Музыка случая
Пол Остер








Один из наиболее знаковых романов прославленного Пола Остера, автора интеллектуальных бестселлеров «Нью-йоркская трилогия» и «Книга иллюзий», «Ночь оракула» и «Тимбукту».

Пожарный получает наследство от отца, которого никогда не видел, покупает красный «Сааб» и отправляется колесить по всем Соединенным Штатам Америки, пока деньги не кончатся. Подобрав юного картежника, он даже не догадывается, что ему суждено стать свидетелем самой необычной партии в покер на Среднем Западе, и близко познакомиться с камнями, из которых был сложен английский замок пятнадцатого века, и наигрывать музыку эпохи барокко на синтезаторе в тесном трейлере.

Роман был экранизирован Филипом Хаасом — известным интерпретатором таких произведений современной классики, как «Ангелы и насекомые» Антонии Байетт, «На вилле» Сомерсета Моэма, «Корольки» Джона Хоукса, «Резец небесный» Урсулы Ле Гуин.






Пол Остер

Музыка случая





1


В течение целого года он ничего не делал, только ездил по всей Америке и ждал, когда кончатся деньги. Он не думал, что все так затянется, но — то одно, то другое, и когда он хватился, то ему самому хотелось уже дойти до конца. На третий день в тринадцатый месяц Нэш встретился с парнем, который назвался ему «Джек Пот». Это была одна из тех случайных встреч, когда кто-то вдруг возникает перед тобой неожиданно, будто из воздуха, — будто сломленный ветром, рухнувший под ноги сук. Попадись он в какое-нибудь другое время, Нэш вряд ли бы даже притормозил. Но тогда он все уже бросил, считал, будто терять ему нечего, и, увидев на дороге человека, решил, что это его последний шанс что-нибудь переменить. Потому он рискнул. Без малейшего признака страха, закрыл глаза и рискнул.

Все дело было в том, как выстроились события, в их последовательности. Если бы адвокат разыскивал его не шесть месяцев, то Нэш не оказался бы в тот день на шоссе, не увидел Джека Поцци и не случилось бы ничего из того, что случилось потом в результате их знакомства. Нэш не любил отслеживать свою жизнь с точки зрения причинно-следственных связей, но отец у него действительно умер за месяц до того, как ушла Тереза, а если бы ему, Нэшу, могло прийти в голову, что он получит наследство, то, возможно, он и сумел бы ее остановить. Но, даже если бы она и ушла, с деньгами он, конечно же, не отвез бы Джульетту к сестре в Миннесоту и они жили бы вместе, как раньше. Впрочем, тогда он еще работал пожарником, пропадал с утра до вечера на работе, а как бы он оставлял двухлетнюю дочь одну? Но, если бы были деньги, он нанял бы няньку, и она присматривала бы за Джульеттой, хотя, с другой стороны, если бы деньги были, они не жили бы в Соммервилле, в жалком двухквартирном домике с видом на задний двор, и Тереза, может быть, не сбежала бы, и нянька бы не понадобилась. Не то чтобы у Нэша была уж совсем паршивенькая зарплата, но четыре года, с тех пор как у матери случился инсульт, Нэш все еще платил за дом престарелых во Флориде, где та потом и умерла. Одним словом, при тех сложившихся обстоятельствах Нэш мог искать помощи только у сестры. Там Джульетта по крайней мере опять жила бы в семье, с детьми, бывала бы на воздухе, но главное — он тогда не сумел придумать ничего лучше. А потом ни с того ни с сего, будто гром с ясного неба, на него вдруг свалились сначала новость от адвоката, а потом деньги. Деньги оказались огромные, почти двести тысяч долларов — столько Нэш никогда и в руках не держал, — но уже было поздно. За те пять месяцев произошло слишком многое, и никакими деньгами этого было не изменить.

Отца он не видел лет тридцать. Тот зашел к ним в гости, когда Нэшу было два года, и с тех пор больше не давал о себе знать — ни письмом, ни звонком, никак. Адвокат, искавший наследников, сказал, что последние двадцать шесть лет отец прожил в Калифорнии, в крохотном городишке неподалеку от Палм-Спрингз. Он держал там хозяйственный магазин, в свободное время играл на бирже и новой семьей не обзавелся. Откуда он, кто он, отец не распространялся, продолжал адвокат, и о том, что у него есть двое детей, он и сам узнал, только когда отец пришел составлять завещание.

— Тогда он уже знал, что у него рак, — сказал голос в телефонной трубке, — и думал, кому бы оставить деньги. Решил, что лучше всего, наверное, детям — половину вам, половину Донне.

— Необычный способ исправлять ошибки, — сказал Нэш.

— Что ж, отец у вас вообще был необычный человек, не буду спорить. В жизни не забуду, как он мне ответил, когда я его спросил о вас. «Наверное, они меня ненавидят, — сказал он, — но поздно волосы рвать. Хотел бы я только откуда-нибудь оттуда посмотреть на их лица, когда они получат деньги».

— Странно, что он знал, где нас искать.

— Он не знал, — сказал адвокат. — Можете мне поверить, я черт знает сколько сил на это угрохал. Разыскивал шесть месяцев.

— Лучше бы вы позвонили в тот же день после похорон.

— Не во всем же везет. Шесть месяцев тому назад я еще и понятия не имел, сами-то вы живы или нет.

Нэш ничего не почувствовал, хотя ждал, как что-нибудь все-таки в нем всколыхнется — сожаление, или, быть может, злость, или старая обида. В конце концов, этот человек был его отцом, и уже только по одному по этому можно было хотя бы просто печально поразмышлять о неисповедимости жизни. Однако Нэш не почувствовал ничего, кроме радости. Деньги, с его точки зрения, были огромные, с ними можно было все изменить, и Нэш думал только об этом. Сразу, ничего еще не просчитав, он выплатил последние тридцать две тысячи долга в дом престарелых, а потом пошел и купил себе машину (первую в жизни неподержанную машину — красный двухдверный «сааб-900») и укатил на ней в отпуск, присоединив все отгулы, скопившиеся за четыре года. Накануне отъезда из Бостона он закатил в свою честь грандиозную вечеринку, которая затянулась до трех, а когда гости разошлись, он тут же, ни на минуту не ложась, сел за руль и отправился в Миннесоту.

Там и возникла первая тучка. Именно в те, первые дни, сплошь прошедшие в бурном, шумном веселье, Нэш понял, что деньги ничего не меняют. Он слишком долго не приезжал, и теперь, когда наконец появился, Джульетта успела его забыть. Он-то думал, что если звонить и болтать с ней по телефону два раза в неделю, то можно остаться для нее настоящим. Но какой же двухлетний ребенок в состоянии оценить междугородные звонки? Шесть долгих месяцев Нэш был для нее только бесплотным голосом в трубке, произносившим набор одинаковых слов, и за полгода он превратился в призрак. Даже через два, через три дня Джульетта все еще его стеснялась, робела, а когда он пытался ее обнять, то уворачивалась, будто бы не до конца верила в его реальность. Она теперь принадлежала другой семье, в которой он был чужаком, пришельцем, будто с другой планеты. Он проклинал себя за то, что ее отдал, за то, что все слишком хорошо устроил. Здесь она была главной, ее все обожали. Ей было с кем играть — три старшие сестры, пес ретривер и кошка; было где играть — за домом был большой двор. Нэш злился на зятя за то, что тот занял его место, и целыми днями боролся с собой, чтобы этого не выдать, и к вечеру страшно уставал. Его зять, Рэй Швайкерт, бывший футболист, со временем переквалифицировавшийся в школьного учителя физкультуры, а заодно и математики, никогда, по мнению Нэша, не отличался большим умом, однако умел находить общий язык с детьми, и Нэш вынужден был это признать. С ними Рэй был мистер Само Внимание, настоящий американский папочка, и семья у них с Донной, державшей дом в руках, была прочная как скала. У Нэша теперь были деньги, но это ничего не меняло. Он пытался себя убедить, говорил себе, что увезет Джульетту в Бостон и все наладится, но так и не придумал ни одного оправдания. Ему очень хотелось быть эгоистом, хотелось отстоять свое право жить вместе с дочерью, но ему не хватало духа, и в конце концов Нэш признал очевидное. Забрать Джульетту для нее вовсе не означало, что «все наладится», скорее ровно наоборот.

Он поделился своими мыслями с Донной, и та принялась его горячо отговаривать, повторяя те же слова, что и двенадцать лет назад, когда он ей объявил, что хочет уйти из колледжа: не торопись, подожди, не сжигай мосты. Она смотрела на него все тем же встревоженным взглядом заботливой старшей сестры, какой Нэш запомнил с детства, и сейчас, когда с той поры прошло целых три или даже четыре жизни, он опять знал, что она единственный на свете человек, на которого он может положиться. Они проговорили в кухне до глубокой ночи, когда Рэй и дети давно ушли спать, но, несмотря на горячность и все разумные доводы Донны, вышло то же, что и двенадцать лет назад: Нэш ее довел до слез и настоял на своем.

Единственной уступкой, которой от него добилась Донна, было то, что он согласился положить часть денег в банк на имя Джульетты. Донна боялась какого-нибудь его безрассудства (в чем призналась в ту ночь) и хотела, чтобы он, пока не промотал все, положил деньги Джульетты туда, откуда их нельзя взять. На следующее утро Нэш провел в банке два часа, составив вместе с менеджером все необходимые бумаги. Потом он проболтался в Нортфилде еще весь тот день и до обеда следующий, а после обеда упаковал вещи и отнес их в машину. Это был жаркий день в конце июля, и проводить его на порог вышла вся семья. Он по очереди обнял и поцеловал девочек, а когда последней к нему подошла Джульетта, то, чтобы спрятать глаза, он взял ее на руки и уткнулся ей в шею. Будь хорошей девочкой, сказал он. Не забывай, что папа тебя любит.

Он сказал им, что возвращается в Массачусетс, однако, выехав за город, вскоре обнаружил, что едет в другую сторону. Конечно, он попросту прозевал поворот — ошибка довольно частая, — но, вместо того чтобы вернуться на свое шоссе через двадцать миль, он вдруг, ни с того ни с сего, свернул куда попало, прекрасно осознавая, что едет не туда. Сделал он это бездумно, подчинившись внезапному порыву, но за те несколько минут, между двумя шоссейными въездами, в голове успело мелькнуть, что дороги для него теперь все одинаковы и ему все равно, куда двигаться. Да, он сказал им, что едет в Бостон, но только лишь потому, что что-то нужно было сказать, а это было первое, что пришло на ум. В Бостоне никто его не хватится еще две недели, так что времени достаточно, и с какой же стати он должен сейчас возвращаться? И тут Нэш почувствовал вдруг свободу, какой никогда даже представить себе не мог — чтобы вот так, совершенно не зависеть от выбора, — и у него дух захватило. Ему можно было ехать, куда он захочет, делать, что захочет, и никто даже слова не скажет. На целые две недели Нэш превратился будто бы в невидимку.

Семь часов подряд он ехал просто вперед, потом ненадолго остановился заправить бак, а потом снова ехал, еще шесть часов, до полного изнеможения. К тому времени он уже был на севере Вайоминга, и на горизонте брезжил рассвет. Нэш снял номер в мотеле и проспал часов восемь или девять беспробудным сном, после чего сходил в соседнее здание, где была круглосуточная забегаловка, и проглотил дежурный бифштекс с яичницей. Ближе к вечеру он снова сел в машину и снова всю ночь гнал, проехав половину Нью-Мехико. На исходе этой второй ночи Нэш понял, что больше не контролирует себя, что его будто гонит непонятная, неодолимая сила. Он стал как обезумевшее животное, которое мчит напролом, несется из ниоткуда в никуда, и сколько бы он ни твердил себе, что пора остановиться, он продолжал ехать дальше. Каждое утро, перед тем как лечь спать, он говорил себе, что все, хватит, но каждый день, проснувшись, испытывал то же самое, невыносимое желание снова сесть за руль. Ему опять хотелось одиночества, хотелось бешеной гонки по ночной пустыне, чтобы кожей чувствовать сцепление колес и дороги. Так продолжалось две недели подряд, и каждый день Нэш старался высидеть за рулем дольше, чем накануне, заехав хоть немного, но дальше. Он исколесил весь Запад вдоль и поперек, из Орегона в Техас и обратно, гонял «сааб» по пустынным шоссе Аризоны, Монтаны и Юты, но нигде ничего не искал, временами даже не замечал, где оказался, и все это время ни с кем не разговаривал, если не считать тех коротких, вынужденных фраз, которыми приходилось обмениваться с людьми на заправках или в кафе. Когда Нэш наконец вернулся в Бостон, он сказал себе, что это у него нервный срыв, но сказал так только лишь потому, что ничем другим не мог себе объяснить причину своего поведения. Вскоре он с ней разобрался, и она оказалась отнюдь не столь драматичной. Нэш слишком радовался своему счастью и стыдился себя из-за этого.

Дома Нэш решил, что все кончилось, что вирус, попавший в систему и вызвавший сбой, найден им и обезврежен, и теперь он, Нэш, вернется к прежней жизни. Сначала все будто бы так и было. Когда он появился в пожарке, то, едва увидев его, все сходу принялись его поддразнивать за то, что он нисколько не загорел («Ты чем там занимался, Нэш, в пещере все время просидел, что ли?»), а через пару часов он уже вместе со всеми смеялся над их привычными шутками и едкими анекдотами. В ту ночь в Роксбери случился большой пожар, и от них тоже вызвали в помощь пару машин, и тогда, собираясь к выезду, Нэш даже ляпнул кому-то, до чего рад снова оказаться дома и как без всего этого скучал. Но блаженствовал он недолго, беспокойство вернулось уже через несколько дней, и как только Нэш ночью ложился в постель, перед глазами вставал «сааб». На выходные он съездил в Мэн, от чего ему стало только, кажется, хуже, потому что поездка вышла короткая, и у Нэша потом руки чесались, просясь за руль. Он хотел вернуться к нормальной жизни, он старался, но мысленно продолжал ездить до такого же изнеможения, как в те две недели, и в конце концов Нэш сдался. Увольняться он не хотел, однако отпуска больше не полагалось, и что еще оставалось делать? Проработав пожарником семь лет, Нэш поначалу даже ужаснулся от самой мысли об увольнении — как он мог так подумать, как можно все бросить из-за какого-то неясного, видите ли, порыва, из беспричинного беспокойства? Это была единственная работа, которой Нэш в жизни дорожил и всегда считал там себя на своем месте. Бросив колледж, он за несколько лет перепробовал разное — был продавцом в книжном магазине, перевозчиком мебели, барменом и таксистом — и пойти сдать на пожарника решил случайно, только лишь потому, что в тот вечер ему попался пассажир, ехавший на экзамен, и Нэш с ним разговорился и захотел тоже попробовать. Человек тот провалился на экзамене, а Нэш получил самый высокий в том году балл, и неожиданно ему предложили работу, о какой он думал разве что года в четыре. Когда он позвонил и всё рассказал Донне, та над ним посмеялась, однако Нэш не отказался от предложения, решив для начала по крайней мере закончить курсы. Выбор он сделал, конечно, странный, но, как выяснилось, работа его захватывала целиком, и Нэш был от этого счастлив, больше не задаваясь вопросом зачем и почему. Еще месяца два назад, если бы ему кто-то сказал, что он захочет уволиться, Нэш не поверил бы, но то было давно, тогда земля еще не разверзлась под ним, не поглотила все целиком, и жизнь его еще не превратилась в мыльную оперу. Видимо, наступила пора в ней что-то менять. На счету в банке у Нэша лежало больше шестидесяти тысяч, и, похоже, нужно было их пустить в ход.

Капитану он сказал, что переезжает в Миннесоту. Звучало вполне правдоподобно, а Нэш еще и постарался придать большей убедительности, приврав про письмо от друга своего зятя с предложением войти в долю (у того хозяйственный магазин), и, кроме того, сказал он, там будет лучше для дочери. Капитан поверил этой галиматье, но все равно назвал скотиной.

— Это все твоя вертихвостка, — сказал капитан. — С тех пор как она сбежала, у тебя, Нэш, крыша поехала. Смех да и только. Чтобы такой парень с ума сходил из-за чьей-то юбки. Возьми себя в руки, приятель. Забудь ты про магазин и занимайся делом.

— Прошу прощения, капитан, но я принял решение.

— Принял решение? Чем ты его принял? Я о том и толкую, что у тебя с головой не в порядке.

— Вам просто завидно, вот и все. Сами бы, наверное, правую руку отдали, только бы оказаться на моем месте.

— В Миннесоте в хозяйственной лавке? Да пошел ты! Делать мне нечего, конечно, только вот все сейчас бросить и двинуть туда, где снег девять месяцев в году.

— Ладно, будете проезжать мимо — заглядывайте. Продам вам какую-нибудь отвертку.

— Тогда уж лучше молоток, Нэш. Чтобы дать тебе по башке, вколотить хоть немного ума.

Когда первый шаг был сделан, пройти весь путь до конца оказалось не так и трудно. Пять дней Нэш приводил в порядок дела — позвонил хозяину дома и сказал, чтобы тот подыскивал себе нового жильца, отослал мебель в Армию спасения, расторг договоры на газ, электричество и телефон. Все это он делал со злостью и с какой-то бесшабашной радостью, которая, впрочем, потом даже в сравнение не шла с тем наслаждением, с каким он принялся выбрасывать вещи. Весь первый вечер он занимался тем, что собирал по дому и засовывал в мусорные мешки оставшийся после Терезы хлам — методично, будто бы совершая обряд очищения одновременно с похоронами всего, на чем лежала печать ее прикосновений. Начал он с ее комнаты, со стенного шкафа, где еще висели ее блузки, платья и пиджаки, выбросил из комода чулки, белье и украшения, вытряхнул помаду и кремы, вытащил из альбома все ее фотографии, а потом прошелся по полкам, снимая ее книги, ее пластинки, ее будильник, ее журналы мод, ее письма. Таким образом, как говорится, лед был сломан, и на следующий день, когда Нэш взялся за свои вещи, прошлое уже отступило назад, превратившись в груду ненужного хлама, место которому на помойке. Вся кухонная утварь целиком и полностью отправилась в Южный Бостон в ночлежку для бездомных. Книги он подарил старшекласснице из соседней квартиры, бейсбольную перчатку — мальчишке из дома напротив, а коллекцию пластинок отвез в комиссионку в Кембридж. Расставание далось не без боли, но он ей почти радовался, ему казалось, будто это боль благородная, и чем надежней он оборвет связи с прошлым, тем для него же лучше. Чувствовал он себя примерно так же, как человек, набравшийся мужества выстрелить себе в лоб, с той лишь разницей, что этот «выстрел» обещал не смерть, а жизнь, открывая перед ним новые горизонты.

От пианино он решил тоже избавиться, но тянул до последнего. Это был «Болдуин», который ему купила мать в подарок на день рождения, когда Нэшу исполнилось тринадцать лет, и он, зная тогда, как трудно ей было скопить столько денег, потом был всю жизнь за него благодарен. Нэш вполне реалистично оценивал свои исполнительские таланты, но раза два-три в неделю на часок садился за инструмент, переигрывая пьесы, знакомые с детства. Музыка всегда ему помогала прийти в себя, взять себя в руки, будто бы благодаря ей он начинал лучше понимать и мир с его невидимым распорядком вещей, и свое в нем место. Теперь, когда дом стоял пустой и можно было ехать, Нэш задержался еще на два дня, устроив напоследок прощальный концерт для голых стен. Он переиграл одну за одной все старые, любимые пьесы, от «Таинственных баррикад» Куперена до «Нервного вальса» Фэтса Уоллера, отрываясь от клавиш, лишь когда переставали слушаться пальцы. Потом он позвонил настройщику, с которым был знаком шесть последних лет (слепому настройщику по имени Антонелли), и продал ему инструмент за четыреста пятьдесят долларов. На следующее утро, к тому моменту, когда приехали грузчики, деньги эти были уже почти все истрачены на магнитофонные записи, которые Нэш решил слушать в автомобиле. Ему показалось правильным не отказаться от музыки, но сменить один способ другим, и понравилось то, что новый был проще. С этого момента с прошлым его больше ничего не связывало. Нэш помедлил еще немного, проследил, как грузчики погрузили инструмент в фургон, после чего уехал, ни с кем не попрощавшись. Он просто вышел из дому, сел за руль и уехал.




Никаких ясных планов у Нэша не было. Он как раз и хотел просто поболтаться, попутешествовать и посмотреть, что будет дальше. Он думал, что это ему надоест месяца через два, и тогда он где-нибудь остановится и решит, как жить дальше. Но прошло два месяца, а Нэш не был готов принять решение. Ему понравилась свобода, и он не видел причины менять ее на что-то другое.

Смыслом жизни у него теперь была скорость, и он весело садился за руль, заводя движок и врезываясь в пространство. Это было как жажда или как голод, который нужно было утолить любой ценой. Все мелькало, летело мимо, и от этого Нэшу казалось, будто он один только и существует на свете. Он был неподвижной точкой, вокруг которой вертелось все, точкой покоя посреди изменявшейся, уносившейся в никуда жизни. «Сааб» был святая святых, его защитным панцирем, где Нэш был неуязвим. Пока он сидел за рулем, прошлое отлетало прочь, все до последней крупицы. Это не означает, что Нэш никогда ни о чем не вспоминал, но воспоминания больше не причиняли боли. Возможно, отчасти причиной этому была музыка, бесконечные пленки — Моцарт, Бах или Верди, — которые он все время слушал, и звуки ее будто бы вырывались откуда-то у него изнутри, изливались наружу в пролетавшие за окошком пейзажи, превращая реальность в отражение мыслей. Через три или четыре месяца ему стоило только захлопнуть дверцу, как он будто бы сбрасывал тело, а когда включал зажигание и нажимал на педаль, музыка уносила его в невесомость.

Он избегал оживленных шоссе и выбирал глухие дороги. Там реже нужно было тормозить, переключать скорость, реже отвлекаться на других, там можно было ехать спокойно, в полной уверенности, что никто не прервет его мыслей. Потому он старался объезжать густонаселенные центры, предпочитая малообжитые места: северный штат Нью-Йорк, Новую Англию, центральные фермерские равнины, пустыни Запада. Не любил он и плохую погоду — за то, что плохая погода требовала внимания не меньше, чем забитое шоссе, и, когда наступила зима, со всеми ее дождями и снегопадами, Нэш перебрался на юг и проездил там до весны, почти оттуда не выбираясь, не считая лишь нескольких раз. Разумеется, Нэш понимал, что даже самая хорошая дорога, даже в самый хороший день таит в себе опасность. На дороге нельзя расслабляться и в любой момент может произойти что угодно. Попадется выбоина или пьяный водитель, неожиданно лопнет колесо или на секунду устанет внимание — любой из этих причин достаточно, чтобы тут же отправиться на тот свет. За те месяцы, что Нэш провел за рулем, он видел чудовищные аварии и раз или два сам оказался на волосок от гибели. Однако звоночки эти его не пугали. Они привносили в жизнь элемент риска и даже больше, ради этого он и сел за руль: чтобы снова почувствовать, что его жизнь в его руках.

Он останавливался в каком-нибудь мотеле, обедал, а потом шел в номер и часа два или три читал. Собираясь снова в дорогу, он открывал свой дорожный атлас, выбирал себе следующий пункт назначения и тщательно продумывал маршрут. Он знал, что все это ему не нужно, что ему все равно, куда ехать, но придерживался этой однажды выбранной системы — для того, чтобы чем-то отмечать свои передвижения, чтобы было зачем останавливаться, прежде чем снова двигаться дальше. Один раз, в ясный сентябрьский день, он завернул в Риггз, в Калифорнию, чтобы увидеть могилу отца. Ему нужно было соотнести свои чувства с чем-то реальным, даже если этим реальным были всего-навсего несколько цифр и несколько слов на могильной плите. Он позвонил разыскавшему их адвокату, пригласил вместе пообедать, и тот принял приглашение, а потом показал дом, где отец жил, и хозяйственный магазин, который отец держал двадцать шесть лет. Нэш купил там себе кое-что для машины (гаечный ключ, фонарь и манометр), но потом ни разу ни до чего не дотронулся, и они так нераспакованные и валялись в дальнем углу багажника. В другой раз, оказавшись в Майами-Бич, он почувствовал, что устал от бесцельной езды, снял номер в маленькой гостинице и девять дней просидел у бассейна с книжкой. В ноябре он попал в Лас-Вегас, где заигрался в блэк-джек и рулетку, и, чудом оставшись при своих, через четыре дня двинул дальше на Юг, останавливался в городках Луизианской Дельты, заехал в Атланту к старому приятелю, и они вместе прокатились на лодке по Эверглейдз. Были у него и вынужденные стоянки, хотя Нэш предпочитал из-за этого не огорчаться, а, наоборот, извлекать пользу, и с любопытством изучал место, куда его занесло. В конце концов, чтобы ехать дальше, за «саабом» приходилось следить, а если одометр у тебя каждый день накручивает по нескольку сотен миль, то забот с машиной хватает — сменить масло, проверить подвеску, сходимость колес и прочее. Он редко раздражался из-за этих остановок, но, когда отдашь машину в руки механика на сутки или на двое, выбора нет, остается сидеть и ждать.

Уезжая из Нортфилда, Нэш сразу же снял там себе почтовый ящик и в начале каждого месяца возвращался забрать счета и несколько дней проводил с дочерью. Это была единственная обязанность, которую он себе оставил, единственная часть жизни, где ничего не изменилось. Он вернулся в Нортфилд и в середине октября, в день рождения Джульетты (появился увешанный подарками), и на Рождество, когда провел там три дня, веселых, шумных, — переодевался в Санта-Клауса и развлекал компанию тем, что пел под свой аккомпанемент. Потом, меньше чем через месяц, перед ним вдруг открылась еще одна дверь. Он тогда был в Калифорнии в Беркли, и, как почти и все, что с ним произошло в тот год, это произошло совершенно случайно. В один прекрасный день он зашел в книжный магазин купить что-нибудь почитать в дорогу и столкнулся с женщиной, с которой познакомился в Бостоне. Ее звали Фиона Уэллс, и это она заметила его, когда он стоял перед Шекспиром, не зная, какой из однотомников выбрать. Не виделись они два года, но она, вместо того чтобы подойти и как положено поздороваться, незаметно встала рядом, постучала по одному корешку и сказала:

— Купи вот этот, Джим. Комментарии лучше не бывает, и шрифт разборчивый.

Фиона была той самой журналисткой, которая два года назад написала о нем в «Глобусе» очерк «Неделя из жизни бостонского пожарника». Это был обыкновенный, дурацкий воскресный материал, с фотографиями и комментариями приятелей, зато сама Фиона, которая везде ходила за ним следом, Нэшу сразу понравилась, и даже очень понравилась, а дня через два или через три он почувствовал, что и он начинает ей нравиться. Соответствующие взгляды были, соответствующие случайные соприкосновения рук становились все чаще, однако два года назад Нэш был еще женатым человеком, и того, что могло бы случиться, тогда не случилось. А потом, через несколько месяцев после того очерка, Фиону пригласили в Сан-Франциско в «АП», и с тех пор они не виделись.

Фиона жила в маленьком домике недалеко от того книжного магазина, и, когда она предложила ему посидеть поболтать о прежних временах в Бостоне, Нэш понял, что до сих пор ей нравится. Еще не было и четырех часов, но они решили принять чего покрепче, чтобы веселее было болтать, и тут же распечатали «Джека Дэниэлса». Не прошло и часу, как Нэш перебрался к Фионе на диванчик, а потом вскоре забрался под юбку. Ему все казалось, что встреча их не так и случайна и что должно случиться, то и должно, и это требует от него адекватных действий, в духе праздника и анархии. Они будто бы ничего не решали сами, а лишь подчинились обстоятельствам, и, заключив в объятия обнаженную Фиону, Нэш почувствовал такое желание, как будто бы он ее уже потерял: он понял, что рано или поздно причинит ей боль, что наступит момент, когда он снова вернется к машине.

Он провел в ее доме четыре ночи и успел понять, что Фиона храбрей и умнее, чем показалось ему сначала.

— Я сама этого захотела, — сказала она ему в последний вечер. — Я знаю, ты меня не любишь, но это не означает, будто я тебе не нужна. Ты, Нэш, упрямый, и если решил, что тебе нужно ехать, — прекрасно, значит, тебе нужно ехать. Только не забывай про меня. Если тебе вдруг опять захочется влезть кому-то под юбку, давай это будет моя юбка.

Против воли он пожалел Фиону, однако вместе с жалостью в нем проснулось восхищение, и даже, кажется, больше чем восхищение — сомнение, а не есть ли она та самая женщина, которую он со временем сможет полюбить. Он вдруг представил себе, как живет с Фионой — страстной, ласковой, остроумной Фионой — в доме, где с ними живет Джульетта, где у них есть еще дети, и на секунду ему захотелось сделать ей предложение, но он так и не смог заставить себя сказать это вслух.

— Я скоро вернусь, — сказал он. — Мне нужно в Нортфилд. Если хочешь, поехали вместе.

— Здрасьте пожалуйста. А что я, по-твоему, скажу на работе? Наврать, что я заболела на целых три дня, это уже, пожалуй, слишком, тебе не кажется?

— Ты же знаешь, я еду к Джульетте. Для меня это важно.

— Много чего важно. Ты только не исчезай с концами, вот и все.

— Не бойся, я вернусь. Я теперь человек свободный и волен делать все, что угодно.

— Ты в Америке, Нэш. Ты на родине этой самой чертовой свободы — не забыл? Мы все тут вольны делать все, что угодно.

— Вот не знал, что ты у нас патриотка.

— Можешь ставить на спор последний доллар. Хорошая она или плохая, она моя страна. Вот потому я и буду тебя ждать. Потому что я вольна делать глупости.

— Говорят тебе, я вернусь. Я же пообещал.

— Понятно. Но это еще не значит, что ты сделаешь, что обещал.

У него были женщины и до встречи с Фионой, несколько знакомств на одну ночь, но ни одной из них он ничего не обещал. Ни, например, той разведенной из Флориды, ни школьной учительнице, с которой его познакомила Донна, в надежде, вдруг Нэш останется в Нортфилде, ни молоденькой официантке из Рино — о них он потом даже не вспомнил. Фиона единственная стала для него что-то значить, и начиная с той, их первой, случайной встречи в январе и до конца июля он возвращался к ней примерно каждые три недели, редко дольше задерживаясь в пути. Иногда он ей звонил откуда-нибудь с дороги, а если ее не было дома, оставлял на автоответчике дурацкие сообщения — просто давая знать, что он о ней не забывает. Месяц шел за месяцем, и постепенно Фиона стала ему дорога, и он полюбил ее плотное, неуклюжее с виду тело: большие, почти необъятные груди, неправильный прикус, чересчур пышные светлые волосы, в колечках и завитушках. Как у прерафаэлитов, однажды сказала она, и, хотя Нэш не знал, кто такие прерафаэлиты, он словно бы что-то понял, будто слово что-то в ней объяснило, показало, что ее полнота есть лишь другая форма красоты. Фиона была совсем не похожа на Терезу — темноволосую, томную Терезу, молодую Терезу, с ее плоским животом, с изящными пальцами, — но он полюбил несовершенства Фионы и потому теперь думал, что приезжает к ней не секса ради и что отношения их выходят за рамки обычных совокуплений. Уезжать от нее стало трудно, и он часами потом терзался сомнениями. В самом деле, куда он едет, что пытается доказать? Глупо уезжать только лишь для того, чтобы следующую ночь провести неизвестно где, на продавленной гостиничной кровати.

Но он все равно продолжал ездить, колесить по стране, живя с собой в согласии только за рулем. Если и было в той его жизни темное облачко, это было лишь сознание того, что она не может продолжаться вечно и когда-нибудь кончится. Нэш, получив наследство, думал, что денег ему хватит навсегда, но месяцев через пять или шесть их осталось меньше половины. Свобода медленно, однако верно превращалась в свою противоположность. Деньги ему были нужны, чтобы оставаться свободным, но, запуская в них руку всякий раз, чтобы купить себе очередную частицу свободы, он расставался с такой же частицей денег. Он двигался вперед благодаря деньгам, но путь его был путем потерь и неизбежно должен был привести туда, откуда Нэш начал. К середине весны Нэш всерьез осознал свое положение. Будущее у него было под угрозой, и если он сейчас ничего не предпримет, то вполне может всего лишиться.

Сначала Нэш смело швырялся деньгами, позволяя себе останавливаться в любом, самом шикарном отеле, зайти в любой ресторан, пить дорогие вина и покупать Джульетте и племянницам дорогие игрушки, но только дело было в том, что у Нэша не было ни малейшей тяги к роскоши. Он всю жизнь жил, можно сказать, в бедности и ни о чем таком даже не думал, так что, когда иссякла прелесть новизны, он вернулся к прежним привычкам, ел простую пищу, останавливался в дешевых мотелях и только лишь иногда покупал себе что-нибудь из одежды. На книги и пленки он тратился, но это было и все. Главным достоинством денег оказалось не то, что на них можно все купить, а то, что, когда они есть, о них можно не думать. Когда же пришло время снова о них вспомнить, Нэш заключил с собой сделку. Он будет ездить до тех пор, пока у него не останется двадцать тысяч, а потом поедет в Беркли и сделает Фионе предложение. На этот раз он не струсит и действительно сделает.

Он протянул до конца июля. Но как раз тогда, когда все, казалось бы, встало на свои места, счастье вдруг от него отвернулось. Прежний приятель Фионы, с которым она рассталась за несколько месяцев до того, как встретиться с Нэшем, передумал и вернулся назад, так что Фиона, выслушав Нэша, вовсе не запрыгала от радости, а битый час прорыдала, объясняя ему, почему им больше нельзя встречаться. На тебя, Джим, нельзя положиться, повторяла она. На тебя нельзя положиться.

В глубине души Нэш знал, что она права, однако легче ему от этого не стало. Он уехал из Беркли злой и обиженный. Злость и обида жгли его потом еще не один день, и, даже когда начали утихать понемногу, он не сразу пришел в себя, страдая дольше, чем в первый раз. Гнев сменился меланхолией, и он ничего не чувствовал, кроме унылой, бесконечной тоски, как будто бы все, на что ни падал его взгляд, тотчас начинало блекнуть и терять краски. Он решил было подыскать себе работу в Миннесоте, перебраться туда, но совсем немного тешился этой затеей. Он тогда даже подумал, не вернуться ли в Бостон и попроситься назад, но душа не лежала ни к тому, ни к другому, и вскоре Нэш выбросил все это из головы. Он продолжал бродяжничать до конца июля, просиживая за рулем больше, чем раньше, доводя себя временами до полного изнеможения: он не вылезал из машины по шестнадцать, семнадцать часов, будто бы в наказание был обязан теперь проверить себя на прочность. Вскоре Нэш начал понимать, что он на грани, и если срочно что-нибудь не придумает, то так и проездит до тех пор, пока вовсе все не растратит. Приехав в Нортфилд в начале августа, он пошел в банк, где закрыл счет, забрал наличными все, что еще оставалось от наследства, — небольшую, аккуратную пачку стодолларовых бумажек, которую он положил в перчаточный ящик. Ему казалось, что, глядя на пачку, будет легче контролировать ситуацию, так, будто бы по таявшей пачке отмерял, сколько ему осталось. Он принудил себя к самой жестокой экономии и две недели ночевал в машине, но прибыль оказалась ничтожной, а он каждый день просыпался разбитый, и негде было даже умыться. Так не пойдет, сказал себе Нэш, это не выход. Тогда он решил побаловать себя, для чего отправился в Саратогу и снял номер в отеле «Адельфи». На ипподроме в то время как раз начинались скачки, и Нэш, в надежде пополнить свои капиталы, проторчал в Саратоге целую неделю. Он был уверен, что счастье опять вот-вот повернется к нему лицом, но ему чаще не везло, хотя несколько раз повезло по-крупному, и в результате, когда он заставил себя убраться из этого места, денежек только убыло. К тому времени он прожил за рулем один год и два дня, и у него оставалось чуть больше, чем четырнадцать тысяч.

Нэш старался держать себя в руках, однако понимал, что таких еще месяц-другой, и он ударится в панику. Он решил поехать в Нью-Йорк, но спешить еще было некуда, и потому он поехал не по шоссе, а опять боковыми дорогами. Нервы и так на пределе, сказал он себе, а в спокойной поездке он, быть может, немного расслабится. С утра пораньше он позавтракал в Спа-сити, а около десяти уже был где-то посреди Датчеса. Большей частью он там все время плутал, но, поскольку ему все равно было, куда он заехал, он даже не заглядывал в карту. На подъезде к деревне под названием Миллбрук он сбросил скорость до тридцати или двадцати восьми миль. Он ехал по узкой двухрядной дороге, где за десять минут ему не попалось ни одной машины, а по обеим сторонам тянулись луга и конные фермы. С вершины одного пригорка, откуда дорогу видно было на несколько сот ярдов, он вдруг заметил человека, шагавшего по обочине. Человек этот составлял неприятный контраст с идиллическим пейзажем: оборванный, тощий, он шагал согнувшись, шатаясь и оступаясь, словно вот-вот упадет. Сначала Нэш принял его за пьяного, но потом подумал, что для пьяного рановато, вряд ли бы кто успел набраться в такой час до такого состояния. Нэш редко подбирал попутчиков, но в тот раз невольно притормозил, чтобы лучше понять, в чем дело. Человек на звук тормозов оглянулся, и Нэш увидел, что у того неприятности. Он был намного моложе, чем показалось со спины, лет двадцати двух, двадцати трех, не больше, и был очень сильно избит. Одежда на нем была разорвана, лицо в ссадинах и синяках, а судя по тому, как незнакомец смотрел на приближавшуюся машину, он, кажется, понятия не имел, в какую ему нужно сторону. Инстинкт подсказывал уезжать отсюда немедленно, однако оставить человека в беде Нэш не смог. Не успев даже сообразить, что делает, Нэш остановил машину, опустил с пассажирской стороны стекло и, подавшись к нему, спросил, не нужна ли помощь. Так в его жизнь вошел Джек Поцци. И, к счастью или к несчастью, так все и началось в конце лета, ясным, хорошим утром.




2


Поцци принял приглашение молча — кивнул, когда Нэш предложил подбросить его до Нью-Йорка, и забрался в машину. Когда он, скрючившись, сел на сиденье, вид у него был такой, будто бы он готов уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Он был избит, испуган, в глазах стоял страх, словно парень ждал, будто его снова вот-вот догонят и снова изобьют. Машина тронулась с места, и Поцци от толчка закрыл глаза, застонал, но опять не сказал ни слова и молчал потом, когда они уже ехали, сначала пятьдесят, потом пятьдесят пять миль в час, будто вовсе не замечал Нэша. Нэш понимал, что парню нужно сначала прийти в себя от шока, и не приставал с расспросами, однако молчание ему чем-то не нравилось, хорошие вещи так не начинаются. Нэшу было любопытно, кто такой его пассажир, и он пытался найти зацепку, однако зацепок не было. В парне все противоречило друг другу, картина не складывалась. Непонятным был, например, наряд: светло-голубой костюм спортивного покроя, гавайская рубашка с отложным воротом, белые кроссовки и тонкие белые носки. Костюм был яркий, из дешевой синтетики, и даже когда их еще носили (десять лет назад? двадцать?), то одевалась так только не молодежь. Фасончик задуман был для того, чтобы выглядеть по-спортивному и, соответственно, моложе, и потому молодой человек смотрелся в таком костюме по меньшей мере странно — будто бы хотел изобразить из себя взрослого дядю, который пытается молодиться. Кроме того, на парне было кольцо, и логично было бы, если бы при такой одежде был такой же и перстень, но, насколько Нэш разбирался в камнях, сапфир в кольце был настоящий, а это было вовсе не логично. Значит, раньше у него были деньги, если он купил такой камень. Если, конечно же, он его купил, а не получил в подарок и не украл. Ростом Поцци был примерно пять футов и пять или шесть дюймов, а весом тянул только, кажется, фунтов на сто двадцать. Он был маленький, гибкий, с тонкими пальцами, с худой, острой физиономией и мог оказаться кем угодно, от торгового агента до мелкого жулика. Из носу у него еще сочилась кровь, на левом, рассеченном виске вздулась шишка, и трудно было понять, на что он похож в своем обыкновенном виде. Взгляд был будто бы умный, хотя, вполне возможно, Нэш мог и ошибаться. Очевидным на тот момент было только одно — то, что парень сидит и помалкивает. И то, что избит до полусмерти.

Мили через три или четыре Нэш свернул к автозаправке.

— Пора залить бак, — сказал он. — Если тебе нужно привести себя в порядок, то самое время — вон она, «Мужская комната». Сходи — может, полегчает.

Парень не отозвался. Нэш подумал, что он не слышит, и собрался было повторить совет, но парень тут наконец еле-еле, едва заметно кивнул.

— Ладно, — сказал Поцци. — Видок у меня, наверное, так себе, а?

— Так себе, — подтвердил Нэш. — Видок такой, будто ты угодил в бетономешалку.

— Примерно так я себя и чувствую.

— Если тебе не подняться, могу подать руку помощи.

— Да ну, все в порядке, приятель, сам поднимусь. Гляди! Если я уж чего решил сделать, то сделаю.

Поцци открыл дверцу и выбрался из машины, постанывая при каждом движении, которые явно причиняли ему сильную боль. Нэш обошел машину, протянул парню руку, но тот отмахнулся и побрел к туалету сам, медленно, осторожно, будто боялся упасть. Нэш залил в бак бензин, проверил масло, но пассажира его еще не было, и он заглянул в магазинчик, где купил в автомате два кофе. Прошло еще минут пять, и Нэш начал подумывать, не грохнулся ли тот там в обморок. Нэш допил кофе, вышел на асфальтовую площадку и хотел было пойти постучаться, как наконец появился Поцци. Он шел к «саабу», и после свидания с умывальником вид у него стал все-таки поприличней. Теперь, когда парень смыл с лица кровь, причесался и сбросил рваный пиджак, Нэш, на него глядя, даже подумал, что тот, может быть, оклемается сам, и не придется везти к врачу.

Нэш протянул ему картонный стаканчик с кофе и представился:

— Меня зовут Джим. Джим Нэш. Это на случай, если тебе вдруг это интересно.

Поцци сделал глоток остывшего кофе, скривился от отвращения, потом подал руку Нэшу.

— Джек Поцци, — сказал он. — Друзья меня называют Джек Пот.

— Похоже, джекпот тебе сегодня и достался. Правда, кажется, не тот, какого ты ждал.

— Ну, всякое бывает. Да, вчера мне не повезло.

— По крайней мере, жив остался.

— Ага. Так что, может, в конечном итоге мне и повезло. Теперь есть все шансы узнать, что со мной еще приключится.

Поцци при этих словах улыбнулся, а Нэш улыбнулся ему в ответ, довольный тем, что у парня есть чувство юмора.

— Если хочешь совета, — сказал Нэш, — я выбросил бы и рубашку. Она, похоже, свое отжила.

Поцци опустил взгляд на грязную, в пятнах крови рубашку и потрогал ее нежно, почти любовно.

— Я и сам выбросил бы, но другой-то нет. Так что я решил — лучше в ней, чем голышом. Будем соблюдать приличия, коли ты понимаешь, о чем я. Люди должны ходить в одежде.

Ни слова не говоря, Нэш обошел машину, открыл багажник и порылся в сумке. Через минуту он извлек оттуда футболку «Бостон Ред Сокс» и швырнул Поцци, который ее поймал свободной рукой.

— Можешь надеть, — сказал Нэш. — Немного тебе великовата, зато хоть чистая.

Поцци поставил стаканчик на крышу «сааба», взял футболку обеими руками, отстранил от себя и принялся разглядывать.

— «Бостон ред сокс», — сказал он. — Ты кто — добрый дядя всех проигравшихся или кто?

— Или кто. Безнадежными не интересуюсь. А теперь заткнись и переоденься. Не хватало только, чтобы у меня тут все кровью провоняло.

Поцци расстегнул пуговицы, и гавайская рубашка упала на асфальт. Тело у него оказалось костлявое, жалкое, белое, будто бы никогда не видело солнца. Поцци натянул на себя футболку и развел руки ладонями вверх.

— Ну как? — спросил он. — Получше?

— Намного, — сказал Нэш. — Становишься похож на человека.

Футболка была настолько велика, что Поцци в ней утонул. Подол висел чуть ли не до колен, короткие рукава свисали ниже локтя, и на минуту Поцци вдруг превратился в тощего двенадцатилетнего мальчишку. Нэш, сам не зная почему, растрогался.

Они отправились на юг по Парковой «Таконик» и должны были оказаться в Нью-Йорке часа через два, два с половиной. Вскоре Нэш понял — молчание, с которого началось их знакомство, было скорей аберрацией. Когда опасность осталась позади и парнишка стал приходить в себя, он разговорился, а через некоторое время болтал уже без умолку. Нэш ни о чем не спрашивал, и тем не менее Поцци выложил про себя все, видимо, в знак признательности. Если уж ты вытащил кого из передряги, так, значит, заслужил право узнать, как он в нее попал.

— Все до цента, — сказал он. — Они нас вытряхнули на фиг до цента.

Загадочная ремарка так и повисла в воздухе, Нэш опять промолчал, и, подождав немного, Поцци снова заговорил и завелся минут на десять — пятнадцать.

— Было четыре утра, — сказал он, — и просидели мы уже семь часов. Нас было шестеро — я и еще пятеро. Лопухи. Руку отдашь за таких партнеров — все богатые, все из Нью-Йорка, приехали на выходной. Два адвоката, два маклера и хозяин какой-то корпорации. Им наплевать на выигрыш, им нужно нервы пощекотать. Проигрывают, а говорят: «Хорошая игра, хорошая игра», и тебя же еще зовут и выпить. Таких бы партнеров почаще, и лет в двадцать девять можно на пенсию. Лучше не придумаешь. Солидные, республиканцы, с этой своей Уолл-стрит, и пьют, блин, сухое мартини. И сигары у них по пять долларов. Настоящие, блин, американцы.

Ну и сидим мы, значит, за столом — я и эти «столпы общества», — играем. Я, потихонечку-полегонечку, перекачиваю денежки в свой карман, но не зарываюсь — играю так, чтобы им тоже что-то перепало. Кто ж станет резать гусыню, которая тебе несет золотые яйца? Они ездят играть регулярно, раз в месяц, а я же хочу, чтобы меня еще раз пригласили. Такое приглашение дорогого стоит. Я на него полгода пахал, ну а перед ними стелился, конечно, дальше некуда — почтительный, вежливый, просто как педик какой, из тех, что ходят по клубам каждый день — играть, значит. В нашем деле — если, конечно, хочешь настоящего размаху — приходится быть актером. Нужно же, чтобы им нравилось, как ты у них чистишь карманы, а чтобы нравилось, нужно стать своим парнем. Говоришь им «спасибо, пожалуйста», слушаешь дурацкие анекдоты — смеешься, ведешь себя скромно, но с достоинством, как настоящий джентльмен. «Вы только подумайте, Джордж, как мне сегодня везет. Ей-богу, Ральф, карта сегодня ну как никогда». Ну и вся такая лапша.

