Вишенка. 1 том
Поль де Кок








В жизни главной героини, которую зовут Вишенка, значительную роль сыграли мужчины. Их было много: любящих и преданных, страстных и пылких, жалких и ничтожных. Любовные и забавные истории, связанные с ними, составляют увлекательный сюжет романа.

Как зарождается любовь и страсть, как разрушают отношения и человеческую личность ненависть и злоба вы узнаете, прочитав эту книгу.






Поль де Кок

Вишенка

I том















I. ГОСТИНИЦА «БЕЗРОГИЙ ОЛЕНЬ» 


Стоял жаркий июльский вечер 1842 года.

В гостиницу, расположенную на пути из Парижа в Немур — до последнего оставалось еще около двух миль, — зашел путешественник.

Гостиница называлась «Безрогий олень», и это служило поводом к множеству догадок со стороны местных ученых, а также вызывало немало насмешек у местных кумушек, находивших, вероятно, что ее хозяин — человек женатый, — чересчур много брал на себя, украшая заведение подобною вывеской. Гостиница служила одновременно и почтовой станцией, и фермой, и кабаком — короче говоря, всем чем угодно.

Мужчина, только что переступивший ее порог, не мог похвастаться особо блестящим положением, и нетрудно было догадаться, что он совершает свое путешествие пешком. Он был лет сорока от роду, среднего роста, худощавый и чрезвычайно смуглый. Черты лица не отличались правильностью: большой широкий лоб, изрезанный крупными морщинами, широкий нос, выдающиеся скулы, маленькие серые глаза, выглядывавшие из-под густых нависших бровей, большой, редко улыбающийся рот, темные волосы с заметной проседью и, в отличие от них, абсолютно черные усы. Что и говорить, мужчина не был хорош собой и казался старее, нежели был на самом деле.

Впрочем, пристально вглядевшись в его лицо, нельзя было не согласиться, что эти серые глаза поневоле задевали за душу, подкупая своей одновременно резкостью и добротой. В уголках губ играла легкая ироническая улыбка, тоже вызывавшая симпатию, — почему-то хотелось верить, что они способны произносить не одни только бесконечные пошлости, исходящие из сотен ртов, которые открываются лишь для того, чтобы сказать более, чем следовало.

На путешественнике был длинный синий двубортный сюртук с черным воротником, тщательно застегнутый на все пуговицы, и синие панталоны с красными кантами; на голове надета фуражка с клеенчатым верхом, какую носят моряки. Наряд этот, довершавшийся солдатским ранцем за плечами и толстой суковатой палкой в руках, намекал на то, что путешественник, скорее всего, был возвращавшимся на родину солдатом.

Но прежде чем оказаться в доме, он пересек двор, где старые разбитые горшки и котлы валялись вперемешку с вилами и лопатами, где кучи навоза в углу служили местом отдыха домашним животным и хозяйской прислуге, где кроличьи шкурки валялись подле живых кроликов. Так что, попав сюда, невозможно было сразу догадаться, кухня это или конюшня и следует ли заходить сюда до обеда или после него.

На самом деле подобных размышлений можно было легко избежать. Одна из двух дверей данного зала гостиницы выходила прямо на проезжую дорогу, но почему-то почти всегда была импорта. Боялся ли хозяин, что с двойным выходом ему не так легко будет уследить за порядком и посетителями, или он думал заманить этих последних, заставляя их проходить через двор, населенный всевозможными живыми и мертвыми животными, — оставалось тайной. Тем не менее повторимся, что этот вход был всегда отперт, тогда как другой почти всегда заперт, и всем посетителям, которые хотели что-нибудь съесть, выпить или просто отдохнуть в гостинице «Безрогий олень», приходилось входить туда, минуя навозные кучи.

В зале было очень шумно и оживленно. Сам трактирщик, господин Шатулье, в белом жилете, старых нанковых панталонах, с фартуком, заткнутым за пояс с левой стороны, и в белом колпаке, залихватски сдвинутом набекрень, бегал из угла в угол, кричал, шумел, пугая кошек и собак, и беспрестанно утирал обшлагом рукава пот, градом катившийся у него по лицу, приговаривая:

— Ну, черт возьми, набралось же у нас народу сегодня!.. Просто голова кругом идет! Вот женато не пустила меня сегодня удить рыбу… рыбы-то и недостанет, а у меня со всех сторон требуют непременно матлот![1 - Кушанье в виде кусочков рыбы в соусе из красного вина и разных приправ.] Что ж мне теперь делать!.. Возьму да и приготовлю им матлот без рыбы, из одного только лука, шампиньонов и хлебных корок, а рыба, скажу, мол, до того уж разварилась, что и следов не найти.

Госпожа Шатулье, полная женщина лет сорока, еще не утратившая привлекательности, шумела не меньше, чем муж и подчас даже перекрикивала его; но этим криком да беспрестанным звоном небольшого колокольчика, которым она то и дело потрясала, ограничивалось все участие ее в домашней суете. Уже несколько месяцев вследствие сильного приступа подагры она почти не вставала со своего кресла.

Один из конюхов сегодня исполнял обязанности повара, а две служанки — старая и молодая, составлявшие женскую часть прислуги, — изо всех сил старались угодить и хозяевам, и многочисленным посетителям гостиницы. Так как все были заняты, то никто и не заметил прибывшего путешественника. Что ж, он подъехал не в карете, и ничто в нем не выдавало постояльца, который истратил бы много денег, а в этой простой деревенской гостинице, точно так же, как в роскошнейшем из парижских отелей, или, лучше сказать, как везде в мире, все были готовы преклоняться перед богатством и деньгами, не замечая — или не желая заметить — бедняков.

Отставной солдат, оглядевшись по сторонам, покачал головою, тихо пробормотав:

— Ну, черт возьми, могу сказать, опрятно здесь!.. Я ли на своем веку не видал трактиров и кабаков!.. Да хоть бы бедуины!.. У них дома и вовсе похожи на собачьи конуры… Да ведь то в Африке… С чего это во Франции вздумали перенимать алжирские моды! Эй, кто-нибудь!.. Бегут все мимо меня сломя голову!.. Что у них, свадьба, что ли?.. Эй, кто-нибудь! Или уж вместе все, черт возьми.

Перед путешественником остановился работник, несший под левой рукой охапку сена, а под правой — двухфунтовый хлеб; поменяв положение своей ноши — перенеся хлеб на место сена и обратно, он спросил:

— Вам что угодно? Ищете вы кого-нибудь?

— Ночлега ищу себе на нынешнюю ночь, мой любезный, и думаю, что мне удастся найти это здесь.

Но вместо ответа работник, видимо более всего озабоченный своей ношей и опять перекладывая ее из одной руки в другую, принялся кричать во все горло:

— Эй, хозяин! Еще гости! Идите, что ли… Я уж не помню, что мне тащить, куда приказано, хлеб или сено…

На зов явился владелец гостиницы, и, окинув опытным глазом с головы до ног новоприбывшего, наверняка заметив густой слой пыли, покрывавший его одежду и сапоги, недовольно поинтересовался:

— И что тут такого случилось, что меня самого беспокоят?.. Что же вам от меня угодно? Я эдак не успею матлот приготовить…

— А позвольте спросить, разве не обязаны трактирщики заботиться о своих гостях? — Солдат, в свою очередь, окинул его далеко не дружелюбным взглядом.

— Да ведь я же и беспокоюсь, как вы видите…

— Пришли-то, пришли, да с таким видом, словно собака, когда ее сбираются сечь.

— Хорошо вам говорить, а будьте-ка вы на моем месте… Если бы вам тоже пришлось делать матлот… Ну-с, однако, что вам угодно?

— Комнатку мне надо, только самую крошечную комнатку… пожалуй, хоть уголок в сарае или на чердаке. Я невзыскателен и отлично сплю на соломе, когда приходится… А потом, пожалуйте мне на два сантима хлеба, да на столько же сыру, и я оставлю вас совершенно в покое. Вы до завтра и не услышите обо мне.

— Каково покажется! — пожимая плечами, произнес хозяин, обращаясь к своему работнику, который продолжал перекладывать свою ношу, меняя руки. — Какова дерзость!.. Явиться в такую гостиницу, как моя, для того чтобы истратить четыре сантима… Да это чистая насмешка!.. Что ты об этом думаешь, Франсуа?

— Да вы скажите мне, сударь чего ждут-то — сена или хлеба? Куда мне бежать-то, в гостиную или в конюшню?..

— Как, мерзавец! Ты хочешь заставить дожидаться этих истинно благородных людей, которые заказали мне такой ужин!

— Да ведь сено-то нужно лошадям…

— На конюшне могут подождать, нетрудно догадаться!.. Экая дубина!

— Ну, хозяин, куда же мне идти? Ведь не намерены же вы, черт возьми, держать меня здесь у себя на дворе, где, надо признаться, розами не пахнет.

— Очень жаль, сударь, но я не могу пригласить вас к себе… у меня в гостинице нет того, что вы требуете…

— Нет ни хлеба, не сыру? Хороша гостиница, нечего сказать!

— Извините, но не в сыре, не в хлебе у меня недостатка нет, слава богу, у меня можно потребовать что угодно, не хуже любого из парижских ресторанов… Франсуа, сходи-ка на кухню, скажи, чтобы поддерживали небольшой огонь в плите, а то вдруг лук подгорит… Да, сударь, если вам угодно было спросить хоть каплуна, так вам бы и того подали.

— Я не спрашиваю ни каплунов, ни матлотов, а только сыру и хлеба. Мне кажется, что каждый имеет полное право ужинать, как ему вздумается, исходя из своих средств.

— Конечно, сударь, конечно… Франсуа, поди скажи Жанет, чтобы начистила корзину грибов… две пусть начистит… или нет, вели ей начистить три, да нет, лучше пусть начистит четыре — чем больше грибов, тем вкуснее, да еще лука… побольше лука… Ну, нелегко достанется мне этот матлот… Но зато какова же будет слава, коли мне это удастся. А удастся мне непременно, за это я ручаюсь…

— Ну-с, когда вы окончите все ваши распоряжения относительно всех ваших грибов, луковиц и матлотов, вы тогда соблаговолите и ответить мне, смею надеяться?

— Ах, боже мой, сударь, я ведь уже сказал вам, что ничего не могу предложить вам. Вы требуете уголка… чердака… соломы… и… ничего этого у меня нет! Весь дом занят, до малейшего уголка. У меня только и осталось свободных, что две большие, прекрасные комнаты. Вот если вам комнату угодно занять, так милости просим, я тотчас же велю проводить вас туда.

— Да нет же, черт возьми, не надо мне вашей комнаты — это мне не по средствами… не то чтобы у меня не было ни копейки денег… нет, этого нельзя сказать, у меня в кожаном кошелечке есть-таки порядочная сумма, отчего бы не развернуться? Но я дал себе честное слово, что принесу деньги эти целиком старику отцу, который ждет не дождется меня там в Баньоле, близ Парижа… Вы бывали в Баньоле?..

— Нет, сударь, нет, никакого Баньола я не знаю… Как бы мой соус не свернулся…

— А старик-то мой, ведь ему уж восемьдесят стукнуло, и он меня не видал ровно восемь лет… Да, вот ровно восемь лет как я отправился в Африку… нельзя же не скопить ему хоть на выпивку-то, под старость….

— Я, сударь, не мешаю вашему батюшке пить, пусть кушает себе на здоровье, что ему угодно.

— Вот новость-то!.. Не мешаете!.. Спасибо!.. А вы попробуйте-ка помешать, так я вам такого трезвону задам…

— Но я еще раз повторяю вам, что у меня для нас нет ночлега, кроме отдельной комнаты. Хотите, что ли, комнату?

— Да нет же, черт возьми! Не хочу я ваших комнат… Но не может же быть, чтобы во всем пашем доме не нашлось ни уголка, где бы я мог переночевать… Я, пожалуй, хоть на лавке усну, хоть на стуле… Кто целые сутки без устали шел, того укачивать не придется…

В эту минуту из дома выбежала молодая девушка и поспешила к хозяину со словами:

— Господин Шатулье, хозяйка велела вам сказать, что соседу Томасю удалось поймать семь раков и что она по крайней мере шесть раз звонила, чтобы позвать вас.

— Семь раков! — воскликнул трактирщик, всплеснув руками, поднимая глаза к небу. — Ну, теперь наше дело в шляпе… у нас целых семь раков в распоряжении… Теперь матлот у меня выйдет — объеденье… Надо бежать скорее его готовить… Что делать, сударь, что делать, вы сами видите, что у меня вам положительно негде разместиться… поищите где-нибудь в другом месте…

И, не обращая больше внимания на путешественника, бесцеремонно оставленного посередине двора, хозяин «Безрогого оленя» чуть не бегом поспешил в дом к своей плите.




II. МОЛОДАЯ ДЕВУШКА И СТАРЫЙ ВОИН


Молодой девушке, сообщившей хозяину о счастливом обретении раков, было лет шестнадцать-семнадцать. Высокая, стройная, грациозная, с точеными руками и ногами, и только плечи выглядели слегка худощавыми, как у всех женщин, еще не окончательно сформировавшихся. На сильно загорелом лице блестели черные, прелестные, живые глазки. Такие глазки, которые много говорят без слов… Ух, просто беда!.. Короче говоря, из тех глаз, которые старухи за что-то называют душегубами! Да, пожалуй, называй, а вряд ли это справедливо!.. Иначе из-за чего же милосердная природа допускала, чтобы столько милых, ни в чем не повинных молодых девушек родились на свет с глазами, которые заранее обрекают их на погибель души!..

Кроме очаровательных глаз у нашей героини имелся хорошенький, маленький рот с двумя рядами зубов-жемчужин, носик под стать ротику, а еще аккуратные дуги бровей, на щеках и посредине круглого розового подбородка — прелестные ямочки, обозначавшиеся всякий раз, как молодая девушка смеялась… а смеялась она частенько!

Как видите, это была настоящая красавица, и красота ее подчеркивалась тем выражением доброты, ласки, добродушия, которые не всегда являются обязательной принадлежностью всех красивых лиц, хотя немало-таки прибавляют к их привлекательности.

Одета девушка была очень просто: коротенькая юбочка, мило стягивающая на талии белую кофточку, а на голове — цветной шелковый платок, не скрывавший ее прелестных волос. Но в этом простом, но неизысканном туалете она была во сто раз милее и красивее сотни гордых красавиц, с ног до головы закутанных в шелка и бархат.

Путешественник по-прежнему стоял посредине двора, опустив голову на грудь, по-видимому размышляя, что ему делать, и не замечал молодой девушки, которая, напротив, смотрела на него с большим вниманием.

Ни тот, ни другой не обращали внимания на довольно крупные капли дождя и на сильные раскаты грома приближавшейся грозы.

— Ах, черт возьми! — воскликнул наконец солдат, вскидывая на плечо свой дорожный мешок. — Не очень-то весело отправляться опять в путь, когда ног не чувствуешь под собою от усталости… Ведь я целый день ни на одну минуту не останавливался, надеясь хоть к вечеру отдохнуть вволю. Да и рана моя на левой ноге что-то к непогоде не шутя разболелась… Быть грозе, нога моя лучше всякого барометра… И остаться без ночлега!.. Ах, черт бы побрел всех!..

Путешественник остановился на полуслове, встретившись с пристальным взглядом молодой девушки, устремленным на него, но тотчас же, наморщив брови, продолжал:

— Ну, чего ты на мена так уставилась?.. Узоры на мне, что ли, какие? Или смешное что нашла?..

Или тебе весело видеть, как старого солдата, утомленного, измученного, гонят вон, и только потому, что ему нечем заплатить за комнату для ночлега?.. Знаешь ли ты, что хозяин твой, на мой взгляд, самый настоящий ростовщик! Не помешало бы ему познакомиться с моей палкой!.. Он отказал мне в ночлеге только потому, что я сдуру сразу признался ему, что не спрошу себе к ужину ничего, кроме куска хлеба и сыра?.. Уж с этого-то ужина, конечно, нажить ничего, но уж если взялся за это дело, так принимай всех, и бедных, и богатых, и больших, и маленьких. Черт бы его побрал!.. Провалиться бы ему окаянному!.. Однако везде, сколько ни кричи, а одним криком делу не поможешь… Нечего делать… В путь, служивый, налево, кругом марш!..

— Но куда же вы пойдете? — Молодая девушка положила ему руку на плечо, пытаясь удержать.

— А я почем знаю, куда?.. Я и сам-то первый раз в жизни в ваших краях… Да что будешь делать?.. Надо же как-нибудь отыскать себе ночлег?.. Попробую постучаться в какую-нибудь крестьянскую избу, может, где и примут!.. Правда, на это тоже надежда плоха!.. Чем ближе к городу, тем народ грубее и неприветливее… Это они у горожан перенимают. Тьфу ты, дождик начинается! Этого еще недоставало!.. Впрочем, и то сказать, то ли мне приходилось видеть и переносить в Африке, да ведь жил же!.. Ну, марш, служивый…

— Да нет, как хотите, сударь, а в такую погоду вам идти невозможно!.. Во-первых, гроза будет сильная, это наверняка сказать, да и дороги у нас плохие…

— Что делать, пойду грязь месить!

— Так, стало быть, господин Шатулье наотрез отказал вам в ночлеге?

— А, так его зовут Шатулье, этого шута дурацкого! Пошучу-ка я с ним палкой по спине!

— Да скуповат-то он, очень скуповат! Для него выше денег ничего нет!.. Он скверно поступил, отказавшись пустить вас к себе… Хотя у нас сегодня страсть сколько народу набралось… Да еще труппа комедиантов заехала… Видите, вон там, крытый экипаж, это их… И вон та лошадь тоже их…

— Эту клячу ты величаешь лошадью? Да и хозяева ей под стать!

— Чтобы вы там ни говорили, эти комедианты — пресчастливые люди… Чего они только не знают!.. А костюмы у них какие… Они и поют, и пляшут, и декламируют, и убивают друг друга деревянными кинжалами… О, да ведь это прелесть как весело!

— Мне-то что до всех этих прелестей! По милости этих комедиантов старому солдату, верой и правдой прослужившему отечеству ровно двадцать пять лет, приходится провести ночь под открытым небом! Да, он не может заплатить за отдельный номер в гостинице потому, что не хочет тронуть заветных денег, скопленных для старика-отца. Могу сказать, красивый поступок!.. А главное, удивительно человеколюбивый!.. Достойный бедуина!.. Да что я!.. Где бедуинам!.. Они, несмотря на то что дикий народ, понимают и свято чтят законы гостеприимства… У них и любовь к родителям и уважение к старшим — вещи священные, всеми уважаемые… Вот и получается, что настоящие-то дикие — мы, а вовсе не они. Однако, дождик-то все льет себе… До свиданья, голубушка, или, лучше сказать, прощай, потому что вряд ли нам с тобою придется когда-либо свидеться вновь.

Но хорошенькая брюнеточка вновь останавливает старого солдата:

— О нет, нет, я не потерплю, чтобы вы отправились в дорогу в такую ужасную погоду… Вы нездоровы, устали… Вы отказываете себе во всем, чтобы отнести деньги отцу… Это хорошо, это очень хорошо!..

— Да разве ты не сделала бы того же самого, моя душечка?..

— Я? О! Да, я сделала бы это… Я чувствую, что сделала бы, если бы у меня были родные, но у меня нет никого на свете… Я одна, и никто, никто не принимает во мне участия!..

Хорошенькое личико молодой девушки внезапно подернулось грустью, она уставилась в землю, и из груди ее вырвался тяжелый, глубокий вздох…

— Как! Уже сирота!.. — воскликнул в свою очередь старый солдат, с участием глядя на молодую девушку. — Бедняжка!.. Это жаль… очень, очень жаль!..

Но грусть так же быстро исчезла с лица молодой девушки, как скоро на него набежала, и светлая улыбка вновь расцвела на ее красивых рубках.

— Знаете что? Господин Шатулье не хочет дать вам ночлега, ну так я дам вам его, потому что я не хочу, чтобы вы провели всю ночь на улице, под дождем…

— Ты будешь настолько добра… да, впрочем, что ж тут удивительного?.. Все красотки добрые, злы одни только безобразные… Но куда же ты меня денешь?..

— Да в мою комнату!..

— Как?.. В твою комнату!..

Солдат замолчал, пораженный сделанным ему предложением, но вскоре нашелся:

— Да я, правда, слишком дурен и стар, со мною опасности нет, и я вижу, дитя мое, что ты вполне доверяешь мне. И я клянусь тебе именем Сабреташа, что не злоупотреблю во зло твоего доверия.

— Вас зовут Сабреташ?

— Да, а что?..

— Какое странное имя…

— Это имя честного человека, дитя мое, человека, который всегда прямо глядел в лицо неприятелю!

— Я в этом уверена, сударь, но пойдемте, пожалуйста, как можно поскорее, пока меня не хватились.

— Ступайте вперед, мое доброе дитя, я пойду за вами.

Молодая девушка направилась к одному из угловых надворных строений, где небольшая дверь вела на узенькую и крутую лестницу. Молодая девушка помчалась по ступенькам, как серна, ее спутник поневоле отставал от нее и время от времени приостанавливал восклицанием:

— Да не так скоро, черт возьми, не так скоро, а то я за тобой не поспею!.. Ишь ты, словно на приступ летишь! Любо-дорого посмотреть! И что это не догадаются сформировать батальон из молодых девушек, чтобы брать приступом крепости!..

Хорошенькая служанка остановилась на площадке второго этажа, где, собственно говоря, оканчивалась и сама лестница. Затем отворила дверь в крошечную комнатку на чердаке, в которой помещалась кушетка, стол, стул и зеркало — все только самое необходимое.

В эту минуту, задыхаясь от усталости, добежал до двери и Сабреташ, которого молодая девушка ввела в комнату со словами:

— Ну, вот вы и пришли… берегитесь, нагнитесь хорошенько, потому что здесь очень низко…

— Право, милое дитя мое, даже не знаю, как благодарить вас за ту услугу, которую вы мне оказываете. Вы в первый раз в жизни видите меня и между тем делитесь со мною своей единственной комнаткой… со мною, в котором уж вовсе нет ничего привлекательного… и молодым-то я не был красив, а теперь вовсе старик.

— Да ведь если бы вы были молоды и хороши собой, то я и не повела бы вас ночевать в свою комнату!

— Вот и выходит, что все на свете имеет свою хорошую сторону, даже самое безобразие.

— Вы старый, заслуженный воин, вы устали, больны… И то, что я для вас делаю, мне кажется совершенно нормальным. Вот вам постель, ложитесь себе на здоровье и спите спокойно, — если кто постучит, то не отворяйте ни под каким видом. У меня есть свой ключ. Подождите, когда все улягутся, я принесу вам поужинать… уж что удастся… не взыщите.

— О, мне немного и надо! Кусок хлеба да стакан воды, я невзыскателен!

— Ну, нет, я надеюсь вас как следует угостить!

— Но вы-то, дитя мое, сами-то где же будете спать нынешнюю ночь?

— О, об этом не беспокойтесь! Я свой человек, везде найду себе место!.. Вам свечку надо?

— Это еще зачем? Я сплю без огня, а уж засну крепко, за это я вам ручаюсь!

— Итак, до свиданья, часа через два или три я принесу вам поужинать.

— Благодарствуйте, благодарствуйте!

Девушка вышла и затворила за собою дверь.

Оставшись один, Сабреташ поспешно снял дорожный мешок, фуражку и с наслаждением растянулся на кушетке, бормоча:

— Вот так поддели мы трактирщика!.. О, эта девочка, доброе, милое создание, и какая хорошенькая!..




III. СТРАНСТВУЮЩИЕ КОМЕДИАНТЫ


В то время как Сабреташ устраивался на ночлег, радуясь своему неожиданному счастью, в зале нижнего этажа собралось довольно большое и шумное общество. Это была труппа странствующих комедиантов, приехавших в какой-то странной фуре, запряженной в одну лошадь, которая всю дорогу тащила их шагом. Что касается до галопа, то Вертиго (так звали лошадь) совершенно забыла о нем, с тех пор как принялась возить такую обширную коллекцию всевозможных талантов.

Труппа, остановившаяся в гостинице «Безрогий олень», состояла из одиннадцати человек — пяти женщин и шести мужчин. Некоторые из них играли в небольших парижских театрах, где не имели никакого успеха, в чем, однако же, ни под каким видом не хотели сознаться; другие играли на провинциальных сценах. Были среди них и те, кто вел кочевую жизнь, беспрестанно переезжая из одной местности в другую.

Познакомимся со всей труппой и начнем, разумеется, с дам. Госпожа Рамбур, толстая, коренастая особа лет сорока пяти, когда-то прехорошенькая и пикантная, но теперь обладательница красного носа и покрытого волосами подбородка.

Ее амплуа — благородная мать, и от прежде исполняемых ею рулад у нее осталось в голосе какое-то постоянное дрожание, которое приходилось очень кстати в особо чувствительных сценах.

Элодия, по мужу госпожа Кюшо, стяжала лавры первой певицы, с руладами или без рулад, смотря по необходимости, исполняла все первые роли, изображала герцогинь и принцесс. Это была высокая, чересчур худощавая блондинка с голубыми глазами, томный блеск которых, особенно при вечернем освещении, невольно притягивал взгляд. У нее были очень большие нога, но этого вовсе не было заметно, потому что она носила такие длинные платья, что все путалась в них.

Роли субреток и мольеровских служанок исполняла молодая женщина, отнюдь не красавица, но лицо ее было так полно жизни, движения, мысли и чувства, что она казалась очень и очень привлекательной, особенно когда, смеясь, блистала белыми ровными зубами. Ее звали Зинзинетой, и помимо непривлекательной внешности у нее имелся еще один недостаток: левая нога была значительно короче правой. Чтобы скрыть этот недостаток, она решилась никогда не ходить иначе, как вприпрыжку. К комическим ролям такая походка, пожалуй, подходила, но, когда ей приходилось олицетворять угнетенную справедливость, публика немало удивлялись «прыгающему несчастью». Так или иначе, но Зинзинета имела большой успех, и ее серо-зеленые глаза покорили немало сердец.

Четвертую из артисток звали Альбертиной. Это была женщина лет тридцати, очень еще не дурная собою, смуглая, полная с великолепным цветом лица. Голос же у нее был резкий, пронзительный и подчас совершенно хриплый, манеры грубоватые, и подчас даже не совсем приличные, но зато все компенсировали великолепная фигура и лицо. Ей предназначались эксцентричные роли, она исполняла все, что бы ее ни заставили, и была, в полном смысле этого слова, полезной актрисой. Влечение к театру появилось у нее довольно поздно, и, прежде чем стать актрисой, она много чем занималась, вот только об уроках пения и декламации она и понятия не имела. Однако она подчас неплохо справлялась с ролями. А главное — никогда и ничего не боялась.

Пятая актриса была мать Альбертины, огромная туша лет шестидесяти, вся в пятнах и угрях, звали ее госпожа Гратанбуль. Она уверяла, что когда-то с большим успехом исполняла роли молодых девушек, но со времени маленькой неприятности в виде печеного яблока, брошенного в нее из рядов неблагосклонных зрителей при исполнении роли Ложной Агнессы, навсегда отказалась от театра и всецело посвятила себя дочери и ее сценическим успехам. Но так как этого занятия оказалось недостаточно для того, чтобы быть принятой в члены странствующей труппы, то она взяла на себя обязанности костюмерши и суфлера. Последнее получалось у нее мастерски, за исключением четырех случаев, когда, невольно уступая своей слабости к рюмочке, она засыпала в суфлерской будке, и до сконфуженного артиста, вместо слов его роли, долетали только звуки богатырского храпа.

Теперь перейдем к мужскому персоналу.

Гранжерал, игравший роли благородных отцов или резонеров, был старик лет пятидесяти, среднего роста, с довольно приличными манерами, но холодный и до крайности однообразный во всех своих ролях. Он принадлежал к сословию зажиточных мещан и с молодых лет служил у нотариуса. Там он заразился страстью к театру, оказавшейся настолько тяжелой для него, как и для других, но которой он, к сожалению, не в силах был противиться. Однако же, отдавая дань избранной им драматической карьере, он кстати и некстати вставлял в разговор, что когда-то служил клерком. В сущности, это был честнейший человек в мире, но публика совсем не дорожит добродетелями актеров.

Следующий по списку господин Кюшо, мужчина лет тридцати шести, исполнял роли жеронтов[2 - Персонаж старинной французской комедии, старик, которого обманывают хитрый слуга и молодые влюбленные.], время от времени прихватывая также и роли старых солдат и пьяниц, которые играл с изумленной точностью. Недурен собою, одаренный громким, звучным голосом, он был душою общества: никто не шутил лучше, не смеялся громче его, и Элодии иногда даже приходилось унимать его. Это не мешало, впрочем, полнейшему согласию супругов, потому что Кюшо не принадлежал к числу мужей-ревнивцев и выше всего в мире ценил хорошую еду и питье.

Первые роли, а также роли маркизов и тиранов исполнялись красивым мужчиной, выбравшим себе довольно оригинальный псевдоним — Монтезума. В молодости женщины его избаловали, и он вообразил, что так будет продолжаться всю жизнь, но, увы, ему уже перевалило за сорок, и, несмотря на то примерное усердие, с которым он выдергивал седые волоски, несмотря на все косметические средства, с помощью которых он старался избавиться от морщин, победы его случались все реже.

Талант этого артиста состоял, главным образом, в умении выйти на сцену и раскланяться с публикой, а также в грации его поз, что объяснялось тем, что сценическую карьеру свою он начал с балета. Но так как ему ни разу не удалось сделать ловкого антраша, ни одного пируэта, ни полетов в оркестр, то ему поневоле пришлось изменить Терпсихоре с Талией и Мельпоменой, но он, даже против желания своего, сохранил привычку принимать грациозные позы, выворачивать ноги, по которой сразу можно узнать танцора. Такие балетные «дезертиры» в театре не редкость. У Монтезума воспоминание о прошедшем сохранилось до такой степени, что иногда казалось, что он намерен не проговорить, а протанцевать свою роль.

Что касается актерского дара, то в нем не было ни малейшей жизненной правды, но зато жару был такой избыток, что подчас это достоинство выходило совершенно в ущерб роли. Говорил он в нос, как-то резко и отрывисто; жесты его были всегда неуместны, но самые эти пороки и упрочивали за ним успех в провинциальных городах, где настоящего артиста непременно бы ошикали.

А вот и первый любовник (как же без него?) — молодой человек, лет двадцати четырех, не более, но уже порядочный повеса: он строен, ловок, у него маленькая нога, прекрасные, выразительные глаза, красивый рот с ровными, как жемчуг, зубами и густые волосы пепельного цвета. Одним словом, это был бы совершенный красавец, ежели бы не чересчур бледный цвет лица и не лежавшая на нем печать утомления, — доказательство не слишком-то воздержанной жизни молодого Анжело.

Но, как большинство своих собратьев, вместо того, чтобы пользоваться всеми дарами, которыми так щедро наградила его природа, и прилежно изучать искусство, которому он посвятил себя, Анжело оказался замечательным лентяем. Он проводил все дни свои в бездействии, и только об том и заботился, чтобы ему повеселиться, что, надо сказать правду, ему, с его наружностью, как нельзя лучше удавалось.

В труппе был еще один молодой человек, несколько старше Анжело, тонкогубый, с насмешливыми глазами и носом, загнутым вниз наподобие клюва. Он, конечно, далеко не хорош собою, но лицо имел выразительное, с печатью хитрости и ума. В труппе Дюрозо — так звали этого господина — играл роли молодых комиков, от Жокрисов до Фигаро. Впрочем, надо сказать, последняя роль ему больше соответствовала, потому что лицо его лучше выражало насмешку, нежели глупость.

Дюрозо был довольно начитан и очень неглуп во всех щекотливых обстоятельствах, к нему не раз обращались за советом, и благодаря его опытности труппа выпутывалась из очень неловких положений. Впрочем, нельзя не сознаться, что средства эти тоже подчас бывают довольно щекотливы и, во всяком случае, решительны до дерзости! Да, что ни говори, настоящий Фигаро, как нельзя лучше олицетворяющий эту личность!

Осталось познакомиться с последним членом труппы, неким Пуссемаром. Он не молод и не стар, но зато безобразен до крайности. Он одновременно занимает в труппе должности актера, режиссера, осветителя, костюмера, куафера, рассыльного и машиниста сцены, но главным образом дирижера оркестра, так как он довольно плохо пиликает на скрипке, что, впрочем, не мешает ему, при случае, играть роли нотариусов и амуров.

Пуссемар — это козел отпущения всей труппы; случалось так, что он, дирижируя оркестром во время увертюры, являлся в роли рыцаря в первом действии, в роли священника во втором и в роли дьявола в третьем. Положительно это его не смущало: этот уродец терзал скрипку до поднятия занавеса, затем через рампу перескакивал на сцену, бойко отыгрывал свою роль — и опять спрыгивал в оркестр, чтобы там снова приняться за смычок.

Для странствующей труппы такой человек был истинной находкой. Кроме всех вышеупомянутых нами должностей, он правил Вертиго и заботился о том, чтобы накормить ее овсом на привалах.

Теперь мы знакомы со всем составом странствующей труппы; в тех пьесах, где требовалось более женского персонала, нежели имелось в наличии, мужчины переодевались женщинами и фальцетом пищали женские роли. Соответственно, за недостатком мужчин переодевались в них не занятые в пьесе женщины. Из этого правила изъята была одна только госпожа Рамбур, потому что в числе даров, которыми так щедро наградила ее природа, был такой, какой никак не мог войти ни в какие панталоны и ни в какой из имевшихся костюмов.




IV. БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ ДРАМАТИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР


В большом зале гостиницы, кроме стола, накрытого на одиннадцать приборов, стояли еще лавки, стулья, имелось два больших кресла. Над всем этим великолепием свисала большая люстра, завешенная голубым газом, сквозь который набилось видимо-невидимо пыли.

Три из особ женского персонала труппы сидели у окошка; благородный отец ходил взад и вперед по комнате; красавец Монтезума лежал на кушетке, задравши ноги кверху и закинув голову на сложенные под затылком руки. Кюшо и госпожа Гратанбуль уже уселись за стол; Дюрозо что-то черкал карандашом, а Пуссемар наблюдал за тем, чтобы стол был хорошенько накрыт.

— Нет, в этом трактире ужина, видно, совсем не полагается! — воскликнул Кюшо. — Нечего сказать, порядок тут незавидный!..

— Совершенно согласна с вами, — заметила мать Альбертины.

— Ну, потерпи немного, друг мой, — сказала Элодия, — успеем, к тому же ведь еще не все собрались, ты сам видишь.

— Ну так что же? Нам же хуже, если бы ужин был подан, мы бы уже, конечно, не стали дожидаться тех, кто опоздал. А кого нет?

— Зинзинеты и Анжело.

— Ишь ты! Обоих вместе! Как это странно… — захихикала толстая Альбертина. — Хорошо, что между нами нет злоязычных.

— Что ты хочешь этим сказать? — отрываясь от своих расчетов, спросил Фигаро, с некоторого времени имевший счастье пользоваться исключительным благоволением Зинзинеты. — Мне кажется, что ты своему языку даешь-таки порядочную волю.

— Вот дурак-то, вздумал обидеться простой шутке или, быть может, не на шутку ревнуешь?.. Ну, в таком случай, любезный друг, мне жаль тебя! — И, обращаясь к своим товарищам, Альбертина прибавила вполголоса: — Как бы не так, станет Зинзинета с ним церемониться! Не с Анжело свяжется, так с другим, не все ли равно…

Госпожа Гратенбуль, молча улыбнувшись словам дочери, между тем выбрала самый большой стакан.

— Скажи, пожалуйста, Дюрозо, сколько мы выручили чистого барыша в Фонтенебло? — спросил Монтезума задирая нос еще выше прежнего.

— Подожди, сам еще не знаю, дай сосчитать!

— Однако гроза-то собирается не на шутку! — Госпожа Рамбур отошла от окошка. — Я боюсь дольше оставаться тут.

— А я так люблю грозу, — заметил благородный отец, — это благородно, величественно!

— Да, когда сидишь под крышей, так очень величественно, — проворчал Пуссемар, — лишь бы Вертиго чего не надурила там, в конюшне.

— Чего ей там дурить?..

— Да она ведь тоже не любит грозы, прямо как госпожа Рамбур.

— Это еще что за новости? — раздался раздраженный голос почтенной артистки. — Вы находите, что я похожа на Вертиго, лошадь? Прекрасное сравнение, нечего сказать, прелюбезное сравнение! Вы любезнее ничего не могли сказать мне..

— Ну, теперь госпожа Рамбур разобиделась, — шепотом заметила Альбертина, потирая руки. — Ну до чего сегодня все слабонервны!..

— Это оттого, что в воздухе много электричества, — объявляет благородный отец, останавливаясь перед окном.

— Ишь ты! Гранжерал и в электричестве даже толк знает!.. Какой у нас ученый объявился! Я кое в чем тоже толк знаю, моя голубушка; кто был ‘ клерком у нотариуса, тот уж, верно, не осел какой-нибудь…

— Это еще не причина — мало ли ученых ослов!.. Это мне напоминает бедного Дюфло, мужа госпожи Дюфло, первой Лионской виртуозки. Уж на что глуп был, сердечный, а то и дело все ходил за кулисами, с книгою под мышкой, его так и прозвали ученым ослом. Ты ведь, впрочем, знаешь, милый мой Гранжерал, что это я вовсе не на твой счет говорю. Я тебя от души люблю!

— Да ведь я и не обижаюсь нисколько.

— Послушай, Гранжерал, зачем ты не пошел в нотариусы? — поинтересовалась госпожа Рамбур. — Кажется, что может быть лучше этого!

— Конечно! Я и сам знаю. Но что делать — это все проклятая любовь к театру! Уж как страсть одолеет человека, ничем в мире от нее не отвяжешься! Я видел на сцене Флери и с того дня решился, что я тоже буду актером.

— Желала бы я знать, что общего между ним и Флери! — Альбертина прикрыла рот платком, наблюдая за матерью, которая в эту минуту искала, нет ли стакана еще больше.

— Ну как бы там ни было, — продолжала старуха, — а тебе небось все-таки жалко, что ты не попал в нотариусы?

— Да не ему одному жалко, а всем нам, и публике тоже, — прошептала Альбертина.

— О нет, я этого не скажу, я в своей артистической карьере больших неприятностей не видал. Конечно, в другом положении я был бы значительно богаче.

— Ну, это было нетрудно, — пробормотала Альбертина, обращаясь к Дюрозо.

— Но для кого важны любовь к искусству и аплодисменты публики, тому другого богатства не надо!..

— А ужинать мы сегодня положительно-таки не будем! — Кюшо с мрачным видом раскачивался на стуле. — Быть этого не может! Что же этот трактирщик, забыл, что ли, о нас? Голубчик Пуссемар, отчего бы тебе ни заглянуть, что делается на кухне? Вот мило-то было бы с твоей стороны!

— Да, да, Пуссемар, ступайте, ступайте, — прибавила мать Альбертины, — у меня просто судороги в желудке начинаются.

— Иду, господа, иду.

В ту минуту как Пуссемар вышел из залы, в ту же дверь порхнула Зинзинета, напевая какую-то веселую песенку. Фигаро поднял глаза, строго взглянул на Дежазет и насмешливо заметил:

— Нам сегодня что-то необыкновенно весело, видно, на душе есть какая-нибудь радость…

— Да я, кажется, редко когда грустна бываю, — отвечала Зинзинета, поправляя прическу перед зеркалом, с которого сошла почти вся амальгама, поэтому все лица в нем казались зеленоватыми. — Что это с тобой сегодня, Дюрозо? Уж не хочешь ли ты со мною поссориться? Если да, так ты так прямо и говори. Я терпеть не могу придирок и сама всегда действую начистоту. Хочешь, что ли, разойтись со мною? Так говори прямо, мы с тобой сейчас же и покончим!

— Не угодно ли полюбоваться, — прошептала Альбертина. — Ну, если бы я была на месте Дюрозо, я бы знать ее не хотела после этого!

Но Фигаро, в расчет которого, по-видимому, вовсе не входила ссора с Зинзинетой, опять принялся за свои расчеты, проговорив в ответ:

— Те-те-те! Эк вы расходились, сударыня! Должно быть, гроза-то со всех сторон собирается не на шутку! Молчу, молчу, не сердитесь!

— И прекрасно делаешь, что молчишь.

— Ну что же, в конце концов какой результат в Фонтенбло? — спросил Монтезума, вновь переменяя положение и потягиваясь.

— Сейчас, сейчас, заканчиваю.

— Черт знает, что за зеркало! — воскликнула Зинзинета, возясь со множеством цветов и лент, так любимых провинциальными актрисами. — В нем лицо кажется каким-то желто-зеленым!

— Ну, я не знаю, в каком бы зеркале она увидала себя беленькой, — прошептала Элодия, обращаясь к Альбертине.

— Четыреста пятьдесят франков, шестьдесят сантимов чистого барыша! — самодовольно объявил Дюрозо.

— Да, это отлично! — заметила старуха.

— Да, мы имели дело с публикой, достойно сумевшей оценить нас, — сказал Гранжерал.

— О, публика была чудная! — воскликнула Элодия.

— Это тебе потому так кажется, что кто-то бросил дрянной букет! — Зинзинета, вскочив, принялась усердно вальсировать со стулом.

— Этот-то букет дрянной! Вот, душа моя, он был великолепен! Посредине была прелестная камелия.

— Вовсе не камелия, а георгин!

— Нет, камелия!

— Нет, георгин!

— Нет, камелия! А ты бы не отказалась от такого букета!

— Вот хитрость-то! Да если бы мне не на шутку захотелось такого букета, я бы купила его сама и дала бы десять сантимов мальчишке, чтобы он мне его бросил. Вот тебе и вся недолга!

— Что ты этим хочешь сказать, Зинзинета? Уж не воображаешь ли ты, что я сама поднесла себе букет, когда играла роль посланницы? Слышишь, Кюшо?.. Говорят, что ты сам бросаешь мне букеты.

— Я и не говорила, что это твой муж тебе бросил.

— Еще бы ты попробовала.

— Да уймитесь, что ли! Если бы мне кто бросил цветов или конфет, я бы и осведомляться не стал, кто это бросает.

— Фи, Кюшо, вы этого не думаете! — воскликнула госпожа Гратенбуль, которой всякий подобный разговор напоминал о грустном событии, заставлявшем ее отказаться от театра.

— Я думаю одно только, что нас хотят оставить без ужина, вот что я думаю, и мысль эта сильно тревожит меня… Но вот и Пуссемар. Послушайте, о добродетельный Пуссемар, вы, верно, знаете, отчего нам не дают ужинать? Не случилось ли какого-нибудь несчастного события на плите или в печке?

— Это все матлот задержал, — отвечал Пуссемар, занимая свое место, — если не он, так давно бы уж подали.

— И к чему вы выдумали этот матлот? — воскликнул Дюрозо. — Что за лакомка этот Кюшо! В Фонтенебло ему это в голову влезло!.. Пошли смотреть на карпов в пруду, а он как закричит: «Сварите мне одного из них!» Ну, не сумасшедший ли?

— Фи, какая мерзость! — заметила Зинзинета. — Ведь этим карпам, говорят, лет по двести от роду! Да я бы за деньги эдакой гадости не стала есть.

— Слушайте, господа, Дюрозо или шутит, или ошибается! Правда, что я просил себе в Фонтенебло вареных карпов, но вовсе не таких старых! Я слишком уважаю старость. Здесь я действительно спросил себе матлот, но что же тут дурного? Я до смерти люблю это кушанье. И притом же, когда есть средства… Когда люди получили громадные барыши, то почему бы и не позволить себе что-нибудь? Не правда ли, добродетельная Гратанбуль?

— Я совершенно разделяю ваш благоразумный взгляд на жизнь.

— Барыши! Да, пора-таки нам было заработать деньжат, а то уж куда плохо приходилось!..

— Ну вот, после засухи всегда бывает дождик!

— И у нас еще больше было бы денег, — заметил величественный Монтезума, лениво приподнимаясь, — если бы вместо «Посланницы» мы дали «Жоконда» как я вам предлагал.

— Почему же бы это «Жоконд» дал бы больше сбору?.. Потому что это твоя роль. Не так ли? — возразила Альбертина. — И что на афише стояло бы большими буквами: «Роль Жоконда будет исполнять господин Монтезума»?..

— Что ж, сколько мне помнится, эти объявления сбору никогда не мешали.

— Экий фат! Что значит, кого женщины-то избалуют! Ну, так что ж, и я ведь их тоже немало побаловывал!..

— А в Фонтенебло, Монтезума, ты сколько сердец победил? — насмешливо поинтересовался Дюрозо.

— Не знаю, право, любезный друг, я не записываю — время бы много отняло.

— Он бы, господа, на одни карандаши разорился.

— То есть провалился он в Фонтенебло, — шептала Альбертина, — что мое почтенье! Оттого-то он так и злится, что ему не удалось сыграть Жоконда. Он думал, что ему удастся свести интрижку с одной торговкой духами, которую видел как-то два раза в ложе, и, добыв себе адрес этой барыньки, он и отправился к ней ночью, да и давай тихохонько стучать в ставни. Но каково же было его удивление, когда дверь отворилась, и вместо барыни явился гарнизонный унтер-офицер и весьма неласковым тоном спросил что ему угодно. Этот бедняжка Монтезума не знал, что ему делать, и объявил, что ему явилась безотлагательная крайность в помаде… Ну-с, вынесли ему помаду, да и слупили с него четыре франка за одну банку!.. Я это наверное знаю, потому что сам унтер-офицер на другой день рассказывал это своим товарищам.

— А у тебя есть, конечно, знакомые в гарнизоне?

— Отчего бы нет, любезный друг, я очень люблю военную форму. Спросите у него, хороша ли у него помада, что-то он вам ответит?

— Экая змея, эта Альбертина, — сказала Зинзинета, обращаясь к госпоже Рамбур.

Старушка молча кивнула головой, запихивая себе в нос чуть ли не целую четвертку табаку сразу. Благородный отец, давно уже не произносивший ни слова, вдруг остановился посреди залы и таким тоном, как бы он собирался исполнять роль Мизантропа, начал:

— Дети мои, ежели мы захотим зашибить деньгу как следует и получить барыша больше, нежели за исполнение «Посланницы», и более, нежели за «Жоконда», то нам следует дать «Тартюфа». Да, что вы там ни говорите, а ничего в мире не может быть выше Мольера. Это отец театра. Кто служил у нотариуса, тот умет ценить классическую литературу.

— Это все прекрасно, — возразил Дюрозо, — и мы сами не хуже тебя, Гранжерал, ценим и понимаем классиков, но тем не менее понимаем и то, что публике нужно что-нибудь новое и что ей давно успело надоесть то, что она знает наизусть… Мы сделали тебе удовольствие, дали «Тартюф» в Корбейле… Ну, и что же вышло?.. Шестнадцать франков сбору… выгодная штука, не правда ли?..

— Это потому, что был ярмарочный день и все жители были заняты ярмаркой.

— Одно только действительно говорит в пользу комедии, — продолжал Дюрозо, — это то, что в комедии не нужна музыка, а для комической оперы необходим оркестр. А достать его подчас куда как не легко, да и не дешево.

— Как не дешево? Да у нас же всегда играют любители, которые с радостью идут к нам, лишь бы иметь даровой вход в театр и за кулисы.

— Да куда же они годятся! — воскликнула Альбертина. — Помните в Фонтенебло этого толстяка, который играл на валторне и вечно тянул несколькими тактами долее других? Как только приходится играть всем вместе, так только и слышишь, что тпру! тпру! тпру! Это дерет валторна. Все давным-давно кончили, а он все тпрукает. Как Пуссемар, который в этот вечер дирижировал, ни махал ему, каких ни делал ему знаков, ничто не помогало! Наш толстяк гудел себе да гудел.

— Это правда, — заметил Пуссемар, — зато контрабас все отставал: все играют, а он не начинал, а начнет, так не догонит.

— Странно! А как старался то! Я его заметила, молоденький такой! С таким усердием отжаривал! Я еще говорила: «Смотрите, у него завтра рука разболится!»

— Да, да, ведь я-то потом разглядел, в чем дело! Он перевернул смычок и водил по струнам деревом. Просто не только не знал, но и не видывал, как играют!

— Ха, ха, ха! Вот так музыканты!

— Он просто назвался любителем, чтобы пробраться в оркестр!

— Не глупо-таки придумано!

— Да, но теперь я уж прежде прослушаю этих любителей, а потом уж допущу их, а то если все так заиграют, так это пению не велика будет поддержка.

Дверь отворилась, и в зал вбежал молодой Анжело и с неописанным восторгом возвестил своим товарищам:

— Ах, друзья мои!.. Какая находка!.. Что за сокровище!.. И подумать, что все это скрывалось в каком-то ничтожном трактиришке, так и погибло бы, так и заглохло бы, ежели бы мы случайно не попали сюда… Но мы ее здесь не оставим!.. Вы тоже не видали ее?..

— Да ты про кого толкуешь-то?

— Мы не понимаем, в чем дело.

— Ты с нами поделишься своей находкой, Анжело?

— А какое это сокровище, в чем оно состоит?

— В чем?.. В прелестнейшей молодой девушке!.. Красавица собою, вся точно точеная, точно вся сахарная.

Мужчины хохочут, женщины с досадою пожимают плечами, а Альбертина ворчит:

— Стоило всех нас заманивать каким-то сокровищем, чтобы свести все к служанке из трактира!..

— Ничего на свете не знаю несноснее этого Анжело, — Зинзинета раздраженно пожала плечами. — Кого ни увидит, сейчас влюбится. В такой придет восторг сначала!.. А скоро и разочаруется!

— Нет, а главное то, — вмешалась Элодия, — нам-то что за дело, что он встретил тут хорошенькую девушку?.. Ведь не заставит же он ее дебютировать у нас!.. Во-первых, нас и без нее много, а во-вторых, и в хорошеньких женщинах, господа, мне кажется, тоже недостатка нет!

