Свиток фараона
Филипп Ванденберг








Даже богатому как Крез египетскому антиквару Омару Муссе не удалось обмануть смерть. Теперь, когда его нет в живых, в наших руках его дневник — дневник человека, который наравне с расхитителями гробниц, археологами и секретными службами искал усыпальницу Имхотепа. Неужели именно Омару, тогда бедному юноше, открылись тайные знания великого зодчего и врачевателя и достались его несметные сокровища?









Филипп Ванденберг

«Свиток фараона»





В поисках следов





Бастет, египетская богиня любви и счастья, издревле изображалась в виде сидящей кошки.

В Мюнхенском институте «Гермес» заказ № 1723 по проверке и датировке произведений искусства для известной исследовательской лаборатории был обычной рутиной. По просьбе владельца, частного коллекционера, статую древнеегипетской богини-кошки Бастет должны были подвергнуть термолюминесцентному анализу, дабы проверить ее подлинность. Исследование предусматривало соскоб трех граммов материала с самого неприметного места статуи. Как обычно, ответственный ассистент взяла пробу с нижней поверхности основания фигуры, чтобы повреждения были меньше всего заметны. В данном случае речь шла об отверстии глубиной в десять сантиметров и толщиной в палец.

Производя анализ, научный работник обнаружила в полости свернутый листок с надписью «УБИЙЦА № 73», которому она сначала не придала значения. Она отнесла его в один из институтских кабинетов, где хранились диковинные предметы: всевозможные подделки и странности.

Научный анализ статуи Бастет подтвердил бесспорную ее подлинность, объект можно было отнести к периоду III династии[1 - Имеется в виду III династия Древнего Египта; наряду с IV, V и VI династиями относится к периоду Древнего Царства и датируется примерно 2686–2575 годами до н. э. Столица в то время располагалась в городе Мемфисе. (Примеч. ред.)] с точностью в ± 100 лет. Статуя была возвращена коллекционеру с датой экспертизы «7 июля 1978 года» и чеком за оказанные услуги, заказ внесен в архивный том под № 24/78.

Во время моего визита в Мюнхенский институт «Гермес» на Мейзерштрассе, где я в сентябре 1986 года собирался проверить подлинность нескольких предметов из собственной коллекции египетских древностей, мое внимание привлек странный листок с надписью «УБИЙЦА № 73». На мое замечание, что владелец статуи, пожалуй, мог бы дать разъяснения по поводу загадочного листка, мне ответили: коллекционера поставили в известность о находке, но он только рассмеялся, высказав предположение, что эту шутку, скорее всего, позволил себе предыдущий хозяин скульптуры. Что касается нынешнего владельца, то его интересовала лишь ее подлинность.

Услышав это, я попросил дать адрес коллекционера, но мне отказали из принципиальных соображений. Тем не менее я очень увлекся этим делом, не подозревая тогда, что оно криминальное. Я пошел на попятную и предложил передать мои координаты хозяину статуэтки Бастет, заметив, что, возможно, он будет готов поговорить со мной. Институт обещал пойти мне навстречу.

Тогда я не был уверен, какой путь выбрать, если хозяин статуэтки не объявится. Я даже подумывал, не подкупить ли работников института, чтобы выведать имя владельца статуэтки кошки, в которой обнаружился листок с таинственной надписью. Чем больше я занимался этим, тем больше во мне крепла уверенность, что за словами «УБИЙЦА № 73» скрывается отнюдь не шутка. Я предпринял очередную попытку уговорить директора института сообщить мне имя владельца, но все это закончилось лишь обещанием сделать анализ листка, который наверняка уже все втайне проклинали.

К моему глубочайшему удивлению, спустя три недели пришло письмо из института, в котором значился адрес некоего д-ра Андраса Б., адвоката из Берлина, владельца скульптуры Бастет. Он узнал о моем интересе, но вынужден был разочаровать меня: статуэтка досталась ему в наследство и не продавалась.

После этого я позвонил доктору Б. в Берлин, объяснил, что меня не интересует статуэтка кошки как таковая, а только листок с загадочной надписью «УБИЙЦА № 73», который был спрятан в ней. Это породило немало сомнений у моего собеседника, и мне пришлось призвать на помощь все свое искусство убеждения, чтобы уговорить его встретиться со мной в берлинской гостинице «Швайцер Хоф».

Я полетел в Берлин и за ужином встретился с доктором Б. и его знакомым, которого он пригласил с собой в качестве свидетеля, что еще больше усилило мои подозрения. Я узнал (о чем, собственно, мне уже говорил по телефону мой собеседник), что он унаследовал скульптуру кошки от своего отца Ференца Б. — известного коллекционера египетского антиквариата. Ференц Б. умер три года назад в возрасте семидесяти шести лет. О происхождении статуэтки доктор Б. ничего не мог сказать, он знал лишь, что отец покупал антиквариат у торговцев и на аукционах по всему миру. На мой вопрос, не сохранился ли чек на покупку, как это обычно заведено у коллекционеров, мой собеседник ответил, что все чеки и документы хранятся у его матери, у которой и находится большая часть коллекции. А она сама сейчас в Асконе: поправляет здоровье на берегах Лаго-Маджоре. Наш разговор длился в общей сложности около четырех часов и, после того как я заверил своих собеседников, что налоговые вопросы этой темы меня совершенно не интересуют, закончился по-дружески.

Во время нашей беседы я случайно узнал, что мать доктора Б. недавно вышла замуж во второй раз и теперь ее фамилия Э. Муж ее, господин Э., был сомнительным типом, никто в округе не мог точно сказать, откуда у него берутся деньги, однако для тех мест это воспринималось как обычное дело. Я решил нанести визит госпоже Э., хотя понимал, что мое появление без предупреждения будет выглядеть не очень корректно. Признаться, я боялся, что она наотрез откажется разговаривать со мной, но без промедления отправился в Аскону. Там я застал госпожу Э. совершенно одну. Она была навеселе, слегка расстроенная, что оказалось мне весьма на руку, поскольку в этом состоянии госпожа Э. вела себя довольно непринужденно. Хотя женщина и не смогла предъявить чек на статуэтку Бастет и объяснила, что подобных чеков больше не существует, она дала мне потрясающую зацепку, проливающую свет на происхождение этой вещи. «Да, — сказала она, — я хорошо помню, как в мае 1974 года загадочным образом сдохла любимая кошка хозяина. В то же время Ференц Б. увидел в аукционном каталоге статуэтку Бастет и объяснил, что хочет купить ее, тем самым увековечив память своей любимицы. Что впоследствии и произошло».

К моему сожалению, наш разговор прервался, потому что неожиданно вернулся муж госпожи Э. Он с большим недоверием отнесся к моему присутствию в их доме, был невежлив и явно старался выпроводить меня.

И все же я добился того, что дело сдвинулось с мертвой точки. Я разослал письма в ведущие аукционные дома с одинаковым вопросом: «Не выставляла ли Ваша уважаемая фирма в мае 1974 года на аукцион предметы египетского искусства?» И получил следующий результат: три ответа были отрицательными, от двух аукционных домов вообще не было ни слуху ни духу, и только один ответ — положительный. Аукционный дом «Кристи» в Лондоне сообщил, что проводил аукцион предметов египетского искусства в июле 1974 года. Я полетел в Лондон.

Главный офис аукционного дома «Кристи» располагался на Кинг-стрит в районе Сент-Джеймс и выглядел престижно. Во всяком случае, таковыми были открытые для каждого посетителя помещения, выдержанные в красных тонах. Но внутренние помещения не произвели особого впечатления, прежде всего архив, в котором хранились каталоги и ведомости всех аукционов. Я представился коллекционером, и меня с готовностью пропустили с пыльную комнату, набитую каталогами. Мисс Клейтон, несмотря на свой возраст, весьма привлекательная дама в очках, проводила меня и всячески старалась помочь сориентироваться.

Как мне стало известно из каталога «Египетские скульптуры» от 11 июля 1974 года, большая часть лотов была предоставлена нью-йоркским коллекционером. Среди предметов значилась скульптура быка Аписа времен IV династии и статуя Гора из Мемфиса. Наконец, лотом за № 122 оказалась долгожданная кошка Бастет, III династия, найденная предположительно в Саккаре. Я заявил, что статуэтка принадлежит мне и что я хочу устранить пробелы в истории артефакта. И попросил даму назвать мне хозяина, выставившего лот, и покупателя.

Но дама ответила мне решительным отказом, захлопнула каталог, поставила его на место и неохотно спросила, чем еще она может быть полезна. Я поблагодарил за помощь и распрощался, поскольку понял: сейчас мне больше ничего не удастся выяснить. Выходя из архива, я завел с мисс Клейтон разговор о лондонской гастрономии, которая для континентального европейца, мягко выражаясь, была книгой за семью печатями. И мне повезло. Каждый англичанин, заговорив об англо-саксонском кулинарном искусстве, начинает истово защищать его, и мисс Клейтон не стала исключением. Яростно сверкнув линзами очков, она ответила, что нужно лишь знать правильные заведения. Спор закончился тем, что мы условились встретиться в «Фор Сизонс», в районе Южного Кенсингтона.

Забегая вперед, хочу сказать, что этот ужин не стоил бы упоминания, если бы не происшедший между закусками и десертом интереснейший разговор, в ходе которого мне неоднократно предоставлялся случай хвалить мисс Клейтон за глубокое знание международной аукционной жизни. Рассыпавшись в комплиментах, выходящих за рамки ее профессиональной деятельности, я втерся в доверие к мисс Клейтон и добился заверения, что получу имена хозяина и покупателя лота № 122 вопреки предписаниям аукционного дома хранить информацию в строжайшем секрете.

Когда я на следующий день встретил в бюро мисс Клейтон, она заметно нервничала, протягивая листок с двумя именами и адресами. Имя одного человека я уже знал: Ференц Б. Мисс Клейтон поспешила добавить, что мне следует поскорее забыть наш вчерашний разговор. Она выболтала больше, чем ей было позволено, и сожалела, что терпкое вино развязало ей язык. На мой вопрос, увидимся ли мы еще раз, мисс Клейтон сказала категорическое «нет» и попросила ее извинить.

В баре Глостера, где мне нравилось сидеть во время пребывания в Лондоне, я раздумывал над тем, что же такого могла выболтать мисс Клейтон. И хотя я помнил насыщенный разговорами вечер почти поминутно, никак не мог найти ответ на свой вопрос. Поскольку мне удалось узнать имя продавца статуи, я решил навестить его. Звали продавца Гемал Гадалла, он, очевидно, был египтянином и жил в Брайтоне, что в Суссексе, на Эбби-роуд, 34. Стояло лето, и я отправился в Брайтон, где сошел у гостиницы «Метрополь» на Кингс-роуд. Приветливый седовласый старичок портье, которого я не мог представить иначе, чем в визитке, возмущенно нахмурил брови, когда я осведомился у него насчет Эбби-роуд. По-аристократически четко и обстоятельно, как это было принято у портье в отелях начала века, он ответил, что, к сожалению, улицы с таким или похожим названием в Брайтоне нет. Во всяком случае в 1974 году такой улицы не существовало, это он знал точно. Поразмыслив, я позвонил в Лондон мисс Клейтон, чтобы узнать, не ошиблась ли она ненароком. Но мисс Клейтон раздраженно ответила, что тут никакой ошибки быть не может, и попросила прекратить расследование по этому делу. На мой настойчивый вопрос, не утаивает ли она что-нибудь, женщина ничего не сказала и положила трубку.

На этом данная история достигла своей «точки невозвращения». И если раньше у меня были лишь догадки и нелепые фантазии, то теперь предположение переросло в уверенность и я вынужден был признать: за таинственной надписью «УБИЙЦА № 73» скрывается некая тайна.

Я вернулся в Лондон. На Флит-стрит посетил «Дейли Экспресс», у которой имелся, как я знал, отличный архив. Развернул подшивку газет за июль 1974 года. Мне казалось, что в статьях об аукционах, которые всегда пользовались в Лондоне большой популярностью, я смогу найти какую-нибудь подсказку. Но я ничего не обнаружил, во всяком случае, какой-то стоящей статьи о событиях 13 июля 1974 года не нашлось. Тогда я отправился в другую лондонскую газету, и там мне на помощь пришел случай. «Зе Сан» много лет назад напечатала большую заметку о моей книге. Я отыскал редакцию и тоже попросил подшивку газет за июль 1974 года. И тут я нашел нечто интересное.

12 июля 1974 года «Зе Сан» под заголовком «Труп сидел в аукционном зале» сообщала следующее (я позволю себе процитировать сообщение):






«На аукционе египетских скульптур в аукционном доме „Кристи“ в районе Сент-Джеймс вчера случилось трагическое происшествие. Коллекционера с аукционным номером 135 во время торгов постигла смерть от сердечного приступа. Инцидент остался незамеченным. В конце аукциона, в 21.00 служащие дома „Кристи“ обнаружили в предпоследнем ряду тело мужчины. Они подумали, что он спит, сидя на стуле. Когда их попытки разбудить человека оказались безуспешными, вызвали доктора. Он и констатировал смерть от сердечного приступа. Имя участника аукциона под номером 135 — Омар Мусса, он торговец антиквариатом из Дюссельдорфа».





Меня в тот момент волновал только один вопрос: умер Мусса естественной смертью или нет. Существовал ведь этот неприметный листок с надписью «убийца». Было ли случайностью, что листок оказался как раз в той статуэтке, что продавалась на аукционе, во время которого умер человек?

Запрос в институт «Гермес» в Мюнхене, где тем временем проводили анализ листка, дал следующие результаты: бумага была произведена в начале 70-х годов XX века, с высокой степенью вероятности, что не в Европе.

Неужели у убийцы — если такой действительно существовал — был аукционный номер 73? Чтобы найти ответ на этот вопрос, я отправился в аукционный дом «Кристи», где с удивлением узнал, что мисс Клейтон поспешно уволилась с работы, чтобы якобы уладить семейные проблемы. Это меня не остановило, и я разыскал заместителя директора — Кристофера Тимблби.

Мистер Кристофер Тимблби принял меня в тесном затененном кабинете и, казалось, не очень обрадовался моему предположению, что в его достопочтенном заведении, появившемся еще в 1766 году, произошло убийство. Прежде всего он спросил: какой мотив был у убийцы? Но на это я не мог ничего ответить. Тимблби наотрез отказался называть имя участника аукциона № 73. Собственно, другого я и не ожидал. Однако я заверил его, что это не удержит меня от дальнейших поисков и что он должен считаться с тем, что результаты моего расследования будут преданы огласке, пусть даже вся эта история лопнет подобно мыльному пузырю. Мой собеседник задумался.

Наконец Тимблби согласился. Принимая во внимание всю необычность ситуации, он обещал помочь в проведении моего расследования. Но он выдвинул одно условие: я должен все время держать его в курсе событий и избегать утечки информации, пока преступление не подтвердится или по меньшей мере не будет считаться более вероятным.

Я умолчал о моем знакомстве с мисс Клейтон. Когда мы вместе с Тимблби спустились в архив точно так же, как когда я был здесь в первый раз, мне было тяжело, потому что мой спутник то и дело останавливался, брал папки с документами, которые я уже просматривал, и усердно рылся в них. Тимблби извинился, что необходимого сотрудника сейчас нет на месте, и после нервных поисков все-таки пришел к тому месту, где находилась нужная мне папка. Каково же было мое удивление, когда вместо папки мы обнаружили… пустоту. Я был совершенно обескуражен. Документы, которые я несколько дней назад видел собственными глазами, исчезли.

Для меня все в этом деле стало очевидно. Я оставил свой гостиничный адрес, по которому меня можно было найти, и, должен признаться, распрощался с нескрываемым недовольством. В каком бы направлении я ни продвигался в своих поисках, передо мной возникала стена.

В момент беспомощности, когда я просто не знал, что делать дальше, в голову пришла мысль отправиться в музей, чтобы побыть наедине с экспонатами. Это произошло в Британском музее, я думал о Розеттском камне, той черной базальтовой плите, которую нашел офицер Наполеона близ одноименного египетского города. На ней написан текст на трех языках: четырнадцать строк — иероглифами, тридцать одна строка — демотическим письмом и пятьдесят четыре строки — на греческом, который французские ученые использовали, чтобы расшифровать египетские иероглифы.

В результате моих размышлений над Розеттским камнем я принял решение начать свое расследование заново, и это напомнило мне о решении Шампольона[2 - Французский историк-ориенталист, основатель египтологии; принимал активное участие в поисках ключа к расшифровке египетских иероглифов, интерес к которым усилился после открытия Розеттского камня — плиты с благодарственной надписью жрецов Птолемею V Эпифану, датируемой 196 г. до н. э. (Примеч. ред.)]. На следующий день я запланировал отъезд, но мне в голову вдруг пришла идея отыскать мисс Джулиет Клейтон. Ее адрес я нашел в телефонной книге: Квинсгэйт Плейс Мьюс, Кенсингтон. На улицах с каменными мостовыми теснились двухэтажные дома с узкими, выкрашенными в белый цвет фасадами, на первых этажах которых в основном располагались маленькие автомобильные мастерские или склады.

Я спросил одного автомеханика, который периодически выныривал из-за утеплительного кожуха радиатора старенького автомобиля, не знает ли тот мисс Клейтон. Конечно, он знает ее, но мисс Клейтон, по его словам, уехала в Египет, а когда вернется, ему не известно. Я представился старым другом мисс Клейтон и попросил уточнить, в какое конкретно место в Египте она отправилась. Автомеханик лишь пожал плечами, но потом сказал, что, быть может, об этом знает ее мать, пожилая дама, которая живет на севере в Хануэле на Аксбридж-роуд, что в часе езды отсюда. Он также сообщил, что лучше всего сесть на поезд, отправляющийся с вокзала «Виктория». Уверенный в том, что мне удастся найти мисс Клейтон именно там, я немедленно отправился в путь.

По дороге в Хануэл начался дождь, и унылые предместья Лондона стали казаться еще более безотрадными. Я был единственным пассажиром, который сошел в Хануэле. Я увидел старый заброшенный вокзал, у дороги — стоянку такси.

До Аксбридж-роуд с меня взяли полтора фунта.

Миссис Клейтон, маленькая седая дама, на морщинистом лице которой постоянно сияла улыбка, обрадовалась неожиданному визиту и поставила чайник. Я продолжал выдавать себя за друга ее дочери, и миссис Клейтон охотно начала болтать о Джулиет. Важнее всего была информация о том, что мисс Клейтон остановилась, как обычно, в отеле «Шератон» в Каире.

— Обычно?

— Ну да. Один-два раза в год. Разве вы не знаете о ее пристрастии к Египту?

— Ну конечно, — заверил я старушку.

В ходе разговора я также выяснил, что мисс Клейтон многие годы провела в Египте, что она бегло говорила на арабском и поддерживала близкие отношения с одним египтянином, которого называла Ибрагимом. Когда разговор зашел о лондонской погоде, я предпочел вежливо откланяться.

В отеле, куда я вернулся, меня ждала неожиданность. Портье передал мне записку от Кристофера Тимблби: «№ 73 — человек по имени Гемал Гадалла. Адрес: Брайтон, Суссекс, Эбби-роуд, 34». Тот же самый фантом, который я пытался найти, когда отправился к хозяину кошки Бастет. Опять возникла такая же ситуация, при которой я чувствовал, что непременно должен посетить либо музей, либо паб. А поскольку было уже довольно поздно, то я решил зайти в «Мэгпай и Стамп» на Олд Бэйли и присел на одно из мест у окна, которые во времена публичных казней сдавались за большие деньги. Я пил лагер и стаут. Да, я заливал свое отчаяние пивом и не знал, чем закончится этот вечер, как вдруг ко мне подсел собеседник — светло-рыжий англичанин с бесчисленными веснушками на тыльных сторонах кистей. Он демонстративно вздохнул и, повернув ко мне широкое лицо, выругался:

— Чертовы бабы, будь они прокляты!

Я вежливо поинтересовался, что он этим хочет сказать, но собеседник лишь махнул рукой, давая понять, чтобы я не стеснялся. Он заявил, что даже во тьме, царящей на Олд Бейли, по моему лицу видно, что я переживаю из-за баб. Да, именно так он изволил выразиться. Подмигнув и прикрыв ладонью рот, как будто нас могли подслушать, он добавил, что в Уэльсе самые лучшие женщины. Они немного старомодные, но зато симпатичные и верные. А потом он протянул мне руку и представился:

— Меня зовут Найджел.

Найджел с удивлением узнал, что я вовсе не британец, что мое уныние никак не связано с любовной печалью, как он было подумал. Поэтому мой новый знакомый посчитал, что нужно обязательно поговорить о войне. Повлияло ли так на меня пиво или просто его история была мне неинтересна, не знаю, но я прервал бурный речевой поток Найджела вопросом: действительно ли он хочет узнать причину моей печали? Найджел тут же согласился, подпер кулаками голову, и я начал рассказ. Пока я говорил, Найджел не вымолвил ни слова, иногда лишь непонимающе мотал головой. Он еще долго молчал после того, как я закончил. Наконец он сказал, что мне нужно стать писателем, история действительно складно выдумана, но она не может быть правдой. Во всяком случае, он в нее не поверил — ни одному слову.

Мне пришлось задействовать все свое искусство убеждения и вдобавок выставить полдюжины крепкого стаута, чтобы заставить своего нового друга поверить в истинность этой истории. После довольно продолжительной паузы Найджел согласился.

— Ну хорошо, — заявил он, — допустим, такие сумасшедшие истории случаются, но что ты теперь будешь делать?

— Если бы я сам знал, то, наверное, не рассказывал бы тебе все это.

Найджел задумался, похлопал ладонью по черной столешнице из мореной древесины и пробормотал что-то о путанице и о чем-то таком, что называлось entanglement.

Эта встреча в «Мэгпай и Стамп» вообще не была бы достойна упоминания, если бы Найджел вдруг не поднял взгляд и не произнес:

— Если не существует этого загадочного Гемала Гадаллы, то, наверное, и торговец антиквариатом Омар Мусса тоже призрак, как вы думаете?

Спустя два дня в Дюссельдорфе, когда я занялся этим вопросом, поначалу казалось, что все выходит по-моему, потому что в телефонной книге я действительно обнаружил имя «Омар Мусса» и дополнение: «торговец антиквариатом, Кёнигсаллее» — отличный адресок.

Я думал, что по этому адресу найду сына того самого Омара Муссы, который умер во время аукциона «Кристи». Но, оказавшись в симпатичном магазине с изысканными предметами антиквариата, я обнаружил там пожилого мужчину. Ему и рассказал всю историю.

— О нет, — ответил он, — я и есть тот самый Мусса, которого нашли мертвым во время аукциона в Лондоне. — Мужчина готов был поклясться в этом. Пожав плечами, он хихикнул. В ответ я запоздало улыбнулся. А что мне еще оставалось? Я подумал, что старик шутит. Наконец лицо его стало серьезным, и он пробормотал под нос, что больше ничего не желает слышать о той истории. Но потом, заметив растерянность на моем лице, он, вероятно, сжалился и заговорил.

Так я узнал, что мужчина, который умер во время аукциона от сердечного приступа, был в каком-то смысле двойником, очевидно, тайным агентом, которого от настоящего Муссы отличала только фотография в паспорте. У двойника нашли паспорт, водительские права, даже кредитные карточки на имя Муссы. И настоящий Мусса знал, как это могло произойти: на одной из стоянок, прямо в центре Дюссельдорфа, из его машины украли радио. Портмоне же осталось в ящике для перчаток, чему Мусса был, несомненно, рад. Позже ему стало ясно, что взлом автомобиля был лишь прикрытием для того, чтобы скопировать и подделать его личные документы. Но все это он понял уже гораздо позже. Сначала, до того дня, когда он встретился со своим двойником, его этот вопрос вовсе не беспокоил. На самом деле в Лондоне на аукционе присутствовали два человека с одинаковыми именами: он сам, настоящий Омар Мусса, и другой человек, ненастоящий, — просто сумасшедшая ситуация.

Я перебил своего собеседника и спросил, не могло ли все это быть совпадением. Возможно, то, что Мусса посетил именно этот аукцион, произошло случайно?

Случайно? Мусса повернул кисти ладонями вверх. В жизни все случайно. Он по заказу клиента должен был приобрести на аукционе несколько предметов — не больше.

Он замолчал, и мне показалось, что мы оба подумали об одном и том же. Мусса ничего не говорил, и я, недолго думая, решился задать вопрос: кто же на самом деле был целью этого преступления — настоящий или фальшивый Мусса?

Старик глубоко вздохнул, заложил руки за спину и стал ходить взад и вперед по большому ковру, украшавшему центр магазина. Он начал подробно рассказывать, как врач констатировал смерть от разрыва сердца, как после возвращения из Англии домой его, настоящего Муссу, уведомили о собственной смерти. По его словам, Скотланд-Ярд занялся этим делом. Муссу пригласили в Лондон, и он с радостью согласился поехать, чтобы прояснить ситуацию, ведь это было в его интересах. Он много часов провел в здании на набережной Виктории, в штаб-квартире Скотланд-Ярда, где ему задали бесчисленное количество вопросов. Дошло до того, что он уже сам чувствовал себя виновным и завидовал мертвому Муссе. Об убийстве речь тогда вообще не шла, врач констатировал смерть от разрыва сердца. Да и подлинную личность погибшего установить не удалось. В Скотланд-Ярде пришли к выводу, что двойник являлся агентом тайной службы и во время наблюдения за каким-то событием его постигла смерть. В результате папку с делом отправили в архив.

В наш разговор вмешался какой-то покупатель, который интересовался двумя китайскими вазами с ручками: это фарфор Ву-цай? И пока оба разговаривали на узкоспециальные темы, у меня выдалась возможность поближе рассмотреть этого Муссу. У него было лицо восточного типа, кожа светлая, рост — минимум метр восемьдесят, а стройность, двубортный костюм и изысканность манер придавали ему некую аристократичность. Короче говоря, он выглядел так, как должен выглядеть серьезный торговец антиквариатом. И нелегко было представить, что этот мужчина мог быть замешан в каких-то делах тайной полиции. И все же, честно говоря, вся эта история, которую он сначала с улыбкой, а потом со страдальческим выражением на лице рассказал мне, выглядела довольно сомнительно. Да, у меня сложилось впечатление, что Муссе непременно хотелось доказать, что он совершенно не имеет отношения к делу.

Когда клиент ушел, я тут же спросил Муссу, не знакомо ли ему имя Гемал Гадалла.

— Нет, — неохотно ответил он. — Это было давно, все прошло, и я, признаться, этому очень рад.

Он также попросил меня никому не рассказывать об этой истории, потому что и без того из-за нее настрадался.

Я еще хотел спросить его, не говорит ли ему о чем-нибудь имя Джулиет Клейтон, но не успел этого сделать: Мусса молча проводил меня к двери.

Положение, в котором я оказался, напоминало ситуацию в покере: нужно было попытаться выиграть с плохими картами на руках. Но меня целиком захватила эта, без сомнения, таинственная история. Если сопоставить все, что до сих пор происходило, не принимая во внимание имена и места действия, то многое указывало на убийство. Я погрузился в размышления. Итак, это открытие столь абсурдно, что никто сначала всерьез его не воспринимает. Но все же первые результаты расследования представляют все совсем в ином свете. На аукционе умирает человек. Есть документальное подтверждение, что смерть наступила от разрыва сердца. Пока ничего странного. Имя умершего известно, но оказывается, что он был всего лишь двойником, при этом «подлинный» человек сидел в это же время в том же зале. Поверят ли в то, что, возможно, этого человека убили каким-то коварным способом — ядом или парализующей сердце инъекцией. Но человек, которого можно обвинить в этом преступлении, — просто какой-то призрак. Его нет, по крайней мере, под таким именем и по такому адресу.

Но самое интересное заключалось в том, что все, кто каким-либо образом был связан с этим случаем, пытались приуменьшить его значение и вели себя так, словно за этим скрывалась совершенно другая история. Именно это невероятно затрудняло расследование.

Рассмотрев все факты в такой последовательности, я понял, что в них нет никакого смысла, и пришел к выводу, что, если я хочу добиться успеха в этом деле, мне нужно свернуть с асфальтированной трассы логики. Ведь сведения, которые мне удалось собрать до этого момента, были напрочь лишены логики.

Чтобы собрать побольше информации о Муссе, я отыскал других торговцев антиквариатом, выдав себя за инвестора, который плохо разбирается в деталях, но хочет вложить кругленькую сумму денег, не облагаемую налогами. Это не подразумевало отличное знание древних ковров, мебели в стиле «барокко» и азиатской керамики, но делало мой визит вполне правдоподобным. Во время разговора я мимоходом упоминал, что видел две китайские вазы Ву-цай с ручками у Муссы. Можно ли ему доверять?

В первые две встречи я наткнулся на необычную холодность, мои вопросы просто игнорировали, а когда я пытался переспросить, мне отвечали лишь сдержанной улыбкой. Известное дело, ворон ворону глаз не выклюет. Третий торговец, который выглядел не так представительно и магазин которого располагался на одной из боковых улочек возле Кёнигсаллее, оказался более разговорчивым и не скрывал своего мнения.

— Все газеты писали о том, что этот Мусса продал два средневековых трапезных стола за пятизначные суммы, — сообщил он. — На самом деле этим столам не было и десяти лет, а открылся этот обман, когда один опытный коллекционер обнаружил дробинки, которыми пробивались червоточины в «старом» дереве.

Я сразу ухватился за эту информацию и перевел разговор на тему странных обстоятельств смерти его двойника в Лондоне. Торговец лишь рукой махнул, отозвавшись о Муссе настолько грубо, что я не хочу приводить его слова: несомненно, что этих двоих никак нельзя было назвать друзьями.

Ненависть делает человека словоохотливым. Для меня этот торговец оказался находкой, и я быстро узнал детали, которые пусть и не продвинули меня дальше в расследовании, но хорошо характеризовали Муссу. Корни этой ненависти брали свое начало в давнишней дружбе и попытке организовать совместное дело. Кассар, так звали разочарованного торговца, считал, что за таинственным происшествием в Лондоне с двойником кроется большая махинация, в которой участвовал Мусса. На мой вопрос, как это следует понимать, Кассар ответил, что ничего не знает о делах на международном рынке антиквариата, кроме того, что там происходят сплошные убийства. Теперь, казалось, настало время открыть ему истинную причину моего визита. Я изложил и обосновал свои подозрения по поводу того, что двойник был убит, а затем рассказал все, о чем узнал. Кассар увлекся этой историей и сразу же пообещал, что будет помогать мне в дальнейшем расследовании. Теперь у меня был союзник.

Напротив ипподрома находится ничем не примечательное кафе, которое называется «Цум тротцкопф»[3 - За упрямца!]. Там за обедом я встретился с Кассаром и услышал подробную биографию Муссы, среди эпизодов которой больше всего меня заинтересовал тот факт, что он был женат на египтянке. Рассказ торговца натолкнул меня на мысль, что Кассар был тайно влюблен в эту женщину. Следовало с осторожностью воспринимать всю информацию о Муссе, но было ясно, что он живет не по средствам. Дом на Ибице, квартира на острове Зильт, яхта и апартаменты на бульваре Лас Олас в Форт Лодердейл — это лишь то, о чем знал Кассар. Все это вместе для честного торговца антиквариатом было просто чересчур.

Какие-то незаконные махинации? Кассар лишь пожал плечами. Предъявить что-либо Муссе нельзя, хотя он за ним и наблюдал уже многие годы. Моя версия, что Мусса держит антикварный магазин лишь для прикрытия, а на самом деле занимается темными делишками, не понравилась Кассару. Мусса был экспертом в этой области, он сделал на этом карьеру, и никто не мог отрицать его глубоких знаний. Некоторые даже называли его главным экспертом по египетским древностям в Европе, хотя он нигде и не учился. Кассар говорил все это не без горечи в голосе, что свидетельствовало о наличии у него самого какого-то специального образования.

Когда мы вышли из кафе, я уже все знал об интересующем меня человеке и был полностью уверен, что Мусса в этом деле играл решающую роль. Но в тот вечер я так и не приблизился к разгадке.

В надежде встретиться с мисс Клейтон я полетел в Каир, но этот шаг оказался ошибочным. Мисс Клейтон уже уехала, и никто не мог мне сказать, отправилась ли она вглубь страны или вернулась в Лондон. Поэтому я решил использовать пребывание в Египте себе на пользу и поискать следы Муссы. Но с торговцами антиквариатом и археологами меня постигла неудача. Да, я вызвал столько подозрений, что через пару дней мне пришлось просто удрать в Эль-Минью (Средний Египет), где я уже много лет был знаком с одной семьей: отцом, матерью и тремя сыновьями, которые жили за счет грабежей гробниц в Тель-эль-Амарне. Но и здесь имя Муссы не было известно, так что я вернулся домой не солоно хлебавши.

Посвятив этому делу уже уйму времени, я, к сожалению, не сдвинулся с места. Вскоре мне назначили встречу, и я впервые отложил это дело, хотя не мог избавиться от мыслей, связанных с моим расследованием.

Так прошел почти год, и вдруг я получил письмо от Кассара: Мусса умер, на этот раз всерьез — так он изволил выразиться, — и в его вещах обнаружилась необычная находка, которая меня заинтересует. Я немедленно выехал в Дюссельдорф. К моему удивлению, я обнаружил, что Кассар живет с вдовой Муссы в чудесном единодушии. А о делах не стоит и упоминать. Кассар протянул мне пачку коричневатых листов, исписанных арабскими буквами. Истрепанные и грязные, они представляли собой результат долгой и кропотливой работы. Все это было найдено в абонементном сейфе, который арендовал Мусса.

Я вопросительно взглянул на Кассара, но тот лишь ответил, что мне следует прочитать их и у меня отпадут всякие вопросы. При этом он многозначительно улыбнулся.

— Я не умею читать по-арабски, сначала мне нужно найти переводчика.

— Да, — ответил Кассар, — это было бы очень кстати.

— Ты знаешь, что написано на этих листках?

— Конечно, — ответил Кассар, — хотя не все. По крайней мере, я теперь знаю многое, и все эти истории, связанные с Муссой, не кажутся уже такими загадочными.

Конечно, я хотел узнать, что кроется в этих бумагах, и меня сжигало нетерпение. Но Кассар упрямо, просто посадистски отказывался объяснить мне хотя бы в общих чертах содержание этих документов. Он только сказал, что я могу оставить бумаги у себя и что я единственный на всем свете, кто способен осознать смысл всего, что там написано. Кассар не сомневался, что из этого может выйти отличная книга.

Он оказался прав. Я поручил Ширин, женщине-египтянке, проживавшей в Мюнхене, читать мне этот арабский текст по три часа ежедневно, без подготовки, просто читать то, что было написано на бумаге. Иногда я начинал так увлеченно слушать, что совершенно забывал делать свои заметки, и позже мне приходилось восстанавливать услышанное по памяти. Очень многое пришлось сформулировать заново, чтобы лучше понять, и все же я старался сохранить стиль человека, который писал дневник, — именно это представляли собой пожелтевшие листки. Остальное я дополнил, пользуясь независимыми источниками, которые открыл для себя в течение своей работы.

Это, собственно, история Омара Муссы, человека, который приблизился к непостижимому так, как еще ни один человек на земле.




Глава 1

«Мена Хаус» и «Винтер Пэлэс»


Каждому человеку будет сказано: «Читай с помощью Аллаха — даже если он не умел читать в земном мире — Книгу твоих деяний. Довольно с тебя, что душа твоя сегодня хранит счет всех твоих деяний!»

    

Коран, 17 сура, 14 аят









«Во имя Аллаха всемогущего» — так начинаются записки Омара Муссы. «Это слова престарелого злодея, которому осталось жить от нескольких недель до нескольких месяцев, совесть которого бессонными ночами мучит кишки. Это слова Омара Муссы, которые он до сих пор никому не говорил, с одной стороны, потому что это вовсе и не нужно. Аллах и так знает все тайны и сокровенные секреты. С другой стороны, потому что моим словам никто не поверит. Конечно, в своей жизни я взвалил на себя бремя греха, но так было назначено судьбой по воле Всевышнего, который, как он сам говорит, прощает все грехи, если не признавать никакого другого бога, кроме Аллаха. Но я этого никогда не делал. Также я никогда не нарушал постов в девятый месяц и молился в ночь ниспослания Корана на землю. Я совершил большое паломничество в Мекку, а ежедневные омовения и молитвы были для меня законом. А когда дела у меня шли хорошо, я без принуждения платил налог на содержание бедных. Вино, свинина, кровь и падаль вызывали у меня отвращение. У женщин, которых я встречал, никогда не было повода жаловаться, а те, которые вышли за меня замуж, наверняка переживут меня».

Омар Мусса, наверное, мог быть доволен своей судьбой, которая начиналась почти как судьба Моисея. Он мог заглянуть в сад вечности, который был вознаграждением святому и служил ему домом, если бы не то бремя, которое тяготило Муссу почти полстолетия, ведь ему довелось видеть вещи, недоступные другим людям. А его несчастная жизнь менялась день ото дня.

Чтобы понять, как все это происходило, нужно изложить всю его жизнь так, как он вспоминает о ней в своем дневнике. Его рождение было темным, как песчаная буря, он не знал ни отца, ни матери. Когда мальчику было несколько дней от роду, его положили в кожаный мешок, который просто привязали к ручке ворот караван-сарая, располагавшегося как раз напротив гостиницы «Мена Хаус». Старый Мусса, у которого было семь верблюдов и столько же детей, сжалившись, сказал:

— Одним ртом больше или меньше — не важно.

Он усыновил ребенка. Несколько раз в году на ручке, на которой нашли ребенка, появлялся мешочек с деньгами. О его происхождении никто ничего не мог сказать, но о его значении догадывался каждый.

Первые воспоминания появились у него, когда ему исполнилось три года. Его старый отец Мусса, худой, морщинистый мужчина с черной бородой и бровями над глубоко посаженными глазами, вложил ему в маленькие руки громадный набут, который ребенок едва мог удержать. Эта деревянная, обитая гвоздями дубинка символизировала мужскую силу. Самого выражения «мужская сила» маленький Омар тогда еще не понимал, зато весьма успешно обращался с этой дубинкой: копируя поведение взрослых, он со всей силы лупил ею по коленям верблюдов, чтобы высокие «корабли пустыни» согнули сначала передние, а потом задние ноги. И по сей день жив этот обычай: когда всаднику нужно влезть на спину верблюда, животное бьют по коленям.

Иностранцам из гостиницы «Мена Хаус», которых Мусса возил на верблюдах к пирамидам, казалось очень забавным, когда малыш таким образом помогал им спуститься с верблюда или взобраться на него. Один-два пиастра в то время считались большими деньгами для мальчика из пустыни, нередко он возвращался домой с пятью или шестью монетами. Сводные братья завидовали, потому что он был самым младшим, а зарабатывал больше всех. Поэтому Омар вырыл тайник под отхожим местом, где страшно воняло, но зато он был уверен, что сюда едва ли кто придет.

Странно, что он, живя буквально в тени пирамид, никогда не воспринимал их всерьез. Для него это были всего лишь горы, вершины которых цеплялись за облака. Он совсем не осознавал, что эти пирамиды — деяние рук человеческих. Именно в этом крылась причина того, что Омар не понимал того благоговения, с которым иностранцы подходили к пирамидам.

Больше всего здесь было англичан. Чистые, богато одетые мужчины (иногда вместе с напудренными дамами) отправлялись в пустыню, чтобы посетить пирамиды. Они слезали с верблюдов у роскошной гостиницы «Мена Хаус», в которую не разрешалось заходить ни одному феллаху, даже уважаемому старику Муссе, о котором шла речь. Он лично сопровождал лорда Кромера на верхушку большой пирамиды. Хотя местные египтяне и получали постоянную работу в презентабельном отеле, им под страхом наказания запрещено было говорить, что происходило за стенами цвета охры.

Взрослых мало интересовало запретное пристанище для иностранцев, каждый мог сам себе дорисовать, как жили богатые чужеземцы. Но для мальчиков гостиница стала объектом неутолимого любопытства. И даже одно упоминание о том, что ты добрался до швейцарской комнаты, подработал носильщиком или передал какую-то записку постояльцу, вызывало всеобщее удивление.

У Омара не было желания сокровеннее, чем когда-нибудь побывать в запретной гостинице «Мена Хаус». Он не раз незаметно перелазил через каменный забор и проскальзывал к входу в отель мимо садовников и сторожей в надежде хоть одним глазком увидеть запретное царство. Но всякий раз его замечали, и двое нарядно одетых привратников гнали его прочь довольно сильными ударами плеток еще до того, как Омар успевал что-то разглядеть.

Поэтому момент, когда Омар наконец-то впервые ступил в холл отеля, врезался ему в память. В тот день, который он позже так и не смог точно датировать в дневнике, в черной карете приехал султан Фауд, сын хедива Исмаила, внук Ибрагима-паши и правнук великого Мохамеда Али. Он явился, чтобы поднять над большой пирамидой египетский флаг. На султане был темный костюм, и он ничем не отличался от англичан, которые жили в отеле «Мена Хаус».

Омар был в какой-то степени разочарован: он представлял себе султана иначе. Но старый Мусса в утро того дня собрал своих детей и произнес речь, запомнившуюся Омару на всю оставшуюся жизнь. Он говорил, сильно жестикулируя:

— Это памятный день для истории Египта, и каждый из вас может гордиться тем, что он — египтянин. Когда-нибудь наступит время, когда не англичане будут править египтянами, а египтяне — англичанами.

Омар гордился, но куда больше его интересовали вооруженные солдаты, которые, в отличие от султана, были одеты по-восточному. В руках у них были винтовки и сабли, и они мрачно смотрели на каждого, кто приближался к свите султана.

Омар стоял со своим верблюдом в стороне от большой пирамиды, повинуясь приказанию Муссы, и махал посетителям.

Фауд заметил это и подошел к Омару, который в тот миг больше всего на свете хотел убежать, но стоял как вкопанный, сжимая в руке свой набут.

— Как тебя зовут? — улыбаясь, поинтересовался султан.

— Омар, — послушно ответил мальчик, — сын Муссы.

— Ты погонщик верблюдов?

— Да, — тихо произнес Омар.

Султан рассмеялся, у него был просто приступ радости.

— А можно мне проехаться на твоем верблюде?

Приближенные из свиты султана недоуменно переглянулись.

Омар с готовностью кивнул.

Тем временем подошел старый Мусса. Он извинился перед султаном за неразговорчивость мальчика.

— Он стесняется, достопочтенный господин. Это подкидыш, которого я воспитываю вместе со своими детьми!

В тот момент Омар почувствовал себя маленьким и жалким. Зачем Муссе понадобилось упоминать о его темном происхождении? Омару стало стыдно.

После восхождения на пирамиду, куда добрая дюжина телохранителей подняла султана на носилках, Фауд подошел к Омару. Тот заставил опуститься верблюда на колени, и султан влез на спину животного.

— Поехали к «Мена Хаус»! — воскликнул он, и Омар повел верблюда с восседавшим на нем султаном к гостинице. Солдаты расчищали ему путь, расталкивая столпившийся народ. Люди по обе стороны улицы ликовали и аплодировали. Перед входом в отель султан слез с верблюда. Кто-то из свиты султана сунул мальчику пару пиастров, и Омар уже хотел уйти вместе со своим животным, как вдруг Фауд подозвал маленького погонщика и спросил, не хочет ли тот выпить с ним лимонаду. Омар решил отказаться, ему не хотелось пить, но тут подошел Мусса и, с готовностью кивнув, подтолкнул мальчика к знатному постояльцу. Султан взял его за руку, и они вошли в холл гостиницы.

Повеяло прохладой. На каменном полу лежали ковры. Несмотря на то что был разгар дня, все ставни были закрыты, а под потолком горели латунные люстры с голубыми и красными плафонами, свет которых отражался на плитке с орнаментом, украшавшей стены. Богато одетые мужчины и женщины выстроились, образовав коридор, по которому прошел султан вместе с Омаром.

— Лимонада для меня и моего маленького друга! — воскликнул султан, и тут же появился служащий гостиницы в длинной белоснежной галабии. Он нес сверкающий латунный поднос, на котором стояли два бокала в виде тюльпанов с зеленым лимонадом. Омар никогда не видел такого зеленого лимонада. Торговцы напитками у пирамид продавали красный чай из мальвы, но зеленый лимонад?

Омар сомневался, можно ли вообще пить что-нибудь зеленое. Но потом султан Фауд взял свой бокал, поднес его к губам и подождал, пока то же самое сделает мальчик. Разумеется, Омару ничего не оставалось, как взять свой бокал и пригубить его. Сахарный вкус сладкой воды не только не был известен Омару — его вдруг стошнило, и он, зажав рот руками, бросился прочь, протискиваясь сквозь плотную толпу наружу, чтобы выплюнуть зеленый лимонад.




С того дня сводные братья возненавидели Омара и он стал часто получать трепку за то, к чему не имел ни малейшего отношения.

Старый Мусса был очень набожным и мудрым, хотя никогда не ходил в школу. И вот однажды вечером он собрал всю свою большую семью перед хижиной, чтобы почитать суры из Корана. Как и любой добропорядочный верующий, Мусса знал все сто четырнадцать сур наизусть и в этот вечер решил прочитать двенадцатую.

— Во имя Аллаха милосердного, — задумчиво начал он и рассказал о Юсуфе, который поведал своему отцу, что видел во сне одиннадцать звезд, солнце и луну, и все они кланялись ему. Отец призвал сына не рассказывать этот сон братьям, потому что они начнут завидовать, но это все равно случилось! Братья столкнули Юсуфа в колодец, где его обнаружили погонщики каравана и продали за пару дирхемов человеку по имени Потифар.

Во время рассказа сыновья поднимались один за другим и уходили, потому что поняли намерения отца, и, когда перед стариком остался сидеть только Омар, Мусса замолчал. С берега канала доносился стрекот миллиона цикад, который нарушали лишь далекие звуки музыки, звучавшей в саду гостиницы «Мена Хаус». Огни горели у дверей караван-сарая, то тут, то там раздавался короткий громкий смех, затихавший во мраке теплой ночи.

— Ты знаешь продолжение истории? — прервал долгое молчание Мусса. Омар покачал головой.

Тогда Мусса вернулся к своему рассказу и процитировал всю суру для одного благодарного слушателя. Он поведал, как Юсуф стал управляющим дома, рассказал о жене Потифара, о том, как юношу приговорили по ложным свидетельским показаниям, обвинив в преступлении, которого он не совершал, как потом он стал толкователем снов и фараон сделал его своим доверенным человеком.

Мусса рассказал о великодушии Юсуфа, который простил своих голодных братьев, пришедших к нему просить зерна.

Когда Мусса закончил, было уже очень поздно. Однако Омару совсем не хотелось спать, потому что он начал понимать, почему отец процитировал именно эту суру. Он, Омар, был чужаком, которого, наверное, никогда не примут сводные братья. Но разве эта сура не учила тому, что именно опальные люди чаще всего способны на поступки? В своих снах он видел себя советником султана, который носил европейскую одежду и ездил в черной карете. В ту ночь Омар решил поступить так же, как Юсуф.

Омар был погонщиком верблюдов и за два пиастра возил иностранцев из «Мена Хаус» к пирамидам. Но у него была длинная галабия вместо набедренной повязки, а братья называли его Омар-эфенди, что по значимости было равно слову «господин», однако по отношению к нему, подростку, имело оттенок презрительности.

Был лишь один человек, которому Омар всецело доверял, его звали Хассан. Микассах, калека, каких были тысячи в Каире, Хассан сам не знал своего настоящего возраста. Он был старым, очень старым, и понятия не имел о дате и месте своего рождения. У него не было ног ниже голени. Он привязывал к коленям обрезки автомобильных шин и так передвигался, неся перед собой ящичек, украшенный стеклянными жемчужинами и осколками зеркала. С помощью этого ящика микассах зарабатывал себе на жизнь. Хассан был чистильщиком обуви, а в деревянном ящичке, который служил его клиентам подставкой, лежали обувной крем, щетки и тряпки. Изо дня в день можно было наблюдать, как он сидит возле «Мена Хаус» и оказывает свои услуги гостям, которые заходят в гостиницу и выходят из нее. При этом он стучал щеткой о свой ящик и громко произносил одно известное ему английское слово:

— Polishing, polishing!

Хассан привык смотреть на жизнь с точки зрения обувной перспективы. Это значило, что для микассаха человек заканчивался на уровне пояса, а на все, что было выше, он не обращал внимания. Конечно, икры француженки в высоких дамских сапожках не могли не волновать его чувств, но о супружеских узах Хассан мог только мечтать, как мечтают о прохладе лунной ночи.

Привычка смотреть на людей снизу вверх нисколько не мешала ему. Хассану было все равно, когда на него не обращали внимания и говорили при нем вещи, которые не предназначались для третьей пары ушей. Но Хассан был никем, и так получалось, что он знал больше всех.

Он знал постояльцев гостиницы по именам, знал о причине их приезда в Египет. И если Хассан кому-то чистил обувь, то мог потом рассказать о человеке многое.

— Человека узнают по тому, как он носит ботинки! — утверждал Хассан, и те, кто слышал слова старика, удивлялись, потому что, по его логике, старые ботинки нужно было предпочесть новым. — Лишь выскочки всегда носят новые ботинки, честный человек следит за своей драгоценной обувью с большой щепетильностью. И даже больше: он нанимает человека, который заботится о его обуви, что очень хорошо видно по ботинкам. Обувь должна быть ухоженной и все время выглядеть так, словно отец надевал ее на свадьбу. Это сразу показывает его стиль и говорит о том, что хозяину такой обуви не нужно браться за грязную работу и отправляться в дальний путь, как нашему брату. — При этом старик смотрел на привязанные к коленям шины, а Омар — на свои босые ноги.

В доме для инвалидов в Али-эль-Сира Хассан научился читать и писать, и, если позволяло время, старик делился своими знаниями с мальчиком, царапая суры из Корана заостренной палочкой по утрамбованной земле у отеля «Мена Хаус». Когда Омару исполнилось десять, он смог прочитать и написать первую суру из Корана, которая начиналась словами: «Al-hamdu lillahi rabbi l-alamima r-rahmani r-rahimi» — «Хвала единому Богу, Господу миров, Богу Всемилостивейшему и Милостивейшему».

Омар загорелся идеей посещать школу, но старый Мусса отказал ему, со всей строгостью заявив, что он сам не ходил ни в какую школу, но, несмотря на это, стал уважаемым и достаточно зажиточным человеком, чтобы позволить себе воспитать совершенно чужого мальчика по имени Омар-эфенди.

Эти слова глубоко ранили Омара. Он в слезах побежал к Хассану, который занимался «polishing» у «Мена Хаус». Когда старик закончил чистить обувь одной знатной англичанке, он подозвал к себе Омара. При этом он, как обычно, ударял щеткой по ящику и шутливо кричал:

— Polishing, sir! Всего один пиастр!

Но тут он заметил, что его маленький друг плачет, и сказал:

— Египтянин знает всего два вида слез: слезы радости и слезы горя. Я, должно быть, очень сильно ошибусь, если скажу, что вижу на твоем лице слезы радости.

Мальчик отер тыльной стороной руки лицо и кивнул, потом сел возле микассаха на землю.

— Я… — начал он, запинаясь, — я спросил Муссу, готов ли он отправить меня в школу…

Хассан перебил его:

— Могу себе представить, что он тебе ответил. — При этом он сплюнул на песок. — Мусса наверняка сказал: «Зачем тебе школа, я сам в школу не ходил». Или что-то в этом роде, так ведь?

Омар снова кивнул и сквозь непрерывный поток слез и всхлипываний пробормотал:

— Мусса даже сказал, что может себе позволить воспитывать чужого мальчика по имени Омар-эфенди. Слышишь, он назвал меня Омаром-эфенди! — Рыдая, мальчуган закрыл лицо руками.

— Послушай, парень! — Старик положил на плечи Омара свои грязные коричневые руки. — Ты молод, смышлен, и у тебя целы ноги, которые понесут тебя туда, куда пожелаешь. Будь терпелив. Аллах укажет тебе твою дорогу. Жизнь предрешена, как путь небесного светила. Если Аллаху будет угодно послать тебя в школу, ты в нее пойдешь. Но если он решил в своем сердце, что тебе следует быть погонщиком верблюдов, ты будешь им всю оставшуюся жизнь. Что бы там ни происходило…

Слова старого микассаха ненадолго утешили Омара. Конечно, он так и ждал бы в своих мечтах, что Аллах укажет ему путь, если бы не наступил тот жаркий ветреный ноябрь, когда хамсин взметал в воздух раскаленный песок, а небо было темным, как во время Страшного суда. Это продолжалось семь дней без передышки. Глаза слезились, без повязки на лице никто не решался высунуться на улицу. Люди молили о дожде, но Аллаху был ведом лишь горячий, затхлый, безжалостный ветер, от которого перехватывало дыхание.

На восьмой день хамсин наконец утих. Люди и животные выползли из своих убежищ, словно обезумевшие, жадно дышали, как рыбы, выброшенные на берег. Только старого Муссы больше Не было видно. Его сердце не выдержало разбушевавшейся стихии.

Его накрыли с головой белой простыней. И так он сидел с обращенным в сторону Мекки лицом на своем высоком стуле со спинкой целых два дня, словно призрак, потому что для носилок в доме просто не было места, а тот, кто отвечал за похороны, приступил к своим обязанностям значительно позже. Хамсин оставил после себя слишком много жертв.

Это был первый случай, когда Омар встретился со смертью лицом к лицу, а мертвый Мусса под белым покрывалом так испугал его, что он сбежал к Хассану и поклялся, что никогда больше не зайдет в дом мертвого Муссы.

— Ты дурак! — обругал его микассах. — Ты действительно веришь, что, когда ночью взвоют шакалы, он поднимется и пройдет в закрытую дверь или отправится на небо, как утверждают неверные? — При этом он смачно плюнул на песок.

Омару стало стыдно. Он стыдился, потому что боялся, а боялся он чего-то неизвестного.

— А что утверждают неверные? — неожиданно спросил мальчик.

— А, да что об этом говорить! — неохотно произнес Хассан и вытер рукавом пот со лба. Потом он кивнул в сторону «Мена Хаус». — Все они неверные — англичане, немцы и французы… Все — евреи и христиане! — Он опять смачно плюнул, как будто сами слова вызывали у него отвращение.

— Но ты ведь живешь за счет неверных! — воскликнул Омар. — Как ты можешь презирать их?!

— Аллах ведает, что я творю, — ответил Хассан, — и он до сих пор не дал мне понять, что я поступаю не так, как надо.

— Значит, это угодно Аллаху?

Микассах пожал плечами и, повернув ладони кверху, сказал:

— А что мне еще остается? Если Аллаху не угодно, чтобы я нищенствовал и крал, значит, ему угодно, чтобы я чистил ботинки неверным. — После этих слов Хассан снова ударил щеткой по ящику и закричал: — Polishing, polishing, sir!

Из отеля вышел высокий, одетый в пятнистую униформу песчаного цвета господин и взглянул на блеклое пятно солнца на западе. Потом он осмотрелся по сторонам и направился прямиком к Хассану. Не говоря ни слова, господин поставил правую ногу на ящик, и Хассан начал свою работу, театрально размахивая руками, как танцор с саблями.

— Отличный господин, — сказал микассах Омару, не отрываясь от работы, — это видно по тому, как он носит ботинки!

— Неверный в отличных ботинках! — поправил его Омар.

Тут господин громко рассмеялся, и старик с мальчиком испугались, потому что тот, очевидно, понимал их язык. Из своего нагрудного кармана он выудил изогнутую трубку и после того, как любовно раскурил ее, сказал Хассану:

— Ты знаешь много людей, старик?

Хассан преданно кивнул.

— Много, йа саиди.

— Послушай, старик, — начал знатный господин, — я — профессор и проведу ближайшие несколько лет в Египте. Я ищу слугу, крепкого молодого парня, который будет разносить для меня послания, ходить с моей женой на рынок… Короче, мне нужна правая рука. Понимаешь меня?

— Я понимаю, йа саиди.

— Ты знаешь кого-нибудь, кто смог бы справиться с таким заданием?

— Нужно подумать, йа саиди, но я уверен, что кого-нибудь вам подыщу.

— Хорошо, — ответил знатный господин и бросил микассаху монету. — Может быть, ты подыщешь двух или трех, чтобы я мог выбрать. Они должны прийти завтра в это же время к гостинице. Ты не останешься внакладе. — Не прощаясь, он прошел к черным дрожкам и исчез.

Омар сидел у ящика Хассана и рисовал пальцем по дереву какие-то узоры.

— Может ли этот неверный сайд взять меня к себе?

— Тебя? Йа салам — силы небесные!

Омар повесил голову. Реакция Хассана обидела его, и он едва не расплакался.

Когда микассах заметил, что натворил, он взял мальчика за плечи и, встряхнув его, как молодое дерево, успокаивающе произнес:

— Эй, все хорошо, все хорошо!

На следующий день Хассан дремал у входа в «Мена Хаус», когда знатный господин вышел к нему в сопровождении дамы.

— Я надеюсь, у тебя все получилось, старик?

— Иншаллах — так было угодно Богу! — ответил Хассан. — Идите в холл отеля.

В холле отеля супружеская пара встретила Омара. Тот неуклюже поклонился и произнес:

— Йа саиди, я ваш слуга. Меня зовут Омар.

Знатный господин взглянул на супругу, потом они осмотрели мальчика, который растерянно стоял перед ними и через силу улыбался.

— Ты один? — спросила дама на чистом арабском языке.

— Да, я один, йа ситти.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать, йа ситти.

— Значит, четырнадцать… И ты думаешь, что достаточно повзрослел для такой работы?

— Да, я так думаю, йа ситти.

Знатный господин тем временем тщательно раскуривал трубку.

— А что скажут твои родители о таком решении?

— У меня нет родителей, — ответил Омар, — мой отчим, который взял меня еще младенцем, умер, а мои сводные братья выгнали меня. К счастью, меня приютил у себя Хассан, иначе я и не знал бы, куда податься.

Муж и жена тихо переговорили о чем-то на английском. Омар не понял ни слова, но заметил, как дама покачала головой. Он еще никогда в жизни не видел такой красивой женщины. На ней было пурпурно-лиловое платье с охряным кружевным воротничком. Талия была настолько плотно зашнурована, что, казалось, ее можно было обхватить пальцами. Из-под оборок на кайме платья виднелись изящные сапожки в тон одежде. Но что больше всего удивило Омара, так это лицо — белое и нежное, совсем не такое, как у египтянок с их выдубленной на солнце кожей.

— Ну хорошо, — после паузы сказал знатный господин. — Ты будешь получать двадцать пиастров, а помимо этого также пищу и кров. Собирайся, мы отправляемся завтра в Луксор. Ровно в десять будь у входа в отель.

Не произнеся больше ни слова, супружеская пара ушла прочь.

Иншаллах. Омар остался стоять как вкопанный, напоминая своей неподвижностью узловатое мангровое дерево. Ему казалось, что все это снится, сквозь лихорадочно проносившиеся мысли слышался далекий голос микассаха: «Твоя жизнь предначертана, как путь небесного светила».

— Эй, ты там, живо убирайся отсюда! — Грубый голос привратника вернул Омара в реальность. Долговязый мужчина ударил его палкой по спине. От удара не было больно. Было больно от того, что Омара прогоняли, как назойливого пса.

Возле входа в отель его ждал микассах.

— Хассан, — крикнул Омар, — они меня взяли!

— Я знаю, — ответил старик и улыбнулся во весь рот. В руке он держал десять пиастров. — За посредничество.

Ночью Омар проскользнул к своему тайнику за отхожим местом у дома Муссы, чтобы забрать спрятанные там деньги. Платок, в который были завернуты монеты — плата за многолетний труд, — приятно оттягивал руку своей тяжестью. У Омара появилось чувство гордости.

Ранним утром он уже стоял у входа в отель «Мена Хаус». Слова «десять часов» для него ничего не значили. Ни один погонщик верблюдов в мире не знает часов и не ориентируется по ним. Омар присел в тени стены, высившейся вокруг отеля, и стал терпеливо ждать. Возле него лежал узелок, в котором были все его пожитки и скромное состояние.

Подъехали дрожки, и из отеля показался сайд. Гостиничные слуги вынесли ящики, чемоданы, разноцветные картины и начали грузить багаж на дрожки. Омар подошел и пожелал доброго утра, но его новый господин не удостоил его и взглядом.

Когда погрузка закончилась, появилась знатная дама в элегантном дорожном костюме, с зонтиком в руках, и сайд помог ей сесть в дрожки. Омар со своим узелком уселся рядом с кучером. Тот прищелкнул языком, и лошади потрусили вперед.

Длинные улицы Каира казались бесконечными, а клубящаяся пыль от экипажей и повозок серым налетом оседала на листьях пальм, выстроившихся по обеим сторонам дороги. К дрожкам с криком подбегали вездесущие торговцы, запрыгивали на подножку, пытаясь продать цепочки местного производства, глиняные фигурки или выпечку с кунжутом, но кучер отгонял их кнутом. И чем ближе они подъезжали к городу, тем сильнее становился шум.

У садов Исмаила дрожки повернули на набережную Нила, и Омар впервые в жизни увидел большой зеленый поток, фейлюк с треугольными парусами и колесные пароходы, дымовые трубы которых, устремившись вверх, расходились раструбами подобно диковинным цветам. Изумленный мальчик не мог вымолвить и слова. Он лишь послушно кивнул, когда кучер, смеясь, спросил его:

— Неужели ты впервые видишь пароход «Марсель — Каир»?

До этого дня мир Омара заканчивался там, где горизонт сливался с небом, — на расстоянии дневного перехода от Гизы. И он никогда не задумывался, что могло скрываться за этим горизонтом.

Когда дрожки переехали по мосту через Нил, кучер указал кнутом на гостиницы с правой стороны — пятиэтажные дворцы, обсаженные пальмами, — совсем не такие, как «Мена Хаус». На этом берегу Нила у всех домов было больше этажей.

Внезапно кучер испугался и изо всех сил резко натянул поводья.

— Автомобиль! — взволнованно вскричал он.

Омар приподнялся и вытянул шею, чтобы получше разглядеть чудо, которое ехало им навстречу. Он уже слышал, что есть повозки, которые могут ездить без лошадей, но этого удивительного средства передвижения Омар еще никогда не видел.

Фыркая и подрагивая, автомобиль медленно приближался к ним на низких колесах. Вместо поводьев у кучера в руках был руль. Аллах всемогущий, эта штука двигалась без помощи лошадей, словно по воле шайтана! Дети, крича и смеясь, бежали рядом; иные из них останавливались, раскинув руки на пути автомобиля, будто хотели победить волшебство, благодаря которому он двигался. Водитель автомобиля прокладывал себе путь, выбрасывая вперед, на дорогу, хлопушки, и дети с воплями разбегались в разные стороны. Но это напутало лошадей в дрожках, и кучер прилагал все усилия, чтобы удержать поводья.

— Придет время, — недовольно проворчал он, когда машина проехала, — и лошади никому не будут нужны. В Америке уже сейчас есть автомобили, мощность которых, как у сотни жеребцов. Как у сотни, слышишь? А знаешь, сколько корма съедает сотня лошадей? Во всем Каире ты не найдешь хозяина дрожек, у которого была бы сотня лошадей!

Омар кивнул. Все это было выше его понимания: сто лошадей в одной повозке.

— В Америке, — продолжил кучер, — каждый год производят триста тысяч автомобилей в год. Ты можешь себе такое представить?

Омар молчал, он не мог даже вообразить ни где находится эта Америка, ни число в триста тысяч автомобилей. Ему было даже тяжело осознать то, что он видел сейчас собственными глазами.

Привокзальная площадь была запружена экипажами. Хорошо одетые люди, в основном европейцы, куда-то спешили. Египтяне в традиционных нарядах или ливреях прокладывали себе путь с чемоданами, ящиками и сундуками, издавая громкие звуки, словно верблюды, которых били набутом. Там, где иностранцам уже совсем не было прохода, слуги разгоняли толпу палками. Пахло пылью, лошадиным пометом и сладкими булочками, которые выпекали мальчишки в небольшой железной печке.

Едва дрожки остановились, как их окружила добрая дюжина носильщиков: каждый хотел нести какую-нибудь кладь, поэтому экипаж разгрузили в мгновение ока. И только теперь из него выбралась супружеская пара.

— Расступись, дорогу профессору из Англии! — закричал кучер, ступая впереди и размахивая кнутом. — Дорогу профессору Шелли и его жене!

Но ни крики, ни плеть не действовали, и так продолжалось некоторое время, пока спутники не добрались до вокзала.

Здание вокзала было построено из белых и красных кирпичей и походило на замок. Благодаря башенкам, эркерам и стрельчатым окнам с красно-синими витражами создавалось впечатление, что здесь живет могущественный паша.

— Дорогу профессору Шелли и его жене! — снова и снова кричал кучер. Так Омар впервые услышал имя своего нового хозяина, которого до сих пор не знал. Тут началась сутолока, и ситти то и дело восклицала:

— Боже мой! Боже мой!

Там, где давка и толкотня были еще сильнее, железная решетка отделяла платформу от общей части вокзала. Служащие в красных и зеленых униформах с золотыми лентами на груди, которые придавали им достоинства, перекрывали узкий коридор и требовали для прохода билет. Таким образом Омар в первый раз попал на платформу.

Железное чудище, черное, высокое, как дом, и с большими красными колесами, пыхтело, исторгая пар, шипело и испускало между рельсами струю воды, словно широко расставивший ноги верблюд после водопоя. При этом оно издавало металлические звуки, каких Омар еще никогда не слышал. Сразу за угольным вагоном локомотива в красно-желтых вагонах располагались купе первого класса. Мужчины в белых костюмах и шляпах с широкими полями, дамы в разноцветных платьях стояли возле поезда и болтали на иностранном языке, пока слуги грузили их багаж. Газетчики выкрикивали заголовки, продавцы орехов разносили свой товар, а игроки в кости, преследуемые вокзальными служащими, нерешительно предлагали сделать ставки до сотни фунтов. Омар подобрал галабию и влез в купе, на которое профессору указал человек в униформе. Носильщики передавали багаж через окно. Все происходило без спешки, потому что в Каире, несмотря на четкое, как и на всех вокзалах мира, расписание, значилось лишь время прибытия. Поезд отправлялся только после того, как все пассажиры занимали свои места.

В купе пахло лакированным деревом, бархатом и накрахмаленными кружевными скатертями. На стенах, на уровне головы, висели зеркала с серебряными заклепками. Под окном — откидной столик, в углу — шкаф, за дверцами которого при легком надавливании можно было обнаружить умывальник. Кружевные занавески резко контрастировали с красной, украшенной глубоко посаженными пуговками обивкой сидений. Омар не мог на все это насмотреться и словно пребывал во сне. Он очнулся лишь тогда, когда кондуктор толкнул его в спину и, махнув рукой, сказал:

— Иди назад, там два последних вагона четвертого класса.

Лишь мгновение Омар мечтал, что он, как сайд, будет путешествовать в купе первого класса. Но он не расстроился, ибо даже путешествие в вагоне четвертого класса было для него настоящим приключением. Когда Омар вылезал из купе, ему встретился профессор с длинной черной сигарой в зубах. Выдохнув большое сизое облако дыма, он прокашлялся и крикнул:

— И не забудь, что в Луксоре сходим с поезда! Иначе ты очутишься в Асуане!

Омар кивнул.

— Хорошо, йа саиди.

Последний вагон был переполнен ящиками и тюками. На стенах висели клетки с мелкими животными и птицей, от которых распространялся едкий смрад. Мальчик обрадовался, что нашлось место на одной из лавок. Большинство пассажиров здесь сидели на своем багаже, и внутрь вагона было не протиснуться, поэтому Омару ничего не оставалось, как пристроиться возле двери.

Поезд захлопал дверьми вагонов, с платформы донеслись прощальные выкрики, предвещая отправление. В здании вокзала раздался пронзительный свисток. Медленно, сначала едва заметно, охая и пыхтя, паровоз двинулся в путь. Через открытое окно врывался затхлый воздух. Омар был так взволнован, как еще никогда в жизни, потому что поезд ехал все быстрее, хлипкий деревянный вагон бросало на рельсах из стороны в сторону, словно мяч. Городские дома проносились мимо подобно птицам.

Главный интерес у Омара вызывали рельсы железной дороги. Он просто не мог себе представить, что они тянулись так бесконечно долго — до самого Луксора и даже до Асуана, до стремнин и порогов Нила, о которых он когда-то слышал. Он боялся, что где-нибудь на краю пустыни рельсы закончатся, поезд перевернется и погребет под собой всех пассажиров.

Наконец паровоз разогнался до такой скорости, что даже всадник на лошади не смог бы поспеть за ним, но и затормозить было нельзя, если вдруг на рельсы забредет буйвол или верблюд. Иншаллах. Чтобы как-то уменьшить тряску от безумной езды, Омар положил голову на руки, которые покоились на коленях. Так он немного подремал. Лишь однажды он поднял голову, когда в вагоне раздались восторженные крики: поезд приблизился к берегу Нила, и стало видно, как люди на лодках, плывущих вверх и вниз по реке, машут пассажирам разноцветными платками.

Омар должен был все-таки хоть немного поспать. Монотонный грохот и раскачивание вагона способствовали этому. Но потом вдруг резко заскрежетали железные тормоза, и мальчик в испуге проснулся. Поезд прибыл на станцию.

— Бени Суэф! Бени Суэф! — громко, как муэдзин, закричал кондуктор, и на платформе показались люди. Из пассажиров поезда почти никто не выходил, но еще несколько сотен пытались влезть в переполненный состав. В основном были забиты вагоны третьего и четвертого класса, и Омар придвинул свой узелок еще ближе к соседу. От вони и жары едва можно было дышать, но крепкие парни и сильные мужчины с выжженной солнцем кожей толкались и давили, пока последний наконец не забрался с платформы в вагон. Среди них было много подростков.

Поезд снова отправился в путь, и тут Омар почувствовал, как его кто-то пихнул в бок. Он обернулся и увидел лицо светлокожей девочки.

— Вот, держи, — сказала она, и Омар взял палочку, которой девочка в него ткнула. Потом она вытащила еще одну откуда-то из своего платья и демонстративно начала ее грызть.

— Что это? — поинтересовался Омар.

— Сахарный тростник, — ответила девочка и выплюнула несколько волокон сахарного тростника.

Омар попробовал диковинный продукт. На вкус тростник был кисло-сладкий и хорошо утолял жажду.

— Хорошо, — сказал мальчик, — спасибо.

— Можешь взять еще, если хочешь, у меня их много. — При этом она убрала в сторону длинный платок, намотанный на голове и вокруг шеи и свисавший от груди до пола. В некоем подобии фартука лежал узелок с сахарным тростником.

— Мы собирали урожай сахарного тростника. Все здесь собирали урожай. Они платят три пиастра в день, детям — половину.

Омар внимательно посмотрел на девочку, а она, казалось, поняла, какие мысли вертелись у него в голове.

— Сейчас ты, наверное, хочешь узнать, — произнесла она, — получала ли я три пиастра, так? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Три пиастра. В этом году впервые я получала три пиастра. Всего сорок два за две недели. А вместе с моим отцом — восемьдесят четыре пиастра. — При этом она ткнула пальцем в сторону лысого мужчины, который дремал и потел, сидя на металлическом поручне.

— Мне шестнадцать, — сказала девочка, — а тебе?

— Четырнадцать.

— Меня зовут Халима, а тебя?

— Омар.

Халима стащила с головы платок, и Омар увидел ее черные гладкие волосы.

— Откуда ты родом? — спросила Халима.

— Я из Гизы, — ответил Омар. — Еду в Луксор.

— В Луксор?! — Халима радостно хлопнула в ладоши.

— Я сама из Луксора, точнее из эль-Курны. Что ты будешь делать в Луксоре?

— Меня нанял английский сайд. Ему нужен слуга.

— Значит, ты слуга. — Девочка выпятила нижнюю губу и с уважением кивнула. — А что будет делать английский сайд в Луксоре?

Омар пожал плечами.

— Я не знаю, он — профессор.

Тут глаза Халимы засверкали, а на лбу появилась вертикальная морщинка.

— Весь Луксор кишит археологами, — сказала девочка. — Они едут отовсюду: из Англии, из Германии, из Франции, даже из Америки. Эти мерзавцы вывозят из Луксора все.

Омар не понимал, почему так разволновалась Халима. В Гизе любили иностранцев. Они приносили стране деньги. Погонщики верблюдов в Гизе жили за счет иностранцев. Омар не мог припомнить случая, когда он на своем верблюде вез к пирамидам египтянина. Поэтому он решил, что будет благоразумнее промолчать.

Солнце приближалось к зениту, и жара в вагоне стала просто невыносимой. По левую сторону от железной дороги катились зеленые воды Нила, по правую расстилались серо-коричневые поля, возделываемые крестьянами, а за ними мелькали бесконечные пески пустыни.

В Минье, где поезд остановился во второй раз, предстала та же картина: всюду сновали деловитые торговцы, предлагая мыло и масличный жмых, большими вывесками привлекали гостиница «Савой» и пансион «Ин Хасиб».

Кому повезло оказаться возле двери, тот мог выйти на платформу и размять ноги или зачерпнуть пригоршню воды из вокзального фонтана, вокруг которого было полно народа. Но Омар был так зажат в глубине вагона, что о прогулке нечего было и думать.

— Сколько еще ехать до Луксора? — спросил мальчик, когда поезд снова тронулся с места.

Халима рассмеялась:

— Тебе нужно набраться терпения. Следующая станция называется Асьют. Это примерно половина.

Омар вытер рукавом выступивший на лбу пот. Он смертельно устал и с трудом отвечал на вопросы не умолкающей ни на минуту девочки. В конце концов Халима сдалась, и оба уснули, прижавшись друг к другу плечами.

В ночных сумерках поезд пересек Нил у Наг Хаммади. Решетки моста громко гремели, и Омар с Халимой проснулись. Близость воды и ночная прохлада немного облегчили пребывание в вагоне. Наконец около полуночи поезд прибыл в Луксор.

Омар, удобно пристроившийся рядом с Халимой, хотел бы продолжить путь вместе с ней, но пассажиры неистово устремились наружу, и мальчик едва не потерял ее из виду.

— Ты меня навестишь? — в давке крикнула Халима, выходя из вагона.

— Но я же не знаю, где ты живешь, Халима!

— В Шейх-абд-эль-Курне, на другой стороне реки. Спроси Юсуфа. Моего отца каждый знает!

И девочка затерялась в толпе.

Омар отправился вперед, где в голове состава располагались купе первого класса. Когда ночной поезд прибывал в Луксор, казалось, что весь город поднимался на ноги. Одетые в черное матери качали на руках младенцев, подростки-носильщики предлагали свою помощь, служащие гостиниц с колокольчиками рекламировали свободные номера, какой-то слепой водил похожим на лук смычком, извлекая из своей каманги звуки, но никто не бросал ему монет. Прохода просто не было. Даже на рельсах, натыкаясь на ослов и багажные тележки, толпились люди.

У вагонов первого класса давка была меньше. Гостиница, в которой решил остановиться профессор, прислала носильщиков, чтобы они позаботились о багаже. Саид велел Омару пойти вместе с носильщиками, которые должны были показать ему, где он будет жить. Профессор и его жена сели в экипаж.

— Эй, хватайся! — Один из носильщиков толкнул Омара в бок. — Или такая работа не для эфенди?

— Нет-нет, — смущенно пробормотал Омар и взялся грузить чемоданы профессора на двухколесную тележку, в которую был запряжен осел. Сверху он бросил свой узелок и, последовав примеру двух носильщиков, забрался сам.

На улицах Луксора царила темнота. Уличного освещения здесь не было, и погонщик время от времени громко кричал, чтобы предупредить идущих навстречу пешеходов. Целые и невредимые, они наконец добрались до гостиницы «Винтер Пэлэс».

Профессор и его жена разместились в левом крыле отеля, а Омар, после того как доставил багаж и пожелал хозяевам спокойной ночи, отправился в темный парк, где за высокими кустами олеандра прятался деревянный домик, в котором жили работники гостиницы и прислуга постояльцев.

В маленькой комнате, на которую указали Омару, стояло, насколько ему удалось разглядеть в темноте, шесть двухъярусных кроватей. Мальчик подумал, что ему нужно пристроить свой узелок, но, смертельно уставший, он просто забрался на одну из кроватей и сразу заснул.




Наступило утро следующего дня. Луксор засверкал, когда солнце выползло из-за цепи холмов на востоке. От деревьев поползли длинные тени, а на противоположном берегу Нила заалели огнем красные стены утесов. Гости отеля «Винтер Пэлэс» могли любоваться роскошным видом с террасы. Там высшее общество встречалось за завтраком; люди читали газеты, получали почту, обменивались новостями. Мужчины — в белых костюмах, женщины — в пастельных оттенков платьях и широкополых шляпах.

Прибытие новых постояльцев, в том числе профессора Шелли и его супруги, вызвало оживление среди большого количества бездельников, проводивших осень и зиму в Луксоре, который привлекал путешественников своим мягким климатом.

Почти каждый день устраивались приемы, и все, кто вращался в свете, должны были непременно посещать их. Один раз в месяц устраивал праздник Мустафа-ага, британский консул в Луксоре. И как раз в этот вечер он и должен был состояться — из-за него весь день был наполнен волнениями и переживаниями.

Профессор Шелли, чувствуя на себе многочисленные взгляды, устремился к столику, за которым сидел мужчина, заметно отличавшийся от обычных представителей высшего общества. На нем был выглаженный серый костюм и черная бабочка. Его черные волосы выглядели так же неухоженно, как и борода, а лицо было очень загорелым, как у местных жителей, что в то время считалось не очень аристократичным.

— Мистер Картер? — спросил Шелли.

Мужчина в сером костюме поднялся.

— Говард Картер.

— Я — профессор Шелли, а это моя жена Клэр.

После обмена традиционными британскими любезностями и несколькими общими, ничего не значащими фразами по поводу утомительного путешествия и погоды Шелли вынул из кармана письмо и положил на стол перед Картером. Тот прочитал в углу пометку: «Отправитель — Хайклэр-Касл» и, словно догадавшись о содержании письма, небрежно сунул его в карман пиджака.

— Буду краток, — начал Шелли, не обратив на это внимания, — я прибыл по поручению «Общества исследования Египта».

Картер кивнул.

— И какова же причина, профессор?

Шелли подсел поближе и тихо произнес:

— Люди в Лондоне недовольны. В ваш адрес звучит резкая критика, мистер Картер.

— Вы же не думаете, что я…

— То, что я лично думаю, никакого значения не имеет, мистер Картер, — перебил его профессор. — Меня просто направило «Общество исследования Египта», чтобы по возможности прояснить дело. Вы должны понимать: люди, которые вложили уйму денег…

— Деньги! — Картер презрительно рассмеялся.

— Дело в том, что чертежи, точь-в-точь такие же, как и те, что вы изготовили в Долине царей, попали в оборот.

— Но ведь я рисовал их и в Тель-эль-Амарне.

— И все же эти чертежи теперь можно купить даже на черном рынке!

Картер замер. Не веря своим ушам, он в изумлении уставился на собеседника.

— Я этого не знал, — растерянно пробормотал он.

— Теперь вы понимаете все разочарование «Общества»?.. Только не надо вешать нос, в любом случае доказательств против вас пока нет. Ваши чертежи просто слишком хороши, Картер. Так хороши, что служат картами для расхитителей гробниц.

— Это просто какое-то сумасшествие, — взволнованно сказал Говард Картер. — А если бы я нарисовал неточные планы, меня бы уволили за недобросовестную работу. Теперь мои карты оказались слишком точными, и за это меня опять критикуют. Это сумасшествие, вы слышите!

— О критике не может быть и речи, — перебил его профессор. — Может, мне удастся прояснить это дело. Я хочу, чтобы это удалось нам обоим.

— Что вы собираетесь делать?

— Я приехал сюда не как археолог. Я просто путешественник, который проводит свой отпуск в Луксоре. Меня интересуют находки древности, может быть, даже что-нибудь куплю. Такие слухи быстро разлетаются. Как только у меня появятся нужные контакты, я сделаю вид, что мне интересны большие предметы.

Картер поднял глаза.

— Это хорошо! — задумчиво произнес он.

— И поэтому мы должны как можно дольше делать вид, будто мы с вами незнакомы, вы понимаете?

Картер кивнул и помешал ложечкой кофе.

— Идея действительно великолепная. Еще два года назад все раскопки в Долине царей были остановлены. Немцы утверждали, что там уже откопали все, что только можно. Но потом пришли французы, и в противоположной стороне, в боковой долине, где Бельцони восемь лет назад наткнулся на гробницу Сети, они нашли усыпальницу Аменхотепа с мумиями Аменхотепа, Тутмоса, Сети, Меренптаха и Сиптаха. С тех пор там начался сущий кошмар. Почти каждый день появляются новые слухи о невероятных открытиях, богатствах и сокровищах. Это и привлекает сюда всякий сброд. Я никогда не хожу без оружия по долине. Вы только оглядитесь вокруг.

— Вы имеете в виду…

— Выглаженные костюмы и приличные манеры могут исчезнуть в мгновение ока, сэр, я даже думать не хочу, сколько десятилетий тюремного заключения в общей сложности у людей, сидящих сейчас на террасе.

Говард Картер всегда привык говорить прямо, отчего, нужно признать, друзей у него не прибавлялось. Именно поэтому его считали особенным, одиночкой и не любили в обществе. Миссис Шелли этот одичавший англичанин просто заворожил, и она по его совету начала внимательно рассматривать постояльцев гостиницы в поисках возможных преступников.

— Дорогая, ну пожалуйста! — умоляюще произнес профессор, обращаясь к жене, и, повернувшись к Картеру, добавил: — А вы, скажите честно, вы лично еще ожидаете значительных находок в Долине царей? Я имею в виду то, что для археологии недостаточно одних только слухов…

— Как недостаточно документов и умных научных статей! — молниеносно среагировал Картер. — Хотя в «Обществе исследования Египта» есть светлые головы, историю Египта нельзя написать ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Берлине. — Картер ткнул большим пальцем через плечо. — Историю пишут там, в пыли, среди камней, на сорокаградусной жаре в тени… Если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. — И тут же спросил: — Вы в первый раз приехали в Египет?

— Да, — ответил Шелли, и Картер продолжил:

— Понимаете, мне было семнадцать, когда я попал сюда впервые, и с тех пор эта страна и ее прошлое не отпускают меня. Я живу и работаю здесь много лет. За это время я приобрел знания, которые вы не получите ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Живя здесь, вы не разбогатеете, но приобретете знания и опыт. Археология — это как красивая девушка без приданого.

Профессор улыбнулся.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

Картер вдруг задумался.

— Жду ли я каких-нибудь значительных находок? — Он поднял глаза, взглянул на противоположный берег Нила, и его лицо осветилось самодовольной улыбкой. — Я, должно быть, сошел с ума, — сказал он, продолжая смотреть на запад. — Но я практически убежден: там лежит нечто, что в один момент сделает меня знаменитым.

Шелли взглянул на жену, и та восторженно воскликнула:

— Расскажите же, мистер Картер, расскажите, пожалуйста!

На какое-то мгновение Говард Картер потерял самообладание и сделал прозрачный намек, но в ту же секунду собрался и попытался обыграть свои слова:

— Понимаете, человек лелеет надежду, как бы собирая мозаику. И чем больше он находит частей этой мозаики, тем ближе подходит к своей цели. Но самое плохое заключается в том, что части мозаики приносят с собой больше вопросов, чем ответов. Но потом археолог делает еще одну находку, обнаруживает еще один сегмент мозаики. Он такой же неприметный, как и все остальные, но этот сегмент в один момент вдруг проясняет всю картину разом. И все можно реконструировать. — Картер, казалось, не замечал, как внимательно слушает его миссис Шелли. — Я хочу привести вам один пример. Вход в гробницу Хатшепсут был известен сотни лет. Но там не было никаких надписей и рельефов, поэтому никто не мог сказать, куда ведет этот ход. Скальная порода крошилась, и за тысячи лет ход завалило камнями, к тому же он был очень извилист. Еще Наполеон попытался расчистить его, но, пройдя двадцать шесть метров, сдался. Потом пришли немцы, они раскопали еще двадцать метров, однако тоже сломались. Для прохода в скале, предназначение которого было известно, затраты на раскопки оказались слишком высоки. Обнаружив гробницу Тутмоса IV, я нашел в обломках голубого скарабея с именем царицы Хатшепсут. Меня это заинтересовало. Я занялся поисками легендарной царицы и пришел к выводу, что ее гробница должна быть где-то неподалеку, в этой же местности. Но с чего мне нужно было начинать? Однажды я своей тростью ковырялся в обломках, как раз под входом в злополучную гробницу, которую пытался раскопать Наполеон. И что я увидел? Обработанный камень с именем Хатшепсут! Для меня не оставалось сомнений, что этот камень попал сюда вместе с мусором из этой гробницы. Значит, скорее всего, эта гробница и принадлежала Хатшепсут.

— И что же? — с нетерпением спросила миссис Шелли. — Ваши предположения подтвердились?

Говард Картер стряхнул с костюма невидимую пыль, словно хотел показать, что речь шла о чем-то незначительном, и после паузы ответил:

— Да, мои предположения подтвердились, но результат моего открытия никоим образом не покрыл издержек на раскопки. Нам пришлось проложить шланги и расчистить три передние камеры, пока, пройдя двести метров, мы не обнаружили саму гробницу.

— И что?

— Ничего. Она была пуста, как и все гробницы фараонов, которые до сих пор были найдены. Иншаллах.

— Вы так говорите, будто вас это расстраивает, — произнесла Клэр.

— Расстраивает? — Картер измученно улыбнулся. — Я лишился должности. Скажите, вам понравится, если вы вот-вот окажетесь на улице?

— Простите, я этого не знала!

— Не страшно, — проворчал Картер, — можете мне поверить, в этом нет ничего хорошего. Я несколько лет держался на плаву, рисуя открытки для туристов, по пиастру за штуку. Здесь, перед отелем, я стоял изо дня в день, как нищий, иногда возвращаясь домой всего с двумя пиастрами в кармане. Это не сахар.

С юга дул теплый ветер, развевая красные шторы на террасе. Вверх по течению плыла белая лодка с большим треугольным парусом. Она пришвартовалась у причала прямо перед отелем и вызвала небывалое оживление общества.

— Опять какой-нибудь чудаковатый американец, — заметил Говард Картер, — они наводняют эту страну, как саранча. И каждый, кто что-то возомнил о себе, фрахтует дагабию у Томаса Кука. Такое жилое судно стоит сто фунтов в месяц. За эти деньги такой археолог, как я, должен ковыряться год в пыли и собирать обломки до исступления.

Шелли одобрительно кивнул.

— С тех пор как Амелия Эдвардс съездила в США с докладом, американцы, кажется, заново открыли для себя Египет. Вы знаете, что у «Общества исследования Египта» есть даже американский филиал?

— Знаю. Мой учитель Флиндерс Петри часто рассказывал о леди Амалии. Она по-своему была гениальна, она знала, как лучше всего продать свои исследования.

— Именно такого таланта вам не хватает, — серьезно произнес профессор.

— Вы сами это говорите. Сами…

С юга на большой скорости приближался почтовый пароход из Асуана. Из трубы валили черные клубы дыма, к тому же он издавал пронзительные гудки, чтобы только что пришвартовавшаяся дагабия освободила причал.

— Смотрите, — произнес Картер и указал на флаг, развевавшийся на задней мачте парусника. — Точно американец!

На яхте были высокие, узкие окна, а на корме — стеклянная галерея, в которой можно было распознать библиотечный салон. На корме золотыми буквами написано название: «Seven Hathors»[4 - Семь Хатор (англ.).].

— Этот корабль приказал построить Генри Сейс, — сказал Говард Картер. — На его борту есть библиотека в две тысячи томов. Столько книг нет во всем Верхнем Египте! — Впервые серьезный археолог искренне рассмеялся.

Шелли, тоже улыбнувшись, заметил:

— Многие полагают, что Сейс уделял больше внимания роскоши, нежели науке. Но я спрашиваю вас, Картер, где написано, что археолог должен обязательно жить в нищете? Или есть доказательства того, что успех в археологии зависит от бедности?

— О нет! — обиженно воскликнул Картер. — Тогда я наверняка должен быть самым успешным археологом.

Пока «Seven Hathors» отшвартовывалась, а почтовый пароход, громко ударяя лопастями колес по воде, приближался к причалу, в гостинице «Винтер Пэлэс» началось оживленное движение. Через толпу пробирались носильщики с тачками, расхваливали свои напитки продавцы чая и лимонада, и все экипажи Луксора как по команде подъехали к причалу. Казалось, вот-вот должно было произойти важнейшее событие в жизни города, поэтому сюда спешило чуть ли не все население: дети-попрошайки, которые с протянутой рукой приставали к каждому европейцу; одетые в черное матери с детьми, пристроенными в покрывалах за спиной; темнокожие уличные девушки, которые завлекали мужчин, прищелкивая языком; почтмейстер в желтой униформе с золотыми пуговицами и гостиничная прислуга в белых галабиях и красных фесках. Люди кричали, толпились и толкали друг друга.

— Видите, — обратился Картер к миссис Шелли, — это и есть Египет. Вот она, настоящая жизнь. Вы, может быть, этого не поймете, но я больше не смогу стоять в очереди в Лондоне на Оксфорд-стрит в ожидании экипажа. Мне кажется, я тотчас умер бы. Я уже двадцать лет живу в этой стране, и мне нужна эта суета, крики и вонь верблюжьего помета. Конечно, Темза — внушающая уважение река, но что она по сравнению с Нилом! Разве он не самая оживленная артерия в мире: бурный и медленный, неистовый и смиренный, клоака и вожделенный берег? Эту страну можно или любить, или ненавидеть. Я ее люблю.

Сухой и холодный человек вдруг начал мечтать. Это было настолько увлекательно, что Шелли и его жена даже в какой-то степени понимали его: эта страна и ее люди завораживали европейцев. И Европа с Великобританией, казалось, были далеко-далеко, на другой стороне земли.

— Вам уже сообщили, что Его Величество умер? — неожиданно спросил Шелли.

Картер рассмеялся:

— Вы же не считаете, что мы здесь живем, словно на другой планете! Почтовый пароход из Каира приходит дважды в неделю и привозит свежие газеты со всего мира. Да здравствует Его Величество, король Георг V! — Шелли уловил в словах Картера ироническую нотку, которая выдавала, что он совсем не был монархистом.

— Сейчас в Европе наступили беспокойные времена, — заметил профессор, — никто не знает, как отреагируют немцы на наше сближение с Францией.

— Наверное, так же негативно, как и египтяне, — ответил Картер. — Союз между Францией и Великобританией: у французов — Марокко, у англичан — Египет. Все это здесь воспринимается как закулисные игры и еще больше разжигает национализм. Думаю, начнется новое восстание, как при Араби-паше, — это всего лишь вопрос времени. Убийство премьер-министра Бутрос-Гали-паши в начале года — первый тревожный звонок. Он стал жертвой египетского национализма.

— Но у нас же есть генеральный консул в Каире, он осуществляет главное руководство в Египте!

Картер засмеялся:

— Возможно, это было во времена лорда Кромера, но с тех пор, как эту должность занял сэр Элдон Горст, здесь царит хаос.

— Сэр Элдон тяжело болен.

— Это известно. Очень досадно, но скажу вам откровенно: у Горста нет такого авторитета, как у Кромера, однако он еще обладает влиянием, достаточным для того, чтобы хоть как-то сглаживать противоречия в этой стране. Вдумайтесь только: несколько лет назад в Египте еще был «закон кнута». С помощью плети вводились непомерные налоги и выбивались нужные решения суда. Официально «закон кнута» отменен, но в отдаленных местностях, где нищее население не решается жаловаться, чиновники все еще используют плеть. Секрет полишинеля.

— Нужно рассказать об этих случаях общественности! — возмущенно воскликнул профессор Шелли, а его жена, слушавшая Картера с затаенным дыханием, лишь одобрительно кивнула.

— Рассказать общественности!? Зачем? Все и так это знают. А многие считают, что «закон кнута» даже зря отменили. Многие видят в этом слабость правительства. Мудиры, губернаторы провинций и полицейские потеряли авторитет. Количество преступлений растет, а налоги почти никто не платит с тех пор, как их перестали выбивать кнутами. Тому, кто собирается править этой страной, нужна сила слона, толстокожесть буйвола и ловкость ящерицы.

— И всех этих качеств не хватает сэру Элдону?

Картер пожал плечами и повернул ладони кверху.

— Как я уже сказал, он не Кромер. Британский консул находится здесь не для того, чтобы править страной, — он здесь, чтобы помочь стране. О лорде Кромере рассказывают невероятные истории. Он протестовал против увольнения английского кучера хедивом, назначил себя главой семьи хедива, потому что жена хедива каждое утро била мужа домашней туфлей, помог молодому британскому офицеру выбраться из переделки, когда тот проигрался в карты, и молодой девушке-рабыне, которая хотела выйти замуж вопреки воле своего хозяина. Казалось бы, не его профессиональные задачи, но это не останавливало лорда Кромера, и этим он был симпатичен народу.

— А хедив Аббас Хильми?

— Вице-король Египта при Кромере был не тем, что сейчас, хотя у него такое же имя. Когда Аббас Хильми взошел на трон двадцать лет назад, он был еще юношей. Тогда он только закончил военную академию в Вене и, конечно, не мог сравниться с лордом Кромером, опытным генеральным консулом. Но с годами все изменилось, нынче все наоборот. Сегодня генеральный консул совсем не ровня хедиву. Как бы там ни было, отношения между ними натянутые.

— У меня складывается впечатление, — произнес профессор Шелли, — что нас, англичан, в этой стране не очень любят.

— Да, вы не ошиблись. Но это касается всех иностранцев, не только подданных Его Величества. Нужно понимать: для иностранцев в Египте свои законы, полиции даже запрещено входить в дом к иностранцу и, что больше всего вызывает зависть, иностранцам не нужно платить налоги. Видите там эти суда — чудесные яхты и дагабии? А теперь обратите внимание на флаги. Американские, британские, немецкие, итальянские флаги — и ни одного египетского.