Одним словом, когда я туда пришел, у меня было чуть больше пяти штук, а к четырем утра стало уже почти девять. Мы уже тогда заканчивали, и я намылился сваливать. Дураков этих я всех уже вычислил, мне было только посмотреть на них, и я сразу знал, у кого какие карты. Думал еще разок зайти, сделать тысяч двенадцать-четырнадцать, ну и попрощаться.

Сижу себе спокойно, деньги хорошие, делаем ставки. В комнате тихо, все сосредоточились, и тут, как гром на голову, дверь — бамс! — нараспашку, а на пороге четыре бугая. Как заорут: «Не двигаться, кто двинется, пулю получит!» — орут, значит, и тычут в нас револьверами. Сами все в черном, на головах чулки, и не понять, кто там кто. Вот же гады — ну просто полные отморозки. Я так перепугался — думал, в штаны наложу. Один говорит: «На пол, все на пол, лежите смирно, и вам ничего не сделают».

Слышал я про такие штучки — про то, как грабят игроков, ну так эти байки всегда ходят. А про себя-то ведь думаешь, будто с тобой никогда ничего такого не произойдет. Самое поганое было, что играли-то мы на наличные. Все бабло на столе. Нехорошо, конечно, но богатенькие такое любят, они от этого кайф ловят. Как какие-то «десперадос» из вонючего боевика. Все знают — играть нужно на фишки. Смысл-то в том, чтобы забыть про деньги и думать про игру. Но юристы любят, чтобы на деньги, и не мне диктовать им правила.

На столе у нас, значит, сорок, а может, и пятьдесят тысяч, причем абсолютно свободных от налога. Я лежу носом в пол, ничего не вижу, зато прекрасно слышу, как они убирают наши денежки в сумки, ходят вокруг стола и сметают — шших-вшших, — причем бодро так. Я себе лежу думаю, что вот сейчас все закончится и нас, может, даже оставят в живых. О деньгах я не думал, я хотел только оттуда убраться живым. Хрен с ними, с деньгами, сказал я себе, только бы не пристрелили. Надо же, как все быстро меняется. Только что я всех сделал одной левой и думал, ах какой я умный, какой крутой, а тут лежу мордой в пол и мечтаю только, чтобы мне мозги по этому полу не размазали. Нюхаю старый вонючий ковер и как последний лох только молюсь, чтобы вот я сейчас открыл глаза, а их нет.

Хочешь верь, хочешь нет, моя молитва была услышана. Грабители слово держат, и минуты этак через три-четыре они уже убрались. Мы слышали, как они отъехали, поднялись, ну и вздохнули. Коленки у меня дрожат, сам я трясусь как паралитик, но все живы, и ладно. По крайней мере, это я так подумал. Вышло-то так, что для меня как раз все только началось.

Из-за Джорджа Уитни. Это был тот, у кого мы сидели, — аэростат ходячий, в клетчатых штанах, в кашемировом белом свитере. Сели мы, значит, выпили, а он и говорит Джилу Свонсону — вертлявый такой парень, кто и добыл мне приглашение. «Предупреждал тебя, Джил, — говорит наш Большой Джордж, — не нужно было сюда звать всякую шпану». «Ты это про что, Джордж?» — говорит Джил, а Джордж ему: «Пораскинь мозгами, Джил. Мы тут играем раз в месяц вот уже как семь лет, и до сих пор все было в порядке. А теперь — ты навешал мне про этого парня лапши, будто он, мол, классный игрок, припер меня к стенке, так что я согласился, и смотри, что вышло. Здесь лежали моих восемь тысяч, какая-то шваль их сперла, и ты думаешь, я это так и оставлю?»

Джил не успел ничего сказать, я сам подошел к Джорджу. Наверное, мне было лучше не разевать пасть, но облил он меня будьте нате, и я вообще едва ему в морду не дал. «Ты какого хрена несешь?» — сказал я ему. «А такого, что ты нас тут здорово всех обул», — говорит он и давай в меня тыкать пальцем. Тычет, значит, своим жирным пальцем и говорит: «Не надейся, что тебе и твоим дружкам это сойдет. Ты у меня за это заплатишь, Поцци. Ты у меня все получишь сполна». Теснит меня, значит, в угол, тычет в меня своим пальцем и еще орет на меня. Он здоровый, этот Джордж, ростом примерно шесть и два, шесть и три. Лет ему пятьдесят, но — здоровый, и тут я, значит, соображаю, что с ним связываться — самому нарываться. «Убери руки, свинья жирная, — говорю, — отвали». Но эта зараза отступать и не думает, только еще больше разозлился. Сгреб меня за ворот, и тут терпение мое лопнуло, и я как врезал ему под дых. Сам к двери, но шага три не добежал, не успел — юрист меня перехватил, и руки мне за спину. Пока я пытался вырваться, Джордж оклемался и как начал меня лупить, да прямо в живот. Это кошмар, что такое было, приятель, ну просто как Панч и Джуди — устроили мне месиловку. Я, значит, вывернусь, а меня снова кто-нибудь хватает. Только Джил не вмешивался, но что бы он мог сделать, один-то против четверых. Так что обработали они меня. В какой-то момент даже показалось — убить хотят, но им только нужно было разрядиться. Сильные все попались, гады, но, в общем-то, я отделался синяками, а потом наконец удрал. Вывернулся, а двое — за мной. Только дался бы я им во второй раз, как же. Дунул к лесу как угорелый. Если бы не ты, и сейчас бы, наверное, еще туда шел.

С отвращением Поцци резко выдохнул воздух, будто бы и в нем тоже сидела частица воспоминания об этом прискорбном эпизоде из его жизни.

— Руки-ноги, по крайней мере, целы, синяки заживут, — продолжал он, — а денег жалко. Уж чересчур не вовремя. Такие были на них планы, а теперь — все, теперь все с начала. Блин. Стараешься, играешь по-честному, деньги твои, а потом все сразу псу под хвост. Никакой в мире справедливости. Послезавтра игра, какой я всю жизнь ждал, думал поучаствовать, но фига с два. Добыть денег за это время — никаких шансов. Я, конечно, знаю местечко, где поигрывают по выходным, но там ставки — полный пролет, мелочь. В лучшем случае заработаешь пару штук. А с этим там делать нечего.

Услышав эту, последнюю фразу, Нэш наконец тоже раскрыл рот. Он ничего не успел обдумать, но когда заговорил, то едва сдерживал волнение. На все про все времени ушло секунда, от силы две, но их хватило все изменить, и очертя голову Нэш ринулся в пропасть.

— Сколько нужно на игру? — спросил он.

— Штук десять, не меньше, — сказал Поцци. — Если меньше хоть на доллар, там делать нечего — не пустят.

— Дорогое удовольствие.

— Такой случай, приятель, выпадает раз в жизни. Черт возьми, это как если бы позвали в Форт-Нокс.

— Если выиграешь. Но можно и проиграть. Всегда ведь есть риск?

— Конечно есть. Это же покер. Только я бы не проигрался. Я знаком с этими лопухами. Черта с два я бы им проиграл.

— И сколько ты думал там выиграть?

— До хрена.

— Примерно. Назови цифру хоть примерно.

— Почем я знаю. Штук тридцать или, может, сорок… да не угадаешь. Может, все пятьдесят.

— Действительно много. Там играют крупнее, чем вы вчера.

— А я про что? Эти двое — миллионеры. А в картах ни фига не смыслят. Они даже не начинающие. Сесть с ними за стол, все равно что как если бы у тебя партнеры были бы Лорел и Харди.

— Лорел и Харди?

— Это я так их сам прозвал, Лоурел и Харди. Один толстый, другой тонкий — будто старые Стэн и Олли. Вот уж лохи так лохи, приятель, настоящие полудурки.

— А не слишком ли ты самоуверен? Откуда ты знаешь, что они просто не морочат голову?

— Да оттуда, что я проверил. Лет шесть назад или семь они в Пенсильвании выиграли в лотерею двадцать семь миллионов. Самый большой был выигрыш за всю историю. Кто с такими бабками будет морочить голову, только чтобы меня обжулить?

— Ты меня не разыгрываешь?

— С какой стати? Толстый — Флауэр, тощий — Стоун. Смешно, но оба Вильямы. Только Флауэра зовут Билли, а Стоуна — Вилли. Вообще-то их не перепутаешь. Когда познакомишься, сразу запоминаешь, кто — кто.

— Вроде Мэта и Джеффа.

— Ага, точно. Комедия да и только. Ну просто как Эрни и Берт по телеку. Только эти — Билли и Вилли. Смешно звучит, правда? Билли и Вилли.

— Как ты с ними познакомился?

— Месяц назад случайно на них набрел в Атлантик-Сити. Есть там местечко, куда я иногда заглядываю, ну так они там тоже немного посидели за столом. За двадцать минут опустились каждый на пять штук. В жизни не видел такой идиотской игры. Они думали, блефовать можно, когда захочешь, — как будто они одни умные, а все вокруг дураки. Через пару часов захожу в казино побаловаться за рулеткой, гляжу — эти двое тоже там. Толстый ко мне подходит…

— Флауэр?

— Ага, Флауэр. Подходит и говорит: мне, мол, нравится, как ты, сынок, играешь, ты просто талант. А потом говорит, мол, если я захочу сыграть с ними в тесной компании, то всегда милости просим, их дом для меня открыт. Вот так мы и познакомились. Я сказал, конечно, мне тоже хотелось бы, и на прошлой неделе им позвонил, и мы сговорились на понедельник. Потому мне и жалко вчерашних денег. Это было бы просто прекрасно — небольшая прогулка по улочке под названием «Джекпот».

— Ты сказал «их дом»? Они что, живут вместе?

— Схватываешь просто на лету, приятель. Да, так я и сказал: «их дом». Странно, конечно, но вроде не голубые. Обоим за пятьдесят, оба раньше были женаты. Стоун вдовец, а Флауэр развелся. Дети есть у обоих, у Стоуна даже внуки. Стоун раньше, до той лотереи, работал оптометристом, а Флауэр бухгалтером. Простые люди, обыкновенный средний класс. А сейчас живут в своем особняке, в двадцати шести комнатах, и доход у них один и три пятых миллиона в год, причем без налогов.

— Ты, кажется, хорошо подготовил домашнее задание.

— Я же сказал, я все выяснил. Не люблю садиться играть невесть с кем.

— Чем ты еще занимаешься, кроме покера?

— Да ничем. Играю, и все.

— У тебя нет работы? А на что ты живешь, когда не везет?

— Один раз как-то был я продавцом в универмаге. Летом, когда только что закончил старшую школу, засунули меня в отдел мужской обуви. Не работа, а черт знает что. Весь день на четвереньках, будто какая-нибудь дворняга, нюхаешь грязные носки. Мутило меня от этого. Проработал я там три недели и ушел и с тех пор так, чтобы постоянно, нигде не работал.

— Значит, тебе и так на жизнь хватает.

— Ага, хватает. Конечно, и мне не всегда везет, но вообще-то не жалуюсь. Главное — живу, как нравится. Проиграю — сам виноват. Выиграю — ни с кем не нужно делиться. И не нужно лизать чью-то задницу.

— Сам себе хозяин.

— Точно. Сам себе хозяин. Ни перед кем не отчитываюсь.

— Должно быть, ты и впрямь неплохой игрок.

— Я хороший игрок, но расти мне еще и расти. Вот были у нас великие — Джонни Моисей, Амарилло Слим, Дойль Брансон. И я хочу стать как они, хочу попасть в высшую лигу. Ты когда-нибудь слышал про клуб Баньяна в Вегасе, про «Подкову»? Вот где всемирные чемпионаты. Надеюсь, годика через два и меня туда пригласят. Вот о чем я мечтаю. Собрать денег и сесть за стол с ними на равных.

— Приятно слышать. Хорошо, когда у человека есть мечта — помогает жить. Но мечта — это, так сказать, на дальнюю перспективу. А мне интересно знать, что ты будешь делать сегодня. Через час мы приедем в Нью-Йорк, и куда ты там?

— Есть у меня один знакомый в Бруклине. Приеду, позвоню — может, дома. Если дома, то, скорей всего, пустит на несколько дней. Гад еще тот, но мы с ним поладили. Зовут Манзола-Вонючка. Вот ведь прозвище, а? Его так прозвали, когда был молодой и зубы у него были гнилые. Зубы он себе давно сделал, а прозвище осталось.

— А что, если этот Вонючка уехал?

— Понятия не имею. Что-нибудь придумаю.

— Одним словом, идти тебе некуда. Тебе нужно еще придумать, куда деваться.

— Обо мне не беспокойся, я вполне в состоянии позаботиться о себе. Бывали дни и похуже.

— Я не беспокоюсь. Просто есть у меня одна идея, и, похоже, она тебя заинтересует.

— Это какая?

— Ты сказал, что тебе к понедельнику нужны десять тысяч. А если я найду человека, у которого они есть? На каких бы условиях ты предложил с ним договориться?

— Сказал бы, что долг верну сразу же после игры. С процентами.

— Этот человек денег в рост не дает. Ему скорей интересно долговременное партнерство.

— Ты что, хочешь устроить что-то вроде совместного предприятия?

— Я ни при чем, забудь. Я еду своей дорогой. Но мне нужно знать, на каких условиях ты мог бы взять его в дело? Я спрашиваю, сколько бы ты ему отдал.

— Блин, понятия не имею. Вернул бы долг, ну и сколько-то отстегнул. Процентов, может, двадцать пять.

— Негусто. В конце концов, он один рискует. Если не повезет, проиграет он, а не ты. Понял, куда я клоню?

— Ага, понял.

— Я думаю, процент на равных. Пятьдесят тебе, пятьдесят ему. Минус десять тысяч, само собой. Как по-твоему? Честно или нет?

— По-моему, ничего. Найти денег, чтобы не потерять этих дураков, все равно не успеть, так что, может, оно того и стоит. Но ты-то тут каким боком? Насколько я понимаю, едем мы вдвоем. Где этот твой человек? У которого десять тысяч.

— Не очень далеко. С ним связаться нетрудно.

— Вот и я о том же. Если он случайно сидит тут рядом со мной, то хотел бы я знать, ему-то на кой лезть в такое предприятие? Я в том смысле, что меня он не знает и вообще.

— Просто так. Просто так ему захотелось.

— Ерунда. Причина должна быть. Я хочу ее знать, иначе я не согласен.

— Потому что ему нужны деньги. Неужто не ясно?

— У него есть десять тысяч.

— Ему нужно больше. У него нет времени. Может быть, это его последний шанс.

— Вот это другое дело. Он, значит, в отчаянном положении.

— Учти, Джек, он не дурак. Просто так деньгами швыряться не будет. Так что прежде, чем говорить о деле, мне нужно убедиться, что ты того стоишь. Ты, может, и впрямь талант, а может, полное дерьмо. Прежде чем мы заключим с тобой сделку, я хочу проверить все сам.

— Партнер, нет проблем! Приедем в Нью-Йорк, и я покажу, на что способен. Никаких проблем. Я тебе такое шоу устрою — рот разинешь. Гарантирую. Глаза на лоб вылезут.




3


Нэш понимал, что он делает что-то не то. Собственные слова доносились будто со стороны, как будто он произносил чьи-то, неизвестно чьи мысли, словно актер на сцене, который декламирует строки, написанные не им. Раньше такого за ним не наблюдалось, и Нэш даже удивился, насколько это ему безразлично и как легко он вошел в роль. Ему нужны деньги, и если этот без конца сквернословивший шпендрик действительно их может добыть, то он, Нэш, готов рискнуть и посмотреть, что будет. Риск, конечно, велик, но в нем есть своя прелесть — взять и, закрыв глаза, прыгнуть вот так, в пустоту, положившись лишь на удачу, но, если ему повезет, он, значит, наконец уже до чего-то дорос, и можно жить дальше.

В тот момент Нэш, конечно, решил использовать Поцци — он будто увидел пролом в стене, закрывавшей обзор. Это был еще один его шанс, преподнесенный судьбой в лице карточного игрочишки, будто некий дух в человеческом облике явился в мир исключительно для того, чтобы помочь ему, Нэшу, вновь обрести свободу. Когда парень сделает свое дело, они пойдут каждый своей дорогой. Да, Нэш тогда решил использовать Поцци, но это не означало, будто он отнесся к нему без симпатии. Несмотря на кошмарный вид, Поцци ему понравился — в нем было что-то такое, что сразу же вызывало едва ли не уважение. Парень, по меньшей мере, имел мужество жить по-своему, а этим мало кто может похвастать. Он был азартный, не боялся импровизировать, хотя на плаву держался, рассчитывая только лишь на собственные мозги, не унывал и не потерял присутствия духа даже после такой передряги. Он был неприятный, временами почти несносный, и тем не менее все же внушал доверие. Конечно, трудно было сказать, насколько его рассказ соответствует действительности, хотя, судя по виду, он скорее всего говорил правду, особенно если учесть, что на то, чтобы что-то изобрести, у него просто не было времени. Во всяком случае, так подумал Нэш. А прав он или ошибся, он решил вскоре выяснить.

Нужно было только не выдать волнения, держать себя в руках, так чтобы Поцци подумал, будто Нэш знает, что делает. Он не собирался морочить голову, но интуиция подсказывала, что лучше бы сразу взять главную партию, подчинить бравурность партнера своей тихой, спокойной линии. Поведет он сам — сдержанно, твердой рукой — как старший, по опыту и по возрасту, как человек другого ума и масштаба, и тем самым уравновесит нервозную импульсивность юного выскочки. Когда они подъезжали к северной окраине Бронкса, у Нэша уже был готов план. Возможно, придется выложить больше, чем хотелось, подумал Нэш, но в конечном итоге все должно оправдаться.

Задача его сейчас заключалась в том, чтобы не говорить ничего, пока Поцци не спросит сам, и всегда держать ответ наготове. Так он сможет контролировать ситуацию: создаст впечатление своей полной независимости, а заодно немного собьет с парня гонор. Ни слова не говоря, Нэш свернул на Парковую «Генри Гудзон», а когда Поцци в конце концов, увидев промелькнувшую Девяносто шестую стрит, поинтересовался, куда они едут, Нэш сказал:

— Тебе нужно отдохнуть, Джек. Поесть и отоспаться, да и мне пора перекусить. Мы едем в «Плазу», там все и сделаем.

— В «Плаза-отель»? — сказал Поцци.

— Именно в отель «Плаза». В Нью-Йорке я останавливаюсь там. У тебя есть возражения?

— Никаких. Просто спросил, и все. По мне, так даже очень неплохо.

— Я был уверен, что тебе понравится.

— Ага. Люблю повыпендриваться. Можно сказать, греет душу.

Нэш въехал в подземную парковку на Восточной Пятьдесят шестой, они вышли, достали из багажника вещи и пошли в отель, который был за углом. Нэш взял двухкомнатный номер с общей ванной и, расписываясь в журнале, краем глаза следя за Поцци, отметил, как тот на секунду расплылся в блаженной ухмылке. Это Нэшу понравилось, поскольку означало, что Поцци в него поверил и возблагодарил судьбу. В конце концов, все на свете зависит от режиссуры. Два часа назад жизнь Поцци висела на волоске, а теперь он стоял во дворце и глазел по сторонам, изо всех сил сдерживая идиотскую улыбку. Будь контраст поменьше, Нэшу не удалось бы произвести такого эффекта, но что было, то было, и сейчас, увидев этот съехавший на сторону рот, он понял, что своего добился.

Номер им дали на седьмом этаже (Поцци в лифте сказал: «Счастливое число»), а когда они поднялись и портье, получив чаевые, ушел, Нэш позвонил заказать обед. Два бифштекса, два салата, два жареных картофеля и две бутылки «Бекса». Пока он разговаривал, Поцци отправился в ванную принять душ и дверь за собой закрыл, но не на защелку. Нэш посчитал это добрым признаком. Он послушал, как гудит вода в кранах, потом переоделся в белую чистую рубашку и вырыл из чемодана деньги, которые туда переложил из перчаточного отделения (четырнадцать тысяч долларов, в обыкновенном прозрачном пластиковом пакете). Потихоньку он вышел, спустился на первый этаж и положил тринадцать тысяч в гостиничный сейф. После чего двинулся не прямиком к лифту, а сначала к киоску в холле и купил колоду игральных карт.

Когда Нэш вернулся, Поцци уже сидел у себя в комнате. Обе двери в ванную, разделявшую спальни, были распахнуты, и Нэш увидел, как тот развалился в кресле, замотанный в два или три белых полотенца. По телевизору шла субботняя дневная киношка, на этот раз про кунфуистов, и, когда Нэш просунул голову в дверь сказать, что пришел, Поцци показал ему на экран и сказал, что, наверное, нужно будет начать брать уроки у Брюса Ли.

— Сморчок вроде меня, — сказал Поцци, — а ты только смотри, как он раскидывает всех этих гадов. Если бы и я так умел, хрена с два у меня бы что вчера отобрали.

— Как себя чувствуешь? — спросил Нэш.

— Все болит, но переломов вроде бы нет.

— Значит, будем надеяться, выживешь.

— А то! На скрипке, может, уже и не смогу играть, но выжить вроде как точно выживу.

— Сейчас принесут обед. Если хочешь, можешь пока надеть мои штаны. Поедим — пойдем что-нибудь тебе купим.

— Хорошая мысль, однако. Я тут как раз сидел думал про то, что, кажется, все же не так у нас жарко, чтобы ходить в римской тоге.

Нэш швырнул ему синие джинсы, под стать красной футболке, и Поцци опять стал похож на ребенка. Чтобы не падать, штанины ему пришлось закатать.

— Классный у тебя гардеробчик, — сказал он. — Ты что, ковбой из Бостона?

— Со смокингом подождем, посмотрим сначала, как ты умеешь себя вести. Не хватало, чтобы ты мне его заляпал кетчупом.

Привезли обед на тележке, где погромыхивали тарелки, и они оба сели за стол. Поцци с энтузиазмом взялся за бифштекс и жевал с увлечением, но минуты через две вдруг отложил нож и вилку, будто утратив к еде интерес. Откинувшись к спинке стула, он обвел взглядом комнату.

— Забавно, как вдруг возьмешь и ни с того ни с сего что-то вспомнишь, — сказал он сдавленным голосом. — Я здесь, знаешь ли, уже был, потом, правда, забыл напрочь. Это было сто лет назад.

— Если сто, то, значит, совсем в детстве, — сказал Нэш.

— Ага, совсем. Мы сюда приезжали с отцом, в конце года, на выходные. Мне было, наверное, одиннадцать или, может, двенадцать.

— С отцом? А где была мать?

— Осталась дома. Они разошлись, когда мне еще года не было.

— Ты жил с матерью?

— Ага, в Ирвингтоне, в Нью-Джерси. Там я и вырос. Мрачный, задрипанный городишко.

— С отцом часто виделся?

— Да я даже понятия не имел, что он у меня есть.

— А потом в один прекрасный день он приехал и свозил тебя в «Плазу».

— Ага, примерно. Правда, тогда он приехал не в первый раз. В первый он так появился, что перепугал до ужаса. Дело было посреди лета, мне было восемь, и я сидел у нас на крыльце перед домом. Мать была на работе, и вот я и сидел один, лизал замороженный сок на палочке, апельсиновый, и смотрел на улицу. Даже не спрашивай, с какой я стати запомнил, что сок был апельсиновый, — просто помню, и все. Вот как будто сейчас держу в руках. День был жаркий, и я сидел со своей сосулькой и думал: когда долижу, возьму велик, съезжу к Уолту, к приятелю, и мы на заднем дворе у него пообливаемся из шланга. Сосулька моя начинает таять, каплет мне уже на ногу, и тут вдруг у нас на улице появляется белый «кадиллак» и медленно так ползет. Вот же была машина. Новенькая, чистенькая, фары с защитной сеткой, диски белые. Дядька за рулем будто бы заблудился. Притормаживал перед каждым домом — голову из окошка высунет и смотрит, где номер. Я слежу за ним, весь обляпался, и тут он подъезжает и останавливается. Как раз перед нашим крыльцом. Выходит из «кадиллака», идет по дорожке в шикарном белом костюме и широко так мне улыбается. Сначала, когда я его увидел, то подумал, что это Билли Мартин. Ты ведь знаешь этого тренера — бейсболист. И я думаю про себя: с чего бы это ко мне приехал Билли Мартин? Может, хочет взять в команду, на подхват? Господи Иисусе, чего только, блин, дети не выдумают. Но он подошел уже ближе, и смотрю — никакой это не Билли Мартин. Я растерялся, и если честно, то испугался. Сосульку я зашвырнул в кусты, а что делать, не знаю, а он тут как раз совсем ко мне подошел. «Привет, — говорит, — Джек. Давно не виделись». Понятия не имею, кто он, а меня по имени знает, и я, значит, и думаю, что он приятель матери или какой знакомый. Вежливо отвечаю, мать, мол, сейчас на работе, а он мне, мол, знаю, только что с ней разговаривал в ресторане. Мать у меня тогда там работала, была тогда официанткой. Я ему и говорю: «Вы что, значит, это ко мне приехали?» А он говорит: «Соображаешь, парень. Пора нам с тобой познакомиться, поболтать о том о сем. В последний раз мы встречались, когда ты еще лежал поперек кровати». Я уже совсем ничего не понимаю и решил, что он дядька мой, дядя Винс, который переехал в Калифорнию, еще когда мать была маленькая. «Вы дядя Винс, что ли?» — спрашиваю, а он качает головой и улыбается мне. «Стой, парень, держись не падай, — говорит или что-то вроде того. — Хочешь верь, хочешь не верь, но я твой отец». Я не поверил, нисколько. «Отец у меня погиб во Вьетнаме». — «Ну, — говорит он, — все так и подумали. На самом деле меня не убили, я сбежал. Меня взяли в плен, но я умудрился сбежать. Долго я сюда к вам добирался». Это звучало уже убедительнее, но я еще сомневался. «Значит, ты теперь будешь с нами жить?» — спрашиваю. «Нет, — говорит он, — но это не означает, что мы не будем видеться». Сейчас я, конечно же, понимаю, что он просто морочил голову, а тогда не понял, но это мне не понравилось. «Ты не отец, — сказал я. — Отцы детей не бросают. Они живут дома, вместе». — «Кто-то да, кто-то нет, — сказал он. — Послушай. Если не веришь, могу доказать. Твоя фамилия Поцци, так? Джек Энтони Поцци. Значит, у твоего отца тоже должна быть фамилия Поцци. Так ведь?» Я кивнул, а он полез в карман и достал бумажник. «Смотри, парень, — сказал он, вынул из бумажника водительские права и протянул мне. — Читай, что написано». И я вслух прочел: «Джон Энтони Поцци». Черт побери, именно так там и было написано черным по белому.

Поцци замолчал и отхлебнул пива.

— Ну, не знаю, — потом продолжал он. — Когда я вспоминаю об этом, то как сон или что-нибудь вроде. Одни куски какие-то, остальное смутно — будто и не было. Помню, что он взял меня прокатиться, но… ни сколько мы с ним катались, ни о чем говорили, этого не помню. Помню, в машине был кондиционер, пахло кожей, и что руки у меня были липкие, и я на себя за них злился. Может быть, потому, что я все-таки очень боялся. Хоть он и показал права, но сомнения меня грызли. Думал, странно все как-то. Что с того, что он сказал, что отец, это еще ничего не значит, мог и соврать. Может, дурит зачем-то. Мы с ним колесили по улицам, а я думал только об этом, а потом вдруг мы снова оказались около дома. Прошло вроде не больше минуты. Потом он даже из машины не вышел. Достал из кармана стольник и сунул мне в руку. «Держи-ка, Джек, — сказал. — Видишь, я о тебе забочусь». Блин. Я тогда таких денег еще в жизни не видел. Даже не знал, что бывают бумажки в сто долларов. Так что из машины я вышел разбогатевший и, помню, подумал: «Ага, значит, все-таки отец». Но сообразить, что сказать, не успел, он меня потрепал по плечу и помахал ручкой. «Увидимся, парень», — сказал он или что-то вроде того, а потом нажал на педаль и уехал.

— Забавное знакомство, — сказал Нэш.

— А то.

— А когда вы съездили в «Плазу»?

— Года через три или через четыре.

— Вы в это время виделись?

— Ни разу. Он опять будто испарился. Я-то пытался расспрашивать мать, но она у меня вообще была не из болтливых, а тут ей к тому же не хотелось говорить. Это потом она рассказала, что, когда я родился, он загремел в тюрягу. Потому они и развелись. Никудышный был человек.

— За что его посадили?

— За какую-то аферу. Продавал акции липовой корпорации. Мошенничество по полной программе.

— Зато потом, когда освободился, пошел в гору. Во всяком случае, на «кадиллак» заработал.

— Наверное. Он, по-моему, поднялся на недвижимости во Флориде. На кондоминиумах.

— Но точно ты этого не знаешь.

— Я о нем ничего точно не знаю. Он давно уже не появлялся. Может, умер с тех пор.

— Но тогда, года через три или четыре, он все же явился.

— Ага, ни с того ни с сего, как и в первый раз. Я опять уже про него забыл. Четыре года в этом возрасте долгий срок. Будто вся жизнь на хрен.

— Что ты сделал со ста долларами?

— Смешно, что ты спрашиваешь об этом. Сначала я хотел что-нибудь купить. Какую-нибудь этакую бейсбольную перчатку или еще что-нибудь, но, знаешь, все казалось не то, и так я и не смог с ними расстаться. Так они у меня пролежали. В коробочке, в ящике с нижним бельем, а я каждый вечер ее вынимал, просто чтобы взглянуть — убедиться, что они там.

— И коли они там были, значит, отец тоже был.

— Я тогда так не думал. Но да, наверное. Коли деньги вот они, значит, наверное, он вернется.

— Детская логика.

— Как ни печально в этом признаваться, но я тогда был дурак. Сейчас самому не верится, что мог когда-то так думать.

— Все мы когда-то были дураки. Ничего, потом выросли.

— Ага, да и как оно могло быть иначе? Матери я бумажки никогда не показывал, но приятеля своего, Уолта, то и дело звал и давал потрогать. Зачем-то мне это было нужно, не знаю зачем. Будто бы когда я видел, как он берет ее в руки, тогда точно знал, что ничего мне не померещилось. Странное дело — месяцев через шесть я вдруг вбил себе в голову, будто они фальшивые. Может быть, это придумал Уолт, точно уже не помню, но зато помню, как думал, что если деньги фальшивые, то и дядька был не отец.

— А дальше больше.

— Вот-вот. Больше, и больше, и больше. Как-то мы с Уолтом об этом болтали, и он сказал, что единственный способ проверить — отнести деньги в банк. Не хотелось мне их выносить из комнаты, но если, как я уж решил, бумажка фальшивая, так зачем она мне. Идем мы, значит, несем ее в банк, а сами боимся — вдруг ограбят, и все крадемся этак по стеночке, будто идем черт знает на какое задание. Кассир в банке оказался хороший дядька. Уолт ему говорит: «Моему другу нужно проверить, настоящие это деньги или нет», и кассир бумажку взял и проверил, как полагается. Даже через увеличительное стекло посмотрел для надежности.

— Что же он вам сказал?

— «Купюра настоящая, ребята, — сказал. — Подлинный банковский билет Казначейства США».

— Ну и соответственно человек, который тебе его подарил, тоже был настоящий.

— Точно. Но только что дальше-то? Если он действительно мой отец, то почему не приезжает, почему я о нем ничего не знаю? Мог бы хоть письмо черкнуть или там открытку. И вместо того чтобы плюнуть, я давай сочинять, то одну причину, то другую. Придумал — блин! — что отец у меня вроде Джеймс Бонда, работает на правительство, секретный агент и все такое, а не едет, чтобы не разрушать легенду. В конце-то концов, тогда-то я как раз поверил во все это дерьмо про плен, про Вьетнам, и, стало быть, если он мог оттуда сбежать, то крутой был дядька, ведь так? Круче вареного яйца. Господи Иисусе, я, наверное, был совсем дурак, коли так думал.

— Тебе необходимо было что-то придумать. Нельзя жить и вообще ничего не знать. Так и спятить можно.

— Наверное. Только тогда я уже сам себя лапшой пичкал. И напичкал по самое горло.

— А что было, когда он наконец приехал?

— В тот раз сначала позвонил и договорился с матерью. Помню, я тогда уже лег и она поднялась ко мне в спальню. «Хочет провести с тобой выходные в Нью-Йорке», — сказала она, и сразу видно было, что внутри у нее все кипит. Дальше она только одно и повторяла: «Достал меня этот ублюдок, а? Вот достал меня». А потом, днем в пятницу, он подъехал к нам уже в другом «кадиллаке». Этот был черный, а отец, помню, был в шикарном костюме верблюжьей шерсти и курил толстую сигару. Ни капли был не похож на Джеймс Бонда. Был будто из какого-то фильма про Аль Капоне.

— Зимой?

— Середина была зимы, подморозило. Прокатились мы по туннелю Линкольна, сняли номер в «Плазе-отеле», а потом сразу пошли на Пятьдесят вторую к Галлахеру. До сих пор помню это место. Будто на живодерне. Сырых бифштексов в витринах висело ну сотни — вот где можно стать вегетарианцем. Но ресторан был на уровне. По стенам фотографии — кинозвезд, политиков, и, если честно, тогда я там просто обалдел. Наверное, это и была цель. Отцу захотелось меня сразить, он и постарался. После обеда мы пошли на бокс в «Гарденс». На следующий день — туда же на баскетбол, играли два монстра, два университета, а в воскресенье двинули на Большой стадион, где играли «Гиганты» с «Краснокожими». Не подумай, приятель, места у нас были не на верхотуре — лучшие были места. Ну да, конечно же, я прибалдел и уши развесил только так. К тому же, куда бы мы ни пошли, он везде вынимал из кармана толстенную пачку и тратил налево-направо. Десятки, двадцатки, полтинники — давал не глядя. Швырялся на чаевые, будто бы так и надо. Коридорным, швейцарам, носильщикам. Стоило им только руку протянуть, а он — нате, пожалуйста, будто, блин, помирать назавтра собрался.

— Понятно, впечатление он произвел. Но тебе-то понравилось?

— Да не очень. Я подумал тогда: если так вот и нужно жить, то что же я-то до сих пор так не жил? Понимаешь, про что я?

— Думаю, да.

— Разговаривать мне с ним было непросто, и все время было не по себе, неловко. Он передо мной похвалялся — какие сделки он, мол, заключает, чтобы, значит, мне показать, какой он весь из себя, а я даже толком-то и не понимал, о чем речь. Советы давал. «Обещай, что пойдешь учиться в старшую школу, — это он раза два сказал или три. — Пообещай закончить старшую школу; тогда всю жизнь будешь на диване валяться». Я был совсем еще сопляком, учился в шестом классе — и что я в этом тогда понимал? Но он привязался, и я пообещал. Пришлось. Хуже всего было, когда я рассказал про те сто долларов. Я-то думал, ему будет приятно узнать, что я их храню, а он так просто и обалдел, и лицо стало такое, будто я его оскорбил. «Денежки копишь, — сказал он. — Да это всего лишь паршивый клочок бумаги, парень, и какого черта ты его прячешь в коробочке!»

— Слова настоящего мужчины.

— А то! Он только и делал, что показывал, какой он настоящий. Правда, в итоге я поступил не совсем так, как он хотел. Помню, вечером в воскресенье, когда мы вернулись, я приехал домой весь перевернутый. Он мне выдал еще сто долларов, и на следующий же день я после школы пошел и всё потратил — всё. Он сказал, чтобы я их тратил, я и потратил. Но только не на себя, на себя не захотелось. Я пошел в наш ювелирный и купил матери жемчужное ожерелье. До сих пор помню, сколько оно стоило. Сто восемьдесят девять долларов, включая налоги.

— А сдачу куда дел?

— Купил ей большую коробку шоколадных конфет. Такую, знаешь, в виде сердечка.

— Ей, должно быть, было приятно.

— Ага. Села и заплакала, когда я выложил ей все это барахло. Я был рад, что так сделал. На душе полегчало.

— А как насчет старшей школы? Сдержал обещание?

— Ты за кого меня принимаешь, за дурака, что ли? Конечно, закончил. И, между прочим, неплохо. Средний балл был четверка с минусом, играл в баскетбольной команде. Я был хороший игрок.

— Ты что, на ходулях там бегал?

— Я был защитником, парень, и хорошим защитником, можешь мне поверить. У меня прозвище было — Мышь. Я был верткий, шмыгал у них между ног и мячи проводил только так. Один раз побил школьный рекорд — за одну игру пятнадцать подач. Я в команде был джокер.

— Стипендию в колледж тебе все же не предложили?

— Предложили, но какие-то крохи — ничего интересного. Да кроме того, я тогда уже решил, что лучше играть в покер, чем стать каким-нибудь занюханным менеджером.

— Потому ты и пошел продавцом в универмаг.

— В универмаге я был временно. На выпускной мой старикан мне преподнес подарок. Прислал чек на пять тысяч долларов. Как тебе это нравится? Шесть или семь лет ублюдок не появлялся, а тут вспомнил, что у меня выпускной. Пример смешанных чувств. Я чуть не помер от радости. Но как же мне хотелось дать этому гаду по яйцам.

— Написал благодарственное письмо?

— А как же. Полагается ведь говорить спасибо, не так ли? Но он не ответил. Ни разу с тех пор даже не звякнул.

— Бывает и похуже.

— Блин, да мне давно до него нет дела. К тому же все, что ни делается, все к лучшему.

— Тогда-то и началась твоя карьера.

— Соображаешь, приятель. Моя блистательная карьера, путь наверх к высотам славы.




После этого разговора Нэш уловил легкий сдвиг в своих чувствах к Поцци. Чувства стали мягче, добрее, и пусть неохотно, однако Нэш все же признался себе, что есть в этом парне нечто изначально хорошее. Разумеется, Нэш не бросился тотчас ему на шею, выкладывать все как есть, но ему захотелось — и с той минуты все больше хотелось — взять его под крылышко, опекать и защищать. Возможно, причиной тому была щуплая, худосочная фигурка — будто бы Поцци, остановившись в росте когда-то, в явно несытом детстве, и впрямь остался ребенком, которому еще расти и расти, но, может быть, так подействовала на Нэша история про отца. Слушая Поцци, Нэш то и дело вспоминал собственное детство, невольно, с удивлением отмечая элементы сходства: заброшенность, нежданные деньги, неизжитая до конца обида, — что, конечно, задело в нем живую струнку. Если начинаешь в человеке узнавать себя, он перестает быть чужим. Так или иначе, чем-то вы оказываетесь уже связаны. Нэш вполне отдавал себе отчет в том, что эти мысли нужно от себя гнать, что это ловушка, но ничего не мог с собой поделать и против воли проникся теплыми чувствами к непутевому, худущему почти мальчишке. Расстояние, их разделявшее, неожиданно сократилось.

Нэш решил отложить экзамен и в первую очередь заняться одеждой Поцци. До закрытия магазинов оставалось еще полдня, и незачем было заставлять его шататься по отелю, как клоуна, в спадавших штанах. Нэш понимал, что вести себя нужно жестче, но Поцци еще не оправился от побоев, и у Нэша недостало духа заставить его немедленно демонстрировать свои таланты. Конечно, это была ошибка. Покер — экзамен на прочность, проверка реакции в экстремальных условиях, и самый хороший способ узнать, на что человек способен, сыграть с ним тогда, когда он без сил валится с ног. Поцци экзамен провалит почти что наверняка, и деньги, которые Нэш готов выложить на одежку, будут выброшены на ветер. Но, готовый к неприятным открытиям, Нэш все же решил не спешить. Он оттягивал конец, делая перед собой вид, будто бы у него еще есть надежда. Кроме того, ему самому захотелось прошвырнуться по магазинам. В конце концов, несколько сотен погоды ему не сделают, зато, сводив Поцци куда-нибудь, например в «Сакс» на Пятую авеню, и он тоже получит удовольствие. Поход обещал быть забавным, а если на том и кончится, он по крайней мере потом вспомнит о нем с улыбкой. В магазине Поцци оправдал все расходы с лихвой, устроив такое представление, на какое Нэш, проснувшись в то утро в Саратоге, не смел и рассчитывать.

Поцци начал валять дурака в тот же самый момент, как только они переступили порог универмага. Я вам что, студентик какой? или пидор? заявил он в мужском отделе, лучше буду ходить в полотенцах. Оно, может быть, и сойдет, если ты мистер Дерьмистер Третий с какой-нибудь Парк-авеню, а он-то Джек Поцци, нормальный парень, из Ирвингтона, штат Нью-Джерси, и чтоб ему провалиться, если он напялит на себя вот это розовое позорище с крокодилом. Там, откуда он родом, в таком на порог не пустят. Сдерут, раздерут и смоют в сортире. Оскорбленный в своих лучших чувствах, Поцци нес эту околесицу, не забывая разглядывать женщин, замолкал, если в отдел заходила покупательница покрасивее или помоложе, силился взглядами навести контакт, а потом едва не вывихивал шею, провожая глазами колыхание бедер. Двоим из них он подмигнул, а к третьей, которая ненароком задела его за руку, тут же шагнул знакомиться.

— Привет, малышка, — сказал он. — Какие планы на вечер?

— Полегче, Джек, — раз или два предупредил его Нэш. — Успокойся. Нас отсюда вышвырнут, если не угомонишься.

— Я и так спокоен, — сказал Поцци. — Нельзя, что ли, парню попытать счастья?

Поцци будто бы знал, что Нэш от него ждал чего-то подобного. Он устроил спектакль явно сознательно, кривляясь будто бы в знак благодарности, а если бы Нэш на самом деле захотел, чтобы тот прекратил, Поцци остановился бы в ту же секунду. По крайней мере, именно так подумал Нэш через несколько минут, когда они приступили к делу всерьез и Поцци проявил исключительную покладистость. Теперь он так давал понять, что оценил предоставленную возможность научиться чему-то новому и что в его глазах Нэш заслужил уважение.

— Значит, так, Джек, — сказал ему Нэш. — Ты через два дня идешь в гости к миллионерам. Ты поедешь играть не в паршивом игорном зале, а в гости. Тебя, может быть, там хотят оставить к обеду или переночевать. Ты ведь не хочешь произвести на них плохое впечатление, ведь так? Не хочешь выглядеть провинциальным болваном? Видел я, в чем ты ходишь. Не годится, Джек, это не пойми что. Если сталкиваешься с человеком в таком костюме, как был у тебя, с ним все сразу понятно, сразу про себя думаешь — вот это и значит проиграться по-настоящему. Ни стиля, ни класса. По дороге ты что-то там говорил, будто бы в твоем деле приходится быть актером. Но актеру нужен костюм. Может быть, эта одежда тебе и не по душе, но в ней ходят богатые люди, а тебе нужно всем показать, что ты человек неглупый и понимаешь, что к чему. Пора начинать взрослеть, Джек. Пора задуматься о себе всерьез.

Так, постепенно, Нэш одел его с головы до ног, и Поцци вышел из универмага с благоприобретенными за пять сотен буржуазной солидностью и приличием, в костюме до такой степени обыкновенном, что его владелец становился невидимым в любой толпе: темно-синий пиджак, светло-серые брюки, кожаные белые мягкие туфли, белая рубашка из хлопчатобумажной ткани. День был жаркий, и Нэш сказал, что в такую погоду вполне можно обойтись без галстука, и Поцци тут же кивнул, сказав, что главное — вовремя остановиться.

— Я себя уже и так чувствую, как не знаю кто, — сказал он. — Только удавки мне еще и не хватало.

В «Плазу» они вернулись часов около пяти. Забросили на седьмой этаж пакеты и спустились в «Устричный бар». После первой же кружки глаза у Поцци стали слипаться и его явно потянуло в сон. Нэш видел, что парню все еще больно, и потому, не желая его терзать, попросил чек.

— Быстро ты скисаешь, — сказал он. — Кажется, пора тебе подняться вздремнуть.

— Что-то дерьмово мне, — признался Поцци, и не подумав возражать. — Субботний вечер в Нью-Йорке, но мне, похоже, уже ничего не обломится.

— Пойди отоспись, приятель. Если к ночи проснешься, закажем ужин, но, по-моему, лучше бы тебе спать уже до утра. Тогда встанешь как человек.

— Готовый к боям и подвигам. Никаких, значит, девок. Никакого разгула, ничего жирного. На дорожку в пять, спарринг в десять. Воздержание. Воздержание и умеренность.

— Схватываешь просто на лету.

— У нас бой на носу, Джимбо. Малышу пора на бочок. Спорт требует жертв.

Они снова поднялись в номер, и Поцци тут же залег в постель. Нэш, прежде чем выключить свет, заставил его проглотить три таблетки аспирина, а потом поставил пузырек и стакан с водой на столик.

— Если вдруг проснешься, — сказал он, — прими еще. Снимет боль.

— Спасибо, мамочка, — сказал Поцци. — Можно я сегодня не буду молиться на ночь? Передай, пожалуйста, Господу, что мне очень хочется спать.

Нэш прошел к себе через ванную, закрыл за собой обе двери и сел на кровать. Он был немного растерян — оказалось, он понятия не имеет, чем себя занять на весь вечер. Нэш решил было пойти поужинать, но отверг эту мысль. Он не захотел уходить от Поцци надолго. Случиться ничего вроде бы не могло (в этом Нэш был более-менее уверен), однако же счел неправильным слишком уж полагаться на случайности.

В семь часов он заказал себе в номер сэндвич и пиво, после чего включил телевизор. По телевизору показывали бейсбол — играли «Метс» из Цинциннати, и он посмотрел матч до девятого иннинга, тасуя колоду новых, купленных карт и раскладывая перед собой на кровати пасьянс. В десять тридцать он выключил телевизор и улегся в постель, раскрыв «Исповедь» Руссо в дешевом бумажном издании, за которую взялся в Саратоге. Его уже начинало клонить в сон, когда Нэш наткнулся на страницу, где Руссо описывает, как бросал в лесу камешки в дерево. Если я попаду вон в то дерево, говорит там себе Руссо, то начиная с сегодняшнего дня у меня все в жизни будет хорошо. Тут он бросает камешек и не попадает. Этот раз не считается, говорит он тогда, подходит к дереву ближе и поднимает с земли второй камень. Снова бросает и снова мимо. Этот тоже не считается, говорит Руссо, подходит еще ближе, берет третий камень. Снова не попадает. Это все была подготовка, говорит он себе, подготовка не считается. И, чтобы не промахнуться, подходит на этот раз совсем близко. До дерева остается всего один шаг, его можно коснуться рукой. Руссо осторожно заносит руку, бросает и наконец попадает в цель. Попал, говорит он, молодец. Теперь, начиная с этой минуты, у меня в жизни все будет хорошо.

