Степное солнце
Петр Андреевич Павленко


Повесть «Степное солнце» написана Петром Павленко по материалам его поездки по колхозам Крымского полуострова.

Пионер Сережа Емельянов, ранее никогда не бывавший в степи, приезжает с отцом, шофером, на уборку урожая. Его ранние представления о колхозной жизни, как о чем-то скучном и неинтересном, под впечатлением проделанной работы меняются — и мальчик с большой грустью расстается со степью и людьми, которых полюбил на всю жизнь.


Петр Павленко

Степное солнце


1


В середине июля в гараже, где работал Емельянов состоялось экстренное собрание. Надо было отправить в степь, на уборочную, пять грузовиков с водителями. Решали, кому ехать. Андрей Емельянов вызвался первым, Месяц назад умерла его жена. Андрей и его десятилетний сынишка тяжело переживали потерю. Заведующий гаражом, ценивший Емельянова как толкового работника, предложил ему вне всякой очереди отпуск и обещал устроить сынишку в пионерский лагерь, но Андрей не мог ни расстаться с мальчиком, ни наладить жизнь без жены.

А тут предложение ехать на уборочную — новые места, новые люди, напряженный темп жизни, — и он вызвался первым.

— А Сережка как же? — спросила комсорг гаража Вера Зотова.

— С собой возьму, пусть привыкает к колхозной жизни, — коротко ответил Емельянов.

Выступать решено было колонной не позже четырех часов утра, чтобы успеть «позоревать», как говорили когда-то чумаки, то есть пройти зорькой горные дороги и миновать степную полосу до полдневной жары.

Всю ночь Андрей провозился в гараже, латая камеры, заливая горючее, припасая на всякий случай мешки и веревки, и забежал к себе собрать вещи всего за час до выступления колонны.

Сережа, с вечера предупрежденный об отъезде, спал, не раздеваясь, на отцовской постели, положив под голову рюкзачок с бельем, заботливо приготовленный соседкой Надеждой Георгиевной, подругой покойной матери.

Андрей подхватил спящего сына одной рукой, чемодан — другой и, не запирая комнаты, побежал в гараж.

От шума заводимых и проверяемых моторов и крика водителей Сережа проснулся и захныкал. Ехать с отцом ему очень хотелось, но он еще никогда не выезжал из родного города, и было страшновато от неизвестности, что принесет ему дорога.

Впрочем, он быстро успокоился. Водители все были знакомые; они ласково окликали его, хваля за то, что он едет с ними в дальний рейс, и уверяли, что там, в степных колхозах, куда они направляются, нынешний урожай скучать не даст.

Вера Зотова потрепала его за подбородок и, как всегда, сказала неприятность:

— Вытри нос, а то, смотри, уплывает…

Заведующий гаражом, толстый, усатый, суетливый Антон Антонович, произнес напутственную речь. Зотова прибила к борту каждой машины плакат «Все на уборку урожая!» и к смотровому стеклу своей машины прикрепила еще букетик левкоев.

— Ордена и медали надели? — громко спросил Антон Антонович. — Не срамите там себя, держитесь как подобает. Емельянов, веди колонну! Ну, в добрый путь!

Отец отпустил ручной тормоз, включил первую, затем вторую скорость, а когда выехали на шоссе — перешел на третью.

— Как там, не отстают наши? — спросил он сына. — Поглядывай время от времени.

Встав коленями на сиденье, Сережа поглядел в заднее стекло кабины. Колонна проходила главную улицу города. Вот остались позади городской сад, киоск фруктовых вод, клуб на углу.

— Идут, — сказал он, и вдруг слезы, независимо от его воли, ручьем полились по лицу, и, неловко обняв отца за шею, он спросил: — Пап, а мы домой-то вернемся?

— Куда ж мы с тобой, Сергунька, денемся! Конечно, вернемся, — грустно улыбнувшись, сказал отец. — Ты дом-то наш любишь?

— Люблю, — ответил Сережа.

Не было у него на свете никого дороже матери, и когда не стало ее, вещи их комнаты и места в родном квартале, где он бывал с нею, ежечасно напоминали ему о покойной и как бы сохраняли ее незримое присутствие рядом с ним. Их вещи как бы многое знали о нем самом, Сереже; ему ни за что не хотелось уезжать куда-нибудь насовсем, где все было бы чужим и необжитым…

— А не мобилизуют? — опасливо поинтересовался он, на минуту переставая плакать. — Дядя Петров говорил в гараже: замобилизуют нас до окончания той… уборки, что ли.

— Да хоть и мобилизуют, подумаешь! Всего две недели каких-нибудь! — успокоил его отец таким искренним тоном, что Сережа сразу же поверил ему. — Зато поездим мы с тобой, новых людей повидаем, урожаю порадуемся. Нынче, брат, урожай замечательный! Радость людям.

— А ехать нам далеко? — спросил Сережа, оглядываясь на колонну, уже оставлявшую пределы городка и поднимавшуюся по извилистому шоссе в горы, где он еще никогда не бывал.

— К Перекопу. Слыхал небось?

— Это где Фрунзе был?

— Вот-вот. Там, брат, и в нынешнюю войну повоевали! Говорили мне, все как есть осталось, и пушки, танки битые…

— А каски есть?

— Это уж обязательно.

— Хорошо бы нам, пап, каску достать, да еще флягу… или автомат.

— А что ж, вполне свободно возьмем. Понравится нам какая пушка, мы и ее забуксируем.

— Пушку-то, наверно, милиция отберет, — вздохнул Сергей и, совсем уже успокоившись, погрузился в размышления о том, на какие трофеи с полей сражений ему придется обратить особенное внимание.

Солнце еще не взошло, и вокруг было темно, как перед ужином, когда мама не зажигала свет, чтобы не налетели комары, и только на востоке небо раскалилось докрасна, почти до пламени. Сейчас оно вспыхнет, задымится, и в образовавшуюся дыру, как в прореху, выглянет солнце. Но горы и море пока дремали. Море точно заледенело, и казалось, по его ровной, белесо-сизой глади можно было пробежаться, как по асфальту.

А горы — горы выглядели сонными птицами, когда, спрятав голову под крыло, они замирают на ветках, потеряв весь свой птичий облик, похожие на крупные сосновые шишки.

Горы свернулись калачиком, спрятав свои ущелья, долины и скалы, и оттого стали маленькими и скучными.

Взбираясь на перевал, шоссе запетляло так круто, что дорога открывалась всего на каких-нибудь двадцать метров, а потом пряталась за выступ горы, и нельзя было ни увидеть встречные машины, ни уследить за своей колонной.

Сергей решил пока что присмотреться, как отец правит, — в глубине души он был уверен, что и ему выпадет случай прикоснуться к рулю во время уборки хлеба, когда все будет стремительно и отважно, как на войне. Дома все как-то было некогда заняться отцовой машиной: то он считался маленьким, то начал ходить в школу, да и мама побаивалась машины.

Сережа стал внимательно рассматривать своего отца и должен был признаться, что тот сразу понравился ему как водитель. Не то что Вера Зотова, которая сидела, как за швейной машиной. Андрей Васильевич вел грузовик легко, уверенно. Сидел он откинувшись, свободно, но пальцы рук его были напряжены и руки — сильные, загорелые и мускулистые — ходили у него как бы сами собой.

— Это ты что сейчас сделал, папа?

— На холостой перешел.

— А что это такое — холостой?

— Знаешь, Сергей Андреич, — засмеялся отец, — ты мне сейчас не мешай, дорога — никуда: секунду не рассчитал — разобьемся. Ты поспи, сынок, — привыкай спать в машине. Кто в машине не спит — не шофер.

А Сергею, как назло, не хотелось спать именно сейчас, когда его отец шел в голове колонны и можно было, пользуясь этим, оглядываться назад и критиковать водителей за то, что они отстают или, наоборот, чересчур напирают на головную машину. Он несколько раз даже высовывался в открытое окно кабины и махал им рукой, пока отец не заметил, что так не принято: шоферам рукой не машут, а нужно сигналить, но что и в этом сейчас никакой нужды нет.

Сергею казалось, однако, что отец просто-напросто стесняется своей власти, что ему, молодому, неудобно командовать более старшими, хотя он, впрочем, и бывший сержант и носит орден Красной Звезды. Сергей не одобрял этой скучной скромности, хотя и смолчал.

За Емельяновым шел Егор Егорыч Петров, которого все в гараже звали дядей Жорой. Даже покойная мама, недолюбливавшая шоферов за лихость, и та всегда была почтительна с Петровым. У него были две медали, и он считался человеком справедливым, рассудительным. Петрова на всех собраниях обязательно выбирали в президиум, а он всегда отмахивался.

За дядей Жорой шел Петя Вольтановский, бывший танкист, с тремя боевыми орденами и множеством медалей, самый веселый из знакомых Сережи. О нем мама говорила, что у него мозги в ногах. За Вольтановским тянулся пожилой Еремушкин, всегда с цигаркой во рту, молчаливый и мрачный человек, а замыкала колонну Вера Зотова, комсорг гаража, мамина любимица. Она не имела орденов, но окончила техникум, и образование у нее было, как говорили, почти что высшее.

Когда была жива мать, Вера дневала и ночевала у Емельяновых, и Сережа привык к ней, хотя и не особенно любил ее. Она все время вела какие-то кампании и только о том и говорила, что у нее одни лодыри и лентяи и что она в конце концов «погорит» из-за них.

Сергею в глубине души очень хотелось поглядеть, как это так можно «гореть» без огня, но когда однажды, хитро улыбнувшись, он попросил Веру скорее «погореть», она отшлепала его на глазах у матери.

Вера выступала на собраниях, была агитатором, писала в стенную газету.

И все-таки старше всех был отец. Покойная мать часто говорила соседке Надежде Георгиевне, что у него голова — огонь и что при хорошем образовании он давно был бы завгаражом или механиком. Сережа помнил, как прошлой зимой отец занимался по вечерам, а мама была за учительницу. Раскрыв книгу с чертежами и цифрами, она строго спрашивала у отца урок, а тот, едва шевеля губами от усталости, всегда отвечал невпопад.

Мама ужасно из-за этого огорчалась, и Сергею было жаль отца и обидно, что тот плохо учится.

Но на отца никто не мог долго сердиться, даже Вера Зотова. Он был веселый человек. То смастерит, на удивление всем, какую-то трещотку для огорода — «антидроздовик», как он говорил, или сделает игрушечный ветряк для Сережи, или летающую модель самолета, любоваться которой сбегались мальчишки со всего квартала.

А как он ловко собирал кизил, когда осенью на выходной день всем гаражом ездили в горы! А как он хорошо умел петь под гитару!

Мама, милая мама, которой больше уже нет и никогда не будет, часто говорила, что отец покорил ее песнями.

Сама она не пела, у нее болело горло, но слушать песни могла целыми днями. Дома у них был маленький самодельный приемник, и когда передавали концерт из Москвы, мама обязательно звала Сергея: «Послушай, маленький, это кто поет?»

Скоро Сергей научился узнавать голоса всех известных певцов и никогда не ошибался, верно называл по первым же тактам — Козловский это или Александрович.

Сережа глубоко вздохнул и почувствовал, что у него противно засосало под ложечкой и немножко зарябило в глазах. «Наверно, укачиваюсь», — со страхом подумал он.

Дорога в самом деле ужасно завиляла и завертелась до одурения.

Она бежала между горами и морем, то карабкаясь вверх, то стремглав летя вниз, и, где-то нечаянно зацепившись за мостик на крутом повороте, опять упрямо стремилась вверх, заглядывая за очередную гору.

Сергей никак не мог представить себе, где и как тут живут люди и что они делают.

Размышляя о неуютности гор для жизни человека, Сергей, вероятно, вздремнул, потому что когда он вновь что-то увидел перед собой, то не сразу даже понял, что это. Они спускались с перевала к узкому заливу, на берегу которого, далеко-далеко внизу, громоздился — дом на дом — небольшой поселок. Он был так невелик сверху, что казалось, его можно схватить в охапку.

Солнце лежало, положив подбородок на горизонт, и всем своим веселым кругом уже светило и грело так жарко, что было больно глазам.

Скалы и горные холмы, то ярко освещенные, то скрытые легкими полутенями, то и дело менялись в цвете, будто во что-то играли между собой. Вдали, за холмами у залива, почти сливаясь с небом и как бы составляя его часть, воздушно синели таинственные горы. Их было много. Они сбегались отовсюду. Они скакали навстречу или, отступив от дороги, пересекали путь напрямую, забегая со стороны.

— Пап, а где ж земля? — спросил Сергей и ахнул.

Грузовик, круто выскочив на улицу курортного городка, промчался мимо рыбачьих баркасов, разложенных на берегу сетей, мимо ранних купальщиков и еще закрытых нарядных киосков.

А потом снова пошла горная дорога. Приближался главный перевал. Сергею было страшно интересно: как же это они будут перелезать через горы и что окажется по ту сторону их?

— А там тоже море, куда мы едем? — спросил он.

Отец сказал, что за перевалом пойдут предгорья с широкими долинами в густых фруктовых садах, а за ними, часа через два, откроются гладкие, как стол, степи, сплошь в золотых хлебах.

— А как же горы и леса?

— А горы кончаются, и леса не будет, — коротко ответил отец.

Трудно было понять, как это могут кончиться горы, которых такое множество, что, казалось, их хватило бы на целую неделю пути, и почему не будет леса на ровном месте, хотя там, наверное, легче ему расти, чем на крутых каменистых склонах, где все время дует ветер.

Сереже многое еще хотелось узнать, но он не решался спросить.

Теперь, когда машины повернули к перевалу, море осталось позади, и перед глазами стоял шумный горный лес. Он был в движении, точно старался высвободить из земли свои корни и разбежаться куда глаза глядят. Гнулись молодые дубки, раскачивались сосны, трепетали кусты кизила и ежевики, и на поворотах свежий ветер с такой силой влетал в кабину, что у Сережи каждый раз сдувало с головы тюбетейку.

Такого леса он еще никогда не видел. Тот маленький лесок возле их города, куда несколько раз водила его мама, был ласково теплый и без всякого ветра. Мама собирала там шишки для печки, а он играл ими, как солдатиками. Когда набрался полный мешок, они уложили его на тележку с колесами на шарикоподшипниках и потащили домой. Тележка убегала вперед по спуску, и они едва поспевали за ней, гудя на поворотах в кулак, чтобы на них кто-нибудь не наскочил.

С мамой все как-то было гораздо милее и интереснее, без нее же многое совсем не привлекало Сережу.

Никогда бы, например, он не полез один в гущу этого горного леса, хотя бы и за шишками, никогда бы не остался один на этом шумном ветру, от которого противно ныло в ушах.

— Ну вот и перевал! — произнес отец. — Тут мы, сынок, маленько передохнем. Устал, а?

Сереже было стыдно сознаться, что он действительно притомился, хотя ничего и не делал.

— Что ты! Я так тысячу лет могу ехать! — лихо сказал он, зевая и потягиваясь, и остановился на полуслове.

Все, кроме неба, было теперь внизу. Море где-то далеко тонуло в солнечном тумане, а четкие резные горы были так близки, что хотелось дотянуться рукой до их острых гребней. Вся земля как будто кончалась небольшим холмиком у дороги, где стоял дом с широким балконом и с разноцветными зонтиками перед ним.

Колонна Емельянова съехала с шоссе; водители приподняли капоты, отвинтили пробки радиаторов и прилегли на траве, в тени густых дубков.

— Эх, беда-бедовая, я ж с собой ничего не взял! — виновато сказал Емельянов, увидя, что дядя Жора раскладывает подле себя помидоры, огурцы, яйца и хлеб.

Со своей обычной строгостью Зотова приказала Сергею: «Иди садись к дяде Жоре, съешь яичко», — будто все, что вез с собою Егор Егорыч, было ее собственным.

Сереже не хотелось прикармливаться у чужих, чтобы не срамить отца, и он отказался. Но Зотова молча взяла его за руку, усадила рядом с дядей Жорой и положила ему в руки ломоть хлеба и крутое яйцо. Сережа знал, что спорить с ней невозможно. С Зотовой и шоферы не спорили.

Он очистил яйцо, потыкал им в щепотку соли и стал есть, как Егор Егорыч, держа ладонь у подбородка, чтобы не уронить ни крошки.

Водители тем временем покурили, подлили воды в радиаторы, осмотрели скаты и, перед тем как тронуться дальше, поговорили о хлебе. Дядя Жора сказал, что хлебом все завалено, и Зотова сейчас же заметила, что это головотяпство: зерно надо сдавать прямо с тока, не задерживая ни на минуту. Дядя Жора хотел что-то ответить ей, но только пожевал губами, а Вольтановский, зевая до слез, сказал, что было бы только что сдавать, а они, шоферы, не подкачают, потому что хлеб убирать — красивое дело.

— Загоняют только, вот что обидно, — прокашлял Еремушкин и пошел к машине.

Отец был задумчив, но словам старика улыбнулся.

— Однако поехали, хлопцы, день нас обгоняет, вижу я… Прощайся с морем, Сергунька, — сказал отец, — теперь ты его долго не увидишь.

В самом деле, не успели спуститься и на два поворота, как лес заслонил море, точно его никогда и не было. Приоткрылись горные долинки, предгорья, сады. Рядом с шоссе зашумела в узкой стремнине речка. Она бежала по камням, то перелезая через них сверху, то обходя с боков, и казалось иной раз, что не вода стремится меж камней, а сами камни скачут вниз, разбрызгивая вокруг себя мешающую им воду.

Лес осторожно, бочком спускался с гор и где-то вдруг отстал от машины. Пошли сады. Замелькали стаи птиц. Раскинулись бахчи и огороды.

— Это уже степь, папа?

— До степи, сынок, еще далеко. Спал бы ты, а?

— Да что я — все спать и спать! Так и просплю самое интересное.

— Если что будет, разбужу.

— Ну, тогда буду, — согласился Сергей. — Я уж совсем как шофер сплю, папа. Верно?

