Вокруг королевства и вдоль империи
Пол Теру


Travel Series






Череда неподражаемых путешествий «превосходного писателя и туриста-по-случаю», взрывающих монотонность преодоления пространств (забытые богом провинциальные местечки былой «владычицы морей» («Королевство у моря») или замысловато искривленные просторы Поднебесной («На "Железном Петухе"», «Вниз по Янцзы»)) страстью к встрече с неповторимо случайным.






Пол Теру

Вокруг королевства и вдоль империи








КОРОЛЕВСТВО У МОРЯ







АНГЛИЙСКИЙ ХАРАКТЕР


Однажды я нечаянно подслушал из коридора, как некий англичанин самодовольно произнес: «Какие же они смешные, эти янки!» Удалившись на цыпочках в безопасное место, я громко расхохотался: кто бы говорил! И принялся мысленно составлять список: «Англичане оклеивают потолки обоями! Чтобы вареные яйца не остыли, надевают на них шапочки с помпончиками! В супермаркетах не дают бесплатных пакетов! Наступи англичанину на ногу — и он сам перед тобой извинится! Англичане покорно платят своим властям по сто долларов в год за лицензию на телевизор! Водительские права выдают на тридцать или сорок лет сразу — мои, например, истекут в 2011 году! В Америке при покупке сигарет тебе выдают бесплатные спички — а в Англии изволь покупать спички за свой счет! Англичане курят в автобусах! Не желают перейти на правостороннее движение! Шпионят на русских! Не моргнув глазом, произносят «ниггер» и «жиденок»! Дают своим домам имена, да еще какие — например, «Неказисли» или «Вид с птичьего полета»! На пляжах загорают не в плавках, а в подштанниках! На ваше «спасибо» не отвечают «Пожалуйста!» Молоко они до сих пор разливают в стеклянные бутылки! А развозят его молочники! А по улицам ездят старьевщики в телегах, запряженных лошадьми! Англичане обожают леденцы, «Люкозейд»[1 - тонизирующий напиток, выпускается с 1927 года — Здесь и далее прим. перев.] и блюдо из остатков вчерашнего ужина, дословно именуемое «пузырится и пищит»[2 - т. е. «bubble-and-squeak» — жареное мясо с картошкой и капустой.]! Живут в городках с названиями Гавкинг, Кудахтинг или Шиворт-Навиворт! А их собственные имена еще чуднее: mister Eatwell, Lady Inkpen, Major Twaddle, miss Tosh![3 - дословно «мистер Кушайте-Хорошо, леди Чернильная Ручка, майор Чепуха, мисс Вздор».] И эти люди находят нас смешными?!!!»

Чем дольше я жил в Лондоне, тем отчетливее видел, что пресловутый английский национальный характер — скорее блеф, чем реальность: порой англичане предаются отъявленному нытью. Поделись с англичанином идеей объехать Великобританию кругом по береговой линии, и он скажет: «Гоняться за мышью вокруг ночного горшка — и то было бы занимательнее». Иногда англичане способны на беспощадную самокритику и глубокое презрение к себе. «Мы ужасный народ, — говорят они. — С нашей страной управиться невозможно. Мы вечно ни к чему не готовы. Тут все тяп-ляп делается». Но подобная самокритичность — еще и хитроумная тактика, позволяющая преспокойно оставаться растяпами. В сущности они капитулируют перед жизнью.

Причем, говоря «мы», англичанин подразумевает не себя самого и даже не свой социальный слой, а тех, кто стоит на социальной лестнице ступенькой выше, либо ниже. То есть, всех, кто, на его взгляд, должен принимать решения, и тех, кому полагается эти решения выполнять. «Мы» означает «все, кроме меня».

Самое архианглийское выражение — «Не ворчать!», а терпение англичанина — смесь инертности с отчаянием. Мол, что толку зря стараться! Зато американцы только и делают, что ворчат. А когда не ворчат, то хвастаются. Американец не способен произнести, потупившись: «Умею кое-что по-маленьку», а англичанин — заявить: «В своей профессии я один из лучших». Мы, американцы, вечно пускаем пыль в глаза (в этом, как и во многом другом, проявляется наша незамутненная ребячливость) и частенько падаем лицом в грязь при всем честном народе; англичане редко стремятся щеголять перед другими, а потому и редко выглядят дураками. С особым упоением англичане высмеивают те качества других, которыми сами обделены, как признаются сами. А иногда мы их просто бесим. В Америке тебя уважают, когда пробиваешься вперед, расталкиваешь всех локтями, поднимаешься из низов все выше, втираешься в нужные круги. В Англии на такое доведение смотрят гадливо: да что вы, так поступают одни итальяшки, это «китайская пожарная тревога», полный хаос! Быстро разбогатеть — все равно что пролезть к кассе без очереди, а пробить себе дорогу в жизни — вопиющая грубость; выходцев из иного сословия зовут «выскочками». Такое поведение не то, чтобы прощают или не прощают, — о нем попросту никогда не забывают. Память у англичан долгая и беспощадная.






НА ТРОПЕ


Едва выйдя из Дила, я увидел за Ла-Маншем длинное плоское облако или, вернее, полосу тумана, которая упрямо не рассеивалась. Поначалу она была серая с металлическим отливом, потом стала голубой. Чем ближе я подходил к Дувру, тем более четкими становились ее контуры: завеса напоминала то громадный броненосец, то целую флотилию, то остров. Наконец, я разглядел, что это действительно земля — череда мысов. То была Франция, неотличимая от Брюстера, если смотреть на него с противоположного берега Кейп-Кодской бухты.

Впереди на тропе, ярдах в четырехстах от себя, я заметил какую-то фигуру: навстречу мне; под гору, шел другой путник. Спустя несколько минут я понял, что это женщина: юбка развевается, на голове косынка. Еще несколько минут мы двигались навстречу друг другу по этим пологим склонам, под широченным небосводом. Кроме меня и нее, вокруг не было видно ни души. Ни за мной, ни за ней никто не шел. Путница серьезная, со стажем: локти движутся в такт ногам, туфли — на плоской подошве, ни карты, ни собаки. А вокруг, кстати, очень красиво — прямо над головой небесная синева, на юго-востоке — солнце, а на западе — стена ливня, висящая, точно обрывок целлофана. Я смотрел на эту женщину, очень немолодую женщину в теплом платке и тяжелом пальто, с букетиком в руках, — смотрел, как она приближается и думал: «Первым здороваться не стану».

Она на меня и не поглядела. Даже поравнявшись со мной, не заметила. На всем побережье не было видно больше ни одного человека — только в море, похожая на утюг, чернела рыбачья лодка. Хетта Памфри — так я ее нарек в своем воображении — решительно шагала вперед, полы ее пальто взлетали и опадали. Она уже удалилась от меня на полшага, в ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Утро доброе! — сказал я.

— Ой… — она неуклюже вывернула шею, скосив на меня глаза. — Доброе утро!

И приветливо улыбнулась мне, так как я заговорил первым. Но если бы я промолчал, мы бы разошлись, Хетта и я, на этом лугу у отвесного обрыва — кроме нас, ни живой души в округе — пройдя в пяти футах друг от друга в звенящей тишине; которую здесь считают безопасностью, и не сказав друг другу ни слова.






ИЗВЕСТИЯ С ФОЛКЛЕНДОВ


Постояльцев в гостинице было немного — около дюжины мужчин, все пожилые, жизнерадостные, словоохотливые; отпустят какую-нибудь шуточку и сами же смеются, чересчур громко. Они колесят по побережью, взад-вперед, с полными чемоданами образцов; но торговля идет туго. Упомяните любой город навскидку — например, Дувр — и они непременно прокомментируют: «В Дувре просто катастрофа». Как водится среди коммивояжеров, держались они хамовато, ни слова не произносили без насмешки, к официанткам обращались с какой-то наигранной небрежностью. Хорошо умели играть на нервах у этих бедняжек, помыкать ими, отыгрываясь за то, что их собственные жены и дочери таких выходок не потерпят.

Мистер Фихэм (запчасти и аксессуары к автомобилям), только что из Мейдстоуна, назвал весь Кент своим «приходом» — то есть, территорией; в Кенте просто катастрофа. Он был лысоват, слегка склонен к хвастовству и к коммивояжерскому ухарству; попросил подвезти тележку с десертами, и когда хорошенькая официантка приблизилась, покосился на ее бедро, обтянутое форменной юбкой, и сказал:

— Этот эклер меня соблазняет…

Официантка взялась за блюдо с пирожным…

— … но все остальное — ничуть. Ох, старость, треклятая старость…

Фихэму было немного за пятьдесят; трое его соседей по столику — все примерно его ровесники — расхохотались как-то одобрительно и печально, сознаваясь в импотенции, слегка иронизируя над неполадками в своем хозяйстве. Подслушивая разговоры пожилых англичан, часто слышишь признания: «Что-то в койку уже не тянет».

После ужина я сидел с коммивояжерами у телевизора в холле и смотрел известия с Фолклендов. Пока выпуск новостей не начался, многие заговаривали о событиях, но все какими-то обиняками. «Я сегодня слушал радио в машине, пока ехал по «Эм-двадцать… Один клиент сказал… Эшфордский поставщик моего приятеля слышал…». Но никто не говорил ничего определенного. Не могли решиться. «Вроде бы с британской стороны потери…».

Весть сообщил телевизор: оказалось, потоплен «Шеффилд». В холле воцарилось молчание: первые потери британцев, новенькое судно. Много погибших, на судне продолжается пожар.

Пока Фолклендская война обходилась без жертв с британской стороны, она была остроумно затеянной кампанией, изобретательным маневром, приключением. В Англии ценят такие жесты: находчивый ответ, без крови, без трупов. Но теперь произошло нечто некрасивое, обязывающее к дальнейшим шагам, то, чего просто так спустить нельзя. Гибель «Шеффилда» обрекала Британию на войну, в которую никто всерьез не желал втягиваться. Один из коммивояжеров сказал: «Это нас подкосит».

Среди присутствующих был китаец. Он заговорил — дотоле остальные регулярно косились на него, а когда он открыл рот, вообще уставились, словно ожидая услышать китайскую речь. Но он заговорил по-английски.

— Для нас это тяжелый удар, — сказал он.

Все подхватили: «Да, сильно это по нам ударило»… «Что же дальше?». Я же отмалчивался, уже чувствуя себя вражеским агентом. Я разделял мнение, высказанное аргентинским писателем Хорхе Луисом Борхесом: «Фолклендская война — все равно, что ссора двух лысых из-за расчески».






ДЖОН БРЕТБИ


Один житель Гастингса сказал мне: «Почему я сюда переехал? Легко догадаться. Город входит в тройку самых дешевых в Англии». Он перечислил мне все три, но я так хотел побольше узнать о Гастингсе, что позабыл записать названия остальных. Звали моего собеседника Джон Бретби, он был живописец. Это Бретби написал картины для фильма «Из первых рук» по одноименному роману Джойса Кэри. Мало того, его собственная биография несколько перекликается с историей героя книги и фльма — художника Галли Джимсона.

Моя беседа с Бретби происходила в комнате, полной картин. На некоторых краска еще не просохла.

— В Лондоне или где бы то ни было такой большой дом мне был бы не по карману, — рассуждал Бретби. — Если бы я не выбрал Гастингс, ютился бы сейчас в какой-нибудь конуре.

Дом Бретби назывался «Купол и Башня Ветров»; название ему очень подходило. Высокое обветшавшее здание скрипело под порывами ветра; куда ни глянь, повсюду полотна, прислоненные к стенам рядами. Бретби был невысок и плотно сложен; по его лицу казалось, что он постоянно вслушивается в какие-то неясные звуки — гримаса, изобличающая рассеянность. Он сказал, что картины пишет быстро. Время от времени Бретби пускался в воспоминания о своем легендарном бурном прошлом — настолько бурном, что он еле жив остался. Он принадлежал к так называемой «школе кухонной раковины» и питал слабость к великосветским гостиным[4 - Термин «школа кухонной раковины» первоначально употреблялся по отношению к ряду английских драматургов 50-х годов, которые описывали неприглядные стороны жизни и быта. Классическим образцом этого направления считается пьеса «Оглянись во гневе» Джона Осборна, где почти все действие происходит на кухне.]. Теперь Бретби остепенился. «Я полагаю, что западное общество обречено», — заявил он мне, созерцая из окна своего «Купола и башни» крыши и морские дали Гастингса — прелестную, надо сказать, панораму.

— Наше общество перерождается, — сказал Бретби, — раньше в его основу были заложены понятия свободы и индивидуальности, а теперь все идет к тому, что индивидуальность исчезнет, растворится в коллективистском режиме.

Я сказал, что, по-моему, впереди — не коллективистский режим, а скорее джунгли, где большинство будет еле сводить концы с концами, а богачи заживут по-княжески — лучше всех богачей прошлого, вот только в условиях постоянной угрозы со стороны голодных, хищных бедняков. К услугам богатых будет вся наука и техника, но ее ресурсы бросят исключительно на защиту их жизни и благоденствия. Бедняки же станут мыкаться, как собаки, превратятся в жалких, озлобленных существ, и богачи, верно, станут охотиться на них для забавы.

Выслушав мою теорию, Бретби и бровью не повел. Пока мы беседовали, он писал мой портрет (Никакой коммерции, — сказал он по поводу этой работы. — Моя задача — оставить этот портрет потомкам, пусть посмотрят на него, когда наше общество станет совсем иным»). Он не стал опровергать мою версию будущего — просто почесал в затылке и снова взялся проклинать полицейское государство, где все будут ходить в мешковатых синих робах и называть друг друга «товарищ» — этакий оруэлловский кошмар, скорее предостережение, чем обоснованное пророчество. Между тем, 1984-й год близился, а Дж. Бретби жил себе в своей прелестной развалюхе в Гастингсе, этом раю для всех рачительных хозяек на южном побережье Англии, и творил в свое удовольствие…

Мне показалось, что за страхом будущего у Бретби кроется ненависть к современной эпохе, хотя во всем остальном он был человек жизнелюбивый, обуреваемый кучей планов («Угадайте, эта длинная — что? Все паломники, которые ехали в Кентербери. Чосер, знаете?»). Он сказал, что путешествовать не любитель, но вот жена обожает странствовать; ее почему-то всегда тянет в Новый Орлеан. Жена — ее звали Пэм, она носила красные кожаные брюки отлично заботилась о муже. Мне она сделала сандвич с ветчиной. Бретби сказал, что познакомился с ней через колонку Одинокие сердца» — ну знаете, объявления типа «Холостяк, 54, плотн., но не тучн. сложения, профессиональный художник, южн. побережье, желает познакомиться….». Так они встретились, полюбились друг другу и поженились.






ШАЛЛИ


В Хоуве, как и во многих других поселках на побережье Англии, имелись «шале». Не верьте этому термину, напоминающему о швейцарских коттеджах. В действительности то были хибарки. Впрочем, само слово «chalet» тут выговаривали так, что форма вполне отвечала содержанию: «шалли» (shally), помесь «shanty» — «лачуга» и «alley» — «проулок». На «впервой линии» их были сотни — длиннейшая шеренга. Я предположил, что они восходят к викторианским купальным фургонам[5 - Купальные фургоны использовались в Западной Европе с середины 18 по начало 20 века. Они представляли собой фургоны без окон, обычно на конной тяге. Купальщики входили в фургон, стоящий на берегу, в своей обычной одежде и переодевались в купальные костюмы. Фургон отвозили на мелководье, и купальщики спускались в воду, скрываясь от посторонних глаз, так как купальный костюм считался неприличным.]. Англичане стеснялись наготы. Кстати, если на то пошло, в викторианские времена купание считалось диаметральной противоположностью спорта — одним из видов водолечения, чем-то средним между ирригацией кишечника и святым крещением. Купальные фургоны — эти будки на двух колесах[6 - так у автора; на многих изображениях у этих фургонов четыре колеса.] — позднее были превращены в стационарные кабинки для переодевания, затем расставлены рядами вдоль берега, и, наконец, сделались «шалли» — домами в миниатюре.

В Хоуве шалли были величиной со стандартный сарай для садового инвентаря. Заглядывая внутрь, я невольно ожидал увидеть ржавые газонокосилки, грабли и лейки. В некоторых стояли велосипеды, но, как правило, эти однокомнатные хибарки были обставлены наподобие кукольных домиков или игрушечных бунгало. Становилось ясно, без каких вещей англичане не мыслят себе комфортного дня на пляже. Домики были покрашены, на стенах висели эстампы в рамках (котята, лошади, яхты), в банках от варенья стояли пластмассовые розы. В шалли непременно имелись складные кресла, а также полка с электрической плиткой, помятым чайником и несколькими фарфоровыми чашками. Здесь было все, чтобы почаевничать и подремать: раскладушки, надувные подушки, одеяла; иногда попадались рыболовные снасти, в редких случаях — игрушки. Чаще всего взгляд натыкался на недоеденный фруктовый кекс, зонтик или роман Агаты Кристи; и почти в каждом шалли сидели старичок и старушка, румяные от ветра.

Все шалли были пронумерованы; иногда номера были очень длинные, свидетельствовавшие о многочисленности этих домиков. Но опознавательным знаком служил не номер, а имя собственное, поскольку у каждого шалли было свое название — например, «Панорама», «Волна», «Солнечный день», «Еще минуточку!» — написанное на двери или выгравированное на специальной табличке. Двери у шалли были двустворчатые. Некоторые постройки больше напоминали стойла для лошадей, чем коттеджи. На окнах висели занавески. Имелись специальные ширмы, защищающие от ветра. Во многих домиках работали транзисторы. Однако, хозяева шалли были людьми старой закалки — как-никак, прямые наследники викторианской ментальности, породившей купальные фургоны — и свою радиотехнику называли «детекторами», а то и «репродукторами на паровой тяге».

Шалли нанимали на год или несколько лет, а то и покупали навсегда, как и купальные фургоны когда-то. Но в любом случае эти домики были полностью обжиты. На полках стояли маленькие фотографии детей и внуков в рамках. Когда шел дождь, обитатели сидели внутри, стараясь занимать поменьше места, но то и дело сталкиваясь локтями; один читал, другой или другая вязал/а или дремала. В хорошую погоду обитатели занимались тем же самым снаружи, не отдаляясь от двери больше чем на фут. Ни в одном шалли я не видел банки с пивом или бутылки виски. Хозяева шалли пережили войну. С деньгами у них было туго, зато времени — хоть отбавляй. Они читали газеты; в тот день в Хоуве казалось, что все тут готовятся к экзамену по Фолклендской кампании. Ну вот, войной заинтересовалась массовая аудитория.

Шалли стояли почти вплотную один к другому, но, как это ни парадоксально, каждый из этих домиков был крепостью частной жизни. В Англии пространственная близость воздвигает незримые барьеры. Каждый шалли словно бы занимал собственный параллельный мир — никто в нем не обращал ни малейшего внимания на происходящее по соседству. «Панорама» чаевничала, меж тем как «Волна» не отрывалась от «Дейли экспресс»; «Солнечный» устроил себе сиесту, а пара из «Еще минуточку!» угрюмо читала письма. Все разговоры велись шепотом. Шалли не были общиной. Каждый из них представлял собой изолированный хутор — никаких тебе пересудов между соседями. В каждом царила чисто английская атмосфера безмятежной суеты. По существующим правилам, ночевать в шалли не дозволялось, и потому эти постройки служили дневными убежищами; ими пользовались с углубленной сосредоточенностью и замкнутостью в своем мирке, которые англичане привносят во все свои владения: никто никому не мешал, никто не посягал на территорию чужого шалли, никто ни с кем не делился. Если вы хотите узнать, как живут англичане, то очень расширите свой кругозор, пройдя пешком несколько миль вдоль ряда шалли; если среднестатистический английский дом закрыт для чужаков (да и для друзей тоже: ничего личного, просто в гости звать не принято), шалли полностью открыт взгляду пришлого человека, точно кукольные домики о трех стенах, с которыми я его уже сравнивал. Заглянуть внутрь было легко — и потому никто не заглядывал.






БОГНОР


В Богноре я прожил дольше, чем рассчитывал. Я привязался к мисс Поттейдж из «Камелота», пляж в солнечную погоду выглядел очень мило, а на набережной вечно стоял старик с деревянным ящиком и торговал огромными, мерзостными на вид моллюсками под названием «трубачи». Он утверждал, что ловит их сам. Погода стояла ясная, но магазины не работали, а набережная была безлюдна. «Еще не сезон», — поясняли мне.

Я осознал, что дурная репутация Богнора — по-видимому, сплошная клевета. В Британии устная традиция путешествий — не что иное коллективный опыт впечатлений из вторых рук. Считается, что страна достаточно невелика и хорошо исследована, чтобы можно было полагаться на чужое мнение. Примерно так, понаслышке, знают и Диккенса: типичный англичанин имеет представление о самом писателе и его персонажах, не прочитав ни единой страницы романов. Таковы же познания и о британских городах. Потому-то у Брайтона репутация отличная, а в Маргейт стараются не соваться. «Дувр, — говорили мне, — о, белые скалы Дувра». Истборн прелестен, говорили мне, и Синк-Портс — тоже. Та же закономерность, что и в случае Диккенса: те же искажения, те же предрассудки. Кривое зеркало молвы превращает некоторые города в их полную противоположность.

«О Дандженессе я знаю меньше, чем хотелось бы», — сказал мне человек, не знавший об этом городе ровно ничего. Распрощавшись с ним, я еще долго хихикал.

Бродстейрз — место серьезное; но Богнор — просто анекдот какой-то, — говорили мне. «Как сказал перед смертью Эдуард Седьмой, — говорили мне (хотя вообще-то это сказал Георг Пятый), — «Ну его к Богу, этот Богнор!», вот и я так говорю». Богнору просто не повезло с названием. Любой английский топоним с буквосочетаниями «bog» или «bottom»[7 - соответственно, «болото» и «низина», «задница».] заранее обречен. («С конца 18 века в английской топонимике наблюдается прочная тенденция названий, отсылающих к телесному низу. В одном только Нортгемпшире Buttocks Booth был переименован в Boothville, Pisford получил имя Pitsford, а Shitlanger — Shutlangen»). «Камбер-Сендз» благодаря своему певучему, мелодичному имени, слывет идиллическим городком — слывет необоснованно. Слово «Богнор» отдает ватерклозетом и ассоциируется с неухоженностью — и вновь необоснованно. Всякий англичанин имеет категоричное мнение о том, какие приморские английские курорты очаровательны, а от каких лучше держаться подальше. Эти сведения передаются из уст в уста, точно народные суеверия. Англичанин редко выбирает маршрут для путешествия наобум. Отпуск он планирует скрупулезно и весьма нелицеприятно судит о местах, где даже нога его не ступала.






ГРУСТНЫЙ КАПИТАН


Я прошел вдоль Вест-Клифф и спустился на Променад по тропинке, описывающей зигзаг на склоне. Куда я держу путь, я и сам толком не знал; лишь бы в нужном направлении — на запад. На запад я шел уже несколько недель. Миновал пригород Борнмута Эйлам-Чайн, где Стивенсон написал «Доктора Джекила» (нет более литературного города, чем Борнмут: в его «chines» — узких речных долинах с обрывистыми склонами витают тени Генри Джеймса, Поля Верлена, Тэсс Дербифилд[8 - героиня романа Томаса Гарди «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей».] и Мэри Шелли — и это я еще не всех перечислил), а затем, взглянув на запад и увидев на противоположном краю залива два стоячих утеса (их прозвали Старый Гарри и Жена Старого Гарри), решил отправиться пешком в Суонедж — если идти по побережью, до него миль четырнадцать.

На моей карте была отмечена паромная переправа у устья залива Пул, в некоем месте под названием Сэндбэнкс. Я сомневался, что паромы ходят все-таки пока несезон — и, чтобы не терять время, спросил о них первого встречного на Променаде.

— Насчет паромов я ничегошеньки не знаю, — ответил он.

Это был старик с серой, какой-то огнеупорной кожей, одетый в черное пальто. Звали его Десмонд Боулз. Я подумал, учитывая его возраст, что он глуховат. Но слух у него был великолепный.

— Что там делают эти ребята? — спросил он, указав на виндсерферов.

Я пояснил.

— Да они только падают с доски, больше ничего, — заметил он.

Наблюдение за виндсерферами — одна из приятнейших сторон приморского отдыха. Занятно смотреть, как они всеми силами пытаются сохранить равновесие, но обязательно сваливаются в холодную воду, долго пытаются опять забраться на доску, снова поскальзываются. Не спорт, а бесконечная напрасная борьба со стихией.

— Я только что пришел пешком из Поуксдауна…

3а семь миль!

— … а мне ведь восемьдесят шесть лет, — сказал Боулз.

— Во сколько вы вышли из Поуксдауна?

— Не знаю.

— А назад тоже пешком пойдете?

— Нет, — сказал Боулз. Он не стоял на месте — шествовал дальше. Ступал как-то нехотя, словно ноги не слушались. Ступни у него были громадные, ботинки старые, блестящие, громоздкие. Шляпу он держал в руке, скомкав. Взмахнув шляпой, он повернулся ко мне боком, одышливо пыхтя, уставившись на Променад. — Вы быстрее меня ходите, так идите, не позволяйте мне вас задерживать.

Но мне хотелось с ним поговорить: шутка ли, в восемьдесят шесть лет прийти пешком из Поуксдауна! Я спросил, зачем он это сделал.

— Видите ли, я раньше был там начальником станции. Поуксдаун и Боскомб — это были мои станции, две сразу. И вот сегодня я сидел у себя дома — вон он, мой коттедж, — он указал на утес, — и вдруг сказал себе, что хочу снова увидеть мои станции. В Поуксдаун я доехал на поезде. Смотрю — день солнечный. Решил: вернусь-ка назад пешком. Я ушел на пенсию двадцать пять лет назад. Мой отец тоже был железнодорожник. Его перевели из Лондона в Портсмут, и я, конечно, тоже с ним переехал. Я был совсем малыш. В 1902 году.

— А где вы родились?

— В Лондоне, — сказал он.

— А где в Лондоне?

Боулз остановился. Он был крупный мужчина. Покосившись на меня, он сказал:

— Теперь уже не знаю, где. Раньше знал.

— А как вам нравится Борнмут?

— Мне города не нравятся, — сказал он и снова зашагал. — Мне это вот нравится, — добавил он.

— Что именно?

Он взмахнул в воздухе скомканной шляпой, выбросив руку вперед.

— Открытое море, — пояснил он.

Еще тогда, на первом этапе моего путешествия, меня озадачило, почему англичане, сидя в автомобилях, смотрят в сторону моря, почему старики и старушки в шезлонгах по всему южному побережью созерцают волны; и вот теперь почтенный железнодорожник Боулз говорит: «Мне нравится открытое море». В чем разгадка? Один из возможных ответов содержится в книге Элиаса Канетти «Масса и власть», нестандартном и блестящем (по мнению некоторых критиков, эксцентричном) исследовании человеческого общества на примере массы людей — толпы. Канетти пишет, что в природе существуют символические подобия толпы — огонь, дождь и море. «Море множественно, оно движется, оно сплошное, его элементы образуют некую единую мешанину» — как и толпа. «Своей множественностью море обязано волнам» — оно состоит из волн, как толпа — из людей. Море могущественно, у него есть собственный голос, оно существует извечно и не знает сна, оно может успокаивать или грозить, или взрываться бурей. Но оно всегда присутствует на своем обычном месте». Источник загадочности моря — то, что таится под его поверхностью: «море кажется еще величественнее, когда задумываешься о том, что в нем содержится, о легионах растений и животных, сокрытых в его недрах». Море нечто всеобщее и всеобъемлющее: «Это образ застывшего человечества; все живое течет к нему и впадает в него, оно содержит в себе все живое».

В той же книге, говоря о нациях, Канетти описывает символ толпы у англичан. Этот символ — море: все триумфы и катастрофы в английской истории связаны с морем; именно море позволяло англичанину рисковать и преображаться: «Его домашняя жизнь — исключительно противовес жизнй в море, гармоническое дополнение к мореплаванию; главные черты домашней жизни англичанина — это безопасность и монотонность».

«Англичанин полагает себя капитаном корабля», — пишет Канетти; так проявляется индивидуализм англичанина в приложении к морю.

Итак, Боулз и все эти старики с южного побережья, смотрящие на море, представились мне грустными капитанами, сосредоточенно созерцающими волны. Море что-то бормочет им в ответ. Море — их утешение. Конечно, оно содержит в себе все живое, но одновременно оно — путь, которым можно покинуть Англию, а также путь к могиле, к смерти на воде, вдали от суши. Море ропщет, как толпа, и обнимает, как толпа, — но для этой своеобычной нации оно не только утешение, не только символ утешения и жизненной силы, но и знак кончины. Эти старики смотрят в сторону смерти.

Боулз все еще ковылял рядом со мной. Я спросил, участвовал ли он в Первой Мировой войне.

— И в Первой, и во Второй, — ответил он. — Оба раза во Франции. — Он замедлил шаг, напрягая память. Затем сказал: — Великая война — это было ужасно… дело гнусное. Но я остался цел — ни одного ранения. Все четыре года отвоевал от звонка до звонка.

— Но вам, наверно, полагался отпуск, — предположил я.

— Две недели, — отозвался он, — в середине войны.

В Сэндфорд-Клиффс Боулз распрощался со мной, и я пошел дальше, в Сэндбэнкс.






«В&В»— «BED-AND-BREAKFAST»[9 - «В&В» («bed and breakfast») (англ.) — в Великобритании недорогой пансион, часто представляющий собой несколько комнат в частном доме.]


«В&В» НА МОЕМ ПУТИ: ПАНСИОН «ПОБЕДА»


— Вы один? — спросила миссис Старлинг в пансионе «Победа», исподволь разглядывая мой рюкзак, кожаную куртку и жирно блестящие ботинки.

— Пока да, — сказал я.

— Я покажу вам вашу комнату, — сказала она; мой ответ ее слегка покоробил.

Я часто испытывал приятный жар, предчувствуя маленькое приключение, когда поднимался вслед за молодыми или относительно молодыми хозяйками пансионов по лестнице на четыре пролета, в каморку под самой крышей. Мы входили, запыхавшись, слегка разрумянившись и стояли у кровати, пока женщина не спохватывалась, что с меня надо взять пять фунтов аванса — но даже эта просьба звучала двусмысленно и эротично.

Обычно они спрашивали: «Вы один?», или: «Значит, вам только одноместный?» Я никогда не вдавался в цель моего путешествия. Говорил, что работаю в издательстве. Утверждал, что у меня неделя отпуска. Не пояснял, что вынужден путешествовать в одиночку, так как делаю заметки — то и дело останавливаюсь, чтобы сделать запись. Мыслить четко и последовательно я мог лишь в одиночестве, — и даже если мысли, цепляясь одна за другую, уводили невесть куда, включалось воображение. Хозяйки пансионов могли бы спросить: «Как вы только выдерживаете собственное общество?». И мне пришлось бы ответить: потому что я сам с собой разговариваю — разговоры с собой всегда были для меня частью писательской работы, и кстати, вот только что, шагая вдоль волнолома под дождем — я шел сюда пешком из самого Доулиша — я бормотал под нос: «… Доулиш… доля лиц… долго ли… мне бы лишь…».



«В&В» НА МОЕМ ПУТИ: ДОНАЛЬД И ФЛОРЕНС ПУТТОК


Через полчаса после прихода в Ньюквэй я сидел в гостиной и, между тем как носок моего ботинка грызла собака, пил чай с Флоренс Путток («Сколько тебе говорить: оставь ботинок в покое!»), а та рассказывала, как ей оперировали колено. Стоило мне упомянуть о пешей ходьбе, как речь зашла о ступнях, ногах, коленях и операции, которую перенесла Флоренс. Телевизор работал: в те дни считалось, что не смотреть новости, — значит проявлять некоторое неуважение к родине, ведь там сообщали последние вести с Фолклендов. А у Куини — второго пекинеса — что-то неладно с животиком. А Билл, двоюродный брат миссис Путток, весь день не звонил — обычно-то звонит сразу после ленча. А Дональд Путток, шестидесяти одного года, говоривший шепеляво, ушедший на пенсию досрочно — спина, знаете ли, не в порядке — Дональд смотрел на движущиеся стрелки на карте Фолклендов и слушал рассуждения Флоренс о сухожилиях и связках; потом он сказал: «Я в Хорнчёрче всю жизнь прожил».

И мне отчего-то казалось, что я у себя дома.

Но то был не мой дом. Я легко внедрился в этот уютный закрытый мирок, но мог покинуть его в любой момент, как только пожелаю. Право выбора было за мной: в большинстве приморских городов приходится выбирать между отелем, пансионом и «bed-and-breakfast». Третий вариант всегда меня соблазнял, но чтобы извлечь из него всю выгоду, требовался некоторый запас неистраченных сил. «Bed-and-breakfast» — частный дом, обычно в предместье, в некотором отдалении от Фронт-стрит, Променада и отелей. Переступив порог такого дома, невозможно не почувствовать, что вторгаешься в чей-то устоявшийся уклад — пяльца в руках Флоренс, нелепые шлепанцы Дональда… В «bed-and-breakfast» всегда пахнет кухней и карболкой, но отчетливее всего особый запах, который неизбежно ассоциируется у тебя с родней твоей жены.

На своей улице «bed-and-breakfast» ничем не выделяется среди прочих домов, за исключением таблички. У Путтоков табличка висела в окне. «Свободные места» — значилось на ней. У меня сложилось впечатление, что покупка таблички — все, на что надо потратиться для открытия такого заведения. Когда табличка есть, остается лишь проветрить гостевую спальню. Скоро появится какой-нибудь чудак — рюкзак, кожаная куртка, туристские ботинки, обильно смазанные жиром — и весь вечер будет слушать рассуждения хозяев о том, какая нынче дороговизна, или о талантах Билла Кросби, или о крайне мучительной хирургической операции. Англичане, в быту — самая патологически-скрытная нация — всего за 5 фунтов впустят вас в святую святых — свои дома, а иногда даже изольют вам душу. «Сейчас у меня забот невпроворот, — скажет какая-нибудь миссис Спакл. — Берту надо зубы вставлять, пылесос сломался, а Энид подозревает, что у нее будет маленький…» В поздний час, когда все остальные лягут спать, женщина, которую вы знали как миссис Гарлик, нальет вам кружку сливочного хереса, скажет: «Зовите меня Идой», и заведет беседу о том, какая у нее есть необычная родинка на теле.

В «bed-and-breakfast» всегда присутствует неуловимый оттенок дилетантизма: хозяйка говорит; что пускает жильцов оттого, что ей нравится готовить, да и лишние деньги никогда не помешают («деньги на булавки»), а еще она любит общество, а дети-то разлетелись по свету, в доме стало как-то пусто, одно эхо по углам. Все заботы, связанные с «bed-and-breakfast», лежат на женщине, но она предается им охотно, так как за свой обычный труд по дому получает самые настоящие деньги. Никаких особых договоренностей не требовалось. «Bed-and-breakfast» в его лучшем воплощении подобен идеальному браку, а в худшем — поездке в гости к сварливой теще. Обычно ко мне относились со смесью робости и подозрительности; но это и есть традиционное английское гостеприимство — настороженное любопытство и скупые проявления добросердечия.

Англичане требуют от постояльцев, чтобы те ни на что не жаловались. Большинство людей из низших слоев среднего класса — а они и сдают комнаты внаем — на дух не переносят постояльцев, которые ноют. Хозяева считают — и небезосновательно — что на своем веку повидали больше бед, чем эти слабаки. «А вот в войну…», — обычно начинали они фразу, и я осознавал, что сейчас проиграю в споре под весом неопровержимых доказательств каких-то бед и лишений. В войну Дональд Путток, скорчившись под лестницей в Хорнчёрче, вслушивался в рев германских «Фау» и, как часто говорил, лишь чудом уцелел.

Я сказал ему, что путешествую по побережьям.

— Совсем как мы! — сказал Путток. Они с Флоренс проехали на машине от Кента до Корнуолла в поисках места, где бы им хотелось поселиться. В самых подходящих делали остановки. Ньюквей лучше всех. Здесь они до гробовой доски останутся. Если куда и переедут (на вкус Флоренс, в доме слишком много спален), то разве что на своей же улице.

— Ну, местные, конечно, нас ненавидят, — сказал мистер Путток, лучезарно улыбаясь.

— Дональда на днях один корнуоллец распек в хвост и в гриву, — пояснила миссис Путток. — Он до сих пор сам не свой.

— Плевал я на него с высокой башни, — пробурчал Дональд.

Потом миссис Путток сказала, что всегда мечтала открыть «bed-and-breakfast». Она не чета другим, — сказала она, — некоторые после завтрака выгоняют постояльцев за порог и не пускают в дом до вечера; не думайте, что все, кто сидит на остановке, ждут пятнадцатого автобуса — среди них есть и отдыхающие, которым просто надо время скоротать. В «bed-and-breakfast» считается учтивым, не афишируя этого специально, возвращаться в дом только вечером, даже если весь день идет дождь.

Путток дала мне визитную карточку из тех, которые заказала в типографии, с перечнем достоинств своего дома:

«— Телевизионный салон

— Доступ в комнаты в любое время

— Пружинные матрасы

— Бесплатная автостоянка на территории

— Бесплатный душ по желанию

— Отдельные столики»

Телевизионным салоном служила гостиная Путтоков, автостоянкой — заасфальтированная дорожка, ведущая к гаражу, душ был душем, а столики — столами. Таково описание их дома, ничем не отличавшегося от всех других частных домов в Ньюквее.

Пансионы типа «bed-and-breakfast» сильно облегчили мою задачу, и я был им глубоко признателен. В пол-одиннадцатого, после «Новостей с Фолклендов» (теперь каждый вечер объявляли «А теперь наш специальный выпуск…»), когда все мы испытывали легкую оторопь, насмотревшись на кровь и наслушавшись теоретических выкладок, и мистер Путток говорил: «Эти Фолкленды — вылитый Бодмин-Мур[10 - Бодмин-Мур — пустошь в Корнуолле, известная археологическими памятниками бронзового века.], черт бы его подрал, но нельзя же нам сидеть сложа руки, так я понимаю?», миссис Путток спрашивала меня: — Хотите выпить горяченького? — И, пока она готовила на кухне «Овалтайн»[11 - Растворимый напиток из солодового экстракта с молоком.], мы с мистером Путтоком несли полный вздор, беседуя о международном положении. Я чувствовал признательность, так как для меня это была неизведанная страна — целый дом, открытый моему любопытному взгляду: книги, картины, послания на открытках, сувениры, взгляды на жизнь. С особым упоением я рассматривал семейные альбомы. «Это мы сразу после войны на Балу-Маскараде в Ромфорде… Это наш кот Монти… Это я в купальном костюме…» Я руководствовался честными намерениями, но во мне сам собой просыпался инстинкт авантюриста-шпиона, и я втирался в один коттедж за другим, разнюхивая, как живет эта нация.



«В&В» НА МОЕМ ПУТИ: «БЫК»


Мистер Диди из «Быка» сказал:

— Понимаете, никто не хочет загадывать на будущее. Все только и делают, что работают. Как заведенные. И не просто ради денег. Боятся нос из города высунуть — думают, когда вернешься, тебя уже с работы выгонят.

Потом по телевизору начались «Фолкленды: специально для вас», и мы, повинуясь чувству долга, устремились на голос миссис Дебби: «Новости!» Новости были ужасные: опять гибнут люди, опять тонут корабли. Но телезрители всегда внимали новостям с крайне озадаченным видом: сведения были скудные, а иногда и противоречивые. Почему так мало хроники боевых действий? Обычно выпуск новостей сводился к тому, что корреспонденты по телефону, сквозь треск помех, что-то рассказывали об очередном поражении. Мне показалось, что в связи с войной англичане — в частной обстановке, а не в общественных местах — испытывали стыд и недоумение, а Аргентину считали жалкой, бестолковой и несчастной страной, где армия комплектуется по призыву из желторотых мальчишек. Разговоров об этой войне они не терпели, зато могли до утра толковать о том, как плохо идет бизнес.

— Кстати, совсем забыла тебе сказать, — сказала миссис Диди. — Смиты отказались. У них было забронировано на сентябрь. Мистер Смит сегодня утром позвонил.

— Будь он неладен! — воскликнул мистер Диди.

— У него умерла жена, — пояснила миссис Диди.

— Да? — усомнился Диди, устыдившись своей фразы «Будь он неладен!».

— Она и не болела совсем, сказала миссис Диди. — Разрыв сердца.

Услышав про разрыв сердца, мистер Диди успокоился. Значит, по большому счету, никто не виноват — это вам не тяжелая болезнь или убийство. Человека просто взяли и изъяли из обращения, и все тут.

— Опять аванс возвращать, — произнесла миссис Диди с досадой.

— Итого два аванса, — сказал мистер Диди. — Понадеемся, что больше такого не случится.

На следующий день я подслушал разговор двух болтливых дам о Фолклендах. Тогда считалось, что война сделала британцев агрессивными ура-патриотами, развела шапко-закидательство. Это и впрямь было характерно для статей во многих газетах, но для разговоров между обычными людьми, которые мне довелось слышать, — почти никогда. Большинство было настроено наподобие миссис Мьюллион и мисс Кастис из пансиона «Бриттания» в Комб-Мартине, которые, обменявшись положенными банальностями, соскользнули с темы Фолклендов на пространные воспоминания о Второй Мировой.

— Тогда, хоть немцы и заняли Францию, жизнь текла себе по обычному руслу, — сказала миссис Мьюллион.

— Вот именно, — кивнула мисс Кастис. — Война войной, но нельзя же все забросить. Что толку сидеть да охать, опустив руки.

— Тогда мы жили в Таунтоне.

— Правда? Мы-то из Кьюлломптона, — сказала мисс Кастис.

— Из Маттертона, точнее.

— Я уж думала, карточки никогда не отменят! — воскликнула миссис Мьюллион.

— Как сейчас помню: шоколад перестали нормировать, и его тут же весь скупили. Тогда на него опять ввели карточки!

Этими воспоминаниями они поднимали себе настроение.

— Еще чаю? — спросила миссис Мьюллион.

— С удовольствием, — сказала мисс Кастис.



«B&B» НА МОЕМ ПУТИ: ОЛЛЕРФОРД


Порлок, родина человека, который помешал Кольриджу дописать «Кубла-Хана»[12 - По сообщению самого Кольриджа, текст поэмы ему приснился. Едва проснувшись, поэт начал его записывать, но его отвлек «человек из Порлока, пришедший по делу», и за беседой Кольридж начисто забыл часть, которую не успел перенести на бумагу.] — это одна-единственная улица, застроенная маленькими коттеджами; между коттеджами, по проезжей части, течет сплошной поток автомобилей. Ниже, на западном берегу залива, — портовый поселок Порлок-Уэйр, а вокруг, куда ни глянь, холмы, частично поросшие деревьями.

Сто семьдесят лет тому назад некий человек, посетивший Порлок, нашел, что городок это тихий, но полностью лишенный изъянов. Гость написал в своих заметках: «Бывают периоды относительного застоя, когда даже в Лондоне мы говорим «Жизнь замерла»; итак, неудивительно, что в определенные сезоны в Вест-Порлоке царит легкое затишье».

Я зашагал в сторону Оллерфорда и по пути разговорился с женщиной, которая кормила птиц в своем саду. Она указала мне дорогу в Майнхед, уточнив: «Это не самый короткий путь, зато самый живописный». Она была светловолосая, с черными глазами. Я похвалил ее дом за красоту. Она обронила, что сдает комнаты жильцам, а затем с улыбкой поинтересовалась: «Может, останетесь до завтра?» Вопрос был задан всерьез — похоже, ей по-настоящему хотелось, чтобы я согласился. Я почуял в ее предложении какой-то подтекст. И промолчал — просто стоял и улыбался ей в ответ. Солнце золотило траву, птицы жадно расхватывали хлебные крошки. Едва перевалило за полдень; в такой ранний час я еще нигде не останавливался на ночлег, чтобы возобновить путь лишь на следующий день.

Я сказал:

— Может быть, в другой раз.

— Я никуда не денусь, — отозвалась она со слегка печальным смешком.

В Оллерфорде имелся старинный мост. Я прошел мимо него и углубился в лес, срезая угол, поднимаясь к холму под названием «Маяк Селуорти». Лес кишел певчими птицами — дроздами и славками; потом я услышал голос, который ни с каким другим не перепутаешь — кукушка! Четко, точно механическая птица из ходиков, она отсчитала пятнадцать часов. Солнце пригревало, склон был пологий, жужжали шмели, дул ласковый ветерок, и я подумал: «Ага, вот что я искал, выйдя сегодня утром в дорогу — хотя вовсе не подозревал, что обрету это именно здесь».

«Все путешественники — оптимисты», — продолжал я размышлять. Путешествие вообще сродни оптимизму в действии. Я всегда странствовал с мыслью: «Все у меня будет хорошо, везде мне будет интересно, что-нибудь для себя открою, ноги не переломаю, на грабителей не наткнусь, а на исходе дня найду славное местечко для ночлега. Все будет чудесно, а на худой конец, достойно внимания — не пожалею, что покинул дом и пустился в дорогу». Иногда все оправдывает погода — даже моросящий дождик в Девоне. Или пение птиц в солнечный день, или звук собственных шагов по каменистой тропинке, ведущей под гору (думал я, спускаясь по Норт-Хиллу мимо полян, заросших ярко-лиловыми азалиями). Преодолевая горбатые холмы, я направился дальше к Майнхеду.






ЛАГЕРЬ ОТДЫХА


На востоке, за серой полосой песка со множеством луж — в час отлива море отступило на полмили — я увидел пестрые флаги «Лагеря Батлинз»[13 - «Лагеря отдыха Батлинз» были созданы предпринимателем Билли Батлином в Англии во второй половине 1930-х годов. Ныне из 9 лагерей под управлением компании «Батлинз» сохранились три, в том числе в Майнхеде. Со времен, описываемых Теру, они подверглись реконструкции и реорганизации.] в Майнхеде и пообещал себе, что непременно туда наведаюсь. Первый приморский лагерь отдыха я увидел в Богноре, и мне стало любопытно, что происходит за его забором, но всякий раз я лишь проходил мимо несолоно хлебавши. В лагеря отдыха просто так не зайдешь на минутку. Они окружены оградами, достойными тюрем, с завитками колючей проволоки поверху. Патрули со сторожевыми собаками, таблички «Берегись» с черепами и костями, нарисованными по трафарету… Главные входы охранялись. Они были оборудованы турникетами и полосатым шлагбаумом, который поднимали далеко не перед каждым автомобилем. Постояльцы «Батлинз» входили на территорию, предъявляя пропуска. Все это отчасти напоминало мне Джонстаун[14 - Джонстаун — изолированное поселение организации «Народный храм», существовавшее в Гайане в 1974–1978 годах. Большинство жителей коммуны совершило коллективное самоубийство (по другой версии, было убито).].

