покрыли озеро оранжевым покрывалом, и оно напоминало одеяние буддийского монаха[11 - Буддийские монахи носят ярко-желтые или оранжевые одежды.]. В тот день Сукхрам был особенно задумчив. Мы нашли укромное местечко и присели отдохнуть. Густой кустарник окружал нас, то тут, то там виднелись маленькие заброшенные храмы, заросшие тамариндовыми деревьями[12 - Тамаринд — дерево из семейства бобовых (Tamarindus indica) с длинными съедобными плодами.], между которыми, пронзительно каркая, летали вороны.

Неожиданно рядом с нами кто-то проговорил:

— Чанда, если ты так решила, мы пойдем в крепость вместе, хорошо?

Я узнал голос Нареша.

Сукхрам сидел, погруженный в свои мысли. Он, казалось, ничего не слышал.

Из-за кустов послышался голос Чанды:

— Не знаю, мой любимый! Почему-то мне все кажется, что я хозяйка этой старой крепости. Странно, что я живу так далеко от нее!

— Хочешь, я поведу тебя в крепость? Хочешь, Чанда? — слышали мы.

И только тогда Сукхрам вздрогнул и схватил меня за руку.

— А тебе не страшно?

— Чего мне бояться? Говорят, что и сюда тоже приходят пантеры, а ведь мы с тобой не боимся встречаться здесь!

— Ты и вправду совсем бесстрашный, Нареш!

— Лучше скажи, почему тебе кажется, Что крепость твоя?

Чанда рассмеялась.

— Вчера я нашла в шкатулке у отца фотокарточку молодой госпожи, и мне вдруг почудилось, что я смотрю на себя. Будто в зеркало! Это было так странно и непонятно. Она и одета была не по-нашему. А под фотокарточкой лежала еще картинка, на которой нарисована знатная тхакурани[13 - Тхакурани — букв. жена тхакура. Тхакурани — также знатная, важная дама.], жившая, наверно, много лет назад. И тут, не знаю отчего, я решила, что стану точно такой, как эта госпожа…

Сукхрам вскочил на ноги и громко закричал:

— Чанда! Эй, Чанда!

За кустами послышался легкий шорох и удаляющийся топот быстрых ног. Мы обогнули кусты, но там уже никого не было. Сукхрам был очень взволнован. Я терялся в догадках. Сукхрам сердито бормотал себе под нос: «Опять вспыхнет огонь, опять небо застелет дым!» Он с ужасом посмотрел на заброшенную крепость и неожиданно громко расхохотался. Мне стало не по себе. На Сукхрама было страшно смотреть.

— Пропади ты пропадом, неприкаянный злой дух! Никому не даешь покоя! — бормотал он, глядя на крепость.

— Сукхрам! — окликнул я его.

Он снова схватил меня за руку.

— Я говорю правду, мой господин! В тот день, когда закладывалась крепость, чтобы умилостивить злых духов, им в жертву принесли человека — был тогда такой обычай. Но могла ли крепость, построенная на человеческой крови, дать людям покой и счастье? В крепости враждовали родные братья: старший велел своей жене отравить младшего. Молодая вдова, оставшаяся после него, ждала ребенка. Ей пришлось скрываться в лесу, там ее приютил старый отшельник. Он принял новорожденного мальчика, отнес его к натам-цыганам. У них в таборе жизнь ребенка была вне опасности. Когда мальчику исполнилось два года, молодая вдова, переодевшись танцовщицей, проникла в крепость, чтобы отомстить старшему брату за гибель мужа. Она закрывала свое лицо, но ее пляска пленила раджу. Он прислал ей украшения, усыпанные брильянтами и жемчугом, но она смолола в порошок драгоценности и бросила их в лицо братоубийцы. Затем она заколола злодейку, отравившую ее мужа, и в ту же ночь убежала с полюбившим ее слугой…

Однако их обоих вскоре поймали. Молодую женщину казнили, а слуге удалось бежать из-под стражи. Он и воспитал ребенка. Мальчик подрос и стал натом…

— Ну, а дальше?

— Дальше? — Сукхрама слегка качнуло, словно у него под ногами дрогнула земля. — Я — последний тхакур в том роду, господин, — сказал он изменившимся голосом. — Когда тхакурани, пожив немного у цыган, пошла к соседним раджам, те сказали ей: «Мы не примем тебя в свой круг, ты ела пищу, оскверненную прикосновением натов». Тогда молодая вдова заявила им: «Крепость моя. Любой ценой я добьюсь, чтобы мне ее вернули». Потом о крепости стала говорить английская мэм, а вот сегодня вы слышали, что сказала Чанда…

Слова Сукхрама приподняли завесу над удивительной историей, которую мне не терпелось узнать. И Сукхрам поведал мне ее.

— Я никогда не считал себя натом, начал Сукхрам. — Я самый настоящий тхакур.

— Это большой грех, Сукхрам. Ты отказался от людей, которые вырастили и воспитали тебя. Ты убедил себя, что все люди ненавидят друг друга, пригрел ядовитую змею ненависти в своем сердце, и она все жалит и жалит тебя, отравляя твой разум. Человек, который знает тайну лесных растений, — продолжал я, — должен знать и о том, что дерево человечности — самое могучее на земле.

Сукхрам пристально смотрел на меня и молчал, словно не слышал того, что я ему говорю.

Приближалась ночь, и мы вернулись домой. На следующий день я стал записывать рассказ Сукхрама. Я ничего не прибавил от себя. Иногда я задаю себе вопрос: зачем мне понадобилось записывать? Но всякий раз в голову приходила мысль, что средневековый уклад жизни индийских княжеств не изменился и в наши дни, в век сложнейших машин. Надо, чтобы люди серьезно об этом подумали.

Сукхрам приходил ежедневно; мы вместе отправлялись на прогулку, и я слушал его нехитрый рассказ. А трагическую развязку всей этой истории мне довелось увидеть собственными глазами: у тела дочери стоял сам Сукхрам в тяжелых ручных кандалах…

Читатель! Если ты любишь удивительные истории, прочти и эту. Жизнь далеко не такая, какой она нам кажется.

То была страшная ночь. Бушевала буря. Я провел пальцами по холодной щеке Чанды. Как прекрасно было ее лицо! А Нареш метался и без конца повторял: «Дайте ей уснуть, не трогайте ее. Завтра она сама проснется и придет ко мне».

— Сынок, опомнись! Мальчик мой! — Голос матери прерывался, от рыданий судорожно вздрагивали ее плечи. — Несчастная! Зачем я родилась женщиной? Разве женщина может быть счастливой? Никогда!

— Сукхрам, — тихо спросил я, — значит, это ты ее убил?

— Да, господин. Но я убил не Чанду, а злого духа, терзавшего душу тхакурани. Ее душа бродила среди нас. Она не хотела покидать крепость. Сколько людей она сбила с пути. Я освободил ее душу. Теперь она наконец обретет покой. Несметные сокровища, которыми хотел завлечь ее раджа, тхакурани бросила в лицо злодею, загубившему ее мужа, завладела крепостью и всеми ее сокровищами. С тех пор четыре поколения сменили друг друга, а ее злой дух все бродил среди людей. Господин, богатство подобно золоченой клетке: попав в нее, человек становится хуже попугая, открой ему дверцу — он не улетит…

Полицейские увели Сукхрама. Яркие вспышки молний освещали Нареша, простершего руки к крепости.

— Чанда! — кричал он. — Чанда, ты победила! Ты стала хозяйкой крепости!

Он вдруг расхохотался. За дверью неистово гремела буря. Страшное горе, постигшее этих людей, казалось, всколыхнуло всю природу… Чанда погибла, Нареш лишился рассудка.

Но мой рассказ еще впереди. Он охватывает четыре поколения, и в каждом из них властвует алчный демон феодализма, крепость, фундамент которой построен на людской крови. Само здание порой кажется обманчиво красивым, и за ним не всегда увидишь все то уродливое и дикое, что и по сей день разъединяет людей…

В глазах моего друга уже нет слез. Умолкла и его жена. Затихла буря, застыл, как каменный, Нареш. Сникли порывы ветра, и воцарилась тишина.

Но я знаю, что это ненадолго. Снова завоет ветер, набегут тучи. Снова застонет уснувший лес, и наполнится звуками чернота ночи. Вновь польются слезы из глаз друга, и запричитает его жена, и опять в безумном смехе забьется Нареш. Безумный! Пятнадцатилетний мальчик, и этот леденящий душу страшный хохот!

Ночь отступала. И вдруг стало так светло, что можно было ясно разглядеть струйки воды, стекающие по листьям.

— Подойди поближе, — вдруг позвал меня Нареш. — Никто не хочет понять меня. Только ты один. Посмотри! Вон она, Чанда! Смотри, смотри, она стала госпожой. На ней те же украшения, что и на картинке. Сегодня Чанда стала наконец хозяйкой крепости…


2


— …Мне исполнилось двенадцать лет, — рассказывал Сукхрам. — Я еще говорил высоким, ломким голосом, но постепенно выходил на дорогу юности.

Многое уже позабылось, но я отлично помню, что в ту памятную ночь было полнолуние.

Мой отец сидел в хижине и потягивал вино. У него были длинные усы и острые, как у орла, глаза. Все, кроме моей матери, боялись его. Моя мать была натни. Ей было лет тридцать пять, не больше.

Спускаясь с гор, лунный свет серебрил долину, и в его мерцающих переливах тонкими лезвиями высвечивались стебельки сухой травы. Более прекрасного зрелища я не мог себе представить. Я стащил у отца несколько бири, забрался в укромное местечко под деревом, среди причудливо изогнутых корней, и долго вглядывался в синеватые ночные тени. Издалека слышалось пение юношей и девушек. Чей-то красивый и сильный голос выводил нежную, трепетную мелодию, которая странно волновала меня.

Полный диск луны выплыл из-за гор и смело нырнул в озеро, обернувшись серебряной лодкой со множеством пассажиров — светло-желтых зайчиков. Набежавшие волны опрокинули лодку, и светло-желтые зайчики запрыгали, заплясали на волнах.

Я загляделся на темный молчаливый лес, который простирался до самого горизонта. В свете луны лес был особенно красив.

Неожиданно послышался хриплый, густой бас моего отца:

— Сукхрам! Эй, Сукхрам!

Я побежал на голос. Отец сказал:

— Сукхрам! Мы идем в лес. Я покажу тебе, где растут целебные травы. Сегодня полная луна, все видно, как на ладони.

— Хорошо, отец! — сказал я.

Он обнял меня и поцеловал в лоб. От него исходил терпкий запах вина, но у нас в доме все пили. Когда я был маленький, моя мать давала мне несколько капель, чтобы я скорее заснул. Я привык к запаху вина, и не это меня поразило в отце в то полнолуние. Отец казался мне необычно взволнованным, он раскачивался, как могучий баньян, чьи висячие корни-ветви погрузились в землю, дав жизнь новому дереву. И, подобно старому баньяну, он, возложив руки мне на плечи, задумчиво смотрел в бескрайнее небо, в посеребренный луной небесный простор.

Мы пробирались сквозь кустарник. За лесом пела натни:
		…Все залито лунным светом.


		Я усну с тобой рядом, любимый,


		потому что боюсь луны…


А голос ната отвечал:
		О, луноликая красавица,


		тебе ли бояться луны?


		Ведь ты ее дитя…


Мы шли краем леса. Отец был мрачен, он не смотрел по сторонам. Я впервые видел его таким задумчивым. Отец был отважным человеком, руками разрывал лисьи норы, легко догонял и валил на землю антилопу нильгау и побеждал дикобраза. Один раз на глазах у всех он убил гиену, рыскавшую в наших краях и нагонявшую ужас на всю окрестность. Отцу не жилось на одном месте, он кочевал от деревни к деревне. Мою мать он очень любил и ни разу не поднял на нее руку. Когда она напивалась пьяной и начинала заигрывать с другими мужчинами, отец молча брал ее на руки и уносил домой. Я часто слышал, как по ночам он шептал ей ласковые слова.

Мы вышли к маленькому храму Дурги, стоявшему на краю леса. За храмом мы увидели сидящих у костра мужчин и женщину рядом с ними. Это была моя мать. Они пили вино и смеялись.

Отец пошел было к ним, но неожиданно остановился, услышав насмешливый голос Исилы, человека с очень темной кожей, сидевшего напротив матери:

— Ну и тхакур! Он и из тебя решил сделать госпожу?

— Да, — странным, неуверенным голосом ответила мать. Она как будто собиралась что-то добавить, но передумала.

— Его родила цыганка, опять заговорил Исила. — А он, вишь, хочет, чтобы господа признали его своим, вот он и кричит: «Я не нат, я не нат! Я тхакур!»

Все засмеялись. Второй мужчина, Манка, налил вино в глиняный горшок и пустил его по кругу. Горшок переходил из рук в руки, и каждый старался отпить как можно больше. Я взглянул на отца. Он будто прирос к земле. Выражение его лица испугало меня. Я подумал, что нам лучше поскорей уйти, и тихо сказал:

— Отец, луна скоро спрячется за горами, и мы тогда ничего не увидим. — Он вздрогнул, взял меня за руку, и мы пошли.

В ту ночь лес показался мне особенно таинственным. За лесом вновь послышалась песня. Ее звуки едва доносились до нас, и мне вдруг почудилось, что я сплю и сквозь сон слышу слова колыбельной, смысла которой мне никогда не узнать…

В лесу отец выискивал и подбирал какие-то корешки и травы и отдавал их мне.

— Хорошенько запоминай их, сынок, — приговаривал он и рассказывал, как ими пользоваться. — Я не буду жить вечно. Я обучился всему этому у натов. По их обычаю отец передает свое искусство сыну.

— А мы разве не наты?!

— Нет, сынок, — торжественно сказал отец. — Мы не из их несчастного племени. Их преследуют, бросают в тюрьмы. Но ты и я, мы — тхакуры. Слышишь, тхакуры! — Его голос зазвучал хрипло и надсадно, казалось, отца мучает жажда. — Мы тхакуры! — Отец перешел на свистящий шепот. — Взгляни туда. Ты знаешь, сынок, что это? — Он показал рукой на чернеющие вдали стены.

— Недостроенная крепость, — ответил я.

— Это наша крепость. Мы с тобой ее владельцы. Теперь в ней хозяйничает английский холуй, раджа. Он проводит дни и ночи с продажными женщинами. Ему и дела нет до страданий простых людей! Этот подлец бесчестно захватил крепость. А настоящие ее владельцы — мы! — Волнение мешало отцу говорить, прядь черных, слегка тронутых сединой волос выбилась из-под тюрбана и свисала ему на лоб. Его большие глаза сверкали из-под густых нависших бровей.

Я был потрясен. Мы — владельцы недостроенной крепости! Богатство, власть — вот что нас ожидает. Кровь бешено стучала в висках. В моем воображении росли могучие, уходящие высоко в небо стены.

— Отец, — прошептал я. — Это правда?

— Да, сын, — отозвался он. — Было время, когда наш род владел этой крепостью.

— Кто сказал тебе об этом?

— Твой дед.

— А ему кто сказал?

— Твой прадед.

— Расскажи мне!

Отец опустил глаза, как бы собираясь с мыслями, а потом сказал:

— Твой прадед, а мой дед был прямым наследником этой крепости. Мы тхакуры, а не наты. Понял?

— Да, отец, но почему ты не говорил мне об этом раньше? — пылко воскликнул я.

— До сих пор ты был всего лишь мелким кустарником. Разожги я тебя, и ты бы погас от пригоршни воды. Теперь же ты подобен молодому лесу, и, если я поднесу огонь, твое пламя будет разгораться с каждым дуновением ветра.

Я опустился на траву, обхватил голову руками. Отец ласково посмотрел на меня.

Неожиданно из леса вышла мать. В руке у нее был кинжал, поблескивавший в лунном свете. Мать подошла и порывисто обняла меня.

— Ты мой сын, мой сын. Слышишь, ты мой, а не его, — быстро заговорила она. — Ты не его сын. Ты не тхакур.

— Женщина! — с болью в голосе крикнул отец.

— Это мое дитя! — продолжала мать. — Мой единственный сын. Он не будет таким сумасшедшим, как ты. Ты довел себя до безумия, но я спасу моего мальчика. Он не станет таким, как ты!

— Пусти, — взмолился я.

— И тебе не стыдно говорить так со мной? — обрушилась она на меня. — Неблагодарный! Чего я только не натерпелась ради тебя! — В голосе матери слышались и горечь, и любовь, и ревность. — А ты, — гневно закричала она на отца, — грязное цыганское отродье, кто тебе поверит, что ты тхакур! Живешь в поганой хижине, а болтаешь о дворцах. Но мой мальчик не будет таким, как ты!

— Замолчи, женщина! — взревел отец.

— Меня не запугаешь! Полоумный тхакур! — гневно закричала мать. Ее глаза метали молнии. — Ты плюешь в колодец, из которого пьешь! Когда умер твой отец, ты был беспомощным ребенком. Мой отец воспитал тебя. Столько натов добивались меня, но я стала твоей. Могла ли я знать, что ты будешь всю жизнь меня презирать! Разве ты меня любил? Ты только хотел, чтобы я родила тебе сына, мечтал вырастить его тхакуром. А я лучшие годы отдала тебе. Начальник полиции Харнам сулил мне райскую жизнь, но я отвергла его ради тебя. Каримхан посадил тебя в тюрьму и грозил, что не выпустит, пока я не уступлю его домоганиям. И для твоего спасения я пошла к нему. Ради тебя и твоего сына я ходила в годы неурожая из деревни в деревню и проводила ночи с другими мужчинами, чтобы хоть что-нибудь заработать и спасти вас от голодной смерти. Люди моего племени никогда не презирали меня. Только ты один пренебрегал мною.

Мать была пьяна и едва держалась на ногах. Отец слушал молча, закрыв лицо руками.

— Сукха, мой раджа, — продолжала мать, обращаясь ко мне, — я говорю тебе правду, ты не его сын, ты нат. Я не могу сказать, кто твой отец. Откуда натни знать отца своих детей!

— Нет! — громко закричал я. — Я его сын! Я — тхакур! Отец, ведь правда, я тхакур?

Отец отнял руки от лица и горестно покачал головой.

— Твоя мать во многом права, пусть, — промолвил он наконец дрожащим голосом. — Но она лжет, что ты не мой сын. Ты мой! Ты — сын тхакура! Ты владелец крепости…

Прежде чем отец успел закончить, я воскликнул, обращаясь к матери:

— Слышишь, что сказал отец?

— И ты с ним заодно? — изумленно проговорила мать, все еще не решаясь поверить моим словам. — Так-то ты ценишь материнскую любовь? Змееныш! — Слова заклокотали у нее в горле, но вдруг она рассмеялась каким-то безумным смехом и обернулась к отцу: — Ну, тхакур! Забирай своего наследника! И прощай…

С этими словами она опрометью бросилась к зарослям у старых полуразрушенных водоемов, куда обычно приходили на водопой пантеры. Мать бежала, не оглядываясь, а я растерянно смотрел ей вслед. Отец вскрикнул и ринулся за матерью.

— Женщина, — кричал он на бегу, — остановись! Заклинаю тебя! Остановись! Ради сына!

Но мать бежала все быстрее и вскоре скрылась в кустарнике. Через мгновение оттуда послышался страшный вопль, и я увидел отца, схватившегося с двумя пантерами. Я закричал, зовя на помощь. Из табора прибежали люди с зажженными факелами, но было уже поздно. Отец и мать погибли.

Я остался один.

Слезы застилали мне глаза. Я вспоминал скорбное лицо матери. Только любовь помогала ей переносить равнодушие отца, не мое презрение она не смогла вынести и решила умереть. Мое сердце обливалось кровью. В ту ночь я остался сиротой.

Ко мне подошли Исила и Манка.

— Как это случилось? — спросил один из них.

Я не отвечал и продолжал плакать.

— Наверно, он узнал обо всем, — сказал Исила.

Манка покачал головой и не ответил.

Они ушли, а я заплакал еще безутешнее. В голове проносились несвязные мысли: я видел себя то тхакуром, владельцем крепости, то мне казалось, что это я убил отца и мать. Я не представлял себе, что теперь со мной будет.

Луна скрылась за горами. Одиноко сидел я в предрассветной мгле, погруженный в тревожные думы, как вдруг кто-то нежно погладил меня по голове. Я обернулся и увидел Пьяри, дочь Исилы. У нее была очень светлая кожа и большие удлиненные глаза. Недавно ей исполнилось девять лет. Подобно девушкам из касты канджаров[14 - Канджары — одна из низших каст в кастовой иерархии. Канджаров чаще, чем других, называют индийскими цыганами. Основное занятие — изготовление веревок и канатов.], она повязывала голову платком. Она дружила с детьми канджаров и переняла все их повадки и обычаи. Она была более развитой и сильной, чем ее сверстницы, а в ловкости могла потягаться с любым из мальчишек.

— Сукхрам, — нежно сказала она.

Я молча поднял на нее глаза.

— Ты плачешь?

Я уткнулся ей в плечо и горько зарыдал, а она нежно гладила меня по голове.

— Пьяри, иди домой, — позвал Исила.

— Не пойду.

Исила не понял, в чем дело, он подошел ближе и потянул дочь за руку. Пьяри заплакала.

— Не пойду я с тобой! — упиралась она.

— Что это на тебя нашло?

— Я останусь с Сукхрамом.

Люди из табора слышали этот разговор. Они засмеялись, но кто-то сказал: «Позови и его, Исила. Сукхрам ведь нам не чужой».

— Ну, Сукхрам, — сказал тогда Исила, — вот тебе мое решение: пусть будет так, как хочет Пьяри, будешь жить у нас. Но если ты обидишь ее или станешь презирать и корчить из себя невесть что, то, как бог свят, мой кинжал напьется твоей крови, а когда я умру, то за меня будет мстить злой дух ната Исилы.

Мы вернулись в табор. Я перенес весь наш скарб в хижину Исилы. Кроме Пьяри и ее отца в хижине жила мать Пьяри, Сауно. Пьяри была единственной дочерью Исилы, но совсем не походила не него.

Когда я раскрыл ларец отца, то нашел в нем портрет знатной госпожи. Судя по одежде, она жила очень давно.

— Кто это? — удивленно спросила Пьяри.

— Откуда я знаю?

— Положи картинку на место, — сердито сказал Исила, но Пьяри была упрямой девчонкой.

— Отец, а ты знаешь, кто это? — упрямо твердила она. — Ну, скажи!

Мать Пьяри, Сауно, сидела за прялкой. Исила, чтобы отвязаться от дочери, дал ей подзатыльник. Пьяри заплакала и прижалась к матери, а Исила невозмутимо принялся раскуривать хукку.

— Чего уставился? — повернулся ко мне Исила, — иди-ка прогуляйся!

Я не двинулся с места.

— За что ты его гонишь? Как не стыдно? — набросилась на мужа Сауно, прижимая меня к себе.

Исила презрительно пожал плечами и отвернулся.

— Дочь избаловала, а теперь и мальчишку испортит, — проворчал он.

— Ну чего ты придираешься? — продолжала Сауно. — Единственное дитя просит тебя. Неужели тебе трудно ей ответить?

— Ладно, ладно, — смягчился Исила. — Женщина на этой картинке жила три поколения назад, от нее и пошли все беды. Бесстыжая, спуталась со слугой. А этот горемыка, — Исила показал пальцем на меня, — потомок сына этой потаскухи…

— Она была хозяйкой старой крепости? — спросила Сауно.

— Да.

Сауно крепко поцеловала дочь, а затем и меня.

— Исила! — торжественно сказала она. — Сегодня ты соединил мою дочь с человеком из рода настоящих владельцев крепости! — Глаза Сауно светились радостью. — Поняла, Пьяри? Ты теперь не натни, ты — жена господина. И жить ты должна, как госпожа. Сможешь ли ты вести себя с подобающим достоинством? Закрывать лицо от посторонних и жить в роскоши, как они. Или пойдешь по рукам, как другие натни?

— О чем ты болтаешь, Сауно? — прикрикнул на нее Исила, но глаза его растерянно бегали по сторонам.

— Ах, я болтаю? — возмутилась Сауно. — А ты, значит, не хочешь, чтобы твоя дочь жила в чести? Мы наты. Нас здесь никто ни во что не ставит. Полицейские бросают нас в тюрьму, когда им вздумается. Слуги раджи похищают наших женщин. И нас же еще называют ворами!

Исила молча выбивал трубку, ему нечего было возразить. Он виновато поглядывал в мою сторону. Я сидел потупившись, а Сауно ласково гладила мои волосы. Пьяри легла, положив голову на колени матери. Исила встал и подошел к нам.

— Нет, Сауно, пойми, — говорил он, притянув Пьяри к себе. — Пьяри моя дочь. Я хочу, чтобы она стала такой же натни, как ты. И больше никем. Кто нетвердо стоит на земле, но хочет дотянуться до неба, обязательно упадет лицом вниз…

Я вскочил, обнял Пьяри и прижал ее к себе.

— Пьяри моя, — твердо сказал я. — Я тхакур, а она моя тхакурани.

Сауно засмеялась.

— Помнишь, Исила, — воскликнула она, схватив мужа за руку, — ты ведь и сам когда-то так же обнял меня и сказал мне те же слова.

Исила нежно посмотрел на жену, а затем повернулся ко мне. Глаза его сразу стали злыми.

— Ты что же, все-таки настаиваешь, что ты тхакур? — процедил он сквозь зубы. В его голосе я почувствовал насмешку, удивление и… сочувствие.

— Припадаю к ногам твоим, почтенный тхакур, — склонив голову, шутливо приветствовала меня Сауно.

— Но запомни, несчастный! Раз и навсегда! — грозно произнес Исила. — Ты нат! Ты будешь жить с нами, и даже собака тхакура будет от тебя нос воротить. Понял?

У меня на глаза навернулись слезы.

— Раскис! — презрительно бросил Исила. — Разревелся! У кого не умирают родители! Эх, ты, теленок! Пойдем, я покажу тебе лесные корни и травы. В нашем таборе в них знали толк лишь двое — той отец да я. Отца твоего не вернуть, теперь я буду учить тебя. Это большое искусство, — продолжал он тихим голосом, — такое большое, то даже полицейские меньше придираются, если знают, что ты можешь им понадобиться.

Я вытер слезы. Сауно заулыбалась и поцеловала меня в лоб. И Пьяри тоже вслед за матерью ласково взяла меня за руку. Я почувствовал себя в кругу близких людей и впервые за все время улыбнулся.


3


— Исила был доволен моей сообразительностью, — продолжал Сукхрам свой рассказ. — Я быстро научился разбираться в лесных травах и кореньях.

…Мне минуло шестнадцать, а Пьяри — тринадцать лет. Она по-прежнему проводила время среди канджаров. Я же за эти четыре года обучился всем трюкам натов: легко взбирался по шаткому бамбуковому стволу, ходил по канату, стал ловким и гибким. Слава о моих успехах долетела даже до тех домов, где жили тхакуры. Исила гордился мной. Я стал настоящим цыганом. Но моя Пьяри не стала натни. Она очень любила меня, но все дни проводила в шатрах у канджаров.

Однажды я вернулся домой поздно. С порога я услышал голоса Исилы и Сауно.

— …Ну и что же, — говорила Сауно. — В тринадцать лет и я уже не была девчонкой. Вспомни, разве в те годы я не была похожа на взрослую женщину? А Пьяри пошел уже четырнадцатый год.

— Так в чем же дело? Сукхрам тоже стал взрослым.

— Э, в нем не видно кипения молодости. И вино-то он по-настоящему не пьет, каждый раз морщится, и с девушками его ни разу не заставали. Что же это за парень? Он и ругаться-то толком не умеет. Мужчина! Воровать тоже не ворует, ни в карты, ни в кости не играет…

— А знаешь, почему? — Исила хитро прищурил глаза. — Он боится меня, боится, что я его убью.

— Убьешь?

— Ну да. Я же ему пригрозил тогда.

— Ты что, и к Пьяри запретил ему прикасаться? Э, да если он не покажет себя мужчиной, разве она ляжет с ним?

— Что ты болтаешь, Сауно!

— Ох-ох-ох, будто ты и сам не знаешь. Будто Пьяри не моя дочь! Женщина хочет жить с настоящим мужчиной. Если твой Сукхрам ничего не может, Пьяри найдет себе другого.

— Замолчи, Сауно! Стыда у тебя нет! Они еще дети!

— Много ты понимаешь, — усмехнулась Сауно. — Дети!

Послышались чьи-то осторожные шаги. Кто-то подошел ко мне. Я узнал походку Пьяри и в темноте протянул к ней руки. Пьяри обняла меня за шею и прижалась ко мне. И я вдруг почувствовал себя взрослым мужчиной, а Пьяри была моей женщиной.

— Э, да что тебе говорить, — вновь послышался голос Сауно. — Ты уже состарился.

— А ты все еще молодая?

— Говорю тебе, девчонка сбежит с кем-нибудь.

Я крепче обнял Пьяри и почувствовал, как кровь стремительно побежала по моим жилам, а сердце громко и часто забилось, его удары гулко отдавались у меня в ушах. Я еще сильнее, до боли в руках, сжал Пьяри, но она даже не поморщилась, а только теснее приникла ко мне.

Я видел, как в хижине во весь свой огромный рост поднялся Исила. Неяркий свет свечи упал на него.

— Знаешь, почему я это говорю? — прерывающимся голосом спросила Сауно.

— Нет.

— Так слушай. Моя дочь станет женой тхакура, она должна жить, как госпожа. Я не хочу, чтобы она жила, как мы.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — рассмеялся Исила. — Кем была ты, тем станет и твоя дочь. Посмотри на Сукхрама, он вылитый отец. И такой же молчаливый. Иногда я с опаской думаю: уж не вообразит ли он себя нашим господином? Вряд ли он откажется от своего желания стать тхакуром. Вода в пруду много раз пересыхает, но каждый сезон дождей пруд вновь наполняется водой, потому что пруд — не река. Ты готова отказаться от своего племени, Сауно. Я вылечил тебя, когда ты подхватила дурную болезнь. Так почему ты избегаешь меня?

— Ты все о том же, — лицо Сауно залилось краской. — За дочерью присмотрел бы. Она путается с канджарами.

Я вздрогнул, как от удара, и посмотрел на Пьяри. Я хорошо видел в темноте ее глаза: они светились безмятежным спокойствием, а губы улыбались. На лице не было и тени смущения или страха. Пьяри прижалась губами к моему рту. К ее дыханию примешивался терпкий запах вина.

— Я заменила Сукхраму мать, чтобы он избавил мое дитя от позора нашей жизни. Ничего нет особенного в этих женщинах из высших каст, но их окружает почет и уважение. Разве моя дочь не может так жить? Я жила только этой надеждой, пока растила мою девочку.

Первые следы увядания уже коснулись лица Сауно, под глазами уже наметились тонкие морщинки, в уголках рта залегла суровая складка. Исила ничего не ответил жене. Опустив голову, он задумчиво ходил из угла в угол, а затем остановился и поднял голову.

Пьяри жадно прижалась своими губами к моим. Запах вина наполнил мои легкие, у меня закружилась голова, но я не оттолкнул Пьяри, мои объятия становились все теснее и настойчивее.

— Ты ничему не научил Сукхрама, — слышал я. — Ты превратил его в женщину. Нет, нет, даже не в женщину, потому что в женщине не меньше страсти, чем в мужчине. Ты превратил его в…

— Замолчи, Сауно! Слишком много воли взяла! — крикнул Исила.

— Как бы не так! Думаешь, я не знаю, что мать Сукхрама путалась с тобой?

В руках Исилы сверкнул нож, но Сауно не замолчала.

— Хочешь запугать меня? Ладно, я больше ничего не скажу. — Сауно с гордым видом замолчала. Ее лицо было сурово, но глаза, обращенные к мужу, смягчились. — Исила, — сказала она после долгого молчания, — ты самый близкий друг моей молодости. Я всегда любила тебя и всегда хотела только тебя одного. Подойди ко мне, я прощаю тебя.

В ее взгляде уже не было осуждения, в нем засветилась любовь. Лицо Исилы вспыхнуло, он, казалось, стыдился самого себя. Вдруг он звонко щелкнул пальцами. Пьяри испуганно обернулась на звук и пошатнулась. Я подхватил ее. Не выпуская Пьяри из своих объятий, я вместе с ней обогнул хижину и вышел на задний дворик. Конь Исилы настороженно повернул голову в нашу сторону, но, узнав нас, стал спокойно щипать траву. Незаметно, как тигр, подкралась наша собака Бхура. Распластав по земле хвост, она села возле нас, чтобы оберегать наш покой.

Пьяри безмятежно спала у меня на руках…

Неожиданно для себя я нежно погладил Пьяри по голове и вдруг заметил, что ночь уже проходит.

— …Позавчера приходил полицейский. Он видел Пьяри, — услышал я голос Сауно. — Что ты продал сегодня?

— Ты соткала хорошую пряжу. Я отдал ее, чтобы сделали покрывало.

— Мне нужна юбка.

— У Харлала буйволица опять буйволенка принесла.

Сауно рассмеялась:

— Как он ни молит бога, что коровы, что буйволы у него всегда приносят бычков. А с бычка какой прок? Хорошо, что у нас Сукхрам стал зарабатывать.

— Да, Сауно. Он оказался толковым парнем. Совсем не то, что другие. Позавчера я ходил в нагале[15 - Нагала — большая деревня, главная деревня, т. е. деревня, вокруг которой расположены поселки представителей низких каст: кожевников, мусорщиков и т. п.], его очень хвалил Чандан.

— Какой Чандан? Тот, что катает горшки и колдует на маргхате[16 - Маргхаты — места кремации трупов.]?

— Да. Он сказал, что если Сукхрам осилит науку о травах, то, наверно, сможет покупать Пьяри серебряные украшения.

— Пьяри своевольная девчонка. Я видела, как она вытащила у него из тюрбана все деньги, все, что он заработал за день.

— Куда это он запропастился?

Лицо Сауно опечалилось. Она задумалась.

— И Пьяри нет.

— Девчонка опять пропадает у канджаров.

— Как бы Сукхрам не обиделся, а?

— Все в руках всевышнего. Но, по-моему, он очень любит Пьяри.

— Еще бы, ведь это она привела его в наш дом.

— Что из того? Ты-то любил его мать, а не его.

— Ты опять за свое? — насторожился Исила.

— Теперь-то чего злиться? — рассмеялась Сауно. — Помнишь, как однажды я рассердилась на тебя и ушла к другому в соседнюю деревню, а ты решил через суд привести меня обратно?

Исила молча разжег трубку и сделал несколько затяжек:

— Как бы Сукхрам не обиделся, — повторил он.

Сауно зевнула.

— Я лягу. Спать хочется, — сказала она.

«Я кажусь им странным? Почему я не танцую, не пью? Почему до сих пор без женщин? В моих объятиях спит Пьяри. Она моя жена. Однако почему она тогда бегает к канджарам? Если эта дрянь еще раз уйдет от меня, я ее проучу! Негодная тварь!» — вспыхнул я.

Но я не умел долго сердиться, и постепенно мрачные мысли покинули меня. Неожиданно мой взгляд упал на виднеющиеся вдали стены крепости; серп луны повис над ней и осветил ее. Как зачарованный смотрел я на открывшуюся передо мной картину. Когда-нибудь я стану владельцем крепости! Когда я сделаюсь ее хозяином, то поселю в ней натов. Их женщины будут прятать лицо от посторонних мужчин, они заживут другой жизнью. Люди будут уважать натов и почтительно их приветствовать…

Внезапно прекрасное видение исчезло, я покрылся холодным потом. О чем это я размечтался? Наты — и вдруг почтительное приветствие! Тхакур — один я, а они низкие люди, преступники и воры. Нет, им там не место. Безумие охватило меня. Я почувствовал, что синие горы зовут меня. Веками люди слышали о том, что в густых девственных лесах живут отшельники-йоги, для которых нет ничего невозможного.

А если овладеть их тайной, разве я не смогу стать раджой? Да, да, раджой! Я ясно представил себе, как еду в большой машине. Раджа, наверное, каждый день ест хлеб с патокой, вот почему у него такие розовые щеки. А какие драгоценности сверкают в его ушах! Вокруг него суетятся слуги. А полицейские, почтительно склонившись до земли, приветствуют своего повелителя. Как все красиво, какой вокруг блеск! У меня даже в глазах помутилось. Натни пляшут и поют песни в честь раджи… Я хочу быть раджой!..

Если бы мне удалось скопить много денег, я мог бы жить, как они. Я бы перестал быть натом. Я ведь не из их племени. Поехал бы в Ахмедабад или Калькутту и показывал там свое искусство. Я бы мог хорошо заработать. Стал бы большим человеком. Какие трюки и фокусы я знаю! Недаром Манохар-портной говорит, что я — на редкость ловкий акробат.

У меня было бы такое же поле и сад, как у ната по имени Бхикам. Моей Пьяри не пришлось бы готовить еду, готовили бы другие, а она бы только ела. Ей не надо было бы зарабатывать на жизнь.

Я размечтался и так громко вздохнул, что Пьяри на минутку проснулась. Она посмотрела на меня, и я впервые почувствовал, что теряю голову от ее красоты.

— Ты — мой мужчина! — Пьяри обвила меня руками и залилась счастливым смехом. Уже совсем рассвело. Показались первые лучи солнца. Пьяри спала, положив голову мне на плечо. Заснул и я.

Меня разбудил крик Сауно:

— Да встанешь ли ты наконец! Милостивый боже! Такая холодная ночь, а они спят на улице. Подумаешь, какой стеснительный! Ты же не чужой нам. А если моя девочка простудится, а?

И она принялась тормошить Пьяри. Я сел и стал протирать глаза. Мне и вправду было стыдно. Бхура, просидевшая до рассвета у нашего изголовья, была свидетельницей этой ночи. Увидев, что я смотрю на нее, Бхура радостно завиляла хвостом. Конь Гхора тоже размахивал хвостом, отгоняя слепней, а когда они особенно досаждали ему, бил копытами о землю.

Я встал и закурил бири. Крестьяне уже потянулись на поля, а их чумазые детишки играли в уличной пыли. Натни с кувшинами на головах цепочкой шли к колодцу за деревней. В воздухе пахло свежеиспеченным хлебом.

Пьяри смущенно поднялась с земли и убежала. Я пошел умываться, а когда вернулся и сел на топчан, в хижину вошла Пьяри, неся только что испеченные лепешки. Она уже успела повязать голову платком. Лепешки были густо смазаны маслом, а сверху политы соусом из красного перца.

— Какие сегодня вкусные лепешки, — похвалил я.

— Еще бы, иначе и быть не может, — усмехнулась Сауно.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Да я каждый день пеку эти самые лепешки, но ни от кого ни слова похвалы, а она вот испекла — теперь только и разговору!

Я смутился, но в голосе Сауно не было ревности, она просто шутила, а ее глаза радостно сияли.

— Послушай, Сукхрам! — позвала она.

— Да!

— Ты что, не собираешься на работу?

— Нет, у меня все тело ноет.

— Вот что значит проспать ночь на сырой земле.

Я улыбнулся, вместе со мной улыбнулась и Пьяри.

— Ты что смеешься? — напустилась на нее Сауно. — Принимайся-ка за дело, я с самого рассвета толкусь у плиты, а ты еще воды из колодца не принесла. Твой отец вконец тебя избаловал. Ну подожди, негодница! Я до тебя доберусь!

Пьяри схватила кувшин и убежала…


4


Сукхрама здесь уже нет, думаю я. То, что он рассказывал дальше, не совсем правдоподобно, да он и не мог рассказать всю правду. Но я научился разбираться в людях. Человеческая душа — одна из самых трудных загадок природы, и познается она не в радостях жизни, а в ее горестях. В душе же Сукхрама шла постоянная борьба между добром и злом.

Я сижу в комнате моего друга, одного из местных тхакуров. Из окна струится пьянящий аромат жасмина, который как-то по-особому благоухает в это холодное время года. Прямо над окном повис яркий, чуть ущербный диск луны. Моросит мелкий, едва видимый дождь, он наполняет воздух густой, тяжелой сыростью.

Откуда-то издали доносится пение канджаров. И в голову невольно приходит мысль: почему до сих пор никто не только не помог, но даже не посочувствовал этим гонимым, отвергнутым всеми людям? В их песнях — удивительное очарование. Они поют песню за песней, несмотря на холодную промозглую ночь. Сукхрам говорил мне, что в это время года им очень трудно живется. Холода — настоящее бедствие для табора, потому что его обитателям не во что одеться, им приходится разжигать костры, чтобы окончательно не замерзнуть. А когда и это не помогает, люди пытаются согреться друг о друга. При одной мысли, что человеку приходится терпеть такое существование, у меня болезненно сжимается сердце.

И я вновь вспоминаю о Сукхраме. Как же все это получилось? Он думал о счастливом будущем. Мечта эта захватила его, он совсем потерял покой, однако не смог найти путь к осуществлению своих стремлений. Жалкая лачуга, вечная нужда, жестокие законы его племени связывали его по рукам и ногам. В этой бесконечной борьбе за кусок хлеба проходили его лучшие годы, тратились молодые силы.

Почему он всегда чувствовал себя чужим в прекрасном мире, открывшемся для него в любящих глазах Пьяри, в ее красоте и молодости? И Сауно тоже страстно мечтала отомстить за все унижения, которым она подвергалась в своей жизни. Но какой ценой? Ценой презрения к своим близким?

Меня не смущают нравственные законы этих людей, но они, несомненно, приведут в замешательство моих критиков, живущих в мире своих закосневших понятий и представлений. Со всех сторон они опутаны паутиной незыблемых догм, устаревших суждений.

Замолкла песня, все стихло, будто сама ночь уснула, завернувшись в одеяло из тумана. А луна показалась мне расплывчатым пятном света, проникшим сквозь дыру в оконной занавеске из мешковины в доме бедняка.


…Нареш задумчиво стоял под огромным деревом. Широкий ствол нима промерз насквозь, и от него веяло холодом. Он шел к Чанде, но что-то его остановило. Уж не испугался ли он темноты? Я с любопытством следил за ним.

Может быть, он решил вернуться?

Нет! Перед решимостью влюбленного страх отступает.

И он снова идет вперед — хрупкий мальчик с накинутым на плечи тонким бумажным одеялом. Но какой решимостью дышит его лицо! И как он повзрослел! Нареш невысокого роста, и вся его фигура напоминает молодое деревце папайи.

У него желтоватая и очень нежная кожа, он похож на только что вышедшую из типографии книгу, еще не побывавшую в руках людей. Его шелковистые волосы скрыты под одеялом, но ясно виден лоб, по которому уже пролегли ранние морщины.

Удивительные у Нареша глаза: большие, доверчивые, чуть увлажненные, похожие на глаза подстреленной лани, в них нельзя смотреть без сострадания, потому что в черных зрачках за полузакрытыми ресницами можно увидеть и щемящую сердце мольбу о пощаде, и отчаяние, и безысходность…

Холодный ветер пробирал до костей, но я упрямо шел вперед, борясь с его буйными порывами. И если ветер подхватывал юношу и нес его на своих крыльях, как легкий цветок, то со мной он обращался, как с большим и сильным деревом: он раскачивал меня из стороны в сторону, норовя вырвать с корнем.

Мы миновали ворота сада. В старом полуразрушенном домике спал садовник, тут же рядом спали и его буйволы. По сторонам дороги было пустынно и безмолвно. В глубине сада одиноко возвышался мраморный дворец, таящий в себе страшные истории о духах и привидениях. Нареш храбро прошел через входную арку, и темнота поглотила его. Я не рискнул последовать за ним и остановился в стороне от арки. Мне показалось, что Нареш во дворце не один.

Раздался смех. Да, смеялись двое — Нареш и Чанда! Я узнал ее серебристый смех, который еще долго не мог растаять в морозном воздухе. Он словно повис над мраморной площадкой дворца, где в сезон дождей мокрые павлины расправляют хвосты и крылья, чтобы обсохнуть под теплым восточным ветром. Теперь над площадкой кружился, замирая, беззаботный смех двух подростков.

Меня вдруг охватила непонятная тревога. Что я тут делаю? Что должен предпринять? Я разозлился сам на себя. Зачем мне понадобилось сюда тащиться? Зачем я коченею здесь от холода под открытым небом?

Почему бы мне не позвать Нареша и не устроить ему хорошую головомойку? Но у меня тут же сжалось сердце: разве я не мог окликнуть его раньше, когда он только шел сюда?

Неожиданно послышалось чье-то бормотанье:

— Опять убежала! Нет, она доконает меня! Когда же наконец я избавлюсь от вечной тревоги? Негодная тварь! Чертово отродье! Вся в мать! Той тоже нравилось кружить всем головы!

Я узнал голос Сукхрама. Он не видел меня, потому что я стоял в тени дерева.

Сукхрам, видимо, искал Чанду. Он бросился к воротам дворца и вошел внутрь, но, как видно, не нашел там дочери, потому что я услышал, как он возвращается, продолжая что-то бормотать.

Ночь пошла на убыль, где-то далеко заухала и захохотала сова. У меня закоченели ноги, и я решил вернуться. Всю обратную дорогу меня одолевали сомнения, не совершил ли я ошибку, оставив Нареша во дворце.

Каково же было мое изумление, когда, подойдя к дому, я увидел, что он стоит под тем же самым деревом.

Юноша в свою очередь удивленно посмотрел на меня и спросил, куда это я ходил в такую темень.

— Гулять, — улыбнулся я и тут же, не давая ему опомниться, спросил: — А что ты тут делаешь?

Он ничего не ответил, тяжело вздохнул и медленно пошел в дом.

Только вернувшись к себе в комнату, я почувствовал, что страшно промерз. Я долго не мог согреться, залез под ватное одеяло, стал растирать все тело, разгоняя кровь, и сам не заметил, как, наконец, уснул.

Утром меня разбудила хозяйка.

— Больно уж ты заспался, господин! Что с тобой случилось?

Протирая глаза, я сел. Мать Нареша поставила передо мной чашку горячего чая и лукаво посмотрела на меня.

— Я зачитался ночью. Проснулся рано, но подумал, что, если встану, все равно нечего будет делать. Я прилег ненадолго, — и вот…

— Что-то я не замечала, чтобы ты просыпался чуть свет и тут же вставал, — рассмеялась она. — Смотри-ка, сегодня я заварила чай по-своему: я положила туда кардамон и немного пряностей. Твой друг очень любит такой чай. Я решила, что раз он любит, так и тебе должно понравиться!

— Вот как? — шутливо удивился я. — А что, это правило распространяется здесь на все?

— Это еще что за неуместные шуточки! — притворно возмутилась моя хозяйка, но потом не выдержала и улыбнулась. — Ладно уж, пей чай, пока горячий; он разгоняет дурные мысли и освежает голову.

Мы оба рассмеялись. В это время на пороге показался Нареш, печальный и словно чем-то напуганный. Мы посмотрели на него и вопросительно переглянулись.

— Ну, ничего не поделаешь, хозяюшка, — вздохнул я. — Придется, видно, тебе женить его на Чанде.

— Тоже еще придумал, — буркнула она, забирая у меня пустую чашку. — Можешь сам женить его на натни, только сперва принеси мне порошки с ядом, — прошипела она и ушла, громко стуча каблуками.

Я задумался. В молодости мать Нареша, вероятно, была красавицей. Я говорю так потому, что в наш век привыкли оценивать красоту человека именно с этой точки зрения. Но я хорошо знаю, что красота свойственна любому возрасту, и в зрелые годы человек бывает по-своему красив. Она очень любит Нареша, но ее любовь скована рамками общества, в котором она живет. Вот поэтому и красоту жизни человек понимает ограниченно, исходя из своих неполных представлений. Ее глаза со стрельчатыми ресницами и изогнутыми, почти сросшимися бровями кажутся мне особенно привлекательными, когда я угадываю в этой женщине желание прожить свой век с чисто индийской беспечностью.

Когда моя хозяйка говорит о Нареше, ее лицо принимает суровое выражение, всем своим видом она хочет показать, что любит сына, но не намерена терпеть его своевольные выходки.

Да, наша любовь, наши самые нежные чувства скованы цепями общественного мнения. Мы сами разрушили свою свободу, вместо того, чтобы наслаждаться ею. Таков уж закон высшего общества, преступить который мы не можем. Он пустил такие глубокие корни, что сама мысль о возможности выкорчевать их считается страшным грехом.

Вот и Чанда с ее редкой красотой лишена человеческих прав. Чанда так красива, что, будь сейчас Средние века, какой-нибудь раджа обязательно сделал бы ее своей рани.

И это совершенное творение природы, эта красавица своим социальным положением обречена на жизнь легкодоступной женщины. Говорят, Амбапали[17 - Амбапали — имя куртизанки, жившей в VI веке до н. э. в маленьком княжестве Лаччхави в междуречье Ганга и Брахмапутры (теперь территория Западного Пакистана).] была столь совершенно красивой женщиной, что правители древнего легендарного рода Лачхави готовы были биться насмерть из-за нее. Вот тогда-то мужчины и поделили женщину, как делят имущество, и, отняв у нее права главы семьи, сделали ее своей наложницей.

Прошло много времени, но мы до сих пор держимся того же взгляда на женщину и бессильны что-либо изменить…

…Солнце клонилось к закату, стало прохладнее. Вернулся друг, усталый, весь в пыли. Мои мысли не волновали его, у него были свои заботы.

— Когда урожай созреет, — сказал он, стряхивая пыль, — правительство запретит вывозить зерно за пределы штата, и нам волей-неволей придется продавать его по дешевке ростовщикам. Когда они скупят весь урожай, правительство разрешит его вывозить. Нам же придется втридорога покупать зерно у ростовщиков. И самое нелепое то, что сначала правительство пойдет на этот шаг, исходя из интересов населения штата, а потом издаст новый закон, но уже в интересах народа всей Индии…


5


— Прошло два года, — продолжал Сукхрам свой рассказ. — Вся моя жизнь потекла по-другому. Рано утром я покидал деревню. Меня всегда сопровождали Пьяри и соседский мальчишка Рамлал. Исила выступал в роли зазывалы. Мы ходили из деревни в деревню и давали представления. На ночь мы разбивали шатер. Перед сном Исила старательно пересчитывал деньги, а затем прятал их. Пьяри готовила еду. Сауно предпочитала промышлять в одиночку, она не ходила с нами. Она просила милостыню. Пристав к какому-нибудь человеку, она шла за ним до тех пор, пока тот не бросал ей несколько монет, чтобы отвязаться. Иногда она делала из тростника дудки и, созвав деревенских детей, выменивала свои изделия на еду. В этом она была большим мастером. Пьяри тоже знала, как заставить зрителей раскошелиться. Она то кружилась в танце, то, кокетливо прикрыв лицо концом покрывала, шла мимо толпы, покачивая бедрами. Людям нравилось смотреть на Пьяри, но она была осторожна и никому не показывала своего лица.

Однажды мы давали представление в деревне Чхахран. Во время одного из номеров я поскользнулся и упал с каната, но, падая, успел ухватиться за канат рукой и повис в воздухе. Толпа вскрикнула от ужаса. Когда акробат падает с каната, это означает смерть. В тревоге за мою жизнь Пьяри забыла об осторожности, и край покрывала сполз с ее головы. Теперь все могли увидеть ее лицо. Я же прилагал огромные усилия, чтобы с честью выйти из трудного положения. Подтянувшись на канате, я ухватился за него ногами и, раскачиваясь, повис вниз головой.

— Вот это трюк так трюк! — раздался громкий голос Исилы. — Вы только посмотрите, уважаемые господа!.. Этот номер мы показываем впервые!

Когда я наконец спустился на землю, ко мне подбежала Пьяри.

— Зачем ты решился на такое?

— Думаешь, я сделал это нарочно?

Пьяри только вздохнула.

Окончив представление на площади, мы подошли к дому здешнего заминдара[18 - Заминдар — помещик, землевладелец.]. Он сидел на пороге, окруженный свитой. Исила шагнул вперед и низко поклонился.

— Могущественный господин, — начал он, — мы пришли в твою деревню, чтобы заработать немного на пропитание. Ты не оставишь нас своей милостью?

«Могущественный господин», он же заминдар, очень заботился о своей внешности — его волосы были подстрижены на английский манер. Он отдал какое-то приказание своему управляющему, а затем повернулся к полицейскому чину, сидевшему подле него на камышовом стуле, и они о чем-то заговорили.

Мы хорошо знали, что заминдар полный хозяин деревни и может делать все, что захочет, но и он должен считаться с деревенскими обычаями. Он — наш отец. Мы — его подданные. Его долг накормить нас и дать заработать несколько монет. Поэтому мы всегда идем к нему с низким поклоном. Но на этот раз начальник полицейского участка подозрительно посмотрел на нас и спросил:

— Этот парень — нат?

— Да, господин, — закивал головой управляющий.

Начальник сделал знак рукой Исиле подойти ближе. Тот подошел и низко поклонился.

— А вы не воруете? — строго спросил начальник.

— Нет, большой господин. Мы зарабатываем на жизнь своим трудом. Мы ничтожные люди и просим у могущественного господина, нашего отца и брата, еды и справедливости. Зачем нам воровать?

Начальник расхохотался, но его острые, загнутые кверху усы привели меня в ужас. Пьяри стояла, закрыв лицо концом покрывала, а он несколько раз поворачивался в ее сторону и пристально на нее смотрел. Пьяри, наверное, почувствовала этот взгляд и еще глубже спрятала лицо. Глаза полицейского ощупывали стройную фигуру и высокую грудь Пьяри, он напоминал раздувшуюся кобру, готовую вот-вот ужалить. Глазами он жадно пожирал Пьяри, но ужалить собирался Исилу. Я стоял ни жив ни мертв. У меня перехватило дыхание, от страха я не мог вздохнуть, и мне казалось, что чья-то невидимая рука сжимает мне горло.

Когда мы вернулись к себе в шатер, Сауно уже напекла лепешек и ждала нас. Сегодня она выпрашивала милостыню у полицейского участка и заработала две аны[19 - Ана — 1/16 часть рупии.]. На них она и купила муки. На рупию можно купить двадцать серов[20 - Сер — мера веса, 993 г.] муки, а на две аны — только два с половиной. Нас было четверо, и на каждого приходилось больше, чем полсера. Это очень много. Сауно пекла лепешки на самодельном очаге, она сложила их на сковородке и поставила на угли, чтобы не остыли.

Мы ели и похваливали. Давно уже я не ел с таким удовольствием. Мы пересказывали друг другу события дня и шутили. Пьяри сидела, откинув покрывало. Она отламывала маленькие кусочки лепешки и старательно их жевала. Во дворе показался полицейский. Сауно тревожно посмотрела на нас, Исила вздрогнул, а Пьяри снова натянула на лицо конец покрывала. Подошла Бхура и, грозно подняв хвост, ощетинилась. По сравнению с нами наша собака вела себя более независимо.

Дежурный полицейский, толстый и розовощекий человек, обратился к Исиле:

— Откуда ты пришел в эту деревню?

Исила встал и поклонился, отложив лепешку на сковороду.

— Господин, мы бродим по всей округе, зарабатываем на жизнь.

— Тебя начальник вызывает.

— Будь милостив, господин. Что мы такое сделали?

— Поди-ка сюда!

Они отошли в сторону. Полицейский что-то сказал Исиле и ушел. Исила вернулся к нам и принялся есть как ни в чем не бывало. Покончив с лепешкой, он посмотрел на Сауно и кивнул в сторону Пьяри. Сауно понимающе нагнула голову, словно говоря: «Я-то сразу поняла, зачем он приходил».

Наступила ночь. Я лежал на циновке, курил и прислушивался к разговору Сауно и Пьяри.

— Знаешь, зачем приходил солдат? — спросила Сауно.

— Догадываюсь. Начальник не спускал с меня глаз. Он, наверно, хочет, чтобы я пришла к нему. Но Сукхрам не согласится.

— Не согласится? Подумаешь! Не мужское это дело, ему и говорить незачем.

— Он обидится.

— Это женское дело, и нам его решать. Чего тут обижаться! Разве мы одни так делаем? Попробуй откажись, начальник с нас живых шкуру сдерет. Упрячет отца с твоим мужем в тюрьму. А что будешь делать без кормильцев? Пойдешь по рукам, чтобы не умереть с голоду!

Пьяри задумалась.

Стало совсем темно. Неожиданно она поднялась и пошла к деревне, но я догнал ее и схватил за руку.

— Куда ты?

— Да так, никуда.

— И тебе не стыдно врать?

— А что я могу поделать?

— Не ходи, и все.

— А знаешь, чем это обернется?

— Мы сейчас же уйдем отсюда.

— Нас схватят в другой деревне. Пешком далеко не уйдешь!

Я застонал от собственного бессилия. Неужели мы так слабы и беспомощны? И тут я вспомнил о старой крепости. Я же тхакур, а не нат. А разве жена тхакура может идти к начальнику полиции?

— Никуда ты не пойдешь, — решительно сказал я.

— Но он же тебя и отца исполосует плетьми.

— Пусть бьет.

— Но он все равно заберет меня. Сейчас хоть подарок даст, а тогда прикажет избить.

Я ничего не хотел слушать, у меня словно помутился разум. Я крепко сжал ей руку.

— Лучше смерть, чем позор!

— Помирать из-за такой безделицы? — рассмеялась Пьяри. — Ну уж нет! Женщины из моего племени всегда шли на это. Что тут особенного?

— Ты же знаешь, что ты — жена тхакура! — закричал я.

— О да, мой господин. — Пьяри усмехнулась. — По утрам ко мне приходит служанка и купает меня. Чамарин[21 - Чамарин — женщина из касты чамаров-кожевников.] лепит для меня кизяки. Домни[22 - Домни — женщина из касты дом, касты плетельщиков подстилок, корзин, веревок и т. д.] забавляет меня танцами и пением. Телин[23 - Телин — женщина из касты тели — касты маслоделов и разносчиков растительного масла.] моет мне ноги. Зеленщица приносит овощи прямо к порогу моего дома, жена ювелира приходит ко мне с драгоценными украшениями, ну а жены сокольничего и кучера…

— Потаскуха! — вне себя от ярости заорал я. На глазах Пьяри навернулись слезы, но тут же высохли.

— Пропади ты пропадом, какой из тебя господин и повелитель! — заговорила она, сверкая глазами. — В тебе нет ни капли сострадания! Ты должен защищать женщину, а ты о себе только и думаешь, о своей чести только и заботишься. Зачем удерживаешь меня? Воображаешь, что защитил меня своим криком? Что, я уже не натни? Подумай сам, ну куда мне деваться? Я пыталась скрыть свою красоту и молодость, а люди все равно все замечают. Разве я могу спрятаться так, чтобы никто меня не видел? Почему я должна стыдиться того, что моя красота бросается всем в глаза! Не хочу я прятать ее от людей!

В отчаянии я обхватил голову руками и застонал. Ярость душила меня.

— Ладно! Иди в шатер! Пойдешь, когда я вернусь! — сказал я, толкнув Пьяри.

Она покорно поплелась назад, а я зашагал в темноту, к деревне. Не знаю, почему, но в этот момент я вспомнил о Махатме Ганди. Некоторые торговцы в деревнях его очень хвалили, потом их за это арестовали. От них я слышал, что Ганди борется за счастье всех бедняков. Но Ганди был далеко, а я шел к дому заминдара. На воротах его дома горел яркий фонарь. У ворот сидел сторож и беседовал с двумя людьми.

— Что случилось? — спросил сторож. — Разве господин тебе ничего не дал?

— Дал, уважаемый, дал.

— Так что тебе еще надо?

— О, почтенный господин!.. — начал я срывающимся голосом.

— Ну?

Гнев и негодование не давали мне говорить. Я вдруг ясно увидел лицо моей Пьяри. Она моя! Я люблю ее! По какому праву кто-то другой должен владеть ею? Только потому, что она слабая женщина? Но разве она виновата в этом? Я, как рыба, открывал и закрывал рот, но слова застряли у меня в горле. Сторож расхохотался.

— Ему надо дать пару тумаков, — сказал он, обращаясь к управляющему имением и его приятелю, — тогда этот ублюдок может быть заговорит.

О, великий боже! У меня помутился разум. Я пришел к этим людям за помощью, а что услышал! Не помня себя, я закричал:

— Не я ублюдок, а ты! Грязный пес! Да к тому же сторожевая дворняга!

Я смутно помню, что за этим последовало. Знаю только, что все трое бросились на меня с криками: «Бей его! Бей его!» Перед глазами мелькнул чей-то кованый ботинок, и скоро мое лицо превратилось в кровавое месиво. Передо мной поплыли черные круги, я потерял сознание и очнулся только в полицейском участке. До меня донесся голос сторожа:

— Господин начальник, этот негодяй пришел воровать. Успел стащить шкуру теленка, да мы поймали его. Хорошенько проучите его, господин, чтобы он запомнил на всю жизнь, кто он и откуда родом. Наглец! Оскорбил пандита[24 - Пандит — ученый-брахман. В тексте — почтительное обращение к брахману.] Вачандхара, господин. У нас ведь, слава богу, правит раджа, а не эти разбойники наты!

Я хотел сказать, что все это ложь, что я пришел не воровать, а поговорить с самим заминдаром, но слова опять застряли в горле. На глаза навернулись слезы, а полицейские рассмеялись.

Когда управляющий и сторож ушли, приходивший к нам полицейский сказал мне:

— Чего плачешь? Я уже сообщил твоим. Пьяри пойдет к господину начальнику, он будет доволен и завтра утром простит тебя, отпустит на свободу. Перестань реветь!

Я опять впал в какое-то полузабытье, из которого меня вывел голос Пьяри, раздавшийся под окном:

— Где он? — спрашивала она.

— Там. — Полицейский показал на дом заминдара.

Что было дальше, не помню. Остаток ночи я провел в страшном бреду, время остановилось для меня, осталось только безысходное отчаяние.

Утром меня освободили. Когда я шел из участка, у меня подкашивались ноги, я почувствовал, что не дойду до табора. К счастью, меня встретил Исила и помог мне добраться до шатра. Исила был в хорошем настроении, а для меня все погрузилось в беспросветный мрак. Войдя в шатер, я увидал Пьяри. Она молча сидела в углу и слушала, что говорила мать.

— Ты еще дурочка. Пойми, это жизнь. Все так поступают. Посмотришь на женщин из богатого дома, кажется, у них все должно быть честно и благородно. Как бы не так! Вчера отец забрался ночью в дом ростовщика — отец смекнул, что теперь благодаря тебе начальник ничего ему не сделает. Сам ростовщик-то поехал по деревням собирать с должников деньги… Ну так вот, его жена преспокойно спала со своим дружком точильщиком. Все так живут.

— А что добыл отец ночью?

— Четыре серебряных браслета и две связки крупных бус, нанизанных в два ряда.

Пьяри опасливо оглянулась, но, увидев меня, только усмехнулась, плечами повела и ничего не сказала.

— Тебя освободили, мой мальчик, — обрадовалась Сауно. — Чего стоишь у входа? Проходи!

Я молча сел в дальний угол. Голова моя раскалывалась на части.

— Ой, кровь! — вскрикнула Пьяри, глядя на мое лицо. — Посмотри, мама!

— Вижу! Башмаки-то у них, видать, с гвоздями. — Сауно внимательно обследовала мои раны и ссадины. — У твоего отца столько было таких шрамов — и не сосчитать.

Обе женщины спокойно разглядывали мое кровоточащее лицо, а я с трудом сдерживал свой гнев и отчаяние.

— Какие жестокие люди, — только и сказала Пьяри, а потом принесла воды в кувшине и стала вытирать мне лицо концом своей юбки. Сауно вышла из шатра.

— О чем ты все думаешь? — спросила Пьяри.

Я хотел было ответить, но промолчал; тут только Пьяри заглянула мне в глаза и все поняла.

— Знаю, что ты меня любишь. И крепко любишь, — ласково сказала она. — Но я ведь здесь, перед тобой, и не уйду от тебя. Чем я стала хуже после того, что случилось? — Пьяри немного помолчала, затем встала, набила трубку и протянула ее мне.

Я закурил.

— Ты зря сердишься. Женщина не должна стыдиться того, что ей приходится делать по воле мужчин. Ведь вы, мужчины, не стыдитесь своих дел? Мы с тобой любим друг друга. Я тебя не брошу. Ведь я и раньше ходила к канджарам, а тебя все равно не покинула.

Я молчал. Мне казалось, что жизнь для меня кончена.

— Ты все еще считаешь себя тхакуром, сумасшедший? — Пьяри засмеялась.

Весь день я пролежал в углу. Не помню, как уснул. Проснулся ночью. Пьяри лежала рядом, обняв меня за плечи. Гнев мой прошел. Я улыбнулся, погладил Пьяри по щеке, и она улыбнулась мне.

— Принести тебе поесть?

Она дала мне лепешки. Когда я покончил с ними, она принесла воды. Я напился, и тогда Пьяри снова легла рядом.

На другой день Исила сказал мне:

— Пойдем в другие деревни. По дороге сбудем товар. Я знаю одного тхакура, который за полцены купит все.

Мы свернули шатер, уложили его на повозку. Исила повел лошадь. Сауно, я и Пьяри шли за повозкой, а позади нас, замыкая шествие, бежала Бхура.


6


Сукхрам продолжал:

— Мне стукнуло двадцать два года, а Пьяри — девятнадцать. Исила умер, и Сауно привела к себе молодого ната… Да, Исила умер. В одну из холодных ночей он простыл, у него поднялся жар, несколько дней он метался в бреду. Я бегал к лекарю за пилюлями, но они не помогли. Сауно, чтобы согреть мужа и выгнать из него простуду, накормила его горячей просяной кашей, и он вскоре после этого скончался. Мы сожгли его тело. Сауно долго плакала, но потом вытерла слезы и сказала почти спокойно:

— Теперь я одна во всем мире, никого у меня нет.

— А мы? — спросил я.

— У тебя есть своя женщина, ты ее, а не мой.

— Если ты на него будешь заглядываться, я тебе глаза выцарапаю, — набросилась на мать Пьяри. — Не можешь жить одна — найди кого-нибудь.

— Э-эх, дочка! Какой в мужчине прок! Посадить разве в мешок и стеречь, чтобы не убежал! Да! Ушел тот человек, ради которого я жила, теперь я уже никому не нужна, каждый может мною помыкать! Но я еще не так стара, моя милая! У меня еще есть силы. А когда и их не станет, найду себе крепкого старика и как-нибудь прокормлюсь. Все лучше, чем терпеть унижение в доме дочери.

— Эх вы! — вмешался я. — Пепел Исилы еще не остыл, а вы уже ссоритесь!

— Ишь ты, благодетель нашелся! Ее кормилец помер, так она, выходит, на твои деньги теперь жить будет?

— Нет, дочка, ты, видно, совесть потеряла! Я у тебя всю жизнь на шее сидеть не собираюсь, не бойся. Но знай, когда жена Маурсинха отказала Малу, своей бабке, в куске хлеба, так та пошла к Маурсинху, и он щедро вознаградил ее. Меня же вознаградить некому! Узнав о поступке сына, его отец даже обрадовался. Он сказал: «Сын мой! Проучив жену, ты возвеличил имя своих детей!» У Албели, жены медника, было семь любовников, и это при живом-то муже! И никто ей слова не сказал! А когда умер муж, она ушла к другому меднику. Канпури, жена парикмахера, совсем была старухой, когда ревнивый муж обвинил ее в измене и засадил в тюрьму. Но и это ничему ее не научило, она путалась с кем хотела. Да, мужчины не покидали ее всю жизнь. А у меня никого нет, совсем одна. Я уйду от тебя, доченька! Завтра же уйду. Чего натни бояться? С кем хочет, с тем и живет.

Пьяри вздохнула с облегчением. А я понял еще одну вещь: теперь я целиком завишу от Пьяри. Она будет мне защитой от полицейских, от слуг и наемников раджи и от многих других сильных мира сего. Но почему я такой беспомощный? Наверное, потому, что пристрастился к вину. По канату я уже ходить не мог, и мое место заняла Пьяри. Ее ослепительная красота притягивала зрителей. Когда же я осмеливался приблизиться к ней, она отталкивала меня: «Только что ушел сын менялы».

— Весна быстро проходит, дочка, молодость мимолетна, — говаривала в те дни Сауно.

Ревность и вражда, вспыхнувшие было между матерью и дочерью, быстро прошли. Сауно позаботилась о себе, и мы с Пьяри остались вдвоем. Я хотел уехать как можно дальше отсюда, куда-нибудь в другое княжество. Там мы могли бы стать продавцами бетеля. Но Пьяри не соглашалась: «Какой доход у жены бетельщика, лентяй ты этакий! Будь хоть ростовщиком, хоть тхакуром, а я останусь натни!» И она кружилась в танце, перебирая ногами и слегка покачивая бедрами. Я не выдерживал и улыбался. В эти минуты она мне особенно нравилась. «Посмотри на меня, — говорила она каждым своим движением, — я не стану рабою мужа, как какая-нибудь метельщица или чамарка. Я хочу жить и веселиться. В моем сердце пока ты один. Однако стоит мне разлюбить, и я тут же покину тебя».

Это злило меня. Вино туманило мне голову, и я бросался на нее с веревкой. Тело Пьяри покрывалось синяками, она плакала, называла меня жестоким и бессердечным, но потом сама кидалась мне на шею, крепко сжимала в объятиях и начинала выговаривать:

— Ну что ты бьешь меня, негодный, будто я уличная девка! Непутевый пьяница! Я же твоя жена. Ну, бей, если нравится, но знай, я тебя не боюсь.

— Зачем ты грозишь уйти от меня?

— Глупый, я же дразню тебя, а ты злишься. А если сам разлюбил, к чему тогда пускать в ход веревку? Ты стал холоден со мной. Когда я иду по деревне, все мужчины наперебой зазывают меня. Меняла вместо денег дает мне муку и зерно. Только один ты ничего мне не даришь, жестокий!

В раскаянии я нежно обнимал ее.

— Вернемся в наш табор, — просила Пьяри, — там много твоих старых друзей.

— Нет! Ты опять будешь бегать к канджарам.

— Клянусь тебе, у меня и в мыслях этого нет. Просто вспомнила табор, где прошло наше детство.

— Но я не хочу туда идти.

— Почему? — удивлялась Пьяри.

Я не отвечал.

Это ее обижало.

Как-то я снова взялся за веревку. На этот раз Пьяри не на шутку разозлилась, схватила попавшийся под руку башмак и стала наносить мне ответные удары.

— Не плюй в лицо тому, из чьих рук ешь. Чего тебе не хватает? Я ведь не рабыня, чтобы все молча сносить. Уйду от тебя!

— Куда же? — со злостью спросил я.

— Куда захочу.

— Бросишь меня?

— Конечно!

— Надавать бы тебе по щекам!

— На, бей! — Не ожидая ответа, она сама подошла ко мне и подставила щеку для удара. Ее дерзость возмутила меня, и я со всего маху влепил ей пощечину. Пьяри упала, но тут же вскочила и набросилась на меня. Не знаю, как получилось, но она ухитрилась ударить меня ногой в лицо. Удар был сильный, на лице показалась кровь. Пьяри засмеялась, перестала драться и уселась рядом со мной.

— Что, больно? — участливо спросила она.

— Больно, — поднявшись, ответил я и схватил лежавшую рядом косу.

Но Пьяри не испугалась.

— Что ж, зарежь. Пусть я умру, но умру от твоих рук!

Коса со звоном упала на землю. Любовь Пьяри опять одержала победу. Я стоял, любовался ею. Как она была прекрасна! Заметив, что я пристально смотрю на нее, Пьяри покраснела и закрыла лицо краем покрывала.

— Эй, чего смотришь, будто я чужая женщина.

Мы молча сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Наш конь сердито бил копытом о землю, а Бхура рыскала по сторонам и изредка лаяла в ночную темноту. Стих шум в доме метельщика за деревней. Только со стороны деревенской свалки доносилось довольное похрюкивание свиньи. Все огни были погашены, и лишь один храмовый светильник горел неярким желтым пламенем.

На иссиня-черном небе горели яркие звезды. Я лег, положив руки под голову. Пьяри по-прежнему сидела возле меня. Неожиданно она вытащила из-за пазухи бумажку в пять рупий.

— Где ты это взяла? Столько денег! — Я насторожился.

— Думаешь, я ни на что не гожусь? Ты все молчишь, и я ничего не скажу. Ты же не говоришь, почему не хочешь вернуться в табор? Боишься, что я спутаюсь с каким-нибудь канджаром?

— Я боюсь не этого. Мне не дает покоя старая крепость.

— Потому что там живут духи? Но мы ведь все станем духами, когда умрем, — и бедняк, и раджа.

— Я — владелец крепости, Пьяри.

— Хочешь спать на шелковых тюфяках? Хочешь, чтобы рабыни растирали тебе ноги? Давай уж лучше я это сделаю.

— Нет, не об этом я думаю, любимая. Но когда крепость у меня перед глазами, мне кажется, что она меня зовет.

— Ты раджа, а я рани… Рани, наверное, каждое утро ест сдобные лепешки! — мечтательно произнесла Пьяри. — Валяется на мягких подушках! Счастливая! — И Пьяри погрузилась в сладостные грезы. Некоторое время она молчала, а потом я услышал, как она тяжело вздохнула: — Чего бы я только ни сделала, чтобы изменить свою судьбу! Но в том, что я живу так, виноват один ты! Если мне не суждено стать рани, то стать возлюбленной начальника полиции уж я смогу.

— Что ты говоришь, Пьяри? — сказал я дрожащим голосом. — Я не проживу без тебя, неужели ты и впрямь хочешь меня покинуть?

— Ну как же я смогу тебя бросить? — рассмеялась Пьяри. — И ты будешь при мне.

Я остолбенел.

— Правда? — Я схватил ее за плечо. — Кто дал тебе эти деньги?

— Рустамхан, — ответила Пьяри, задумчиво глядя в сторону. Я уже не существовал для нее. — Тебе бы только мечтать о дворцах, ну и мечтай! Ты никогда не станешь владельцем крепости. Но я сама выбрала тебя своим мужем. И пусть я не смогу привести тебя во дворец, зато дам тебе власть. Я заплачу за это дорогой ценой, но тебе не придется больше бояться полицейских. Нам не придется подбирать жалкие объедки после свадеб и похорон. Я буду жить у Рустамхана, ты останешься при мне. Это он дал мне столько денег. Я так понравилась ему, что он называет меня на «вы». Он хочет упрятать тебя в тюрьму, но я не позволю ему! Сколько я уговаривала тебя: уйдем отсюда, уйдем! Но ты не соглашался. А теперь ничего нельзя поделать. Теперь я хоть поживу спокойно, да и тебе неплохо будет. Рамкали, жена торговца украшениями, была любовницей Рустамхана. Но она ему надоела, и он ее бросил.

Пьяри просто размышляла вслух. Она не спрашивала моего мнения или моего совета, она просто рисовала мне картину будущего.

— Я заставлю его избить тех тхакуров, которые обманывали меня при расчете. Я подожгу дом брахмана Нироти. Негодяй посмел обозвать меня шлюхой! Обещал мне целый кусок гура[25 - Гур — неочищенный тростниковый сахар.], а как добился своего, все позабыл да еще оскорбил. Но теперь настанет моя власть, я им всем покажу! Рустамхан — приближенный самого Икбаля Бахадура, начальника всего района. Управляющий Пескар не дает мне проходу, пристает со своей любовью. Но все говорят, что, как только я приду к Рустамхану, я и его приберу к рукам. Вот увидишь, дай только срок. — Последние слова Пьяри сказала, повернувшись ко мне.

— Пьяри! Что ты говоришь!

— Тебе не нравится? О, еще бы! — В голосе Пьяри чувствовалось раздражение. — Ты же хочешь, чтобы мной и дальше все помыкали.

— Но ведь ты не продажная женщина!

— Нет. Кто посмеет сказать это?

— Но то, что ты собираешься делать…

— Значит, ты не хочешь видеть меня счастливой?

— А по-твоему, это счастье?

— Если я буду жить у него, никто не посмеет безо всякого повода избивать натов и бросать их в тюрьму. Мне-то он не откажет! Так что я думаю не только о себе.

— Ты уже все решила?

— Решила? А ты на что здесь сидишь?

— Неужели мне придется решать?

— Дурак! — отрезала Пьяри.

— Хорошо, уходи! Я тоже ухожу.

— Бросаешь меня?

— Да.

— Бросаешь свою жену и бежишь!

— Но ведь и ты уходишь?

— Ради тебя.

— Иди, иди, добродетельная богиня. Не нуждаюсь я в твоих милостях.

— Ах, вот как! — повысила голос Пьяри. — У меня, наверно, появилась соперница!

Я молчал.

— Теперь я все понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

— Хочешь от меня отделаться и обрадовался, что можно всю вину свалить на меня.

— Я перережу тебе глотку прежде, чем уйду, знаешь ли ты это?

— На, режь! Но Рустамхан наденет наручники на всех твоих даже умерших родственников, а тебя повесит. Можно уйти от бога, но от полиции еще никто не спасался. А Рустамхан был со мной нежен.

— Еще бы, ты пленила его своей несравненной красотой!

— Уж какая есть.

Я промолчал.

— Но ведь он чужой мне, — с волнением вновь заговорила Пьяри. — А ты мой муж. Если ты уйдешь, кто защитит меня?

Пьяри прижалась ко мне и заплакала, а я стоял истуканом и не знал, что делать. Пьяри была мне очень дорога. Жизнь без нее была бы мне не в жизнь. Я обнял ее и сказал:

— Не могу я покинуть тебя, Пьяри, не могу! Ты помогла мне, когда я остался совсем один. Разве могу я жить без тебя? Я готов терпеть унижения и побои, готов стать твоим покорным псом, только бы ты была со мной.

Пьяри еще крепче прижалась ко мне.

— Я знаю, — зашептала она, — молодость быстро пройдет. И Рустамхан прогонит меня. Тогда у меня останешься только ты один. У меня больше никого нет!

Стало совсем темно. Со свистом налетел ветер, и вместе с ним доносился к нам опьяняющий аромат ночного леса. За дверью хижины Бхура тихонько выла на выплывающий из-за горизонта месяц. Вдали молчаливо возвышались горы. Волнение в моей душе улеглось. Пьяри раздевалась, готовясь ко сну. Мигающие вспышки свечи золотили ее нежную кожу. Я встал и задул свечу.


7


— Наступило утро, — продолжал Сукхрам свой рассказ. — В ту ночь Пьяри почти не спала, она забывалась ненадолго, потом начинала что-то бормотать сквозь сон. Я прислушивался к ее шепоту, она повторяла: «Неужели ты уйдешь? Не покидай меня!»

Я успокаивал и прижимал ее к своей груди. В эту минуту я, наверно, походил на наседку, заботливо накрывающую крыльями своих цыплят. «Не уйду, не уйду, — нежно шептал я. — Я не покину тебя».

Волнение ее понемногу улеглось. Под утро стало совсем холодно. Я задремал, но почувствовал, что она вся дрожит. Я заглянул ей в лицо, ее губы нервно вздрагивали. Я прикрыл их рукой, чтобы унять дрожь, и она опять успокоилась.

Красота Пьяри всегда была предметом моего поклонения. Злился ли я на нее или даже ненавидел, но как только она появлялась возле меня, я лишался собственной воли, я мог часами любоваться ее стройным, гибким телом. Пьяри заливалась радостным смехом; она хорошо знала силу своей красоты. В те дни я был молод, полон сил и желаний. Я искал близости только с Пьяри, она одна могла утолить мое желание. Но в ту ночь, когда она лежала в моих объятиях, на меня нахлынуло новое чувство. Раньше, обнимая Пьяри, я видел в ней только женщину, а в ту ночь я впервые понял, что Пьяри не только женщина. В ту ночь ее высокая грудь, тонкая талия и крутые бедра не сводили меня с ума. Мне стало ясно, что красота женщины не ограничивается только этим. Женщина может внушить чувство благоговения, как богиня.

В тревожном забытьи Пьяри я увидел новый, открывшийся мне мир чувств и страстей. Даже во сне она, как и наяву, протягивала ко мне руки, даже в объятиях бога она стремилась быть только моей.

Я не понимал, что происходило, но сердце мое пело: я люблю тебя самой беззаветной любовью. Ты — моя, а я принадлежу тебе…


Тут Сукхрам замолчал, а я задумался.

У Сукхрама не хватало слов, чтобы выразить чувства, но я понял, что он хотел сказать. Это был бы рассказ о пробуждении человечности, о волшебной силе настоящей любви, которая освещает новым светом нашу жизнь. До этого мгновения он стремился только наслаждаться прекрасной Пьяри, ее молодостью и красотой. А в ту ночь он сжимал Пьяри в своих объятиях, ощущал ее каждой клеточкой своего тела, но не испытывал прежней слепой страсти; ее место заняло новое, неизведанное чувство, оно было для Сукхрама совершенно неожиданным и незнакомым. Он понял только одно: что новое чувство вытеснило ту страсть, которую он прежде считал любовью. Он обнимал тело женщины, над которым надругалось немало мужчин. Племя натов не имело понятия о супружеской верности. Наты не видели ничего дурного в желании физической близости. А их женщины считали своим долгом унимать мужские страсти. И не испытывали при этом никакого стыда. Но Сукхрам считал себя тхакуром, мания величия отравила его душу. И только манящая красота Пьяри не позволила этому яду погубить его чувство, ядовитое семя не проросло, не пустило корни. Пьяри отдала Сукхраму свое тело, и он был вполне доволен и не нуждался в большем. Но в ту ночь в этом дикаре проснулось нечто новое. В ночной схватке с Пьяри он увидел гордое и свободное сердце женщины. Сколько было в нем радости и печали, любви и ненависти! Только эти чувства наполняют смыслом жизнь женщины, делают ее значимой и существенной, и только женщина способна сочетать в себе самые противоречивые, самые непримиримые понятия.

Пьяри затихла, прижавшись к Сукхраму. Ее глаза были закрыты, она спала, но губы ее шевелились, и по ним можно было прочитать всю боль и любовь ее сердца. Вглядываясь в лицо спящей жены, Сукхрам все больше и больше проникался ее мыслями, и, странное дело, чувственное желание отступило перед любовью. Это было воистину прекрасное мгновение. В тихом шелесте ночного ветра, в неясных очертаниях леса и в таинственном дыхании ночи — везде царило несравненное всепобеждающее очарование большой любви, звучавшей в каждой частичке необъятной вселенной. Сегодня победила подлинная красота женщины, и Сукхрам смог постигнуть ее величие. Сегодня родилась новая любовь, жизнь Сукхрама озарилась ее светом.


Сукхрам продолжал свой рассказ:

— Она вдруг закричала во сне, а ее тело покрылось испариной. Я вздрогнул. Мне показалось, что она близко, но ускользает от меня. Я испугался и громко позвал ее:

— Пьяри! Очнись! Что с тобой, Пьяри?

Пьяри подняла голову.

— Мне приснился страшный сон. Ох, какой страшный! — Она вся дрожала. Она обвила мою шею руками. — Я больше не буду спать, не давай мне уснуть!

— Почему?

— А вдруг сон вернется?

— Такого не бывает, глупая.

Она немного помолчала.

— Они хотели разлучить нас…

— Кто они?

— Не знаю. Кругом были только змеи.

— Змеи! — испуганно закричал я. — Я поставлю светильник Хануману, надену гирлянду из цветов на бога Шиву, зажгу свечу на могиле святого отшельника, поднесу сахар муравьям на Идгахе, а если пожелаешь, то совершу подношение брахману. О, святой боже! Но что тебе все-таки приснилось?

— Мне приснилось, будто я иду по лесу. Тебя со мной нет. И вдруг я вижу брильянт, который ярко сверкает во мраке ночи. Я нагибаюсь, поднимаю его, но неожиданно появляется огромная страшная змея и с громким шипением бросается на меня. Я бегу от нее, а со всех сторон на меня бросаются змеи и шипят: «Держи ее, держи ее! Не уйдешь!..» Я увидела тебя, ты стоишь далеко на горе и зовешь меня. Но ты очень высоко, я никак не могу до тебя добраться и зову тебя: «Сукхрам! О, Сукхрам!» Но у меня словно перехватывает горло, голоса моего не слышно. Темнота ночи постепенно рассеивается, и небо, похожее на каменный свод пещеры, все надвигается и надвигается на меня. Кругом все гудит, звенит и грохочет… Появляется много-много канджаров, все они поют. Передо мной вдруг появляется мой первый возлюбленный. Он хочет спасти меня и протягивает мне руки, но я говорю ему: «Найкас, уйди прочь! Ты заслонил моего Сукхрама. Уйди с дороги!» И начинаю драться с ним… А змеи подползают все ближе и ближе. И вот одна поднимается передо мной, раздувая капюшон, и бросается на меня, чтобы ужалить, но я проснулась…

Чтобы подбодрить ее, я рассмеялся.

— Не бойся! Это же тебе только приснилось!

— Но у меня всегда были только хорошие сны.

— Глупая, никто не видит одни хорошие сны.

— Но и таких никто не видит. Такие сны снятся, только если гневаются боги.

— Но я уже молил богов о пощаде.

— Ты и правда очень любишь меня. — И Пьяри сжала мою руку. Ее волосы, обычно стянутые жгутом на макушке и локонами спадающие на спину, были сейчас распущены.

И мы снова легли.

— Посмотри, сколько звезд на небе. Все это души умерших, Сукхрам!

— Да, Пьяри. Так говорят люди.

— После смерти наши души звездочками взлетают на небо. А потом они падают, да?

— Угу, Исила так говорил.

— Он умел колдовать, но не научил меня.

— Почему?

— Не знаю. Он говорил мне, что и твой отец умел колдовать.

— Мой отец? Я почти не помню его.

— Ты тогда был еще маленьким.

— Будто ты была старше!

— Я тоже была маленькой.

— Но ты тогда пожалела и приютила меня.

— Что ты, — смутилась Пьяри. — Разве это женское дело — давать приют мужчинам?

Я понял причину ее смущения: она не хотела быть в моих глазах благодетельницей.

— Сукхрам! Научись колдовать.

— Зачем?

— Сможешь зарабатывать сколько захочешь.

— Почему же твой отец не зарабатывал сколько хотел?

— Он не владел секретами колдовства, знал лишь несколько заклинаний, и все. Секреты колдовства открываются не всем, их не выучишь, как наши трюки. В деревне живет один старец. Говорят, он видит людей насквозь. Раз он встретил меня и тут же отвернулся. А сам давай ругаться: «Ведьма! Колдунья!» Я страшно испугалась.

Ее слова поразили меня. В них звучал новый, незнакомый мир. Мне показалось, что я не иду по земле, а лечу по небу.

«Сукхрам!» — слышится чей-то голос.

Я не отвечаю.

«Куда ты летишь?»

Я молча продолжаю парить в небе.

И вдруг я оказался в крепости. Моей крепости. Передо мной стоят, склонив голову, мои люди…

Голос Пьяри вывел меня из оцепенения.

— …Только ты живешь в моем сердце. И это главное. Все остальное — суета. Мне нет никакого дела до мирских забот. Скажи! Ты не бросишь меня из ревности? Не будешь приходить в ярость, если увидишь меня с другим мужчиной?

— Нет, — ответил я, хотя с трудом верил в это.

— Выполни еще одну мою просьбу, обещаешь?

— Ну, говори.

— Не смей волочиться за другими женщинами!

— Почему? Ты же считаешь себя свободной?

— Я — совсем другое дело. Я с самого начала пошла по этому пути. Но тебя не касалась никакая другая. Ты всегда принадлежал только мне одной.

— Зачем ты требуешь от меня такое?

— Хочу, и все!

И что только скрыто в этих женщинах, удивлялся я. С детства мне запомнился один случай: нат по имени Хаджари был известным вором, но никогда не попадался. Однажды, напившись, он начал приставать к жене другого ната, Чанду. Тот вступился за жену, и они стали драться на кинжалах. Вокруг собралась толпа. Все стояли и молча смотрели. Жена Чанду, преодолев страх, неожиданно бросилась разнимать их, и Чанду по ошибке ударил ее кинжалом прямо в грудь. Тогда Хаджари буквально на куски изрезал Чанду, а утром этот неуловимый преступник сам явился в полицейский участок. Его повесили. Любовь ослепила его, и он сам пошел в лапы смерти.

Я сел и закурил бири.

— Пьяри! — позвал я.

Она тоже села.

— Хочешь курить?

— Давай.

Мы закурили вместе.

— Ты будешь навещать меня?

— Что ты сказал?! Ну-ка повтори!

— Ты будешь приходить ко мне иногда? — И еще я сказал: — А твой полицейский будет кормить меня?

— Не он, а я буду о тебе заботиться! Только на этом условии я соглашусь жить у него. Думаешь, мне не страшно жить у него в доме?

— Неужели тебе знаком страх?

— Не знаю, но с тобой мне будет не так страшно.

— Хорошо, я пойду с тобой, но жить буду на свои деньги.

Она недовольно фыркнула, но глаза ее радостно засияли. Ей понравилось, что у меня есть чувство собственного достоинства. Что это за мужчина, если он живет за счет женщины?

— Я не буду есть твой хлеб, — повторил я.

— Как хочешь, я не настаиваю. Но я позабочусь, чтобы тебя уважали.

В то время мы еще не представляли, как это все будет выглядеть. Но мы твердо знали, что начальник полиции имеет очень большую власть. Он — доверенный человек самого раджи. Жители деревни боятся его имени. Его принимают люди из самых высших каст. Куда бы он ни ехал, от него прячутся все наты. Стоит ему захотеть, и он приводит к себе любую из женщин натов или канджаров. Все мы панически боялись его, так как он когда угодно мог засадить любого из нас в тюрьму, обвинить в воровстве и избить. Иногда он брызгал на свою жертву отравленной водой, из-за чего на коже появлялись багровые пятна, и все тело начинало распухать. Полицейский всегда был прав. Он ругал нас на чем свет стоит, но стоило кому-нибудь возразить, как несчастного тут же бросали в тюрьму. Каторжный тюремный труд быстро сбивает спесь. Однажды один из полицейских заразил натни какой-то дурной болезнью. Она очень долго болела, и только Исила своими травами смог вылечить ее.

— Ты знаешь тайну лечебных трав? — неожиданно спросила Пьяри.

— Да.

Она замолчала.

— Почему ты спросила меня об этом?

— Я всем расскажу, что ты — искусный лекарь. Они все будут льстить тебе.

Довольный, я погладил ее по голове, а потом встал, чтобы напиться.

— Принеси и мне, — попросила Пьяри.

— Встань и напейся…

— Я сегодня любовью полна, милый друг, наливай мне вина, — улыбаясь, пропела Пьяри.

Я засмеялся, принес ей воды, а потом снова закурил бири. Пьяри подошла и села рядом со мной.

— Пьяри, сегодня ночь у нас прошла без сна.

— Но утренней звезды еще не видно.

— Спой мне песню.

— Какую?

— Ту, в которой говорится: «Без любимой я страдаю»…

— Но я же рядом с тобой. Почему ты хочешь именно эту?

— Ты же знаешь, что сегодня ночью ты не была моей…

— Но были же и другие ночи.

Пьяри запела:

«Я сгораю от любви. Любимый, я молю, приди! В горах увяли все цветы. Любовь! Увянешь так и ты! Любимый, в сердце загляни, что в нем осталось, посмотри. Я — знаю, принял ты обет познать седую тайну лет и у священного огня сидишь, молчание храня. Мой йог, мне в душу загляни, какой пожар в душе горит!..»

«Твоей души святой пожар родил во мне ответный жар, — подхватил я. — И в ярком пламени огня в любви к тебе сгораю я. Любимая, что мне обет, когда тебя со мною нет!..»

«О, йог, коль принял ты обет, назад тебе возврата нет. И у священного огня познай всю тайну бытия. Коль раньше времени придешь, то гнев подруг всех навлечешь. И обо мне пойдет молва, что знаю чары колдовства. Своим проклятым колдовством я йога сделала ослом. И вот, забыв закон ослов, он мне, как раб, служить готов!..»