— Верно, сынок. Из тебя, я уж вижу, заправский шофер выйдет. — Андрей Васильевич вздохнул и запел, но, испугавшись того, что делает, сразу примолк.

Сергей еще раз взглянул на то, что открывалось его взгляду. Впереди, за нисходящими грядами садов и огородов, выглядывали белые меловые взгорья. Где-то за ними и была, очевидно, степь.

«Насмотрюсь еще на нее», — подумал он и свернулся калачиком на сиденье.


2


Была уже глубокая ночь, когда колонна, поднимая за собой тучу пыли, въехала на улицы спящего степного колхоза.

Отец с Верой Зотовой пошли разыскивать уполномоченного по хлебозаготовкам, третьи сутки не покидавшего здешнего тока, а Сергей с остальными остался при машинах.

Долгая тряска по раскаленной степи утомила его ужасно. Степь в июльский полдень была невыносимо душна, воздух был горяч и противно дрожал в глазах и еще противнее верещал голосами цикад. До сих пор у него звенело в ушах и хотелось пить. Он почти не запомнил степи, да сейчас и не жалел об этом.

Осторожно вылезши из кабины и размяв затекшие ноги, Сережа прошелся вдоль машин. Ночь была сухая, жесткая, без прохлады, и беспокойный звук цикад еще стоял в воздухе, сливаясь с отдаленным лаем псов и криком лягушек в какую-то раздражающую мелодию. Казалось, воздух скребут жесткими щетками. Летучие мыши, как черные молнии, мелькали у его лица. Ему стало не по себе.

— Дядя Жора, а дядя Жора! — тихонько позвал он. — Не знаете, где тут у них напиться?

Из машины никто не ответил, и, обеспокоенный, не оставили ли его одного, Сергей встал на подножку и заглянул в кабину Егора Егорыча. Тот мирно спал. Потоптавшись в нерешительности, Сергей заглянул к Вольтановскому. Положив голову на баранку руля, тот тоже спал, по-детски поджав ноги. Храпел и Еремушкин.

«Заснули, — недовольно подумал Сергей, — а за машинами теперь я наблюдай, самый маленький, будто я сам не хочу спать. Я, может быть, еще больше хочу, чем они…»

И стал, как часовой, взад и вперед прохаживаться вдоль колонны, трогая рукой горячие крылья и скаты и тихонько посвистывая для смелости.

«Палку бы надо с собой взять, — пришло ему в голову. — Очень пригодилась бы».

Дома как раз была такая, очень удобная, палка, которой мама всегда выбивала тюфяки и одеяла, и теперь она там зря стоит за дверью кухни. Многие из их вещей после смерти мамы как-то ни к чему нельзя было приспособить…

На улице раздались шаги. Громкий и, как показалось Сергею, злой голос спросил из темноты:

— Это кто тут? В чем дело?

У Сергея перехватило дыхание. На всякий случай он поднялся на подножку отцовой машины и потянулся рукой к сигналу.

— Грузовики… на уборку, — сказал он, вглядываясь в подходившего человека.

— А-а, это хорошо, — тотчас же раздалось в темноте уже гораздо добрее, и чья-то грузная фигура обозначилась рядом. — Это замечательно! Сколько?

— Три полуторки, две трехтонки.

— Очень замечательно! Откуда?

— С Южного берега, — уже гораздо смелее и развязнее ответил Сергей, сходя с подножки. — Жали вовсю, торопились. Сейчас так спят, бомбой не разбудишь.

— Это ничего, это пускай, часа два можно, — добродушно согласился подошедший. — А ты у них заместо дежурного, что ли?

— Ага.

— Толково придумано. Старший кто у вас?

— Емельянов Андрей Васильевич. — Сережа хотел было тут же добавить, что это отец его, но удержался, посчитав, что незачем прикрываться родней. — Пошел к уполномоченному какому-то… за нарядом, — уже вполне независимо добавил он.

— Эх, вот это зря! — крякнул подошедший. — Надо было сразу же до меня! Что вы, порядка не знаете? Я тут председатель, все же от меня, через меня… вот же, ей-богу… и покормил бы и спать уложил… А уполномоченный что? Раз-два — и загонит так, что с милицией не найдешь. Зря, зря.

И заторопился, что-то бурча себе под нос.

— Вода тут у вас далеко? — крикнул вслед ему Сергей, делая вид, что ему безразлично, кто тут старший, но ответа не разобрал.

— Если хочете, я вам принесу воды, — сказал кто-то тоненьким голосом, и, оглянувшись, Сергей заметил девочку лет восьми-девяти, в купальном костюмчике, с короткими, торчащими, как перья лука, косичками. Она стояла у левого крыла отцовой машины, смущенно почесывая одной ногой другую.

— Бадейка есть у вас? Может, свою принести?

— Ведро есть.

И, молодцевато прыгнув в кузов, Сережа вынул из мешка и протянул девочке брезентовое дорожное ведро.

— Смотри не зажиль: казенное, — предупредил он как можно строже.

— Буду я тряпичные ведра зажиливать! — высокомерно ответила девочка. — Сами пойдите — я покажу, где вода.

— Дежурный я, — ответил Сергей. — Колонну нельзя оставить.

— Уй, такой маленький, а уже дежурный! — удивилась и даже как будто не поверила его словам девочка.

— А тебе сколько? — небрежно спросил он.

— Мне десять в мае справили.

— А мне десять в ноябре справили, в самые праздники. Подумаешь!

Взяв ведро, девочка скрылась, и тотчас послышался шум воды из уличного крана. Водопровод был, оказывается, в трех шагах.

— Будете в машину заливать? — И девочка с трудом приподняла ведерко.

Сергей принял от нее ведерко и поставил на землю.

— После, — сказал он, не вдаваясь в подробности. — Наготове чтоб была. Пусти-ка, я попью…

И пил долго, с прихлебом, всем своим существом показывая, до чего он устал на трудной и важной своей работе.

— Ну вот и спасибо, — сказал он, напившись.

Девочка не выражала, однако, желания уходить. Опершись о крыло машины, она играла своими косичками и, позевывая, внимательно рассматривала Сергея.

— А вы на трудоднях или как? — наконец спросила она, подавив очередной зевок.

— Нам зарплата идет, — небрежно ответил Сергей. — Ну, за экономию горючего еще выдают, за километраж набегает кое-чего… Ну, буду своих будить, — чтобы отвязаться от девчонки, сказал он. — Пока до свиданья.

— До свиданья, — ответила та, не трогаясь с места. — А только зачем их будить, когда еще ночь? Мои тоже еще не вставали, хра-пя-я-ят… Мамка у меня в огородной бригаде, отец — завхоз, а хата вся чисто на мне: и с курами я, и с готовкой я… А тут еще черкасовское движение подоспело… У вас тоже бывает?

— А как же! — солидно ответил Сергей и хотел было рассказать, как они со школой ходили на разбивку приморского сада, но девочка, не слушая его, продолжала:

— А тут еще пионерская организация, будьте любезны, на уборку колосков вызывает! Прямо не знаю, как и управиться!

Она говорила, подражая кому-то из взрослых, наверное матери, с некоторым как бы раздражением на свою занятость, на тысячи обступивших ее дел, но в то же время явно гордясь тем, что она такая незаменимая.

— А тут Яшка Бабенчиков вызов мне через «стенновку» сделал — на шесть кило колосков. Ну, вы хотите верьте, хотите нет, а я шести кило за все лето не соберу. У нас так чисто убирают, прямо на удивление…

Она приготовилась рассказать еще что-то, но Сергей прервал ее. Девочка ему, в общем, понравилась, и чтобы закрепить знакомство, он спросил:

— Тебя как зовут?

— Меня? — удивилась она. — Зина, — и кокетливо улыбнулась, почувствовав в его вопросе интерес к себе. — А фамилия наша знаете какая? Чумаковы. А хата наша — вот она, номер четырнадцатый, самый центр.

Вдали послышался голос отца.

— Ну, пока до свиданья, — как можно решительнее произнес Сергей. Ему совсем не хотелось, чтобы о его новом знакомстве стало сразу известно отцу.

— До свиданья пока, — ответила Зина, продолжая стоять у крыла и почесывать левой ступней правую голень.

— Люди добрые, спите? — издали крикнул отец.

— Нет. Я дежурю, папа. Мне тут одна девочка воду принесла, — я думал, может подольем в радиатор… Вот ведро, — скрывая некоторое смущение перед отцом, скороговоркой доложил Сергей.

— Ты, я вижу, сынок, тут без меня не растерялся, — сказал отец, не без удивления разглядывая Зину и одновременно гулко сося воду из ведра, поднесенного им к самым губам. — Ффу!.. Правильная установка. Здравствуй, хозяюшка!

— Какая же я хозяюшка, я просто девочка! — ответила Зина Чумакова. — А вот ваш мальчик, знаете, мне даже свою фамилию не сказал, а про меня спрашивал.

— Что ж ты, сынок, не представился?

— Да ну! — Сергей стеснялся девочек, знакомых среди них у него никогда не было. — Еще представляться… Ну, Сережа я… Емельянов… пожалуйста.

Отец, залив воду, распорядился будить водителей. Тут Зина поняла, что сейчас уже не до нее.

— Пойду и я своих будить, — сказала она, зевая. — А ты, мальчик, завтра приходи с нами колоски собирать.

Сергей не решился вслух ответить ей.

«Колоски еще собирать! — подумал он недовольно, хотя, в сущности, ничего не имел против того, чтобы пойти с ребятами на сбор колосков. — У меня своей работы хватит». Он услышал, как отец крикнул Чумаковой:

— А ты зайди за ним, хозяюшка! Он же новый у вас, не найдет ничего.

— Как с хатой приберусь, зайду, — тоненько донеслось издали.

Водители просыпались нехотя.

— Хорошо бы еще часиков шесть поработать над собой, — хрустя суставами и гулко зевая и отплевываясь, бурчал Вольтановский. — Что там, Андрей, какие новости?

Отец наскоро объяснил, что вся их колонна остается в здешнем колхозе, что тут плохо с транспортом, а урожай гигантский, и завтра начнут сдавать первый хлеб.

— Значит, будет гонка, — сокрушенно заметил Еремушкин. — Нет тяжелее — первым хлеб возить.

Включив фары и сразу далеко осветив спящую сельскую улицу, машины тронулись к току, где предполагалось переспать до утра. Когда машины, поднявшись на косогор, свернули к току и свет фар блеснул на лицах работающих у веялки девушек, раздались голоса:

— Браво, шоферы! Спасибо! — и кто-то захлопал в ладоши.

На ворохе соломы была уже разостлана длинная клетчатая клеенка, и две молодые колхозницы при свете нескольких «летучих мышей» расставляли на ней съестное. Россыпью лежали дыни, помидоры, лук и чеснок, в тарелках — творог, в баночках — мед; сейчас расставляли сковородки с яичницей.

Председатель колхоза, тучный человек с узко прищуренными и оттого все время будто улыбающимися глазами, усаживал гостей:

— Дружней, ребята, дружней! На обеде все соседи!.. Муся, Пашенька, что ж вы? Приглашайте! Берите бразды управления!

Сережа думал, что председатель его не узнает, но тот если и не узнал, сразу догадался, кто перед ним.

— А-а, товарищ ответственный дежурный! — как знакомого, приветствовал он Сергея. — Садись, садись!.. Твой, значит?

— Мой, — сказал отец, немного дивясь осведомленности председателя. — Когда же познакомились?

— Первую ориентировку я от него получил!.. Бери, товарищ дежурный, самую большую ложку и садись рядом с Мусей, вон с той, с красавицей нашей… — И он подтолкнул Сергея к невысокой худенькой девушке, устало, развязывающей белый платочек, которым было закрыто от солнца ее лицо.

Видно, забыв о нем, она проходила в платке до ночи, и теперь, когда она развязала его, глаза казались темными, точно глубоко запавшими внутрь на светлом, почти не знающем загара лице.

— Будет вам, Анисим Петрович, — произнесла она укоризненно и, взяв Сережу за плечо, посадила рядом с собой.

А председатель, никого не слушая, носился среди гостей.

— Наша передовичка! — говорил он, указывая на Мусю. — В Героини идет, в Героини! Гордость наша… К ста тридцати пудам подобралась…

— Будет, Анисим Петрович, и за сто тридцать, — сказала Муся, усталым движением протягивая коричневую руку за дыней. — А тебе чего: творожку или масла? Ешь, хлопчик, не робей.

Полная, румяная девушка, которую все называли Пашенькой, с лицом, которое, однажды расплывшись в улыбке, так навсегда и осталось смеющимся, прокричала председателю:

— Сейчас мы подсчитали с первого гектара! Располагаем, что к ста сорока…

— Ой, не загадывайте вы мне, дочки! — махнул рукой председатель. — Ешьте, дорогие гости, заправляйтесь, так сказать…

И, придвигая дыни и помидоры, раздавая вилки и ножи и поудобнее всех усаживая, он начал рассказывать об урожае и о том, что он первый в районе начинает сдавать хлеб и что бригада Муси Чиляевой — самая передовая во всем районе, что о ней уже упоминалось в газетах и что дважды приходили из обкома поздравительные телеграммы на ее имя.

Зотова спросила:

— Комсомолка?

— Ясно, — строго ответила Муся, даже не взглянув на нее.

Отец, Петя Вольтановский и даже дядя Жора разглядывали Мусю без всякого стеснения. А она, ни на кого не глядя, ела дыню. Но Сергей чувствовал, что у нее сейчас тысячи глаз и что она все замечает. Вольтановский, тряхнув медалями, подсел к толстой Пашеньке. Зотова стала расспрашивать председателя об условиях вывозки хлеба. А дядя Жора, слегка закусив, привалился к Еремушкину, который молча что-то жевал с закрытыми глазами.

— Ешь, ешь, хлопчик, — сказала Муся, — да на утро что-нибудь припаси.

— А у меня ничего нет, чтобы припасать, — пожал плечами Сережа.

Муся отрезала два больших ломтя хлеба, густо намазала их медом и, положив один на другой, протянула Сергею.

— И батьку своего заправь с утра, а то наш как поднимет с зорькой…

— И подниму, Мусенька! Еще до зорьки подниму, — ответил ей все умеющий слышать председатель. — Тут, братцы, не до поросят, когда самого смолят. Верно? Первый в области сдаю — это раз, а второе — урожай замечательный, с ним нельзя долго канитель разводить, темпы утеряю. Вот вы слушайте… Слышите?.. Это Алексей Иванович Гончарук со своим комбайном еще спать не ложился… То-то… Да вы сами, милые мои, сна лишитесь, когда завтра наш хлеб увидите.

— А на сдачу кто из нас поедет? — спросила Пашенька, из густых волос которой Петя Вольтановский, напевая песню, выбирал остья и соломинки.

Председатель долго не отвечал.

— Надо бы, конечно… — вздохнул он, — по всем данным, надо бы праздник… и Мусю, конечно, послать, да ведь как же вас с уборки снять!.. Надо бы!.. Весь цвет народа будет. Еще бы: первые в области!

— Я ж сказала — своего участка не оставлю! — раздраженно ответила Муся, и было понятно, что разговор этот велся не первый раз. — Ваш Гончарук столько зерна пораструсит…

— Ну вот! Ну опять!.. Муся, не имей ты печали за рассыпку, поезжай сдавать хлеб!

Отец неожиданно поддержал председателя, сказав, что первый день сдачи — праздник, и Сергей заметил, как Муся порозовела и смутилась, однако не сдалась.

Только когда председатель обещал выслать на ее поле бригаду пионеров во главе с самим Яшкой Бабенчиковым (этот, видно, славился своей строгостью), она нерешительно стала склоняться к отъезду.

— А ты пойдешь с нашими мне помогать? — спросила она Сережу, и тот от счастья, что будет необходим ей, почти Героине, совершенно необдуманно согласился.

И тут же раскаялся: ехать с хлебом на ссыпной было бы, наверное, куда интересней. Он съел еще меду с огурцом, хотел было попросить дыни, но почувствовал — не осилит, встал, ощупью добрел до соломенного стожка и свалился в его пахучую мякоть.

Ночь в это время была уже тиха. Только изредка где-то очень далеко, в полях, постреливал мотор. «Ну, завтра посмотрю, что у них тут за степь», — еще мелькнуло у него в сознании, и он уже не слышал, как отец прикрыл его своей курткой и прилег рядом.


3


В мире стояли блеск и тишина.

Сергей не сразу вспомнил, где он и что с ним. Главное, он был совершенно один, а вокруг него — степь.

Она играла золотыми оттенками убранных и еще дозревающих хлебов, стерни, соломы и ярко-желтым колеблющимся огнем подсолнухов.

До самого неба, со всех сторон до самого неба шла степь, как золотое море. Это была совсем другая степь, чем вчера.

Хаты колхозов, будто крадучись, ползли по низу узенькой балочки, из которой боязливо выглядывали верхушки густых садов.

Сергей долго сидел, сложа на коленях руки и не зная, за что приняться. Колонна, должно быть, давно уже снялась на вывозку хлеба, и кто ее знает, когда она будет обратно. Сергей не знал, идти ли ему на село, или поджидать отца на току. Отцова куртка лежала на месте, но рюкзак с полотенцем и мылом уехал с машиной. Большой ломоть хлеба, намазанный медом (второй ломоть исчез), лежал на листе лопуха рядом с курткой. Стайка пчел ползала по хлебу, и, чтобы не раздражать их, Сергей стал осторожно отщипывать кусочки от ломтя. Пчелы не уступали. Они садились на кусочки хлеба у самых губ, любой ценой пытаясь отбить их от незваного едока.

Признаться, Сергей никогда не имел дела с пчелами и, как любой городской мальчик, побаивался их. Ему сейчас уже и есть расхотелось, а пчелы все кружились вокруг него, все угрожали, и, щурясь и морщась от страха, он стал отчаянно отмахиваться от них.