Строгие меры безопасности распаляли мое любопытство. Что же там происходит такого особенного? За железной сеткой забора ничего толком видно не было: в этом «Батлинзе» я рассмотрел лишь так называемое «Гребное озеро», здание дирекции и несколько сонных фигур в шезлонгах. Территория лагеря, очевидно, была очень велика. Позднее я выяснил, что он рассчитан на четырнадцать тысяч человек. Почти вдвое больше, чем постоянное население Майнхеда! Лагерь именовали «Батлинленд», уверяя: «Там есть все, что только душе угодно».

Я зарегистрировался в качестве «экскурсанта». Заплатил деньги. Получил на руки брошюру; буклет и «Программу вашего отдыха» со списком мероприятий на этот день. Охранники посматривали на меня как-то настороженно: рюкзак я оставил в пансионе, но остался в своей обычной кожаной куртке и намазанных маслом туристских ботинках. Коленки у меня были в грязи. Решив не нервировать привратника, я убрал свой бинокль в карман. Большинство постояльцев «Батлинза» ходило в сандалетах и футболках, а некоторые щеголяли в клоунских колпаках — веселились в отпуске. Между тем, было ветрено и холодно, тучи затянули небо. Огромные, величиной с простыню флаги у ворот громко хлопали. В «Батлинзе» никто, кроме меня, не был одет по погоде — по мерзостной погоде того дня. Я чувствовал себя шпионом, которого сбросили в лагерь с парашютом, и иногда ловил на себе подозрительные взгляды.

Этот «Батлинз», как и богнорский, походил на тюрьму: корпуса в казарменном стиле, устрашающие заборы. Тюрьма или военная база — один градус унылости. Но этот «Батлинз» нагонял особую жуть своей красочностью. Его здания соорудили из досок и жестяных модулей, раскрашенных в яркие насыщенные цвета. Нигде больше в Англии я не видел таких утлых построек. Они были настолько безобразны, что в рекламной брошюре изображались не на фото, а в виде синих прямоугольников на примитивной карте. Номера были двух видов — «апартаменты» и «люкс». А казармы, протянувшиеся на много акров, именовались «Жилым комплексом».

И верно, Джонстаун! Жилой Комплекс подразделялся на лагеря — Зеленый лагерь, Желтый лагерь, Синий и Красный. В центре территории — столовая и Детский центр. Имелась Церковь Лагеря Батлинз. Имелись также миниатюрная железная дорога, фуникулер и монорельс — все они бы и небесполезны, пешком по таким просторам далеко не уйдешь. Наверно, именно такой городок воображал безумный проповедник, когда привез своих отчаявшихся последователей в Гайану. Самодостаточный и изолированный населенный пункт — по забору все сразу ясно.

Ассоциации с Джонстауном преобладали, но чем-то «Батлинз» также напоминал карикатурный Новый Иерусалим. Именно так, предположил я, будет выглядеть английский приморский город будущего, если чаяния большинства англичан сбудутся. Собственно, «Батлинз» уже представлял собой английский город — конечно, приукрашенный и не столь добротно выстроенный, как реальные, но все же характерно-английский. Все обычные достопримечательности налицо: крикетное поле, футбольное поле, прачечная, супермаркет, банк, букмекерская контора и несколько заведений с едой на вынос. Конечно, он был лучше организован и более комфортен, чем большинство английских городов похожей величины — а потому пользовался популярностью среди постояльцев. Вдобавок праздничные гулянья длились здесь круглый год. «Батлинз» гордо обещал, например: «Забудьте о мытье посуды!» или: «Абсолютно никаких очередей!» Посуду не мыть, в очередях не стоять — это уже на грани пародии, вроде анекдота об «отпуске по-польски». Но эти обещания — не что иное, как робкая реклама: в Англии запросы невысоки, и жизнь без очередей и грязной посуды — тоже английская мечта.

Брали здесь недорого — 178 фунтов в неделю с семьи из четырех человек, причем завтрак и ужин включены в цену. Среди отдыхающих преобладали семьи — молодые родители с маленькими детьми. Ночевали они в пронумерованных конурках в казармах в одном из четырех лагерей, пищу принимали за пронумерованным столом в одной из столовых и целыми днями развлекались.

Спортивная площадка «Виндзор» (тут было много названий, отсылавших к жизни королей — такие вот претензии на респектабельность) и «Озеро для удильщиков» в день, когда я там побывал, не привлекли никого. Зато в двух «салонах бильярда и настольного тенниса» жизнь била ключом; площадь каждого салона равнялась половине футбольного поля, а столов были десятки. Никаких очередей! В «Регентском корпусе» шла игра в бинго. За стеклянной стеной громадного зала плескалась вода цвета куриного бульона, были видны мерно работающие ноги и узкие ступни пловцов — то был крытый бассейн. По «Гребному озеру» никто не катался на лодках, открытый бассейн пустовал, церковь — тоже. «Безумный гольф» не пользовался спросом. Бесплатные развлечения здесь были не в чести.

«Да, это ПРАВДА: в «Батлинз» почти все бесплатно!» — уверяла брошюра.

Но большинство людей предпочитало занятия, за которые нужно платить. Они опускали монеты в прорези «одноруких бандитов» в «Зале досуга». Играли в пинбол. Покупали мягкие игрушки и сувениры, или меха в «Меховом салоне», или стриглись в парикмахерской. Или ели. В «Батлинзе» были четыре закусочных, где торговали «рыбой с жареной картошкой», а также чайные, кофейни и кондитерские. Везде ничего не давали задаром, но здесь, похоже, никто не мелочился. А еще люди пили. Баров насчитывалось с полдюжины. Бар «Эмбасси» (греческие статуи, эрзац-хрустальные люстры, красные обои) был полон народу — между тем, по размеру он напоминал овин. В баре «Эксмур» за 157 столиками устроилось, должно быть, с тысячу посетителей. Лагерь впечатлял своим размахом. А также своей обшарпанностью.

То не был аналог Диснейленда. Диснейленд — прежде всего приятная греза, помесь прогресса с фарсом, апофеоз беззубого сюрреализма, уютный мирок, похожий на трехмерный мультфильм. Но чем глубже я изучал «Батлинз», тем больше он напоминал мне английский быт. Лагерь был крайне близок к реальности: тот же узкий кругозор, та же изолированность от других, тот же ассортимент наслаждений. Жизнь в «Батлинзе» — это жизнь в Англии минус работа. Иными словами, досуг, где всем правят тупость и занудство. Дергать за рукоятку игрового автомата проще, чем заниматься спортом, а поглощение фаст-фуда вообще превратилось в самостоятельный вид развлечений. Казалось, никто из отдыхающих не замечал, как убоги здания, как скудно растет трава среди проплешин на лужайках, как вездесущи запах и шкворчание блюд, которые жарятся во фритюре.

В этом смысле «Батлинз» тоже походил на реальный город. Люди прогуливаются в уверенности, что все вокруг дается даром, но большинство развлечений платные, а некоторые даже очень дорогие — например, билет в кабаре. В тот вечер играла рок-группа «Фредди энд зэ дримерз» — несколько немолодых мужчин, похожих на сильно поблекшие призраки самих себя в 60-е.

Если «Батлинз» чем-то и предвосхищал будущее, то состоянием постояльцев. Казалось, они начисто лишены воображения. Вылитые зомби, они бродили по территории, обреченные на одну или две недели безудержного веселья под облачным небом. Все, разработанное для детей, тоже соответствовало прогнозам футурологов. За детьми присматривали: в «Батлинзе» их можно было безбоязненно выпускать за порог, не опасаясь, что они покалечатся или потеряются. Вокруг лагеря высокий забор, работает специальный «патруль воспитателей», есть «детская аудиобиблиотека» и большая детская площадка. Именно такие комплексы создадут для подрастающего поколения в четко распланированных городах будущего.

Для детей предназначалась большая часть занятий и мероприятий, за исключением виста и бинго. Я в качестве экскурсанта мог выбирать между «Конкурсом маскарадных костюмов в лиге юниоров "Корона"», «детской викториной», «Веселым трамплином», «Дерби на осликах» пли «Прослушивание для шоу талантов «Бивер и малыш». «Дерби на осликах» проводили на «Веселой лужайке», продуваемой сильным ветром: дети визжали, животные еле брели. Я пошел на прослушивание для шоу талантов в театре «Гэйэти-Ревю». Восьмилетняя девочка исполнила двусмысленный танец под фривольную попсовую балладу; две сестры спели об Иисусе, Аманда и Келли — песенку «О Дэзи, Дэзи, дай мне ответ», а Миранда скороговоркой рассказала стишок. Большинство родителей на прослушивании не присутствовало — они играли на автоматах или пили пиво.

Я забрел в Церковь Лагеря («Падре принимает в Центре в любое время»). К двери было прикреплено объявление: «На всех трех службах возносятся молитвы за наши Силы в Южной Атлантике». Я внимательно просмотрел «Книгу посетителей». В ней имелась графа «Национальность», и люди указывали рядом со своими именами «валлиец», «корнуоллец», «англичанин», «шотландец». Изредка попадались ирландцы. Но с середины апреля — когда началась Фолклендская война — люди начали указывать в графе «национальность» слово «британец».

В «Регентском корпусе» я повстречал трех дам, которые пили чай. Дафна Банзен из Брэдфорда сказала:

— Мы здесь об этих фолклендских делах не говорим — мы на отдыхе. Такая тема депрессивная.

— И вообще, — вмешалась Мэвис Хеттери, — тут только одно можно сказать.

И что же?

— Я вот что скажу: «Поднажмите и поставьте точку! Хватит играть в кошки-мышки!».

Миссис Банзен сказала, что она и ее подруги обожают «Батлинз». Они здесь уже не в первый раз и обязательно приедут опять. Жаль лишь, что нельзя остаться подольше. — А у Мейвис комната просто шик!

— Я немножко доплатила, — сообщила миссис Хеттери. — В моем шалли на полу ковровое покрытие.

Легко высмеивать убожество и тупые развлечения «Батлинза». Да, это не самый удачный способ провести досуг, но отрицать его популярность было нельзя: на побережье насчитывались десятки таких лагерей. В них безопасность и равенство, свойственные тюрьме, сочетаются с вульгарностью увеселительного парка. Я расспрашивал детей, что сейчас делают их родители. Обычно папа играл в бильярд, а мама ходила по магазинам, но многие говорили, что родители спят — прилегли вздремнуть часок-другой. Дрыхнуть до полудня, отдохнуть от кухни и присмотра за детьми, закусочная, бар и букмекерская контора в двух шагах от дома — этакий дешевый рай, где с людьми обращались примерно как с животными в зоопарке. Со временем на британских побережьях будет все больше лагерей отдыха. Это ведь «дешево и сердито», как выразилась Дафна Банзен.

Персонал «Батлинза» именовался «красномундирники» — как британские солдаты старых времен. То были парни и девушки в красных пиджаках. Красномундирник Род Ферсби сказал мне, что в лагере могут разместиться четырнадцать тысяч человек («но средняя заполненность — тысяч девять»). Откуда же они приезжают? — спросил я. — Со всей страны, — сказал Ферсби. А когда я спросил об их роде занятий, Ферсби рассмеялся: — Вы, что, серьезно? Ну вы даете!

Я подтвердил, что спрашиваю вполне серьезно.

— Да здесь половина — безработные, — пояснил он. — Тем «Батлинз» и хорош: здесь можно прожить на пособие.






ЛЛАНЕЛЛИ — МАЛЕНЬКИЙ СЧАСТЛИВЫЙ ГОРОД


На карте Лланелли выглядел многообещающе — он располагался в юго-западной части Дифеда в дельте реки Лугор. С вокзала я отправился пешком в порт. Город оказался скучный, затхло пахнущий, выстроенный из щербатых кирпичей. Карта ввела меня в заблуждение. Я решил немедленно его покинуть, но вначале купить путеводитель по Уэльсу, чтобы больше не попадать впросак.

Мне попался магазин, в витрине которого стояли учебники. Среди учебников валялись на боку дохлые мухи — не раздавленные, а умершие своей смертью от голода; казалось, они просто дремлют. В магазине было больше полок, чем книг. За прилавком никого небыло. Из-за бисерной занавески раздался гнусавый голос:

— Сюда.

Я вошел. Мужчина, что-то нашептывавший в телефонную трубку, даже не поднял на меня глаз. За занавеской книг было предостаточно — но исключительно с обнаженной натурой на обложках. Пахло дешевой бумагой и типографской краской. Имелись и журналы, неизменно запакованные в целлофан. На картинках — обнаженные груди или резиновое белье. Иногда дети; названия журналов заставляли предположить, что на их страницах насилуют голых карапузов. Для путеводителей места не нашлось, но поскольку порношоп был валлийский, на двери висел колокольчик, приветливо звякнувший мне вслед «динь-динь!».

В Уэльсе вежливость — это улыбки и мягкосердечие. В Лланелли даже местные скинхеды держались учтиво, а юнцы с отбеленными волосами, со свастиками на кожаных куртках и сережками в ушах, или зеленоволосые в футболках с надписью «ANARCHY!» казались добрейшими существами. И вот еще что поразительно: валлийцев несколько миллионов, а фамилий у них на весь народ — не более дюжины, но безликость им совершенно не свойственна. Каждый валлиец — колоритная личность, которая при общении стремится проявить максимум любезности. «Вы — джентльмен!» — кричал один мужчина другому, здороваясь с ним на улице.

В «Пекарне Дженкинса» («Наслаждение в каждой крошке») я увидел пирожные с клубникой, украшенные топлеными сливками. Интересно, клубника свежая?

— О да, сегодня утром собрали, — сказала миссис Дженкинс.

Я попросил одно.

— Но они же по тридцать пенсов, голубчик, — предостерегла меня миссис Дженкинс, даже пальцем не пошевелив. Она ожидала, что я скажу: «Тогда не надо». Она была на моей стороне в самом гуманном смысле этого слова и сочувственно улыбнулась, точно говоря мне: «Ну, разве мыслимо платить столько за пирожное!».

Когда я купил два, миссис Дженкинс явно изумилась. Наверно, ее ввел в заблуждение мой рюкзак и вообще мой бродяжнический вид. Я повернул за угол и набил рот пирожными.

— Доброе утро… то есть, добый вечер! — сказал на вокзале в Лланелли начальник станции, мистер Мэддокс. — Я не ошибся? Я так и знал, что наконец-то выучу. Было бы терпение!

Все остальные на перроне говорили между собой по-валлийски, но увидев приближающийся поезд, перешли на английский. Возможно, от воодушевления.






ТЕНБИ


Изящные здания городка Тенби: высокие, горделиво стоящие на обрыве, — показались мне книгами в красивых переплетах на полке под потолком. И верно, их выпуклые эркеры были словно корешки книг. Городок находится на мысу. Поскольку с трех сторон он окружен морем, в нем как-то особенно светло. Всепроникающий белый свет заливает рыночную площадь и растворяется в воздухе; кажется, что он терпко пахнет камнями, омываемыми океанскими волнами. Я подивился, что этот симпатичный городок одновременно вселяет умиротворение, — но так и было на самом деле. Впрочем, Тенби следовало назвать не симпатичным, а воистину прекрасным. Его живописность навевала ощущение, что вместо реального поселка ты попал в его акварельное изображение.

Охраной и реставрацией Тенби не занимались деспотичные привереды, которые столь часто завладевали британскими деревнями. Это новое сословие, вселившись в старые дома, выпотрашивало их изнутри и, отреставрировав соломенные крыши и окна с частыми переплетами, устраивало в кладовке потайную хромированную кухню с электронными мозгами. Подобные любители старины могут сделать города и поселки настолько живописными, что никаких сил нет. Тенби — другое дело; его просто поддерживали в порядке, и он созрел, как выдержанное вино; городок был еще крепок, и я порадовался, что его отыскал. Правда, сколько бы путешественник ни чувствовал себя первооткрывателем в глубине души, Тенби не позволяет ему задирать нос — изящество этого города широко известно. Тенби был воспет поэтами и послужил источником вдохновения для пейзажистов, старинным он считался еще при Тюдорах; он дал миру Огастеса Джона[15 - Огастес Джон (1878–1961) — известный валлийский художник и гравер.], описавшего родной город в своей автобиографии «Chiarooscuro», а также Роберта Рекорда, который придумал математический знак равенства. Впрочем, в Британии я вообще не видал мест, о которых бы никто не знал — разве что забытые или те, что крушит или перекраивает наш жестокий век.

Судьба была милостива к Тенби, а тишина и безлюдность только усиливали его очарование. Я шатался по улицам в мечтательном настроении. Впервые за все путешествие я почувствовал, что курорт выполняет свое предназначение — навевает спокойствие, смягчает сердце, внушает желание подремать над книгой на веранде с видом на море.






ОБНАЖЕННАЯ ЛЕДИ


В отеле «Харлех» в Кардигане — унылом полуразвалившемся здании у реки, почти закупоренной илом — у меня была странная встреча. Отель много лет простоял взаперти, и теперь там пахло соответственно — мышами и несвежими простынями. Запах лохмотьев в любом случае сходен с запахом мертвечины, но в букете «Харлеха» также присутствовали ноты грязи, печного отопления и медлительно текущей реки. Едва договорившись насчет номера, я осознал, что сделал неудачный выбор. В комнату меня провела Гвен — пятнадцатилетняя девушка с сердито надутыми губами, толстощеким капризным лицом и пивным брюшком.

— Что-то у вас тихо, — сказал я.

— Вы тут один живете, — отозвалась Гвен.

— Во всем отеле?

— Во всем отеле.

От постели тоже воняло, словно на ней кто-то недавно спал — совсем недавно, вот только что выполз из-под одеяла, простыни еще не остыли. Мерзостное было ощущение.

Владелица «Харлеха» — женщина по имени Рини — вечно тебе подмигивала, гортанно хохоча. Свой бумажник она хранила за пазухой, в выемке между грудями; за едой курила; много толковала о своем мужчине: «Мой-то весь мир на кораблях обошел». Ее мужчина, лет пятидесяти, бледный и небритый, ковылял по, коридорам отеля, не заправляя рубашку в брюки, и ворчал, что его щетка для волос куда-то подевалась. Его звали Ллойд. Он был лысоват. Ллойд со мной заговаривал редко, зато от Рини было невозможно отделаться — она вечно убеждала меня спуститься в бар и пропустить рюмочку.

Бар представлял собой темную комнату с рваными шторами и неказистым столом посередине. Обычно за столом сидели двое татуированных юношей и два старика — все они пили пиво с Ллойдом. Рини была за барменшу — приносила кружки на оловянном подносе. Она же меняла пластинки; музыка была громкая и мерзкая, но мужчин это вполне устраивало. Они были неразговорчивы, выглядели замученно и, пожалуй, даже нездорово.

Но Рини была на удивление жизнерадостна и гостеприимна. Отель зарос грязью, еда была неописуема, а в ресторане пахло мочой, но Рини радушно всех встречала и болтала без умолку; она уже прикидывала, как наведет в отеле порядок. Своего Ллойда она видела насквозь — сама знала, что он ворчливый старик, любящий приврать. «Не берите в голову, расслабьтесь, возьмите еще порцию», — говорила Рини. Она была настроена конструктивно, но запущенность отеля превышала ее силы. «Это Пол, он из Америки», — объявила Рини, подмигнув мне. Осознав, что я — предмет ее гордости, я впал в беспросветное уныние.

Как-то вечером Рини познакомила меня с Элли. Элли, уроженка Суонси, была тучная и красноглазая, с щербатым ртом, веснушчатым носом и скрипучим голосом. «Ох уж это Суонси, — говорила она, — ну просто болото». Элли была пьяна — а также глуха в том смысле, что алкоголь иногда отшибает слух. Рини говорила об Америке, но Элли продолжала что-то бормотать про Суонси.

— Ну, мы хотя бы не жадины, — говорила Элли. — Да, мы деньги считаем, но карды — вот это жадины.

— Она о нас говорит, — сказала Рини. — Карды — кардиганские. И верно, мы еще прижимистее шотландцев.

Элли сморщила лицо, передразнивая кардиганских жадин, а затем потребовала от меня объяснений, почему это я трезвый — и призвала в свидетели болезненных молчунов, которые уставились на нее тупыми влажными глазами. Элли была одета в мешковатый серый свитер. Допив свою пинту пива, она вытерла о свитер ладони.

— Ну, а вам как они — карды? — спросила она.

— Милейшие люди, — сказал я, пробурчав про себя: «Дикари».

Наступила полночь, а выпивающие не расходились.

— Пойду наверх, — сказал я.

— Тут ни один номер не запирается, — сообщила Рини. — Потому и ключей нет. Понимаете?

Элли вставила:

— Эх, Рин, тут же тихо-спокойно!

— Слишком спокойно, блин, я бы сказала, — отозвалась Рини. — Чтобы ночью повеселиться, надо в Сондерсфут ехать.

До Сондерсфута было тридцати три мили.

— Чего ты, Ллойд? — спросила Рини, увидев, что Ллойд заухмылялся.

— Он боится, — сказал Ллойд, подразумевая меня.

— Я не боюсь, — сказал я.

Уверения в своем бесстрашии всегда кажутся мне протестом испуганного человека. Я стоял посреди бара, пытаясь изобразить улыбку. Четверо местных, сидя за столом, разглядывали меня; их болезненные лица не выражали никаких чувств.

— Тут ничего не запирается, — с удовольствием протянул Ллойд.

— Да ладно, мы вас не ограбим, не изнасилуем! — вскрикнула тут Рини.

Она произнесла это так громко, что я в первые секунды не поверил своим ушам. Рини была женщина бойкая, но некрасивая.

Придя в себя, я сказал:

— Жалко. Я рассчитывал либо на первое, либо на второе.

Рини живот надорвала от смеха.

Лежа на мерзкой постели, я слышал из бара рок-музыку, а иногда вопли. Но я настолько умаялся, что незаметно заснул, и мне приснился Кейп-Код. Я сидел со своей двоюродной сестрой и говорил ей: «Зачем люди возвращаются домой так рано? Это самое чудесное место на свете. Наверно, боятся попасть в пробку. А я так бы здесь и остался…»

И тут я услышал треск рвущейся материи. Он раздался прямо в моей комнате. Приподнявшись с постели, я увидел чью-то растрепанную голову. Вроде бы мужчина. Лицо обветренное, нос сплющенный, кривая ухмылка. Но веснушки и красные глаза были мне знакомы. А, Элли.

— Что вы делаете? — спросил я.

Она сидела на корточках прямо у кровати — я видел только ее голову. Треск раздался снова — ага, не материя, а «молния» моего рюкзака. Элли, повернувшись ко мне вполоборота, обмерла. Поняв, что передо мной Элли, а не какой-то мужик, я успокоился — и тут вспомнил, что бумажник и вообще все деньги лежат в куртке, которая висит на крючке в дальнем углу.

— Где я? — произнесла Элли.

— Вы в моем номере.

— Что вы тут делаете? — спросила она, оборачиваясь.

— Это мой номер!

Вопросы она задавала сонным голосом, но явно переигрывала. И от моего рюкзака не отходила — так и сидела на корточках. И громко сопела. Я сказал:

— А ну не трожь.

— О-о-о-х, — простонала она и плюхнулась на колени, гулко ударившись об пол.

«Как бы ее спровадить», — подумал я.

И сказал:

— Мне спать хочется, уйдите.

Сам не знаю, отчего я был с ней столь вежлив.

Элли снова застонала — правдоподобнее, чем в прошлый раз, — и вопросила:

— Куда я задевала мои вещи?

Она встала во весь рост. Сена была женщина пышная, с пышной колышущейся грудью — веснушчатой, кстати. Тут я заметил, что она в чем мать родила.

— Зажмурьтесь, — сказала она, шагнув ко мне.

Я сказал:

— Сейчас только пять утра, в самом вы деле.

Солнце только что озарило шторы.

— О-о-о-х, меня мутит, — сказала она. — Подвиньтесь.

Я сказал:

— Вы же голая.

— Ну так зажмурьтесь, — сказала она.

Я спросил:

— Зачем вы трогали мой рюкзак?

— Искала мои вещи, — сказала она.

Я сказал с мольбой в голосе:

— Ладно сказки-то рассказывать, а?

— Не смотрите на меня, я же голая, — сказала она.

— Я сейчас закрою глаза, — объявил я, — а когда открою, чтоб я вас в моем номере не видел.

Когда она шлепала по голым половицам, ее нагая плоть издавала какой-то чмокающий звук, похожий на шорох макинтоша. Услышав, что она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь, я проверил, все ли в порядке. Оказалось, деньги на месте, рюкзак нетронут — только «молнии» расстегнуты. Мне вспомнились уверения Рини — мол, не ограбим, не изнасилуем…

За завтраком Рини обронила:

— Ой, я десять лет так поздно не вставала! Глядите-ка, почти пол-девятого!

Рини надсадно кашляла, веки у нее были словно вымазаны сажей — тушь расплылась. Ее валлийский акцент как-то усилился.

Я рассказал ей об Элли.

— Да-а? Правда? — воскликнула она. — Ну, я от нее теперь не отстану! Вот ведь смех!

В дверях возникла какая-то старуха и, пошатываясь, вошла в бар. Рини спросила, чего ей угодно. Старухе было угодно пинту пива.

— Сейчас полдевятого утра! — сказала Рини.

— Тогда пол-пинты, — произнесла старуха.

— И вообще, сегодня воскресенье! — сказала Рини. Обернувшись ко мне, пояснила: — По воскресеньям у нас тут сухой закон. Потому и тихо. Но в Сент-Догмельсе[16 - поселок в миле от Кардигана.] можно выпить.

Старуха вся поникла. И заявила:

— Вот скоро референдум будет, так я обязательно проголосую, чтобы закон про алкоголь исправили.

Она не злилась. Старуха выглядела дряхлой, усталой от жизни — часто такое состояние принимают за терпеливость.

— Ох ты господи! — вскричала Рини. — Что мне делать, Пол? Посоветуйте, а!

Я сказал старухе:

— Выпейте чаю.

— Полиция меня уже взяла на заметку, — сказала Рини. — То и дело захаживают.

С этими словами Рини подошла к шкафу. — Могут вообще лицензию отнять, — и, вынув бутылку пива, откупорила. — От них, блин, пощады не жди, — и налила полную кружку.

— Сорок пять пенсов, — сказала она.

Старуха выпила кружку и купила еще две бутылки. Расплатилась и не сказав больше ни слова, ушла. Выпивка не доставила ей наслаждения, а тот факт, чтя в день, когда в Кардигане действует сухой закон, она упросила Рини продать ей пиво, не принес ни капли удовлетворения. Но, строго говоря, старуха вовсе не просила — просто стояла, разинув рот, точно парализованная.

— Ничего себе завтрак — кружка пива, — сказал я.

— Она алкоголичка, — возвестила Рини. — Ей тридцать семь. А с виду не скажешь, да? Взять вот меня мне тридцать три, а никто не верит. Мой говорит, у меня фигура, как у двадцатилетней девчонки. Вы ведь пока не уезжаете, а?






ДЖЕН МОРРИС


В Криссиэт я приехал на поезде в солнечный день. В моем путеводителе сообщалось: «Криссиэт: в этом маленьком городке несколько лет прожил Джеймс (ныне Джен) Моррис — пожалуй, лучший из ныне живущих писателей-путешественников». Уточнение «Джеймс (ныне Джен)» в особых комментариях не нуждается, поскольку историю своего превращения из мужчины в женщину — путем хирургической операции в Касабланке — Моррис поведала сама, в книге 1974 года «Трудная задача». Из Криссиэта Джен переехала в бывшую усадьбу неподалеку, близ деревни Лланистумдви, в дом, перестроенный из конюшни. К северу открывался вид на горы Эрири, а к югу — на залив Кардиган.

В чужих странах я редко искал знакомства с людьми, о которых был наслышан, — как-то не верилось, что они искренне пожелают со мной увидеться. Я боялся вторгнуться в их частную жизнь. Но Джен Моррис я все-таки отыскал. Она много писала об Уэльсе, я все равно оказался в этих краях. Вдобавок я уже был с ней шапочно знаком.

Дом Джен Моррис был выстроен на манер крепости инков — из громадных черных камней и массивных балок. Она писала о нем: «Это старая традиционная валлийская архитектура: гигантские необработанные камни уложены один на другой, образуя почти естественную груду, которая увенчана белым деревянным куполом. Такой стиль нынче называют «народным, подразумевая, что профессиональные архитекторы никогда не имели к нему касательства».

Джен Моррис была в трикотажном джемпере и белых брюках. На густой гриве ее волос едва держалась соломенная шляпа, сдвинутая на затылок. Она оделась по сезону — день был очень теплый. Ее манера говорить была характерна для многих образованных англичан — абсолютная корректность, сдобренная зловредностью. Голос у нее был не очень низкий, но томный, и мужское начало, доселе сквозившее в нем, придавало ее тону знойное очарование. В Джен Моррис не было ни капли занудства. Она прекрасно умела слушать собеседника, а сама то небрежно пожимала плечами, то смеялась как-то по-кошачьи: во всю глотку, тихо подфыркивая от упоения, выгибая спину. Она была добра, дерзка и умна.

Дома у нее было очень опрятно. Всюду книги и картины. «Я наполнила его Cymreictod — всем валлийским», — и верно, тут имелись добротные предметы крестьянского обихода и табличка с надписью по-валлийски «Не курить» — она не разрешала дымить табаком в помещении. Потолки были балочные. Библиотека имела в длину сорок два фута, а такая же комната на втором этаже служила кабинетом. Там стояли письменный стол и стереосистема.

Музыке Джен Моррис придавала особенное, необычное значение. Когда-то она писала: «Анимисты веруют, что во всем живом можно найти божественный дух, но я захожу еще дальше: я — инанимист, я полагаю, что даже неодушевленные предметы могут содержать в себе тоску по вечности… Я убеждена, к примеру, что музыка может неизгладимо повлиять на здание, и потому, выходя из дома, часто оставляю проигрыватель включенным, чтобы мелодии и темы впитались в материальные предметы».

Возможно, это было написано совершенно всерьез. Иногда кажется, что неодушевленные вещи наделены чем-то вроде жизненной силы или настроения, которое совпадает с твоим собственным. Но чтобы мелодии впитывались в дерево и камень? «Моя кухня обожает Моцарта, — заметит остряк, — а диван с креслами просто тащатся от «Глэдис Найт энд зэ Пипс». Но Джен я ничего такого не сказал — только слушал ее; одобрительно кивая.

— Наверно, я страшная эгоистка — у меня только одна спальня, — сказала она.

Но дом был из тех, о которых мечтает каждый: стоящий на отшибе, на краю луга, на редкость добротный, светлый, красивый, свежепокрашенный, уютный, с громадной библиотекой, с кабинетом, с кроватью с балдахином; идеальное жилище для одинокого человека и одного кота. Кот Джен Моррис звался Соломон.

Затем она спросила:

— Хотите взглянуть на мою могилу?

«Конечно», — сказал я, и мы спустились на берег реки, в тенистую рощу, где царила прохлада. Ходила Джен Моррис споро; в 1953 году она совершила восхождение на двадцать тысяч футов с первой успешной экспедицией покорителей Эвереста. Валлийский лес — это множество небольших искривленных дубков, сцепленные ветки, темные уголки, заросшие папоротником. Земля под ногами была сырая, а потом и вовсе началось болото: деревья зеленые и прямые, освещение какое-то пятнистое — островки света посреди тени.

— Мне всегда кажется, что это кусочек Японии, — сказала она.

И верно, так это место и выглядело — идеализированный лесной пейзаж с ксилографии, маленький грот у реки.

Указав на воду, Джен Моррис сказала:

— Вон моя могила — тут рядом, на островке.

Остров больше походил на плотину, выстроенную бобрами: стволы деревьев, покрытые сплошным ковром мха, да те же папоротники; среди валунов журчала и хлюпала река.

— Там меня и похоронят — точнее, рассеют. Правда ведь, славно? Прах Элизабет (супруги Моррис до перемены пола) тоже рассеют здесь.

Мне показалось странным, что Моррис задумалась о смерти в столь молодом возрасте. Ей было пятьдесят шесть, а гормональные препараты, которые она принимала, очень омолаживали ее внешность — выглядела она на сорок с небольшим хвостиком. Но для валлийцев то была вполне естественная мысль — строить планы насчет праха, подбирать место для могилы. Этот народ относился к вздохам, трауру и потустороннему миру, как к чему-то обыденному. Я ведь находился на землях так — называемой «кельтской каймы», где до сих пор верили в великанов.

Джен Моррис поинтересовалась, какого я мнения о ее могиле.

Я сказал, что в бурю остров, наверно, запросто может смыть, и тогда ее прах окажется в заливе Кардиган. В ответ она только рассмеялась: «Это ничего».

При нашей первой встрече с год тому назад, в Лондоне, она внезапно заявила: «Я подумываю вступить на стезю преступления. Попробую-ка что-нибудь украсть в магазине "Вулвортс"». Мне не показалось, что это такое уж страшное преступление. Теперь же за ленчем я спросил, воплотила ли она свои планы.

— Ну что вы, Пол, если я и ступила на стезю преступления, то вряд ли стану вам об этом рассказывать.

— Я просто любопытствую, — ответил я.

— Вот эти ножи и вилки, — объявила она. — Украдены у авиакомпании «Пан Америкэн». Я так и сказала стюардессе, что их прикарманю. А она ответила, что ей без разницы.

Столовые приборы были из тех, которые выдают в самолете вместе с маленькой пластмассовой миской размокшего мяса с подливкой.

С темы преступлений мы перешли на поджоги, которые устраивают валлийские националисты. Я спросил, почему жгут только коттеджи, хотя на побережье полно обитых жестью автоприцепов — англичане называют их «мобильные дома» — которые пылали бы очень эффектно. Джен заметила, что ее сын — большой патриот Уэльса — наверняка возьмет мое предложение на заметку.

Я сказал, что валлийский народ кажется единой семьей.

— О да, мой сын тоже так говорит. Он уверен: пока он находится в Уэльсе, ему не о чем беспокоиться. Его никогда в беде не оставят. В какой дом ни зайдет, примут, накормят и пустят переночевать.

— Как путники в Аравии, которые подходят к шатрам бедуинов и говорят: «Я гость Бога», чтобы заручиться гостеприимством. «Ana dheef Allah».

— Да, — согласилась она. И верно, в Уэльсе все — как одна семья.

— И эта семья, как все семьи, — заметил я, — сентиментальна, подозрительна, сварлива и скрытна. Но иногда валлийский национализм подобен некоторым течениям феминизма — он крайне однообразный и однобокий.

Она сказала:

— Наверно, так и впрямь кажется, если вы мужчина.

Я мог бы спросить, но не спросил: «А вам так разве не казалось, когда вы были мужчиной?»

Она продолжала:

— Что касается автоприцепов и палаток — о да, выглядят они ужасно. Но валлийцы к ним не присматриваются. Этот народ не одарен острым зрительным восприятием. А туристы… они же едут смотреть Уэльс. Я отчасти рада, что они здесь — пусть увидят эту прекрасную страну и поймут валлийцев.

Думать так о кошмарных автоприцепах было весьма великодушно; я определенно не разделял ее отношения. Мне вечно вспоминались слова Эдмунда Госса[17 - Эдмунд Госс (1849–1928) — английский поэт, писатель и художественный критик.]: «На побережье Англии никто больше не увидит того, что я повидал в раннем детстве». Побережье хрупко, непрочно, беззащитно перед порчей.

Джен Моррис продолжала рассуждать о валлийцах:

— Некоторые говорят, что валлийский национализм — движение ксенофобское, оно отрезает Уэльс от мира. Но на него можно взглянуть и иначе — рассчитывать, что оно даст Уэльсу свободу и придаст ему значимость, выведет в большой мир.

Покончив с ленчем, мы вышли из дома. Она сказала:

— Ах, если бы вам были видны горы. Я знаю, слушать такие охи и вздохи скучно, но горы действительно потрясающие. Чем желаете заняться?

Я сказал, что мельком видел из окна вагона Портмерион и хочу, если у нас найдется время, взглянуть на него вблизи.

Мы доехали туда на ее машине и припарковались под соснами. Джен Моррис очень хорошо знала автора комплекса, архитектора Клофа Уильямса-Эллиса.

— Чудеснейший был человек, — сказала она. — На смертном одре все равно весело щебетал. Но он страшно переживал, что скажут о нем люди. Ну не чудак ли! Он сам себе сочинил некролог. Имел его при себе, когда лежал при смерти. Когда я его навестила, попросил ознакомиться с текстом: Разумеется, в некрологе не было ничего нелестного. Я спросила, зачем он потратил столько сил на сочинение собственного некролога. А он: «Я же не знаю, что напишут в моем некрологе в «Таймс».

Войдя в ворота, мы спустились по ступеням к Портмериону — маленькому фантастическому городку в итальянском стиле, расположенному на склоне валлийского холма.

— Вбил себе в голову, что они что-нибудь переврут или его раскритикуют, — продолжала Моррис. — Всеми правдами и неправдами пытался раздобыть свой некролог, заготовленный в «Таймс», но, конечно, не смог. Они все засекречены.

Тут Джен рассмеялась — тем самым заливистым злорадным смехом:

— Юмор в том, что некролог для «Таймс» я-то и написала. Их, знаете ли, всегда со всей скрупулезностью пишут заранее.

— И вы ему не сказали? — спросил я.

— Нет, — произнесла она.

Ее лицо было бесстрастно. Возможно, за этой маской таилась усмешка:

— Думаете, надо было? — поинтересовалась она.

Я заметил:

— Но он же был при смерти.

Она снова рассмеялась. И заявила:

— Это ничего не значит.

В нише стоял каменный бюст Уильямса-Эллиса, а на купольном навершии криво висела табличка с рукописной надписью: «Бар наверху открыт».

— Вот это ему бы понравилось, — заметила Джен.

Мы прогулялись по Портмериону: проходили под арками, входили в ворота, блуждали среди скульптур из Сиама и греческих колонн, садов, портиков, колоннад; обошли вокруг пьяццы.

— Себе на беду он не умел вовремя остановиться.

День был солнечный. Мы задержались в голубом Парфеноне, постояли у Часовни, у статуи Геркулеса, около мэрии. Смотришь и думаешь: «Ну, а эта постройка тут к чему?». Дальше опять начались коттеджи.

— Однажды когда мы потеряли ребенка, мы остановились вон там наверху — в том белом коттедже, — сказала Джен, подразумевая себя и Элизабет в их бытность мужем и женой.

Чего здесь только не было! Еще одна триумфальная арка, Приорат, розовые и зеленые стены.

Джен сказала:

— Все это задумано в шутку, чтобы поднять людям настроение.

Но меня увиденное настроило, наоборот, на очень серьезный лад, ибо на строительство этих архитектурных капризов ушло больше сорока лет — а они все равно смахивали на облезлые декорации для киносъемок.

— Он даже заранее спроектировал трещины и спланировал, какие участки должны обрасти мхом. Он был большой педант, но и большой щеголь — всегда носил огромную шляпу — широкополую такую, допотопную — и желтые носки.

Покинув Портмерион, я облегченно вздохнул — меня уже начала грызть совесть за то, что я нарушил свою клятву не осматривать достопримечательности.

Джен проговорила:

— Хотите взглянуть на мое надгробие?

Точно так же — неожиданно, с гордостью, с подковыркой, с черным юмором — она ранее спросила: «Хотите взглянуть на мою могилу?»

— Конечно, — сказал я.

Могильная плита была прислонена к стене в ее библиотеке. В прошлый раз я просто не обратил на нее внимания. Надпись была выбита мастерски — изящная, как гравировка на банкноте. На надгробии было написано «Джен & Элизабет Моррис». По-валлийски и по-английски, выше и ниже имен, значилось:

«Здесь упокоились два друга

По истечении одной жизни»

Я сказал, что это не менее трогательно, чем надгробие Эмили Дикинсон в Амхерсте, на котором начертаны всего два слова: «Отозвана назад».

Когда я уезжал, Джен сказала, провожая меня на станции Портмэдог:

— Знали бы они, кто сейчас садится в поезд!

Я спросил:

— А им-то, собственно, что за дело?

Она улыбнулась. И спросила:

— У вас при себе только этот рюкзак?

Я кивнул. Мы поговорили о путешествиях налегке. Я сказал: секрет в том, чтобы не перегружать багаж — а то еще надорвешься, и никогда не брать с собой официальную одежду: костюмы, галстуки, начищенные ботинки, запасной джемпер — иначе какое ж это путешествие?

Джен Моррис сообщила:

— А я беру лишь несколько платьев, в клубок сворачиваю. Они вообще ничего не весят. Женщинам намного проще, чем мужчинам, путешествовать налегке.

Несомненно, она знала, о чем говорит, ибо на своем веку побывала и мужчиной, и женщиной. Она улыбнулась мне, и я, поцеловав ее на прощанье, ощутил странное возбуждение.






ФАНАТИК ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ


— Обожаю пар, а вы? — спросил меня Стэн Уигбет на железнодорожной ветке Ффестиниог и в следующую же секунду высунулся в окно. Его не интересовал мой ответ — а я ответил бы: «В умеренных дозах». Когда раздался свисток паровоза, Уигбет просиял и заскрипел зубами от удовольствия. Он сказал, что для него нет ничего прекраснее, чем паровой «локо». И разъяснил мне, что они были эффективны и блестяще сконструированы; впрочем, я в свое время слыхал от машинистов, как тяжело было водить паровозы, как неуютно зимними ночами в кабине: чтобы управлять почти всеми моделями паровых локомотивов, приходится каждые пять минут высовывать голову в боковое окно.

Мне хотелось, чтобы мистер Уигбет признал: паровозы устарели, они — все равно что буйволы, такие же красавцы с дурным нравом. Влюбленность в паровозы — фантазия одинокого ребенка, который сам с собой играет в железную дорогу. Игрушка занятная, но очень уж много грязи разводит. По валлийским горам мы ехали на составе, который тащил паровоз «Фейрли», «двухкотельный», как сказали бы знатоки. «Самый несподручный из всех паровозов, какие я водил», — сказал мне о нем когда-то один железнодорожник. Из-за расположения котлов машинист просто задыхается. Пол в кабине «Фейрли» был точно китайская печь для жарки уток в их собственном соку. Но Уигбет отмел все мои аргументы. Как и многие другие фанатики железных дорог, он ненавидел нынешнее столетие.

Первоначально это была линия конки, — сказал он мне; вагоны конной железной дороги возили сланец с горных каменоломен от самого Портмэдога до Блаэнау-Ффестиниога. Затем ветку нарекли Узкоколейной железной дорогой Ффестиниог и в 1869 году открыли пассажирское сообщение. В 1946 году ветку закрыли, а впоследствии поэтапно восстановили движение. И лишь несколько недель тому назад узкоколейка вновь начала функционировать в полном объеме.

— Нам очень повезло, что мы здесь, — сказал Уигбет и посмотрел на свои часы — карманные часы, конечно, только по таким и узнают время фанатики железных дорог. И просиял: — Точно по графику!

Дорога в Блаэнау была очень живописна: крутые повороты на почти отвесных склонах Сноудонии, плотные зеленые сумерки в долине Дуайрида. На юго-востоке, среди чарующих гор, находилась атомная электростанция Тросфинидд — три или четыре гигантских серых параллелепипеда. Некий английский архитектор, известный своим тонким минималистическим вкусом, в 1959 году получил задание сделать электростанцию чуть красивее или хотя бы не такой безобразной, но у него ничего не вышло. Возможно, следовало посадить плющ. Однако это уродливое сооружение лишь подчеркивало прелесть долин. Несмотря на соседство говорливого Уигбета, поездка подействовала на меня умиротворяюще. Но даже Уигбет примолк, когда мы целую милю ехали по тоннелю. В конце тоннеля забрезжил свет. Приехали — это и была деревня Блаэнау-Ффестиниог, расположенная в начале долины.

— А дальше вы куда? — спросил мистер Уигбет.

— Сяду на ближайший поезд до Лландудно-Джанкшен.

— А, дизель, — скривился он.

— А что с того?

— По мне, это не поезд, — сказал он. — Жестяные коробки, да и только!

Он испытывал негодование и омерзение. Надев свою фуражку машиниста и пиджак с железнодорожными знаками отличия в петлицах, он в последний раз глянул на свои карманные — наподобие кондукторских — часы, сел в свой маленький «форд-кортина» и поехал назад в Бангор — двадцать семь миль сплошных пробок.






ЛЛАНДУДНО


В гостинице в Лландудно мне стало страшно — но лишь после того, как рябой клерк проводил меня в номер. Сидя один в пыльной комнате, я напрягал слух. Ни звука, кроме моего собственного дыхания — да и его я слышал только потому, что запыхался, пока поднимался на четвертый этаж пешком. Комната была маленькая; коридор не освещался; ржавые пятна на обоях запросто могли оказаться брызгами крови. Потолок был высокий, а помещение узкое — сидишь точно на дне колодца. Я спустился в холл.

Клерк смотрел телевизор в салоне — это он так выражался, «салон». Он не стал со мной заговаривать. Смотрел он «Полицейских с Хилл-стрит»: погоня на автомобилях, крики. Я заглянул в регистрационную книгу и подметил то, что сначала упустил из виду — я был единственным постояльцем этого большого, сумрачного отеля на сорок номеров. Я вышел на улицу и начал строить планы побега. Конечно, я мог бы решительно подойти к стойке и заявить: «Мне тут не нравится — я съезжаю», — но клерк, возможно, устроил бы скандал и стребовал бы с меня плату за номер. В любом случае, мне хотелось его проучить за то, что в его отеле такая жуть берет.

Я вернулся в отель и поднялся в номер, схватил свой рюкзак и заторопился в салон, по дороге репетируя отговорку, которая начиналась так: «Пойду наблюдать за птицами, это мое снаряжение. Сейчас вернусь…» Клерк по-прежнему смотрел телевизор. Когда я прошел мимо (он не поднял глаз), отель показался мне самым зловещим зданием, в котором мне приходилось бывать. Спускаясь по лестнице, я испытал мимолетную панику: в коридоре перед тремя закрытыми дверями мне померещилось, будто я попал в отель-лабиринт из своих ночных кошмаров — буду вечно брести по обтрепанным коврам и распахивать двери, каждый раз удостоверяясь, что нахожусь в ловушке.

Выскочив на Променад, я добежал до открытой эстрады — боялся, что клерк следует за мной по пятам — и там остановился, пыхтя. Оркестр играл: «Будь ты единственной на свете девушкой». Заплатив двадцать пенсов, я взял напрокат шезлонг, но на меня там косились (может, из-за рюкзака и ботинок?), так что я вскочил и пошел дальше по Променаду. А потом остановился на ночлег в отеле «Куинс», суливший безопасность уже одним своим вульгарным убранством.