«Любимая, на всей земле никто не ведает, увы, ослы мы или колдуны. А женский род болтать привык, всех не повесишь за язык. В священном пламени огня я ясно вижу, друг, тебя. И дым, что вьется надо мной, напоминает локон твой. Сгораю весь я от любви. Что делать мне? Ты подскажи. Обета цепью скован я, те цепи разорвать нельзя…»

«Не любишь ты меня, друг мой, ты не нарушишь свой покой! Ты, видно, так ушел в себя, что днем не замечаешь дня! Играет солнце лишь тогда, когда ты видишь у пруда, вокруг подружки дорогой, любовной жаждою томим, танцует танец свой павлин. И страсть тогда в тебе кипит, когда ты видишь, как бежит за оленицею олень, ища полуденную тень. Любовь вселяющий дурман! Поверь, любовь твоя — обман! Ты словно туча дождевая, что летом по небу гуляет. Мгновение — и тучки нет, в траве лишь виден влажный след. Мне доли, видно, нет иной, чем слезы лить весь день-деньской…»

«Любимая, тебе клянусь! Я все равно назад вернусь, как только день умчится прочь и спустится на землю ночь. Любовь твоя всему виной, я йогом стал, обрел покой. Хотел в спокойствии души найти я таинство любви. Но понял я, друг дорогой, в тебе одной найду покой…»

Наши голоса наполняли безмолвие ночи. Нежный и высокий голос Пьяри слился в заключительном куплете с моим низким голосом:

«Сегодня опять торжествует любовь! — неслось над степью. — К подружке вернулся возлюбленный вновь! Все сокрушает безжалостный меч, не может свои он лишь ножны рассечь! И дерево пламени пищу дает. Без пищи потухнет оно и замрет. Влюбленные души, поведайте мне, кто первый сгорает в любовном огне? Вопрос этот старый, не нов и ответ: огонь ли сгорает иль дерева нет?»

Так песней приветствовали мы рассвет нового дня.


8


Сукхрам продолжал свой рассказ:

— Дом Рустамхана был наполовину каменный, наполовину глинобитный. Предки Рустамхана жили здесь с незапамятных времен. Он был ревностным мусульманином, не пропускал ни одного намаза и пользовался благосклонностью окружных полицейских начальников. Он достиг совершенства в умении выуживать деньги у ростовщиков. Тхакуров из знатных родов он приветствовал, низко склонив голову, а незнатных не удостаивал даже кивком головы. Бедного брахмана приветствовал, слегка склонившись, словами: «Здравствуйте, господин пандит». А перед богатым расстилался, как перед именитым родственником.

Я не мог без отвращения смотреть на Рустамхана. Он был длинный и тощий, с хитрыми бегающими глазками. Рустамхан с первого взгляда оценивал, можно ли будет поживиться за счет пришедшего к нему человека. Как-то раз к нему в рваной и грязной одежде пришел красильщик Рахматали и начал жаловаться на свою бедность. Рустамхан так запугал его, что вынудил беднягу отдать ему последние сорок рупий. С важным видом ходил Рустамхан по деревне, нагоняя страх на всех натов.

В трудную минуту наты просили милостыню или собирали дикий мед для деревенских тхакуров. Кроме того, они занимались приготовлением снадобий и лекарств. Я слыл одним из первых знатоков трав. Однажды с помощью целебных трав и заклинаний я вылечил деревенского землемера от укуса голубого скорпиона. С тех пор слава моя начала расти…


Когда мы совсем близко подошли к дому Рустамхана, я вдруг почувствовал, что ноги совсем одеревенели и не слушаются меня. На Пьяри была широкая и очень грязная юбка. Кофта ее совсем порвалась, а покрывало пестрело заплатами, но она старательно прятала в него свое лицо. В тот момент мне показалось, что я иду грабить самого себя, но я не осмелился сказать об этом Пьяри.

Я остановился и присел на каменную плиту — здесь раньше, наверное, была дхармашала[26 - Дхармашала — гостиница для паломников-индусов; богадельня.]. Пьяри села прямо на пыльную дорогу.

— Идем же, — торопила она.

— Ноги не идут.

— Это еще почему?

— Душа противится.

— Ты и меня не пустишь?

— Разве тебя остановишь?

— Можешь оставаться. Я иду.

И она ушла. Я посидел немного, потом улегся на каменную плиту и не помню, как уснул. Наверно, я проспал целый час, какой-то мальчишка разбудил меня. Во рту у него торчала сигарета.

— Эй, проснись! Ты нат по имени Сукхрам?

— Ну, дальше, — грубо ответил я.

— Тебя ищет начальник. Давай, дуй мигом. Он велел тебе немедленно явиться к нему.

Мальчишка убежал, а я поплелся к дому Рустамхана.

Дом стоял за кирпичной оградой, а двор был обыкновенный, земляной. В глубине двора был невысокий четырехугольный дом. С одной стороны к воротам примыкал глинобитный домик для слуг, а рядом с ним стояло небольшое строение с навесом. Под навесом была привязана буйволица, подле которой резвился буйволенок.

Я остановился на пороге, где сидела смуглая женщина из касты дом.

— Проходи, — сказала она.

Я переступил порог.

— Господин сказал, чтобы ты поднялся к нему. Тебе везет, счастливчик.

В верхней комнате на цветастом ковре в чистой юбке и новой кофте сидела Пьяри. На голове у нее красовалось новое покрывало. Я, не веря своим глазам, смотрел на нее. Ее рот был красный от бетеля[27 - Бетель — вьющийся кустарник, из листьев которой вместе с различными специями приготовляются пакетики для жевания.]. Никогда она не казалась мне такой красивой. Рустамхан лежал на кровати.

— А, пришел, Сукхрам? Она все о тебе вспоминала. Садись.

Я поклонился и сел.

Пьяри покрыла голову и торжествующе посмотрела на меня.

— У тебя преданная жена, — продолжал Рустамхан. Она сказала мне: «Господин! Я только тогда останусь у тебя, если ты приютишь и моего Сукхрама». И ничего слушать не хочет. Что ж, будь по ее. Но ты, Сукхрам, должен понять, что теперь она — твоя хозяйка. Ясно? Ты будешь жить внизу, у ворот, в каморке. Ты будешь смотреть за буйволицей!

Меня будто по лицу ударили. Пьяри — моя хозяйка!!!

— Господин! Я бедный человек. Ты и без того осыпал меня своей милостью. Судьба послала мне эту женщину. Она так красива, что ей надо было родиться в таком доме, как твой, и жить в свое удовольствие. Бог услышал ее молитву, она нашла свое место. Позволь теперь мне уйти, господин. Я заведу другую семью.

Пьяри кусала губы от ярости.

— Ты никуда не пойдешь, понял! — закричала она.

— Неужели ты думаешь, что я буду прислуживать тебе, негодница?

Рустамхан сел на постели.

— Эй ты, перестань артачиться, скотина, а не то я тебе все ребра переломаю!

— Ломай, господин, но, пока я жив, этого не будет.

Пьяри встала с ковра и подошла ко мне.

— Я ухожу от тебя, господин, возьми свои вещи, — сказала она Рустамхану. — Он не даст мне спокойно жить. Я буду навещать тебя каждый день. Ты в накладе не останешься. А он не может видеть меня счастливой! Он хочет, чтобы я спала в лесу. Ну что же, и на том спасибо.

Рустамхан не знал, что делать. Пьяри протянула руку за своими старыми тряпками.

— Не трогай их, Пьяри! Заклинаю тебя! Я умру, если ты их тронешь, — крикнул я.

Протянутая рука Пьяри замерла на полдороге. На глазах у нее показались слезы.

— Чего же ты хочешь, несчастный? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты осталась здесь!

— А ты останешься?

— Слугой — никогда!

— Ах, ты хочешь остаться здесь, у господина, как мой муж? У тебя нет ни капли стыда! Тебе и дела нет до чести других людей.

Рустамхан закурил и протянул мне сигарету. Я несколько раз жадно затянулся.

— Ты права, Пьяри, — сказал я после некоторого раздумья. — Это не дело. Если даже у нас, низких людей, такое открыто не делается, как это может произойти в большом доме?

Рустамхану понравились мои слова, и его лицо расплылось от удовольствия.

— Господин, я взываю к твоей справедливости, — взмолился я. — Как мне теперь показаться людям? Почтенный господин, посади меня в тюрьму, будто за воровство, и я проведу там остаток жизни.

Рустамхан вопросительно посмотрел на Пьяри, но, увидав, что она смертельно побледнела, отрицательно покачал головой.

— Нет, Сукхрам, я не могу пойти на это. Это было бы несправедливо по отношению к тебе. А я — враг всякой несправедливости. Ты ничего не сделал такого, за что я мог бы посадить тебя в тюрьму.

Чтобы позлить меня, Пьяри не смотрела в мою сторону, но ее глаза метали молнии. Я повернулся к Рустамхану.

— Господин, посади меня только на несколько дней. А потом, как бы сжалившись надо мной, отпусти под честное слово. Я каждый день буду являться на отметку в участок. Ты не уронишь свое имя, Пьяри останется с тобой, и с моих плеч, господин, упадет гора!

Пьяри понравилась моя идея, но тогда мы еще не понимали, что делаем. Я сам добровольно шел в рабство к Рустамхану, а Пьяри попадала в такие сети, выпутаться из которых не было никакой возможности. Если бы Пьяри осмелилась бежать от Рустамхана, мне бы пришлось всю жизнь гнить в тюрьме. Оба мы тогда, казалось, лишились рассудка.

Рустамхан довольно хмыкнул, как бы говоря: «Попалась, рыбка!» Теперь он не опасался, что я, уступив ему на несколько дней Пьяри, совершу кражу и сбегу вместе с ней.

— Ладно, Сукхрам, это можно устроить. Чтобы все выглядело правдоподобно, тебе придется отвязать мою буйволицу. И тогда можешь быть спокоен. Дело сделано.

На другой день я увел его буйволицу. На окраине деревни меня арестовали. Все сочувствовали мне, говорили: «Не повезло бедняге: и жена сбежала, и сам в тюрьму угодил». Я припал к ногам торговца по имени Анарчанд, который торговал прогорклым топленым маслом, и он поручился за меня. Рустамхан отпустил меня под честное слово. Люди жалели меня, а я в душе смеялся над ними. Они ругали Пьяри за измену, а я был доволен ею как никогда. Я приходил к ней в полдень и оставался до самой ночи. Пьяри усаживала меня в комнате у ворот и вкусно кормила. Постепенно мне стала нравиться эта жизнь, и я даже начал присматривать за буйволицей.

Одного мне только не хватало.

Я тосковал по ночам, мне не хватало Пьяри. Она все больше и больше отдалялась от меня. В наших отношениях уже не было той близости и свободы, да и не могло быть. Пьяри сверкала чистотой, и в ее присутствии я казался себе грязным оборванцем. Она наклонялась ко мне, и мне кружил голову аромат жасминного масла, исходящий от ее волос.

С Пьяри происходили удивительные перемены. И чем больше она отдалялась от меня, тем больше я тянулся к ней. Самая разительная перемена, которую я обнаружил в ней, состояла в том, что в ней проснулось чувство стыда, она начала краснеть и смущаться. И походка ее переменилась, она ходила прямо и уверенно, без всякого страха. И смех ее стал другим, она перестала громко хохотать, растягивая рот до ушей, теперь она негромко смеялась, лишь слегка показывая зубы.

В носу у нее поблескивал булак[28 - Булак — украшение, которое носят, продев в носовую перегородку.]. Его появление показалось мне знаменательным — впервые тела Пьяри коснулось золото. И как шло ей это украшение! С красными от бетеля губами и черными от краски деснами она походила на женщину из знатного дома.

Я приходил к ней в полдень — в это время, кроме нее, в доме никого не было — и оставался до вечера, а потом возвращался к себе в шатер спать. Возле меня поставили шатры другие наты, и мы зажили как одна семья. Пришельцы занимались только воровством, а их женщины путались с посторонними мужчинами и тем зарабатывали на жизнь. Среди них была и Каджри. По возрасту она была ровесницей Пьяри. Ее муж был черный и старый. Он так пристрастился к вину, что его почти никогда не видали трезвым. Но этого ему было мало, и он добывал где-то опиум. Напившись и накурившись, он заваливался спать еще засветло и спал до самого утра. Любил он и азартные игры, поэтому всегда нуждался в деньгах. За ними он предпочитал обращаться к Каджри. Она выделялась среди всех женщин своей красотой и светлым цветом кожи. Ее немножко портили слегка запавшие щеки. У нее была маленькая красивая грудь и широкие крутые бедра. Глаза были не очень большие, но красивой удлиненной формы и немного раскосые. В нос она продевала булак, а глаза густо подводила сажей. Каджри носила длинную свободную рубашку и ходила быстрой, слегка подпрыгивающей походкой. Я никогда не видел ее печальной, она постоянно улыбалась.

Оставаясь с Пьяри наедине, я пытался обнять ее, но она поспешно отодвигалась и не давала мне прикоснуться к ней. Меня это оскорбляло. «Почему она избегает моих объятий? Кормит меня, садится рядом, а к себе не подпускает? Смеется со мной, но смех какой-то тусклый, невеселый, да и в уголках рта появились печальные складки». Я не знал, что думать… Я стал замечать, что временами Пьяри подолгу, не мигая, смотрит на меня.

— Ночуешь все там же? — однажды спросила она.

— Да, но теперь я не один, со мной живут другие люди.

Пьяри начала подробно расспрашивать меня о моих новых соседях — ее интересовали мельчайшие подробности. Выслушав, она решительно заявила:

— Не смей путаться с Каджри, пока я жива. Я не вынесу этого.

— Но я ведь живой человек, я мужчина! Ты же не даешь до себя дотронуться. Ты целиком принадлежишь своему солдату!

Пьяри непонятно почему вдруг заплакала, но потом быстро вытерла слезы.

— Это — судьба, Сукхрам. А Каджри ты брось! Я принадлежу только тебе одному.

Я ее не понимал, и на душе у меня было неспокойно. Мои соседи наты жили веселой, беззаботной жизнью, их никто не трогал: еще бы, они были моими друзьями, а я пользовался особой милостью Рустамхана. Иногда, правда, начальник вызывал к себе кого-нибудь из них, но только затем, чтобы подсказать им, какого ростовщика нужно ограбить. Награбленное делили между собой. Кроме того, за деревней, в ложбине, полицейские открыли игорный притон, три четверти дохода от которого поступало в карман начальника полиции. Говорили, что раньше он служил у раджи. То ли он его брил, то ли стриг, но тот был им доволен. Однажды он позвал его к себе и сказал: «Проси, что хочешь!» Тот не растерялся: «О, дающий пищу, — припал он к ногам раджи, — мне нужен дом. Я знаю, от ваших дверей даже собаки голодными не уходят, а я — ваш преданный слуга». — «Да будет так, — согласился раджа, — строй дом. И тебе пора выйти в люди». И он сделал слугу начальником полиции. А тот за один год выстроил себе огромный дом. И все за счет крестьян и арендаторов. А скольких он сгноил в тюрьме за ничтожную провинность! Одного крестьянина избили до полусмерти, но ответчик подсунул начальнику полиции взятку, и тот отказался написать рапорт. Он сказал пострадавшему: «Принеси справку от врача». Больница находилась в семи милях от деревни, и несчастному пришлось идти туда под палящим июньским солнцем. В дороге ему стало плохо, и он потерял сознание. Когда его подобрали и привели наконец к доктору, тот потребовал платы. Денег не было, и доктор написал: «Легкий ушиб». А бедняга умер на обратном пути. Зато площадка перед домом начальника полиции площадью двадцать пять на двадцать пять ярдов оказалась вымощенной каменной плиткой.

Я покинул свой табор и простился с крепостью. Потом я расстался с Исилой и Сауно, но у меня была Пьяри. Теперь, когда ушла Пьяри, со мной остались только конь да Бхура.

Наступила ночь. Я лежал в шатре. За пологом послышались чьи-то шаги, и у входа показалась Каджри.

— Ну? — не вставая, спросил я.

— На, поешь, — и она положила передо мной четыре маленьких круглых пирожных.

Но я уже не хотел есть.

— А ты почему не ешь?

— Я сыта.

— Где ты столько раздобыла?

— Сегодня мы ходили в большую деревню. Там был праздник у кшатриев[29 - Кшатрий — представитель второй по счету касты — воинов — в кастовой иерархии. Выше кшатриев располагаются только брахманы.]. Они раздавали угощения. Мне тоже досталось. — Заметив, что я не ем, она робко спросила: — Что же ты? Не нравятся?

Я встал и сказал:

— Отнеси их Курри. — Так звали ее мужа.

— Да ну его, он спит пьяный. И говорить о нем не хочу. Ну, попробуй пирожные.

— Каджри, я сыт.

— Прошу тебя. — С этими словами она села на топчан, обхватила меня за плечи и усадила. Потом провела рукой по моей широкой груди. — Я каждый день буду приносить тебе еду. Уж если белить, так хороший дом. Зачем украшать развалины. — Она погладила мои мускулы. У меня были тугие бицепсы, и она с силой надавила на них пальцами. — Ты не верь женщинам. Твоя вот бросила тебя и живет теперь с полицейским. — Она провела пальцами по моей крепкой шее. Я съел пирожное. Оно мне понравилось.

— Каджри, возьми и ты.

— Нет, это все для тебя.

— Брось упрямиться, съешь! — Я протянул пирожное и только тут заметил, что она сидит с открытым лицом. До сих пор я не обращал на это внимания, и она так обиделась, что даже отвернулась от меня. Я повернул к себе Каджри и насильно вложил ей в рот пирожное. Она рассмеялась и сказала с полным ртом:

— Правда, вкусно?

— Еще бы, — согласился я.

Она съела и второе пирожное. Я свесил ноги с топчана, собираясь встать.

— Куда ты, Сукхрам?

— Хочу пить.

— Я принесу, зачем тебе вставать, когда я здесь?

Она соскочила с топчана и принесла воды. Я жадно припал к котелку и сделал несколько глотков. Каджри тоже напилась. Я снова лег.

— Набить тебе трубку?

— Зачем, у меня есть бири.

— Подожди, я сейчас. — Она убежала и через минуту вернулась с пачкой сигарет.

— На, закури.

Это были дорогие сигареты.

— А если Курри узнает, что ты здесь? — спросил я.

— Что он может сделать, эта развалина? Я сама себя кормлю. И вообще, я не стану больше его терпеть!

— Он тебя поколотит, Каджри.

— Получит сдачи. Спуску не дам. А ты разве не заступишься за меня, если увидишь, что он меня бьет?

— Попробую пристыдить его.

— И все? Нет, чтобы сказать: «Я ему все ребра переломаю»…

— Он — твой муж.

— От такого молодца и сбежала жена. Теленок ты.

Я молча проглотил обиду и задумался.

— Ну и черт с ней! Чего грустишь? Ушла так ушла. Неверная она. Почему ты не приведешь себе другую?

— Нет, Каджри, она любит меня!

— Да, да, конечно, кто в этом сомневается. Она втирает масло себе в ноги, а ты волосы моешь водой. Она нежится на мягких подушках, а ты… — она засмеялась, — спишь рядом с Бхурой. Оба вы спите с собаками. Ты хоть с преданной, а она — с этим паршивым псом, с полицейским. — Каджри нежно перебирала мои спутанные волосы. — Ты часто ее вспоминаешь?

— Да.

— Тогда ты, наверно, не сможешь ее забыть?

— Пожалуй, не смогу.

Каджри тяжело вздохнула.

— Давно она ушла?

— Уже три месяца.

— И с тех пор ты живешь бобылем?

— Да.

— А видишься с ней?

— Каждый день.

— Теперь все ясно: она околдовала тебя. — Каджри тряхнула головой. — Ядовитая змея, вот она кто! Ишь, как скрутила тебя, негодная тварь!

— Перестань ругать ее, Каджри, — сказал я, доставая сигарету.

— Больше не буду. Закури. — Она протянула мне пачку. — Бери все.

— Ты же купила их для себя. Ну, как знаешь, — и я закурил сигарету.

Каджри задумчиво смотрела, как осыпался пепел, а потом нерешительно сказала:

— Так же, наверное, сгорает и твое сердце после ее ухода.

— Это еще почему?

— Да потому, что она такая бессердечная. Теперь ты, наверное, думаешь, что все женщины в мире такие.

— Нет, я так не думаю.

— Правда, не думаешь?

— Правда. Вот ты ругаешь Пьяри. А она не может без меня жить, потому и зовет каждый день.

— Посмотрит — и до свидания?

— Да.

— Только посмотрит?

— Ты что, не веришь?

— Хочу, да как-то не верится. Ты что, бревно? Или у тебя рыбья кровь? Ты же мужчина!

Я ничего не ответил.

— Мой муж — старик. Черный, грязный старик, у него и сил-то не осталось. Самое время распрощаться с ним. А ты силен и красив, у тебя белая кожа. Однажды я видела такого молодца у тхакуров. Увидела и обомлела. Все бы ему отдала. А тебя может бросить только женщина с каменным сердцем. Ты говорил с ней об этом?

— Нет. Она сказала, что умрет, если я сойдусь с другой женщиной.

— Ну и дурак же ты!

— Почему?

— Потому что слушаешь эту потаскуху. На твоем месте я бы ей все зубы повыбивала.

— Что ты говоришь, Каджри? — испугался я.

— А разве я не права? — настаивала она.

— У мужчины должна быть выдержка, — терпеливо объяснял я. — Женщины слабее.

— Господи, что за чепуху ты мелешь. Выдержка! Женщины слабее! Ты еще не видел женской выдержки! Всех мужчин из твоего рода до седьмого колена женщины держали под башмаком! Будь бы у мужчин выдержка, от них не убегали бы жены. Стоило ей пригрозить, и ты уж голову потерял. Ты ее раб! Ну и оставайся им! Да только я не такая дура, как ты, чтоб молодость свою со стариком губить.

— Чего же ты хочешь, Каджри?

— А ты до сих пор не догадался?

— Нет, ты же не говоришь.

— Ах, тебе и говорить бесполезно, — рассердилась Каджри. — Пьяри превратила тебя в бесчувственный чурбан! Ты как черная, грязная подстилка, к которой уже не пристанет другой цвет! Дрыхни! Я пошла!

Мне не хотелось ее обижать.

— Не уходи, Каджри, — попросил я. — Посиди еще.

Каджри покорно села.

— Каджри!

— Чего тебе?

— Ты пойдешь завтра на базар?

— Пойду, если тебе надо.

— Сходи, а? Возьми это. — Я достал глиняный кувшин, вытащил из него пять ан и вложил ей в руку. — Принеси молока.

Каджри рассвирепела и швырнула мне в лицо все медные и серебряные монеты, и они рассыпались в разные стороны. От боли я закрыл лицо руками.

— Ты хочешь заплатить мне за пирожные, несчастный раб своей вертихвостки! Ты решил, что я такая же продажная, как она? Уж не разбогател ли ты на ее подачках? — воскликнула Каджри. Но в тот же миг, просунув свои ладони между моими, она стала гладить мне лицо.

— Тебе больно? — участливо спросила она.

— Нет, — улыбнулся я. — Ты очень рассердилась?

— А ты бы не рассердился? Уж лучше бы избил. — И Каджри вздохнула. Мне хотелось как-нибудь утешить ее, но тут я опять вспомнил Пьяри. Она ждет меня. Но она далеко, очень далеко. Теперь она уже не принадлежит нашему племени и не позволяет мне даже коснуться ее. Так кормят собаку, чтобы она потом умильно виляла хвостом. Пьяри думает только о себе. Какое ей до меня дело?

На дворе зарычала было Бхура, но умолкла. Подул холодный ветер. На небе одна за другой засветились звезды. Снова воцарилась тишина. Мир сузился. В нем был только маленький шатер, Каджри, я да спящие вокруг нас наты.

— Можно я спрошу тебя об одной вещи, Сукхрам?

— Ну спроси.

— А ты ответишь?

— Обязательно.

— Почему ты не ударил меня, когда я швырнула тебе в лицо деньги?

— Потому что ты не поняла меня, Каджри. Я вовсе не думал платить тебе за пирожные. Я видел радость в твоих глазах, и мне было хорошо. Я захотел, чтобы глаза у тебя снова стали счастливыми, вот и придумал эту глупую историю с молоком.

Каджри не выдержала и прослезилась.

— Тебе нравится видеть меня счастливой?

Я промолчал.

— Сукхрам, — нежно сказала она, — скажи мне!

— Нравится.

— Ты добрый, Сукхрам. Добрые мужчины — большая редкость. Женщина, сделавшись матерью, становится добрей хотя бы для своего ребенка. Мужчины — другое дело. А ты очень хороший человек, поэтому ты и терпишь муки со своей Пьяри. В тебе совсем нет хитрости, Сукхрам! Можно, я буду приходить к тебе каждую ночь? — робко попросила Каджри. — Я не буду сердить тебя. Мы бы говорили друг с другом, а?

— Нет, — ответил я, но мне стало как-то не по себе.

— Мой старик когда-то тоже был добрым. Он рассказывал мне разные истории и сказки. А ты знаешь сказки, Сукхрам?

Я рассердился и резко схватил ее за руку. А она рассмеялась:

— Вот у меня был попугай, он тоже знал много историй…

Я окончательно вышел из себя и заломил ей руки за спину.

— Нет, ты не острый нож, ты садовые ножницы, — не унималась Каджри. — Пока плоды не упадут тебе на голову, ты и не подумаешь их срезать. А может быть, ты и не знаешь, с какого конца держать нож?

— Ты коварная женщина, Каджри!

— Я? Коварная? Ты удивляешь меня, откуда у тебя такие мысли?

Но по ее лицу я понял, что она польщена…

Начали гаснуть первые звезды, Каджри встала.

— Пожалуй, я пойду, а то скоро мой Курри проснется.

— Ты боишься?

— Пусть боятся мои туфли, им придется здорово поработать по его голове. — Она посмотрела на меня. — Одно слово, и я останусь.

— Иди, Каджри. Придешь завтра?

— Давай деньги, принесу завтра молоко.

— Как их сейчас в темноте найдешь?

— Ладно. Я принесу и так.

— Скажи, Каджри, почему тебе вздумалось кормить меня?

— Почему? А как ты думаешь, зачем все женщины в мире разводят очаг? Для того, чтобы кормить, поить, ласкать и утешать мужчину. Мужчины — это сторожевые собаки, которые лижут руки тому, кто их кормит.

— Вон отсюда! — рассвирепел я.

Каджри рассмеялась и, радостно бросив: «Приду завтра», убежала.


9


Сукхрам продолжал свой рассказ:

— Пьяри начала выпускать коготки. Однажды загорелся дом брахмана Нироти. Это произошло в субботу. Жена брахмана была бездетна, и кто-то пустил слух, что виновата она. По старинному поверью, если женщина в субботу подпалит семь домов, у нее появится ребенок. Полиция тут же взяла ее под стражу.

Не прошло и недели, как разнесся слух, что полиция посадила в тюрьму двух тхакуров за неуплату поземельного налога. Вскоре все узнали, что правительство продало их землю с молотка, и они остались нищими.

Когда я пришел к Пьяри, она гордо восседала на кровати и жевала бетель.

— Слыхал? — спросила она.

— О чем? — я прикинулся незнающим.

— У Нироти сгорел дом, а обоих тхакуров я сделала нищими! — Пьяри громко рассмеялась. В глазах у нее вспыхнуло злорадное торжество и ненависть.

— Пьяри, но у них ведь дети. Что с ними будет? Что станут делать их жены?

— То же, что делала я. На свете, слава богу, не один полицейский.

Я замер от удивления: в словах Пьяри было столько яда!

— А ты никому не хотел бы отомстить? — неожиданно спросила она. — Только скажи. Я с ними мигом расправлюсь!

— Хочу.

— Кому?

— Да в силах ли ты ему отомстить?

— Ты только назови его.

— У меня два врага. Один — тот знатный заминдар, слуги которого избили меня, а другой — тот начальник полиции, к которому ты ходила, когда он упрятал меня за решетку.

— Ты что, издеваешься надо мной? — Лицо Пьяри потемнело от обиды.

— Нисколько. Я просто хочу сказать тебе, что ты не только на слона — на лошадь еще не села. Чего же ты нос задираешь? Разве ты можешь поднять руку на больших и знатных людей? Что молчишь? Да твоего храбреца Рустамхана могут завтра же вздернуть на первой фиговой пальме! Муравью не влезть на высокую гору, Пьяри! Ты потеряла рассудок!

Пьяри сидела с опущенной головой.

— У насилия гнилые ноги, Пьяри. Долго ли живут те, кто мучает и притесняет таких, как я? Даже Раван[30 - Раван — один из персонажей древнеиндийского эпоса «Рамаяна», злой и коварный демон, правитель Ланки (Цейлона). Похитил жену Рамы, за что и был убит последним на поединке; символ коварного и злобного человека.] был убит, а уж он завоевал три мира[31 - Три мира по индийской мифологии — небо, земля и подземное царство.]. Бог Вишну, приняв образ льва, поразил Хирнакуса. В этом мире все смертны! Зачем ты берешь грех на душу?

— Но я пошла сюда с твоего согласия, — вытирая слезы, возразила Пьяри.

— Мог ли я знать, что ты решишься на такие дела?

— Я еще до прихода сюда говорила тебе, что расправлюсь с этими тхакурами.

— Я думал, ты просто хвастаешь, а сама мечтаешь поспать на шелковых подушках.

— Плевать я хотела на эти подушки! И пусть, если я вру, у меня вместо красной от бетеля слюны из горла кровь польется! Ты единственный, кто всегда был мне всех дороже, таким и останешься.

— Так что же тебя сюда тянуло?

— Я хотела, чтобы ты был сыт и счастлив.

— Эй, поберегись!

Пьяри внимательно, не мигая, посмотрела на меня, а потом медленно сказала:

— Сегодня в твоем голосе я слышу что-то новое, да и сам ты изменился. С чего бы это?

— А ты не замечаешь, что другой стала?

— Другой? Чем же?

— Ты твердишь, что я твой, верно?

— Да.

— А к себе не подпускаешь?

— Мое сердце принадлежит тебе.

— Но ты не только не мое сердце, ты еще и моя жена! Или, может, уже и не жена?..

И прежде чем она успела ответить, я со злостью крикнул:

— Теперь ты больше всего заботишься о чести богачей, о чести своего Рустамхана. Он — полицейский! У него в руках власть! А у меня в руках только кинжал, Пьяри! Ты знаешь, я могу десять таких Рустамханов на куски изрезать и скормить их воронам и коршунам. Меня ты считаешь слугой, а себя мнишь хозяйкой? Я не желаю больше приходить к тебе! Каджри верно говорила…

— Что говорила? — быстро спросила Пьяри.

— Что у тебя каменное сердце, если ты могла уйти от меня.

— Бедняжка, видно, влюбилась в тебя! Ты и красивый, и кожа у тебя белая, и силой тебя господь не обидел. Что еще нужно? И, конечно, она говорила тебе, что хочет остаться с тобой?

— Как ты об этом узнала? — спросил я.

— Я тебя насквозь вижу, мой милый, — усмехнулась Пьяри. — От меня не скроешься! Я тебе еще раньше крылья подрезала. Вздумаешь сбежать от меня, я тебя в тюрьму упрячу! Не потерплю, чтобы у тебя на шее висла другая.

— Ты хочешь, чтобы я в одиночку катался по постели? Какая ты мне жена? Ты — камень, ты — ведьма! Поджигаешь чужие дома! Я тебе глотку перережу! — кричал я.

Но Пьяри ничуть не испугалась.

— Ты каждую ночь спишь с Каджри и все угомониться не можешь? — насмешливо спросила Пьяри.

Я опешил.

— Предал меня?

— Как предал?

— Я открыто пришла сюда, ты же изменил мне украдкой.

— Но послушай, Пьяри, — растерялся я, — она мне совсем не жена. Она очень любит меня, но не может потушить во мне огня. Меня приводит в ярость то, что ты отдалилась от меня, я не думал, что ты так изменишься. Каджри сказала, что только женщина может понять женщину со всеми ее хитростями. Разве ты не могла бы просто приходить к Рустамхану? Пришла, ушла — и все. Но ты поселилась здесь, потому что влюбилась в него. Он околдовал тебя. Спасаешь его шкуру, а меня сетями опутала, чтобы, не дай бог, я не отомстил ему…

— Замолчи, не то это все плохо кончится! — гневно закричала Пьяри. — Я сожгу палатки твоих подлых натов! А на Каджри живого места не оставлю! И тебя в порошок сотру!

Пораженный этой вспышкой, я молча смотрел на Пьяри, ее глаза метали молнии.

— Я вырву Каджри из твоих рук! — Голос Пьяри начал дрожать. — Ты будешь на себе рвать волосы. Я прикажу связать тебя и на твоих глазах отдам ее другим, и, когда ты начнешь бесноваться от ярости, я буду смеяться над тобой. Как ты смеешься над моей любовью. Ты не поверил мне, не поверил в мою любовь! Ты был для меня всем и обманул меня. Зачем ты пришел ко мне, если думаешь о другой?

На глаза Пьяри навернулись слезы, и она закрыла лицо руками. Я не мог понять, что происходит. Но когда я подошел к ней и взял ее за подбородок, она гневно зашипела:

— Не смей меня трогать, не смей!

Я вздрогнул, как от удара, оттолкнул Пьяри и пошел к двери, но она обогнала меня и загородила собой дверь.

— Уходишь? — крикнула она.

Я молчал.

— Уходи! Уходи! Растоптал мою душу и тело, теперь иди, но я сегодня же покончу с собой, мой кинжал найдет мое сердце!

Я продолжал молчать.

— Ты что, не слышишь?

— Не хочу слушать.

Она посмотрела на меня глазами, полными горя и отчаяния.

— Ты меня презираешь?

— Перестань лицемерить, — воскликнул я. — Не я, а ты меня презираешь. Тебе даже мое прикосновение ненавистно.

— Да, да, ненавижу!

— Пьяри! — взмолился я.

— Ненавижу! — она прислонилась головой к створке двери. — Но не тебя, себя ненавижу. Меня мучают страшные боли, я не нахожу себе места. Но я не говорила тебе, боялась огорчить. А ты ничего не хочешь понять. Я сторонилась тебя для твоего же блага. Я люблю тебя, люблю твое красивое тело. Мне не суждено жить, но не хочу, чтобы ты заболел этой ужасной болезнью. Ты все еще не веришь? Ну что ж, уходи, я сама во всем виновата. Даже если я удержу тебя, все равно не смогу быть твоей. Иди и возьми себе в жены Каджри. И уходи с ней отсюда далеко, далеко, чтобы навсегда забыть меня.

Пьяри зашаталась и стала медленно опускаться на пол. Я подхватил ее и отнес на кровать, затем принес воды и брызнул ей в лицо. Она пришла в себя.

— Пьяри! — позвал я дрожащим голосом.

— Что, мой Сукхрам! — отозвалась она, а потом спросила: — Выполнишь мою просьбу?

— Любую, Пьяри! Ты только скажи, я все сделаю. — Мой голос срывался, сердце тревожно стучало в груди. Все происходящее казалось мне страшным сном.

— Это правда?

— Да, да, Пьяри, говори, я жду.

— Приведи когда-нибудь Каджри, покажи ее мне!

— Пьяри! — не веря своим ушам, вскричал я.

— Не кричи, — спокойно сказала она. — И не бойся, я не причиню ей зла и ничего ей не скажу.

Я опустил голову, и мы долго молчали.

— Нет, Пьяри, — наконец произнес я. — Я не оставлю тебя, поверь мне. Что случилось, то случилось. Я теперь и не взгляну на Каджри. Давай убежим отсюда вдвоем. Убежим совсем из княжества, поселимся где-нибудь в губернаторстве, где правят англичане. Там нас не тронут.

— Не тронут? Разве там нет солдат? Нет полиции?

Я готов был закричать, заплакать, и на моих глазах действительно показались слезы.

— Ты плачешь, Сукхрам? Скажи, это слезы бессилия или любви? Чьи это слезы, твои или мои?

— Они твои, Пьяри, — промолвил я, беря ее за руку.

— Мужчина, а плачешь, — печально улыбнулась Пьяри, проводя рукой по моим волосам. — Если и тебя покинет мужество, на кого же мне тогда опереться? Я лишь слабая женщина. Где мне взять силы?

У меня закружилась голова. Сегодня после стольких дней Пьяри вновь стала мне близкой. Разделявшая нас стена рухнула. Вода, собравшаяся на двух полях, затопила межу и слилась в единый поток. В тот день воскресла наша любовь. Так оживает и выбивается из-под земли тоненьким стебельком раздавленное и втоптанное в землю пшеничное зерно. До этого мгновения я словно ходил по натянутому канату, проделывая рискованные трюки, играя жизнью, но теперь я снова спустился на землю, где меня ждала Пьяри, и для меня не существовало больше ни страха, ни опасностей.

В глазах Пьяри сквозь грусть светились любовь и воскресшая надежда. И Пьяри опять показалась мне прекрасной.

— Как ты мог думать, что я изменилась! — Пьяри заулыбалась, но тут же поникла. — Что ты молчишь? — спросила она.

— Не знаю, что сказать.

— Почему?

— У меня голова идет кругом, Пьяри.

— Опять ты не понял меня, — с болью в голосе произнесла она и замолчала. Прошло несколько минут, прежде чем она вновь повернулась ко мне. — Ты знаешь, кто во всем виноват?

Я промолчал.

— Я одна, больше никто. Я поняла это. Что ты теперь станешь думать обо мне?

Мне вспомнились слова Каджри о том, что меня легко одурачить. Я и сейчас не понимал, действительно ли Пьяри желает мне добра или в ней снова говорит женское коварство.

— Приведешь Каджри? — спросила она.

— И ты прикажешь ее избить?

— А ты побоишься за нее вступиться? За свою жизнь испугался? Эх, ты, баба! — презрительно бросила она.

Ее слова больно задели меня. Мне показалось, что она издевается надо мной. Не из-за этой ли моей трусости или уступчивости она и бросила меня? Я схватил Пьяри за руку и потащил к двери. Она изумленно смотрела на меня.

— Куда мы идем?

— Куда прикажу.

Она улыбнулась, но спросила:

— А если я не пойду?

— Что ты сказала? — загремел я и дал ей пощечину. — Ну?

— Вот теперь в тебе заговорил мужчина!

— Хочешь еще получить?

— Да отпусти же меня наконец!

— Нет, ты пойдешь со мной. Ты и Каджри будете жить вместе.

— Да ты что, белены объелся, что ли? — набросилась на меня Пьяри. — Жить вместе с Каджри? Да кто она, эта тварь?

— Замолчи, женщина! Еще слово, и я у тебя язык из глотки вырву! Много о себе думаешь, полицейская подстилка! Придержи язык, поняла? Я молчал до сих пор, но уж если заговорил, то никто не сможет мне помешать. Будет так, как я сказал.

— А вот это ты видел! — И она похлопала себя по заду.

— Значит, не пойдешь?

— Нет!

— Нет?!

— Нет!

Я размахнулся и с силой ударил ее по щеке и еще раз — по другой. Она обхватила голову руками и опустилась у моих ног:

— Прости меня, мой господин. Я пойду с тобой.

Я отступил, переводя дыхание.

— Как быстро ты стал мужчиной! Как я ни старалась, я не смогла добиться этого, а подлой Каджри сразу удалось превратить тебя из тхакура в ната. Она, наверное, околдовала тебя. Я иду. Кем ты сделаешь меня, господин, второй женой при этой шлюхе или ее рабыней?

— Если она шлюха, кто же ты? Сотни мужчин спали с тобой, а я не могу взять себе вторую жену? — надменно спросил я.

— Нет, это ты врешь. Я все время была с одним мужчиной — с тобой. С остальными я только зарабатывала на жизнь. Я не отдавала им своего сердца, а ты отдал его Каджри.

Пьяри сказала правду. Я сел и задумался. Пьяри опять одержала верх. Она восседала на кровати, словно рани, подогнув одну ногу и обхватив колено рукой. В это время за дверью предостерегающе кашлянул Рустамхан. Мужество покинуло меня, и я задрожал всем телом. Но моя ненависть к Рустамхану только усилилась. И тогда я понял, что если не могу бороться с ним в открытую, то готов вонзить в него нож из-за угла.

— Теперь уходи, — замахала руками Пьяри. — А завтра приведи Каджри! Обещаешь?

— Каджри — не ты, она не пытается командовать мной. Она сделает так, как я скажу. Я приведу ее завтра. Она меня любит.

— Любит, потому что ты спишь с ней рядом.

— Я и ее пристрою к какому-нибудь полицейскому и посмотрю, что получится, — сказал я со злостью. — Станет ли она такой бессердечной, как ты?

И, не дожидаясь ответа, я спустился вниз и принялся кормить буйволицу. Пьяри сошла следом за мной. Она набила трубку и положила ее перед Рустамханом.

— Сукхрам! — окликнул он меня.

— Да, господин, — я поклонился.

— Сядь, — приказал он, посасывая мундштук хукки. Я сел. Рустамхан сделал несколько затяжек, а потом спросил, выпуская клубы дыма: — Можешь сделать для меня одно дело?

— Какое, господин?

— Ты, говорят, хорошо лечишь?

— Кто знает, хорошо или нет, пытаюсь иногда.

— Посмотри-ка мою ногу.

Я подошел и увидел небольшую ранку на лодыжке.

— Ну, что это? Что молчишь?

— Господин! — отшатнулся и горестно посмотрел на Пьяри. Она закрыла лицо руками.

— Да, да, и у нее тоже, — кивнул головой Рустамхан.

Мне показалось, что я схожу с ума. Я обхватил голову руками и застонал. Рустамхан удивленно смотрел на меня.

— В чем дело, Сукхрам?

— Ты! Что ты наделал, Рустамхан! — Я сам удивился своей смелости и непочтительности, с которой обратился к нему. — Если ты болен этим, как ты посмел коснуться моей жены, ведь она была чище луны и нежнее воска!

— Кто знает, может быть, это она меня заразила.

— Если ты еще раз повторишь это, я из тебя сделаю Рустама и Хана — двоих, понял?

Я встал с места. Рустамхан испуганно замахал руками.

— Сядь, сядь, Сукхрам. От судьбы не уйдешь. Это можно вылечить?

Мое сердце обливалось кровью. Я припал к ногам Пьяри и прошептал:

— Ты не человек, Пьяри, ты святая!

На глаза Пьяри навернулись слезы. Я знаю, это были слезы радости…

Так вот почему Пьяри не позволяла мне к ней прикасаться. Она хотела меня спасти. Только теперь я понял все! Слезы душили меня, я не мог говорить. Рустамхан с неослабевающим изумлением следил за мной. Не знаю, сколько прошло времени, но, когда я пришел в себя, сердце мое было разбито.

— Лекарь! — стонал Рустамхан. — Вылечи меня! Забери Пьяри назад. Болезнь вконец измучила меня. Если об этом узнают, меня выгонят со службы, я стану нищим. Я причинил людям много зла, уж они постараются сполна рассчитаться со мною. Ты должен спасти меня. Сукхрам! Я все делал в угоду Пьяри. Ради нее я сделал тхакуров своими врагами.

Я взглянул на него. Неужели на все это он пошел ради Пьяри?

— Хорошо, — решительно сказал я. — Я тебя вылечу. Но тебе придется во всем слушаться меня. Забудь о сытной пище. Есть будешь только гороховые лепешки без соли, без масла. И еще — ты должен оставить Пьяри.

— Я все сделаю, как ты сказал, — захныкал Рустамхан, — но я люблю ее, Сукхрам!

Люблю! Рустамхан любит Пьяри!!! Эта колдунья даже негодяя превратила в покорного пса…

Ну вот, пообещав Рустамхану, что вылечу его, я стал собираться.

За воротами меня догнала Пьяри.

— Приведи завтра Каджри, ладно?

Я кивнул головой.

— А если она не согласится? — спросила Пьяри.

— Тогда я задам ей хорошую трепку. Я притащу ее к твоим ногам.

— Я не хочу этого.

Я задумался.

— Уговори ее, но не заставляй силой.

— Ладно, попробую.

Она остановила меня, видя, что я собрался идти.

— Ну?

— Ты не сердишься на меня?

— Нет. Я ведь не понимал, почему ты не подпускаешь меня к себе.

— Ты просто не думал, что я люблю не только твою душу, но и тело. Думаешь, мне легко было отталкивать тебя? Но ты остался здоров, это главное.

И моя душа наполнилась радостью.

— Я смогу вылечиться, Сукхрам?

— Сможешь, конечно, сможешь. И тогда мы уйдем отсюда, хорошо?

— Конечно! Хочешь, я стану рабыней Каджри? Она принесла тебе радость, а я не смогла этого сделать.

Только теперь я понял, какое у Пьяри доброе сердце.

— А этот негодяй тебя отпустит?

— А ты пригрози, скажи, что, если он меня не отпустит, ты не станешь его лечить. Он здорово струсил, но теперь на все согласится.

Ее мысль мне понравилась. Неужели Пьяри снова будет со мной? Она пристально смотрела на меня. Какой радостью лучились ее глаза!


10


Когда я вернулся в табор, там царило веселье, люди пели и танцевали. Пьяный Курри раскачивался в такт музыке и кричал Каджри:

— Пошла прочь! Не смей больше приходить ко мне! Теперь Голи моя. А ты мне никто! — И прижимал к себе пьяную натни.

— Но Голи кривая на один глаз, — рассмеялась Каджри.

— Ну и пусть. А наша с тобой семейная жизнь кончилась, и все тут! Голи любит вино, она хорошая, а ты дура.

Но Каджри только весело смеялась.

— Послушай, женщина, — спросил кто-то, — муж прогоняет тебя, а тебе весело?

— Чего ж мне плакать, наконец я освободилась от этой противной обезьяны.

— Тварь! Сама ты обезьяна! — завопил Курри.

Каджри опять расхохоталась.

— Что ж ты теперь будешь делать, Каджри? — интересовались женщины.

— Я возьму себе такого мужа, о котором вы и мечтать не смеете.

— Кого же?

— Сукхрама!

— Вот это да! — восхищенно произнес кто-то.

Все окружили меня, стали поздравлять, только Курри не унимался.

— Он же глупый упрямый осел, ее Сукхрам. И она ослиха! Пусть женятся! Играем две свадьбы, я женюсь на Голи!

…Женщины пели свадебную песню. Пришел старый священник-нат и обвенчал нас. В воздухе пахло вареным мясом, нам готовили угощение. Танцы возобновились с новой силой, вино разливалось по кувшинам и кружкам. В таборе царило веселье.

Приближалась ночь. Каджри перебралась в мой шатер. А я все думал и никак не мог понять, что произошло. Теперь Каджри моя жена. По случаю свадьбы Каджри достала из сундука шелковую кофту, которая ей очень шла, и выглядела теперь настоящей красавицей. Масло в светильнике вскоре выгорело, и в шатре стало темно.

— О чем ты думаешь, Сукхрам?

— О Пьяри.

— О ней? — вспыхнула Каджри. — Зачем же ты взял меня в жены?

— Как зачем? Ты ведь любишь меня?

— Но я совсем не люблю Пьяри.

— А она тебя любит.

— Рассказывай, — недоверчиво протянула Каджри.

— Я не вру.

— Что же она обо мне говорила? — все еще сомневаясь, спросила Каджри.

— Она сказала, чтобы я взял тебя в жены.

— Это она хорошо придумала. А сама она там останется?

— Нет, она вернется.

Это известие как громом поразило Каджри.

— Куда? — неуверенно спросила она.

— Сюда.

Каджри расплакалась.

— Что ты плачешь? Пьяри готова стать твоей рабыней.

Я подсел к Каджри и обнял ее. Она вытерла слезы концом юбки и сказала:

— Этого не будет.

— Это ты так решила?

— Да. Она хитрая. Это она неспроста придумала.

— Почему ты так думаешь?

— Почему да почему, сам, что ли, не понимаешь?

— Нет. Растолкуй, раз ты такая умная.

— Она поняла, что ты меня любишь, потому и готова на все, только бы ты ее не бросил. Она прикинется доброй и снова начнет тебя опутывать. Меня она постарается очернить, и ты ей поверишь. Она станет сживать меня со свету, поедом есть. Ты — слабовольный человек. Скоро ты начнешь бить меня по ее наущению.

— Зачем ты так говоришь, неужели не веришь в мою любовь? — И я сжал Каджри в объятиях.

— Сукхрам! Говорят, будто люди не знают счастья, особенно бедняки. Это ложь, Сукхрам. Просто женщины никогда не знают покоя, потому что одна норовит погубить другую. Отсюда все беды.

— Ты сумасшедшая, Каджри.

За пологом сердито заворчала Бхура, но потом все стихло.

— Сегодня мы стали как одно целое, Сукхрам.

— Пьяри хорошая женщина, Каджри. Она меня любит. Ее заразил дурной болезнью полицейский, но она уберегла меня от этой болезни, не подпускала к себе.

— Теперь я поняла, почему она согласилась стать даже моей рабыней! — громко рассмеялась Каджри. — Откажись она, и ты бы ее бросил, правда?

— Я вылечу ее, Каджри. Я умею лечить болезни.

— Ей только этого и надо.

Слова Каджри снова повергли меня в сомнение. А она схватила меня за волосы, свесившиеся на лоб, и твердила:

— Теперь понял? Понял или нет? Глупый! Только женщина может понять хитрости женщины. Тебе и невдомек!


Сукхрам продолжал свой рассказ:

— Слова Каджри подняли во мне бурю. Я вспоминал глаза Пьяри и задумывался над тем, что сказала Каджри. Странные противоречивые чувства обуревали меня. Я осторожно спросил у Каджри:

— Пойдешь завтра со мной?

— Куда это?

— К Пьяри.

— Это еще зачем?

— Она хочет тебя видеть.

— Что ей надо?

— Она сказала, что та, которая дала мне счастье в то время, когда она не могла этого сделать, должна быть очень хорошим человеком, поэтому она хочет тебя видеть.

— Коварная змея! Хочет видеть, кто из нас лучше, я или она. Что ты ей ответил?

— Сказал, что приведу.

— Приведу!!! — изумленно воскликнула Каджри. — А я пойду?

— Почему бы тебе не пойти?

— А почему бы ей самой не прийти? Ведь это она хочет меня видеть! Жаждущий сам идет к колодцу.

Каджри рассуждала правильно, но я был связан обещанием.

— Ты, может, боишься, что унизишь себя, если пойдешь? — насмешливо спросил я.

— Чего мне бояться, я сроду не была трусихой. Но я не корчу из себя знатную госпожу. Она требует, чтобы я пришла! Подумаешь, мол, жена ната! Невелика фигура, может прийти! А не захочет, так нат приведет. Пьяри теперь — любовница полицейского! Как же ей снизойти до нас!

— Хватит болтать, ты сама не знаешь, что мелешь!

— Я о другом думаю, Сукхрам. Ты снова подчинился ее власти, разве не правда? Она тебе снова хозяйка, а ты слуга? Но только я — натни. Какой бы я ни была, ничьей слугой не стану. Меня можно только силой заставить сделать то, чего я не хочу.

— Пойми, Каджри! Меня заставила согласиться любовь.

— Ах, вот как! — вскипела Каджри. — Ты любишь ее! Потому-то и заставляешь меня плясать под ее дудку? Хорошей же она будет мне служанкой! — Каджри ядовито усмехнулась.

Что я мог ответить? Меня охватила ярость.

— Ничего не хочу больше слушать! — закричал я и схватил ее за руку. — Ты пойдешь?

— Нет.

— Отказываешься подчиняться? Пойдешь?!

— Нет, тысячу раз нет! Я стала твоей женой, я сама выбрала тебя. Прикажи, и я уморю себя голодом. Буду растирать тебе ноги, когда уснешь. Босиком пойду по колючим шипам, протяну руку в огонь… Но ты не требуешь от меня этого. Ты хочешь, чтобы я любила тебя, а сам отдаешь свое сердце другой. Ты требуешь, чтобы я полюбила свою соперницу, а я вот не могу!

Я с силой ударил ее, но она не смирилась, как Пьяри. Потирая ушибленное место, она только вскинула голову.

— Бей, это твое право. Бьешь — значит, любишь. Любишь! Иначе с чего бы тебе приходить в ярость, если я ослушалась тебя? Ты ведь не стал бы злиться на дерево за то, что оно не хочет перед тобою гнуться? Не станешь его колотить? Любишь, любишь! Ну, ударь еще раз! А только твои кулаки не выбьют из меня всю злость и ревность. Избей до полусмерти, разрежь на куски, брось коршунам и воронам. Я не скажу ни слова, все стерплю. Но когда прикажешь пойти к ней, встану на дыбы, ни за что не соглашусь. У нас с тобой одна жизнь, одна дорога, одна судьба. Кто такая эта безродная распутница, чтобы вставать между нами? Не стану ее терпеть! Ты мой муж, тебе я отдала свое сердце. Вырви его из моей груди, и я не промолвлю ни слова. Тот день, когда ты разлюбишь меня, будет для меня последним… Но ты не заставишь меня любить ее. Запомни, я скорей соглашусь лизать лапы твоей собаки…

— Каджри! Зачем ты пришла ко мне?! — застонал я. — Я жил один и был счастлив. Но вот пришла ты. Пришла и покорила меня своей преданностью и любовью. А теперь ты не хочешь покинуть меня, и Пьяри не хочет меня забыть. Что мне делать?

— Что хочешь. Но запомни, ты связан с Пьяри той же веревкой, что и со мной. Может, ты хочешь, чтобы ушла я? — С этими словами Каджри поднялась и направилась к выходу.

— Постой! — Я схватил ее за руку. — Неужели и у тебя каменное сердце? Что же мне, руки на себя наложить?

Каджри села рядом и нежно обняла меня.

— Ты думаешь, я побоюсь сделать то же самое? Идем, идем вместе. Обнявшись. Поднимемся на высокую гору и бросимся вниз. И тогда никто не сможет разлучить нас.

И в новом рождении я буду с тобой. Так будет всегда, сколько бы мы ни появлялись на свет!

У меня голова пошла кругом от всех этих слов. И неожиданно я вспомнил — крепость! Я — ее владелец! Я — тхакур!

— Женщина! — надменно проговорил я. — Ты принадлежишь мне, ты — башмак с моей ноги. Каджри и Пьяри — обе мои женщины. Как хочет Каджри, так не будет. Пьяри останется со мной. Я приведу ее в дом, как только вылечу. Поняла? Обе упрямицы останутся со мной. Мы уйдем от натов. Я заберу вас в другие края. И не позволю вам ссориться. Как я прикажу, так и будет.

— А дальше что? — неуверенно спросила Каджри.

Она ничего не поняла.

— Если ты хоть немного любишь меня, Каджри, то пойдешь со мной к Пьяри. Она больна, но меня она спасла от болезни. Она вовсе не плохая. Пойми это. У тебя ноги не отсохнут, или ты боишься, что с ног осыплется краска? Я прикажу Пьяри втереть новую[32 - Индийские женщины красят ладони рук и ступни ног специальной краской. По индийским понятиям, нет ничего унизительнее, чем заставить старшую жену втирать краску в ноги младшей.]. Ну, пойдешь?

Каджри ответила не сразу. Сначала она спросила:

— Она согласится на это? Неужели она так покорна?

— Согласится. А заупрямится — я завтра же брошу ее!

— Тогда пойду, — решительно кивнула головой Каджри. — Если она подчиняется тебе с первого слова, то я сделаю, как ты велишь, даже с полслова. Приказывай! Но не обращайся со мной, как с женщиной из большого дома, я не стану кривить душой. Я свободна и отдаю свое сердце, кому хочу. Я — натни. Настоящая натни! Дочь и внучка натни!

Я заключил ее в свои объятия. Никогда не казалась она мне такой прекрасной.

— Слушай, Каджри, есть еще одно дело.

— Какое?

— У Пьяри дорогие наряды, она моется с мылом. Втирает жасминное масло. Носит золотые украшения. Аты что наденешь? Может, тебе станет неловко в ее присутствии?

— Мне? Никогда! Что она могла заработать, то и я смогу! Просто ее покупатель пришел раньше. Вот если бы все, что на ней, купил ты, забыв обо мне, тогда я на твоих глазах вонзила бы кинжал ей в грудь и напилась ее крови!

— Ведьма! — закричал я, испугавшись.

Но мы оба расхохотались. Каджри спросила, видел ли я живую ведьму. Однажды она слышала, как смеялась женщина, сидя верхом на джаракхе[33 - Джаракх — мифическое существо, на котором летают ведьмы, демоны и пр.]. Каджри сразу поняла, что это джаракх. Но в их доме остановился святой отшельник-аскет, и поэтому все обошлось.

Она еще долго рассказывала про всякие чудеса, пока сон не сморил ее.

Каджри крепко спала, а я лежал рядом с ней и думал, думал.


11


Сукхрам продолжал свой рассказ:

— …Утром меня разбудила Каджри. Солнце уже начинало припекать.

Я сходил на озеро, искупался, а потом, обвязавшись полотенцем, вернулся к шатру. Я повесил сушить дхоти, а сам уселся на траву и закурил.

Ко мне подошла старая Рамо. У нее уже давно болел внук.

— Ну, как твой больной? — спросил я старуху.

— Ему не выжить, у него ветряная оспа и малярия. Всю ночь я жгла огонь, но он все равно бредит.

— Лекарю его показывала?

— Водила. Он дал лекарство, не помогло. Вчера был саяна-колдун, читал заклинания, оставил амулет. Я надела его на мальчика.

— Я же говорила ей, — из соседнего шатра показалась Рупо, — натри ребенка пеплом из костра того святого, что сидит под деревом кхирни. Она не слушает.

— Я ходила туда.

— Ну и что?

— Святой не допустил к себе, стал бросать в меня камнями.

— Неправда, он дал тебе целую горсть пепла, — продолжала Рупо, и ее лицо с глубоко запавшими глазами слегка оживилось. — Он постиг все тайны и просто испытывал тебя, а ты не выдержала испытания. Я ж тебе говорила, возьми только одну щепотку — и болезнь как рукой снимет.

— Эй, Сукхрам! — позвал меня старый Панчу, закуривая хукку. — Ты ведь тоже умеешь лечить.

— Я не умею лечить от всех болезней. Я знаю, как лечить волдыри и нарывы, ссадины и раны, немного — дурные болезни. Но разве от всего можно вылечить? Судьба — все мы от нее зависим.

— Уж больно мальчишка хорош, — вздохнул старый Панчу. Он сделал несколько глубоких затяжек, закашлялся и, отдышавшись, спросил: — Мать-то мальчонки где?

— Она, бедняга, три дня и три ночи не спала, — сокрушенно закачала головой Рупо, — а вчера не выдержала и сказала: пусть помрет несчастный, нет больше ее сил. Другого, мол, рожу. Что ж, ей самой умирать из-за него?

— Это она сгоряча такого наговорила, — в голосе Панчу слышалось недоверие. — Вчера я сам видел, как она зажгла светильник на могиле святого. Где она сейчас?

— Спит с каким-нибудь мужиком, — сердито проворчала Рамо. — Потаскуха, даже теперь угомониться не может. Вон она тащится.

Мать мальчика, невестка Рамо, шла к нам неверной, усталой походкой. Четыре бессонные ночи сломили ее. Казалось, она вот-вот заснет на ходу. Подойдя к нам, она протянула Рамо монету в восемь ан и горестно вздохнула:

— Вот только и смогла заработать. Где его отец?

— Кто ж его знает, где-нибудь в карты играет.

— Найдется что-нибудь поесть?

— Сама голодная хожу, — проворчала старуха. — А тебя что ж не покормили? Где ночь-то болталась?

— Молилась на могиле святого, потом вот пошла, медяк заработала — и снова на могилу.

— Так и ляжешь голодной? — всплеснула руками старуха. — В горшке осталось немного гороху. Поешь. У меня нет зубов, мне его не разжевать. На сына-то пойди взгляни.

— Да ну его! Уж лучше бы умер, — в отчаянии ответила та и заплакала, медленно опустилась на землю и тут же уснула.

Я постоял немного, потом вернулся в шатер.

Каджри уже выкупалась. Она сидела чистая, с подведенными сажей глазами и считала деньги. Она украсила волосы красивым деревянным гребнем.

— Двадцать ан, — показала она мне. — Что с ними делать?

— Дай мне.

— Тебе? Нет, не дам. Лучше на дело потрачу.

— Как это?

— Куплю себе кофту.

— Кофту?

— Да, нарядную, красивую.

— Зачем тебе?

— А разве я не пойду с тобой?

— К Пьяри?

Она улыбнулась и кивнула головой.

— Не понимаю, зачем еще наряжаться.

— Ты же сам сказал ночью. — Она гордо улыбнулась. — Вот будет здорово! Пусть твою Пьяри полицейский наряжал, а когда я приду в новой кофте, она подумает, что это твой подарок. Ну и разозлится же она! Можно, я скажу почтенной госпоже, что я, мол, не велела тебе покупать, это ты сам?

Я смотрел на нее во все глаза.

— Ты что же, идешь с ней ссориться?

— Нет, просто встретиться.

— И поссориться?

— Ладно, зачем тебе деньги?

— Теперь уж не надо, — бросил я.

— Почему?

— У тебя всего двадцать ан, а ты хочешь купить кофту. Тебе самой не хватит.

— Если повезет, будет еще пять рупий. Твоя Пьяри не может подождать дня три?

— Она ждет нас сегодня. Что ж, скажу ей, что Каджри хочет сперва принарядиться.

— У тебя что, язык отсохнет, если соврешь разочек ради меня?

— А что ж сказать — что ты заболела?

— Это она заболела. А мне с чего хворать? Меня господь пока миловал!

— Да что же я тогда скажу?

— Ты скажи… Скажи так: «Пьяри, Каджри шла к тебе, чтобы ты втерла краску в ее ноги, но по дороге раздумала… Дня через три-четыре снова попытаюсь уговорить…»

— Каджри!

— Ну, ну, я пошутила, — согласилась Каджри. — Ну, скажи, что я занозила ногу. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Зачем тебе деньги?

— Отстань же наконец!

— Заклинаю тебя! Возьми все, только не отмахивайся так от меня.

— Я принесу тебе новую кофту, Каджри. А сейчас дай мне рупию.

— На. — И она положила мне на ладонь шестнадцать ан.

Я с нежностью посмотрел на нее. Каджри зарделась.

— У Рамо тяжело болен внук, — сказал я. — Матери и бабке нечего есть. Они купят еду и принесут ребенку лекарство.

К моему удивлению, Каджри вдруг припала к моим ногам.

— Какого мужчину я получила! Сама судьба послала мне его. Пьяри ушла от тебя, но не смогла тебя забыть. Теперь я знаю, почему. Ты настоящий, у тебя доброе, мягкое сердце, Сукхрам. Люди из-за пайсы готовы перегрызть друг другу глотку, но ты не похож на них. Ты удивительный человек, Сукхрам!

Я поднял Каджри и ласково погладил ее по голове.

— Каджри! Наш мир жесток! Я давно уже понял, что самые тяжелые страдания выпадают на долю бедняков. Я ведь знаю, почему тебе пришлось торговать собой.

— Иначе не прожить! Я привыкла к этому с детства. Но теперь мне хочется, чтобы кто-нибудь полюбил меня и назвал своей.

— Оставайся дома, Каджри. Я схожу в деревню на ярмарку и сегодня же принесу тебе все. Одна-две партии в карты, и я выиграю тебе ткань с каймой, шитой золотом. Зачем тебе страдать, если у тебя есть муж? Я приду и сам разодену тебя, а потом пойдем к Пьяри.

— Нет, нет, Сукхрам! Я тоже пойду на ярмарку. Я буду петь и плясать. Что заработаю, то заработаю. А торговать собой не буду.

Я сжал ее в объятиях. На глазах Каджри заблестели слезы.

— Настоящий мужчина, Курри не был таким. Почему ты такой хороший, Сукхрам? Я не встречала таких карнатов[34 - Карнаты — подкаста натов; считаются еще более «низкими», чем наты.], как ты.

— Карнатов! — закричал я. — Я чужой им!

— Разве ты не из нашего племени? — удивилась Каджри.

— Нет! Моя мать была натни, но отец мой — тхакур.

— Только-то, — засмеялась Каджри. — Сколько таких детей рождалось у наших женщин! Но ты нат, раз тебя родила натни!

— Нет, Каджри, это совсем не так. Пойдем. — Я взял ее за руку и повел за собой. Мы пошли прямо по тропинке. По дороге нам встретился Мангу.

— Эй, Мангу! — окликнул я его. — Возьми, здесь шестнадцать ан… Отдай их старой Рамо. Ее внук болен.

У Мангу заблестели глаза, когда я выкладывал монеты ему на ладонь.

— Смотри, Мангу, отдай ей деньги, не то будет плохо!

Мангу расправил свои могучие плечи и пробасил:

— О чем ты говоришь, Сукхрам! Скажи, ты не будешь против, если я отдам деньги от своего имени?

— Это еще что за фокусы? — возмутилась Каджри. — Ты только послушай, что говорит этот мошенник.

— А зачем тебе это понадобилось? — поинтересовался я.

Мангу смутился.

— Моя жена умерла, ты знаешь об этом, — сказал он. — Сын старой Рамы бьет и мучает свою жену… Ну так вот, если я дам ей эти деньги, она, может быть, уйдет ко мне…

— Ну и мужик! Ты что же, хочешь привести в дом жену на чужие деньги?

Мангу зло посмотрел на Каджри, а потом умоляюще заглянул мне в глаза.

— Будь по-твоему, Мангу, — согласился я. — Отдай ей эти деньги от своего имени. Может быть, тебе и повезет. Но, Мангу, я взял эти деньги у Каджри. Обещай мне, что ты отдашь их.

— Клянусь! — твердо сказал Мангу.

— И смотри, чтобы все деньги пошли на малыша!

— Хорошо.

Мангу ушел, а Каджри уставилась на меня.

— Да ты вроде как святой! — прошептала она. — Я буду молиться за тебя. — Каджри приложила ладони к ушам и защелкала пальцами, показывая, что берет на себя все мои болезни и несчастья.

— Ладно, пойдем, — позвал я.

Каджри покорно шла следом. Я широким шагом шел вперед, она едва за мной поспевала. Дорога была неровной, каменистой. Пройдя один кос[35 - Кос — мера длины, равная 1,829 км.], Каджри стала задыхаться, а следующие полкоса ей пришлось бежать, чтобы догнать меня. Начался спуск, усеянный острыми голубыми камнями, они больно резали ноги. Каджри не выдержала и опустилась на землю.

— Дай дух перевести, — взмолилась она. — Куда ты несешься?

— Пошли, пошли, — я взял ее за руку и рывком поднял с земли.

Она покорно двинулась за мной и старалась не отставать.

— Ты мужчина, у тебя такие шажищи, — причитала она на ходу, — мне за тобой не поспеть.

Наконец мы достигли косогора. Начался подъем. Теперь мы карабкались прямо к вершине. На полпути Каджри окончательно выбилась из сил.

— Сжалься, молю тебя! — закричала она. — Я сбила все колени. Не могу я больше.

Вершина все приближалась, теперь мы уже ясно ее видели, но тут Каджри упала. — Не могу, — чуть не плача сказала она. — Я думала, гора небольшая, а она вон какая! Подожди хоть чуточку! Я никогда не взбиралась так высоко. Конца не видно! Долго еще идти?

— Идем, идем. — Я обхватил ее за талию и приподнял.

Мы снова стали карабкаться вверх, но подъем становился все круче и круче. Каджри уцепилась за меня. Она тяжело дышала, ловила ртом воздух и наконец, не выдержав, легла прямо на камни.

— Сжалься! — простонала она. — Больше не могу!

— Устала? — участливо спросил я и огляделся. До цели было еще далеко.

Каджри растирала отекшие ступни.

— Ноги будто свинцом налились, — пожаловалась она, — так больно!

Я опустился на землю рядом с ней, закурил.

— Неужели ты не устал? — удивленно спросила она.

— Я давно привык лазить по горам, — ответил я, выпуская струйки дыма.

Ветер крепчал, стало холодно.

— Взгляни, какая красота, Сукхрам! Посмотри вниз, на поля, они словно маленькие зеленые лоскутки. А дома маленькие-маленькие! Внизу все кажется таким большим, а отсюда… Да ты только посмотри, Сукхрам! Вон, видишь, буйвол ногами передвигает, он совсем крошечный, будто не буйвол, а собачонка!

— Ладно, вставай, хватит болтать!

— У меня ноги не идут.

— Эх ты, а еще молодая!

— Нет, нет, нет! Я старая, старая! Иди сам. Куда ты меня ведешь?

— Осталось еще три подъема.

— Три? — воскликнула Каджри и улеглась.

— Хорошо! Я понесу тебя на плечах.

— Ох, нет, — смутилась Каджри. — Что люди скажут?

— Снизу ничего не разглядят. Посмотри вон на то дерево дхо, снизу оно кажется таким маленьким, а гляди, оно гораздо, выше нас.

Каджри взобралась мне на плечи, свесила ноги и ухватилась руками за волосы. Я стал медленно карабкаться выше и выше. А Каджри только удивлялась моей силе.

Первый подъем я одолел и скомандовал:

— Слезай, горная козочка!

Она сползла и рассмеялась. А потом, вдруг посерьезнев, сняла с шеи амулет и повязала его мне на руку.

— Зачем это?

— Его дала мне мама перед смертью. «Повяжи его своему сыну, — сказала она, — и ничей дурной глаз не коснется его». Ты очень сильный, Сукхрам. Я повяжу его тебе, чтобы никто тебя не сглазил, когда я умру.

Я внимательно разглядывал амулет.

— Выходит, я тебе вроде сына теперь?

— Когда у меня будет ребенок, я сниму с тебя амулет и повяжу ему, я люблю детей, — проговорила Каджри, располагаясь в тени большой каменной глыбы.

— Ты опять расселась? Пошли!

— Я больше не сяду к тебе на плечи. Мне страшно. Когда ты наклоняешься, мне кажется, что я вот-вот упаду и выбью себе все зубы. Душа в пятки уходит.

— Я же иду маленькими шагами. Прежде чем поставить ногу, пробую, выдержит ли камень.

— Нет, все равно я не сяду.

— Ну хватит, полезай мне на спину.

Каджри стала отнекиваться, но я взял ее, поднял, закинул на спину, словно кожаный мех для воды, обхватил руками ее ноги и медленно продолжал подъем. На этот раз я преодолел оба склона без остановки.

— Ты не человек! — стонала за спиной Каджри. — Как ты можешь идти без отдыха? Смотри, не поскользнись! Взвалил меня на плечо, словно мешок, у меня все тело болит.

Я добрался до самой вершины и стряхнул Каджри на землю.

— Ой, убил меня, сумасшедший! Белены объелся!

Я устало опустился на камни.

— Каджри, — переведя дыхание, сказал я. — В тебе не меньше двух с половиной манов[36 - Ман (правильнее маунд) — мера веса, равная 37,324 кг.] веса. Клянусь тебе! Взвали этот груз на осла — не снесет. А с виду вроде нежная, как лепесток.

В глазах Каджри вспыхивали то смех, то досада.

— Хватит! Ты поднял меня на руки, только когда я все ноги сбила об эти проклятые камни! С чего ты взял, что я тяжелая? Лучше на себя взгляни: туша не меньше, чем у купца-ростовщика. А я легонькая, все говорят.

— Ах, вот как!

Мы оба рассмеялись.

Наступил полдень. Далеко в горах слышались крики пастухов. Пасущиеся на соседнем склоне коровы казались белыми неясными пятнышками. Под деревом сидели мальчишки; кто-то играл на свирели.

— У меня так ноги разболелись, нет терпения, — пожаловалась Каджри.

Я подсел к ней, положил ее ноги себе на колени и стал растирать.

— Что ты делаешь?! — вспыхнула Каджри. Ты же сам устал.

— Я уже отдохнул.

— Да не коснется тебя дурной глаз, — произнесла Каджри. Потом притронулась к моим ногам и спросила: — Почему у мужчин столько силы?

Я молча улыбнулся.

— Ты такой большой и сильный, — не унималась Каджри, — а позволяешь собой командовать. Почему?

— Почему? Вот сижу и растираю тебе ноги. Кто еще тебе так рабски прислуживал?

— Да, — согласилась Каджри. А потом, подумав, добавила: — Ты скрытный человек. Наносишь исподтишка удары прямо в сердце. Зачем ты приволок меня сюда? Словно бурдюк с водой.

Я расхохотался. А Каджри продолжала:

— Отец говорил матери, что настоящий мужчина — тот, кто держит женщину в строгости. Его дело — накормить и напоить женщину, не дать ей озябнуть, но избави бог говорить ей нежные слова, не то она тебе на голову сядет. Женщина, как спичка, — зажег и тут же гаси, не то пламя поползет и разгорится так, что не уймешь! А почему ты меня не держишь в строгости?

— У твоей матери, Каджри, был, наверное, строптивый характер. Если моя собака мне верно служит, охраняет меня, сидит без привязи у входа в шатер и лает на чужих, зачем мне держать ее в строгости?

— Ах, вот как ты заговорил? Скажи лучше, что мой отец был прачкой, настирал кучу белья, а ты прачкин осел, который только везет на себе это белье.

Мы опять рассмеялись.

— А ведь верно говорил Исила! — произнес я.

— Что верно?

— Исила не раз говорил, что драчливую ведьму словами не урезонишь.

— Ну и что?

— А то, что если она мне встретится, я попусту слов тратить не стану!

— Будешь меня бить? Ты и так уже начал.

— Я тебя хоть пальцем тронул?

— Ты меня словами бьешь. Синяки на теле поболят и пройдут, а сердечные раны долго ноют.

— Ох и болтунья же ты! Язык, что жернова, мелет и мелет. Я его тебе укорочу!

— Уж не задумал ли ты столкнуть меня с этой горы? — Но, взглянув на меня, Каджри посерьезнела и спросила: — Зачем ты привел меня сюда?

Я смотрел, не отрываясь, на дорогую мне крепость. Она сияла в ярких лучах полуденного солнца.

Каджри подошла ко мне.

— Что ты там увидел, Сукхрам?

— То, ради чего привел тебя сюда, — крепость.

— Чтоб на тебя ее камни обрушились! — закричала Каджри. — Мошенник! Переломал мне все кости только ради того, чтобы показывать эти развалины? Раньше ты мне не мог об этом сказать? Я ее сотни раз видела, исходила все княжество. А ты меня тащил до самых небес, чтобы показать эти камни! Уж не рехнулся ли ты?

— Каджри, ты права! Эта крепость сводит меня с ума.

— А я?

— Ты мне нравишься. А что со мной происходит при одном воспоминании о крепости, я даже не могу объяснить.

— Говорят, там живут злые духи. Отец мне рассказывал, что он побывал в крепости. Там темно, как ночью. Мы тогда с трудом сводили концы с концами, и отец раскапывал старые здания — авось повезет, что-нибудь да попадется. С ним ходило несколько бывалых людей. Говорили, что в крепости много подземных кладовых, набитых сокровищами. Но люди боялись туда ходить. Однажды пошел сам раджа, но все его слуги испугались и пустились наутек. Раджа пригрозил застрелить их из ружья. Но они кричали: «Лучше погибнуть от пули, чем от злого духа!»

— Что же было дальше? — нетерпеливо спросил я.

— Мой отец был тогда в расцвете сил, ничего не боялся. Он сказал матери, что пойдет в крепость, попытает счастья. «А вдруг погибнешь?» — спросила мать. «Всем нам когда-нибудь придется умереть», — беспечно ответил отец. — «Коли суждено, помру сегодня». Он не послушался матери, пошли с ним и другие мужчины. Отец после рассказывал, что там много комнат, комнаты огромные, как дворцы, но темно, хоть глаз выколи. И ветер воет…

Заметив, с каким вниманием я слушаю, Каджри увлеченно продолжала:

— Отец вернулся с пустыми руками. Все они долго бродили по дворцу, но так и не нашли входа в подземелье. В зале, где первый раджа вершил суд, до сих пор лежат набитые трубки. Но если прийти утром, то кажется, будто ночью их кто-то курил! — Каджри сделала страшные глаза и продолжала таинственным голосом: — Один раз сын парикмахера, не знаю уж как, добрался до самой сокровищницы. Он клялся, что там целые груды драгоценных камней, а по стенам развешаны кольчуги и другие доспехи. У стен сложены курковые ружья, а золото везде прямо валяется, но в таких больших слитках, что их не поднять…

Я схватил Каджри за руку. Она удивленно посмотрела на меня: моя рука тряслась от волнения.

— Каджри! — сказал я срывающимся голосом.

— Что ты? — испуганно спросила она.

— Все это принадлежит мне.

— Тебе? — изумилась она. — А, может быть, не тебе, а твоему отцу?

Я не понял, что она шутит, и воскликнул:

— Так ты знаешь? Знаешь все? Да, все это принадлежало отцу!

— Ах, и отцу тоже?

Только сейчас я понял, что Каджри смеется надо мной.

— Я не вру, Каджри, — горячо заговорил я. — Я из рода тхакуров, настоящих владельцев этого замка. Теперь я его хозяин. Мой отец, мой дед, мой прадед и его мать — все они мечтали снова стать хозяевами крепости, ведь было время, когда она принадлежала нам. Злая судьба отняла у нас все.

Не дослушав меня, Каджри залилась громким смехом. Эхо подхватило его и разнесло по окрестным горам. Я нахмурился, ее смех резанул меня по сердцу.

— Не веришь?

— Нисколечко! — И Каджри запела веселую песенку «Когда верблюд отплясывал у буйволицы на рогах». Она засмеялась и затем опять запела, изменив порядок слов: «Когда буйволица танцевала на рогах у верблюда».

— Каджри! — гневно прервал я ее.

— Что прикажете? — с комической почтительностью склонилась она. — Великий государь, твоя рабыня стоит перед тобой на коленях, прикажи, и я вырву глаза у комара и принесу его тебе.

Я был уязвлен, но она не унималась:

— О мой возлюбленный разносчик масла![37 - Тели — разносчик масла, один из популярных персонажей индийского фольклора, находчивый, веселый, никогда не унывающий человек.] Сегодня ты приготовил царское угощение! — Каджри снова весело засмеялась, а потом запела: «Ты — мой царь, а я царица, ты хромой, и я хромица…» — Окончив эту песню, Каджри запела другую и закружилась в танце, покачивая бедрами в такт музыке:
		На ноге второй жены колокольчик в ночь звенит.


		Она к мужу убегает, а моя душа горит.


Каджри в танце изобразила, как крадется к мужу ее соперница — вторая жена, затем стала делать неприличные движения. В бессильной ярости я отвернулся от нее, но она снова появилась перед моими глазами, вращая животом и бедрами. Она кружилась вокруг меня и пела еще какие-то озорные песни.

У меня на глаза навернулись слезы.

— Да ты никак плачешь? — удивленно и растерянно спросила она. И видя, что я молчу, стала допытываться, в чем дело, что со мной случилось.

— Ничего, — тихо ответил я, отвернувшись.

Каджри взяла меня за руку и участливо заглянула в глаза.

— Так это правда — то, что ты мне рассказал?

— Правда, Каджри.

— Поклянись моим именем!

— Клянусь, Каджри.

В глазах Каджри мелькнул испуг.

— Значит, ты раджа!

— Нет, но я из их рода.

Она молча опустилась на землю; эта новость ошеломила ее. Я поведал ей всю историю про тхакурани. Каджри слушала меня, упершись подбородком в колени, и не сводила с меня глаз. Я закончил, но она продолжала неподвижно сидеть в той же позе.

— О чем ты задумалась? — спросил я.

— Если ты и вправду станешь раджой — чего только не бывает на свете, — ты забудешь меня.

— Почему ты так решила?

— Тогда тхакурани будет украшать твое ложе. А ты будешь говорить: «Зачем мне эта распутная натни!»

— Разве я уже стал раджой? — засмеялся я. — Что ты так испугалась?

— Люди говорят, что во всем всегда виновата женщина. Так считают все. А кто знает свою судьбу? Видишь вон тот маленький круглый павильон на соседней горе?

— Ну?

— Чей он?

— Какого-то святого садху[38 - Садху — индийский отшельник, аскет.].

— Нет, это павильон в честь натни.

— Натни? — удивился я.

— Да. Эта женщина протянула канат между двумя горами. Раджа сказал ей: «Перейдешь по канату на ту гору, получишь полцарства».

— Ну и она перешла?

— Натни добралась до середины каната, и раджа испугался, что придется расплачиваться. Он подал знак, и слуги перерезали канат. Натни упала и разбилась насмерть. Вот в память о ней и построили этот павильон.

— Раджа нарушил слово!

— Он же был раджа. И ты тоже можешь не сдержать слово.

— Замолчи, глупая женщина!

— С кем поведешься, от того и наберешься!

— Между этими двумя горами не меньше одного коса, — сказал я, чтобы переменить тему разговора. — Откуда взялась такая большая веревка?

— Ну вот! Нашел о чем задуматься! Пришел к радже один такой умник, вроде тебя, увидел семиярусный колодец и спрашивает: «Как такое могли построить?» А жена ткача и отвечает: «Этот колодец, наверно, прямо через крышу спустили в середину дворца» — Каджри засмеялась. — Разве для раджи есть что-нибудь невозможное?

Я не знал, что ей на это сказать.

— Сукхрам, — позвала Каджри.

— Что?

— У раджи были деньги?

— Да. Очень много.

— Так пошли в крепость! Спустимся в подземелье. Может быть, нам повезет и мы найдем сокровищницу.

Ее слова озадачили меня, и я задумался. Кто знает, может, это сам бог устами Каджри зовет меня туда? Иначе почему мне не пришла в голову эта мысль? Я тут же пообещал Хануману ожерелье из чистого золота, святой матери Кайлавари[39 - Кайлавари — одно из имен богини Кали, супруги бога Шивы.] я поклялся принести украшения из драгоценных камней, а отшельникам из храма бога Шивы — мешок муки. На душе стало легче. Мне вдруг показалось, что теперь я и в самом деле раджа. Вот соберу войско и разгромлю всех своих врагов!

— Каджри, — торжественно сказал я. — Я озолочу тебя и Пьяри.

— Ты и Пьяри возьмешь с собой?

— Да, ведь ты ее ненавидишь, — вспомнил я.

— Ведь ты говорил, что она станет моей служанкой. Зачем же равнять нас?

Я рассмеялся.

— Ладно, Каджри, пойдем домой, я проголодался.

Мы начали спускаться. Каджри оступилась и заскользила вниз, но я успел поймать ее за руку.

— Не торопись, — наставительно произнес я. — Смотри, куда ноги ставишь. Если камень сорвется и потянет тебя за собой, ты скатишься вниз раньше, чем он.

На спуск у нас ушло вдвое меньше времени, и мы вышли прямо к шатру.

Услышав плач Рамо и ее невестки, мы поняли, что мальчик умер. Это как громом поразило нас. Малыш был ласковый непоседа, мы привыкли к его веселым затеям и звонкому смеху. С радостными возгласами он забирался на огромную лохматую Бхуру, и мы любовались, глядя на его игры. Бхура ни разу не зарычала на него, наверное, и собака понимала, что ребенка нельзя обижать. Сейчас Бхура, задрав вверх морду, жалобно скулила, и в ее умных глазах застыли слезы.

— Умер? — спросил я Мангу.

— Да.

— Ты отдал деньги? — поинтересовалась Каджри.

— Мангу помог нам, дал четыре аны, — сказала Рамо. — Они нам очень пригодились.

— Мангу! — крикнул я. — Я дал тебе рупию!

Мангу смутился, а обе женщины, сидевшие у тела мальчика, насторожились.

— Ты одолжил мне рупию, правильно, — принимая независимый вид, заявил Мангу. — Я тебе ее верну, и потому не указывай, как мне ее потратить!

— Мангу! Ты низкий и подлый человек! — сказал я.

— Чего зубы скалишь, как лесной кот? — набросилась на него Каджри. — Ты обделил ребенка, как ты взглянешь в глаза его матери?

— Грязная образина! — закричала мать умершего мальчика, поднявшись на ноги. — Значит, ты обманул нас! На, получай! — И она швырнула монеты в лицо Мангу.

Мангу собрал деньги и пошел прочь. Я был взбешен. Я догнал его и схватил за плечо.

— Куда, негодяй? Схватил деньги и пошел, будто их твой отец заработал!

Мангу считал себя сильным. Он рывком стряхнул с себя мои руки и презрительно бросил:

— Нет, их заработал не мой отец, а твоя баба, — и кивнул в сторону Каджри.

Каджри разъяренной львицей бросилась на Мангу и вцепилась ногтями в его лицо. Мангу ударил Каджри, и она упала. Тогда я ринулся на обидчика. Схватившись, мы упали на землю. Рамо и ее невестка подняли крик. Стали сбегаться мужчины. А мы катались по земле, нанося друг другу тяжелые удары. Я ничего не соображал, гнев затуманил сознание.

Каджри верила в мою силу, она уселась поудобней и принялась ругать Мангу.

— Посмотрите на этого мерзавца! Паршивец, ударил меня! Ну, погоди! Сейчас мой муж сотрет тебя в порошок!

Размахивая руками, на нее набросилась мать Мангу.

— Уж не грозишь ли ты нам его женой, этой полицейской подстилкой?

— Пошла прочь, старая чертовка, — оскалила зубы Каджри и стала похожа на кричащую в гневе обезьяну.

В это мгновение Мангу вцепился мне в ногу зубами. Я вскрикнул, собрал все силы и, высоко подняв Мангу над головой, изо всех сил грохнул его о землю. Мангу вскрикнул и потерял сознание. Его мать с воплем пришла к распростертому телу.

Каджри подбежала ко мне и обхватила руками. Моя рубаха была изодрана в клочья. Каджри принялась меня отряхивать от пыли. Я обнял ее и увел в шатер. У меня на ноге проступили следы четырех зубов Мангу, из ноги сочилась кровь. Каджри принесла воды и обмыла ногу. Я сорвал побеги деревца, росшего рядом с шатром, и выдавил сок на раны, а потом принялся за еду. Каджри присоединилась ко мне. Мы ели молча. Я лег. Каджри уселась у входа и, распустив волосы, принялась втирать в них масло, а я тут же заснул.

Когда я проснулся, боль в ноге почти прошла.

— Когда ты его поднял и завертел над головой, — сказала Каджри, — я даже испугалась! Отец небесный! У всех глаза на лоб полезли. Этот Мангу здорово всем надоел, прямо в зубах навяз. Ты же знаешь, они открыли притон за деревней. А Мангу доставляет выручку начальнику полиции и потому чувствует себя как у бога за пазухой.

— Я с ним до конца рассчитаюсь!

— Ох, боюсь!

— Чего?

— Он же настоящий убийца, Сукхрам.

— Ну что ж, вот я его и прикончу.

— Разве ты можешь кого-нибудь убить? — рассмеялась Каджри.

— А вот я пущу тебе кровь, распутница! — я хлопнул ее ладонью по спине.

На глазах у Каджри показались слезы. Наверное, я сгоряча сильно ее ударил.

Каджри вытащила из-за пояса кинжал.

— Ну-ка, бери свой кинжал, я тебе покажу, на что я способна!.

— Женщина, если мне и придется поднять на тебя нож, я не стану бояться за свою жизнь!

— Ты в этом уверен? А ну, берегись!

Каджри метнула кинжал. Я подпрыгнул и еле успел увернуться. Кинжал был послан сильной и точной рукой. Попади он в меня, я бы не досчитался ребра.

— Ну что, понял? — торжествующе произнесла Каджри. — Я вижу, что и мужчины умеют прыгать не хуже обезьян!

Я схватил ее и поднял, как Мангу, высоко над головой.

— О, великий боже! — запричитала Каджри. — Пощади и помилуй! Сукхрам, пусти меня, и я припаду к твоим ногам. Заклинаю тебя! Сжалься! Я — твоя покорная раба!

Я поставил ее на землю.

— У, буйвол! Силища-то какая!

— Опять язык распускаешь?

— У тебя руки крепкие, ты их и пускаешь в ход, а у меня оружие — мой язык!

Я опять рассмеялся. Каджри заулыбалась.

— Смотри, Мангу подкараулит тебя ночью.

— Я разорву его на части.

— А если он в темноте всадит в тебя кинжал?

— Я тоже не с пирожными в руках хожу.

— Припадаю к твоим ногам, но молю, выслушай меня.

— Ладно, говори.

Она прошептала:

— Упрячь его в тюрьму. Он уже два раза сидел. Стоит написать полицейским, и он будет за решеткой.

— Нет, Каджри, я на это не пойду.

— Так я пойду! К ногам твоей Пьяри паду ради тебя. Она заставит Рустамхана упрятать его покрепче.

Мне показалось, что я схожу с ума, я не верил своим ушам. Я поднял Каджри на руки и спросил, глядя ей прямо в глаза:

— Каджри! Неужели ты так любишь меня?

— Я тебе дело говорю, а ты лепечешь, как ребенок. Говорю тебе, надо донести обо всем в участок.

— Нет, Каджри. Мангу из нашего племени. Кто из нас не ошибается? Ну, подрались мы малость, это обычное мужское развлечение. Теперь все улажено. Я к нему вражды не питаю. А Мангу надо просто женить, женщину ему надо.

Неожиданно он сам показался на пороге. Он стоял за дверью и все слышал. В руках у него поблескивал кинжал. Он отбросил его и упал к моим ногам.

Я прижал его к груди.

— Мангу! — сказал я. — Мы с тобой достаточно сильны. Но в драках только зря растрачиваем свою силу.

Каджри застыла от изумления. У входа уже толпились другие наты. Кто-то недоверчиво спросил:

— Мангу просил у тебя прощения?

Я вышел из шатра.

— А что, он шел меня убить?

— Ну да, он шел рассчитаться с тобой.

— Слышишь, Каджри? Мангу настоящий мужчина! Он поступил честно.

Наты молча стояли вокруг.

— Мангу — мой друг, — обратился я к ним, вновь пожимая ему руку. — Между нами нет вражды.

— Я пришел рассчитаться с ним, но Сукхрам великодушен, как лев. Его слов мне никогда не забыть. Сукхрам — настоящий мужчина, — сказал Мангу.

Наты разошлись, вместе с ними ушел и Мангу. Остались только мы с Каджри. Я вошел в шатер и лег на кровать. Каджри взяла кувшин и отправилась за водой. Она вернулась веселая, с водой и перепелом в руке.


12


Сукхрам продолжал:

— Утром я собрал все необходимое для представления и вместе с Каджри и двумя парнями из табора отправился на ярмарку в соседнюю деревню.

Публика осталась нами довольна, но окончательно покорили наших зрителей танцы Каджри. Когда она пошла по кругу, покачивая бедрами и животом, зрители млели от восхищения. К бурному восторгу мужчин Каджри исполнила танцы женщин из касты джатов.

— Что выделывает, а? — презрительно бросила какая-то джатни, притворно-стыдливо закрывая лицо концом платка. — Ишь, тварь продажная!

— А ты шлюха! — отпарировала Каджри и добавила такое, от чего женщины покраснели, а мужчины загоготали. Деревенские щеголи манили Каджри, показывая ей деньги. Наконец она подошла к ним и, протянув руки, запела. Это была такая песня, что смутились даже эти молодчики. А Каджри преспокойно взяла у них деньги и принесла их мне.

После представления мы отправились бродить по ярмарке. Потом ели круглые сдобные булочки и пирожки с горохом.

— Я хочу нукти, — сказала Каджри.

Мы поели и нукти — сладкие шарики из муки, жаренные на чистом топленом масле. Каджри была счастлива.

— Сколько мы заработали? — спросила она меня шепотом.

— Четырнадцать рупий, Каджри.

— Это Всевышний услышал мои молитвы.

— Пошли, купим тебе обновку.

— Только ты сам выбери, ладно?