Вдруг что-то острое, как электрический ток, ударило его в палец, и ослабевшая пчела вяло свалилась с его руки. Белое пятнышко на месте укуса на глазах обросло опухолью. Сережа вскрикнул и, засунув палец в рот, побежал к селу.

— Сережка!.. Емельянов! — раздалось за его спиной, и вчерашняя Чумакова, все в том же купальном костюмчике, заменяющем ей летнее платьице, приветливо замахала ему рукой. — Бабенчиков зовет! Быстро!

— Бабенчиков? — переспросил Сережа, вынимая изо рта палец и пряча за спину. — Ну, так что? А Муся где?

— Будет тебе Муся колосками заниматься! — И с вызывающим высокомерием Зина повела плечами. — Муся на хлебосдачу уехала.

— Уехала? Как уехала? — спросил Сергей. — Она же сама мне сказала, что останется и чтобы я помогал ей…

— Как же ей оставаться, когда первый день сдачи и товарищ Семенов даже нарочно сам приезжал на велосипеде!

— Это кто, председатель?

— Уй, какой: без понятий! Чего ему на велосипеде срамиться, когда у него двуколка! Семенов — из райкома комсомола. Ну, побежали, а то Яшка даст нам дрозда! — И, взяв Сергея за рукав курточки, она потянула его за собой.

Сергей отстранился.

— Меня пчела укусила, — как можно мрачнее сказал он.

— Боже мой, какие ж вы! — с искренним сожалением воскликнула Зина, переходя на «вы», что, вероятно, означало у нее высшее презрение. — Надо поплевать на землю, и вот так, видите? — И, поплевав на свои ладони и замешав на слюне щепотку земли, она обмазала укушенный Сережин палец, ласково приговаривая — Они ж такие у нас смирненькие, никого не трогают, а вы, наверно, на них кинулись как угорелый, вот и попало.

Внимание растрогало Сергея, и он не прочь был поговорить о том, как бы отобрать у пчел недоеденный ломоть с медом, но тут в конце сельской улицы показался сухощавый парнишка, в одних трусах на почти кофейном теле, исполосованном следами солнечных ожогов, царапин и синяков. Его малиновый чешуйчатый нос ярко выделялся на смуглом лице, выражавшем одно геройство. Сомнений быть не могло: это подходил Яшка Бабенчиков.

Он шел, оттопырив согнутые в локтях руки, как делают борцы — будто у него такие уж здоровые мускулы, что рукам некуда, девать их, — и с интересом наблюдал, как Зина Чумакова врачевала Сережкин палец.

В глазах его светилось явное пренебрежение.

— Откуда? — спросил он недружелюбно, будто и в самом деле не имел понятия о мальчике из автоколонны.

— А ты сам откуда? — в том же тоне отвечал Сергей.

— Я-то знаю откуда, а ты чей?

— А я ничей. Тебе какое дело?

Они стояли, как два молодых петушка, готовых к поединку.

— С колонной, что ли? — спросил Бабенчиков, склоняясь к мирному решению дела.

— С колонной.

— Так бы и сказал. Пионер?

— Пионер.

— А галстук где?

Сережа схватился за шею — галстука не было.

— Врать, вижу, мастер. За это знаешь чего?

По глазам Бабенчикова Сергей угадывал, что произвел дурное впечатление.

— У меня мама недавно умерла, — сам не зная для чего, произнес он одними губами и сразу же устыдился сказанного: незачем было говорить о своем горе чужому.

— Так бы сразу и сказал, — смягчился Бабенчиков. — Колоски пойдешь собирать? Мы и беспартийных ребят берем.

— Конечно, пойду. В чем дело!

Яшка показал глазами следовать за ним.

Пионеры уже были в сборе. В широкополых соломенных брилях, в белых матерчатых шляпчонках, в треуголках из газет и лопухов, с сумками через плечо, а некоторые даже с флягами у поясов, ребята шумно обсуждали предстоящий им день.

Сергей молодцевато сбросил с себя рубашонку, завязал узлом подол и повесил эту самодельную сумку через плечо на связанных рукавах.

— Работает шарик! — на ходу похвалил его Бабенчиков и скомандовал: — Смирно! Бригада Муси Чиляевой держит первое место, — сказал он, поводя растопыренными руками. — Надо стараться, чтоб она всех обогнала. Так? Теперь я вам такую задачку дам. В гектаре десять тысяч квадратных метров. Значит, если по одному колоску на метр, так сколько на гектар? Чумакова, скажи!

— Уй, я ж на тысячи еще не проходила! — воскликнула Зина испуганно.

— Кто скажет?

— Десять тысяч колосков! — Сережа крикнул это чересчур громко, но потому только, чтобы его не опередили.

— Точно. Ну, а если каждый колосок — грамм весу, то сколько всего будет кило?

Но тут уж никто не мог сказать, и бригадир, угрожающе пошмыгав носом, в конце концов сообщил, что всего будет тогда десять килограммов.

— Вот какая сумма получается от тех колосков! — нравоучительно закончил он. — Так что стараться со всем вниманием!

Слушая Бабенчикова, Сергей откровенно залюбовался им. Это был мальчик лет двенадцати или тринадцати, с энергичным лицом, скуластым, но милым и даже немножко смешным благодаря облупленному носу и кособокому чубчику над расцарапанным лбом. Но в нем, когда он говорил, уже рисовался юноша с властным характером и сокрушительной волей. Бабенчиков знал себе цену, и, видно, недаром его вчера хвалили взрослые, и уж, наверное, не зря на него надеялась Муся. На этого парня вполне можно было положиться в любом деле. И, конечно, не дай боже оказаться его врагом. Сергей любовался им и очень бы хотел подражать ему в манере держать руки и стоять, раздвинув ноги, и говорить, подмигивая со значением, и заканчивать каждую фразу взмахом кулака, точно он прибивал ее гвоздями на глазах у всех.

Укушенный палец поламывало, но обращать на это внимание перед лицом Бабенчикова не приходилось, и, чтобы отвлечься, Сергей стал опять рассматривать здешнюю степь. Она была позолочена до самого горизонта. Все в ней было как на ладони. Люди удалялись, не исчезая из глаз. Сергей видел, как за узкой балкой ходила какая-то черная муха с вертящимся крылом, похожая одновременно и на мельницу, лежащую боком, и на колесный пароход из старых журналов, и к ней то и дело подъезжали конные подводы, крохотные, как букашки.

Сыроватая утренняя пыль лениво курилась на дальних дорогах за колесами грузовиков и телег. Запах чебреца насыщал воздух особою прелестью. Так бывало, когда мама собиралась в клуб на самодеятельность и душила свои волосы из пузатого флакончика, — в комнате долго стоял красивый, праздничный аромат. И Сергей сейчас повторил его в своей памяти, как забытую песню.

Но воздух пел и сам, у него был звонкий приятный голос; хотя птиц не замечалось, но что-то незримо звенело и заливалось как бы само собой.

Закончив речь, Бабенчиков разбил пионеров на тройки. Сергей и Чумакова оказались вместе. Третьим к ним причислил себя бригадир.

Бестарка, сгрузившая зерно, возвращалась в поле. Ребята ввалились в нее и понеслись. Никогда не предполагал Сережа, что лошади могут мчаться с такой ужасающей быстротой. Спустившись с косогора в балку, по дну которой кустились невысокие камыши, бестарка вынеслась на пологий склон частично убранного пшеничного клина, навстречу комбайну — той самой машине-мухе, которой Сергей только что любовался издали.

Комбайн ходко врезался в стену густого высокого хлеба и точно смахивал его своей вертящейся мельницей.

Машина поразила Сережу. На высоком открытом мостике, у штурвала, стоял рулевой. Время от времени он давал сигналы трактористу, и тот ускорял или замедлял ход, брал левее или правее.

Возле камеры, на площадке в конце комбайна работала копнильщица. Сергей узнал ее — она была вчера на току, среди ужинающих вместе с водителями. Она уминала солому и ровно распределяла ее по всей камере, а затем, открыв дно и заднюю стенку камеры, выбрасывала копну соломы на стерню. Зерно оставалось где-то в машине. В то время как штурвальный вел свой тарахтящий корабль, второй — он, оказывается, и был старшим — возился с чем-то, стоя на боковом мостике.

В левой части комбайна выдавался длинный брезентовый рукав. Это была выгрузная труба. Возчики на ходу опускали рукав в свои бестарки, и зерно, мягко пыля, доверху наполняло их. Кони побаивались машины, и возчики с трудом соразмеряли ход повозок с ходом комбайна.

Алексей Иванович Гончарук, о котором вчера спорили, хорошо или дурно он убирает, приветствовал ребят взмахом руки.

— Алексей Иваныч! — прокричал Бабенчиков комбайнеру, когда подвода поравнялась с комбайном. — У Муси первое место! Первое, первое! — показал он еще руками, и Гончарук кивнул головой, что он понял его, хотя было ясно, что он ничего не мог разобрать.

Ребята, разделившись на тройки, наметили себе полосы.

— Стань за хедером, будешь крайним правым! — приказал Сергею Бабенчиков.

— За хедером? — испуганно переспросил Сережа, но Бабенчиков уже показывал, куда именно ему стать.

Зина Чумакова, ни о чем не расспрашивая, приступила к работе. Она шла, перегнувшись надвое, едва не касаясь земли своими косичками, и обеими руками быстро и ловко, как курица, разгребала стерню. Сергей стал делать то же самое. Чумакова поднажала, и расстояние между ними увеличилось.

Идти, согнувшись, было очень трудно. Палец и вся рука ныли немилосердно, и очень жгло голову. Тюбетейка не спасала от солнца. Кроме того, никаких колосков не попадалось. Боясь, что он просто не замечает их, Сергей терял много времени на копанье в стерне и все больше и больше отставал от своей тройки.

Скоро неясные круги заходили в глазах Сергея, и он стал чаще разгибаться, чтобы отдохнуть, хотя отлично понимал все неприличие своего поведения. Когда, скажем, ползут в атаку, никто ведь не отдыхает, не разминается, это же ясно.

Зерновозки то и дело подъезжали к комбайну и на ходу ссыпали зерно из его бункера через широкий шланг. Толстая Пашенька, за которой вчера вечером ухаживал Вольтановский, стоя на боковой площадке, следила за ходом зерна. Ее смеющееся лицо сегодня было повязано платком, и казалось, что она забинтована. Она покрикивала на возчиков и даже на комбайнера, спрыгивала с комбайна наземь и сама оттягивала в сторону коней или бралась за вожжи, чтобы соразмерить ход комбайна с ходом подвод. Ей, как и Мусе, наверное, казалось, что хлеб убирается плохо, и она искала случая придраться к любому пустяку.

— Алексей Иваныч! — кричала она комбайнеру, а если он не слышал, по-мальчишески свистела, вложив пальцы в рот, — Ветер справа набегает, не слышите? Может, левую заслонку пошире откроете?

И Гончарук, махнув рукой, открывал левую заслонку. А когда комбайн приближался к взгорку, которого Алексей Иванович мог не заметить с мостика, она обеспокоенно кричала:

— Алексей Иваныч! Не получится быстрый сход зерна с решета? Вы уж доглядайте, пожалуйста!

И Гончарук, пожевав губами, что-то поправлял в решете. Но Пашенька не доверяла ему.

— Яша, прыгни до Алексея Иваныча, скажи ему про решето!

И Бабенчиков влетал на мостик и что-то докладывал Алексею Ивановичу, а тот серьезно слушал его и успокоительно кивал головой.

Сергею тоже очень хотелось бы что-нибудь подсказать или что-нибудь выполнить по приказанию Паши, но она ни разу не обратилась к нему, хотя и видела, что он тут.

Сергей, тараща глаза, чтобы в них перестали мелькать водянистые круги, тяжело дышал открытым ртом, торопясь за Зиной, голые пятки которой мелькали уже далеко впереди. Степь колыхалась от зноя, как экран в летнем кино, когда дует ветер.

И вдруг заволокло в глазах. Он придержался рукой о землю. Холодный пот побежал по его лицу и закапал на руки, тоже почему-то ставшие потными.

Тяжелая, мокрая, горячая голова не держалась, шея устала поднимать ее.

Ребята, шедшие слева, прокричали «ура». Он хотел узнать, в чем дело, выпрямился и вдруг упал лицом вниз.


4


— Сережа!.. Емельянов!.. — услышал он издалека и, кажется, улыбнулся. Чья-то рука теребила его за плечи.

Он почувствовал, как его поднимают и несут. Было легко, прохладно и спокойно, даже палец — и тот перестал болеть. Его положили на что-то сыпучее.

— Чумакова, поезжай с ним, присмотришь! — расслышал он приказание Бабенчикова, и легонькая рука Зины коснулась Сережиной щеки.

— Какой он бледный! А, может, уже помер?

— Да ну! — сказал кто-то. — Солнцем ударило, только и всего. Искупаешь в ставке — и делу конец.

И, точно в сказке, сразу же легкая струя откуда-то взявшейся воды высвободила голову из тисков и пробежала по шее.

Сергей удивленно открыл глаза.

Он полулежал на берегу, маленького ставка, по краям заросшего низкой осокой. Несколько белых уток, покрякивая и шевеля хвостами, деловито точили носами влажный прибрежный песок.

Зина Чумакова пригоршнями лила воду на голову Сергея, а какая-то незнакомая старуха, в синей мужской куртке с блестящими пуговицами и в железнодорожной фуражке, придерживала его за спину.

— Живой? — спросила Чумакова и остановилась с пригоршнями, полными воды.

— Живой, — ответил Сергей. — Где это мы?

— Да на селе, где же! — удивилась женщина. — Что ж тебя батька одного бросил? Я б ему все ребра поотбила.

— Он не бросил, он наш хлеб поехал сдавать, тетя Нюся, — сказала Чумакова.

Сергей равнодушно оглядел новое место, где он так неожиданно очутился. Пруд врезался в гущу старого сада с яблонями, на двадцати ногах каждая. Не сразу можно было сообразить, что яблони стоят на подпорках. Без них им не удержать на себе плоды — так их было много и так они были крупны.

— Зинка, выбери яблочко, какое получше, дай ему, — сказала женщина.

И, следуя взглядом за девочкой, Сережа увидел разостланный под деревом мешок, а на нем горку яблок, берданку и рядом мирно дремлющую собаку.

— Тебе какое дать, Емельянов? — деловито спросила Чумакова, как будто ему было не все равно.

Равнодушно оглянулся он на ее зов.

Горка яблок, падалицы, или, как тут говорили, ветробоя, сначала не привлекла его внимания. Яблоки как яблоки. Сергей делил их на кислые и сладкие и понятия не имел, как их зовут. Мама всегда признавала только дешевые яблоки; а если они дешевые, то как они называются, уже не имело значения. Но тут-перед ними лежали яблоки, не похожие одно на другое.

— А это какое? Как зовут? — спросил он, показав пальцем на небольшое, шаровидно приплюснутое яблочко с золотисто-желтой кожицей, покрытой ржавой сеткой и желто-бурыми точками. Солнечный бок был слегка зарумянен.

Чумакова робко взглянула на тетю Нюсю, задумчиво курившую свой «Беломор».

— Это, Емельянов, будет «золотое семечко». А это «шафран». На, попробуй!

Оранжево-желтая кожица «шафрана», испещренная красными точками, была масляниста на ощупь. Казалось, яблоко вымазали маслом, как крашеное яичко.

— А это «белый кальвиль», зимний. — И Чумакова протянула ему такое красивое, прямо-таки игрушечное яблоко, что Сереже захотелось им поиграть. Золотисто-желтая кожица издавала нежный запах.

— А эти румяненькие — «синапы», — продолжала объяснять Чумакова. — Они у нас до самой весны сохраняются. Мы ими на Новый год елки убираем…

Но Сергею надоело ее слушать, и он перебил ее:

— А куда деваете яблоки?

— Да сдаем же, чудак какой! В Москву, в Ленинград посылаем, на консервный завод сдаем, у нас же план какой громадный. А что на трудодень получаем, то сушим, узвары варим, в шинкованную капусту закладаем.

— Квас и брагу варим, — деловито добавила тетя Нюся. — Дай ему «Наполеон», сочней будет.

Чумакова протянула ему самое некрасивое яблоко.

— А почему «Кутузова» нет? — спросил Сергей, поднимаясь на локоть. — «Наполеон» почему-то есть, а «Кутузова» нет.

Тетя Нюся искоса глянула на него и, вынув из кармана своей синей куртки папиросы, опять закурила, лихо сдвинув на ухо фуражку железнодорожника.

— Потому как это французское яблоко, — нехотя сказала она, затягиваясь дымом.

— Какое же оно французское, если растет в Крыму? — не унимался Сергей. — А «гитлера» у вас нет? — сострил он.

Чумакова хихикнула, а тетя Нюся отвернулась от него, как от пьяного.

— Дрозды и скворцы прямо меня замучили, — как к взрослой, обратилась она к Зине. — Сегодня штук сорок настреляла, плов приготовила, — заходи, угощу, — а все летят и летят, окаянные.

— Уй, тетя Нюся, тебе что ни говори, никогда не слушаешь! Говорили тебе — ставь силки.

— Да ну вас! У меня же не тот… не заповедник. С зари самой как начнут ходить то бригадиры, то агроном, то председатель, то из района кто-нибудь… Чтоб они так за своими детьми смотрели, как за моими яблоками! То им покажи, то расскажи… Эй-эй! Тут ходу нет! — погрозила она кулаком кому-то, вероятно нездешнему человеку, пытавшемуся пройти в сад берегом пруда. — Понаехали помощники, — пробурчала она неодобрительно, — а чему помогать? Черешня отошла, вишня — то же самое, яблоки, груши не доспели, а косить они разве обучены? Нам бы косцов и жней десятка два, был бы толк.

Хрустя сочным и до боли в скулах остро прохладным яблоком, Сергей рассеянно слушал тетю Нюсю.