Отрывок оказался забавным, однако настолько Нэша обескуражил, что тот даже не улыбнулся. От такой откровенности он содрогнулся, подивившись тому, какое же нужно присутствие духа, чтобы вот так рыться в себе и представать в неприглядном виде перед всем миром. Нэш выключил лампу, закрыл глаза и слушал жужжание кондиционера до тех пор, пока не уснул. Ему приснился лес, где в листьях шуршал ветер, и звук этот был точь-в-точь похож на шуршание новых карт.




Утром Нэш продолжал тянуть и опять отложил игру. Будто бы проверял, на что способен он сам, а не Поцци, и сдать этот экзамен стало делом чести. Ему стало нужно понять, долго ли он продержится в состоянии неопределенности, сможет ли вести себя так, словно забыл об игре, до тех пор пока Поцци сам не нарушит молчания. Если Поцци тоже будет молчать, значит, он ничего не стоит и все его рассказы — обычная болтовня. Симметричность условия их задачи Нэшу понравилась. Отсутствие слов будет значить, что все только слова, а слова будут значить, что все блеф, обман, сотрясение воздуха. Если же Поцци действительно умеет играть, он непременно рано или поздно заговорит сам, и потому Нэш решил не торопить событий. Это как будто хочешь вдохнуть, но задерживаешь дыхание, подумал он, уже зная, что, раз решившись на эксперимент, он его доведет до конца.

Поцци, хорошо выспавшийся, выглядел намного лучше вчерашнего. Еще не было девяти часов, когда Нэш услышал, как в ванной полилась вода, а минут через двадцать Поцци появился у него в комнате, снова обмотавшись полотенцами.

— Как господин сенатор чувствует себя с утра пораньше? — сказал Нэш.

— Неплохо, — сказал Поцци. — Кости еще болят, но тем не менее Джексус Поззиус снова у дел.

— Что, по-видимому, означает: пора нам слегка позавтракать?

— Слегка! Поплотней позавтракать! У меня в животе дыра, и она требует, чтобы ее наполнили.

Им принесли завтрак, и Нэш не заговаривал о делах еще час. Он начал было подумывать, не решил ли и Поцци сыграть с ним в ту же игру: устроить войну нервов, не желая заговаривать первым. Однако едва Нэш так подумал, как оказалось, что он ошибается. Поцци доел и ушел к себе одеваться. Едва он вернулся (в белой рубашке, в серых брюках и белых туфлях вид у него вполне пристойный, подумал Нэш), Поцци заговорил сам и с порога.

— Я думал, ты хочешь узнать, какой из меня игрок, — сказал он. — Может, пора пойти поискать картишки?

— Картишки есть, — сказал Нэш. — Я только ждал, когда ты придешь в себя.

— Пришел. Могу шагом марш и за дело.

— Вот и хорошо. Значит, сейчас мы все и выясним. Давай, Джек, садись, покажи, на что ты способен.

Они договорились, что будут брать по семь карт, пустили на фишки почтовую бумагу из фирменного гостиничного набора и просидели потом три часа. Конечно, из-за того, что играли они вдвоем, Нэш не мог в полной мере оценить талант Поцци (вдвоем больше зависишь от случая, и потому, вполне возможно, парню просто-напросто повезло), но тем не менее Нэша он обыграл, и через три часа пачка бумажных листков почти вся перекочевала на его сторону стола. В покере Нэш был, конечно, не мастер, однако и не полный профан. В те два года, когда он учился в «Бодуин-колледже», они резались в покер едва ли не каждую неделю, а с тех пор, как Нэш стал пожарником, он садился за стол столько раз, что уже не боялся играть против хороших игроков. Но те хорошие игроки даже в подметки не годились этому мальчишке, и Нэш быстро это понял. Поцци лучше сосредоточивался, быстрей анализировал ситуацию, действуя увереннее, чем все, с кем раньше играл Нэш. После первого круга Нэш попытался играть за двоих, прибрав себе слепой прикуп, но в результате вышло все то же самое. Если не наоборот, если Поцци его обыграл не быстрее. Что-то Нэш брал, но это была все мелочь, которая не шла ни в какое сравнение с тем, что выигрывал Поцци. Тот будто бы безошибочно знал, когда нужно идти напролом, когда приостановиться, принимал решение, взглянув только на третью, в крайнем случае четвертую карту, и почти не ошибался. Нэш попытался блефовать и минут на двадцать или на тридцать вырвался вперед, однако на том везенье и закончилось. Поцци его быстро вычислил, и потом Нэшу уже казалось, будто Поцци забрался к нему в мозги и читает, что там происходит. Нэш этому только порадовался, поскольку это было в его интересах, однако ощущение оказалось не из приятных, и прошло оно потом не сразу. Нэш поменял тактику — постарался сосредоточиться, начал играть осторожно, и тут Поцци окончательно завладел игрой, манипулируя Нэшем, когда и как заблагорассудится. Однако он не злорадствовал. Он стал не похож на себя, напрочь отбросив свои шуточки. Он был необыкновенно серьезным, пока Нэш не сдался, а тогда словно пришел в себя — неожиданно откинулся на спинку стула и, довольный, широко просиял.

— Неплохо, приятель, — сказал Нэш. — Оставил меня без штанов.

— Я тебя предупреждал, — сказал Поцци. — Когда дело доходит до покера, тут уже не повыеживаешься. Лично я беру девять из десяти. Такой, значит, закон природы.

— Хорошо бы он сработал и завтра.

— Спокойно. Разделаю их только так. Гарантирую. Они тебя слабей раза в два, а ты же видел, как я тебя, а?

— Разбил вчистую.

— Именно. Устроил тебе ядерный холокост, а? Хиросима да и только.

— Условия, как договорились?

— Пятьдесят на пятьдесят? Ага. Я согласен.

— Минус, конечно, десять тысяч.

— Ага, минус десять штук. Вообще-то и еще кое о чем нужно бы вспомнить.

— Ты про что?

— Про гостиницу. Про жратву. Про тряпки, которые ты мне купил.

— Об этом не беспокойся. Спишем на общие, так сказать, расходы.

— Блин. Ты не обязан это все оплачивать.

— Я вообще ничего не обязан. Но… оплатил и оплатил. Будем считать, я тебе это все подарил. Если хочешь, считай, это мой бонус за участие в предприятии.

— Налог с открытия.

— Вот именно. Или как комиссионные за твои предоставленные услуги. От тебя требуется только снять трубку и выяснить, ждут ли тебя еще Лоурел и Харди. Чтобы не ездить попусту. Не забудь узнать, как нам ехать. Опаздывать нехорошо.

— Их лучше сразу предупредить, что мы приедем вдвоем. Чтобы никаких неожиданностей.

— Скажи, что у тебя машина в ремонте и тебе придется приехать с приятелем.

— Скажу им, что ты мой брат.

— Не перегни палку.

— Да точно лучше, если брат. Не будет лишних вопросов.

— Хорошо, говори, что хочешь. Только не слишком-то усложняй. Иначе потом запутаешься.

— Не беспокойся, приятель. На меня можно положиться. Не забыл? Я — мастер Джекпот. Какая разница, что говорить? Пока я это я, все будет хорошо.




На следующий день, в половине второго, они отправились в Окэм. Игра должна была начаться поздно вечером, однако Флауэр и Стоун ждали их к четырем.

— Значит, не очень-то разгуляешься, — сказал Поцци. — Они, видите ли, хотят пригласить нас к чаю. Потом показать дом. Потом обед и только потом за стол. Как это тебе нравится? Чай им понадобился! Вот, блин, заразы!

— Ничего, должен же и тебя кто-нибудь когда-нибудь пригласить на чай, — сказал Нэш. — Веди там себя прилично. Чаем не хлюпай. Когда спросят, сколько сахару, скажи — один кусочек.

— Они, может быть, и придурки, но, похоже, добрые. Наверное, я просто жадная скотина, иначе пожалел бы двух старичков.

— По-моему, если бы кто и пожалел двух миллионеров, так только не ты.

— Да ну, ты же понял, о чем я. Сначала они нас — вином, обедом, а мы их потом раз и обчистим. Таких дураков всегда жалко. Хотя, конечно, не очень.

— Вот на этом и остановимся. Все садятся играть, только если надеются выиграть, даже добренькие миллионеры. Да и как знать, чем все обернется. Наверняка мы, Джек, знаем лишь то, что они, полные своих добрых к нам чувств, уже ждут нас сейчас в Пенсильвании.

День тот выдался жаркий, душный, над головой, обещая дождь, собирались плотные тучи. Они выехали из туннеля Линкольна и покатились по хайвеям Нью-Джерси к берегам Делавара. Первые минут сорок пять они оба молчали. Нэш следил за дорогой, а Поцци глазел по сторонам и время от времени заглядывал в карту. Нэш, как никогда в жизни, был уверен в том, что, к кому бы ночью ни повернулась удача, катаниям его пришел конец. Неотвратимость этого конца, на его взгляд, доказывал уже один тот факт, что Поцци сидел с ним рядом. Что-то закончилось, что-то должно было вот-вот начаться, и Нэш сейчас оказался между и между, еще не там и уже не здесь. Он понимал, что у Поцци есть все шансы сегодня выиграть, шансы даже более чем хорошие, однако и впрямь он выиграй, победа пришла бы в руки слишком легко, слишком обыкновенно, значит, она вряд ли всерьез и надолго, и Нэша это пугало. Потому Нэш старался больше думать о проигрыше, убеждая себя в том, что так он к нему готовится, не желая оказаться застигнутым врасплох. Что он будет делать, если дела ночью пойдут плохо? Как поступит, оставшись без денег? Странность заключалась не в том, что он рисовал себе худшее, а в том, что рисовал холодно, отстраненно, почти равнодушно. Будто бы наконец он больше не имел отношения к тому, что произойдет. Будто его не интересовало, где он, куда направляется и что с ним будет дальше. Наверное, он слишком надолго попал в лимб, думал Нэш, и теперь ему так и будет не за что зацепиться, пока он снова здесь не найдет себя. Он вдруг ощутил внутри такое спокойствие, будто бы в нем не осталось ни единого живого чувства. Он и хотел бы почувствовать страх, однако его не пугала никакая катастрофа.

Примерно через час Поцци снова разговорился. Они как раз в тот момент попали в грозу (где-то посередине между Нью-Брунсвиком и Принстоном), и наконец Поцци, впервые за три дня с начала их знакомства, решил проявить некоторое любопытство по отношению к своему спасителю. Не готовый к такому, Нэш не успел принять боевую стойку и невольно принялся отвечать на бесцеремонные вопросы откровеннее, чем того хотел и что позволил бы себе в обычном своем состоянии, и разговорился, облегчая душу. Вдруг это заметив, он было замолчал, но тут же решил, что это не имеет значения. Завтра Поцци исчезнет из его жизни, и почему бы не выговориться с человеком, которого ты больше никогда не увидишь.

— Ну, Профессор, — сказал Поцци, — а ты на что будешь тратить деньги, когда вдруг бац и разбогатеешь?

— Еще не решил, — сказал Нэш. — Утром уеду, несколько дней проведу с дочерью. Потом сяду, что-нибудь придумаю.

— Так ты что, папаша, что ли? Вот никогда бы не подумал, что ты семейный.

— Семьи у меня и нет. Но дочь в Миннесоте есть. Через пару месяцев ей уже четыре.

— А жены, что ли, нет?

— Была и жена, теперь нет жены.

— Она, что ли, живет в Мичигане с ребенком?

— В Миннесоте. Нет, девочка живет у сестры. У сестры и у зятя. Он когда-то играл защитником в «Викингах».

— Шутишь? Как зовут?

— Рэй Швайкерт.

— Не слышал о таком.

— Он играл всего пару сезонов. Потом в тренировочном лагере повредил колено, лопух несчастный, на том его карьера и закончилась.

— Жена-то куда подевалась? Отдала концы или как?

— Никак. Вполне возможно, она и сейчас живет где-нибудь в полном здравии.

— Значит, растворилась в пространстве?

— Вроде того.

— Хочешь сказать, она что, сбежала и бросила ребенка? Это же какой нужно быть стервой, чтобы так сделать?

— Я сам задаю себе тот же вопрос, и довольно часто. Но зато она оставила мне записку.

— Очень мило с ее стороны.

— Да, и я преисполнился бесконечной признательности. Беда только в том, что оставила она ее на кухонной мойке. А поскольку вытереть ее после завтрака моей бывшей жене было лень, мойка оказалась мокрая. И к вечеру, когда я пришел домой, записка тоже промокла. Сложновато прочесть письмо, где расплылись чернила. Жена моя там написала даже, с кем сбежала, только я не смог разобрать. То ли Горман, то ли Торман — так до сих пор и не знаю.

— Значит, она у тебя была симпатичная. Что-то же в ней было, если ты на ней женился.

— Да, она была симпатичная. Когда я увидел ее в первый раз, то подумал, что такой красивой женщины в жизни не видел. Оторваться не мог от нее.

— Значит, задница, но шикарная.

— Можно сказать и так. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что мозги у нее все именно там и находятся.

— Старая песня, приятель. Сам-то чем думал? Вот оно так все и вышло. Но только если бы это была моя жена, я бы ее за волосы приволок и вколотил бы ума.

— Можно подумать, это что-то меняет. Кроме того, мне нужно было ходить на работу. Я не мог все бросить и ехать ее разыскивать.

— На работу? Хочешь сказать, у тебя есть работа?

— Теперь нет. Я ушел с работы примерно год назад.

— Чем занимался?

— Ликвидировал пожары.

— Значит, ты у нас специалист по устранению неприятностей? Тебе звонят, когда у фирмы проблемы, и ты ходишь вокруг да около, ищешь им лазейку. Топ-менеджер, значит. Ты, должно быть, неплохо тогда зарабатывал.

— Нет, я ликвидировал настоящие пожары. Обыкновенные — рукава, вода, лестницы. Топоры, горящие здания, люди прыгают из окон. Те самые, о которых пишут в газетах.

— Да иди ты!

— Честное слово. Я семь лет отработал пожарником в Бостоне.

— Ты этим будто гордишься.

— Не «будто», а горжусь. Я был хорошим пожарником.

— Если это тебе так нравилось, так зачем ты ушел?

— Свалилось счастье. Большому кораблю большое плавание.

— Выиграл по билету в Ирландскую лотерею?

— Нет, скорее, как у тебя к выпускному.

— Только тебе перепало побольше.

— Вроде того.

— А сейчас? Сейчас ты чем занимаешься?

— Именно сейчас я занимаюсь тем, что везу тебя к двум миллионерам в надежде, что тебе повезет.

— Настоящий солдат удачи.

— Вот именно. В основном занимаюсь тем, что держу нос по ветру и жду, чего принесет.

— Добро пожаловать в нашу команду.

— В какую вашу команду? Ты о чем?

— Во «Всемирное братство бродячих собак». Какая ж у меня еще может быть команда? Берем тебя действительным членом, с именной, личной карточкой. Серийный номер — ноль-ноль-ноль-ноль.

— Надо же, я было подумал, что это твой личный номер.

— Мой тоже. И твой тоже. Это одно из наших преимуществ. У нас все под одним номером.




Под Флемингтоном гроза прошла. Сквозь разошедшиеся тучи выглянуло солнце, и влажная земля вдруг засверкала, и все стало на редкость, почти неестественно ясным. Очертания деревьев на фоне неба приобрели необыкновенную четкость, и даже их темные, узорные тени теперь будто бы врезались в землю, как вычерченные скальпелем. Нэш все время, даже в грозу, ехал не сбавляя скорости, потому во Флемингтоне они оказались немного раньше, чем нужно. Они решили остановиться, выпить по чашке кофе, заодно, пока в городе, облегчиться с комфортом и купить сигарет. Просто так он не курит, пояснил свою просьбу Поцци, но за игрой любит, чтобы была сигарета. Сигарета полезная штука, помогает укрыться от взглядов партнеров, будто в табачном облаке можно и впрямь спрятать мысли. Самое главное — не раскрыться, выстроить вокруг себя стену и никого туда не впускать. За игрой занят не столько ставками, сколько изучением противника, когда по случайным жестам обнаруживаешь их слабости и просчеты. Как только ты начинаешь понимать, с кем имеешь дело, сразу же получаешь огромное преимущество. По этой причине хороший игрок всегда делает все возможное, чтобы установить защиту.

Нэш купил «Мальборо», расплатился, отдал блок Поцци, и тот сунул его под мышку. Они вышли из магазина и пошли прогуляться по главной улице, где по случаю хорошей погоды снова было полно туристов. Пройдя пару кварталов, они увидели здание старой гостиницы, на котором красовался большой плакат, сообщавший, что именно здесь в 1930 году во время процесса над похитителем сына Линдберга останавливались журналисты. Нэш принялся рассказывать Поцци про Бруно Хауптмана, про то, что тот был, похоже, не виноват, так как новые доказательства свидетельствуют в его пользу. Потом начал рассуждать о Линдберге, этом их национальном герое, который во время войны стал фашистом, однако для Поцци все это было, кажется, неинтересно, и Нэш прервал свою лекцию, и они повернули назад.

Мост во Френчтауне они нашли быстро, но за Делаваром, в Пенсильвании оказалось не так-то легко разобраться в указателях. Нэш делал сложные развороты, меняя дороги, настолько извилистые и узкие, что ехать по ним приходилось едва не ползком, и в результате они добирались до Окэма, оказавшегося от моста всего в пятнадцати милях, почти сорок минут. Возможно, если бы не гроза, они добрались бы быстрее, но сейчас на спусках мешала намытая ливнем глина, валялись упавшие ветки, и раза два им пришлось останавливаться, чтобы убрать их с дороги. Поцци без конца заглядывал в бумажку, где записал указания Флауэра, и, когда видел очередную примету, вслух возглашал: крытый мостик, синий почтовый ящик, серый большой валун с нарисованным черным кругом. Через некоторое время обоим им стало казаться, будто они попали в лабиринт, и когда наконец из него выбрались за последним поворотом, то оба сознались, что вряд ли нашли бы дорогу назад.

Поцци был здесь впервые, однако знал по рассказам, что у миллионеров здесь большой, роскошный особняк в двадцать шесть комнат и триста акров земли. Однако никакой роскоши, которая, возможно, и существовала где-то там, в глубине за деревьями, от шоссе не было видно. На обочине грунтовой въездной дороги, которая шла в глубину заросшего леса, стоял обыкновенный серебристый почтовый ящик с надписью «Флауэр и Стоун». Вид у дороги был такой, будто она ведет к старой, разваленной ферме и по ней давно никто не ездил. Нэш свернул, и «сааб» затрясло на ухабах, корнях и кочках, так что те пятьсот или шестьсот ярдов показались им бесконечными. Поцци молчал, однако Нэш почувствовал и без слов, как тот помрачнел, словно его стали одолевать нехорошие предчувствия. Наконец лесная дорога пошла наверх, «сааб» вынырнул из низины, и через несколько минут перед ними, всего в полусотне ярдов, появились высокие железные ворота. Они подъехали и увидели от ворот сквозь железные прутья верхнюю часть стоявшего в глубине дома: огромного кирпичного здания, с двускатной шиферной крышей, ярко блестевшей на солнце, с четырьмя высокими трубами.

Ворота оказались закрыты. Поцци выскочил из машины открыть их, но подергал за ручку и повернулся к Нэшу, отрицательно покачав головой, показывая, что они заперты. Нэш включил нейтральную передачу, поставил «сааб» на ручник и тоже вышел сам посмотреть, что там можно сделать. Воздух оказался неожиданно прохладным, от вершины холма дул ветер, шелестя в кронах деревьев, уже отмеченных первыми признаками осени. Едва ноги ступили на землю, Нэша вдруг охватило ощущение бесконечного счастья. Длилось оно мгновение, сменившись легкой, почти незаметной дурнотой, но, едва Нэш сделал первый шаг к Поцци, прошла и дурнота. Голова стала будто пустая, и впервые за много лет Нэш почувствовал состояние, близкое к трансу, которое иногда охватывало его в детстве: резкую, внезапную перемену восприятия, когда весь окружающий мир будто бы утратил реальность. Сам себе он казался тенью, будто бы вдруг уснул с открытыми глазами.

Внимательно оглядев ворота, Нэш на одном из кирпичных столбов, на которых держались железные створы, обнаружил маленькую белую кнопку. Несложный расчет подсказывал, что в доме есть звонок, и Нэш надавил на нее кончиком указательного пальца. Не услышав в ответ ни звука, надавил еще раз — просто так, на всякий случай, чтобы проверить, доносится звонок до ворот или нет. Поцци от нетерпения хмурился, раздражался, Нэш стоял молча, вдыхая запахи мокрой земли и наслаждаясь стоявшей вокруг тишиной. Секунд через двадцать он заметил человека, который трусцой бежал к ним от дома. Разглядывая его приближавшуюся фигуру, Нэш решил, что он не похож ни на Флауэра, ни на Стоуна, по крайней мере на то, как их описывал Поцци. Человек был плотный, непонятного возраста, одетый в синие рабочие брюки и красную фланелевую рубашку, по которым Нэш определил в нем работника — может быть, садовника или сторожа. Человек заговорил с ними через прутья ворот, отдуваясь от бега.

— Чем могу помочь, ребята? — сказал он. Вопрос прозвучал нейтрально, ни дружески, ни враждебно, так, будто этот работник привык задавать его каждому, кто здесь появлялся. Вблизи глаза его удивили Нэша своей необычной, светлой голубизной, светлой до такой степени, что, когда на них падал свет, они казались почти прозрачными.

— Мы приехали к мистеру Флауэру, — сказал Поцци.

— Вы гости из Нью-Йорка? — сказал человек, глядя мимо них на «сааб», стоявший в грязи на дороге.

— Хорошо соображаешь, — сказал Поцци. — Те самые, из «Плаза-отеля».

— А машина? — спросил человек, запустив свои короткие, толстые пальцы в соломенные, с проседями волосы.

— Что «машина»? — сказал Поцци.

— Странно, — сказал человек. — Сами из Нью-Йорка, а машина по номерам из Миннесоты: «Страна тысячи озер». Что-то я всегда думал, Миннесота в другой стороне.

— Тебе-то какое дело, шеф? — сказал Поцци. — Какая тебе на хрен разница, какие у нас номера?

— Не нужно хамить, парень, — ответил человек. — Я только лишь выполняю свою работу. Здесь много народу болтается, и в нашу задачу не входит пускать всех без приглашения.

— У нас как раз есть приглашение, — сказал Поцци, старательно пытаясь не выйти из себя. — Мы приехали на игру. Если не веришь, пойди спроси у хозяина. Хоть у Флауэра, хоть у Стоуна. Оба мои друзья.

— Его зовут Поцци, — вставил слово Нэш. — Джек Поцци. Наверняка вас предупредили о нашем приезде.

Человек сунул руку в нагрудный карман, вынул бумажку, уместившуюся в ладони, и мельком прочел на вытянутой руке то, что там было написано.

— Джек Поцци, — повторил он следом за Нэшем. — А ты кто, приятель?

— Меня зовут Нэш, — сказал Нэш. — Джим Нэш.

Человек сунул бумажку обратно в карман и тяжело вздохнул.

— Не впускать неизвестно кого, — сказал он. — Таково правило. Нужно было сразу сказать, кто вы. Не было бы проблем.

— Нас кто-нибудь спрашивал? — сказал Поцци.

— Никто, — проворчал человек почти себе под нос. — Наверное, я забыл.

Не говоря больше ни слова, он открыл обе створки ворот и жестом показал на дом. Нэш и Поцци сели в «сааб» и въехали за ворота.




4


Звонок на входной двери исполнил первые такты бетховенской «Первой симфонии». От неожиданности оба глупо заулыбались, но откомментировать не успели, так как дверь распахнулась и чернокожая горничная в накрахмаленном сером форменном платье пригласила их в дом. Она провела их через большой вестибюль, с полом, выложенным черной и белой плиткой, мимо расставленных в беспорядке статуй (обнаженной лесной нимфы без правой руки, охотника без головы и безногой лошади, державшейся на постаменте на железном торчавшем из брюха штыре), через столовую с высокими потолками и огромным столом орехового дерева в центре, в тускло освещенный коридор, где по стенам висели небольшие пейзажи, и постучала в тяжелую деревянную дверь. На стук изнутри отозвался чей-то голос, и горничная, толкнув дверь, отошла в сторону, уступая дорогу Нэшу и Поцци.

— Гости прибыли, — сказала она, едва глянув в комнату, после чего, не добавив ни слова, закрыла за ними дверь и быстро ушла.

Комната была огромная и по своему виду, безусловно, мужская. Окинув ее от порога взглядом, Нэш отметил темные деревянные панели на стенах, бильярдный стол, камин, выложенный камнем, персидский вытертый коврик, кожаные кресла, вертевшийся над головой вентилятор. Все это, и особенно вентилятор, отдавало сходством с декорациями, казалось пародией на мужской клуб в какой-нибудь британской колонии начала века. Это из-за Поцци, подумал Нэш. Из-за застрявшей в уме его болтовни про Лорела и Харди и прочих голливудских сравнений, из-за них теперь, когда Нэш приехал, ему все кажется ненастоящим.

Флауэр и Стоун были в белых костюмах. Один с зажженной сигарой стоял возле камина, другой сидел в кожаном кресле, держа стакан, в котором была прозрачная жидкость — или вода, или джин. Белые костюмы, безусловно, были призваны подчеркнуть колониальный дух, однако, едва Флауэр заговорил и они услышали его по-американски грубоватый, тем не менее не лишенный приятности голос, ощущение иллюзиона развеялось. Действительно, подумал про себя Нэш, один толстый, другой тонкий, однако на том сходство со знаменитыми комиками и заканчивалось. Жилистый, тощий Стоун больше напоминал не унылого, длиннолицего Лорела, а Фреда Астера. Тяжеловесный, могучий, с крепкой нижней челюстью, Флауэр был скорее похож на кого-нибудь вроде Эдварда Арнольда или Юджина Паллета, а не на легкого в движениях Харди. Но если не придираться к неточностям, Поцци был совершенно прав.

— Приветствуем вас, джентльмены, — сказал Флауэр, двигаясь к ним навстречу с распростертыми руками. — Спасибо, что сумели к нам выбраться.

— Привет, Билл, — сказал Поцци. — Рад снова тебя видеть. Познакомься — мой старший брат Джим.

— Джим Нэш, не так ли? — сказал Флауэр благожелательным тоном.

— Совершенно верно, — сказал Нэш. — Мы с Джимом сводные братья. Мать одна, отцы разные.

— Уж не знаю, кого мы должны благодарить, — сказал Флауэр, кивнув в сторону Поцци, — но ваш братец просто непревзойденный игрок.

— Это я его научил, когда он был еще совсем мальчишкой, — сказал Нэш, невольно входя в роль. — Когда видишь талант, обязан ему способствовать.

— Точно! — сказал Поцци. — Моим учителем был Джим. Все, что я знаю, я узнал от него.

Тем временем Стоун оторвался от своего кресла и со стаканом в руке тоже направился к ним. Он поздоровался с Нэшем, пожал руку Поцци, и вскоре они все вчетвером уселись вокруг пустого камина, ожидая, пока принесут закуски. Говорил большей частью Флауэр, и Нэш догадался, что он в их компании главный, но, глядя на этого дружелюбного, шумного остряка, проникся симпатией не к нему, а к тихому, скромному Стоуну. Тот внимательно слушал, о чем говорят другие, изредка вставлял замечание (неразборчиво, запинаясь, будто стеснялся собственного голоса), и взгляд у него был спокойный, ясный, глубоко симпатичный Нэшу. Флауэр весь излучал дружелюбие, однако в его оживленности было что-то неприятное, казалось, что-то его будоражит и не дает покоя. Стоун был человек попроще, тихий и жил будто бы в полном с собой согласии. Конечно, Нэш понимал, что это всего лишь первое впечатление. Он смотрел, как Стоун потягивает из стакана прозрачную жидкость, и вдруг сообразил, что, вполне возможно, тот может быть попросту пьян.

— Мы всегда любили картишки, — говорил в это время Флауэр. — Пока мы жили в Филадельфии, мы играли в покер каждую пятницу. Так у нас было заведено, и за десять лет пропустили мы своих вечеров всего-навсего несколько раз. Одни ходят по воскресеньям в церковь, а мы — по пятницам в покер. Бог ты мой, до чего мы тогда любили конец недели! Нет на свете лучшего лекарства, скажу я вам, чем, когда неделя закончилась, забыть про все неприятности и перекинуться в картишки с друзьями.

— Расслабляет, — сказал Стоун. — Помогает все выбросить из головы.

— Именно, — сказал Флауэр. — Помогает открыться, впустить в жизнь что-то новое и начать все с начала. — Флауэр помолчал, на секунду утратив нить разговора. — Как бы там ни было, — вновь продолжил он, — но в течение многих лет мы с Вилли работали по соседству, на Чеснат-стрит. Он был, знаете ли, оптометристом, я бухгалтером, и по пятницам мы закрывали лавочку ровно в пять. Игра начиналась в семь, и эти два часа мы проводили всегда одинаково. Сначала шли покупали у себя на углу в киоске лотерейный билет, а потом шли через улицу в «Кулинарию Штейнберга». Я там заказывал пастрами с ржаной коврижкой, Вилли — сэндвич с мясом под маринадом. Долго мы так жили, не правда ли, Вилли? Лет девять или, я бы даже сказал, десять.

— Девять-десять самое меньшее, — сказал Стоун. — Вполне возможно, даже одиннадцать или двенадцать.

— Возможно, одиннадцать или двенадцать, — сказал Флауэр довольным голосом.

Нэш давно уже понял, что Флауэр рассказывает эту историю всем подряд, не упуская случая еще раз ее самому вспомнить. Наверное, его можно было понять. Крупные перемены, пусть хорошие, пусть плохие, всегда потрясение, а когда человеку буквально с ясного неба в руки валятся миллионы, то, наверное, любой бы потом начал про это рассказывать только лишь для того, чтобы убедиться, что ему не приснилось.

— Как бы там ни было, — продолжал Флауэр, — но мы следовали нашему обычаю много лет подряд. Жизнь, разумеется, шла своим чередом, но вечера по пятницам — это было святое, и в конце концов именно они нас и спасали. Вилли похоронил жену, я развелся, разочарований было не пересчитать. Однако, несмотря на все, мы продолжали ходить к Энди Дугану, в его офис на пятом этаже. Вечера эти были наши, что бы там ни случилось.

— И в конце концов, — перебил его Нэш, — вы вдруг раз и разбогатели.

— Примерно так и было, — сказал Стоун. — В один распрекрасный день.

— Произошло это уже почти семь лет назад, — сказал Флауэр, пытаясь не сбиться. — Если быть точным, четвертого октября. Тогда целый месяц никто не выигрывал, и джекпот набрался как никогда. Больше двадцати миллионов — хотите верьте, хотите нет — очень большие деньги. Мы с Вилли играли в лотерею много лет, а выигрывали только мелочь, и если учесть сотни долларов, которые мы потратили на билеты, то не получится и десяти центов. В тот раз мы ничего такого не ждали. Сколько ни играй, шанс всегда одинаковый. Один на несколько миллионов, если не меньше. Наверное, мы играли только лишь для того, чтобы посидеть, поболтать о том, что бы мы сделали, если бы выиграли. Мы это любили: сидеть в «Дели Штейнберга», жевать свои сэндвичи и мечтать о том, как бы мы жили, если бы нам вдруг повезло. Это были наши тихие игры, и мы любили дать волю фантазиям. Если хотите, называйте это сеансами психотерапии. Рисуешь себе иную жизнь и тем и живешь.

— Улучшает кровообращение, — сказал Стоун.

— Вот именно, — сказал Флауэр. — Чувствуешь, что еще жив.

В этот момент в дверь постучали, и горничная вкатила напитки со льдом и сэндвичи. Пока все разбирали, кому что, Флауэр замолчал, но, едва снова уселись в кресла, немедленно приступил к рассказу.

— Мы с Вилли всегда покупали один билет на двоих, — снова начал он. — Нам так больше нравилось — чтобы не устраивать соревнования. Представьте себе, что было бы, если бы выиграл только кто-то один! Все равно пришлось бы делиться, так что, чтобы потом не мучиться, мы покупали один билет. Один называл первую цифру, второй — вторую, и так по очереди до конца. Несколько раз мы почти было выиграли, ошиблись всего на одну-две цифры. Промах есть промах, но я говорю «почти выиграли», потому что тогда это в нас вселяло надежду.

— Подстегивало, — сказал Стоун. — Нам опять казалось, что все возможно.

— В тот самый день, семь лет назад, четвертого октября, — продолжал Флауэр, — мы с Вилли выбрали цифры немного старательней, чем обычно. Сейчас уже не помню почему, но была какая-то причина, и мы взялись каждую обсуждать. Конечно, я с цифрами провозился всю жизнь и со временем, как и все, кому приходилось с ними работать, начал понимать, что цифры, числа — все не похожи друг на друга. Например, двенадцать очень даже отличается от тринадцати. У двенадцати характер прямой, оно число честное, умное, а тринадцать скорей подошло бы какому-нибудь типу мрачному, скрытному, который нарушит любой закон не задумываясь, если ему что-то понадобилось. Одиннадцать — число сильное, оно для людей привычных не просиживать дома, а ходить по лесам, по горам; десять — слабое, для тех, кто попроще, кто привык делать, что говорят; девять — число мистическое, глубинное, оно Будда для созерцателей. Не буду вас утомлять, но, надеюсь, вы меня поняли. Каждый формулирует все это себе по-своему, однако все бухгалтерские отчеты, прошедшие через мои руки, были тому подтверждением. У чисел и цифр есть душа, и, хочешь ты этого или нет, через некоторое время они ее тебе открывают.

— Одним словом, стояли мы там, — сказал Стоун, — смотрели на свой лотерейный билет и решали, какие выбрать числа.

— И я посмотрел на Вилли, — сказал Флауэр, — и сказал: «Нечетные». А Вилли посмотрел на меня и сказал: «Конечно». Он и сам собирался это сказать. Я просто успел раньше на долю секунды, но в голову это нам пришло одновременно. Нечетные числа. Просто и элегантно. Они всегда сами по себе, они не делятся, не меняются, они всегда одинаковы и останутся одинаковыми до скончания века. Мы обдумали, выбрали какие, а потом пошли через улицу есть свои сэндвичи.

— Три, семь, тринадцать, девятнадцать, двадцать три, тридцать один, — сказал Стоун.

— Я тоже помню, — сказал Флауэр. — Магический ряд, ключик от райских ворот.

— Все равно было как гром на голову, — сказал Стоун. — Неделю-две мы не знали что и подумать.

— Это был кошмар, — сказал Флауэр. — Журналисты с телевидения, из газет и журналов. Все хотели взять интервью, все хотели нас снять. Не скоро это все улеглось.

— Мы стали знаменитыми, — сказал Стоун. — По-настоящему знаменитыми.

— Но мы, — сказал Флауэр, — мы никогда не выходили выступать с идиотскими заявлениями, как другие. Как секретарши, которые говорят, что все равно будут дальше работать, или сантехники, которые клянутся, будто живут, как жили, в своих старых жалких квартирках. Нет, мы с Вилли не дураки. Деньги меняют всё, и чем больше денег, тем больше и перемены. К тому же мы заранее знали, что на что потратим. Мы столько лет думали об этом, что потом не пришлось ломать голову. Как только шум поутих, я продал свою долю в бухгалтерской конторе, а Вилли — свою в оптике. Продали не задумываясь. У нас все было давным-давно решено.

— Тем не менее тогда все только начиналось, — сказал Стоун.

— Совершенно верно, — сказал Флауэр. — Мы не стали почивать на лаврах. Когда у тебя миллион годового дохода, можно много что сделать. Даже после того, как мы купили этот дом, денег осталось достаточно, и мы принялись делать деньги.

— Да здравствуют баксы! — коротко гоготнув, сказал Стоун.

— Да, мы попали в яблочко, — сказал Флауэр. — И сначала стали богатыми, потом очень богатыми. Потом очень и очень, сказочно богатыми. В конце концов, я неплохо умею вкладывать деньги. Я столько лет столько раз читал чужие отчеты, что было бы странно, если бы я ничему не научился. Однако, если честно, мы и сами от себя такого не ожидали. Сначала мы вложились в добычу серебра. Потом продавали доллары в Европе. Потом вышли на фьючерсные рынки. Ценные бумаги, суперпроводники, недвижимость. Нам что ни дай, мы из всего извлечем денежки.

— У Билли рука, как у Мидаса, — сказал Стоун. — К чему ни прикоснется, все зеленеет.

— В лотерею выиграть — полдела, — сказал Флауэр, — хотя поначалу кажется, будто на том и конец. Такое, мол, бывает раз в жизни. Однако нам продолжало везти. Теперь денег у нас столько, что отдаем половину на благотворительность, а все равно не знаем, куда девать. Будто бы сам Господь Бог решил нас одарить, выделив среди прочих. Проливает на нас милость свою, поднимая до высот благополучия. Конечно, со стороны это, наверное, звучит слишком дерзко, но мне иногда начинает казаться, будто он нас решил сделать бессмертными.

— Отгребли-то вы, может, и немало, — наконец раскрыл рот и Поцци, — но что-то, когда мы играли, мне не показалось, будто вам очень уж везет.

— Что правда, то правда, — сказал Флауэр. — Это был первый случай за последние семь лет, когда нам не повезло. Мы ошиблись, и разделал ты нас под орех. Потому-то мне и захотелось устроить ответный матч.

— С какой стати ты думаешь, будто сегодня повезет вам, а не мне?

— Спасибо за вопрос, — сказал Флауэр. — После того разгрома, месяц назад, мы с Вилли были пристыжены. Мы привыкли считать себя хорошими игроками, однако ты нам показал, что мы ошибались. Но решили мы не плюнуть и забыть, а научиться играть по-настоящему. Сидели за столом день и ночь. Даже брали уроки.

— Уроки? — переспросил Поцци.

— Да, мы брали уроки у человека по имени Сид Дзено, — сказал Флауэр. — Ты когда-нибудь о нем слышал?

— Конечно слышал, — сказал Поцци. — Сид Дзено живет в Вегасе. Сейчас постарел, но раньше входил в пятерку лучших.

— У него и сейчас прекрасная репутация, — сказал Флауэр. — Вот его мы и вызвали сюда из Невады, и он погостил у нас недельку. Так что спектакль сегодня, Джек, предполагается лучше, чем в прошлый раз.

— Надеюсь, — ответил Поцци, не слишком обрадовавшись, однако стараясь остаться вежливым. — Стыдно потратить кучу денег на уроки так, чтобы зря. Могу поспорить, старый Сид содрал с вас за услуги как следует.

— Он вообще не дешевый, — сказал Флауэр. — Но, по-моему, того стоит. Я его между прочим спросил, слышал ли он о тебе, но он о тебе не слышал.

— Сид сейчас немного отошел от дел, — сказал Поцци. — Кроме того, я еще только в начале карьеры. Обо мне еще мало кто знает.

— Полагаю, мы с Вилли тоже только начинаем, — сказал Флауэр, поднимаясь из кресла и закуривая новую сигару. — Так или иначе, игра у нас сегодня будет, думаю, интересная. Жду ее не дождусь.

— Я, Билли, тоже так думаю, — сказал Поцци. — Игра, кажется, будет что надо.




Они отправились на экскурсию по дому, начав с первого этажа, и Флауэр повел их из комнаты в комнату, по ходу рассказывая про мебель, про модернизацию здания, про висевшие по стенам картины. Уже во второй комнате Нэш отметил про себя, что тот редко забывает упомянуть, во что им что-то обошлось, и по мере того, как увеличивался список расходов, тем неприятней становился Нэшу этот нахальный отставной бухгалтер, который так бесцеремонно, бесстыдно упивался собой. Стоун по-прежнему почти все время молчал, иногда лишь пискляво поддакивал, бросал какое-нибудь пустячное замечание — образец ведомого, верная маленькая тень своего большого и более активного друга. Нэш, начавший уставать от этого спектакля, все чаще задумывался, однако не о том, на что показывал Флауэр, а о странной цепи случайностей, приведшей его в это время в это место, словно только ради того, чтобы он здесь слушал хвастливую болтовню перекормленного болвана, который, того гляди, лопнет от самодовольства. Если бы не Поцци, он, наверное, всерьез рассердился бы. А Поцци, беспечно глазевший по сторонам, был издевательски вежлив, притворяясь, будто внимательно слушает. Невольно Нэш восхитился его выдержкой и умением извлекать удовольствие из любой ситуации. Когда в третьей комнате или в четвертой Поцци украдкой весело подмигнул, Нэш едва не проникся к нему благодарностью, точь-в-точь как угрюмый правитель, которого ободрял шут.

На втором этаже характер экскурсии переменился. В коридор выходили двери шести спален, однако показывать их Флауэр не стал, а повел мимо, в самый конец, к седьмой двери, ведшей — как он это назвал — в «восточное крыло здания». Эту дверь Нэш увидел только тогда, когда Флауэр взялся за ручку, — настолько она была незаметна. Дверь была оклеена теми же обоями, что и стены (безобразными, давно вышедшими из моды, в розовый и голубой цветочек), и так хорошо подогнана, что почти слилась со стеной. Здесь, «в восточном крыле», пояснил Флауэр, они с Вилли проводят большую часть времени. Его не было, они пристроили его сами, уже когда переехали, — Флауэр назвал точную сумму, во сколько им это обошлось, о чем Нэш предпочел тут же забыть, но контраст между темными, кое-где затхлыми помещениями первого этажа и новой пристройкой оказался и впрямь разительный, даже ошеломляющий. Едва переступив порог, они очутились под многофасетной стеклянной крышей. На них хлынул поток дневного, почти ослепительно яркого света. В первую секунду Нэш ничего не видел, а когда глаза привыкли, оказалось, что они стоят опять в коридоре. Перед ними была еще одна стена, недавно выкрашенная белая стена и две закрытые двери.

— Одна половина принадлежит Вилли, — сказал Флауэр, — другая моя.

— Похоже на оранжерею, — сказал Поцци. — Вы что, занимаетесь здесь цветочками?

— Не совсем, — сказал Флауэр. — Однако кое-что выращиваем. Увлечения, страсти — возделываем сад души своей, одним словом. Мне не интересно знать, сколько у вас есть денег. Но если у вас нет страсти, то и жить тогда незачем.

— Хорошо сказано, — с притворной серьезностью кивнул Поцци. — Ни за что не сумел бы сказать, как ты, Билл.

— Мне все равно, с кого начинать, — сказал Флауэр, — но я знаю, что Вилли очень хочется показать вам свой город. Потому мы сейчас откроем вот эту дверь слева.

Флауэр, не дожидаясь, что скажет Стоун, открыл дверь и жестом пригласил Нэша и Поцци войти. Эта комната оказалась намного больше, чем ожидал Нэш, и по размерам напоминала амбар. Из-за высокого стеклянного свода и светлого дощатого пола она казалась открытой, наполненной светом, словно висела в воздухе. Вдоль всей левой стены, начиная от двери, стояли столы и скамьи, где в беспорядке среди стружек валялись инструменты, гвозди и прочая железная мелочь. Посередине комнаты стояла только большая платформа, на которой они увидели настоящий макет города. Город, с домиками и башнями, с узкими улочками, крохотными человечками, был выполнен на удивление мастерски, и, когда они четверо подошли к нему ближе, Нэш, изумленный искусством и фантазией мастера, неожиданно заулыбался.




— Я его назвал Столицей Мира, — скромно, почти себе под нос, проговорил Стоун. — Закончен только наполовину, но, по-моему, уже понятно, как он будет выглядеть.

Стоун умолк, будто подыскивая слова, и в эту короткую паузу тотчас вклинился Флауэр, будто бы чересчур заботливый, гордый папаша, которому не терпится похвастаться сыном перед гостями и он подталкивает того к пианино.

— Вилли потратил на это пять лет, — сказал Флауэр, — и, признайтесь, город получился великолепный, просто потрясающий. Вы только посмотрите на мэрию. С одной с ней он корпел четыре месяца.

— Я люблю с ним возиться, — сказал Стоун, несмело улыбнувшись. — Вот такой, по-моему, и должна быть жизнь. У меня здесь все происходит одновременно.

— Этот город не просто игрушка, — сказал Флауэр, — это мир глазами художника. Работа отчасти автобиографичная, но в каком-то смысле — утопия, то бишь город этот — место, где прошлое соседствует с будущим и добро всегда торжествует над злом. Вы присмотритесь: многие из фигурок здесь — сам Вилли. Вон он в детстве, играет на площадке. Вон там он взрослый — обтачивает в мастерской линзы. Вон, на углу, мы с ним покупаем лотерейный билет. На этом кладбище лежат его родители и жена, но они все равно здесь — вон они над домом, они стали ангелами. На крыльце — Вилли с дочерью, и, если вы подойдете поближе, увидите, что он держит ее за руку. Можно сказать, что здесь все слишком субъективно, все слишком индивидуальное, личное. Однако личное здесь прекрасно укладывается в общий контекст. Нам представлен пример, иллюстрация жизни одного человека среди общего для всех Города. Смотрите, здесь есть Дворец правосудия, Банк, Библиотека, Тюрьма. Вилли их называет «Четыре столпа единения», поскольку каждое из этих заведений поддерживает единую, общую гармонию города. Если вы обратите внимание на Тюрьму, то увидите, что заключенные здесь счастливы, они трудятся, и на лицах у них улыбки. Они радуются наказанию, понесенному за преступление, и знают, что через тяжкий труд они очистятся от всего дурного. Потому я считаю, что город у Вилли оптимистичен. Он, конечно, вымысел, однако вполне реалистичный вымысел. Зло есть и здесь, однако правители Города нашли способ вернуть его на стезю добра. Здесь правит мудрость, однако борьба продолжается, и от всех жителей, каждый среди которых хранит в себе Город, требуется быть бдительными. Джентльмены, я считаю Вильяма Стоуна великим художником, и для меня огромная честь числить себя среди его друзей.

Поскольку Стоун ничего не ответил, покраснев и уставившись в пол, Нэш показал на пустое пятно и спросил, что он думает сделать на этом месте. Стоун поднял голову, постоял, тупо глядя туда, куда показывал Нэш, а потом расплылся в улыбке, будто уже предвкушая, как займется новой задачей.