— Нет уж, выбирай себе по вкусу.

Я дал своим помощникам по рупии на еду. Они собрали наше имущество и пошли в табор, а мы с Каджри отправились в лавку.

— Эй, бохра[40 - Бохра — сельский торговец и ростовщик.], — позвал я торговца, — покажи нам хороший передник.

Торговец пригласил нас в лавку и выложил перед нами все, что имелось: зеленый, желтый и черный передники.

Мы взяли желтый. Потом купили ситцевую юбку и шелковую кофту.

Наступил вечер. Ярмарка закрылась. Мы пересекли деревенскую площадь и пошли к табору. Неожиданно перед нами предстала, будто выросла из-под земли, старая крепость. Мы остановились как вкопанные и не могли отвести от нее глаз. В лучах заходящего солнца крепость, казалось, была совсем близко.

— Каджри! — прошептал я. — Каджри! Идем!

И в надвигавшихся сумерках мы пустились в путь. Крепость была полуразрушена, местами недостроена. Ее никто никогда не укреплял и не пытался достроить. Мы с Каджри прокрались через сад и оказались в густом кустарнике. Дороги не было видно, а мы не захватили огня.

Мы вернулись на ярмарку и у знакомого лавочника купили керосину, ветоши на факел. Затем я выстрогал крепкую палку. Захватив еще и спички, мы снова двинулись в путь. Где-то рядом шумело озеро.

Стояла гнетущая тишина, даже мне стало страшно. Но я был полон решимости и горел, как в лихорадке. В одну руку я взял кинжал, а в другую — зажженный факел.

— Каджри, возьми и ты факел.

Каджри понесла факел, а я обнял ее за талию. Это немного ее приободрило.

— Здесь должен быть водоем, дорога в подземелье проходит мимо него. Так говорил отец, — прошептала Каджри.

Мы некоторое время блуждали в зарослях кустарника, пока не нашли водоем за маленьким храмом Шивы. Развесистые тамариндовые деревья окружали его со всех сторон. С одной стороны к водоему был перекинут маленький пешеходный мостик, с другой в него спускались каменные ступени. В мерцающем свете факела мы увидели слева перед нами три двери.

— Здесь справляют праздники в честь воды утоляющей, — пояснила Каджри.

— Сам знаю, — буркнул я.

— Но ты не знаешь всего, что знал мой отец.

— О чем он еще тебе рассказывал?

— Что сюда в полнолуние приходят джины.

Я облегченно вздохнул. По небу плыл новорожденный месяц.

— А рядом с водоемом, — продолжала Каджри, — гробница махараджи. Он приходит сюда каждую ночь. Но тебя он не тронет, он же твой предок.

— Да, Каджри. Он укажет нам дорогу.

— А вон туда приходят пантеры. — Каджри факелом показала на лес.

Я заметил, как она побледнела. Я крепче обнял ее и потерся щекой об ее лоб. Она успокоилась, но со стороны водоема послышался звон ножных колокольчиков. Мы оба вздрогнули. А темнота ответила раскатистым хохотом.

— Там кто-то прячется, — шептала Каджри. — Люди говорят, что в водоеме утопилась женщина из касты гуджаров. С тех пор она не покидает этих мест. — У Каджри от страха дрожал голос.

— Не бойся. — Успокаивал я ее. — У нас есть огонь, нам никто не страшен. Дай-ка факел, а то ты его еще выронишь со страху.

Я взял из рук Каджри факел, а она обеими руками обхватила меня за шею и крепко прильнула ко мне.

Мы двинулись дальше.

Каджри пристально вглядывалась в темноту, и вдруг закричала:

— Вот она, смотри, вот эта женщина!

Я почувствовал, как от страха ее лоб покрылся испариной. Из-за колонн на нас смотрели два желтых глаза.

Каджри исступленно бормотала молитву.

Но глаза не исчезли. Они все приближались и… вдруг из-за колонны бросилась прочь одичавшая кошка.

— Вот оно что, — облегченно вздохнула Каджри, — убежала, ну и слава богу.

Я начал спускаться по ступенькам, в конце которых поблескивала вода. И снова кто-то пронзительно закричал, будто заплакал ребенок. А потом взмыла вверх огромная птица, ее могучие крылья с шумом рассекали воздух. Затем неожиданно она ринулась вниз, казалось, прямо на нас. Каджри испуганно взвизгнула. Но птица пронеслась мимо и тут же исчезла.

Мы двинулись дальше. Каджри так крепко прижималась ко мне, что я чувствовал биение ее сердца. Из леса слышалось рычание диких зверей, вышедших на ночную охоту, из деревни им отвечали лаем собаки. Я заглянул в испуганные глаза Каджри. Надо было приободрить ее.

— Меня пугает неизвестность, — шептала она. — Когда знаешь, что тебя ждет, не так страшно.

— Каджри, твой отец был храбр как лев, неужели ты, его дочь, недостойна его?

В это время послышался далекий рев пантеры. Каджри совсем смешалась от страха.

— Она далеко, — успокаивал ее я. — Пришла напиться к озеру, зверюга. Она далеко.

Мой отец погиб в схватке с пантерами. Я ненавидел и презирал этих зверей. Как мне хотелось отомстить им за отца! У меня сильно забилось сердце, и я решительно двинулся дальше. Каджри тоже немного приободрилась. Вскоре мы подошли к маленькой двери, еле проглядывавшей в темноте. Я приподнял факел. Дверь вела в комнату, сплошь затянутую паутиной. Оттуда тянуло сырым спертым воздухом. Я осторожно протиснулся в дверь. Каджри я нес на себе, и если бы нас кто-нибудь увидел, то подумал бы, что движется какое-то четвероногое чудовище. Но странное дело: чем больше боялась Каджри, тем мужественнее и увереннее становился я. Она была слабой женщиной, и я любил ее. Я понял, что только она удерживает меня здесь; не будь ее, я бы давно сбежал.

Мы вошли в комнату, и над нами закружилась стая летучих мышей. Они пронеслись над нами и, покружив, стремглав бросились прочь, наружу.

— Душно, — пожаловалась Каджри.

Мы прошли следующее помещение, пол которого был выложен ровной плиткой. Каджри сказала:

— Пошли назад, здесь одна дверь, дальше хода нет.

Но я не двинулся с места, только поднял факел повыше. В его свете я увидел лестницу, ведущую вниз.

— Каджри! — взволнованно произнес я. — Видишь?

— Ну, лестница!

— Давай спустимся.

— Нет, нет, назад, на свежий воздух. Ну зачем тебе быть раджой, Сукхрам, и натам неплохо живется.

— Замолчи! Со мной дух моих предков, и ты тоже со мной.

— Но я всего лишь натни, твои предки разгневаются на меня. Ты же тхакур.

— Разве ты не слышала, что воды Ганга, лучи солнца и женщины не имеют роду и племени. Они принадлежат всем и равны перед всеми. Для тхакура между землей и женщиной нет разницы.

Мы начали спускаться. Ступеньки становились все уже и уже. Каджри шла за мной. Наконец последняя ступенька — и лестница уперлась в широкую площадку. В этот момент Каджри испуганно вскрикнула. Икая от страха, она вцепилась в меня обеими руками. Я поднял факел еще выше и вздрогнул: передо мной качался скелет.

— Кто это? — вырвалось у меня.

Скелет хранил молчание, но звук человеческого голоса ободрил Каджри. Я поднес факел поближе. Скелет болтался на веревке, закрепленной у дверной рамы. Я повернулся к Каджри.

— Не бойся, это только скелет, а не злой дух. — Я взмахнул кинжалом; кости с глухим стуком посыпались на пол, а кинжал ушел в пустоту. Скелет висел здесь, наверное, с далеких времен.

— Куда нас занесло! — захныкала Каджри. — Даже отец ничего не говорил об этой лестнице.

Я обрадовался, услышав эти слова, обнял ее рукой, держащей кинжал, и поцеловал в губы. Каджри заулыбалась.

— Каджри! Твой отец, значит, не дошел до сокровищницы? Ну ничего. Зато мы на правильном пути.

— Да. Но вход в сокровищницу сторожит страшный джин. Что будем делать, если он потребует от нас жертвы?

— Я пожертвую собой, Каджри. Если мои предки хотят моей крови, я готов отдать ее!

— Ну и придумал! Ты пожертвуешь собой, а я умру от страха. Нет, я отдам себя в жертву, тогда ты станешь раджой, и для меня не будет лучшей награды!

— Нет, Каджри, — сорвалось вдруг у меня. — Не нужна мне эта власть. Не хочу я быть раджой. Мне нужна только ты, только ты одна!

Каджри совсем перестала бояться. Впервые, позабыв стыд, она жарко и страстно поцеловала меня в губы.

— Я тебе нравлюсь? — переводя дыхание, спросила она.

— Очень нравишься. Больше, чем Пьяри.

Каджри вся затрепетала.

— Это правда? — все еще не веря, спросила она.

— Да, Каджри.

— Так чего же мы стоим? Откинь эти кости и вперед!

Я не переставал удивляться. Я был покорен смелостью Каджри. Пьяри любила меня, но никогда не забывала о своей выгоде. Каджри принадлежала мне одному и ни о чем больше не мечтала. Только теперь понял я, как различны их сердца.

Я перерезал оставшиеся веревки, отшвырнул в сторону кости, и мы пошли дальше. Вскоре мы попали в длинный коридор. С потолка капала вода.

— Наверное, над нами озеро, Каджри. Вода шумит, слышишь?

— Да.

Мы свернули налево и снова уткнулись в дверь. Едва я сделал шаг, как увидел ружье, нацеленное мне в голову.

Я отпрянул назад и оттолкнул Каджри. Потом осторожно поднял факел: на высоких козлах на уровне моей головы лежало ружье. Отодвинув его, мы вошли в просторный зал. Кругом, будто поджидая нас, толпились люди.

— О боги! — воскликнула Каджри.

Ее голос загремел под сводами, вся крепость гудела и повторяла: «Боги! Боги! Боги!»

Каджри тряслась как в лихорадке. Я подошел поближе и пригляделся: по стенам были развешаны старинные одежды. Я тронул один из халатов, и он обратился в прах.

— Все сгнило, Каджри, — сокрушенно сказал я.

Она дотронулась до двух других халатов, и они тоже рассыпались.

Мы поспешили в следующий зал. Повсюду было в беспорядке раскидано оружие. Я поднял саблю, а Каджри взяла кинжал. Теперь мы чувствовали себя уверенней.

Дальше шел зал с женской одеждой. Каджри, широко раскрыв глаза, смотрела, не отрываясь, на поблескивающие золотым шитьем наряды. На стенах висели шелковые кофты, расшитые юбки, дорогие тяжелые передники, узорчатые пояса. Но и они от малейшего прикосновения обращались в пыль. К чему бы Каджри не притрагивалась, все рассыпалось в прах. Каджри вошла в азарт. Она пустила в ход кинжал, я помогал ей своей саблей, скоро все эти пышные наряды бесформенной грудой пыли и истлевших тряпок полегли на пол. Каджри стояла над ними с пустыми руками.

— Им тысяча лет, — со злой усмешкой проговорила она и пошла прочь из зала.

Мы направились в другую комнату с нишей в стене. Вдруг за стеной забарабанили. Каджри опять затряслась от страха. Мне показалось, что сейчас все рухнет и мы окажемся погребенными под развалинами. Не сговариваясь, мы пустились бежать. За поворотом была лестница, ведущая наверх. Мы бросились к ней. От испуга и быстрого бега мы оба тяжело дышали.

— Кто это? — тяжело выговорила Каджри.

— Похоже, что кто-то бьет в большой барабан.

— Мы теперь у самой сокровищницы, Сукхрам.

Внезапно кто-то захохотал совсем рядом. У нас волосы встали дыбом, мы не выдержали и бросились наутек вверх по лестнице. Вверху маячило темно-серое пятно. Мы поднялись на последнюю ступеньку и оказались на плоской крыше, поросшей густой травой. Оттуда, тяжело заухав, медленно взлетела сова.

— Так это сова, — перевела дух Каджри.

— Сова, кто же еще, — уверенно добавил я.

— Пошли отсюда, Сукхрам. Я больше ни за что не спущусь вниз.

— Пошли? Но куда?

— Э, да внизу озеро, — вглядываясь в темноту, воскликнула Каджри.

В это время со стороны сада послышался шум, а затем показались бегущие люди. Они громко кричали.

— Кто это, Сукхрам?

— Откуда я знаю?

Толпа достигла противоположного берега озера.

— Надо уходить, Каджри. Там люди. Они хотят напасть на нас. А ты женщина.

— Разве это люди, глупый! Это духи. Сейчас они будут здесь.

— Каджри! Я привяжу тебя к себе!

Она сняла передник, а я — дхоти[41 - Дхоти — мужская одежда; прямоугольный кусок ткани, обертываемый вокруг бедер.] и остался в одной короткой набедренной повязке.

— Сними и юбку, — приказал я, — свяжи концы дхоти и передника, а одежду заверни в юбку. — Каджри сделала все так, как я велел. — Теперь привяжи сверток на голову.

Я обвязал Каджри дхоти и замотал свободные концы на себе вокруг пояса. Затем, несколько раз взмахнув факелом, я швырнул его в озеро. Факел упал в воду, вспыхнул в последний раз и погас. Когда глаза свыклись с темнотой, я увидел отраженные в озере мерцающие звезды. Теперь у нас не было факела.

— Выбрось кинжал, Каджри.

Взяв в зубы саблю, я с вытянутыми руками приготовился к прыжку.

— Смотри же переплыви, милый! — донесся до меня голос Каджри.

Ее слова предали мне силы. Я бросился вниз головой и ушел глубоко под воду. Вынырнув, я убедился, что Каджри держится молодцом. Она лежала у меня на спине, крепко обхватив меня руками, и уверенно била ногами по воде. Через несколько минут мы приплыли к заросшему берегу.

На берегу мы развесили одежду. Все промокло до нитки.

Так мы просидели часа два. Ночь была прохладной, и мы дрожали от холода. Наконец, не выдержав, мы надели непросохшую одежду и отправились домой.

Дул резкий, холодный ветер. Каджри стучала зубами. Чтобы согреться, мы побежали. Тогда на нас с лаем набросилась собака. Я ударил ее саблей и разрубил от морды до хвоста. Мы пустились во весь дух без оглядки.

В шатер мы прибежали до утренней звезды. Разделись и снова принялись сушить одежду. Мы завернулись в одеяла, развели костер и сели у огня. Почуяв меня, прибежала Бхура. Я прижал собаку к себе и стал гладить ее по спине. Бхура внимательно смотрела на меня, как будто ее что-то беспокоило.

— Э-э! Совсем забыл! — стукнул я себя по лбу. Встал и пошел к коню. Я похлопал его по морде и поцеловал у уха. Он тихонько заржал.

— Не сердись, — виновато шепнул я коню. — Сам видишь, задержался. Уж не взыщи, ты, поди, здорово проголодалась, скотина?

Я принес ему большую охапку травы. Каджри разжигала кизяки.

— Умираю, есть хочу, — сказала она, — поджарю хоть немного сладкого картофеля.

Батат быстро поджарился. Мы очистили картофелины и принялись за еду. Потом напились воды и легли. Тонкие одеяла не грели нас, так мы продрогли. Мы обогревали друг друга теплом своих тел, но уснуть не могли.

Я принес пару охапок соломы и положил на кровать, под подстилку.

— Нарвать бы листьев сахарного тростника, — мечтательно произнес я, — а то замерзнешь в этакую стужу.

— Подбрось кизяку в огонь, — сказала Каджри.

— Да он чуть тлеет.

Каджри поднялась и стала раздувать затухавший огонь. Потом мы завернулись в одно одеяло и уснули. У входа в шатер улеглась Бхура. Мы спали у самого костра на вольном воздухе — в шатре костер быстро гаснет. Утром нас разбудили яркие лучи солнца, и мы почувствовали себя свежими и отдохнувшими.


13


Когда я пришел к Пьяри, во дворе стоял невообразимый шум; под навесом сидел Рустамхан, а два его приспешника, Банке и Чакхан, самые отъявленные негодяи во всей деревне, держали за руку чамарку Дхупо и нещадно избивали ее туфлями. Рядом, шипя, как разъяренная пантера, стояла Пьяри. Кругом столпились люди, сбежавшиеся посмотреть на это зрелище. Дхупо отчаянно ругалась. Увидев меня, женщины закричали:

— Пришел ее хозяин. Интересно, будет она теперь задирать нос?

Я ничего не мог понять, подошел к Рустамхану и поклонился ему.

— А, Сукхрам! Взгляни-ка на эту мерзавку! — И он ткнул пальцем в сторону Дхупо.

— Что произошло, господин?

— Ты думаешь, я буду терпеть угрозы твоей жены? — закричала Дхупо. — Она еще будет меня обзывать! Что, я ее отца сгубила, что ли?

Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Банке и Чакхан продолжали избивать Дхупо.

— Оставьте ее в покое, — крикнул я, оттолкнул обоих мучителей и встал между ними и Дхупо.

— А, знатный тхакур! Ты пришел вершить справедливость? — набросилась на меня Пьяри. — Убирайся!

— Пьяри! — закричал я. Ты что, ослепла от ярости? Заставляешь избивать женщину! Поднять руку на бедную чамарку, тебе не стыдно?

— Защити меня, добрый и храбрый человек, — взмолилась Дхупо, падая к моим ногам.

Банке двинулся было на меня, но я схватил его за руку. Когда он попытался освободиться, я с силой дернул его руку вниз, и Банке, взвизгнув, свалился на землю, словно куль. Рустамхан встал и нетвердой походкой направился в дом. Я догнал его.

— Господин! Я принес лекарство. Вчера весь день искал в лесу нужные травы.

Пьяри с негодованием обернулась ко мне.

— А ты немедленно иди к себе! — заорал я на нее.

Мой крик заставил ее повиноваться. Все еще пылая от гнева, Пьяри вошла в дом. За ней последовали и мы с Рустамханом.

— Ложитесь, мой господин, — сказал я Рустамхану, — вот сюда.

Рустамхан покорно лег на кровать.

— У господина жар, — продолжал я, — а он сидит на улице! Ай-яй, как нехорошо! Господин же знает, кто жизнь сохранил — тот мир победил.

— Я буду лежать, Сукхрам! Пьяри немного повздорила с этой чамаркой, вот мне и пришлось подняться, — слабеющим голосом произнес Рустамхан.

— Стоило мне взглянуть в глаза господину, как я сразу понял, что господин нездоров. И с чего это Пьяри так разошлась?

— Повздорила, — повторил он.

— А господин узнал причину ссоры?

Моя откровенная лесть сделала свое дело. Рустамхан успокоился. Толпа во дворе разошлась. Ушла Дхупо, за ней покинул двор и Банке. Остался один лишь Чакхан. Он забрался под навес и попыхивал бири. Я заставил Рустамхана проглотить мое лекарство, а затем перебинтовал ему ногу. Я взял с него обещание, что он будет умеренным в еде.

— Господин, если будете соблюдать диету, к вам опять вернется молодость, а с ней все желания и силы. Господин, не прикажете ли и Пьяри дать лекарство?

— Да, да, — закивал головой Рустамхан. — Поднимись к ней, она наверху.

Пьяри с пылающим от гнева лицом сидела на кровати.

— Низкий поклон, сиятельная госпожа! — приветствовал я, опускаясь на пол у ее ног.

Губы ее скривились — казалось, она вот-вот заплачет, но она закричала, чтобы я убирался прочь.

— Что же, я уйду, — сказал я.

— Сию же минуту уходи!

— Сейчас не могу. Я сделал господину перевязку и ’ дал лекарство. Час нужно ждать, подействует ли оно. После этого я уйду.

Пьяри с изумлением уставилась на меня.

— Господин говорил мне, что в доме есть еще больная. Вот, возьми этот шарик и проглоти, он поможет. И не надо злиться. Тогда все будет в порядке!

— Не приму я твоего лекарства.

— Давай-ка, да побыстрей. Проглоти шарик и запей водой. А потом расскажешь мне, что у вас тут приключилось. Видно, мне на роду написано страдать из-за тебя.

Я принес воды в кружке, повалил Пьяри на постель, разжал ей рот, вложил шарик и влил воды. Пьяри пыталась выплюнуть лекарство, но я стукнул ее кулаком по спине, и она вынуждена была повиноваться. Я сел и стал ждать. Из глаз Пьяри полились слезы.

— Ты опозорил меня.

— Чем это?

— Защищал Дхупо. Ты встал на ее сторону, ты против меня.

— Два негодяя избивали женщину.

— А ты хоть знаешь, в чем дело?

— Хватит с меня того, что я видел. Жажда власти растет в тебе с каждым днем. Ты начинаешь забывать о людях. Прав святой отшельник: стоит самому безобидному ничтожеству добраться до власти, как он становится ужасом людским. Он подобен вздыбившейся от наводнения реке, норовящей затопить берега. Он забывает, что солнце светит всем одинаково.

— Я — ничтожество?

— А кто же ты? Разве ты не натни? Да еще карнатни — продажная женщина! При живом муже ушла к другому и живешь с ним! Тебе ли говорить о чести? Всевышний сделал нас низшими, отсюда все наши страдания. Но от того, что свинья будет долго мыться, она не станет коровой, такого еще не было.

— А эта тварь Дхупо, она что, высокорожденная?

— Она верна мужу и своей честью не торгует.

— У их племени одни законы, у нас — другие, — отрезала Пьяри. — Чем это я унизила себя?

— Тем, что, получив власть, стала мучить людей. В чем она провинилась?

— Пусть не перечит. Я велела ей вымазать глиной забор, а она ответила: «Господин прикажет, тогда сделаю, натни слушать не стану».

Пьяри многозначительно посмотрела на меня, как будто хотела спросить, что я скажу на это. Но я молчал.

— И кто ты такой, чтобы меня допрашивать? Я сказала, чтобы она, безродная тварь, не смела мне возражать, а она все свое — дерзит. Вот я и приказала избить эту дрянь.

— Ты очень плохо поступила, Пьяри.

— Это почему же?

— Разве ты сама не могла обмазать забор?

— Я лучше обмажу глиной твой шатер. А здесь я госпожа.

Я рассмеялся. Пьяри вздрогнула, как от удара.

— Теперь и ты смеешься надо мной? — печально спросила она. — Где ты пропадал вчера?

— У Каджри.

Пьяри изменилась в лице.

— Ты же обещал привести ее.

— Обещал. Она придет послезавтра.

— Почему?

— Сегодня не могла.

— Но ты же обещал!

— А разве я нарушил обещание? Я же сказал: придет послезавтра.

В комнату вошел Рустамхан.

— Ты слышал, Сукхрам? — спросил он, ложась на кровать. — Слышал новости? В недостроенную крепость слетелись джины.

Я насторожился.

— Да ты ничего не знаешь! На ярмарке только и разговоров об этом. После полуночи в крепости запылали факелы. Огни забегали по крепости, их было не меньше сотни. Стало светло, как днем. Садовник нечаянно спугнул их, и они, завидев человека, стали бросать факелы в озеро… Да неужели ты ничего не слышал?

— Нет, мой господин и хозяин, я ничего не слышал. Удивительная история.

И тогда мне на ум пришла мысль: а не выдуманы ли вообще все истории и духах, джинах и демонах?

— Утром люди увидели, — продолжал Рустамхан, — что кто-то разрубил саблей собаку заминдара. И как разрубил — от головы до хвоста! Ты бы только видел, Сукхрам! Огромная собака, английской породы, господин заминдар привез ее из Бомбея. Сколько людей она перекусала, очень злой и свирепый был пес! А тут — надвое разрубили! Чтобы это мог сделать человек?! Ты видел собаку, Сукхрам?

— Видел, господин. Однажды она на меня бросилась.

— Сабля старинная, — продолжал Рустамхан, — такие носили лет двести назад.

У меня перехватило дыхание.

— Двести лет! — вырвалось у меня.

— Да, да. На рукоятке выгравировано: «Махараджа Джитендарсинх»! А он жил двести лет назад. Это он начал перестраивать крепость.

У меня голова пошла кругом; я старался взять себя в руки и не мог.

— Пьяри, — сказал я, — я приду послезавтра. Возьми это лекарство. Принимайте оба по одному шарику каждое утро. Вот эти листочки приложишь к ране господина и перевяжешь ногу потуже. Если будет очень тянуть, пусть подержит ногу над паром. Сделай ему припарку из листьев нима, но смотри, не сожги ногу. Спать порознь, лепешки ешьте без соли. Поняла? Болезнь эта подобна огню, он будет жечь до седьмого поколения. Дети будут рождаться без носа. Господин, лекари называют эту болезнь английской. Она пришла к нам вместе с английскими сахибами.

Я поднялся, чтобы уйти. Пьяри в нетерпении поглядывала на меня. Она о многом хотела расспросить: о Каджри, о Дхупо, обо мне самом, о своей болезни и еще бог знает о чем. Но ей мешал Рустамхан.

— Господин! — обратился я напоследок к Рустамхану. — Это лекарство нужно глотать двадцать один день. Я приду послезавтра, я еще приду и принесу на следующие три дня. Лекарство должно быть всегда свежим.

— Эй, Сукхрам, постой-ка! — дружелюбно окликнул меня Рустамхан, когда я был уже у дверей.

— В чем дело, господин?

— Остерегайся, когда будешь возвращаться отсюда.

— Почему?

— Этот Банке — опасный человек, как бы он тебя не подкараулил где-нибудь.

— Даже зная о том, что я лечу господина?

— Что я могу поделать, Сукхрам? Он бессовестный плут, он не думает о том, что когда-нибудь ему придется предстать перед Всевышним. А я предстану, и я боюсь…

— Господин болен, ему нужно думать только о лечении, тогда его не будет мучить страх.

Пьяри поняла скрытый смысл моих слов и улыбнулась.

— Банке зол на Дхупо, — пояснил Рустамхан. — Он приставал к ней, но она взяла в руки серп и пригрозила ему.

Я посмотрел на Пьяри, но она опустила глаза.

— Господин! — воскликнул я. — Прикажите, и я изобью этого негодяя у вас на глазах!

— Нет, нет, Сукхрам! Ты уж меня не впутывай!

— Не ходи сегодня в табор, — попросила Пьяри.

— Раньше я мог не ходить, теперь меня ждет Каджри.

— Э! Да ты никак снова женился? — спросил Рустамхан.

— Господин, кто из нас может знать, что нужно делать, а чего не нужно? Все мы ищем в жизни опору, ищем того, кто бы о нас заботился и помогал нам в трудную минуту. По мне, женился — не женился — все одно. Мы наты. Это вы, господа, не представляете себе жизни без женщин.

Рустамхан уже не решался вступать со мной в разговор, боясь услышать дерзости, а по лицу Пьяри я видел, что и ей молчание дается с трудом, внутри она вся кипела. Ей, наверное, казалось, что теперь я окончательно ускользнул из ее рук. Иначе бы я не позволил себе говорить с ней таким равнодушным голосом. Еще недавно я обещал Рустамхану вылечить его только при условии, что он вернет мне Пьяри, а сегодня даже не заикнулся об этом. На самом же деле мне просто было боязно напомнить о своем требовании. Я и так не переставал удивляться тому, как Рустамхан молча переносил все унижения, которым я его подвергал. Я знал, что Банке приносит Рустамхану выручку от притона. Банке был одним из самых отъявленных негодяев. Он принадлежал к касте ахиров-скотоводов, но жил за счет ростовщиков. Те, боясь Рустамхана, молчали. А Дхупо, видно, его здорово отделала, Так ему, подлецу, и надо! Я понимал, что Рустамхан все стерпит потому, что хочет вылечиться. В другое время он давно бы расправился со мной.

— Господин, — я поклонился Рустамхану, — позвольте обратиться с просьбой.

— Что еще, Сукхрам? Разве ты еще не все выпросил? — И он подмигнул мне.

— Мне нужны деньги. Лекарство очень дорого стоит, господин!

— Дай ему рупию, — приказал Рустамхан Пьяри. Он развалился на кровати, давая понять, что я могу идти. Я сделал Пьяри знак выйти и спустился вниз. На дворе под навесом лежал Чакхан. Пьяри медленно подошла и протянула мне деньги.

— Оставь их себе. Просто я искал повод, чтобы вызвать тебя вниз.

— Я принесла деньги, забирай!

— Каджри придет послезавтра, — пообещал я, беря рупию из ее рук. — Ты вотрешь ей краску в ноги.

— Что?! — воскликнула пораженная Пьяри.

— Я сказал.

Пьяри в ярости кусала губы, а потом ударила меня по лицу.

— Эй! Что у вас там происходит? — закричал Чакхан, наблюдавший за нами из-под навеса.

— Ничего особенного, — ответила Пьяри и повернулась ко мне: — Хорошо же, негодяй! Я вынесу все! Ради тебя я даже готова втереть краску в ноги этой твари!

Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Я наклонился было над ней, желая успокоить ее, но Чакхан опять закричал:

— Что у вас там происходит, Сукхрам?

— Ничего, любезный, жена рассердилась на меня. Я женился на другой женщине.

— А, вот в чем дело! — Чакхан равнодушно зевнул, откинулся на траву и закрыл глаза.

— Пьяри, перестань бередить себе душу, — тихо сказал я. — Послушай-ка, что я скажу.

Пьяри затихла и вопросительно посмотрела на меня.

— Каджри боится тебя, и потому мне пришлось уступить ей. Я хочу развеять ее страх перед тобой. Ты же сама тогда говорила, что готова стать ее служанкой!

Пьяри ничего не ответила; я чувствовал, что мои слова причиняли ей невыносимое страдание.

— Так я пойду? — робко спросил я.

— Иди, но послезавтра приведи ее. Я хочу посмотреть на новую рани.

Я повернулся и пошел прочь. Над Чакханом роем носились мухи и садились ему на лицо. Он уже спал.

Я вышел было на дорогу, но, подумав, вернулся в дом, вызвал Пьяри, и попросил у нее палку.

— Зачем тебе? — испуганно спросила она.

— Проучу кое-кого. Давай, неси живей.

Пьяри сбегала и принесла палку.

— Не попади в беду! — предостерегла меня Пьяри. — Я с таким трудом удерживала тебя от драк, но стоило оставить тебя одного, и ты сразу стал настоящим натом.

— Ты что, боишься?

— А ты как думаешь? У других-то ведь тоже есть кулаки.

— И зубы также, — сказал я, показывая ей следы от зубов Мангу.

Пьяри так и застыла от изумления.

Я повернулся и пошел.


14


Сукхрам шел и напряженно думал, пытаясь разобраться в себе. Неужели он действительно так изменился под влиянием Каджри? Вот ведь Пьяри сразу это заметила. Вчера еще такой покорный и податливый, неужели он обрел сегодня свою независимость и чувство собственного достоинства? Еще вчера он только и думал о Пьяри: ее хрупкая фигура казалась ему высокой, стройной и прекрасной. Что же теперь случилось с ним? Сегодня Пьяри не раз с горечью замечала, что теряет власть над возлюбленным. В ее глазах светилась любовь. Она смотрела на него, как зачарованная лань. Волшебными звуками вины[42 - Вина — распространенный в Индии струнный щипковый инструмент, внешне напоминающий лютню.] охотник остановил ее стремительный бег, покорил ее, но, не воспользовавшись своей победой, равнодушно отпустил свою жертву на волю… Пьяри не могла взывать к справедливости, она стала теперь любовницей Рустамхана. Она ушла к нему, не посчитавшись с Сукхрамом.

Но появление Каджри она приняла как незаслуженный удар. Почему? Ведь Пьяри всегда говорила, что тело может принадлежать многим, а сердце, душа — одному. Но можно ли в действительности отделить душу от тела? И не оканчивается ли стремление овладеть телом победой и над душой?

Пьяри не умела разбираться во всех этих вопросах. С нее достаточно было того, что она любила Сукхрама. Она не пролила ни слезинки, когда умер отец, сама добровольно рассталась с матерью. Пьяри была поглощена только собой, вокруг себя она мысленно очертила круг своего господства и теперь вдруг обнаружила, что все ее счастье построено на песке.

Ее страдания усугубились тем, что Сукхрам унизил ее в глазах Каджри.

И Сукхрам понял это. Он опустил голову. Но почему, почему он не решился сказать ей, что и у него есть свое «я», что он тоже хранит чувство собственного достоинства?

Каджри говорила правду. Она страстно влюбилась в Сукхрама и пришла к нему, бросив мужа. Она отрезала все пути к отступлению. Теперь ничто не связывало ее с прошлым, она не позволила себе никаких оговорок, которыми могла бы воспользоваться, если придется вернуться на старое пепелище. Ей не у кого будет просить о помощи, но она никому и не должна. Каджри сдалась сразу и безоговорочно, и в этом заключалось все величие ее победы, потому что она отдала все, что имела, оставив себе только право любить Сукхрама.

Каджри придется пойти к Пьяри. Она постарается выглядеть гордой и надменной, хотя в душе она будет сгорать от стыда. Зачем он этого требует? Может быть, потому, что до сих пор не может забыть Пьяри? Какое смятение внесет это в ее душу! Ей придется смиренно склонить голову перед его первой женой. Но разве это главное? Что будет потом?

Пьяри будет втирать краску в ее ноги, Каджри сядет на кровать, Пьяри сначала вымоет ей ноги. Как все это странно! Да сможет ли Каджри усидеть? Неужели она так надменна и зла?

А Сукхрам? Останется ли он только равнодушным наблюдателем? Что он будет делать, когда руки Пьяри коснутся ног Каджри?

Нет, Сукхрам не подумал, когда соглашался на это!

Каким оскорблением это будет для Пьяри! Сможет ли она это снести? Особенно теперь, когда она стала любовницей полицейского! Тот казался ей воплощением могущества и богатства. Зачем она польстилась на это? Теперь ей придется искупить свой грех!

Ради кого?

Ради Сукхрама.

Кто он для нее?

Он ее любовь.

А если она откажется подчиниться?..

После ухода Сукхрама Пьяри не находила себе места. Она злилась на себя. Неужели Сукхрам заставит ее склониться перед Каджри? Однако чем провинилась Каджри? Будь Каджри на месте Пьяри, разве ушла бы она от Сукхрама?

…Несчастный Рустамхан беспомощно лежит на кровати. Куда девалась вся его спесь! Какие муки и страдания ему приходится терпеть! Гниет из-за собственного распутства. Господь это неплохо придумал: распутничал с чужими женщинами, вот и сгнивай теперь заживо. Не окажись здесь Сукхрама, он умер бы, как собака. А Пьяри с презрением отвергла бы его и сбежала.

Зачем вообще она пришла к нему? Как случилось, что он показался ей сильным человеком? Только лишь потому, что он говорил зычным солдатским голосом и мог по своей прихоти потащить в участок любого ната? Она думала, что сможет держать его под башмаком и тем заставит уважать свою общину. Но только ли эта мысль толкнула ее к нему?

…А Пьяри чувствовала беспредельное презрение к Рустамхану. Какой он отвратительный, жалкий, и как прекрасен Сукхрам!

Пьяри тяжело вздохнула.

Она вспомнила волшебные ночи, которые проводила в объятиях возлюбленного под открытым небом возле их шатра. Свобода — великая сила. Ее утрату ничем нельзя возместить. Как счастлива была Пьяри! Не было ни Каджри, ни мучительных забот. Она рядом с Сукхрамом засыпала ночью и вставала утром. И ночь, и день — все принадлежало им.

Почему Сукхрам позволил ей уйти?

Потому что не хотел, чтобы Пьяри терпела лишения?

Нет.

Тогда почему?

Потому что Сукхрам считал себя тогда ничтожным человеком, покорным и смиренным нищим и в присутствии полицейского не смел поднять головы. Отчего же он так изменился теперь?

Тогда он не осмеливался так властно разговаривать, как теперь. Он приходил и молча склонял голову перед Рустамханом. А теперь тот самый Рустамхан, который восседал перед ним подобно грозному льву, вертел хвостом, как трусливый шакал.

Потому что настоящим львом всегда был Сукхрам.

Пьяри совершила роковую ошибку. Она посчитала слишком маленькой ту лодку, на которой плыла по морю жизни, и перебралась на корабль, привязав к нему свою лодку. Но крысы прогрызли днище корабля, и он стал тонуть. Теперь Пьяри хочет пересесть в свою лодку и направить ее к берегу, но лодка отказалась ей повиноваться!

Сукхрам так осмелел, что рискнул отвести руку полицейского!

И это у всех на глазах? Храбрец! А как он стоял, гордо подняв голову, как будто никогда ничего не боялся!

Пьяри впервые видела Сукхрама таким.

В тот момент она и ненавидела его, и гордилась им. В ее душе столкнулись противоречивые чувства.

Она встала и напилась воды. Немного успокоилась и устало зевнула. Потом легла на кровать, закрыла лицо руками. Не хотелось ни о чем думать, но мысли сами собой лезли в голову. А она очень устала, смертельно устала.

Сукхрам позорит ее. Но почему?

Да потому, что он стал теперь мужем Каджри. Он больше прислушивается к ее словам. Ей и пристало держаться надменно и высокомерно. Но почему, почему? Потому что сын всегда перестает слушаться мать, когда приведет в дом молодую жену. Мать вырастила и выкормила его, проведя столько бессонных ночей у его колыбели, а другая женщина приходит на все готовое и живет в свое удовольствие и наслаждается жизнью! Но и она, став матерью, в конце концов сталкивается с тем же самым.

Ох, деньги, деньги, горестно размышляла Пьяри. Когда-то у меня были деньги. Теперь деньги у нее. Но чьи это деньги? Покупают сами деньги, а не Пьяри или Каджри? Деньги не знают себе цены, об этом знает продавец. Здесь же деньги торгуют продавцом. Все наоборот!

И Пьяри опять думает. Стремилась ли она к богатству или к этому ее принудила всегда голодная и холодная, вечно и неотступно следующая за ней нищета?

А разве Каджри толкнули в объятия Сукхрама не те же причины?

Пьяри лежит с закрытыми глазами и молит Всевышнего: «Возьми мою жизнь, не хочу больше ее терпеть! Ты приносишь мне одно несчастье за другим, но не даешь умереть. В чем мой грех? В том, что я провожу ночи с чужими мужчинами? Но ты же сам создал таким мое племя, лишив его всех прав. Зачем ты сотворил меня женщиной? Разве не потому я страдаю сейчас?»

А где-то рядом взывал к своему богу Рустамхан: «О всемогущий Аллах, прости мне мои прегрешения! Я совершил столько грязных и подлых дел, я грешен, но я исправлюсь!»

Пьяри прислушивается. В его голосе звучит тревога, он задыхается, кажется, что его слова доносятся из самого ада. Созревший нарыв лопнул, и из него сочится смердящий гной.

Пьяри ворочается с боку на бок. А Рустамхан бормочет: «О Аллах! Какой жестокий удар ты мне нанес! Неужели ты сам не понимаешь, я не заслужил этого. О я несчастный!»

Он тяжело вздыхает. Его вздох комариным писком отдается у Пьяри в ушах, она не может его выносить, он не дает ей забыться даже на мгновение.

Тело Пьяри горит как в лихорадке, но ее знобит, и она натягивает к самому подбородку простыню. Как хорошо и приятно лежать укрывшись. Молча, спокойно. Когда не хочется шевелить ни ногой, ни рукой. Она больна. Но ее радуют страдания Рустамхана. Ей даже начинает казаться, что они смывают ее грех и позор.

А Рустамхан стонет и молит своего бога голосом, полным тоски и отчаяния:

«О всемогущий заступник! Ты милосерден! Я признаю все свои грехи, да, я грешил по своей воле, никто не принуждал меня. Но ты милостив к правоверным, ты не оставишь меня в беде. Я каждый день стою перед тобой на коленях и бью низкие земные поклоны».

Пьяри кажется, что жизнь покидает ее, она лежит, как скованная.

Почему она не взывает к Всевышнему?

Может быть, потому, что ее охватывает мучительный стыд, когда она слышит, как взывает к богу такой страшный грешник, как Рустамхан. Она тоже считает себя великой грешницей.

Почему?

Потому что она бросила Сукхрама. Пьяри отворачивается к стене, сжимается в комок, обхватывает колени руками и понемногу согревается. Тепло приносит успокоение.

Теперь ей лучше. Она накрывается с головой, и жар от ее дыхания согревает воздух под одеялом, теплота приятно разливается по телу.

Лекарство подействовало. Сукхрам говорил, что лекарство может даже вызвать лихорадку, и чем сильней она будет трепать, тем лучше.

Неужели можно вылечиться? Снова стать здоровой? Тогда она убежит от полицейского и вернется к Сукхраму. Как она будет счастлива! К ней снова вернется радость.

Почему к Сукхраму? — думает Пьяри. Разве здесь мне плохо? Разве там меня ожидает только счастье? Тут по крайней мере я хозяйка. А в таборе? Жизнь в постоянной тревоге, в ожидании полиции; женщины поджидают чужих мужей, чтобы накормить своих голодных чад. А что их ждет? Одни лишь страдания и нищета.

Но Сукхрам ведь тоже там! Вот почему ее так тянет туда. Она хочет быть с Сукхрамом… Мир населен множеством людей. Но мы пытаемся удержать подле себя лишь того, кто для нас один на свете. Вот и она хочет выловить из общей суповой миски самый лакомый кусок. Почему вдруг кружится голова при виде одного человека, почему сердце стремится только к нему, почему он, не другой, оставил неизгладимый след в твоей душе?

Ей вспоминаются ночи, проведенные в объятиях Сукхрама, одна, другая, третья — сколько их было! Бессонные темные ночи, когда устаешь считать звезды, бессонные лунные ночи, когда не можешь сдержать нежной улыбки, глядя на освещенное лунным светом лицо любимого; бессонные дождливые ночи, когда небо, расколотое вспышками молний, грохочет и неистовствует за пологом шатра; бессонные холодные ночи, когда сидишь у костра, тесно прижавшись к другу, и поддерживаешь живительный огонь. Тогда они забывали обо всем на свете. Их души наслаждались безмятежным покоем. Веки смыкались, и сон вступал в свои права.

А разве можно забыть их первую ночь?

У Пьяри забилось сердце. В ту ночь она пришла домой поздно, пошатываясь от выпитого вина. В шатре бодрствовали Исила и Сауно. А у шатра ее ждал Сукхрам. Он нежно принял ее в свои объятия. Холодная пелена тумана спускалась на землю, и, казалось, этой ночи не будет конца. Пьяри уже познала мужскую ласку, но в ту ночь она впервые испытала блаженный неповторимый трепет. Так началась ее первая и единственная любовь к желанному и верному другу детства Сукхраму, ставшему в ту ночь ее мужем.

Пьяри переворачивается на другой бок, ее мысли путаются, одна перебивает другую.

Чего только не испытаешь на жизненном пути! Но пока не найдешь близкое сердце, ты еще не видел жизни, не познал мира. Так говорят люди, умудренные опытом. Человеку верят только тогда, когда видят, что он не одинок.

Пьяри села на кровати, подобрав под себя ноги, упершись подбородком в ладони, и застыла, не двигаясь.

Полуденное солнце стало клониться к западу, и по безлюдным дорогам поползли кудрявые тени от деревьев и кустарников — казалось, вся земля покрылась светлыми и темными заплатками. Прозвучал одинокий птичий голос, будто птица пыталась вспугнуть сонную тишину полудня, но, почувствовав, что ей это не под силу, умолкла.

Пьяри снова легла. Она довольна. Мысль о том, что Сукхрам думает и заботится о ней, делает Пьяри почти счастливой. Всем известно, что, если мужчина привел в дом вторую жену, на первую он уже не смотрит. Но Сукхрам не такой.

Пьяри снова натянула простыню повыше. Больше она ни о чем не хотела думать. Стоит только прилечь, как в голову лезут горькие, тяжелые мысли. А если подумать, то кроме воспоминаний, которыми она еще могла себя утешить, у нее ничего не осталось.

Ничего!

Пьяри опять вспоминает.

Жестокий, он ни словом не обмолвился о том, заберет ли ее с собой.

Каджри, видно, прочно поселилась у него в душе…

Застонал Рустамхан.

Пьяри вздрогнула. Она забыла, что не одна в доме. Она дрожит от звука его голоса; неужели он все еще жив?

Неужели ей придется общаться с этим ничтожеством?!

Отчаяние овладевает Пьяри. Она кажется себе попугаем, рвущимся на волю из золоченой клетки. В бессильной ярости птица машет крыльями, долбит клювом железные прутья, не причиняя им никакого вреда.

— Пьяри! — зовет Рустамхан.

Пьяри молчит.

— Пьяри! Ты что, уснула?

Пьяри не отвечает.

— И вправду спит, — бормочет Рустамхан.

— Что случилось? — сонным голосом спрашивает Пьяри. — Ты звал меня?

— Да!

— Зачем?

— Ты спишь?

— Нет.

— Но я два раза звал тебя.

— Может быть, только задремала.

Рустамхан молча сопит.

— Ну что тебе? — не выдерживает Пьяри.

— Просто так.

— Ну так дай мне покой! — возмущается Пьяри. — Я решила, случилось что-нибудь.

— А тебе не страшно?

— Нет.

— Пьяри, я хочу спросить тебя.

— Ну спрашивай.

— Если я умру, ты тогда…

— Что тогда?

— Что ты тогда будешь делать?

«Я тут же сбегу отсюда», — хочет сказать Пьяри, но успокаивает Рустамхана:

— Ты не умрешь. Еще поживешь, и немало.

— Да продлит твои годы великий Аллах!

— А кому это нужно? Женщина должна жить до тех пор, пока молода, потом она уже никому не нужна.

Рустамхан ничего не отвечает. Ему не хочется вступать в спор. А Пьяри вновь начинает мечтать о том, как она будет спать под открытым небом, любуясь звездами. Кто-то будет нежно распускать ее косы, а она засмеется робким, счастливым смехом.

Но в мир ее грез снова безжалостно вторгается Рустамхан.

— Пьяри! — зовет он. — Лекарство Сукхрама, кажется, действует.

Но Пьяри не слышит. Она мечтает. Она лежит рядом с молодым красивым парнем. Как стосковалась по нему Пьяри! Во всех ее мечтах о счастье присутствует мужчина. В ее сердце нет места тому, что противоречит голосу природы. Она не понимает высоких материй, она женщина, всего лишь женщина.

Сукхрам! Юноша с большими красивыми глазами!

Опять стонет Рустамхан.

— Что, что? — спрашивает Пьяри.

— Страшно, жжет все тело. Воды!

Пьяри охватывает раздражение. У нее тоже жар. Так и хочется сказать: «Встань и напейся сам!» Но она не может, не смеет.

Пьяри спускается с кровати. Каждое движение причиняет боль. В голове стоит колокольный звон. Ухватившись за спинку кровати, Пьяри прижимает руку ко лбу, покрытому испариной. Затем открывает глаза, но тут же зажмуривается: перед глазами все вертится и плывет, в зыбком свете возникают большие красные круги.

Неверными шагами она подходит к столу и наливает полный стакан воды.

— На, пей, — говорит она, входя к Рустамхану.

— Где же ты? — жалобно произносит он и приподнимается на локте. От боли его лицо искажается, но Пьяри не жалеет его. Жалкий, тощий пес с грязной, облезлой шкурой, он уже не скалит зубы, а только умильно виляет хвостом.

Напившись, Рустамхан бессильно валится на кровать.

Пьяри возвращается к себе и тоже ложится.

Как она устала! Как кружится голова!

Пьяри плачет.

О чем?

Она и сама не знает; у нее такое чувство, будто ее столкнули в бездонную яму и теперь ей не выбраться оттуда. Она беспомощна! Из глаз, в которых еще недавно искрились радостные огни любви, льются слезы отчаяния. Внутренний голос нашептывает: «Поплачь, поплачь. Теперь не скоро придет твое время улыбаться!»

— Пьяри! — в который раз зовет Рустамхан.

Она затихает.

— Ты плачешь?

— Нет.

Пьяри вытирает слезы и покрасневшими глазами оглядывается вокруг. Нижняя губа ее дрожит, она пытается прикусить ее, чтобы унять дрожь.

— Чего это ты? — не унимается Рустамхан.

— Мне очень больно.

— Не плачь, Пьяри, все будет хорошо.

Какое сострадание! Где оно было у него раньше, когда Рустамхан был здоров? Сейчас это говорит жалкий нищий, сулящий богатство своему собрату.

— О, боже! — причитает он. — Эта женщина принадлежит к самой низшей касте, но такой ее сотворил Ты сам. Из-за меня она терпит эти муки. Избавь ее от них. Облегчи ее страдания! Она невиновна. — Рустамхан заливается слезами. — Как прекрасна эта женщина, которая молча переносит свои страдания! — голос его срывается.

Пьяри поражена. Неужели это животное тоже может стать человеком?

«До чего довела его болезнь, — думает Пьяри. — Только останется ли он таким, когда поправится?»

Пьяри ни во что не верит. Она прислушивается к его стенаниям и молитвам: что ни слово, то лицемерие.

Она присаживается к нему на кровать.

— Послушай, Рустамхан, — начинает она.

— Что, Пьяри? — замолкает Рустамхан.

— Ты-то чего разнюнился?

— Я — большой грешник.

Пьяри не выдерживает. Она встает и, держась рукой за голову, уходит в соседнюю комнату, чтобы быть подальше от него.

В комнате царит полумрак. Узкие полоски света, пробивающиеся сквозь частую решетку окна, как бы сражаются с темнотой, пронзая ее своими сверкающими мечами.

Как долго тянется день!

Если бы она сейчас лежала у себя в шатре и возле нее сидел бы Сукхрам, на душе было бы спокойно и безмятежно. Отчего рядом с ним ей всегда было так хорошо и спокойно? Задумывалась ли она когда-нибудь над этим раньше?

Нет, раньше такая мысль не приходила ей в голову. День за днем шли своей чередой, как тянется нить запущенного мальчишками змея. Дни можно было бы сравнить с круглым мячом: он катится, и нет ни начала, ни конца.

Пьяри вспоминается детство. Сегодня впервые вспомнила она о своей матери, об Исиле, о том, как они любили ее. Куда девалось все это? Сорвав красный цветок, она втыкала его в волосы и кружилась в лихом танце, высоко поднимая юбку. Когда Сауно давала ей просяные лепешки с патокой, она садилась вместе с Бхурой, ела сама и кормила собаку. Однажды она с разбега прыгнула на спину неоседланного коня, который спокойно пасся на лугу. От неожиданности конь понесся вскачь, и Пьяри тут же свалилась. Ничуть она не испугалась. Где теперь эти дни?

Живут же в таборе и другие натни, они, наверно, счастливы.

Раньше она никогда не задумывалась об этом. Да, они счастливы, и никому нет дела до нее.

Почему Пьяри не подумала о будущем? Там, в таборе, живут, и любят, и рожают детей, и дерутся, и весело шутят. Зачем она пришла сюда? Чтобы мстить? Много ли добьешься в одиночку? К чему стольких людей она сделала своими врагами?

Она потянулась за властью, но обрела лишь оковы, и ей осталась только бессильная ярость пленника, закованного в кандалы… Пьяри снова погрузилась в воспоминания. Когда-то она ходила к канджарам. Она любила вино и лакомства. Сколько раз она помогала этим людям совершать кражи! Она вспомнила молодую канджарку, которая с усмешкой рассказала ей много такого, что привело ее в страшное изумление; в ту пору Пьяри была еще маленькой девочкой.

Вспомнила она и своего дружка, с которым первый раз в жизни пила вино. Тогда они оба быстро опьянели, и больше она уже ничего не помнит.

Но тот парень еще долго ходил за ней. Пьяри сама его бросила. А он ее любил.

Что, если ей вернуться к нему? Прийти и сказать: «Теперь я одна».

«А где Сукхрам? — спросит он, — что, бросил тебя? Так же, как ты тогда меня бросила?»

Помнит ли он ее? Наверное. Хотя вряд ли. Он с улыбкой всадит в человека нож, это для него привычное дело. А как он заразительно смеялся! И врать умел так, что и не расскажешь. Но стоило ему увидеть полицейского, он начинал вилять хвостом, как собака. Он насквозь фальшивый. Не пойдет она к такому!

Интересно, есть у него жена? Теперь Пьяри привлекает даже та нищая, полная опасностей жизнь. Тогда она не была скована по рукам и ногам. Она была свободна. И не было у нее этой проклятой болезни, и не корчилась она от боли. В те дни она жила безмятежно, не задумываясь. Пила вино, плясала, во всех своих поступках стремилась только к одному — получить, хоть украсть частицу счастья…

Сукхрам ее бросил. Тот, кого она любила, ушел к другой. Счастье, которое однажды пришло к ней, теперь переметнулось к Каджри…

Почему?

Потому что она сама его разрушила.

В ее ушах опять назойливо звучат стенания Рустамхана: «Аллах! Сжалься!..»

Над кем? Над этим паршивым псом?

Господи! Никогда! Никогда!..

Ненасытная жажда счастья жжет ей сердце. Она утратила душевный покой, красоту, которая сверкала и переливалась в ней всеми цветами радуги.

Все кончено.

Теперь она совсем одна! Беспомощная, беззащитная, безутешная! И никого рядом!

В тоске и отчаянии Пьяри бьется головой о железный переплет кровати.


15


Сукхрам шел встревоженный, с тяжестью на душе; ему хотелось вернуться. Мысль о том, что он поступил так жестоко с Пьяри, не давала ему покоя. Почему он не объяснил ей все как следует? Что бы они ни наговорили друг другу в запальчивости, он чувствовал себя виноватым. Он никогда не разговаривал с ней так грубо. Чувство вины не давало ему покоя. Его потянуло назад, к Пьяри. Она больна. Надо посидеть возле, подбодрить ее.

А он даже не сказал, что заберет ее к себе. Неужели он сознательно промолчал об этом? Неужели Пьяри больше не нужна ему? Страшная мысль! Сукхрам вздрогнул. Решится ли он нанести ей теперь этот жестокий удар: сказать, что Каджри заняла ее место? А что, если Пьяри останется у Рустамхана? Он, Сукхрам, вылечит их от болезни. Тогда не придется ломать голову, как жить дальше, все образуется, не будет лишних хлопот и тревог. Но тут же образ Пьяри с новой силой завладел его сознанием.

Было время, когда он исполнял любую прихоть Пьяри. Почему? В памяти Сукхрама воскрес тот страшный день, когда он потерял сразу и отца и мать. Ведь никто, кроме Пьяри, не протянул ему тогда руку помощи. С тех пор она, наверное, все продолжает считать себя его покровительницей.

Сукхрам стал сравнивать Каджри и Пьяри.

Да, Каджри он господин и муж.

Пьяри же лишь иногда видит в нем мужа, но никогда — господина, она убеждена, что он нуждается в ее защите. Как будто он все еще тот мальчик, которого они приняли в свой шатер.

«Обе они хорошие, — решил Сукхрам, — но только очень разные».

Сукхрам закурил. Он сделал несколько глубоких затяжек, но это его не успокоило. Чем больше он думал, тем больше запутывался в сложном клубке собственных чувств.

Перед ним то возникал тревожный, умоляющий взгляд Пьяри, то сияли восторженные и счастливые глаза Каджри, полные любви и преданности.

Беспокойные сомнения закрались Сукхраму в душу. Любит ли он на самом деле? Не обманывает ли он их обеих?

Он вспомнил о Рустамхане. Лежит жалкий, испуганный, стонет, молится… Давно ли он стал таким? Нет! Он просто почувствовал себя зависимым. Это трусливая ничтожная душонка!

Сукхраму пришла мысль: почему полиция защищает только богатых и знатных? От кого? От воров и бродяг? Но почему человек становится вором или бродягой? Только потому, что он беден. А что его делает таким? Каста, сказал он себе.

«Я тоже принадлежу к низкорожденным, — подумал Сукхрам. — Неужели, если в мире не будет полиции и солдат, низкорожденные захватят власть? Разве это нам нужно? Неужели мы так хотим власти?» Сукхрам сравнил всех натов, каких знал, с деревенскими ростовщиками и брахманами и решил, что только тхакуры могут сравниться с натами. Но и у людей из высших каст могут быть благородные сердца. У них есть ум. А наты дикие, неграмотные люди, пьяницы, распутники и головорезы.

Значит, все-таки нужна полиция, нужно оружие, чтобы держать нас в повиновении? Но разве мы так опасны, что для этого требуется целая армия?

Сукхрам был простым неграмотным человеком, он не мог объяснить, что порождает несправедливость в современном обществе. «Большие люди не дерутся между собой. Почему же мы хватаемся за ножи по любому поводу? А они, видно, трусливы? Но почему же тогда именно они захватили власть? Как? Что по сравнению с ними значит какой-то Сукхрам? Ведь у них власть!»

Сукхрам припомнил все ссоры и драки натов, которые происходили у него на глазах. Дрались из-за краденых вещей, из-за женщин. Почему Сукхрам не такой, как они? Он никогда не сможет перенять их обычаи и привычки, никогда не станет им настоящим товарищем.

Наты? И тут в Сукхраме вновь заговорил тхакур. Почему он так низко пал? Почему до сих пор не смог уйти от низкорожденных? Он же тхакур! Тхакур!

«Но почему же тогда каждый полицейский имеет право меня арестовать?» — спросил Сукхрам.

Никто ему не ответил.

«Нас никто не уважает, — Сукхрам разговаривал сам с собой. — У нас нет опоры в жизни, никто нам не помогает, никому нет дела до нас. Разве только богу? Но он почему-то не хочет вмешиваться в нашу судьбу. Даже если предположить, что болезнь Рустамхана — это божья воля, разве на этом кончилось насилие? Нет! А за что господь так жестоко покарал Пьяри?..

У нас нет земли, ничего нет. Мы спим под открытым небом, земля нам дом родной.

Мы появляемся на свет, как сорная трава, и так же безжалостно нас вытаптывают.

Полицейские считают, что имеют права на наших женщин, и бессовестно пользуются своей властью. Что же остается нам? Ничего!»

Ход мыслей Сукхрама замкнулся, он вернулся к тому, с чего начал. Он познал горькую истину жизни, но он не знал пути к освобождению. Да и как мог он знать? Мысли метались в его смятенном мозгу, непрестанно будоражили сознание, но он был не в состоянии разобраться в них. Он просто думал и думал.

«Какой подлец этот Банке!» — мелькнуло у него в голове.

При воспоминании о нем Сукхрам вспыхнул. У этого подлого труса не хватило духу хоть как-нибудь ответить Сукхраму. «Он еще не почувствовал, какая у меня рука, — подумал Сукхрам. — Мерзкая тварь! — От отвращения у Сукхрама скривилось лицо, и он презрительно плюнул. — Считает себя большим человеком! — Но Сукхрам не только не склонит перед ним головы, но еще и проучит его. — Как могла Пьяри позвать этого подлеца на помощь? Почему я не отделал его прямо там же, у нее на глазах? — Сукхрам сокрушенно вздохнул. — Негодяй стал бы шелковым!»

Но ведь Банке не одинок. Он ведет себя так потому, что чувствует поддержку Рустамхана, стал сообщником в грязных карточных аферах полицейского. А за спиной Рустамхана стоит правительство — при этой мысли Сукхраму стало не по себе.

Погруженный в свои раздумья, он дошел до поселка чамаров.

Поселок стоял за деревней. Неподалеку паслись свиньи, принадлежащие бханги[43 - Бханги представитель одной из самых низших каст — мусорщиков и метельщиков.], ютившимся по соседству. И хотя все считали чамаров низкой кастой, сами они относились к бханги с таким же презрением, как люди благородные относились к ним, к чамарам.

Большую часть времени они проводили на случайных работах, некоторые уходили батрачить на соседние поля.

У чамаров были маленькие домики, обнесенные глиняными заборами. По почерневшим от времени крышам было видно, как бедны их обитатели. Голые детишки с вздувшимися животами играли в дорожной пыли. Чамарки носили юбки из грубой линялой ткани, а голову покрывали плотными тяжелыми накидками.

Сукхрам вошел в поселок, пустой и безлюдный в это время дня. Вдоль дороги лежали изнывающие от жары собаки. После ночного бдения они теперь отсыпались. Подобно людям они соблюдали кастовое различие и не пускали в свои владения чужих собак.

У подножия маленького храма на полусгнившей кровати лежал старый слепой чамар. Кожа на его теле сморщилась и обвисла, на худой шее болтались тяжелые бусы. Старое рваное дхоти едва прикрывало ему бедра. Рядом с кроватью лежал кокосовый орех. Кружевная тень нима спасала старика от палящих солнечных лучей, и он мерно посапывал во сне.

Полуденный зной сковал природу. Умолк шелест листьев огромного дерева, и безмолвие, как бы сойдя с его кроны, проникло в глубь хижин, на стенах которых вперемежку с золотисто-желтыми фигурками отважных героев красовались выписанные охрой слоны рядом со священным фиговым деревом.

Кое-где возвышались пирамиды кизяка, расписанные узорами, чтобы кизяки не разворовали. Отгороженные колючим кустарником мусорные ямы никогда не выгребались. Сквозь оконца хижин можно было разглядеть все их внутреннее убранство, обмазанные глиной полы и черные стены. Никакой утвари. В таких хижинах проходит вся жизнь чамаров, они даже не мечтают когда-нибудь выбраться отсюда. Для них все это в порядке вещей. Поэтому люди из высших каст стали именовать любую грязную заброшенную местность «чамарварой».

В центре поселка стоял дом побольше и почище. Он предназначался для собрания панчаята[44 - Панчаят — общинный совет старейшин.], который часто созывается в деревнях: пришедшие на совет чамары выносят из дома широкую тахту и усаживают на нее членов панчаята, а сами располагаются напротив и принимаются попыхивать трубками; за ними, сидя или стоя, устраиваются их жены, закрывая краем покрывала лица от посторонних взглядов. Женщины вроде и не слушают, что говорится на совете, они тихо переговариваются между собой, и стоит панчаяту закончиться, как они затевают крикливую перебранку; иногда дело доходит до потасовки, в ход идут крепкие мужские словечки; Дети пользуются моментом и поднимают невообразимый шум. Тут уж приходится вмешиваться старикам, которые до этого мирно дремали, забившись в какой-нибудь угол. Они начинают стыдить и увещевать спорящих и дерущихся, и тогда весь поселок превращается в кромешный ад. Днем же здесь тихо. Оживление вносят лишь возвращающиеся с полей мужчины. В отсутствие мужчин женщины мирно беседуют друг с другом.

…Заметив Сукхрама, женщины стали перешептываться, показывая на него пальцами. Молодые натянули на голову углы покрывал, а девочки-подростки остались с открытыми лицами.

— Послушай, братец, — окликнули его наконец. — Поди-ка сюда.

Сукхрам не тронулся с места.

— Да ты не бойся!

— Это он ее спас! — громко сказала одна женщина.

Тогда все уставились на Сукхрама. Обычно в присутствии постороннего мужчины чамарки разыгрывают смущение, даже если никто не обращает на них внимания.

— Что нужно? — спросил Сукхрам.

Но ему никто не ответил. Женщины переговаривались между собой:

— Наверно, над ней измывался полицейский?

— Банке ее бил.

— А этому-то что, кем он ей приходится? — Это о Сукхраме.

— Бедняк должен помогать бедняку.

— Как бы не так! Станет тебе всякий задарма помогать!

Сукхраму надоело их слушать.

— Эй! — крикнул он. — Хватит болтать! Зачем звали?

Он обернулся и увидел Дхупо, стоявшую в нескольких шагах от него.

— Ты?!

— Я. А ты никак испугался?

— Чего мне пугаться?

Женщины с любопытством уставились на него. Как-никак, а Дхупо вдова. Кто знает, чем все это кончится?

— Сестрицы! — обратилась к женщинам Дхупо. — Карнат сегодня вступился за меня.

— Так он карнат! — презрительно бросила одна из женщин.

— Да, — отрезала Дхупо. Она с благодарностью глядела на Сукхрама и, помедлив какой-то миг, решительно подошла к нему.

— У тебя стыда, что ли, нет? — смущенно проговорил Сукхрам.

— А чего мне стесняться? — в ее голосе звучал вызов.

Сукхрам не нашелся, что ответить.

— Я хочу тебя кое о чем спросить, — заявила Дхупо.

— Ну? — неуверенно сказал Сукхрам.

— Она — твоя жена?

— Кто? — поинтересовалась одна из женщин.

— Да эта Пьяри.

— Ах, Пьяри? А чья она пьяри[45 - Игра слов. «Пьяри» на языке хинди, кроме имени собственного, значит «возлюбленная, любимая».]? — ядовито протянула другая женщина, и все рассмеялись. — Раньше была его, а теперь — полицейского.

— И как только мир терпит такую распутницу?

— Неужели тебе не стыдно за жену? — спросила Дхупо, пристально глядя на Сукхрама.

Он снова промолчал. Да и что было сказать: согласно традициям и обычаям женщина — собственность мужчины.

— Плевать она на него хотела! — заключила одна из женщин. И все они залились веселым смехом.

— Когда мужчина проявляет слабость, немудрено, что его жена путается с кем попало. Чем ей еще заниматься?

— Чего же он молчит?

— А что скажешь? Для них это дело привычное!

— Неужели у натов нет чести?

— О какой чести разговор, когда речь идет об их женах? Была у них, продажных, честь?

— Наты — самые низкие люди.

— Никто не знает, кто из нас низок, кто высок, — гордо произнес Сукхрам. — Человек не может быть низким от рождения, низким его делают подлые поступки. В мире все равны. Все когда-нибудь появляются на свет, и все когда-нибудь его покидают.

— Эй, люди, вы только послушайте, — всплеснула руками Дхупо. — Он стал настоящим пандитом! Уложил жену спать с другим, а сам пошел к нам сказки рассказывать.

Все покатились со смеху.

— Я сказал так потому, — смутился Сукхрам, — что мир считает и вас низкими людьми.

— Мы не низкие люди, карнат, — перебила его старая женщина, на плечах у которой сидела внучка. Девочка была сильно простужена, у нее текло из носа, лицо со следами недавних слез казалось грязным и некрасивым. — Мы — люди низкой касты. Такими нас создал господь. Все зависит от наших дел в прошлой жизни. Чем меньше грешит человек, тем выше его каста в следующем рождении, так до тех пор, пока он не родится в высшей касте…

Сукхрам задумчиво слушал.

— Хватит болтать! — набросилась на женщин Дхупо. — Человек вам дело говорит.

— Так веди его к себе в дом и нажарь лепешек! — бросила Дхупо одна из женщин.

— Не забудь взять у меня соус позабористей! — добавила другая.

— Я вот из тебя сейчас соус сделаю, — шутливо пригрозила ей Дхупо. — Попридержите языки, он — хороший человек.

— Это точно. Что поделаешь, если жена не повинуется?

— А если ты с кем-нибудь спутаешься, твой-то что с тобой сделает? — ехидно спросила Дхупо.

— Ничего не сделает, — ответила женщина. — Да ведь ты теперь вдова, тебе уж нечего опасаться.

Дхупо приумолкла. Затем, помолчав, сказала:

— Что говорить обо мне? Мое время прошло.

— А ты спроси у Банке, прошло оно или нет, — подлила масла в огонь еще одна женщина.

— Братец, — обратилась к Сукхраму другая, — а ты-то чего вступился за Дхупо?

— Дхупо — моя сестра, — серьезно ответил Сукхрам. — Все мы живем в одном мире, по религии она мне и сестра, и подруга. А кто скажет, что я вступился за нее ради своих интересов, из того я душу вытрясу! Мы, наты, люди низкой касты, нам часто приходится грешить, но на мне сейчас нет греха.

— Святой, да и только! — воскликнула одна из женщин. — Бог требует жертв, так он и уступил жену другому.

И все смеялись.

Сукхрам вспыхнул, но промолчал. Не объяснять же всем, что у натов другие законы и обычаи. Да и не в этом сейчас дело.

— Не было у Дхупо дружка, вот и нашла карната!

— Кому как повезет!

— Теперь-то ты, Дхупо, довольна?

— Ну погодите, я с вами еще разделаюсь! — рассердилась Дхупо. — Что бы вы ни болтали, он — мой друг! Это он защитил меня! Какое мне дело до его касты?

— Так чего же ты не ведешь его в дом? Накорми и напои своего заступника!

— А ну, поговори мне еще! — всерьез разозлилась Дхупо. — Думай, что мелешь! И на тебя, и на эту Пьяри найдется нож острый.

— Ты не умеешь прощать? — спросил Сукхрам.

— О, великий боже! Она же приказала меня избить!

— Я научу ее уму-разуму.

Женщины так и прыснули.

— Эй, джиджа[46 - Джиджа — зять, муж старшей сестры; здесь обращение к женатому мужчине.]! Нужны ей твои уговоры! Только их она и ждет, — крикнула одна из женщин.

— Прости ее, Дхупо, — печально произнес Сукхрам. — Прости Пьяри.

— Почему это?

— Она неразумна, как ребенок.

— Это она-то ребенок?

— Вот так ребенок, заставляет плясать под свою дудку сразу двух обезьян! — смеялись женщины, но одна, пожилая, сказала:

— Много ли у бабы ума! — Ты это верно рассудил.

Сукхрам с благодарностью посмотрел на нее. И никто не посмел больше смеяться.

— Нрав женщины зависит от постели, на которой она спит, — продолжала она. — Чего ж Пьяри винить? Все не могут быть хорошими. И всяк расплачивается за свои поступки.

И снова никто не возразил ей. Все притихли и присмирели.

— Скажи правду, сестра, — обратился Сукхрам к Дхупо. — Ты ведь простила Пьяри. На кого еще ты гневаешься?

— На Банке!

— Но…

— Что? Испугался?

— Нет, но ведь за ним — полицейский.

— Несчастный! — вспыхнула Дхупо. — Один господь знает, как я одинока в жизни, у меня нет защитника!

— Ладно, — тряхнул головой Сукхрам. Будь по-твоему. Я спущу с него шкуру.

— А я изрежу ее на мелкие кусочки, — добавила Дхупо и презрительно сплюнула.

Но тут женщины увидели старого Гиллана, возвращавшегося с базара, и те, что помоложе, разбежались по домам.

— Что случилось, ты зачем здесь? — спросил старик Сукхрама.

— Ничего не случилось, — ответила за него Дхупо, закрывая лицо концом покрывала.

— Сегодня Банке поднял руку на Дхупо, — пояснил Сукхрам и рассказал старику всю историю.

— Ты совсем потерял голову, — всплеснул руками Гиллан. — Надо же, с кем схватился! Ты сам-то понимаешь? Ну и ну! Когда я был молодым, мы работали на заминдара с утра до вечера и пикнуть не смели. А теперь вы чуть что — поднимаете голову.

— Что же, значит, мы должны работать, а кто-то будет деньги получать?

— Сынок, господь с самого рождения сделал тебя низким человеком.

— Почему я низкий? Разве я дурные дела делаю?

— А почему бханги — низкие люди?

— Они убирают всю грязь и нечистоты, — заявил подошедший к ним молодой парень по имени Кхачера.

— А ты не сдираешь кожу с умерших животных?

— Если мы не будем этого делать, то в чем брахманы и тхакуры будут хранить воду? Ведь они ее держат в наших кожаных ведрах! А что наденут на ноги все люди? Что, как не наши кожаные туфли?

— А если бханги не будут убирать грязь и нечистоты, то мы все задохнемся от вони, — заметил старик.

Кхачера не нашелся что ответить.

— Ну, это другое дело, — только и сказал он.

— Это почему же? — оживился старый Гиллан. Его полузакрытые черными густыми ресницами, выцветшие от старости глаза на какое-то мгновение оживились. — Сейчас в мире нет того счастья, что прежде, продолжал он. — У людей теперь другие цели в жизни. Теперь в общине поклоняются только деньгам, а раньше все были друг за друга. Теперь вы называете больших людей дураками, а в наше время их чтили.

— Но послушай, дада[47 - Дада — отец (хинди).]! Мы работаем на них дни и ночи, а они пристают к нашим женщинам. Мы не отказываемся работать, но не потерпим, чтобы бесчестили наших жен. Сильные люди всегда избивают тех, кто послабее. Вспомни, почтенный! У господ было право, они и драли с нас семь шкур! Не дашь — бьют. Но времена меняются!

— Да, да, — согласился старик. — Где теперь большие люди? Когда я был маленьким, наш заминдар содержал сотню с четвертью солдат и разных слуг. Все ели и пили за его счет, напивались пьяными да еще получали по восемь ан в месяц. Они отдали бы за него жизнь. А нынешний еле сводит концы с концами, у него трех десятков слуг не наберется. Раньше, бывало, в барабаны били, когда заминдар вставал, опочив, а теперь? Где теперь вся пышность? Раньше у заминдара был трон, а люди из семи окрестностей приходили к нему с подношениями. Куда теперь все это девалось?

Сукхрам не стал слушать и пошел. В его голове вертелась мысль: «Все в жизни меняется? Так было, так будет, но тогда и раджи тоже исчезнут? И тогда он не сможет стать владельцем старой крепости? Говорят, в правительстве уже нет раджей, там заправляют ученые люди».

У поворота с дороги Сукхрам столкнулся с Банке. У стены, где кончалась деревня, стоял его противник. Сукхрам выплюнул сигарету и вопросительно посмотрел на него. Тот ждал, как тигр, готовящийся к прыжку. В руках у Сукхрама была тяжелая палка. Сукхрам посмотрел на Банке и улыбнулся. Тот даже вспыхнул от гнева.

— Ты, я вижу, давно готовился к встрече, дубинку прихватил, — шипя от злости, спросил Банке.

— Трус нападает исподтишка, — насмешливо отвечал Сукхрам. — Палку же берут, чтобы отгонять собак, шакалов и буйволов.

— Ах, значит, я собака! — взвизгнул Банке.

— Это ты сам сказал.

— Сейчас ты у меня по-другому заговоришь!

Банке двинулся на Сукхрама.

— Берегись, Банке! — предостерег Сукхрам, сжимая в руке палку.

Банке нанес удар, тоже палкой, но Сукхрам отразил его. Еще и еще раз они сходились.

— Посмотрим, как ты сейчас побежишь отсюда! — пригрозил Банке.

— Не раньше, чем отправлю тебя на тот свет! — Сукхрам усмехнулся и перешел в наступление.

Банке растерялся и попятился, но в это время из-за стены выпрыгнул здоровенный детина.

— Заходи сзади! — закричал ему Банке.

С громким криком его сообщник бросился на Сукхрама. Сукхрам изменил тактику и быстро отпрянул в сторону.

— Вы деретесь, как подлые трусы. Почему не выходите один на один?

— А почему раджа собирает целое войско?

— О, да ты никак в раджи лезешь, собака!

— Ну, берегись!

Банке опять наступал, размахивая палкой. Сукхрам улучил момент и толкнул под удар сообщника Банке.

Тот упал, Сукхрам засмеялся. В это время из-за забора выглянула женщина.

— На помощь! На помощь! — закричала она, увидев, что происходит. — На одного двое напали! Помогите! Убивают!

На крик сбежались люди.

В воздухе мелькали дубинки, на этот раз Банке не удалось увернуться. Палка Сукхрама настигла его, и он упал. Тогда из-за угла показалось еще четверо вооруженных дубинками. Теперь Сукхрам отбивался от четверых.

Опозоренный Банке злобно следил за разгоравшимся боем. Собравшись с силами, он попробовал подняться.

— Эй, не спеши! — насмешливо бросила садовничиха, та, что первая наткнулась на них. — Сначала подтяни штаны! — Женщины засмеялись. Банке вновь бросился с палкой на Сукхрама, но тот с такой силой ударил по ней, что она сломалась пополам. Банке отпрянул в сторону, но на смену ему перед Сукхрамом возникло семь вооруженных палками парней. В бессильной ярости Банке кусал губы. Семеро окружили Сукхрама. Ему пришлось жарко. Он едва успевал отбиваться, как затравленный тигр метался из стороны в сторону. Двоих он изловчился ударить ногой в живот, и теперь они корчились на земле. Когда же он нанес страшный удар по голове третьему, симпатии женщин целиком перешли на его сторону. Теперь они не отрываясь следили за дракой. Их восхищала гибкость и ловкость в движениях ната, ему желали победы, а Банке, который оказался таким трусом, вызывал у женщин лишь презрительный смех. Оставшиеся четверо норовили ударить Сукхрама ниже пояса. Тогда Сукхрам быстро завертел палкой вокруг себя. Он сломал дубинку одного из противников, наступив на нее ногой, и таким образом вывел его из боя, палку другого он выбил своей; крепко досталось и ее хозяину, который не удержался на ногах и упал. Теперь против Сукхрама оставалось только двое.

— Вот это мужчина! — восхищенно кричала садовничиха. — Такого не грех и полюбить! Я молилась бы на него! — Она прищелкнула языком. — Какой мужчина! Одолел пятерых негодяев, нарубил из них котлет!

— Куда! Стойте, не разбегайтесь! — кричал Банке своим людям. — Окружайте его! — Он поднял с земли палку. — Пусть только посмеет кто-нибудь из вас удрать! — пригрозил он.

— Подлецы! — заголосила садовничиха. — Набросились семеро на одного да еще струсили! Он вам сейчас покажет!

Сукхрам размахнулся и ударил Банке по спине. Тот застонал и сел прямо в дорожную пыль.

— Вот это удар! — воскликнуло сразу несколько женщин.

Между тем сообщники Банке начали понемногу приходить в себя. Кое-кто из них уже встал на ноги. Один побежал за подкреплением. И едва Сукхрам подумал, что можно, пожалуй, спастись, он увидел, как к нему бегут еще пять человек. На какое-то мгновение Сукхрам растерялся.

— Эй, подонки! — закричала одна из женщин. — Стыда на вас нет! Всех предков, наверное, созвали!

— Ишь, привел всех хахалей своей матери! — ругалась садовничиха. — Ни одного не забыл!

— Эй, Банке, ты по всем сразу будешь поминки справлять?

Но в голосах женщин звучала и тревога. Сумеет ли продержаться Сукхрам против всех? Однако поддержка женщин придала Сукхраму силы. Он дрался с таким ожесточением, что даже Банке раскрыл глаза от удивления. Женщины знаками подозвали вертевшегося вокруг дерущихся мальчишку, что-то сказали ему, и тот помчался к поселку чамаров.

Банке тоже подал знак, и трое его людей зашли Сукхраму в тыл.

— Берегись, храбрец! — криком предупредила его одна из женщин. — Три шакала подкрались сзади!

С быстротой молнии Сукхрам повернулся и налетел на них; они сразу пустились наутек. Теперь Банке потерял остатки уважения у женщин.

— Будьте вы прокляты! — обрушился он на своих сообщников. — Не можете справиться с одним парнем! Хоть бы раз его стукнули как следует.

— А, дитятко, ты уже расплакался? — засмеялся Сукхрам.

В это время из-за угла показались чамары. В стане Банке поднялся переполох, сам он не на шутку испугался. Сукхрам рванулся вперед и выбил палку у него из рук. Безоружный Банке взмолился:

— Пощади! Отныне я твой слуга, твой раб!

Чамары подходили все ближе и ближе.

— Пришли! — радостно завопила садовничиха. — Пришли люди Сукхрама! Пришли его друзья!

Вздрогнув, Сукхрам обернулся и выпустил врагов из поля зрения. Банке подал знак своим перепуганным насмерть людям, и они смекнули, что второго такого момента не будет. Все семеро бросились на Сукхрама, семь палок одновременно обрушилось на его голову и плечи.

Сукхрам упал. Банке и его люди бросились было бежать, но тут подоспели чамары. Снова замелькали палки. Сообщники Банке в замешательстве озирались по сторонам, но спасения не было.

— Ага, трусы, бежать хотите! — гремела садовничиха.

С чамарами прибежала и Дхупо.

— Окружайте их, окружайте! — кричала Дхупо. — Они убили моего брата!!! Он меня спас! Моя честь — ваша честь!

— Окружай их, окружай! — подхватили чамары.

С каждой секундой крики нарастали.

Наконец чамары плотной стеной обступили Банке и его сообщников. Зажатые со всех сторон, те не могли пустить в ход свои палки.

— Мой брат убит! Они убили его! На помощь! На помощь! — неистовствовала Дхупо.

Чамары и без того были злы на Банке. Они начали жестоко избивать его. Досталось и его сообщникам, а его самого еще и вываляли в грязи. Каждый считал своим долгом как следует ему всыпать. Банке кричал и плакал. Наконец чамары позволили избитым и окровавленным подручным Банке бежать, но его самого не выпустили. К мужчинам подошла Дхупо.

— Натолкайте ему в рот грязи! — приказала она.

Чамары тут же набили в рот Банке грязи, а Дхупо ударила его ногой в лицо.

— Смотрите-ка, он еще руками шевелит, — удивился один из чамаров.

— Отрубить паршивцу руки, — предложил кто-то.

Кхачера с силой оттянул руки Банке за спину. Тот застонал от боли.

— Припади к ее ногам и проси пощады! — кричали чамары.

Но Банке не пошевелился. Тогда один из чамаров со всего размаху ткнул его ногой прямо в спину. Удар другого пришелся Банке возле самого глаза. Он обмяк и затих. Его бросили к ногам Дхупо.

Чамары немного успокоились и поостыли.

— А о Сукхраме-то мы забыли! — крикнула садовничиха.

Дхупо осмотрела Сукхрама. Из его разбитой головы тонкими струйками стекала кровь.

— О, брат мой! — зарыдала она, разрывая на себе одежды.

— Чего ревешь? — напустился на нее старый Гиллан. — Разве живых оплакивают?

Тем временем приковыляла старая Сугго. Она была известна своей способностью неожиданно появляться там, где происходило что-нибудь необычайное. Распустив волосы, она тут же принялась колдовать и произносить заклинания.

— Он не умер, — сказала она, внимательно посмотрев на Сукхрама.

— А выживет?

— Да.

— Принесите кровать! — закричал кто-то.

Принесли кровать и уложили на нее Сукхрама. Процессия тронулась. Ее возглавляли не менее пятидесяти вооруженных палками чамаров.

Банке пришел в себя и медленно пополз в сторону. Никто не обратил на него внимания. Тогда он встал и, спотыкаясь, побежал.

— Эй, вон гад зашевелился! — крикнула садовничиха. — Еще ужалит!

— Пусть только посмеет! — запальчиво воскликнул Кхачера. Мы его живьем сожжем.

Кхачера не был умен, но был молод, здоров и общителен. Этим пользовались умные и хитрые деревенские старейшины, которые, усадив его рядом с собой на возвышение в храме, впутывали его в бесчисленные деревенские тяжбы. Он вступал в стычки и перебранки как с людьми из своей общины, так и с посторонними, вынуждая их к уплате денежных штрафов. Это было на руку старейшинам, те просто загребали деньги. Но в общем-то Кхачера был неплохим парнем.

По дороге кто-то сказал:

— Сукхрам истечет кровью, пока мы его донесем. Надо бы его перевязать.

— Надо сжечь кусок шелка и присыпать рану.

Одна молодая женщина протянула свое покрывало.

Покрывало было совсем новое.

— Панчаят заплатит тебе за это, — послышались голоса.

— Что вы, зачем? Дхупо такая же женщина, как и я, она мне как старшая сестра. Ее честь — моя честь. А покрывало мне мой кормилец купит.

— Да, да, — пообещал ее муж после минутного колебания.

Покрывало подожгли. От горящего шелка распространялся удушливый дым.

— Э, да шелк-то ненастоящий, — усомнился кто-то.

— Откуда у нас настоящий шелк! — вздохнул муж той, которая дала покрывало.

Полусгоревший материал вместе с пеплом положили на раны.

Кровать подняли и понесли. Пятьдесят человек с палками плотным кольцом окружили неподвижного Сукхрама и шли рядом.

Женщины галдели, как сороки. Садовничиха была в центре внимания. Слушая ее рассказ о несравненной отваге Сукхрама, люди замирали от восторга. В глазах мужчин можно было прочесть даже зависть, но их сердца были на стороне Сукхрама. Они понимали, что не так-то просто отбиваться от целой своры вооруженных палками негодяев.

Садовничиха трещала без умолку.

Новость распространилась с быстротой молнии. Докатилась она и до Мангу, который в это время промышлял на базаре. С ним было еще четверо натов.

— Кто, Сукхрам? — переспросил он.

— Ну да… ранен…

— Кто его ранил? — спросил Мангу, но тут же, не дожидаясь ответа, бросился бежать к поселку чамаров. По дороге он встретил процессию.

— Постойте, братцы. Мы теперь сами донесем его.

— О, да это Мангу! — воскликнул кто-то.

— Слышите, пришли люди из его племени.

— Тихонько опускайте кровать!

— Эй, Мангу, осторожнее, он потерял много крови.

— Ничего, донесем.

Чамары повернули назад.

— Он дрался, как лев! — прощаясь, сказал Кхачера.

— Знаю, — сказал Мангу. — Он — гордость всех натов.

— Он ни разу в жизни не украл, — добавил другой нат.

— Хороший человек, — вставил третий.

Глаза мужчин увлажнились, и они отвернулись, чтобы скрыть слезы. Кхачера пошел догонять чамаров, а Мангу и его друзья подняли кровать.

— Только бы донести живым.

— Теперь все в руках Всевышнего.

— На него надеяться — последнее дело.

Наты несли кровать, переговариваясь. Сукхрам все еще не приходил в себя.

— Как бы на нас опять не напали люди Банке, ведь их было больше десятка, — сказал один из них.

— Тогда он был один, а теперь нас четверо, — ободрял Мангу.

— Будем биться до последнего!

Покрывало, наброшенное на тело Сукхрама, алело пятнами крови.

— Садовничиха говорила, что он зазевался. Обернулся назад и забыл о Банке.

— Настоящий тигр! Один раз я уже склонял перед ним голову, — восторженно произнес Мангу. — У него и сердце большое. Только благодаря ему невестка Рамо стала теперь моей женой, а не то коротать бы мне век одному.

Когда они вошли в табор, Каджри сидела в шатре и шила юбку.

Сегодня она была счастлива. Ее сердце радовалось при виде обновки. Наконец-то она сможет надеть новый наряд, который ей купил ее кормилец.

Женщина счастлива, когда в знак любви муж покупает ей платье. И каждая такая вещь дорога ей не своей ценой, а любовью мужа.

«Что-то скажет Пьяри, — думает Каджри, — когда увидит, что ее возлюбленный одел меня во все новое! Но она — хитрая ведьма! Расплачется, чтоб разжалобить Сукхрама. Я ей тогда покажу!»

И Каджри довольно улыбается. Одно дело смотреть, как резво бежит одна твоя лошадь, и совсем другое — когда она, обгоняя других, приходит первой.

Каджри испытывала гордость подлинной хозяйки дома. У нее был новый наряд, заработанный не ценой греха, а купленный на деньги мужа.

«Когда вернется Сукхрам, — думает Каджри, — я спрячу наряд. Раньше времени не буду показывать, а оденусь в новое, когда мы пойдем к Пьяри. Ох и разозлится же она! Ну и что ж! Пусть хоть лопнет от злости! Чего мне бояться?»

Каджри замечталась с закрытыми глазами. Сукхрам! Настоящий мужчина! Он смел и отважен! А перед ней склоняет голову и становится ручным! Каджри вздохнула.

Тогда и послышался шум.


16


Мангу и его друзья поставили кровать у входа в шатер.

— Эй, Каджри! — крикнул Мангу.

— Кто там? — спросила она.

— Выйди к нам, — позвал Мангу сдавленным голосом.

— Говори, что надо. Я занята: шью себе новую юбку.

— Дорога каждая минута, — в голосе Мангу слышалась тревога, — выходи.

Каджри выбежала из шатра. Перед ней молча стояли четверо.

— В чем дело?

Мужчины заслонили кровать, она не видела ее.

— Ну чего вы молчите? — удивленно спросила Каджри.

Мангу переглянулся с друзьями. Те опустили головы.

— Вы что, воды в рот набрали? — Каджри начала сердиться. — Или вам рты позашивали и слова не выговорите? Что головы склонили, будто отца хороните?

Тогда Мангу шагнул в сторону. Каджри растолкала мужчин и увидела кровать, на которой под покрывалом лежал человек. Покрывало намокло от крови. Страшное предчувствие сжало ей сердце. Он!!!

Она откинула покрывало. Сукхрам! Он все еще не приходил в сознание, но был уже не таким бледным, как вначале, когда ему еще не положили на раны пепел и опустили на кровать. Каджри остолбенела, но тут же овладела собой. Она поднесла руку к его губам, почувствовала слабое дыхание, приоткрыла ему глаза и окончательно убедилась, что Сукхрам жив.

— Кто это сделал? — глухо спросила она.

— Не волнуйся, сестрица, — сказал ей Мангу.

Но Каджри не слушала.

— Я спрашиваю, кто? — оборвала она.

— Я тебе все расскажу, все, — заторопился Мангу.

— Потом успеешь рассказать, — вмешался один из натов.

— Эй, Найкас, сбегай-ка, приведи сюда Чандана. Надо сейчас же сделать перевязку.

— Верно, — поддержал его другой нат. — Женщина начнет реветь — не остановишь. Разве они соображают в такой момент?

Найкас убежал.

— Это дело рук Банке и его людей, Каджри, — сказал Мангу.

— Ты не врешь?

— Эй, женщина, не делай из меня дурака!

— Почему же ты не пришел ему на помощь?

— Я был на базаре.

— Значит, это Банке! — Глаза ее засверкали недобрым огнем.

— С ним было не меньше десяти человек, — добавил один из натов.

— Банке! — вновь произнесла Каджри.

— Что ты все твердишь: «Банке, Банке», — рассердился Мангу. — Лучше посмотри на Сукхрама.

Каджри вздрогнула, будто ее разбудили. Дрожащей рукой она провела по лицу Сукхрама и вновь застыла. Ужас сковал ей тело, она уставилась на Сукхрама, широко раскрыв глаза.

— Посмотри на его руку! — сказал Мангу.

К Каджри опять вернулась жизнь. Она разжала ему ладонь и посмотрела на нее.

— Сколько он потерял крови! — произнесла она и разрыдалась. — Мой Сукхрам!

Мангу сам чуть не плакал. Женщина казалась такой беспомощной и беззащитной! Так жалобно вскрикнуть могла бы только птица, на глазах у которой срубили дерево, где было ее гнездо с птенцами.

— Не плачь, Каджри, — успокаивали ее наты.

— Поплачь, легче станет, — сказала подошедшая к ним жена Мангу.

Возле шатра собрался весь табор.

— Мы еще посчитаемся с Банке! — крикнул кто-то.

Пришел Чандан из касты мехтаров. Он уже знал о случившемся. Каджри оторвалась от Сукхрама и, глядя на Чандана полными мольбы и отчаяния глазами, коснулась его ног.

— О мой отец! Заклинаю тебя, спаси его, спаси мое счастье! — И она снова разрыдалась.

— Чего убиваешься, дочка! Дай-ка я взгляну на него.

Жена Мангу подняла Каджри, увела ее от Сукхрама.

Чандан внимательно осмотрел раненого, пощупал пульс.

— Ничего. Будет жить, — сказал он.

И тогда Каджри вновь припала к его ногам, но тут же вскочила и убежала в шатер. Собрав все свои деньги, она отсчитала две рупии и вынесла их Чандану.

— Отец мой, чем мне отблагодарить тебя? Я не рассчитаюсь с тобой, даже если буду твоей служанкой во всех следующих рождениях. Возьми пока эти деньги, а когда мой муж выздоровеет, я принесу сладости в твой дом.

— Не беспокойся, дочка. Встань, дай-ка я лучше перевяжу его.

Чандан занялся своим делом. Каджри переменила белье и уложила Сукхрама в чистую постель. Затем тщательно вымыла кровать, на которой его принесли, и отослала ее в поселок чамаров.

Чандан, сделав все, что требовалось, ушел. Собравшиеся вокруг наты тоже вскоре разошлись по домам. Сукхрам слабо пошевелился и застонал. Жена Мангу напоила его водой, и он уснул.

Каджри облегченно вздохнула.

— Много их было? — спросила она.