Лландудно принадлежал к числу городов, где тебя донимают старомодные страхи, связанные с преступлениями на приморских курортах. В голове роились образы душителей и отравителей, чудились вопли за лакированными дверьми и твари, что скребутся за дубовыми стенными панелями. Из темных окон украшенных лепниной домов, стоящих, сомкнув строй, — все это были пансионы — мне так и слышался шепот неверных мужей и жен: совершенно голые, они повторяли с злорадным упоением: «Грех-то какой!» Лландудно во всем был викторианским городом, сохранившимся в идеальном состоянии. Его атмосфера настолько впечатляла, что до меня лишь через несколько дней дошло, что в действительности он ужасно скучен.

Вначале то было модное место морских купаний, а затем — массовый курорт, расположенный на железной дороге. Собственно, таким курортом Лландудно и остался: многочисленные отдыхающие прогуливались по Променаду и под навесами магазинов, сделанными из чугуна и стекла, на Мостин-стрит. Здесь имелись старинный пароход, пришвартованный в начале пирса, («Экскурсии на остров Мэн») и старинные отели, и широкий выбор стародавних развлечений — в «Павильоне» показывали «Матушку Райли»[18 - вероятно, кинокомедию из цикла об одноименной героине — ирландской старухе-прачке.], в театре «Астра» давали оперу «Тоска» силами Национального Оперного Театра Уэльса, а в просторных салун-барах йоркширские комики рассказывали стародавние анекдоты. «Мы сейчас проведем чудесненький поп-конкурс», — говорил белозубый комик своим нетрезвым зрителям в пабе близ Долины Счастья. Некому мужчине из зала завязали глаза, после чего отобрали пять девушек и поручили зрителю на ощупь определить, у которой самая красивая попка. Аудитория просто рыдала от смеха, девушки стеснялись — одна вообще ушла со сцены; потом нескольких девушек подменили мужчинами, и человек с завязанными глазами, нагнувшись, под всеобщее фырканье начал ощупывать мужские задницы. Но победительницей объявили девушку. В награду ей вручили бутылку газированного сидра «Помань».

У поручней я подслушал разговор двух старушек, которые любовались бухтой Лландудно. Это были мисс Молтби и мисс Торн из Глоссопа, что близ Манчестера.

— Красивая луна, — сказала мисс Молтби.

— Да, — отозвалась мисс Торн. — Красивая.

— Но сегодня вечером мы не луну видели.

— Нет. Это было солнце.

Мисс Молтби возразила:

— А ты мне сказала, луна.

— Туман все спутал, — пояснила мисс Торн. — Но теперь-то я взяла в толк, что это было солнце.






ГЛЯДЯ В СТОРОНУ МОРЯ


Теперь, видя, как британцы в неудобных позах лежат на пляже, точно дохлые насекомые, или сутулятся за парусиновыми тентами, которые ставят, забивая колышки в песок взятыми напрокат молотками, или подолгу простаивают на утесах, спихивая в море камешки, чтобы закувыркались, я думал: «Они символически покидают страну».

Поездка на море — это был максимум, что они могли себе позволить, не отказывая себе во всем. Для бедняка суррогат поездки за границу — стоять на берегу и смотреть на волны. Достаточно иметь немножко воображения. Наверное — предполагал я — эти люди воображают себя там, на горизонте, где вода смыкается с небом, в открытом море. Большинство курортников прогуливалось по Променаду, повернувшись к суше затылком. Пожалуй, возможность повернуться спиной к Британии — еще одна радость приморского отдыха. Я редко видел, чтобы кто-то стоял к морю спиной (на побережье такая поза была исключением). Почти все смотрели на море, словно в сторону только что покинутой отчизны, и их лица выражали тревогу и надежду.






АНГЛИЯ ОСКОРБЛЕННАЯ


Остальная часть побережья — какой я ее увидел из окна поезда — была плоская и изуродованная. Города были либо маленькие и безысходные — например, Харринггон Партон, либо огромные и страшные, как Уоркинтон, центр сталелитейной промышленности — еще одной прогоревшей индустрии. А Мэрипорт выглядел просто жалко: былой крупный порт, откуда вывозили чугун и уголь, в викторианскую эпоху на тамошних верфях строили огромные парусники. Теперь он забыт. На берегах современной Британии кораблестроение настолько мало развито, что, пожалуй, вообще не существует. Но еще сильнее я дивился, что в этих гаванях и портах почти не видно кораблей; какой-нибудь ржавый сухогруз, потрепанный траулер, несколько пластиковых «тузиков» — вот, в общем-то и все, хотя раньше тут были сотни судов дальнего плавания.

Я смотрел в окно вагона — мне хотелось побольше увидеть. На глаза попадалось кое-что безобразное, но занятное, но вдруг — я и опомниться не успел — железнодорожная колея свернула вглубь суши; мимо замелькали живые изгороди из куманики да вороны на полях силосных культур, маленькие, скученные постройки на фермах и церковные шпили в деревнях поодаль. Мы расстались с испоганенным берегом, и благостная сельская местность взяла свое. До самого Карлайла — одни фермы да зелень: приятно для глаза и чрезвычайно монотонно.

В Карлайле каракули на стенах возглашали: «Кесуикские панки» — этакий гибрид Кольриджа и Вортсворта с Джонни Роттеном. Но этому дивиться как раз не стоило. Молодежь самого безумного вида можно было видеть как раз в красивых старинных провинциальных городах: парни с розовыми волосами, девушки в цветных колготках леопардовой расцветки, камни в носу, татуированные мочки ушей. В малюсеньком Лланелли я заметил свастики и зеленые космы. Такие названия как Тонтон, Экстер или Бристоль отныне ассоциировались у меня только с граффити на стенах; та же картина царила и в благородном Карлайле, над которым возвышался древний замок: укреплений и городских стен здесь было достаточно, чтобы удовлетворить аппетиты самого рьяного вандала. «Революция силой», гласили надписи, «Эксплуатируемые», «Анархия», «Отбросы общества». Может, это поп-группы такие?[19 - Собственно, «The Exploited» — действительно название группы.] «Дефекты», «Отвергнутые», «Отщепенцы», «Проклятые», и несколько свеженьких свастик, и «Barmy Army!»[20 - Кричалка фанатов футбольной команды «Шеффилд веднезди», вольно можно перевести как «армия психов».]. А на древних стенах значилось «Скины рулят!».

Я подозревал, что эти заявления несколько преувеличены, но потратить день на знакомство с ними было небесполезно. Все это заинтриговало меня не меньше, чем банды мотоциклистов, которые вылетали из дубовых рощ или с деревенских боковых дорог, чтобы терроризировать сельских жителей или просто посидеть в каком-нибудь пабе с соломенной крышей, воротя от окружающих свои надменные грязные лица. Когда они отказывались со мной разговаривать, я не принимал это на свой счет. Они ни с кем не говорили. Они были англичане, к тому же деревенские парни, к тому же застенчивые. Они были опасны, лишь собравшись в количестве дюжины; поодиночке же они были довольно милы и, кажется, слегка робели, когда расхаживали по Хай-стрит в своем добром старом Холтуистле в кожаных куртках с надписью «Ангелы ада» или «Проклятые».

Граффити наводили на предположение, что Англия — а возможно, и вся Британия — меняется: становится беднее и озлобленнее. Причем на взморье и в провинциальных городках эту деградацию было легче заметить, чем в мегаполисе. Фразы были призваны шокировать, но Англия практически не поддавалась шоку, и граффити казались всего лишь докукой, метким оскорблением. Собственно, такое впечатление на меня произвела страна в целом; если бы меня попросили описать выражение лица Англии одним-единственным словом, я бы сказал: «оскорбленное».






МИССИС УИНИ, ХОЗЯЙКА ПАНСИОНА


Я почти ожидал, что придется выполнять формальности: проходить таможню, заполнять миграционную карту, ибо Ларн выглядел абсолютно чужеземным, страшно промозглым, погруженным во мрак. Но на пристани не было даже поста охраны: только сходни, ведущие в промокший город. Около часа я бродил по улицам, чувствуя себя Билли Бонсом, а затем позвонил в дверь солидного дома, где в окне белела картонка «Свободные места». По дороге я насчитал еще десять таких же картонок, но в этом доме, как я предчувствовал, комнаты были просторные, а кресла — широкие.

«Только что с парома?». Так спросила миссис Фрейзер Уини, теребя складки своего платья; волосы уложены в пучок на затылке, лицом похожа на тюлененка — надутые губы, мировая скорбь в глазах, шестьдесят пять лет; она сидела под собственной работой — надписью «ВЕЧНО РАДУЙТЕСЬ О ГОСПОДЕ», выполненной путем выжигания по дереву, — и дожидалась, пока в дверь позвонят. «Паром пришел в двадцать один пятнадцать — город осматривали?»

Миссис Уини была всеведуща. По моей классификации, которую я изложил выше, ее пансион относился к категории «тещиных» — этакий гнетущий комфорт, словно тебя душат — но пуховой подушкой. Дела идут ужасно, сплошное разорение — кроме моей, занята только одна комната. Как же так, ведь она помнит: не успеет прийти паром, а все места уже заняты, приходится отказывать. Так было еще совсем недавно, пока не начались беспорядки — ох, от этих беспорядков одни беды! Но сейчас миссис Уини не до разговоров. Она страсть как устала, и хлопот полно — вчера ночью была адская гроза.

— Гром! — гремел ее голос. — Голова раскалывалась!

Мы поднимались наверх под огромным транспарантом «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего…» и так далее.

— Вся голова разболелась!

Дом был заставлен мебелью, а этажей в нем было не меньше четырех или пяти, и чуть ли не на каждом этаже по роялю, и оттоманка, и вольтеровское крало, и опять выжигание по дереву в рамках: сцены из Ветхого Завета. Это, вероятно, Ноев ковчег, а тут кто — Авраам и Исаак? Взгляд повсюду натыкался на сумрачное сияние полированной мебели, от которой до сих пор пахло лаком. Слышалось шипение горящих углей. Был июнь, и я находился в Северной Ирландии — а значит, камин топили только в одной из комнат всего дома.

— А у соседей в крышу вдарило, — продолжала миссис Уини свой рассказ о буре, громе и молнии.

Еще один пролет лестницы, толстые ковры, еще несколько библейских изречений, кресло на площадке.

— Еще один этаж, — сказала миссис Уини. — Для меня это как разминка. Ох, ужас, ужас. Мои даже заплакали…

Зеркала, оленьи рога, опять изречения и деревянные панели; тут я заметил, что у миссис Уини под носом пробиваются усики. Теперь она рассказывала о ливне — страсть какой сильный был ливень, а заодно сообщила, что завтрак в восемь — но сама-то она в шесть уже на ногах, — а в Белфасте жить страсть как опасно.

«ИИСУС ХРИСТОС ПРИШЕЛ В МИР СПАСАТЬ ДУШИ ГРЕШНИКОВ» — гласило изречение над изголовьем моей кровати в огромной; продуваемой сквозняком комнате, а сама кровать представляла собой огромный провисший батут. Миссис Уини заметила, что всю ночь глаз не сомкнула. Все из-за грома и из-за бедняжки в восьмой комнате — та до смерти перепугалась.

— Чудно, до чего выматываешься, если одну ночь не поспать, сказала она. — Теперь жду не дождусь, пока лягу. Насчет денег не беспокойтесь. Пять фунтов отдадите мне завтра.

Дождь начался вновь — он ударялся об оконное стекло с шуршанием, точно был перемешан с градом. Я чувствовал себя среди джамблей, на их сумрачном и дождливом берегу.[21 - Джамбли — персонажи стихотворения Эдварда Лира; строго говоря, у Лира их страна не названа ни сумрачной, ни дождливой.] Здесь радовались пришлым, и я был счастлив среди этих чужих людей.






БЕЛФАСТ


Я сразу понял, что Белфаст ужасен. У этого города было нехорошее лицо: стены в плесени, у людей сердитые лица, вонь не только чуешь носом, но и почти видишь глазами, а заборов слишком много. Каждое здание, достойное того, чтобы его взорвали, охранял человек с металлоискателем, который досматривал входящих и заглядывал в их сумки. Это происходило везде, даже у обшарпанных подъездов, даже у дверей зданий, которые не стоили взрывчатки, происходило снова и снова: на автовокзале, на железнодорожном вокзале. Регламент проверок, как и сами бомбы, сначала пугал, потом завораживал, потом начинал бесить и, наконец, казался всего лишь неудобством но проверки продолжались, становясь частью колоссального напрасного труда, каковым являлась жизнь в Ольстере. При этом меры безопасности казались фарсом, так как весь город уже был опален и изрешечен взрывами.

Все это было так ужасно, что мне захотелось задержаться в Белфасте. Этот город был столь тяжко болен и безумен, что некоторые чужаки принимали его лихорадочную суетливость за признак здоровья, не догадываясь, что это лишь предсмертные корчи. Белфаст всегда был объектом ненависти. «Здесь нет ни аристократии, ни культуры, ни изящества, ни досуга, который стоило бы так назвать, — написал Шон О'Фаолейн[22 - Ирландский писатель 20 века, участник гражданской войны в Ирландии на стороне республиканцев.] в своем Ирландском путешествии». — Ничего, кроме жаркого-ассорти, двойных порций виски, дивидендов, кинотеатров и бесцельно слоняющихся, бездомных, изнывающих от ненависти бедняков». Но если люди правы, и Белфаст — один из гнуснейших городов мира, то в нем наверняка стоит немножко пожить, чисто из спортивного интереса?

Я задержался в Белфасте на несколько дней, зачарованно изучая его убожество, а затем поклялся себе, что на следующей неделе сюда еще вернусь. Ничего подобного я еще не видывал. Центр города, обнесенный высоким железным забором, оставался невредимым, так как туда пускали только через блокпосты: люди проходили через турникет, автомобили и автобусы проверяли на шлагбауме. Опять металлоискатели, досмотр сумок и расспросы: люди стояли в очереди на проверку ради того, чтобы сделать покупки, поиграть в бинго или сходить в кино.






МОСТОВАЯ ГИГАНТОВ


Я взял за обычай спрашивать дорогу без надобности — очень уж приятно было выслушивать объяснения.

— Одну минуточку, — сказал мне мужчина лет шестидесяти пяти, встреченный в Башмиллзе. Его звали Эммет, он был одет в потрепанный плащ. В руке он держал фунт грудинки; задумчиво приложив грудинку к своему виску, он продолжал:

— Там, за автостоянкой, будет маленький деревянный мостик. А чуть подальше — большой, мост для трамваев. Ох, трамваи так и мелькали — туда-сюда, туда-сюда! Но теперь трамвай сняли — средств не хватает. А знаете, в отлив можно пройти берегом. Только идите по той сторонке, где трава, — он сдвинул грудинку к щеке. — Но там может быть мокро!

— Что мокро? — переспросил я, не расслышав.

— Трава, — повторил Эммет.

— А, что, трава там высокая?

— В естественном состоянии — да.

Продираясь через папоротник, я зашагал дальше и решил направиться к Мостовой Гигантов.

«Босуэлл: — Неужели на Мостовую Гигантов не стоит взглянуть?

Джонсон: — Взглянуть-то стоит, но добираться до нее, чтобы взглянуть — ничуть».

Я шагал вдоль приморских круч, а затем срезал путь напрямик, завернув за какой-то коттедж; тут на меня вдруг выскочила большая собака с квадратной мордой. Лохматая тварь зарычала на меня, и я отпрыгнул, но, поскользнувшись, растянулся в зарослях крапивы. Руки покалывало еще шесть часов.

Мостовая Гигантов оказалась поразительным комплексом утесов, среди которых есть окаменевшие протуберанцы, нерукотворные колонны и вертикальные скалы в форме органных труб. У каждой расщелины, валуна и силуэта имеется свое вычурное имя. Это массивное престранное образование на берегу моря возникло при остывании лавы в вулканический период, когда эта часть Ирландии являла собой горячее месиво. Вдоль Мостовой Гигантов я прошел дважды — прогулялся до замка Дансеверик и обратно. О замке пишут так: «здесь когда-то жил человек, лицезревший Распятие Господа Нашего Иисуса Христа» (по легенде, то был ирландский странствующий борец Конал Кернах, который по профессиональной надобности, участвуя в очередных состязаниях, оказался в Иерусалиме как раз в день казни Христа).

На базальтовых утесах попадалось множество галок и черных слизней; в семь вечера сквозь тучи пробилось солнце, величественное, как на рассвете, и протянуло по морю розовые полосы. Тишина была почти абсолютная. Ветер угомонился. Ни насекомых, ни автомобилей, ни самолетов — только на вершине соседнего холма блеяли пасущиеся овцы. Заливы и бухты кишели чайками и глупышами, нырявшими в воду за добычей, но обрывистые берега были столь высоки, что птичьи крики не выплескивались вовне. На недвижной глади моря сверкали солнечные блики, а на западе, за Инишовен-Хед я смог различить голубые кручи Крокнасмуга. Нет, ради того, чтобы взглянуть на Мостовую Гигантов, добираться до нее стоило:

Туристов она приманивала уже несколько сотен лет. Все путешественники, посещавшие Британию, приезжали сюда, чтобы составить собственное мнение о Мостовой. Как упомянул мистер Эммет, к ней были проложены трамвайные линии. Но Беспорядки покончили с туризмом, и ныне берег вновь обрел суровый первозданный вид: вместо череды шумных магазинов — всего один лоток с открытками.

Этот ландшафт сформировал сознание ирландцев и повлиял на ирландские верования. При виде этих утесов легко поверить в великанов. А теперь, когда люди боятся путешествовать, пустынность вновь придала пейзажу монументальный вид.

В языческой Ирландии кромлехи считались могилами гигантов; люди пристально всматривались в пейзаж, никогда не считая его нейтральным, непременно находя в нем либо причину для беспокойства, либо повод воспрянуть духом. Неподалеку от этих мест есть пещеры, где когда-то жили троглодиты. Я пришел к мысли, что нынешнее запустение каким-то загадочным образом вновь придает ландшафту значимость. Наступили времена, когда ирландцам вернули их самобытность и возродили свойственные им страхи, ибо как можно стоять посреди всей этой красоты, устремленной к небесам, и не почувствовать себя букашкой?






ЭННИСКИЛЛЕН — ГОРОД БУДУЩЕГО


«Когда-нибудь так станут выглядеть все крупные города», — сказал я себе в Белфасте, а потом в Дерри, а потом и здесь, в Эннискиллене. Центр представлял собой «режимную зону» с входом и выходом в определенных точках. Все автомобили и всех людей досматривали — искали оружие и взрывчатку. Строгая охрана означала, что, в режимной зоне жизнь текла вполне мирно, а здания в основном были невредимы. Можно было контролировать транспортные потоки и даже не допускать внутрь слишком много народу. Логично, что однажды эту систему приспособят для городов, которыми совершенно невозможно управлять никакими иными средствами. Легко вообразить остров Манхэттен в виде единой режимной зоны с несколькими КПП. Ольстер напророчил мне образы мегаполисов будущего, существующих за семью замками.

В режимной зоне Эннискиллена полагалось, чтобы в каждом припаркованном автомобиле сидел, как минимум, один человек. Если автомобиль оставляли пустым или отходили от него, звучала сирена, и в центре города проводилась эвакуация. Если водителя находили, то накладывали кругленький штраф, если же никто не предъявлял прав на машину, ей занимались саперы. Благодаря этой системе число взрывов автомобилей в Эннискиллене — а он, кстати, всего в десяти милях от границы — значительно уменьшилось. Последний заминированный автомобиль грохнул два года тому назад. Лучший отрезок Черч-стрит разнесло вдребезги, но военные называли свою промашку простительной. Со стороны казалось, что в заминированной машине сидит человек; разве ж отличишь ольстерца от манекена?

Уилли Маккомиски, назвавший себя «фруктовщиком», сказал мне, что в последнее время в Эннискиллене все тихо — никаких взрывов, поджогов почти не бывает, разве что пару машин обстреляли:

— Понимаете, они ведь что делают — идут на фермы близ границы, которые на отшибе. Хватают фермера, и к стенке, и расстреливают.

Говорил он с каким-то бесстрастным видом, описывая, как мужчин иногда убивают на глазах у семьи — жены и детей.

Я спросил его, что он об этом думает.

Он произнес тем же ровным голосом:

— Ну, так даже с собакой нельзя обходиться.

— Так какого вы мнения об этих боевиках?

— Я их ненавижу, — сказал он.

И заулыбался. Какие нелепые вопросы, а? Он застеснялся, что приходится констатировать очевидное. Здесь такое отношение само собой разумелось. Он сказал:

— Здесь у нас восемьдесят процентов британцев. К чему нам союз с Южной Ирландией? У протестантов не будет никаких перспектив. Работать не возьмут.

Значит, Маккомиски протестант; вот что он хочет подчеркнуть.

— Правда, не думаю, что ИРА теперь хочет союза. Они сами не знают, чего хотят.

Из Эннискиллена я дошел пешком до Аппер-Лоух-Эрн, одного из двух огромных озер в графстве Ферманах. Пока я шагал, выглянуло солнце, и встречный молочник сказал: «Погода нас милует». На этих деревенских дорогах царила полная тишина — только ворона порой каркнет и угомонится. Близ деревни Белланалек мне попалась гостиница. Зеленый лес, озеро, все озарено солнцем. Оказалось, в гостинице было шестьдесят номеров. Я думал, что живу там один, но на следующий день за завтраком увидел двоих французов в резиновых бахилах — на рыбалку приехали.

— Мне надо вас проверить насчет бомб, — сказала Элис, горничная.

Она пошла со мной в номер и нервно заглянула в мой рюкзак.

— Как бомбы выглядят, я толком не знаю, — пояснила она.

— Здесь вы ни одной не найдете, — сказал я. — Только старая одежда…

— И книги, — сказала она. — И письма.

— Писем со взрывчаткой нету.

Она сказала:

— Я все равно обязана проверять.

Я вышел прогуляться. То была настоящая глушь. Два озера тянулись на полграфства, и туристы неделями катались по ним на катерах с крытыми каютами. В основном то были немцы. Англичане теперь сюда на отдых не ездят.

— Англичане стали верить в то, что по телевизору показывают, — сказал Боб Юарт. — Серьезно, верят, что и про бомбы, и про убийства — чистая правда!

Сам он был из Ноттингема.

— Я здесь четырнадцать лет прожил и пока ни одного озлобленного не видал.

В тот вечер по телевизору показывали «Вторжение похитителей тел». Я посмотрел фильм вместе с ирландцами, работавшими в гостинице. Это был ужастик о том, как нашу планету захватили инопланетные бактерии. Ирландцы сказали: «У-у, страх-то какой» — и, разумеется, легли спать счастливые. И тут до меня дошло, что ужастики пользуются огромным успехом у массового зрителя только если в них показывают надуманные кошмары — типа как человек выскакивает из-за угла с криком: «У-у-у!». Настоящий же запредельный ужас — то, что происходит во многих городах Ольстера: взрывы, убийства, отрезание рук ножовкой, пуля в коленную чашечку — кара за недостаточную лояльность, а девушек за дружбу с солдатами обмазывают дегтем и вываливают в перьях. Поскольку все это — в отличие от голливудского кино про монстров — происходило на самом деле, становилось не боязно, а еще хуже: становилось невмоготу.

А на следующий день некто Гилфойл рассказал мне, что в сельской местности близ границы высокий уровень преступности — увечат скот. Я даже не понял, что он имеет в виду. Он пояснил, что деревенские республиканцы мстят фермерам так — пробираются ночью на пастбища и отрезают коровам вымя.






ОТЕЛЬ «У МУНИ»


В Белфасте я остановился в грязном отеле с сырыми номерами. Обои пахли табаком, пивом и прогорклым жиром. Зато постояльцев не досматривали. В Эннискиллене, где взрывов не случалось уже несколько лет, меня обыскали, и в величественном отеле «Европа» в Белфасте обыскали бы тоже — он был обнесен высоким забором из колючей проволоки и охранялся часовыми с собаками. В «Европе» жили туристы и журналисты — отличная мишень для бомб. Но «У Муни» стоящие люди не останавливались.

Отель назывался иначе, но я нарек его в честь клоповника миссис Муни из рассказа Джеймса Джойса «Пансион»: очень уж они были похожи. У нашей «миссис Муни» тоже было большое, пышущее здоровьем лицо, пухлые руки и красные пальцы. Она давала приют коммивояжерам и бродягам. Ковры были драные, обои облезшие, двери и плинтусы исцарапанные. Но здесь, в отличие от дорогого отеля, я был на воле. Вдобавок жить в этой грязной дыре было безопасно, — полагал я, исходя из локальной логики Белфаста. Кстати, я был уверен, что в мегаполисах будущего эта логика возобладает.

Бар отеля до утра был полон. Из его зала по всему зданию рассеивались дым и гам.

— А в котором часу закрывается бар? — спросил я в свою первую ночь «У Муни».

— В октябре, — ответил мне со смехом один из выпивающих.

В Ольстере никто не сознавался в том, что нарушает законы. В лучшем случае признание выражалось фразой: «Вы только поглядите, к чему они нас вынуждают!». Казалось, все уличные беспорядки либо вымысел, либо провокация военных, которые (как гласила молва в Дерри) сами подзуживают мальчишек, чтобы те восставали. Жили там в сумраке, в тени, разбившись на кланы, все делая украдкой. Царила народная традиция размахивания флагами и самых мелочных проявлений религиозной предвзятости, какие только можно встретить западнее Иерусалима. Например, в уставе футбольного клуба «Линфилд» из Белфаста, значилось, что католиков в команду нельзя брать ни при каких условиях. Крупномасштабные преступления против общества в целом прекратились, если не считать взрывов. Только коварные засады, убийства на пороге домов («Я тут твоему папе кое-что принес») да установка противопехотных мин на деревенских проселках. Часто самые жуткие вещи происходили в красивейших местах: людей расстреливали, дома поджигали, коров увечили среди зеленых холмов, под птичий щебет.

Люди говорили: «Никак уж тут не уладить… в Ирландии всегда были беспорядки… авось, со временем утихнет… в конце концов, можно за границу уехать».

А я постоянно говорил себе: «И это в Великобритании!».

Я чувствовал себя так, словно заперт в комнате с каким-то недружным семейством и вынужден выслушивать вопли: «Ты первый начал!» и «Это он меня стукнул!». В Ольстере мной завладевало то же желание, как в некоторых пансионах на южном побережье Англии в дождливую погоду — хотелось на цыпочках проскользнуть в прихожую, потихоньку улизнуть и уйти, куда глаза глядят.

Но в то же самое время я был признателен окружающим. Мне никто не навязывался. Я только и делал, что задавал вопросы, а ответы всегда были интересные. Люди на моем пути были честны и радушны. Меня никто не спрашивал, чем я зарабатываю на жизнь. Возможно, они проявляли тактичность: в городе, где столько людей сидело на пособии по безработице, интересоваться такими вещами было бы невежливо.

А вот в Англии и Уэльсе меня спрашивали, чем я занимаюсь. — Работаю в издательстве, — непременно говорил я. «Издательство» — звучит безобидно и респектабельно, пищи для разговоров не дает. Собеседники тут же переводили разговор на другую тему. Признание: «Я — писатель» — было бы роковым. Это один из лучших способов оборвать беседу. В любом случае, кто бы поверил, что я писатель, поглядев на мои промокшие ботинки, потертую кожаную куртку и обвисший рюкзак? Зато как выглядят работники издательств, никто не знал.

Но один раз в Белфасте мне все-таки задали пресловутый вопрос. Это было в мой последний вечер перед отъездом из «Муни». Беседуя в отеле с неким мистером Дораном, я чересчур рьяно расспрашивал его о детстве и матери, планах на будущее, ситуации с преступностью, его работе…

— А вы чем занимаетесь? — спросил Доран, рискнув поднять вопрос, на который еще никто не отважился.

Я никак не мог быть человеком без определенного рода занятий — как-никак, приезжий.

— Работаю в издательстве, — сказал я.

Доран просиял. Мой дежурный ответ ни у кого не вызывал такого восторга, пока я семь недель колесил по Англии. Но теперь-то я находился в Ирландии.

— Я тут вообще-то над романом работаю, небольшой такой роман, — объявил Доран и угостил меня еще пинтой. — Страниц четыреста готово. Он при мне, в номере, наверху лежит. Давайте завтра встретимся, еще по банке накатим. Я роман прихвачу. Вам понравится. Он про беспорядки.

На следующий день я прокрался мимо двери Дорана на цыпочках. Услышал, как он храпит — точно ветры носом пускает. Я выскользнул из «Муни» на улицу и прикрыл за собой дверь Белфаста.






МЫС ГНЕВА


Некоторые фантазии подготавливают нас к реальности. Горы Куиллис, остроконечные и крутобокие, словно сошли с иллюстраций к сказкам. В их необычности есть нечто театрально-неправдоподобное. Но мыс Гнева — Кейп-Рэс — на северо-западном побережье Шотландии обезоруживал воображение. Насколько мне показалось, это одно из тех мест, где любой путешественник чувствует себя первооткрывателем, испытывает иллюзию, будто до него этот пейзаж не был знаком человеческому взору. Таких уголков на свете немного. На мысу Гнева я ощутил, что после двухмесячных поисков пробился за цепь гор и пояс болот, чтобы узреть нечто невиданное. Оказывается, и в этом старинном, изученном вдоль и поперек королевстве есть свой затерянный берег! На мысу Гнева я был абсолютно счастлив. Даже его двусмысленное название пришлось мне по вкусу. Уезжать не хотелось.

Я вовсе не был единственной живой душой в округе: тут жили, кое-как сводя концы с концами, овцеводы и рыбаки, а на краю залива Болнакейл обитала община маргиналов, которые делали горшки и украшения, а также шили лоскутные одеяла. Попадались также туристы и рыболовы-любители; периодически надо мной пролетал бурый самолет и сбрасывал бомбы на один из пляжей у мыса Гнева, служивший армейским полигоном. Но в здешних просторах человек буквально растворялся, терялся на фоне пейзажа. Местные отличались скрытностью, а на чужих смотрели с опаской. Так иногда бывает в уголках, существующих за завесой тайны.

Со мной были приветливы лишь представители подлинного коренного населения — закаленные суровой жизнью горцы-хайлендеры, никак не отвечавшие всем известным мне стереотипным представлениям о шотландцах. Даже выговор у них был свой, непохожий на шотландский. Этакие белые вороны: народ учтивый, гостеприимный, трудолюбивый и веселый. Они воплощали в себе лучшие черты Шотландии: гордились своей культурой, не впадая в национализм политического толка. Без уверенности в себе такое невозможно. Кроме того, они отличались независимостью: низинные шотландцы, лоулендеры, называют их «упертыми» — «thrawn». Я испытал к ним уважение за чувство равенства, за пренебрежение сословными различиями, за то, как ласково они обращались со своими детьми и животными. Люди это были надежные и толерантные. Их ментальность не имела ничего общего со вздорными россказнями о волынках, спорранах и кровной вражде кланов, — всем, что сэр Вальтер Скотт возвел в культ шотландских горцев. Больше всего мне понравилась их самодостаточность. Кроме них, я не видал на побережье людей, которые не сидели бы на чужой шее.

Местность изобиловала горами. В промежутках — где долина, где болото. Каждая гора высилась на отшибе, не соединяясь с другими. Чтобы описать ландшафт, понадобилось бы поведать о каждой горе отдельно, ибо всякая была уникальна. Но почва не отличалась особым плодородием, овцы тут были мелкие, трава негустая, а на прогулках я непременно натыкался на останки: клочья шерсти, развевающиеся на костях, череп с оскаленными зубами.

— Глядите, — сказал мне пастух Стивен на одном из этих холмов.

Над нами кружила птица величиной с канюка.

— Серая ворона, — сказал Стивен. — Они на все способны. В таких местах — укрыться негде, до жилья много миль — они отыскивают ягненка и выклевывают ему глаза. Он сбивается с дороги, не может найти мать, слабеет. Потом вороны — а они все это время кружат над ним, терпения им не занимать — пикируют и разрывают его на части. Ужасные твари.

Стивен сказал, что ягнят губит не непогода, а хищные птицы: Климат тут холодный, но не чересчур. Зимы малоснежные; правда, бывают сильные ветра, а с востока обычно приходят бури с градом. На ветру непременно парили птицы — вороны и ястребы, чеканы, забавные кулики-сороки с длинными оранжевыми клювами и писклявыми голосами, жаворонки певчие, длинношеие хохлатые бакланы.

Пейзаж иногда казался зловещим, особенно в сырую погоду: на фоне серо-коричневых утесов белели бесчисленные раскиданные кости, а заросли вереска дрожали на ветру. Я сам удивился, что привольно чувствую себя в местах, где так мало деревьев — точнее, вообще их нет. Ландшафт был отнюдь не живописный, а запечатлеть его на фотографиях было практически невозможно. Местность потрясала своей пустынностью. Мерещилось, что ты на чужой планете. Иногда в пейзаже чувствовалось нечто дьявольское. Но благодаря всему вышеизложенному мыс Гнева мне понравился. Была и еще одна причина, самая основательная: я был рад там находиться, так как чувствовал себя в безопасности. Казалось, пейзаж — это страхолюдный монстр, обещавший мне свое покровительство: жить на мысу Гнева — все равно, что держать ручного дракона.






ВИЗИТ КОРОЛЕВЫ


Торопясь в Анструтер к визиту королевы, я пытался добраться автостопом, но ни одна машина не останавливалась. На шоссе я повстречал батрака с фермы. Он возвращался из Сент-Эндрюза — ходил посмотреть на Ее Величество.

— Я видел королеву, — сказал он и нахмурил лоб, припоминая, как это было.

— Как она выглядела?

Он снова нахмурился. Звали его Дуги. Он был обут в резиновые сапоги. Помедлив, он сказал:

— Она была в глубокой задумчивости.

Дуги заметил то, что ускользнуло от всех остальных:

— Что-то ее тревожило. Лицо серое. Вид не радостный.

Я заметил:

— Я думал, она рада, что у нее внук родился.

Дуги не согласился со мной:

— По-моему, она из-за чего-то переживала. Короли ведь тоже переживают, знаете ли. Ох, ужасная у нее работа.

И он замедлил шаг, словно из сочувствия к королеве, которая вконец заработалась. Я сказал:

— Ну, у положения английской королевы есть определенные плюсы.

— Плюсы есть. И минусы — тоже, — возразил Дуги. — Я бы так сказал: житье райское, но пополам с кошмаром. Она как под увеличительным стеклом. Всегда на виду! В носу не может поковырять так, чтобы никто не видел.

Это было произнесено удрученным тоном, и я подумал — правда, вслух не сказал: «Занятно, когда люди сочувствуют государыне оттого, что она не может незаметно от всех поковырять в носу».

Потом Дуги заговорил о телевидении. Сказал, что его любимая передача — «Дьюки из Хаззарда», сериал о всяких забавных передрягах в городке на американском Юге. Этот шотландец, батрак из графства Файф, пояснил, что в сериале ему нравится парень по имени Роско — приятно послушать, как тот позволяет себе разговаривать с начальником. Просто умора. Иногда американский юмор понять трудно, — сказал Дуги, — но всем батракам в Шотландии смешно смотреть на Роско: чудной такой.

Наконец, появился автобус — пустой, без пассажиров. Я поднял руку, и он затормозил. Я сказал, что хочу попасть в Анструтер и посмотреть на королеву.

— Да, у нее там ленч, — сказал шофер.

Я поинтересовался, где именно.

Шофер знал и это:

— В «Вороньем гнезде». Маленькая такая гостиница на Питтенуим-роуд.

Он высадил меня на подъездах к Анстртеру, и я вошел в город, ориентируясь по праздничным флажкам, чувствуя тот же самый бодрый дух, который ощутил в Сент-Эндрюзе — ажиотаж по случаю королевского визита. Атмосфера была праздничная. В школах отменили занятия. Магазины были закрыты, но все пабы открылись в неурочное время. Некоторые мужчины облачились в килты. Люди беседовали, собравшись кучками; наверное, освежали друг у друга в памяти то, что случилось только что — королева как раз проехала по этой улице, направляясь в «Воронье гнездо».

Спрямив путь через пески на берегу бухты, я дошел до непримечательной на вид гостиницы — правда, свежепокрашенной и задрапированной гирляндами пластиковых «Юнион-Джеков». Здесь было еще больше мужчин в килтах. Человек в килте держится очень прямо — просто загляденье: он не сутулится, не присаживается отдохнуть.

— Только что уехала, — сообщил один из них, некто Хектор Хей Маккей.

Но после себя королева все же что-то оставила — так аромат духов ощущается всего отчетливее, когда женщина уходит внезапно. Здесь же в воздухе словно бы висели отголоски подслушанного разговора — еще не умолкшее эхо.

Маккей, обернувшись к друзьям, продолжал:

— На кухне дежурили два полицейских инспектора…

Я рассудил: наверно, там, где отобедали королева и принц Филипп, хорошо кормят. В путешествиях мне редко удавалось вкусно поесть. Правда, мне это было не очень важно: нет темы скучнее, чем еда. Я решил переночевать в «Вороньем гнезде», тем более, что эта гостиница, только что удостоенная визита высочайших особ, была дешевле всех отелей Абердина.

— Для возбуждения аппетита она ничего не заказала, — поведала официантка Эйра. — Начала сразу с плотных блюд. Из рыбного меню взяла пикшу в морнейском соусе. Следующая перемена — ростбиф с брокколи и морковью. На десерт свежая земляника со сливками. Наш шеф-повар все сам приготовил. Просто и вкусно. Меню мы специально отпечатали, оно было в рамке с золотым тиснением.

Простую кухню без изысков здесь постоянно нахваливали. Королева трапезовала в английском духе: рыба, жареное мясо, два вареных овоща, а на сладкое — фрукты или ягоды. Семьи из среднего класса в Антструтере — да и по всей стране — едят так каждое воскресенье. «Она такая же, как мы, — говорили люди о королеве, — только, конечно, работа у нее более утомительная!»

Чужеземцу было трудно уразуметь, что британская монархия — в сущности монархия представителей среднего класса. Добропорядочные мещане — королева с супругом — любят животных, активный отдых в загородных поместьях и мюзик-холл. О книгах они никогда не упоминают, зато всем известно, какие телепередачи они любят. В газетах публиковались фото Телевизора Ее Величества: сверху застелен шалью, с большим экраном, но в целом ничем не отличается от тех, которые на Хай-стрит дают напрокат за два соверена в неделю. С годами королева стала выглядеть проницательнее, приобрела сходство с уравновешенной тещей, а затем и с доброй бабушкой. Принца Филиппа, наоборот, любили за вспыльчивость. Его брюзгливые замечания брали на заметку. После того, как он публично назвал что-то «растреклятым», ему уже все можно было спустить. Королева, — противоположность мужа, словно бы уменьшалась в росте и добрела, между тем как он становился все более долговязым и колючим. В действительности, принц Филипп просто перестал выбирать выражения. Королева и принц хорошо подходили друг другу, но то были не столько государыня и ее консорт, сколько актерский дуэт, как и все счастливые супружеские пары в среднем классе.

В холле отеля продавались сувениры. Когда только они успели заказать все эти пресс-папье и медальоны, ножи для бумаг и открытки с надписями «Отель «Воронье гнездо» — на память о Королевском Визите»?

— Мы узнали в январе, но до мая это пришлось хранить в тайне, сказала Эйра., — Все это время мы бога молили, чтобы ничего не сорвалось. Боялись, из-за Фолклендов отменят…

Значит, они почти семь месяцев наводили лоск на гостиницу и заготавливали сувениры. А монарший ленч продлился час.

В тот вечер на автостоянке отеля закатили пир по случаю этого успеха. Так хозяева выразили свою благодарность. Администрация отеля пригласила весь город, а точнее, два города — Истер-Анструтер и Уэстер-Анструтер. Наняла рок-группу, восемь волынщиков и несколько барабанщиков. Шум и гам был страшный; до двух часов ночи сотни людей выпивали и танцевали. Шла торговля сосисками и рыбой с жареной картошкой; вместо скамеек приспособили кипы сена. Рок-группа играла фальшиво, но это, похоже, никого не раздражало. Старики, семьи, пьяные. Под ногами вертелись собаки. Мальчишки с упоенным видом курили сигареты и таскали из гостиницы пиво. Девушки танцевали друг с дружкой, так как деревенские юноши, стесняясь танцевать на виду у всего честного народа, сбивались в стайки и прикидывались крутыми парнями. Атмосфера была приятная: радость и веселье, ощущение праздника, смешанное с признательностью и изнеможением. И никакой фальши: совсем как на пиру в африканской деревне.

На следующее утро, спозаранок, уборщицы оживленно переговаривались.

— Я прямо глазам своим не верила, — повторяла миссис Росс. — Казалось, это все не взаправду. Точно сон!

Я спросил:

— А что подумает Уилли Хэмилтон?

Улли Хэмилтон, член Палаты Общин от Анструтера, был известный борец за упразднение монархии.

— Уилли Хэмилтон? Ну его к шутам!






ОТДЫХАЮЩИЕ


Хью и Розали Маттон коллекционировали железные дороги, которые являются памятниками истории. Они уже прокатились и по Ромнийской, и по Хайтской, и по той, что в Димчерче, и по Рейвенгласской, и по всем веткам Уэльса, и многим другим. Маттонам нравились паровозы. Чтобы воспользоваться поездом на паровой тяге, Маттоны ехали на своем «форд-эскорте» за сотни миль. Они состояли в обществе охраны старинных железных дорог и паровозов. О ветке, по которой мы ехали, — Северной Норфолкской — они сказали: «Вроде линии в Шептон-Моллете».

Потом миссис Маттон спросила:

— А где же твой будничный пуловер?

— У меня же нет будничного пуловера коричневых тонов, вот так-то, — ответил мистер Маттон.

— А зачем ты сегодня оделся в коричневое?

— Не могу же я все время носить синее, вот так-то, — сказал Маттон.

Рода Гонтлетт — пассажирка, сидевшая у окна, заметила:

— Море тут миленькое. И лужайка тоже. О, да это поле для гольфа.

Мы уставились на поле для гольфа. Оказалось, это уже Шерингхэм. Время в пути пролетело незаметно.

— На поле для гольфа я бы заблудилась, — сказала миссис Маттон. — Это сколько же миль надо отмерить. А как узнаешь, куда идти?

В тот день в Великобритании ходил только этот поезд: пункт отправления — Уэйбурн, время в пути — пятнадцать минут. В Шерингхэме светило солнце. На песчаном пляже — тысяча человек, но в воде лишь двое. Из-за забастовки железнодорожников все отдыхающие добрались на машинах.

По Променаду шли три старушки. Выговор у них был провинциальный — должно быть, местные, из Норфолка. Я так и не научился отождествлять все эти специфические «бэрр» и «хау» с конкретными графствами.

— Фу, что ж я не надела шляпу!

— Воздух свежий, только глаза от него слезятся. — Выпьем чаю, а потом заглянем в «Вулворт».

Они выбрались к морю на день, а вечером их опять ждут коттеджи в Большом Храпинге. Они не чета другим отдыхающим: тем, кто приехал, чтобы посидеть, укрывшись от ветра за парусиновыми тентами («восемьдесят пенсов в день, в том числе неполный») и почитать о том, что «ЧЕТВЕРО ЗАДАВЛЕНЫ ГРУЗОВИКОМ БЕЗ ТОРМОЗОВ» или «ТРИ ГОДА ЗА ЖЕНОУБИЙСТВО» (он, мало зарабатывал, она над ним издевалась; он ахнул ее молотком по макушке с такой силой, что мозги разлетелись; «Вы и так много выстрадали», — постановил судья) или «В БЛАНДСТОНЕ ИЗБИВАЛИ РЕБЕНКА» (малыш в синяках, со сломанной ногой; «Упал со стула», — говорит мать; год тюрьмы, направлена на психиатрическую экспертизу). Они сутулились на бунах, дымя сигаретами.[23 - Буна — гидротехническое сооружение, предохраняющее берег от размыва.] Лежали на солнцепеке, не снимая плащей. Стояли в купальниках. Кожа у них была белесая, с проступающими жилками, точно оболочка невареных сосисок.

Благодаря отливу я дошел до Кромера по песку. Вдоль моря тянулись желтые холмы с крошащимися обрывистыми склонами. Казалось, идешь по каменоломне: стенки такие же высокие, выскобленные, рассеченные вертикальными бороздами — эрозия поработала. На полдороге между Шеривгхэмом и Кромером не было никого — англичане, как им велит натура, никогда не отходят далеко от своих автомобилей, и даже в самых популярных местах на побережье Англии есть безлюдные участки, соответствующие интервалам между автостоянками. Правда, одного человека я встретил, — Колли Уайли, коллекционера камней. Бродя по берегу, он вырубал из меловых глыб какие-то трубочки янтарного цвета. Белемниты, — сказал он. — Вот этому, например, пять-восемь миллионов лет.

На пляже мне попался дот. Когда-то он стоял на гребне обрыва, и мужчины из «Папиной армии»[24 - «Папина армия» — популярный английский телесериал о народном ополчении Великобритании (British Home Guard), существовавшем в 1940–1944 годах. Оно комплектовалось из местных жителей непризывного возраста и в случае высадки немецких войск было призвано оказать помощь регулярной армии.], сидя внутри, высматривали немцев: «Фрицы были бы рады застукать нас врасплох». Но рыхлый грунт мало-помалу сползал к морю, и дот, съехавший в котловину на сто футов, теперь медленно тонул в песке — симпатичный маленький артефакт военных времен, погрузившийся по самую амбразуру.

Я вошел в Кромер. На деревянной буне сидел старик в засаленном плаще и читал комикс о космической войне.




В «Театре Павильон», что стоял на дальнем конце кромерского пирса, шло «Приморское ревю-82». Программу давали все лето, с июля по сентябрь, ежедневно, кроме воскресенья, два дневных спектакля и один вечерний. Дотоле я ни разу не бывал в этих театрах на пирсах. Поскольку мое путешествие по береговой линии Великобритании завершалось — до точки, откуда я начал свой кольцевой маршрут, оставалось совсем недалеко, я решил посмотреть ревю и заночевать в Кромере. Я отыскал гостиницу. В Кромере было пустынно. Город отличался каким-то дистрофическим шармом: здания высокие, какие-то сутулые, в эдвардианском стиле. И жилые дома, и гостиницы тут были выстроены из красного кирпича. Кромерские чайки — самые громогласные в Норфолке.

В тот вечер в зале «Театра Павильон» находилось не больше тридцати зрителей — довольно унизительно для ревю, в котором участвовало девять человек. Но, посмотрев спектакль, я точно заглянул в тайную жизнь Англии: увидел ее тревогу, что скрывалась за неостроумными шутками, расслышал в старых песнях ее печаль.

— Поднимите-ка руки все, кто не работает, — велел один из комиков.

Взметнулись несколько рук — восемь или десять — но это признание далось нелегко, и руки опустились прежде чем я успел их толком сосчитать.