— Здесь будет дом, в котором мы сейчас находимся, — сказал он. — Дом, двор, поле и лес. Вон там справа, — он показал в дальний правый угол платформы, — я хочу сделать отдельно макет своей мастерской. Конечно, там буду и я, и все, что здесь есть, что само собой предполагает, мне придется сделать еще один Город. В меньшем масштабе, то есть в масштабе макета.

— Вы хотите сказать, что собираетесь сделать макет макета? — спросил Нэш.

— Да, макет макета. Но, прежде чем начинать, нужно закончить то, что есть. Нужна последняя деталь, последний штрих.

— Не бывает таких макетов, — сказал Поцци, глядя на Стоуна как на сумасшедшего. — Так можно и зрение потерять.

— Для этого есть мои линзы, — сказал Стоун. — Всю мелкую работу я делаю под увеличительным стеклом.

— Но ведь если вы сделаете макет макета, — сказал Нэш, — тогда, гипотетически, придется сделать для него еще один макет макета. Макет макета в макете. И так до бесконечности.

— Да, думаю, да, — сказал Стоун, улыбнувшись на замечание Нэша. — Однако создать и второй макет будет весьма непросто, не так ли? Я имею в виду не только техническую сторону, но и время. Я уже потратил на Город пять лет. Еще лет пять мне понадобится, чтобы довести его до конца. На макет макета уйдет тоже лет десять или, может быть, двадцать. Сейчас мне пятьдесят шесть. Сосчитайте, и получится, что, когда я его закончу, я буду уже человеком очень даже преклонных лет. А никто не живет бесконечно. По крайней мере, мне так кажется. У Билла по этому поводу, возможно, другие соображения, однако лично я не стал бы на них ставить. Лично я собираюсь однажды покинуть этот мир, как все нормальные люди.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво спросил Поцци, и голос у него зазвенел, — вы хотите сказать, что собираетесь возиться с этим всю жизнь?

— Да, конечно, — сказал Стоун, едва ли не шокированный тем, что кто-то мог подумать иначе. — Конечно же собираюсь.

После этих слов наступила короткая пауза, а потом Флауэр обнял за плечи Стоуна и сказал:

— У меня нет такого таланта, как у Вилли, я не художник. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Два художника под одной крышей было бы уже немного чересчур, не так ли, Вилли? На том мир и держится, что люди все разные.

Они вышли из мастерской в коридор, подошли к двери Флауэра, и он все продолжал говорить и говорить.

— Как вы, джентльмены, сами сейчас убедитесь, — сказал он, открывая дверь, — мои интересы лежат совершенно в иной плоскости. Думаю, меня можно назвать прирожденным антикваром. Я люблю отыскивать вещи, которые имели бы определенную историческую ценность, люблю воссоздавать прошлое. Вилли творит мир, а я его сохраняю.

Его половина в восточном крыле не имела ничего общего с мастерской Стоуна. Здесь не было светлого открытого пространства, оно было поделено на несколько небольших комнатушек, которые, если бы не стеклянный свод, производили бы тягостное впечатление. Все пять комнат оказались заставлены мебелью, шкафами, битком забитыми книгами и папками, во всех были коврики, безделушки, цветы в горшках, будто здесь хотели воспроизвести гостиные викторианских времен со всей их изощренной чрезмерностью. Однако, как объяснил Флауэр, здесь, несмотря на видимость кавардака, имел место быть определенный порядок. В первых двух комнатах хранилась его библиотека (в одной — первоиздания английских и американских авторов, в другой — личное собрание исторических книг), в третьей хранились сигары (здесь был климат-контроль, потолочное окно с датчиком влажности и, конечно, сама коллекция шедевров — сигары ручной работы, привезенные с Кубы, Канар, Ямайки, Филиппин и Суматры, из Доминиканской республики), в четвертой был рабочий кабинет, где Флауэр совершал финансовые операции (кабинет тоже был старомодный, однако здесь имелись и вполне современные вещи: телефон, факс, компьютер, принтер, биржевой телетайп, стойки для папок и так далее). Пятая комната оказалась в два раза больше других и была почти не захламлена, чем приятно удивила Нэша. Именно в ней Флауэр и хранил свой антиквариат. Весь центр комнаты занимали стоявшие в несколько длинных рядов столы с витринами, вдоль стен располагались застекленные шкафы и полки красного дерева. Нэшу показалось, будто он попал в музей. Он бросил взгляд на Поцци, и тот, закатив глаза, ответил кривой ухмылкой, явно давая понять, что ему надоело все до смерти.

Нэшу коллекция показалась скорее странной, чем скучной. Каждый предмет под стеклом был аккуратно оформлен и снабжен ярлычком, будто бы нес в себе ценность, но на самом деле там не на что было смотреть. Там не было ничего, кроме самых тривиальных мелочей, ценности до того ничтожной, что Нэш заподозрил розыгрыш. Однако Флауэр, похоже, гордился ими всерьез, не понимая, до какой степени это нелепо. Он то и дело называл очередной экспонат то «мое сокровище», то «драгоценность», явно не допуская и мысли, что во всем белом свете может найтись человек, который не разделял бы его энтузиазма, а поскольку экскурсия продолжалась еще полчаса или больше, Нэш успел не раз подавить в себе желание пожалеть этого болвана.

Задним числом, потом, позже, Нэш понял, что музей Флауэра все-таки произвел на него сильное впечатление, хотя он долго не отдавал себе в этом отчета. Потом он не раз ловил себя на том, что думает о той странной, набитой вещами комнате, и сам удивлялся тому, как много экспонатов он запомнил. В его памяти они все стали яркими, незаурядными, и стоило случайно коснуться их в воспоминаниях, как они всплывали перед глазами с такой отчетливостью, будто сияющие видения из другого мира. Телефонный аппарат, стоявший некогда на столе у Вудро Вильсона. Жемчужная серьга, которую некогда носил сэр Уолтер Роули. Карандаш, выпавший из кармана Энрико Ферми в 1942 году. Полевой бинокль генерала Макклеллана. Недокуренная сигара Уинстона Черчилля, которую стащили из пепельницы в его кабинете. Теплая футболка, в которой ходил Бейб Рут в 1927 году. Библия, которую читал Уильям Сьюард. Трость, с которой ходил в детстве, когда сломал ногу, Натаниэль Готорн. Очки, принадлежавшие Вольтеру. Все без смысла, без толку, как попало, неправильно. Этот музей был обителью теней, кошмарным склепом, где жил дух пустоты. Если они до сих пор не дают мне покоя, решил тогда Нэш, то это потому, что они безмолвны, что они не желают рассказывать о себе. Они не имеют никакого отношения к истории, не имеют отношения к людям, которые ими когда-то владели. Они просто вещи, и Флауэр, лишивший их всяческого контекста, обрек на бессмысленность, они стали ненужными, одинокими до скончания века. Именно их оторванность, отделенность от прочего мира, замкнутость на самих себе и преследовали Нэша, мысль об этом засела в мозгу, и, сколько Нэш ни старался, он так и не смог от нее избавиться.

— Теперь я начал осваивать новое поле деятельности, — сказал Флауэр. — То, что вы увидели здесь, это всё осколки, пылинки, насыпавшиеся из щелей. А теперь я затеял новый проект, по сравнению с которым вся эта коллекция покажется детской забавой. — Флауэр замолчал, заново раскурил потухшую было сигару, пыхнув так, что клубом дыма заволокло лицо. — В прошлом году мы с Вилли съездили посмотреть Англию и Ирландию, — сказал он. — Боюсь, раньше мы ездили слишком мало, и поездка эта в чужие края доставила нам огромное удовольствие. Самым приятным оказалось то, что у них в Старом Свете сохранилось много старого. Мы, американцы, вечно уничтожаем то, что сами же построили, чтобы опять начать строить, мы спешим заглянуть в будущее. Однако наши родственнички на другом берегу любят оглядываться на прошлое, им приятно осознавать, что у них есть давние, проверенные временем обычаи и традиции. Мне не хотелось бы утомлять вас сейчас рассказами о моей личной любви к прошлому. Здесь достаточно посмотреть вокруг себя, чтобы понять, как много оно для меня значит. Но именно там, когда мы осматривали старинные достопримечательности, мне пришло в голову, что теперь и у меня есть возможность создать что-нибудь крупное. Мы тогда были в Ирландии, в западной ее части, и однажды, заехав вглубь, увидели замок пятнадцатого века. Собственно говоря, увидели мы долину, или лощину, где одиноко стояла эта заброшенная развалина, и зрелище было настолько печальным, что у меня сжалось сердце. Одним словом, я решил их купить и перевезти в Америку. Разумеется, это было непросто. Хозяин замка, Малдун, лорд Патрик Малдун, придурочный старикашка, сначала и слышать об этом не хотел. Понадобились очень веские основания, я имею в виду — хорошие деньги, однако в конце концов я добился, чего хотел. Развалину разобрали, камни погрузили на трейлеры — тягачи, как они их там называют, — отвезли в Корк и погрузили на корабль. Потом они пересекли океан, потом их опять погрузили на тягачи — на трейлеры, как их называют у нас, ха-ха-ха! — и привезли сюда, к нам, в пенсильванские леса. Потрясающе, правда? Уверяю вас, пришлось раскошелиться, но другого никто и не ждал. Камней больше десяти тысяч — можно себе представить, во что обошелся один только фрахт. Но когда деньги не главное, то о чем горевать? Замок приехал меньше месяца назад и сейчас, когда мы с вами беседуем, мирно валяется себе неподалеку — вон там, к северу, в поле, у границы наших владений. Вы только подумайте, джентльмены. Ирландский замок пятнадцатого века, разрушенный Оливером Кромвелем. Исторический памятник первой величины, и мы с Вилли его купили.

— Не может быть, чтобы вы решили восстановить его здесь, не так ли? — спросил Нэш.

Почему-то подобная мысль показалась ему нелепой. Но в воображении встал не замок, а согбенная старческая фигура лорда Малдуна, сдавшегося под натиском новых миллионеров.

— Мы с Вилли подумали было об этом, — сказал Флауэр, — однако это невозможно. Слишком много частей утрачено.

— Получился бы новодел, — сказал Стоун. — Если восстанавливать замок, пришлось бы использовать новые материалы. Никакого смысла.

— Значит, здесь у вас в поле лежит десять тысяч камней, — сказал Нэш, — и вы не знаете, что с ними делать?

— Ошибаетесь, — сказал Флауэр. — Мы отлично знаем, что с ними делать. Не так ли, Вилли?

— Совершенно верно, — сказал Стоун, неожиданно просияв счастливой улыбкой. — Мы сложим из них стену.

— Не стену, а памятник, — уточнил Флауэр. — Памятник в виде стены.

— Потрясающе, — сказал Поцци, почти не скрывая презрения. — Просто не терпится на него посмотреть.

— Да, — сказал Флауэр, не уловивший насмешливой ноты, — это была, с вашего позволения, гениальная мысль. Мы не будем восстанавливать замок, мы создадим настоящее произведение искусства. На мой взгляд, стена — на свете нет ничего более прекрасного и загадочного, чем стена. Я уже так и вижу: вон она, поднимается в поле гигантской преградой течению времени. Она будет памятником стене, джентльмены, станет симфонией камня, воскресшего из мертвых, станет гимном, ежедневным гимном прошлому, которое всегда с нами.

— Стена Плача, — сказал Нэш.

— Именно, — сказал Флауэр, — Стена Плача. Десять тысяч камней. Почти миллион стоунов.[1 - Стоун — 14 фунтов (6,35 кг).]

— Кто же их будет укладывать, Билл? — спросил Поцци. — Если нужен хороший подрядчик, я, может, мог бы помочь. Или вы сами будете их складывать?

— Кажется, мы теперь несколько староваты для такого дела, — сказал Флауэр. — Рабочих наймет наш помощник, и он же будет осуществлять надзор. Вы с ним, кажется, уже познакомились. Его зовут Кельвин Меркс. Это тот самый человек, который встретил вас у ворот.

— Когда же вы займетесь стеной? — спросил Поцци.

— Завтра, — ответил Флауэр. — Сначала у нас другое дело — игра. Вот закончим, займемся и стеной. По правде говоря, мы настолько увлеклись подготовкой к сегодняшнему вечеру, что почти о ней забыли. Ничего, подождет, осталось недолго.

— От взяток — к взятию замка, — сказал Стоун.

— Вот именно, — сказал Флауэр. — А от разговоров — к столу. Хотите верьте, хотите нет, друзья мои, но, на мой взгляд, пора пообедать.




Нэш не знал, что и думать. Поначалу хозяева дома показались ему странноватой, но вполне симпатичной парой, людьми с придурью и тем не менее абсолютно безобидными, однако чем дольше он за ними наблюдал, тем понимал все меньше и меньше. Славный, маленький Стоун, тихий и незаметный, оказался, например, создателем странной тоталитарной модели. Его Город был, безусловно, красивый, удивительный и восхитительный, однако за всей изящной игрой в нем чувствовалась логика, извращенная не в меньшей степени, чем у вуду, дух насилия, мщения и жестокости. С Флауэром тоже все было не так просто. Только что он говорил будто бы совершенно разумные вещи, а через минуту нес полный бред, словно сбежал из психушки. Безусловно, с ними он был сама любезность, однако во всей его оживленной болтовне, с преувеличенными восторгами и подробностями, чувствовалось понуждение, словно он за ней прятался, словно боялся, что если вдруг замолчит, то с лица упадет маска. Кого бы они тогда увидели? Нэш никак не мог сообразить, в чем дело, однако твердо знал, что ему здесь становится все больше не по себе. Как бы то ни было, подумал он, здесь нужно держать ухо востро, и решил быть с ними поосторожнее.

Обед превратился в дешевый фарс, в идиотский спектакль, так что под конец Нэш едва не отказался от своих подозрений, почти согласившись с Поцци: это парочка клоунов, выживших из ума, впавших в детство, и незачем их принимать всерьез. Когда они возвратились из восточного крыла в столовую, огромный стол орехового дерева уже был накрыт на четверых. Флауэр и Стоун заняли свои обычные места, друг напротив друга, и Нэша с Поцци тоже усадили друг напротив друга. Первый раз Нэш изумился, увидев под тарелкой свою салфетку. Виниловую салфетку — они были в моде годах, кажется, в пятидесятых — с фотографией старого ковбоя Хопалонга Кэссиди, главной звезды всех когдатошних детских утренников. Первой мыслью Нэша было, что это случайность, кич, забавная шутка, однако когда принесли обед, то и обед оказался будто бы предназначен для гостей лет шести: гамбургеры, кока-кола с пластиковыми соломинками, чипсы, кукуруза в початках и кетчуп в красном диспенсере, похожем на помидор. Стол выглядел точно так, как в детстве, как на дне рождения — на чьем, он уже не помнил, — не хватало только бумажных шляп и свистулек. Нэш смотрел на Луизу, чернокожую горничную, которая накрывала на стол, в надежде увидеть в ее лице хоть малейший намек, позволивший бы все принять за шутку, однако та делала свое дело без улыбки, серьезно, будто в четырехзвездочном ресторане. Ко всему прочему, Флауэр, прежде чем приступить к еде, заткнул себе за ворот бумажную салфетку (вероятно, чтобы не заляпать белый костюм), а увидев, как Стоун отложил надкушенный гамбургер, грудью налег на стол и, светясь от счастья, спросил, нельзя ли его доесть. Стоун с радостью согласился и передал — но не подвинул тарелку, а взял рукой гамбургер и отдал Поцци, чтобы тот передал дальше Флауэру. Лицо у Поцци стало такое, будто он готов был запустить его в толстяка, заорав, следя за полетом булки, что-то вроде «проверка реакции!». К десерту Луиза поставила на стол четыре блюдца с малиновым желе, украшенным взбитыми сливками и вишенками «мараскино».

Самым странным в этом обеде было то, что никто из хозяев ничего о нем не сказал. Никто не извинился, ни словом не объяснил странностей меню, и оба вели себя так, будто это был самый нормальный, обыкновенный обед для нормальных взрослых людей. Только раз Флауэр вскользь бросил, что по понедельникам у них всегда гамбургеры, но на том объяснения и закончились. Беседа однако не умолкала, как и раньше (точнее, не умолкал Флауэр, остальные сидели и слушали), и под конец, когда догрызали последние чипсы, снова вернулась к карточным играм. Флауэр принялся перечислять, почему он любит покер: ощущение риска, поединок умов, безупречная честность, — в этой части Поцци, кажется, наконец начал слушать. Нэш сидел молча, поскольку ему на этот предмет нечего было добавить. После обеда все четверо встали из-за стола. Флауэр спросил, не желает ли кто-нибудь выпить, Нэш и Поцци отказались, и тут Стоун, потирая руки, сказал:

— Тогда, может быть, перейдем в другую комнату, разобьем колоду?

Так и началась их игра.




5


Они сели играть в той же комнате, где им подавали чай. Между диваном и окнами установили большой раскладной стол, и, глядя на его гладкую деревянную плоскость, на пустые, приготовленные стулья, Нэш наконец всерьез подумал о том, что собирается сделать. Впервые за все эти дни он осознал, что происходит, и от этой мысли похолодел, а в виске неистово запульсировала жилка. Он поставит здесь на кон жизнь, подумал он, и от ощущения риска, безумного, сумасшедшего риска, его обдало волной страха.

Флауэр и Стоун совершали все подготовительные процедуры сосредоточенно, почти угрюмо, и, наблюдая за тем, как они пересчитывают фишки, проверяют запечатанные колоды, Нэш понял, что здесь ничего не получится просто, что победа Поцци вовсе не предрешена. Поцци на минуту вышел к машине забрать «Мальборо» и вернулся, уже нервно и часто попыхивая сигаретой. В ее дыму только что стоявшая тут праздничная атмосфера будто бы растворилась, и вся комната вдруг замерла в напряженном ожидании. Нэш предпочел бы и сам играть более активную роль, однако уговор у них с Поцци был однозначный: едва распечатают первую колоду, Нэш должен будет отправиться за боковую линию, с этой минуты он может только смотреть и ждать.

Флауэр отошел в дальний угол комнаты, отпер сейф в стене за бильярдным столом и попросил Нэша с Поцци подойти поближе.

— Убедитесь сами, джентльмены, — сказал он, — сейф пустой. По-моему, вполне подходящее место для банка. Берите фишки и кладите деньги. После игры откроем, и каждый возьмет свое. У кого-нибудь есть возражения? — Возражений ни у кого не было, и Флауэр продолжал. — В интересах справедливости, — сказал он, — предлагаю риск на равных. Так мы уравняем шансы, и мы с Вилли, поскольку играем не ради денег, согласны положить сюда любую предложенную вами сумму. Слово за вами, мистер Нэш. Какова ваша субсидия брату?

— Десять тысяч, — сказал Нэш. — Если не возражаете, я хотел бы все сразу положить в банк.

— Вот и отлично, — сказал Флауэр. — Очень хорошая, круглая сумма.

Нэш, мгновение поколебавшись, сказал:

— По доллару за ваш камень.

— Действительно, — высокомерно отозвался Флауэр. — Если Джек хорошо поработает, то и вам, возможно, хватит на замок.

— Например, в Испании, — неожиданно вклинился Стоун.

Ухмыльнувшись собственной шутке, он вдруг неожиданно опустился на корточки, пошарил рукой под бильярдным столом и достал небольшой портфельчик. Так же, сидя на корточках, он расстегнул молнию и принялся доставать оттуда, швыряя на стол, одну за другой запечатанные банковские пачки, по тысяче долларов в каждой. Выложив двадцать штук, он застегнул портфель и поднялся.

— Вот, — сказал он, обращаясь к Флауэру. — Десять за тебя, десять за меня.

Флауэр спросил, не желают ли Нэш или Поцци сами проверить и убедиться, сколько тут денег, и Нэш немало удивился, когда Поцци ответил «да». Поцци принялся старательно пересчитывать, а Нэш тем временем извлек из бумажника двадцать тысячедолларовых купюр и аккуратно, одну за другой положил на бильярдный стол. Рано утром он съездил в Нью-Йорк в свой банк, где обменял на них свои сотенные. Отнюдь не ради удобства, а чтобы не краснеть перед посторонними за обтрепанные пачки, отдавая себе отчет в том, как это выглядело бы в чужих глазах. В банке Нэш, теоретически достаточно ясно понимая, что делает, наблюдал едва ли не с научным любопытством за тем, как его жизнь вдруг вся уместилась в двадцать листочков бумаги. Разумеется, он кое-что оставил на всякий случай, но, в конце концов, что такое двадцать три сотни? Эти деньги Нэш не стал обменивать, а разложил на два скромных конверта и спрятал оба в нагрудный карман. На тот момент это было все, что у него осталось: двадцать три сотенные купюры и кучка пластмассовых фишек. Если фишки уйдут, долго он не протянет. Можно их растянуть на месяц, а потом не на что будет сходить в сортир.

Флауэр, Стоун и Поцци после кратких переговоров договорились о правилах. Играть по семь карт, без джокеров, в открытую — по-взрослому, как выразился Поцци. Если Поцци быстро их обыграет, то Флауэру со Стоуном разрешается доложить в банк максимум еще по десять тысяч. За раз больше пяти сотен не ставить и играть до тех пор, пока у одного из игроков не закончатся фишки. Если же все продержатся до конца, то остановятся ровно через двадцать четыре часа, без возражений. Договорившись, все трое пожали друг другу руки, точно как дипломаты, только что подписавшие мирный договор, и направились к бильярдному столу разбирать фишки.

Нэш поставил свой стул позади справа от Поцци. Флауэр и Стоун ничего ему не сказали, однако Нэш и сам прекрасно понимал, что было бы дурным тоном во время игры разгуливать по комнате. В конечном итоге он тут тоже заинтересованная сторона, и потому лучше не будить ничьих подозрений. Если бы он случайно зашел туда, откуда мог бы увидеть их карты, те могли бы решить, будто они мошенничают, и, если Нэш, например, потом почесал бы висок, кашлянул или мигнул, принять это за условный знак. У мошенников способов миллион. Они все об этом знали, потому никто не стал его даже предупреждать.

Первые три взятки прошли без сюрпризов. Играли осторожно, примериваясь друг к другу, точно боксеры, которые в первых раундах только кружат по рингу, проводя разведку джебами и прямыми в голову. Флауэр закурил новую сигару, Стоун сунул в рот еще один пластик «Даблминта», Поцци не выпускал из левой руки зажженную сигарету. Все трое сосредоточились и молчали, и Нэш, не ожидавший этого, в конце концов пришел в недоумение. У него покер всегда ассоциировался с шумом, гамом, с непринужденной болтовней, скабрезными шутками, дружелюбными подначками, но эти трое сели явно не развлекаться, и Нэш, довольно скоро уловив накалявшуюся атмосферу, понял, что в этой комнате борьба пойдет всерьез. Звуки все для него вдруг исчезли, будто на свете остались только шуршание карт в колоде, шарканье фишек и сухие, короткие объявления ставок. Вскоре и Нэш начал потаскивать из пачки, лежавшей рядом с Поцци, — курил он автоматически, не отдавая себе отчета в том, что взял в руки сигарету в первый раз за пять лет.

Нэш ожидал увидеть блицкриг, избиение младенцев, однако прошло два часа, а Поцци только остался при своих, и если что-то и выиграл, то самую малость. Раз за разом он был вынужден пасовать после первого или второго круга, карта не шла до того, что временами он даже оборачивал это в свою пользу, решаясь на блеф, но блефовал он редко, не желая испытывать судьбу. К счастью, их потери были невелики — в начале игры ставили по пятьдесят, поднимали до двух сотен, не больше, на большее не решались. Никаких признаков паники Поцци не проявлял. Потому не беспокоился и Нэш и, через какое-то время заметив первые результаты, поверил в правильность той терпеливой тактики, которую выбрал Поцци. Тем не менее мысли о легкой победе пришлось выбросить из головы, чем Нэш был несколько разочарован. Игра будет нелегкой и долгой — он уже это понял, — а Флауэр и Стоун теперь оказались вовсе не те, что месяц назад, когда Поцци их увидел в Атлантик-Сити. Вполне возможно, им так помогли уроки, взятые у Сида. Но так же возможно, они отличные игроки и в прошлый раз просто-напросто провели Поцци, чтобы его заманить. Вторая гипотеза показалась Нэшу куда более неприятной, чем первая.

Через некоторое время дела у них пошли лучше. Часов около одиннадцати Поцци, которому наконец пришли тузы и дамы, поднял ставку, взял сразу три тысячи и начиная с этого момента заиграл так легко и уверенно, забирая по три взятки с четырех раздач, что за час хорошо оторвался, а противники его тем временем все больше скисали, словно воля их надломилась, не выдерживая напора. В полночь Флауэр прикупил фишек на десять тысяч, через пятнадцать минут Стоун добавил себе на пять. Комната утопала в дыму, и Флауэр толкнул с места окно, впустив к ним ночные звуки, и Нэш вздрогнул от неожиданности, когда услышал сверчков, которые пели в траве. К тому времени Поцци уже добыл им двадцать семь тысяч, и в первый раз за ту ночь Нэш позволил себе отвлечься от игры, решив, что его внимание теперь никому не нужно. Теперь все было под контролем, и потому можно было себе позволить немного передохнуть и слегка помечтать о будущем. В самый неподходящий момент (как он оценил это позже) Нэш принялся рисовать себе даже, как переедет теперь в Миннесоту и купит себе дом. Цены в тех штатах низкие, и на первый взнос ему хватит. Наконец он уговорит Донну, и они снова заживут вместе с Джульеттой, а потом он, быть может, через старых бостонских знакомых устроится в Нортфилде пожарным. Цвет пожарных машин в Миннесоте светло-зеленый, вспомнил Нэш и нашел себе новое развлечение: начал перебирать, что там у них на Среднем Западе не так, а что как у всех.

В час ночи распечатали новую колоду, и Нэш, воспользовавшись паузой, извинился и вышел в туалет. Он действительно намеревался сразу вернуться, однако, выйдя из ванной в полутемный коридор, вдруг невольно отметил, до чего приятно ходить. После стольких часов сидения ноги затекли, и Нэш решил, коли он уже все равно отошел от стола, немного размяться. Несмотря на усталость, он был счастлив, взволнован, и сейчас ему не хотелось идти назад. Натыкаясь на дверные косяки и на мебель, он на ощупь прошел через темные, неосвещенные комнаты, по которым перед обедом их вел Флауэр, и оказался в вестибюле. Наверху над лестницей горела одна лампа, и, взглянув на нее, Нэш неожиданно вспомнил про восточное крыло и мастерскую Стоуна. Он заколебался, не решаясь идти без спроса, но желание еще раз увидеть Город взяло верх. Плюнув на угрызения, он взялся за перила и широким шагом, перемахивая через ступеньку, отправился на второй этаж.

Он провел в мастерской почти час, рассматривая Город так, как не удалось в первый раз — без необходимости отдавать дань вежливости, без утомительных комментариев Флауэра. Теперь можно было спокойно погрузиться в детали, медленно переходить от одной части к другой, изучать миниатюрные здания, их изыски и цветовую гамму, разглядывать крохотные, в один дюйм, фигурки с на редкость живыми, иногда странными лицами. Теперь он разглядел мелочи, ускользнувшие от него в прошлый раз, отметив в них озорную фантазию: перед Дворцом правосудия собака задрала ногу на пожарный гидрант; в маршировавшей по улице колонне из двадцати мужчин и женщин все были в очках; в переулке грабитель в маске поскользнулся на банановой кожуре. Но забавные мелочи лишь усиливали зловещий характер других деталей, и вскоре Нэш обнаружил, что глаза будто сами собой все чаще обращаются к тюрьме. На спортивной площадке возле тюрьмы играли в баскетбол, в углу несколько человек болтали, читали, и вдруг Нэш почти с ужасом заметил по другую сторону стены человечка с завязанными глазами, которого собирались расстреливать. Что это было, зачем? Что такого может сделать человек, за что бы приговорили к расстрелу? В этом Городе, на первый взгляд теплом, сентиментальном, на самом деле надо всем довлел страх, и среди бела дня по улицам текли его темные, невидимые потоки. Здесь неизбежность наказания будто висела в воздухе — словно Город был в состоянии постоянной войны с самим собой, стремясь одолеть врагов прежде, чем придет пророк, возвещая о явлении мстительного, кровожадного Бога.

Нэш, собираясь уже уходить, поднял руку, чтобы выключить свет, как вдруг неожиданно развернулся и снова вернулся к макету. Он нашел место, где Флауэр и Стоун стояли на углу возле кондитерского магазина (обнимая друг друга за плечи и сосредоточенно глядя на лотерейный билет), и, прекрасно понимая, что делает, но не испытывая ни вины, ни угрызений совести, взялся двумя пальцами, указательным и большим, за ноги — там, где они были прикреплены к платформе, и слегка дернул. Фигурки оказались приклеены крепко, и он дернул еще раз, сильнее и резче. Послышался тихий треск, и через секунду деревянные человечки оказались у Нэша в руке. Взглянув на них мельком, он положил их в карман. Первый раз в жизни со времен раннего детства Нэш что-то украл. Он не понимал, зачем это сделал, но меньше всего на свете сейчас хотел разбираться в причинах. Не важно какие, но они есть, и он сделал то, что необходимо. Это он знал так же точно, как то, что его зовут Джим Нэш.




Нэш вернулся и сел на свое место, когда Стоун перемешивал карты перед новой раздачей. На часах было начало третьего, и одного взгляда на стол Нэшу хватило, чтобы понять, что за время его отсутствия разыгралось настоящее побоище и все переменилось. Горка фишек у Поцци стала на треть меньше, и если Нэш подсчитал правильно, то они опять были в лучшем случае при том же, с чего начали. Нэш не поверил глазам. Поцци так хорошо шел наверх, оставалось совсем немного, а теперь, похоже, его здорово обошли и, того и гляди, раздавят. Нэш не мог понять, что случилось.

— Где ты, блин, ошивался? — с едва сдерживаемой яростью прошипел Поцци.

— Уснул на диване в гостиной, — солгал Нэш. — Совершенно случайно. Я очень устал.

— Черт бы тебя побрал. Взял и ушел — ничего лучше не придумал? Все, зараза, испортил. Как только ты вышел, так тут все и началось.

В их диалог вклинился Флауэр, слишком довольный собой, чтобы тут промолчать.

— Мы взяли хорошие взятки, — сказал он, пытаясь скрыть злорадство. — Твой братец поднял на «полном доме», а к Вилли пришли четыре шестерки! А потом еще, через пару раздач, была просто комедия, просто писк. К братцу твоему пришли три вальта, а ко мне — три короля. Вы, молодой человек, пропустили потрясающее зрелище. Н-да, покер игра серьезная.

Как ни странно, такой поворот событий ничуть не встревожил Нэша. Более того — он приободрился и, глядя на мрачное, растерянное лицо Поцци, едва не развеселился, как будто именно этого и ждал, именно это и было ему нужно.

— Не пора ли моему братцу сделать ставку на дозаправку? — сказал он, улыбнувшись случайному каламбуру. Сунув руку в карман пиджака, он достал два конверта. — Не прикупить ли и нам фишек, Джек? Здесь немного, но, по крайней мере, будет с чем развернуться.

Поцци знал, что это последние деньги, и брать не решался.

— У меня тут еще есть кое-что, — сказал он. — Хватит на несколько раз, а там посмотрим.

— Не беспокойся, Джек, — сказал Нэш. — Бери деньги. Поднимут тебе настроение, и все будет хорошо. Отстал немного — ну что ж, ты еще себя покажешь. Ничего, бывает.

Однако показать себя Поцци больше не удалось. Ему так и не повезло, не помогли и новые фишки. Иногда он кое-что брал, но победы были ничтожные, проигрыш рос, и он, отчаявшись наверстать разрыв, едва видел приличную карту, чересчур увеличивал ставку и тут же снова проигрывал. К рассвету у него осталась тысяча восемьсот долларов. Нервы у Поцци сдали, и Нэшу, который до сих пор тешил себя надеждами, нужно было бы только посмотреть на дрожавшие руки партнера, чтобы понять, что их время прошло. За окном начали петь птицы, в комнату проникли первые лучи солнца, а Поцци, бледный, с запавшими глазами, был похож на тень. Из веселого, бойкого парня он на глазах превращался в покойника.

Однако комедия еще не закончилась. При следующей сдаче к Поцци пришло два короля закрытых, червовый туз, потом еще один король — тоже червовый, — и тогда Нэшу снова показалось, что ветер вот-вот переменится. Однако ставки на сей раз были слишком высокие, а у Поцци осталось всего триста долларов, с которыми он не дотягивал и до шестой карты. Флауэр и Стоун явно собирались закончить игру: ресурсы у Нэша и Поцци были исчерпаны. Ни секунды не думая, Нэш поднялся и сказал, обращаясь к Флауэру:

— У меня есть предложение.

— Предложение? — сказал Флауэр. — Вы о чем?

— У нас вот-вот закончатся фишки?

— Ясно. Тогда вперед, прикупите.

— Прикупили бы, но наличные у нас уже закончились.

— Тогда, значит, игра закончена. Если Джеку не на что делать ставки, пора подвести итог. Как мы и условились в самом начале.

— Я помню о правилах. Но у меня, кроме наличных, есть еще кое-что.

— Пожалуйста, мистер Нэш, мы не играем на честное слово. Мы слишком мало знакомы, чтобы открыть вам кредит.

— Мне не нужен кредит. Я хочу сыграть на свою машину.

— На вашу машину? А какая у вас машина? Старый подержанный «шевроле»?

— Нет, машина хорошая, в состоянии идеальном. «Сааб» прошлого года выпуска.

— И что прикажете делать с ним? У нас с Вилли и так в гараже три машины. Нам не нужна четвертая.

— Машину можно продать. Подарить. Какая разница, в конце концов? Больше у меня ничего нет. Если вы отказываетесь, тогда закончим. Но зачем, если еще можно сыграть?

— Сколько, по-вашему, может стоить ваша машина?

— Не знаю. Я ее купил за шестнадцать тысяч. Сейчас, наверное, за нее дали бы тысяч минимум восемь или даже десять.

— Десять тысяч долларов за подержанную машину? Больше трех не дам.

— Это слишком! Пойдите сначала, посмотрите на нее.

— Я держу карты и не хочу отвлекаться.

— Тогда давайте сговоримся на восьми, и по рукам.

— Пять. Мой окончательный ответ. Пять тысяч долларов.

— Семь.

— Нет, пять. Хотите — продавайте, хотите — нет, машина ваша, мистер Нэш.

— Договорились. Пять тысяч за «сааб». Вы не переживайте. В конце, когда мы выиграем, мы их вам вернем. Не будем навязывать вам ненужную вещь.

— Посмотрим. А пока отсчитывайте себе фишки и вперед. Терпеть не могу перерывов. Портят все удовольствие.

Таким образом Поцци получил еще одно экстренное вливание, однако без всяких гарантий, что в результате выживет. Наверное, справится с кризисом, но более отдаленные перспективы были покрыты мраком, в лучшем случае — туманом. Нэш сидел довольный и гордый тем, что сделал все, что в его силах. Однако последний резерв был исчерпан, и об этом он тоже думал. Да, он зашел дальше, чем намеревался, зашел даже дальше некуда, но все-таки, может быть, он рисковал не напрасно.

Поцци держал на руках двух королей закрытых, червового короля и червового туза. У Флауэра из четырех карт одна была шестерка бубей, вторая — семерка треф, похоже на стрит, слабоватый против трех королей. Но кроме Флауэра еще был Стоун. У Стоуна были две восьмерки, и он уверенно продолжал поднимать — сначала триста, потом четыреста. Нэш гадал, что у него в закрытых. Может быть, еще одна пара, может быть, даже еще две восьмерки. Нэш отчаянно хотел, чтобы к Поцци пришел четвертый король, но так, чтобы или закрытым, или в последнем круге. А сейчас, думал Нэш, пусть он возьмет две червы. Лучше бы сначала пришли червовая дама и червовый валет. Пусть они думают, что он ставит последние фишки на обыкновенный стрит — а потом раз, он выложит четырех королей.

Стоун сдавал пятую карту. Флауэр получил пятерку пик, Поцци — еще одну черву. Не валета, не даму, но тоже хорошую карту: восьмерку червей. Поцци может сыграть теперь флэш, а уж Стоун точно не получит четвертой восьмерки. Себе Стоун сдал тройку треф, и тут Поцци повернулся к Нэшу и первый раз за последние несколько часов улыбнулся. Неожиданно снова им блеснул лучик надежды.

Однако, несмотря на тройку, Стоун поднял ставку до предела, до пятисот долларов. Нэш задумался, но потом решил, что Стоун просто блефует. Он всего лишь давит на психику, и с таким перевесом это можно себе позволить. Флауэр — возможно, со стритом — ставку принял, Поцци посмотрел на него и удвоил, но и Стоун, и Флауэр оба согласились продолжить.

В шестой сдаче Флауэр получил бубнового валета и не смог скрыть разочарования, когда Стоун перевернул карту. Нэш догадался, что стрит не вышел. К Поцци пришла тройка червей — пришла будто бы по заказу. Но когда Стоун сдал себе девятку пик, Нэш заволновался. Стоун опять поднял ставку, Флауэр спасовал, но шансы у них были и даже выросли, потому что, кажется, получался стрит флэш.

Стоун и Поцци продолжали торг. Под конец у Поцци осталось всего полторы тысячи. Нэш-то думал, что, заложив машину, он купил по крайней мере час или два, но они торговались до того горячо, что деньги испарились за один круг. Если им сейчас повезет, Поцци начнет выигрывать, и теперь, как казалось Нэшу, его будет не остановить. Им должно повезти. Если не повезет, это будет конец.

Нэш понимал, что глупо надеяться на четвертого короля. Вероятность была слишком мала. Однако Стоун уже наверняка догадался про флэш. Четыре открытые червы у Поцци говорили сами за себя, а так как поднимал он ставки почти без фишек, то о блефе не могло быть и речи. Но даже если за последнюю сдачу не придет ничего путного, три короля тоже не шутка. У него хорошие карты, думал про себя Нэш, хорошие, крепкие карты, и, если судить по тому, что он видит на столе, шансов у Стоуна почти нет.

К Поцци пришла четверка треф. Как ни уговаривал себя Нэш, что этого следовало ожидать, он все же немного сник. Пусть бы это был не король, но хоть еще одно симпатичное красненькое сердечко. Что-то сердце подвело, сказал он себе, не уверенный, что сказал это в шутку, и тут Стоун сдал себе последнюю карту, и они приготовились открывать.

Остальное закончилось быстро. Стоун, с двумя восьмерками, поднял ставку еще на пятьсот. Поцци, глядя на Стоуна, принял и тоже поднял на пятьсот. Стоун, глядя на Поцци, поколебался секунду-другую, держа в руке фишку, и, щелкнув ею о стол, объявил еще пятьсот. Поцци, у которого осталось всего пятьсот, сгреб свои фишки на середину стола и сказал:

— Ладно, Вилли. Давай-ка посмотрим, что там у тебя.

Лицо у Стоуна было непроницаемо. Одну за одной он перевернул три закрытые карты, но сразу, глядя на них, было не понять, выиграл он или нет.

— Сначала пришли две восьмерки, — сказал он. — Потом вот эта десятка, — он открыл четвертую карту, — потом еще одна десятка, — он открыл пятую, — а потом третья восьмерка, — сказал он и открыл последнюю, седьмую карту.

— «Полный дом!» — взревел Флауэр, грохнув кулаком по столу. — Чем отвечаешь, Джек?

— Ничем, — сказал Поцци, даже не потрудившись показать карты. — Ваша взяла. — Он сидел, тупо уставившись в стол, переваривая, что случилось. Через пару минут, собравшись с духом, он повернулся к Нэшу: — Ну что, старший братец, — сказал он ему, — похоже, пора нам сваливать.

На лице у него при этом отразилось такое смятение, что Нэшу его стало жалко. Как ни странно, он больше жалел своего незадачливого партнера, чем себя. Сам он потерял все, что у него было, но ничего не чувствовал, кроме этой жалости к Поцци.

Нэш дружелюбно похлопал его по плечу, и тут Флауэр расхохотался.

— Надеюсь, парни, у вас удобные башмаки, — сказал он. — До Нью-Йорка отсюда миль восемьдесят — девяносто.

— Заткнись, толстый, — сказал Поцци, наконец не обязанный соблюдать правила вежливости. — Договоримся, что мы должны тебе пять кусков. Дадим тебе расписку, ты нам дашь машину и получишь свои деньги через неделю.

Нисколько не обидевшись, Флауэр снова расхохотался.

— Ну нет, — сказал он. — Мы с мистером Нэшем договаривались иначе. Машина теперь моя. Если другой у вас нет, придется топать пешком. У нас принято соблюдать договор.

— Какого хрена ты выпендриваешься? — сказал Поцци. — Бери расписку. В покере так принято у всех, рожа ты жирная.

— Я говорил это раньше, — сказал Флауэр, — и повторю еще раз. Никаких кредитов. Нужно быть полным идиотом, чтобы поверить парочке вроде вас. Как только вы сядете за руль, про денежки можно будет забыть.

— Хорошо, хорошо, — сказал Нэш, лихорадочно пытаясь найти выход. — Может быть, разыграем по карте? Если я выиграю, машина наша. Всего один раз. Сдадим по одной, и все.

— Нет проблем, — сказал Флауэр. — Но что, если вы проиграете?

— Останусь вам должен десять тысяч, — сказал Нэш.

— Хорошенько подумайте, друг мой, — сказал Флауэр. — Эта ночь явно не ваша. Зачем нарываться?

— Затем, что, чтобы отсюда выбраться, нам нужна машина, козел, — сказал Поцци.

— Нет проблем, — повторил Флауэр. — Только помните, я вас предупредил.

— Давай, Джек, сдавай, — сказал Нэш. — Сначала для мистера Флауэра. Уступим ему дорогу.

Поцци распечатал колоду, вынул джокеров, перемешал и сдал, как сказал Нэш. Картинно согнувшись и щелкнув картами, положил их перед Флауэром. Толстяк оставался спокойным, но он ничего не терял. Флауэр потянулся и двумя пальцами, большим и средним, решительно снял верхнюю. В руке у него оказалась семерка червей. Увидев ее, Стоун только пожал плечами, а Поцци хлопнул в ладоши — один раз, от души, приветствуя этот жребий.

Нэш снял карту рубашкой вверх. Внутри была пустота, и только мелькнула мысль о нелепости этой мелкой драмы. Мелькнула в ту самую секунду, когда он собрался перевернуть карту. «Самый нелепый момент в моей жизни», — подумал он про себя. Тут он подмигнул Поцци, перевернул, и это оказалась четверка треф.

— Четверка! — взревел Флауэр и, не веря глазам, хлопнул себя по лбу. — Четверка! Ты даже семерку не смог побить!

Больше никто там не проронил ни звука. Все они долго молчали, и Стоун наконец сказал — не хвастливо, скорее устало:

— Десять тысяч долларов. Кажется, мы выиграли еще десять тысяч. Загадочное число.




Откинувшись в кресле, Флауэр пыхнул несколько раз сигарой, изучая Нэша и Поцци так, будто видел их в первый раз. Нэш подумал, что он сейчас похож на директора старшей школы, к которому привели двух правонарушителей. В его лице читался не столько гнев, сколько недоумение, словно они задали ему нелегкую философскую задачу, у которой нет однозначного решения. Он им найдет наказание, найдет безусловно, однако сейчас он понятия, кажется, не имел какое. Ему не хотелось быть ни жестоким, ни чересчур снисходительным. Мера должна была быть адекватной, справедливой и при этом иметь воспитательное значение — не наказание ради наказания, а правильная, конструктивная мера, чтобы детишки извлекли урок из содеянного.

— Кажется, мы столкнулись с дилеммой, — наконец сказал он.

— Да, с настоящей, — сказал Стоун. — С настоящей дилеммой. Положение сложное.

— Эти двое нам должны. — Флауэр продолжил свои рассуждения так, словно Нэша и Поцци здесь не было. — Но, если мы их отпустим, они сбегут. Если не отпустим, у них не будет возможности расплатиться.

— Кажется, вам остается только поверить нам на слово, — сказал Поцци. — Разве не так, мистер Гамбургер?

Проигнорировав оскорбление, Флауэр повернулся к Стоуну.

— Что ты думаешь, Вилли? — сказал он. — Кажется, мы допустили просчет.

Слушая их, Нэш вдруг вспомнил о деньгах на имя Джульетты. Может быть, вынуть из них десять тысяч было бы не так и трудно. Звонок в банк все решил бы, и к вечеру деньги были бы переведены на счет Флауэра и Стоуна. Идея была разумная, однако, прокрутив ее в уме, Нэш передумал, ужаснувшись даже тому, что она пришла в голову. Слишком отвратительным ему показалось оплачивать карточный долг за счет будущего дочери. Что бы там с ним ни случилось, об этом не может быть речи. Он сам создал себе проблемы, сам и найдет выход. Как мужчина, подумал он. Он должен поступить как мужчина.

— Да, — сказал Стоун. — Ситуация действительно не простая. Но это не означает, что тут ничего не придумать. — Он замолчал, подумал секунд десять — двадцать, и лицо его прояснилось. — Ну конечно, — сказал он. — А стена!

— Стена? — повторил за ним следом Флауэр. — Не понял, при чем тут стена.

— Стена — это такая штука, — сказал Стоун, — которую нужно строить.

— A-а… — до Флауэра наконец дошло. — Стена! Гениальная идея, Вилли! Ей-богу, ты на этот раз превзошел самого себя.

— Честно поработаешь, честно заработаешь, — сказал Стоун.

— Вот именно, — сказал Флауэр. — Рано или поздно они отработают долг.

Поцци не верил своим ушам. Когда он понял, о чем идет речь, челюсть у него буквально отвисла.

— Вы, наверное, шутите, — сказал он с изумлением. — Если вы думаете, будто я на это подпишусь, вы, значит, оба спятили. Даже не о чем говорить. Да пошли вы все на хрен. — Собираясь встать и уйти, он повернулся к Нэшу: — Джим, пошли отсюда. Хватит с меня этих придурков.

— Расслабься, малыш, — сказал Нэш. — Ничего не случится, если мы посидим, послушаем. В конце концов, нужно же прийти к какому-то решению.

— Ничего не случится? — заорал Поцци. — Да они же психи, ты что, сам не видишь? Стопроцентный дурдом.

Странным образом, глядя на перекошенное от злости лицо Поцци, Нэш успокоился, словно теперь ему нужно было соображать за двоих. Дело, конечно, приняло весьма необычный, мягко говоря, оборот, однако Нэш будто бы с самого начала ожидал чего-то подобного и теперь, когда все прояснилось, не поддался ни гневу, ни панике. Голова работала ясно, и он отлично владел собой.