— Не меньше десятка.

— Спасибо тебе, Мангу, — с благодарностью проговорила она, касаясь его ног. Ради Сукхрама она была готова падать в ноги всему табору.

— Что ты делаешь? — смутился Мангу. — Я же не твой муж. А у Сукхрама я в долгу. — Мангу закурил. — Каджри, — восхищенно сказал он, — Сукхрам — настоящий мужчина!

— Еще бы! — невольно улыбнулась Каджри, не в силах скрыть радости.

— Теперь тебе нужно подать жалобу в участок, — сказала жена Мангу.

— Стоит ли? — Мангу махнул рукой, словно говоря, что из этого ничего хорошего не выйдет.

— Что ж, она должна молчать? — встрепенулась его жена.

— Полиция на стороне Банке. Разве ты не знаешь?

— Но ведь он ранен! — возмутилась Каджри.

— Банке тоже ранен!

— Это так, — подтвердила жена Мангу.

— Он уж наверняка побывал в участке, — сказал Мангу. — Рустамхан на его стороне, потому-то он так и обнаглел.

Слова Мангу еще больше разожгли гнев Каджри.

— Чтобы подать жалобу, — продолжал Мангу, — нужна бумажка от врача, а врач потребует взятку. Пока будешь собирать деньги, Сукхрам ноги протянет.

— Типун тебе на язык, несчастный! — крикнула Каджри.

— А можно ли поручиться, что доктор напишет все как есть? Ему только деньги подавай. Помнишь историю с Будхува?

— Как не помнить! Все эти жалобы не для бедняков.

— Значит, нет никакого выхода?

— Сейчас нет.

— А потом?

— Дай делу немного утихнуть!

— А тогда что?

— Тогда, женщина, я тоже могу доказать, что меня родила натни, — многозначительно усмехнулся Мангу.

— Не волнуйся, Каджри! — Жена Мангу погладила ее по голове. — Ты не одинока! За это надо отомстить, правда? Но сначала дай ему поправиться. Тогда их уже будет двое, слышишь? Двое! А потом еще мы с тобой.

— И Банке получит, что заслужил! — сказал Мангу и взмахнул рукой, как бы вонзая в Банке нож.

— Мой ведь тоже спуску не даст, — с гордостью произнесла жена Мангу. — Потерпи, все будет в порядке.

— Не стану я ждать! — отрезала Каджри.

— Что же ты станешь делать? — всполошился Мангу. — Не пойдешь же ты в участок?

— Мангу, сделай для меня одно дело!

— Сначала ответь, потом поговорим о деле. И не ходи в участок. Ничего, кроме побоев, не получишь. Полицейский прикажет тебя избить и посадит под замок. А ведь ты еще молодая женщина! От него так просто не отделаешься. Кому потом пойдешь жаловаться? Кто над ним начальник?

— Эй, Мангу, дай хоть слово сказать!

— Послушаем, что она скажет! — вставила жена Мангу.

— Пусть говорит.

— Я ухожу.

— Куда?

— Потом узнаешь.

— А где нам искать тебя, если ты не вернешься?

— Не бойтесь, я сама приду. — С этими словами Каджри встала, подняла с пола кинжал и спрятала его в складках юбки. В ее движениях чувствовалась спокойная решимость. Подойдя к выходу, она обернулась: — Слышишь, сестра, не смей ходить за мной, посиди возле Сукхрама. Я скоро вернусь.

— Да куда ты? — вмешался Мангу.

— Не лезь не в свое дело. Куда? Я иду туда, где мне нечего бояться.

— Ты уверена в этом? — спросила жена Мангу.

— Надеюсь, — решительно произнесла Каджри.

— Ну, воля твоя, — махнул рукой Мангу и неодобрительно покачал головой.

Каджри ушла.

Приближался вечер. Стадо уже пригнали, и дорожная пыль, медленно кружась в застывшем воздухе, постепенно оседала на дороге. Из окрестных храмов доносились мерные удары колоколов. Темнота, дремавшая в густой зелени парка, начала просыпаться, и ее первые гонцы — черные тени — быстро поплыли по дорожкам. Поравнявшись с белым дворцом, Каджри свернула с большой аллеи.

Через несколько минут она уже стояла перед домом Рустамхана.

Вначале Каджри охватил страх, но она быстро совладала с собой и вошла во двор дома.

Пьяри еще от дверей увидела в вечерних сумерках неясный силуэт женщины. «Кто бы это мог быть? — с недоумением подумала она. — Неужели Рустамхан обзавелся другой?» Пьяри встревожилась. А незнакомка тем временем подходила все ближе.

У Пьяри бешено застучало в висках. Натни!

— Кто ты? — спросила она.

— Меня зовут Каджри.

— Каджри!!! — воскликнула Пьяри. — Ты здесь?

— А ты никак испугалась?

— Стану я тебя бояться, — презрительно бросила Пьяри.

— Где уж тебе бояться! Ты теперь знатная госпожа!

— Прикуси язык! — перебила Пьяри. — Говори, зачем пришла?

— Скажу, обязательно скажу, великая рани. Только, сделай милость, соберись с духом.

— Что такое?

Каджри начала злиться. Легко ли ей было сюда прийти, а эта женщина еще смеет дерзить ей! Каджри вся пылала от возмущения.

«А она красивая», — думала Пьяри, внимательно рассматривая соперницу.

«Эта кого хочешь опутает, красотой ее бог не обидел», — думала Каджри, присматриваясь к Пьяри.

В глазах обеих сверкала ненависть. Но если глаза Каджри сулили только грозу, то глаза Пьяри уже метали громы и молнии. Их горящие взоры скрестились, и, глядя друг на друга, обе думали об одном и том же — о Сукхраме.

— Что я о тебе слышала, то и увидела, — ядовито заметила Каджри.

— Говори, зачем пришла! — бледнея от гнева, потребовала Пьяри.

— Пришла посмотреть, что натворила!

— О чем ты толкуешь?

— Не притворяйся, будто ничего не знаешь! Так я тебе и поверила! Не ты ли заставила Банке избить Дхупо? А Сукхрам заступился. Значит, ты решила ему отомстить?

— Я? Отомстить? Заклинаю тебя, расскажи, в чем дело? — дрожащим голосом произнесла Пьяри.

— Банке и еще с десяток его людей напали на Сукхрама. Он дрался, как лев, но что может сделать один против десяти? Они его тяжело ранили. Он до сих пор еще не пришел в себя. Теперь я не знаю, что делать, куда пойти? — Каджри не выдержала и расплакалась. Пьяри до крови прикусила нижнюю губу. Она и сама с трудом сдерживала слезы.

— Ты правду говоришь? — спросила она.

— Все как было.

— А вы остановили кровь?

— Да, я позвала Чандана, — все еще всхлипывая, произнесла Каджри.

— Много крови? — испуганно спросила Пьяри.

— Да.

Пьяри застыла, не сводя взгляда с Каджри.

— Сначала я очень перепугалась, — продолжала Каджри, но Пьяри, казалось, не слушала ее. — Думала, все кончено, он умер. Но жизнь вернулась к нему. Всевышний услышал наши молитвы.

Каджри плакала, вздрагивая всем телом. Отчаяние охватило ее. Она искала, с кем поделиться горем, и наконец нашла.

— Зачем ты это сделала, Пьяри! — сквозь рыдания спросила она. — Ведь он же тебе муж! Убила бы лучше меня, если решила сорвать на ком-нибудь свой гнев. Он такой хороший и добрый. А ты его не пожалела!

Пьяри стала биться головой о притолоку двери. Каджри недоуменно смотрела на нее, даже перестала плакать. С глухим стуком голова Пьяри ударялась о притолоку, все сильнее и сильнее.

Каджри схватила Пьяри и оттащила ее от двери, но та стала вырываться.

— Дай мне умереть! — Пьяри рвалась к двери. — Я жестокая, я бессердечная. Он тоже так думает? Зачем мне тогда жить? Я хочу умереть. Может быть, хоть моя смерть принесет ему облегчение. Каджри, отпусти меня! — На глазах Пьяри блестели слезы, она печально и беспомощно смотрела на Каджри. — Пусти, дай мне умереть, я такая грешница!

Но Каджри крепко держала ее.

— Давай лучше сядем, — сказала она.

Пьяри покорно села, Каджри опустилась рядом с ней. Обе сидели, уронив головы на руки.

— А он, — наконец нарушила молчание Пьяри, — он ничего не просил сказать мне?

— Ничего.

— Что я могу сделать? — спросила Пьяри, как бы разговаривая сама с собой. Усталым невидящим взором смотрела она куда-то вдаль, и вдруг в ее глазах сверкнула надежда, лицо просветлело. Положив руку на плечо Каджри, она тихо сказала: — Ты уходи, Каджри.

Каджри не поняла.

— Мне уйти! — возмутилась она. — Так ты не хочешь ничего для него сделать, полицейская подстилка! — Каджри решила, что у Пьяри нет души, иначе женщина не смогла бы остаться равнодушной, услышав о том, что произошло с ее мужем. И это — любовь?!

Неожиданно для себя Пьяри со всего маху влепила Каджри пощечину. Она сама не поняла, как это произошло. Виноваты были последние слова Каджри. Какое она имеет право так говорить с ней? Откуда набралась только смелости?

В ответ Каджри вцепилась ей в лицо ногтями. У каждой были причины ненавидеть друг друга. Пьяри всю било от ярости при одной мысли о том, что перед ней стоит женщина, отбившая у нее мужа, погубившая все ее надежды. А Каджри видела в Пьяри подлую и низкую тварь без стыда и совести, падшую так низко, что в ней умерли все человеческие чувства.

Каджри была сильней Пьяри, только что перенесшей лихорадку. Она повалила ее и прижала к земле. Но ненависть придала Пьяри силы, она изловчилась и схватила Каджри за волосы. Привлеченный шумом, из дому вышел Рустамхан.

Он сначала не мог понять, что происходит, но при виде распростертой на земле Пьяри пришел в бешенство.

— Эй, схватить эту дрянь! — заорал он.

Каджри вздрогнула. Пьяри почувствовала прилив сил, рывком вскочила с земли, но тут же схватила Каджри за руку и заслонила ее собой.

— Не подходи! — закричала она Рустамхану.

Он отпрянул от неожиданности. Каджри испугалась еще больше.

— Не смей ее трогать! — угрожающе проговорила Пьяри.

— Но что тут у вас происходит? — Рустамхан все еще не знал, как поступить.

— А тебе какое дело? — с трудом переводя дух, выкрикнула Пьяри.

Во дворе стали собираться любопытные.

— Дура! — разъярился Рустамхан. — Она же била тебя!

— Это моя забота! А ты не лезь в бабьи дела!

Присутствующие так и застыли от изумления.

— Ты что-то не вспоминала о бабьих делах, когда велела наказать Дхупо.

— И опять это мое дело. Дхупо чамарка, а эта из моего племени. У нас с ней свои дела, свои счеты.

Рустамхан не знал, что и возразить. Логика жителей деревни была непонятна горожанам.

— Она правильно говорит, — зашумела толпа.

Каджри ничего не понимала.

Рустамхан махнул рукой и ушел в дом. Люди не расходились.

— Эй, хватит глазеть! — крикнула им Каджри. — Больше ничего не будет!

И обе женщины рассмеялись. Люди недоуменно переглядывались. Странные происходят вещи!

Отведя Каджри в угол, подальше от чужих глаз, Пьяри сказала:

— Иди к Сукхраму. Я сама рассчитаюсь с Банке.

— Как?

— Как смогу.

— Я что-то сомневаюсь.

— В моих силах или в моем желании?

— В твоих силах.

— А разве ты сейчас не видела, на что я способна?

— Ты — моя старшая сестра, я склоняюсь к твоим ногам, — покорно произнесла Каджри.

— А ты мне младшая сестра, — обрадовалась Пьяри. — Разве я позволю причинить тебе зло, если даже мы и поссоримся?

— Пусть отсохнут мои руки за то, что я подняла их на тебя! Пусть лопнут мои глаза, в которых была ненависть к тебе! Теперь я поняла, чем ты приворожила его и почему он так тебе послушен. Ты — великая женщина, сестра! Разве я могу сравниться с тобой?! — с восхищением и любовью произнесла Каджри.

Пьяри прижала ее к груди. Обе не отрываясь смотрели друг на друга. Пьяри нежно взяла руку Каджри.

— Теперь отправляйся, сестра. Выходи его, поставь на ноги. Да смотри, ухаживай хорошенько, не то я с тебя шкуру спущу, — пошутила она напоследок.

Каджри поняла, что Пьяри говорила от души, но не могла примириться с тем, что она вроде как командует ею. Слова Пьяри означали, что у Каджри ничего нет, ей ничего не принадлежит в доме Сукхрама, она создана только для того, чтобы ухаживать за ним, а хозяйка в доме — Пьяри. Она недовольно посмотрела на Пьяри и сказала:

— Э, нет, сестрица, ухаживать за ним следовало бы тебе, а ты ушла от него.

Пьяри поняла, что ее стрела поразила цель.

— Ну и что же?

— Если бы ты думала о нем, то бы не бросила его! Ты ни разу его не приласкала.

— Если бы я не ушла, ты никогда не прикоснулась бы к нему! — сказала Пьяри.

Каджри не стала спорить. Пьяри была права. Она все еще в сердце Сукхрама, и до сих пор Каджри не удалось изгнать ее оттуда. И Каджри, как бы признавая свое поражение, коротко заметила:

— Кто знает, что написано у него на роду?

Пьяри почувствовала, что взяла верх.

— А у тебя было написано на роду прийти к нему?

— А ты разве сильней судьбы?

— Конечно нет, но теперь я начала сомневаться в ней.

— Завидуешь моему счастью?

— Неужто ты такая счастливая?

Утихшая было вражда вновь проснулась. Только что любовь проникла в их сердца, а теперь она уступила место неприязни. Но это было лишь минутной вспышкой — где-то в тайниках души они уже понравились друг другу.

— Взгляни на моего мужчину, сравни со своим! — насмешливо произнесла Каджри.

Слова Каджри больно задели Пьяри. Краска стыда залила ее лицо.

— Это не мой мужчина, это просто противная обезьяна, — только и сказала она.

— Ну и ну! — продолжала насмехаться Каджри. — А не стала ли ты сама обезьяной, пожив с ним?

Пьяри расплакалась. Негодница словно раскаленным железом безо всякой жалости жгла ее рану.

— Чего расплакалась? — спросила Каджри.

— Я не плачу. — В голосе Пьяри звучала душевная боль. — Ты младшая, что с тебя взять, я прощаю тебя.

Каджри не поняла, что скрывается в словах Пьяри, — любовь или ревность, превосходство или презрение. Но слезы — признак слабости. Те самые слезы, что смягчают самые черствые мужские сердца, означают победу для другой женщины. И кому, как не женщинам, знать об этом? Не успеешь оглянуться, а мечи-слезы уже сверкают на солнце щек! Каджри почувствовала себя счастливой.

— А то приказала бы посадить на кол? — злорадно воскликнула Каджри.

— Ладно, хватит, уходи, прошу тебя! — И Пьяри устало отвернулась.

— Иду, — улыбнулась Каджри. — Что же ты отправляешь меня, а сама вся в слезах? Он придет, а ты нажалуешься ему. Прикажешь, чтобы он избил меня, а?

Пьяри улыбнулась.

— Ну и хитрая же ты! — почти ласково промолвила она и добавила: — Смотри, становится все темнее. Поторопись!

— Иду, — ответила Каджри и спросила: — А если ко мне кто-нибудь пристанет по дороге?

— Боишься?

— Конечно, я же молодая, как и ты. Что мне делать, если вдруг приглянусь какому-нибудь полицейскому?

Удар попал в цель.

— Уйдешь ли наконец ты, несчастная!

— А я не за себя боюсь, сестрица. Если что приключится, кто с ним тогда сидеть будет?

— Может быть, мне пойти с тобой? — робко спросила Пьяри.

— Чем ты сможешь ему помочь? Ты помнишь о Банке?

— Помню! Не к чему мне напоминать об этом! — гордо сказала Пьяри.

Глаза ее сверкнули таким недобрым блеском, что Каджри даже испугалась. Она молча склонила голову и вышла.

Сердце Каджри трепетало от радости. Она познакомилась с его первой женой! Самолюбивая. Ну ничего, это не беда. Страх перед неизвестностью куда хуже! Она так боялась этой встречи, но теперь для страха причины нет.

Дорога в табор лежала мимо поселка чамаров. Приближаясь к поселку, Каджри услышала голоса женщин. Иногда они начинали говорить все вместе, и тогда ничего нельзя было разобрать, их крик напоминал воронье карканье. Но ей показалось, будто женщины несколько раз произносили имя Сукхрама. Каджри остановилась. Женщины говорили о Сукхраме, наперебой превознося его храбрость. В ее душе проснулось чувство огромной гордости за свою любовь; это чувство росло, крепло, наполняя новым содержанием всю ее жизнь.

Каджри как на крыльях помчалась домой.

Она прибежала к шатру, когда уже совсем стемнело. У Каджри тревожно билось сердце. Жена Мангу куда-то ушла, из шатра не доносилось ни звука. Она остановилась у входа, не решаясь войти, потом собралась с духом и проскользнула внутрь. Услышав ее легкие шаги, Сукхрам шевельнулся. Каджри в темноте ничего не могла разглядеть. До нее донесся тихий, но твердый голос:

— Кто там?

Каджри замерла. Значит, он пришел в себя! У Каджри от радости запрыгало сердце! Как приветливо улыбается весь мир, когда тот, в ком едва теплилась жизнь, начинает расправлять плечи!

— Это я, — чуть слышно ответила она голосом, полным любви и сострадания. Ей снова захотелось проверить свою власть над этим большим человеком, снова раскинуть вокруг него цепкие путы любви.

— Ты пришла, — так же тихо произнес Сукхрам. — Подойди ко мне, подойди поближе, моя Каджри.

Каджри разрыдалась и припала к ногам мужа. Сукхрам нежно гладил ее по волосам.

— Не плачь, Каджри, — говорил он, — не плачь.

— Не буду, — обещала Каджри, но слезы катились по ее щекам.

— Ты очень боялась за меня?

— Очень.

— Думала, я умру?

Она закрыла ему рукой рот.

— Зачем ты заставляешь меня плакать?

— Женщинам лишь бы только поплакать. Вот и у тебя тоже глаза на мокром месте.

— Только когда дело касается тебя, другим от меня и слезинки не дождаться. А когда я с тобой, у меня в душе творится такое, что я и сама не могу разобрать.

— А сейчас что ты чувствуешь?

— Что ты скоро выздоровеешь, — уверенно произнесла Каджри, а потом, словно забыв о приличии, позвала: — Любимый!

Сколько нежности звучало в этом слове! Сукхрам скорее угадал, чем понял, что она сказала, и почувствовал огромную, бьющую через край радость, которая опьяняла его сознание, и весь мир стал казаться ему удивительным.

— О, Каджри! Пока ты со мной, я не умру, — едва слышно прошептал он, нежно гладя ее по голове.

Каджри показалось, что Сукхрам произнес не просто слова, но какую-то большую и важную правду, которая будет жить вечно, как древние изречения на камне. Люди часто произносят клятвы, не зная, имеют ли на это право. Сочувствие и сострадание нуждаются во взаимности, и только эта взаимосвязь вселяет в них веру в себя.

— А я разве могу жить без тебя? — промолвила Каджри, кладя голову на грудь Сукхрама. Несколько мгновений она оставалась в таком положении, но потом вдруг поднялась и простерла руки к небу. — О, Всевышний! — страстно прошептала она. — Ты сделал меня низкорожденной женщиной, и я ни о чем не просила тебя — это расплата за мои грехи в прошлой жизни. Но об одном молю тебя: не отнимай у меня мужа! Возьми лучше мою жизнь! Я готова сгореть на погребальном костре, лишь бы мой любимый остался жив. Без него для меня нет жизни на земле!

— Что ты, Каджри? — смущенно воскликнул Сукхрам и, чтобы не дать ей продолжить, спросил: — Ты знаешь?

— Мне Мангу рассказал.


17


Наступила ночь. Подул ветер, зашумел в лесной чаще, и деревья, словно пытаясь спастись от его холодного прикосновения, замахали ветвями, усыпанными нежными клейкими листочками. Высоко в небе замерцали звезды. Издалека доносился отрывистый лай шакалов. Бхура несколько раз тявкнула в ответ. Конь сердито забил копытами. Потом все стихло, и черное покрывало ночи плотно окутало землю. Все предметы утратили свои очертания, даже шатер стал похож на чернильное пятно на фоне усыпанного звездами неба.

— Каджри! — позвал Сукхрам.

Каджри лежала с закрытыми глазами, но сон не шел. Услышав голос Сукхрама, она сразу вскочила.

— Что? Принести воды?

— Не надо, иди лучше ко мне.

Эти слова заставили Каджри затрепетать. Его желание быть с ней рядом прогнало сон.

— Я все время была возле тебя, — сказала она, подходя к нему, — думала, ты спишь, и боялась, как бы не разбудить тебя. — Она спешила успокоить его. Разве она оставит его одного? — Ты звал меня, что? — спросила она.

— Ничего, просто так!

В этих словах скрывалась любовь.

— Полегчало?

— Да, Каджри, мне уже лучше.

Снаружи послышались шаги. Каджри выскользнула из шатра. Сукхрам услыхал, как за пологом шатра беседуют двое, но не мог разобрать, о чем, потому что они говорили шепотом.

— Кто там? — спросил он.

— Явилась наконец! — воскликнула Каджри. — Это жена Мангу.

Сукхрам успокоился.

— Я принесла мясо.

— Накорми его, мясо прибавляет кровь, — слышал он.

Каджри нежно погладила в темноте щеку женщины, желая показать, как она признательна ей. Убить перепелку ночью в лесу — не такое простое дело! Каджри и раньше нравилась жена Мангу. Каджри прослезилась.

Она вернулась в шатер, долго жарила птицу и потом кормила Сукхрама. Пока он ел, она на все лады расхваливала жену Мангу. Сукхрам ел и кивал в знак согласия.

Каджри задумалась.

— О чем ты? — спросил ее Сукхрам.

— На душе у меня неспокойно, — вздохнула Каджри.

— Я прикончу этого Банке! — решительно сказал Сукхрам.

— Хочешь, чтобы тебя повесили?

— По-твоему, значит, надо молча терпеть обиду?

— А что будет со мной, если тебя заберут?

Сукхрам погрузился в раздумье. Связала его по рукам и ногам любовь Каджри! В чем главное счастье человека? В победе над низменными чувствами?

— Помни, ты не один, Сукхрам, тебе и друзья помогут.

— Но и с Банке не так-то просто справиться.

— Мангу говорит, что надо выждать немного… — Каджри остановилась, не закончив фразы.

— Нет, нет, Каджри. Кто теперь не знает, что Банке — мой заклятый враг? Полиция всех арестует! Еще и тебя обесчестят!

— Много ли во мне чести! Кто меня считает за человека? Я — падшая женщина, распутница, другого имени у меня нет! Один ты уважаешь меня, потому что ты добрый.

— Грех человека скрыт в его душе, человек грешит только душой, а ты душой чиста!

— Нет, Сукхрам. Такие, как я, никогда не заслужат прощения.

Оба умолкли. Но не потому, что им больше нечего было сказать. Они просто не находили слов, чтобы выразить свои мысли и чувства.

— Я уходила, — нерешительно начала Каджри, внимательно глядя на Сукхрама и стараясь угадать, какое впечатление произведут ее слова. — Пока ты спал…

Сукхрам насторожился.

— Куда? — тихо спросил он.

На лице Каджри появилось лукавое выражение.

— К возлюбленной самого Рустамхана, — беззаботно сказала Каджри.

Сукхраму показалось, что у него земля уходит из-под ног.

— Каджри! — воскликнул он.

— Чего кричишь, я ведь рядом, слышу, — усмехнулась Каджри.

— Ты была у нее? Когда же ты успела? — недоумевал он.

— Пока ты лежал без сознания.

— Так это правда? — Он посмотрел ей в глаза долгим, пристальным взглядом, как будто хотел проникнуть ей в самую душу. — Каджри! — сдавленным голосом произнес он и молча схватил ее за руку. — Ты меня не обманываешь?

Она неохотно начала свой рассказ, ей и самой не все было ясно.

— Сперва Пьяри испугалась, потом принялась бранить меня. Ну, и я в долгу не осталась. Сказала, что это из-за нее тебя ранили. Она стала биться головой о дверь. А я говорю: ты бы лучше подумала, как Банке отомстить. Она ответила, что ничего сделать не может. Я обругала ее, она на меня бросилась с кулаками. Тут прибежал ее полицейский, но она заступилась за меня, а его выгнала… А потом я ушла.

— Стало быть, вы поладили.

— Я лучше буду ладить с тобой, — сказала Каджри. — У тебя есть лошадь, собака Бхура. Пусть и Пьяри живет при тебе. Мне-то что? Я кормлю собаку, даю траву коню, и ей тоже что-нибудь перепадет.

— У тебя каменное сердце, — произнес Сукхрам. — Думаешь, я, как слепой котенок, ничего не вижу, не понимаю. Нет, женщина, я понял, отчего ты льешь слезы! Но кто обо мне подумает? Кто поймет, каково мне? Даже караванный верблюд, которого привязали к хвосту другого, ухитряется по пути ухватить где колючку, где пучок травы. Но я, я не смею думать о себе, у меня нет права! Иди, иди только прямо, не смей смотреть по сторонам, не то твоя разлюбезная подружка утонет в слезах от горя!

Каджри залилась веселым смехом.

Мир был восстановлен. Казалось, что и ссоры никакой не было. За шатром сгустилась ночь, дул холодный ветер, шелестя сухими листьями, а в шатре царили мир и согласие.

— Болит? — участливо спросила Каджри и провела рукой по волосам Сукхрама.

— Голова — нет.

— Чандан искусный лекарь.

— Он знает тайну трав.

— А плечо ноет?

— Немного.

— Ты бы уснул.

— Нет, вечером выспался. Теперь можно и поболтать.

— Тебе нельзя много разговаривать, — назидательно произнесла Каджри, но тут же не утерпела и спросила: — А ведь с тобой дрались пятеро, правда?

— Не все ли равно, сколько?

— И ты не знал, что против тебя замышляет Банке?

— Нет. Ну, были кое-какие подозрения, потому-то я и захватил с собой палку.

— А если были подозрения, зачем полез на рожон? Боялся, что тебя обвинят в трусости?

— Каджри, не женского ума это дело.

— Где уж мне!

Сукхраму было неприятно вспоминать о случившемся. Он попытался переменить тему разговора, но Каджри не желала слушать ни о чем другом. Сукхраму пришлось поведать и о своем разговоре с Пьяри и Рустамханом. Каджри внимательно слушала.

— Сукхрам, обещай исполнить то, о чем я тебя попрошу, — сказала она.

— Что еще?

— Нет, сначала пообещай.

— Да говори же!

— Ага, теперь ты уже даешь обещания с оглядкой. Совсем перестал мне верить. Нечего мне тебе сказать!

— Каджри! Мы — отверженные. Что мы можем сделать против сильных? У нас все отняли. Ведь я — владелец старой крепости…

— Ты, может быть, и отверженный, — возразила Каджри, не обратив внимания на его последние слова. — Я — нет!

— Твое «нет», Каджри, делу не поможет. Посмотри, что творится в деревне: крестьянин — нищий, голодный, но ростовщик дает ему взаймы, ему доверяет. А мы — ниже их всех, хуже деревенской собаки. Почему мы с тобой наты, Каджри?

— Потому что нас родила натни.

— Почему мы не родились от женщины высокой касты?

— Видно, не судьба.

— Но мы ведь такие же люди, как и они, почему же все притесняют нас?

— А кого не притесняют в этом мире? Полицию, ростовщика, даже заминдара! А остальные разве знают покой? Тот, кто притесняет, говорит, что делает это ради того, чтобы набить себе утробу, накормить жену и детей… Сукхрам, человеческая утроба — вот что правит в этом мире. Ради нее угнетают людей. Опусти в нее горстку зерен, смотришь — тело согрелось, на душе легко, летать хочется. Я смотрю на жизнь, как она есть. И раньше так было, и впредь то же будет. Непонятно, почему так происходит. А не все ли равно? Выпало нам жить — будем жить. Мужчине все доступно в жизни, а разве женщина от него отстанет? Ты только поправляйся, Сукхрам. Мы уйдем отсюда в другие края. Заживем новой жизнью, эта мне уже надоела. Недавно я встретила Курри. Увидел он меня, рассмеялся и говорит: «Каджри, когда ты была со мной, ты никогда не носила таких рваных башмаков. Не стыдно?» Я ответила ему: «Ты никогда раньше не вспоминал о стыде». Тогда он сказал: «Всевышний поселил в лесу змей, скорпионов и пантер; мы — тоже лес, Каджри…» Я повернулась и ушла.

Каджри встала, подошла к горшку и, запустив в него руку, достала сигареты.

— На, — протянула она одну Сукхраму, а другую взяла себе.

Оба закурили.

— Такими сигаретами ты угощала меня в нашу первую ночь.

Каджри покраснела.

— Ты все помнишь, — порадовалась она. — Я всегда говорила, что ты попугай.

На душе у них опять стало легко и весело.

— А теперь спи, — приказала Каджри.

Сукхрам задремал. Каджри долго, не отрываясь, смотрела на него. В руках у нее дымилась сигарета. Сегодня она курила с удовольствием, она глубоко затягивалась, выпуская изо рта клубы сизого дыма. Сукхрам ровно и глубоко дышал. К шатру подошла Бхура, посмотрела на хозяйку и уселась у самого входа. Она преданно несла службу и не смыкала глаз. Каджри продолжала курить, облокотившись на спинку кровати. Уснул конь, его теперь не было слышно. До Каджри доносились только ночные шорохи. Казалось, будто кто-то трется о край шатра. Ветер стал понемногу стихать…

Когда Сукхрам открыл глаза, на дворе было совсем светло. На дереве весело щебетали птицы. У входа в шатер спала Бхура, окончив свое бдение, а за шатром бил копытами и мотал головой пробудившийся конь — раньше него проснулись мухи.

Сукхрам чувствовал себя бодрым и почти здоровым. Он повернулся на другой бок и замер от удивления.

Каджри спала, положив голову на спинку кровати. Она так, сидя, и уснула. Сукхрам решил ее не будить.

Человеку надо очень устать, чтобы заснуть в таком неудобном положении. Но она проснулась сама. Подобно матери, спящей вместе с ребенком и просыпающейся от его малейшего вздоха, пробудилась Каджри.

Она громко и протяжно зевнула, затем встряхнулась, чтобы окончательно прогнать сон, протерла глаза, накрыла платком голову и села на постель. Потом, как бы вспомнив о Сукхраме, посмотрела на него и улыбнулась.

— Я уснула. Ах, как я хорошо выспалась, — произнесла она и залилась громким, счастливым смехом, заставившим Сукхрама забыть о своих ранах.

Он почувствовал новый прилив сил. Пусть он все еще прикован к постели, но этой ночью, когда Каджри бодрствовала у его изголовья, он во сне проник в тайны, где скрывается сама жизнь, где царят любовь и преданность.

А Каджри продолжала смеяться. Она выглядела счастливой, и пусть от усталости у нее свинцом налились веки, но она улыбалась и сияла. Она знала, для кого живет.

— Я очень счастлив, Каджри, — взволнованно произнес Сукхрам и замолчал, словно боялся спугнуть свое счастье.

— Почему ты вдруг это сказал? — спросила Каджри.

— Не знаю, как тебе объяснить, — серьезно ответил Сукхрам. — Не знаю. Просто у меня есть ты. Вот и все. И больше мне ничего не надо.

Каджри ушла. Сукхрам приподнялся и сел на кровати, потом нерешительно встал, сделал несколько шагов и сам удивился, что держится на ногах.


18


Наступила вторая половина февраля. Пришел месяц пхагун[48 - Пхагун — последний месяц индийского календаря, соответствует февралю — марту. Новый год в Индии начинается в марте.], и снова повеяло живительным теплом. Куда не взглянешь, всюду просыпалась новая жизнь. Задули теплые, порывистые, порой переходящие в ураган ветры, фиговые деревья запылали красными лепестками, стелющийся по земле ветер рванулся кверху, унося с собой старые высохшие листья.

Сколько волшебных чар приносит с собой весна! Своим жарким дыханием она согревает землю. Даже старые полузасохшие деревья молодеют, покрываются нежными изумрудными листочками, которые о чем-то весело шелестят, играя с весенним ветром. И уже не черное воронье, а ярко-зеленые, сливающиеся с листвой попугаи с радостным гомоном рассаживаются по ветвям, а потом вдруг с отчаянным криком стаей взмывают кверху, кружат над деревьями и вновь опускаются на них, растворяясь в густой листве.

Мальчишки гоняются за большими желтобрюхими шмелями.

Проснулись пчелы, и лес и поляны наполнились звоном тонких пчелиных голосов. Обгоняя друг друга, пчелы сновали взад и вперед, сооружая большой улей на ветке могучего дерева. Рядом с пчелами порхали легкие бабочки, указывая яркими крыльями путь к цветам.

По ночам в деревне слышались гулкие призывы барабанов. Жители собирались вместе и пели весенние песни. После каждого куплета раздавались возгласы «Хей-эй! Хей-эй!», а за одним куплетом следовал другой, и песня, подобно тяжело груженной лодке, с ритмичным всплеском скользила по реке голосов, а потом замирала на самой высокой ноте.

В полях колосились хлеба. Плавно колыхались горчичные посевы. Зазолотился нежный шелковистый ячмень. Поднялась в человеческий рост пшеница, золотом налились ее колосья. И только снопы травы канс стояли сиротами, серые от дорожной пыли.

В деревне кипела работа. Жара усиливалась, пора было позаботиться об урожае. Прибавилось дела и сторожам. Число краж и потрав росло с каждым днем. А тут еще подоспели свадьбы; боги не дремали и соединяли влюбленных. Опьяненные весной замужние женщины ночами напролет распевали песни. Юнцы, расправив плечи, с гордым видом расхаживали по дорогам и бросали жаркие взгляды на красавиц, а те тоже не дремали. Недаром имена приглянувшихся парней то и дело повторяли девичьи уста. Пьянели леса, трепетали сады, и по ночам влюбленно шептались звезды.

У Банке зажили раны, полученные на следующий день после драки с Сукхрамом при таинственных обстоятельствах и нанесенные явно неумелой, женской рукой. Выздоровели Рустамхан и Пьяри. Сами на то и не надеясь, они получили в дар вторую жизнь.

Пьяри расцвела новой, еще более яркой красотой. Но как только на дереве ним налились плоды, она вновь затосковала по Сукхраму. По небу поплыли белые блестящие облака, порывы прохладного ветра, прогнавшие жару, успокаивали душу, но желание видеть Сукхрама росло с каждым днем. В ней теперь не осталось ничего дурного. Ничего. Она совсем здорова. Да и он, наверное, тоже поправился. Но он все не приходил, отговариваясь болезнью. Одни отговорки. Он нарочно не приходил. А может быть, Каджри его не пускала? Глядя с крыши дома на цветущее буйство весны, Пьяри не могла отделаться от мысли, что это не земля, а она сама истекает кровью или пылает, охваченная огнем. Ночью она не могла смотреть на звезды — слишком тяжелы были воспоминания. Свежий весенний ветер проникал ей в сердце, и она чувствовала себя еще более одинокой. Когда до нее доносился аромат жасмина, у нее перехватывало дыхание. Ночью ее будил аромат тубероз, она лежала с открытыми глазами и долго не засыпала, а утром не могла сдержать слез при виде сверкающей в лучах солнца росы, покрывавшей нежные лепестки цветов. И слезы, словно капли росы, не просыхали на глазах у Пьяри. Буйная зелень затуманивала глаза, ей хотелось растоптать, разорвать, уничтожить эту зеленую завесу и умчаться прочь, взмыть кверху и лететь, лететь, лететь…

Стихли шутки и смех молодых женщин, все реже звенели браслеты; нетерпеливое ожидание, угадывавшееся в страстных, призывных танцах ранней весны, было вознаграждено. Все тише звучали песни; теперь их пели только вполголоса. А Сукхрам все не появлялся.

Чакхан регулярно приносил от него лекарства. Пьяри и Рустамхан принимали их. У Сукхрама еще побаливала нога при ходьбе, говорил Чакхан. Пьяри слушала Чакхана и старалась унять душевную боль. Болтовня возлюбленных ранила ее в самое сердце. Собрав всю свою волю, она пыталась улыбаться, и тоже тщетно. Раньше она не питала такой ревности к Каджри, она страдала только от разлуки с Сукхрамом и от своей болезни…

Раньше она страдала душой и телом, теперь же ее душа мучилась больше, чем тело.

Все дни Пьяри проводила всегда в глубоком раздумье. Ничто теперь не удерживало ее у Рустамхана. Она ненавидела его и во всем винила Сукхрама. Почему он не заберет ее отсюда? Рустамхан стал снова прикладываться к вину. Когда он приходил из участка, Пьяри сказывалась больной. Его снова часто навещал Банке, и они подолгу о чем-то совещались.

В один такой день, когда Рустамхан и Банке, как всегда, коротали время за разговором, Пьяри спустилась вниз и стала подслушивать.

— …теперь ты совсем здоров.

— Похоже, что выздоровел.

— А эта твоя поправилась?

— Поправилась, потаскуха!

— Что-то ты не очень лестно о ней отзываешься.

— Что с них взять, все они такие.

— Я тебе раньше говорил об этом. Она же натни. Разве можно им доверять? А ты еще поселил ее у себя. Теперь-то хоть выгонишь?

— Нет, Банке, в ней что-то такое… она мне нужна! Сначала закончи то дело.

— Я готов.

— Нет, нет, — Пьяри будто увидела, как Рустамхан делал предостерегающий жест, — подожди немного.

— Почему?

— Займись пока Дхупо, но только чтобы никто ничего не узнал!

— Не беспокойся.

— Не нравится мне все это!

— Что не нравится?

— А ну взгляни, где Пьяри — у себя наверху? Я начинаю ее бояться.

Пьяри припала к стенной нише. «Дхупо!!! — подумала она. — Ей грозит беда. Но чем я могу ей помочь? Сукхрама нет. А если и придет, с какой стати я буду рассказывать ему об этом? Опять впутается в какую-нибудь историю! В мире сотни мужчин, сотни женщин. Я всех их оберегать не обязана».

В полдень солнце так палило, что казалось, оно сожжет все небо. Пьяри сидела у себя одна. Во дворе, недалеко от окна, примостился Чакхан. Вдруг Пьяри услышала знакомый голос.

— …Хорошо, брат, теперь все позади.

Вспыхнув, Пьяри бросилась к окну. Во дворе стоял Сукхрам, позади него — Каджри.

Он все-таки привел ее! Но теперь Пьяри не испытывала к ней ничего, даже простого интереса. «Как они друг другу подходят!» — подумала Пьяри. Каджри была одета во все новое. Сукхрам казался здоровей, чем прежде. Пьяри вдруг почувствовала себя больной и разбитой. Она не могла побороть в себе чувства растущего безразличия ко всему. Удар по самолюбию заставил ее забыть все желания. Отчаяние овладело ею.

От слабости у нее закружилась голова. Она добралась до кровати и легла.

Каджри и Сукхрам поднялись наверх.

— Кто там? — окликнула Пьяри, хотя знала, кто. — Ты? — С притворным удивлением она села на кровати. — Наконец-то! А я уж думала, что ты покинул наши края.

Она умышленно не обращала на Каджри никакого внимания, но та ничего не замечала. Она вертела головой во все стороны и с любопытством разглядывала убранство комнаты. Сукхрам и Пьяри вместе, не сговариваясь, посмотрели на нее. Сукхрам улыбнулся. Заметив его улыбку, Пьяри вспыхнула от обиды и с мольбой взглянула на него, будто спрашивая: зачем он причиняет ей такие муки?! Но Сукхрам только отвел глаза.

— Каджри! — позвал он с укором.

— Да? — вздрогнула Каджри.

— Ну что ты глазеешь по сторонам?

Каджри смутилась.

— Видишь, вот сидит моя старшая жена.

— Позволь мне взять прах с ее ног! — насмешливо произнесла Каджри и, подражая тхакурани, несколько раз почтительно провела руками по ногам Пьяри, начиная с колен и до ступней. Лицо Пьяри стало пунцовым от стыда. Ей оставалось лишь произнести полагающиеся в таком случае слова: «Пусть улыбается тебе судьба, пусть растет твое счастье! Купаться тебе в молоке, растить одних сыновей». Затем она повернулась к Сукхраму и приказала:

— Садись!

Сукхрам сел на пол, а Каджри осталась стоять.

— Так это и есть твоя Каджри? — спросила Пьяри.

— Это она.

— Хороша! — одобрила Пьяри.

Каджри прыснула и покрыла голову платком.

— Ну а ты что скажешь? — спросил ее Сукхрам.

Каджри отвернулась.

— Что говорить? — притворно смутилась она. — Я не знаю, куда деваться от стыда.

Пьяри нахмурилась и, взглянув на Сукхрама, укоризненно покачала головой.

— Садись, Каджри, — сказал Сукхрам.

— Ах, я и забыла пригласить, — попыталась оправдаться Пьяри.

— Я и без приглашения могу сесть, — безо всякого смущения ответила Каджри. Она казалась беззаботной и счастливой, в ней играло все очарование весны.

— Иди, сядь со мной, моя саут, — позвала Пьяри, показывая рукой рядом с собой, на кровать.

Но Каджри опустилась на пол рядом с Сукхрамом, как будто не считала нужным обращать внимание на слова Пьяри. Она будет поступать так, как ей захочется. Ее решительная поза говорила о том, что она нисколько не смущена присутствием Пьяри.

— Я хотела, чтобы ты села здесь, — недовольно произнесла Пьяри. В ее взгляде горело нетерпение, а еще больше — уязвленное самолюбие. «Как ты посмела ослушаться моего приказа, да еще в моем доме!!!» — звучало у нее в голосе.

— Мое место рядом с ним, — отрезала Каджри.

— Ну что ж, — согласилась Пьяри и покачала головой, словно хотела что-то добавить. Сукхрам понял, что творилось в ее душе. Она признала превосходство Каджри и поэтому пригласила ее сесть рядом с собой. Но Каджри, как настоящий лесной цветок, отказалась сидеть на расшитом фальшивыми цветами покрывале.

— Да, тебя трудно переспорить, — усмехнулась Пьяри. Она попыталась все обратить в шутку.

Но Каджри и на этом не успокоилась.

— Мы бедные люди, хозяйка, нам и тут хорошо. Я не украшу твою кровать, если усядусь на нее рядом с тобой. В шатре я привыкла сидеть на полу, зачем же отступать от своих привычек?

— Что ж, оставайся там, где сидишь, — разозлилась Пьяри. — Воля твоя. — И приступила к делу.

— Без разговора с хозяином не обойтись, — сказала Пьяри.

— Я сам поговорю, — ответил Сукхрам.

— А ты прикидывайся больной, ладно? — добавила Каджри.

— Насчет этого не беспокойся, — улыбнулась Пьяри, погладив ее по голове.

— Значит, ты уже во мне не сомневаешься? — с усмешкой спросил Сукхрам.

— Ты меня изводишь! — недовольно сказала Пьяри.

Сукхрам рассмеялся.

— Не сердись, сестрица. Я все устрою.

— Когда-то ты теперь придешь! Смотри, не забывай, когда пойдешь назад, что ты кому-то задал урок.

— Я ему об этом что ни день твержу, — вставила Каджри.

— Не возьму ее больше с собой. Мне не напастись новых тряпок, чтобы приводить ее сюда. А в старых она нипочем не пойдет.

Сукхрам и Пьяри засмеялись, а Каджри покраснела.

— Она же младшая жена, — мягко сказала Пьяри.

— Ну ладно, нам пора, — проговорила Каджри.

— Еще придешь?

— Позовешь — так, конечно, приду.

Дойдя до дверей, Каджри остановилась.

— В следующий раз не забудь, пожалуйста, втереть мне краску в ноги, — лукаво улыбнулась она.


19


Наступил вечер. С полей и лугов потянулись стада. Пыль, поднятая сотнями копыт, забивалась в ноздри. То там, то тут всплывали тонкие струйки дыма, наполняя рот чем-то терпким и вязким. Надвигающаяся темнота окутала все вокруг легким прозрачным покрывалом, над которым временами стремительно взлетали птицы, словно вырываясь из невидимых тенет. Однотонный и тревожный звук храмовых колоколов окрашивал все вокруг в тусклые суровые тона.

Дхупо сидела дома и беседовала с женой Дина, человека из касты бхарбхуджа. Их беседе, казалось, не будет конца. Дхупо уже успела забыть и о Пьяри, и о Банке. После того как Банке избили, она больше не думала о мести. Жизнь вошла в привычную колею. До прихода Дина обе женщины наговорились досыта. Увидев его, жена тут же покрыла голову краем накидки.

Дин не стал заходить в дом, он сел на пороге. С ним пришло еще несколько человек — друзья.

Прислушиваясь к мужской беседе, жена Дина проворчала:

— Все, теперь уселся, забыл про еду и питье.

Дхупо вспомнила о своем муже.

— Эх, сестрица, — вздохнула она. — Мужчинам есть о чем потолковать.

— Да-да! А лепешки стынут.

Дин не был ни ученым попугаем, ни моряком. Он был всего лишь мусульманином. Под навесом шел разговор о мирских делах.

— Послушайте-ка, я расскажу вам одну историю, — предложил Дин.

Он прочел молитву и громким, проникновенным голосом начал:

— Посмотрите, как играют нами божественные силы! Это они заставили йеменского падишаха совершить паломничество в Мекку. Он отправился туда вместе с сыном. В то время не было обычая брать с собой дочерей, поэтому он оставил свою дочь дома. Но стоило ему уехать, как его визирь задумал черное дело. Принцесса была такой красавицей, что описать невозможно. От ее нежного смеха трепетали лепестки цветов. Куда она ни взглянет, все расцветает, и ночь превращается в день. Стройна принцесса, как молодое деревце! А уж добродетельная была! Пришел к ней визирь и говорит: «Принцесса, приходи сегодня ко мне». А она отвечает: «Возвращайся к себе во дворец и жди моего ответа». Визирь повиновался, ушел, но пораженное красотой сердце не знает покоя. Ядом наполнилось оно, и страсть, извиваясь, как змея, шипела у него в груди. В душе у него пылало пламя. Что делать? Как поступить? И тут к нему в душу и проник демон. Проник и зашептал: «Не жди ответа. Вставай и иди к ней. Силой возьми ее. Разве она сама уступит?» Наконец настала ночь, взошла луна. Она сияла, как лицо принцессы, и визирь не смог устоять и пошел ко дворцу. А принцесса сидела перед зеркалом в своей опочивальне. Вдруг она увидела в зеркале крадущегося к ней визиря. «Что мне делать? — задумалась она. — Отец далеко и братец уехал вместе с ним. Я одна. Если я потеряю честь, как мне потом жить?» И приказала принцесса слугам закрыть ворота, а визиря забросать камнями. Так они и сделали. Пришлось визирю убираться восвояси.

По воле Аллаха в это время вернулись отец и брат принцессы. Предстал перед их очами избитый визирь, а падишах и спрашивает: «Эй, мой верный визирь, что с тобой приключилось? Отвечай!» А визирь и отвечает: «Не обращай внимания, мой повелитель! На все воля Аллаха!» Но от падишаха так просто не отделаешься, и визирь решил соврать: «Твоя дочь дурно вела себя, мой повелитель, я пытался урезонить ее, но она приказала побить меня камнями».

Вот тут-то все и произошло. Падишах был человек легковерный да к тому же любил лесть, а визирь был не человек, а скорпион, знал, куда ужалить. Падишах тут же отдал приказ наследнику: «Иди и разруби пополам неверную, которая посмела опозорить меня!»

Наследник пошел. Но сердце ему подсказывало, что оболгал принцессу коварный визирь.

Дхупо слушала, затаив дыхание.

А Дин, простерши руки к небу, продолжал:

— Пошел наследник к сестре, а ноги его не слушают.

«В детстве мы играли вместе! — думает он. Ее ли я не знал! Нет, сначала сам проверю, правда ли то, что о ней сказали!» Входит он, а принцесса сидит на белоснежной постели и читает Коран. И слышит наследник падишаха такие слова: «Иззатэ ман сахатван аур зиллатэ ман сахатван», что означает: «О, Аллах! Ты даруешь нам честь, ты же приносишь нам и бесчестье!» И заныло у юноши сердце. «Нет, не может она быть грешницей!» — сказал он себе. Но принцесса стала его умолять: «Исполни поручение отца, разруби меня. Я не хочу жить, если он подозревает меня в бесчестии. Любезный брат, исполни поручение отца, это моя к тебе просьба». — «Нет, любезная сестра, — отвечает наследник, — я поступлю по-другому». Он принес большой красивый ящик из дорогого дерева, посадил туда сестру и бросил ящик в реку. Но ящик не утонул, а всплыл, потому что это был волшебный ящик. Он не мог потонуть, его не могло выбросить на берег, он мог только плыть и плыть по течению…

Дхупо слушала с широко раскрытыми глазами. Она все пыталась представить, о чем думала бедная принцесса в ящике, который качался на волнах и плыл неведомо куда!

Жена Дина шумно вздыхала.

Дин откашлялся и продолжал рассказ:

— Тем временем китайский император присылает письмо: «Мой наследник вырос ладным и красивым юношей, а у тебя, о, великий падишах Йемена, есть прекрасная дочь. Пришли ее ко мне, и мы сыграем свадьбу». И разве на то не воля Аллаха, что не успело письмо уйти в Йемен, как ящик, плывя по реке, достиг Китая! И надо же было случиться, чтобы китайский наследник охотился тем временем на берегу реки и заметил его.

Он подал знак, и тотчас же его люди бросились в воду и вытащили ящик. Позвали плотника. А у плотников испокон веков есть обычай: прежде чем пустить в ход свой плотницкий топорик, постучать по предмету, проверить его на слух. Вот и постучал плотник по ящику, а оттуда слышится ему голос: «Потише, пожалуйста, будьте осторожны».

Плотник от страха чуть не лишился речи. Он что было духу пустился бежать. Наследник приказал взломать ящик. Увидел он принцессу и тут же влюбился в нее, и она, смущенно опустив глаза, призналась себе, что полюбила юношу. Наследник же подумал: «Вот чудеса! Мы собрались было в Йемен, а теперь и ехать незачем, сколько денег сберечь можно. Невеста сама приплыла к дому».

Он привел принцессу во дворец, и сыграли свадьбу. Молодые зажили спокойно да счастливо. Шло время, и ко всеобщей радости родила принцесса сына.

— Вот хорошо-то! — воскликнула Дхупо.

— Все в руках судьбы, — наставительно произнесла жена Дина.

— Это так, это точно. Тут как на роду написано, так и будет…

Дин гордо посмотрел по сторонам и поглубже надвинул шапку себе на лоб. Затем жестом он пригласил сесть тех, кто слушал его стоя, для чего попросил сидящих потесниться и дать место другим.

— Слушайте дальше. Снова воля Аллаха! — продолжал Дин, когда все удобно уселись. — Пошел однажды наследник в поселок ткачей и услышал, как одна женщина и говорит ткачу: «Вот тебе мое решение, почтенный! Если хочешь жениться, как наш падишах, то я согласна хоть завтра, но если надеешься сыграть свадьбу по всем правилам, как требуют законы общины, то я соглашусь только тогда, когда ты сможешь укусить себя за локоть».

Эти слова удивили наследника. Надо же было ему оказаться в этом поселке и услыхать речи, которые разбередят ему душу! Но на все воля Аллаха! Вернувшись во дворец, стал думать наследник: «Какие странные речи произнесла та женщина из рода ткачей! Какой смысл заключен в ее словах?» Он ударил в гонг. И когда придворные собрались, приказал немедленно привести во дворец ткача и женщину, говорившую непонятные речи. Стража привела ткача и женщину. Они дрожали от страха: кто знает, как поступит с ними наследный принц? Но тот сказал им: «Не бойтесь, вам ничего не грозит. Но ты, женщина, объясни, почему сказала ему, что если он хочет справить свадьбу, как падишах, так ты согласна, а если по законам общины, так не раньше, чем он укусит себя за локоть?» — «Великий принц, — отвечала ему женщина, — твоя воля казнить, твоя и миловать, но правде огонь не страшен[49 - Имеется виду древний индуистский обряд «агни-парикша» — испытание огнем, испытание на верность и правдивость. Верный и правдивый человек должен был выйти из огня невредимым.]. Когда женятся падишахи, невеста сама приходит к ним в дом: ни тебе расходов, ни забот. Прочитали молитву, и делу конец. А когда свадьба идет по законам общины, тут расходов не оберешься!»

Женщина и ткач ушли. А наследник достал портрет йеменской принцессы и вдруг увидел, что это и есть его царственная супруга! Позвал он министра и говорит: «Эй, министр! Отвези ее к отцу, а после мы с ней справим свадьбу, как велят законы общины, с торжественной процессией и музыкой». Принцесса с сыном отправились в путь, но по дороге — послушайте люди, что делает с нами воля Аллаха, — министр решил овладеть принцессой. Дрянной был человечишка, бандит, да и только! Он изменил слову, данному наследнику. Разбил он шатер и говорит: «Принцесса, утоли мою страсть». А она отвечает: «Сначала доставь меня к отцу, а потом я отвечу тебе». Страже министр приказал разместиться в другом месте, бояться ему было некого, и стал он настаивать: сейчас, да и только. Бросилась принцесса в шатер и залезла на самую верхушку. Министр приказывает: «Иди ко мне, спускайся, не то я убью твоего сына!» Но она ответила ему: «Свою честь я должна защищать, а жизнь и смерть — в руках Аллаха». И министр, чтоб ему плохо было, убил мальчика. Ночью принцесса спустилась с шатра и скрылась в лесу. Министр послал всех своих солдат за ней в погоню, но ее и след простыл. Вернулся министр к наследнику и говорит: «Великий принц! Супруга ваша оказалась дурной женщиной, в дороге она съела своего ребенка. Не женщина, ведьма! Сделав же это черное дело, она скрылась неизвестно куда».

О-хо-хо! Как передать горе принца! Ему не было ни конца, ни края. Он ведь очень любил принцессу. В гневе и отчаянии послал он гонца к йеменскому падишаху: «Мы скоро прибудем, чтобы взять в жены твою дочь, готовься к свадьбе, не то пойдем на тебя войной!» Йеменский падишах не знал, что отвечать, у него голова кругом пошла. Это заметил визирь. Какой визирь? Да тот, из-за которого принцессу посадили в ящик и бросили в реку; выбрал он момент и говорит: «Повелитель души моей! Я тебя выручу. Можешь выдать мою дочь вместо своей. Никто не узнает». На том и порешили. А в Китае начали готовиться к приему свадебной процессии. По всей стране шум пошел. Но в это время вернулась принцесса. Она переоделась в одежды факира и поселилась в храме на окраине столицы. Там она прославилась искусством заклинаний и пророчеств, к ней стекались люди со всей страны. Слава об искусном прорицателе достигла и ушей наследника, и перед свадьбой он решил посетить факира и узнать свою судьбу…

На небе загоралась звезда за звездой, и казалось, что это светлячки, прочертя по небу огненную полосу, запутались в темных тенетах деревьев и теперь не могут выбраться, чтобы продолжать свой путь.

Но Дхупо не видела звезд, не замечала, как сгущалась тьма, так она была поглощена рассказом. Под навесом сидело много людей; рядом с Дхупо примостилась жена Дина.

— О, Аллах! — вздохнула она. — Сколько пришлось натерпеться бедной принцессе!

— Чего только судьба не делает с человеком!

Дин переменил позу, вздохнул и продолжал голосом, полным печали и сострадания:

— И опять Аллах проявил свою волю: принцесса, переодетая факиром, узнала о предстоящей свадьбе, а на следующее утро к ней пришел наследник китайского императора. Принцесса приняла его и сказала: «Господин мой, сегодня мне приснился сон». — «Святой отец, — попросил наследник, — поведай нам свой сон». Но факир отвечал: «Нет, господин, сон есть сон, кто знает, что в нем правда, а что ложь. А вдруг он западет тебе в душу, разбередит твое сердце. Не расспрашивай лучше, пусть мой сон останется со мной». Наследник не пожелал ничего слушать. «Нет, отец мой, — настаивал он, — тебе придется рассказать». — «Хорошо, брат мой, если ты так просишь, то слушай. Мне приснилось, что некий падишах отправился поклониться святым местам в Мекку, а свою дочь оставил дома. В нее влюбился визирь и стал ее домогаться, но принцесса не уступила. Тогда визирь, дождавшись приезда падишаха, пошел к нему и оклеветал принцессу. Брат принцессы ослушался приказа отца, повелевшего ему убить сестру. Вместо этого он посадил ее в деревянный ящик и бросил в реку. Тем временем на берегу реки охотился один наследный принц, он приказал выловить ящик. Увидев принцессу, он воспылал к ней любовью и взял ее себе в жены. Ну да ведь сон есть сон, и кто знает, что в нем правда, что ложь. Пусть тут будет конец. Не проси меня рассказывать дальше, господин мой!»

Но не тут-то было. Наследника захватил рассказ, и он горел нетерпением дослушать до конца. «Нет, отец мой, — взмолился он, — говори дальше!» — «Нет, господин мой, позволь мне на этом закончить». — «Нет, нет, говори!» Наследник упрямо стоял на своем, и факиру пришлось рассказать сон до конца: «Так, видно, было предопределено свыше, чтоб наследник подслушал разговор ткача с одной женщиной. И решил тогда наследник вернуть супругу свою ее отцу. Но по дороге ее стал преследовать министр, посланный провожатым, и она, спасая свою честь, убежала от него. Тогда министр убил ее сына. Вот и все! Теперь отпусти меня с миром, господин мой, потому что сон есть сон, и кто знает, что в нем правда, что ложь. Не запал бы он тебе, в душу, не разбередил бы твое сердце!» — «Святой отец, — обратился к факиру наследник, — ты должен принять участие в моей судьбе. Но сначала я хочу знать конец».

«Это ведь только сон, мой господин, — ответила принцесса. — Я странствующий факир, мне ли участвовать в судьбах? Но если ты просишь, я приду к тебе на свадьбу».

Тем временем прибыла свадебная процессия, а с ней и дочь визиря. Тогда факир и говорит: «Сравни ее с портретом йеменской принцессы!»

О, что тут было! Наследник сличил портрет с лицом прибывшей. Не та! Где то царственное величие? Где неземная красота? Где молочное лицо и черные как смоль кудри? О боги! Наследник упал как подкошенный. Народ заволновался, стали расспрашивать у факира, что случилось. «Посыпь его святым пеплом, отец, прочитай над ним молитву. Он единственный сын, его родители умрут с горя! Сотвори чудо, святой отец!» — кричали люди. И разве не воля Аллаха, что стоило факиру сказать: «Встань!», и наследник встал и спросил: «Где я?» Вот какая сила кроется в сберегшей честь женщине!

А принцесса, сбросив одежды факира, говорит наследнику: «Узнаешь меня?» Тот посмотрел на нее и расцвел, как весенний цветок. Тут их снова обвенчали. Заиграли барабаны, запели трубы. Наследник привел во дворец любимую жену, и начались торжества, всем праздникам праздник, в воздух взлетали огненные шутихи…

Дин замолчал. Он представил себе, что это он продает шутихи, народ нарасхват покупает их и в конце концов он становится богатым, у него куча денег. От этой мысли Дин даже глаза зажмурил, а когда раскрыл их, то увидел очарованных рассказом слушателей. И тогда Дин сказал, а вернее, пропел:
		К чему расспросы, если вновь


		любовь нашла свою любовь?


		О женской чести был рассказ,


		ее храните пуще глаз!


20


Сукхрам и Каджри сидели на дворе у входа в дом Рустамхана. Надвигался вечер. Последние лучи солнца слабо освещали готовую отойти ко сну природу. Наконец и они скрылись за горизонтом.

— Иди в дом! — сказал Сукхрам.

— Без тебя? — испуганно спросила Каджри.

— Ну да, — беспечно сказал Сукхрам.

— А ты что будешь здесь делать один?

— А что мне делать среди вас, женщин?

Каджри ступила в дом. Навстречу ей вышла Пьяри.

— А, моя Каджри! — радостно воскликнула она.

— Моя Пьяри, — смущенно промолвила Каджри.

Любовь встретилась с любовью, и, взявшись за руки, радостно улыбаясь, обе женщины по лестнице поднялись наверх.

Из дома вышел Рустамхан.

Сукхрам приветствовал его:

— Мое почтение, великий господин!

— Здравствуй и ты. Как живешь?

— Вашими молитвами, повелитель, — ответил Сукхрам, опускаясь на землю.

Рустамхан сел.

— Садись и ты, Сукхрам, — пригласил он.

— Да я и так уже сижу. — С этими словами Сукхрам вынул чашечку из хукки, положил в трубку немного сушеного кизяка, сделал несколько глубоких затяжек, чтобы получше разжечь трубку, и, когда из мундштука повалил густой дым, поставил чашечку и пододвинул хукку к Рустамхану.

— Рассказывайте, господин, как здоровье?

— Теперь я совсем здоров, слава богам.

— Нет, господин, — глядя Рустамхану прямо в глаза, сказал Сукхрам. — Еще не совсем! Болезнь вернется через месяц.

— Вернется? — дрожащим голосом переспросил Рустамхан.

— Непременно.

— Но что же мне делать?

— Воздержание, господин.

— И вина нельзя?

— Нет, вина пейте сколько хотите.

— Ты знаток своего дела, Сукхрам, — взмолился Рустамхан. — Неужели не можешь сократить срок?

— Это вы сами можете сделать.

— Я? Как?

— Избавьтесь от дурных страстей.

Рустамхан нахмурился, но стерпел и промолчал. Однако в его душу запало сомнение; этот нат обещал вылечить его, чего же теперь он морочит голову?

Рустамхан поднялся и пошел в дом.

— Каджри! — позвал Сукхрам.

— Ну, — откликнулась она, — ты сказал ему?

— Нет, только подготовил почву.

В это время из окна выглянул Рустамхан. До него донеслись последние слова Сукхрама.

Рустамхан отошел от окна. Он все понял.

— Я скоро приду, Каджри, — сказал Сукхрам. — Жди меня здесь.

— С кем ты говорила? — поинтересовалась Пьяри.

— С Сукхрамом.

— Что он сказал?

— Справлялся о твоем здоровье.

— А сам он подняться не мог?

— Нет, он торопился.

— Куда?

— На базар. А то до ночи домой не успеем.

— Боитесь задержаться здесь?

— Конечно, чего засиживаться в чужом доме?

Пьяри обиделась. Каджри поняла это.

— Я вовсе не хотела обидеть тебя, — сказала она. — Я только говорю правду. Скажи, разве ты живешь здесь свободно, как у себя?

— Нет! — уверенно ответила Пьяри.

— Я всегда это знала. Стало быть, я не ошиблась, назвав этот дом чужим?

— Нет! Забери меня отсюда, о Каджри!

— Сначала нужно поговорить с ним.

— С Рустамханом? Он не согласится.

— Это уж забота Сукхрама.

Ответ Каджри заставил Пьяри задуматься.

Теперь она знала, что совершила страшную ошибку.

— Разве я думала, что так все получится? — горько сказала она.

— Что получится? — насторожилась Каджри.

— Что этот живой мертвец станет помехой на моем пути, повиснет камнем у меня на шее. — Потом Пьяри тихо заговорила как бы сама с собой. — Неужели я должна молча все сносить? Нет! Кто он такой, чтобы командовать мной? Я же натни. Натни! Разве ему под силу меня удержать?

Пьяри показалось, что двери ее каменной темницы стали приоткрываться.

— Ну что ты, Пьяри! — Каджри пыталась успокоить ее.

— Я сама сюда пришла, — продолжала Пьяри, — сама и уйду. Что он сможет сделать? Засадить в тюрьму? Ну и пусть! Прикончу негодяя, и конец!

И, будто очнувшись, она взглянула на Каджри.

— Ты мне поможешь? — спросила она.

— Да, — ответила Каджри, — но я боюсь.

— Он не посмеет задержать меня.

— Сомневаюсь.

— Он не посмеет.

— А если все же не пустит, что тогда?

— Думаешь, я подчинюсь? — крикнула Пьяри. В ее голосе звучала такая одержимость, что Каджри невольно вздрогнула. Казалось, Пьяри совершенно освободилась от страха. Так громко и победоносно может кричать только птица, спасшаяся от урагана и теперь весело парящая в бескрайнем небе. Внизу под ней простирается море, но ее это совсем не волнует — ей ли теперь бояться волн!

— Ну а если он силой заставит? — все еще сомневаясь, повторила Каджри. Она ясно представляла себе картину ссоры, но не верила в благоприятный ее исход.

— Я ему не рабыня! — продолжала Пьяри. Она гневно смотрела по сторонам, словно пыталась пронзить своим взглядом все предметы, находящиеся в комнате.

— Тебе ли с ним тягаться, — пожала плечами Каджри. — На его стороне власть.

— Я взломаю дверь и убегу!

Каджри рассмеялась.

— Чего это ты?

— Ну и сказала же ты! До сих пор вор взламывал дверь и уносил вещи, а теперь вещи сами взламывают дверь у вора и бегут от него!

Пьяри было улыбнулась, но тут же нахмурилась и покраснела.

— Нет, правда, сестра! Ну как он может тебя отпустить? Будь я мужчиной, нипочем бы тебя не отпустила. Ну и сражение разыграется!

— Я себе лицо изуродую, чтобы на меня никто не смотрел!

— А Сукхрам, думаешь, захочет смотреть?

— Не захочет? — Пьяри побледнела.

— Что он, из другого теста, чем все мужчины?

— Нет, Каджри, нет, у него другое сердце.

— Может быть, ты и права. Но только если мы стремимся найти не такого, как все, почему бы и ему не искать себе красавицу?

И они обе рассмеялись.

— Ну а если б он был урод? — спросила Пьяри.

— Разве Всевышний не создал уродливых женщин? — ответила Каджри.

— А ты гордишься своей красотой? — спросила Пьяри.

Каджри искоса посмотрела на нее, но промолчала.

Что она могла сказать?

Неожиданно в комнату вошел Рустамхан.

Пьяри подобрала одежды, приняла небрежную позу, а затем вопросительно посмотрела на вошедшего.

— Я слышал здесь голоса, — сказал Рустамхан. — С кем ты разговаривала? — Он оглядел комнату.

Каджри по установленному обычаю быстро накинула на голову конец покрывала, но Рустамхан успел разглядеть ее лицо.

— Кто это? — спросил он, не отводя глаз от Каджри.

Каджри не опустила головы, как этого требовало приличие. Придерживая конец покрывала двумя пальцами, она наблюдала сквозь них за Пьяри и Рустамханом. Хотелось получше рассмотреть человека, которого так ненавидела Пьяри.

— Ее зовут Каджри.

— Кто она, я спрашиваю.

— Моя саут[50 - Саут — вторая жена в полигамных семьях.], — решительно произнесла Пьяри.

Рустамхан смутился. Значит, Пьяри до сих пор считает себя женой Сукхрама, словно его, Рустамхана, не существует!

— По отношению к Сукхраму или ко мне? — съязвил он.

— Взгляни на себя в зеркало, — зло ответила Пьяри.

Ее ответ окончательно смутил Рустамхана.

— Ну вот, ты и рассердилась, — произнес он растерянно. — Я же пошутил.

— Ты еще вздумал шутить со мной! — передернув плечами, оборвала его Пьяри.

Бросив хмурый взгляд на Каджри, Рустамхан повернулся и ушел. Эта женщина умела бить в самое больное место. Он как никогда понял, что Пьяри, не в пример другим, ни за что не признает его превосходство, его власть. Женщина никогда не подчиняется мужчине. Она может уважать его, о нем заботиться, ценить его, если он умный и ученый человек, но всегда будет пытаться поставить себя на одну доску с ним и не признает его превосходства. И уж никогда не простит мужу вольностей с другими женщинами. Раздосадованный Рустамхан решил отомстить Пьяри.

— Ишь разохотился, одной ему мало! — возмутилась Каджри, когда Рустамхан ушел.

— С чего ты взяла?

— А ты разве не заметила, как он на меня глаза пялил?

— Ну, не такая уж ты красавица, чтобы на тебя засматриваться.

— Что ж, я и понравиться не могу?

В сердце Пьяри кипела ненависть. «Негодяй, какой подлец!» — возмущалась она. Пьяри и раньше знала мужчин, которых привлекало только ее тело. Но хоть иногда в них проскальзывало сострадание и человеческое участие. А этот? В нем ничего не осталось человеческого. Не боится ни бога, ни совести! Никто ему не указ, ничто его не может обуздать. Насмешливый тон Каджри задел ее за живое. Никто не понимает, как жестоко она обманулась! Она пришла сюда, чтобы отомстить своим обидчикам, но чего она добилась? Ничего! Живет здесь, как в тюрьме, связана по рукам и ногам. С каким ничтожеством связала она свою судьбу!

— Ты обиделась? — спросила Каджри.

— Нет. — Пьяри пыталась отогнать мрачные мысли.

Каджри внимательно смотрела на нее. Так прошло несколько долгих минут. Наконец Пьяри нарушила молчание.

— Поешь что-нибудь? — спросила она.

— Нет, не хочу, — отказалась Каджри.

— Может быть, приготовить бетель?

— Не хочется.

— Тебе понравится, я научилась его готовить. — С этими словами Пьяри достала ящичек с бетелем и стала приготавливать листья. Пьяри с такой торжественностью приступила к делу, что Каджри подумала было, что она просто подражает женщинам из богатых домов, но она тут же отогнала эту мысль.

— Может быть, лучше не надо? — нерешительно проговорила она.

Пьяри положила на лист немного извести и стала выбирать каттха[51 - Каттха — катеху, экстракт, получаемый из древесины индийской акации, используется как одна из специй при приготовлении бетеля. Кроме того, применяется для окраски тканей и дубления кожи.]. В тон Каджри она неопределенно буркнула «у-гу» и засмеялась. Каджри покраснела.

— Ну вот. Пожалуйста! — Пьяри протянула Каджри свернутый лист.

Каджри взяла бетель и низко поклонилась. Церемония вошла у нее в привычку. До этого она всегда получала бетель из рук человека более высокой касты, и поэтому ей приходилось всегда почтительно благодарить.

— Ну что же ты? — спросила Пьяри, видя, что Каджри никак не решается положить бетель в рот.

Каджри неуверенно произнесла:

— А если он рассердится?

Наконец-то Пьяри догадалась, что она говорит о Сукхраме, но и теперь она не могла понять Каджри. Ей все казалось, что та просто смеется над ней. Она подозрительно покосилась в ее сторону и спросила:

— А что он может сказать?

Каджри не выдержала.

— Он скажет: «Теперь и ты ушла от меня?» — ответила Каджри.

У Пьяри болезненно сжалось сердце. Значит, Сукхрам до сих пор не примирился с тем, что она бросила его. Но почему он сам никогда не скажет ей об этом?

— А он так говорил? — спросила она.

— Конечно, — сказала Каджри. — Еще бы! — И засмеялась.

Пьяри почувствовала, как бледнеет. Напрасно она стремилась к Сукхраму! Ей теперь нечего у него делать!

Подавленная своим открытием, Пьяри молчала. «Но и здесь я не могу оставаться. Ни за что! Это невозможно! Что ж тогда? Бежать? Но куда? Оставаться? Но гнев Сукхрама никогда не пройдет. Раньше на это еще можно было бы надеяться, но теперь, когда с ним Каджри, это пустые мечты!»

— Дай сюда! — сказала она Каджри, протягивая руку.

— Что?

— Бетель.

— Почему? — не понимая, в чем дело, Каджри отвела руку. — Так не поступают.

— Не думай об этом, — возразила Пьяри, не убирая руки. Каджри посмотрела сначала на руку, а потом в лицо Пьяри.

— Зачем?

— Ему же не нравится, когда ты жуешь бетель.

— Пьяри! Я же шутила!

Стемнело. Пьяри принесла фонарь. Стекло на фонаре было чистое, без следов копоти. Пьяри заправила фонарь керосином, подкрутила фитиль и зажгла. Комната озарилась мягким желтоватым светом.

— О, великий Рама! — изумленно воскликнула Каджри. — Как светло!

Пьяри улыбнулась.

— Хочешь такой же зажечь в своем шатре?

— А что ты думаешь, и зажгу!

— Такой фонарь дорого стоит, — засмеялась Пьяри.

Каджри взяла фонарь в руки.

— Я простая натни, — задумчиво произнесла она. — Подумать только, у меня в шатре такой фонарь! Э! Да он жжется!

— Поставь на место, уронишь, чего доброго.

— А скажи, сестра, — спросила Каджри, аккуратно ставя фонарь на место, — он и от ветра не гаснет?

— Конечно нет.

— Какая умная вещь! — вздохнула Каджри. — А сколько еще таких вещей в мире! И все не для нас. — Каджри умолкла, а потом, вспомнив о чем-то, сказала: — Два года назад я была в столице. Я видела дворец раджи, правда, снаружи. На балконе стояла рани. О-хо-хо! Такая красивая, такая нежная! Поставь меня рядом с ней, так я буду выглядеть как только что вылезшая из грязи черная буйволица рядом с белой коровой. Я видела, как возле дворца, вот в таких огромных бронзовых горшках, — Каджри широко расставила руки, — горел семицветный огонь. Я прямо застыла на месте. Так красиво было, так красиво! Ночью было светло, как днем, и свет был белый-белый, как молоко.

— Раджи — большие люди.

— Наверное, — согласилась Каджри и мечтательно воззрилась в пространство, будто до сих пор перед ней горел этот огонь.

— Каджри, как ты добилась Сукхрама?

— Да ну тебя, еще кто услышит.

— Расскажи, Каджри.

— Разве о таком спрашивают? — засмеялась Каджри.

— Расскажи.

Каджри не спешила с ответом. Пьяри задумалась.

— Тогда он был один, ты его встретила, ну дальше. Как вы познакомились? — настаивала Пьяри.

— Понравились друг другу, как же еще.

Но такой ответ не удовлетворил Пьяри.

— А потом? — настаивала она.

— Потом поженились.

Пьяри, как хищная птица, нырнула вниз и раскрыла клюв, чтобы хватать, хватать.

— А до этого кто был твоим мужем? — бросила она.

— Не хочу о нем думать! — решительно ответила Каджри. — Он был плохой человек.

— Он бил тебя?

— Нет, но мне приходилось самой зарабатывать на жизнь. Он много пил.

— Ну и дальше?

— А что дальше? Этот ведь тоже пил. Я заставила его бросить.

— Почему же ты выбрала его?

— Я подумала, что этот лучше.

— Все наты пьют, Каджри, что здесь плохого?

— У нас плохо лишь то, что не признает община. Но я от этой общины ничего путного не видела. Люди ссорятся и дерутся. Мой первый муж ради выпивки был готов на преступление. Однажды он украл и пропил деньги на саван для покойника. — Каджри разволновалась. — В детстве рядом с нами жил зеленщик, по имени Чикува, он приходил к нам пасти овец. Однажды он пришел вместе с другом Багаром, с ними были две женщины канджарки и еще один зеленщик из Дели, Саркасрайян звали его. Они передрались. Канджарки сбежали, а Саркасрайяна убили. Чикува и Багара потом повесили. А ты посмотри, как живут канджары! Где их место? Они доедают пищу даже за мусорщиками-мехтарами.

— Каджри, а твой отец, он тоже пил?

— И отец, и мать.

— А ты?

— Я — нет.

— Мне бы твою голову, Каджри, твой ум.

— Ум? Ум женщине дает муж после свадьбы. Курри не мог мне его дать, а Сукхрам дал. Он по крови раджа.

— И ты веришь в это, Каджри? Какой в том прок?

— Да никакого, но хочется верить. Разве он такой, как все наты? Откуда у него столько ума и благородства?

— Он просто теленок, Каджри. Ни разу в жизни ни с кем не подрался, меня ни разу пальцем не тронул.

— Зато теперь дерется, только кости трещат. Он тебя никогда не бил?

— Только один раз.

— Значит, не любил.

Внизу в растерянности сидел Рустамхан. Почему не пришел Банке? Обычно он в это время всегда здесь. Уж не натворил ли чего?

Рустамхан вышел во двор, огляделся. Никого. Только буйволица медленно жевала свою жвачку. Он выглянул за ворота. Его встретила тишина деревенского вечера; улица была безлюдна. Он вернулся в дом и снова сел ждать. Но беспокойство не покидало его. Эта женщина наверху, и в ее присутствии ему пришлось выслушать столько неприятного. Что она подумала о нем? Уж не вообразила ли, что Рустамхан под башмаком у Пьяри?

Сверху слышался веселый смех. Ему казалось, что смеются над ним. Выгнать бы вон и ту и другую! Другую — это Пьяри?

Какая странная женщина!

Нет, здесь явно что-то не так. Да и Сукхрам стал говорить намеками.

Рустамхан погрузился в раздумье. Он сидел, обхватив голову руками, и, поглощенный своими мыслями, не замечал, что уже совсем стемнело. Мысли его были мрачными. Как же так! Банке — преданный человек. Во всем виновата Пьяри. Это она положила конец его влиянию на людей. Как только у нее хватило смелости?

Демон черной зависти терзал его душу, тот самый, что сбил его с праведного пути…

А наверху продолжалась беседа.

— Он что-нибудь говорил обо мне? — спрашивала Пьяри.

— Ничего.

— Так ли? — настаивала Пьяри.

— Ну, говорил, какая ты хорошая, — сказала Каджри.

— И все? — покачала головой Пьяри.

— Пьяри! — раздался за дверью разгневанный голос.

— Иду, — ответила она. — Рустамхан зовет.

Пьяри вошла в комнату, и Рустамхан пытливо оглядел ее.

Он встал, набил хукку, потом добавил в табак щепоть гашиша.

— Почему не сменила тава[52 - Тава — чашечка, вставляемая в кальян, куда набивают табак.]? — набросился он на Пьяри.

— Сменила.

— Зачем она пришла?

— Просто так.

— Отошли ее домой.

— Это еще почему?

— Женщина, хватит болтать!

— Мы будем болтать, пока нам не надоест.

— Я замечаю большие перемены.

— В тебе или во мне?

— Как ты разговаривала со мной в ее присутствии!

— Подумаешь! А ты как со мной говорил?

Рустамхан опешил, он не нашелся, что ответить.

— Зачем ты назвала ее «саут»? — обиженно спросил он.

— А как мне ее называть, если мы две жены одного мужа?

— Ты чья жена, моя или его?

— Жена его, твоя любовница!

— И не стыдно тебе?

Она пожала плечами.

— Тебе должно быть стыдно. Если б ты знал, что такое стыд, ты не заставил бы меня прийти сюда, ты не смог бы сказать: «Иди, не то я упрячу твоего мужа за решетку». Стыд! Если есть в тебе стыд, так введи меня в свою общину, женись на мне. А ты — мужчина, твои грехи — не грехи. Если бы ты знал, что такое стыд, ты бы давно женился, не путался с кем попало…

— А ты не развратничала?

— Я падшая, неграмотная женщина, низкая из низких, и каста моя — ниже некуда, и законы в моей общине — хуже не придумаешь, я вечно голодна, вечно раздета… А тебя что толкнуло на этот путь? Можешь ли ты равняться со мной? Твой дружок Банке раскрыл все твои делишки! Твой закон велит наложить запрет на притон, а ты жиреешь на взятках с него и еще кричишь о стыде? Бессовестный! Я совершила много дурного, так я и не говорю, что мое место среди порядочных. Весь мир знает, что я падшая женщина, но ты, ты же выставляешь себя порядочным человеком!

— Не играй с огнем, Пьяри! — крикнул Рустамхан.

— Да я тебя керосином оболью, погоди, я еще из тебя фитиль сделаю — вот это будет игра с огнем! Чего выпучил глаза? Запугать хотел? Попробуй! Думаешь, я с горя в петлю полезу? Запрешь на замок? Как бы не так! Я все равно убегу и такое про тебя людям расскажу, что при одном твоем имени плеваться будут!

Не дожидаясь ответа, Пьяри повернулась и, громко стуча пятками по лестнице, пошла наверх. Рустамхан злобно смотрел ей вслед и лихорадочно думал, что бы ей ответить, но так и не нашелся.

Когда Пьяри вернулась к себе, она была спокойна, будто ничего не произошло, хотя на сердце у нее кошки скребли. Почему до сих пор нет Сукхрама? В душе она боялась за него, хотя ничем себя не выдавала.

— Ну? — бросилась к ней Каджри.

— Нет еще.

— Как он долго!

— Придет, чего ты волнуешься?

— Боюсь.

— Ох, совсем забыла, — спохватилась вдруг Пьяри, — полицейский внизу один в темноте сидит.

— Давай я отнесу ему фонарь.

— Нет, нет, только не ты.

Пьяри зажгла второй фонарь и понесла его вниз. Каджри с благодарностью посмотрела вслед Пьяри. Рустамхан лежал на кровати.

— Вспомнила и про меня наконец? — протянул он язвительно.

— У меня люди. Ты же знаешь.

— А она что, еще не ушла?

— Нет.

— Да, сегодня у вас большой совет…

— Какой совет? — нахмурилась Пьяри и молча отвернулась. Рустамхан был в ярости. Он не мог оставаться спокойным.

— Когда она уйдет? — твердил он.

— Скоро.

— Сидит и сидит. Что ей в конце концов тут надо?

— Ее кормилец до сих пор не вернулся.

— Какой кормилец?

— Сукхрам.

— Так это он ее привел?

— Да.

— А этот подлец куда девался?

— А ну-ка повтори, что ты сказал? — взметнулась Пьяри.

На какое-то мгновение Рустамхан потерял дар речи.

— Ну а если повторю? — наконец произнес он.

— Собака! — вскричала Пьяри.

— Ты собака!

— Он тебя вылечил от дурной болезни, а ты его подлецом называешь?

— Вот как ты заговорила! От рук отбилась…

— А ты меня не пугай, я свободный человек.

— Да знаешь ли ты, с кем разговариваешь!

— А ты знаешь? — гневно сверкнув глазами, проговорила Пьяри. — Знаешь, кто я?

— Ты — натни! Продажная тварь! — цинично рассмеялся Рустамхан.

— Ну подожди! — угрожающе прошипела Пьяри.

— Не грози, это мой дом! — кричал Рустамхан.

— А ты кричи громче! — насмешливо бросила Пьяри.

Рустамхан побагровел от злости.

Каджри слышала его крик. Она даже испугалась. Но потом собралась с духом и крадучись спустилась вниз. Спрятавшись в углу, она стала прислушиваться.

— Да я вас всех в тюрьме сгною! — неистовствовал Рустамхан.

— Руки коротки, свинячий сын, зубы себе обломаешь! Сгноит в тюрьме! Посмотрим, как у тебя это получится! Сможешь ли ты еще сам-то дойти до участка? Угрожает! Думаешь, если я женщина, так тебе все можно? А это ты видел?

В руках у Пьяри сверкнул нож. Рустамхан побледнел.

— На куски искромсаю, — крикнула Пьяри. — Лучше оставайся, как был, покорной собакой! Я — натни.

Рустамхан никогда не видел Пьяри такой, она вся дрожала от ярости, лицо ее побледнело, глаза сверкали.

— Ну что ты злишься? — стушевался Рустамхан. — Я же пошутил.

Пьяри повернулась и ушла к себе. Каджри услышала на лестнице ее шаги и стремглав бросилась в комнату.

Пьяри вошла, бросилась к своим вещам, достала нож и протянула его Каджри.

— На, забирай, у меня есть свой.

Каджри смотрела на кинжал.

— До этого дошло?

— Дойдет! Все открылось, и все стало на свое место.

— Ты быстро управилась с ним.

— Нет, Каджри, я задержалась, очень задержалась, — ответила Пьяри и задумчиво посмотрела на дверь. Каджри поняла ее взгляд.


21


Банке вышел из притона. Его карманы были набиты кредитками. Сегодня ему везло: он выиграл кучу денег. Он просто одурел от радости. Дружки удерживали его, надеясь отыграться, но тщетно: Банке сообразил, что другого такого случая не будет, и поспешил выйти из игры.

Сегодня он был как в лихорадке. Он сам не мог понять, как ему удалось выиграть столько денег. Он боялся поверить в свое счастье. «Сегодня, — думал он, — Всевышний милостив ко мне». Банке не помнил, как добрался до деревни. Он пришел в себя, когда до него вдруг донесся голос: «Ох, несчастное женское племя!..»

Он огляделся и увидел Дхупо. Она стояла на углу улицы вместе с женой Дина — та, видно, вышла ее проводить.

— Это верно, — согласилась жена Дина, — кто не бережет чести, тот не бережет и свой дом.

— Ну ладно, я пойду, уже поздно, — услышал Банке.

— Смотри, совсем стемнело.

— Да мне только перейти поле, и я дома.

Дхупо пустилась в обратный путь. Зажженные фонари возвещали о наступлении ночи. Дхупо, перейдя дорогу, пошла вдоль кустарника, пока не вышла к развалинам глиняной стены, которую когда-то соорудили жители деревни для защиты от врагов. Теперь же деревенские женщины сами стали ее врагами: от стены остались жалкие руины, женщины порастаскали глину для устройства своих очагов.

Было тихо и безлюдно. За деревней терпкий запах дыма растворялся в резких порывах холодного ночного воздуха. Люди мерзли после жаркого дня. Но Дхупо нравилась свежесть этой ночи. Порыв ветра неожиданно принес с собой воспоминание о покойном муже. Дхупо даже увидела его, но вот ветер умчался и унес с собой дорогой образ.

Дхупо пересекла проселок и вышла в поле. Она слышала чьи-то шаги за собой. Она еще подумала: «Наверно, запоздалый путник, спешит домой, как и я, совсем один». Ей стало страшно, но она старалась подбодрить себя. И, прибавив шагу, она пошла дальше.

По пятам за ней следовал Банке. Он дрожал от нетерпения. Банке смеялся над теми, кто завоевывал любовь терпеливым, долгим ухаживанием. Он не станет зря тратить время. Он добивался всего силой — всего, что имел. Он уже почти нагнал Дхупо, когда чьи-то тяжелые шаги заставили его сбавить ходу. Банке струсил. Это были не женские шаги. Дело принимало неприятный оборот. Ему страшно хотелось вернуться, но он подумал, что уже поздно.

Потом ему пришла в голову мысль, что, может, это вовсе не люди. Может, гуляет чья-то скотина. Он уже собрался прибавить шагу, когда впереди вместо фигуры Дхупо обозначились неясные очертания двух мужчин. Увидав его, они присели и растворились в темноте.

— Кто здесь? — негромко спросил Банке.

— А тебе что? — так же шепотом ответил чей-то голос.

— Смотри, осторожно, — послышался шепот другого человека.

— Что, мы одного испугались?

Банке вздрогнул; он узнал голоса.

— Это вы, тхакуры Чарансинх и Харнам?

Оба медленно вышли из укрытия. В их руках поблескивали серпы. Они обирали поле деревенского пастуха. Где власть, там и сила. Пастух уехал в Сорон предать прах своего отца водам Ганга[53 - Ганг в Индии считается священной рекой. Тела умерших сжигают, а пепел бросают в реку.]. Жена его была больна, поле находилось под охраной одного Всевышнего. Однако тхакуров это ничуть не смутило. Когда они чувствовали, что можно поживиться чужим добром, они становились отважными, как львы, недаром каждый тхакур добавляет к своему имени слово «синх», что значит лев. Верхом же своей львиной отваги они считали службу в полиции. Под ее защитой можно было безнаказанно притеснять слабых, пить вино и есть всласть.

— Да, это мы, — ответил один из них. — А тебя послал полицейский?

— Вам-то какое дело? — бросил Банке.

— Но ты же друг полицейского! — сказал Чарансинх.

— Ну, друг, — согласился Банке, — но с вами-то я не враждовал.

— Придет время — посмотрим.

— А тебя освобождали от уплаты налогов, когда ты водил с ним дружбу? — спросил Банке.

— Нет, — ответил Харнам.

— Ну так вот. И разорила вас Пьяри, а не я, поняли?

— А зачем пришел сюда?

— Подружку ее выслеживаю.

— Кто это?

— Дхупо, чамарка, — тихо произнес Банке. — Хочу повеселиться.

— Это ты врешь, — сказал Харнам, — из-за Дхупо тебя избили, и ты идешь за ней, чтобы отомстить. Зачем играешь с нами в прятки?

— Это правда, что мне из-за нее досталось. Да только времена Рустамхана и Пьяри прошли.

Оба тхакура задумались.

— Дни Рустамхана прошли, Пьяри тоже скоро получит отставку. Считайте, что ее песенка спета. Ну, пошли?

— Так ты собрался убить Дхупо? — спросил Чарансинх.

— Нет, это будет хуже, чем смерть, я причиню ей такие муки, о которых женщина не забывает и всю жизнь ходит с опущенной головой.

— Дхупо же вдова! — В Харнаме заговорили последние остатки совести.

— Ты дурак, — перешел в наступление Банке. — Ну, идете?

Все трое двинулись за Дхупо.

Они остановились, когда Банке сделал рукой предостерегающий жест.

— Вот она! — прошептал Банке.

— Одна! — с облегчением произнес Чарансинх. — И спросил: — Кто пойдет первым?

— Банке, иди ты, — сказал Харнам.

Банке пошел первым. Он дрожал от страха.

— Кто здесь? — крикнула Дхупо, услышав приближающиеся шаги.

— Это я, Банке, — отозвался он, выходя из посевов.

Банке молча приближался к ней. Так же молча он бросился на нее и схватил за плечи. Дхупо вырвалась из его рук и побежала.

Банке догнал и снова схватил ее. Она стала звать на помощь, но один из тхакуров выскочил из укрытия и зажал ей рот. Дхупо укусила его за руку, а затем с силой пнула его ногой. Он закачался. Тогда подбежал другой тхакур и ударом кулака свалил ее на землю. Дхупо упала, вскочила, попыталась бежать, но ей тут же засунули в рот тряпку. Дхупо сделала последнюю отчаянную попытку вырваться, но не смогла…

Стояла кромешная тьма, в небе не проглянула ни одна звезда, чтобы рассеять мрак. Ветер шумел в посевах и уносился далеко ввысь, к самому небу. Деревня осталась где-то далеко… Туда не доносились голоса с поля, кто бы ни кричал — добродетель или порок. Крик натолкнулся бы только на дым погасших очагов, ползущий в черноту ночи. Да и прорвись крик в деревню, его бы встретила лишь глухая, равнодушная тишина деревенских крыш… На мгновение небо как бы вздрогнуло, пробудилось ото сна и замигало глазами-звездами. На миг все озарилось красновато-желтым светом, но тут же плотная, неподвижная темнота вновь окутала землю. Живая природа уступила место мертвому равнодушию. С каменным спокойствием смотрели на происходящее высокие, тонкие стебли молодых посевов. Зачем выстроились они здесь, если лишены жизни и сострадания? Чернота неба не отступает, никому не под силу было справиться с нею. Сталь можно разрезать на куски, как воск, холодную сталь можно расплавить, но чернота неба, состоящая из бесчисленных слоев времени, не поддается никому и ничему…

Когда все трое убежали, Дхупо, шатаясь, поднялась с земли. Она теряла рассудок: то, что случилось, — непоправимо. Перед ее глазами расстилалась непроглядная темнота, ее душа была отравлена, взывала к отмщению. Позор!!! Грех!!! Бесчестие сотнями кинжальных уколов терзало ей душу, огнем жгло ей тело. Она дрожала от гнева и отчаяния. Как будет она теперь жить? Чем смоет свой позор? Но в этот момент в ней во весь голос заговорила великая правда жизни. В ее душу нахлынули новые чувства, которые можно было сравнить с огромными грозовыми тучами, с грохотом оглушающего грома проносящиеся по земле, посылающие на землю огненные разрушительные молнии, угрожающие залить всю землю потоками небесной воды.