— В самом деле. И какая же тому причина?

— Все очень просто: у Египта нет флага. И корабли в этой стране тоже облагаются налогами.

— Я понимаю.

— И все же иностранцы здесь не смогут разбогатеть. — Говард Картер подпер голову руками. — Иногда я действительно не понимаю, на что буду жить следующий месяц. Я уже поработал и на «Общество исследования Египта», и на Управление древностями, и на Дэвиса, американского медного магната. Теперь вот работаю на Карнарвона.

После долгой паузы Шелли сказал:

— Ваши отношения с лордом Карнарвоном не самые лучшие?

— Кто вам это сказал? — выпалил Картер.

— Сам Карнарвон.

— Ну, раз он так говорит… Понимаете, его светлость — искатель приключений, а я — археолог. Авантюристы — настоящие враги любой науки. — С этими словами Картер выудил из кармана письмо, которое ему передал профессор. — Я знаю, что в нем написано, — горько произнес археолог, развернув листок.

Профессор и его жена вопросительно взглянули на Картера.

— Все, как обычно: он хочет остановить работы, ибо вложенные средства не окупаются результатами раскопок. Нет находок — нет денег.

Картер рассерженно смял листок. Потом он поднялся, слегка поклонился и произнес, осторожно поглядывая по сторонам:

— Как условились: для вашей работы будет лучше, если нас будут реже видеть вместе. Но если вам вдруг понадобится мой совет, вы всегда можете оставить для меня сообщение в отеле. Я дважды в неделю забираю здесь свою почту.

Картер быстро сбежал по парадной лестнице к причалу и исчез в толпе.

Шелли и его жена молча переглянулись. Они думали об одном и том же: своеобразный человек этот Говард Картер.




Омар издалека наблюдал за встречей с незнакомцем. Точно так же он вел себя, когда прибывал почтовый пароход и на причале волновалась толпа. Паренек старался не попадаться на глаза своему хозяину, но одного жеста господина Шелли было достаточно, чтобы Омар был тут как тут.

— Да, саиди?

— Организуй нам лодку. Мы хотим переплыть на противоположный берег!

Спустя некоторое время лодка у берега Нила была готова, и долговязый худой паромщик переправил профессора, его жену Клэр и Омара на другую сторону.

Прежде чем лодка успела причалить, на берег высыпали галдящие люди, которые начали предлагать свои услуги. А когда профессор сказал, что он ищет проводника с двумя ослами в Долину царей, тут же вызвалась добрая дюжина подростков и один мужчина постарше.

И даже после того как иностранцы согласились на чьи-то условия, торговля не прекращалась, так что по каменистой дороге в Долину царей растянулась настоящая процессия. Впереди верхом на осле — профессор, за ним боком на осле — его жена, а следом трусцой бежали Омар и местные подростки.

По пути между профессором и Ибрагимом, погонщиком ослов, завязался непринужденный разговор, в ходе которого Шелли как бы невзначай спросил у Ибрагима, не знает ли тот какой-нибудь заброшенной тайной гробницы, ведь он интересуется находками. Но вопрос профессора был встречен непониманием и почти возмущением. Ибрагим мог поклясться жизнью своего старого больного отца, что он честный человек и никогда не совершал неправедных поступков, а разграбление склепов — большой грех. Он истово стал бить поклоны, будто за одну мысль об этом должен был попросить прощения у Аллаха.

Проехав мимо храма Сети и деревни Дра-абу-Нага, они через два часа достигли Долины царей. Шелли выразил желание посетить гробницы фараонов Сети I и Аменхотепа II, сохранившиеся лучше всех. Когда англичане скрылись в первой гробнице, Омар остался стеречь ослов. Прошел добрый час, прежде чем профессор и его жена вернулись.

Ожидая их вблизи усыпальницы Аменхотепа, Омар присел на затененные ступени. Он, наверное, задремал, как вдруг почувствовал толчок в правое плечо.

— Эй, проснись!

Перед ним стоял коренастый парень, не старше его самого. Парень сжимал зубами водяной орех, который перекатывал во рту.

— Ты слуга английского сайда? — с улыбкой спросил незнакомец.

— Да, меня зовут Омар, я его слуга.

Парень внимательно рассматривал Омара с головы до пят.

— Твой господин интересуется какими-то раскопками, да?

Омар смутился. Он слышал разговор Ибрагима и Шелли, но не знал, как теперь поступить.

Незнакомец словно и не заметил неловкого молчания, он наклонился к Омару и шепнул ему в ухо:

— Сообщи своему английскому сайду, что он сможет заполучить такие сокровища, которых еще никогда в жизни не видел. Скажи господину, чтобы с наступлением ночи ждал у подножия колоссов Мемноса, что находятся по дороге на Гурнет Муррал, но только один, понимаешь? Когда он там окажется, пусть крикнет имя «Юсуф». Понял? — Он схватил Омара за плечо и встряхнул.

Прежде чем Омар успел ему что-то ответить, незнакомец исчез. Омар послушно ждал. Когда Шелли и его жена наконец показались у входа, мальчик взволнованно рассказал, что произошло.

— Ты же не пойдешь туда! — сердито воскликнула Клэр.

Профессор взял жену за руку и успокаивающе произнес:

— Со мной ничего не произойдет, любимая. Эти люди хотят получить от меня только деньги, а если они узнают, что денег при мне нет, то не решатся что-либо сделать мне.

Клэр продолжала уговаривать мужа:

— Тебе не стоит туда идти!

— Но это мой единственный шанс выйти на разбойников.

На обратной дороге ссора разгорелась с новой силой, и Омар, который до этого времени не проронил ни слова, вдруг произнес:

— Йа саиди, я мог бы для вас сходить к колоссам Мемноса!

Профессор взглянул сначала на Омара, потом на свою жену Клэр и удивленно спросил:

— Ты, Омар?

— Омар не знает страха, йа саиди. Чего мне бояться?

Клэр отреагировала первой.

— А почему бы и нет? — воскликнула она. — Ведь Омар сам вызывается пойти на это!

— Ерунда, — проворчал Шелли, — мальчик совершенно не знает, о чем идет речь.

— Ты объяснишь ему. Омар ведь не глуп!

Шелли молча ехал на своем осле, обдумывая это предложение. Наконец профессор произнес:

— Ну хорошо… Слушай, мой мальчик… — И он начал рассказывать о неких картах, которые имели хождение среди любителей древностей. На них были отмечены места еще не раскопанных гробниц. «Общество исследования Египта» послало его выяснить, кто виноват в том, что эти чертежи попали к грабителям, ведь теперь они служат подробной картой для набегов.

— Теперь ты понял?

Мальчик, внимавший каждому слову профессора, взволнованно ответил:

— Омар все понял, йа саиди.

Шелли объяснил, что Омару непременно нужно убедить грабителей в том, что профессор действительно интересуется картами для своих собственных раскопок. Передача чертежей и оплата должны происходить не на правом берегу Нила, а в Луксоре — таково желание хозяина. Омар должен сообщить им, что его хозяин — богатый английский коммерсант, но он такой же богатый, как и подозрительный. А потом профессор потребовал от Омара повторить всю историю от начала и до конца.

Шелли с удивлением обнаружил, что Омар запомнил весь рассказ почти дословно. Профессор больше не сомневался, что мальчик понял его задание.

После того как утесы на западном берегу Нила стали багряно-красными, потом лиловыми и, наконец, темно-коричневыми, Омар переплыл реку на той же лодке, которая перевозила их днем.

Отблески луны плясали на беспокойных волнах реки бесчисленными светлячками. Со всех сторон доносились крики, иногда перемежаясь со скрипом мачт и весел скользящих по волнам дагабий. На середине реки было слышно бурлящее шипение воды, словно миллионы песчинок терлись друг о друга. Чем ближе лодка подплывала к противоположному берегу, тем больше заглушал этот звук пронзительный до боли в ушах стрекот цикад.

Паромщик махнул рукой на юг и сказал, что Омару нужно пройти около двух тысяч шагов по берегу до того места, где заросшее камышом старое русло перегораживало дорогу. Оттуда нужно идти на запад, в сторону Гурнет Мураи и Дейр эль-Медины, пока справа не покажутся колоссы Мемноса. Рассмотреть их во всех деталях не удастся, потому что, во-первых, будет очень темно, а во-вторых, каждый из них больше любого самого высокого здания в Луксоре. Сам паромщик собирался поспать в лодке до возвращения Омара.

Омар спрыгнул на берег. Там было пришвартовано множество лодок, среди них и сверкающая яркими огнями жилая яхта, откуда доносились громкий смех и звуки дарбуки. Воздух был прохладным, а земля под ногами приятно теплой, и, сам того не желая, мальчик пустился бежать. Он не знал, что гнало его вперед. Может, это было волнение, вызванное тем, что Омар осознавал всю важность задания.

Место, где дорогу перекрывала старица, осталось далеко позади. Должно быть, там водились гигантские лягушки, которые ревели, гудели и квакали, и эта какофония напоминала рев и крик на верблюжьем рынке. Среди убранного поля сахарного тростника в блеклом свете Омар увидел изгиб дороги и замедлил свой бег. Его сердце бешено колотилось. Он не прошел, наверное, и тысячи шагов, как по правую руку ему открылась широкая лощина, где возвышались два громадных каменных колосса. Напрягая зрение, Омар выискивал в полумраке людей. Затем он остановился и прислушался, но, кроме стрекота цикад и биения собственного сердца, ничего не мог различить. Тут впервые у него возникло неприятное чувство.

Монументальные колоссы, две сидящие фигуры, были в десять раз выше обычного человека. Темные силуэты древних скульптур отчетливо выделялись в лунном свете на фоне мерцающей цепочки утесов на западе.

Омар подумал, не подождать ли ему здесь, на дороге, но потом решил, что нужно бежать вверх, к подножию колоссов. Даже фундаменты, на которых громоздились каменные великаны, были значительно выше Омара. Он обошел вокруг каждого из них, но никого не обнаружил. В тот момент, когда у мальчика мелькнула мысль, не забраться ли ему на цоколь одного из колоссов, чтобы сверху все хорошо осмотреть, он вдруг почувствовал сильнейший удар по затылку. Потом его окутала темнота.




Омар не знал, как долго он был без сознания. Он приходил в себя медленно, ощущая на губах то ли острый, то ли сладковатый вкус, который не был ему знаком. Он попытался шевельнуться, но резкая боль в затылке остановила его. Прошло некоторое время, прежде чем паренек понял, что он находится в темном запертом помещении и лежит на куче тростника. Воздух был затхлый, пахло пылью и выветрившимся камнем. Омар с трудом приподнялся и насторожился. Ему показалось, что он услышал крик петуха, но потом снова наступила гробовая тишина.

Он встал, вытянул руки и, растопырив пальцы, начал шарить вокруг себя в темной комнате, пока не наткнулся на каменную стену. Он медленно прошел вдоль стены и через двадцать шагов обнаружил угол комнаты. Омар продолжал двигаться в том же направлении. Стена не была гладкой. Омар нащупал дырки размером с ладонь и аккуратно высеченные углубления. Наконец он обнаружил подобие дверного проема, но поиски двери не увенчались успехом: там, где он ожидал услышать глухой отзвук дерева, под его кулаком был сплошной камень.

Откуда-то до его уха доносился странный звук. Сначала это было похоже на шипение, затем — на визг и металлический скрежет. И чем дольше Омар прислушивался к этому странному звуку, тем необычнее и загадочнее он ему казался.

Вскоре Омар устал и остановился в задумчивости. Где-то же должен быть вход в эту темницу! Передохнув, он продолжил поиски. Осторожно ступая, словно перед ним могла оказаться бездонная пропасть, паренек попытался пересечь комнату по диагонали, но уже через несколько шагов наткнулся на препятствие. Он ощупал его и понял, что это какое-то продолговатое корыто, заполненное мешковиной и другими не поддающимися определению предметами. Так Омар добрался до противоположной стены. Отсюда он попытался перейти комнату вдоль, но снова наткнулся на каменное корыто. Наконец он коснулся поверхности противоположной стены, где обнаружил высеченное в камне колесо с шестью спицами. Омар ощупал рельеф и понял, что перед ним изображение повозки, запряженной лошадьми.

В поисках выхода из темницы мальчик взобрался на каменное корыто, стоявшее посреди комнаты. Отверстие в потолке представлялось ему единственной возможностью выбраться отсюда. Помедлив, он стал ногами на край корыта, поднял руки и попытался ощупать потолок. Но как он ни тянулся вверх, ему так и не удалось достать до свода. При этом он потерял равновесие и свалился. Раздался треск, поднялась пыль, но, к счастью, мешковина смягчила падение, так что мальчик не получил никаких повреждений. В отчаянии Омар отполз на четвереньках к куче тростника, лег на спину и стал соображать, как ему выбраться из тюрьмы.




Глава 2

Луксор


И не помышляй, будто Аллах не ведает о том, что творят нечестивцы. Он только дает им отсрочку до того дня, когда, возведя взоры к небесам, они будут спешить с запрокинутыми головами. Взоры не будут возвращаться к ним, а их сердца будут опустошены.

    

Коран, 14 сура, 41, 42 аяты









Караколь, полицейский участок в Луксоре, находился на улице эль-Магатта, вблизи отеля «Винтер Пэлэс». Профессор Шелли с трудом пытался уговорить твердолобого полицейского за стойкой с невысоким полупрозрачным стеклом отложить газету и сделать запись о происшествии.

Нет, мужчина в темном поношенном костюме и красной феске на голове наотрез отказался что-либо писать. Угроза, что последует жалоба в высшую инстанцию, не произвела на него никакого впечатления. Он оперся на скрипящий столик и заявил, что сам является высшей инстанцией, по крайней мере здесь. Он суб-мудир в Луксоре.

Только угроза, что Шелли сегодня за обедом пожалуется консулу Мустафе-ага Аяту, возымела должное действие на блюстителя порядка. Мустафа-ага был британским консулом в Луксоре, маленьким королем, который каждую неделю устраивал праздники для высшего общества.

— Вы знаете Мустафу-ага?

Профессор кивнул, хотя на самом деле это не отвечало действительности.

— Меня зовут Ибрагим эль-Навави, — произнес блюститель порядка и в качестве приветствия положил правую руку на феску. — Мустафа-ага очень ценит мою службу, сэр.

— Надеюсь, что и я удостоюсь чести оценить вашу службу, сэр!

Слово «сэр» прозвучало несколько пренебрежительно, Ибрагим эль-Навави уловил это, но, не подав виду, вытащил из бокового ящика скрипучего письменного стола желтый лист бумаги, разгладил его и деловито осведомился:

— Ваше имя?

— Профессор Кристофер Шелли.

— Место жительства?

— Ленсфилд-роуд, 34, Кембридж, Англия.

— И вы заявляете об исчезновении вашего слуги…

— Омара Муссы. Он не вернулся сегодня ночью после прогулки на лодке по Нилу.

— Может быть, он утонул.

— Послушайте, паромщик утверждает, что высадил Омара на противоположном берегу и всю ночь прождал его в лодке, чтобы перевезти обратно.

— Но о чем это говорит, профессор? Я вам скажу, что произошло: ваш слуга Омар поплыл ночью через Нил. Там он встретился с хурият. Каждый в Луксоре знает, где ночью разгуливают публичные женщины. Хурият забрала его с собой домой, и в течение дня ваш Омар вернется с остекленевшими глазами.

— Омару четырнадцать лет! — возмущенно воскликнул Шелли.

— Это ни о чем не говорит, — возразил суб-мудир. — Египтянин, которому четырнадцать, уже настоящий мужчина.

Профессор Шелли, до сих пор пытавшийся утаить истинную причину ночной прогулки Омара, теперь понял, что самое время признаться во всем суб-мудиру. Поэтому он рассказал, что сообщил неизвестному о том, что интересуется древними находками. Тот назначил ему встречу вечером у колоссов Мемноса, предупредив, что об этом никто ничего не должен знать. Омар вызвался пойти на эту встречу.

Ибрагим эль-Навави долго смотрел на профессора, потом отодвинул желтый листок с записями в сторону и произнес:

— Почему вы мне сразу об этом не сказали, сэр?

— Разве это что-то меняет? Мой слуга бесследно исчез!

— Меняет, профессор, и очень многое, если не сказать все. Ни один человек добровольно не пойдет ночью в сторону Дейр эль-Медины. Это место жуткое, причем так было с давних пор, на нем лежит тысячелетнее проклятие. Жители Дейр эль-Медины прокляли это место. Они рыли гробницы фараонов в Долине царей три тысячи лет тому назад, а после окончания работ их убивали, чтобы никто не выдал место захоронения. И сегодня еще их души блуждают по долине ночью.

— Глупая болтовня.

— Не говорите так, профессор. И в наши дни с жителями Дейр эль-Медины обходятся как с прокаженными. Их называют «потусторонние», с одной стороны, потому что они живут на противоположной стороне Нила, с другой — потому что они связаны с потусторонним миром. Вы можете в это не верить, но, к сожалению, есть печальные факты. Каждый месяц в праздник бога луны Хонсу люди бесследно исчезают, некоторые рассказывают, что их живьем замуровывают в гробницах Долины царей.

— И вы, суб-мудир, спокойно наблюдаете за всем этим?

— Ну что вы такое говорите?! — возмутился эль-Навави. — Мои люди уйму времени потратили, облазив Дейр эль-Медину вдоль и поперек в поисках пропавших. Но все напрасно. Нет никаких доказательств, только слухи.

Шелли заметно разволновался, достал из кармана пиджака трубку и стал раскуривать ее. Маленькие облачка дыма, которые он выпускал, как паровоз, выдавали его нервозность.

— Но не может же быть такого, чтобы вся деревня состояла из фанатиков, которые терроризируют город!

Суб-мудир пожал плечами, так что его маленькая голова чуть не скрылась в поношенном пиджаке.

— Проводя любое расследование в Дейр эль-Медине, полицейские словно натыкаются на глухую стену. Жители держатся очень дружно. Днем там можно увидеть только старух, а ночью никто не отваживается перебраться на ту сторону.

С запыленной этажерки у стены, на которой хранились связанные пачки бумаги, эль-Навави взял папку с документами и бросил ее на письменный стол.

— Здесь все нераскрытые случаи. Люди, которые бесследно исчезли ночью. Последний — немец вместе со своей женой. Иншаллах.

— Неужели вы еще никогда не находили пропавших?

— Почему же! Был один американец. Но, честно говоря, его нашла не полиция, а стервятники, которые утром и вечером кружили над долиной. А у мужчины отсутствовала существенная деталь — голова.

Шелли крепко затянулся трубкой. Наконец он спросил почти умоляющим голосом:

— Что вы намерены теперь делать?

Эль-Навави смахнул ладонью пыль с папки и смущенно глянул на письменный стол.

— Я пойду вам навстречу: вышлю в Дейр эль-Медину патруль, хотя и сейчас с уверенностью могу заявить, что это предприятие не будет иметь успеха.

На этом профессор распрощался с полицейским, и уже на ходу суб-мудир ему крикнул:

— Если позволите, я дам вам совет, сэр! Не пытайтесь раздобыть карты раскопок! Вы же сами видите, что любые попытки приводят к смерти.

Профессор Шелли остановился.

— Что вы хотите этим сказать?

— О, ничего, ничего! Исчезновение вашего слуги будет приобщено ко всем этим делам. — При этом суб-мудир похлопал рукой по пыльной папке: — Все эти случаи объединяет лишь один факт: эти люди искали секретные планы гробниц Долины царей.

Шелли недоверчиво взглянул на эль-Навави. Что знал этот человек?




Дом консула Мустафы-ага Аята располагался за небольшим холмом, в роще эвкалиптов и старых громадных пальм, украшенных для «фантазии» светящимися стеклянными шарами и разноцветными латунными фонарями. У высоких входных ворот в сад стояли четверо привратников в униформе. Они держали в руках факелы и были похожи друг на друга, как близнецы. От дома с ярко освещенной крытой террасой, высокими стрельчатыми окнами и башенками по бокам, которые придавали ему вид дворца из «Тысячи и одной ночи», веяло запахом пряного печеного мяса, сладких жареных орехов и терпким духом лошадиного помета. Трио музыкантов выводили душераздирающую мелодию на своих камангах. Большинство гостей мужского пола приезжало на праздник в открытых освещенных экипажах. На гостях были визитки и цилиндры, немногие европейские дамы приходили на праздник в длинных платьях, украшенных рюшами.

Профессор протянул своей жене Клэр руку, и они, здороваясь и отпуская комплименты, стали подниматься по белой каменной лестнице, перед которой стоял хозяин дома в окружении слуг в ливреях.

Мустафа-ага Аят, толстый, низкорослый мужчина неопределенного возраста, был одет по-европейски. Его курчавые черные волосы прикрывала красная феска с кисточкой, постоянно качавшейся из стороны в сторону. На круглом лице, обрамленном кустистой бородой, поблескивали маленькие глаза, над которыми двумя дугами чернели густые брови.

— Вы, если не ошибаюсь, профессор из Кембриджа! — приветствовал Мустафа гостей с распростертыми объятиями. — Добро пожаловать, проходите!

Консул говорил на английском с забавным акцентом, при этом он проглатывал некоторые гласные, а согласные, наоборот, выговаривал особенно четко.

Шелли представил хозяину дома свою жену, которая Мустафу-ага не удостоила и взглядом, лишь отпустила комплимент по поводу чудесного дома.

Мустафа отмахнулся:

— Он еще не достроен до конца! Я уж сомневаюсь, будет ли он вообще когда-нибудь готов. Наверное, со мной произойдет все так же, как с моим отцом. Он построил свой дом в лучшем месте Луксора, на остатках колонн храма Амона. Но потом пришли археологи и сказали, чтобы он убирался оттуда. — При этом маленький толстый человек так рассмеялся, что все тело заходило ходуном. Когда Мустафа-ага заметил удивленные взгляды своих английских гостей, он вежливо спросил:

— Вы мне не верите? Клянусь бородой Пророка, я говорю правду! Чтоб вы знали, весь храм находился под холмом, лишь остатки колонн возвышались над землей. Строители использовали их как фундамент. Но это уже давно в прошлом. А сейчас развлекайтесь!

Энергичным движением Мустафа подозвал назира Луксора и потребовал, чтобы тот проводил англичан к остальным гостям.

— Это наш бургомистр, — пояснил консул, — он знает людей лучше, чем я.

Среди гостей, которых здесь была добрая сотня, находилась дюжина консулов различных стран, начальник вокзала, официальная должность которого звучала как «директор железной дороги», суб-мудир и начальник полиции Ибрагим эль-Навави, американский боксер в белом тропическом костюме с хихикающей любовницей, нефтяной магнат из Калифорнии и половина команды его корабля, дагеротипист из Парижа, который постоянно подкручивал свои усы, чтобы те держали форму, а также искатели приключений и бонвиваны, привыкшие проводить лето на Лазурном берегу, а каждую осень, с октября, — в Луксоре. Были здесь исследователи и археологи со всего света, которые отличались от остальных гостей поношенной одеждой и серьезными разговорами.

Внимание всех привлекала черноволосая напудренная дама, подстриженная «под пажа». На ней были мужской костюм, белая блузка и красный галстук.

— Леди Доусон, — представил даму назир.

Та приложила к губам двадцатисантиметровый мундштук, затянулась и выпустила облако дыма. Затем, внимательно осмотрев профессора с головы до пят, коротко спросила:

— Англичанин или американец?

— Из Кембриджа, — ответил Шелли.

— Ваше счастье, — бросила леди Доусон. — Американцев, да будет вам известно, здесь не особо любят. У них слишком много денег и очень мало манер. В Луксоре только сегодня рассказывали историю об одном американском полковнике, который в Нубии купил пигмейку. Она была всего метр ростом и почти полностью голая. Полковник держит ее как собачку. Французы и итальянцы считаются жуликами, впрочем, это недалеко от истины, потому что они в Египте заполучили лучшие места для раскопок. А немцы, бог мой, надежные и деятельные, но, к сожалению, бережливые и даже скупые. Иногда они живут в расчищенных гробницах, чтобы сэкономить на гостинице или пансионе. Поэтому их тоже здесь не очень любят. Нет, мы, англичане, лучше всего подходим под образ культурных европейцев, который сложился у египтян.

— Вы живете здесь, в Луксоре? — поинтересовался профессор Шелли.

Леди стряхнула пепел с сигареты в стоявшую наготове пепельницу и, сделав широкий жест, ответила:

— Сегодня в Луксоре, завтра в Асуане, в следующем месяце в Александрии…

— Как мне вас понимать?

— Очень просто, я живу на яхте. Может быть, вы ее уже видели, она называется «Исида». — И леди Доусон рассказала, что ее муж, сэр Арчибальд Доусон, владелец множества хлопкопрядильных фабрик в Средней Англии, пять лет назад, во время их свадебного путешествия по Египту, заболел малярией и умер. С тех пор она не покидала Египет и плавала на яхте, на которой провела счастливейшие часы своей жизни. То вверх по Нилу, то вниз. Почему? Она и сама не могла объяснить. У леди Доусон был низкий, глубокий бархатный голос, и когда она говорила, то кокетливо запрокидывала голову, глядя на сводчатый голубой потолок, разрисованный желтыми звездами.

— Какая своеобразная особа, — заметила Клэр Шелли, проходя вперед. Профессор кивнул. Несмотря на разговорчивость, эту женщину окутывал какой-то таинственный ореол. К тому же создавалось впечатление, что она наслаждается сознанием своей загадочности.

Жак Гильбер, дагеротипист (он настаивал на этом изысканном названии его профессии), вышагивал среди гостей, словно павлин, и все время носил с собой камеру в футляре из красного дерева на штативе. Он сразу же исчезал под черным покрывалом, как только замечал новый сюжет для своей работы. Организуя правильный свет для фотоснимка, он поджигал мешочек с взрывоопасной смесью для вспышки, и это каждый раз так пугало хозяина дома Мустафу-ага Аята, что он хлопал в ладоши, как маленький ребенок.

Конечно, профессор и его жена не увернулись от объектива камеры, но, прежде чем был сделан снимок, их окружили матросы, боксер, директор железной дороги и полдюжины других гостей. Всех их Гильбер хотел поместить на снимок и дал указание, чтобы они стояли ровно, приподняв подбородок, и не шевелились. Гильбер все отодвигал собравшийся народ, пока один из матросов на заднем плане не споткнулся и не завалил весь ряд, как костяшки домино. В тот же миг Гильбер поджег свою вспышку.

Говард Картер, сидевший в красно-синем кресле, с веселым равнодушием наблюдал за бешеной суматохой. Ему не нравились знаменитые гости, а те терпели его присутствие лишь потому, что от чудаковатого англичанина всегда можно было ожидать сюрпризов, причем на первый план выходила не значимость его научных открытий. Шелли избегал начинать разговор с Картером. Ему не хотелось, чтобы у присутствующих сложилось впечатление, что у него с археологом возникли какие-то тесные отношения. Вместо этого Шелли попытался поговорить с Аятом и спросить у него совета, что делать в случае с пропавшим слугой Омаром.

Мустафа-ага Аят мрачнел с каждой минутой и морщил жирный лоб, делая вид, что удивлен. Но, как и все египтяне, Мустафа был плохим актером, и профессор сразу понял, что консулу давно рассказали об этом происшествии. Мустафа скрестил руки на груди и заявил, что исчезновение парня — очень серьезная проблема, потому что уже много людей пропало и пока еще никого не нашли. И если он, Аят, может дать профессору какой-либо совет, то только один: не начинать расследование собственными силами, поскольку это слишком опасно.

Шелли хотел ответить, но тут музыка заиграла громче, и из-за расшитого золотом зеленого занавеса, виляя бедрами, вышла пышнотелая черноволосая танцовщица. Она исполняла танец живота. Под громкие аплодисменты красотка с трудом трясла волнующими формами, подняв руки над головой, словно у нее были связаны запястья. Ее ногти были окрашены хной, а глаза обведены черной тушью, что стало традицией еще со времен Клеопатры. Она призывно смотрела на зрителей, слегка приоткрыв рот и обнажив два ряда безупречно белых зубов.

— Ее зовут Фатма, — шепнул Мустафа профессору и, закатив глаза, пояснил: — Она — лучшая танцовщица от Каира до Асуана.

Шелли даже не знал, что на это ответить, он лишь кивнул и, присоединившись к остальным зрителям, стал хлопать в ладоши в такт музыке. Аплодисменты подстегивали Фатму к все более интенсивным движениям. Она била босыми ногами по коврам, которые покрывали пол из белого камня, поднимая небольшие облачка пыли. Каманги снова и снова повторяли одну и ту же мелодию, и на шелковистой коже Фатмы выступили сверкающие капли пота.

И только четыре человека, облаченные в национальную одежду, похоже, не были впечатлены этим сладострастным танцем. Они сидели у одной из колонн и потягивали дым через черные мундштуки, присоединенные с помощью трубок к стоявшему на полу латунному наргиле. Над ним из филигранно выполненной из красного камня верхушки в форме кегли поднимались белые облачка. Самым заметным из этой четверки был пожилой лысеющий мужчина, выставивший из-под галабии негнущийся протез левой ноги. Он что-то говорил собеседникам, подкрепляя свои слова жестами, как будто клялся, и время от времени недоверчиво оглядывался по сторонам, опасаясь, что их могут подслушать.

— Газеты пишут, — тихо бормотал он, — что генерал-губернатор Элдон Горст перед смертью вернулся в Англию.

— О нем нечего жалеть, — ответил худой молодой мужчина с каштановыми волосами, сидящий справа, — он никогда не дорастет до уровня Кромера.

— Какой бы ни был этот уровень, а хедив хочет съездить в Уайлтшир, чтобы навестить больного.

— Это невозможно!

— Забери его шайтан! — возмутился другой.

— Это унижение для всего египетского народа! — воскликнул третий.

Одноногий наклонился к своему соседу, положил руку на его плечо и спокойно произнес:

— Нужно помешать Аббасу Гильми совершить эту поездку. У наших друзей из Александрии уже есть план.

— Каким образом ты можешь помешать хедиву съездить в Англию?

— Аббас Гильми плавает на фрегате «Комомбо». В Англию путь неблизкий. Вы понимаете, о чем я говорю?

Остальные кивнули.

— Как бы там ни было, — продолжил одноногий, — Ибн Хадар, капитан корабля, на нашей стороне.

— Он надежный человек?

— Абсолютно. За деньги сам пророк Мухамед запляшет.

Как раз в тот момент, когда Фатма стала на колени и, широко раздвинув ноги, начала прогибаться назад, заводная музыка внезапно оборвалась. Послышался стук копыт, где-то прогремел выстрел, со стороны парка раздались взволнованные крики. И, прежде чем вооруженные охранники успели отреагировать, во двор ворвалась группа всадников, лица которых были закрыты платками. Должно быть, пять или шесть человек с разных сторон неожиданно выпрыгнули на террасу и с криком «La ilaha ilallah», что означало «нет Бога, кроме Аллаха», открыли стрельбу в ничего не подозревающих гостей.

Шелли повалил свою жену Клэр на пол, бросился на нее сверху, и так в тесных объятиях они перекатились за балюстраду.

Нападение длилось считанные секунды. Всадники исчезли в ночи так же быстро, как и появились.

— За мной! — вскричал суб-мудир Ибрагим эль-Навави, вырвал из рук обалдевшего охранника винтовку и убежал в темноту вслед за ускакавшими всадниками. За ним бросились охранники консула. Мустафа-ага Аят дрожал всем телом, но старался успокоить гостей, снова и снова выкрикивая:

— Ничего не случилось, ничего не случилось!

Боксер усмехнулся и поднял вверх руку, испачканную в крови. Жильбер, дагеротипист, был озабочен состоянием камеры. Одноногого и его дружков и след простыл, а танцовщица Фатма неподвижно лежала на ковре, на котором только что извивалась в танце.

— Все в порядке? — Профессор помог жене подняться и отряхнул ее платье от пыли.

Клэр кивнула и тут же воскликнула, указав на полуголую танцовщицу:

— Только посмотри!

На левом плече Фатмы виднелась черная дырочка. Шелли наклонился и осторожно повернул ее голову. Из правого уголка рта текла струйка крови.

— Быстрее врача! — вскричал Шелли.

И Мустафа-ага завопил, дико размахивая руками:

— Где доктор Мансур?

Доктор Шафик Мансур, уважаемый директор небольшой стационарной больницы в Луксоре, приподнял большим пальцем правое веко Фатмы, потом взял ее за левое запястье, подержал и через некоторое время отпустил. После этого он прижал два пальца к шее Фатмы и, покачав головой, тихо произнес:

— Она мертва.

Клэр начала плакать, и профессор взял жену за руки.

— Для меня это слишком, — всхлипывала она.

Спустя два дня в газете «Луксор Ньюз» можно было прочитать, что в перестрелке агрессивных националистов погибла танцовщица Фатма из Наг Хаммади.




Омар не знал, как долго он находился без сознания. Два, три или четыре дня? В темноте и тишине мальчик потерял счет времени. Он уже не мог сказать, сколько раз ощупывал шершавые каменные стены в напрасных поисках двери или хоть какого-нибудь отверстия. Как-то ведь он попал в эту проклятую темницу!

Иногда ему казалось, что слышатся какие-то голоса, но, когда Омар широко открывал рот, словно так он мог лучше слышать, в тот же момент звуки исчезали и ничего нельзя было уловить, кроме бесконечной тишины. Постепенно его мысли так перепутались, что он уже не мог даже думать о конце, который его ожидает. От голода и жажды, а может, для того, чтобы в очередной раз убедиться, что еще жив, Омар жевал грязный тростник, который служил ему лежанкой. Но каждый раз, когда он начинал это делать, сразу выплевывал все, потому что на зубах противно хрустел песок. Он даже стал хихикать, как пьяный, потому что в голову ему пришла мысль, что смерть — это довольно долгая и скучная процедура.

Он уже прекратил выть на стены, чтобы услышать человеческий голос. Если Омар и способен был еще что-либо понимать, то лишь то, что находится на грани между жизнью и смертью.

Шум, который вдруг донесся до Омара сверху, уже не волновал его. Паренек не поверил своим ушам, подумав, что чувства его обманывают, как уже было сотни раз. Он даже не отреагировал, когда над ним распахнулся люк и на него упал красно-желтый луч, от которого заболели глаза. Только когда из люка вывалилась веревочная лестница, Омар приподнялся и посмотрел вверх. Он задрожал от волнения. Какая-то неясная фигура протиснулась в отверстие, вытащила керосиновую лампу и начала осторожно спускаться вниз по лестнице. Хотя потолок был всего четыре метра в высоту, Омару показалось, что это длилось целую вечность.

Теперь в мерцающем свете лампы ему стали видны стены, которые он ощупывал руками бесчисленное количество раз. Он узнал высеченный в камне рельеф — колесницу с лошадьми, увидел колесо с шестью спицами, богов со звериными телами, бегущих и ползающих на четвереньках людей, а также множество иероглифов. Это была гробница! Омар несколько дней провел в гробнице. Посреди комнаты стоял саркофаг, а когда мальчик поднялся, то увидел в нем останки мумии.

Тем временем человек с закрытым лицом спустился вниз. На нем была оборванная галабия, а на голове — мешок. Он медленно подошел к Омару.

Мальчик отполз в дальний угол гробницы, уперся спиной в стену и съежился, словно хотел стать как можно меньше и таким образом избежать своей участи.

Он смерил взглядом расстояние до веревочной лестницы — восемь-десять шагов. Но прежде чем он успел прыгнуть к лестнице, незнакомец бросился на него. Омар почувствовал удар по голове и потерял сознание. В этой бесконечной пустоте он все же ощутил боль, остро пронзившую левую руку. Мальчик хотел закричать, но какая-то свинцовая усталость сковала его конечности.

Один Аллах знает, как долго Омар пробыл без сознания, а когда он очнулся, то увидел, что все вокруг словно укутано молочно-белым покрывалом, а его конечности, казалось, омывала вода. И тут он услышал взволнованные голоса:

— Он жив! Он жив!

Омар почувствовал, как сильные руки схватили его под мышки и потащили по песку, а затем уложили на колючую траву. Потом сознание вновь покинуло его.

Когда мальчик вновь открыл глаза, он увидел перед собой морщинистое лицо мужчины, глаза которого из-за линз очков казались необычайно большими.

— Меня зовут доктор Мансур, — произнес мужчина, — ты меня понимаешь?

Омар не произнес ни слова, лишь качнул головой и взглянул на красный, вращающийся под потолком вентилятор.

Доктор кивнул в сторону и сказал:

— Ты узнаешь этого человека?

Там стоял профессор Шелли.

— Йа саиди, — тихо ответил мальчик. Тут подошла Клэр. У нее на глазах были слезы, она прижалась к нему щекой, что понравилось Омару, и залепетала:

— Где же ты так долго был, мой мальчик?

Тут Омар застенчиво улыбнулся. Не отвечая на вопрос, он в свою очередь поинтересовался, как сюда попал.

— Ты находишься в больнице Луксора, — ответил профессор. — Пастушка, выпасая коз, нашла тебя в небольшом пруду на другой стороне Нила. Как ты, ради всего святого, там очутился?

Омар попытался упорядочить мысли, но, как он ни старался, выстроить череду происшедших событий не получилось.

— Я не знаю, — устало ответил он, — я вообще не знаю, что случилось. Как долго меня не было?

— Шесть дней, — ответил Шелли. — Ты не можешь ничего вспомнить?

— Могу, — ответил мальчик. — Там была эта мрачная, затхлая дыра с богами и иероглифами на стенах… Мне кажется, это какая-то старая гробница, и там такой тяжелый сладковатый запах…

Шелли вопросительно взглянул на доктора Мансура. Тот вышел из комнаты и вскоре вернулся с маленьким белым платком, который протянул Омару.

— Там был такой запах?

Омар сразу же узнал сладковатую тяжесть, от которой болела голова.

— Хлороформ, — сделал вывод Мансур.

— Этого не может быть! — Профессор Шелли был поражен.

— И все же это так. Честно говоря, я с самого начала предполагал, что мальчика усыпили хлороформом.

— Но тогда мы имеем дело с опаснейшими разбойниками, которые не остановятся ни перед чем!

— А вы в этом сомневались, профессор? Нам, можно сказать, повезло, что паренька нашли живым. Такое случилось впервые: пропавшего человека обнаружили на противоположной стороне Нила живым!

Омар равнодушно слушал этот разговор и исподволь осматривал себя. На нем была длинная белая сорочка. Ноги и руки болели и были перевязаны. Прежде чем мальчик успел задать вопрос, доктор Мансур объяснил:

— Я не знаю, как долго ты пролежал в этом болоте, должно быть, очень много часов. Там стоит соленая вода, а она небезопасна. — Мансур взял Омара за руку и начал медленно разбинтовывать, пока на предплечье не показалась темно-красная резаная рана. Доктор объяснил: — Это бильгарция.

— Что это значит? — спросил Шелли.

— Бильгарция — это кровососущий червь величиной с ноготь, он обитает в основном в стоячей воде и любит паразитировать на человеке. При этом он вызывает опасное тропическое заболевание — бильгарциоз. У Омара нашли семь таких червей на теле. Их можно удалить только путем оперативного вмешательства.

— Значит, теперь опасности больше нет? Я имею в виду, он ведь не может…

— Нет, — перебил его Мансур, — я тщательно осмотрел мальчика. Но при этом сделал странное открытие. — Врач замолчал, продолжая дальше разбинтовывать руку. — Вот, — наконец произнес он и указал на рану на плече мальчика.

Омар взглянул на нее и скривился. Шелли подошел ближе, осмотрел рану и потом повернулся к врачу, словно ожидая объяснений. Но тот лишь произнес:

— Вы хотели что-то спросить, профессор?

Шелли покачал головой.

— Нет-нет, доктор. Просто мне на мгновение показалось, что рана имеет форму сидящей кошки.

— Вам не показалось, — ответил Мансур. — Эта рана — след от ожога раскаленным клеймом в виде кошки.

— Бог мой! — воскликнула Клэр и крепко вцепилась в железные белые стойки кровати.

Шелли внимательно осмотрел рану величиной с ладонь, уже покрывшуюся черной коркой.

— Тебе очень больно? — осведомился профессор после паузы.

Омар кивнул.

— И ты не знаешь, как это появилось?

— Нет, йа саиди. Но после того как я потерял сознание в темнице и не знал, заснул или уже умер, вдруг почувствовал резкую острую боль в руке.

— Таких идолов в форме кошек иногда находят в гробницах фараонов. В большинстве случаев их делали из золота. — Профессор мелким шагом беспокойно заходил взад и вперед по комнате, а Клэр взволнованно спросила:

— Но зачем раскалять статуэтку из золота докрасна и прикладывать к живым людям?

Доктор Мансур взглянул поверх серебряной оправы очков с толстыми линзами.

— Если вас, госпожа, интересует мое мнение, то я считаю, что это, наверное, какой-то знак или предупреждение от тайной организации, которая таким образом хочет привлечь к себе внимание. Египет — страна больших контрастов, страна множества политических группировок, страна, в которой люди не знают, где они живут. Официально мы — британский кондоминат, но во многих вопросах подчиняемся турецкому султану, с другой стороны, у вице-короля и хедива есть легитимные преимущества. Однако хедив не может заключить договор с другим государством. Вы наверняка знаете, что египетского гражданства не существует, да и собственного флага у нас нет.

Шелли остановился.

— Доктор, я понимаю, что в стране сложилась не идеальная ситуация, но я спрашиваю вас, как мне поступить со своим слугой Омаром — мальчиком четырнадцати лет?

— Омар — ваш слуга! — холодно ответил Мансур.

— Вы считаете, покушение было запланировано против меня?

Мансур пожал плечами.

— Эта теория не поддается никакой критике! — возразил профессор. — Прежде всего, в этом нет логики. Насколько я понимаю, в Луксоре проживает пара сотен англичан, многие здесь уже несколько лет. Я не вижу смысла в том, что наказывают слугу новоприбывшего, да к тому же египтянина.

Больше Омар ничего не слышал: лишения и усталость брали свое, его глаза просто слипались. Поэтому он не увидел, как доктор Мансур и чета Шелли вышли из комнаты на цыпочках.




Профессор Кристофер Шелли сообщил о происшествии в «Общество исследования Египта» и спросил, стоит ли ему продолжать расследование, учитывая взрывоопасную обстановку в стране. Особенно этого боялась Клэр. Но в Лондоне к этой ситуации отнеслись не так серьезно, и в ответном письме коротко сообщалось: «Продолжайте. Советуем вооружиться».

На следующий день Шелли отыскал Картера, который жил в доме, вернее, в хижине, находившейся между Дра абу эль-Нага и эль-Тариф. Картер был сдержан, хотя повсюду только и говорили о похищении Омара. Он молчал, несмотря на то что знал ситуацию, сложившуюся на противоположном берегу Нила, как никто другой. Это делало его одним из подозреваемых, по крайней мере, так казалось профессору Шелли.

Шелли приехал неожиданно, когда солнце над Долиной царей уже клонилось к западу. Именно сейчас он надеялся застать археолога дома. Должно быть, Картер заметил его еще издали, так как выбежал навстречу гостю, энергично жестикулируя. На нем был пыльный костюм и рубашка без воротничка. Картер закричал, обращаясь к профессору еще до того, как тот успел что-либо сказать:

— Разве я вам не говорил, что нам лучше не встречаться!

Профессор в ответ протянул ему руку.

— Знаете, я не вижу причин, почему этого делать не стоит. Если за мной действительно наблюдают, а по событиям последних дней это можно сказать наверняка, тогда этим людям давно известно о наших отношениях. К тому же англичанин, который прибыл в Луксор и не встретился с Говардом Картером, вызовет куда больше подозрений, чем тот, который поддерживает с ним отношения. Если хотите, Картер теперь входит в обязательную программу.

Археолог был польщен.

— Ну, тогда подходите ближе! — При этом он сделал приглашающий жест в направлении дома.

Дом размером четыре на пять метров был построен из кирпичей, сделанных из нильского ила, как и все дома в этой местности. Пройдя через деревянную, выкрашенную зеленой краской дверь, гости попадали сразу не только в гостиную, спальню и столовую, но и в кухню, ванную и библиотеку, потому что дом состоял всего из одного помещения. Ставни единственного окна, выходящего на восток, были лишь слегка приоткрыты, так что внутрь свет почти не попадал. Шелли было трудно сориентироваться среди множества ящиков и коробок, которые заменяли всю мебель. Стол, громадное квадратное четвероногое чудище, сбитое из грубо отесанного дерева, был завален горшками и пачками бумаг, глиняными черепками и всевозможными находками. Тут же стояла черная пишущая машинка.

— Если бы я знал, что вы придете, то, разумеется, прибрался бы, — извинился Картер. — Это маленький мир, в котором я живу. — И вытер пыль с табурета, который вытащил из-под стола. — Присаживайтесь!

Сам он устроился на продавленной кушетке, стоявшей под окном.

— Вот здесь я и живу, — продолжил Картер. — Правда, тут нет особой роскоши. Нет воды и электричества, а для того, чтобы сообщение из Луксора дошло до меня, потребуется добрый час, но… — Он запнулся на секунду и распахнул ставни: — Кто может похвастаться таким видом?!

Шелли поднялся. Его взору открылся зеленый пояс Нила, за ним поблескивала вода, а вдалеке, в желтой дымке, окутывавшей противоположный берег, можно было различить очертания Луксора: большой храм, «Винтер Пэлэс» и стройные минареты городской мечети.

— Я слышал о ваших трудностях, — произнес Картер после затянувшегося молчания.

— Трудностях? — Шелли горько усмехнулся. — Мальчика оглушили чуть не до смерти, усыпили хлороформом и бросили в болото. Он чудом остался жив.

— Он поправится?

— Доктор Мансур уверен в этом. Он считает, что мальчик довольно крепкий и будет уверенно сопротивляться болезням.

Речь профессора прервал скрежет, который раздался в дальнем углу комнаты.

— Это Дженни, — заметил Картер, — мой попугай. Дженни не привыкла, что я разговариваю еще с кем-то, кроме нее.

Только теперь Шелли заметил большую желтую птицу, которая сидела в сплетенной из бамбука клетке, понурив голову.

Профессор снова заговорил:

— В этом случае много таинственного, Картер, и я подумал, что, может быть, вы в состоянии мне помочь.

— Почему именно я? — Археолог забеспокоился.

— Ну, вы живете в этой стране почти двадцать лет, вы сами почти египтянин. Вы знаете людей, и люди знают вас…

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите, профессор.

— В общем, в связи с этим похищением я заметил несколько нестыковок. Может быть, вы способны дать им какое-то объяснение. Дело в том, что до этого бесследно пропала добрая дюжина людей. А Омар появился вновь спустя всего шесть дней.

— Слава Аллаху.

— Слава Аллаху.

— Где он сейчас?

— Омар пока ничего не может вспомнить, кроме того, что он сидел в помещении, где была непроглядная тьма, возможно, в гробнице. Пастушка же обнаружила его в болоте, в бессознательном состоянии. До этого момента все могло произойти абсолютно случайно или из-за путаницы, но когда мальчика нашли, у него на правом плече был обнаружен ожог в виде фигуры сидящей кошки.

— Кошки?

— Вам этот символ говорит о чем-нибудь?

Картер наморщил лоб, словно напряженно думал.

— Кошка… Нет, не имею ни малейшего представления, — ответил он с необычайным равнодушием.

— Но должен же быть в этом какой-то смысл?

Археолог продолжал молчать, и у Шелли возникло ощущение, что Картер просто избегал ответа. Как же заставить заговорить этого упрямца?

Тут Шелли вспомнил о собственном поручении и поспешно сказал:

— Еще я хотел спросить вас по поводу карт раскопок. Где хранятся ваши рисунки и чертежи? — Шелли огляделся в темной комнате, смерил стоящие друг на друге ящики — подобие книжной полки, сбитой из неструганых досок, которую подпирали кирпичи. Он просто не мог понять, где здесь можно было хранить секретные карты.

Казалось, Картер прочитал мысли профессора.

— Не здесь! — гордо улыбнувшись, ответил он. Археолог поднялся, подошел к двери и запер ее изнутри. Потом он прикрыл ставни, зажег керосиновую лампу и попросил профессора помочь поднять стол. Каменный пол был покрыт потертым ковром. Когда Картер сдвинул его в сторону, под ним оказался деревянный люк. Ловким движением археолог поднял крышку, и Шелли увидел глубокую, темную дыру.

Картер взял фонарь и как ни в чем не бывало сказал:

— Если позволите, я спущусь. — С лампой в руке он спустился по лестнице, которая была не видна Шелли, и, добравшись до низа, крикнул: — Теперь ваша очередь, профессор. Держитесь крепче!

Шелли, ничего не ответив, протиснулся в отверстие и через несколько секунд оказался внизу. Стены низкого помещения были разрисованы фигурами в человеческий рост; здесь были изображены культовые сцены, а также сцены из повседневной жизни Древнего Египта. Слева и справа в стенах были сделаны две ниши — места как раз хватало для одного человека. Все было выдержано в золотых тонах и покрыто плотными надписями иероглифов, расположенных вертикально.

Шелли онемел.

— Добро пожаловать в дом Пет-Исиды! — улыбаясь, произнес Картер.

Прошло некоторое время, прежде чем Шелли снова обрел дар речи.

— Картер, — пробормотал он, — Картер, что это?

— Вы находитесь в последнем пристанище священника Пет-Исиды, первого пророка Бога при фараоне Рамзесе II, хранителя гробниц и распорядителя имуществом храма Амона в Луксоре. — При этом он указал рукой на стену, на которой был изображен бритый наголо мужчина, шагающий в сопровождении хорологов (жрецов, отмерявших время) и астрологов, хранителей мифологического календаря, а также его жены (ее изображение было заметно меньше) и многочисленной толпы детей. Перед этой процессией стояли боги со звериными обличьями: Амон, Мут и Хонсу, Исида и Осирис.

Шелли подошел к стене, провел пальцами по иероглифам и начал медленно читать:

— «Я приближаюсь к границам Царства мертвых и возвышаюсь над всем земным. И темной ночью я могу видеть лучистый свет солнца. Я приближаюсь к богам верхним и нижним и становлюсь с ними лицом к лицу».

Рука профессора задрожала от волнения.

— Это ваше открытие? — спросил он наконец.

— К сожалению, не мое, — ответил Говард Картер. — Вам следует знать, что каждый дом в этой местности построен над какой-нибудь гробницей времен ранней египетской истории. И сразу хочу ответить на ваш следующий вопрос: нет, гробница была пуста. Когда я впервые пришел в этот дом, старики, которые сдали его в аренду, сказали, что они тоже обнаружили гробницу пустой.

— Вы этому верите?

Картер пожал плечами.

— Я не могу доказать обратное. Вы же знаете, что первые гробницы были разворованы еще три тысячи лет назад. Я надеюсь, что вы не выдадите меня, профессор!

— Выдам? Что вы имеете в виду?

— Понимаете, до сего времени никто не знал об этой гробнице. Я не хотел бы, чтобы это стало известно. И я не желаю, чтобы меня трогали, если вы понимаете, о чем идет речь. Я провел здесь, внизу, много ночей, делая зарисовки, сличая их с другими, расшифровывая и переводя тексты на стенах. И при этом мне удалось сделать одно странное открытие. Так вы не выдадите меня?..

— Слово чести, Картер.

— Вы спросили меня, где я храню свои секретные чертежи. Мой ответ — здесь, в этой гробнице!

Шелли взял лампу из рук Картера и осветил все четыре стены поочередно. В одном углу стоял мешок с золотистым песком пустыни. Больше в камере ничего не было.

Шелли обстучал стены в поисках каких-либо пустот, но так и не смог ничего обнаружить.

— Я не понимаю… Вы действительно храните свои чертежи в этой комнате?

Картер кивнул.

— Древние египтяне были очень хитрыми, просто имели дьявольскую фантазию. Очевидно, умерший Пет-Исида унес с собой тайну о скрытых богатствах храма или о возможных ошибках фараона в могилу. Не знаю, однако это возможно… Как бы там ни было, но здесь, внизу, мне довелось обнаружить текст, который я не понял и который заставил меня задуматься.

Картер наклонился и посветил на ленту иероглифов, видневшихся на стене впереди.

— Вот, прочтите!

Профессор опустился на колени и с трудом начал расшифровывать письмена:

— «Лишь боги севера и юга знают о моей тайне, и ключ к этой тайне спрятан в большом колонном зале Карнака»… Я ничего не понимаю, Картер, что бы это значило?

Археолог улыбнулся.

— Эти слова могут быть рассмотрены лишь в одном контексте.

— В каком контексте, Картер?

— Понимаете, профессор, снова и снова перечитывая тексты в этой гробнице, я расшифровал их почти все, и для меня непонятными остались только три предложения. Я мог бы привлечь на помощь других археологов, но мне не хотелось этого делать, ведь тогда пришлось бы рассказать, откуда взялся этот текст. Вот одно из этих предложений.

— А два других?

— Здесь. — Картер поднес фонарь к бараньей голове бога Амона. — Видите?

Перед головой бога можно было различить иероглифы. Шелли прочитал: «Стань в половине колонны отсюда на север, и ты увидишь половину правды». Потом археолог подошел к правому углу поперечной стены, где бородатый Осирис был изображен в виде мумии. Голова Осириса была обрамлена словами: «Поставь четвертую часть колонны к западу, и ты увидишь всю правду».

— Еще непонятнее, — произнес Кристофер Шелли. — Может, эти тексты связаны с каким-то похоронным ритуалом?

— Можно было бы допустить, — ответил Картер. — В египетской Книге мертвых есть множество текстов, которых мы не понимаем, но я просмотрел ее всю в поисках похожих фраз. И ничего не нашел.

Шелли нервно переминался с ноги на ногу.

— Вы меня заинтриговали, Картер. И вы нашли решение загадки?

— Конечно, — спокойно ответил археолог, будто речь шла о каком-то пустяке. — Сначала я обратил внимание на сторону света. — Картер стал посреди камеры, указал на бога Амона с головой овна и сказал: — Вот там — юг. — Потом он повернулся к Осирису и произнес: — А там — восток, правильно?

Профессор кивнул.

— Второй вопрос, который я задал сам себе, касался указания меры длины — «половина колонны». Но и это мне удалось выяснить. Прежде всего я обратил внимание на ключ, который спрятан в большом колонном зале Карнака. Колонны там самые высокие в Египте, каждая в семьдесят футов. Половина этой длины — тридцать пять футов. Эта комната гораздо меньше. Я все просчитал и сделал чертеж. Я уже был готов сдаться, но в один прекрасный день меня осенило, и я разделил колонну пополам по вертикали. Вот у меня и получилась половина колонны! Карнакская колонна тридцать два фута в обхвате. Значит, половина — шестнадцать, четверть — восемь футов. И теперь давайте проверим, насколько правильна моя теория!

Картер взял профессора под руку и отвел к стене с Осирисом, отсчитывая футы один за другим. Отмерив длину стопы восемь раз в сторону запада, он приказал Шелли не двигаться с места.

— А теперь следите, профессор! Смотрите все время вперед на боковой проем в стене!

После этого Картер подошел к стене с изображением Амона, развернулся и громко отсчитал еще шестнадцать футов. Так он оказался позади Шелли на расстоянии полтора метра.

В тот же миг пол комнаты задрожал, послышался скрип перемалывающегося песка.

Шелли испуганно взглянул на потолок, словно боялся, что свод может обрушиться. Картер рванул керосиновую лампу вверх.

— Не двигайтесь, профессор! Не сходите с места! — В этот момент задняя стенка в каменной боковой нише начала двигаться, но не как дверь — вправо или влево, а перевернулась и через несколько секунд стала горизонтально по центру проема. Поднялось облако пыли.

— Картер, вы просто молодчина! — закашлявшись, воскликнул Шелли.

— Ну, вы же хотели увидеть, где хранятся мои чертежи. Теперь можете посмотреть! — Археолог осветил проем в стене, и перед глазами Шелли возникла ниша, в которой лежали папки и документы.

— А когда вы впервые открыли эту дверь, — нерешительно спросил Шелли, — что вы там обнаружили?

— Вы не поверите, профессор, ниша была пуста.

— Пуста? Но это значит, что до вас кто-то уже раскрыл тайну этого механизма!

— На самом деле это означает, — ответил Картер, который заметил на лице Шелли явное разочарование, — что вы мне не поверили.

— Нет-нет, — возразил профессор. — Вы же сами только что сказали, что до вас об этом тайнике никто не знал.

— Верно.

— Картер! — взволнованно воскликнул Шелли. — Вы врете. Вы не смогли бы в одиночку совладать с этим механизмом. Потому что, как вы мне только что показали, для того чтобы привести его в движение, нужно два человека.

Картер привык, что к нему относились с недоверием. Он даже не стал перечить или защищаться, лишь молча подошел к горизонтально стоявшей плите, толкнул ее двумя руками. Тяжелая дверь потеряла равновесие и со скрежетом опустилась в исходное положение. Потом Картер подошел к углу, где стоял мешок с песком, и притащил его на место, где только что находился Шелли. Сам же он вернулся на свое место — и как по мановению волшебной палочки все повторилось вновь: боковой портал открылся.

— Вот и вся тайна, — произнес археолог. В его голосе звучала печаль. — Вся она основывается на механизме, который запускается, когда на плиты в полу давит вес в шестьдесят килограммов. Очевидно, именно столько весил взрослый человек во времена Рамзеса II. Я это проверил: всего на десять килограммов песка меньше, и все усилия будут напрасны.

Профессор подошел к археологу, протянул ему руку и сказал:

— Картер, я хочу извиниться перед вами. Мне кажется, я вас недооценил. Я думаю, вас вообще недооценивают.

— Будет вам, профессор! — отмахнулся археолог. — Я к этому привык. Выходцы из английской глубинки, которые живут на деньги других людей, привыкают ко всему.

Позже, когда Кристофер Шелли шел мимо скалистых утесов и безжизненных холмов назад к Нилу, он думал, что такой человек, как Картер, на самом деле знал намного больше, чем выдавал.

Омар поправлялся быстрее, чем ожидал доктор Мансур, и, как позже узнал мальчик, в основном благодаря дорогим лекарствам, которые профессор купил за свои деньги. Шелли чувствовал за собой вину в том, что случилось с Омаром, и пытался отплатить любыми возможными способами. Профессор даже пообещал Омару выполнить какое-нибудь желание, если, конечно, это будет в его силах. Омар попросил один день на размышление, и Клэр, жена профессора, уже думала, что мальчик придумает что-то несбыточное или невозможное. Но как же была удивлена супружеская пара, когда Омар выказал лишь желание научиться читать и писать. С тех пор Омар каждый день ходил в школу к старому Тага, уважаемому чтецу Корана. В своей школе тот учил читать и писать слова Пророка.

Спустя пару недель Шелли снял дом на Шариа эль-Бахр, в котором нашлась маленькая, темная, но лично для Омара подготовленная комната. В кухне заправляла Нунда, рослая нубийка с широким лицом и грудями, похожими на спелые дыни из Файюма, которые она самоуверенно выставляла напоказ в вырезе белого халата. Нунда была дружелюбного, веселого нрава, и раскаты ее смеха гремели в доме с раннего утра до позднего вечера. По нубийской привычке она категорически отказывалась называть людей их именами, что казалось ей вполне нормальным. Так, например, профессора она окрестила «достойный восхищения Пророк», его жену — «душистая ветвь тамариска», а Омара Нунда называла не иначе, как «доктор». Почему Нунда выбрала для него такое имя, оставалось загадкой, но Омар был польщен. Наверное, впервые в жизни он не чувствовал себя маленьким и униженным, ведь было видно, что его уважают и относятся с почтительностью.

Именно нубийка Нунда своими пышными телесами разожгла сексуальную страсть Омара. С присущей ему застенчивостью он старался под любым предлогом оставаться рядом с поварихой и был доволен, когда у него появлялась возможность тайно наблюдать за ней. Нунда, будучи вдвое старше Омара, конечно, заметила страстное томление Омара, которое возникало у мальчика просто от того, что они находились в одном помещении. Сначала она пользовалась своей властью над ним, поскольку ей доставляло удовольствие будоражить его чувства. Да, она была польщена вниманием Омара и провоцировала его нескромными движениями и прикосновениями. Она ждала от него только слова. Но паренек молчал.

Господь всемогущий, Омару было всего четырнадцать, ему нужна была мать, а не любовница! Поэтому Нунда взяла инициативу на себя. Однажды, когда Омар купался, сидя в деревянном корыте, поставленном в саду, Нунда подошла нему с ведром нагретой воды. Не сказав ни слова, она принялась намыливать его серым мылом. Омар вытянулся навстречу ее пышному телу, а Нунда с кажущимся спокойствием как ни в чем не бывало продолжала намыливать паренька, не забывая при этом и о его торчащем возбужденном члене. Лицо Омара исказилось в гримасе наслаждения, в экстазе он поднял глаза в белесое полуденное небо. В этот момент Омар больше всего желал, чтобы его тело было покрыто липким слоем грязи и чтобы Нунда еще сильнее терла его, ни в коем случае не останавливаясь. Груди в вырезе белого халата висели, как два спелых фрукта, и, когда Нунда поднялась, чтобы облить Омара горячей водой, это случилось: одна грудь все-таки вывалилась из выреза и вдруг повисла перед ним, голая и такая притягательная. Омар тихо простонал, словно ему было больно, и схватился мокрыми руками за нечто светлокожее перед своим лицом. Морщинистый сосок был окружен темным ореолом почти с ладонь. Заметив беспомощность мальчика, Нунда рассмеялась. Но этот смех был совсем иного рода, чем Омар слышал раньше. В нем не было никакого кокетства, это был благосклонный смех, смех несказанной теплоты.

— Доктор, — очень спокойно произнесла Нунда, — почему ты сопротивляешься своим чувствам? Радуйся, если у тебя что-то есть!

И тут Омар тоже рассмеялся и начал гладить Нунду, сначала нерешительно, потом все сильнее, с нарастающей страстью, при этом извиваясь, как рыба на нильском мелководье. Он окунулся в мыльную воду, вынырнул, громко фыркая, схватил Нунду и попытался затащить к себе в корыто. Она сопротивлялась, ее халат расстегнулся, так что Нунда осталась стоять перед Омаром полностью обнаженная. Мгновение Нунда пребывала в нерешительности, но потом прыгнула в корыто к мальчику, села на него верхом, и Омар почувствовал, как нежно вошел в нее. Сжимая груди Нунды в своих ладонях, он с удовольствием наблюдал, как тело женщины напряглось и по нему несколько раз пробежала дрожь.

Движения Нунды становились все резче, она издавала гортанные звуки. Ее пальцы до боли впились в его грудь. Омар только что чувствовал величайшее наслаждение, и вдруг оно моментально сменилось отвращением и негодованием. В нем все взбунтовалось, и мальчик резкими движениями попытался высвободиться. Но Нунда так крепко держала его бедрами, что Омар, как ни старался, не мог выбраться из-под нее.

В безудержной ярости мальчик приподнялся и укусил Нунду за грудь. Она истошно завопила и выпустила его из своих объятий. Пытаясь выскользнуть из корыта, Омар ударил ее кулаком по лицу, и из носа женщины потекла красная струйка крови, оставляя на коже Нунды отвратительные пятна. Упругая нагота, которая только что сулила ему удовольствие и наслаждение, теперь заставила Омара содрогнуться.

— Хурият! — залепетал он. — Хурият! — И еще раз крикнул: — Хурият!

Сплюнув на песок мыльную воду, он почувствовал во рту отвратительный привкус и скривился.

Ни профессор, ни его жена Клэр, от которой, казалось бы, ничего нельзя было скрыть, не заметили этого происшествия. Отношения между Омаром и Нундой остались прежними, словно ничего не было. Отныне они общались друг с другом сдержанно, никто об этом случае не проронил ни слова, и все же Омар стал другим.




В первое время профессор избегал брать с собой Омара на исследовательскую работу по ту сторону Нила. Задача Шелли заключалась в том, чтобы зафиксировать следы, улики и находки и разведать предполагаемые перспективные места, в которых «Общество исследования Египта» смогло бы начать новые раскопки. Это было трудное задание. К тому же вскоре выяснилось: везде, где только появлялся профессор, ему приходилось сталкиваться с недоверием. Команды археологов со всего мира слетались на вести об успехе, как мухи на верблюжий помет. Виноват в этом был в основном молодой англичанин по имени Уильям Карлайл — дальний родственник знаменитого историка. Он бросил учебу и теперь проводил свободное время в Египте.

Никто доподлинно не знал, чем молодой человек зарабатывает себе на жизнь, но то, что он не богат, можно было понять по одному взгляду на его поношенную одежду, которой он заметно отличался от остальных англичан. Нет, то, о чем заявлял сам Карлайл, было чистой правдой: он был чрезвычайным корреспондентом «Таймс» и других европейских газет и жил на выручку от публикации своих статей. Поэтому он много путешествовал между Александрией и Абу-Симбелом, неделями жил в маленьких дешевых гостиницах, общался с археологами и местными жителями, пребывая в постоянном поиске сенсаций. Можно было увидеть его на верблюжьем рынке, на базаре или в Долине царей. Там он получал информацию, которая для других оставалась тайной. И никто точно не знал, то ли появление Карлайла случайность, то ли знак грядущего открытия.

Первая встреча Омара с Карлайлом произошла у газетной лавки под аркадами отеля «Винтер Пэлэс», где мальчик покупал свежий выпуск «Таймс» для профессора. Карлайл заговорил с ним из любопытства, что было ему свойственно, и осведомился, может ли Омар читать «Таймс». Паренек ответил, что он всего лишь слуга профессора Кристофера Шелли из «Общества исследования Египта». Так и завязался разговор, в ходе которого журналист проявлял все больше и больше интереса к юному египтянину.

Омар удивлялся, почему именно он заинтересовал англичанина, который писал для лондонской «Таймс». Ему это льстило, и Омар поведал незнакомому человеку больше, чем он мог от себя ожидать. Они не спеша шли по шариа эль-Бахр, и Омар рассказывал о своем таинственном похищении и счастливом финале. В конце паренек заметил, что он наверняка стал жертвой путаницы и что вместо него, по-видимому, должны были похитить профессора.

Будучи опытным журналистом, Уильям Карлайл тут же учуял «жареную» историю и договорился с профессором Шелли о встрече на следующий день. Шелли охотно ответил на вопросы, но Карлайл, к своему разочарованию, не узнал ничего нового. О такой мелочи, как шрам в виде кошки на левом плече, Омар не упомянул. Карлайл обещал держать профессора в курсе событий и решил провести собственное расследование.

Спустя несколько дней, забирая «Таймс», Омар попытался снова увидеться с журналистом, но того нигде не было. От продавца газет мальчик узнал, что Карлайл живет в отеле «Эдфу», расположенном недалеко от вокзала. Тот же продавец сообщил ему, что Карлайл не объявлялся две недели, поэтому Омар решил отыскать его в отеле. Гостиницей оказалось продуваемое всеми ветрами здание с балконом со стороны улицы. Портье не было на месте, возле узкой двери, покрашенной зеленой краской, изрядно уже облупившейся, стоял коричневый ящик с ключами. Омар долго и громко звал, пока наконец не появился сгорбленный старичок. После вопроса о Карлайле он пришел в крайнее волнение.

— Йа салам, англичанин несколько дней как исчез, постель и багаж не тронуты, задолженность почти за неделю.

Омар побежал домой и сообщил профессору все, что узнал. После этого они вдвоем посетили отель «Эдфу», и Шелли попросил старика осмотреть комнату англичанина. Бакшиш в размере ренты за день сделал свое дело, и комната на первом этаже была открыта. Номер был не больше девяти квадратных метров. Чтобы хоть что-нибудь разглядеть, Шелли пришлось открыть ставни, которые использовались тут вместо стеклянных окон. Постель была заправлена, в шкафу, приспособлении из труб с натянутой на них материей, они увидели сложенную одежду постояльца. Под окном стоял маленький квадратный столик, на нем — стопка исписанной бумаги, перо из слоновой кости, квитанция за телеграф на шестьдесят пиастров от 20 ноября, книга М. Ф. Петри «Methods and Aims in Archaeology»[5 - «Методы и цели в археологии» (англ.).], часть газеты «Таймс» от 22 ноября 1911 года, потемневшая фотография с множеством людей, недоеденная булочка с кунжутом, на которую покушались мыши. При взгляде на все это складывалось впечатление, что комнату покинули в крайней спешке или, если можно сделать такое предположение, съемщик внезапно испарился. Помимо этого Шелли обнаружил конверт с пятьюдесятью фунтами во внутреннем кармане пиджака. Профессор пробежал глазами статьи в газете, в которых сообщалось о комете Галлея и отмене рабства в Китае, упоминался русский писатель Лев Толстой, но так и не нашел никаких сведений, которые могли быть связаны с исчезновением Карлайла. Когда профессор взял в руки фотографию, он сделал удивительное открытие: это был один из снимков Жака Жильбера, присутствовавшего на празднике у Мустафы-ага Аята. И на этой фотографии были запечатлены Шелли и его жена Клэр в окружении других, неизвестных ему гостей.

Сгорбленный старик так и не смог точно ответить на вопрос, когда же он сам видел в последний раз Уильяма Карлайла. На вопрос, сообщил ли он об исчезновении человека в полицию, тот лишь растерянно пожал плечами. То, что постоялец пропадал на несколько дней, случалось довольно часто, но теперь он не заплатил за неделю, а значит, можно было обратиться в полицейский участок.

Профессор Шелли заявил, что сам займется эти делом. Вместе с Омаром они вышли из комнаты и спустились по узкой лестнице.

Ибрагим эль-Навави приветствовал профессора как старинного друга и в красках расписал, как он рад чудесному возвращению Омара. На протокол об исчезновении Карлайла суб-мудир не захотел тратить бумагу, он даже иронично заметил:

— Если я буду составлять протокол на каждого жителя Луксора, который пропал на пару дней, у меня будет слишком много работы.

И только после того, как Шелли пообещал сообщить об этом случае британскому консулу Мустафе Аяту, эль-Навави согласился начать расследование и добавил, что о его ходе профессор еще услышит.

В последующие дни Шелли занимался тем, что отмечал на карте места обнаружения находок в Долине царей, которые относились к периоду правления Тутмоса II. При этом его не покидали мысли об исчезновении Карлайла и о предметах, обнаруженных в гостиничном номере.

Спустя три дня профессор отыскал суб-мудира, но, как и следовало ожидать, расследование полиции не дало ни малейших зацепок, поэтому Кристофер Шелли отправился в очередной раз в отель «Эдфу», чтобы более внимательно осмотреть номер Карлайла.

На первый взгляд казалось, что в комнате ничего не изменилось. Шелли не сделал новых открытий, но кое-что необычное все же заметил: на столе по-прежнему лежали те же вещи, не было только фотографии. Сгорбленный старик клялся бородой Пророка, что он ни к чему в комнате не притрагивался и вообще не может вспомнить никакой фотографии. Шелли, явно нервничая, начал поспешно перебирать вещи на столе. Когда он принялся листать книгу, из нее вылетел листок. Шелли поднял его. На нем было написано имя «Имхотеп» и подчеркнуто двумя линиями.

Больше ничего.

Следующий день профессор провел на шариа эль-Исбиталья. Там напротив французского госпиталя были ателье и лаборатория Жака Жильбера, над входом красовалась вывеска, написанная большими красными буквами. Шелли изъявил желание взглянуть на снимки с праздника британского консула, и Жильбер вытащил стеклянные пластины. Он сказал, что ему потребуется всего один день, чтобы выполнить пожелание профессора и сделать фотографии с негативов. Профессор был уверен, что обязательно найдет тот снимок, который пропал из номера Карлайла, но после того, как они с Жильбером пересмотрели все негативы, его постигло разочарование: нужное фото обнаружить не удалось. Шелли заверил, что он точно видел фотографию, на которой запечатлены они с женой. Но Жильбер клялся, что это невозможно. Кроме него, в Луксоре не было другого дагеротиписта, и только он получил разрешение снимать гостей на этом празднике у консула. Фотограф переспросил, где Шелли видел этот снимок. Но профессор ничего не ответил, считая более целесообразным не разглашать подробности своего расследования.




Следующей ночью Омар вскочил с постели, проснувшись от того, что ему показалось, что в окно кто-то тихонько стучится. Окно располагалось необычно высоко. Оно было узким и прикрыто ставнями, но сквозь прорези для проветривания, которые в них имелись, можно было посмотреть на улицу. Однако Омар не побоялся и, недолго думая, отодвинул запор и открыл ставни. Все было тихо, лишь слышался стрекот одинокой цикады да вдалеке заливалась лаем собака. И вдруг у окна появилась низенькая фигура. Омар сразу узнал Халиму, девочку из железнодорожного вагона.

— Ты? — тихо воскликнул он.

Халима подошла ближе и прижала указательный палец к губам. Она ловко влезла на выступ стены и, словно газель, перебросила свое тело в узкое окно. Опершись на руки, она сдавленным голосом произнесла:

— Я тебя прошу, не задавай никаких вопросов. Просто слушай, что я тебе сейчас скажу. Ты в опасности. Я не могу тебе сказать почему, но, если тебе дорога жизнь, уходи прочь от этого неверного. Иди туда, где тебя никто не знает, а еще лучше — возвращайся домой! И никому не рассказывай, что здесь с тобой случилось.

Омар молча стоял перед девочкой и пристально смотрел на нее, пытаясь увидеть ее глаза. Паренек заметил, что она дрожит, и, растрогавшись, погладил ее по блестящим гладким черным волосам.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он, не надеясь на ответ.

Халима прерывисто дышала и всхлипывала. Омар хотел взять девочку за руки, но ему помешал узкий проем окна, и, прежде чем он успел что-то сделать, она сказала:

— Будь здоров! — Спрыгнув с выступа, Халима исчезла в темноте.

Омар и не подозревал, что свидетелем ночного визита стала Клэр, жена профессора. Испуганная непонятным шумом, она проснулась и, спрятавшись за занавеской, наблюдала эту сцену.

Омар так и не смог больше заснуть той ночью. Он не знал, что его так взволновало: красота девочки или ее предостережение: «Иди туда, где тебя никто не знает, а еще лучше — возвращайся домой!» Эти слова, сказанные нежным голосом, снова и снова звенели у него в голове, как звук латунного колокольчика, которыми украшают верблюдов. У Омара перед глазами стояло ее лицо, он чувствовал ее близость. От переизбытка чувств и путаницы в мыслях он дал волю слезам.

Каждый день Омару нужно было накрывать стол скатертью (это входило в его обязанности), а когда хозяева садились за стол, он приносил им чай. В то утро Клэр ждала, когда Омар войдет в салон, чтобы начать следующий разговор:

— Кристофер?

— Да, моя дорогая.

— Ты сегодня ночью слышал, как кто-то стучался в окно?

— Нет, Клэр, тебе, наверное, просто приснилось что-то дурное.

— Нет, я слышала это совершенно четко, а когда подошла к окну, то в саду увидела какую-то тень.

— Ты точно ошибаешься, любимая. У меня очень чуткий сон, но я ничего не слышал.

Повернувшись к Омару, она спросила:

— Омар, ты заметил что-нибудь сегодня ночью?

Мальчик почувствовал, как ему в голову ударила кровь, но взял себя в руки и спокойно ответил:

— Нет, мадам, я ничего не заметил. — Потом он вышел в кухню. Он слышал, как хозяева тихо говорили друг с другом, но звон посуды Нунды не позволял разобрать ни слова.

— Кристофер! — снова начала Клэр.

— Да, моя дорогая.

— Омар обманул нас, он такой же врун, как и все египтяне.

— Почему ты так говоришь?

— У Омара сегодня ночью были гости. Какая-то дама.

— Ты уверена?

— Абсолютно уверена. Я ее видела собственными глазами.

Профессор Шелли изумленно посмотрел на жену.

— Сегодня ночью? Бог мой, мальчик как раз достиг того возраста, когда…

— Он врет!

— Может быть, Клэр, но поставь себя на его место. Ты бы призналась, сказала бы: «Да, сегодня ночью в моей постели была женщина»? — И он громко рассмеялся.

После этого наступила долгая пауза.

Наконец Клэр снова заговорила:

— Ты уверен, что Омар с нами честен? И вообще, кто может гарантировать, что он не волк в овечьей шкуре? Мальчика ведь никто не знал, кроме того микассаха. Или я что-то неправильно понимаю? — Чтобы придать вес своим словам, Клэр постучала ногтем по столешнице.

Шелли взял жену за руку.

— Дорогая, для шпиона Омар не слишком хитер. Мне кажется, если бы кто-то и решился подослать ко мне соглядатая, то наверняка это был бы какой-нибудь матерый лис, а не такой наивный и милый мальчик, как Омар.

— Это маскировка, — разумно заметила Клэр.

— Маскировка? Тогда и похищение Омара было частью прикрытия. А ведь пареньку едва не проломили череп, а потом бросили в болото, где его чуть не сожрали черви. И все это маскировка?! Я понимаю твою озабоченность, Клэр, но в данном случае ты зашла слишком далеко!




Визит Халимы поверг Омара в беспокойное состояние, он воспринимал ее слова серьезно, но не они вывели его из душевного равновесия, а сама встреча с ней. От нее исходило нечто магическое, оно манило его и заставляло забыть о любой опасности. Нет, он не хотел возвращаться туда, откуда пришел. На что ему жить? Неужели ему снова придется стать погонщиком верблюдов в Гизе?

Омар попросил профессора, чтобы тот позволил ему сопровождать его во время поездок в Долину царей, ведь он мог быть полезен для картографических работ. Шелли не был против и, недолго думая, согласился. Он не подозревал, что за этим желанием мальчика скрывалась надежда на встречу с Халимой, которая жила на том берегу Нила.

Омар во многом помогал профессору: он измерял расстояние, расставлял опознавательные знаки на местах, отмеченных профессором на карте, таскал на себе чертежные принадлежности и растрепанный зонт от солнца, который полагалось втыкать в землю сразу же, как только они оказывались на новом месте. По дороге в Долину царей Омар каждое утро шел через эль-Курну и озирался по сторонам в поисках Халимы. И каждое утро ему открывалась одна и та же картина: одетые в черное женщины (молодые — с открытыми лицами, старые — в парандже) несли поклажу на голове, у некоторых глиняные кувшины с водой были на плечах, а немытые дети держались за их подолы. Собаки лаяли на кур, рывшихся в песчаной почве. Кроме нескольких стариков, безучастно сидевших на песке, мужчин не было видно.

«Спроси Юсуфа! Моего отца знает каждый!» — сказала Омару Халима тогда на вокзале. И однажды, когда к профессору приехали гости из Лондона, Омару представилась возможность отправиться в эль-Курну одному. Паромщик, к которому он обратился за помощью, знал Юсуфа и рассказал, как пройти к его дому. Он находился как раз возле точильщика Хазиза и был приметен большими каменными колесами у входа.

Перед домом горел факел, внутри слышались стенания и монотонная молитва. Омар не решался постучать в дверь, но тут какая-то старая женщина с непокрытой головой вышла из дома, ударила себя руками в грудь и, прошептав молитву, убежала прочь, словно за ней гнались фурии. В открытую дверь Омару было видно какое-то собрание людей, наверное, человек сорок мужчин и женщин, которые, молясь, двигались, словно в трансе, подобно стеблям камыша, которые колышет ветер.

Его прихода никто не заметил, и Омар как ни в чем не бывало присоединился к ним и начал тоже говорить «La illah il’allah…» Богомольцы стояли вокруг кровати, на которой лежал пожилой лысый мужчина. Его глаза были наполовину закрыты, широко открытым ртом он жадно хватал воздух. Омар сразу его узнал, это был мужчина из поезда, его звали Юсуф. Сбоку от него ползала на коленях Халима. Длинный черный платок покрывал ее волосы. В какой-то момент она остановилась, взяла правую руку отца и, не переставая молиться, приложила к своему лбу. На лице мужчины блестели капельки пота. Халима вытирала их платком, и тут ее взгляд упал на Омара. Ее лицо было бледным, глаза запали. Омар кивнул, но Халима никак не отреагировала, она смотрела на мальчика так, словно его там вовсе не было. Как долго он ждал этой встречи и хотел рассказать об этом девочке! Но теперь, оказавшись в столь ужасной ситуации, она не отвечала даже взглядом. Халима снова повернулась к отцу.

Уже смеркалось, когда Омар вышел из дома. Он не знал, переживет ли этот день тяжело больной Юсуф. Теперь и у других домов горели факелы. Они стояли в кувшинах или просто были воткнуты в песок. Не было видно ни одного человека. Омар быстрым шагом преодолел путь к причалу. Паромщик не сказал ни слова, да и самому пареньку сейчас было не до разговоров.

Утром следующего дня новость распространилась по городу, как лесной пожар: холера! Предположительно эпидемия распространялась от дельты вверх по Нилу. Начальник вокзала в Луксоре запретил выходить пассажирам, которые прибыли с севера. Поезда должны были проезжать станцию, не открывая вагонов. Но ни эти мероприятия, ни запрет выходить из своих домов не помешали холере проникнуть в Луксор.

Люди, с виду здоровые, падали на улице подобно скошенному тростнику и умирали через несколько часов с широко раскрытыми глазами и ртами. Обмотанные платками сотрудники красного полумесяца катили по городу тачки с высокими колесами, заваленные трупами, потому что не было достаточно гробов. Иногда полиция забирала покойников из домов силой, потому что вопреки предписаниям властей родственники хотели сами устроить похороны с торжественным прощанием. Повсюду поднимались облака дыма, потому что каждую комнату, в которой находился покойник, по строгому приказу полагалось окуривать. Отвратительный смрад карболки и серы окутал весь город. Перед «Винтер Пэлэс» патрулировали тяжеловооруженные охранники и никого не пускали внутрь отеля.

Когда над Луксором опускалась ночь, у всех домов, жителей которых поразила холера, горели факелы. Это было своего рода предупреждение, чтобы люди избегали ходить туда. Ночью начинали работу и похоронные команды, их тачки грохотали колесами по опустевшим улицам. Это было время крыс. Они сотнями выныривали из каналов, самые толстые — размером с кошку. Они облюбовали сточные канавы. Их не отпугивала даже сухая известь, которую засыпали туда для дезинфекции. Где околевал один из самых больших грызунов, туда слетались полчища соплеменников, чтобы разодрать его труп. Ни удары палками, ни громкие крики не могли разогнать краснохвостых грызунов.

Перед домом профессора Шелли факел еще не горел, но страх витал в воздухе, и, когда Клэр сухим, хриплым голосом стала жаловаться на судороги икроножных мышц, Нунда в ужасе начала петь во все горло, а Омар со всех ног бросился к доктору Мансуру. Врач пришел с пузатой сумкой и осмотрел Клэр. Шелли вопросительно взглянул на него. Тот кивнул.

В эту ночь Омар зажег факел перед домом и поставил его в кувшин у двери. Он боялся темноты в доме и провел остаток ночи, сидя у двери на корточках, хотя снаружи было довольно холодно.

Страх подавлял любую усталость. Омару совсем не хотелось спать. Он постоянно был занят тем, что проверял состояние своих икр и голоса, потому что не видел причин, чтобы эпидемия холеры пощадила именно его.

Состояние Клэр заметно ухудшалось, ее знобило. Она дрожала всем телом и билась в судорогах. Доктор дал Клэр настойку опия, другие горькие лекарства и сказал, что если она переживет следующий день, то у нее появится шанс выжить. Шелли счел нужным проинформировать жену о ее состоянии, чтобы немного приободрить.

Таким образом, Омар стал свидетелем борьбы жизни и смерти. Он наблюдал за женщиной, которая, как ему казалось, изо всех сил противостояла коварной смерти. Клэр стонала, кричала, била руками по кровати, словно хотела отогнать невидимого врага. Больная вливала в себя лекарства, ее рвало, но она опять пила новую порцию. Шелли держал ее за руку и прижимал дрожащее тело к подушкам. Посреди ночи Клэр издала сдавленный крик, затем еще один, словно высвободилась из смертельных объятий врага, и осталась лежать, теперь уже совсем спокойно, только тяжело дышала и кашляла.

Это было настоящее чудо: Клэр выжила и по счастливой случайности в доме никто, кроме нее, не заболел. Омара занимал лишь один вопрос: как там идут дела у Халимы? Пощадила ли ее эпидемия?

Из-за холеры мудир приказал расставить заграждения и запретил жителям покидать город. Отряды полиции с оружием наизготовку патрулировали улицы днем и ночью. Тот, кому нужно было переправиться на противоположный берег Нила, должен был предъявить фирман, подписанный мамуром, и эти разрешения получали только врачи, их помощники из красного полумесяца и гробовщики. Что же было делать Омару?

От одной мысли, что ему придется несколько недель прожить в неведении, парнишке становилось дурно. Отчаявшись, Омар даже есть не мог, и, чем дольше он пребывал в таком состоянии, тем отчетливее понимал, что идет на дно. В конце концов Омар решил каким-то образом попасть на противоположный берег. Идея была не такой уж безрассудной, как казалось на первый взгляд.

На следующий день Омар сообщил профессору, что решил добровольно пойти работать в эпидемиологическую службу. Об истинных причинах он, конечно, не упоминал.

Шелли, удивившись такому самоотверженному поступку, посчитал необходимым со всей серьезностью предупредить его о возможных последствиях. Вскоре Омар получил фирман, белую ленту на руку, повязку на рот и разрешение свободно передвигаться по городу.

Надежда, что у него появится шанс увидеть Халиму, заставляла его забыть обо всех ужасных вещах, которые он увидел в последующие дни: трупы, скрюченные в судорогах, родственники, которых силой оттаскивали от покойников, посиневшие тела маленьких детей. Мертвых нужно было укладывать на доски и отвозить на тачках на холерные кладбища, под которые выделяли места вокруг города. После выполнения работы Омар пытался думать о Халиме, но, кроме нескольких слов, сказанных девочкой в ту ночь, и ее лица в темном окне комнаты, он ничего не мог вспомнить. А потом его взгляд переходил на трупы, которые он вез на тачке…

На третий день Омар сказал, что чувствует слабость, и это было абсолютной правдой. Его освободили от работы, и он побежал к берегу Нила, где благодаря фирману благополучно миновал все полицейские посты и приказал паромщику перевезти его на противоположную сторону реки. Перейдя на бег, Омар преодолел путь до эль-Курны. У дома Юсуфа он немного замешкался, но тут открылась дверь.

— Халима! — удивленно воскликнул Омар. За последние дни он очень много думал о том, что скажет ей при встрече, но теперь, когда она неожиданно появилась перед ним, мальчик не мог вымолвить и слова.

— Халима! — почти беззвучно повторил он.

Девочка вышла из дверей дома, подошла ближе, и, словно повинуясь какому-то невидимому знаку, они бросились друг другу в объятия. Оба плакали и пытались вытереть ладонями слезы, которые текли по их лицам. Потом Халима потащила Омара в дом.

Омар сразу узнал лежанку, на которой еще несколько дней назад страдал старый Юсуф.

— Он умер? — нерешительно спросил Омар.

Халима молча кивнула и, глубоко вздохнув, произнесла:

— Двух дней оказалось достаточно, чтобы сделать меня сиротой.

— Твоя мать тоже умерла.

— Я никогда бы не поверила, что все может случиться так быстро.

— У тебя есть братья или сестры?

Халима покачала головой.

— Что ты теперь будешь делать?

— Аллах укажет мне путь.

Омар беспокойно ходил по бедно обставленной комнате.

— Он был такой сильный мужчина, — сказала девушка, — невысокий, но крепкий. Он сам, наверное, не знал, сколько ему было лет. Мне казалось, что он проживет еще лет пятьдесят.

— Ты его очень любила?

— Я его и любила, и ненавидела. Иногда я даже очень ненавидела его, но теперь, когда он мертв, мне кажется, что я его только любила…

Омар взглянул на Халиму. Он наслаждался близостью девочки и был словно пьян, поэтому не особенно вникал в то, что она говорила.

— Юсуф был таинственным человеком, — продолжала Халима. — Да, он был моим отцом, но если быть честной, то я должна сказать, что совершенно не знала его. Юсуф был своенравным, и многое, что он делал, казалось мне загадочным и непонятным. Даже когда он умирал.

— Что ты хочешь этим сказать, Халима?

— Когда я заметила, что в нем угасает жизнь, то взяла его за руку. Он вел себя очень спокойно, но его глаза горели, когда он смотрел на меня. Потом он сказал что-то странное. Сначала мне показалось, что он зовет меня, но после этого он трижды повторил одно слово. Тогда я поняла, что он произносит имя Имхотеп.

— Имхотеп? Что это может означать?

— Я же сказала, Юсуф бы таинственным человеком.

— Может, это как-то связано с предупреждением, которое ты передала мне?

— Нет, — быстро ответила Халима.

— Значит, угроза еще не миновала?

Халима молчала, Омар притянул ее к себе. Она отвернулась, не желая смотреть ему в глаза, и сказала:

— Я боюсь за тебя, Омар, но я не могу объяснить почему. Тебе нужно уйти отсюда, пойми это. Пусть даже будет больно.

Омар ответил:

— Тага научил меня читать Коран и писать. В третьей суре написано: «Ни один человек не может умереть, не будь на то воля Аллаха». Так говорится в книге, в которой определен срок жизни всем вещам. Так зачем мне бежать? Если бы Аллах хотел оборвать мою юную жизнь, то это уже случилось бы. Если бы мне было предначертано умереть, воля Аллаха настигла бы меня и на самой высокой вершине Джебель эль-Шайб, и в самой глубокой низине Каттары.

Несмотря на настойчивые расспросы, Халима не отвечала, от кого исходила угроза. Поэтому Омар посчитал уместным отправиться в обратный путь. Он поцеловал Халиму в лоб и сказал, что вернется утром или через день.




Эпидемия прекратилась так же внезапно и неожиданно, как и началась, практически за одну ночь. Все меньше горело факелов у домов, выжившие выходили наружу, и казалось, что земля остановила свой небесный бег.

С похоронным плачем закутанных в черные одежды женщин смешалось радостное пение молодежи, которая славила всемилостивейшего и всемогущего Аллаха. Улицы и площади вновь заполнились людьми. Жители выползали из своих домов, как термиты после грозы, веселясь и радуясь друг другу. Едва одетые или даже голые люди плясали вокруг смердящего костра, в который была свалена их одежда. Так близко сошлись в этот момент ад и рай.

Тех, кто работал в трупных командах (из них выжила только треть), почитали как героев. Омару тоже досталась порция похвалы и денежное вознаграждение, хотя его и мучила совесть. Но что ему было делать? Стоило ли признаться при всех, что не самопожертвование заставило его пойти на этот отчаянный поступок, а нежная любовь к девушке? Омар предпочел молчать. К такому молчанию Омару потом еще часто приходилось прибегать в своей жизни. Хоть оно и не являлось откровенной ложью, но надолго оседало в памяти.

Отчасти потому, что Шелли тоже был замешан в этой истории, Омар решился рассказать профессору о своем визите к Халиме, о ее предупреждении и последних словах старого Юсуфа. Далось ему это с трудом.

Шелли беспомощно взглянул на Омара.

— Имхотеп, говоришь? Имхотеп?

— Да, Имхотеп, йа саиди. Что бы это значило?

— Хотел бы я сам узнать!

— Но вы ведь удивлены этому, йа саиди?

— Да, удивлен. Возможно, это действительно случайность, но, когда ты все рассказал, мне сразу на ум пришла книга, которая лежала в гостиничном номере Карлайла.

— Это была английская книга, если я не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Когда я листал ее, из нее выпала записка с именем Имхотеп!

— Кто такой Имхотеп, йа саиди?

— Имхотеп был врачом, архитектором, жрецом и мудрецом. Он жил за две с половиной тысячи лет до новой эры, во время правления фараона Джосера, и известен как изобретатель пирамид. Он был автором древнеегипетских свитков мудрости. Как врач Имхотеп просто творил чудеса, и поэтому люди в Мемфисе и здесь, в Луксоре, почитали его как бога врачевания. В статуях, которые находили в Египте, он изображен с лысой головой и со свитком папируса в руках. Для царя Джосера он соорудил подобающую гробницу — ступенчатую пирамиду Саккары. Говорят, что это самое старое сооружение в мире. Вокруг этой пирамиды археологи обнаружили множество черепков с его именем, поэтому есть предположение, что и гробница самого Имхотепа находится где-то неподалеку. Другими словами, могила бога! Исследователи полагают следующее: если древние египтяне с таким размахом хоронили своих царей, то в какой роскоши они похоронили живого бога…

Омар заворожено слушал, но никак не мог связать историю профессора с Карлайлом и Юсуфом. Все это было необыкновенно.

— Что знает девочка? незамедлительно спросил Шелли.

Омар испугался такого резкого тона и попытался успокоить профессора.

— Йа саиди, Халима — хороший человек, — поспешно сказал паренек. — Она никогда бы не посмела сделать ничего дурного, иншаллах.

— Неужели? — неохотно возразил Шелли. — Если она тебя предупредила, значит, ей что-то известно. Как бы там ни было, она знает больше, чем говорит.

— Это точно, йа саиди.

— И поэтому мы должны сообщить в полицию.

— Никакой полиции, никакой полиции, — заныл Омар. — Халима — хорошая девочка.

— Но это же и в твоих интересах! — воскликнул Шелли.

Тут Омар поднялся, будто хотел придать важность своим словам, и со всей серьезностью произнес:

— Йа саиди, дайте мне пару дней, и я уговорю Халиму все рассказать. Пожалуйста!

Профессор Шелли сначала противился, пытаясь убедить паренька, что лучше привлечь полицию и надавить на девочку. Но потом, когда Омар в качестве аргумента заявил, что никто не может гарантировать, что Халима скажет полиции правду, поддался на его уговоры.

Слова слуги открыли глаза профессору. «Если и есть человек, который может заставить девочку говорить, то это Омар», — подумал Шелли.




Рано утром на следующий день Омар отправился в эль-Курну. Как всегда в месяцы дуль-када и дуль-хиджа, с пустых полей тянулся белый туман. Пахло сырым песком, а невидимые вороны и стервятники пели утреннюю песню. Точильщики уже принялись за работу, отовсюду слышался шипящий звук, возникающий от соприкосновения металла с вращающимся камнем.