— Нет, этого нельзя сказать, — старуха скривила губы, стараясь состроить приятную гримасу, — хорошеньких женщин нам, слава богу, не занимать…

— Уж где мы с дочерью, — вмешивается госпожа Гратенбуль, — там в хорошеньких женщинах недостатка нет!

— Ах, боже мой, — с пылом возразил Анжело, — у меня и в уме не было вас обижать! Никто лучше меня не может оценить те достоинства и прелести, о могуществе которых я имею возможность судить ежедневно!

Эти слова вызывают улыбки дам и неудовольствие мужчин, но первый любовник, не стесняясь этим, продолжает:

— Но это не мешает мне сознавать, что в этой гостинице есть прелестная молодая девушка, одаренная свежим, роскошным голосом, одним из тех голосов, которыми природа изредка только награждает своих баловней… таким голосом, в котором лежит целая будущность, ежели только заняться им хорошенько!..

— Вот еще новость-то!.. Он хочет уверить нас, что это Гризи[3 - Гризи Джулия (Guilia Grisi) — знаменитая итальянская певица (1811–1869).] или Малибран[4 - Малибран (Marie-Felicite Malibran) — знаменитая итальянская певица (1808–1836).], которая чистит лук в ожидании дебюта!

— А почему бы и нет! Ведь мало ли талантов открыто таким образом, случайно. Не она первая, не она последняя.

— А почему ты знаешь, что у нее такой славный голос? Что, она пела при тебе какую-нибудь деревенскую песенку или глупую плясовую?

— Да ведь это не мешает судить о достоинстве голоса.

— То есть как тебе сказать?.. Мальбрука-то, пожалуй, споет всякий, а заставь-ка ты свою кухарку спеть нам арию из оперы «Севильский цирюльник», так нам придется уши заткнуть.

— Милостивые государыни, — провозгласил торжественный Монтезума, — принимая такую позу, как бы он собирался танцевать менуэт, к чему весь этот спор? По моему мнению, необходимо прежде надеть и потом уже судить. Если Анжело так настоятельно уверяет, что в этом доме есть скрытый талант, который с честью может появиться на подмостках первых европейских театров, мы сегодня же непременно прослушаем ее, и если действительно у нее окажется голос — способный дать десять тысяч франков годового дохода, то тогда… тогда…

— Тогда мы попросим ее греть наши постели, — сказала Альбертина, обращаясь к женскому персоналу труппы.

Но в эту самую минуту вошел в комнату господин Шатулье, в сопровождении своего слуги Франсуа, несшего в руках блюда, от которых подымался густой ароматный пар.

— Ах, черт возьми! Наконец-таки вот и ужин! — воскликнул Кюшо. — Слава тебе господи, давно пора!.. Ну, за стол, господа, за стол!.. Никто не мешает вам за столом продолжать ваши рассуждения по поводу этого восьмого чуда, которое Анжело посчастливилось отыскать… Что до меня касается, то я раньше десерта не желаю даже видеть ее, а то боюсь, как бы ее присутствие не отняло у меня аппетит; на меня всегда все дивные явления природы производят такое странное действие.




V. ИСТОРИЯ ВИШЕНКИ


Кюшо и госпожа Гратенбуль остались на своих местах. Остальные все разместились кому где вздумалось, по-видимому, Элодии так же мало хотелось сесть подле мужа, как Зинзинете подле Дюрозо, потому что обе дамы устроились по обе стороны подле Анжело, на которого, впрочем, не переставали бросать самые враждебные взгляды с той самой минуты, как он похвалил красоту трактирной служанки. Но, может быть, им этого показалось мало и к взглядам они хотели еще прибавить толчки и щипки, это верное оружие женщин при нападении или защите, для которого необходимо находиться в близком соседстве от врага.

Оба блюда, поставленные хозяином посреди стола, от которых по комнате разнесся такой вкусный запах, оказались жареная утка с репой и кролик под соусом.

Трактирщик прохаживался вокруг стола, самодовольно поглядывая на мастерскую сервировку и спеша передать гостям то, чего не было у них под рукой.

— Вот утка так утка, — сказал Кюшо, в то время как Монтезума занят был разрезыванием хваленой утки. — Это вы сами готовили, господин трактирщик?

— Я здесь все сам делаю, — выпрямляясь, отвечал Шатулье.

— Как все! — переспросил Дюрозо. — Вот тебе раз! Это выходит не совсем ладно… Стало быть, и вино это вы тоже сами приготовили?

— Как же, тоже я…. ах, нет, нет, извините, ошибся, я говорил только об одной кухне…

— А, так вы только кушанья сами готовите, — смеясь, заметил Анжело, — ну насчет детей ваших, это как же?.. Этим кто у вас занимается?..

Шатулье любезно улыбается.

— Я вижу, что вы любите пошутить, господа, но у меня, к сожалению, нет детей, а если б были, то я сделал бы их не хуже соуса… а главное, непременно уж сам.

— Да-с, все льстят себя этой надеждою! Впрочем, я вовсе не думаю сомневаться в добродетели госпожи…

— Шатулье.

— Госпожи Шатулье. Впрочем, уж кто решится взять себе вывеску «Безрогий олень», тот должен быть твердо уверен в себе!..

— Да уж там безрогий или рогатый, а все-таки же олень, — заметила Альбертина, загребая себе горсть оливок.

— Нет, друг мой, — возразил на это благородный отец, намазывая масло на хлеб, с таким видом, как бы он готовился говорить длиннейший монолог. — Когда у оленя нет рогов, то он уже не олень. Если бы ты побыла в нотариальной конторе, то ты не могла бы не знать таких пустяков!

— Ну, опять Гранжерал со своим нотариусом, — рассмеялась Зинзинета. — Будто для того, чтобы знать толк в оленях, необходимо побывать в нотариальной конторе!.. Ха-ха-ха!..

— Ай!

— Что с тобой, Анжело? — спрашивает Пуссемар при виде гримасы, которую сопровождает этот невольный крик.

— Со мною?.. Ничего…

— Что тебя ущипнули, что ли? — спрашивает Кюшо, набивая рот уткой.

— Ущипнули?.. Вот новость!.. Да кому же меня щипать-то!..

— А соседке!.. — заметил Дюрозо, искоса поглядывая на Зинзинету.

— Ну что ж ты, мамаша, кушаешь, что ли? Есть ли у тебя аппетит? — перебивает Альбертина, обращаясь к матери.

Госпожа Гратенбуль отвечает одним только наклоном головы, но не произносит ни слова, боясь пропустить случай съесть лишний кусок. У нее уж такое обыкновение — до десерта от нее слова не добьешься, о чем с ней ни толкуй, потому что для нее нет ничего в мире интереснее еды.

— Утка хороша, господин Шатулье, — кивнул Кюшо, не обращая ни малейшего внимания на слова Дюрозо, — но я жду матлота, чтобы окончательно высказать свое мнение… Где же он?

— Я думал, что вы с него не захотите начать, — сконфуженным тоном ответил трактирщик, стараясь незаметно толкнуть ногою Франсуа, который залился дерзким смехом. — Подавай тарелки, Франсуа, и не гляди таким дураком!

— Как вы строги к этому бедному малому, — наметила госпожа Рамбур, бросая нежный взгляд на Франсуа, икры которого отличались замечательною толщиной.

— Ах, сударыня, если бы вы знали только, что это за страшный лентяй!..

— Я-то лентяй?.. Да я один все в доме делаю… хоть у хозяйки спросите…

— Молчи, Франсуа!..

— Но скажите, пожалуйста, любезный Шатулье, — прервал его Монтезума, придвигая к себе блюдо с соусом так, что едва не опрокинул его. — Отчего же мы все видим одного только вашего работника? Говорят, у вас есть какое-то чудо вместо служанки? Покажете вы нам ее, что ли, или она у вас служит только князьям и посланникам?

— Чего изволите?.. — Хозяин хитро прищурился. — О ком это вы изволите говорить? О моей служанке Туанон, что ли? Прикажете позвать ее?.. Она, изволите ли видеть, занята там… но ежели вам угодно, то я сейчас велю ее сюда позвать.

— Ишь ты!.. — пробормотал себе под нос Франсуа. — Да вовсе не об Туанон они и толкуют!

За это рассуждение бедному Франсуа опять достался хороший удар по ногам, но Анжело тут же воскликнул:

— Господин Шатулье, я опишу вам приметы. Мы говорим о молодой девушке, лет восемнадцати, хорошенькой, стройненькой брюнетке, с прелестными черными глазами, в коротенькой юбочке, белой кофточке и с фуляровым платком на голове, о прелестном создании, способном вскружить голову всему свету. Это, что ли, Туанона?

— Туанон пятьдесят семь лет от роду, она рыжая и с усами, — сообщил Франсуа, заранее отодвинувшись от хозяина.

— О! В таком случае мы вовсе не о ней говорим.

— Это вы, верно, нашу Вишенку изволили видеть.

— Вишенку?.. Вот странное имя-то!.. А, господин Шатулье, у вас есть горничная, которую зовут Вишенка?

— Покажите же нам эту молодую девушку, которую наш товарищ так расхвалил нам.

Трактирщик постарался принять на себя насколько возможно важный вид: начал откашливаться, сморкаться, так что Альбертина не выдержала:

— Что он, воззвание, что ли, собирается нам прочесть?

Но господин Шатулье, понимая, что имеет дело с артистами, за обязанность себе поставляет присоединить к словам и жесты, и начинает следующий рассказ:

— Господа артисты и артистки… так как вы сами мне сказали, что вы все здесь артисты…

— Да, все, все…

— Более или менее, — шепчет Альбертина.

— Разумеется, все, что есть у меня в доме, к нашим услугам.

— И жена ваша тоже, господин Шатулье?

— Да замолчи что ли, Анжело, ты то и дело перебиваешь!..

— Что же касается до этой молодой девушки… до Вишенки, которую вот они встретили… то я вам должен сказать, что она точно наша служанка… но и не служанка, она точно живет с нами, но она нам не прислуга… Я не знаю, как объяснить вам это…

— Да, действительно, объяснение ваше не совсем ясно.

— Так, стало быть, тут есть какая-нибудь тайна?..

— А, так ваша Вишенка не на шутку героиня романа?

— Да рассказывайте уже, рассказывайте…

— Только в другой раз перцу меньше в соус кладите, — замечает Кюшо. — Положим, это придает вкус, нет спору, но нёбо-то вырывать, мне кажется, незачем?..

— Это, сударь, не я виноват, верно, Туанон чего-нибудь переложила.

— Да отстаньте с вашим соусом. Ну-с, рассказывайте нам историю молодой девушки…

— А матлот-то?.. — жалобно вопросил Кюшо.

— Потом! Потом!

— Успеешь, ведь торопиться некуда!.. Ну-с, господин трактирщик, мы слушаем.

— Ну-с, изволите видеть, тому назад лет пятнадцать… да, точно ровно пятнадцать лет и один месяц, теперь у нас июль, а это было в конце июня, я уже был женат, и мы содержали уже эту гостиницу… ну славы, известности такой еще у нас тогда не было… но ведь эдакие прочные репутации в один день не приобретаются… жена моя в то время не страдала еще подагрой…

— А у вашей жены подагра, господин Шатулье?

— Да, подагра, а ей только сорок лет!..

— В самом цвете лет! — со вздохом произносит госпожа Рамбур.

— О, да, сударыня!.. И какой цвет-то еще… и вдруг подагра!

— Мы требуем историю молодой девушки…

— Продолжаю, продолжаю… Франсуа, да ступай, что ли, принеси вина, ведь видишь, что бутылки пусты… Какого прикажете, господа? Такого же?

— Да, да.

— Только чтобы оно было получше, — замечает Кюшо.

— Итак, дело было в том, мы с женою сидели на лавочке, у ворот и ели вишни — в тот год на них был урожай… вдруг видим, к нам подходит какая-то женщина и ведет за руку маленькую девочку. Женщина похожа была на кормилицу и одета была как деревенские жители, но это был не наш местный национальным костюм, а скорее что-то похожее на костюм жителей южных провинций. Девочка, которой от роду могло быть года два, была премило одета, одним словом, все в них доказывало, что они люди зажиточные. Женщина, как теперь вижу, низенькая, толстенькая и краснощекая, несла под мышкой узелок. Подойдя к нам, она была вся в поту и, вытирая лицо, проговорила:

— Мы с тобой здесь подождем дилижанса, едущего в Париж, и возьмем себе в нем место.

— А вы издалека да еще и пешком с этим ребенком? — спросила ее жена.

Она отвечала нам, что она действительно издалека, но что пришли они не пешком, что до Немура она доехала с одним торговцем шелковыми материями, предложившим ей место в своем экипаже, что этот купец ссадил ее в Немуре и отправился далее, потому что путь ему не лежал в Париж, куда отправлялась она, но что ей сказали, что она найдет множество удобных случаев закончить предпринятое путешествие. Впрочем, ей было совершенно все равно, прождать лишний день или два, потому что она не очень торопится…

— Франсуа, откупоривай же бутылку… Покуда женщина рассказывала нам все это, бедная девочка бросилась на корзинку с вишнями, которую держала моя жена, и принялась есть их целыми горстями, с удовольствием, доходившим до жадности.

— Пусть себе ест, сколько хочет, не мешайте ей, — заметила нам женщина, — она обожает вишни, и к тому же они вовсе не вредны. — И, говоря это, женщина сама горстями хватала вишни из корзины и глотала их целиком, вместе с косточками.

Между тем она заказала мне обед. Покуда я занялся обедом, жена моя, оставшаяся в зале с путешественницей и девочкой, продолжавшей есть вишни, спросила у кормилицы, мать ли она ей приходится. Женщина отвечала, что нет, что она только ее кормилица и что она именно везет ее к отцу, что отец девочки — человек богатый, хотел нанять в окрестностях Парижа домик и поместить ее там с девочкой, для того чтобы иметь возможность как можно чаще навещать ее. К несчастию, разговор на этом закончился, потому что в эту минуту я подал обед, и путешественница села за стол вместе с девочкой. Аппетит у этой женщины был хороший, и она ела много. Ей понравилась моя кухня, что, впрочем, вовсе не удивительно. Девочка кушала меньше и скоро встала из-за стола, чтобы пойти играть во дворе. Женщина долго ела… Сами посудите, ведь нельзя же было мне сказать ей вдруг: «Берегитесь, сударыня, так много кушать нездорово»?.. Ведь всякий человек сам должен знать, сколько может влезть в него. Когда обед был совершенно окончен, то путешественница сказала моей жене:

— Я прилягу на минутку отдохнуть. Приглядите, пожалуйста, за моей девочкой, и если в случае проедет мимо какой-нибудь дилижанс по дороге в Париж, то разбудите меня, я тотчас же вскочу, я раздеваться даже не буду.

Так все это и исполнилось. Жена моя проводила ее в особую комнату, где была приготовлена кровать с хорошей постелью, на которую путешественница бросилась со словами:

— Как же я славно засну… приглядите без меня за моей девочкой.

Жена притворила дверь и спустилась вниз. Ребенок все играл перед домом, на дворе. Нам нетрудно было приглядывать за ребенком, потому что проезжих в этот день, кроме них, не было ни души.

Между тем прошло уже несколько часов. Не проехало ни одного дилижанса по дороге в Париж, тем не менее жена говорит мне:

— Однако наша путешественница долгонько-таки спит! Не пойти ли мне разбудить ее?

Я отвечал ей на это:

— Ведь эта женщина сказала нам, что она вовсе не торопится в Париж, и потому я не вижу, чем она мешает нам, спит себе да спит на здоровье! Еще обидится, пожалуй, зачем ее будят, когда она сама не позвонила.

— А как вдруг она занемогла? Ведь она как ела-то…страсть! Нет, я лучше пойду, посмотрю, не надо ли ей чего.

С этими словами жена моя ушла и отправилась наверх, в комнату путешественницы. Не прошло минуты, как я слышу, она зовет меня, да таким испуганным голосом, что я сам невольно перепугался и бегом побежал по лестнице.

— Ради бога! — кричала она. — Посмотри скорей на эту женщину, я сама не знаю, что с нею, сон это или нет, но только я звала, толкала ее, она все не отвечает.

Я подошел… я сразу догадался, что произошло ужасное. Несмотря на это, я созвал людей, соседей, затем со всех ног бросился в Немур за доктором, которого и привез с собою. Но напрасны были все усилия возвратить бедную женщину к жизни… она умерла. Доктор объявил, что это прилив крови, удар, причиненный, быть может, неумеренной едой… и этими проклятыми вишнями, которых она наелась до обеда… да еще с косточками.

Наконец, все, что он ни делал, чтобы возвратить путешественницу к жизни, не послужило положительно ни к чему… Она умерла, и умерла, не произнеся ни слова, не сказав даже своего имени, ни откуда она.

Можете легко судить, господа, каково было наше положение с женою. Бедная девочка, которая еще не умела говорить, и эта мертвая женщина, которая навеки умолкла. Отправились за местными властями. Пришел мэр вместе с мировым судьею: стали расспрашивать ребенка. Бедняжка не догадывалась даже о случившемся несчастии и продолжала себе играть. Господин мер несколько раз переспрашивал у нее, как ее зовут, а она отвечала: то «Лина», то «Калина» то «Нинина». Из чего господин мэр мог заключить только, что ее зовут или Каролина, или Селина, или Катерина. Стали добиваться у нее, как зовут ее кормилицу, она отвечала только: «мамаша» или «нанаша». Из этого невозможно было почерпнуть никаких сведений для поиска ее родителей. Тогда мэр потребовал, чтобы ему подали узелок, который был при путешественнице, и открыл его: в нем нашли кой-какое платье и белье для нее и для ребенка. На одежде кормилицы было две буквы: В и Д, а на девочке — одна только К. У путешественниц имелся еще старый кожаный портфель и в нем, тщательно завернутые в бумаги, два банковых билета, один в тысячу франков, другой в пятьсот. Моя правда вышла, я говорил, что они были люди не бедные. Но во всем этом не было ни малейшего указания ни на имя кормилицы или девочки, ни на имя родственников этой последней. В портфеле кроме денег была еще одна карта, а именно бубновая дама, на которой написано было следующее: «Будьте в Париже к началу августа, сожгите все мои письма. Я всякий день буду высылать к вам навстречу, в контору дилижансов». Но ни подписи, ни адреса. Наконец, раздев ребенка, для того чтобы внимательно посмотреть, нет ли на ней какой-нибудь заметной родинки… оказалось, что никакой… нашли у нее на шее маленький медальончик, на волосяной цепочке. В этом медальончике, которого мы прежде не заметили, потому что он спрятан был под рубашечкой, за стеклом, тщательно сделан быль вензель из волос. Это было во-первых К, затем А и потом другое А… а под всем этим есть цветок не то какой-то странный знак Г. Мэр уверял, что это по-китайски и что таких знаков не видел никогда в жизни, кроме одного только раза, на какой-то материи, привезенной из Китая.

Впрочем, медальон был заделан наглухо, так что открыть его было невозможно. Это, вероятно, сделано было из предосторожности, для того, чтобы не потерялся вложенный в него вензель.

Покуда господин мэр рассуждал с почетными обывателями, собравшимися для того, чтобы подать каждый свое мнение — и надо отдать и справедливость, все мнения, совершенно несогласные между собою, отчего не выходило ничего, кроме всеобщего спора, — жена толкнула меня локтем, и на ухо шепнула мне:

— Послушай, попка… это она меня называла попкой, ведь тогда еще у нее подагры-то не было!.. Ежели ты хочешь, попка, то мы оставим эту девочку у себя. Своих детей у нас нет, она нам их заменит, а в случае если и свои дети пойдут, ей все-таки в гостинице всегда найдется место.

Мне и самому такая мысль пришла в голову. Кстати, у меня был в это время срочный платеж, и я не знал, как выпутаться из беды… Конечно, я бы и без денег взял к себе ребенка!.. Но те полторы тысячи франков, которые найдены были у кормилицы, выручили меня из большой беды. Принимая в уважение все это, я предложил господину мэру оставить у меня эту девочку, которая так неожиданно осиротела у меня в доме.

Господин мэр посоветовался с остальными членами, и после долгих совещаний пришли к следующему решению:

— Если вы согласны взять на себя все попечения об этом ребенке — образовать и научить ее настолько, насколько можно образовать и научить в нашей стороне, и, главное, если вы обещаетесь всегда хорошо обращаться с ней, то вам представится право располагать ее деньгами по вашему усмотрению… с прибавлением к ним еще восемнадцати франков, найденных в кармане у ее кормилицы. Эти деньги вполне вознаградят вас за все издержки, которые вы сделаете для нее. Но вы должны также обязаться беречь этого ребенка, не выгонять ее, когда она уже вырастет. В случае же, если она сама захочет оставить вас, то вы тоже не вправе будете силою удерживать ее, она должна быть совершенно свободна. Наконец, вы должны навсегда оставить при ней и этот медальон с волосами, и бубновую даму, на которой написано несколько строк. Только это поможет ей когда-нибудь отыскать родных.

Я дал торжественное обещание исполнить все то, чего от меня требовали, и смело могу сказать, господа, что свято исполнил свое обещание. Так как мы, в сущности, все-таки не знали хорошенько имени ребенка, то и прозвали ее Вишенкой в честь ягод, которые она так любит, а также в воспоминание о бедной кормилице. И вот уже пятнадцать лет прошло с тех пор, а никто еще не осведомился в этой стороне ни о ребенке, ни о женщине, умершей в нашем доме.

Вишенка наша получила образование: она умеет читать, писать и даже считает немножко… Голос у нее что твой соловей, что ни услышит, все споет, и что ни увидит — все переймет. Стоит каким-нибудь бродящим музыкантам пропеть или проплясать перед нашими окнами, и на другой же день Вишенка наша и поет, пляшет так же. Одним словом, вы сами видите, что я не обманул вас, что эта девушка здесь живет вовсе не в прислугах. Она здесь почти совершенно свободна… Впрочем, у нее престранный характер: то она весела, прыгает, поет, пляшет целый день, словно подученная, то вдруг сделается грустна, задумчива, молчалива, и все это без всякой очевидной причины… Но, делать нечего, мы к этому уже привыкли и не мешаем ей.

Господин Шатулье, в заключение рассказа своего, отвесил низкий поклон своим слушателям, но трактирщик сказал далеко еще не все. Он, видимо, старался не упоминать ни о красивом личике, ни о грациозной талии Вишенки, тогда как в душе он глубоко ценил то и другое, и чем более росла молодая девушка, тем более усиливалась привязанность к ней господина Шатулье. С тех пор как Вишенке исполнилось шестнадцать лет, привязанность эта начала проявляться во множестве маленьких услуг, знаков внимания, нежных ласк и ласковых слов, которые Вишенка принимала сначала с искренней благодарностью и которыми затем начала сильно тяготиться. Наконец не осталось уже ни малейшего сомнения относительно свойства чувств господина Шатулье, который, не довольствуясь знаками вниманиями и ласками, принялся за вздохи и нежные признания. Молодая девушка, с должным уважением выслушивавшая все, что говорил ей трактирщик, покуда она видела в нем только своего благодетеля, самым бесцеремонным образом прогнала его, когда он вздумал принять на себя роль влюбленного, и объявила, что при новой попытке почтенного Шатулье на донжуановские проделки она все расскажет его жене.

Трактирщик, боявшийся жены как огня, поневоле должен был отказаться от всех своих любовных притязаний, но, оскорбленный равнодушием молодой красавицы, принялся за новую тактику. Он с утра до ночи придирался к Вишенке, бранил ее за все, что бы она ни сделала, и обращался с нею хуже, нежели с последнею из прислуг. Тем не менее, продолжая питать в душе своей все ту же страсть к молодой девушке, он ревновал ее ко всем мужчинам, которые останавливались в гостинице, наотрез запрещал ей прислуживать им. Он старался даже прятать ее, но это ему не удавалось, потому что молодая девушка, не слушаясь его предостережений, беспрестанно вырывалась и выбегала. В силу тех же соображений он запретил ей выходить и при актерах.

Весь драматический кружок с большим вниманием слушал рассказ господина Шатулье. Все, что похоже на роман, естественно, должно нравиться артистам, которых вся жизнь, большею частью, есть один только длинный, беспрерывный роман.

— Из истории этой молодой девушки можно сделать отличную драму! — заметил Дюрозо.

— А развязка-то? Развязку откуда взять? — спросила его Элодия.

— Когда я служил у нотариуса, — вмешался Гранжерал, — так писал водевили на сюжеты гораздо менее интересные, нежели этот…

— Но кто же были ее родные?

— Возможно, какие-нибудь знатные, богатые люди…

— Во-первых, она непременно дитя любви, плод какой-нибудь преступной интриги… То, что написано на этой карте, приказание сжечь все письма, все это ясно указывает на существование какой-то тайны, на опасения…

— А медальон-то, медальон-то этот с волосами…

— Когда-нибудь да найдет она по всему этому своих родных…

— Мне кажется, что они не слишком-то усердно принялись за розыски… Надо было отправить нарочных по всему тракту, от самого Парижа и до той деревни, где жила кормилица.

— Они, верно, так и сделали, но ведь ты слышал, что вместо того, чтобы ехать в общественном дилижансе, эта женщина воспользовалась случаем, чтобы доехать сюда, что, быть может, было ей вовсе не по дороге и что именно и заставило потерять ее следы.

Среди всех этих разнородных толков одна только госпожа Гратанбуль молча сидела, уткнув нос в свою тарелку. Альбертина, которая иногда оказывала величайшее уважение к словам и мнениям своей матери, а иногда, напротив, нимало не стесняясь, гнала ее чуть ли не к черту, вдруг воскликнула:

— Однако же, почтеннейшая госпожа Гратанбуль, что ж ты нам ни слова не говоришь о своем мнении насчет этой молодой девушки? Как ты думаешь, знатного она рода или как мы, грешные?

Но суфлерша, верная раз принятому правилу не произносить ни слова, прежде нежели доесть все, что лежит на тарелке, вместо ответа начинает подмигивать, подмаргивать и протягивает стакан, знаками показывая, чтобы ей налили вина.

Утомленный этой однообразной пантомимной, Анжело обратился к трактирщику:

— Ну-с, почтенный хозяин, теперь потрудитесь прислать к нам вашу Вишенку. После всего того, что вы нам сейчас рассказали, все мы желаем видеть ее.

— А матлот-то как же? — спросил Кюшо. — Я и с ним тоже нетерпеливо желаю познакомиться.

Шатулье, по-видимому, внезапно озарила какая-то светлая мысль.

— Сию минуту, — произнес он, выходя из комнаты, — сию минуту, господа, я буду иметь честь представить вам и Вишенку, и матлот.




VI. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАТЛОТ


— Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, — заметила Элодия, — так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.

— Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…

— Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

— Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

— Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

— Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

— Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

— Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».

— Я согласна с Элодией, — заметила Зинзинета, — пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…

— О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…

— Наполнится? Это еще что за гадость?..

— Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…

— Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.

— Ты употребляешь во зло ее терпение… Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе… Но берегись… Она у тебя тоже в долгу не останется… У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.

— Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли «Свои собственные соперники», я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.

Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.

— Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, — говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.

Появление молодой девушки, о которой было столько толков и которую все ждали с таким нетерпением, произвело в зале всеобщее движение. Мужчины разглядывали ее с удвоенным вниманием, как бы стараясь проверить все то, что насказал об ней один из их товарищей, и на лицах их выражается полнейшее одобрение всему виденному и слышанному. Что касается до женской части труппы, то, хотя они по первому порыву, который, по словам одного из известных дипломатов, всегда бывает правильным, и нашли, что она очень хороша собой, но потом начали искать в ее наружности всевозможные недостатки.

— Да, недурна при большом освещении, лицо это, должно быть, довольно эффектно… Но есть сотни женщин лучше нее, на которых не обращают никакого внимания.

— Главное, контуры лица очень вульгарны.

— Возьмите все черты этого лица порознь, и вы не найдете ни одной правильной.

— Какое мне дело до этого, — воскликнул Анжело, — когда вместе они очаровательны, восхитительны?.. Я не черты лица стараюсь рассмотреть в женщине… Эдак мне пришлось бы влюбиться в правильный, греческий нос. Несмотря на то что подле него был бы безобразный рот и совершенно черные, гнилые зубы?.. Еще раз повторяю вам, что женщина нравится мне по общему выражению всего ее лица, по гармоничности всей ее особы. Неужели же вы воображаете себе, что мы, когда влюбляемся в женщину, то разбираем ее по ниточкам, по черточкам… Эге, да вам бы всем тогда плохо пришлось, ведь вы сами знаете, что совершенства в мире нет.

— Анжело, не смейте говорить дерзостей! Неужели же мы не имеем права выразить свое мнение об этом чуде, о котором вы нам все уши прожужжали.

— Выражайте, выражайте, но будьте уверены в одном только, что все ваши рассуждения относительно хорошенькой женщины не убавят в мужчинах ни удивления к ее красоте, ни желания обладать ею, а, напротив, еще сильнее разожгут и то и другое.

— О, это мы и без тебя знаем. Мы хорошо понимаем, на что способны мужчины!.. Они также ну, я не хочу сказать этого слова, но без сомнения, понимают меня.

— Она очень мила… очень… — заключил Монтезума, — ее хорошо бы заставить протанцевать болеро… или качучу… У нее совершенно испанская головка…

— Вот бы в субретки-то, в мольеровекую комедию, — проговорил вполголоса благородный отец.

— А к нотариусу в контору тоже годится? А, Гранжерал, годится, что ли?

— Надо бы попросить ее спеть что-нибудь, — заметил Дюрозо.

— И не проплясать ли уж ей кстати?.. — насмешливо предложила Зинзинета.

— Им только дай волю, они ей и другое еще занятие найдут! — вскинулась Альбертина. — Господи боже мой! Что только за свиньи эти мужчины! Молодец я, право, что я их так часто надуваю!

— А часто-таки, Альбертина?

— Часто! Часто! Частехонько!..

Предмет всех этих разговоров и споров, казалось, вовсе не замечал, что на нее обращено всеобщее внимание. Правда, что в свою очередь и она с не меньшим любопытством разглядывала актеров, а и особенности актрис. Очевидно, она смотрела на них как на какие-то высшие, избранные создания, которые имели полное право гордиться своим положением и своими заслугами и достоинствами. Дело в том, что Вишенке удалось как-то раз побывать в театре в Немуре, и от этого вечера осталось в ее душе глубокое, неизгладимое впечатление восторга.

Однако глаза молодой девушки, перебегая от одного к другому, чаще и охотнее всего останавливались на красивом лице Анжело. Уж не потому ли, что она заранее знала, что встретится с пристальным взглядом молодого человека, устремленным на нее?.. Это внимание, очевидно, нравилось молодой девушке и льстило ее самолюбию. Притом же первый любовник был очень хорош собою, а женщинам ведь тоже не запрещено ценить это достоинство, так же как ценят его мужчины…

— Не споете ли вы нам что-нибудь? — спросил Анжело у Вишенки.

Молодая девушка присела и, краснея, отвечала:

— Я бы очень охотно спела, но я ничего не знаю, кроме местных народных песен.

— Ну что же, — пожал плечами Монтезума, — чем это не музыка? Во всех этих песнях и есть свой, особый шик, так что иногда под них танцевать захочется.

— Вот интересно послушать-то? — замечает Элодия.

Вишенка запела, в припеве несколько раз повторив, что: «Нету в мире ничего вкуснее баранов!..»

Альбертина не выдержала:

— Кто сочинил эту песню, мясник или кто другой?

Все женщины дружно расхохотались, зато мужчины наперебой говорили Вишенке любезности по поводу ее прелестного голоса, о достоинствах которого она, по-видимому, сама даже не имеет понятия.

Одна только госпожа Гратанбуль не высказала еще своего мнения по поводу молодой девушки. Она удовольствовалась тем, что повернула голову по направлению к ней, но вслед за тем снова перенесла взгляд на матлот и сделала знак Кюшо. Тот сразу понял, в чем дело, и, придвигая блюдо, торжественно провозгласил:

— Матлот, господа, матлот, пожалуйте… Во-первых вам, достоуважаемая госпожа Гратанбуль… запах славный… и главное, аппетитный… Ах, черт возьми, раки!.. Да это гораздо лучше, нежели я воображал себе… Кому бы мне положить… Они все загляделись на эту девочку и не только ничего не видят и не слышат, но, прости им бог, даже, кажется, и есть-то, и то не хотят…

— Ну, вовсе не загляделись, просто глядим, — возразила Элодия, — передай-ка мне матлота, любезный друг…

— Нет, что до меня касается, то я именно загляделся, залюбовался, — говорит Анжело, нарочно стараясь злить своих товарок по искусству.

— Стало быть, ты и матлота не хочешь?

— Почему же не съесть… из этих великолепных рук, это, должно быть, великолепное кушанье.

— Ну а ты, Монтезума. Ты в каком положении…

— В каком бы там ни был, а рыбы ты мне все-таки положи… рыба все-таки лучше всего остального…

— Вот, кажется, рыба… нет… ах, вот!.. Опять не то!.. Что за странность! Никак не найду рыбы!..

— Послушай, однако, Кюшо, что это мне ты положил одних только хлебных корок…

— А мне одних грибов…

— А мне одного луку…

— Неужели?.. Ну, что же мне с этим делать?.. Что мне на ложку попадается, то я вам и даю… В этом матлоте страсть сколько навалено корок, грибов и луку. Однако же мне очень хотелось бы приберечь себе хоть один хвостик от рыбы, ведь это блюдо я сам и заказывал, потому именно, что я до смерти люблю его.

— Да ты себе не только хвостик, а всю рыбу, кажется, оставил, потому что мне не дал положительно ни кусочка…

— Ни мне тоже.

— Ни мне…

— Нет, быть не может!.. Как, у вас вовсе нет рыбы?..

— Мне попался один рак, только и всего.

— А мне какая-то красненькая рыбка, препротивная… Я уверен, что она долго и мирно проживала в какой-нибудь стеклянной банке.

— Послушай, Кюшо, если ты налима не даешь никому, всего себе оставил, так ты бы хоть карпа мне дал…

— Да и того нет… Сколько я ни ищу, кроме самой мелкой рыбы нет решительно ничего!..

— Это что ж нам такое приготовили, интересно было бы знать!..

Раздавая кушанье всем по тарелкам, Кюшо отложил в сторону несколько кусочков, похожих на кусочки налима, которые и приберегал, по причине их особой редкости в этот день, и которыми поделился с одною только госпожою Гратанбуль. Но вдруг мать Альбертины, до сих пор хранившая самое упорное молчание, прервала его, чтобы пронзительно вскрикнуть.

— Ну, этого еще недоставало! Теперь мамаша давиться начинает? — сказала Альбертина. — Что, ты, верно, костью подавилась, да?..

— Да, как бы не кость! Хороша кость! — произносит наконец суфлер женского рода голосом, в котором гнев и нетерпение смешиваются с негодованием. — Да это они мне птичье горло положили вместо налима. Да, настоящее птичье горло!.. Это или курица, или индейка!..

— Ну, что за вздор, быть этого не может!.. Подождите-ка, дайте мне отведать, вот у меня тут тоже есть кусочки…

И Кюшо, храбро принявшись за один из лежавших перед ним кусков, вскоре вскрикивает не хуже госпожи Гратанбуль:

— Верно, верно. Это настоящее птичье горло… Госпожа Гратанбуль нимало не ошиблась. Нет, ото уж из рук вон!.. Как подать нам рыбное блюдо на птицы!.. Каково вам это покажется!..

— Ни карпа, ни налима.

— Никому ни кусочка.

— Какие-то красненькие рыбки и раки, вот вам и все…

— Да это преуморительно!.. Я нахожу эту выдумку прелестной!

— А я вовсе нет!.. Это просто низость! После итого черт знает что мы теперь едим!

— Не знаете хоть вы, моя красавица, отчего это у нас на столе очутилось рыбное блюдо, сделанное из птицы и непонятно чего?

Давно уже Вишенку разбирал смех, но когда Кюшо обратился к ней с этим оригинальным вопросом, то она не выдержала окончательно и расхохоталась как безумная.

— Да я-то почем знаю, господа, — отвечала она, — я тут ровно ни при чем!

— Ведь мы же вас не упрекаем, — замечает ей на это Анжело, — мой товарищ просто спросил, не знаете ли вы, в чем тут дело.

— Да, — вмешался Дюрозо, — просто с целью узнать, не обычай ли уж здесь такой, чтобы рыбные блюда готовить с птицей!

— Нет, сударь, этого я не думаю… Но что же делать, когда рыбы нет, а гости непременно требуют…

— Да, конечно, тогда приходится хозяину самому приготовлять уж, кстати, и рыбу. Послушайте, однако, господа, будемте справедливы, ведь чем же мы-то сами лучше делаем, когда исполняем целые оперы без музыки, представляем осады и сражения, не имея под рукою ни одного солдата, являемся в роли диких в пастушеских костюмах или выпускаем на сцену Амура в образе достоуважаемого Пуссемара. В сущности, я прихожу к тому убеждению, что господин Шатулье просто умный, находчивый человек, и поднимаю тост за здоровье его рыбного соуса с птицей!

Речь Анжело мгновенно превращает в веселость возбудившуюся было всеобщую досаду. Все, за исключением одной только госпожи Гратанбуль, решили, что лучше всего посмеяться над выдумкой Шатулье. Гранжерал принялся уверять, что он не такие еще штуки проделывал в нотариальной конторе, а Дюрозо пресерьезно предлагал простить трактирщика и выразить ему всеобщее одобрение по поводу сервированного им блюда.

Предложение это было единодушно принято. Послали за Франсуа, которому приказали позвать хозяина, а Вишенка, присутствовавшая при всей этой сцене и видевшая, что все окончилось одной шуткою, возымела с этой минуты еще большее благоговейное уважение к этой профессии, члены которой видят все в розовом цвете.




VII. ВЕСЕЛОЕ ПОСЛЕОБЕДЕННОЕ ВРЕМЯ


Господин Шатулье вошел робко, держа шапку в руках и с лицом человека, ожидающего себе непременных неприятностей. Он поочередно окинул взглядом всех членов собравшегося общества и с удивлением обнаружил только веселые или насмешливые лица.

— Вы изволили звать меня, господа, — смиренно и покорно проговорил он.

— Милости просим, хозяин, милости просим, примите искреннее поздравление наше.

— Ну уж, надо вам честь отдать, вы повар доселе невиданный и неслыханный!

— Вы далеко оставили за собою всех своих предшественников!..

— Всевозможные Роберы, Ватели и прочие кулинарные знаменитости перед вами, положительно, ничего не значат!..

— А уж в особенности Ватель… Вот дурак-то был, не тем будь помянут!.. Уж вы бы не пришли в отчаяние и не застрелились, как он, не правда ли, господин Шатулье?

— Извините, господа, но я должен сознаться вам, что мне совершенно неизвестна история этого господина Вателя!..

— Вы не знаете его истории?.. Это вот, видите ли, был королевский повар, придворный метрдотель. Однажды за званым обедом, который давал Людовик XIV, Ватель, видя, что ожидаемая им провизия опоздала, и не в силах будучи перенести бесчестия дурно сервированного обеда, в припадке отчаяния заколол себя шпагой. Что же до вас касается, господин Шатулье, то вместо того, чтобы приходить в отчаяние, вы сказали бы себе: «А, рыба опоздала!.. Ступайте на птичий двор! Там есть налимы, карпы и всевозможная рыба, переодетая в индейки, кур и цыплят».

— Вы истинный гений, истинный талант, вероятно, вы изобретатель знаменитого блюда «жандармские панталоны под острым соусом»; может быть, и еще кто-либо воспользовался этой идеей, но она должна была родиться в вашей голове.

Удивленный трактирщик не знал, что отвечать на эти слова: смеяться или обидеться, но так как вокруг него все громко хохотали, то и он сообразил последовать всеобщему примеру и, кланяясь, бормотал:

— Я очень рад, что вы все довольны, вы знаете, что я всегда стараюсь угодить…

— Еще бы, но мы действительно довольны, особенно хорош матлот, мы еще ничего подобного не едали, не правда ли?

— Конечно, таких даже нет у Вефура и у братьев Провенсо. Чтоб попробовать такого кушанья, нужно зайти в гостиницу «Безрогий олень», вам это кушанье доставляет честь, господин Шатулье, мы будем говорить о нем во всех городах, где любят хорошо покушать. Наверно, это привлечет к вам много новых посетителей.

— Но, господа… Мне, право, совестно…

— Я предлагаю тост за здоровье господина Шатулье!

— Непременно.

— Выпьем в честь матлота, приготовленного без рыбы, потому что здесь рыба была бы лишней, уничтожьте также раки — это роскошь, в крайности и грибы может заменить картофель.

— Господа, ведь не простое же вино мы будем пить за здоровье нашего хозяина?

— Господа, ведь мы при деньгах, нельзя ли шампанского?..

— Да-да, шампанского!

— Ты говоришь как Конта, — сказала госпожа Гратанбуль, у которой развязался язык с тех мор, как она кончила кушать.

Один только благородный отец проворчал:

— Шампанского… к чему шампанского?.. У нас есть деньги — это правда, но вопрос, долго ли еще они будут. Иногда имеешь дело с такой неблагодарной публикой…

— Оставь же нас в покое, Гранжерал, ты будешь Тартюфом, и золотой дождь польется на нас. Итак, господин Шатулье, есть ли у вас шампанское? Только дайте настоящего, мы уже достаточно испробовали ваши произведения и не сомневаемся в вашей способности делать отличные вина, но хорошенького понемножку.

— Господа, у меня настоящее шампанское Си-льери.

— С уговором, мы сначала попробуем, если нехорошо, вы его унесете.

— С удовольствием, господа, я бегу, сейчас все будет готово… Вишенка, иди со мной в погреб.

— Нет, нет, возьмите с собой Франсуа и оставьте с нами эту хорошенькую девочку, вы это должны для нас сделать, господин Шатулье.

Трактирщик, весьма довольный, что отделался шутками, поспешил за шампанским и подал его с особенно самоуверенным видом. Это была действительно единственная вещь, к которой он не приложил своего искусства подделывать, потом накрыл стол, расставив сыр, фрукты, варенье, пирожные, приготовленные им самим и уже потому невкусное.

Шампанское, одобренное Кюшо и госпожой Гратанбуль, выпилось быстро, опорожненная бутылка заменилась другой, все становятся веселее: Элодия поет из оперы, Зинзинета из водевиля, Альбертина — веселую песенку, госпожа Рамбур напевает несколько чувствительный романс, Пуссемар ей вторит, меж тем как госпожа Гратанбуль бьет такт ножом по стакану. Гранжерал декламирует из Мольера, Дюрозо рассказывает что-то, Кюшо пьет и не слушает его. Анжело любезничает с Вишенкой, берет ее за руку, угощает шампанским, от которого она отказывается. Монтезума встает со своего места и прохаживается вокруг стола, декламируя с жестами сцену из «Дезертира», причем подпрыгивает, как в балете, напевая: «Смерть — пустяки, а все же надо умирать, а чему быть, того никак не миновать». Тут он делает полуоборот на месте и слегка опрокидывается, чтоб изобразить какого-то убитого, и поет: «Всякий шаг и всякий час не ближе ль к смерти ставит нас».

Пропевши этот куплет, он находит нужным оделить глиссад, а затем прибавляет: «Но переносить коварство такое жестокое, такое смелое». Чтоб придать больше силы этому изречению, актер топнул йогой, отскочил назад, будто встретил привидение… словом, Монтезума зараз переиграл все свои роли. На это он получал в провинциальных театрах громкие аплодисменты, меж тем как простая декламация не в состоянии вызвать их. Впрочем, иногда его и освистывали, но тогда он уверял, что пьеса надоела зрителям.

— А превосходно это шампанское! — воскликнула Альбертина, ударяя по стакану, чтоб вспенить пино. — Знаешь, мама, оно мне напоминает то, которое мне присылал князь Чемизаков… пожили мы тогда… чудная была жизнь…

— А помнишь графа Клопотенского? Тогда у нас была карета… вот когда я вдоволь каталась… Мы обедали три раза в день в гостинице…

— Вы обедали три раза в день! — вскрикнул Кюшо в изумлении. — Это своего рода способность.

— Мама вам говорит, что мы завтракали, обедали и ужинали в ресторане, выходит, что мы три раза в день ели, что равняется трем обедам. Счастливое было время!

— Так у тебя была карета, Альбертина?

— Что же тут удивительного, надеюсь, это было не в первый и последний раз. Но когда буду иметь свою собственную карету, то уже не позволю госпоже Гратанбуль выделывать по-старому штуки….

— Что ты говоришь, что же особенное выделывала я в твоих экипажах?

— Боже мой, маменька, вы сами знаете что, я возила вас потому только, что вы уж очень любили ездить в карете, но как только я где-нибудь выходила и вы оставались одна, вы тотчас же начинали играть с кучером в карты.

— Я тут не нахожу ничего дурного, но это не нравилось князю, вы не поверите, как это повредило мне в его мнении.

— Полно болтать-то, велика фигура, твой князь, вспомни, как его возили каждый вечер от нас полумертвым от пьянства, прислужники из ресторана тащили его в карету.

— Да разве дурно напиваться, почти все знатные иностранцы, которых я знаю, позволяют себе это развлечение. Английские лорды также не лишают себя…

— И, наконец, — возразил Дюрозо, — госпоже Гратанбуль вовсе ни к чему осуждать пьянство.

— Что он говорит?

— Учите вашу «Свадьбу Фигаро»!

— А вы старайтесь мне подсказывать, вместо того чтоб спать в вашей норе, как это с вами часто случается.

— Я сплю только тогда, когда ты играешь, мой милый, я не виновата, что ты производишь на меня такое действие.

— Госпожа Гратанбуль, я вам не отвечаю, я слишком уважаю ваш парик.

— Я полагаю, мой парик много лучше твоих полос, которые очень похожи на кустарники.

— Ну, полно, не сердись, мама, — вмешалась Альбертина, — и не трогай волос Дюрозо, а то сама попадешься…

— А зачем же ты мне говоришь глупости насчет твоих экипажей… как будто я не умею себя держать.

— Я вам не говорю глупостей… но я повторяю, что мое расположение к вам и желание вам делать приятное не раз причиняли мне много вреда. Например, в тот день, когда я получила приглашение на завтрак к богатому оружейнику в Марселе… к человеку, которого все называют миллионером… из жадности вы потребовали, чтоб я везла с собой вас, и я имела глупость на это согласиться.

— Ну, если этот господин и миллионер, так что же из этого, что значит миллионеру накормить лишнего человека за своим завтраком. Мне рассказывали, что там едят разные редкие вещи и пьют ливанское вино. Я и подумала вот как вкусно, вот деликатес — турецкое вино, ну как не поехать.

— Вы ошибались, госпожа Гратанбуль, Ливанская гора не в Турции, а в Палестине, в Ливане находятся Кальвер, Фавор, гора Кармель.

— Не знаю, было ли это вино с горы Карамель, но оно было только совсем не сладкое, оно горчило, но все-таки я очень довольна, что его пила.

— Ах, мамаша, ваше обжорство наделало мне много бед, этот миллионер позвал меня одну, а я ему привезла гостей.

— Довольно, довольно…

— Это, верно, его рассердило, с тех пор о нем ни слуху ни духу нет.

— Но ты не досказала, дело в том, что с нами была собачка, без умолка лаявшая, ты сама захотела взять ее с собой. Очень может быть, что господин этот не любит собак и за это на тебя рассердился.

— Это мило, — вскричала Зинзинета, — о, бедный ружейник! Воображаю, какой для него был приятный сюрприз!

— Какая жалость, что тут нет рояля, я сегодня могу петь. Пуссемар, моя крошечка, возьми свою скрипку.

Да, да он нам сыграет вальс!

— Я не знаю никакого вальса.

— Нет, ты играешь вальс из «Газели».

Пуссемар отправился за своим инструментом.

Все дружно и шумно встали из-за стола. Благородный отец принялся декламировать роль Мизантропа, останавливаясь время от времени перед некоторыми стульями, к которым он обращал свою речь.

Монтезума оставил «Дезертира» для говорящих картин, сообщив, что намерен танцевать Леандра, Дюрозо и Зинзинета запели дуэт Пикоро и Диего. Элодия залилась:

— Сжальтесь! Боги, сжальтесь над ней!

Альбертина, засучив рукава до самых плеч, поспешила к зеркалу и начала делать па из тарантеллы, подняв руки кверху, улыбаясь и посылая себе поцелуи.

Наконец госпожа Рамбур, всегда нежная после обеда, зажала Франсуа в угол комнаты с криком:

— Братец… А! Маленький братец… видишь ли ты этого черного, который к нам подходит, ах, как я его боюсь!

Франсуа, не подозревая, что с ним играют сцену из «Поля и Виржинии», тупо уставился на нее:

— Я не вижу вашего маленького брата и не вижу ничего черного, что бы к нам приближалось.

Но госпожа Рамбур продолжает почти детским голосом:

— Друг мой, в каком он положении, его ноги в крови… Не бойся, добрый черный!.. Ты очень страдаешь.

— Я! — вскричал Франсуа. — Я никогда не был болен во всю жизнь мою, у меня только болел коренной зуб, и тот кузнец мне выдернул толстыми щипцами.

Госпожа Рамбур зажала ему рот рукой и запела:

— Утомленный странствием долгим, взойдя на вершину скал, он утолит свой голод…

— Да я вовсе не голоден! — попытался вырваться Франсуа. — Я съел много крутых яиц перед вашим ужином!

Госпожа Рамбур снова зажала ему рот, хотя это ему весьма не по вкусу, и продолжила:

— О, добрый черный, сегодня я понимаю, что самый счастливый из смертных тот, который может оказать услугу своему ближнему. Ты хочешь пить?

— Нет, сударыня, я не хочу.

— Я видела неподалеку ручей, подожди меня.

И госпожа Рамбур побежала на другой конец зала, кривляясь, как обезьяна; подойдя к столу, она налила в пригоршню вино и, подскакивая, поспешила обратно к Франсуа, который смотрел на нее с изумлением, затем начала вливать ему напиток в рот, несмотря на его сопротивление.