Мучительный стыд, который приходит вслед за унижением, заставляет человека забыть о страхе.

Неукротимая гордость и чувство оскорбленного женского достоинства переполняли ей душу, они же вдохнули в нее силу…

Дхупо бежала к деревне, плача и стеная, как живое воплощение горя и отчаяния.

Испуганные деревенские жители, ничего не понимая, все же устремились за ней, словно она была магнитом, притягивающим к себе людские жизни.

Она добежала до поселка чамаров. Услышав ее отчаянные крики, люди высыпали на улицу, а Дхупо упала на землю и забилась в истерике. Женщины замерли от ужаса, а дети, дрожа от страха, прижались к матерям.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивали люди друг друга.

— О, люди панчаята, сюда! Идите сюда! — кричала Дхупо.

Исходящий из глубин истерзанного сердца призыв, проникающий в самую душу, мольба о защите нашли отклик в сердцах людей и вылились в один общий крик.

— Нет, нет! — кричала Дхупо, как безумная вращая глазами. — Старейшины! Где они? Справедливости прошу! — Она хотела сказать что-то еще, но гнев не давал ей говорить.

Вокруг нее стали собираться чамары; сбежались все жители поселка. Неясный гул толпы постепенно сменился общим криком и шумом, и теперь любопытство, охватившее всех, властно простерло руку, требуя тишины. Но Дхупо, казалось, ничего не замечала. Женщины изумленно смотрели на нее, дети от страха попрятались за спины матерей и теперь робко выглядывали оттуда. В толпе все громче раздавались голоса стариков и взрослых мужчин. Сливаясь с криками Дхупо, они все громче и настойчивее звенели в ночном воздухе. Казалось, сама темнота, нарушив обет молчания, заговорила на разные лады.

Сукхрам стоял со всеми.

На базаре он встретил продавца бетеля, который вернулся из Ахмедабада. Тот рассказывал о своей жизни в этом городе, а Сукхрам слушал, затаив дыхание. «Почему бы мне вместе с Каджри и Пьяри не перебраться туда? Я бы устроился на фабрике, Пьяри и Каджри тоже пошли бы работать, и мы жили бы в покое и согласии», — думал он по дороге к дому Рустамхана. На пол-пути он услыхал шум и присоединился к толпе.

Наконец Дхупо поднялась с земли.

— О, боги! Я погибла! Разве вы не видите, меня втоптали в грязь! О боги!..

Последний призыв к богам с такой силой и страстью вырвался из ее груди, что женщины прослезились. Чей-то малыш в ужасе закричал: «Мама!..»

И тогда Дхупо рассмеялась диким, нечеловеческим смехом.

— Но что случилось, Дхупо? — спросил старый Гиллан. — Почему ты не рассказываешь?

— Я не могу! — простонала Дхупо. — Я брошусь в колодец! Я опозорена, у меня черное лицо! Не смейте смотреть на меня! Не смейте!!!

Младший сын Дхупо подбежал к ней и протянул руку, но она закричала:

— Не смей трогать меня! Не смей! На мне грех! Мое тело в огне, оно горит, не прикасайтесь ко мне! Не смейте! Вы все сгорите! Сгорите!!!

— Да что случилось? В чем дело? — кричали люди.

— Есть у вас смелость? — спросила Дхупо, обращаясь к толпе.

— Ты только скажи, сама увидишь! — ревела в ответ толпа.

— Я скажу, но сначала поклянитесь мне, поклянитесь именем Всевышнего, поклянитесь именем своих матерей, если вам дорога их честь, поклянитесь мне их молоком, что отомстите за меня! Дайте клятву!

— Клянемся! Говори! — за всех ответил Кхачера.

Сукхрам продвинулся вперед. Толпа стояла очень плотно, но перед ним все расступились, и он оказался прямо перед Дхупо.

— Так вы дали обещание! — громко воскликнула Дхупо. — Я посмотрю, как вы сдержите его! — Она побледнела. Глаза ее сверкали.

Сукхрам смотрел на Дхупо, не веря своим глазам. Дхупо! Почему она так странно говорит, не то плачет, не то смеется? О чем все ее расспрашивают?

— Дхупо! — что было сил закричал Кхачера.

Но она даже не обернулась.

— Я объявляю свою волю: с сегодняшнего дня и до самой смерти о моих детях должен заботиться панчаят! — громко и торжественно проговорила она.

Дети Дхупо заплакали.

Любопытство разжигало людей.

— Расскажи обо всем! — кричала толпа.

Дхупо обхватила руками голову, и накидка сползла ей на плечи.

— Сначала ответьте мне! Если я говорю не по закону нашей веры, поправьте меня, — воскликнула Дхупо, стоя с непокрытой головой.

— Объясни наконец, в чем дело? — закричал было Кхачера, но тут же осекся. Все увидели гордый взгляд Дхупо, в которой проснулось чувство человеческого достоинства. Женщина походила на горящий факел, разгорающийся с новой силой, как только она начинала говорить.

— Сначала поклянитесь! — Услышав этот суровый, скорбный голос, вся толпа, собравшаяся из разных концов деревни, в едином порыве воскликнула: «Клянемся!..»

Последние сомнения покинули людей, они стали смелыми и решительными. А призыв Дхупо летел по деревенским улицам, проникал в каждый дом, под каждую крышу, находил отклик в сердце каждого. Их клятва не была пустым обещанием, в ней заключалась судьба троих детей, их жизнь и их хлеб.

— Теперь скажи! — не выдержал один из юношей.

Женщины отбросили покрывала, скрывающие их лица. Казалось, упали со звоном кандалы, которыми узники были прикованы к стенам темницы, и освободившиеся рабы гордо подняли свои головы.

— К чему говорить, лучше мне утопиться в колодце! — запричитала Дхупо. — Заклинаю вас, верьте мне! Я уже не живу. Во мне говорит лишь душа. Поверьте, я не грешница. Я не грешница! — И она вновь зарыдала.

— Да скажешь ты наконец, — снова крикнул Кхачера.

— Я скажу, скажу!..

Но терпение толпы лопнуло, люди заговорили разом, и их голоса перешли в слитный гул.

Дхупо растерянно смотрела по сторонам.

— Замолчите, братья! — попытался навести порядок Гиллан. — Дайте послушать, что она скажет! Дайте послушать!

Мало-помалу люди смолкли, и тогда заговорила Дхупо. Она словно держала речь перед судом.

— Однажды один из вас привел меня сюда и объявил, что берет меня в жены, не так ли?

— Так!

— Где он сейчас?

— Всевышний призвал его к себе.

— Кто теперь остался у меня?

— Мы. Община.

— А если я, овдовев, сойдусь с кем-нибудь?

— Мы убьем тебя!

— А если не я виновата в этом грехе?

— Мы своей крови для тебя не пожалеем!

— Мама! — закричал старший сын Дхупо и с плачем бросился к матери. Дхупо закрыла лицо руками и крикнула:

— Уберите его! Грех коснется и его, если он тронет меня!

Женщины удержали мальчика.

Дхупо заскрипела зубами. Гнев и отчаяние помутили ее разум.

— Дхупо! — крикнул Кхачера.

— Вы дали обещание! — гневно сверкая глазами, воскликнула Дхупо. — Вы поклялись.

— Да, поклялись, — подтвердил Кхачера.

— Так готовьте кинжалы! — проговорила сурово Дхупо. — Я умру, но пусть мои дети знают, что я невиновна. Я не совершила греха.

— Кто он? — в гневе крикнул Кхачера.

— Банке и еще двое. Они напали на меня. Я защищалась всеми силами, но их было трое.

— Так! — проскрипел зубами Кхачера.

Дхупо стояла, как святая Вайдехи[54 - Вайдехи — один из эпитетов Ситы, жены Рамы, дочери царя Джанака, правителя Вайдеха.]. Она взывала к справедливости.

— Пойдите и отомстите! Во имя ваших матерей! Восстаньте против подлецов и негодяев за честь ваших женщин!

— Ты правду говоришь, Дхупо? — спросил Сукхрам, подходя к ней.

Голос его был тверд, а во взгляде горела суровая решимость.

— Ты назвал меня своей сестрой, — с нескрываемой болью произнесла Дхупо. Она не просила, она требовала, чтобы вступились за ее честь, и ее слова вновь зажгли пожар гнева в сердцах людей.

— Да, это так, — коротко сказал Сукхрам, и эти слова прозвучали, как клятва.

— Сестра, я отомщу за тебя! — проникновенным, но твердым голосом произнес он.

Она подошла к нему совсем близко и спросила:

— Ты решился ради меня?

— Нет! — твердо ответил Сукхрам. — Теперь это не только ты. Это — наша честь, я прошу крови, чтобы отомстить за честь.

— Я даю вам свою кровь, я всех призываю к мщению!

Буря, бушевавшая в душе Сукхрама, не оставила и остальных людей. Слова Дхупо потрясли их.

— Как это все произошло? — выступил вперед Кхачера.

Но прежде чем Дхупо смогла ответить, из-за ее спины вышли женщины. Покрывала у всех были спущены, и это словно говорило о том, что они намерены драться до последнего.

— Зачем тебе знать? — набросилась на него одна из женщин. — К чему твое любопытство?

Это была замужняя женщина, но сейчас рухнули все стены, разделявшие мужчин и женщин.

— Обесчестили не только Дхупо, но и всех нас! — закричала она.

Ее слова подлили масла в огонь.

— О какой чести ты говоришь? Если мужчины такие трусы, к кому же обращаться женщине за помощью? — подхватила другая.

Слова эти тысячами острых лезвий полоснули по сердцам мужчин.

— Проклятье вам! — заголосили сразу все женщины. — Проклятье!

— Замолчите! — прикрикнул Кхачера.

— Ваших жен и дочерей бесчестят, а вы сидите сложа руки! — резкими голосами кричали женщины. — Что вы за мужчины? Хуже старых баб! Вам бы еще наши браслеты надеть на руки!

Толпа взревела: «Отомстим!»

— Старейшины! — перекрикивая рев толпы, закричала Дхупо. — Прошу, прикажите, я стану сати[55 - Сати — вдова, обрекающая себя на сожжение вместе с телом мужа.]!

— Сати!!! — дрогнула толпа.

— А если полиция нагрянет? — послышались осторожные голоса. — Что это она болтает?

— Нет! Нет! — гремела толпа. — Мы отомстим. Не смей думать о смерти!

— Дочь моя, — обратился к Дхупо древний старец. — Ты не можешь стать сати.

— Могу! У меня отняли честь!

— Эй, не спеши, говорящая о чести. Разве в деревне мало таких, как ты? — крикнул кто-то из толпы.

Глаза Дхупо налились кровью.

— А ну-ка скажи мне это прямо в глаза!

— Кто это сказал? — обратился к толпе Кхачера.

Но из толпы никто не вышел.

— Кто сказал, что я грешница? В чем моя вина, старейшины? Разве это произошло по моей воле?

— Дыма без огня не бывает! — крикнул кто-то с другой стороны.

Дхупо потемнела от ярости.

— Трус! Выходи! — закричала она во все горло. — Почему ты боишься показаться?

Но из толпы никто не вышел.

— Дхупо невиновна! — послышались гневные голоса. — Она не грешила!

— Если люди так говорят, я стану сати. В этом мое искупление. Всевышний покарал меня за мои проступки в прошлой жизни, и я хочу искупить свою вину!

— Нет, дочь моя, — вмешался старец. — Ты чиста, это верно, но религия говорит другое.

— Как же так? — спросил один юноша.

— Сынок, она женщина.

— Но в чем ее вина?

— Виновна она или нет, но грех коснулся ее. А став сати, греха не смоешь, если он достался тебе в наследство от предков.

Дхупо слышала все, что сказал старик. Она потому и заговорила о смерти, что сама боялась этого ответа. Страшный позор ее растоптал, как взбесившийся слон топчет пашню.

— Ах, — простонала она, — значит, исхода нет, мне никогда не искупить греха… — Голос ее осекся, она бросилась к каменной стене и со всей силой ударилась головой об острый край. Из разбитого виска хлынула кровь. Струйки крови растеклись по пыли и замерли, впитавшись в песок. Так умерла Дхупо.

Мужчины стиснули зубы. Ярость мешала им говорить.

— Ну берегись, Банке, — процедил сквозь зубы Сукхрам, — я еще напьюсь твоей крови… — Но он не мог договорить до конца, спазмы перехватили ему горло. — Она призывала нас мстить, — воскликнул Сукхрам. — Она нам доверилась!

Ему никто не ответил. Все молча переглядывались, и в глазах людей мелькал страх, беспокойство за собственную безопасность. Некоторые хотели поскорее сжечь труп, сообщить в полицию и покончить с этим, но боялись, что их станут презирать и не осмеливались высказать свои мысли вслух.

— Чего же вы замолчали? — обратился к толпе Сукхрам, вглядываясь в лица людей. — Она же призывала вас отомстить!

— А, что говорить? — сказал кто-то из толпы. — Надо созвать старейшин, пусть решают, что дальше.

Сукхрам помрачнел. «Нет, если нас оскорбляют, мы, наты, действуем не так, — подумал он, — мы сначала отомстим обидчику, а потом уж рассуждаем, что дальше. А все потому, что мы свободны, нас ничто не связывает. Наты подчас вынуждены склонять головы перед жестокими законами, но в гневе они как разъяренные тигры. А эти людьми никогда не станут! Трусы, жалкие трусы!»

Сукхрам хмуро поглядел на дорогу, собираясь уйти.

— За работу! — закричал вдруг Кхачера. — Увейте цветами похоронные носилки богини Бхавани! Она была рани, ей не годится просто так уйти от нас. Она была святой, была как Бхавани!

Женщины закивала в знак согласия и бросились украшать носилки.

— Вы же клялись! — гневно крикнул Сукхрам. — Неужели в вас не проснется совесть?!

— Но что мы можем сделать? — робко спросил один из мужчин.

— Разыскать Банке и убить.

— А если нагрянет полиция?

При упоминании о полиции люди боязливо поежились.

— Тогда я один возьмусь за это. Я сам его прикончу.

— Ты нат. Ты можешь убежать и спрятаться в лесу, а что будет с нами? Наш дом здесь. Нам негде скрыться!

— С вашей головы волос не упадет. Если я его убью, полиция схватит меня. Но вы клялись отомстить за Дхупо!

— Лучше скажи — отомстить за себя.

— Я — за себя?

— Ведь у тебя с ним свои счеты.

— Но из-за Дхупо!

— Уж не влюбился ли ты в нее?

— Трусы!

— Мы просто думаем о наших детях, — ответил один чамар. — Мы не хотим погубить их жизнь.

— Если пролилась кровь — это дело властей, — рассудительно заметил другой чамар. — Дхупо мертва, но закон не умер!

Сукхрам понял, что мужество покинуло чамаров.

— Во всем виноват Рустамхан, — сказал Кхачера.

— Так пошли к нему, с него спросим, — предложил Гиллан.

— Что с него спросишь? — презрительно пожал плечами Сукхрам.

— Молоды вы, ничего не понимаете, — назидательно проговорил старик, который назвал Дхупо грешницей. — Гнев — плохой советчик. Да ведь правительство всех вас поодиночке поджарит и смелет, как пшеничные зерна. Отведите Банке в полицию, а там будь что будет.

Чамарам пришлись по душе слова старика.

Они решили послать людей на поиски Банке.

Сукхрам мрачно наблюдал за происходящим.

К нему подошел Кхачера и, заглядывая в глаза, сказал:

— Перестань терзаться, друг. Все они трусы. Но нас-то с тобой двое.

Слова Кхачеры немного успокоили Сукхрама, но он ничего не ответил и молча продолжал наблюдать за чамарами.

— Мы еще посмотрим, чья возьмет! — С этими словами Кхачера направился к женщинам. — Где тело? — спросил он у них.

Тело Дхупо уже лежало на носилках, украшенное цветами, а чамары все подбавляли цветов. Они напоминали крестьян, ждущих дождя, но считающих за благо несколько капель росы, выпавшей поутру.

Среди людей, собиравших Дхупо в последний путь, не было ее родственников, и поэтому никто не голосил и не рвал на себе одежду. Только дети Дхупо горько плакали, обнимая мать. Их с трудом оторвали от нее. Плач детей разжалобил женщин, они тоже всплакнули, вытирая слезы краями юбок. Но старейшины выглядели испуганными. Дхупо ушла в другой мир, оставив детей на их попечение. Она взывала к помощи богов, но что теперь делать с ее детьми?

— Мы пошли, — обратился к чамарам Кхачера.

— Куда? — спросил Гиллан.

— К Рустамхану.

— Зачем?

— Банке там.

«Пьяри и Каджри тоже там, — подумал Сукхрам. — А если Пьяри обрадуется, увидев мертвую Дхупо? Смогу ли я простить ее тогда? Ни за что!»

Кхачера выступил вперед, в руках у него была палка.

— Кто боится, может вернуться! — крикнул он.

Из толпы сначала вышли десять человек, потом двадцать, потом двадцать пять, потом сто, а потом вся толпа шагнула вперед.

— Поднимите! Поднимите нашу Бхавани!

Чамары подняли носилки и хором начали читать молитву: «Да будет свято имя твое, Рам…»

Сукхрам шел вместе с чамарами. Он был готов взять к себе детей Дхупо и воспитать их, но ведь он принадлежал к касте карнатов, а законы общины суровы. Разве отдадут чамары детей на воспитание человеку из низшей касты?

«Прими к святым ушедшую от нас!» — неслось над толпой.

— Вы идете на маргхат? — спросил Сукхрам у Кхачеры.

— Нет, — ответил тот.

— Почему же вы поете величальную песню?

— Чтобы узнала вся деревня!

— Но тогда тело придется сдать полицейским![56 - Перед кремацией или захоронением сдавали тела умерших в полицейский участок для установления причины смерти.]

— Не отдадим!

— А если потребуют?

— Напьемся их крови и узнаем, крепки ли их кости! — гордо ответил Кхачера, поднимая палку над головой.

Но голос его потонул в громкой песне толпы:
		Да будет свято имя твое, Рам!..


22


Банке был доволен. Сегодня он наконец добился своего. Обесчестив Дхупо, он вырос в собственных глазах. Что теперь она скажет, эта упрямица? Как посмотрит на него при встрече? Ведь обо всем узнают в деревне. Вот будет потеха!

Он отправился прямо к Рустамхану. Тот сидел насупившись и даже не поднялся ему навстречу. Но сегодня Банке не замечал сердитого лица своего покровителя. Он был вне себя от радости. От Рустамхана не ускользнуло, что Банке как-то особенно весел. «Что он еще натворил?» — насторожился полицейский. Банке поклонился.

— Наставник! — проговорил он так, словно принес к ногам Рустамхана все свои грехи. Его пьяные угодливые глаза, вздрагивающие усы и разгоряченное дыхание задели любопытство Рустамхана. Почувствовав это, Банке приободрился. Теперь можно все рассказать ему.

— Ну? — спросил Рустамхан.

Он боялся уронить свое достоинство и в то же время сгорал от любопытства.

— Получил удовольствие, — ответил Банке. Он закрыл глаза и стал подкручивать усы.

— Что такое? Что за удовольствие, которым тебе не терпится похвастать?

— Да благословит тебя Всевышний, учитель! — ответил Банке, поглаживая ноги Рустамхана.

— Ну так что же в конце концов произошло? — спросил Рустамхан.

Банке самодовольно рассмеялся. Пьяри наверху услышала этот смех. Она насторожилась…

— Что там такое, что случилось? — спросила ее Каджри, и сердце ее тревожно забилось.

— Кажется, явился Банке.

Вновь послышался пьяный и самоуверенный смех.

— Каджри! — тихонько позвала Пьяри. — Я спущусь вниз, а ты оставайся здесь, но будь наготове.

— И я пойду с тобой. Одна я здесь не останусь.

— Ну что ж, вдвоем, пожалуй, лучше.

Обе осторожно спустились вниз, прильнули к створкам двери и стали слушать. Банке и Рустамхан, ничего не подозревая, продолжали беседу.

— В карты повезло? — поинтересовался Рустамхан.

— Кое-что есть, — ответил Банке. Он достал деньги из кармана и кинул их Рустамхану… Рустамхан с удивлением посмотрел на него.

— Бери все, учитель! Сегодня все денежки — твои, — проговорил Банке, почтительно склоняя голову. — Мой раджа, все у твоих ног. Не огорчай меня отказом. Поклянись своему Банке, что возьмешь все.

Рустамхан снисходительно принял деньги.

— Уж больно ты настойчив сегодня. Ишь, расщедрился, — проворчал Рустамхан.

— Разве ты и я — не одно и то же? Сегодня Дхупо не ушла от моих рук, наставник, она теперь моя! — выкрикнул Банке и снова захохотал.

Пьяри внимательно прислушалась.

— Добился своего наконец? — спросил Рустамхан.

— Спасибо, ты надоумил меня!

— Ну и молодчина! Счастливчик! — И Рустамхан тяжело вздохнул, словно сожалея о том, что счастье обошло его.

— Наставник, ты ранишь мое сердце! Почему так тяжело вздыхаешь?

Рустамхан не ответил.

— Э, я понял, наставник! Если хочешь, прикажи, и я сейчас же доставлю ее сюда.

— Как так?

— Разве теперь ей устоять передо мной?

— Это верно, — тоном знатока проговорил Рустамхан.

— Наставник, целый год я ходил вокруг нее, а она, эта тварь, близко к себе не подпускала, — сказал Банке.

— А помнишь, как Пьяри разозлилась на нее?

— О, эта бестия себе на уме. Но в тот день я был на стороне твоей натни. Знаешь, почему? Я хотел проучить эту недотрогу Дхупо.

— Просто ты ей не предлагал денег. Дал бы ей рупию, и дело с концом. Ведь она чамарка.

— Нет, наставник! Не обижайся, но между натни и чамаркой есть разница. Чамарки не разрешают чужим мужчинам подходить к ним. Впрочем, это лишь до тех пор, пока мужчина не добьется своего. Ха-ха… Тогда можно заставить их молчать. А эта корчила из себя такую недотрогу! Клялась, что всем расскажет. Деньги! Ты говоришь — рупию! Я ей десять предлагал, а она швырнула их мне в лицо.

— Что ж, деньги целее, — рассмеялся Рустамхан, хищно сверкнув глазами. Банке снова почтительно склонился и припал к его ногам.

— И все благодаря тебе, учитель! Один я ничего не сделал бы, — угодливо произнес он и, помолчав немного, добавил: — Только тут одна неприятность вышла, учитель… Я был не один.

— Как?! — удивился Рустамхан.

— Со мной были еще два человека.

У Пьяри волосы встали дыбом.

— Кто был с тобой?

— Я боюсь говорить.

— Почему?

— Они были твоими врагами, — проговорил Банке, — но теперь я все уладил, учитель! Это Харнам и Чарансинх.

Рустамхан вздрогнул; Пьяри от злости закусила губу. Каджри повернулась к ней и зашептала на ухо: «Кто они?»

— Тхакуры, — глухо ответила Пьяри.

— Ты их знаешь?

— Да, это я велела их обоих избить.

— И они были заодно с этим мерзавцем?

— Тише, Каджри, нас услышат.

— Я было испугался, — рассказывал Банке, — эти мошенники тайком косили на поле пастуха Байни…

— А, знаю. У него на днях умер отец, и он отправился с его прахом к Гангу, — сказал Рустамхан. — Ловкачи! Подходящий момент выбрали! Потому-то ты и застал их на поле! Ну, дальше?

— Сначала я подумал, что все пропало. Но потом пораскинул мозгами и сказал им: «Дхупо — закадычная подружка Пьяри, я ее отлупил по приказу Рустамхана. А Пьяри велела своему Сукхраму заступиться за Дхупо. Тогда по приказу Рустамхана я затеял с Сукхрамом драку. Сам же учитель не питает, мол, к вам никакой вражды, это все проделки Пьяри, а Рустамхан поддался ее уговорам. Оба тхакура попались на удочку, и мне удалось с ними сговориться».

— Это ты хорошо придумал, что с меня снял вину и свалил на Пьяри и ее Сукхрама. Я не хотел враждовать с тхакурами. Да, все произошло из-за этой потаскухи, что говорить! Ослеплен был…

Каджри взглянула искоса на Пьяри, которая продолжала внимательно смотреть в щель в двери.

— Слышала? — спросила ее Каджри.

— Слушаю, — ответила Пьяри.

— Ну?

— Я ему это припомню, — сказала Пьяри со слезами на глазах.

— Ты велела избить тхакуров? — спросила Каджри.

— Э, да я их совсем разорила…

— …Но не стоит о ней говорить, — продолжал Рустамхан. — Ну и что же эти двое?

— Они поклонились мне в ноги.

— Почему?

— Учитель, я даже не знаю, — с притворным смирением ответил Банке.

— Ладно, не тяни, говори, — приказал Рустамхан, которому хотелось поскорей узнать эту историю со всеми подробностями. И Банке выложил все, сопровождая свой рассказ ужимками.

— Ха-ха-ха, — заливался Рустамхан, потирая руки. — Да, тут уж ничего не скажешь, здорово получилось. Ловкие, видно, люди эти тхакуры. Я бы не стал с ними враждовать, если бы не эта тварь Пьяри.

— Учитель, твоей вины здесь нет.

— Что верно, то верно.

— Ну скажи теперь, я ли не мужчина? — хвастливо спросил Банке.

— Еще бы!

— А все-таки, кто тогда ударил меня ножом?

Каджри посмотрела на Пьяри. Та улыбнулась. Каджри нежно положила ей руку на плечо.

— Я подозреваю твою натни, — сказал Банке.

Пьяри и Каджри насторожились.

— Как же это? Она ведь была наверху, — возразил Рустамхан.

— Э, учитель. Ты не знаешь Пьяри! Долго ли ей спрыгнуть вниз и залезть опять наверх? Все они кошачьей породы.

— Об этом и я подумывал, — согласился Рустамхан.

— Учитель, это были не чамары, они отомстили мне еще раньше, когда били меня.

— Подлецы! То-то они ходят, задрав нос. Что ж, теперь ты им отплатил сполна.

— Нет, учитель, это еще не месть. Это так, на всякий случай, чтоб было иногда куда зайти. Она же вдова.

Рустамхан задумался.

Пьяри и Каджри ждали, затаив дыхание. Рустамхан рассказал Банке о своем споре с Пьяри, прихвастнув, как ей от него попало. Каджри вопросительно взглянула на Пьяри.

— Все врет, негодяй! Сам же тогда от страха языка лишился! — зло прошептала Пьяри.

— …Что же теперь с ней делать? — спросил Рустамхан.

— Важничает, дрянь!

— Рассчитывает на Сукхрама.

— Учитель, я ведь и его могу… — Он провел рукой по горлу.

— Давай, друг, действуй.

— И зарежу! Сегодня же, вот увидишь! По рукам?

Рустамхан не стал заключать пари. Он только сказал:

— Сейчас и другая его жена здесь.

— Где?

— Наверху.

— Ты видел ее?

Рустамхан улыбнулся.

— Как она? — спросил Банке.

— Думаешь, я знаю? Я хотел посмотреть, но моя распалилась, прямо страх!

Пьяри сжала руку Каджри.

— Смазливая? — осклабился Банке, мысленно представляя себе облик незнакомой женщины.

Но Рустамхан только пожал плечами.

— Натни! — воскликнул Банке. Глаза его загорелись. Он поднял голову и, прищурившись, посмотрел на Рустамхана.

— Учитель, сегодня нас ждут сплошные удовольствия, — размечтался он.

— Не горячись! Запасись терпением, не все сразу, — рассудительно произнес Рустамхан. — Женщины — опасный народ.

— …Сукхрам уже разговаривал с ним? — чуть слышно спросила Пьяри.

— Да.

Каджри посмотрела на Пьяри: та держала руку на рукоятке кинжала.

— Подожди! Не торопись! — шепнула Каджри.

— До каких пор? — нетерпеливо воскликнула Пьяри.

— Пьяри, не горячись! Я лучше придумала.

— Что ты собираешься делать? — испуганно спросила Пьяри.

— Завлеку.

— Кого?

— Кого прикажешь, только скажи.

— Еще не время, — взволнованно проговорила Пьяри.

— …Ну и крепкое же ты вино принес, — сказал Рустамхан, осушая стакан.

Банке рассмеялся пьяным смехом и откупорил еще бутылку.

— Все, хватит. Больше не надо, — отказывался Рустамхан.

— Эх, учитель! Раньше ты кружками пил.

Банке наполнил его стакан. Рустамхан покачал головой, выпил и тут же свалился как подкошенный.

— Эй, учитель, давай еще по стаканчику, — заплетающимся языком уговаривал его Банке. Он еле держался на ногах. Он долго доставал сигарету, закурил и затянул какую-то песню. Каджри отправилась наверх.

— Куда ты? — попыталась остановить ее Пьяри.

Каджри отмахнулась.

— Не смей идти к нему!

— Отстань, не мешай мне.

— Что ты задумала?

— Хочу ему понравиться.

— И что тогда?

— Тогда и увидим.

Пьяри сдалась.

А Банке пел:
		Ах, красотка, твои глаза…


Вдруг дверь приоткрылась. Он взглянул и увидел в двери женщину. Она улыбнулась. Пьяный Банке не вершил своим глазам. Он допил оставшееся в стакане вино и снова посмотрел на дверь. Женщина, приподняв накидку, продолжала улыбаться.

Он протер глаза, но видение не исчезло. Банке поднялся, с трудом удерживаясь на ногах.

Каджри разглядывала его.

— Эй, ты… ты… — мычал Банке. Но она жестом приказала ему молчать и показала глазами на Рустамхана.

Пьяный Банке был уверен, что это Пьяри, что это она зовет его к себе. Шатаясь, он проследовал за ней. Каджри тихонько приоткрыла дверь и пропустила Банке.

— Он спит? — спросила она, закрывая дверь. — Он нас не видел?

— Нет.

— Я боюсь его.

— Э-э, что может сделать этот негодяй, когда я здесь? — Банке сильно качнуло, и он ухватился за ее плечо. — Ты кто? — ткнул он в нее пальцем. От него нестерпимо разило вином. Каджри чуть не стошнило, но она пересилила себя и улыбнулась. Заигрывая с ним, она слегка отодвинулась, поправила край покрывала и ответила:

— Каджри.

— Что за Каджри? Откуда ты взялась?

— Я — новая жена Сукхрама.

— Да ну! — Банке насторожился. — А ты не врешь?

— Истинная правда. Я ищу тебя с того самого дня, когда ты избил Сукхрама. Все хотела посмотреть, что ты за силач.

— Ах ты, милашка! Такты мне не померещилась, ты женщина? — умиленно пролепетал Банке.

— А ты точно такой, каким я тебя представляла.

— Правда? — ухмыльнулся Банке, подвигаясь ближе.

— Пойдем наверх. Здесь он увидит.

— Кто?

— Полицейский.

— Он подлец, собака. Он боится своей бабы.

— Ты мне понравился. Пойдешь со мной? — торопила Каджри.

Банке сильно качнуло. Он чуть было не грохнулся на пол, но Каджри подхватила его.

— Ты баба что надо, — бормотал Банке.

Каджри повела его за собой. Пьяри встревожилась. Что она задумала? Пьяный Банке болтает невесть что, а Каджри тащит его наверх да еще поддерживает, чтобы он не упал. На лице Каджри играет какая-то странная улыбка, хотя она кажется совершенно спокойной.

Поравнявшись с Пьяри, Каджри сделала предостерегающий жест. Пьяри спряталась. Каджри наконец втащила Банке наверх.

Пьяри разбирало любопытство. Она не выдержала и пробралась вслед за Каджри.

— Вот мы и пришли, — услышала она голос Каджри.

— Да, моя пташка, — проговорил Банке и схватил ее за руку, пытаясь притянуть к себе, но снова чуть не растянулся.

— Банке, какой ты сильный. Теперь мне от тебя не вырваться, — хохотала Каджри, стараясь освободиться от него.

— Ни за что! — бормотал Банке.

— Но ведь ты должен убить Сукхрама, — сказала она с улыбкой.

— И я убью его, мое сокровище, сегодня же ночью!

— Но он очень ловкий! Ты знаешь об этом?

Банке грязно выругался. Каджри рассмеялась.

— Ты лучше приляг, — сказала она, подталкивая его к кровати.

Банке послушно лег.

— Иди сюда, — позвал он.

— Позволь сначала спросить тебя?

— Спрашивай! — ответил Банке, борясь со сном.

— Ты убьешь Сукхрама? — спросила Каджри.

— А, плевое дело. Зарежу его ножом!

Неожиданно Каджри бросила ему на лицо подушку и навалилась на нее всем телом. Пьяри бросилась к самой двери. Она видела, как Банке отбивался руками и ногами, пытаясь освободиться. Но вино лишило его сил. Он затих. Тогда в руке Каджри блеснул кинжал. Три раза она по самую рукоятку вонзила его в грудь Банке и дважды полоснула по животу. Потом наклонилась и сдвинула подушку, чтобы увериться, что Банке уже не дышит. Она выпрямилась, с презрением плюнула на распростертое тело и торжествующе рассмеялась.

Пьяри подошла к кровати и заглянула в лицо мертвеца. Повернувшись к Каджри, она улыбнулась.

— Подох, — сказала она, будто речь шла о собаке.

Предсмертные муки исказили его лицо. Пришел конец его подлости, дикости и жестокости. После смерти Равана многие сокрушались: сколько мог бы сделать этот великий демон, если бы шел по праведному пути! Но Банке был лишь мелким, ничтожным негодяем, и о его гибели никто не жалел.

— Оботри кинжал! — сказала Пьяри.

Каджри вытерла простыней кинжал, поцеловала его, вложила в ножны и спрятала в складках одежды.

— Джетхи[57 - Джетхи — жена старшего брата мужа, здесь — почтительное обращение.], если б ты не подарила мне кинжала! — сказала она.

Пьяри уже пришла в себя.

— Ты даже крикнуть ему не дала! — воскликнула она.

— Он так же заткнул рот Дхупо!

Пьяри кивнула.

— У меня не было другого выхода! Я не хотела его убивать так сразу. Я бы резала его понемногу и каждую рану посыпала бы солью, а пришлось прирезать сразу, как скотину! — с презрением сказала Каджри.

— О боже! — Пьяри содрогнулась.

— Боишься?

— Нет.

— Как ты побледнела!

— Я думаю, куда девать труп? — ответила Пьяри, как бы подчеркивая, что больше нечего говорить о мертвом Банке. Подох и ладно. Туда ему и дорога. Теперь надо позаботиться о себе.

— Ты — моя джетхи, — сказала Каджри, — ты не можешь бояться. Я это знаю. Ты — старшая жена. Если и ты испугаешься, на кого мне тогда надеяться?

Пьяри с благодарностью взглянула на Каджри.

— Поселившись в этом доме, ты совершила большой грех, Пьяри, — продолжала та, — но теперь ты смыла этот грех.

— Как смыла?

Каджри сверкнула глазами и тихонько засмеялась. Этот смех вселил в Пьяри ужас.

— Ты ведь мстила ему, я знаю. Это судьба, что тогда — он остался жив.

— Я припадаю к твоим ногам, ты достойна Сукхрама, Каджри. Куда мне до тебя!

— Зачем ты так говоришь?

— Ты моложе, но душа у тебя благороднее моей. И сердце добрее! — проговорила Пьяри, склоняясь к ногам Каджри.

— Встань, Пьяри! — сказала Каджри. — Ты моя джетхи и всегда ею останешься. Ни я, ни сам бог не в силах этого изменить. Я убийца, а ты чиста!

— Я тогда случайно не убила его, — призналась Пьяри. — Я хотела убить.

Каджри улыбнулась и кровью провела полоску на лбу у Пьяри.

— Ты принадлежишь моему мужу, — сказала она, — ты первая жена хозяина старой крепости. Отныне ты не натни. Я начертала у тебя на лбу княжеский знак — знак рани[58 - Рани — жена раджи, госпожа, правительница.]. — И Каджри пристально посмотрела на Пьяри, чье лицо выражало изумление.

Они наслаждались жизнью, в которой сегодня обрели общую цель. И это окончательно сблизило их.

— Каджри, ты освободила меня.

Они заглянули друг другу в глаза и в едином порыве крепко обнялись.

— И того прикончим? — воскликнула Каджри.

— А потом? Нас ведь будут искать?

— Оба были пьяны, подрались и убили друг друга. Именно так и подумают люди, — сказала Каджри.

— Но нас все равно будут искать!

— А кому известно, что я здесь? — ответила вопросом Каджри.

— Обо мне-то ведь знают.

— Э-э, что взять с натни? Убежала, и все!

— Куда бежать, Каджри? Куда?

— В табор.

— Там нас могут поймать.

— Ну, убежим в другое княжество. Что мы, привязаны, что ли, к здешней земле?

— Это верно, — подтвердила и Пьяри.

Пьяри спустилась вниз. Рустамхан крепко спал. Пьяри постояла, поглядела по сторонам, затем подошла к Рустамхану и стала его тормошить. Но он не пошевелился. Тогда она толкнула его и позвала:

— Эй, слышишь!

— У… у… у… — пробормотал Рустамхан и повернулся на другой бок.

Пьяри постояла в нерешительности, а потом взяла бутылку и плеснула ему вино в лицо. Терпкий запах ударил ей в нос. Она поднесла бутылку ко рту, но тут услышала:

— Фу!

Пьяри стало стыдно. Каджри видела. Тогда она вылила остаток вина прямо в лицо Рустамхану и резко тряхнула спящего.

— Вставай, осел. Ну вставай же! — будила она его.

Не раскрывая глаз и покачиваясь из стороны в сторону, Рустамхан сел.

— Что такое? — спросил он, тяжело ворочая языком. — В чем дело?

Он завалился на бок и снова захрапел. Пьяри тормошила его, звала, он не отзывался. Пьяри растерялась: что делать?

Видя, что она долго не возвращается, Каджри спустилась вниз и, сообразив, в чем дело, жестом показала: «Толкай сильнее!» Пьяри развела руками, показывая, что никак не может разбудить.

— Да проснись же ты! — крикнула Пьяри вне себя от ярости.

— Кто здесь? — вздрогнув, спросил Рустамхан и поднялся.

— Я не могу больше, что же это делается? — закричала Пьяри.

— Э-э-э, — промычал Рустамхан, зажмурив глаза и прижимая руки к вискам. — Что случилось? Чего ты орешь?

— Убей меня! — крикнула Пьяри.

— Помирай сама, если хочешь!

— Я не могу уйти из этого мира, оставив тебя в беде, — воскликнула она. Рустамхан испуганно раскрыл глаза.

— Наверху Банке схватил Каджри, — сказала Пьяри.

— Кто? — выкрикнул Рустамхан.

— Банке.

Рустамхан побледнел.

— Да иди же, иди, — торопила его Пьяри.

Рустамхан с трудом поднялся.

— В моем доме… — сердито пробормотал он.

— Ты же валялся пьяный.

— Я был пьян?!

— Банке сказал, что нарочно напоил тебя, он сам не пил. Он…

— Где он?

— Да наверху же! Пошли скорей!

— А зачем мне туда идти?

— Неужели ты не понимаешь, что случилось? Ты что, не знаешь Сукхрама? Он теперь не успокоится, пока не убьет тебя и Банке за Каджри.

Рустамхан затрясся от страха.

— Убьет? — испуганно спросил он.

— Я не останусь здесь… Мне страшно… — крикнула Пьяри и побежала из комнаты.

— Стой, Пьяри, стой! — кричал Рустамхан. — Я убью Банке!

Ноги у него подкашивались.

Пьяри остановилась в дверях.

— Иди наверх, — приказал Рустамхан.

— Боюсь! Иди ты вперед. Он избил меня. Он кричал: «Подлюга, с твоим полицейским я тоже разделаюсь…»

— Что?! — взревел Рустамхан и, неистово ругаясь, пошел наверх. Пьяри последовала за ним.

Шум на улице заставил ее вздрогнуть и остановиться. Что это? Шум напугал и Каджри. Она выглянула в окно. Со стороны поселка к дому приближалась толпа. В нараставшем шуме почти ничего нельзя было разобрать. Только время от времени кто-то выкрикивал имя Рустамхана.

«Чамары? — лихорадочно соображала Каджри. — Они пришли мстить за Дхупо? Но кому они теперь будут мстить? Банке мертв. Неужели сейчас все раскроется? И Сукхрама рядом нет, что теперь будет?»

— Где этот подлец? — кричал Рустамхан, врываясь в комнату. Каджри хотела выбежать, но на пороге налетела на него. Он преградил ей дорогу.

— Кто это? А, Каджри? — он узнал. — Каджри?

— Пусти меня! — зашипела она.

— Куда бежишь? — не выпуская ее руки, допытывался полицейский. — Где Банке?

Каджри растерялась.

— Там лежит… — сорвалось у нее, и Рустамхан, старая опытная полицейская ищейка, сразу все понял.

— Ты от меня не уйдешь, паршивая дрянь! Лежит? Это ты убила его? — крикнул он, мгновенно протрезвев.

— Пусти! — вырывалась Каджри.

— А отвечать кто будет?

— Я не убивала. Он сам умер!

— Поговори еще, тварь! На виселицу тебя отправлю!

— Отпусти меня! — кричала Каджри.

Шум на улице усиливался. «Рустамхан! Эй, Рустамхан! Чего скрываешься? Выходи!» — кричали за воротами.

Рустамхан кинулся к окну, ослабил хватку, и она вцепилась зубами в его руку. Полицейский взвыл от боли и разжал пальцы. Каджри бросилась было бежать, но он тут же схватил ее здоровой рукой, а другой нанес ей несколько сильных ударов по лицу. В это мгновение в комнату вбежала Пьяри.

— Не тронь ее! — закричала она.

— Уйди, гадина!

Разъяренная Пьяри набросилась на Рустамхана. Но полицейский был начеку. Он сильно ударил ее ногой.

Между тем шум на улице нарастал. Казалось, что дом окружен, крики неслись отовсюду.

Рустамхан спешил. Он ударил Пьяри ногой в живот. От страшной боли она упала и потеряла сознание. Тогда он схватился с Каджри. Рустамхан был намного сильнее. Но Каджри боролась за жизнь; отчаяние придавало ей силу. Изловчившись, она отбросила Рустамхана к стене. Но прежде чем Каджри успела выхватить кинжал, он бросился на нее, готовый разделаться со своей жертвой. Под рукой у Каджри оказался стакан. Она метила ему в голову. Но Рустамхан успел увернуться, и стакан вдребезги разлетелся, ударившись о стену.

С улицы доносился рев толпы: «Рустамхан, выходи! Трус! Куда ты спрятал Банке?»

Придя в себя, Пьяри увидела, что Рустамхан схватил Каджри, которая тщетно пыталась вывернуться у него из рук. Пьяри поднялась с пола. Было нестерпимо больно. Рванувшись вперед, она выхватила кинжал и по самую рукоятку всадила его Рустамхану в живот. Рустамхан разжал руки.

Пьяри нанесла еще удар. Рустамхан закричал. Пьяри наносила ему удар за ударом. Он упал. На улице стоял такой страшный шум, что никто не услышал его криков.

Полицейский умолк. Пьяри с презрением пнула его ногой и прошептала:

— Гадина!

О, как много могла бы она сказать в тот момент, но ненависть поглотила все другие чувства! Пьяри смотрела на труп Рустамхана без малейших угрызений совести. Он был проклятием ее жизни. Он опозорил ее. Если бы она не убила его, он убил бы Каджри. Но, слава богу, этого не случилось! Пьяри захохотала.

Резкий смех потонул в реве толпы, но ее безумный взгляд напугал Каджри.

Пьяри все еще стояла с окровавленным кинжалом в руках. Постепенно ее лицо смягчилось. Она подошла к Каджри, нежно положила руку ей на плечо, заглянула ей в глаза и улыбнулась.

А люди на улице продолжали кричать: «Трус! Трус! Выходи!»

— Что им надо? — спросила Каджри.

— Посидим немного вместе, дорогая, — сказала Пьяри, словно забыв о шуме, доносившемся с улицы.

— Не время сидеть, посмотри на улицу! — воскликнула Каджри.

— Присядь! Чему быть, того не миновать, — убеждала Пьяри, силой усаживая Каджри. — Все мы когда-нибудь умрем, — продолжала она, — не завтра, так сегодня, а то и сейчас… — И Пьяри снова расхохоталась. Затем она помазала ноги Каджри кровью Рустамхана.

— Смотри, — сказала Пьяри, — я сдержала слово и втерла краску в твои ноги.

Каджри расплакалась. Со слезами на глазах они несколько мгновений смотрели друг на друга, а потом нежно обнялись.

Шум на улице все нарастал.

— Вставай, надо торопиться! — сказала Каджри.

— Что там происходит? — спросила Пьяри, поднимаясь.

— Собрались люди. Они ищут Банке. Да идем же, помоги мне, идем!

Они подошли к кровати, где лежал Банке, сдвинули его к стенке и вонзили ему в грудь кинжал. Потом приволокли Рустамхана, положили его рядом лицом вниз.

— Ну вот, — проговорила Пьяри. Она сбегала за бутылками из-под вина и бросила их рядом с убитыми.

— Бежим! — крикнула Каджри.

Пьяри взглянула в окно. Толпа плотной стеной стояла у входа.

— Куда же? — испуганно проговорила она.

— Ну, теперь, видно, пришел конец! — вздохнула Каджри.

Чамары не решались ворваться в дом. А из дома никто не выходил, дверь открыта. Внутри все тихо. Иногда за окном мелькали тени, они видели, но чьи — разобрать не могли, было уже темно. Сквозь щель в двери нижней комнаты пробивалась узкая полоска света. Они послали парня в полицейский участок, он вернулся и сообщил: Рустамхана там нет. Значит, он дома! И толпа с новой силой кричала: «Выходи, трус! Выходи!»

Но каждый опасался за свою жизнь. Кто пойдет первым? Чамары не хотели кровопролития. Им нужен Банке, чтобы всыпать ему как следует, полицейскому они ничего не сделают. Шум все нарастал.

Сукхрам первый заметил тень, мелькнувшую в одном из окон. Он мог бы войти в дом, но ему хотелось остаться со всеми. Здесь все были настроены против Банке, а не против Рустамхана. О двух тхакурах люди еще ничего не знали. Если Сукхрам первым пойдет в дом, над ним, конечно, станут смеяться — кто он ей, этой Дхупо? «Их не тронут», — думал он о Пьяри и Каджри. Но, зная, что в доме находится и Рустамхан, он не понимал, почему тот не показывается. Сукхрам заметил и человека, осторожно пробиравшегося к левому крылу дома, но не придал этому никакого значения: мало ли людей бегает взад и вперед..

Толпа ревела. С каждой минутой она становилась все более грозной.

Сукхрам наблюдал за человеком. Тот, воровато оглядываясь по сторонам, продолжал красться к дому. Сукхрам перевел взгляд на окна верхнего этажа. Но на душе у него становилось все тревожней. Человек тем временем скрылся за домом. Вскоре оттуда полыхнул неяркий свет. Толпа заревела. Сукхрам не понял, в чем дело. Человек вновь появился из-за дома и не спеша пошел прочь. А над домом взметнулись огненные языки. Несколько мгновений, и все увидели, что горит крыша. Пожар!.. Человек побежал. Теперь Сукхрам узнал его. Брахман Нироти!

Сукхрам бросился за ним. Подлый брахман воспользовался тем, что чамары окружили дом Рустамхана, и решил, что теперь может свести с ним счеты. Это его велела избить Пьяри, и сегодня он пришел, чтобы отомстить, зная, что вина за поджог падет на чамаров, на него никто не подумает. Дом Рустамхана сгорит, низкие ответят за это, а Нироти выйдет сухим из воды.

В деревне поднялась суматоха. Ветер сразу же подхватил и понес пламя. Никто не сомневался в том, что дом подожгли взбунтовавшиеся чамары. Как они осмелели! Люди из высших каст видели в этом дурное предзнаменование. Поджечь дом! Ведь так они, сговорившись, могут поджечь любого. Нет, надо сообщить властям! И несколько человек бросились в полицию. Поднятый с постели дежурный полицейский участка походил на Кумбхакарана[59 - Кумбхакаран (букв. «имеющий уши, как лохань для воды») — имя мифического гиганта, брата Равана.], очнувшегося после шестимесячной спячки.

Огонь занялся теперь по всей крыше. Ветер раздувал его, и пламя переливалось через край, как вскипевшее молоко. В его отсветах крыша светилась червонным золотом. Багряные, будто налитые кровью, языки пламени метались, бешено кружились в налетающих порывах ветра, схватывались друг с другом. Но вот пламя взвилось десятками огненных гребней, ударилось о передний край крыши и, не встретив преграды, стало сбегать вниз. Крыша исчезла в огне.

Чамары, глядя на пылающий дом, радостно кричали:

— Да здравствует Бхавани! От твоего жара загорелось логово презренного грешника!

— Это гнев сати! — выкрикнул какой-то старик.

Но многие уже понимали: возникший пожар — не божья кара. За него придется расплачиваться дорогой ценой. Гнев властей падет на них — на чамаров. Но отступать было поздно. Их бегство подтвердило бы подозрение, что поджог совершили они.

Сукхрам бросился вслед за Нироти.

— Я узнал тебя, трус! — кричал он. — Хочешь скрыться, чтобы обвинили других?! Я всем расскажу…

Сукхрам, правда, думал, что ему все равно никто не поверит. Нироти пустился во весь дух и исчез в каком-то переулке.

— Трус! — с презрением плюнул Сукхрам.

Он был зол на себя. Негодяй был совсем рядом, а он не смог поймать его. Как быстро улепетывал этот тщедушный брахман! Да, тут пулей полетишь. Не убеги он, его бы убили… Теперь чамарам не миновать беды. Подлый мир! Люди пришли справедливо отомстить за насилие над женщиной, а появился этот негодяй и посеял смуту в их души.

Несколько мгновений Сукхрам стоял в нерешительности и вдруг вскрикнул. Ведь там Каджри и Пьяри, а кругом стена огня. Они же сгорят!..

Он опрометью бросился к дому. Ему казалось, что горит весь мир, повсюду клокочут языки пламени, в окнах дома ему мерещились испуганные лица обеих женщин.

Пока он добежал, весь дом был уже охвачен пламенем. Огонь то устремлялся вверх частоколом из сотен пик, то набрасывался на ветер тысячами своих рук-мечей, то засыпал ветер градом огненных стрел, заставляя его отступать. Змейки пламени, извиваясь, ползли по земле, как струйки крови. Когда пламя перекинулось на навес, объятая страхом буйволица сорвалась с привязи и бросилась бежать. Сначала она налетела на стену, потом метнулась к воротам и врезалась прямо в толпу. Сбив нескольких человек, она промчалась сквозь толпу и скрылась из виду. Вопли пострадавших тонули в криках напуганных людей.

Постепенно крики утихли. Чамары подняли на плечи тело Дхупо. Впереди стоял Кхачера и мрачно поглядывал по сторонам. Возле него в скорбном молчании застыли старики. Подошли женщины. Они смотрели на бушующее пламя со смешанным чувством радости и страха. К счастью, дом Рустамхана стоял в некотором отдалении от других домов, на пустыре. Рустамхан не появлялся, а в его отсутствие никто не спешил тушить пожар: горит ведь не родительский дом. Рустамхана ненавидела вся деревня.

Не встречая сопротивления, огонь продолжал свою разрушительную пляску. С ревом и завыванием закружился огненный смерч, будто сама огнеликая Чандика[60 - Чандика — одно из имен богини Дурги (Кали) — жены бога Шивы.] завертелась в безудержном вихре. Возле дома стало светло, как днем.

Начальник полицейского участка едва не лишился рассудка, когда увидел толпу и пожар. Все это очень походило на бунт.

— Хузур[61 - Хузур — одно из самых почтительных обращений к старшему по должности и положению, равное «ваше превосходительство».], чамары совсем вышли из повиновения, готовится бунт, — сообщил бегавший узнавать подробности писарь. — Они говорят, будто кто-то изнасиловал чамарку.

— Низкие совершили преступление — подожгли дом! — громко крикнул начальник.

Прибыли другие полицейские, бывалые люди, не раз сталкивавшиеся с происшествиями посерьезней.

— Вот в Калькутте был пожар, так пожар, — рассказывал один из них, — да там тотчас прибыли пожарные машины, мы мигом справились с огнем. Но откуда их взять здесь, в деревне?

Наконец полицейские пришли все-таки к выводу, что правительство, если б захотело, могло бы и в деревне иметь пожарные машины. Но разве правительство заботится о деревне?

Начальник участка, как завороженный, наблюдал за огнем, пожиравшим дом Рустамхана.

— Разгоните толпу! — приказал он полицейским.

— Разойдись! Разойдись! — закричали полицейские, наступая на людей.

Но их окрики, от которых раньше содрогалась земля, казались мышиным писком. Полицейские стали теснить передние ряды, но толпа напирала сзади.

Тогда на чамаров обрушился град дубинок. Толпа дрогнула и попятилась. С ними решили расправиться силой. Но они не струсят. Их не запугаешь. Сначала обесчестили женщину из их касты, а теперь еще палки в ход пустили!..

Хуже всех пришлось тем, кто оказался впереди. Полилась кровь. То там, то здесь вспыхивали драки. Полицейских было немного, в деревне и не нужно больше, народ и так «уважает» власть и живет в вечном страхе перед той силой, что стоит над ним.

Но на этот раз чамары пришли в ярость. Они решили ответить ударом на удар. Нескольким мужчинам поручили отнести труп Дхупо на маргхат, чтобы он не попал в руки полиции, иначе его распотрошат и осквернят погребальный костер их Бхавани. Многие остались на месте. Они решили принять бой.

Толпа начала наступать. Полицейские попятились.

— Да здравствует Бхавани! — выкрикнул кто-то из задних рядов. Толпа заревела. Кхачера поднял полицейского и бросил его на землю. Тот упал прямо на начальника участка, который с криком «Убили!» опрокинулся навзничь… Все они, полицейские, похожи друг на друга.

Как только начальник участка упал, толпа закричала:

— Окружай их!

Чамары плотным кольцом окружили поверженного начальника участка и полицейских. Начальник снял с головы тюрбан.

— Пощадите! Мой тюрбан у ваших ног! У меня семья — жена, дети. Сжальтесь!

Сейчас он хотел любой ценой выбраться отсюда. Потом он им покажет… Если его убьют, правительство, конечно, с ними расправится, но ему-то от этого какая радость!

— Пощадите!..

Сукхрам бросился к горящему дому. Крыша трещала, готовая вот-вот обрушиться.

Жаркое пламя опалило Сукхрама.

— Он погибнет… — кричали у него за спиной.

Сукхрам в два прыжка пересек двор и оказался на пороге дома. Клубы дыма разъедали глаза, дым проник ему в грудь, и у него закружилась голова. Дальше хода не было. У двери бушевало пламя. Сукхрам зажмурился и перепрыгнул через огонь. Он оказался в комнате первого этажа. За дымом ничего не было видно. За ним с грохотом упала входная дверь. Огонь рвался вперед с ужасающим шумом, похожим на трубные звуки слона, которого безжалостно подгоняют железным крюком. А обжигающие тело искры летели во все стороны и гасли с протяжным шипением. В ненасытной пасти огня один за другим исчезали падающие сверху обломки крыши.

Сукхрам никак не мог сообразить, где лестница. Как тысячеголовый дракон, пламя выбрасывало свои жала, извиваясь и клубясь, ползло все дальше и дальше. Огонь перекинулся на стену, и висевшая на ней одежда вспыхнула ярким факелом. Сукхрам отпрянул в сторону, потом бросился наверх. К счастью, огонь еще не добрался до лестницы.

Перепуганные Каджри и Пьяри метались по комнате, не зная, что предпринять.

— Вы здесь! — крикнул Сукхрам, вбегая в комнату.

Они с радостным воплем бросились к нему.

— Теперь я не боюсь, джетхи, даже если придется умереть, — проговорила Каджри.

— Нет, Каджри, вы должны бежать, — отвечала Пьяри.

Женщины расплакались. Сукхрам ничего не понимал. Ревут и не трогаются с места, а кругом бушует пламя! Обе плакали от счастья и не могли остановиться. Их счастье казалось таким безграничным, что пораженный Сукхрам и сам на мгновение забыл о грозном пламени, с которым еще сражался полусгоревший дом.

— О чем это вы? — удивился Сукхрам.

— Если суждено умереть, умрем все вместе, — ответила Каджри.

Сукхрам все еще не понимал, что произошло. Он только видел, что Каджри уже не боится. Любовь помогла ей одержать победу над смертью. Каджри приподняла до колен юбку и, показывая на свои ноги, гордо и торжественно проговорила:

— Смотри, муж, джетхи втерла мне краску в ноги его кровью.

— Чьей кровью? — Только теперь Сукхрам увидел мертвого Рустамхана.

Пьяри подошла к нему и, наклонив голову, сказала:

— Взгляни и сюда, мой кормилец, кровью Банке начертана тика[62 - Тика — знак касты, кружок или полоска, который наносят особой краской на лбу между бровями.] у меня на лбу.

Сукхрам застыл от удивления. Теперь он отмщен, и сделали это две женщины! Он не думал, что женщины в трудные минуты могут превратиться в грозных мстителей.

Оба трупа лежали рядом, и в каждом торчало по кинжалу.

— С ними покончено! — проговорил он.

Через окно пламя рвалось в комнату. Но Сукхрам все еще не пришел в себя от изумления; те, против кого поднялась мощная волна гнева всего поселка, приняли смерть от рук женщин. Даже мертвые, они оба вызывали негодование и отвращение. И он еще лечил одного из них!

— Мы сгорим! — крикнула Пьяри.

Сукхрам пришел в себя. Он вновь услышал рев толпы, гудение огня и голос Пьяри.

— Бегите! — скомандовал он.

Но обе женщины продолжали беспомощно смотреть на него. Тогда он бросился в коридор к решетчатому окну, выходившему во двор. Сукхрам ногой стал выбивать решетку. Пьяри бросилась в боковую комнату и принесла молоток. Сукхрам выломал решетку.

— Есть дхоти? — спросил он.

— Простыни, — ответила Пьяри.

— Неси!

Пьяри принесла простыни. Они связали и скрутили их. Получилась длинная веревка. Чтоб не осталось улик, Сукхрам облил ее керосином из фонаря. Он прикрепил конец веревки к оконной раме, а другой конец с привязанным к нему молотком выбросил на улицу.

— Спускайся, Каджри! — приказал он.

Каджри быстро, как обезьяна, спустилась во двор.

— Пьяри, быстрей, — сказал Сукхрам.

— Нет, сначала ты!

Пьяри, не в пример Каджри, заспорила. Даже сейчас она хотела командовать…

— Ну! — крикнул Сукхрам.

У Пьяри на глазах выступили слезы.

Но Сукхрам был неумолим.

Последним спустился Сукхрам. Все трое облегченно вздохнули и приготовились бежать, но Каджри напомнила:

— Веревку сожги!

Сукхрам поджег простыни, и огненная змейка медленно поползла вверх.

Они спрятались за навозную кучу.

Огонь не унимался. Он опять взвился над крышей, но теперь уже с другой стороны. В окне, через которое они только что спускались, показались языки пламени. В порыве налетевшего ветра огонь взревел с новой силой. Взбунтовавшееся пламя беспощадно пожирало ночную тьму.

Все трое, будто сговорившись, бросились бежать. Беспрепятственно миновав кустарник, они очутились на заднем дворе одного из храмов, обогнули его и вышли на шоссе. Перебежав дорогу, огляделись: впереди маячили домики мали. Встреча с ними не сулила ничего хорошего. Сукхрам огляделся и свернул налево. Женщины последовали за ним. Через некоторое время они услышали шум воды. Озеро! Теперь они были вне опасности. Убедившись, что на озере никого нет, они двинулись дальше. На этой заброшенной дороге попадались лишь шакалы, которые, завидя их, шарахались в стороны. Наконец они добрались до сада и остановились в тени густых деревьев.

— Бежим, — сказал он, — здесь нам нельзя оставаться.

Сукхрама тревожило будущее. Теперь вся ответственность лежала на нем. Куда податься? То, что случилось, вселяло ужас и вместе с тем доставляло огромную радость. Но успокаиваться было рано, за все это придется расплачиваться дорогой ценой.

— Кто знает, что теперь будет с чамарами? — первой проговорила Пьяри.

Миновав сад, они пробрались в лес. Здесь было тихо. Так тихо, что становилось страшно. Вид заросших лесных тропинок и густо переплетенных лианами деревьев вселял безотчетный ужас. Они пробирались сквозь колючий кустарник. За каждым кустом им чудился хищник.

Каджри и Пьяри были безоружны. У Сукхрама был кинжал. Он с трудом обстрогал кинжалом две крупные ветки, которые вполне могли сойти за дубинки, и вручил их женщинам. «Идемте», — сказал он. Но Пьяри схватилась за живот и присела.

— Он ударил ее ногой в живот, — объяснила Каджри.

— Кто, Банке?

— Нет, Рустамхан.

— Она дралась с ним?

— Она бросилась спасать меня.

Сукхрам сел рядом с Пьяри.

— Очень больно?

— Очень, — ответила Пьяри. Каджри опустилась на траву рядом и положила ее голову себе на колени.

— Здесь нам нельзя оставаться, — сказал Сукхрам, — надо идти дальше.

— Пошли, — с трудом поднимаясь, проговорила Пьяри.

— Да куда ты пойдешь? — спросила Каджри.

— Пойду, пока смогу, а станет не под силу, бросите меня.

— Что ты сказала?! — Каджри повернулась к Сукхраму. — Бери ее на спину. Он и меня однажды нес на спине. Так мы и поднимались в гору, — сказала она Пьяри.

— Когда это было? — забыв о боли, спросила Пьяри.

— После поговорим, — отмахнулась Каджри, — а сейчас надо идти, не то нас увидят, тогда не миновать беды. Обвинят, что рыщем ночью в лесу, ждем, чем бы поживиться. Это только предлог для ареста. А потом пришьют нам эти два убийства. И мы втроем загремим на Андаманы.

Каджри обхватила Пьяри за талию и приподняла ее, а Сукхрам подсадил ее себе на спину. Пьяри обвила руками его шею, а голову устало положила на плечо.

— Не дай бог быть второй женой, — шутливо пожаловалась Каджри, — сгоришь от зависти прежде, чем умрешь.

Пьяри улыбнулась.

Издали послышались выстрелы.

— Что это? — встревожилась Пьяри.

Отсюда они уже не видели пламени пожара, но зарево занимало полнеба в той стороне, где осталась деревня.

Старая крепость темным силуэтом выделялась на фоне неба. Только башни озарялись отсветом далекого пожарища.

Сукхрам рассмеялся.

— Не ревнуй, Каджри, — сказала Пьяри.

— А я и не ревную, — ответила Каджри. — Шли бы прямо, давно на месте были бы, — буркнула она.

— А если кто увидит?.. — спросила Пьяри.

— Сейчас в участок не посадят, — ответил Сукхрам. — Зато плетьми исполосуют. Они, верно, подумали, что мы сгорели. Но найдут только два скелета, и сразу заподозрят неладное.

— Тогда нам и в таборе жить нельзя? — спросила Каджри. — Даже если молчать будем?

— Эх, теперь молчи не молчи — все одно обвинят в убийстве.

— Я скажу, что ничего знать не знаю.

— Эх, простота, тебя и спрашивать не станут. А потом что будет, знаешь?

— Нет.

— Потом начальник поставит перед тобой халву и пури[63 - Пури — сдобные лепешки, жаренные в масле.] и скажет: «Ешь». А потом что будет, знаешь?

— Э-э, пусть они все сдохнут! Нас что, привязали здесь, что ли? Давайте совсем убежим отсюда. Уйдем в те места, откуда пришел когда-то мой отец, — предложила Каджри. — На востоке от Данга[64 - Данг — собирательное название труднодоступного горного участка, покрытого, как правило, девственным лесом.] живут гуджератские наты, а за ними — наты-борцы. Еще дальше живут карнаты. Там и схоронимся. В поселке карнатов нам нечего бояться. Если бы ты видел этих людей! Есть среди них такие храбрецы, которые и жизни не пожалели бы, чтобы сделать тебя хозяином крепости.

— А полиция? — спросил Сукхрам.

— Что ты! Там горы, лес. Полицейские побоятся туда сунуться. Однажды один попробовал… Раджа даст нам приют. Там есть и гуджары. Отвязывай и уводи буйволицу у любого из них. Если что не так, дают деньги радже, и все шито-крыто. С тахсилдаром все на короткой ноге. Среди бела дня стреляют. Никто никем не командует, но за раджу все жизнь отдать готовы. А так каждый живет, как хочет… Ох и устала же я! Отдохнем немного, — Каджри с трудом переводила дух.

— Остановись же, — сказала Пьяри Сукхраму и повернулась к Каджри. — Слушай, теперь я пойду, а ты лезь сюда.

Пьяри сказала это безо всякого умысла, просто она пожалела Каджри. Но Сукхрам вспылил.

— Вот попал между двумя жерновами! Осел я вам, что ли?

— Ладно, ладно, не кипятись! — примирительно сказала Каджри. — Не нужна мне твоя спина. Оставайся ослом. Тащи ее да помалкивай. Мне и так ладно.

Все трое рассмеялись. Но надо было что-то придумать.

— Вы посидите здесь, — предложил Сукхрам, — а я пойду и принесу из табора свою шкатулку.

В ней Сукхрам хранил портрет тхакурани.

— Мы тут, вдвоем? — боязливо спросила Пьяри.

— Ладно, вы оставайтесь, а я сбегаю в табор, — вызвалась Каджри и, взяв у Сукхрама кинжал, спрятала его в складках юбки. — Здесь ждите. — И ушла.


23


— Каджри, тебя кто-нибудь видел? — спросил Сукхрам, когда они продолжали путь.

— Нет, — ответила она. — Я прокралась тайком.

— Мангу был в таборе?

— Не знаю, не видела.

— Что ты сделала с конем?

— Отвязала, — ответила Каджри. Сукхрам опечалился.

— А собака? — спросил он.

— Я ей несколько раз посвистела.

— Вернется — станет нас искать.

Некоторое время они шли молча.

— А вещи? — спросил Сукхрам.

— А что вещи, вот они, в мешке, там осталась одна рвань, — ответила Каджри.

Начался подъем. Кругом высились каменные глыбы. Каджри поставила шкатулку на один из уступов.

Все трое выкурили по бири.

— В путь! — скомандовал Сукхрам.

— В путь так в путь, — согласилась Каджри. Они поднялись. Пьяри взяла мешок, но он был тяжелый. Она зашаталась и упала под его тяжестью.

— Не осилишь? — спросил Сукхрам.

— Может, раньше и осилила бы.

— Брось мешок, — сказала Каджри.

— Дай-ка мне, — протянул руку Сукхрам.

Он взвалил на спину мешок, но оставалась еще шкатулка. Сукхрам посмотрел на нее и усмехнулся.

— Сукхрам, ты же мужчина, почему бы тебе не взять и шкатулку? — вступилась за Каджри Пьяри, видя, что та совсем обессилела.

— Я мужчина, это верно. Но ведь существуют и обычаи, — заметил Сукхрам.

— Какие? — поинтересовалась Пьяри.

— Я бы взял шкатулку. Но подумай сама, разве это мужское дело? Что же, вы пойдете налегке, а я потащу весь груз? Если люди увидят, они же засмеют меня!

— Это почему же? — спросила Пьяри.

— Скажут, что я к вам в работники нанялся, — ответил Сукхрам.

— Ну и пусть языки чешут. Пристанет к тебе, что ли? О других ты беспокоишься, а о своих не думаешь! Сначала позаботься о доме, а уж потом выглядывай за ворота, — сказала Пьяри.

— Да ну его, Пьяри. Он же себя раджой считает. От него так и разит тхакуром. Только ведь тхакур никогда не допустит, чтобы его жена работала, хоть и заставляет ее соблюдать обычаи парды[65 - Парда — занавеска, отделяющая женскую половину дома.]. Сукхрам, или будь как все мы, или переходи к господам.

Под ногами шуршала галька, занесенная сюда потоками дождевой воды, стекавшими с гор в период муссонов. По ней было трудно идти — ноги скользили. За поворотом они услышали шум. Шум постепенно приближался. Все трое насторожились.

— Зверь? — шепнула Пьяри.

— Нет, — возразила Каджри, — похоже, что люди.

Каджри обняла Пьяри, хотя сама дрожала от страха. Но теперь они стояли рядом, и это несколько успокаивало их.

— Кто здесь? — крикнул Сукхрам.

Его крик, отдавшийся эхом в горах, вернулся обратно. Казалось, что кричали камни: «Кто здесь, кто здесь?..»

Из-за скалы вышел человек. В предрассветной мгле он казался страшным джином. Его густая черная борода слегка загибалась кверху. На нем был старый марварский халат, через который проглядывала голая грудь, и широкое, завязанное с двух сторон дхоти. На голове красовался тюрбан. Темный, почти черный цвет его лица с большими горящими глазами придавал ему устрашающий вид.

Он пристально оглядел всех троих, уделив женщинам особое внимание. Пьяри опустила глаза, а Каджри крикнула:

— Ну, чего уставился? Будто готов нас сожрать!

Незнакомец басовито рассмеялся, блеснув ослепительно белыми зубами.

— Откуда вы? — грозно спросил он.

— Мы не здешние, — ответила Каджри.

— И куда же путь держите? — теперь уже насмешливо спросил он.

— В Данг, — ответил Сукхрам.

— Что вы за люди?

— Карнаты.

— Почему по ночам шляетесь?

Все трое молчали.

— Здесь мое царство, — снова заговорил незнакомец. — Когда сюда попадают полицейские, я их не выпускаю.

— Мы идем ночью потому, что боимся полиции, — объяснил Сукхрам.

— Что так? Убили кого? — поинтересовался незнакомец.

— Нет, нас обвинили в воровстве.

— Обвинили в воровстве? — переспросил он. — Ты, как видно, мастер по этим делам!

— Я не вор, — ответил Сукхрам. — Я могу стать бандитом, но не вором.

Незнакомец захохотал. Вдоволь нахохотавшись, он крикнул: «Кхадагсинх!»

— Да, начальник! — Словно из-под земли, вырос человек.

Позади него стояли еще четверо. На плечах у них висели дорожные мешки.

— Видел? — обратился главарь к одному из них. — Глянь-ка на этого парня!

— Поглядел, ну и дальше? — ответил тот.

— Он говорит, что не вор, но может стать бандитом.

Незнакомцы рассмеялись.

— Чего ржете? — не выдержала Каджри. — Померьтесь с ним силой, тогда увидите.

— Успеется, — сказал тот, кого звали Кхадагсинх. — Сначала докажите, что вы те, за кого себя выдаете. А ну, откройте шкатулку.

— Зачем? — спросила Каджри.

Пьяри тихонько ущипнула ее, чтобы она замолчала. Но Каджри не унималась.

— Кто вы такие, чтобы командовать? Если мы воры и у нас тут товар, то чего еще смотреть? Забирайте.

— Ладно, открой, — сказал Сукхрам. — Пусть смотрят.

Пьяри поставила шкатулку на землю.

— Смотрите, — сказала она, отходя в сторону.

Кхадагсинх вышел вперед. Сукхрам краем глаза заметил, что главарь подал знак, и их окружили люди с копьями.

Кхадагсинх присел у шкатулки.

— На ней даже замка нет! — воскликнул он.

Главарь нахмурился.

Кхадагсинх открыл шкатулку. В ней лежало несколько старых тряпок и портрет.

— Ну, что там?

— Портрет какой-то, — ответил Кхадагсинх.

По знаку главаря кто-то зажег спичку.

— Кто эта женщина? — спросил главарь, взглянув на портрет.

Сукхрам задумался. Он не знал, что ответить.

Но Каджри не растерялась и быстро спросила:

— Зачем вам знать?

— Она вся увешана бриллиантами и жемчугом, — проговорил главарь.

— Это наша старая госпожа, — сказала Каджри. — На ком же еще быть таким драгоценностям? Не на нас же с вами?

— Ого, — усмехнулся главарь, еще раз взглянув на портрет.

Он будто думал о своем… Бриллианты и жемчуг на картинке дразнили его.

— Это тхакурани! Но ее уже нет, — тяжело вздохнув, проговорил Сукхрам.

— А где ее дом?

— Она из семьи раджи. Но весь их род вымер, а земли и имущество захватил новый раджа, — ответил Сукхрам.

Бандит был разочарован.

— Куда пойдешь, в Данг? — спросил он.

— Да, — ответил Сукхрам.

— Ну топай.

— А долго туда идти?

— Завтра к вечеру будешь там.

— Но у нас ничего нет, мы голодны, — сказала Каджри.

Бородатый велел отсыпать им муки.

— Ты настоящий раджа! — сказала ему Пьяри.

Им добавили еще.

— Ты выглядишь сильным человеком, — сказал Сукхраму Кхадагсинх, — а гордость у тебя есть?

— Мы люди бедные, — загадочно улыбнулся Сукхрам.

Кхадагсинх влепил ему оплеуху. Сукхрам стремглав бросился на него, поднял над головой и швырнул на землю. Женщины закричали от страха.

— Сардар[66 - Сардар — господин, начальник, командир. Обращение к старшему по положению.], это дельный парень! — проговорил Кхадагсинх вставая.

— Пожалуй, — ответил, рассмеявшись, главарь.

Когда они скрылись, Каджри достала из мешка миску, насыпала в нее муку, взяла медный котелок и ушла за водой. Сукхрам прилег на камни и задремал. Пьяри развела огонь, поставила сковородку и стала поджидать Каджри.

Затем она посмотрела на Сукхрама. Тот лежал, раскинув руки.

— Спишь?

Сукхрам, не поднимаясь, смотрел вниз. Прямо под ним смутно вырисовывались очертания старой крепости. Пьяри перехватила его взгляд.

— Опять вспоминаешь о былом царстве? Неужели эта крепость не выходит у тебя из головы?

Каджри, подходя, услышала их разговор.

— Его не исправишь, джетхи, — сказала она. — Пусть потешится.

— Да как можно сходить с ума из-за каких-то развалин? — возмутилась та.

— А кто же бросает наследство предков?

— Что мы знаем о предках, джетхи? Они оставили нам в наследство вот эту землю. Земля принадлежит всем, значит, и нам. Чем же тут гордиться?

— Землей и гордись, — ответила Пьяри. — Кто как не она держит на себе весь мир?

Каджри подбросила в огонь хворосту. Стало светло. Постепенно глаза привыкли к яркому пламени костра. Он приятно согревал их, и они пододвинулись поближе. С веселым треском вспыхивали сухие сучья, рассыпая искры вокруг.

К утру ветер стал холодней. Аромат цветов, который он вбирал в себя над лугами, рассеивался по пути, и сюда ветер приносил только леденящий холод.

Пламя костра трепетало. Желтые языки постепенно краснели, ниже мелькала полоска зеленого цвета, а у самых поленцев вспыхивали синие огоньки.

— Теперь даже шатра нет над головой, — тяжело вздохнул Сукхрам.

— Построим, — ответила Каджри. — Птица каждый год вьет новое гнездо.

— А человек захочет — построит сотни шатров, — поддержала ее Пьяри.

— Ну кто скажет, что вы жены одного мужа?

— Да ты никак ревнуешь нас? — удивилась Пьяри.

— А как же мне не ревновать? Ваша дружба не сулит мне ничего хорошего, — усмехнулся Сукхрам.

Пьяри и Каджри рассмеялись.

— Что я говорила! — воскликнула Каджри. — Вот он и выдал себя с головой. Но у женщины не такая мелкая душа, как у мужчины! — заключила она.

Некоторое время все молчали.

— Продавец бетеля рассказывал мне об Ахмедабаде. Не податься ли нам всем троим туда? Будем работать, прокормимся, — сказал Сукхрам. И добавил: — Нет, я боюсь.

— Чего?

— Городские редко бывают хорошими.

— А нам что до них?

— Нам-то ничего, — ответил Сукхрам.

Ему хотелось рассказать о своих опасениях, но он не решался. «Городские не похвалят, когда увидят, что у меня две жены», — думал Сукхрам.

— У меня там никого нет, — сказал он. — И потом я еще должен отомстить Нироти, Харнаму и Чарансинху.

Обе женщины испуганно переглянулись. Их охватил страх. Другие чувства — гордость, привязанность, любовь — попытались было бороться с ним. Но страх оказался сильнее, он вышел победителем и теперь властно овладел их душами.

— Удержи его, Каджри! — тихонько попросила Пьяри. Ее голос звучал смиренно, она как будто отдавала Каджри все права на Сукхрама.

— Разве он меня послушает? — с сомнением покачала головой Каджри.

— Нироти, ты сказал?

— За что? — спросила Каджри.

— Это он поджег дом, за который теперь стреляют в натов.

— У тебя есть доказательства против Нироти?

— Никаких, — вмешалась Пьяри.

— Правде нужны доказательства? Я же своими глазами видел! — крикнул Сукхрам.

— Он и сейчас ничего не понимает, — сказала Пьяри.

— Да, джетхи, — поддержала ее Каджри. — Я напрасно тогда говорила, что у него есть разум. Но раньше он таким не был. Снова он поглупел, что ли, после твоего возвращения?

— О нет, он всегда был таким. Однажды он попытался вступиться за мою честь. И его избили до полусмерти.

— Когда это было?

— Начальник полиции велел мне прийти к нему, а господин «раджа» отправился защищать свою тхакурани.

— Защитил честь натни? — рассмеялась Каджри.

— Хорошо, я вижу, вы нашли общий язык. Но я не боюсь, поняли? — проговорил Сукхрам. — И всегда буду делать то, что считаю справедливым.

— Эге, надо еще иметь на это право.

— Право завоевывается.

— Да ну? Много ли ты завоевал?

Сукхрам не мог ответить на этот вопрос. Он только проговорил:

— Если хотите ссориться, ссорьтесь между собой, у меня на это нет времени.

— Ты научился одним словом ранить два сердца, — сказала Каджри.

— Оставь его. Не видишь, он занят важным делом. У него нет времени, — перебила ее Пьяри.

— Ладно, хватит. Спите, — сказал Сукхрам.

— Ага, теперь ему спать захотелось, — воскликнула Каджри. — А если вдруг нападет пантера и унесет твою любимую жену, что тогда?

— Привяжи ее у своего изголовья и спи.

— А если она меня унесет? — спросила Пьяри.

— Эй, женщина, подбрось лучше хворосту в огонь! Вы мне дадите поспать? Вот раскудахтались! Не приведи, господи, иметь двух жен! От одной не было житья, так теперь стало двое, — вздохнул Сукхрам.

— Ты посмотри на этого несчастного! И чего ему только не спится? — воскликнула Каджри. — Кругом тихо, перина у господина раджи из самых лучших камней. Полеживай да и наслаждайся.

— И мой отец был точно такой же, — проговорила Пьяри. — Он всегда боялся матери, но только не ночью. Каджри, мужчины все одной породы: как приходит время сна, они раджи. Не дай бог ночью листья на дереве зашелестят, они готовы все дерево спалить. Ночью их лучше не тронь. Заплачет ребенок, так они изобьют его мать.

Но Сукхрам не слышал, он спал.

Пьяри проснулась еще до зари и разбудила Каджри и Сукхрама. Собрав пожитки, они тронулись в путь и вскоре набрели на деревушку из пяти-шести хижин. Поблизости паслись коровы и буйволицы, а кругом высились все те же горы.

Навстречу им вышли мужчины и указали дорогу в поселок карнатов. Их приняли радушно.

— Ставьте шатер и живите, где хотите, — сказали они. — Здесь вам нечего бояться.

К счастью, и шатер не пришлось строить — достался готовый; у Пьяри были деньги, и они сторговали шатер за пять рупий.

Весь день они отдыхали, а на следующее утро Сукхрам пошел по поселку. Первым, с кем он познакомился, был нат по имени Кисна, черный, как ворон. Он привел Кисну в свой шатер. Увидев их вместе с Сукхрамом, Каджри пошутила:

— Смотри, Пьяри, он нашел себе брата!

Кисну взглянул на них и проговорил:

— У меня тоже хорошая жена. Она присмотрит за ними. Ты не беспокойся. И дочь моя одного с ними возраста. Она придет сюда завтра…

Сукхрам поднялся, и тогда женщины поняли, что он решил.

— Я поклялся Дхупо, — сказал он. — Я должен повидать чамаров. Если я не приду, они обязательно скажут, что я втравил их в это дело, а сам сбежал. Разве это годится? Они ведь тоже люди. Этой ночью в них стреляли… Кто знает, кого убили?

— Поклянись, что вернешься!

— Кем поклясться? — спросил Сукхрам.

Пьяри повернула к нему свое, ставшее вдруг сразу серьезным, лицо. Глаза ее заблестели. Она показала на Каджри.

— Ее именем.


24


В деревне свирепствовала полиция. К местным прибавились еще и присланные из округа. Они хватали чамаров без разбора, вели в полицейский участок и жестоко избивали. Тюрьма была переполнена. Стоны и плач неслись из каждого дома. Бедняги не знали, у кого им искать защиты.

Старик, выступивший против Дхупо, оказался полицейским доносчиком. Он доносил обо всем властям. Теперь его охраняла полиция. Женщины проклинали его.

Оба тхакура действовали заодно с полицейскими. Чарансинх расхаживал по деревне, самодовольно подкручивая усы. А Харнам помог полиции схватить несколько молодых натов.

Нироти также стал своим человеком в полиции. Поклявшись непорочным священным шнуром брахмана, он обвинил Кхачеру в поджоге.

На полях чамаров созрел урожай, но убирал теперь его всякий, кто хотел. Тхакуры с молчаливого согласия властей захватили их поля. Половину урожая они отдали начальнику полиции, а остаток безбоязненно поделили между собой.

Трупы убитых сжигали сами полицейские и даже пепел не отдали родственникам. Семьи казненных погибали от голода.

Вот что творилось в поселке чамаров, когда туда пришел Сукхрам. Он спешил рассказать о том, как была отмщена Дхупо, но, увидав Сукхрама, женщины отворачивались. Он подошел ближе и увидел слезы у них на глазах.

— Пито они выбили все зубы, — сказала одна.

— Где он?

— Умер, — ответила женщина.

— Дальше! — сурово потребовал Сукхрам.

— Жена Радху бросилась в колодец.

— Почему?

— Ее изнасиловали.

— Ты слышишь, Всевышний? Вот он, твой мир! Вот она, твоя справедливость! — воскликнул Сукхрам, протягивая руки к небу. — Нас называют низкими. А люди из высших каст сдирают шкуру с бедняков. Ради своей алчности и тщеславия губят ни в чем не повинных людей. Живут, ненавидя всех на свете, и пользуются своей властью, чтобы разорять чужие дома! Рассказывай дальше, — прерывающимся голосом потребовал Сукхрам.

— Они раздели догола Буддху, Хиро и Панга, потом избили их палками, а на раны сыпали перец.

— …жена Панга была беременна, ее изнасиловали, и она умерла.

— Дальше! — требовал он.

— Тебе мало?

— Не плачьте! — закричал Сукхрам. — Если вы будете плакать, они сделают все, что захотят. Клин выбивают клином, а железо режут железом. Если вы покажете страх, они еще больше обнаглеют. Не плачьте. Пусть зверствуют, но вы не падайте духом! А когда станет невтерпеж, сражайтесь! Мы — наты, у нас ничего нет. Мы — картежники и воры, конокрады и сводники, обманщики и лгуны! Полицейские и знатные люди заражают наших женщин болезнями, а они передают их нам. Мы терпим до поры до времени, но в решающий час нас охватывает гнев и мы жестоко мстим. Говорят, мы вольные люди, но мы вольны только доедать чужие объедки. Но мы не плачем. Почему же вы, чамары, льете слезы?

— Уж не смеяться ли мне? — спросила женщина.

— Да, лучше смейся, — ответил Сукхрам. — Женщина подобна земле, она дает жизнь. Но разве можно плакать, когда злодеи режут и насилуют детей? Разве земля плачет? Никогда! Земля гневается, восстает и рушит в землетрясении… И Каджри еще удерживала меня! И Пьяри не велела мне идти! Придите, посмотрите, что здесь творится! Неужели вы промолчите, когда увидите все это? Сколько людей они убили! О боже! Этот мир — настоящий ад, а мы — грязные черви. Зачем ты создал такой мир, где одни люди безжалостно уничтожают других? Здесь все поражено грехом, бедняк и низкорожденный ради куска хлеба оскверняют свою душу и тело. Нас каждого могут втоптать в грязь, мы — низкорожденные. Почему знатные люди творят произвол? Они не боятся совершать насилие над человеком ради своего богатства и власти потому, что ты молчишь, Всевышний!

— Бог, давая нам жизнь, испытывает нас, — проговорила женщина. — Мудрецы говорят, что мы обрели эту жизнь, пройдя через восемь миллионов четыреста тысяч живых существ…

— Женщина! — воскликнул Сукхрам. — Раз мы обрели эту жизнь, пройдя через восемь миллионов четыреста тысяч живых существ, то неужели не воплотимся еще столько же раз в разумного человека в последующих рождениях? Или нам суждено вечно оставаться бессловесными животными? …Я буду мстить. Я убью начальника полиции. Мир не изменишь, но одним негодяем станет меньше…

— Да поможет тебе бог, Сукхрам, — взволнованно сказала женщина. — Если бы у меня был такой сын, я была бы счастлива.

Сукхрам склонил перед ней голову.

— Отныне ты моя мать, — проговорил он, — а я твой сын.

— Живи много лет, мой мальчик, — сказала женщина, вытирая слезы.

Против убийств в деревне выступили конгрессисты. В большинстве своем это были торговцы и лавочники. А торговцы по-настоящему поднимают шум, лишь когда что-то угрожает их прибылям. Некоторые ростовщики, не будучи членами партии Конгресса, тайком снабжали ее средствами. Тхакур Викрамсинх, отец Нареша, еще до этого события был посажен в тюрьму, и его семья еле сводила концы с концами. Известие о событиях в деревне достигло ушей столичных адвокатов, они заявили протест и потребовали расследования, но оно почему-то задерживалось. Деревенские учителя почти все были на стороне партии Конгресса. Они тоже, хотя и не открыто, осуждали произвол полиции. Поэтому тхакуры и брахманы были настроены против них. Они считали, что дерзкое поведение низких является прямым результатом проводимой партией Конгресса пропаганды, и усматривали в этом угрозу воззрениям индуизма. Они обвиняли партию Конгресса потому, что в толпе несколько раз прокричали: «Да здравствует Махатма Ганди!»

Наступил вечер. Начальник полиции пировал. Глядя на него, каждый мог вспомнить сказание о нагах[67 - Наг (нага) — змея, королевская кобра. Кроме того, нагами называют демонов с лицом человека и телом змеи.]: раджа нагов змей возвышается в центре, а по бокам его примостились змеи помельче. Все пили вино, изготовленное специально для начальника биканерским[68 - Биканер — город в штате Раджастан.] виноделом. Поговаривали, будто партия Конгресса добивается запрещения продажи спиртных напитков. Это всполошило местных пьяниц.

По правую руку от начальника полиции — дароги, — оглядывая всех ястребиным взглядом, сидел секретарь суда. Рядом с ним в позе святого отшельника благочестиво и смиренно примостился Нироти. Он не пил вина. Харнам и Чарансинх, уже изрядно покрасневшие от щедрых возлияний, сидели рядом. Сукхрам, прежде чем поздороваться, внимательно оглядел присутствующих. Нироти испугался. Начальник полиции был занят разговором и не сразу заметил Сукхрама. Сукхрам ждал. Наконец тот с громким смехом повернулся в его сторону. Сукхрам поклонился.

— Ты кто? — спросил начальник.

— Я карнат.

— Имя? — загремел тот.

— Сукхрам, хозяин.

— Ну садись!

Сукхрам сел.

— Зачем пришел? — громко спросил писарь.

— Пришел приветствовать господина, сказать ему, что к нам нет милосердия. При господине мы жили спокойно, — ответил Сукхрам, намекая на Рустамхана.

— Где ты был до сих пор?

— Бродил, господин, — ответил Сукхрам и вдруг, спохватившись — наты подверглись гонениям, а он до сих пор на свободе, — изобразил на лице скорбь и запричитал: — Лучше не спрашивай, господин. Я погибаю. Было у меня две жены. Обе потерялись. Ума не приложу, где они, махарадж! Я их повсюду искал. Вот я и пришел к вам.

— Ишь, куда гнет! Он хочет сказать, что мы скрываем его жен. Слышали, почтенные господа?! — прокричал писарь.

— Понятно, — проговорил начальник. — Мы нашли кости Банке и Рустамхана. Ежели его жен там нет, значит, они сбежали, когда те двое напились и стали драться из-за них. Бросили тебя жены!

— Обобрали меня, господин, — проговорил плаксивым голосом Сукхрам. — Хузур, вы наш кормилец, вы наш отец родной, — продолжал он. — Заступитесь. Вот из-за этого человека — он показал на Нироти, — погиб Рустамхан, а мои жены пропали.

— Подлец, поклеп на меня возводишь! — закричал побагровевший от злости Нироти. — Ты смеешь обвинять брахмана?

— Какой же это поклеп, махарадж? — удивился Сукхрам.

— Не хочешь ли ты сказать, что я совершил поджог? — В гневе и страхе Нироти сболтнул лишнее. — Я знаю, ты еще скажешь, что преследовал меня, но не смог поймать. Не так ли? — кричал он.

— Саркар[69 - Саркар — господин, правитель; вежливое обращение к важному, знатному лицу.], — проговорил Сукхрам, — как это ты разгадал мои сокровенные мысли? Должно быть, сегодня сразу три мира: и небо, и земля, и ад!

Начальник полиции наклонился к писарю и что-то шепнул ему на ухо. Нироти задрожал.

— Почему ты дрожишь? — спросил его Сукхрам.

Начальник полиции, считавший, что не вредно поубавить спеси этому Нироти, насторожился.

— А ну, говори, — приказал он.

Сукхрам взглянул на Харнама и Чарансинха. Те смотрели на него испепеляющими взглядами, а сами трепетали от страха. Остальные настороженно выжидали. Сукхрам поднялся и сделал несколько шагов по направлению к начальнику полиции.

— Но господин сам тхакур, и эти двое тоже тхакуры, — сказал он. — Могу я рассчитывать на справедливость? Господин, — взмолился Сукхрам, покрывая поднявшийся шум. — Вы — раджа района, но эти двое очень опасные люди. Они совершили страшное преступление… Вы восседаете, окруженный преступниками…

Дело принимало серьезный оборот.

— Хватайте негодяя, — скомандовал начальник.

— Что ж, хватайте! — крикнул Сукхрам. — Эти двое вместе с Банке изнасиловали Дхупо…

Кругом слышались возмущенные голоса, но полицейские уже держали Сукхрама.

— Теперь говори, — приказал начальник.

— Господин, это же насилие!

— Насилие, говоришь? Писарь! — позвал дарога. — Слышишь, как он разговаривает?

— Господин, раньше я ничего подобного не слыхал.

— Да, господин писарь, — сказал Сукхрам. — Но раньше люди из высших каст так себя не вели. Один устроил пожар, двое осквернили женщину, а вы их защищаете. Это ли не насилие?

На Сукхрама посыпались удары. Начальник хохотал. Нироти и остальные настороженно наблюдали за происходившим. Сукхрам стал отбиваться. Его время пришло, И Сукхрам вышел из повиновения.