— Понадеялись на машины, — продолжала она, — а кого ни спроси: «Жать умеешь?» — «Что вы, что вы!» — говорят. Заместо того чтобы жать учиться, только в кино и заладили. Я твоему батьке, Зинка, который раз говорю: «Добегаешься ты, Борис, с драмкружком, что выгонят тебя со всем твоим театром».

— Зин, а мы много колосков собрали? — перебил Сергей рассказ сторожихи, показавшийся ему скучным и длинным.

— Чего там собрали! — пренебрежительно отмахнулась Зина.

— Эта наша Муська знаменитая чего только не выдумает! — покачала головой тетя Нюся. — Все ей мало, все ей чего-то не хватает. Взяла по сто тридцать — и помалкивай…

— По сто тридцать пять, — поправила Зина.

— Ай, идите вы! Сроду у нас таких урожаев не было. А тут еще суховеи замучили — запалилось зерно. Это ж учитывать надо тоже… Степь же, глядите, — одна степь, жара, ветры. Да на такую природу какую хочешь скидку надо дать… Твой-то когда вернется? — спросила она Сергея. — Узнать бы, как хлеб сдали.

— Не знаю, — ответил Сергей. — Как сдаст, так вернется.

— Отцы пошли! — покачала головой тетя Нюся. — Я б таких отцов… — И, повесив через плечо берданку и кликнув сонного пса, кряхтя, пошла берегом в глубь сада.

Зина шепнула Сергею:

— Хочешь, искупаемся один раз?

— А можно?

— Что за глупость такая! Мы все тут купаемся. — И, одним махом сбросив с себя купальный костюмчик, она, приплясывая, побежала в воду.

Сергей заторопился за нею.

Вода оказалась удивительно теплой, совсем не такой, как в море, и дно мягкое, без камней.

— Вы у себя фантики собираете? — вертясь и кувыркаясь в воде своим гибким тельцем, спросила Зина.

— Конечно, собираем. У меня сколько их! (Речь шла об этикетках с бутылок и конфетных обертках.) Мы когда со школой на черкасовское движение ходили, я с мальчишками менялся…

— А у нас черкасовское движение уже кончилось! — с довольным и гордым видом сказала Чумакова. — Мы всю-всю школу сами восстановили!

— Школу — это что! А мы целый парк сделали, где пустырь был.

— И деревья посадили?

— И деревья, и цветы, и дорожки сделали…

— Одни мальчики?

— Нет, взрослые тоже помогали… — небрежно заметил Сергей, собираясь рассказать о своем трудовом героизме, но в это время с улицы к пруду съехал на велосипеде молодой человек в полотняном костюме, с тюбетейкой на бритой голове. Он ехал, громко распевая, как артист.

— Зин, а это кто? — спросил Сергей.

— Это товарищ Семенов… То-ва-рищ Се-ме-нов! — пронзительно вскрикнула Чумакова, подпрыгивая в воде и махая руками. — Вы к нам, да? Идите купаться, я вам что сейчас расскажу!

Семенов спрыгнул с велосипеда, осторожно положил его на траву и стал деловито раздеваться, досвистывая то, что он не успел пропеть.

— Ты что же это, Чумакова, в пруду прохлаждаешься, когда все ваши на работе? — сурово спросил он, сбрасывая через голову рубаху. — Это как же, милая моя, называется?

— А я работала, я, честное мое слово, работала, товарищ Семенов! А потом меня Бабенчиков отпустил, потому что вот этого мальчика — он сирота, приехал с автоколонной — солнцем ударило, а теперь я к нему приставлена, потому что он слабый…

— Ага, — сказал Семенов, подтягивая трусы и входя в воду, — значит, ты за медицинскую сестру? Какие приняты меры?

Сергей с интересом наблюдал за Семеновым. Очевидно, это и был тот самый Семенов из райкома комсомола, о котором он уже слышал вчера и сегодня, но как-то не сразу укладывалось в голове, что начальник может быть таким молодым человеком и способен купаться вместе с ребятами.

— А меры мы еще не принимали, — бойко рапортовала Зина. — Вот искупаемся, тогда я его сведу к Марье Николаевне на медпункт. Яблоко я ему дала — вот что еще было.

Несколько раз окунувшись и растерев тело руками, Семенов приблизился к Сергею.

— Чей же ты будешь? — спросил он. — Я всех ваших уже знаю, только что видел их на ссыпном.

— Он Емельянова сын, — скороговоркой доложила Зина.

— Андрея Васильевича сынок? — переспросил Семенов. — Хороший он у тебя человек, замечательный! Десять ездок за половину дня сделал. Молодец! Здорово нам помогает. Ну, а ты что делал?

— А я, товарищ Семенов, — сказал Сергей с тем особенным чувством доверия к собеседнику, которое возникает у детей от ощущения необычайной человеческой правдивости и чистоты его, — а я с утра голодный. Потом меня пчела укусила, а когда я колоски собирал, меня солнцем ударило, а потом эта Зинка меня в пруд затащила, когда мне холодно…

Он не знал, расплакаться или возмутиться.

— Э-э, да, ты, я вижу, геройский парень! — Семенов схватил Сергея под мышки и, приподняв, поволок на берег. — С утра голодный, а между тем колоски собирал… Тетя Нюся! Угостите чем-нибудь голодающих!

Зина, неожиданно почувствовав себя виноватой во всех бедствиях Сергея, вяло плелась сзади, но при последних словах Семенова оживилась:

— У нее скворцы с рисом, — сказала она шепотом. — Сбегать? Может, принести, а?

Подхватив с земли свой купальный костюмчик и прыгая на одной ноге, она на бегу влезла в него. Мокрая и блестящая, как лягушонок, она была сейчас такая приятная, что Сергей чистосердечно раскаялся в своей жалобе на нее.

— И Бабенчикова позови! — крикнул вслед ей Семенов и стал закутывать Сергея в свой полотняный пиджачок, одновременно растирая ему ладонью спину и что-то приговаривая о Сережиной стойкости.

Тетя Нюся стояла поодаль, куря свой «Беломор».

— Вот из таких самые отчаянные и получаются, — сказала она, пуская дым через нос. — Без отца, без матери, не знай где крутится, а потом чего с него спросишь? «Я, говорит, сам себе хозяин…» Да ты на голову ему кепку надень… Вот так. И не три — спину протрешь. Это ж все ж таки ребенок, не велосипед… Ну, какие новости, рассказывай…

Семенов оставил в покое Сергея и сел подсушиться на солнце.

Новости, им привезенные, были хорошие. Первый хлеб встретили празднично. Зерно Мусиной бригады получило замечательную оценку.

— Ну, так то ж Муся! — гордо вставила сторожиха, и Сергей удивился, вспомнив, как она только что бранила бригадиршу.

Чиляеву и шоферов, привезших зерно, фотографировали, и обо всем этом будет напечатано в районной, а может быть, и в областной газете. А завтра, в воскресный день, в колхоз приедет группа пионеров из районного центра и бригада артистов.

Тетя Нюся бросила окурок, сказав твердо:

— Ребятишек нам совершенно некуда девать.

Семенов не согласился со сторожихой. Он все еще сидел, грея на солнце спину, и ел яблоко за яблоком, к явному неудовольствию тети Нюси.

— Поглядели бы вы, как они сегодня на ссыпном пункте работали! — сказал он. — Золотые руки! И потом, это человечки с городским опытом: пробегут они по вашим хатам, по улице — красоту наведут, порядок, «стенновку» выпустят, прохватят кое-кого за беспорядок. Да и ранние груши, кажется, пора собирать, а?

Относительно груш тетя Нюся ничего не сказала, а насчет наведения порядка пробурчала что-то невнятное: что-де пускай за собой лучше б смотрели, чем чужих людей беспокоить.

— Ну, это неверно, это ерунда, тетя Нюся! — возразил Семенов. — Осенью мы и вас пошлем к соседям… Ты как считаешь, Сергей? Вот командируем тетю Нюсю в ваш город, на проверку активности, — будет польза?

Сергей подумал и, хотя приезд строгой сторожихи явно не сулил ничего хорошего, ответил как можно вежливее:

— Ага.

Показалась Чумакова с миской в руках. За ней шел Бабенчиков.

— Я скворцов не нашла, вчерашнего молока несу! — пронзительно прокричала девочка еще издали.

Тема возможного сторожихиного приезда в Сережин город отодвинулась в сторону.

Не успел Бабенчиков присесть, как Семенов начал подробно рассказывать ему о делах в районе.

«Как они все тут хорошо разговаривают друг с другом, — подумалось Сергею, — будто все они взрослые и все одинаково понимают дело».

Дома у Сергея дело шло иначе. Там его считали маленьким, ничего не понимающим ребенком. Уж на что любила Сергея мать, но и она не стала бы ему рассказывать о делах, своих или отцовых, и тем более не стала бы советоваться с ним. А тут все советовались друг с другом, не стесняясь, что одному много лет, а другому мало.

Семенов известил Бабенчикова и о завтрашнем приезде пионеров.

— Но принять их надо будет, Яша, с учетом сегодняшнего опыта, — закончил он, шутливо погрозив пальцем.

— Какого сегодняшнего? — Бабенчиков подозрительно стрельнул глазами в сторону Чумаковой.

— А как вы приняли Емельянова?

— А что?

— Хорошо еще, что парень оказался геройский, — продолжал Семенов, обращаясь теперь уже не только к Бабенчикову, но и к тете Нюсе. — Вам ни гу-гу, а он с утра не ел. А вы и не поинтересовались. Так? А тут его еще пчела в руку укусила. А потом вы его, будьте здоровы, сразу на колоски погнали, голодного-то. Не сообразили, что парень он городской, степного солнца не пробовал, ну он и свалился. А вы, вместо того чтобы его к врачу, купать стали… Нескладно, Яша. Учесть этот опыт на завтра. Есть?

— Есть, — сказал Яша Бабенчиков и подмигнул Сергею, но не зло, а сочувственно: дескать, ты уж извини, накладка получилась.

— А сейчас, ребятки, давайте пойдем на Мусин участок, — сказал Семенов, одеваясь. — Встречу ей небольшую надо устроить. Она все-таки должна вернуться вместе с колонной.

— А не они ли едут? — И тетя Нюся, нахлобучив фуражку на лоб и глядя из-под нависшего над глазами козырька вдаль, показала рукой на бегущую по горизонту пыль.

Семенов, ахнув, бросился к велосипеду. Зина Чумакова молча полезла через плетень, чтобы выскочить за село задворками, а тетя Нюся, Бабенчиков и Сергей побежали низом балки.

Пока Семенов выбрался со своим велосипедом на главную улицу села, Чумакова оказалась далеко впереди. Бабенчиков поднажал. Тети Нюся, к чему-то прислушавшись, вдруг повернула обратно, к саду, и Сергей остался один. Он бежал за Чумаковой и никак не мог ее догнать.

А в сущности, ведь именно ему нужнее всего было прибежать первым и хоть на одну минутку прижаться к отцу и самому рассказать обо всем, что произошло с ним в этот неудачный день.

Задыхаясь, Сергей подбежал к отцу в тот самый момент, когда проклятая Зинка уже, видно, докладывала ему обо всем — и отец, в мокрой майке, с бурыми, блестящими от пота руками, но веселый, задорный, тревожно оглянулся, ища глазами сына.

Нарядная, в новом шелковом платье и красной шелковой косыночке, с букетом цветов в руках, Муся стояла рядом с отцом. Она первая увидела Сергея.

— Сергунька! — позвала она его, назвав так, как мог и имел право называть его теперь только отец. — Сергунька, беги скорее!

И ему сразу стало как-то не по себе. «Они там праздновали, фотографировались, им музыка играла, — мелькнуло у него, — а я тут голодный, брошенный, меня тут солнце чуть-чуть не убило…»

Минуя Мусю, он кинулся к отцу и прижался к нему. Сейчас он особенно остро чувствовал, какой он маленький, слабый, как не умеет он переносить лишения. Но Муся, та самая нарядная Муся, на которую ему даже не хотелось сейчас смотреть, подхватила его на руки и, прижав к своему раздушенному платью, подбросила вверх.

— Да ты ж геройский парень! — хохоча, вскрикивала она. — Качайте его, хлопцы, качайте!

И тут его в воздухе перехватил Петя Вольтановский.

— Молодец, Емельянка, не подвел!

Выходило, что Сергей сегодня — самый ударный человек, и все, что недавно огорчало его, вдруг стало каким-то приятным образом оборачиваться в его пользу. В самом деле, не виноват же он, что его укусила пчела, что его ударило солнце — это со всяким может случиться, что он почти не собрал колосков — их вообще было мало.

Главное, он работал.

— Теперь ты, брат, полноправный городской шофер, — сказал Вольтановский, опуская его на землю.

— Правда, пап?

И отец, до сих пор молча и тревожно улыбавшийся, виновато потрепал Сергея по спине.


5


Отряд городских пионеров прибыл вместе с бригадой артистов. Колхозная молодежь встретила их у околицы села. Бабенчиков сказал речь и преподнес букет цветов высокой, дородной женщине в украинском костюме, с венком на голове. Та поклонилась ему, а потом — Сергей похолодел — привлекла к себе сильной рукой и несколько раз звучно поцеловала в щеку. Пятнышки от губной помады закраснели на лице Бабенчикова, как ссадины. Зинка Чумакова радостно хихикнула, колхозные ребята зашептались, но Сергей, заметив, что Бабенчиков сжал кулаки, вовремя удержался от смеха.

Решено было сейчас же всем ехать на уборку и там, в поле, дать концерт, но, как на грех, подвернулся председатель, с утра выехавший в МТС, и порешил по-своему. Артисты направлялись в полевые бригады, а городские пионеры вместе с колхозными — на уборку ранних груш.

— Я уж один пример имею, — твердил председатель, ища глазами Сережу, — я уж научен, слава те… На груши! Бабенчиков, Емельянов!.. Берите по бригаде, живо!

Сергей не успел оглянуться, как ему выделили семь нарядных, голосистых и очень деловитых девочек в светлых платьицах, с бантами в косичках. Какая-то Анка оказалась у них агитатором, она выстроила своих и доложила Сергею, что бригада готова. Сергей так никогда и не придумал бы, что ей ответить, если бы председатель в этот момент не крикнул:

— Все за мной!

Сережа еще никогда никем не командовал, особенно девочками, и чувствовал себя очень неловко. А девочки, как назло, только и смотрели ему в рот и все время спрашивали, что делать.

Бригаду Сережи поставили на укладку груш в корзины и разгрузку их в колхозном складе после взвешивания, а бригада Бабенчикова работала у деревьев вместе с колхозницами. Тетя Нюся, выпятив губы, молча курила.

— Тетя Нюся, — зашептал ей доверительно Сергей, оторвавшись от своей бригады, — а как укладывать, чего делать?.. Честное ленинское, я неопытный…

— Как «чего делать»? Укладывайте потихоньку, да грузите на двуколку, да там, у складчика, подайте на весы, да с весов снимите, ссыпьте, куда скажут. Главное, чтоб не цокать, не мять.

Девочки вработались сразу и некоторое время не обращали внимания на своего бригадира, но вскоре одна из них — рыжая, веснушчатая, до того веснушчатая, что казалось, лицо у нее в нашлепках, — прокричала нахально:

— Товарищ бригадир, а когда перекурка?

Другая, работавшая до сих пор тише всех, подхватила:

— Товарищ бригадир, не заботитесь насчет воды…

— Товарищ бригадир, почему не ведется запись, сколько мы отгрузили? Что за обезличка!

Сначала Сергей не удостаивал озорниц ответом, но они не отставали и все больше повышали голос и, хохоча и перемигиваясь, то и дело звали его и требовали указаний и советов.

Все они были очень веселые, но оттого еще более неприятные, и Сергей старался не глядеть на них и не разговаривать с ними как можно дольше.

Вдруг тетя Нюся позвала его к себе.

— Дай-ка им отдохнуть минут на пять, — устали твои барышни. И по грушке разреши, пусть их… Только смотри, чтоб не много, а то животами разболеются.

Сама тетя Нюся давно уже отложила в сторону берданку и, сняв синюю тужурку, в одной майке грузила корзины на двуколку.

Сергей скомандовал отдых и разрешил взять по груше. Тетя Нюся, только как бы и ожидавшая его сигнала, тоже присела и закурила.

Девочки были все так одинаково нарядны и все с бантами, все в фартучках, что Сергей долгое время никак не мог запомнить их в лицо и делал вид, что он человек строгий и ему решительно все равно, как их зовут. Но после третьего отдыха он уже знал их имена, а они, не смея звать его Сережей, ласково кричали ему:

— Бригадирчик, а бригадирчик, командуй отдых, пора!

Работа шла теперь так быстро, что тетя Нюся ворчала: «Не перетомить бы девчат!» — но уж никто не хотел останавливаться. Во время четвертой передышки тетя Нюся предложила выкупаться в пруду. Сергей растерялся. Он совсем уж не знал, что ему тут делать и как вести, себя с этими крикливыми и беспокойными существами, но та же тетя Нюся подсказала:

— А ты сбегай узнай насчет обеда-то. Нашему Анисиму сто раз напомнить надо…

И, обрадованный этим замечательным предложением, Сергей побежал искать председателя.

Утро незаметно перешло в полдень. Воздух как бы засахарился, загустел, бежать было трудно. Сережа выскочил из сада на косогор и зажмурился — его сразу обдало сухим, колючим жаром раскаленной степи. Неясно колыхаясь, воздух медленно закипал. Так в кастрюле с горячей водой бродят маленькие течения, вздрагивания и колыхания, перед тем как всей воде тронуться, забурлить и покрыться сплошной кипенью.

В воздухе жестко зудели цикады, будто пилили его со всех сторон крохотными напильничками, и от этого непрерывного зуда воздух тоже казался твердым.

Председателя не было ни в правлении, ни на току, ни на огороде, ни на пшеничном клину.