В то время, когда эта сцена происходила в углу зала, господин Гранжерал остановился перед трактирщиком, сжимавшим бутылку коньяка, и начал ему декламировать громко и строго:

— Подобный поступок не извиняется, вы должны были бы умереть со стыда. Совершивший этот поступок навсегда посрамлен, вы человека осыпаете самым нежным вниманием, ласками, поцелуями, а когда я вас спрашиваю потом, кто он такой, вы едва можете назвать мне его имя.

— О каком человеке говорите вы? — вскричал трактирщик, совсем ошеломленный. — Если только я его знаю, я вам назову его имя. Я никого не ласкал, за коньяк ручаюсь, что он настоящий, самый лучший!

Гранжерал, вытерев пот с лица, крепко пожал Шатулье руку и продолжил:

— Поступок этот более бесчестен. Снизойти до того, чтоб предать свою душу, и если бы со мной случилось то же, то я повесился бы от раскаяния и стыда?

— Чтоб я повесился, сударь! — вскричал в ужасе трактирщик, делая усилия, чтоб освободить руку, которую все еще держал Гранжерал. — Нет, сударь, я не пойду вешаться. Вот мило… Нет, сударь я ничего не сделал такого, за что бы следовало меня повесить, слышите ли, ничего? У меня просили коньяку, я его принес, а вы говорите, что меня надо за это повесить. А если вы на меня злы, то это еще не резон наговорить мне кучу глупостей!

— Как, из Мольера глупости! — вскричал Гранжерал, выпуская в негодовании руку Шатулье. — Какой вы варвар, настоящий вандал, посмотрим, каков ваш коньяк…

— Вы меня очень конфузите, сударь!..

— Я играл вам сцену из «Мизантропа»… впрочем, ваш испуг доказывает мне, что я хорошо исполнил свою роль, хорошо изобразил человека озлобленного светом. Это мне льстит, это похвала моему таланту. Благодарю вас, тысячу раз благодарю.

— Не за что, сударь, но в другой раз, прошу вас, предупредите меня, когда вы сцену захотите сыграть… Не наводите на меня такого страха.

Кюшо и госпожа Гратанбуль оставались равнодушным зрителями того, что вокруг них происходило. Муж Элодии делал жженку, мать Альбертины пила то вино, то ликер, а иногда смешивала то и другое вместе.




VIII. ОБОЛЬЩЕНИЕ


Во время всеобщего движения и шума Анжело взял руку Вишенки и произнес самым нежный голосом, на какой только был способен:

— Посидите же минутку со мной.

Девушка, не долго церемонясь, с удовольствием уселась около красивого молодого человека, улыбаясь, взглядывала на него, потом опускала глаза и снова поднимала их.

Анжело взял руку Вишенки и слегка сжал ее:

— Как вы очаровательны, милая Вишенка, я еще так мало знаю вас, а уже влюблен, влюблен как безумный!

— О, господин Анжело, вы шутите! Разве можно влюбиться так вдруг… и потом в бедную девушку, меня нельзя любить, не смейтесь же надо мной, нехорошо насмехаться.

— Смеяться над вами, Вишенка, как можете вы заподозрить меня в этом! Нельзя вас любить, говорите вы? Вас можно любить много, даже слишком много. Вы так прелестны, у вас такие очаровательные глаза, в них какое-то чарующее выражение. Что же это вы их опускаете теперь, это верно, чтобы наказать меня за мое обожание.

Вишенка покраснела от удовольствия, она еще не привыкла слышать такие любезности, потому что господин Шатулье всегда старался удалить ее, когда появлялись в гостинице молодые путешественники, потому очень понятно, что сильное, трепетное волнение охватило ее сердце, когда она слушала речи Анжело. Наконец молодой человек, привыкший в театре к любовным декламациям, умел придать своему голосу вкрадчивое и нужное выражение, он имел все, что только может затронуть сердце женщины, тем более такой неопытной, да, впрочем, и опытность не всегда предохраняет от соблазна.

— Вишенка, можете ли вы меня немного полюбить? — Анжело заглянул ей в глаза.

— А если я вас и полюблю, к чему это поведет?

— Во-первых, моя милочка, когда любят, то не допускают подобных размышлений, непреодолимое чувство влечет к любимому существу. Вот, например, как меня влекло к вам, лишь только я вас увидел, не думайте же, чтобы любить, чтоб обожать, нужно знать друг друга месяцы, недели… это заблуждение, моя милая, влюбляются тотчас же, говорят это, доказывают, а знакомятся после.

— Как вы на все это легко смотрите!

— А что, вы уже любили… или предпочитали кого-нибудь?

— О! Нет, никогда… но вам, может быть, покажется странным слышать это от такой простой девушки, но всех этих мужиков, мастеровых, извозчиков я терпеть не могу, хотя они и стараются иногда заигрывать со мной. Я с ними не так, как с вами, обращалась.

— Так, значит, я вам больше их нравлюсь.

— Да, вы не то что они. Вы актер, вы так много выше их, вы… да я не знаю, право, как выразиться… Надо иметь много таланта, чтоб играть в театре, чтоб так хорошо петь и говорить.

— Не всегда нужно иметь большой талант, Вишенка, у некоторых его совсем нет.

— Зачем же они играют в таком случае?

— Одни из самолюбия, другие из любви к искусству.

— Скажите, пожалуйста, всегда ли вы между собой так веселы и так любезны, как, например, сегодня?

— Всегда, у нас нет печалей, мы не думаем о будущем. Сегодня нас освищут, мы завтра ждем аплодисментов, иногда смеемся друг над другом, а все ж друг другу помогаем, обходимся, когда нет денег, а когда имеем, то делимся еще с теми, которые беднее нас. Веселимся, пьем ли воду иль шампанское. Вот, как нам живется, милая Вишенка.

— Да, это хорошая жизнь.

— Если вам она нравится, то кто же вам мешает сделаться актрисой?

— Что вы говорите… мне сделаться актрисой…

— Вы умеете читать, и совершенно достаточно. Лишь бы вы сумели прочесть вашу роль, иные актрисы едва по складам читают… Их друзья или товарищи прочитывают им их роли, что очень неудобно во время репетиции, затем, кто же сказал вам, что у вас нет таланта, может быть вы и очень способны. Есть так много скрытых талантов, таких, которые не умеют показать себя, пробить себе дорогу. Недаром сказал один философ, что есть много людей, которые живут и умирают, не разработав своих дарований.

— Что же это значит?

— Вот что это значит: многие вследствие недостатка смелости или по каким-либо другим причинам проводят жизнь свою без всякой пользы, прозябая в глуши отдаленных селений, между тем как они, быть может, были призваны к высоким целям, должны бы были выдвинуться вперед, блистать… заставить говорить о себе. Знаете ли, Вишенка, я знаю вашу историю, нам все рассказал трактирщик. Из этого следует, что вы можете совершенно самостоятельно распоряжаться собой, вы можете свободно оставить эту гостиницу, когда вам вздумается, и господин Шатулье и его жена не могут воспрепятствовать вашему отъезду.

— Я это очень хорошо знаю.

— Хотите узнать ваших родителей по медальону, находящемуся у вас? Вам легче будет сделать это в большом городе, нежели здесь. Случайность может навести на след тайны. Оставаясь в этой гостинице, вы ничего не узнаете, вас не ищут, вы сами должны искать.

— Сделавшись актрисой, вы думаете, мне легче будет отыскать родителей?

— Да, если бы так случилось.

— Но все-таки у меня нет таланта, я не сумею исполнить ни одной роли, мне духу не хватит явиться на сцену.

— Подумайте, ведь я буду вашим наставником.

— Вам надоест заниматься мною в особенности, если у меня не окажется способностей, вы раскаетесь, что меня увезли.

— Этого никогда не будет, потому что я вас люблю, Вишенка, потому что готов буду прожить с вами целый век!

— В самом деле… но нет… у вас не то на уме, вы, может быть, забыли, что вы со мной… вы, может быть, думаете, что вы на сцене.

— Но чем же я могу доказать вам свою любовь, какая вы неверующая!

— Я не привыкла к таким речам… и вы, вы… полюбили служанку из гостиницы?

— Девушку — молодую, прелестную, очаровательную, щедро одаренную природой. Да я-то что? Может быть, я ниже вас! Вы не знаете, кто ваши родители, быть может, они и знатного происхожденья, я же сын честного шонского купца, мне дали образование, рассчитывали выучить на адвоката, но для театра, пожертвовал всем: ни гнев отца, ни просьбы друзей и родственников не удержали меня от страстного желанья появиться на театральных подмостках. Меня манило узнать эту жизнь, полную приключений, где богатство сменяется бедностью, свистки рукоплесканьями, самолюбие вечно возбуждено… Мне хотелось проникнуть за эти кулисы, где подчас разыгрываются сцены более смешные и оригинальные, чем те, которые видит публика. Мне нравилось являться в костюмах трубадура, маркиза, рыцаря, вельможи, сегодня быть поляком, завтра испанцем и тому подобное. Я сделал все, чего хотел, и не раскаиваюсь, одним словом я счастлив. Я чувствую бездну новых ощущений, при разыгрывании каждой новой роли я испытываю то страх, ужас, то надежду и представляю себе театр полем битвы, на котором нужно много самообладания и храбрости, чтоб выйти победителем. Вот это жизнь, Вишенка. Я предпочитаю эту жизнь, полную волненья и страстей, той тихой однообразной жизни, которая предназначалась мне отцом.

С большим вниманием слушала Вишенка речь молодого актера, и видно было, что слова его далеко проникли в ее душу. Во время всего разговора Анжело держал в своей руке руку молодой девушки и время от времени сильно пожимал ее.

Видя действие, которое слова его произвели на молодую девушку, он продолжал:

— Смотрите же, какая разница между мной и вами и насколько легче и свободнее представляется вам это новое поприще. Чтобы сделаться актрисой, вам не надо ссориться с вашей семьей, подвергнуться ненависти отца. Думаю, что вам не очень грустно будет расстаться с ролью трактирной служанки и с хозяином вашим господином Шатулье.

— Вы правы, я не буду жалеть о господине Шатулье, напротив, я буду очень довольна, в последнее время он мне очень надоел… Вздумал ухаживать за мной, ходить за мной по пятам, пытался даже поцеловать меня и ругается, когда я разговариваю с молодыми людьми. Посмотрите, какие у него глаза, он сердится, что я с вами говорю, если бы его не удерживал один из ваших, то, наверное, господин Шатулье подошел ко мне и приказал бы мне выйти отсюда.

— Как, Шатулье ухаживает за вами? И такой цветок может достаться такой обезьяне!

— Нет, поверьте, ему ничего бы не удалось, госпожа Шатулье, правда, не зла, но ревнива, особенно с тех пор как заболела подагрой. Я думаю, она весьма довольна будет, когда я оставлю гостиницу.

— Так вы согласны… вы пойдете с нами, вы не отвергаете моей любви.

— Нет, господин Анжело, я не сказала этого:

— Вишенка, я буду любить тебя, буду лелеять.

— Вы уже на ты со мной, перестаньте, а то мне смешно.

— Позволь прийти в твою комнату… к тебе… на одну минуту.

— Вы придете в мою комнату — ни за что. Да к тому же…

Разговор на этом месте был прерван всеобщим движеньем, которое произошло в зале. Пуссемар пошел со своей скрипкой и заиграл вальс.

Альбертина и Зинзинета отодвинули в угол стол, одна подцепила Дюрозо, другая — Монтезума, и обе пары пустились танцевать.

Господин Шатулье, воспользовавшись этой суматохой, подбежал к Вишенке и сердито произнес:

— Жена моя уже целый час звонит, идите к ней, лучше будет, нежели болтать в углу.

Анжело обвил рукой талию девушки, удерживая ее.

— Госпожа Шатулье может звонить сколько душе угодно, мой любезный хозяин, я ангажировал на вальс Вишенку и не отпущу ее.

— Вишенка не умеет танцевать.

— Я стану учить ее и ручаюсь за успех.

— Но, милостивый государь, вы не смеете распоряжаться моей прислугой, я не позволю этого.

— Извините, господин Шатулье, эта прелестная девушка не ваша прислуга, она свободна и может уйти от вас, когда вздумает, препятствовать ей вы не можете, вы забыли, что нам известна ее история.

Господин Шатулье от злости побагровел, но прежде, чем он успел ответить, молодой человек увлек Вишенку в вихрь вальса. И после четырех туров она уже отлично танцевала.

Трактирщик, не в силах наблюдать за ними, надвинул колпак на глаза.

— Знай я это, уж угостил бы их матлотом, — пробормотал он.

В довершение всего господин Шатулье вдруг почувствовал, что кто-то схватил его и увлек на середину комнаты.

Это оказалась госпожа Гратанбуль. Под хмельком вздумалось ей потанцевать, но так как ей не удалось вытащить из-за стола Кюшо и Гранжерала, то она накинулась на Шатулье. Неосторожно схватив его за голову, она совсем надвинула ему на нос колпак, так что партнер ничего не мог видеть. При этом она так крепко держала его за руки, что он поневоле должен был вертеться как ей хотелось.

Танцующие пары не раз толкали друг друга, но это не мешало им весело кружиться. Наконец слепой кавалер госпожи Гратанбуль завопил о пощаде:

— Довольно, довольно, я ничего не вижу!

Но госпожа Гратанбуль заметила, что это очень мило и напоминает ей танец Психеи и Амура, который она танцевала сорок лет тому назад.

Вдруг раздались крики из отдаленного темного угла зала: госпожа Рамбур продолжая играть с Франсуа сцену из Поля и Виржини, пожелала представить то место, где дети, напуганные бурей, прячутся под платьем Виржини. Подражая этому, госпожа Рамбур, подняв свои юбки, набросила их на голову Франсуа.

Франсуа, однако, отказался прятаться, а постарался на четвереньках выкарабкаться из-под платья госпожи Рамбур, она же в свою очередь, не желая его выпустить, уселась к нему на спину и, по-видимому, собиралась таким образом прокатиться по залу. Общество сжалилось над бедным трактирным слугою. Монтезума, подбежав к госпоже Рамбур, не без труда освободил бедного мальчика. Шатулье между тем, вырвавшись из рук госпожи Гратанбуль, стащил с себя колпак и швырнул его прямо на скрипку Пуссемара. Музыка умолкла. Франсуа, освобожденный наконец из душного помещенья, которое отвела ему госпожа Рамбур, бросился сломя голову из зала, опасаясь погони «прелестной Виржини».

Наконец актеры решили, что пора подумать об отдыхе. Шатулье приказал Вишенке указывать комнаты дамам, а сам отправился провожать мужчин. Красавица удалилась, перекинувшись взглядом с Анжело. И через несколько минут глубокая тишина сменила шум музыки, веселый смех актеров и крики Франсуа.




IX. ХОРОШЕЕ И ДУРНОЕ


Уже пробило одиннадцать часов, когда Вишенка подошла к своей комнате, держа в одной руке корзинку, а в другой зажженную свечку. Она поставила подсвечник на пол, вынула ключ из кармана, отперла дверь и тихонько вошла в свою каморку.

Сабреташ крепко спал, спал, как человек беззаботный, у которого нет горестей, но сильно утомленный. Вишенка, однако, решила, что он будет доволен, если его разбудить поужинать. После ужина Сабреташ может вдоволь выспаться. Она подошла к кровати и начала его будить, приговаривая:

— Сабреташ, проснитесь, я принесла вам поужинать.

Солдат вскочил с испуганным криком:

— Что, что случилось, показался неприятель?

— Нет, нет, господин Сабреташ, неприятеля нет… Вы не в Африке…

Сабреташ осмотрелся:

— Ах, простите, мое милое дитя, это ваша комната, вы мне дали приют, да я теперь все припоминаю. Дело в том, что я как лег на вашу мягкую постель, так и заснул и выспался отлично.

— Вы не взыскательны!

— Мне снилось, что я еще в Африке, сражаюсь с целым отрядом арабов, в каком-то узком проходе, один, далеко, без всякой помощи. А ведь я был в такой переделке, видите ли, и удалось выбраться… Который час?

— Одиннадцать пробило.

— Значит, я спал три часа?

— Теперь поужинайте, — говоря это, Вишенка вынула из корзинки бутылку вина, хлеб, мясо, сыр и две большие груши.

— Как, все это для меня? — удивился отставной воин, смотря, как Вишенка накрывала на стол.

— Да, для вас, тут лишнего ничего нет, но насытиться можно.

— Да ведь это генеральский ужин, настоящий пир горой, и признаться, я весьма не прочь поужинать. Говорят, что сон изгоняете голод, но я все-таки с аппетитом поем.

— Ну, так садитесь за стол, я посижу с вами, если вам это не будет неприятно.

— Неприятно! Мне кажется, что ваше присутствие не может быть никому неприятным, что меня касается, то я очень счастлив… Ну, черт возьми, за что же вы так добры ко мне?

— Услужить другому всегда так приятно, когда можешь.

— Это, положим, так, но большая часть людей, оказывая услуги, ворчат или, что чаще случается, не оказывают их вовсе. Вы тоже со мной поужинаете?

— Нет, я уже ужинала, я не хочу, но я все-таки посижу с вами.

— И вы увидите молодца, который так же хорошо ведет себя за столом, как и перед неприятельской пушкой.

Сабреташ с большим аппетитом набросился на еду. Вишенка села напротив него. Если бы кто вздумал рассмотреть внимательно лицо молодой девушки, то заметил бы в нем отсутствие той беззаботной, спокойной веселости, которой дышало оно еще так недавно. Можно было легко отгадать, что она была сильно занята чем-то, что сердце ее наполнилось новым чувством.

— Прекрасно, да и к тому же вино, ничего не забыто, настоящий пир, за ваше здоровье, милое дитя!

— Благодарю вас, господин Сабреташ.

— Ваше здоровье, моя крошка, я не знаю вашего имени.

— Зовут меня Вишенкой.

— Вишенка, необыкновенное имя, я его буду помнить.

— Да и ваше имя тоже никогда не встречается.

— Сабреташ моя фамилия.

— Но у меня нет фамилии, нет и родителей.

— Неужели это правда, милая девушка, как же вы лишились родителей? Простите мое любопытство, я спрашиваю это из участия к вам, но если вам неприятно, то перемените разговор.

— Вы меня ничем не обидели, господин Сабреташ, моя история не тайна. Сегодня господин Шатулье рассказал ее всем актерам, и вам, конечно, я могу ее сообщить, если вас это интересует.

— Извините, моя крошечка, за мое участье к вам, ну расскажите же, можно и есть, и слушать одновременно, начинайте.

И Вишенка коротко рассказала Сабреташу историю своей жизни, уже известную читателю. По окончанию рассказа она показала солдату медальон, висевший у нее на шее под платком.

Сабреташ с большим вниманием рассмотрел медальон, бормоча:

— Черт возьми, как подумаешь, что ваша судьба зависит от этой безделушки… Здесь три буквы: С и два Л, не помните ли имя бедной кормилицы, которую бог знает чем окормил ваш негодяй-хозяин.

— Совсем не помню.

— А где она жила, не помните ли этого?

— И этого не помню.

— Понятно, можно ли помнить, когда вы были всего двух лет. И так ваша кормилица ничего не сообщила. Никто не справлялся о вас?

— Никто, никогда.

— И следу даже никакого нет, а бубновую даму с надписью вы бережете?

— Да, берегу, господин Сабреташ.

— Это ваша метрика, правду говоря, не думаю, чтоб она вам на что-либо пригодилась. Не огорчайтесь, вы и без всего прекрасная, умная девушка. Наконец, не вы одни, есть много людей, которые живут на свете, не зная своих родителей. Не печальтесь.

— Я не огорчаюсь.

— Хорошо делаете. За ваше здоровье!.. Какой отличной соус, по совести сказать, дядя Шатулье мастер своего дела. Жаль, что вы не попробовали.

— Мне есть не хочется.

— Ну, вот, Вишенка, и я вам сообщу мысль, которая мне сейчас пришла в голову. Если это не будет правда — скажите мне. Я не проницателен, но я все-таки скажу вам, что у вас есть что-то на душе, вижу по глазам, вы не так беззаботны, веселы, как когда мы с вами встретились впервые, а это еще было так недавно. Вы чем-то озабочены, не я ли причиной этому? Вы дали мне приют, а хозяева, быть может, не довольны этим, пожалуйста, не стесняйтесь, я сейчас же возьму котомку, палку и отправлюсь в путь. Не хочу, чтоб вас за меня бранили.

— Не в том дело, никто не знает, что вы у меня.

— В чем же дело?

— У меня голова кругом идет. Я вам скажу, а вы дадите мне совет. Дело идет о моем будущем.

— О вашем будущем… Это, черт возьми, не шутка!

— Я вам говорила уже, что в нашей гостинице остановились актеры, вы знаете, что это такое актеры, господин Сабреташ?

— Еще бы не знать, я до военной службы был учеником у декоратора в Париже, по праздникам я всегда бывал у отца в Баньони, по будням же мне удавалось иногда бывать в театре.

— Не правда ли, какое приятное занятие актеров, какое удовольствие представлять.

— Не знаю, лучше ли оно других занятий, я только помню, что, когда я жил на квартире на Бастампльской улице, тут же квартировала одна актриса, она готовила себе кушанье сама на жаровне и спала на такой маленькой кроватке, что ей приходилось поджимать ноги. Все это не до-называло ее богатства. Правда, что она была не молода и не хороша собой.

— Ах, если бы вы знали, господин Сабреташ, как те актеры, которые теперь остановились здесь, веселы, любезны! Как веселятся, они кажутся такими счастливыми.

— Но что же вам до всего этого, мое дитя?

— Да то… один из них, молодой человек… очень красивый… предполагает, что я могу иметь успех в театре… он предлагает мне оставить эту гостиницу… поступить в их труппу.

— Ба, да это настоящий вербовщик славных новобранцев, он набирает, но что же, мое дитя, вы ответили ему?

— Я не дала никакого решительного ответа, и сама теперь не знаю, что делать. Но я вам скажу правду… мне очень нравится их занятие: получать аплодисменты, забавлять всех, менять каждую минуту костюмы, то изображать маркизу, то султаншу. О! Это должно быть очень весело.

— Это так, но это лицевая сторона медали, я все вижу перед собой актрису — мою соседку, как она готовит завтрак на жаровне, как она спит в детской кроватке… О! Эта не должна была много веселиться, а между тем она играла в Парижском театре, я не знаю, в таком именно, но говорят, что в провинции актеры еще несчастнее, чем в Париже. Наконец, моя милая Вишенка, вы еще очень молоды, хороши собой… а в театре редкая женщина устоит против соблазна, вы на виду у всех. Лорнируют, потом хотят рассмотреть поближе, некоторые даже станут искать вашего знакомства. А если у вас не окажется призванья, не будет таланта, денег не хватит, вы вынуждены будете добывать средства нечестным путем.

— И так вы не советуете мне быть актрисой?

— Нет, мое дитя, откровенно, истинно я вам этого не советую…

— Но этот молодой человек… господин Анжело, его так зовут, говорит, что я гораздо скорее найду своих родителей, если пойду в Париж, чем сидя в этой гостинице.

— Насчет этого ничего не могу сказать, однако я думаю, если вам суждено будет найти ваших родителей, то вы этим будете обязаны не людям, а Тому, Кто выше людей. Без Его воли никто не может отклониться от предназначенного пути.

— Но если мне предназначено быть актрисой, почему я не сделаюсь ей?

Старый воин почесал себе затылок, пожал плечами и проворчал:

— Я не буду с вами об этом спорить.

— Что вы хотите сказать, господин Сабреташ?

— Я хочу сказать, что молодые девушки делают всегда то, что им нравится. Однако играть в театре не так легко, как вытирать тарелки. Вы, кажется, хотите, не учась, сразу появиться на сцене. Знаете ли, мой друг, что нельзя сделаться простым солдатом, не изучив маршировку?

— Господин Анжело хочет быть моим наставником, он играет всегда роли влюбленных.

— Гм… он играет роли влюбленных, очень может быть, и даже вне театра лучше, чем в самом театре. Берегитесь, этот молодчик одурачит вас: ему понравилось ваше личико, он подумал: «Вобью ей в голову театр, да и сделаю из нее, что захочу». Прихоть его пройдет, и ему и дела не будет, что он столкнул вас в этот омут. Берегитесь. Может быть, я строг, мое дитя, советы мои, может, скучны, надоел я вам, но я полюбил вас как отец, как брат, как друг.

Сабреташ взял руку молодой девушки и крепко пожал ее. Вишенка казалось, размышляла, потом она встала и заговорила:

— Вы правы, господин Сабреташ, я не должна слушать этого молодого человека, от этого могут быть дурные последствия. Я положительно буду следовать вашим советам и не уйду с актерами.

— И вы хорошо сделаете, мое дитя. Через некоторое время я надеюсь быть опять здесь, и, если вы не будете довольны своим житьем, мы тогда переговорим. Теперь же, прощайте.

— Да, да, пора спать, вы, верно, уйдете куда-нибудь на ночь.

— Нет, улягусь на эту постель, сосну тут два-три часа и с рассветом отправлюсь в путь, я не хочу, чтоб меня кто-либо видел в этой гостинице, я уйду пораньше, и никто не узнает, что я здесь ночевал.

— В самом, деле, вы отлично сделаете.

— Возможно ли выйти отсюда, не разбудив никого?

— Это очень легко. Вы пройдете на двор, дверь изнутри заперта только железной перекладиной, вы ее отодвинете, и больше ничего, в нашей стороне нет разбойников.

— Хорошо. Прощайте же, моя милая, благодарю вас за все то, что вы сделали для меня, я этого никогда не забуду. Я приду к вам еще раз повидаться. Черт побери! Кто побывал в Африке, тому нетрудно из Парижа пробраться в Немур. И если я когда-нибудь могу вам пригодиться, вы увидите, что я сумею быть благодарным.

— До свиданья, господин Сабреташ, поцелуйте меня.

Солдат поцеловал Вишенку в щеку. Молодая девушка взяла свечку и ушла, пожелав ему доброй ночи. Сходя с лестницы, Вишенка размышляла: «Пойду я в сарай, улягусь там на сено и отлично высплюсь… Нет, мне кажется, я не буду спать, я все думаю об этом молодом человеке, о том, что он мне говорил, я не смела сказать Сабреташу, что Анжело признался мне в любви, что он поклялся любить меня всю жизнь. Да, все это очень мило, но если это не правда… если он только хочет меня обмануть… Ну, а если у меня есть талант, если я могу иметь успех на сцене… все эти господа сказали мне, что у меня хороший голос. Но нет, все это глупости, нужно спать… и следовать советам Сабреташа.»

Чтобы пробраться на сеновал, Вишенке нужно было пройти через двор, подняться по лестнице, которая имела сообщение с комнатами актеров. Сердце Вишенки сильно забилось, когда она проходила мимо двери, которая вела в комнату Анжело.

Ей показалось, что кто-то идет. Какой-то непонятный страх объял ее, дрожащая, она с трудом добралась до сеновала. Отворив дверь, она почувствовала, что кто-то ее обнял, вошел с нею вместе и потом затворил дверь.

— Боже мой. Кто здесь? — шепчет Вишенка, вся дрожа.

Ей не отвечают, но нежно целуют. Она хотела вскрикнуть, но Анжело (это был он) прижал ее к своей груди со словами:

— Я буду любить тебя всю жизнь, я хочу, чтоб ты завтра поехала со мной.

Вишенка старалась оттолкнуть его, но темная ночь… она была одна… и Анжело так хорошо играл свою роль.




X. УТРО


Пробило десять часов, когда актеры сошли в общий зал завтракать.

Шатулье уже давно встал, он бранил Франсуа, бранил старую служанку, он разбранил бы и Вишенку, если бы она ему попалась на глаза, но молодой девушки не было в зале.

— Чего вы кричите с такого спозаранку, господин Шатулье, — сказал Гранжерал, выходя на двор подышать чистым воздухом.

— Чего я кричу, сударь, чего я кричу, я кричу, потому что окружен лентяями, которые ничего не делают, и если я сам не буду смотреть за всем, то меня скоро обворуют!..

— Что это значит?..

— Это значит, что мы спали с отпертыми дверями и что было так же легко войти ко мне, как схватить щепотку табаку.

— Как, дверь была отворена? Которая?

— Вот эта, сударь, она выходит прямо на дорогу и запирается только железным засовом, но отворить ее нет никакой возможности, но сегодня утром, когда я вышел, дверь была открыта настежь.

— Значит, кто-нибудь уже вышел?

— Нет, сударь, никто не выходил, я убежден в этом, я встал раньше всех. Прислуга спала, жена также, она долго спит с тех пор, как страдает подагрой, вероятно, никто из вас не пожелал также вставать до зари.

— Мой дорогой хозяин, — возразил Монтезума, который явился одетый во что-то вроде персидского халата, по которому были разбросаны большие цветы, полинявшие вследствии неоднократного старанья. Голова его была обвязана желтым фуляровым платком. — Так вы не знаете, что добродетельные люди любят смотреть на восход солнца.

— Я этого не отвергаю, сударь, я вас считаю очень добродетельным, но разве это вы сняли железный засов сегодня на рассвете?

— А, господин Шатулье! — вскричал Дюрозо, подходя с сигарой во рту. — С каким тяжелым чувством встречаешь день, как коротка кажется ночь, когда на заре приходится расставаться с любимым существом.

— Ах, сударь, я вас не заставляю оставлять то, что вы любите, разве меня это касается, — возразил трактирщик, прерывая декламацию из «Фигаро» в его самом лучшем месте. Но я все-таки возвращаюсь к железной перекладине.

Но Гранжерал тоже решил сказать свое слово:

— Видите ли, мой дорогой Шатулье, когда я был клерком у нотариуса, каждый имел свою очередь, чтоб затворять двери, таким образом знали с кого спросить, если что-либо случалось. Однажды вечером, я помню…

— Сударь, я очень хорошо знаю, что должен взыскивать с Франсуа, и он сегодня просидит на черством хлебе.

— Ну а завтрак, разве не завтракают здесь?.. О чем же вы думаете, господа. Я очень голодна, — заявила о своем присутствии госпожа Гратанбуль.

Мать Альбертины была облачена во фланелевую кофту и суконную юбку, спускавшуюся немного ниже колена, столь легкая одежда допускала видеть ее еще красивые ноги. Большой чепчик на голове, сверху косынка довершали ее костюм.

— Будь спокойна, я заказал завтрак и надеюсь, что господин Шатулье скоро нам его подаст.

— Сейчас, господа… Странно, Вишенки нет, до сих пор не приходит, что она делает у себя?

— Франсуа, дал ли ты овса Вертиго? — спросил Пуссемар.

— Дал, и она его уже весь съела, я больше люблю заниматься лошадьми, чем разыгрывать комедию.

— А вы не чувствуете призвания к театру, молодой человек? — сказала мать Альбертины, приближаясь к Франсуа.

— О нет, сударыня… напротив… — говоря это, он отодвигался от госпожи Гратанбуль, строгий костюм которой его напугал. Вероятно, он боялся, чтоб она не разыграла с ним сцену из «Поля и Виржинии», и он спрашивал себя, каким образом эта дама запрятала бы его под свою узкую юбку.

Актеры собрались в зале завтракать, дамы явились в утренних туалетах. Привычка румяниться совершенно испортила их цвет лица, только одна здоровая Альбертина сохранила свою свежесть. Впрочем, все опять жалуются на свое нездоровье: у Элодии болит горло, у Зинзинеты мигрень, у госпожи Рамбур расстроены нервы, только одна Альбер тина объявляет, что очень голодна, и заливается смехом при виде своей матери.

— Как, мама, ты показываешься в этом костюме, уж это слишком легко?

— Что же особенного в моем костюме, неужели нужно стесняться в гостинице.

— Твоя юбка укорачивается с каждым днем, я понимаю, ты хочешь показать свои ноги, но, если ты будешь еще выходить в этой юбке, ты скоро покажешь колени.

— Ну что же, увидят, что я не кривоногая!

— О, госпожа Гратанбуль, — заметил Дюрозо, — это хорошее рассужденье. Со своей стороны я предлагаю складчину, чтоб купить юбку госпоже Гратанбуль.

— Матушка не нуждается в твоей подписке.

— Лучше дайте представленье на мой бенефис, как мне это было обещано, — возразила госпожа Гратанбуль.

— Кажется, подали завтрак, а Анжело еще нет.

— Тем хуже, садитесь за стол.

— Он, вероятно, любезничает с Вишенкой, к тому же и ее не видать.

— Какой он ловелас.

— Ну, давайте завтракать.

— Что касается меня, — возразил Монтезума, делая в это время пируэт, — я не падок до трактирных служанок, мне мало льстят подобные победы.

— Мы знаем, ты любишь духи, Монтезума, кстати, говорят, что помада из Фонтенебло необыкновенно хороша, только дорога слишком.

Монтезума притворяется, что не слышит.

— Господа, — потребовал внимания Гранжерал, — нужно ехать тотчас же после завтрака, надо спешить в Немур, потому что здесь мы только время тратим напрасно, мы еще не решили, что играть.

— Как странно, что Анжело не приходит, — сказала Зинзинета. — Мой друг, сообщите, что его ждет завтрак, он, верно, одевается.

— Слушаю, сударыня, — ответил Франсуа.

— И не забудьте дать сена моей лошади, я по ее морде заметил, что она голодна.

— Мне не нравится эта гостиница, — заметила Элодия, — смотрите, тут некому переменить тарелки.

— Да можно и не менять тарелки, бывало и хуже этого.

— О, ты всем доволен, а постели какие, спали вы?

— Я слегка вздремнула, — отвечала Альбертина.

— Тут, наверное, есть крысы, я слышала странный шум, — сказала госпожа Рамбур.

— Я тоже слышал шум, но это не были крысы, — заметил Монтезума. — Анжело спал в одной комнате со мной, он, верно, отправился прогуляться… дверь то отворялась, то затворялась, я спать совсем не мог.

— Но, может быть, он, бедненький, нездоров, оттого так долго не выходит, — усмехнулась Зинзинета.

— Что он не болен, это верно. Вставал он для чего-нибудь другого.

— Ах, как люди злы, сейчас готовы что-нибудь придумать.

Наконец возвращается Франсуа.

— Скоро сойдет Анжело?

Франсуа, входя в комнату, держал руки в кармане и старался придать своей улыбке насмешливое выраженье.

— Господина Анжело нет в его комнате, но зато, идя за сеном для лошади, я нашел на сеновале сено смятым, точно кто на нем лежал… В заключение я нашел вещицу и сказал себе: «Это, должно быть, потерял кто-либо из членов почтенного общества». — При этом Франсуа вынимает из кармана своей куртки полоску, вышитую по канве, и показал ее актерам.

— Это подвязка! — вскричала госпожа Гратанбуль.

— Нет, ты ошибаешься, это принадлежность мужского туалета, это помочь, нечего сомневаться. Итак, господа, кто из вас ее оставил на сеновале? Как вы молчите, удивляюсь. Если бы я потеряла свою подвязку, то уверяю вас, что не поцеремонилась бы ее взять.

— Э, да это помочь Анжело, — вскричала Элодия.

— А ты видала помочи Анжело? — Кюшо с удивлением взглянул на свою жену.

— Что же тут удивительного, не всегда же он надевает жилет, да к тому же ему эти помочи подарила одна женщина в Самссе. В тот же день он нам их показал. Не правда ли, Альбертина?

— О, я столько помочей видала на своем веку, что об этих помочах совсем не помню.

— Наверное, — сказал Дюрозо, — помочь, найденная мальчиком на сеновале, принадлежит Анжело. Гм… Эта, верно, вещь и наводит меня на мысль, что в эту ночь…

— Господа, — восклицает госпожа Гратанбуль, наливая себе чашку кофе, — я не выходила из своей комнаты, свидетельница — моя дочь. Я спала на спине и не шевелилась целую ночь.

— Тебе нечего объясняться, никому не вздумается тебя подозревать. Что кому за дело до того, что ты спишь на спине. Не болтай, завтракай.

— Я сплю с мужем, — заметила Элодия, — не все дамы могут этим похвалиться.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила с живостью Зинзинета.

— Она в наш огород камушки бросает, — пояснила Альбертина. — Мне все равно, я смеюсь над этим. Будь я возлюбленной Анжело, я не скрыла бы этого. Я совершеннолетняя и свободная.

— К несчастью, я давно знаю, что твои года вышли, — проворчала госпожа Гратанбуль.

Госпожа Рамбур не вмешивалась в этот разговор, она вздыхала, опускала глаза, казалась смущенной, уронила тарелку и делала все, чтоб привлечь на себя подозрения, но старанья ее оказались тщетны.




XI. ОТЪЕЗД


Раздавшийся сверху шум привлек всеобщее внимание. В зал вбежал хозяин гостиницы. Вид его был свиреп: глаза страшно сверкали, колпак его был смят, он размахивал руками и, казалось, всем угрожал, произнося слова, которые никто не понимал.

— Что с вами, господин Шатулье, у вас глаза хотят выскочить, разве не удалось вам сварить суп без говядины?

— Господа, это даром вам не пройдет, это невыносимо гадко! Мой честный дом…

— Верим, верим, только ваш вид подозрителен…

— Это не шутка, вы мне все ответите, не исключая дам.

— Да что случилось с ним, он с ума сошел, чего он расходился!

— Я взбешен! Я сейчас видел Анжело в комнате Вишенки, понимаете ли вы, что это значит, господа?

— Понятно, очень понятно. И из-за этого вы шумите?

— Разве это безделица? Я не спущу. У меня давно появилось подозрение, я подкрался к комнате этой негодной девчонки, подхожу к двери и слышу… я не могу сказать, что я слышал, вы, верно, догадываетесь.

— Скажите, скажите, господин Шатулье, надобно, чтоб мы поняли! — восклицает Дюрозо.

— Я остолбенел, — продолжает Шатулье, — я слегка толкнул дверь, она тотчас же отворилась, понимаете ли вы это….

— Понимаем, понимаем, влюбленные неосторожны.

— Я вхожу, но вдруг бросается на меня ваш товарищ и ударяет кулаком по голове.

— И пришлепнул ваш колпак блином. Это мы видим.

— Затем Анжело взял и вытолкал меня из комнаты. Это злоупотребление, обольщенье, коварство, насилие…

— Представляю нового члена нашей труппы, — сказал в этот момент Анжело, вошедший в зал под руку с Вишенкой.

Появление Вишенки произвело магическое действие на все общество. Молодая девушка в эту минуту так была хороша собою, что нельзя было не любоваться ею. Наряд ее состоял из простого ситцевого розового цвета платья, но платье это так ей шло, так обрисовывало ее стройную талию, что ничего лучшего нельзя было для нее придумать. На шее ее была надета белая косынка, завязанная бантом, роскошные волосы ее ниспадали локонами. От волненья щеки Вишенки пылали, вообще она была прелестна. Даже женщины должны были сознаться в этом. Мужчины не могли отвести от нее глаз. После минутного молчания, воцарившегося вследствие этой неожиданности, Элодия восклицает:

— Как, членом нашей труппы должна быть эта служанка? Что за неуместные шутки, Анжело!

— Я вам серьезно говорю, господа, эта девушка поступит в нашу труппу, она счастливо одарена природой, у нее есть голос, я берусь учить ее, она будет иметь успех… А что касается замечания нашей первой певицы, то оно вполне неуместно. Поприще, на которое теперь вступает Вишенка, требует от нее только таланта, что кому за дело, чем она была до сих пор, все зависит от ее личных способностей. Было много знаменитых актеров, происхождение которых гораздо ниже Вишенки. Я не буду более об этом напоминать, если Вишенка будет принята.

— Я служил у нотариуса, — пробормотал Гранжерал.

Дюрозо кивнул:

— Девушка эта хороша, конечно, никто этого не может отрицать, но ты знаешь, что наша труппа в полном составе. Наша выручка иногда бывает очень незначительна, а ты требуешь увеличения расходов.

— Вишенка не увеличит ваш расход, она будет содержаться на мой счет. Она не будет требовать бенефиса, к тому же вам известно, что хорошенькое личико — важное приобретение для театра. В заключение я вам объявил, если вы не примете в свою труппу Вишенку, то я выхожу.

Угроза подействовала, никто не хотел, чтобы Анжело оставил труппу. Мужчины высоко ценили его способности, женщины любили его, несмотря на его неверность. И Вишенка была принята! Монтезума посадил ее рядом с собой за стол, где она вчера прислуживала.

Глаза господина Шатулье, до сих пор молча слушавшего, сверкнули гневом. Он бросился к девушке, с тем чтоб ее увести.

— Как смеешь, я не позволю тебе сесть, я не знаю, что угодно этим господам, я не пущу тебя. Ты не знаешь разве, что над тобой издеваются. Поди, переоденься, надень свой фартук…

Трактирщик не мог далее говорить, Анжело подошел к нему, схватил его за плечи и отбросил на другой конец зала. Затем подошел к Вишенке и, обращаясь к Шатулье, сказал:

— Господин Шатулье, принесите тарелку Вишенке и перестаньте сердиться.

— Вы не имеете права, господин Анжело, распоряжаться моей прислугой.

— Вы забыли, господин хозяин, что рассказали нам вчера историю Вишенки. Вы ее взяли к себе, потому что нашли у умершей кормилицы тысячу пятьсот франков, ведь не человеколюбие руководило вами, вы были заинтересованы. Не будь этих денег, вы оставили бы Вишенку на произвол судьбы. Вы приняли Вишенку на условии не стеснять ее свободы. Не так ли, господин Шатулье?

— Может быть, — пробормотал Шатулье, — все-таки это… какая же она актриса, она даже не умеет хорошо произносить: «Кушанье готово». Вишенка, ты скажи сама, неужели ты будешь так неблагодарна и уйдешь от нас. По собственному ли желанию делаешь ты это?

Молодая девушка повернула голову к трактирщику и, не колеблясь, ответила:

— Да, сударь, это мое желание. Не представься этот случай, я непременно воспользовалась бы каким-нибудь другим и ушла бы от вас. Мой ответ не огорчит вашу жену, она не слепа и ясно видела ваши ухаживания за мной. Я несколько раз уже говорила вам, что вы надоели мне, что я уйду от вас, и вот исполняю обещанье.

Шатулье, смущенный, не знал, что сказать, повернулся и покинул зал, толкнув бедного Франсуа, который в это время менял тарелки.

Откровенный, решительный ответ молодой девушки снискал ей расположение ее новых товарищей.

— Славно срезала старикашку, — заметила Альбертина.

— Славно все ему высказала, — прибавила Гранжерал.

— Как ловко, как метко, — прибавляет Кюшо.

— Она много обещает, мы все сделаем из нее.

— За здоровье нашего нового товарища.

— За здоровье барышни… какое имя вы примете на сцене?

— Как, я должна изменить имя? — сказала молодая девушка, глядя на Анжело. — Разве это необходимо?

— Необходимости никакой нет, тем более что Вишенка и есть имя, а не фамилия, и я не вижу никакой причины переменять его.

— Пусть будет по-вашему, за здоровье Вишенки.

— Какое она займет амплуа?

— Какое амплуа? — прошептала девушка, глядя на своего возлюбленного.

Анжело поспешил за нее ответить:

— По правде сказать, она сама не знает, на какую роль она способна, вначале она будет все играть, все, что пожелают наши дамы, она будет смотреть на игру других, таким образом, научится, будет стараться подражать им.

Этою льстивою речью Анжело совершенно расположил дам в пользу Вишенки, — актрисы еще более, чем остальные смертные, падки на лесть.

— Взгляд ее напоминает Марс, — сказала госпожа Рамбур.

— Я думаю, что она будет восхитительна в роли субреток, — добавила Элодия.

— Какие у нее изящные манеры! — воскликнула Зинзинета. — Она будет превосходна в роли благородных!

— Какой у нее нежный голос, она сумеет хорошо выразить чувство, — заметила Альбертина.

Как видно, каждая актриса с умыслом умолчала о своем амплуа.

— Что меня касается, я желал бы видеть Вишенку маленьким пажом, — сказал Монтезума, — она была бы восхитительна в костюме греческой девушки.

— Испанский костюм шел бы ей.

— Я бы желал видеть ее в наряде дикой.

Госпожа Гратанбуль подсела к Вишенке с бокалом вина:

— Не беспокойся, милый дружок, я позабочусь о тебе, я сама тебя одену, у тебя есть корсет?

— Нет, сударыня.

— Ну, тебе его нужно непременно сделать. Видела ли ты мою дочь в «Фретильоне», милочка?

— Нет, сударыня.

— В тот вечер, когда она играла эту роль, она всегда побеждала по крайней мере двенадцать сердец, нас засыпали букетами, любовными письмами, венками… Когда я после спектакля появлялась на улице, все мне давали дорогу, шушукая: «Это мать Фретильоны». Не правда ли, лестно, о, если бы моя дочь была умница, она получала бы теперь сто тысяч франков в год, графы и герцога гонялись бы за нею, и я ела бы ежедневно трюфели.

— Перестань болтать, мама, — нахмурилась Альбертина, — я иду одеваться, мы скоро едем.

— Уж никогда не успеешь проглотить чашку кофе, быть все в разъездах, какая скука!

— Собирайтесь скорее. Вертиго запряжена и не стоит на месте.

Шатулье, желая отомстить актерам, подал им баснословный счет, но Дюрозо напомнил про матлот без рыбы и принудил быть благоразумным.

Пуссемар подал большой фургон к крыльцу. Пока усаживали дам, трактирщик улучил момент и прошептал Вишенке на ухо:

— Вы раскаетесь!

— Счастливо оставаться, сударь, мой медальон и бубновая дама со мною, с ними я отыщу моих родителей.

— Садитесь, садитесь скорее! — закричат Пуссемар, влезая на козлы. Все уселись, на этот раз немного теснее обыкновенного.

Франсуа явился после того, как все общество уселось в экипаж, и послал воздушный поцелуй Вишенке. Вишенка улыбнулась ему и бросила последний взгляда на гостиницу «Безрогий олень», которая скоро исчезла из вида.




XII. ПЕРЕДЕЛКИ В ДЕЗЕРТИРЕ. ВЪЕЗД В НЕМУР


Между актерами вообще, а между комическими в особенности, разговоры никогда не прекращаются, они ведутся живо, умно, остро, весело. Понятно, что людям, которые так много видели и изведали в жизни, есть о чем переговорить.

Вишенка слушала с вниманием игривые шутки, злые эпиграммы, двусмысленные анекдоты, знаменитые изреченья, потоком лившееся из уст актеров с тех пор, как двинулся фургон. Дорога оказалась дурная, что сильно тревожило госпожу Гамбург, которая то и дело восклицала:

— Пуссемар, мой милый, не так скоро, мы сейчас вывалимся, наш фургон только о двух колесах, и это приводит меня в отчаяние.

— Колеса крепки.

— Смотри, держи крепче. Вертиго может понести.

— Вот так чудо! Вертиго понесет, — говорит Кюшо. — Однако правда, что Вертиго бежит лучше обыкновенного, верно овес у Шатулье недурен.

— Кстати, получил ли Анжело свою помочь, потерянную ночью…. в известном месте?

Вишенка, покраснев, надвинула шляпу на глаза.

— Вот она, Элодия ее узнала, — замечает Альбертина.

— Дайте мне ее, — улыбнулся Анжело, — ведь не запрещено ночью зайти на сеновал?

— Особенно когда там ожидает тебя такая милая встреча, — прибавил Монтезума, взглянув на Вишенку.

— Пуссемар, не гони Вертиго. Ты знаешь, нужно достойно въехать в Немур.

— Первое вступление весьма важно, — начал Дюрозо. — Въедем мы шагом в город — нас тотчас же подымут на смех, везде есть злые языки, сейчас пойдут толки: «Кто это въехал? Скоморохи, у них лошадь чуть жива, ее, кажется, не каждый день кормят» и тому подобное. Совсем не то, если мы рысью въедем в город, крича во все горло: «Берегись!» Все обратят на нас внимание, выскочат-из домов, подбегут к окнам и подумают, что мы едем на почтовых.

— Особенно если кто затрубит в рожок, — заметил Гранжерал.

— Будет трубить Кюшо, когда въедем в Немур.

— Я заиграю на всех инструментах.

— Я буду звонить в колокольчики.

— Я буду барабанить по сундуку.

— Я буду хлопать кнутом. Так мы въезжали в Фонтенебло. Помните, какой эффект мы произвели!

— Помню, — госпожа Гратанбуль пожала плечами, — как мы наехали на осла, навьюченного горшками с молоком, и опрокинули лоток яблок.

— Ну что ж. Это не повредило нам. Напротив. Со всех сторон сбегался народ, со всех сторон слышались возгласы: «Вот приехала труппа комедиантов. Черт возьми, они все уничтожают на своем пути». Эта новость распространилась с быстротой молнии по всему городу, о нас знали прежде, чем мы выставили афиши. Это славная штука, тем более что обошлось нам в безделицу: тридцать су заплатили мы той, кому принадлежал осел, и один су продавцу яблок. Прибавьте к тому, нам достались раздавленные яблоки, которые были очень вкусны. Потому, Пуссемар, въезжая в город, не церемонясь, валяй прямо на обозы, на лотки со съестными припасами.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, я знаю свое дело, — отвечал Пуссемар, — опрокинуть тоже нужно умеючи, а то выйдет ненатурально.

— Конечно, конечно, Пуссемар знает свое дело, ему не привыкать. А скоро ли Немур?

— Нет, еще не скоро, сударыня, мы только проехали половину дороги.

— Фу, какая даль. Пуссемар, не гони Вертиго.

— Я ее не гоню! Что с нею случилось? Точно ирабская лошадь…

— Дети мои, — оживился Гранжерал, — Дюрозо упомянул об афишах, не пора ли нам заняться составлением их, как приедем в Немур, сейчас разошлем.

— Правда, нужно подумать о спектакле.

— Что же будем мы играть в Немуре?

— Господа, следует для дебюта назначить «Тартюфа».