Он ударил ногой державших его полицейских и угрожающе закричал. Услышав его крик и увидев происшедшую с ним грозную перемену, люди остолбенели: собака завыла волком. Эта перемена была так внезапна, что сам начальник растерялся. Писарь хотел что-то сказать, но так и остался с открытым ртом. Нироти дрожал, а оба тхакура застыли от ужаса. Секретарь районного суда никак не мог сообразить, что за несчастье на них свалилось. Сукхрам еще раз ударил державших его полицейских и, рывком освободившись от них, грозно бросился вперед. По пути он отшвырнул еще одного полицейского.

Перепуганный начальник наконец поднялся со своего места. В его глазах застыл ужас, а рука невольно потянулась к поясу. Но Сукхрам опередил его. Он с ходу ударил начальника, и тот упал. Сукхрам поднял его и хотел бросить оземь, но налетевшие полицейские набросились на него и принялись избивать. Били чем попало.

Сукхрам отчаянно отбивался. Силы были явно неравны — один против пяти. Но Сукхрам наносил удары направо и налево, работая руками и ногами. Поднялась паника. В суматохе кто-то опрокинул керосиновую лампу, и она погасла. Драка продолжалась в темноте. Крики Сукхрама потонули в общем гуле. Полицейские повалили его и били ногами, норовя сломать ребра. Этим зверским приемам обучил их начальник, человек старой закалки. Всем, кто попадался ему в лапы, по его приказанию вырезали на голове кожу и солью посыпали рану. На полицейском жаргоне это называлось «побрить провинившемуся голову». Такие пытки были в его участке обычным делом.

— Принесите огня! — крикнул писарь.

Начальник полиции выхватил из кобуры револьвер. Выстрел гулко щелкнул в темноте. Все вздрогнули и притихли. Когда стреляют, тут уж не до драки. Люди почувствовали, как холодок побежал по их спинам.

Сперва начальник выстрелил в воздух для острастки. Но, перепугавшись, он потерял власть над собой и дрожащим пальцем снова нажал на спусковой крючок. На сей раз выстрел достиг цели: кто-то охнул и упал. Снова воцарилась тишина, напоминая жуткое затишье после вспышки молнии.

В это время принесли зажженный фонарь. Все облегченно вздохнули. Каждый осмотрел себя, не ранен ли он.

— Убит тхакур Харнам. Его застрелил начальник, — вдруг крикнул Нироти.

— Застрелил, застрелил… — пронесся шепот среди присутствующих.

Начальник полиции побледнел. Тогда писарь вышел вперед.

— Хузур, видите, этот нат оказался опасным убийцей, — сказал он спокойно.

Присутствующие насторожились.

— Господин, зачем надо было так спешить? — продолжал писарь. — Я же был рядом. Вы не подумали, что было бы, если б он выстрелил в вас?

— Кто выстрелил? — недоуменно закричали все сразу.

— Я вот уже двадцать два года служу в полиции. Это что-нибудь да значит! Вы ведь даже не заметили, когда в драке этот нат выхватил пистолет! Я и господин начальник бросились к нему. Но разве я могу с ним состязаться? Рискуя жизнью, господин начальник отобрал у него пистолет, — пояснил писарь. Потом, обернувшись к изумленному начальнику, заявил: — Хузур, вы совершили чудо! Я видел много офицеров, но такого бесстрашного льва, как вы, вижу впервые.

Начальник так посмотрел на писаря, будто тот был посланником рая.

— Ага, так это Сукхрам стрелял? — спросил секретарь суда.

Нироти ничего не понимал. Но Чарансинх живо смекнул: «Харнам ведь убит и в этот мир вернуться больше не может».

Сукхрам еще до выстрела потерял сознание и теперь медленно приходил в себя.

— Пандит Нироти, встань! — крикнул писарь.

— Да, господин, — дрожа от страха, ответил Нироти.

— Полицейские, взять его под стражу.

— Господин, сжальтесь! — заныл Нироти. Но полицейские уже схватили его.

— В чем же моя вина, господин?.. — запричитал Нироти.

— Ты еще спрашиваешь, негодный? Ты заодно с этим натом! Не ты ли пытался обвинить в убийстве нашего начальника?

— Господин секретарь, вот уже три дня, как пропал казенный пистолет, — заявил писарь, — так это дерзкий стащил его! Слава богу, что нашелся пистолет, не то против вас возбудили бы дело по статье триста четыре[70 - Статья 304 Уголовного кодекса Британской Индии, запрещавшая индийцам иметь огнестрельное оружие.].

Нироти увели.

— Я не убийца! — кричал Сукхрам, сообразив, в чем его обвиняют. — Вы лучше разберитесь с Чарансинхом, а заодно и с Харнамом…

Но его никто не слушал. Полицейские волокли Сукхрама в участок.

Они бросили его в темную камеру с земляным полом. Сукхрам открыл глаза и стал вглядываться в темноту. К нему медленно приближался какой-то человек и тихонько бормотал: «Схватили еще одного… Знать бы, кто он… Как бы не испортил мне все, подлец…» Сукхрам с трудом приподнялся и сел.

Незнакомец подался вперед. Сукхрам не мог в темноте разглядеть его лицо.

— Почему не отвечаешь? — крикнул незнакомец. В его голосе звучало нетерпеливое раздражение.

Сукхрам на мгновение задумался и вдруг почувствовал, что страх оставил его.

— Я карнат по имени Сукхрам, — тихо, но твердо ответил он.

— Карнат?! — радостно воскликнул незнакомец. — Свой! — повторил он с облегчением. — Прекрасно!

— Что? — удивился Сукхрам.

Незнакомец ничего не ответил, будто и не слышал вопроса Сукхрама. Даже в темноте можно было разглядеть, что теперь он совершенно спокоен.

— Почему не отвечаешь? — рассердился Сукхрам.

Незнакомец наклонился над Сукхрамом и гордо шепнул ему на ухо:

— А я — главарь карнатов.

Сукхрам сразу воспрял духом. Сбылась его мечта! Ведь все это время он искал раджу.

— Раджа-джи! — почтительно вставая, проговорил Сукхрам и коснулся его ног.

— Будь счастлив! — благословил Сукхрама раджа и угостил его сигаретой.

Выкурив сигарету, Сукхрам окончательно пришел в себя. Он уже не чувствовал себя таким разбитым и усталым.

После того как Сукхрам поведал ему свою историю, раджа, немного подумав, сказал:

— Они будут судить тебя за убийство.

— Но ведь я никого не убил!

— Тогда ты не карнат.

— Но я правда невиновен.

— Дурак! — крикнул раджа. — Карнат всегда виноват. Пусть ты и не убивал, все равно тебе придется признаться в убийстве.

— Почему?

— А почему ты не убил? — спросил тот в ответ.

Сукхрам не знал, что ответить. Он молча посмотрел на раджу. В темноте его лицо проступало темным пятном. Сукхрам успел лишь мельком разглядеть его, когда прикуривал от зажженной спички.

— Ты знаешь, за что меня арестовали? — вдруг спросил раджа.

— Нет.

— За то, что я пытался снять ожерелье с ребенка.

— А зачем снимал?

— И ты поверил? Значит, ты не карнат, если спрашиваешь: «Зачем снимал?» Вот если бы ты действительно родился от натни, то спросил бы: «Почему поймали?»

Сукхрам ничего не ответил.

— Ты просто дурень, — усмехнулся раджа.

— Что же мне теперь делать?

— Спать!

— Ну ладно, а потом?

— Потом полезай на виселицу.

— А что будет с тобой?

— То же, что было до сих пор.

— Я не хочу умирать!

— Я тебя не убиваю.

— Но ведь ты наш раджа, я прошу у тебя защиты.

— Ну так спи!

— Спать? — удивился Сукхрам.

— Да, спи, набирайся сил. Я тебя разбужу, когда потребуется.

— А ты что будешь делать?

— Охранять тебя.

— Зачем?

— Ты же просил у меня защиты, — ответил раджа.

В полночь он разбудил Сукхрама.

— А теперь мне нужна твоя помощь, — сказал он.

Сукхрам поднялся на ноги. Кругом царила тишина.

Стражники спали. В камере было одно оконце, переплетенное железными прутьями. С него-то раджа и решил начать.

Они вдвоем стали выламывать раму вместе с решеткой, но она не поддавалась.

Сукхрам начал долбить раму.

Через час Сукхрам выкрошил все дерево у основания прутьев и выломал решетку. Путь к бегству был открыт. Они выглянули на улицу — никого!


25


Раджа восседал на стуле в самом центре толпы. Пришла и его рани. Подойдя к нему, она почтительно поклонилась. Сукхрам опустил глаза. Раджа улыбнулся.

— Что за человек? — спросила она, указывая на Сукхрама.

— Он помог мне освободиться, — ответил тот. Потом, оглядев присутствующих, он взмахнул рукой. — Слушайте, слушайте!

Все подошли ближе.

— Что прикажешь, раджа-джи? — спросил кто-то.

— Взгляните на него! — сказал раджа.

Люди принялись разглядывать Сукхрама.

— Кто это? — спросили из толпы.

— Это мой визирь, — ответил раджа.

— По какому праву он станет визирем? — спросила женщина, стоявшая позади рани.

— Я так решил.

— Но тебе придется объяснить.

— Охотно, — согласился раджа. — Он помог мне убежать из тюрьмы.

Наты стали кланяться Сукхраму. Они были удовлетворены таким ответом.

— Сильный человек, — глядя на Сукхрама, заметил один из них.

— Ничего удивительного, — проговорил другой. — Кому же быть сильным, как не человеку, родившемуся от натни.

Женщина наполнила кружку вином и протянула ее Сукхраму. Сукхрам вопросительно взглянул на раджу.

— Что ты оглядываешься на него? — с удивлением спросила она.

— У него уже есть две жены, — заметил раджа и расхохотался.

— Так чего же он боится, — смутившись, сказала рани.

— Он? Неправда! Не может он бояться! — заявил раджа. — Выпей, мой визирь, — повелительно сказал он Сукхраму. Потом обратился к одному из натов: — Всех извести: прибыл визирь.

Тот ушел. Сукхрам видел, что рани пристально рассматривает его.

— Выпей же! — настаивал раджа.

Сукхрам залпом опустошил кружку. Он выпил после долгого перерыва. И сразу же почувствовал прежний вкус к вину.

В толпе пели песни. Раджу окружали только избранные мужчины и женщины, а вокруг них, взяв их в кольцо, плясали наты. Жарилось мясо.

Все много пили. Раджа поил рани из своих рук. Она совсем опьянела и под конец тоже пустилась в пляс.

Она крутила бедрами и пела:
		О подружка моя! Муж сбежал от меня!


		Он проказник большой и умчался к другой.


		Я по Дангу брожу, все о милом тужу.


		Мне его не найти: я все время в пути.


		И шатер мой упал, как кормилец сбежал.


		Я живу сиротой, крыши нет надо мной.


		О подружка, скажи, как мне дальше прожить…


Все смеялись. Теперь в пляс пустился сам раджа. Он обхватил Сукхрама за талию, и тот тоже стал приплясывать. От непривычки у него заплетались ноги.

— Эй! Налей еще! — крикнул кому-то Сукхрам.

Нат принес кружку с вином, Сукхрам выпил.

— Раджа! — кричал он.

— Да, визирь.

— Я всем доволен!

— Доволен! — расхохотался раджа. — Это главное, визирь!

Наты плясали, а Сукхрам еле держался на ногах.

Мало-помалу волна счастья стала спадать. Пьяные наты набросились на мясо. Раджа расточал похвалы направо и налево, и все цвели от восторга. Когда с едой было покончено, люди стали расходиться.

Сукхрам шел от раджи пошатываясь, ноги его едва держали. Голова кружилась. Ему казалось, что он куда-то летит. Наконец он устроился под деревом и вытянулся во всю длину. Дерево было обвито лианами, как змеями. Он прикрыл голову руками, но скоро забыл о лианах, закрыл глаза и почувствовал, что снова куда-то летит.

Тогда Сукхрам затянул песню:
		Звени, играй, моя гитара! Эй, дорогая…


Запнулся и затянул другую:
		Приходи к колодцу, смуглая красотка…


Здесь, под деревом, и нашла его Каджри после долгих поисков. От людей она уже знала, что его сделали визирем. Что ж, теперь она стала женой визиря, и ему следовало бы самому ей об этом сообщить…

Каджри подошла к нему, и сердце ее наполнилось жалостью. Она села с ним рядом и взяла его за руку, совсем как мать, нежно поднимающая упавшего ребенка, — она немного сердится, но в то же время жалеет его.

— Вставай, пойдем, — проговорила она. — Пьяри очень плохо.

Но пьяный Сукхрам продолжал горланить:
		Ты, гордая дева, пленила меня,


		И я никуда не уйду от тебя…


— Что? — вскрикнула удивленная Каджри.

Сукхрам схватил ее за руку и снова запел:
		Ты, гордая дева, пленила меня…


Каджри отбросила его руку. Сукхрам попытался снова схватить ее. Но она сердито отстранилась.

— Негодный, напился и валяешься тут! Не стыдно тебе?

Сукхрам промычал что-то невнятное.

— Ты что, спятил? — возмутилась Каджри.

— Спятил? Я? Эй, кто ты? — испуганно спросил Сукхрам, только теперь разглядев перед собой человеческое лицо. Узнав Каджри, он улыбнулся и обнял ее за талию. — Ты пришла! О, отныне ты жена большого человека, — гордо заявил Сукхрам. — Раджа сделал меня визирем.

— Пропади ты пропадом со своим раджой! Пусть пропадом пропадет твой хмель! — сердито сказала Каджри, отстраняя его руку.

— Да что с тобой случилось? — недоумевал Сукхрам. — Ты не рада моему возвышению?

— Ишь, как высоко занесся! — насмешливо воскликнула Каджри. — Ты пойдешь или нет? — спросила она.

— Куда?

— В табор.

— А здесь я тебе не нравлюсь?

— Пьяри плохо, идем, — тихо сказала Каджри, и хмель слетел с него.


Лицо Пьяри было спокойно и прекрасно. Каджри зажгла лампу, и теперь свет падал прямо на Пьяри. Ее продолговатые глаза блестели. Каджри казалось, что лицо Пьяри светится какой-то неземной красотой.

Сукхрама охватило беспокойство. В шатре стояла гнетущая тишина. Пьяри улыбнулась ему, но ничего не сказала. Она смотрела на него глазами, полными слез. Смотрела пристально, не мигая, и ее взгляд был полон любви и печали. А в глазах Каджри мелькали страх и отчаяние. Это отчаяние передавалось и ему.

— Сядь около меня, — тихо попросила Пьяри.

Но Сукхрам не двинулся с места. Куда только девалось его мужество? Сейчас он казался себе слабым и беспомощным. Он смотрел на Пьяри и не мог насмотреться, смотрел как на удивительное и прекрасное создание природы, в тайну которого он так и не смог проникнуть.

— Иди же, она зовет, — сказала Каджри.

Сукхрам сел рядом с Пьяри. Подошла Каджри и положила голову Пьяри ему на колени.

Теперь Пьяри была совсем счастлива. Ее больше не мучили ни ненависть, ни вражда, ни ревность.

Огромные полузакрытые глаза Пьяри, устремленные на Сукхрама, дарили ему переполнявшую их беззаветную любовь.

Каджри смотрела то на Пьяри, то на Сукхрама.

Божество и почитатель впервые слились друг с другом и, растворив друг в друге душу, вновь обрели ее… Светильник затухал, но, прежде чем окончательно погаснуть, он вспыхнул ярким пламенем, словно хотел навсегда поглотить темноту.

Лицо Пьяри стало почти белым.

Каджри не могла совладать с собой и громко расплакалась. Услышав ее плач, Пьяри и Сукхрам вздрогнули. Будто жестокий ветер погасил огни, зажженные в счастливый час.

— Каджри! — окликнула ее Пьяри.

Но Каджри не переставала рыдать.

— Зачем плачешь, глупенькая? — кротко проговорила Пьяри, словно уже познала извечный смысл жизни. Она старалась быть спокойной и приветливой. Именно такой она хотела покинуть этот мир. — Каджри! — позвала она. — И ты, возлюбленный мой! — проговорила Пьяри, обращаясь к Сукхраму.

Он молча посмотрел на нее, и глубокая печаль затуманила его взгляд. Каким величественным было все то, что дарила ему и отнимала у него Пьяри!

Она улыбалась. Ее улыбка говорила о торжестве всепобеждающей жизни, которой не страшна смерть и которая достигла таких высот совершенства, что способна преодолеть страх перед неизбежным концом, ибо смертно лишь бренное тело и бессмертна душа.

А Каджри не переставала рыдать.

— Сукхрам, ведь это он ее ударил, он убил Пьяри!

— Он умер, но я еще рассчитаюсь с теми, кто ему помогал! — крикнул Сукхрам, словно пробудившись от сна.

Он наконец понял, что любовь не удержит Пьяри, она уходит от него. В своей любви ему не достигнуть той высоты, на которую поднялась Пьяри. К нему снова подступил призрак одиночества. Каджри рыдала, а Сукхрам, погруженный в свои мрачные мысли, ничего не слышал.

Пьяри чувствовала, что силы оставляют ее.

— Каджри, подойди ко мне, — позвала она.

Каджри, все также горько рыдая, наклонилась к ней.

Пьяри поцеловала ее в лоб и в мокрую от слез щеку.

— Милый, — чуть слышно позвала Пьяри, обращаясь к Сукхраму. Но он был словно в забытьи. Пьяри молча смотрела на него. Сегодня она не хотела просить у мужа, чтобы он поцеловал ее. Разве она несчастна и нуждается в сострадании? Нет, она чувствовала себя счастливой, умиротворенной и бесстрашно ждала смерти. Попеременно смотрела она то на Сукхрама, то на Каджри. Затем глаза ее радостно засветились, на губах заиграла улыбка. Она дарила ее всем людям, и Сукхраму и Каджри. Божественная красота души женщины пробудилась и расцвела. Казалось, сама богиня Лакшми появилась во всем своем великолепии из бездонного Инда. Улыбка застыла на лице Пьяри, радость осталась навечно светиться в ее глазах, будто она и вправду победила смерть.

Отчаянный, душераздирающий крик Каджри разорвал темноту и эхом разнесся по всему табору. Но Сукхрам ничего не слышал. Он сидел неподвижно, опустив голову. Перед его глазами стояла величественная, бессмертная улыбка женщины, которая так завладела всем его существом, что он почувствовал себя не Сукхрамом, а самой улыбкой. Он был уверен, что Пьяри не уснула вечным сном, а, наоборот, обрела вечное бдение. Ему казалось, что перед ним лежит сама богиня Дурга.

А Каджри исступленно кричала. Собрались мужчины и женщины.

— Мы скорбим, визирь, что твоя женщина умерла, — сказал один из них, подойдя к Сукхраму.

— Неправда, — проговорил Сукхрам. — Она не может покинуть меня. Она не оставила меня даже тогда, когда появилась другая. Пьяри здесь, рядом со мной. Пусть она спит, не мешайте ей.

— Э-э, разве кто-нибудь так убивается из-за женщины, которая и была-то первой женой у мужа? — заметил кто-то.

Но эти слова остались без ответа: Сукхрам застыл, словно каменная глыба, а у Каджри ручьем текли слезы, как талые воды с гор.

Пьяри лежала тихо и неподвижно…

Каджри притронулась к ее ноге. Нога была холодная…

— Накройте покойницу, — сказал кто-то.

Лицо Пьяри прикрыли простыней.

— Пойди созови всех, — приказала старуха одному из натов.

Тот побежал.

— Не плачь, Каджри. Для женщины нет большего счастья, чем умереть, положив голову на колени мужа. Ты видела ее лицо? Она совсем не боялась… — утешала старуха Каджри.

Пришел раджа. Взглянул на Пьяри и сокрушенно покачал головой.

Тело Пьяри понесли из шатра.

Сукхрам не плакал. Он молча следовал за процессией.

— Да будет свято имя твое, Рам!

— Назови святой ушедшую от нас!

Тело положили на погребальные доски. Разожгли костер, и огонь змейками потянулся кверху.

Сукхрам невидящим взором глядел на пламя, не понимая, что происходит.

— Сукхрам, твоя супруга нас покидает. Видишь, она горит! — крикнул раджа.

— Нет, раджа-джи, — послышался тихий голос Сукхрама, — она спит…

Люди со вздохом переглянулись. У некоторых на глазах показались слезы.

Пламя жарко полыхало. Высоко взметнувшиеся языки его охватывали своими щупальцами тело Пьяри. Огонь, источник жизни, стал символом смерти. Он опалил дневной свет и готов был сжечь все, что попадется на его пути. Пламя гудело, и гул его был слышен далеко вокруг…

Стало припекать, и люди отошли назад.

— Сукхрам, тебя спалит! — крикнул раджа. — Отойди!

— Зачем? — недоуменно спросил Сукхрам, не двигаясь с места.

Тогда раджа подошел к нему и силой оттащил от костра.

А бушующее пламя уже скрыло Пьяри от взоров людей.

— Огонь поглотил ее тело! — крикнул кто-то.

— Иди, освяти ей голову, — сказал ему другой.

Нат вышел вперед, налил немного топленого масла в деревянную ложку с длинной ручкой и вылил его в огонь, туда, где находилась голова Пьяри. Раздался легкий треск, и сразу же потонул в гуле пламени.

— Свершилось, — проговорил какой-то старик.

— Да, она уже достигла небес, — закивали люди.

— Кто остался жив, тот пусть живет.

— Когда-нибудь всем суждено уйти…

Раджа снова подошел к Сукхраму. Глаза его светились любопытством. Он хотел лучше узнать своего нового друга. Раджа никак не мог понять, почему до сих пор ни один мускул не дрогнул на лице этого человека. Разве он святой? Он очень любил эту женщину, об этом все говорили. Раджа пододвинулся вплотную к Сукхраму и заглянул ему в лицо. Оно было по-прежнему неподвижно и серьезно.

— Сукхрам! — окликнул раджа. — Почему ты не плачешь?

— Плакать? Зачем?

— Пьяри умерла…

— Нет…

— А кто здесь перед тобой?

— Пьяри.

— Она же в огне.

— Нет, раджа-джи, ты говоришь неправду.

— Сукхрам, она умерла.

— Нет!

— Ты не веришь?

— Не верю!

— Почему?

— Разве она может уйти и бросить меня?

— На то воля божья.

— Но ведь до сих пор между нами не стояла ничья воля?

Раджа вздохнул.

— Ты говоришь неправду, — ответил Сукхрам с прежней убежденностью. — Она всем может солгать, только не мне. Она мне верила. Откуда вам знать, что она любила меня еще тогда, когда я был совсем маленьким. Она играла на дороге в пыли, а когда я, проходя мимо, задевал ее, она плакала. Потом мы стали играть вместе. Когда она дразнила меня, я бил ее. Она плакала и кусалась. А когда умерли мои родители, она взяла меня к себе. Вы думаете, она может покинуть меня? Почему вы хотите уверить меня в этом? Зачем ей уходить? Разве она не хотела всегда быть со мной?

Сукхрам рассмеялся холодным, безжизненным смехом, который привел всех в трепет.

— Ты помнишь, — продолжал он, — сгорел дом Рустамхана? Помнишь, да?

— Да, помню, — ответил раджа, чтобы поддержать разговор.

— Ты хороший человек, — продолжал Сукхрам. — Ты все помнишь! Как я тогда испугался! Я подумал, Пьяри и Каджри сгорят в огне, и бросился туда. Но Каджри и Пьяри остались невредимы. Они не погибли. Пьяри в том огне не сгорела, Так неужели она сгорит здесь? Знаешь, что это?

— Смотри. Туда! — показал он рукой.

Раджа обернулся и остолбенел от ужаса.

У входа в шатер стояла Пьяри. Она улыбалась.

— Возлюбленный мой! — окликнула она его.

— Пьяри?! — только и смог вымолвить Сукхрам.

— Да, я здесь, — ответила Каджри дрожащим от слез голосом.

— Я ведь говорил, что Пьяри вернулась, но эти люди не верили мне, — смеялся Сукхрам. — А где же Каджри?

— Где?! — переспросила Каджри. — Она умерла.

Тогда Сукхрам пристально посмотрел на нее.

— Пьяри!!! — закричал Сукхрам и разрыдался. Он упал и стал биться головой о землю.

Наступила ночь; Сукхрам лежал в шатре. Голова его покоилась на коленях у Каджри.

— Кто здесь? — спросил он, когда сознание вернулось к нему.

— Я, Каджри.

Сукхрам притянул ее к себе и обнял.

— Каджри? Ты ведь не уйдешь, не покинешь меня? — тихо спросил он.

— Видишь, одному не под силу сровнять гору с землей. Только все люди могут совладать с горой, — сказала Каджри.


26


Когда Сукхрам спустился с гор, уже вечерело. Крестьяне пригнали скотину домой, и пыль, поднятая сотнями копыт, успела осесть. Пока он добрался до дома колдуна Чандана, уже стемнело. Он шел кружным путем, минуя деревенскую улицу. Чандан жил за околицей, он принадлежал к касте мусорщиков. Прямо у дома находилась деревенская свалка, на ней копошились свиньи. Рядом протекала сточная канава.

Если ненависть приходит к сильному, она оборачивается мужеством и отвагой. Когда ненависть пробуждается в слабом и немощном, она действует на него, как дурман. Пораженный ненавистью, он забывает обо всем. У него только одна цель — любым путем осуществить задуманное, чтобы потом можно было вволю насмеяться, удовлетворившись своей местью. Слабый всегда стремится отомстить чужими руками, сам он слишком труслив.

Сукхрам был зол и смел. Притаившемуся самолюбию непризнанного тхакура был нанесен удар. Ведь если разобраться, то Нироти уже сидел в тюрьме, Харнама убили, а против начальника полиции, несмотря на увертки писаря, было возбуждено судебное дело — об этом Сукхрам узнал еще по пути к Чандану от знакомой чамарки. И тем не менее он решил пойти к колдуну. Задетое самолюбие одержало верх и даже нашло благовидный предлог: отомстить за семью Кхачеры.

У Чандана было пять жен. Они работали на него не покладая рук. В его присутствии ни одна из них не смела заговорить. У каждой из жен были дети, которые в поте лица работали вместе с матерями. Но и Чандан не был доволен жизнью.

Ему было около шестидесяти, а выглядел он гораздо моложе. Выдавала его только седина на висках. Он носил плотно облегающие одежды, чтобы похвастать своим мускулистым телом. Его щетинистые черные усы под крупным мясистым носом грозно топорщились.

Чандан был человеком беззаботным, у него были свои представления о чести. Беря деньги в долг, он старался вернуть их без напоминания и в назначенный срок. Если же кто-нибудь из кредиторов обращался за долгом раньше, он считал это оскорблением.

Этот плотный, крепко сбитый человек с грубым голосом и дочерна смуглой кожей казался суровым. На самом деле у колдуна было доброе сердце. Когда его жены ссорились, он терпеливо прислушивался к ним, а потом в зависимости от обстановки то успокаивал по-стариковски первую жену, то утешал, как пылкий юноша, младшую. На остальных он не обращал никакого внимания: их время прошло.

Когда Чандан напивался, жены его посмеивались над ним, но покорно пели ему песни. А он бранил их: «Негодяйки, пойте как следует! Так пойте, чтобы жена заминдара осталась довольной, когда пойдете за подарками в праздник холи[71 - Холи — праздник в честь бога Кришны (одно из воплощений бога Вишну) и его возлюбленной пастушки Радхи, происходящий в месяце пхагун (февраль — март).]».

Свое пристрастие к вину Чандан оправдывал тем, что вино помогает заклинаниям. Чандан был известным колдуном, и место сожжения трупов, где он совершал заклинания, считалось его вторым домом. Даже знатные люди деревни побаивались Чандана. Ведь известно, что умением управляться со злыми духами обладают только избранные.

Пьяный Чандан обычно сидел под деревом, то и дело подливая в чашку вино, чтобы вобрать в нее, как он говаривал, весь мир духов, и при этом пел басом всегда одно и то же:
		Да будет твоя звезда всех счастливей…


Ему казалось, что у него красивый голос. Но прохожие, заслышав этот вой, затыкали уши и обходили стороной место, где сидел Чандан.

Когда Чандану нужны были деньги, он сам шел к заминдару и брал в руки веник. Под разными предлогами он старался почаще попадаться хозяину на глаза и при этом делал вид, что работает, не покладая рук. И действительно, он не возвращался без денег. У супруги заминдара Чандан несколько раз выпрашивал одежду для своих жен. Он умел польстить знатным людям и лестью добивался того, в чем испытывал нужду.

Чандан разводил свиней и продавал щетину, которую у него покупали наты. Они перепродавали ее в небольших городах, там ее собирали в тюки и направляли в большие города, а оттуда пересылали за границу для переработки на фабриках. С тех пор как Чандан узнал, что щетина с его свиней вывозится за пределы Индии, ему стало казаться, что он владеет чуть ли не половиной заморских сокровищ.


— Эй, Чандан! — крикнул Сукхрам, подойдя к дверям его глинобитной хижины.

На пороге появилась девушка.

— Хозяин дома?

— Дома. Что передать?

— Скажи, что пришел человек от Каджри.

Сукхрам не хотел называть своего имени. Кто-нибудь услышит, и тогда ему не миновать беды.

— А, это ты, сынок! — приветствовал его Чандан, узнав. — Присаживайся. Эй, дочка, принеси хукку! — крикнул он.

— Нет, не надо. Я курю только бири.

— Как хочешь, — спокойно ответил Чандан.

Он знал, что Сукхрам не станет курить трубку, заправленную в его доме. Сам-то он курил везде, где бы ему ни предлагали.

— Зачем пришел? — спросил он Сукхрама.

— Есть одно дело.

— Тогда отойдем от дома.

— От начальника полиции совсем житья нет, — сказал Сукхрам, когда они уселись под деревом. — Только ты можешь избавить нас от него.

— Как?

— Эй, не прикидывайся простаком! Ты ведь знаешь столько заклинаний! К тебе приходят ведьмы, спроси у них.

— Э нет, это все не подходит, — рассмеялся Чандан. — Нужна не ведьма, нужна женщина. Да ты твердо ли решился?

— Да.

— Тогда приведи на маргхат женщину.

— Женщину?

— Да. В свое время я втянул в это дело свою пятую, — сказал Чандан. — Тогда она еще не была моей женой. Это уж после я женился на ней. Она здорово мне помогает: троих детей родила.

Сукхрам ничего не понимал.

— Да на что женщина? — спросил он.

— Чтобы раздеть ее на маргхате, чтобы напоить вином…

— Нет, нет! — замотал головой Сукхрам. — Нет.

— Нет? — с удивлением переспросил Чандан.

— Я на это не пойду.

— Разве ты не мужчина? Ну, хоть деньги ты принес? — сердито спросил Чандан.

— Деньги — другое дело.

— Потребуется пятьдесят рупий, не меньше. Подумай. — Чандан пристально посмотрел на Сукхрама. — А если приведешь женщину, обойдется в пятнадцать. Женщина возьмет самое большее три рупии.

— Прошу тебя, не надо об этом.

— Как хочешь, — усмехнулся Чандан и крикнул: — Дочка, хукку!

— Пятьдесят рупий? — переспросил Сукхрам. — А не много?

— Деньги-то ведьме! — укоризненно покачал головой Чандан.

— Сбавил бы малость.

— Пусть ведьма тебе сбавит!

— Ладно, принесу.

— Вот и хорошо, — довольно воскликнул Чандан и приложился к хукке.

— А ты уверен, что получится как задумали?

— Еще бы, он сразу упадет как подкошенный.

— Когда?

— Как только я взмахну саблей. У него тут же перестанет биться сердце.

Сукхрам вздохнул с облегчением.

— Я принесу деньги ночью, — сказал он.

— Ладно, действуй, — проговорил тихо Чандан. — Деньги достанешь в доме ростовщика Лаллу.

— Откуда ты знаешь?

— Кому же знать? Его племянник хотел присвоить их и все упрашивал меня совершить заклинание. Но я отказался.

— Почему?

— Сын торговца труслив. Может проболтаться. Кто тогда присмотрит за моим хозяйством? Разве кто-нибудь справится без меня с моими женами? Негодницы все время бездельничают.

— Ты прав, — равнодушно поддакнул Сукхрам. — Что ему до всех этих забот?

Прячась и озираясь, Сукхрам отправился прямо к дому ростовщика Лаллу, у которого была лавка на базаре. Туда часто наведывались деревенские бездельники. Но когда ростовщик замечал, что их присутствие мешает его сделкам, он вставал, начинал трясти свои коврики, брался за метлу, и всех как ветром сдувало. Вообще-то Лаллу был тихим человеком, но когда дело касалось денег, глаза его сразу становились сухими и колючими. Он был скрягой и дрожал над каждой пайсой. Говорили, что он сначала обсосет, а уж потом выбросит муху, попавшую в топленое масло.

С базара он обычно возвращался не раньше десяти — его лавка находилась близ извозчичьей стоянки, где до ночи толпился народ и всегда находились охотники попросить в долг. Внешне Лаллу походил на нищего странника. Повязывался он замусоленным дхоти, поверх которого надевал грязную куртку. На ногах у него были грубые залатанные сандалии. По его внешнему виду никто не сказал бы, что Лаллу ростовщик. Он отрастил себе длиннющие усы. Они шевелились, когда он перевешивал сэкономленное топленое масло. Он пытался обвесить даже самого себя! Лаллу был набожным человеком. Наблюдавшие за ним люди только дивились, с какой скоростью вертятся четки в его пальцах. Молился ростовщик по-особенному, стоя на одной ноге.

Сукхрам осторожно выломал два саманных кирпича в мазанке Лаллу. Сегодня он впервые решился на такое дело и поэтому страшно трусил: вдруг увидят! Но кругом было спокойно. В доме тоже стояла тишина. Расчистив пролом, Сукхрам проник внутрь.

В комнате никого не было. Прямо перед Сукхрамом стояли кувшины. В первом из них он нашел два ожерелья. Он швырнул их обратно. В следующем кувшине были деньги. Сукхрам запустил руку и набрал две полные пригоршни. Спрятав деньги, он вышел на улицу, огляделся и пустился во весь дух. Он несся со скоростью ветра, и сердце у него бешено стучало.

Он выбежал за околицу и кружным путем добрался до Чандана, Заклинатель спал под деревом. Сукхрам осмотрелся и кашлянул.

— Вот, возьми, — подсаживаясь к нему, проговорил Сукхрам.

Чандан тихонько рассмеялся. Его смех напоминал скрип мельничных жерновов. Он протянул руки, и Сукхрам высыпал ему все деньги.

— Сколько здесь? — спросил Чандан.

— Считай сам.

— Восемьдесят, — сказал Чандан, сосчитав деньги.

— Оставь у себя. Мне они не нужны. Ты старший, тебе и деньги.

И они пошли.

У высокой каменной площадки перед храмом в лесу они остановились. Сукхрам смотрел на каменное изваяние богини, и дрожь била его; ему казалось, что богиня вот-вот заговорит. Он испугался. Что он будет делать, когда услышит ее голос? Выдержит ли он? Сукхрам почувствовал, что мужество покидает его.

— Кто твой враг? — спросил Чандан.

— Начальник полиции.

— У него есть жена, дети?

— Да, есть.

— Как они будут жить?

Что мог ему ответить Сукхрам? Он молча опустил голову.

— Их горе ляжет на тебя тяжким грехом. Готов ли ты к этому? — спросил Чандан и, немного помолчав, добавил: — Знай, никого нет выше бога-избавителя. Если на то будет его воля, твой враг умрет. Если же нет, то никто уже ничего не сможет сделать.

Сукхрам стоял ни жив ни мертв.

— Он вершит Свою волю над всеми и управляет миром по своему разумению, — продолжал Чандан.

— Все в руках судьбы, — прошептал Сукхрам. — А если Всевышний откажет, тогда что?

— Тогда придется резать петуха.

— Зачем?

— Иначе горшок, который я запущу, разобьется над тем, кто все это задумал, и тот умрет, — ответил Чандан. — Недаром я говорил тебе, приведи женщину, напои ее вином. Она бы все сделала. Ни грех, ни страх нас бы не коснулись. А знаешь ли ты, что случится с тобой, если ты лишишь кого-нибудь жизни?

Сердце Сукхрама учащенно билось.

— Нет, — ответил он.

— Ты заболеешь проказой и сгниешь живьем.

У Сукхрама волосы стали дыбом.

— В последующей жизни ты станешь свиньей, — продолжал Чандан.

— Хватит, прекрати! — крикнул Сукхрам. — Я отказываюсь от мести.

— Как же так? — возмутился Чандан. — Ведь мы же уже у храма богини! Если она согласится, твое дело выгорит…

— И весь грех падет на меня?

— Нет, не весь, только половина.

— А что будет со мной потом?

— Ты сгниешь, не болея проказой.

— Хватит, перестань колдовать!

— Кто ты такой, чтобы указывать мне? — недовольно проговорил Чандан. — Если богине будет не угодно, она сама воспротивится этому.

— А что ждет тебя за твои дела?

Чандан потрогал висевшие у него на шее бусы.

— Пока они на мне, я ничего не боюсь, это мой талисман.

Сукхрама охватил панический страх.

— Если ты будешь мне мешать, умрет самый дорогой для тебя человек! — пригрозил Чандан.

«Каджри?.. Умрет?!» — пронеслось в голове у Сукхрама.

— Я готов сгнить от проказы, готов стать свиньей, — взмолился он. — Я на все согласен. Скажи богине, что я не буду мешать.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Чандан. — Так и нужно отвечать божеству. Но ты, как видно, трусоват. Моя пятая жена не боялась пить, не боялась плясать в чем мать родила на маргхате… Она храбрее тебя…

Сукхрам подумал об этой ужасной женщине из касты птицеловов.

— А ведь отец моей пятой жены был набожным человеком. — Чандан покрыл красной краской голову и грудь петуха, этой же краской он помазал ворота храма: божеству, находившемуся в храме, могли поклониться все, но мусорщикам входить в храм не разрешалось.

Потом он достал из складок дхоти прикрепленную к поясу бутыль с вином.

— Будешь пить? — спросил он Сукхрама.

— Нет, — ответил Сукхрам, хотя карнаты пьют вино из любых рук.

— Ты что, даже не пьешь?

— Бросил.

В это время где-то далеко послышался шум. Чандан насторожился. Шум приближался. Он быстро погасил светильник.

— Ты спасен, — сказал Чандан.

— Богиня не согласна?

— С чего ты взял?

— Ведь ей помешали, слышишь шум?

— Слышу.

С этими словам Чандан достал деньги и сунул их в руку Сукхраму.

— Бери свои деньги, — сказал он в темноте. — Твое желание не исполнилось.

— Оставь их у себя, они — краденые. А богине, которая меня сегодня защитила, я низко кланяюсь, — проговорил Сукхрам и начал отвешивать поклон за поклоном.

— Беги, Сукхрам! — закричал вдруг Чандан.

— Как так?

Чандан торопливо прикреплял к поясу бутыль с вином.

— Идут крестьяне с палками, — проговорил он. — Беги. Наверно, решили, что кто-то пришел запустить на их деревню горшок со злым духом. Да беги же, дурень! — зашипел Чандан. — Если они нас поймают, на куски разорвут.

Шум голосов становился все явственней.

— Спасайся! — крикнул Чандан и пустился во весь дух. Сукхрам побежал следом.

Оба скрылись в темноте.

Сукхрам мчался что было сил. Ему казалось, что толпа гонится только за ним.

Голоса теперь доносились уже из храма.

— Посмотрите, петух привязан, — кричал кто-то.

— А, они помазали его сурьмой!..

— Только что, видно, убежали…

Сукхрам увидел впереди развалины. Он добежал до них и спрятался.

Когда все стихло, он вышел, прислушался. Стояла тишина. Сукхрам огляделся и не поверил своим глазам… Старая крепость! Так вот где он прятался! Опять предки спасли его! Он отвесил им низкий поклон и открыл рот, чтобы поблагодарить их, но слова застряли у него в горле. В развалинах крепости завывал ветер. Во мраке она походила на огромную грудь демона-великана. Кругом не было ни души, слышались только приглушенные звуки, не то смех, не то стоны, но Сукхрам не испытывал страха. Ему казалось, что теперь он в надежном укрытии, а страшный хохот — он понял — был только криком совы. Сукхрам стоял на том же месте, куда приходил однажды с Каджри. Вдали шумело озеро, и, как тогда, с озера вдруг донеслось рычание пантеры. Сукхрам стало страшно. Тогда он обратился к богу. Преисполненный чувства благоговения, он склонился до самой земли и смиренно произнес:

— О, мои предки! Я грешен и несчастен. Я не такой благочестивый, как вы. Я бедный, обездоленный и низкий человек. Меня лишили высокой касты, и теперь я не могу получить того, что вы оставили мне. Но я не печалюсь. Мне не нужно всего этого. Вы защитили меня, спасли мне жизнь. — И Сукхрам снова низко поклонился, коснувшись земли. Он был уверен, что предки слышат его, и перестал бояться.

Сукхрам возвращался, погруженный в свои думы. Прежние его мечты развеялись, но успели породить новые. Он тайком пробрался к храму. Там никого не было, у ворот валялся мертвый петух.

— О богиня, ты спасла меня от греха, — сказал Сукхрам, прислонившись головой к двери храма. — Но разве меньше тот грех, что я, тхакур, стал карнатом и теперь мучаюсь и страдаю? Грех лишил меня человеческого достоинства. Здесь нет твоей вины, во всем виновата тхакурани. Она согрешила, и ее грех до сих пор еще не искуплен. О богиня, пусть мне не достанется крепость, но позволь мне остаться человеком! — он замолчал и глаза его наполнились слезами.

На небе зажглись звезды. Стало светлее, и Сукхраму показалось, что богиня ласково улыбнулась. Тогда он снова благоговейно ей поклонился.


27


— Как мы теперь будем жить? — спрашивала Каджри.

— Не знаю, — отвечал ей Сукхрам.

— Зато живот знает.

В ту деревню, где стояла старая крепость, Сукхрам вернуться не мог. Порой он наведывался в соседнюю деревню и продавал там дикий мед, врачевал местных жителей в Данге. Каджри торговала плоскими корзинками для отсева зерна.

Сукхрам охотился. Когда охота была удачной, у них было вдоволь мяса. Из-за боязни быть пойманными они не могли давать представления, а в услужение их никто бы не взял. Оставался только один Ахмедабад. Но у них не хватало решимости вот так вдруг подняться и уйти в незнакомые края.

Однажды Сукхрама и Каджри навестил раджа. Оба стоя почтительно приветствовали его, а потом усадили на кровать и ждали, что он скажет. Раджа рассказывал о кражах. Казалось, страх ему вовсе неведом. А от полицейских он просто прятался.

— А ты чем занимаешься? — спросил он Сукхрама!

Сукхрам и Каджри переглянулись, не зная, что ответить.

— Ничем, раджа-джи, — проговорил Сукхрам.

— Значит, только ешь?

— На это тоже нужна божья милость. Пока не чаще раза в день, — вставила Каджри.

Сукхрам в подтверждение кивнул головой.

— Так почему бы тебе не пойти со мной? — спросил раджа.

В это время в шатер вошла рани. Каджри ласково усадила ее на кровать рядом с ее повелителем.

— Куда ты собираешься его вести? — поинтересовалась рани.

— На дело.

— Ну? — спросила Сукхрама Каджри.

— Душа не лежит у меня к этому, — ответил Сукхрам.

— Душа! Какая там душа у бедняка, глупец! Что важнее, жизнь или душа? — напустилась на него рани.

— Жизнь, — согласился Сукхрам.

— Тогда пойдем, — настаивал раджа.

— Каджри, а ты почему молчишь? — спросила рани.

— Устала я твердить, — вздохнула Каджри.

— Значит, боишься? Так на, полюбуйся! — проговорил раджа, показывая Сукхраму спину. — Гляди: это рубцы от ударов плетью. А я все равно не боюсь! С детства меня бил каждый, кто мог. Но я просто не давал спуска, не знал жалости. Не в моих правилах упускать из рук деньги, которые можно взять. Вот, к примеру, бедняк крестьянин: гнет спину, а его лишают земли, пускают с молотка его дом, распродают скот. Так ведь он не бросает своего занятия? И мы могли бы прокормиться, работая на полях. Но у нас нет земли, мы — наты. Нам никто не доверяет, так почему же мы должны быть честнее других?

— Ой, трудно жить настоящему мужчине, Каджри, — проговорила рани, с гордостью поглаживая рубцы на спине раджи. — Какие только мучения не приходится переносить! Их никто не жалеет. Взгляни! Видишь, на его мизинце нет ногтя — его сорвала полиция. Но он — мужчина. Он даже не охнул и, уж само собой, не указал, где спрятан краденый товар. Порой кажется, бог оказал большую милость, сотворив меня женщиной!

Каджри внимательно слушала ее, а потом заплакала.

— С чего ты разревелась? — удивился раджа.

— Нет, не пущу я его, еще убьют, — проговорила она сквозь слезы.

— Э-э, а разве во дворцах люди не умирают?

— То другое дело.

— Как знаешь, — проговорил раджа, вставая. Сукхрам тоже встал. Каджри осталась сидеть — она все еще не могла успокоиться.

— Ну что ты? — успокаивал ее Сукхрам, проводив гостей. — Ты думала, я пойду с ним и полицейские убьют меня?

— Раз догадался, зачем спрашиваешь?

— Каджри, какая ты у меня хорошая!

— Что ты болтаешь? — смутилась Каджри. — Разве кто-нибудь хвалит жену?

Жена! Это слово само собой вырвалось у Каджри. Что же это, она перестала быть просто женщиной, привлекающей мужчин только телом? Она уже перешла ту границу, которая отделяет просто женщину от жены? В этом слове угадывалась и защитница семейного очага, и любящая мать, и нежная преданная подруга, помогающая мужу преодолевать невзгоды.

Это слово вырвалось у нее непроизвольно, потому что в нем заключалась вся ее безграничная любовь, чистота чувств, при которых их близость становилась возвышенным и великим средством созидания жизни, а ответственность за любовь и воспитание детей несли уже наравне мужчина и женщина и где уже не оставалось места ни для ни для низости, ни для пошлости.

— Правда, Каджри, ты очень хорошая, — повторил Сукхрам.

— Ты читаешь чужие мысли.

— Почему?

— Потому что так я думала о тебе.

На улице послышались шаги. Кто-то остановился у входа.

— Кто? — крикнул Сукхрам.

В шалаш вошел Кхадагсинх.

— А, ты! — воскликнул Сукхрам. — Давненько тебя не было видно. Как живешь?

— Начальник тебя зовет, пошли, — сказал Кхадагсинх.

Каджри насторожилась. Сукхрам молча смотрел куда-то в сторону, мимо Каджри.

— Нет, брат, нам ни от кого ничего не надо. Никуда он не пойдет, — вмешалась Каджри.

Сукхрам и Каджри вместе вышли из табора. Поднявшись на гору, они увидели прямо перед собой знакомую старую крепость. Сукхраму казалось, что теперь крепость отдалилась от него, отошла куда-то на задний план, стала настолько чужой, что временами он совсем забывал о ней.

— На нее загляделся? — пытаясь проникнуть в его мысли, спросила Каджри.

— Я не смогу стать ее хозяином.

— И не надо! Что пользы, если б даже и стал?

— Каджри, а тебе разве ничего не надо?

— Нет. У меня все есть. Своего не отдам, а чужого мне не надо.

Слова Каджри запали в душу Сукхрама. Тогда он впервые почувствовал, что для него Каджри дороже крепости. Почему он так страстно хотел завладеть этой грудой камней? У него же есть Каджри, она — все для него. Что бы он делал, если б в самом деле получил недостроенную крепость? Он ведь даже читать не умеет, а знатные люди все как один грамотные. Кто он? Жалкий карнат, все еще цепляющийся за мысль, что он тхакур! Потому-то он и прозябал здесь, как вор, скрываясь от людей.

Сукхрам и Каджри долго стояли на горе, думая каждый о своем.

«Если б только пристроиться в жизни! Ну нет, лучше уж сидеть без работы, чем лишиться свободы!» — думала Каджри.

— Каджри, мне не нужна крепость!

— А кто тебе ее даст?

— Я ее не возьму, если б и дали.

— Ой, Сукхрам! — воскликнула Каджри. — Наконец-то у тебя прояснилось в голове!

— Каджри, мы уйдем отсюда, — уверенно сказал Сукхрам.

— Куда?

— В Ахмедабад.

Каджри просияла. Ей показалось, что все страшное уже позади.

— Когда же? — спросила она.

— Завтра. У тебя остались деньги?

— Да, пятнадцать рупий.

— На дорогу хватит. А там уж мы наверняка найдем работу.

— Пора домой, уже темнеет, — проговорила Каджри.

— Постой, в последний раз погляжу на крепость и уйду. Пусть темнота совсем скроет ее. Тогда я смогу вырвать ее из своего сердца.

— Я боюсь, Сукхрам! Идем! — звала Каджри.

Крепость растворилась в темноте.

И неожиданно они оба вздрогнули от крика, разорвавшего ночь. Крик повторился. На этот раз ближе и громче.

Сукхрам обнял Каджри за талию и крепко прижал к себе.

— Где-то здесь, рядом, — наконец проговорил он.

И тогда послышались шаги.

Сукхрам и Каджри сбежали вниз и укрылись за большим камнем. На них двигалась фигура с горящим факелом. Пламя полыхало по ветру, разбрасывая по сторонам пятна желтого света.

— Смотри, — шепнул Сукхрам, схватив Каджри за руку.

Она выглянула из-за камня и тихо вскрикнула.

— Это ведь твой дружок Кхадагсинх.

— И главарь с ним! — проговорил Сукхрам. — С ними какая-то женщина.

— Она нарядная и совсем белая, — удивилась Каджри.

— Мне кажется, это англичанка.

— О, боже, и впрямь англичанка. Безумцы, ведь завтра в Данг нагрянет полиция!

Каджри вздрогнула.

— Что же теперь делать?

— Ее надо спасти!

— А если они не отдадут ее?

— Им придется согласиться, — твердо сказал Сукхрам. — Иначе мы все погибнем.

Но Каджри уже взбежала на тропинку и стала на пути бандитов.

— Эй, вы! — крикнула Каджри. — Головой в петлю лезете? А ты где там застрял? — позвала она Сукхрама.

Сукхрам вышел из укрытия.

— А, это ты? — удивился главарь. — Еще кто-нибудь с тобой есть?

— Нет.

— Тогда прочь с дороги!

— Уйти-то я уйду, — смиренно отвечал Сукхрам, — но ты подумал, что делаешь? Она же англичанка!

— Это точно, взгляни, какая у нее мягкая и нежная кожа! — проговорил главарь, поглаживая руку женщины. Женщина рванулась и закричала.

— Кричишь, подлая! — рассмеялся главарь.

— Завтра в Данг прибудут солдаты и начнут всех поливать свинцом. Глупец, пойми же, они ведь раджи раджей.

— Стоит ли дразнить льва? — поддержала Сукхрама Каджри. — Зачем сам на себя накликаешь смерть?

Лицо англичанки от страха покрылось испариной, белокурые локоны рассыпались по плечам.

— Спасите! Спасите меня, — взмолилась она и упала в ноги Каджри.

Главарь насторожился и угрожающе двинулся на них.

— Не бойся, мэм са’б[72 - Мэм са’б — распространенное в Индии обращение к европейским женщинам. Мэм — искаженное от madam (мадам, госпожа); са’б — искаженное от сахиб (господин, госпожа).], не бойся, никто тебя не обидит, — проговорила Каджри, помогая ей подняться.

— А ну, отойди! — прикрикнул на Каджри главарь.

— Вот еще! — фыркнула Каджри. — И не подумаю! Что она, жена твоего отца? Думаешь, я позволю тебе бесчестить женщину? Да я лучше умру, но ты ее пальцем тронуть не посмеешь!

— Первый раз вижу такую бабу! Ну и дура! — удивился Кхадагсинх.

— Ты моя спасительница, — пролепетала англичанка и прижалась к Каджри. Она говорила на хинди. От страха она закрыла глаза. Свет факела упал ей на лицо, и Каджри наконец смогла разглядеть ее. Это была худощавая, крепкого сложения девушка лет восемнадцати с тонкими губами, золотистыми волосами и светло-карими глазами. Аромат пудры и духов понравился Каджри. Непривычный запах приятно щекотал ноздри, и она не отстраняла вцепившуюся в нее девушку.

— Отпущу, если отобьешь, — ответил главарь.

— Как так? — не понял Сукхрам.

— Будешь драться со мной.

— Трус, целишься в безоружного! — крикнула Каджри.

Англичанка открыла глаза и побледнела. Все ее надежды на спасение рушились. Она посмотрела на Сукхрама: он стоял, скрестив на груди руки. От всей его фигуры веяло спокойствием и силой.

— Ну что ж… — Внезапно Сукхрам бросился вперед. Ударом ноги он выбил из рук главаря пистолет и подхватил его прежде, чем тот успел опомниться. Потом он подошел к Кхадагсинху и, усмехнувшись, швырнул ему оружие. — Держи у себя. Теперь мы будем с ним на равных, — сказал Сукхрам.

Главарь тут же подскочил к Кхадагсинху, выхватил у него пистолет и, отступив немного назад, стал целиться в Сукхрама.

— Ну, погоди, — проговорил Сукхрам и проворно поднял с земли увесистый камень. — Дай же и мне вооружиться.

Встревоженная Каджри еще крепче прижала к себе англичанку, а та смотрела на обоих мужчин широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Господи Иисусе Христе, — вырвалось у англичанки.

Каджри не поняла этого восклицания.

— Не бойся, если его убьют, я все равно останусь с тобой. А если и меня прикончат, ты живая им в руки не давайся, — сказала она.

Главарь выстрелил, из пистолета повалил дым. Англичанка вскрикнула. Громовое эхо далеко отдалось в горах. Но Сукхрам успел отскочить.

— Подлец! Что же ты стреляешь в безоружного! — крикнула Каджри.

Пуля лишь оцарапала Сукхраму руку, и теперь из ссадины сочилась кровь. Каджри облегченно вздохнула и крепче обняла англичанку.

— Ну смелей, если ты мужчина! — насмешливо произнес бандит.

Кхадагсинх поднял факел, словно хотел получше рассмотреть, что сделает карнат.

— Ну, держись, — проговорил Сукхрам и бросил камень, который угодил бандиту прямо в запястье.

Пистолет отлетел далеко в сторону.

Сукхрам подобрал его и прыгнул на главаря. Усевшись ему на грудь, он приставил к его виску дуло.

— Пощади! — взмолился главарь.

Сукхрам дал ему подняться. Тот посмотрел на Сукхрама благодарными глазами и поклонился. Потом снял с головы тюрбан и бросил его к ногам Сукхрама[73 - То есть признал себя побежденным.].

— Это еще зачем? — удивился Сукхрам. — Я тебе не враг!

— Видела, мэм са’б, видела?! — обратилась Каджри к англичанке. — Ты когда-нибудь видела настоящих мужчин? Если нет, то взгляни на моего мужа. Да, можешь мне позавидовать.

Англичанка не поняла ее быструю речь, но успокоилась. О чем говорили эти мужчины, она лишь догадывалась, и сам поединок поразил ее. Широко раскрытыми глазами она смотрела на Сукхрама.

— Мэм са’б, ты уж прости, я виноват перед тобой, — пробормотал главарь.

— Прости его, мэм са’б, — поддержала Каджри.

— Я простила, — дрожащим голосом произнесла англичанка.

— Куда тебя отвести? — спросила ее Каджри.

Главарь почтительно отошел в сторону. Англичанка опасливо поглядывала на него. Она все еще боялась бандитов и не решалась ответить.

— В дак-бунгало, — проговорила она наконец и взглянула на главаря.

— Ступай, не бойся, мы уходим, — сказал он, подобрал с земли пистолет и кивнул Кхадагсинху.

— Погодите! — остановила их Каджри. — Дайте нам факел. Нам надо доставить ее домой.

— Отдай! — приказал Кхадагсинху главарь.

— Пошли, мы проводим тебя, — сказал ей Сукхрам.

— Пусть сперва она поклянется, что не выдаст нас, — сказала Каджри.

— Она хочет, чтобы ты поклялась, — сказал ей Сукхрам.

— В чем? — спросила англичанка.

— Что не отправишь нас в тюрьму.

— Обещаю. Вы спасли меня. Разве я могу вас предать? — проговорила англичанка и, немного подумав, добавила: — Никогда!

— Но, мэм са’б, нас может схватить полиция. Будет дознаваться, где находятся те бандиты, — сказал Сукхрам.

— Обещаю, что вас не будут расспрашивать. Доведите меня до дома, и мой отец вознаградит вас…

Они тронулись в путь.

— Вы — мои спасители, — проговорила англичанка, взяв Каджри за руку, — без вас я бы погибла.

— Повернем сюда, так будет ближе, — показал Сукхрам. — Дорога здесь плохая, зато вдвое короче.

— Пошли, — согласилась англичанка.

— Не упадешь? — спросила ее Каджри.

— Нет, я умею ходить по горам.

— Вот и хорошо, идем, — проговорил Сукхрам.

— Как же они схватили тебя, мэм са’б? — поинтересовалась Каджри.

— Я гуляла в горах. Я ничего не могла сделать, — просто ответила она. — Вы вовремя подоспели. Ты очень хорошая. Очень хорошая!.. — несколько раз повторила она, словно хотела подчеркнуть значение своих слов, и с благодарностью взглянула на Каджри.

— Ты послушай, что она говорит! — воскликнула Каджри.

Сукхрам рассмеялся.

Англичанка долгим, внимательным взглядом посмотрела на него.

— Э-э, мэм са’б, ты что, собираешься проглотить его? — Каджри не нравилось, как она смотрела на Сукхрама.

Но англичанка не обратила внимания на ее слова. Не отводя от Сукхрама восторженных глаз, она сказала:

— Очень храбрый!

В Каджри вспыхнула ревность.

— О боги! Она еще сглазит мне мужа.

Англичанка ничего не поняла и вопросительно посмотрела на Сукхрама. Но тот только улыбнулся и промолчал.

— Что она говорит? — допытывалась англичанка.

Сукхрам взглянул на Каджри. Ее глаза метали молнии.

— Хозяйка, она вас боится, — ответил Сукхрам.

— Как бы не так, подумаешь, испугала! — пробормотала Каджри.

— Чего тебе бояться? Я же хорошие слова говорю, — сказала англичанка.

— Да, мэм са’б, — согласилась Каджри.

— Прекрасно, — одобрила англичанка. И снова будто невзначай восхищенно проговорила: — Хороший мужчина.

Каджри насторожилась. Ей мерещилось, что весь мир зарился на ее Сукхрама.

— Ну, с меня хватит, пошли домой. Поворачивай, несчастный, — бросила она Сукхраму.

Но Сукхрам продолжал идти.

— Ты что, не слышишь? Взгляни на эту пустышку, натерлась, вонючка, жасминным маслом и нос задрала! — продолжала Каджри.

— Какое масло? Чей нос? Что случилось? — забеспокоилась англичанка.

— Никакого масла-смасла нет, мэм са’б, — огрызнулась Каджри.

Сукхрам улыбнулся.

— Тебя это, видно, очень забавляет?

Сукхрам не выдержал и рассмеялся.

— Что ты смеешься? — спросила англичанка.

— Да так, госпожа, — ответил Сукхрам.

— Мы люди бедные, темные, — проговорила Каджри. — Ничего не понимаем. Вы уж нас простите.

— Но твой муж очень храбрый, — сказала англичанка. — Я таких еще не встречала.

— О, боже! — воскликнула Каджри.

Они приближались к дак-бунгало. Сукхрам и Каджри остановились, не решаясь идти дальше; Сукхрам помрачнел.

— Идите, идите, — сказала англичанка, решив, что они просто оробели.

— Нет, несчастный, она сегодня же отправит нас в тюрьму! — запричитала Каджри, преградив дорогу Сукхраму. — Пошли обратно. Оставь ее, пусть сама добирается. Мне страшно. Бежим! — И она бросилась в сторону.

Сукхрам не тронулся с места.

Каджри остановилась и стала звать его.

— Что с ней? — недоумевала англичанка.

— Госпожа, она боится, — произнес Сукхрам голосом, полным мольбы.

— Чего? — удивилась англичанка.

— Вы — госпожа, повелительница раджей. Мы же бедные люди.

— Ох, что за люди! — рассмеялась англичанка. Она почувствовала себя в безопасности и вела себя так, как и подобает человеку ее положения.

— Позови ее, скажи, что ей нечего бояться, — спокойно сказала она.

— Иди сюда! — крикнул Сукхрам.

Каджри медленно вернулась. Дрожа от страха, она бросилась в ноги англичанке, заплакала и умоляюще проговорила:

— Нет, госпожа! Отпусти нас. Мы лучше уйдем отсюда.

— Да чего ты плачешь? — недоумевала англичанка. — Вы меня спасли, и я веду вас не для того, чтобы вас арестовали. Я вас прошу идти со мной потому, что хочу вознаградить вас. Не хотите — что ж, можете вернуться. Дальше я дойду одна.

— Нет, госпожа, тут бродят дикие звери, — сказал Сукхрам.

В словах англичанки Каджри уловила нотки искренности. Она поднялась и вытерла слезы. Но слезы сделали свое дело. Теперь перед англичанкой вместо дикой лесной кошки стоял домашний, вполне ручной котенок.

— Чем ты занимаешься? — спросила англичанка Сукхрама.

— Госпожа, я… — хотел было ответить Сукхрам, но Каджри опередила его.

— Мы люди бедные, низкой касты. Ничем не занимаемся.

— Чем же вы питаетесь?

— Лепешками, мэм са’б.

Англичанка рассмеялась.

— Ох, нет, я хотела спросить, откуда вы деньги берете, — спросила она.

Сукхрам и Каджри ничего не ответили.

— Пойдете ко мне служить?

— Нет, госпожа, — ответила Каджри, — в нашей касте…

Но Сукхрам перебил ее.

— Госпожа, мы из низкой касты, — сказал он громко, чтобы заглушить голос Каджри. — Нас не берут в слуги.

— А если я возьму, будешь служить?

— Буду, госпожа, — обрадовавшись, проговорил Сукхрам.

— Будем, госпожа, но только оба вместе, — сказала Каджри.

— Ты хочешь работать вместе с ним?

— Я не могу жить без него!

Англичанка улыбнулась.

— Ты очень его любишь?

— Мы пойдем с вами, госпожа, — сказала Каджри и первой пошла в сторону дак-бунгало.

— А в Ахмедабад? — догнав ее, тихо спросил Сукхрам.

Каджри рассмеялась.

— Мэм са’б теперь нам вместо матери, — сказала она англичанке.

Наконец они добрались до бунгало. Там царило смятение: раздавались свистки полицейских, взад и вперед носились люди с фонарями в руках, все кричали, шумели, суетились.

Англичанка вошла первой. Здесь, в своем доме, ее походка вновь обрела уверенность. Она смотрела властно и ничуть не походила на запуганную, плачущую девушку, которую Сукхрам и Каджри видели совсем недавно.

— Мэм са’б пришла, мэм са’б пришла! — кричали со всех сторон.

Подбежали полицейские.

— Госпожа, сахиб уже давно беспокоится, приказал вас искать, — почтительно сказал один из них.

Англичанка улыбнулась.

— Госпожа вернулась, благодарение Всевышнему, сотни и тысячи раз ему спасибо, — подняв руки к небу, благочестиво запричитал начальник полицейского участка, хотя в душе он проклинал англичанку — из-за нее ему пришлось не спать целую ночь.

Сукхрам стоял ни жив ни мертв: во дворе собрались все полицейские участка.

— Идите сюда, — обернувшись к Сукхраму и Каджри, позвала англичанка.

Только теперь люди увидели, что она не одна. Они догадались, зачем она зовет тех двоих, и поглядывали на счастливцев с нескрываемой завистью.

Англичанка повела Сукхрама и Каджри к себе на веранду. Оба растерянно озирались по сторонам.

— Госпожа, этот нат бежал из тюрьмы, — обратился к англичанке один из полицейских.

— Из тюрьмы? Он? — удивилась англичанка.

— Да, госпожа, именно он.

— Не лезь не в свое дело! Я сама во всем разберусь, — строго оборвала его англичанка.

Сукхрам и Каджри застыли на месте. Англичанка пытливо посмотрела на Сукхрама. Он встретил ее взгляд с невинной, ясной улыбкой.

— Госпожа, сахиб прибыл, — доложил полицейский.

На веранду поднялся пожилой мужчина.

— Отец! — крикнула англичанка, бросаясь ему на шею.

Мужчина поцеловал девушку в лоб и погладил по щеке. Он радостно улыбался.

— Сусанна, где ты была? Что случилось? — по-английски спросил он.

— Я вышла гулять, — ответила девушка также по-английски. — На меня напали бандиты и потащили за собой. А этот человек спас меня. Рядом стоит его жена. Они очень храбрые люди. Он, безоружный, вырвал меня из рук бандитов. Полицейский сказал, что мой избавитель убежал из тюрьмы… Он из низкой касты, а их здесь все притесняют. Жаль, конечно, что они не христиане. Но я дала им слово, что в обиду их не дам. Прошу тебя, защити их, пожалуйста. И, кроме того, я обещала им награду и предложила служить у нас.

Начальник полицейского участка почти ничего не понял.

— Эй, — позвал англичанин. Он был счастлив, что его единственная дочь жива и невредима.

— Господин, что прикажете? — изогнулся перед ним начальник участка.

— Можете все идти.

— Господин, этот человек…

— Его простила моя дочь, — сказал англичанин и снова нежно поцеловал девушку в лоб. Он сиял от радости. Сегодня он был подвластен человеческим чувствам.

Сукхрам подошел к англичанину и упал ему в ноги.

— Господин, — проговорил он.

Каджри тут же последовала его примеру.

— Дай бог, чтобы вы жили вечно, чтобы вечно была счастлива ваша дочь! — Каджри обхватила ноги англичанина.

Он улыбнулся, но не Сукхраму, а Каджри.

— Ну-ну, — одобрительно проговорил англичанин и повернулся, чтобы уйти.

— Ты… зовут-то тебя как? — спросила англичанка, разглядывая Сукхрама.

— Сукхрам, госпожа.

— Ты останешься у меня слугой.

— Я понял, госпожа.

— А я? — спросила Каджри.

— Сама скажи, что ты хочешь? — спросила девушка.

Каджри испуганно озиралась.

— Госпожа, я останусь с ним, — проговорила она так, будто не хотела, но вынуждена была это сказать.

Девушка громко рассмеялась.

— Ну конечно, ты же его жена, — согласилась она.

Каджри тяжело вздохнула.

— Где же мне вас устроить? — спросила англичанка.

— Где велит госпожа, — смиренно ответил Сукхрам.

— Вы поселитесь вон там, — сказала она, показывая на помещение для слуг. — Мы пока никуда не поедем.

А если придется отсюда переезжать, то и вы поедете с нами, согласны?

— Куда прикажет госпожа, — ответил Сукхрам.

Англичанка была довольна.


28


— Ты когда-нибудь проснешься? — спросила меня хозяйка дома — мать Нареша.

Я стянул с лица одеяло. Было еще холодно.

Вставать рано в такую стужу было выше моих сил. Я присел на кровати, не вылезая из-под одеяла, сунул в рот сигарету и устроился поудобнее. Хозяйка подала мне чашку горячего чая, и я с удовольствием стал его прихлебывать.

— Ты слышал? Я спрашивала Нареша…

— Что же он сказал?

— Он ничего не ответил.

Я промолчал.

— Что теперь делать? Ведь это ты сбил мальчика с пути, — упрекнула она меня.

Затевать спор мне не хотелось, поэтому я спокойно заметил:

— А я-то полагал, что дети идут по стопам родителей.

Хозяйка рассердилась и ушла. Нареш частенько наведывался ко мне, и хозяйке это очень не нравилось.

«Во всем мире семья — муж и жена, — думал я. — Мы же живем в больших неразделенных семьях, которые по праву можно назвать родовыми. В Европе муж целует жену на улице, и никто их за это не порицает. У нас же муж и жена даже наедине стесняются этого выражения ласки: бог ведь вездесущ, он все видит. В заморских странах мужчина во время разговора может невзначай взять женщину за руку… В Индии взять девушку за руку — дело серьезное: всю жизнь придется прожить вместе. В Индии любовь живет в глазах. Мужчина и женщина могут не разговаривать и не встречаться, но чувство, переданное однажды глазами, навсегда остается в памяти».

Я поднялся и прошел в соседнюю комнату. Никого. Я присел на стул и закурил.

«В индийской деревне люди невежественны, примитивны, — продолжал я думать. — Под любовью здесь понимают только физическое сближение. В семьях тхакуров и раджей любовь жены к мужу походит скорее на рабскую покорность, узаконенную брачным контрактом.

Зато в городах у нас часто любовь довольствуется нежными взглядами, физическое сближение здесь не главное. За границей совсем как в наших отсталых деревнях: женщины прикрывают свое тело и открывают лицо. У нас же в Раджастане женщины разгуливают с полуобнаженной грудью, но лицо тщательно прячут. Некоторые считают нашу страну патриархальной в вопросах любви. Есть чему удивляться! Что ж, одежда человека зависит не от воспитания и религиозных воззрений, а от общественных норм. В Раджастане на обнаженного мужчину никто не обращает внимания, в Европе же его посчитали бы нарушителем общественного порядка…»

За окном послышался чей-то голос. На улице стоял Сукхрам.

Я спустился вниз. В прихожей я услышал голос моего друга, он приглашал Сукхрама сесть. Сам он сел на плетеный стул. Сукхрам присел рядом на корточки.

— Твоя дочь кружит голову моему сыну, — негодовал мой друг.

— Господин — большой человек. Могу ли я возражать?

Сукхрам, видимо, с большим трудом сдерживал себя: по его лицу было заметно, чего ему это стоит.

— Нет, ты пойми, я не из тех, кто придерживается старых взглядов. Я не различаю людей по их положению. Говорить, возражать может каждый.

— Господин, вы клевещете на мою дочь, — гневно произнес тогда Сукхрам. — Чанда — еще совсем дитя. Я оберегал ее от всего дурного. Я хочу, чтобы она вышла замуж и была счастлива…

— И тебе взбрело на ум искать жениха в семье тхакура? — усмехнулся мой друг.

Они сошлись на том, что Нарешу запретят посещать дом Чанды, а Сукхрам строго поговорит с ней.

Мой друг встал и, заканчивая разговор, произнес:

— Мне больше нечего сказать. Надеюсь, ты меня понял.

Сукхрам молча слушал. Он покорно склонил голову. Я видел, что на лице его боролись противоречивые чувства, однако смущение и робость взяли верх: он не произнес ни слова и повернулся, чтобы уйти. Я окликнул его и попытался расспрашивать, но он промолчал и перевел разговор на мое здоровье, поинтересовался, не тревожит ли меня больше нога.

— Господин, я еще не получил награды, — сказал он, когда я ответил, что нога зажила.

— Получай, — сказал я и дал ему десять рупий. Сукхрам поклонился и положил деньги в карман своей куртки.

Я пошел проводить его.

Стоял зимний полдень. Светило яркое, не по-зимнему горячее солнце, но прохладный ветер отгонял зной.

Мы разговаривали; все это время Сукхрам ни словом не обмолвился о Чанде.

Остальное случилось без меня.

Сукхрам вернулся домой к вечеру. Сначала он удивился, не застав Чанду дома.

За белым дворцом в кустах Сукхрам услышал голоса. Он осторожно, на цыпочках, подошел ближе. Это место считалось опасным. Здесь обитали злые духи, водились змеи, сюда наведывались и хищные звери. Тут был и храм Ханумана, но его почитатели возвращались домой еще засветло. Около Ханумана стояли изваяния бога Шивы и его быка и другие священные статуи — средство объединения каст и народов Индии. Однажды сплотившись, они уже уничтожили ненависть человека к человеку и религиозную нетерпимость. Но это было давно. К несчастью, люди снова попали в плен обычаев, традиций и предрассудков.

Сукхрам, притаившись, стоял за кустами. Сумерки сгущались. На деревьях ним покачивались округлые, зеленые с красным плоды.

— …Сегодня приходил твой Сукхрам, — услышал он голос Нареша. — … к моему отцу, жаловаться на меня… Я ему не нравлюсь.

— Нет, неправда! — отвечала Чанда. — Он самый лучший человек в мире. У него такое доброе сердце. Он меня любит и не может причинить мне боль.

У Сукхрама тревожно билось сердце. Чанда все еще надеялась, но он знал, что ее мечтам не суждено осуществиться.

А Чанда продолжала:

— Что бы я ни просила, я не знала отказа. Другие бранят своих дочерей, он же никогда.

— Ну, наверное, мой отец вызывал его.

Сукхрам вышел из-за кустов. Ноги плохо повиновались ему. Он не хотел мешать, однако должен был это сделать.

— Ты пойдешь со мной, Чанда? — спрашивал Нареш.

— Куда?

— К матери.

— Зачем?

— Она, может быть, сжалится, увидев тебя…

— Нет, не сжалится! — громко сказал Сукхрам.

Чанда и Нареш испугались, увидев его.

— Дада, ты здесь? — застыла в удивлении Чанда. Потом ей стало стыдно, что он застал ее с Нарешем, и она закрыла лицо руками.

Но Сукхрам даже не посмотрел на нее.

— Господин! — обратился Сукхрам к Нарешу.

— Называй его по имени, дада! — перебила Чанда.

— Глупая девчонка! Помолчи! — прикрикнул на нее Сукхрам. — Я не с тобой пришел говорить. — Итак, скажи мне, ты женишься на Чанде? — спросил Сукхрам.

— Женюсь, — твердо ответил Нареш.

Сукхрам покачал головой.

— А знаешь, что будет потом? — спросил он.

— Нет.

— А я знаю. Они убьют Чанду!

— Тогда и я умру!

Сукхрам прижал к себе Нареша. Он старался сдержать слезы, но не мог.

— Нет, не губи свою жизнь, — проговорил он, отстраняя от себя юношу.

— А зачем мне жизнь без Чанды? — спросил Нареш.

— Ты еще молод и многого не понимаешь, — вздохнул Сукхрам. Ему вспомнились годы, проведенные с Пьяри.

— Идем, Чанда! — позвал Сукхрам.

Чанда нехотя последовала за ним.

— Когда придешь? — тихо спросил Нареш.

— Скоро.

Сукхрам шел впереди. Чанда плелась за ним. Она обернулась, чтобы поглядеть еще раз на Нареша.

— Ты — моя дочь, я тебя люблю, — говорил ей Сукхрам. — И не допущу, чтобы ты попала в беду…

Но она его не слушала. Чанда украдкой оборачивалась, чтобы еще и еще раз взглянуть на Нареша.

На следующий день она снова сбежала. Ускользнул от бдительного материнского ока и Нареш. Их не было до полудня.

…А вечером случилось нечто непредвиденное. У меня за окном запела птица. Я видел, как Нареш встрепенулся и направился к двери.

— Куда это ты? — спросила его мать. — Почему бы тебе не посидеть за книгой? На будущий год отошлю тебя в город. Будешь жить в доме деда, он наставит тебя на путь истинный. Там уж тебе не позволят в эдакую темень выходить из дома.

— Так было в старое время, — огрызнулся Нареш. — В городах теперь электричество.

И ушел. На улице слуги поили скот.

В саду снова засвистела птица.

Мать Нареша выглянула в окно, всматриваясь в темноту, и вдруг вскочила как ужаленная.

— Он там, в саду, вместе с натни!

Тхакур не на шутку рассердился. Этот обычно спокойный и рассудительный конгрессист, до хрипоты разглагольствовавший о справедливости и ненасилии, теперь взорвался, как пороховая бочка, в которую попала искра.

— Джоварсинх! — загремел он. — Ты спишь или сторожишь?!

— Приказывайте, кормилец, — дрожа от страха, пролепетал слуга, наскоро подвязывая дхоти.

— …Давай убежим, — говорил в это время Нареш Чанде в саду.

— Но куда?

В темноте щебетали две невинные души, беспечные в своей юности, полные радужных надежд и совершенно не знающие мир.

— Уедем куда-нибудь далеко-далеко, где будем только мы вдвоем, — говорил Нареш.

— Разве это возможно? — смеялась Чанда.

— Почему нет? Я все мечтаю уехать в такое место, где дули бы прохладные ветры, ласково светило бы солнце, где никто никого не бьет и никто никого не притесняет…

Чанда как завороженная смотрела на Нареша.

— Разве есть где-нибудь такое место? — удивилась она.

— Чанда, ты поедешь со мной? — вместо ответа спросил Нареш.

— Поеду.

— Не побоишься?

— Чего?..

В доме нарастал шум.

А потом привели Нареша. Его вели двое слуг. Он отбивался от них и кричал:

— Отпустите меня, пустите!

— Вот у нас в Аджмере и Удайпуре совсем нет натов, — говорил старый тхакур Рагхунадх… — А здесь восток, братец. Именно поэтому они ведут себя так нагло. Их бы…

Чанду держали еще двое слуг.

Их подвели к самой двери и отпустили, окружив плотным кольцом.

— Привели, госпожа, — доложила служанка.

Мать Нареша сидела на кровати. Лицо ее было мрачным и решительным. Она походила на приготовившуюся к прыжку львицу. Чанда была совершенно спокойна, даже улыбалась. Все происшедшее несколько смутило ее. Но она не чувствовала себя виноватой и стояла с гордо поднятой головой. В этот момент она выглядела особенно красивой.

— Ты захотела стать моей невесткой? — загремела тхакурани.

Чанда внимательно посмотрела на нее и почтительно поклонилась.

Глаза Чанды и матери Нареша встретились. Надвигающаяся старость усмотрела в цветущей юности дерзость и вызов. А другая?! Она пристально вглядывалась в мать своего возлюбленного и думала: «Неужели это вскормившая его мать? Эта женщина совсем забыла, что такое свобода». А свобода Чанды тяжким бременем легла на ее жизнь. Одна, молясь о бессмертии души, почитала отжившее, а другая каждый миг своей жизни хотела посвятить возлюбленному, нисколько не задумываясь, угодно это богу или нет; одна была матерью, другая — девушкой; одна была охвачена страхом, другая — бесстрашием. Обе, не отрываясь, смотрели друг на друга. Глаза матери одновременно выражали ненависть и тревогу, высокомерие и гнев. Глаза Чанды светились любовью и преданностью, чистотой первой дружбы и мольбой о счастье. Мать Нареша походила на сверкающую в небе молнию. А Чанда была похожа на распустившийся, наполненный ароматом цветок. И мать Нареша не могла вынести взгляда Чанды. Ей на мгновение показалось, что Чанда чиста и невинна и к тому же прекрасна, как утренняя заря. Она невольно поддалась ее очарованию.

Но тут вмешалась служанка.

— Не желаешь отвечать, натни? — крикнула она.

Лицо матери вновь исказилось. Добрые чувства сверкнули и погасли.

— Почему молчишь? — спросила она.

— Я стану вашей служанкой, — кротко ответила Чанда.

Тхакурани ударила Чанду по лицу.

Нареш бросился к матери и схватил ее за руку.

— Нет, нет, пусть бьет, — остановила ее Чанда.

Тхакурани трясло от негодования. Сын, которого она вскормила, посмел схватить ее за руку из-за какой-то натни! Как она теперь покажется людям на глаза?! Такое оскорбление и от своего же сына!

— Джоравар! — позвала она.

— Да, госпожа, приказывайте!

— Держи его!

Тот бросился к Нарешу и схватил его.

— Разве для этого я взрастила тебя, негодный мальчишка?! — кричала тхакурани. С кулаками она набросилась на Чанду. — С таких-то пор показываешь свой распутный нрав! Завлекаешь мальчика, низкая натни! Вот тебе! Нравится? На! Получай!.. — Тхакурани с остервенением била девушку, но та не плакала, даже не вскрикнула. Она молча сносила побои и тогда, когда ее принялись избивать служанки тхакурани. А потом Чанда упала, так и не проронив ни слезинки.

Тхакурани от злости рвала на себе волосы.

— Унесите ее! — крикнула она.

На руках у женщины были массивные браслеты. Они оставили глубокие раны на голове Чанды, из них текла кровь. Нареш широко раскрытыми глазами смотрел на окровавленное лицо возлюбленной.

— Терпи, наследник, — проговорил Джоравар, когда Чанду подняли и потащили к двери.

Но Нареш бросился к матери и закричал:

— Ты больше мне не мать! Ты — ведьма! Ведьма! Почему ты не придушила меня сразу, как только я родился? Ты пролила кровь не только моей Чанды. Ты напилась и моей! Ты растерзала мне сердце и по капле выпила мою кровь…

Мой друг, тхакур Викрамсинх, был в замешательстве. Ганди смотрел на него с портрета и улыбался крушению чести семьи тхакура. Как истый гуманист он спокойно взывал к его человечности.

Послали за Сукхрамом.

Тхакур не мог смотреть ему в глаза.

— Я касаюсь твоих ног, тхакур-джи, за то, что ты не до смерти избил мою дочь, — через силу проговорил Сукхрам. — Кто-нибудь, принесите воды, — обратился он к присутствующим.

Сукхрам гордо выпрямился. Затем он склонился над Чандой и поднял ее на руки.

— Тхакур, что бы ни случилось в жизни, я никогда не забуду, что ты дал мне сегодня воды — омыть чаны моей дочери…


Я возвращался с прогулки в радостном настроении. Запах ююбы опьянил меня: я забрался на гору и наблюдал оттуда заход солнца. Каким прекрасным было это зрелище!

И тут мне встретился Сукхрам с Чандой на руках.

Я вытер своим платком кровь с ее лба и неожиданно для себя приложил платок к губам и поцеловал. Признаюсь, сердце у меня холодное. Люди утверждают, что я сух и суров, но тогда у меня на глазах были слезы.

Чистая, непорочная Чанда! Она походила на великую дочь гор, богиню Уму, которая с заоблачных вершин Гималаев клялась в вечной любви к богу Шиве. Как и она, Чанда тоже была жрицей любви! Израненная Чанда напоминала отважного и непобедимого брахмачари Бхишму, который в ожидании смертного часа возлежал на своем последнем ложе из стрел…

— Как же нам дальше жить, Сукхрам? — проговорил я.

— Я не понимаю, господин.

— В том-то вся и беда! Ты не понимаешь, а заносчивость людская, обманув тебя, воровски присваивает часть твоего заработка во имя высшей справедливости. Политические лидеры рассказывают о морали и религии. Один дает одно наставление, другой — другое. Но все это воздушные замки, воздвигнутые на фундаменте из лжи и обмана…

— Господин мой и брат, ты говоришь об ушедших днях? — спросил Сукхрам.

А Чанда уткнулась ему лицом в грудь. Он стал поглаживать ее голову, и мне показалось, что это отшельник Канва гладит по голове Шакунталу.

— Кто тебя бил? — спросил я.

— Не помню, — кротко ответила Чанда.

Тогда мне показалось, что все мои знания равны нулю. А я-то высокомерно полагал, будто что-то знаю! Чанда! Вот кто по-настоящему знает жизнь! И еще мудрецы, когда говорили: «Достигай высшего совершенства».

Я как завороженный продолжал смотреть на Чанду. В душе у меня все кипело, из нее готов был вырваться громкий и отчаянный стон. Все хотят сделать счастливым этот мир, думал я. И все стремятся подавить друг друга своим высокомерием, богатством, родовитостью, кастой, должностью. Стоит какому-нибудь ничтожеству любым путем, а чаще всего лестью взобраться наверх, как на свет выползает семейственность и кумовство. Скрывая пустоту под маской высокомерия, они стремятся увековечить свое положение. Для них невыносим свет разума и истины, потому что тогда видно их вопиющее своекорыстие. Пустота одного тесно переплетается с никчемностью другого, и оба они помогают друг другу маскировать свое истинное лицо.

И тогда уж чувство собственного достоинства ничего не стоит. Оно сохранилось еще у тех, кто каждый день смотрит смерти в глаза. Остальные же под видом борьбы за прогресс в мире насаждают в нем дух стяжательства, а то и просто разрушают его. Реформы и преобразования в руках закоренелых носителей порока…

Филистеры, набравшиеся на два гроша знаний, восседают на кафедрах и называют себя поборниками культуры!

Поднимись, могучий и непобедимый человек! Отряхни окружающую нас грязь и пошлость и сотвори красоту! Когда Наракасур утопил землю в пучине океана, бог Вишну, обратившись в вепря, спас ее. Вот тогда-то и зазвучали веды. Теперь же только народ может смыть с земли всю нечисть, и тогда вновь зазвучат победоносные песни, с которыми придет счастье для человечества. Я не витаю в облаках… Но я отчетливо вижу угнетателей и эксплуататоров с их угодливыми рабами — чиновниками и учеными апологетами эксплуатации и насилия, выброшенными на свалку истории, как когда-то Кришна видел Бхишму и Дрону, горевших в губительном огне… Только после этого человек, возвысившись над родовитостью, поборет в себе надменность, и у нас исчезнут такие понятия, как высокомерие и своекорыстие, безнравственность и насилие, процветающие под крылом собственности.

Бушует море ненависти. Оно бурлит и пенится как никогда. Но корабль человечности не потонет, потому что нынешний Колумб вышел в море не на поиски золота и серебра, не для открытия новых земель, не для демонстрации могущества человека, не только для сохранения жизни на земле, к чему стремились Ной и Ману, но для создания духовной силы, в которой воплотятся самые светлые мечты и которая каждое мгновение, каждую минуту будет создавать доброе новое. Духовная сила не может умереть, она непобедима и неодолима. Все красоты мира не способны оценить ее величия и бессмертия, мне ли, одинокому, браться за такую задачу…

Мы смертны. И все-таки из поколения в поколение мы неуклонно движемся вперед. Любовь женщины, нежность к потомству сохранились даже в наш жестокий век, перед ними пасует даже необузданная жестокость…

— Сукхрам! — позвал я.

— Что, господин мой и брат?

— Ты знаешь, почему все так происходит? — Он не понял меня. Но в глазах Чанды зажегся огонек. Мне показалось, что она поймет. — Может, мир беден, и нехватка денег обеднила души людей?

— Во время войны здесь у людей денег хватало, — сказал Сукхрам.

— А что это дало? Вместо буйволов люди приобрели лошадей да извели кучу золота на свадебные обряды.

А ума-то у них не прибавилось!

— Это так! — согласился Сукхрам.

Я и сам знал, что так. У полумертвых от голода людей появилась новая страсть — деньги. Но деньги не прибавили им счастья. От нескольких украденных плодов манго, сбитых ураганом, не разбогатеешь.

Сукхрам кивнул головой в знак согласия. Чанда с удивлением смотрела на меня.

— Княжества ликвидированы, — продолжал я. — Разрушены очаги произвола. Было время, когда раджи отдавали жизнь за народ, обороняя страну. Нынешние же занимаются только распутством — слепые рабы старых законов и порядков… Да, только старое мертво! Живет один его призрак.

— Призрак! — крикнул Сукхрам.

— Призрак? — задумчиво произнесла Чанда.

— Взгляните на мир вокруг нас! Здесь все зиждется на насилии и грабеже. Так было сотни лет, и многим стало казаться, что это дано раз и навсегда. Но увидите, все изменится. Не потому ли мечутся в панике помещики и богатеи, что кончается их власть! Один человек не переделает мир. Но, Сукхрам, в мире столько людей!

— Что ты говоришь, господин мой и брат, — равнодушно сказал он, — нам не понять.

— А ты постарайся! — рассердившись, сказал я.

— Что ж, говори дальше!

— Ты беден?

— Да.

— Из низкой касты?

— Да.

— А если б не было каст? Их не будет!

— И тогда люди не будут нас презирать?

— Каким хорошим станет тогда мир! — воскликнула Чанда.

Я прижал ее к своей груди.

— Сукхрам, ты вот никак не поймешь, а она понимает, потому что растет в свободной Индии. Мы живем в такое время, когда нам уже нельзя склонять голову. Мы стали свободной страной, но еще не смогли вычистить грязь из своего дома.


29


Сукхрам продолжил свой рассказ.

Теперь он носил форменную одежду, а Каджри — сари. Вся их жизнь изменилась. Мэм сахиб, у которой они служили, звали Сусанной. Это была гордая и надменная девушка, зачитывавшаяся Киплингом.

Господин Сойер, отец Сусанны, прибыл сюда, чтобы наблюдать за правлением раджи. На раджу поступало много жалоб, недовольные крестьяне чуть не подняли настоящее восстание, и вице-король был вынужден направить в княжество доверенное лицо. Вице-король весьма ценил господина Сойера за опыт, изворотливость и умение ладить с местными князьками. Политический агент в подобных случаях становился фактическим правителем княжества, и положение царствующей леди вскружило Сусанне голову. После «Камо грядеши» она чувствовала себя христианкой, которую окружают невежественные идолопоклонники, с той разницей, что идолопоклонники Рима были патрициями, а идолопоклонники Индии — рабами. И, прочитав «Афродиту» Пьера Луи, она видела себя прекрасной Крайсис, а вокруг — распутство и разгул. Англия казалась Сусанне страной из другого мира. Там были клубы, там устраивались балы и званые обеды и все люди в равной степени считали себя цивилизованными. Здесь же одни правили, а другие склонялись перед ними. Тех, кто пытался поднять голову, подавлял ее отец. То ей вспоминалась Ребекка из «Айвенго», и тогда она часами раздумывала о ее судьбе, а после «Раджастана». Тогда она сравнивала доблесть раджпутов с отвагой европейских рыцарей и все не переставала удивляться тому, что видела вокруг. К ней относились, как к дочери знатного римского патриция. Она появлялась, и ей отвешивали низкие поклоны.

Разве в прошлом эти люди не были героями? Она была готова даже сочувствовать им. Если б чужеземцы установили власть над Англией, неужели ее народ не восстал бы против них, неужели остался бы под ярмом?

Сусанна находилась в самом расцвете молодости, когда человеку свойственны светлые и радужные мечты.

Своеобразие раскинувшейся перед Сусанной страны поражало ее. И первое, что она поняла, — это то, что жизнь здесь далеко не такая легкая и простая, как любили расписывать ее соотечественники. Клайв — низкий, лживый человек. Но он создал империю и стал великим. Может быть, он и велик, но лишь с точки зрения Англии, а не таких человеческих ценностей, как гуманизм. Иначе пришлось бы считать великим любого тирана!

Усевшись на веранде в кресло, Сусанна любила наблюдать, как садится солнце. В такие минуты у нее в ушах звучали слова Карлейля: «Индия не вечно будет нашей, Шекспир же останется нашим навсегда».

— Сукхрам, ты знаешь сказки? — спрашивала она Сукхрама.

— Немного, госпожа, — почтительно отвечал он.

Сусанна уважала мужественных людей и не могла относиться к Сукхраму как к остальным слугам.

«Этот человек обязательно прославился бы», — думала девушка. Но он не родился англичанином, а был похож скорее на дикого зверя, которого она сумела приручить.

Сусанна любила расспрашивать Сукхрама об Индии. Он прилагал все усилия, чтобы обстоятельно ответить ей, но ответы его не удовлетворяли Сусанну. Сукхрам был неграмотным человеком.

— Госпожа быстро выучилась разговаривать на нашем языке, — восхищался он.

— Ну а кто лучше говорит: я или отец? — допытывалась она.

— Мэм са’б, этого я не знаю, — уклонялся Сукхрам от ответа.

— Боишься сказать?

Сукхрам улыбался и молча опускал голову.

Сусанна смеялась.

— Госпожа, вероятно, много училась?

— И очень охотно. Я хочу больше знать об Индии. А ты мог бы рассказать мне что-нибудь интересное о своей стране?

— Госпожа, я темный человек, — отвечал Сукхрам. И спрашивал, верно ли, что в Англии все говорят по-английски.

Она смотрела на него с сочувствием и что-то шептала про себя по-английски.

Когда секретарь отца видел, что карнат сидит у молодой мисс и та с ним разговаривает, он не мог найти себе места. Он был потомком Читрагупты и сгорал от зависти, видя, как карнат вступает на лестницу, ведущую в рай. Будь молодая мисс так милостива к нему, он бы не упустил случая извлечь из этого пользу и давно бы пристроил к своему дому каменную веранду. Но он был бессилен что-либо изменить.