Муся Чиляева, которую он застал на ее участке, в синей вылинявшей робе, пыльная, потная и сегодня совсем некрасивая, сказала, облизывая сухие губы:

— Какие там обеды! До вечера уж… — и повернулась к Сергею спиной с таким оскорбительным равнодушием, что мальчик был донельзя удивлен. Давно ли она сама подбрасывала его в воздух и прижимала к себе на виду у всех!

«Наверное, у нее сегодня опять центнеры уменьшаются», — сообразил Сережа, и на минуту ему даже захотелось, чтобы у нее произошла какая-нибудь неприятность.

Муся стояла с комбайнером Гончаруком, смазывавшим комбайн, и виновато слушала, что он говорил ей.

Речь шла уже не об уборке, а о подъеме зяби, и Гончарук утверждал, что надо пахать как можно скорее, что земля, как он понимает, тут слабая, дождей не предвидится. Муся же, вздыхая, отвечала, что в земле она твердо уверена, а что с пахотой еще вполне можно обождать.

— Разве мы с вами, Алексей Иванович, мало от нее взяли? — спрашивала она. — Во всем районе первые, не правда, что ли?

— Первые-то первые, а выводов никаких не получим, — стоял на своем Гончарук, и было видно по его лицу: уверен, что его подведут, и потому Мусины уговоры на него плохо действовали. — Колхозный фонд у нас с тобой не тот, вот что.

— Сама я не хочу, что ли, в люди выйти, Алексей Иванович? — успокаивала его Муся. — Я сегодня со всей бригадой в косовице помогу. Расшибусь, а план выполним. Вы только себя твердо держите, Алексей Иванович, я на вас надеюсь…

Гончарук недовольно жевал губами.

— Да я третий день на одном нарзане. При чем тут «надеюсь, не надеюсь»… На одном нарзане, будто при смерти.

Сергей убежал, не дослушав.

И вдруг — вот он, председатель, едет на своей двуколке, что-то записывает.

— Анисим Петрович! Обедать когда?

— Это городским-то? — Председатель почесал карандашиком нос. — А сколько отправили на склад?

— Сорок корзин.

— Ишь ты! Вот они, городские, какие! Через час веди их в огородную бригаду, вот записка. Я уж сказал там… Погоди, Емельянов! Как полсотни отправите, только тогда веди, слышишь?

На половине дороги между селом и садом встретился Вольтановский. Он с ходу стал на тормоза так, что в машине все завизжало, и сделал рукой знак садиться.

— Где тебя носит? Ищем, ищем. Садись быстрей!

— Ехать?

— Перебрасывают в соседний колхоз. Сел?

— Да у меня, дядя Петя, бригада в саду осталась…

— Подумаешь! Нынче-то хоть кормили?

— Меня кормили, а их нет. Папа там уже, в новом колхозе?

— Надо быть, там. Громадную, понимаешь, задачу дали. Тут хоть колхоз на шоссе, а там, брат, из глубинок возить, по степи. Запорем резинку, ей-богу запорем!

— Эх, дядя Петя, я же с поста убежал!

Вольтановский только махнул рукой.

— Антон Антонович нам что говорил? — продолжал Сергей. — «Не срамите, говорит, себя». А я? Взял да и осрамил. Семенов узнает, в газете как шлепнет…

— Эх, свалился ты на мою голову!.. — Вольтановский затормозил перед пешеходом, устало шедшим по краю дороги. — Не в колхоз, случайно?

— В колхоз.

— Будь такой добрый, тут со мной начальник молодежный сидит, надо распоряжение насчет кормежки приезжих передать. Вот тебе, папаша, записочка. Передай, я тебя прошу, а то спасу нет. Заел меня!

Машина тронулась. Вольтановский скосил правый глаз на Сергея:

— Вылитая Зотова, ей-богу. Получится из тебя ходячая директива.

Сергей не обиделся. Он знал, что прав.

Верхушки сада, где работала Сережина бригада, пробежали за гранью холма и исчезли…

Странная пошла жизнь. В ее быстрых водоворотах мелькали с какой-то сказочной быстротой события и люди. Он даже не простился с Зиной, не отчитался перед Бабенчиковым. Пусть бы они приехали в город — лучше, конечно, без тети Нюси, — и он показал бы им море и тот парк, что недавно устроили, и улицу, где он, Сережа, живет.

Еще раз пробежали перед его глазами люди первых его степных дней и исчезли — может быть, на всю жизнь.


6


Степь задымилась сумерками, но розовый дым заката еще долго полз над землей. Потом, когда стемнело, взошли крупные, яркие звезды, и след бледно-розоватых облаков нехотя растаял в ночи.

Тетя Саша, вдова, с дочерью Олей, двенадцатилетней девочкой, у которых поселили водителей, разостлала под деревьями два рядна, набросала подушек, поставила возле ведро с медовым квасом и, предупредив, что рядом пасека, ушла в свою крохотную, из двух комнатенок, мазанку. Все — и отец, и Еремушкин, и Сергей, и Зотова — легли вповалку, как на пляже. Чудесный запах свежего сена веял над ними. Одно было неприятно — что рядом пасека. Впрочем, тетя Саша, которой Сергей высказал свои опасения, улыбаясь в темноте одними зубами, заверила, что ее пчелы смирные.

Наскоро поели и легли спать. Это была первая ночь, когда все водители собрались вместе, и каждому хотелось рассказать о своих впечатлениях.

— Я тебе очень много должен рассказать, папа, — прижавшись к отцу, сказал Сережа. — Я чего только не делал! Я даже бригадиром был, знаешь! Дали мне семь девчонок…

— Интересно, кто ж тебя, дьяволенка, в пруду выкупал, — забурчала засыпающая Зотова, которая, как всегда, все знала.

Прижавшись лицом к щеке отца, Сергей тихонечко засмеялся.

— Я тебе завтра одному расскажу, ладно, пап?

— Ладно, сынок. А я по тебе, знаешь, соскучился. Кого ни спрошу: «Где мой?» — «Да, говорят, где-то шастает, командует чем-то».

И уже закачало первою дремой и, как бы легонько приподняв, мягко и нежно забаюкало. Но тут он услышал голос тети Саши:

— Кто из вас старшой? Вставайте! Полевод просит.

Отец поднялся. Сон отогнало и от Сергея. Низенький, коренастый старик с густой и круглой, как баранья шапка, бородой виновато обратился к отцу:

— Емельянов? Вы уж извиняйте, за ради бога, что потревожил, да, знаете, какое дело: комбайн остановился. Решили было всю ночь сегодня убирать, а чего-то случилось, никак сами не разберутся. Не поможете, а? А то пока до МТС доберемся…

Отец разбудил Вольтановского. Сергей тоже вскочил и оделся.

— Я, папа, с тобой еще нигде не был, все без тебя да без тебя.

— Да ведь устанешь, смотри…

— С тобой, папа, я никогда не устану.

Полевод погладил Сережу по голове.

— А ничего, пускай едет, там у нас ребятишки дежурят — не заскучает.

Тачанка уже ждала. Двинулись в самую гущу ночной темноты, как в пропасть. Ночь посырела, замерла.

— А что, ваши комбайнеры и при росе убирают? — спросил отец.

— У нас отчаянные, — ласково сказал невидимый полевод. — Им роса не препятствует. Только вот сегодня что-то подкачали… Ну, да и то сказать: труд ведь ответственный — не спят, не едят, перекурить спокойно некогда. Урожай-то какой! Такой только во сне и видели до нынешнего лета.

Поеживаясь от прохватывающей его сырости, Сергей в полудремоте слушал рассказ об урожае. Ночь овладевала им, как никогда не слышанная сказка. Она была какой-то гулкой, и вместе с тем тишайшей. Звуки впивались в тишину, как москиты.

Наконец где-то далеко впереди, как огонь корабля в море, блеснул костер.

— Стоят, — вздохнул и сплюнул полевод. — Стоят, окаянные! Верите или нет, не за себя страдаю — за колхозников, — сказал он отцу. — Такое, знаете, в этом году увлечение урожаем, такая доблесть, зерна нельзя просыпать — убьют! Вот сейчас полсела не спит, думает: в чем дело, почему комбайн остановился? Меня третьего дня молодежь чуть не бить собралась. «Давай, кричат, косы, будем вручную убирать!» Ну, косы еще туда-сюда, а косарей ведь нет, это теперь все равно что блоху ковать… И что же вы думаете, Светлана наша, помощник комбайнера, где-то на сдаточном подхватила старика со старухой. Косари! Любители!! Где-то он счетоводом в артели, не знаю точно, но старый, видно, знаток. Приехали они как раз перед вами, — и старик сейчас же семинар открыл. Косу отбил, показал, как и что. С утра высылаю, участок им персональный выделил. Пусть, пусть! Тут и голыми руками готов убирать… В чем дело, герои? — крикнул он, вглядываясь в темноту, опламеняемую костром.

От комбайна еще дышало жаром, как от паровоза.

Тракторист и комбайнер копошились где-то внутри комбайна. Несколько сельских ребят безмолвно наблюдали за их работой.

Полевод бросил вожжи ближайшему мальчугану.

— А у горючего сторож есть? — сразу спросил он.

— Есть, есть, Курочкин стоит, — ответили ему.

— Эй, хозяева невезучие! Вылезайте кто-либо для переговоров! — насмешливо сказал старик, подходя к костру и устало присаживаясь на чью-то разостланную одежонку. — Кони в порядке? — спросил он у ребят.

— В порядке, Александр Васильевич, — ответили ему хором.

— Ну, спасибо вам от души… Вот, смотрите, — обернулся он к Вольтановскому, дремавшему всю дорогу и, наверное, ничего не слышавшему из его рассказов. — Вот, смотрите: невелики человечки, а ведь какая от них богатая помощь делу! Я любого из них на самого себя не сменяю. Послал я их в ночное с конями, а они контрпроект вносят: «Мы, говорят, заодно и горючее будем охранять и машины, когда комбайнеры уснут». А ведь оно и в самом же деле — не оставишь.

Оно как бы и ничего, а с другой стороны, нежелательно… Вылезай, вылезай, Светланушка, рассказывай! — закончил он, похлопывая рукой по траве рядом с собою.

Смуглая спокойная девушка, отряхиваясь, подошла к костру.

За нею следом, буркнув себе что-то под нос, появился тракторист.

— А Яков Николаевич где же? — сразу встревожился полевод.

— А Якова на медпункт увезли, приступ язвы, — сказала Светлана с таким виноватым видом, будто она-то и была виновницей его болезни. — Я, Александр Васильевич, полдня в МТС протолклась: кое-чего нужно было привезти, горючее на завтра заказала, сводки наши сдала. А он все один да один. Я приехала — он прямо зеленый, едва стоит. Мучился, мучился, а час назад с водовозкой и уехал.

— Тут, значит, вы и остановились? — догадался Вольтановский, только сейчас окончательно проснувшийся.

— Тут, значит, мы и остановились, — в тон ему ответила девушка, скользнув по лицу Вольтановского гордым взглядом своих огромных, ярко сияющих глаз.

— Что сами определяете? — спросил Светлану отец.

Взяв в рот соломинку, она недоуменно пожала плечами.

— А ну, дайте-ка свет, — строго сказал тогда отец, как говорят врачи, когда приступают к осмотру больного.

Комбайн красиво, загадочно светился, похожий на маленький корабль.

— Ты, Петро, обследуй очистку, — сказал отец, — а я режущий аппарат посмотрю.

— Мадам, с вас сто грамм! — ни с того ни с сего подмигнул Вольтановский Светлане и, кряхтя, полез на комбайн.

Светлана виновато последовала за ним.

Полевод сидел у костра, всем туловищем повернувшись к машине, и лицо его выражало радостное недоумение. Когда Емельянов и Вольтановский, осмотрев машину, вернулись к костру, он ни о чем не спросил их — он только следил за ними, молча шевеля губами.

— Режущий аппарат не зарывался в землю? — поинтересовался отец. — Очень уж на низкий срез поставили. Ну, а полотна отказали из-за сырости. Вы что, в первый раз сами ведете?

Светлана смутилась, и соломинка снова появилась у нее на губах.

— Да нет, она с весны работает! — загалдели мальчишки. — Она наша вожатая была, она все здорово понимает… устала просто…

— А загонку свою хорошо знаете? Ночью-то на свет полагаться нельзя, на память надо вести. Полотно-то сменили?

— Сменила.

— Сырое положите просушить, часа через два снова смените… У тебя что, Петро?

— Передние и задние подвески первой очистки надо было подогнать, — небрежно ответил Вольтановский, и Сергею показалось, что все это он сейчас выдумал, а что на самом деле никаких оплошностей он не нашел. Очень не хотелось, чтобы Вольтановский торжествовал над нею, такой тихой и спокойной.

— Пройди с ней разок, — сказал отец.

Затарахтел трактор, дым и пыль хлынули на огонь костра, взметнув его. И Вольтановский запел с мостика:
		Про-ща-ай, люби-и-мый го-род,


		Ухо-о-дим но-чью в мо-ре…


Привстав на колени, полевод долго следил за комбайном.

— Волнующая машина, — сказал он, блестя глазами. — Я, товарищ Емельянов, в основном городской человек, но повлекло меня в деревню не что иное, как машина. Тогда еще только-только трактора появились. Увидел я их в работе — и все в городе бросил. Это, думаю, что ж такое, это ж переворот истории! Какое ж это земледелие, а? Это ж индустрия! И какие тут могут быть мужики? Разве вот они — мужики? — показал он на ребят, слушавших его затаив дыхание. — Вот возьмите хоть этого, Ваську Крутикова. Если он через три года на комбайн за помощника не станет, я его из колхоза выгоню. — И полевод погрозил пальцем парнишке такого могучего сложения, что трудно было угадать, сколько ему лет. — Так, считаете, обошлось? — вдруг спросил он, ища вдали огненный след комбайна.

— Думаю, обошлось, — сказал отец, тоже глядя вслед комбайну. — Вы поезжайте, мы тут с сынишкой поспим у костра.

— Вот и прекрасно, — охотно согласился старик и сейчас же заторопился. — А это мы засчитаем особо, починку-то, вы не беспокойтесь. Поеду, Наталью Ивановну, председателя нашего, успокою. Да и зерновозки надо подослать.

Отец нахлобучил на голову куртку и придвинулся к огню.

— Спи, сынок, завтра у нас с тобой трудный день…

Но как же спать, когда так сладостно-приятно горит костер, а ночь темным-темна, и в глубине ее, как в отдаленной пещере, движется огненное видение комбайна, и пахнет простором, мазутом, травами, и как-то свежо-свежо на сердце, точно оно впервые бьется ради своего удовольствия.

Только взрослые люди способны спать в такие ночи.

Едва Андрей Емельянов заснул, как ребята вполголоса заговорили. Их было трое: могучий, с энергичным лицом Вася Крутиков, носатенький, похожий на вороненка Алеша и пухлый, с лукавым и смешливым личиком Женька. В темноте, у бочек с горючим, дежурил еще Алик Курочкин.

Алеша и Женька только что сменились с ночной пастьбы, Крутиков же и Курочкин состояли связными при комбайне.

— А у нас ночью не пасут скот, — для начала сказал Сергей, давая понять, что он не новичок в хозяйственных делах.

— А ты сам откуда? — спросил его Крутиков.

— С Южного берега…

— Да у вас и скота настоящего-то нету, — презрительно заметил Женька. — Возили нас на экскурсию, видал я. А у нас жара — дуреют от нее коровы, удой падает. Вот Наталья Ивановна, председатель, и придумала на ночь скот в степь выгонять. Сразу дело пошло… Ну, а у вас что? Корова не корова, коза не коза — так себе, существо какое-то…

Женька был неправ, но спорить с ним, еще как следует не познакомившись, Сергею казалось неуместным, и он промолчал.

— Отец-то механик? — немного погодя спросил Крутиков.

— Механик.

— Здорово, видно, дело знает: сразу нашел, в чем беда. Вы не из «Заветов Ильича» прибыли?

— Из «Заветов». Там у них Муся Чиляева на весь район первой вышла. — Сергей намеревался сейчас показать, что он бывал в местах и почище здешнего. — В газетах о ней напечатали, снимали…

— Подумаешь, в газетах напечатали! — опять наскочил на него Женька. — О нашем Драгунском в прошлом году как печатали, как печатали, а завалился — и не найдешь.

— А что, она много взяла? — спросил молчавший до сих пор Алеша.

— Сто тридцать пять, что ли… — более или менее равнодушно сказал Сергей.

Алеша привстал на коленях, уронив с плеч старый отцовский ватник. Лицо его сделалось тревожным и грустным.

— Ох, ребята, если сто тридцать пять, тогда наши никак не догонят, — сказал он, беспокойно поглядывая на товарищей и как бы ожидая их поддержки, но они не успокоили его.

— Если наш колхоз в этом году вперед не вылезет, тогда весь план у нас, ребята, пропал, — добавил Алеша с тревогой в голосе.

Женька подбросил в костер сушняка и недружелюбно, почти враждебно взглянул на Сергея.

— Да ну, слушай ты их! Придет Семенов, у него все достоверно узнаем.

Послышались шаги. К огню, зябко кутаясь в брезентовый балахон, приблизился Алик Курочкин.

— Засырело здорово, а ваш парень гонит да гонит комбайн. Гляди, до утра и проработает. Орденов у него, медалей — полная грудь. Не танкист?

— Танкист. Берлин брал, от Сталина восемь благодарностей получил, — радуясь переходу к другой теме, сообщил Сергей.

— У нас и Светланка две благодарности имеет, — с прежней, ничем не объяснимой враждебностью опять вмешался Женька. — Вот уж разведчица была так разведчица! В позапрошлом году, помните, в «Рассвете» трех коров угнали, так она их разыскала…

Сигнал с комбайна — несколько длинных, протяжных гудков один за другим — прервал его рассказ. Мальчики замолчали, прислушиваясь и соображая, что бы это могло значить.

— Полотно требует, — догадался Крутиков и, вскочив, стал быстро скатывать просохший брезент.