Перед домом Халимы сидел старик и вырезал посох. Он не оторвался от своей работы, даже когда Омар подошел и поздоровался. Мальчик сообщил, что пришел к Халиме.

— К Халиме? — Старик, прищурившись, посмотрел на него снизу вверх и снова принялся за работу. Затем как бы между прочим сообщил: — Халима ушла.

— Ушла? Но куда?

Старик пожал плечами.

— Ушла прочь! Теперь я здесь живу.

— Но этот дом принадлежит…

— Мустафе-ага Аяту, — перебил его старик, — он сдает его мне.

— А куда ушла Халима? — настойчиво повторил Омар.

— Как тебя зовут? — поинтересовался старик.

— Омар Мусса.

Не глядя на него, старик поднялся, прошел в дом и вернулся обратно с письмом, которое молча вручил Омару. Мальчик взял его в руки и прочитал:

«Мой дорогой! Мужчина, который передал тебе это письмо, знает его содержание, потому что он записал каждое слово, которое я ему сказала. Я знала, что ты придешь, несмотря на мои предупреждения. Ты своенравный парень. Но пусть тобой не владеет высокомерие. Аллах любит только тех, кто проявляет смирение. Постарайся смиренно принимать все, что уготовил тебе Всемилостивый, и уйди из этого места, которое принесло тебе столько мучений, потому что зло все еще подстерегает тебя.

Меня ты больше никогда не увидишь. Не спрашивай почему. Есть вещи, которые нельзя знать никому. Мое сердце обливается кровью, а душа болит от одной мысли, что мне придется расстаться с тобой навсегда, но так будет лучше. Люби меня в своих мыслях, как я люблю тебя. Во имя Аллаха, Всемилостивого и Всемогущего. Халима».

Когда Омар отвел глаза от листка, старик куда-то исчез. Солнце алело в утренней дымке. С берега доносились крики паромщиков. Упрямо кричал осел, козы прыгали по грунтовой дороге. Омар отправился в путь.

На краю эль-Курны, там, где пыльная дорога разветвлялась и одна тропа вела в Дейр эль-Бахри, а другая — в Долину царей, Омар остановился. Ему показалось, что он слышит знакомый звук, слабый и назойливый, похожий на звук точильного камня. Откуда он знает его? Паренек прошел еще немного и снова встал как вкопанный. Ошибиться было невозможно: он слышал это шипение в гробнице, в которой его держали похитители.

Омар осмотрелся по сторонам. На западе начинали краснеть утесы, а на востоке, по ту сторону Нила, сквозь утреннюю дымку проступали очертания храма Луксора. Какие тайны скрывала эта суровая местность? Где — в прошлом или настоящем — находится разгадка этих странных, таинственных событий?




Глава 3

Берлин, улица Унтер-ден-Линден


Поистине, Аллах сведущ в скрытом на небесах и на земле; Он ведь знает про то, что в груди!

Он — тот, кто сделал вас наместниками на земле; кто был неверным — против него его неверие; неверие увеличит для неверных у их Господа только ненависть; неверие увеличит для неверных только убыток!

    

Коран, 35 сура, 38, 39 аяты









Весна в Берлине. Из гостиницы «Бристоль», что на Вильгельмштрассе, вышла эффектная, богато одетая дама. Ее короткие иссиня-черные волосы почти полностью скрывала широкополая шляпа с разноцветными перьями. Со светлым, с рюшами зонтиком от солнца, который она использовала как прогулочную трость, дама прошла к самодвижущимся коляскам, стоявшим у гостиницы. Водитель распахнул перед дамой дверцу и поддержал ее за руку, помогая забраться внутрь.

Весна в Берлине. Из гостиницы «Бристоль», что на Вильгельмштрассе, вышла эффектная, богато одетая дама. Ее короткие иссиня-черные волосы почти полностью скрывала широкополая шляпа с разноцветными перьями. Со светлым, с рюшами зонтиком от солнца, который она использовала как прогулочную трость, дама прошла к самодвижущимся коляскам, стоявшим у гостиницы. Водитель распахнул перед дамой дверцу и поддержал ее за руку, помогая забраться внутрь.

— К Адмиральскому дворцу! — холодно произнесла прекрасная дама. Судя по акценту, она приехала из-за границы.

Водитель приложил два пальца к козырьку и тут же взялся за рукоять, торчавшую спереди машины. Он резко рванул ее вверх, и автомобиль заурчал.

Этим новомодным автомобилям, которых в городе насчитывалось уже более семи тысяч, было запрещено ездить быстрее двадцати пяти километров в час. Поэтому иностранке представилась возможность любоваться городом из салона. Мимо проплывали улицы, широкие бульвары, господские дома периода грюндерства, фасады домов с массивными скульптурами и лепниной. В домах вместо парадных дверей — высокие порталы из стекла и черного кованого железа, а оконные парапеты — из сверкающей меди или даже хвастливо позолоченные. Большая пешеходная улица, когда-то самая роскошная улица в империи под названием Унтер-ден-Линден, уходила все дальше и дальше на запад к Курфюрстендамм, потом к Тауэнтциенштрассе и к району между Ноллендорфплац и Виктория-Луизе-плац, где за несколько лет, словно грибы после дождя, появились бесчисленные кафе с музыкой, бары и квартиры (иногда даже с телефонами) для так называемых актрис. Бросались в глаза столбы, на которых были расклеены афиши, предлагающие развлечения различного характера, реклама моющих средств и плакат с предупреждением о необходимости придерживаться правил дорожного движения, подписанным начальником берлинской полиции. «Дорожное полотно предназначено только для движения транспорта, — говорилось в этом оповещении. — При сопротивлении властям будет применяться оружие. Я предупреждаю зевак». Плакат адресовался прежде всего левым демонстрантам, а над фразой «Я предупреждаю зевак» в народе много шутили.

У английского посольства машина свернула направо, на улицу Унтер-ден-Линден. Сейчас, в начале мая, деревья стояли в пышной зелени, шофер ехал по пустой полосе, поглядывая в зеркало заднего вида на свою спутницу.

Одинокая дама едет в пять часов дня в Адмиральский дворец? Разве можно оставить такое без внимания! Ведь у этого универсального магазина развлечений была не лучшая слава. Здесь в это время можно было встретить девушек с Тауэнтциенштрассе, тех самых, которых днем на этой улице приглашали на мороженое, а вечером они, броско накрашенные и припудренные, не стесняясь, болтали о дорогих коктейлях. Честно говоря, дама, которую он вез, была слишком изысканно одета и ухожена, чтобы причислить ее к «тем самым». Однако и на «приличную» женщину она не походила. Может, это дама полусвета?..

Автомобиль остановился у Адмиральского дворца. Над входом, который был выполнен в помпейско-византийском стиле и больше подходил для какого-нибудь храма, громоздилась надпись из букв в человеческий рост — название чудовищной ледовой пантомимы: «Ивонна». Слуги в ливреях распахнули двери: посреди колонн и мозаик, красного плюша и пальмировых пальм играл оркестр, вокруг царила торжественная атмосфера кофейни, заполненной господами в визитках и дамами в платьях, украшенных блестками. Звучала композиция «В Шенеберге в месяце мае».

Иностранка отыскала свободный столик и, усевшись в плюшевое кресло возле оркестра, начала рыться в своей сумочке. Наконец она вытащила длинный мундштук, вставила сигарету и стала ждать, когда пожилой мужчина, сидевший напротив, заметит ее безвыходную ситуацию и поднесет спичку. Когда ее Ожидания оправдались и мужчина, нерешительно кашлянув, попытался завязать разговор, дама сделала вид, будто не понимает его. Она ответила по-английски, и, поскольку пожилой господин не знал этого языка, ему пришлось вежливо откланяться.

— Hallo, леди Доусон!

Дама подняла глаза и увидела обрюзгшее лицо молодого человека. На нем был костюм и накрахмаленный воротничок. Но с первого взгляда можно было сказать, что он не каждый день носил эту одежду и, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке.

— Я вас сразу узнал по описанию, — сказал он с сильным акцентом, — если позволите.

— Значит, вы — мистер Келлерманн, — сделала вывод дама. — Вы знаете, о чем идет речь?

Келлерманн заерзал в своем кресле.

— Понимаете, слово «знать» — это небольшое преувеличение. Но вы ведь наверняка скажете, чего от меня ждете, леди Доусон?

Подозрительно поглядывая по сторонам, дама выудила из своей сумочки конверт. Убедившись, что никто за ними не наблюдает, она вытащила из него лист бумаги и развернула перед Келлерманном. Там был план большого здания.

— Вот тут, — леди Доусон кончиком мундштука указала на план, — вход в здание, здесь — вестибюль, слева лестница ведет в отделение на первом и втором этажах. Там стоят охранники, часто двое пожилых мужчин в униформе. На них вы прежде всего должны обратить внимание, когда отправитесь в обратный путь. Вход в выставочный зал напротив окна, то есть он будет вне зоны видимости и слышимости охранников. Поэтому используйте динамит! — Леди Доусон улыбнулась.

Келлерманн, прищурившись, изучал план.

— До сего момента все ясно, леди. И где же этот чертов камень?

Англичанка указала на крест, которым было обозначено место на схеме.

— Вот тут. В зале стоят три витрины. В последней находятся три объекта: голова скульптуры из известняка в натуральную величину, маленькая статуя сидящего писаря, а рядом — черный камень, о котором идет речь. Это разбитая каменная пластина, собственно, это только часть пластины шириной с ладонь и в локоть длиной, с крошечными надписями.

— И только этот кусок не дает вам покоя?

— Только этот кусок.

Келлерманн еще раз внимательно осмотрел схему, понимающе кивнул и с подчеркнутым дружелюбием произнес:

— Будет сделано, леди. И во сколько вы оцениваете эту работу?

Леди Доусон свернула план и придвинула его вместе с конвертом к собеседнику.

— В конверте — половина. Остальное — когда передадите камень.

Заглянув в конверт, Келлерманн довольно долго и нагло смотрел на леди, потом спросил:

— Леди, могу я пригласить вас на коктейль? — И, не дожидаясь ответа, щелкнул пальцами, подзывая одетого во фрак официанта, который в этот момент находился в противоположном углу зала.

Леди Доусон молчала: она была занята разглядыванием интерьера.

— Это, конечно, меня не касается, леди, — продолжил разговор Келлерманн, — но вы действительно хотите заплатить такую уйму денег за какой-то старый растрескавшийся камень?

— Да, я готова это сделать.

— Почему?

— Вас это совершенно не касается, герр Келлерманн! — Она произнесла это немецкое слово с оттенком иронии, словно хотела поиздеваться над своим собеседником.

Но Келлерманн пропустил издевку мимо ушей и как ни в чем не бывало заметил:

— Да, меня это не касается, леди, но, если в камне есть золотая жила, я могу смыться с этой драгоценной штуковиной.

Леди Доусон рассмеялась:

— Для вас эта вещь ничего не стоит, вообще ничего. И если вы хотите получить весь гонорар, тогда вам стоит добыть этот камень как можно скорее и без всяких осложнений!

Леди поднялась, рассерженно затянулась сигаретой и со словами «дайте о себе знать» развернулась и исчезла в толпе.




Три дня спустя, 6 мая 1912 года, в своем отеле леди Доусон получила депешу: «Заказ выполнен. Встречаемся в казино „Пиккадилли“ вечером в восемь. К.»

На Ляйпцигерштрассе газетчики выкрикивали заголовки свежих статей:

— Тройное убийство в суде присяжных!..

— Обер-бургомистр угрожает отставкой!..

— Прибытие кайзера в Геную!..

— Похищены произведения искусств в Люстгартене!..

Люстгартен? Старый музей находится в Люстгартене! На Потсдамерплац леди Доусон остановила машину, чтобы купить газету «Берлинер тагеблатт». Она быстро пробежала глазами статью под названием «Кража произведений искусства в Люстгартене»:

«Неустановленные злоумышленники вчера похитили бесценные египетские произведения искусства из музея в Люстгартене. Речь идет о статуях и портретной скульптуре периода ранней истории Египта, которые нашли во время своих предыдущих экспедиций Герман Ранке и Людвиг Борхардт. Преступники не оставили никаких следов. Они забрались в музей ночью через окно. Судя по тому, что грабители забрали лишь самые ценные экспонаты, они отлично разбираются в предметах искусства. К тому же они превосходно ориентировались в здании музея. Начальник полиции объявил всеобщий розыск».

Леди Доусон свернула газету и крикнула:

— Водитель, как можно быстрее к казино «Пиккадилли» на Бюловштрассе!

Казино располагалось в белом, украшенном колоннами буржуазном доме, который снаружи выглядел очень солидно. Рядом с латунной кнопкой звонка висела до блеска начищенная табличка: «Зарегистрированный клуб для общения». Это было вполне обыденным явлением, если там пребывали одинокие дамы. Женщина-портье, подчеркнуто строго одетая дама за пятьдесят, с короткой стрижкой, открыла дверь только после того, как леди назвала Келлерманна, и коротко ответила:

— Последняя дверь направо!

Вестибюль был выполнен в белых тонах; высокая изразцовая печь, барная стойка, рояль и даже плетеная мебель — все было белого цвета. В зале, скучая, сидели симпатичные молодые люди, в большинстве своем слишком красивые и немного полноватые. За ним следовал розовый зал для дам, отделенный от первого лишь парчовым занавесом в крупную складку. Отсюда можно было попасть в целый ряд небольших отдельных кабинетов. Леди постучала в нужную дверь.

Открыл Келлерманн, но, прежде чем он успел что-то сказать, леди Доусон обрушила на него поток претензий:

— Келлерманн, вы, должно быть, сошли с ума! Я хотела получить одну-единственную вещь — камень, из-за кражи которого едва ли кто-нибудь так разволновался бы. И что мы имеем теперь?! — Она нервно похлопала тыльной стороной ладони по газете.

— Тише. — Мужчина приложил палец к губам. — У стен тоже есть уши. — Потом он усадил леди в громадное кресло и спокойно сказал: — Леди, вы хотели этот камень, и я вам его добыл. Я не понимаю, почему вы так волнуетесь.

— Почему я волнуюсь? Потому что полиция висит у вас на хвосте, Келлерманн! Пройдет еще совсем немного времени, и они достанут меня!

— Не осталось никаких следов. Ни единого.

— Да что вы говорите! Это всего лишь вопрос времени! Вы вообще подумали, что собираетесь делать со своей добычей? Вы считаете, что сможете найти покупателя на товар с душком?

Келлерманн опустился в кресло напротив и уверенно кивнул.

— Конечно! И это будете вы!

— Я?! — Леди Доусон так громко вскрикнула, что Келлерманн испугался. Потом она пренебрежительно рассмеялась. — Даже не думайте об этом, герр Келлерманн!

Но тот коварно улыбнулся и почти вплотную придвинулся к леди.

— Либо все, либо ничего.

— Значит, вы собираетесь меня шантажировать. Ну хорошо. Сколько вы хотите?

— Я думаю, тысяч пять.

— Вы с ума сошли, Келлерманн. Пять тысяч!

— Пять тысяч — и ни одной маркой меньше. Вы можете еще раз все хорошенько взвесить. Могут появиться и другие заинтересованные люди. Вот мой адрес. Дайте знать, если примете какое-нибудь решение.

Леди Доусон поднялась. Ее глаза злобно горели, когда она вырвала из рук Келлерманна предложенную визитку. Через несколько секунд, не сказав больше ни слова, она исчезла.

Ограбление музея недолго волновало жителей Берлина. В народе были популярны другие темы. Например, катастрофа «Титаника», на котором погибло полторы тысячи пассажиров. Но потом, в субботу, 11 мая, случай получил неожиданное продолжение.

В берлинской газете появилась статья, в которой сообщалось:






«Ограбление музея раскрыто. Грабитель покончил жизнь самоубийством. В Берлине в пятницу вечером в пансион на Алътен Якобштрассе вызвали полицию. В съемной квартире на первом этаже был найден труп человека без определенных занятий — Герберта К. Он покончил с собой выстрелом в голову из пистолета. При обыске в квартире полиция нашла предметы искусства, украденные на прошлой неделе из музея в Люстгартене. Все предметы, кроме незначительного экспоната, были возвращены музею. Грабитель, мужчина без определенного места жительства, совершив свой противозаконный поступок, очевидно, не предполагал, что сокровища искусства невозможно продать на черном рынке, и, разочаровавшись, наложил на себя руки».





Маленький пансион в районе Кенигсграбен, что напротив торгового дома «Титц», производил гнетущее впечатление. Ночью сюда доносился шум с вокзала на Александерплац и особенно мешал постояльцам, проживающим в комнатах с окнами во двор. Сейчас в таких комнатах, на четвертом этаже, поселились два египтянина, которые, надо сказать, не привлекали внимания, потому что в доме жили лишь иностранцы, в основном коммивояжеры и коммерсанты из Южной Европы.

Мужчины заперлись в мрачной комнате № 43 с круглым столом в углу. Сидя в слегка потертых креслах, они неотрывно смотрели сияющими глазами на нечто черное, шириной с ладонь и длиной в локоть.

— Если хочешь узнать, где мед, нужно идти за пчелами, — произнес Мустафа-ага Аят и закатил глаза.

— Но зачем было нужно сразу стрелять в этого парня? — задумчиво спросил эль-Навави.

Мустафа возмутился, но при этом постарался говорить как можно тише:

— Он шантажировал нас, а с вымогателями разговор должен быть коротким. Кстати, прими мои комплименты, ты хорошо выполнил работу. Я просмотрел все газеты: ни малейшего подозрения. Все считают, что это самоубийство. Да здравствует Египет!

— Да здравствует Египет! — глухо повторил эль-Навави и после небольшой паузы добавил: — И наше славное прошлое.

Тем временем Аят вытащил рулон упаковочной бумаги и развернул его на столе. На бумаге было нарисовано нечто, похожее на контур овечьей шкуры, только меньше. Ага положил на бумагу черный камень и попытался подогнать его под очертания, вертя, как часть головоломки. Это получилось без особого труда, и Аят приглушенно вскрикнул от радости:

— Несомненно, он подходит!

— Ты уверен? — Ибрагим эль-Навави скептически взглянул на камень.

— Вот, сам посмотри! — Ага придвинул бумагу с камнем ближе к эль-Навави и указал на места скола. Они проходили неравномерно, но совпадали с нарисованной линией. — Подходит, как борода к Пророку.

Эль-Навави с интересом взглянул на рисунок, потом откинулся на спинку кресла и, вздохнув, проговорил:

— Хотел бы я, чтобы ты оказался прав и этот проклятый камень привел нас к цели.

— К цели? — переспросил Мустафа-ага Аят, тщательно раскуривая сигарету. — Нам нужно радоваться, если эта операция немного приблизит нас к цели. О самой цели речь пока не идет.

— Ты можешь расшифровать надписи на камне? Я хочу сказать, ты вообще понимаешь, стоит ли эта штука таких затрат?

— Конечно нет! — рассерженно ответил Мустафа-ага. — Если бы я мог, то не ставил бы штемпеля и печати в паспорта других людей. Я знаю только, что это — демотическое письмо, что оно старше, чем коптское, и что этот камень из Рашида в западной части дельты Нила.

— А как он попал в Берлин?

— Иншаллах. Это долгая история. Она началась более ста лет назад, еще во времена Наполеона. Высадившись в Египте, он приказал возвести в Рашиде крепость. Во время строительных работ французы наткнулись на камень из черного базальта размером с автомобильное колесо. На этой пластине было увековечено послание жрецов из Мемфиса. Содержание не играло особой роли, важно было, что один и тот же текст был написан в трех вариантах: иероглифами, демотическим письмом и по-гречески. По этому камню двадцать лет спустя смогли расшифровать иероглифы.

— И что теперь делать с этим камнем?

— Ждать!.. На месте, гдё был найден этот камень, рылись многие археологи: французы, итальянцы, англичане, наконец, немцы. Они надеялись на значительные находки — золото, драгоценные камни и дорогие скульптуры. Надежда — это канат, на котором пляшут сотни глупцов.

— Значит, они ничего не нашли.

— Ничего, кроме нескольких фрагментов текста, которые разрешили оставить археологам на память. Насколько можно было понять текст на камнях, речь шла, как и в случае с камнем из Рашида, о наследии жрецов Мемфиса. Этих камней сотни, но еще никто не додумался, что эти фрагменты в один прекрасный день будут иметь такое значение. Остальную историю ты знаешь.

— Ты имеешь в виду дело с Кемалем?

— Да, именно это.

— А этот Кемаль действительно пастух?

— Он выпасает своих коз в этой местности вот уже семь лет. Однажды он хотел воткнуть свой пастуший посох в землю, как это обычно делают пастухи, но у него не получилось. Он раскопал землю и увидел, что палка наткнулась на маленькую черную ломкую пластину из камня, у которой было отколото три или четыре края. Немногим позже Кемаль пришел ко мне, чтобы продать этот камень. Я высмеял его, сказал, чтоб он сделал из него порог в своем доме, ибо такое продать нельзя. Тут он заплакал, и я дал ему из сострадания десять пиастров. С тех пор этот камень лежал на подоконнике в моем кабинете. Там бы он лежал и сегодня, если бы эта ищейка Карлайл не спросил, что значат все эти письмена на камне. Тогда я рассказал ему историю про Кемаля и десять пиастров. Мы оба посмеялись. Англичанин спросил меня, может ли он взять этот камень с собой. Он надумал показать его кому-то. Я не имел ничего против. Спустя несколько дней он снова прибежал ко мне и взволнованно начал спрашивать о Кемале и о том месте, где этот камень нашли. Говорил, что там нужно искать остальные обломки. Я призвал Карлайла к ответу, ведь он должен был рассказать мне, что случилось. Но он вел себя загадочно и хотел обмануть меня, как ребенка. Он решил сам все провернуть, без Мустафы. Я отобрал у него камень и попросил своего каирского друга перевести текст, и вот что тот сообщил.

Ага вытащил из нагрудного кармана бумагу и разгладил ее на столе:




— «…все золото», — прочитал суб-мудир. — Именно то, что нам нужно.

— И я его найду. — Мустафа ударил себя кулаком в грудь. Потом он завернул камень в коричневую бумагу и пробормотал что-то о неверных собаках-христианах и о гордости за сынов Египта. После этого Мустафа спрятал пакет в чемодан, запер его на ключ и, положив в платяной шкаф, сказал:

— Теперь очередь Нагиба эк-Кассара.

— Можно ли вообще доверять эк-Кассару? — осторожно поинтересовался эль-Навави.

— Могу дать на отсечение руку, — ответил Аят. — Он старый спутник Сайфулы и уже очень давно в нашем деле. Что мы без него будем делать? Он единственный, кто изучал древнюю культуру нашей страны и может помочь нам в этом деле. Большинство экспертов — безбожные иностранцы, которые интересуются только тем, как ловчее вывезти из страны наше славное достояние. Они забирают себе все: наших богов, наши обелиски, даже мозаичные полы, по которым ходили наши предки. Когда-нибудь они вывезут и наши пирамиды, чтобы выстроить их заново в Берлине, Париже или Лондоне.

Эль-Навави, согласно кивнув Мустафе, сказал:

— Европейцы принимают нас всех за необразованных погонщиков верблюдов, пастухов, уличных торговцев и чистильщиков сапог — людей третьего класса. Да что там, даже четвертого… Они считают, что мы слишком глупы, чтобы сохранить наследие предков. Все европейцы, приезжающие в нашу страну вот уже более сотни лет, убеждены, что им нужно изменить наш восточный характер. И что самое плохое — многие из нас верят им, отвергают лучшие качества мусульман и берут худшее от европейцев. И ничего не поменяется даже при лорде Китченере. Он был и остается христианским псом, колонистом, несмотря на то что сам часто говорил: «Я — один из вас!» Он был и остается британцем, а все британцы — наши враги… Ты вообще меня слушаешь?

Он посмотрел на Мустафу, который прилег на заправленную гостиничную кровать, завел руки за голову и уставился в потолок. Он действительно не слушал, но это нельзя было расценивать как невежливость, и уж тем более как равнодушие. Нет. Все, о чем говорил суб-мудир, тысячи раз обсуждалось на тайных сходках националистов. И все это одобряли.

— Я тут как раз думал, — произнес Мустафа, не сводя глаз с потолка, который был украшен по краю массивной лепниной, — над тем, где может быть наше слабое место. Я хочу сказать, что леди Доусон приехала не за каким-то черным камнем. Она, как и мы, ищет обломок, который может стать ключом для большого открытия. Так вот, я спрашиваю тебя, Ибрагим, откуда это известно леди?

— Вопрос справедливый, — ответил эль-Навави. — Наверное, она удивительно хорошо проинформирована, и, может быть, у нее есть связи с археологами, причем не только с английскими!

— Что вообще известно об этой даме?

— Она англичанка, поэтому ей необязательно иметь постоянную прописку. Кроме того, как ты знаешь, она живет на корабле. Поэтому на нее не распространяются никакие египетские законы и предписания. Собственно говоря, ты сам должен больше о ней знать.

Ага неохотно проворчал что-то и после паузы дал понять: он знает не больше того, что ему рассказала сама леди Доусон. Это может быть как правдой, так и вымыслом. А в сложившейся ситуации скорее нужно считать всю информацию сомнительной. Но на праздниках, куда ее приглашали, она производила хорошее впечатление.

— Однако, — добавил Аят, — возможно, я был ослеплен ее красотой. Ведь известно, что за прекрасной маской часто скрывается настоящий дьявол.

Пока Мустафа говорил, выражение его лица странным образом менялось, оно становилось мечтательным. Вертикальные морщины, которые придавали его лицу властный вид, казалось, в одно мгновение разгладились, а черные брови, обычно висевшие низко над глазами, лихо выгнулись дугами.

— Могу я позволить задать вопрос, как считаешь? — поинтересовался эль-Навави, от которого не укрылись перемены Мустафы.

Мустафа пошевелил губами, и эта его привычка подтвердила, что он несколько смущен.

— Мне кажется, леди — мастерица сочинять сказки, — сказал он. — Она это делает лучше, чем кто бы то ни было на восточном базаре. В любом случае в ту историю с мужем, который умер во время свадебного путешествия, я вообще не поверил.




Поиски Нагиба эк-Кассара оказались сложнее, чем ожидалось. Эк-Кассар изучал археологию пятнадцатый или шестнадцатый семестр, ему было минимум тридцать лет. Молодой человек не воспринимал учебу серьезно, но это не было связано с его незаинтересованностью в профессии, а больше с несбыточностью его намерений: он не имел ни единого шанса получить должность в Египте. Поэтому Нагиб учился кое-как и перебивался случайными заработками, в которых был неразборчив. В одном кафе на Фридрихштрассе он иногда подрабатывал партнером по танцам для дам степенного возраста. Он был стройным, высоким, а его карие глаза приводили в восторг многих состоятельных вдовушек. За один танец Нагиб получал пять пфеннигов. Нередко ему совали листок с адресом и обещанием, что он останется доволен.

Но в вышеупомянутом кафе эк-Кассара не было, а какая-то белокурая матрона в теле, сидевшая за окошком кассы девятнадцатого века и продававшая билеты на танцы, на поставленный вопрос отреагировала нервно и неохотно, обругав Нагиба. Она сообщила, что он — прохвост, который думает, будто хитрее всех, так что пусть хозяйничает в собственном кармане. Поэтому он и получил от этой дамы запрет появляться в заведении. Дама также не знала, имелось ли у Нагиба постоянное жилье, ее это не интересовало. Она вежливо, но настойчиво выпроводила Аята и эль-Навави.

Оба мужчины как раз подошли к тяжелой вращающейся двери из красного дерева, как тут Мустафу кто-то дернул за рукав и спросил, сколько тот заплатит за то, что он расскажет, где живет Нагиб. На молодом человеке был элегантный костюм с коротким приталенным жилетом, воротник и манжеты были сделаны из белого картона с льняными вставками, а глаза парня подведены тенями.

Его звали Вилли, так он сам сказал. Он хорошо знал Нагиба. Ага сунул наемному танцору в нагрудный карман пиджака банкноту в пять марок. Парень отвел их в угол у двери и объяснил, что Нагиба эк-Кассара можно встретить у цирка Буша, это всего в одной станции отсюда, если ехать по городской железной дороге в направлении Александерплац. По его словам, Нагиб временно работал там ассистентом у одного пожирателя огня и заклинателя змей. И уже вслед мужчинам парень бросил:

— Если вы его там не найдете, отправляйтесь в ресторан «Ашингер» или «Георген-Экке» на Фридрихштрассе.

Цирк Буша был берлинским заведением и находился в большом доме на берегу Шпрее. Чтобы попасть внутрь на вечернее представление, нужно было самому обладать недюжинным талантом. За королевские чаевые девушка-билетер в красной шапочке согласилась проводить друзей к Али-паше — таким звучным именем обладал пожиратель огня.

Артистом оказался коренной житель Берлина с экзотическим именем Калинке, бабушка которого была итальянкой. Первым делом он незамедлительно осведомился у посетителей, не из полиции ли они. Все, кто до сих пор интересовался Нагибом, были из полиции. Али-паша как раз разучивал перед своим жилым вагончиком новый номер, и мужчины ему явно Мешали. Вокруг пахло керосином, который Али-паша заливал в себя, а потом различными способами извергал наружу огненными фонтанами. В этом артисту помогала изящная девочка с длинными черными волосами. На ней были широкие серые мужские штаны и красная блуза. Девочку звали Эмма. Как объяснил пожиратель огня, именно она заняла место Нагиба. Нагиб часто являлся на работу пьяный, а кроме того, у Эммы красивые ножки.

По дороге в «Ашингер» эль-Навави обратил внимание на то, что, обращаясь за помощью к такому человеку, как Нагиб эк-Кассар, они очень сильно рискуют, вряд ли стоило вводить его в курс дела. Это заявление было вполне резонно, поэтому они решили посвятить Нагиба в происходящее лишь настолько, насколько они в этом нуждались.

Нагиб сидел в «Ашингере» за кружкой пива «Шультхайс», жевал булочку и смотрел остекленевшими глазами перед собой. В заведении не было ни портьер, ни скатертей, зато царили суета и шум.

Нагиб был так пьян, что прошло некоторое время, прежде чем Аят и эль-Навави смогли растолковать, кто они такие. А когда он понял наконец, о чем идет речь, то предложил обоим прийти к нему завтра, лучше в первой половине дня, когда он еще, вероятно, будет трезв. Причину визита Аят и эль-Навави не открыли.

Когда Аят и эль-Навави на следующее утро появились в «Ашингере», Нагиб выглядел несколько трезвее. Как бы там ни было, парень их сразу узнал и мог выполнить их требование: перевести текст на каменном обломке, который остался в гостиничном номере. Вопрос, зачем двое мужчин прибыли в Берлин, откуда взялся этот черный камень и не связан ли он с недавним ограблением музея в Люстгартене, Аят предупредил одной коричневой банкнотой, которую он сунул Нагибу со словами:

— Лучше не задавать лишних вопросов, но речь идет о нашем общем секретном деле.

Аят и эль-Навави решили привести Нагиба в свой пансион на Кенигсграбен, запастись несколькими бутылками «Шультхайса» и запереться в комнате, пока задание не будет выполнено. Эк-Кассар согласился. Он сразу распознал на камне демотическое письмо и выразил сомнение, сказав:

— Можно ли вообще расшифровывать обрывки слов без какой-либо связи друг с другом?

Сомнения подтвердились. Когда Аят зашел к Нагибу около полудня, все бутылки оказались пусты, но на бумаге еще не было ни строчки. Тем не менее Нагиб сообщил, что немедленно начнет работу, если ему принесут еще несколько бутылок «Шультхайса».

Когда во второй половине дня Аят и эль-Навави открыли комнату, эк-Кассар лежал на кровати и спал. Ага так возмутила эта картина, что он со злостью набросился на спящего, обзывая его пьяницей, который попирает законы ислама и предает общее дело. Нагиб эк-Кассар кричал, как будто его резали, и был не в состоянии толком ничего объяснить. Но затем эль-Навави внимательнее присмотрелся к отчаянным жестам Нагиба и подошел к столу, на котором лежал черный камень.

— Эй, оставь его в покое! — воскликнул Ибрагим, но Аят просто вошел в раж и продолжал бить пьяного парня. Пришел он в себя только после того, как эль-Навави силой оттащил Мустафу от его жертвы.

— Вот! — воскликнул он и указал на коричневую бумагу, в которую был завернут камень.

Нагиб написал химическим карандашом шестнадцать узких строчек одна над другой.




Аят и эль-Навави молча переглянулись, а Нагиб продолжал скулить на кровати, как побитый пес. Они прочитали эти слова во второй, а потом в третий раз. После довольно продолжительной паузы Аят встал у кровати, упер кулаки в бока, так что его брюхо нависло над Нагибом подобно грозовому облаку, и произнес угрожающим тоном:

— Нагиб, ты уверен, что это правильно?

Эк-Кассар поднялся, кивнул и ответил заплетающимся языком:

— Насколько можно быть уверенным относительно этого случая. Это можно интерпретировать только в контексте, но перевод в любом случае правильный.

— Боюсь только, — вмешался Ибрагим эль-Навави, — что это не поможет продвинуться нам дальше.

Нагиб пожал плечами и снова рухнул на кровать.

— Эй, парень. Не засыпай! — Аят подскочил к Нагибу и стал тормошить его. — Все хорошо, твой перевод верный, но тебе в связи с ним ничего в голову не приходит?

Эк-Кассар с трудом поднялся, шатаясь, прошел к столу, оперся о него руками, уставился на коричневую бумагу и ответил:

— Конечно, мне кое-что приходит в голову!

— И что же? — угрожающе спросил Аят.

Нагиб рассмеялся и взглянул на них так, словно хотел этим сказать, что не так пьян, как им кажется. Потом он постучал пальцем по бумаге и произнес:

— Вполне вероятно, что это — подделка. Это… — Он сделал долгую паузу.

Для Аята все это было слишком. Он схватил Нагиба за плечи, толкнул к столику у двери, наклонил его над фарфоровой миской и полил на голову водой из кувшина. Нагиб так фыркал и отряхивался, что брызги летели по всей комнате.

— Что значит подделка? — взволнованно вскричал он. — Отвечай!

Нагиб вытерся. Холодная вода вмиг отрезвила его. Он вернулся к столу и указал на бумагу.

— Здесь речь идет о Джосере. Фараон Джосер принадлежал к III династии, правившей четыре с половиной тысячи лет назад.

— Ну и что?

— Во времена царя Джосера демотического письма еще не существовало, оно появилось только через две тысячи лет. Поэтому я и подумал о подделке. Фальшивки такого рода не были редкостью. Во времена поздней истории Египта жрецам даже нравилось подделывать документы.

— И зачем они это делали? Есть этому какое-то объяснение?

— Есть только предположения. Некоторые считают, что жрецы делали это для того, чтобы замести следы и отвлечь от каких-то важных вещей.

Мустафа-ага Аят прервал разговор. Он схватил лист с переводом Нагиба. Парень чувствовал, что оба гостя вдруг очень разволновались, но не решался задавать какие-либо вопросы. Даже когда Аят внезапно начал прощаться, Нагиб сдержался.




На следующий день Аят и эль-Навави отправились обратно в Египет. Они сели на ночной поезд до Мюнхена, в беспересадочный вагон до Асконы, где потом взяли билеты на пассажирский пароход до Александрии. Аят и эль-Навави ехали вдвоем в комфортабельном купе. Они лежали на сиденьях полностью одетые — о сне нечего было и думать — и разговаривали. Уснули они только после Лейпцига.

Это случилось около двух часов ночи, когда Аят в бесконечном скрипе вагона и перестуке колес расслышал странный незнакомый звук. Он исходил от двери, которую Аят предусмотрительно запер изнутри. Было слышно, как кто-то ковыряется в замке. Мустафа встал. В приглушенном свете зеленого ночника, закрепленного на потолке, тень Мустафы, двинувшегося к двери, казалась размытой.

— Ибрагим, — тихо прошипел Аят, — ты слышал?

— Нет, — недовольно пробормотал эль-Навави и отругал Мустафу за то, что тому не спится спокойно.

Аят снова лег. Он лежал в полудреме, терзаемый сомнениями. Стоила ли поездка в Берлин таких затрат? Приведет ли след, по которому они идут, к желанной цели? Мустафа также не был уверен в том, что для этого дела подходил такой человек, как эк-Кассар. Конечно, он присоединился к их движению еще в молодые годы, но вот уже почти восемь лет жил за границей. Что, если он надумал обвести их вокруг пальца? Что, если он обманул их, как базарный торговец верблюдами? Проблемы и вопросы — все в один миг показалось почти неразрешимым. Мустафа заснул с этими мыслями.

Через какое-то время Аят внезапно проснулся. Правда, состояние, в котором он очутился в следующее мгновение, вряд ли можно было назвать бодрствованием. Скорее наоборот. Как бы там ни было, он почувствовал чудовищной силы удар по голове. Острая боль пронзила его тело, и тут же наступила предательская беспомощность. С этого момента он воспринимал все вокруг лишь отрывками и как будто издалека: кто-то обыскивал его багаж, затем неожиданно вспыхнуло пламя, купе наполнилось чадом, криками людей и, наконец, раздался визг аварийных тормозов.

Мустафу-ага Аята и Ибрагима эль-Навави вытащили из купе без сознания. Когда они, кашляя и задыхаясь, очнулись, то обнаружили, что лежат на железнодорожной насыпи. Над их головами пыхтел локомотив. Попутчики потушили огонь. На вопрос «Что случилось?» кондуктор в голубой униформе сообщил, что, возможно, перегрелась одна из осей, поезд поедет до следующей станции, а там вагон отцепят и пассажиров, разумеется, переселят в другое купе.

Поезд медленно двинулся дальше. Купе было в ужасном состоянии: перерытые и обугленные вещи и чемоданы. Первым делом Аят бросился искать черный камень, но его опасения подтвердились: каменная пластина исчезла.

— Иншаллах, — сухо заметил Аят и, вытащив из кармана брюк коричневую бумагу, сунул ее под нос эль-Навави.

— Йа салам! — рассмеялся Ибрагим, все еще кашляя.




Глава 4

Синай


О вы, которые уверовали! Вспоминайте милость Аллаха вам, когда пришли к вам войска, и Мы послали на них ветер и войска, которых вы не видели. Аллах видит то, что вы делаете! Вот пришли они к вам и сверху и снизу вас, и вот взоры ваши смутились, и сердца дошли до гортани, и стали вы думать об Аллахе разные мысли.

    

Коран, 33 сура, 9, 10 аяты









Время, проведенное Омаром в Луксоре, пошло ему на пользу. Парнишка научился у Тага читать и писать и декламировал суры, как чтец Корана в мечети. Клэр, жена профессора, учила его английскому языку. И теперь главным развлечением для Омара стало чтение некрологов — извещений о смерти, помещенных на первой странице «Таймс». Омар заучивал их почти наизусть, поэтому даже в повседневной речи он выражался несколько высокопарно.

К удивлению Шелли, мальчик проявлял большой интерес не только к археологическим исследованиям, он вообще оказался очень талантливым. Омар запомнил все — тридцать одну! — династии вплоть до Александра Македонского.

После продолжительных поисков профессор Шелли подготовил в общей сложности четыре исследовательских проекта, чтобы предложить их «Обществу исследования Египта». Среди всего прочего — две поисковые экспедиции к гробницам фараонов в Долине царей, которые должны были проходить в два археологических сезона с участием ста двадцати подсобных рабочих. Забыто было и ужасное происшествие с похищением. Хотя Омар перестал уже и думать о том случае, во время исследовательской работы у профессора, за которую парнишка брался с истинным рвением, ему снова и снова приходилось натыкаться на границы, которые он решил не переступать.

Интриги, обман и убийства в то время в Египте стали нормой повседневной жизни, и Луксор не был исключением. Государство и правительство находилось в удручающем состоянии. Лишь немногие знали, кто на самом деле друг, а кто враг. Официально Египет все еще являлся частью Османской империи, возглавляемой султаном. Его наместник в стране у Нила, хедив Аббас Хильми, вице-король, имел ограниченную власть. Страной управлял премьер-министр, но он, как и хедив, подчинялся британскому генеральному консулу, у которого и была сосредоточена реальная власть, потому что Египет вот уже тридцать лет был британско-египетским кондоминиумом.

Можно было подумать, что генерального консула лорда Китченера в Египте ненавидели так же, как любили хедива. Но случалось и явно противоположное. Гордый ирландец с густыми усами завоевал популярность, став сердаром — главнокомандующим египетской армии. Как генеральный консул, он проявлял интерес к проблемам маленьких людей, прежде всего феллахов, которые не решались носить тюрбан или аккуратную одежду, потому что боялись, что безжалостные чиновники обложат их непомерными налогами, которые они будут не в состоянии выплатить. Хедив же, наоборот, несмотря на свое европейское образование, а может, как раз благодаря этому, оказался эгоистичным, корыстным и деспотичным интриганом, который руководствовался меркантильными деловыми интересами. Поэтому он не снискал расположения народа. Аббас Хильми поддерживал всевозможные политические партии и группы, если их действия в той или иной форме были направлены против англичан. Эти партии зачастую активно враждовали между собой, что приводило к взрывоопасности политической ситуации в стране. Прежде всего на себя обращали внимание националисты. Среди них были умеренные и радикалы, экстремисты и террористы. Премьер-министра Бутроса Гали-пашу застрелили. Заговор с целью убийства его преемника Мухаммеда Саид-паши, хедива и лорда Китченера мог открыться в любую минуту. Вооруженные банды ездили по стране, и никто не чувствовал себя в безопасности.

В те дни Омар более всего на свете хотел, чтобы националисты различных мировоззрений объединились и боролись за общую цель — освобождение Египта, в котором все были бы равны перед законом. Профессор Шелли, будучи невысокого мнения об этих людях, называл их злыми, продажными, далекими от жизни марионетками хедива и пророчил им плохой конец. Омар не перечил профессору, но в его душе крепла любовь к своей стране. Думая о будущем Египта, которое было и его собственным будущим, он чувствовал какую-то особую теплоту в сердце.




Его очень огорчало, когда, заходя в кофейню «Ком-Омбо», что за вокзалом, где собирались только местные жители, чтобы выпить чаю, кофе или зеленого лимонада, выкурить высокий кальян на двоих или на четверых, он чувствовал на себе равнодушные а иногда даже подозрительные взгляды. Посетители переговаривались шепотом, прикрывая рот, словно Омар был иностранцем, а не одним из них. К тому же Омар как-то за чаем читал «Таймс», что было равноценно поднятию британского флага.

Однажды в кофейне разговор зашел о Юсуфе, который умер от холеры и о котором все отзывались с большим почтением. И вдруг прозвучало имя Халимы. Для Омара это было как удар по голове. Однако он с наигранным безразличием крикнул через стол:

— Кто-нибудь знает, где она сейчас живет?

Тут все замолчали и уставились на Омара.

Обрюзгший, полный парень, о котором было известно, что ему нравятся представители собственного пола, поднялся, подошел к Омару и, улыбнувшись, нагло сказал:

— Посмотрите-ка, он затосковал по Халиме. — При этом его жирная морда оказалась совсем рядом с Омаром.

Омар оттолкнул гомосексуалиста и почувствовал, как от злости кровь ударила в голову. Но он сумел сохранить спокойствие и ответил с подчеркнутой невозмутимостью:

— Где прячется Халима? Кто-нибудь знает? Мы с ней были знакомы. — И сразу же, как будто извиняясь, добавил: — Немного знакомы.

— Он немного знает Халиму! — воскликнул толстяк несколько раз подряд, хлопая в ладоши, а остальные начали вторить ему и кричать:

— Он ее немного знает! Он ее немного знает!

После того как шум стих, толстяк встал перед Омаром, сделал несколько неуклюжих движений, подражая танцовщицам живота, и фыркнул:

— Мы все знаем Халиму довольно хорошо, маленькую хурият. Мы уже все побывали у нее между ногами.

В этот момент Омар потерял самообладание и бросился на толстяка, как разъяренный зверь, ударил его в живот так, что тот вскрикнул, и начал душить, пока у обидчика глаза не полезли из орбит. Остальные посетители горланили и подбадривали драчунов, но потом, заметив, что Омар не собирается отпускать соперника, а лицо последнего уже посинело, попытались силой разнять их. Пара храбрецов набросилась на Омара и стала оттаскивать его от противника. Однако Омар не сдавался, он, как змея, вцепился в свою добычу. Несмотря на то что двое взрослых мужчин пытались оттащить его, он оказывал им достойное сопротивление и готов был задушить толстяка. Но тут случилось непредвиденное: один из мужчин, подоспевший на помощь, сильно потянул Омара за рукав. Крепкая материя треснула, как парус во время бури, и обнажилось правое плечо Омара. Всеобщему обозрению предстал четкий ожог в форме кошки. Этот случай имел неожиданные последствия. И Омар, и третейские судьи, поспешившие на помощь толстяку, на мгновение опешили. И пока толстяк ползал по полу, кряхтя и жадно глотая воздух, все, остолбенев, уставились на шрам Омара.

В кафе стало необычайно тихо. Омар ожидал какой-то реакции, замечаний, расспросов, чего-то, что прояснило бы загадочную ситуацию. Но ничего не произошло. Наконец Омар развернулся и, не говоря ни слова, направился к выходу. Мрачные мысли одолевали его.




С этого дня Омар Мусса оказался в опале. Как бы там ни было (ему самому так казалось), те люди в Луксоре, с которыми Омар искал дружбы, поскольку думал, что им небезразлично будущее Египта, начали избегать его еще больше. Что ему было делать? Все попытки заговорить с кем-нибудь о шраме терпели неудачу. Все, с кем он заводил беседу, отворачивались, словно Омара поразила какая-то ужасная болезнь. И даже те люди, с которыми Омар раньше поддерживал дружеские отношения и которые не были свидетелями происшествия в кафе, бежали от него, как от чумы.

Во время этой изоляции Омар больше общался с иностранцами, чем с земляками. Он налегал на частную учебу, профессор Шелли и его жена оказывали любую возможную поддержку. Долгое время он умалчивал о происшествии в «Ком-Омбо», но когда спустя несколько недель ему не удалось продвинуться в решении этой загадки, Омар рассказал все профессору. Шелли сначала не хотел верить, что какой-то шрам вызвал столько подозрений. Но Омар настаивал на своем, так как был уверен в своей правоте. Возникло предположение, что странная метка принадлежит одной из националистических группировок, и все же не было объяснений, почему был выбран именно Омар. Он никогда не высказывался за или против какой-либо политической стороны, а его похищение произошло, когда Омар хотел провернуть сделку. Суб-мудир Луксора закрыл дело после года безуспешных расследований. Естественно, все закончилось безрезультатно. Если они хотели продвинуться дальше, то должны были сами браться за дело. Это казалось Шелли весьма небезопасным.

В поисках отправной точки Омар решил найти гробницу, в которой его держали. Он считал, что склеп должен быть где-то недалеко от дома точильщика, потому что именно там он слышал характерный звук, исходящий от вращающихся камней. После разговора с Картером, который проводил археологические и картографические исследования в деревне эль-Курна, попали под подозрение семь гробниц, располагавшихся в трехстах футах от дома точильщика. В три из них вход был открыт, четыре другие находились под домами. Все семь гробниц были известны и исследованы учеными. Омар уверял, что сможет узнать ту гробницу с закрытыми глазами, хотя он толком и не видел ее при свете.

В трех открытых гробницах были похоронены жрец Амона Антеф, мудрец Хапусенеб и генерал Перресенеб. Из них ни одна не подходила под тюрьму Омара ни по размерам, ни по архитектуре. Их следовало вычеркнуть из списка. Четыре остальные гробницы принадлежали Ипуемра, старшему жрецу во времена правления Аменхотепа III, Имсети, врачевателю, Дуамутефу, не понятно для кого предназначавшемуся домашнему воспитателю, и Тета-Ки, учителю мудрости XVIII династии. Но после осмотра и этих гробниц Омар вынужден был признать, что они были незнакомы ему. Конечно, профессор Шелли во время исследований в эль-Курне прикрывался научными интересами, но все равно местные жители встречали пришельцев с большим недоверием. Эти поиски не увенчались бы успехом, если бы им не помог случай.

Бродячая собака погналась по деревне за кроликом. Кролик, казалось, был уверен в своих силах, яростно петлял, а несчастный кобель снова и снова оставался ни с чем. Омар с удовольствием наблюдал за погоней и бегал за собакой. Неожиданно и пес, и кролик исчезли. Омар уже начал подозревать, что случилось самое страшное, но тут обнаружил пса за домом у какой-то ямы, которая была накрыта толстыми балками. Пес рычал и совал морду в щель между ними — видимо, туда и нырнул кролик.

Омар отогнал пса, приподнял одну из балок, надеясь найти кролика. Он его не увидел, но обнаружил высеченную в песчанике лестницу. Ступени раскрошились, а в некоторых местах осыпались вовсе. Пологая лестница, идущая вниз на добрых двадцать футов, привела Омара и профессора к деревянной двери из простых неструганых досок, окрашенных масляной краской, как и все входные двери в эль-Курне. Дверь была заперта на нехитрый засов снаружи. Шелли отодвинул его и посветил внутрь карбидной лампой. Грубо высеченный коридор вел направо и заканчивался площадкой, от которой вниз вела еще одна лестница. Омару трудно было предположить, что это вход в его темницу. Он хорошо помнил рельефы и рисунки на стенах, но пока стены гробницы были абсолютно голые.

У подножия лестницы Шелли остановился, потому что ступени резко заканчивались вертикальной шахтой примерно в десять квадратных футов; она была такая глубокая, что свет лампы не мог осветить дно. Коридор шел дальше, но из-за шахты он был недостижим, в этом и крылась причина того, что на входной двери был лишь простой засов.

В воздухе витал сладковатый запах летучих мышей, фыркала карбидная лампа. Омар предложил притащить сверху одну из балок, которыми был накрыт вход, но профессор убедил его, что балки слишком короткие, чтобы перекрыть шахту. А более длинные балки просто не пройдут из-за изгибов узкого коридора. Омар беспомощно осматривал шахту и тут, взглянув на потолок, заметил, что с массивного свода свисает канат, конец которого привязан где-то за выступом стены. Канат был новый, казалось, им почти не пользовались. Профессор отвязал его, проверил на прочность и качнул несколько раз так, чтобы конец каната перелетел на другую сторону шахты, а потом снова поймал его.

Омар взглянул на Шелли. Наверное, они подумали об одном и том же: выдержит ли канат? Или это все-таки ловушка? Опасность делает человека храбрым. Омар молча взял канат из рук профессора, еще раз проверил его на прочность, схватился руками повыше и качнулся над бездной. Потом он отпустил канат, и Шелли, закрепив карбидную лампу на поясе, проделал то же самое.

После того как канат был закреплен на крюке, предусмотренном специально для этого, они отправились дальше по коридору и добрались до большой комнаты. В ее центре зияла дыра, а рядом лежали крышка, сбитая из досок, и веревочная лестница. И тут у Омара возникли подозрения. Он вспомнил, как после бесконечных дней в одинокой темнице открылся люк в потолке, как оттуда вывалилась веревочная лестница и зловещий мерцающий свет лампы озарил стены гробницы.

Омар привязал веревочную лестницу к деревянной крышке, взял в зубы ручку карбидной лампы и начал осторожно спускаться. Шелли последовал за ним. Оказавшись в самом низу, Омар высоко поднял лампу над головой.

— Да, — тихо произнес он, — я все это узнаю: изображения богов, колесницу с колесами, у которых шесть спиц, и вот это… — Он посветил на саркофаг с остатками мумии. — Да, меня держали здесь, я лежал на этой связке тростника. Один Аллах знает, как я выбрался отсюда.

Профессор Шелли взял у Омара карбидную лампу, чтобы получше разглядеть иероглифы.

— Если я не ошибаюсь, — произнес профессор, внимательно рассмотрев иероглифы, — мы находимся в гробнице знатного человека по имени Антеф, который служил у фараона объездчиком лошадей.

Увлеченный своим неожиданным открытием, Шелли совершенно не заметил, что Омар дрожит всем телом, как в лихорадке. Только после того как профессор задал вопрос и не получил на него ответа, он направил свет лампы на парня. Омар крепко вцепился в веревочную лестницу. Воспоминания о проведенном в подземелье времени для него оказались невыносимы, и он торопился уйти.

Когда они наконец выбрались на свет, Омар обошел дом вокруг. И то, что юноша только предполагал, сейчас подтвердилось: это был дом старого Юсуфа.

После этого открытия Омар провалялся в постели несколько дней без видимой причины. Его тело отказывалось принимать пищу, а все мысли то и дело возвращались к девочке по имени Халима и к тому, как пересеклись их судьбы. В этих снах наяву он постоянно спрашивал себя: имеет ли смысл его жизнь после всего, что произошло? Он страдал, как обычно страдают люди от тайных пороков. Напрасно Омар раньше считал себя сильной личностью. Йа салам, все было как раз наоборот, он оказался слабаком, хотя и способным героически выдерживать физическую боль. Но как только речь заходила о душевных муках, Омар становился настоящим трусом.

Лето выдалось безжалостно горячим, чего не было с незапамятных времен. А Нил, несмотря на плотину и озеро у Асуана, давал лишь половину обычного объема воды. Омар с благодарностью принимал мокрые платки, которые Нунда регулярно клала ему на лоб. Они едва ли обменялись парой слов после того памятного происшествия в саду. И хотя Омар уже давно пожалел об этой грубости, он был крайне сдержан в поведении.

Теперь же произошло какое-то короткое замыкание в чувствах, Омар резко притянул Нунду к себе, как раз когда она была уже готова поменять платок на его лбу, так что молодая женщина даже вскрикнула от неожиданности. Ее миловидное лицо, большая грудь и широкие бедра с каждой секундой делали его желание все сильнее. Он извивался под Нундой, как будто вовсе и не был болен. Она села сверху, а затем, неприлично и торжествующе посмотрев на него, стащила с себя платье из тонкой ткани. Когда Нунда, голая и похотливая, легла перед ним, Омар набросился на нее дико и неистово, как конюх, который плетью лупит кобылу в непреодолимом желании причинить ей боль. Это происшествие заставило его забыть о Халиме.

Таким странным образом Омар стал поправляться день ото дня, освобождаясь от чувств и мрачных мыслей, и это было так неожиданно, что он сам испугался. Он не мог понять, куда делись все его мысли о Халиме. Верный пес или верный конь значили больше, чем тысяча женщин.

Омару исполнилось только шестнадцать, но он был крепким, рослым светлокожим парнем. В таком возрасте человек думает, что уже повидал в жизни все мыслимое и немыслимое, и им часто овладевает смесь глупости и высокомерия, что, собственно, случается с мужчинами в течение жизни неоднократно.

Омар тоже вскоре получил урок. Уже несколько недель ходили слухи, что где-то в Европе вот-вот начнется война: Австрия против Сербии, Германия против России, Франция и Великобритания против Германии и Турции. Европа была далеко, а Египет был спокойным, как сфинкс.

Это случилось в первую пятницу августа, когда профессор собрал всех в доме и, словно чтец Корана, со всей серьезностью сообщил, что пятого августа премьер-министр подписал документ, в котором значилось, что Египет обязуется объявить войну всем врагам Великобритании. Ни один египтянин не мог заключить договор с подданными враждующих с Великобританией стран, ни один египетский корабль не мог зайти во вражеские порты, британским войскам давались полномочия вводить режим военного времени в египетских гаванях и на египетской земле.

Клэр сложила ладони, словно хотела прочитать молитву, но лишь нервно сглотнула и произнесла:

— Что же теперь будет, Кристофер?

Шелли пожал плечами. Он сидел в своем плетеном кресле неподвижно, как манекен, и смотрел в потолок. Не меняя позы, он ответил:

— Мне каждый день следует быть готовым, что меня отзовут.

— Это значит…

— Да, это значит, что нам придется возвратиться в Англию. — Да, Шелли сказал «придется», потому что с тех пор, как его призвали на службу в Египет, он считал эту страну, это место настоящим раем. Когда два года назад Кристофер и Клэр приехали в Египет, они зачеркивали дни в календаре, отсчитывая, сколько времени им еще осталось провести здесь. Но вскоре все переменилось. А после того, как они выехали из отеля, профессор с женой чувствовали себя как дома. Казалось, что сейчас они думали об одном и том же.

— Йа саиди, — тихо произнес Омар, — если вы вернетесь обратно в Англию, что тогда будет со мной?

Профессор молчал. Омар мог сам догадаться, что это означает. Война пока не коснулась его лично, но обстоятельства наверняка затронут и Омара. Теперь нужно было опасаться, что в любой день он может оказаться на улице, без крыши над головой. Омар проклинал войну.




Несколько недель, сознавая свою беспомощность, Омар жил, погрузившись в невеселые размышления, полные надежды и страха. Хотя профессор твердо пообещал ему, что, если семье придется покинуть Египет, он позаботится о его дальнейшей судьбе, Омар точно знал, что во времена нужды каждый выживает как может. Тем временем ситуация обострилась, а в кофейнях и на улицах люди задавались одним вопросом: «Что будет дальше?»

18 декабря во всех общественных местах города, у контор и зданий, где располагались органы власти, были вывешены желтые плакаты:






«Государственный секретарь по международным отношениям Его Величества уведомляет, что в связи с введением в Турции военного положения Египет переходит под защиту Его Величества и отныне является частью британского протектората. Отныне Турция не обладает властью над Египтом. Правительство Его Величества примет все необходимые меры по защите Египта, его жителей и интересов».





Уже на следующий день англичане лишили поста хедива Аббаса Хильми, который находился в Константинополе, а на трон взошел Хусейн Кемаль, самый старший принц из династии, который тут же стал называться султаном Египта.

По дороге в Дейр эль-Медину профессора настигла новость, что его призывают в армию, так что теперь ему нужно было отправляться в Сирию. Там сосредоточились турецкие армии, и англичане боялись нападения на Суэцкий канал. И тут выдался счастливый случай: по дороге домой профессору Шелли и Омару повстречалась агитационная машина британской армии с громкоговорителем. На крыше автомобиля, который медленно катился по улицам, была установлена большая черная воронка. Из нее доносилась музыка, прерываемая призывами вступать в египетский рабочий корпус. Обрывки музыки и призывы заглушали даже голос муэдзина.

Спустя два дня Омар ехал на поезде в Каир. Он думал, что предложит себя лишь в качестве рабочей силы, на самом деле Омару предстояло продать свою душу. Но что он мог понимать в то время? Звонкая монета заставит танцевать даже шайтана, а два фунта в неделю были большими деньгами для шестнадцатилетнего парня. Все вагоны поезда были четвертого класса, что ничуть не смущало Омара. Он ведь и третьим-то классом никогда не ездил. Мешало только то, что добровольцев загоняли в вагоны, как телят на скотобойню. Хорошая зарплата, бесплатное питание и кров привлекли тысячи людей. Они ехали отовсюду: из Асуана, Ком-Омбо, Эдфу и Арманта, Куса и Кены, — и целью их была Исмаилия у Суэцкого канала. По договору им предстояло строить железнодорожную ветку, идущую оттуда в Синайскую пустыню.

За те два дня, которые поезд шел до Исмаилии, добровольцы покидали вагон только дважды, и то лишь для того, чтобы справить естественные потребности. Во время поездки выдавали сухари, лепешки из плохой муки и чай в жестяных кружках. О сне ни днем, ни ночью нечего было и думать. Одни горланили раскатистые песни, другие отпускали похабные шуточки.

Оглушенный болтовней неугомонных соседей, Омар сидел на своем узелке с пожитками и пытался прогнать мрачные мысли. Он, конечно, не хотел работать на строительстве железной дороги в Исмаилии, а мечтал отправиться собственным путем, но куда он его приведет?

Рано утром, когда на востоке заалела заря, поезд прибыл в Исмаилию. Британские полковники в униформе цвета хаки орали, отдавая команды, но их никто не понимал. И только с помощью жестов им кое-как удалось выстроить три сотни добровольцев в шеренги.

По узким переулкам города с наполовину разрушенными низкими домами гулял порывистый ветер. Перед домами стояли тазы с тлеющими углями, высились горы мусора, стояла нестерпимая вонь. Мимо испуганно пробегали женщины в черных паранджах с привязанными за спиной маленькими детьми и исчезали за низкими дверьми. Другие жители выходили из домов и посмеивались над добровольцами, встречая их непристойными жестами. Мальчики вприпрыжку бежали рядом с колонной, пытаясь маршировать в ногу с добровольцами. Бездомные псы громко лаяли, куры в панике разлетались в разные стороны. Так мужчины добрались до большого палаточного лагеря, разбитого на окраине города.

Вокруг поднятого флага в шахматном порядке располагалось бесчисленное множество продолговатых грязно-зеленых палаток. Среди них были палатки с продовольствием, складские палатки, открытый загон с верблюдами, мулами и ослами. В качестве резервуаров с водой использовались тележки-цистерны для навозной жижи, а отхожие места были отгорожены натянутым брезентом.

На Синайском полуострове, между Суэцким каналом и заливом Акаба, простиралась каменистая пустыня, похожая на степь. На юге за ней высились высокие горы, а на севере — обширные карстовые возвышенности, на которых редко встречались вади[6 - Арабское название сухих русел рек и речных долин временных или периодических водных потоков (заполняемых, например, во время сильных ливней).] или оазисы с финиковыми пальмами, мальвами, зарослями утесника и саксаула, которые могли дать хоть какую-то пищу. Но здесь было много диких животных: опасных змей, каменных козлов и газелей, за которыми ночью гонялись гиены и шакалы. В этой враждебной для человека местности температура зимой падала ночью до нуля, а днем нещадно палило солнце.

Мужчины устремились в нищенски обставленные палатки, словно они отличались друг от друга своим оснащением: брезент на песчаной земле, на каждого — одно одеяло, в центре палатки — металлический стеллаж с жестяной посудой и обтянутыми войлоком полевыми фляжками. Омар неожиданно оказался среди девяти мужчин, которые были почти вдвое старше его. Он выбрал себе место прямо у входа, бросив свой узелок на покрывало, лежавшее на земле. Но это сразу не понравилось какому-то высокому, тощему старику. Не говоря ни слова, он оттеснил парня в сторону и кивнул в дальний угол. Омар повиновался. Мужчину звали Хафиз, больше из него ничего нельзя было вытянуть, по крайней мере, сначала.

Первый день начался у флагштока с приветственной речи полковника Роберта Солта. Он сообщил через египетского переводчика об условиях труда: нужно было по десять часов в день работать киркой и лопатой, цель — прокладывать одну милю железнодорожного полотна в день. Некоторые мужчины что-то недовольно проворчали. Солт наугад вытащил несколько человек из толпы и наорал на них так, что переводчик едва поспевал за полковником. Потом Солт собственноручно погнал их из лагеря кожаной плеткой, которой обычно похлопывал по левой ладони, когда что-то говорил. Все это с первого дня должно было продемонстрировать, что Солта следует бояться.

В то время как Солт, окруженный дюжиной британских солдат, еще произносил речь, стоя на небольшом деревянном помосте, на севере поднялась буря. Сначала ветер лишь немного кружил песок на земле, потом он усилился, и у собравшихся мужчин начали слезиться глаза. Но Солта это не волновало, он орал, несмотря на ветер, сообщая, что постройка железнодорожной линии через Синай не задание британского правительства. Англичане лишь помогают строить эту дорогу, и для каждого египтянина честь работать в этом инженерном отряде. Несколько мужчин попытались защитить глаза от песка, но тут полковник принял угрожающую позу и закричал, что долг каждого добровольца — стоять по стойке «смирно», и тот, кто не в состоянии соблюдать британский порядок и дисциплину, может сейчас же уйти из лагеря. Но никто не сдвинулся с места — Солт другого и не ожидал.

На полковнике была сшитая на заказ униформа, над верхней губой он носил тонкие усики, как у денди. Солт был старым матерым лисом и знал, как обращаться с солдатами. Он вырос в семье валлийского торговца книгами и по желанию отца должен был стать священником, но в возрасте восемнадцати лет Солт вместо сутаны надел униформу.

Его оценки в кадетской школе были удовлетворительными или вовсе плохими, однако Роберт с самого начала отличался смелостью и твердостью характера. Он привык решать исход битвы кулаками, а не головой и, поскольку сначала не увлекался женщинами и ирландским виски — два порока, очень распространенные в армии, — то сделал в войсках удивительную карьеру. В девятнадцать лет он вместе с Гордоном безрезультатно сражался в Хартуме, позже, при лорде Китченере, Солт с большим успехом командовал военным подразделением и достиг бы невероятных высот, поднявшись по карьерной лестнице, если бы не пал жертвой странной болезни, которая для всех врачей осталась загадкой. Как бы там ни было, Солт два месяца провалялся с жаром и не мог встать на ноги. Никакие медикаменты не помогали. Когда он все же поднялся с постели, о полном выздоровлении не могло быть и речи. И Роберт Солт стал совершенно другим, казалось, он изменился как личность. Виски и женщины стали смыслом его жизни, но больше его одолевала страсть к игре. При любой возможности он вытаскивал карты, и его карточные долги в казино и перед сослуживцами намного перекрывали размеры его жалованья. Он добровольно вызвался командовать египетским корпусом, но это задание больше походило на понижение в должности, и не только потому, что его карьера подходила к концу.

Завершив речь, Солт приказал всем, кто умеет читать и писать, выйти вперед. Таких было около двух сотен. Потом он спросил, кто из них хорошо говорит по-английски, чтобы эти люди переводили его приказания рабочим.

Омар отозвался.

— Как тебя зовут?

— Омар Мусса, сэр.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, сэр, — соврал Омар.

Полковник обошел вокруг парня, осмотрел его с головы до ног и, постукивая плеткой по руке, спросил:

— Учился в школе?

— Нет, сэр. — И, заметив удивленный взгляд полковника, добавил: — Я четыре года работал у английского профессора. Он был призван в армию Его Величества, сэр.

Омар стоял ровно, положив руки на бедра, словно на нем была не галабия, а британская униформа, подбородок он задрал немного вверх, как обычно делают солдаты на построении, — вернее, он думал, что именно так делают солдаты, стоя перед командиром. Омар не сдвинулся с места, когда Солт обратился к остальным с тем же вопросом.

Из всех осталось человек двадцать, которые умели читать, писать и знали английский. Из них у одного вместо ноги был деревянный протез, другой, скрюченный в три погибели, мог ходить, только опираясь на палку. Солт неохотно отмахнулся от них, как от надоедливых москитов.

Пока сотни рабочих поспешили в палатки, чтобы укрыться от песчаной бури, полковник задержал выбранных и заявил, что они назначены старшими рабочими. Затем он растолковал им задание, объяснил, как следует вести себя, и еще раз напомнил о дисциплине. В конце сказал, что они должны отдавать честь, как и в любом другом регулярном военном соединении Его Величества.

Буря набирала силу, рвала брезентовые палатки, на флагштоках хлопали флаги, и Омар чувствовал, как на зубах скрипит песок.

— Смирно! — перекрикивая завывания бури, проревел полковник, когда заметил, что один из мужчин выбился из строя. Потом он рассказал им о служебных распоряжениях, которые старшие рабочие египетского корпуса обязаны беспрекословно выполнять, назвал четырнадцать отдельных пунктов приказа, регулирующие жизнь в лагере и на работе, объяснил обязанности часовых.

От порывистого пустынного ветра болела кожа на лице. Омар едва сдерживался, чтобы не сказать, что может быть от такого сильного ветра. Он чувствовал, как его лицо наливается кровью, глаза выступают из орбит и слезятся так, что он едва мог разглядеть очертания упрямого полковника. В одно мгновение ему захотелось закричать и наброситься на англичанина, ударить его кулаком по лицу, только чтобы это безумие скорее прекратилось. Но Омар сохранял спокойствие, хотя что-то в нем отказывалось признавать главенство полковника. Тот стоял перед ними и с провоцирующей медлительностью раздумывал, как поступить дальше. На его лице появилась почти садистская улыбка. Омару показалось, что Солт только и ждет, чтобы кто-то вышел из строя.

Полковник размахивал плетью, как сумасшедший, чтобы придать своим словам вес. Он, очевидно, наслаждался ролью героя, сопротивлявшегося песчаной буре. Полковник вошел в раж, что было неудивительно после обильного возлияния ирландским виски.

Но Аллах карает за высокомерие. Совсем неожиданно случилось то, чего никто не ожидал: резкий громкий голос полковника вдруг изменился, стал тише, послышались какие-то непонятные звуки. Солт покачнулся и, словно дерево, долго сопротивлявшееся буре и утратившее прежнюю стойкость, рухнул на землю, при этом все же сохраняя армейскую выправку. Офицеры оттащили его в палатку.




На следующий день ничего не изменилось — песчаная буря не унималась. Рабочие подняли мятеж в своих палатках, потому что остались без снабжения. Были только вода и отварной рис, и то по одной миске на человека. Мужчины лежали без дела в палатках, разговаривали и пытались заснуть. Омару с самого начала было тяжелее, чем остальным: он сидел в дальнем углу палатки и изучал планы работ, которые ему вручили. Остальные рабочие его не любили. И в этом не было ничего удивительного: будучи самым младшим, он отдавал им приказы. Особенно ненавидел его старый Хафиз. Омар читал в его глазах неприкрытую неприязнь, когда тот долго и неотрывно глядел на него.

Наконец буря улеглась, и из порта потянулись вереницы повозок и телег, запряженных мулами, на которых везли рельсы и шпалы. Британские инженеры начали с того, что стали забивать колышки в каменистую землю, которыми отмечали границы новой железнодорожной трассы. Выдача лопат, кирок, корзин и прочих инструментов задержалась из-за того, что палатка-склад оказалась сильно засыпана песком. Полковник Солт снова пришел в себя и командовал офицерами, которые, в свою очередь, отдавали приказы старшим рабочим. Рабочих разбили на отряды по триста человек в каждом. Омар подчинялся офицеру по имени Клэрндон, из-за длинной фамилии товарищи называли его просто Клэр. Сын зажиточного владельца овечьей фермы в Шрусбери, он был больше искателем приключений, чем солдатом, и это завело его в Индию. Клэр сообщал задание на день, а Омар переводил его слова на арабский. Для каждого рабочего была установлена дневная норма — один кубометр. Только на тяжелых участках использовались машины. По расчетам британцев в день нужно было прокладывать одну милю железнодорожного полотна. Первую зарплату должны были выплатить после прокладки семи миль дороги. С радостными криками египтяне принялись за работу. Но уже через несколько часов Омар заметил, что его рабочие, несмотря на усердие, после ста футов не продвинулись ни на локоть дальше, потому что мужчины никогда не имели дела с лопатами. Из-за чрезмерного веселья все, что они нагружали на свои лопаты, высыпалось прежде, чем они успевали донести содержимое в нужное место.

Омар помчался на склад и потребовал сто пятьдесят корзин — ему отказали. После десяти часов работы они не сделали и половины дневной нормы. Все понимали, что с такими результатами строительные работы могут продлиться вдвое дольше намеченного срока.

Полковник Солт созвал офицеров и старших рабочих на экстренное совещание. Он просто бушевал, обзывал своих офицеров безмозглым сбродом, а рабочих — ленивыми подонками. Он пообещал, что высечет плетью каждого, кто не выполнит дневную норму.

— Сэр! — Омар вышел вперед из ряда старших рабочих. — Позвольте мне сделать замечание.

Солт встал перед ним, как обычно постукивая плетью.

— Сэр! — начал Омар. — Я наблюдал за рабочими, они не могут работать быстрее…

— Они не могут, они не могут! — Солт злобно рассмеялся. — Я выгоню всех ленивых подлецов.

— Нет, — настаивал Омар, — египтяне не привыкли работать лопатами. Я это знаю по множеству археологических раскопок. Выдайте людям корзины, низкие и широкие корзины, в которые они будут руками сгребать песок и камни. И тогда производительность возрастет вдвое.

Полковник взглянул на Омара. Это предложение показалось ему необычным, но явно толковым. После некоторых сомнений он ответил:

— Предположим, что ты прав. Сколько корзин нам понадобится?

— Минимум пятнадцать тысяч. На каждых двух работников — одна корзина.

Один из офицеров, который заведовал складом, ответил:

— В нашем распоряжении всего тысяча корзин.

Солт прорычал:

— Тогда разыщите оставшиеся четырнадцать тысяч!

Спустя два дня недостающее количество корзин было на месте, и работа пошла заметно быстрее. Офицеры сразу сообразили, что дневную норму можно увеличить сначала до полутора, а потом и до двух кубометров на человека. Омар запротестовал и высказал предположение, что рабочие взбунтуются. Кроме того, нужно будет поднять заработную плату. Но все его предостережения начальство пропустило мимо ушей.

Рельсовый путь рос. Спустя неделю было проложено уже восемь миль дороги, по которой можно было осуществлять снабжение с помощью тягловых животных. Солт приказал перенести лагерь на новое место, чтобы сократить время на дорогу, а сэкономленные часы можно было бы потратить на строительные работы. Но рабочие, привыкшие к длинным переходам, начали протестовать.

Что касается железнодорожной линии, то для Омара сначала это было каким-то абстрактным понятием. Проложить прямой рельсовый путь прямо через пустыню для него казалось несбыточной мечтой. Так что теперь он постепенно наполнялся гордостью. Да, продвижение железной дороги на восток укрепляло его самомнение, потому что каждый день он со своими людьми вносил лепту в общее дело. На карте, которая была у каждого старшего рабочего, Омар ежедневно голубым химическим карандашом рисовал намеченный участок и показывал эту карту всем рабочим.

Омар снял галабию и теперь носил оливковый рабочий костюм британской армии, в котором было много полезных карманов. Если бы он знал, к чему это приведет, то никогда бы так не поступил. Теперь он отличался одеждой от остальных египетских рабочих. Он казался им другим, даже больше — они воспринимали его как предателя.

Однажды ночью Омару приснилось, что палатка, в которой он спал, загорелась. У него было такое ощущение, что он вот-вот задохнется от едкого дыма горящей прорезиненной ткани. Юноша замахал руками во сне, а когда проснулся, то обнаружил, что сон на самом деле — ужасная действительность. Палатка была пуста. Ящики с инструментами перегораживали выход, стены палатки вокруг него горели, а из-за едкой гари едва можно было дышать. Омар почувствовал, что постепенно теряет сознание. С мужеством обреченного, полуголый, он бросился на горящий брезент палатки. Огонь ударил ему в лицо, ожег икры, но в тот же момент полыхающий брезент треснул и с шипением разорвался. Омар оказался на свободе и с криком яростно запрыгал на песке. Его тело болело, а когда он с трудом открыл глаза, то увидел над собой старого Хафиза и других мужчин из своего отряда.

Неистовые, злые и бешеные глаза, в которых плясали отблески пожара, с ненавистью уставились на него. Омар успел увидеть, как один из мужчин поднял лопату, которую держал двумя руками, и, безумно глядя на него, нацелился, чтобы ударить. Омар молниеносно откатился в сторону, рефлекторно, как это бывает только в случаях смертельной опасности, скользнул между ног окруживших его мужчин, вскочил и из последних сил понесся на главный плац, где стояли палатки офицеров. Несколько англичан вышли ему навстречу. Они кричали. Омар что-то пролепетал про поджог и людей, которые покушались на его жизнь, а потом сознание покинуло его.

Его ожоги были не такими опасными, какими казались на первый взгляд. У полковника Солта начался приступ гнева, он бушевал на весь лагерь, бил плеткой по палаткам и кричал:

— Саботаж! Гнусные ублюдки! Всех подведу под военный трибунал! — Британским офицерам с трудом удалось его успокоить.

На следующее утро Омару нужно было вывести на плац весь свой отряд в строю плечом к плечу. Вместе с Омаром ряды обошел и Солт. Он тыкал в грудь каждого рукояткой плети и вопросительно смотрел на Омара, но тот лишь качал головой. Когда настала очередь Хафиза, парень на секунду засомневался, но потом снова отрицательно помотал головой и прошел дальше. С остальными он поступил точно так же. Омар объяснил, что был слишком взволнован, чтобы запомнить лица поджигателей. Он сам не понимал, почему так поступил, скорее всего, он повиновался инстинкту. У Омара дроизошла неожиданная смена настроения. Глубочайшая ненависть, которая возникла после покушения, переросла в уважение и восхищение, что, впрочем, свойственно египтянину.

Вечером у костра Омар изучал свои планы, словно ничего и не произошло. Вдруг к нему подошел Хафиз. Старый Хафиз, который три недели назад, когда они еще только собрались вместе, не разговаривал с Омаром. Старик равнодушно глянул на костер и спросил:

— Зачем ты это сделал?

Омар притворился, будто увлеченно рассматривает планы и, не отводя глаз от карты, ответил:

— А зачем это сделал ты?

Огонь в кострах поддерживали сухим верблюжьим пометом, от которого исходил резкий запах. Помет горел с шипяще-свистящими звуками, которые теперь, когда наступила неловкая тишина, казались особенно громкими. Хафиз быстро перебирал костяшки молельных четок, и было видно, что он нервничает.

— Мы считали тебя предателем, — нерешительно начал он, — предателем нашего народа.

— Все потому, что я ношу штаны и разговариваю на английском? — сердито произнес Омар и кивнул в сторону офицерских палаток. — Я родился в Гизе, где стоят большие пирамиды, был погонщиком верблюдов, пока мне не исполнилось четырнадцать. Потом у меня появился шанс, мне посчастливилось стать слугой у британского профессора и отправиться с ним в Луксор. Там я овладел письмом, чтением и выучил английский язык. Так что же, во имя Аллаха, здесь предательского?

Вокруг Омара и Хафиза начали собираться люди, беседа продолжалась, и они, усевшись по-турецки на песок, ловили каждое слово противников.

— В нашей стране, — начал Хафиз, — ввели законы военного времени. Это значит, что мы, сыны Египта, не имеем права голоса в своей стране. Это ужасная несправедливость. Нас втянули в войну, которой мы не хотели, нас сделали врагами с народами, с которыми мы были раньше друзьями. Британцы обращаются с нами как с дураками, малолетними детьми, которым учитель грозит розгами. А ведь известно, что в нашей стране культура расцвела еще до того, как Британия появилась на карте.

— С этим не поспоришь, — ответил Омар, — но мне тоже не легче, когда я вижу, как обращаются с моей страной и моими соотечественниками. Только мне кажется, что лучше выступать на стороне Великобритании, чем на стороне Османской империи. Британцы хотя бы дали нам одного султана и пообещали Египту независимость после войны…

Эти слова разъярили Хафиза, его глаза дико заблестели. Он резко схватил горсть песка, бросил в огонь и воскликнул:

— Все это — пустые обещания! И ты достаточно глуп, чтобы верить таким словам. Чего стоит султан, которого назначили христианские псы! Случай, достойный сострадания. Что ответил Пророк Мухаммед, когда арабы потребовали от него, чтобы тот сначала один год почитал их богов, а тогда они будут почитать Аллаха?.. Он сказал: «Вы — неверные, вы не чтите того, что чту я. Я никогда не пойму, что чтите вы, а вы никогда не поймете, что чту я. У вас своя религия, у меня своя!» Вот так и не иначе говорил он. Англичанин никогда не поймет восточную религию и политику, и никогда египтянин не познает религии и политики британцев.

Собравшиеся одобрительно кивали, и Хафиз тут же спросил Омара:

— Осознаешь, что ты раб британцев?

Омар вскочил, словно хотел броситься на Хафиза, но перед ним тут же словно из-под земли выросли двое мужчин, и он лишь прокричал, обращаясь к старику:

— Я не знаю, кто из нас ведет себя более недостойно! Я добровольно продал британцам свою рабочую силу, но я не отступлюсь от своих убеждений. Ты, Хафиз, жалкое создание, ты берешь деньги из рук, которые сегодня готов отрубить.

После этих слов раздались взволнованные крики, видимо, такого мнения придерживался не только Омар. То, что юноша твердо отстаивал свою позицию, вызывало уважение. И хотя двое рабочих по-прежнему вели себя не слишком дружелюбно, у Омара уже не было ощущения, что ему следует опасаться за свою жизнь.

Работы по прокладке железной дороги хорошо продвигались вперед, даже быстрее, чем было запланировано, потому что строительный мусор уже вывозили по готовому полотну. Дважды в день маленький, плюющий огнем и паром локомотив вывозил двенадцать грузовых вагонов со строительной площадки обратно в Исмаилию.

Однажды в феврале с северо-востока на горизонте показались темные облака пыли. Приближаясь, они становились все больше, и среди рабочих распространилось беспокойство. Наконец британские офицеры сообщили, что это ведут турецких военнопленных в Каир.

Встреча посреди пустыни с молчаливыми, измученными страхом неизвестности людьми стала знаменательным событием. Тысячи изможденных, в изодранной одежде турок промаршировали мимо раскрывших рты египтян. Лишь немногие опасливо поглядывали по сторонам, остальные шли, понурившись. На многих были грязные, истрепанные повязки с запекшейся кровью. Пленные безвольно прошли вдоль железной дороги на запад и скрылись за горизонтом, как fata morgana.

Омар испытывал искреннее сострадание, потому что от природы был добрым человеком и всегда брал сторону слабых, потому что и сам принадлежал к таким. Он часто вспоминал это происшествие.

Хотя турки были врагами Египта, а англичане помогали египтянам, Омар больше симпатизировал врагам, чем союзникам. Видимо, это объяснялось тем, что день ото дня ему навязывали, кто должен быть для египтянина врагом, а кто — другом. Омар все время боролся с ощущением, что все должно быть наоборот, что британцы — враги Египта, а турки — его друзья. Прошло много дней, прежде чем им овладело равнодушие.

Каждый раз, продвинувшись вперед на расстояние в пять миль, они разбивали новый лагерь. Оттуда мужчины ходили на работу. Но со старого места забирали не все палатки: те, что оставались, служили складами и продовольственными базами и стояли вдоль всей железной дороги в десяти километрах друг от друга.

Там, где прямая как стрела дорога пересекала холмы Джебель эль-Каср, соорудили самую большую стройплощадку. Полковник Солт собрал весь рабочий корпус и разделил его на три отряда. Британская команда подрывников проложила проход через холмы Джебель эль-Каср с помощью трех тонн динамита. Первая группа убирала обломки, вторая выравнивала насыпь, третья укладывала шпалы и рельсы. Спустя две недели рабочий корпус продолжил движение на восток.

Омар получил от Солта скучнейшее задание — охранять лагерь в эль-Касре вместе с Джерри Бакстоном, десятью британскими солдатами и двадцатью египтянами. Впервые в жизни Омар держал в руках оружие и впервые же не хотел брать на себя ответственность за своих рабочих. Три смены по десять человек охраняли лагерь круглосуточно. Людей больше тяготили одиночество бесконечного каменистого Синая и скука, чем безжалостная жара днем, ночной холод и изнурительная работа на железнодорожной насыпи. Они лениво лежали в палатках, дымили табаком и, несмотря на строжайший запрет, прикладывались к запасу виски. Призывать Бакстона к ответственности было бессмысленно, потому что тот находился в плачевном состоянии.

Практически каждый день между британцами и египтянами возникали ссоры из-за того, кто кому должен отдавать приказы, доходило даже до драк, мирное урегулирование которых занимало больше времени, чем непосредственная работа в лагере. Повар заболел, и никто не мог взять на себя его обязанности, поэтому каждый день они ели лишь хлеб с сардинами и запивали скудную еду чаем. От этого настроение, конечно, не улучшалось. Можно было даже сказать, что ситуация стала взрывоопасной. Наконец после долгих уговоров удалось убедить Бакстона отправиться с первым паровозом на восток, где находился Солт, сообщить ему о тяжелом положении и попросить помощи. Омар же оставался за главного.

Когда спустя два дня Бакстон не вернулся, египтяне и британцы отказались выходить вместе в караул, и даже слезные уговоры Омара не помогли. Лагерь круглые сутки был открыт и не охранялся. Караванщики и пастухи, которые случайно забредали в эти места, могли свободно пополнить свои запасы. На третий день Омар решил отправиться на поиски Бакстона и утром сел на паровоз. В конце пути он обнаружил Бакстона, который о чем-то оживленно разговаривал с британскими офицерами, словно и не было у него никакого задания.

Во время встречи с Солтом вдалеке послышался сильный взрыв. И почти сразу же на западе в небо поднялся черный гриб дыма.

— Саботаж! Саботаж! — Солт взвыл, как раненый зверь. Взволнованно промчался по лагерю, собрал вокруг себя вооруженных солдат. Никто не знал, что на самом деле произошло, но полковник кричал, что предаст Омара и Бакстона полевому военному суду, если в эль-Касре взлетел на воздух пороховой склад.

Однако происшедшее превзошло все ожидания. Когда паровоз приблизился к Джебель эль-Касре, машинист в тревоге подал знак назад, где в открытом грузовом вагоне на лавках сидели Солт, Бакстон, Омар и группа вооруженных офицеров. Омар высунулся за борт вагона, чтобы получше разглядеть, что случилось, но густой дым заслонял всю картину. Вскоре железное чудище со скрежетом остановилось.

— Конечная! — крикнул машинист, слезая по железной лестнице с платформы паровоза. Солт и другие осторожно приблизились к выжженной воронке, которую увидели впереди. Как надломленные стебли тростника, висели искореженные рельсы над воронкой в двадцать футов в ширину и столько же в глубину. Силой взрыва выдернуло шпалы, которые вместе с осколками скалы полетели в находящийся по соседству лагерь и разорвали палатки и навесы, словно бушующий хамсин.

Мужчин сковал парализующий ужас. Прежде всего их испугала тревожная тишина и отсутствие вокруг кого бы то ни было. Они выглядели растерянными, пока Солт не расстегнул верхнюю пуговицу мундира и не начал жадно глотать воздух.

— Это саботаж! — тихо, почти шепотом произнес полковник. И еще несколько раз повторил: — Это саботаж! — Казалось, эти слова каким-то странным образом успокаивали его, словно он собирался с силами для новой вспышки гнева, к которым привыкло его окружение. Но ничего не произошло. Солт молча прошелся по краю воронки, оттащил порванный палаточный брезент и начал ковыряться в мусоре, которым был усеян весь лагерь. От гарнизона не осталось и следа.




В комнату проникало очень мало света, и не только из-за крошечных окон. Зарешеченные окна выходили в приямок, над которым тоже стояла решетка. Помещения подземного этажа располагались в бывшей казарме на окраине Исмаилии, где теперь была штаб-квартира сэра генерала Арчибальда Мюррея.

Омара арестовали в Джебель эль-Касре и под конвоем двух вооруженных солдат доставили в Исмаилию. Полковник Солт обвинил его в измене. Полковник не поверил Омару, который убеждал, что заговор готовился за его спиной и что он совершенно ничего о нем не знал. У Солта, правда, не было доказательств, но он заявил, что представит свидетелей на военном суде.

В камере в десять шагов в длину и пять в ширину у одной стены стояли нары, от которых исходил такой отвратительный кисловатый запах, что Омар сначала даже не мог дышать. В первые дни, проведенные в одиночестве в этой гнетущей атмосфере, у него появилось чувство неминуемой гибели. Он знал, что такое военный суд, знал и то, что каждый обвинительный приговор означал расстрел. В отчаянии и ожидании неизбежного, когда пропадало всякое желание сопротивляться, Омара охватывало некоторое подобие безумия. Он начинал громко произносить защитительные речи, сопровождая их театральными жестами, читать суры из Корана, в которых говорилось о справедливости Аллаха, как его научил Тага. Еду он получал дважды в день, миску просовывали через окошко в двери, но Омар отказывался от нее не из упрямства или протеста. Он просто не мог есть в такой ситуации.

На четвертый день, когда его разум уже готов был помутиться, к Омару неожиданно подселили сокамерника. В скудном свете, проникавшем через молочно-белое стекло окна, он различил горестные черты лица какого-то египтянина, конечно, не крестьянина или пастуха, а скорее, какого-то чиновника из органов власти.

Омар дружелюбно протянул руку и представился:

— Меня зовут Омар.

Но сокамерник отверг попытку познакомиться и молча отвернулся от Омара.

Ночью Омар неожиданно проснулся. Он ничего не мог разглядеть, но почувствовал, как новичок схватил его за руку и сильно встряхнул.

— Эй! — тихо позвал сокамерник. — Эй, проснись, ты несешь какую-то околесицу.

Омар пробормотал извинения и испуганно уставился в темноту.

— Что ты там плел про динамит? — раздался голос из темноты. — Ты кричал: «Я взорву вас всех!»

— Я не знаю, — соврал Омар.

— Меня зовут Нагиб эк-Кассар, — сказал сокамерник.

— Омар Мусса, — еще раз представился парень, после чего наступила долгая пауза. Наконец Омар набрался смелости и тихо произнес: — Британцы обвиняют меня в саботаже. Они считают, что я виноват в подрыве новой железнодорожной ветки на Синае…

Нагиб присвистнул сквозь зубы и с уважением осведомился:

— И что?

— Что?

— Я имею в виду, что ты натворил?

— Разумеется, ничего! — возмущенно воскликнул Омар, и в тот же миг у него возникла мысль, что сокамерник может быть подосланным шпиком. — А ты? — с любопытством спросил он в ответ.

— Шпионаж, — проворчал эк-Кассар, и снова наступила бесконечно долгая пауза.

— И за кем ты шпионил? — поинтересовался Омар.

— Да я вообще не шпионил! — Эк-Кассар разволновался. — Я рисовал карты в Рашиде и Саккаре, археологические карты. Я и не знал, что британцы вот уже несколько недель следили за мной.

— Археологические карты, говоришь?

— Да, я археолог. Я учился в Берлине. Когда началась война, мне пришлось вернуться на родину, в Египет.

Омар сел на нары и, напряженно вглядываясь в темноту, подумал, можно ли довериться этому незнакомцу и рассказать, что он работал у профессора Шелли. Но подозрения не отпускали его, и парень смолчал.

— Они не имеют права так обращаться с нами! — закричал сокамерник. — Свора колониалистов! Но придет время, и тогда…

— Тише! — предостерег его Омар. — Охранники наверняка подслушивают у дверей.

Во время разговора, который продолжался всю ночь, у Омара сложилось впечатление, что эк-Кассар говорит правду, что он не британский шпик. Но Омар все равно решил быть максимально осторожным. Ненависть, с которой Нагиб говорил о британцах, могла завести в ловушку.

После недели, проведенной в одной камере, Омар и Нагиб начали доверять друг другу. Каждый осторожно прощупывал нового знакомого, и для этого как нельзя лучше подходили бесконечные темные ночи, когда невозможно было увидеть собеседника. В темноте не видны жесты и мимика, а слова приобретают неожиданно большой вес. И как только наступала ночь, Нагиб каждый раз на чем свет поносил британцев и прочих колониалистов. Он приводил при этом такие убедительные аргументы, что у Омара отпали все подозрения в неискренности сокамерника.

Казалось, Нагиб, в отличие от Омара, который часто терял присутствие духа, набирался сил от своих радикальных речей. Его позиция очень удивляла Омара. Нагиб успокаивал Омара и уверял его, что не следует бояться будущего, что он знает многих людей, которые никогда не оставят друга в беде, что ни о чем не стоит волноваться. Хотя Нагиб убеждал Омара, что тот может полностью положиться на него, юноша не верил успокоительным словам, он считал их дешевой отрадой в безвыходной ситуации. Но однажды ночью произошел странный случай: Омар проснулся от того, что ему послышалось, как кто-то стучит в зарешеченное окно.

— Нагиб, Нагиб! — зашептал Омар. — Ты слышишь?

— Да, — ответил Нагиб.

— Что это значит?

— Я похож на Аллаха? — произнес тот в ответ.

Стук стал громче.

— Вставай, — прошептал эк-Кассар. — Прислонись спиной к стене и скрести руки.

Омар нащупал в темноте стену и сделал так, как ему сказали. Таким образом Нагибу удалось достать до окна и открыть задвижку.

— Что там, Нагиб? — нетерпеливо спросил снизу Омар, когда услышал, как створки распахнулись наружу. От веса сокамерника у него болели пальцы. Чувствуя, что Нагиб возится с чем-то, он робко поинтересовался: — Долго мне еще так стоять?

Нагиб хихикнул, но ничего не ответил, и Омару вдруг захотелось разжать руки, чтобы сокамерник грохнулся на пол. Но потом послышался голос:

— Не так-то просто просунуть бутылку через железную решетку. Давай вниз!

— Что случилось? — спросил Омар, когда Нагиб соскочил обратно на пол.

— Кое-кто принес нам выпить!

— Что?

— Да, перед окном на веревке висела эта бутылка. — Он сунул ее в руки Омару.

— Бутылка? Что это значит? — Омар вернул бутылку.

Вынув пробку зубами, Нагиб самоуверенно произнес:

— Я же тебе сказал, что у меня много друзей.

В темноте было слышно, как Нагиб пьет из бутылки.

— Виски, — довольно пробормотал он, — ирландский виски.

Омар просто онемел. И даже когда Нагиб вручил ему бутылку и предложил сделать глоток, юноша не проронил ни слова. Омар понюхал бутылку, но от ее содержимого его чуть не стошнило. Омар вернул ее, так и не отхлебнув, и улегся на свою койку. Нагиб наслаждался виски, как запретным наркотиком, довольный, он издавал хрюкающие звуки и вел беседы сам с собой, потому что молчание Омара явно ему мешало. Он безудержно расхваливал дружбу и восторгался будущим Египта. Когда в приступе эйфории он говорил слишком громко, Омар призывал его утихомириться.

Он надеялся, что алкоголь в конце концов усыпит его сокамерника, однако вопреки его ожиданиям Нагиб начал произносить шепотом пламенную речь Сааду Загулу, предводителю египетских националистов, и говорить об их общем деле. И каждый раз, когда у камеры слышались шаги охранника, Омар вынужден был прикрывать рот сильно опьяневшему Нагибу. Вернувшись на свои нары, которые стали уже частью жизни, Омар продолжал слушать сокамерника, который в пьяном бреду говорил вполне здравые вещи: Египет должен принадлежать египтянам и никому больше, британцам в этой войне судьба Египта была бы безразлична, если бы не Суэцкий канал и морской путь в Индию. Под утро, когда сквозь высокое окно в камеру попали первые солнечные лучи, язык Нагиба совсем отяжелел, молчаливые паузы становились все продолжительнее. Омар даже не заметил, как Нагиб вдруг заснул.