— Помилуй, ты с ума сошел, Гранжерал, высоко залетел.

— Вы плохие ценители таланта. Жаль мне нас.

— Мы же неоднократно говорили, что почитаем Мольера. В Париже или там, где существуют постоянные театры, следует играть его комедии, а нам же никогда и двух раз не придется сыграть в одном городе, и потому нужно чем-нибудь пикантным, бросающимся в глаза привлечь публику. Пьесы же Мольера слишком известны, потому они для нас невыгодны — ноль франков двадцать пять сантимов, плохая выручка, как это не раз случалось.

— Разве Тартюф не по вкусу публике?

— У, какой он скучный, он все думает, что теперь царствует Людовик XIV, но времена великого короля прошли.

— Счастливы те, кто жил в то время.

— Мы уклонились от разговора, — заметила Элодия. — Немур — южный город, верно, там любят музыку, нужно дать оперу.

— А где у нас оркестр?

— Ну, оркестр можно найти в городе, Пуссемар будет дирижировать.

— К чему сразу выбирать такую пьесу, в которой нужны декорации, машины… А что делать с танцами?

— Без них обойдемся.

— А хор, где его взять?

— Устроим по обыкновению, кто не будет в то время на сцене — будет петь за кулисами.

— Не рассчитывайте на меня, петь я вам не буду. Достаточно того, что я буду суфлировать. Надрывать себе горло не желаю, чтоб потом сидеть целую неделю и не пить ни стакана вина.

— Матушка, на тебя никто и не рассчитывает.

— Вместо оперы дадим оперетку.

— Предлагаю представить «Дезертира».

— Гм… — бормочет Дюрозо, — для представления все готово, Монтезума — Алексис, Анжело — Монт-Сель, я двоюродный брат, Гранжерал — Жан-Луи.

— Я не знаю этой роли, — возразил Гранжерал обиженным тоном. — Для дебюта не хороша эта пьеса. «Тартюфа» находят устарелым, а «Дезертир» хорош, как вы жалки, господа.

— Мне все равно, я согласен играть и Жан-Луи, я знаю эту роль, — сказал Кюшо. — Хорошо, а кто же исполнит роль Луизы?

— Конечно, я — это мое амплуа, — произнесла Элодия.

— Да, если я тебе его уступлю, — возразила Зинзинета, — это роль первой певицы, там не надо вытягивать рулад.

— Ты, кажется, хочешь пуститься в драматизм.

— Отчего же нет? Легче вызвать слезы у публики, чем рассмешить ее.

— Делитесь, как знаете, милые дети, я не беру себе эту роль, я люблю эксцентричность.

— Ну, перестаньте, не ссоритесь, а то дело не пойдет на лад. Решено: Элодия — Луиза, Зинзинета — Жаннетта, госпожа Рамбур — тетушка. Остается роль тюремщика и Куршмена. Если Пуссемар не будет дирижировать оркестром, то он исполнит эту роль. Роль Куршмена можно выпустить, если Альбертина не согласится надеть жандармский костюм.

— Благодарю, вот гусаром я охотно бы нарядилась.

— Моя дочь восхитительна в гусарском мундире. Какая форма, словно по моей красавице сшита.

— Знаем, знаем, госпожа Гратанбуль.

— Ты была в гусарском мундире, когда князь Чемизаков впервые загляделся на тебя и прислал мне пуншу в комнату швейцара.

— Как, тебе присылали пунш в квартиру театрального швейцара? Это мило, я не знала этих подробностей.

— Отчего же нет, у театральных швейцаров всегда бездна угощений, не знаю, чего там только не пьют!

— А, мы заболтались…

— Согласны ли вы, чтобы я играла роль Куршмена в гусарской форме? В таком случае, я беру ее. Согласны, содержание пьесы не изменится, явится ли Куршмен гусаром или жандармом, эта перемена оживит пьесу. Итак, решено, я играю Куршмена в платье гусара.

— Споешь ли ты арию «Король проходил»?

— Конечно, спою, иначе роль моя не имела бы надлежащего значения, беды нет, что я не могу спеть этой арии, можно переложить слова на другую музыку, которая мне по голосу.

— У кого брошюра «Дезертира»?

— Вот она.

— Теперь надо подобрать музыку… — Элодия задумалась. — Нашла! Переложу на музыку арии «Женщины, хотите ль испытать».

— Нет, не то, не пойдет!

— Слушайте же лучше эту арию. — И Альбертина начинает петь: «Король проходил, и барабан бил».

— Браво, браво. Недурно придумано!

— Только моя дочь способна на такие идеи.

— А продолжение?

— Продолжение таким же образом я подберу… Прибавлю два куплета, и довольно.

— Знаете ли, господа, мы можем поставлять на сцену много опер, изменяя их по способу, изобретенному Альбертиной.

— В самом деле, надо попробовать.

— Да, — возразила Элодия, — попробуйте какую-нибудь серьезную арию в Руане или Париже переложить на арию тру ля-ля, тру ля-ля. Посмотрите, какой вам за это букет преподнесут.

— Мы знаем, что этого нельзя делать в больших городах, но в таких захолустьях все сойдет.

— Ну, теперь переменимте, господа, название щюсы «Дезертир». Как-то слишком коротко, не произведет на афише хорошего эффекта.

— Придумай, пожалуйста, Кюшо, ты не раз изобретал нам громкие названья.

— Кажется, и я не раз оказывал вам эту ус-лугу, — заметил Монтезума.

— Ну, так замени чем-нибудь «Дезертира».

— Постойте, постойте! Я, кажется, попал на мысль, назовем «Мнимая свадьба, или Жестокие последствия ошибки». Ну что, как вам это нра-кится, и как хорошо это выражает смысл пьесы.

— Я не восторгаюсь этим названием, оно напоминает «Невинная женщина, или Варвар муж».

— В таком случае поищите лучшее, критиковать легко.

— Придумал! — восклицает Кюшо, ударяя себя по лбу, — «Расстрелянный любовник».

— Славно! Очень хорошо!

— Вот прекрасное названье!

— Принято, браво.

— Вы находите, что это хорошее название? — возразил Монтезума. — Любовника не расстреливают, а прощают в конце пьесы.

— Это ничего не значит, он все-таки был осужден на смерть.

— Неужели к нам придерутся за такую безделицу?

— Название принято, господа! Займемтесь теперь другой пьесой.

— Я предлагаю «Фретильон», — отозвалась госпожа Гратанбуль.

— Невозможно, никто из нас не играл ее…

— Исключая моей дочери. Кто превзойдет ее в роли Дежазет… У нас был бы полон театр.

— У нас даже нет брошюр.

— Надо было запастись ими вместо всего этого старья.

— Как же мы решим со второй пьесой?

— Вот вам хорошенькая пьеса, которая всегда произведет эффект, потому что в ней появляются плуты и мошенники, — это будет публике по вкусу. Дадимте «Два слова, или Ночь в лесу».

— Это не забавно, — проворчал Монтезума.

— Не забавно, потому что ты в ней не участвуешь.

— Кто же будет Розой — ей нужно только два слова сказать.

— Нетрудно выучить эту роль.

— Нет, ошибаетесь, Зинзинета, — она вся в мимике, а это нелегко.

— Я ее уже играла.

— Да, Альбертина, но ты вместо двух слов много говорила, я думала, что твоей речи не будет конца.

— Можно озаглавить пьесу не «Два слова», а «Пятнадцать слов». Это ничего не значит.

— Лучше поставить «Немая, которая говорит». Как это пикантно, как остро!

— Господа, — вмешался Анжело, занятый до сих пор Вишенкой, — если позволите, то наша новая артистка исполнит роль, в которой приходится сказать два слова. Ей легко их будет запомнить, мимике я ее выучу, а между тем она познакомится со сценой.

После непродолжительного рассуждения все согласились с предложением Анжело. Сам же он взял роль молодого француза. Госпожа Рамбур будет хозяйкой, Дюрозо — лакеем, Пуссемар, Кюшо и благородный отец соглашаются представлять разбойников, Монтезума отказывается, потому что отвергнуто его название «Дезертир».

Выбирается третья пьеса.

— Мне кажется, «Плутни Скапена», — пробормотал Гранжерал.

— А, а! У нотариуса! Гранжерал!

— Он неисправим.

— Надо спектакль закончить водевилем.

— Если станете играть «Глухого, или Полная гостиница», моя дочь знает немного роль Петрунильи.

— Оставьте нас в покое, Гратанбуль, вы сами не участвуете, и репертуар наш вас не касается.

— Ты слишком важничаешь.

— Я предлагаю вам «Аземия, или Дикие».

— Это опера в трех актах.

— В ней только одна женская роль.

— Да, но мы написали бы на афише: «Все дамы являются в костюме диких», и я вам ручаюсь, что сбор будет большой.

— Мысль эта недурна, но применим ее к другой пьесе, нам некогда «Аземия» учить.

— Не хотите ли «Приказчик и гризетка»?

— Эта пьеса слишком известна, везде, где только есть театр, ее давали.

— Ну так «Цветочница из Елисейских полей».

— Она в трех актах, слишком длинна.

— Не взять ли нам «Мещанское свиданье»?

— Да, но тут слишком много мещанства.

— Кто дает заглавие?

— Конечно, не я, — буркнул Монтезума, — вы не приняли мою «Мнимая свадьба», а между тем название это гораздо лучше, чем «Расстрелянный любовник».

— Погодите, дайте вспомнить…

— Не возьмете ли «Дача купца, торгующего дровами»?

— Можно было бы, но недостаточно игриво.

— А, нашел, нашел «Воры в шутку, или Любовь в страх».

— Недурно!

— Решено! Итак, наша программа: «Расстрелянный любовник», «Немая, которая говорит, или Ночь в лесу» и «Воры в шутку, или Любовь в страх». Не забудьте написать в афишке, что в роли немой будет дебютировать особа, которая еще никогда не выступала на сцене.

— Хорошо, и прибавим, что эта роль создана для Марс — это придаст эффекту.

— Марс никогда не играла в опере буфф.

— Тем более.

— Вот и Немур, — сказала Вишенка.

— А, черт побери! Доставайте скорее инструменты.

Кюшо взял трубу, похожую на те, которыми продавцы одеколонов возвещают свое прибытие на площадь. Дюрозо схватил огромный колокольчик, Анжело забарабанил палочками по ящику, Альбертина вооружилась металлическим треугольником, а Монтезума громко щелкнул бичом — это условный знак для начала музыки. Начался шум, гам, звон, бой барабана наподобие пушечного выстрела. Прохожие останавливались, некоторые бросились наутек, принимая это за вступление неприятельской армии, дети радостно закричали. И чем ближе Немур, тем увеличивается толпа любопытных, тем усиливается всеобщее смятенье.

Наконец вот и город. Под влиянием музыки, ударов кнута и дерганья вожжей Вертиго рвется вперед, скачет галопом, чего не бывало с незапамятных времен. Пуссемар, не зная, в какую сторону ему ехать, и увидев перед собой большую улицу, предположил, что она ведет к центру города, и погнал по ней Вертиго. Изумленные жители спешно облепили окна, устремились к дверям, с ужасом наблюдая за происходящим. На пути Вертиго оказался воз, и Пуссемар задумался — наехать ли ему на этот воз или посторониться. Взглянув на лицо извозчика, он смекнул, что ему это не сойдет даром, но Вертиго уже не остановить. Застигнутый врасплох извозчик нанес ей сильный удар по голове, бедное животное, став на дыбы, опрокинуло фуру на лотки, полные лакомств. Госпожа Гратанбуль и благородный отец, сидевшие рядом с Пуссемаром, летят с козел и скатываются в груду чернослива и пролитой патоки.

Сначала все кричат, затем мало-помалу успокаиваются, оставшиеся невредимыми актеры выбираются из экипажа, чтобы оказать помощь упавшим товарищам. Благородный отец отделывается легким повреждением глаза; Пуссемар тоже особо не пострадал, однако госпожа Гратанбуль попала головою в кадку с патокой. Трое вытаскивают ее оттуда. Оригинальное зрелище: мать Альбертины, оставив в кадке свой чепчик и парик, явилась всем бритая и покрытая патокой. В первую минуту раздался громкий смех.

— Какая великолепная негритянка! — воскликнул Кюшо. — Смотрите, господа, как ей патока к лицу.

— Дураки вы такие, вытирайте же меня поскорее, пока не заели мухи, и так уже кусают!

— Упокойся, матушка, — и Альбертина обратилась к торговцу: — Дайте мне что-нибудь, чем бы обтереть эту патоку.

— Погодите, сударыня. — Он жестом подозвал стоявших на улице мальчишек. — Вот эти молодцы обожают патоку, надо видеть, с каким аппетитом они ее едят, даже вылижут всю бумажку, потерпите минутку, они вас всю очистят.

— Славная мысль! — рассмеялся Дюрозо. — Что ж, Гратанбуль, позволишь ли мальчишкам облизать твою голову?

— Все, что хотите, лишь бы меня избавили от этого!

Скоро мать Альбертины оказалась окружена толпой детей, все стараются пробраться к ней, становится тесно, между мальчишками завязывается драка, госпожа Гратанбуль в свою очередь наделяет их пинками, потому что они от жадности кусают ее за ухо. Наконец на помощь матери пришла Альбертина с ведром и губкой, она смыла остатки патоки, а воду вылила на мальчишек.

Пока все это происходило, актеры осведомились о лучшей гостинице, поставили Вертиго на ноги, благородный отец отлепил от левого глаза черносливинку, и все отправились в путь, наградив потерпевшего убыток торговца бесплатным билетом.

— А красив наш въезд в Немур! Не знаю, достанем ли мы здесь много денег, но мы уже произвели фурор.




XIII. ПАРИК — РЕПЕТИЦИЯ — БАРАБАН


Актеры легко нашли себе номера, гостиница оказалась достаточно велика и мало заполнена народом.

Дюрозо и Монтезума отправились на поиски зала для спектакля, потом — за разрешением к мэру. Пуссемар, позаботившись о Вертиго, затем пошел разыскивать любителей для составления оркестра.

Гранжералю поручили составление и напечатание афиш. Дамы занялись приготовлением нарядов.

Вишенка совсем в чаду, все окружающее ей кажется сном, но поцелуи Анжело напоминают ей о действительности.

— И я завтра буду играть!

— Да, милая, у тебя прелестная роль.

— Я ее не знаю. Мне ее не выучить до завтра.

— Два слова только надо произнести; «Полночь и всегда».

— Полночь и всегда?

— Кажется, это можно запомнить.

— Да, если нужно сказать только это.

— Ничего более. Вот в чем состоит вся пьеса: молодой человек приезжает в гостиницу, находившуюся в лесу, с ним лакей, хозяйка любезно их принимает, но она находится в сообществе разбойников, которые обкрадывают и часто даже убивают путешественников, останавливающихся в ее гостинице.

— Боже, что же было с молодым человеком?

— Его спасла молодая девушка, которой приказывали притворяться немой. Это твоя роль, я буду путешественник, ты увидишь, что у нас пойдет хорошо, ты мне будешь делать знаки, стараясь дать мне понять об угрожающей опасности.

— Понимаю.

— Я тебя буду учить.

— У меня нет костюма.

— Тебе не надо другого, ты будешь играть роль трактирной служанки.

— Значит, я останусь тем, чем была.

— Ты будешь прелестна, тебе обеспечен полный успех, ты в сто раз красивее всех наших дам.

— Это их бесит. О! Если не я, они не позволили бы тебе играть. Но будь спокойна, я тебе проложу дорогу.

— И будете всегда меня любить.

— Непременно, а ты?

— Я думаю.

— Ты не уверена в этом.

— Все, что произошло, случилось так быстро, что я еще не убедилась вполне в том, что это истина.

— Милая Вишенка, в жизни всегда быстрое решение самое лучшее, первое побуждение самое искреннее.

— Да, но не приди вы тогда на сеновал, я не уехала бы с вами.

— Итак, я должен благодарить небо, что за тобой пошел, разве тьг жалеешь об этом?

— К чему повели бы теперь сожаленья?

— Мне хотелось бы тебя видеть веселой, счастливой.

— Еще я не успела дать себе сознательный отчет в своем счастье.

— Дитя, не размышляй об этом, чтоб быть счастливой, пользуйся без оглядки слепо жизнью, живи минутой, не забывая, что нужно жить, пока есть молодость, и сама подчиняйся влеченью сердца.

— Да так ли все это?

Вместо ответа Анжело поцеловал Вишенку; а у нее в мозгу стучало: лишь бы не оправдались слова солдата!

Монтезума вернулся, восхищенный театром: сцена большая, резонанс прекрасный. Он уже успел сделать вдоль и поперек сцены гигантские антраша, не задев кулисы.

Дюрозо принес разрешение мэра, стало быть, можно рассылать афиши. Мэру предоставлена лучшая ложа.

— Но, а как тебе показалось, можно ожидать успеха, любят ли здесь музыку, театр?

— Музыку, кажется, любят — слышал на улице шарманку, а у парикмахера музыкальная шкатулка.

— Но знаете ли вы, — восклицает Гратанбуль, — что я никого из вас не буду одевать, пока вы мне не дадите нового парика. — Она пожимает плечами. — У меня нет ни малейшего желания ходить в повязке.

— Полно, матушка, заниматься пустяками, на что тебе парик, не хочешь ли ты побеждать сердца мужчин?

— Отчего же нет? Хорошо тебе называть это пустяками, а если бы твои косы остались в патоке, что бы ты запела?

— Это было бы весьма грустно.

— Успокойтесь, Гратанбуль, вы получите парик, отправляйтесь только в склад театральных костюмов и выбирайте там себе любой.

— О каких театральных костюмах говоришь ты, хвастушка, где они? Разве не знаешь, что каждый из нас имеет свои наряды.

— Извините, у Пуссемара есть чемодан, в котором уложены вещи, принадлежащие всей труппе. Есть там и парики.

— Пуссемар придет, тогда посмотрим, а теперь пора обедать, не оставаться же нам без обеда.

— Пойдем прежде осмотрим театр. Проведем репетицию.

— Без парика я не пойду.

Пуссемар явился с самым мрачным видом: он избегал весь город и нашел только четырех любителей — четырех барабанщиков из национальной гвардии.

— Как, тыне нашел ни одной скрипки, ни одного духового инструмента? — изумилась Элодия.

— Ничего, кроме четырех барабанов!

— Вот странный оркестр, как это он исполнит три оперы-буф?

— Хорошо, что мы назвали пьесу «День в походе». Тут барабаны на своем месте.

— Положим, но как быть с другой пьесой?

— В ней есть воры, а где есть воры, там барабанный бой не помешает.

— Хорошо, а что же мы сделаем с «Мещанским свиданием». Это веселенькая пьеса, тут барабаны ни при чем.

— В пьесе «Воры в шутку, или Любовь и страх» оркестр будет бить тревогу, и вы увидите какой это нагонит на всех страх. Этот милый Пуссемар на все найдет средство.

— Придут ли барабанщики на репетицию?

— Непременно. Приходите через час в театр. Меня не оркестр беспокоит, а наша бедная Вертиго.

— А что с ней?

— Ее сильно ошеломили.

— Пойдемте на репетицию.

— Минуту погодите, дайте мне парик, Пуссемар, говорят, у вас хранятся всякие театральные принадлежности.

— Все к вашим услугам, госпожа Гратанбуль, но помните, что у нас вещей немного и те нужны актерам.

— А мне, стало быть, не нужно? Не буду я вам без парика сидеть в будке суфлера, где из-под полу страшно дует, я не желаю простудиться. Ну, показывай мне поскорее твои богатства.

Общее богатство труппы заключалось в небольшом сундучке, наполненном жестяными саблями, кинжалами, розовыми венками, бутылками, стаканами, диадемами из фальшивых камней, картонными пирогами, лепными курами и индейками. Нашлись и три парика — рыжий, напудренный и, наконец, третий огромный, черный, напоминающий времена Людовика XIV, парики адвокатов, мировых судей и мольеровских маркизов. Госпожа Гратанбуль сначала выбрала напудренный с локонами, но он оказался мал, пришлось довольствоваться придворным париком прошлого столетия, с тем чтобы не измять его, так как он может понадобиться кому-нибудь на сцене.

Парик ей не понравился, однако Альбертина принялась уверять ее, что она в нем имеет вид прелестной Ниноны.

Теперь все отправились в театр на репетицию. Прохожие останавливались, провожая их взглядами, мальчишки кричали вслед.

— Чего эти повесы бегут за мной, — говорит госпожа Гратанбуль, бросая вокруг себя взгляды, полные негодованья, — не думают ли они меня опять лизать?

Ей отвечают взрывом хохота.

— Они смотрят на тебя, потому что на тебе такой чудной парик, они ничего подобного в Немуре не видали, — пояснила Альбертина.

Декорация состояла из гостиной, леса и площади. Гостиную вынуждены обратить в тюрьму «Дезертира».

— В таком случае, — заметил Монтезума, — вместо того чтобы сказать «Он в тюрьме», вы скажете: «Он был отведен в городское управление, которое ему заменило тюрьму».

— Но действие происходит в деревне?..

— Что же из этого? Ведь есть же тюрьма в нашей деревне, отчего же не быть там ратуше.

— Для того, чтоб играть «Два слова» нужна обстановка крестьянского дома, — заметил Анжело.

— Мы поставим лес.

— Да, но это не дом… ведь мне надо быть запертым и искать случая выбраться.

— Там есть перегородка, которую мы как-нибудь пристроим в лесу, завесим кулисами, и она нам заменит дом.

— Чего же мы ждем и не начинаем репетицию?

— Я жду своих барабанщиков.

— Пуссемар, когда я буду петь «Возможно ли огорчать того, кого любишь», пожалуйста, играй один на скрипке, я не хочу петь при барабанном бое.

— Если мне придется исполнять роль тюремщика, то я уже не смогу участвовать в оркестре.

— Если не будет скрипки, то я не играю, не думаете ли, что я стану петь, когда барабаны будут бить: трах, трах, трах! Благодарю покорно.

— Господа! — воскликнул Гранжерал. — Я жертвую собой для общей пользы — я беру роль тюремщика.

— Хорошо, Гранжерал, ты славный малый, твой поступок достоин человека, служившего у нотариуса.

— С условием, я требую, чтоб выставили на афише «По случаю болезни предназначенного в тюремщики актера роль эту исполнит Гранжерал».

— Изволь.

— Вот, кажется, и барабанщики идут.

Действительно, четверо молодцов, двое в военной форме и двое в штатском, перескакивая через скамейки, поспешили на сцену. Пуссемар, став по место дирижера, кричит:

— Раскладывайте ваши ноты на пюпитры, господа. Отметьте карандашом те места, когда вам придется барабанить.

— Мы не знаем нот. Сделайте нам знак, когда нужно будет барабанить, мы поймем.

— Хорошо, слушайте, я начинаю увертюру, начало — тихо и без барабана.

Пуссемар играет на скрипке, при условном знаке раздается треск барабанов, заглушающий скрипку, но Монтезума уверяет, что это не портит гармонии.

Вообще увертюра нравится актерам, никогда еще не слыхавшим на сцене такой шумной музыки, даже Гратанбуль высунула голову из своей будки и прокричала музыкантам:

— Братцы, великолепно, вы меня растрогали до слез, если так пойдет наша музыка, то успех будет несомненный. Я вас поцелую после спектакля.

— Какой добрый господин, — говорят музыканты, принявшие госпожу Гратанбуль за мужчину, но тем не менее у нас нет желанья целоваться с этой львиной гривой.

— Все согласны, что «Дезертир» идет как по маслу.

Начинают другую пьесу, в которой дебютирует Вишенка. Анжело принялся учить ее входить, выходить, стоять, бегать, наконец показал азы мимики. Молодая девушка оказалась не лишена понятливости, она ловка, грациозна, и ее черные глаза будут еще больше блестеть при освещении. Только ее слишком часто пробирал смех. Все мужчины сошлись в едином мнении, что Вишенка сыграет отлично. Женщины же заявили, что надо усилить барабанный бой при ее появлении.

Пьеса «Мещанское свидание» репетировалась второпях: барабаны били как им вздумается, исключая тех мест, где они звучали заодно со скрипкой. Наконец репетиция закончилась, и все, весьма довольные барабанщиками и собой, отправились гостиницу в ожидании завтрашнего триумфа; вот только госпоже Гратанбуль на улице снова досталось из-за парика.

Анжело вел Вишенку под руку:

— Ты сыграешь хорошо, ты восхитительна… Не бойся, я тебе ручаюсь за успех, только постарайся не хохотать так часто и помни, что в тех местах, где ты должна бояться за мою жизнь, надо быть печальной.

— Милый мой, это не моя вина, как посмотрю на госпожу Гратанбуль, так и хочется смеяться.

— Хорошо, что она не должна тебе суфлировать, не смотри на нее. Что, не довольна ли ты, что я увез тебя из той глуши, в которой ты прозябала?

Вишенка улыбается, и нерешительно произносит:

— Да… да… я довольна.




XIV. КОММИВОЯЖЕР


В день знаменитого спектакля в гостинице, где жили актеры, остановился проезжий — мужчина лет тридцати четырех, высокий, крепкого сложении, обладатель новых перчаток, трости, пенсне и шляпы, своими размерами оставивших моду далеко позади. На нем был надет сюртучок, туго стягивающий его талию, из кармана которого виднелся кончик фулярового платка, клетчатые панталоны, заметные за версту, и красные сапоги. Если судить людей по их одежде, как это по большей части делается, то по костюму этого франта было видно, что он обладал хорошими средствами, но имел дурной вкус. Лицо этого господина не отличалось привлекательностью. Блондин, с сильно выпуклыми глазами, он имел приплюснутый нос, как у негра, тонкие губы и острый подбородок. Однако вся эта видимая неблаговидность его особы не мешала ему иметь самое высокое понятие о своей красоте и иметь уверенность, что все женщины разделяют это мнение.

Войдя в гостиницу, он бросил на стол целый сверток визитных карточек и, обращаясь к хозяину, прокричал:

— Вот, братец, тебе мое имя и фамилия. Я Фромон, проезжий приказчик продавца самых лучших вин, принявший эту должность больше из удовольствия, чем из необходимости. Да ты должен же меня знать, в прошлом году я здесь останавливался. Вели теперь подать завтрак, живее! Все, что есть лучшего, в особенности вино, я знаток, понимаешь.

— Вы здесь остановитесь, сударь?

— Конечно, я проживу в вашем городе три дня, если не очень соскучусь.

— Не соскучитесь, сударь, к нам приехала труппа актеров и сегодня вечером дают представленье.

— Тем лучше, я люблю театр. Откуда эти актеры?

— Кажется, из Парижа, сударь. Это первоклассные таланты столицы, взявшие отпуск.

— Вероятно, отставку. Все-таки посмотрим, лишь бы были хорошенькие актрисы.

— Актрисы все хорошенькие, сударь, исключая двух, но это, верно, матери или тетки.

— Стало быть, там две старухи, а сколько молодых?

— Четыре, сударь.

— Гм… есть из чего выбрать, а где они все остановились?

— Здесь же, сударь, в моей гостинице.

— О, это прекрасно.

И приказчик устремился к зеркалу, чтобы поправить волосы, воротник, галстук, подтянуть помочи и осмотреть панталоны, хорошо ли они обрисовывают его ноги. Довольный собой, он, вынимая сигару, приказал хозяину:

— Подайте огня.

— Вот, сударь.

— Я здесь обедаю, поставьте мне прибор, чтоб было два граненых стакана для мадеры, бордо и для шампанского бокал… Теперь я иду по делам, снесите мой чемодан в одну из лучших комнат, и чтобы все было через час готово. Позволяю вам трубить по всему городу о той чести, которую я оказал вам, остановившись в вашей гостинице.

— Слушаюсь, сударь.

Хозяин поспешил накрыть ему на стол в общем зале, однако вместо двух поставил пять стаканов, думая про себя, что лишнее не помешают.

Актеры между тем компанией отправились гулять по городу, заходя в лучшие кафе, громко рассуждая о прелести предстоящего спектакля и о том успехе, которым пользовались эти представления в величайших городах Франции. Подобные разговоры всегда привлекают внимание ротозеев и вообще публику, посещающую кафе-рестораны. Сразу начались толки о том, что приехали великие артисты, которые едва ли дадут более одного представления, потому надо пользоваться случаем и поспешить в театр. Это называется: пустить пыль в глаза, составить себе огласку, но такая дипломатия везде в ходу, в мире политическом, коммерческом, финансовом, литературном. Прочтите последний лист газеты, где печатаются объявления, прочтите любую афишку, наклеенную на углах самой отдаленной улицы, и скажите, где только не пускают мыльных пузырей?

Спрашивается: отчего же и странствующим актерам не воспользоваться этим средством?

Госпожа Гратанбуль осталась в гостинице одна, с тем чтоб перечесть пьесы, которые придется подсказывать вечером: она отправилась к трактирщику попросить у него щепотку табаку, но, проходя через столовую, остановилась, пораженная великолепием прибора и количеством стаканов.

— Ишь какой славный прибор! Для кого это?

— Для проезжего, который здесь остановился. Он, уходя, заказал обед и сейчас вернется.

— Мне нечего вас спрашивать, комильфотный ли этот господин, сейчас видно уже по тому, что, если у него стоять пять стаканов вокруг тарелки, тот не может же быть шалопай какой-нибудь. Это верные признаки порядочности. У него должна быть и карета?

— Да, он приехал в дилижансе, но занимал купе.

— Я так и знала, а как приятно ездить в купе… и я ездила, и какие милые воспоминания у меня после этого оставались… Что, проезжий этот молод?

— Да, еще молодой человек и собой красавец.

— Я была в этом уверена, судя по прибору, он, верно, красивый малый, у кого стоит пять хрустальных стаканов за прибором, тот, наверное, красавец.

— И щеголь какой, у него пенсне.

— Каково! У него, верно, много и еще кое-чего найдется, может быть это какой-либо иностранный князь, путешествующий инкогнито?

— Нет, это коммивояжер.

— Чем же он торгует, бриллиантами?

— Нет, вином.

— Ну, это все равно, по-моему, даже последнее лучше первых, по крайней мере для меня. Я пойду наверх и надену полегче платье, а то мне в этом душно, мой парик меня нестерпимо греет. Ах! Славный прибор. Знаешь ли, дружок, во времена Клопотенского я всегда обедала так, но к несчастью, дочь моя не умеет ничего надолго удержать за собой!

Через несколько минут Фромон вернулся и сел на стол; излишек стаканов его не удивил, он только высказал сожаление, что не застал в зале актрис. Между тем в зал снова спустилась мать Альбертины, на ней пунцовый пеньюар со шлейфом, на голове огромный завитой в локоны парик, под мышкой сверток театральных брошюр, одним словом, она напоминала судью, который несет во дворец для подписи смертные приговоры.

Изумленный, Фромон обратился к прислуживающему ему мальчику:

— Кто это такой, полицейский комиссар?

— Нет, сударь, — актриса.

— Это актриса, что ты врешь, любезный!

— То есть она мать одной из актрис.

— Тогда другое дело.

Приказчик поклонился госпоже Гратанбуль, она присела перед ним, как в менуэте. Появившиеся Элодия, Зинзинета, Альбертина и Вишенка поспешили в свои комнаты, успев все-таки ответить любезным поклоном.

— Господи боже мой! Что вы так спешите? — обратилась к ним госпожа Гратанбуль.

— Как не спешить, ничего не готово к спектаклю. И мы в городе этом не нашли чего нам нужно…

— Наши костюмы не будут готовы, если ты нам не поможешь.

— Я сейчас буду в вашем распоряжении.

— С ними всегда та же история, — пояснила Гратанбуль Фромону, — я их знаю хорошо, всегда слышится одно и то же… мой костюм не готов! У меня нет того или другого… я не хочу играть… а вечером как ни в чем не бывало все идет отлично…

Коммивояжер обратил особое внимание на Вишенку, которая проходила по залу с Альбертиной, выказывавшей большую дружбу молодой дебютантке, чтоб возбудить зависть Элодии и Зинзинеты.

— Сударыня, вы тоже принадлежите к труппе, дающей сегодня вечером представление?

— Да, сударь, имею эту честь…

— Эти дамы очень красивы, в особенности одна из них… та, которая вошла последняя, молодая особа с черными глазами.

— Это моя дочь.

— Если у нее кроме красоты есть и талант, то можно вас поздравить…

— У нее большой и замечательный талант…

— Это дитя — баловень природы, очаровательная личность…

— Какое у нее амплуа?

— Она может исполнить все, что захочет, но в особенности неподражаемая в эксцентричных ролях!..

— А! Неужели!..

— Если бы вы ее только видели в Фретильене…

— Она играет роль Жазеты?

— Да, но играет по-своему, уже эта роль неузнаваема…

— Сударыня, позвольте мне выпить за ваше здоровье?

— С удовольствием, позволяю и желала бы вам ответить тем же…

— Будете ли столь любезны принять от меня стакан мадеры с бисквитом?

— Я не могу отказать столь приличному человеку…

Коммивояжер, обрадовавшись случаю познакомиться с актрисами, принялся подливать вино в стакан Гратанбуль, который она поспешно опорожняла.

— Вы нам сделаете честь, вероятно, и будете на спектакле?

— Как же, сударыня, постараюсь сделать себе это удовольствие… Это, должно быть, все пьесы новые. Когда я проживал в Париже, то часто бывал в театре, но ни одной из этих пьес не видел.

— Почти, почти что новые…

— «Расстрелянный любовник» — это опера?

— Настоящая опера.

— А «Немая, которая говорит»?

— Это тоже, у нас идут все оперы…

— А ваша дочь сегодня участвует?

— Еще бы, разве без ее участия может быть хороший сбор?.. Она играет в двух пьесах; вы ей покровительствуйте, мой милый.

— Я уверен, что она не нуждается в этом… но буду ей весьма аплодировать. Предлагаю вам шампанского.

— Охотно принимаю… где вы будете сидеть, мой красавец?

— Я всегда беру место ближе к сцене.

— Мы постараемся вас там поместить.

Путешествующий коммивояжер угощал госпожу Гратанбуль в изобилии разными винами и ликерами, а она ни от чего не отказывалась и не обращала внимания на частые напоминания трактирного гарсона, что ее ждут наверху.

— Скажи им, что я сейчас приду, еще успею, ведь я их одеваю, я и отвечу за все…

— Вы их одеваете! — восклицает Фромон.

— Да, и самое трудное — шнуровать им корсеты. Все хотят быть хорошо затянутыми, и у меня даже от этого часто пальцы болят… Не то моя дочь! Ей нечего затягиваться…

— Она мне показалась очень тоненькой, стройной…

— Да, как я была когда-то…

В дверях опять замаячил гарсон.

— Оставь меня в покое, сейчас приду… надо же и подкрепить силы перед сегодняшним трудом. Видишь ли, дружок, я у них на все руки, так и жду, что в один прекрасный день заставят меня танцевать.

— Ну не задерживаю вас, идите наверх. До свидания, до сегодняшнего вечера. Прошу передать вашей дочери, что у нее прибавился еще один обожатель.

— Ты бросишь ей букет, мой дружок?

Я об этом уже подумал. Останетесь довольны… до свидания.

Коммивояжер поспешно встал из-за стола и направился к выходу, сопровождаемый криком госпожи Гратанбуль:

— Брось ей, голубчик, еще стихи… Гранжерал их прочтет… он хорошо читает, выучился у нотариуса.

— Сударыня, вас требуют наверх.

— Ах! Как ты мне надоел, мальчишка, налей-ка мне еще рюмочку, за счет этого красавца… у него будет, чем заплатить… я за него поручусь, скорее нежели за себя.

Гратанбуль выпила рюмочку, потом другую и третью и, наконец, заснула за столом.




XV. СПЕКТАКЛЬ — БУКЕТ


Час спектакля настал. Актрисы, раздраженные тем, что госпожа Гратанбуль не пришла их одевать, отправляются кратчайшим путем в театр, но суфлерши там не оказалась.

Публика собирается, театр почти полон, но еще очень мало освещен. В провинции, из экономии, освещение делается только тогда, когда почти вся публика собралась. Господин, щегольски одетый, в перчатках канареечного цвета, с розаном в петлице и с пенсне на носу садится в ложу, ближайшую к сцене. Рисуется, ломается, небрежно лорнирует публику и слегка ударяет тросточкою по перилам ложи. Это господин Фромон.

Директор оркестра Пуссемар становится на свое место, музыканты являются, но, увы, двое из них до того пьяны, что сейчас же засыпают и начинают храпеть на весь театр.

Мужской персонал уже готов и только удивляются, что дамы до сих пор не показываются, но они все еще ждут Гратанбуль и ищут ее во всех углах театра. Вдруг Альбертина восклицает:

— А! Боже мой! Ведь она была в зале гостиницы, где обедал какой-то смешной франт… она готова на это… что если… а я ее жду, чтобы переделать мои гусарские панталоны, они так тесны, что не влезают.

Посылают в гостиницу и находят госпожу Гратанбуль в таком же положении, спящую за столом. С большим трудом ее разбудив, двое слуг под руки уводят ее в театр. Парик ее перевернулся так, что локоны падают на лицо.

— Ах, mesdames, мамаша уже готова, — с ужасом кричит Альбертина. — Теперь нам делать нечего, надо самим одеваться!.. Но если она в состоянии суфлировать, вот будет удивление!

— Кто сказал, что я готова, неправда, неправда, — насилу говорит госпожа Гратанбуль и падает на стул, на котором лежит чепчик, приготовленный для Элодии.

— Ах, мой чепчик!.. Смят, испорчен, его надеть невозможно, это ужасно! Невыносимо! Я не буду играть.

На крик жены вбегает Кюшо, с помощью благородного отца уводят госпожу Гратанбуль, предварительно дав ей кофе с солью, чтобы вытрезвить.

Вишенка не играет в первой пьесе и предлагает свои услуги дамам, чтобы одеть их, которые с удовольствием на то соглашаются. Но, присутствуя при тайнах их туалетах, видя, как они румянятся, белятся, чернят брови, ссорятся, кричат, проклинают ту, которая их одевает, как повторяют с нетерпением и злостью свои роли, видя их другими, нежели на сцене, Вишенка убедилась, что тут мерзость, пустота и беспокойство идут рука об руку с удовольствием и смехом.

Однако публика, долго ожидавшая, начинает выказывать нетерпение.

— Мадам, готовы ли, наконец? — кричит Пуссемар, оставивший оркестр для роли режиссера.

— У меня нет чепчика, — говорит Элодия.

— Играй без него, будешь казаться моложе.

— А где наша суфлерша?

— Ее снесли в ее будку. Она начинает приходить в сознание. Представление начинается, я сейчас позвоню, чтобы подняли занавес…

— Мне не лезут эти панталоны.

— Успеешь еще их напялить, ты выходишь только в конце пьесы.

Позвонив, Пуссемар бежит в оркестр, хватает скрипку и говорит барабанщикам:

— Внимание, господа.

Увертюра из «Дезертира» сыграна. Публика удивляется, слыша постоянно барабанный бой. В партере сидит господин маленького роста, с огромной головою, вид его напоминает питомца зоологического сада. Этот маленький господин постоянно вертится, нагибается, то вперед, то назад, то направо, то налево, забыв, как видно, что он не один здесь сидит. Громко выражает свое мнение, а окружающие его слушают, как оракула. Он неоднократно восклицает:

— Сейчас видно, что это военная пьеса, не надо и афишки, и без нее можно угадать. Теперь сочинители вводят в музыку страшный шум и треск. В Париже употребляют пушки в оркестр, и тут будет пальба.

— А, господин Серполе, вы шутите, — говорит с изумлением одна дама с диадемой и множеством цветов на голове.

— Нет, госпожа Лятандри, я не шучу. С тех пор как Россини в свои сочинения для оркестра имел много медных инструментов, другие щеголяют один перед другим изобретением новых сильных звуков. Но тсс… начинается. Мне любопытно видеть «Расстрелянного любовника». Должно быть, новая опера, я ее еще не знаю… В Марселе, где я долго жил… я бывал два раза в неделю в театре…

Фромон высовывается из ложи и кричит:

— Молчите же! Какой-то болтун в партере нсем мешает.

Господин Серполе не принимает этого на свой счет, он поворачивается к сидящим позади, повторяя:

— Молчите, болтуны, слушайте пьесу.

Первое действие проходит довольно успешно.

Актеры знают свои роли недурно. Барабанщики, впрочем, еще спят, и третий только что последовал их примеру, но зато четвертый барабанщик заглушает пение Зинзинеты. Слов не слышно, но зато видны ее грациозные прыжки, которыми она сопровождает пение.

— Ей! Вы, барабаны, не бейте так громко! — кричит господин, занимающий одно из последних мест театра.

— Выгнать раек из театра! — восклицает Фромон, сделавшийся защитником актеров.

— Тут понятия не имеют о военной музыке, — говорит госпожа Лятандри, поправляя себе диадему на голове.

Маленький господин начинает припоминать и замечает что-то знакомое в этой пьесе. Восклицания свои он продолжает делать вслух.

— О! да я видал это… да положительно… да, да только название не то было, позвольте сейчас вспомню его.

— Показать двери этому болтуну! — кричит Фромон.

— Молчите, господа, а то вас выведут, — повторяет господин Серполе, смотря на раек.

Но вот появляется Монтезума, с необыкновенною легкостью взбегает на гору, изображенную вдали сцены, а оттуда направляется к публике, выкидывая на воздух разные па из балета.

Господин Серполе, ударяя себе по коленам, кричит:

— Это «Дезертир»… это «Дезертир»!..

— Да, замолчите ж, господин Серполе! — говорят многие.

— О, я теперь уверен, что это «Дезертир».

— Позвольте ж нам слушать пьесу, мы сами содержание ее узнаем и увидим, кто будет дезертировать.

— Вы мне напоминаете, это старая опера, известная под названием «Дезертира», а не «Расстрелянный любовник», ее непременно приостановят!

— Вас самих надо приостановить, если не замолчите, — кричит Фромон, вставая с места и угрожая рукой господину Серполе.

Монтезума, несмотря на шум в театре и беспорядок, продолжает играть свою роль. Делает множество пируэтов и прыжков и нечаянно толкает жандармов, явившихся для задержания дезертира, которые под сильным ударом падают и вместе с Монтезумом катятся по сцене.

Занавес опускается, публика аплодирует весьма сильно этому оригинальному зрелищу.

В антракте господин Серполе не перестает кри-чнть:

— Это нам играют «Дезертира!»

— Ну и что ж из этого, — говорит ему Фромон, — если это и «Дезертир». Все равно, лишь бы занимательная пьеса.

— Зачем они изменяют название? Мне это не правится, я не хочу, чтобы меня надували.

— Очень часто в провинции изменяют название пьес.

— Не следует позволять, я не желаю смотреть и слушать устарелые пьесы.

— Потому-то актеры и изменяют названия.

Во время этих прений в публике, за кулисами происходят еще более оживленные сцены: Монтезума бросается бить жандармов, бывших причиною его падения на сцене; Альбертина прогуливается в гусарских панталонах, разорвавшихся сзади, чего не может закрыть коротенькая гусарская курточка, зашить же эту дыру некому, — все заняты.

— Какой сбор? — спрашивает Кюшо, подбегая к Дюрозо, одетому для роли следующей пьесы.

— Я еще не знаю… Но публики много, верно сбор порядочный.

— Кто мне зашьет панталоны? Не могу ж я перед публикой так показаться.

— Не поворачивайся к ней задом.

— Это очень мило быть так связанною. О, если бы мамаша в состоянии была зашить, но об этом, кажется, нечего и думать.

— Как хорошо нам суфлирует госпожа Гратанбуль… все то повторяет, что мы уже произнесли… это ужасная вещь!

— Барабанщики храпят невыносимо… нечего сказать, хороший эффект.

— Зато один сильно действует за всех. Говорят, что пения совсем не слышно.

— Милочки мои, если панталоны не зашьете, то я не выйду на сцену; ведь невозможно ж показывать публике, так бесцеремонно, эту часть нашего тела.

— Ну! Публика очень бы этим зрелищем не огорчилась.

— Надо бы о нем тоже упомянуть в афишке…

— Вот публика уже топает и хлопает, чтобы поднимали занавес…

— А-а! Вот Гранжерал, ну что, благородный отец, каков сбор?

— Ах! Дети мои, нас ужасно надули.

— Каким это образом?

— А вот каким, что публики много, а денег мило. Зачем вы позволили барабанщикам вводить даром свои семейства? Оказывается, что один из них привел шестерых, другой одиннадцать, а третий пятерых детей, семь женщин и восемь мужчин. Наконец, четвертый занял своим семейством почти весь портьер и галерею. Вот вам отчего публики много, а сбор весь только тридцать девять франков и пятьдесят сантимов!

— Боже мой! Как мало, мы не покроем своих расходов!

— Все же надо продолжать играть, чтобы выказать весь свой талант. Слава разойдется по городу, и следующее представление даст, наверное, больше. Итак, на сцену!

— Я не покажусь, если не зашью панталон.

Вишенка, сжалившись над положением Альбертины, хочет помочь горю. Они отправляются в угол фойе, и Альбертина, нагнувшись, отдает в полное распоряжение Вишенке свой прекрасный глобус; девушка, вооруженная иголкой, всматривается в него, как будто бы изучает географию.

«Дезертир» прошел бы удовлетворительно, но вдруг просыпаются барабанщики и, растерявшись, начинают бить в барабаны со всей мочи, за все время продолжительной паузы. Один бьет отступление, другой ускорение шага, а третий общий сбор, и все это случилось во время самой трогательной сцены между Луизою и Алексисом, и прекрасные их монологи совершенно заглушены.

Пуссемар в отчаянии, — дает знаки барабанщикам, чтоб замолчали, а те не понимают и бьют еще сильнее. Публика ожесточенная… в партер кричат, на галерке свистят, а в райке поют каскадные песни. Наконец, Пуссемар с помощью Кюшо и Дюрозо выводит вон барабанщиков, оставляя только одного.

Представление продолжается. Альбертина выходит на сцену в гусарской форме и поет свою арию. Публика аплодирует переделанному романсу. Прекрасные формы, оживленные манеры, выразительное пение и гусарский мундир Альбертины восхищают публику Немура. Когда она закончила петь свою арию, Серполе восклицает:

— Я ошибался, это не «Дезертир», там нет этого романса, но вся пьеса очень похожа на него.

В то время, когда Альбертина пела, отрезвевшаяся Гратанбуль прошептала ей:

— Смотри в ложу налево… красавец с розаном… если бросит стихи, надо прочесть их… он хороший господин… было бы не дурно… старайся… бросит букет…

Но проходит первая пьеса, а букета Альбертине никто не бросает. Гратанбуль принимается за свою должность: одевает актрис, а дочь свою уверяет, что в последней пьесе, наверное, уже будет ей поднесен букет.

— Откуда вам известно, моя заботливая маменька, что мне, а не другой эта честь предстоит?

— Какая ты глупенькая… он мне объяснялся, должно быть, в своих чувствах для тебя… чему тут удивляться…

— Он очень дурен собою… похож на негра, ваш красавец…

— О! Какая ты требовательная. Он отличный милый… умеет жить… пьет самые лучшие вина.

— Ты с ним ликеру угостилась?

— Неправда… не он на меня сильно подействовал.

— Будьте, мамаша, внимательны к Вишенке, она мне зашивала панталоны.

— Чем же выказать это внимание к ней? Ей ничего не нужно: она тонка, стройна и одевается сама без помощи других. Ты была великолепна в гусарском мундире!

— В самом деле? А знаете ли, какой ничтожный сбор?

— Я тебе давно говорила, что мы неудачно избрали себе труппу. Твой талант ведь не оценили. Я на твоем месте воспользовалась бы первым случаем и…

— Госпожа Гратанбуль, ступайте в свою будку! — кричит Пуссемар.

— Хорошо, идем. Отправляйся и ты, да усмири своих барабанщиков.

— Я уже троих прогнал, а вы тоже старайтесь получше суфлировать.

— Охота была мне подсказывать, когда только и слышно, трах… тарарах, не хочешь ли, чтобы я суфлировала отступление, тогда не лучше ли поступить уже мне в полк и маршировать с твоими барабанщиками.

Вишенка совсем не одета. На ней ситцевое платье и на голове ничего, кроме своих прекрасных волос. Волнение и страх перед выступлением на сцену увеличивают ее красоту. Она не хотела румяниться, и стоило много труда возлюбленному, чтобы уверить, что без этого актеры много теряют на сцене.

— Не робей, Вишенка… ты так очаровательна, так хороша собой, что этого одного достаточно, чтобы сделать хороший эффект, да и роль свою ты не позабудешь, потому что в ней только два слова нужно сказать.

— Боже мой! Как много странного и непривлекательного в жизни актеров! Знаешь ли что, отпусти меня… я ни малейшего призвания не имею к этому поприщу.

— Ты хочешь уйти… что же нам теперь делать?.. Ведь в афишах напечатано, что будет дебютировать молодая особа в первый раз, в роли Розы.

— Зачем это напечатали?

— Затем, чтобы публика была снисходительна к тебе.

— Что же делать, когда так судьба решила.

Занавес поднимается… В театре водворилась тишина, и слышен только голос Серполе, который говорит:

— Хотел бы я знать, что они хотят изобразить в немой, которая говорит… мне приходит одна мысль в голову… мне кажется, что эта немая будет, по всему вероятно, чревовещательница.

— А-а! Неужели!

— Конечно… вы понимаете, она нема языком, и будет говорить желудком… интересно видеть.

— Молчите там, в партере!

Пьеса начинается. Барабанщику внушено менее энергично играть на своем инструменте. Слышны речи и пения актеров, публика остается довольна; наконец является Вишенка. Она идет по сцене нерешительно, боязливо, но это даже идет к ее роли. Публика восхищается Вишенкой, хорошим личиком. Неловкость и неразвязность в манерах признаются за натуральное, соответствующее ее роли. Фромон радостно восклицает при появлении молодой девушки и усердно аплодирует. Весь театр подражает ему: Вишенка не знает, принять ли ей на свой счет эти аплодисменты.