— Не волнуйся ты так, — сказал он. — Нам всего-навсего сделали предложение, мы еще ни на что не согласились. Давай вести себя как приличные люди. Если нам хотят что-то сказать, мы обязаны выслушать.

— Делать нам больше нечего, — снова садясь, проворчал Поцци. — С психами не договоришься. С ними только начни, у самого крыша съедет.

— Рад, что ты захватил с собой брата, — презрительно фыркнув, сказал Флауэр. — По крайней мере, хоть один из вас разумный человек.

— Блин, — сказал Поцци. — Да никакой он мне не брат. Мы в субботу с ним только познакомились. Я его знать не знаю.

— Братья вы или нет, — сказал Флауэр, — но вам, молодой человек, крупно повезло, что он здесь. Поскольку вам грозят неприятности. Вы нам должны десять тысяч, и, если вы попытаетесь выйти отсюда, не заплатив, мы позвоним в полицию. Все просто.

— Я уже сказал, что мы готовы вас выслушать, — перебил его Нэш. — Незачем нам угрожать полицией.

— Я не угрожаю, — сказал Флауэр. — Я обрисовываю ситуацию. Либо вы идете навстречу и мы вместе находим приемлемый для всех выход, либо мы действуем жестко. Никакой другой альтернативы нет. Вилли предложил вам решение — на мой личный взгляд, гениальное, но, если у вас есть другое, пожалуйста, давайте обсудим.

— Условия такие, — сказал Стоун. — Почасовая оплата, жилье и питание. О деталях отдельно. Лучше бы оговорить их все сразу.

— Жить можно там же, на поле, — сказал Флауэр. — У нас есть там фургон, обустроенный прицеп. Им давно не пользовались, но в состоянии он идеальном. Раньше там жил Кельвин, пока мы ему строили дом. Так что у нас есть где вас разместить. Вселиться можно хоть сейчас.

— Там есть кухня, — сказал Стоун. — Со всем кухонным оборудованием. Холодильник, плита, мойка — все по последнему слову. Вода, электронагреватель, система отопления — все есть. Готовить можно, когда захочешь и что захочешь. Кельвин вам привезет, что скажете. Будете ему давать список, а он съездит в город и привезет.

— Одеждой, конечно, вы тоже будете обеспечены, — сказал Флауэр, — а если что-то еще понадобится, вам достаточно будет только сказать. Книги, газеты, журналы. Радио. Дополнительные одеяла, полотенца. Игры. Все, что ни захотите. В конце концов, мы не собираемся вас уморить. В конечном итоге вам там, может быть, даже понравится. Работа на воздухе, погода прекрасная, особого рвения от вас никто не ждет. Одним словом, обычные трудовые каникулы, небольшой психотерапевтический курс для возврата к нормальной жизни. Поживете, стена будет расти день ото дня. По-моему, это огромное удовольствие — увидеть плоды своего труда, отступить на шаг, полюбоваться, потрогать. Понемногу вы с нами расплатитесь, а когда придет время, то не просто уйдете свободными людьми, но оставите позади себя неизгладимый след.

— Как вы думаете, сколько это займет времени? — спросил Нэш.

— Зависит от вас, — сказал Стоун. — По сколько часов будете работать. Освободитесь тогда, когда отработаете десять тысяч.

— А если мы успеем закончить стену до того, как отработаем?

— В таком случае, — сказал Флауэр, — будем считать, что больше вы нам ничего не должны.

— А если не успеем, то как нам будут платить?

— По тарифу. По обыкновенному тарифу обыкновенного рабочего.

— Сколько?

— Пять-шесть долларов в час.

— Мало. Меньше, чем на двенадцать, мы не согласны.

— Мистер Нэш, вам никто не предлагает стать нейрохирургом. Платят за квалификацию. А там нужно только класть камень. Все просто.

— Тем не менее за шесть долларов в час мы работать не будем. Если хотите позвать полицию, зовите.

— Хорошо, восемь. Это мое последнее слово.

— Восемь тоже мало.

— А вы упрямы, не так ли? А что, если я вам предложу десять? Что скажете?

— Пока остановимся на этом, нужно подумать.

— Отлично. Думать здесь нечего. Десять долларов за час каждому. Значит, на двоих двадцать. Если в среднем работать в день по десять часов — это я примерно, для простоты подсчетов, — то тогда вы будете зарабатывать двести долларов в день. Делим десять тысяч на двести, получается пятьдесят. Что означает — для того чтобы отработать долг, вам понадобится пятьдесят дней. Сейчас конец августа, и, значит, работать вам до середины октября. Не так и долго. Все закончится раньше, чем листья облетят.

Слово за слово, Нэш втянулся в разговор, и постепенно стена начала казаться ему единственным выходом из положения. Возможно, отчасти причиной тому была усталость — голова после бессонной ночи ничего не соображала, — однако, как он сам подумал, дело было не только в этом. В конце концов, даже если бы он сейчас отсюда и ушел, то куда и зачем? Без машины, без денег, жить негде и не на что. За пятьдесят дней можно хотя бы привести в порядок мысли, спокойно сесть — первый раз за этот год — и подумать, что делать дальше. Едва ли не с облегчением Нэш готов был сдаться, только чтобы ничего не решать, никуда не бежать. Стена станет для него не наказанием, а исцелением, его билетом в один конец — назад к земле.

Но он был здесь не один, а Поцци, ошалевший уже тогда, когда Нэш всерьез спросил об условиях, то и дело пытался прервать их безумную, на его взгляд, беседу и явно не собирался ни с чем соглашаться. Под конец он схватил Нэша за руку и заявил, что им нужно переговорить с глазу на глаз. Не дожидаясь ответа, он потянул Нэша со стула, выволок из гостиной и захлопнул ногой дверь.

— Слушай, — сказал он. — Пошли отсюда. Пора сваливать.

Нэш высвободил свою руку и покачал головой.

— Нельзя, — сказал он. — Мы им должны, а у меня нет ни малейшей охоты загреметь отсюда в тюрьму.

— Они блефуют. Если поднимется шум, они тоже запачкаются, а им этого неохота.

— Ошибаешься, Джек. Люди с такими деньгами могут делать, что захотят. Стоит им позвонить в полицию, копы с места за нами рванут. Нас возьмут раньше, чем мы отойдем на полмили.

— Значит, струсил, Джимбо. Плохо дело. Тебе не идет.

— Я не струсил. Я просто нормально реагирую на ситуацию.

— «Нормально»! Это не нормально! Давай, приятель, продолжай в том же духе и скоро станешь таким, как они.

— Меньше двух месяцев, Джек, не так и долго. У нас будет еда, крыша над головой, и, не успеешь и оглянуться, все закончится. Что такого-то? Может быть, нам там даже понравится.

— Понравится? Таскать камни? Вы, ребята, точно одна команда.

— Ничего, переживем. Всего пятьдесят дней. Кроме того, физическая работа, может, и впрямь нам пойдет на пользу. Как в фитнес-клубе. Фитнес-клуб стоит дорого. Будем считать, что мы внесли вступительный взнос, так что позанимаемся на всю катушку.

— С чего ты взял, будто через пятьдесят дней они нас отпустят?

— С того, что мы так договорились.

— А что, если они нарушат договор?

— Послушай, Джек, успокойся. Когда влип, нужно искать выход, а не новую проблему.

— Говорю тебе, ты делаешь ошибку — им нельзя доверять.

— Тогда, может быть, ты и прав, может быть, тебе лучше уйти. Долг по моей вине, мне и расхлебывать.

— Но это я проиграл.

— Ты проиграл то, что было, а я проиграл в долг.

— Хочешь сказать, ты будешь его отрабатывать один?

— Именно о том я тебе и толкую.

— Тогда ты действительно ненормальный.

— Какая разница, какой я? Ты свободный человек, Джек Поцци. Можешь уйти хоть сейчас, я ничего не имею против. Честное слово. Я вообще ничего не имею против.

Поцци, едва удержавшийся от соблазна сделать то, что предложено, смотрел на Нэша, будто пытался прочесть по глазам, шутит тот или нет. Потом, очень медленно, он расплылся в улыбке, будто понял весь мрачный юмор.

— Блин, — сказал он в ответ. — Ты что, серьезно, старик, подумал, я брошу тебя одного? Один ты тут загнешься.

Такого Нэш не ожидал. Он готов был к тому, что Поцци немедленно ухватится за предложение, готов настолько, что начал себе рисовать, как будет жить один, в поле, заранее привыкая к мысли об одиночестве, и уже почти хотел этого. Но, услышав, что Поцци с ним, Нэш обрадовался. До какой степени обрадовался, он понял только тогда, когда они снова вернулись в гостиную объявить о решении.

Они просидели над договором целый час, в итоге сочинив документ, где четко и ясно был сформулирован каждый пункт — сумма долга, условия выплаты, ставка оплаты за час работы и прочее. Стоун отпечатал договор в двух экземплярах, и все поставили свою подпись. Потом Флауэр сказал, что пойдет искать Меркса, который и займется фургоном, продуктами и площадкой. Через несколько часов все будет готово, сказал Флауэр, а пока, если они хотят есть, можно позавтракать в кухне.

Нэш задал вопрос о проекте, но Флауэр сказал, чтобы Нэш не забивал себе голову. Проект был готов, и Меркс знал, что делать. До тех пор, пока они с Поцци будут следовать указаниям Меркса, никаких проблем не возникнет. На этой оптимистической ноте толстяк развернулся и вышел, а Стоун отвел их в кухню, где попросил Луизу сделать им завтрак. После чего неловко, быстро с ними распрощался и тоже исчез.

Задание пришлось Луизе явно не по душе, и она недвусмысленно дала это понять тем, что все время, пока разбивала яйца и поджаривала бекон, ни разу к ним не обратилась и только бранилась себе под нос, будто Стоун таким поручением оскорбил ее в лучших чувствах. Глядя на нее, Нэш понял, как все переменилось. Они с Поцци, утратив свой прежний статус, отныне здесь больше не гости. Они превратились в наемных рабочих, бродяг, которые клянчат объедки у черного хода. Не заметить перемену в Луизе было невозможно, и, сидя в ожидании завтрака, Нэш удивлялся лишь тому, как быстро она их разжаловала. Шестнадцать часов назад Луиза была сама вежливость, а теперь смотрела с презрением, даже не пытаясь его скрыть.

Однако ни Флауэр и ни Стоун ей ничего не сказали. Будто бы в доме было скрытое радио, которое и сообщило, что они теперь стали никто или, во всяком случае, ниже кухарки.

Однако завтрак она приготовила отменный и подливала кофе, подкладывала тосты, пока их не накормила. После еды глаза начали слипаться, и они, чтобы не уснуть там же в кухне, полчаса молча курили. Наконец сказалась бессонная ночь, разговаривать не было сил. Поцци в конце концов задремал, а Нэш так и сидел, уставясь перед собой в пространство.

В начале одиннадцатого, топая и бряцая ключами, в кухне появился Меркс. От шума Нэш сразу пришел в себя и встал со стула раньше, чем Меркс успел подойти к столу. Поцци спал, ни на что не обращая внимания.

— Что с ним такое? — спросил Меркс, показав на Поцци большим пальцем.

— У него была трудная ночь, — сказал Нэш.

— Вообще-то, насколько я понял, у тебя она была не лучше.

— В его возрасте больше спят.

Меркс на секунду над этим задумался, потом сказал:

— Один из вас Джек, другой Джим. Ты, парень, кто?

— Я Джим.

— Значит, он — Джек.

— Правильно. Дальше проще. Я Джим Нэш, он Джек Поцци. Выучишь легко.

— Ага, уже выучил. Он что, испанец или кто?

— Вроде того. Он прямой потомок Христофора Колумба.

— Шутишь?

— Какие шутки. Такого нарочно не придумаешь.

Снова Меркс замолчал, будто переваривал новость. Потом перевел на Нэша взгляд своих слишком светлых голубых глаз и сменил тему.

— Ваши вещи я перенес в джип, — сказал он. — Ваши сумки и пленки. Подумал, вдруг вам захочется, чтоб они были при вас. Говорят, вы у нас надолго.

— А где моя машина?

— Отогнал домой. Если хочешь, бумаги подпишем завтра. Куда торопиться?

— Хочешь сказать, они отдали ее тебе?

— Кому ж еще? Им она не нужна, Луиза купила себе машину месяц назад. По мне, так очень даже хорошая машина. Ход хороший.

От этих слов Нэш будто бы получил под дых и стоял, буквально еле сдерживая слезы. До этого момента он и не думал про «сааб», а теперь, ни с того ни с сего, на него вдруг обрушилось чувство утраты, будто он потерял лучшего друга.

— Конечно, — с трудом выдавил он, стараясь взять себя в руки. — Бумаги можно подписать и завтра.

— Вот и ладно. На сегодня нам и так есть чем заняться. Дел хватит. Сначала определим вас, ребята, а потом покажу вам площадку. Не поверишь, сколько там камней. Гора да и только, самая настоящая гора. В жизни их столько не видел.




6


К полю от дома дороги не было, так что Меркс их повез через лес. Явно привыкший к такой езде, он погнал, не снижая скорости, по камням и колдобинам, по выползшим из земли старым корням, резко бросая джип в сторону, виляя между деревьями и криком предупреждая, чтобы береглись веток. Мотор ревел, и белки и птицы при их приближении врассыпную неслись спасаться в густом полумраке листвы. Минут через пятнадцать этой гонки деревья вдруг расступились, и они вырвались на зеленую опушку, заросшую кустами и тощим подлеском. Дальше лежало поле. Первым, что там увидел Нэш, был светло-зеленый фургон, установленный на фундаменте из бетонных плит, а потом заметил и громоздившиеся на другом краю поля останки фамильного замка лорда Малдуна. Камни лежали там не горой, как сказал Меркс, а скорее как горная цепь — с десяток хаотично сваленных, неровных груд, разной высоты, на разном расстоянии друг от друга, похожих на оставленные в беспорядке детские кубики. Поле было намного больше, чем ожидал Нэш. Окруженное со всех сторон лесом, скошенное, размером в три или даже четыре футбольные площадки, плоское и безмолвное, как дно озера, оно казалось огромным. Нэш оглянулся, поискав за деревьями глазами дом, но дома было не видно. Нэш думал, что Флауэр и Стоун будут за ними следить в бинокль или телескоп, заранее чувствуя на себе их взгляды, но, как оказалось, к счастью, их разделял лес. Сама мысль о том, что лес их укрыл, принесла облегчение, и, выпрыгивая из кузова джипа, Нэш радовался этому так, как будто вернул себе часть свободы. Да, здесь он будет отрезан от всего мира, однако и в этом, глухом и печальном клочке земли тоже есть своя прелесть, и здесь тоже можно найти покой. Не зная, о чем бы еще подумать, Нэш предпочел на том и остановиться.

Фургон оказался лучше, чем он ожидал. Внутри было пыльно и душно, однако места для двоих было вполне достаточно, чтобы жить в нем по-человечески: кухня, ванная, гостиная и две небольшие спальни. Свет вспыхнул, бачок заработал, и, когда Меркс проверил краны в кухне, они тоже оказались в порядке. Мебель была стандартная и потертая, но ничем не хуже, чем в любом дешевом мотеле. В ванной висели полотенца, в кухне стояли посуда и кастрюли, на кроватях лежало постельное белье. Нэш с облегчением вздохнул, но Поцци смотрел на все равнодушно, витая мыслями далеко. Наверное, до сих пор анализирует партию, подумал Нэш, интересно, долго ли он еще будет отсутствовать. Но трогать его не стал.

Они открыли окна, включили вентилятор, чтобы впустить немного свежего воздуха, и потом уселись за кухонный стол изучать чертежи.

— Тут нам не нужно ничего этакого, — сказал Меркс, — да, наверное, оно чем проще, тем лучше. Стена будет монстр, на кой еще и красота. — Осторожно Меркс вынул кальку из картонного футляра и разложил на столе, прижав углы кофейными чашками. — Ваша задача сложить просто стену, — продолжал он. — Длина две тысячи футов, высота — двадцать футов, десять рядов, по тысяче камней в каждом. Стена прямая, никаких полукругов, никаких арок или колонн, одним словом, никаких прибабахов. Обыкновенная, простая стена.

— Две тысячи футов, — сказал Нэш. — Больше трети мили.

— Я о том и толкую. Стенка будет что надо.

— В жизни мы ее не построим, — сказал Поцци. — Быть не может, чтобы два человека за пятьдесят дней построили такую хреновину.

— Насколько я в курсе, — сказал Меркс, — никто от вас этого и не ждет. Ваша задача отбыть свой срок, работать по мере сил, на том и конец.

— То-то и оно, дядя, — сказал Поцци. — То-то и оно, что конец.

— Поглядим, как у вас пойдет, — сказал Меркс. — Вера, говорят, горами движет. А может, хоть мышцы тут поднакачаете, тоже польза.

Стена на плане шла по диагонали, от северо-западной до юго-восточной оконечности поля. Иначе здесь было бы не впихнуть две тысячи футов, подумал Нэш, изучая чертеж (одна сторона поля, представлявшего собой почти правильный прямоугольник, была футов в сто двадцать, другая примерно восемьсот). Оттого, что диагональ диктовалась математической необходимостью, в ней, казалось, был хоть какой-то смысл. Немного поразмыслив, даже Нэш признал, что по диагонали строить лучше, чем по стороне. По крайней мере, разбив поле на два треугольника, стена будет смотреться эффектней, чем если бы на квадраты, и, не придумав другого решения, Нэш остался хоть этим доволен.

— Двадцать футов в высоту, — задумчиво сказал он. — Придется ставить леса.

— Нужно будет, поставим, — сказал Меркс.

— Кто поставит? Надеюсь, не мы?

— Чего заранее-то беспокоиться? — сказал Меркс. — До третьего ряда о них думать нечего. А это две тысячи камней. Если вы за свои пятьдесят дней до него дойдете, я их вам сам смастерю. За полдня.

— А цемент? — продолжал Нэш. — Пригоните бетономешалку или нам самим мешать?

— Мешки привезу из города. А в сарае у нас полно тачек, в них и будете перемешивать. Много цемента вам ни к чему — так только, раз-два кинуть. Камни огромные. Им своего веса хватит, и так не сдвинешь.

Меркс скатал чертеж в трубку и сунул в картонный футляр. Нэш с Поцци вышли за ним следом, и все трое, забравшись в джип, отправились на другой конец поля. Как сказал Меркс, траву в поле скосили всего несколько дней назад, и ее запах, сильный и слегка сладковатый, напомнил Нэшу давно забытое прошлое. Воспоминания были приятные, и, когда джип вскоре остановился, Нэш уже не пугался деталей предстоявшей работы. Все-таки день был слишком хорош, чтобы, стоя под теплым, светившим в лицо ласковым солнцем, забивать себе голову всякой ерундой. Что будет, то будет, сказал он себе. Радуйся, что пока жив.

Издалека камни были просто камни, и все, но теперь, оказавшись рядом, Нэш почувствовал, как ему против воли захотелось их потрогать, погладить, узнать, какие они на ощупь.

Кажется, Поцци испытывал нечто подобное, и они оба молча побродили сначала среди каменных глыб, робко похлопывая их по серым гранитным бокам. Безмолвные, они внушали благоговейный трепет, даже почти страх. Они были огромные, холодные, и казалось невероятным, что когда-то они составляли жилье. Будто были для этого слишком древние — будто их только что извлекли на поверхность из таких глубинных слоев, из таких далеких времен, когда людей на земле вовсе не было.

Один камень лежал в стороне, и Нэш наклонился его поднять, чтобы проверить, сколько он весит. Первый рывок отозвался в спине, а когда, застонав от усилия, Нэш все-таки его оторвал от земли, ноги едва не свело судорогой. Нэш пронес камень шага три или четыре и бросил на землю.

— Боже, — сказал он. — Ничего себе игрушка.

— В них фунтов по шестьдесят, по семьдесят, — сказал Меркс. — Как раз, чтобы все всё хорошенько прочувствовали.

— Уже прочувствовал, — сказал Нэш. — Можете не сомневаться.

— Ну и какой у нас план, дядя? — сказал Поцци, обращаясь к Мерксу. — Ты нам джип дашь их таскать или как? Что-то в моем поле зрения никакого больше грузовичка.

Меркс улыбнулся и медленно покачал головой.

— Не держите за дураков.

— В каком смысле? — спросил Нэш.

— Если вам дать грузовик, вы тут же на нем и смоетесь. Это же понятно. Кто же вам даст такую возможность?

— Вот не знал, что мы попали в тюрьму, — сказал Нэш. — Мне казалось, нас наняли на работу по обоюдному соглашению.

— Оно конечно, — сказал Меркс. — Но кто ж поручится, что вам не захочется плюнуть на соглашение.

— Хорошо, но как тогда их перетаскивать? — сказал Поцци. — Он же тебе не кусок рафинаду. Его в карман не сунешь.

— Не беспокойтесь, — сказал Меркс. — Возьмете в сарае тележку и перевезете на тележке.

— Так мы тут целую вечность провозимся, — сказал Нэш.

— Вам-то что? Отработаете свое и свободны, ребята, и домой. Какая вам разница, сколько тут чего останется?

— Черт подери, — хрустнув пальцами, глухо сказал Поцци. — Спасибо, Кельвин, что так вот прямо все объяснил. Блин, конечно, на что нам жаловаться? Вы нам, значит, даете тачку, и Бог нам в помощь, ну а коли вам без разницы, есть от нее толк или нет — да и от Бога тоже, брат Кельвин, — то нам-то какое дело, так? Я, значит, просто не понял задачу, а так — нет проблем. Мы тут с Джимом прекрасно проведем время — нам повезло.

Они снова забрались в джип, вернулись к фургону, где выгрузили из багажника чемоданы и сумки с книгами и магнитофонными пленками и перенесли в гостиную. Потом они снова втроем уселись в кухне за стол и составили список заказов. Записывал Меркс, который писал медленно и с трудом, и почти час у них ушел на список, куда они внесли все, что смогли вспомнить: еда, питье, сладости, рабочая одежда, включая ботинки и рукавицы, сменная одежда для Поцци, две пары солнцезащитных очков, мыло, мешки для мусора, аэрозоли от комаров и мух. Перечислив основное, Нэш попросил для себя еще портативную магнитолу, а Поцци карты, газету и какой-нибудь номер «Пентхауза». Меркс, подавив зевок, пообещал все привезти к обеду, поднялся и пошел. Он был уже возле двери, когда Нэш вспомнил, что у него есть еще один вопрос.

— Откуда можно позвонить? — сказал он.

— Здесь нет телефона, — сказал Меркс. — Сами же видите.

— Тогда не могли бы вы отвезти меня в дом?

— Кому вы хотите звонить?

— По-моему, это не ваше дело, Кельвин.

— Ясно, что не мое. Только я не могу привезти вас в дом, сам не зная зачем.

— Мне нужно позвонить сестре. Я должен приехать к ней через несколько дней и не хочу, чтобы она начала беспокоиться.

Меркс минуту подумал, потом покачал головой.

— Прошу прощения. Мне не велено вас привозить. У меня инструкция на этот счет.

— Как насчет телеграммы? Я напишу, а вы сами отправьте по телефону.

— Нет, не могу. Им это не понравится. Но, если хотите, напишите открытку. В почтовый ящик ее опустить — могу.

— Тогда уж лучше письмо. Купите для меня еще конвертов и бумагу. Если отправить завтра, то, наверное, придет вовремя.

— Ладно. Конверты и бумагу. Привезу.

Когда Меркс сел в джип и уехал, Поцци повернулся к Нэшу и спросил:

— Думаешь, действительно отправит?

— Понятия не имею. На спор сказал бы, скорее всего, да. Но не знаю.

— Хоть так, хоть этак, все равно не выяснишь. Скажет, что отправил, а на самом деле как?

— Напишу сестре, чтобы ответила. Если ответ придет, значит, наш дружок не соврал.

Поцци закурил, толкнул пачку по столу к Нэшу, и тот, секунду поколебавшись, взял сигарету. Глотнув дыма, он наконец почувствовал, до какой степени он устал, до чего вымотан. Сделав затяжки три или четыре, он загасил окурок и сказал:

— Кажется, мне пора вздремнуть. Делать сейчас нечего, так что пойду-ка я испытаю кровать. Тебе какая комната нравится, Джек? Мне все равно, я займу любую.

— Без разницы, — сказал Поцци. — Какую хочешь, такую и занимай.

Вставая со стула, Нэш сделал случайное движение, неловко примяв карман, где лежали фигурки. Они неудобно вдавились в ногу, и он вспомнил о них, в первый раз с того момента, как вышел из мастерской.

— Смотри, — сказал он, вытащив из кармана Флауэра и Стоуна и водрузив на стол. — Вот они, наши приятели.

Поцци нахмурился, потом стал рассматривать деревянных Флауэра и Стоуна, а потом медленно расползся в улыбке.

— Откуда они у тебя?

— А ты как думаешь?

Поцци недоверчиво уставился на Нэша.

— Не хочешь же ты сказать, что ты спер их?

— Почему же. Конечно спер. Как бы еще они могли оказаться у меня в кармане?

— Ну ты псих, приятель. Ты сам-то об этом знаешь? Такой псих — в жизни бы не подумал.

— Мне показалось — нужно что-нибудь взять на память, — сказал Нэш, просияв в улыбке так, будто услышал самый большой комплимент.

Поцци, потрясенный подобной дерзостью, улыбнулся в ответ.

— Огорчатся, когда заметят, — сказал он.

— Вот уж им не повезло, — сказал Нэш.

— Да, — кивнул Поцци и поднес деревянные фигурки поближе к глазам, — вот уж им не повезло.

В комнате Нэш спустил шторки, вытянулся на кровати и уснул под звуки, доносившиеся из-за окна. Пели вдалеке птицы, шуршал ветер среди деревьев, и недалеко от фургона пела в траве цикада. Последнее, о чем Нэш подумал, прежде чем провалиться в сон, был день рождения Джульетты. Двенадцатое октября через сорок шесть дней, подумал он. Ему нужно здесь провести пятьдесят, и, значит, на день рождения он опоздает. Двенадцатого октября он будет здесь, в Пенсильвании.




На следующее утро Нэш с Поцци узнали, что строить стену куда труднее, чем они себе представляли. Для начала, прежде чем приступить к укладке, оказалось, нужно было провести массу подготовительных работ. Нужно было наметить границы, вырыть траншею, утрамбовать дно.

— Нельзя же просто так взять сложить и надеяться, что не рухнет, — сказал Меркс. — Дело нужно делать как следует.

Пришлось взять шнуры и навести параллельные линии из конца в конец поля, обозначив границы траншеи. Когда линии были готовы, Нэш и Поцци навязали на шнур колышков, на расстоянии в пять футов друг от друга, и начали их вбивать в землю. Работа оказалась занудной, когда нужно было все мерить и перемеривать, однако и Нэш, и Поцци прекрасно понимали, что каждый час этой возни сокращает им час на укладку, и никуда не гнались. Поскольку колышков пришлось вбить восемьсот, то потраченные на это занятие три дня были вполне приемлемым сроком. Они с удовольствием бы провозились и дольше, но Меркс, все время присматривавший за ними своими светлыми голубыми глазами, валять дурака не позволил бы.

На следующее утро им было выдано по лопате и велено вырыть подобие неглубокой траншеи в границах шнура. Все будущее стены зависело от того, насколько дно ее будет ровным, и потому Нэш и Поцци отнеслись к задаче со всей серьезностью, продвигаясь вперед по миллиметру. Поскольку ровное поле ровным было не идеально, им предстояло сровнять все ямки и кочки, выкорчевать сорняки и ломом или граблями убрать сидевшие в почве камни. Иногда эти камни яростно сопротивлялись. Они упрямо не желали расставаться с насиженным местом, и Нэш с Поцци трудились целых неполных шесть дней, отвоевывая каждый миллиметр будущей строительной площадки. Если камень попадался крупный, то после него, разумеется, оставалась ямка, которую следовало засыпать и разровнять, а камни следовало собрать, сложить в тачку и вывезти в ближайший лесок. Эта работа была тоже не быстрая, однако обоим по силам. К концу они даже вошли во вкус. Вся их задача на полдня с обеда заключалась в том, чтобы разравнивать дно, а потом утрамбовывать его ногами. Задача не тяжелее обычной работы в саду.

Они быстро освоились с новой жизнью. Первые три или четыре дня привыкали, познакомились с хозяйством и к концу первой недели уже все делали машинально. В шесть вставали по будильнику Нэша. По очереди принимали душ и шли в кухню, где готовили завтрак (Поцци делал апельсиновый сок, тосты и кофе, а Нэш яичницу с колбасой). Ровно в семь появлялся Меркс, который стучался к ним, и они выходили в поле начинать новый трудовой день. Потом пять часов работали, справлялись с утренней нормой, возвращались в фургон на обед (этот час не оплачивался) и после обеда трудились еще пять часов до вечера. Работа заканчивалась ровно в шесть, и начинался вечер, когда они шли назад, принимали приятный душ и садились в гостиной выпить пивка. Потом Нэш отправлялся в кухню готовить ужин (готовил он что-нибудь простое, обыкновенный ужин обыкновенного американца — бифштексы, курицу или отбивные, картошку с овощами, а на десерт — пудинг или мороженое), а потом, после еды, Поцци убирал со стола и мыл посуду. Нэш устраивался в гостиной на диване, слушал музыку или читал, а Поцци раскладывал в кухне пасьянс. Иногда им хотелось поболтать, иногда помолчать. Иногда они выходили из дома поиграть в игру наподобие баскетбола, которую придумал Поцци, — с расстояния в десять футов нужно было попасть камешком в мусорное ведро. Несколько раз, когда вечера выдавались особенно живописные, они садились на ступеньки фургона и смотрели, как за лесом садится солнце.

Против собственных ожиданий Нэш почти не испытывал беспокойства. Усвоив один раз, что машины нет, он больше не терзался желанием сесть за руль, и легкость, с какой он освоился, приводила его в недоумение. Казалось невероятным, чтобы человек так легко отказался от прежней жизни. Но ему действительно нравилась работа на свежем воздухе, она успокаивала так, словно трава и деревья изменили обмен веществ. Конечно, это не означало, будто все там ему по душе. Каждый день приходилось сражаться с недоверием, подозрениями, каждый день приходилось доказывать, что они с Поцци никуда не собираются бежать. Они дали честное слово, подписались под договором, однако все было обставлено так, словно они с первой минуты задумывали побег. Мало того что им не дали грузовика, но и Меркс начал приходить пешком, как будто джип рядом с ними был слишком опасным соблазном и мог бы их спровоцировать. Однако и эти меры показались, по-видимому, недостаточными, и в лесу появился забор, который Нэш и Поцци обнаружили вечером, после первого полного дня работы. Поужинав, они решили пойти обследовать окружавший их лес. Они прогулялись по полю и в лес вошли в дальнем его конце, где увидели свежую дорогу. По обе стороны от дороги лежали сваленные деревья, на мягком суглинке отпечатались следы шин, и они сообразили, что дорога прорублена для грузовика, который вывез собранные с поля камни и прочий мусор. Нэш с Поцци двинулись по дороге, но перед выездом на шоссе, которое проходило по северной границе владений, уткнулись в забор из металлической сетки. Высотой он был футов восемь-девять, а по верху его были протянуты мотки колючей проволоки. Одна секция, перегораживавшая дорогу, отличалась от всех — старую, видимо, сняли для грузовика и потом поставили новую, но это был единственный след, указывавший на то, что кто-то здесь проезжал. Они пошли вдоль забора, чтобы посмотреть, нет ли в нем где-нибудь дырки, и часа через полтора, к тому времени, когда начало смеркаться, вернулись туда, откуда начали. Забор прерывался только в одном месте — там, где стояли на кирпичных столбах ворота, через которые они попали внутрь в первый день. Забор был сплошной и охранял владения Флауэра и Стоуна со всех сторон.

Они пробовали шутить, смеялись над тем, что богатые живут всегда за забором, однако потом не могли выбросить его из головы. Может быть, он когда-то и был поставлен, чтобы не впускать посторонних, но что, если теперь он стоит, чтобы их не выпускать? Это было чревато крупными неприятностями. Нэш старался гнать от себя страхи, но успокоился он только на восьмой день, когда пришел ответ от Донны. Поцци обрадовался главным образом тому, что кто-то теперь знает, где они, но, с точки зрения Нэша, важнее было, что Меркс выполнил обещание. Он увидел в письме демонстрацию доброй воли, подтверждение честных намерений.

Все то первое время в поле Поцци вел себя безукоризненно. Будто однажды приняв решение во всем слушаться Нэша, он безропотно делал все, что ни скажут. Честно работал в поле, не отлынивал в кухне и даже делал вид, будто с удовольствием слушает классическую музыку, которую после ужина Нэш включал каждый вечер. Покладистость явно давалась ему нелегко, и Нэш, не ожидавший подобного героизма, был благодарен Поцци. В ночь игры он сделал для Поцци, что мог, даже немного больше, и в итоге обрел друга. Тот, казалось, теперь был готов ради него на все, даже проторчать в этом забытом богом лесу, треская отбивные, как какой-нибудь арестант, приговоренный к исправительным работам на целых пятьдесят дней.

Тем не менее оказалось, что верность и вера — разные вещи. Нэш, с точки зрения его нового друга, был не в своем уме, и то, что он, Поцци, решил его не бросать, вовсе не означало, будто он не понимает всей нелепости их положения. Парень просто решил помочь бедолаге, и, как только Нэш это понял, он с тех пор старался поменьше болтать. Дни шли за днями, и, хотя почти все время они проводили вместе, о самом важном Нэш помалкивал, ни слова не говоря ни о том, как ему хочется снова вернуться к жизни, ни о стене, которая помогает ему оправдать себя в собственных глазах, ни о том, что тяжелая работа заглушает беспокойство и сожаления и поэтому он ей рад, — помалкивал, так как знал, что стоит только начать и потом будет не остановиться, а он не хотел пугать Поцци больше, чем тот и так был испуган. Пусть у парнишки будет хорошее настроение, и он проживет эти пятьдесят дней по возможности спокойно. Лучше уж говорить на самые общие темы — про их долг, про контракт, про то, сколько часов они уже отработали, сопровождая свои замечания едкими шутками и пожатием плеч. Иногда Нэш от этого чувствовал себя одиноко, однако другого выхода не видел. Джина лучше держать в бутылке, не напрашиваясь на неприятности.

Поцци был шелковым с Нэшем, но только отнюдь не с Мерксом, и не проходило дня, чтобы он упустил случай так или иначе его высмеять и оскорбить. Поначалу Нэш в этом усматривал добрый знак, решив, будто парень пришел в себя и, значит, все в полном порядке. Издевки были веселые, с ужимочками и смешками, так что Меркс порой даже и не подозревал, что над ним издеваются. Нэш, который и сам не слишком полюбил приставленного к ним охранника, не мог винить Поцци за то, что тот так выпускает пар. Но через некоторое время он забеспокоился — шутки становились рискованней, однако в них чувствовались не бунт, а смятение, паника и запрятанный страх. Теперь парень напоминал Нэшу загнанного в угол зверька, готового вцепиться зубами в первое, что подсунут. Совершенно случайно подсунут оказался Меркс, но, как ни злился Поцци, как ни старался уесть старика, тот ни разу не поддался на провокацию. Меркс, никогда не улыбавшийся, был с ними до такой степени уклончив и непроницаем, что Нэш не знал, что и думать, — то ли тот не понимает насмешек, то ли сам втихаря над ними смеется. Меркс к ним приходил на работу, топтался поодаль, никогда ни о чем не спрашивал, ничего от себя не говорил и ни разу не проявил ни любопытства, ни злости, ни радости. Каждое утро он появлялся ровно в семь, выкладывал в кухне на стол пакеты с покупками по вчерашнему списку, и больше от него в следующие одиннадцать часов ничего не требовалось. Что он сам думал об этой стене, понять было невозможно, но проверял он каждую мелочь всерьез и объяснял Нэшу с Поцци следующую задачу толково, как человек, который знает, что делает. С ними он держал дистанцию и ни разу сам ни к чему не приложил руку. Он приходил следить за ними и выполнял свою роль безукоризненно. В нем было то самодовольство, которое есть почти во всех, кто добился какого-то чина, как в большинстве сержантов или бригадиров, и, как и они, он никогда не высказал неодобрения по отношению к тем, кто ему платит. С Нэшем и Поцци он не обедал, не задерживался поболтать вечером. Рабочий день заканчивался в шесть, и в шесть он с ними прощался. «До завтра, парни», — говорил он, разворачивался и уходил своей тяжелой, шаркающей походкой, исчезая в лесу через минуту.




Все подготовительные работы заняли у них девять дней. Потом приступили к укладке, и мир для них снова переменился. И Нэш, и Поцци быстро смекнули, что одно дело поднять на руках один камушек весом в шестьдесят фунтов, совсем другое — поднять второй, и совсем третье — третий. Сколько бы они ни чувствовали в себе сил поначалу, силы почти все уходили на первый камень, оставшиеся — почти все на второй, потом почти все — на третий. И так далее. Каждый день, приходя к стене, Нэш и Поцци ломали голову над одной и той же неразрешимой загадкой: камни все были одинаковые, но тем не менее каждый следующий был тяжелей предыдущего.

До обеда они перевозили камни по одному на маленькой красной коляске, выкладывая в ряд вдоль границы траншеи. После обеда водружали их на место и орудовали мастерком. Неизвестно, какое из двух занятий было хуже: без конца загружать и сгружать или устанавливать эти глыбы в траншею. Наверное, первое было труднее, но тем не менее все-таки лучше, поскольку возили они свой груз в дальний конец поля. Меркс велел начать с той стороны, и возвращались они налегке, успевая за этот короткий перерыв немного отдышаться. Работа после обеда была не такой тяжелой, зато без перерывов. Там тоже были минуты отдыха, когда Нэш и Поцци накидывали мастерками цемент, но минуты эти были короткие, намного короче прогулки, и к тому же когда дело доходило до укладки, то порой подвинуть камень на несколько сантиметров оказывалось сложнее, чем поднять и погрузить на коляску. С учетом всех прочих обстоятельств — того, что с утра было больше сил, после обеда больше жарило солнце, к вечеру вообще все осточертевало, — так на так все и выходило. Пятьдесят на пятьдесят.

Возили они камни на «Быстролете», на коляске, похожей на детскую игрушку, которую Нэш подарил Джульетте, когда той исполнилось три года. Увидев ее в первый раз, когда Меркс выкатил ее им из сарая, они оба расхохотались, посчитав забавной шуткой. «Вы же ведь это не всерьез, правда?» — сказал тогда Нэш. Однако Меркс оказался очень даже серьезен, и вскоре металлическая коляска показала, что вполне годится для настоящей работы: она хорошо подходила по размеру, была устойчивая, на резиновом ходу и спокойно одолевала все встречавшиеся на пути кочки и выбоины. Но вид у нее был нелепый, и Нэш никак не мог избавиться от диковатого, странного ощущения, что с ней в руках он выглядит как мальчишка. Коляска явно была предназначена не для взрослого человека. Ей было место в детской, среди добрых, привычных предметов, составляющих детский мирок, и всякий раз, когда Нэш катил ее по полю, ему становилось стыдно и охватывало чувство беспомощности.

Работа двигалась медленно, почти совсем незаметно. В самый хороший день с утра удавалось перевезти камней двадцать пять — тридцать, и это был их предел. Будь Поцци немного покрепче, они, может быть, удвоили бы свой рекорд, но парень явно был не предназначен для таскания тяжестей. Он был слишком маленький, слишком хрупкий, слишком не привычный к тяжелой работе. Он еще мог поднять камень, но перенести его с места на место — об этом не было речи. Едва он с этой ношей делал шаг, то сразу же начинал шататься, а шага через два-три камень выскальзывал из рук. Нэш, который был на восемь дюймов выше и на семьдесят фунтов его тяжелее, справлялся вполне. Но взвалить всю работу на одного было бы нечестно, и потому они чередовали обязанности. Даже так они могли бы увеличить норму примерно на треть, если бы грузили за раз по два камня, но сдвинуть с места больше ста фунтов Поцци был не в состоянии. Без особых усилий он толкал их коляску, только когда та весила фунтов шестьдесят — семьдесят, а поскольку они уговорились меняться — что означало, что сначала один грузит, другой везет, а потом наоборот, — и решили работать на равных, то и грузили только по одному камню. Может быть, это, в конце концов, было к лучшему. Работа и так была утомительной, а надрываться не было смысла.

Постепенно Нэш привыкал и к этому. В первые дни было совсем тяжело, и временами он буквально едва не валился с ног от полного изнеможения. Мышцы болели, голова была как в тумане, и все время хотелось спать. За год с лишним, которые он провел за рулем, Нэш отвык от нагрузок, а полторы недели возни с траншеей оказались явно недостаточной подготовкой для мышц, бездействовавших так долго. Однако Нэш был еще достаточно молод, достаточно силен, и прошло немного времени, как он вернулся в форму и стал замечать, что сил стало больше и что если раньше он уже перед обедом едва не валился с ног, то теперь ему их хватает продержаться почти до вечера. Потом прошло еще сколько-то времени, и он уже не заваливался в постель сразу же после ужина. По вечерам он опять начал браться за книги и на второй неделе понял, что худшее позади.

Однако дела у Поцци обстояли намного хуже. Если в первые дни, когда рыли траншею, он еще был доволен жизнью, то теперь, когда приступили к укладке, он мрачнел на глазах. Конечно, работа давалась ему тяжелее, чем Нэшу, однако причиной его теперешней замкнутости и раздражения были отнюдь не физические нагрузки, а то нравственное насилие, которое приходилось совершать над собой ежедневно. Работа вызывала в нем отвращение, и чем дольше это все продолжалось, тем очевиднее для него было, что они стали жертвой чудовищного произвола, что все их права попраны самым безжалостным и бесчеловечным образом. День за днем он заново повторял в уме от начала и до конца всю партию, сыгранную в доме Флауэра и Стоуна, снова и снова по памяти перечислял Нэшу все раздачи, не в состоянии признать факт того, что они проиграли. К тому времени, как они проработали на укладке дней десять, он уже твердо считал, что те их обжулили, что у них были крапленые карты или что-нибудь вроде. Нэш как мог старался его разубедить, однако на самом деле он и сам был не до конца уверен, что Поцци уж так и не прав. Ему тоже это приходило в голову, но доказательств не было, а просто так подливать масла в огонь не имело смысла. Черт возьми, даже если Поцци не ошибается, тут теперь все равно ничего не сделать.

Поцци все время ждал случая поговорить и все с ними выяснить, однако ни Флауэр, ни Стоун не показывались. Понять это было невозможно, и с каждым днем Нэш все больше и больше ничего не понимал. Он был уверен, что Флауэр и Стоун будут заглядывать к ним постоянно. В конце концов, стену придумали они, и было бы вполне естественным, если бы захотели посмотреть, как идут дела. Но неделя проходила за неделей, а они не показывались. Когда Нэш спрашивал о них у Меркса, тот лишь пожимал плечами и, опуская глаза, говорил что-нибудь про занятость. Все это было странно. Нэш попытался заговорить о том же и с Поцци, но у Поцци было одно на уме, и потому и ответ был один и тот же:

— Значит, чуют свою вину, — отвечал он. — Знают гады, что я их раскусил, вот и не суются.

Однажды после ужина Поцци выпил пять или шесть бутылок пива и довольно прилично надрался. Настроение у него было отвратительное, и он заходил по фургону, бормоча заплетавшимся языком всякий вздор по поводу грязной игры, в которую его втянули. «Я прижучу это дерьмо, — заявил он наконец. — Я их выведу на чистую воду». Не успел Нэш понять, что тот собрался сделать, как Поцци достал из кухонного шкафа фонарь, пошел к двери и быстро исчез в темноте. Пришлось Нэшу вставать с дивана и отправляться следом, крича, чтобы Поцци вернулся.

— Пошел отсюда, пожарник, — отвечал Поцци, и пятно фонаря перед ним плясало в траве во все стороны. — Если эти засранцы сюда не приходят, я сам к ним пойду.

Нэш, которому очень хотелось двинуть ему по физиономии, понял тут, что понятия не имеет, как того остановить. Поцци надрался так, что еле ворочал языком, и убеждать его было бесполезно. Но бить его было жалко. Не драться же с пьяным, отчаявшимся мальчишкой, и потому Нэш решил ничего не предпринимать, а пойти следом, посмотреть, что будет.

Они пошли вдвоем по лесу, освещая путь фонарем. Времени было почти одиннадцать, ночь в тот раз была хмурая, в тучах, безлунная и беззвездная. Нэш все ждал, когда в темноте засветятся окна, но впереди было только темно, и через некоторое время он начал подумывать, что они заблудились. Ему казалось, что идут они слишком долго, и вся их экспедиция с Поцци, который то и дело спотыкался о камни и падал в кусты терновника, выходила довольно бессмысленная. Однако в конце концов они увидели перед собой стриженую лужайку и направились по ней к дому. Было, кажется, не так поздно, чтобы в доме все легли спать, но окна там все были темные. Поцци, шатаясь, подошел к входной двери, позвонил, и звонок опять разразился первыми тактами из бетховенской «Пятой симфонии». Поцци что-то пробормотал себе под нос на этот счет, отнюдь не развеселившись, как это было в первый раз, и стоял ждал, пока им откроют. Но дверь оставалась закрытой, и секунд через пятнадцать — двадцать Поцци позвонил снова.

— Похоже, они уехали, — сказал Нэш.

— Да нет, они там, — сказал Поцци. — Сдрейфили просто.

Но в окнах и после второго звонка оставалось темно, и дверь никто не открыл.

— Хватит, по-моему, — сказал Нэш. — Если хочешь, придем завтра.

— А горничная? — сказал Поцци. — Она-то должна быть на месте. Может, передадим записку?

— Может, она рано ложится. Может, у нее выходной. Я так думаю, что там нет никого.

Поцци в отчаянии пнул в дверь ногой и вдруг принялся ругаться. Звонить в третий раз он не стал, а отошел на дорожку и, повернувшись к пустому дому, глядя в одно из окон верхнего этажа, с яростью заорал.

— Эй, Флауэр! — крикнул он. — Да, да, толстый, я к тебе обращаюсь! Ты подонок, мистер, — тебе об этом известно или нет? Ты и твой хлюпик, оба вы подонки, и вы еще мне заплатите!

Он надрывался так три-четыре минуты, сотрясая воздух бессмысленными ругательствами и угрозами, которые становились все крепче, а голос все чаще прерывался и дрожал. Нэшу стало жалко его до боли, но он ничего не мог сделать, только ждать, когда утихнет приступ гнева. Он стоял в темноте, глядя на мотыльков, слетевшихся на свет фонаря. Где-то вдалеке заухала сова — раз, другой — и замолкла.

— Идем, Джек, — сказал Нэш. — Пошли, пора спать.