А комик уже заливался смехом.

— Пейте «Пилюли Бичема»[25 - популярное английское слабительное, изобретено в 19 веке, снято с производства в 1998 году.], — заявил он. — Заработает все в момент!

Он отпустил еще несколько столь же безнадежно-тупых острот, а затем вышла певица и приятным голоском исполнила «Русского соловья»[26 - т. е. «Соловья» Алябьева.]. Запев следующую песню, она призвала слушателей подпевать, и в зале робко подхватили припев:

Пусть уйдет он или не уйдет,

Пусть утонет или поплывет,

До меня ему нет дела,

Ну, а мне нет дела до него.

Вернулись комики, уже в других костюмах. В первый раз они выходили в широкополых шляпах, а теперь надели котелки и вставили в петлицы специальные клоунские цветы — замаскированные водяные пистолеты.

— У нас в семье говорят, что от навоза ревень вкуснее.

— А у нас — что от патоки.

Никто не засмеялся.

— Спичек не найдется?

— Изволь: хорошие, британские.

— А как ты узнал, что британские?

— Чиркаешь, а они бастуют.

В первом ряду расплакался ребенок.

Вышли танцовщицы — девушки симпатичные, и танцевали хорошо. На афише они значились как «Наши Диско-Дивы». Танцовщиц сменил ансамбль певцов. Объявили, что будет исполнено «Приношение Элу Джолсону»: девять номеров в стиле «минстрел-шоу»[27 - Эл Джолсон (1886–1950) — известный американский эстрадный певец еврейского происхождения. Часто выступал в негритянском гриме. Минстрел-шоу — специфический жанр эстрады, просуществовавший в США с 1830-х до 1950-х годов. Белые актеры, загримированные под чернокожих, исполняли песни американских негров и комические сценки. После войны Севера и Юга в минстрел-шоу пришли настоящие чернокожие исполнители. Жанр ушел в прошлое, так как считался проявлением расизма.]. Артисты были загримированы под негров — все, как положено по законам жанра. В Соединенных Штатах за такие штучки могли и из города выгнать; но Кромер аплодировал. Эла Джолсона в Англии вспоминали с нежностью, а песня «Мамми» в его версии занимала почетное место в репертуаре варьете. В Англии публика не пресытилась минстрел-шоу; на британском телевидении они продержались чуть ли не до середины 70-х.

С окончания Фолклендской войны не миновало и месяца, но во втором отделении «Приморского ревю» был сыгран комедийный скетч с участием аргентинского генерала — нескладного «итальяшки» в мешковатом мундире цвета хаки.

— Не сметь меня оскорблять! — кричал он.

Было слышно, как о железные сваи пирса колотится прибой.

— И приди, и разлейся по мне, — пел мужчина. Это была песня о любви. Зрители как-то сконфузились. Им больше понравились «Калифорния, я иду к тебе» и «Когда я буду слишком стар для грез с мечтаньями», исполненные неким Дериком из Йоханнесбурга. В программке сообщалось, что Дерик «выступал во всех лучших ночных заведениях Южной Африки и Родезии». Хм. Фраза «лучшее ночное заведение Зимбабве» ассоциировалась у меня скорее с там-тамами и густой листвой.

Вновь вышел один из комиков, которого я уже успел возненавидеть, и не без причины. Теперь он сыграл «Варшавский концерт»[28 - пьеса английского композитора Эддинселла, написанная для фильма «Опасный лунный свет» (1941 года).], попутно отпуская шуточки. — Завтра будет восемьдесят градусов, — сказал он. — С утра сорок и после полудня еще сорок!

Шутил он плоско, но музыка звучала приятная, а у певцов были отличные голоса. Они делали вид, что выступают перед полным залом, а вовсе не тремя десятками зрителей, тихо притаившихся в театре, по которому гуляло эхо. Исполнители делали вид, что играют и поют с искренним удовольствием. Но вряд ли им было радостно смотреть на все эти пустующие кресла. Кромер вообще был прескучным городком. Я предположил, что эти артисты получают гроши. Мне захотелось узнать о них побольше. Я подумывал послать за кулисы записку одной танцовщице. Я узнал ее имя из программки. Милли Плакетт, мастерица колыхать бедрами. — Милли, тебе письмо! А вдруг это твой шанс! «Жду вас после спектакля в Отель де Пари»…». Так действительно называлась моя гостиница — очаровательное кирпичное здание, украшенное лепниной. Но имидж у меня был неподходящий. Потертая кожаная куртка, рваные джинсы, лоснящиеся от жира туристские ботинки — наверно, Милли Плакетт неверно истолковала бы мои намерения.

Я посмотрел все ревю, в конце концов признавшись себе, что получаю удовольствие. В программе был номер из тех, под обаяние которых я всегда подпадаю, — выступление иллюзиониста-неумехи. Все его фокусы заканчивались неудачей: яйца в цилиндре разбивались, колода карт оказывалась не та. Сценарий был неизменен: прилежная трудоемкая подготовка и внезапное фиаско. — Престо! — возглашал он, и фокус не удавался. Но финальный трюк — единственный, казавшийся опасным для жизни фокусника — проходил без единого сбоя и оставался полной загадкой для публики.

Самую печальную песню артисты приберегли для финала. Она была о любви, но в этой обстановке казалась апологией национализма. Сентиментальная, слезливая, вселяющая надежды баллада Айвора Новелло[29 - Айвор Новелло (1893–1951) валлийский композитор, певец и актер, получивший большую известность на британской эстраде.] звучала на конце пирса, который подрагивал, сотрясаемый прибоем. Я уже слышал эту песню в других приморских городках. Она была далеко не нова, но в том году стала самым популярным шлягером на взморье:

И снова мы будем жасмин собирать по весне,

И по тенистой аллее пройдем мы рука в руке…






ТИПИЧНО


Во время моего последнего долгого перехода, огибая огузок Англии — шагая по Норфолкскому побережью к Саффолку, я подумал: «В Британии каждый холмик не похож на другие, и у каждой квадратной мили — свое настроение». Я говорил: «Блэкпул», и люди отзывались: «Ну конечно же!» Я называл Уортинг, и они вопили: «Даже не думайте!». Характеры приморских курортов накрепко устоялись в сознании людей, и, хотя лишь немногие из этих городков соответствовали своей репутации в реальности, каждый из них был уникален. И потому мое круговое путешествие приносило радость: каждое утро я пускался в путь не понапрасну. Возможно, впереди меня ожидало что-то неприятное, но, как минимум, оно было не такое, как все остальное, а в пяти минутах ходьбы от самого унылого и голого портового города мог обнаружиться залив с зелеными берегами.

Вот почему в Англии слово «типичный» считалось очень обидным. И однако, на побережье кое-что было типичным — но в глазах иностранца типичное может быть не менее интригующим, чем мечети на берегах залива Золотой Рог.

В любом городе непременно имелась Эспланада, а на ней обязательно — Летняя эстрада. Всегда наличествовали Памятник павшим воинам, и Розарий, и скамейка с маленькой эмалевой табличкой «В память об Артуре Уэзерапе». Всегда имелись База спасательных катеров, и Маяк, и Пирс, и Поле для гольфа, и Поле для Боулинга, и Крикетное Поле, и Лодочная станция, и церковь, о которой путеводитель сообщал: «выдержана в — перпендикулярном стиле»[30 - перпендикулярный стиль — разновидность поздней английской готики.]. В газетной лавочке продавались открытки с надписью «Привет из …» двух разновидностей, одна с котятами, а другая с двумя упитанными девушками, резвящимися в брызгах прибоя; там же имелся широкий выбор юмористических открыток со слегка сальными подписями; в сувенирной лавке торговали так называемыми «каменными» леденцами; а местное агентство недвижимости рекламировало убогий коттедж как «шале-бунгало, оч. самобытный, автобусное сообщение, великолепный вид на море, идеально для пенсионеров». Всегда имелся увеселительный парк, который никогда не веселил, а у видеоигровых автоматов всегда толпилось больше народу, чем у пинбола или «одноруких бандитов». Всегда имелся один индийский ресторан, непременно называвшийся «Тадж-Махал», причем его хозяева непременно были родом из Бангладеша. Из трех точек, где торговали любимым лакомством англичан — «fish and chips», рыбой с жареной картошкой, две непременно держали греки, а третья всегда была закрыта. Китайский ресторан, «Сады Гонконга», обязательно пустовал; на его вывеске значилось «Еда навыносная». Пабов всегда было четыре, причем один непременно звался «Красный лев», а самый большой принадлежал вспыльчивому лондонцу — «настоящий кокни», — говорили о нем люди; и лондонец этот был отставной военный.

«К ЦЕНТРУ ГОРОДА», гласил указатель у Приморской набережной, близ вазона с геранью. На втором значилось «ПОЛЕ ДЛЯ ГОЛЬФА, а на третьем — «ОБЩЕСТВЕННЫЕ УДОБСТВА». В дверях «Мужской комнаты» всегда стоял какой-то мужчина и, когда вы входили, пытался встретиться с вами взглядом, но неизменно молчал. У входа в «Дамскую комнату» топтался мужчина с шваброй. 3а городом имелся жилой комплекс под названием «Счастливая долина». В войну там квартировали янки. Позади «Счастливой долины» был трейлер-парк под названием «Золотые Пески». Лучший отель назывался «Гранд-Отель», худший — «Морской», а один из пансионов — «Беллависта». Но самым разумным было снять комнату в пансионе «У Блоджеттов». В «Гранд-отеле» на одну ночь останавливался Диккенс, в окрестных холмах совершал прогулки Вордсворт; Теннисон как-то провел лето в громадной усадьбе близ полоски песка, которую именовали Стрэндом; а в «Грачевнике» скончался малоизвестный политик. Знаменитый убийца (он медленно умерщвлял свою жену, подсыпая ей яд) был арестован на Фронт-стрит, где совершал моцион вместе со своей молоденькой любовницей.

Грязная часть берега называлась «Flats», заболоченная — «Levels», каменистая — «Shingles» галечный пляж — «Reach», а на расстоянии мили всегда имелось местечко, прозванное «Crumbles». Господская усадьба, когда-то чрезвычайно величественная, теперь служила детским приютом. Ежегодно на Пасху две банды из Лондона дрались между собой на Приморской набережной. В истории городка большую роль сыграли контрабандисты: имелся залив под названием Гавань Контрабандистов и паб под названием «Таверна контрабандиста».

Из четырех высоких холмов неподалеку один находился на территории частного поля для гольфа, второй был под охраной Комитета национального наследия — по его склонам вилась грязная тропка, а на самых крутых подъемах были выстроены деревянные лесенки; третий холм — воистину впечатляющий — принадлежал Министерству Обороны и использовался как полигон; там висели таблички «ОПАСНАЯ ЗОНА»; а четвертый, скалистый, именовался «Сапожник и его Гномы».

Пирс был обречен. Его грозились сломать. Создано общество в его защиту, но на будущий год пирс все равно взорвут. Там, где на берег высадились римляне, теперь автостоянка. Дискотека называлась «Блеск». В тот день, когда я попадал в этот город, в Музее непременно был выходной, Плавательный бассейн был закрыт на ремонт, зато Молельный дом баптистов-евангелистов — открыт; перед кучей разбитых валунов и разрушенных стен, которая именовалась Замком, стояло девять туристических автобусов. В кафе близ входа в Замок четырнадцатилетняя девочка подавала чай в надтреснутых кружках и печенье в целлофановой обертке, а также черствые фруктовые кексы и холодные пирожки со свининой. Она говорила: «Сандвичей не держим» и «Ложки у нас кончились», а когда ты просил картофельные чипсы, она спрашивала: «С каким вкусом?» и перечисляла пять вариантов, в том числе со вкусом креветок, «Боврила»[31 - «Боврил» — концентрат говяжьего бульона, именуемый в рекламе «жидкой говядиной». Его производство началось в Англии в 1874 году.], бекона, сыра и лука. Столы в кафе покрывала липкая пленка джема, и, уходя, ты уносил ее кусочек, прилипший к твоему локтю.

Железная дорога закрылась в 1964-м, а рыбные комбинаты прогорели пять лет назад. Кинотеатр, выстроенный в стиле арт-деко, теперь служит залом для игры в бинго, а в былой конторе шипчандлера разместился «Киноклуб», где весь день напролет крутят шведские порнофильмы («вход только членам клуба»). Имелась американская радиолокационная станция — а может, ракетная база? Никто точно не знает. Это в нескольких милях, на отшибе. Американцы стараются не высовываться с тех пор, как один солдат изнасиловал местную девушку в своем автомобиле (летним вечером, уже в сумерках, она, в одном купальнике, ловила попутную машину). В миле к югу от Сапожника в ближайшем будущем планируется построить атомную электростанцию под старомодным названием Торнклифф. В «Лидо» однажды дали концерт «Балл Хейли и кометы». Новый торговый квартал себя не оправдал. Все собаки — породы джек-рассел-терьер, и обязательно зовутся Энди. Новый павильон на автобусной остановке уже испоганили вандалы. Город славится местными моллюсками-трубачами. Дождь идет беспрерывно.






На «Железном Петухе»[32 - «Железный петух», как сообщает автор, — неофициальное название пассажирского поезда «Пекин-Урумчи»‚ курсирующего по самому длинному железнодорожному маршруту в Китае.]







ДНЕВНЫЕ КРАСАВИЦЫ


Я дошел до собора Василия Блаженного, оттуда — к гостинице «Метрополь», где останавливался в 68-м, — теперь она превратилась во что-то наподобие исторического памятника — а потом прогулялся по универмагу ГУМ, глазея на товары.

Рассматривая какие-то будильники, весьма ненадежные на вид, я подметил, что ко мне потихоньку пододвигаются две женщины — одна стояла справа от меня, другая слева.

— Is nice clock? You like clock? — услышал я.[33 - «Хорошие часы? Вам нравятся часы?» (искаж. англ.)]

Я сказал:

— Будильники будят людей. Поэтому я их ненавижу.

— Смешно, — сказала женщина, стоявшая справа: брюнетка лет двадцати трех. — Хотите поменять рубли?

Меня поразило, что одна из этих женщин толкала перед собой детскую коляску, в которой сидел маленький мальчик, а другая несла сумку, где, насколько я мог заметить, лежало постельное белье, предназначенное для стирки. Женщины были хорошенькие, но явно загруженные домашними делами — погулять с ребенком, постирать простыни. Я пригласил их на балет — я купил несколько пар билетов. Нет-нет, ответили они, им надо готовить ужин мужьям, прибираться дома, но, может, я деньги хочу поменять? Тогда за рубль давали семьдесят два цента; эти женщины предложили мне в десять раз больше.

— Да зачем мне столько рублей?

— Есть очень много вещей.

Темненькую звали Ольга, блондинку — Наташа. Наташа сказала, что она балерина. Ольга говорила по-итальянски, а Наташа знала только русский; она была по-балетному стройна и бледна, глаза у нее были фарфорово-голубые, с косыми славянским разрезом, губы — чисто русские, пухлые: напрашивалось выражение, «дорогостоящие»[34 - Представления автора о каноне русской красоты («косой славянский разрез») — на его совести.].

Я сказал, что прогуливаюсь — хочу поразмять ноги.

— Мы пойдем с вами!

Вот так, десять минут спустя, я обнаружил, что иду по проспекту Карла Маркса чуть ли не под ручку с двумя русскими женщинами и несу наташины простыни, покуда Ольга везет в коляске маленького Бориса. Ольга болтала со мной по-итальянски, Наташа смеялась.

— О, Пол, вы, похоже, отлично устроились! — окликнули меня знакомые туристы, возвращаясь к своему автобусу. Я был очень рад, что меня заметили — интересно, что-то они себе навоображают?

Мы зашли в кафе и выпили какао, и Наташа с Ольгой сказали, что хотят увидеться со мной еще — «Мы можем разговаривать!». Мы долго препирались, когда мне следует им позвонить — наверно, им приходилось таиться от мужей — но все-таки договорились.

Когда я вернулся в гостиницу «Украина», мне передали: «Ольга позвонит завтра в двенадцать». На следующий день она позвонила ровно в полдень и сказала, что перезвонит в два часа. В два она сказала, что встретится со мной в полчетвертого. Эти телефонные звонки создали ощущение, будто наша встреча необходима и неизбежна. И лишь дожидаясь на ступенях у входа в гостиницу, я вдруг смекнул, что понятия не имею, зачем мне с ними вообще встречаться. Наташа прошла мимо меня, не здороваясь. Она была одета в какие-то обноски, а в руке держала плетеную хозяйственную сумку. Наташа подмигнула мне; я пошел за ней и увидел такси. Ольга уже сидела внутри и курила. Я забрался в машину, Ольга назвала шоферу какой-то адрес, и мы поехали. В пути остальные периодически спорили о том, правильно ли мы едем, самой ли короткой дорогой.

Через двадцать минут — мы уже далеко углубились в предместья Москвы[35 - Автор совершает распространенную для иностранца ошибку, называя спальные районы «пригородами».], застроенные многоэтажными домами, — я спросил:

— Куда мы едем?

— Недалеко.

Всюду вокруг люди сгребали граблями листья и подбирали с мостовых мусор. Я никогда еще не видел столько дворников разом.

Ольга пояснила, что сегодня единственный день в году, когда люди работают даром — прихорашивают город. Этот день называется subodnik[36 - авторская транслитерация сохранена.] Бесплатный труд — способ воздать почести Ленину, у которого через два дня его день рождения.

— Ольга, неужели вам не кажется, что ваше место там, с лопатой в руках?

— Я слишком занята, — сказала она, и в ее смехе прозвучало «Ни за какие коврижки!».

— Мы едем к кому-то домой?

Ольга дала новые указания водителю. Он свернул направо, на боковую улицу, потом поехал напрямик по какой-то немощеной дороге и выругался. Эта никудышная дорога связывала один микрорайон с другим. Такси катило по захолустным проселкам между высоких, каких-то голых многоквартирных жилых домов. Потом шофер остановил машину и что-то сердито пробурчал.

— Дойдем пешком, осталось немного, — сказала Ольга. — Можете ему заплатить.

Таксист схватил мои рубли и укатил, а мы направились к шестнадцатиэтажному дому мимо играющих детей и их родителей, которые подметали мостовую, свято чтя дух субботника.

На меня никто не обращал ни малейшего внимания. Подумаешь, какой-то мужчина в плаще идет вслед за двумя женщинами по грязному асфальту, мимо стен, размалеванных какими-то надписями, мимо разбитых окон, а потом входит в поломанную дверь и оказывается в проходе, где на щербатом кафельном полу стоят три детских коляски. Все равно, что в муниципальном доме где-то в Южном Лондоне или в Бронксе. Лифт, пострадавший от вандалов, все-таки действовал. Кабина была обита полированными деревянными панелями. На них были выцарапаны инициалы. Мы поднялись на верхний этаж.

— Извините, — сказала Ольга. — Я не могла дозвониться подруге по телефону. Сначала я должна с ней поговорить.

За истекшее время я успел вообразить, что меня привезли сюда, чтобы застращать и, наверно, ограбить. За дверью ждут три дюжих москвича. Они меня схватят, выпотрошат мне карманы, а потом завяжут глаза и выпихнут из машины где-нибудь на другом конце Москвы. Похищать меня не станут — здесь такими преступлениями не промышляют. Я спросил себя, нервничаю ли, и сам себе ответил: «Не без этого».

Увидев, что дверь нам открыла удивленная женщина с внешностью шлюхи, я слегка успокоился. Она была в халате, нечесаная. Оказалось, недавно проснулась — шел, напомню, пятый час вечера. Они с Ольгой немножко пошептались, и хозяйка нас впустила. Ее звали Татьяна. Она сердилась, что мы ее побеспокоили — когда мы пришли, она, не поднимаясь с постели, смотрела телевизор. Я попросил разрешения воспользоваться уборной, а заодно торопливо осмотрел квартиру. Немаленькая: четыре просторных комнаты, посередине холл с книжными полками. Все шторы на окнах были задернуты. Пахло овощами, лаком для волос и этим ни на что не похожим ароматом, которым все пропитывается в жилищах, где встают поздно: постельным бельем, потом и, так сказать, ножным благоуханием.

— Вы хотите чай?

Я ответил утвердительно, и все мы уселись на маленькой кухне. Татьяна вскипятила чайник и заварила чай, а заодно причесалась и накрасилась.

На столе лежали журналы: два старых экземпляра «Вог», «Татлер» и «Харперз Базар» за прошлый месяц. Увидев их в такой обстановке, я проникся к этим изданиям вечной — по крайней мере, тогда мне так показалось — ненавистью.

— Их мне привозит друг из Италии, — сказала Татьяна.

— У нее много иностранных друзей, — пояснила Ольга. — Поэтому я хотела вас с ней познакомить. Потому что вы наш иностранный друг. Хотите менять рубли?

Я сказал, что не хочу — не собираюсь ничего покупать.

— Мы можем вам кое-что найти, — сказала Ольга, — и вы можете дать нам американские доллары.

— Что вы найдете?

— Вами нравится Наташа. Наташе нравитесь вы. Почему бы вам не заняться с ней любовью?

Я встал и подошел к окну. Все три женщины не отрывали от меня глаз. Когда я посмотрел на Наташу, та с наигранной скромностью улыбнулась; ее ресницы затрепетали. Рядом стояла ее хозяйственная сумка с пачкой стирального порошка, завернутым в газету пучком свежего шпината, какими-то консервами, набором пластмассовых прищепок и упаковкой подгузников.

— Здесь? — спросил я. — Сейчас?

Все три улыбнулись мне. За окном люди подметали мостовую, сгребали листья, перекидывали лопатами груды мусора — маленькое бескорыстное проявление гражданственности по случаю дня рождения Ленина.

— Сколько мне будет стоить занятие любовью с Наташей?

— Это будет стоить сто семьдесят американских долларов.

— Сумма довольно точная, — сказал я. — Как вы назначили эту цену?

— Столько стоит кассетный магнитофон в магазине «Березка».

— Я подумаю.

— Решайте сейчас, — сурово сказала Ольга. — У вас есть кредитная карта?

— Вы принимаете кредитные карты?

— Нет, но в «Березке» могут принять.

— Ольга, это ужасно большая сумма.

— Ха! — фыркнула Татьяна. — Мои друзья дарят мне радиоприемники, магнитофоны, кассеты, одежду — тысячи долларов. А вы спорите из-за двух сотен.

— Послушайте, я не хвастаюсь — поверьте. Но если мне нравится женщина, обычно я не покупаю ее перед тем, как лечь с ней в постель. В Америке мы этим занимаемся ради удовольствия.

Ольга сказала:

— Если у нас нет долларов, мы не можем покупать радио в «Березке». В шесть магазин закрывается. Что не так?

— Не люблю, когда меня торопят.

— Разговоры, разговоры! Могли бы уже и закончить!

Все это мне ужасно не понравилось. Захотелось сбежать от этих сварливых приставаний. На кухне было душно, чай горчил, а глядя с шестнадцатого этажа на людей, сгребающих внизу листья, я впадал в депрессию.

Я сказал:

— Так давайте сначала сходим в «Березку».

Татьяна оделась, и мы поймали такси. Дорога заняла двадцать минут, и добрались мы уже в шестом часу. Но для меня это был всего лишь способ выйти из ситуаций с честью — и не потратив денег. Тогда, в квартире, я сам себе был мерзок.

У дверей магазина женщины начали ссориться. Ольга сказала, что все из-за меня: надо было заняться любовью с Наташей, когда было время. Татьяне надо было встретить дочь из школы, Наташе пора было домой, так как завтра она едет с мужем и маленьким ребенком на Черное море — перед этим она и рассчитывала обзавестись магнитофоном; а у Ольги дома ужин еще не приготовлен. Vremya, — повторяла Наташа, — vremya.

Такой дорогой бытовой электроники я еще нигде не видел: радиоприемники и кассетные деки — с огромной наценкой, плеер «Сони» — триста долларов.

— Наташа хочет такой, — Ольга указала на кассетник за двести долларов.

— Это сумасшедшая цена.

— Хороший кассетник. Японский.

Я смотрел на Наташу и поражался, насколько же эти люди отстали от понимания рыночных механизмов.

— Vremya, — нервно проговорила Наташа.

— Симпатичные, — сказал я, примеряя меховые шапки. — Неужели вы не хотите такую?

Ольга сказала:

— Вы должны сейчас что-то купить. И тогда мы пойдем.

И я вообразил себе все это: кассетный магнитофон в фирменном пакете «Березки», спешное возвращение к Татьяне, неуклюжие объятия, покуда Наташа, пыхтя, шепчет «Vremya, vremya», а потом, выходя за дверь, я подумаю: «Меня только что обжулили».

Я сказал:

— Татьяна, ваша дочь ждет вас в школе. Ольга, ваш муж захочет поужинать вовремя. А вы, Наташа, очень милая, но если вы не вернетесь домой и не соберете вещи, то так и не уедете с мужем на Черное море.

— Вы что?

— У меня назначена встреча, — сказал я и ушел. Магазин «Березка» уже закрывался.

Я пошел в Большой театр; в гардеробе, в буфете, в баре я замечал, что русские женщины бросают на меня откровенные взгляды. В этих взглядах не было ни похоти, ни романтичного влечения — одно лишь любопытство: они приметили мужчину, у которого наверняка есть твердая валюта. К таким взглядам женщин я не привык. Они недвусмысленно рассматривали меня с полуулыбкой, означающей: «Сделка возможна».






МОНГОЛЫ


Монголы дошли до восточных рубежей Китая. Доскакали до Афганистана. Потом до Польши. Ограбили Москву, Варшаву и Вену. Они пользовались стременами — собственно, они и привезли стремя в Европу (а благодаря стременам стали возможны поединки понарошку, а с таких поединков — турниров — наверно, и начался «золотой век рыцарства»). Монголы странствовали верхом в любой сезон, и их походы длились по несколько лет. Русские прекращали свои военные кампании на зиму, но монголы не спешивали коней — шли по снегу дальше, вербовали новые отряды. Изобрели остроумную тактику зимних набегов: выжидали, пока реки замерзнут, и шли по льду. Благодаря этому им удавалось пробираться куда угодно и застигать противника врасплох. Выносливые и терпеливые, к 1280 году они покорили полмира.

Но они знали, что такое страх; созерцая эти бескрайние открытые пространства, легко себе представляешь, что именно их пугало. Они панически боялись грома и молнии. Здесь, в степях, от молнии так легко погибнуть! Когда начиналась гроза, они прятались в своих шатрах и забивались под целые штабеля покрывал из черного войлока. Если среди них были чужаки, таковых выгоняли из шатра наружу, чтобы не принесли несчастья. Они не употребляли в пищу животных, убитых молнией, — не рисковали даже приближаться к ним. Даже в ясную погоду шарахались от всего, что может стать проводником небесного электричества; одной из их целей в жизни, наряду с грабежом, мародерством и присвоением чужого добра, было умиротворение молнии.

Пока я смотрел на эти пустоши с низкими холмами, вдали материализовался город Улан-Батор, а в поле зрения Шоссе с запыленными автобусами и грузовиками. На первый взгляд город показался мне военной базой, и это впечатление так и не развеялось. Всякий многоэтажный жилой дом походил на казарму, всякая автостоянка на автопарк, а любая улица города выглядела так, словно ее спроектировали для парадов. Собственно, среди автомобилей преобладали советские военные машины. Здания были обнесены заборами. Заборы самых важных зданий венчала колючая проволока. Циник сравнил бы этот город с тюрьмой, но тогда монголы показались бы на редкость жизнерадостными узниками — жители были моложавы, хорошо одеты, раскормлены, краснощеки. Они носили перчатки и сапоги; в этих бурых землях они предпочитали яркие цвета — вполне типично выглядел старик в красной шапке, фиолетовом пальто, похожем по фасону на сюртук, и голубых брюках, заправленных в разноцветные сапоги. Поэтому русские — не только военные, но и гражданские, — в Улан-Баторе сразу бросались в глаза. Говоря, что город походил на военную базу, я должен уточнить, что база это была бы не монгольская, а определенно русская. Улан-Батор мало отличался от военных баз, которые я до того повидал в Центральной Азии. Эти большие унылые поселки после Иркутска попадались нам то и дело: казармы, «тарелки» радаров, неприступные заграждения, артиллерийские батареи, свалки отстрелянных гильз, а курганы — наверняка ракетные шахты.

Гостиница с голыми стенами пропахла бараньим жиром. То был запах Улан-Батора, местная атмосфера. Баранина фигурировала бы в меню, если бы меню тут существовало. Ее подавали на завтрак, обед и ужин — сплошная баранина с картошкой. Правда, баранина была хрящеватая, а картошка холодная. Монголы умели готовить еду так, чтобы сделать ее противной или несъедобной. Они умудрялись превратить в помои самое безобидное блюдо, подавая его холодным, или посыпая дикой морковью, или украшая отрубленным ухом козы. Я специально прошелся по продуктовым магазинам — просто смотрел, что есть в наличии. Увидел толстые черные сардельки, чахлую картошку и свеклу, дикую морковь, миски с мелко порезанными листьями капусты, полные тазики желтых козьих ушей, куски баранины с душком и куриные ноги. Самое аппетитное, что я заметил, на поверку оказалось коричневыми брусками хозяйственного мыла без обертки, которые лежали в огромном ящике.






КИТАЙСКИЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ


Китай — последняя на нашей планете страна, где фабрики до сих пор делают плевательницы, ночные горшки, швейные машинки с ножным приводом, железные грелки для постели, внутрь которых насыпаются тлеющие угли, молотки с гвоздодерами, перьевые ручки (со стальным кончиком, опускай в чернильницу и пиши), деревянные ярма для буйволов, чугунные плуги, старомодные велосипеды с треугольной рамой, а также паровозы.

В Китае до сих пор изготавливают механические напольные часы с маятником, которые тикают и звонят. Почему это примечательно? Да хотя бы потому, что на закате династии Тан именно китайцы изобрели первые механические часы в мире. Как и многие другие китайские изобретения, оно было забыто; китайцы как-то запамятовали эту идею, и часы пришли в Китай уже из Европы. Китайцы первыми додумались заняться литьем из железа и вскоре изобрели железный плуг. Китайские металлурги первыми начали лить сталь («великое железо»). В IV веке до нашей эры китайцы изобрели арбалет, и еще в 1895 году им пользовались. Они первыми подметили, что все снежинки шестиугольны. Изобрели зонтик, сейсмограф, флуоресцентную краску, прялку, штихмас, фарфор, «волшебный фонарь» и бомбу-вонючку (согласно одному из китайских рецептов, для нее требовалось пятнадцать фунтов человеческого кала, а также мышьяк, аконит и шпанские мушки). В первом веке от Рождества Христова они изобрели водоподъемник — так называемый «цепной насос». И по сей день им пользуются. А первый бумажный змей сделали, за две тысячи лет до его первого полета в Европе. Они изобрели наборную типографскую кассу и в лето 868 от Рождества Христова напечатали первую книгу — священный буддистский трактат «Алмазная сутра». В 11 веке у них уже были печатные станки; есть убедительные доказательства того, что Гутенберг позаимствовал свою технологию у португальцев, которые, в свою очередь, выучились книгопечатанию у китайцев. Китайцы построили первый висячий мост и первый сегментный арочный мост (причем арочный, сооруженный в 610 году, используется по назначению до сих пор). Они изобрели игральные карты, удочку с катушкой и виски.

В 1192 году некий китаец, прыгнув с минарета мечети в Гуанчжоу[37 - В Гуанчжоу находится одна из первых мечетей, построенных в Китае.], опустился на землю на парашюте. Собственно, с парашютами китайцы экспериментировали со 2 века до нашей эры. Император Гао Ян (годы правления — 550–559) проводил испытания «воздушных змеев для перевозки людей» — примитивных дельтапланов на бамбуковом каркасе. Приговоренных к смерти сбрасывали на этих приспособлениях с высокой башни; один пролетел две мили прежде чем совершить жесткую посадку. Китайские мореплаватели первыми в мире начали пользоваться рулем; на Западе обходились кормовыми веслами, пока примерно в 1100 году не переняли руль у тех же китайцев. А то, что китайцы изобрели бумажные деньги, фейерверки и лак, вообще известно каждому школьнику. Вдобавок в Китае первыми додумались оклеивать стены обоями (французские миссионеры привезли идею обоев в Европу из Китая в 15 веке). Китайцы вообще обожали бумагу. При раскопках в Турфане были найдены бумажная шляпа, бумажный пояс и бумажный башмак — все 5 века нашей эры. Туалетную бумагу тоже придумали китайцы. Они изготавливали бумажные шторы и бумажные доспехи (в последнем случае лист многократно складывали так, что ни одной стрелой не пробьешь). В Европе бумагу начали делать лишь в 12 веке, примерно через полтора тысячелетия после ее изобретения в Китае. Китайцы смастерили первые тачки, причем некоторые из лучших моделей Запад так и не позаимствовал. И это далеко не все. Когда профессор Нидхэм закончит работу над монографией «Наука и цивилизация в Китае», она займет двадцать пять томов.[38 - Джозеф Нидхэм (1900–1995) — английский биохимик‚ известный своими работами по истории науки в Китае. Упоминаемый многотомник, плод коллективного сотрудничества ученых, продолжает выходить и в наше время, уже после смерти Нидхэма.]

Именно китайцам примерно в 600 году нашей эры впервые — пришла в голову идея паровой машины. А Датунский локомотивный завод — последнее на свете предприятие, где все еще делают паровозы. Да, в Китае производят огромные черные пыхтящие локомотивы. Мало того — производство совершенно не автоматизировано. Все делается вручную, отливается или обрабатывается кувалдами — любая деталь, от громадного котла до малюсенького медного свистка. Паровые локомотивы для своих железных дорог Китай всегда импортировал — первое время из Великобритании, потом из Германии, Японии и России. Датунский завод китайцы построили в конце 50-х с помощью Советского Союза, и в 1959-м первый паровоз выехал за ворота. Теперь девять тысяч рабочих выпускают по три-четыре локомотива в месяц. Как и плевательницы, швейные машинки, стиральные доски, ярма и плуги, эти паровозы делаются на совесть — на века. На данный момент они — основная тягловая сила на китайских железных дорогах, и хотя, согласно официальному плану, к 2000 году паровозы должны быть списаны, Датунский локомотивный не прекратит работу. Китайскими локомотивами пользуются сентиментальные любители паровой тяги во всем мире, а в некоторых странах — например, Таиланде и Пакистане — датунские паровозы и сегодня возят большинство составов. Правда, ничего китайского в этих локомотивах нет. Это те же одышливые паровозы, за маневрами которых я наблюдал в Медфорде, штат Массачусетс, в 1948 году: торчал у железной дороги и мечтал оказаться на месте машиниста…






ОБЩЕСТВЕННЫЕ БАНИ


Я обнаружил, что в Пекине уйма общественных бань — примерно три десятка, и все субсидируются государством. В Китае посещение бани — один из самых дешевых способов провести досуг в публичном месте: билет стоит 60 фыней (15 центов), причем мыло, полотенце и пользование лежаком включены в цену. Оставаться там можно хоть весь день — мыться в общем бассейне, от которого валит пар, и просто отдыхать.

Бани, на которые я набрел, назывались Син Хуа Юань и работали с полдевятого утра до восьми вечера. Среди посетителей много приезжих, которые отправляются помыться после долгой дороги, едва прибыв в Пекин, — им хочется предстать перед друзьями и родственниками в презентабельном виде, но они не настолько бесцеремонны, чтобы напрашиваться в чужую ванную.

Лежаки стояли в маленьких каморках. Мужчины, закутавшись в полотенца, отдыхали или похаживали туда-сюда, беседуя между собой. Это напоминало римские бани — дружелюбная атмосфера, порозовевшие, чуть ли не сварившиеся в кипятке китайцы плещутся в воде, приветливо покрикивая друг на друга. Заплатив вдвое больше, можно было получить отдельный кабинет.

Я говорил себе, что эти бани — словно бы осколок Древнего Рима или викторианской эпохи (женская баня размещалась по соседству), что они очень удобны для путешественников и тех, кто живет в домах без удобств, отметил, что они похожи на клуб и в них чувствуешь себя среди родни, — но один китаец, гомосексуалист, открыл мне глаза на правду.

— Большинство ходит туда, чтобы помыться, — сказал он. — Но это также подходящее место, если вы хотите познакомиться с парнем и заняться с ним некоторыми вещами.

— Какими же?

Мой собеседник невозмутимо пояснил:

— Однажды, когда я был в Син Хуа Юань, я увидел в отдельном кабинете двух мужчин. Один держал член другого во рту. Такими вещами.






ШАНХАЙ


Шанхай — старый бурый город у реки, чем-то смахивающий на Бруклин, и китайцы — в толпе они находят умиротворение — любят его за толчею, за то, что вся жизнь протекает прямо на улице. Шанхай ассоциируется с городскими пижонами и развитым чувством стиля. Большинство успешных китайских модельеров работает именно в Шанхае, и если вы произнесете «Yifu Sheng Luolang», шанхайцы поймут, что вы назвали имя Ива Сен-Лорана. Когда я приехал в этот город, улицы прочесывала редакторша из «Эль», собирая материал для статьи о Китае под названием «Модная революция в стране культурной революции». По словам ее сопровождающего-китайца — я с ним потом познакомился — эта француженка очень высоко оценила умение шанхайских женщин элегантно одеться. Она окликала их, фотографировала и спрашивала, где они покупают одежду. Большинство отвечало: «На Свободном Рынке в переулках» или «Шью сама дома, по картинкам в западных журналах». Даже в дни «культурной революции» фабричные работницы приходили на работу в ярких кофтах и кружевных блузках, скрытых под мешковатыми синими робами; перед началом рабочего дня было принято встречаться в женской уборной и сравнивать наряды.

Поскольку Шанхай — город космополитичный, повидавший больше иностранцев — как захватчиков, так и дружелюбных визитеров — чем любой другой китайский город, это оплот многоязычия. Он одновременно самый догматичный в политическом смысле («Боритесь с почитанием книг», «Политическая работа — живая кровь всей экономической работы» — это цитаты из Мао) и самый буржуазный. Перемены в Китае всегда начинаются с Шанхая, а если Китай раздирает конфликт, то в Шанхае он проявляется наиболее яростно и шумно. В Шанхае чувствуешь себя живым на двести процентов, и даже я при всей моей ненависти к мегаполисам способен ощутить особый шанхайский дух и оценить по достоинству его атмосферу. Шанхай не туп (не в пример Кантону[39 - Кантон — старое название Гуанчжоу.], зато он резок, а в жаркий сезон также отличается духотой и шумом: от толп и вони в нем некуда деваться.

Шум показался мне самой характерной чертой Шанхая — это был уже известный мне круглосуточный рев мегаполиса, который служит саундтреком для жизни Нью-Йорка (клаксоны, сирены, мусоровозы, орущие люди, предсмертные хрипы). Пекин тянулся к небу, обещая вскоре превратиться в скопище высоких зданий, но Шанхай, построенный на глине, рос вбок, выплескиваясь на болота провинции Чжэцзян[40 - Шанхай является самостоятельной автономной единицей, городом центрального подчинения. С этой провинцией он граничит.]. С утра до ночи копёры забивали стальные сваи в эту зыбкую почву. Один копёр работал прямо у меня под окном. Его беспощадный, деспотичный голос задавал ритм моего существования. Zhong-guo! Zhong-guo! Он диктовал мне, как дышать, как ходить, как есть: я переставлял ноги и подносил к губам ложку в темпе «Zhong-guo! Zhong-guo!». Копёр оркестровал и мою речь, заставлял писать дневник рывками; чистя зубы, я ловил себя на том, что вожу зубной щеткой в ритме копёра: удар и отголосок вполовину тише — «Zhong-guo!» В семь утра он начинал работать, а в восемь вечера все еще долбил. В Шанхае от этого звука было никуда не сбежать: почти в каждом квартале звенел об наковальню свой собственный молот: «Zhong-guo!»

Я пробирался переулками, держась подальше от автомобилей и толп пешеходов. Там я обнаружил, что грех чересчур жаловаться на шум, копёры и ошалелую беготню. Дело в том, что я оказался в Шанхае не впервые. В прошлый раз город показался мне унылым, деморализованным, агонизирующим. Но почему же китайцы напрочь лишены чувства меры? Теперь даже переулки кишели народом: импровизированные лотки, жилища, заодно служившие лавками, в канавах — базары, а на проезжей части плотничают, латают обувь, чинят велосипеды…

По дороге к Бунду — так в Шанхае зовется набережная реки — я приметил между стен шпиль. Оказалось, это церковь Святого Иосифа, а человек, которого я принял за сторожа, — он был одет затрапезно, в рваную куртку и шлепанцы — настоятель храма, католический священник. В нем сочетались благочестие и бдительность, мягкость и настороженность — таков характер китайца-христианина, претерпевшего столько передряг, что уже и не упомнить. В «культурную революцию» церковь разгромили, расписали лозунгами и превратили в склад машиностроительного завода, а кладбище при церкви — в автостоянку.

— Sacramentum[41 - Таинство (лат.).], — сказал священник, указывая на трепещущее пламя свечи, и удовлетворенно улыбнулся: в дарохранительнице лежала освященная гостия.

— Разве сегодня будет служба? — осведомился я.

— Нет, сегодня — нет, — отозвался он и провел меня в задний придел, где стоял гроб, на который был наклеен белый бумажный крест. И пояснил, что завтра будет отпевание.

— Вижу, у вас тут дел невпроворот: много народу ходит в церковь.

— О да. В Шанхае пять церквей. По воскресеньям они всегда полны.

Он пригласил меня на мессу, и я из вежливости обещал прийти, зная, что не пойду. Мне там было нечего делать — я же еретик. Кроме того, меня часто раздражали западные люди, которые на родине в церковь никогда не ходят, но в Китае не пропускают ни одной службы, словно им вожжа под хвост попала: так они декларируют свою непохожесть или, возможно, молчаливо упрекают китайцев: можно подумать, будто свобода вероисповедания — экзамен на толерантность для китайских властей. Собственно, да, свобода вероисповедания — это тоже мерило, но как-то досадно было видеть, что этой проверке подвергают китайцев неверующие американцы. И потому в Китае я не посещал церковь, но иногда, увидев на траве птичку, преклонял колени и благоговейно любовался: надо же, живая, скачет.






СКРИПАЧ И ХУНВЭЙБИНЫ


Однажды в Шанхае я познакомился с моложавым на вид, элегантным мужчиной по имени Ван. Оказалось, мы родились в один год — год Змеи (правда, Ван, как принято у китайцев; вместо слова «змея» употреблял эвфемизм «маленький дракон»). Он был столь приветлив и словоохотлив, что я стал часто с ним видеться, обычно за ленчем в отеле «Цзинь Цзян». Ван был человек с тонкой душевной организации, но не лишенный чувства иронии. Как-то он упомянул, что испытал величайшее счастье в своей жизни, когда гулял по улицам в Сан-Франциско во время своей единственной поездки в Штаты — но никогда не пускался в занудные рассуждения на сей счет и не просил меня о помощи. Даже в Шанхае он выделялся из толпы, так как носил канареечно-желтый сюртук и серо-голубые брюки; на запястье у него были золотые часы, на шее цепочка, солнечные очки — дорогие.

— Люблю яркую одежду, — говорил он.

— А во время «культурной революции» вы могли носить яркое?

Рассмеявшись, он сказал:

— Ох; какой же это был хаос!

— Вас критиковали?

— Арестовали. Тогда-то я и начал курить табак. Обнаружил: если куришь, у тебя есть время собраться с мыслями. Они меня вызвали — хунвэйбины. И сказали: «Ты назвал жену Мао, Цзян Цин; сумасшедшей». Да, она правда была сумасшедшая! А я закурил сигарету и сидел, затягивался, думал, что сказать.

— И, что вы ответили?

— Я все равно ответил неправильно! Меня заставили писать рефераты. Заняться самокритикой!

— Расскажите, что это были за рефераты.

— Они давали мне темы: «Почему мне нравится Чарльз Диккенс», «Почему мне нравится Шекспир».

— Я думал, вам полагалось рассказывать, почему они вам не нравятся.

— Они бы не поверили, — сказал он. — Они меня называли реакционером. Следовательно, я должен был написать, почему мне нравятся эти писатели. Это было ужасно. Шесть страниц каждый вечер, после даньвэя[42 - то есть в данном контексте «после работы»; даньвэй в КНР аналог наших понятий «место постоянной работы» и «трудовой коллектив».], а они всегда говорили: «Это какая-то чушь собачья. Пиши еще шесть страниц».

— А в чем состояла ваша работа?

— Играть на скрипке в Красном оркестре. Одни и те же мелодии, снова и снова. «Алеет Восток», «Да здравствуют мысли Мао», «В плавании по морям все решает кормчий» и тому подобное. Они меня заставили играть под дождем. Я сказал: «Не могу — скрипка развалится на части». Они не знали, что скрипка держится на клее. Я сыграл. Скрипка развалилась. Мне выдали другую и приказали играть под деревьями во время Кампании Против Четырех Вредителей — отпугивать воробьев, чтобы не садились на ветки.

Под остальными тремя вредителями подразумевались комары, мухи и крысы.

— Какой абсурд, — сказал я. — Мы покрасили Хуаи Хай Лю — это еще абсурднее, — сказал Ван.

— Как можно покрасить улицу? — вопросил я (улица, которую он назвал, была одной из главных шанхайских магистралей).

— Мы ее покрасили в красный цвет, из почтения к Председателю Мао, — сказал Ван. — Ну разве не глупость?

— И много вы покрасили?

— Три с половиной мили, — сказал Ван и засмеялся, припомнив что-то еще. — Но были и более крупные глупости. Когда мы приходили в даньвэй, то всегда делали «цин-ань»[43 - салютовали.] портрету Мао на воротах. Махали в воздухе цитатником, говорили «Да здравствует Председатель Мао» и салютовали ему. То же самое мы делали; когда выходили с работы. Люди что-то мастерили ради Мао — например, вязали на спицах его эмблему, или вышивали крестиком красную звезду и вешали в особой «Комнате Почтения» в даньвэе — стены в ней были выкрашены красным. Это делалось для Мао. Если люди хотели показать, какие они преданные, то прицепляли значок к Мао прямо к своей коже.

— Наверно, хунвэйбины были в восторге, — сказал я.

— Дело было не только в хунвэйбинах — теперь все их винят, но на самом деле никто не оставался в стороне. Поэтому теперь люди так стыдятся — сознают, что делали ради Председателя Мао не меньше глупостей, чем остальные. Я знаю одного банковского служащего, которого сделали ловцом мух. Он должен был убивать мух и складывать их в спичечный коробок. Каждый вечер приходил человек, пересчитывал мертвых мух и говорил: «Сто семнадцать — маловато. Завтра чтоб было сто двадцать пять». А послезавтра еще больше, понимаете? Правительство говорило, что будет война, «Враг наступает — будьте готовы».