Еще до утренней поверки Омар попытался спрятать бутылку. Он подумывал спрятать ее в цинковом ведре, которое стояло в углу для удовлетворения ежедневных естественных потребностей. При этом он рассмотрел бутылку со всех сторон и сделал странное открытие: на обратной стороне этикетки, которую теперь можно было увидеть, неуверенными штрихами была нарисована кошка, такая же, как шрам на его руке.

Омар испугался. Что все это могло означать? Он внимательно взглянул на спящего сокамерника и прислушался к его прерывистому дыханию. Омара тяжело было чем-нибудь напугать, но сейчас он очень жалел, что явился добровольцем в рабочий корпус. Бутылка в руках Омара задрожала, и он почувствовал, как на спине выступил холодный пот. За дверью послышались шаги охранника, а потом раздался крик:

— Утренняя поверка, утренняя поверка! — Эти слова Омар слышал каждое утро уже в течение месяца. Нагиб крепко спал.

Когда в двери повернулся ключ, Омар молниеносно сунул бутылку под свой матрац. Охраннику он объяснил, что Нагиб болен, что всю ночь он мучился желудочными болями и его нужно оставить в покое. После скудного завтрака, состоящего из чая и куска черствого хлеба, и утренней поверки Омар возвратился в камеру. От Нагиба исходил довольно неприятный запах.

Омар закинул руки за голову и, лежа на нарах, уставился в потолок, на котором масляная краска отслоилась маленькими треугольниками. Почти пять лет прошло после того странного похищения, когда он был на волосок от смерти, а подлинной причины так и не удалось понять. Тем не менее Омар не видел в этом странном происшествии никакого смысла, хотя после него осталось множество следов. Постепенно юноша забыл о нем, а вернее, это событие почти стерлось из его памяти. Последующие расследования казались ему бессмысленными и даже опасными, а незнание, по его убеждению, было лучшим лечением.

Наверняка он стал жертвой ошибки, путаницы, хотя это не объясняло, какую роль в этой истории играл Юсуф и его дочь Халима.

Халима… Омар все еще не забыл эту девушку. Он долго жил с разочарованием в душе и мыслью, что она его обманула. Чувствуя, что она симпатична Омару, Халима не захотела посвящать его в события, связанные непосредственно с ним. Конечно, тогда он был еще совсем юн и неопытен, но тем не менее никогда бы не поверил в такое коварство. И совершенно все равно, по каким причинам девушка исчезла ночью и больше не вернулась в свой дом. Она сделала это не по доброй воле. Вероятно, она тоже была впутана каким-то странным образом в заговор, во всяком случае, ее не стоит сразу осуждать за исчезновение.

Все эти мысли вертелись в голове Омара, пока он лежал на нарах и прислушивался к тяжелому дыханию Нагиба. Он меньше всего ожидал, что воспоминания о прошлом настигнут его именно здесь, в тюрьме. Какая связь была между британскими оккупантами и склепом под домом Юсуфа, между Омаром и Нагибом? И была ли вообще эта связь? Может, в это дело вмешался обычный случай? Он вспомнил слова профессора, который когда-то сказал, что самые великие открытия человечества произошли не благодаря науке, а лишь случайно.

Как же Омару вести себя в такой ситуации? Стоит ли ему спрятать бутылку и умолчать о своем открытии? Или же Омару нужно поговорить об этом с Нагибом и потребовать от него объяснений? Пусть расскажет, что значит этот символ в виде кошки! Омар так и не нашел ответа. Чем больше он старался упорядочить свои мысли, ответить на вопросы и понять нестыковки, тем меньше был в состоянии рассуждать здраво и логически. И вдруг ему в голову пришла новая мысль. Это было абсолютно неожиданно, почти интуитивно, и сначала Омар даже не поверил, что догадка эта родилась именно у него. Он встал, схватил спящего Нагиба за правую руку и высоко задрал рукав его серого пиджака.

Бывают в жизни ситуации, когда ожидаемое пугает намного сильнее, чем неожиданное. Омар ожидал увидеть на плече Нагиба такой же шрам, как и у себя. Но теперь, когда он увидел это собственными глазами, его пробрал озноб. Омар с опаской опустил руку Нагиба, словно увидел что-то запрещенное. И тут Нагиб проснулся.

Омар больше всего сейчас хотел убежать куда-нибудь, забиться в какую-нибудь щель, где бы он был в безопасности, но он находился в камере, за обитой железом дверью, рядом с часовыми, которые ходили взад и вперед по коридору. Однако отступать было поздно, к тому же юноша хотел посмотреть, что произойдет. Быстрым движением он вынул из-под матраца бутылку и сунул под нос Нагибу.

Тот в испуге отпрянул, не понимая, что все это значит. Но Омар потребовал от сокамерника, чтобы тот рассмотрел бутылку повнимательнее.

Лицо Нагиба расплылось в довольной ухмылке. За все недели, которые Омар провел вместе с товарищем в одной камере, он ни разу не видел, как тот улыбается. Но Нагиб молчал, и это молчание чуть не довело Омара до безумия. Он решительно наклонился к Нагибу, задрал рукав своей рубахи и указал на шрам на плече.

Нагиб вскочил, словно в него ударила молния или ему привиделся кошмар. Казалось, он не верил своим глазам. Он провел ладонью по лицу и стал жадно хватать ртом воздух. Прошло несколько секунд, прежде чем Нагиб вновь обрел дар речи. Наконец он пробормотал:

— Но это невозможно… Этого не может быть.

Омар пристально посмотрел на сокамерника. И хотя он не знал, что произойдет в следующее мгновение, в душе у него вдруг исчез страх. Омар наслаждался той неуверенностью, в которую он вверг своего сокамерника, хотя все выглядело очень нелогично. Ведь Нагиб знал о взаимосвязях, а Омар — нет.

Стоило ли ему признаваться, что он не имеет ни малейшего представления, как этот шрам появился на его руке? Однако сейчас его заявление могло показаться неправдоподобным, поэтому Омар молчал. Он решил молчать так долго, как только сможет.

Нагиб покачал головой.

— Вот так… Сидят двое в камере и не подозревают, что оба они из «Тадамана».

«Тадаман?» — Омар никогда раньше ни о чем подобном не слышал, но он не решился рассказать об этом прямо сейчас. Сначала он хотел узнать, что это за организация.

— Откуда ты приехал? — спросил Нагиб.

— Из Луксора, — коротко ответил Омар.

— Очень хорошо. «Тадаману» везде нужны свои люди. Вот увидишь, они скоро вытащат нас отсюда.

— Ты уверен?

Нагиб кивнул.

— Не сомневаюсь. Эта бутылка — всего лишь знак. Они точно знают, где мы находимся, и хотят показать этим, чтобы мы не беспокоились.

— Показать бутылкой виски?

— Ну да. — Нагиб смущенно взглянул на пол. — В «Тадамане» знают, что я люблю больше пить виски, чем чай, понимаешь?

Омар кивнул, хотя не верил в оптимизм Нагиба. Кому под силу освободить их из британской штаб-квартиры? И вообще, как это может произойти? Прежде всего Омара волновало то, как отреагируют члены «Тадамана», когда обнаружат в камере не одного, а сразу двоих своих сторонников.

— Я тебе сначала не поверил, — снова начал Нагиб. — Подрыв новой железной дороги — это просто превосходная работа.

Омар молчал.

— Превосходная работа, — с признательностью повторил Нагиб. — Если наши люди не вызволят нас отсюда, это будет стоить тебе головы. Но ты можешь быть уверен, они вытащат нас отсюда!

— Да будет на то воля Аллаха! — проворчал Омар и, чтобы покончить с неприятной темой, спросил: — Я тебе тоже не поверил, когда ты рассказал, что просто рисовал археологические карты. Археологические карты… Не смеши меня!

Лицо Нагиба вдруг стало серьезным.

— Можешь смеяться, но только до поры до времени. Когда узнаешь, о чем идет речь, ты тут же прикусишь язык.

— Йа салам. — Омар подошел к двери и прислушался. — Все чисто, можешь говорить.

— Поклянись Аллахом всемогущим и всемилостивым, что не скажешь никому ни одного слова из того, что сейчас услышишь от меня. Иначе ты заплатишь за это жизнью.

— Клянусь Аллахом всемогущим и всемилостивым.

— Поскольку ты один из членов «Тадамана», то имеешь право знать…

Омар кивнул, и Нагиб с серьезным видом начал свой рассказ:

— В начале века в Египет приехал один британский профессор, его звали Эдвард Хартфилд, он был известным археологом. У него была слава полиглота, потому что Хартфилд говорил не только на современных языках, но и хорошо разбирался в иероглифах, иератическом и демотическом письме, иврите, хеттском, вавилонском и арамейском языках, — просто гений, которого не было еще в мире за два последних столетия. Этот Хартфилд с разрешения правительства вел поиски гробницы Имхотепа в Саккаре…

Имхотеп… При упоминании этого имени Омара словно молния поразила. У него появилось ощущение, будто ток прошел из его мозга по всему телу и на мгновение парализовал его. В его мозгу, подобно страницам книги, перелистываемым ветром, пронеслись воспоминания: оставленная в гостиничном номере записка журналиста Уильяма Карлайла с единственным словом «Имхотеп» (которое к тому же было еще дважды подчеркнуто), подробные рассказы профессора Шелли о поисках Имхотепа. Что же, ради всего святого, связывало Нагиба и Омара с этим Имхотепом? Какими путаными дорогами вела судьба в попытках объяснить необъяснимые события?

— Ты же знаешь о роли Имхотепа? — спросил Нагиб.

Омар кивнул.

— Вначале, — продолжал Нагиб, — исследования Хартфилда привлекали не больше внимания, чем работа прочих археологов. У человека этой профессии уходит почти вся жизнь, прежде чем он найдет что-нибудь стоящее, такое, чего никто не ожидает. Многие на этом и останавливаются. Но в случае с Хартфилдом все было иначе. Он сделал массу открытий, у него были такие же значительные находки, как и у Масперо, Мариетта и Петри, но, казалось, они вовсе не интересовали своенравного исследователя. По слухам, он наткнулся на гробницы III династии, но из опасения, что они могут отвлечь его от настоящих находок, исследователь вновь засыпал их. Конечно, этот факт не остался без внимания. Каирское управление древностями и полиция начали расследование, но никто не мог предъявить Харфилду обвинение в чем-либо противозаконном. А когда Картер призвал его к ответу и спросил о причинах столь странного поведения, тот ответил, что ищет гробницу Имхотепа. Этих оснований, по его мнению, было вполне достаточно.

Люди, которых нанимал Хартфилд, хорошо зарабатывали, во всяком случае, им платили больше, чем другим рабочим в стране, поэтому практически было невозможно выведать у них что-либо конкретное о деятельности профессора. Никто не хотел потерять такую работу. Со временем все же просочилась информация о причинах, заставивших Хартфилда направить все усилия на поиски гробницы Имхотепа. Точнее, было три версии. Во-первых, предполагалось, что в гробнице Имхотепа спрятан величайший в истории человечества золотой клад. Во-вторых, поговаривали, будто в гробнице Имхотепа хранились документы, заключавшие все знания человечества на тот период, в том числе знания, которые в наше время уже давно забыты и которые сулят власть над всем миром тому, кто их нашел.

— А третья версия? — взволнованно спросил Омар.

— По третьей версии, в гробнице Имхотепа было и то, и другое: все золото и все знание человечества.

Омар, пораженный, пытался упорядочить свои мысли и к тому же увязать все услышанное с собственной историей. Он не знал, что главная путаница была еще впереди.

— Но все это лишь предположения, — нерешительно заметил Омар. — Или этому есть доказательства? Какие сведения были в руках профессора Хартфилда? Он должен был предъявить их!

— К сожалению, он больше не сможет этого сделать.

— Но почему? Что это значит?

— Хартфилд пропал. Все выглядит так, словно он растворился в воздухе.

— Что за чепуха! — раздраженно возразил Омар. — Британский профессор не может просто так исчезнуть. Возможно, он вернулся в Англию, потому что отказался от этого предприятия, а может, он что-то нашел и просто хочет утаить свое открытие. Как бы там ни было, я не могу себе представить, чтобы английский профессор растворился в воздухе. У него же были наемные рабочие, они могут рассказать, где его видели в последний раз.

Нагиб жестом попросил Омара, чтобы тот успокоился.

— Да, конечно, день исчезновения Хартфилда известен точно. В последний раз его видели в девятый день месяца рамадан вблизи города Рашид. Это подтверждают двое его рабочих, но потом его след теряется.

— Почему в Рашиде? Рашид в сотнях миль от Саккары. Что нужно было Хартфилду в Рашиде?

— Послушай, мой друг. В Рашиде уже давно археологи наткнулись на старый архив жрецов. К этому архиву, кроме прочего, относится и камень с текстом на трех языках, который обнаружили солдаты Наполеона. К счастью, удалось расшифровать некоторые иероглифы. Большинство из бесчисленных каменных пластин были разбиты, от многих остались лишь осколки. Это был бы сизифов труд, если бы пришлось собрать вместе десять тысяч осколков важных исторических документов. Но даже если бы на это задание и согласился какой-нибудь институт, шансы были бы очень незначительными. Ведь в окрестностях Рашида свои силы пробовали археологи со всего света и наверняка забрали с собой драгоценные обломки камней. Эти фрагменты теперь находятся в музеях и хранилищах Лондона, Берлина, Парижа и даже Нью-Йорка. Хранители музеев и не подозревают, какое сокровище находится в их руках. Но вернемся к Хартфилду. Вероятно, он нашел самый важный фрагмент, который и указал ему на гробницу Имхотепа и ее таинственное содержимое. Но информации на этом обломке не хватило, чтобы отыскать местоположение гробницы. В этом и кроется причина того, почему он продолжил поиск других обломков в окрестностях Рашида.

— Аллах всемогущий! — Казалось, Омара впечатлила эта история. Он замолчал и еще раз обдумал весь рассказ Нагиба. При этом он все больше восхищался этим пьяницей-националистом. Все его объяснения были вполне вероятны, даже если Омар и не мог связать деятельность тайной организации и поиски гробницы Имхотепа. То и другое, собственно, не противоречило друг другу, но и не открывало подлинных причин, поэтому Омар произнес:

— Я не понимаю только одного: каким образом ты оказался вовлечен в это дело? Я имею в виду, как ты узнал обо всем этом?

Нагиб рассмеялся.

— Справедливый вопрос, хотя ответ напрашивается сам. Омар, если сведения профессора о том, что нашедший гробницу Имхотепа получит власть над всем миром, верны, тогда мы, египтяне, потомки Имхотепа, не должны позволить найти эту гробницу никому другому. Этот клад принадлежит нам, сынам Нила, а не англичанам, немцам, французам или американцам. Он принадлежит нам всем, понимаешь?

— Тут я не могу с тобой не согласиться, Нагиб. Но кто-то еще осведомлен об этой тайне?

— Как много людей знает об этом, никто не может сказать. Но я уверен, что британцы двигаются в том же направлении. Только этим можно объяснить мой арест. Обвинение в шпионаже — всего лишь предлог, чтобы отвадить меня от Саккары. Кроме того, в Луксоре есть группа профессиональных расхитителей гробниц, которые странным образом тоже ищут следы гробницы Имхотепа.

— Кто эти люди?

— Их зовут Мустафа-ага Аят и Ибрагим эль-Навави. Первый — британский консул, второй — начальник полиции Луксора и суб-мудир.

— Точно они?

— Ты что, знаешь их?

— Да, я слишком хорошо знаю их. Но ты уверен?

— Абсолютно. Они совершили одну оплошность и недооценили меня. Они думали, что Нагиб эк-Кассар — глупец, пьяница и лентяй, которого можно использовать в своих преступных махинациях. Пьяница — вполне вероятно, но Нагиб не глуп, клянусь Аллахом. Как бы там ни было, с помощью этих спекулянтов мне удалось раздобыть осколок важного камня. Аят и эль-Навави приехали в Берлин и нагло завладели этим обломком — узким черным камнем с демотическим письмом. Тогда я жил в немецкой столице, и за пару грязных марок они попросили меня перевести текст. Я перевел все, как надо. Мне казалось слишком рискованным делать неправильный перевод. Рано или поздно это все равно бы открылось и только возбудило подозрения. Но они не заметили одного: я сделал точную копию этого текста.

— Если я тебя правильно понял, Нагиб, до сегодняшнего времени найдены лишь три обломка камня — документа, в котором говорится об Имхотепе. Один находится у Хартфилда и считается, так сказать, пропавшим, второй — у Аята, а третий хранился в Берлине, но тоже каким-то образом попал в его руки. Это значит, что британский консул сейчас владеет наибольшей информацией.

— Логично, но это не так. Подумай, ведь у Мустафы есть одна цель — деньги. Он думает лишь о том, чтобы найти клад с золотом, из которого ему по законам страны причитается половина. Но цель «Тадамана» намного достойнее. Никто из нас не жаждет материальной выгоды от этой находки. Если мы найдем гробницу Имхотепа, выгоду получит наша страна, наш народ. Все мы работаем ради общего дела. У Мустафы-ага Аята больше нет фрагментов камня. Мы храним их в тайном месте.

— Но он ведь знает их содержание, наверное, у него даже списан текст.

— Я в этом не сомневаюсь. Но все же хотел бы ответить на твой вопрос: у «Тадамана» не меньше информации, чем у консула Аята.

— И что же следует из этих двух фрагментов, о которых ты говорил? Что ты узнал?

— Слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. Там говорится о жрецах Мемфиса, гробнице божественного Имхотепа и фараона Джосера. Вообще, там есть несколько словосочетаний, остальное не имеет пока никакого смысла. Там идет речь о песке, о тайнах человечества, о ночи и жидкости. Чем больше думаешь над этими словами, тем больше запутываешься.

— Содержание этих обломков было известно профессору Хартфилду?

— Я не думаю, что это возможно. У Хартфилда, скорее всего, был свой осколок камня, который давал реальные шансы найти Имхотепа.

— Вполне вероятно. Но можно ведь предположить, что фрагмент Хартфилда теперь утерян. — Омар разволновался.

— Я не могу в это поверить! Исчезновение Хартфилда вряд ли можно считать случайностью. Логично же, что его исчезновение как-то связано с этим документом. Кто-то забрал обломок себе и, наверное, устранил профессора. Значит, фрагмент все еще существует и его хранят как некое сокровище.

Нагиб надолго задумался, а потом заметил:

— А ты, Омар, сообразительный малый и будешь полезен «Тадаману».

— Я не сомневаюсь в том, — сказал Омар, — что Хартфилд стал жертвой людей, которые знают о тайне. Они устранили профессора, чтобы завладеть каменной пластиной. Остается только один вопрос: кто это мог сделать? Кто знал о намерениях Хартфилда?

Омар взглянул на Нагиба. Тот понял, что означает этот взгляд, и яростно замахал руками.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, но это ошибка. «Тадаман» не имеет никакого отношения к исчезновению Хартфилда. Если бы за этим стояли наши люди, этот фрагмент был бы у нас и мы бы значительно продвинулись в поисках.

Слова Нагиба звучали убедительно. Но Омар все равно не поверил в то, что после исчезновения Хартфилда не осталось никаких следов. Он продолжал докапываться до истины.

— Значит, ты говоришь, что день, когда исчез Хартфилд, известен. Тогда должны быть люди, с которыми работал профессор.

— Конечно, такие есть.

— А их опрашивали?

— Да. Кто-то из наших людей опросил их.

— И что он выяснил?

— Ничего.

— Ничего?! Это невозможно. Должно же быть хоть что-то, какие-то зацепки, подозрительное поведение, следы, которые оставил профессор.

— Нет.

— И вы на этом успокоились?

— Да. А что нам еще оставалось делать?

Омар покачал головой.

— Искать дальше. Кем был этот человек?

— Я не знаю, я позабыл его имя. Но это был человек, верный «Тадаману», на которого можно было положиться.

Разговор затянулся до ночи. Они лежали в темноте на нарах и разговаривали, в тревоге умолкая лишь в тот момент, когда слышали шаги охранников, которые приближались к двери их камеры, а затем медленно удалялись, действуя точно по часам. Но в отличие от часов, мерная работа которых вызывает обычно чувство гармонии и уюта, пунктуальность охраны тюрьмы в штаб-квартире Исмаилии навевала противоположные ощущения. Каждую ночь те же часовые теми же каблуками выстукивали тот же ритм, бродя теми же коридорами. Это было довольно неприятно. Узники давно сосчитали шаги, которые раздавались по коридору, когда часовые шли к их камере: сорок семь в одну сторону и двадцать шесть — в другую. Этот ритм прерывался лишь иногда, и то ненадолго, бог его знает почему. Долгими бессонными ночами эта внезапная тишина вдруг заставляла прислушиваться любопытного Омара. Что же там могло происходить за дверью? Ведь нет ничего более однообразного, чем ночь в коридоре британской тюрьмы, и внезапная остановка могла быть вызвана лишь неожиданной мыслью или зудящим коленом.

Омар уже был готов поверить в план освобождения, о котором рассказывал Нагиб, но чем дольше он находился в камере, тем больше боялся. Он знал, как обычно проходит военный суд. Все совершается настолько быстро, что не остается времени на вызов свидетелей, а приговор, если уж дело принимает самый серьезный оборот, исполняется в тот же день. Нагибу было хорошо говорить, его предполагаемые действия не нанесли никакого значительного урона вооруженным силам Его Величества. А вот преступление, в котором обвиняли Омара, могло классифицироваться как особо тяжкое, если, конечно, будут тому соответствующие доказательства. На дневной прогулке он слышал, что война близится к концу, что Германия, Россия, Австро-Венгрия и Османская империя на грани краха, а Британия на пороге великой победы. По мнению Омара, это таило в себе большую опасность: «Тадаман», возможно, откажется от своих планов освобождения узников, тогда как британцы, наоборот, незамедлительно накажут всех заключенных «по справедливости».

Однажды, когда Омар уже почти потерял всякую надежду, он проснулся ночью, потому что шаги охранника выбились из монотонного ритма. Это сильно напугало юношу. Он уловил звук непривычно громких шагов, потом на несколько секунд наступила тишина, а за ней раздался глухой удар — неповторимый шум, возникающий при встряхивании увесистой связки ключей. Омар хорошо слышал происходящее за дверью, но при этом ничего не видел из-за полной темноты в камере.

Вскоре после этого в замочной скважине провернулся ключ и в проеме показались две низкорослые фигуры, лица которых невозможно было разглядеть из-за яркого света в коридоре. Казалось, что у них на головах мешки. Один из них тихо произнес:

— Нагиб, пойдем! Быстро!

Омар думал, что Нагиб спит, но тот резко вскочил, шепнул что-то незнакомцам, чего Омар не расслышал, но в ответ нарвался на отказ, потому что оба почти одновременно воскликнули:

— Нет!

После этого они попытались вытащить Нагиба из камеры, но тот вырвался, подошел к Омару, потянул парня за собой в коридор и, задрав рукав его серой рубахи, указал на ожог в виде кошки. Несколько секунд оба мужчины стояли как вкопанные. Поведение Нагиба вызвало у них растерянность. Они переглянулись, сверкнув глазами, и один из них прошипел:

— Во имя Аллаха всемогущего, пойдемте!




Глава 5

В Лондоне осенью


Все лицемеры — и мужчины, и женщины — подобны друг другу в том, что совершают неодобряемое и заставляют других делать то же самое. Они сами не совершают добрых дел и удерживают от этого других. Они все как один скупы в расходовании имущества на добрые дела. Ведь они забыли Аллаха и Господь забыл о них, не направлял их к прямому пути, ибо они отвергли поклонение и повиновение Ему.

    

Коран, 9 сура, 67 аят









Громадное здание на набережной Виктории в лондонском Сити, к входу в которое можно было подняться по широкой открытой лестнице, было таким же, как и другие дома, если не считать невзрачных посетителей, снующих туда-сюда.

Громадное здание на набережной Виктории в лондонском Сити, к входу в которое можно было подняться по широкой открытой лестнице, было таким же, как и другие дома, если не считать невзрачных посетителей, снующих туда-сюда. В отличие от министерств, страховых обществ и судовых компаний между Чаринг-Кросс и мостом Блэкфрайарз, по которым шоферы везли лордов и с иголочки одетых чиновников, спешащих на работу среди моря разносортного сброда из противоположной части Лондона (районов Ламбет и Саутуарк), к зданию Интеллидженс сервис[7 - «Интеллидженс сервис» — собирательное название сети разведывательных и контрразведывательных служб Великобритании.] подъезжали лишь черные кэбы. Но в большинстве случаев из толпы обычно выныривал неприметный пеший посетитель, чтобы, быстро взбежав по каменной лестнице, исчезнуть за вращающимися дверьми.

Меланхолия, которая даже летом не покидает настоящих британцев при взгляде на Темзу, этой осенью уже поселилась на затуманенных площадях Лондона, ознаменовав собой время галош и плащей, театральных сезонов и общественных приемов. Это единственное время года, которое в Лондоне проводил каждый влиятельный человек.

В этом году главной темой, переплюнувшей по популярности все, что обсуждалось в предыдущие годы, стала победа Великобритании, God Save the King, в опустошительной войне, и в клубах на Пэлл-Мэлл и на Олд-Бромптон-роуд в бесконечных разговорах сквозило неумолкающее бахвальство. Конечно, война потребовала чудовищных жертв, в основном за границей, в Лондоне погибло от бомбардировок немецких цеппелинов и самолетов «всего» 670 человек — это значительные потери, но не настолько большие, как ожидалось. Разве президент немецкого общества моторного воздухоплавания не предсказывал, что им удастся то, чего не смог сделать Наполеон: с помощью машин графа Цеппелина за один раз перевезти сто тысяч солдат. Теперь все вокруг пересказывали уморительную историю о том, что автор этого кошмара доживает дни в сумасшедшем доме.

Несмотря на это, работы у информационной службы правительства Его Величества не убавилось, просто она переключилась на другие темы. Полковник Джеффри Доддс возглавлял это учреждение вот уже семь лет, что при всей взрывоопасности заданий говорило о его недюжинном таланте, если, конечно, в связи с публикацией новостей (при использовании эвфемистического названия для шпионажа) можно говорить о каком-то таланте. Описать детально Доддса — значит выйти за все допустимые рамки, поэтому здесь указаны лишь ключевые аспекты его характера.

Полковник Джеффри Доддс относился к тем людям, о которых судят по поступкам. Добродетели, считал он, могут быть фальшивыми, пороки — никогда. Доддс ни за что не согласился бы провести всю жизнь за черным письменным столом викторианской эпохи, украшенным кариатидами, если бы при аннексии Верхней Бирмы он не наступил на собственную мину, которая сильно покалечила его. Таким образом, полковник вернулся из Индии на деревянной ноге и с твердой уверенностью продолжить службу на благо Соединенного Королевства. Поэтому ему пришлось занять «сидячую» должность. Доддс не переставал восхищаться словами умирающего короля Эдварда, который сказал: «Зачем жить, если не можешь больше работать?»

Доддс был белокожим рыжим мужчиной с темными (по какому-то капризу природы), торчащими в стороны усами, и его вполне можно было бы принять за швейцара какого-нибудь заведения в Сохо. Кстати, у полковника были задатки сутенера, деятельность эту он вел как раз в том квартале, но его подчеркнуто корректная одежда марки Dunn & Со вызывала восхищение и удивление у всякого, кто с ним встречался. Есть люди, которые одеваются в твид и кашемир, и есть те, кто это носит. Доддс принадлежал как раз к последним. Он носил дорогую одежду с привычкой дворянина, словно появился в ней на свет, хотя происходил полковник из Ламбета. Его дом был прямо за станцией Ватерлоо, и Доддс не делал из этого тайны. Аристократической внешности лишь иногда не соответствовала манера выражаться, ибо полковник не скупился на непристойности и прочие ненормативные выражения.

В остальном это был высокообразованный человек, который всего добился самообучением вопреки желаниям своего рано овдовевшего отца, торговца пряностями в Ковент Гардене. Доходов от этой мелкой торговли хватало на жизнь, но о высшем образовании не могло быть и речи. Сегодня полковник жил в Кенсингтон Гардене, у него была достаточно дорогая коллекция книг и рисунков прошлого века с изображением лошадей. Доддс был также членом общества по печатанию и распространению Библии и двух клубов, членами которых были также Редьярд Киплинг и Клод Джонсон, менеджер компании «Роллс-Ройс», и, цитируя Гераклита, прославлял войну как мать всех вещей.

Деятельность «Интеллидженс сервис» проходила под кодовыми названиями, которые выдумывал полковник Доддс. И в этой связи он рассказывал своим агентам историю русского министра иностранных дел Александра Извольского, просто из предостережения, чтобы показать, насколько важными бывают коды. Извольский, тогда еще русский посол в Копенгагене, узнав о преобразовании всей дипломатической службы царя, надеялся получить важную должность посла в Берлине. Он отправил своего камердинера, умного и ловкого немца, в Санкт-Петербург, чтобы тот в определенных, хорошо информированных кругах разузнал, какие у него шансы заполучить этот пост. Чтобы никто ничего не узнал, посол и его слуга условились, что в зависимости от ситуации из Санкт-Петербурга будут отправлены телеграфом лишь кодовые слова: кислая капуста — если Извольскому светит стать послом в Германии, и макароны — если ему подготовили должность в Риме. Но в телеграмме из России было совсем другое, загадочное слово — икра.

В этом месте Доддс никогда не мог сдержаться и каждый раз заливался громогласным смехом. Потом он разглаживал опустившиеся кончики усов и говорил, что Извольский был одаренным дипломатом, но никудышным шпионом. Потому что его слуга избрал единственно верное слово-пароль для новой должности дипломата: Извольский должен был стать русским министром иностранных дел.

Кодовое слово операции, которая обсуждалась в эти дни, было фараон. Под этим прикрытием Доддс организовал молодую команду, которая должна была прояснить одну мутную аферу, привлекшую внимание лондонской общественности. Задание на эту операцию отдавал лично премьер-министр под грифом «совершенно секретно», а это значило, что расследование тайной службы ни в коем случае не могло закончиться провалом.

Поводом стала анонимная заметка в «Таймс» от 4 сентября 1918 года, в которой сообщалось о таинственном исчезновении профессора Эдварда Хартфилда в Нижнем Египте. Хартфилд слыл одиночкой, но корифеем в своей области с тех пор, как расшифровал таблички из Файюма — собрание иератических[8 - Иератическое (письмо) — скорописная форма древнеегипетского письма, возникшая из иероглифов.] текстов XVIII династии.

Совещание состоялось в комнате карт «Интеллидженс сервис», расположенной на самом верхнем этаже. На стенах, обшитых деревом, были развешаны карты Британской империи и ее колоний, из-за чего комната и получила свое название. Посреди комнаты стоял длинный черный стол и кресла с подлокотниками, автором которых был знаменитый мастер Томас Чиппендейл. Джеффри Доддс сел в узкой торцевой части стола, по обеим длинным сторонам расселись шесть его агентов и протоколист, который принимал участие во всех встречах подобного формата, также среди присутствующих был незнакомый господин, по виду ученый. Он рылся в какой-то стопке бумаг. На доске позади полковника висели фотографии и рисунки. Доддс начал свои объяснения, взяв в руки указку из камыша.

— Это единственная сохранившаяся фотография профессора Эдварда Хартфилда, пятидесяти четырех лет от роду, последнее время проживавшего на Бейсуотер, Глосестер Террас, 124, приверженца протестантско-пиетической церкви, так называемой «low church», женатого на Мэри, урожденной Фишер, — оба британские подданные.

Присутствующие рьяно делали пометки.

— Фотографии предположительно двадцать лет. По словам свидетелей, Хартфилд выглядит сегодня примерно так. — Доддс ткнул указкой в снимок, на котором был запечатлен мужчина с морщинистым лицом, выглядевший соответственно своему возрасту. Хартфилд носил маленькие круглые никелированные очки и бакенбарды, подбородок был гладко выбрит.

— Последний раз профессора видели между 21 и 23 июня в Рашиде, городке в западной части дельты Нила. Более точной даты установить не удалось. О квалификации Хартфилда мне рассказывать не нужно, она и без того всем известна. Достойным упоминания мне кажется тот факт, что интересующая нас персона не работала по заданию Общества исследования Египта, равно как и другой подобной организации. Хартфилд был ученым-одиночкой и всегда мог вернуться к своим доходным домам в Бейсуотере и Паддингтоне, а также значительному наследному капиталу. Его счета в вестминстерском банке «Мерилбоун» не отличаются ничем примечательным, если не брать во внимание, что его последняя, письменно подтвержденная трансакция датирована 4 апреля. С тех пор он не производил никаких банковских операций.

Полковника перебил Джерри Пинкок, маленький, коренастый молодой человек с длинными волосами, какие носили еще во времена королевы Виктории. Его прозвали «barker», что примерно значило «дурнолай», потому что за свое он старался вцепиться мертвой хваткой. Джерри задал вопрос:

— Сэр, можно ли предположить, что этот человек мог стать жертвой несчастного случая, ограбления или какого-нибудь другого происшествия?

— Это не тот вопрос, которым нам следует здесь заниматься, — рассердившись, ответил Доддс. — Любое событие из ранее упомянутых вами могло стать причиной исчезновения Хартфилда. В этом случае дело не должно было бы нас интересовать. Но есть некоторые основания, которые представляют это убийство, если таковое, конечно, имело место, в совершенно ином свете. Я прошу, чтобы вы были внимательнее!

Пока Доддс говорил, все его тело, казалось, было сковано, словно он испытывал какое-то таинственное напряжение, а на лице сияла почти счастливая улыбка. Полковник любил удивлять своих сотрудников постановкой задачи и, сообщая обстоятельства нового дела, каждый раз приходил в состояние эйфории, как восточный сказочник.

Умиротворенно откинувшись на спинку кресла, скрестив руки на груди и глядя то в выбеленный потолок, то на гладкую, совершенно пустую столешницу, полковник продолжал:

— В Египте, который, как вы знаете, находится под британским протекторатом, ежегодно совершаются значительные открытия. Предполагаю, что вы знаете о раскопках, которые ведет Британский музей. Даже эксперты не в состоянии однозначно ответить, сделаны ли уже самые резонансные открытия или настоящие сенсации все еще впереди. Этот вопрос разделил археологов на два лагеря: одни утверждают, что все гробницы фараонов, обнаруженные до сего дня, были разграблены еще в древние времена, а те усыпальницы, что пока не найдены, пребывают в разоренном состоянии. Другие же археологи утверждают, что существуют гробницы, которые были так хорошо замаскированы и спрятаны, что о них забыли еще во времена династий. Однако от одной влиятельной исторической фигуры в истории Египта не осталось и следа. Впрочем, не совсем так. Вот уже много лет археологи обнаруживают находки, позволяющие предположить, что они напали на его след. Но как только какой-нибудь исследователь брался за это дело, след вновь пропадал. Этого человека звали Имхотеп.

В описании Имхотепа полковник Доддс полагался на свою фантазию и широту мышления, так что некоторые присутствующие от восторга закатывали глаза и задавались вопросом, не присутствуют ли они на каком-то семинаре по истории Египта.

Чарльз Уайтлок, мускулистый шотландец из Глазго с кустистыми светлыми бровями, даже беспокойно ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Сэр, мы не могли бы перейти к конкретной теме?

Смутившись от такого поворота событий, Доддс прекратил свой экскурс в историю Египта и попытался отыскать утерянную нить разговора.

— В гробнице Имхотепа, — продолжил он, — может быть больше золота, чем во всех современных золотых запасах стран мира, потому что египтяне накапливали его в больших количествах.

Пинкок тихо присвистнул сквозь зубы. После этого слово взял пожилой, незнакомый большинству присутствующих мужчина.

— Если позволите мне вмешаться, я хотел бы сказать, что в первую очередь следует обращать внимание не на золото. В найденных текстах снова и снова повторяются слова о вещах, которых мы не понимаем. Описание этих вещей позволяет предположить, что древние египтяне обладали научными методами и системами, с помощью которых построены пирамиды и высечены из скал тысячетонные обелиски. При этом их смогли перевезти на сотни километров. Египтяне вырыли извилистые ходы гробниц глубиной до двухсот метров, обеспечив рабочих светом и кислородом. Обнаружение гробницы Имхотепа стало бы настоящей научной сенсацией.

— Профессор Шелли — эксперт по египетским древностям, — снова заговорил Доддс. — Короче говоря, гробница Имхотепа слишком важна, чтобы ее открыл кто-нибудь другой, кроме англичан. По желанию правительства Его Величества «Интеллидженс сервис» должен взять инициативу на себя.

После паузы первым заговорил Уайтлок:

— Кто еще, кроме Хартфилда, занимался этим проектом?

— В этом заключается наша проблема, — ответил полковник. — Мы не знаем, кому и что известно о подробностях, ведут ли расследование этого дела другие тайные службы. Ясно одно: еще как минимум две группы пытаются обнаружить эту гробницу. Британский консул в Луксоре Мустафа-ага Аят, — Доддс указал на второй снимок, висевший на доске, — и начальник полиции Луксора Ибрагим эль-Навави, фотографии которого у нас нет. Они оба являются членами банды спекулянтов антиквариатом, у которых налажены контакты с археологами, вероятно, даже с британскими. Они работают с особым рвением и уже один раз могли бы обойти нас, если бы приняли всерьез леди Доусон.

При упоминании имени прекрасной леди по кабинету прошел шепот. В «Интеллидженс сервис» леди Доусон пользовалась симпатией не только ввиду своей красоты, но также благодаря своим достижениям в тайной службе, которые в немалой степени стали возможны благодаря женской хитрости и коварству. То, что она проводила дни, плавая на лодке по Нилу, прибавило ей завистников, но никак не врагов. Во время поисков фрагмента камня в Берлине появление на сцене Аята и эль-Навави почти лишило успеха леди Доусон. Ей пришлось попросить подкрепление и организовать нападение в ночном поезде по дороге в Мюнхен. Это сообщение заставило Пинкока задать еще один вопрос: какую роль в этой истории играют фрагменты камня? Ответ был таков: Хартфилд пытался отыскать отдельные фрагменты камня, поскольку надеялся, что на каменном осколке удастся найти какие-нибудь указания на место расположения гробницы Имхотепа.

— Профессор Шелли может вам подробнее рассказать об этом, — добавил Доддс.

Профессор поднялся и раздал листки, которые лежали перед ним на столе, словно это был семинар.

— Первый фрагмент камня из Рашида, который французы назвали Розеттским, я обнаружил в Британском музее в ходе своих исследований. Когда я получил от вашего шефа секретную информацию о содержании известных частей, я смог сопоставить следующий текст:




— Видите, — добавил профессор, — теперь вы видите, что окончание первого отрывка неполно, но речь идет о золоте, а возможно, и о чем-то большем. От остального текста осталось так мало, что совершенно невозможно ничего разобрать. Надеюсь, что на других кусках содержится больше сведений.

Профессор сел. Агенты испытывали явную беспомощность. Никто не знал наверняка, что на это сказать.

— Кто этим еще интересуется? — спросил Пинкок-Дурнолай.

— Мне кажется, — сказал Доддс, — что вторая группа намного опаснее, чем первая. Речь идет об организации или даже нескольких организациях радикальных националистов. А противники, которые действуют по политическим мотивам, — самые опасные. Мы не знаем, кто глава этой организации и сколько в ней членов. В своем стремлении избавиться от любого иностранного влияния в Египте они не гнушаются никакими средствами. Они совершают нападения на британские учреждения, взрывают железные дороги и топят корабли на Ниле, чтобы привлечь к себе внимание. Они пользуются большой популярностью у народа, поэтому этих людей довольно трудно достать. У них имеются сторонники и укрытия во всех частях страны. Наибольшие опасения вызывает самая разветвленная организация — «Тадаман». Дело в том, что в ее рядах есть высокообразованные и крайне решительные люди. Мы предполагаем, что в ней несколько сотен активистов и столько же сторонников. В качестве символа они используют знак кошки, который можно найти в иероглифическом письме. Почему они избрали именно этот символ, мы пока не можем сказать, но это наверняка послужит ключом к обнаружению центра данной организации. Однако речь идет о гипотезе, не больше.

Доддс в своих объяснениях дошел до момента, когда присутствующие переступили в этом деле за грань оплачиваемого исполнения долга, что было неудивительно. Это прежде всего выражалось в гробовой тишине, повисшей в комнате. Сейчас каждый думал о себе и о том, как ему придется решать данную проблему. Тишина напоминала напряженное затишье перед грозой. Словно раздумывая над проблемами, которые возникали обычно в ходе расследования, каждый из мужчин чувствовал себя декламатором стихов Байрона, а Доддс, чтобы скоротать время, разгладил усы и стал скручивать большим и указательным пальцами их кончики, чтобы они заострились.

— Сэр! — Первым опомнился Дурнолай-Пинкок. — Если я вас правильно понял, сэр, то при решении этой задачи нам предстоит столкнуться с некоторыми труднопреодолимыми моментами. Не только из-за того, что мы не знаем истинных причин этих поисков, неизвестно также место действия, количество участников и подводные камни, которые скрывает это предприятие. Это уравнение с множеством неизвестных, это задача, которую в математике не представляется возможным решить.

— Пинкок! — возмутился полковник. — Мы же здесь не в университете, а в тайной службе Его Величества. — При этом его только что довольное лицо омрачилось и пошло пятнами.

Пинкок тут же встал по стойке «смирно» и коротко, по-военному ответил:

— Так точно, сэр!

Приступов гнева полковника опасались, и Пинкоку было знакомо это выражение лица Доддса, говорившее само за себя: еще один шаг — и будет поздно. Насколько он знал Доддса, у того уже наверняка имелся план битвы, он его давно разработал, расписал линии продвижения и, следуя железным правилам, определил каждому роль в этом предприятии, как для фигур на шахматной доске. И было благоразумно следовать этим правилам. Пинкоку не пришлось больше ждать: Доддс перешел непосредственно к разъяснению своей стратегии.

Исходя из того, что Эдвард Хартфилд занимался этим делом больше, чем кто бы то ни было, нужно было обнаружить следы профессора. Для этого команде предстояло разделиться. Одна половина (далее она будет называться «А»), поддерживаемая профессором Шелли, возьмется за поиски Хартфилда в Англии; вторая половина (далее она будет называться «Б») будет искать Хартфилда в Египте. В случае, если этого человека или его жену не найдут, интерес переключается на свидетелей — друзей, знакомых, случайных людей. Если же и это ни к чему не приведет, следует перейти к изучению публикаций, документов и письменных свидетельств. Если в ходе операции выяснятся ранее неизвестные факты, особенно касающиеся политических группировок, прежде всего секретной организации «Тадаман», о них нужно безотлагательно сообщить в центр, чтобы их получили остальные агенты, участвующие в операции «Фараон».

Начало операции и место получения приказов для группы «А» в Англии будет в здании «Интеллидженс сервис», на набережной Виктории, для группы «Б» в Египте — жилая яхта «Исида», принадлежащая леди Доусон, якорная стоянка в Луксоре. «А» и «Б» будут располагать одинаковыми финансовыми средствами, и их наделят одинаковыми полномочиями в соответствии с внутренним уставом «Интеллидженс сервис». Разрешается применять огнестрельное оружие и получать справки в государственных учреждениях под фальшивыми именами. При разоблачении операции, аресте или задержании одного из членов групп в ходе расследования запрещено называть подлинное имя и свое задание. Следует опровергать любую принадлежность к War Office (военному министерству), подчиненному «Интеллидженс сервис».

Осознавая всю важность задачи, полковник приподнялся в кресле, с выражением триумфатора оглядел присутствующих и медленно произнес, делая ударение на каждом слове:

— Господа, вы — элита мировой империи, которая занимает пятую часть мира, и служба информации Его Величества — лучшая служба. Помните об этом при проведении всех своих операций.

Когда полковник еще говорил, в кабинет вошел посыльный и положил на стол перед Доддсом извещение. Сначала полковник рассерженно отбросил его в сторону, но потом пробежал глазами первые строки и взволнованно заерзал в кресле.

— Только что я получил извещение от леди Доусон из Луксора, — начал он и обстоятельно продолжил: — Внизу дюны, в трех милях западнее Саккары, был найден мумифицированный труп женщины. По всей вероятности, это тело Мэри Хартфилд — жены профессора Эдварда Хартфилда. На теле нашли письмо на имя Мэри Хартфилд, что позволило определить личность. Оно датировано 4 октября 1918 года, на нем стоит подпись и инициал «К». В этом письме речь идет о слепке камня и о сумме в десять тысяч фунтов, которая должна быть передана за него. Место встречи: гостиница «Савой», Каир. День передачи денег: 12 октября 11 часов утра.

— И кто же этот «К»? — взволнованно воскликнул Пинкок, в то время как по комнате распространилось беспокойство и все начали переговариваться друг с другом.

Полковнику Доддсу пришлось потрудиться, чтобы успокоить своих людей. Наконец он привлек к себе внимание, громко заявив:

— Теперь вы видите, господа, что мы, очевидно, имеем дело с нашими будущими конкурентами.




Глава 6

От Каира вверх по Нилу


Поистине, число месяцев у Аллаха — двенадцать месяцев в писании Аллаха в тот день, как Он сотворил небеса и землю. Из них — четыре запретных, это стойкая религия: не причиняйте же в них зла самим себе и сражайтесь все с многобожниками, как они все сражаются с вами. И знайте, что Аллах — с богобоязненными!

    

Коран, 9 сура, 36 аят









Отношения между Омаром и эк-Кассаром назывались дружбой, но на самом деле все было немного иначе. После неожиданного освобождения из военной тюрьмы в Исмаилии в жизни Омара произошел крутой поворот. Несмотря на то, что его связь с новым знакомым имела вынужденный характер, юноша получил преимущества благодаря своему шраму на правом плече, появление которого теперь стало ему немного понятнее, тогда как автор сего творения до сих пор оставался неизвестен. И хотя великая война закончилась лишь спустя несколько недель после их освобождения, а обвинения в надуманных преступлениях были вынесены им исключительно по причине военного времени, Омар и Нагиб не знали, находятся ли все еще их имена в списках разыскиваемых британского военного министерства. Они посчитали, что будет лучше, если на первое время они затаятся.

Не было в мире другого города, как Каир, в котором можно было незаметно жить и умереть никем не узнанным. Каждый день где-нибудь между районом Макаттам и вокзалом рушился переполненный жильцами дом с узким фасадом, погребая под своими руинами сотни никому не известных людей, потому что многие поколения подряд в течение столетий надстраивали этаж за этажом без соответствующих на то разрешений. Это продолжалось до тех пор, пока слабые фундаменты не проседали, а балки и кирпичи, повинуясь силе тяжести, не обрушивались вниз. Поэтому для обоих не было проще задачи, чем спрятаться в старом доходном доме, в тени цитадели на боковой улочке шариа Ассалиба между мечетью Ибн-Тулун и мечетью султана Хасана. Там они делили друг с другом две комнатушки, снятые для них неизвестным членом «Тадамана». Их новое жилище располагалось на шестом этаже и выходило окнами на тыльную сторону соседнего дома, который ничем не отличался от всех остальных и стоял так близко, что жизнь соседей всегда была на виду, включая нарушение святых законов даже в месяц рамадан.

Хотя Омар родился в этом городе, ему было неуютно в скопище людей, которые жили здесь подобно боящимся света термитам; к тому же, в отличие от насекомых, у них не было возможности хотя бы раз в жизни подняться в небо и начать все заново. Он никогда не чувствовал себя комфортно в этом грязном, нищем лабиринте живописного старого города на востоке, где постоянно пахло пылью и полуразложившимися фекалиями. Но прежде всего — бедностью.

Здесь египтяне жили, как и несколько столетий назад: они так же одевались и терпели те же лишения. Маленькие радости, как и прежде, ограничивались посещением прокуренных кофеен с выставленными на улицу маленькими столиками. Было достаточно двух пиастров, чтобы разогнать все печали бесконечного полудня. В домах не было воды, и, разумеется, никто ничего не слышал о гигиене. Мужчины ходили в баню, если в том была необходимость (что случалось довольно редко), женщины от воды держались подальше, они носили паранджу, регулярно рожали детей и беспрекословно следовали правилам жизни этих кривых переулков.

Можно было подумать, что Омар вырос в другом Каире, на западе, по ту сторону реки на бахр аль-А’ама, в районе вилл и дворцов в Аль-Гамалея или Дарб-эль-Масмат, где появился на свет хедив Исмаил. Там европейские иммигранты — итальянцы, греки, мальтийцы, французы и британцы — в прошлом столетии привили западный архитектурный и жизненный стиль, а остров посреди Нила, который до постройки плотины в Асуане каждый год заносило грязно-коричневым илом, был превращен в ботанический сад с эксклюзивным теннисным клубом и ипподромом. Здесь стояли роскошные дома с выбеленными фасадами — этот цвет в любой другой части города бросался в глаза, как обутый богомолец в стенах мечети, — пароходные агентства соревновались друг с другом, предлагая на громадных, в человеческий рост плакатах забронировать каюту первого класса. В этом богатом районе располагались банки, сдержанность которых выдавали затемненные окна, а в гостинице «Шеперде» или «Семирамиде» номера на сутки с видом на Нил стоили в три раза дороже, чем годовое жалованье одетого в белоснежный костюм швейцара.

Нет, это не был мир Омара, и люди, которые вели там роскошную жизнь, не будили в нем зависти. Он вырос на краю пустыни, у ворот необозримого города, и ему нужна была близость песков. Дневная жара, трепет ночи, бесконечный горизонт на западе и голоса, которые терялись в этих далях, — это был его мир, он притягивал его своей магией, как аромат женщины. Но как Омару было избежать большого города?

Нагиб считал, что они могли чувствовать себя в безопасности именно здесь, на каирских улицах-ущельях, где каждый человек существовал не один раз, а тысячу, потому что был похож на своего соседа. Омар понимал, что возвращение в Луксор невозможно, но и здесь он оставаться не хотел. По совету Нагиба Омар стал коротко стричь волосы и носить небольшую бородку, которая очень меняла его внешность, а также с удовольствием одевался в европейскую одежду.

В таком виде он однажды отправился в Гизу, которую он покинул восемь лет тому назад, но которая не исчезала из его памяти ни на минуту. Многие склонны думать, что к прошлому люди относятся снисходительно, потому что необъяснимый духовный механизм памяти вытесняет все неприятное, ужасное и чудовищное или, по крайней мере, сглаживает это, но Омару даже не пришлось напрягаться. У подножия пирамиды Омар провел лучшие годы своей жизни, его мир простирался от одного горизонта до другого. А что лежало дальше, он не знал, и его это не интересовало.

По дороге, которая вела из Каира в Гизу, ездили теперь только автобусы. Эти гремящие, исходящие черным дымом чудища заменили экипажи, потому что были дешевле и намного быстрее. Гостиница «Мена Хаус», некогда бывшая для маленького египетского мальчика запретной мечтой, не утратила ни одной черты своего колониального характера. Перед входом погонщики верблюдов все так же ожидали и громко зазывали клиентов.

— Polishingy Sir! Polishingy!

Омар взглянул на низенького, незаметного человечка у своих ног. Он беспомощно глядел на безногого микассаха, который, дружелюбно улыбаясь, протянул навстречу щетку для обуви.

— Polishingy Sir!

— Хассан! — выкрикнул Омар голосом безумца. — Старый, добрый Хассан!

Улыбка на лице калеки сменилась зачарованной неуверенностью. Микассах задумался надолго, так как сомневался, сделать вид, что узнал незнакомца, или напрямую спросить, кто же его собеседник, когда и где они встречались.

Омар избавил чистильщика обуви от долгих раздумий, опустился на колени на теплую мостовую, положил руку на его плечо и сказал:

— Это я, Омар. Неужели годы так сильно изменили меня?

Тут лицо старика озарилось привычной дружелюбной улыбкой, скорее из неуверенности, чем по необходимости, он вытер нос рукавом и нерешительно ответил:

— Омар эфенди. Да позволит мне Аллах пережить этот день еще раз! — Не обращая внимания на окружавших их людей, они крепко обнялись.

— Омар эфенди, — повторял снова и снова чистильщик обуви и качал головой. — Я часто вспоминал о тебе, эфенди, меня мучила совесть, потому что тогда я продал тебя незнакомому англичанину за десять пиастров.

Омар рассмеялся.

— Он был хорошим человеком, как для англичанина. Я научился читать и писать, выучил английский, зарабатывал себе на жизнь. Но потом началась война, и сразу все стало по-другому.

Хассан спрятал щетку для обуви в ящик, украшенный стекляшками, который он все так же таскал за собой, и произнес:

— Ты должен мне все подробно рассказать, эфенди.

Омар взял ящик, и оба отправились в сад у гостиницы «Мена Хаус». Омар наградил швейцара, который попытался преградить им путь, несколькими оскорбительными английскими выражениями, так что тот смущенно ретировался. Омар рассказывал о себе почти до самого вечера, не упуская никаких мелочей, пока горячее солнце не повисло низко над пирамидами, как было уже тысячи раз. Он рассказывал о своей жизни не только потому, что доверял этому добродушному калеке, Омар чувствовал, что его тянет к нему, будто к отцу, ибо микассах любил его как сына. При этом у Омара возникло то самое чувство восторга, которое он испытывал еще в детстве, когда смотрел на этого калеку и поражался его неодолимой жизненной силе. Хассан принадлежал к тому редкому классу людей, которые не жаловались и не ощущали боли, хотя жизнь играла с ними злые шутки. Они, конечно, не были счастливыми в полной мере, но всегда выглядели довольными, а их полное самообладание могло послужить примером любому мизантропу, ведь они получали удовольствие от жизни даже после жесточайших ударов судьбы. Такие люди не знают иной доли, а в общении с окружающими, которые принципиально относятся к ним с подозрением, ни о чем другом не говорят, кроме как о своем тяжком жребии. Они идут и падают, покоряются судьбе, жалеют себя и принимают подаяние, но не потому, что они нуждаются, а лишь из-за того, что это еще больше подчеркивает их несчастье.

Хассан был слишком горд, чтобы просить милостыню, он чистил людям обувь, и ему платили за это, он ненавидел подаяние и с гордостью рассказывал историю об одном богатом еврее, который бросил Хассану монету в пять пиастров, надеясь сделать доброе дело, как того требовала его религия. Хассан поднял монету, бросил ее назад и крикнул, чтобы еврей отдал ее какому-нибудь бедняку.

Когда Омар закончил свой рассказ, у микассаха было озабоченное лицо.

— «Тадаман»? «Тадаман»? — повторял он снова и снова. — Я никогда ничего не слышал об этом. Это, конечно, не значит, что такой организации нет. Я думаю, мне бы даже хотелось, чтобы такая организация существовала, потому что наш народ терпел много несправедливости и такое дело — бальзам на душу нашей страны. Конечно, не все средства хороши, но британцы придерживаются только того, что считают законным и справедливым они. Но это только их мнение, но не наше. Если они тебя найдут, то обязательно накажут.

— Я изменил свою внешность, — возразил Омар. — Когда я утром смотрю в зеркало, то сам себя не узнаю. А для британцев все египтяне на одно лицо.

— Я молюсь Аллаху, всемилостивейшему и всемогущему, чтобы ты оказался прав.

Омар кивнул.

— Мне намного опаснее кажется сам «Тадаман», в котором я стал одним из своих не по собственной воле. Они думают, что я им обязан, ведь они вытащили меня из тюрьмы. Я уже вынашивал мысль, чтобы сбежать, но это очень рискованно. У «Тадамана» везде свои шпионы. Когда ты видишь англичанина, то сразу можешь сказать: это подданный Его Величества, а у египтян не написано на лбу, что они симпатизируют «Тадаману». Наверное, все это ошибка…

У Омара совсем не осталось времени, чтобы хотя бы бросить мимолетный взгляд на лачугу, в которой он провел первые годы своей жизни. Его сводные братья продали небольшое владение вместе с верблюдами и отправились искать счастья в большой город.

Около полуночи Омар вернулся в Каир. На шариа Ассалиба жизнь била ключом. Продавцы кофе лавировали с кувшинчиками на маленьких подносах, пробираясь сквозь толпу. Пахло арахисом, который мальчишки жарили на обочине дороги в жестяных банках из-под рыбных консервов и мармелада, другие разносили на голове булочки с кунжутом, а между ними — множество хурият, которые прищелкивали языком. В кофейне «Роял» на углу возле съемной квартиры, где прямо на тротуаре, мешая прохожим, стояли столики, которые всегда были заняты, Омар наткнулся на Нагиба. Тот о чем-то оживленно разговаривал с каким-то незнакомцем.

Нагиб представил своего собеседника. Им оказался Али ибн аль-Хусейн, тощий мужчина с изрезанным морщинами лицом и седыми курчавыми волосами. Он был родом из Ливана и торговал пряностями. У Али были маленькие и, как показалось Омару, хитрые глаза. Во всяком случае, в его взгляде постоянно сквозило лукавство. Нагиб сообщил, что у торговца для них есть денежная работенка, но, заметив недоверие в глазах Омара, тут же прижал руку ко рту и успокаивающе произнес, что Али тоже один из членов их организации.

Задание, за которое торговец обещал парням пятьдесят фунтов и возмещение всех текущих расходов, на первый взгляд, не было связано с риском. Омару и Нагибу предстояло проплыть вверх по Нилу на корабле и подождать в Асуане караван из Судана, на котором везут хартумские пряности.

Омар, не раздумывая, согласился. Появился шанс убежать от чрезмерной суеты большого города, и он забыл об опасности, которая могла таиться в деле, предлагаемом Али ибн аль-Хусейном. Молодость и неопытность, а также доверчивость, бывшая основной чертой характера Омара и в целом определявшая его судьбу, победили сомнение. Конечно, у него имелся опыт общения с незнакомцами, но юноша не мог похвастаться тем, что хорошо разбирался в людях. К тому же он обладал веселым нравом, а жизнерадостность и неспокойный дух играли не последнюю роль в его жизни.

Нагиб, будучи старше Омара, не был ему ни помощником, ни заступником, скорее наоборот. Как только Нагиб дорывался до виски (а таких дней было больше, чем трезвых), Омару приходилось следить за другом, который в таком состоянии становился совершенно безвольным. Он оберегал товарища от чужих людей, чтобы обезопасить как его, так и свою судьбу. Отношения молодых людей давно перестали быть прежними, ибо их союз подточило недоверие, и они держались вместе только благодаря общему чувству патриотизма. Они уже давно не работали: с одной стороны — из страха выдать себя, с другой — потому что Нагиб считал, что «Тадаман» не позволит своим членам опуститься.

Было ли это задание дано им по ходатайству «Тадамана» или же это была личная инициатива Хусейна, Омар и Нагиб не стали уточнять. Али исчез сразу же, как только объяснил их задачи и передал конверт с бумагами-инструкциями и деньгами.

И поведение, и речь Хусейна не допускали никаких возражений, поэтому парни не стали задавать вопросов. Хусейн сказал, что будет ждать их 17-го числа этого месяца здесь, в гавани.

В бумагах, которые оставил им ливанец, к удивлению парней, даже не было его адреса, но зато был их собственный. Но, принимая во внимание возможность на пару недель сменить обстановку мрачной квартиры и полученные премиальные, они отбросили последние сомнения. Молодые люди купили по билету на почтовый пароход до Асуана, отдельно друг от друга, чтобы не привлекать внимания. На дорогу ушло три с половиной дня, которые они провели в крошечных каютах на двухъярусных полках — о нормальных кроватях не могло быть и речи.

Старый почтовый пароход назывался «Бедрашейн», у него были широкие гребные колеса, высокая дымовая труба, которая вверху расходилась в форме тюльпана, а на трех палубах могла разместиться добрая сотня пассажиров. В темном нутре корабля перевозили товары для поста. Позади стоявших на отлитых железных колоннах арках, защищавших от солнца, находилась самая верхняя палуба со столовой, меблированной плетеными креслами. Там в основном сидели англичане.

У Омара и Нагиба было достаточно причин, чтобы избегать столовой. Они в основном прогуливались по средней палубе, где, как и в вагонах третьего класса, были установлены крашеные деревянные скамейки. Здесь египтяне ели то, что они прихватили с собой в дорогу, разговаривали, играли в нарды, спали или просто смотрели на проплывавшую мимо них долину Нила. Тут Омар и Нагиб чувствовали себя достаточно уверенно, но все же избегали общаться на людях.

Ночь не приносила избавления от дневного зноя, поэтому Омар предпочитал забиться в нишу на кормовой палубе, чтобы немного подремать. О полноценном сне не могло быть и речи. Они уже проплыли Самалут, а около полуночи «Бедрашейн» должен был причалить у Миньи. Звезды нигде не висят так низко, как над ночным Нилом, и это ввергало Омара в состояние восхищенного созерцания. Именно очарование таких моментов позволяло ему на короткое время забыть о своей судьбе. Нечто подобное происходило с ним и в эту ночь.

Голоса двух англичан на верхней палубе вернули Омара к действительности.

«Сколько еще мне предстоит бегать подобно уличной дворняжке, удирающей от живодеров? Сколько еще я буду оставаться без собственной крыши над головой? Когда же наконец „Тадаман“ и его главари помогут скрыться?» — думал Омар. Заказ, который предстояло выполнить Омару, ни в коем случае не менял его отношения к организации, скорее даже наоборот. Глубоко в его душе поселился необъяснимый страх, и прежде всего перед неизвестным и безликим. Встретиться же лицом к лицу с каким-либо противником он не боялся. Тайком Омар подумывал о том, как бы ему отделаться от Нагиба и «Тадамана».

Его размышления были прерваны обрывками английских фраз, долетевших до его ушей с верхней палубы. Сначала он не проявлял к этому разговору никакого интереса, но затем собеседники сцепились в словесной перебранке, тон их беседы заметно поменялся, и Омару даже не пришлось особо прислушиваться, чтобы понять, о чем идет речь. Один педантично и ловко упрекал другого в необдуманности и глупости, осыпал собеседника градом ругательств, которые, как понял Омар, были самого грязного толка. Другой говорил, что его приятель лишь внешне отличается от их шефа, но болтает такие же глупости и использует те же аргументы.

Вдруг с верхней палубы прозвучало имя, которое заставило Омара насторожиться: Хартфилд.

В тот же миг юноша напрягся, стараясь не упустить ни одного слова. Сначала он сомневался, идет ли речь о том самом пропавшем профессоре, но вскоре его подозрения подтвердились: оба англичанина искали профессора Эдварда Хартфилда.

Один из мужчин неожиданно быстро успокоил другого, так что Омару с трудом удалось подслушать окончание беседы. По обрывкам не связанных друг с другом фраз он догадался, что англичане хотят сойти в Луксоре, при этом он услышал имя Картера.

Омар действовал быстро. Он поспешил в каюту, надел широкополую шляпу, которую полюбил носить с того времени, как стал скрываться в Каире, и поднялся по крутой железной лестнице на верхнюю палубу. Здесь он с подчеркнутой задумчивостью стал прохаживаться среди других пассажиров, делая короткие паузы и как бы любуясь красотой ночи. Таким образом он приблизился к англичанам на корме.

Один мужчина, выглядевший лет на тридцать, был маленького роста и длинноволосый. Резкий в движениях, он как бы составлял противоположность своему собеседнику — здоровому как бык старику, от которого исходило спокойствие, граничившее с вялостью. Как только Омар подошел к ним, разговор тут же резко оборвался, и юноша, незаметно рассмотрев обоих англичан, отправился в обратный путь.

После полуночи, когда пароход под сильные удары гребных колес и громкие крики людей причалил к берегу в Минье, сонный Нагиб вышел из своей каюты. Омар сделал знак, что хочет сообщить ему что-то важное. Они пристроились у поручней, делая вид, будто наблюдают за маневрами швартующегося «Бедрашейна». Когда Омар рассказал о случившемся, сонливость Нагиба как рукой сняло.

— Значит, ты говоришь, двое англичан?

Омар кивнул, не отрывая взгляда от берега.

— Одному — около тридцати, другой — вдвое старше.

— И они хотят сойти в Луксоре?

— Так сказал младший, насколько я смог понять.

— Когда мы будем в Луксоре?

— Рано утром.

После долгой паузы Нагиб произнес:

— Полагаю, мы сейчас думаем об одном и том же.

— Ты считаешь, нам нужно сесть на хвост этим двум англичанам?

— Да, именно так и думаю.

— Но как же наше задание?

Нагиб огляделся по сторонам, проверяя, не наблюдает ли за ними кто-нибудь, но в толкотне и неразберихе их разговор остался незамеченным.

— Нам нужно разделиться, — ответил Нагиб, — один поплывет в Асуан, как было оговорено, второй проследит за этой парочкой. Потом встретимся в Каире.

Ранним утром следующего дня Омар, взяв свой нехитрый багаж, первым покинул пароход. Предприятие было небезопасным. Поэтому Омару приходилось следить, чтобы его никто не узнал. Прежде всего ему не стоило попадаться на глаза этим двоим англичанам. Он укрылся за дощатым бараком и наблюдал, как англичане сошли с корабля. У каждого был большой старомодный дорожный чемодан и узел с вещами, словно они собирались пробыть в стране довольно долго.

Омар ожидал, что они возьмут экипаж и отправятся в гостиницу, но ничего подобного не случилось. Англичане подождали, пока толпа рассосется, отказались от услуг вежливого извозчика и отправились к паромным лодкам на берегу, паруса которых трепетали на утреннем ветру. Сейчас, в первых лучах восходящего солнца, Омар заметил, что англичанин повыше был намного моложе, чем показалось в темноте. У второго была розовато-бледная кожа, что выдавало в нем ирландские или шотландские корни, или, по крайней мере, говорило о повышенном кровяном давлении. Принимая во внимание, что на противоположном берегу не было никакого укрытия, а британцы хотели попасть в Харгу или в один из оазисов Ливийской пустыни, Омар решил, что преследовать их сейчас не имеет смысла.

Он считал цель англичан счастливым стечением обстоятельств, ибо так ему будет легче следить за ними. Куда они могли отправиться отсюда? Может, в эль-Курну, в Дейр эль-Медину, а может, их просто ждал Картер, чье имя они упоминали в разговоре…

Пребывание в Луксоре таило для Омара немалую опасность. Он должен был постоянно быть начеку и следить, чтобы его никто не узнал. Поэтому Омар прервал на время преследование британцев, чтобы обеспечить себе безопасность. После того как пароход отчалил и англичане переправились на другой берег, Омар взял поклажу и отправился в сторону вокзала, чтобы снять комнату в одном из дешевых отелей, которых там было около полудюжины.

Вся ситуация при дальнейшем рассмотрении казалась ему необъяснимо странной, но ведь именно необъяснимые события и определяют нашу жизнь. Проходя мимо старого отеля «Эдфу», Омар заметил, что тот совсем не изменился с тех пор, как он видел его в последний раз, если не считать того, что деревянная терраса перед входом обветшала и еще больше прогнила. Тут Омар почувствовал необъяснимый душевный порыв, ему захотелось взглянуть на сгорбленного старика, которому принадлежал отель.

Внутри ничего не изменилось. Как и раньше, его глазам предстал узкий коридор и стены с облупившейся зеленой краской. По-прежнему использовался коричневый старый ящик для ключей. За стойкой расположился лысый упитанный мужчина, который с гордостью сообщил, что теперь он новый владелец, и поинтересовался у Омара, чем может помочь ему. На вопрос «Есть ли свободная комната и сколько это будет стоить?» толстяк ответил, что сейчас не сезон, дом стоит совершенно пустой, поэтому комнату можно выбрать любую, а уж о цене они точно столкуются.

Омар решил, что выберет комнату, в которой когда-то жил журналист Уильям Карлайл. По сравнению с другими комнатами она оставила наилучшее впечатление. В книгу для постояльцев он вписал себя как Хазифа эль-Джаффара, шариа Квадри, 4, Каир. Это было имя ключника, который жил в нескольких домах от них по той же улице. После этого Омар почувствовал себя более уверенно.

Теперь стоило подумать о том, где он мог бы пересечься с англичанами. Омар вспомнил услышанный на борту «Бедрашейна» разговор, которому стал невольным свидетелем. У него складывалось впечатление, что оба британца совсем не археологи. Проработав несколько лет бок о бок с профессором Шелли, он хорошо знал этот тип людей и то, как эти люди привыкли разговаривать. Но что этим типам нужно от Хартфилда? Омар опустился на кровать, закинул руки за голову и уставился на противоположную стену с некогда белыми обоями, которые теперь были испещрены порнографическими рисунками, любовными признаниями на английском и арабском языках и расчетами квартирных издержек. Омар задумался. Профессор Хартфилд считался пропавшим без вести. То, что он исчез из-за каменного обломка, сомнения не вызывало, так говорил и Нагиб. И вот здесь было два варианта: либо Хартфилд решил искать гробницу Имхотепа самостоятельно, сохраняя все в строжайшей секретности, либо группа конкурентов завладела информацией и устранила профессора — похитила, пленила или убила. Может быть, Хартфилд не открыл им все, что ему известно, может быть, профессор кому-то сейчас нужнее, чем когда-либо раньше, и именно этими людьми являются двое загадочных англичан.

Погрузившись в размышления, Омар вдруг ухватился за мысль о том, что и ему уготована темная, неясная судьба. Судьба, которая с помощью цепи загадочных событий свела вместе многих людей, у которых была одна цель. Ему было трудно отказаться от этого предприятия, бросить все и начать новую жизнь, наполненную постоянным страхом, вечным спутником любого подпольщика. Было какое-то необъяснимое, почти магическое притяжение, которое все время наталкивало Омара на след, как ищейку с уникальным нюхом. Возможно, такое поведение имело в своей основе некую самонадеянность и он хотел противостоять конкурентам, у которых была та же цель? Это была черта характера, чуждая ему, но сейчас вдруг она проявилась.

Омар очень хотел отыскать профессора Шелли, но даже не знал, вернулся ли тот после войны. С другой стороны, ему казалось слишком рискованным вступать в контакт с британцем. Конечно, Шелли сделал для него много хорошего, и Омар испытывал к нему даже какую-то симпатию. Как бы там ни было, отношения между ними уже давно вышли за рамки господина и слуги. Но, принимая во внимание претензии, которые Омар вот уже полгода носил в своем сердце, а также отсутствие возможности встретиться с Шелли, он не мог отделаться от сомнений. К тому же Омар не знал, как отреагирует на его появление Шелли. Профессор был британцем, а имя Омара значилось в списке разыскиваемых лиц, который составило правительство британского протектората.

Первым делом Омар направился к паромщику, который перевез англичан на другую сторону Нила. Получив бакшиш, мужчина тут же вспомнил, что он доставил обоих саидов на жилую яхту «Исида», которая принадлежала какой-то английской леди. Паромщик также разболтал Омару, что мистер Картер совершил какое-то грандиозное открытие в Долине царей. Люди из эль-Курны поговаривают, будто там много драгоценных камней и золота, но этот клад еще никто не видел, потому что вход в гробницу снова засыпали и поставили у входа команду часовых, которая круглые сутки охраняет ее. Истории такого рода периодически возникали с того времени, как Картер избрал своим местом жительства Долину царей. А это случилось двадцать лет назад.

Солнце садилось на западе за горной цепью, окрашивая скалы в тускло-лиловый цвет. Омар попросил паромщика высадить его немного в стороне и потом преодолел остаток пути до жилой яхты пешком.

На яхте горел свет, и теперь под защитой сумерек Омар мог подобраться поближе к кораблю так, чтобы его никто не заметил.

Из приоткрытых иллюминаторов доносились обрывки беседы двух мужчин и женщины. На камбузе, который располагался на корме, готовили ужин. Омар сделал такой вывод, потому что из окна камбуза через какие-то промежутки времени выбрасывали наружу кухонные отбросы. Кок о чем-то оживленно разговаривал со вторым египтянином, которого он называл Гиханом. Внезапно он исчез с камбуза и вернулся с какими-то штуками. Сейчас, когда дневная жара спала и ей на смену пришла ночная прохлада, было слышно, как яхта поскрипывает деревянными бортами, заглушая посторонние звуки. Омар использовал это, чтобы подняться по сходням на корабль. Парень на четвереньках пробрался на переднюю палубу, где можно было заглянуть в салон корабля (до этого он заметил две большие бочки для хранения воды, за которыми можно было спрятаться).

Жалюзи кают-компании были опущены, но сквозь щель Омару удалось рассмотреть обоих англичан. Они сидели за длинным темным столом, стоявшим посреди салона, и внимательно рассматривали карту. Напротив них сидела склонившаяся над картой леди в белом арабском одеянии. Ее волосы были спрятаны под платок. На полу резвилась огненно-рыжая полосатая кошка. Низенький мужчина, которого звали Гарри, рисовал карандашом на карте линии между отдельными объектами и обводил названия, в то время как второй англичанин усердно делал какие-то пометки.

Через некоторое время Омар начал понимать, о чем идет разговор в салоне. Отправной точкой было место обнаружения какого-то трупа в дельте Нила. Это место, судя по нарисованным Гарри линиям, имело отношение к некоей территории в Нижнем Египте и, очевидно, как-то перекликалось с поисками Имхотепа.

Но самым загадочным в этой истории был не сам труп, а его местоположение, которое в свете недавних событий порождало множество беспочвенных предположений.

Неожиданно прозвучало имя Хартфилда, и Омар сначала подумал, что речь как раз идет о теле профессора, пока в ходе разговора не понял, что это труп его жены.

Леди Доусон поразительно владела материалом, она называла имена и факты, услышав которые, Омар сразу понял, что женщина играла здесь решающую роль. Неужели леди Доусон была агентом британской тайной службы? Омар припомнил время, когда работал с профессором Шелли. Тогда он заметил, что профессор и его жена старались осторожно общаться с леди. Неужели Омар, сам того не подозревая, служил в доме шпиона?

В такой волнительный момент, как этот, ему казалось возможным все. Могло ли быть такое, что Шелли научил Омара читать и писать, чтобы потом использовать его как агента против своего же народа? Может, профессор отказался от своих намерений только потому, что разразилась война? А если ночное нападение у колоссов Мемноса было инсценировано британцами, чтобы вызвать ненависть к египетским националистам? Неудивительно, что Омар в этот момент готов был броситься на обоих англичан и коварную леди, хотя и понимал, что это нападение грозило ему верной гибелью.

Все египтяне от природы обидчивы, они сильно переживают от нанесенных им оскорблений. Их безудержная ярость требует немедленной кровавой расправы, но для них также характерно то, что после короткой вспышки гнева они могут быть очень терпимы и снисходительны. Египтяне напоминают африканских слонов, о которых известно, что они с видимым безразличием терпят любую боль, пока чаша терпения не переполнится, — тогда они планомерно и обдуманно выступят против своих обидчиков. Если бы Омар выдал себя в ту секунду, то наверняка поверг бы людей, находящихся в салоне, в шок. И, разумеется, он был бы морально удовлетворен на короткое время, но в конечном счете его ждал бы прискорбный и глупый проигрыш, о котором он сам бы потом очень сожалел. Если же он действительно хотел насолить британцам, то ему нужно было повести их по ложному следу в поисках гробницы Имхотепа. Омар не мог так просто отдать добычу этой подлой своре ищеек.

Продолжая вполуха слушать разговор англичан, Омар пытался разложить по полочкам все, что ему до сих пор удалось узнать. Труп Мэри Хартфилд был найден между Рашидом и Фувой, в пустынной местности дельты Нила. Но нигде не было и следа профессора. Однако он сам, его документы и знания давали англичанам решающие сведения об Имхотепе. Были ли Хартфилд и его жена внезапно застигнуты песчаной бурей? По меньшей мере все указывало на это, и тогда, возможно, профессор и погиб. Ведь если бы он остался жив, то наверняка не успокоился бы, пока не нашел труп жены и не похоронил бы его. С другой стороны, все, кто искал гробницу Имхотепа, знали профессора Хартфилда. Не исключено, что археолога выкрали или убили с целью завладеть ценными документами, а смерть его жены — всего лишь инсценировка, чтобы отвлечь внимание от факта ограбления. Каждый, кто был связан с этим делом и кого знал Омар, был способен на убийство: «Тадаман», искавший власть и влияние, тайная служба британцев, которая не позволила бы, чтобы влияние и власть перешли к кому бы то ни было, и ага Аят, которого привлекало все, что сулило деньги.

Омар глубоко задумался над своим положением и на какое-то время потерял бдительность. Он перестал следить за обстановкой, забыв, что находился среди бочек, ящиков, бутылок и ведер. После неосторожного движения одна из бутылок упала на палубу и разбилась. На секунду Омар задумался, броситься ли ему прямо с борта в Нил или пуститься наутек вдоль борта и сбежать на берег по сходням. Повинуясь инстинкту, Омар все же избрал последний вариант, и, прежде чем вооруженные англичане показались на палубе, он уже достиг берега и скрылся в темноте.

С безопасного расстояния всего в несколько десятков метров Омар наблюдал за тем, как мужчины обыскивали палубу. Он слышал, как один из них высказал предположение, что бутылку свалила кошка. После этого мужчины спустились обратно в салон, а Омар вернулся к тому месту, где его ожидал паромщик.




Глава 7

Консульство в Александрии


Если бы Аллах ускорил для людей наступление зла, которое они призывают в своих проклятиях, подобно тому, как Он ускорил для них наступление добра, о котором они просят в молитвах, то они непременно погибли бы. Но Мы оставляем тех, которые не надеются на встречу с Нами, слепо скитаться в своем беззаконии.

    

Коран, 10 сура, 12 аят









Во всех словно вселился дьявол: носильщики, прислуга из отелей, хозяева, сдающие комнаты, и уличные торговцы набросились на пассажиров, которые спускались по узким шатающимся сходням «Медитеррании». Работники порта в белой застиранной униформе орудовали палками, чтобы оградить гостей из Европы от самых рьяных преследователей. Западный порт Александрии, куда прибывали большие роскошные лайнеры европейских пароходств, каждый раз превращался в ад, а работники порта еще усиливали это впечатление, действуя так, словно речь шла о жизни или смерти.

Подростки звонкими голосами нахваливали каракатиц, морских волков и ежей, которых они носили на длинной палке на плече; продавцы предлагали лепешки и медовые пироги, чай и лимонад; слепцы, с гордостью скрывавшие свои страдания под черными очками, торговали букетиками для дам; какой-то старик, сгорбившись под ношей, привлекал покупателей своими плетеными корзинами и чемоданами.

«Медитеррания» вышла из Марселя пять дней четырнадцать часов и тридцать минут назад. Она считалась не только одним из самых быстрых, но и самым комфортабельным кораблем на Средиземном море. Неудивительно, что по сходням спускалась лишь богатая публика и что работники александрийского порта просто теряли голову. За большой семьей — мать, отец, три дочки с гувернантками, — члены которой все до единого были одеты с иголочки, на берег сошли четверо мужчин в черных костюмах с большим багажом в руках. Сквозь шпалерный строй зевак пробирался знатный господин в белых перчатках и с тростью, которой он взволнованно махал четверым мужчинам с багажом.

— Позвольте представиться, Закс-Вилат! — вежливо поздоровался он, при этом плотно сдвинув ноги. Доктор Пауль Закс-Вилат служил французским консулом в Александрии, был культурным человеком со вкусом и манерами. Он родился в Эльзасе, чем объяснялось его имя и любовь к Бетховену, хотя в целом он ненавидел всех немцев лютой ненавистью.

Четверо мужчин среднего возраста в черных костюмах тоже представились. Это были профессор Франсуа Миллекан, археолог, глава Египетского отделения музея в Лувре, профессор Пьер Д’Омерссон, историк в университете Гренобля, член местной академии наук, Эдуард Курсье, языковед из «Коллеж де Франс» в Париже, и Эмиль Туссен из «Deuxieme Bureau»[9 - Французский разведывательный отдел «Дозьем Бюро».].

По одному взмаху руки к ним бросилась свора носильщиков и, расхватав чемоданы прибывших пассажиров, направилась по адресу, который назвал им Закс-Вилат: шариа эль-Хоррия, 12, французское консульство.

Мужчины, освободившись от багажа, поздоровались с консулом и пошли к припаркованному в стороне большому кабриолету «Лорен-Дитрих», который с превеликим удовольствием водил Закс-Вилат.

Широкая, с высокими пальмами между полосами движения прибрежная улица Александрии охватывала полукругом естественную бухту. Дворцы, дипломатические миссии, пароходства и светские отели придавали городу европейский облик, делая его похожим немного на Ниццу, немного на Монте-Карло. Александр Великий основал его, бросив плащ на землю и обрисовав его контуры мечом, тем самым показав, какой формы должны быть границы города.

Богато одетые господа и иногда даже европейские дамы сидели в уличных кафе, пили, курили, болтали и спорили о введении сухого закона в Америке, об эпидемии гриппа, которая охватила всю Европу и оставила после себя миллионы трупов, об экспериментах в Германии и Америке, а также о музыке, которую передают по воздуху. В далекой стране, из которой вылетели два смелых летчика и спустя шестнадцать часов, пролетев над Ньюфаундлендом, приземлились в Шотландии, появилась чужая, очень странная музыка, называвшаяся джазом. Она, словно буря, пришла в Европу, захватила концертные залы, клубы и темные прокуренные бары. Вдалеке от этого нового времени Александрия, выставляя напоказ европейское лицо, скрывала свою восточную душу. Мудиры, мамуры, омдахи и шейхи в длинных белых галабиях встречались наряду с гордыми офицерами в униформе британских оккупационных войск и офицерами египетской армии, которые соревновались с ними в блеске и шике своих мундиров. Темный, убогий мир мошенников, карманников, калек и нищих, которых в Каире можно было встретить даже в роскошных районах, здесь был вытеснен на окраины города. По крайней мере, вид у этих людей тут был намного приветливее.

Французское консульство на шариа эль-Хория прекрасно смотрелось бы и на рю де Сен-Оноре в Париже, лондонской Пэлл-Мэлл или Унтер-ден-Линден в Берлине — такой у этого дома был помпезный, ухоженный и совершенный, с точки зрения архитектуры, вид. Два скромно одетых слуги бросились открывать двери кабриолета, когда консул подкатил к порталу. Закс-Вилат попросил гостей пройти в салон, сообщавшийся с садом. В комнате, отделанной в музейном стиле красными шелковыми обоями, стояла позолоченная мебель времен Луи XV, на полу блестел черно-белый дамасский кафель с медным и латунным кантом, что придавало салону особый восточный налет.

Слуги без напоминания тут же подали черный пенный кофе в маленьких высоких чашечках и слоеную выпечку, политую медом и лимонным соком, а также коньяк, естественно, французский. Все было проделано с таким вкусом и обходительностью, что у гостей не оставалось сомнений: всем этим руководит жена консула. И они ошибались! Пауль Закс-Вилат, воспитанный пышногрудой гувернанткой без участия своей эзотерически-взбалмашной матери, после трех лет изучения юриспруденции и трех месяцев помолвки с дочкой эльзасского аристократа так и не смог больше найти подход к противоположному полу. Неудачная помолвка привела к тому, что он так и остался холостым, и это не бросалось в глаза до тех пор, пока он не поступил на дипломатическую службу. Карьера завела Закс-Вилата сначала в Марокко, где он прослыл одиночкой и привлекал всеобщее внимание, устраивая своеобразные мужские пирушки.

Нашумевший роман с коренастым телохранителем марокканского короля привел бы его карьеру атташе по культуре к краху, если бы не ходатайство одного из высокопоставленных чиновников французского Министерства иностранных дел, которое решало его дальнейшую судьбу и грозило применить различные дисциплинарные наказания. Те называли его просто «доктор К.», старались замять его вызывающие поступки и обеспечить ему дальнейшую карьеру, которая в другом месте сулила бы ему более высокую должность и ранг, но при этом, помимо его повседневных обязанностей, он должен был выполнять и роль агента секретной службы Франции.

Все это случилось семь лет назад, и у Закс-Вилата тогда не было иного выбора, как переехать в Александрию, где он возглавил шпионский отдел, работавший в Египте и на Ближнем Востоке. Его деятельность была направлена в основном против британских разведывательных служб, в меньшей степени — против государств этого региона. Уже сто двадцать лет, с тех пор как адмирал Нельсон разбил флот Наполеона Бонапарта при Абукире, англичане вели себя на Средиземном море как хозяева, и, несмотря на мирные договоры, в этом регионе время от времени разгоралось англо-французское соперничество, в котором решающую роль играли секретные службы.

Закс-Вилат старался провести встречу в наиболее неформальной обстановке, чтобы не испугать ученых из Франции, которые под ложным предлогом были приглашены в Египет и узнали об истинной цели своей поездки лишь незадолго перед отплытием. Закс-Вилат выбил для Франции официальное разрешение на проведение раскопок в Саккаре. Целью исследований и раскопок, для которых из неизвестных источников было выделено 25 000 франков, стал погребальный комплекс к северу от ступенчатой пирамиды, где полвека назад великий французский археолог Мариетт уже пробовал свои силы, но после двух бесплодных недель работы все же сдался.

Эта лицензия была для Закс-Вилата лишь прикрытием. Истинная цель этого предприятия, которое именовалось кодовым словом «Vacance», что означало «каникулы» или «вакантное место», заключалась в том, чтобы следить за активностью других секретных служб и организаций, связанной с поисками гробницы Имхотепа и ее вероятного обнаружения.

Шансы на успех предполагались такие же, как и у других контрагентов, и даже больше. Когда профессору Миллекану стало известно, что на обломках какого-то камня есть некие указания на местоположение гробницы Имхотепа, он вспомнил о переписке между Берлинским музеем и парижским Лувром, которая хранилась в анналах архива. В данной научной переписке речь шла о двух фрагментах, которые, по мнению французов, откололись от базальтовой плиты. Правда, их содержание оставалось весьма туманным из-за отсутствия остальных частей текста. Таким образом, в Лувре оказалась копия берлинского текста, но дальнейшие исследования были прекращены, потому что содержание, как считали исследователи, не представляло научной ценности.

Французские археологи чувствовали себя хозяевами в Саккаре с тех пор, как Огюст Мариетт обнаружил подземный лабиринт с саркофагами двадцати четырех быков Аписов. Получение новой лицензии на раскопки не могло вызвать никаких подозрений.

Саккара, некрополь древней столицы Мемфиса, простиралась на тридцать миль по левому берегу Нила от утесов у Абу-Роаш до Лишта. Название предположительно происходило от имени бога мертвых Сокара, как считали в этой местности.

Когда по всему Египту уже стали искать сокровища и исследовали старые постройки, никто не интересовался богом забытой местностью, в которой лишь маленькие полуразрушенные пирамиды напоминали о великих временах страны. Да и открытие Мариетта не стало плодом кропотливой исследовательской работы, а было лишь делом случая. Однажды он скакал верхом на лошади в южном направлении и провалился в глубокую темную яму посреди пустынных песков. Это был вход в подземный лабиринт.

Как ни старался Закс-Вилат, в консульстве по-прежнему царила напряженная атмосфера. И не только потому, что мужчины устали от пятидневного плавания, и не из-за шторма, бушевавшего всю ночь перед прибытием на Мальту, — причина крылась в способе, которым каждого вынудили взяться за эту работу. Секретная служба французов несколько месяцев подряд следила за учеными и выявила вещи, недопустимые для специалистов такого ранга, и теперь это угрожало их карьере и репутации.

Профессор Миллекан мог легко представить, что будет, если вдруг выяснится, что у него, приличного господина в годах, женатого, отца взрослой дочери, которая ожидала скорую помолвку с веселым статс-секретарем Министерства иностранных дел, были более близкие отношения, чем позволяют обычаи и закон, со своей собственной падчерицей, девятнадцатилетней кареглазой девушкой, дочерью его жены Жюстин от первого брака, в которую он был влюблен по уши.

Конечно, никто не знал об ахиллесовой пяте другого, но каждый догадывался, что все члены этой команды приехали сюда не просто так. Например, никто не ожидал, что Д’Ормессон, профессор, потомственный аристократ, — азартный игрок, который к тому же вращается в сомнительных кругах торговцев антиквариатом. По достоверным источникам, он выписывал фальшивые экспертные заключения. Высокооплачиваемый приработок понадобился Д’Ормессону, чтобы покрывать карточные долги, достигшие невообразимых размеров после продажи его замка на берегу Изера.

Курсье, разумеется, тоже был не без греха. Языковед из Коллеж де Франс, холостой бонвиван сорока лет со шрамом на правой щеке, занимался своим делом не из-за денег, а из праздного интереса. После того как он сбыл свое наследство, родовое поместье в Обюссоне, внимание секретных служб привлекла одна прискорбная история. Она случилась четыре года назад и вызвала в Париже ажиотаж. Тогда близ Сюрена, в стороне от аллеи Лоншам, нашли тело оперного певца Луи де Бержерака со смертельным огнестрельным ранением. Он считался лучшим другом Курсье, пока они не поссорились из-за балетной танцовщицы Клео де Мерод. Она некогда помогала бельгийскому королю Леопольду скрасить досуг в Париже. Ссора закончилась дуэлью на пистолетах недалеко от аллеи Лоншам. Певец был убит, что удивило и самого Курсье, который до этого в жизни не держал в руках оружия. Поиски убийцы не увенчались успехом, было всего два свидетеля — секунданты Курсье и де Бержерака, которые поклялись молчать.

Как секретная служба «Deuxieme Bureau» раскрыла это преступление, для самого Эдуарда Курсье осталось загадкой. Но он был поставлен перед выбором: либо работать на тайную службу, либо переехать в камеру одной из тюрем Парижа. И языковед принял предложение секретной службы.

Все они были под контролем Эмиля Туссена, шефа секретной службы Ближнего Востока, мужчины лет тридцати пяти, невысокого роста, с черными, почти сросшимися на переносице бровями, который зачесывал волосы на манер цезарей. Его всегда можно было увидеть с одной из его многочисленных трубок, которые у него лежали, казалось, во всех карманах, но он их крайне редко раскуривал. Зная о том, что отдел прибегает к шантажу, Туссен старался говорить с людьми жестко. Его широкая, но ни о чем не говорящая улыбка, которую он пытался надеть на серьезное лицо, иногда в какой-то мере провоцировала собеседников. Даже Закс-Вилат относился к Туссену настороженно, потому что не знал наверняка (но догадывался!), что главе агентурной организации известны подробности его прошлого.

Этим и можно было объяснить затянувшееся молчание, которое неожиданно воцарилось в комнате и, казалось, никогда не закончится. Но его вдруг прервал неуверенный кашель. Это только усугубило ситуацию, потому что наглядным образом продемонстрировало неуверенность собравшихся здесь мужчин.

Туссен набивал свою трубку. Курсье, который вроде бы лучше всех приспособился к сложившейся ситуации, барабанил пальцами по столешнице. Консул медленно помешивал кофе в крошечной чашке, и все безмолвно за ним наблюдали.

В этой странной обстановке Закс-Вилату впервые в голову пришла мысль: стоит ли вообще от этих людей ожидать необходимого рвения в работе? Это была его идея — привлечь к делу команду профессионалов и при помощи шантажа заставить их работать. Полдюжины агентов уже занимались этой проблемой, и у них было больше путаницы, чем толковых решений, в основном из-за того, что им не хватало профессиональных знаний.

— Я хотел бы коротко описать положение вещей, — обстоятельно начал консул, отложив наконец ложечку в сторону. — Вы ознакомлены с проблемой и знаете, о чем идет речь. Эта возможность, по мнению «Deuxieme Bureau», слишком важна, чтобы ее упустить и дать шанс британцам или каким-нибудь националистам. К тому же это вопрос национального приоритета. Ведь именно француз расшифровал текст на камне из Розетта, который теперь называется Рашид. — Он взял паузу. — Мы не знаем точно, — продолжил консул, — кто посвящен в эту тайну, но думаем, что их достаточно. Мои люди обнаружили три группы конкурентов, которые ищут гробницу Имхотепа. Это британцы. Точное их количество не установлено, мы предполагаем, что существует до десяти агентов. У них есть штаб-квартира на плаву — жилая яхта под названием «Исида», которая находится на якорной стоянке у Луксора. Вложенные средства и возможности британцев позволяют сделать вывод, что они являются нашими основными конкурентами. Вторая группа — самая большая по численности, но мы меньше всего о ней знаем. Возможно, речь идет о нескольких группах, которые маскируются под националистов. Нам известно, что среди них нет экспертов, ученых и археологов, но тем не менее их нельзя недооценивать, потому что они пользуются широкой поддержкой местного населения. Третья группа состоит из спекулянтов предметами антиквариата и искусства — нити ведут в Луксор. Они работают профессионально. У них большая финансовая поддержка. Они дают взятки. Кто знает, какую роль в этой стране играет коррупция, тот должен воспринимать этих людей всерьез. По поводу действий немецкой стороны есть только смутные предположения. У нас нет доказательств, что немцы тоже охотятся на Имхотепа, у них нет официального разрешения на раскопки, но я буду сильно удивлен, если немцы уже не работают под каким-то прикрытием.

Курсье, который, казалось, лучше всех разобрался в проблеме, задал консулу вопрос:

— Как вы считаете, у кого наилучшая стартовая позиция в этой ситуации? Или позвольте спросить иначе: как вы оцениваете наши шансы?

На этот вопрос ответил Туссен:

— C’est clair comme Veau de röche (Это ясно, как день)! В наших руках все козыри, ведь мы исходим из того, что ключ к проблеме кроется в тексте на каменной плите из Рашида. И у нас уже есть расшифровки текстов трех фрагментов, тогда как у остальных есть только две!

— При условии, что немцы тоже не охотятся за Имхотепом! — вмешался Миллекан.

— Вы еще забыли о переписке с Лувром! — добавил Д’Ормессон.

— В данный момент я не могу подтвердить эту информацию, — ответил консул. — Будем оптимистами, пока не обнаружится противоположное.

Слова Закс-Вилата рассмешили Курсье. Он вынул из своей дорожной сумки несколько исписанных листков, смочил слюной указательный палец и, вытащив нужный, положил его на стол.




Курсье расхохотался, он смеялся так громко и безудержно, что рассердил Туссена, который посчитал это неуместным.

— Мосье! — резко произнес Туссен. — «Deuxieme Bureau» призвала вас сюда в качестве языковеда. Если бы им нужен был остряк, то они обратились бы в Комеди Франсез.

Замечание попало в точку, развеселившийся было Курсье в мгновение ока окаменел, как от взгляда Горгоны.