Сусанна была довольна Сукхрамом. Она посылала за ним по любому поводу и все свои дела поручала только ему. Остальные слуги пресмыкались перед ней и раздражали ее.

Иногда она усаживалась верхом на лошадь, а Сукхрам брал лошадь под уздцы, и они отправлялись на прогулку. Они часто бывали в горах, но старались возвращаться домой засветло. С наступлением темноты Сукхрам зажигал в комнате Сусанны большую лампу, и она читала. Обедала она вместе с отцом. Сукхрам иногда прислуживал им один, иногда вместе с Каджри.

— Сукхрам, кто построил эту крепость? — спросила однажды Сусанна во время верховой прогулки. Сукхрам вздрогнул. А англичанка, напряженно вглядываясь, сказала: — Она не закончена с одной стороны, правда? Кто ее строил?

— Раджа Анмолсинх, госпожа, — проговорил Сукхрам. Сердце его учащенно забилось: она расспрашивает его о предках, а он не смеет сказать, что сам — потомок этого раджи. Да и к чему говорить? Разве она поверит?

Этот разговор взволновал его. А госпожа, даже вернувшись с прогулки, не забыла о недостроенной крепости.

— Сукхрам, расскажи мне историю этой крепости, — попросила она тем же вечером.

И Сукхраму снова пришлось отвечать на ее расспросы.

Он рассказал все, что знал о тхакурани, и показал ее портрет.

— Зачем? — кричала в тот вечер Каджри. — Зачем ты рассказывал?

— Она так пожелала.

— Думаешь, она сделает тебя раджой? — ехидно усмехалась Каджри.

— Чего же ты не смеешься?

Каджри опустила голову.

— Ты вообразила, что я возьму в жены белую женщину? — спросил Сукхрам.

— Прости меня! — Каджри умоляюще взглянула на него. — Ведь ты мне ничего не рассказываешь.

— Глупая! Они же господа! Как же ты посмела такое подумать?! Сумасшедшая, они же знатные люди.

— Женщина всегда стремится к мужчине, будь она англичанкой, брахманкой или натни…

— Неправда!

— Неправда? Так почему же твоя тхакурани спуталась со слугой? Может, скажешь, англичанка тебе не нравится?

— Нравится. Могу ли я плохо говорить о той, чей хлеб ем?

— Ты действительно тхакур, а я — самая настоящая натни! — воскликнула Каджри, коснувшись его ног. — Прости ты меня.

Он поднял ее и прижал к себе.

— Сукхрам! — сказала однажды Сусанна и взяла со стола портрет тхакурани.

— Да, госпожа!

Сусанна села в кресло, а Сукхрам, как всегда, на пол. Она молчала. Глаза у нее были полузакрыты. Сукхрам терпеливо ждал.

— Индусы утверждают, что после смерти человек снова рождается, не так ли? — сказала она.

— Так, госпожа, — удивленно подтвердил Сукхрам.

— Ты в этом уверен? — спросила Сусанна. Глаза у нее по-прежнему были полузакрыты.

— Все верят.

— И тхакурани вновь родилась? — Она показала на портрет.

— Кто знает, госпожа? Она была рани. Вы ведь тоже рани. Вам лучше знать, так ли это.

Сукхрам задрожал. Он даже подумать не смел о таких вещах.

— Зачем человек вновь рождается после смерти?

— Госпожа, он получает воздаяние и за свои грехи, и за добрые дела. Если в одной жизни его желание остается неосуществленным, он вновь рождается для исполнения его в другой…

— Ты видел когда-нибудь сокровищницу старой крепости? — спросила Сусанна, не дослушав.

— Нет, госпожа, — ответил Сукхрам, настороженно поглядывая на нее.

— Ты поведешь меня туда.

У Сукхрама по спине забегали мурашки.

— Я боюсь, — ответил он.

— Чего?

— Это очень страшное место, госпожа.

— Но ты же храбрый.

— Госпожа, вам будет страшно…

— Мне?! — рассмеялась Сусанна. — Никогда! Я ничего не боюсь.

— Госпожа, — сказал Сукхрам. — Во времена, когда жил отец раджи, приезжал один сахиб из Германии, искал сокровищницу. Он даже проник в нее. Но там боги нанесли ему удар; рано утром он умчался в свою Германию.

— Ты пойдешь со мной, — решительно заявила Сусанна, поднимаясь с кресла.

— Пойду, госпожа, — ответил он, хотя голос его дрожал.

— Ты боишься?

— Да, госпожа.

— Почему?

— Госпожа, там и звери водятся.

— Мы возьмем с собой кого-нибудь с ружьем.

В воображении девушки уже рисовались несметные богатства одного из индийских раджей, и ей не терпелось добыть их. Тогда она займет место рядом с вице-королем, и ее имя прогремит по всей Англии. А Сукхрама тревожили другие мысли. «В нее переселилась душа тхакурани», — думал он и чувствовал, что его надеждам завладеть недостроенной крепостью так и не суждено сбыться, и такой поворот судьбы казался ему весьма удивительным.

Сусанна давно ушла, а Сукхрам все стоял посреди комнаты в полной растерянности. Как во сне он прошел к себе и, не обращая внимания на Каджри, повалился на кровать, растянулся во весь рост.

— Что случилось? — спросила его Каджри.

— Ничего. — И тут же позвал ее: — Каджри! Она не англичанка, она — тхакурани! Ты поняла, что я сказал?

— Тхакурани?!

— Не англичанка она, а тхакурани!!!

Эти слова гулким эхом отозвались у Каджри в ушах.

— С чего ты взял? — недоверчиво спросила она.

— Разве я сам не понимаю?

— Ты говорил с ней?

— Да!

— О чем?

— Она говорила, что разыщет сокровищницу.

— Но ведь об этом она узнала только из твоих слов! — рассмеялась Каджри.

— Пусть так, но она же сама призналась…

— Что она тхакурани? Как это может быть?

В голосе Каджри звучала насмешка, которая больно задела Сукхрама. Но он ничего не сказал, только бросил на Каджри взгляд, умолявший о сочувствии. Его полные тревоги глаза тронули ее. Беспомощность и растерянность Сукхрама породили в ней сострадание к этому большому ребенку. «Что находит на него в такие минуты? — думала она. — Куда девается его ум?»

— Может, и так, — устало проговорила Каджри и легла рядом.

— Ты успокаиваешь меня? — спросил он.

— Откуда мне знать, успокаиваю я тебя или говорю правду, — пожала плечами Каджри. — Возможно! Кто знает? Все это — дело рук Рама. Это он решает, где свет, а где тень. Он творит, он же и разрушает. Можно ли угадать его мысли? Ребенок ты мой, что у нас есть? Котелок в руке, палка под мышкой, да три мира за пазухой. Во всех трех мирах — и в раю, и на земле, и в аду — мы бездомные бродяги… Но что происходит с тобой? — Она обхватила руками голову мужа.


— Дэдди! — обратилась Сусанна к отцу за утренним чаем.

— Да, — отозвался тот, разжевывая поджаренный хлеб.

— Говорят, в здешней крепости хранятся несметные сокровища.

— Все европейцы видят на территории Азии одни только сокровища, — рассмеялся Сойер.

— Ты смеешься, — с упреком воскликнула Сусанна.

— Ты госпожа и прибыла сюда, чтобы управлять этими дикарями, — наставительно проговорил старик, глядя на дочь своими водянистыми глазами. Отец Сусанны был крупным мужчиной с толстой шеей и почти облысевшей головой, немного седых волос осталось только у самой шеи и на висках. Выгоревшие брови были еле заметны на красном морщинистом лице. На самом кончике носа, нависшем над верхней тонкой губой, у него была бородавка. Разговаривал он медленно, улыбался редко, обнажая пожелтевшие зубы. В его манерах до сих пор сказывалось воспитание, полученное еще во времена королевы Виктории.

Сусанна не поняла отца.

— Эти туземцы — невежественные люди, — сказал он.

— Но Сукхрам говорит, что в этой крепости несметные сокровища, отец.

На этот раз старый англичанин не смеялся.

— Его сокровища — плод фантазии, — сказал он серьезно. — А вот каждый клочок земли в Индии — действительно богатство. Пусть они обрабатывают ее и из года в год пополняют нашу казну.

Сусанне не понравились рассуждения отца.

— Тебе надо держаться с ним построже, дочь моя, — снова заговорил он.

— Но он хороший человек, — возразила Сусанна.

— Верно. Но не надо, нельзя относиться к нему как к равному. Любой бедняк в Англии выше самого знатного индийца, — надменно добавил он, и Сусанне показалось, что над головой отца затрепетал британский флаг.

— Весь цивилизованный мир завидует нам, — развивал тот свою мысль. — Американцы кричат о демократии, потому что сами были рабами англичан. Кто сейчас они — мелкие лавочники! А мы не только торговцы, мы еще и правители. Мы подчинили себе Индию разумом и мечом! Сукхрам — твой слуга, так обращайся с ним как с прирученным животным. Как бы ни был хорош индиец, никогда не давай ему почувствовать, что он такой же человек, как мы, иначе он перестанет уважать нас. Мы должны внушать им страх. В здешних людях еще жив феодальный дух, им свойственна преданность властелину, они и не подозревают, что между людьми могут быть другие отношения. Просвещение в городах пробудило во многих сознание собственного достоинства — и вот уже там начинают бунтовать. Впрочем, эти люди и до нас были рабами, мы только закрепили существующее положение, и их властители тоже стали нашими рабами. Княжества? Рано или поздно и они станут нашими.

Сусанна с любопытством смотрела на отца.

— Англичанин должен быть патриотом, иначе величие Англии исчезнет, — продолжал он. — Что делать, после Дальхаузи наши руки оказались связанными. Мы никого теперь не можем уничтожить или прогнать с престола. Но и у индийцев нет силы. С ростом влияния партии Конгресса власть раджей настолько ослабла, что они надеются только на нас.

— Почему?

— Потому что народ их не поддерживает.

— Но тем не менее они еще правят. Почему же не вспыхнет революция? — спросила она.

— Ох, девочка! — воскликнул Сойер. — Для этого нужен разум, а здесь люди верят только в судьбу. Дочь моя! Азия есть Азия! Эти ослы изнемогают под княжеским игом, но княжеский род все же почитают. Где-то образовались конгрессистские правительства, и здешние лавочники пытаются поднять голову. Ты же знаешь, как восставали низшие сословия во Франции? Но здесь народ никогда не сможет прийти к власти, никогда. Они цепляются за свои касты… А мы используем это.

— Но разве можно… — перебила его Сусанна и запнулась.

Сойер вопросительно взглянул на нее.

— Я хочу сказать: до каких же пор все это будет продолжаться?

— Пока Англия властвует над морями.

— А Гитлер в Германии?

— Он может нам только завидовать. Если нам удастся, мы столкнем его с Россией, и они уничтожат друг друга. Самый страшный наш враг — Россия. Да благословит тебя бог, девочка, — проговорил англичанин, нежно взглянув на дочь. — А теперь у меня дела.


Часы гулко пробили одиннадцать.

— Ох, как поздно! — Сусанна зевнула.

— Подать вам воды, госпожа?

— Дай.

Каджри подала стакан с водой. Сусанна приподнялась, отпила немного и снова легла.

— Госпожа, какая вы хорошая, — проговорила Каджри.

— Правда?

— Вы рани, а не побрезговали выпить воду из моих рук.

— Мы едим и пьем из любых рук, лишь бы пища была чистая.

— Госпожа, я теперь каждый день моюсь. Госпожа… Дайте мне кусочек мыла. Я завтра к вам приду умытая с мылом.

— Неужели у тебя нет мыла? Чем же вы моете голову?

— Мультанской глиной, мыльным орехом или простоквашей. Но, госпожа, теперь я живу в чистом доме и не буду больше мыться глиной, — по-детски наивно проговорила Каджри. — Так я возьму?

— Возьми, — улыбнулась Сусанна.

— Вот спасибо! Дай вам бог желанного мужа, чтобы у вас были дети с личиком, как у луны, чтобы вы были очень счастливы… — прерывающимся от радости голосом произнесла Каджри и припала к ногам Сусанны.

Каджри вернулась к себе. Сукхрам лежал на кровати, Она положила мыло у его изголовья.

— Украла? — спросил Сукхрам.

— Иди пожалуйся, — огрызнулась Каджри. — Я не боюсь. Она, подлая, моется мылом, а я что, не могу?


Старый сахиб вернулся лишь к утру, когда через густую зеленую листву деревьев пробились первые лучи солнца. Сойер подъехал к воротам, и Сукхрам, услышав шум мотора, поспешил его встретить.

Повар накрывал на стол. Каджри помогала ему.

— Отец, мне кажется, эта работа становится тебе не под силу, — сказала Сусанна за завтраком.

— Я заинтересован в ней. В княжестве неспокойно, и, возможно, твой старый дэдди уже в ближайшие годы станет чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе.

— Wonderful, — воскликнула Сусанна. От радости глаза ее заблестели.

— Но это случится не раньше, чем пройдет мой план. Я намерен ввести в княжестве новый порядок управления.

— Ну а дальше что?

— Поживем — увидим. Времена сейчас тяжелые. Влияние Конгресса усиливается даже в княжествах.

— Давно пора навести порядок, — сказала Сусанна. — Почему бы вам не распустить конгрессистские правительства? Тогда все встанет на свое место. Разве эти дикари что-нибудь понимают? Сделал же Гитлер! — воскликнула она.

Старик рассмеялся.

— Британская законность превыше всего. Мы не можем так поступить.

— Почему?

— Да потому что за Гитлером — Германия, а за нами — только местные раджи, народ — против нас, — ответил он. — Здешний раджа — бездельник и распутник. Дважды бывал в Англии, сбежал оттуда во Францию и прокутил там все деньги.

— Почему же вы не уберете его?

— Мы готовим другого человека, его дальнего родственника. Ох, как все было бы просто, будь у этого раджи сын!

Сусанне было неудобно расспрашивать отца, почему бездетен здешний раджа, лучше она разузнает обо всем у Сукхрама или у Каджри. До конца завтрака она не задавала отцу больше никаких вопросов.

Когда старик уехал и в доме снова воцарилась тишина, Сусанна уселась в кресле на веранде, пробежала глазами газету, отложила ее в сторону и послала за Сукхрамом. Он пришел и сел на полу рядом.

— Хозяйка меня звала? — спросил он.

— Да, — ответила Сусанна. — Ты раджу знаешь?

— Какого раджу, госпожа?

— Своего раджу.

— Я бедный человек, госпожа, откуда мне знать махараджу?

— А-а, — разочарованно протянула Сусанна. — А ты видел его дворец?

— Да, госпожа, видел. С улицы, конечно.

— А о нем самом ты что-нибудь знаешь?

— Госпожа, я только знаю, что он наш правитель.

— Ладно, можешь идти. Пришли сюда Каджри.

Прибежала перепуганная Каджри.

— Госпожа! Он наговорил вам на меня. Я ведь взяла с вашего же разрешения…

— О чем ты? — недоумевала Сусанна.

— О мыле, госпожа! — ответила Каджри. — Когда я принесла его, Сукхрам сказал, что я стащила это мыло, что я воровка.

— Я не об этом, — рассмеялась Сусанна. — Садись-ка сюда.

Каджри повиновалась.

— Ты раджу знаешь?

— Ой-ой-ой, хозяйка! Откуда мне знать раджу? — запричитала Каджри. — Он большой человек, а я бедная натни! Сотни таких, как я, даже и служанками его стать не могут. Для него выбирают самых красивых, светлокожих женщин…

— Зачем? — как можно безразличнее спросила Сусанна.

— Пристало ли мне, ничтожной натни, говорить о таком великом господине? Я и рта раскрыть не смею. А потом вы еще не замужем. Не могу я говорить об этом с вами.

— Сколько раз женится раджа?

— Госпожа, разве об этом кто знает? Раджа очень большой человек. У его придворных и то много жен. Госпожа, вы же сами — большие люди, у вас ведь тоже так водится.

— Нет, у нас мужчина имеет только одну жену, — ответила Сусанна. — Если он женится вторично, он сначала должен расторгнуть первый брак.

— О, боже! — воскликнула Каджри. — Совсем как у нас, натов. Раньше у нас мужчины имели по нескольку жен, но теперь, госпожа, у них нет ни одной. Мы живем с тем, кого любим. Понравился новый — бросаем прежнего. Но в высших кастах такого не бывает. Там у каждого мужчины много жен. Некоторые из них, бедняжки, и разглядеть-то мужа не успели, так и коротают свой век. А если они вступают в связь с кем-то другим, их из касты гонят и они веры лишаются. Очень трудно им приходится, госпожа. Принадлежать к высокой касте — тяжелая доля для женщины.

Сусанна внимательно слушала Каджри.

— И еще, госпожа, если раджа высмотрит где красивую женщину, он тут же велит схватить ее. А ее никто и не спросит! Раджа только вот вас и боится. Вас все боятся, госпожа, — проговорила Каджри, тряхнув головой.

— Азия, Азия, дикая и таинственная! — воскликнула Сусанна и, помолчав, спросила: — Ну а что делает рани?

— О госпожа, рани ничего не должна делать! Она только отдает приказы.

Сусанна вспомнила о Крайсис. Она тоже была властолюбива, эта красавица! И вот подобные женщины живут здесь, в Индии!


Сусанна ничком лежала на софе и болтала ногами. На ней были узкие брючки и рубашка с отложным воротничком. Волосы ее свесились на самые глаза, она любила читать в такой позе на открытой веранде.

К воротам подъехал большой автомобиль. Сукхрам выбежал на звук захлопнувшейся дверцы; Из автомобиля вышел незнакомый ему англичанин. Сукхрам низко поклонился.

— Сахиб дома? — спросил англичанин.

— Господин в отъезде, — осторожно ответил Сукхрам.

Англичанин уверенно направился к дому.

Сусанна лежала, рассеянно перелистывая книгу, когда он вошел и, увидев ее, усмехнулся.

— Лоуренс! — радостно воскликнула Сусанна.

Она протянула ему руку. Он пожал ее. Сусанну будто прорвало.

— Боже мой, что это за страна! Я от тоски погибаю! Мужчин нет, никого нет! Но ты приехал, и теперь я спасена! Подумай только, здесь и поговорить-то не с кем! Как прелестно, что ты приехал. Помнишь, ты говорил, что когда-нибудь мы увидимся в тропиках? Вот и встретились. Замечательно, что ты приехал. Как давно мне хотелось повидаться с человеком!

Лоуренс с улыбкой смотрел на нее.

— Где отец? — спросил он.

— Отец? — Сусанна досадливо поморщилась. — Дела великой империи! Только этим он и занят. А что в этой империи? Лучшее место в мире — наша Англия. И какая нужда Англии брать на себя эту обузу — приобщать дикарей к культуре? Мне это уже надоело, скука, у меня вся душа изныла. А он только знает: офис, папки с делами, раджа… Да ну их всех!

Каджри смотрела на Лоуренса. Он молчал. А Сусанна изливала ему все, что накопилось у нее на душе.

Сегодня Каджри была нарядно одета и настроение у нее было хорошее. Она улыбнулась Лоуренсу. Но тот вдруг нахмурился.

— Пойдем в дом, — сказал он Сусанне.

За столом он откупорил бутылку виски и кивнул Сукхраму. Сукхрам поставил на стол два бокала. Тогда Лоуренс поцеловал Сусанну в губы. Сусанна смутилась и показала на Каджри глазами.

— Что ж такого? — проговорил Лоуренс по-английски.

— Нет, Лоуренс. Не нужно этого делать в их присутствии. Они невежественны и многого не понимают, мы не в Англии.

Каджри мельком взглянула на Сукхрама.

— Моя служанка — славная женщина, — помолчав, добавила Сусанна.

Они пили виски маленькими глотками. Лоуренс говорил отрывисто и мало. Сусанна же болтала без умолку.

— Если прикажете, хозяйка, я пойду устроить людей сахиба, — сказал Сукхрам.

— Йес, йес, — кивнул ему Лоуренс.

Такой английский понимал даже Сукхрам. Он воспринял его ответ как приказ и вышел.

— Это ее муж, он очень храбрый, — сказала Сусанна, когда Сукхрам ушел.

— Ты всех их здесь знаешь наперечет? — удивился Лоуренс.

— А что мне остается? Я могу рассказать даже про любого пса. У одного на шее черное пятно. Другой здорово смахивает на терьера, у него два желтых пятна. Опасная тварь. Но полосатых собак здесь пока нет! — Сусанна громко рассмеялась.

— О! — улыбнулся Лоуренс.

— Что делать? Время решительно некуда девать.

Приехал отец Сусанны. Лоуренс побежал ему навстречу. Они поздоровались. Сойер, как всегда, был озабочен.

Сукхрам стоял за дверью и не слушал, о чем они говорили.

В столовую вошла Каджри, и Лоуренс улыбнулся ей, Сукхрам сквозь бамбуковую занавеску это заметил.

— Что там у них? — спросил он Каджри, когда она вышла.

— Да ну их! — отмахнулась она. Ты говорил, они большие люди. Так этот тип в моем присутствии прижимался к мэм сахиб, а она ведь девушка!

— Эге, так ведь это принято в их общине.

— Ну и ну! Такого даже у натов нет, — проворчала Каджри. — Ну и будет потеха, — рассмеялась она. — Ты бы видел, как он на меня смотрит.

— Ты иди на свою рожу взгляни!

— Вот как ты теперь заговорил! Эх, глупец, для хлопка нужны две руки, а для любви — согласие, — сказала Каджри. — А может, я согласна? Увидишь, что будет дальше.

Сусанна болтала без устали. Лоуренс слушал ее. Каджри подошла к Сусанне и стала за ее спиной. Всякий раз, когда Лоуренс оборачивался к Сусанне, его взгляд задерживался на Каджри, которая пристально, не мигая, смотрела на него. Лоуренс даже растерялся. Каджри вышла.

— Ну видел? А теперь что скажешь? — обратилась она к Сукхраму.

— Ну и что с того?

— А то, что и они — как все прочие люди. Раджа тоже только человек. Чего их бояться?

— Деревенские люди из страха кланяются даже их теням, — сказал Сукхрам.

— Потому что мало их знают!

— Говорят, их нисколько не боится Махатма Ганди.

— На то он и Махатма[74 - Махатма — букв. «великая душа» (хинди).].

Имя Ганди знала даже Каджри, слава о нем достигла всех уголков Индии.

После ужина Сусанна завела патефон. Отец отправился спать, а Лоуренс и Сусанна допоздна танцевали.


Утром толпа крестьян заполонила всю территорию, прилегающую к дак-бунгало, и людской гомон нарастал, как ветер. Они пришли просить защиты у большого сахиба против произвола полиции.

Сахиб вышел к ним. Сегодня он выглядел совсем старым. Вслед за ним появились Сусанна и Лоуренс. Старый англичанин был безоружен. Он остановился перед мгновенно притихшей толпой и начал внимательно оглядывать людей. Толпа выжидала, а он проницательным взглядом впивался в каждое лицо. Некоторые крестьяне не выдержали и потупились.

— Зачем вы сюда пришли? — спросил он тогда.

Все молчали. Потом заговорили, один, другой, третий, и через мгновение все возбужденно кричали.

— Молчать! — заорал на них полицейский. Толпа смолкла.

— Говорите по одному, — сказал Сойер. — У вас есть жалобы?

— Да, господин, — ответил кто-то из толпы. — Патвари[75 - Патвари — деревенский счетовод; писарь, глава сельской администрации.] запутал все арендные договоры. Что нам теперь делать? Как жить?

— Земля чья?

— Правительства, господин.

— Я разберусь. Хочешь еще что-нибудь сказать?

— Господин, нас притесняет полиция! — выкрикнуло сразу несколько голосов.

— Какая полиция? Полиция раджи? — спросил он.

— Да, ваша милость, — ответили ему из толпы. — Начальник полицейского участка на свадьбу своей дочери собирает налог… Господин, ведь на территории правительства нет такого произвола…

— Господин, — обратился к англичанину учитель из касты каястхов, — в вашем государстве лев и ягненок пьют из одного источника, здесь же законы прибрал к рукам господин джагирдар[76 - Джагирдар — владелец джагира — надела, предоставляемого правительством за усердную службу; помещик, феодал.].

Сойер нетерпеливо нахмурил брови.

— Об этом мне ничего не известно, — с раздражением сказал он. — Изложите мне все в письменном виде. У меня нет времени перед вами стоять.

— Но, ваша милость, ведь никто не хочет нас слушать!

— Обратитесь к радже, он выслушает вас, — ответил Сойер.

К этому времени подоспели вооруженные полицейские.

— Разговор окончен. Расходитесь! — крикнул Сойер.

Толпа на мгновение замерла. Люди, увидев направленные на них винтовки, потеряли прежнюю решимость и стали расходиться. Сахиб улыбался. Но в это время из сада послышались громкие крики собравшихся там людей:

— Да здравствует Махатма Ганди! — кричали они.

— Да здравствует Неру!

— Долой английское господство!

— Споем «Банде Матарам»[77 - «Привет тебе, родина-мать!» — патриотическая революционная песня.]!

Англичанин заскрипел зубами.

— Это все происки конгрессистов… — подал было голос начальник полицейского участка, но тот не дал ему договорить.

— Вон отсюда, свинья!

Тот поспешно ретировался, а Сойер вернулся в дом и, сжав кулаки, ходил по гостиной.

— Что же будет? — спросила Лоуренса Сусанна, входя в дом.

— Ничего, их успокоят, — усмехнулся тот.

На другой день Сукхраму приказали подать двух оседланных лошадей. Сукхрам оделся в свою обычную форму, на Каджри было ее самое нарядное сари. Солнце уже клонилось к горизонту, и его лучи едва пробивались сквозь густые ветви деревьев.

Из дому вышли Сусанна и Лоуренс в костюмах для верховой езды. У Сусанны на ремне через плечо висело легкое охотничье ружье. У Лоуренса, кроме ружья, был еще пистолет. Они вскочили на лошадей и тронулись в путь. Сукхрам быстрыми шагами пошел рядом.

— Подожди меня! — крикнула Каджри, но Сукхрам не остановился. Тогда Каджри бегом догнала его.

— Ты куда? — спросила ее Сусанна.

— Госпожа, я тоже с вами, — сказала Каджри.

Лоуренс что-то сказал по-английски. Сусанна рассмеялась.

Всадники выехали за ворота. По пыльной дороге, подгоняя быков, возвращались с полей крестьяне. Они были голодны, им не терпелось добраться домой, поесть самим и накормить измученных животных.

Птицы с веселым щебетанием стайками возвращались к гнездам. Они то камнем бросались вниз, то плавно и грациозно, описав большой, почти правильный круг, осторожно садились. А вдали иссиня-черные, величественные, постепенно погружались в вечернюю мглу горы.

Лоуренс заметил зайца. Серый комочек прыгал по траве, но, заслышав шум, замер и навострил уши.

— От меня не уйдешь, голубчик! — проговорил Лоуренс и припустил коня. Заяц сделал длинный прыжок и скрылся из виду.

— Господин! — крикнула Каджри вслед Лоуренсу, пытаясь показать, куда ушел заяц.

Но тот не остановился.

— Он почти не знает хинди, Каджри, и не понял тебя, — сказала Сусанна.

Лоуренс вернулся ни с чем. Сусанна бросила на него вопросительный взгляд.

— Конь споткнулся о камень! — сказал Лоуренс.

Каджри рассмеялась, хотя и не поняла, что сказал Лоуренс.

— Перестань, дура! — одернул ее Сукхрам.

Но в Каджри словно бес вселился. Она состроила ему гримасу и продолжала хохотать.

— Проворонил зайца, са’б, — крикнула она Лоуренсу, лукаво взглянув на него. Лоуренс смутился. Он виновато улыбнулся и промолчал. Каджри не спускала с него глаз. Лоуренс покосился на Сусанну и сделал серьезное лицо.

Через некоторое время перед ними прошмыгнула лисица с большим пушистым хвостом.

— Fox[78 - Лиса (англ.).], — закричал Лоуренс. Он выхватил пистолет.

— Не надо, господин! — крикнула Каджри. — Я ее сейчас и так поймаю. — Жестом Каджри пояснила, что собирается сделать.

Лоуренс озадаченно опустил руку.

Каджри бросилась вслед за зверем. Заметив ее, лисица насторожилась и отбежала в сторону. Каджри, широко расставив руки, пошла на нее. Лисица забегала по кругу. Но Каджри по внутреннему кругу подбиралась к ней все ближе и ближе. Тогда лисица рванулась в сторону и скрылась в норе. Каджри улыбнулась. Она подняла с земли большой камень и побежала вслед. Она наклонилась и внимательно осмотрела нору, а затем стала осыпать землю камнем. Она колотила до тех пор, пока нора не осыпалась. Испуганная лисица заметалась в норе, даже высунула морду и хотела вцепиться в Каджри. Но та, ловко увернувшись, схватила ее обеими руками. Лисица пыталась вырваться, но Каджри крепко держала ее и обводила всех победным взглядом. Они с удивлением и восхищением смотрели на нее. Особенно Сукхрам. Каджри подошла к Лоуренсу, поклонилась и бросила лисицу к его ногам. Сусанне она отвесила поклон, а затем привязала лисицу к ее седлу. Стало темнеть. Дорога уже плохо просматривалась, и Сусанна то и дело придерживала лошадь.

— Дальше пойдет лесная чаща, — сказала Сусанна.

— Ты боишься? — усмехнулся Лоуренс.

Сусанна рассказала ему о бандитах.

— Ты была одна, со мной тебе нечего опасаться, — рассмеялся он.

Они тронули лошадей, но Сусанна сделала это с явной неохотой. Начались заросли.

— Дорогу плохо видно. Возвращайтесь, госпожа, — сказал Сукхрам.

Лоуренс все погонял лошадь, и Сусанна следовала за ним.

Вдруг лошади заржали и шарахнулись в сторону.

— Назад, госпожа! — успел крикнуть Сукхрам.

В зарослях раздалось рычание пантеры. Перепуганные лошади понесли.

— Каджри, беги! — крикнул Сукхрам.

Каджри рванулась вперед, но в этот миг из-за кустов показалась пантера и бросилась за ней. Раздумывать было некогда. Сукхрам прыгнул вперед и сзади ударил пантеру кулаком. Та повернулась, и они схватились — зверь и человек. Сукхрам вспомнил гибель отца и матери. Теперь эта тварь хотела растерзать его Каджри! Вся кровь закипела в нем. Он выхватил кинжал и всадил его в зверя по самую рукоятку. Еще и еще раз. И наконец, изловчившись, левой рукой обвил голову зверя и пытался повалить пантеру на землю. Подъехавший Лоуренс выхватил пистолет и прицелился в хищника. Но к нему бросилась Каджри и бесстрашно схватила его за руку.

— Каджри! — крикнула изумленная Сусанна.

— Господин, взгляните на моего мужа! Подождите! Не стреляйте! Он сейчас прикончит ее. Он же мужчина, господин! Настоящий мужчина!

Сукхрам и пантера катались по земле. Когти зверя рвали тело человека. Пантера взвизгивала и захлебывалась от ярости и боли.

Сусанна обмерла. В жизни она не видела более страшного зрелища.

Рука Лоуренса, державшая пистолет, дрожала, но внешне он старался выглядеть как можно спокойнее. Из ран Сукхрама текла кровь.

— Убей ее, Сукхрам! — истошно кричала Каджри. — Убей эту тварь!

В этот момент он на мгновение оказался над зверем. Он услышал крик Каджри. Это был голос его женщины! С быстротой молнии всадил он кинжал в брюхо зверя. Пантера дико взвыла, а Сукхрам одним рывком распорол ей живот и упал без чувств на агонизирующее тело зверя. Лоуренс и Сусанна спешились. Сусанна видела, что Каджри еле держится на ногах, вот-вот потеряет сознание. Она подбежала и успела подхватить ее. Каджри хотела знать, мужчина ли ее Сукхрам, и сегодня она убедилась в этом. Но под конец сама не выдержала напряжения битвы и упала, когда самое страшное было уже позади.

Очнувшись, она тревожно огляделась, нашла глазами мужа, подбежала к нему и положила его голову к себе на колени. К Сукхраму понемногу возвращалось сознание.

Каджри улыбнулась и посмотрела на Лоуренса. Тот до сих пор не мог прийти в себя. Сусанна склонилась над Сукхрамом и коснулась раны на его груди.

— Нет, нет, мэм сахиб, — проговорила Каджри и оттолкнула ее руку.

— Дура! — разозлилась Сусанна.

— Ты забылась, Каджри. Она ведь наша госпожа! Сейчас же проси прощения, — прошептал Сукхрам. — Возьми прах с ее ног.

Каджри расплакалась.

— Чего она? — спросила Сусанна.

— Госпожа, при ней ни одна женщина не может коснуться ее мужа, — ответил Сукхрам.

Сусанна понимающе кивнула.

— Простите ее. Вы — госпожа, а она не понимает этого.

Сусанна рассмеялась и перевела слова Сукхрама Лоуренсу. Тот с любопытством взглянул на Каджри. Он во все глаза глядел, как Каджри вытирает рану на груди мужа краем своего далеко не чистого сари. Зато как величественна была она в этот момент! Сколько в ней было гордости!

— Поехали, Лоуренс, искать вашего зайца, пантеры под силу только дикарям, — по-английски сказала Сусанна.

В глазах у Лоуренса зажглись недобрые огоньки. Но он промолчал, только смерил ее взглядом сверху донизу.

— Господин, у вас есть пистолет, побудьте здесь, пока я приведу людей, — попросила Каджри.

Сукхрама отнесли в дак-бунгало и уложили в его каморке. Сусанна послала полицейского за доктором в поселок. Он прибыл в тот же вечер. Каджри была поражена. Доктор, который обычно держался так высокомерно, теперь льстиво хихикал и угодливо суетился, засматривая Лоуренсу в глаза. Лоуренс сказал ему что-то по-английски. Сусанна перешла на хинди. Доктор сделал перевязку Сукхраму и удалился. «В их присутствии он держался как трусливый туземец, — думала Каджри, — а перед нами ломает из себя англичанина».

— Я давно потерял вкус к охоте, — заявил Лоуренс, усаживаясь в кресло и наливая себе виски.

— Но ты же служишь в армии, — иронически заметила Сусанна.

— Последнее время я больше интересуюсь литературой. Ты что сейчас читаешь?

— Газеты.

— А книги? — удивился Лоуренс.

Сусанна объяснила ему, что читает и книги, но мало, потому что английских книг здесь не достать. Лоуренс перевел разговор на литературу и стал рассказывать ей о психологических проблемах секса, ставших главной темой многих литературных произведений. Сусанна слушала его с интересом. Лоуренс осмелел, он прочел ей несколько стихов весьма фривольного содержания.

Когда Сукхрам уснул, Каджри встала и покрыла ему голову краем сари. Затем она умылась, чтобы смыть следы слез, и не спеша выкурила бири. Только после этого она вошла в дом.

Пришло время накрывать на стол. Сегодня она прислуживала одна. Лоуренс то и дело искоса поглядывал на нее. Поев, он принялся за виски. Сусанна болтала, перескакивая с одной темы на другую. Лоуренс молчал, а потом поцеловал ее. Она рассмеялась.

Каджри сидела за дверью у порога до самого вечера. Это ей надоело, но уйти она не смела. Наконец хозяйка отправилась спать. Поднялся и Лоуренс. Он подошел к двери и толкнул ее ногой. Дверь распахнулась и больно ударила задремавшую Каджри. Она вскочила, мигая сонными глазами. Лоуренс облизнул пересохшие губы и в упор посмотрел на нее тупым взглядом. Каджри убежала к себе. Лоуренс остался стоять у двери.

— Сусанна Сойер! — громко крикнул он.

Прибежала испуганная этим криком Сусанна.

— Почему так устроена жизнь? — пьяно бормотал Лоуренс. — Я не в силах этого понять. Кому нужны все эти чины и условности? Вздор! Зачем они?

— Ты становишься философом! — рассмеялась Сусанна. — Иди-ка лучше вздремни.

— Я усну, Сусанна. Усну навсегда. Далеко, очень далеко от моей Англии.

— Иди, иди, ложись, — взяв Лоуренса за руку, сказала Сусанна.

Лоуренс обнял ее и поцеловал.

— Ты пьян, иди же спать, — недовольно проговорила она.

Лоуренс покорно поплелся в свою комнату. Сусанна уложила его, укрыла простыней и ушла.


30


Главный сахиб еще не вернулся из инспекционной поездки, и Сукхрам решил сходить в деревню, хотя все небо было покрыто густыми облаками и вот-вот грозил пойти дождь. Когда заминдар увидел Сукхрама в форменной одежде, он даже вздрогнул. Люди, которые однажды засадили Сукхрама в камеру при полицейском участке, сегодня вдруг стали справляться о его здоровье. Сукхрам знал: их не интересует человек, они почитают только его должность. Он был всего лишь слугой, но слугой английского сахиба! Всего лишь жалкий хвост, но зато хвост самого льва!

На базаре с ним раскланивались и разговаривали как с равным. Торговцы обращались к нему со словами: «брат», «братец». Только один раз Сукхрам услышал, как за спиной кто-то сказал:

— Он же неприкасаемый. Ни один порядочный человек не живет у англичан. С ними уживаются только карнаты, мусорщики, прачки и кучера. Англичане не брезгуют есть и пить из рук этих людей. Нечестивцы! Недаром в «Бхагавате» написано: «В калиюге воцарится господство нечестивцев…»

Пошел дождь.

Сукхраму пора было возвращаться, но он с опаской поглядывал на небо, обложенное свинцовыми грозовыми тучами. Пока доберешься домой, промокнешь до нитки. А не пойти, Каджри станет ругаться, да и мэм сахиб будет недовольна. Махнув рукой, Сукхрам тронулся в путь, однако вскоре разразилась страшная гроза, дождь хлынул сплошным потоком, и Сукхрам вынужден был искать укрытия. «Теперь жизнь как будто наладилась, — думал он, стоя под навесом. — Все знают, кому я служу. Сахиб мною очень доволен. Жаль только, что он все в разъездах. Мэм сахиб сказала, что добьется для меня награды. Каджри прыгала от радости, когда услышала об этом. Шутка ли — ее муж получит медаль! Много ли в округе таких людей?»

Каджри испытывала новые, неведомые ранее чувства. Лицо ее осунулось, но на губах то и дело играла гордая, счастливая улыбка. Однажды она сказала ему, что ждет ребенка.

Сукхрам просиял.

— Правда? — недоверчиво переспросил он.

Каджри погладила его по голове и смутилась. А Сукхрам еще и еще раз всматривался в ее преображенное лицо, а потом нежно прижал ее к своей груди.


Каджри легла спать, так и не дождавшись Сукхрама.

Дождь лил не переставая. Куда же запропастился Сукхрам? Верно, где-нибудь застрял по дороге. Хорошо, что решил переждать, какая страшная гроза! — думала Каджри. Над самой крышей оглушительно гремел гром. А когда сверкала молния, Каджри чувствовала, что вместе с ней трепещет и еще кто-то под самым сердцем. «Он не простой ребенок, он детеныш льва. Значит, и сам будет настоящим львом», — подумала она и размечталась: она и Сукхрам состарятся, а их сын будет здоровым широкоплечим парнем. Каким он будет красивым! Даже красивее Сукхрама. Ему не будет равных. Ради него она всем пожертвует. Уже сейчас она начнет припасать разные лоскутки и тряпочки. Как только он родится, она приложит его к груди и накормит. Как не гордиться ей тем, что она способна дать новую жизнь? Что знает и умеет крохотный комочек, появившийся на свет? Какое чудо совершит она, когда вырастит этот комочек, каждое мгновение своего бытия она отдаст ребенку, даруя миру нового человека, сильного и прекрасного!

Малыш с беззубым ртом и пухлыми щечками будет улыбаться или плакать, шевеля крохотными ручками и ножками. Каджри убаюкает его, и он замолчит. Он будет улыбаться во сне, а ей будет казаться, что распустился цветок. Неужели таким крошкам снятся сны? Почему они улыбаются? Потом он начнет ползать, и у него появятся зубы. Он с восторгом будет ползать и кувыркаться по земле, а когда Каджри захочет поднять его, он будет драться и капризничать. Но Каджри не разрешит ему возиться в грязи, как бы он ни плакал.

И придет пора, когда он станет большим и сильным. Сукхрам победил пантеру, а он одолеет тигра. Потом он женится. В доме появится невестка.

Каджри скажет:

— Невестка! Он вот таким был — совсем крохотным. Это я его таким вырастила. Когда он был маленьким и не слушался меня, я усаживала его около себя. Он смотрел на меня обиженными глазками. Я притворно сердилась. А в душе смеялась над ним. Но когда глупыш, расплакавшись, прижимался ко мне, я прощала все…


Лоуренсу не спалось. Распив бутылку виски, он вышел из гостиной. Подойдя к дверям комнаты Сусанны, он раздвинул портьеру и стал наблюдать за девушкой. Сусанна, увлеченная чтением, не замечала его. Лоуренс на цыпочках подкрался к ней.

Он весь горел от охватившего его желания. Раздразнила его Каджри, но Лоуренс не рискнул позвать к себе эту цыганку — он уже имел возможность убедиться в силе Сукхрама.

А Сусанна по-прежнему не замечала его.

Лоуренс подошел вплотную к кровати. Никто не узнает. Индийская деревушка где-то на краю света. В Англии он не жил без женщин. А здесь от тоски можно сойти с ума.

Сусанна почувствовала чей-то тяжелый взгляд и испуганно приподнялась.

— Я тебя напугал? — спросил прерывающимся голосом Лоуренс.

— Нет, но почему ты не спишь?

— Не могу уснуть. Можно я лягу у тебя в комнате?

Она взглянула на него и нахмурилась.

— Ты мне нравишься, Сусанна! Ну скажи мне, на кой черт все идеалы в этой глуши? Мы оба молоды, а здесь нет ни клубов, ни развлечений. Разве это жизнь? Ешь и пьешь с утра до вечера. Мне не спится, пытаюсь уснуть, но сон не идет.

— Почему ты так дрожишь?

— Я? Ни капли, — ответил Лоуренс и, притянув Сусанну к себе, крепко поцеловал ее в губы.

— Что ты делаешь? — встревожилась она.

Он улыбнулся, но Сусанна не поняла его улыбки.

— Прижмись ко мне, Сусанна, — шептал Лоуренс. — Смотри, какая страшная ночь, как сверкают молнии и завывает ветер, а ты одна. Неужели ты не знаешь, что такое страсть?

— Страсть? — повторила Сусанна. Голос ее дрогнул.

— Сусанна, все это предрассудки нашей Англии. Америка — вот где умеют любить!

Лоуренс походил на сумасшедшего. От выпитого виски глаза его налились кровью, а на лице выступила испарина. От него нестерпимо несло перегаром.

Сусанна одним прыжком вскочила с кровати.

— Старый мир меняется, Сусанна, — говорил Лоуренс, продолжая сидеть на кровати.

— Знаю, — Сусанна начала злиться.

— Не упрямься, иди ко мне! В жизни лишь то зовется счастьем, что само идет в руки.

— Ты пьян! — сказала Сусанна и направилась к двери.

Лоуренс преградил ей путь.

— Пусти меня, — сказала Сусанна. — Ты сам не понимаешь, что говоришь. Здесь не Англия, а Индия. Наше счастье, что никого нет. Иначе все стало бы известно слугам.

— Никто не узнает, Сусанна, — схватив ее за плечи, проговорил Лоуренс. — Мы будем только вдвоем. Кто может сюда прийти? Ты красивая. Меня влечет к тебе с той самой минуты, как я увидел тебя. Поедем со мной в Англию, Сусанна. Я распродам имущество своего дяди и увезу тебя далеко-далеко, на какой-нибудь остров в Тихом океане. Мне хватит смелости на это…

— Как на охоте на зайца? — улыбнулась Сусанна. Ее слова задели Лоуренса.

— Ты вздумала ставить мне в пример этого грязного пса? — вспыхнул Лоуренс.

— Он храбрый, — ответила Сусанна, — и сильный.

— Храбрый! — передразнил ее Лоуренс. — Вьючный осел сильнее человека. Сила человека не в мускулах, а в уме.

— Ах, вот почему сегодня твой ум демонстрирует передо мной свою силу? — съязвила Сусанна. — Я даже не знаю, как с тобой поступить. Я забочусь о чести отца, не то я бы позвала слуг и приказала бы вышвырнуть тебя отсюда.

Лоуренс встревожился.

— Сусанна, ты презираешь меня?

— Я жалею тебя, Лоуренс. Ненавидят того, кто достоин ненависти, — ответила она. — Ты думал, что я безвольная и слабая девчонка? Я добрая христианка и берегу свою честь. Я не ищу приключений. Неужели ты принял меня за женщину из семьи бедного клерка? Мой отец оставил тебя со мной как нашего соотечественника. Так-то ты хочешь отплатить за его гостеприимство? Уходи сейчас же. Как ты осмелился войти ко мне?

Лоуренс отступил.

— Я уйду, Сусанна! Но сначала я немного собью с тебя спесь, — кусая губы, произнес он. — С рабами-индийцами ты обращаешься лучше, чем со мной. Ты гордишься своим отцом! Но знай, в Англии эти эмиссары, вывозящие из Индии награбленное добро, не пользуются уважением. Ты, может быть, рассчитываешь выйти замуж за вице-короля Индии? Ну полно, забудем все это. Я дурно воспользовался гостеприимством твоего отца. Прости меня, Сусанна. Я не знал, что так ненавистен тебе… — проговорил Лоуренс и вдруг встал перед ней на колени.

Сусанна смягчилась.

— Встань, Лоуренс, — тихо сказала она.

— Нет, позволь мне остаться у твоих ног. Я виноват.

— Не надо, Лоуренс, не надо больше об этом, — проговорила Сусанна и подняла Лоуренса. Он казался крайне смущенным.

— Ты простила меня, Сусанна?

— Лоуренс, прошу тебя, не вспоминай больше об этом.

— О нет, этот случай до самой смерти будет жалить меня, как заноза! — воскликнул он и схватился за голову. Сусанна подошла к нему.

— Не плачь, Лоуренс. Будь мужчиной. Женщины не любят, когда мужчины плачут.

— Ты святая, Сусанна! В знак того, что ты простила, поцелуй меня.

Как только Сусанна приподняла голову, Лоуренс обхватил ее за талию и впился своими разгоряченными губами в ее губы. Сусанна стала отбиваться, но Лоуренс не отпускал ее.

— Можешь звать слуг! — самодовольно рассмеялся он. — Глядя на твой растерзанный вид, они нисколько не усомнятся в том, что здесь произошло.

Сусанна ударила его. Тогда Лоуренс швырнул ее на кровать и принялся заламывать ей руки. Задетый Лоуренсом столик у кровати пошатнулся и упал, со звоном разбился стакан.

Звон разбитого стекла разбудил Каджри. Она вскочила с постели и опрометью бросилась в спальню хозяйки.

«Что могло случиться? — думала она на бегу. — В комнате мэм сахиб горит свет! Что там происходит?!»

— Госпожа! — крикнула Каджри, вбегая в спальню.

Разъяренный Лоуренс отпрянул от постели.

— Пошла прочь! — заорал он.

Каджри испугалась. Сусанна хотела что-то сказать ей, но отчаяние и стыд лишили ее дара речи.

— Вон!.. — гремел Лоуренс.

Сусанна протянула к Каджри руки, словно умоляя о спасении.

Каджри все поняла. Глаза у нее загорелись недобрым огнем.

— Послушай-ка, са’б, иди-ка ты в свою комнату, — проговорила она, указав Лоуренсу рукой на дверь. — Госпожа, только прикажите, я тут же прикончу его.

— Убей его, Каджри!.. — с трудом выговорила Сусанна.

В руке Каджри сверкнул кинжал. Сусанна приподнялась на кровати.

— Подлец, негодяй, собака! — кричала она.

Увидав кинжал, Лоуренс будто обезумел от злости.

Он схватил подушку, швырнул ее в Каджри и, бросившись следом, пытался ударить служанку ногой. Каджри увернулась, но злосчастная рукоятка кинжала застряла в шелковой наволочке. Лоуренс ударил еще раз и на этот раз не промахнулся. Удар пришелся Каджри в низ живота. Она отлетела и наскочила на стул, а Лоуренс, рассвирепев, ударил ее кулаком по лицу. У Каджри потемнело в глазах, она свалилась на пол и потеряла сознание. Увидев, что Лоуренс замахнулся, чтобы снова ударить Каджри, она схватила его за руку.

— Отойди! — прошипел он.

— Нет, нет, я не позволю ее бить! — Сусанна извернулась и укусила ему руку.

Лоуренс дал ей пощечину и с силой швырнул на кровать. Сусанна вскрикнула от боли и ударилась головой о стену.

А Лоуренс злорадно ухмылялся и щерился, как зверь. Он схватил Каджри за ногу, выволок за дверь в коридор и бросил там. Вернувшись, он взглянул на Сусанну и захохотал. Расколов небо огненным мечом, сверкнула молния. Стекла в окнах вспыхнули ярким фиолетовым пламенем. Вслед за молнией раздался оглушительный удар грома и хлынул тропический ливень.

Каджри лежала без сознания…

Когда она пришла в себя, кругом царила тишина. В ней все ныло, каждая частица тела. Она осторожно села и огляделась. Дождь не унимался, словно небо проливало горькие, нескончаемые слезы над ее страданиями.

Каджри с трудом поднялась. Дверь в спальню мэм сахиб была закрыта. Сквозь стеклянные матовые створки пробивался неяркий свет.

Каджри заглянула в щелку между рамой и стеклом. В комнате было тихо. В приглушенном свете тускло поблескивали осколки разбитого стакана. Скатерть сползла со стола. Раскрытая и перевернутая книга лежала на полу возле кровати. В углу валялась подушка с торчащим из нее кинжалом.

Хозяйка плакала. Слезы ручьем текли по щекам. Подбородок вздрагивал, и казалось, она вот-вот громко разрыдается. Наконец она закрыла лицо руками. Одежда ее была в беспорядке, через разорванную рубашку проглядывало обнаженное тело.

Лоуренс стоял посреди комнаты. Потом он подошел к Сусанне и что-то проговорил виноватым голосом. Она не ответила. Каджри не поняла, что, — он говорил по-английски. Сусанна даже не взглянула на него. Лоуренс погладил ее по голове, пытаясь утешить, затем сел напротив Сусанны, улыбаясь.

Она резко отвернулась от него.

Тогда Лоуренс направился к двери. На пороге он остановился.

— Что ты теперь намерена делать?

Сусанна молчала.

— Скажи правду, Сусанна, неужели тебе было неприятно?

Сусанна бросила на него ненавидящий взгляд.

— Ты стала женщиной! — рассмеявшись, воскликнул он.

Сусанна не смотрела в его сторону. Лоуренс открыл дверь. Каджри едва успела отскочить в сторону и спрятаться. Лоуренс осмотрелся и, не найдя Каджри, сказал:

— Сусанна! Эта тварь сбежала. Если хочешь сохранить свою честь, не поднимай шума!

Сусанна не ответила. Лоуренс повернулся и ушел к себе. Он достал бутылку виски и стал опорожнять бокал за бокалом. Теперь его тревожило то, что он натворил. «Что будет, если она расскажет старику, когда тот вернется? Нет, она не посмеет. К тому времени я ее приучу, — думал Лоуренс. — В Суссексе я точно так же поступил с Бетти. После первого раза она уже не отталкивала меня. Нет, это удовольствие не бывает односторонним. Женщина, скованная понятиями долга и чести, просто дура, которая не хочет наслаждаться жизнью. Ей не нравится? Ну и черт с ней, лишь бы не мешала наслаждаться тому, кто понимает в этом толк».

Лоуренс считал, что поступил правильно. Не прояви он настойчивости, она бы погубила его, обо всем рассказала бы старику, а теперь, возможно, и не скажет. Старик даже не сможет поднять шум, потому что тогда ему наверняка не миновать позора. Все княжество узнает о случившемся, и Сойер никому не сможет показаться на глаза.

Но тревога не покидала Лоуренса. Наконец он понял, в чем дело. Каджри все видела. Ну и пусть! Ей все равно никто не поверит. А если она станет болтать, ей укажут на дверь. Сусанна первая заявит, что это ложь. Разве она посмеет признаться в том, что он ее изнасиловал? Никогда. Она же цивилизованная женщина и знает, что стоит репутация. Никто ни о чем не узнает. Однако неужели ему придется жениться на Сусанне?

Сусанна красива. Ее тело до сих пор волновало его. Но одно дело любовь, другое — женитьба. Когда он был в Америке, он ходил на стриптизы в ночные клубы. Вот это жизнь! В одном клубе танцевала француженка…

Желание все еще терзало его душу. Лоуренс наполнил бокал и залпом осушил его. Потом закурил сигарету и с наслаждением затянулся.

Каджри вышла и, убедившись, что он убрался к себе, крадучись пробралась в комнату Сусанны. Она плотно прикрыла за собой дверь.

Сусанна сидела на кровати, опустив голову. Она уже не плакала. Сердце Каджри переполнилось состраданием к этой несчастной, которую обесчестили и опозорили. Сусанна чувствовала себя беспомощной и одинокой. Ей казалось, что весь мир с отвращением смотрит на нее. Каджри осторожно подошла к ней.

— Мэм сахиб, — шепнула она.

Но Сусанна даже не шевельнулась и продолжала сидеть в прежней позе.

— Куда он ушел? — спросила Каджри.

Сусанна не отвечала.

— Мэм са’б! — испуганно вскрикнула Каджри.

Сусанна снова закрыла лицо руками.

— Зачем плакать, мэм сахиб?

Сусанна не выдержала, крупные слезы она за другой потекли по ее щекам.

— Пожалуйста, успокойтесь!

— Каджри! — откликнулась наконец Сусанна и еще безутешней разрыдалась. Женщина всегда остается женщиной!

Каджри прижала ее голову к своей груди и нежно поглаживала. Подавленная собственной беспомощностью, Сусанна плакала не переставая. Казалось, она хотела выплакать всю свою душу. Она страдала потому, что ее подло и вероломно обманули. Каджри гладила Сусанну по голове. Сари на ее груди уже намокло от слез Сусанны, но та не переставала плакать.

— До каких пор будешь плакать, мэм сахиб? Мужчины все одинаковы. У меня в свое время вот так же… — утешала она хозяйку.

Но ее слова возымели обратное действие. Они еще раз напомнили Сусанне о ее позоре, и она забилась в истерике.


Сукхрам вернулся счастливый. Еще бы! Он принес несколько вещиц для будущего ребенка. «Как обрадуется Каджри, когда увидит все это», — думал он. Пройдя в свою каморку, Сукхрам вздрогнул и остановился: дверь в комнату распахнута настежь, лампа не горит… Он наскоро переоделся в темноте во все сухое, отложил в сторону купленные вещи и зажег лампу.

Кровать была смята, но пуста. «Куда она могла уйти среди ночи?!» — недоумевал Сукхрам.

Сердце у него тревожно стучало. Он вышел на улицу. Кругом было тихо и темно. Только в комнате мэм сахиб горел свет. Он направился туда, тронул дверь. Заперта.

«Значит, она спит, — подумал он. — Но куда же тогда девалась Каджри?» Сукхрам уже хотел потихоньку уйти, когда Каджри, заслышав его шаги, крикнула:

— Кто там?

— Я, Сукхрам.

Каджри бросилась к двери, но Сусанна остановила ее.

— Не открывай, Каджри. Это, наверное, Лоуренс.

— Каджри, ты что? — тихо спросил Сукхрам. — Это же я. Почему ты не открываешь?

Каджри вопросительно взглянула на Сусанну. Та кивнула.

Каджри открыла дверь и Сукхрам вошел. Увидев его, Сусанна рывком вскочила с кровати, подбежала к нему и, положив голову ему на грудь, зарыдала. Сукхрам смутился.

— Что случилось? — растерянно спросил он.

— Сукхрам! — простонала Сусанна.

Теперь она снова вернулась под покровительство своего телохранителя. Однажды он уже спас ее, защитил ее честь. Рыдания Сусанны взволновали и встревожили Сукхрама.

— Каджри, в чем дело? Почему ты молчишь? — недоумевал он.

— Тебе и знать нечего! Это женское дело.

Великодушие Каджри растрогало Сусанну. Каджри хотела сохранить в тайне ее позор.

— Каджри, ему ты можешь сказать, — разрешила Сусанна.

— Новый сахиб совершил грех с мэм са’б.

— Грех?! — воскликнул Сукхрам и отстранил от себя Сусанну. Она упала на кровать.

— Что же она плачет? — недоуменно спросил он.

— Мэм са’б отбивалась, но он взял ее силой.

— Взял силой, говоришь?! — Страшный гнев охватил Сукхрама. Он заскрежетал зубами. Повернувшись к Сусанне, он низко поклонился и коснулся ее ног.

— Каджри! Ты помнишь, как я отомстил за Дхупо? Вы только прикажите! — обратился он к Сусанне. — Я — ваш слуга, я ел ваш хлеб.

Сусанна вскочила. Глаза у нее вспыхнули. Мысль о мести вдохнула в нее жизнь.

— Сукхрам! — крикнула она. — Ты ведь не испугаешься? Идем!

— Госпожа, пока я жив, мне нечего бояться!

Каджри насторожилась. «Что она затеяла? Хочет, чтобы была драка?»

— Мэм са’б! — обратилась она к Сусанне.

— Что тебе? — резко ответила та.

— Куда вы?

— Не твое дело!

— Госпожа, вы в гневе.

— Сукхрам, — позвала Сусанна, направившись к двери.

— Да, госпожа.

Каджри подошла к Сукхраму и хотела его задержать, но, увидев лицо мужа, отступила.

— Пойдешь со мной! — приказала Сусанна.

— Госпожа! — остановила ее Каджри.

— Что, Каджри?

— Ведь Сукхрам не вооружен.

— Ты думаешь, я слабее его? — усмехнулся Сукхрам.

Каджри ничего не ответила и молча пошла за ними.

Сусанна знаком остановила обоих у двери, а сама вошла в комнату Лоуренса.

Лоуренс стоял у окна с сигаретой в зубах. Выпустив дым изо рта, он сладко потянулся и зевнул.

Сусанна остановилась у двери. Глаза ее горели.

— Кто там? — спросил Лоуренс.

— Это я, — тихо ответила она.

Увидев ее, он самодовольно ухмыльнулся.

— Я знал, что ты придешь, — сказал он.

Сусанна, не помня себя, рванулась вперед и ударила его по лицу.

— Бей еще! — рассмеялся Лоуренс.

Она стала бить его обеими руками. Лоуренс продолжал смеяться.

— Ладно, хватит! — наконец крикнул он, отступая назад. — После продолжишь…

— Подлец, собака! — крикнула Сусанна.

— Вот ты и снова моя, Сусанна, — сказал Лоуренс, схватив ее за руки. — Здесь тебя некому защитить. Я знаю, ты гневаешься для вида, иначе ты не пришла бы ко мне.

— Пусти! — закричала Сусанна.

В дверях показался Сукхрам.

Сусанна кивнула ему. Увидев Сукхрама, Лоуренс выпустил руку Сусанны, но тут же спохватился.

— Вон отсюда, индийская свинья! — загремел он.

Сукхрам, как тигр, бросился на Лоуренса и отшвырнул его к стене. Лоуренс ударился головой о стену. Перед глазами у него поплыли красные круги, но он мгновенно вскочил и бросился на Сукхрама. Тот его ждал. Он обхватил его за шею рукой, запрокинул голову и, подставив ногу, свалил на пол. Лоуренс зарычал от злости. Тогда Сукхрам ткнул его носом о пол и дважды ударил рукой по затылку, так, что у англичанина из глаз брызнули слезы. Каджри раскрыла рот от удивления: Сусанна исступленно била его ногами. Она с ненавистью наносила удар за ударом. Лоуренс взвыл от боли.

— Вот я сама пришла к тебе, подлая собака… — приговаривала Сусанна. Она скрежетала зубами и так крепко сжимала кулаки, что ногти впились ей в ладони.

Лоуренс пытался вырваться из рук Сукхрама, но тщетно. Сукхрам ободрал ему все лицо о цементный пол. Лоуренс больше не кричал и не молил о пощаде. Он молча сносил побои. Что-то вроде раскаяния шевельнулось в его душе. Его современные взгляды отступали под ударами средневековых представлений о морали и женской чести. Теперь, когда его били, он сам стал проклинать воззрения, которые еще недавно проповедовал. Когда он силой «освобождал» женщину от оков старинных предрассудков, когда он заставлял ее пренебрегать существующими условностями, он забывал, что сближение с женщиной само по себе не является грехом, что низко и подло пользоваться своей силой, ни во что не ставить женщину, терять к ней всякое уважение…

Каджри стояла у двери и молча наблюдала за происходящим.

— Я буду стрелять! — прохрипел Лоуренс.

— Каджри! — крикнула Сусанна, прекратив на мгновение избивать Лоуренса. — Принеси веревку!

Каджри быстро принесла веревку.

Сукхрам взял веревку, а ей велел отойти.

Каджри послушно отошла в сторону. Ей стало страшно. «Что скажет главный сахиб, когда вернется?» — думала она. Но Сукхрам был спокоен.

— Госпожа! Велите ему лежать и не шевелиться, — проговорил он.

— Лежи спокойно, мерзавец, не то я прикажу переломать тебе кости, — по-английски сказала Сусанна. — Ты думал, я беспомощна и беззащитна. Я предпочту лучше умереть, чем позволю тебе остаться безнаказанным.

Лоуренс вывернулся и пытался бежать.

Сукхрам поймал его за ногу, и англичанин с грохотом упал. Сукхрам тут же прижал его к полу.

— Госпожа, он шумит, хочет, чтобы люди сбежались. Я отнесу его в гостиную, — сказал Сукхрам и легко, без усилия, поднял Лоуренса. Он притащил его в гостиную и швырнул на пол.

Подошла Сусанна с веревкой в руках. Лоуренс размахивал ногами, не давая себя вязать.

Сукхрам придавил ноги Лоуренса, а Сусанна обмотала их веревкой. Сукхрам крепко держал Лоуренса и помог хозяйке связать его. Сусанна задыхалась от ярости.

— Оставьте его, мэм са’б, — сказала Каджри.

— Нет! — прошипела Сусанна.

Лоуренс беспомощно лежал на полу. Он был связан по рукам и ногам. Он попытался приподняться, но смог только повернуться на бок. Сусанна с маху ударила его ногой, и он опрокинулся вниз лицом.

— Госпожа, что еще прикажете делать? — спросил Сукхрам.

Сусанна глядела на него широко раскрытыми глазами, в которых горела ненависть.

— Оставайся здесь! — приказала она.

Каджри недоуменно взглянула на хозяйку.

— Как прикажете, госпожа! — смиренно ответил Сукхрам.

Сусанна вышла из комнаты.

— Что теперь будет? — тихо спросила Каджри.

— Откуда я знаю? — пожал плечами Сукхрам.

— Ох, он же умрет. Она совсем с ума сошла, — вздохнула Каджри.

— Помолчи! — вполголоса прикрикнул Сукхрам.

Сусанна вскоре вернулась. В руках у нее был отцовский хлыст. Она щелкнула хлыстом и замахнулась, чтобы ударить Лоуренса, но Каджри схватила ее за руку.

— Опомнитесь, госпожа! — крикнула она.

Но Сусанна оттолкнула ее и снова принялась избивать Лоуренса, теперь уже хлыстом. Удары со свистом обрушивались на его спину. Хлыст, который заставляет лошадь нестись во весь опор, выбил у Лоуренса остатки спеси и самодовольства. Он до крови кусал себе губы, но Сусанна не унималась. Она высоко поднимала руку и со всей силой продолжала его хлестать. Ярость и презрение исказили ее лицо.

Лоуренс потерял сознание, но так и не вскрикнул.

Каджри снова схватила Сусанну за руку.

— Оставь меня! — отмахнулась Сусанна.

— Госпожа, он же умрет! — Каджри с трудом вырвала у нее хлыст, а затем увела ее в спальню. Сукхрам последовал за ними.

Сусанна в изнеможении села. Сукхрам почтительно застыл перед ней.

— Теперь ты можешь идти, — сказала она Сукхраму.

Оставшись наедине с Каджри, Сусанна снова разрыдалась.

— Госпожа, разве слезами горю поможешь? — успокаивала ее Каджри, усевшись на пол рядом.

— О, Каджри! — воскликнула в отчаянии Сусанна.

— Госпожа, вы еще молоды и не знаете людей. Вы неосторожны. Я опасаюсь, не услышал ли кто ваши крики. Слава богу, в то время была гроза, гром гремел. Но кто знает? Может быть, кто-нибудь и подслушал. Мой вам совет, держитесь так, чтобы люди ничего не узнали.

Сусанна молчала. «А если я уеду отсюда? Кто тогда узнает? Никто, — думала она. — Разве с другими такого не случалось? Самоубийство — грех, но и то, что случилось, будет отравлять мне существование. Но ведь здесь нет моей вины! Я не давала никакого повода. Я сопротивлялась. Неужели бог, несмотря ни на что, сочтет меня грешницей?»

Чем больше Сусанна думала, тем больше запутывалась в собственных сомнениях. Лоуренс внушал ей теперь ужас и отвращение. Как она была счастлива до него! Кто он такой, чтобы так бесцеремонно врываться в ее жизнь? Какая низость!

— Иди к себе, Каджри, — тихо проговорила Сусанна. Губы ее дрожали, а глаза были полны слез.

— Нет, хозяйка, вы здесь совсем одна. Я вас так не оставлю. Вы не владеете собой, — ответила Каджри. Она поднялась и погладила Сусанну по голове.

Вдруг Сусанна заметила следы крови на сари у Каджри.

— Откуда это у тебя? Ты ударилась? — спросила она.

— Госпожа, я потеряла сознание, ничего не помню. Но я жду ребенка, — улыбнулась Каджри. — Поэтому сейчас всего боюсь. В другое время я бы и внимания не обратила!

— У тебя будет ребенок? А ему это не повредит? — с тревогой спросила Сусанна, словно сама была виновата в том, что случилось.

— Ничего, госпожа, Сукхрам вылечит, — ответила Каджри. — Он знает лекарства.

Несчастье сближает людей. Сусанна забыла о наставлениях отца, забыла, что Каджри простая служанка.

Она достала коробку с медикаментами, взяла оттуда лекарство и приложила его к ссадине на животе у Каджри. Затем она осторожно перебинтовала ее.

— Ну как, больно теперь?

— Ничего, госпожа, заживет, — ответила Каджри. — Вы бы лучше поспали.

Но Сусанна не хотела ложиться. Она продолжала сидеть на стуле. Каджри примостилась на полу около ее ног. Под утро вконец измученная Сусанна немного вздремнула. Так прошла эта страшная ночь. Наступил рассвет.

Каджри принесла чай.

Услышав скрип двери и шум шагов, Сусанна испуганно вскочила.

— Госпожа, выпейте чаю, — сказала Каджри.

Но Сусанна покачала головой. Вид у нее был растерянный, лицо побледнело, оно казалось безжизненным и печальным, только в глазах по-прежнему вспыхивал гнев.

— Выпейте, госпожа, — настаивала Каджри.

Сусанна вздохнула и подчинилась. Каджри принялась поить ее, как маленькую.

Сукхрам со стаканом чая на подносе вошел к Лоуренсу. Тот уже пришел в себя. Глаза у него были красные и горели неистовым злобным огнем, он тяжело дышал. Увидев Сукхрама, Лоуренс закрыл глаза.

— Господин, я делал, как приказывала хозяйка. Моей вины здесь нет, — проговорил Сукхрам.

Лоуренс отвернулся. Возможно, он не понял, что сказал Сукхрам. Сукхрам потоптался с подносом в руках и вышел.

У ворот дак-бунгало остановился автомобиль; из него вышел Сойер. Надо же было ему приехать именно сегодня! Сукхрам полагал, что тот вернется только через несколько дней. К тому времени молодая госпожа успокоилась бы. Но что будет теперь?

Сукхрам направился встречать сахиба. Тот, как всегда, был хмур и неприветлив. Сукхрам, набравшись духу, подошел к нему почти вплотную. Вид Сукхрама насторожил Сойера. Сукхрам низко поклонился. Сойер ответил едва заметным кивком.

— Господин! — Сукхрам сделал шаг к сахибу. Но тот не обратил на него никакого внимания.

— Господин! — настойчиво повторил Сукхрам.

Твердость его тона заставила Сойера остановиться.

— Ну? — спокойно откликнулся он. Положение заставляло его держаться высокомерно и с достоинством. За долгие годы службы он научился глядеть холодно и бесстрастно.

— Пойдемте в дом, — сказал Сукхрам и прошел вперед.

Сойер насторожился. Слуга не просит, а просто приказывает, да еще с мрачным лицом? Неужели он забыл, с кем разговаривает? Стоит, и ни тени страха на лице! Сойер почувствовал легкое волнение. Может быть, что-нибудь серьезное стряслось? Слуга забыл, как себя вести. Но лицо Сойера по-прежнему не изменило своего выражения. Он не считал нужным сбрасывать привычную маску.

Сукхрам шел быстро и решительно. Сойер следовал за ним. Потом Сукхрам обернулся и подал знак. Сойер прошел вперед, и тогда Сукхрам попросил его пройти в комнату Сусанны. За Сойером вошел и Сукхрам. Старик сразу заметил беспорядок в комнате дочери.

— Господин! Вчера шел сильный дождь, и я задержался… Когда я вернулся, было уже поздно… Каджри пыталась защитить госпожу, но не смогла.

Увидев отца, Сусанна расплакалась. Сойер подошел к ней.

— Сусанна!

Она закрыла руками лицо. Теперь она плакала навзрыд.

Наконец он увидел подушку с торчащим в ней кинжалом.

— Что это?

— Господин, Каджри хотела ударить его, но промахнулась, — ответил Сукхрам.

— Сусанна, девочка моя, что случилось? — спросил он по-английски.

— Я обесчещена, я погибла, — проговорила она сквозь рыдания.

Сойер все понял. Известие как громом поразило его! Обесчестить его дочь! Но кто осмелился?!

Сойер умел владеть собой. Даже сейчас ничто не выдавало его волнения.

Он взглянул на Каджри. Она поняла, что от нее хотят, но не решилась сказать. Да и как такое скажешь? А сахиб все сверлил ее своим пристальным, пытливым взглядом.

Каджри обернулась к Сукхраму. Вслед за ней на Сукхрама посмотрел и старик.

— Ну! — Сойер едва заметно повысил голос.

— Это младший сахиб! — сказал Сукхрам.

Старик вздрогнул. Лоуренс?! Это жалкое ничтожество?! Он недоверчиво взглянул на Сукхрама, но тот подтвердил:

— Да, господин! Младший сахиб…

От ярости у англичанина затряслись руки. Он выхватил из кармана пистолет.

— Останови его! — жестом показала Каджри Сукхраму.

Сойер бросился из комнаты.

— Где он? — крикнул старик на ходу.

Сукхрам опередил его, указывая дорогу. Сойер следовал за ним.

— Кто его так? — спросил старик, войдя в комнату и разглядывая лежащего на полу Лоуренса.

— Мэм са’б.

— А кто его связал?

— Господин, мэм са’б так приказала.

Сойер с благодарностью взглянул на Сукхрама. Лоуренс побледнел. Старик поднял пистолет, но Сукхрам схватил его за руку.

— Прочь! — тихо, но зло сказал Сойер.

Но Сукхрам не обратил внимания на его окрик и силой увел Сойера в другую комнату.

Старик дрожал от злости.

— Господин, лучше уж застрелите меня, — проговорил он, упав ему в ноги.

Рука Сойера, державшая пистолет, опустилась.

— Что вы, господин?! Гнев совсем ослепил вас. Вы такой большой человек, подумайте о последствиях. Вы же опозорите себя. Ведь у вас дочь, а не сын, — горячо убеждал Сукхрам.

Сойер невольно прислушался к его словам.

— Если раздастся выстрел из дак-бунгало, — продолжал Сукхрам, — об этом узнает вся деревня. Куда вы тогда скроетесь? Господин, весть о случившемся облетит все окрестности.

Только теперь Сойер ясно представил себе, что произойдет, если он убьет Лоуренса. Слух долетит до деревни, и ее жители будут смеяться над ним. Будет смеяться раджа, все его люди, а вслед за ними и все княжество. Весть об этом дойдет и до Дели, вице-король лишит его своих милостей. А потом слухи перекинутся через океан, достигнут Англии, и весь мир будет смеяться над политическим агентом Великобритании и его дочерью! Англичанин опозорил дочь англичанина! Сделай подобное индиец, это затрагивало бы область межгосударственных отношений, но преступление Лоуренса подрывает величие Англии!.. Как он, Сойер, сразу не подумал об этом?! Перед ним стоял индиец — необразованный, из низкой касты, раб, а не человек. Он же помешал политическому агенту совершить тягчайшее преступление. Этот гонимый властями индиец, рискуя своей жизнью, спас в горах его дочь и доставил ее домой. Он раб, но в его груди бьется благородное сердце. Ему, дикому, невежественному, не откажешь в житейской мудрости. Он бывает смешон, но всегда готов умереть за правду. И это Индия! Лоуренс же воспитан на грабеже. Поэтому он с такой легкостью ограбил другого. И в нем и ему подобных будущее Англии!!!

Сойер разжал пальцы и пистолет упал на пол. Сукхрам поспешно подбежал к сахибу, еле державшемуся на ногах. Только сейчас заметил Сукхрам, что его хозяин очень стар. Положение не позволяло сахибу ни при каких обстоятельствах проявлять свою слабость и бессилие, но сейчас лоб старика покрылся испариной; каким он был жалким и несчастным!

Сукхраму показалось, что пошатнулось подрубленное безжалостной рукой могучее дерево. Каким надменным и недоступным казался англичанин еще вчера! Можно было подумать, что он крепок, как сталь, и родился только для того, чтобы повелевать!..

Старый англичанин закрыл лицо руками. Теперь он никому не сможет смотреть в глаза. Он подумал о своих друзьях и знакомых и живо представил себе, как все они с насмешкой поглядывают на него. А он еще покровительствовал этому Лоуренсу! Даже устроил его на службу! И вот благодарность! Какой позор!

Старик бессильно опустился на стул и уронил голову на руки.

Родник пробивает себе дорогу сквозь камни, прогрызает скалы и выбивается на поверхность. Поток слез хлынул из глаз старика. Из тех самых глаз, что повелевали сотнями тысяч нищих и голодных людей.

Сукхрам был поражен. Он никак не мог поверить, что и у англичан есть сердце, способное болеть и страдать. А он-то считал, что они — господа, что они не страдают и не ненавидят, подобно простым людям, а рождены только для удовольствий, только для того, чтобы повелевать и править.

Сегодня все его прежние представления были опрокинуты. Когда Сукхрам увидел, что его сахиб тоже человек, что ему свойственны те же чувства и переживания, что и людям, страх, который постоянно испытывал Сукхрам перед господином, стал исчезать.

Через некоторое время старик встал, походил по комнате, нагнулся и поднял с пола пистолет. Сукхрам молча наблюдал за ним. Но вот Сойер направился к двери.

— Господин! — остановил его Сукхрам.

— Ну? — Сойер обернулся.

— Господин! Отдайте, пожалуйста, это, — Сукхрам показал на пистолет.

— Не бойся. Я не буду в него стрелять, — ответил старик.

— Так зачем он вам? Я боюсь за вас. Ваш гнев еще не прошел. Вы же знаете, что будет потом!

— Что же? — машинально спросил старик, и в его ушах зазвенел доносившийся со всех сторон смех соотечественников. Ему показалось, что яркое пламя охватило британский флаг и яростно пожирает сине-красное в лучах полотнище.

— Господин, положите пистолет вот сюда, — сказал Сукхрам, показывая на ящик стола. Глаза старика потеплели. Сегодня во всем его поведении не чувствовалось обычного превосходства. Он смотрел на Сукхрама как на равного. Несчастье сближает людей.

— Принеси мою трость, — сказал старик, сунув пистолет в карман.

Сукхрам сбегал за тростью. Взяв трость, старик направился к Лоуренсу. Теперь он казался совершенно спокойным, только глаза слегка посерели от холодного бешенства.

Когда Сусанна и Каджри вбежали в комнату к Лоуренсу, тот уже изнемогал от побоев.

— Я виноват, простите, умоляю вас!.. Я уеду в Англию… простите меня… — стонал он.

Но ярость старика не утихала.

Сусанна мельком взглянула на Лоуренса и молча ушла к себе. Сукхрам закрыл входную дверь, чтобы никто не знал, что происходит в доме.

— Отпустите меня… Ради нашей Англии простите… — стонал Лоуренс.

Сойер не заметил, как тот лишился чувств.

— Останови сахиба, не то он убьет несчастного! — сказала Каджри Сукхраму.

— Господин, хватит! — проговорил Сукхрам, схватив Сойера за руку.

Наглец, хватать за руку самого политического агента! Но сегодня старик отбросил все условности. Сегодня его гнев утверждал справедливость, человечность, а не стоял на защите беззакония и Британской империи. И Сойер забыл о том, что он всевластный господин, а перед ним его раб.

Сукхрам забрал трость из рук старика. На лбу у Сойера выступили крупные капли пота. Каджри побежала и принесла воды.

— Выпейте, хозяин, — сказала она.

Старик взял дрожащими руками стакан и стал пить большими глотками. Еще вчера он церемонно усаживался за стол и не принимался за еду, не выпив бокала хорошего вина. Он частенько выпивал больше, чтобы казаться грозным и страшным. Надменность, которую он считал необходимым атрибутом своего высокого поста, заслоняла в нем все человеческое. Но сегодня все рухнуло в одно мгновение…

Когда Сойер подошел к Сусанне, та уже успела переодеться. Она робко взглянула на него своими глубокими глазами.

— Как мог он превратиться в такого дикаря? — проговорил старик, прижимая ее к своей груди. — Сусанна, девочка моя!

Нахлынувшие чувства мешали ему говорить, да и не было слов для утешения. Чем мог он утешить опозоренную дочь?

Сусанна опустила голову.

— Не сердись на меня, отец. Я не виновата. Я никогда не давала ему повода, — тихо сказала она.

— Верю, дочь, ты чиста, я знаю. Но я ума не приложу, что нам теперь делать? — проговорил старик.

Сусанна ничего не могла ответить.

Сойер сел и закурил трубку.

— Кто еще знает об этом? — спросил он Сусанну.

— Никто. Только эти двое. Но на них можно положиться.

— Так-так, — буркнул старик.

Сукхрам стоял перед ним, почтительно сложив руки. Старик задумался.

Каджри взглянула сначала на Сукхрама, потом на Сусанну. Глаза Сусанны светились благодарностью. Какая она была красивая! Страдание сделало ее еще более привлекательной. Золото очистили от грязи.

— Господин, что с ним делать? — глухо спросил Сукхрам.

Сойер ничего не ответил. Но сегодня он впервые посмотрел на Сукхрама нерешительно, как бы говоря: я не знаю, подскажи, как мне быть.

И Сукхрам понял его.

— Господин, отошлите отсюда младшего сахиба, — сказал он.

— Куда?

— Пусть едет, куда хочет.

— А если он кому-нибудь расскажет?

— Нет, господин. Как будет он об этом говорить? Ему еще тайком придется лечиться от побоев. Да если он скажет, кто ему поверит?

— И ты отвезешь его? — спросил старик, словно у него не хватало смелости самому сделать это.

— Да, господин.

— Куда?

— Господин, я отвезу его на станцию, куплю билет и посажу в поезд.

— А если кто узнает?

— Кто же может узнать?

— Ох! — со стоном вырвалось у старика. — Хорошо, ступай и делай как знаешь.

Сукхрам вошел к Лоуренсу. Он развязал его и поставил на ноги. Но тот зашатался.

Каджри принесла булку и чай.

— Присядь, сахиб, — сказала она.

Лоуренс не понял. Тогда она усадила его на стул, сама присела рядом и стала поить его чаем.

Лоуренс смотрел на свои руки: они были сплошь покрыты синяками и ссадинами. Каджри стало его жалко. Чутьем она понимала, что нравится англичанину. И он тоже нравился Каджри. Так уж устроена жизнь: женщина, даже замужняя, невольно, порой сама того не замечая, стремится понравиться мужчине. До тех пор, пока женщина молода, она проверяет свою красоту и обаяние по взглядам мужчин. Она ревниво смотрит по сторонам: привлекает ли она к себе посторонние взгляды? Если на нее засматриваются, значит, она все еще нравится. Внимание со стороны Каджри помогло и Лоуренсу почувствовать, что он еще мужчина и, несмотря ни на что, в нем еще осталось нечто притягательное. Что ж, пусть хоть сострадание. Ему стало жалко себя, он положил голову на плечо Каджри и зарыдал. Каджри погладила его по голове, заставила снова сесть прямо на стуле, а потом кивком головы поманила за собой.

Лоуренс покорно шел за ней. В гостиной Каджри показала ему глазами на Сусанну, и он в присутствии Сойера бросился Сусанне в ноги и горько расплакался. Но его плач не разжалобил на старика, ни Сусанну. Оба они молчали. Сусанна брезгливо отодвинула ноги. Каджри раскрыла было рот, чтобы попросить госпожу простить его, но так и не решилась что-либо сказать.

— Уведи его! — приказал Сойер.

Каджри увела Лоуренса. Он все еще всхлипывал. Каджри краем сари вытерла ему слезы, Сукхрам принес одежду. Лоуренс молча собрался.

— Молодой сахиб заболел, всю ночь метался в жару. Мэм сахиб совсем измучилась с ним. У сахиба был приступ лихорадки. Совсем ума лишился. Вскакивал с кровати и бросался бежать. Мне пришлось связать его и уложить в постель. Теперь везу его отсюда… — громко рассказывал Сукхрам слугам.

— Куда, в город? — полюбопытствовал садовник.

— Конечно, какое здесь может быть лечение? Посажу его в поезд и вернусь. Заложи-ка коляску заминдара.

— Ночью была страшная буря. Я ничего не слышал. Ладно, сейчас бегу, — засуетился садовник.

Вскоре прибыла коляска. Заминдар был счастлив услужить молодому англичанину. Лоуренс уселся, и Сукхрам велел трогать. Через некоторое время он взглянул на Лоуренса. Тот уже спал.

Вечером, когда Сукхрам вернулся домой, на пороге его каморки стояли садовник и еще один слуга. На его постели сидела Сусанна. Она держала термометр у пересохших губ Каджри.

— Что случилось? — встревоженно спросил Сукхрам.

— Ничего, ничего, — поспешили успокоить его.

Сукхрам дотронулся до Каджри. Тело ее горело.

— Лихорадка, наверное, — решил садовник.

— Вы оба можете теперь идти, раз он вернулся, — сказала Каджри.

Садовник и слуга ушли.

— Вы тоже идите, мэм са’б. Сейчас я уже не боюсь.

Сусанна рассказала Сукхраму все, что случилось ночью. Только теперь он узнал, что Лоуренс ударил Каджри ногой в живот.

— Я сделала ей перевязку, — сказала Сусанна.

— Все пройдет, мэм са’б. Вы не беспокойтесь. Что это за человек, у которого никогда не было лихорадки? — пошутила Каджри. — Стоит ли думать об этом?

Сукхрам сел и схватился за голову.

Сусанна ушла.

— Я не помру, не бойся, — успокаивала его Каджри. — Из-за таких пустяков не умирают.

— Каджри, ты не покинешь меня, как Пьяри?

— Нет. Не бойся. Очень уж ты у меня чувствительный!

— Ты видела то, что я принес прошлой ночью? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

— Нет.

— Вот, посмотри, — проговорил Сукхрам, раскладывая перед ней свои покупки.

В это время в комнату вошла Сусанна.

— Каджри, тебе лучше? — спросила она. — Отец спрашивает.

— Мне хорошо, госпожа, — ответила Каджри, стыдливо пряча руки себе за спину.

Но Сусанна успела это заметить.

— Что это?

— Ничего, — проговорила Каджри, не показывая подарки. Сукхрам растерялся от бесцеремонного вторжения госпожи. Он смущенно опустил голову, но глаза у него довольно блестели. Кроме нескольких кусков простой ткани он принес еще крохотный шелковый чепчик и две погремушки. Он же теперь слуга сахиба, а не какой-нибудь бедняк!

— О! — вырвалось у Сусанны. Она догадалась, что прятала Каджри. — Каджри, почему ты раньше мне не сказала? Так этот мерзавец ударил тебя ногой в живот? — встревоженно проговорила она.

— Ребенок — дело наживное! Еще будет, — рассмеялась Каджри.

Это говорила настоящая натни! Англичанка опустила голову, и ей показалось, что она никогда не сможет ее понять…

Сукхрам пошел проводить госпожу, но за всю дорогу Сусанна не проронила ни слова.

Когда она вошла к отцу, тот сосредоточенно попыхивал трубкой.

— Отец! — воскликнула она. Голос ее дрожал.

— Что еще случилось? — спросил Сойер, выпуская изо рта клубы дыма.

— Надо послать за доктором.

— Зачем?

— Каджри больна. Очень.

— Она и без врача поправится, доченька. Эти люди не пользуются услугами врачей. К тому же твое повышенное сочувствие может вызвать у людей подозрение.

— Умоляю вас! Посмотрите, пожалуйста, сами. Она беременна. Если б вы знали, в каком она состоянии!

Сойер встал и направился к Каджри. Увидев его, Каджри оробела и поспешно прикрыла голову краем сари.

— Что с тобой? — спросил Сойер. Каджри показала рукой на живот; сквозь повязку просочилось красное пятно.

Сукхрам вошел в комнату вместе с Сойером. Он заметил озабоченность на лице хозяина. Сердце его часто и тревожно стучало.

— Кто это сделал? — спросил Сойер.

Каджри молчала.

— Тот дикарь! — сквозь слезы ответила Сусанна.

Сойер помрачнел.

— Сукхрам! — Чуть слышно произнес он, и в его глазах Сукхрам увидел мольбу и печаль. Сегодня он смотрел на Сукхрама не как господин, а просто как виноватый перед ним человек. Глаза старика молили о прощении.

— Господин, зачем вы так беспокоитесь? Я поправлюсь, — заверила англичанина Каджри.

Сойер опустил голову.

— Хозяин, не беспокойтесь, идите, пожалуйста, к себе. Жизнь и смерть — в божьих руках. Здесь уж никто помочь не может, — сказал Сукхрам.

Сойер с опущенной головой медленно побрел к выходу. Он был поражен самообладанием Сукхрама и его ответом, полным чувства достоинства. Дикарь вторично дал ему урок подлинного благородства. Его рабы, которых он считал низкими людьми, обучали его азбуке человечности! Сойер испытывал мучительные угрызения совести. Он заглянул в грязный снаружи кувшин, уверенный, что и внутри найдет одну лишь грязь, и увидел чистый жемчуг.

Сусанна послала полицейского в поселок за доктором. Когда тот явился, Сукхрам вышел из комнаты. Доктор удивился, застав Сусанну у Каджри, но решил, что будет благоразумнее воздержаться от лишних вопросов.

Осмотрев Каджри, он сказал:

— Ничего опасного. Ушиб только наружный.

Сусанна облегченно вздохнула.

— Как это произошло? — допытывался доктор.

Каджри взглянула на Сусанну и поняла ее немую мольбу. Ей стало жалко госпожу. Она улыбнулась, а доктор в ожидании ответа с любопытством поглядывал то на нее, то на Сусанну.

— Упала я, — тихо промолвила Каджри.

— Впредь будешь смотреть под ноги, — проворчал доктор.

— Бог не наделил ноги глазами, — пошутила Каджри.

— Больно ты болтлива!

Когда он ушел, Сусанна обняла Каджри. Госпожа прижала служанку к своей груди!

И Сукхрам снова подумал, что для женщины нет ничего дороже чести. Почему женщина так крепко держится за нее? Да потому, что ей чужда животная страсть, она презирает подлость и грубость. Чувство материнства — вот из-за чего готова она перенести все испытания и невзгоды. Но она требует к себе уважения. Она хочет, чтобы ее уважали как женщину, как мать, чтобы это уважение передавалось и ее детям, чтобы эта традиция, как символ торжества человечности, развивалась и крепла.

Каджри стала поправляться. Сусанна ежедневно навещала ее, и когда заметила, что Каджри выздоравливает, ее лицо впервые после той ночи прояснилось.

Минуло несколько месяцев.

— Взгляни, что у нас есть, — сказала как-то Каджри, положив перед Сукхрамом крохотные распашонки.

— Откуда ты взяла деньги? — удивился он.

Но Каджри только улыбнулась в ответ.

— Почему молчишь? В таком положении вряд ли кто на тебя расщедрится. Впрочем, в мире еще не перевелись дураки.

— Глядя на тебя, я тоже так думаю.

— О, Всевышний! Если ты сделаешь такую милость, что подаришь нам сына, то надели его моим умом и только красотой матери! — проговорил Сукхрам.

Гнев Каджри как рукой сняло.

— Люди говорят, что когда девочка похожа на отца, а мальчик — на мать, они родились счастливыми, — сказала она.

— Что верно, то верно, только счастье и помогло тебе разжиться такими вещами.

— Все это дала мэм са’б.

— Да ну? — удивился Сукхрам.

— Да, — рассмеялась Каджри. — И вот еще что дала, — она показала неначатый кусок мыла!

— Эй, натни! А ты не обманываешь меня? — усомнился Сукхрам.

— Иди, пожалуйся ей, — проворчала Каджри. — Тебе не впервой.


31


…Мой друг снова позвал к себе Сукхрама. Я не знаю, о чем они говорили, но Сукхрам решил выдать Чанду замуж.

— Нет! Не пойду замуж! — не переставая кричала Чанда. Сукхрам с помощью Мангу подыскал ей жениха. Его звали Нилу. Он был покладистый парень, хотя умом не отличался. Чанда от горя хотела покончить с собой. Она пыталась прыгнуть в колодец, но жена Мангу удержала ее.

Сыграли настоящую свадьбу с вином и танцами. Глаза Чанды совсем опухли от слез. Сукхрам сидел, как каменное изваяние, ничего не замечая.

— Я все равно не пойду с ним, — сквозь слезы заявила Чанда.

— Что же ты станешь делать? — спросил ее Сукхрам.

— Брошусь в колодец.

Нилу пришлось силой тащить ее к себе. Но и у него в шатре она не сдавалась. Нилу провел ночь на улице, Чанда всю ночь проплакала.

А Сукхрам молчал. Я никак не мог понять, что так ожесточило его.

— Это правда, что ты выдал Чанду замуж? — спросил я его при встрече.

— Верно. Я устроил ее жизнь, — ответил он.

— Я не узнаю тебя, Сукхрам, — недоумевал я.

— Что я мог поделать, господин? А если б Чанду убили, что тогда? Главное для человека — жизнь. Есть жизнь, значит, есть все! — проговорил Сукхрам.

— И ты испугался?

Показался Нареш, и Сукхрам не успел мне ответить. Я окликнул Нареша.

— Подойди, не бойся, — позвал его Сукхрам.

Я заметил печаль на лице Нареша. Он казался пришибленным и жалким.

— Ты же знаешь, что она вышла замуж. Зачем ты каждый день приходишь сюда? На что ты теперь надеешься? — сердито спросил Сукхрам.

Мне было больно слышать эти слова. Парень, вероятно, никак не мог забыть Чанду. Ведь он так ее любил!

— Нареш, ты же знаешь, что Чанду выдали замуж, — сказал я.

— Да, — кивнул он головой.

— Зачем же ты ходишь сюда? — вырвалось у меня.

Сукхрам отвернулся, но я заметил — он вытирал слезы.

Нареш ушел.