— Прекрасно, восхитительно, божественно! — кричал Фромон, не сводя лорнета с Вишенки.

Эти восклицания не нравятся Гратанбуль, и она ворчит и выказывает удивление, почему публика так восхищается. Затем высовывает голову из будки и кричит Фромону:

— Она играет в последней пьесе… скоро увидишь… имей терпение… тягаться с ней красотою никто не может.

Фромон не хочет и слышать изречений суфлерши и глаз не сводит с Вишенки, в середине же пьесы бросает к ее ногам букет…

Вишенка остолбенела, она поражена этим оказанным для нее благоволением и не решается поднять букет.

Публика продолжает восторгаться, как вдруг из будки суфлера показывается голова в парике времен Людовика XIV и слышатся слова, обращенные к Фромону:

— Что ты делаешь… это не моя дочь… ты сделал большой промах… не видишь сквозь пенсне.

Потом, поворачиваясь к публике, госпожа Гратанбуль важно заявляет:

— Милостивый государь, господин Фромон ошибся; букет был предназначен для моей дочери, играющей роль гусара в первой пьесе, и вы ее сейчас опять увидите!

Взрыв хохота, шум, насмешки раздаются со всех сторон и заглушают голос Гратанбуль. Фромон кричит Вишенке:

— Не слушайте это чучело в парике, я вам букет бросил, вы достойны его.

Анжело, бывший в то время на сцене, поднимает букет и торжественно подносит Вишенке, она принимает его. Аплодисменты удваиваются, а госпожа Гратанбуль, взбешенная, ругает публику и, сняв парик с головы, бросает в лицо Фромону за оскорбление, нанесенное ее дочери. Затем исчезает из театра, не заботясь о том, как пойдет пьеса без суфлера. К счастью, это происходит уже к концу пьесы, причем Пуссемар, чтоб заглушить ошибки актеров, приказывает бить без умолку в барабан, актеры же врут всякую галиматью. Пьеса оканчивается среди рукоплескания. Вишенку вызывают, Анжело ее на сцену сопровождает. Фромон бросает еще розу, украшавшую его грудь, а госпожа Лятандри, поддаваясь общему увлечению, вынимает цветок из волос и кидает его на сцену, но попадает прямо в нос Пуссемару. Мужской персонал актеров осыпает Вишенку поздравлениями. Пуссемар, озабоченный, бегает взад и вперед, ищет во всех углах театра, но вскоре возвращается к актерам и восклицает жалобно;

— Невозможно их найти!.. Они уехали…

— Кто?

— Альбертина с матерью.

— Полно, не может быть!

— Не беда, если и не явится Гратанбуль, но Альбертина нам нужна, она играет в последней пьесе.

— Она, верно, в гостинице.

— Они были в гостинице, но, собрав все свои вещи, наняли с офицерами карету и уехали.

— Это ужасно! Покинуть нас во время самого спектакля. Такой поступок достоин Альбертины и ее милой матушки.

— Довольно, дети! Надо скрыть перед публикой наше затруднительное положение, — говорит Дюрозо.

— Да, да, — прибавляет Гранжерал, — сору из избы не выносить. Наша Вишенка заменит Альбертину в роли Юлии.

— Она не имеет понятия об этой пьесе.

— Ничего не значит, Рамбур постоянно импровизировал на сцене; публике Вишенка нравится, этого достаточно. Она роль свою исполнит мимикой. Барабанщик горю поможет.

— А где же взять суфлера?

— Госпожа Рамбур не играет и возьмется за это.

— Будьте покойны, я играю роль Жисмена и обещаю вам сократить сцены с Юлией.

Вишенка очень удивлена новому назначению и отказывается от него, но благородный отец бросается перед нею на колени и умоляет принять роль Юлии.

— Ты наша спасительница, не отказывайся ради бога! — восклицает Анжело.

Вишенка соглашается. В то время когда ей надевают чепчик и фартук для роли субретки, Анжело старается дать краткое понятие о роли, но это все лишнее: как только Вишенка показалась на сцене — барабан не умолкает, Пуссемар пилит на скрипке что в голову придет, и публика, видя мимику и только мимику, уверена, что это продолжение пьесы «Два слова, или Ночь в лесу». Актеры не стараются вывести из заблуждения публику.

К счастью, Серполе не видел этой пьесы в Марселе, а Фромон, зная, не обращает внимания на игру и только всматривается в Вишенку. Занавес опускается, — публика расходится.

Серполе замечает, что конец не стоит всей пьесы.




XVI. ДЕБЮТИРОВАНИЕ ВИШЕНКИ ПРОДОЛЖАЕТСЯ


На другой день после этого памятного спектакля актеры решили, что надо дать еще одно представление в Немуре. Отъезд Альбертины поставил их в затруднительное положение относительно выбора пьес. Однако что, если дать «Ричарда Львиное Сердце» или «Игру любви и случая»? Вишенке придется подготовить роль Антонио из «Ричарда Львиное Сердце».

На место госпожи Гратанбуль Пуссемар нанял отставного учителя чистописания, который за небольшое вознаграждение согласился выступить в качестве суфлера. Оркестр на этот раз будет состоять из трезвого барабанщика и гитариста. Решено бесплатных билетов не давать, потому что невыгодно, и публика, их получающая, слишком часто смеется.

В три часа пополудни Анжело, подготовив Вишенку, оставил ее в общем зале, а сам с товарищами отправился в кафе. Девушка решила подготовиться к спектаклю в саду, примыкающем к гостинице.

Для Фромона наконец настала желанная минута. В то время, когда Вишенка сидела около кустарника сирени и со школьническим прилежанием изучала роль, Фромон, раздушенный, припомаженный, подбоченясь одной рукой, а другую приложив к сердцу и закинув голову назад, остановился перед нею и умилительно прошептал:

— Божество!.. Восхитительная!.. Очаровательная!.. Честное слово!.. Еще красивее, нежели на сцене!

— Вы, месье, со мною говорите? — Вишенка подняла голову.

— А то с кем же! Кто же кроме вас, мог бы услышать такие пламенные признанья!..

— Извините, мне надо приготовить роль на завтра, если буду разговаривать, то не выучу ее.

— О! Бесценная! Кто имеет такие глаза, как вы, тому не нужно учить роль. Вы мимикой ее исполните, так, как вчера в «Мещанском свидании». Я ведь пьесу-то узнал, не то что наивные жители Немура — они не смекнули, в чем дело.

— Я уверяю вас, что мне надо учить.

— Полно, что за вздор…

Фромон сел на скамейку к Вишенке так близко, что она отодвинулась.

— Я вас испугал?

— Вам нет никакой надобности так близко садиться.

— Мне никогда не будет довольно близко, прелестная Вишенка!.. Вас так, кажется, зовут? Какое оригинальное имя… держу пари, что будете знаменитыми… обещаю вам славить и провозглашать его… Но я не люблю тратить слов напрасно, моя цель — выразить вам мои чувства! Я вас обожаю и люблю! Вчера это вы уже заметили. Не правда ли, как хорош был мой букет?

— Это вы его бросили?

— Конечно, я. Как она мило удивляется.

— Я вам очень благодарна за букет. Но не заслужила получить его.

— Завтра я вам брошу три.

— Они мне не нужны — бросьте другим актрисам.

— Других не желаю и знать, вас только обожаю. О! Что за талия! О! Прекрасная крошка.

Фромон обхватил ее талию, намереваясь поцеловать, но девушка ловко оттолкнула его.

— Ну-ну как вы ломаетесь, к чему это жеманство? Неужели вы такая жестокая?

— Я вас не понимаю…

— Хорошо, хорошо… разве так в роли написано?

— Вы мне мешаете ее учить.

— Полно, оставьте эти глупости, будьте благоразумны, пообедаем вместе, не так ли?.. Обед будет отличный, сами закажете… а сегодня ночью я вас буду ожидать… ключ оставлю… что, согласны?.. Решено?

Вишенка теперь уже понимала такого рода предложение, но нахальное и резкое обращение этого франта возмутило ее, и она ему сказала смело в лицо:

— Вы, сударь, как видно, привыкли иметь дело с женщинами, которые не оказывают сопротивления…

— Да, это правда, я одерживал всегда победы, и список моих жертв был бы длиннее, нежели ваша роль, милая моя.

— А я, сударь, не имею никакого желания увеличить этот список.

— Как, что вы говорите?

— Если не оставите меня в покое, то я уйду в свою комнату.

— Так вот как… нас не понимают! Полно, злючка, я не вполне еще объяснился, Ошибку свою сейчас исправлю. У меня не только образчики вин… есть несколько кусков шелковой материи, можно сделать хорошенькие платья. Я получил эту материю в обмен на бордосское вино… все лучшего качества… не помирится ли нам теперь?

Не отвечая, Вишенка встала и хотела удалиться, Фромон попытался удержать ее за руку:

— Как, моя красавица! Вы уходите, ничего мне не сказав?

— Мне нечего отвечать на все, что вы говорили.

— Кажется, мои предложения не такие, чтобы можно было от них отказываться. Ведь я дарю один, а может быть, два куска материи, если хотите…

— Я не нуждаюсь ни в вашем обожании, ни в вашей материи.

Фромон поправил свой галстук и важно произнес:

— Вы, должно быть, барышня, считаете меня за бедного приказчика, торгующего вином, но вы ошибаетесь. Меня зовут Александр Фромон, я племянник и единственный наследник Иосифа Фромона, у которого лучший винный погреб в Берси и сорок тысяч годового дохода. Дядя мой — больной человек, скоро умрет, и я все это получу. Занимаюсь же делами только для удовольствия дяди. А что скажете теперь, можно ли мною пренебрегать.

— Боже мой! Что мне до всего этого? Зачем мне знать вашу биографию, не трудитесь ее рассказывать.

Фромон, сконфуженный ответом молодой девушки, однако не растерялся, а самым сентиментальным тоном продолжил:

— Полно, мой милый ангел! Скажи мне, чего ты хочешь, я в состоянии сделать глупость. Когда мне женщина нравится, то я готов употребить все, лишь бы достигнуть цели.

— Вы мне не нравитесь! Не нравитесь! Очень не нравитесь, и потому все предложения ваши, и куски материи, и букеты для меня не нужны. Предложите их вместе с любовью другим. Прощайте, не тратьте попусту времени.

И Вишенка убежала.

Изумленный отказом, Фромон задумался: «О! Не может быть, это кокетство… кто мог бы ожидать и подозревать в простодушной Вишенке столько кокетства и хитрости… но ее вся уловка напрасна… она будет моя… она должна быть моя… она желает только добиться больше знаков внимания».

В этот же день вечером Фромон написал Вишенке пламенное письмо, в котором предложил кроме двух кусков материи еще кашемировую шаль. Письмо это он отдал гарсону для передачи тайком Вишенке. Она, прочитав, порвала его на клочки, из которых сделала себе папильотки. Через час, когда гарсон пришел за ответом, она развернула одну папильотку и протянула ее с серьезным видом:

— Вот и все…

Гарсон поспешил к Фромону с папильоткой.

— Изволили развить локон и сказать: «Вот и все».

Фромон, узнав в клочке бумаги обрывок своего письма, взбешенный, поклялся отомстить.

На следующий день предстоял второй спектакль. Драматическая труппа выпускает огромную афишку с измененными названиями: «Ричард Львиное Сердце» назван «Узник и Минстрель», «Игра любви и случая» — «Препровождение времени Купидона», «Говорящая картина» — «Живая картина». Ниже публику извещали о том, что знаменитая Вишенка будет играть в пьесе «Узник и Минстрель» роль юноши, который служит подпорой минстрелю. Анжело, недовольный таким выражением, замазал слово «подпорой», так что читающему афишку самому предстоит решить, какого рода эта служба.

Несмотря на блестящую афишку, публика собирается в театр что-то медленно.

— Пора уже начинать, и всего только двое явились: господин Серполе и госпожа Лятандри.

— Ужасное положение актера, когда театр пустой! — воскликнула Элодия. — Следовало раздать даровые билеты, а теперь лучше спектакль отменить, двоим же этим сидящим в партере возвратить деньги.

— Полно, милая! Как малочисленна ни была бы публика, всегда надо ее уважать, и, может быть еще соберутся, — заметил Кюшо.

Затем подбежал к занавесу, немного поднял его и сообщил:

— Вот еще двое вошли в галерею!

— Верно, соберутся к «Игре случая», — Гранжерал радостно потер руки.

— Еще трое пришли на балкон.

— Теперь, конечно, можно начать.

Первая пьеса была сыграна при семи зрителях, на второй, в которой играла Вишенка, число публики немного увеличилось. Появился Фромон и занял прежнее свое место, в то же самое время партер наполнился уличными мальчишками, лизавшими несколько дней тому назад госпожу Гратанбуль.

Вишенка позабыла о господине, накануне объяснявшемся ей в любви, занятая своей ролью и крестьянским костюмом, который ей был очень к лицу, только панталоны слишком жали в шагу. Она первый раз надевала мужское платье и была в нем как-то связанна и неловка. Роль почти совсем не знала, но Анжело ее утешал, уверяя, что любимцам публики все сойдет, да при том же барабан поможет.

Пуссемар сыграл увертюру: гитарист жалобно пробренчал, а барабанщик из усердия так колотил в барабан, что лопнула кожа. Представление, однако, продолжается.

На сцене появились Вишенка и Анжело. Ее походка какая-то ненатуральная, да притом девушка не знает роли и теряется постоянно. Мальчишки в партере начинают шуметь:

— Что у нее там в панталонах! Она роли не знает! Вон, вон со сцены!

— Молчите! Прочь из театра! — восклицает Серполе, оборачиваясь к мальчишкам.

Но внушение проигнорировано, крик, брань, шум и свистки продолжаются.

Вишенка в ужасном смущении, не может произнести слова, ноги у нее подкашиваются, она чувствует, что упадет. Концерт свистков, вызванный Фромоном, обескураживает ее окончательно. Анжело успокаивает, но, собрав последние силы, она убегает со сцены и со страшным рыданием бросается в объятия Анжело.

— Кончено! Кончено! Я не буду больше на сцене…

— Это интрига… подлая интрига! — восклицает Анжело, усаживая свою возлюбленную. — Презренный наглец, сидящий в ложе, подал знак для свистков!

— Всего удивительнее, что это тот же господин, который накануне бросил букет Вишенке, — замечает Гранжерал.

— Что тут удивительного? — говорит Анжело. — Он ее постоянно преследует своими любовными предложениями, которые она отвергла, и за то мстит ей. Я отыщу его в гостинице и разделаюсь с ним как следует.

— Интрига, интрига, — шепчет Элодия Зинзинете, — когда кто освистан, всегда говорят, что интрига, а дело в том, что она, явившись на сцену, не сумела ни говорить, ни ходить, ни пошевельнуться.

— Ах! Как она была жалка! Какие неловкие манеры, какое глупое выражение лица, а публика сегодня заплатила за билеты и может быть требовательною, не то что прошлый раз.




XVII. ВИШЕНКА


Смятение в театре продолжается: мальчишки шумят, требуют, чтобы деньги были возвращены или чтобы продолжалось представление.

— Отдать деньги? — спрашивает Пуссемар у Дюрозо.

— Ни за что на свете, — отвечает Дюрозо.

— Что же делать?

— Надо играть без роли Антонио.

Спектакль окончен, драматическая труппа возвращается в гостиницу, и начинается разлад между актерами. Анжело в негодовании придумывает способ отомстить и, чтобы привести свой замысел в исполнение, удаляется из общего зала. Мужчины очень недовольны сбором. Актрисы сначала перешептываются, а потом громко острят над случившимся. Вишенка, покинутая всеми, в углу зала раздумывает: «А я думала, что большое счастье выходить на театральные подмостки… изображать и представлять всевозможные лица… ах! Как я ошиблась! Какое заблуждение!.. Солдат был прав, не советуя мне оставлять гостиницу Шатулье… но не моя вина, что так случилось».

Анжело в бешенстве возвращается в зал.

— Подлый, низкий, бесчестный! Уехал из гостиницы! — восклицает он.

— Кто такой? — спрашивает Кюшо.

— А тот, черт его возьми, что сидел в ложе и устроил этот скандал, — ведь это Фромон, приказчик… из мести к Вишенке, что не приняла его любовных предложений!

— Ну, что же нам за дело, что он уехал? — спрашивает с насмешкой Зинзинета.

Мне есть до этого дело, потому что Вишенка пала жертвой интриги этого негодяя, а я ему хотел отмстить.

— Жертвой интриги?! Полно, Анжело! Ты должен признать, что публика имеет право свистать за насмешки над нею…

— За насмешки над публикой?! Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что Вишенка ни слова не знала своей роли.

— Нечего обвинять в этом ее, она не актриса, понятия не имеет о сцене… она потеряла голову при первом свистке.

— О! Конечно, она не привыкла к ним, как ты, Монтезума.

— Я должен заметить, что не буду больше играть с такими, которые не умеют мне отвечать.

— И я.

— И я.

— Вот как! Как вижу, тут эхо раздается!.. Довольно, мои милые друзья, я вас понимаю… вам хочется избавиться от Вишенки… мы все свободны, не заключали между собою контракта, а потому завтра же я уезжаю от вас искать другой дороги счастья и славы!..

— Как хочешь, — ты свободен, — желаем тебе успеха.

— А я пока желаю нам спокойной ночи.

Анжело берет лампу и выходит из зала под руку с Вишенкой.

— Напрасно, мой милый, оставляешь их из-за меня, я тебе повторяю, что актрисой не буду — у меня нет таланта.

— Оставь меня в покое, я очень рад, что нашелся случай избавиться от них. С ними ничего хорошего не наживешь. Они погрязли в старой тине. Я могу по желанию избирать место, роли и людей по своему усмотрению, наконец, перемена — это счастье! Это жизнь!

Размышления для Вишенки не очень утешительные.




XVIII. МОНТРО — БЕГСТВО


Около десяти часов утра в Немуре остановился дилижанс для перемены лошадей. Анжело осведомился, есть ли в нем два свободных места, и, получив утвердительный ответ, отправился за Вишенкой. Багаж молодой девушки очень легкий, зато у ее спутника большой чемодан с театральными костюмами, а в кармане… всего сто франков. Этого очень мало для непредсказуемых путешествий вдвоем, но хотя кошелек у них мал, зато надежды большие. Анжело богат был ими, как вообще все молодые люди с артистической душой.

Молодая парочка уселась в дилижанс вместе с двумя спящими фермерами, и к ним еще присоединились какой-то военный с табаком во рту и старуха, постоянно нюхающая табак.

Анжело уселся поближе к Вишенке, а она прошептала:

— Куда мы едем?

Анжело расхохотался.

— Ты меня заставила задуматься! Поверишь ли, что я и сам не знаю, куда мы едем!

— Как, ты не знаешь, куда мы едем?!..

— Совершенно не знаю, — увидев карету, узнав, что есть два свободных места, пошел за тобой, уселись, да вот и едем, а куда? Даже не спросил. Впрочем, мне все равно, куда бы ни ехать, а разве ты предпочитаешь какое-либо место? Есть у тебя какой-нибудь план?

— Никакого, но приятнее было бы поехать в Баньоле.

— А-а! В Баньоле, где это?

— Не знаю, в какой стороне, но, кажется, около Парижа.

— А ты там кого-нибудь знаешь?

— Нет, никого, то есть там живет знакомый солдат, он раз останавливался в гостинице Шатулье и тогда принимал во мне участье.

— О! о! Что слышу! Может быть, жертва ваша?

— Нехорошо так говорить! Это бедный солдат, раненый, он давал мне хорошие советы, стоило ими воспользоваться.

— Я не верю в дружбу между мужчиной и такой, как ты, девушкой.

— Напрасно…

— Может быть, но уже таков я. Если хочешь мне доставить удовольствие, то не говори никогда про этого солдата в Баньоле. А теперь я расспрошу, куда мы едем.

И Анжело обратился к старушке:

— Можно у вас узнать, куда мы едем?

— Как куда? Вам должно быть так же известно, как и мне.

— Уверяю вас, что не знаю.

— Не делает вам чести, что вы насмехаетесь над людьми моих лет! — закрывая табакерку, сердито проворчала старушка.

— Вы мне не поверили, и я не буду вас больше беспокоить.

— Да, я вас всех хорошо знаю, вы сейчас мне скажете, что мы опрокинемся, что нам встретятся различные несчастья в дороге, и мало ли чего не наговорите.

— Я у вас, сударыня, кажется, ничего более не спрашиваю.

— Да, да, знаю я вас, не первый раз путешествую!

Молодой человек наклонился к Вишенке:

— Какая старая ведьма… О, Гратанбуль, где ты? Я сейчас бы тебя на нее напустил…

— Однако желательно бы знать, куда мы едем? — Анжело обратился к военному господину, а тот с гневом произнес целую дюжину немецких бранных слов. Окончив ругаться, немец снова принялся жевать табак.

— Это очень мило. Если бы я, по крайней мере, знал по-немецки, то бы понял его, а то даже и желанья не имел никогда трудиться над этим языком. Не разбудить ли мне этих спящих господ?

— Нет, нет, лучше подождем, а то, пожалуй, хуже этих рассердятся, — сказала Вишенка.

— Ну, пожалуй, подождем и поедем, куда нас повезут. Это еще забавнее.

При первой остановке дилижанса Анжело спросил у кондуктора:

— Куда мы едем?

— В Сан.

— Стало быть, удаляемся от Парижа.

— Да.

— Вишенка, мы удаляемся от вашего друга.

По прибытии в Сан первым делом Анжело заказал завтрак для себя и для своей спутницы. Выяснилось, что пятнадцать дней тому назад труппа актеров, дававшая тут представление, уехала в Оксер.

— Ах! Черт возьми, не могу же я один играть на сцене.

Вишенка предложила суфлировать своему возлюбленному.

— Этого недовольно, душа моя, надо ехать в Оксер, он стоит от Сан только в шестнадцати милях, там мы присоединимся к труппе.

Вишенка удивленно подняла брови.

— Видишь, друг мой, в Оксер есть театр, и это один из лучших городов провинции, да, да, я все забываю, что удаляемся от Баньолы, офицеру твоему надо подождать.

Вишенка ничего не ответила на насмешки возлюбленного, но молчание в таких случаях бывает хуже слов.

Молодые путешественники после обеда поехали в Оксер, но, проезжая в час не более одной мили, оказались там только на другой день. И действительно, здесь идут драматические представления и дела актеров отличны. Ободренный этим, Анжело заказал завтрак, рассчитывая пригласить по крайней мере двоих будущих товарищей. Между артистами не церемонятся. Вместо двоих пришли четверо мужчин и две дамы, одним словом все главные лица труппы. Они радушно поздоровались с Вишенкой и принялись восхвалять талант Анжело, хотя никто из них не видел его игры, но уверяют, что слава о нем дошла до них и он охотно этому верит. Завтрак отличный, шампанское льется рекой, пьют за здоровье нового товарища и его спутницы, однако она заявляет, что не рискнет больше показаться на сцену. По окончании завтрака антрепренер труппы и прочие прощаются и спешат к своим товарищам. Тут Анжело узнает, что репертуар этой труппы очень ограничен и что ни одна из пьес, ему известных, у них не поставлена, насчет поступления его в эту труппу ничего не решается. Вечером, однако, он отправляется в театр, желая во что бы то ни стало участвовать в спектакле, и добивается того, что в следующем спектакле предложена ему роль Фродиавола. Он возвращается в гостиницу и занимается приготовлениями к появлению на сцену Оксера во всем блеске. Вишенка берется за починку разных принадлежностей костюма. Анжело дает ей наставления, а сам ложится спать, чтобы сохранить свежесть сил и голоса. Вишенка почти целую ночь провела за скучной работой, которая вводит ее в размышления о поприще ее друга — как оно похоже на подержанный костюм Фродиавола, блестящий издали, но теряющий свою прелесть вблизи.

Анжело просыпается очень поздно и находит Вишенку спящей над костюмом итальянского бандита. Разбудив ее, немного бранит, но скоро успокаивается, потому что костюм на нем сидит хорошо. Извиняется перед ней и, раздеваясь, напевает куплет из своей роли. В то время, когда он собирается на репетицию, его извещают, что спектакль отменен, потому что господин Лиоли, играющий роль Лоренцо, не может петь. Анжело в отчаянии, чуть не рвет себе волосы.

— Кто этот господин Лиоли? — спрашивает Вишенка. — Кажется, он у нас вчера не завтракал, я не. слышала его фамилии.

— Я вчера его не пригласил и ручаюсь, что это единственная причина его болезни. Он, верно, обиделся.

— В таком случае следовало пригласить всех актеров.

— А на самом деле лучше никого. О! Моя Вишенка! Ты правду говорила, мало удовольствия в жизни актеров! Но посмотрим, что дальше будет.

— Что думаешь делать?

— Прежде всего отыщу этого господина Лиоли.

— А потом?

— А потом скажу ему, что играй или дерись со мной.

— Драться на дуэли! О боже! А если он тебя убьет?

— Тогда мне будет все равно, пойдет спектакль или нет…

— А что будет со мною?..

— Ты отправишься отыскивать своего друга в Баньоле.

— О! Как это не хорошо, что вы говорите! Как зло! Это мне наказание, что я с вами поехала.

Анжело не слушает Вишенку. Он вне себя, не знает, что делать, но хочет отомстить. Уходит из дому и отправляется к Лиоли, но тот приказывает сказать, что он болен и никого не принимает. Анжело отталкивает служанку и входит в комнату Лиоли, где застает его за столом уплетающего с большим аппетитом котлеты с салатом.

— Милый мой товарищ, — говорит Анжело раздраженным голосом, — это, кажется, тяжелый завтрак для больного?

— Конечно, тут нет таких деликатесов, как за вашим завтраком, но для меня он хорош и желудок мой от него не пострадает.

— Но и горло ваше здорово.

— Я ем свежую свинину, чтобы вылечить горло.

— Довольно шутить, месье Лиоли, оставим все эти средства, которые употребляем, чтобы отделаться от участья в спектакле. Вы так же здоровы, как и я, и, следовательно можете сегодня играть. Я переменю афишки и завтра угощу вас великолепным завтраком.

— К сожалению, я вам должен отказать потому, что на самом деле у меня горло болит и я не могу петь.

— Вы исключите пение из своей роли.

— У меня нет этого обычая, я играть не буду.

— Это ваше последнее слово?

— Непременно.

— В таком случай вы делаете мне назло.

— Понимайте, как хотите.

— Вот как я это понял!

Анжело хватает блюдо с котлетами и салатом и бросает в лоб Лиоли. Тот начинает кричать что есть сил, ему попал уксус в глаза… Анжело, не обращая внимания на его крик, уходит. На дороге срывает все попадающиеся на глаза афишки и отправляется к актерам, которых накануне он угощал, надеясь найти у них хорошее расположение и возможность заменить Лиоли, но получает отказ: они все будто бы нездоровы после вчерашнего завтрака.

Анжело не в духе идет в кафе, что против театра, берет лист бумаги и пишет большими буквами: «Представление отменяется по причине расстройства желудка у всех артистов», потом наклеивает это объявление на афишку, выставленную в театре, и возвращается в гостиницу. Приказывает подать счета вчерашнего завтрака, для которого вынужден продать свой прекрасный костюм Фродиавола.

Час спустя Анжело с Вишенкой опять едут в дилижансе, и с тою только разницею, что чемодан и кошелек его много легче, чем несколько дней тому назад.

Молодая девушка, видя своего спутника угрюмым и серьезным, не решается спросить у него, куда они едут.

Они переезжали из города в город и ничего для себя не находили. Время было летнее, погода прекрасная, жара невыносимая, одним словом, тот сезон, в котором по большей части театры закрываются. Молодые путешественники для покрытия расходов вынуждены были продать все костюмы, так остался один только костюм маркиза.

В Монтро, однако же, театр оказывается открытым, и даже застают труппу актеров. Анжело целует в восторге Вишенку. Ласка, ей не часто в последнее время достававшаяся.

— Мы спасены… я буду здесь играть… получу громадный успех и много денег. Да здравствует веселье!..

Он спешит отыскать местных актеров. Вишенка ждет его с нетерпением. Анжело возвращается с довольным видом.

— Я играю завтра! И играл бы сегодня, но некогда изменять афишки. Эти актеры очень милы и любезны, но бедность у них ужасная, даже за квартиру нечем заплатить. Как бы то ни было, я играю роль Жоконда и нового вельможи.

— У тебя остался только один костюм маркиза.

— Это ничего не значит, недостаток костюмов их не беспокоит.

Вишенка на другой день идет вместе с Анжело в театр, чтобы помочь ему одеться. Она там увидела, как делаются фальшивые воротнички, манжеты, жабо и другие принадлежности костюмов. Один из актеров должен был выйти на сцену весь в черном платье, но так как у него не было черных чулок, то он вымазал себе ноги ваксой. Другой употребил вишневый сок вместо румян. Наконец, и первой пьесе изображались времена регентства, по один только актер имел платье того времени и как только уходил со сцены, то отдавал его другому, а если приходилось быть вместе нескольким на сцене, то они не являлись перед публикой, а произносили свои монологи за ширмами. Анжело для роли Фронтона вывернул наизнанку костюм маркиза, а для роли вельможи надел его налицо, все товарищи его восхищаются этим костюмом. Давно в Монтро не видали так хорошо одетого актера. Приходится выступать в роли Жоконда, но так как хорошего турецкого костюма не нашлось, то он предпочитает опять надеть костюм маркиза. Он замечает, что одна дама в ложе пристально его лорнирует. В конце последней пьесы какой-то мальчик из-за кулис подает Анжело записку, написанную карандашом, следующего содержания: «Просят вас ужинать после спектакля. Мальчик будет вас ждать у крыльца театра, он вас проводит. Ответ передайте ему — да или нет». Анжело не имел обыкновения отказываться от подобных приглашений. Как бы отделаться от Вишенки? Это, впрочем, большого труда не составило. Рассказав, что кто-то из публики приглашает его поужинать, советует ей отправиться в гостиницу и, не ожидая его, ложиться спокойно спать. Вишенка послушалась его, а Анжело, как осмотрительный человек, приказывает кому-то проводить ее.

На другой день, в девять часов утра, Вишенка проснулась. Разъезды начали ее утомлять, она надеялась несколько дней отдохнуть в Монтро. Осмотревшись кругом, приходит в ужас, Анжело еще не вернулся, а солнце уже высоко. Звонит… появляется служанка.

— Который час? — спрашивает Вишенка.

— Десять часов, сударыня.

— А мой… мой… мой… господин Анжело не вернулся?

— Нет, сударыня, но прислал мальчишку с деньгами за квартиру и стол, отослал свой костюм, и для вас есть письмо.

В письме были написаны следующие слова: «Милая Вишенка! Я вынужден расстаться с тобой на несколько дней… у меня есть некоторые дела в окрестностях этого города. Взять тебя с собой не могу. В гостинице все, что следует, уплачено мною… посылаю тебе костюм маркиза. Продай его, получишь сто франков и с этими деньгами отправляйся в Сен-Клу близ Парижа. Где бы ты ни поселилась, приходи в парк, прогуливайся там от двенадцати до двух часов ежедневно. Я тебя найду. До свидания. Твой искренний друг Анжело».

Содержание того письма не очень расстроило Вишенку. Перестала ли она любить его, надеялась ли, что он скоро к ней вернется, или, может быть, ожидала, что связь их непрочна. Трудно угадать, что делается в сердце молодой девушки в такую минуту.

Вишенка скоро решила, что ей делать: она не находит нужным отказываться от завтрака, после которого просить служанку отыскать ей покупателя на костюм маркиза. Скоро является покупатель, и ему продан костюм за шестьдесят франков, но с условием, чтоб он рассказал дорогу в Севр и в Сен-Клу.

— Сударыня, — говорит он, — надо ехать в Париж, а оттуда за десять или двенадцать су вы поедете в Севр или в Сен-Клу.

— А как же надо ехать в Париж?

— Туда отправляется много дилижансов и карет. Можно ехать в одиннадцать часов.

— Проводите меня, все уложено, и я не хочу здесь больше оставаться.

— Извольте, сударыня.

— Вишенка, взяв свои вещи, отправляется со служанкою в контору дилижансов. Экипаж готов уже к отъезду. Она некоторое время оставалась в нерешительности: ехать ли в Париж или возвращаться в гостиницу господина Шатулье, но воспоминания о нем не очень привлекательны.

«Поеду в Париж, буду недалеко от Баньоле, можно будет увидаться с моим солдатом, оказавшим мне такое участие. Он меня научит, что делать, если не найду Анжело. Поеду, поеду, может быть, узнаю, где мои родители. Медальон и бубновая дама со мной». Подумавши так, Вишенка легко вскакивает в карету и уезжает в Париж.




XIX. ПАРК СЕН-КЛУ


Путешествие Вишенки завершилось без всяких приключений. Спутники ее были люди деловые, даже не заметили хорошенькой девушки, которая, несмотря на свою молодость, ехала одна, без всякой опеки.

В восемь часов вечера Вишенка вышла из дилижанса и очутилась на дворе, загроможденном каретами. Одни из них стояли, другие отправлялись в дорогу. Тут же сновало много различных людей: путешественники, кондукторы, почтальоны и прочие. Вишенка с багажом в руках пробирается через эту толпу и удивляется, что тут не многим чище, нежели на дворе гостиницы «Безрогий олень». Выходит на другой двор, где еще больше шуму и движения. Начинает смеркаться. Она заходит в булочную, покупает пирожок и расспрашивает, как найти карету для отъезда в Севр или в Сен-Клу.

— Ничего нет легче, — отвечают ей, — идите прямо, спросите улицу Риволи и там увидите контору дилижансов, отправляющихся в Севр.

— Но уже темнеет. Отходят ли дилижансы вечером?

— В Севр отходят до двенадцати часов ночи.

«Приедешь ночью в город, которого не знаю, — думает Вишенка, — но гостиницу везде найти можно… Там, должно быть, дешевле, чем здесь, где я тоже никого не знаю… Завтра пойду в парк, может быть, увижу Анжело, если он писал не в насмешку».

Была уже ночь на дворе, когда наша путешественница вошла в контору дилижансов, там она настала нескольких женщин и двух мужчин. Дерзко посматривали на нее эти женщины. Один из мужчин, очень хорошо одетый, пожилых лет, с приятным серьезным лицом, не поднял глаз на нее. Другой — молодой, щегольски одетый, ходил взад и вперед. Вишенка спрашивает в конторе дилижансов место в Севр или в Сен-Клу.

— В какой из этих городов, барышня, хотите ехать? — спрашивает чиновник, сидящий за конторкой.

— Мне все равно, сударь.

— И мне также, барышня, но потрудитесь сказать, куда вы едете?

Ответ Вишенки рассмешил находящихся там дам, заставил поднять глаза серьезного господина и обратить внимание на нее молодого человека. Она все стояла в нерешительности. Наконец подходит к ней пожилой господин и ласково говорит:

— Вы, должно быть, не знаете, где у вас дело, в Севре или Сен-Клу?… Вероятно вы имеете знакомых в обоих этих местностях и потому вам все равно, к кому бы из них поехать.

Вишенка робко смотрит на этого господина, у которого хотя вид очень серьезный, но выражение лица доброе, и это ее ободряет, она отвечает:

— У меня нет дела ни в Севре, ни в Сен-Клу, а мне нужно в парк, находящийся между этими местностями.

Дамы зажимают себе рот платком, чтобы не расхохотаться. Молодой человек внимательно прислушивается. Серьезный господин возражает:

— В парк?.. Ведь вы, конечно, не отправитесь туда сегодня вечером, его запрут до вашего приезда.

— О нет, сударь, я сегодня не пойду, а буду ходить туда ежедневно с двенадцати до двух часов дня, потому что мне все равно, поселиться в Севр или в Сен-Клу, но хотелось бы, где дешевле.

— Так поезжайте в Севр.

Вишенка последовала его совету и взяла место в Севр. Все остальные пассажиры отправлялись в Сен-Клу. Они скоро уехали, и она осталась одна. Уезжая, серьезный господин вежливо с ней раскланялся и пожелал счастливого пути, а прочие и молодой человек пристально ее осматривали. Она жалеет, что этот пожилой господин не едет с ней в Севр и что не расспросила у него, где там дешевая гостиница.

Когда она так раздумывала, вдруг раздался голос кондуктора, сообщившего, что дилижанс отходит. Она уселась одна, потому что спутников не было, и могла себе позволить прилечь, что и сделала. Проспавши всю дорогу, проснулась только тогда, когда кондуктор известил: «Мы приехали в Севр, пора выходить, барышня». Вишенка, протирая глаза, отправляется в город, в котором уже царствовала тишина и мрак.

— Видно, здесь рано спать ложатся, — только десять часов, и уже тишина такая. Кто мне покажет гостиницу? — спрашивает она.

— Вы можете, сударыня, у нас остановиться, — проговорила какая-то женщина, стоявшая у крыльца дома, около которого остановился дилижанс.

— А парк далеко отсюда?

— Тут же напротив.

— В таком случае я у вас поселюсь.

— Вы одни? С вами нет мужчин?

— Теперь нет, но я надеюсь здесь дождаться одного господина.

— Я так и думала, что такая молодая особа, как вы, верно, имеете знакомых. Вы дожидаетесь вашего супруга?

— Да, — ответила Вишенка и пошла в указанную ей комнату.

Вскоре явилась хозяйка.

— Как ваша фамилия, сударыня?

— Меня зовут Вишенкой.

— Как?

— Вишенкой.

— Итак, госпожа Вишенка.

— Да.

— Это вы изволите шутить. Не желаете настоящей фамилии назвать. Спокойной ночи, сударыня. В котором часу вас завтра разбудить?

— Я проснусь сама.

— Как вам будет угодно.

Прекрасное сентябрьское солнце освещало Севр, когда Вишенка на другой день утром открыла у себя окна, чтобы подышать свежим воздухом. Она увидела верхушки вековых деревьев. Но молодая девушка не восхищалась этой красотой Она чувствовала себя слишком одинокой, что вводило ее в грустное расположение мыслей. Тяжело, когда не с кем поделиться своими впечатлениями Так уж создана природа человека, что все, что приятное и составляет удовольствие, если есть с кем поделиться, в одиночестве вызывает глубокие и грустные вздохи.

После скромного завтрака Вишенка отправляется осмотреть город. Служанка задерживает ее и, подает счет:

— Я еще не уезжаю, моя милая, и вернусь к вам к обеду.

— Это ничего не значит, у нас такой порядок введен, что платится ежедневно.

Вишенка поняла, что очень незначительный ее багаж не внушает доверия к ней в гостинице., Она уплачивает тридцать су за ночлег и двадцать су за завтрак. И тут невольно подумала, что лучше ей обедать где-нибудь в городе. Это будет дешевле.

Величественный парк в Сен-Клу привел ее в изумление. Она еще ничего подобного не видела. Прогуливаясь по длинным и прекрасным аллеям, она вышла из грустного настроения и чувствовала себя почти счастливой. «Как должно быть счастливы здешние жители, имея постоянно такое развлечение, — думала она, — они могут приходить сюда: работать, читать, приводить детей, если у кого они есть. Ах, какое утешение иметь детей, они заменяют отца, мать, дают отраду жизни. Одним словом, дают все, чего у меня нет. Как грустно жить на свете, не имея никого близкого». Продолжая прогулку, она подошла к большому пруду и, узнав, что уже двенадцать часов, села на скамейку под тенью деревьев. «Вот, верно, то место, которое он назначил мне для свидания, — подумала она, — по всему вероятно, Анжело сегодня не придет, но все же я подожду его».

Вишенка так просидела несколько часов. Любуясь всем окружающим, смотря на приезжих из Парижа, нарядных дам, на их изысканные туалеты. Время прошло незаметно.

В парке Сен-Клу Вишенка не обратила на себя внимания. Одни думали, что она пришла с детьми, которые вблизи ее гуляли, другие, что она ждет своего общества. И что было бы в Тюйлери, там бы скоро это дало повод для различных предположений и скоро бы нашлись для нее собеседники. В четыре часа она отправляется в Сен-Клу, покупает хлеба и фруктов и возвращается в парк, чтобы пообедать. К вечеру она была опять у себя в гостинице.

— Сударыня, вы будете обедать? — спрашивает служанка.

— Я уже пообедала, — отвечает Вишенка.

— Где же, сударыня? В Сен-Клу?

— Обедала там, где хотела.

— Вы правы, но я желала вам сказать, что в Сен-Клу ужасно дерут с приезжих.

— А у вас не дерут?

— У нас все же не так.

Вишенка скоро ложится спать. Сон — лучшее средство от скуки, забот и праздности. На другой день она, позавтракав, опять отправляется в парк и так же, как вчера, проводит день. Шесть дней проходят одинаково. Анжело нет. Вишенка начинает грустить. Парк и люди, в нем прогуливающиеся, перестают ее занимать. Все, что прежде казалось ей красивым и чем она восторгалась, теперь потеряло свою прелесть. Это все доказывает, что мы созерцаем не только глазами, но сердцем. Исключая тех людей, которых душа не способна ничего ощущать и никогда не волнуется.

Каждый вечер она считала свои деньги. Соблюдая большую экономию, она издерживала менее трех франков в день. Надо же было ей иметь где-нибудь ночлег, и желудок ее не всегда довольствовался одними фруктами. Каждое утро она расплачивалась.

«Мне ненадолго хватит этих денег, и мне кажется, что Анжело сюда не придет, — думала бедная девушка. — Зачем же он умолял ехать с ним. Я не должна была верить его увлекательным речам. Ах! Не случись того на сеновале… я бы не уехала с ним… но после мне казалось невозможно оставаться».

Вишенка прожила в Севр около недели, и всякий день ходила гулять в парк, к пруду. Однажды когда она уселась и погрузилась в свои грустные размышления, не заметила даже, что в нескольких шагах остановился какой-то господин и всматривался в нее с большим вниманием. Но в этом внимании скорее было видно участие, нежели любопытство. Как только она подняла глаза, то господин этот, казалось, немного сконфузился своему участью и, удаляясь, продолжал прогулку. Он шел довольно медленно, так что она могла рассмотреть его лицо и скоро в нем узнала серьезного господина, который разговаривал с нею в конторе дилижансов. «Это тот самый господин, который так благосклонно разговаривал со мною. Какой у него порядочный вид и доброе, внушающее уважение лицо. Если еще его увижу, то постараюсь с ним поговорить, объясню ему свое положение и попрошу совета. Анжело меня покинул, а я так нуждаюсь иметь друга. Что мне делать? Что будет со мною», — думала Вишенка. Она проводила незнакомца глазами, пока тот не скрылся, и видела, как он еще раз обернулся и посмотрел на нее. Она вернулась в этот день печальней, чем обычно. Ей нездоровилось, но она думала, что сон ее укрепит. Однако надежды были тщетны. Она проснулась в лихорадочном состоянии и не могла подняться с постели.

— Сударыня, я вам заварю чаю из липового цвета, пошлю сейчас за доктором. Мы лекарства здесь не найдем, — говорила, суетясь, служанка.

— Я не хочу ни лекарства, ни доктора. Мне он не нужен. Я устала, больше ничего, мне нужен отдых.

— Вы, верно, скушали в Сен-Клу что-нибудь нездоровое… у вас ужасный жар. Без доктора вылечиться вам невозможно. Я боюсь, чтобы вы у нас не скончались.

— У меня нет желания умереть.

— Я сейчас принесу чаю.

Бедная больная не желала лекарства и доктора, потому что не знала, чем заплатит за все это. Но так как лихорадочное состояние продолжалось, то против ее согласия пригласили доктора. Осмотрев ее, расспросив ее подробно, он сказал:

— Это пройдет, я завтра могу еще к вам зайти.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, не приходите, — сказала Вишенка.

— Почему же, дитя мое, вы больны.

— Я не могу болеть, у меня нет денег платить доктору.

Доктор, слегка улыбаясь, возразил:

— В таком случае успокойтесь, барышня, я буду лечить бесплатно и сегодня вечером опять зайду.

Вишенка благодарит доктора, а он, уходя, успокаивает ее. Но как трудно быть спокойным, когда кто-нибудь находится в положении, подобном нашей молодой девушке. О, если бы доктора могли помогать так успешно нравственным страданиям, как они помогают физическим, то болезни гораздо скорее бы излечивались.

Всего больше беспокоило Вишенку то, что в то время, когда она больная лежит в постели, Анжело может прийти на свидание с нею в парк. Благодаря стараниям доктора она скоро поправилась и через неделю могла уже опять продолжать свои прогулки в парке. Выздоровев, первым долгом она спросила счет. Служанка немедленно его принесла и сказала:

— Вот, сударыня, счет всего, что вам отпускалось, а доктор сказал, что вы ему и в аптеку уже заплатили.

Вишенка чувствовала глубокую признательность этому опытному врачу к благородному человеку. Но она с трепетом взглянула на счет, поданный служанкой, и сердце ее сжалось, когда увидела итог в двадцать два франка пятьдесят сантимов, сумма очень несоразмерная с ее финансами. Едва могла выговорить:

— Как! Я вам столько должна? Вы же за меня в аптеку не платили.

— Конечно, столько. Чего же вы удивляетесь, а чай, а липовый цвет, а разные посылки, мало ли все это стоить и вам кажется, что дорого? А если-бы вы хворали в Сен-Клу, что, наверное, стоило бы сто франков, и конечно не клали бы в чай столько сахару.

Вишенка более не возражала. Вынула дрожащею рукою деньги и расплатилась, после чего у нее осталось в кошельке десять су. Затем она надела соломенную шляпу, связала вещи в узел и ушла из гостиницы. Служанка догнала ее, чтобы спросить:

— Вы не будете сегодня завтракать?

— Нет, есть не хочется.

— Вы, кажется, уносите и вещи ваши?

— Да, я больше к вам не вернусь.

Молодая девушка, повесив голову, последний раз отправилась в парк Сен-Клу.




XX. БЛАГОРАЗУМНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК


Пусть философы твердят сколько угодно, что следует переносить невзгоды судьбы стойко и даже без ропота, пусть они пишут о том прекрасно, пусть излагают свои обработанные мысли, в которых виден скорее талант писателя, нежели истина его убеждений, но когда они проповедуют эти наставления и мужество в несчастии, то будьте уверены, что все эти люди сыты и пользуются необходимыми удобствами жизни. Диоген один только считал себя счастливым, проживая в бочке, но его признавали тщеславным и даже сумасшедшим. Философия его была отвратительная, и потому я не верю в подлинность слов Александра Македонского: «Не будь я Александром, то хотел бы быть Диогеном». Если же действительно сказал это Александр Великий, что-нибудь подобное, то это делает ему чести, или, может быть, вырвались эти слова под влиянием Вакха, которому, как известно, он часто предавался. Но, судя по его великому понятию о себе и по тому, что он даже требовал, чтобы его называли сыном Юпитера, трудно предположить в нем искренность Диогеновых теорий. Попробуйте пофилософствовать с матерью, потерявшей ребенка, или с отцом, не добывшим хлеба для своего семейства, или с нашей бедной девушкой, не имевшей ни родных, ни друзей. «А что, если он приходил в парк в то время, когда я была больна? Откуда мне узнать, кто мне скажет. Но нет, я чувствую, что даже и намерения этого у него не было», — думала Вишенка, вспоминая о своем Анжело. Однако по привычке она опять пошла на то же место, но уже не смотрела вокруг себя, а сидела грустная с опущенными глазами и думала: «Что со мною будет? Что мне делать, когда я проживу свои десять су?» Эти размышления придавали бледному, после болезни, но всегда хорошенькому лицу Вишенки вид печали и уныния.

— Я не ошибаюсь, эта та молодая особа… вы все еще имеете дело в парке?

В первую минуту Вишенка радостно вскрикнула, думая что наконец пришел Анжело, но заблуждение ее не долго продолжалось, и выражение счастья на ее лице так же скоро исчезло, как и появилось.

Молодой человек, приблизившийся к Вишенке, имел наружность очень приличную. Он был брюнет с бледным лицом, выражение, которого часто менялось: оно выражало то приветливость, то насмешливость, то сентиментальность. По его манере и речам легко было догадаться, что он принадлежит к лучшему обществу, хотя его речь отличалась большою непринужденностью и даже иногда лишнею свободою, но все же было заметно, что это было скорее напускное, нежели натуральное.

— Вы меня принимаете за кого другого, не ошибаетесь ли?.. Я вас не знаю.

— Но я вас узнаю, вы так хороши собою, что трудно вас позабыть. А вы меня, конечно, позабыли, а может быть, даже и не заметили. Помните? В конторе дилижансов, когда вы не знали, куда брать место, в Севр или в Сен-Клу.

— О! Да, помню, еще бы не помнить.

— С тех пор, кажется, уже пятнадцать дней прошло.

— Да, я девятнадцать дней здесь живу. Скажите, вы были тогда в конторе дилижансов?

— Был, уезжал в Сен-Клу и слышал, как вы говорили, что у вас есть дело в парке. Всегда обращаешь внимание на то, что говорит хорошенькая женщина. На другой день я был в парке и вас видел, но не раскланялся, потому, что был в обществе других и не мог их оставить. Через неделю опять сюда пришел, но напрасно вас искал, вас тут не было.

— Я была больна и целую неделю не выходила.

— Потому-то вы так бледны… Мне пришлось сегодня побывать в Сен-Клу, и я, предчувствуя, что вас найду, зашел в парк. Теперь очень радуюсь моему предчувствию… имею удовольствие вас видеть. Но что же это такое! Разве вы дали обет ходить в этот парк, или, может быть, ждете кого-нибудь? Этот вопрос, вероятно, вам кажется неуместным и нескромным, но трудно, видя такую женщину, как вы, не интересоваться ею, и, кроме того, я желаю быть вам полезным и буду счастлив, если примете от меня какую-нибудь услугу.

Приветливые слова молодого человека немного облегчили удрученное горем сердце Вишенки Когда мы находимся в трудном и печальном положении, то малейшее участие другого трогает до глубины сердце.