Но Поцци еще не выплеснул того, что накопилось. Собираясь уйти, он наклонился, подобрал с дорожки горсть гравия и швырнул о стену. Гравий в нее стукнулся, как дробь, и за стуком потом, будто эхо, раздался тихий звон разбитого стекла.

— На сегодня хватит, — сказал Нэш. — Достаточно.

Поцци пошел за ним к лесу.

— Козлы, — бубнил он себе под нос. — Этим миром правят одни козлы.




После той ночи Нэш решил уделять Поцци больше внимания. Парнишка был на пределе, а они еще не прожили там и половины срока. Не говоря ни слова, Нэш взял большую часть работы на себя — давал Поцци отдых и тем временем, пока тот сидел, сам загружал и возил коляску, рассудив, что лучше он немного попотеет, зато ситуация останется под контролем. Ему не нужны были новые пьяные взрывы, и не хотелось смотреть и ждать, когда парень сломается. Нэш был вполне в состоянии справляться с дополнительной нагрузкой, и в конечном итоге это для него было проще, чем втолковывать Поцци, что терпение есть добродетель. Через тридцать дней все закончится, говорил он себе, а если его не хватит протерпеть всего тридцать дней, то что же он за мужчина?

Вечером после ужина он больше не брался за книги, предпочитая провести час-другой вместе с Поцци. Вечер был опасным временем, и Нэш боялся оставлять Поцци одного в кухне, наедине с собой и с его безумными мыслями. Теперь по вечерам Нэш был весь в распоряжении Поцци, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Если Поцци хотелось сыграть, они играли в карты, если хотелось выпить, Нэш открывал бутылку и пил вместе с ним наравне. Не важно, чем именно они решали заняться, важно было, что теперь они разговаривали. Нэш без конца рассказывал о том, что повидал за последний год, о том, как тушил в Бостоне пожары, расписывая их во всех страшных подробностях, чтобы Поцци, слушая о чужих несчастьях, не думал бы о своем. Какое-то время — по крайней мере, первое — тактика Нэша срабатывала. Поцци стал намного спокойнее, вдруг будто бы даже забыв про Флауэра и Стоуна и очную ставку, но вместо одной навязчивой мысли стали появляться другие. Как правило, Нэш легко уводил разговор из опасного русла — например, если речь заходила о девушках, — но иногда Поцци ставил его в тупик. Он был, в сущности, безобидный, но, когда посреди разговора Поцци вдруг входил в раж и начинал нести полный бред, Нэшу становилось не по себе.

— Все шло так, как я и задумал, — начал как-то однажды Поцци. — Ты ведь помнишь, Джим, помнишь? Все шло как по маслу, лучше не бывает. Я уже почти все из них вынул и готов был к решающей схватке. Эти гады были у меня на крючке. Еще немного, и они бы у меня подняли лапки — я это шкурой чувствовал. Я всегда этого жду. Как будто во мне что-то включается, и внутри будто все вибрирует. Когда оно появляется — значит, все путем, все в порядке, я выиграю. Ты меня слушаешь, Джим? До той ночи оно меня еще ни разу не подвело, ни разу.

— Все когда-то бывает впервые, — сказал Нэш, не понимая, к чему Поцци клонит.

— Да, конечно. Только я все равно поверить не могу. Когда счастье идет тебе в руки, черта с два его остановишь. Хоть весь мир тогда встань на уши. Тогда словно выходишь из тела и все время потом до конца сидишь там будто в сторонке и смотришь, как сам же и творишь чудеса. Это уже будто даже и не ты. Все происходит само собой, даже думать почти не нужно, и потому уже не ошибиться.

— Джек, все это до поры до времени хорошо — согласен. Но потом когда-нибудь оно оборачивается против тебя. Вот бывает такое, ничего не поделаешь. Это как в бейсболе — восемь иннингов вроде выигрываешь, а под конец девятого бьешь, а твой мяч ловят. Команда слетает с круга, и, может быть, кто-то и скажет, что тот, кто бил, тот и виноват. Но это не означает, что он плохой игрок.

— Нет, ты меня не слушаешь. Я тебе как раз и толкую, что это не про меня. Мне тогда поймать этот ваш гребаный мячик все равно что арбуз — все само летит в руки. Мне тогда нужно всего лишь только встать и ждать, и победа в кармане.

— Ну хорошо, мяч ты поймал, хорошо. Но потом твоя очередь, и пусть бросил ты даже лучше всех, но представь себе — их центральный делает невероятный прыжок и его ловит. Да, это невероятно, да, так не бывает. Но он же его поймал, и нет смысла винить подающего за то, что он будто бы мог бросить еще лучше, а не бросил. Вот я о чем, Джек. Ты тоже отлично сыграл, но мы все равно проиграли. Ничего, в истории человечества случались вещи и похуже. И хватит об этом думать, не стоит оно того.

— Ага, конечно, только это ты не понял, о чем я. Не могу я этого объяснить.

— По-моему, все очень просто. Нам обоим почти до конца казалось, будто мы выигрываем, и так оно, наверное, и было. Но потом что-то нарушилось, и мы не выиграли.

— Вот именно. Что-то нарушилось. Как по-твоему, что?

— Понятия не имею, парень. Скажи, если знаешь.

— Ты все и нарушил. Ты нарушил ритм, и все полетело к чертям.

— Насколько я припоминаю, у нас играл только ты. Я всего лишь сидел и смотрел.

— Ты был частью игры. Много часов подряд ты сидел у меня за спиной и дышал мне в затылок. Сначала это меня немного отвлекало, а потом я привык, а потом понял, что ты там тоже не зря. Ты дышал мне прямо в затылок, и каждый раз, когда я слышал твое дыхание, в меня будто вливалась жизнь, я чувствовал, как она льется в меня, и тогда мне везло. Это была гармония. Все было уравновешено, колесики вертелись, и это было прекрасно, приятель, по-настоящему прекрасно. А потом тебе вздумалось встать и выйти.

— Зов природы, чего ты хочешь? Я что, по-твоему, должен был мочиться в штаны?

— Конечно нет. Ну хорошо, сходил бы в ванную, нет проблем. Но только сколько на это нужно времени? Три минуты? Пять? Конечно. Понадобилось отлить — вперед. Бог ты мой, Джим, тебя не было целый час!

— Я устал. Мне нужно было пойти прилечь.

— Ага, только ты ведь не пошел не прилег — так ведь? Ты ведь поперся наверх пялиться на этот, блин, Город. Какого хрена ты выкинул такой фортель? Я, значит, сижу, тебя жду, играю хуже и хуже, не могу сосредоточиться. «Куда он подевался? — спрашиваю я у себя. — Какого хрена с ним приключилось?» Играю уже из рук вон, пропускаю взятки. А потом, когда дела пошли и так уже плохо, тебе вдруг взбрело в голову свистнуть эти фигурки. Это даже уже не ошибка — даже не верится. Это, Джим, — ни класса, ни стиля, сплошная любительщина. Это, Джим, то же, что грех совершить или нарушить закон. Мы добились гармонии. Мы подходили к той точке, где все превращается в музыку, а ты взял и пошел наверх и раздолбал весь оркестр одним махом. Ты подергал за тайные нити, а тот, кто решается на такое, тот должен потом платить, друг мой. Жалко только, что мне приходится платить с тобой вместе.

— Ты болтаешь, как Флауэр. Выиграл по лотерейному билету и решил, что он избранник Божий.

— Я говорю не о Боге. Бог тут ни при чем.

— Это всего лишь другое название. Ты веришь в тайные нити. Ты пытаешься убедить себя, будто в жизни все неспроста и не зря. Мне без разницы, как ты это называешь — Бог, удача, гармония, — все одно и то же дерьмо. Просто-напросто способ отвернуться от фактов, нежелание видеть вещи такими, какие они есть.

— Ты, Нэш, считаешь себя умным, но ты ни черта не понимаешь.

— Ладно. Не понимаю. Но и ты тоже, Джек. Мы с тобой парочка дураков — я и ты, — парочка идиотов, и влипли мы по уши. Сейчас нам нужно выровнять счет. Если не будем валять дурака, то через двадцать семь дней мы уйдем отсюда. Не хочу сказать, что здесь весело, но, может быть, мы извлечем из этого какой-то урок.

— Ты не должен был этого делать, Джим. Вот и все, что я хочу тебе сказать. С той минуты, когда ты спер этих человечков, все полетело к черту.

Нэш устало вздохнул, поднялся со стула и достал из кармана фигурки. Потом он подошел к Поцци и поднес фигурки поближе к его лицу.

— Посмотри хорошенько, — сказал он, — и скажи мне, что ты видишь.

— Черт возьми, — сказал Поцци. — Кому нужны эти игры?

— Просто посмотри, — твердо сказал Нэш. — Давай, Джек, говори — что у меня в руке?

Поцци смотрел на Нэша глазами измученного больного. Потом неохотно повиновался.

— Это Флауэр и Стоун, — сказал он.

— Флауэр и Стоун? Мне казалось, Флауэр и Стоун немного побольше. Я серьезно, Джек, смотри сюда — эти двое росточком по полтора дюйма.

— Ладно, пусть они не настоящие Флауэр и Стоун. Пусть это их копия.

— Это кусок дерева. Дурацкая деревяшка. Так или нет, Джек?

— Как скажешь.

— Но ты все равно веришь, что в этих деревяшках силы больше, чем в нас с тобой, — ведь так? Ты даже думаешь, будто в них столько силы, что из-за них ты проиграл.

— Я этого не говорил. Я сказал только, что не нужно было красть. В любое другое время — может быть, но только не во время игры.

— Но я уже это сделал. И теперь всякий раз, как только ты их видишь, тебе становится страшно, ведь так? Они тебя будто заколдовали.

— Вроде того.

— Что, по-твоему, я должен теперь с ними сделать? Вернуть хозяевам? Тебе станет от этого легче?

— Поздно. Что сломалось, то сломалось.

— На свете все можно поправить, приятель. Хороший мальчик-католик должен бы это знать. Съешь правильную пилюлю, и все будет хорошо.

— Не морочь мне голову. Я уже даже не понимаю, что за хрень ты несешь.

— Ты просто сиди и смотри. Пять минут, и не о чем будет говорить.

Не сказав больше ни слова, Нэш отправился в кухню, достал противень, газету и коробок спичек. Потом вернулся в гостиную и поставил противень на пол, возле Поцци, в нескольких дюймах от его ног. Потом опустился на корточки, поставил Флауэра и Стоуна в центр. Оторвал от газеты лист, разорвал его на полоски, скатал из каждой полоски шарик. Потом, очень аккуратно, уложил шарики вокруг деревянных фигурок. Потом на секунду прервался, посмотрел в глаза Поцци, но тот ничего не сказал, и Нэш зажег спичку. Он поднес ее по очереди к каждому шарику, и бумажные шарики разгорелись, а потом огонь перекинулся на фигурки, и краска затрещала и вспыхнула. Дерево под краской оказалось рыхлым и мягким и легко поддалось огню. Флауэр и Стоун почернели, съежились в пожиравшем их тело огне, и не прошло и минуты, как от двух фигурок не осталось и следа.

Нэш показал на пепел, оставшийся в центре противня, и сказал:

— Видишь? Ничего не случилось. Если знать магическую формулу, ничто тебе не помеха.

Поцци наконец оторвал взгляд от пола и посмотрел на Нэша.

— Ты сумасшедший, — сказал он. — Надеюсь, ты это знаешь.

— Если я сумасшедший, то и ты, дружочек, не лучше. По крайней мере, из-за них ты можешь больше не переживать. Уже хорошо, правда? Мы вместе пройдем этот путь до конца, Джек. До самого распоследнего конца.




К середине четвертой недели погода начала меняться. Ненастные, жаркие дни закончились, потянуло первым осенним холодом, и теперь почти каждое утро, выходя на работу, им приходилось надевать свитера. Исчезли жуки, исчезли тучи москитов и комаров, донимавших их все это время, а от того, что лес заиграл новыми красками — всеми оттенками красного, оранжевого и желтого, — веселее становилось смотреть и на все остальное. Дождь продолжал иногда портить им жизнь — что правда, то правда, но и дождь был лучше, чем жара, и в дождь они не бросали работу. У них были прорезиненные пончо и бейсбольные кепки, а такая одежда неплохо их защищала даже от ливня. Самое важное было продолжать работать, отрабатывать свои десять часов, важно было не нарушать графика. До сих пор они не взяли себе ни одного выходного и не боялись никаких мелких дождей. Как ни странно, Поцци рвался теперь вперед больше, чем Нэш. Рвался потому, что ему больше, чем Нэшу, хотелось, чтобы все скорее закончилось, и даже в самые дождливые, самые непогожие дни на работу он выходил без возражений. Он в какой-то степени даже радовался плохой погоде, и тем больше, чем она была хуже, потому что погода была плохая не только для них, но и для Меркса, и не было для Поцци лучше зрелища, чем вид старого охранника, который бродил поодаль, кривоногий, в желтом дождевике, под большим черным зонтом, все глубже и глубже увязая в грязи. С наслаждением он смотрел на эти его страдания. Это было что-то вроде небольшой компенсации, утешительного приза за все то, что он вынужден был здесь терпеть.

Но проблемы из-за дождей все же возникли. В последнюю неделю сентября случилась гроза, после которой почти треть траншеи оказалась размытой. К тому времени они уже уложили примерно семьсот камней и собирались дней через десять-двенадцать завершить первый ряд. Но гроза пробушевала над полем всю ночь, и всю ночь хлестал такой ливень, что на следующее утро, когда они вышли, вода в траншее стояла на несколько дюймов. Укладывать камни было нельзя, сначала нужно было дождаться, пока не высохнет грязь, а все их прежние старания, вся их скрупулезная, тщательная подготовка траншеи пошла насмарку. Дно траншеи от края до края превратилось в сплошное месиво. Три дня потом они, чтобы не потерять часов, только развозили камни, а когда наконец дно подсохло, еще два дня восстанавливали площадку. Именно в ту неделю отношения между Поцци и Мерксом дошли до взрыва. В результате стихийных бедствий Мерксу вдруг снова пришлось стать у них бригадиром, но вместо того, чтобы стоять и наблюдать за ними с безопасного расстояния (как ему и было положено), он для пущего тщания болтался рядом, во все совал нос и без конца донимал замечаниями и инструкциями. Поцци он надоел уже в первой же половине первого же дня, а потом начал раздражаться и Нэш, ожидавший, что после обеда тот все же угомонится. Протерпев часа три-четыре, Поцци наконец не выдержал.

— Ну ты, советчик, — сказал он, бросая лопату и с отвращением глядя на Меркса. — Если ты такой мастер на хрен, то что ж сам-то не работаешь?

Меркс, застигнутый врасплох, ответил не сразу.

— Это не входит в мои обязанности, — помолчав, сказал он негромко. — Это, парни, ваша работа. Я приставлен здесь только следить, чтобы вы не напортачили.

— Да ну? — не сдавался Поцци. — А с какой такой стати ты тут корчишь из себя невесть что, картофельная твоя башка? Какого хрена торчишь тут руки в карманы, пока мы надрываемся? А ну, тыква ходячая, отвечай давай. Назови хоть одну причину.

— Запросто, — сказал Меркс, не сумев скрыть улыбки. — Вы в карты играете, а я нет.

Как показалось Нэшу, случилось все из-за улыбки. От нее лицо Меркса вдруг искривилось в гримасе настоящего, истинного презрения, и в следующую секунду Поцци уже пошел на него с кулаками. По меньшей мере один раз он Меркса достал, потому что, когда Нэш его все-таки оттащил, в углу рта у старика была кровь. Поцци орал, вырывался, размахивал кулаками еще, вероятно, с минуту, однако Нэш держал крепко, и в конце концов парень утихомирился. Меркс тем временем отошел в сторону и стоял, зажимая ранку платком.

— Ладно, — сказал он потом. — Будем считать, у мальца сдали нервы. Кто-то спокойно принимает, что заслужил, кто-то нет. Только я вам вот что скажу: чтобы такого больше не было. В другой раз вам с рук не сойдет. — Он посмотрел на часы и добавил: — Думаю, на сегодня хватит. Уже почти пять, продолжать нет смысла, пусть лучше некоторые сначала немного поостынут. — И, махнув, как всегда, на прощанье, Меркс повернулся, зашагал через поле и вскоре исчез в лесу.

Нэш по достоинству оценил выдержку Меркса. На его месте мало кто удержался бы, чтобы не дать сдачи, а Кельвин не стал даже защищаться. Возможно, это тоже было своего рода оскорбление — он словно дал понять Поцци, мол, сколько тот ни старайся, драться с ним он не станет, — но факт оставался фактом: весь инцидент был исчерпан быстро на удивление. Учитывая, что тут могло у них выйти, это можно было считать просто чудом. Это понимал даже Поцци, и по тому, как он упорно в тот вечер старался избегать этой темы, Нэш понял, что на самом деле ему стыдно и он радуется, что так обошлось.

Ждать последствий не было оснований. Однако на следующее утро, когда в семь утра Меркс постучался к ним в дверь, он был при оружии. На ремне с поясным патронташем, в кожаной кобуре у него висел полицейский револьвер тридцать восьмого калибра. В патронташе отсутствовали шесть патронов, в чем Нэш усмотрел явный намек на то, что револьвер заряжен. Это уже само по себе было плохо, но всего хуже, подумал Нэш, то, что Кельвин вел себя так, будто ничего не произошло. Он никак не прокомментировал появление револьвера, и молчание его в конечном итоге встревожило Нэша больше, чем револьвер. Оно означало, что Меркс считает себя вправе с ним ходить, и право это было с самого начала.

Контракт, соглашение, добрая воля — все это было чушь собачья. Нэш и Поцци работали здесь отнюдь не по доброй воле, а Меркс до сих пор не применял насилия только лишь потому, что они подчинялись. Проявлять недовольство в словесной форме им позволялось, однако едва они перешли грань, как Меркс тут же напомнил, что у него против них есть весьма серьезные аргументы. И, судя по всему, Меркс действовал с ведома Флауэра и Стоуна.

Однако, кажется, Меркс не собирался применять оружие. Револьвер его выполнял лишь символическую функцию, и самого того факта, что он есть, было достаточно, чтобы все стало ясно. До тех пор, пока они будут вести себя смирно, старый Кельвин его будет носить в кобуре, изображая деревенского шерифа. В таком случае, подумал тогда Нэш, единственная опасность у них исходит от Поцци. Парнишка стал непредсказуем, и никто бы не угадал, что и когда он еще выкинет. Однако, как потом оказалось, Поцци больше ничего не выкинул, а Нэш вскоре вынужден был признать, что недооценивал его. В то утро Поцци с самого начала не ждал ничего хорошего, и револьвер его не удивил, а лишь подтвердил прежние, самые плохие подозрения. Удивлен был один только Нэш — он пытался себя обманывать, искать всему разумное объяснение, а Поцци с самого начала понял, куда они вляпались. Понял в тот самый момент, когда они впервые увидели поле, и потому все это время жил в напряжении.

Когда все встало на свои места, он даже успокоился. Для него револьвер у Меркса ничего не менял. Он был всего лишь подтверждением того, что Поцци был прав.

— Ну, старик, — сказал он, обращаясь к Мерксу, когда они все втроем шагали по траве от фургона, — ты, похоже, решил открыть карты.

— Карты? — Меркс неприятно удивился. — Я же сказал вам вчера: я не играю в карты.

— Это просто фигура речи, — сказал Поцци, любезно ему улыбнувшись. — Я про твою игрушку. Про фиговину на поясе.

— Ах вон ты о чем, — сказал Меркс, похлопав по кобуре. — Ага, решил сравнять шансы. Ты же, парень, псих. Кто знает, чего тебе в голову придет.

— А это вроде как сужает круг моих возможностей, так? — сказал Поцци. — Я серьезно — эта штучка запросто может лишить человека его права на самовыражение. Сокращает Первую поправку, если ты, конечно, о ней слышал.

— Нечего умничать, мистер, — сказал Меркс. — Я знаю Первую поправку.

— Понятное дело, знаешь. Потому-то, Кельвин, ты мне и нравишься. Смышленый дядя, умник да и только. Тебя вокруг пальца не обведешь.

— Я уже вчера вам сказал, я всегда готов дать человеку передышку. Но только один раз. Потом, хочешь не хочешь, должен принять соответствующие меры.

— То есть выложить карты на стол, а?

— Называй как хочешь.

— Да, я люблю, когда в открытую, вот и все. На самом деле я даже рад, что сегодня ты при параде. Теперь хоть мой друг Джим наконец поймет, что к чему.

— Этого я и добивался, — сказал Меркс, снова похлопав себя по кобуре. — Ну как, выправляет фокусировку?

В первой половине дня они закончили восстанавливать траншею, и потом работа вернулась в прежнее русло. Если не считать револьвера (Меркс с тех пор надевал его каждый день), внешне их жизнь почти не изменилась. Более того, Нэшу показалось даже, что она стала полегче. Во-первых, прекратились дожди, отбросившие их больше чем на неделю назад, и наступила самая лучшая осенняя погода — земля под ногами высохла, небо над головой было ясное и чистое, в воздухе мимо них летели на ветру опадавшие листья. Поцци стал намного спокойнее, и теперь вдвоем с ним Нэшу было намного легче. К Поцци даже вернулись его веселость и бойкость — и за все это нужно было, как ни крути, благодарить револьвер. Иссякли безумные разговоры, прекратились гневные выходки, мир для Поцци опять становился прекрасным. Это был явный шаг вперед, причем шаг не единственный — вперед летел и календарь, что в конечном итоге для них было самое главное. Они дожили до октября, и теперь уже был виден конец. Одного этого оказалось достаточно, чтобы в душе опять зародились надежда и оптимизм, которых не было прежде. До конца срока им оставалось шестнадцать дней, а потом никаким револьвером их никто не удержит. Они продолжают работать, и работа сделает их свободными.

Восьмого октября они уложили в стену тысячный камень, завершив первый ряд на неделю раньше графика.

Несмотря ни на что, Нэш почувствовал себя гордым. Они сделали свое дело, сделали нечто такое, что останется даже тогда, когда не будет их, и куда бы потом их ни занесло, эти камни будут с ними всегда. Даже Поцци казался довольным, и, когда наконец лег на свою цементную подушку последний камень, он отступил назад, посмотрел, полюбовался и сказал Нэшу:

— Ну, парень, ну мы с тобой и отмахали.

И совершил абсолютно не характерный для него поступок — вспрыгнул на первый ряд и, раскинув руки, прошелся, как канатоходец по канату.

Нэш смотрел ему вслед, на удалявшуюся маленькую фигурку (Поцци дурачился, делал вид, будто идет с шестом на огромной высоте, и шатался, будто вот-вот упадет), радовался такому настроению парнишки и вдруг почувствовал, как горло сдавил комок и на глаза навернулись слезы. Почти в ту же минуту к нему подошел Меркс.

— Похоже, наш обормот загордился собой, а?

— По праву загордился, — сказал Нэш. — Он хорошо поработал.

— Да, работка была не из легких, что правда, то правда. Но вроде как мы сработались. Вроде как наконец эта штука начала получаться.

— Потихоньку, полегоньку, камушек за камушком.

— Ну, так оно только и бывает. Камушек за камушком.

— Кажется, вам пора подыскивать новых рабочих. Если не ошибаюсь, мы с Джеком вас покинем шестнадцатого октября.

— Я помню. Хотя оно и нехорошо, конечно. Я в смысле, что нехорошо дело бросать.

— Так мы договорились, Кельвин.

— Ага, помню. Но если ничего получше не подвернется, возвращайтесь. Понимаю, что сейчас вы оба и слушать не захотите, но потом подумайте.

— О чем подумать? — сказал Нэш, не понимая, плакать или смеяться.

— Работа не такая и плохая, — продолжал Меркс. — По крайней мере, тут с ней все ясно как на ладони. Положил камень, работа сдвинулась. Положил второй — опять сдвинулась. Хитрость-то небольшая. Смотришь, как поднимается стена, и на душе потом хорошо. Это тебе не траву косить или деревья рубить. То тоже неплохая работа, но глазом так вот не охватишь. А на такой стене всегда есть что потом показать.

— Наверное, у нее есть свои преимущества, — сказал Нэш, несколько озадаченный философской тирадой Меркса, — но лично я в состоянии придумать себе дело получше.

— Как хочешь. Ты только просто учти, что тут еще осталось положить девять рядов. Мог бы заработать хорошие деньги, если бы остался.

— Хорошо, я учту. И все же на вашем месте, Кельвин, я поискал бы кого-нибудь другого.




7


Одна проблема у них все же была. Раньше они о ней не вспоминали, и она сидела где-то в подкорке, а теперь, шестнадцать недель спустя, вдруг выросла до гигантских размеров, и все прочее стало казаться мелочью. Шестнадцатого октября они выплатят долг, а сами останутся на нуле. Конечно, свободу они получат, но много ли от нее проку без денег? Им даже билет на автобус не на что будет купить. Едва они выйдут отсюда, они тут же превратятся в пару бродяг, в нищих попрошаек, которым негде голову приклонить.

На секунду они подумали, что их выручит кредитка Нэша, но, когда он извлек ее из бумажника, Поцци заметил, что срок ее истек в конце сентября. Тогда они было решили написать или позвонить кому-нибудь, но, сколько ни вспоминали, не вспомнили никого, кроме матери Поцци и сестры Нэша, а у них просить помощи не хотелось обоим. Не стоит оно того, сказали они друг другу, и, кроме того, уже поздно. Пока напишешь, пока дойдет, к шестнадцатому не успеть.

Тогда Нэш рассказал про свой дневной разговор с Мерксом, про его предложение. Перспектива была ужасная (в какой-то момент лицо у Поцци стало такое, будто он вот-вот заплачет), однако, слово за слово, в конце концов они пришли к мысли, что придется тут немного задержаться. У них не было выбора. Сначала нужно сколотить немного деньжат и только потом уходить, иначе они сразу же вляпаются еще в какую-нибудь неприятность, а неприятности им ни к чему. Оба были слишком измотаны, слишком выбиты из колеи, чтобы так рисковать. На день, на два придется, сказали они друг другу, зато у них будет долларов двести, и это уже кое-что. В конечном итоге даже ничего и страшного. Два дня они поработают на себя, это совсем другое дело. Примерно так сказали они — а что еще они тогда могли бы сказать? Если бы они посмотрели на вещи трезво, стало бы только хуже, да и к тому моменту они успели приговорить пятую часть «Бурбона».

На следующее утро они поговорили с Мерксом — для того только, чтобы выяснить, всерьез ли он это им предлагал. Конечно, ответил тот. На самом деле он вчера вечером даже успел поговорить с Флауэром и Стоуном, и у них возражений нет. Если Нэш и Поцци, расплатившись с долгом, захотят еще немного поработать, то пожалуйста. Получать они будут по те же десять долларов в час, предложение остается в силе до тех пор, пока стена не закончена.

— Мы говорим про всего два-три дня, — сказал Нэш.

— Я понял, — сказал Меркс. — Сколотить деньжат на дорожку. Только сдается мне, рано или поздно и вы тоже начнете думать, как я.

— Не может быть речи, — сказал Нэш. — Мы решили задержаться только потому, что нам так нужно.

— Какая разница, — сказал Меркс, — если выходит-то все равно то же самое? Вам нужны деньги, а здесь вам предлагают работу.

Не успел Нэш ответить, как в разговор вмешался Поцци.

— Мы останемся, только если все будет на бумаге, — сказал он. — Условия, сроки и так далее.

— Дополнение к договору, — кивнул Меркс. — Ты это имеешь в виду?

— Ага, — согласился Поцци. — Дополнение к договору. Без бумаги мы отсюда уйдем шестнадцатого числа.

— Вполне справедливое требование, — сказал Меркс, вид у которого с каждой минутой становился все более самодовольный. — Не беспокойтесь. Я уже позаботился. — Откинув полу синего полупальто, он сунул правую руку во внутренний карман и достал оттуда два сложенных листка. — Прочитайте и посмотрите, все ли тут есть.

Это были оригинал и копия дополнения к «трудовому соглашению о выполнении ряда работ в счет долга», один короткий и четко сформулированный пункт. На обоих листках уже стояли подписи Флауэра и Стоуна, и все, на первый взгляд, с точки зрения Нэша и Поцци, было написано правильно. Это было самое странное. До вчерашнего дня мысль остаться даже не приходила им в голову, но стоило принять решение, как утром их уже поджидал готовый результат в виде бумажки, составленной четким юридическим языком. Как такое было возможно? Будто Флауэр и Стоун читали мысли на расстоянии, будто раньше их знали, как они решат поступить. В какую-то секунду Нэш даже подумал, что у них в фургоне «жучки». Он обругал себя параноиком, однако иначе это объяснить было невозможно. Что, если в стенах действительно есть прослушивающие устройства? Тогда Флауэр и Стоун слушали все их разговоры, тогда им известно каждое слово, сказанное в фургоне за последние шесть недель. Может быть, это у них забава такая по вечерам, подумал по себя Нэш. Садятся, включают радио и слушают «Веселые шутки Джима и Джека». Час веселого смеха, семейное развлечение.

— Не слишком ли ты самоуверен, Кельвин? — сказал Нэш.

— Просто здравый смысл, — отозвался Меркс. — Понятно же было, что когда-нибудь вы об этом попросите. Ничего другого тут не придумать. Так что я и решил заранее подготовиться, и боссы все подписали. Дело-то минутное.

В конечном итоге они подписали оба листка, и дело было улажено. Прошел еще один день. В тот вечер за ужином Поцци сказал, что, как он себе это мыслит, шестнадцатое следовало бы отметить. Не важно, что они еще остаются, но день все равно знаменательный, и это как-то нужно отпраздновать. Немножко оттянуться, сказал он, немножко повеселиться в честь новой эры. Нэш подумал про торт и шампанское, но у Поцци была другая программа.

— Нет, — сказал он, — по-моему, праздновать так праздновать. Омары. Икра и все прочее. И девушек пригласим. Что за вечеринка без девушек?

Нэш не смог не улыбнуться, глядя, как у него горят глаза.

— Откуда девушки-то возьмутся, Джек? — сказал он. — Единственная девушка, которую я тут видел, это Луиза, но, по-моему, она не в нашем вкусе. Да и вряд ли она придет, даже если мы пригласим.

— Да нет, я про настоящих девушек. Про девок. Про таких, знаешь ли, аппетитных девочек. Девочек, чтобы трахаться.

— Где будем искать этих твоих девочек? В лесу?

— Закажем. Тут неподалеку есть, знаешь ли, город, Атлантик-Сити. Там их до фига. На каждом углу какая-нибудь стоит.

— Понятно. Но с какой, по-твоему, стати Флауэр и Стоун должны выполнить твой заказ?

— Сказано же, что нам предоставят все, что нам нужно, или нет?

— Кормежка одно дело, Джек. Книги, журналы, даже бутылка или там две «Бурбона». Тебе не кажется, что это уже немного чересчур?

— «Все» означает все. И, в конце-то концов, спросить-то можно?

— Конечно, спросить можно все, что угодно. Только не удивляйся, если Меркс над тобой посмеется.

— Вот завтра, как только придет, сразу и спрошу.

— Твое дело. Но девицу проси одну, понял? Стар я уже для такого.

— Зато я, скажу я тебе, молодой такой, дальше некуда. Я тут за это время такой нагулял аппетит, того гляди яйца взорвутся.

Вопреки предсказанию Нэша, Меркс на следующее утро отнюдь не посмеялся над Поцци. Однако в лице у него отразились такие недоумение и растерянность, что лучше бы он стал издеваться. К вчерашнему вопросу, нельзя ли остаться, он был готов, но сейчас, застигнутый врасплох, Меркс даже не сразу понял, о чем идет речь. Поцци пришлось повторить свою просьбу раза два или три, и только тогда до него дошло, отчего он, впрочем, смутился еще, кажется, больше.

— Ты про шлюху? — сказал он. — Ты про это толкуешь? Тебе нужно, чтобы я привез шлюху?

Вопрос выходил за пределы его полномочий, однако Меркс пообещал поговорить с боссами в тот же вечер. Как ни странно, появившись у них на следующее утро, он сказал Поцци, что его просьба о девушке шестнадцатого числа будет удовлетворена.

— Такие условия вашего договора, — сказал он. — Вам доставят все, что потребуется, сказали они, так что ты ее получишь. Если хотите знать мое мнение, это они уже по доброте. Они добрые, оба, и если дали слово, то умрут, а сдержат.

Все это Нэшу не понравилось. Не такие они были и добрые, чтобы вот так швыряться деньгами ради чужой вечеринки, и то, что они согласились, немедленно его насторожило. Спокойней было бы плюнуть, закончить работу, подумал он, и убраться отсюда как можно скорее. Укладывать второй ряд было много легче, чем первый, и работа у них теперь шла ровно, может быть, ровнее, чем когда-либо. Не приходилось без конца наклоняться, без конца двигать камни, притирая друг к другу. Теперь достаточно было одного, экономного движения, чтобы перенести камень с коляски на подготовленное место, и они уже, наловчившись, уловив новый ритм, стали укладывать в ряд до сорока камней. Как хорошо было бы так вот и доработать до конца. Однако Поцци до смерти хотелось попраздновать, и теперь, когда пообещали девушку, его, как подумал Нэш, будет не отговорить. Поцци подумает только, что Нэш решил ему испортить удовольствие, а Нэшу это было ни к чему. Парнишка заслужил право слегка порезвиться, и Нэш решил оказать моральную поддержку, пусть бы даже потом пришлось за это расплачиваться.

Потом восемь дней подряд они после работы садились в гостиной, обсуждая детали предстоявшего празднества, и Нэш, взяв на себя роль помощника, вооружался карандашом и записывал. Мелочей было много, а Нэшу хотелось, чтобы Поцци всем остался доволен. Что на первое — коктейль из креветок или луковый суп по-французски? Что потом — бифштексы, омары или и то и другое? Сколько заказать бутылок шампанского? Приглашать ли девицу на обед, или они сначала поедят, а она появится к десерту? Хотят ли они украсить гостиную, и если да, то какого цвета будут воздушные шарики? Пятнадцатого октября они вручили Мерксу полный список, и тот, в несколько заездов, доставил пакеты к ним в поле. В первый раз за все время он приехал на джипе, и Нэш усмотрел в этом хороший признак, залог будущей свободы. Однако, с другой стороны, это было вовсе не обязательно. Может быть, дело было в том, что пакетов на этот раз было много и в руках было не унести. Иначе, если они вот-вот снова получат свободу, зачем он надел револьвер?

В последний день они уложили сорок семь камней, побив собственный предыдущий рекорд, на пять больше, чем в прошлый раз. Сделать это было трудно чудовищно, однако оба они хотели закончить красиво и работали так, словно собрались что-то доказать, — не останавливаясь, не снижая темпа, ворочая гранитные глыбы уверенно, почти даже небрежно, словно во что бы то ни стало решили показать, что они победители, что выбрались из всего этого дерьма и не сломались. Ровно в шесть часов Меркс крикнул, что работа окончена, и, еще тяжело дыша на холодном осеннем воздухе, они отправились складывать инструменты. Темнеть начинало рано, и Нэш, задрав голову, увидел уже вечернее небо.

В ту минуту Нэш чувствовал себя потрясенным настолько, что стоял и не знал, о чем думать. Сзади подошел Поцци и, хлопнув его по спине, принялся что-то возбужденно говорить, однако Нэш его почти не слышал, мозг был словно пустой, отказываясь осознать всю огромность свершенного дела. Я вышел в ноль, смог только подумать Нэш. И вдруг неожиданно понял, что целый этап жизни пройден. Думал не о стене, поднявшейся в поле, а обо всем, что его туда привело, вспоминая безумную эпопею последних двух лет: уход Терезы, наследство, гонку. Теперь он снова вышел, выкарабкался в ноль, и все осталось позади. Потому что и самый крохотный нолик — это дырка, ход в пустоту, это кружок, величины достаточной, чтобы в нем уместился весь мир.




Чтобы доставить девицу из Атлантик-Сити, был нанят шофер с лимузином. Меркс сказал ждать ее примерно к восьми, но появилась она на пороге фургона, когда на часах было уже почти девять. Нэш и Поцци успели приговорить бутылку шампанского, а Нэш раза три или четыре сбегал в кухню, где вскипала вода для омаров. Три этих омара шевелились в мойке, однако Поцци непременно хотел, чтобы девушка приняла участие в трапезе («Так впечатление будет лучше»), и Нэшу ничего не оставалось, кроме как ждать, пока она не приедет. Нэш и Поцци редко пили шампанское, и оно быстро ударило в голову, так что оба слегка завелись еще до начала празднества.

Девушка назвала себя Тиффани, а лет ей было на вид восемнадцать-девятнадцать, не больше. Это была обыкновенная, худенькая, бледная светловолосая девушка, с тощей грудью, с покатыми плечами, которая на своих каблуках высотой в три дюйма ходила так, будто в первый раз надела коньки и вышла на лед. Нэш отметил небольшой, пожелтевший синяк на левом бедре, толстый слой косметики, безобразную мини-юбку, высоко открывавшую худые, как палки, ноги. Лицо показалось Нэшу почти хорошеньким, но, несмотря на по-детски пухлые губки, оно в ней выдавало потасканность и угрюмость, которые сквозили в смешках и в довольно развязных манерах. Неважно, сколько ей было лет. Взгляд был слишком жесткий, слишком циничный, это был взгляд женщины, которая видела слишком многое.

Поцци открыл новую бутылку шампанского, и они втроем сели выпить по бокальчику перед обедом — Поцци с девушкой на диване, а Нэш в нескольких футах от них, в кресле.

— Ну, парни, что будем делать? — спросила она, отхлебнув шампанского. — Втроем или по очереди?

— Я всего-навсего повар, — сказал Нэш, слегка покоробившись такой прямотой. — После обеда лично я отправлюсь спать.

— Старый Джим у нас мастер по кухонной части, — сказал Поцци, — а вот по части дам так себе. Боится. Нервный он у нас очень.

— Ага, конечно, — сказала девица, изучая Нэша холодным, оценивающим взглядом. — В чем дело, приятель, не в настроении сегодня?

— В настроении, — сказал Нэш. — Но придется сидеть над книжками. Я хотел было освоить новый рецепт, но в нем запросто не разобраться.

— Ладно, если передумаешь, приходи, — сказала девица. — Толстяк мне столько отстегнул, что я-то решила — это за вас обоих. Да не облезла бы. За такие бабки я бы и с псом трахнулась, если бы пришлось.

— Понятно, — сказал Нэш. — Но на этот раз тебе будет некогда отвлекаться. Джек у нас парень огонь, настоящий зверь.

— Точно, — сказал Поцци, сжимая ее коленку и потянувшись поцеловать. — Я зверь ненасытный.

Обед обещал быть унылым и мрачным, однако Поцци до того искренне радовался, до того задорно и весело воевал со скользким омаром, что заразил своим настроением и Нэша, и девушку, и они вскоре так же искренне заливались громким, пьяным смехом. Они оба не смогли устоять перед ощущением счастья, волшебной его силой, которая исходила от Поцци, затопив все и всех в этой комнате. Он, кажется, всякий раз точно знал, что сказать девушке — когда польстить, когда поддразнить, когда рассмешить, и Нэш с изумлением наблюдал, как она постепенно поддавалась его обаянию, как смягчалось лицо и глаза начинали светиться. Нэш, никогда толком не умевший обращаться с женщинами, наблюдал за игрой Поцци с нараставшим чувством зависти и восхищения. Дело все в отношении, догадался он, дело в том, чтобы уметь относиться к некрасивой, угрюмой проститутке с той же предупредительностью и восторгом, будто она девушка твоей мечты. Нэш, который с женщинами всегда был чересчур суетлив, чересчур серьезен и думал больше о себе, чем о них, восхищался тем, как смеялась эта девица, потому что в тот момент в ней ожило все, что еще было живо, и оживил это Поцци, его любовь к жизни.

Одна из лучших импровизаций удалась Поцци в начале обеда, когда он вдруг начал рассказывать о работе. Они с Нэшем архитекторы, говорил он, приехали в Пенсильванию две недели назад наблюдать за строительством замка по своему проекту. Они с ним мастера в искусстве «исторических ревербераций» и работают без вариантов только на миллионеров с эксцентричными вкусами, поскольку нормальным людям они не по карману. «Не знаю, что тебе о нас сказал толстый, — продолжал он, — но плюнь и забудь. Он любитель пошутить, этот дядя, и скорей обмочится в штаны на публике, чем толком тебе на что-то ответит». Каждый день к ним сюда, в поле, приезжает бригада каменщиков и плотников в тридцать шесть человек, а они с Джимом живут прямо здесь, на строительной площадке, потому что всегда так поступают. Самое главное, создать атмосферу, за нее-то и платят, и они тут живут, чтобы ею проникнуться. На этот раз им заказали «средневековую реверберацию», так что какое-то время пришлось помонашествовать. Следующий заказ у них в Техасе, реконструкция Букингемского дворца для одного нефтяного короля. Со стороны кому-то, может, кажется, что все просто, но ведь каждый камешек нужно заранее пронумеровать, так что только представь себе, какая у них задача. Если камни уложат не в том порядке, то все здание может рухнуть. Представь себе Бруклинский мост где-нибудь в Сан-Хосе, Калифорния. Да, в прошлом году они это сделали для кое-кого. Есть у них и проект Эйфелевой башни в натуральную величину для ранчо в Нью-Джерси. Она тоже у них в портфолио. Конечно, иногда хочется сложить вещички и податься куда-нибудь, например в Западный Палм-Бич, купить себе квартирку в кондоминиуме, но работа на самом деле чертовски интересная, так что жалко вот так взять и бросить, и жалко же оставлять на произвол судьбы всех бедных американских миллионеров, которым очень хочется пожить в европейском замке.

Вся эта чушь лилась из Поцци под треск панцирей и шипенье шампанского. Нэш поднялся, чтобы убрать тарелки, но зацепился о ножку своего стула и смахнул что-то со стола на пол. Грохот вышел ужасный, а так как в числе разбившейся посуды оказался и соусник с остатками топленого масла, то их линолеумный пол выглядел что надо. Тиффани тоже встала, чтобы помочь Нэшу это убрать, однако ходьба никогда не была у нее сильной стороной, и теперь, с булькавшими в крови веселыми пузырьками, она сумела сделать лишь два-три шага, рухнула к Поцци на колени и зашлась от хохота. Впрочем, может быть, ее потянул к себе Поцци (к тому времени Нэш уже перестал замечать нюансы), но так или иначе, когда, собрав осколки, Нэш разогнулся, эта парочка сидела, уже слившись в страстном поцелуе. Поцци начал поглаживать ей одну грудь, Тиффани положила руку на вздувшийся на штанах бугор, и Нэш, не дожидаясь, пока они пойдут дальше (не зная, что еще можно сделать), прочистил горло и объявил десерт.

На десерт у них был обыкновенный шоколадный слоеный торт, какие в замороженном виде продаются в каждом «А & Р», однако Нэш его внес с такой помпой, будто лорд-церемониймейстер корону для королевы. Неожиданно, проникшись торжественностью момента, он вдруг ни с того ни с сего запел гимн, которого не пел с детства. «Иерусалим», на слова Уильяма Блейка. Он не пел его двадцать лет, однако слова вспомнились сами и полились так, как будто Нэш два месяца репетировал, готовясь к этому дню. Слушая как бы со стороны, как он поет про «кипящее злато», «сраженья ума» и «темные мельницы сатаны», он вдруг почувствовал, до чего мучительны и прекрасны эти слова, и пел их так, словно изливая в них собственную тоску, собственные печаль и радость, поселившиеся в нем с первого дня жизни в этом фургоне. Мелодия была трудная, однако кроме нескольких нот в первом куплете, где Нэш сфальшивил, он спел все правильно, голос его не подвел. Он сейчас пел так, как когда-то только мечтал, и знал, что ему это не кажется, по тому, как смотрели на него Поцци и девушка, как они его стали слушать, когда, сообразив, откуда исходит звук, потрясенные, повернулись к нему. Они дослушали до конца, а потом, когда Нэш сел, смущенно им улыбнувшись, захлопали в ладоши и хлопали до тех пор, пока он наконец не встал и не поклонился им еще раз.

За тортом и веселыми воспоминаниями о детских годах они допили последнюю бутылку шампанского, и Нэш решил, что пора. Мешать Поцци ему не хотелось, и теперь, когда все было съедено и выпито, не оставалось и повода, чтобы здесь торчать. На этот раз девушка уже не предложила ему передумать, а обняла на прощание и сказала, что ей бы очень хотелось, чтобы когда-нибудь они снова увиделись. Очень мило с ее стороны, подумал Нэш и сказал, что это и ему хотелось бы, а потом подмигнул Поцци и отправился спать.

Но он долго еще пролежал в темноте, прислушиваясь к смеху и прочим звукам, доносившимся из соседней комнаты. Он пытался не думать о том, что там у них происходит, и потому начал вспоминать о Фионе, но от воспоминаний стало только хуже. На его счастье, он выпил слишком много шампанского, и скоро глаза стали слипаться. Не успев даже толком себя пожалеть, Нэш уснул мертвецким сном.




На следующий день у них был запланирован выходной. После семи недель непрерывной тяжелой работы, а потом и веселой ночки он явно должен был понадобиться, так что они заранее предупредили Меркса. Проснувшись в самом начале одиннадцатого с головной болью, Нэш сразу двинулся в душ. Мельком он заглянул к Поцци, который спал один, раскинувшись на постели. Под душем Нэш простоял минут добрых шесть или семь, потом, обернувшись полотенцем, вышел в гостиную. На диване осталась воткнутая в подушку черная кружевная брошь, но сама девушка исчезла. Вид у комнаты был такой, словно ночью в ней квартировала армия мародеров, — по полу валялись пустые бутылки, окурки из перевернутых пепельниц, лопнувшие воздушные шары и оборвавшиеся ленты. Не зная, как и куда ступить, Нэш пошел в кухню варить себе кофе.

Он выпил его три чашки — сидел и пил, покуривая сигареты из пачки, оставшейся после девушки. Наконец окончательно проснувшись, он поднялся и принялся за уборку, стараясь все делать как можно тише, чтобы не разбудить Поцци. Сначала он взялся за гостиную и методично убрал в ней мусор, разбив его на категории (окурки, шарики, битое стекло), после чего переместился в кухню, вытряхнул из тарелок объедки, отодрал присохшую кожуру омаров и перемыл посуду. Через два часа он привел в порядок все их маленькое жилище, а Поцци так и спал в своей комнате безмятежным сном. Закончив уборку, Нэш сделал себе сэндвич с сыром и ветчиной, взял кофейник со свежим кофе и на цыпочках вернулся к себе почитать одну из давно не читанных книг — Чарльза Диккенса, «Нашего общего друга». Он съел сэндвич, выпил чашку кофе, потом вынес стул из фургона и сел читать на воздухе, устроив ноги на ступеньках крыльца. Для середины октября день выдался на удивление теплым и солнечным, и Нэш, положив книгу на колени, раскуривая сигару, заказанную к вечеринке, вдруг себя почувствовал до того спокойно и хорошо, что решил сначала докурить, а потом уже браться за чтение.