— Что за враг?

— Империалисты: Россия, Индия, Соединенные Штаты. Неважно, который враг. Враги придут и нас всех убьют, — сказал Ван, театрально закатив глаза. — И потому мы должны были делать кирпичи для обороны. Девяносто кирпичей в месяц с каждого человека. Но мои родители были уже старые, и мне приходилось делать кирпичи за них. Обычно я приходил домой с работы; писал реферат «Почему мне нравится западная музыка» и делал кирпичи — надо было сдать двести семьдесят в месяц. А еще меня всегда спрашивали про мою яму.

— Вашу яму?

— «Шэнь ва дун» — постановление «Копайте глубокие ямы». Тоже для обороны. На случай войны у каждого должна была иметься яма. Время от времени хунвэйбины стучались в дверь и спрашивали: «Где ваша яма»? Ван сказал, что по всему Шанхаю есть бомбоубежища, сооруженные по приказу Мао («к грядущей войне»), но, разумеется, они ни разу не использовались по назначению. Я попросил показать мне какое-нибудь из них. Мы отыскали один такой бункер — очень похожий на заброшенную станцию метро — по адресу Нанкинская улица, 1157. Оказалось, теперь в нем кафе-мороженое. Меня поразило, что отныне это, очевидно, местечко, куда парни ходят целоваться с девушками. Кафе было битком набито молодыми китайцами и китаянками, сцепившимися в полунельсоне[44 - полунельсон — в вольной борьбе захват, вид «нельсона», выполняемый одной рукой.] — так они представляют себе страстные объятия. Ирония судьбы состояла не только в том, что эти юные создания целовались и тискались под сводами объекта, выстроенного нервозными параноиками-хунвэйбинами в 60-е годы, но и в том, что заведение называлось «Кофейня Дун Чан», принадлежало государству и управлялось государственными служащими.

Как-то, рассказывая Вану о своей поездке по Советскому Союзу, я упомянул, что из-за дефицита товаров в магазинах местные вечно докучают иностранцам — уговаривают продать джинсы, футболки, кроссовки и прочее.

— В Китае этого никогда не бывает, — сказал я.

— Нет, — подтвердил Ван. — Кстати, вот что я вспомнил. Года три назад в одном отеле в Шанхае остановился русский артист балета. Я ходил на спектакль — великолепно! А танцовщик был очень красив. Я его узнал, и он мне улыбнулся. И тут он показал на мои кроссовки, а потом на себя. Я понял: он хочет мои кроссовки. Кроссовки были дорогие — «Найк», я заплатил за них пятьдесят юаней. Но деньги меня мало волнуют. Мы сравнили ступни, нога к ноге. Один размер. Я не знаю ни слова по-русски, но я чувствовал: он очень хочет эти кроссовки.

— Вы ему их продали?

— Подарил, — сказал Ван, досадливо поморщившись: мол, какая мелкая услуга. — Мне стало жалко человека, которому хочется всего лишь кроссовки. Как грустно, что он не может их достать у себя на родине. Я снял кроссовки и пошел в свой офис босиком! Он был страшно счастлив! Я подумал: «Он вернется в Россию. И никогда этого не забудет. Будет рассказывать: "Как-то я был в Китае. Я встретился с одним китайцем и попросил у него его собственные кроссовки, и он их мне подарил!"».

Помолчав с минуту, Ван сказал:

— В Китае можно достать все, — что пожелаешь. Продукты, одежду, обувь, велосипеды, мотоциклы, телевизоры, радиоприемники, антиквариат. Если желаешь девушек, то найдешь.

Затем, широко распахнув глаза, Ван добавил:

— Или мальчиков, если желаешь мальчиков.

— Или дефиле модельеров.

— Дефиле показывают по телевизору почти каждую неделю, — сказал Ван. — Шанхай ими славится.

Я спросил его, какого мнения старики обо всех этих нововведениях — проститутках и высокой моде в стране, где всего несколько лет назад западное упадничество осуждалось и все ходили в мешковатых синих робах.

— Старикам нравится теперешняя жизнь в Китае, — сказал Ван. — Они просто в восторге. Почти никто не против. Раньше они чувствовали, что их сильно угнетают.






ДРЕССИРОВАННЫЕ ЖИВОТНЫЕ


Прогуливаясь по Шанхаю, я часто проходил мимо Театра китайской акробатики — здания с куполом неподалеку от центра города. Из любопытства я посетил представление, и после всего, что я там увидел — а помимо акробатов, клоунов и «людей-змей», там выступал человек, который зажимал в зубах палочку и балансировал на ней обеденный сервиз на двенадцать персон — мне захотелось узнать побольше.

Господин Лю Маою ведал акробатами в шанхайском Управлении культуры. Он начал с должности младшего библиотекаря в центральной библиотеке Шанхая, но в китайских библиотеках даже в самые благополучные времена жизнь течет слишком тихо, поскольку людям, кто бы они ни были, почти невозможно — по причинам политического свойства — получить на руки хотя бы одну книгу. Библиотекарь — фактически лишь сторож. Когда Лю подвернулся шанс перевестись на другую работу, он был рад уйти в Управление культуры. Лю сопровождал китайских акробатов во время их первых гастролей по Соединенным Штатам в 1980 году.

— Мы употребляем слово «театр», так как он сочетает элементы циркового искусства с элементами драмы, — сказал Лю. — У нашего театра три аспекта — акробаты, иллюзионисты и цирк.

Я спросил, как возник театр.

— До Освобождения все труппы акробатов были семейными. Акробаты путешествовали и выступали. Выступали на улице, на любом свободном месте под открытым небом. Но мы задумались о том, что их нужно объединить и дать им настоящее образование. Конечно, китайцы занимаются акробатикой тысячи лет. При династии Тан акробаты достигли пика своего мастерства, и им разрешили выступать беспрепятственно.

Эту фразу господин Лю произнес с таким пылом, что я поинтересовался его мнением о династии Тан.

— Это была лучшая эпоха для Китая, — сказал он. — Больше всего свободы — в эпоху Тан достигли расцвета все искусства.

Я подивился, что такие люди как Лю работают в Управлении культуры Шанхая. Но тут он, кое-что добавил:

— До Освобождения акробаты двигались, но их движения не имели художественной формы. Однако акробат должен применять не только тело, но и разум. Поэтому мы открыли центр обучения. Мы не хотим, чтобы у акробатов было пусто в голове. После утренних тренировок они изучают математику, историю, китайский язык и литературу.

Лю сообщил, что в 1986 году из трех тысяч соискателей отобрали тридцать кандидатов. Все это дети в возрасте десяти-четырнадцати лет. Лю пояснил, что его управление придавало главное значение не мастерству, а потенциальным возможностям.

— У нас также есть цирк, — сказал он. — И школа дрессировки животных.

Это меня страшно заинтересовало, так я ненавижу все, связанное с дрессированными животными. Я еще не видал укротителя львов, который не заслужил бы, чтобы львы его растерзали, а когда я вижу песика в юбке и кружевном чепчике, который прыгает в обруч, то пламенно желаю его мучительнице в серебристом брючном костюме заразиться бешенством.

— Расскажите мне, господин Лю, как у вас дрессируют животных.

— До Освобождения у нас дрессировали только обезьян. Теперь у нас выступают кошки…

— Домашние кошки?

— Да. Они выполняют трюки.

Многие китайцы, встречавшиеся на моем пути, убеждены, что животные вроде кошек и собак не чувствуют боли. Животные существуют на свете для того, чтобы приносить пользу чтобы их дрессировали, заставляли работать, убивали и ели. Когда видишь отупляющую жизнь китайских крестьян, их изнурительный труд, трудно удивляться, что они мучат животных.

— Есть также свиньи и куры, — сказал Лю.

— Ученые курицы?

— Не курицы, петухи.

— И что делают петухи?

— Стоят на одной ноге — для них это как стойка на руках. Делают другие смешные трюки.

Одному Богу известно, как они научили безмозглых петухов выполнять смешные трюки; я лично заподозрил, что птиц опутывали проволокой и били током, пока до них не доходило.

— Ну, а свиньи? — спросил я.

— Свиньи выступают нечасто, но они могут ходить на двух ногах…

Когда он произнес эти слова, я осознал, от чего мне немножко не по себе. Просто все, что он говорил, напоминало мне «Скотный двор»; а поскольку это притча о тоталитаризме, образы, нарисованные Лю, казались еще страшнее. Фактически он пересказал ту сцену в книге, когда на ферме окончательно побеждает диктатура. Неожиданное зрелище: «свинья, шествующая на задних ногах» — наводит на животных ужас и растерянность. «Да, это был Визгун, — продолжает Оруэлл. — Несколько скованно, так как он не привык нести свой живот в таком положении, но довольно ловко балансируя, он пересек двор. А через минуту из дверей фермы вышла вереница свиней — все на задних ногах».

Пока в моей голове звучали эти строки, Лю продолжал:

— … львы и тигры, а также единственная в Китае дрессированная панда.

Он сказал, что животные и акробаты часто ездят на гастроли — даже в Штаты. Многие акробаты вообще работают в Америке. В 1985 году было заключено соглашение о том, что китайские акробаты будут на один-два года присоединяться к труппе цирка «Ринглинг Бразерс». Сначала поехало пятнадцать, а в 1986 году в Америке работало двадцать китайских акробатов, которых, так сказать, сдали напрокат. Я спросил господина Лю о финансовой стороне дела.

— В точности не знаю, — сказал он, — но «Ринглинг Бразерс» платят нам, а мы платим акробатам.

— Сколько вам платят «Ринглинг Бразерс»?

— Примерно от двухсот до шестисот долларов в неделю, в зависимости от номера. За каждого человека.

— А сколько вы платите акробатам?

— Примерно по сто юаней.

Тридцать долларов.

Какие уж там ученые свиньи! Я спросил себя, доколе люди будут позволять, чтобы с ними обращались, как с товаром экспортного назначения. Что ж, в некоторых случаях они не медлили: через несколько дней после моего разговора с Лю в Нью-Йорке бесследно исчез артист, игравший на представлениях акробатов роль льва. Возможно, позднее он объявился, но вряд ли — по крайней мере, несколько месяцев о нем не было ни слуху ни духу.






КРАЙ СВЕТА


В четвертом часу пополудни поезд выехал на плоскую зеленую равнину между двумя грядами невысоких гор — Цилянь-Шань и Хэлань-Шань. Кое-где я различал обветшавшие фрагменты Великой Стены. Вся равнина была тщательно возделана. Кое-где росли высокие и тонкие осокори, казавшиеся здесь какими-то лишними. Китайцы не любят сажать деревья, дающие тень. Им больше по душе осокорь — столбообразное, чисто символическое дерево, которое заодно приносит пользу как часть живой изгороди. Понятие «лес» Китаю чуждо. На время моего путешествия леса оставались только в северной провинции Хэйлунцзян[45 - «Хэйлунцзян» («река черного дракона») — китайское название Амура.] — на северо-востоке Маньчжурии; да и то, как мне объясняли, там сводили последние деревья, чтобы сделать из них палочки для еды, зубочистки и ракетки для пинг-понга.

Почти в любой стране мира есть какая-то характерная национальная особенность пейзажа. Это может быть роща, луг или даже пустыня. Потому-то мы подсознательно ассоциируем клен с Канадой, дуб — с Англией, березу — с Советским Союзом, а пески и джунгли — с Африкой. Но когда находишься в Китае, такую черту выделить невозможно: самой распространенной и очевидной деталью пейзажа здесь является человек — точнее, как правило, толпа. Стоило мне пристально всмотреться в пейзаж, как кто-то из людей посреди пейзажа обязательно перехватывал мой взгляд и начинал всматриваться в меня.

Люди и населенные пункты имелись даже здесь, в глуши. Деревни были огорожены стенами, а почти каждый деревенский дом — своей отдельной стеной. Стены складывали из кирпичей, скрепляя их глиной. Такие заборы распространены в Афганистане и Иране — на противоположном конце Шелкового Пути. Наверно, это «похмельный синдром» культуры, напоминание о захватчиках и монгольских ордах — этом кошмаре Центральной Азии.

Жара усилилась. Стало этак градусов тридцать пять. На лоскутке тени под чахлым кустом боярышника сбились в кучу овцы — я насчитал, что их было восемнадцать. Дети спасались от зноя, забравшись по щиколотку в канаву — энергично шевелили ногами, брызгались. Крестьяне в шляпах-абажурах сеяли рис — высаживали росток за ростком. Их труд имел больше общего с вышиванием крестиком, чем с земледелием. Казалось, они украшают борозды узором из зелени. Хотя по обе стороны железнодорожной колеи виднелись черные пики и горные гряды, впереди по пути следования поезда земля словно бы обрывалась, и мерещилось, что мы приближаемся к океану: плоские каменистые низины во всем походили на пляжи. В это время дня солнце палило всего сильнее, но вокруг все равно было полно народу. Еще через несколько часов я увидел в бескрайней каменистой пустыне велосипедиста — мужчину в выцветшем синем костюме.

Потом около путей появились дюны: высокие рыхлые склоны, ярко освещенные вершины — и все это по-прежнему на фоне далеких заснеженных гор. Подумать только, какие странные места есть на нашей планете.

В тот вечер, часов в восемь, когда я ужинал в пустом вагоне-ресторане, поезд въехал в Цзяюйгуань. В мою память впечаталась картина за окном: в летних сумерках среди песков пустыни Гоби сиял огнями китайский городок, а за ним возвышались ворота высотой в десятиэтажный дом, крайние ворота Великой Стены — Застава Цзяюйгуань. Это постройка вроде крепости, с крышей, как у пагоды. В эту минуту поезд замедлил ход, огибая край Стены — руины башенок, аморфное нагромождение глиняных кирпичей. Ветра, как бы вылизывая эти блоки, придали стене упрощенную, сглаженную форму. Меркнущий свет дня, призрачные останки Великой Стены — и, как мерещилось мне, последний город на территории Китая. Стена, поворотив в Сторону, уходила на запад; впрочем, она была такая невысокая и разрушенная, что казалась скорее замыслом или наброском. Таковы руины грандиозных планов. Но я воспрял духом, подметив, что стены ворот Цзяюйгуань выкрашены красной краской, а крыша — желтой. Показалось, что за воротами начинается какой-то другой мир, куда и идет наш поезд, движется в неизвестность. Косые лучи солнца озаряли серые холмы, голубоватые кусты и пустыню. Почти все в моем поле зрения застилала пелена пыли, а на закате я почувствовал, что едва стемнеет, свалюсь с края земли в пропасть.






ПОТЕРЯННЫЕ ГОРОДА


«Пустыня, лежащая между Анси и Хами — истинная «степь печальная и дикая»[46 - дословная цитата из Библии.], первое, что поражает путешественника, — унылость однообразной, черной поверхности земли, усыпанной мелкими камнями». Так выразилась Милдред Кейбл.[47 - М. Э. Кейбл (1878–1952) много лет занималась миссионерской деятельностью в Китае, путешествовала по описываемым местам.] За чтением записок Кейбл я вспомнил, что упускаю из виду одну из самых знаменитых точек этой провинции — Дуньхуанские пещеры (Будды, фрески, храмы в гротах — в общем, священный город посреди песков). Но я намеревался посмотреть кое-что получше — сойдя с поезда в Турфане, немедленно выехать в мертвый город Гаочан, также известный как Караходжа).

Я лег спать в необычно-долгих сумерках среди горных отрогов, а проснулся, медленно покачиваясь вместе с вагоном, на равнине, где были только песок да камни. Поодаль виднелись большие горбатые дюны; казалось, что они прилетели сюда с ветром, плавно перетекая по воздуху, так как в округе не были ничего им подобного. Дюны напоминали туповатых гигантских зверей — казалось, они бездумно бредут по пустыне, давя все на своем пути.

Вскоре мелькнул зеленый лоскуток — оазис. Когда-то — всего тридцать лет тому назад — здесь существовала лишь дорога, идущая от одного оазиса к другому. То был немощеный проселок, реликт Шелкового Пути. Нужно уточнить, что под «оазисами» я не подразумеваю кучку деревьев и пруд с затхлой водой. То были довольно большие города, хорошо орошаемые подземными ирригационными каналами; здесь выращивали много винограда и дынь. Днем поезд сделал остановку в Хами. Хамийские дыни славятся на весь Китай ароматом и сладостью, а сам Хами город неординарный, хотя от фруктоводческих коммун 50-60-х годов мало что сохранилось. У Хами величественная история. До начала 20 века там правил собственный хан. Город поочередно кто-нибудь завоевывал: то монголы, то уйгуры, то тибетцы, то джунгары. Китайцы покоряли Хами вновь и вновь, впервые — еще в 73 году н. э., во времена Поздней Хань. С 1698 года и по сей день Хами — китайский город. Но в нем ничто не напоминает о прошлом. Все, что пощадил мусульманский мятеж 1863–1873 годов, сровняла с землей «культурная революция». Китайцы умели обезличивать города в буквальном смысле слова — стирать все характерные черты, отнимать у него уникальность. Так сказать, отрубали ему нос. Теперь Хами известен лишь производством штыкового чугуна.

Горные вершины, видневшиеся за Хами и попадавшиеся нам на дальнейшем пути, были припорошены снегом — он лежал, точно попона на лошади, плоскими прямоугольными кусками. Но здесь, в низине, в вагонах поезда и в пустыне было очень жарко: даже в купе температура достигала сорока градусов. Солнце жгло песок и камни. Изредка попадались лощины. В самых старых и глубоких, затененных, можно было увидеть разве что сухое дерево утун[48 - Утун — китайское название фирмианы платанолистной.], да кое-где пучки верблюжьей колючки — единственного растения, которое я смог опознать, если не считать серых шипообразных лишайников. Мы ехали к запыленной гряде холмов, над которой нависала синяя гряда гор, а за ближней цепочкой высились все новые горы, облепленные сияющими снежными заплатами, обледеневшие. Возможно, эти длинные переливающиеся язычки на их склонах были настоящими ледниками.

Так я впервые увидел Богда-Шань — Горы Бога. Они высоченные, крутобокие, но это мертвенный пейзаж, оживляемый лишь снегами. За Богда-Шанем — ничего, кроме пустыни, «степи печальной и дикой», которая сейчас, днем, была слишком ярко озарена солнцем — больно смотреть. Эта земля не знает, что такое дождь, а горы почти на всем своем протяжении кажутся какой-то громадной бесплодной массой — безжизненной грудой камней. Это мертвая точка Азии.

В этом странном освещении — солнечные лучи отражались и от песков, и от снегов — каменные склоны сделались красными и с обеих сторон понеслись на поезд. Вдали виднелась зеленая котловина — пятьсот футов ниже уровня моря, самая глубокая впадина в Китае, отличающаяся чрезвычайно жарким климатом. Это тоже оазис — город Турфан. Вокруг города в радиусе ста миль — ничего, кроме серо-черного гравия. Железнодорожная станция Турфан, на которой я сошел, находится от города в двадцати милях.




Турфан («одно из самых теплых мест на свете», как гласит путеводитель) четыре сотни лет тому назад был чрезвычайно популярным оазисом. Еще раньше этот город в пустыне захватывали волны кочевников, которые накатывались одна за другой: китайцы, тибетцы, уйгуры и монголы. Благодаря Шелковому Пути Турфан сделался стратегически-важным оазисом и торговым центром, но в дальнейшем — примерно с 16 века — судьба города неуклонно менялась к худшему. Когда же воинственные вожди племен и маньчжуры наконец-то оставили Турфан в покое, появились новые грабители — предприимчивые археологи, и последние фрески и статуи, оставшиеся на память о цивилизации, которая непрерывно развивалась на этом месте более двух тысячелетий, растащили и увезли в Токио, Берлин или Кэмбридж, штат Массачусетс.

Я рассудил, что такой город пропустить нельзя.

Станция Турфан находилась на краю впадины. Мне были видны только телеграфные столбы посреди каменистой пустыни, да громадный лиловато-красный хребет, который здесь называют Огненными горами. Город Турфан возник передо мной лишь в самый последний момент пути — еще немного, и я бы уткнулся в его стены носом. С первого же момента он показался мне каким-то не совсем китайским — скорее ближневосточным, сошедшим прямо со страниц Библии: ослики, мечети, увитые виноградом беседки, а жители смахивают на ливанцев — глаза серые, кожа бронзовая.

Пустыня выглядела невообразимо омерзительно — черная, со множеством валунов, без единого пятнышка зелени. При взгляде на камни казалось: ступив на них, непременно раздерешь в кровь ноги. К горизонту уходили отдельные полосы, покрытые чем-то вроде золы, усеянные кусками шлака и законченными камнями. На других участках, утопавших в пыли, там и сям попадались круглые курганы. Оказалось, это элементы ирригационной системы, именуемой karez, — сети подземных каналов и скважин, которая успешно используется со времен династии Западная Хань — уже примерно два тысячелетия. В пустыне вокруг Турфана есть также районы, где чувствуешь себя на морском дне, обнаженном каким-то роковым отливом. Эту пустыню все зовут gobi — безводное место. В Турфане не знают, что такое дождь.

В этой неглубокой зеленой долине посреди пустыни, где воду достают из-под земли, не было многоэтажных зданий в китайском стиле. Преобладали маленькие, кубические домики. Почти над всеми улицами нависали перголы, обвитые виноградными лозами. Они давали тень, а заодно украшали город. Турфанская впадина — главный центр выращивания винограда в Китае (в Турфане даже есть винодельня). Здесь растут тридцать сортов дынь. Все это дополнительно усиливает чувство облегчения после поездки по одной из самых диких пустынь планеты. Турфан — диаметральная противоположность всему, что его окружает: вода, тенистые улицы, свежесорванные фрукты.

В Турфане я купил местной кураги и изюма, сделанного из белого винограда (кстати, лучшего в Китае). Я сидел в номере, лакомился изюмом и абрикосами, пил зеленый чай «Колодец дракона» и делал заметки в дневнике, пока мой гид Фан и наш водитель подкреплялись в столовой. Затем мы выехали в путь по пыльным дорогам.

В Турфане часто бывает жарко, как в печке. Но утром в пасмурную погоду там было привольно: низкие облака, температура не выше каких-то 37 градусов. Город мне понравился. Изо всех мест, которые я успел повидать, он выглядел наименее китайским, а из всех городов — одним из самых маленьких и красивых. Автомобилей почти нет, тишина, архитектура — без единой вертикальной доминанты.

Это был уйгурский город — китайцев здесь жило немного. Ломимо уйгуров, на улицах попадались узбеки, казахи; таджики и тунгусы — кривоногие, в высоких сапогах наподобие монгольских. Кожа у них была выдублена солнцем, некоторые внешне походили на славян, другие на цыган, и почти все, казалось, завернули в этот оазис ненадолго, просто сбившись с дороги, и скоро вновь тронутся в путь. На турфанском базаре половина женщин смахивала на стереотипных гадалок, а остальные — на крестьянок из Средиземноморья. От жительниц других районов Китая они отличались кардинально. Эти сероглазые цыганистые женщины с темно-каштановыми волосами, порой пышного сложения, одетые в бархатные платья были весьма хороши собой, но отнюдь не дальневосточного типа. Запросто могли бы сойти за армянок или итальянок. Те же лица видишь в Палермо или в Уотертауне, штат Массачусетс.

Вдобавок турфанские женщины смотрели на меня пристально, подолгу разглядывали. Некоторые подходили, вытаскивали из-за пазухи — из ложбинки межу грудями, под бархатным платьем, пачки купюр и спрашивали: «Деньг менья?».

Совали мне в руки китайские деньги — еще теплые кредитки, сохранившие жар их тел. За доллар предлагали четыре юаня. Во рту у женщин сверкали золотые зубы. У некоторых лица были какие-то лисьи. Когда я говорил, что не хочу менять деньги, женщины недовольно шипели.

Рынок в Турфане был великолепен — здесь имелось все, чего стоит ожидать от базара в Центральной Азии. Торговали вышитыми седельными сумками, кожаной упряжью, самодельными складными ножами, корзинками, ремнями. В мясных рядах предлагались исключительно баранина и мясо ягненка — свиней в этом мусульманском городе не держат; имелись лотки с кебабами. Большую часть товаров составляли свежие фрукты, которыми хорошо известен Турфан — арбузы, хамийские дыни, мандарины. А сухофруктов я насчитал два десятка видов. Я купил изюма и кураги, миндаля и лесных орехов, и тут смекнул, что орехи и сухофрукты — пища караванщиков.

На турфанском рынке выступали акробаты и огнеглотатели. Один человек показывал фокусы, раскладывая карты на перевернутой тачке. В этом базаре было что-то средневековое: пыль, шатры, товары, артисты, публика: мужчины в маленьких облегающих шапочках, женщины в шалях, крикливые дети с растрепанными волосами и грязными ногами.

Ничто не дает столь трезвого представления о затеях и усилиях человечества, как разрушенный город. «Это была великая столица», — говорят люди, указывая на остатки стен, следы улиц и клубы пыли. И, стоя посреди тиши этого неживого города, вспоминаешь об Озимандии[49 - персонаж стихотворения П.Б. Шелли.] — царе царей, чей истукан, засыпанный песками, был всеми забыт. Американцы созерцают подобные города с глубочайшим упоением, ибо на нашей родине пока нет ничего, сопоставимого с ними по масштабу. Города-призраки и третьестепенные поселки не сравнятся с монументальными трупами великих мегаполисов прошлого, имеющимися в остальном мире. Вероятно, оптимизм как черта национального американского характера обусловлен тем фактом, что в наших пределах не водится разрушенных крупных городов. Правда, погибшие мегаполисы навевают легкую усталость и уныние, но зато могут привить вам здоровое презрение к недвижимости.

Гаочан был идеальным примером разрушенности и запустения. Его имя гремело больше тысячи лет, а ныне обозначает запыленные руины глинобитных стен. Покамест судьба миловала его, ограждая от величайшего поругания — нашествия туристов, но однажды, когда «Железный петух» переродится в ультрасовременный поезд с обтекаемыми обводами, они отыщут даже это место в пустыне, в двадцати пяти милях восточнее Турфана. Город сменил полдюжины имен: Каракоджа, Хочо, Дакианус (в честь римского императора Деция), Апсус (переиначенное «Эфесус» — Эфес), Идукит-Шахри («город царя Идукита») и Эрбу («вторая стоянка»). Общепринятым стало название Гаочан, но это было уже неважно, так как от города почти ничего не осталось. Почти ничего, но достаточно, чтобы всякий уяснил: когда-то здесь стоял действительно огромный город, грандиозный мегаполис. Потому-то теперь он выглядел столь печально. Всем великим развалинам присуща меланхоличная пустынность.

От стен и укреплений мало что уцелело, но чувствовалось — крепость была добротная. Гаочан в древности был столицей своей области, в эпоху династии Тан — крупным городом, а затем крупным уйгурским городом, а затем был завоеван монголами. Уйгуры не хотели, чтобы их город разрушили; они сдались без боя и передали монголам власть. Собственно, монголы подчинили себе и весь остальной Китай. Во времена монгольского владычества — империи Юань 13–14 веков — по Китаю начали широко путешествовать первые западноевропейцы, в том числе Марко Поло.

К тому моменту Гаочан стал мусульманским — раньше его жители исповедовали буддизм. Кроме того, он был центром деятельности сектантов — сначала манихеев, а позднее несториан. Когда вдумываешься в эти еретические учения, нельзя не отказать им в определенной резонности. Манихеи, последователи персидского пророка Мани, полагали, что в каждом человеке есть два начала — доброе и злое, и жизнь — борьба этих взаимообусловленных противоположностей, света и тьмы, духа и плоти. Несториане — христиане, отлученные от ортодоксальной церкви за веру в то, что в Иисусе в его земном воплощении существовали два отдельных естества. Несториане отрицали, что Иисус был одновременно Бог и человек, а потому делали вывод, что Мария — либо Богородица, либо мать Иисуса-человека, но никак не то и другое сразу. После Эфесского собора (он состоялся в 431 году на территории нынешней Турции) несториан стали преследовать и ссылать за их учение. И вот в 7 веке несториане забрели сюда, в город на последнем отрезке Шелкового Пути, посреди Китая. Здесь-то в 638 году в Чанъане (Сиане) была заложена первая несторианская церковь.

Гаочан заворожил меня именно тем, что в нем ничего не осталось: ни церквей, ни еретиков, ни книг, ни картинок, ни города. Только солнце накаляло глиняные кирпичи и разрушенные стены, а вся религия, торговля, воинское дело, искусство, деньги, правительство и цивилизация обратились в прах. Но в огромности немых руин все равно было нечто величественное. Никак не удавалось отделаться от иллюзии; будто пустыня — дно былого океана, гигантский шельф, усыпанный галькой и всякой ерундой, которую волны выбрасывают на берег. Гаочан вполне вписывался в эту картину — он был словно песочный замок, почти размытый волнами.

Ни живой души, за исключением коз. Фрески и статуи украдены — и проданы либо каким-то иным путем переданы в музеи. Много зданий разобрали крестьяне, нуждавшиеся в кирпиче. Если местные находили горшки, вазы или амфоры (а амфоры были отличные, так как Гаочан развивался под древнегреческим и древнеримским влиянием), то пользовались ими у себя на кухне, чтобы не тратиться на новую посуду.

Я пошел в уйгурскую деревню неподалеку и стал расспрашивать, что тут знают о Гаочане. «Это старый город», — отвечали мне люди — мужчины с бронзовыми лицами и орлиными носами. Их селение не значилось ни на одной карте. У них были ослы, мечеть и небольшой рынок, но по-китайски и вообще ни на каком языке, кроме уйгурского, они не говорили. Место это называлось «Коммуна "Огненная Гора"», но никакой огненностью тут и не пахло — деревня была погружена в летаргический сон. На меня уставились женщины, закутанные в черные шали — только глаза видно; одна из них была точь-в-точь моя бабушка-итальянка.

Мой гид, господин Лю, не говорил по-уйгурски, хоть и прожил неподалеку двадцать лет. У меня сложилось впечатление, что уйгуры, жители пустыни, не воспринимают китайцев-ханьцев всерьез. Когда наша машина тронулась, о дверцу машины что-то ударилось, и водитель, затормозив, погнался за какими-то хохочущими мальчишками. Он закатил скандал, но никто не пришел к нему на помощь — даже слушать не стали. Затем ему нанесли еще одно оскорбление. Когда водитель остановился спросить дорогу к древнему кладбищу — некрополю в Астане и высунул голову из машины, двое детей засунули ему в уши какие-то стебли с метелками и начали щекотать. Водитель выскочил и начал ругаться, а мальчики убежали.

— Это ужасные дети, сказал Лю и сердито зыркнул на меня, заметив, что я смеюсь.

Тела в подземных гробницах Астаны, похороненные шестьсот лет назад, сохранились в идеальном состоянии: ухмыляясь, они лежали бок о бок на украшенном помосте.

— Хотите сфотографировать мертвых людей? — спросила смотрительница.

— У меня нет фотоаппарата.

Не слушая меня, она сказала:

— Десять юань. Один снимок.

Лю выпалил:

— Ненавижу смотреть на мертвые тела, — и помчался наверх по каменным ступенькам. Удрал из склепа.

Когда он ушел, смотрительница спросила:

— Деньг менья?






СТРАХ ПОЛЕТА


Некоторые китайские поезда ужасны. За двенадцать месяцев странствий, прокатившись на четырех десятках составов, я не видел ни одного чистого туалета ни в одном вагоне — везде было насвинячено. Радио по восемнадцать часов в день гремело, лязгало и читало нотации — то был рудимент эпохи лозунгов Председателя Мао. Среди проводников попадались настоящие тираны, а безумная толкучка в вагоне-ресторане часто не стоила еды, за которую там буквально дрались. Но были и плюсы — милосердный проводник, порой — хороший обед или удобная полка; путешествие по железной дороге было лотереей, в которую иногда удавалось выиграть; но даже в поездах, где все шло наперекосяк, обязательно имелся громадный термос с горячей водой для чая.

Но все аргументы против железных порог, какие я только мог измыслить, блекли перед ужасами китайского воздушного транспорта. С последними я ознакомился на личном опыте, хотя и в щадящих дозах, когда летел из Урумчи в Ланьчжоу. Самолетом я решил воспользоваться, так как не видел смысла возвращаться на «Железном Петухе» в обратном направлении, по тому же маршруту.

В аэропорт велели приехать за три часа до вылета — то есть, в семь утра. А рейс задержали на пять часов — то есть, взлетели мы в три часа пополудни. То был старый русский реактивный самолет. Его металлическая обшивка, сморщенная, надтреснутая, походила на фольгу смятой сигаретной пачки. Промежутки между креслами были так узки, что коленки у меня заныли, а ступни затекли. Все места были заняты, а каждый пассажир был навьючен, как вол — в смысле, ручным багажом. С полок над сиденьями сваливались громадные тюки — хорошо, никому голову не проломили. Еще до того, как самолет оторвался от земли, люди начали тихо блевать какой-то водянистой жижей, опустив головы и сложив руки с торжественным, молитвенным видом — такова обычная поза китайца, которого тошнит. Через два часа нам раздали конверты с тремя карамельками, жевательной резинкой и тремя липкими мармеладками. Была еще почти призрачная черная прядка сушеной говядины (на вид — пакля, на вкус — гнилая веревка), завернутая в целлофан, а в придачу ко всему этому — очень оптимистично со стороны китайцев — зубочистка. Еще через два часа по салону прошла девушка с подносом, одетая в старинную форму почтальона. Подумав, что это какая-то более основательная еда, я схватил с подноса небольшой пакетик. В нем оказался брелок. Первое время в самолете было очень жарко, а потом так похолодало, что изо ртов валил пар. Самолет поскрипывал, как шхуна, идущая под всеми парусами. Прошло еще два часа. «Я спятил», — сказал я себе. Прозвучало объявление — какой-то булькающий голос о заходе на посадку. В этот момент все, кого не тошнило, повскакали и начали стаскивать с полок свои тюки; они оставались стоять, толкаясь, шатаясь и невразумительно жалуясь — пропуская мимо ушей все требования сесть и пристегнуться, — покуда самолет подпрыгнул, продемонстрировал трюк «езда на заднем колесе» на посадочной полосе и, припадая на одно крыло, докатился до терминала в Ланьчжоу. «Больше — никогда!» — сказал я себе.






РУКОТВОРНЫЙ ЛАНДШАФТ


Наш поезд все еще шел по Ганьсу на юго-восток, в сторону провинции Шэньси (не путайте ее с провинцией Шаньси, которая чуть дальше к северо-востоку). Только что проехали город Тяньшуй. Ландшафт не имел ничего общего с тем, что я видел в Синьцзяне или даже в других районах Ганьсу. Он весь был рукотворный, сооруженный с китайской тщательностью: в склонах лессовых холмов вырублены террасы, на террасах — какие-то давно не стриженые газоны (в действительности это был почти созревший рис). Ровные поля имелись только в глубоких низинах, на самом дне долин. Все остальное здесь сотворили люди. Целая страна, сделанная вручную: террасы подперты каменными стенами, куда ни глянь — ступеньки и целые переходы, водоводы, канавы, желобы, — ко всему прикоснулась рука скульптора. Самое удивительное, что и основном здесь выращивали не рис, а пшеницу; я заметил груды снопов, которые оставалось лишь обмолотить — а на молотилке, верно, трудится вон тот черный буйвол-исполин, который сейчас нежится в пруду, выставив из-под воды только ноздри.

Весь ландшафт прибрали к рукам, обтесали, нашли ему практическое применение. Получилось неказисто, но симметрично. Наблюдатель не мог сказать: «Поглядите-ка на эту горку», так как вместо горки громоздились многоярусные террасы: канавы, огороженные лессовыми валами поля, дома из лессовых кирпичей, вырубленные в лессовом грунте дороги. То, что китайские мастера-миниатюристы умудряются сделать из персиковой косточки, вырезая на ней замысловатые узоры, они сумели проделать и с этими холмами медового оттенка. На обнаженной скале умудрялись, разместить рисовое поле. Ступенчатые холмы больше походили на пирамиды индейцев майя. А вот на западе Китая такого почти не увидишь. Ландшафт представлял собой колоссальное сооружение, вроде тех замысловатых замкнутых миров, создаваемых насекомыми. Сообразив, что каждая зримая черточка этого ландшафта — дело рук человеческих, я ощутил благоговение, смешанное с шоком. Конечно, то же самое можно сказать о любом мегаполисе, но передо мной был не мегаполис. Теоретически то была гряда холмов на высоком берегу реки Вэй. Но она казалась творением рук человечески.






ТЕРРАКОТОВЫЕ ВОИНЫ


Пресловутые терракотовые воины, которых туристам запрещено фотографировать, меня не разочаровали. Они просто ни на что непохожи. Это люди и кони в натуральную величину: Солдаты в доспехах, настороженно вытянув шеи, маршируют по участку величиной с футбольное поле: их сотни, и не найдешь двух одинаковых лиц, двух одинаковых причесок. Говорят, что у каждой глиняной фигуры был реальный прототип среди солдат императорской армии, расквартированной в разных точках империи Цинь. Другие утверждают, что индивидуальные черты портретов были призваны подчеркнуть единство Китая: скульпторы стремились показать всех типичных обитателей континентальной Восточной Азии. Как бы то ни было, каждая голова не имеет себе аналогов, а на каждом затылке оттиснуто имя — может быть, имя воина или гончара-ваятеля.

Органичность и бесчисленность скульптур вселяют ощущение, что перед тобой чудо. Даже слегка не по себе становится. Когда смотришь на фигуры подолгу, мерещится, что они наступают на тебя. Очень трудно изобразить человека в доспехах так, чтобы под их защитным слоем угадывалось тело, и все же, несмотря на плотные рукава, сапоги и стеганые рейтузы, пехотинцы выглядят гибкими и мускулистыми, а стоящие на коленях лучники и арбалетчики — бдительными, совершенно живыми.

Эта погребенная под землей армия была, по сути, тайной радостью тирана, повелевшего изваять ее для охраны своей гробницы. Впрочем, первый император, Цинь Ши-хуанди[50 - Цинь Ши-хуанди, собственно, и значит «первый император Цинь».] вообще был склонен к широким жестам. До его воцарения Китай был раздроблен на Борющиеся Царства. Тогда-то, кстати, и были возведены первые отрезки Великой Стены. Принц Чэн в тринадцать лет, в 246 году до н. э., сменил на престоле своего отца. А к сорока годам подчинил себе весь Китай. Он называл себя императором. Ввел совершенно новый комплекс законов и установлений, отрядил одного из своих генералов — а также множество крестьян и осужденных преступников — строить Великую Стену, отменил крепостное право (это значило, что китайцы впервые обзавелись фамилиями в дополнение к именам) и сжег все книги, не содержавшие откровенных похвал, его достижениям, — позаботился, чтобы с его имени начиналась история. Грандиозные замыслы императора опустошили казну и вызвали негодование подданных. На Ши-хуанди было совершено три покушения. А когда он умер своей смертью во время поездки в Восточный Китай, министры, чтобы утаить его кончину, засыпали разлагающееся тело гнилой рыбой и отвезли на телеге к этой гробнице. Второй император был убит, его преемник — тоже, в ходе того, что китайцы называют «первым крестьянским восстанием в истории Китая».

Удивляет даже не количество свершений этого древнего правителя, а тот факт, что он столько успел за столь короткий срок. Но понадобилось еще меньше времени, чтобы хаос изгладил достижения его династии. А потом, спустя две тысячи лет, правители Китая поставили перед собой поразительно схожие цели: покорение, слияние, единообразие.

Терракотовая армия уникальна тем, что, в отличие от всех остальных туристических достопримечательностей Китая, остается в своем первозданном виде. Правда, в 206 году до н. э. фигуры были слегка попорчены восставшими крестьянами, которые ворвались гробницу, чтобы отнять у глиняных воинов их оружие: самые настоящие арбалеты, копья, стрелы и пики. С тех самых пор фигуры оставались под землей, пока в 1974 году один крестьянин, рывший колодец, не натолкнулся лопатой о макушку воина; крестьянин откопал скульптуру, и начались поиски других. Воины — единственный шедевр китайских мастеров, который не был перекрашен, подделан или поруган. Если бы воинов нашли до «культурной революции», а не после нее, хунвэйбины определенно расколотили бы их вдребезги заодно со всеми другим шедеврами, которые они разбили, сожгли или переплавили.






КАК Я УЖИНАЛ ВЫМИРАЮЩИМИ ЖИВОТНЫМИ


— У нас в Китае есть поговорка: «Chule feiiji zhi wai, yangyang duo chi», — сообщил Цзян Ле Сунь. И, страшно довольный собой, добавил: — Рифма!

— Мы это называем «неполная рифма», — заметил я. — А что значит эта поговорка? Кто-то «ест самолеты»?

— «Мы едим все, кроме самолетов и поездов». В Китае так.

— Понял. Вы едите все, у чего четыре ноги, кроме столов и стульев.

— Вы шутник! — сказал Цзян. — Верно. Мы едим деревья, траву, листья, животных, водоросли, цветы. А в Гуйлине — и многое другое. Птиц, змей, черепах, журавлей, лягушек и еще других тварей.

— Каких других тварей?

— Я даже не знаю, как они называются.

— Собак? Кошек? — я пристально уставился на него. Мне довелось подслушать, как одна туристка возмущалась, что китайцы с аппетитом едят котят. — Вы едите котят?

— Нет, не собаки и не котята. Этих все едят.

— Енотов? — я читал в путеводителе, что в Гуйлине также популярно мясо енота.

— Что это?

Слова «енот» в его карманном англо-китайском словаре не было.

Цзян сделал очень таинственное лицо, огляделся, притянул меня к себе:

— Фанатов, наверно, нет. Никогда не слышал; что фанатов едят. Но много других тварей. Мы едим, — тут он сделал глубокомысленную паузу, переводя дыхание, — запретных тварей.

Во мне проснулся азарт. «Мы едим запретных тварей» — звучит соблазнительно.

— А что за запретные твари?

— Я знаю только, как они называются по-китайски, извините.

— О чем речь? — спросил я. — Это змеи?

— Сушеные змеи. Суп из змей. Это не запретные. Я говорю о животном, которое ест муравьев своим носом.

— Чешуйчатый муравьед. Панголин. Панголина я не хочу есть. Панголинов и так слишком многие едят, — сказал я. — Это вымирающий вид.

— Вы хотели бы есть запретных тварей?

— Я хотел бы поесть интересных тварей, — уклончиво сказал я. — Как насчет воробьев? Голубей? Змей? Как насчет черепах?

— Это легко. Я могу устроить.

Цзян был молод. На свою работу он пришел недавно, и это чувствовалось: он чересчур старался. Держался запанибрата, постоянно отпускал шуточки, но в этом чувствовалась какая-то фальшь: видно, обычно он имел дело с престарелыми иностранцами, которые любят, чтобы над ними подтрунивали, не забывая лебезить. Я чувствовал: его подобострастие — сознательная уловка, чтобы поставить меня в унизительное положение.

В тот вечер, когда я вернулся в отель, Цзян выскочил мне наперерез из-за кадки с пальмой и указал на маленького обезьяноподобного человечка.

— Наш водитель, — сказал Цзян.

— Ци, — сказал человечек и улыбнулся. Точнее, вовсе не улыбнулся, а просто произнес свою фамилию.

— Я организовал все, о чем вы просили, — сказал Цзян. — Водитель отвезет нас в «Таохуа» — «Ресторан цветка мира».

Водитель надел перчатки и распахнул передо мной дверцу. Цзян сел на переднее сиденье. Водитель поправил зеркало, высунул голову в окно, сигнализируя о повороте — хотя мы находились на пустынной автостоянке — и выехал на пустую улицу. Примерно ярдов через пятьдесят он остановил машину.

— Что-то не в порядке? — спросил я.

Цзян деланно рассмеялся, явно передразнивая какого-то толстяка:

— Хо! Хо! Хо!

А затем небрежно добавил:

— Мы приехали.

— Значит, машину можно было и не заказывать, верно?

— Вы почетный гость! Вы не должны ходить пешком!

Я уже успел уяснить на собственном опыте, что в Китае подобные пустопорожние славословия — повод насторожиться. Когда со мной заговаривали в столь неуместно-формальном тоне, я смекал: вешают лапшу на уши.

Перед входом в ресторан Цзян отвел меня в сторону и сказал:

— Мы будем есть змеиный суп. Мы будем есть голубей.

— Очень мило.

Цзян помотал головой:

— Это не необычные. Это как всегда.

— А что еще мы будем есть?

— Я вам скажу внутри.

Но внутри были какие-то споры из-за столика, непонятные мне долгие переговоры, пока Цзян не объявил:

— Вот ваш столик. Особый столик. Теперь я вас оставлю. Водитель и я — мы поедим в скромном столовом заведении в соседнем доме. Пожалуйста, садитесь! Не обращайте на нас внимания. Наслаждайтесь!

Этой фразой он тоже явно выдал себя.

— Почему бы вам не поужинать со мной? — спросил я.

— О нет! — воскликнул Цзян. — Нам будет очень удобно за нашим маленьким столиком в скромном столовом заведении, предназначенном для китайских трудящихся.

«Откровенно навязывается», — подумал я, но меня мучила совесть оттого, что я ужинаю запретными тварями. Кроме того, обедая в одиночестве, я чувствовал себя эгоистом.

Я сказал:

— За моим столиком есть места. Пожалуйста, садитесь.

— О'кей, — небрежно согласился Цзян и поманил водителя — мол, делай, как я.

В том, что водителю полагалось есть за одним столом с нами, не было ничего странного — строго говоря, одна из радостей жизни в Китае состоит в том, что в долгих поездках водитель считается полноправным членом компании. Если устраивается банкет, его приглашают, если устраивается экскурсия, его тоже берут, в дороге он разделяет все трапезы. Обычай весьма цивилизованный и, по-моему, заслуживающий поощрения; поэтому я не протестовал, хотя водитель провез меня всего пятьдесят ярдов.

— Особый ужин, — сказал Цзян. — Будем есть журавля. Может быть, птицу вроде перепелки. Мы называем ее anchun. У нас много всего. Даже запретные твари.

Эта фраза больше не вызывала у меня азарта. В ресторане было душно, а юный Цзян казался мне ненадежным человеком. К тому же я не особенно проголодался.

— Выпейте немного вина, — сказал Цзян, наливая три рюмки. — Вино из османтуса. Гуйлинь значит «город кустов османтуса».

Мы выпили залпом. Вино было вязкое, как сироп, с каким-то лекарственным вкусом.

Еду подавали партиями: множество блюд, но все — маленькими порциями. Водитель начал накладывать палочками всякую всячину себе на тарелку — наверно, предчувствовал, что блюда быстро унесут.

— Это черепаха, — сказал Цзян. — Из реки Ли.

— А это запретное, — продолжал он, понизив голос. — Рыба ва-ва — рыбы-дети. Очень редкие. Очень вкусные. Очень трудно ловить. Незаконно.