— А-э!! Сей-час! — по-степному резко крикнул он в темноту и, вынув из огня длинную головешку, помахал ею в воздухе, следя, чтобы искры от нее не разлетались, а падали обратно в костер.

— Женька, ты бы Алика сменил, — между делом распорядился он, взваливая полотно на спину, — а ты, Алеша, пастухов проведай. Заснут еще, как в прошлый раз, будет нам тогда от Натальи Ивановны. Пусть от пшеницы подальше держатся.

Не переча Крутикову, Женька молча напялил на себя ватник и, не взглянув на Сергея и никому ничего не сказав, скрылся в темноте.

Подошедший Алик деловито поставил на огонь медный чайник.

— Механики наши озябнут, хоть чаем их угостить. А ты, Алеш, сиди: у пастухов порядок, я их проведывал. Стадо далеко от пшеницы.

Алеша, уже собравшийся было идти, остановился в нерешительности. В руках у него была книга. Ему, видно, не хотелось уходить от огня. В это время комбайн снова дал несколько быстрых, тревожных сигналов.

— А знаешь что? Это они возчиков вызывают, — сообразил Алик. — Беги за возчиками!

Алеша бросил книгу Алику.

— Читай пока. Приду — отдашь. — И побежал в сторону села.

Алик потянулся за книжкой.

— Ага, «Повесть о настоящем человеке». По второму разу читаем, — и, довольно улыбаясь, стал перелистывать книгу, мимоходом останавливаясь на знакомых местах.

Это был очень складный, красивый мальчуган лет десяти, с умным, сообразительным личиком, бледноватым для степняка, и с узкой, костлявой, какой-то птичьей грудью.

— Замечательная какая книжка! — повторил он, прищелкивая языком. — Мы ее на громких читках, брат, почти наизусть выучили. А что ж, — объясняя свое увлечение, добавил он, откладывая книгу и берясь за чайник, — каждому героем охота быть, верно? У нас есть один дядька, Мищенко по фамилии, без ног с фронта вернулся. Хоть в гроб его клади да на кладбище. «Не хочу, говорит, жить — и все». Ну, мы ему и давай ту книжку о Мересьеве вбивать в голову. И что ж ты думаешь — вбили! Гончарук, комбайнер, и Семенов из райкома — знаешь его? — где-то заказали ему протезы, а мы давай его тренировать на ходьбу. Сейчас сторожем на пасеке. Такой агитатор — куда нам до него!

Повозившись с костром и чайником, он смущенно взглянул на Сергея и, кашлянув, спросил:

— А у вас, откуда вы прибыли, тоже Герои есть?

— Есть, — нерешительно ответил Сергей, не зная, так ли это.

— А твой отец — не Герой, нет?

— Шоферам не дают.

— Почему? Всем дают, кто заслуживает. У нас вот в нынешнем году надежда была на трех Героев: на Женькина отца, бригадира, на одну колхозницу да на эту нашу Светлану. Но только никто не дотянется. Председатель Наталья Ивановна обещала нам, ребятам, экскурсию в Москву, если колхоз на первое место выйдет. «Свезу, говорит, на неделю». Ну, мы было уж и план составили, куда пойти, что посмотреть, и так, знаешь, с душой в уборку вошли, — а не выходит. Женька оттого и злой. Жалко, ей-богу! Ты небось в Москве был?

— Нет. Отец был, а я нет, — ответил Сергей.

— Эх, я бы с удовольствием съездил! Охота мне самому везде побывать. Может, и Сталина где-либо встречу. А что? Вполне же может быть. Как считаешь? Я его сразу узнал бы.

— Я тоже узнал бы, только где его встретишь! — Сергей никак не мог представить, каким образом он мог бы встретиться со Сталиным, и развел руками, потому что ничего не приходило в голову.

— Ну-у, мне бы только в Москву… да чтоб наш колхоз передовым был… я б все организовал, — не унимался Алик.

Где-то по темной дороге прогромыхала подвода.

— Алешка возчиков погнал. Заснули, должно.

Подводы промчались, но кто-то, тяжело дыша, подходил к огню со стороны степи.

— Кто там? — крикнул Алик, морща лоб и делая лицо строгим и враждебным. — Ты, Алеш?

— Это я, — раздался в ответ голос Крутикова; он сбросил у огня сырое полотно и отдышался.

— Там тебя ваш механик требует, — сказал Крутиков Сергею. — Сбегай к нему. А ты ложись, спи! — приказал он Алику. — Этот танкист, видать, здоров работать. «До самого утра, говорит, смолить буду, всех вас, говорит, замотаю, никому покою не дам».

Сергей понял, что ему придется идти одному, и невольно замешкался.

— А как идти? Прямо так? — спросил он в тайной надежде, что Алик все-таки проводит его, но никто из мальчиков даже не догадался, что ему страшновато.

— Возьми курс на комбайн и сыпь прямиком, — сказал Крутиков, расстилая полотно и не глядя на Сергея.

В двух шагах от костра стало так темно, что хотелось вытянуть руки и идти, как слепому. В черном омуте ночи чудились опасности, неожиданные препятствия, ужасы.

Когда глаза Сергея привыкли к темноте, он стал различать край неба над степью и черные — чернее, чем ночь — пятна соломенных скирд, прицепных вагончиков, где, должно быть, жили тракторные бригады. Встревоженная птица вылетела из-под самых ног Сергея. Он испуганно отскочил в сторону. Шуршали соломой полевые мыши. Кто-то невидимый сладко и безмятежно храпел.

— Не воду несете? — спросили сиплым шепотом. — Ходют, ходют, покоя нет! — Будто дело происходило в укромной спальне, а не в открытой степи.

Потом услышал он звук отбиваемой косы и у самого комбайна наткнулся грудью на грузовик Еремушкина. Старик сладко спал, какая-то немолодая женщина с рыже-седыми волосами, выбивающимися из-под темного в крапинках шелкового платочка, при свете электрического фонаря принимала рапорты бригадиров. Это была Наталья Ивановна, председатель колхоза, как сразу же догадался Сергей. Решительные движения ее полных рук, громкий, командирский голос с низкими, мужскими нотами и багровое, темное на электрическом свету, жесткое и плотное лицо — все выражало сильный характер и непреклонность.

— Третья бригада у нас нынче отстала, — говорила она, взглядывая то на сводку, то на стоящих перед нею людей. — Если завтра не выравняешься, возьмем тебя, Крутиков, на буксир, так и знай.

Крутиков-отец молча развел руками.

— Воду кто сегодня доставлял в поле?

— Я доставлял, — осторожно выступил вперед крохотный худенький старичок с бородкой хвостиком.

— Скощу наполовину твои трудодни, Иван Данилыч. Люди неумытые, чаю скипятить нельзя, ужинали всухую. Что за пустыню Сахару развел?

— При чем тут, Наталья Ивановна, пустыня Сахара, если Крутиков у меня последнюю кобыленку забрал! Не на себе ж носить, как вы считаете?

— А хоть бы и на себе, — спокойно ответила Наталья Ивановна, что-то отмечая в бумажке. — Мог бы на зерновозках подбросить, попутные машины использовать. Не болеешь ты душой за воду, вот что!

Сергей не слышал, что ответил Иван Данилович: грохот комбайна заглушил все на свете.

Светлана стояла у штурвала, а Вольтановский следил за выгрузкой бункера в зерновозки. Жестом руки он велел Сергею подняться на мостик. Растопырив руки и осторожно оглядываясь, Сергей кое-как вскарабкался наверх. Ох, и трясло же!

— Отец где? — крикнул в самое ухо Вольтановский и, узнав, что спит, недовольно крякнул. — Пойди разбуди его, скажи, что я тут до утра проканителюсь, пусть на первую ездку меня не планирует.

— А вы тут останетесь?

— Не бросать же! Видишь, как дело пошло.

Держась за сырые поручни, Сергей осторожно прошел к штурвалу. Трактор и комбайн, трясясь и покачиваясь, валили в глубину мрака, лишь, с самого края скупо освещенного лампами. Стоять на мостике было замечательно. Дрожь неясного восторга заставила Сергея поежиться. Ах, как тут было интересно, жутко и удивительно!

Проходили небольшой склон. Светлана тревожно спросила Вольтановского:

— Петя, убавить ход, как думаешь?

Вольтановский, нахмурясь, поглядел вперед.

— Не надо. Я еще скорость ножа, пожалуй, увеличу — хлеб сыроват.

Комбайн, занося вверх левый бок, покачнулся, как на волне.

Никогда еще не испытывал Сергей такого головокружительного волнения. Ухватившись обеими руками за поручни и для устойчивости немного расставив ноги, он вдыхал дым трактора, как самый праздничный запах. Бот так бы и стоять сутками и, не отрываясь, по-хозяйски оглядывать степь.

«Попрошу Вольтановского взять до утра в связные», — мелькнуло у него.

— Дядя Петечка, — сказал он как можно ласковее, — ну, пожалуйста, ну, возьмите меня до утра связным!

— А чего связывать? — словно не поняв его, спросил Вольтановский. — Нечего тут болтаться. Беги к отцу.

— Может, чаю принести, а? У нас целый чайник сейчас закипит, — вспомнил Сергей.

На одно мгновение лицо Вольтановского подобрело.

— Чаю? — переспросил он, соглашаясь, но потом быстро взглянул на Светлану и, вспомнив или сообразив что-то, отмахнулся: — Беги скорей, какой там еще чай! Беги!

Сергей заморгал и, посапывая носом, спрыгнул с комбайна и побежал. Он бежал, не разбирая пути: ему думалось, что он обязательно выскочит на огонь костра, куда б ни бежал; и в самом деле, какой-то свет скоро оказался на его пути. Но странно, это был совсем не костер. Человек десять женщин, одетых просто, но явно по-городскому, сидя и лежа вокруг грузовика с зажженными фарами, готовились ужинать. Они вынимали из рюкзаков и плетенок вяленую воблу, огурцы, яйца, помидоры и все это вкусно раскладывали на газетах. Они, должно быть, недавно приехали и наперебой обменивались впечатлениями.

— Мальчик, ты не из молодежной бригады?

— А что? — растерянно сказал Сергей.

— А то, что вы с газетами нас не забудьте, вот что. Скажи — на втором полевом стане городские, пусть там выделят чего почитать.

— Ладно, — сказал Сергей и побежал дальше.

Удивительное дело: куда бы он теперь ни взглянул, всюду мерцали огни. Как он не замечал их раньше!

— А-а-лик! — прокричал он, прислушиваясь, но голос его был слаб для степи. — Папа! — крикнул он еще раз.

В темноте, почти рядом, кто-то удивленно рассмеялся.

— Папу какого-то разыскивает, — произнес женский голос. — Это не тебя, Костя?

— Моим по степям рано еще гарцувать, — степенно ответил тот. — Кого шукаешь, хлопчик?

Сергей, не отвечая, побежал на ближайший огонь. Это оказался костер пастухов. Он повернул вправо. Где-то тут стояли бачки с горючим, и возле них дежурил противный, придирчивый Женька, а за бачками должны были стоять вагончики на колесах, но ничего этого он не мог найти. В одном месте при свете «летучей мыши» шоферы латали камеры, в другом при свете электрического фонаря Наталья Ивановна беседовала с лобогрейщиками. Семенов, опершись на велосипед, слушал ее. Первым желанием Сергея было броситься к комсоргу и рассказать о своей беде, но он удержался.

«Да это же где-то здесь, рядом, совсем-совсем рядом», — терзался Сережа и снова наугад несся в темноту, потеряв последнюю надежду разыскать отца в этой удивительной ночной толчее.

Он, вероятно, бежал больше получаса. Волосы его стали мокрыми, он то и дело захлебывался воздухом, и от волнения или от сырости у него нещадно заныли зубы.

И вдруг, с полного бега, едва не наскочив на спящего, он остановился. При свете «летучей мыши» — костер погас — Алеша читал книгу.

— Уф-ф! Я прямо заблудился тут у вас, — забыв свой недавний страх, обрадованно сказал Сергей.

— За тобой Крутиков Вася и Курочкин побежали, — не отрываясь от книги, сообщил Алеша. — С комбайна уже два раза нас вызывали.

— А отец спит?

— Отец твой к комбайну пошел.

Мокрый, с взъерошенными волосами и горячим от пота лицом, Сергей опустился на землю. Как много знал он в городе и как мало его знания оказались полезны в этой степи! Он умел обращаться с радиоприемником, играл в шахматы (правда, плохо), мог набрать номер по телефону-автомату, различал теплоходы по контурам и знал все виды рыб, какие появлялись на базаре. Да что там — знал! Даже закрыв глаза, на ощупь он мог различить султанку от ставридки или кефаль от паламиды. Ему стоило только одним глазом взглянуть на любую машину, как он уже знал, что за марка. Но здешние знали гораздо больше, чем он.

Зубы уже не ныли, а как бы распухали, горели. Сергей готов был попросить Алешу, чтобы разыскали отца, но тот появился сам.

— Где пропадал? — строго начал он, но, сразу заметив, что с Сергеем неладно, остановился. — Что, сынок, с тобой?

— Зубы, папа, — только и мог ответить Сергей.

Отец взял его за руку и, не сказав ни слова, повел к селу.


7


— Что мне с тобой делать? На, положи подушку на голову, согрейся, — недовольно говорил отец, не зная, чем помочь сыну, и злясь на свое неуменье, когда они пришли к тете Саше и улеглись под деревьями. — Вера, ты спишь?

— Отстань, пожалуйста, — сквозь сон ответила Зотова.

Сергей вставал и ложился, но боль не давала ему покоя, гнала прочь сон и то и дело заставляла охать и вскрикивать. Ночь уже посветлела, и было недалеко до зари.

Вдруг скрипнула дверь мазанки, и тетя Саша, в коротком сарафанчике, делающем ее похожей на долговязую девочку, поправляя распустившиеся на затылке волосы, вышла во дворик.

— Что тут такое? — негромко спросила она. — Ты что, Сережа?

Он стоял, прижав к щекам руки и всхлипывая как можно сдержаннее. Она сразу поняла, в чем дело. Каким-то удивительно плавным и легким движением она взяла его на руки и, никому ничего не сказав, понесла к себе в комнату. Сергей до того удивился случившемуся, что замолчал.

Тетя Саша положила его на кровать и, легонько пошлепывая по спине, зашептала сонным материнским голосом:

— Зори-зарницы, вы себе сестрицы, соберитесь до купочки, отгоните от Сереженьки ночницы, бредни, хожены, брожены, подуманы, погаданы, ветряны, водяны… тут им не быть, тут им не стоять… из дому дымом, с поля ветром…

— А где же им стоять? — таким же доверительным шепотом спросил Сергей. — Тетя Саша, ну, а они как, зарницы эти?

Но тетя Саша уже спала. Он прижался к ее щеке. От нее пахло медом и солнцем.

И был этот запах так радостен, так уютен, так нужен Сергею, что он вдохнул его в себя, как необыкновенно счастливое сновидение, и тотчас же уснул, забыв о боли.

Проснулся он, чувствуя себя здоровым и, как часто бывает, в состоянии беспричинной и только ожидающей случая прорваться наружу веселости. Он долго не раскрывал глаз, сладостно поджидая минуты, когда смех вырвется из него, как пробка из квасной бутылки. А внутри уже все ходило ходуном. И первое, что издали доносилось до него, был тот же милый, точно улыбающийся голос.

— На-ка, Оля, погрызи хвостик, — говорила тетя Саша дочке, которая, как еще вчера узнал Сергей, работала с матерью на правах младшего подручного.

Скрип кровати и шумное потягивание Оли подсказали Сергею, что девочка, как и он, ждет того лучика солнца, который, защекотав за ухом, вдруг ни с того ни с сего рассмешит до упаду, и тогда уже только и начнется утро.

Сергей не удержался и, как можно медленнее, раскрыл глаза. Когда их раскрываешь сразу, без всяких предосторожностей, окружающие почему-то сразу догадываются, что ты проснулся.

Тетя Саша протягивала дочке селедочный хвостик, а та, потягиваясь с еще закрытыми глазами, шаловливо хватала рукой воздух, стараясь нечаянно коснуться матери.

— Смотри-ка, и Сережа уже проснулся, а ты, дурешка, глаз никак не раскроешь, — с нарочитым упреком произнесла тетя Саша и, сняв со спинки стула розовое платьице, протянула его дочке. Но та, кутаясь с головой в легкое одеяльце, уже беззвучно хохотала.

Сергей вскочил, натянул на себя еще теплые после утюга штанишки, заботливо выстиранные и подштопанные все той же тетей Сашей, и выбежал в сад.

— Ты сегодня, сынок, поосторожнее с моими пчелками, — сказала тетя Саша, выходя вслед за ним. — Покусали они вашего этого… как его… Вольтановского, что ли. Шут его понес к ульям, немытого да потного!

Она засмеялась, видимо вспомнив, как была потешна эта картина, и ослепительно белые зубы ее сверкнули. Высокая, стройная, с темными волосами, закрученными клубочком на затылке, тетя Саша была очень уютна. Лицо ее, все время красиво улыбающееся то краем губ, то щекой, то глазами, то морщинкой на переносице, было тоже очень простое и, как определил Сергей, совершенно понятное. На нем сразу запечатлевалось то, что она думала про себя.

Сергей умылся под умывальником. На деревянном столике уже стоял завтрак — творог с медом и теплые пшеничные лепешки.

— Ешь, сынок, это я из аванса спекла, — со значением сказала тетя Саша, точно лепешки из муки нового урожая должны быть особенно вкусными.

Оля вышла, будто и не была знакома с Сергеем, и долго умывалась, что-то напевая. Она — заметил Сергей — даже два раза почистила зубы, и все это для того, чтобы показать, какая она культурная.

Было часов девять утра. Ранняя прохлада сменялась нарастающей жарой, но под деревьями от их частых резных теней и от опрысканной водою земли еще исходило утреннее благоухание.