Он так сидел уже минут двадцать, когда из леса донесся шорох листьев под чьими-то ногами. Он встал, посмотрел в ту сторону и увидел Меркса, который мелькал среди веток в своем синем полупальто и с револьвером. Нэш к тому времени к револьверу успел привыкнуть и не обратил на него внимания, но удивился появлению, поскольку сегодня был выходной, и Нэш не понимал, что означает этот неожиданный визит. Они поболтали минуты три — главным образом про вечеринку и про теплый октябрь. Меркс сказал, что шофер приехал за девушкой в половине шестого, а коли парень еще спит, сказал он, значит, ночка была что надо. Да, сказал Нэш, праздник удался, все довольны.

Потом наступило молчание, и секунд пятнадцать или двадцать Меркс стоял, опустив глаза и ковыряя носком башмака землю.

— Боюсь, у меня для вас плохие новости, — наконец сказал он, так и не решившись поднять глаза на Нэша.

— Я так и понял, — сказал Нэш. — Иначе ты здесь не появился бы.

— Я страшно извиняюсь, — сказал Меркс, доставая из кармана запечатанный конверт и протягивая Нэшу. — Я и сам-то обалдел, когда услышал, но, наверное, они в своем праве. Наверное. Зависит, с какой стороны смотреть.

Увидев конверт, Нэш сначала машинально подумал, будто это письмо от Донны. От кого бы еще оно могло быть, подумал Нэш, и в ту же секунду, как только мелькнула эта мысль, его обожгло стыдом и раскаянием. Он забыл о дне рождения Джульетты. Двенадцатое октября прошло и ушло, а он о нем даже не вспомнил.

Потом, посмотрев на конверт, Нэш увидел, что тот не надписан. Конверт без марки, значит, не от Донны, подумал он, а раскрыв его, вынул один-единственный, отпечатанный на машинке листок, где под заголовком «Нэш и Поцци: счет» в идеально ровных колонках шли слова и цифры.

— Это еще что такое? — спросил он.

— Счет, — сказал Меркс. — Дебет, кредит — сколько заработали, сколько потратили.

Изучив страничку более внимательно, Нэш и сам увидел, что это именно он и был. Подробный бухгалтерский счет, доказывавший больше чем что-либо, что Флауэр за семь лет не утратил профессиональных навыков.

В левой колонке шли плюсы, расчеты, в точности совпадавшие с расчетами Нэша и Поцци: 1000 рабочих часов по 10 долларов за час = 10 000 долларов. Но кроме нее здесь была еще одна колонка, полный список расходов и издержек за последние пятьдесят дней.






Питание 1628,41

Пиво, алкогольные напитки 217,36

Книги, газеты, журналы 72,15

Табачные изделия 87,48

Радио 59,86

Разбитое окно 66,50

Развлечения (16.10) 900,00

— гостья (400)

— лимузин (500)

Разное 41,14




Итого: 3072,90





— Что это, — сказал Нэш, — это розыгрыш?

— Боюсь, что нет, — сказал Меркс.

— Но по договору все расходы за их счет.

— Я и сам так думал. Но, похоже, мы вроде ошиблись.

— Что значит «ошиблись»? Мы так договаривались. Ты это знаешь не хуже меня.

— Может, и договаривались. Но только в бумаге у вас ни слова о питании — возьми и посмотри. Жилье там есть. Рабочая одежда есть. А о питании ни слова.

— Грязно они играют, Кельвин, по-темному. Надеюсь, ты это понимаешь.

— Это не мое дело. Со мной они всегда поступали честно, мне не на что жаловаться. Теперь они говорят — человек работает, чтобы зарабатывать деньги, но на что он их тратит, его дело. Я тоже так же живу. Мне выдают зарплату, дали дом, но кормлюсь-то я сам. Мне еще повезло, девять из десяти мне бы только завидовали. Не только кормятся, но и за жилье платят сами. Во всем мире так.

— Но мы ведь договорились.

— Ну, значит, не так уж и договорились. Если честно, вы еще должны радоваться, что с вас не вычли за жилье, одежду и прочее.

Нэш взглянул на сигару, которая за время этого диалога истлела у него в пальцах. Он смотрел на окурок, не понимая, на что смотрит, а потом бросил под ноги и раздавил.

— Кажется, мне пора пойти поговорить с твоими боссами, — сказал он.

— Сейчас никак, — сказал Меркс. — Они уехали.

— Как уехали? Что ты такое несешь?

— То, что есть. Уехали. Улетели в Париж, во Францию, примерно часа три назад, вернутся к Рождеству.

— Трудно поверить, чтобы взяли и вот так вот уехали, даже не посмотрев на стену. Бессмыслица какая-то.

— Да посмотрели они. Я их привез рано утром, пока вы еще спали. Она им понравилась. Хорошая работа, сказали, продолжайте в том же духе. Очень даже остались довольны.

— Черт, — сказал Нэш. — Черт бы их побрал вместе с их стеной.

— Какой смысл портить нервы, приятель. Всего-то еще две-три недели. Если без девок и вечеринок, то раз-два, и свободны.

— Через три недели будет уже ноябрь.

— Правильно. Толковый ты парень, Нэш, с тобой столкуешься.

— Да, со мной столкуешься. Но про Джека ты не забыл ли? Да он просто умрет, когда это увидит.




Нэш возвратился в фургон, а минут через десять проснулся Поцци. Глядя на его взъерошенную голову и отекшую физиономию, Нэш не рискнул сразу его оглоушить и потому с полчаса только вяло поддерживал разговор, бросая пустые, не очень связные замечания, и в основном только слушал, как Поцци хвастливо и подробно расписывал, что они с девушкой делали, когда Нэш удалился спать. Жалко было его прерывать, портить удовольствие от рассказа, однако, выдержав паузу, Нэш наконец сменил тему, выложив на стол конверт, который ему отдал Меркс.

— Вот так-то, Джек, — сказал он, не успел Поцци толком прочесть бумажку. — Провели они нас, и опять мы в минусе. Думали, чистые, но, как они повернули, выходит — должны три тысячи. Кормежка, журналы, даже чертово разбитое стекло — все сосчитали. Не говоря про твою милую и ее шофера — что, впрочем, может быть, и справедливо. Мы думали, что расходы все за их счет, однако в контракте об этом ни слова. Хорошо. Мы совершили ошибку. Вопрос такой: что теперь делать? Насколько я понимаю, ты уже сыт по горло. Ты сделал все, что мог, так что теперь это моя проблема. Лично я хочу, чтобы ты отсюда убрался. Сделаем под забором подкоп, и, когда стемнеет, пролезешь в дыру и свободен.

— А как же ты? — спросил Поцци.

— Я останусь и выплачу долг.

— Не сможешь. Давай со мной через дыру.

— Не сейчас, Джек. Не сейчас.

— Почему, черт тебя подери? Дырок боишься или как? Да ты уже два месяца живешь в дыре — не понял, что ли?

— Я дал себе слово довести дело до конца. Я не прошу тебя соглашаться, я просто отказываюсь бежать. Я уже слишком долго бегал, и хватит с меня. Если я смоюсь, не выплатив долга, я перестану себя уважать.

— Прямо «Последний рубеж» какой-то.

— Вот именно. Старая песня.

— Не тот случай, Джим. Ты просто потеряешь время, будешь гробить себя ни за что. Если тебе так важно отдать эти три вонючих куска, то пошли им чек. Какая им разница, как ты им отдашь долг? К тому же раньше отдашь, если уйдешь со мной. Блин. Согласен войти в долю пятьдесят на пятьдесят. У меня есть знакомый в Филадельфии — он нам в момент устроит игру. Все, что от нас требуется, это рвануть отсюда, и бабки будут через сорок восемь часов. Запросто. Переведем им сюда «экспрессом», и дело сделано.

— Их уже здесь нет. Улетели в Париж сегодня утром.

— Бог ты мой, до чего ты упрямый, зараза. Какая тебе на хрен разница, где они?

— Прости, друг. Так надо. Старайся хоть до посинения, а я все равно остаюсь.

— Один ты будешь корячиться в два раза дольше, сукин ты сын такой. Ты об этом подумал? У тебя будет не двадцать баксов в час, а десять. Проваландаешься до Рождества.

— Сам знаю. И потому прошу тебя, Джек, об одном — не забудь мне отправить открытку. Иногда в это время года меня тянет на сентиментальность.

Они продолжали в том же духе еще минут сорок пять, до тех пор пока Поцци, исчерпав аргументы, не грохнул кулаком по столу и вышел. Он так разозлился на Нэша, что не разговаривал с ним три часа, закрывшись в своей комнате, и отказывался выходить. В четыре часа Нэш встал перед закрытой дверью и объявил, что идет рыть подкоп. Поцци не отозвался, однако едва Нэш, накинув куртку, отошел от фургона, как дверь хлопнула и Поцци кинулся рысью его догонять. Нэш остановился, и потом они двинулись за лопатами молча, не решаясь снова затевать тот же разговор.

— Я тут подумал, — сказал Поцци, когда они подошли к запертой двери сарая. — Какой смысл вообще затевать какой-то побег? Не проще ли пойти к Кельвину и сказать, что я ухожу? Коли ты остаешься во имя этого долбаного контракта, то какая им разница?

— Я скажу тебе, какая, — сказал Нэш, подняв с земли небольшой камень и грохнув им по замку. — Я ему не верю. Кельвин совсем не такой дурак, каким кажется, и прекрасно знает, что под договором мы подписались оба. Он сошлется на то, что Флауэр и Стоун уехали, и скажет, будто без них не уполномочен это решать и нужно ждать до их возвращения. Он же всегда так говорит — не заметил? Я тут, мол, парни, просто выполняю свою работу и делаю, что велят. Но ему прекрасно известно, что происходит, он сам в этом по уши. Иначе Флауэр и Стоун никуда бы не уехали и не оставили его за главного. Он делает вид, будто он за нас, а служит им, и на нас ему наплевать. Если ему рассказать про наше решение, он поймет, что ты попытаешься сбежать. Ведь это логичный ход, правда? А я не хочу давать ему преимущества. Кто знает, чем это кончится?

Потому они взломали дверь, взяли из сарая две лопаты и двинулись по фунтовой дороге, которая шла через лес. Идти оказалось дальше, чем запомнилось им по прошлому разу, и к тому времени, когда они начали рыть подкоп, стало уже смеркаться. Земля здесь была твердая, нижний край сетчатого блока был врыт в нее глубоко, и они оба, налегая на лопату, кряхтели от напряжения. Они были лицом к дороге, проходившей от них совсем близко, но за все те полчаса, которые они там провозились, мимо проехала только одна машина, старый пикап, где сидели мужчина, женщина и маленький мальчик. Увидев их, мальчик удивленно вытаращил глаза и помахал им рукой, однако ни Нэш, ни Поцци ему не ответили. Они работали молча, и, когда наконец прорыли дыру, достаточную для Поцци, руки у них ныли от усталости. Они бросили лопаты на землю и направились обратно в фургон, и вышли из леса тогда, когда небо за легкой октябрьской дымкой окрасилось в пурпурный цвет.

Свой последний совместный ужин они съели будто чужие. Они не знали, о чем говорить, и попытки их завязать беседу были неловкими и неуклюжими. Слишком мало оставалось до ухода Поцци, чтобы можно было думать о чем-то другом, но именно об этом они говорить не решались и потому подолгу сидели, каждый замкнувшись в своем молчании и пытаясь себе представить, как будут жить порознь. Вспоминать о прожитом, отыскивать в нем светлые пятна не было никакого смысла, потому что не было у них никаких светлых пятен, а будущее, которое молча, незримо уже вошло в их жизнь, казалось слишком неопределенным и слишком призрачным, чтобы хотелось его разглядывать. Напряжение прорвалось, выливаясь в слова, только когда все было съедено и они стали мыть тарелки. Уже наступила ночь, и вместе с ней пришло время быстрых сборов и за ними прощания.

Они обменялись адресами, записали номера телефонов, пообещав друг другу непременно потом дать о себе знать, однако Нэш чувствовал, что этого никогда не будет и что он видит Поцци в последний раз в жизни. Они уложили в небольшой пакет еду, сигареты, дорожные карты Пенсильвании и Нью-Джерси, а потом Нэш вручил Поцци двадцать долларов, которые он нашел днем на дне своего чемодана.

— Пусть немного, — сказал он, — но, по-моему, лучше, чем ничего.

Воздух ночью похолодал, и они, перед тем как выйти, надели под куртки свитера. Они пошли вдоль стены через поле, освещая себе путь фонарями, и незаконченная стена была им в темноте ориентиром. Они дошли вдоль нее до конца, увидели огромные груды сложенных возле леса камней и, проходя мимо, немного поиграли на них пятнами света. Заметались тени, выступили странные контуры, и Нэш против воли подумал, что камни были живые, что темнота превратила их в стадо уснувших животных. Он хотел пошутить на эту тему, но в голову не пришло ничего забавного, а минуту спустя они шагали уже по лесной дороге. Дойдя до забора, Нэш заметил валявшиеся две лопаты и сообразил, что зря они их здесь бросили. Если бы Меркс их нашел, то понял бы, что Нэш тоже принимал участие в побеге Поцци.

Поцци зажег спичку, поднес к сигарете, и Нэш заметил, что у него дрожит рука.

— Ну, мистер пожарник, — сказал Поцци, — похоже, тут наши дорожки расходятся.

— У тебя все будет в порядке, Джек, — сказал Нэш. — Не забывай только чистить зубы после еды, и с тобой ничего не случится.

Они крепко взяли друг друга за плечи, крепко пожали, постояли немного, а потом Поцци попросил Нэша подержать сигарету и нырнул в дыру. Мгновение спустя он уже стоял по другую сторону забора, и Нэш отдал сигарету сквозь сетку.

— Пошли вместе, — сказал Поцци. — Не валяй дурака, Джим. Пошли.

Он сказал это так серьезно, что Нэш едва не поддался, но слишком промедлил с ответом, и за эти секунды соблазн успел исчезнуть.

— Я тебя догоню через пару месяцев, — сказал он. — Давай двигай.

Поцци отступил на шаг, еще раз затянулся и отшвырнул сигарету, которая отлетела на дорогу с каскадом маленьких искр.

— Завтра я позвоню твоей сестре и скажу, что с тобой все в порядке, — сказал он.

— Ладно, — сказал Нэш, резко, нетерпеливо стукнув по задрожавшей сетке. — Давай двигай быстрее.

— Все, меня уже нет, — сказал Поцци. — Ты еще до ста досчитать не успеешь, а меня тут и след простыл.

Тут же, не попрощавшись, Поцци развернулся на пятках и бегом побежал по дороге.




Той ночью, лежа в постели, Нэш репетировал, что он утром расскажет Мерксу, чтобы было похоже на правду: они легли около десяти, он ничего не слышал («Я сплю всегда как убитый»), утром поднялся в шесть, начал готовить завтрак, потом постучался к Поцци, чтобы его разбудить, но никто не ответил, и он увидел, что в комнате пусто. Нет, Джек ничего не говорил про побег, не говорил, куда собирается, записки не оставил. Откуда я знаю, где он? Может, проснулся пораньше и отправился в лес погулять. Конечно, я тоже пойду искать. Наверное, ходит тут где-нибудь рядом, смотрит на перелетных гусей.

Однако Нэшу так и не пришлось проверить, правдиво ли у него получилось. На следующее утро, в шесть часов, когда прозвонил будильник, он поставил воду для кофе и, пока она закипала, высунулся из фургона посмотреть, холодно или нет. Тут он и увидел Поцци, хотя узнал его и не сразу. Сначала он увидел просто бесформенную груду окровавленного тряпья и даже потом, уже сообразив, что это человек и одежда знакомая, все равно смотрел не на Поцци, а на какую-то галлюцинацию, на нечто, чего не могло быть. Он отметил, что одежда похожа на ту, в которой вчера ушел Поцци, что ветровка такая же, такой же свитер с капюшоном, такие же синие джинсы и горчичные башмаки, но и тогда Нэш еще не сумел соединить детали в единое целое и сказать себе: я смотрю на Поцци. Руки и ноги у человека лежали странно и неподвижно, голова была свернута набок (под каким-то почти невозможным углом, словно она была отдельно от тела), и, глядя на нее, Нэш догадался, что человек мертв.

Он собрался спуститься и двинулся по ступенькам, и вот тут до него наконец дошло, на кого он смотрит. Он направился к телу, и, пока подходил по траве, в горле у Поцци тихо заклокотало. Он опустился на колени, ощупал изуродованное лицо и обнаружил, что на шее еще слабо пульсирует жилка.

— Господи, — сказал он, почти не понимая, что говорит это вслух. — Что они с тобой сделали, Джек?

Оба глаза у Поцци целиком заплыли, виски, лоб и рот были разбиты в кровь, несколько зубов были выбиты — лицо все было измочалено, изувечено до неузнаваемости. В горле снова заклокотало, и Нэш, сам едва не застонавший, поднял Поцци на руки и понес по ступенькам в фургон.

Определить, насколько повреждения серьезны, Нэш не мог. Парнишка был без сознания, может быть, в коме, и, ко всему прочему, бог знает, сколько он пролежал на холодной осенней земле. Это в конечном итоге могло оказаться опаснее травм. Положив Поцци на диван, Нэш бросился за одеялами. Он видел, как люди, спасенные из пожаров, умирали от шока, а у Поцци были все его симптомы: мертвенная бледность кожи, посиневшие губы и ледяные, как у мертвеца, руки. Нэш сделал все, чтобы согреть его, растирал тело под одеялом, сгибал ноги, восстанавливая кровообращение, и в конце концов кожа потеплела, но Поцци в себя не пришел.

Дальше все произошло очень быстро. В семь часов появился Меркс, который затопал на ступеньках и, как всегда, постучался, и Нэш ему крикнул, чтобы вошел, и Меркс, открыв дверь и с порога увидев Поцци, сначала засмеялся.

— Что с ним такое? — сказал он, ткнув большим пальцем в сторону дивана. — Он что, опять над кем-то всю ночь трудился?

Но потом он вошел в комнату, подошел поближе, увидел лицо и встревожился.

— Боже всемогущий, — сказал он. — Да ему худо.

— Да, черт возьми, ему худо, — сказал Нэш. — Ему нужно срочно в больницу, через час уже может быть поздно.

Меркс бегом кинулся к дому за джипом, а Нэш тем временем снял с постели Поцци матрас и приставил в гостиной к стене. Поедут они быстро, а на матрасе парнишку будет поменьше трясти. Когда Меркс наконец вернулся, рядом с ним на переднем сиденье сидел еще один человек.

— Это Флойд, — сказал Меркс. — Поможет нам его нести.

Флойд, оказавшийся зятем Меркса, был на вид лет чуть больше двадцати пяти, крупный, крепкий молодой человек, ростом примерно в шесть футов и четыре-пять дюймов, румяный, гладкий, в шерстяной охотничьей шапочке. Но ума он казался среднего, а когда Меркс их знакомил, протянул Нэшу руку с такой искренней и нелепой радостью, какая была совершенно там неуместна. Нэшу стало настолько противно, что он не ответил и только смотрел на Флойда, пока тот не убрал руку.

Нэш перетащил в кузов матрас, а потом они втроем вернулись в фургон, подняли Поцци, переложили на одеяла и вынесли. Нэш заботливо подоткнул одеяло, чтобы не сползло, но, когда смотрел на лицо Поцци, он прекрасно видел, что надеяться не на что. У Поцци не было шансов. Как бы они ни спешили, парень не дотянет до больницы.

Тем не менее это было еще не все. Меркс подошел к Нэшу, похлопал его по плечу и сказал:

— Мы скоро вернемся.

Когда наконец до Нэша дошло, что его не хотят брать с собой, внутри что-то будто замкнуло, и он в бешенстве повернулся к Мерксу.

— Извини, — сказал ему Меркс. — Я не могу взять тебя. Нам сегодня мороки хватает, а я не могу допустить, чтобы все вышло из-под контроля. Ты не беспокойся, Нэш. Мы с Флойдом справимся.

Нэш, который должен был бы отойти в сторону, не помня себя схватил Меркса за лацканы полупальто, обзывая гадом и чертовым лжецом. Но в морду дать не успел — сзади подскочил Флойд и вывернул руки, пригнув к земле. Меркс, отступив шага на два, достал из кобуры револьвер и направил на Нэша. Однако Нэш не угомонился, продолжая вырываться и орать.

— Стреляй, гадина, — сказал он Мерксу. — Давай, давай, стреляй.

— Он сейчас сам не понимает, что говорит, — спокойно сказал Меркс, обращаясь через голову Нэша к зятю. — Совсем бедняга рехнулся.

Неожиданно Флойд швырнул Нэша на землю и изо всей силы пнул ногой в живот, прежде чем Нэш успел защититься или сгруппироваться. Он задохнулся и лежал, глотая ртом воздух, а Меркс и Флойд кинулись в джип. Нэш слышал, как завелся мотор, а когда наконец поднялся, джип вместе с Поцци уже мелькал среди деревьев.

Больше у него не осталось никаких колебаний. Он пошел в фургон, набил в карманы еды, сколько влезло, и тотчас же снова вышел. Думал он только о том, чтобы быстрее убраться. Лучшего случая для побега и быть не могло, и Нэш решил этим воспользоваться. Он проберется в дыру, которую они вырыли с Поцци, и на том это все и закончится.

Быстрым шагом он пересек поле, не удостоив стену даже взглядом, вошел в лес на другой его стороне и неожиданно побежал, припустив по грунтовой дороге так, будто вся его жизнь зависела от того, быстро ли он добежит. Через несколько минут он уже стоял у ограды, пытаясь отдышаться и вцепившись в сетку, чтобы не упасть. Он даже не сразу понял, что дыры под забором нет. Только восстановив дыхание, он посмотрел себе под ноги и лишь тогда заметил, что земля гладкая, как и была. Подкоп был засыпан, лопата исчезла, и, если бы не раскиданные ветки и листья, невозможно было бы угадать, что он здесь вообще был.

Обеими руками Нэш вцепился в сетку, сжал пальцы изо всех сил. Постоял так, наверное, минуту, медленно оторвался, закрыл руками лицо и тогда зарыдал.




8


Потом несколько раз подряд ему приснился один и тот же, в точности повторявшийся сон. Будто бы он просыпается ночью в своей комнате, понимает, что больше не спит, одевается, выходит из фургона и идет в темноте по траве через поле. Подходит к сараю, который стоит на другой стороне, выламывает дверь, берет лопату и бегом бежит по лесной дороге. Сон всегда был живой и четкий, с подробностями, до того осязаемыми, что Нэшу всегда казалось, будто бы он и на самом деле проснулся. Он слышал, как под ногами похрустывает земля, кожей чувствовал холод ночного воздуха и на лесной дороге слышал терпкий запах осенней листвы. Сон каждый раз неожиданно прерывался тогда, когда он, с лопатой в руках, подходил к забору, и Нэш просыпался и обнаруживал, что лежит в постели.

Он спрашивал у себя: почему он просыпается именно в этот момент, почему снится только то, что произошло наяву? Во сне ничто ему не мешало, однако он всякий раз останавливался перед забором, даже не помышляя о побеге. Поначалу Нэш считал причиной страх. Он был твердо уверен в том, что все происшедшее с Поцци целиком лежит на совести Меркса (безусловно, не без участия Флойда), и потому имел все основания опасаться, будто и с ним произойдет нечто подобное, если он тоже предпримет попытку нарушить контракт. Конечно, он помнил сочувствие в лице у Меркса, когда тот в то утро увидел Поцци, но кто знает, насколько оно было искреннее. Нэш своими глазами видел, как Поцци побежал по дороге, и как бы он опять оказался перед фургоном, если бы не Меркс? Другой — если бы Поцци тогда изуродовал кто-то другой — бросил бы его там, где избил, и сбежал бы. Даже если Поцци не сразу потерял сознание, он в таком состоянии сам не смог бы снова пролезть в дыру и одолеть весь путь до фургона. Нет, это, конечно, Меркс его привез — для предупреждения, чтобы наглядно объяснить Нэшу, как поступают с теми, кто решился бежать. Да, он сказал, что отвез Поцци в Дойлстаун, в больницу Сестер милосердия, однако кто же его проверял? Они запросто могли вывезти бедного парня в лес и там и закопать. Даже если Поцци был еще жив — какая разница? Кинь человеку в лицо земли, и он задохнется раньше, чем досчитаешь до ста. В конечном итоге Меркс оказался большим мастером по части ликвидации дыр. После него никто и не скажет, было тут что-то раньше или нет.

Но постепенно Нэш понял, что страх ни при чем. Каждый раз, когда он, думая о побеге, рисовал себе, как бежит по лесной дороге, и Меркс целится ему в спину, медленно нажимает на спусковой крючок, и пуля разрывает плоть, входит в сердце, то его охватывал не столько страх, сколько ярость. Пусть он теперь даже заслуживал смерти, однако Нэш не желал доставлять Мерксу такого удовольствия. Не желал, чтобы все закончилось так просто и так логично. Он сам накликал беду на Поцци, уговорив бежать, и теперь, если он умрет, позволит себе умереть (иногда Нэш с трудом удерживался от соблазна), то его смерть ничего не исправит. Он продолжал теперь строить стену не потому, что кого-то боялся, и уж не потому, что был кому-то обязан, а потому, что хотел отмщения. Он отработает весь свой срок, а как только освободится, сразу пойдет позвонит в полицию, и Меркса посадят в тюрьму. Он обязан сделать для Поцци хоть бы это, думал Нэш. Должен дожить до момента, когда сукин сын Меркс получит по заслугам.

Нэш сел сочинять письмо Донне, где написал, что задержался на стройке дольше, чем сам ожидал. Он думал, к этому времени она закончится, но, оказалось, придется здесь поработать еще недель шесть-восемь. Нэш не сомневался, что Меркс непременно, прежде чем опустить письмо в ящик, его прочтет, и потому ни единым словом не обмолвился о Поцци. Он постарался придать своему тону уверенность и легкость, прибавил для Джульетты на отдельной страничке рисунок замка и несколько смешных, на его взгляд, загадок и через неделю, получив от Донны ответ, прочел, что она очень рада такому его настроению. Неважно, кем он теперь работает, добавляла она. Если работа нравится, то это и есть самое главное. Но все же она надеется, что, когда закончится стройка, он решит где-нибудь осесть. Они все по нему страшно соскучились, а Джульетта вовсе ждет не дождется.

От письма стало больно, и потом много дней подряд он, вспоминая письмо и как удачно он обманул сестру, всякий раз страдал. Теперь он был вовсе отрезан от мира и временами будто бы чувствовал, как внутри у него что-то умирает, а земля, на которой он стоит, медленно уходит из-под ног под тяжестью одиночества. Он выходил на работу, но и там был один, потому что теперь старался не вступать в разговоры с Мерксом, обращаясь к охраннику только по необходимости. Меркс вел с ним себя, будто ничего не произошло, ровно и благодушно, однако Нэш нисколько этим не обманывался и смотрел на его дружелюбность с плохо скрытым презрением. По меньшей мере раз в день он детально себе представлял одну и ту же картину — как Меркс неожиданно в ярости бросается на него, сбивает с ног, вынимает из кобуры револьвер и приставляет ко лбу в точности между глаз. Нэш находил забвение только в самой работе, бездумно толкая тележку и ворочая камни, и потому бросался в нее с неизменной угрюмой страстью, успевая за день больше, чем раньше вдвоем с Поцци. Меньше чем через неделю он закончил второй ряд и потом продолжал в том же духе, загружая в тележку сразу по три, по четыре глыбы, а когда возвращался налегке назад, то всякий раз неизвестно почему думал о макете Стоуна, словно прикосновение к реальным камням будило в памяти образ выдуманного Города. Когда-нибудь, думал Нэш, Стоун заполнит еще один участок, сделает в точном масштабе стену посреди поля и фургон, а потом, когда закончит их, водрузит среди поля две крошечные фигурки, и одна из них будет Поцци, а другая — он сам. Мысль о том, что это он, Нэш, станет таким, до смешного крохотным, притягивала, почти гипнотизируя. Иногда, не в силах устоять, он ее развивал, рисуя себе, будто уже живет в маленьком деревянном теле. Флауэр и Стоун смотрят на него сверху вниз, а он вдруг обрел способность читать у них по глазам все, о чем они думают, — он, ставший ростом с палец, он, кто мечется в клетке, будто серая мышка.

Тяжелее всего было по вечерам, когда работа заканчивалась и он один возвращался в фургон. Тогда ему больше всего не хватало Поцци, а в самые первые дни тоска и отчаяние порою так одолевали, что не было сил приготовить ужин. Один или два раза он вечером вовсе не ел, а брал бутылку «Бурбона» и шел в гостиную, где включал на полную громкость «Реквием» Моцарта или Верди, и под рыдание музыки сидел и буквально плакал, вспоминая о Поцци, и тот, превратившись в частицу земли, в крохотную пылинку, в часть праха, из которого был сотворен, будто бы тоже несся в вихре звуков и голосов. В классической оркестровке горе становилось терпимей, и Нэш с головой погружался в его грозные, неосязаемые глубины. Даже тогда, когда он научился справляться с собой и начал привыкать к одиночеству, он так до конца и не распростился с Поцци, продолжая его оплакивать, будто бы вместе с этим парнишкой навсегда ушла часть его самого. Вечера стали пустыми, бессмысленными, он делал всё по обязанности, ради поддержания функций, готовил, жевал, что-то пачкал, что-то отмывал. Вспомнив, с каким удовольствием он весь год читал, Нэш пытался заполнить это время книгами, но теперь ему стало трудно сосредоточиться, и едва он пробегал глазами по первым же строчкам, как перед мысленным взором вставали картины из прошлого: они с Джульеттой надувают воздушные шарики днем во дворе в Миннесоте пять месяцев тому назад; он стоит и смотрит, как на пожаре в бостонском доме рушатся перекрытия и гибнет его друг Бобби Тернбулл; все свои слова, сказанные Терезе, когда он делал ей предложение; лицо матери в больничной палате во Флориде, когда он впервые увидел ее после инсульта; старшеклассница Донна, которая весело скачет в команде спортивных болельщиков.

Он не хотел ничего этого вспоминать, но читать не мог, и мозг, чтобы отвлечься от настоящего, против желания Нэша, извлекал из памяти воспоминания. Они терзали его по вечерам почти всю первую неделю, и однажды утром, не зная, как еще от них избавиться, он сдался и спросил у Меркса, не мог бы тот привезти пианино. Нет, конечно, не настоящее, сказал он, просто игрушку, чтобы чем-то себя занять, отвлечься, привести нервы в порядок.

— Это-то понятно, — сказал Меркс, стараясь звучать участливо. — Одному тут совсем одиноко. Парень, конечно, был со странностями, а все равно компания. Но обойдется тебе это недешево. Теперь ты знаешь, что платишь сам.

— Какая разница, — сказал Нэш. — Я же не прошу, чтобы ты привез настоящий инструмент. Вот он мне точно не по карману.

— Первый раз слышу, чтобы пианино было не настоящее. Что это тогда такое?

— Синтезатор. Такая маленькая переносная штучка. Воткнешь в розетку — вот и пианино. Продается вместе с колонками — смешная такая пластмассовая клавиатура. Наверняка ты где-нибудь в магазине видел.

— Вряд ли. Но, в общем, не имеет значения. Твое дело спросить, Нэш, а уж я постараюсь.

К счастью, все ноты он возил с собой и недостатка в них не было. С тех пор как Нэш продал фортепьяно, казалось, бессмысленно их хранить и пора выбросить, однако ему не хватало духа, и они целый год проездили у него в багажнике. Примерно с десяток сборников: «Избранные пьесы» (Бах, Куперен, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Барток, Сати), два сборника этюдов Черни и толстенный альбом джазовых композиций и блюзов в переложении для фортепьяно. На следующее утро Меркс привез синтезатор, и пусть это была нелепая, жалкая электроника — скорее действительно игрушка, чем инструмент, — Нэш тут же, счастливый, достал его из коробки и пристроил на кухонном столе. Несколько вечеров подряд все время между ужином и сном он играл бесчисленные упражнения, разрабатывая окостеневшие суставы, а заодно знакомясь с клавиатурой — с непривычным звуком и ходом клавиш. В этом смысле синтезатор был похож скорей не на фортепьяно, а на клавесин, и, когда на третий день Нэш перешел от этюдов к пьесам, он обнаружил, что на нем лучше играть вещи старые, написанные до изобретения фортепьяно. Потому он переключился на все до девятнадцатого века: «Тетрадь Анны-Магдалины Бах», «Хорошо темперированный клавир», «Таинственные баррикады». Играя «Баррикады», он постоянно представлял себе стену и вскоре заметил, что обращается к этой пьеске чаще, чем к другим. Игралась она одним пальцем, короткая, всего на две с небольшим минуты, медленная, размеренная, с частыми паузами и повторами. Мелодия замирала, снова начиналась, и снова замирала, и снова устремлялась вперед, к разрешению, которого так и не наступало. Что это были за баррикады? Нэш вспомнил, как когда-то читал, что смысл названия так и остался для всех загадкой. Кто-то из критиков теперь в нем усматривал шутливый намек на тогдашние неприступные дамские корсеты, кто-то считал, что Куперен говорил о гармонии, которая не давалась ему в этой пьесе. Сам Нэш не знал, что и думать. Он знал только то, что его «Баррикады» — стена среди поля, но к названию это не имело никакого отношения.

С тех пор вечера перестали придавливать будто свинцовой плитой. Музыка принесла ему сладость забвения, и Нэш, закончив музыкальную подготовку, избавленный от эмоций, пустой, больше не размышлял о своей жизни и засыпал без особых усилий. Но теперь он с благодарностью думал о Мерксе, который ему привез синтезатор, и презирал себя за малодушие. Однако Меркс, купив инструмент, не просто сделал то, что положено, — он так ухватился за эту возможность, будто бы для него важнее всего на свете было вернуть себе доброе отношение Нэша. Нэш не хотел к нему испытывать никаких чувств, кроме ненависти, превратив силой ненависти в нечеловека, но как его можно было ненавидеть теперь, если Меркс не желал поступать как чудовище? Теперь Меркс, появляясь в фургоне, все время что-нибудь приносил (пирог от жены, шерстяной шарф, дополнительные одеяла), а на работе стал слишком мягок и то и дело одергивал Нэша, чтобы тот так не усердствовал и не рвался вперед. Хуже всего было то, что Меркс будто и впрямь постоянно звонил в больницу, — он по нескольку раз в неделю докладывал Нэшу о том, как парень себя чувствует, показывая тем самым, будто его беспокоит судьба Поцци. О чем должен был думать Нэш, видя такое внимание? Он чувствовал, что это все ложь и дымовая завеса, что Меркс на самом деле опасен и нужно быть осторожнее, но проверить не мог. Вскоре он почувствовал, как потихоньку сдается, не в силах противостоять настойчивому добродушию, с каким вел себя Меркс. Всякий раз, принимая очередной подарок, всякий раз, остановившись передохнуть, поболтать или улыбнувшись на шутку охранника, Нэш чувствовал себя так, будто сам себя предает. И не мог ничего поделать. Через некоторое время он готов был к полной капитуляции, и единственной причиной, ему мешавшей, был револьвер. Револьвер был решающим словом, четко обозначивая позиции, и одного взгляда на кобуру Нэшу хватало, чтобы напомнить себе, кто есть кто. Один раз — просто чтобы посмотреть, что будет, — он повернулся к Мерксу и сказал:

— Зачем ты, Кельвин, носишь револьвер? До сих пор боишься?

Меркс с озадаченным видом взглянул на свою кобуру и сказал:

— Понятия не имею. Наверное. Просто привык.

Когда на следующее утро он пришел постучаться к Нэшу, револьвера при нем не было.

Теперь Нэш не знал, что и думать. Давал ли так Меркс понять, что Нэш свободен, или это был новый ход в сложной тактической игре? Не успел Нэш задуматься как следует, как в его жизни возникло еще одно обстоятельство, добавившее неприятностей. Обстоятельством этим стал ребенок, и через несколько дней Нэшу начало казаться, будто он подошел к краю бездны и стоит, заглянув на дно собственной преисподней, о какой и не знал, где кишат в адском пламени визгливые твари и темные, невообразимые желания. Через два дня после того, как Меркс снял револьвер, тридцатого октября, он пришел в поле, приведя с собой за руку четырехлетнего мальчика, который оказался его внуком, Флойдом-младшим.

— Они жили в Техасе, — сказал он, — но летом Флойд-старший потерял работу, и они с моей дочерью, Салли, сюда вернулись, чтобы, значит, начать все с начала. И работу, и дом пока еще только ищут, а Эдди что-то с утра прихворнула, вот я и подумал, пусть лучше малыш побегает здесь со мной. Если, конечно, ты не против. Я за ним присмотрю, тебе он мешать не будет.

Мальчик, хрупкий и узколицый, одетый в толстую красную парку, стоял, держась за деда, и, шмыгая носом, смотрел на Нэша во все глаза с холодным любопытством, будто на странную птичку или растение. Нет, конечно, Нэш не был против, а если бы и был, то как бы он это сказал? Мальчик почти все утро провел на краю поля, где лазал по камням, как безгласная маленькая обезьянка неизвестной породы, но всякий раз, когда туда возвращался Нэш нагружать тележку, бросал свои занятия, усаживался на гранитную глыбу и внимательно изучал Нэша безучастным, задумчивым взглядом. Нэшу от этого взгляда становилось не по себе, и, когда история повторилась подряд раз пять или шесть, он совсем занервничал и заставил себя поднять голову и улыбнуться — просто чтобы выйти из-под гипноза. Неожиданно мальчик улыбнулся в ответ и помахал ручкой, точь-в-точь как в ту ночь, в другой жизни, им с Поцци помахал ребенок из проехавшего мимо пикапа. «Неужели их так и вычислили?» — подумал он. Значит, мальчишка сказал матери и отцу, что видел, как два человека роют яму в лесу под забором? Значит, отец пошел и доложился Мерксу о том, что видел мальчишка? До сих пор Нэш не понимал, как это все могло произойти, и теперь, когда понял, он еще раз поднял голову, посмотрел на мальчишку и почувствовал, что ненавидит его так, как никогда никого в жизни. Он возненавидел ребенка так, что готов был его убить.

Тогда-то и начался настоящий кошмар. Крохотное зерно, однажды запавшее в голову, пустило корни и проросло раньше, чем Нэш успел его заметить, и грозило теперь расцвести, заполонив все поле, все пространство сознания, будто дикий сорняк-мутант. Нужно только поймать мальчишку, думал Нэш, и все сразу решится — он тут же узнает то, что должен узнать. Либо мальчишка, либо правда, скажет он Мерксу, и Меркс скажет, что сделали с Поцци. У него не останется выбора. Если откажется, внук умрет. Нэш сделает это. Придушит мальчишку у него на глазах.

Стоило один раз позволить себе подобную мысль, и за первой последовала вторая, третья и так далее, одна хуже и отвратительней предыдущей. Все утро Нэш представлял себе, как перережет мальчишке горло бритвой. Как забьет насмерть ногами. Как возьмет за ноги и будет бить головой о камень, пока не расколется маленький череп и не разлетятся мозги. К обеду Нэш был на грани, снедаемый дикой, безумной жаждой убийства. В отчаянии он гнал от себя прочь чудовищные картинки, но, едва они исчезали, ему снова хотелось того же. В этом и заключался главный кошмар: не в том, что Нэш смог подумать о том, как убить ребенка, а в том, что ему снова и снова хотелось об этом думать и рисовать в воображении.

Как нарочно, мальчишка повадился приходить в поле с Мерксом каждый раз — и на следующий день, и через день. Труднее всего дались первые несколько часов, а потом мальчишка стал откликаться на улыбки с таким восторгом, будто бы они присягнули на верность друг другу и были теперь лучшими друзьями. Незадолго до перерыва маленький Флойд даже бросил ползать по камням и носился рысцой за своим новым героем по полю, когда тот с тележкой шагал на другой конец. В первый момент Меркс было дернулся его остановить, но Нэш, уже представлявший себе, как убьет мальчика, помахал рукой и сказал, что ничего страшного, все в порядке. «Он мне не мешает, — сказал он. — Я люблю детей». К тому времени Нэш уже заподозрил, что в мальчике было что-то не так — то ли притупленные реакции, то ли чрезмерная простодушность, — отчего он выглядел не совсем нормальным. Он почти не умел разговаривать и, бегая следом за Нэшем по короткой траве, выкрикивал только, будто дурацкое заклинание, одно слово: «Джим! Джим! Джим!» Ничего общего с Джульеттой, только разве что возраст, и Нэш, сравнив свою дочь, с ее веселыми, густыми кудряшками, с чистым смехом, ободранными коленками, поставив ее, свою радость, рядом с этим убогим созданием, не почувствовал к нему ничего, кроме презрения. Час от часу желание его схватить становилось сильней и мучительней, и, когда в шесть часов день наконец закончился, Нэшу даже не верилось, что мальчишка остался жив. Он отнес инструменты в сарай и уже закрывал дверь, когда к нему подошел Меркс и похлопал его по плечу.

— Честное слово, Нэш, — сказал он. — Ты просто волшебник. Наш пацан еще в жизни так к чужим не относился. Не видел бы сам, не поверил бы.

На следующее утро мальчик пришел вместе с Мерксом, одетый в костюм для Хеллоуина: в черно-белый балахон, раскрашенный под скелет, и в маске-«черепе». Это был дешевый, грубо сшитый костюм, из тех, что продаются в любом «Вулворте», а так как погода в тот день выдалась холодная и балахон натянули поверх одежды, то вид у мальчика стал такой, будто за ночь он растолстел вдвое. По словам Меркса, ребенок сам захотел одеться в костюм, чтобы показаться в нем Нэшу, и Нэш, в своем тогдашнем безумии, принялся рассуждать, не подает ли ребенок ему какой-нибудь знак. В конце концов, он явился в костюме смерти, смерти в ее чистейшем символическом смысле, и, возможно, тем самым давал Нэшу понять, что знает о его планах и пришел к нему так, одевшись смертью, потому что готов умереть. Нэш против воли видел в этом костюме зашифрованное послание. Так мальчик давал ему понять, что все в порядке, что если убийцей станет Нэш, то все идет хорошо.

Нэш сражался с собой весь день, изобретая разные способы отослать от себя этот скелет на безопасное расстояние. Перед обедом он поставил его охранять один камень, лежавший за одной из куч, наказав следить, чтобы никто не унес, днем разрешил повозить тележку, пока сам на другой стороне поля возился с цементом. Но ребенку надоедало, и он, быстро потеряв к игре интерес, снова бежал к Нэшу или, если Нэш в ту минуту был от него далеко, начинал оттуда кричать свое: «Джим, Джим, Джим», монотонное, как ектинья, отзывавшееся из глубин страха сигналом тревоги. Нэш не раз собирался попросить Меркса больше не приводить ребенка, но борьба с собой отнимала столько сил, что он, на грани нервного срыва, побоялся открыть рот. Вечером он до беспамятства напился, а на следующее утро, открыв дверь, почувствовал себя так, будто проснулся посреди кошмарного сна — перед дверью стоял мальчик, прижимая к груди пакет хеллоуинских конфет, и, не говоря ни слова, протянул его Нэшу, точь-в-точь как юный индейский воин, который протягивает вождю трофей своей первой охоты.

— Чего ради? — сказал Нэш Мерксу.

— Джиму, — ответил вместо него мальчик. — Конфеты Джиму.

— Вот так, — сказал Меркс. — Он решил поделиться конфетами.

Нэш заглянул в пакет и увидел шоколадные батончики, яблоки и засахаренный изюм.

— Тебе не кажется, Кельвин, что это уже чересчур? Чего он добивается — хочет отравить меня?

— Ничего он не добивается, — сказал Меркс. — Он тебя просто жалеет — ты тут один и так далее. Есть ты их не обязан.

— Понятно, — сказал Нэш, глядя на мальчика и думая о том, как бы прожить этот день. — За добро нужно платить добром, так ведь?

Это было невыносимо. Едва выйдя в поле, Нэш понял, что дня ему не продержаться, и, если он не придумает, как себя остановить, мальчик не доживет до вечера. Он положил на тележку камень, взялся за второй и, разжав пальцы, услышал глухой стук о землю.

— Что-то мне нездоровится, — сказал он Мерксу. — Что-то не по себе.

— Грипп кругом, может, и подхватил, — сказал Меркс.

— Ага, наверное. Видимо, у меня грипп.

— Ты слишком много работаешь, Нэш, вот в чем дело. Ты вымотался.

— Пойду прилягу на час-другой. Может, после обеда оклемаюсь.

— Даже не думай. Лежи весь день. Какой смысл так стараться? Никакого смысла. Отлежись, восстанавливай силы.

— Ладно. Приму аспирина и залягу в постель. День терять, конечно, не хочется. Но ничего не поделаешь.

— Про деньги не думай. Десять часов я тебе припишу. Будем считать это бонусом за присмотр за ребенком.

— Нет нужды.

— Конечно, нужды нет, но я все равно это сделаю. Может, оно все и к лучшему. День сегодня слишком холодный для Флойда-младшего. Если бы мы здесь торчали весь день, еще до смерти застудился бы.

— Ага, ты прав.

— Еще бы не прав. В такую погоду ребенок может до смерти застудиться.

Пока Нэш возвращался к фургону вместе с Мерксом и мальчиком, в голове от странных последних слов Меркса стоял гул, а когда он вошел в кухню, то понял, что ему и впрямь плохо. Все тело болело, мышцы ослабли, как при высокой температуре. Это было непостижимо: едва только Меркс произнес слово «грипп», Нэш действительно заболел. Видимо, слишком устал, подумал он, израсходовал силы. Израсходовал настолько, что не в состоянии сопротивляться даже словам.

— Тьфу ты черт, — уже повернувшись, чтобы уйти, вдруг сказал Меркс, хлопнув себя по лбу. — Чуть не забыл тебе сказать.

— Сказать? — удивился Нэш. — Что сказать?

— Про Поцци. Я вчера позвонил в больницу спросить, как он, и сестра сказала, что его там больше нет.

— Нет. В каком смысле?

— Ушел. Ушел насовсем. Встал с постели, оделся и ушел.

— Не вешай мне лапшу на уши, Кельвин. Джек умер. Умер две недели назад.