— Впрочем, вы должны придерживаться Шампольона. Он ведь тоже, если я не ошибаюсь, преподавал в Коллеж де Франс, и ему расшифровывать иероглифы было намного труднее. Это при том, что немцы и англичане утверждали, что уже давно разгадали тайну египетских иероглифов.

Курсье сразу понял, что с Туссеном шутки плохи. Если кто-то попадал в его щупальца, то уж не мог рассчитывать на какое-либо сострадание — любое сопротивление приводило лишь к обострению конфликта. Противник Туссена превращался в добычу, которая напрасно пыталась высвободиться из его хватки. Туссен был прав: их стартовая позиция не была такой уж безнадежной, как казалось. И то, что остальные пока еще не знали об участии французов в этой гонке, могло считаться лишь преимуществом.

— Если я вас правильно понял, — произнес профессор Миллекан, обращаясь к Закс-Вилату, — мы будем проводить раскопки в Саккаре только для вида. Основная наша деятельность будет направлена на поиски гробницы Имхотепа.

Консул утвердительно кивнул.

— Я нанял для вас двадцать пять рабочих. Это не так уж много, чтобы отяготить наш бюджет, но и не слишком мало, чтобы вызвать подозрения в том, что раскопки ведутся лишь для прикрытия. Рабочей силой вы сможете воспользоваться уже с завтрашнего дня. В качестве жилья на время раскопок вам будет предоставлен дом французской миссии, который стоит на краю пустыни. Сегодня вы можете довольствоваться гостевыми комнатами в садовом павильоне.

Курсье нервно заерзал на стуле. Было видно, что он хочет что-то сказать, но Закс-Вилат спросил сам:

— У вас есть возражения, мосье?

— Нет-нет, — успокоил его Курсье и постарался придать лицу как можно более серьезное выражение перед тем, как спросить: — Просто предположим, что в Саккаре мы неожиданно наткнемся на гробницу Имхотепа. Что нам тогда делать?

Воцарилась долгая пауза. Закс-Вилат неуверенно взглянул на Туссена, словно Курсье спросил о чем-то непостижимом, чего вообще и вообразить нельзя. Туссен взглянул на Д’Ормессона, тот пожал плечами и повернулся к Миллекану. Профессор только повторил вопрос языковеда:

— Да, и что тогда?

Хотя Закс-Вилат уже более трех месяцев ничем иным не занимался, кроме поисков гробницы Имхотепа, и рассматривал все возможные и невозможные варианты, выискивая самых способных людей в секретной службе и выбивая для предприятия огромный бюджет, на который можно было перевернуть всю Саккару вверх дном, этот вопрос почему-то не пришел ему в голову. А ведь и правда, что случится, если он действительно наткнется на окутанную тайнами гробницу? Как бы там ни было, четкого плана не существовало. Никто не знал, что им делать в такой ситуации. Консула загнали в угол, но отвечать на этот вопрос нужно было в любом случае.

— Если это случится, — после довольно продолжительной паузы сказал Закс-Вилат, — нужно сразу же засыпать вход и хранить молчание, пока не поступят инструкции из Парижа.

Этот ответ не способствовал рабочему энтузиазму в команде, ученые продолжали задавать вопросы, но в них главным образом угадывалось безразличие. Черт бы побрал всех их вместе с «Deuxieme Bureau»! Безысходность и беспомощность настигли их дома, во Франции, заставив решиться на это предприятие. Их судьбы были в руках секретной службы, которая способна разрушить их жизнь. И теперь в душах ученых крепло смешанное чувство упрямства и негодования. Именно поэтому Закс-Вилат посчитал необходимым обратиться к присутствующим со словами:

— Каждый из вас знает, почему он оказался здесь, и каждый должен выполнить свой долг перед отечеством.

— Vive la France! — такими словами, в которых чувствовалась явная ирония, но над которыми непозволительно было шутить ни одному французу, Курсье отреагировал на заявление консула.

В тот же миг все взоры обратились на него, и Курсье, опасаясь неприятного скандала, сказал:

— Рано или поздно мы встретимся с британцами, египетскими националистами или немцами. Что делать тогда?

Закс-Вилат, поспешив ухватиться за этот вопрос, ответил:

— До этой ситуации просто нельзя допускать! Но «Deuxieme Bureau» ясно, что такое может произойти. В данном случае действует основной закон о неразглашении. Это значит, что вы не должны вызвать у них сомнение в том, что занимаетесь чем-то другим помимо археологической деятельности. Вы должны постараться придать всему предприятию вид исключительно научного исследования. В ваших чертежах и эскизах ни в коем случае не должно упоминаться имя «Имхотеп». Разговоры о положении дел нельзя вести при рабочих или в пределах слышимости: вам следует опасаться, что кто-то из них может владеть французским языком. Если возникнет неожиданная конфронтация, или конфликт, или ситуация, которая потребует немедленного прекращения работ, задействуйте кодовое слово «фараон». Его можно передать через кого-то устно, а также в письменном виде или в телеграмме, направленной в центр, в Александрию. В этом случае следует, насколько позволит обстановка, замести следы и ждать новых указаний.

Кодовое слово наверняка вызовет у читателя усмешку, ведь оно подчеркивает глупость, с которой иногда секретные службы подходят к решению проблемы. Частенько хорошо подготовленные акции с использованием большого количества людей и средств терпели крах из-за таких пустяков. Конечно, идея взять кодом слово «фараон» была понятна, ведь она просто витала в воздухе. И нет ничего удивительного в том, что французы, как и англичане, организовали секретный проект под одним и тем же названием. На тот факт, что Имхотеп вовсе не был фараоном, обращали внимание лишь в последнюю очередь.

Тем временем Эмиль Туссен раскурил трубку и, выпуская в воздух сладковатые клубы дыма подобно пыхтящему паровозу, злобно косился на лист Курсье. Тот, перехватив его взгляд, придвинул бумагу и сказал:

— Я уже сотни раз перечитывал эти строки, поверьте мне, но не продвинулся ни на шаг.

В порыве ярости, спровоцированном подчеркнутым безразличием собравшихся, профессор Д’Ормессон ударил кулаком по столу. Он был единственным, кто, будучи удовлетворен судьбой, даже радовался участию в необычном исследовании.

— Таким образом мы никогда не сможем добиться результата! — взволнованно воскликнул он. — Что же нам делать с этими смешными строчками и с такими же обрывками слов, когда нет уверенности, что это куски той самой каменной пластины, которая содержит точные указания. Нам нужны конкретные факты, следы, а не предположения!

Этими словами Д’Ормессон крепко поддел профессора из Лувра. Нет ничего более уязвимого, чем достоинство профессора. Миллекан вытащил из нагрудного кармана пиджака небольшие очки с круглыми линзами в позолоченной оправе, грациозным движением заложил изящные металлические хомутики за уши, взял в руки лист и сделал вид, будто собирается делать доклад.

— Глядя на этот текст, господа, можно с уверенностью сказать, что все эти фрагменты — осколки той самой базальтовой плиты, фрагменты которой оказались в Париже, Берлине и Египте. Соотнесенность берлинской и египетской части очевидна: оба отрывка текста совпадают друг с другом безукоризненно, и при этом не возникает смысловых противоречий. Что касается сегмента, который хранился в Лувре, то его нельзя прямо соотнести с остальными двумя частями, если рассматривать последовательность строк, однако в его принадлежности к этой плите тоже нельзя сомневаться. К тому же размер шрифта, глубина гравировки и характерные очертания букв указывают на то, что мы имеем дело с одним и тем же объектом. Гладкий левый и нижний край нашего осколка указывает на то, что это угловой сегмент.

— Ce sont de contes en l‘air![10 - Все это пустая болтовня (фр.).] — перебил своего парижского коллегу профессор Д’Ормессон. — Предположим, что вы правы. Я даже соглашусь с вами. Но тогда нам нужно согласиться с тем, что ваш осколок выеденного яйца не стоит, пока не будут обнаружены недостающие части. Мы пока даже не знаем, скольких обломков нам недостает. Идет ли речь об одном, двух или трех элементах. Покоятся ли они еще в песках близ Рашида или уже сотни лет как выкопаны и сегодня находятся в музейных хранилищах среди тысяч других обломков.

Миллекан лишь растерянно пожал плечами. Их стартовая отправная точка была не из лучших, и он не мог не признать этого. Археология может одурманивать, как опиум, и возбуждать, как шампанское, но вместе с тем может быть сухой, как дубленая кожа. Однако не это ли так привлекает в поставленном перед ними задании?




Глава 8

В бегах


И откуда бы ни вышел ты, и где бы ты ни был — дома или в пути, обращай свое лицо при молитве в сторону Запретной мечети, ибо это — истина от твоего Всепрощающего Господа. Следуй ты и твоя община этой истине. Аллах не остается в небрежении к вашим делам и поступкам и наградит вас за это. Поистине, Он знает все ваши деяния!

    

Коран, 2 сура, 150 аят









В караван-сарае, в миле юго-восточнее Асуана, Нагиб эк-Кассар в назначенный день принял пять ящиков пряностей из Судана. Жара и миллионные полчища жирных черных оводов и мух, которые назойливо лезли в глаза, нос и рот, сделали невыносимым пребывание в этой местности, и Нагиб поспешил нанять повозку, запряженную волом, чтобы перевезти ящики на пристань.

Старый феллах с темным морщинистым лицом предложил достать колымагу за пятьдесят пиастров. Это была запредельная цена, но Нагиб согласился при одной мысли, что ему наконец удастся выбраться отсюда. Он уже несколько дней жил в страхе.

Последнюю ночь он провел в гостинице «Абталь эль-Тахир», дешевой ночлежке, окна которой из-за жары были заколочены гвоздями. Нагиб решил не селиться в живописной гостинице «Катаракт» с красно-бурой террасой второго этажа не только из-за того, что там было дорого. В этой гостинице останавливались в основном англичане. Но и «Абталь эль-Тахир» кишела иностранцами — Нагиб все время жил в страхе, что его кто-нибудь узнает, приходил в комнату лишь рано утром, чтобы урвать несколько часов беспокойного сна. Страх был велик, но не меньше была и ненависть. Британцы занимали самые красивые места в этой стране, а египтяне по-прежнему ждали исполнения данных еще перед войной обещаний о независимости.

Старик шел рядом с запряженной волом повозкой, а Нагиб, обмотав голову платком от палящего солнца, сидел на ящиках. Он считал, что ему еще повезет, если удастся добраться со всем грузом до места в целости. Только теперь ему окончательно стало ясно, во что он вляпался. Полицейские, а зачастую и британские солдаты, наблюдали за каждым перекрестком.

И неудивительно, что Нагиб, погрузившись в мрачные мысли, не любовался красотами окружающего ландшафта. Охряно-красные скалы песчаника возвышались на краю пустыни, как слоны, спешащие к реке на водопой. Пальмы, листья которых развевались на горячем ветру, одиноко стояли, чувственно покачиваясь, как не терпящие соперниц танцовщицы.

Нагиб не понимал, почему Али ибн аль-Хусейн сам не забрал товар, а поручил это задание ему и Омару, хотя не знал, можно ли им доверять. Все это повергало его в еще большее беспокойство. Нагиб осмотрел ящики. Они были сколочены из неструганых досок, скрепленных тонкими жестяными лентами. На их поверхности стояла арабская надпись «Хартум-Каир». Нагиб чувствовал себя не в своей тарелке, ему становилось не по себе от того, что он не знал, какой груз на самом деле находится в ящиках. Он постоянно думал о том, не скрывается ли что-либо более опасное за его миссией. Чем больше Нагиб об этом размышлял, тем больше в нем крепло сомнение, что он действительно перевозит пряности. Его один раз уже обвинили в преступлении, которого он не совершал. И на этот раз обстоятельства складывались так, что Нагиб мог попасть в ловушку.

Нагиб испугался, когда старик остановил повозку громким и протяжным криком «Э-э-эйя!». Служащий почтового пароходства в тюрбане, с повязкой на глазу помог разгрузить ящики и сообщил:

— Отплытие парохода задержится до поздней ночи, куда нужно доставить груз?

— В Каир, — ответил Нагиб, указав на надпись на одном из ящиков.

Служащий разрешил грузить их на борт.

— До десяти пароход точно не отправится, — сказал он и, подмигнув здоровым глазом, добавил: — На шариа Амир эль-Гоуш есть девочки по пять пиастров.

Отдав служащему бакшиш, Нагиб попрощался с твердым намерением больше не возвращаться сегодня к погрузке и затерялся в сутолоке асуанского базара. Вокруг него царило деловое оживление. Торговцы с юга — дерзкие сыны пустыни — пытались договориться с местными продавцами, выменивая фрукты, шкуры и искусно сотканные ковры на пищу и одежду. Пронзительные крики домашних птиц, выставленных в клетках, сливались с голосами уличных торговцев, которые со своими медными подносами с выпечкой и напитками всевозможных цветов лавировали в толпе. Здесь можно было купить галабии ярких цветов, мешки из грубой хлопчатобумажной ткани, галантерею из разноцветного стекла, еду и дешевые духи, распространявшие разнообразные ароматы. И среди всего этого — вяленая рыба, мясо с кровью, кипящие котлы с дьявольски острыми овощами, которые продавали маленькими порциями.

Это был праздник, от которого рябило в глазах и который мог измучить своими ароматами любого человека, даже с самым притупленным обонянием. Но Нагиб все не мог успокоиться. В каждом торговце, каждом чужаке он видел шпиона, предателя или соглядатая, преследовавшего его в толпе. Вскоре состояние молодого человека стало приближаться к сумасшествию.

Нагиб не решался остановиться, он бежал по улицам, над которыми для защиты от солнца были натянуты распоротые по шву мешки, словно за ним гнались фурии. Он не мог мыслить здраво, словно под влиянием какого-то парализующего наркотика, который вызывал в душе хаос и неуверенность, полностью был лишен силы воли. Нагиба несло, как бумажный кораблик на ветру, он отдался на милость событиям, не осознавая своего положения. Измотанный и разбитый, он в отчаянии опустился на стул в уличном кафе и, влив в себя несколько рюмок анисовой водки и почти столько же чашек черного варева, погрузился в забытье, которое заставило его отрешиться от происходящего вокруг.

В унынии Нагиб даже не заметил, как наступил вечер и золотые огни превратили базар в зеркальную комнату из «Тысячи и одной ночи». В сознание Нагиба не проникали даже чувственные мелодии уличных музыкантов, которые ходили от дома к дому, от кафе к кафе. И он точно заснул бы, если бы вдруг не почувствовал на плече чью-то руку.

Это прикосновение подействовало на Нагиба как удар плетью. Он решил, что его свободе настал конец. О бегстве нечего было и думать. Он еле-еле поднялся со стула. Только когда незнакомец заговорил с ним, Нагиб узнал одноглазого.

— Если хочешь успеть на пароход, — сказал тот, — тебе следует поторопиться.

О Аллах, всемилостивейший и всемогущий, он сам нагнал на себя столько страху, что уже не способен был отличить реальность от миража. В тот момент Нагиб не мог точно сказать, то ли ему привиделось это, то ли к нему действительно подошел одноглазый.

Но все происходило на самом деле: Нагиб прогуливался с этим мужчиной, отвечал, особо не задумываясь, и слушал слова незнакомца, не осознавая их смысла.

На корабле, который до отказа был забит людьми, одноглазый взял плату за проезд и провоз груза, и Нагиб отдался в руки судьбы. Немногие каюты были заняты, да и в них просто невозможно было находиться из-за жары, поэтому Нагиб разместился на носу, куда поставили его груз. К тому же здесь чувствовалось дыхание прохладного встречного ветра, который приносил хоть немного облегчения.

Нагиб лежал на двух своих ящиках и, скрестив руки на груди, смотрел в ночное небо, усыпанное звездами. С главной палубы до него доносился громкий разговор, то и дело заглушаемый шумом волн, которые, ударяясь о борт корабля, сбивались с ритма из-за противоположного хода гигантских гребных колес.

Страх, который сковывал его несколько часов назад, постепенно отступил, и его сменили равнодушие и даже убежденность в том, что теперь можно чувствовать себя увереннее.

Нагиб надеялся, что Омар присоединится к нему в Луксоре, он уже тысячу раз проклял себя за то, что отправил его по другому делу. Если Омар хотел прибыть в Каир к назначенному сроку, ему непременно нужно было сесть на этот корабль. Но Омар так и не появился. Поэтому Нагиб продолжил путешествие один. Вместе со своим таинственным багажом. Вниз по реке плавание длилось два с половиной дня, но только ночью выдавалось время, чтобы погрузиться в размышления. И чем больше Нагиб думал о заказчике и его странных методах ведения дел, тем яснее становилась ему вся низость и подлость Али ибн аль-Хусейна. Был он членом «Тадамана» или нет, любил он Египет или нет, но этот человек поступил гнусно, воспользовавшись ситуацией, в которой они оказались. Сам не желая попасть впросак, он подверг их опасности. Если все пройдет по плану, торговец получит товар целым и невредимым и заплатит лишь чаевые. Если же все закончится худо, то Хусейн так и останется безымянным торговцем пряностями с неизвестным адресом.

Это навело Нагиба на мысль: что случится, если аль-Хусейн не будет его ждать? Он должен был бы придерживаться уговора, но что делать с ящиками, если аль-Хусейн не придет?

Новое беспокойство охватило Нагиба, в нем росла безудержная злость. В ночь, перед тем как корабль должен был пристать в Каире, он взял кинжал и принялся взламывать один из ящиков, пока не сорвал узкую доску и не смог запустить туда пару пальцев. Нагиб ничего не нащупал, но почувствовал под пальцами крепкую мешковину и надрезал ее. Оттуда высыпался белый порошок. Опиум!

То, о чем Нагиб догадывался, чего опасался вот уже несколько дней, наконец подтвердилось: Али ибн аль-Хусейн воспользовался их патриотизмом и доверчивостью в своих преступных целях. Если это дело «Тадамана», то Нагиб эк-Кассар не желает иметь к этому никакого отношения.

Нагиб незаметно для окружающих забил ящик снова. От страха, который охватил его, у молодого человека дрожали руки. Он ломал себе голову, не в силах понять, чем они так привлекли аль-Хусейна, почему он избрал их для своих грязных дел. Он никак не мог взять в толк, почему это произошло именно с ними.

Помимо этого в его голове проносились тысячи других мыслей. Как ему себя вести после того, как он узнал об опиуме? Конечно, теперь негодяй был у него в руках. Нагиб мог шантажировать его, потребовать много денег за молчание, в один миг стать богачом, как сам аль-Хусейн. И почему бы не поделить выручку поровну? Но тогда аль-Хусейн наверняка выдаст Нагиба англичанам, и это будет конец.

Нагиб с трепетом вдыхал ночной воздух. На берегу мерцали огни Бени-Суэфа.

«Как бы так все обставить, чтобы аль-Хусейн понял: мне стало известно о содержимом ящиков. Небольшой намек, небрежно брошенная фраза — этого хватило бы, чтобы вселить в аль-Хусейна беспокойство. Намекнуть, что он должен повысить гонорар за опасное предприятие».

Но против этого говорили жесткий характер аль-Хусейна, его порочность, бесцеремонность и эгоизм, с которым он шел к поставленной цели. Конечно, он, эк-Кассар, будучи мелкой сошкой по сравнению с бандитом, наверняка проиграет ему в этой дуэли. Но потом он вспомнил об истории с консулом Мустафой-ага Аятом и его продажным субмудиром в Берлине. Они недооценили его — Нагиб незаметно сделал копию текста с осколка базальтовой плиты из Рашида. Наверное, они и сегодня радуются, что обвели набитого дурака вокруг пальца.

Терзаемый сомнениями и исполненный неуверенности, как и все люди с надломленной судьбой, Нагиб следующим утром прибыл в Каир, где его уже ожидал аль-Хусейн с несколькими лакеями. Аль-Хусейн, как всегда, был одет по-европейски; несмотря на жару, на нем был белый накрахмаленный воротничок и озорная бабочка, что придавало ему нечто щегольское и одновременно смешное. Вел он себя заносчиво, что было свойственно выскочкам, и не произнес ни слова благодарности или признательности.

Это обидело Нагиба, и если до этого момента он еще сомневался, какой линии поведения придерживаться, то теперь взял себя в руки и сделал замечание по поводу опасного заказа. Затем он выказал недовольство относительно оплаты, заметив, что это могло стоить ему головы.

Али ибн аль-Хусейн, не настроенный слушать претензии Нагиба, пропустил слова молодого человека мимо ушей. Его больше беспокоило отсутствие Омара. Он обозвал его ненадежным мальчишкой и даже более того: пригрозил своей плеткой, если Омар не появится до послезавтра.

Лакеи перенесли груз на повозки, запряженные ослами, каких по разбитым улицам старого города ездили тысячи. Али сел в экипаж с вороной лошадью, и повозки разъехались в разные стороны. Нагиб задумался: за кем ему стоит следовать? Что сейчас важнее было узнать: где находится логово аль-Хусейна или склад опиума? После небольшой заминки он решил проследить за аль-Хусейном. Если ему удастся узнать место жительства бандита, так или иначе тот приведет его к опиуму.

Экипаж медленно ехал по запруженным улицам. На шариа аль-Куаср-эль-Али, на правом берегу Нила, сновали гудящие автомобили, повозки с ослами и волами. Дорога была так забита, что о продвижении вперед не могло быть и речи, поэтому Нагибу было легко следить за экипажем. На мидан эль-Тахрир, где пересекались самые большие улицы города, а площадь обрамляли роскошные высокие здания, экипаж аль-Хусейна свернул на восток, затем поменял направление на мидан аль-Фалаки и наконец взял курс на вокзал Баб-эль-Луг, который потом оказался по правую руку. Аль-Хусейн двинулся дальше на юг.

На мгновение Нагиб задумался, не заметил ли его аль-Хусейн, потому что тот явно ехал окольными путями. Ведь он уже давно мог бы достичь цели, отправившись к месту назначения короткой дорогой. Нагиб следовал по пятам за экипажем, несмотря ни на что. Ему еще несколько раз пришлось менять направление, пока он не свернул на боковую улочку у мечети Ибн-Тулуна. Отсюда было недалеко до кофейни «Роял», где недавно аль-Хусейн неожиданно встретился с ними, и рукой подать до их квартиры.

Экипаж остановился возле дома, который отличался от остальных зеленым цветом (дома в Каире были преимущественно охряно-коричневые). Распахнулись высокие ворота, которые не допускали ни малейшего обзора, и экипаж исчез. Нагиб подождал некоторое время и потом решился подойти к дому. На здании, как и на улице, — никаких табличек с номерами или названиями, что не было редкостью в этом районе. Кроме цвета, дом больше ничем не выделялся. Ставни в окнах на всех четырех этажах были закрыты, у двери лежала куча мусора — в этом отношении дом тоже не отличался от тех, что стояли рядом. И все-таки что-то настораживало Нагиба. Несколько раз он прошел вдоль по улице взад и вперед, не сводя глаз с дома.

Он не мог объяснить своего поведения, как не мог наверняка сказать, принадлежал ли этот дом аль-Хусейну или кому-то еще. Его охватило странное ощущение, как будто в этом доме происходило что-то такое, что касалось и его самого. Если бы из дома вышел слуга, кухарка или посыльный, то все вопросы были бы сняты, но высокая дверь оставалась запертой. И Нагиб, не получив ответов на свои вопросы, вынужден был уйти.

Пока он добирался до квартиры, которую они снимали вместе с Омаром, в его голове сложился план, как действовать дальше. Нагиб твердо решил отыскать аль-Хусейна еще до того, как вернется Омар, чтобы забрать свой гонорар.

После напряженного путешествия Нагиб спал хорошо и крепко, пока утром его не разбудил громкий и настойчивый стук в дверь. Двое мужчин, египтяне в европейской одежде, попросили впустить их. Они сообщили, что за ним их прислал Али ибн аль-Хусейн. Нагиб подумал о деньгах, которые ему должен был Али, набросил галабию и беспрекословно последовал за незнакомцами.

На полпути Нагиб заметил, что они идут не к зеленому дому, к которому вчера подъехал Али, и спросил, куда его ведут. Один из незнакомцев, здоровенный мужчина с нависшими бровями и плоским, как у боксера, носом, лишь небрежно отмахнулся от него. Другой мужчина, жилистый и коренастый, за мрачным выражением лица которого все же читались некие отголоски доброты, коротко ответил:

— К аль-Хусейну, скоро увидишь.

Настороженность Нагиба росла, а когда у подножия холма Мокаттам показались бараки, сбитые из грубо струганных досок и крытые листовой жестью, он и вовсе разволновался. Здесь жили бедняки, отверженные законом, лишенные судьбой всяких милостей. Они существовали благодаря отбросам с рынков и свалок и тому, что удавалось выпросить их детям в Хелуане, Роде и Гезире, и нередко промышляли воровством. Ночь сеяла страх в этой местности, потому что каждый, кто жил здесь, подвергался большой опасности быть убитым. Ежедневно в непроницаемой сети дорог и лачуг на Мокаттаме исчезали люди, никогда больше не появляясь.

Что задумал сделать с ним аль-Хусейн? Неужели он хотел устранить его как свидетеля торговли опиумом? В то, что его привели сюда, чтобы отдать заработанные деньги, Нагиб, разумеется, не верил.

События последних дней привели к тому, что Нагиб, который не был по натуре трусом, теперь все больше и больше боялся. Страх был вызван осознанием той опасности, которая сопровождала преступную деятельность аль-Хусейна. Нагиб, обладая чутьем на людей, почувствовал, что именно они замышляют, хотя и не убедился окончательно в их намерениях. Чуть замедлив шаг, Нагиб резко прыгнул в сторону, оттолкнув при этом женщину с маленьким ребенком, которая оказалась у него на пути. Начался переполох. Нагиб пустился бежать по узкой улочке между двумя рядами домов и скрылся за первым поворотом. Потом пошел по грязной улице подчеркнуто спокойно, чтобы не привлекать внимание спешкой.

Нагиб почувствовал себя в безопасности, когда увидел вдалеке, среди трущоб мусорщиков, купола и минареты мечети Азункор. Он надеялся, что, добравшись до нее, выйдет наконец из этого лабиринта. Но в этот момент на улице перед ним появились мужчины и, растянувшись цепью, преградили путь. В центре — тот самый боксер. Нагиб обернулся, но с другой стороны навстречу ему двигалась еще одна фаланга. Они приблизились, боксер вышел вперед и ударил Нагиба в лицо с такой силой, что на мгновение у того потемнело в глазах. Он пришел в себя только спустя несколько секунд, когда «провожатые» снова толкнули его вперед, как безропотное животное.

Они остановились перед домом, стены которого были оббиты поржавевшей жестью. В нем не было окон, лишь одна дверь с покосившейся поперечной балкой. Боксер открыл дверь и впихнул Нагиба в темноту дома.

Когда глаза Нагиба привыкли к полумраку — свет в комнату едва попадал через люк в потолке, — он узнал аль-Хусейна. Тот сидел на ящиках, которые Нагиб привез в Каир. Его глаза сверкали яростью.

— Ты действительно думал, что сможешь меня обмануть? — негромко начал он, но именно в этом тихом голосе и крылась угроза. — Ты, червь, хотел меня, Али ибн аль-Хусейна, обмануть?

— Али эфенди, — ответил Нагиб, — о чем ты говоришь? Я выполнил твое задание, как ты просил. А это, как ты сам знаешь, было связано с большой опасностью…

Аль-Хусейн перебил его, махнув рукой:

— Ты, сын вонючего верблюда, рылся в чужих вещах! Я тебя научу, как обманывать Али ибн аль-Хусейна.

Он щелкнул пальцами, что послужило сигналом боксеру. Тот подошел к Нагибу и изо всей силы начал бить его, пока не попал парню в солнечное сплетение. Нагиб упал на пол. Мужчины вылили ему на голову ведро протухшей воды, и он пришел в себя. Поднялся. Из правой ноздри текла тонкая струйка крови.

— Клянусь Аллахом всемилостивейшим, — пробормотал Нагиб, — я не знаю, чего ты хочешь. Это те ящики, которые я получил в Асуане, и я привез тебе их в назначенный срок. За что ты меня бьешь?

— Ты знаешь, что в ящиках?

Нагиб колебался. Стоит ли ему говорить, что он выполнял задание в неведении, или признаться, что открывал ящики и обнаружил опиум? Он взрезал мешок, тут уж не соврешь, наследил. Поэтому Нагиб все же признался, что из любопытства поступил непростительно, открыл один из ящиков.

Али ибн аль-Хусейн поднялся и открыл по очереди все ящики. Полные мешки лежали все еще там. Нагиб вопросительно взглянул на Али, словно хотел сказать: вот видишь, мне нечего поставить в вину. Но прежде чем Нагиб успел что-то заметить, аль-Хусейн в ярости запустил руку в один из вскрытых мешков, вынул пригоршню чего-то и швырнул в лицо Нагибу.

— Ты знаешь, что это? — заревел аль-Хусейн в бешенстве. — Ты знаешь, что ты за мои деньги перевозил из Асуана в Каир?

— Песок? — испуганно спросил Нагиб.

— Пять ящиков песка!

— Но я же собственными глазами видел там белый порошок!

Аль-Хусейн нагло усмехнулся:

— Вот как, значит, ты видел порошок?! И он тебе так понравился, что ты приказал своему напарнику наполнить мешки песком, а сверху положить один мешок с ожидаемым содержимым, чтобы при поверхностном осмотре не заметили подмены.

— Клянусь бородой Пророка, нет! — вскричал Нагиб. — Этого не было!

Али ибн аль-Хусейн подошел к Нагибу и подчеркнуто медленно взял его руками за горло. Его кровь, казалось, вот-вот закипит, лицо побагровело, а глаза едва не вылезли из орбит. Черты лица аль-Хусейна, исказившись, превратились в ужасную гримасу, и он заорал, продолжая сдавливать горло Нагиба:

— Где Омар? Я задушу его собственными руками!

При этом он тряс головой Нагиба так, что, казалось, признание должно было само вылететь из его рта.

Нагиб даже не предпринимал попыток освободиться. Он знал, что в этом нет никакого смысла, и, чувствуя, что сознание покидает его, решил отдаться на милость судьбы. Тысячи мыслей проносились у него в голове. И мысль, что аль-Хусейн может его убить, была не на первом месте. Кто же мог доверять караванщикам? Путь из Хартума в Асуан был неблизким, переход длился около трех недель. За это время можно было легко подменить содержимое ящиков. И потом был еще этот одноглазый на пароходе. Он слишком легко согласился проследить за погрузкой. Нагибу в голову пришла абсурдная мысль: может ли он доверять Омару? А если эта история с двумя англичанами лишь повод, чтобы улизнуть?

— Где этот Омар, я хочу знать! — словно откуда-то издалека доносился до него голос али-Хусейна. Он ослабил хватку, и Нагиб жадно глотнул воздуха.

— Эфенди, — закашлявшись, пробормотал он, — как я уже говорил, Омар остался в Луксоре. Но он вернется. Поверьте мне, Али эфенди. На Омара можно положиться. — Нагиб говорил это, хотя уже и сам не был уверен, можно ли доверять Омару.

— Я буду искать его! — пробормотал али-Хусейн. — Я буду искать его и найду. И пусть Аллах сжалится над тобой, если я его не найду! Иначе… — Он сделал недвусмысленное движение рукой поперек шеи.

Потом Али дал знак двоим охранникам. Те оттащили Нагиба в соседнюю комнату без окон и дверей, связали его по рукам и ногам и бросили в угол. Там он и остался лежать в полной темноте.

Али ибн аль-Хусейн в тот же день в сопровождении тех же двух охранников отправился пароходом в Луксор.




С того момента как Нагиб и Омар расстались, прошло уже семь дней, семь довольно бесцельных дней, если не принимать во внимание того, что Омар узнал: леди Доусон — агент английской секретной службы. Он сидел на хвосте у двух англичан с парохода, но и это не принесло никаких результатов. Надежда, что на их пути где-нибудь возникнет профессор Хартфилд, не оправдалась. При этом он твердо рассчитал, что когда леди Доусон и оба англичанина на третий день отправятся в Долину царей, то по пути остановятся в доме Картера и вместе с ним пойдут по крутой тропе над утесами. Омар побежал снизу по мощеной дороге, хотя она была вдвое длиннее, но тем не менее успел вовремя. Издалека он увидел, как Картер, держа в руке большой план-чертеж, обвел что-то карандашом. К тому же резкие жесты археолога свидетельствовали о его возбужденном состоянии: казалось, он пытался убедить собеседников в чем-то невероятном.

Держа в руках узловатый посох, с какими обычно ходят феллахи, Омар приблизился к ним, помахал рукой и дружелюбно поздоровался. Между тем он пытался уловить из их разговора хотя бы несколько слов. Но то, что он услышал, разочаровало его: они говорили не об Имхотепе. В основном речь шла о каком-то неизвестном фараоне, имя которого Картер обнаружил на глиняной печати, чаше и одной деревянной шкатулке. Леди Доусон с изящным зонтиком от солнца и двое агентов в широкополых шляпах не обращали внимания на странного соглядатая, вероятно полагая, что человек такого низкого положения едва ли знает английский язык. Так Омар, усевшись отдохнуть на камень, узнал, что лорд Карнарвон, по заказу которого Картер проводил раскопки в Долине царей, был баснословным скрягой. Он только и ждал, как бы побыстрее и с наименьшими затратами добраться до сокровищ, и ни во что не ставил науку. И Картер уже несколько раз задумывался над тем, чтобы бросить это предприятие.

Из этой беседы Омар понял, что Картер обладает эксклюзивной информацией, которой он поделился с леди Доусон и агентами и о которой лорд Карнарвон не должен был знать. Поскольку разговор шел не о гробнице Имхотепа, то имя Хартфилда, ключевой фигуры в этом деле, не было упомянуто ни разу. Достойным внимания Омару показалось лишь то, что, по словам агентов, на следующей неделе Картер их сможет найти в гостинице «Мена Хаус» в Каире. Из того, что Омар услышал, он сделал вывод, что на этом действия английской секретной службы в Нижнем Египте прекращаются. Он решил удалиться, прежде чем успеет вызвать подозрение, и на следующий день отправился на почтовом пароходе в Каир.

В номере гостиницы «Роял» Омар завалился на кровать и стал думать. Он следил за двумя агентами, надеясь, что они выведут его на след профессора Хартфилда. Но здесь, в Луксоре, он отдалился от цели больше, чем когда бы то ни было. Да, Омар начал сомневаться, правильно ли он понял подслушанный разговор на корабле. Может быть, увлеченность поисками профессора довела его до такого состояния, что он уже не мог отличить фантазии от реальности? От этой мысли в нем закипела злоба. Он злился на самого себя, злился за то, что не смог удержать в узде мысли и эмоции.

«Аллах акбар» — велик Господь — было нацарапано на противоположной стене серого цвета, которая обратила на себя внимание запущенностью. А под этой надписью какой-то европейский путешественник красивым почерком вывел признание в любви неизвестной Джейн и дважды подчеркнул это имя. Рисунки человечков перемежались с изображениями животных, которые можно было встретить в иероглифических надписях царских гробниц по ту сторону Нила. Разумеется, здесь были и всевозможные пошлости, среди которых Омар обнаружил особенно смешную: изображение пениса, которое больше походило на шестизарядный револьвер, чем на половой орган египтянина. Какой-то постоялец нарисовал его красным карандашом и оставил комментарий: «Ма’алеш» — что бы это значило?

Омар впал в уныние. Ему стыдно было ехать в Каир и появиться перед Нагибом без видимых результатов. А о судьбе своего друга Омару ничего не было известно. Он даже подумывал, не использовать ли эту возможность, чтобы освободиться от щупалец «Тадамана». Эта мысль не давала ему покоя: когда еще выдастся такой удачный случай. Но через некоторое время Омар сообразил, что, если он знает столько информации об этой организации, его не оставят в покое. А последствия будут плачевными: за ним начнут гоняться как националисты, так и британцы.

Поэтому Омар вернулся в Каир, где обнаружил пустую квартиру, что сначала его обеспокоило. На столе он нашел записку со странными каракулями, но так ничего и не понял. Только после того, как прошло двое суток, а Нагиб так и не появился в квартире, Омар решил отправиться на его поиски. В кофейне «Роял» он не смог получить ответы на свои вопросы. Официант, который, словно эквилибрист, совершенствовал свое искусство, перенося латунный поднос с чашками над головами посетителей, сообщил, что уже давно не видел Нагиба, а человека по имени Али ибн аль-Хусейн он вообще не знал.

Целый день Омар бесцельно бродил среди скопища домов. Каир не только приводил его в замешательство, но и нагонял страх: шумные толпы людей, бездельники, которые не знали другого ремесла, кроме воровства, голодные дети, протягивающие тонкие ручонки, чтобы получить подаяние, босоногие, замотанные в паранджу старухи, несущие гигантскую поклажу на голове, британские солдаты в униформе и среди всего этого — повозки, запряженные ослами, торговцы с высокими тачками, фыркающие и грохочущие автомобили, бездомные лающие псы и много кошек. Кошки с тусклой сбившейся шерстью и грязные, загаженные улицы, на которых они жили… Омар хотел покинуть этот город как можно скорее, хотя сам не знал почему.

Поздно вечером он вернулся в квартиру в безликом здании на безымянной улице. Надежда обнаружить Нагиба или какие-нибудь его следы не оправдалась. Вместо этого Омар нашел записку, которая так и лежала на столе с тех пор, как он вернулся, но до этого он не обращал на нее особого внимания.

Путаные линии, когда он на них долго смотрел, превратились в своего рода план города. И хотя на листке бумаги ничего не было написано, Омар узнал на плане площадь Салах эль-Дин, мечеть султана Хассана и слегка искривленную линию шариа Ассалиба, буквально в двух шагах от которой был расположен его дом. Крест на сплетении улиц обозначал что-то особенное.

На следующее утро Омар с планом в руках отправился в путь. Он не мог представить, куда заведет его этот клочок бумаги, по крайней мере, Омар надеялся встретить Нагиба по пути, но какая-то неведомая сила влекла его к месту, отмеченному крестом.

Это было одно из тех странных совпадений, которое называют судьбой и в результате которого остается только стоять и качать головой, не веря своим глазам.

Омар остановился перед зеленым домом на безымянной улице. Это, как он понял, то самое место, которое он ищет. Омар подумал, что раз он уже так далеко зашел, то стоит постучать в дверь. У него не было ни малейшего понятия, что его ожидает внутри, — он лишь испытывал какое-то смутное предчувствие.

«Уж придумаю какую-нибудь историю, если что», — подумал молодой человек.

Дверь открыл слуга, смерил Омара оценивающим взглядом и резко, но не вызывающе произнес:

— Моего господина Али ибн аль-Хусейна нет дома. Что ты хотел?

Любого другого такая неожиданная встреча лишила бы дара речи или так запутала бы, что человек, заикаясь, убежал бы оттуда. Но Омар умел сохранять спокойствие и быстро реагировать в самых неожиданных ситуациях, что было одной из особенностей его характера.

— Я — друг твоего господина Али ибн аль-Хусейна, — ровным голосом ответил он. — Мы состоим в одном и том же обществе, если ты понимаешь, о чем я. Мне нужно с ним поговорить!

Зашифрованный намек вселил неуверенность в слугу, он совершенно не мог понять, на что намекал Омар, и вдруг его лицо просияло радушием и дружелюбием:

— Поверь мне, эфенди, я бы никогда не стал обманывать тебя, но Аллах свидетель, Али ибн аль-Хусейн уехал!

Тут Омар отодвинул слугу в сторону и вошел в темный вестибюль дома. Каменный пол был застелен дорогими коврами, под высоким потолком висели латунные канделябры, справа в каменной чаше плескалась вода. Вырубленная в камне лестница вела наверх.

— Мне нельзя тебя сюда пускать, эфенди. Я позову хозяйку! — запротестовал слуга пронзительным, высоким голосом.

Но прежде чем он успел позвать на помощь, на лестнице появилась привлеченная криками хозяйка. Она была в черной парандже, что выдавало в ней замужнюю женщину, ее длинное одеяние отличалось подчеркнутой простотой.

— Все в порядке, Юсуф, — произнесла она и сделала знак рукой, чтобы слуга удалился. Потом она подошла к Омару совсем близко и сняла паранджу.

Омар словно окаменел. Всю уверенность, с которой он вошел в дом, как ветром сдуло. Словно железные тиски сдавили его грудь, мешая биться сердцу. У Омара перехватило дыхание, так что он не мог пошевелиться. Он стоял недвижимо, глядя в лицо молодой женщины. Она подняла правую руку и молча положила на грудь Омара.

— Йа салам! — запинаясь, тихо произнес Омар и робко добавил: — Халима…

Халима кивнула. Ее глаза блестели, Омар тоже едва сдерживал слезы. Он должен был держать себя в руках, чтобы не обнять Халиму, не прижать ее к сердцу. Он чувствовал себя вернувшимся домой путешественником, который скитался несколько долгих лет.

Как давно он не видел Халиму? Прошло шесть или семь лет с тех пор, как он обнаружил ее опустевший дом в эль-Курне. Какая обида, какое разочарование терзали его после того письма, в котором она попрощалась с ним навсегда. Он помнил его наизусть, он перечитывал его сотни раз, каждое слово в отдельности. Он целовал его, как ребенок, прижимал к себе, как самую дорогую вещь, но так до сих пор и не понял ее прощальных слов.

— Халима, — беззвучно повторил он, — Халима, ты здесь?

Халима пожала плечами. На губах промелькнула нежная улыбка, словно она хотела извиниться. Извиниться за неожиданную встречу.

Приглушенный свет каменного вестибюля не позволял им толком рассмотреть друг друга, но Омар воспринимал происходящее и чувствовал Халиму так, словно она никогда и не убегала от него. Ее близость была как хамсин в пустыне, невидимый жар которого болезненно стягивает кожу. Она заставляла его пылать и мерзнуть одновременно. Омар не мог совладать со своими мыслями. Он видел Халиму сердцем, но не рассудком. Но что-то настораживало его в этой ситуации: она не могла находиться здесь. Только не в доме этого Али ибн аль-Хусейна!

Хозяйка! Аллах всемогущий, этого просто не может быть!

Почему именно этот человек, которому Омар меньше всего желал добра, увел с собой Халиму? Почему, ради всего святого, она отправилась с ним, с этим мерзавцем Али ибн аль-Хусейном? Почему она ничего не сказала? Почему она не объяснит эту непостижимую ситуацию? Почему она не говорит, что все еще любит его, ведь и он до сих пор не охладел к ней?

Омар не решался погладить ее, хотя очень этого хотел. Время изменило Халиму. Не то чтобы она стала невзрачной, менее красивой или менее привлекательной. Изменилось ее поведение, она больше не вела себя, как девочка. Перед Омаром стояла опытная взрослая женщина, появление которой огорошило Омара.

В его душе зародился страх, страх от того, что Халима может что-нибудь рассказать в этой необъяснимой ситуации, и это разрушит все между ними. Она могла сказать: «Уходи и не возвращайся никогда, нам нельзя больше видеться!» Она ведь уже сделала так один раз. Поэтому он постарался опередить ее. Омар, запинаясь, начал говорить что-то бессвязное о своем друге Нагибе, которого он надеялся найти здесь, потому что Али ибн аль-Хусейн поручил им задание. Она внимательно наблюдала за Омаром, насколько позволяло слабое освещение темного вестибюля. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем она произнесла тихо, с превосходством, которое с самого начала его испугало:

— Больше ты мне ничего не хочешь сказать?

О, лучше бы он ничего ей не говорил! Только теперь юноша осознал всю нелепость своих слов. Омар почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Оставалось только надеяться, что Халима не заметит его волнения. Но она лишь быстро обернулась и мельком глянула на лестницу, потом сделала шаг вперед и заключила его в объятия.

Омар не ожидал такой разительной перемены. Он вел себя подобно беспомощному ребенку, который искал желанной защиты в объятиях матери и был не в состоянии ответить на ее чувства. Да, он поймал себя на том, что стеснялся проявить нежность.

Халима обняла его голову двумя руками и покрыла поцелуями. Омар испытал то, чего еще никогда не чувствовал. Постепенно его закрепощенность исчезла, его чувства раскрылись. Он прижал к себе возлюбленную, схватил ее, как утопающий хватается за соломинку, яростно и несдержанно. Халима вскрикнула от боли.

Ни Омар, ни Халима не знали, как долго они стояли в вестибюле. Они словно очнулись от приятного сна и оба одновременно открыли глаза. Омар насмерть перепугался: перед ними стоял Юсуф, слуга аль-Хусейна. Он опустил глаза и сказал, не глядя на Халиму:

— Хозяйка, уже пора.

Казалось, Халима не очень была удивлена появлению Юсуфа и, чтобы немного успокоить Омара, на лице которого отчетливо читался страх, произнесла:

— Ты можешь ему доверять, это мой самый верный слуга. — При этом Халима взяла Юсуфа за руку.

Каждый день в одно и то же время Халима вместе со слугой ходила на рынок за покупками, которые Юсуф нес обратно домой в корзинах. Это было похоже на ритуал, и, чтобы перенести этот поход на другое время или вообще отказаться от него, требовались веские основания. В подчинении Халимы был весь большой дом, в котором работала добрая дюжина слуг и батраков. Кроме того, ей приходилось управлять теми, кто нанимался на работу за еду и кров, потому что их выгнали из семьи или они еще были не замужем по той причине, что не достигли определенного возраста. А еще в доме Али ибн аль-Хусейна была вторая жена, совсем молодая, почти еще ребенок, но с характером зрелой женщины. Али ибн аль-Хусейн взял ее себе в качестве второй жены, что было в обычаях этой страны. Но это глубоко ранило гордость Халимы.

— Нам нужно о многом поговорить, — сказала Халима.

Омар, кивнув в ответ, заметил:

— Но не здесь.

— Нет, конечно, не здесь, — ответила она. — Ты знаешь большие ворота у базара Хан эль-Халили? За воротами, по правую сторону, идет переулок, там есть ковровая лавка. На первом магазинчике вывеска: «Ахмед Амер». Ахмед мне сильно задолжал. Я буду у него в обед и подожду тебя. Прощай!




Ошарашенный, Омар вышел на улицу. Перед его глазами, словно в туманной дымке, проступали фасады домов, уличный шум долетал, казалось, откуда-то издалека. Пошатываясь, он свернул на шариа Ассуругия. Омар знал, что эта улица ведет на север, к большому базару. Он не замечал вокруг себя ни людей, ни автомобилей, ни повозок, которые катили по мостовой. Он все время думал о Халиме, представляя ее грациозную фигуру на лестнице, ее лицо в сумеречном свете вестибюля. А в его голове вертелось одно слово: «Халима».

Добравшись до высокой башни, где начиналась купля, торг и мошенничество, Омар быстро нашел ковровую лавку.

Он назвал свое имя, и торговец проводил посетителя к деревянной лестнице, ведущей наверх, где в маленькой комнатушке его уже ждала Халима. Она сидела на свернутом в рулон ковре, которых было очень много в комнате. Они громоздились здесь до самого потолка. Сквозь щели в закрытых ставнях пробивались полосы солнечных лучей. Пахло шерстью и средством от паразитов, но в этот момент Омара занимала лишь Халима.

Не говоря ни слова, он опустился перед ней на пол, обнял руками ее бедра и прижался головой к коленям, словно стеснялся или хотел спрятаться. Халима правильно поняла этот жест и погладила его по голове. Так они застыли на какое-то время, и каждый был погружен в свои мысли.

Омар почувствовал тепло, которое исходило от ее бедер. Халима почувствовала, что ее одежда повлажнела от его слез.

— Не нужно плакать, — сказала она, сама едва сдерживая слезы. Молодая женщина запустила пальцы в его волосы, подняла голову Омара, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Я не плачу, — ответил Омар и размазал рукавом слезы, текущие по щекам. Тяжело вздохнув, он нерешительно спросил: — Почему все так должно было случиться?

— Судьба сама тасует карты, мы можем лишь играть. — Халима улыбнулась, но в ее голосе чувствовалась горечь.

— Почему все так должно было случиться? — повторил Омар, качая головой. — Ты счастлива?

— Счастлива?

Халима не ответила на этот вопрос. И Омар заметил, что она повернулась к окну лишь для того, чтобы скрыть свои слезы.

— Зачем ты тогда вышла замуж за Али ибн аль-Хусейна. Почему? — Поняв, что Халима не хочет отвечать, Омар поднялся и сел рядом с ней, чтобы она не смогла избежать его взгляда.

— Почему, Халима?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Ты должна мне сказать, Халима!

— Но ты не станешь счастливее…

— Я не буду страдать больше, чем страдаю теперь.

И тут Халима задрала рукав галабии Омара, так что показался шрам от ожога. Она нежно прижалась к нему щекой и начала, запинаясь, словно обдумывая каждое слово, говорить.

— Я не знаю, задумывался ли ты над тем, что произошло тогда в эль-Курне…

— О чем ты, Халима?

— Я говорю об этом! — Она дотронулась указательным пальцем до шрама. — Если ты знаешь, где тебя тогда держали…

Омар сглотнул слюну и ответил:

— Я знаю это, Халима. Этот вопрос не оставлял меня в покое. И однажды мне на помощь пришел случай. Я услышал шум точильного камня, это был единственный звук, который долетал ко мне в гробницу. Поэтому я искал ее в радиусе нескольких десятков метров и наткнулся на дом твоего отца. Для меня это стало шоком.

— И что ты думаешь обо мне?

Омар пожал плечами и отвернулся.

— Честно говоря, я не могу связать все это воедино. И прежде всего я не понимаю, какую роль ты играла в этом.

— А сегодня?

— Сегодня? И сегодня все остается по-прежнему. Тот факт, что ты вышла замуж за аль-Хусейна, ничуть не проясняет дела, понимаешь?

Словно опасаясь злого слова, Халима нежно прикрыла левой рукой рот Омара.

— Не говори больше, любимый мой! — умоляюще произнесла она. — Я все тебе объясню. Но ты должен поверить мне, пообещай!

Некоторое время они молча сидели друг подле друга, потом Халима робко продолжила:

— Юсуф, мой отец, был уважаемым человеком в Абд эль-Курне. Он очень гордился тем, что родился египтянином, и эта гордость сделала его известным за пределами нашей деревни. Юсуф был единственным, кто сопротивлялся надменным британцам, которые чувствовали себя хозяевами в нашей стране. Я любила отца, потому что он вел себя подобным образом. И заметила слишком поздно, что его все больше стали окружать какие-то сомнительные личности — бездельники и пустословы. Они, с пафосом произнося речи, требовали, чтобы Египет стал новым, свободным, самостоятельным государством. При этом все чаще звучало слово «Тадаман». Я не знала, что оно означает, и спросила об этом отца. Он объяснил мне, что это название организации египетских патриотов, которые поставили себе целью освобождение страны. Их отличительным знаком стала кошка, то самое животное, которое обладает тайными силами, может видеть в темноте и исцелять. Потом он прижал меня к своей груди, нежно погладил по волосам и сказал тоном, который противоречил его поведению: «Никогда не произноси этого слова вслух, предатели должны умереть». Потом стали пропадать люди, египтяне и иностранцы, о которых мой отец, если о них заходила речь, отзывался как о врагах страны и говорил, что они понесли заслуженное наказание. На мой вопрос, какое же наказание грозит врагам Египта, отец ответил, что их замуровали живьем в старые гробницы времен фараонов. Холодность, с которой Юсуф рассказывал об этих подробностях, очень испугала меня. С того дня я начала презирать отца. Ты встретился с «Тадаманом» абсолютно случайно. Юсуф посчитал тебя шпионом британцев. В «Тадамане» с самого начала не поверили, что профессор хочет купить в Луксоре антикварные вещи. Они видели в нем агента британских служб, который хотел раскрыть организацию египетских националистов, поэтому решили убить профессора, его жену и слугу.

Сначала им в лапы попался ты. Это было не запланировано, просто так получилось. А у меня кровь в жилах застыла, когда они притащили тебя ночью и бросили в гробницу. Я тебя сразу узнала и совсем отчаялась. Как мне было тебе помочь? Юсуф не знал пощады, если речь шла об интересах «Тадамана». Понимая, что тебе суждено умереть от голода в этой дыре, я попыталась уговорить отца. Можно даже сказать, что я выторговала у него твою жизнь. Это была нечестная сделка, но главное — ты остался в живых.

— Нечестная сделка? Как это понимать, Халима? — Омар заметил беспокойство в глазах женщины: ей тяжело было сказать правду любимому человеку.

— Ты не догадываешься, какую цену запросил отец за твое спасение?

Омар испугался.

— Я догадываюсь, — чуть слышно ответил он.

А Халима снова продолжила:

— Среди товарищей моего отца был один, который отличался особой решительностью и жестокостью, — Али ибн аль-Хусейн. Хотя я была почти еще ребенком, он положил на меня глаз. Он захотел взять меня в жены, и Юсуф пообещал меня ему. Но я отказывалась с решимостью шестнадцатилетней. Я угрожала, что расцарапаю ему лицо, если он только приблизится ко мне, убегу при первой возможности и никогда больше не вернусь. Так я не подпускала аль-Хусейна слишком близко. Когда я не увидела другого способа освободить тебя, я дала обещание, что выйду замуж за аль-Хусейна. И тебя выпустили…

Халима потупилась. Она стеснялась смотреть Омару в глаза и не могла видеть его слез, слез отчаянной злости, из-за которых очертания комнаты расплывались, как горизонт в раскаленный полдень. Омар, словно ребенок, начал громко и безудержно всхлипывать, а затем и вовсе дал волю слезам. Совершенно отчаявшись, юноша вдруг подумал, что Халима рассказала эту историю, чтобы выкрутиться из затруднительного положения. Но чем дольше продолжалось ее растерянное молчание, тем отчетливее он осознавал, что она поведала ему правду. И его дикое, безудержное разочарование смешалось с одним желанием — отомстить аль-Хусейну. «Рано или поздно я убью этого типа!» — эта мысль вертелась у него в голове, пока он не закричал:

— Я убью его, я убью его!

Халима прижала голову Омара к груди, чтобы заглушить этот крик, и стала гладить его по спине. Через какое-то время его всхлипывания сменились отрадным спокойствием, затухли, как огонь в лампаде с ворванью.

Сквозь одежду он чувствовал тепло ее тела, в нем постепенно разгоралась страсть, и наконец Омара обуяла жажда обладания любимой. Он хотел любить Халиму здесь и сейчас, несмотря на непристойность ситуации. Омар желал одного — чтобы Халима принадлежала лишь ему, и никому больше. Она была самой большой его любовью, его жизнью, и он не хотел даже думать, что в следующее мгновение она вдруг встанет и пойдет к этому аль-Хусейну. Если она так поступит, значит, отныне он не будет видеть смысла в жизни.

Но прежде чем Омар успел так подумать, он почувствовал, как Халима взяла его руку и провела ею по своему телу. Это было словно приглашение, знак, что их чувства совпадают. И Омара охватило радостное чувство, возникла уверенность, что он сможет найти выход из сложной ситуации. В вихре чувств и с сознанием того, что они созданы лишь друг для друга и что никакая сила в мире не сможет их разлучить, возлюбленные стали целоваться. Лежа на куче пыльных восточных ковров, они ласкали друг друга, пока, уставшие от диких игр, не улеглись в нежных объятиях.

Как только что пробудившийся человек не сразу воспринимает наступление нового дня, так Омар медленно возвращался к действительности.

— Что же будет с нами дальше? — беспомощно спросил он.

Халима приподнялась. Она задумчиво водила пальцем по геометрическому узору ковра.

— Я не знаю, Омар. Знаю только, что я люблю тебя.

— Нам нужно бежать, — предложил он.

— Бежать, но куда?

Омар пожал плечами.

— Аль-Хусейн и его люди будут преследовать нас по всему Египту, — сказала молодая женщина. — Они не остановятся, пока не найдут нас обоих, поверь мне.

Омар схватил Халиму за плечи.

— Если ты любишь меня на самом деле, тогда уйдешь со мной. Давай сбежим в Европу, в Англию или во Францию. Там они нас точно не найдут.

— Не обманись, — ответила Халима, — у «Тадамана» и в Европе есть свои люди. Тщеславие аль-Хусейна будет уязвлено, и он не остановится, пока не найдет нас, пусть даже исколесив пол-Европы. Он прекрасно умеет использовать в делах каких-нибудь посредников, которые даже не знают, как его зовут и где он живет. Он не остановится и перед убийством, причем сам не замарает рук. Аль-Хусейн — мастер на такие трюки, особенно если речь идет о том, чтобы защитить свою шкуру. В его спальне, за большим зеркалом в человеческий рост, я обнаружила потайную дверь, ведущую на пожарную лестницу, по которой он в любое время может спуститься на задний двор. Наверное, он боится мести за свои многочисленные темные дела. Он никогда не рассказывал мне об этом тайном ходе.

— Но именно эти темные махинации и свели нас вместе!

— Я знаю, — ответила Халима.

Омар уставился на закрытые ставни, через вентиляционные щели которых били яркие солнечные лучи, оттеняя серо-голубые клубы пыли в тесной комнате.

Он задумался. Казалось, весь Египет сговорился против них. Малодушие охватило его, но Омар скорее откусил бы себе язык, чем рассказал бы об этой предательской мысли вопросительно смотревшей на него Халиме. Он восхищался этой молодой женщиной, вспоминая, с каким спокойствием она описывала свой тернистый путь, полный страданий. При этом она не требовала от Омара сочувствия или благодарности. И он устыдился своего отчаяния.

Казалось, Халима прочитала его мысли. Пытаясь утешить Омара, она взяла его за руку, но при этом старалась не смотреть в глаза. В ходе разговора, когда каждый из них пытался вести себя как можно спокойнее, словно не хотел обострять внимание на их безвыходном положении, Халима вдруг спросила, как он вообще ее нашел.

Омар рассказал о плане на листе бумаги, обнаруженном у себя на столе, и о том, что он отправился искать своего друга эк-Кассара, который вот уже несколько суток кряду не появлялся дома.

— Нагиб эк-Кассар? — Халима не верила своим ушам.

Потом она покачала головой и сообщила, что ее муж приказал схватить эк-Кассара, а сам отправился с дружками искать его товарища в Луксор.

— Я и есть товарищ эк-Кассара, — невозмутимо ответил Омар. — И что твоему мужу нужно от меня?

— Он утверждает, что товарищ эк-Кассара украл у него товар, опиум, который ему поставили из Судана.

— Но ты же не станешь утверждать такое?

— А кто тогда это сделал?

— Во имя Аллаха всемогущего, нет! — возмущенно вскричал Омар. — Мы отправились вместе в Асуан, чтобы выполнить задание аль-Хусейна, но в Луксоре наши дороги разошлись. С тех пор я больше не видел Нагиба.

— Пусть будет так, — ответила Халима, — но имей в виду, что аль-Хусейн ищет именно тебя.

На лестнице послышалось деликатное покашливание. Слуга Юсуф, поднимаясь, остановился на полдороге и тихо позвал:

— Хозяйка, уже пора!

Отныне, чтобы не вызвать подозрений, Халима должна была соблюдать распорядок дня еще строже, чем раньше. Их прощание прошло быстро и холодно, но Халима пообещала быть завтра здесь в то же время.




Положение, в котором находился Омар, не могло быть более безнадежным и любого другого человека повергло бы в уныние. Однако Омар успел приобрести кое-какой жизненный опыт и знал: именно уныние и отчаяние раскрывают неведомые силы и обостряют разум, помогая найти единственно правильный выход из тупиковой ситуации.

«Тадаман», который в течение нескольких лет был для Омара примером и стимулом и которому он был обязан жизнью, теперь, после того как юноша узнал о тайных делах его членов, стал для него ненавистным.

Саад Заглюль считался надежным человеком. Британцы выслали его сначала на Мальту, как главу египетского национального движения, а потом на Сейшелы; его соратники по партии «Вафд»[11 - «Вафд» — в 1918–53 гг. крупнейшая политическая партия Египта, руководившая национально-освободительным движением. Основана Заглюлем в ноябре 1918 г.] были такими же уважаемыми людьми. Но среди экстремистов, которые числились в «Тадамане» и о которых говорили в основном только в связи с убийствами и покушениями, скрывались многие криминальные элементы, извлекавшие из этого собственную выгоду. Примкнуть к организации их подстегнули личные неудачи в жизни. Основным требованием «Тадамана» была анонимность его членов. Лишь немногие знали имена своих соратников. Но даже если этим немногим были известны имена, они понятия не имели, какое место в организации занимал тот или иной человек, кто кому подчинялся и отдавал приказы. Собственно, никто даже не знал, кто был главой «Тадамана», и это давало повод для слухов и домыслов. Но именно благодаря такой таинственности организация все еще продолжала существовать.

Омар, конечно, знал, что, если он выйдет из организации, в которую попал довольно странным способом, его жизнь не будет стоить и ломаного гроша. Для него теперь во главе угла стоял вопрос: заявиться с бухты барахты к аль-Хусейну или затаиться, пока не возникнет удобный момент для бегства вместе с Халимой.

Если Омар спрячется, аль-Хусейн вместе со своими людьми будет его искать и не успокоится, пока не найдет, потому что это исчезновение станет лучшим доказательством его вины. Но если он сам придет к аль-Хусейну, то едва ли кто-нибудь прислушается к его доводам и поверит, что он не причастен к краже груза. К тому же существовала опасность, что аль-Хусейн узнает об Омаре все, в том числе и то, что он тот самый мальчик, из-за которого Халима вышла за него замуж.

Они не встретились, когда Омар стал жертвой роковой ошибки. Он не знал, известно ли аль-Хусейну вообще его имя. Может быть, преступник давно забыл, почему Халима вначале отказывалась от замужества, но потом все же согласилась принять его предложение. Аль-Хусейн не был человеком, который жил прошлым. Занимаясь делами, он прежде всего заботился о том, чтобы все шло так, как ему хочется, и не думал об остальном. В этом он резко отличался от Омара.

Омар же, как только немного улеглась страсть, засомневался, чувствовала ли Халима к нему то же, что и в юные годы. Не случилось ли так, что неожиданная встреча лишь на миг разожгла огонь из искры, питая его воспоминаниями? Эта мысль преследовала его в последующие дни, когда они встречались в той же лавке. Омар внимательно слушал ее, с недоверием ловил каждый, пусть кажущийся незначительным и случайным, жест, отыскивая во всем этом подтверждение своим мыслям.

Халима чутко реагировала на его поведение, и от нее не укрылось беспокойство Омара. Во время их третьего свидания, когда Омар находился в ее объятиях, Халима сказала, что заметила его тревогу.

Омар и не пытался отпираться. Что удивительного в том, что у него появились сомнения? Жизнь научила его, что чувства подобны шатающейся на ветру вершине дерева. С их первой встречи прошло уже много лет. Но Омара больше всего беспокоило их общее будущее. Халима вела жизнь состоятельной дамы, жила в роскошном доме, у нее в подчинении было множество слуг. Одна мысль о том, что Халима отправится с ним в бега и ее ждет жалкая жизнь без перспективы, быстро сделала Омара раздражительным. Те дни, когда они встречались в ковровой лавке, были полны разочарования.

Он много раз думал о том, чтобы убежать на следующий же день и больше никогда не возвращаться. Но потом все же забывал о наболевшем и с нетерпением ждал очередной встречи с возлюбленной.

Халима предупредила, чтобы Омар больше не возвращался на съемную квартиру в пригороде Каира. Она была уверена, что за домом давно наблюдают. Торговец коврами, добрый старичок с седой бородкой и маленькими очками с толстыми стеклами в роговой оправе, приютил Омара в одном из складских помещений во дворе. За это Омар помогал ему чистить ковры. Было очень тяжело тереть их грубой щеткой, намыленной вонючим мылом, от которого руки краснели и раздувались, как бесформенные резиновые шары.

Едва Омар и Халима все обдумали и уже были готовы бежать в Европу, как на парня вновь накатила хандра. Халима сообщила ему о возвращении аль-Хусейна. Он был раздосадован безрезультатной поездкой и, встретившись с Халимой, вел себя бесцеремонно и грубо. С этого времени Омара охватывало то нетерпение, то безудержная ненависть к аль-Хусейну. Одна мысль о том, что Халима после нескольких часов их совместного счастья должна была идти к этому человеку, просто сводила Омара с ума. В такие моменты он, исполненный отчаяния, вскакивал и начинал ходить по тесной комнате из угла в угол, сжав кулаки, как заключенный. «Рано или поздно, — повторял он снова и снова, — я убью его, я убью его!» Гнев аль-Хусейна был беспределен, когда его лакеи сообщили, что эк-Кассару удалось сбежать из заточения поле того, как он необъяснимым способом освободился от пут. Аль-Хусейн бушевал. Он швырнул стул в того, кто принес ему эту новость, вытащил револьвер, который всегда носил с собой, и стал бесцельно палить в потолок комнаты. Халима боялась гнева аль-Хусейна, но страх лишь способствовал тому, что в ней крепла уверенность в необходимости уйти от мужа.

Халима предвидела, что день, когда аль-Хусейн направит свой гнев на нее, обязательно наступит, ибо рано или поздно он узнает об их встречах с Омаром. И это будет для нее смертным приговором.

Они любили друг друга каждый день, когда встречались, потому что их тела требовали этого, — они были ненасытны, как земля после долгой засухи. Но эта любовь среди перевязанных бечевками ковров уже больше походила на акт отчаяния: молодые люди ни на минуту не забывали об испытываемом ими страхе.

Халима не могла сказать, кто стоял за освобождением эк-Кассара. То ли у него были пособники, то ли ему самому как-то удалось выбраться.

Никто ни в чем не был уверен, и это очень подрывало их отношения.

Нагиб эк-Кассар повидал мир, он долгие годы жил в Европе и, конечно, был бы очень полезен Омару и Халиме, если бы они попытались найти убежище в чужой, неизвестной стране. Но где же им теперь искать Нагиба? Однажды Омар вспомнил о микассахе. Калека у гостиницы «Мена Хаус» был единственным, кто мог помочь. Эк-Кассар знал об их дружбе с микассахом, знал, что ему можно доверять, и, без сомнения, попросил бы у старика помощи, если бы искал Омара.

Халима сунула Омару довольно большую сумму денег, от которой тот сначала с возмущением отказался, но потом все же принял с благодарностью. Теперь он был рад, что может позволить себе отправиться в долгий путь к пирамидам на омнибусе. Хассан сидел на привычном месте. Казалось, годы шли мимо него. С тех пор как Омар помнил микассаха, тот ничуть не изменился.

Хассан сразу заметил растерянность Омара и молча указал в сторону парковой скамейки, которая в зарослях олеандра была почти не заметна со стороны входа в отель.

— О тебе уже спрашивали, — сказал микассах после того, как, опершись крепкими руками, взгромоздился на скамейку.

— Нагиб эк-Кассар?

Калека кивнул.

— Где он?

— Не знаю, — ответил Хассан, покусывая оторванный им лист олеандра. — У него был очень странный, даже подозрительный вид. На все вопросы отвечал коротко, общими фразами. Я не знал, чего мне от него ждать. В конце разговора он сказал, что придет снова. Чудной тип!

Омар стал рассказывать, что произошло с тех пор, как они виделись в последний раз: о таинственном задании от аль-Хусейна, о безрезультатной слежке за двумя британскими агентами и о неожиданной встрече с Халимой. Омар поведал также и о любовных приключениях с Халимой, и о совместных планах побега в Европу, и о ее неуверенности. После этого у него на душе стало легче.

Сначала Хассан молча смотрел на Омара. Потом начал медленно качать загорелой лысой головой из стороны в сторону, словно у него еще не сложилось окончательного мнения. После этого микассах глубоко вздохнул и поднялся, так что его короткое коренастое тело чуть не потеряло равновесия. Не глядя на Омара, он произнес:

— Тебе не надо этого делать.

— Что? — закричал Омар.

— Она — его жена. Тебе не стоит забирать у него жену.

— Но ведь он преступник. Он мучает ее, и я боюсь, что когда-нибудь просто убьет, если узнает о том, что мы встречались за его спиной!

— И все же перед Аллахом всемогущим и всемилостивейшим Халима — законная жена Али ибн аль-Хусейна, и ни у кого ни на этом берегу Нила, ни на том нет права отнимать ее у него.

— Но я же тебе рассказал, как состоялась их свадьба!

— Священные законы Корана следует соблюдать независимо от обстоятельств. Халима сама согласилась стать его женой?

— Да, но…

— Значит, она его законная женщина, и никто, даже ты, не в силах оспаривать право на нее.

Жесткость и неуступчивость, с которой говорил микассах, ввергла Омара в ступор. Он и не думал, что ему когда-нибудь придется спорить с мудрым стариком. Хассан до сегодняшнего дня был для него авторитетом, прежде всего в моральном плане. Но теперь все перевернулось с ног на голову.

Омар ни секунды не сомневался в правоте своей позиции. Оставить Халиму этому извергу? Никогда!

Омар назвал микассаху адрес своего нового убежища. Если Нагиб придет, тот должен ему рассказать, где теперь скрывается Омар. Старик с серьезным видом пообещал помочь ему в этом, и Омар отправился домой.

В омнибусе он занял место подальше от входа.

Парень задумался. Он не хотел оставлять без внимания совет старого микассаха, но мысль о том, что ему нужно бросить Халиму, угнетала его еще больше. Конечно, Хассан был мудрым старым человеком, и все его советы до сих пор были толковыми.

Омар хотел жить с Халимой, даже если это будет противоречить всем законам мира.

Обдумав план и хорошо все взвесив, Омар и Халима решили бежать в Англию. Омар немного владел английским и почерпнул от профессора Шелли сведения о культуре и истории Великобритании. Деньги на билеты были. Если Халима сдаст в ломбард все свои украшения (она, без сомнения, была готова на это), то у них будет более чем достаточно средств, чтобы прожить на них целый год. Но когда на набережной Нила Омар зашел в «Бюро путешествий Томаса Кука» и спросил о билетах на пароход из Александрии до Саутгемптона, то, к своему глубочайшему разочарованию, узнал, что билеты можно купить только при наличии визы. Приветливая мисс за белым стеклянным окошком спросила у него адрес и фамилию, и Омар тут же пошел на попятную и быстро покинул бюро.

Омар был уверен, что его имя все еще значится в списках разыскиваемых преступников, хотя с момента подрыва железной дороги прошло уже четыре года. Но как получить сведения, не подвергая опасности Халиму и себя? Не было и дня, чтобы в Каире не проходили демонстрации против иностранцев. Ситуацию обостряли покушения на британских чиновников и забастовки на почте и железной дороге.

В знак протеста против оккупантов разгневанные толпы взрывали телеграфные столбы, железнодорожные пути и оросительные каналы.

Заглюль был изгнан, страна уже некоторое время существовала без правительства, над цитаделью Каира развевался британский флаг, а британский фельдмаршал лорд Алленби отчаянно пытался убедить премьер-министра Его Величества Ллойда Джорджа изменить отношение к Египту.

Эти обстоятельства достойны упоминания, потому что именно они имели решающее влияние на развитие дальнейших событий.

В один из жарких весенних дней в ковровой лавке у башни неожиданно появился Нагиб эк-Кассар. Омар уже оставил всякую надежду вновь увидеть Нагиба.

Он сообщил, что узнал адрес Омара у Хассана, но в отличие от их первой встречи микассах вел себя сдержанно, говорил неохотно, так что у Нагиба даже появились подозрения, не заманивает ли его старик в ловушку. Поэтому эк-Кассар три дня наблюдал за лавкой, но не заметил ничего странного, кроме одной женщины в черной парандже, которая заходила сюда в одно и то же время, а затем уходила.

Омару пришлось объяснить, что эта женщина — жена аль-Хусейна и одновременно та самая девушка, которой Омар обязан жизнью. Омар с трудом убедил его, что это не несет никакой опасности. Недоверие Нагиба постепенно прошло, когда Омар стал рассказывать о плане побега и неудачной попытке купить билеты на пароход в Англию.

Все получалось как нельзя лучше, потому что Нагиб тоже вынашивал план, как покинуть страну. Он утверждал, что уже давно выехал бы из Каира, если бы у него были деньги на билет. Халиме Нагиб понравился. Прежде всего ее поразил жизненный опыт и холодный ум эк-Кассара, чем он заметно отличался от эмоционального Омара. Она считала, что, если они будут держаться втроем, их шансы на побег возрастут, и предложила Нагибу оплатить его проезд. Нагиб сообщил, что через несколько дней британский протекторат упразднят, а султана Фуада провозгласят королем Египта. В связи с этим будет проведена всеобщая амнистия, так что им нечего больше будет бояться британцев.

Халима торопила. День ото дня их ситуация становилась все более угрожающей, потому что аль-Хусейн назначил награду в сто фунтов за головы Омара и Нагиба. Она понимала, что если одного из них поймают, то ей самой придет конец. Нагиб нашел укрытие у сестры своей матери. Там он чувствовал себя в безопасности и избегал появляться на улице вместе с Омаром, потому что даже в базарной сутолоке остерегался нарваться на доносчиков.

Наступил день провозглашения султана Фуада королем, это сулило независимость стране (хотя речь шла лишь о формальной независимости, фактически же правительство Его Величества сохраняло за собой влияние в оборонной политике и системе безопасности). В этот памятный день по необъяснимой воле Аллаха произошло событие, которое поколебало стойкое убеждение Омара и вызвало у него сомнение: не был ли старый микассах прав в своих предупреждениях.

Омар и Нагиб договорились встретиться у больших часов на шариа Абдель-Халиг, где располагались конторы большинства пароходных компаний. Омар с интересом наблюдал за прибытием белого автомобиля, который отличался тем, что шофер сидел не под крышей, а на свежем воздухе, в то время как пассажир с блестящим моноклем, очевидно какой-то англичанин, ехал в закрытом салоне. Перед порталом «Юнайтед Медитерраниалл», всего в паре десятков метров от Омара, автомобиль остановился, и в то же мгновение показался Нагиб.

Омар помахал ему, но, прежде чем друзья успели поздороваться, с разных сторон к ним подлетели трое мужчин, оттолкнули их в сторону и почти одновременно стали стрелять в англичанина, который уже был готов выйти из автомобиля. Омар и Нагиб стояли как вкопанные. Они не сдвинулись с места даже после того, как бандиты, опустошив барабаны револьверов и бросив их на мостовую, пустились наутек, а затем скрылись в одной из боковых улочек, которые вели к опере.

Англичанин лежал на тротуаре в неестественной позе, лицом вниз. Под его животом расплывалась лужа темной крови. Пальцы левой руки, которые он поднял вверх, судорожно дрожали, словно его било током. Потом кисть безжизненно упала на мостовую.

Со всех сторон с криком бежали люди, и тут Омар сообразил, что они ближе всех стоят к жертве. Он схватил Нагиба за рукав и потащил сквозь ряды собравшихся зевак, которые в мгновение ока окружили место происшествия.

Это заметил шофер, египтянин, который прятался от преступников за автомобилем. Он в панике закричал, тыча пальцем в парней:

— Держите их! Это убийцы!

Два храбреца попытались преградить путь Омару и Нагибу, но парни толкнули их на землю и побежали со всех ног, спасая свои шкуры.

Они знали, что ни в чем не виновны, что лишь случайно стали свидетелями преступления. Но в то же время понимали, что полиция потребует от них назвать свои имена, а это может привести к ужасным последствиям. Омар бежал в направлении вокзала, потому что хорошо ориентировался среди извилистых улиц и переулков, Нагиб мчался за ним. Они замедлили бег, когда почувствовали себя в относительной безопасности. Добравшись до переполненной людьми привокзальной площади, они разделились и по одному направились к ковровой лавке на базаре.

Халима едва не задохнулась от волнения, когда узнала, что с ними случилось. Она опустилась на сложенные ковры, закрыла лицо руками и разрыдалась. Она безудержно плакала, как маленькая девочка. Вся ситуация казалась ей безнадежной. Омар молчал. У него из головы не выходили слова старого микассаха. Нагиб стоял между двух окон, прислонившись спиной к стене, и смотрел куда-то в потолок.

— Ну и что теперь? — вызывающе спросил Омар тоном, в котором чувствовалось раздражение. Хорошо зная Нагиба — в конце концов, они ведь прожили вместе достаточно долгое время, — он по выражению его лица догадывался, о чем тот думал.

— Я знаком с одним работником порта в Александрии, — нерешительно начал эк-Кассар, и Халима с надеждой взглянула на него. — Ну, конечно, знаком не так уж близко, но мне известно, что он продажен до мозга костей. Фунты действуют на него подобно опиуму. Он все сделает, как только увидит несколько купюр. Он ставил на кон свою должность, оставляя ворота складов открытыми. Люди из «Тадамана» вывозили американские и британские сигареты грузовиками. После совершенного преступления он снова запирал склады, а полиция гадала, куда мог исчезнуть товар.

— Нам не нужны американские сигареты! — неохотно бросил Омар.

— Да, — ответил Нагиб, — нам не нужны сигареты, но мы можем воспользоваться его помощью иначе.

— Да говори уже! — не сдержалась Халима.

— Я надеюсь, что Георгиос, так зовут этого работника порта (он греческого происхождения, как и многие жители Александрии), сможет провести нас мимо таможенников на корабль, который направляется в Европу.

— Как безбилетных пассажиров? — Халима нервно взмахнула рукой, возражая против такого варианта.

— Что значит «безбилетные пассажиры»?! Георгиос знает команды кораблей, а матросы не менее продажные личности, чем работники порта.

— Ты считаешь, что мы можем приобрести билеты в обход государственных ведомств?

— Я в этом уверен.

Халима тут же заволновалась, она была уверена, что деньги не имеют такого большого значения в этом предприятии. Она могла бы сдать в ломбард драгоценности, к тому же у нее был доступ к нескольким сотням фунтов наличными, которые аль-Хусейн держал дома.

— Он убьет тебя, если заметит пропажу, — произнес Омар, но в его голосе не чувствовалось озабоченности, потому что он понимал: это их единственный шанс.

Халима схватила Омара за руку.

— Я ни секунды в этом не сомневаюсь, — ответила она с горькой усмешкой, — но ему это не удастся. Я доверяю тебе.

Омар обнял ее.

Нагиб сидел в стороне, на свернутом ковре, а теперь встал на колени рядом с ними и тихо сказал:

— Только все должно произойти очень быстро! Когда аль-Хусейн заметит исчезновение Халимы, мы должны быть уже на корабле в Александрии. Ясно?

Омар и Халима кивнули.

— Будет лучше, если мы разделимся. Это значит, что каждому из нас придется добираться до Александрии самостоятельно. Даже тебе, Халима. Втроем или вдвоем будет слишком опасно.

— Хорошо, — ответил Омар, эти аргументы казались ему убедительными. — Но когда?

— Завтра, — коротко бросил Нагиб. — Нам больше нельзя терять времени. Первый поезд в Александрию отправляется около шести.

— Но это невозможно! — запротестовала Халима. — Аль-Хусейн уходит из дома только в девять. До этого часа я не смогу выйти, не вызвав подозрений.

Посовещавшись, они договорились, что Халима сядет на ближайший поезд в Александрию. Местом встречи они назначили башню у портового мола, где в любое время всегда много народа, а потому им не нужно будет опасаться, что их обнаружат.

Из складок платья Халима вытащила сверток с купюрами, на глаз разделила деньги и отдала Нагибу и Омару. Оба молча рассовали их по карманам. Потом Халима обняла Омара. Когда она резко и сильно прижала его к себе, Нагиб деликатно отвернулся.

— С помощью Аллаха, — произнесла Халима, прежде чем спуститься по узкой крутой лестнице вниз, — с помощью Аллаха нам это удастся.

Когда она ушла, Омар остался стоять как парализованный. Мысли ураганом проносились в его голове. Внутренний голос говорил ему: «Верни ее обратно! Тебе нельзя отпускать ее, только не в такой ситуации». Но другой голос призывал к спокойствию и рассудительности. Лишь втроем они могли преодолеть все превратности судьбы.

— Да ты дрожишь. — Нагиб подошел к Омару и взял его за руку. Но тот вырвал руку.

— Тебе не нужно стесняться, — проворчал Нагиб, — это не стыд, когда волнуешься из-за женщины. Ты ее очень любишь?

Омар не реагировал, но Нагиб и не ждал ответа.

Омар не мог заснуть в ту ночь в Каире, последнюю, как он думал. Молодого человека мучили навязчивые мысли о том, что ему придется покинуть страну насовсем. Никогда больше не почувствует он дыхания горячего хамсина, несущего песок и пыль, и вечного пресного запаха, который распространяется от берегов Нила. Никогда больше не увидит звезд южного неба, сверкающих, словно драгоценные камни. Омар с трудом представлял, как будет жить в чужой стране, говорить на иностранном языке, одеваться по-европейски. Омар любил Египет, любил свой народ, хотя мог бы и ненавидеть, что было бы неудивительно. В этой стране было всего два сорта людей — те, которые в тени, и те, которые на виду. Омар до сих пор жил в тени. Человек скорее привыкает к темноте, чем к свету.

Но одна мысль о том, что он может вместе с Халимой начать новую жизнь, вселяла в него мужество. На его губах неожиданно просияла улыбка, больше от неуверенности, чем от предвкушения радости завтрашнего дня.

На следующее утро в знак благодарности Омар оставил в конверте пятифунтовую банкноту и короткое письмо для хозяина ковровой лавки и отправился на базар к маленьким бесчисленным вещевым магазинчикам, где можно было купить поношенную одежду на любой вкус и любой кошелек. Во время побега они договорились переодеться в европейскую одежду, чтобы вызывать как можно меньше подозрений. Омар решил купить светлое белье, слегка расклешенные брюки и костюм с невероятно потертыми рукавами, дешевый и неброский, в котором он абсолютно не будет выделяться в толпе. У Омара также была британская парусиновая сумка цвета хаки, которая сохранилась у него еще со времен строительства железной дороги. В нее он сложил свои пожитки, надеясь, что она поможет скрыть его истинное происхождение.

После утомительного путешествия он добрался до Александрии. Как только Омар вышел из здания вокзала, он обратил внимание на то, что город выглядел абсолютно по-европейски и был не менее оживленным, чем Каир. Улицы производили приятное впечатление, ибо казались не такими запутанными, как безымянные переулки столицы.

Нагиб был уже на месте и очень волновался, потому что Георгиос, работник порта, после долгих уговоров согласился действовать лишь за двойной бакшиш. Нужный им корабль отправлялся в Англию через пять дней, и Нагиб не был уверен, сможет ли Георгиос помочь. На следующее утро из Александрии отплывал корабль в Неаполь, но команда находилась под постоянным наблюдением, потому что подозревали, что на этом корабле в Италию может бежать разыскиваемый националист. По крайней мере, такая неприятная статья была в газете.

Но этой ночью порт покидал «Кенигсберг», корабль балтийского общества морского страхования и судоходства, капитан которого по многим причинам был обязан Георгиосу. Короче говоря, на борту была свободна одна каюта на нижней палубе, капитан даже пообещал сделать им необходимые документы, так что беглецы смогли бы беспрепятственно сойти в Гамбурге.

Германия? Эта новость оглушила Омара: он надеялся, что они поплывут в Англию, где он, по крайней мере, сможет хоть как-то общаться. Но Германия?.. Нагиб, который долгое время провел в Берлине, смотрел на дело иначе. Конечно, у него были не лучшие воспоминания о Берлине, он перебивался в столице Германии случайными заработками и жил на полулегальном положении, но за свою жизнь там бояться не стоило. Поставленный перед выбором — еще сегодня спастись от всех преследований или в страхе ждать подходящей возможности, — Омар согласился. Но куда же запропастилась Халима? Омар внимательно осматривал мол, тщетно пытаясь отыскать ее в толпе. Но Халимы не было. От вида шумной жизни у Омара начался приступ меланхолии, которая постепенно смешалась со страхом: возможно, побег Халимы раскрыли, ведь кто-то из прислуги мог ее выдать, и аль-Хусейн теперь преследует их по пятам. Омар вдруг почувствовал себя жалким. В тот момент он даже не смог бы убежать, так сильно его сковал страх.

Нагиб, от которого не укрылось состояние Омара, успокаивающе сказал:

— Выше голову, она обязательно придет! — Он потащил друга к высокому парапету набережной, где в лучах заходящего солнца они могли наслаждаться видом на бухту со стоящими на рейде кораблями.

— Судьба все-таки справедлива, — начал Нагиб и смачно плюнул в морские волны. — Если Халима придет, значит, на то, что вы будете вместе, воля Аллаха. А если не придет, то ты должен поступать по своему разумению.

Омар молча кивнул, хотя эта мысль была ему как кинжал в животе. Египтянин не знает сострадания к себе. Он уверен: все, что с ним случается, происходит по воле Аллаха.

— Мы еще подождем до назначенного часа, — заметил Омар и с опаской взглянул на Нагиба, надеясь, что в этом желании товарищ ему не откажет. — В противном случае мы поедем одни.

— Договорились, — ответил Нагиб, — но только до полуночи. Иначе наш пароход отправится без нас.

Перед Омаром не было ничего, кроме мрачной пустоты. Его жизнь никогда еще не казалась такой бессмысленной, как в этот момент. Стремление, неописуемое желание убежать в далекие страны вместе с Халимой, начать новую счастливую жизнь в один момент улетучилось. Теперь, когда Омар был один и цели перед ним никакой не стояло, вопрос о будущем выглядел совсем иначе. Почему он вообще хотел сбежать, почему, зачем? В страхе время тянулось бесконечно, Омар не знал, как долго он смотрел на воду. В какой-то момент он вдруг почувствовал, как рука Нагиба легла на плечо, и подумал, что товарищ хочет отвлечь его от мрачных мыслей. Омар взглянул на него, и Нагиб кивнул в сторону: чуть поодаль от них небольшими шажками ходила взад-вперед состоятельная, по-европейски одетая дама. На ней был облегающий, не очень длинный дорожный костюм и дерзкая шляпка по последнему слову моды, в руках — чемодан. Халима? Это она или всего лишь мираж? Нет, точно, состоятельной дамой была Халима.

Нерешительно, словно боясь, что может ошибиться, Омар подошел к даме. Ей тоже потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Омара.

— Халима!

— Омар!

Нагиб поторопил их, напомнив о том, чтобы они не слишком привлекали к себе внимание.

В одноэтажном здании портового управления с огромным количеством дверей, на которых было приклеено множество разных объявлений, их ждал Георгиос. Он заметно волновался, но не из-за своих намерений, а из-за предвкушения получить приличный бакшиш.

Ни для кого не было секретом, что египетский служащий не мог прожить на свое жалованье. В те дни должность чиновника фактически означала прощение всяких коррупционных дел, и Георгиос, которому нужно было содержать жену и четверых детей, без этой материальной поддержки вообще не смог бы просуществовать. Он часто проводил на иностранные суда нелегалов и людей, у которых появились проблемы с законом, которым просто нужно было исчезнуть, не оставив следа.

Обычно за свои услуги Георгиос брал двадцать фунтов, что равнялось его месячному окладу. Но Георгиос заботился о людях, с которыми имел дело, он очень внимательно осматривал своих протеже и назначал цену в зависимости от того, сколько у них имелось денег. От этой троицы он попросил плату почти в два раза больше обычной. Они, конечно, могли бы попробовать договориться в другом месте, если цена была запредельной.

Нагиб едва не потерял самообладание, услышав запрошенную Георгиосом цену, во всяком случае, он выглядел так, словно в любую секунду был готов наброситься на чиновника и притащить в ближайший полицейский участок для дачи показаний. Но кому от этого было бы лучше? Разумеется, работник порта начнет все отрицать, и им придется назвать в полиции свои фамилии, что будет намного хуже. Этого не мог допустить никто из них. Поэтому Халима дала Георгиосу сто фунтов, и он уладил с капитаном «Кенигсберга» все необходимые формальности, включая даже фальшивые документы, так что они при наступлении темноты «вполне легально» поднялись на борт.

Теплоход «Кенигсберг», пассажирско-грузовое судно водоизмещением в 3800 брутто-тонн, совершал один раз в месяц рейс между Гамбургом и Александрией, причем количество багажа и пассажиров было значительно выше нормы. Конечно, на пассажирском корабле путешествовать было намного комфортнее, но в данном случае морской переход до Неаполя и дальнейший переезд на поезде сокращали поездку на треть.

Поздним пассажирам указали путь к каюте, расположенной на нижней палубе, где проживали в основном слуги и лица, сопровождающие зажиточных господ, каюты которых находились на верхних палубах. Нагиб был единственным, кто до этого плавал по морю. Он нашел состояние каюты без иллюминаторов никудышным, но заметил, что здесь они будут привлекать к себе минимум внимания других пассажиров.

За час до полуночи судно начало отчаливать, и Омар, Халима, Нагиб и другие пассажиры выстроились у поручней.

Омар обнимал Халиму за плечи, наблюдая вместе с ней за тем, как огни Александрии становятся все меньше и меньше. Халима тихо плакала. Омар крепко прижимал ее к себе, и молодая женщина не заметила, что Омар тоже дрожал всем телом.

Хотя никто не говорил ни слова, оба чувствовали одно и то же. Они радовались, что им удалось сбежать, и боялись надвигающегося будущего. Иншаллах.




Глава 9

Берлин, между Жандарменмаркт и Уранией


О те, которые уверовали! Не считайте иудеев и христиан своими помощниками и друзьями, поскольку они помогают друг другу. Если же кто-либо из вас считает их своими помощниками и друзьями, то он сам является одним из них. Воистину, Аллах не ведет прямым путем несправедливых людей.

    

Коран, 5 сура, 52 аят









Решение бежать в Европу должно было избавить их от проклятия прошлого. Они надеялись на новую жизнь, не отягощенную страхом преследования. Для этого они покинули Египет и отправились в неизвестное будущее. Но человеку не убежать от настоящего, как и не спастись бегством от прошлого.

Когда Омар, Халима и Нагиб после двухнедельного плавания сошли с корабля в Гамбурге, они не знали, что делать дальше. Но тут к ним подошел одетый в дорогой серый костюм мужчина. На нем были шоферская фуражка и перчатки. Его руки двигались жестко и размеренно, как часовые маятники. Он неожиданно предстал перед троицей и с привычной скромностью произнес:

— Господа прибыли из Египта?

Нагиб, единственный, кто понимал этот язык, утвердительно кивнул и спросил в ответ, почему этот человек интересуется ими.

Мужчина в сером костюме раздраженно глянул на него и продолжил:

— Господа, вас зовут Омар Мусса и Нагиб эк-Кассар?

Когда Омар услышал свое имя из уст незнакомца, его охватил панический страх. Он сжал руку Халимы и уже готов был броситься прочь, чтобы затеряться в толпе. В отличие от него Нагиб, сохраняя внешнее спокойствие, полюбопытствовал, откуда мужчине известны их имена. При этом он крепко взял Омара за рукав и прошипел:

— Не дергайся. Подожди минуту.

Потом он снова обратился к незнакомцу и сказал:

— Это, несомненно, египетские имена, но что вам нужно от этих людей? Их разыскивает полиция?

Этот вопрос лишь вызвал улыбку у мужчины. Он предвидел тактику Нагиба и попытался завоевать доверие новоприбывших путешественников иначе.

— Позвольте представиться, — произнес он, слегка наклонив голову. Его тело при этом оставалось прямым, как швабра. — Меня зовут Ганс Калафке, но меня называют просто Жан. Я — секретарь, шофер и слуга барона Густава-Георга фон Ностиц-Валльница, если вам о чем-нибудь говорит это имя.

Еще бы! Это имя говорило о многом! Нагиб сглотнул слюну. Ностиц-Валльниц был одним из самых богатых людей в Германии, он владел двумя дюжинами фирм в тяжелой индустрии, и, кроме того, у него имелся собственный банк. Его называли «серым кардиналом» немецкой центристской партии. Каждый ребенок знал его прозвище — «стальной барон». Йа салам! Что нужно было «стальному барону» от них? Омар заметил удивление и растерянность на лице Нагиба и вопросительно уставился на него.

— Господин барон хотел бы с вами поговорить, — сказал Калафке, чтобы избежать лишних вопросов, — мне велено доставить вас в Берлин. Могу я вас попросить следовать за мной?

Не дожидаясь ответной реакции, шофер взял багаж Халимы, Омара и Нагиба и отправился в сторону припаркованного у набережной автомобиля марки «штёвер».

Нагиб отчаянно пытался объяснить ситуацию Омару и Халиме. Молодая женщина вцепилась в Омара, а тот принялся доказывать Нагибу, что все это — грязные трюки полиции, их просто хотят отправить ближайшим кораблем обратно в Египет. Подойдя к машине, Нагиб попросил у шофера немного времени, чтобы кое-что обговорить с друзьями. Слуга, привыкший повиноваться, сел за руль черного лимузина и с подчеркнутым безучастием стал смотреть вперед.

— С каких это пор полиция высылает за иммигрантами лимузин с шофером? — спросил Нагиб, кивнув в сторону Ганса Калафке.

Омар пожал плечами. Он должен был признать, что Нагиб прав. На трюк полиции все это действительно не было похоже.

— Но откуда ему известны наши имена? Как он узнал, откуда мы прибыли?

— И, прежде всего, что этот человек от нас хочет? — вмешалась Халима в спор, взволнованно оглядываясь по сторонам в поисках притаившегося отряда полиции.

Дискуссия явно затянулась, и Калафке, заметив нерешительность египтян, вышел из автомобиля. Приблизившись к Нагибу, он сказал:

— Я понимаю ваше недоверие, господин, но будьте покойны, у барона фон Ностица наилучшие намерения!

— Вам известно, о чем пойдет речь? — поинтересовался Нагиб.

— Господин! — Это обращение к египтянам Калафке давалось явно с трудом, но он продолжил: — Я не привык вмешиваться в дела своего господина. Но даже если бы мне были известны планы барона, я посчитал бы своим долгом не разглашать их. Однако будьте уверены, барон фон Ностиц — человек чести.

Нагиб перевел слова Калафке, и Омар с Халимой беспомощно переглянулись.

— А что значит «человек чести»? — поинтересовалась Халима.

— Человек чести? Такого понятия в нашем языке нет. Это значит, что он очень порядочный человек, которому можно доверять.

— И ты веришь этому извозчику?