Рыба была чудесная. Кушанье представляло собой густую похлебку: маленькие белые кусочки рыбы в ароматном соусе. Водитель деловито ворошил рыбу палочками, выискивая самые лакомые ломтики.

Цзян воровато пододвинулся ко мне поближе и прошептал какое-то слово по-китайски:

— Это мунтжак. С гор. С луком. Запретное.

— Что такое мунтжак? — спросил я.

— Вроде кролика, ест фрукты.

Как известно всему миру, мунтжак — это мелкий олень. Мунтжаков можно увидеть на площадках для гольфа под Лондоном. Их стараются прогнать — больно уж прожорливы. Марко Поло обнаружил мунтжаков в царстве Эргунул и написал о них: «Мясо этого зверя очень хорошо на вкус».[51 - В русском издании книги Марко Поло название «Эргунул» не встречается.] Отправившись назад в Венецию, он прихватил с собой голову и копыта мунтжака.

Я снял пробу с голубиного мяса, змеиного супа, мунтжака, рыбы, черепашьего мяса. Есть эти кушанья было как-то тягостно — конечно, вкусно, но в Китае так мало диких животных! В этой стране все эти звери, птицы, рептилии и пресмыкающиеся находились на грани вымирания. Кроме того, меня всегда возмущала тяга китайцев к блюдам из редких тварей: медвежьим лапам, оленьим носам и рыбьим губам. Я был взбешен, прочитав в газете, что китайцы истребляют последних тигров на своей территории, чтобы делать какие-то шарлатанские снадобья от импотенции и ревматизма. Но здесь я возмущался сам собой. Такие трапезы — утеха пресыщенных богачей.

— Как вам это нравится? — спросил я Цзяна.

— Мне нравится черепаха с бамбуком, — сказал он. — Мунтжак немного слишком соленый.

— Вы его и раньше пробовали?

— О да.

— А как это нравится водителю? — спросил я, мысленно пытаясь выразить словами вкус змеиного, голубиного и журавлиного мяса. И улыбнулся, вспомнив, что все, кому доводилось есть экзотических животных и птиц, всегда говорят: «Совсем как курятина».

Водитель, не говоря ни слова, монотонно, без передышки уплетал за обе щеки. Его палочки спикировали на черепашье мясо, перебросили кусок в его тарелку и поволокли ко рту. То же самое он проделал с рыбой ва-ва.

— Ему нравится рыба, — сказал Цзян.

Водитель не поднимал глаз. Он ел, как хищник в дикой чаще, — замирал, настороженно вслушиваясь, часто моргая, а затем бросался на еду и одним проворным движением палочек отправлял ее в рот: казалось, вместо рук у него клешни.

После ужина, чувствуя легкую тошноту от всей этой запретной еды, я почувствовал себя индусом, который только что попробовал говядину. Я сказал, что в отель вернусь пешком. Цзян попытался затащить меня в машину, но я воспротивился. Тогда, добродушно похохатывая, чтобы скрыть свою робость, он протянул мне счет. На двести юаней.

Для этих молодых людей то была четырехмесячная зарплата. Бешеные деньги. Цена авиабилета для иностранца по маршруту «Гуйлинь — Пекин». За сто юаней можно было купить лучшую модель велосипеда в Китае — «Летящий голубь Люкс». За двести — провести несколько ночей в отеле «Шератон Грейт Уолл». Купить хороший радиоприемник. На два года снять однокомнатную квартиру в Шанхае. Приобрести старинную серебряную чашу на турфайском базаре.

Я заплатил Цзяну. Мне хотелось добиться от него какой-то реакции. Но он и бровью не повел. Таковы правила хорошего тона. У китайцев заведено с безразличным видом принимать все проявления гостеприимства и доброжелательности. Но я не отступался:

— А как этот ужин понравился водителю? Для него это что-то необычное?

— Вовсе нет, — сказал Цзян. — Он ужинал так раньше, много раз. Ха! Ха!

Его хохот долго мне мерещился — то был один из немногих случаев, когда я слышал в Китае искренний смех.

Он значил: «Обдурить иностранца мы всегда сумеем».

Я был волосатый, носатый бес с каких-то задворок мира, один из тех «wi-guo ren» — чужеземцев, которых китайцы считают распоследней деревенщиной на всем свете. Мы живем в жалких маленьких странах, прилепившихся к дальнему краю Срединного Царства. Места, где мы обитаем, если чем и замечательны, то своей нелепой странностью. Когда-то китайцы думали, будто европейцы привязывают себя веревками друг к другу, чтобы орлы не утащили их в свои гнезда. Одна из наших необычайных стран населена исключительно женщинами — а беременеют они, если уставятся на собственную тень. Носы у нас как у муравьедов. Мы еще волосатее, чем обезьяны. Воняем, точно мертвецы. А еще было занятное племя людей с дырками в груди. Они просовывали в дырку шест и таскали своего собрата с места на место. Почти все эти представления отжили свое, но дали начало пословицам, которые, хоть и внушают китайцам ложные представления о них самих, порой кажутся истинными. Обнаружив, что пословицы не врут, китайцы искренне хохочут.






ШАОШАНЬ — «МЕСТО, ГДЕ ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ»


— Раньше посетители приезжали сюда не видами любоваться, — сказал господин Ли. Верно сказано. Они приезжали как паломники. Первое время приходили в Шаошань пешком, за семьдесят пять миль. Когда же в конце 60-х построили железнодорожную ветку, посетители садились на самый странный в Китае поезд. Ими двигала вера в лозунг «культурной революции» «Солнце восходит в Шаошани» («Taiyang cong shaoahan shengqi»), иносказательно обозначающий, что в этой деревне родился Мао Цзэдун. Одно время китайцы брали себе имя «Шаошань» в честь Мао — во всяком случае, одного Шаошаня Ли я повстречал.

В 60-х поезда на Шаошань[52 - Автор везде называет Шаошань деревней, но этот населенный пункт официально считается городом уездного подчинения.] отправлялись несколько раз в час. Теперь поезд ходит раз в день: в шесть утра отправляется из Чанша и через три часа прибывает в Шаошань. А назад, из Шаошани, отходят вечером, словно дряхлый состав-«кукушка» на всеми забытой боковой ветке, которую почему-то еще не закрыли за ненадобностью.

На шоссе, ведущем в Шаошань, даже после ввода в строй железной дороги, всегда было людно. Для хунвэйбинов и революционеров пешее паломничество было лучшим способом доказать свою пламенную преданность. Вдобавок долгие прогулки были элементом политической программы Мао — плана «Железные пятки». В период «культурной революции» предполагалось, что всем гражданам Китая надо тренировать ноги, поскольку, когда Безымянный Враг попытается вторгнуться в Китай, вполне вероятна эвакуация городского населения. Мао прививал народу параноидальный страх перед грядущей войной потому-то людей заставляли делать кирпичи, рыть траншеи, строить бункеры и — бомбоубежища. Им также приказывали упражнять ноги и в выходные совершать двадцатипятимильные походы, чтобы их пятки стали «железными» («Я просто ноги стер, и больше ничего», — вспоминал в разговоре со мной Ван). Потому-то паломники четыре дня топали из Чанша в Шаошань, ночуя в крестьянских хижинах и распевая «Алеет восток» или «Солнце восходит в Шаошани». Также они пели отрывки из цитатника Мао, положенные на музыку, — например: «Народы всего мира, сплачивайтесь и громите американских агрессоров и всех их приспешников!» с воодушевляющим рефреном «Чудовища всех родов будут уничтожены». Вот моя любимая песня из цитатника — как мне говорили, она весьма оживляла своим ритмом пешее паломничество в Шаошань:
		«Революция — это не званый обед,



		не литературное творчество,



		не рисование или вышивание;



		Она не может совершаться так изящно,



		так спокойно и деликатно,



		так чинно и учтиво.



		Революция — это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса».[53 - «Таковы были добродетели Конфуция, описанные одним из его учеников» — сказано в комментарии к «Избранным трудам» Мао. Итак, Мао заодно упрекнул Конфуция за недостаточно революционный настрой. — Прим. авт.]








В поездах тоже распевали эти песни. Вывешивали флаги. Надевали значки с портрето Мао и красные нарукавные повязки. В Шаошань ехали не для развлечения. Благодаря многочисленности и пылкости участников посещение родины Мао можно было бы уподобить хаджу мусульман в Мекку. Например, в 1966 году в Шаошань однажды нагрянула процессия из ста двадцати тысяч китайцев, которые громко пели и совершали «цин-ань», взмахивая цитатниками Мао — «Маленькими красными книжками».

Двадцать лет спустя я приехал в Шаошань на поезде, который вез меня одного. Станция была безлюдна. На необычайно длинной платформе — никого, запасные пути пустовали. И вообще не было видно ни души. На вокзале было чисто, но оттого его пустынность казалась еще ирреальнее. Все очень аккуратно, свежевыкрашено в лазурно-голубой цвет и совершенно покинуто людьми. Ни одной машины на автостоянке, никого у окошечка кассы. На крыше вокзала был укреплен большой портрет Мао. Имелся также транспарант с эпитафией на китайском языке: «Мао Цзэдун был великий марксист, великий пролетарский революционер, великий тактик и теоретик».

Ловко сформулировано: ни слова о том, что он был великий вождь. Авторы не посчитались с последней волей Мао — он ведь желал войти в историю как великий наставник.

Я прогулялся по деревне, говоря себе, что пустынная автостоянка — это просто апофеоз пустоты. Автостоянок здесь было много, рассчитанных на прием автобусов — но на этих огромных площадках не стояло ни одной машины. Я отправился в гостиницу, построенную для высоких иностранных гостей. Посидел в почти пустом ресторане под портретом Мао: пообедал, слыша, как отхаркиваются другие посетители.

Время отхлынуло от Шаошани, забыло о ней — то был поселок призраков и отголосков. Этим Шаошань меня и заворожила. Вообще-то деревня была красивая — этакий буколический курорт со стройными деревьями и зелеными полями; через Шаошань протекала речка, снабжавшая водой пруды, где росли лотосы. В любом другом месте безлюдье действовал бы удручающе, но тут я имел дело с здоровым пренебрежением (воистину, отказ преклоняться перед неким политиком — это верх здравомыслия), а немногие люди, которых я встречал, приехали не в паломничество — просто на пикник.

Дом Мао находился на дальнем конце деревни, на поляне. Большой, оштукатуренный и покрашенный в желтый цвет, выстроенный в хунаньском стиле, он напоминал латиноамериканскую асьенду: прохладные, хорошо проветриваемые комнаты, внутренний двор, прелестный вид на идиллические окрестности. Здесь-то Мао и родился в декабре 1893 года. Комнаты снабжены дотошными табличками: «СПАЛЬНЯ РОДИТЕЛЕЙ», КОМНАТА БРАТА», «КУХНЯ», «СВИНАРНИК» и т. д. Это дом небедного семейства: отец Мао, «сравнительно зажиточный крестьянин», знал цену деньгам и умел выгодно закладывать земли, а заодно занимался чем-то типа ростовщичества. Места в доме было предостаточно: сарай большой, кухня просторная. Бережно сохранялась печь, на которой госпожа Мао грела еду («РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ»), а около печки висела табличка: «В 1921 ГОДУ ОКОЛО ЭТОЙ ПЕЧИ МАО ЦЗЭДУН РАЗЪЯСНЯЛ СВОЕЙ СЕМЬЕ РЕВОЛЮЦИОННОЕ УЧЕНИЕ». В гостиной табличка оповещала: «В 1927 ГОДУ ЗДЕСЬ ПРОВОДИЛИСЬ СОБРАНИЯ, ГДЕ ОБСУЖДАЛАСЬ РЕВОЛЮЦИОННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ».

Впечатления от Шаошани не чета тому, которое производит бревенчатая хижина Линкольна. Это отнюдь не Бленхейм или дом Пола Ревира[54 - Бленхейм — родовое имение герцогов Мальборо в Англии, место рожденя Уинстона Черчилля; Пол Ревир — герой Войны за независимость США.] — слишком уж безлюдно. Немногие китайцы, попадавшиеся мне в окрестностях музея, не проявляли заметного интереса к дому. Они сидели под деревьями и слушали громкую музыку по транзистору. Среди них были девушки в красивых платьях — эта одежда уже указывала на новые политические веяния: Впрочем, эти горстки людей почти растворялись в пространстве. Пустынность Шаошани имела свой смысл. Когда в прежние времена деревня кишела посетителями, она символизировала истовую идейность и раболепие, — а теперь, пустуя, олицетворяла безразличие. В некотором роде невнимание эффектнее, чем руины: здание по-прежнему существует, но кажется злой пародией на самое себя в прошлом.

Пахло здесь затхлостью, точно в древнем святилище. Музей пережил свою функцию и теперь выглядел слегка нелепо, подобно храму, который когда-то почитали фанатичные сектанты, но потом разбежались, на ходу сдирая с себя одежду, и больше не вернулись. Теперь другое время. В книге «Китайские тени» некого Саймона Лейза — мрачном и негодующем отчете о поездке в Китай на излете «культурной революции» — сообщается, в Шаошань «ежегодно приезжают примерно три миллиона паломников». То есть восемь тысяч в день. Я не застал ни одного.

Китайцы стесняются Шаошани — должно быть, из-за предназначения музея — усилий показать, что Мао не был простым смертным. Экспозиция в мемориальном здании школы пронизана каким-то омерзительным благоговением: маленького школьника Мао изображают просто-таки святым. Но все это пропадало втуне: в здании было безлюдно, люди к нему не сворачивали. «Китайцы блистают здесь своим отсутствием», — подумалось мне.

Лоточник торговал открытками, на которых изображался только один пейзаж: дом на поляне, надпись «Здесь родился Мао». Имелись также несколько значков с портретом Мао. Это было единственное место, где лицо Мао имелось в продаже — впрочем, даже здесь значки были какие-то маленькие и неказистые. На прилавке также лежали махровые и кухонные полотенца с надписью «ШАОШАНЬ».

В Музее Мао был свой магазин.

Я сказал: — Я хотел бы купить значок с Мао.

— У нас их нет, — сказал продавец.

— А портреты Мао?

— У нас их нет.

— А «Маленькая Красная Книжечка» — или вообще любая книга Мао?

— Нет в продаже.

— А где же все это?

— Распродано.

— Все подчистую?

— Все.

— А вам еще привезут на продажу?

Продавец сказал:

— Не знаю.

Чем же в таком случае торгует магазин при Музее Мао? Брелками с цветными фото гонконгских киноактрис, мылом, расческами, бритвенными лезвиями, кремом для лица, леденцами, козинаками, пуговицами, нитками, сигаретами и мужским нижним бельем.

Зато в музее постарались изобразить Мао как человека неординарного. Наглядное, житие — на все восемнадцать залов. Мао представал кем-то наподобие Христа: проповедовать он начал очень рано (сидя у маминой печи, учил делать революцию), быстро завоевал себе сторонников. Статуи, флаги, значки, а также личные вещи: соломенная шляпа Мао, его сандалии и пепельница. Переходя из зала в зал, узнаешь биографию Мао по картинкам и из пояснительных текстов: учеба в школе, работа, странствия, смерть брата, «Великий поход», война, женитьба на первой супруге…

И вдруг, после столь медлительной и подробной завязки действия, происходит нечто странное. В зале номер восемнадцать — последнем — время сжимается: годы с 1949 по 1976-й, весь период, пока Мао председательствовал в компартии и руководил страной, а также его кончина описаны скороговоркой. Нет упоминаний о втором и третьем браках Мао, ни слова о Цзян Цин. Люди, вычеркнутые из истории — Цзян Цин, Линь Бяо — исчезли и с фотографий: ретушеры их замазали. События 60-х отражает один-единственный снимок: грибообразное облако — испытания первой китайской атомной бомбы в 1964 году. Больше ничего в течение десятилетия не было. Не было никакой «Великой пролетарской культурной революции». А ведь Музей Мао основан на ее пике — в 1967-м!

Почти обо всем умалчивая, создавая иллюзию стремительного бега времени, музей излагает посетителю странно-спрессованную историю последних лет жизни Мао. В предыдущих залах Мао похож на избалованного ребенка, противного переростка: надутые губы, чопорное недовольство. В последнем зале он вдруг научился улыбаться, но какой-то нестандартной улыбкой: на его широком, как тыква лице, она выглядит зловеще. С 1956 года появляется ощущение, что Мао слегка помешался. Он облачается в мешковатые штаны и крестьянскую шляпу, лицо с обвислыми от старости щеками искажено гримасой: то ли безумец, то ли просто из ума выжил. Прежнего Мао в этом человеке не узнать. На одной из фотографий он неуклюже играет в пинг-понг. С 1972 года — на встречах с Никсоном, принцем Сиануком и восточноевропейскими лидерами — это просто слонопотам какой-то: судя по его лицу, он либо вконец спятил, либо едва узнает гостя, который радостно улыбается китайскому лидеру. Таковы живые подтверждения тезиса, который на каждом шагу слышишь от китайцев: «Ну, после 1956-го Мао стал уже не тот».

Мао поставил перед собой цель: стать загадкой. И своего добился. «Анальный лидер орального народа», — написал о нем синолог Ричард Соломэн[55 - Подразумевается психоаналитическая типология характеров, впервые предложенная Фрейдом. «Анальный» характер ассоциируется с педантичностью и раздражительностью, «оральный» с пассивностью и зависимостью от мнения окружающих.]. Мао можно описать, но свести его черты характера к сжатой характеристике невозможно. Терпение и беспощадность, патологическая ненависть к интеллектуалом, романтичность, оптимизм, воинственность, патриотизм, шовинизм, ребячливое бунтарство, сознательное пестование в себе противоречивой натуры…

Шаошань исчерпывающе рассказывает о Мао: о его взлете, низвержении и нынешнем статусе. Я зачарованно наблюдал, как к пустынному перрону подходит поезд без пассажиров. Возможен ли более яркий символ забвения? Я бы уподобил дом-музей и всю деревню многим китайским храмам, куда никто уже не приходит молиться: остались лишь симметрично уложенные камни, символизирующие напрасный труд, растерянность и капитуляцию. В Китае предостаточно таких зданий, возведенных в память о том или ином человеке, а нынче существующих только как предлог для торговли сувенирами с раскладных столиков.






ВЕЛИКАЯ СТЕНА


Пекин — город северный, расположенный близ рубежей Монголии[56 - видимо, подразумевается Внутренняя Монголия — автономный регион Китая.], в полосе засушливого климата. Он застроен невысокими зданиями. Все это вместе взятое означает, что над Пекином очень красивое небо. Самый лазурный оттенок оно приобретает зимой в морозную погоду. Прежде китайцы иносказательно называли свою страну «Тянь-Ся», что значит «Поднебесная», «Все, что есть под небом» — и что это за небо, если день погожий! Прозрачное, словно океан, заполненный вместо воды воздухом. Гладкое, незапятнанное — ни одного облачка. Пока длится день, эти бескрайние, ничем не загроможденные просторы постепенно замерзают, а в зимних сумерках словно бы рассыпаются в прах.

Я снова поехал взглянуть на Великую Стену, рассудив, что в этот сезон около нее не будет народу. Как-то доктор Джонсон поделился с Босуэллом своей страстной мечтой посетить Китай и увидеть Стену. Босуэлл отнесся к идее амбивалентно: какими соображениями можно оправдать путешествие в Китай, когда ты должен заботиться о доме и детях?

— Сэр, — сказал доктор Джонсон, — сделав это [отправившись в Китай], вы совершите поступок, который будет полезен вашим детям для достижения видного положения в обществе. На них ляжет отблеск вашего пыла и любознательности. Глядя на них, все постоянно будут думать: «Вот дети джентльмена, который поехал смотреть Китайскую Стену». Я заявляю это со всей серьезностью, сэр.

Вид у Стены грозный: это не столько укрепление, сколько воплощенное в материальной форме категоричное заявление: «Я Сын Неба, а сие — порука тому, что я могу огородить стеной всю землю». Ее замысел отчасти сродни подвигам, например, чудика Кристо. По замыслу она чем-то напоминает достижения, скажем, этого полоумного Христо[57 - Христо или Кристо (настоящее имя Христо Явашев) — постмодернист, уроженец Болгарии.], который упаковал в подарочную обертку мост Золотые Ворота. Крутобокая Стена тянется по горной местности, то ныряя в ущелья, то взбираясь на хребты. Зачем она нужна? Явно не для того, чтобы отражать набеги захватчиков — врагам все равно не влезть по этим обрывам. Очевидно, перед нами очередной образчик любимого занятия китайцев — попытка поработить ландшафт и силком придать ему заданную форму.

В любом случае, на Стене и близ Стены вовсе не было пустынно. По ней бродили многочисленные туристы. Их черные силуэты были заметны издали, словно стаи мух, облепивших дохлую змею.

И тут меня осенило. «Змея» — удачное сравнение, но по большому счету Стена напоминала дракона. Дракон — любимое существо китайцев («в иерархии всего живого он стоит лишь на одну ступень ниже человека»), и еще совсем недавно — лет восемьдесят-сто тому назад — китайцы верили, что драконы существуют на самом деле. Многие уверяли, что видели живого дракона своими глазами. Разумеется, иногда откапывали и окаменевшие скелеты драконов, что считалось хорошей приметой. В сущности, дракон был для человека стражем. В Китае неизвестны образы дракона-хищника и героя-драконоубийцы. Дракон — один из самых благожелательных и прочных символов Китая. Итак, я обнаружил поразительное сходство между китайским драконом и Великой Китайской Стеной: она по-драконьи извивается, проползая по горам Внутренней Монголии, ее амбразуры подобны гребню на драконьем хребте, а кирпичи — чешуйкам; надежный защитник-дракон, извиваясь всем телом бесконечное количество раз, протянулся от края до края земли.






Господин Тянь


— На улице холодно? — спросил я.

— Очень холодно, — ответил господин Тянь. Стекла его очков заиндевели.

Это было в Харбине, в пол-шестого утра, при минус тридцати пяти градусах Цельсия. Шел легкий снег: белые зернышки, похожие на мелкий жемчуг, сыпались в темноте с неба. Когда снегопад прекратился, поднялся ветер — ветер-убийца. Обдувая лицо, он словно бы кромсал его бритвой. Мы шли на вокзал.

— И вы настаиваете на том, чтобы со мной поехать? — спросил я.

— Лансян — запретный город, — отозвался Тянь. — Я должен ехать.

— Так принято у китайцев, — сказал я.

— Точно так, — произнес он.

Улицы были пустынны. Кое-где группки людей, тесно жавшихся друг к другу, дожидались во мраке автобуса. «Наверно, очень невесело, — подумал я, — подолгу топтаться на автобусной остановке в зимнем Харбине». Между прочим, салоны автобусов не отапливались. Журналист Тициана Терцани, описывая провинцию Хэйлунцзян в своих воспоминаниях о работе в Китае (сердитой книге под названием «Королевство крыс»), приводит слова одного французского путешественника: «Неведомо, где именно Господь поместил рай, но в одном можно быть уверенным — это не здесь».

Ветер унялся, но теплее не стало. Мороз колотил меня по лбу, выкручивал пальцы рук и ног, обжигал губы. Я чувствовал себя Сэмом Мак-Ги[58 - Сэм Мак-Ги — герой знаменитой в англоязычном мире баллады «Кремация Мак-Ги» канадского поэта Роберта Сервиса. Старатель, замерзающий на Юконе, просит друга кремировать его тело — надеется согреться хотя бы после смерти.]. Я вошел в зал ожидания и наткнулся на пласт холодного воздуха, точно на обледеневшую гранитную стену. Вокзал не отапливался. Я спросил Тяня, как ему это нравится.

— Тепло вредно, — сказал он. — От тепла становишься тупой и хочешь спать.

— А мне тепло нравится, — заметил я.

Тянь добавил:

— Как-то я ездил в Кантон. Было так жарко, что меня тошнило.

Господину Тяню было двадцать семь лет. Он окончил Харбинский университет. По его жестам чувствовалось, что он человек с юмором. Он был уверен в себе, несуетлив, терпелив. Говорил без обиняков. Всем этим он мне понравился. Правда, гид из него был довольно неумелый, но это меня мало коробило. До Лансяна — северного города среди снегов — требовалось целый день ехать поездом. Мне показалось, что Тянь — подходящий, легкий в общении спутник. Под ногами точно не станет путаться.

Тянь не имел при себе даже сумки. Разве что зубную щетку прихватил — сунул в карман вместе с шерстяной шапкой и растянутыми перчатками. Тянь был человек абсолютно мобильный, ничем не обремененный. Образец китайского аскетизма в его крайнем выражении. Спал он в кальсонах, а обедать ходил в пальто. Мылся редко. Не имел необходимости бриться, как и все китайцы. Казалось, у него вообще нет никакого имущества. Он был словно бедуин, житель пустыни. Это свойство тоже заинтриговало меня.

Одновременно с восходом солнца наш поезд подошел к перрону, кряхтя, окутанный клубами пара. Свой путь он начал из Даляня — города в шести сотнях миль от Харбина, а остановки делал у каждого столба. Поэтому состав вез еще и рекордное количество мусора: повсюду валялись огрызки яблок, скорлупа земляных орешков, обглоданные куриные кости, кожура апельсинов и засаленнные бумажки. В вагонах было очень грязно и так холодно, что плевки на полу замерзли, превратившись в кривые медальоны из желтовато-зеленого льда. Межвагонные переходы представляли собой туннели в сугробах, стекла были облеплены дюймовой коркой инея, двери не запирались — иначе говоря, гремели и хлопали, так что по составу гулял леденящий сквозняк. Такова уж жизнь в Хэйлунцзяне: еле добравшись живым до вокзала, я укрылся от холода под крышей вагона и лишь сильнее промерз. Я присел на свободный краешек скамейки и сел, скрючившись, как и все остальные, не снимая шапки и перчаток. Раскрыл «Героя нашего времени» Лермонтова. Записал на форзаце:

«В провинции любой поезд — как воинский эшелон. А этот поезд точно возвращается с фронта, вывозя больных и раненых».

Несмотря на три пары носок и утепленные сапоги, ноги у меня заледенели; плотный свитер, монгольский овчинный жилет и кожаное пальто тоже не очень согревали. Моя шапка и рукавицы на флисовой подкладке теперь казались мне верхом безрассудства, но еще больше бесило, что я все равно мерзну — по крайней мере, теплее не становилось. Как я тосковал по лету и югу — по душному купе «Железного петуха», где я валялся на полке в одной пижаме.

Господин Тянь сказал:

— Вы родом из какого города в Штатах?

— Около Бостона.

— Лексингтон около Бостона, — сказал господин Тянь.

— Откуда вы это знаете?

— В средней школе я изучал американскую историю. Все китайцы ее изучают.

— Значит, вы знаете о нашей войне за освобождение, господин Тянь?

— Да. Был еще Пол, который сыграл очень важную роль.

— Пол Ревир.

— Именно, — сказал Тянь. — Он сообщил крестьянам, что британцы наступают.

— Не только крестьянам. Он сообщил всем — крестьянам, землевладельцам, тем, кто идет по пути капитализма, зловонной интеллигенции девятой категории, меньшинствам и рабам.

— По-моему, вы шутите, особенно насчет рабов.

— Нет. Некоторые из рабов воевали на британской стороне. Им обещали дать свободу, если британцы победят. После того, как британцы капитулировали, этих черных отправили в Канаду.

— Об этом я не читал, — сказал Тянь.

Тут дверь распахнулась под натиском ветра.

— Мне холодно, — сказал я.

— А мне слишком жарко, — сказал Тянь.

От холода я задремал. Позднее Тянь разбудил меня и спросил, хочу ли я позавтракать. Рассудив, что еда может меня согреть, я кивнул.

Окна в вагоне-ресторане заиндевели, пол обледенел, бутылка, оставленная на моем столике, лопнула оттого, что в ней вымерзла вода. Пальцы не слушались, палочки вываливались из рук. Я ссутулился, спрятав руки в рукава.

— Что у них есть из еды? — спросил я.

— Не знаю.

— Хотите лапши? — спросил я.

— Что угодно, кроме лапши, — сказал Тянь.

Официант принес нам холодную лапшу, холодные маринованные огурцы, нарезанную тушенку (она была похожа на ошметки резиновой игрушки) и холодные, но очень вкусные древесные грибы черного цвета — местный деликатес. Тянь съел свою порцию лапши. Так уж принято у китайцев. Даже нелюбимые блюда надо есть, если в меню больше ничего нет.

Несколько часов поезд ехал по заснеженным равнинам, а затем началась гористая местность. Поселки тут были небольшие: три-четыре недлинных ряда домов — кирпичных или построенных из глины и бревен. Эти незамысловатые жилища с островерхой крышей напоминали домики с рисунков первоклассников: узкая дверь, одно окно, тупоконечная труба, а над ней — завитушка дыма.

Уборная в вагоне тоже выглядела так, словно ее спроектировал ребенок. То было отверстие в полу диаметром около фута. Конечно, мне уже доводилось видеть уборные, где надо садиться на корточки над дыркой, но этот туалет несся со скоростью пятьдесят миль в час по заснеженному, обледенелому Северному Китаю. Ни труб, ни заслонок: через отверстие было видно, как мелькают заледеневшие шпалы. Снаружи врывалась струя леденящего воздуха. Человек, имевший глупость воспользоваться этой уборной, получил бы обморожение той части тела, которую вообще-то обмораживают редко. И все же пассажиры ходили в этот рефрижератор для ягодиц. И выскакивали из него, жмурясь, стиснув зубы, точно их только что беспощадно ущипнули.

Поезд по-прежнему часто останавливался. Двери распахивались и закрывались с пневматическим вздохом — совсем как двери рефрижератора, и каждый раз по вагону проносился холодный ветер. Я старался пореже вставать — когда я снова присаживался, полка, успевшая остыть, обжигала меня морозом.

Я подивился, видя, что у домов стоят дети и смотрят на проходящий поезд. Они были в тонких куртках, без шапок и перчаток, многие с раскрасневшимися щеками. Волосы у них были немытые, слипшиеся, на ногах — матерчатые туфли. Судя со стороны, весьма закаленные ребята. Они приветствовали воплями поезд, несущийся мимо их деревень, вмерзших в лед. Вдали маячили горы — южная оконечность Малого Хинганского хребта. А на переднем плане тянулся сплошной лес. Почти все поселки были, в сущности, лишь разросшимися лагерями лесорубов. Лансян — один из центров лесозаготовок. Но меня там заинтересовала еще и узкоколейка, которая углубляется далеко в чащу. По ней стволы доставляют на лесопилку в город.

Правда, на звание города Лансян вряд ли тянул. То была застроенная одноэтажными домами громадная деревня с бескрайней лесопилкой в центре. На главной улице весь день стояли на холоде люди, замотанные шарфами, — торговали мясом и овощами. Как-то в Лансяне я увидел мужчину, который прикрепил к тряпке, служившей ему витриной, шесть смерзшихся дохлых крыс и связку крысиных хвостов. Неужто в Лансяне дела так плохи, что люди даже крыс и крысиные хвосты едят?

— Вы это едите? — спросил я.

— Нет, нет, — раздался глухой голос из-под заиндевевшего шарфа. — Я продаю лекарства.

— Эти крысы лекарство?

— Нет, нет? — кожа продавца была почти черной: воздействие мороза и сухого воздуха.

Тут он снова заговорил, но я ни слова не понимал — он изъяснялся на местном диалекте. Когда он открывал рот, ледышки на его шарфе таяли.

Тянь пояснил:

— Он не продает крыс. Он продает крысиный яд. Он демонстрирует этих мертвых крыс как доказательство, что его яд хороший.

В Лансян мы приехали в пятом часу вечера, как раз к сумеркам — в северных широтах темнеет рано. Выйдя из холодного вагона на леденящий мороз, я вскоре оказался в гостинице, где тоже было холодно — причем этот влажный холод под крышей досаждал мне куда сильнее, чем мороз на воздухе. Окна были зашторены, лампочки еле теплились: казалось, я в подземной гробнице.

— Здесь очень холодно, — сказал я управляющему, господину Кону.

— Станет теплее.

— Когда?

— Через три или четыре месяца.

— Я хочу сказать, в гостинице, — уточнил я.

— Да. В гостинице. И во всем Лансяне.

Я подпрыгивал на месте, разминая замерзшие ноги. Тянь спокойно стоял рядом в ожидании.

— А как насчет номера? — спросил я.

Тянь что-то скороговоркой сказал Кону.

— Вы хотите чистый номер или обычный? — спросил Тянь у меня.

— Пожалуй, возьму чистый для разнообразия.

Тянь не среагировал на мой сарказм.

— А, чистый, — проговорил он, покачивая головой, словно я слишком многого требую. — Тогда вам надо подождать.

В холл ворвался ветер. Портьера, которой был завешен центральный вход, надулась, как спинакер[59 - Спинакер — тип паруса.].

— Мы можем поужинать, — сказал Кон.

— Еще пяти часов нет, — возразил я.

— Пять часов. Время ужина. Ха-ха!

Это означало: «Правила есть правила, и выдуманы они не мной, так что не ерепеньтесь».

Столовая гостиницы «Лансян» оказалась самым холодным помещением, порог которого я переступал в провинции Хзйлунцзян. Поплотнее натянув шапку, я сел, подложив под себя ладони, и мелко задрожал. Поставил свой термометр на стол. Плюс два градуса по Цельсию.

Кон — он-то был даже без шапки — сказал, что к холоду привык. Сюда он приехал с дальнего севера, куда отправился в 50-е годы осваивать девственные земли — работал в коммуне, где выращивали зерновые. Кон был не то чтобы глубокий старик, но по китайским меркам — обломок минувшей эпохи. Работник коммуны в одном из самых отдаленных районов Китая, он озадаченно взирал на новейшие реформы. Детей у него было четверо — по нынешним понятиям, позорно много.

— Наказывают, если у тебя трое детей или больше, — сказал он с крайне недоуменным видом. — Могут уволить с работы или перевести на другую — такое наказание.

Тянь слушал его с крайне скучающим видом (правда, для моего гида скука была разновидностью душевного покоя). Я заключил, что у Кона и Тяня нет ничего общего между собой. В Китае принадлежность к разным поколениям имела особый смысл, ее следовало учитывать со всей серьезностью.

Я спросил Кона, что сталось с его коммуной.

— Ее отменили, — сказал он. — Распустили.

— И крестьяне разъехались?

— Нет. Каждому дали личный участок для обработки.

— И как вы думаете, теперь лучше?

— Конечно, — сказал он. Искренне или нет, я так и не понял. — Производительность труда намного выше. Урожаи больше.

По-видимому, это было главное. Хороша любая политика, которая повышает производительность труда. «Сохрани, Господи, Китай от экономического кризиса перепотребления», — проговорил я про себя.

В городе царил мрак, в гостинице, в том числе в моем номере, — страшный холод. Чем бы заняться? Было всего пол-седьмого вечера, но я лег спать — точнее, забрался под одеяло, почти не раздеваясь, и стал слушать по транзистору коротковолновые радиостанции. Так я проводил в Лансяне все вечера.

На следующий день я прокатился по узкоколейке, но лес меня разочаровал. Я ожидал увидеть дикие дебри — а этот массив просто кишел лесорубами, которые пилили деревья и разгребали их бульдозерами.

— Однажды мы поедем в девственный лес, — сказал Тянь.

— Поехали сегодня.

— Нет. Он далеко. Поедем в другой день.

Мы пошли в железнодорожное депо и познакомились с госпожой Цзинь, местным экскурсоводом. В депо было дымно, клубился пар, но зато там было тепло: в кузнечном цеху пылал огонь, топки паровозов работали. Когда я шел по депо, госпожа Цзинь вдруг бросилась на меня и прижала к стене, а затем истерически, с каким-то скрежетом в голосе расхохоталась: то был один из самых ужасающих образцов китайского хохота. Тут я сообразил, что она оттолкнула меня от люка, куда я в следующую же секунду упал бы и почти наверняка сломал бы шею.

Меня настолько бросило в дрожь, что я был вынужден выйти на улицу и отдышаться. Все улицы покрывал толстый слой снега. Лед с мостовых и тротуаров не скалывали. Местные ездили по льду на велосипедах, словно так и надо, а если шли пешком, то особой походкой — шаркая ногами, чтобы не поскользнуться.

— Этот город запретный, — хвалился Тянь. — Вам очень повезло, что вы здесь.

В Лансяне мне никогда не удавалось отогреть пальцы и ступни — они ныли, их покалывало от холода. Глаза болели. Мышцы сводило. От мигрени мерещились какие-то стоны, отдающиеся эхом во льдах. Тянь спросил, хочу ли я посмотреть горнолыжные склоны. Я согласился. Мы сели в машину и поехали за город, за четыре мили. Солнце скользнуло за далекие горы, и мороз, усиливаясь, как бы сгустился вместе с мраком.

В склонах черно-белых горок были вырезаны десять желобов, залитых льдом. Люди карабкались наверх, волоча за собой небольшие ящики — этакие мини-гробики. Ставили ящики в желоб и скатывались вниз, гремя, повизгивая, переваливаясь с боку на бок. Отплясывая на мерзлой земле, я сказал, что эти катания как-то не по мне.

Тянь раздобыл неровно оструганный гробик, взобрался в гору, пробиваясь напролом через кусты, и скатился по желобу, скаля зубы. Потом скатился еще раз. Похоже, он вошел во вкус.

— Разве вы не любите кататься на лыжах? — спросил он.

— Господин Тянь, это не лыжи.

— Не лыжи? — шокированно переспросил он.

Но снова полез наверх.

Я пошел по какой-то тропинке и обнаружил сарай наподобие сторожки. Внутри была печка. То был характерный пример отопления по-лансянски: печка грела настолько слабо, что стены изнутри заросли полудюймовым слоем инея и были совершенно белы. Домик был выстроен из сырцового кирпича и дерева.

Я вел журнал метеонаблюдений. На главной улице — минус тридцать четыре по Цельсию, в холле тоже минусовая температура, в столовой — чуть выше нуля. Еда замерзала через минуту после того, как ее выкладывали на тарелку, жир застывал. Здесь на стол подавали жирное мясо, картошку — тоже плавающую в жире, рисовую похлебку, огромные невареные куски зеленого перца. Да китайская ли это кухня? Однажды мне подали капусту, фаршированную мясом и рисом, а сверху залитую соусом. Такие блюда я ел в России и Польше — там это называлось golomkis[60 - польское название голубцов.].

Когда все время зябнешь, быстро выдыхаешься. Я полюбил укладываться в постель рано. Забирался с головой под одеяло и слушал «Би-би-си» и «Голос Америки». Через несколько часов снимал один свитер и одну пару носок, и к утру так оттаивал, что забывал, где нахожусь. Но вот мой взгляд падал на заиндевевшее окно, сквозь которое ничего не было видно, и память возвращалась.

О холоде здесь никто и не упоминал. Да и с чего вдруг? Местные жители наслаждались морозами — на льду буквально пританцовывали, скользили по тротуарам. Однажды вечером я наблюдал, как дети в темноте сталкивали друг друга с ледяного карниза на замерзшую реку. (Жители вырубали отверстия во льду и доставали оттуда воду). Эти дети, весело играющие во мраке на убийственном морозе, напомнили мне пингвинов на ледяных полях долгой антарктической ночью.




В путешествиях мне часто снятся сны. Возможно, это одна из главных причин, толкающих меня в странствия. Наверно, незнакомые комнаты, странные шумы и запахи, подрагивание вагона на стыках рельсов, непривычная пища, дорожная нервотрепка — особенно страх смерти — и перепады температур — все это навевает сновидения.

В Лансяне морозы дарили мне длинные и изнурительные сны. Холод не позволял уснуть крепко — я лишь слегка погружался в забытье, точно рыба, дрейфующая по течению. В одном из лансянских снов я укрылся в каком-то доме в Сан-Франциско, а его осадили. Я выскочил на улицу, стреляя из автомата; на голове у меня были наушники. Вскочил в фуникулер, как раз проплывавший мимо, и был таков; на фуникулере, держась за поручень, ехал президент Рейган. Я стал расспрашивать, тяжело ли ему быть президентом. Он сказал: «Ужас». На середине нашего разговора я проснулся, чувствуя, что замерзаю вконец.

Потом я задремал снова. А проснулся оттого, что Тянь забарабанил в дверь.

— Мы едем в девственный лес, — объявил он. Мы проехали миль тридцать. С нами ехала госпожа Цзинь. Машину вел некий Ин. Дорога была очень узкая, обледеневшая, ухабистая, но по ней почти не ездили — лишь изредка встречались армейские грузовики. Мы приехали в место под названием «Прозрачный родник» («Цзин Юань»), где стоял одинокий домик, и дальше пошли пешком по лесу. Все было покрыто снегом, но не очень глубоким — примерно в фут толщиной. Деревья были огромные и росли очень тесно, скопом: исполинские толстенные стволы. Мы держались узкой тропки.

Я стал расспрашивать госпожу Цзинь о ее жизни. Общаться с ней было очень приятно: она была прямодушна и лишена жеманства. Она сказала, что ей тридцать два года, у нее есть маленькая дочь, муж служащий в государственном управлении. Эта семья из трех человек жила вместе с еще шестью родственниками в маленькой квартире в Лансяне: три комнаты на девятерых. Готовила на всех ее свекровь. Казалось бесчеловечным, что в краю, где столько пустых просторов, люди вынуждены ютиться друг у друга на головах. Но то была вполне обычная ситуация. Как бы то ни было, эта группа людей, живущих под одной крышей, была семьей. Мне часто приходило в голову, что именно древняя, возникшая в незапамятные времена, конфуцианская семья и удержала Китай от хаоса. Мао с семьей боролся. «Культурная революция» была целенаправленной атакой на институт семьи — детям приказывали доносить на своих собственных родителей-буржуев. Но атака захлебнулась. Семья выдержала испытания, и в результате реформ Дэн Сяопина появились семейные магазины и фермы.

Топая по сугробам через лес, я спросил моих спутников, можно ли где-то купить цитатник Мао — его «Избранные мысли».

— Я свой выбросил, — сказал Тянь. — Все это была большая ошибка.

— Я не согласна, — сказала мне госпожа Цзинь.

— Вы читаете мысли Мао? — спросил я.

— Иногда, — сказала она. — Мао сделал для Китая много ценного. Все его критикуют, но забывают о его мудрых словах.

— А какая мысль вам нравится больше всего? Какая мысль ассоциируется у вас с его мудростью?

— «Служи народу», — сказала госпожа Цзинь. — Я не могу вам ее процитировать целиком, она слишком длинная. Но она очень мудрая.

— А «Революция — это не званый ужин»? Можете ее спеть?

— О да, — сказала она и запела.

Мы продолжали шагать по лесу. Мелодия была далеко не задорная, но идеально подходила для быстрой ходьбы — сплошные ямбы: «Geming bushi gingke chifan…».

Параллельно я наблюдал за птицами. То было одно из немногих мест в Китае, где на деревьях густо сидели птицы. Они были крохотные, все время перепархивали с места на место, держались на самых верхушках. Правда, была одна загвоздка: чтобы пользоваться биноклем, приходилось снимать рукавицы — иначе на фокус не наведешь. Было тридцать градусов мороза, а значит, через несколько минут пальцы переставали слушаться. Но даже в столь лютый холод птицы пели, и весь лес дрожал от стука: работали дятлы.

— Господин Тянь, а вы что-нибудь можете спеть? — спросил я.

— Я не могу петь мысли Мао.

— Спойте что-нибудь другое. Тянь внезапно сорвал с себя вязаную шапку и завопил:

«О-о-о, Кэрол!

Тебя я не стою!

Не покидай меня,

Будь со мной вредной, будь со мной злою!»

Он пел этот старый рок-н-ролл Нила Сидэки с необычайным пылом и энергией, а потом заметил:

— Вот что мы пели в Харбинском университете, когда я там учился!






ЦВЕТОК ВИШНИ


Когда я сошел с поезда в Даляне, мне улыбнулась молодая китаянка. Сразу было видно, что это очень современная девушка. Волосы завивает — прямо-таки шапка пружинистых кудряшек. Солнечные очки, зеленое пальто с меховым — кролик — воротником. Она сказала, что ей поручили меня встретить.

— Я мисс Тань, — представилась она. — Но, пожалуйста, зовите меня Cherry.

— Хорошо, Черри.

— Или Cherry Blossom[61 - «Цветок вишни» (англ.).].

Это словосочетание трудно было встроить в прозаичную бытовую фразу. «Скажите мне, Цветок Вишни, сколько стоит билет до Яньтая?». Но я как-то умудрялся называть ее так, а Цветок Вишни всегда отвечала мне без запинки, — как правило, что-нибудь наподобие: «Билет стоит вагон и маленькую тележку денег». Она питала слабость к ярким образным выражениям.

Цветок Вишни провела меня с платформы на улицу и на ступеньках даляньского вокзала спросила:

— Ну, что вы думаете о Даляне на данный момент?

— Я здесь всего семь минут, — сказал я.

— Когда весело, время летит стрелой! — заметила Цветок Вишни.

— Но раз уж вы спрашиваете, — продолжал я, — я восхищен тем, что вижу в Даляне. Люди трудолюбивы и счастливы, экономика бурно развивается, уровень жизни высочайший. Заметно, что настроение очень бодрое. Не сомневаюсь, это благодаря процветанию и свежему воздуху. В порту кипит работа, а рынки наверняка полны товаров. То, что я увидел к данному моменту, побуждает взглянуть на остальное.

— Это хорошо, — сказала Цветок Вишни.

— И еще кое-что, — сказал я. — Далянь похож на Южный Бостон. Это в Массачусетсе.

Тут я не слукавил. То был ветшающий портовый город с кирпичными постройками, широкими улицами, булыжными мостовыми и троллейбусами, а также всеми атрибутами гавани: складами, доками и кранами. Так и чудилось, что вот-вот свернешь за угол и окажешься перед каким-нибудь «Гриль-баром «Молли О'Келли». Погода тоже стояла бостонская: холодно, по небу стремительно летят облака, иногда проглядывает солнце. Архитектура была подходящая. В Даляне было много громадных кирпичных церквей, которые, вероятно, когда-то звались «Святой Пэт», «Святой Джо» или «Святой Рэй». Ныне в них размещались детские сады и ясли, а в одной — «Муниципальная библиотека г. Даляня». Но в город пришли реформы, а вместе с ними заведения типа «Хот брэд бейкери» и «Салон Хон Син (то есть «Красная звезда»): стрижки, перманент».

— А еще мужчины спешат в «Хон Син» делать перманент, — сказала Цветок Вишни. — Идут сломя голову.

Улицы походили на бостонские. И какая разница, что главная магистраль Даляня называлась дорога Сталина («Сидалинь Лю»). Она напоминала Атлантик-авеню.