Пасека была рядом с домом. Ульи стояли каждый под своим деревом. На верхних крышках лежали вороха сухого сена. Посреди прогалинки на пустом ящике торчала бочка с краном. Солнечными точками вода капала на деревянный лоток. Пчелы деловито суетились по краям этого крохотного потока. Как только тетя Саша вышла в сад, пчелы одна за другой слетелись к ней и так облепили ее шею, руки и плечи, что они сразу стали серо-коричневыми, точно мохнатыми.

— Нектару нет, кушать им хочется. Видишь, пугают они меня: «Давай, мол, хозяйка, есть, а то закусаем до смерти», — ежась от легкого щекотанья пчелиных лапок, ласково говорила тетя Саша. — Дай-ка арбузик, Оля.

Отложив в сторону книгу, которую она как будто читала, хотя за едой читать и не принято, Оля принесла два больших арбуза, расколола их на половины и понесла к ульям. Пчелы полетели следом за нею.

— А разве они едят арбузы? Я думал, они цветами питаются, — спросил Сергей, невольно дивясь уживчивому характеру тети-Сашиных пчел.

— Они у меня работящие — чего ни дай, все съедят. На Кубани, как с эвакуации возвращалась, зашла я к тамошнему знатному пчеловоду на его дела поглядеть. Так они у него, батюшки мои, хину с сахарным сиропом ели, лекарственный мед вырабатывали. Вот я от него и научилась. Как цветы сойдут, бахчевые к концу, я на арбузы, на вишневый, на сливовый лист их перевожу. Накрошу листа в сироп, они мою похлебку высосут — такие довольные, такие довольные!.. Пойдем, сынок, я тебя лавандовым медком угощу.

Обогнув дом, она вошла в небольшую пристроечку, окна которой были затянуты марлей. Марлевая занавеска свисала и за дверью. Видно, пчелам вход сюда был категорически запрещен.

На полочках вдоль стен лежали соломенные шляпы с сетками, щетки, железные банки с мехами — дымари, проволочные клетки для маток, бутылочки с фитилями вместо пробок — зимние поилки — и много разных замысловатых вещей, о назначении которых Сергей тут же принялся расспрашивать тетю Сашу.

На табурете перед окном, освещенный солнцем, стоял большой бак с медом.

— Это у меня незрелый мед выстаивается.

В левом углу до потолка громоздились пустые кадушки. Сладко пахло медом и воском. Сергей потрогал пальцем искусственную вощину, постучал рукой по кадушкам, но тут все выглядело таким чистым, что неудобно было прикасаться руками; поглядел на плакаты, рассказывающие, как живет пчела.

— Как говорится, во темной темнице сидят красны девицы, без нитки, без спицы вяжут вязеницы! — И тетя Саша поставила перед Сергеем блюдечко меду, похожего на расплавленный драгоценный камень, прозрачного и густого. Он был бы почти бесцветен, если бы не маслянистый блеск, исходивший из глубины его душисто-вязкой массы.

— А лавандовый — это, тетя Саша, из чего?

Оля, до сих пор державшаяся чинно, не вытерпела и прыснула:

— Лаванды не знает! Ну подумайте!

И Сергей опять превратился в маленького мальчика, который не знает самых простых вещей.

— Здорово пахнет, тетя Саша! Как духи, — похвалил Сергей лавандовый мед.

— Да разве, сынок, духи могут такой аромат иметь? Это ж вся степь наша, весь майский цвет ее, вся радость. У нас весной, сынок, сама иной раз пчелой захочешь быть. Как зацветут сливы, да вишни, да яблони, так с песней встаешь, с песней спать ложишься. А на лугах, сынок, прямо синё от шалфея. А потом касатики пойдут, ирисы по-вашему, да барвинки, гвоздика, тюльпаны — красные, желтые, голубые, — ну, глаз от степи не оторвешь! А пчелки мои как тогда радуются! Прилетит какая-нибудь с хорошим грузом и давай плясать на сотах — прямо смех и грех! И кружится и кружится, пока всех не растормошит, и такая у них пойдет пляска, дай тебе боже… Радуются хорошему сбору, веселятся.

— А сейчас же нет цветов, тетя Саша. Чем они питаются?

— А бахчи? На огурцовых цветах так и сидят — не слезают. А дыни, а арбузы? Фацелию бы надо специально высеивать, да руки не доходят: молодой наш колхоз, слабый еще. Вот на будущий год приезжай с отцом, у меня тогда особый мед будет.

Но Сергей даже из простой вежливости не мог пообещать, что приедет в будущем году, потому что кто его знает, пошлют ли еще их с отцом на уборочную.

— А теперь, тетя Саша, ваша степь очень скучная: хлеб да хлеб, — признался он.

— А как же хлеб может быть скучный? — всерьез удивилась тетя Саша. — Хлеб, когда его много, большую радость нам дает. А цветы и сейчас есть — шалфея много, маков, ромашки.

— Разве это цветы? — возмутился Сергей. И так ему хотелось похвастаться чем-нибудь своим, что он сказал запальчиво: — У нас даже зимой розы цветут, а лимоны в комнатах у нас растут…

Но тетя Саша любила свою степь и горячо защищала ее:

— Ты, сынок, степи не видел. Ты осенью на нее погляди: дичи сколько, птиц перелетных, зайцев! Ночью идешь в райцентр — шумит степь птичьими стаями, как живая. А наши сады ты видел? Вот как начнем мы глубокие колодцы рыть — артезианские называются — да начнем поливать сады — о-о-о, батюшки мои, чего тут будет! У нас, сынок, под степью богатые подземные реки текут, а наверху сухо, душно, неприглядно. А как мы их из-под земли-то достанем да заставим на себя работать, так от нас и в рай не захочешь. Вот зимой поеду я на курсы подземной воды — нам лектор из области про нее рассказывал… На пчеловода я давно уже сдала, теперь меня за сердце вода эта невидимая взяла. И думаю, и думаю о ней — вот захватила же, окаянная!

Справившись со своми делами, тетя Саша прибрала в сторонку оставленное водителями добро, выстирала майку Вольтановского и, набросив на голову платок, сказала, что уходит на склад — помочь сортировке помидоров и огурцов. Оля пошла с матерью, а Сергей остался ждать отца. Сторож Мищенко, включив радиорупор, сел послушать городские новости. Можно было выйти одному, поглядеть, что у них тут за степь. Горячая, как жаровня, она дышала нестерпимым зноем. Где-то вдали, теряясь в мареве, работал комбайн, слышались сигналы грузовиков, но ничего такого, чего бы Сергей еще не встречал, не попадалось на глаза.

Он долго думал в тот день о подземных реках, и иногда ему начинало казаться, что он слышит, как они шумят под садами и огородами.

«Интересно, а рыба в них есть?» — захотелось ему спросить Мищенко, но он не решился: инвалид, слушая радио, что-то записывал на листке бумаги.

Тетя Саша с дочкой вернулись, когда день, багровея и дыша пылью, уже стал потихоньку приближаться к закату. Сергея клонило ко сну от скуки. Из всех степей здешняя показалась ему особенно однообразной и утомительной. Может быть, и в самом, деле ее лучше всего залить водой и понаделать много маленьких озер и прудов?

— Соскучился, сынок? — спросила, стремительно подходя к дому, тетя Саша. — Оленька, собирай на стол.

Сторож Мищенко выключил радиорупор и доложил:

— Сегодня четыре передачи подряд, и слышимость такая — не оторвешься. Два концерта, доклад и информация… Вот это дали, можете себе представить! Да, не поскупились… На два вечера я обеспеченный материалом.

На столе появились свежий лук, укроп, огурцы, помидоры. Опрысканные водой, они издавали такой чудесный запах, что могли поспорить с цветами.

— А я уж Олю к тебе сколько раз посылала: «Пойди, говорю, гостёк наш скучает», — точно извиняясь за опоздание, говорила, тетя Саша, быстро и ловко расставляя посуду и угощая Сергея.

Оля была совсем не такая насмешливая, как утром, а очень уставшая, простая и добрая. Она, оказывается, заменяла письмоносца, работала в огородной бригаде и помогала выпускать стенгазету. Если бы не сонливость, Сергей разговорился бы с ней, но, в общем, было приятно молча жевать, ни о чем не думая.

Мищенко, обстоятельно рассказав услышанные новости, предупредил, что вечером обещали еще два концерта, и, поскрипывая протезами, удалился. Путь его, впрочем, был недолог — он осторожно прилег на копенку сена тут же, в саду.

— Может, и ты поспишь? — спросила тетя Саша. — Возьми его, Олечка.

Под деревьями стоял широкий топчан с марлевым пологом. Они забрались с ногами под полог и оказались, как в клетке.

— Правду я слышала, что вы с отцом от самого моря к нам приехали? — спросила Оля. — Сколько ж вы ехали?

Сергей ответил, что ехали всего-навсего день.

— Ты мне расскажи про море, я еще ни разу его не видела, — попросила Оля.

Рассказать о море? Как это было просто и в то же время как невыполнимо! Ну вот, живут они у самой набережной. Ну, мимо них в порт входят теплоходы, военные катера и рыбачьи лодки. Море очень большое и сильное.

— Больше степи? — недоверчиво спросила Оля.

— Конечно, больше.

Ну, ловят в нем рыбу, купаются, а с моря в берег всегда бьет волна: рым, рум, рам! Нет, все это, конечно, было не то, что следовало рассказать Оле. Ну, растут там пальмы и разные другие деревья, а степи нет и в помине, одни горы. Нет, все это было, конечно, не то, что вставало перед глазами Сергея, когда он вспоминал свой дом и море.

Ольга, однако, осталась довольна его рассказом.

— Я посплю — мне вечером еще идти, а после ты мне опять расскажешь про море.

Сергей мог рассказать только о том, как он сам жил у моря, другого опыта у него еще не было; но, готовясь к вечеру, стал добросовестно вспоминать все, что слышал от взрослых о море. Рассказ получался хороший и очень длинный, что Сергей тоже считал достоинством. Но спустя час, когда Оля еще спала, отец уже усаживал его в грузовик.

Их перебрасывали в новое место, а сюда прибыли машины из других районов.

Тетя Саша сунула в руки Сергею газетный кулек с лепешками и баночку меда.

— Когда выберете время, заезжайте. — И только успела махнуть рукой, как сад заслонил ее.

Села в этой степи пробегали мимо Сергея, как встречные корабли.

…Темная летняя заря, вздрагивая, потухала далеко впереди. Ожили и зашумели сонные улицы деревни, обессиленные вихрем. Где-то за ближайшим садом тонкоголосо, просяще и вызывающе пробилось сквозь ветер:
		Коваль ты мой, ковалечек,


		Раздуй себе огонечек,


		Раздуй себе огонечек,


		Скуй дивчине клиночек… —


и кто-то рассмеялся звонким смехом, перешедшим в шепот.

«А на что, спрашивается, дивчине клиночек? — подумал Сережа, счастливыми глазами оглядывая голубой на юге и раскаленно багряный на западе пламень неба. — На что ей клиночек? Мне бы его…» — и тут сразу припомнил, что находится где-то вблизи тех страшных, по рассказам, мест, где когда-то сражались красноармейцы Фрунзе, а в его, Сережино, время — солдаты Толбухина.

Было, однако, очень странно, что до сих пор Сергею не попадались на глаза трофеи с полей сражений. Только однажды приметил он немецкий грузовичок без колес, в котором тетя Саша держала кур, да где-то еще в другом месте — остов сожженного «мессершмитта». Впрочем, сегодня, когда забирали зерно в колхозе «Рассвет», ему показалось, что маленькая лысая собачонка у тока лакала, кажется, из старой немецкой каски, придерживая лапкой край ее, чтобы она не раскачивалась. Но это, собственно, была уже вещь не трофейная, а домашняя, ее неловко было забрать.
		Коваль ты мой, ковалечек… —


раздалось снова в гущине сада, но совсем близко, и прямо на Сережу, лежащего в кузове машины на зерне, вышла помощница комбайнера Светлана, из того колхоза, где тетя Саша, и смолкла, удивившись машине и мальчику на ней.

— Это чья машина? — спросила она, не узнав Сергея.

— Емельянова.

— А Вольтановского которая? Эта? И куда его занесло! — сказала она растерянно, не желая, видно, стоять на виду, перед окнами правления МТС, и в то же время не имея сил пройти мимо.

Сергей давно уже не видел Светлану, и сегодня она показалась ему еще необыкновеннее, чем в первый раз, ночью, когда отец и Вольтановский чинили ее комбайн. Но все это было так давно, так давно! Водители получали документы на бензин в правлении МТС, и Светлана должна была слышать громкий смех и прибаутки Вольтановского. Вот наконец он вышел.

Он двигался, небрежным движением плеч то и дело поправляя свободно наброшенную колонку, и по его подчеркнутому безразличию Сергей понял, что Вольтановский обязательно в чем-то виноват, и, положив голову на руки, притворился спящим.

— И где это тебя носило? — еще издали спросила девушка Вольтановского с той ласковой грубостью, которая, как хорошо знал Сергей по опыту с Зотовой, допустима между друзьями и вовсе не кажется обидной. — Второй день глаз не кажешь.

— С Андрюшкой Емельяновым все соревнуемся, никак остановиться не можем, — посмеиваясь, ответил Вольтановский, давая понять, что он относится не очень серьезно к тому, что сообщает.

— Ну, он за тебя возьмется — приемистый парень… — сказала Светлана.

— Не об том речь. Как про себя решила? — перебил ее Вольтановский.

— Да что ж тут решать, Петя! Тут решай не решай — один путь: не поеду я с тобой, Петенька, вот и все решение.

Вольтановский, видно, не ожидал такого ответа.

— Сильно! — сказал он, тряхнув медалями.

— Если ты, Петя, и взаправду меня любишь, так поймешь, чего я боюсь. Ну, как я буду в городе жить, одна среди чужих людей… Что делать-то буду? И нравишься ты мне, и все, а как-то боюсь я по-твоему поступать. Если б ты у нас остался, другое дело…

— Я человек городской, трудно мне у вас будет, — сказал Вольтановский.

Она вздохнула, не возражая ему.

— А ты хочешь, чтоб я остался? — каким-то не своим голосом спросил ее Вольтановский. — Да? Скажи твердо.

— Хочу.

Помолчали.

— Схожу к директору МТС, даст комбайн — останусь, — задумчиво, точно для одного себя, произнес Вольтановский. — Без машины я, Светланка, никаких талантов не имею.

— Да ты, Петя, даже посильнее Вострикова, а уж он, все скажут, чистый орел! Я — верь не верь — все равно выйду на Героиню. В нынешнем году не удалось, возьму свое в будущем году. Да нас с тобой как будут уважать, если б ты знал! Почище твоего Емельянова!

Как только Сергей услышал, что заговорили об отце, он до того перепугался, что у него закололо в висках. «Вспомнит она, что я здесь, и подумает — нарочно подслушиваю!» — подумал он в ужасе и смятении.

Немного успокоившись, он напряг слух, но уже ничего не было слышно. Тогда он осторожно поднял голову, как разведчик, и скосил глаза на сторону. Вольтановского не было, а Светлана, мечтательно улыбаясь и покачивая головой, глядела куда-то далеко-далеко, как глядят слепые, — скорее прислушиваясь, чем видя.

Лицо ее было так красиво, и вообще вся она так располагала к себе, что он, залюбовавшись ею, забылся и чихнул изо всех сил. Пшеничные зерна, прилипшие к потному лицу, брызнули во все стороны.

— Ах, чтоб тебя! — негромко сказала Светлана, поведя на него своими строгими глазами, и вдруг, ласково улыбнувшись ему, пошла к саду.


8


Ссыпной пункт был расположен у крохотного полустанка. Высокие тускло-желтые горы пшеницы вздымались вдоль железнодорожных путей. Длинная очередь грузовиков и бестарок пересекала пустырь перед ларьками, где суетились сдатчики и приемщики зерна.

Среди распряженных коней, быков, взъерошенных осликов, бочек с горючим и ящиков с деталями для комбайнов, как на воскресном базаре, шумела толпа водителей, грузчиков, колхозных завхозов, приемщиков хлеба и колхозных ребят. Очередь у ларька с вином и закусками шла замкнутым кругом — выпившие и закусившие, отойдя от прилавка, становились заново. Между палатками медицинской помощи и агрономической консультации латали рваные камеры, меняли скаты, ковали коней, чинили хомуты. Слепой певец играл на баяне, подпевая зычным басом, и от него далеко вокруг несло свежим луком. Женщина с тяжелой сумкой через плечо, толкаясь, ходила между группами.

— Предложу «Повесть о настоящем человеке»! — говорила она повелительно и строго. — Поповкина «Чистую криницу» могу рекомендовать. «Крокодил» свежий! Кому «Крокодила»? Про всех написано, между прочим. Кто не читал? «Теплоход „Кахетия“»! С точки зрения врача, очень волнующие эпизоды и встречи!.. Конверты с марками!.. Тебе чего, детка? — вдруг в упор спросила она Сергея, удивленно ее рассматривающего.

— Я просто так…

— Смотри у меня! — сказала она строго, как говорила Вера Зотова. — Кому книжку почитать, ума призанять?

…Сергей жил на ссыпном пункте уже пятый день.

Зотова чинила тут свой грузовик и согласилась, чтоб мальчик пока побыл с ней. Дел у нее было много, и она не особенно надоедала Сергею своими придирками, да и он теперь понял, что она не злая, а просто-напросто беспокойная и больше всего на свете любит порядок.

Он бегал за кипятком к железнодорожникам, за новостями на агитпункт, помещавшийся в особом вагоне, где иногда давали просмотреть журналы с картинками, узнавал, который час, в палатке приемщиков зерна, брал ордера на горючее, опускал в почтовый ящик письма отца Антону Антоновичу и письма Вольтановского Светлане. Его многие знали, и сам он знал многих. Однажды встретился ему Яша Бабенчиков.