Нагиб пожал плечами. Наконец он подошел к шоферу, который опять уселся за руль.

— А если мы откажемся поехать вместе с вами? — спросил он, уперев руки в бока.

— Господин, я не смею вас заставлять. Это всего лишь мое задание. Мне нужно только передать вам пожелание господина барона. Собственно, барон фон Ностиц не привык, когда ему отказывают. Я не представляю, как он отреагирует на это.

— Вы хотите сказать, что мы можем сейчас отправиться своей дорогой и с нами ничего не произойдет?

— Я не могу вам в этом помешать.

После этих слов своенравного шофера троица решила все же принять приглашение барона и села в лимузин к Калафке.




Между Жандарменмаркт и гостиницей «Урания» на Фридрихштрассе находился дом-дворец «стального барона». Хотя у барона фон Ностиц-Валльница была еще вилла в Грюневальде, где он в основном занимался своим излюбленным делом — разведением почтовых голубей, он вот уже несколько лет не выезжал в провинцию, предпочитая городскую суету. Это продолжалось с тех пор, как умерла его жена Эдинья, которую он называл Эдди.

Берлин напоминал пороховую бочку. Правые экстремисты убили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Покушения на политических деятелей стали нормой жизни. Вследствие репараций, которые потребовали выплатить страны-победительницы, неукротимо росла инфляция.

Средний класс Германии нищал, но некоторые люди умножили свои богатства до невообразимых размеров. К таким относился и барон фон Ностиц-Валльниц.

Дворец на Фридрихштрассе, величественное здание охряного цвета периода грюндерства, с высокими блестящими окнами и жалюзи, был обнесен черной железной оградой, а у массивных ворот круглые сутки дежурили вооруженные охранники. Из-за этого остроумные берлинцы прозвали его «Кафе Рейхсвер»[12 - Рейхсвер — вооруженные силы Германии 1919–1935 гг.].

Несмотря на вопиющие приметы нескромного богатства, в городе бедняков и безработных «стального барона» любили, потому что к его многочисленным причудам относилась одна необычная: у него часто возникало непреодолимое желание сеять добро и громко об этом возвещать, точнее, делать так, чтобы об этом возвещали. Когда он ехал на своем «штевере» по роскошной улице Унтер-ден-Линден, а это случалось не так уж редко, и встречал какого-нибудь нищего, то обязательно выходил из машины, спрашивал его имя, интересовался судьбой, достойной сожаления. Как бы случайно рядом всегда оказывался репортер из «Берлинер Цайтунг» или «Моргенпост», который подобающе описывал этот случай.

Фон Ностиц-Валльниц любил делать добро, потому что, как он сам говорил, богатство преходяще, но чувства вечны. В пример он обычно приводил «Берлинер Иллюстрирте», выпуск которой в первый день нового года стоил две марки, а выпуск в последний день года — восемнадцать марок, хотя газета не становилась лучше, толще или красивее.

Дело близилось к вечеру, когда Омар, Халима и Нагиб приехали на Фридрихштрассе. Автомобиль остановился у колонного портала, где их встретил лысый слуга в полосатом жилете. Он поприветствовал гостей и сообщил, что барон готов их принять.

Они вошли в дом, и перед ними открылся вестибюль, который занимал два этажа, а посередине был разделен надвое белой мраморной лестницей. На каменном полу, уложенном, как шахматная доска, белой и черной плиткой, лежали персидские ковры. Из мебели здесь были лишь два пухлых кожаных кресла, курительный столик и, чуть в стороне, белое фортепьяно. С потолка свисала хрустальная люстра, которая могла бы служить прекрасным украшением султанского дворца в Каире. Бархатные шторы на окнах, подобранные в тон, создавали строгое, почти музейное впечатление.

Тем временем недоверие трех египтян исчезло и на смену нерешительности пришло живое любопытство. Слуга, проводивший гостей по лестнице на верхний этаж, остановил их перед двустворчатой дверью и велел подождать.

Он молча ушел, но вскоре снова появился и открыл дверь, что Омар, Халима и Нагиб восприняли как приглашение войти.

В комнате, представшей их глазам, царил полумрак. У стен до самого потолка высились книжные полки, между двумя оконными нишами стоял громадный письменный стол с витиеватыми украшениями, а за ним сидел седой мужчина с красноватым лицом и проплешиной на голове. В левой руке он держал сигару, а правой с привычной уверенностью листал квитанции в скоросшивателе. Это и был барон фон Ностиц-Валльниц. Когда он оторвал взгляд от тщательно отполированной столешницы, гостям показалось, что его напряженное лицо на мгновение озарилось улыбкой. Но это было лишь неудавшейся попыткой — лицо тут же превратилось в безрадостную мину, потому что барон не привык улыбаться. Ему было невыразимо трудно придать своей физиономии хоть сколько-нибудь дружеский вид, а мотивировал он это таким образом: «Я богат, и мне не над чем смеяться».

Барон фон Ностиц поднялся, и теперь все увидели, что, несмотря на тучность, он был необычайно маленького роста и к тому же прихрамывал на левую ногу. К гостям он вышел тяжелой походкой, во всяком случае, создалось впечатление, что это потребовало от него немалых усилий. Барон поприветствовал египтян, предложил присесть на мягкий уголок и без экивоков приступил к делу.

— Вы, конечно же, удивились, узнав, что ваш приезд в Гамбург не стал неожиданностью, вас ждали, — начал он. — И, конечно, вы сомневались, стоит ли принимать мое приглашение. Я вас хорошо понимаю. Но спешу вас заверить, что с моей стороны вам бояться нечего. Напротив, в сложившейся ситуации я выступаю своего рода просителем.

Просителем? Нагиб перевел слова барона и взглянул на Омара, который, в свою очередь, беспомощно посмотрел на Халиму.

— Откуда вам стало известно о нашем прибытии? — вежливо поинтересовался Нагиб.

— Вы скоро все узнаете, а также поймете, о чем идет речь. — Тщательно, но при этом довольно неуклюже Ностиц раскурил новую сигару. Часто выпуская небольшие белые облачка дыма, он начал говорить, обращаясь к Нагибу: — Вы наверняка уже задумывались, кем были те люди, которые спасли вас, вырвав из лап этого Али ибн…

— …аль-Хусейна?

— Да, точно, аль-Хусейна. Я думаю, вы бы до сих пор сидели в железном бараке в пригороде Каира в качестве пленника этого бандита.

Халима нервно вскочила, когда барон упомянул имя аль-Хусейна, и уставилась на дверь, а потом перевела взгляд на Нагиба, словно только и ждала сигнала к бегству. Но тот сделал успокаивающий жест рукой, и Халима снова села.

— Откуда вы знаете об этом? — не веря своим ушам, спросил Нагиб.

Барон вытянул хромую ногу, с наслаждением осмотрел сигару и ответил, не глядя на Нагиба:

— Видите ли, наш мир стал намного меньше. Шоссе и железные дороги соединили страны. Дирижабли и самолеты летают над континентами. С телеграфной станции рейхспочты на Кёниге Вустерхаузен вы можете отправить сообщение в любую точку Европы. Во время конференции в Генуе речь Ллойда Джорджа передали в Лондон через Берлин за семьдесят минут. Я хочу сказать, что сегодня все знают обо всем, и сейчас в самом деле очень тяжело что-либо сохранить в тайне. Если вы понимаете, о чем я говорю.

— Нет, я вообще ничего не понимаю, — ответил Нагиб.

Барон фон Ностиц-Валльниц откашлялся.

— В нескольких кварталах отсюда находится резиденция секретной службы. Поговаривают, что наша секретная служба — одна из лучших в мире. Уже некоторое время ее сотрудники наблюдают чрезвычайную активность секретных служб Франции и Британии в вашей стране. Долгое время мы не могли выяснить, какова их цель, агенты были буквально сбиты с толку, когда узнали, что привлекается все большее количество археологов. Но сама мысль, что археологическая экспедиция является целью секретных служб Европы, казалась просто абсурдной.

Секретные службы не живут прошлым — секретные службы живут будущим. То, что прошло, им уже неинтересно. Интересы секретной службы всегда касаются того, что произойдет или может произойти в будущем. Значит, причина, заставившая французов и британцев заинтересоваться археологией, несколько иная. И вскоре наша секретная служба выяснила истинное положение вещей.

В различных музеях мира хранятся фрагменты каменной пластины, на которой, если соединить их, можно прочитать указание на место, где находится одна загадочная гробница древних времен. Британский археолог по имени Хартфилд предположительно заполучил самый большой фрагмент. Он утверждал, что в этой гробнице покоятся несметные сокровища: золото, украшения, искусные инструменты, а также документы с утраченными знаниями человечества.

Последнее более всего и заинтересовало секретные службы.

Ходили дикие слухи о том, что в этой гробнице были тайные химические и физические формулы, чудодейственные силы и указания на другие секретные сведения. Якобы со времен Наполеона по миру распространяются удивительные истории, а серьезные ученые занимаются какими-то фантастическими теориями, в соответствии с которыми древние египтяне владели какой-то неизвестной нам формой энергии. Благодаря этой энергии можно было менять местами магнитные полюсы Земли. Короче говоря, если хотя бы часть из этих предположений и догадок верна, то овладевший этими знаниями совершит колоссальный отрыв от всего человечества в научной сфере. И это послужит предпосылкой к полному завоеванию мира. Если и можно завоевать мир, то только с помощью знаний.

Фон Ностиц-Валльниц говорил об этом восторженно, что свидетельствовало о его заинтересованности данной темой и о том, что он основательно ею занимался. Постепенно гостям стало понятно, почему барон вышел именно на них. Загадочным и необъяснимым, как и сфинкс в Гизе, оставалось только одно: каким образом ему это удалось?

Когда барон взял передышку, чтобы из хрустального графина налить коньяка, от которого гости с благодарностью отказались, Нагиб решился спросить, как он смог отыскать их.

— Хорошо, я расскажу вам об этом. — Фон Ностиц-Валльниц сделал широкий жест и снова, как в начале встречи, решительно, но безуспешно попытался улыбнуться. — Я получаю всю информацию из первых рук. Фридрих Фрайенфельс, шеф секретной службы Германии, ходил вместе со мной в одну школу. Мы несколько лет делили парту, потом женщину, и у нас нет секретов друг от друга. Когда Фридрих рассказал мне историю о таинственной гробнице в Египте, у меня проснулось желание самому организовать поиски.

Нагиб, Омар и Халима безмолвно переглянулись.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — произнес Ностиц и залпом опрокинул в себя бокал коньяка. — Вы думаете, что это очередное чудачество сумасбродного миллионера, и что через пару недель он забудет об этом. Смею заверить вас, что вы ошибаетесь. С тех пор как я услышал об этом деле, меня не покидает мысль о том, что я, Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц, могу сделать что-то на века. И в один миг мое имя станет всемирно знаменитым. — От этих слов у него загорелись глаза, как у ребенка при виде неожиданного подарка. А от возбуждения, которое охватило его в тот момент, на обоих висках вздулись налившиеся кровью сосуды.

— Кто знает, — снова заговорил барон, — кто знает, сколько я еще проживу! Я сейчас оглядываюсь на свою жизнь и задаюсь вопросом: «А чего ты, собственно, достиг?» И я вынужден ответить: «Единственное, что тебе удалось, — сколотить денег, кучу грязных, бесполезных денег». И деньги эти обесцениваются день ото дня, так что очень скоро ими можно будет смело подтирать задницу. А однажды меня не станет, и никто этого вообще не заметит. Мне не суждено иметь детей, поэтому мое имя умрет вместе со мной.

Через пятьдесят лет люди скажут: «Барон Ностиц? Никогда о нем не слышал». Когда я представляю нечто подобное, мне становится дурно: прожить шестьдесят, семьдесят лет, а следующее поколение о тебе уже напрочь забывает! Если б вы только знали, как я завидую какому-нибудь цветоводу, который может вывести новый сорт роз и назвать его своим именем! Или астроному, который способен открыть крошечную звезду, совершенно бесполезную для развития человечества. Но эта бесполезная, никчемная звезда будет носить его имя. И спустя тысячу лет имя этого ученого будет упоминаться в книжках по астрономии. Если уж знаешь, что умрешь непременно, то хоть какое-то наслаждение должно быть. Если я завтра умру, то буду жалким и ничтожным, потому что я сам сделал свою жизнь жалкой и ничтожной. — Слова барона, этого маленького уродливого человека, у которого были почти все возможные на земле богатства, помогли увидеть его в совершенно ином свете. Но что ему нужно было от египтян?

— Вы так и не ответили на мой вопрос, господин барон, — настаивал Нагиб. — Как вы вышли прямо на нас и чего от нас ожидаете?

Ностиц снова неловко улыбнулся.

— Я же сказал вам, что секретная служба Германии — самая лучшая в мире, даже лучше французской «Deuxieme Bureau» и британской «Secret Service» Его Величества. Фрайенфельс и его люди наткнулись на вас очень давно, точнее сказать, в тот день, когда Омар Мусса наблюдал за двумя британскими агентами на пароходе. Но британцы интересовали и наших агентов, поэтому тот, у кого были те же интересы, тут же был замечен. Сначала мы приняли вас за агентов какой-то неизвестной разведки, но спустя несколько дней, после того как наши люди занялись вами плотнее, мы пришли к выводу, что вы являетесь членами «Тадамана». До того времени мы и не подозревали, что «Тадаману» тоже интересно это дело. Ну а все остальное получилось само собой.

Сначала мы наткнулись на человека по имени Али ибн аль-Хусейн, потом — на Нагиба эк-Кассара, и наконец — на Халиму аль-Хусейн.

Омар нервно заерзал в кресле. Мысль о том, что этот человек знает о них больше, чем они хотели бы, очень пугала его. Но знал ли барон действительно все?

— Скажи ему, — обратился Омар к Нагибу, — что мы оба стали членами «Тадамана» не по собственной воле и что люди «Тадамана» ищут нас, потому что мы не выполнили их задания. Он должен это знать!

Нагиб перевел слова Омара, и барон фон Ностиц поспешил заверить, что и эта информация ему известна. Отчасти она успокоила его, потому что экстремисты, к какой бы группировке они ни принадлежали, были очень ненадежными, непредсказуемыми людьми, которые не выполняют задания, если не видят в нем собственной выгоды.

В ходе беседы выяснилось, что немцы уже несколько недель наблюдали за ними. Им была известна их личная жизнь до мельчайших подробностей. Их не насторожила расторопность, с которой в Александрии работник порта устроил беглецов на немецкий корабль: Георгиоса подкупили немецкие агенты. Значит, он получил двойную плату: от немецких агентов — за то, чтобы беглецы попали именно на «Кенигсберг», и от самих беглецов — за перевозку.

Было более чем неприятно узнать, что за каждым твоим шагом в последние недели кто-то постоянно следил. Что же еще было известно этому сумасшедшему барону? И что он собирался с ними сделать?

— Скажите же, наконец, что вам от нас нужно! — негодующе бросил Нагиб. — Вы узнали о нашем прошлом — хорошо, вы доставили нас сюда, в Берлин, — тоже хорошо, но мы ведь понимаем, что все это вы делали не из альтруистических побуждений. Итак, чего вы от нас хотите?

— Я хочу сделать вам предложение.

— И какое же?

— Работайте на меня. Ищите и найдите для меня гробницу этого Имхотепа! — Фон Ностиц поднялся, подошел к книжным полкам, потянул за корешок книги, и чудесным образом стена с полками, на которых лежали бесчисленные папки и перевязанные стопки документов, отъехала в сторону. Барон явно наслаждался удивлением гостей, на его лице читалась неподдельная радость. Усмехнувшись, фон Ностиц сделал приглашающий жест и произнес:

— Я не сидел без дела. Все, что на сегодняшний момент известно об Имхотепе, вы можете найти здесь. Тут хранятся все документы и сведения о деятельности секретных служб разных стран, связанной с поисками Имхотепа.

Омар и Нагиб подошли к полке с папками и с изумлением уставились на аккуратно сложенные документы и манускрипты. Фон Ностиц вытащил, казалось, первую попавшуюся папку, пролистал ее и задержался на одной фотографии. Халима тоже подошла, взглянула на снимок и в ужасе вскрикнула:

— Это же мой отец! — Она указала на лысого мужчину, стоящего среди других людей, запечатленных на фото.

Да, теперь и Омар узнал фотографию с праздника Мустафы-ага Аята. Он узнал профессора Шелли и его жену Клэр, директора железной дороги Луксора, леди Доусон, шефа полиции Ибрагима эль-Навави в веселой компании.

— Снимок сделан еще в довоенный период, — с удивлением произнес Омар. — Невероятно! Я был тогда еще мальчиком и служил у профессора, йа салам.

Фон Ностиц довольно кивнул.

— Тогда вам станет понятна вся основательность моих исследований.

Омар покачал головой.

— Вы собрали столько материалов, йа саиди, кажется, что у вас есть результаты расследований всех секретных служб. Так почему вы хотите работать именно с нами?

— Все очень просто. — Барон отложил папку. — У меня сложилось впечатление, что вы ближе всего находитесь к разгадке этой тайны. Я заметил, что все пути, которые ведут к Имхотепу, на каком-то этапе все равно пересекаются с вашими, и неважно, как близко некоторые люди — археологи, искатели приключений или агенты — продвинулись к разгадке. Другими словами: вы втроем всегда на шаг впереди.

Все это звучало несколько льстиво, но слова барона не были предназначены для того, чтобы спутать их мысли. Конечно, здесь, в Берлине, под покровительством такого влиятельного человека молодые люди впервые почувствовали себя в безопасности, но тем не менее они оказались между жерновами секретных служб, хотя рано или поздно это все равно бы произошло. Находясь за границей, они больше не будут скрываться и трястись за собственную жизнь. Однако забыть о том, что аль-Хусейн выслеживает их, тоже было нельзя.

О возвращении в Египет в ближайшее время они не могли и думать. Как барон себе это представлял? Но фон Ностиц не признавал никаких отговорок. Он твердо решил найти гробницу Имхотепа, а для этого нужна была помощь этих троих египтян. По одному только взгляду барона было видно, что нерешительность гостей, получивших столь перспективное предложение, злила его. Это проявлялось и в манере держать большим и указательным пальцами гаванскую сигару, слегка покручивая ее. С момента прихода гостей это была уже третья или четвертая.

— Проблема Али ибн аль-Хусейна в ближайшем будущем решится сама собой, — многозначительно произнес барон, однако не стал вдаваться в подробности. — А что касается вас, для меня не будет ничего проще сделать для каждого паспорт, какой вы только пожелаете.

Этот странный человек не привык торговаться, навязывать кому-либо что-то или просить. Барон говорил, что даже кайзера, если бы таковой был, можно было бы купить, — вопрос заключался только в цене. И чем дольше троица слушала этого маленького, невзрачного мужчину, тем отчетливее каждый из них осознавал, что барон всерьез настроен добиться цели.

Такие люди, как фон Ностиц или ему подобные, наделенные волею судеб всеми мыслимыми земными благами, часто находят радость от одной мысли, что могут быть несчастными. И они готовы ставить себе все новые и новые, казалось бы, недостижимые цели. Вероятно, личное счастье уже совсем не беспокоило барона. Он от жизни получил его достаточно, и такой вид счастья был для него просто неинтересен. Но навязчивая мысль о том, что, достигнув подобной цели, можно заполучить кусочек бессмертия, заставляла его глаза блестеть.

Отказываться от предложения этого человека было бы не только безрассудно, но и опасно. Он походил на ребенка, который ведет себя хорошо, пока ему все нравится, но, как только что-то происходит вопреки его желанию, он тут же начинает буйствовать. От этого неприметного человека можно было ожидать вспышек гнева, которых стоило бояться.

Не дожидаясь ответа, словно они уже давно обо всем договорились, Ностиц поднялся, нажал на кнопку электрического звонка и приветливым тоном сообщил:

— В гостинице «Кемпински», в нескольких шагах отсюда, я забронировал для вас номер. Калафке проводит вас.

Появился Калафке и проводил Омара, Нагиба и Халиму в холл, а потом на улицу, где их уже ждал лимузин.




Глава 10

Из Долины царей в Саккару


Аллах ведает всё сокровенное в небесах и на земле, ничто от Него не скрыто. Поистине, Аллах Всевышний знает сокровенное в груди: намерения, склонности и чувства. Аллах сделал одно поколение наследниками другого. Те, кто не уверовал в Аллаха, понесут грех за свое неверие, которое только увеличивает ненависть и гнев Аллаха на неверных и увеличивает для них только убыток.

    

Коран, 35 сура, 39–40 аяты









Из всех странных личностей, которые жили в Долине царей к западу от Луксора, Говард Картер был, разумеется, самой незаурядной. Ему едва исполнилось сорок семь лет, а у него уже был вид согбенного, горестного и замкнутого старика. Он редко появлялся в Луксоре, чаще всего по средам, когда забирал почту. Его можно было увидеть и на рынке, где археолог покупал и засовывал в мешок лепешки, овощи и немного зерна для своего попугая.

На голове у него всегда была широкополая шляпа для защиты от солнца. Грязный костюм, который Говард носил даже в самую сильную жару, повидал уже многое на своем веку. Картер также брал с собой прогулочную трость, без которой никогда не выходил из дома.

Таким образом, в Говарде Картере непременно можно было узнать англичанина, но это не увеличивало ни число его друзей, ни врагов. Он жил в Долине царей, словно сфинкс в Гизе, и его внезапное отсутствие одним воскресным утром привело местных жителей в замешательство. За Картером замечали равнодушие ко многим вещам, что было свойственно всем англичанам, но в отношении распорядка дня по нему можно было сверять часы. Ровно в семь часов утра, тщательно сверив время на своих карманных часах из чистого никеля, Картер вышел из низкого кирпичного дома у дороги, который он делил вместе с попугаем и ослом (это давало повод для многочисленных анекдотов), и отправился в Долину царей. Вечером в семь часов (зимой — в пять часов) он возвращался. Все так же точно, как и утром.

А днем он самоотверженно работал по двенадцать часов на самой жаре, в пыли и грязи, стремясь к заветной цели — найти усыпальницу фараона, которую еще не посетили расхитители гробниц.

В первую субботу ноября Картер вернулся намного позже обычного. Четко соблюдая распорядок дня, он привязал осла, вошел в дом, снял ботинки и начал беседовать с попугаем:

— Виноват, сегодня я задержался.

— Good boy[13 - Хороший мальчик (англ.).], — заскрежетал попугай, продемонстрировав тем самым чуть ли не половину всего словарного запаса. Кроме «good boy» он еще мог произносить «take it easy»[14 - Не волнуйся (англ.).], но только утром, так что на эту фразу в тот вечер не приходилось рассчитывать.

— Сколько мы уже копаемся на этой помойке? Ты не знаешь этого. Целых пять лет!

— Good boy, good boy! — повторил попугай.

— Пять лет! И ничего не нашел… Люди, наверное, уже считают нас сумасшедшими, но… — голос Картера стал громче, — но я никогда не переставал верить, и это упрямство, очевидно, вознаграждено. Я все-таки нашел. Дженни, я сделал открытие!

Заваривая чай, Картер продолжал говорить о работе:

— Ты даже не спрашиваешь, что я нашел? Тебе ведь интересно, правда?

— Good boy, good boy!

Картер подошел к клетке с изогнутыми прутьями и стал говорить, сопровождая свои слова выразительными жестами:

— Шестнадцать ступеней, потом литая стена, посередине печать. Ты знаешь, что это означает? А это означает, что три тысячи лет за эту стену не ступала нога человека. Это значит, что я, Говард Картер из Суоффэма, что в Норфолке, стану первым, кто обнаружит нетронутую гробницу. Усыпальницу, которая не была разворована расхитителями гробниц. Ты слышишь, Дженни?

В том, что Картер разговаривал со своим попугаем, не было ничего удивительного. Он очень любил птицу и позволял ей свободно летать по дому. Доверчивость, с которой Дженни встречала незнакомцев, сделала птицу знаменитой.

В этот вечер Картер был вне себя от радости, он уже и сам не верил, что его старания увенчаются успехом. Соотношение цены находок и затрат на поиски в Долине царей было не в пользу Картера. А гробницы, которые он до сих пор находил? Они все оказались пусты, да и отделка их была низкого качества. Этого было слишком мало, чтобы заработать признание, хоть немного признания.

Говард Картер еще дома, в Норфолке, считался бедным, как церковная мышь. Он был нищим, он был никем — совсем не то состояние, к которому хочется стремиться. Но археолог никогда не страдал от этого и не считал каким-то недостатком. По крайней мере, до того дня прошлой осенью, когда у него с лордом Карнарвоном произошел серьезный разговор.

Поводом стал небольшой роман Картера с Эвелин — дочерью его светлости. Эвелин впервые сопровождала отца, который, увлекшись раскопками, дважды в год приезжал в Луксор, чтобы проверить состояние дел.

Девушке как раз исполнилось двадцать. Она была маленького роста и необычайно красива. Картер, словно ученик средней школы, страстно влюбился в ее живые черные глаза, забыв о том, что девушка годилась ему в дочери. Впрочем, Картер никогда бы не решился даже подойти к ней, если бы Эвелин не проявляла своих чувств, нежно касаясь его, и не стала потом писать археологу удивительно пылкие письма, которые могут сочинять только влюбленные девочки.

Конечно, для его светлости эти платонические отношения так и остались бы незамеченными, если бы Эвелин неожиданно не заинтересовалась египетской историей и раскопками в Долине царей, забросив журналы о моде и общественные обязанности, которые, казалось, до этого момента были смыслом ее жизни.

Союз между Картером и Карнарвоном и без того был колоссом на глиняных ногах. Картер презирал Карнарвона из-за денег, а тот, в свою очередь, пренебрегал археологом из-за бедности, о чем неоднократно говорил ему в лицо. Даже во время вышеупомянутого разговора о «мимолетных девичьих увлечениях», как выразился лорд Карнарвон, и о слишком большой разнице в возрасте, что Картер вынужден был признать, в целом речь шла о деньгах или, лучше сказать, об имуществе. Этой темы никак нельзя было избежать в солидном английском обществе.

Картеру не стоило питать напрасных надежд, ему это следовало знать. И археолог, как последний олух, извинился, будто совершил самую непростительную глупость в мире, и написал Эвелин прощальное письмо. Она должна была оценить ситуацию реально и признать, что они больше не могут видеться. Спустя день лорд вместе со своей дочерью уехал.

Но то, что было воспринято Картером как конец романтического флирта, оказалось, как это часто бывает в действительности, лишь началом. Не ставя отца в известность, без надежды на ответ Эвелин регулярно, раз в неделю, отправляла письма в Луксор. Это было слишком опасно. Искренние послания растрогали Картера до слез, и каждое письмо он таскал с собой целую неделю, чтобы читать его снова и снова, пока по примеру древних египтян не помещал его в глиняный кувшин и не получал новое.

С тех пор Картер продолжал раскопки лишь из утешения, отчаяния и надежды, что сможет совершить великое открытие и прославиться на весь мир, как знаменитый пират сэр Френсис Дрейк. Подобно большинству одиноких людей Картер находил отдохновение в своих снах, которые были реальны и часто преследовали его. Ему снилось, как он откапывает гробницу, полную сокровищ, сундуков с золотом, служивших фараонам дорожным сбором в их далеком путешествии в вечность.

Ночью, перед тем как найти загадочную стену, Картер увидел сон, отличавшийся от тех, которые ему снились до сих пор. Смутные ранее очертания он разглядел теперь отчетливо, в красках. А еще в этом сне с ним говорили на понятном языке.

Анубис с головой шакала и светящимися глазами, который во время суда мертвых кладет сердце на весы, спускался вниз по какой-то нескончаемой лестнице. За ним следовала длинная вереница белых, в виде мумий маленьких ушебти со скрещенными на груди руками. Они должны были стать помощниками фараона в мире мертвых. Они пронзительно выкрикивали:

— Я здесь! Я здесь!

Потом Картер увидел себя спящим на лежанке, увидел, как к нему приблизилась пересохшая пасть Анубиса, и археолог даже почувствовал его зловонное дыхание.

— Тутанхамон, — хрипло произнес Анубис, — покоится в земле в десяти шагах к западу, а потом еще в десяти шагах к северу. Но ты должен остерегаться и не нарушать его покой, потому что тот, кто нарушит покой фараона, встретит месть Осириса, бога мертвых. — После этого божество отсчитало шестнадцать мелких черных камешков, вложило в руку Картера и сказало, что каждый последующий камень, который найдет археолог, станет преступлением против богов загробного мира. И, прежде чем Картер успел задать вопрос, Анубис и вся его длинная процессия растаяли в воздухе. Археолог проснулся.

Десять шагов на запад и десять шагов на север. С тех пор как Картер нашел стену с печатью, этот сон не выходил у него из головы. Были ли шестнадцать камешков, которые передал ему Анубис, намеком на шестнадцать ступеней, ведущих к запечатанной стене? Для такого человека, как Картер, который всю жизнь провел в поисках сокровищ прошлого и изучил подземные лабиринты гробниц, слово «страх» было неведомо.

Страх скорее был свойственен таким людям, как Карнарвон, бесчувственным и самоуверенным, не обращавшим внимания на других. Археолог пренебрег предупреждением Анубиса не нарушать покой фараона.

Попугай Дженни уснул, и Картер, прихлебывая чай и жадно глотая засохшие куски лепешки, стал думать, как же ему вести себя в такой ситуации. Следуя условиям договора на проведение раскопок, заключенного с Управлением древностями в Каире, и договоренности с Карнарвоном, он должен был немедленно сообщить о своем открытии.

Рекс Энгельбах, главный инспектор управления из Англии, и Карнарвон настаивали на личном присутствии. Но, с другой стороны, кто обвинит его, если он сейчас тайком отправится в Долину царей? Это была его гробница, его открытие, стоившее ему многих лет жизни.

Он уже давно понял, что есть лишь два сорта людей — победители и проигравшие. Он относился к последним.

Вот уже много лет ему попадались лишь проигрышные лотерейные билеты, и даже те люди, кто вначале стоял ниже его, теперь встречали Картера с сочувствием.

Беспокойство, которое охватило Картера, когда он подумал о запечатанной стене, было вполне понятно. Он по-прежнему сомневался, что полоса неудач, сопровождавшая его всю жизнь, вдруг внезапно прервется. Неужели он, Говард Картер из Норфолка, вдруг станет счастливчиком? А может, он навсегда запятнает себя позором, может, станет посмешищем или объектом издевок, если за этой стеной в очередной раз будет обнаружена пустая пещера?

Все эти мучительные мысли подтолкнули Картера, и он, резко сорвавшись с места, оседлал осла и при бледном свете луны поскакал в Долину царей.

Долина, каменистая впадина между крутыми обрывистыми утесами, наверное, выглядела точно так же, как и тысячи лет назад. Возможно, нет в Египте места, где ландшафт так напоминал бы о вечности. И, конечно, в этом крылась причина, по которой фараоны Нового царства выбрали именно эту долину, чтобы соорудить себе последние пристанища. Днем над утесами постоянно кружили стервятники, ночью каменистая дорога превращалась в тропу шакалов.

Картер остановился перед решеткой у гробницы, которая служила археологам складом для инструментов, приборов и, прежде всего, запасов воды. Он привязал осла к решетке, вытащил из пещеры лампу и тяжелый лом.

Потом он спустился по ступеням, держа в одной руке фонарь, а в другой — лом. Где-то на восьмой ступеньке он поставил фонарь на землю, так чтобы тот освещал яму. После этого Картер продолжил идти вниз, а затем сел на самую нижнюю ступеньку и подпер голову руками.

Пока он в полудреме думал над тем, правильно ли поступает и стоит ли придавать этому событию такое значение, у него возникло странное чувство, что за ним из темноты наблюдает пара глаз. Сначала он попытался отогнать абсурдную мысль, списав ее на внутреннее волнение, но потом отчетливо услышал шаги на каменистой почве и вскочил.

— Кто здесь? — робко воскликнул он, словно опасаясь, что кто-нибудь ответит.

Свет фонаря мешал разглядеть что-либо, кроме ямы со ступенями. Археолог взволнованно взбежал наверх.

Перед ним возник небольшой силуэт. Он сразу же узнал леди Доусон, несмотря на ее странный маскарад.

На ней были тесные, расклешенные книзу штаны для верховой езды и пиджак строгого покроя, что совершенно ей не шло. Но еще больше Картера поразила пистолетная кобура, висевшая сбоку, под пиджаком.

— Вы? — воскликнул Картер со смешанным чувством недоверия и беспомощности.

— А вы ожидали увидеть кого-то другого? — резко ответила леди.

— Если честно, я вообще никого не ожидал здесь увидеть.

— Я тоже не ожидала, но издалека увидела свет. Это меня заинтересовало. — Леди Доусон говорила очень естественно, как будто для нее было обычным делом бродить ночью по Долине царей. Она с любопытством спросила: — Что вы здесь делаете в такой поздний час или, лучше сказать, в такой ранний?

Картер задумался. Собственно, он сам должен был задать тот же вопрос леди Доусон, но эта женщина казалась Картеру такой таинственной, что он не решился переспросить ее в ответ, а лишь кивнул в сторону ямы с шестнадцатью ступенями и произнес:

— Для фараона не может быть слишком поздно или слишком рано, фараон знает лишь вечность. — Картер говорил как можно загадочнее, в его планы не входило рассказывать о своем открытии непрошеным гостям. Необычным ему показалось то, что леди Доусон не стала больше задавать никаких вопросов, словно и так вполне поняла ответ археолога, и лишь заметила:

— Картер, вы, наверное, думаете, что нашли гробницу фараона.

Заносчивость, с которой дама произнесла эту фразу, разозлила археолога, и он ответил так дерзко, насколько был способен:

— Вероятно, вы уже знаете, что я нашел целый ряд гробниц фараонов, но у всех был один недостаток: разбойники разграбили их еще несколько тысяч лет назад. Кажется, в данном случае удача ко мне более благосклонна.

— И что же наводит вас на подобные мысли?

Картер поднял лампу и взял леди Доусон за руку.

— Пойдемте! — На дне ямы, перед стеной он осветил отчетливый оттиск печати в строительном растворе. Она была шириной не больше ладони, на ней — два лежащих друг против друга шакала. Можно было ясно различить их острые морды и стоячие уши.

До этого леди Доусон вела себя довольно холодно и сдержанно, но теперь ее охватило заметное беспокойство.

— И что это означает?

— Я скажу вам, леди Доусон! — Картер провел рукой по странному оттиску. — Это печать строителей гробницы в Городе мертвых. Каждая гробница, каждое подземное помещение опечатывались строителями таким образом. Это — свидетельство гордости за проделанную работу и одновременно способ уберечь гробницу от взлома.

— Говорят, что строителей гробниц убивали после выполненной работы…

— Это одна из легенд, их много в египтологии. Вы не должны верить всему, что рассказывают экскурсоводы в Луксоре.

Леди Доусон рассмеялась и в восхищении провела рукой по печати.

— И что вы теперь намерены делать? — наконец спросила она.

— Я как раз над этим думал, — соврал Картер.

— Я уже предвкушаю. Вы станете знаменитым человеком! — взволнованно произнесла леди. — А вообще кто-нибудь когда-нибудь находил нетронутую гробницу с мумией фараона?

— Еще никогда, — ответил Картер. — Царские мумии, до сих пор обнаруженные археологами, находились в двух тайниках, которые в древние времена создали жрецы. В страхе, что гробницы будут осквернены грабителями, служители культа сами вскрыли все известные им усыпальницы и перенесли мумии фараонов в секретные места. Это казалось кощунством, но позже выяснилось, что они предприняли необходимые меры, потому что впоследствии грабители не пощадили ни одной гробницы.

Картер и леди Доусон молча уставились на печать. Хотя год уже был на исходе и солнце днем стояло низко над горизонтом, скалы накапливали достаточно тепла, чтобы скрашивать прохладу ночи. Издалека долетел вой шакала, то здесь, то там тишину ночи разрывали удары камней, отколовшихся от отвесных утесов; некоторые из них срывались и катились, подпрыгивая, в долину, словно испуганные тушканчики.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — снова заговорил археолог. — Вы, наверное, спрашиваете себя, откуда у Картера столько уверенности в том, что он нашел нетронутую гробницу? Я скажу вам: археология — это все-таки наука. Но если обычная наука живет фактами, то археология живет возможностью и вероятностью, что воры и жрецы, плодотворно трудясь, проглядели одну гробницу. Если это не так, я буду в глубокой депрессии и брошу профессию. Однако археология — благодарная наука. Когда нашли гробницу царицы Хатшепсут, эта усыпальница оказалась довольно убогой для женщины такого положения. Несмотря на понимание этого факта, ни у кого не возникла идея поискать еще и вторую ее гробницу. Зачем же, ведь царица могла быть похоронена лишь в одной усыпальнице. И все же у нее было две гробницы. Первая показалась ей недостаточно искусной, когда уже была выполнена половина работы.

Из-за плохой почвы каменотесы вынуждены были сработать грубо, поэтому им приказали сделать вторую гробницу на месте, где камень оказался более подходящим.

Первая усыпальница была засыпана. Вероятность, что такое могло произойти, практически равна нулю, и все-таки так было. В данном случае моя теория о том, что о гробнице фараона могли вовсе забыть, кажется более вероятной.

— Понятно, — согласилась леди Доусон, — но откуда вы знаете, что это гробница фараона? Я имею в виду, что здесь может быть похоронен министр или визирь.

Картер задумчиво улыбнулся.

— Теоретически вы правы, леди, но практика показывает, что в этой долине хоронили только фараонов Нового царства, и потом были еще находки…

— Находки?

— Несколько лет подряд, перекапывая это место снова и снова, я натыкался на глиняные черепки, амулеты и пластинки с царским именем «Тутанхамон». Таких находок больше нигде в Египте не было. Вы можете дать какое-нибудь объяснение, кроме того, что фараон Тутанхамон был похоронен здесь?

Леди Доусон пожала плечами и несколько заносчиво спросила:

— Как, вы говорите, зовут этого фараона?

— Тутанхамон. Он был не таким влиятельным фараоном, как Сети или Рамзее, но он стал последним фараоном славной династии. Наверное, он был еще ребенком, когда умер, но не возникает сомнений, что его похоронили со всеми почестями, которые полагались фараону той эпохи.

Леди Доусон внимательно взглянула на стену, которая преграждала путь. Неужели за этой неприметной стеной покоится мумия фараона?

— Вы, конечно, спросите меня, почему забыли именно этого фараона? На это есть два ответа. Первый: Тутанхамон был настолько неизвестен, что через пару столетий его имени уже никто не помнил. Второй: произошла техническая ошибка.

Картер поднял вверх лампу, чтобы освещалась не только сама яма, но и все вокруг нее.

— Вот здесь — вход в гробницу Рамзеса IV, тоже ничем не прославившего себя фараона. Кстати, эту гробницу разворовали еще в древние времена. Когда копали гробницу для Рамзеса, весь мусор и песок рабочие сбрасывали в сторону, как раз на вход усыпальницы Тутанхамона. Было ли это совпадением или попыткой спрятать вход, я не могу сказать. Факт остается фактом: это событие уберегло гробницу Тутанхамона от разграбления. Это одна из тех знаменитых случайностей, которыми полна археология.

Леди Доусон кивнула.

— Что ж, вас можно только поздравить, Картер. Кажется, вы настоящий счастливчик.

Услышав это слово, археолог вздрогнул. Он — счастливчик? Он просто отказывался в это верить. Наконец Картер ответил в свойственной ему манере:

— Знаете, это нельзя назвать счастьем. Скорее речь идет о глубоком эмоциональном потрясении. Вы думаете, я не знаю, что люди здесь держат меня за сумасшедшего, а коллеги-археологи не хотят даже разговаривать со мной? В работах знаменитых профессоров, имеющих научное жалованье и право пансиона, говорится, что в Долине царей уже все найдено. И тут прихожу я, человек из Суоффэма, что в Норфолке, у которого нет за душой ни гроша и который работает за деньги лорда из замка Хайклер. Да, я копаю здесь вот уже полжизни, когда другие давным-давно сдались, утратив надежду что-либо отыскать. И я не обижаюсь на людей, которые считают меня сумасшедшим.

— Но теперь, похоже, успех у вас в кармане, — заметила леди и после небольшой паузы добавила: — Вы ведь не особо любите лорда Карнарвона? Я хочу сказать, что у вас чисто деловые взаимоотношения.

— Да, можно и так сказать. Его светлость дал мне заказ на раскопки. Карнарвон собирает антиквариат, и правительство обещало ему отдать половину находок. Но до сего времени его предприятие обошлось ему дороже, чем он на нем заработал. Несколько алебастровых кувшинов, одна статуэтка — и все. Смешные дивиденды. Наверное, я бы тоже не пришел от такого в восторг.

— А вы никогда не хотели начать новый проект?

— Миледи! — воскликнул Картер. — Для такого человека, как я, вопрос не в желании. Вопрос в возможности. Я просто не могу себе позволить пойти своей дорогой, моя судьба — выполнять прихоти других. Сначала я был слугой «Фонда исследования Египта», потом начал работать на его светлость. Мне всегда приходилось держать свое мнение при себе и делать то, чего от меня хотели. Но почему вы спросили меня об этом?

— Есть один проект, который меня вдохновляет.

— Вы меня заинтриговали.

— Имхотеп.

— Имхотеп? — Картер выглядел испуганным. Казалось, одно это имя повергло его в шок, словно леди произнесла что-то неслыханное или таинственное, о чем запрещено было говорить в приличном обществе.

— С Имхотепом, — наконец произнес он, и по тону его голоса можно было сразу понять, что разговор Картеру неприятен, — связана одна из величайших загадок археологии, возможно, она даже неразрешима для человека. Есть загадки, которые бросают вызов человеку и которые требуют решения. Но есть загадки, решение которых уже за горизонтом настоящего. И если бы люди все же нашли на них ответ, это принесло бы лишь вред и несчастья всему человечеству.

Слова Картера обеспокоили леди Доусон. Нельзя было даже представить, что эта хладнокровная англичанка когда-либо может потерять самообладание. Она шагнула к Картеру и взволнованно спросила:

— Вы знаете больше об Имхотепе. Расскажите мне все, расскажите все, что знаете!

Такая настойчивость и близость леди были Картеру неприятны, он отпрянул и сделал вид, будто хочет отнести лом обратно к складу. Уже на ходу он как бы между прочим угрюмо заметил:

— Послушайте! Я об этом ничего не знаю, совсем ничего!.. И я очень рад этому.

Не обращая больше внимания на леди Доусон, археолог запер железную решетку, отвязал осла и отправился в обратный путь.

Некоторое время они шли рядом молча. Леди отказалась от предложения Картера проехаться на осле. Когда они достигли развилки, где их пути должны были разойтись, на востоке над Нилом уже розовели первые отблески рассвета.

— Я желаю вам удачи, — коротко бросила леди и без лишних слов отправилась своей дорогой, так что Картеру не оставалось ничего другого, как крикнуть слова прощания ей вслед. Взобравшись на осла и отправившись на восток к своему дому, Картер начал размышлять о неожиданной встрече с леди Доусон.

Конечно, у этой странной женщины всегда на уме что-то таинственное. И тот, кто был с ней тесно знаком, должен был знать, что она вела себя так нарочно. Но в этом случае ее поведение было настолько непредсказуемо, что Картер не смог найти каких-то логических объяснений.

Никто из рабочих до сих пор не знал о находке, и даже батраки не подозревали, с чем им, возможно, предстоит столкнуться. Была ли ночная встреча Картера простой случайностью? В это трудно было поверить.

Картеру никогда не нравилась леди уже только тем, что она строила глазки лорду Карнарвону, с которым вела себя очень игриво. И когда речь шла об искренности этой женщины, внутренний голос подсказывал Картеру, что в ней таилось нечто коварное и предательское, хотя тому и не было прямых доказательств. Люди подобного склада отличаются экстремальностью характера. Они то отвергают, то льстят. Эти свойства характера вызывали у Картера отвращение, как и сословное высокомерие лорда Карнарвона.

И все же неожиданное появление леди уберегло археолога от большой ошибки. Чем больше Картер думал об этом, тем неудачнее казался ему намеченный план: незаметно вскрыть гробницу, а потом снова запечатать. Это не только противоречило всем договоренностям, но и подорвало бы его репутацию серьезного археолога и, возможно, стало бы концом его профессиональной карьеры. Нет, Картер решил больше никогда не думать об Эвелин и послать Карнарвону телеграмму, чтобы лорд, если ему позволит время, прибыл на вскрытие запечатанной стены.

Вернувшись домой совершенно обессиленным, Картер попытался заснуть, чтобы хоть немного отдохнуть. Однако беспокойство в его душе росло с каждой минутой, и он решил отправить телеграмму лорду Карнарвону. Переправившись через Нил, археолог поспешил на почту и отослал лорду сообщение:






«Наконец сделал чудесное открытие в долине + великолепная гробница с неповрежденной печатью + до вашего приезда все снова засыпано, поздравляю».





Это, конечно, не совсем соответствовало действительности, но Картер твердо вознамерился засыпать вход в гробницу камнями и песком, пока Карнарвон не даст новых указаний. Это уберегло бы гробницу от незваных гостей, да и от него самого.

По возвращении, сразу после обеда, Картер почувствовал: что-то произошло. Он открыл дверь — стояла гробовая тишина. Это была та тишина, неожиданное наступление которой всегда вызывает беспокойство. Картер хотел позвать попугая, чтобы Дженни привычным утренним «take it easy» развеяла это безмолвие. Но тут археолог заметил посреди комнаты змею толщиной в руку. Она извивалась, а в передней части черного блестящего тела виднелось утолщение, причина появления которого не вызывала сомнений. На полу валялись желтые перья — свидетельство неравной борьбы.




Профессор Франсуа Миллекан был с самого начала убежден, что участок севернее пирамиды Саккары бесперспективен, из-за него в команде только возрастет напряженность. Профессор оказался прав. Хотя все они жили в одном доме, к тому же вчетвером спали в одной спальне, Миллекан и Д’Ормессон общались между собой только в письменной форме или через посредников — Туссена и Курсье.

Это выглядело примерно так:

— Мосье Туссен, не могли бы вы сообщить мосье Д’Ормессону, что недавно выдвинутые им теории непрофессиональны и нелогичны, это из-за них наше дело не продвигается вперед ни на шаг.

На что Д’Ормессон, находившийся в комнате и слышавший эту фразу, отвечал:

— Мосье Туссен, передайте, пожалуйста, мосье Миллекану ответ: «Мне безмерно жаль тратить свое время на общение с дилетантами».

Обычно все, что требовалось сказать друг другу, они предпочитали писать на бумаге, а потом сжигали эти листы в целях безопасности.

Трех известных ученых вынудили заниматься одним проектом, и этого оказалось достаточно, чтобы они сцепились, как пауки в банке. Их репутация была подмочена, они подозревали друг друга в неблаговидных поступках, совершенных в прошлом, и вскоре стали заклятыми врагами. Каждый старался нивелировать успех коллеги, оспаривал новые гипотезы и тем самым вредил порученному им делу. Курсье пока еще сохранял уверенность в себе и поддерживал формально нейтральные отношения с Миллеканом и Д’Ормессоном, тогда как эти двое за пару недель так рассорились, что последний позабыл о своем дворянском титуле и отпустил Миллекану пощечину, и с того слетели на пол очки в позолоченной оправе. Причиной послужил разговор за ужином, превратившийся после словесной перепалки в настоящую свару. Миллекан назвал коллегу достойным сожаления фальсификатором предметов искусства, которому уже давно пора уйти на пенсию.

К счастью, вместе с командой ученых находился Эмиль Туссен из «Deuxieme Bureau». Хотя он и был младше всех, достойное поведение и решительность обеспечили ему определенный авторитет. Туссену пришлось не один раз вмешиваться в перебранки, которые угрожали перерасти в настоящую драку.

После нескольких недель раскопок на участке севернее пирамиды фараона Джосера было найдено множество осколков и ушебти, которые, впрочем, не гарантировали вероятность большого открытия. Команда отправилась еще дальше, в сторону разрушенного храма Изиды. Они вели раскопки, продвигаясь по компасу с запада на восток. С тем же успехом они могли бы начать копать на одной из улиц Дахшура, или восточнее погребального комплекса Сехмет, или просто у дверей своего дома. В любом случае у них не было четкого плана, кроме как найти хоть какой-то след Имхотепа.

Они уже давно оставили намерения проводить раскопки по данным из новых документов, потому что консул Закс-Вилат, несмотря на громадную поддержку со стороны секретной службы Франции, не предоставлял им никаких новых сведений, которые послужили бы уточнением места археологической разведки. Таким образом, их работа все больше напоминала пресловутые поиски иголки в стоге сена. К тому же команда ученых должна была делать вид, будто ищет что угодно, только не Имхотепа.

Настроение французов было на нуле, когда в конце ноября они наткнулись на каменный свод, под которым обнаружилась полость и который располагался всего в сотне метров от того места, где Мариетт семьдесят лет назад обнаружил подземный лабиринт с быками Аписами. Даже обстоятельства оказались схожими, только у Мариетта было преимущество: в исследованиях он мог опираться на древние тексты, в которых описывалось местоположение некоей гробницы в этом районе.

Профессор Миллекан в мгновение ока передал кодовое слово «фараон», которое ознаменовало официальное завершение работ, и раскопки стали проводиться с ограниченным числом рабочих, без чьей помощи невозможно было обойтись. Но сообщение, как вскоре выяснилось, было преждевременным, хотя под сводом обнаружили гробницу Нефера, сборщика податей во времена царя Джосера, — все же современника Имхотепа. Гробница, как и большинство усыпальниц в этой местности, была подвержена многочисленным ограблениям. Кроме мумий обезьян и ибисов, а также нескольких сильно поврежденных кувшинов, ничего достойного обнаружено не было. Несмотря на то что склеп оказался абсолютно бесполезным для науки и не дал даже намека на местонахождение гробницы Имхотепа, Миллекан праздновал свое открытие как грандиозное событие в археологии. Консулу Закс-Вилату с трудом удалось убедить профессора не сообщать о находке журналистам. Миллекан настаивал на том, что нужно тщательно изучить гробницу. Он придерживался мнения, что после расшифровки древних иероглифических текстов, которыми были испещрены стены, можно будет установить (или хотя бы получить некоторую информацию), где находится гробница Имхотепа.

Д’Ормессон, как и следовало ожидать, высказался против этой идеи. Профессор из Гренобля объяснял это тем, что гробница была уже, мягко говоря, несколько раз «обнаружена», взломана и обыскана. Очевидно, и тексты были исследованы, чтобы вычислить предполагаемые, не найденные еще усыпальницы.

Миллекан категорически не хотел с этим соглашаться.

— Вряд ли, — заявил он, — расхитители гробниц и искатели приключений прошлого века имели достаточно знаний, чтобы расшифровать иероглифы.

Эти слова вдохновляли, и Закс-Вилат приказал очистить от мусора гробницу и две ее смежные камеры, а потом произвести детальное исследование.

Пока работники занимались уборкой мусора, Пьер Д’Ормессон приступил к расшифровке настенных текстов, которые как нарочно в некоторых местах очень плохо сохранились. Это были уже известные из других гробниц причитания по умершему, обращения к Хору и его отцу Осирису, предназначенные для того, чтобы помочь покойнику продолжить жизнь в царстве мертвых, как ему только пожелается. Спустя неделю гробница была очищена от песка, камней и пыли и можно было начать изучение глиняных кувшинов и мумий животных, которые лежали восточнее простого каменного саркофага в разграбленной погребальной камере. Два кувшина в человеческий рост разбились, семь остальных, вдвое меньше в высоту, были украшены иероглифами. Все они оказались пустыми, если, конечно, не принимать во внимание камни и песок. Работать в погребальной камере было весьма опасно, потому что для обрушения древних сводов, построенных на заре архитектуры, зачастую хватало какого-либо груза, поставленного сверху.

Профессору Д’Ормессону потребовалось две недели, чтобы расшифровать тексты, причем он предпочитал работать по ночам. Он нахваливал поэтичность отдельных высказываний и цитировал их за общими трапезами в домике археологов, как какой-нибудь чтец Корана в мечети.

В скромном жилище археологов с каждым днем становилось все меньше и меньше места, потому что Миллекан и Туссен решили перенести в дом из гробницы Нефера пару сотен мумий обезьян и ибисов, а также малые кувшины, вернее, то, что от них осталось. Мумии были самые разные — и очень маленькие, размером с ладонь, и большие, величиной с ребенка. И хотя профессор из Парижа заверял, что они не пахнут, от мумий поднималась мельчайшая пыль, от которой очень скоро у ученых появилась одышка и начали слезиться глаза. Требовалось срочно найти новое место для склада.

В команде ученых, кроме Миллекана, который был в восторге от гробницы и чувствовал себя Мариеттом, больше никто не испытывал радости от раскопок. Иероглифические тексты не имели большой научной ценности, потому что они в том или ином объеме встречались в многочисленных гробницах. Настенные рельефы были уничтожены сдвигами почвы или грабителями, а погребальные дары при ближайшем рассмотрении оказались неинтересными, так что Миллекан согласился с предложением Курсье поместить мумии и кувшины обратно в гробницу. Никаких сведений об Имхотепе в усыпальнице не обнаружилось.

В этой ситуации не было смысла доверять перенос мумий и глиняных осколков рабочим: если даже усыпальница Нефера будет замурована или закрыта каким-либо иным способом, все равно это привлечет внимание множества расхитителей гробниц.

Поэтому французы заботились не столько о содержимом гробницы, сколько о том, чтобы не привлекать своими действиями преступный сброд. Они и без того вызывали у окружающих пристальное внимание, что мешало их основному заданию.

Поэтому четверо ученых решили перенести посмертные дары ночью, замуровать гробницу и следующим же утром начать раскопки на новом месте. Нужно было поручить старшему рабочему доставку этого имущества в Каирский музей. Около полуночи они завершили работу, которую, по их мнению, никто не заметил. Французы приступили к завершающему этапу — запечатыванию гробницы. Они поручили дело Эдуарду Курсье. Но перед этим ученые решили передохнуть.

Несмотря на ночную прохладу, воздух в доме был горячий и спертый, да к тому же такой пыльный, что ученые предпочли остаться снаружи.

Они передавали по кругу бутылку красного вина. Над местом раскопок царила гробовая тишина. Казалось, даже шакалы и прочие жители пустыни отправились на ночлег.

— Все напрасно, все абсолютно бесполезно! — произнес Д’Ормессон и, словно норовистый конь, начал бить ногой землю. Хотя он и сидел, отвернувшись от Миллекана, тот хорошо понимал, что камень брошен в его огород, и ответил Туссену:

— Завтра профессор Д’Ормессон начнет новые раскопки, которые обязательно наведут нас на след Имхотепа!

Туссен рассмеялся и, глотнув из бутылки, произнес:

— Если бы только знать, как далеко в этом деле зашли другие. Иногда я спрашиваю себя: может быть, вообще стоит прекратить здесь работы и начать все с нуля?

— Что вы этим хотите сказать? — поинтересовался Д’Ормессон.

— Сейчас меня занимает один вопрос: не принесет ли нам больше успеха работа в архивах, чем здесь, в пустыне? Если быть честным перед самим собой, то нужно признать, что самые необходимые сведения находятся в различных музеях, в старых документах, которым, возможно, больше сотни лет.

— Я бы с удовольствием прекратил работы уже сегодня, — перебил его Д’Ормессон, но в тот же момент испуганно запнулся. Глухой рокот сотряс песок, словно началось землетрясение.

— Где Курсье? — воскликнул Миллекан. — Курсье! — закричал он, вглядываясь в темноту ночной пустыни. Ответом ему была тишина.

Миллекан, Д’Ормессон и Туссен бросились к гробнице Нефера. Туссен размахивал карбидной лампой.

— Курсье?! — В мерцающем свете лампы стало заметно, что земля над гробницей Нефера просела.

— Курсье! Курсье! — выкрикивали по очереди мужчины. Там, где когда-то был вход в гробницу, сейчас разверзлась глубокая дыра. Клубилась пыль.

— Бог мой, Курсье, — пробормотал Миллекан.

Туссен первым пришел в себя. Он повязал носовой платок так, чтобы тот закрывал рот и нос, и прыгнул в яму.

— Вы с ума сошли! — Миллекан, совершенно обезумев, метался вокруг зияющей перед ними ямы и беспрестанно повторял: — Вы с ума сошли!

Туссен относился так же строго к самому себе, как и ко всем остальным. Закрепив карбидную лампу на поясе, он уверенно спускался вниз. Это было очень тяжело, потому что каменные плиты свода разломились и врезались одна в другую. Туссен опасался, что под его весом они еще больше обрушатся.

Добравшись до дна кратера, Туссен заметил, что вход в гробницу тоже обвалился, но тесаные камни раскололись так, что под ними оставался проход, по которому можно было пробраться на четвереньках. Не мешкая, зажав в зубах ручку карбидной лампы, Туссен осторожно, чтобы не зацепить какой-нибудь камень, пополз внутрь гробницы. В тот момент он совершенно не осознавал всей опасности своего поступка.

Главная камера гробницы обрушилась, но в переднем левом углу, где заканчивался коридор, было еще достаточно места, чтобы встать в полный рост.

Туссен поднял над собой лампу. Шипение карбидного газа доносилось из вентиляционных отверстий под ручкой. Из-за густой мелкой пыли почти ничего не было видно, поэтому Туссен видел в радиусе двух метров от себя только очертания. Но света от лампы хватило, чтобы понять: каменная плита вопреки здравому смыслу удерживала весь потолок от обрушения, хотя опиралась лишь на боковую стену. Она давно должна была упасть.

Туссен невольно втянул голову в плечи от охватившего его ощущения надвигающейся опасности и все же сделал несколько шагов в сторону боковой камеры, в которой они нашли большие глиняные кувшины. Проход, несмотря на сильное давление сверху, выстоял, не разрушилась и левая стена. Насколько он мог различить в рассеянном свете лампы, обвалившаяся потолочная плита вдребезги разбила кувшины — повсюду валялось множество осколков, как после взрыва. Все это произошло из-за внезапно упавших каменных блоков. Но какие это были блоки! Камни величиной в человеческий рост, но шириной не больше ладони. Они лежали друг на друге или расслоились на части, словно от удара великана. Из-за этого под переломившимися пополам плитами образовались пустоты и лазейки. Туссен осветил каждую щель, но следов Курсье не нашел.

Если потолок обрушился прямо на Курсье, то помощь пришла слишком поздно. Но тут в голову Туссену пришла мысль: «Что, если во время обрушения Курсье вовсе не было в гробнице? Может, ему удалось избежать несчастного случая и он пустился наутек в ночь куда глаза глядят?» Пока Туссен обдумывал это, его вдруг охватил панический страх. Когда он, повинуясь первому импульсу, бросился на помощь Курсье, ему, хотя и с трудом, удалось подавить это чувство, но сейчас Туссен не мог отделаться от мысли, что потолок в любую секунду может обвалиться и похоронить его под собой. Внезапно ноги перестали слушаться его. Он стоял как вкопанный, напрасно пытаясь сдвинуться с места и совершенно не понимая, что с ним происходит. Страх быть засыпанным парализовал его, и Туссену пришлось кулаками ударить себя под коленями, чтобы опуститься на пол. Ученый на четвереньках, переставляя впереди себя карбидную лампу, пополз в сторону выхода, хотя в том месте мог идти в полный рост.

Там, где у входа в главную камеру гробницы обрушившиеся плиты оставили лишь низкий проход, Туссен вдруг заметил прямо перед собой безжизненную руку. Она была перебита в районе предплечья обвалившимся камнем. Можно было догадываться, что под этими камнями лежит еще и тело. Курсье! Туссен подтащил карбидную лампу поближе к руке.

Пыль рядом с рукой потемнела от крови.

— Курсье! — тихо бормотал Туссен. — Курсье!

Возле руки лежал свернутый в трубочку лист бумаги. Казалось, он выпал из руки Курсье, и Туссен прихватил его с собой.

Боль от потери человека, с которым он несколько недель делил тесную комнату, страшно подействовала на Туссена. Его глаза наполнились слезами. Крепкий парень, он не мог припомнить, когда плакал в последний раз, но теперь просто рыдал. В тот же миг он почувствовал, что ноги снова слушаются его. Да, он мог двигаться. Туссен быстро выбрался наружу.

Миллекан и Д’Ормессон стояли молча и вопросительно смотрели на Туссена. Он лишь кивнул и махнул в сторону домика археологов. Это могло означать только одно: здесь больше делать нечего, пойдемте! В доме археологов Эмиль Туссен рассказал, как он обнаружил Курсье.

Они сидели за общим столом, заливали в себя вино, а Миллекан и Д’Ормессон впервые за долгое время заговорили друг с другом.

Туссен случайно вынул свернутый лист из кармана куртки, который он подобрал рядом с телом Курсье. Остальные с интересом смотрели, как он пытался разгладить смятую бумагу.

— Это лежало рядом с рукой Курсье, — пояснил Туссен, расправляя листок об угол столешницы. Это оказался клочок старой упаковочной бумаги серо-коричневого цвета. Сразу бросалось в глаза, что листок, размером не больше раскрытой книги, был очень потертый и надорванный с краев. Туссен положил находку на середину стола, чтобы все могли на нее взглянуть.

Бумага выглядела довольно старой, и набросок, сделанный плотницким карандашом, в некоторых местах нельзя было разглядеть. По большей части на листке были какие-то геометрические символы: треугольники, квадраты и круги, соединенные между собой линиями. Картину дополняли загадочные двузначные и трехзначные цифры.

— Кто-нибудь может понять, о чем здесь идет речь? — спросил Туссен заплетающимся языком.

Д’Ормессон подвинул листок к себе, повертел его так и эдак, взглянул на свет, отдал Миллекану и наконец ответил:

— Понятия не имею.

— Но эту бумагу, скорее всего, выронил Курсье. Иначе как бы она туда попала?

Миллекан оперся на спинку деревянного стула, взял лист двумя руками, так чтобы свет от лампы под потолком падал прямо на бумагу, и начал что-то бормотать себе под нос, не обращая внимания на собеседников.

— Это могло случиться с каждым из нас, — произнес Д’Ормессон, снова глотнул вина, вытер рукавом губы и с трудом продолжил: — Завтра мы должны достать его. Как думаете, Туссен, есть возможность вытащить его оттуда?

Туссен пожал плечами.

— Нам бы домкрат раздобыть. Если бы нам удалось поднять каменную плиту, которая накрыла беднягу, разумеется, мы могли бы его вытащить!

— Хороший был парень, — пробормотал себе под нос Д’Ормессон, — а поначалу он мне совсем не понравился. Казалось, что он разбирается больше в женщинах, чем в древней истории. Я считал его одним из тех, кто ради денег готов пойти на все. Есть ведь такие люди.

Туссен покачал головой.

— Он был великолепным ученым, безбедно мог жить на унаследованные средства, но тем не менее работал в «Коллеж де Франс», потому что ему это нравилось.

Миллекан взялся тщательно протирать стекла очков, не обращая внимания на бумагу, которая лежала перед ним на столе. Он все шептал и шептал себе под нос:

— Интересно, интересно! — И при этом кивал, как бы подтверждая собственную мысль.

Туссен и Д’Ормессон придвинулись ближе.

— Что вы думаете об этом, профессор? — спросил Туссен.

Тот неспешно, привычным жестом водрузил на нос очки в позолоченной оправе, постучал пальцем по истертому листку и произнес:

— Я, конечно, не уверен, но есть подозрение, что это план Саккары.

Двое ученых с недоумением взглянули на Миллекана. Этот план, если о нем шла речь, выглядел совершенно неожиданно. Они, во всяком случае, пользовались другими планами.

— Конечно, это старый план! — добавил Миллекан. — Возможно, ему около пятидесяти лет. Вот только взгляните на это! — Он указал на правый угол, где отчетливо виднелись буквы «О» и «М».

— «О» точка, «М» точка? Что это значит? — поинтересовался Туссен.

— Как вы думаете? — в свою очередь добавил Д’Ормессон, обращаясь к Миллекану.

— Мне кажется, мы думаем об одном и том же, — ответил тот. — Огюст Мариетт.

— Верно.

Мужчины за столом протрезвели в один миг. Д’Ормессон придвинул листок поближе к себе, остальные вытянули шеи.

— Вот, — сказал Миллекан и постучал указательным пальцем по треугольнику в середине листка. — Это пирамида Джосера. Севернее от нее — пирамида Усеркафа, юго-западнее — пирамида Унаса, еще немного дальше — Сехемхета. Четыре треугольника, находящиеся примерно по прямой линии.

— Давайте предположим, что эта теория верна, — заметил Туссен, — тогда северо-западнее пирамиды Джосера должен быть обозначен лабиринт быков Аписов.

— Точно! — взволнованно воскликнул Д’Ормессон. — Только взгляните сюда, вот тут справа — Серапеум.

Постепенно мужчины сориентировались в загадочном плане, обнаружили гробницы, которые обозначались квадратами, а круг наверняка имел какое-то особое значение, потому что таким же символом обозначался дом Мариетта возле Серапеума. Они также поняли, что цифрами обозначалось расстояние до объектов.

Конечно, обнаружение подобного плана порождало массу вопросов.

Например, как этот план попал в руки Курсье, зачем он понес его с собой в гробницу Нефера и почему умалчивал о существовании этого документа? Вряд ли можно предположить, что Курсье нашел этот листок в гробнице Нефера, к тому же как раз после того, как в нее сложили весь бесполезный погребальный инвентарь. Неужели в плане крылось какое-то указание, о котором Курсье предпочел не говорить по неизвестным причинам? Таилось ли в гробнице Нефера нечто важное, чего остальные ученые не заметили с первого взгляда?

Еще ночью они приняли решение отправить код «фараон», сообщить консулу Закс-Вилату о гибели Курсье, прекратить работы, приступить к извлечению тела и ждать дальнейших указаний из Александрии. На следующий день рабочие должны были начать поисковые работы в другой местности, севернее дома археологов. Прежде всего нужно было защитить вход в гробницу Нефера решеткой.

В ту ночь они позабыли о сне. Миллекан и мечтать не мог о том, что его гробница вдруг станет такой важной. Раньше об этом никто и не думал. Д’Ормессон не спал: завидовал успеху коллеги, но все же хотел, чтобы эти поиски прекратились как можно быстрее. Туссен не сомкнул глаз, потому что все время видел перед собой торчавшую из-под камня руку Курсье.

Вместо сна французы решили сверить все пометки на плане Мариетта с собственными, более современными картами. Эта работа оказалась очень утомительной. Нужно было вспомнить, найден ли объект недавно или о нем слышали уже во времена Мариетта. Когда они провели работу, стало совершенно понятно, что рисунки представляют собой детальный план Саккары.

В принципе, такой план не предполагал ничего таинственного. По крайней мере, в нем не было ничего, что Курсье пришлось по какой-либо причине скрывать от остальных ученых. После нанесения всех объектов на карту для французов остался загадкой лишь круг с крестом. Место, отмеченное этим знаком, находилось значительно западнее пирамиды Джосера, возле него не было цифры. Вероятно, там еще никогда не проводились раскопки.

Поэтому Миллекан задался вопросом: мог ли Мариетт напасть на след Имхотепа, но при этом скрыть данный факт. На это Д’Ормессон лишь раскатисто расхохотался. Мариетт небрежно относился к документированию своих исследований и, если уж на то пошло, охотнее использовал бы взрывчатку, чем старые манускрипты, чтобы сделать какое-то открытие. Что касается информации о поисках Имхотепа, то в любом случае он вряд ли стал бы ее утаивать.

Оба ученых опять чуть не повздорили, но Эмиль Туссен успел прервать их, заметив, что за последние недели у них было очень мало зацепок. Теперь им стоит попытать счастья с таинственной картой Мариетта. В археологических исследованиях нет ничего невозможного. Туссен подчеркнул, что ни в коем случае не хочет становиться на сторону Миллекана, хотя и не считает его идею проверить возраст и подлинность листка в «Deuxieme Bureau» совершенно абсурдной. На следующее утро вход в гробницу Нефера временно закрыли решеткой. Это событие не привлекло к себе внимания, потому что и другие гробницы в этой местности закрывали подобным образом. Миллекан отправил консулу Закс-Вилату в Александрию телеграмму следующего содержания: «Фараон + срочно необходимо присутствие + Миллекан».

Доктор Пауль Закс-Вилат лично прибыл в Саккару на кабриолете «Лорен-Дитрих», но последние два километра предпочел проехать на арендованном осле: с одной стороны, он решил пощадить подвеску автомобиля, с другой — не привлекать всеобщего внимания. Это решение было вполне оправдано, потому что широкие поля вокруг Саккары в те дни напоминали муравейник, кишащий туристами со всего мира. Их сюда привлекали путевые отчеты в журналах и экскурсионные туры. Автобусы на высоких колесах, покачиваясь, ездили по пустынным песчаным дорогам. Они останавливались в какой-то сотне метров от пирамиды Джосера, и хорошо подготовленные экскурсоводы на всех языках рассказывали об усыпальнице, построенной мудрым Имхотепом.

В доме французских археологов состоялось совещание, в ходе которого было принято решение о дальнейших раскопках. Эмиль Туссен тем временем взял себя в руки, вновь став решительным и непреклонным. Он настаивал на том, чтобы оставить труп Курсье на месте и считать его пропавшим без вести. Все остальное, по его мнению, могло привести к нежелательным осложнениям.

Оба профессора выразили по этому поводу решительный протест, да и консул Закс-Вилат не был в восторге от такого плана: официальное заявление о пропаже переполошило бы чиновников. Разумеется, пресса заинтересуется, при каких обстоятельствах произошел несчастный случай.

Все это угрожало секретности их задания.

Наконец все согласились с предложением консула откопать тело Курсье во время тайной операции, потом перевезти на автомобиле скорой помощи французской миссии в Александрию и там уже сделать официальное заявление о смерти. Ну а потом отправить тело и свидетельство о смерти ближайшим кораблем в Марсель. Всю акцию, включая «эксгумацию» тела из склепа и погрузку его на корабль, нужно было детально спланировать и провести в течение восемнадцати часов.

Туссен взялся за выполнение этого плана.

Ближайший корабль под названием «Фратернит» причаливал вечером через два дня, поэтому откопать останки Курсье нужно было следующей ночью. Домкраты и рычаги стояли уже наготове. Туссен и Д’Ормессон вызвались выполнить опасное задание.

Через час после захода солнца они отправились в путь.

Равнина Саккары погрузилась в тишину и спокойствие; хотя темное звездное небо обещало долгожданную прохладу, нагретый жарким солнцем песок пустыни все еще источал тепло. Необходимый инструмент, лампы и складные носилки из парусины ученые погрузили на двух ослов, которые были в их распоряжении. Под предлогом доставки больного в полночь должна была прибыть санитарная машина. До осуществления задуманного оставалось целых три часа.

Закс-Вилат дежурил у входа в гробницу, Миллекан вернулся в дом археологов. Если случится что-то непредвиденное и нужно будет срочно прекратить спасательные работы, они договорились, что подадут световой сигнал.

Эмиль Туссен решился первым спуститься в гробницу — пока без инструмента, вооружившись одной лампой. Д’Ормессон спустил вниз оба домкрата и рычаги на канате. Потом спустился сам. Он дрожал всем телом — профессор-аристократ не привык к подобным переделкам. Очевидно, для него это было чрезвычайно необычным заданием, которое вывело его из душевного равновесия.

— Дружище, да вы дрожите как осиновый лист! — воскликнул Туссен, когда профессор спустился к нему.

— Не обращайте внимания, — с напускной бодростью ответить Д’Ормессон, — я ведь такое проделываю не каждый день.

— Самое сложное еще впереди.

Д’Ормессон попытался сориентироваться. Низкий лаз, по которому можно было пробраться только на четвереньках, выглядел устрашающе. Еще немного, и профессор наотрез отказался бы лезть туда, если бы Туссен, не тратя попусту слов и времени, не согнулся и не исчез под разломанными каменными плитами. Д’Ормессону ничего другого не оставалось, как последовать за ним.

Д’Ормессон глубоко вздохнул, опустился на колени и пополз за Туссеном. Узкий проход длиной в шесть или семь метров мог завалиться в любой момент, и под проломленными плитами профессору эти метры показались бесконечными. Д’Ормессон вдруг подумал: «Как же протащить тело Курсье по такому узкому проходу?» Он как раз добрался до конца коридора, когда Туссен, поднявшись на ноги, громко вскрикнул. Туссен что-то говорил, но Д’Ормессон не мог разобрать ни слова. Сначала он думал, что Туссен просто поранился осколком камня. Но тот стоял совершенно неподвижно, держал лампу в вытянутой руке и с ужасом смотрел на пол.

— Эй, что там случилось? — Д’Ормессон встряхнул Туссена обеими руками.

Тот лишь молча указал на каменную плиту перед собой.

— Да что стряслось? Ради всего святого, Туссен, что произошло?

Профессор еще никогда не видел этого закаленного человека, привыкшего к любым передрягам, в таком состоянии.

— Курсье… — пробормотал Туссен, — он исчез.

— Что значит «исчез»? Может, вы хотите сказать, что он воскрес из мертвых, как Господь наш Иисус?

— Я не знаю, — тихо ответил Туссен.

— Вы шутите, Туссен?!

— Нет! — разъяренно вскрикнул тот, схватил Д’Ормессона за воротник и нагнул. — Вот, посмотрите! Из-под этого камня торчала рука. Я ее видел собственными глазами. Поймите же наконец, что плита поднята, а Курсье исчез. Пропал!

Д’Ормессон посветил фонарем в пространство под плитой, потом медленно повернулся вокруг своей оси. Луч скользнул по растрескавшимся камням и осветил лицо Туссена. Тот прикрыл глаза от слепящего света.

— Эй, что это значит? Вы с ума сошли, Д’Ормессон?

Профессор опустил фонарь, и на лицо Туссена упали таинственные тени. Так они стояли друг перед другом некоторое время и молчали.

— Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, — после довольно продолжительной паузы начал Туссен. Он беспомощно смотрел на каменную плиту.

Д’Ормессон с возмущением махнул рукой.

— Я бы сказал, что вы как минимум должны объяснить нам сложившуюся ситуацию.

— Что еще за объяснения? — вспылил Туссен. — Я сам себе ее не могу объяснить! Я понимаю, что вы сейчас сомневаетесь, в здравом ли я уме. Но клянусь вам, я собственными глазами видел: рука Курсье торчала из-под этого камня. Вот здесь… — Туссен поставил лампу на пол. — Вот это темное пятно — кровь. А вот и след, как будто кто-то что-то тащил. Может быть, теперь вы мне поверите?

Д’Ормессон наклонился. Сомнений не было, на передней части каменной плиты действительно виднелось большое темное пятно, и при детальном рассмотрении можно было различить покрытую пылью кровь.

Д’Ормессон поднялся, задумчиво потер лоб и сказал:

— Ну хорошо, Туссен. Предположим, вы и в самом деле видели тело Курсье здесь, внизу. Тогда, позвольте заметить, вы тем более должны объясниться.

— Да какие к черту объяснения?! Я сам не знаю, что и думать. Курсье никак не мог освободиться самостоятельно. Кроме того, он был мертв. Мертв, мертв, мертв! — Туссен кричал на Д’Ормессона, так что, казалось, дрожали стены. Потом он тщательно осмотрел каждый угол и только покачал головой.

Было непросто объяснить ситуацию консулу Закс-Вилату. Тот рассмеялся, когда сообщили, что тело Курсье пропало. Он посчитал это шуткой, и Д’Ормессону с Туссеном пришлось применить все свое искусство убеждения, чтобы консул поверил в это. С виду аристократичный и учтивый, консул выкрикивал такие проклятия, что профессор, стойкий от природы человек, стал взволнованно ходить туда-сюда перед провалившимся входом в гробницу.

— Вы вообще понимаете, что это значит? — шипел консул, глядя куда-то в ночь. — За нашей работой уже давно наблюдают. Но и это еще не все! Возможно, Курсье работал на конкурента.

— На конкурента?

— Да, на британцев, немцев, националистов, американцев, кто там еще есть, черт его знает!

— Если позволите мне замечание, — вмешался профессор Д’Ормессон, — в ваших доказательствах нет логики. Предположим, что Эдуард Курсье действительно работал на кого-то другого по причинам, которые нам неизвестны. И предположим, что по трагическому стечению обстоятельств с ним произошел несчастный случай. Было бы просто глупо доставать труп Курсье тем, на кого он работал. Это привлекло бы внимание к его двойной игре.

С этим спорить было трудно. Но должна же существовать причина! Почему кто-то тайно вытащил труп Курсье? Ситуация становилась гротескной. «Deuxieme Bureau» мобилизовала лучших агентов и высококвалифицированные команды специалистов, чтобы рассекретить тайную деятельность иностранных спецслужб. И тут выяснилось, что они сами находятся под наблюдением.

Профессор Миллекан заявил, что отказывается работать в таких условиях, потому что, по его мнению, Курсье, возможно, знал нечто, что могло навести на след Имхотепа, и тем самым перешел кому-то дорогу. И этот кто-то ни перед чем не остановится. В такой ситуации нужно спросить себя, обрушилась ли гробница Нефера сама по себе? Не был ли подстроен этот обвал к определенному времени?

Вероятно, ответ на все вопросы таился в плане, который нашли рядом с телом Курсье. Миллекан и Д’Ормессон были твердо уверены в этом. Закс-Вилат был слишком поражен, чтобы высказать свое мнение. Туссен сомневался.

На следующий день из Александрии в направлении Саутгемптона отчаливал английский военный корабль «Александра». На его борту находился запаянный цинковый ящик. Свидетельство о смерти выписано на имя Чарльза Уайтлока из Глазго. Расходы на транспортировку взяло на себя британское министерство иностранных дел, отдел «Интеллидженс сервис».




Глава 11

Берлин — Лондон — Берлин


Мужчины являются попечителями женщин, потому что Аллах дал одним из них преимущество перед другими и потому что они расходуют из своего имущества. Праведные женщины покорны и хранят то, что положено хранить, в отсутствие мужей, благодаря заботе Аллаха. А тех женщин, непокорности которых вы опасаетесь, увещевайте, избегайте на супружеском ложе и побивайте.

    

Коран, 4 сура, 35 аят









Встреча с сумасбродным бароном ознаменовала крутой поворот в их жизни. Омар, Халима и Нагиб были обречены на жизнь, полную лишений, но в мгновение ока стали принадлежать к высшему свету Берлина. Одно лишь упоминание о том, что они — друзья барона Ностиц-Валльница, открывало перед ними все двери. Барон предоставил в их распоряжение просторную, элегантно обставленную квартиру в доходном доме между рейхсбанком и драматическим театром. В этом районе не шатались безработные и не было бесконечных очередей за бесплатным супом. Дважды в день Нагиб давал своим друзьям уроки немецкого, остальное время они проводили в личном архиве барона.

Проработка и изучение всего материала заняли три недели. Перед ними открылась невообразимая картина. Эта информация повергла их почти в эйфорию. Нагиб и Омар добровольно проводили в архиве ночи напролет, делая записи, развивая теории и отказываясь от них. При этом они нашли подтверждение своим подозрениям: у леди Доусон в руках были все нити британской тайной службы, их команда оказалась ближе всех к раскрытию тайны Имхотепа, хотя иногда ее обгоняла группа Мустафы-ага Аята.

Египетские националисты (главную роль там играл Али ибн аль-Хусейн), казалось, окончательно рассорились и преследовали в этом деле лишь личную выгоду. Что до «Deuxieme Bureau», то действия французов были вполне понятны: они часто меняли место и объект исследований. Даже при поверхностном наблюдении за ними было очевидно, что их можно обвинить в наивности и некомпетентности, если бы не хитрый Туссен, которого подозревали в двойной игре и приписывали всяческие обходные маневры.

При этом тайная служба Германии наблюдала за всеми остальными так скрытно, что никто и не подозревал, что немцы прекрасно осведомлены об операции «Имхотеп». Только по одному этому факту можно было судить о масштабах проделанной ими работы. От глаз Фрайенфельса не могло укрыться, что барон фон Ностиц обзавелся собственной компетентной командой. Раньше шеф секретной службы Германии считал, что для фон Ностица все это лишь развлечение. Теперь же команда, используя всю информацию, которую Фрайенфельс передал другу, могла соперничать с самой секретной службой. Шеф тайной полиции даже опасался, что у него отберут хлеб.

Так дело дошло до беседы в баре гостиницы «Адлон», в ходе которой Ностиц и Фрайенфельс обменялись довольно резкими словами в адрес друг друга. Фон Ностиц напомнил Фрайенфельсу о сорока годах дружбы, а тот обозвал его бессовестным эгоистом. Фрайенфельс понимал, что дело принимало слишком серьезный оборот, чтобы давать шанс такому фантазеру, как барон. Хотя это и причинило бы фон Ностицу душевную боль.

Возмущенный барон позвал Омара и Нагиба к себе, объяснил им сложившуюся ситуацию и спросил, смогут ли они продолжить работу на него в дальнейшем. Барон готов был предоставить им всевозможную поддержку.

До этого момента ни англичане, ни французы, ни немцы, обладая большими человеческими ресурсами, не смогли достичь ощутимых результатов. Омар обратил на это внимание барона.

Казалось бессмысленным брать лопату и перерывать тонны песка в пустыне в поисках гробницы Имхотепа, если неизвестно место, где похоронен подобный богам.

Фон Ностиц будто наэлектризовался.

— Вы не верите, что он в Саккаре?

— Что значит «не верите», мы просто не знаем! — бросил Нагиб в ответ. — Ни в одном тексте, посвященном пирамиде, не сказано, что создатель пирамиды похоронен в том же месте, что и царь. Конечно, есть шанс, что Имхотеп все-таки в Саккаре, но Саккара — это город мертвых рядом с Мемфисом, а Мемфис — столица Старого Царства, но наверняка сказать нельзя.

— Звучит так, словно вы хотите пойти по другому следу!

— По крайней мере, по следу следа! — произнес Омар. — Я имею в виду, что мы должны продолжить в том месте, где искал тот, кто был ближе всего к тайне.

— О ком вы говорите, Омар?

— Я говорю о профессоре Хартфилде. Профессор обладал научным багажом и, кроме того, возможно, основным фрагментом плиты, который был ключом к дальнейшим поискам.

— Но Хартфилд мертв. Некие агенты убили его. Это же очевидно.

— Ничего не очевидно, — возразил Омар. — Ничего не очевидно, пока не найден труп Хартфилда!

Барон в запальчивости замахал руками.

— Вы же не думаете серьезно, что миссис Хартфилд убили, а профессора выкрали. И теперь он должен где-то тайно продолжать работу?

— Этого исключать нельзя… — задумчиво ответил Омар.

— А на чем основываются ваши предположения?

Омар пожал плечами и, набрав полные легкие воздуха, ударил себя ладонью в грудь.

— Может быть, это просто идея-фикс, но у меня есть странное чувство. Даже если Хартфилда уже больше нет в живых, мы должны выяснить, что с ним произошло.

Нагиб кивнул, а барон лишь покачал головой.

— Сколько времени прошло с того момента, как Хартфилд пропал? — наконец спросил фон Ностиц.

— Судя по вашим документам, примерно четыре года. Я нашел статью в «Таймс» от 4 сентября 1918 года. Жена Хартфилда Мэри была позже обнаружена мертвой в пяти километрах западнее Саккары. Следы профессора не обнаружены до сих пор.

— Пять километров от Саккары, вы говорите? Ради всего святого, что понадобилось миссис Хартфилд искать в Ливийской пустыне?

Омар горько усмехнулся.

— Если бы мы знали, то уже продвинулись бы вперед, но нам это неизвестно. Просматривая ваши документы, мы наткнулись на интересную подробность. Секретная служба Германии узнала, что у мертвой миссис Хартфилд было с собой письмо…

— Ах, прошу вас, давайте не будем об этих письмах! Мертвые обычно не носят с собой письма в карманах. Его наверняка кто-то подбросил, чтобы отвлечь внимание. Было бы намного интереснее узнать о причинах смерти. Как умерла миссис Хартфилд?

— Из документов это неясно. Известно лишь то, что на теле не было видно признаков насильственной смерти.

Барон, задумавшись, стал ходить взад и вперед. Неожиданно он спросил:

— А о чем говорилось в письме?

— Там упоминалась какая-то встреча в каирской гостинице «Савой». На этой встрече должна была состояться передача оттиска каменной плиты за сумму, от которой дух захватывает.

— Сколько?

— Десять тысяч британских фунтов!

— Десять тысяч британских фунтов? Это уйма денег.

— Это целое состояние. Только… Хартфилды были люди вовсе не бедные. Они не гнались за богатством. Доходные дома в Паддингтоне и Бейсуотере приносили больше, чем они могли потратить. Следовательно, можно предположить, что миссис Хартфилд не приняла это предложение.

Тем временем Нагиб порылся в бумагах и вытащил копию документа из досье секретной службы, которое имело отношение к таинственному письму.

— Вот, — произнес он и похлопал по листу, — 12 октября 1918 года в 11 часов должна была произойти передача. Но до этого, очевидно, так дело и не дошло.

Фон Ностиц задумчиво произнес:

— Давайте исходить из того, что вы правы и Хартфилд все еще жив. Откуда бы вы начали его поиски?

— Послушайте, — ответил, не колеблясь, Омар, — я бы не искал там, где до этого искали все, например, в Саккаре. Я бы для начала поискал его следы в Лондоне, где он жил. И не принимал бы во внимание доклады секретных служб. Если мы хотим добиться успеха, нам нужно идти своей дорогой.

Решительность, с которой Омар подходил к делу, нравилась барону. Уже на следующий день он раздобыл ему паспорт и визу, выдал значительную сумму на расходы и отправил в Англию. Халиме нравилась жизнь в Берлине, и она осталась, а Нагиб получил разрешение изучить архив Нового музея.

Ему выписали официальное разрешение для каталогизации египетских экспонатов, однако на самом деле Нагиба интересовали отчеты раскопок и корреспонденция немецких археологов, работавших в Египте.

Сначала чиновники министерства отказали в разрешении, но затем по просьбе барона оно было выдано лично министром. Причиной такой щепетильности стала афера, о которой писали в передовицах всех газет мира. Берлинский археолог десять лет назад противозаконно вывез из Египта бюст царицы Нефертити, сделанный из известняка. Когда дело получило огласку, разразился дипломатический скандал, и египтяне с тех пор тщетно пытались вернуть статую на родину.

Омар сел на рейсовый пароход до Дувра, оттуда взял билет на скоростной поезд до Лондона и прибыл точно в 18.10 на вокзал «Виктория». Он сел в черное такси и отправился в сторону Бейсуотер мимо Букингемского дворца и Марбл-Арч, по Парк-Лейн. Недалеко от станции Паддингтон, где поворачивает Харроу-роуд, Омар снял номер в «Мидленде» — отеле первой категории, если верить рекламным проспектам. Заполняя карточку постояльца, Омар поинтересовался, далеко ли до Глостер Террес.

Портье похвалил превосходный английский незнакомца, одернул накрахмаленную манжету и сказал Омару, что идти туда всего около пяти минут, но нужно повернуть три раза. Не съев ни крошки, Омар отправился в номер и вскоре уснул.

Следующее утро выдалось солнечным. Солнце в Лондоне появлялось на безоблачном небе гораздо чаще, чем принято думать. Омар съел роскошный английский завтрак и отправился в путь. Он был в столице Англии впервые, и город произвел на него хорошее впечатление.

Названия улиц и фасады домов не казались ему такими чужими, как в Берлине, и Омар был благодарен профессору Шелли и его жене Клэр, которая долгими зимними вечерами рассказывала ему об Англии и Лондоне.

Лондон отличался от Каира и прочих городов Египта прежде всего чистотой на улицах и упорядоченным дорожным движением.

Здесь было больше автомобилей и двухэтажных омнибусов на высоких колесах, чем повозок с лошадьми. Уличные торговцы, которых в Каире было словно мух у верблюжьего помета, отличались благообразием.

С первой неожиданностью Омар столкнулся у дома Глостер Террес, 124 — трехэтажного здания времен викторианской эпохи с белым фасадом. Приблизившись к строгому порталу, Омар обнаружил латунную табличку с именем «Хартфилд». Она блестела так, словно ее полировали минимум один раз в неделю. Такой же вид был и у ручки звонка, за которую Омар храбро подергал. Дверь открыл седовласый мужчина, по уверенным движениям которого можно было сказать, что он служил дворецким. Вместе с ним была дама средних лет с такими же манерами. Она носила мужские брюки, а во рту у нее торчала сигарета.

Омар не знал, как выглядел профессор Хартфилд, но этот пожилой мужчина точно не мог им быть. Поэтому Омар решил сказать, что раньше работал вместе с профессором и пожелал навестить его в ходе своего визита в Англию. Ему очень хочется поговорить с профессором, ведь они не виделись больше четырех лет. Одна эта фраза развеяла мрачность на лице женщины. Она отодвинула старика в сторону и поинтересовалась, как зовут незваного гостя. Парень назвал свое настоящее имя. Собственно, таиться у него не было причин. После небольшого объяснения, касавшегося внешнего вида дамы, который, оказывается, был связан с работой в саду, Амалия Доне, так ее звали, объяснила свое присутствие в этом доме. Омару сообщили, что миссис Хартфилд, упокой Господь ее душу, приходилась Амалии родственницей по материнской линии, точнее была ее теткой. Из бесконечного речевого потока миссис Доне Омар понял, что она вот уже пятнадцать лет присматривает за домом, ведет дела во время многомесячного отсутствия хозяев. И после того, как выяснилось, что миссис Хартфилд мертва, а профессор пропал без вести, она занимается тем же. На предложение миссис Доне объявить Хартфилда мертвым чиновники не пошли, потому что некоторые факты говорили обратное.

Амалия Доне оказалась единственной законной наследницей состояния Хартфилдов, и ее хлопоты в этом плане были вполне понятны и законны. Во время беседы Омара насторожила сдержанность разговорчивой от природы дамы, когда он поинтересовался обстоятельствами, мешавшими вступить ей в наследство. Она сама рассказала, что видела профессора Хартфилда в последний раз летом 1918 года, если не считать, что тот недавно явился к ней во сне в образе нищенствующего монаха, одетого в серую подпоясанную сутану.

Женщина горько улыбнулась и добавила, что сон приснился ей три недели назад и с тех пор она в страхе вскакивает по ночам, потому что монах, то есть Хартфилд, во сне приближался к ней с наглой ухмылкой.

Чтобы избежать дальнейшего описания сновидения, Омар вежливо попрощался, перекусил в «Кингз Армз» и отправился к Бейсуотер-роуд вблизи Гайд-Парка. Здесь Омар присел на скамейку возле Серпентайн-бридж и стал наблюдать за лебедями и утками, которые резвились здесь в большом количестве. Попутно он думал о миссис Доне и о том, чего от нее можно ожидать. Ему показался важным тот факт, что суд посчитал невозможным признать профессора Хартфилда мертвым на основании каких-то косвенных улик. Омар решил отправиться в Бейсуотер-Корт.

Старое здание наводило ужас своим видом и величиной, как и все судебные органы этого мира. Прошел почти час, пока Омар нашел нужный отдел и встретился с судьей Киттербеллом — высоким, тощим мужчиной с короткой стрижкой. Тот уже четверть века зарабатывал себе на хлеб тем, что с понедельника по пятницу сидел за темным обшарпанным столом, перебирая документы о недееспособности и свидетельства о смерти со всего района Бейсуотер и принимая по ним решения. От такой работы его лоб возле переносицы изрезали глубокие вертикальные морщины.

Омар предъявил паспорт и объяснил, что может кое-что сообщить по делу Хартфилда, признание которого мертвым было отклонено этим учреждением. Такое заявление не привело Киттербелла в восторг. Оно явно не входило в его планы, намеченные на день, и лишь сулило дополнительную работу к двум стопкам документов, которые лежали перед ним. Ему пришлось позвать мисс Спаркнис, одетую в черное и зимой, и летом девушку, которая состояла в «Women’s Social and Political Union» — организации суфражисток. Она и принесла через какое-то время необходимую кипу документов.

Пока Киттербелл внимательно изучал их, Омар рассказал судье ту же историю, которую сегодня поведал миссис Доне: он работал вместе с Хартфилдом и не видел его вот уже четыре года. Он думает, что Хартфилд наверняка давно погиб. Таким образом Омар надеялся вынудить судью открыть ему те самые косвенные улики и подробности, которые бы прояснили это дело. И он оказался прав.

Киттербелл отреагировал на историю Омара довольно несдержанно, потребовал от Омара доказательств его слов, а затем вытащил из папки чек на денежный перевод в двадцать тысяч фунтов Вестминстерского банка «Мерилбоун» и положил перед ним на стол. На квитанции значилось: Каир, 4 апреля 1921 года, и стояла неровная подпись: Хартфилд. Счет получателя был указан в банке «Миср» в Каире. Оттуда отправляли запрос на перевод, там и получили деньги по доверенности, в надлежащем порядке, без каких-либо затруднений. Ни Вестминстерский банк, ни банк «Миср» к подписи Хартфилда претензий не предъявил. А поскольку мертвые не могут расписываться, следует вывод, что Хартфилд жив. Археологи — странные личности, иногда они избегают общества, и Хартфилда нельзя было упрекнуть в этом в такое неспокойное время. Судья спросил, может ли Омар Мусса подтвердить смерть профессора под присягой или указать свидетелей, которые, в свою очередь, могут поклясться, что Хартфилд погиб.

Этого сделать Омар, конечно же, не мог, да и не хотел. Он получил доказательство того, о чем уже долго подозревал: Хартфилд жил где-то в Египте и не было оснований считать, что его знания потеряны и совершенно не могут быть применены в поисках Имхотепа.

Но с чего же начать поиски? Казалось бессмысленным искать человека, который скрывался в стране, большей, чем Англия, Франция или Германия. Это напоминало пресловутый поиск иголки в стоге сена, и сил Омара для этого явно было маловато. Нужно обязательно выяснить, что известно миссис Доне, ибо нет сомнений, что эта женщина знает больше, чем говорит.

И вообще, в чем причина такой скрытности? Связано ли это с долгожданным наследством или они с профессором вели какие-то общие дела? Почему она не упомянула о денежном переводе? Если миссис Доне занималась финансовыми делами профессора, то она должна была знать об этом.