На рубеже XIX–XX веков русские намеревались сделать Дальний (так они называли этот город) крупным портом для стоянки царского флота. Он был ценен на случай войны с Японией, так как, в отличие от владивостокской, местная гавань зимой не замерзала. После русско-японской войны японцы запустили в Дайрене (так они нарекли город) воздушные змеи с надписями «РУССКИЕ СДАЛИСЬ!». Так город отошел к японцам, а те просто довели до конца планы русских — превратили былой рыбацкий поселок в солидный порт. Вплоть до Второй Мировой войны Дайрен процветал. После победы над японцами город в соответствии с Ялтинскими договоренностями вернули русским, и те покинули его лишь спустя несколько лет после освободительной революции в Китае. Китайцы переименовали Дальний/Дайрен в Далянь («Великое звено»). Мне там понравилось: чайки, пахнущий морем воздух…

— Чего вы желаете от Даляня? — спросила Цветок Вишни.

Я сказал, что приехал сюда отогреваться после дунбэйских морозов[62 - Дунбэй — «северо-восток» — собирательное название соответствующих районов Китая.]. Мне также требовался билет на теплоход, который следует из Даляня через пролив Бохай в Яньтай. Может ли она достать мне билет?

— Постучите по дереву, — сказала она и как сквозь землю провалилась.

Я отыскал одну старинную гостиницу, выстроенную в аристократическом японском стиле, довоенных времен, но там меня поселить отказались. Я нашел пристанище в кошмарной новой китайской гостинице наподобие «Рамада-инн», с затхлым декоративным прудом в вестибюле. Весь день я разыскивал антикварные магазины, но нашел только один, да и тот не оправдал моих ожиданий. Мне попытались продать кубок за победу в состязаниях по метанию копья, прошедших в некой японской средней школе в 1933 году.

— Натуральное серебро, — нашептывал продавец. — Династия Цин.

На следующий день я увиделся с Цветком Вишни. Насчет моего билета пока ничего не было известно.

— Выше нос! — посоветовала она.

Мы договорились встретиться попозже. Она пришла, улыбаясь.

— Получилось? — спросил я.

— Нет! — опять заулыбалась она.

После этой дурной новости я заметил, что щеки у нее пухлые и слегка прыщавые. На ней был ядовито-зеленый шерстяной шарф — в тон шапочке, которую она собственноручно связала в общежитии (она делила комнату с четырьмя соседками) Даньвэя трудящихся женщин.

— Я потерпела полную неудачу!

Так почему же она улыбается? Господи, какая у нее идиотская шапка.

— Но, — обронила она, взмахнув рукой, — подождите!

Говорила она отрывисто, и каждая фраза в ее устах была восклицанием. Она полезла в свою пластиковую сумочку.

— Вот билет! Это был полный успех!

Уставившись на меня, она встряхнула головой, и ее кудряшки затрепетали, как пружины.

Я спросил:

— Цветок Вишни, вы пытались меня обмануть?

— Да!

Мне захотелось ее ударить.

— Это такой китайский розыгрыш?

— О да, — захихикала она.

Но разве не всякий розыгрыш — упражнение в садизме?

Я пошел на Свободный Рынок, открывшийся в 1979 году. На продажу была выставлена всевозможная рыба, моллюски и водоросли. Фунт крупных пухлых креветок стоил примерно четыре доллара, но то был самый дорогой товар. Торговали также кальмарами, морскими ушками и морскими огурцами, устрицами и мидиями. Моллюски и камбала лежали огромными грудами. Плосколицые рыбаки больше напоминали монголов, чем китайцев; возможно, то были маньчжуры — на этом полуострове и в северных районах Китая их насчитывается пять-шесть миллионов. После посещения рынка у меня разыгрался аппетит, и в тот вечер я поужинал морскими ушками, пожаренными в чесночном соусе — вкуснятина.

Цветок Вишни сказала, что летом в Далянь заходят иностранные круизные лайнеры. Туристы проводят в городе полдня.

— Что можно увидеть в Даляне за полдня?

Она сказала, что туристы всем скопом садятся в автобус и едут смотреть народные промыслы — фабрику резьбы по раковинам, а также фабрику стеклянной посуды и образцовую начальную школу (ученики исполняют песни из мюзикла «Звуки музыки»), а потом возвращаются на свой корабль и отправляются дальше, в Яньтай или в Цзиндао.

— Я хотел бы увидеть площадь Сталина, — сказал я.

Мы пошли туда. В центре площади стоял памятник русской армии, которая заняла город после войны.

— А знаете, Цветок Вишни, в Советском Союзе нет ни одной площади Сталина. Вы об этом слышали?

Она сказала, что не слышала и тетерь очень удивлена.

— Почему так? — спросила она.

— Потому что некоторые думают, что он совершил определенные ошибки, — сказал я. Я не стал упоминать ни о погромах, ни о тайной полиции, ни о чистках, ни о таланте этого монструозного усача организовывать повальный голод, чтобы проучить инакомыслящие области.

— Цветок Вишни, а в Даляне есть площадь Мао Цзэдуна?

— Нет, — сказала она, — потому что он совершил определенные ошибки. Но сняв голову, по волосам не плачут![63 - Цветок Вишни ошибалась. По инициативе самого Мао было принято постановление, запрещающее называть провинции, города и площади в честь самого Председателя или других ныне живущих руководителей («Избранные произведения Мао Цзэдуна», том 4, стр. 380) — Прим. авт.]

Я сказал, что где-то читал что в Даляне жил злой гений Линь Бяо.

— Нет, сказала Цветок Вишни, — не может быть. Она всю жизнь прожила в Даляне, но ни от кого не слыхала, что Линь был связан с этим городом.

Но водитель — представитель старшего поколения — сказал, что Линь Бяо действительно жил в Даляне. Линь Бяо, великий военачальник, теперь был не в почете, так как очень много сделал для укрепления власти Мао: это Линь придумал «Маленькую красную книжечку» и отобрал все цитаты для нее, а под конец (так, по крайней мере, говорили люди) когда Мао ослабел и стал похож на Слонопотама, составил заговор, чтобы его убить. Линь пытался бежать за границу («искал защиты у своих московских хозяев… решил переметнуться к советским ревизионистам, предать партию и родину»), но его самолет очень удачно разбился в Ундур-Хане — это где-то в Монгольской Народной Республике. Никто и не высказывал подозрений, что авария была подстроена нарочно. Безвременная смерть этого гелиофоба воспринималась как возмездие самой природы.

Мне захотелось увидеть дом Линя именно потому, что он страдал гелиофобией. Этот щуплый маленький человечек панически боялся солнца. Я воображал, что дом у него, верно, был без окон, а, может, с особыми ставнями; или он вообще жил в подвальном бомбоубежище?

Цветок Вишни сказала водителю по-китайски: «Я не знала, что Линь Бяо жил в Даляне», а мне по-английски: «Слишком темно, чтобы искать дом. Поедемте лучше на пляж».

Мы отправились в южную часть Даляня, в местечко под названием Пляж деревни Фу. Дорога вилась вдоль обрывистого берега, и водитель ехал очень медленно.

Цветок Вишни сказала:

— Эта машина ползет, как холодная патока в январе.

— Черри, да вы знаете кучу цветистых выражений.

— Да. Я странная, как Мартовский Заяц, — и она захихикала, прикрыв рот ладошкой.

— Лучше будьте счастливой, как кошка, которая съела канарейку, — сказал я.

— О, я так люблю это выражение! Когда его слышу, чувствую себя на миллион долларов.

Эти жеманные жемчужины фразеологии мне быстро приелись, но я все равно наслаждался нашим общением — среди китайцев так редко попадаются люди, склонные валять дурака. Более того, мне импонировало, что Цветок Вишни не относится к себе чересчур серьезно. Она отлично сознавала, что слегка переигрывает.

Дорога начала спускаться к Деревне Фу: громадные скалистые обрывы, желтый песок пустынного пляжа, январский ветер, который дул с моря и гнал перед собой волны. Вдалеке — пять клякс: острова, чернеющие посреди пролива. На пляже обнималась парочка. Китайцы обжимаются стоя, в защищенных от ветра местах — где-нибудь за утесом или за углом дома, — и буквально липнут друг к другу. Но они только целуются, больше ничего. Увидев меня, парочка бросилась наутек. Пьяный рыбак брел по пляжу к своей большой деревянной весельной лодке, точно сошедшей с древнего свитка: днище сильно выгнутое, страшно неуклюжая на вид, похожая по форме на деревянного башмака — и наверняка очень остойчивая.

Я спросил, возит ли Цветок Вишни сюда свои тургруппы. Нет, — сказала она, — у туристов слишком мало времени.

— У некоторых туристов смешные лица, — сказала она.

— А какое самое смешное лицо вам довелось видеть, Цветок?

— Ваше! — пропищала она, закрыла глава руками и засмеялась.

— Опять ваши шаловливые шутки, Цветок Вишни?

Сильно посерьезнев, она сказала:

— Но, если честно, самые смешные лица у тибетцев. Такие смешные, что мне страшно.

— А американские лица?

— Американские лица — прелесть.

Мы вылили чаю в огромном пустом ресторане, где были единственными посетителями. Ресторан находился на вершине одного из утесов в Фу. Вид оттуда открывался панорамный.

— Хотите посмотреть Драконью Пещеру?

Я согласился. Меня повели на второй этаж и показали ресторан, отделанный наподобие пещеры. Стены из стекловолокна, «каменные выступы» из бурой пластмассы, пластмассовые же сталактиты, подсвеченные изнутри лампочками; каждый столик был установлен в зеленовато-черной расщелине, облепленной фальшивым мхом и поддельными валунами. Возможно, идея была неплоха, но китайцы, как всегда, воплотили ее безо всякого чувства меры. Получилось нечто бесформенное, топорное, даже не китч, а гротесковая пародия на него; некое замысловатое уродство, сморщенное и вонючее, точно громадная пластмассовая игрушка, которая начала плавиться и дурно пахнуть. Сидишь на кривых камнях, ушибаешь голову об сталактиты и ешь щеки трески с гарниром из свежего имбиря.

Цветок Вишни сказала:

— Как вы думаете, это романтичная обстановка?

— На вкус некоторых — да, наверное, романтичная, — сказал я. И указал на вид из окна. — А на мой вкус — романтично вот это.

Солнце мандаринового цвета опускалось в пролив Бохай, подсвечивая оранжевыми лучами маленькие островки и утесы Даляня и длинную полосу пустынного пляжа.

еток Вишни сказала:

— Дайте волю фантазии!

Мы вышли из «Драконьей пещеры» (и я подумал: «В Калифорнии у нее наверняка есть двойник»). Я сказал:

— Как я слышал, бывают оздоровительные туры. Люди приезжают в эту провинцию, чтобы попробовать полечиться у китайских целителей.

— Да. Это как «фабрика похудения».

— Где вы слышали это выражение, Цветок Вишни? — У нас в институте преподавали американцы. Они меня очень многому научили!

Ей очень нравилось учиться в Даляньском институте иностранных языков. Ей всего двадцать два года, но она планирует учиться дальше и работать. Замуж она вообще не собирается; объясняя, в чем причина, она перестала шутить и пригорюнилась.

Она решила не выходить замуж после одной поездки в Пекин. Она возила делегацию врачей смотреть китайскую больницу: как все организовано, как лечат пациентов, как проводятся хирургические операции и так далее. Врачи пожелали увидеть, как принимают роды. Цветок Вишни присутствовала при этом и, как она рассказывала, чуть не упала в обморок при виде младенца, появляющегося на свет: сплюснутая головка, окровавленное лицо, вода хлещет потоками. Мать вопила, ребенок вопил.

Во всех отношениях эти роды прошли совершенно нормально.

— Это был ужас, — сказала она, раздраженно поглаживая свои пухлые щеки. — Я испугалась. Мне было противно. Я никогда не стану рожать. Никогда. Я никогда не выйду замуж.

Я сказал:

— Вы не обязаны рожать детей только потому, что вы замужем.

Она помотала головой. Какую чушь я несу — просто в голове не укладывается. В нынешние времена весь смысл брака в том, чтобы произвести на свет одного ребенка. Правда, теперь партия подчеркивает, что лучшее супружество — между товарищами по работе, когда муж и жена являются членами одного даньвэя, прилежной маленькой командой. И все равно Цветок Вишни не могла преодолеть страха перед тем, что повидала в родовспомогательной палате Столичной больницы города Пекин. Она сказала, что лучше так и останется в общежитии Даньвэя трудящихся женщин — просто будет сидеть и вязать.

Поздно вечером мы проехали через весь Далянь в гавань, где я собирался сесть на судно, идущее в Яньтай. Мы миновали старинные пригороды, обитель буржуазии, построенные русскими и японцами. На улицах этих районов, расположенных на холмах, под сенью голых деревьев стояли запущенные виллы на две семьи и оштукатуренные бунгало. Таких зданий я еще нигде в Китае не видел. Они гармонировали с этими тихими улочками, штакетником и кирпичными стенами; но вскоре я заметил, что в палисадниках сушится белье, а в окнах мелькают китайцы.

Такие улицы часто попадались мне на глаза — большие мрачные виллы с фронтонами далеко выступающими карнизами и средниками в окнах — но знал я их лишь по кошмарным снам. Во сне такие дома поначалу кажутся знакомыми, а потом видишь в окнах злобные лица и понимаешь: опасность. Как часто в кошмарах я бежал по таким улицам, спасаясь от погони.

— Мне жаль, что вы уезжаете, — сказала Цветок Вишни, когда мы подошли к трапу.

Такой фразы я не слышал больше ни от кого в Китае. Цветок Вишни была просто прелесть, несмотря на все свое старомодное жеманство и старомодные избитые выражения. Я пожелал ей счастья, и мы пожали друг другу руки. Мне хотелось объяснить ей, как я признателен за ее заботу. Я было заговорил об этом, но она оборвала меня.

— Держите хвост трубой и нос пистолетом, Пол, — сказала она и снова захихикала, упоенная собственной дерзостью.






В ТИБЕТ НА АВТОМОБИЛЕ


Голмуд с трудом можно было назвать городом. Дюжина низких построек, расположенных вразброс, несколько радиовышек да водокачка. Легковых машин в городе было раз-два и обчелся, считая идиотский «галант» господина Фу. Правда, имелись автобусы — ужасные рыдваны, самые заезженные транспортные средства, какие я только видел в Китае. Впрочем, что удивляться — ведь эти автобусы то карабкались на Тибетское нагорье, то снова спускались на равнины.

— Снег, — сказал Фу. Таково было первое слово, которое я от него услышал.

Снегопада я не ожидал. И Фу, судя по его похоронному голосу, тоже. В городе снег лежал тонким слоем, но за окраиной тянулись эффектные сугробы — даже в тени, отбрасываемой горным хребтом, они словно бы сияли.

Фу сказал:

— Мы не можем поехать в Лхасу завтра. Может быть, послезавтра, или через два дня, или…

Я спросил, в чем дело.

— Снег. Снег везде — очень глубокий, — сказал он, меж тем как машина, которой управлял Фу, быстро неслась по улицам Голмуда. Улицам с глубокими колеями. Собственно, ехал Фу даже слишком быстро, но я уже познакомился с его стилем вождения в Синине и понимал: это он еще не спешит. Фу даже в спокойные моменты газовал, словно бы в панике.

— Снег завалил дорогу, — добавил он.

— Вы уверены?

— Да.

— Асами вы это видели?

Он рассмеялся («ха-ха! Ну и дурак же вы!»):

— Поглядите на снег!

— Вам кто-то сказал, что дорога завалена снегом?

Фу промолчал. Значит, ответ отрицательный. Наш поединок продолжался. Снег — сверкающий на солнце с таким видом, точно расположился здесь навечно — означал, что мне не повезло. Но неужели ни у кого нет сведений о состоянии дорог?

— В Голмуде есть автостанция?

Фу кивнул. Мои расспросы его бесили. Ему хотелось все решать самому, но как тут решишь, если я все время задаю вопросы? Вопросы, на которые он в большинстве случаев не может ответить.

— Люди говорят, дорога плохая. Посмотрите на снег!

— Мы спросим на автостанции. Шоферы автобусов знают.

— Сначала едем в отель, — сказал он, пытаясь взять командование на себя.

Отель был уже известного мне типа — похожий на тюрьму, с холодными коридорами, крикливым персоналом и странным графиком работы. В моем номере имелись три кактуса, а также календарь и два кресла. Но не было ни горячей воды, ни занавесок на окнах. — Позже, — сказали мне насчет воды. В холле пол был мокрый и грязный: постояльцы наследили. Декоративный пруд позади отеля был порыт зеленой коркой льда, тропинка к ресторану завалена снегом на фут. Я спросил, можно ли пообедать. — Позже, — сказали мне. В некоторых номерах было по шесть-восемь коек — точнее, нар. По гостинице все разгуливали, не снимая теплых пальто и меховых шапок — спасались от холода. Как только мои кактусы не померзли? Номер на двоих в отеле стоил девять долларов, плюс два доллара за еду.

— Теперь поедем на автостанцию, — сказал я.

Господин Фу промолчал.

— Спросим кого-нибудь о снеге.

Я слышал, что между Голмудом и Лхасой регулярно снуют автобусы, особенно теперь, когда по воздуху не доберешься — авиационное сообщение с Тибетом приостановлено. Какой-нибудь водитель наверняка введет нас в курс дела.

Мы поехали на автостанцию. По дороге я подметил, что Голмуд — типичный китайский город на краю цивилизации. В сущности, то была военная база с несколькими магазинами, рынком и широкими улицами. Зданий было немного, да к тому же они были невысокие, — в общем, не особенно уродовали пейзаж. То было поселение первопроходцев — добровольцев, которые приехали сюда, в дикие края, в 50-е годы XX века, когда Мао призвал осваивать нищие и безлюдные районы Китая. Вдобавок Тибет, естественно, требовалось завоевать и покорить, а это было невозможно без надежной инфраструктуры для снабжения: поселков, дорог, телеграфных линий, казарм. Сначала приехали изыскатели и инженеры, вслед за ними — железнодорожники и военные, а затем учителя и торговцы.

— Какого вы мнения о Голмуде, господин Фу?

— Слишком маленький, — сказал он со смехом, подразумевая, что городок не стоит внимания.

На автостанции нам сказали, что, несмотря на снег, проехать по шоссе можно. В то утро из Тибета пришел автобус — конечно, запоздал, но тут — пояснили нам — автобусы всегда опаздывают, снег или не снег.

Я сказал:

— Выезжаем завтра, но как можно раньше. В полдень сделаем остановку. Если снег глубокий, вернемся и попытаемся на следующий день. Если все нормально, поедем дальше.

Этому предложению Фу ничего не мог противопоставить, тем более что оно позволяло ему сохранить лицо.

В тот вечер мы устроили себе пиршество — ели грибы «древесные уши»[64 - русское название — «иудины уши».], лапшу, рубленое мясо яка и приготовленные на пару булочки mantou, без которых Фу, по его словам, просто жить не мог (он специально запасся ими на дорогу, чтобы не пропасть в Тибете). За наш столик села молодая женщина. Она разделила нашу трапезу. Женщина молчала, пока Фу не представил ее мне:

— Это мисс Сунь.

— Она поедет с нами?

— Да. Она говорит по-английски.

Сам Фу вообще английского не знал, но был уверен, что мисс Сунь владеет английским языком свободно. Однако за последующие четыре или пять дней мне так и не удалось выжать из мисс Сунь хоть одно английское слово. Иногда она произносила что-нибудь по-китайски и спрашивала меня, как это будет по-английски.

— Как сказать по-английски «luxing»?

— Путешествовать.

Ее губы трепетали, она кряхтела, точно подавилась:

— Путешусе…

И моментально забывала даже этот набор исковерканных слогов.

За ужином я спросил:

— В котором часу мы выезжаем завтра?

— После завтрака, — сказал Фу.

О, эта упрямая склонность китайцев питаться по графику! Она меня чуть с ума не свела.

— Надо бы выехать пораньше: снег не позволит нам двигаться быстро.

— Можем выехать в девять.

— Солнце встает в семь утра или в пол-седьмого. Давайте отправимся в путь на рассвете.

— Завтрак, — сказал Фу и заулыбался.

Мы оба знали, что завтрак подадут в восемь. Кроме того, Фу требовал выделять ему на трапезу целый час. Мне захотелось процитировать какую-нибудь «Избранную мысль» Мао о том, что нужно быть гибким, встречать грудью все помехи и преодолевать их на голом энтузиазме. Но я никак не мог вспомнить подходящего афоризма. В любом случае мысли Мао никак бы не подействовали на молодого, тощего, нервозного Фу, который слушал Бетховена, носил шоферские перчатки и на халяву прихватил с собой в путешествие подружку. Фу принадлежал к числу новых китайцев. Он даже солнечные очки носил.

— Можно купить еды и съесть ее по дороге, — сказал я в отчаянии: другого аргумента в пользу раннего отъезда я не мог придумать.

— Mantou надо есть, пока горячие, — возразил Фу.

Это меня взбесило. На следующее утро я взбесился еще больше: в девять тридцать я был вынужден ждать Фу, покуда тот ждал, пока ему выпишут квитанцию — подтверждение, что он оплатил проживание. И вот наконец, в десять без пяти, мы выехали; я сидел на заднем сиденье, тоскуя по поездам и морщась при мысли о том, что всю дорогу придется глазеть на затылок мисс Сунь.

До Лхасы оставалась тысяча миль.

Взглянув в сторону Тибета, я мельком увидел черный, окутанный туманом паровоз, который катил по ослепительно-белой равнине под голубыми вершинами и контрфорсами хребта Тангула. В Китае я мало чего видел прелестнее, чем этот пыхтящий поезд среди снежной пустыни, на фоне хрустальных гор и безоблачного неба.

Я чувствовал, что снега Фу боится, как огня. Он не имел опыта езды по снегу, зато наслушался страшных россказней. Потому и хотел остаться в Голмуде еще на неделю, пока снег не растает. Фу был уверен, что по снегу не пробраться. На деле все было не так уж ужасно.

В первых ущельях на нашем маршруте, столь узких, что в них почти всегда было темно, дороги обледенели. Теперь Фу сбавил скорость. Водитель из него был никудышный — это становилось очевидно, стоило проехать с ним пять минут — но снег и гололед принуждали его не спешить и проявлять осторожность. Обледеневшие участки казались опасными, но, двигаясь с черепашьей скоростью (и пытаясь не обращать внимания на пропасть, которая начиналась сразу за обочиной), мы их все-таки преодолели. Проехали много миль по скользкому снегу, но Фу и тут справился. Так прошло два часа. Был чудесный солнечный день, и снег кое-где подтаивал. Но ветер усиливался, и даже солнце не могло замаскировать того факта, что в горах чем выше, тем холоднее. Мы перевалили через первый хребет. За ним, несмотря на холод, снега было меньше, чем со стороны Голмуда. Фу начал разгоняться. Заметив, оголенный участок шоссе, он нажимал на газ и несся как оглашенный, и лишь на снегу или льду снова сбавлял Скорость. Дважды он напарывался на наледь — тогда меня подбрасывало на сиденье, и я ушибался макушкой.

— Извините! — говорил Фу, но не замедлял темпа.

Я пил, чай из термоса и передавал мисс Сунь кассеты, а та вставляла их в магнитолу. Через сто миль мы исчерпали Брамса. Слушая Мендельсона, я размышлял, передавать ли мисс Сунь кассеты с Бетховеном или лучше не стоит. Я пил зеленый чай, любовался снежными вершинами и шоссе в свете солнца, слушал музыку и мысленно поздравлял себя с тем, что изобрел столь приятный способ добраться до Лхасы.

Опять наледь.

— Извините!

Фу был никудышный водитель. Трогаясь, дергал рычаг передач, попусту расходовал бензин, руль поворачивал рывками, ездил слишком быстро. Вдобавок ему была свойственна самая пагубная привычка, какая только может быть у водителя — правда, в Китае она была всеобщим правилом: когда Фу ехал под горку, он непременно глушил мотор и переключался на нейтральную передачу, полагая, что таким образом экономит бензин.

Я человек не робкий, но никаких замечаний ему не делал. Кто за рулем — тот и главный, а пассажиру лучше помалкивать. Меня так и подмывало что-нибудь сказать, но я думал: «Ехать придется долго — не стоит с самого начала затевать спор и портить отношения». Вдобавок мне было интересно, действительно ли Фу такой плохой водитель, как кажется.

И вскоре он удовлетворил мое любопытство.

На поворотах Фу не сбавлял скорость, и мне приходилось держаться за ручку, чтобы не отлететь к противоположной дверце. Чай расплескивался. Спидометр показывал девяносто (миль или километров, я не знал, ну да какая разница?). Но если сказать: «Давайте-ка помедленнее», Фу потеряет лицо; его гордость будет уязвлена… да и по снегу он нас все-таки провез, верно? Теперь около полудня, дорога впереди сухая. В таком темпе мы еще засветло прибудем в город Амдо — первый пункт маршрута.

— Поставьте вот эту, мисс Сунь.

Мисс Сунь взяла кассету с Девятой симфонией Бетховена, изданную в Китае. Вставила в магнитофон. Прозвучали первые такты. В окна светило солнце. Небо было чистое и ясное, грунт у подножия серых холмов — каменистый. Из-за холмов по обеим сторонам дороги выглядывали заснеженные вершины. Близился очередной поворот. Я слегка нервничал, но в принципе испытывал абсолютное счастье на этом самом высокогорном шоссе планеты, держа путь в Лхасу. День был прекрасный.

Все это запомнилось мне столь четко, потому что через пару секунд мы попали в аварию.

На повороте был кульверт, а дорогу пересекала полоска вспученного асфальта, заметная издали. Но по воле Фу машина делала девяносто в час. Оказавшись на этом трамплине, она воспарила: меня подбросило на сиденье и я оказался в невесомости. А машина, завертевшись волчком, приземлилась — и помчалась прямо на каменный столбик у правой обочины. Фу пытался ухватиться за руль. Машину занесло и поволокло в противоположную сторону — влево. Все это время я отчетливо слышал звук вроде рева самолетной турбины: это автомобиль рассекал воздух. Рев усилился, машина затряслась еще пуще, вновь воспарила и столкнулась с встречным воздушным потоком — а точнее, вихрем мелких камешков и пыли. Шоссе осталось в стороне — нас боком сносило в пустыню. Фу пытался совладать с рулем. Машину опять подбросило. Самое отчетливое из моих воспоминаний: ураган, терзающий искореженную машину, снаружи мрак (пыль застлала солнце), ощущение неминуемой беды. Через миг, — подумал я, — мы разобьемся и умрем.

Я вцепился в ручку на дверце. Прижимался лбом к спинке переднего сиденья. Боялся: если разожму пальцы, меня выбросит из другой дверцы. Кажется, я слышал крики мисс Сунь, но они потонули в грохоте двигателя и шуме ветра.

Это продолжалось, наверное, около семи секунд. В автомобиле, потерявшем управление, семь секунд — срок мучительно-долгий; ничто не ввергает в такой ужас, как ощущение, что время твоей жизни истекает. Я никогда еще не чувствовал такой беспомощности и безысходности.

И потому, когда машина вдруг замерла, я удивился. Она завалилась на бок. А могла бы и опрокинуться, если бы не местный грунт — глубокий песок пополам с камешками. Чтобы открыть дверцу, пришлось нажать на нее плечом. Клубы пыли еще не улеглись. Разодранная покрышка заднего правого колеса отчетливо шипела.

Я, шатаясь, побрел прочь — чем дальше от «галанта», тем лучше. Увидел Фу и Сунь: они пыхтели и откашливались. Сунь мелко дрожала. У Фу лицо было огорошенное и скорбное: он рассмотрел, что сталось с машиной. От хромировки ничего не осталось, решетка радиатора и обод руля погнуты, дверцы искорежены. К тому же до шоссе пятьдесят ярдов. Машина глубоко завязла в куче гравия среди пустыни. Прямо не верилось, что солнце продолжает светить, как ни в чем ни бывало.

Фу захохотал. Это был скорее кашель, выражающий панический ужас, взывающий: «О Боже, что теперь делать?»

Никто не говорил ни слова. Сообразив, что выжили, мы впали в неописуемое истерическое возбуждение. Фу, хромая, подошел ко мне, улыбнулся и прикоснулся к моей щеке. Палец у него был в крови. Выбираясь из машины, я даже не задумывался, получил ли я травму. А что, запросто. Я осмотрел свое тело, пощупал его. Очки разбились, поранив щеку осколками, но порез неопасный — или, во всяком случае, не очень глубокий. На лбу шишка. Шея ноет. Запястье болит. Но в принципе все в норме.

Меня взбесило, что такое случилось солнечным днем на сухой дороге, в самом начале поездки. Теперь мы застряли — а все потому, что Фу такой бестолковый. Зачем он так гнал? Но и я виноват — надо было вовремя сделать ему замечание.

Фу достал лопату и начал откапывать машину. Зачем старается? На трех колесах мы далеко не уедем. Казалось, дело безнадежное. Я уже подумывал: «Все, забираю сумку и еду автостопом». Но в какую сторону направиться? Что ж, Фу сам навлек на себя беду, пусть сам и выпутывается. Я не мог себе представить, как теперь вытаскивать «галант» назад на шоссе. Оглядевшись по сторонам, я подумал: «Мы в одном из самых безлюдных мест на планете».

Некоторое время мы копали по очереди, но, казалось, эффект был чисто — косметический. Правда, автомобиль постепенно становился виден из-под песка — но с каждой минутой казался все более искалеченным.

На шоссе появились несколько бурых грузовиков. Ехали они медленно, через силу. Несколько часов назад мы их обогнали.

— Давайте их остановим, — сказал я.

— Не надо, — возразил Фу.

Такова уж китайская гордость. Фу помотал головой, сделал мне знак: «Не ходите». Он знал: в грузовиках едут тибетцы. Он вконец потеряет лицо, если эти дикари увидят, как глупо он повел себя за рулем. Фу было нечем оправдываться.

— Вернитесь, — сказал Фу. — Помогите мне копать.

Но я даже не оглянулся. Я помахал приближающимся грузовикам, и, к моей радости, они затормозили. Это была колонна из трех машин. Припарковавшись, тибетцы в своих хлопающих на ветру халатах медленно приблизились по пустыне, удовлетворенно подсмеиваясь над накренившейся машиной и над Фу, который копал, стоя на коленях. Тибетцев было семеро. Они были в страшно засаленных обносках, но меня успокоил их смех, их потертые ботинки, их приплюснутые шапки; спасители и должны выглядеть ординарно.

Я достал свой «Список полезных тибетских фраз» и заглянул в него.

— Tashi deleg! («здравствуйте, удачи вам») — произнес я.

Они ответили на приветствие и опять засмеялись.

Я указал рукой на машину:

— Уарро mindoo («это нехорошо»).

Они кивнули и что-то ответили. Верно, — говорили они. — Очень нехорошо.

— Nga Amayriga nay ray («я американец»), — продолжал я.

— Amayriga, Amayriga! — повторили, они.

Я снова заглянул в список и набрел на нужную фразу.

— Nga Lhasa la drogi yin («я еду в Лхасу»), — сказал я.

Тем временем один из них взял у Фу лопату, а другой начал отбрасывать песок руками. Третий стал распаковывать наш багажник — вытащил коробки, достал запасное колесо. Другие тибетцы дотрагивались до раны на моем лице и сочувственно цокали языками.

— Хотите портрет Далай-ламы? — спросил я. Они кивнули.

Услышав мои слова, остальные подхватили:

— Далай-лама, Далай-лама!

Бросив работу, они обступили меня, а я достал свернутые в трубочку портреты, которые прихватил с собой на случай именно таких чрезвычайных ситуаций. Эти суровые мужчины брали портреты бережно, благоговейно; каждый прикладывал фото к своему лбу и кланялся мне. Они любовались портретами, а Фу и Сунь, надув губы, стояли в стороне.

— Каждый получил фото, — сказал я. — Теперь у вас есть портреты Далай-ламы, очень хорошие портреты. Вы очень рады, верно? — они засмеялись, слушая мою тарабарщину, — И вы хотите нам помочь. А теперь давайте выправим эту полуось и сменим это колесо, и вытолкаем эту распроклятую машину назад на шоссе.

Им понадобилось меньше получаса, чтобы починить колесо и откопать машину. Затем мы ввосьмером стали подталкивать «галант», а Фу пытался завести мотор. Кое-как, еле-еле машина выползла назад на шоссе. Когда колеса завертелись, осыпая всех пылью, я подумал: «Обожаю этих людей». Потом они показали мне маленькие фотографии Далай-ламы и Панчен-ламы на противосолнечных козырьках своих грузовиков.

— Далай-лама, Далай-лама, — твердили они нараспев.

Фу поблагодарил их по-китайски. То есть, наступил на собственную гордость. Но тибетцы этого даже не заметили. Оглядели его, пересмеиваясь, и помахали нам на прощанье. Был третий час пополудни. Я пережил сильный шок, но сознание, что мы уцелели, как-то успокаивало. Казалось, мы выжили чудом. Фу молчал. Когда мы поехали дальше, на лице Фу выразились сразу два состояния — отупение и беспокойство. При аварии его темные очки разбились, и теперь мне было видно, что глаза у него безумные. Кроме того, Фу весь выпачкался. Мисс Сунь всхлипывала, тихо постанывая.

Машина была в ужасном состоянии, а мое настроение — не лучше. Я дивился, что двигатель вообще завелся, поражался, что все четыре колеса вращаются. И когда через несколько минут задняя подвеска истошно заверещала, я нашел это вполне логичным. И заподозрил: судя по этим звукам, машина вот-вот развалится.

Мы остановились. Приподняли машину домкратом. Чтобы лучше все рассмотреть, сняли одно из задних колес. Оказалось, тормоза искорежены, в обод вдавились железные обломки. На малых скоростях подвеска постукивала, при разгоне начинала визжать. Устранить поломку мы были бессильны. Снова надели колесо на ось, и, пока Фу затягивал болты, я оглядывался вокруг. Такого освещения я никогда еще не видывал: небо было точно лучезарное море. Эта злосчастная пустыня, где солнце сушило всю растительность, со всех сторон опоясывалась фантастическими серыми холмами и снежными вершинами. Таково Тибетское нагорье. Для меня это был совсем незнакомый мир: пустота, обточенные ветром камни да лучезарный свет. Я подумал: «Если мне суждено навеки застрять где-то в диких краях, пусть это случится здесь». При мысли, что останусь, всеми покинутый, здесь, на краю Тибетского нагорья, я испытал прилив счастья.

— По-моему, колесо греется, — сказал Фу, проехав по шоссе еще сотню ярдов.

Он запыхтел, шумно и часто дыша носом. Резко затормозил, побежал к заднему колесу и плюнул на обод. Но он не изливал досаду — а просто пытался таким образом определить, сильно ли нагрелась ступица.

— Мы слишком высоко! — вскричал он. Его лицо было облеплено пылью. Волосы стояли дыбом. В лице он тоже изменился — мертвенно побледнел.

Мы поехали дальше, то и дело останавливаясь. Колесо мерзко визжало. Но, хуже того, у Фу изменился стиль вождения. Обычно он ездил быстро, пока я без обиняков не приказывал ему сбросить скорость. («Меня больше никто и никогда не заставит безропотно сидеть в автомобиле, который несется на бешеной скорости, — думал я, — никому не позволю так мчаться»). Но теперь Фу, перестраховываясь, полз в черепашьем темпе, — и этим нервировал меня никак не меньше, чем своим лихачеством.

Впрочем, так продолжалось — недолго. Мы добрались до перевала, где Тангула-Шань соединяется с Куньлунь-Шанем. Китайцы уверены, что некий ручеек в одной из местных долин, постепенно расширяясь, превращается в могучий бурый поток, впадающий в море у Шанхая, — Великую Реку (под именем «Янцзы» ее знают лишь иностранцы). Эта река — один из немногих элементов ландшафта, которые вселяют в китайцев воистину мистическое почтение. Впрочем, в этом китайцы не одиноки. Перед крупными реками благоговеют почти все народы мира.

Высота перевала над уровнем моря составляла чуть меньше 17 тысяч футов[65 - 17 тысяч футов — 5181 м.]. Фу остановил машину, я вылез и рассмотрел каменную стелу, на которой указывались высота и названия гор. Я слегка задыхался от разреженного воздуха, но пейзаж воодушевлял: размытые контуры нагорья, длинные складчатые полосы снегов, точно красивая одежда, разложенная на лугах (в Индии так сушат выстиранное белье). Я был так покорен этим великолепием, что даже физический дискомфорт меня не удручал.

— Посмотрите на горы, господин Фу.

— Мне нехорошо, — сказал он, не поднимая глаз. — Это все высота.

Он потер глаза. Мисс Сунь не переставала хныкать. А что, если через миг она вообще во весь голос завоет? Я сел в машину, и Фу проехал еще пятьдесят ярдов. Он управлялся с автомобилем все более неумело. Выбрал не ту передачу, и раздалось кряхтение, слившееся с мерзким грохотом задней подвески.

Внезапно Фу затормозил прямо на шоссе, даже не сьехав на обочину, и выдохнул:

— Больше не могу вести…

Он не шутил. Вид у него был больной. Он все время тер глаза.

— Ничего не вижу! Задыхаюсь!

Мисс Сунь расплакалась.

«Дело дрянь», — подумал я.

И спросил:

— Что вы думаете делать?

Фу помотал головой. Он слишком плохо себя чувствовал, чтобы размышлять на такие темы.

Муе не хотелось уязвить — его гордость, особенно здесь, высоко в горах, поэтому я осторожно сказал:

— Я умею водить машину.

— Умеете? — переспросил он, хлопая глазами.

Он был ужасно тощий. Голодающий хомяк, да и только.

— Умею, умею, — подтвердил я.

Фу с удовольствием перебрался на заднее сиденье. Мисс Сунь, казалось, даже не заметила, что теперь рядом с ней сижу я. Я взялся за руль, и машина тронулась. За несколько прошедших часов этот дурацкий маленький «нип-понский» автомобиль превратился в старую колымагу. Вмятины, скрежет, дым; вдобавок, как и полагается колымаге, машина слегка кренилась — не знаю уж, почему, то ли рессора лопнула, то ли ось треснула. Машина была смертельно ранена, но пока еле-еле передвигалась. Руль приходилось держать, твердо: машина так и норовила съехать в правый кювет.

Фу заснул.

Мисс Сунь тоже заснула. Я поставил Шестую симфонию Бетховена и продолжил путь в Лхасу. Мне все нравилось. Нравилось слушать музыку. Нравилось, что пассажиры спят. Нравилось смотреть на Тибет. Тогда я мог погибнуть на шоссе, но остался жив. Как здорово, что я жив и сам веду машину.

Людей здесь не было — по крайней мере, я их не приметил. Но кое-где на склонах паслись яки. Вероятно, эти стада принадлежали тибетцам-кочевпикам, живущим в шатрах; говорят, эти племена здесь можно встретить. Яки были черные или бурые, некоторые — с белыми пятнами. В их длинную шерсть были вплетены нарядные ленты. У яков красивые хвосты — густые, не хуже конских. Попадались и стада тибетских газелей, щипавших траву у шоссе.

Фу продолжал спать, но мисс Сунь проснулась и, когда я вовремя не успел сменить кассету, поставила одну из своих. То был саундтрек некого индийского фильма. Все песни были на хинди, но заглавная — на английском:
		«Я танцор диско!



		Я танцор диско!»








Этот идиотский речитатив бесконечно повторялся под гнусавое завывание электрогитары.

— Это индийская музыка, — сказал я. — Вам она нравится?

— Я люблю эту музыку, — сказала мисс Сунь.

— Вы понимаете слова?

— Нет, — сказала она. — Но звучит красиво.

К четырем часам у нас почти кончился бензин. Фу сообщил, что у него есть запас бензина в багажнике, несколько больших канистр, но едва я взглянул на указатель, показался небольшой поселок.

— Остановитесь здесь, — сказал Фу.

Он указал мне на хибарку, которая оказалась автозаправкой. «Пистолеты» там были старомодные, с длинными шлангами. Как и все заправочные станции в Тибете, эта принадлежала Народной Освободительной Армии Китая.

— Надо бы и покрышку починить.

Фу сказал:

— Нет. Они не чинят покрышки.

В Синине я просил Фу взять в дорогу два запасных колеса. Он прихватил только одно, и мы им уже воспользовались. Значит, теперь едем без запаски.

— Где же мы починим покрышку?

Он рассеянно ткнул куда-то вперед, в сторону Лхасы. Значит, не имеет ни малейшего понятия.

Я подошел к солдату, который наполнял нам бак.

— Где мы?

— Это Вудаолян.

На карте топонимы выглядят солидно. Но этот поселок едва заслуживал попадания на карту. Разве автозаправка, несколько казарм и забор из колючей проволоки вообще стоят отдельного названия? В любом случае, информация не радовала: раз мы в Вудаоляне, то не преодолели и половины пути до города Амдо — нашего пункта назначения[66 - Название «Амдо» также носит одна из исторических областей Тибета.].

Погода внезапно переменилась — казалось, она захотела придать моменту оперную трагичность. Поднялся ветер, по небу беспорядочной толпой хлынули облака, застилая солнце, стало сумрачно и очень холодно. Моя карта стала биться о крышу машины. Близилась ночь.

— Господин Фу, когда мы приедем в Амдо?

— Примерно в шесть.

Разумеется, полагаться на его слова не стоило. В подсчетах Фу был крайне неточен. Я больше не верил, что ему уже доводилось ездить этим путем. Впрочем, моя карта тоже была не слишком надежна: на ней были отмечены дороги, которых вообще не существовало, и поселки, на месте которых были лишь руины да пески, которые перегонял с места на место ветер.

У Фу даже карты не было — только клочок бумаги с накорябанными на нем семью названиями городов — остановок между Голмудом и Лхасой. Листок испачкался оттого, что Фу все время в него заглядывал. И сейчас он снова скосил глаза в бумажку.

— Следующий город — Яньшипин.

Мы тронулись. Я вел машину, Фу дремал.

Мисс Сунь крутила «Танцора диско».

Через час мы миновали одинокую хижину, возле которой под охраной свирепого пса паслись несколько яков.

— Яньшипин?

— Нет.

В тускнеющем свете дня, на холодном ветру нагорье уже не казалось романтичным. «По сравнению с этой местностью пустыня Гоби кажется плодородной землей», — написал когда-то один французский путешественник. Верно сказано. Чаще всего о таких ландшафтах говорят «лунный пейзаж», но Тибет — это даже не Луна, а какая-то абсолютно чужая вселенная.

Иногда нам попадались поселки. Все они были маленькие и одинаковые: кубические домики с замызганными белеными стенами и плоскими крышами, красные, голубые, зеленые флажки и фестоны с мантрами развевались на кустах, подпертых палками. Когда эти молитвенные флаги реют на ветру, мантры вибрируют в воздухе, разливая вокруг благодать. Опять яки, опять свирепые псы.

— Яньшипин?

— Нет.

К Яньшипину мы подъехали, когда уже смеркалось. То были два десятка домов на грязной земле, выстроенные у поворота шоссе. Дети, собаки, яки, козы. Таких громадных и злых собак я никогда раньше невидел. Это были тибетские мастифы — по-тибетски название породы значит просто «сторожевые псы». Они лениво прохаживались, разевали слюнявые пасти и мерзко лаяли.

— Здесь негде остановиться, — сказал, не дожидаясь моего вопроса Фу. Он увидел, что я сбавляю скорость.

— Как называется следующий город?

Фу достал свою грязную бумажку:

— Амдо. В Амдо есть отель.

— Сколько километров до Амдо?

Фу молчал. Он не знал. Помедлив, он сказал:

— Несколько часов.

«Отель» — слово красивое, но Китай приучил меня не надеяться на слова. Чаще китайцы употребляли выражение «гостевой дом». То были учреждения, которые мне никогда не удавалось опознать безошибочно. Гостевой дом мог быть больницей, сумасшедшим домом, или обычным жилым домом, или школой, или тюрьмой. Отелем он оказывался редко. Но, как бы то ни было, мне ужасно захотелось попасть в отель. Было уже пол-восьмого вечера. Мы провели в пути десять часов.

В темноте мы поехали дальше. Здесь снега было больше, а температура ниже. Шоссе извивалось, кое-где попадались участки гололеда. Мы выехали на еще один перевал, покрытый льдами, которые не тают даже в самое теплое время года — слишком велика высота. Опять семнадцатитысячник (считая в футах).

Фу проснулся и увидел снег.

— Дорога! Следите за дорогой! — завопил он. — Lu! Lu! Looooo!

От разреженного воздуха он клевал носом, но если уж просыпался, то становился ужасно надоедлив. Я пришел к мысли, что среди китайцев, облеченных властью, часто встречаются зануды и паникеры. Фу постоянно твердил, чтобы я следил за дорогой, — нервничал. Меня так и подмывало сказать: «Старик, а ты-то нас чуть не угробил», но я сдерживался: не хотел, чтобы он не потерял лицо.

Видя фары грузовиков вдали, на той стороне ущелья, я часто принимал их за огни Амдо. На такой высоте не было никакой растительности, а воздух был ледяной и прозрачный. Вот опять где-то впереди блеснула россыпь искр.

— Это Амдо?

— Следите за дорогой! — опять раздался голос господина Фу с заднего сиденья.

Он из меня всю душу вымотал.

— Lu! Looooo! Время от времени он трогал меня за плечо и вопил:

— Туалет!

То был величайший из эвфемизмов, которые он использовал. Обычно это мисс Сунь требовалось уединиться. Я смотрел, как она бредет на обочину и воровато ныряет в кювет, и там, кое-как укрывшись от ветра — в такой темноте, что ее даже яки не видели — находила облегчение.

Так прошло еще три часа. Я уже подумывал просто съехать с шоссе и переночевать в машине. Полночь на Тибетском нагорье: в кромешной тьме, на ветру, на обледеневшей дороге — не лучшее время для автомобильных прогулок. Но шоссе, увы, было слишком узким: свернуть некуда, по обе стороны тянулись кюветы. Если бы мы остановились, нас смял бы какой-нибудь громадный армейский грузовик — они ездили только по ночам.

Почти в двенадцать я увидел указатель с надписью «Амдо». В потемках этот город показался мне безрадостным и опасным. Тогда я не знал, что при свете дня он смотрится намного хуже.

— Мы остановимся в военном городке, — сказал Фу.

Чтобы сохранить лицо, он поменялся со мной местами и проехал последние двадцать футов до КПП. Там он вылез и принялся спорить с часовым.

К машине Фу вернулся, дрожа.

— У них все места заняты, — объявил он.

— Куда теперь?

— В гостевой дом.

Мисс Сунь негромко зарыдала.

Мы проехали по каменистому полю. Дороги не было. Мы подъехали к дому с заколоченными окнами, но прежде чем мы успели выйти, в лучах фар появился мастиф. Голова у него была громадная, квадратная, язык мясистый. Он лаял, обливаясь слюнями. Величиной он был не меньше пони — настоящая Собака Баскервилей, только еще более зловещая.