— Здорово, Яша! — бодро и равноправно приветствовал его Сергей, и не сразу узнал тот в черномазом, запыленном и загорелом мальчугане робкого и трусоватого горожанина из автоколонны.

— Здорово! — отсалютовал Яша со снисходительным благодушием. — Ты чего тут?

— Сводку районную только что передавали… Жмут вас, Яша, — ответил Сергей тоном, на который не рискнул бы две недели назад.

Тот нехотя объяснил сквозь зубы:

— Чиляева впереди, а весь колхоз позади — скандал прямо. Семенова не было?

— Был с вечера, потом куда-то уехал.

— Ты ему передай — к нам бы ему заехать. Так, слушай, и скажи: «Бабенчиков просил». Понял?

Встретил Сергей здесь как-то и Светлану, помощницу комбайнера, но она не узнала его, а Сергею очень хотелось расспросить о тете Саше, и он долго ходил взад и вперед перед Светланой, но она не окликнула его.

Когда Сергей попал на ссыпной, его вначале испугало, что он потеряется среди взрослых.

Эх, был бы он старше хоть года на два, сколько увлекательных дел выпало бы сейчас на его долю! Местные ребята, Сергеевы одногодки, не теряли времени зря: они стерегли зерно и горючее, получали почту, сдавали овощи.

«Откуда они все знают и все умеют? — завистливо думалось Сергею. — И почему я ничего не умею и во всем отстаю, будто вчера родился?»

В своем родном городе Сергей только издали присматривался к жизни взрослых, ведя свою особую, маленькую, а тут для всех была одна жизнь, и ребята здесь были хозяевами наравне со взрослыми.

И однажды утром Сергей пошел в агитпункт послушать сводку, а потом сообщил ее Зотовой. На другой день принес ей газету и сообщил, какую картину готовит на вечер киномеханик.

С той поры дел у него появилось множество.

— Емельянов, медпункт когда открывается?.. Сергей, сбегай достань газетку!.. Сережа, не видал приемщика? Беги скажи, что три машины прибыли, ждать некогда… Сережка, севастопольских никого нет?.. — то и дело слышал Сережа.

Он уже всех знал. Севастопольские и керченские шоферы, алуштинские и симеизские школьники, евпаторийские солевары — все были у него на глазах.

Сегодня он ожидал отца. Предполагалось, что отец приедет с зерном в середине дня и останется на ночь, Зотова же поедет вместо него.

День выдался беспокойный. Зерно не успевали принимать и грузить в вагоны. Рабочих рук не хватало.

Подъехал на самоходе Тужиков, секретарь райкома, долго совещался с приемщиками зерна и железнодорожниками и уехал расстроенный. Агитвагон закрыли. Киносеанс был заранее отменен. Отец разгрузился и тут же уехал, только махнув рукой. Как-то так случилось, что уехала раньше намеченного срока и Вера Зотова, но сейчас это нисколько не испугало Сергея — он знал, что отец и все остальные из их колонны вернутся к вечеру. Днем же все равно нельзя было ни поесть, ни отдохнуть из-за утомительной духоты, которая все время поднималась, как температура у больного.

Небо запылилось и стало сереть, блекнуть, над горизонтом набухала темная, быстро нарастающая полоса. Ветер был совсем не тот, что у моря, а горячий, как поджаренный; он бил в лицо крупной пылью пополам с зерном и вдруг точно свалился вниз с высоты и разлился вокруг шумным паводком. Кто-то странным голосом крикнул:

— Черная буря!

Уже несло через пустырь палатки, фуражки и кепки, стучали ставни киосков, звенели разбитые стекла.

— К хлебу!.. К хлебу!.. — закричали со всех сторон.

Холмы зерна завихрились. Зерно тучей понеслось в воздух. Народ на мгновенье растерялся. Сергей вместе со всеми очутился у ближайшей горы хлеба. Его толкали, наступали ему на ноги, кто-то кричал ему, но он не заплакал и не испугался, ему было страшно не за себя; вместе со всеми он переживал случившееся.

Вдруг с проходившей мимо дрезины что-то свалилось вниз по откосу железнодорожного полотна. Свалилось, вскочило и побежало к зерну. Сергей узнал Тужикова, секретаря райкома партии, и Семенова. Они вскарабкались на склон пшеничной горы и показали куда-то руками: туда, мол, туда все! Две девушки-колхозницы уже тянули широкий и длинный брезент. К ним подскочили люди, и десятки рук завели брезент с подветра. Мало! Тужиков показывал руками, что нужно искать еще. Волокли брезенты с машин, фанерные щиты, одеяла.

Сергей растолкал людей и вынесся за их тесный круг. В кузовах стоящих на ремонте машин он еще утром видел брезенты.

— Сюда! За мной! — кричал он, или ему казалось, что кричит, — он не помнил. За ним побежали ребята из колхозов. — Берите! Вон он! Еще один! Тащите!

Удивительно, как его не остановили, не спросили, кто позволил распоряжаться. Чьи-то сильные руки подхватили найденные брезенты и понесли к зерну.

Лужа тавота каким-то образом очутилась под ногами, и он распластался в ней, как лягушонок, но тотчас поднялся, даже не оглянувшись, чтоб посмотреть, смеются над ним или нет. Какое это имело значение!

С ног до головы вымазанный, до смерти уставший, но бесконечно счастливый, долго носился еще Сергей вокруг хлебных гор, подтаскивая откуда-то куски фанеры, доски или просто камни.

Суховей свирепствовал много дней. В домах не разжигали печей, в полях не разводили костров. От пыли, остьев и половы, тучами гонимой по полям, останавливались моторы машин. Куры не покидали насестов. Перестав лаять, собаки неловко бегали боком.

Берег колхозного ставка был мокрый, как после дождя. Ветер выхлестывал воду и поливал плотную, прибитую людьми и скотом землю. Воды в ставке стало заметно меньше, она испарялась на ветру, как в духовке. Немало стекол побито в хатах, немало повалено плетней и разбито глечиков, сушившихся на частоколах, немало поломано деревьев и сбито яблок. Взъерошенные, мятые, стояли огороды с поломанными кустами помидоров, с расхлестанными и рваными огуречными и тыквенными плетями.

Еще одно усилие ветра — и полетят вниз крыши, затрещат стены домов, и раскаленный воздух воспламенит все, что любит гореть, а тогда не унять беды.

В колхозе «Победа» приостановили вывоз хлеба, в «Борьбе» снесли на тока все простыни и одеяла, чтобы укрыть зерно, в «Третьей пятилетке» сутками дежурили у насосов и колодцев.

Шел жестокий степной шторм. Зеленые кроны деревьев свернулись, пожухли. В воздухе тревожно запахло гарью. Может быть, уже где-то вдали заполыхала степь, и на много верст в ширину, гонимое ветром, пламя мчится сюда, все истребляя на пути?

Сергей ни на минуту не отлучался от отца, отец не покидал машину по целым суткам.

Вечером прибыли они в знакомый колхоз «Новая жизнь» и остановились часа на два передохнуть у колхозного агронома Федченко.

Когда, наскоро умывшись, Сергей вошел в низкую, густо заставленную фикусами комнату и увидел в большом, во всю стену, трюмо отражение мальчика в грязно-рыжей, порванной на локтях рубашке, с жесткими вихрами на недавно еще опрятной и коротко остриженной голове, он не сразу узнал себя. Пожалуй, теперь он отдаленно напоминал Бабенчикова, только тот был покрупней и как-то размашистее.

Но лицо Сергея, безусловно, приобрело черты мужества и отчасти геройства; по крайней мере он находил их в себе, без стеснения рассматривая в зеркале свой новый и, как ему казалось, приятный облик. Лицо его горело от ветра, глаза были красные, воспаленные, в ушах позванивало и ныло.

— Не думаешь ты о ребенке, Андрей, — нравоучительно сказала Вера Зотова. — Ребенку уход нужен, мать ему нужна… Верно я говорю? — спросила она у жены Федченко, и та согласилась с ней.

Отец ничего не ответил, а женщины, точно боясь, что Емельянов превратно поймет их, еще горячее заговорили о том, что мальчику нужна семья. Они показывали на его измазанную рубашонку, на грязные колени, на вихрастую голову, и выходило так, что один отец виноват во всех несчастьях и горестях Сергея.

Но Сергей не чувствовал себя ни обиженным, ни несчастным. Он шепнул отцу, молча сидевшему у окна:

— Пап, они ничего не понимают. Мне очень хорошо было, ты знаешь… и ничего плохого я не делал… честное ленинское…

Не ответив, отец привлек мальчика к себе. Грудь его дышала толчками, точно он задыхался от бега.

Вошел Федченко и, дымя цигаркой, спрятанной в рукав, сообщил последние новости: звонили из райкома, что у соседей два пожара, и требовали установить ночные дежурства у складов.

— И потом такая, знаете, история, — сказал Федченко и осторожно присел на стул, — Тольятти ранен, знаете. В Риме. В грудь навылет.

Жена Федченко негромко ахнула.

— Вот оно как, — впервые отозвался отец, все еще глядя в окно на багровеющий вечер. — За то ранили, что коммунист. За то, что поперек горла стал сволочам! — Он повернулся вместе со стулом. — Ты тут секретарем, товарищ Федченко?

— Он, он! — быстро сказала жена агронома, глядя на Емельянова, словно он допрашивал ее, а она созналась.

— Я буду такого мнения, — продолжал Емельянов, — всему вашему народу сегодня работы по хлебу не прекращать ни в коем случае. Понятно? Зотову, Еремушкина, моего Серегу, да и ваших всех — на посты по селу. Я и Вольтановский — на круглосуточную езду. Валяй оформляй, а мне дайте чаю стакан, если можно.

Женщины и Федченко молча вышли из комнаты. Отец потер лицо бурыми от масла руками, точно умыл его, и Сергей, не раздумывая, прижался щекой к этим уставшим, жестким, родным рукам.

— Ты знаешь, пап, что я тебе скажу, — забормотал он, давясь слезами, — ты, честное слово, даже лучше, чем Семенов.

— Спасибо, сынок, спасибо, с хорошим человеком ты меня сравнил, — тоже волнуясь и не стыдясь своего волнения, сказал отец, гладя Сергея по голове.

Потом они замолчали и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча, глядя на быстро мрачнеющий дымно-багровый вечер, бегом переходящий в ночь.

Позже, дежуря в колхозном правлении у телефона, бегая из правления в пожарный сарай, а оттуда на край села, к отдельным постам, и еще дальше, в полевые станы, Сергей все время чувствовал грудь отца рядом со своею, его руку на своей голове и его сердце внутри себя, и что-то новое, сильное, совсем уже не мальчишеское, только не нашедшее пока своего проявления, росло и крепло в нем.

Ночью Вера Зотова обошла все бригады, рассказав о Тольятти. С ее слов Сергей информировал здешних ребят. Ждали последних известий о его здоровье. В полночь приехал Тужиков, с ним — Емельянов.

— Ну как, пап, что? — спросил Сергей.

А Тужиков, не разобрав, к кому обращаются, сказал:

— Ничего, ничего, отстояли.

— Он, товарищ Тужиков, о Тольятти интересуется, — объяснил отец.

— А-а! — Сонные, уставшие, едва глядевшие глаза Тужикова остановились на Сергее. — Ранен серьезно, но, видимо, вытянет.

Трое ребят, как по команде, выскочили за дверь.

— Это что такое! Почему? — спросил Тужиков.

Сергей ответил, что связные побежали в бригады, где с часу на час ожидают известий о раненом.

— А, да это твой ведь! — вдруг улыбнулся секретарь. — Говорили мне о нем, говорили. Смотри, пожалуйста, какой замечательный большевичок растет… Ишь ты!

С этой ночи Сергей часто встречался с Тужиковым. У него была удивительная и не совсем понятная Сергею профессия — партийный работник. Раньше Сергею думалось, что все партийные работники, вроде Веры Зотовой, только и делают, что заседают, агитируют, выводят народ на субботники и делают доклады. Теперь же, на примерах Семенова и особенно Тужикова, который был, надо признаться, еще занятней и необыкновенней Семенова, получилось так, что партийная работа — самая тяжелая и самая интересная, потому что она — все.

Много удивительных вещей услышал Сергей от Петра Петровича Тужикова о том, как подкармливать всходы пшеницы, как поливать сады перед цветеньем, как рыть колодцы, как читать книги.

Узнал он о том, что степи скоро не будет, что ее перегородят садами, и тогда никакой суховей не будет опасен людям. Узнал, что подземные реки очень просто извлекаются наверх — их всасывает ветряной двигатель, что Гончарук отличный комбайнер, но мастер выпить, а Востриков тоже замечательный комбайнер, но болен язвой желудка, и когда посылали комбайнеров на помощь сибирякам, все-таки остановились на Гончаруке, хотя он и отстал от других.

— Горячий старик, самолюбивый, и в Сибири не подведет, — утверждал Тужиков, и Сергей не мог понять, откуда Петр Петрович это заранее знает.

А когда однажды Тужиков на грузовике Емельянова попал на вечер колхозной самодеятельности, он посоветовал, где взять ноты и где купить гитары.

Удивительная, прекрасная была у него работа! Он так много знал, что даже как будто обижался, когда его ни о чем не расспрашивали. Но Тужиков, как понял Сергей, не такой человек, чтобы от него было легко отвязаться. Он сам начинал расспрашивать людей о том, чего не знал, и доставалось же тогда тем, кто не умел объяснить ему дела! Перед тем как заснуть, он всегда звонил в райком и домой, расспрашивал об уборке, о здоровье дочки и засыпал потом быстро и нехотя, как человек, делающий глупое, но неизбежное дело.

Сергей побаивался его. Тужиков мог чего доброго и мысли узнавать.


9


Уборка подходила к концу. Колонна Емельянова давно уже разбрелась по колхозам. Теперь подошли машины из Севастополя, из Керчи, из Феодосии, и ранее прибывших начали понемногу возвращать домой.

Первым уехал Еремушкин, за ним дядя Жора, на очереди был Вольтановский, но он уступил свою очередь сначала Зотовой, а потом Емельянову. Он уверял, что у него не в порядке сцепление, и подолгу ремонтировался в той МТС, где работала Светлана.

Емельянов не стал спорить.

— Ладно, оставайся, а я поеду. Сережка у меня замучился — перед школой надо ему отдохнуть.

Петр Петрович Тужиков, сначала уговаривавший Вольтановского ехать, тоже почему-то вдруг согласился на отъезд Емельянова.

Узнав, что завтра на рассвете они поедут домой, Сергей, как ни странно, нисколько не обрадовался известию. Он и сам не мог понять, хочется ли ему домой, или он еще поездил бы по этой степи, которой конца нет; но одно было ясно: после всего пережитого он не мог уже стать прежним Сергеем, которого не пускали одного к морю или в кинотеатр. Но что же тогда делать дома?

Ах, но ведь и дом-то, наверное, изменился с тех пор, как они выехали с отцом. Конечно, не самый дом, но вообще все вокруг. Да нет, не все вокруг изменилось, а просто-напросто Сережа стал взрослым мальчиком. Оказывается, глаза его до сих пор еще не все видели; теперь же они широко раскрылись, и, конечно, дома обнаружится что-то, чего он не замечал до сих пор.

Безусловно, Сеня Егоров уже ходил с отцом в море, а Толька Козловский копался с дедом в питомнике «Зеленстроя». Если они этого не делали, тем лучше для него, Сергея. Он убирал хлеб!

Он вспомнил серенького котенка у себя во дворе, который долго не мог видеть без страха катящийся мяч, а потом самозабвенно играл всем, что двигалось, и улыбнулся: котенок напоминал его самого. Да, дома обнаружится сейчас много нового. Домой, домой!

Накануне их возвращения домой стоял тишайший степной вечер. Стрекозы стаями шныряли над пыльными акациями, разрисовывая воздух зигзагами своих полетов. Сергей любовался красотой млеющей после трудов степи. Глубокая, как память, она широко и глубоко простиралась перед ним.

Отец пересмотрел запасные камеры, почистил свечи в моторе, проверил и подтянул тормоза и долго заливал в бак горючее, что-то записывая и подсчитывая в своем блокноте.

— Интересная, брат, у нас вещь получается, — весело сказал он Сергею. — По всем данным выходит, что литров под тридцать горючего я сэкономил. Таким образом, можем мы с вами, Сергей Андреевич, новым путем домой отбыть. Через другой перевал. Помнишь, рассказывал я о нем?

— Помню, — ответил Сергей. — А может, там дорога плохая и резину только запорем?

Но отец хотел сделать приятное Сергею и отмахнулся от его возражений.

— Дорога там замечательная! Да и короче выйдет, — сказал он твердо.

Вот и конец всему, что пережито. Прощай, степь!

Прощайте, короткие ночи среди новых людей и длинные-длинные дни среди других новых людей! Прощайте, комбайны! Прощайте, ураганы! Прощайте, стрекозы! До новой встречи!

— А к тете Саше мы не заедем? — вдруг, сам не зная почему, спросил он и покраснел: сердцу его хотелось сказать совсем другое. Возвращение по старой дороге было необходимо, чтобы показать себя новым, каким он раньше не был, и тете Саше с ее молчаливой Олей, и Бабенчикову, и Чумаковой, между тем как на пути к новому перевалу его никто не знал.

— Это какая же тетя Саша? — спросил отец, прищурясь.

Среди людей, промелькнувших перед ним, она не занимала того места, которое отводил ей в своей душе Сергей. Не сразу поэтому предстала перед ним ночь на пасеке, зубная боль Сергея и темный силуэт женщины, по-матерински прижавшей к себе приезжего мальчугана. Не сразу припомнил он восторженный лепет сына о каких-то подземных водах, меде, о безногом инвалиде войны — агитаторе. Жизнь входила в его мальчика широким, как степь, раздольем.

— Ну что ж, — сказал он, вставая и гладя Сергея по голове, — раз такое твое желание… заедем ко всем твоим…


1948–1949