На следующий день Омар опять отправился на Глостер Террес. Он намеревался поговорить с миссис Доне о прошлогодней квитанции на денежный перевод для профессора Хартфилда. Вопрос незнакомца лишь подтвердил то, о чем уже давно догадывалась миссис Доне: у чужака была совсем иная цель, это не просто дружеский визит к Хартфилду. Не выпуская сигареты изо рта, она обозвала Омара ищейкой и пригрозила полицией, если тот не прекратит свое расследование. Она даже заявила, что подпись Хартфилда на квитанции подделка, и добавила, чтобы Омар и близко больше к дому не подходил.

Омар не привык сдаваться в сложных ситуациях, поэтому он еще раз посетил судью Киттербелла и с озабоченным видом сообщил, что миссис Доне заявляет: подпись на банковской квитанции поддельная. Известно ли ему об этом? Киттербелл был настроен побыстрее избавиться от надоедливого посетителя. Он, возведя глаза к небу, с чувством произнес, что миссис Доне может сколько угодно сомневаться по поводу подписи Хартфилда, но эксперт неоспоримо доказал ее подлинность.

Когда судья в ответ попытался выяснить, почему этот случай так интересует Омара, тот предпочел немедленно ретироваться.

Пока египтянин проводил расследование в Лондоне, он совершенно не подозревал, что в Берлине его ожидает удар, который был сильнее, чем все, что ему довелось пережить до этого времени. Это было одно из тех поражений, которые запоминаются на всю жизнь, даже когда раны давно затянулись.

Все началось на одной из коктейльных вечеринок, устраиваемых бароном Густавом Георгом фон Ностиц-Валльницем по четвергам.

Если бы мы могли классифицировать события подобного рода, то для них подошло бы название «Увидеть и быть увиденным». Участие в этой ярмарке тщеславия было честью для любого берлинца, занимающего соответствующее положение в обществе. Тот, кого барон фон Ностиц приглашал на вечеринку, принадлежал к высшему обществу, тот, кого обходил вниманием, — оставался за бортом светской жизни.

Здесь можно было увидеть режиссеров, актеров и авторов, а также автомобильных конструкторов и владельцев электростанций, которые не гнушались ничем, чтобы разбогатеть или прославиться.

Здесь рождались звезды, поливали грязью премьеры, нанимали боксеров, заключали сделки и занимались политикой. Всего лишь за два дня до убийства министр внешней политики Вальтер Ратенау весело болтал с Ф. М. Мурнау, немой фильм которого под названием «Носферату» поразил всех гостей.

На одной из таких коктейльных вечеринок, к радости хозяина, появилась и Халима. Своим немецким языком с арабским акцентом она удивила всех присутствовавших. В этот вечер произошла неожиданность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж неожиданной, как это воспринималось вначале.

Макс Никиш, репортер «Берлинер Иллюстрирте», в толкотне нечаянно налетел на Халиму и пролил на нее красное вино из своего бокала. На платье осталось отвратительное бурое пятно.

Никиш был известен тем, что его ничто не могло вывести из себя. Как-то на мотоцикле одного артиста он въехал по проволочному канату на башню Мемориальной церкви Кайзера Вильгельма. Но этот случай поразил его, и репортер, промямлив какие-то беспомощные извинения, предложил Халиме отвезти ее домой и возместить ущерб. Халима, естественно, не хотела присутствовать на празднике в испорченном наряде и приняла предложение.

Никиш был маленьким и тощим, как Рудольфе Валентино, и по последнему слову моды зачесывал черные блестящие волосы назад. Он никогда не появлялся без бабочки, полосатой или в горошек, но всегда красного цвета, обувь носил только от Вальдмюллера из магазина, что на Курфюрстендамм. Серый «мерседес», на котором ездил репортер, не соответствовал его доходам.

Почему в свои сорок лет; он еще не был женат, Никиш и сам не знал. Как бы там ни было, он считался одним из самых известных холостяков Берлина, и женщина, за которой он ухаживал, что, в общем-то, случалось редко, могла себе многое нафантазировать. Никиш был по-старомодному вежлив и даже чересчур галантен, всегда следил за тем, чтобы не скомпрометировать объект своего почитания. Ему приписывали отношения то с одной особой, то с другой. Ни один сплетник от Лейпцигерштрассе до Доротеенштрассе не обошел его персону стороной.

То же самое произошло и на этот раз, ибо случай на приеме у барона не мог не привлечь внимания присутствующих там гостей. Впрочем, другого от репортера и не ожидали. Никиш с подчеркнутой учтивостью отвез Халиму домой, как извозчик, подождал, пока она переоденется, и привез ее обратно на коктейльную вечеринку барона. Как и было условлено. Никиш в тот вечер глаз не сводил с Халимы, отпускал ей многочисленные комплименты и на прощание попросил разрешения повидаться с ней на следующий день.

Египтянка не привыкла ни к комплиментам, ни к свиданиям. Обходительные манеры Никиша ей понравились, и она согласилась. К завтраку посыльный принес ей букет из желтых роз и письмо. Халима не могла припомнить, чтобы когда-то получала цветы. В письме было приглашение на прогулку и предложение купить новое платье взамен испорченного вином.

Это все случилось в салоне возле Александерплац, где прогуливались сливки общества, если так можно было сказать. Новое платье было желтым, облегающим, по последнему слову моды, подобранное на левом бедре так, чтобы получились складки. Халима хотела было возразить, что это платье слишком вызывающее для восточной женщины, но Никиш развеял всякие сомнения: красивая женщина должна носить красивые платья, а для Халимы и самое красивое недостаточно красиво.

Комплименты, на которые Никиш не скупился, ударили в голову, как шампанское, и вызвали доселе необычные чувства. Всю жизнь она была служанкой и страдалицей и никогда не жаловалась: такая жизнь соответствовала ее воспитанию и происхождению. Теперь Халима почувствовала себя дамой, избалованной и изнеженной. Да что там говорить, она будто заново родилась!

Даже Омар, по которому она скучала в Берлине больше всех, не относился к ней с таким уважением и почтительностью, как этот немец, который не мог вести себя иначе, потому что внутри у него скрывалась душа Востока.

От барона фон Ностица Халима узнала, что Омар надолго останется в Лондоне: чрезвычайные события требовали его присутствия. Омар передавал ей только приветы. И так случилось, что ее чувства неожиданно переменились. Она испытывала симпатию к Максу, которого она называла «Мате», потому что не могла выговорить «кс».

Они вместе ходили в «Скалу», знаменитый театр-варьете, где капитан по имени Вестерхольд демонстрировал беспроводную самоходную модель корабля — сенсационную новинку того времени.

Они посещали сомнительные кафешантаны и кабаре на Фридрихштрассе, смотрели знаменитые немые фильмы того времени: «Доктор Мабузе на Востоке» Фрица Ленга и «Носферату» Мурнау в синематографе на Курфюрстендамм, где оркестр сопровождал живой музыкой события, разыгрывающиеся на белом полотне экрана. Их видели за обедом в «Адлоне», лотом около полуночи возле котлетного киоска Фридриха на углу Таубенштрассе — лучшего заведения в городе подобного рода.

После нескольких дней беззаботных свиданий перед этим киоском, между «Уранией» и драматическим театром, Макс признался ей в любви. Скорее, это было не признание, а клятва, потому что Никиш убеждал Халиму выслушать его: он просто не мог дальше без нее жить.

В свете шипящего газового фонаря Халима словно окаменела, она немного дрожала, но не от холода ночи — ее поразили такие важные слова. Макс крепко обнял Халиму, он чувствовал дрожь и тепло женского тела и умолял ее молчать.

— Не говори ничего сейчас! — просил он. — В жизни есть ситуации, когда слова переворачивают все с ног на голову. Сейчас как раз такая ситуация.

Халима едва сдерживала слезы, сама не зная почему. Молодая женщина была так очарована элегантностью этого мужчины, его силой и превосходством, которые неожиданно превращались в привлекательные слабости и наоборот. Она хотела рассказать ему о множестве вещей, она должна была открыться ему, пока еще не слишком поздно. И Халима начала рассказ, дрожа в объятиях мужчины, с которым стояла на углу Фридрихштрассе.

Сначала молодая женщина поведала о своем несчастном детстве, о том, как она, босоногая девчонка, вместе с отцом работала на плантациях сахарного тростника, об их первой встрече с Омаром и о той высокой цене, которую ей пришлось заплатить за его жизнь. Затем Халима рассказала об одиночестве и бесчеловечности, которые ей пришлось познать в браке с аль-Хусейном, и неожиданной встрече с Омаром. Она даже призналась, что они вместе решили бежать из Египта, и умолчала лишь об истинной причине знакомства с бароном фон Ностиц-Валльницем.

— Вот видишь, — закончила Халима свой рассказ, — ты имеешь дело с прелюбодейкой, которая убежала от мужа, что по законам Святой книги ислама считается страшным грехом. Я — одна из тех женщин, о которых предостерегал Аллах, завещая держаться от них подальше. Таких нужно запирать дома и наказывать по собственному разумению. Мужчина может расстаться со своей женой, жена же не может расстаться с мужем.

Халима ожидала, что эти слова вызовут у Макса отвращение, что он придумает, как поделикатнее извиниться, и уйдет. Честно говоря, ее не удивило бы его решение. Она даже втайне надеялась на это и была готова пережить очередную душевную боль.

Но ничего подобного не произошло. Макс прижал Халиму еще крепче и осыпал ее лицо поцелуями.

— Халима, ты приехала из далекой страны, — по-отечески понимающе произнес он, — там другая мораль и иные законы. Но теперь ты в Европе, и здесь, в Германии, все абсолютно по-другому. Ты — женщина, но обладаешь такими же правами, как и мужчина. Если твой муж плохо обходился с тобой, у тебя есть такое же право развестись с ним, как и у него. И вообще, подобные отговорки ничего не значат для мужчины, который тебя любит.

— Но есть же еще Омар! — Халима сделала отчаянную попытку высвободиться из объятий Макса. Она колотила локтями по его груди и повторяла: — Он любит меня! А я люблю его!

Эти слова, казалось, не испугали Макса. Он сжал ее руки и спокойно ответил:

— У любви свои законы, они не приемлют никакой логики. Если ты мне сегодня говоришь, что любишь Омара, то завтра все может быть совсем наоборот. Я сделаю все, что ты скажешь. Если ты меня прогонишь, я уйду, но я никогда не перестану тебя любить.

Тут Халима разрыдалась, слезы потекли по ее лицу, и она произнесла:

— Тогда уходи, я прошу тебя, уходи! Нам нельзя больше встречаться!

Макс словно ожидал этой реакции. Ничуть не опечалившись, он взял Халиму под руку и кликнул такси. Он открыл ей пассажирскую дверь и, когда Халима садилась в машину, нежно поцеловал ее руку. Халима уже не видела, как Макс помахал ей с тротуара, потому что плакала и всхлипывала, как ребенок.




Тем временем Омар вцепился в запутанное дело, как хорек в добычу. Все, что он до сих пор знал о Хартфилде, казалось ему абсолютно бесполезным в дальнейших поисках. Омар решил, что ему нужно больше выпытать об отношениях на Глостер Террес, 124.

Не было сомнений, что эта дымящая, как паровоз, миссис Доне играла тут не последнюю роль, но Омар не знал, как ему выбить из нее нужную информацию. Сначала он хотел разузнать о ней у соседей, но потом отказался от этой идеи, рассудив, что этим ничего не добьется: кто хорошо знал своих соседей в таком громадном городе, как Лондон? С другой стороны, он очень рисковал бы, ведь после таких расспросов соседи миссис Доне могли предупредить ее об опасности. Поэтому Омар выбрал самый простой и самый утомительный вариант в мире: он устроил пункт слежения на противоположной стороне улицы и стал наблюдать, кто заходит и выходит из дома на Глостер Террес с семи утра до десяти вечера.

Нет ничего более изнурительного и скучного, чем наблюдение такого рода. Часы, которые раньше пролетали, как одно мгновение, теперь тянулись бесконечно долго. Пока Омар ходил по другой части улицы, разделенной островком безопасности, и считал тротуарные плитки, он выучил наизусть номера проезжавших мимо авто. Дважды в день (в обед и вечером) он покупал свежие номера газет, которые читал, прислонившись спиной к углу дома.

В первый день вообще ничего не происходило, если не принимать во внимание то, что утром в половине восьмого дверь немного приоткрылась и чья-то рука забрала бутылку с молоком, которую незадолго до этого оставил чернокожий молочник. Молочник! Молочники и парикмахеры знают о людях больше, чем кто бы то ни было.

На следующее утро, внимательно проследив за молочником, Омар сунул ему банкноту в один фунт, что было довольно много для человека его положения, и представился частным детективом. Это было обычное явление в двадцатые годы в Лондоне. Омар поинтересовался отношениями в Глостер Террес, 124. Молочник, видимо от природы не наделенный богатым духовным миром, был из тех, чей горизонт ограничивался ступенями крыльца перед входной дверью. На все последующие вопросы он отвечал глупой дружелюбной улыбкой и, держа три пальца перед глазами, повторял:

— Миссис Доне нужно три бутылки, сэр.

В тот же день Омар увидел и дворецкого, который, очевидно, уходил за покупками и вернулся спустя два часа. Одно теперь было совершенно ясно: миссис Доне не просто следила за домом, она жила здесь в полном уединении.

На следующий вечер, убаюканный скукой, Омар едва не пропустил момент, когда кто-то вышел из дома. Он лишь увидел, что это был мужчина в макинтоше, но, прежде чем египтянин успел перебежать улицу, незнакомец исчез в темноте. Ясно было, что это не дворецкий. Незнакомец был высокого роста и шел легкой походкой, совсем не так, как старик. Омар понял, что не видел, как этот мужчина заходил в дом.

На следующий день, а это была пятница, все, что наблюдал до этого Омар, повторилось: утром появился молочник, потом мимо дома по Глостер Террес, 124 прошел почтальон, а около десяти наведался бакалейщик. Больше ничего особенного не произошло.

Где-то около восьми вечера, когда наступили сумерки, вдруг случилось неожиданное, на что Омар уже и не рассчитывал. Дверь дома распахнулась, и на пороге появилась миссис Доне в сопровождении какого-то мужчины. Это был тот самый вчерашний незнакомец в макинтоше. Они медленно пошли под руку вниз по Глостер Террес к Суссекс Гардене. Омар держался от них на почтительном расстоянии. Парочка обменивалась шутками и, казалось, была в хорошем настроении. После небольшой прогулки они зашли в один из многочисленных китайских ресторанчиков, которые, словно грибы после дождя, вырастали на каждом перекрестке.

Когда Омар удостоверился, что миссис Доне и ее провожатый заняли столик, он последовал за ними. Парочка расположилась в дальнем углу заведения, за столиком, который был отгорожен бамбуковой решеткой и заставлен всевозможными цветами в горшках, так что Омар даже решился сесть по соседству, не боясь, что его обнаружат. Он хотел лишь увидеть и запомнить лицо этого человека.

Египтянин наблюдал за парочкой со стороны, прикрывшись меню, которое ему принес низенький китаец и протянул в поклоне. Омар сумел рассмотреть лицо незнакомца только в тот момент, когда к ним подошел официант, чтобы принять заказ.

Мужчина повернулся, и Омар ахнул.

Аллах всемогущий! За столиком с миссис Доне сидел Уильям Карлайл. Да, в этом не было никаких сомнений! Тот самый Уильям Карлайл, с которым он познакомился много лет назад в аркаде гостиницы «Винтер Пэлэс» в Луксоре и который однажды исчез из своего номера в захудалом отеле, оставив лишь пиджак, конверт с пятнадцатью фунтами и книгу со смятой бумажкой. На ней значилось одно слово, подчеркнутое дважды: Имхотеп.

От неожиданности Омар не мог упорядочить свои мысли. Миссис Доне — профессор Хартфилд — Уильям Карлайл: между этими тремя людьми явно существовала какая-то связь. Странное переплетение человеческих судеб… Что бы там ни случилось, но должна быть причина, по которой Хартфилд, если он еще жив, и Карлайл, в чьем физическом существовании нельзя усомниться, однажды бесследно исчезли. В голове Омара продолжали роиться мысли, несмотря на то что ситуация, которую он сейчас наблюдал, не требовала от него экстренного решения, он все никак не мог прийти к какому-то логическому объяснению.

Пока Карлайл и миссис Доне делали заказ, Омар ловил глазами каждое их движение и жест, которые иногда могут быть красноречивее слов. Сказать можно самую наглую ложь, а глаза все равно выдадут. Едва ушел официант, как Карлайл взял правую руку миссис Доне в ладони и со значением посмотрел ей в глаза. Йа салам! Родственники так не смотрят друг на друга, что уж говорить о деловых партнерах! Между ними были какие-то более серьезные отношения.

— Что будете заказывать, сэр?

Перед Омаром вдруг возник низенький улыбчивый китаец с блокнотом наготове. Омар растерянно отложил меню в сторону и приветливо ответил:

— Спасибо, я передумал!

В то же мгновение он, словно тень, выскользнул из кафе.

Заметно похолодало. С Лонг-Уотер на близлежащий Гайд-Парк потянулись первые осенние туманы. Омар поднял воротник и задумался: «Если Амалию Доне и Уильяма Карлайла связывают определенные отношения, а это скорее так, чем нет, тогда возникает вопрос: какую роль в этом деле играет Эдвард Хартфилд? Хартфилд и Карлайл должны были знать друг друга. У них общие интересы, связанные с Имхотепом, и это — не случайность. Но если они знакомы друг с другом, то почему двигаются к этой цели разными путями?»

Теперь Омар не мог отделаться от мысли, что профессор Хартфилд мертв, хотя до этого дня был абсолютно уверен в обратном. Наверное, это было совершенно недоказуемо, но Омар, дитя пустыни, никогда не делал выводов без веских оснований. Так, погруженный в раздумья, он и добрел до гостиницы «Мидленд».

Вместе с ключом от номера портье передал ему телеграмму из Берлина. Нагиб сообщал, что Омар должен вернуться как можно скорее, если ему дорога Халима. Что имел в виду Нагиб? Омар ничего не понял.

Но даже если бы Омар и понял предостережение друга, было бы слишком поздно, потому что в Берлине многое изменилось.

На Унтер-ден-Линден ветер гонял осенние листья. На улице по утрам пахло туманом, в основном чувствовалась сырость возле Люстгартена и Рейхстага, где поблизости протекала Шпрее. Дожди шли еще чаще, чем прошедшим летом. Цены на хлеб, мясо и овощи росли чуть ли не ежедневно. У обочин стояло множество автомобилей с вывеской «продается», мужчины ходили с табличками на животе и спине «ищу работу» — такова была обычная картина на улицах того времени.

Повсюду встречались спекулянты и перекупщики, но чаще всего продавцы наркотиков.

«Коко» — так тогда в Германии называли кокаин, который был очень модным, — а также морфий в Берлине стоили намного дешевле, чем в Париже или Лондоне. Каждый вечер в одной подвальной забегаловке на Лейпцигерштрассе престарелая, ярко накрашенная женщина-конферансье пела:
		Ах, эта сладостность томлений,



		Любви болезненный недуг,



		Есть много лучших развлечений,



		И морфий мне милей подруг.








Она пела этот куплет, и зрители хлопали себя по колену от удовольствия. Жизнь с каждым днем все больше напоминала пляски на вершине вулкана. Казалось, люди только и делали, что гнались за удовольствиями. Спасаясь от депрессии, они проживали каждый день, словно он был последним. Чарльстон и шимми полюбились всем на танцплощадках, а уличные мальчишки с Хинтерхоф-Митсказернен насвистывали песенку «Onkel Bumba aus Kalumba», которая сделала популярным коллектив «Comedian Harmonists», состоящий из шести мужчин во фраках.

Роман с Максом Никишем так разбередил душу Халимы, что она заперлась в своей комнате и рыдала от отчаяния ночи напролет. Она любила Омара, и у нее не было повода, чтобы разлюбить его. Но самое досадное заключалось в том, что она любила теперь еще и Макса, и единственная причина не любить его крылась в Омаре.

Раздираемая противоречивыми чувствами, Халима боялась, что поступит несправедливо с обоими. Через день она окунулась в бурлящую ночную жизнь, пошла по пивным на Ерусалемерштрассе (кстати, не самое приятное место), где ее и нашел ранним утром полицейский патруль. Она была пьяна, опиралась на железную решетку общественного туалета. Это место было широко известно тем, что там развлекались исключительно мужчины, причем с представителями того же пола.

На предложение полиции сопроводить ее до дома Халима ответила ругательствами на арабском и немецком, отказалась назвать свое имя и адрес и пригрозила полицейским, что барон фон Ностиц посадит их в тюрьму. Таким образом, Халима провела оставшиеся ночные часы в полицейском участке поста безопасности на Лейпцигерштрассе. Стражи порядка запросили барона Ностица и выяснили ее личность. Нагиб привез Халиму домой, где она очнулась от пьяного сна лишь под вечер и вновь разрыдалась.

Нагиб уже давно понял, в каком глубоком разочаровании пребывала Халима, и попытался ее утешить. Он хотел предупредить ее о немецких мужчинах, которые к женщинам относятся совсем иначе, чем египетские. Если египтянин клянется, что любит женщину, то это клятва на всю оставшуюся жизнь, у немцев же — всего на одну ночь. Ей следовало остерегаться мужчин, которые делают комплименты, они все хотят добиться лишь одного.

Тут Халима заявила, что не нуждается в нравоучениях Нагиба: в отличие от немцев египтяне — бесцеремонные эгоисты, которые обращают внимание только на себя, и он, Нагиб, не исключение. Они спорили друг с другом и наговорили пошлостей, все закончилось тем, что Нагиб обозвал Халиму легкодоступной женщиной. Она запихнула в дорожную сумку из красной кожи пару платьев и крикнула, прежде чем закрыть за собой дверь, что остальные вещи заберет потом.

Наняв такси, Халима поехала на Курфюрстендамм, что на западе Берлина. Здесь жили в основном художники, актеры и журналисты. Никиш обосновался на самом верхнем этаже семиэтажного дома. На первом этаже дома располагался кинотеатр. Но Никиша не оказалось дома. Халима постеснялась позвонить в редакцию журнала, поэтому просто села на лестнице в парадном, под дверью. Вскоре она заснула.

Около полуночи Макс Никиш пришел домой и обнаружил спящую Халиму под дверью. Халима испугалась, когда Макс собрался внести ее в квартиру. Но когда молодая женщина узнала его, на ее лице просияла улыбка. Она хотела что-то объяснить и извиниться, но не смогла вымолвить и слова. Макс, заметив неловкость Халимы, прижал указательный палец к губам, словно хотел этим сказать: «Молчи, ты ничего не должна объяснять».

Халима без сопротивления позволила занести себя в гостиную — шикарно обставленную комнату с двумя гигантскими косыми витражными окнами.

Под одним из них стояла угловатая кушетка, обтянутая голубой кожей, что отвечало вкусам того времени. Макс положил на нее Халиму, так что она могла видеть ночное осеннее небо. И Халима позволила это сделать. Сейчас, когда Макс был рядом, она бы позволила сделать с собой все, что угодно. Она была счастлива. Все происходило словно во сне.

— Ты не удивился, увидев меня здесь? — произнесла Халима, когда Макс подошел к ней.

— А должен был? — Макс склонился над ней и заглянул в глаза.

— Да, — ответила Халима. — Мне казалось, ты серьезно воспринял наше расставание.

— О да, я воспринял его серьезно, даже слишком серьезно. Мне было так грустно. Но я знал, что ты вернешься. Никакой рассудок не заглушит в тебе это чувство.

— Не будь таким чертовски самоуверенным, — смущенно произнесла Халима, — и бесстыдно спокойным!

Никиш рассмеялся.

— Сдержанность — основа нравственности, как сказал один наш поэт[15 - Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814).].

— И ты никогда не ведешь себя безнравственно?.. Я имею в виду… Что должна сделать женщина, чтобы…

— Да?

— …чтобы ты с ней переспал?

Макс долгим взглядом посмотрел на Халиму. Он заметил на ее лице неподдельные эмоции — нервное подергивание уголка глаза, подрагивание крыльев носа — и осторожно лег на нее. Он положил руки ей на голову и начал медленно двигаться вверх и вниз. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.

Нежные движения Макса опьянили Халиму, и она забыла обо всем; ей казалось, что это сон. Вдруг она стала подниматься. Халима билась в экстазе, как измученный зверь, и без разбору била руками все вокруг, словно хотела защититься от этого человека вопреки своим чувствам. При этом она ничего так страстно не хотела, как любить его.




Спустя два дня Омар возвратился в Берлин, а когда узнал, что произошло, для него обрушился весь мир.

Беспомощный и растерянный, он бродил по большому городу, не в состоянии собраться с мыслями.

— Но почему, почему, почему… — снова и снова бормотал он себе под нос.

На мосту Кайзера Вильгельма, за собором, Омар остановился и долго смотрел на воду. Ему хотелось умереть, но чем дольше в голове вертелась эта мысль, тем больше в его душе закипала злость, ненависть к мужчине, который отнял у него женщину.

Оружие! Ему нужен шестизарядный револьвер, этого должно хватить. У вокзала на Александерплац торговали оружием.

Оцепеневший, он побрел по Кайзер-Вильгельмштрассе в направлении крытого рынка, свернул на Нойе Фридрихштрассе и наконец добрался до Александерплац.

Уже вечерело, и город светился тысячами мутных фонарей. Постоянный поток людей протискивался сквозь многочисленные выходы вокзала, слишком узкие для такого количества народа. Повсюду слонялись спекулянты и безработные, и Омар внимательно осматривал каждого: не скрывает ли кто-нибудь из них под полой пальто то, что ему так необходимо. Один предлагал кокаин в пакетиках, другой — половину свиной туши в обмен на фортепьяно, третий нашептывал на ухо, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в картонной упаковке.

— Револьвер?

— Нет. Может быть, у лысого Эльснера.

— Где?

— В «Ашингере» на Александерплац, но только после десяти.

На Александерплац бурлила жизнь. Можно было подумать, что все авто, омнибусы, такси и трамваи, которые были в Берлине, прибыли на площадь в одно и то же время.

Маленькая белокурая девочка, которой еще не исполнилось и восемнадцати, схватила Омара за рукав:

— Эй, господин, маленький удовольствия за деньги?

— Я не хочу удовольствий, я хочу только револьвер! — неохотно проворчал Омар по-немецки с сильным акцентом.

Но девочка не отставала и семенила за Омаром, приговаривая:

— Толка револьвер? Наверное, сумасшедший. Не делайт себя несчастным, парень.

Теперь Омар взглянул на девочку. «Не делайт себя несчастным!» Легко ей просто так говорить, и все же это предложение звучало как сура их Корана. Здесь было над чем посмеяться: пришла какая-то дерзкая девчонка и вразумила его.

— Я — Тилли, — сказала малышка, думая, что вызвала интерес у мужчины. Она растопырила перед ним пальцы правой руки и, подмигнув, сказала:

— Пять, толка для ты!

— Пять чего?

— Ну, пять штук. За удовольствия!

Омар задумался. Пять тысяч марок? Столько по тем временам стоил фунт чая или дешевая рубашка.

— У меня натопляно. Сразу рядом за управлением полиция. Ну, дай толчок своему сердцу! Ты же не можешь оставить несовершеннолетнюю девочку одну на улица!

У Тилли было красивое открытое личико. Упругие белокурые локоны падали ей на лицо, и Тилли постоянно выпячивала нижнюю губу, сдувая их в сторону. Она была стройной, хрупкой, с маленькой, почти незаметной грудью.

— Ты не отсюда, так? — спросила она, когда Омар раздумывал, что ответить. — Такой печальный вид. Я тебя развеселю.

Омар словно уже принял решение, полез в карман, вытащил пачку банкнот и сунул в руку девочке.

Тилли сделала книксен, как обычно поступают маленькие девочки, и спрятала деньги в затасканный бархатный мешок, который служил ей дамской сумочкой. Теплая комната находилась за три двора отсюда, на первом этаже, сразу возле входа. Тилли гордо сообщила, что делит комнату с подругой, которая продает сигареты в ночных ресторанах в районе Шарлоттенбург, так что ночью у них будет укромный утолок.

Омар сел в кресло с цветастой обивкой, в котором явственно угадывались черты мебели прошлого столетия, и стал наблюдать за девочкой. Она раздевалась так, словно это было самое обычное в мире дело.

— Ты, наверное, не хочешь снимать свои тряпки. — Тилли бросила на него лукавый взгляд, словно в этом было какое-то особенное наслаждение. — Я не возражаю.

Но тут она заметила, что Омар смотрит куда-то сквозь нее и мыслями сейчас где-то далеко отсюда. Тогда Тилли опустилась перед ним на колени, взяла его за руки и сказала:

— Я думать, тебе не нужна женщина любиться, тебе нужна женщина поговорить. Давай, рассказывай. Я приготовляй тебе суррогатный кофе.

Омар словно только и ждал этой фразы. Он тут же начал рассказывать, пытаясь излить душу, и все говорил, говорил, словно в дурмане. Омар поведал о своей любви к Халиме, об их авантюрном бегстве, о неожиданном конце, пустоте и беспомощности, которые теперь поселились в нем.

Тилли слушала Омара, ни разу не перебив, а когда он закончил, произнесла после долгого молчания:

— Если ты хочешь знать мое мнение, запомни: ни одна женщина не стоит, чтобы за ней бегали. Поверь, если она тебя любит, то вернется. Нас всех иногда перемыкает. А если она не вернется, то она тебя никогда не любила.

Простые слова малышки принесли неожиданное облегчение душе Омара, и Тилли с удовольствием заметила, что он попытался улыбнуться.

— Ты симпатичная девочка, — заметил он, — почему ты занимаешься этим?

Учитывая ситуацию, Тилли могла бы простить странному гостю все, всю низость и нахальство, с которыми она неоднократно сталкивалась, — но только не эти глупые слова, которые она слышала от каждого второго клиента. И она ответила так же глупо:

— Ну хорошо, если ты действительно хочешь знать, скажу: потому что мне это нравится и потому что я получаю больше денег, чем когда работаю телефонисткой.

— Прости, — произнес Омар, — я не это имел в виду.

— Мать моей матери, то есть моя бабушка, когда была еще молодой, тоже работала на Александерплац, и все же потом стала приличной женщиной. А по закону господина Менделя дети скорее похожи на бабушек и дедушек, чем на отцов и матерей.

Научное обоснование жизненной теории Тилли развеселило Омара, и у них завязался разговор о жизни вообще и об отношении между полами в частности. Потом они пошли в «Ашингер», где даже ночью на покрытых скатертями столах стояли бесплатные булочки. Они пили пиво и делились самым сокровенным, поскольку знали, что вскоре расстанутся и никогда больше в жизни не увидятся.

Ситуация не изменилась, но, несмотря на это, Омар чувствовал себя лучше после этого странного свидания. Его впечатлила непосредственность, с которой девочка воспринимала жизнь. И он избавился от жалости к себе, терзавшей его двое суток.

На следующий день, когда Омар пришел к барону фон Ностицу, тот извинился перед египтянином, ведь Халима познакомилась с Никишем на одной из его вечеринок. Ему было удивительно слышать от Омара слова: «Ни одна женщина не достойна, чтобы за ней бегали. Если она любит, то вернется, а если нет, значит, никогда не любила». И после паузы они перешли к делу.

Омар ошеломил барона, сообщив, что нашел новый след в деле Имхотепа. Этот след появился много лет назад, но из-за странных обстоятельств пропал тогда. Омар вкратце рассказал барону, кто такой Карлайл, человек, бесследно исчезнувший из своего гостиничного номера в Луксоре и оставивший личные вещи, среди которых был обнаружен лист с дважды подчеркнутым словом «Имхотеп». И вот теперь Карлайл появился в Лондоне, Омар опознал его, когда он прогуливался в обнимку с племянницей жены профессора. Тому, что сам Хартфилд где-то живет и здравствует, тоже было косвенное доказательство — банковская квитанция, которую влиятельный лондонский судья признал достаточной причиной, чтобы отказать в выдаче свидетельства о смерти.

— Значит, вы считаете, что Хартфилд жив? — восторженно воскликнул барон.

Омар беспомощно пожал плечами.

— Есть не менее убедительные основания считать его погибшим, как есть и факты, подтверждающие, что он еще жив. Очевидным мне кажется одно: кто найдет Хартфилда, живым или мертвым, далеко продвинется вперед в решении этой загадки. И я решил разыскать Хартфилда!

Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц нервно затушил окурок сигары в пепельнице.

— И как, позвольте спросить, вы себе это представляете?

— Я рассчитываю на вашу поддержку, — холодно ответил Омар. — Как вы знаете, у меня в Египте есть враги, которые хотят расправиться со мной. И возвращение в Египет для Омара Муссы — это чистое самоубийство. Но если бы вам удалось раздобыть для меня поддельный паспорт, все было бы иначе. Я буду ездить по Египту и не вернусь, пока не найду Хартфилда.

— Ну, если это все, что нам необходимо… — Маленький толстый барон рассмеялся. — Все, что нам нужно, — это имя и фотография.

— Хафиз эль-Джаффар, — ответил Омар, припомнив имя бывшего хозяина дома. Это имя он уже один раз использовал в Луксоре. — Каир, Шариа Квадри, 4.

Когда Нагиб узнал о плане друга вернуться в Египет, он всячески пытался отговорить его.

— Ты можешь сразу пустить себе пулю в лоб, тем самым сэкономишь на поездке. С аль-Хусейном шутки плохи. Я, конечно, понимаю, что ты страдаешь из-за Халимы, но не могу понять, зачем тебе пускаться в эту самоубийственную авантюру. Меня туда ничем не заманишь, даже если здесь придется всю жизнь жить на жалованье продавца газет.

Омар должен был быть благодарен Аллаху, что не задумывался об этом. Как бы там ни было, он ведь все равно не рассчитывал на помощь Нагиба.

Омар ответил, что с удовольствием откажется от помощи Нагиба и что его решение никак не связано с уходом Халимы.

Он хотел найти Хартфилда живым или мертвым, и для этого барон раздобыл ему поддельный паспорт. Омар отрастил себе бороду, какую носил в Египте, так что теперь ничем не отличался от остальных семи миллионов египтян.

Ничего другого и ожидать нельзя было — их разговор закончился серьезным скандалом, Нагиб и Омар сильно рассорились. Спустя два дня мистер Хафиз эль-Джаффар отправился поездом в Мюнхен, а оттуда дальше в Триест, где сел на корабль северо-немецкого флота, который шел в Александрию. Каюта, естественно, первого класса.




Глава 12

Сиди Салим


О вы, которые уверовали! Бойтесь Аллаха! Приложите все свои усилия для возвышения Его религии. И вы получите Его благоволение и будете счастливы! И если бы у тех, которые не уверовали, было бы все, что на земле из имущества и богатства, и даже намного больше, и захотели бы они этим выкупить себя и избежать наказания и муки в День воскресения за свое неверие, им бы все это не пригодилось. Для них не будет пути к спасению от наказания.

    

Коран, 5 сура, 36–37 аяты









Как всегда, Нил выходил из берегов, подчиняясь вечному ритму, и пойма из выгоревшей и коричневой вновь превращалась в зеленую, а весь Египет получал новый стимул к жизни. «Исида» — старая жилая яхта леди Доусон — громко скрипела канатами у причала, а речные волны неистово хлестали по бортам. С запада дул крепкий бриз.

Из Луксора, борясь с сильным ветром, вел свою парусную лодку перевозчик. Он предупредил незнакомца, что во время разлива переправа небезопасна, особенно с наступлением темноты. Но крупный бакшиш развеял все сомнения лодочника, и теперь лодка шла через Нил с опасным креном. Перевозчик уже прокричал в темноту «иншаллах» — короткую молитву, чтобы отогнать страх.

Леди Доусон наблюдала за этой картиной из салона своей яхты.

— Это, скорее всего, он! — холодно произнесла англичанка, указав на утлое суденышко. — Французы всегда опаздывают, более непунктуальных людей я не знаю.

К ней подошел агент Джерри Пинкок, которого все звали Дурнолай. Его нельзя было узнать: с тех пор как агент прибыл в Египет, он носил короткую стрижку, и это выгодно отразилось на его внешности. Лорд Карнарвон приехал вместе со своей дочерью Эвелин. А где появлялась Эвелин, там неподалеку был и Картер. Он сидел у ярко освещенного стола перед кипой карт и документов и не интересовался, что там происходит на бушующих волнах реки.

— Лучше бы он остался в отеле, — заметил Пинкок, которому, конечно, смелости было не занимать, но даже он, увидев, как опасно кренится парусник, задумался. В конце концов, человек в этой лодке был очень важен для них.

Никто не мог сказать с уверенностью, что парусник продвигается вперед, — об этом можно было лишь догадываться. Перевозчик боролся с ветром и старался, чтобы лодка не перевернулась.

Наконец леди потеряла терпение и попросила гостей занять свои места.

После этого она по привычке села во главе стола. С правой стороны от нее разместился лорд Карнарвон, рядом — Пинкок, слева — Картер и Эвелин, с которой отец не спускал глаз. Египетский слуга в белой галабии подал виски и херес на круглом латунном подносе. Пинкок поднял свой бокал и с серьезным видом сказал:

— Я пью за почтенного Чарльза Уайтлока, выполнявшего ответственное задание и погибшего за Британскую империю. По нашей информации, вчера его похоронили в шотландском Глазго. За Чарльза!

— За Чарльза!

Присутствующие поднялись.

— Уайтлок был женат? — поинтересовался Карнарвон после минуты молчания.

— Женат? — Леди Доусон иронически усмехнулась. — Агенты и археологи не могут позволить себе завести жену. Нет, у Чарльза Уайтлока была лишь одна возлюбленная, которой он посвятил всего себя, — «Интеллидженс сервис». Но все равно это печальная история.

— Печальная история, — повторил Пинкок и еще раз отхлебнул хереса, — такое могло случиться с каждым из нас.

Лорд Карнарвон придвинулся ближе к Пинкоку.

— Как вообще это произошло? Я имею в виду, как возникла эта конфронтация с французами?

— Я расскажу вам, — ответил Пинкок. — Мы наблюдали за людьми из «Deuxieme Bureau» уже долгое время, хотя, должен признаться, возникало ощущение, что французы сами наблюдают за нами. Вероятно, они считали, что мы где-то прячем Хартфилда. Как бы там ни было, Пауль Закс-Вилат, официальный французский консул в Александрии, на самом деле агент секретной службы. Он возглавляет небольшую, хорошо укомплектованную научную команду, в которой есть и агенты. И эти люди, кажется, обладают неизвестной нам информацией. В любом случае мы занимаемся вещами, которые нам абсолютно непонятны, начинаем вести раскопки в местах, которые наши эксперты считают бесперспективными, Мы должны исходить из того, что научная сторона у французов намного сильнее нашей. Мы отправили в Лондон сообщение с просьбой усилить нашу команду учеными, что заставило полковника Доддса забить во все колокола. Он обещал предоставить нам любую помощь, которую сможет найти. Но, прежде чем мы успели ответить, к нам из Каира пришло послание от Доддса: «Ничего не предпринимать, ждать новых указаний». Позже мы узнали, что один человек из команды французов, языковед Эдуард Курсье, обратился в британскую тайную службу. Его гнусно шантажировали и вынудили работать в проекте «Имхотеп». Он, естественно, не собирался идти на поводу у шантажистов из «Deuxieme Bureau» и хотел, если получится, поделиться сведениями с британцами.

— Сначала нам пришлось осторожничать, — перебила Дурнолая леди Доусон. — Француз мог затеять с нами двойную игру. Поэтому я предложила Чарльзу Уайтлоку прощупать его. Уайтлок оказался лучшим актером в нашей команде. Никто не смог бы сыграть британского туриста лучше, чем он. Без малейшего подозрения Уайтлок установил контакт с Курсье. Француз показался агенту серьезным человеком, и его предположения подтвердились. Казалось, Курсье очень обрадовался, когда ему предложили бежать из французского лагеря. Тем временем Закс-Вилат и его люди наткнулись на гробницу современника Имхотепа, но она им ни в чем не помогла. Поэтому они решили ночью вновь замуровать ее и засыпать песком и камнями. Уайтлок наблюдал за всем этим с безопасного расстояния и приблизился только после того, как французы сделали перерыв и ушли. У гробницы остался один Курсье. Он спрятал в гробнице все важное, и Уайтлок, действуя из самых лучших побуждений, предложил ему помочь. У Чарльза Уайтлока был с собой фальшивый план раскопок. Он должен был заставить французов заподозрить, что еще Огюст Мариетт занимался поисками Имхотепа. Для этого мы провели большую исследовательскую работу и собрали всю информацию о Мариетте, а также обозначили место, на котором предположительно можно было проводить плодотворные раскопки. Но там не было ничего, кроме песка и камней.

План должен был повести французов по ложному следу, что давало нам возможность выиграть время. А потом случилось непредвиденное: потолок гробницы обрушился. Курсье удалось уцелеть, но Уайтлок оказался погребенным под большой каменной плитой.

— Около полуночи, — продолжил Пинкок, — появился Курсье, он был совершенно разбит. «Исида» к тому времени уже причалила в трех милях от злосчастной гробницы, неподалеку от эль-Бедрашейн. Эта новость была как гром среди ясного неба. Леди Доусон, единственная из нашей команды, сохранила способность мыслить здраво. Она решила, что, если Уайтлока найдут, это выдаст нас всех. Как бы там ни было, французы тогда точно будут знать, что за ними наблюдают англичане. Поэтому было принято решение: мы вместе с Курсье должны вернуться к гробнице и попытаться вытащить труп Уайтлока. Французы пока бездействовали, и нам удалось с помощью лебедки приподнять плиту, под которой лежало тело. Довольно опасное предприятие, как теперь думается. Мы тащили Уайтлока полмили по пустыне, потом зарыли его в песок голыми руками. Все остальное мы организовали под покровом темноты следующим же вечером.

— Бедный Чарльз! — Леди Доусон поднялась и подошла к окну. На реке все еще бушевала буря. В темноте парусника не было больше видно.

— Они наверняка повернули обратно, — произнесла леди Доусон.

Картер все так же внимательно рассматривал документы, он даже не прислушивался к рассказу агента.

— Вы должны понять, — извиняющимся тоном заметил лорд, — Картер просто очень взволнован. — При этом он покровительственно похлопал археолога по плечу.

— Перед нами стоит лишь один вопрос: как поступать дальше. — Леди Доусон вдруг изменила тон, словно хотела придать словам особое значение, и резко произнесла: — В этом и кроется причина того, почему я вас здесь собрала.

— Я не понимаю, — ответил лорд Карнарвон. — Но как мое открытие связано с вашим проектом?

Картер поднял голову и молча взглянул на Эвелин. Она знала почему. Ее отец всегда говорил «мое открытие», словно сам двадцать лет рылся в песке, словно не Говард Картер, а он пожертвовал полжизни, чтобы совершить открытие. И вот теперь лорд говорил «это мое открытие». Эвелин почувствовала, что творилось в душе у археолога, ибо эти слова уязвили и ее.

Лицо леди Доусон стало еще более строгим, глаза блестели, наконец она ответила со вздохом:

— Лорд Карнарвон, мне кажется, вы неверно понимаете суть дела. Речь идет не о моем или вашем проекте, а о деле государственной важности. Военный министр, как постоянный представитель Его Величества, принимая во внимание важность этого дела, взял под личный контроль проект «Имхотеп». Это означает, что в случае реальной опасности нужно будет исполнять приказы военного министра.

— Интересно! — воскликнул Карнарвон с неприкрытой язвительностью — такая манера была присуща всем британцам, в особенности лордам. — Я задаю себе только один вопрос: что связывает ваши многолетние безуспешные поиски малоизвестного создателя пирамиды с моим открытием? Наверное, это единственный случай, когда найдена нетронутая усыпальница фараона, и мы вообще не представляем, что нас ожидает за запечатанной стеной.

— Все равно, — ответила леди Доусон с присущей ей холодностью (в щекотливых ситуациях она всегда вела себя подобным образом). — Все равно, кто обнаружил нетронутую гробницу, все равно, потому что мы не знаем, что нас там ожидает, поэтому волнений и суеты вокруг этого проекта будет больше, чем когда бы то ни было.

Картер покачал головой.

— Не могли бы вы объяснить точнее, о чем идет речь?

И тут в дискуссию вмешался Пинкок.

— Идея принадлежала Джеффри Доддсу, — сказал он, — и я считаю ее блестящей. До сих пор мы тратили все наши силы на то, чтобы скрыть свою деятельность. Ваше открытие, лорд Карнарвон, привлечет в Луксор репортеров со всего мира. Следует ожидать, что ученые и археологи съедутся в Долину царей, а на всех остальных археологических площадках будет пусто как никогда.

— Я понимаю, — бросил Карнарвон. — Вы хотите, чтобы мы здесь откапывали фараона, а вы в это время спокойно работали в Саккаре.

— Именно так. В ближайшую неделю из Оксфорда в Каир прибудет команда археологов. Министр внутренних дел лично добыл им лицензию на раскопки. Управлять ходом работ будет профессор Уинберри. Он уже составил карту, на которой обозначены все археологические изыскания, проводившиеся в Саккаре, и сделал вывод: есть место размером с футбольное поле, где по необъяснимым причинам поиски еще никто не вел.

— Звучит неплохо.

— Я хотел бы попросить всех присутствующих держать эту информацию в строжайшей тайне. О подробностях предприятия информирован только Уинберри. Даже его команда толком не знает, что они будут искать.

— Великолепно, великолепно! — похвалил лорд.

Картер, напротив, пробормотав что-то о глупости и беспомощности, произнес:

— Открытие нельзя сделать на ровном месте. Вероятность совершить открытие должна расти, ибо рост требует удобрений. А удобрения для археологического открытия — это информация, информация и еще раз информация. Я никогда не нашел бы гробницу Тутанхамона, если бы у меня не было информации, которую, кроме меня, никто не смог заполучить. В Долине царей есть много мест, куда еще ни разу не вгрызался заступ или лопата, и было бы полнейшим идиотизмом копать там только потому, что до тебя этого никто не делал. Но это мое личное мнение.

Леди Доусон, раздраженно отмахнувшись, пропустила замечание археолога мимо ушей и спросила лорда Карнарвона:

— Как полагаете, сколько времени займет вскрытие и научная оценка вашей гробницы фараона?

— Послушайте, леди, мы сделали это открытие, — резко перебил ее Картер (да, он сказал именно «мы»), — и это, вероятно, подарит миру множество удивительнейших вещей, которые когда-либо находили археологи. А вы спрашиваете, сколько нам потребуется времени, чтобы извлечь их из гробницы. — Он рассерженно ударил рукой по столу. — Три тысячи лет фараон покоился в своей усыпальнице, а вы думаете, что можно вот так, с ходу, составить примерный план консервации предметов. Это совершенно абсурдно и ненаучно! Эта гробница — моя! — Да, теперь он сказал «моя». — И мое открытие! И я буду решать, сколько времени понадобится на соответствующую научную обработку вещей. — Картер вскочил и выбежал из салона. На палубе он оперся на поручни и стал смотреть в ночь. Буря улеглась, к нему тихо подошла Эвелин. Она положила руку на его плечо и успокаивающе произнесла:

— Я понимаю твое волнение, Говард, но люди из секретной службы — невежды. Ты не должен все так близко принимать к сердцу.

— Они злонамеренные, самоуверенные и глупые, — прошипел Говард и схватил Эвелин за руку. — Но они меня еще узнают.

В тот же момент подошел Карнарвон. У него было озабоченное лицо, скорее всего, из-за дочери: она не могла подходить к археологу ближе, чем было дозволено.

— Картер, — ровным голосом сказал он, — вы, конечно же, правы, но эта история с Имхотепом, кажется, имеет национальное значение, по крайней мере, так думает правительство Его Величества. Я же считаю, что общаться с военным министром в резкой форме глупо. Вероятно, он еще будет полезен в наших делах. Есть ситуации в жизни, когда умнее отступить, чем настаивать на своем. Я думаю, нам стоит все еще раз хорошенько обдумать, прежде чем дело дойдет до скандала.

Эвелин взяла Картера за руку и, не дожидаясь ответа, повела его обратно в салон.

Картер сел на место, растерянно порылся в своих бумагах и спросил, не поднимая глаз:

— Итак, что вам от меня нужно?

— Поймите меня правильно, — ответила леди, — секретная служба правительства Его Величества не намерена приуменьшать ваши научные заслуги. Мы всего лишь ждем от вас следующего: мы хотели бы, чтобы вы согласовали с нами сроки. Это значит, что мы будем действовать слаженно, с учетом ваших сообщений о том, как продвигается работа.

Прежде чем Картер успел что-то ответить, лорд Карнарвон одобрительно поддакнул.

С берега раздались крики, и Пинкок поспешил выйти наружу, чтобы посмотреть. Когда он вернулся, то был бледен как мел.

— Лодка исчезла. Боюсь, она утонула.

— А что с Курсье? — взволнованно спросила леди Доусон.

Пинкок пожал плечами.




Теперь его звали Хафиз эль-Джаффар, он был одет по-европейски и носил усы, которые делали его заметно старше и придавали солидности. Но можно поменять имя, одежду, даже внешность, а в душе человек остается прежним. Омара охватила печаль, когда он вернулся в Александрию, откуда он несколько месяцев назад бежал вместе с Халимой в надежде начать новую, счастливую жизнь. И что теперь? Он пребывал в полном унынии, его преследовало чувство злобы из-за обмана — чувство, с которым не может справиться ни один мужчина, по крайней мере, не так быстро.

Омар выбрал вагон первого класса, чтобы добраться до Каира, что соответствовало его уровню. Барон фон Ностиц-Валльниц снабдил его соответствующими денежными средствами. Впервые в жизни Омар увидел, что Египет — богатая страна: торговцы и высокопоставленные чиновники, мудиры и назиры со своими разодетыми женами — это был не общий, забитый разношерстным людом последний вагон, в котором Омар ездил до сего времени.

Как всегда, когда ему нужен был совет, Омар первым делом вспомнил микассаха. Конечно, тот осуждал его связь с Халимой, и они чуть не поссорились из-за этого, но калека был единственным человеком, которому Омар мог доверять без оглядки. Омар прибыл ночью и остановился в «Мена Хаус». Он помнил, хотя прошло уже более двадцати лет, как его еще ребенком выгоняли из престижного отеля. Утром он сразу выглянул из окна номера и посмотрел на ближайший караван-сарай, где старый Мусса учил его обращаться с набутом и объяснял, что эта палка — символ мужской силы. Выбеленные известью домики совсем не изменились с тех пор, только люди были в них совершенно иные. Все, кроме Хассана. Пожилой калека за эти годы должен был стать еще старше, но Омару показалось, что чистильщик обуви выглядит моложе, чем раньше. Они радостно поприветствовали друг друга, давнишняя ссора была забыта, и Омар рассказал, как все произошло.

— Разве я тебе не говорил? — произнес Хассан, прищурив правый глаз, которым, очевидно, лучше видел. — Но, конечно, старого калеку слушать ни к чему. — При этом он по-дружески пихнул Омара кулаком в живот.

— Самое плохое, — ответил Омар, — что я все еще люблю ее. И если она придет завтра и скажет…

— Ты с ума сошел! — сердито воскликнул Хассан. — Ты совершенно спятил! Такая женщина заслуживает лишь плети! Ты должен выгнать ее в пустыню, чтобы она там издохла от жажды. Дурак! — Отвлекшись от темы, Хассан пощупал материал, из которого был сшит изящный костюм Омара, и заметил: — Ты стал настоящим саидом, мой мальчик. Кто бы мог подумать! Я считаю счастьем, что ты продолжаешь общаться с нищим микассахом.

Тут Омар отвел калеку в сторону и сообщил о настоящей цели своего визита. Он рассказал, что приехал по поддельному паспорту на имя Хафиза эль-Джаффара, опасаясь аль-Хусейна и его людей, и попросил, чтобы микассах никому не выдавал этой тайны. Омар прежде всего интересовался профессором Хартфилдом, потому что тот, кто найдет ученого, узнает многое. Он поведал о своей поездке в Лондон и о неожиданной встрече с Уильямом Карлайлом, который когда-то исчез в Луксоре, о его любовной связи с племянницей жены Хартфилда, дамой с Бейсуотер, ходившей в мужских штанах и дымившей сигаретами, как паровоз.

Микассах задумался.

— Мужские штаны, говоришь, еще и курит? Она худая и светло-рыжая?

— Да, — ответил Омар.

— А этот Карлайл? Неприметный, немного ниже ее, с высоким лбом?

— Да, откуда ты знаешь?

— Они были здесь. Здесь, в гостинице «Мена Хаус». Я хорошо их помню. Они вели себя как влюбленные, держались за руки и ворковали, как ласточки весной, хотя весна леди была уже далеко позади. Я полагаю, ей за пятьдесят.

— Когда ты их видел? — Омар склонился и потряс микассаха за плечо. — Ты ничего больше об этой парочке не можешь вспомнить?

Хассан кивнул.

— Дорогая обувь. У обоих обувь была из хорошо выдубленной телячьей кожи, британский опоек, старая, но ухоженная. Очень обходительные люди!

— Значит, ты не можешь себе представить, что они убили профессора, чтобы заполучить огромное наследство?

— Исключено.

— Но почему?

— Хартфилд жив.

— С чего ты взял?

— Я объясню тебе, сын мой. Люди с дорогой обувью привлекают мое внимание, но я запоминаю людей и с плохой обувью, тогда во мне просыпается любопытство, потому что как хорошие, так и плохие ботинки западают в мою память.

— Ты не мог бы выражаться яснее?

— Однажды в отель явился странный тип — мужчина в поношенном костюме. Он как-то не соответствовал этой одежде, по его движениям было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке. А потом я взглянул на его обувь и понял: он носил самодельные сандалии из дешевой плетеной кожи. В этом плетении угадывался рисунок, крест в круге. «X» — буква из языка неверных, символ пещерных монахов из Сиди-Салима. Тогда мне стало ясно, что этот странный тип — переодетый монах, и он, конечно, меня заинтересовал. Я увидел, как в холле отеля он встретился с мистером и госпожой из Англии, которые носили дорогую обувь. Хорошие люди никогда не оскорбят чистильщика обуви, и я спросил у мистера, чем я могу быть ему полезен. Но быстро только кошки родятся, и я стал свидетелем любопытного разговора, из которого смог заключить, что профессор Хартфилд находится в каком-то секретном месте, которое монах отказался назвать.

Конечно, англичане понятия не имели, что перед ними стоит монах. Профессору, очевидно, нужны были какие-то бумаги, которые передали посланнику. Наверное, эта парочка надеялась таким образом выйти на след Хартфилда.

Но на этом монах и распрощался. Он удалился под предлогом, что ему нужно позвонить из телефонной кабинки. Англичане, разумеется, не знали, что у телефонной кабинки в холле отеля есть два выхода. Монах ушел через вторую дверь.

Омар потрясенно слушал микассаха, потом нерешительно спросил, словно боялся услышать ответ:

— Но ты же знаешь, откуда пришел монах? Ты рассказал об этом англичанам?

Хассан постучал себя ладонью по лбу.

— Почему я должен был так поступить? У хороших людей есть одна дурная привычка — оплачивать лишь то, что от них требуют. Они не знают слово «бакшиш». Тот, кто не дает чистильщику обуви бакшиш, не должен ожидать никакой помощи. Маалеш.

— Но Карлайл и миссис Доне, конечно, так легко не сдадутся!

— Да что там! — ответил Хассан. — Они две недели искали этого мужчину с документами! Но они с таким же успехом могли бы искать еще столько же. Они ведь не знают, что этот тип — пещерный монах. Я долго смеялся.

— Ты сущий дьявол! — заметил Омар. — Но вся твоя чертовщина очень мне на руку. А ты уверен, что они не нашли пещерный монастырь?

— А как они его найдут? У них не было ни малейшей зацепки, и через пару недель они выдохлись и уехали. — Сказав это, Хассан захихикал, как злой джинн из «Тысячи и одной ночи».

Дело Хартфилда становилось все запутаннее. Аллах всемогущий, какая же связь между профессором и пещерными монахами из Сиди-Салима? Возле ящика с ключами от номеров висела карта Нижнего Египта.

Сиди-Салим обозначался на ней маленьким треугольником. К своему удивлению, Омар обнаружил, что неподалеку от пещерного монастыря располагалось местечко Рашид, где Хартфилд и нашел тот самый фрагмент камня, на котором были указания о местонахождении Имхотепа.

— Ты глупец, — сказал Хассан, заметив, что Омар задумался. — Ты погнался за тем, о чем тебе лучше забыть. Это неосуществимая мечта, и она может привлекать лишь европейцев. Как могли древние египтяне обладать знаниями, которые неизвестны нам? — И микассах указал на роскошный автомобиль, подъехавший к входу отеля. — Наше время — время великих открытий человечества. Или ты думаешь, что сможешь найти в гробнице Имхотепа нечто подобное?

— О нет, — возразил Омар, — я считаю, что содержимое гробницы намного важнее для человечества, чем автомобиль. Ты не хочешь пойти со мной?

— Я? Куда?

— В Сиди-Салим, к пещерным монахам.

— Спаси тебя Аллах от такого высокомерия! — воскликнул старик. — Сиди-Салим, сын мой, более чем в ста милях отсюда, где-то в бесконечной дельте. Я лишь однажды покидал Гизу, тогда мне не было еще и двадцати, — хотел попасть на верблюжьи бега в Банхе. Но я добрался только до Каира. На вокзале царила такая давка, что меня столкнули под колеса прибывающего поезда. Теперь ты видишь, что из этого вышло. — Он кивнул на свои культи. — И после этого я должен ехать с тобой в Сиди-Салим? Нет, такого старого калеку, как я, ты не сможешь вытащить отсюда.

Даже обещание Омара нанять автомобиль — а Хассан еще ни разу в жизни не ездил на такой штуковине — не убедило старика.

Стоило ли Омару затевать столь рискованное предприятие — одному отправиться в путешествие к пещерному монастырю? В конце концов, кто знает, что его там может ожидать…

Вряд ли монахи, которые переодеваются и скрываются от преследования в телефонных кабинках, приветливо относятся к иностранцам. С другой стороны, Омар не мог больше никого посвящать в эту тайну. Нет, он просто обязан продолжить поиски и отправиться в Сиди-Салим, пусть даже в одиночку.




Когда Эмиль Туссен, человек, которого обычно ничего не могло потрясти, откладывал трубку в сторону и ни с того ни с сего начинал курить черные сигареты, это было верным признаком перемены настроения. Но люди из его окружения хорошо понимали, что происходит у него в душе. Туссен с самого начала считал, что за злосчастным обрушением гробницы Нефера стоят британцы и винил себя в том, что слишком беспечно подошел к этому проекту.

После такой самокритики «Deuxieme Bureau» перешла в наступление. В задачу входило прикрытие агентов на месте от чужих секретных служб, и в этом помогал консул Закс-Вилат.

Таким образом, секретная служба французов теперь больше времени и сил тратила на раскрытие возможных противников, чем на поиски Имхотепа.

Просьба Туссена отправить им срочно двух ведущих агентов в помощь была тут же удовлетворена секретной службой. Но уже само их прибытие в Александрию вызвало новое беспокойство. Они привезли с собой заключение экспертизы о плане раскопок, который был найден возле предполагаемого трупа Курсье. Подозрения Туссена подтвердились: план был подделан, нарисован на бумаге, произведенной не более десяти лет назад, по всей вероятности, в Англии.

Конечно же, возник вопрос, на что рассчитывали британцы, идя на этот шаг? Был ли это неловкий отвлекающий маневр, выход из затруднительного положения, потому что они сами не могли продвинуться дальше и боялись, что французы опередят их? Или они располагают данными, которые помогают им в поисках гробницы Имхотепа, а французы нарушили их планы? Такие секретные агенты, как Туссен, из двух возможностей предпочитают худшее, поэтому было решено срочно собрать совещание в консульстве в Александрии и на нем определить дальнейший ход действий. Прежде всего необходимо следовало договориться, как завладеть сведениями, которые имелись у английской секретной службы. Складывалось впечатление, что в штаб-квартире «Deuxieme Bureau» о британцах знали больше, чем агенты на месте. В дешифрованной телеграмме из Парижа значилось то, о чем не подозревали ни Туссен, ни Закс-Вилат: жилая яхта леди Доусон была штаб-квартирой секретной службы англичан в Египте, а владелица судна — ее главой. Мониак и Малро, новые агенты, два молодых деятельных парня, один из которых был ростом с гориллу, а второй напоминал жердь, так что их совместное появление уже наводило на странные мысли, вызвались потопить яхту способом, которому уделяли большое внимание во время прошедшей мировой войны. Консул Закс-Вилат тут же отверг эту идею. Потопленная яхта никак не сможет помочь секретной службе французов. Задача в основном заключалась в том, чтобы заполучить научные знания англичан, а для этого необходимо было забросить к ним агента или завербовать сотрудника из стана противника.

Французы отнеслись с недоверием к сообщению о том, что лорд Карнарвон и Картер обнаружили в Долине царей нетронутую гробницу фараона. Миллекан, напротив, считал подобное возможным, Туссен видел в этом новый отвлекающий маневр британцев. Все газеты пестрели сообщениями, когда «Таймс» во всех красках расписала об этом открытии, но до сих пор никто не смог заглянуть в запечатанную гробницу. Не было даже никакой конкретной даты, когда же наконец она будет вскрыта. Д’Ормессон считал, что все это заставляет сомневаться в правдивости известия. Во всяком случае, он не мог представить, чтобы археологи в преддверии такого открытия молчали и не рассылали приглашений на вскрытие гробницы.

В самый разгар совещания во французском консульстве раздался звонок суб-мудира из Куса, провинциального города в пятидесяти километрах от Луксора вверх по Нилу. На излучине реки феллахи вытащили тело француза, в документах которого значилось имя — Эдуард Курсье.

Закс-Вилат с ходу возразил, что это невозможно, что здесь произошла какая-то ошибка. Суб-мудир спросил, где же в таком случае находится Курсье? Если он все-таки жив, не потерял ли он документы? Консул вынужден был признаться, что Курсье исчез две недели назад. Подробные обстоятельства исчезновения он не называл. Но когда субмудир описал труп и шрам на правой щеке, Пауль Закс-Вилат побледнел.

Присутствовавшие отказывались верить в объяснения консула. И действительно, сложно было понять, как Курсье мог выбраться из обрушившейся гробницы и проплыть шесть сотен километров вверх по Нилу, чтобы там утонуть. Профессор Миллекан, как всегда, занимал нейтральную позицию в этой разношерстной команде, его ничто не могло вывести из себя. Но тут он сорвал с носа очки в позолоченной оправе, нервно потер глаза и крепко выругался, что совершенно не подобало делать человеку, имевшему такой статус. Все равно что священнику предаться греху прелюбодеяния. Миллекан обозвал все происходящее балаганом и несколько раз повторил, что ужасно сожалеет, что согласился принять участие в этом предприятии. Он отказывался дальше работать, пока не прояснится случай с таинственной гибелью Эдуарда Курсье.

В тот же день консул и Эмиль Туссен отправились в Луксор, куда было доставлено тело Курсье, и в подвале клиники доктора Мансура опознали своего бывшего коллегу.




В Луксоре нельзя было ступить и шагу, чтобы не наткнуться на журналиста. Везде царили спешка и волнение, гостиницы были переполнены, а паромная переправа через Нил забронирована на несколько дней вперед, и это несмотря на то, что приходилось платить большой бакшиш.

В гостинице «Винтер Пэлэс» лорд Карнарвон ежедневно давал пресс-конференции, уже не сообщая ничего нового. Для большей мобильности он купил себе американский автомобиль «форд», черный, как и все экземпляры этой марки. Говард Картер круглые сутки был под наблюдением. Лорд Карнарвон, продавший эксклюзивные права на публикацию статей об открытии газете «Таймс», с главным редактором которой водил дружбу, предоставил ему собственного телохранителя, дабы избавить археолога от излишне навязчивых репортеров.

Благодаря успеху даже враги становились друзьями. В эти дни Картер и Карнарвон проявляли потрясающее единодушие, и только любовь археолога к Эвелин по-прежнему оставалась под запретом. Леди Доусон назначила вскрытие гробницы на 29 ноября, до этого дня в Египет должна была прибыть команда секретной службы из двенадцати человек под руководством Джеффри Доддса и начать основательные поиски гробницы Имхотепа. Ни Картер, ни Карнарвон не смогли сохранить самообладание и бездеятельность до назначенного времени. После того как это открытие во всеуслышание было объявлено событием века и разосланы приглашения, им в голову закралась мысль, что все их предприятие может обернуться фиаско, если усыпальницу ограбили еще в древние времена, а потом заново замуровали и наложили печать.

Эту возможность нельзя было сбрасывать со счетов, особенно после того, как Картер с правой стороны стены обнаружил замурованный пролом. Тем временем прибыл Пеки Каллендер, британский археолог, который вел раскопки немного южнее в той же местности и считался другом Картера (если, конечно, с таким человеком, как Картер, можно было дружить). После долгих дискуссий четверо мужчин решили следующей же ночью расширить котлован, в котором находился замурованный вход в гробницу, чтобы по возможности попытаться проникнуть туда через боковой пролом.

В Долину царей проход был запрещен, и благодаря оцеплению их попытка осталась никем не замеченной. Картер и Каллендер убрали землю с правой стороны от запечатанного входа. Прокопав пару метров, они обнаружили замурованную дыру. Они уже почти ни на что не надеялись. По всему выходило, что и эта гробница была кем-то вскрыта, только грабители не пробили брешь в запечатанной стене, а проделали дыру в стороне, очевидно, для того, чтобы ограбление осталось в тайне.

Картер чуть не расплакался от невыносимого разочарования. Он схватил лом — и непрочная кладка быстро поддалась. К нему подошел Каллендер, и они вдвоем камень за камнем разобрали стену, пока не образовалось достаточно большое отверстие, чтобы внутрь мог вползти человек.

Первым полез Картер, толкая впереди себя керосиновую лампу. Очень скоро он вернулся обратно, но так и не смог ничего ответить на навязчивые вопросы остальных. Он как будто был оглушен и лишь указывал на пролом в глубине, словно говоря, что нужно увидеть все своими глазами. Лорд Карнарвон первым откликнулся на этот призыв, потом Эвелин, за ними проскользнули Каллендер и Картер.

В свете единственной лампы пугающие тени ползли по стенам большой, примерно восемь на четыре метра, камеры. Она вся была завалена сундуками, статуями и приспособлениями. По левую руку виднелись две позолоченные колесницы, по правую — две статуи копейщиков в натуральную величину; их глаза, сделанные из стекла и казавшиеся настоящими, должны были вселить страх в незваных гостей. Напротив сундуков — ящики, коробочки, шкатулки, тюки полотна и кувшины изысканной работы.

Витал сухой запах пыли, каждый шаг вздымал в воздух столько частичек, что скоро стало трудно дышать. Сколько же столетий эта пыль не поднималась в воздух? Сколько столетий не видели света эти предметы? Никто не отваживался вымолвить и слова. Ни Картер, ни Карнарвон, ни Каллендер, даже Эвелин, веселая болтовня которой всегда нравилась археологу, — все стояли молча. В тот момент они почувствовали себя непрошеными гостями. Пока они все восхищенно смотрели на предметы, которые истово верующие египтяне преподнесли фараону для последнего путешествия, Картер попытался упорядочить мысли.

Конечно, это была всего лишь передняя камера гробницы, возможно, одна из многих. Но где же камера с саркофагом царя? Карнарвон и Эвелин в благоговении удалились. Бесчувственный и хладнокровный, лорд был поражен, а его дочь держалась за него, как пьяная. Она дрожала, с одной стороны, от прохлады ноябрьской ночи, с другой — от волнения. После того как из гробницы вышли Картер и Каллендер, все четверо обнялись. Картер бурно расцеловал Эвелин, чего от стеснительного археолога никто не мог ожидать, но даже суровый лорд был не в состоянии что-либо сделать с этим.

В ранние утренние часы, когда день только начинал сереть на востоке, а над скалистой равниной раздались крики стервятников, дыру снова замуровали и засыпали камнями. Четверка поклялась хранить молчание до самой смерти о событиях последних часов.




Омар пропустил предостережения старого микассаха мимо ушей. Даже если пещерный монастырь в Сиди-Салим располагался далеко в глуши, даже если отзывы о монахах были неоднозначными, а дорога полна неожиданных опасностей, ему все равно предстояло выяснить, куда ведут следы Хартфилда. Так он решил, и никто не мог этому помешать.

По дороге туда Омар сначала воспользовался поездом, сошел в Даманхуре, и тут ему вспомнилось письмо, которое нашли у мертвой миссис Хартфилд. Оно было подписано буквой «К». И это значило, что жена профессора была знакома с этим человеком. Мог ли за этой «К» скрываться не кто иной, как Уильям Карлайл? Если это так, то по этому письму и по оставленному в номере листку можно сделать вывод, что Карлайн тоже охотился за Имхотепом, а не просто ухаживал за племянницей жены профессора. Да, возникал вопрос: не могло ли его увлечение Амалией Доне быть вызвано лишь желанием найти Хартфилда?

Омар с трудом мог представить, что мужчине может нравиться суфражистка, которая носит мужские штаны и дымит горькими сигаретами. Честно сказать, он вообще не понимал, как можно влюбиться в женщину, которая не выглядит, как Халима. Но он старался забыть о любимой. И все же одна мысль навязчиво терзала его мозг во время долгой поездки в вагоне на север: «Разве миссис Доне не сама рассказала мне в Лондоне о кошмарах, которые ее преследуют, и о том, что профессор является ей в черной сутане? Во имя Аллаха всемогущего, — думал Омар, — воистину дивны превратности судьбы».

В Даманхуре Омар сошел с поезда, купил обычную рабочую одежду и запасся провизией на три дня. Он нанял единственный в городе таксомотор и отправился в местечко Дисук, располагавшееся в двадцати пяти километрах отсюда, на левом рукаве в пойме Нила. Это был маленький городок, в котором время проходило, не оставляя заметных следов. Ночь Омар провел в отеле «Эль-Шати» и отправил телеграмму барону фон Ностиц-Валльницу, сообщив, что находится в сотне километров восточнее Александрии по пути в Сиди-Салим, где надеется найти профессора Хартфилда. Он подписался именем «эль-Джаффар».

Своей убогостью отель больше напоминал караван-сарай, и постояльцы здесь были соответствующие, в основном торговцы из Александрии и Каира, которые развлекались с греческими проститутками. Бог его знает почему, но последние водились здесь в огромном количестве и навязчиво предлагали свои услуги.

Омару не составило труда оценить ситуацию и смешаться с толпой оборванцев. Он смеялся над банальными непристойностями и пил дешевую анисовую водку, от которой язык заплетался, как ноги стреноженного верблюда.

Омару удалось завести разговор с постояльцами «Эль-Шати» — двумя обрюзгшими, тучными мужчинами.

Как только они узнали о цели путешествия Омара, их лица тут же помрачнели. Намерения чужака их явно обеспокоили. Омару даже показалось, что его новые знакомые испугались, когда он упомянул монастырь в Сиди-Салим. К своему удивлению, Омар узнал, что копты из Сиди-Салим ладят с чужими людьми, как кошка с собакой. Черные монахи регулярно пытаются истребить население близлежащей деревни Сиди-Салим. Они используют для этого как современное оружие, так и древние заклинания и яды, рецепты которых хранятся под землей в загадочных древних катакомбах. Более подробной информации никто не знал, потому что никто не ходил в этот монастырь. А тот, кто однажды переступал его порог, платил за свою храбрость жизнью.

Монастырь в Сиди-Салим был окутан аурой таинственности и зла. Омару трудно было найти феллаха, который бы согласился отвезти его туда на повозке, запряженной ослом. Один старик, который прихлебывал чай и курил странного вида кальян, издавая булькающие звуки, согласился довезти Омара до развалки за десять египетских фунтов. Дальше одна дорога шла в Рашид, а другая поворачивала к Сиди-Салим. Старика звали Али. Он не боялся ни черта, ни смерти и был самым скверным и продажным (о чем говорила и непомерная цена, которую он запросил), но оказался единственным, кто не раздумывая решился выполнить это поручение.

Конечно, мужчины в отеле не скупились на предостережения. И прежде всего им хотелось знать, что за причина гонит молодого человека в столь опасное место. Неужели он хочет отправиться туда добровольно? Последним человеком, который пытался проделать нечто подобное, был английский профессор. Он хотел пройти туда из Фив, что в нескольких милях кверху по течению Нила. Он исчез, и больше его не видели. Когда, как, при каких обстоятельствах — никто ничего не знал. Это случилось один или два года назад.

Неожиданные сведения о профессоре Хартфилде привели Омара в такое волнение, что он хотел было в тот же вечер отправиться в путь. Но старик отказался, заявив, что ему нужно выспаться, и протестующе поднял руку вверх. На искалеченной кисти были только указательный и большой пальцы, остальные отсутствовали. Позже Омар узнал, что таким образом — отрубая пальцы — до начала XX века наказывали воров, а разбойников лишали руки. Али потер оставшиеся пальцы, жестом требуя задатка.

Омар дал ему пять фунтов, старик согнулся перед щедрым саидом в поклоне и обещал ждать его возле гостиницы на рассвете.

Омар провел ночь в полудреме; даже не раздевшись, он лежал на кровати и прислушивался к необычным звукам, которые доносились со стороны пустыни.

У номеров не было ключей, вернее сказать, единственный ключ, бывший у хозяина, подходил ко всем замкам. Но, казалось, это совершенно не смущало постояльцев. Конечно, Омар и при закрытой двери не смог бы заснуть: слишком велико было волнение, вызванное ожиданием завтрашней поездки. Одна мысль повергала его в беспокойство: здесь, в отдаленном уголке дельты Нила, может скрываться ключ от загадки, над которой бьются секретные службы всего мира. И его очень смущал тот факт, что за этим делом стояли монахи-копты.

Омар проснулся с первыми петухами, когда еще не рассеялись предрассветные сумерки. Схватив свои пожитки, он проскользнул по скрипящей деревянной лестнице вниз. Еще издали он услышал дрязг и плачущие звуки приближающейся двухколесной повозки, которая была того же возраста, что и хозяин. Повозка смердела, потому что обычно на ней возили кур на рынок.

Старик на козлах упрямо молчал и был неподвижен, как мумия. Лишь иногда пощелкивая маленького ослика поводьями, он смотрел на горизонт, будто сомневался, начнется ли завтрашний день. Так, почти в полном молчании, они проехали два часа в направлении севера — иногда по пустынной дороге, иногда просто по целине, чтобы сократить путь, как потом понял Омар. За горизонтом давно скрылись небольшие поселения, и старик ориентировался по солнцу, лучи которого пробивались сквозь бледно-желтую дымку из пыли и влажного воздуха. Местность вокруг казалась вымершей. Даже колючие кустарники, которые время от времени показывались то тут, то там, высохли и приобрели причудливые формы. Как здесь могли жить люди? Ветра не было, духота усиливалась.

На телеге лежал толстый бурдюк из козьей кожи, в котором пастухи этой местности держали воду. Молчаливый старик регулярно пил из него, набирая в рот столько воды, что его щеки раздувались, как у лягушки.

Они уже ехали, наверное, часа три, как вдруг Али заговорил, указывая на восток, где на горизонте показалась цепочка холмов. Он объяснил, что Омару нужно туда, половину дороги они уже проехали. Потом снова воцарилось бесконечное молчание. Так прошел еще один час, пока старик снова не заговорил. Прищурившись, он смотрел через правое плечо куда-то на юг, где постепенно начало темнеть.

Он произнес слово «хамсин», что означало «пятьдесят»: так назывался ветер в пустыне, который дул на протяжении пятидесяти дней после равноденствия. Он дул особенно сильно в такие осенние дни, как этот.

Омар понимал, какую опасность мог таить в себе хамсин: от песчаной бури никто не мог спастись. Он огляделся по сторонам в поисках укрытия. Разворачиваться назад не имело смысла. Буря надвигалась с той стороны, откуда они ехали, поэтому нужно было как можно скорее добраться до цепи холмов на востоке. Омар подгонял осла взволнованными криками, но ускорить шаг утомленного животного не удавалось. И тогда он выхватил плеть из рук Али и стеганул осла так, что тот запрыгал, как козел, и побежал вперед.

Но возница явно был против этого. Он отобрал у Омара плеть, проявив при этом недюжинную силу, и закричал в ответ на Омара, обозвав его остолопом: загнанный осел остановится, и тогда уже ничто в мире не заставит его сойти с места. Между ними разгорелась даже небольшая рукопашная схватка. Али достал нож из складок одежды и пырнул Омара, попав в левую руку. Рукав у парня обагрился кровью. Омар побоялся, что Али может убить его и, схватив свой узел с пожитками, спрыгнул с тележки.

Старик, казалось, только того и ждал: он круто развернул телегу, и осел засеменил в ту сторону, откуда они приехали. Еще долго издалека Омар слышал проклятия Али.

Он осмотрел рану на предплечье.

Клинок продрал десятисантиметровую прореху в рукаве и вонзился в мякоть. Чтобы остановить кровотечение, Омар оторвал рукав и обмотал им рану. Потом он огляделся по сторонам и решил бежать в направлении холмов, где должен был располагаться монастырь. Он радовался, что отделался от ужасного старика, и теперь не сомневался, что доберется до цели и без него.

Омар не подумал, что из-за нарастающей жары жажда будет мучить его все больше и больше. Али с повозкой еще мелькал дрожащей точкой в бескрайних далях, а спустя час полностью растворился в песках — наверное, уже наступил полдень. В то же время в воздухе началось заметное движение; сначала появился легкий, приятно холодящий пропотевшую спину ветерок, затем его порывы начали поднимать небольшие облачка пыли. Омар побежал, чтобы быстрее добраться до холмов, которые становились ближе, но все еще были вне досягаемости.

Не давая себе даже минутной передышки, Омар спешил дальше, на восток. Язык прилип к нёбу, на зубах хрустел песок. Глаза так слезились, что пустыня расплывалась, как в кривом зеркале. «Только не сдаваться», — стучало у него в голове, которая становилась все тяжелее и тяжелее.

В такие моменты, как этот, его начинали мучить сомнения: достаточно ли он силен, чтобы выстоять, не повез ли его старик неправильной дорогой, не ждут ли его в засаде сообщники Али. Уж слишком молчалив был странный старик. Теперь опасения мужчин в гостинице «Эль-Шати» казались обоснованными. Но для таких мыслей было слишком поздно: возвращаться не имело смысла.

Его дыхание стало более шумным и прерывистым, оно напоминало дыхание загнанной лошади, которая раздувает ноздри. Омар ругался и кричал от злости. Это принесло облегчение. Он вспомнил, как помогал англичанам строить железную дорогу, вспомнил, сколько лишений ему тогда пришлось пережить, но он выстоял. Мысли об этом придавали Омару сил. Но не больше, чем на пару сотен метров. Омар сплевывал отвратительный песок. В груди кололо, словно кто-то бил кинжалом.

Отчаяние постепенно брало верх, его организм не выдерживал чрезмерных усилий, к тому же молодого человека одолевали сомнения, что до монастыря уже не добраться.

Серо-черное небо и густые облака пыли все чаще закрывали обзор и цепочку холмов впереди. И вдруг Омар остановился: он не знал, куда ему бежать. Холмы и скалы исчезли.

Тучи песка неслись по земле с шипящим звуком, словно кипящая вода. Что же теперь делать? Омар с трудом побрел вперед, все еще надеясь достичь цели. Буря усиливалась, рвала его одежду. «Теперь бы только не остановиться, только не возле заветной цели».

Дышать становилось все тяжелее. Омару казалось, что вместе с воздухом он вдыхает песок. Он кашлял, плевался и втягивал голову в плечи, чтобы ветер не так хлестал его, прижимал свой узел с пожитками к животу и груди.

Его лицо стало пунцово-красным от ударов миллионов песчинок. Еще в детстве, у пирамид Гизы, когда ветер поднимал в воздух песок, Омар закрывал глаза и подставлял лицо ветру, получая удовольствие, как от плещущихся струй воды. Но теперь, когда он потерял всякие ориентиры, его обуял страх. Он боялся остаться в песках, как миссис Хартфилд. При этом Омар был твердо уверен, что если он двигается в верном направлении, то его цель находится уже где-то рядом.

Песок все прибывал. Теперь у Омара было ощущение, что он идет по подножию дюны или по наветренной обочине дороги. Но как Омар ни силился увидеть сквозь темную пелену хоть какую-нибудь возвышенность, не мог ничего разглядеть. В отчаянии он опустился на колени спиной к хамсину и пополз на четвереньках в надежде, что так ему будет легче противостоять ветру. Старик Мусса, будучи сыном пустыни, знал каждое растение и каждый камень, но никогда ему и в голову не приходило проявлять к ней высокомерие. Мусса говорил, что пустыня подобна Богу, а боги требуют покорности. Омар невольно вспомнил эти слова отчима, и ему показалось, будто он слышит его глухой голос. Йа салам! Он действительно слышал голоса, которые пели вместе с хамсином! Омар затаил дыхание, думая, что все это ему мерещится. Но он вдруг снова различил неясные, заглушаемые бурей крики — молитву или благочестивое пение.

Омар попытался встать на ноги и, борясь с ветром, пройти вперед, на звук голосов.

Но откуда они вообще доносились? Он не мог этого понять и твердо решил идти вправо. Но уже через несколько шагов Омар начал сомневаться, ему казалось, что он ходит по кругу. И когда Омар, совершенно отчаявшись, готов был уже опуститься на землю, облака песка неожиданно рассеялись и сквозь пыльную пелену, словно сверкающий меч, пробился луч солнца, ярко осветив высокие, полуразрушенные руины, протянувшиеся каменной дугой. Здесь завывал хамсин, стегая их серо-черными облаками песка.

Сиди-Салим! Эти заброшенные развалины человеческой цивилизации не могли быть ничем иным, кроме монастыря. Руины находились всего в нескольких десятках метров, но, прежде чем Омар успел сделать шаг в ту сторону, чудо исчезло. Лишь пение, которое он слышал до этого, возобновилось. Только теперь казалось, что оно доносится с другой стороны. Омар продвигался вперед, стараясь не потерять направления, и вдруг оказался перед высокой обвалившейся аркой ворот, которые вели в никуда: за ними тоже лежали кучи песка.

По правую сторону от руин Омар увидел стену или, лучше сказать, причудливо изогнутые остатки стены, которые поднимались из песка на уровне колена, но в некоторых местах ее высота достигала нескольких метров. За одним из выступов Омар нашел защиту от бури, у него появилось время, чтобы сориентироваться.

Здесь были еще каменные арки подобной формы и размеров. Казалось, этот город в пустыне люди покинули сотни лет назад. Совсем рядом каменная ограда поворачивала направо и вела к длинной стене, в которой виднелись дверные проемы и окна. Это было похоже на типичные жилища этой местности.

Прячась за оградой, Омар добрался туда и, переступив порог, обнаружил, что перед ним лишь коробка без крыши.

И все же в этих четырех стенах можно было укрыться, и Омар решил устроиться в углу и немного передохнуть. Он опустился на свой узел с вещами.

Омар был истощен и жалок, как почвы в дельте Нила ранней весной, раненая рука болела. Он даже ненадолго задремал, пока его не вернуло к действительности жуткое пение, чуждое для его слуха. Дыра в земле, закрытая железными прутьями толщиной в руку, работала как рупор.

Омар подобрался к дыре на четвереньках, но не смог ничего разглядеть в глубине. Его ухо уловило болезненные крики, которые заглушали страстные хоралы, словно там секли розгами людей.

Омар невольно огляделся в поисках входа в таинственное подземелье, но, ничего не обнаружив, решил обойти строение, из которого доносились странные звуки. Он как раз хотел проскользнуть в проход, через который он попал сюда, как вдруг под ногами раздался странный звук.

Под одной из каменных плит была пустота. Он расставил ноги, проверил, как расположен камень, и сделал странное открытие: двухметровая плита толщиной в несколько сантиметров была так четко уравновешена, что под весом человека один конец медленно приподнимался, как пасть огромной рыбы, а второй опускался примерно сантиметров на пятьдесят.

Железный прут служил подпоркой, чтобы плита не возвращалась в исходное положение.

Вниз вела крутая узкая лестница, грубо высеченная в скале. Она делала поворот на девяносто градусов, что, очевидно, было задумкой строителей: так никто не мог слишком быстро спуститься или подняться. У Омара возникли сомнения, стоит ли соваться в этот подземный лабиринт. Честно сказать, это, конечно, было глупо, но что-то притягивало его, как магнит. А потому все сомнения и здравый смысл были отброшены.

Лестница вела в зал со сводами и подпертыми стенками, на которых горели лампадки, мерцая рассеянным, желто-зеленым светом. В пустом помещении стояли лишь глиняные кувшины в человеческий рост. Они занимали всю правую сторону зала и были наполнены водой. Вероятно, воду брали из цистерны, мурованное отверстие которой виднелось в полу. В зале стоял гнетущий зной, в воздухе витал омерзительный сладковатый запах.

Омар прошел в ту сторону, откуда доносились песнопения. Наверное, певцов было не больше полудюжины, но их громкие стенания на языке, который Омар не знал, казались звонче воплей любого муэдзина. Судя по всему, молящиеся монахи использовали систему монастырских пещер как резонатор, чтобы придать литаниям больше пылкости.

В другом конце зала Омар различил два прохода: здесь, под землей, не было дверей. Правый проход вел в темный коридор, из которого слышались негромкие звуки, в левом виднелся лестничный пролет. Лестница шла прямо вниз, но в отличие от первой была широкой и удобной, вымощенной светлыми каменными плитами. Внизу виднелась вытянутая к правому верхнему углу комната, которая напоминала укрепленный колоннами неф христианского храма. Слева и справа между колоннами стояли длинные узкие столы с лавками из грубо оструганных досок. Места здесь хватило бы человек на пятьдесят или даже больше. Стены были украшены древними изображениями святых в человеческий рост. Рисунки частично покрывала сажа, местами краска облупилась и потемнела.

Жалобные песнопения становились все отчетливее, но также слышались резкие команды и удары плетью. Во имя Аллаха всемогущего, что творилось в этом монастыре? До этого момента Омар не встретил ни одного человека — это лишь придавало таинственности происходящему. На мгновение он в нерешительности встал за одной из колонн, но потом, набравшись смелости, вышел в боковой портал, на свет. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. В широком, ярко освещенном коридоре с зарешеченными камерами по обеим сторонам стоял бородатый монах в черной сутане и держал плеть. Вокруг него в экстазе танцевали и пели достойные сожаления существа. Их было около дюжины. С бритыми головами, нагие или наполовину одетые, с мертвенно-бледной кожей и раздутыми животами, как у голодающих детей, которых Омар видел на Синае, эти люди, словно прирученные звери, исполняли какой-то обряд. Они выкрикивали молитвы, не замечая ничего вокруг. «Безумцы!» — пронеслась в голове Омара мысль, ибо на их лицах читалась не фанатическая набожность, а помешательство. Когда один из жалких мужчин попытался напасть по некой причине на своего соседа, монах в черной сутане ударил обоих плетью, и они завизжали и пригнулись, как измученные животные.

Озадаченный этой бредовой ситуацией, Омар стоял в дверном проеме как вкопанный и не попытался убежать, когда бородатый монах в черной сутане заметил его.

Однако монах испугался даже больше, чем Омар. Казалось, он не поверил своим глазам, словно перед ним возник какой-то призрак. Не оглядываясь на танцующих людей, он медленно подошел к Омару и вытянул руку, будто хотел прикоснуться и убедиться, что это не мираж.

Омар кивнул ему, желая продемонстрировать дружелюбие, а монах в испуге остановился и приготовился защищаться плетью. Но потом, осознав безобидность Омара, опустил ее.

— Кто ты, незнакомец? — подчеркнуто вежливо осведомился монах, словно хотел умилостивить враждебно настроенного гостя.

— Меня зовут Хафиз эль-Джаффар, — громко произнес Омар, перекрикивая ритуальное пение. И тут, словно по какому-то знаку невидимого дирижера, безумцы прекратили жалостливые вопли и уставились на чужака пустыми глазами. Несколько мужчин стыдливо отвернулись, двое стариков, на изможденных лицах которых можно было прочитать нечто вроде мудрости, в то время как их члены носили явный отпечаток дряхлости, отважились подойти ближе, чтобы с удивлением рассмотреть незваного гостя.

— Снаружи бушует хамсин, — добавил Омар, как бы в оправдание своего появления здесь.

— Хамсин. — Монах понимающе кивнул и тут же добавил: — Мы не обращаем внимания на капризы природы. Нет ничего изменчивее, чем ветер и погода. Что есть песчаная буря по сравнению с вечностью? Не больше, чем искра в пламени вечного костра. Но как ты попал сюда?

Оказалось, что Омар совершенно не был готов к этому вопросу. Он ответил, но тут же пожалел, что произнес эти слова. Понимая, что уже слишком поздно, он пояснил:

— Я археолог, шел через эту местность, мне нужно было в Рашид.

— В Рашид? — Монах забеспокоился и вдруг хлопнул в ладоши. Он обернулся к зевакам, которые окружили его, и крикнул:

— Во имя господа Иисуса Христа, живо по кельям!

Безумцы медленно разбрелись по камерам, кто-то ворчал и жаловался, кто-то плакал. Монах поспешил закрыть решетки темных карцеров, в которых не было ничего, кроме нар, укрытых тростником.

— Редко к нам заходят заплутавшие чужаки, — объяснил монах в сутане после того, как запер все клетки, — по правде сказать, с тех пор как я здесь живу, а мой возраст намного превышает жизнь обычного египтянина, не приходил еще никто. По крайней мере, в эти помещения. Одного иностранца мы когда-то спасли, он умирал от жажды. Лежал в двух милях отсюда, в пустыне. Мы нашли его полуживого во время охоты на змей.

— Охоты на змей?

— Мы охотимся на змей, чтобы прокормить себя. Ловим больше, чем можем съесть. Дважды в год, на Богоявление и праздник святого Андрея, который покровительствует нашему монастырю, получаем от патриарха Александрийского зерно, по мешку на душу, и то слишком много для одного брата, который видит смысл жизни в посте. Пойдем и увидишь!

Он провел Омара в торец комнаты. Там они прошли под низким сводом и, преодолев несколько ступеней, попали в подвал, в который через отдушину попадал свет. Здесь были высечены каменные корыта для припасов, а посередине виднелся выложенный камнями круглый очаг: в этом помещении отчетливо угадывалась кухня. Один из углов был завешен льняным полотном со странными гирляндами. Подойдя поближе, Омар узнал в них вывешенные сушиться змеиные тушки.

Но еще больше его удивило другое зрелище. Когда монах снял деревянную крышку с одного каменного корыта, приглашая незнакомца заглянуть в него, Омар отпрянул: там извивались десятки змей толщиной в руку. Они пытались проглотить друг друга.

Миновав коридор с кельями, монах в сутане взял Омара за руку и повел через другой проход по изогнутой лестнице на верхний этаж. Это помещение больше походило на церковь: точеные колонны и небольшие хоры, которые, очевидно, были направлены в сторону востока. Скамейки для коленопреклонений были тщательно выстроены ровными рядами. По их количеству можно было судить, что в монастыре живет больше монахов, чем вначале казалось Омару, или когда-то монастырь знавал лучшие времена.

Справа от входа, в деревянном закроме, лежали сотни черепов. На каждом нарисован косой крест, на лбу — дата смерти, под ними, в ящиках, свалены кости. По левую сторону — полки из темного, грубо оструганного дерева со старинными книгами. Кое-какие фолианты лежали раскрытыми на крестообразных подставках. Некоторые тома были просто громадны — сантиметров девяносто в поперечнике, и украшены изысканными рисунками, которые еще никогда не видели солнечного света.

— Вот, — произнес черный монах, и его мрачное лицо, казалось, посветлело, — здесь описана вся житейская мудрость, известная нашим предкам… Мудрость Востока и Запада, запечатленная в буквах и цифрах на все времена.

Завороженный словами монаха, Омар подошел к раскрытому фолианту, чтобы полистать его, но монах преградил ему путь.

— Стой, незнакомец. Остерегайся касаться страниц, это опасно!

— Опасно? О чем ты говоришь?

Тут монах размашисто перекрестился и отвел Омара в сторону. Он говорил тихо, почти шепотом:

— Конечно, ты был удивлен поведением моих братьев. Они все умнее меня, но страдают от странной болезни. Ее называют болезнью мумии, потому что она одолевает ученых, которые дотрагиваются до мумий. Ее называют также коптской болезнью, потому что она поражает монахов, изучающих книги и манускрипты. Любой из моих братьев прочитал сотни таких книг, и каждый носит знание наших предков в себе. Они знают намного больше, чем нынешнее поколение. Но, кажется, Господь придумал естественную защиту от всеведения. Каждого, кто хочет приблизиться к совершенству познания, постигнет заразная болезнь.

— А как же ты, — взволнованно спросил Омар, — кто ты такой, что ты сделал, чтобы тебя пощадила эта болезнь?

— Я — Менас, самый ничтожный из всех братьев, я знаю не больше, чем умственно неполноценный, каких учат в медресе и университетах.

— И ты никогда не читал ни одной из этих книг?

Менас покачал головой.

— Никогда. Я просил рассказывать мне, но что такое пересказ по сравнению с настоящим знанием! Вот уже сотни лет, с тех пор как известна эта болезнь, существует традиция: тому, кого Господь обделил даром познать мудрость, запрещено читать эти книги. У него есть другая задача — он должен следить за теми, кого время от времени постигают приступы слабоумия.

— Самочувствие этих мужчин меняется?

— Непрерывно. Ты видел их в состоянии восторга, когда они ведут себя, как дети. За ними нужно все время наблюдать, чтобы они не навредили друг другу. Потом следует фаза просветления, тогда они изучают книги и обретают глубочайшие познания.

— И как часто происходят такие перемены?

— Иногда через полдня, а иногда через трое суток. Одна фаза длилась даже около двух недель. Мы никогда не знаем, что нас ожидает, и, наверное, так лучше. Если бы осложнения от коптской болезни отслеживались по часам, тогда с этим недугом можно было бы справиться и овладеть всеми знаниями. Но Господь оградил нас от этого. И каждый живет с сознанием того, что в следующий момент его разум затуманится.