— Вы выйдете наружу?

— Нет, — выдохнул Фу, охрипнув от страха.

Собака исступленно прыгала перед машиной. Позади нее стоя спали яки.

К первому мастифу присоединились и другие. Я мог смириться с необходимостью питаться исключительно мясом яка, я мог понять, отчего тибетцы не моются; кое-как выносил холод и разреженный воздух гор; мог проехать по этим шоссе. Но злые собаки — это было уж слишком. Я не вскипел, не потерял терпение — а просто струсил до потери пульса.

— Вон гостевой дом, — сказал господин Фу, ухмыляясь.

И верно, впереди замаячили какие-то тусклые огни.

Дом был грязный, двухэтажный, с решетками на окнах. Я догадался, что это тюрьма, но даже такой ночлег меня устраивал. Мы осмотрелись: нет ли поблизости собак? Мисс Сунь осталась у машины: ее тошнило, а мы вошли в дверь. На полу, на рваном лоскутном одеяле сидел тибетец и обгладывал сырое мясо с кости яка. Волосы у него были спутанные, а сам он весь зарос грязью. Его ноги, несмотря на холод, были босы. Вылитый каннибал, рвущий зубами красное мясо с человеческой ляжки.

— Нам нужен номер, — сказал Фу по-китайски.

Тибетец с хохотом объявил, что номеров нет. Он жевал с открытым ртом, скаля зубы, а затем с агрессивным радушием ткнул костью мне под нос и потребовал, чтобы я тоже откусил кусочек.

Я достал свой «Список полезных тибетских фраз».

— Здравствуйте. Я не голоден, — сказал я по-тибетски. — Меня зовут Пол. Как вас зовут? Я из Америки. Откуда вы?

— Из Бода, — сказал каннибал (так называют Тибет сами тибетцы).

Ухмыляясь, он глазел на мои перчатки. Я мерз — температура в комнате была намного ниже нуля. Он указал мне на одеяло — присаживайся, мол, рядом со мной, и тем же жестом велел Фу отойти подальше.

Тибетцы считают, что ведут свой род от ненасытно-сластолюбивой великанши, которая сошлась с самцом обезьяны, рабски покорявшимся ей, и родила шестерых детей. Конечно, это лишь красивая сказка, но, глядя на нового знакомого, я вполне понимал, чем вдохновлен миф.

Тибетец отмахнулся, когда Фу протянул ему свои документы, зато страшно заинтересовался моим паспортом. Отложив свою вкусную кость, он перелистал страницы, оставляя на них кровавые отпечатки. Посмеялся над моей фотографией в паспорте. Сопоставил фото с моим серым, обмороженным, израненным лицом. Снова рассмеялся.

— Вы правы, — сказал я. — Сходство небольшое.

Услышав английскую речь, он весь обратился в слух, точно пес, внимающий шагам в коридоре.

— У вас есть номера? — спросил я, протягивая ему портрет Далай-ламы.

Он что-то пробормотал в ответ. Выбритая голова и массивная нижняя челюсть придавали ему сходство с обезьяной. Я перешел на китайский, так как не понимал его слов. Он бережно взял фотографию.

— Один человек — шесть юань, — сказал он, крепко держа портрет.

— О, спасибо, спасибо, — проговорил Фу, поступившись своей гордостью.

— Чай, чай, — сказал каннибал, передавая мне жестяной чайник.

Я выпил соленого, маслянистого чаю. Тут к дому подъехал грузовик. Двенадцать тибетцев — женщины с детьми — вошли в комнату, проследовали в коридор, постелили на пол ватные одеяла и улеглись на них.

Я заплатил за проживание, забрал из машины сумку и отыскал на втором этаже свободный номер. На лестнице горел свет, так что я увидел, куда это меня занесло. На лестничной клетке кого-то стошнило, и его блевотина замерзла. Чуть подальше стена тоже была загажена. Запах, впрочем, особо не досаждал: рвота обратилась в лед. Было очень грязно, декор сводился к полым бетонным стенам: мрачнее любой тюрьмы. Но главное сходство с тюрьмой состояло в том, что все лампочки горели. То были голые лампочки без абажуров. К счастью, лампочек было не так-то много. Выключателей предусмотрено не было. Из других номеров слышались вопли и шепот. Воды не было, ванной — тоже. Туалет тоже отсутствовал, если не считать лестницы.

Я услышал, как где-то неподалеку мисс Сунь раздраженно и визгливо, каким-то болезненным голосом читает нотацию господину Фу. Я прикрыл дверь. Она не запиралась. Я придвинул к двери железную койку. В комнате имелись три железных койки без матрасов и несколько вонючих одеял.

Я поймал себя на том, что дрожу. Мне было холодно. Вдобавок проснулся голод. Я съел один банан и полбанки консервированных апельсинов «Ма Линь», заварил чай в своем термосе. Голова у меня была пустая, иногда я задыхался — высота действовала, а еще подташнивало — я насмотрелся на мороженую блевотину в коридорах. Как только я покончил с ужином, все лампочки погасли: наступила полночь.

Я надел перчатки, шапку, запасной свитер, пальто, третью пару носок и утепленные ботинки. И лег спать. Мне и раньше доводилось мерзнуть, но я впервые лег спать в шапке с ушами. Одно ватное одеяло я подложил под себя, другим укрылся. И все равно согреться не удавалось. В чем дело, я никак не мог понять. Сердце нервно колотилось. Пальцы ног стыли. Я попытался вообразить, каково приходилось Крису Бонингтону[67 - Крис Бонингтон (род. 1934) — известный английский альпинист и путешественник.] во время восхождения на гору Менлунгцзе, что близ Эвереста. Через некоторое время сквозь толстый слой инея на оконном стекле просочился лунный свет.

Посреди ночи я встал, чтобы сходить по малой нужде. Воспользовался эмалированным тазиком, рассудив, что это и есть ночной горшок. К утру моча превратилась в лед, как и остатки апельсинов, как и перепелиные яйца. Замерзло все, что вообще могло замерзнуть.

Я почти не смыкал глаз, но, когда засияло солнце, воспрял духом. Нашел немножко арахиса и съел. Потом съел свой мерзлый банан. Проведал каннибала (при дневном свете он выглядел еще чумазее) и выпил с ним моего чаю. Китайского чая он не захотел. Состроил гримасу, точно говоря: «Ну и гадость! Как вы только можете ее пить?».

Робкое тепло утреннего солнца лишь повредило гостевому дому — разбудило смрад на лестницах и в коридорах. По всему зданию попадались темные груды и маленькие завитки человеческих экскрементов. В этой божественной стране — и такой нужник?

Фу проснулся и начал на все жаловаться. Он сказал, что мисс Сунь сильно нездоровится. Да и он тоже чувствует себя неважно.

— Тогда поехали, — сказал я.

— Сначала завтрак.

— О господи!

Опять канитель с отъездом. Но на сей раз я рассчитал кое-что по карте, вычислил расстояние между городами и среднюю скорость, и на душе у меня стало намного легче… пока я не вспомнил о покрышке.

— Вы залатали запасную покрышку, господин Фу?

Вечером он сказал, что сделает это наутро, до завтрака. Хоть Амдо и дыра, автосервис там имелся. Другого более-менее крупного населенного пункта вблизи не было.

— Нет. Лучше починить покрышку в Нагчу.

До Нагчу оставалось больше сотни миль.

Фу сел за руль. Проехав несколько миль по шоссе, он остановил машину и принялся расцарапывать себе щеки.

— Не могу, не могу ничего делать! — завопил он. По-китайски это звучало как жалостная капитуляция.

Господин Фу снова распсиховался, но я был только рад. Пока он пересаживался назад, я старался его утешить. Потом я поставил Брамса и поехал на юг под безоблачным небом.

Вообще-то меня тоже немного трясло. На голове у меня красовалась шишка, шея ныла, на щеке глубокий порез — авария оставила свой след. Болело правое запястье — растянул, наверное, когда вцепился в ручку дверцы в машине, потерявшей управление. Высота тоже на меня действовала: голова была пустая, подташнивало, а после недолгой пешей прогулки по Амдо сердце бешено застучало. Но все это не шло ни в какое сравнение со страданиями господина Фу. Он сидел бледный, разинув рот, а потом вообще впал в забытье. Мисс Сунь тоже заснула. Они полулежали на заднем сиденье, похожие на влюбленную парочку, которая совершила коллективное самоубийство, приняв яд.

Между Амдо и Нагчу не было ни одного населенного пункта — только столовое плато, продуваемое всеми ветрами. Холод стоял такой, что даже drongs — дикие яки — стояли с полузакрытыми глазами, а дикие ослы, не шевелясь, лишь поднимали головы и глазели на сильно помятый «мицубиси-галант». Через несколько часов шоссе кончилось — я бы даже сказал, иссякло. Дальше были только разбросанные камни, маленькие и огромные, да новые стада диких ослов. Камни ударялись о подвеску, барабанили по покрышкам: а ведь запасной покрышки у нас не было. Мы до нелепости бестолково подготовились к путешествию по Тибету. Но я не особенно переживал по этому поводу — чувствовал: раз уж мы уцелели в аварии, худшее уже позади. Сам факт спасения как-то укрепляет в тебе витальность. Кроме того, я знал: пока я сам веду машину, то нахожусь в относительной безопасности. От господина Фу проку никакого: этому нервозному и неопытному водителю вообще не место в Тибете.

Кое-где на склонах виднелись хижины, над которыми реяли разноцветные молитвенные флаги. Эта картина — белизна стен, клубы дыма над трубами, наряды обитателей (лисьи шапки, серебряные пряжки, овчинные тулупы, толстые теплые сапоги) вселяла и меня бодрость. В десятках миль от малейших намеков на цивилизацию я увидел, как мама с дочкой, одетые в яркие, развевающиеся юбки и чепцы, поднимались по тропе на кручу, а красавец-пастух сидел в окружении своих яков, и на голове у него была отличная красная шапка с длиннющими ушами.

Господин Фу страшно вспылил оттого, что в Нагчу негде было перекусить. Высотная болезнь сделала его раздражительным. Все тело у него затекло. Фу жаждал немедленно продолжить путь, но я потребовал подыскать мастера для ремонта запасной покрышки. Покрышку залатали в каком-то сарае, где орудовали зубилами, а резину размягчали в очаге; пока длилась эта примитивная вулканизация, я прогулялся по городу. Джон Аведон в своей книге 1984 года «Изгнанные из Страны снегов» (это описание недавних волнений в Тибете, написанное с антикитайских позиций и проникнутое отрадно-страстными симпатиями к Далай-ламе) утверждает, что Нагчу — средоточие китайской атомной промышленности. Сюда из пустыни близ озера Лобнор перенесли газодиффузионные заводы, цеха по сборке боголовок, научно-исследовательские лаборатории. Где-то в округе — хотя с виду этого никак не заподозришь — находится крупное хранилище ядерных ракет малой и средней дальности. Но я видел в Нагчу только яков. Фу вывез нас из Нагчу — пожалуй, только чтобы сохранить лицо, так как, отъехав от города на милю, он остановил машину и закрыл глаза руками:

— Не могу!

И скорчился на заднем сиденье.

Я обрадовался, как никогда еще не радовался с тех пор, как началось мое путешествие на «Железном петухе». Я сам вел машину, я принимал все решения, я никуда не спешил, я находился в Тибете, где, в отличие от китайской толчеи, безлюдно. Погода стояла эффектная: заснеженные склоны, сильный ветер да скопления черных туч, застрявшие между гор, к которым мы направлялись.

У подножия белого величественного хребта Ньенчен-Тангла скакали кочевники, гнали стада яков; шоссе пересекало желтую равнину по прямой линии. Эта безопасная дорога способствовала моему хорошему настроению: в столь отдаленных краях приятно чувствовать, что тебе ничего особенно не угрожает. Фу и Сунь спали на заднем сиденье. По шоссе не ехал никто, кроме нас. Продвигаясь в сторону Лхасы в разумном темпе, я наблюдал за птицами: ястребами, ржанками, воронами. Опять стали попадаться газели, а однажды дорогу перебежала лиса бледно-желтой масти.

Вдруг налетела снежная буря. Из сухой солнечной долины я, точно ошибившись поворотом, попал в иную — черную и слякотную; большие, точно ватные снежные хлопья падали под углом к земле. К счастью, Фу не проснулся: он ведь панически боялся снега. Вскоре снегопад стал не столь густым, а в следующей долине превратился в полупрозрачную метель. Потом снова выглянуло солнце. Тибетцы называют свой край «Страной Снегов», но в действительности снег там идет редко, а дождей вообще не бывает. Бури не затягиваются надолго. Погода не мешает тибетцам наслаждаться жизнью. Я замечал, что дети продолжают играть на улице, не обращая внимания на резкое похолодание.

Поначалу я хотел попасть в Лхасу поскорее. Но теперь меня не смущали задержки. Я охотно согласился бы еще несколько раз остановиться в пути на ночлег, лишь бы не в таком шалмане, как гостевой дом в Амдо.

Дамсун выглядел обнадеживающе. Город расположился на повороте шоссе; неподалеку имелась военная часть и пол-дюжины ресторанов, где еду готовили и подавали в одной и той же комнате. Мы припарковали машину и съели обед из четырех блюд, приготовленных, например, из грибов «древесные уши» и мяса яка; Фу настолько ожил, что стал скандалить с официанткой, уверяя, что она его обсчитала — а точнее, обсчитала меня, поскольку я оплачивал счет.

На кухне толпились шестеро солдат — грелись, но когда я попытался с ними заговорить, они упорхнули, как пташки. Те, кто путешествовал по Китаю, иногда жаловались мне, как их донимают военные или чиновники. Со мной такого никогда не случалось. Стоило мне приблизиться к военным, они непременно ретировались.

Вернувшись к машине, я увидел, что Фу поплевывает на колесо — проверяет, не перегрелось ли. Стоя на коленях, он плевал, размазывал слюну и внимательно ее рассматривал.

— Думаю, надо остановиться здесь, — сказал я.

За нами наблюдал маленький мальчик в меховой шапке, за околыш который был заткнут портрет Далай-ламы величиной в игральную карту. Когда я покосился на мальчика, он убежал и вернулся уже без портрета.

— Мы не можем здесь остановиться. Мисс Сунь больна. До Лхасы всего сто семьдесят километров.

— Вы хорошо себя чувствуете? Готовы вести машину?

— Я чувствую себя отлично!

Но выглядел он ужасно. Лицо у него было серое. За ужином он почти ничего не ел. Говорил мне, что у него покалывает в груди и болят глаза.

— Это колесо не горячее, — сказал он. — Это хорошо.

Фу пыхтел, задыхался и в поселке под названием Байкан капитулировал — сказал: «Не могу больше». Я сменил его за рулем, и в красивом местечке на берегу реки Янбацзин мы въехали в узкую, скалистую долину. Такие долины я ожидал увидеть с самого Голмуда. Я не думал, что эта часть Тибета равнинная что дороги прямые, а снежные вершины маячит где-то на горизонте. Но вот я попал в холодную долину с крутыми склонами, наполовину погруженную во мрак. По долине бежала быстрая река, с валуна на валун перепархивали птицы. По определителю я установил, что это горихвостки, в основном белокрылые.

Выбравшись из этой долины, мы оказались еще выше над уровнем моря, среди горных круч. Вершины приобрели более синеватый оттенок, а снега на них прибавилось. Мы ехали вдоль реки, озаренные лучами заходящего солнца. На юге эта речка становится могучей Брахмапутрой. Долина расширилась, стала светлой и совершенно сухой; позади изящных оголенных холмов, покрытых сверкающими каменными осыпями, виднелись горы, все в снежной пене.

Впереди появился небольшой город. Я принял его за очередной гарнизон, но то, несомненно, была Лхаса. Вдали маячило красно-белое здание с отлогими стенами — Потала, красивая-красивая, чем-то похожая на гору и одновременно на музыкальную шкатулку с чеканной золотой крышкой.

Я радовался встрече с этим городом, как ни с каким другим. Решил расплатиться с господином Фу. Отдал ему свой термос и остатки провизии. Фу, по-видимому, смутился. Немного замялся, не торопясь уйти. Потом протянул руку к моему лицу и провел пальцем по порезу, который я получил в аварии. Порез покрылся коростой, кровь засохла: рана выглядела кошмарно, но не болела.

— Мне очень жаль, — сказал господин Фу. И рассмеялся. То было смиренное извинение. В его смехе звучало: «Простите меня!»






ЛХАСА


С первого взгляда очевидно, что Лхаса — отнюдь не мегаполис. Это маленький, приветливый на вид городок на высокогорной равнине, окруженный еще более высокими горами. Машин на улицах почти нет. Тротуаров нет вообще. Все ходят по мостовой. Никто не суетится. Улицы находятся на высоте 12 тысяч футов[68 - 12 тысяч футов — около 3658 м.] над уровнем моря. Слышен визг детей, лай собак и звон колоколов, и благодаря этому кажется, что в городе в целом тихо. Лхаса довольно грязна и вся озарена солнцем. Всего несколько лет назад китайцы снесли бульдозерами Чортен — буддийскую ступу, служившую чем-то типа городских ворот. Это было проделано в издевательство над Лхасой — городом, куда в старые времена никогда не допускали чужеземцев. Тем не менее, несмотря на политику Китая, Лхаса вовсе не запружена людьми. Китайцы сильно изуродовали Лхасу. Они надеялись сровнять ее с землей и выстроить на ее месте крупный город, сплошь состоящий из превосходных уродливых заводов. Но китайцам не удалось уничтожить Лхасу окончательно. Значительная часть города, включая некоторые из лучших храмов, была построена из глиняных кирпичей. Такие здания легко разломать, но и восстановить недорого — все равно как статуи буддистских божеств, каждые несколько лет изготовляемые заново, или скульптуры из масла (изготовленного из молока яка, конечно), которые обречены прогоркнуть или растаять, чтобы освободить место для новых. Буддизм вообще приучил тибетцев к идее периодического разрушения и возрождения: это учение — блестящий урок преемственности. В Лхасе хорошо заметно, какими брутальными целями руководствуются китайцы, но их усилия пропали втуне: тибетцы неистребимы.

Лхаса — священный город, а потому его населяют паломники, придающие этим местам особенный колорит. Паломники в Лхасе сами чужие, а потому не имеют ничего против иностранных путешественников — собственно, они их радостно приветствуют и пытаются продать им четки и безделушки. Китайские города печально известны своим шумом и толчеей, но в Лхасе постоянно проживает не так уж много народу. Город находится на ровном месте и потому кишит велосипедистами. Для меня это стало полной неожиданностью. Я воображал сумрачный город среди утесов, с обрывами и укреплениями, управляемый китайцами, обвешанный транспарантами с лозунгами. А нашел пестрый городишко, истерзанный войной, переполненный добродушными монахами и радушными паломниками. Архитектурной доминантой тут служила Потала — здание с оригинальным силуэтом. Разглядывая Поталу, вообще отвлекаешься от всего остального.

Половина населения Лхасы — китайцы, но те из них, кто не служит в армии, предпочитают не высовывать носа из дому. Собственно, даже солдаты и офицеры Народной Освободительной Армии Китая тут стараются не привлекать к себе внимания. Они знают, что Тибет, по сути, гигантский гарнизон — дороги, аэропорты и все линии связи построены в целях обороны. Знают они, что тибетцев этот факт уязвляет. В Тибете китайцы чувствуют себя неуверенно и прячут это ощущение за наигранной наглостью; они расхаживают с видом комиссаров или империалистов, но это скорее позерство. Они сознают, что находятся в чужой стране. По-тибетски они не говорят, а обучить тибетцев китайскому не сумели. Более тридцати лет они поддерживали иллюзию, будто государственным языком Тибета является китайский, но в 1987-м смирились и объявили таковым тибетский.

Китайцы намекают, что имеют моральное право решать за тибетцев, как тем следует жить. Но с конца 70-х, когда китайцы отчаялись решить проблемы своей страны политическими методами, они чувствуют себя в Тибете все нервознее. В действительности у китайцев вообще нет права там находиться. Тибетцы и сами, наверно, нашли бы способ обложить налогами богатые семьи, прогнать эксплуататоров, повысить социальный статус Regyaba— сословия мусорщиков и носильщиков трупов — и освободить рабов (рабство сохранялось в Тибете еще в 50-е годы 20 века). Но китайцы, движимые своей деспотичной идеологией, просто не могли не вторгнуться в Тибет и бесцеремонно вмешаться в его дела, восстановив против себя большинство местного населения. На этом китайцы не остановились. Они аннексировали Тибет и присоединили его к Китаю. Сколько бы китайцы ни толковали о либерализации своего политического курса, очевидно, что они ни за что не позволят Тибету вновь обрести независимость.

— Такое ощущение, что ты в другой стране, — признавались мне китайские друзья. Их озадачивали старомодные обычаи и одежда, непостижимые ритуалы тибетского буддизма, воспевание мистического смысла секса в тантрических ритуалах, обнимающиеся и совокупляющиеся фигуры — скульптуры, символизирующие материнско-отеческий принцип «яб-юм», а также громадные, зубастые, пучеглазые демоны, которых тибетцы считают своими духами-заступниками. Даже под скрупулезным надзором китайцев, которые издают циркуляры, строят школы и начинают создавать современную инфраструктуру, Лхаса кажется средневековым городом, ничем не отличающимся от европейских городов того времени: улыбчивые монахи, чумазые крестьяне, праздники под открытым небом, жонглеры, акробаты… Лхаса — город священный, но заодно и торговый: ручные тележки, штабеля овощей, грязные ломтики мяса яка, высушенные на солнце (в сухом тибетском климате их можно хранить целый год, а зерно там не портится вообще по пятьдесят лет). Главное же сходство со средневековьем состоит в том, что почти нигде в Тибете нет канализации.

В Лхасе повсеместно видишь паломников, которые сидят на корточках или выполняют простирания. Они, шаркая ногами, совершают ритуальные обходы каждого святилища по часовой стрелке. Распластываются по каменным ступеням у Джоканга и на каждом шагу в Потале. Простираются и на шоссе, и — на берегу реки, и на склонах холмов. Тибетские буддисты — люди добродушные. Поскольку: паломники сходятся со всего Тибета, Лхаса служит для них местом встречи. Паломники разнообразят жизнь города и заполоняют его рынки. Ими движет благоговейное уважение к Далай-ламе, воплощению бодхисаттвы Авалокитешвары. Паломники читают молитвы, бросаются на землю, швыряют в сторону ступ ступам ячменные зерна и крохотные купюры достоинством в один цзяо (в разговорной речи — «мао»), кидают в чаши ламп кусочки ячьего масла. Самые благочестивые дуют в рожки, сделанные из берцовой кости человека (звучат наподобие гобоя) или носят воду в чашах из теменной части человеческого черепа. Паломники поклоняются разнообразным тронам и ложам Далай-ламы, находящимся в Потале, и даже его узкой кровати в стиле арт-деко, его ванне и унитазу, его магнитофону (полученному в подарок от Джавахарлала Неру) и радиоприемнику. Далай-ламу почитают как живого Бога, но паломники также выказывают уважение изображениям Будды, Цзонхавы — основоположника течения «желтых шапок», а также других Далай-лам, в особенности Пятого, который возвел здания, облагородившие Лхасу. Благодаря паломникам Лхаса — это город гостей, которые в нем не совсем чужие, а потому даже настоящий иностранец чувствует себя здесь своим человеком. Хаос, грязь и позвякивание колоколов — все это создает атмосферу радушия.

Лхаса оказалась единственным местом в Китае, куда я был рад попасть, где я был рад находиться и откуда мне не хотелось уезжать. Мне понравилось, что она такая маленькая и приветливая, что машин нет, а с каждой улицы, хотя они расположены на равнине, открывается потрясающая панорама тибетских пиков. Мне понравились солнце и прозрачный воздух, базары и бойкая торговля скудными запасами антиквариата. Меня заворожила страна, которая стала неразрешимой загадкой для китайцев. Они признавали, что совершили в Тибете серьезные ошибки, но одновременно сознавались, что не знают, что теперь делать. Китайцы не учли, что тибетцы упорны в своей вере; наверно, не поверили, что эти безграмотные улыбчивые люди, которые никогда не моются, способны на столь страстную убежденность. Заезжие партийные руководители разгуливали по улицам с самодовольным и капризным видом. Обычно они приезжали сюда развлечься за казенный счет. Тибет — рай для чиновника-халявщика: покорное население, два неплохих отеля, протокольных мероприятий множество, а расстояние до Пекина настолько велико, что можно творить все, что угодно. Такими праздными командировками и официальными поездками китайцы вознаграждают подчиненных, часто взамен денежных премий. Но халявщики приезжают лишь для того, чтобы поглазеть на достопримечательности. В экономическом отношении Тибет как не развивался, так и не развивается. Полностью зависим от финансовой помощи Китая. В Лхасе китайцы, по-видимому, почти постоянно чувствуют физический дискомфорт: высота, непривычная еда и климат, а также присутствие шумливых тибетцев, которых китайцы считают непредсказуемыми дикарями — в лучшем случае, людьми суеверными и отсталыми, а в худшем — и вовсе неполноценными.

У Лхасы — и всего Тибета — есть еще одна грань: подобно провинции Юньнань, они сделались прибежищем хиппи. Эти хиппи — не чета маргиналам, которых я много лет назад встречал в Афганистане и Индии. Большинство — дети обеспеченных родителей, представители среднего класса: авиаперелеты до Китая им оплачивают родственники. Некоторые добираются до Лхасы из Непала, на автобусах. Мне показалось, что это безобидные ребята. Лучше уж хиппи, чем богатые туристы, для которых власти Лхасы строят дорогие отели и завозят дурацкие деликатесы, а также выделяют новенькие японские автобусы, чтобы тур-группы могли, выехав на рассвете, сфотографировать ритуалы типа Небесного погребения (тибетцы кладут своих мертвецов под открытым небом на съедение стервятникам). Как отмечает Линн Пэн в своей работе о новейшей истории Китая «Новая китайская революция»: «напрашивается вывод, что тибетская культура, уцелевшая вопреки всем самым отчаянным усилиям маоизма и грубой силы, отдана на разграбление туристам». Но я усомнился в таком исходе. На мой взгляд, Тибет слишком широк и недоступен, слишком чужд остальному миру, чтобы кто бы то ни было сумел им завладеть. Тибет показался мне чудом. Для меня это подлинный край света. Тибет похож на ледяные шапки полюсов, но в нем еще пустыннее.






ИЗ ЦИКЛА ОЧЕРКОВ ВНИЗ ПО ЯНЦЗЫ







ЛЯМОЧНИКИ


В первый же день путешествия, примерно в полдень, неподалеку от Чаншу я увидел, как к берегу подошла парусная джонка. Парус свернулся, и на сушу выпрыгнули пятеро мужчин, обвязанные вокруг пояса буксирными канатами. Они побежали вперед — рванулись, точно собаки на поводках, и джонка, увлекаемая ими, тут же двинулась против течения. Это и есть лямочники. О них упоминают еще первые путешественники, совершавшие плавания по Янцзы. Лямочники, всем корпусом подавшись вперед, поднатуживаются, и джонка шестидесятифутовой длины почти незаметно начинает продвигаться вверх по реке. На берегах нет ровных тропинок для пешеходов. Лямочники — форменные альпинисты: скачут с валуна на валун, стараясь залезть повыше, а когда валуны кончаются, спрыгивают под откос. Так они тянут джонку, карабкаясь по камням, пока не достигнут отрезка реки, где суда снова могут идти под парусами. Единственное — правда, весьма значительное — отличие нынешних лямочников от прежних состоит в том, что их больше не погоняют бичами. «Нашим людям часто приходится карабкаться по утесам или скакать на обезьяний манер, — писал некий путешественник, побывавший на Янцзы в середине XIX века, — и двое старост хлещут их бичами по спинам, чтобы в решающие минуты склонить к проворной работе. Это невиданное зрелище сначала вселило в нас гнев и омерзение, но, увидав, что люди не жалуются на побои, то поняли, что таков местный обычай, оправдываемый чрезвычайной тяжестью пути». Капитан Литтл наблюдал, как староста лямочников сорвал с себя одежду и прыгнул в реку, а, вынырнув, вывалялся в песке; пока не стал походить скорее на обезьяну с шершавой шкурой, чем на человека; затем староста исполнил какую-то демоническую пляску, взвыл и принялся пороть лямочников, а те, обезумевшие от ужаса, охотно стащили джонку с песчаной мели.

За работой лямочники поют или скандируют. Что же они произносят? Сообщения наблюдателей разнятся. Одни путешественники отмечают, что лямочники кряхтят и стонут, но по словам других, более дотошных, они выкрикивают: «Chor! Chor!» (на жаргоне это аналог команды «Shang-chia» («Навались!»)). Я спросил одного матроса нашего судна, что все время повторяют лямочники. Тот сказал, что они бесконечно твердят: «Hai tzo! Hai tzo!», что на сычуаньском диалекте означает: «Считай! Считай!». Этот выкрик также распространен среди гребцов.

— Когда мы осуществим Четыре Модернизации, — добавил мой собеседник (он принадлежал к крайне немногочисленной категории членов Коммунистической Партии Китая), — больше не будет ни лямочников, ни джонок.

Как-то я стоял у борта рядом с одним мужчиной, который призывал всех называть его «Большой Боб Брентмен». Мы увидели лямочников, тащивших джонку вшестером. Они перемахивали с камня на камень, карабкались в гору, дергали за канаты, привязанные к джонке, еле пробирались по крутой каменистой тропе. Все они были босы.

Брентмен сдвинул брови. То была гримаса догадки, настоящего озарения: «Да, — гласила она, — теперь-то я понял, в чем штука». Скорбно хмурясь, он произнес:

— Как глубоки культурные различия между народами!

Я обернулся к нему. Он мотнул головой в сторону лямочников, штурмовавших прибрежные утесы.

— Телевизор им до лампочки, — пояснил он.

— Верно говорите, — отозвался я.

— Да? — воодушевленный моей репликой, он улыбнулся. И продолжил: — Я имею в виду, их вовсе не волнует, что завтра у «Рэмс» матч.

Большой Боб был заядлый болельщик «Лос-Анджелес Рэмс».

— Правильно я понимаю, а?

— Да, Боб, вы совершенно правы, — сказал я. — Ни телевизор, ни «Рэмс» их не волнуют.

Джонки и — лямочники исчезнут с реки еще не скоро. Выберите на глади Янцзы любую точку, минут пять не сводите с нее глаз, и через нее обязательно проплывет джонка, идущая вверх по течению под рваным полосатым парусом или влекомая крикливыми людьми на поводках; либо беспечно скользящая вниз по реке, управляемая щуплым, но старательным рулевым. Новомодных кораблей и лодок на Янцзы тоже много, но, по мне, это река джонок и сампанов, приводимых в движение людским потом. И все же нет картины прекраснее, чем джонка, подгоняемая попутным ветром (обычно ветер дует с востока на запад, от устья к верховьям — таков счастливый каприз климата, сыгравший решающую роль в истории Китая): эта неуклюжая посудина идет так плавно, что по изяществу не уступает цаплям, которые рядышком бродят по мутной воде, разыскивая пищу.






УЩЕЛЬЯ ЯНЦЗЫ


В последующие дни мы проплывали через ущелья. На Янцзы многие приезжают специально ради ущелий, и, восхитившись этими чудесами природы, отправляются восвояси; остальная часть реки их не интересует. Да, ущелья великолепны, их необычайность почти невозможно преувеличить, но Янцзы — река длинная, изучить ее непросто, а сводить к ущельям тем более не следует. Темза ведь не исчерпывается своим отрезком от Вестминстера до Гринвича.

Большие ущелья Янцзы находятся ниже Байдичэна («Города Белого Императора»), а малые — чуть выше Ичана. Байдичэн показался мне таким же изгаженным, как и все большие города Китая, но сразу за его окраиной по обе стороны реки выросли горы — колоссальные известняковые кручи. Берега тут нет: отвесные каменные стены уходят прямо в воду. Образовались они в доисторические времена, когда обширное внутреннее море, расположенное на западе Китая, начало перетекать к востоку, размывая на своем пути горы. Но известняк — занятная порода. Залегает он блоками, а, растрескиваясь, образует угловатые выступы. Водный поток, покоряясь воле камня, описывал зигзаги, и речные излучины стали изгибаться под прямым углом. Глядя в ущелье перед собой, выхода не видишь — кажется, что каньон кончается тупиком.

Повидав большие ущелья в верховьях Янцзы, легко поверить в богов, демонов и великанов.

На стенах ущелий есть надписи. Тут и политические лозунги («Люди мира, объединитесь и уничтожьте капитализм») и поэтичные изречения («Бамбук, цветы и дождь очищают душу путника»), и просто записанные иероглифами названия ущелий или сведения из их истории, или сообщениях об их примечательных особенностях. Ущелье «Поддувало» — значится на известняковой стене, а сами «поддувала» снабжены пояснениями. «Лестница Мэпляна» — указано в надлежащем месте. Лестница представляет собой зигзагообразные ряды выбоин, упомянутые еще в записках капитана Уильямсона. Их происхождение весьма любопытно. Во II веке н. э. на одной из горных гряд, образующих ущелье, встала лагерем армия царства Шу. Генерал царства Хубэй[69 - так у автора.] Мэн-лян вознамерился разгромить эту армию, но для этого требовалось преодолеть отвесный, высотой более чем в семьсот футов склон. Мэн-лян велел своим людям снизу доверху выбить в камне выемки для лестниц; так его армия взобралась на кручу, захватила противника врасплох и одержала победу, покончив с господством шуской династии. (В 1887 году Арчибальд Литтл написал: «На такие усилия китайцы были способны лишь в давно минувшие времена, а нынче обабились»).

В ущельях — совсем как в проходах между небоскребами в Нью-Йорке — дует сильный ветер. Вообще-то это хорошо, так как джонки могут идти к верховьям под парусом — ведь лямочникам тут почти негде приткнуться. В день, когда я плыл по ущельям, небо было свинцово-серое, ветер раздирал облака в клочья, а цвет реки менялся от желтовато-бурого до черного, как угорь; когда вода темнела, она казалась вязкой. Течение тут быстрое не только из-за высоты обрывов, но и потому, что сама река сужается: кое-где и ста ярдов в ширину не наберется. В самых узких местах скорость течения — шестьдесят метров в секунду. Благодаря своим колоссальным масштабам ущелья поражают своей необычайностью. В них царит атмосфера зловещего великолепия: горделивые утесы, обрывы высотой в тысячу футов, кинжальные острия скал, а внизу — темная, покрытая пеной река и изможденные лодочники на своих суденышках — лохмотья да жалкие деревяшки.

Арчибальд Литтл писал: «Я возблагодарил судьбу за то, что мне посчастливилось попасть в Ущелья Янцзы прежде, чем грядущий поток европейских туристов, неотвратимо приносящий с собой западные новшества, изгладит все их стародавнее очарование». И верно, города на берегах Янцзы, дочерна закопченные, просто ужасны. Но ущелья сохраняются в неизменном виде — и совершенно непохожи на все, что довелось видеть мне в жизни. Когда смотришь на другие чудеса природы, складывается ощущение, что они на пороге гибели: например, Большой Каньон словно бы рассыпается и растворяется с каждой минутой, река Колорадо один за другим размывает его оранжевые камни. Но ущелья Янцзы выглядят вечными и неистребимыми; на их фоне любой человек или рукотворное сооружение кажутся мизерными. Они останутся на своих местах и спустя тысячелетия после того, как человечество само себя истребит бомбами.[70 - Один из официальных китайских сайтов сообщает: «В настоящее время (2008 год) в районе Трех ущелий строится самая крупная во всем мире дамба — ГЭС «Сянься». Уровень воды в реке поднимется на 110 метров над уровнем моря и достигнет 175-метровой высоты. В связи с этим часть естественно созданных и искусственных пейзажей будут затоплены, однако одновременно с этим появится ряд новых». Ввод ГЭС в эксплуатацию запланирован на 2011 год».]

Говорят, что у каждого камня и утеса есть свое имя: «Сидящая женщина и нападающий лев», «Принцесса добрых духов» или, попрозаичнее, «Ущелье бычьей печени и конских легких» (подразумеваются причудливые каменные выступы высоко на круче). На Янцзы все дотошно заинвентаризировано. Безымянными топографическими чертами изобилуют лишь дикие, живущие без затей места типа вулканических холмов на юго-западе Уганды. Китайская цивилизация и методы освоения земель невозможны без придумывания имен. Я спросил нашего лоцмана, действительно ли у каждого камня на Янцзы есть отдельное название. Он кивнул.

— А как этот называется? — тут же спросил я, указав в иллюминатор.

— Это Жемчужина Номер Три. Вон там — Жемчужина Номер Два. Через несколько минут подойдем к Жемчужине Номер Один, — ответил он без заминки.

Любопытно, что мне эти камни показались маловажными. Один из пассажиров заметил:

— Эти ущелья оправдывают ожидания. Таких мест на свете немного. Тадж-Махал оправдывает твои ожидания, пирамиды — не очень-то… Но эти ущелья….!

Мы миновали Вухань. По безлюдным улицам шла похоронная процессия, колотя в гонги и барабаны. Впереди шагали трое в белых саванах — в Китае это цвет траура. Другие несли круглые бумажные венки, похожие на мишени для лучников. Затем началось самое длинное ущелье, где пики и кручи тянутся на двадцать пять миль, а у их подножия борются с течением джонки, промокшие под ливнем.

Когда-то этот отрезок Янцзы изобиловал порогами. Все они упомянуты в списке примечательных черт ландшафта, составленном капитаном Уильямсоном. Но к нынешнему времени наиболее опасные пороги уничтожены — их взорвали динамитом. Самой дурной славой пользовался мелководный Хсинь-Лун-Тань, возникший в 1896 году после катастрофического оползня. То было настоящее «бутылочное горлышко» — восемьдесят футов в ширину — и вода там прямо бурлила, но взрывники расширили русло до четы рехсот футов и углубили его. Тридцать лет назад по реке зимой могли ходить лишь самые мелкие суда, а теперь даже крупные могут курсировать по ней круглый год.

Наше судно пришвартовалось чуть ниже Ущелья Желтой Кошки, в месте под названием Ду Шань Туо («Деревня крутой горки»). Мы дошли пешком до шоссе и сели в автобус, который привез нас на вершину холма. Глядя на другой берег: на утесы «Три клинка», по которым, словно мед, струились солнечные лучи, — один пассажир с чувством воскликнул: «Какое место для кондоминиума!».




notes



Примечания





1


тонизирующий напиток, выпускается с 1927 года — Здесь и далее прим. перев.




2


т. е. «bubble-and-squeak» — жареное мясо с картошкой и капустой.




3


дословно «мистер Кушайте-Хорошо, леди Чернильная Ручка, майор Чепуха, мисс Вздор».




4


Термин «школа кухонной раковины» первоначально употреблялся по отношению к ряду английских драматургов 50-х годов, которые описывали неприглядные стороны жизни и быта. Классическим образцом этого направления считается пьеса «Оглянись во гневе» Джона Осборна, где почти все действие происходит на кухне.




5


Купальные фургоны использовались в Западной Европе с середины 18 по начало 20 века. Они представляли собой фургоны без окон, обычно на конной тяге. Купальщики входили в фургон, стоящий на берегу, в своей обычной одежде и переодевались в купальные костюмы. Фургон отвозили на мелководье, и купальщики спускались в воду, скрываясь от посторонних глаз, так как купальный костюм считался неприличным.




6


так у автора; на многих изображениях у этих фургонов четыре колеса.




7


соответственно, «болото» и «низина», «задница».




8


героиня романа Томаса Гарди «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей».




9


«В&В» («bed and breakfast») (англ.) — в Великобритании недорогой пансион, часто представляющий собой несколько комнат в частном доме.




10


Бодмин-Мур — пустошь в Корнуолле, известная археологическими памятниками бронзового века.




11


Растворимый напиток из солодового экстракта с молоком.




12


По сообщению самого Кольриджа, текст поэмы ему приснился. Едва проснувшись, поэт начал его записывать, но его отвлек «человек из Порлока, пришедший по делу», и за беседой Кольридж начисто забыл часть, которую не успел перенести на бумагу.




13


«Лагеря отдыха Батлинз» были созданы предпринимателем Билли Батлином в Англии во второй половине 1930-х годов. Ныне из 9 лагерей под управлением компании «Батлинз» сохранились три, в том числе в Майнхеде. Со времен, описываемых Теру, они подверглись реконструкции и реорганизации.




14


Джонстаун — изолированное поселение организации «Народный храм», существовавшее в Гайане в 1974–1978 годах. Большинство жителей коммуны совершило коллективное самоубийство (по другой версии, было убито).




15


Огастес Джон (1878–1961) — известный валлийский художник и гравер.




16


поселок в миле от Кардигана.




17


Эдмунд Госс (1849–1928) — английский поэт, писатель и художественный критик.




18


вероятно, кинокомедию из цикла об одноименной героине — ирландской старухе-прачке.




19


Собственно, «The Exploited» — действительно название группы.




20


Кричалка фанатов футбольной команды «Шеффилд веднезди», вольно можно перевести как «армия психов».




21


Джамбли — персонажи стихотворения Эдварда Лира; строго говоря, у Лира их страна не названа ни сумрачной, ни дождливой.




22


Ирландский писатель 20 века, участник гражданской войны в Ирландии на стороне республиканцев.




23


Буна — гидротехническое сооружение, предохраняющее берег от размыва.




24


«Папина армия» — популярный английский телесериал о народном ополчении Великобритании (British Home Guard), существовавшем в 1940–1944 годах. Оно комплектовалось из местных жителей непризывного возраста и в случае высадки немецких войск было призвано оказать помощь регулярной армии.




25


популярное английское слабительное, изобретено в 19 веке, снято с производства в 1998 году.




26


т. е. «Соловья» Алябьева.




27


Эл Джолсон (1886–1950) — известный американский эстрадный певец еврейского происхождения. Часто выступал в негритянском гриме. Минстрел-шоу — специфический жанр эстрады, просуществовавший в США с 1830-х до 1950-х годов. Белые актеры, загримированные под чернокожих, исполняли песни американских негров и комические сценки. После войны Севера и Юга в минстрел-шоу пришли настоящие чернокожие исполнители. Жанр ушел в прошлое, так как считался проявлением расизма.




28


пьеса английского композитора Эддинселла, написанная для фильма «Опасный лунный свет» (1941 года).




29


Айвор Новелло (1893–1951) валлийский композитор, певец и актер, получивший большую известность на британской эстраде.




30


перпендикулярный стиль — разновидность поздней английской готики.




31


«Боврил» — концентрат говяжьего бульона, именуемый в рекламе «жидкой говядиной». Его производство началось в Англии в 1874 году.




32


«Железный петух», как сообщает автор, — неофициальное название пассажирского поезда «Пекин-Урумчи»‚ курсирующего по самому длинному железнодорожному маршруту в Китае.




33


«Хорошие часы? Вам нравятся часы?» (искаж. англ.)




34


Представления автора о каноне русской красоты («косой славянский разрез») — на его совести.




35


Автор совершает распространенную для иностранца ошибку, называя спальные районы «пригородами».




36


авторская транслитерация сохранена.




37


В Гуанчжоу находится одна из первых мечетей, построенных в Китае.




38


Джозеф Нидхэм (1900–1995) — английский биохимик‚ известный своими работами по истории науки в Китае. Упоминаемый многотомник, плод коллективного сотрудничества ученых, продолжает выходить и в наше время, уже после смерти Нидхэма.




39


Кантон — старое название Гуанчжоу.




40


Шанхай является самостоятельной автономной единицей, городом центрального подчинения. С этой провинцией он граничит.




41


Таинство (лат.).




42


то есть в данном контексте «после работы»; даньвэй в КНР аналог наших понятий «место постоянной работы» и «трудовой коллектив».




43


салютовали.




44


полунельсон — в вольной борьбе захват, вид «нельсона», выполняемый одной рукой.




45


«Хэйлунцзян» («река черного дракона») — китайское название Амура.




46


дословная цитата из Библии.




47


М. Э. Кейбл (1878–1952) много лет занималась миссионерской деятельностью в Китае, путешествовала по описываемым местам.




48


Утун — китайское название фирмианы платанолистной.




49


персонаж стихотворения П.Б. Шелли.




50


Цинь Ши-хуанди, собственно, и значит «первый император Цинь».




51


В русском издании книги Марко Поло название «Эргунул» не встречается.




52


Автор везде называет Шаошань деревней, но этот населенный пункт официально считается городом уездного подчинения.




53


«Таковы были добродетели Конфуция, описанные одним из его учеников» — сказано в комментарии к «Избранным трудам» Мао. Итак, Мао заодно упрекнул Конфуция за недостаточно революционный настрой. — Прим. авт.




54


Бленхейм — родовое имение герцогов Мальборо в Англии, место рожденя Уинстона Черчилля; Пол Ревир — герой Войны за независимость США.




55


Подразумевается психоаналитическая типология характеров, впервые предложенная Фрейдом. «Анальный» характер ассоциируется с педантичностью и раздражительностью, «оральный» с пассивностью и зависимостью от мнения окружающих.




56


видимо, подразумевается Внутренняя Монголия — автономный регион Китая.




57


Христо или Кристо (настоящее имя Христо Явашев) — постмодернист, уроженец Болгарии.




58


Сэм Мак-Ги — герой знаменитой в англоязычном мире баллады «Кремация Мак-Ги» канадского поэта Роберта Сервиса. Старатель, замерзающий на Юконе, просит друга кремировать его тело — надеется согреться хотя бы после смерти.




59


Спинакер — тип паруса.




60


польское название голубцов.




61


«Цветок вишни» (англ.).




62


Дунбэй — «северо-восток» — собирательное название соответствующих районов Китая.




63


Цветок Вишни ошибалась. По инициативе самого Мао было принято постановление, запрещающее называть провинции, города и площади в честь самого Председателя или других ныне живущих руководителей («Избранные произведения Мао Цзэдуна», том 4, стр. 380) — Прим. авт.




64


русское название — «иудины уши».




65


17 тысяч футов — 5181 м.




66


Название «Амдо» также носит одна из исторических областей Тибета.




67


Крис Бонингтон (род. 1934) — известный английский альпинист и путешественник.




68


12 тысяч футов — около 3658 м.




69


так у автора.




70


Один из официальных китайских сайтов сообщает: «В настоящее время (2008 год) в районе Трех ущелий строится самая крупная во всем мире дамба — ГЭС «Сянься». Уровень воды в реке поднимется на 110 метров над уровнем моря и достигнет 175-метровой высоты. В связи с этим часть естественно созданных и искусственных пейзажей будут затоплены, однако одновременно с этим появится ряд новых». Ввод ГЭС в эксплуатацию запланирован на 2011 год».