— Благодарю вас… ваш вопрос меня не обидел… вы не ошиблись, мне здесь назначили свиданье, около самого большого пруда. Это тут? Неправда ли?

— Да, и вам не назначили дня?

— Нет, не назначили.

— Как нехорошо, что заставляют вас ждать так долго. О, если бы я вам назначил свидание, был бы аккуратнее. Но это, должно быть, отец, а не друг.

— Нет, не отец.

— Так брат?

— И не брат.

— Верно муж?

— Нет… у меня никого нет на свете, и мужа не имею.

При этих словах в голосе Вишенки слышалось отчаяние, и молодой человек задумался, принял серьезный вид и сказал:

— У вас никого нет, а желаете ли вы кого-нибудь иметь?.. Но прежде мы с вами потолкуем. У вас есть горе? Не правда ли?

— Да.

— Не расскажите ли мне о нем?

— К чему?

— А, вы правы, вы меня не знаете, и я не внушаю доверия. Мне о себе прежде следует вам рассказать. Меня зовут Гастон Брумиер, принадлежу к хорошему семейству, имею небольшое состояние. Когда-нибудь это состояние будет большое. Хотят, чтобы я пошел на службу в министерство иностранных дел, а после двинулся в дипломатический корпус. Мои же пока желания: ничего не делать и веселиться. Я очень люблю удовольствия и в особенности женщин. О, женщины, они меня с ума сводят! Я не скрою, что обо мне говорят, что я кутила, искатель приключений и ветреник. Но все же это не мешает мне иметь искреннее желание быть вам полезным и облегчить ваши страдания. Желание это явилось у меня вследствие того, что у вас хорошенькие глазки, что я не могу смотреть на вас равнодушно, о, этого я не отвергаю. Будь вы нехороши собой, вероятно, я не обратил бы на вас внимание. Это очень дурно, я с этим согласен, но что же делать, все мужчины таковы… Нас интересуют только хорошенькие личики. Но я, по крайней мере, не притворяюсь, я показываю вам себя таким, какой я есть на самом деле, да, наконец, я не считаю преступленьем предпочитать хорошенькую женщину дурной. Ведь когда нам предлагают фрукты, мы всегда выбираем самые лучшие. Теперь скажите мне, долго ли вы думаете ходить в этот парк и дожидаться свиданья?

— О, я сегодня пришла сюда в последний раз.

— Да, а что же вы станете делать после?

— Я и сама не знаю… не знаю, что со мной станется!

— Вы сами не знаете, что вас ожидает, бедняжка!.. Вы плачете, неужели вы так несчастны?..

Молодой человек придвинулся к Вишенке, взял ее за руки и проговорил вполголоса:

— Ваш возлюбленный, вас покинул, не так ли?

— Кажется, да.

— Он вас увез, может быть, от ваших родителей?

— У меня нет родителей… Но он меня увез из дома, где я воспитывалась.

— И он вам назначил свиданье в этом парке?

— Да, девятнадцать дней тому назад он оставил меня в гостинице Монтро, в тот же день я получила от него письмо, в котором он писал, чтобы я ехала в Сен-Клу и ждала бы его здесь в парке каждый день от двенадцати часов до двух.

— Кто такой ваш возлюбленный?

— Он актер.

— Черт возьми, верно, он разгуливает где-нибудь далеко… Может быть, у вас денег не было?..

— Уезжая, он мне оставил великолепный костюм, который я продала.

— А теперь у вас есть еще деньги?..

— У меня… осталось десять су.

— Десять су!..

— Да, и вот этот узелок, в котором мои вещи.

— Я благодарю небо за ту счастливую мысль, которая привела меня сегодня в этот парк, — восклицает Гастон, ударяя себя рукой по лбу. — Пора было мне прийти, бедняжка, у вас только десять су. Скажите мне, мой друг, хотите вы мне довериться?

Вишенка взглянула на молодого человека, который во время всего разговора не спускал с нее глаз.

— Я сама не знаю, должна ли я еще верить кому-нибудь?

— Это понятно, вы уже раз ошиблись, и это вас смущает, но я не хочу злоупотреблять вашим положением, я хочу вам быть полезным без всякого личного интереса… Это тем будет великодушнее с моей стороны, что я без ума от ваших взглядов, вашей улыбки, вашей… Но теперь не время говорить об этом, впоследствии… другое дело… О, тогда я вас буду обожать… Ну а если я вам понравлюсь… Однако вы будете свободны. Между тем вы должны понять, что вам нельзя проводить жизнь в парке… Вам надо ехать со мной в Париж.

— В Париж! Что я там буду делать?

— Я найму вам маленькую квартиру, в которой вы, по крайней мере, найдете все необходимое… затем, если вы меня не будете ненавидеть… Но повторяю вам, услуга без всяких условий, без всяких видов… Вы никого не знаете в Париже?

— Нет, но у меня есть знакомый в Баньоле, дружбой которого я очень дорожу.

— Тем больше основанья вам ехать в Париж, откуда можете часто ездить в Баньолу, он находится на расстоянии двух часов езды от Парижа, так у вас теперь уже нет цели, гулять целые дни в итом парке.

— Да, теперь это совсем бесполезно.

— Бедная девушка… была больна, и у нее осталось только десять су в кармане!.. Вы мне скажите имя вашего актера, я узнаю, не играет ли он в каком-либо театре в Париже… Скажите же, поедете со мной, не правда ли?

— Боже мой, я не знаю, что мне делать!

— Вы должны принять мои услуги… Я вас люблю, но клянусь зам быть благоразумным… Смотрите, шестой час, скоро вечер настанет, с вашими десять су вы нигде не найдете ночлега, ведь ужасно! Вам придется провести ночь под открытым небом. Пойдемте же, дайте мне вашу руку, у ворот парка меня ждет экипаж, мы скоро доедем до Парижа. Как вас зовут, но если вам неприятно, то не говорите.

— Нисколько, меня зовут Вишенкой.

— Итак, прелестная Вишенка, обопритесь на мою руку.

Вишенка сначала не решается, но благородный, откровенный вид молодого человека невольно располагает ее к доверию. Сравнивая его вежливое, любезное обращенье с дерзким ухаживаньем Фромона, она соглашается принять его предложенье. Он же, видя ее смущенье, берет ее под руку и уводит прежде, чем она успела на что-либо решиться.

Они идут скоро, при выходе из аллеи они встречают господина, который останавливается и как-то странно смотрит на Вишенку. Она узнает в нем того серьезного господина, которого встретила в конторе дилижансов в Париже, а потом в парке Сен-Клу. Незнакомец на этот раз строго посмотрел на Вишенку. Вишенка чувствует какое-то смущенье, потому что он встретил ее под руку с молодым человеком. Однако она его не знает, что же значит для нее мнение незнакомого человека.

Гастон заметил строгий взгляд, которым незнакомец посмотрел на Вишенку, и невольное движе ние при встрече с ним, и потому, продолжая вести ее под руку, он спросил у нее:

— Вы знаете этого господина?

— Нет… то есть я узнала, я его видела в конторе дилижансов в тот вечер, когда уезжала в Севр. А вы его тоже узнали?

— Я, нет, я замечаю только женщин, и притом хорошеньких. Но вот наш экипаж. Садитесь.




XXI. БУБНОВАЯ ДАМА


Щегольской экипаж ждал их у ворот парка. Вишенка, не зная, что каждый может нанять себе в Париже подобную коляску, думает, что имеет дело со знатным господином, поэтому стесняется, дрожит от волнения, не может сесть в коляску. Гастон подсаживает ее, сам садится возле. Гастон Брумиер слишком хорошо знал свет и женщин, чтобы не угадать, что в эту минуту происходило в душе молодой девушки. Он старается ее ободрить:

— Вы, может быть, думаете, что это моя коляска.

— Да.

— Совсем нет, это наемный экипаж, так делают, когда едут за город. Со временем, может быть, и будет у меня экипаж, а пока еще нет. Собственный экипаж, конечно, доставляет больше удобств, но не придает достоинства. Вы с этим согласны?

— Я думало.

— Ах, какие у вас хорошенькие глазки!.. И он покинул вас в гостинице. Какое было амплуа у этого актера?

— Он играл влюбленных.

— Ему следовало играть роли изменников, таранов. Кстати, обедали ли вы?

— Я… я выпила чашку бульона сегодня утром.

— Сегодня утром… ведь много времени ушло с тех пор. Это значит, что вы не обедали, я тоже не обедал. Как это удачно сложилось, стало быть, мы будем обедать вместе. Меня ждут у дяди, но я вечером извинюсь… выдумаю какой-нибудь благовидный предлог… О! Я найду, что сказать, в этом я никогда не затрудняюсь… Но мне необходимо отправиться туда вечером, меня там представят господину, назначенному членом посольства в Константинополе. Прежде поездка в Турцию улыбалась мне, я думал: «Проберусь в гарем и там натворю дел, произведу между одалисками возмущенье, за что меня, может быть, посадят на кол…» Но теперь я переменил намеренье, не хочу больше ехать в Турцию. Я постараюсь не понравиться этому господину, разговаривая с ним, я буду повышать голос… Ах, вот мы и приехали в Париж, как мне показалось близко. Извозчик, вези нас в Пале Рояль, напротив Вери… Бедняжка с самого утра ничего не ела, а теперь уже шесть часов. Какая бледная… Вам, может быть, нужно?.. Не знаю, как сказать…

— Я не понимаю вас.

— Какой приятный голос, ах, как я хорошо сделал, что пошел гулять в парк Сен-Клу. За обедом вы мне расскажете все ваши приключения, не так ли?

— Хорошо, мой рассказ не будет длинным.

— Если бы я вам стал рассказывать свои приключения, то рассказ бы вышел весьма длинный, повторялось бы все одно и то же, особенно развязка была бы всегда одинаковая. Вот мы и приехали, оставьте ваш узелок в коляске, она нас будет ждать.

Приезжают в ресторан. Изящный молодой человек требует отдельную комнату со всевозможным комфортом и заказывает обед. Вишенка на все окружающее смотрит с восхищением, она в своей жизни ничего не видела, чтобы могло сравниться с первым рестораном в Париже.

Гастон усаживает молодую девушку на мягкий диван, на который она с любопытством смотрела, но не решалась сесть, берет ее руки, восхищается ими и шепчет:

— Что за ручки, что за дивная ножка, в ней есть все, чтобы сводить с ума. Успокойтесь, милое дитя, я буду благоразумен, я вам обещал, это будет ново, даже оригинально. Было бы дурно с моей стороны злоупотреблять вашим положением. Пока нам будут готовить обед, не расскажете ли вы мне вашу биографию, но только помните, если вам неприятно, то вы можете этого не делать. Если есть у вас какая-нибудь маленькая тайна…

— У меня нет тайн, напротив, я хочу, чтобы вы знали все обо мне, чтобы вы знали, кто та особа, которую вы удостоили таким вниманием.

Вишенка рассказывает все своему новому знакомому, она ничего не скрывает, ни того, каким образом жила в Немуре, ни поведение Шатулье относительно ее, ни о гостеприимстве, оказанном ей Сабреташу, ни о сцене на сеновале и ее последствиях.

— Бедняжка, — говорит Гастон, — делайте же добро, будьте гостеприимны для того, чтобы потом… Люди, верующие в судьбу, скажут вам, что так и должно было случиться. Но вот обед подан, сядемте за стол, еда не мешает разговору, по крайней мере, я из числа тех людей, которые не могут одни обедать. Вообще я нахожу, что только тогда испытываешь полное удовольствие, когда есть с кем его разделить.

— Боже мой, как все это вкусно, как хорошо готовят в Париже.

— Вы находите все это вкусным, очень рад.

— Еще бы, я не узнаю все эти кушанья, вероятно, это все такие вещи, которых не бывало у Шатулье.

— Может быть, главное, чтобы вам нравилось, а вино, как вы находите?

— Я в нем ничего не понимаю, но оно вкусное.

— Это вольнэй, а теперь попробуем шампанское. Итак, мой милый друг, вы не знаете ваших родных?

— Увы, нет!

— Понимаю, что у вас это вызывает вздох, однако вы не одна будете в таком положении в Париже.

— Как вы думаете, могу я отыскать своих родителей?

— Если говорить вам откровенно, я сомневаюсь. Надо бы для этого стечения особенных обстоятельств. Это так странно, и потом кто же может ручаться за то, что ваши родители в Париже, может быть, они живут теперь в России, в Германии, в Англии!.. Однако ничего нет невозможного и с вашим медальоном… Ах! Покажите же мне тот драгоценный медальон.

Вишенка расстегивает верхние пуговицы своего платья, приподнимает платок и показывает медальон, который всегда носит на груди.

Гастон очень взволнован, но, по всему вероятно, не вид драгоценного медальона приводит его в такой экстаз. Он обвивает рукой стройную талию хорошенькой девушки и, слегка прижимая ее к себе, говорит:

— О да, да вы будете счастливы, я этого хочу!

— В самом деле, вы думаете, что это поможет мне отыскать моих родных?

— Не знаю, в чем это вам поможет, но вы так милы, Вишенка, я хочу заменить всех: отца, мать, братьев.

И в доказательство своего пламенного желанья заменить ей семью молодой человек принимается ее целовать.

Молодая девушка, пораженная поцелуями, которыми осыпает ее молодой человек, с трудом выбивается из его объятий и отодвигается на другой конец дивана и шепчет в негодовании:

— Как гадко то, что вы делаете, а что вы мне обещали.

— Вы правы! — восклицает Гастон, вставая в свою очередь, и начинает ходить по комнате. — Гадко, недостойно честного человека. Я даю вам слово быть благоразумным, но ведь тут есть и ваша вина, показывая ваш медальон, вы мне открыли такие прелести, от которых бы сам Соломон с ума сошел. Этот мудрый царь, у которого было триста жен и вдвое больше наложниц. О! это было хорошее время, как приятно быть мудрецом и при этом пользоваться всеми правами Соломона. Но перестаньте, не бойтесь, очаровательный ребенок… Садитесь на свое прежнее место, не показывайте мне медальона… Мы еще не кончили наш обед. Я хочу, чтобы вы были моей по любви, по собственному желанию, когда вы меня лучше узнаете.

Молодые люди заняли свои прежние места, у Вишенки опять явилось доверие к Гастону, в его голосе слышится так много искренности, что она невольно успокоилась. Сейчас можно узнать, насколько молодой человек говорит правду, но стоит взглянуть, на него, чтобы видеть, какую борьбу выдерживает его благоразумье.

— Побеседуем, — Гастон наливает себе и Вишенке по бокалу шампанского. — Поговорим разумно, как старые друзья. Это останется между нами, скажите, вы очень любите Анжело, который обольстил вас, вы очень огорчены его изменой?

Молодая девушка подняла на Гастона свои прекрасные кроткие, черные глаза и доверчиво сказала ему:

— Боже мой, если бы я могла хорошенько допросить свое сердце, то оно мне ответило — нет. Меня вовсе не так сильно огорчает непостоянство Анжело. Однако, когда я уехала с ним, решилась оставить дом, где я выросла, мне казалась тогда, что я его люблю, и думала, что всегда буду любить… Вы, который так хорошо знаете свет и людей, не можете ли вы мне сказать, часто ли это случается, можно ли ошибаться в своих чувствах, может ли существовать такая непродолжительная любовь, или я ошибалась, думая, что люблю того, за которым последовала?

— То, что с вами случилось, мой друг, самая обыкновенная вещь, особенно для молодых девушек. За ними ухаживают, дают им нежные клятвы, это их пленяет. Они сейчас же начинают воображать, что обожают того, кто им говорит весь этот сладкий вздор. А все, что дальше, зависит от смелости мужчины, и потом удивляются бедные молодые девушки, из-за чего они собой пожертвовали, потому что минутное увлечение очень скоро прошло и не осталось даже тени его. А что, не правда, ли? Я говорю как Катон!.. Превосходное шампанское!.. Вы его не любите?..

— Напротив, люблю, но мне кажется, что от него у меня голова кружится.

— Это не беда… Видите, мое милое дитя, известный мыслитель Ля Рош Фуко утверждает, что есть один только род любви, но есть тысяча различных подражаний ему. Понимаете ли вы это?

— Кажется, что да, итак, то, что я чувствовала к Анжело, это было только подражание.

— Непременно так. К несчастью, прежде чем узнаешь оригинал, познакомишься со многими подражаниями. Иногда даже и не найдешь оригинал, а тратишь силы сердца и живешь с одними только подражаниями.

— Но почему же мы можем узнать истинную любовь?

— Почему мы можем узнать… какие смешные вопросы вы задаете. Ах! Милочка, узнаешь, но… но знаете… в самом деле. Это трудно объяснить…

— А вы еще никогда, никого не любили?

— Я, напротив, часто любил, но мне кажется, что это не была истинная любовь. Я никогда, например, не испытывал такого удовольствия, как испытываю теперь, смотря на вас. Почему же вы отворачиваетесь?

— Вы меня конфузите.

— Не браните, не бойтесь ничего… чего вы ищите за поясом?

— Ничего, я только смотрела, не потеряла ли.

— Что, ваш медальон? Вы сейчас мне его показывали.

— Нет не медальон, а эту карту.

— А! Да, ту, которую нашли у вашей кормилицы и на которой была какая-то надпись?

— Да, я должна ее беречь и, чтобы не потерять, заткнула сегодня ее за пояс…

— Вы ее потеряли?

— Нет, я чувствую теперь, что она здесь, но в первую минуту ужасно испугалась.

— Покажите мне эту карточку, не узнаю ли я, чья там рука, это может навести нас на след ваших родителей.

— Вы правду говорите… постойте, постойте…

Вишенка, не подозревая, какая ей угрожает опасность, расстегивает платье и ищет карту за поясом, но скоро теряет терпение. Карта была гораздо дальше запрятана, нежели медальон, и пришлось расстегивать платье, показать еще больше своих прелестей, нежели прежде. Гастон, не будучи в состоянии удержаться, чтобы не помочь Вишенке, кладет свою руку на обнаженную грудь ее, скоро рука проскользнула дальше и дальше. Он теряет рассудок и, почувствовав биение сердца красавицы, все настойчивее и настойчивее ищет, но уже не бубновой дамы, а…

Молодой человек забыл свое обещание быть благоразумным. Провинившись, жалеет о своем поступке и как будто бы раскаивается, но не совсем, должно быть, искренно, потому что согрешить с Вишенкою было удовольствие, редко случающееся.

Вишенка, закрыв глаза руками, горько плачет, а Гастон у ног ее умоляет простить его. Она восклицает:

— Ах, судьба моя, куда меня ведешь?.. Или небо опять меня карает?.. Не должна была я ехать с вами… ни верить вашим обещаниям… Я не знала, что вечно будут меня обманывать!.. Слишком я доверчива! Не нужно было мне говорить об этой бубновой даме, она причина всех бед!

— Я сгораю от стыда! Обвиняйте меня! — отвечает Гастон, не отнимая рук ее от уст своих. Я нарушил свою клятву! Я хотел только любить и уважать вас, но красота и прелестные ваши формы соблазнили меня, я не устоял и невольно согрешил! Простите меня! Я окружу вас всем, что только пожелаете, и постараюсь сделать вас счастливой. Верьте, что никогда вас не покину! Любя и уважая вас, постараюсь снискать взаимность.

Часто говорят, что веришь тому и достигнешь того, чего желаешь, но я не совсем это мнение разделяю, чаще желания наши не сбываются.

Вишенка верила обещаниям Гастона, который клялся в чистоте своих намерений, и надеялась на него, что же ей оставалось делать.

— Завтра же, милая моя, я тебе найму хорошую квартиру, щегольски ее меблирую, поищу прислугу и дам все удобства жизни.

— Мне прислуга не нужна, я привыкла сама все делать.

— Но я хочу, чтобы у тебя была прислуга.

— Маленькую комнату, постель, стол и два стула, вот и все, что мне нужно. Я умею немного шить, немного вышивать, но постараюсь выучиться лучше. Поищу работу.

Гастон смеется и, целуя Вишенку, восклицает:

— Что ты рассказываешь о маленькой квартире и работе. О, нет, нет, тебе не нужно будет никакого занятия. Предоставь мне заботится о твоем будущем. Я богат, милая моя, я хочу, чтобы жизнь твоя была полна любви и удовольствия, чтобы твои наряды были восхитительны, чтобы все твои желания исполнялись. Для твоей красоты ничего не нужно, но я буду очень счастлив, если ты затмишь всех парижских красавиц. Теперь подумаем, что делать нам сегодня. Уже поздно, десять часов, квартиру нанять сейчас нельзя. Я бы свез тебя к себе, но у меня могут быть гости.

— Как, так поздно гости?!.

— В Париже съезжаются обыкновенно очень поздно. Я думаю, что вот как надо нам устроить: ты возьмешь извозчика и поедешь в меблированные комнаты и там переночуешь. Вот тебе деньги, и положи их в карман, до завтра будет довольно, а завтра приходи ко мне, я буду ждать в двенадцать часов и поедем искать квартиру вместе. Возьми мою карточку, на ней написан мой адрес. Спрячь ее. Так как ты Парижа не знаешь, то бери коляску и поезжай по этому адресу. Ну что ж, хорошо? Согласна ты?

— Да, господин Брумиер, я сделаю все, что вы сказали.

— Господин, еще будешь звать меня господином, впрочем, наше знакомство было так внезапно, поведение мое так недостойно… Вы простите меня, но я уверен, что когда убедитесь, как я вас люблю, тогда будете звать меня Гастоном.

— Да, хорошо, господин Гастон.

Молодой человек, видя, что уже поздно, зовет гарсона, расплачивается, велит позвать извозчика, нежно целует Вишенку, вскакивает в свою коляску в то время, когда гарсон подсаживает Вишенку на нанятого извозчика. Она говорит извозчику:

— В постоялый двор… в гостиницу… куда хотите, мне все равно!




XXII. ПЬЯНЫЙ ИЗВОЗЧИК


Извозчик тронулся.

Вишенка находится в странном состоянии, как в чаду. Вино ли этому причиною, или последнее приглашение — неизвестно, но верно только то, что она как ошеломленная и не понимает, наяву ли это все было или нет. Вдруг она, что-то вспоминает, озирается кругом и восклицает:

— Ах, боже мой! Где мои вещи, где узел!

Но скоро припоминает, что узел ее остался в коляске Гастона, и успокаивается, зная, что завтра он ей отдаст. В узле было одно платье, одна юбка, четыре сорочки, чулки и три платка, но это все ее имущество, и в другое время она была бы в отчаянии потерять его. В эту же минуту она еще помнила обещания Гастона, насчет щегольской квартиры и всех удобств жизни и потому не считала важным, если бы узел и совсем пропал. Притом же у нее было довольно денег, чтоб купить все новое. Гастон всунул ей в карман сорок франков, говоря, что этого хватит до завтра.

«Разве в Париже проживают в один день сорок франков? О, не может быть, надо быть очень богатым, чтобы здесь жить».

Между тем коляска останавливается. Вишенка думала, что подъехали к гостинице, но извозчик, не отворяя дверцы в коляске, оставаясь на козлах и нагнувшись, пьяным и охрипшим голосом, едва ворочая языком, спросил:

— Ну, куда же мы едем? Еду, еду и не знаю куда. Пожалуй, всю ночь вас прокатаешь.

Вишенка видит, что извозчик пьян, испугавшись, поспешно отвечает:

— Я вам сказала везти меня на постоялый двор.

— На постоялый двор? Что вы под этим понимаете. Разве есть в Париже постоялые дворы?

— Так везите в меблированные комнаты, если там лучше.

— Это другое дело… меблированные комнаты… их тут много… а то сказали постоялый двор… я вас и не понял. Давно бы сказали, что в гостиницу…

— Да я вам это говорила.

— Неправда, я не пьян… и, по крайней мере, не настолько, что бы не слышать, что говорят. Стало быть, мы говорили о том, чтобы ехать в гостиницу?.. Хорошо… слушаюсь… да в какую? Их ведь бездна здесь. Может быть, хотите в гостиницу князей или послов… или послов? Но вам в последнюю незачем, вы, может, женщина, кого я везу?

— Да вы видите, что женщина. Везите в какую-нибудь гостиницу, мне все равно.

— Вот новость… а мне какое дело. Выбирайте сами.

— Я бы желала гостиницу недорогую.

— А-а, понимаю, в мещанскую. Мы ее найдем в квартале Маре. Мне это будет по дороге домой. Хотите туда ехать?

— Хорошо, я вам говорила куда-нибудь.

— Вы говорили, говорили, а я и не знаю, что вы говорили. Ну, вы, гей пошел…

Коляска помчалась, Вишенка беспокоится. Вид пьяного извозчика ее пугает, а тот как нарочно постоянно бьет лошадей и гонит что есть сил. Несколько раз они чуть не столкнулись с омнибусами и с обозами.

«Он, должно быть, меня опрокинет, какое-нибудь несчастье со мною наверно будет. Он не рассмотрит высокие гостиницы при такой скорой езде».

Но скоро опять коляска останавливается. Вишенка вздохнула свободнее, она думала, что конец этой пытке. Но не тут-то было: извозчик нагибается и кричит:

— Да что же это!.. Надоело наконец. Нигде не вижу гостиницы… вижу только разные лавки и те уже запирают. Хотите, я зайду в винный погреб, что на углу, выпью рюмочку и спрошу, где гостиница?

— О! Нет, пожалуйста, не ходите туда. Везите меня потише, лучше рассмотрите вывески.

— Вы жалуетесь, вам кажется, что везу слишком скоро. Знаете, лошадки хотят на покой, они поработали порядком, да и я также… черт возьми, не думаете ли, что я целую ночь вас буду катать? Ну, ну, гей, гей, но, но, мои лошаденки.

Извозчик был пьяный, задорный. Вместо того чтобы ехать тише, он едет еще скорее, и коляска летит… как ветер, Вишенка от страха дрожит. Вдруг ужасный толчок, и ее отбрасывает на другую сторону коляски. Крик раздается и проклятие. Извозчик наехал на экипаж, который разъезжает только ночью. Начинается брань. Вишенке показалось, что ее убивают, но скоро узнает, что коляска зацепилась и больше нечего, и брань, и проклятие продолжаются и переходят в ожесточенную драку между кучерами. Вишенка в ужасе, не знает, что делать, но, видя, что и ей может угрожать опасность, отворяет дверцы коляски, выпрыгивает на мостовую и бежит, сколько хватить сил, до тех пор, пока не потерялись у ней из виду бранившиеся кучера и пока не начала задыхаться от усталости; она остановилась на минуту, осмотрелась кругом, начала прислушиваться… ненарушимая тишина царствовала везде. Прохожих не видно, думая, что очень поздно и гостиницы будут заперты, она решительно растерялась. Ободряет ее только то, что улица, на которую она попала, была хорошо освещена газом, а потому и не так страшно ночью одной остаться в таком положении. Вишенка продолжает идти в ожидании, что найдутся незапертые лавки и там можно будет узнать обо всем. Взошла на какую-то широкую улицу и, проходя мимо большого дома, увидела, что входная дверь широко отворена и лестница освещена, но никого здесь не было, как вдруг нахальным образом ее кто-то спрашивает:

— Что, малютка, потеряла своего друга? Уверяю тебя, что он не у нас, он, должно быть, как и все мужчины, наслаждается по ночам, но только не трюфелями, — сказала из-за крыльца какая-то женщина.

Вишенка посмотрела на нее с удивлением. Женщина была очень разряжена, и притом грудь и плечи у нее были так низко открыты, что почти все наружу. «В Париже, должно быть, такая мода». Присмотревшись, Вишенка увидела, что это молодая женщина довольно хороша собой, но с каким-то диким и дерзко смелым выражением лица.

— Что ты меня так осматриваешь, не хочешь ли, я повернусь задом, что бы ты все увидела?

— Извините меня, сударыня, — сказала Вишенка, вспомнив свое исключительное положение, — я вам буду очень обязана, если вы мне дадите совет, где мне найти ночлег, или укажете какую-нибудь гостиницу.

Выслушав Вишенку, женщина та стала внимательно ее осматривать:

— Вы не знаете, куда пойти ночевать? Вас, верно, хозяева только вечером рассчитали?

— У меня нет хозяев, я свободна и могу делать, что хочу.

— Откуда вы?

— Я приехала из Севра, где пробыла некоторое время, но перед тем много путешествовала.

— Вот как… а в Париж вы только сегодня приехали?

— Да, я здесь обедала с одной особой, с которой опять увижусь, но пока мне нужно отыскать гостиницу.

Вишенка рассказала свое нынешнее приключение, как она попала на эту улицу.

— Вот смешная история. Так вам нужен ночлег? Вы его можете найти у нас.

— Я вас очень благодарно, сударыня, и очень рада вашему предложению. Теперь это, видно, меблированные комнаты, где можно переночевать?

— Да, тут гости ночуют и почти только то и делают, что ночуют.

— Как я счастлива, что встретилась с вами. Однако я не вижу здесь вывески?

— В Париже на наших домах вывесок не бывает. Хорошее вино, говорят, узнается и без ярлыка. Ну, пойдемте, я вас представлю содержательнице… этих меблированных комнат.

— Пойдемте.




XXIII. ДОМ ПОЗОРА


Она повела ее по лестнице, очень дурно освещенной, на которой было много грязных следов, и вообще как лестница, так и коридор представляли вид мрачный и указывали, что здесь мало заботятся об опрятности. Вишенка удивлялась этой нечистоплотности, но все же была рада, что не придется ей ночевать под открытым небом. Однако подумала, что в Париже гостиницы могли быть чище.

Войдя на первый этаж, она прошла темную комнату и затем вошла в довольно большой и хорошо освещенный зал, где было много женщин. Вишенка изумлена зрелищем, которое ей представилось. В большом кресле сидела толстая пожилая женщина, казавшаяся тут главным лицом, прочие женщины были молодые, разряженные и с таким видом, как та, которую Вишенка встретила у крыльца. Некоторые между этими женщинами были даже красивые, но все они нарумянены и набелены, с синяками под глазами. Одни сидели на полу, другие прохаживались особенной развязной походкой, третьи разваливались на диванах, а третьи лежали животом вниз на старом ковре. Когда Вишенка вошла, то глаза всех на нее устремились, а полная и пожилая женщина грубым и охриплым голосом спросила:

— Кого ты нам привела, Беренис?

— Это приезжая, сегодня первый раз в Париже. Она искала ночлега за деньги в приличных и хорошо меблированных комнатах. Вот я ее и привела сюда, а вы делайте, как знаете.

Беренис сопровождала свои слова какой-то мимикой, невидной для Вишенки, стоявшей впереди ее, но понятной для всех присутствующих. Высокая блондинка расхохоталась и сказала:

— А-а! Ха-ха-ха, наш дом — приличные меблированные комнаты! Вот глупость-то.

Пожилая женщина воздержала этот хохот гневным и громким голосом, от которого даже окна задрожали, она закричала:

— Молчать!.. Ралез… попробуйте еще похохотать… что тут смешного, разве мой дом нельзя назвать приличным? Разве я не оплачивала разных повинностей? Дуры вы такие!.. Садитесь, барышня. Эй, вы не раскладывайтесь, как на рынке, а подайте стул… ну, ну, живее…

Одни стали приличнее себя держать, а другие бросились за стулом. Большая часть их окружила Вишенку и стали к ней присматриваться.

Вишенка чувствовала очень неловко, ею овладел какой-то страх, в котором она не могла дать себе отчета.

Полная женщина старается успокоить ее своей вежливостью, даже придать мягкость своему голосу.

— Вы недавно в Париже и не здешняя жительница?

— Нет, сударыня, я из деревни близ Немура, — отвечает Вишенка.

— А-а! Из Немура, откуда чернослив, — восклицает, почесываясь, милая брюнетка.

— Какая ты глупая, Памела, чернослив привозят из Тура… ах ты еще хвастаешься своей географией, лучше почесывай свои бока, а то блохи тебя закусают. Вы прежде никогда не бывали в Париже?

— Нет, никогда.

— К кому же вы приехали? К родителям? К родственникам? Или, может быть, искать какую-нибудь должность?

— Нет, я родных тут не имею и должности не ищу.

— Так вы получаете доходы из имения. Поздравляю вас и завидую вам. Когда соберу немного денег, то устрою огород, буду сажать капусту и, получая доход, не останусь здесь, оставлю этот промысел.

— Я никаких доходов не получаю.

— Неужели! Стало быть, все ваше состояние только то, что на вас? Это в Париже опасно, с этим далеко не доедешь. — Она обратилась к остальным:

— Чего вы опять захохотали? Что же с нами поделаешь… все молодежь, только и думают, как бы поиграть. Памела, когда перестанешь чесаться?

— Сейчас, заели меня.

— Тише, прошу быть приличнее, а то ужина не получите.

Вишенка посматривает на всех женщин, которые теперь уже немного вежливее, и спрашивает у полной дамы:

— Вы, сударыня, содержательница этого пансиона?

— Именно так, моя милая, я содержу мещанский пансион и общий стол, вы как раз вовремя явились, мы сейчас будем ужинать… а что, Мино пришел?

— Нет еще.

— Я не хочу ожидать его каждый вечер, у меня должно идти как по ниточке, если через пять минут не придет, то садимся ужинать. Опять проиграется в пух и прах, он уж верно, где-нибудь играет.

— Сударыня, прикажите дать мне комнату, а на ужин я вам очень благодарна, мне есть не хочется, — сказала Вишенка.

— Вам неугодно ужинать, извольте, мы вам отведем комнату, только прошу заплатить пять франков, мы дешевле не берем, а иногда даже дороже.

Вишенка достала из кармана сто су и передала полной женщине. Та, взяв их, позвала:

— Эй! Жолиса, поди сюда.

У дверей зала появилась грязная и обрюзглая служанка.

— Ужин готов, — сообщила она.

— Хорошо, мы, дожидаемся еще Мино. Пусть твое кушанье постоит, а сама оправь постель для барышни, в той комнате, которая на четвертом этаже и которую никто не хочет занимать. Ну, ну, живей поворачивайся.

— Там простыней нет.

— Сходи за ними и приготовь все.

— Иду.

Служанка ушла, а полная женщина сказала Вишенке:

— Сейчас будет все готово. Но почему же вы не хотите с нами поужинать? Я с вас за это ничего не возьму, я вас приглашаю.

— Я поздно и очень хорошо пообедала в Пале-Рояле.

— Вы обедали в Пале-Рояле, в ресторане?

— Да, сударыня.

— Одни.

— О! Нет, с молодым человеком, который меня привез из Сен-Клу в коляске и к которому я должна идти завтра в двенадцать часов.

Все девицы начинают смеяться, а пожилая женщина качает головой и говорит:

— Ну! Ну! Ну! Вы долго нам об этом не говорите… это, может быть, ваш возлюбленный привез в Париж и будет вас содержать?

Вишенка осушает глаза и ничего не говорит, а полная женщина продолжает:

— А господи! Тут нет ничего дурного, я не думаю читать вам наставления за это… мы не щепетильны в этих безделицах. Где же живет этот господин? Если вы не знаете Парижа, то будьте осторожны, заблудиться можно.

— У меня есть адрес его, я завтра возьму коляску и поеду к нему.

— Хорошо сделаете, а сами найдете? А как вас зовут?

— Вишенка.

— Вишенка, и только?

Некоторые начинают смеяться и восклицают:

— Какое знатное имя, это имя торговки фруктами!

— Уж я бы лучше согласилась, чтобы меня звали печеное яблоко.

— Уж конечно, тебе больше, кстати, это имя идет.

— Вы глупы: Вишенка такое же имя, как и всякое.

Девицы опять хохочут, а потом обращаются к полной женщине:

— Нам есть хочется, прикажите, пожалуйста, подавать ужин.

— Еще минутку подождем этого негодяя Мино, а вот, кстати, это, верно, он. Да вот и Гриньдон.

Маленькая собачка, виляя хвостом, вбежала в комнату, стала ко всем ласкаться и, вскочив на колени хозяйки, принялась лизать ее руки, щеки и даже рот. Наконец она надоела своими ласками, что та ее сгоняет, приговаривая:

— Довольно, довольно, Гриньдон, ты рад, что вернулся, ты больше, кажется, ко мне привязан, чем к твоему хозяину. А-а, вот и он идет!

В комнату вошел немолодой мужчина лет сорока пяти, но сохранивший подвижность и стройность молодого человека: он хорошо сложен, заметно, что когда-то был и недурен, но видно, что пожил в своей жизни, и потому надо долго в него всматриваться, чтобы отыскать следы прежней красоты. У него тусклые глубоко сидящие глаза, выдающиеся скулы, морщины на лице, впавшие щеки по причине недостатка зубов, нос обвислый и синий, резко выделяющийся на мертво-бледном лице. Из осанки его видно, что он был когда-то львом и теперь пришел в то положение, о котором лучше помолчать. По платью его, которое хотя хорошо на нем сидит, но теперь уже сильно поношенное и с пятнами, по манерам, по размашистой манере, с которой он надевает свою сильно потертую шляпу, наконец по ловкости и особенному шику, с которым владеет своею тросточкою, видно, что время его миновало и кроме страшной пустоты, нахальной смелости и дерзости ничего у него не осталось. Развалившись широко на диване и заложив ногу на ногу, наш истощенный франт, именующийся господин Мино, восклицает:

— Я устал до изнеможения! Вообразите, я провожал Дежониру от ворот Сен-Мартен до дому, каково удовольствие.

— А с какой стати берешь на себя этот труд? Что ты за провожатый для Дежониры? Разве для того я тебя содержу, а?

— Черт возьми, моя милая, так следовало, я обязан был, не удивляйся моей рыцарской вежливости, вот как это было: проходя мимо ворот Сен-Мартен, вижу, впереди идет Дежонира, а за ней какой-то сверхштатный франт, в старом пальто и без перчаток, явно преследовавший ее. Я, прибавив шагу, слышу его предложения Дежонире, она их не принимает, и он даже не зовет извозчика для нее, а пешочком изволит забавляться. Меня вывело это из терпения, подхожу к ней, она меня сразу узнала и с удовольствием повисла на моей руке. Франт этот не оставляет нас; начинает говорить мне дерзости; доискивается, как будто прав каких-то в отношении Дежониры; разговор мой с ним идет все крупнее и крупнее, наконец он делает мне вызов и предлагает место и секундантов. Я, конечно, насмехаясь над ним, сказал, что принимаю вызов и как он, так и его секундант могут явиться с каким угодно оружием, но я кроме хлыста ничего не возьму и им постараюсь их разогнать, — испугался мой франт и дай бог ноги бежать.

— Однако у тебя какой-то шрам на лбу заметен.

— Верно, своей палкой неосторожно задел, когда поднял ее на этого господина.

— Ты вернулся пешком?

— Конечно.

— Кажется, Дежонира могла бы за твои услуги нанять коляску?

— У нее денег нет.

— У тебя зато были, разве ты проел все сто су?

— Нет, я их проиграл, да еще ходил покурить.

— Все ты тратишь напрасно.

— Как я голоден, черт возьми! Это ужасно! Сделаю надлежащую честь вашему ужину. А-а, ба, что я вижу! Новенькая? Какие у нее глазки, какая осанка! Поди сюда, милочка, дай на тебя посмотреть. — С этими словами обратился Мино к Вишенке.

Молодая девушка смотрела на него с удивлением, но не пошевельнулась даже. Хозяйка при последних словах Мино делала ему разные знаки, но он не понимал их, наконец она закричала:

— Мино, закрой свой рот, ты болтаешь как попугай! Эта барышня искала меблированную комнату. Беренис ее встретила и привела ко мне.

Я требую, чтоб с ней обращались с должным уважением.

— Отлично, мамаша! Я со всею вежливостью рассыплюсь у ног этой барышни.

— Она в ней не нуждается, сбереги ее лучше для меня.

— А можно узнать имя этой прелестной девицы?

— Будешь подбирать еще сладкие названия! Барышню зовут Вишенка, доволен ли ты?

— Лучше бы назвали ее амурчиком.

— Зададут тебе, старый волокита, амурчика! Погоди…

— Что за чутье у этого Гриньдана, как он увивается около красавицы…

— Гриньдан хвостом выражает к ней свое расположение, — смеется Ралез.

— Видно, что я его дрессировал. Мне бы сделаться учителем собак.

— Что это, барышня, вы немы? Я еще не слышал вашего голоса, но надеюсь, что за ужином его услышу, — близко наклоняся к Вишенке, произнес Мино.

— Я не буду ужинать, — ответила она, смущенная обращением с ней Мино.

— Как, вы не ужинаете?! Это очень мило! В каком бы положении вы ни находились, а все же ужинать необходимо. Вот я, например, по крайней мере двадцать раз был на дуэли и не менее тридцати наглецов отправил на тот свет.

— Стало быть, по полтора наглеца пришлось на всякую дуэль, — шепчет Радез.

— Не возражать на малые неточности в рассказе! — кричит Мано. — Знаете ли, барышня, я никогда не ужинаю с таким удовольствием, как накануне вызова, можете спросить у госпожи Ганкрет, вашей почтенной хозяйки, она видала меня за едой.

— О! Да, за едой тебе равных нет! — восклицает Ганкрет. — Пошел вон, Гриньдан, не надоедай барышне, она, может быть, собак не любит.

— Я люблю всех животных, — отвечает Вишенка, лаская собаку.

— Это очень похвально! — поворачиваясь на каблуках, восклицает Мино. — У меня же страшное желание кого-нибудь потормошить.

— Комната для барышни готова! — кричит появившаяся в дверях служанка.

— Хорошо, Жолиса, сейчас ее проводишь.

Вишенка встала и хотела удалиться, но Мино, схватив ее за талию, удерживает и говорит:

— Что за вздор, поужинайте с нами. Не может же эта малютка голодная лечь спать. Я усажу ее около себя, буду ее угощать, и она не откажется скушать бисквит с вином.

— Довольно! — кричит госпожа Танкрет и толкает Мино так сильно, что он чуть не опрокидывает несколько «пансионерок», стоявших подле него. — Барышня требует отдыха. Спокойной ночи, идите к себе наверх и спите до завтра сколько угодно…. вам даже в постель завтрак принесут.

— Эта девушка может нам прекрасный доход принести… она свежа, мила, кокетлива… ты большой промах сделаешь, если выпустишь ее из своих рук.

— Какой ты, простофиля… думаешь, что я нуждаюсь в твоих советах. Видел ты что это?

Хозяйка показывает карточку Гастона, которую выронила Вишенка, доставая из кармана деньги.

— Что это, адрес, что ли?

— Да, адрес ее обольстителя, который привез ее в Париж, и она собирается к нему завтра. Но, дудки, этому не бывать. Адрес потерян, она его не найдет. А для того, чтобы кто-нибудь, прочитав, не проболтался, я карточку сожгу.

Она подходит к свече и сжигает карточку Гастона.

— Теперь пойдемте ужинать.

— Пойдемте, пора, пора! — восклицают несколько голосов.

Гриньдан идет вперед, за ним Мино под руку с госпожою Танкрет, которая от жиру еле двигает ноги, а за ними все воспитанницы этого прекрасного «пансиона».




XXIV. ПЛОХАЯ КОМНАТА И ХУДШИЙ СОСЕД


Служанка Жолиса ввела Вишенку в комнату, хуже которой трудно было представить. В ней лишь постель с ситцевыми занавесками и только самая необходимая мебель. Но для нашей путешественницы ничего больше не требуется. Она так устала, так изнемогла, что с нетерпением ждет отдыха. Служанка, поставив свечу на камин, обратилась к ней:

— Вот вам я приготовила все как следует и даже две простыни положила. Надеюсь, что вы вознаградите мои труды.

— Да, непременно, завтра, уходя отсюда, я вас не забуду.

— Завтра… уходя отсюда… что-то сомнительно, но это не мое дело, — проворчала Жолиса.

— Что вы говорите?

— Ничего, ничего. А что, сварить вам завтра кофе на молоке?

— Пожалуйста, сварите.

— Тут в стене колокольчик, когда проснетесь, то позвоните. Покойной ночи.

Служанка уходит. Вишенка, осматривая свою комнату, находит, что в ней все очень грязно и что мебель ободрана. Удивляется, как могут быть в Париже такие гостиницы. Ей почему-то становится страшно. Она думает: «Какие ужасные эти все женщины, какой у них вид странный. Как все тут странно и как-то неприятно. Но я завтра же отправлюсь к Гастону. Какое неожиданное мое знакомство с ним… мне кажется, что он меня любит». Подумав так, она засыпает и, хотя усталость и изнеможение скоро ей глазки закрыли, но не надолго, она часто просыпается. Сны ее беспокоят.

Проснувшись утром, она с радостью встретила лучи солнца, в доме еще тихо. Но вскоре послышались чьи-то шаги.

Вишенка звонит. Жолиса, входя к ней, ворчит:

— Черт возьми, все еще спят, а она уже встала. У нас так рано не встают… работа уж очень поздняя…

— Потрудитесь принести мне завтрак.

— Завтрак? — удивляется Жониса. — Еще только восемь часов, я даже за молоком еще не ходила. У нас спят.

— Разве в Париже так поздно встают?

— Смотря по тому… у нас торговля так рано не начинается. Здесь завтракают тогда, когда прикажет хозяйка.

«Какая странная гостиница. Не так было в гостинице „Безрогий олень“, там хозяева всегда были готовы к услугам гостей».

Вишенка начинает одеваться, потом подходит к окну, открывает его. Так как ее комната очень высоко, то улицы из окон не видно, а виден только противоположный дом, несколько окон которого приходятся как раз против окна Вишенки. Там у окна появился мужчина средних лет, он еще, как видно, только встал с постели и был не одет, в одной рубашке. Открыв окно, он осматривает небо, чтобы узнать, какова погода, потом, посмотрев в окно Вишенки и увидев в нем хорошенькую девицу, начинает посылать ей воздушные поцелуи, делает разные гримасы, мимикой что-то хочет выразить, наконец, начинает танцевать канкан, в котором, делая разные пируэты, между прочим забрасывает в виде плаща свое единственное платье-рубашку на плечо. Вишенка, увидев все это, поспешно закрывает окно.

«Неужели в Париже так странно приветствуют своих соседей?» И, размышляя о смелых и дерзких манерах этого господина, она еще не оправилась от удивления, когда вошла с завтраком Жониса.

— Вот вам и завтрак. Хозяйка просит, чтобы вы, позавтракав, пришли к ней. Она еще в постели, но это ничего не значит.

— Конечно, я не уйду, не простившись с ней.

Жониса что-то бормочет, чего Вишенка не понимает и чему, впрочем, не придает никакого значения.

Позавтракав наскоро, она ждет с нетерпением минуты, когда увидит своего нового покровителя. Чтоб убить как-нибудь время, она думает: «Надо мне взять из кармана карточку Гастона, там написан его адрес и узнаю его фамилию, которую хотя он мне и говорил, но я не помню». Она начинает искать в карманах, выворачивает их, перетрясает всю постель, тщательно смотрит во всех углах комнаты, но карточка не нашлась. «О! Боже мой! Где я могла ее потерять!» Припоминает, не выронила ли она, расплачиваясь с госпожою Танкрет, которая могла ее поднять… а может быть, она лежит где-нибудь на полу? Вишенка бежит в зал, который оказался еще заперт. Она начала звонить и стучать. Удивленные этим шумом, вышли из своих комнат еще не одетые некоторые девицы.

— Что там за шум? Чего вы хотите?

— Извините, сударыни, я потеряла карточку с адресом и думаю, что это случилось, когда я вынимала вчера деньги для вашей хозяйки, может быть, она в зале где-нибудь валяется на полу. Мне надо ее поискать.

Девицы переглянулись, и одна из них сказала:

— Позвоните в другую дверь к хозяйке и расскажите ей о своей потере.

— Зачем же я туда пойду. Мне надо в зал, а там я не была.

— Говорят вам, позвоните! Какая бестолковая эта провинциалка.

Нечего делать, Вишенка решилась позвонить. Через несколько минут отворяет дверь Мино, тоже еще не одетый. Увидав Вишенку, он от радости подпрыгнул и говорит:

— Ах!. Это вы, мой милый ангел! Здравствуйте, Вишенка.

Мино обнимает ее и хочет поцеловать, но в то время, когда она вырывается из его объятий, слышится голос госпожи Танкрет:

— Что там за шалости, Мино! Если будешь себя дурно вести, то не получишь бифштекс. Вишенка, подите ко мне.

Эта угроза сразу успокоила Мино, а Вишенка входит к госпоже Танкрет, которая лежала еще в постели и вследствие необычайной полноты занимала почти всю огромную кровать. Ее голова покоилась на целой горе подушек, обшитых кружевами.

Девушка обратилась к ней:

— Извините, сударыня, что я вас беспокою. Я, вчера вынимая вам деньги, потеряла карточку с адресом. Мне необходимо ее найти, и если не найду, то… Боже мой! Что тогда со мною будет!

Госпожа Танкрет звонит. Служанка входит.

— Жолиса, мела ты сегодня зал?

— Нет, еще успею.

— О, тем лучше, тем вернее, что карточка найдется! — восклицает Вишенка.

— Своди барышню в зал, пусть она там поищет.

— Она непременно там.

— Да, если вы только потеряли у нас.

Служанка отворяет зал. Вишенка бежит на то место, где накануне стояла, ищет по всему залу, ползает на коленах, но все труды ее напрасны, карточки нет. Она возвращается со слезами к госпоже Танкрет и едва в состоянии говорить.

— Я несчастная! Что мне делать? Карточки нет! И каким образом ее там не оказалось?

— Очень просто, потому что вы потеряли ее где-нибудь в другом месте. Теряя что-нибудь, разве можно знать, где потерял.

— Ах! Сударыня, научите, как найти. Не уронила ли я ее в коляске?

— Очень может быть. Вы знаете номер извозчика?

— Нет, не знаю.

— Очень жаль. Всегда следует смотреть номер.

— Ах! Ведь я наняла эту коляску, выходя из Пале-Рояля, не идти ли мне туда… может, ее там застану?

— Успокойтесь, моя милая, я все устрою. Вам самим, не зная Парижа, нельзя разыскивать, но я поручу Мино обойти все места, где стоят извозчики, отыскать того, с которым вы вчера ехали, и если выронили в коляске карточку, то он вам ее доставит.