— Видел, какой он стал? Все молчит, но приходит сюда каждый день и чего-то ждет, — проговорил Сукхрам, тяжело вздохнув. — А Чанда с Нилу не разговаривает, — продолжал он, — знать его не хочет и никого не слушает. Над ее матерью совершили насилие, теперь с ней сделали то же самое, — задумчиво проговорил он.

— Но ты же сам выдал ее за Нилу, — заметил я, не обратив внимания на эти слова.

— Я сделал это не ради себя, а ради Чанды, — ответил Сукхрам.

Я замолчал. Мне нечего было сказать. Придя домой, я передал наш разговор матери Нареша.

— Хватит об этом. Теперь все кончено. Мой сын сам к ней не пойдет, — отрезала она.

— Почему?

— Она же натни. Разве этого недостаточно? Теперь Нареш пойдет по той дороге, что и другие из высшей касты.

Она мыслила обычными житейскими категориями и полагала, что теперь Нареш перестанет думать о Чанде.

— Ее же насильно выдали замуж, — возразил я. — И она до сих пор не позволила мужу дотронуться до себя. Ты понимаешь, что Нареш все еще не забыл ее?

— А я вот женю его, и забудет. Ну и времена! Совсем еще дети, а что вытворяют? Мы и пикнуть-то не смели в их годы.

В дом вошел Нареш и молча направился к себе. На мать он посмотрел пустым, отсутствующим взглядом.

— Видел, что с ним стало? — проговорила она.

— Еще не все потеряно. Я готов помочь ему.

— Но-но-но! Я ему мать! Ишь, помощник выискался! — резко оборвала она меня.

И на следующий день Нареш ушел из дому. Я решил пойти за ним. Страх за него и любопытство гнало меня.

Нареш остановился возле беломраморного дворца. Он долго стоял, думая о чем-то своем. Я недоумевал и мысленно спрашивал себя: что он здесь делает? Но потом во мне заговорила юность, и я понял: Нареш вспоминает старые места, где когда-то встречался с Чандой.

Он двинулся дальше, и я последовал за ним. Навстречу нам шла Чанда. Лицо ее было бледным, волосы растрепаны. Увидев Нареша, она в нерешительности остановилась. Нареш тоже растерялся.

— Ты?! — растерянно вымолвила она и тут же подошла к нему. — Я чувствовала, что ты придешь. Ты знаешь, как они со мной поступили?

— Знаю.

— И ты молчал?!

— А что я мог сделать?

— Что сделать? — удивилась Чанда. — А какие обещания ты мне давал, помнишь? — тихо спросила она.

— Раньше ты была моя.

— А сейчас я чья? — почти крикнула Чанда.

Нареш отвернулся.

— Вот как ты отплатил мне, Нареш? Я-то думала, Нареш меня поддержит. А ты?! Ты еще более жестокий, чем все они!

— Я не жесток, Чанда, — проговорил Нареш. — Я… Я… Ну как тебе объяснить? Тебя же выдали замуж. Ты уже не моя… Не моя ты…

Услышав это, Чанда побледнела. Она пристально смотрела на него. Нареш не мог выдержать ее взгляда.

— А если завтра женят тебя, как тогда?

Вопрос Чанды обрадовал меня. Невольно, сама того не сознавая, женщина вступила в единоборство с мужчиной.

— Ты женщина, это другое дело, — сказал Нареш.

В этих словах, как в капле воды, сконцентрировалось все невежество, накопленное веками. Чувство превосходства мужчины настолько укоренилось в людском сознании, что его признают не только мужчины, но и женщины. Оно им кажется даже неоспоримым!

— Почему другое дело? — спросила Чанда.

— Ты должна смириться с тем, что произошло!

Меня огорчил ответ Нареша. Как был бы я рад, если бы Нареш, мужчина нового поколения, сказал: «Нет, все это ложь! Ты тоже свободна!».

— Разве ты не знал, что я натни, а ты тхакур? Ты встречался со мной из милости? — взволнованно проговорила Чанда.

Мне хотелось сказать Нарешу: прислушайся, с тобой говорит правда жизни. Он хотел что-то возразить, но слова застряли у него в горле. Он молча смотрел на Чанду.

— Значит, не любишь?

— Люблю.

— Так почему же ты боишься прикоснуться ко мне?

— Это грех.

— Грех? Почему?

— Неужели тебе непонятно?

— Грех! — воскликнула Чанда. — Лучше скажи, что ты просто никогда не любил меня, ты только притворяешься.

— Если бы я не любил тебя, стал бы я искать встречи с тобой?

— Но что во мне грешного? — зло спросила Чанда. Нареш взглянул ей в глаза.

— Ты принадлежишь другому, — тихо ответил он.

— Ты знаешь, что это не так! — воскликнула Чанда.

— Разве ты не замужем?

— Замужем, — подтвердила Чанда. — Но я осталась такой же, как была. Я не жена ему. Он ни разу не коснулся меня.

Нареш промолчал.

— Я по-прежнему твоя, — взмолилась Чанда.

— Этому не бывать, Чанда.

— Почему?

— Потому что тебя поселили в дом к другому и люди считают тебя его женой.

— Если бы вор увел твою буйволицу, привязал бы ее у себя во дворе, ты бы смирился? — спросила Чанда.

— Нет.

— Почему?

— Она же моя.

— Значит, за нее ты стал бы драться, а за меня?

— Нет.

— Но почему же? Почему?

— Потому что люди будут надо мной смеяться.

— Значит, ты отказываешься от меня? — спросила Чанда дрогнувшим голосом.

— Да.

— И забудешь меня навсегда?

— Нет, — проговорил Нареш со слезами на глазах. Чанда просияла, ей показалось, что не все еще потеряно.

— Ты правду говоришь? — спросила она.

— Разве я когда-нибудь обманывал тебя?!

— Как же ты станешь жить?

— Не знаю, — беспомощно ответил Нареш.

— Ну что ж, здесь нам не суждено быть вместе, встретимся там, иди, — решительно произнесла она.

Нареш молча повернул к дому. Чанда растерялась. Некоторое время она смотрела ему вслед, а потом бросилась за ним.

— Ты покидаешь меня? — спросила Чанда, преграждая Нарешу путь.

— Нет. Не я покидаю тебя. — Нареш посмотрел на нее долгим взглядом и хотел идти.

Она бросилась перед ним на землю.

В это время показался Нилу. Он, не раздумывая, налетел на Нареша и сбил его с ног, а потом схватил Чанду за плечи.

— Убирайся отсюда! Негодяй! — крикнул Нареш и кинулся на него. Они стали бороться. Нилу повалил Нареша и стал его душить. Тогда Чанда вцепилась Нилу в волосы и стала бить его ногами, а Нареш несколько раз ударил его кулаком по лицу.

Нилу обезумел от злобы: его бьет жена вместе с этим щенком!

— Сволочь! — заорал Нилу. — Ну, погоди! Я выколочу из тебя все твое тхакурство!

Нареш в ответ изо всей силы ударил его кулаком в лицо. Нилу взвыл от боли, но тут же вскочил и набросился на юношу. Через мгновение Нареш уже валялся в дорожной пыли.

А Нилу вне себя от ярости подлетел к Чанде и с размаху ударил ее ногой в живот. Чанда вскрикнула и, как подкошенная, упала на землю. Нареш опять напал на Нилу. Но Нилу, более рослый и сильный, повалил его и, схватив за волосы, стал бить головой об землю. Нареш потерял сознание. Только тогда Нилу оставил его в покое.

— Проклятый убийца! — кричала Чанда, прильнув к Нарешу. Из ее глаз полились слезы. — Негодяй, ты убил его!

Нилу схватил ее за волосы и поднял с земли. Чанда отбивалась.

— Шлюха! — выругался Нилу и, взвалив Чанду на плечо, потащил домой.

Тем же вечером тхакуры, вооружившись палками, направились к натам. Они не тратили времени на доводы и рассуждения. Для них это был давно решенный вопрос: нат поднял руку на тхакура и должен за это поплатиться. Таков закон.

Тхакуры, размахивая палками, ворвались в табор. Наты не ждали их. Что случилось? Но тхакуры не стали ничего объяснять.

На неприкасаемых посыпались удары. Они защищались, ошеломленные, но потом не выдержали.

— Эй, долго ли мы будем это терпеть?! — крикнул один из них.

Сукхрам вышел, когда неприкасаемые дрались на палках с тхакурами.

— Остановитесь! Прекратите! — закричал он, но его никто не слушал. Тем временем прибежал Нареш.

— Прекратите, не надо, прекратите! — кричал он. Но через мгновение Сукхрам и Нареш уже лежали на земле. Наконец тхакуры успокоились и отправились к себе.

Я сразу бросился в табор, как только узнал о случившемся. Сукхрам лежал на земле и тихо стонал. Я поднял его.

— Ты зачем пришел? — с трудом проговорил он.

— Чтобы своими глазами увидеть еще одно насилие над людьми.

— На это не стоит смотреть. Сердце разорвется, — с болью в голосе произнес Сукхрам. — Больше нельзя терпеть.

Из ран Сукхрама сочилась кровь.

Подошел Нареш, вытирая окровавленное лицо.

Сукхрам все понял. Он резко обернулся к Чанде.

— Ты снова ходила туда?

— А ты думал, что привязал меня к Нилу? — ответила Чанда.

— Да! — прогремел Сукхрам.

— Так, может быть, ты и душу мою свяжешь? — тем же тоном спросила Чанда.

Сукхрам вздрогнул как от удара. Он схватился за голову и застонал. Чанда расплакалась и с криком: «Отец! Отец!» прижалась к его ногам. Сукхрам не проронил ни звука.

— Тебе больно? — спросила Чанда.

— Нет.

— Почему же ты тогда плачешь?

— Ты груба с отцом, Чанда.

— Разве ты не мог ударить меня за это? Не прогоняй меня, дада! Не отправляй меня к нему! — проговорила Чанда, показывая на Нилу. — Не могу я его видеть! Я не стану ходить к ним, но избавь меня от Нилу.

— Ты останешься у меня, Чанда, — решительно сказал Сукхрам. — Слышишь, Нилу? Она не будет жить у тебя, а если ты поднимешь на нее руку, я сам тебе кости переломаю.

Нилу молчал.

— Тхакур заберет ее к себе? — спросил подошедший нат.

Сукхрам пожал плечами.

— Что, от нее убудет, если она немного поживет с тхакуром? Потом, Нилу, ты заберешь ее к себе. Да она и сама к тебе прибежит. Это все блажь, вроде лихорадки. Пусть она пройдет. И с тобой ничего не случится, если она побудет у него! — сказала одна из толпившихся вокруг женщин.

— Что ты говоришь?!

Подошел Мангу со своей женой.

— Не горячись, сам увидишь, не с этим, так с другим убежит, — подала голос та же натни.

Сукхрам молчал. Он не знал, что ответить.

— Сукхрам, твоя тхакурани терпела муки целых три поколения. К ней нет возврата, мосты сожжены. А ты все еще на что-то надеешься… — заговорила жена Мангу.

— Вздор она говорит, учитель. Все уладится, — перебил ее Мангу.

— Пойдем со мной, Сукхрам, — позвал я.

— Куда, господин?

— Я хочу поговорить с тобой.

Он с трудом поднялся с земли.

Мангу остался около Чанды, и его жена принялась расчесывать ей волосы.

Мы с Сукхрамом ушли и сели так, чтобы нас никто не видел.

— Сукхрам, зачем ты выдал Чанду замуж? — начал я.

— А что мне оставалось делать?

— Нареш ведь любит ее.

— Что я мог поделать! — Он беспомощно развел руками.

— А о Чанде ты подумал?

— Она же не натни. Ей не прикажешь!

— Не натни?

— Я тебе не все рассказал, я очень боялся, — сказал Сукхрам.

— Чанда не дочь Каджри?!

— Нет.

— И она тебе не дочь?

Сукхрам молчал.

— Ну рассказывай. Что же ты? — взмолился я.

— Я боюсь говорить. Кроме меня об этом никто не знает.

— Но ты уже так много мне рассказал, — неуверенно проговорил я.

— Я рассказывал только о себе, — просто ответил он, — а это…

— Что?

— Это только о Чанде, — таинственно понизив голос, сказал он. — Чанда ведь дочь мэм са’б, англичанки…

Я не поверил своим ушам.

— Но дело не в родстве по крови, Сукхрам, — пробормотал я. — Важно, кто воспитал. А это сделал ты и воспитал ее не как натни… Я хочу знать все, Сукхрам. Расскажи мне.

Он задумался.

— Не сейчас, когда-нибудь потом, — помолчав, проговорил он.

— Почему?

— Знаешь, какой у нас с тхакуром был разговор? «Сукхрам, у меня только один сын, — сказал он. — Оставь его в покое». Я ответил ему: «Господин, здесь нет моей вины. Что я могу поделать, если дети не слушаются?» Тогда он и говорит: «Согласен, Сукхрам, времена меняются, но не наше дело будущее. Мы с тобой живем в настоящем, и его нам не переделать». Разве другой тхакур стал бы так беседовать с карнатом? У этого человека доброе сердце. Я не хочу его огорчать. Я беден. Я бедняком прожил всю жизнь. Долго ли мне еще осталось? Совсем мало. Мне уже нечего ждать в этой жизни. Но Чанда! Неужели и ей не суждено быть счастливой? Ты помнишь, в тот день она назвала себя тхакурани? Помнишь? Она же дочь англичанки, да еще уговаривает себя, что она тхакурани. Кто теперь с ней может сладить?

Я слушал Сукхрама и не перебивал.

— Я сделал для Чанды все, что мог, — продолжал он. — Перед отъездом мэм са’б дала мне семь тысяч рупий. На эти деньги я и вырастил Чанду. Но я очень боялся и никому не говорил правду о ней.

— Даже тхакуру?

— И ему тоже.

— Почему?

— Что бы это дало?

— Посмотрел хотя бы, как он себя поведет.

— Нет, я правильно сделал, что не рассказал ему. Ведь Чанда в глазах людей только натни. И доказательств у меня нет, что она дочь мэм са’б. А если б и были… Ни к чему хорошему это бы не привело.

— Почему? — удивился я.

— Она ведь незаконнорожденная, — ответил Сукхрам. Он замолчал и посмотрел на меня, словно хотел узнать мое мнение.

— Сукхрам! Родители могут быть низкими и грязными людьми. Дети же всегда чисты и невинны.

— И ты так считаешь? — воскликнул Сукхрам. — Каджри говорила то же самое.

— Каджри! Сукхрам, ты не рассказал мне о ней.

Он тяжело вздохнул: прошлое тяжело вспоминать. Особенно когда оно было печальным и безрадостным.


…Главный сахиб опять был в отъезде. Сусанна не находила себе места.

— Ты ничего не замечал? — спросила как-то Каджри Сукхрама. — Мэм са’б беременна.

Эта новость потрясла Сукхрама.

— Да, плохи ее дела, — задумчиво, произнес он. — Что теперь будет?

— Ребенок будет, что еще? — пошутила Каджри.

— А она как к этому относится?

— Ходит как потерянная. Извелась вся. Ей даже горем поделиться не с кем.

— Не с кем? А сахиб, ее отец?

— Я уговаривала ее. Но она никак не может решиться.

— Теперь надо подумать о том, куда его пристроить.

— Почему мэм са’б дает тебе столько вещей для ребенка?

Каджри не поняла его.

— Ну? — спросил Сукхрам и подумал: «Мать есть мать. Но боязнь позора убивает в ней материнские чувства. Вот почему она поощряет эти чувства у Каджри».

— Что ты у меня спрашиваешь? Откуда мне знать?

Сукхрам закурил. Глядя на него, закурила и Каджри.

— Где она рожать будет? — спросил Сукхрам. — В деревне нельзя, разговоров не оберешься.

— Не знаю.

— А ты ее не спрашивала?

— Нет. Ей и без меня тошно.

— Будто и спросить нельзя! Ну ладно, она страдает, а ты что, за компанию с ней сохнешь?

— С чего ты взял?

— Слушай, расспроси ты ее! И старику обязательно сообщить надо. Ребенка-то он будет пристраивать!

— Куда это?

— Откуда мне знать? — Сукхрам развел руками. — В высших кастах женщины делают аборт. Будто ты не знаешь. Это мы такого не допускаем, Каджри. Ведь на свет должен появиться человек!

— Должен, должен! — передразнила его Каджри. — А зачем? Как знать, кем он станет?

— Да ведь она не замужем!

— Что из этого? Замужество — дело житейское, а ребенок — от бога. Как бы там ни было, ребенок остается ребенком. Грех родит невинность, — задумчиво проговорила Каджри и, немного помолчав, добавила: — Вот чего я никак не пойму, Сукхрам, чего она замуж не выходит? Если уж попала в такое положение, пусть выкручивается.

— Кто ж теперь женится на беременной? Да и ребенком будут вечно попрекать!

— Почему?

— А почему другой мужчина должен заботиться о чужом ребенке?

— Ах вот как? — воскликнула Каджри. — А как же женщина растит ребенка другой женщины?

— Она ж ему не мать, а мачеха!

— Не все из них плохие. Таков уж мир: сразу прозвище придумали — мачеха! Отчим — тоже не лучше.

— Так-то оно так, — согласился Сукхрам. — Давай-ка мы лучше о деле потолкуем.

— А я, по-твоему, о чем? О боже! Женщина станет матерью, и от этого осквернится! Да чрево матери все равно что сама земля-мать. Разве земля совершает грех? И потом, в чем виноват ребенок?

— Ты у людей спроси, чего со мной спорить!

— Тебе ответить нечего, вот ты и сердишься. Эх вы, мужчины! От нас рождаетесь и нас же стремитесь связать по рукам и ногам! Здорово придумали: все твердите только о верности жен. Разве я не жила с другими? А что, ко мне пристало? А ты, разве ты стал хуже от того, что жил с Пьяри?

— Значит, ты считаешь, что люди должны жить с кем вздумают? Сегодня там поел, завтра тут напился?

— Э-э, да ты, я вижу, ничего не понял! Не об этом речь. Если у человека есть ум, он будет пить воду из колодца, а если нет, пусть пьет из сточной канавы.

— Тогда бы все чисты были…

— Мой милый Сукхрам, все и рождаются чистыми. Женщины дарят миру святых! А пороками обзаводятся сами люди.

Вечером Каджри стала расспрашивать Сусанну, что она собирается делать.

— Почему ты спрашиваешь? — удивилась та.

— Сукхрам интересуется.

— Неужели ты рассказала ему? — ужаснулась Сусанна.

— Да, госпожа.

Сусанна покраснела.

— Не надо было говорить? — спросила Каджри.

Сусанна опустила голову.

— Вам это неприятно? Но я же не знала! — воскликнула Каджри.

— А что он сказал?

— Не помню, разволновался, и все. — Каджри утаила правду.

Сусанна открыла рот, чтобы ответить, но губы у нее задрожали.

Она впервые почувствовала себя матерью, но какая жестокая ирония судьбы! Счастье материнства пришло к ней в результате грубого насилия. И все же она ощущала в себе жизнь маленького живого существа и начала его любить. Каджри нежно погладила англичанку по голове.

— Мэм са’б! Я счастлива, что у меня будет ребенок. Вы, наверно, тоже. Но что это за жизнь? Сколько всего у вас, а вот свободы нет…

Ночью вернулся старый сахиб. Теперь он держался не так гордо. Он подолгу о чем-то думал, с Сусанной перебрасывался только короткими фразами. И Сусанна тоже больше молчала. В доме все переменилось. Теперь без умолку болтала Каджри, а Сусанна только ее слушала. Она ни о чем не расспрашивала, как раньше.

Сойер уселся за стол. Дочь села напротив. Поодаль стояли Сукхрам и Каджри. Старик мельком взглянул на них.

Некоторое время все молчали.

— Господин, позвольте сказать, — нарушила тишину Каджри, бросив быстрый взгляд на Сукхрама.

Старик посмотрел на нее и только повел бровью, давая понять, что она может говорить.

— Милостивый господин… — начала Каджри и замолчала, словно лишилась дара речи.

Старик взглянул на Сукхрама, но тот отвернулся.

— Может быть, ты скажешь? — обратилась к мужу Каджри.

— Господин, простите меня. Я хочу сказать, что мэм са’б будет матерью, — чуть слышно произнес он. — И мы…

— Что?!

Сусанна сидела бледная, безжизненная, будто окаменевшая. Как ни готовилась она к этому объяснению с отцом, отчаяние охватило ее с новой силой.

Сойер поник головой. Сукхрам изумленно смотрел на англичанина.

Старик долго сидел молча, в глубокой задумчивости.

— Сукхрам! — наконец проговорил он.

— Да, господин!

— Ты бывал где-нибудь за пределами деревни?

— По княжеству бродил, господин.

— А в каком-нибудь большом городе не бывал?

— Нет, господин.

Старик опять замолчал и взглянул на дочь. Она не выдержала и, уронив голову на руки, горько расплакалась.

— Лучше бы я умерла… Не хочу жить!.. — всхлипывала она.

Каджри с трудом ее успокоила. На глазах у Сойера выступили слезы.

— Сусанна, поезжай с Сукхрамом в Бомбей, — сказал он, немного помолчав. — И ты, Каджри, отправляйся вместе с ними. Потом вернешься сюда вместе с Сукхрамом. А ты, Сусанна, прямо из Бомбея отправишься в Англию. Индия не место для тех, кто может скомпрометировать Англию.

Старик замолчал. Молчала и Сусанна.

— Сукхрам, ты понял меня?

— Хозяин, я буду служить вам, пока жив.

— Не обманешь?

— Если вы сомневаетесь, лучше мне не ехать.

Старик поднялся и стал ходить по комнате. Кулаки его судорожно сжимались. Вдруг он резко остановился и, обхватив голову руками, застонал:

— Боже, помоги снести этот позор!

Сусанна не проронила ни слова.

— Плачешь? — гневно надвинулся на нее Сойер.

— Господин! Она ваша дочь, но она же не виновата. Что ей теперь делать? — вмешался Сукхрам.

Старик опустил голову и зашептал молитву.

— Каджри! — позвал он.

— Да, хозяин!

— Как быть с ребенком?

— Как прикажет господин.

— А если мы доверим его тебе?

— Я буду растить его, как своего, господин.

— Я дам тебе денег.

— Тогда мне придется отказаться, господин.

— Почему?

— Я не возьму деньги за дитя, господин. Ела же я ваши хлеб-соль. Накормлю и его. Ведь не со всего света мне детей содержать, только одного!

Руки у старика задрожали, глаза увлажнились. Он подошел к Сусанне и обнял ее.

— Доченька моя, — проговорил он.

Сусанна спрятала голову у него на груди.

— И ребенок моей дочери не будет моим… — горестно бормотал старик.


На следующий день они поехали в Бомбей. Сойер проводил дочь до станции. Каджри с Сусанной занимали целое купе в вагоне первого класса. Сукхрам находился в помещении для слуг.

Каджри с удивлением осматривалась. Сусанна улеглась на нижней полке, Каджри присела у ее ног. Но Сусанна взяла ее за руку и сказала:

— Сядь со мной, Каджри.

— О нет, мэм са’б. Вы — госпожа. А мне и здесь хорошо.

— Ты же будешь матерью моего ребенка. Каджри! На целом свете лишь ты одна будешь радоваться его смеху и огорчаться его слезам. Здесь только я да ты. Посторонних нет. Садись поближе. Я отдаю тебе не ребенка, а свое сердце… Ты будешь его матерью.

Каджри села рядом с госпожой.

Когда в купе вошел Сукхрам, у него глаза на лоб полезли от изумления.

— Сядь сейчас же на пол, — шепотом приказал он.

Каджри состроила ему гримасу и отвернулась. Сукхрам продолжал делать ей отчаянные знаки, и Каджри пришлось подчиниться.

— Почему ты опять села на пол? — спросила Сусанна.

— Он велит! — кивнула на Сукхрама Каджри.

— Скажи, чтобы не вмешивался, — улыбнулась Сусанна.

— Иди, иди… — замахала на него руками Каджри и вновь уселась рядом с англичанкой…


Сукхрам возвращался в табор с ребенком на руках. Он не раз спасал людям жизнь и теперь возвращался, чтобы сберечь жизнь вот этому крошечному существу. Сукхрам шел и вспоминал…

Бомбей поразил Каджри.

— О, боже, как велик мир! — воскликнула она.

— Бомбей — это еще далеко не весь мир, — заметила тогда Сусанна.

— Недаром старик Харнал говорил нам, что на звездах в небе есть точно такие же миры, как наш.

Но это все были разговоры. А Бомбей! Огромный Бомбей с его шумом, богатством и нищетой! Изнемогающие от усталости, умирающие от голода, заживо гниющие люди!

Они остановились в одной из роскошных гостиниц.

Но Сукхрам не хотел вспоминать об этом. Он хотел бы вычеркнуть все это из памяти, при одном только воспоминании о Бомбее его охватывало безысходное отчаяние.

…Доктор приходил, осматривал Каджри, качал головой и уходил, а Сукхрам тайком вытирал навертывающиеся слезы.

Дорога и климат Бомбея пагубно отразились на состоянии Каджри, она серьезно заболела. Сукхрам оказался в тяжелом положении. Ему приходилось присматривать за Каджри и следить, чтобы мэм сахиб не испытывала никаких неудобств. Она ведь привыкла жить, ни о чем не заботясь.

— Ты должна поскорей выздороветь, Каджри. Тебе ведь придется растить и мое дитя, — говорила Сусанна.

Сукхрам теперь и не думал о своем происхождении. В мечтах он уже видел появление на свет собственного ребенка. Но судьба решила иначе. Одно только мгновение навсегда осталось у него в памяти. Остального он не помнил. Даже сейчас ему вдруг начинало казаться, что все это было страшным сном. Каджри жива, он сидит перед ней…

…Каджри, веселая и беспечная Каджри, погибала у него на глазах. Сукхрам до конца познал всю глубину человеческого страдания. Каджри металась, бредила, звала его и наконец затихла. Доктор хотел спасти хотя бы ребенка. Глаза Сукхрама опухли от рыданий. Он никак не мог понять, что происходит. Вся эта жизнь представлялась ему жестокой, бессмысленной западней. Люди рождаются только для страданий…

Он сидел у постели Каджри и плакал.

— Госпожа, за что она терпела такие муки? О, боже, неужели я никогда не увижу ее? — спрашивал он. Сусанна не отвечала. В результате волнений и частых обмороков у нее родилась недоношенная девочка, крохотная, слабенькая. Она тянула ко рту свои пальчики и принималась их сосать. Зрение у нее еще не установилось, она слегка косила. Кто знает, в какой неведомый мир смотрела она? Большую часть времени Сукхрам неподвижно сидел, уставившись в одну точку, а глаза Сусанны не пересыхали от слез.

— Госпожа! Где теперь моя Каджри? — спрашивал Сукхрам.

— Она умерла. Бог отнял мать у моего ребенка, — вздыхала Сусанна.

— Нет, госпожа, нет! Зачем так говорить? Каджри, Каджри, вернись ко мне, я не могу жить без тебя!

Сусанна не знала, как его успокоить, слезы катились по ее щекам, она не находила слов утешения. Но как только раздавался беспомощный плач девочки, Сукхрам забывал обо всем, брал малютку на руки и больше ни о чем не спрашивал, лишь нежно прижимал ее к груди и убаюкивал, пока она не засыпала.

— Какая она беленькая, назовите ее Чанда, — говорил он Сусанне. — Я не хочу с ней расставаться. Отдайте ее мне! Как обрадуется Каджри, когда увидит ее!

Сусанна с испугом смотрела на него, но Сукхрам не обращал на это внимания. Он нежно целовал ребенка и приговаривал:

— Чанда! Чанда! Ты моя! Я заберу тебя к себе домой. У меня никого нет на целом свете. Никого!

А Сусанна все упрашивала его:

— Поедем со мной, Сукхрам! Ты будешь называть девочку своей, но жить она будет у меня. Я выращу ее, воспитаю.

Но Сукхрам упрямо твердил: «Нет… нет…»

Он был на грани умопомрачения, ему все чудился странный шум, доносившийся откуда-то издалека, а перед глазами вставало неясное очертание старой крепости…

Сукхрам не помнил, как он покидал Бомбей, как плакала Сусанна, когда он, скорбя о смерти жены, поклялся посвятить всю свою жизнь заботам об этом ребенке, и как Сусанна, несмотря на его протест, отдала ему все свои сбережения. Он твердил лишь о том, что надо поскорей вернуться в табор, и в конце концов настоял на своем.

В таборе на первых порах ему помогали Мангу и его жена.

Взяв Чанду на руки, жена Мангу поила ее молоком. Девочка улыбалась. Какой очаровательной и трогательной была ее улыбка!

— Не плачь же! — говорила жена Мангу Сукхраму. — Судьба безжалостна, но что пользы от твоих слез?.. Взгляни на личико Чанды… оно как луна!.. Почему ты все твердишь, что Каджри умерла? Она просто ушла, оставив тебе этого ребенка.

Страдание, которое выливается наружу, не так мучительно, как то, которое человек молча носит в душе. Сколько было пережито, сколько минуло — все теперь было забыто… В памяти Сукхрама осталась лишь смерть Каджри и расставание Сусанны с ребенком. А истязавшая душу Сукхрама тайная мечта о старой крепости потянула его обратно в табор вместе с Чандой, которая после всех его душевных потрясений стала для него чуть ли не божеством. Сукхрам с радостью взвалил на себя новые для него заботы и обязанности. Он безропотно смирился со своим горем только потому, что у него был этот ребенок. Чанда, которая еще до появления на свет лишилась права на материнскую любовь, наполняла его жизнь новым смыслом…


32


…Сукхрам лежал у себя в шатре. Тревожные мысли проносились у него в голове. Какую мечту лелеял он в начале своей жизни? Случайное событие тех далеких времен оказало роковое влияние на его жизнь, заставило его без конца думать о старой крепости. И вот сегодня, спустя столько времени, его мечта все еще оставалась мечтой.

А в действительности его преследовали одни неудачи…

Уже давно перевалило за полдень. Сукхрам приподнялся и сел. Он подумал о Чанде. Как мог он обречь ее на такие страдания? По какому праву он причинил столько горя чужому ребенку? Не будь она незаконнорожденной, ее жизнь сложилась бы совсем по-иному, она воспитывалась бы в роскоши, не зная ни горестей, ни лишений, а не прозябала бы здесь, в заброшенной глухой деревне, где испокон веков людей разделяли касты и классы…

…Нескончаемые ливни залили дороги. Женщины, пробиравшиеся к колодцу, по колено увязали в грязи. Выходя на улицу, крестьяне разувались, чтобы сберечь свою ветхую обувь.

Тяжелые, низко нависшие над деревней облака раньше времени приблизили сумерки. Где-то в вышине слышались раскаты грома. Постепенно небо завесила сплошная пелена свинцовых туч, не оставив в нем просвета. Так собираются над головой неудачника неисчислимые беды, не оставляя ему ни проблеска надежды.

Стояла стужа. Повсюду горели костры, вокруг них тесно жались друг к другу озябшие люди. И в двадцатом веке они недалеко ушли от своих первобытных предков. А ветер злобно налетал на деревья и с диким завыванием, похожим на хохот сумасшедшего, рвал листву.

Озеро тонуло в сизой дымке. Оно бурлило и выходило из берегов. Этот никому не нужный зимний дождь губил первые зеленые побеги посевов, сводя на нет многодневный, изнурительный труд крестьянина. Блестевшая под ливнем старая крепость казалась багровой. Пронзительно кричали озябшие павлины, нарушая тишину позднего вечера.

…Чанда спала. Сукхрам сидел и курил хукку. Кончив курить, задумчиво чистил трубку. Вдруг Чанда вскочила.

— Я приду… я приду… — в бреду бормотала она.

Сукхрам окликнул ее.

Чанда вздрогнула.

— Кто здесь? Ты, отец! — она широко раскрыла глаза, но не улыбнулась, как бывало раньше. Она перестала улыбаться в тот самый день, когда Сукхрам запретил ей встречаться с Нарешем. Сукхрам был сам не свой. Он-то знал, как она мучается.

— Что с тобой, доченька? Отчего ты проснулась? — спросил он.

— Просто так, дада, просто так, — грустно ответила Чанда.

— Доченька моя, ты думаешь, я тебе враг? Нет, моя девочка, поверь мне. Но что могу я поделать? Мир неподвластен мне. Если я на все это решился, то лишь для того, чтобы спасти тебя.

— Я ведь не упрекаю тебя, отец.

— Но ты перестала улыбаться, ты постоянно о чем-то думаешь. Я вижу. Доченька, постарайся забыть о своих горестях, у тебя еще вся жизнь впереди.

— Мне приснился удивительный сон, отец. Очень странный сон, — проговорила она задумчиво. — Будто я была в старой крепости.

Сукхрам вздрогнул.

— Не веришь? Я так и знала. Своди меня в крепость, отец! Мне приснилось, что она зовет меня.

Сукхрам испуганно взглянул на дочь.

— Нет, Чанда, сны — сплошной обман и больше ничего, — проговорил он. — Там одни развалины…

— Знаю, отец, — ответила Чанда.

— Мир велик, доченька! Ты еще ничего не видела, ничего не знаешь, поэтому и мечтаешь о чуде.

— Но, отец, я смогу пойти к Нарешу, только если стану тхакурани.

— Доченька, послушай отца, не упрямься, — сказал Сукхрам, не обращая внимания на ее слова.

— Я все равно пойду, — серьезно проговорила Чанда. Сегодня она была настроена особенно решительно. Ее настойчивость насторожила Сукхрама.

— Куда пойдешь? — с тревогой в голосе спросил он, все еще надеясь, что дочь одумается.

— Я уже сказала, — ответила Чанда. — Туда! Вот она, прямо. — Чанда показала пальцем на старую крепость.

Сукхрама охватило недоброе предчувствие. Чанда, этот нежный цветок, и вдруг пойдет в крепость, в царство злых и коварных духов!

— Нет, Чанда, тебе нельзя туда ходить!

— Почему?

— Там змеи, скорпионы, пантеры. Там опасно! — почти крикнул Сукхрам.

— Тогда и ты иди со мной, — настаивала Чанда.

Сукхрам понял, что не сможет отговорить ее. Теперь она зовет его с собой. Вдруг он услышал шепот дочери:

— Дада, правда, я — тхакурани?

Тхакурани!!!

— Нет, ты Чанда, — стараясь быть спокойным, ответил Сукхрам. — Ты моя Чанда, всего лишь Чанда, моя любимая дочь. Кто тебе внушил, что ты тхакурани?

Чанда, усмехнувшись, покачала головой. Сукхрам растерялся, не зная, что сказать.

— О, шел дождь? — спросила она, выглянув из шатра.

— Да, доченька. На улице страшно холодно, — обрадовался Сукхрам.

— Ну и что же? Зато потом нам будет тепло, — сказала Чанда.

— Когда потом? — не понимая, спросил Сукхрам.

— Когда мы с тобой вернемся оттуда, — ответила Чанда.

— Откуда? И почему нам станет тепло?

— Из крепости. Тогда у нас будет богатство, дада! Все люди станут угождать нам, станут нам низко кланяться. Дада, ведь богатство очень почитается в нашем мире, правда? Если б я была дочерью знатного человека, я была бы…

Сукхрам вытер выступившие на глазах слезы.

— Ты плачешь, дада?

— Ничего, ничего, не обращай внимания.

— Ты думаешь, мне грустно, что я твоя дочь? Нет, дада. Ты очень хороший.

— Я плохой, Чанда. Очень плохой. А ты поистине настоящая рани. Но судьба и к тебе была немилостива… — с трудом проговорил Сукхрам и замолчал. Слезы душили его.

— Ты пойдешь со мной, дада?

Сукхрам невольно вспомнил Каджри. Перед ним вдруг возникло ее улыбающееся лицо.

— Нет, Чанда. Забудь о крепости, забудь о ней! — твердо сказал Сукхрам, прогоняя видение.

— Слушай, дада… Я видела там кошку… — нерешительно проговорила Чанда.

Сукхрам похолодел от страха.

— То гуджри, Чанда… — еле выговорил он.

— Если она всего лишь гуджри, чего ее бояться, — рассмеялась Чанда. — А я тхакурани! Крепость моя! Я показала жене Мангу портрет из твоей шкатулки и расспросила ее обо всем. Дада, ты ведь тоже тхакур…

— Нет, нет, доченька. Я не тхакур, я карнат, низкий карнат. Забудь об этом, забудь! — испуганно запричитал Сукхрам. Ему вдруг показалось, что он слышит безумный смех своей матери: «Берегись, огонь уже подобрался к тебе. Он испепелит твою душу!»

— Отец, почему ты скрывал это от меня?

— Нет, я ничего не скрывал.

— Тогда почему ты не рассказал мне, что ты из рода тхакурани? Я же твоя дочь… Я тоже принадлежу к ее роду?

Сукхрам хотел бы обо всем рассказать Чанде. Но как он мог поведать ей, что она — плод греха? Какой предстанет она тогда перед Нарешем? Достаточно, что ее называют натни! В глазах людей натни и потаскуха — одно и то же. Люди никогда не поверят, что он сохранил Чанду в чистоте, что он не позволил даже тени всего того, что сам ненавидел, упасть на нее. Когда Каджри и Пьяри были молодыми, натов можно было в любое время обвинить в каком угодно преступлении и арестовать. Теперь многое изменилось. Потому-то он и смог уберечь от полиции ее девичью честь. Чанда не жила даже с Нилу, хотя и стала его женой. Она до сих пор на что-то надеялась, берегла себя для Нареша. Как же он мог сказать ей, что она незаконнорожденная?

— Отец! — снова заговорила Чанда.

— Да, доченька?

— Я ясно видела…

— Что?

— Груды золота и брильянтов, которые охраняла змея. Увидев меня, она опустила голову и уползла…

Слова Чанды взволновали Сукхрама.

«Кто знает, может быть, девочка говорит правду? — подумал он. — Если нам удастся завладеть сокровищами, Чанда станет богатой и знатной. Она же внучка раджи и дочь рани. Она потомок тех, кто правил Индией. Когда-то англичане были хозяевами тхакуров. Перед ними тхакуры в три погибели сгибались. А теперь попади золото нам в руки, Чанда будет жить во дворце, она сможет купить даже своего Нареша».

Ему показалось, что каждый день его горемычной жизни, каждый камень старой крепости взывает к нему: «Проснись, Сукхрам! Проснись во имя счастья своей дочери!»

Перед ним вновь предстал образ отца в день его гибели. В тот день в присутствии матери отец крикнул ему: «Ты не нат! Ты — тхакур!» И вот сегодня тхакурани явилась к нему в облике Чанды, чтобы осуществить свою давнюю мечту — завладеть крепостью. Она вспомнила о своих сокровищах.

Теперь он уже не прежний покорный Сукхрам.

«Богатство! Перед ним преклоняется весь мир. Вся деревня будет у моих ног, когда я завладею сокровищами. Даже отец Нареша забудет о своей касте и первым прибежит на поклон. Богатство! Груды золота и брильянтов!» — проносилось у него в голове.

Страсть к богатству, пробудившаяся в его душе, не давала ему покоя.

— Пошли, Чанда, — внезапно проговорил Сукхрам, решительно поднимаясь. — Может быть, я еще увижу тебя во дворце. Видно, судьба избрала тебя, чтобы осуществить то, чего не смог сделать я.

Чанда взяла факел и, накинув на себя мешковину, прикрыла его. Теперь факел был надежно защищен от дождя. Сукхрам положил спички в карман куртки и потуже затянул дхоти. Чанда подоткнула подол юбки, закрепила его сзади, и они вышли на улицу.

Дождь лил как из ведра. Дул резкий пронизывающий ветер.

— Вода в озере вышла из берегов. По краю идти опасно, — сказал Сукхрам. — Берег весь размыло. Пошли в обход.

Чанда повернула к зарослям кустарника. Вода затопила все. В саду не было видно тропинок, и в любой момент можно было угодить в яму. Чанда поскользнулась, но Сукхрам успел подхватить ее. Теперь они шли осторожнее, ощупывая каждый шаг. Кругом все окутала сизая дымка. Мраморный дворец, омытый нескончаемыми потоками воды, тускло поблескивал в свете уходящего дня. Мокрые листья вздрагивали под тяжелыми дождевыми каплями. Казалось, они дрожат от холода. Издали в окнах хижин мерцали огни. Сукхрам и Чанда, хлюпая по воде и проваливаясь в неглубокие ямы, упорно продолжали свой путь.

Мешковина намокла и отяжелела. Стоило им хоть слегка приподнять ее, как холодные струи ударяли в лицо. Лес, шумевший слева от них, изнемогал в борьбе со стихией. По нему с сердитыми всплесками хлестали потоки косого дождя, напоминавшие гигантских сказочных драконов. Подмытые глыбы земли то и дело обрушивались в пруд.

Когда Сукхрам и Чанда добрались до крепостного водоема, их оглушил могучий голос озера. Сотни бурных потоков с грохотом низвергались в него. Прибрежная трава, которая еще до вчерашнего дня поднималась чуть не в рост человека, сегодня едва проступала над водой.

Миновав водоем, Сукхрам и Чанда добрались до входа в крепость.

— Иди сюда, Чанда. Вот и главная дверь, — Сукхрам указал на одну из трех дверей, ведущих во внутренний двор.

— Разве ты бывал здесь? — спросила Чанда, переступая порог.

— Да. В молодости, вместе с Каджри.

— С кем? С моей мамой?!

— Да, — неуверенно ответил Сукхрам.

Сукхрам и Чанда сбросили с себя намокшую мешковину и положили у двери.

— Не утащат? — усомнился Сукхрам.

— Кто решится прийти сюда, дада? — рассмеялась Чанда. — Это же мой дом, сюда могу приходить только я. Можешь не беспокоиться, никто ее не возьмет!

Решительный голос Чанды еще больше встревожил Сукхрама. «Откуда в ней такая смелость? Неужели это моя Чанда? Нет, это говорит не она! Это и вправду тхакурани», — в волнении думал он.

Во внутреннем дворе всегда стоял полумрак, а сейчас из-за ненастья здесь было совсем темно. По стенам стекали струйки воды, на полу стояли лужи. Вместе с ветром сюда залетали косые потоки дождя. Под водой скрылась лестница, ведущая во внутренние помещения.

— Зажги его, дада, — попросила Чанда, протягивая Сукхраму факел.

Но спички отсырели и не зажигались. Сукхрам немало повозился, прежде чем сумел запалить факел. Тряпка, пропитанная керосином, вспыхнула ярким пламенем. В трепещущем свете факела камни на стенах принимали причудливые очертания, а сами стены, казалось, тихо шевелились.

— Дада, ты видишь? Стены нам кланяются, — рассмеялась Чанда. — Нареш — тхакур, а я теперь тоже тхакурани. Дада, почему ты мне раньше ничего не говорил о крепости? Ты знаешь, что произойдет, когда мы завладеем сокровищем? Нареш станет моим! Никто не посмеет отнять его у меня!

Сукхраму стало страшно от ее слов.

— Дада, когда ты был здесь, вы шли с мамой этим же путем?

— Да, — сказал Сукхрам. — Но мы ничего тут не нашли.

— Моей маме было тогда столько же лет, сколько и мне?

— Нет, она была старше.

— У меня была хорошая мама?

— Очень хорошая.

— Дада, а какой была твоя старшая жена?

— Она тоже была очень хорошая.

Сукхрам и Чанда добрались до незнакомой ему части крепости.

— Дай-ка факел мне, я огляжусь. Не отходи от меня, — сказал Сукхрам и пошел впереди Чанды.

— Нет, дада, лучше ты иди за мной, — возразила Чанда. И Сукхрам покорно согласился.

Они вошли в огромную комнату. Стены ее уходили вверх и казались совсем черными. Кое-где из них повыпадали камни, и через образовавшиеся щели свисали проросшие корни. Сукхрам следовал за Чандой, а она подняла факел повыше, чтобы оглядеться. Впереди была еще комната. Они вошли в нее и сразу услышали шипение.

— Чанда! Змея! — крикнул Сукхрам.

— Ее-то я и видела во сне, дада.

— Иди лучше за мной, Чанда, берегись!

Чанда отвела руку с факелом в сторону, откуда доносилось шипение, и они увидели, как змея, раздув капюшон, неподвижно смотрит на них.

— Дада, не бойся, она не укусит. Мангу рассказывал, что когда-то в крепость приезжали торговцы зерном. Говорят, что здесь, в земле, зарыты их богатства.

Змея поползла прямо на людей.

Сукхрам отпрянул назад.

— Дада, не пугайся, она не тронет.

— Отойди! — взмолился Сукхрам.

Но Чанда не сдвинулась с места. Она наклонила факел. Змея остановилась и раздула капюшон.

— Дада, посмотри, есть ли пятна у нее на голове? Э, да это кобра!

Змее не понравился запах керосина, исходящий от факела. Она отползла назад и снова подняла голову.

Факел разгорался все сильнее. В комнате стало светло. Змея испугалась света и скрылась в одной из щелей в стене.

— Видел, дада? Я же говорила. Она сама уползла. Она же божество наших предков[79 - Для натов, как и для других каст, занимающихся заклинанием змей, змеи священны вдвойне.]. Разве она решится нас ужалить? — рассмеялась Чанда.

Сукхрам растерянно переминался с ноги на ногу. Он не знал, что ответить. Страх все больше охватывал его.

— Пойдем дальше, дада, — торопила его Чанда.

— Куда мы пойдем, Чанда?

— Как куда? Раз мы наткнулись на змею, значит, сокровища где-то рядом, — уверенно сказала Чанда.

Сукхрам окончательно растерялся.

Он вспомнил, как они пришли сюда вместе с Каджри. Разве тогда было так страшно? Нет. Каджри боялась — это верно, ро он ведь не боялся. Так почему же он дрожит теперь? Разве он перестал быть настоящим мужчиной? Неужели он стал трусом?!

Что произошло? — с удивлением спрашивал он самого себя. Куда девалась его уверенность? Правда, тогда он был молод и с ним была Каджри, которую он оберегал и защищал. Но разве дело только в этом? Почему сегодня девочка, которую он вынянчил на своих руках, указывает ему дорогу и говорит: «Не бойся», словно она его госпожа?!

Чанда стала спускаться по боковой лестнице. Сукхрам нехотя следовал за ней. Ему хотелось вернуться, он сердцем чувствовал, что произойдет что-то ужасное, непоправимое. Ведь крепость — это пристанище призраков!

— Будь славен Хануман! Защити нас от злых духов. Слава тебе, Бхайро! Охраняй нас сегодня! — приговаривал про себя Сукхрам.

Когда они поднялись по узкой лестнице, пламя факела затрепетало. Висевшие под потолком летучие мыши тучей взлетели и заметались над головами Сукхрама и Чанды. Неожиданное вторжение людей встревожило их.

Спустившись вниз, Сукхрам и Чанда опять оказались в огромной комнате. В самом ее центре находился прямоугольный бассейн. Они подошли к нему и остановились. Чанда заглянула в бассейн, и Сукхрам последовал ее примеру. В бассейне лежало несколько обезглавленных людских скелетов. Черепа валялись рядом, отдельно. На полу в комнате толстым слоем лежала пыль. Временами сюда сквозь щели врывался ветер, и тогда казалось, будто он гулко ударяет в невидимые литавры. Пламя факела рвалось в сторону, и на стене плясали тени, напоминающие огромных медведей, которые широко раскинули лапы, чтобы поймать светлые блики.

Кругом царило запустение. Сукхрам чувствовал, как им все больше овладевает тревога, а Чанда была спокойна, она даже смеялась. В пустой мрачной комнате ее смех отдавался гулким эхом. Сукхраму чудилось, что в соседней комнате ей вторит другой женский голос. Скользящий свет факела то вспыхивал, попадая на обломки запыленных зеркал, висевших на стенах, то тускнел, не в силах пробить вековую пыль.

— Дада, — позвала Чанда. — Там люди?

— Какие? — опешил Сукхрам. Голос его дрожал.

Ему показалось, что на самом деле кто-то стоит рядом. Он задрожал как в лихорадке. Безотчетный страх, от которого кровь стынет в жилах, охватил его. Эта крепость — настоящая людская могила! Как здесь темно! Сукхраму померещилось, будто души умерших и погибших здесь требуют вознаграждения за все страдания, которые им пришлось испытать при жизни.

— Чанда! — крикнул он.

Его крик странно подействовал на Чанду. Широко раскрыв свои большие глаза, она властно, с угрозой в голосе произнесла:

— Называй меня тхакурани, а не Чандой.

— Тхакурани! — невольно повторил Сукхрам.

— Да, — кивнула Чанда. — Разве ты не видишь, где я? Что подумают эти люди, если ты будешь называть меня по имени? — с укором проговорила она и пошла дальше. Когда она произнесла «Эти люди», рука ее как бы сама потянулась в сторону скелетов. Сукхраму даже померещилось, что скелеты зашевелились. Он стремглав бросился за Чандой и оказался в просторном зале. Со стен стекала вода. В свете факела Сукхрам заметил огромную жабу.

— Ты видишь, дада? — спросила она.

Сбоку от зала шла вереница темных комнат. Слабый свет факела так и не смог побороть эту темноту. Когда отраженные лучи возвращались назад, казалось, что из комнат тянутся бесчисленные щупальца мрака. Они протягивались со всех сторон, стремясь задушить возмутителей спокойствия. Жаба громко квакала им вслед. Сукхрам и Чанда еще долго слышали ее, переходя из одной комнаты в другую. Сукхрам совсем пал духом. Он безмолвно следовал за Чандой, а она с факелом уверенно шла вперед. Они проходили какие-то комнаты, сворачивали в извилистые проходы, опять шли вперед и наконец остановились.

После узкого перехода они оказались в большой комнате, но едва вошли в нее, как на них выскочил какой-то зверь и с жалобным воем бросился бежать. Сукхрам оступился и с трудом удержался на ногах.

— Чанда! — крикнул он, выхватив кинжал.

Ответа не последовало.

Сукхраму показалось, что темнота закричала: «Тхакурани!» Крик подхватили стены и со всех сторон неслись голоса: «Глупец! Называй ее тхакурани. Она же госпожа…»

Тогда Сукхрам крикнул:

— Тхакурани!

— Что, дада, — отозвалась Чанда.

Сукхрам поспешил в дальний конец комнаты, где, присев на корточки, сидела Чанда и перебирала какие-то обломки.

— Тут ничего нет, — сказал Сукхрам.

— Чего нет?

— Сокровищ. Кругом пусто.

Но Чанда не двинулась с места.

— Дада, они должны быть где-то близко. Вон туда уползла кобра, она хотела показать, где они. Она может даже плакать и кричать, как ребенок. Мангу рассказывал, что в старое время, когда у торговцев накапливалось столько денег, что было не под силу их унести, они зарывали золотые монеты в землю вместе со своим ребенком, а сверху клали змею, слепленную из теста, чтобы она охраняла зарытое богатство. Кому посчастливится наткнуться на нее, тот и найдет…

Сукхрам озабоченно смотрел на Чанду, а она продолжала:

— За крепостью уже давно не присматривают. С тех пор как я ушла, она стоит заброшенная!

Сукхрам застыл в ужасе. Сердце его, казалось, сейчас остановится. Он побледнел и тяжело дышал.

На стенах комнаты блестел иней, промерзший пол леденил ноги. Буйные порывы ветра взметали вековую пыль и разносили по воздуху запах тлена и плесени. В одном из полутемных помещений по воздуху вдруг поплыли светляки. Они кружились в фантастическом танце. Фосфоресцирующая вода из озера, просачиваясь маленькими каплями сквозь едва заметные отверстия в кирпичной кладке стены, загоралась бледно-зеленым светом и создавала иллюзию пляшущих звезд.

Сукхрам не мог понять, как это вода может гореть.

— Чанда! — крикнул он. — Что это?

— Огонь!

— Огонь в воде?! — встревоженно воскликнул Сукхрам.

— Да. Вода загорелась, — спокойно ответила Чанда.

Ее бесстрастный голос испугал Сукхрама.

— Чанда, давай вернемся, — взмолился он.

— Не успела я прийти к себе в дом, как сразу же должна возвращаться! — надменно ответила Чанда. — Чего еще от тебя можно ждать? Ты хоть из благородного рода тхакуров, но всю свою жизнь провел среди неприкасаемых! — Чанда презрительно поморщилась. — Я — тхакурани. Я пришла к себе во дворец. А когда выйду из него, меня будет встречать сам тхакур Викрамсинх. И мой Нареш выйдет мне навстречу в остроконечной шапке[80 - Свадебный головной убор жениха.]. Будут играть флейты, греметь барабаны, в небо взлетят огни фейерверка, с треском взорвутся хлопушки, и все небо зальет яркий свет… Я надену украшения из брильянтов и жемчуга, блеск их будет ярче огня, и люди, увидев меня, закричат: «О, сколько драгоценных камней! О, сколько золота у тхакурани!» А я наберу полные пригоршни монет и буду разбрасывать их во все стороны: «Берите деньги и не голодайте, берите, не стесняйтесь! Ведь я — ваша госпожа!»

— Чанда! Ты сошла с ума. Что ты болтаешь? — крикнул Сукхрам голосом, полным страдания.

— Ах, ты ничего не понимаешь! Да и где тебе понять? Ты же родился от натни! — с досадой сказала Чанда и пошла дальше. Сукхрам поплелся за ней.

Снаружи через стены доносился шум, и он вспомнил, как много лет тому назад, когда он приходил сюда с Каджри, были слышны такие же глухие удары, сотрясающие своды… Как и в тот памятный день, Сукхрама охватил суеверный страх. Он не знал, что это шумит озеро, волны бьются в стены крепости.

— Дада, ты слышишь, — спросила Чанда.

— Что, Чанда, что?

Чанда рассмеялась.

— Как гремят барабаны. Я вернулась! Сотни рук бьют в барабаны, потому что вернулась их госпожа. — Чанда гордо выпрямилась.

— Опомнись! — воскликнул Сукхрам.

— Я — тхакурани. Все, что здесь есть, принадлежит мне. Я — хозяйка этой крепости… Я — хозяйка… Смотри, сейчас начнутся танцы, будут стрелять из пушек… Я — рани… — проговорила Чанда и вдруг побежала.

— Чанда! Постой, куда ты? — окликнул ее Сукхрам.

— Не мешай мне! — на бегу прокричала Чанда. — Увидишь, какое сегодня будет торжество в мою честь, как мои слуги будут пригоршнями бросать жемчуг к моим ногам…

Сукхрам догнал Чанду и схватил ее за руку. Он дрожал как в лихорадке.

Чанда оттолкнула его.

Сукхрам пошатнулся, но устоял на ногах.

— Чанда! Умоляю тебя… Подожди! Стой, Чанда! — кричал он, протягивая к ней руки.

Но Чанда металась по комнатам, пока не налетела на стену, больно ударившись головой. Факел выскользнул из ее рук, она вскрикнула и потеряла сознание.

Сукхрам оцепенел от ужаса.

Упавший факел почти скрылся в толстом слое пыли, но пламя, потрескивая, рвалось кверху. Сукхрам взял Чанду на руки и заглянул ей в лицо: улыбка все еще играла у нее на губах. Сукхрам взвалил Чанду на плечо. Тут он вспомнил про факел, наклонился, чтобы его взять, но вдруг ему померещилось, что кто-то опять захохотал страшным голосом. Гулкое эхо разнеслось по комнатам.

Сукхрам шарахнулся от собственной тени, плясавшей по стене. «Сейчас она схватит, сейчас она поймает меня!» А страшный отвратительный смех продолжал звучать у него в ушах. Теперь он напоминал громкий хохот целой толпы, в который то и дело врывался трубный глас ветра. Потом Сукхраму показалось, что вся крепость заполнилась оглушительным, раскатистым смехом…

Он бросился бежать.

Сукхрам бежал, сам не зная, куда, с Чандой на плече. Он то натыкался на стену, то обо что-то спотыкался, но это не доходило до его сознания. Он испытывал панический ужас: он нес на плече тхакурани!

Сукхрам покрылся испариной. У ворот крепости, не умолкая, все гремели боевые барабаны, сзывая людей.

Сегодня наконец вернулась тхакурани! И Сукхрам крикнул вне себя от ужаса:

— Оставь! Отпусти меня! Я не отдам тебе Чанду! Она мне дороже сокровищ! Эй, тхакурани! Ты уже ушла от нас! Зачем ты снова хочешь вернуться?..

В ответ слышался устрашающий хохот. Повсюду его встречал непроницаемый мрак…

— Тхакурани, уйди прочь! — кричал Сукхрам. — Не смей возвращаться в мир живых! Чанда моя! Мне не нужны твои богатства… твои сокровища…

Но вся крепость, погруженная в кромешную темноту, кричала в ответ: «Нужны! Нужны!..»

Сукхрам почувствовал, что силы оставляют его. «Нет, я должен держаться, со мной Чанда… Разве я могу ее бросить?» — мелькнуло у него в голове.

Он преодолел минутную слабость и продолжал свой бег… Ему казалось, что оба они погибнут, если он не вырвется из крепости. Но куда бежать?.. Где выход?..

Стонущий мрак, буйный ветер, скрежет камней, отчаянные вопли голодных, погубленных и этот душераздирающий хохот! Казалось, огромные стада слонов неудержимой лавиной несутся к крепости.

И опять те же глухие удары, сотрясающие стены, новые раскаты того же неудержимого, резкого, устрашающего и зловещего хохота!

— Злодейка! Оставь… оставь мою девочку… пусти… я уйду… пусти меня! — кричал на бегу Сукхрам.

«Оставь девочку… пусти!.. пусти!..» — отвечала ему темнота.

Крик Сукхрама растревожил тварей, ютившихся в старой крепости, и они тоже принялись кричать и выть, каждый на свой лад. Теперь вся крепость наполнилась их криками.

Внезапно Сукхрам остановился. «Что делать? Эти камни проглотят меня, — подумал он. — Нет, здесь нельзя оставаться!..» И он в отчаянии побежал дальше.

Он не останется здесь, чтобы превратиться в призрак! Тогда он будет обречен вечно бродить по крепости среди привидений. Он задыхался, чувствуя, что силы его на исходе. Тогда он и вбежал в комнату, из которой проникал тусклый свет. Не задерживаясь, он стал быстро подниматься по лестнице и наконец выбежал во внутренний двор с тремя дверями, отсюда он с Чандой начал свой путь. Но страх все еще не покидал его…

Сукхраму казалось, что он вырвался из ада. Он не обернулся и не взглянул на крепость. Мешковина по-прежнему лежала у входа.

Проливной дождь не утихал, но пережидать его Сукхрам не стал. Он спустился вниз, к водоему, и тут же по колено провалился в воду. Водоем до самых краев наполнился водой. Вода начала заливать даже верхние ступеньки лестницы. Сукхрам, осторожно ступая, стал пробираться по камням. Он вымок до нитки и дрожал от холода. Наконец он миновал водоем и, почувствовав новый прилив сил, снова побежал. Ему мерещилось, что крепость гонится за ним, хочет догнать и схватить. Ведь он уносил тхакурани, которая стремилась вернуться к своим призракам!

Сукхрам окончательно пришел в себя, только когда добрался до своей хижины. Значит, он все-таки вернулся в свой мир! Сад вокруг дворца, и сам дворец, и все окружающее были стражами иного мира. Они невидимыми руками пытались удержать его.

Дома Сукхрам осторожно положил Чанду на кровать. Он собрал для костра все, что могло гореть, подложил сухой травы, выкопал из-под золы припасенный для растопки тлеющий уголек. Сначала костер только дымил, но вот из-за дыма показался язычок пламени.

Сукхрам переодел Чанду во все сухое, а сам присел погреться у костра, но тут же вскочил и передвинул кровать Чанды поближе к огню. Чанда совсем закоченела. Сукхрам принялся растирать ей руки и ноги, живот и лоб. Постепенно она согрелась, и к ней вернулось сознание.

— Кто это? Ты, тхакур? — спросила она.

— Это я, твой отец, — ответил Сукхрам. Он боялся повторить это страшное слово «тхакур».

— Дада, — вздохнула Чанда, узнав его голос.

— Что, доченька?

— Где мы? В крепости? — спросила она.

— Нет, мы в таборе.

— Разве мы не были в крепости?

Сукхрам хотел заставить и себя и дочь забыть об этом страшном путешествии. Он до сих пор еще вздрагивал при одном лишь воспоминании о пережитом.

— В какой крепости, доченька? — как можно спокойнее спросил он.

— Неужели ты забыл? Мы ведь ходили в старую крепость.

— Что ты, дитя мое! Ты спала, тебе снился сон.

Чанда задумалась. Она села на кровати.

— Дада, мне кажется, мы с тобой ходили туда. Там несметные богатства! Мы уже почти подошли к ним, но что случилось потом, я не помню. Прошу тебя, идем еще раз!

— Нет, хватит об этом, — вздрогнув, возразил Сукхрам. — Ты совсем с ума сошла. Какие только сны тебе снятся! Если ты не будешь меня слушаться, я расстанусь с тобой.

— Отошлешь меня опять к Нилу?

— Нет, сам куда-нибудь уйду.

— Без меня?

— Да, один. Что мне еще остается?

— В чем же я тебя ослушалась? — удивилась Чанда. — Ты приказал мне не встречаться с Нарешем, я и не хожу к нему.

— Вот и хорошо, умница, — похвалил ее Сукхрам.

— Но, дада, мне все кажется, что я — тхакурани, — проговорила Чанда.

— Ты сама не знаешь, что говоришь! — прикрикнул на нее Сукхрам. Но в душе он весь содрогнулся.

Костер в шатре весело потрескивал, и пламя его поднималось высоко вверх. Сукхрам закурил бири.

— Хочешь курить? — спросил он Чанду.

— Нет, — отказалась она. — Ты сам говорил, что бири курят только натни.

— А ты кто?

— Нет!!!

— Стало быть, ты не моя дочь?

— Нет, твоя. Ты ведь тхакур, — ответила Чанда.

Рука Сукхрама, державшая бири, бессильно опустилась, и сигарета упала на землю.

Порывы холодного ветра то и дело врывались в шатер.

— Тебе не холодно? — спросил Сукхрам.

— Дада, почему волосы у меня мокрые? — в свою очередь спросила она.

— Может, ветром сюда занесло косые струи дождя. Посуши их, — сказал Сукхрам. Он встал и сам стал расплетать ей косы.

Чанда не ответила. Она молча покрыла лицо краем покрывала и опять уснула. Сукхрам успокоился, но ненадолго. «Значит, она все забыла? Что с ней происходит? Неужели у нее помутился разум? Нет! Только не это!» Он так бережно растил ее, заменил ей родную мать, отдал ей всю свою любовь!

— Тхакурани! Зачем ты преследуешь нас? — бормотал Сукхрам. — Ты мстишь мне, твоему потомку! За что? Неужели за то, что я не вернул тебе твою крепость? А как поступила ты сама? Ты, недостойная, опозорила весь наш род! Это все равно, что подпалить собственный дом! А теперь ты явилась, чтобы уничтожить свою же семью! Ты задумала погубить девочку, похожую на цветок, вселить в нее свою безумную гордыню! Вспомни, как ты сама, сгорая от гнева, стерла в порошок брильянты и жемчуг!

Сукхрам взглянул на Чанду. Она спокойно спала. Как нежно и красиво ее лицо! Как похожа она на мэм сахиб! Белое лицо с розовым румянцем и огромные глаза, такие же, как у матери. Чанда — дочь англичанки. Что общего у нее с тхакурани?

Но тут же Сукхрам вспомнил: англичанка однажды тоже назвала себя хозяйкой крепости. Значит, и она стала жертвой ненасытной души тхакурани! Сколько людей она еще погубит, чтобы утолить свою жажду? Смилуйся, Всевышний, неужели ей нужно столько жертв?!

Я отдам тебе свою кровь, только пощади Чанду. Убей меня, но не губи мою девочку!

Сукхрам достал из шкатулки портрет тхакурани и фотографию мэм сахиб. С портрета на него смотрела тхакурани, а с фотокарточки — мать Чанды.

Значит, тхакурани приходила сюда сперва в облике англичанки, а теперь явилась к нему в облике ее дочери? До каких пор ему ждать, до каких пор она будет преследовать его?!

Сукхрам взглянул на портрет. Тхакурани улыбалась. «Смеешься, коварная? — пробормотал Сукхрам. — Ты еще смеешь злорадствовать?!»

Сукхрам перевел взгляд на фотографию.

Англичанка как бы говорила ему: «Сукхрам! Моя дочь должна жить во дворце. Не случайно тебе выпало на долю растить Чанду, ведь в прошлой жизни мы были из одного рода раджей».

Сукхрам смотрел то на портрет, то на фотографию, то на спящую Чанду. Ему казалось, что теперь все трое на одно лицо и улыбаются одинаково. У них, наверно, одна душа, одна судьба. Никто из них не знал счастья. Одна была богата, но полюбила бедняка, другую обесчестили и лишили радости материнства, а третья, нищая без роду без племени, любит богатого.

Чанда — дочь англичанки. Но выросла она в доме ната, несчастного ната, за которым мусорщик не поднимет листа из-под еды; ната, при виде которого даже низшие из низших презрительно кривят губы; ната, у которого нет ни клочка земли; ната, над которым безнаказанно измывается полиция, ната, который по сей день считается самым презренным человеком на земле…

Но ведь Чанда — тхакурани!

Тхакурани!!!

Слово это стало расти и шириться, пока не заслонило от Сукхрама весь мир. Да, тхакурани никогда ни перед чем не останавливалась. Ради своей прихоти она осквернила свою касту, спуталась с привратником. Что ей нужно теперь? Ведь и так все уже пошло прахом. Она все бросила тогда и ушла! Зачем же снова возвращаться? Почему там, в крепости, до сих пор скитается ее дух?

Пламя мести истребило все живое. Она всех уничтожила — от ребенка до старика. И все еще не угас огонь ее мести!

— О Чанда, тхакурани, ты хочешь утолить ненасытную алчность своей души, снова обернувшись человеком? Вот уже три поколения твои потомки рождаются из чрева натни, а ты злорадствуешь. Они мучаются и страдают. Отчаяние охватывает их, когда они глядят на свою крепость, а ты улыбаешься и молчишь. Они терпят нужду и бесчестье. Мои предки, тхакуры, став натами, своими глазами видели, каким надругательствам подвергалась их честь. Они плакали кровавыми слезами, но ты смотрела и смеялась.

И вот теперь ты опять вернулась. Ты явилась в облике этой девочки. Если тебе надо было вернуться, то почему ты не вернулась раньше, еще до рождения Чанды?!

Сукхрам пришел в ярость. Он схватил портрет и фотографию и бросил их в огонь. Они вспыхнули ярким пламенем.

— Сгинь, сгори дотла! — проговорил он. С сегодняшнего дня я больше не тхакур. Я — нат! Мать моя была натни, и Пьяри была натни, и Каджри тоже! Это ты превратила меня из тхакура в собаку, а теперь еще смеешься! Я дрожал над твоим призраком, оберегая его, а ты, как молния, испепелила все, что мне дорого. Вон отсюда! Прочь с моих глаз!

От портрета и фотографии остался один пепел. У Сукхрама кружилась голова. Как он ни старался забыть тхакурани, у него ничего не получалось. В пламени костра перед ним вновь заплясал ее страшный облик.

— А! Ты мне все еще грозишь? — гневно воскликнул он. — Но я не боюсь тебя! Я не живу в крепости, где бродит твоя алчная душа. Уходи, говорю тебе! Ты нигде не обретешь покоя, если будешь преследовать мою девочку!

Вдруг Сукхраму показалось, что на кровати у костра лежит совсем не Чанда, а тхакурани…

— Прочь! — в ужасе прохрипел он.

— Что случилось, дада? — встрепенулась Чанда, поднимая голову.

— Доченька, девочка моя, ты ведь не покинешь меня? — проговорил Сукхрам, прижимая ее к своей груди.

— Зачем мне покидать тебя, дада? — Чанда удивленно глядела на него своими ясными глазами. Сукхрам стал понемногу успокаиваться.

— Спи, доченька, спи, — сказал он.

Чанда снова уснула.

Жители деревни тоже спали. Не до сна было лишь обитателям глинобитных хижин. Вода не успевала сбегать с их ветхих крыш, крыши размокли и стали протекать. Где-то вдали раздавались глухие раскаты грома, им вторило эхо в горах, и тогда казалось, что земля и небо стонут и кричат от нестерпимой боли.

Настала ночь. Сукхрам все сидел у костра. Он боялся уснуть. Вдруг кто-нибудь похитит его Чанду. Завтра же он отправит ее к Нилу и заставит их обоих уехать отсюда… Но как же тхакурани?.. Ведь она даже из Англии вернулась сюда…

— Нет, нет… там сокровища… — пробормотала Чанда во сне. — Нареш тхакур… я тхакурани… он мой!..

Сукхрам присел около Чанды и положил руку ей на лоб. Пламя костра причудливо извивалось и плясало под порывами ветра, и Сукхраму иногда мерещилось, что горит не обычный костер, а погребальный. Он в страхе закрывал глаза, а тело его покрывалось холодным потом.

На улице, не переставая, лил дождь. Тяжелые капли с дробным стуком падали на землю. Кругом простиралось царство воды.

Холод усиливался. Завывания ветра чередовались с раскатами грома. Казалось, где-то неподалеку мечется безумная женщина и кричит страшным, истошным голосом. «Что это? Неужели это крики ненасытной тхакурани?» — думал Сукхрам и содрогался.

Шатры натов подмыло водой, и они поплыли. Их обитатели, оставшись без крова, искали прибежище в хижинах, стоящих на пригорке…

Однако всему приходит конец. Прошла и эта тревожная ночь.

Наступило утро, дождь утих. Сукхрам вышел на улицу.

— Ты слышал? Многие хижины смыло… Да что с тобой? — Мангу глядел на измученное лицо Сукхрама.

— Ничего, я спал, — уклончиво ответил Сукхрам.

— Пойдем поглядим, у несчастных и крыши-то над головой не осталось.

Они пошли. Вскоре оба уже помогали людям восстанавливать их жилища.

Чанда проснулась, окликнула отца, но ей никто не ответил.

Какой-то человек с раскрытым зонтом в руке кричал с улицы:

— Эй, карнат Сукхрам здесь живет?

Чанда вышла из шатра. У ограды стоял почтальон.

— Да, здесь, — ответила она.

Почтальон вручил ей письмо. Сукхрам все не приходил…

Тогда Чанда побежала ко мне. Я усадил ее на стул, распечатал письмо и стал читать. Его содержание потрясло меня.

Я перечитал его еще раз и не мог сдержать волнения. Письмо пришло из Лондона.

— Читай вслух, — торопила меня Чанда.

Я прочел ей письмо, переводя с английского на хинди.


Сукхрам!


Четырнадцать лет прошло с тех пор, как мы расстались. И лишь теперь я решился тебе написать. Четырнадцать лет тому назад я жил в дак-бунгало, а ты работал у меня. Я познакомился с тобой в тот день, когда ты спас мою дочь. Сусанна, которой ты служил верой и правдой, в прошлом году умерла. Я совсем стар, я болен. Сколько мне осталось жить — этого никто не знает. Деньги, которые я скопил, находясь в Индии, пошли мне не впрок, Индия получила независимость. Я не знаю, как ты теперь живешь… Если это письмо дойдет до тебя, ответь мне. Я лежу больной, прикован к постели… С нетерпением буду ждать ответа…

Ты можешь спросить, почему я до сих пор не писал? Мне будет нелегко ответить. Дело в том, что в те времена, когда я рос, мы, англичане, правили миром. И я привык править. Я считал всех индийцев невежественными и глупыми. Но когда я встретил тебя и Каджри, я стал думать иначе. Я видел: даже в нищете и рабстве человек остается человеком. Власть и богатство — вот что лишает человека его сущности, а сущность эта — человечность, которая преодолевает и горы и моря. Она есть и в Англии, и в твоей деревне, где нет таких машин, как в Лондоне, где нет и такого количества людей. Но я не сразу это осознал.

Я не могу ничего сказать о Лоуренсе, кроме того, что он все время искал встречи с моей дочерью и умолял ее о прощении. Он погиб в минувшей войне, а о покойниках не принято говорить плохо.

Знаешь ли ты, как прошла жизнь Сусанны? Когда умерла Каджри, Сусанна отдала тебе все свои сбережения. Вернувшись в Англию, она твердо решила, что никогда не выйдет замуж. Она говорила мне: «Отец, повсюду на земле есть хорошие, великодушные люди. Ты помнишь Каджри? Когда Лоуренс ударил ее, беременную, ногой в живот, она, чтобы не огорчать меня, сказала: „Не плачьте, ребенок ведь дело наживное!“»

Сусанна очень тосковала по своей девочке. Сейчас я уже не боюсь того, что это письмо может попасть в чужие руки. Сколько мне еще осталось?! Теперь я хорошо понимаю, что те понятия чести и закона, которые мы насаждали, предназначались лишь для того, чтобы скрыть наше подлинное лицо, чтобы люди нас боялись. Сусанна говорила мне, что однажды Каджри высказала замечательную мысль: «Почему земля поделена между государствами? — удивлялась она. — Где стоит человек, там и его земля». Как это верно! Вся земля принадлежит всем людям одинаково и грешно ее делить…

Сусанна постоянно вспоминала про девочку, даже в последние минуты своей жизни. Здесь, в Англии, она стала медицинской сестрой. Много достойных людей добивалось ее руки, но она отказывала им. Она была чистой и безгрешной. А тот, кто был виновником ее страданий, всю жизнь раскаивался…

Я скоро умру. Во имя власти, закона и престижа я губил сотни людей. Но сегодня, когда я, отрешившись от всего и всех, раздумываю над этим, мне кажется, что все это делал не я, а какая-то огромная тупая машина, в которой я был всего лишь винтиком.

Как величественна смерть в своей неотвратимости. Она повелевает ничего не скрывать, ничего не утаивать. Каждый из нас на пороге смерти становится просто человеком. И я хочу отбросить от себя все наносное: ненависть, вражду, высокомерие и предубеждения.

Ты вырастил дочь Сусанны. Я знаю, что она тебе очень дорога. Ты сам назвал ее Чандой, правда? Мне об этом говорила Сусанна. Но Сусанны уже нет. Скажи девочке, кто ее мать… Но не бойся, я не собираюсь отнимать ее у тебя, мои дни сочтены. Если ты сообщишь ей, что она моя внучка, эта девочка из Индии почувствует, что люди в наших странах совсем одинаковы. Индия теперь обрела независимость, и я горжусь этим, я понимаю, что если б в Индии все осталось по-прежнему, моя внучка стала бы рабыней. Свобода — великая сила, но только тогда, когда она не строится на подавлении одних другими.

Приласкай за меня Чанду. Мы, христиане, не признаем переселения души. Но ты индус, и, конечно, веришь в это. Я не знаю, рождаются ли люди вновь после смерти, но если рождаются, то я хотел бы, чтобы мы когда-нибудь встретились снова в любом воплощении. От моего имени попроси у Чанды прощения за то, что она, ни в чем не повинное дитя, была нами брошена из-за ложного стыда и предрассудков. Но ее мать очень страдала. Она хотела бы стать выше этих ложных понятий. Но что поделаешь, если общество диктовало ей свои законы. Потому-то она и терзалась всю свою жизнь. Страдания раньше времени свели ее в могилу.

Ответь мне на мое письмо. Если же я не получу ответа, значит, на то была божья воля.

Прощай.

    
Твой Сойер


Я смотрел в широко раскрытые от удивления глаза Чанды.

— Теперь ты знаешь, кто я? — сказала она мне с гордой улыбкой. — Я англичанка, а не натни. Нареш мой. Нареш мой! — не веря сама себе, проговорила она. — Они хотели нас разлучить, но теперь им это не удастся! — взволнованно продолжала Чанда. — Я не натни!

— Но послушай, Чанда!.. — начал было я.

— Ты хочешь меня обмануть? Я знаю, все знаю… и больше ничего не хочу слышать!.. — крикнула она и убежала.

Я с тревогой смотрел ей вслед. Куда она теперь пойдет? Что будет делать? Как поведет себя Сукхрам, когда узнает о письме? Наверное, он скажет, что мне не следовало читать ей это письмо.

Надвигался вечер, стало темнеть, хотя и без того день был пасмурным. Ветер не смог разогнать свинцовые облака, нависшие над деревней. Кругом стояла все та же настороженная тишина.

С улицы послышался невнятный говор и шум. Я выглянул в окно.

По улице двигалась странная процессия. Впереди всех шел Сукхрам с Чандой на руках. Сукхрам шел медленными, тяжелыми шагами.

Сукхрама конвоировали полицейские. Но он был совершенно спокоен и, казалось, не замечал никого. В его глазах была какая-то отрешенность.

За полицией, тихо переговариваясь, шла толпа натов — мужчины и женщины.

— Что с ней, Сукхрам? — спросил я, подходя к нему, но в ответ он только негромко рассмеялся. Тогда я взглянул на Чанду, и мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног: Чанда была мертва.

— Кто? — только и спросил я.

— Я, — твердо ответил Сукхрам. — Я! Кто еще осмелился бы сделать такое?!

Мать Нареша остолбенела.

— Вы знаете, кто она? — вдруг крикнул Сукхрам.

И сам Нареш смотрел на него невидящим остановившимся взглядом.

— За что? — тихо спросил он.

— Ты еще спрашиваешь? Но не печалься. Это же не Чанда, это сама тхакурани. Я нашел ее в старой крепости.

У меня от ужаса волосы встали дыбом.

— Она смеялась и все твердила: я — тхакурани, я — англичанка. — А у меня… — начал было Сукхрам, но вдруг захохотал. — Чанда исчезла, я нигде не мог ее найти, — опять заговорил Сукхрам. — Ей приснился сон, и она требовала, чтобы я отвел ее в крепость. От страха я сбежал оттуда. Но она снова пошла в крепость одна… Я ведь тоже из рода тхакуров, а сама она — тхакурани… Целые три жизни она бродила по крепости…

Сукхрам продолжал:

— Люди все время мучили ее. В первый раз ее убили, во второй раз ей не давали кормить ее девочку, хотя молоко так и сочилось из груди… И теперь в третий раз… Но не плачьте, сегодня бог уже избавил ее от всех мучений… Теперь она уже больше не придет никогда!

Зачем я прочитал ей письмо и не удержал ее тогда! Я смотрел то на Сукхрама, то на Чанду, боясь поверить собственным глазам. А он смеялся и говорил:

— Господин! Ты знаешь, где я ее нашел? В подземелье. Вокруг нее лежали груды человеческих костей, а перед ней сидела сова. Чанда твердила ей: «Ну скажи! Скажи мне, где сокровища? Ты знаешь, кто я? Я тхакурани! Это я поставила тебя на стражу!» Когда сова заухала, Чанда тоже закричала, а потом снова обратилась к сове: «Страж подземелья, слушай: Нареш мой! Они не позволяют мне встречаться с ним, потому что не знают, что я — тхакурани. Верни мне мое богатство, и он станет моим, станет моим!..» Я все это сам слышал. Но что было дальше, я плохо помню, мне помнится только, как я говорил ей: «Тхакурани, ты ненасытна, ты все мечешься и не можешь найти покоя. Теперь я освобожу твою неприкаянную душу!» Больше ничего не помню… Младший господин, — обратился он к Нарешу. — Твоя Чанда — хорошая девушка. На, бери ее, Чанда твоя… А та, что ушла, была не Чанда… та была тхакурани… тхакурани! Я только освободил ее душу!

Потом, словно обращаясь к грозно нахмуренному небу, прокричал:

— Теперь твоя алчность утолена, Бхавани! Три поколения ты огнем жгла сердца людей, но теперь, ненасытная, ты наконец успокоишься. Тот страшный мрак… Там скелеты шевелились… А стены кричали: тхакурани… тхакурани!

Сукхрам дико захохотал. И люди вздрогнули, услышав его смех.

— Ты верно говоришь, дада, — сказал Нареш Сукхраму, даже не обернувшись на голос матери, истошно звавшей его. — Они не верили. Но она действительно была тхакурани. Я верил ей… Она была только моей…

Полиция увела Сукхрама. Мой друг вернулся в дом и подошел к портрету Ганди. Он то пристально вглядывался в него, то смотрел на улицу, на крепость, возвышающуюся над озером. Потом он подошел к столу, сел, но, не находя себе места, снова встал, заходил по комнате. Я наблюдал за ним, но не решался спросить, о чем он думал в те минуты.

А Нареш стоял у стены, уставившись в одну точку. Неожиданно лицо его озарилось. Он посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

Где-то вдалеке прогремел гром.

— Вы когда-нибудь видели крепость изнутри? Сводите меня туда. Ведь там живет моя Чанда, — проговорил он, подходя ко мне.

Мать Нареша стала бледна, как смерть.

— Нареш, успокойся, — обратился я к нему.

— Нет, нет, я не нуждаюсь в сострадании, — горько усмехнулся он. — Моя тхакурани ушла. А тхакур жаждет крови, так ведь?

Я удивленно взглянул на него.

— Верните мою тхакурани! Зачем полиция унесла ее?

Я с трудом добился у полиции разрешения перенести тело Чанды в дом Викрамсинха. Сукхрам задушил ее. Она кричала, а он пытался заставить ее замолчать. Поначалу мне наотрез отказали, но мой друг был весьма влиятельным человеком, и полиции пришлось уступить. Тело доставили к нам в дом и положили на похоронные носилки. Нареш своими руками украшал ее гирляндами из цветов.

— Сюда немного цветов и вот сюда, — приговаривал он. — Теперь красиво! Посмотрите, на ее лице нет страха.

— Тхакурани! Тебя предадут огню, а я буду жить? Я виноват в том, что не смог тебя спасти! — воскликнул Нареш, когда пламя погребального костра охватило тело Чанды. — Несчастная, к тому времени, когда тебе удалось стать тхакурани, я уже перестал быть тхакуром. Я сделался просто человеком… Я уже шел к тебе и никого больше не боялся! Но ты не знала…

Сквозь сырые дымящиеся поленья прорывалось пламя погребального костра, и Нареш, не отрываясь, смотрел на него.

На следующее утро я решил навестить Сукхрама. К нему в камеру меня провел начальник участка. Сукхрам молча сидел, уставившись в зарешеченное оконце. Волосы у него были всклокочены, бледное лицо страшно осунулось, а глаза глубоко запали.

Он даже не обернулся ко мне. Просто заговорил, словно обращаясь к Нарешу:

— Младший господин, я никогда не убил бы Чанду, она же была частицей моего сердца. Я только освободил блуждавшую душу тхакурани…

Мне было тяжело на него смотреть — он не узнавал меня, и вскоре я ушел.

Когда я вернулся домой, Нареш сидел за столом, накрытым к завтраку.

— …Люди осыпают мою тхакурани жемчугом, — гордо произнес он. Потом, подойдя ко мне ближе, тихо спросил: — Ты знаешь, за что она обиделась, почему сегодня не разговаривала с тобой?

— Нареш! — крикнул я.

— Ага! Теперь припоминаешь! — Нареш расхохотался. — Она же была замужем! Укладывая ее на царское ложе, я забыл украсить нитью жемчуга пробор на ее голове, не раскрасил ей ладони и ступни, не окропил ее сандаловым маслом… Она же великая тхакурани! Еще бы не обидеться…

А высоко в небе гремел гром, его раскаты эхом откликались в горах; казалось, сама земля бросает вызов небу. И в этот момент перед моими глазами предстал образ старика, лежащего на смертном одре в далекой Англии. Его губы, наверное, в последний раз слабо шептали: «Где ты, бедная моя Чанда?»…

Умиротворенный! Прозревший под конец жизни бывший сахиб! Слишком поздно в нем проснулась человечность!


Но где же мой величественный рассказ о торжестве человечности? Что делать, если даже у меня не получилось рассказа… Но я хочу крикнуть во весь голос: «Слушайте, слушайте все! Повсюду раздаются громкие голоса, требующие справедливости. Я тоже не могу молчать. Я торжественно заявляю: только самые простые являются настоящими людьми. Все остальные пропитаны грехом, ибо корыстолюбие и высокомерие закабалило их души. А эти угнетенные, несчастные и нищие люди страдают из-за своего невежества. Их будут угнетать до тех пор, пока они не прозреют, потому что на их невежестве, на их розни и взаимной ненависти зиждется весь мир мрака и насилия… Пока они не прозреют, их дети будут рождаться в грязи и умирать, как бездомные собаки. Может быть, обездоленные так сжились со страданиями, что считают их неизбежными? Но в тот день, когда они познают подлинную человечность, они избавят человечество от страданий. Тогда-то и появится новый человек!»


notes


Примечания


1


Ююба — невысокое дерево из семейства крушинковых (Zizyphus jujuba).


2


Хаким — врач-мусульманин, лечащий по правилам традиционной арабской медицины.


3


Бири — сигареты кустарного производства, сделанные из цельных табачных листьев. На приготовление бири идут самые низкие сорта табака.


4


Дак-бунгало — постоялый двор, гостиница.


5


Хукка — трубка типа кальяна, в которой табачный дым охлаждается и очищается, проходя через воду.


6


Тхакуры — одна из высших военно-землевладельческих каст в Северной и Центральной Индии. В Раджастане — титул феодального аристократа. Согласно религиозной традиции индуизма произошли от второй по значению касты — касты воинов.


7


Натни — женщина из касты натов, одной из самых низших в кастовой иерархии старого индийского общества.


8


Движение ненасилия — организованное Ганди движение гражданского неповиновения приказам английской администрации при полном устранении всяких насильственных действий.


9


Бигх (бигха) — земельная мера, равная 0,25 га.


10


Ману в индийской мифологии — родоначальник человечества.


11


Буддийские монахи носят ярко-желтые или оранжевые одежды.


12


Тамаринд — дерево из семейства бобовых (Tamarindus indica) с длинными съедобными плодами.


13


Тхакурани — букв. жена тхакура. Тхакурани — также знатная, важная дама.


14


Канджары — одна из низших каст в кастовой иерархии. Канджаров чаще, чем других, называют индийскими цыганами. Основное занятие — изготовление веревок и канатов.


15


Нагала — большая деревня, главная деревня, т. е. деревня, вокруг которой расположены поселки представителей низких каст: кожевников, мусорщиков и т. п.


16


Маргхаты — места кремации трупов.


17


Амбапали — имя куртизанки, жившей в VI веке до н. э. в маленьком княжестве Лаччхави в междуречье Ганга и Брахмапутры (теперь территория Западного Пакистана).


18


Заминдар — помещик, землевладелец.


19


Ана — 1/16 часть рупии.


20


Сер — мера веса, 993 г.


21


Чамарин — женщина из касты чамаров-кожевников.


22


Домни — женщина из касты дом, касты плетельщиков подстилок, корзин, веревок и т. д.


23


Телин — женщина из касты тели — касты маслоделов и разносчиков растительного масла.


24


Пандит — ученый-брахман. В тексте — почтительное обращение к брахману.


25


Гур — неочищенный тростниковый сахар.


26


Дхармашала — гостиница для паломников-индусов; богадельня.


27


Бетель — вьющийся кустарник, из листьев которой вместе с различными специями приготовляются пакетики для жевания.


28


Булак — украшение, которое носят, продев в носовую перегородку.


29


Кшатрий — представитель второй по счету касты — воинов — в кастовой иерархии. Выше кшатриев располагаются только брахманы.


30


Раван — один из персонажей древнеиндийского эпоса «Рамаяна», злой и коварный демон, правитель Ланки (Цейлона). Похитил жену Рамы, за что и был убит последним на поединке; символ коварного и злобного человека.


31


Три мира по индийской мифологии — небо, земля и подземное царство.


32


Индийские женщины красят ладони рук и ступни ног специальной краской. По индийским понятиям, нет ничего унизительнее, чем заставить старшую жену втирать краску в ноги младшей.


33


Джаракх — мифическое существо, на котором летают ведьмы, демоны и пр.


34


Карнаты — подкаста натов; считаются еще более «низкими», чем наты.


35


Кос — мера длины, равная 1,829 км.


36


Ман (правильнее маунд) — мера веса, равная 37,324 кг.


37


Тели — разносчик масла, один из популярных персонажей индийского фольклора, находчивый, веселый, никогда не унывающий человек.


38


Садху — индийский отшельник, аскет.


39


Кайлавари — одно из имен богини Кали, супруги бога Шивы.


40


Бохра — сельский торговец и ростовщик.


41


Дхоти — мужская одежда; прямоугольный кусок ткани, обертываемый вокруг бедер.


42


Вина — распространенный в Индии струнный щипковый инструмент, внешне напоминающий лютню.


43


Бханги представитель одной из самых низших каст — мусорщиков и метельщиков.


44


Панчаят — общинный совет старейшин.


45


Игра слов. «Пьяри» на языке хинди, кроме имени собственного, значит «возлюбленная, любимая».


46


Джиджа — зять, муж старшей сестры; здесь обращение к женатому мужчине.


47


Дада — отец (хинди).


48


Пхагун — последний месяц индийского календаря, соответствует февралю — марту. Новый год в Индии начинается в марте.


49


Имеется виду древний индуистский обряд «агни-парикша» — испытание огнем, испытание на верность и правдивость. Верный и правдивый человек должен был выйти из огня невредимым.


50


Саут — вторая жена в полигамных семьях.


51


Каттха — катеху, экстракт, получаемый из древесины индийской акации, используется как одна из специй при приготовлении бетеля. Кроме того, применяется для окраски тканей и дубления кожи.


52


Тава — чашечка, вставляемая в кальян, куда набивают табак.


53


Ганг в Индии считается священной рекой. Тела умерших сжигают, а пепел бросают в реку.


54


Вайдехи — один из эпитетов Ситы, жены Рамы, дочери царя Джанака, правителя Вайдеха.


55


Сати — вдова, обрекающая себя на сожжение вместе с телом мужа.


56


Перед кремацией или захоронением сдавали тела умерших в полицейский участок для установления причины смерти.


57


Джетхи — жена старшего брата мужа, здесь — почтительное обращение.


58


Рани — жена раджи, госпожа, правительница.


59


Кумбхакаран (букв. «имеющий уши, как лохань для воды») — имя мифического гиганта, брата Равана.


60


Чандика — одно из имен богини Дурги (Кали) — жены бога Шивы.


61


Хузур — одно из самых почтительных обращений к старшему по должности и положению, равное «ваше превосходительство».


62


Тика — знак касты, кружок или полоска, который наносят особой краской на лбу между бровями.


63


Пури — сдобные лепешки, жаренные в масле.


64


Данг — собирательное название труднодоступного горного участка, покрытого, как правило, девственным лесом.


65


Парда — занавеска, отделяющая женскую половину дома.


66


Сардар — господин, начальник, командир. Обращение к старшему по положению.


67


Наг (нага) — змея, королевская кобра. Кроме того, нагами называют демонов с лицом человека и телом змеи.


68


Биканер — город в штате Раджастан.


69


Саркар — господин, правитель; вежливое обращение к важному, знатному лицу.


70


Статья 304 Уголовного кодекса Британской Индии, запрещавшая индийцам иметь огнестрельное оружие.


71


Холи — праздник в честь бога Кришны (одно из воплощений бога Вишну) и его возлюбленной пастушки Радхи, происходящий в месяце пхагун (февраль — март).


72


Мэм са’б — распространенное в Индии обращение к европейским женщинам. Мэм — искаженное от madam (мадам, госпожа); са’б — искаженное от сахиб (господин, госпожа).


73


То есть признал себя побежденным.


74


Махатма — букв. «великая душа» (хинди).


75


Патвари — деревенский счетовод; писарь, глава сельской администрации.


76


Джагирдар — владелец джагира — надела, предоставляемого правительством за усердную службу; помещик, феодал.


77


«Привет тебе, родина-мать!» — патриотическая революционная песня.


78


Лиса (англ.).


79


Для натов, как и для других каст, занимающихся заклинанием змей, змеи священны вдвойне.


80


Свадебный головной убор жениха.