Сказав это, Менас стал на молельную скамейку, и из-под черной сутаны показались черные плетеные сандалии с крестом в круге. Это незначительное происшествие напомнило Омару о цели его пребывания здесь, и он подумал, не спросить ли о профессоре Хартфилде напрямую. Но что будет, если Менас ответит, что никогда не слышал этого имени, и начнет настойчиво утверждать, что последний чужак приходил в этот монастырь давным-давно? Поэтому Омар решил сначала выиграть время, чтобы хорошенько подумать, как обратить в свою пользу сложившуюся ситуацию.

Рашид был в одном дневном переходе отсюда, а значит, вполне возможно допустить, что профессор и монахи когда-то встречались. Но о том, что могло произойти между ними, Омар даже не представлял.

— И вы никогда не покидаете этот монастырь? — поинтересовался Омар.

— Нет, почему же, — ответил Менас, — мы не отшельники. Дорога к познанию не обходит мир стороной, она просто не ориентируется на обыденность. Потому что обыденность — враг всего метафизического. Люди в большинстве своем ведомы не головами, а животами. Полные животы всегда делают из людей миролюбивых созданий. Они не совершают революций. Сытые не думают. Они отрешаются от жизни, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Омар кивнул, хотя и не понимал, к чему клонит монах. После небольшой паузы он вежливо спросил, нельзя ли ему переночевать здесь, может быть, утром стихнет хамсин.

Менас ответил, что Омар может остаться, если условия его устроят. Сначала он провел Омара обратно в коридор, где находились кельи, потом вниз по лестнице на другой этаж, где были такие же кельи, словно готовые к визиту неожиданных гостей. В отличие от келий, в которых жили монахи, здесь стояла грубая деревянная мебель: койка, стол, стул и ящичек с кувшином из обожженной глины для воды. Омар жадно напился, а Менас зажег в углу масляную лампадку и пожелал спокойной ночи во славу Господа.

Омар водой промыл рану, потом улегся на твердую койку и стал обдумывать, как вести себя дальше. Он не знал, чего ожидать от Менаса и его сумасшедших братьев. Могли ли они удерживать здесь против его воли такого человека, как Хартфилд? На некоторое время Омар задремал, но потом поднялся, взял круглую лампадку и, повинуясь непонятному влечению, пустился исследовать загадочный монастырь.

Стояла тишина, больше не было слышно пения, лишь из отдушин то тут, то там доносились странные шорохи. Чтобы не заблудиться в скальном лабиринте, Омар взял с собой охапку тростника с подстилки на своих нарах и им отмечал пройденный путь.

Помещения, которые встречались у него на пути, были в основном пусты, пол чисто выметен, словно здесь ожидали новых жителей.

В одной незапертой комнате лежало оружие: винтовки, револьверы, пистолеты и два ящика со взрывчаткой. Но Омара больше всего в этом монастыре интересовала запретная библиотека. Он никогда не слышал о коптской болезни. Может быть, монах просто хотел нагнать на него страху, чтобы незнакомец не отважился прочитать древние фолианты?

Как грешник, которого содеянные грехи лишь побуждают грешить снова и снова, Омар решил исследовать высеченные в скале книжные полки монастыря, не прикасаясь при этом к фолиантам.

Где-то в середине Омар обнаружил, что документы, манускрипты и книги расположены не по областям знаний, как это обычно бывает в библиотеках с научной литературой, а по дате создания, слева направо и сверху вниз, вопреки арабскому письму.

Большинство названий Омар так и не смог прочитать, потому что они были написаны на саидском, ахмимском и башмурском диалектах коптского языка.

Постепенно он добрался до книг нового времени, которые были напечатаны на арабском и английском и поэтому вызвали наибольший интерес. В конце огромных книжных полок, рассматривая современные книги, Омар наткнулся на целое собрание томов на тему «Имхотеп». Йа салам, здесь хранились фолианты, пергаменты и карты, и на всех документах значилось имя «Имхотеп». А на самой нижней полке он увидел наброски с именем Эдварда Хартфилда.

Теперь сомнений быть не могло: между монахами из Сиди-Салим и профессором с Бейсуотер существовала некая связь. Омар хотел стащить карты и манускрипты, потому что более подходящего момента могло и не быть, но предупреждение Менаса и конвульсии сумасшедших монахов, которые все еще стояли у него перед глазами, уберегли молодого человека от неразумного поступка.

Никогда в жизни Омара еще так не раздирали противоречия. Взвешивая все «за» и «против», он думал о том, что, возможно, сейчас перед ним лежит разгадка тайны Имхотепа, запечатленная тушью или карандашом. Вполне вероятно, что монахи уже давно напали на его след и знают такие вещи, о которых никто в мире понятия не имеет. А может, они уже давно стали тайными правителями мира, однако человечество до сих пор ничего не знает об этом.

Сердце Омара едва ли не выпрыгивало из груди, когда он осторожно светил лампадкой на каждый отдельный фрагмент и язычок пламени угрожающе близко плясал над древними, очень ветхими документами. С помощью пера, которое лежало рядом с одним из фолиантов, Омар попытался разъединить карты и планы, сложенные друг на друга. Но попытка не увенчалась успехом — вся стопка бумаг свалилась на пол. Документы разлетелись, как листья смоковницы.

Омар прислушался: не привлек ли кого-нибудь этот шум, не проснулись ли монахи. Но все было тихо, и он начал собирать бумаги, опять же с помощью пера. И тут Омар заметил плоский осколок величиной с ладонь.

Он был черного цвета, наверное, лежал между документами. Омар узнал демотическое письмо, но не мог расшифровать его. Аллах всемогущий, кажется, это недостающая часть каменной плиты из Рашида — последний фрагмент в цепочке улик, за которым гоняется пол-Европы.

Но почему он оказался именно в этом пещерном монастыре? Эти вопросы одолевали Омара, однако он старался не обращать на них внимания. Положение, в котором он находился, было слишком рискованным, чтобы действовать по законам логики. Сначала он хотел забрать фрагмент и убежать. Но мысль о возможных опасностях, подстерегавших его в этом случае, остановила молодого человека. Даже если побег удастся и он благополучно переживет хамсин, пропажу очень быстро обнаружат и монахам станет известно, чьих рук это дело. Зарисовать фрагмент с текстом, языка которого он не знал, было слишком авантюрно, потому что это заняло бы много времени, к тому же буквы были едва видны.

Пока Омар размышлял над всем этим, ему в голову пришла идея использовать метод, который любил применять профессор Шелли, а также другие археологи. Но для этого Омару нужен был лист бумаги размером с осколок. На алтаре капеллы стоял раскрытый требник. Омар захлопнул его, перевернул титульной страницей вниз и вырвал последнюю страницу, на которой не было текста. Потом он погрузил бумагу в котелок со святой водой, чтобы лист хорошенько намок. Вынув бумагу из воды, он крепко, изо всех сил прижал ее к осколку ладонями.

Через несколько минут на влажной бумаге отпечаталась структура камня. Омар помахал листом, чтобы просушить, потом расстегнул рубаху и сунул его за пазуху.

По дороге в келью, которую ему выделил монах, Омар направился мимо прохода, ничем не отличающегося от многочисленных ходов монастыря, но одна особенность привлекла его внимание. За аркой проема висела старая ветхая занавеска, закрывающая обзор.

Омар прислушался и, не уловив ни единого звука, осторожно отодвинул шторку. Перед ним открылась большая и, в отличие от других помещений, хорошо освещенная комната. Плохо отесанные стол, стулья и служившие вместо шкафов ящики, в которых хранились книги, карты и документы, придавали комнате вид средневекового кабинета. Черная паутина, покрывавшая весь этот беспорядок, наводила на мысль, что сюда никто не заходил уже долгое время. Но почему здесь было так светло? Пока Омар пытался сориентироваться в хаосе, его взгляд упал на раскрытый шкаф слева, на полках которого громоздились кипы исписанных бумаг, а среди карточек, листков и обрывков на полу сидел бледный человек с седыми волосами, в запыленной одежде. Омар сначала подумал, что мужчина мертв, но, когда он осторожно подошел и наклонился, глаза человека ожили, а на лице появилось подобие улыбки. Омар не на шутку испугался.

Старик сидел неподвижно, скрестив ноги, как древнеегипетский писарь. Он больше напоминал привидение, чем живое существо из плоти и крови. Омар не удивился бы, если бы человек вдруг исчез так же внезапно, как и появился. Но ничего подобного не случилось.

— Профессор Хартфилд? — осторожно спросил Омар.

Бледный старик поднял голову и уставился на Омара пустыми глазами.

— Хартфилд умер, — монотонно ответил он. — Я — его Ка, сила, которая дает ему жизнь, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Но Омар не понял. У древних египтян была бессмертная душа-хранительница Ка, которую на изображениях часто рисовали в виде второго абриса человека. Что он имел в виду, сказав: «Я — его Ка»? Омар все еще думал над этими словами, а старик медленно продолжал:

— Я пребываю в оке Хора, вселенском яйце. Око Хора дает вечную жизнь. Оно защищает меня, даже когда закрыто. Окаймленный лучами, я прохожу по пути. Подчиняясь желаниям сердца, я могу достичь любого места. Я есть, я живу…

Едва закончив говорить, внушающий страх человек обмяк, голова его упала на грудь, руки повисли плетями, словно высказанные слова отняли у него все силы.

В необычном голосе явно слышался английский акцент. Этот старик наверняка и есть Хартфилд, но Омару показалось, что он был поражен таким же недугом, как и остальные жители монастыря. Стараясь не напугать незнакомца, Омар опустился перед ним на колени, осторожно дотронулся и прошептал:

— Профессор Хартфилд, вы меня слышите?

От легкого прикосновения мужчина поднял голову и отряхнулся, как пес, который только что выбежал из реки, и снова начал говорить:

— Не касайся меня, незнакомец, потому что я — Ка. Ка Эдварда Хартфилда. Любой, кто коснется Ка, должен умереть.

Омар невольно отпрянул, но, оказавшись так близко от цели, не хотел сдаваться. Он выслушал речь сумасшедшего и успокаивающе произнес:

— Ка Эдварда Хартфилда, скажи мне, как ты сюда попала и назови мне своих врагов.

Хартфилд прислушивался к словам Омара, раскрыв рот. Беспокойное подергивание его век выдавало, что он понимает его. Спустя несколько тягостных минут молчания, не поднимая глаз, мужчина ответил:

— Мои враги — коптские монахи. Они держат меня здесь как дикого зверя и, конечно, уже давно убили бы меня, если бы им не нужны были знания в моей голове.

— Как ты попала сюда?

Хартфилд упорно молчал. Он потупился, голова его вновь склонилась под собственным весом, руки безжизненно повисли. Видимо, внятно произнесенная фраза отбирала у него столько энергии, что после каждого предложения ему необходима была передышка.

— Как ты попала сюда, Ка Эдварда Хартфилда? — настойчиво повторил Омар. Напрасно он, схватив безжизненное тело за плечи, начал трясти его — это не дало никаких результатов. — Ка Эдварда Хартфилда, ты меня слышишь? — сдавленным голосом шептал Омар, стараясь, чтобы его не услышали. — Что ты знаешь об Имхотепе?

Едва он произнес это имя, как отрешенный от происходящего мужчина оживился. Открыв рот, он начал жадно глотать воздух, потом закрыл глаза, словно для молитвы, развернул руки ладонями кверху и стал декламировать голосом, который отличался от прежнего:

— О Ты, чья сила заставляет расти вселенную, Имхотеп, чье тело светится, как бог солнца Ра, открывающий нам путь к свету и своим духом рассеивающий мрак невежества. О великий из великих, когда-либо живших на земле, владеющий нектаром богов. Глаза твои из лазурита, а тело белое, как цветки лотоса. Ты ходишь пред глазами всемирного властителя и являешься в мир мертвых как охотник в плодородных землях Нила, ты — истинный творец жизни, и я преклоняюсь пред твоим всевластием. Твои боги создали небо, где они парят подобно золотым ястребам, а ты, Имхотеп, наполнил землю своими чудесами. Ты, окрыленный духом, двигал пирамиды, как ребенок двигает игрушки, ты сделал свет жидким и запер в стекле, чтобы озарить ночь; одним рецептом ты возвращал людей к вечной жизни, которую отняли у них боги. Славься ты, самый божественный из людей, славься, о великий Имхотеп!

Хартфилд говорил, чеканя каждое слово, и эта молитва напоминала песнопения монастырских монахов. Но когда он закончил, его тело снова обмякло, как бурдюк, из которого вышел воздух. В этом положении он и замер, став неподвижным, словно статуя.

— Ка Хартфилда, где Имхотеп? — взволнованно воскликнул Омар. — Ты знаешь, где находится гробница?

Но сумасшедший больше не отвечал. Он, казалось, дремал, а когда Омар коснулся его плеча, мужчина, словно закостенев, повалился на бок.

Привлеченный голосами, которые эхом отдавались в коридорах, в дверном проеме появился Менас в сопровождении двух коренастых монахов, отупевшие лица которых нагоняли на Омара страх. Троица преградила ему путь, и Менас, который ранее проявлял лишь дружелюбие, теперь набросился на Омара.

— Ты здесь шпионишь, незнакомец? — закричал он. — Разве мы не приняли тебя дружелюбно? Ты злоупотребил нашей добротой! Что ты ищешь здесь и кто тебя послал?

Омар хотел ответить, что ему не спалось, что он слонялся без дела и забрел сюда случайно, но, прежде чем он успел что-то сказать, Менас дал знак монахам. Они схватили Омара под руки и поволокли вверх по лестнице, через два коридора, в круглое сводчатое помещение с четырьмя зарешеченными дверьми с четырех сторон света. Менас, шедший позади них, отодвинул запор толщиной в руку на одной из решеток, и монахи втолкнули Омара в темную камеру. Потом заперли дверь и оставили его одного.

Пережив события последних часов, Омар чувствовал себя как во сне. Он устало присел на песчаный пол. У него теперь было время все обдумать. Если трезво оценивать ситуацию, то его жизнь сейчас не стоила и гроша. Менас, должно быть, догадывался об истинной причине его появления в монастыре, о том, что он искал Хартфилда. Теперь сумасшедшие монахи заморят его голодом в темной камере. Потом они выбросят его тело где-нибудь в пустыне, как труп несчастной миссис Хартфилд. Он ведь для коптов всего лишь обуза. Иншаллах.

Темнота обостряет разум, и Омар начал вспоминать странную молитву, с которой Хартфилд в припадке безумия обращался к Имхотепу. Профессор использовал молитвенные формы, встречающиеся в древнеегипетской Книге мертвых, — отрывки из этого произведения Омару были знакомы. Молитвы подобного рода можно увидеть на стенах любой гробницы, к какому бы периоду Древнего Египта она ни принадлежала. В этом не было ничего особенного.

Но Хартфилд говорил о том, что Имхотеп двигал пирамиды, сделал жидким небесный свет и возвращал людям вечную жизнь. Профессор назвал три древнейшие мечты человечества. Многие столетия люди гадали, как были возведены величайшие строения человечества — пирамиды, четко сориентированные по астрономическим законам, как накапливать свет в какой-нибудь другой форме. Над этими вопросами и поныне бьется современная наука, проводятся исследования, чтобы достичь вечной жизни.

Но что было известно Хартфилду?

До уха Омара издалека долетели звуки, по которым он мог судить о дневном распорядке монахов, который в основном состоял из песнопений и молитв. Омар надеялся, что они по крайней мере принесут ему кувшин воды. Он целый день тряс решетку и в слепой ярости, а может, из-за страха смерти звал на помощь. Его крики эхом отзывались в подземных коридорах. Но, осознав всю бесперспективность своих действий, Омар забился в угол и заснул.

Омар не знал, как долго дремал, но испугался, увидев перед глазами пляшущий огонек лампадки и лицо Хартфилда. Тот прижал палец к губам, показывая, что Омар не должен поднимать шум. Сейчас профессор выглядел совершенно иначе. На его лице не осталось и следа вялости и отупения, и, судя по его опасливому поведению, он вел себя, как вполне нормальный человек.

— Кто вы и как сюда попали? — шепотом спросил профессор.

— Меня зовут Хафиз эль-Джаффар, — ответил Омар. — Я искал вас, профессор!

— Меня? — Хартфилд неподдельно удивился. — И как же вы, черт побери, меня нашли?

Омар задумался и ответил:

— Мне кажется, мы занимаемся одним и тем же делом.

— О мой Бог! — тихо воскликнул Хартфилд. — Вам не следовало так поступать. Забудьте об этом, если вам дорога ваша жизнь. Вы молоды, у вас все еще впереди. Прекращайте искать Имхотепа. Я вас умоляю!

Внезапно Хартфилд умолк, закрыл рот Омара рукой и задул лампадку. В темноте послышались приближающиеся шаги.

— Я выведу вас отсюда, — откуда-то из темноты произнес профессор. — Пойдемте! — И он схватил Омара за руку.

Омар не понял, как все произошло, и сомневался в серьезности намерений Хартфилда. Способен ли вообще профессор на это? Но потом Омар осознал, что это, вероятно, его единственный шанс выйти живым из ужасного монастыря.

Хартфилд запер решетку снаружи, и Омар ощупью последовал за профессором. Судя по тому, с какой потрясающей уверенностью ориентировался англичанин, он ходил здесь сотни раз, во всяком случае, они ни разу не сбились с пути. Когда они наконец добрались до комнаты, наполовину заставленной глиняными кувшинами, откуда крутая лестница вела вверх, наружу, Хартфилд сказал:

— Бегите так быстро, как сможете, и позовите на помощь. Нам нужна дюжина вооруженных людей. Я не знаю, что там снаружи — день или ночь. Если день, идите все время на северо-запад, вслед за заходящим солнцем. Если ночь, идите в сторону Сириуса, это самая яркая звезда, ее нельзя спутать ни с чем. Так вы доберетесь до Рашида. Да пребудет с вами Господь!

Он подтолкнул Омара к каменной лестнице.

— Профессор! — запротестовал Омар. — Я без вас не пойду. Почему вы не хотите бежать вместе со мной?

Тут Хартфилд рассердился.

— У нас нет времени на подробные объяснения, — зло произнес он. — Состояние моего здоровья дает о себе знать. Я впадаю в горячечный бред через нерегулярные промежутки времени и тогда не могу мыслить трезво. В таком состоянии я буду для вас лишь обузой. Я поставил на карту как вашу, так и свою жизнь. — Потом он озабоченно добавил: — И вообще, я не покину этот монастырь, пока не отыщу свою жену. Они прячут ее где-то здесь…

— Но… — попытался сказать Омар и запнулся, не в силах сообщить правду о смерти миссис Хартфилд.

— Я все время ищу ее, насколько позволяет состояние моего здоровья. Я как раз искал Мэри, когда обнаружил вас. А сейчас бегите!

Омар так и не решился сказать о миссис Хартфилд. Он взобрался по лестнице, поднял уравновешенную каменную плиту и выскользнул наружу. Стояла ночь. Омар взглянул на небо. Над его головой светились звезды. Он отыскал самую яркую и уверенно отправился в путь, ориентируясь по ней.




Глава 13

В тени пирамиды


Солнце не может сойти со своего пути, догнать луну и войти в ее орбиту. И ночь не может опередить день и помешать его появлению. Они регулярно следуют друг за другом. Ведь солнце, луна и звезды шествуют по своду по своей орбите и не выходят из нее. Другим знамением для этих людей служит то, что Мы носили человеческий род в ковчеге, нагруженном их имуществом. И Мы сотворили подобные ковчегу другие средства передвижения, на которых они ездят. Если бы Мы пожелали их потопить, Мы бы их потопили, и не было бы для них помощника, и они не были бы спасены от гибели. По Своей милости Мы их не потопим, а оставим наслаждаться благами до определенного срока.

    

Коран, 36 сура, 41–45 аяты









Стоял ноябрь. День, когда гробница Тутанхамона будет вскрыта, неумолимо приближался. Если и существовал на земле человек, характер которого могло изменить археологическое открытие, то это был Говард Картер. Некогда застенчивый, замкнутый и осмеянный всеми археологами, теперь он привлек к себе внимание целого мира. Он словно избавился от негативных качеств характера и в один момент стал светской персоной. Даже лорд Карнарвон, который знал Картера многие годы как покорного и убогого бедняка, теперь вдруг увидел в нем решительного и уверенного в себе человека. А Картер купался в лучах запоздалой славы и отмахивался от журналистов, как от надоедливых мух.

Кроме четверки, которая раньше намеченного срока тайно проникла в гробницу, никто и не подозревал, что ожидает человечество. Среди журналистов и бездельников, в это время проживающих в Луксоре, ходили сенсационные слухи. Особо информированные из них оценивали стоимость золотого клада в один миллион фунтов стерлингов. Поэтому в том, что Картер не мог и шага сделать без того, чтобы за ним кто-нибудь тайно не следил, не было ничего удивительного. Для леди Доусон и ее подчиненных из «Интеллидженс сервис» операция проходила строго по плану.

Можно было подумать, что Луксор стал пупом земли, во всяком случае интерес к археологическим поискам и приключениям вырос неимоверно. И открытие в Долине царей затмило даже популярность пирамид в Гизе, о раскопках в Саккаре нечего было и говорить.

Сначала леди Доусон планировала проплыть на «Изиде» вверх по Нилу и бросить якорь у эль-Бедрашейна, в нескольких километрах от Саккары. Но Джерри Пинкок предостерег: то, что судно отчалит в такой момент, обязательно вызовет подозрения. Поэтому они решили проехать до Хелуана на поезде, поселиться в гостинице для туристов и вести там свою деятельность.

Джеффри Доддс привез из Лондона команду археологов — двенадцать квалифицированных работников, которые занялись проблематикой предприятия. Расквартировались они на туристической базе в деревне Митрагин, в одной миле на восток от Саккары.

Начальник британской команды, англичанин польского происхождения, о чем говорила его необычная фамилия — Камински, высказал предположение, к которому французы пришли уже давно: Огюст Мариетт, знавший эту местность как свои пять пальцев, обнаружил гробницу Имхотепа еще в прошлом столетии, но по непонятным причинам снова засыпал вход.

По имеющимся доступным документам того времени Камински отметил все места раскопок Мариетта, даже те, на которых тот почти сразу прекратил деятельность. Камински также передал предложение секретной службы британцев: команда английских археологов должна начать раскопки в этих местах, чтобы отыскать неизвестный след. Тот факт, что внимание всего мира было приковано к гробнице Тутанхамона, которую собирался вскрыть Картер, сыграло британцам на руку, и они могли максимально незаметно проводить раскопки.

Шанс продвинуться в поисках на самом деле был относительно невелик, но, поскольку упорные расследования не принесли результата, Доддс должен был использовать любую возможность. В данном случае это был тот самый вариант.

От Доддса очень ждали результатов. Поиски Имхотепа длились уже не один год и требовали больших затрат. Британский военный министр, которого это расследование интересовало больше, чем секретную службу, приказывал писать ему регулярные отчеты и все время разочаровывался. Да, он самодовольно заявлял, что секретной службе Его Величества легче отыскать дезертира в восточноазиатских джунглях, чем найти мумию на кладбище размером не больше лондонского Гайд-Парка. К тому же мумия эта уже не бегает. Доддс передал это, как он изволил выразиться, оскорбление леди Доусон, и с тех пор между Лондоном и Луксором были натянутые отношения.

В отличие от французов, которые для своих раскопок задействовали население окрестных деревень, Камински запретил нанимать на работу местных жителей. С одной стороны, чтобы уменьшить количество осведомленных людей, с другой, потому что придерживался мнения, что в обширных земляных работах мало толку и следует больше внимания придавать целенаправленному поиску на маленьком участке.

Исследуя отдельные части лабиринта быков Аписов, на который Камински возлагал большие надежды по многим причинам, он приказал вести работы ночью, чтобы избежать чрезмерного внимания и разъяснений, которые нужно давать Управлению древностями.

Археологи были оснащены палатками и кусками брезента, которые они использовали для защиты от солнца и ветра. У англичан были материалы, позволявшие стоять лагерем в пустыне и служившие, прежде всего, для защиты от посторонних глаз.

Казалось, расчет леди Доусон оправдался. В день, на который Говард Картер запланировал вскрытие гробницы Тутанхамона, места раскопок вокруг Саккары опустели. Сообщение об археологической сенсации собрало всех туристов и археологов в одном месте. Даже если они не принимали непосредственного участия в церемонии, им непременно хотелось быть как можно ближе к центру событий.

Картер четко определил последовательность действий. Прийти в Долину царей могли только приглашенные гости, среди них лишь один журналист — Артур Мертон, корреспондент лондонской «Таймс». Его статья о вскрытии гробницы, о содержимом которой Картер уже знал и невозмутимо приступил к работе, привлекла внимание всего мира, а первые фотографии роскошных золотых кушеток, стульев, колесниц, посмертных даров из алебастра и слоновой кости привели людей в невиданное волнение. События в Луксоре и Долине царей были у всех на устах. О Саккаре, казалось, все позабыли, так что англичанам никто не мешал вести раскопки.

Сначала Камински со своими людьми организовал пробные раскопки вблизи от входа в лабиринт Аписов, надеясь, что история с гробницей Тутанхамона повторится и здесь. Но спустя два дня стало понятно, что счастливого случая не произошло и под песком и камнями, от которых очистили вход в лабиринт, ничего нет.

Второе предположение касалось грунтовой дороги, по которой до этого времени возили жадных до достопримечательностей туристов. Такие дороги пересекали половину Саккары. Камински приказал сделать на дороге пробные шурфы, которые копали через неравные промежутки и в произвольно выбранных местах на глубину два метра. После четырнадцати неудачных попыток он приказал засыпать ямы, и леди Доусон не могла скрыть злорадства.

Вечером команда собралась в круглой военной палатке, которую англичане разбили северо-восточнее подножия ступенчатой пирамиды, в стороне от дороги на Дахшур. Все выглядели крайне раздраженными. Камински считал, что секретная служба Его Величества, разумеется, достойная организация, но ничего не понимает в истории Древнего Египта. Он сказал, что они ввязались в дело, в котором нет базы, что это — безумная идея какого-то борзописца с набережной Виктории: нельзя найти то, чего нет.

Джоан Доусон напомнила профессору о том, что все раскопки велись в тех местах, которые он сам же и предложил, и вообще, где может быть похоронен Имхотеп, как не в Саккаре. После короткого горячего спора образовались две группы: первая, под предводительством Камински, требовала прекращения поисков; вторая, во главе которой стояла леди Доусон, ратовала за продолжение раскопок.

В самый разгар ожесточенного спора англичан раздался выстрел. Недалеко от палатки промчался всадник, а за ним — целый отряд. Когда же англичане высыпали из палатки, чтобы осмотреться, они увидели в четверти мили вспышки четырех или пяти винтовок, а через секунду раздались новые выстрелы. Все это походило на мираж, всадники исчезли так же быстро, как и появились, ускакав в сторону Абу-Гураба.

Парализующую тишину, которая затем наступила, разорвало предсмертное ржание лошади. От ужасного звука у англичан поползли по спине мурашки. Он повторялся снова и снова, и тогда Пинкок схватил револьвер и приказал остальным людям следовать за ним.

С факелами, держа оружие наготове, Пинкок и шесть мужчин отправились в ту сторону, откуда доносились ужасные стоны. Еще издали они увидели бьющееся в конвульсиях животное.

Подойдя ближе, англичане заметили и вторую лошадь. Она была мертва. Рядом на земле лежали двое мужчин. Пинкок поднял оружие, прицелился точно в голову еще живого жеребца и спустил курок. Короткие сильные судороги, потом последний удар копытами — и наступила тишина.

Тела мужчин были пробиты пулями. Они не подавали признаков жизни. Пинкок поспешил покинуть место происшествия, быстро собрал палатку, и англичане ушли обратно в Митрагин. Но Камински и другие ученые запротестовали. При таких обстоятельствах они точно попадут под подозрение. Четверо мужчин оттащили тела к палатке.

У одного из убитых, седого мужчины средних лет, с продолговатым лицом и маленькими глазами, в животе была громадная кровавая рана. У другого, темнокожего, с небольшой бородкой, который казался значительно моложе первого, грудь была пробита несколькими пулями, а одна из них попала в сонную артерию.

Леди Доусон с отвращением отвернулась. Камински зажал ладонью рот. Остальные в шоке беспомощно стояли рядом. Единственным человеком, который в этой ситуации сохранил самообладание, оказался Пинкок.

— Что бы все это значило? — холодно и безучастно спросил он, обыскав испачканную кровью куртку седого и вытащив пачку коричневых английских фунтов. Там было как минимум пять тысяч. В карманах другого (тот тоже был в европейской одежде) он ничего не нашел. Но на поясе был широкий кожаный патронташ искусной старинной работы.

Когда Пинкок стал расстегивать ячейки, он тихо присвистнул от изумления. Вытащив белые мешочки и развязав шнуровку, он смочил указательный палец, сунул внутрь и попробовал на язык.

— Кокаин, — сказал Пинкок собравшимся вокруг него. Потом перевернул тело мужчины на бок и расстегнул пояс.

В остальных патронных ячейках оказались те же мешочки с белым порошком, и англичанин заметил:

— Чертовски неприятное дело!

— Я так не думаю! — возразил Джон Камински. — По крайней мере, теперь понятно, что нападение никак не связано с нами. Возможно, много таких же бандитов с наркотиками шатаются в этой местности. Мне абсолютно не жаль их.

Но Пинкок был настороже.

— Не исключено, что где-то здесь шныряет и полиция, — сказал он. — Мне это совершенно не нравится.

— Мы не сделали ничего дурного! — заметил Камински. — Я не понимаю, чего нам бояться.

Тут подошла леди Доусон, ее глаза холодно блестели.

— Я скажу вам, сэр, — строго произнесла она. — Мы наведем на себя подозрения одним своим присутствием здесь. Вы серьезно думаете, что сумеете доказать, будто дюжина археологов и агентов британской секретной службы проводит отпуск в пустыне близ Саккары? Вам не стоит забывать одного: египтяне, точно так же, как и мы, уже несколько лет разыскивают гробницу Имхотепа, и я не хочу, чтобы наша операция провалилась из-за глупого совпадения!

— Что же вы намерены делать? — неуверенно спросил Джон Камински.

— Мы вернем трупы на место происшествия, — ответила леди Доусон, вставляя черную сигарету в длинный мундштук. — Потом этой же ночью соберем палатки и до утра скроем все следы.

Хотя леди Доусон ни секунды не сомневалась в своем плане, разгорелась горячая дискуссия, в ходе которой Пинкок поднял патронташ и как бы между прочим заметил:

— Мужчину звали Хафиз эль-Джаффар. По крайней мере, это имя выжжено на оборотной стороне пояса.

Леди Доусон пожала плечами. Это имя было неизвестно британской секретной службе.

Спустя восемь часов, когда близ Саккары, над полем, где велись раскопки, поднялось солнце, англичане ушли обратно в Митрагин. Позже полицейским из эль-Бедрашейна позвонил аноним и сообщил, что ночью севернее Саккары произошла перестрелка между двумя бандами наркоторговцев. В песчаной яме у дороги в Абу-Роаш лежат тела двоих убитых.




Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц, привыкший жонглировать миллионами и принимать решения большой важности, вот уже два дня возбужденно метался и в радостном волнении кричал:

— Этот парень — сущий дьявол, просто сорвиголова!

В конверте вместе с письмом находился помятый лист бумаги, на котором можно было различить странные отпечатки.

Спустя два дня Омар прибыл в Александрию и поселился в гостинице «Аль-Самамлек», подальше от центра, откуда он послал барону Ностицу телеграмму о том, что нашел профессора Хартфилда при сомнительных обстоятельствах. Но прежде всего он сообщил, что обнаружил фрагмент плиты, оттиск с которого уже отправил в Берлин, и ждет дальнейших указаний.

Сейчас Нагиб эк-Кассар, склонившись над оттиском, внимательно изучал его, а барон, в кабинете роскошного дома которого они продолжали работу, обложившись книгами и папками с документами, не сводил с египтянина глаз. Нагиб аккуратно ретушировал лист, и под его копировальным карандашом постепенно проступали буквы. Потом он начал переносить отдельные буквы на бумагу, некоторые из них слабо отпечатались, некоторые вообще было не разобрать из-за своеобразного стиля письма. Нагиб долго не хотел верить в успех Омара и сомневался в том, что это обломок той самой базальтовой плиты из Рашида, но, когда он прочитал первые две строчки и обнаружил во второй имя «Имхотеп», его сомнения быстро рассеялись.

Нагиб не сидел без дела. Работая в архивах, он сделал интересное открытие в «Альтен Музеум».

Ему посчастливилось обнаружить старую переписку между парижским Лувром и Берлинским музеем, в которой речь шла о базальтовой плите. Потом между музеями состоялся обмен оттисками, так что теперь в берлинских архивах имелось факсимиле нижнего левого куска базальтовой плиты.

К тому же Нагиб во время поисков дополнительных материалов наткнулся на британский научный журнал, в котором была напечатана статья с безобидным названием «Some Unpublished Demotic Fragments from the Rashid Area», ее автором оказался некий Кристофер Шелли.

Это был один из тех фрагментов, на которые из-за маленькой величины обращают мало внимания, но по форме и шрифту он напомнил ему об известных частях базальтовой плиты. Текст начинался со стандартной древнеегипетской формулировки «Славьтесь». И тут Нагиб вдруг вспомнил о начале текста на куске Мустафы ага-Аята — «великие боги». Не требовалось большого таланта, чтобы свести оба отрывка в одно целое и приложить к ним берлинский фрагмент, так что получилась осмысленная фраза: «Славьтесь / великие боги, ликующие / от радости / и исполненные / счастья в вечности / вовеки». Конечно, этот текст не помог продвинуться дальше, во всяком случае, пока отсутствовали какие-либо указания на месторасположение гробницы Имхотепа и ее таинственное содержимое.

Фон Ностиц нервно выкуривал одну сигару за другой и поддерживал соответствующий градус рабочего настроения Нагиба коньяком и кофе.

— Я не выпущу вас отсюда, пока вы не расшифруете текст! — говорил он и ударял кулаком по столу, придавая своим словам вес. Нагиб ворчал что-то в ответ, и со стороны можно было подумать, что алкоголь уже затуманил его разум. Однако, как ни странно, Нагиб был абсолютно трезв. Находясь в предвкушении близкого открытия, он переживал душевный подъем, и никакие силы не смогли бы оттащить его от письменного стола.

Поздним вечером серые клубы сигарного дыма заволокли комнату, вместе они выпили бутылку коньяка. Нагиб бросил карандаш на стол, многозначительно откашлялся, словно хотел прочистить горло перед тем, как сделать важное заявление, и произнес:

— Готово!

Фон Ностиц уже некоторое время сидел в кресле и о чем-то думал, в надежде и страхе вертя в пальцах очередную сигару. Он вскочил и быстро, насколько позволяла больная нога, зашаркал по полу. Нагиб разложил листки бумаги на столе в определенном порядке. Барон взволнованно вскричал:

— Ну, говорите же скорее, Нагиб! Говорите!

Египтянин несколько мгновений наслаждался нервным напряжением, но спокойствие, которое проявлял Нагиб, было кажущимся. На самом деле он чувствовал, как кровь стучит у него в висках, и с трудом сдерживал дрожь в руках.

— Я умоляю вас, говорите же наконец! — повторил барон, в голосе которого действительно слышалась мольба. Такого еще ни разу не происходило с этим человеком. — Это вам ничем не повредит! — смирно добавил фон Ностиц. — Если мы добьемся успеха, я исполню любое ваше желание, я сдержу свое слово!

К обещаниям барона стоило относиться серьезно. Не возникало никаких сомнений, что фон Ностиц сдержит обещание и не будет возражать против желания любого объема, величины и стоимости. На секунду Нагиб задумался об этом, но потом его внимание снова привлекли рисунки, которые лежали перед ним. Он собрал их, как головоломку, так что все они образовали некое подобие квадрата, и начал медленно и вдумчиво читать. При этом он тыкал пальцем в каждое слово.




На несколько секунд воцарилось молчание, оба обдумывали текст, которому было несколько тысяч лет. Нагиб первым обрел дар речи:

— Барон, я думаю, вы заметили.

— Что?

— Плита жрецов и теперь еще не собрана полностью. — Он указал на правый нижний угол.

— Здесь, в этом месте, не хватает трех строк. Это какое-то проклятие, но мне кажется, что именно в этих трех строчках и находится указание на место расположения гробницы.

— Ну хорошо, хорошо, — ответил Ностиц, — давайте все же поговорим о положительных моментах. Если допустить, что этот кусок плиты действительно подлинный и мы не наткнулись на подделку…

— Об этом мы говорили уже не один раз, — раздраженно перебил барона Нагиб. — Если вы не верите мне, то скажу, что самые именитые археологи согласились: эти куски подлинные, господин барон.

— Я не хотел обидеть вас, Нагиб, я просто собирался поделиться своими соображениями. Значит, из этого текста следует, если я все правильно понял, что есть гробница Имхотепа и в ней, по свидетельству людей, которые три тысячи лет назад там были, собрано некоторое количество золота и знаний, уже тогда почему-то забытых. А жрецы считали, что этих знаний достаточно, чтобы овладеть миром. Бог мой! — Фон Ностиц жадно глотал ртом воздух.

— Все, что вы говорите, — чистая правда, — ответил Нагиб. — И одной этой информации достаточно, чтобы потерять дар речи. Мы очень близки к цели, однако не хватает каких-то нескольких строчек! С ума можно сойти!

Фон Ностиц внимательно осмотрел пустующий угол, сравнил его с оттиском Омара, покачал головой и произнес:

— Отсутствующие три строки могут быть как в берлинском фрагменте, так и в фрагменте Хартфилда…

— И вы считаете, что отсутствие этого маленького кусочка — простое совпадение? — Нагиб горько рассмеялся.

Фон Ностиц пожал плечами.

— Никогда в жизни не поверю! — вскричал Нагиб. Его глаза горели яростью. — Я скажу вам, что я думаю: тот, кто знал, где находится вход в гробницу, специально обломал этот крошечный, но самый важный кусочек! В Берлине никто не знает о фрагменте Хартфилда, но только с помощью этого кусочка данный текст обретает хоть какой-то смысл. Можно, конечно, предположить, что Хартфилд, признанный египтолог, знал о берлинском фрагменте и поэтому мог вычислить местоположение гробницы. Но Хартфилд — предусмотрительный человек. Ученый отбил от своего обломка самый важный кусок, и теперь только он знает тайну. А это значит…

— Что это значит?

— Теперь есть только одна возможность: Омар и Хартфилд сговорились, в этом деле они действуют вдвоем и ведут двойную игру.

— Вы действительно считаете, что Омар мог так поступить?

Нагиб поджал губы и скорчил гримасу.

— У вас с ним ведь не лучшие отношения, — заметил фон Ностиц.

— Можно и так сказать.

— Если бы ваше предположение оказалось верным, Омар телеграфировал бы что-то в этом роде: «Очень жаль, но Хартфилда отыскать не удалось». Тогда бы он и оттиск этого фрагмента отправлять не стал. Нет, тут вы заблуждаетесь, вам следует отбросить вашу личную неприязнь, она к делу не имеет отношения.

— Просто возникла такая мысль, — извиняющимся тоном произнес Нагиб.

Барон задумался.

— Омар знает, где находится Хартфилд, — сказал после паузы. — Так чего же мы еще ждем? Мы найдем Хартфилда!

Нагиб хотел было возразить, сказать, что он никогда больше не вернется в Египет, потому что боится за свою жизнь, но не успел произнести и слова в ответ.

Вошел слуга и сообщил о визите дамы, и еще до того, как он пригласил ее в салон, в дверях появилась Халима. По ее щекам катились слезы, а тело содрогалось от приступов рыданий.

Нагиб не видел Халиму с тех пор, как она ушла к Максу Никишу. Нагиб никогда бы не простил ей этого поступка. Не простил бы только потому, что уже сам давно положил глаз на нее. Но теперь, когда она стояла перед ним совершенно беспомощная, он подошел к ней, взял за руки и спросил о причине ее страданий.

Она молча вытащила из сумки свернутую газету, указала на сообщение на первой странице и плаксивым голосом вскричала:

— А я его так любила!

Потом она без сил опустилась на пол.

Фон Ностиц позвал слугу. Появилась экономка, ей приказали немедленно вызвать врача, и Халиму уложили на цветастую кушетку в салоне. Экономка принесла влажные полотенца и стала обтирать лоб упавшей в обморок Халиме. Через некоторое время египтянка пришла в себя, извинилась, но барон жестом показал, что сейчас ей лучше помолчать.

Только теперь они с Нагибом нашли время, чтобы взглянуть на статью:






«Пальба в пустыне близ Каира. В перестрелке между враждующими бандами торговцев наркотиками южнее Каира погибли двое египтян. Речь идет о ливанце, торговце пряностями Али ибн аль-Хусейне, который считался главой одной из банд, и неизвестном полиции мужчине по имени Хафиз эль-Джаффар».





Нагиб опустил газету. Он смотрел на фон Ностица, не решаясь взглянуть на Халиму.

— Я его так любила, — всхлипывала Халима, и ни у кого не возникало сомнений, что ее слова относились не к аль-Хусейну, а к Омару, поддельный паспорт которого был сделан на имя Хафиза эль-Джаффара.

— Утром мы выедем в Египет, — произнес фон Ностиц и приказал Калафке позаботиться обо всем необходимом.

Халима поднялась.

— Я поеду с вами! — заявила она.




Прибыв в Каир, они первым делом отправились в караколь в центре города, где надеялись узнать подробности случившегося. Стояла ранняя весна, и люди толпились на улицах, не обращая внимания на бурю, — настроение противоречило их чувствам.

Халима распрощалась с Никишем, подобрав слова извинения, которые первыми пришли в голову. Она сказала ему горькую правду, что отношения между ними были ошибкой, — ошибкой ее чувств. Макс понял ее и пожелал ей счастья в жизни, на прощание подарив медальон с изображением Пресвятой Девы Марии, который он носил при себе с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать лет.

Не было слез, лишь теплые слова, потому что в те немногие недели, которые им суждено было провести вместе, они были счастливы, как дети. Они поняли, что Восток и Запад могут сблизиться, что необычность одного привлекает другого, но только тела могут быть вместе, а души — никогда.

Нагиб не смог избавить Халиму от душевной боли, но теперь эти двое в своих чувствах были близки, как никогда прежде. Скорбь раскрывает сердца, и кто знает, как бы все закончилось, если бы не их поход в караколь, где компетентный чиновник за хороший бакшиш охотно ответил на все интересующие их вопросы.

Так они узнали, что труп аль-Хусейна был опознан его второй женой Лейлой и отдан родственникам для погребения, а труп неженатого Хафиза эль-Джаффара опознан матерью и передан для того, чтобы оказать ему последние почести.

Информация о том, что Хафиза опознала мать, привела Халиму, барона и Нагиба в полное замешательство. Они-то ведь знали, что у Омара не было ни отца, ни матери. Это зародило сомнения в том, что убитый Хафиз эль-Джаффар был Омаром.

— А почему он вообще выбрал это имя? — спросил Нагиб у барона.

— Он назвал его, как и адрес, совершенно спонтанно. У меня не было причин переспрашивать, — ответил фон Ностиц. — Организовать паспорт — это всего лишь вопрос денег, и не важно, какой ты национальности и какое у тебя имя.

В одной из приличных кофеен на набережной Нила они оживленно спорили, что теперь делать. Все были в растерянности. Халима даже подозревала, что все это — очередной трюк каких-то секретных служб, которые хотят заманить их в ловушку. Тут Нагибу в голову пришла мысль отыскать Хассана — калеку, работавшего возле отеля «Мена Хаус» в Гизе. Если кто и мог им помочь, то только он.

Фон Ностиц предпочел остаться в гостинице «Семирамида», где они сняли номера, потому что небо потемнело, — надвигалась песчаная буря, а Халима и Нагиб отправились в Гизу.

Хассан со своим обувным ящиком прижался к выступу у входа в отель. Хотя вокруг уже клубились облака пыли, закрывая обзор, микассах сразу узнал Нагиба.

— Где Омар, друг мой? — спросил старик, когда Нагиб представил Халиму. Старик и не подозревал, какой ураган чувств вызовет своим вопросом.

Не отвечая на вопрос, Нагиб стал обстоятельно расспрашивать, слышал ли что-нибудь Хассан о перестрелке в Саккаре.

Старик взглянул на Халиму и кивнул, словно хотел высказать соболезнования, но вместо этого произнес:

— Я думаю, ты рада, что отделалась от аль-Хусейна. Омар мне много о тебе рассказывал!

— А этот эль-Джаффар? — нетерпеливо поинтересовался Нагиб.

— Такой же бандит, как и его господин. Официально он числился ключником в одном из доходных домов аль-Хусейна, на самом деле он был самым преданным из его соратников, особенно если речь шла о том, чтобы провернуть очередное дельце. Аллах наказывает того, кто заслужил наказание.

Тут у Нагиба все в голове прояснилось. Он вспомнил, что уже когда-то слышал это имя. Теперь ему стало понятно, почему Омар выбрал именно его. Хафиз эль-Джаффар был ключником в том самом доме, где они жили вместе несколько лет назад.

Когда Халима тоже все поняла, она бросилась к Нагибу на шею и, плача от счастья, стала повторять, перекрикивая бурю:

— Я люблю Омара! Я люблю только его и никого больше!

Но где же скрывался Омар? Барон с облегчением вздохнул, узнав об истинном положении дел.

Позвонив в гостиницу «Аль-Саламек», они выяснили, что постоялец по имени Хафиз эль-Джаффар и сейчас там проживает, но его нет в номере.

Фон Ностиц, Халима и Нагиб в тот же день отправились в Александрию. Таксомотор подвез их вечером к вышеупомянутому отелю — не самой лучшей гостинице, да к тому же расположенной на окраине, но именно поэтому она идеально подходила для людей, которые не хотели привлекать к себе внимания.

Им сказали, что эль-Джаффар сейчас в обеденном зале. Портье послал кого-то из прислуги, чтобы позвать постояльца.

Халима дрожала. Она нервно прижимала ладони к губам и семенила мелкими шажками у стойки, не решаясь взглянуть на него.

«Может быть, — думала она, вздыхая, — Омар все-таки удостоит меня хоть мимолетным взглядом. А может, обзовет хурият и отвернется». При этом она просто не могла поверить, что он способен так поступить.

Она заметила его, когда он проходил мимо стеклянной двери, обрамленной белым орнаментом. Сомневаться не приходилось, это был он. Халима хотела броситься к нему, упасть в его объятия, но стояла, как прикованная. Ноги не слушались ее. Халима боялась.

Не говоря ни слова, Омар подошел к ней и кивнул, словно хотел сказать: «Я знал, что ты приедешь». Но он не проронил ни слова и не обнял ее. Он молчал и тогда, когда Халима тихо произнесла:

— Прости меня. Я тебя люблю.

На мгновение Нагиб и барон фон Ностиц остались где-то в стороне. Затем они засыпали Омара вопросами, и тот полночи рассказывал, как он из Дисука добрался до пещерного монастыря Сиди-Салим, встретил там Хартфилда и сумасшедших монахов, как обнаружил в архиве монастыря кусочек базальтовой плиты. Он описал странное поведение профессора, который страдал от регулярных приступов сумасшествия, на время превращаясь в подобие безжизненной статуи. Рассказы Омара буквально опьянили барона, и он не раз повторил, что этот день самый счастливый в его жизни. Лицо фон Ностица просто сияло.

Нагиб после перевода выполненного отпечатка высказал Омару мнение, что Хартфилд специально отбил кусочек от плиты, чтобы не сохранилось никаких указаний о местоположении гробницы.

В конце концов все четверо согласились на следующее утро отправиться в Рашид, а затем дальше, в Фивы. Там они надеялись нанять повозку с мулом, чтобы добраться до Сиди-Салима. Они поставили задачу — освободить профессора из монастыря.

Омар считал, что для барона эти тяготы будут чрезмерными, но тот отмел все предостережения, заявив:

— Я не стану отказываться от плодов своей работы. Если потребуется, я сам заберу Хартфилда из этого монастыря.

Они наняли автомобиль и на следующий день приехали в Фивы. Надо сказать, что барон фон Ностиц проявлял невероятную выносливость на июньской жаре. У кузнеца в Рашиде они купили оружие, назир продал им старую военную палатку, а также все необходимые инструменты и запас воды на неделю. Фон Ностиц приобрел пять мулов, которых обещал продать прежним владельцам за умеренную плату. Вот так Омар, Нагиб и барон фон Ностиц отправились в путь. Халима вернулась в гостиницу.

В отличие от предыдущего раза, когда Омар слепо доверился погонщику осла Али, теперь у него была подробная карта. От Рашида вверх по течению Нилавела была хорошая дорога в направлении Фувы. После двух часов пути Омар свернул на караванную тропу, и они пошли южнее, мимо озера Буруллус, а затем дальше, в болотистую местность, прямиком на восток. У какой-то безымянной речушки, воды которой медленно текли, петляя с юга на север, тропа поворачивала направо, в сторону Сиди-Салим.

Фон Ностиц, который еще никогда в жизни не ездил верхом на лошади, не говоря уже о муле, терпел все лишения с подчеркнутым равнодушием. Он надел пробковый шлем и униформу цвета хаки, какую обычно носили англичане, когда приезжали в Египет, и видел свое основное задание в том, чтобы все время осматривать горизонт в полевой бинокль. Они хотели избежать неприятной встречи с монахами монастыря из Сиди-Салим.

Омар придумал следующий план: примерно в трех часах хода от Сиди-Салим они разобьют палатки в низком кустарнике, сделают привал, а с наступлением сумерек, свободные от поклажи, подкрадутся к монастырю. Одного крепкого мула они возьмут с собой: никто не мог сказать, в каком состоянии находится Хартфилд.

Они практически не говорили, когда проверяли оружие. Нагиб и Омар не пользовались им со времени постройки железной дороги на Синае. У Нагиба была крупнокалиберная арабская винтовка старого образца, но, как он сам говорил, легкая и простая в обращении. Омар вооружился наганом калибра 7,62 миллиметра. Барон носил с собой в кобуре длинноствольный армейский маузер, но смотрел на него с большим недоверием, потому что из-за больной ноги избежал службы в армии и не участвовал в войне. Он заявил, что применит оружие только в крайнем случае.

Их единственный шанс против сумасшедших монахов, которые, к слову, тоже были хорошо вооружены, заключался в неожиданности. Они хотели незаметно пробраться в подземный лабиринт, освободить профессора и так же быстро уйти оттуда, как и пришли. Потея в своей палатке, они прорабатывали возможные варианты развития событий. Омар по памяти кинжалом рисовал на песке план монастыря и намечал путь, по которому им предстояло спуститься вниз, чтобы освободить профессора. При этом он вспоминал все детали, которые тогда про себя отметил.

— Есть только одна проблема, — сказал Омар, закончив описание монастырского строения. — Что мы будем делать, если Хартфилд откажется идти с нами?

Барон удивленно взглянул на Омара.

— Почему это он откажется? Ведь монахи насильно удерживают его!

— Конечно. Но когда я спросил профессора, почему он не идет со мной, он ответил, что не покинет монастырь без жены. Он сказал, что монахи где-то ее прячут.

— Но миссис Хартфилд мертва! — возразил фон Ностиц.

— Вот именно. Представьте себе, какой шок переживет профессор, если узнает об этом.

— Тогда мы должны пообещать Хартфилду, что отведем его к жене! — вмешался в спор Нагиб. — Конечно, поступать подобным образом некрасиво, но в данном случае это единственная возможность забрать его с собой.

Под вечер Омар, Нагиб, фон Ностиц и мул, которого они за неимением других имен называли Сулейкой, отправились в путь.

Очень скоро перед ними возникли темные очертания цепочки холмов, на склонах которых и были разбросаны развалины монастыря. Слева, по обеим сторонам канавы, росли кусты и виднелись какие-то низкие строения. Хотя низко нависшие облака почти закрыли узкий серп убывающей луны, глаза путников так привыкли к темноте, что они достаточно легко ориентировались в незнакомой местности.

— Здесь! — Омар указал рукой на запад.

— Бог мой! — воскликнул фон Ностиц и остановился. — Руины церкви прямо посреди пустыни.

На фоне тусклого неба показалась высокая сводчатая арка. Невероятная картина завораживала, словно они были в опере за кулисами.

И хотя Омар довольно подробно описал друзьям монастырь у Сиди-Салим, оба были весьма удивлены, даже поражены: вопреки их ожиданиям, все выглядело иначе. Эту ночную картину скорее можно было назвать романтической, чем угнетающей. Признаться, даже не верилось, что здесь, под землей, скрывается тюрьма для несчастных людей.

Омар прислушался к ночной тишине.

— Вы слышите пение?

Нагиб и барон затаили дыхание.

— Похоже на далекие крики в лесу или визг собаки, — тихо сказал барон.

— Это литании монахов. Момент весьма подходящий. Пока они занимаются песнопением, нам опасаться нечего, потому что брат Менас сейчас как раз следит за ними.

Все остальное происходило в точности по плану Омара. Держа маузер наготове, барон занял позицию в углу полуразрушенного дома, где крутая лестница вела вниз, в подземелье. Омар, нарушив равновесие плиты, приподнял ее, и они с Нагибом скользнули внутрь.

Хотя все знали, что монахи вооружены, и понимали, насколько непредсказуема и опасна затеянная ими операция, фон Ностиц не испытывал ни малейшего страха. Осознавая, что он впервые в жизни совершает дерзкий, отчаянный, безрассудно отважный поступок, нечто экстраординарное, чрезвычайно далекое от его повседневной, расписанной по часам рутины — встреч, традиций и условностей, — барон переживал неописуемые чувства. По всему выходило, что он должен был дожить до старости, чтобы почувствовать себя храбрым, решительным, способным на отчаянный поступок. Уже не в первый раз ему в голову приходила мысль, что он в этой жизни все делал неправильно.

В комнате с припасами Омару пришлось потрудиться, чтобы заставить Нагиба идти вперед. Песнопения монахов становились все громче, и Нагиб снял свое оружие с предохранителя.

— Знаешь, чего я не понимаю? — зашептал он Омару. — Почему здесь нигде нет часовых.

— Единственный, кто еще остался в светлом уме и смог бы выполнять обязанности стражника, — это Менас, — ответил Омар, — но он сейчас занимается тем, что присматривает за остальными монахами, чтобы те не затеяли драку. Они набрасываются друг на друга, как дикие звери, как только выпустишь их из поля зрения. Так что здесь мы найдем только сумасшедших, таких же безумцев, как и мы.

Омар придержал Нагиба рукой. В конце коридора горел яркий свет. Монахи громко пели. Друзья осторожно, шаг за шагом приближались к ним. Добравшись до конца коридора, Омар прислонился спиной к стене и выглянул из-за угла. Потом он сделал знак Нагибу, чтобы тот взглянул на поющих монахов.

Спустя мгновение Нагиб, сморщившись, отвернулся. Он был в ужасе от ненормального поведения и страшных гримас на лицах стариков, которые годами не видели солнечного света. Но в чем же крылась причина столь странного поведения? Нагиб не понимал этого. Омар повел его дальше. Они вернулись немного назад, потом поднялись по крутой лестнице и наконец добрались до уединенной кельи профессора. Нагиб уже давно перестал ориентироваться.

Омар осторожно отодвинул в сторону занавеску, которая прикрывала вход. Хартфилд сидел на полу в прежнем положении, скрестив ноги по-турецки. И хотя взгляд профессора был направлен на занавеску, он, казалось, не видел незваных гостей.

— Пойдем! — Омар подал Нагибу знак, и они проскользнули в ярко освещенную комнату.

Египтяне молча опустились на колени перед обезумевшим профессором, и Омар начал тихо говорить:

— Ка Эдварда Хартфилда, ты слышишь мой голос?

Бледный старик задвигался подобно марионетке, и его голос зазвучал как-то нереально:

— Я — Ка Эдварда Хартфилда. Кто звал меня?

— Ка Эдварда Хартфилда, мы пришли, чтобы освободить тебя и увести отсюда. Мы перевезем тебя в безопасное место, где ты не будешь подвержена власти монахов.

— Я не хочу ни в какое другое место, — ответил Хартфилд пустым, равнодушным голосом, — здесь мое пристанище, здесь моя жизнь. Убирайтесь, иначе они вас схватят.

— Ка Эдварда Хартфилда, — снова начал Омар, но теперь его голос звучал настойчивее, — мы пришли, чтобы забрать тебя и твою жену Мэри…

— Я — Ка Эдварда Хартфилда… — монотонно повторил профессор. — Я не знаю, о чем вы говорите. Я — Ка Эдварда Хартфилда…

Омар и Нагиб переглянулись. Что же им теперь делать? Ждать, пока приступ безумия не прекратится? Но до того времени монахи закончат литании. Никто не может сказать, как Хартфилд отреагирует, если к нему применить силу.

— Где Мэри? — совершенно неожиданно спросил Хартфилд. — Где Мэри?

Нагиб сразу же поспешил ответить:

— Ваша жена в Александрии. Мы пришли, чтобы забрать вас отсюда. Не делайте глупостей и пойдемте с нами!

— Где Мэри? — повторил профессор. Его голос звучал настойчиво и даже угрожающе.

— Если вы пойдете с нами, — повторил Нагиб, — мы приведем вас к вашей жене!

Потом наступила долгая пауза. Профессор молчал, взгляд его оставался пустым, и можно было ждать любой неожиданности. Но тут случилось самое невероятное: Хартфилд поднялся, повернулся к дверному проему и неуклюже, как лунатик, пошел по коридору, затем — вниз по лестнице, мимо прохода, который вел к поющим монахам, к помещению с громадными глиняными кувшинами. За ним шли Омар и Нагиб. Их так поразила неожиданная перемена, что они не решались что-либо сказать, и лишь молча наблюдали за неловко шагающим профессором и пробирались за ним.

Они думали, что им придется силой вести Хартфилда по коридорам, но теперь он шел сам, уверенно и целеустремленно.

Перед узкой лестницей, которая вела вверх, наружу, Хартфилд остановился. Не говоря ни слова, он вперил взгляд в ступеньки, как бы показывая, что ему хочется, чтобы кто-то из египтян пошел первым. Профессор, видимо, помнил, где дверь, но не знал, как она открывается. Омар, не колеблясь, прошел вперед, поднял каменную плиту, и они один за другим выбрались наружу.

Фон Ностиц, по-прежнему с оружием наизготовку, вскрикнул от удивления и неожиданности, когда увидел троих мужчин. Вся операция заняла не больше получаса и прошла намного быстрее, чем они рассчитывали. В духоте ночи, окутавшей их, профессор зашатался. Один Бог знает, когда он последний раз дышал свежим воздухом. Омару и Нагибу пришлось его поддерживать. Разумеется, монахи быстро заметят отсутствие Хартфилда, но сначала они обыщут монастырь, а это займет довольно много времени. Они пустятся в погоню, только когда нигде не обнаружат его. Однако, несмотря на определенный запас времени, нельзя было терять ни минуты. Они с трудом усадили обезумевшего профессора на мула. Ученый не сопротивлялся. И когда они пошли на север, по правому берегу поросшей кустами речушки, он не проронил ни слова. Омар, Нагиб и барон мыслями уже были где-то далеко отсюда, и каждый из них искал собственный путь к гробнице Имхотепа.

Самая большая проблема заключалась в том, как теперь разговорить профессора. Они были вполне уверены, что тот знает, где вход в гробницу, можно было даже предположить, что Хартфилд уже побывал в ней, сам или в сопровождении монахов. Но как же выпытать его тайну? Они достигли лагеря еще под покровом ночи. Омар сразу предложил снять палатку и отправиться в обратный путь, к Рашиду, но Нагиб не согласился. Все определила решительность барона, который в этой ситуации проявил себя очень энергичным человеком. Вскоре они сняли палатку и отправились в путь.

Хартфилд совершенно не сопротивлялся, пил и ел, когда ему предлагали, и, храня молчание, ехал на муле. Наконец забрезжил рассвет, и друзья увидели далеко впереди дома Рашида.

Еще вечером того же дня Омар, Нагиб, фон Ностиц и профессор Хартфилд добрались на взятом напрокат автомобиле к гостинице «Аль-Саламек» в Александрии, где их ждала Халима.

Сообщение Халимы вселило в них опасения. Молодая женщина рассказала, что вот уже несколько дней чувствует за собой слежку. Какой-то человек европейской наружности, точно не египтянин, следует за ней по пятам. Он внезапно исчез, когда они вернулись. Для фон Ностица это был повод немедленно отправиться в Каир, и уже на следующее утро он заказал автомобиль.

В суматохе прошедших дней у Хартфилда случались заметные просветления, он корректно отвечал на поставленные вопросы, но сам ничего не спрашивал, что выглядело довольно странно. Хартфилд вел себя так, как привык за долгое время общения с монахами.

Омар предложил остановиться в гостинице «Мена Хаус», потому что там, как он полагал, иностранцев было меньше всего и по пустынной дороге можно было проехать прямо в Саккару. Так они и сделали.

— Кто эти незнакомцы? — поинтересовался у Омара микассах, кивнув в сторону фон Ностица и Хартфилда.

Омар ответил ему, и калека подивился тому, с какими важными людьми общается его друг.

— Ты слышал уже о лорде Карнарвоне? — спросил Хассан.

— О лорде Карнарвоне? А что с ним?

— Он умер.

— Карнарвон умер?

— Два дня тому назад. Они выносили его отсюда, прямо через эту дверь.

— Как такое могло случиться? Он был мужчиной в расцвете лет!

Микассах пожал плечами.

— Странная история приключилась. Картер и Карнарвон в Луксоре вскрыли гробницу фараона. Они вынесли мумию, и через пару дней лорд потерял сознание. А когда пришел в себя, стал бредить. Он говорил о большой черной птице, и, когда он умер в два часа ночи, во всем Каире пропало электричество. Никто не знает почему, но теперь все говорят о проклятии фараона. Тебе стоит поостеречься!

— Во-первых, — ответил Омар, — Имхотеп не был фараоном. А во-вторых, я не суеверный. А что с Картером?

— Ничего. Он сейчас расчищает гробницу.

— Вот видишь. Он не верит во все эти предрассудки.

Микассах, обычно трезво мыслящий, вновь пожал плечами, словно хотел сказать: «Что может знать такой человек, как я!»

Барон фон Ностиц-Валльниц добровольно вызвался сообщить Хартфилду о гибели его жены. Он дождался, когда наступил момент просветления, — а такие моменты теперь наступали все чаще, — и проникновенным голосом, что было неожиданно для такого хладнокровного человека, рассказал о том, где нашли миссис Хартфилд, а также о подозрении, что ее убили сумасшедшие монахи.

Комната Хартфилда находилась между номерами Нагиба и барона, так что постоянно кто-нибудь из них присматривал за ним. Профессор принял весть о смерти жены спокойно, как человек, который об этом давно догадывался.

— Вы меня поняли? — настойчиво спросил барон.

И профессор ответил:

— Да, я вас понял. Моя жена мертва.

— Мне очень жаль, — извинился барон, — что Омар и Нагиб уговорили вас покинуть монастырь под предлогом отвести вас к жене. Но это была единственная возможность в этой ситуации. Простите.

Профессор кивнул, и тут в комнату одновременно вошли Нагиб, Омар и Халима. Некоторое время все сидели молча.

Потом Хартфилд — впервые с момента освобождения — задал вопрос:

— А почему вы меня забрали оттуда?

— Вам срочно нужна медицинская помощь! — быстро ответил Омар. — Мы отвезем вас в британский госпиталь.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил Хартфилд, — но вы ведь не для этого рисковали жизнями. Давайте не будем притворяться. Я знаю, чего вы ждете от меня, но я должен вас разочаровать: от меня вы не узнаете ничего, абсолютно ничего!

— Профессор, — начал Нагиб, — мы знаем об Имхотепе больше, чем вы себе представляете. Мы обладаем всей информацией британской, французской и немецкой секретных служб…

— Секретных служб?

— Вы не знали, что этим делом давно занимаются все секретные службы мира?

— Нет, этого я не знал. И на какую же службу работаете вы?

— Мы не работаем на секретные службы. Мы ищем Имхотепа, потому что не можем позволить присвоить этот успех никакой секретной службе.

— Успех? — Хартфилд покачал головой. — Я не знаю, уместно ли в этом случае такое слово. Найти гробницу Имхотепа — это точно не успех.

— Нам известна не только информация секретных служб, мы знаем также о вашем фрагменте каменной плиты из Рашида.

Он вытащил лист, на котором был написан весь текст.

Эдвард Хартфилд явно колебался. Казалось, он был впечатлен, и барон, боясь, что у профессора возникнут ненужные подозрения, предостерегающе махнул рукой. Но тот быстро пробежал глазами строки, а когда закончил, на его лице блеснула едва заметная усмешка. Он вернул лист.

— Если позволите, я дам вам совет… — Больше он ничего не успел сказать. То ли от перенапряжения, то ли от странной болезни, профессор вдруг съежился на стуле и тяжело задышал. Они положили его на кровать, и Халима приняла дежурство у постели больного.

Барон, Омар и Нагиб отправились на ужин в роскошный ресторан отеля, из которого открывался прекрасный вид на пирамиды Гизы.

Вечером, когда силуэты пирамид приобретали фиолетовый оттенок, они походили на непреодолимые горы и даже внушали некий страх.

Трое друзей без аппетита ковырялись в тарелках. И не только потому, что здесь готовили нейтральные блюда европейской кухни по причине большого количества иностранцев. Еда была превосходной, но каждый из них думал, как переубедить несговорчивого профессора. Ностиц в первую очередь размышлял о причинах, которые заставляют профессора молчать.

Хартфилд был не из тех, кто скрывает информацию, чтобы использовать ее потом в своих интересах. И в то, что он был заодно с сумасшедшими монахами, невозможно поверить.

Неожиданно появилась Халима.

— Он бредит, — тихо сообщила она. При этом женщина озиралась по сторонам, опасаясь, что их могут подслушать. — Он говорит об Имхотепе, больше я ничего не смогла разобрать.

Омар поднялся, подал остальным знак оставаться на местах и вместе с Халимой пошел в комнату профессора.

У Хартфилда теперь было тяжелое и учащенное дыхание, он лежал беспокойно, переворачиваясь с боку на бок. При этом он что-то бормотал о тени фараона, о блестящих руках и о запретной двери.

— Ты что-то понимаешь? — взволнованно спросила Халима. Омар низко склонился над профессором, словно хотел услышать каждое слово, которое тот шептал.

— Нет, — наконец произнес он, — я понял только, что его интересует та же проблема, что и нас. Он говорит о плите, на которой описана гробница Имхотепа. Его речь довольно путаная, но отдельные слова можно четко разобрать.

Омар решил записывать обрывки фраз, которые произносил Хартфилд.

— Может быть, позже нам удастся уловить смысл.

Халима присела рядом с Омаром и, положив руку ему на плечо, молча смотрела на то, что он записывал. Вся эта история с Хартфилдом очень волновала ее, но еще больше — близость Омара. Она радовалась, что вновь находится рядом с ним. И хотя мужчина выглядел отстраненным, Халима понимала его.

Вдруг Омар вздрогнул. Хартфилд неожиданно заговорил на арабском, которым, как знал Омар, профессор превосходно владел. Но эта смена языка повествования в бреду была крайне необычна.

В монастыре Сиди-Салим, когда профессор заявлял, что он — Ка Эдварда Хартфилда, он тоже говорил на арабском языке. Казалось, что в одном человеке борются два существа с разными характерами.

— Тысяча… шагов… от гробницы царя… дверь познания… вода… Имхотеп.

Голова Хартфилда упала набок, словно он выполнил какую-то тяжкую работу и от чудовищной нагрузки у него не осталось сил. Теперь его дыхание стало спокойным и размеренным. Он погрузился в глубокий сон.

— Мне кажется, — сказал Омар, когда пробежал глазами записанное, — Хартфилд открыл нам больше, чем сам того хотел бы.

Он бросился в холл отеля, нашел барона и Нагиба в баре и, не говоря ни слова, положил на стойку лист.

— Что это значит? — спросил фон Ностиц.

— Я записал все, что Хартфилд сказал в бреду. Вот самое интересное. Он почему-то вдруг заговорил на арабском.

— Тысяча шагов от гробницы царя? — Барон задумался.

— Тысяча шагов в каком направлении? — спросил Нагиб. — На юг, на север, на восток, на запад?

Они переглянулись.

— По крайней мере, — произнес фон Ностиц, — мы теперь знаем, что гробница Имхотепа находится в радиусе тысячи шагов от пирамиды фараона Джосера. Если мы вычислим длину шага, то сможем провести круг, в котором будем искать вход в гробницу.

— Измерение длины в шагах является традиционным для древних египтян, — заметил Нагиб. — Один шаг равен двум футам, то есть шестидесяти шести сантиметрам. Исходя из этого, радиус от подножия пирамиды составит шестьсот шестьдесят метров.

— Фантастика! — В глазах барона от волнения заплясали огоньки, которые обычно можно было заметить, когда речь шла о гробнице Имхотепа.

Фон Ностиц был уверен, что близок к цели. Для него предприятие перешло в новую фазу, и ничто: ни увещевания, ни угрозы, даже неуверенность перед тем, что его ожидает, — не могло удержать барона от его планов.

Это были поиски необычного — никак иначе объяснить происходящее не представлялось возможным. Подобное случается с каждым человеком хотя бы раз в жизни, но проявляется совершенно по-разному. Многих, кстати, это привело к гибели.

Понятно, почему барон торопил Омара и Нагиба, он собирался ехать в Саккару на следующий же день, оставив Халиму вместе с профессором Хартфилдом.

Друзья вначале не сомневались, что они обладают точными географическими данными, но, прибыв на место, поняли, что оказались перед почти неразрешимой проблемой, ибо территория вокруг основания пирамиды Джосера, на которой нужно было проводить поиски, составила много километров. И на неровной местности вряд ли кто-нибудь сумел бы высчитать точный радиус. Они пользовались стометровой веревкой, которую натягивали шесть с половиной раз, начиная с запада, где местность была наименее исследована. Они надеялись наткнуться на песчаную насыпь, которая упоминалась в тексте на плите. Но после многочасовых поисков на невыносимой жаре им удалось исследовать лишь тридцатую часть окружности. Омар и Нагиб вымотались и обессилели, лишь фон Ностиц работал с остервенением одержимого.

Тем временем в гостинице «Мена Хаус» Халима, пытаясь облегчить муки профессора, прикладывала мокрые полотенца на его лоб и грудь. Иногда судороги были настолько сильными, что она опасалась, сможет ли Хартфилд пережить следующий приступ. Халима, вопреки наставлениям барона, решилась позвать врача.

Когда профессор около полудня ненадолго очнулся от делириума[16 - Делириум — delirium tremens (лат.) — «трясущееся помрачение».], он потребовал холодной уксусной воды, которую готовили монахи в Сиди-Салим, чтобы смягчить приступы. После этого он немного успокоился.

— Ты хорошо обращаешься со мной, — произнес Хартфилд, — как тебя зовут?

— Халима.

— Как я могу отблагодарить тебя?

— Не стоит, — ответила Халима и погладила руку профессора.

— Где остальные?.. Где остальные? — повторил Хартфилд, когда заметил, что Халима не хочет отвечать.

Она подозревала, что своим ответом вызовет у старика ненужные волнения. Но профессор проявлял упорство и настойчивость, и Халима призналась:

— Они уехали в Саккару.

— Как можно быть такими глупцами! Они не найдут Имхотепа.

— Вы говорили в бреду…

Хартфилд приподнялся.

— О мой Бог, — пробормотал он по-английски и потом продолжил по-арабски: — И что же я сказал?

— Вы сказали, что Имхотеп покоится в тысяче шагов от ступенчатой пирамиды, — ответила Халима, — и больше ничего. Теперь они промеряют местность в надежде обнаружить вход в гробницу.

— Им нельзя этого делать! — взволнованно вскричал Хартфилд. — Ты должна их остановить.

— Я не могу этого сделать. Фон Ностиц словно обезумел, его не сможет остановить никто, а Нагиб и Омар выполняют его приказы.

— Ты ведь не хочешь, чтобы они закончили жизнь так же, как я, Халима?

Молодая женщина вопросительно взглянула на профессора. О чем говорит этот человек?

— Моя жизнь, — продолжил Хартфилд, — прошла без толку. Все напрасно, потому что я потребовал у судьбы больше, чем мне было положено.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, профессор.

— Послушай, наука иногда натыкается на границы познания, которые вера запрещает переступать. Я хочу сказать, есть вещи, с которыми человек может столкнуться, но не осознавать, потому что они за горизонтом его понимания. Человек, верящий в богов, не станет сильно рисковать, однако высокомерие — извечный наш порок. Еще в Ветхом Завете люди возомнили себя равными Создателю. Но Бог покарал их. Имхотеп тоже был человеком. Способности, которыми наградили его боги, позволяли совершать такие вещи, которые были не под силу другим людям.

Имхотеп смог воплотить в жизнь то, что египтяне пытались сделать на протяжении веков, но не весьма преуспели в этом: сохранить пусть не человеческую душу, а Ка, которая дает телу жизненную силу. Он искал, если можно так выразиться, новую форму бессмертия, вечной жизни. Он открыл секретное средство — бактерию, вирус, как мы это называем сегодня. Познания древних египтян в этой сфере были намного больше, чем мы сегодня думаем…

— Лорд Карнарвон! — воскликнула Халима.

— Карнарвон?

— Он присутствовал, когда Говард Картер вскрывал гробницу Тутанхамона. Нетронутую гробницу, — добавила она. — И теперь он умер.

— Проклятие фараонов, — произнес Хартфилд. — У древних египтян существовало множество формул. Когда Имхотеп изгонял Ка из человеческой оболочки, чтобы она стала вечной и неизменной, он не подумал, что человек не может вести после этого существование в здравом уме. И каждый, к кому прикоснулась тень Имхотепа, через некоторые промежутки времени начинает страдать от припадков безумия. А затем постепенно исчезают качества, которые делают человека человеком. — Профессор горько усмехнулся. — Вот таков конец был и у Имхотепа. Его почитали как бога, но он оказался приговоренным к вечной жизни и деградировал до состояния животного. Как и коптские монахи, которые открыли эту тайну. Такая же участь ждет и меня, если я не найду в себе достаточно сил, чтобы покончить с этим существованием.

— Мне кажется, я поняла, что вы имеете в виду, — ответила Халима.

— Имхотеп, — продолжал Хартфилд, — был близок к бессмертию, но так и не достиг его. Он совершил самоубийство во время очередного помрачения рассудка. Современники похоронили Имхотепа как фараона, со всем имуществом — с золотом и драгоценностями. Его познания они увековечили на стенах гробницы, чтобы мысли гения не были потеряны.

Халима нерешительно произнесла:

— Вы… Вы видели гробницу, профессор?

Наступила долгая пауза.

— Посмотри на меня, — ответил наконец Хартфилд. — Три двери ведут в гробницу Имхотепа. Первая называется «Ворота мира», вторая — «Ворота желания», а третья — «Ворота безумия». Кто перешагнет этот порог, на того нападают миллионы «теней смерти» — возбудители болезни, которые тысячелетиями размножались в гробнице. И нет никакого шанса избежать встречи с ними. Я был первым, кто почувствовал это на себе. Потом меня шантажировали монахи из Сиди-Салима. Я выдал место, где находится вход в гробницу. Но они не поверили мне и все как один побывали в гробнице. Вскоре в монастыре разыгралась эпидемия безумия. Теперь они разрывают друг друга на части.

— Аллах всемогущий и всемилостивейший! — испуганно воскликнула Халима. — Они не должны найти эту гробницу!

Хартфилд отрешенно уставился в пол и кивнул.

— Вот поэтому я тебе все это и рассказал.

В голове у Халимы проносились жуткие мысли. Она уже видела, как Омар входит в гробницу. Она представляла, как он заходит в первые, вторые, третьи ворота. Издав истошный крик, словно ее саму поразили «тени смерти», молодая женщина бросилась прочь из комнаты, оставив профессора на кровати. Она пробежала через холл гостиницы, распахнула дверь свободного такси и взволнованно крикнула:

— В Саккару! Чем быстрее, тем лучше!

Хассан, от взгляда которого не могло укрыться ни одно событие в гостинице «Мена Хаус», наблюдал за этой сценой издали. Он ничего не мог понять.

— Вы не могли бы ехать быстрее? — торопила шофера Халима.

Хотя водитель и выжимал из старого «форда» последние силы, он вел себя с невозмутимостью погонщика верблюдов.

— Иншаллах, йа саиди, — сказал он, — когда Аллах создавал время, о спешке не могло быть и речи.

Халима уже дважды теряла Омара, в третий раз она бы не перенесла этого. Она просто не могла этого допустить. Омар не должен зайти в эту гробницу! Вдруг Халима поймала себя на мысли, что умоляет Аллаха, чтобы тот предотвратил самое страшное. Неужели Аллах наказывает ее за дерзость, ведь она поклялась аль-Хусейну в верности, а потом бросила его? Она готова была покаяться и нести любое наказание, только бы не платить такую высокую цену. Она не хотела, чтобы Омар стал сумасшедшим.

Автомобиль поднял густое облако пыли, и его было видно издалека. Фон Ностиц подал знак остальным прекратить работы. Где-то на полдороги такси остановилось, Халима выпрыгнула из машины и помчалась по каменистой равнине к трем мужчинам. Теперь они узнали ее.

— Что случилось? — издалека закричал Омар.

— Вы нашли Имхотепа? — взволнованно спросила Халима.

Барон неохотно махнул рукой, что должно было обозначать безрезультатность их поисков. Тогда Халима бросилась на шею Омару. Она покрыла его поцелуями и радостно закричала:

— Так захотел сам Аллах! Все по воле Аллаха!

Сначала никто ничего не понял, и Омар меньше всех. Только когда Халима успокоилась и рассказала о предостережениях Хартфилда, выражение лиц мужчин изменилось. Барон фон Ностиц сразу недоверчиво заметил, не дешевый ли это трюк профессора, чтобы удержать их от дальнейших поисков. Но Нагиб и Омар возразили: человек в подобном состоянии не может выдумать такое. Как бы там ни было, они сразу же согласились отправиться в Гизу и поговорить с профессором.

Перед входом в «Мена Хаус» их встретил микассах. У него был взволнованный вид.

— Карлайл был здесь, — шепнул он Омару.

— Карлайл? — Омар был так удивлен, что не смог вымолвить ни слова.

— Он быстро покинул гостиницу, но еще более странным было то, что я не видел, как он в нее попал. А от меня, как ты знаешь, ничего не скроется. — Калека пожал плечами.

Омар задумался, пытаясь найти объяснение неожиданному появлению Карлайла, и очнулся, когда Нагиб толкнул его и позвал:

— Пойдем!

Они понеслись по широкой каменной лестнице на второй этаж к номеру профессора.

Хартфилд лежал с раскрытыми глазами на постели. Ноги у него были подобраны и выгнуты, словно от судорог. Правая рука, сжатая в кулак, лежала на груди, левая покоилась на краю кровати. Перед кроватью лежала бечевка с двойными узлами на концах, какую используют погонщики верблюдов, чтобы подгонять животных. Хартфилд был мертв. Задушен.

Фон Ностиц и Халима вошли в номер. Никто не проронил ни слова. В душе Омара смешались печаль и злость. У него не было сомнений в том, кто совершил это преступление.

Но все убийцы совершают ошибки. Так было и в этом случае: преступник не обратил внимания на чистильщика обуви у входа в гостиницу.

— Нужно известить полицию, — произнес Омар.

Фон Ностиц кивнул. Омар подошел к кровати и попытался выпрямить руки и ноги профессора. Кулак был так стиснут, что Омару с трудом удалось разжать руку Хартфилда. Казалось, будто он судорожно цеплялся за медальон, который висел у него на шее. Но когда Омар разжал его пальцы, он обнаружил маленький темный четырехугольный осколок. Можно было подумать, что у Хартфилда в момент смерти была только одна мысль — только бы спрятать этот осколок.

Нагиб взял осколок в руки и долго рассматривал. Фон Ностицу сразу стало понятно, о чем сейчас пойдет речь. Он узнал знакомый шрифт, который видел на камне из Рашида. И тут случилось то, чего в этой ситуации никто не ожидал: Нагиб безудержно захохотал. Этот язвительный, нервный смех над телом профессора казался ужасным. Омар, потрясенный бесстыдным хохотом, был готов ударить Нагиба по лицу. Но потом Нагиб сам понял, что странно себя ведет, и смех резко прервался.

— Три слова, — серьезно произнес он, — вот и вся тайна, — невероятно.

Барон вытащил лист с текстом камня из Рашида, перевод которого всегда носил с собой. Он сунул бумагу Нагибу под нос, но тот отодвинул ее в сторону. Он помнил текст наизусть.

— Три слова! — повторил Нагиб и указал на три строчки.




— Последнее предложение на камне Рашида гласит: «Поэтому мы, жрецы Мемфиса, возложили камни, на том месте где заканчиваются блестящие руки Ра во время заката, когда день и ночь поравняются на западном горизонте, чтобы ворота к богу закрытыми навечно остались».

Фон Ностиц был наэлектризован столь неожиданным объяснением. Как долго они шарили в потемках, словно слепые котята, а решение оказалось таким простым. Во времена Имхотепа было лишь одно сооружение, которое отбрасывало такую тень. И во время заката тень указывала на запад. Значит, вход в гробницу Имхотепа находился восточнее пирамиды, как раз в том месте, где тень заканчивается в равноденствие — 21 марта или 23 сентября. Но о каком равноденствии говорили жрецы? Этой весной или этой осенью?

— Вы знаете, какое сегодня число? — спросил барон и оглядел присутствующих.

Нагиб кивнул, Омар и Халима молчали. Да осеннего равноденствия им оставалось ждать еще три дня. Но кого это интересовало? Каждый из них уже определил свою роль в этой истории.

Им было ясно, что есть тайны, которые не требуют разгадок, вопросы, на которые не нужно искать ответ, ибо они принадлежат вечности.

Омар сообщил об убийстве в Гизе. Он рассказал о махинациях Уильяма Карлайла и племянницы жены Хартфилда — Амалии Доне. Сообщил о том, что свидетели видели, как Карлайл спешно покидал гостиницу сразу после убийства. В ходе розыска Карлайла обнаружили в гостинице «Д’Ориент», недалеко от Садов Эзбекия. Это было роскошное заведение, в котором останавливались в основном англичане. Омар опознал Карлайла, а микассах подтвердил, что видел, как этот человек выходил из гостиницы «Мена Хаус».

Когда Омар прямо в лицо заявил подозреваемому, что тот убил Хартфилда, чтобы разделить наследство профессора с племянницей его жены, нервы Карлайла оказались слабее, чем того требовало преступление, которое он совершил. Он во всем сознался, рассказал о том, что миссис Доне подстрекала его к убийству и угрожала расстаться с ним. Но это означало бы для Карлайла конец, потому что он был полностью в ее власти.

Две вещи занимали Омара, пока он ехал в такси-кабриолете к гостинице «Мена Хаус». Во-первых, он задавался вопросом, как мужчина может влюбиться в такую суфражистку, как Амалия Доне. Но жизнь его уже научила: предсказать возможно лишь ход светил — все человеческое непостижимо. Во-вторых, как объяснить барону, что он, Омар, больше не желает иметь ничего общего с делом, для которого тот нанял его на работу. Он хотел начать с Халимой новую жизнь, и как можно дальше от Саккары.

Во время ужина в гостинице «Мена Хаус», куда они регулярно ходили, в тот вечер барона не было. Неужели водоворот прошедших дней так глубоко потряс его? Ни Омар, ни Нагиб, ни Халима не могли найти этому объяснения. Когда они уже приступили к десерту из поджаренного риса с коричневым сахаром, а барон все еще не появился, Омар отправился в его номер. Комната оказалась пуста.

— Он уехал, — произнес Омар, вернувшись к столу.

Трое друзей переглянулись, видимо в тот момент подумав об одном и том же. Фон Ностиц был не тем человеком, который останавливается на полпути, а тем более когда цель так близка. Он вбил себе в голову, что должен совершить нечто значительное, чтобы сохранить свое имя для будущих поколений. И он сделал это — по крайней мере, ему так казалось.

Но помнить или нет — решает будущее поколение. На следующее утро Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц был найден мертвым в 660 метрах восточнее ступенчатой пирамиды Саккары. Он выстрелил себе в голову из армейского маузера. Тело «стального барона» лежало всего в нескольких шагах от мурованного резервуара, в который феллахи вот уже многие годы ссыпали мусор. Спустя какое-то время туристы нашли надпись, нацарапанную на твердой как камень земле: «ВЕЧНОСТЬ НЕПОСТИЖИМА».




Где заканчиваются следы





Вот и вся история Омара Муссы, которую он поведал в своем дневнике. Но эта история еще не завершилась. Он не пожелал дописать ее до конца, и мне кажется, я знаю тому причину. Омару больше не хотелось, чтобы в связи с этим делом вспоминали о нем. Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц в завещании оставил небольшое денежное вознаграждение в равных долях: Омару, Халиме и Нагибу. Так что теперь Омар мог спокойно начать новую жизнь. Вместе с Халимой он возвратился в Германию, выкупил на Кёнигсаллее небольшую антикварную лавку, и примерно в 1930 году они поженились.

Нагиб поначалу оставался в Каире, но спустя два года тоже переехал в Германию, чтобы осесть в Дюссельдорфе, где он вскоре спустил все деньги. Нужно честно признать, что Нагиб и Омар никогда не были настоящими друзьями. Судьба странным образом свела их вместе, только это и стало причиной их многолетней связи. Можно понять, почему их пути так резко и неожиданно разошлись и почему они не общались, находясь в одной стране. Возвращаясь к истоку нашей истории, которая началась с находки странного листка с надписью «УБИЙЦА № 73», я должен упомянуть об убийстве профессора Хартфилда. Это преступление, казалось, никак не связано со статуэткой, не правда ли? После убийства, в совершении которого Уильям Карлайл сознался не без участия Омара, египетские судьи приговорили его к смерти и выслали в Лондон, потому что подсудимый и убитый были иностранцами. Но ему смягчили приговор, заменив смерть пожизненным заключением.

Я узнал это в Лондоне, на Глостер Террес, 124, где надеялся найти племянницу жены профессора — Амалию Доне. Омар точно описал трехэтажный дом ранней викторианской эпохи, так что я легко его отыскал. Его видно было издали. Латунная табличка была заменена пластиковой с именем Клейтон, что сначала не удивило меня. Когда после моего звонка дверь открыла очень симпатичная дама средних лет, которая показалась мне знакомой, я вспомнил о Джулиет Клейтон, с которой встретился в аукционном доме «Кристи». Ее поведение тогда я воспринял как загадочное. Это было всего два года назад!

Желание женщин преобразить свою внешность (и не только ее!) само по себе представляет большую загадку. Некоторые меняют прическу, макияж и одежду, так что их совершенно невозможно узнать. Но в данной ситуации у меня в голове тут же всплыла мысль, что эта элегантная дама, должно быть, сестра Джулиет Клейтон. И я не ошибся.

Не упоминая о Джулиет Клейтон, я объяснил, что знал миссис Доне. Тут я узнал, что миссис Доне — ее мать, но умерла она несколько лет назад от рака легких. Оказалось, что Амалия Доне в тридцатые годы вышла замуж за некоего Герберта Клейтона из Суссекса, в браке у них родились две дочери, Джулиет и Сара.

Сара Клейтон жила в большом доме одна. У женщин такого склада есть проблема: они доверчивы и многословны, их речь подобна журчанию неиссякаемого водопада. Только благодаря этому я получил ценнейшую информацию. Во-первых, я узнал, что брак этот нельзя было назвать счастливым, потому что на горизонте все время появлялся некий Карлайл. Хотя он и получил пожизненный срок — о подробностях мисс Клейтон сначала не хотела говорить, — но упоминание одного его имени приводило к раздорам в семье. Карлайла помиловали, когда ему исполнилось семьдесят, и он сразу отправился к дому ее матери. В тот же день Клейтон, ее отец, ушел из дома. Он начал пить изо дня в день и через полгода спился. А Карлайл остался. Сара Клейтон утверждала, что он, хотя и провел полжизни в тюрьме, обладал неимоверной жизненной силой и вырастил обеих девочек как своих дочерей.

Я поймал себя на мысли, что перестал слушать мисс Клейтон. Ее история пробудила во мне ряд ассоциаций, и я вежливо спросил, чувствует ли она к Карлайлу симпатию.

Мисс Клейтон ответила утвердительно и сказала, что этот несчастный человек был приговорен к сроку из-за какой-то давнишней истории, довольно темной. Он часто говорил об этом «случае», потому что его до сих пор это очень тревожило.

Я спросил, испытывала ли к нему участие Амалия Доне? И тоже получил утвердительный ответ. Ее дочери, как и она, поддерживали его, насколько это было в их силах.

Затем я осведомился, слышала ли она когда-нибудь имя Омара Муссы — важного свидетеля. Как только я назвал это имя, разговор тотчас же прекратился. Мисс Сара начала спрашивать, не из полиции ли я и что мне от нее нужно. Она и без того рассказала незнакомцу слишком много.

Я поспешил уйти. У цветочного магазина в отеле «Глостер» я купил букет и отправил его женщине, набросав на открытке слова благодарности за информацию. Мне не пришлось долго ждать, в гостинице меня застал телефонный звонок Сары. Она извинилась за невежливость, но история была слишком деликатной, чтобы ее просто так выболтать. Она сообразила, что я знал об этом деле больше, чем говорил, и пригласила меня на следующий день на чай.

Разумеется, я согласился. Чай, который она подала, оказался превосходным. Но меня очень удивило присутствие Джулиет Клейтон — ее сестры. Как только Сара рассказала ей о моем визите, та тут же вспомнила меня и предложила организовать эту встречу. Она боялась, что такой упрямец, как я, не успокоится, пока не докопается до истины. Получив ложную информацию, я мог наделать больше бед, чем если бы они рассказали мне всю правду.

Так я узнал, что тогда произошло на самом деле. Сопоставив услышанное с данными своего расследования, я нарисовал следующую картину событий: у Уильяма Карлайла после освобождения из тюрьмы была только одна мысль — отомстить Омару Муссе. Карлайл был убежден, что без свидетельских показаний Омара он избежал бы наказания за убийство Хартфилда. Он долгие годы искал его, сначала в Египте, позже в Берлине, и наконец узнал, что дом Омара разбомбили во время войны и тому пришлось переехать в Дюссельдорф. Как всегда, решающую роль сыграла случайность.

Джулиет отправляла аукционные каталоги «Кристи» и вдруг наткнулась на имя Омара Муссы, Кёнигсаллее, Дюссельдорф.

Когда Карлайл узнал, что Омар приобрел номер участника египетского аукциона, у него созрел дьявольский план.

Через каких-то темных людишек, с которыми он познакомился в тюрьме, Карлайл раздобыл так называемый «смертельный шприц» — инъекцию, останавливающую кровообращение и через считанные секунды вызывающую смерть. Обе дамы заявляли, что они решительно ничего не знали об этом, Джулиет могла поклясться на Библии, что никогда бы не назвала имя владельца аукционного номера 135.

В суматохе аукциона Джулиет не заметила, что в зале находилось два человека с одинаковыми именами. Как позже выяснилось, Омара уже многие годы прикрывали агенты различных секретных служб. В деле Имхотепа ни одной секретной службе так и не удалось ничего добиться. «Deuxieme Bureau» сразу прекратила свое расследование. Но немецкая и британская секретные службы убедились, что Омар Мусса знает об этой истории больше, чем показывает. Он не взял предложенные британской секретной службой 100 000 фунтов, сделав вид, будто не понимает, о чем идет речь.

Конечно, Джулиет Клейтон могла и не подозревать, что участником аукциона был не Омар, а агент, который назвался тем же именем, чтобы, возможно, запутать секретные службы.

Карлайл не видел Омара почти пятьдесят лет, и чувство ненависти так кипело в нем, что он не заметил ошибки. После преступления он сбежал в Бристоль к одному дружку из тюрьмы, но спустя несколько дней от больших волнений его хватил удар, и Карлайл умер.

Вопрос о том, кто подложил в основание статуэтки Бастет записку «УБИЙЦА № 73», так и остался без ответа. Если исходить из того, что у британского агента были личные документы Омара, то, возможно, в этом деле участвовал агент какой-то другой секретной службы, наблюдавший за этой сценой. Но даже если все было абсолютно не так, для нашей истории это уже совершенно не важно.






    

Байернрайн, август 1990, Ф. В.







notes



Примечания





1


Имеется в виду III династия Древнего Египта; наряду с IV, V и VI династиями относится к периоду Древнего Царства и датируется примерно 2686–2575 годами до н. э. Столица в то время располагалась в городе Мемфисе. (Примеч. ред.)




2


Французский историк-ориенталист, основатель египтологии; принимал активное участие в поисках ключа к расшифровке египетских иероглифов, интерес к которым усилился после открытия Розеттского камня — плиты с благодарственной надписью жрецов Птолемею V Эпифану, датируемой 196 г. до н. э. (Примеч. ред.)




3


За упрямца!




4


Семь Хатор (англ.).




5


«Методы и цели в археологии» (англ.).




6


Арабское название сухих русел рек и речных долин временных или периодических водных потоков (заполняемых, например, во время сильных ливней).




7


«Интеллидженс сервис» — собирательное название сети разведывательных и контрразведывательных служб Великобритании.




8


Иератическое (письмо) — скорописная форма древнеегипетского письма, возникшая из иероглифов.




9


Французский разведывательный отдел «Дозьем Бюро».




10


Все это пустая болтовня (фр.).




11


«Вафд» — в 1918–53 гг. крупнейшая политическая партия Египта, руководившая национально-освободительным движением. Основана Заглюлем в ноябре 1918 г.




12


Рейхсвер — вооруженные силы Германии 1919–1935 гг.




13


Хороший мальчик (англ.).




14


Не волнуйся (англ.).




15


Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814).




16


Делириум — delirium tremens (лат.) — «трясущееся помрачение».