— Ах! Как я вам благодарна! Как вы добры!..

— Да, да, милочка, как только позавтракаю, отправлюсь во все концы для вас, но прежде надо подкрепить силы, а то не ручаюсь за быстроту движения, — проговорил Мино, вошедший в комнату после окончания своего туалета.

Вишенка благодарит его, и хочет удалиться в свою комнату, но в эту минуту, вспомнив что-то, останавливается и говорит госпоже Танкрет:

— Ах! Сударыня, я еще забыла в коляске господина Гастона узел мой ео всеми вещами… хотя их там не много, но это все, что у меня есть… теперь у меня даже нет косынки, надеть на шею.

— Отоприте комод и возьмите косынку. Не беспокойтесь, милочка, я вам дам все нужное: белье, платья, все что понадобится.

— Благодарю вас, но когда найду Гастона, то ни в чем не буду нуждаться. Скоро вы, сударь, вернетесь?

— Не знаю, право, дружок. Не скоро обойдешь всех извозчиков.

— Ах! Если бы вы мне могли принести адрес к двенадцати часам! Ведь он мне назначил свидание в двенадцать, а теперь уже десять.

— Если найду его, то сейчас же вам принесу. Ну, давайте скорей завтрак, а там пойду топтать мостовую для этой красотки.

Вишенка, опечаленная, вернулась в свою комнату, где села, с нетерпением ожидая Мино. Она чувствует, какое предстоит ей несчастье в случае потери карточки. Она вспоминает вчерашний день. Невольно повторяет все слова любви и обещания Гастона. Она больше его ценит в эту минуту: он кажется ей теперь единственными покровителем и другом.

— Что он подумает, не дождавшись меня! — восклицает бедная девушка, с беспокойством считая медленно проходившие минуты и часы. Она бегает вниз, узнать, не вернулся ли Мино, но его все нет. Так прошел день и час, назначенный Гастоном, но Вишенка еще не теряет надежды, лишь бы получить ей адрес, она сейчас же к нему отправится и если даже дома не застанет, то будет ждать в его квартире.

Наконец, в семь часов вечера является Мино, в сопровождении ласкающегося ко всем Гриньдана. Нос Мино совсем багровый, но манеры все те же.

— Ну что же извозчик? Коляска? — восклицает Вишенка, бывшая в то время в комнате госпожи Танкрет.

— Ну, уж походил я из-за вас! К тому грязь на улицах, мостовая скользкая, того гляди растянешься. После долгих поисков нашел вашего извозчика. Еще бы мне его не найти!

— А карточку?.. Адрес?.. Нашли?..

— Это другое дело! Ее нигде не оказалось. Нельзя же заподозрить извозчика, чтоб он ее в карман спрятал. Не такая вещь, чтобы ее стоило украсть.

Вишенка совсем упала духом, опустила голову, залилась слезами и с отчаянием повторяла:

— Боже мой! Что мне делать? Нет надежды больше для меня!

— Успокойтесь, Вишенка, в Париже хорошенькие девушки всегда находят себе занятие. Я вам доставлю его скоро… ручаюсь… — Мино, заметив грозный взгляд госпожи Танкрет, замолк и отошел от Вишенки полюбоваться на себя в зеркало.

Вишенка в огорчении собирается опять уйти в свою комнату.

— Разве вы не хотите с нами обедать? — спрашивает Мино.

— Нет, — возражает госпожа Танкрет, — барышня огорчена, ей лучше обедать одной, у себя. Но не печальтесь так, я позабочусь о вас. Пришлю вам белье… платья… выбирайте что хотите.

У Вишенки не хватает даже сил ответить. Едва добравшись до своей комнаты, она предалась самым мрачным размышлениям о своем безотрадном положении. Уже смеркалось, когда Жониса принесла ей свечу и обед.

— Хозяйка не просит вас сегодня вниз, потому что у нее много гостей, могут танцевать, а у вас горе… вам не до того.

— Я никакого не имею желания идти вниз и обедать тоже не хочу.

— Ну, полно, чего огорчатся? В ваши годы… с вашим хорошеньким личиком… всегда будут средства. Смотрите на наших девиц, круглый год все у них смех да веселье.

Жолиса ушла, а Вишенка подумала, нехорошо так, в самом деле, отчаиваться, еще, пожалуй, захворает, надо пообедать. Какое может быть занятие у этих девиц, что они так весело весь год проводят?

Немного погодя Вишенка ложится спать, раздумывая, что ей делать в Париже, чтобы с голоду не умереть.

Проснувшись утром на другой день, Вишенка видит на стульях разложенные платья, белье, чепчики, цветы, серьги, брошки с жемчугом и каменьями — все поддельное.

Вишенка, как и все женщины, имела слабость к нарядам, в ее года многие находят удовольствие наряжаться, и это понятно, но смешно только, когда под старость вкус у женщин не изменяется.

Молодая девушка осматривает платья: все они были полинявшие и не новые, она видела такие наряды у странствующих актрис. Осмотрев, примеряет их, но выбрала самое простое. Чепчики и уборы не понравились ей, она отбросила их и взяла свою соломенную шляпу.

Что ей теперь делать? Вдруг она вспомнила о Сабреташе. При этом воспоминании лицо ее просияло. Она поспешно завтракает и идет к госпоже Танкрет, которую опять застает в постели.

— Сударыня, потрудитесь, пожалуйста, объяснить мне дорогу в Баньолу.

— В Баньолу… а зачем вам в Баньолу? — спрашивает женщина, нахмурив брови. — Знаете вы там кого?

— В Баньоле живет мой единственный друг, добрый честный солдат. Там у него отец… Кроме него, у меня никого теперь на свете нет. Ни родни, ни семьи не знаю. Он меня очень полюбил. Пойду к нему, расскажу все, что со мной было, попрошу совета, что мне дальше делать.

— А! Вы знакомы с солдатами… с артистами, а кажетесь такой девой Орлеанской… Вот как!

— Ведь от Парижа недалеко Баньола?

— Нет, можно вам вместо прогулки туда сходить, но так, как вам самим никогда не найти дороги, то я вам дам провожатого. Если не найдете своего солдата, то вернетесь с ней сюда.

— Как благодарить мне вас за вашу, доброту, за все, что вы делаете для меня!

— Не за что… а! Да кстати, светик мой, я вам, послала белье, платья… чепчики.

— Да, сударыня, очень вам благодарна.

— Дело не в благодарности, она мне не нужна, а в том, что вы мне должны за эти вещи тридцать франков…

— Тридцать франков!..

А вы, может, думали, что в Париже даром одевают? Теперь, по крайней мере, на вас платье шикарное, а то ваше на что было похоже? За ваш стол посчитаемся после. Примете мои предложения, то будете у меня жить, буду вас одевать, кормить даром… Вот какая вам предстоит выгода.

Вишенка уплачивает деньги, после чего у нее остается только сто су в кармане. Но надежда увидеть Сабреташа ободряет ее. Она знает, что он ей поможет, а потому ждет с нетерпением провожатого.




XXV. БЕДНАЯ ДЕВУШКА


Госпожа Танкрет позвонила. Вошла одна из ее «пансионерок», тихо поговорила с ней и пошла надеть чепчик и огромную клетчатую шаль вернувшись в комнату, где стояла Вишенка, она сказала:

— Барышня, если хотите, я готова с вами идти.

Вишенка, выходя, благодарит свою провожатую, над которой посмеиваются прохожие, глядя на ее разорванные, истоптанные башмаки, особенный наряд и походку. Но Вишенка, ни на что не обращая внимания, идет рядом с ней в Баньолу.

Пройдя предместье, они выходят за заставу.

— А что, это Баньола? — восклицает Вишенка, увидев какие-то здания.

— Как бы не так! Мы еще в Менильлионто-не… Ах! Как пить хочется, надо чем-то промочить горло, а то оно пересохло! Заплатить можете? Да и позавтракать, есть ужасно хочется.

— Сколько вам надо заплатить?

— Да пустяки… Купите бутылку вина… Яичницу… или кусок ветчины… Вы должны для меня это сделать. Я же тащусь для вас на край света.

Вишенка не смеет ей отказать и вынимает из кармана свои последние пять франков.

— Вот и все мои деньги, — говорит она.

— О, за эти деньги у нас будет отличное угощение. Дайте мне их в руки, и я рассчитаю, чтобы все нам обошлось подешевле… Лишнего не дам!

— Но что я буду делать, истратив последние деньги?

— Отыщете своего кавалериста, он вас на ноги поставит.

Говоря это, бесцеремонная спутница Вишенки берет у нее пять франков и, ухватив ее под руку, ведет в трактир, там, усевшись за стол, велит подать бутылку старого вина, телятины, яичницу, сыру и, наконец, на один су табаку.

Все подано. Вишенка сначала ото всего отказывалась, но, послушав совет собеседницы, твердившей ей: «Скушайте что-нибудь, а то подумают, какая дурочка сидит», принялась есть яичницу и телятину. Вина ей ни капли не досталось, провожатая даже не предлагала его, всю бутылку одна выпила.

Окончив завтрак, женщина спрашивает счет и, заплатив за него три франка десять су, остальные тридцать су прячет в карман, говоря:

— Эта безделица нам пригодится на обратном пути.

Вишенка, не смея возражать, вздыхает и горячо молит Бога в душе, помочь ей отыскать Сабреташа.

— Вот мы пришли в Баньолу, — сказала спутница Вишенке, когда они подошли к деревне. — Спрашивайте теперь, где тут живет ваш любовник… военный ваш…

— Где живет Сабреташ? Я должна, во-первых, вам заметить, что Сабреташ мне не любовник, он мой лучший друг и больше ничего.

— А у меня все друзья — любовники мои. Это гораздо веселее. Ну, где живет друг-то ваш?

— Не знаете ли вы господина Сабреташа? — обращается Вишенка к проходившей мимо крестьянке.

— Нет, не знаю, — отвечает та сердито и идет дальше.

Вишенка спрашиваете несколько раз у прохожих, но те грубо ей отвечают и даже угрожают поколотить.

— Смеяться, что ли, вздумали над нами? Вы парижские распутницы, вот вам зададим потасовку, что и своих не узнаете.

Но Вишенка не приходит еще в уныние от таких ответов, зная, что солдат не мог обманывать ее, говоря, что будет жить в Баньоле. Спутница же ее, слыша все это, помирала со смеху, восклицая:

— Вот какие милые здешние жители! Как радушно принимают парижан.

Вишенка заходит в булочную, спрашивает у сидевшего там старика и слышит в ответ:

— Как же! Я хорошо знал отца Сабреташа, он жил в конце деревни по дороге в Монтрейль, — говорит ей старик, — но он умер четыре месяца тому назад.

— Умер! Боже мой! Но где же сын его, солдат, вернувшейся сюда недавно?

— Сын его? О! Да… вспоминаю теперь… точно… старик Сабреташ часто нам рассказывал про храбрость своего сына… служившего в войске… в Алжире. Он, кажется, славный малый.

— Ведь он здесь живет, где мне его найти?

— Нет, он не остался в Баньоле. Узнав, что опоздал, отца уже не застал в живых, он ушел от нас. Он, верно, отправился в Париж искать себе работы либо вернулся опять в полк.

— О! Боже мой! Не можете ли вы мне сказать, где его можно найти?

— Не знаю, барышня. Сходите в дом, где жил отец его. Может, там что-нибудь узнаете.

Вишенка идет в указанный ей дом. Ей говорят жильцы, что солдат Сабреташ прожил в Боньоле всего один день. Узнав о смерти отца, он пошел помолиться на его могилу, затем расспросил, не оставил ли отец каких долгов. Оказалось, что остался должен пять франков в табачной лавке. Солдат тотчас же их заплатил и с грустью ушел из Баньолы, никто не знает куда.

— Теперь и нам, кажется, пора отсюда убираться. Но надо силы подкрепить, а то не дойдем до Парижа, — говорит спутница Вишенке.

Но та так сильно задумалась, что и не слышит ее. Тяжелая досталась доля бедной девушке! Последняя надежда ее рушилась. Сабреташа нельзя найти. Что ей делать в Париже, одинокой, никого не зная, где жизнь так дорога, судя по тому, что она издержала за эти два дня. Провожатая Вишенки, не теряя времени, заходит в пивную и велит подать выпить, после зовет ее в обратный путь, в Париж.

— Что за глупость огорчаться потерей солдата, — восклицает она, видя уныние Вишенки. — Мужчины не редкость. Этого добра везде много, о положении своем тоже нечего думать, ведь предлагают вас поместить у нас, чего же вам беспокоиться?

— О, я постараюсь выказать мою благодарность вашей хозяйке за ее участье ко мне. Я не ленива, умею шить, вышивать.

— Ха… ха… ха… шить… работать… ах, болтушка, болтушка, да разве мы думаем об этом?

— Чем же вы занимаетесь? Верно, вы все имеете средства платить за стол и помещение?

— Да, за нас платят… наслаждаясь нами…

— Я вас не понимаю…

— Мне хозяйка запретила объяснять вам… не знаю почему. Она сама, верно, хочет всему вас научить. Не будь вы такая простушка, давно бы сами догадались. Но уже поздно, пойдем скорей!

Вишенка идет за провожатой, но дорогой размышляет о том, что та ей говорила. Какая-то неопределенная тревога вкрадывается в ее душу. Хотя она не знала обо всех опасностях, какие встречаются молодым девушкам в больших городах, но припоминает некоторые разговоры между Анжело и его товарищами о каких-то падших женщинах и об участи, которая их часто постигает. Все это отчасти наводит ее на мысль, она начинает догадываться о значении того дома, куда она попала, и о занятии проживающих там женщин. Сердце Вишенки сжимается, она содрогается при мысли, что приходится возвращаться к госпоже Танкрет. Спутница поняла ее колебания и, взяв сильно под руку, увела в дом, говоря:

— Полно отставать, нас хозяйка ждет.

Госпожа Танкрет, увидев Вишенку печальною, не могла скрыть своей постыдной радости и сказала улыбаясь:

— Ну что, милочка, ваш солдат удрал.

— Он потерял отца и оставил Баньолу, я не знаю, где его искать…

— Послушайтесь меня, забудьте о нем, он позабыл вас. Мужчины такие непостоянные.

— Уверяю вас, сударыня, что он был только другом моим, а дружба редко когда забывается.

— Да, да, это известно, но все на свете меняется, и мы еще скорее, чем что-либо другое, и потому надо пользоваться временем и наслаждаться молодостью.

— Укажите мне, сударыня, где я могла бы достать работу?

— Какую же вы знаете работу?

— Я умею шить, чинить белье…

— С этим умением можно с голоду умереть. Если вы с иголкой проработаете целый день, то заработаете не более двенадцати су, а много это? Разве вы думаете, что за эти деньги можно прожить, но и то их достать очень трудно. Всякий имеет свою работницу, которую протежирует.

— Так как же поступают бедные девушки, чтобы прожить в Париже?

— Такие красавицы, как ты, одерживают победы над мужчинами, которые их ласкают, а еще лучше оплачивают. Останетесь с нами, мы вам все дадим: хорошие наряды, квартиру и стол. Вам делать ничего не надо, за вами будут ухаживать, и кроме любезностей ничего не услышите.

— Ах, какая мерзость, стало быть, это значит продать себя?

— Ну и что же из этого? Разве не все на свете продажно, начиная с сильных мира сего и кончая великосветскими барынями, с тою только разницею, что они дороже нас берут?

— Нет, сударыня, нет, я не унижусь до такой степени! Я хочу работать, готова питаться одним сухим хлебом и, по крайней мере, не будет стыдно перед собою.

— Хорошо, все это хорошо, но не больше как красноречивые фразы, а кто обедал с молодым человеком в Пале-Рояле, как вы, тот не должен уж быть так легкомыслен. Да, кроме того, у вас нет ни родителей, ни родственников… Вы, кажется, устали, пойдите, отдохните, а завтра потолкуем.

Вишенка поспешно уходит в свою комнату с решимостью немедленно оставить дом госпожи Танкрет, но, усталая и в изнеможении, падает на кресло, восклицает:

— О, горькая судьба моя, зачем я приехала в Париж?

Жолиса, ни говоря ни слова, принесла ужин. Вишенка немного поела и бросилась на постель. На другой день она проснулась на рассвете, оделась и хотела бежать из этого постыдного дома, полагая, что еще все спят и что она не встретит никого. Все наряды госпожи Танкрет она оставила и оделась в свое прежнее платье и, думая, что расчет с хозяйкой этого дома кончен, потихоньку поспешила по коридору и лестнице к входной двери. Но, увы! Она оказалась запертою.

Приходится возвращаться в свою комнату, и тут ей навстречу попадается ей Жолиса:

— Это вы так стучите, когда все еще спят? Какой черт вас носит в эту пору и зачем?

— У вас ключи от дверей? Я хочу уйти, у меня есть дело.

— Как так уйти? Я не имею право вас выпустить. Вы что же это — хотите тайком удрать… Да, может быть, еще и вещи наши какие-нибудь захватили.

— Ах, какое на меня подозрение! Я вещи ваши все оставила.

— Это все равно. Пожалуйте в вашу комнату. Без позволения хозяйки вы не уйдете.

Вишенка, не возражая, возвращается в свою комнату. После некоторого времени, узнав, что хозяйка проснулась, собирает ее наряды и с узлом входит к ней, лежащей в постели.

— Хотели исчезнуть, тайком ускользнуть. А знаете ли, что, не расплатившись, не уходят? Вы мне за два дня должны, — сказала госпожа Танкрет, окидывая с ног до головы Вишенку суровым взглядом.

— Сударыня, — ответила девушка, — я вам оставила все свое имущество, купленные у вас наряды. Кажется, стоимость их больше того, что я должна?

— Не совсем верно. Но, однако, куда вы собрались?

— Я иду искать работу.

— А, заладили одно и то же. Не отыщите работы.

— Я надеюсь ее найти.

— Итак, вы решились… это последнее ваше слово?

— Да, сударыня.

— Делать нечего, ступайте. Если ничего себе не найдете, то возвращайтесь к нам.

— Нет, не вернусь.

— А я вот говорю, что вы вернетесь. Велю вам даже прибор поставить, когда будут накрывать на стол. Да ведь я вас не буду вынуждать делать то, чего не захотите.

Вишенка кланяется и спешит уйти. Не знает еще, в какую сторону ей направиться, но она только думает, как бы поскорее удалиться от жилища госпожи Танкрет.

Спустя некоторое время — она хочет попробовать счастья, попросить у людей работы — входит в магазин, где продают белье. Но, очутившись лицо к лицу с белошвейкой, сидящей в магазине, она смешалась, сконфузилась и не могла слова выговорить, у нее спрашивают:

— Что вам нужно?

Она, чуть внятно запинаясь, объясняет причину своего прихода. Тогда Вишенка, вслед за приветливой встречей, пока ее считали покупательницей, видит теперь нахмуренное лицо и слышит грубый резкий ответ:

— У нас нет работы, и даем мы ее только знакомым или по чей-нибудь рекомендации.

Эти слова сопровождаются движением руки, показывающим ей на дверь. Вишенка поняла намек и с грустью отправилась дальше.

«Попробую осведомиться в других магазинах».

Но там все тот же ответ. Все даже удивляются, как это она так прямо идет просить работы. Говорят ей грубо, дерзко и почти выталкивают за дверь.

«Господи! Почему так дурно со мной обходятся? Неужели в Париже кажется странным, когда бедная девушка ищет себе работы?»

Так Вишенка проходила несколько часов, как вдруг, ласкаясь, подбежала к ней черная собачонка. Она вздрогнула, увидев Гриньдана и недалеко стоявшего Мино, который, заметив, что она его узнала, подошел к ней и сказал:

— А! Вы здесь прогуливаетесь, прекрасная русалка!.. Не хотите ли дать мне вашу руку и вернуться в гостиницу?

— Благодарю вас, мне никто не нужен.

— Однако же, как вы бледны, вам бы следовало что-нибудь закусить.

— Нет, прощайте.

— До свидания, моя красотка.

Вишенка скрывается от него на другую улицу, но она до того устала, что скоро вынуждена сесть на камень у ворот. Бедная девушка со вчерашнего дня ничего не ела, и от продолжительной ходьбы голод ее усилился.

В Париже на улице не обращают внимания на лица, выражающие горе и страдание. Такие обыкновенные чувства, и потому Вишенка может свободно предаваться своему отчаянию, никто у нее и не спрашивает, что с ней.

Просидев более часу, Вишенка решает:

«Теперь я отдохнула, попробую еще, не везде же меня будут прогонять».

Продолжая свой путь, она заходит в магазин обоев и спрашивает у сидящей там продавщицы, не нужна ли ей прислуга та, — осмотрев ее, сказала:

— Да, я ищу няньку. Кто вас прислал?

— Никто, сударыня, — тихо ответила Вишенка, опустив глаза.

— Как никто? У кого вы служили? Откуда пришли? Где можно о вас узнать?

— Нигде, сударыня. Я никого не знаю.

— Так вас, верно, прислали из конторы?

— Из какой конторы?

— Из конторы, доставляющей прислугу: вам дали, наверное, письмо ко мне?

— Да нет же, сударыня, я не знаю, какие это конторы. Меня никто не присылал.

— В таком случае вы нахальная девушка! Просите место и не можете сказать, откуда пришли? Какая дерзость являться ко мне! Убирайтесь поскорей. Никто вас не захочет взять к себе в услужение.

«Стало быть, не позволено самой искать место! — думает Вишенка, уходя из магазина. — Но не сходить ли в контору?.. Может быть, и мне найдут там место. Надо узнать, где находятся эти конторы».

Вишенка спрашивает у торговки; та растолковала ей, на какой улице есть контора; она спешит туда в полной уверенности, что ей сейчас же найдется место.

— Так вы хотите записаться?

— Да.

— Какую должность вы хотите? Няньки ила кухарки?

— Мне все равно, какую вам угодно.

— А мне-то что за дело? Кажется, выбор вас только касается.

— Какую дадите должность, такую и возьму.

— Умеете вы кушанья готовить?

— Немного умею.

— Немного — стало быть, совсем не умеете, поступайте лучше в няньки, делать им нечего, только играть с детьми.

— С удовольствием буду водить детей играть.

— Так дайте мне пять франков вперед.

— Пять франков? За что?

— За то, что вас запишу, а когда получите место, то заплатите мне остальные пять франков.

— Дело в том… как быть… у меня нет ни одного су.

— А в таком случае оставьте меня в покое, можете себе отправляться куда угодно… Неужели вы думали, что я имею даром помещение и не плачу налоги… Не могу же я теперь трудиться единственно ради ваших хорошеньких глазок?..

— Но как только буду на месте, все вам заплачу.

— Да, можно на то рассчитывать! Ищи вас после… займите деньги у какой-нибудь землячки своей.

— У меня нет землячек.

— Так и говорить больше нечего.

И женщина отвернулась от Вишенки и пошла кормить висевшего в клетке чижика.

Вишенка же, уходя из конторы, залилась слезами от одной мысли, что с нею теперь будет? Что ей делать? Она ходила так до вечера, но уже понемногу лишалась сил и энергии. У нее начались от голода невыносимые судороги в животе, увеличившие ее страдания.

В отчаянии Вишенка протянула руку мимо проходящей даме, но та грубо оттолкнула ее:

— Ступай работать, лентяйка! Какой стыд, такой молодой просить милостыни! Стоило бы позвать полицейского и взять тебя в полицию.

— Ах! Довольно! Не буду ничего больше просить, — сказала Вишенка, падая в изнеможении на мостовую.

В эту минуту она почувствовала, что кто-то лижет ей руки, смотрит, это Гриньдан, а в нескольких шагах стоит опять Мино. Вишенка с трудом приподнялась, Мино, видя ее усилие и слабость, подскочил к ней, помог встать, взял под руку и повел, приговаривая сладким голосом:

— Пойдем, пойдем, моя красотка. Я вас не брошу, как эти негодяи прохожие. Никто вам даже воды не подал! Добрая госпожа Танкрет вас очень любит, она с радостью вас примет к себе.

Вишенка на этот раз не в силах была противиться.




XXVI. ОХОТА НАЛЬВОВ


Было девять часов вечера, когда человек, несший ведро с краскою и малярные кисти, наткнулся на другого прохожего на углу улиц Тамиль и Вандом. На нем были парусиновая куртка, такие же панталоны и шапка без козырька. Свет фонаря осветил встретившихся. Они взглянули друг на друга, остановились и радостно вскрикнули:

— Может ли это быть? Сабреташ!

— Да, это я! Петард, ты?

— Конечно, это я! Петард, твой старый товарищ, помнишь ли, как мы трепали бедуинов, а иногда и бедуинок? Любил я их… славные брюнетки. Случалось приударять за ними.

— Ты все такой же шутник!

— Но ты не в военном платье, разве тоже в отставке?

— Как же! Мало ли мне обид в полку бывало, обходили в чинах, производства не давали, а напоследок такую штуку поднесли, что разозлился, бросил все, пошел в отставку, да и вернулся восвояси.

— А ты что же, в капралы метил?

— Не то… шли мы раз вечером гулять с Роке. Помнишь его… такой маленький и хилый.

— Да, ну что же?

— Вот я и говорю Роке: не хочешь ли поохотится за львами. Штуки две бы уложить и шкурки продать. Позабавился бы, по крайней мере, ты, брат, может быть, не знаешь, что я был известным истребителем львов?

— Как! Ты?.. Вот новость!.. Слышал я о некоторых храбрецах наших, только не о тебе.

— Ты, верно, забыл меня, путаешь с кем-нибудь другим, но все равно; дело в том, что говорю я Роке: пойдем, шутя пару штучек принесем. Это моя любимая охота, лучше, чем за жаворонками. Есть же люди, которые кичатся, что дюжину жаворонков убили, а я-то думаю, что лучше дюжину львов.

— Знаешь, Петард, если твой рассказ длинный, то лучше пойдем в погребок и там за стаканом вина поговорим. Я целый день работал и очень устал.

— Ладно, пойдем. Так ты, брат Сабреташ, как вижу, в художники попал… когда носишься с красками да кистями?

— Эти щетками зовут.

— Так их щетками зовут, ну, брат, не знал, извини! Вздумали бы мы в полку такими щетками мундиры чистить, посадили бы нас на гауптвахту. Так ты стал рисованьем заниматься! Похвально! Напиши же мой портрет в какой угодно позе!..

— Возможно ли такими кистями портреты писать!

— Так, верно, картины сражения рисуешь?

— Я разрисовываю потолки, да еще крашу дома; одним словом, малярным искусством занимаюсь, чтобы добыть хлеб насущный; и, слава богу, делишки идут не дурно, так что при радостной встрече могу товарищу поставить бутылку вина.

— Славно! Я было хотел тебя угостить, но ты меня опередил, не откажусь, однако, чтобы не обидеть друга.

Отставные солдаты входят в винный погребок велят подать бутылку вина, садятся за стол и продолжают разговор.

— Ах, Сабреташ, дружище! Как я рад, что свиделся с тобою; однако и в голову бы мне не пришло, что ты в Париже. Помнится, что собирался ты навестить отца где-то в деревне… как бишь… названия-то не припомню.

— В Баньоле, да я прямо из Алжира отправился в свою деревню, в надежде увидеть отца… пожить со стариком; но как часто не сбываются надежды! Когда я прибыл в Баньолу, то отца уже не застал… Бедный отец в последний, дальний путь отправился, не повидав сына! С какою радостью хоть один только бы раз обнял старика! Но судьба обманула меня. Не пришлось его видеть, мог только пойти на его могилу поплакать…

Сабреташ, окончив рассказ, закрыл рукой глаза. Петард налил себе полный стакан вина и, приняв торжественный и серьезный вид, сказал:

— Итак, твой отец умер? Пью за здоровье его!

— Как же ты пьешь за здоровье его, когда он умер?

— То есть, виноват… хотел сказать за упокой души его.

— Вот видишь теперь, Петард, — опять начал Сабреташ, — не имея уже никого в своей деревне, одни только грустные воспоминания, не хотел я в ней оставаться. О! Если б я знал, что не увижусь с отцом, не расстался бы с товарищами и военной службой. К Африке уже я привык… ждал бы там, пока не сразит меня пуля араба. Мне сорок девять лет, жить осталось немного, да и жизнью не дорожу. Но вышел в отставку, делать было нечего, пришлось, вернувшись в Париж, взяться за прежнее свое ремесло. До поступления на службу я был маляром-обойщиком, теперь опять стал этой работой заниматься. За деньги, которые принес отцу, купил порядочную мебель и нанял комнатку в предместье Сент-Антуан. Там живу, туда и возвращался, когда наткнулся на тебя. Вот и все тебе рассказал. Теперь твоя очередь говорить, я буду слушать. Продолжай про львиную охоту.

— Итак, я предлагаю Роке, вооружившись, идти со мною на львиную охоту. Конечно, надо вооружиться хорошо, потому что царь зверей не любит фамильярного с ним обращения. Хотя Роке и не был трус, но мое предложение его немного сконфузило, и он очень побледнел. «В этой охоте, — сказал он, — как вижу, есть свои неудобства, вдруг, например, ружье даст осечку». «Ну и что же, — я ему ответил, — у нас будут кинжалы, и я его зарежу наповал». «Не взять ли нам с собою малую пушку», — сказал Роке. «Фу, какой стыд, — отвечал я, — у нас и без того много будет оружия». Одним словом, мое красноречие так его приохотило, что он решился отправиться со мною на охоту. Отправились мы, идем долго, долго, а Роке соскучился и спрашивает: «Где же твои львы?» «Погоди, — говорю, — увидишь». Пришли мы, наконец, к гористой местности и остановились. «Там, — говорю я Роке, — около кустов виднеется пещера, это берлога львов, немного подождем, и они нам покажутся».

Мне захотелось полежать. Как вдруг Роке кричит, что слышится какой-то неприятный запах хуже козлиного и гром — похоже на то, когда ударят в десять контрабасов. Я объяснил ему, что это означает появление льва. И действительно, вдали можно было заметить маленьких львов, на них не стоило тратить пороху. Не прошло пяти минут, показался и большой лев, а мой Роке испугался да давай бежать, а лев за ним. Думаю, будет плохо. В ногах у меня появилась судорога, на помощь бежать не могу. Между тем раздался выстрел. Товарищ наш Жан-Буа, заметив эту сцену, выстрелил, но не попал, а я, оправившись, прицелился, да прямо в ухо пулю водрузил. На носилках отнесли мы льва к капитану, а он отдал зверя Жан-Буа, признавая, что он его убил. Я обиделся и вышел в отставку. Найду себе красавицу и женюсь.

Сабреташ с насмешливою улыбкою выслушал весь этот рассказ.

— А ты, брат Сабреташ, отыскал, ли свою милую, вернувшись?

— У меня не было милой никогда. Я ведь не такой любитель прекрасного пола, как ты. Пустить приятное словечко мимоходом, от этого, пожалуй, я не прочь, но ухаживать за кем, это не по моей части. И благодарю небо, никогда из-за женщин не страдал.

— Смешно! Как это не любить прекрасный пол. Есть женщины со вздернутыми носиками, из-за которых на целое полчище арабов готов бы я напасть!

— Однако же неправду я сказал, говоря, что женщины меня не занимают; есть одна, о которой часто думаю и которую ужасно видеть хочу!..

— А, вот он, равнодушный тон… Видно, и у тебя есть возлюбленная!

— Не угадал! Не о любви тут дело, я думаю о молодой девушке, оказавшей мне услугу. Она дала мне приют в своей комнате, когда хозяин ее, трактирщик, отказал мне в помещении. Это было в двух лье от Немура. Я изнемогал от усталости, страдал от раны, полученный не на охоте за львами… а в схватке с арабами. Одним словом, не будь эта девушка такая добрая, мне пришлось бы растянуться где-нибудь на дороге… а погода была ужасная… буря страшная… не поздоровилось бы мне, если пришлось ночевать под открытым небом.

— И девушка приняла тебя в свою комнату? Хорошо человеколюбие!

— Да, она мне уступила свою комнату, а сама пошла ночевать… не знаю куда… Ах! Лишь бы не случилось ей от этого беды!.. Бедняжка! Такая она откровенная, наивная, веселая. Видишь ли, я люблю эту Вишенку, как сестру, скорее как дитя родное.

— В таком случае это нравственная любовь, не в моем вкусе. Но почему же ты так занят этой молодой девушкой? Разве ты слышал, что гостиница сгорела?

— Нет… но боюсь я другого. Верно одно, как только весна настанет, пойду ее проведать, узнаю, как она там поживает… Недалеко, восемнадцать лье, вместо прогулки пройти их можно.

— Вот что, брат, коли хочешь, сделаем это путешествие вместе. Что значит для нас, гулявших в пустынях Африки, восемнадцать лье? Пустяки! Если согласен, то я твой спутник в этой прогулке.

— Почему же нет? Согласен, но еще время не настало. А теперь пока пора мне домой, отдохнуть. Завтра у меня работа далеко и встать надо рано.

— У меня тоже есть работа, хотя делаю меньше, чем могу. Работаю у фабриканта на улице Сен-Дени, живу рядом на улице Гренета, но когда захочешь видеть меня, то всякий вечер застать можешь на бульваре Тампль. Хожу туда, посмотреть да покурить, иногда в кофейной водевильчики дают, это мне развлечение и полезно: ум оживляет.

— Я тебе свой адрес сказал: в предместье Сент-Антуан на углу улицы Шарон.

Старые товарищи встают из-за стола. Сабреташ расплачивается за вино. Петард предлагает другую бутылочку поставить, но Сабреташ, отказываясь, жмет ему руку, и они расходятся. Петард идет на улицу Месле, а Сабреташ через улицу Вандом направляете на улицу Бушера.

Вдруг долетают до него какие-то жалобные крики. Сабреташ озирается кругом, но никого не видит, думая, что ему послышалось, идет дальше, но крик опять становится сильнее, пронзительней, в нем слышится мольба. Какая-то женщина умоляет кого-то сжалиться и зовет на помощь. Сабреташа тронул этот крик до глубины души. Не долго думая и желая только защитить ту, которая звала людей на помощь, он бросился в сторону, откуда раздавался крик, и увидел, что какой-то господин, щегольски одетый, держит женщину за руку и насильно тянет ее в тускло освещенный коридор большого дома. Женщина вырывается, не хочет с ним идти, умоляет его отпустить ее, ползает у ног его, но мужчина, не обращая внимания, тащит ее за собой в дом, говоря:

— О, ты пойдешь со мной… не имеешь права отказать мне. Это мне очень нравится, что ты не сразу поддаешься.

Несчастную женщину втянули почти в коридор, когда Сабреташ догнал их и, сильно схватив господина за руку сказал:

— Почему вы насильно тащите эту женщину? Вы видите, что она не хочет с вами идти? Какое право вы имеете так поступать, вы разве ее муж?

— Муж ее, — ответил господин, смеясь, — ее муж, еще что! Разве вы не видите, кто эта несчастная? Это девица из этого дома… стало быть, она не имеет права мне отказывать… Ее сердит, что я ее узнал… и назвал ее по имени… Ах! Прекрасная Вишенка, не стоило так жеманиться со мною в Немуре, ведь повела себя на то…

— Вишенка! — восклицает Сабреташ, пораженный как громом, так что выронил из рук ведро с красками и кистями. В это время молодая девушка, разглядев его, делает последнее усилие, чтобы вырваться из рук коммивояжера Фромона, и с радостным криком бросается к ногам Сабреташа, говоря:

— Да, да, это я… Ах! Из сострадания, если не из благодарности, умоляю вас, спасите меня… вытащите меня отсюда.

Сабреташ опомнился, протянул руки, чтобы поднять ее, но Фромон встал между ними и начал говорить с угрозой:

— Чтобы он спас тебя! Это мне кажется забавно. Не знаю, знакома ли ты с этим человеком, но я запрещаю ему вмешиваться. Ты вернешься со мной в дом, это моя фантазия, мой каприз, я этого хочу. Нечего так долго церемониться, а то ведь я знаю, как заставлять повиноваться подобных тебе девушек.

Эти слова Фромон намеревался сопровождать побоями, но едва он поднял руку на молодую девушку, как Сабреташ бросился на него с быстротою молнии, схватил за горло, сильно потряс и так метко откинул на мостовую, что тот, падая, прямо свалился в канаву.

— На тебе, презренный! Вот как я поступаю с теми, которые осмеливаются поднять руку на женщину, какое бы ни было ее положение в обществе.

Что же касается этой девушки… то я тебе ручаюсь, что ты не дотронешься до нее… я этого не допущу.

Фромон не отвечал, толчок и падение слишком ошеломили его. Сабреташ подошел к Вишенке, бедная девушка лежала без чувств в обмороке на мостовой. Не теряя времени, чтобы привести в сознание, Сабреташ взял ее на руки и пустился с ней бежать по направлению бульвара Тампль. Скоро он очутился на площади, где стояли извозчики. Видя его, подходившего со своей ношей, один из извозчиков поспешил открыть дверцы у кареты и помочь Сабреташу поместить в нее молодую девушку, все еще без чувств. Усевшись рядом с ней, Сабреташ запер дверцы, опустил стекла, чтобы воздух продувал, и закричал кучеру:

— В предместье Сент-Антуан, на углу улицы Шарон. Ступай скорее, езда приведет в чувство бедняжку.




XXVII. БЛАГОДЕЯНИЕ ЗА БЛАГОДЕЯНИЕ


Когда обморок прошел и Вишенка открыла глаза, то увидела, что лежит на незатейливой кушетке в крошечной комнатке, очень просто меблированной, но в которой царствовали порядок и величайшая опрятность.

На столе была поставлена зажженная свеча, а напротив кушетки стоял Сабреташ, пристально всматривавшийся в лицо молодой девушки. Когда Сабреташ заметил, что она открыла глаза, то тихо подошел к ней, взял ее за руку, нежно пожал и прошептал только:

— Бедняжка!

Вишенка озирается кругом, и глаза ее останавливаются на Сабреташе. Она старается все вспомнить и, сложив руки, умоляющим голосом говорит:

— Это вы, друг мой, покровитель мой!.. Я не ошиблась! Это вы мне помогли… спасли… Ах! Не покидайте же меня! Вы меня оставили у себя, не правда ли? Не позволите им взять меня… я не вернусь больше в этот дом стыда и бесчестия… если они придут, вы меня защитите… спрячете… Я готова питаться одним хлебом, лишь бы жить с вами… О! Не хочу, не могу я вернуться к этим женщинам!..

— Дитя мое! Конечно, я вас буду всегда защищать. Пусть кто попробует прийти за вами ко мне… Но и кто же посмеет? Кто может иметь право принудить вас вести постыдную жизнь?

— О! Если бы вы знали, друг мой! Уже несколько раз я хотела бежать, ускользнуть тайком от тех, которые меня стерегли, но с меня целый день глаз не спускали, надзирали за мной, а хозяйка постоянно говорила мне: «Вы не имеете права уйти теперь от меня… я заявила ваше имя в полиции… и куда бы вы ни бежали, вас найдут и вернут сюда…» Правда ли это? О Господи, если это так, то я лучше готова умереть… Я не перенесу больше эту ужасную жизнь.

— Успокойтесь, дитя мое! Пока вы со мною, никто не посмеет ни в чем вам прекословить. Сабля моя еще у меня, и если бы пришлось вас защищать, то показал бы им, каково умею ей владеть. Но, боже мой, возможно ли, мне просто не верится, что вы до того дошли! Так скоро! Бедняжка моя! Какая была наивная, непорочная, такая умница! Какая злая судьба к тому вас привела?

— Вы правы, друг мой, судьба так посмеялась надо мной! Выслушайте меня, я вам все расскажу, что случилось со мною, начиная с той ночи… когда простилась с вами. Вы мне скажете откровенно, насколько я виновна… Виноватая, конечно, но умышленной вины нет ни одной. Однако вы сами меня осудите…

— Спите лучше эту ночь спокойно, вам нужен отдых, волнение вас утомило, а завтра расскажете мне обо всем.

— Нет, пожалуйста, позвольте теперь мне рассказать. Это будет для меня облегчение, когда вы будете знать.

— Если непременно хотите высказаться сегодня, то говорите.

И Сабреташ, сказав это, сел напротив ее. Он с большим вниманием слушал подробный рассказ обо всех приключениях Вишенки.

Узнав, что она искала его в Баньоле, он воскликнул:

— Ах! Если бы я знал, если бы мог предвидеть, то я бы вас там подождал, милая крошка. Ах! Какая была ваша участь… когда вынуждены были даже просить милостыни!.. Чуть с голоду не умирала, бедняжка!.. А ее отталкивали, прогоняли.

— Ах! Я знаю, я должна была скорей умереть, но у меня мужества не хватало…

— Нет, дитя мое! Понятно, что в ваши годы дорожить жизнью, и прервать борьбу с невзгодами жизни всегда считается преступлением. А как долго были вы в этом постыдном доме?

— Десять дней. Сегодня мне позволили выйти одной потому, что, решившись бежать во что бы то ни стало, я прибегла к маленькой хитрости. Весь день была сговорчивей обыкновенного, притворялась веселой, смеялась даже с этим несчастными и достигла цели: они, думая, что я наконец помирилась со своим положением, нарядили меня и послали вечером гулять по улице. Но едва я отошла несколько шагов от дома, как кто-то меня остановил, назвав по имени. Можете себе вообразить с каким стыдом и ужасом я узнала Фромона, преследовавшего меня своими любовными предложениями в Нему ре, которые я с презрением отвергла, и надо было видеть, с какой радостью он мне мстил теперь! Не могу вам повторить всех грубых и дерзких слов его. Ох! Какой это злой человек! Как он издевался над моим положением! Я умоляла его, чтобы он отошел, оставил меня, но он ни на крики, ни на просьбы мои не обращал никакого внимания. Тогда вы услыхали меня, друг мой, и пришли ко мне на помощь. Остальное вам известно. Скажите мне, теперь не считаете ли вы меня безвозвратно павшим существом? Может быть, у вас явилось презрение ко мне? Скажите откровенно, потому что в таком случае я не хочу, чтобы ваше благодеяние продлило мою жизнь. Пусть лучше умру с голоду.

— Мне вас презирать, не быть вашим другом? Возможно ли, дитя мое! Если бы я даже не был душевно расположен к вам, то все-таки должен был вас вытащить из этого вертепа, в который вы попали. Да кто же, если не я, невольный виновник всех ваших несчастий, ваших заблуждений. Не отдай вы мне тогда вашей комнаты, ни удалось бы, может, этому негодному актеру вас подкараулить и пробраться за вами на сеновал, следовательно, и не уехали бы вы с актерами, а жили бы в полном неведении зла в своей гостинице «Безрогий олень». Всегда почти так бывает в жизни, какое-нибудь маловажное событие влечет за собою бездну… других, которые изменяют совсем судьбу нашу. Ободритесь, дитя мое! По-моему мнению, никогда ни бывает поздно вернуться на путь, истины. Эти десять дней надо вычеркнуть из вашего существования, из ваших мыслей. Вы легко их совсем загладите хорошим поведением, рассудительностью. Вы имеете намерение вести честную жизнь, и вам нужна только сильная воля, с ней достигнете всего.

— Благодарю вас, друг мой, за ваши утешительные слова! Вы меня вернули к новой жизни. Вы мне дали надежду! Вы меня не покинете? Вы защитите меня, если бы эта ужасная женщина пришла за мною?

— Успокойтесь, дитя мое. Вы в доме честного человека. Я всякого изомну, кто посмеет прийти к вам с угрозами.

— Я у вас? Какое счастье! Могу уснуть спокойно, чего давно не испытала..; с тех пор…

Вишенка не может говорить больше, слезы и рыдания душили ее. Но, встречая взор Сабреташа, она ему улыбается.

— Однако пора вам отдохнуть, дитя мое! Вы утомлены, да и поздно, ложитесь с богом. Покойной ночи, завтра зайду о здоровье спросить, взглянуть на вас.

— Боже мой! Вы, вероятно, занимаете одну только комнату. Уступив ее мне, куда же вы пойдете ночевать?

— Вишенка, — сказал Сабреташ, взяв молодую девушку за руку. — Неужели вы думаете, что старый солдат не в состоянии поступить так, как вы в то время в гостинице. У вас тоже была только одна комната, но вы, не задумавшись, ее мне отдали. А мне еще не предстоит та опасность, которой вы из-за меня подверглись. Видите ли, что вы для меня больше сделали. Спите ж спокойно, дитя мое.

Сабреташ, кивнув головой Вишенке, зажег фонарь и вышел из комнаты. Он запер дверь и на минуту остановился в раздумье. Затем скоро спустился по лестнице и пошел к будке привратника, в которой уже все покоились глубоким сном.

— Эй, эй! Госпожа Пижондель! Спите вы уже? — кричит Сабреташ, стуча в окно.

Через несколько минут из будки послышался голос:

— Кто это там стучит в мое окно, в такой поздний час?

— Это я, Сабреташ, мне надо вам пару слов сказать.

— А, это вы, господин Сабреташ, но я не могу вас принять. Моя ночная кофта так села от стирки, что не сходится на груди.

— Мне не нужно вас видеть, госпожа Пижон-дель. Потрудитесь только мне просунуть ключ от чердака, что над моей комнатой, где вы, кажется, белье вешаете.

— Зачем вам на этот чердак понадобилось?

— Вы знаете, что я сегодня вечером привез к себе молодую девушку, лишившуюся чувств на улице.

— Как же! И я нашла, что эта большая вольность непристойна старому служаке, привыкшему к порядку и хорошему поведению.

— Вы сделали неудачное заключение. Эта молодая девушка… моя племянница. Я ее увез из дому, где с ней дурно обходились. Теперь она будет со мною. Я буду родительски заботиться о ней. Это моя обязанность. Но так как неприлично мне ночевать в одной комнате с нею, то потому я и прошу у вас ключ от чердака. Понимаете ли вы теперь?

— Это дело другое, так эта молодая девушка ваша племянница, господин Сабреташ? Почему вы мнетогда не сказали. Я бы ей принесла уксусу. Поневоле делаешь предположения, не зная, кто такая.

— Да, сейчас делать дурные предположения — такое обыкновение у всех.

— Вот вам ключ от чердака, но там нет кровати.

— Мне все равно.

— Как можно, но, правда, там найдете много соломы на полу, брат осенью присылает мне всегда фрукты из деревни, и я раскладываю их на ней, чтобы дозрели…

— Вот и отлично, теперь я лягу на место этих фруктов, спокойной ночи, госпожа Пижондель.

— Ну! Скажите на милость, эта молодая девушка ваша племянница!

Сабреташ, не отвечая привратнице, идет на чердак и, растянувшись на соломе, засыпает сном праведного и спит лучше, чем иной на перине.




XXVIII. ПЛЕМЯННИЦА САБРЕТАША


Сабреташ давно проснулся, но боялся еще стучать в дверь Вишенки, чтобы не потревожить ее сна. Наконец в половине девятого услышал шорох в ее комнате, взял в руки кувшин молока и белый хлеб, купленные привратницей, и подошел к двери Вишенки, которая тотчас же ему ее отперла.

— Здравствуйте, дитя, мое! Как провели ночь?

— Ах, как хорошо! Давно уже я так не спала!

— Тем лучше, очень рад! Теперь надо вам сообщить об одном, в случае, если придет к вам привратница, я ей сказал, что вы моя племянница. Может, вам и нелестно иметь дядю старого солдата, но зато эта выдумка избавит вас от множества лишних расспросов.

— Что вы говорите, друг мой, жаль только, что я в действительности не ваша племянница! Родство с честным и храбрым воином можно только считать за честь. Я должна благодарить, что почтили меня названием своей племянницы.

— Так и решено, вы моя племянница и будете меня звать дядей. Но ведь это вам нисколько не помешает присоединиться к своей семье, если ее когда встретите. Кстати, не потеряли ли вы свой медальон и карту? Это наше единственное свидетельство о рождении.

— Медальон всегда при мне. Благодарю небо, никто у меня его не отнял, карты только нет.

— Потеряли ее?

— О! Я уверена, что она еще была у меня за поясом, когда, изнемогая от усталости, я упала на мостовую, а Мино поднял меня и увел в этот ужасный дом. На другой день напрасно я ее везде искала, всех о ней спрашивала, нигде не нашла. Потеряла ли я ее?.. И нашли, но не хотели мне отдать, не знаю… Теперь у меня только один медальон остался, который всегда ношу на груди.

— Придется при случае довольствоваться одним медальоном. Но по правде вам сказать, прихожу к тому убеждению, что родители ваши совсем о вас забыли, и потому постараюсь вам их заменить. Ведь я ваш дядя, не правда ли? Теперь, милое дитя, я вас оставлю на целый день, у меня работа есть и вернусь не раньше восьми часов вечера. До тех пор вам надо будет позавтракать, вот пока я вам принес молока и хлеба, а затем в комоде найдете деньги, пошлите привратницу купить себе что нужно. Несколько дней вам лучше не выходить на улицу…

— О, я шагу не сделаю. Скажите мне, довольно ли мы удалены от этого гадкого дома?

— От той улицы до нашего квартала Сент-Антуан порядочное расстояние.

— Друг мой, разве вы не обедаете, вернувшись домой?

— Когда у меня есть суп, то ем с удовольствием.

— Так я вас буду ждать обедать.

— Как хотите, Вишенка, то есть племянница. Надо привыкнуть звать вас этим названием.

— Ах! Если бы я нашла работу у вас, так скучно сидеть без дела. Я умею шить.

— В самом деле? Так, если соскучитесь, поищите в моем комоде, пересмотрите белье, платье, и я уверен, что найдете чем заняться.

— Я буду очень довольна!

— Наконец, если вам что понадобится, позовите госпожу Пижондель, привратницу, она исполнит, ваше порученье. Итак, до вечера, милая моя!

— До свидания… дядюшка.