— Нет, сэр, не умер. Поначалу и впрямь казалось, что плохо дело — что правда, то правда, — но потом он поправился. Наш прохвост оказался крепче, чем мы думали. А теперь уж и совсем оклемался. По крайней мере достаточно, чтобы встать и уйти из больницы. По-моему, тебе нужно про это знать.

— Знать я хочу только правду. Больше мне ничего не нужно.

— Ну так я и говорю правду. Джек Поцци ушел, и больше можешь о нем не думать.

— Тогда разреши мне самому позвонить в больницу.

— Не могу, и ты это знаешь. Никаких звонков, пока не выплатишь долг. При твоих темпах ждать уже недолго. Потом звони куда хочешь. Насколько я понимаю, потом можешь сесть и болтать хоть до второго пришествия.




Нэш приступил к работе только через три дня. Первые два он проспал, открывая глаза, если в фургон приходил Меркс, который приносил аспирин, чай или банку супа, а когда в голове прояснело и он обнаружил, сколько потеряно времени, то понял, что сон был необходим, но не только из-за простуды ради восстановления сил, а это он сам отдал себе приказ. Мальчишка что-то изменил в нем, и не будь этой спячки, этих сорока восьми часов, на которые он сбежал от себя и собственных мыслей, то, вполне возможно, скоро проснулся бы утром кем-то совсем другим. Сон был будто коридор от одной жизни в новую, будто короткая смерть, когда демоны успели снова разжечь свое адское пламя и в нем и погибнуть. Не то чтобы они вовсе исчезли, но стали теперь нечеткими и в этом бесформенном своем нынешнем состоянии расползлись, стали невидимыми, стали частью тела, будто кровь или хромосомы, заливая его огнем. Нэш не знал, хуже ему теперь или лучше, но бояться их он перестал. Это было самое главное. Он ринулся в пылающий дом, спас себя из огня и теперь, это сделав, не боялся нового пожара.

Утром на третий день Нэш проснулся голодным и, шатаясь от слабости, встал с постели и двинулся в кухню, и пусть он еле стоял, однако знал точно, что голод хороший знак, и если он захотел есть, то, значит, выздоравливает. Роясь в ящиках в поисках чистой ложки, Нэш случайно наткнулся на обрывок бумаги с номером телефона и, вглядываясь в детский, незнакомый почерк, совершенно неожиданно вспомнил о девушке. Это она в какой-то момент записала ему свой номер шестнадцатого октября на их вечеринке, сообразил Нэш, но не сразу припомнил имя. В голове вертелось что-то (Тамми, Китти, Типпи, Кимберли), но только секунд через тридцать или сорок его осенило: Тиффани. Только она может мне помочь, подумал Нэш. Такая помощь обойдется недешево, но разве это имеет значение, если он наконец узнает правду? Поцци тогда ей понравился, даже, кажется, очень понравился, и если ей все рассказать, то есть шанс, что она согласится позвонить в больницу. Больше ничего и не нужно — лишь один телефонный звонок. Она выяснит, был ли у них такой пациент Джек Поцци, а потом напишет письмо, коротенькое письмо, где доложится, что она выяснила. Конечно, оно обязательно пройдет через Меркса, но рискнуть стоит. Письма от Донны, кажется, не распечатывались. По крайней мере, конверты он получал заклеенные, так что с какой стати Меркс вдруг решит открыть и проверить письмо от Тиффани? Попытаться в любом случае стоило. Чем больше Нэш думал об этом, тем лучше ему казался свой план. Что он теряет тут кроме денег? Он сел за стол и пил чай, пытаясь себе представить, как это все будет, когда приедет девушка. Не успел он придумать, что ей сказать, как ощутил эрекцию.

Меркс на этот раз согласился не сразу. Когда Нэш сказал ему, что хотел бы пригласить девушку, на лице охранника отразилось изумление, сменившееся через секунду глубоким разочарованием. Вид у него стал такой, словно Нэш серьезно его в чем-то подвел, словно нарушил некое молчаливое соглашение, существовавшее между ними, и Кельвин не пожелал без боя сдать позиции.

— Какая глупость, — сказал он. — Девятьсот долларов за не пойми что. Девять рабочих дней, Нэш, девяносто часов. Не стоит оно того. Столько пахать, только чтобы пощупать девку. Да понятно — не стоит того. Ты же умный парень, Нэш, не к лицу тебе, как ты не понимаешь!

— Я не спрашиваю у тебя отчета, как ты тратишь свои деньги, — сказал Нэш. — И не твое дело, на что мне тратить свои.

— Да просто тошно смотреть, как кто-то делает из себя дурака, вот и все. Особенно когда и нужды-то нет.

— У нас с тобой, Кельвин, нужды разные. По условиям соглашения я могу просить хоть черт знает что. Так записано в договоре, и не твое дело мне указывать.

Аргумент оказался веский, и Меркс, продолжая недовольно ворчать, все-таки разыскал ему девушку. Приехать она должна была десятого, то есть меньше чем через неделю после того, как Нэш нашел в ящике бумажку, и это было очень хорошо, потому что после беседы с Мерксом Нэш больше ни о чем другом не мог думать. Ждать оставалось недолго, когда Нэш признался себе в том, что решил ее пригласить не только ради правды и Поцци. Подтверждением тому была повторявшаяся эрекция, и несколько дней подряд его мучил то страх, то нетерпение, и вел он себя как подросток, ошалевший от гормональных бурь. Он не видел женщины с того дня в середине лета в Беркли, когда в последний раз обнимал рыдающую Фиону, и, возможно, это было в порядке вещей, что грядущий визит неизменно связывался у него с мыслями о сексе. В конце концов, для Тиффани это была работа. Она так себе зарабатывала на жизнь, и уж коли он ей все равно платит, то почему бы и не трахнуться за те же деньги? Разговору не помешает, займет минут двадцать — тридцать, а ночь все равно пришлось купить целиком, чтобы высвободить время ей на поездку. Так зачем его тратить впустую? Пусть он ее вызвал по одной причине, но время принадлежит ему, и он проведет его с пользой.

Вечер десятого выдался холодный, похожий больше на зимний — над полем дул резкий и сильный ветер, а над головой высыпали звезды. Приехала девушка — в меховой шубке, румяная, с влажными, блестевшими от холода глазами, — и на этот раз она показалась Нэшу красивее, чем он запомнил, хотя, наверное, дело было только в румянце.

Одета она была скромнее, в белый свитер с горлом, синие джинсы, шерстяные гетры, те же самые, высоченные шпильки, и все вместе это выглядело куда приличнее, чем вульгарный наряд, в каком она явилась к ним в октябре. Она показалась ему даже будто бы старше, одним словом, почти понравилась, так что Нэш смотрел на нее в этот раз без неловкости.

Он обрадовался, когда она улыбнулась ему с порога, и пусть улыбка показалась ему немного натянутой и театральной, она все же была дружеской, говорившей о том, что девушка явно не огорчилась повторному приглашению. Конечно же, она ожидала встретить здесь Поцци и потому, окинув гостиную взглядом и увидев одного только Нэша, сразу спросила, где он. Однако ему не хватило духа выложить все как есть, по крайней мере сейчас.

— Занимается другим проектом, — сказал Нэш. — Помнишь, он рассказывал про Техас? У нашего нефтяника возникли вопросы, так что вчера он прислал свой самолет, и Джек вылетел в Хьюстон. Ничего не поделаешь, вопросы нужно улаживать. Джек сам не хотел лететь, но работа есть работа. Клиентов приходится ублажать.

— Черт, — сказала девица, даже не пытаясь скрыть разочарование. — А он так мне понравился. Так хотелось опять с ним увидеться.

— Таких, как Джек, один на миллион, — сказал Нэш. — Остальные ему в подметки не годятся.

— Ага, классный парень. Другие вроде как и покрупнее, а толку тьфу.

Нэш улыбнулся ей и несмело коснулся плеча.

— Боюсь, сегодня тебе придется удовольствоваться мной, — сказал он.

— Ну, бывало, случалось и похуже, — сказала она, тут же преобразившись и бросая ему игривый взгляд из-под опущенных ресниц. Издала нежный стон и, высунув язычок, выразительно облизнула губы. — У нас с тобой тоже, — сказала она, — если не ошибаюсь, осталось одно дельце.

Нэш едва не сказал ей, чтобы она тут же разделась, но устыдился своего нетерпения, слова замерли на языке, и, вместо того чтобы ее обнять, он встал столбом, не зная, что делать дальше. Жалко, что у него не было того легкого остроумия Поцци, с каким тот умел разрядить любую атмосферу, нужно было хотя бы запомнить парочку-тройку острот.

— Не включить ли нам музыку? — спросил он, ухватившись за первое, что пришло в голову.

Не успела она ответить, как Нэш опустился на корточки к груде кассет, сваленных под кофейным столиком. Рылся он там, среди своих опер и прочей классики, наверное, почти минуту и наконец извлек пленку с песнями Билли Холидей, «Лучшие хиты Билли».

Девушка нахмурилась, сказав, что песни эти «немодные», но когда Нэш предложил ей потанцевать, то откликнулась живо и была даже, кажется, растрогана, как будто бы ей предлагалось свершить некое забытое ритуальное действо — например, пойти вместе пособирать в деревянную бадью яблоки. Однако Нэш, любивший танцевать, думал лишь о том, как бы проще с собой справиться. Он вел хорошо, уверенно, кружа по гостиной небольшими кругами, и она вскоре поймала ритм, оказавшись изящней, чем он ожидал. Несмотря на высокие каблуки, ножка у нее была удивительно легкая.

— Никогда не был знаком с девушкой, которую звали бы Тиффани, — сказал он. — По-моему, очень мило. Сразу начинаешь думать о чем-то красивом и дорогом.

— Так и было задумано, — сказала девушка. — Намек на бриллианты.

— Значит, твои родители наперед знали, что ты вырастешь красавицей.

— Мои родители тут ни при чем. Я его сама себе выбрала.

— Вот как. Да, действительно. Какой смысл держаться за имя, которое тебе не нравится. А оно ведь тебе не нравилось?

— Я его терпеть не могла. Как только ушла из дому, так и поменяла.

— Неужели было такое плохое?

— А как бы тебе понравилось, если бы тебя звали Долорес? По-моему, хуже не придумаешь.

— Забавно. Мою мать тоже звали Долорес, и она тоже его не любила.

— Не врешь? Правда мать Долорес?

— Честное слово. Она у меня была Долорес с рождения и до смерти.

— Почему же она его не сменила, если оно ей не нравилось?

— Сменила. Хотя и не так радикально, как ты, но по имени ее никто не звал. На самом деле я лет до десяти даже не знал, что она Долорес.

— И как же ее называли?

— Долли.

— Понятно. Я тоже так пробовала, но вообще-то не намного оно для меня лучше. Долли подходит, если быть толще. Оно вообще для толстых.

— Ну, если честно, мать у меня была не худенькая. Не всю жизнь, только в последние годы, но набрала здорово. Слишком много пила. Иногда такое бывает. Каким-то образом алкоголь влияет на обмен веществ.

— Мой старик пил как лошадь, а был тощий. Нос был красный, а так и не скажешь, что пьет, зараза.

Так они и болтали о том о сем, пока не закончилась пленка, а потом устроились на диване и открыли бутылку скотча. Нэш к тому времени успел придумать, будто влюблен в нее, что было вполне естественно, и теперь, когда лед был сломан, принялся задавать ей кучу вопросов, расспрашивая о ее жизни — пытаясь таким образом создать пусть хоть видимость дружеского участия, чтобы спрятать за ним истинный смысл их встречи и в то же время как-то соотнестись с реальностью. Однако беседа входила в условия найма, и пусть рассказывала она о себе охотно и много, Нэш в глубине души понимал, что девица просто выполняет свою работу, развлекая клиента, который любит поговорить. Истории были правдоподобные, но звучали так, будто бы она, повторяя их раз от разу, в конце концов и сама поверила в то, чего никогда не было, и теперь обманывала не собеседника, а себя, тешась своими глупостями так же, как Поцци тешился мечтой о мировом чемпионате лучших игроков в покер.

— Накоплю денег, — говорила она, — брошу эту жизнь и пойду в шоу-бизнес.

Ее нельзя было не пожалеть, не почувствовать сострадания к детским, наивным мечтам, и Нэш настолько поддался чувствам, что невольно вовлекся в игру.

— По-моему, из тебя вышла бы замечательная актриса, — сказал он. — Как только ты начала танцевать, я сразу понял, у тебя есть талант. Двигаешься ты, как ангел.

— Траханье хорошо помогает держать форму, — сказала она серьезно, будто бы констатируя медициной проверенный факт. — Разрабатывает тазовые мышцы. А я в последние два года только и делаю, что трахаюсь. Так все себе разработала, что хоть в цирк иди.

— У меня в Нью-Йорке есть знакомые агенты, — сказал Нэш, которому уже было не остановиться. — Один занимается большими проектами, и вот он-то наверняка захочет на тебя посмотреть. Его зовут Сид Дзено. Если хочешь, завтра позвоню ему и договорюсь.

— Это, случайно, не порнуха, а?

— Нет, нет, что ты. Дзено человек серьезный. Он в кино сейчас находит лучшие молодые таланты.

— Да я вообще ни от чего бы не отказалась, ты ж понимаешь. Но ведь кем назовешься, тем и будешь. Приклеят тебе ярлычок, а потом фиг тебе дадут роль в одежде. Я и без нее ничего, но не хочется. Хочется по-настоящему сыграть. Вот если бы роль в сериале или, например, хоть в рекламе. Ты, может, и не поверишь, но смешить я умею что надо.

— Без проблем. У Сида связи на телевидении есть. На самом деле он там и начинал. В пятидесятых он был одним из первых, кто стал работать только на телевидении.

Нэш уже сам не знал, что он несет. Он с ума сходил от желания и в то же время боялся того, чем все это потом для него обернется, он молол языком так, будто и впрямь рассчитывал, что девица поверит во всю эту чушь. Но так или иначе, в спальне девица оказалась что надо. Для начала она его поцеловала сама, и он, не смевший даже надеяться на такое, мгновенно себе вообразил, будто полюбил ее окончательно. Обнаженная, она действительно была очень красива, но для Нэша, который понял, что девица отнюдь не намерена его унижать, отрабатывая свое машинально и наспех, это стало неважно. Когда в конце концов они добрались до постели, она показала, на что способны ее хорошо натренированные тазовые мышцы, с такой гордостью и вдохновением демонстрируя свой талант, о чем Нэш уж точно не мог и мечтать. Он совсем потерял голову и понес уже полную несуразицу, глупости до того неуместные, что услышь его кто-то со стороны, то решил бы, что Нэш спятил.

Он предложил ей остаться и поселиться в фургоне, пока он не закончит стену. Он заботился бы о ней, сказал он, а потом, когда работа закончится, он отвез бы ее в Нью-Йорк и помог ей сделать карьеру. Плевать на Сида Дзено. Нэш найдет кой-кого получше, потому что верит в ее талант, потому что любит ее без памяти. В поле они поживут всего месяц-другой, не больше, и она ничего не будет тут делать, а только отдыхать и наслаждаться жизнью. Он сам будет готовить, будет стирать и убирать, а у нее будет что-то вроде отпуска, время перетряхнуть себя и вышвырнуть все, что налипло за последние два года. Здесь, в поле, неплохая жизнь. Простая, спокойная, душа отдыхает. Ему хочется только ее разделить с кем-нибудь. У него слишком давно никого не было, и, кажется, он устал. От одиночества сходишь с ума, сказал он. Вот на прошлой неделе едва не убил ни в чем не повинного мальчика, и, если все будет как прежде, он за себя не ручается, может случиться еще что-нибудь и похуже. Если она останется, он для нее все сделает. Даст ей все, чего она ни пожелает. Будет любить ее так, как никто никогда не любил.

К счастью, всю эту свою речь он произнес с такой искренней страстью, что при всем желании принять ее можно было только за розыгрыш. Нельзя человека так всерьез оглоушить и ждать, что тебе поверят, так что спасла Нэша его же запредельная глупость. Девица, решив, будто он болтун и не прочь повалять дурака, не заткнула его в ту же секунду (что непременно сделала бы, прими все всерьез), но оценила юмор, улыбнулась и даже подыграла.

— С удовольствием поживу здесь с тобой, радость моя, — сказала она. — Ты только договорись с Регисом, и я переберусь к тебе хоть завтра утром.

— Кто такой Регис? — сказал он.

— Это, знаешь ли, тот самый парень, который мне назначает свидания. Мой котик.

Услышав это, Нэш понял, что наговорил глупостей. Однако веселый тон давал ему шанс, давал возможность избежать неминуемого позора, и потому он скрыл то, что сейчас почувствовал (обиду, разочарование, боль, причиненную ее словами), вскочил обнаженный с постели и, потрясая кулаками, завопил как будто бы в гневе.

— Да! — закричал он. — Сегодня же убью этого мерзавца, и ты будешь моя навеки.

Тогда девица засмеялась, и смех у нее был такой, будто она в глубине души давно хотела услышать такие слова, и, как только Нэш ее понял, его тотчас пронзило горечью. Он почувствовал ее вкус и тоже начал смеяться, тоже изображая роль веселого персонажа в комедии унижений. Тут он вдруг вспомнил о Поцци. Мысль была неожиданной, будто удар тока, и Нэш едва не свалился с постели. За два часа он ни разу не вспомнил о Джеке и теперь помертвел, ужаснувшись своему эгоизму. Он резко оборвал смех, нырнул в штаны и принялся одеваться, как в пожарке, услышав сигнал тревоги.

— У нас только одна проблема, — сквозь смех сказала девица, все еще продолжая игру. — Что будем делать, когда вернется Джек? Тесновато здесь будет, а? А он тоже хороший парень, так что, может, мне захочется и у него в комнате поночевать. Что ты тогда будешь делать? Будешь ревновать или как?

— Вот что, — сказал Нэш, и голос его сразу стал мрачным и жестким, — Джек не вернется. Он исчез уже почти месяц назад.

— Как это исчез? По-моему, ты сказал, что он улетел в Техас.

— Глупости. Нет никакого проекта, никакого техасского миллионера, ничего. На следующий день после нашей вечеринки Джек попытался бежать. Утром я нашел его возле фургона. С проломленным черепом, без сознания… лежал там в луже кровищи. Скорее всего, он умер, но точно не знаю. Затем я тебя и позвал, чтобы ты это выяснила.

Тут он рассказал ей все, с самого начала — про Поцци, про покер, про стену, — но он столько уже наплел ей за ночь, что она не поверила ни единому слову. Она посмотрела на него так, будто он спятил, будто он был сумасшедший и нес какой-то бред про лиловых человечков на летающих блюдцах. Однако Нэш не замолчал, и через некоторое время ей стало страшно. Не сиди она голая в постели, то, наверное, сбежала бы, но сейчас она была вся в его власти и потому выслушала весь подробный рассказ о том, что сделали с Поцци, до того отвратительный и ужасный, что в конце концов закрыла лицо и заплакала, и ее худая спина содрогалась от горьких рыданий.

Да, сказала она. Она позвонит в больницу. Честное слово, она позвонит. Бедный Джек. Конечно, она позвонит в больницу. Господи Боже, бедный Джек. Господи Боже, бедный Джек, Пресвятая Матерь Божья. Она позвонит в больницу и напишет ему письмо. Черт бы их всех побрал. Конечно, она все сделает. Бедный Джек. Пропади они все пропадом. Миленький Джек, Господи, бедная Матерь Божья. Да. Она это сделает. Честное слово. Сразу, как только вернется домой, сразу же позвонит. Да, ей можно верить. Господи Господи Господи Господи. Она все сделает. Честное слово, все сделает.




9


От одиночества сходишь с ума. Всякий раз, когда Нэш думал о девушке, он в первую очередь вспоминал эти слова: «от одиночества сходишь с ума». Он повторял их про себя так часто, что скоро они начали утрачивать смысл.

Он так и не получил от нее письма, но ее не винил. Он знал, что девушка выполнила обещание, верил и потому не отчаивался. Наоборот, ему стало немного легче. Он сам не знал, как это объяснить, но день ото дня жить было веселее — такого оптимизма в нем здесь не было никогда, даже в самые первые дни.

Спрашивать Меркса, куда тот подевал письмо, не было никакого смысла. Меркс все равно не сказал бы, и Нэш не хотел без нужды сеять лишние подозрения. Скоро он все выяснит сам. Теперь Нэш был в этом уверен, и уверенность придавала сил прожить еще один день. «Всему свое время», — говорил он себе. Сначала узнай, что такое смирение, а потом узнаешь и правду.

Стена между тем строилась. Когда был закончен третий ряд, Меркс сколотил деревянные козлы, и теперь приходилось поднимать камни наверх по ступенькам шаткой конструкции. Темп работы замедлился, однако потеря с лихвой окупалась той радостью, которую Нэш чувствовал каждый раз, поднявшись над землей. Приступив к четвертому ряду, он иначе увидел стену. Теперь стена была выше человека, выше высокого человека, каким был Нэш, и то, что теперь она не заслоняла обзора, оставив ему один маленький пятачок, казалось событием. Все его отдельные камни, которые он перетаскал, вдруг сложились в настоящую стену, и это было прекрасно, пусть заплатить за это пришлось нелегким трудом. Теперь, когда Нэш останавливался взглянуть на плоды своего труда, он приходил в почти благоговейный трепет.

Он почти не брался за книги не одну неделю подряд. Потом как-то вечером в конце ноября взял в руки Фолкнера («Шум и ярость»), открыл наугад и наткнулся на фразу посреди предложения: «…пока не устал от себя так, что однажды решился сыграть вслепую, поставив на карту все».

Воробьи, кардиналы, гаечки, голубые сойки. Только они теперь и остались в лесу. И вороны. Ворон Нэш полюбил больше всех. Они часто слетали на поле, оглашая воздух своими гортанными, странными криками, и Нэш всякий раз прерывал работу посмотреть, как они пролетают над головой. Он полюбил неожиданность, с какой они исчезали и появлялись, будто бы когда вздумалось.

По утрам до работы Нэш выходил из фургона постоять, посмотреть на лес, где теперь за деревьями стал виден дом Флауэра и Стоуна. Иногда, впрочем, его заслонял туман. В туман стена исчезала, и Нэш долго всматривался в серую пелену, отыскивая в ней контуры серых камней.

Раньше он никогда не думал, что его в жизни ждет великое предназначение. Он всегда жил как все, ни о чем другом не помышляя. Теперь постепенно он приходил к мысли, что всю жизнь ошибался.

Именно в это время Нэш начал вспоминать коллекцию Флауэра: все носовые платки, очки, кольца и прочий дурацкий хлам. Примерно каждые два часа что-нибудь да всплывало в памяти. Нэш не понимал сам себя, не знал, что подумать, и нервничал.

По вечерам перед сном он теперь начал записывать, сколько камней уложил за день. Цифры были для него не важны, однако дней через десять-двенадцать ему стал нравиться сам процесс, и скоро он читал свои записи почти с тем же удовольствием, с каким когда-то читал в утренней газете отчет о боксерских матчах. Поначалу он себе говорил, будто ему нравится вести подсчет статистики ради, но спустя некоторое время почувствовал, что причина глубже, что он будто пытается так отследить свой путь, не дает себе затеряться в прошлом. В начале декабря он уже знал, что это его дневник, его путевой журнал, где цифрами он записал свои самые потаенные мысли.

По вечерам в фургоне он слушал «Женитьбу Фигаро». Иногда, когда начиналась одна из самых красивых арий, он представлял себе, будто это поет для него Джульетта, будто слушает ее голос.

Холод мешал жить меньше, чем он ожидал. Даже в самую плохую погоду, поработав час, он скидывал куртку, а к полудню нередко вовсе оставался в одной рубашке. Меркс, в своем толстом пальто, стоял и дрожал от ветра, а Нэш его почти не замечал. Ему не было холодно, и порой он думал, не жар ли опять у него.

Однажды Меркс предложил брать джип, чтобы перевозить камни. Больше загрузишь, сказал он, и работа пойдет быстрее. Однако Нэш отказался. Мотор тарахтит, сказал он, будет отвлекать. Кроме того, Нэш уже привык к тележке. Полюбил свои медленные с ней прогулки и постукивание колес.

— От добра добра не ищут, — сказал он.




В один из дней на третьей неделе ноября Нэш прикинул, что можно опять выйти в ноль к своему дню рождения, то есть к тринадцатому декабря. Для этого пришлось бы с чем-то расстаться (например, урезать расходы на кормежку, отказаться от газет и сигар), но мысль ему понравилась, и он решил попытаться. Если ничего не случится, он получит свободу ровно в тот день, когда ему исполнится тридцать четыре года. Затея была непростая, однако Нэш, подчинив все одной цели, обнаружил даже, что так легче сосредоточиться на работе.

Теперь каждое утро начиналось у них с того, что они с Мерксом производили расчеты, проверяя и перепроверяя, учитывая каждый минус и каждый плюс, чтобы все точно сошлось. Потому, закончив вечером двенадцатого декабря рабочий день, он точно знал, что назавтра в три часа дня его долг будет выплачен. Однако уходить сразу он не собирался. Он заранее уведомил Меркса, что просит о продлении контракта для того, чтобы заработать себе на дорогу, и поскольку сумма была подсчитана (на автобусы, на самолет в Миннесоту и рождественские подарки), то договор продлился всего на неделю. Выходило до двадцатого декабря. Первое, что Нэш сделает, выйдя отсюда, это сядет на автобус, съездит в Дойлстаун в больницу, и если Поцци там не было, то сразу же обратится в полицию. Возможно, ему придется задержаться на время следствия, но вряд ли это займет больше нескольких дней, думал он, может быть, день или два. При удачном стечении обстоятельств Нэш попадет в Миннесоту в канун Рождества.

Про день рождения Мерксу он не сказал. Проснулся он в странном настроении, а потом чем ближе были три часа, тем на душе становилось тяжелее. Нэш думал, что ему захочется чем-то этот день отметить — посидеть будто бы с зажженной сигарой или, например, хоть просто обменяться с Мерксом рукопожатием, — однако весь день ему вспоминался Поцци, и Нэш, придавленный воспоминаниями, не мог заставить себя встряхнуться. Всякий раз, когда он обхватывал очередную гранитную глыбу, ему казалось, будто он обнимает Поцци, поднимает его и видит близко перед собой бедное, изуродованное лицо, а в два часа, когда счет пошел на минуты, Нэш вдруг принялся думать про тот октябрьский день — последний день работы, как считали они с Поцци, и голова шла кругом. «Слишком мне его не хватает», — подумал про себя Нэш. Ему слишком не хватало Поцци, и он до сих пор не мог даже думать спокойно о том, что произошло.

Лучший способ справиться с собой, подумал Нэш, это ничего не предпринимать, а просто продолжать работать, но ровно в три часа он вздрогнул от странного звука, похожего на пронзительный крик боли или отчаяния, и, когда Нэш поднял голову посмотреть, в чем дело, он увидел Меркса, который махал ему рукой с другого края поля. «Ты это сделал! — услышал он. — Ты свободен!» На секунду Нэш прекратил работать и махнул в ответ, а потом снова склонился над бочкой, заставив себя сосредоточиться на перемешивании цемента. На мгновение ему захотелось заплакать, но только на мгновение, секунды на две, на три, так что, когда подошел Меркс, который хотел его поздравить, Нэш был совершенно спокоен.

— Я подумал, может, ты не откажешься поехать сегодня со мной и с Флойдом — прокатиться, выпить, — сказал Кельвин.

— Чего ради? — спросил Нэш, не отрываясь от своего занятия.

— Да не знаю. Просто так, съездить на людей посмотреть. Ты долго тут просидел, сынок. Может, оно и стоило бы отметить.

— Мне казалось, ты против отмечаний.

— Смотря каких. Я же не предлагаю тебе балов-карнавалов. Посидим у Олли, выпьем немного. Как полагается рабочему человеку.

— Ты забыл, что я без денег.

— Не волнуйся. Сегодня я угощаю.

— Спасибо, но я пас. Мне нужно вечером написать несколько писем.

— Писать письма можно и завтра.

— Конечно. Если оно будет, это завтра. Никто не знает, что будет.

— Да ладно тебе, нашел о чем волноваться.

— Лучше в другой раз. Спасибо за приглашение. Но я сегодня не в духе.

— Да я так просто по-дружески, Нэш.

— Спасибо, я оценил. Не беспокойся обо мне. Я вполне в состоянии сам о себе побеспокоиться.

Однако в фургоне, вечером, занимаясь ужином, Нэш пожалел о своем упрямстве. Поступил он, конечно, правильно, но на самом деле ему страшно хотелось вырваться хоть на вечер, и моральное удовлетворение, которое он получил от стойкости, проявленной перед Мерксом, показалось ему ничтожным. В конце концов, он по десять часов в день проводил в одной компании с этим человеком, так что если бы теперь они посидели бы вечерок, то ничего бы не изменилось, Нэш все равно бы обратился в полицию. Но все получилось в точности так, как хотел Нэш. Едва он закончил ужинать, как к фургону подъехали Меркс со своим зятем узнать, не передумал ли он. Они едут в город, сказали они, но сегодня было бы нечестно веселиться без него.

— Не ты один сегодня освободился, — сказал Меркс, сморкаясь в большой белый носовой платок. — Я торчал столько же в том же поле, морозил себе задницу по семь дней в неделю. Самая поганая работа, какую мне приходилось выполнять. Я ничего против тебя, Нэш, не имею, но вот уж был не пикник. Нет, сэр, для меня это был не пикник. Так что, может, пора пожать друг другу руку и сесть да выпить.

— Знаешь, — сказал Флойд, улыбнувшись Нэшу так, словно пытался его подбодрить, — кто прошлое помянет…

— А вы упрямые, так ведь? — сказал Нэш, делая вид, будто не хочет об этом говорить.

— Мы ж тебе не выкручиваем руки, — сказал Меркс. — Просто хотим поднять настроение, скоро-то Рождество.

— Мы за помощников у Санта-Клауса, — сказал Флойд. — Выдаем хорошее настроение кому ни попадя.

— Ладно, — сказал Нэш. — Поеду я с вами, выпьем. Почему бы, черт побери, и нет?

Прежде чем ехать в город, нужно было сначала подскочить к главному дому, где Меркс оставил машину. Меркс там оставил, конечно, его машину, однако Нэш, увлеченный мыслью о предстоявшей поездке, совершенно об этом забыл. Он трясся в кузове джипа, прыгавшего в темноте по обледеневшим кочкам, и понял свою ошибку уже возле дома. Сбоку на подъездной дорожке стоял припаркованный красный «сааб», и, когда Нэш его увидел, у него перехватило дыхание. В «саабе» ехать он не хотел, но отказываться было поздно. Он и так заставил себя уговаривать, сколько можно менять планы.

Нэш не сказал ни слова. Он забрался на заднее сиденье, закрыл глаза и, постаравшись выбросить из головы все до единой мысли, ехал, слушая знакомые звуки мотора. Впереди разговаривали между собой Меркс и Флойд, но Нэш к словам не прислушивался, и через некоторое время их голоса слились с гулом двигателя, превратившись в спокойную ровную музыку, которая вибрировала в ушах и проникала сквозь кожу внутрь, в самую глубину тела. Нэш открыл глаза, только когда машина остановилась на парковке маленького, пустынного городка, вышел и постоял, слушая, как дребезжит от ветра дорожный знак. Вдалеке над улицей светились рождественские огни, озаряя морозную дымку красным, пульсирующим сиянием, и на замерзших, ледяных тротуарах плясали пятна света, вспыхивавшего в магазинных витринах. Нэш понятия не имел, где они. Может быть, в Пенсильвании, подумал он, но если переехали через мост, то уже в Нью-Джерси. Он едва не спросил об этом у Меркса, но потом передумал, решив, что ему все равно.

Бар «У Олли» был шумный и грязный и не понравился Нэшу с первого взгляда. В углу стоял музыкальный автомат, откуда без передыху неслось кантри-энд-вестерн, а сам зал был полон любителей пива — мужчин во фланелевых рубахах, в бейсбольных кепках, и почти у всех на ремнях красовались узорные пряжки. Водители грузовиков, фермеры и механики, решил про себя Нэш, но кое-где среди них на высоких стульях сидели и женщины, по виду тоже любившие выпить, с отекшими, одутловатыми лицами, хохотавшие громко, как и мужчины. Подобные бары Нэш видел не раз и секунд через тридцать понял, что зря приехал, что сегодня это не для него — он слишком отвык от толпы. Ему казалось, что говорят все там одновременно, и от шума и от рева музыки у него заломило виски.

Они сели за столик в дальнем углу, по нескольку раз выпили, и после двух первых бурбонов Нэш почувствовал, что вроде бы оживает. Говорил в основном Флойд, обращаясь к одному только Нэшу, и в конце концов Нэш отметил, что Меркс даже не пытается поддерживать разговор. Он выглядел хуже обычного, слишком часто заходился от кашля и отворачивался от стола, сплевывая мокроту в свой большой носовой платок. А потом он сидел, обессилевший, бледный, молчал, а потом снова трясся от сдерживаемого кашля.

— Что-то дед у нас захворал, — сказал Нэшу Флойд, называвший все время Меркса дедом. — Я уж недели две как пытаюсь его уговорить отлежаться.

— Ерунда, — сказал Меркс. — Просто знобко мне, да и все тут.

— Знобко? — сказал Нэш. — Тебя где, черт возьми, учили разговаривать, Кельвин?

— А что, я не так сказал? — удивился Меркс.

— Кто теперь говорит «знобко»? — сказал Нэш. — Так сто лет назад говорили.

— Так говорила моя мать, — сказал Меркс. — А она умерла всего шесть лет назад. Сейчас ей было бы восемьдесят восемь, так что не сто.

Слушать, как Меркс говорит про мать, было странно. Нэш с трудом мог бы себе представить, что когда-то Меркс был ребенком, а двадцать или двадцать пять лет назад был таким, как сейчас Нэш, — молодым и полным надежд. В первый раз, с тех пор как они познакомились, Нэш подумал о том, что ничего не знает о Мерксе. Не знал, где Меркс родился, где встретился со своей женой, сколько у них было детей, не знал даже, когда и почему Меркс стал работать у Флауэра и Стоуна. Для него Меркс существовал в одном только настоящем, а за пределами его сразу превращался в бесплотное нечто, будто мысль или призрак. Тем не менее выходило все так, в точности как хотел Нэш. Если бы Меркс сейчас вдруг к нему повернулся и начал рассказывать историю своей жизни, Нэш не стал бы слушать.

Тем временем Флойд принялся рассказывать ему про свою работу. Поскольку, как выяснилось, Нэш имел прямое отношение к тому, что Флойд ее нашел, ему пришлось сидеть и выслушивать утомительный, скучный рассказ о том, как месяц назад, когда им привезли из Атлантик-Сити девицу, Флойд разговорился с шофером. В той конторе как раз подбирали новых водителей, и на следующий день Флойд туда съездил и подал заявление. Сейчас он пока работает не на полную ставку, всего по два-три дня в неделю, но, может быть, через годик его возьмут насовсем. Просто только чтобы что-то сказать, Нэш спросил, нравится ли ему форма. Флойд сказал, что ему без разницы. Но вообще-то форма хорошо, сказал он, в форме сразу чувствуешь себя важным человеком.

— Но самое главное то, что я обожаю ездить, — продолжал он. — Все равно на чем. Главное, сидеть за рулем и смотреть на дорогу. По мне, так лучше и не придумаешь. Вот если бы тебе платили за то, что ты и так любишь.

— Да, — сказал Нэш, — ездить хорошо. Совершенно с тобой согласен.

— Да, ты-то, конечно, сам знаешь, — сказал Флойд. — Вон какая теперь у деда машина. Отличная машина. Правда ведь, дед? — сказал он, обращаясь к Мерксу. — Класс, правда?

— Очень хорошая машина, — сказал Кельвин. — Руля слушается лучше не бывает. Повороты, горки берет только так.

— Тебе, должно быть, она нравилась, — сказал Флойд Нэшу.

— Да, нравилась, — сказал Нэш. — Эта была самая лучшая машина у меня в жизни.

— Знаешь, я только вот одного не понимаю, — сказал Флойд. — Как ты умудрился столько наездить? Я в смысле, что машина-то новая, ей всего год, а на одометре у тебя там почти восемьдесят тысяч. Это же черт знает сколько ездить надо, за год-то.

— Я столько и ездил.

— Ты что, был торговым агентом или кем?

— Вроде того. Торговым агентом. У меня была большая территория, так что приходилось ездить. Работа в чемодане, жил на чемоданах, останавливался на день и ехал дальше. Столько проездил, что иногда забывал, где живу.

— Мне, наверное, понравилось бы, — сказал Флойд. — Хорошая работа.

— Неплохая работа. Нужно только привыкнуть к одиночеству, но, если привыкнешь, остальное просто.

Флойд уже начинал действовать ему на нервы. Болван, думал о нем Нэш, имбецил стопроцентный, и чем дольше тот говорил, тем больше Нэш улавливал сходство между Флойдом и его сыном. Оба отчаянно старались понравиться, в обоих чувствовалась угодливая робость, у обоих был потерянный взгляд. Глядя на него, никогда не подумаешь, что этот человек способен кому-то причинить вред, но тем не менее Джеку в ту ночь он вред причинил — Нэш нисколько в этом не сомневался, — и только лишь оттого, что он нищий, всегда был и будет нищим, алчущим хоть какой-нибудь жизни. В нем не было жестокости, не было страсти к насилию, он был просто большим и сильным и любил своего «деда» больше всего на свете. Это было написано у него на лице, и, когда он смотрел на Меркса, он смотрел на него как на бога. В ту ночь дед сказал, что сделать, и Флойд поехал и сделал.

После третьего или четвертого бурбона Флойд спросил у Нэша, не хочет ли Нэш сыграть с ним в бильярд. Здесь в задней комнате есть столы, сказал он, и один точно должен быть свободен. Нэш к тому времени немного уже нагрузился, но отказываться не стал — ему давно хотелось размяться, а заодно закончить разговор. Уже было почти одиннадцать, и толпа у Олли поредела и стала потише. Флойд позвал с ними и Меркса, но тот ответил, что лучше посидит спокойно и допьет стакан.

Это была большая, плохо освещенная комната, где в центре стояли четыре бильярдных стола, а вдоль стен — игральные автоматы. Флойд и Нэш подошли к стойке около двери, выбрали каждый себе кий, направились к одному из свободных столов, и по пути Флойд предложил, интереса ради, сыграть на мелочь, по-дружески. Нэш, который в бильярд играл всегда плохо, согласился не думая. Ему захотелось разделать Флойда вчистую, понял тогда Нэш, а ставка, пусть маленькая, только поможет сосредоточиться.

— Денег у меня нет, — сказал он. — Но, если что, через неделю расплачусь.

— Знаю, — сказал Флойд. — Если бы думал, что не расплатишься, не приглашал бы.

— Сколько будем ставить?

— Не знаю. А ты как думаешь?

— Десять долларов годится?

— Десять долларов? Ладно, по мне, так годится.

Они стали играть в «восьмерку», на дешевом, паршивом столе, и за всю игру Нэш почти не сказал ни слова. Флойд был неплохой игрок, однако Нэш, несмотря на хмель, сыграл в тот раз лучше, выложившись до конца и попадая в лузу так точно и ловко, как никогда. Слушая стук шаров, щелканье киев, уловив их ритм, он будто обрел свободу, и кий будто сросся с рукой. Он выиграл четыре партии, обыграв Флойда сначала на один шар, потом на два, потом на четыре и шесть, пятую он сыграл всухую, разбив восьмерку крученым шаром, и потом быстренько очистил все поле, под конец завернув такую тройную комбинацию, что Флойду ничего не досталось.

— С меня хватит, — сказал Флойд после пятой партии. — Я так и думал, что ты хорошо играешь, но это уже чересчур.

— Просто повезло, — сказал Нэш, изо всех сил стараясь не улыбаться. — Обычно я так себе играю. Сегодня просто везет.

— Не знаю, как там так себе, а я уже тебе должен пятьдесят баксов.

— Обойдусь, Флойд.

— Как это обойдешься? Ты выиграл пятьдесят баксов. Деньги твои.

— Нет, нет, говорю же, оставь себе. Не нужны мне твои деньги.

Флойд попытался сунуть бумажку в руку, однако Нэш твердо стоял на своем, и Флойд наконец сообразил, что Нэш не прикидывается. Что он действительно не хочет брать деньги.

— Купи сынишке подарок, — сказал Нэш. — Если хочешь доставить мне удовольствие, потрать их на ребенка.

— Ужасно красиво с твоей стороны, — сказал Флойд. — Любой другой в пятьдесят-то баксов вцепился бы.

— Я не любой другой, — сказал Нэш.

— Значит, теперь я твой должник, — сказал Флойд, хлопнув Нэша по спине, пытаясь этим неловким жестом выказать свою благодарность. — Если чего понадобится, только дай знать.

Это была всего лишь одна из тех пустых, ничего не значащих фраз, какие люди часто говорят друг другу в подобных ситуациях, и в другой раз Нэш, вероятно, пропустил бы ее мимо ушей. Но тут ему в голову пришла одна мысль, отчего даже обдало жаром, и он, решив попытаться, посмотрел Флойду прямо в глаза и сказал:

— Ну, если ты сам об этом заговорил, то есть одна вещь, которую ты можешь для меня сделать. Это пустяк, но для меня он много значит.

— Будь спокоен, Джим, — сказал Флойд. — Только скажи.

— Я хочу на обратном пути сесть за руль.

— Ты имеешь в виду за руль дедовой машины?

— Вот именно, дедовой. Раньше была моей.

— Даже не знаю, что и сказать, Джим. Машина дедова, у него и спрашивай. Но я, конечно, замолвлю за тебя словечко.

Как выяснилось, Меркс ничего не имел против того, чтобы машину вел Нэш. Он, по его словам, успел хорошенько набраться и хотел попросить Флойда. Если же Флойд хочет, чтобы за руль сел Нэш, то пусть ведет Нэш. Едут они все равно домой, так какая, в конце концов, разница?

На улице они увидели, что пошел снег. Первый в этом году, снег падал густой, влажный и, едва коснувшись земли, тут же таял. Рождественские огни на улице были выключены, ветер стих. Ночь была тихая — до того тихая, что казалось почти тепло. Нэш глубоко вдохнул воздух, задрал голову, посмотрел на небо и постоял немного, подставив лицо снежинкам. Он был счастлив, понял он тогда, счастлив так, как давно не был.

Они подошли к стоянке, и Меркс вручил ему ключи от машины. Нэш отпер переднюю дверь и, уже собравшись открыть ее и сесть за руль, вдруг отдернул руку и рассмеялся.

— Кельвин, — сказал он, — где мы, черт побери?

— В каком смысле «где мы»? — сказал Меркс.

— Что это за город?

— Биллингс.

— Биллингс? Я думал, он в Монтане.

— Биллингс, Нью-Джерси.

— Значит, мы не в Пенсильвании?

— Да нет, Пенсильвания за мостом. Ты что, забыл?

— Я все забыл.

— Езжай по шестнадцатому шоссе. Приедешь куда надо.

Он не думал, что будет так волноваться, но, когда сел за руль, заметил, что руки дрожат. Он включил зажигание, включил фары и дворники и потихоньку тронулся с места. Как давно это все было, подумал он. Прошло всего три с половиной месяца, а теперь он даже не сразу почувствовал удовольствие. Его раздражал Меркс, кашлявший рядом с ним на переднем сиденье, раздражал Флойд, рассказывавший сзади про то, как он проигрался в бильярд, и, только включив радио, Нэш наконец о них забыл и будто сразу остался один, как тогда, как в то время, когда колесил по Америке. Больше он не хотел бы так ездить, понял он, но, когда городок остался позади и можно было разогнаться на пустом шоссе, Нэш решил немного с собой поиграть, припомнить те дни, когда жизнь его еще не началась всерьез. Такой возможности больше не будет, и он решил ею воспользоваться и дать волю воспоминаниям. В лобовое стекло бил снег, а Нэш видел ворон, круживших над головой со своим таинственным криком. Поле под снегом должно быть красиво, подумал тогда он, и ему захотелось, чтобы снег шел всю ночь, так чтобы, когда он проснется, утром выйти и полюбоваться. Он представил себе огромное, засыпанное снегом пространство, представил, как снег, засыпав даже горы камня, все шел бы и шел, и весь мир под конец бы исчез под белой лавиной.

Он настроил радио на волну, передававшую классику, и тотчас узнал музыку, знакомую, слышанную не раз. Это было анданте, часть пьесы для струнного квартета, восемнадцатый век, однако Нэш, зная ее наизусть, никак не мог вспомнить, чья она. Он быстро прикинул: Гайдн или Моцарт, но на том и застрял. Сначала ему показалось, что Гайдн, потом показалось, что Моцарт. Может быть, один из квартетов Моцарта, посвященных Гайдну, подумал тогда Нэш, но точнее не угадал. В какой-то миг они оба будто возникли в звуках и будто бы в них слились. Однако у Гайдна была одна судьба — он дожил до почтенного возраста, до придворных званий и милостей, до всех тех радостей жизни, какие мог предложить его век. А Моцарт умер молодым и бедным, и похоронили его в общей могиле.

Нэш вел машину уже со скоростью шестьдесят миль, чувствуя, как она абсолютно слушается руля на извилистой, узкой деревенской дороге. Музыка заслонила от него Меркса и Флойда, и остались только четыре струнных инструмента, заливавшие звуками темное, замкнутое пространство кабины. В тот момент, когда он выжал семьдесят, Нэш услышал, как заорал, задыхаясь от кашля, Меркс. «Дурак чертов! — услышал Нэш. — Куда гонишь?» Вместо ответа Нэш выжал восемьдесят и легко вошел в поворот. «Что знает об этой машине Меркс? — подумал он тогда. — Что Меркс вообще знает?»

Именно в ту самую секунду, когда Нэш увеличил скорость до восьмидесяти пяти, Меркс потянулся и выключил радио. Тишина обрушилась неожиданно, будто удар, и Нэш невольно повернул голову к Мерксу и сказал не соваться под руку. Мгновение спустя он снова повернулся к дороге и увидел летевший навстречу свет. Прожектор возник будто из воздуха, он был будто звезда-циклоп, нацеленная на него, и, внезапно охваченный паникой, Нэш подумал только, что это, наверное, его последняя мысль. Тормозить не было времени, не было времени предотвратить то, что должно было произойти, и потому, вместо того чтобы нажать на тормоз, Нэш сильнее нажал на газ. Он услышал, как где-то, далеко от него, закричали Меркс и Флойд, но их голоса заглушил, заслонил гул крови, застучавшей в висках. А потом его ослепило, и Нэш закрыл глаза, не в силах смотреть на свет.


notes



Примечания





1


Стоун — 14 фунтов (6,35 кг).