Сабреташ уходит. Вишенка так счастлива, что вышла из той бездны, в которую ее случайно занесло, что ее комната кажется ей прекрасным дворцом, несмотря на то, что в ней она видит только самые необходимые вещи: ореховый комод, белые деревянные стулья и стол, над камином маленькое зеркальце, у окна занавески из голубого и белого коленкора, наконец, кушетка, на которой она спала, с матрасом, покрыта простыней и подушка в чистой наволочке. Вот и вся меблировка комнаты. Но молодая девушка радостно все осматривает, прохаживаясь по комнате. Ей тут привольно, свободно дышать, она смело возносит глаза к небу:

— Нет лучше жилища честного человека!

Съев свой хлеб с молоком, Вишенка начинает пересматривать белье. Сейчас же находится занятье, но, чтобы приняться за работу, ей нужны необходимые принадлежности швеи: иголки, нитки, наперсток, а в комнате солдата нигде их не отказывается. Вишенка придумывает, как бы это все добыть, не выходя из дому. Появление привратницы выводит ее из затруднения.

— Кто там? — спрашивает испуганная Вишенка, отвечая на вопрос, можно ли войти.

— Это я, привратница Пижондель, пришла узнать, не нужно ли вам чего, барышня.

Вишенка отпирает дверь, кланяясь, любезно входит привратница.

— Не могла раньше прийти к вам, барышня, как обещала вашему дядюшке, но у нас столько дела, что просто беда. Хозяйка дома до того взыскательна, что и подумать невозможно! Если бы соломинку где нашла, проходя по двору, то, верно, сейчас бы меня уволила! Ну, а как ваше здоровье, барышня, а то были больны, когда дядюшка вынимал вас из кареты, верно, тряско было ехать. Вот я никак не могу на извозчике ездить, чуть сяду, ничего у меня в желудке не держится, даже делается тошнота и рвота. Помню, какая была со мною неприятность на свадьбе госпожи Пенсон.

Вишенка, замечая, что привратница собирается ей рассказать о случае на свадьбе, прерывает ее:

— Не можете ли вы мне постараться достать иголок, ниток, наперсток — все, что необходимо для шитья?

— С удовольствием, барышня, сейчас вам все принесу.

Но Вишенке приходится еще выслушать прежде разные подробности, о том, как солдаты вообще не умеют шить, но не без исключения, и как госпожа Пижондель сохраняет верность своему покойному супругу.

Наконец Вишенка, не дождавшись конца рассказа, опять ей говорит:

— Так принесите, пожалуйста, иголок, разных номеров.

— Чтобы было из чего выбрать!.. Понимаю… Ах! Да что же я забыла, кофе вам несла, вы завтракали?

— Давно уже позавтракала!

— Только одним молоком! Но, правда, молоко хорошее. Знакомая женщина из Венсен его приносит, у нее тоже есть отличный сыр. Когда захотите, то только мне шепните, я вам куплю.

— Благодарю вас, мне только нужно то, без чего работать не могу.

— Хорошо, сейчас вам принесу. Дядя говорил, что у вас нога болит, ходить не можете?

— Да, правда.

— В ваши лета?.. Как досадно… я вам дам средство. Вам ничего больше не нужно?

— Ах! Я бы хотела сварить суп для дядюшки.

— Я вам принесу готовый бульон, тут недалеко продают такой крепкий густой, настоящее желе.

Привратница уходит. Вишенке надоедает ее болтовня, но хорошо, по крайней мере, что не приходится ей даже отвечать. Госпожа Пижондель скоро возвращается со своими покупками.

— Вашему дядюшке надо подать хорошего бульону, чтобы мог оправиться, а то не совсем удобно ему было спать наверху.

— Где же он спал?

— На чердаке, на соломе.

— Потрудитесь мне показать, где этот чердак.

— А что, вам туда белье надо повесить?

— Нет, но нельзя же дяде спать постоянно на соломе, я поделюсь с ним моей постелью, ведь у меня два матраса и валик под подушкой. Так могу ему уступить валик и один матрас и сейчас снесу их на чердак.

— Конечно, вы можете поделиться, однако господин Сабреташ ничего мне не говорил об этом.

Но у вас болит нога, вы не беспокойтесь, я сама все снесу на чердак, у меня ноги здоровые. Что бы вам ни понадобилось, позовите только меня, я всегда буду рада услужить вам.

Устроив насколько возможно удобно постель Сабреташа на чердаке, Вишенка садится за работу и не встает до вечера, тогда берется готовить ужин. Все было готово, когда Сабреташ вернулся домой.

— Ну, дитя мое, как вы провели день? Верно, длинный он вам показался? — сказал покровитель Вишенки, взяв ее за руку.

— Совсем нет, друг мой! День прошел очень скоро, я была занята. Взгляните на мою работу, как вы находите?

— Очень хорошо! Но не стоило это так старательно шить.

— Я должна стараться. Если у вас работы не много будет, всю переделаю, тогда надо приискать мне чужую работу, я никогда не захочу сидеть сложа руки.

— После об этом подумаем. Просто прелесть, какой славный суп. А вы с утра ничего не ели?

— Нет, я вас ждала.

— Добрая девочка… какая добрая у меня племянница! Я вам принес немного провизии. Если захотите, то другой раз к обеду еще какое-нибудь блюдо приготовьте. Но я вижу, что с такой хозяйкой буду счастлив, как шах персидский.

Вишенка с Сабреташем садятся за стол. Он хвалит суп и с радостью видит, с каким аппетитом молодая девушка обедает. Но, взглянув на кушетку, восклицает:

— Что за опустошение я вижу на этой постели? Кто это сделал, кто тут был?

— Это я отдала вам лишнее. Не спать же вам другую ночь на соломе.

— Кто вам об этом донес?

— Привратница…

— Всегда эти женщины болтают, как попугаи, зачем ей было вмешиваться не в свое дело. Я буду спать как мне вздумается. Не хочу видеть беспорядки на вашей постели.

Сабреташ встал и хотел выйти из комнаты, но Вишенка загородила ему дверь.

— Слушайте, друг мой! — сказала она. — Надо оставить все так, как я устроила. Могу ли я спать спокойно, зная, что вы лежите на соломе?

— В лагерях другой постели не бывает, я привык.

— В лагерях дело другое.

— К тому же я куплю еще матрас.

— Совсем не нужно, я и так вам немало стою. Я вас лишила комнаты, заставила спать на чердаке. Тогда как за мои поступки… за мое поведение…

— Вы ребенок! Не знаете сами, что говорите… не одна так заблуждалась, как и вы… вы довольно за то были наказаны.

— Небо сжалилось надо мною, послав мне вас на помощь… Я хочу быть достойной вашего благодеяния.

— Но, однако…

— Дядя, не огорчайте меня, не противоречьте.

— Делать нечего! Видно, племянница тут будет командовать!

Сабреташ возвращается к столу. Согласие и веселость опять вернулись к собеседникам. После обеда дядя прощается с племянницей и идет спать.

Так проходят несколько дней, в продолжение которых счастливая Вишенка ни разу не вышла на улицу, она едва решается у открытого окна подышать свежим воздухом, хотя в обширном квартале Сент-Антуан ей нечего боятся назойливых, нескромных соседей.

Она хочет быть достойной благодеяния Сабреташа, стараясь быть ему полезной. Усидчиво работает целый день, заботится о хозяйстве, с удовольствием сама готовит ему обед. Сабреташ посылает привратницу купить Вишенке необходимые платья и белье. Чтобы ей доставить все нужное, он встает раньше, работает больше прежнего, на себя ничего не тратит, даже не покупает табаку для трубки. «Так лучше, — думает он, — отучусь наконец».

— Дитя мое, надо вам погулять. Нельзя же провести жизнь в одной комнате. Воздух, движения необходимы для здоровья. Чего доброго еще захвораете! Я не хочу, чтобы вы у меня иссохли.

— Успею еще нагуляться, нечего спешить, лучше подождать.

— Вам, верно, нестерпимо скучно целый день сидеть одной?

— Нисколько, никогда не скучаю.

— Привратница говорит, что у вас от сидячей жизни разовьется водянка.

— Разве вы хотите, чтобы я исполняла желания привратницы, а не поступала по собственной воле?

— Нет, честное слово, не хочу.

— Поговорим о чем-нибудь другом, расскажите мне про какой-нибудь поход в Африке, это меня так занимает.

И так кончались все рассуждения.

Однажды, когда Вишенка по обыкновению сидела за шитьем, кто-то постучался в дверь, но не так, как это делала привратница.

— Кто там? — спросила Вишенка.

— Это я, Петард… друг и товарищ Сабреташа, — ответили ей громким голосом, — я пришел с ним повидаться.

— Но господина Сабреташа дома нет.

— Ничего, я слышу, что у него есть гость, стало быть, могу с ним поговорить.

Вишенка сначала не решалась впустить его, но, подумав, что нехорошо не принять друга Сабреташа, которого фамилию он ей упоминал, она отперла дверь, и Петард вошел в комнату. На нем были куртка из серого сукна, кепи на голове. Он франтовски и пристально рассматривал молодую девушку.

— Извините, что вас побеспокоил. Правда ли, что вы племянница Сабреташа? — говорит Петард.

— Да.

— Ах, вот так новости! Я просто верить не хотел, когда мне сказала привратница: «Господина Сабреташа дома нет, но вы застанете его племянницу». «Что вы мне тут рассказываете? — ответил я ей. — Я знаю Сабреташа, как всех львов в пустыне. У него никого родных нет, оттого он и не остался в Баньоле». Привратница очень удивилась, а я подумал: «Надо мне посмотреть эту мнимую племянницу старого товарища».

— Привратница не обманула вас, и если вы пришли только с этой целью сюда, то теперь, удовлетворив свое любопытство, прошу вас удалиться.

Строгий решительный тон, которым Вишенка произнесла эти слова, до того повлиял на Петарда, что он поспешно снял кепи, встал перед молодой девушкой, как перед своим капитаном, и кланяясь сказал:

— Извините, простите меня, барышня, я не имел желания вас оскорбить, но, конечно, виноват, не следовало всего этого говорить. Сабреташ вправе иметь племянников и племянниц. А как его здоровье? Я звал его в кафе когда-нибудь вечерком. Ждать ждал, а его все нет. Зайду, думаю, сам проведать! Вот и пришел.

— Дядя здоров, благодарю вас, — ответила Вишенка, принявшись опять за работу. — Но он вернется только вечером, если желаете его видеть, то приходите позднее.

— Довольно, барышня, теперь я понял приказ.

Вишенка думает, что вслед за этим Петард уйдет, но ничуть не бывало, он остается. Переступает с ноги на ногу, вертит кепи в руках, ломается, придает глазам выражение смешной нежности.

Так проходит несколько минут. Вишенка, не подымая глаз, работает. Наконец Петард прерывает молчание:

— Как тут хорошо! Какой у вас важный вид из окон! Видна июльская колонна! — восклицает он.

Вишенка не поддерживает разговора и молчит. Петард продолжает:

— Итак, вы поселились с дядей, а дядя с вами?

— Да, дядя живет наверху.

— Я так и знал, что у Сабреташа должна быть еще где-нибудь палатка. Я живу на улице Гренета. Комнатка у меня была бы хороша, да свету в ней мало, ничего почти не видно.

Вишенка не перестает работать. Наконец Петард, не зная, какой вести разговор, надевает кепи и говорит:

— Очень рад, барышня, что имел честь с вами познакомиться, надеюсь, что вы мне позволите продолжать прелестное знакомство.

— Надо вам бывать только по вечерам.

— Не иначе, барышня. Я скоро опять у вас буду, на днях, только не могу сказать, когда именно.

— Это все равно.

— Итак до свидания, барышня, кланяйтесь Сабреташу. Не беспокойтесь, я умею сам двери отпирать.

К большой радости Вишенки, Петард уходи т. Она рада, что избавилась от пристальных взглядов и гримас назойливого отставного солдата. Вечером Вишенка рассказала своему покровителю о посещении Петарда и о том, как он удивился, узнав, что она его племянница.

— Зачем он не в свое дело вмешивается, — сказал Сабреташ. — Обязаны мы ему отчет давать, что ли! Но, впрочем, Петард добрый малый. Любит прихвастнуть, поврать, но при всем том готов оказать услугу. Он мне не раз на деле доказал дружбу. Не бойтесь его, дитя мое. Он сочтет величайшим счастьем, если сумеет вам быть полезным, но если когда придет без меня и надоест вам, то, не стесняясь, прогоните его.

Для Вишенки посещение Петарда не имеет никакого значения, но зато неприятно на нее действует перемена в обращении с ней привратницы. Она догадывается, что причиной тому, верно, Петард, высказывавший сомнение о родстве Вишенки с Сабреташем.




XXIX. ВСТРЕЧА — ПЕРЕМЕНА КВАРТАЛА


Два дня спустя, когда Сабреташ и Вишенка сидели за обедом, кто-то сильно постучался в дверь. Вишенка отворила ее, и вошел Петард, громко заявляя:

— Это я. Здравствуйте, товарищ, здравствуйте, барышня. Как поживаем? Намедни заходил к тебе и имел честь застать твою племянницу. Очень рад знакомству с ней.

Сабреташ пожал руку товарищу, усадил его и предложил выпить рюмочку, Петард от нее не отказался и с очень довольным видом подсел к Вишенке.

— Ах, да что это ты, старый плут, никогда не говорил мне, что у тебя племянница есть, — сказал Петард, покручивая усы. Я так и удивился, узнав, что барышня, поселившая с тобою, в этом звании состоит. Сначала я подумал: «Верно, это обман, какие-нибудь плутни…»

— Разве я тебе обязан все про себя говорить, отдавать тебе во всем отчет? — ответил Сабреташ немного строгим голосом.

— Боже мой, совсем не то!.. Я у тебя не требую отчета, но, кажется, мог ты мне кое-что сказать относительно этой неожиданной истории.

— Племянница моя жила в других местах… я думал, что она оттуда не выедет, оттого про нее никогда не говорил.

— Очень рад, что она не осталась там… — Петард от удовольствия, что сумел так хорошо сказать, нагнул голову, и весь подбородок его ушел в галстук. Это придавало ему такой смешной вид, что Вишенка, глядя на него, не могла не рассмеяться.

— Ты находишь, что она хорошо сделала?.. — сказал Сабреташ. — Я вполне разделяю твое мнение… Племянница занимается у меня хозяйством!.. На ее руках мое белье… и надо видеть, в каком порядке все у меня теперь!.. Она же у меня и кушанье готовить мастерица, я обедаю всегда, брат, дома, не нужно больше в харчевню ходить.

— Какой бесподобный запах от вашего кушанья, барышня!

— Видишь ли, брат, какое счастье для меня, что эта милая девочка вернулась в Париж…

— Ах! Друг мой… дядя! — прошептала Вишенка. — Вы хотите скрыть свое благодеяние, уверяя, что я вам очень полезна, но ведь я вас понимаю.

— Полно, племянница, не рассуждать! Уж не хочешь ли, чтобы Петард подумал, что я сам не знаю, что говорю? Вам со мной хорошо, ну и я счастлив с такой хозяюшкой…

— Ясно, что вы очень счастливы, живя вместе!

— Конечно! — восклицает Сабреташ. — Вишенка моя знает, что, живя с дядей, она ему делает удовольствие.

— Вишенка!.. — восклицает Петард. — Твою племянницу зовут Вишенкой?

— Да, — отвечает Сабреташ, а Вишенка уже краснеет.

— Это странно!

— Что тут странного?

— Да как же, ты мне говорил про молодую девушку, жившую в гостинице вблизи Немура, которая оказала тебе услугу, когда ты возвращался из Алжира… еще мы собирались навестить ее весною.

— Ну и что же?

— Ее тоже зовут Вишенкой… Очень хорошо помню, как ты мне говорил: «Люблю эту Вишенку как сестру, ужасно беспокоюсь о бедняжке».

— Что же удивительного, что мою племянницу зовут, как и ту девушку? Разве мы не встречаем многих Марий, Магдалин… и других, имевших одно и то же имя…

— Да, конечно, оно так… можно иметь одно и то же имя двум разным девушкам. Ведь было же так у нас в полку. Одного барабанщика звали именем моего двоюродного брата.

Петард просидел очень поздно, так, что Сабреташу пришлось намекнуть о том, что пора разойтись, но и тут Петард несколько раз еще прощался с Вишенкой, прежде чем наконец решился уйти.

Посещения его сделались очень частыми, и заметно было, что товарищ Сабреташа находил большое удовольствие в обществе Вишенки, но так как испытываемое им удовольствие сдерживалось величайшим к ней уважением и проявлялось только в нежных взглядах и тихих вздохах, которых Вишенка будто бы не замечала, то ему позволяли бывать. Его разговоры часто смешили Сабреташа и даже Вишенку.

Вишенка прожила целый месяц в квартале Сент-Антуан, не выходя из дома, но она начала бледнеть, худеть, и, видимо, свежий воздух необходим был для ее здоровья. Сабреташ всякий день упрашивал ее пройтись немного, но Вишенка, боясь неприятной встречи, отказывалась. Петард даже помогал Сабреташу, часто говоря:

— Следовало бы сегодня прогуляться, барышня, пользуясь хорошей погодой, настанет ненастье, нельзя будет ходить.

— И я тоже говорю Вишенке, — присоединяется Сабреташ, — если не будет выходить на воздух, то может еще заболеть.

— Вы, верно, думаете, барышня, что у нас нет красивых мест для прогулки в окрестностях? Вы ошибаетесь. Если бы вы мне только позволили, то я бы вас проводил в некоторые очень веселые предместья, там даются балы, на которых очень порядочное общество бывает… все молодежь с девицами, музыка, пенье, веселье хоть куда! Наслаждаешься видом зелени, выпьешь, попляшешь.

— Благодарю вас, господин Петард, я не танцую и не имею желания там бывать.

— Очень жаль, барышня, вы бы, верно, мило танцевали.

— Дитя мое, не нравится вам и незачем ходить на такие увеселения, но вы должны выйти на воздух погулять. Не на то нам Бог дал ноги, чтобы никогда не двигать ими.

Вишенка понимает, что Сабреташ говорит правду, и соглашается идти вечером с ним и Петардом на бульвар Бурдон.

Прогулки теперь становятся ежедневны, так как польза от них видима. Благотворное влияние воздуха и движения вернуло румянец и здоровый вид лицу Вишенки. Сабреташ от удовольствия потирал руки и говорил:

— А что, не правда ли, как воздух ей был необходим. Она расцветает как цветочек, согретый лучами солнца.

— Барышня и без солнечных лучей прекрасным розаном была, который, однако, от дуновения ветра не сломился.

Как только выходят гулять, Петард предлагает руку Вишенке, но она всякий раз отказывается и идет под руку с Сабреташем.

Спустя некоторое время опасение Вишенки стало проходить, и она вполне наслаждалась этой вечерней прогулкой.

Однажды Сабреташ вернулся позднее с работы, и они отправились гулять в другую сторону.

— Что нам все ходить налево, — сказал Петард, выходя из дому. — Барышня никогда не узнает Парижа, если мы ей только будем показывать набережную да Ботанический сад. Пойдем лучше в другую сторону, там будет еще красивее местность.

Сабреташ согласился, позабыв, что неблагоразумно идти по бульварам в сторону улицы Сенз-Анж. Вишенка же не знала Парижа.

Погода была пасмурная, бульвары почти опустели. Наши гуляющие, дойдя до улицы Менильмонелан, повернули назад, как вдруг Вишенка крепче прижалась к руке Сабреташа и опустила глаза. Она почувствовала, что какая-то собачонка подбежала и ласкается к ней. Узнав Гриньдана, она от страха вся дрожала.

— Что с вами, дитя мое? — спрашивает Сабреташ. — Вы утомились?

— Ничего, — отвечает молодая девушка взволнованным голосом. — Но пойдем, пожалуйста, скорей! Как бы я хотела быть дома!

Едва она выговорила эти слова, как кто-то дотронулся до ее плеча и сказал насмешливым голосом, который она сразу узнала:

— А, да я не ошибся, это Вишенка! Очень рад вас встретить, прекрасная беглянка! Нам надо с вами поговорить. Не будь со мною Гриньдана, я бы вас и не заметил. Славное у него чутье!

Затем Мино (это был он), дерзко взглянув на Сабреташа, загородил Вишенке путь и обратился к Сабреташу со следующими словами:

— Оставьте, любезный, эту девицу, я имею некоторые права на нее и сейчас с собой уведу.

— Ах! Я погибла, — прошептала Вишенка, прижимаясь к Сабреташу, между тем как Петард от удивления во все глаза смотрел на Мино. Хозяин Гриньдана хотел слова свои привести в исполнение, взял Вишенку за руку, но Сабреташ оттолкнул его и сказал Петарду:

— Возьми Вишенку под руку и проводи к нам домой. Поручаю тебе ее. Помни, что… головой ответишь.

— Уж не беспокойся! — ответил Петард.

— Что это значит? Зачем ваш приятель уводит ее?

Мино уже собрался бежать за девушкой, но Сабреташ успел удержать его, схватив за руку, потащил в сторону и так крепко прижал к дереву, что Мино завопил:

— Да не душите меня так, черт возьми, синяки нажмете! Пожалуй, поплатитесь за такое обращение… я могу вам за то… пулю в лоб пустить. Я из пистолета туза и яйца пробиваю, вы не знаете, с кем имеете дело.

— Ты ошибаешься! Я знаю, что ты негодяй, каналья и что если не замолчишь, то тебе все ребра переломаю, а что дальше будет, посмотрим…

— Но господин…

— Молчи, говорю тебе, презренный, как ты осмелился заговорить с этой бедняжкой?

— Хороша бедняжка! Она, видно, вас, старика, обманывает, ведь она была…

Сабреташ не позволил Мино окончить начатое сообщение, он так его ударил кулаком по зубам, что тот покатился на мостовую.

— На этот раз мне больше ничего не нужно, но помни, что если еще когда осмелишься подойти к Вишенке, то я тебя так отделаю, что ты с места не встанешь, не забудь! — закричал ему, удаляясь, Сабреташ. В то самое время прохожие начинали собираться и расспрашивать о причине плачевного положения Мино. Но Сабреташ, привыкший ходить скорым шагом, скрылся из виду и в одно время с Вишенкой и Петардом вернулся домой.

— Вот мы и у себя! Спасибо, товарищ, нам больше твоя помощь не нужна, до свидания, мой друг.

— Ах! А кто же этот наглец, который хотел увести твою племянницу? Какие новости? Какая пьяная рожа у него!

— О, это кутила, он уже несколько раз преследовал Вишенку.

— Я предполагаю, что он влюблен в барышню.

— Да, да, угадал.

— Кто же в таких случаях так наступательно действует? Явился точно неприятель, разрушающий все на пути. Прекрасное ухаживание.

— О, я тебе ручаюсь, что это не повторится, я его так проучил, что он будет меня помнить.

— Тем лучше, мой друг. А то барышня-то испугалась, Боже мой! Дрожит вся как лист. Я ей говорю: «Не бойтесь, барышня, дядя молодец, положиться на него можно, хоть он и не бывал на львиной охоте, как я, но сладит с двумя такими наглецами, не только с одним». Но слова мои не действовали, да, верно, еще и теперь дрожит?

— Нет, нет, успокоилась, — отвечает Вишенка дрожащим голосом.

— И так я вам больше не нужен? — продолжает Петард.

— Нет, приятель, благодарю; Можешь вернуться домой, и нам пора на отдых, особенно Вишенке.

— Прощайте же, барышня, спокойной ночи, Сабреташ.

Тотчас после его ухода Вишенка залилась слезами.

— Видите ли, друг мой, чему вы подвергаетесь из-за меня. Чуть было не пришлось вам драться.

— Успокойся, дитя мое, такие люди не опасны. Эти подлецы умеют хвастаться перед женщинами, быть заносчивыми, когда идут четверо на одного… но притом они всегда трусы. Я ему прочел нравоучение, верно, у него не появится желанье говорить с вами, если, к несчастью, придется еще его встретить.

— Нет уж, довольно! Вы сами видите, мне нельзя выходить… такие встречи… вы представить себе не можете, как я страдаю… Если они будут повторяться… — бедняжка! — говорит Сабреташ, смотря на Вишенку, которая совсем расстроена сильным нервным потрясением. — Неужели такие презренные могут вас лишать воздуха, солнца, прогулок, одним словом всего, что нужно для поддержания здоровья? Нет, этого не будет… Париж велик, нам стоит только выбрать себе место, чтобы хорошо скрываться в нем, я им, конечно, адреса не дам, так никакими силами они вас не отыщут.

— Друг мой, неужели вы для меня оставите свои привычки, перемените квартиру, которая вам нравится, удалитесь от людей, дающих вам работу?

— Привычки скоро меняются… квартирой я недоволен… у меня комнаты нет, да и привратница слишком болтлива… работу везде найду. У кого здоровые руки, кто не ленив, тот в каждом квартале найдет себе работу. Главное чтобы вы были спокойны, причем не тревожились, могли выходить на улицу, не опасаясь дурной встречи, а это можем достичь только тогда, когда переменим квартиру. Завтра же займусь этим, а пока спите спокойно, дитя мое, забудьте о сегодняшнем происшествии, постараемся, чтобы оно не возобновлялось.

Сабреташ оставил Вишенку, но она напрасно пыталась уснуть, успокоиться, нервная дрожь продолжалась всю ночь.

На другой день Сабреташ не терял времени и в двенадцать часов привел подводу и извозчика и сказал Вишенке:

— Вот и нашел, что нужно! С Пижондель я расплатился, укладывайтесь поскорей, дружок, как только все вещи снесут, сядем на извозчика, да и поедем за ними. Извозчиков нарочно я нанял в другом квартале, чтобы и след наш простыл.

Вишенка, скоро была готова, и, когда мебель снесли, Сабреташ вышел с ней под руку.

— Где же будет жить господин Сабреташ со своей племянницей? — спросила привратница с особенным ударением на последнем слове.

— Если у вас будут спрашивать, то вы вправе сказать, что не знаете, — ответил Сабреташ.




XXX. ИСТИННЫЙ ДРУГ


Нанятая карета, в которой ехали Вишенка и Сабреташ, остановилась в квартале Елисейских полей у ворот красивого дома на улице Понтье.

Сабреташ высадил Вишенку из экипажа, она с удивлением смотрела на жителей того квартала: такая была разница в наружности, манерах и одежде этих жителей и обитателей предместья Сент-Антуан, что молодой девушке казалось, будто она попала в другой город.

Она не видит здесь грязных домов: все красивые здания, в новом вкусе…

Пройдя большой и чистый двор, она входит на широкую лестницу с вызолоченными перилами.

— Как все здесь прелестно! — говорит Вишенка вполголоса, осторожно ставя ноги на натертые воском ступени. — И мы будем жить в этом прекрасном доме?

— Да, дитя мое, у всякого из нас будет своя комната. Не правда ли, как удобно? И квартира эта не дороже той, которую мы занимали, но немного выше… Подымайтесь еще выше… выше, такая хорошая лестница, что не устанешь по ней идти.

Начиная с четвертого этажа, лестница становится уже, ступени ее уже не натерты воском, но все-таки эта чистая и светлая лестница оканчивается площадкою на шестом этаже, куда вошли Вишенка и Сабреташ. На этой площадке несколько дверей, одну из них отпирает Сабреташ, и они входят в новую свою квартиру, состоящую из двух комнат и передней, расположенных очень удобно: в каждую комнату отдельный вход. Комнату направо с камином Вишенка берет себе, налево — будет комната Сабреташа. Вишенка в восхищении. Спешит привести все в порядок, поставить все вещи на место… Напрасно Сабреташ просит ее не утомляться слишком, ей хочется поскорей и как можно лучше здесь устроиться. Ей здесь спокойнее, свободнее, зная, что тот дом, который она старается позабыть, — далеко.

Вечером все было готово, и новые жильцы, пообедав, могли отдохнуть. За обедом Сабреташ сказал:

— Здесь, милое дитя, надеюсь, что вы будете спокойны и здоровы, а то я замечаю, что от той встречи вас совсем перевернуло. Вы потеряли даже аппетит?

— Мне есть не хочется…

— Вы устали, но я надеюсь, что сон, спокойствие будут иметь благотворное действие, надеюсь, что вы поправитесь! Повторяю вам, что мы далеко, в другом квартале Парижа… в расстоянии целого лье от прежнего места жительства.

— О! Тем лучше! А жители того квартала не ходят сюда?

— Если они и ходят, то все-таки реже их можно здесь встретить, нежели там.

— Но я лучше не буду выходить…

— Чтобы еще захворать! Повторяю вам, что здесь другой свет… другие люди… Ах, кстати, я заметил, что этот негодяй, которого мы встретили третьего дня, говоря с вами, называл вас Вишенкой?

— Да… когда я пришла ночевать в тот дом, то сказала свое имя.

— Не находите ли в таком случае, что благоразумнее вам переменить имя?

— Да, в самом деле! Не надо больше звать меня Вишенкой.

— Какое же имя хотите?

— Мне все равно, выберите его сами для меня, дайте мне такое, с которым бы я могла позабыть свое прежнее имя.

— Признаться сказать, не много я знаю женских имен. Постойте, помню, была у меня сестра, она умерла ребенком, звали ее Агатой. Нравится вам это имя?

— Это имя мне очень нравится, особенно потому, что это имя вашей сестры.

— Хорошо! Стало быть, решено, вас теперь зовут Агатой, те, которые бы вздумали вас звать иначе, будут ошибаться… вам нечего их узнавать, этих глупцов.

— А Петард… он знает, что меня зовут Вишенкой.

— Ах! Черт возьми, правда!.. Но Петарду сочиню какую-нибудь историю, он поверит. Кроме того, не знаю еще, когда мы с ним увидимся. Не зная нашего адреса, не скоро нас бедняга разыщет. На днях как-нибудь зайду в его кофейню, но дело не к спеху.

— Почему же, друг мой? Ведь он ваш старый товарищ… он вам предан… да и вы с ним весело время проводили.

— Так, дитя мое, но мне казалось, что иногда он вам надоедал.

— Мне!.. Почему вы так думаете?

— Почему?.. Я вам сейчас скажу, так как мы должны всегда говорить прямо, откровенно друг с другом, хитростей не может быть между нами. Видите ли, я заметил, что в сердце моего товарища загорелась любовь к вам, и видно было, что это вам не нравилось. А что, правда или нет?

— Да, друг мой, правда. Но, однако, бедный Петард ничего такого не говорил, что бы могло мне не нравится. Никогда ни слова.

— Вот как! Еще бы он попробовал говорить вам глупости… разве он не смотрит на вас как на мою племянницу? Довольно того, что вы находитесь на моем попечении. Но я не того боюсь, допустим, что Петард ухаживал бы за вами, влюбился не шутя и, наконец, сделал бы вам предложение, к тому ведь шло. Согласились ли бы вы выйти замуж за него?

— Нет, друг мой, нет, не хочу. Вы же знаете, что я никогда не выйду замуж. Разве я могу с моим прошлым носить фамилию, быть женой честного человека?

— Не об этом речь идет… и сколько честных людей женятся на мнимо порядочных барышнях!.. Но вернемся к Петарду. Любовь его ни к чему не приведет, вам же она надоедает. Прежде чем звать к себе, поговорю с ним. Дружески, все объясню ему, он добрый малый, поймает меня, не надо, чтобы он питал надежду, помирится с этим, хорошо, будет бывать у нас по-прежнему, а если нет, то больше не вернется к нам. Пока же пора нам спать. Покойной ночи, Вишенка… Ах! Позабыл совсем… Теперь надо мне звать вас Агатой. Что значит привычка, буду еще ошибаться, но вы не сердитесь за то на меня?

— Мне на вас сердиться! Возможно ли?

— Ах! Как бы вы меня ни звали, я буду всегда той бедной девушкой, которую вы так честно спасли и которой вы вернули бодрость и надежду сделаться со временем достойной вашей дружбы. Я буду вечно вам благодарна, буду любить и уважать вас, как отца.

Сабреташ обнял Вишенку, утер слезу, катившуюся по щеке, и прошептал:

— Довольно, довольно, дитя мое! Вы видите, что я вполне за все вознагражден… Усните теперь хорошенько, чтобы отдохнуть, и не утомляйтесь завтра.

— Да, кстати, друг мой, надо же найти мне работу? Вы знаете, белье ваше уже все перечинила.

— Знаю, все в отличном состоянии, в порядке.

— Теперь я без дела, мне будет скучно. Я могу шить рубашки, да и другое что.

— Хорошо, займемся этим… Но прежде всего, я не хочу, чтобы вы дрожали как листок. Что с вами? Будут руки дрожать, так и шить нельзя… Я боюсь, не лихорадка ли у вас?

— Высплюсь, все пройдет…

На другой день, несмотря на все усилия, чтобы казаться здоровой, у Вишенки развилась такая сильная нервная лихорадка, что под вечер она вынуждена была лечь в постель. Сабреташ ушел рано из дому, так как теперь ему приходится ходить далеко на работу, да к тому же он хотел в своем квартале поискать занятья. Старый солдат обманул Вишенку, сказав ей, что новая квартира не дороже прежней, и потому ему надо удвоить свои труды, чтобы достать необходимые средства на все нужды. Он не побоялся увеличить свои расходы, поселившись в этой части города, думая только о том, как доставить Вишенки удобное помещение, а особенно удалить ее от мест, напоминавших о ее несчастии.

— Зато буду только раньше вставать, работать позднее, дольше.

К несчастью, не все в мире зависит от одного желания нашего. Часто негодяи, лентяи отказываются от заработка, с которым могли бы вести порядочную жизнь, тогда как честные, трудолюбивые люди даже не находят работы, чтобы иметь возможность содержать свою семью.

Но если бы все в мире шло хорошо, то мы были бы уж слишком счастливы, а не на то нас Бог создал.

Сабреташ очень огорчился, застав Вишенку больной в постели. Он предвидел, что потрясение от встречи с Мино не обойдется без дурных последствий, расстроит здоровье Вишенки. Но Сабреташ не унывает, напротив, он старается успокоить, развеселить больную.

— Ничего, пройдет, позовем доктора, пропишет вам, что нужно, и вылечит вас.

— Но надо будет доктору заплатить, а я уж и так вам в тягость!

— В тягость! Не повторяйте никогда это слово, а то я подумаю, что вы меня считаете за эгоиста, за человека бессердечного. Слава богу, у меня есть здоровые руки, я в силах еще работать… К тому же труд — моя жизнь, мое счастье. Я бы захворал от праздности, если бы пришлось бродить без дела целый день либо сидеть на одном месте. Движение, действие — вот моя натура. Будь жив мой старик-отец, я бы для него трудился; его потерял, а вас нашел. И теперь опять не одинок на свете, есть кого любить. И, черт возьми, когда сам сделаюсь калекой, дряхлым стариком, тогда ваша будет очередь кормить меня. Я же причина ваших бедствий. Хорошо помню гостеприимство ваше в гостинице Шатулье. Но довольно об этом говорить. Не мучьте больше себя размышлениями, малютка. Я вам приведу доктора, который вас вылечит.

Доктор не нашел болезни опасной, но все таки советовал Вишенке лежать в постели.

Живительно как Сабреташ везде поспевал. Ходил за больной, бегал за лекарством, приискивал себе работу. Он хотел нанять сиделку, но Вишенка не согласилась, и, к сожалению, у него так мало было занятья, что сам имел время сидеть дома и прислуживать больной. Но иногда Сабреташ без нужды уходил, чтобы Вишенка не заметила у него недостатка работы, и всегда придумывал какую-нибудь причину своему скорому возвращению. Забота о спокойствии молодой девушки заставляла его бросаться на выдумки. То он забыл адрес, записку, то деньги не взял на покупку щеток или красок. Он не хотел, чтобы Вишенка догадалась, что, переехав, лишился знакомых, доставлявших ему работу в прежнем квартале, а в новом тоже еще ничего не нашел.

Но какие были деньги, скоро издержались и в одно прекрасное утро после ухода доктора, когда пришлось идти за лекарством, Сабреташ, пошарив во всех ящиках и карманах, не отыскав более четырнадцати су, остановился посреди комнаты и крепко задумался. Судя по озабоченному выражению лица и нахмуренным бровям, нелегко было ему придумать, как выйти из затруднительного положения. Наконец Сабреташ гневно топнул ногой и принялся шагать по комнате, восклицая:

— Черт возьми! Сколько тут ни стой, а денег таким образом не найдешь… а они мне необходимы… нужны… во-первых, на то, чтобы купить микстуру, которая, конечно, дороже гораздо четырнадцати су. А во что бы ни стало микстуру надо купить моей милой больной… и она ее получит, хоть бы пришлось за то усы мои продать. О, я давно бы уж их продал, но ценности не имеют. А работы все нет. Ничего не находится в этом проклятом квартале, да и в прежнем нет заказа… Что за проклятье!.. — Сабреташ опять остановился, озирается кругом, смотрит на кровать, и лицо его просияло, в глазах засветила радость, и он воскликнул:

— Нашел средство! И как это мне в голову не приходило? Вот что мне доставит деньги… Скорей за дело! Малютка ничего не увидит, пока лежит и не придет в мою комнату. Она хотела, чтобы у меня был матрас, боялась, что мне жестко будет спать на соломе; вот и устроилось все, лучшему — сейчас пустим в дело матрас.

Сказав это, Сабреташ снял одеяло, простыню, сдернул матрас, взвалил на плечи и осторожно с ним пробрался возле комнаты Вишенки, чтобы та ничего не слышала. Выйдя на площадку, тихонько закрыл дверь, таким образом спустился по лестнице и без больших помех дошел до двора. Сабреташ никого не встретил из жильцов, потому что было рано и все еще спали, но, проходя через двор, он наткнулся на привратника, еще бодрого старика Бретона, который мел двор. Увидав нашего солдата с ношей, Бретон загородил ему дорогу, сказал:

— Позвольте узнать, куда вы собрались?

— Идем куда нам нужно, товарищ; кажется, я не обязан давать отчета, и возраст уже такой, что в опеке не нуждаюсь.

— Конечно, — возразил привратник, не сходя с дороги. — Вы сами можете идти куда угодно и распоряжаться собою. Мне до вас дела нет… но вещей своих уносить не можете без моего позволения. — Говоря это, старик Бретон положил руку на матрас.

— Как! Я не могу вынести со двора свой матрас без твоего позволения? Что ты мне рассказываешь? Ведь он не чужой. Моя собственность. Я хочу проветрить его. Давно не выносил на воздух. Совсем это тебя не касается; не чему и смеяться. Ну, прочь с дороги! Мне некогда…

— Проходи один, а матрас оставь. Я хорошо знаю, что он тебе принадлежит, но тоже и мне служит ручательством в том, что квартира твоя будет оплачена… Знай я, что у тебя нет мебели, не отдал бы внаймы квартиры, а ты еще хочешь унести из дому одну из лучших своих вещей.

— Чего ты от меня хочешь? Разве я что должен?

— Нет, но вот уже два месяца, как ты сюда переехал… срок платежа подходит…

— К сроку все будет уплачено, что, ты меня за мошенника, считаешь?

— Сохрани Бог!.. Нет.

— Я хочу отдать перечесать шерсть в матрасе.

— Ты вправе, братец, только вели это сделать тут на дворе.

— Ах! Черт возьми! Да ты меня из терпения наконец выводишь, а если я рассержусь.

— Послушай, товарищ, не сердись, сам был военным, так верно рассудишь. Мне отдан приказ, чтобы с шестого этажа не допускать никому выносить вещей.

— Таков тебе дан приказ? Это дело другое, ему должен повиноваться.

Сабреташ повернул назад и отнес матрас в свою комнату. Не в духе бросил он его на кровать и проворчал:

— Лежи тут, бездельник, ни к чему не годный! Но ведь хоть лопни, а деньги нужны! Надо же купить микстуру бедняжке. А! Вот счастливая мысль!.. Постой, братец, ты так свято исполняешь приказанье — и хорошо делаешь, это твой долг, но пустить в ход против тебя военную хитрость позволительно. Обмануть твою наблюдательность можно. Что в матрасе ценится? Шерсть, которой он набит, а не старая наволочка. Вот шерсть и достану… выручу за нее деньги. Сейчас распорю его и набью себе одежу с головы до ног. Вот превосходно! Караульщик посмотрит, да ничего не отгадает! Скорей за дело.

Сабреташ берет ножницы, распарывает матрас, вынимает шерсть горстями и пихает ее в панталоны, за жилет, за сюртук, сзади и спереди, и застегивает его сверху донизу, но не может набить больше половины всей шерсти.

Старый служака опять выходит, но столько напихал шерсти под колени, что едва может согнуть и передвигать ноги. С неимоверным усилием сошел он по лестнице, держась за перила, скользя и прыгая через ступени, не сгибая ног. Он задыхается, пот катится градом по лицу, но, несмотря ни на что, продолжает путь свой по двору. На беду, неподкупный привратник опять тут; метет у ворот; он поражен необыкновенной походкой своего жильца, который, чтобы иметь возможность двигаться вперед, вынужден широко расставлять ноги, как тот, у кого панталоны полны вследствие крайне неприятного приключения.

Увидав привратника, Сабреташ старается проворно и легко шагать, но плохо ему удается; старик Бретон, опершись на метлу и насмешливо поглядывая, спрашивает его:

— Не водянка ли у тебя, товарищ?

— Водянка, вот новости! Никогда я еще не был так здоров… Но нестерпимо жарко сегодня… иду немного прогуляться.

— Но, честное слово, ты не в своем виде, брат, ты в один час ишь как распух!

— Какой смешной! Говорит, распух… может, от еды, но это пройдет… до свиданья.

— Постой, постой, что-то теряешь.

И проклятый привратник, нагнувшись, потянул за кончик шерсти, высунувшейся из панталон, чего Сабреташ по оплошности своей и не заметил. Напрасно кричал солдат:

— Не трогать! Это моя подвязка!.. Дурно завязал ее… сам поправлю!

Но привратник тянул до тех пор, пока не вынул всей шерсти из панталон. Тогда, показывая эту явную улику, тронул рукой спину и грудь жильца и сказал:

— Вот столько же и тут и там заткнуто… Порядком жарко тебе должно быть! Правду сказать, товарищ, фокус недурно придуман. Но я ведь старая лисица, меня трудно провести. Послушай брат, поди-ка лучше да развьючься, удобнее ведь будет.

— Ну, довольно в эту игру играть. Придумать надо что-нибудь другое.

Вернувшись в свою комнату, Сабреташ снял с себя свою шерсть; лицо его озабочено и уныло, теперь и сам не знает, как добыть денег. Но, чистя сюртук, ощупал какой-то твердый предмет в кармане. Оказывается, что это портсигар, подаренный ему одним офицером в Африке, за спасение жизни. Портсигар соломенный, очень изящной выделки, видевшие его в руках солдата восхищались им. Прежде Сабреташ держал в нем табак, теперь же давно лежал у него пустой в кармане.

— Это подарок храброго поручика Бернара… Когда-то славой он мне был! Не раз слышал, что драгоценная вещь. И вправду, какая тонкая и гибкая солома. Кажется, какой-то офицер говорил, что не меньше шестидесяти франков стоит. Ах! Если бы хоть немного денег за него добыть! Продать я не хочу, это мне память, но заложить могу, наживу денег, выкуплю. Авось мне этот раз удастся, караульный тут помешать не может.

Так размышлял Сабреташ, рассматривая свой портсигар. Затем взял опять свою фуражку и сбежал по лестнице вниз. С гордым и уверенным видом остановился во дворе перед привратником и спросил, глядя ему прямо в лицо:

— А что, может, и теперь не дозволите мне выйти со двора?

— Ступай, ступай, товарищ!

— Очень рад, — отвечает, уходя, Сабреташ.

Но, очутившись на улице, покровитель Вишенки не знает, в какую сторону направиться, до сих пор ему не приходилось закладывать вещи, и он не знает, где ему найти ростовщика.

— Как-нибудь справлюсь, должны же быть такие места в Париже, где дают деньги под залог вещей. Посмотрим, не окажется ли какой вывески, — так размышлял Сабреташ, идя на удачу прямо.

Спустя некоторое время он решается обратиться с вопросом к проходившему мимо господину Благородный вид этого господина привлек внимание Сабреташа. Он казался лет пятидесяти и превосходно был одет.

— Извините меня, сударь, я вас на минуту остановлю. Будьте так добры, скажите мне, где я могу найти контору, в которой дают деньги под залог вещей.

Прохожий удивился вопросу и внимательно посмотрел на Сабреташа, но скоро лицо его выразило участие, и он ответил:

— Очень жалею, что не могу вам указать, где находится то заведение, которое вы ищете.

— Ах, сударь, виноват, извините, — пробормотал Сабреташ, разглядев вблизи господина, — мне не следовало у вас и спрашивать… вам, верно, не приходилось иметь там дело…

Не слушая даже, что ему возразил господин, наш солдат спешит дальше. На пути попадается ему старушка в грязной шляпе, полинявшей шали и истоптанных башмаках. «О! Эта старушонка, верно, не раз бывала в таких же обстоятельствах, надо осведомиться у нее».

— Матушка, не можете ли вы мне сказать, где в этом квартале живет ростовщик. Вы, верно, знаете, где поближе?

— Как не знать, сударь мой! Знаю всех. Переезжаю я часто и всегда к ближайшему обращалась.

Тут старушонка начала длинный рассказ о том, как на другой день после свадьбы вынуждена была заложить мужнины панталоны, так как муж оказался голый пьяница и денег не давал.

— Ради бога! Ответьте на мой вопрос, я спешу!

— Какой скорый! Постойте, дайте же мне сообразить… Всего ближе вам идти на улицу Сент-Оноре.

Сабреташ поблагодарил за сведения, пошел на указанную улицу и отыскал там ростовщика. Показывая ему портсигар поручика Бернара, он спросил:

— Сколько мне можете дать денег под залог этого портсигара?

Ростовщик, осмотрев портсигар, возвратил его Сабреташу и сказал:

— Эта вещь не имеет ценности. Мы под такой залог денег не даем. Он ничего не стоит.

— А вам, верно, нужно, чтобы на нем изображалась Аустерлицкая битва для большого значения?

— Не то, но для нас эта вещь ничего не стоит.

— Как! Подарок поручика не имеет ценности? Ведь я его хотел заложить, а продать ни за что не продам! Не раз мне говорили, что это прелестная вещь.

— Может быть! Работа очень хороша, это предмет роскоши, но мы берем только одежду или ценные вещи. Из этого никакого употребления сделать нельзя.

— Конечно, из этого не выкроишь шаровар, но все-таки прехорошенькая вещица. Итак, вы мне ничего не дадите?

— Нет, в залог этого не возьмем.

Сабреташ крепко выругался и вышел от ростовщика, со стиснутыми кулаками и замирающим сердцем.

У самых ворот он опять встретился с тем господином, у которого просил указать адрес ростовщика, но теперь он и не думает с ним заговаривать. Господин сам подошел и добродушно спросил:

— А что, нашли то, что искали?

— Да… Но все равно что не нашел! А вы, видно, знали, где живет ростовщик?

Не обращая внимания на сердитый ответ Сабреташа, господин продолжал:

— Вы не достали денег?

— Нет, отказал, говоря, что вещь ничего не стоит. Глупец! Ведь это портсигар моего поручика, все мне завидовали, я ни за что с ним не расстанусь! Скоро бы выкупил его.

— А вы отставной военный… Я это угадал.

— Может, и вы, сударь, на военной службе служили?

Да, я был офицером десятого гусарского полка, но в молодости еще, вследствие тяжелой раны, вышел в отставку.

Сабреташ по военному отдал честь незнакомцу.

— Ну, старый служивый, вернемся к делу. Покажите мне ваш портсигар.

— Вот он, ваше благородие.

— Сколько вам дать взаймы за него?

— Не знаю… сколько можно… У меня дома больная… Работы нет… Какое-то проклятие тяготеет надо мною.

Незнакомец вынул сорок франков из кармана и, подавая их Сабреташу, сказал:

— Со мной нет больше денег… довольно ли будет…

— Это слишком много, сударь, сорок франков! Втрое больше того, что я рассчитывал получить. Извините, сударь, вы, может, заведуете этой конторой, или главный хозяин там?

— Нет, я здесь никого не знаю, — ответил, улыбаясь, господин. — Но ваш вопрос, когда мы в первый раз встретились, заставил меня догадаться о вашем положении, по наружности я узнал в вас солдата, вы возбудили во мне сочувствие к себе, я шел следом за вами. Сначала далеко отстал, вы шли так скоро, но в то время, как разговаривали со старушкой, я вас догнал. Потом видел, как вы зашли в этот дом, дождался вас здесь, чтобы оказать вам услугу, в случае неуспеха. Вот и вся тайна. Теперь неужели вы откажете офицеру в удовольствии быть полезным старому солдату? Это была бы неуместная гордость. Но вы этого не сделаете, товарищ?

Господин протянул руку Сабреташу, которую тот горячо пожал, говоря растроганным голосом:

— Нет, ваше благородие, вы достойный человек, я не откажусь от вашей услуги! Тут дело идет о спасении бедной больной молодой девушки. Но с тем условием: как только наживу деньги и в состоянии буду отдать вам эту сумму, вы мне вернете портсигар поручика Бернара.

— Решено! Можете и теперь оставить его у себя, он мне не нужен.

— Нет, ваше благородие, это ваш залог. Пусть все делается по порядку.

— Как хотите. Вот вам моя карточка, на ней адрес. Навестите меня в свободное время. Я вам постараюсь найти работу. Чем вы занимаетесь с тех пор, как в отставке?

— Крашу дома, стены клею обоями, все могу делать, только нужно силу, руки и охоту приложить.

— Хорошо, теперь возвращайтесь к своей больной.

— Благодарю вас! Тысячу раз благодарю!


notes



Примечания





1


Кушанье в виде кусочков рыбы в соусе из красного вина и разных приправ.




2


Персонаж старинной французской комедии, старик, которого обманывают хитрый слуга и молодые влюбленные.




3


Гризи Джулия (Guilia Grisi) — знаменитая итальянская певица (1811–1869).




4


Малибран (Marie-Felicite Malibran) — знаменитая итальянская певица (1808–1836).