Собрание сочинений. Том 2
Петр Андреевич Павленко


Павленко П. А. Собрание сочинений в 6 томах #2






Во второй том собрания сочинений советского писателя П. А. Павленко входят романы «Счастье» и «На Востоке».

Роман «Счастье» рассказывает о жизни деревни и бывших фронтовиков в военное и послевоенное время.

В первой книге романа «Труженики мира», опубликованной уже посмертно, писатель осуществил свой давно зародившийся замысел: показать строительство Большого Ферганского канала.









Петр Павленко

Собрание сочинений в шести томах

Том второй


Печатается по постановлению Совета Министров Союза ССР от 21 июня 1951 года







П. А. Павленко




Счастье

Роман


Н. К. Треневой




Постановлением Совета Министров Союза ССР Павленко Петру Андреевичу за роман «Счастье» присуждена Сталинская премия первой степени за 1947 год






Часть первая





Глава первая


«Дружище!

Я получил письмо от Александры Ивановны Горевой.

Вот несколько строк о тебе:

«Знаете ли Вы, где Воропаев? Он был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.

Говорят, его отпустили в бессрочный, но толком мы так ничего и не знаем. Он всех нас забыл.

Если разузнаете, где он и что с ним, черкните мне немедленно. Номер моей полевой почты — прежний».




Воропаев скомкал письмо и бросил его за борт. Пароход подходил к молу. Вечерело. Горы были уже в тени. Отливая всеми оттенками синего, они необыкновенно картинно висели над городом, похожие на низкие грозовые тучи. Серые массивы садов вокруг города напоминали клубящийся у входа в ущелье туман, а резкие тени облаков на склонах гор — широкие, темные овраги.

Эмалевая вода маленькой бухты отражала в себе и синюю — в переливах — тучу гор, и нежный цвет неба, и еще что-то глубокое, тонкое и прекрасное, что незримо глядело в море сверху, — может быть, музыку, доносившуюся из дальних домов, может быть, запах лесов, душно ниспадающий на воду, или просторный и могучий голос поющей по радио женщины, который так вольно реял над землею и морем и был так родственен пейзажу, что, казалось, принадлежит существу, обитающему где-то здесь, между гор.

Еще издали, как только пароход стал осторожно входить в бухту, Воропаев увидел обезображенную набережную, разрушенный морской вокзал и исковерканный бомбами мол. Он невольно поморщился: чувство боли уже не раз овладевало им и в Сталинграде и в Киеве — везде, где он видел след немца.

Мол и набережная, где до войны к прибытию теплохода из Одессы или Батуми собирались веселые, шумные толпы и звучала речь на добрых шести языках, были безмолвны.

Несколько немецких дотов из ноздреватого ракушечника выпячивалось на месте шумных «поплавков». У берега валялись обломки десантной баржи.

«Не сюда нужно было ехать», — с тоскою подумал Воропаев, озабоченно прикидывая, где же собственно он остановится и с чего начнутся его первые шаги в этом, так на себя не похожем, полуживом городке.

— Мертвый город, — обернулся к нему капитан, разглядывавший берег, как вновь открытую гавань, и махнул рукой.

Воропаев перегнулся с капитанского мостика.

Человек полтораста пассажиров, переселенцев с Кубани, истошно крича и толкаясь, волновались у трапа.

Из трюмов выгружали коров. Нелепо покачиваясь в воздухе на тросах подъемных кранов, они испуганно мычали.

Казачки в высоко подоткнутых юбках сновали по молу, на разные лады успокаивали перепуганную скотину, волочили в завязанных мешках поросят, в лукошках — кур, подбрасывали на руках обомлевших от морской качки ребят или степенно выносили, под насмешки мужчин, вазоны с разлапистыми фикусами, неизвестно зачем привезенными.

— Яке ж тут лихо? — несмело оглядывая горы и море, говорил пожилой казак, обращаясь к молодой женщине, очевидно невестке. — Лихо баби на печи, шо пич высоко… А тут, бачь, декабрь на двори, а показувает вроде на май…

Женщину это не утешило. Она шумно потянула носом, готовясь заплакать.

— Таманские, старостеблиевские, славянские!.. Регистрироваться!.. Инвалиды, до Стойко!.. Солдатки, сюда!..

— Эй, Степаныч! — крикнули с мола старику. — Чого ж ты!..

И он засуетился, закивал головой и, робко поглядывая на окружающих, стал спускаться по трапу.

— Робинзоны, мать их за хвост! — сказал капитан. — И кой чорт их понес?.. Вы что, тоже с ними, товарищ полковник? — спросил он.

— Нет, я сам по себе, — сквозь кашель ответил Воропаев, не договорив, однако, зачем он собственно сюда прибыл.

Сказать, что приехал из госпиталя в долгосрочный отпуск с намерением получить домишко, показалось как-то неудобно, хотя таких, как он, с костылями, с золотыми и красными нашивками за ранения, на пароходе было, как он заметил еще вчера, несколько человек.

— Местные сами? — поинтересовался капитан.

— Вроде как местный, — чтобы отвязаться, ответил Воропаев.

— Ну, тогда еще так, тогда ничего. А то разве тут жизнь? Да вы не торопитесь сходить, — сказал он, заметив, что Воропаев намерен был уже спускаться с мостика. — Собьют с ног и задавят за милую душу. Ногу недавно, видно, потеряли, гляжу я. Нет еще привычки к протезу… И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдешь, война все взяла, а они — то им подай, это выложи… К зиме разбегутся, я вас уверяю. Мыслимое ли дело воздвигнуть жизнь на голых камнях? Это же блажь! Ерунда!.. Цыганство какое-то!

Не слушая капитана, Воропаев стал осторожно спускаться с мостика, левой рукой опираясь на костыль, а правой держась за поручень. Матрос помог ему снести по трапу чемодан и рюкзак, и Воропаев с радостью ощутил под ногой землю. Приятно закружилась голова. Покашливая, он тихо двинулся к городу.

На молу и на площади, у развалин морского вокзала, — где до войны помещалась контора Союзтранса и царило постоянное оживление, — было теперь совсем безлюдно.

Набережная открылась нежилыми развалинами.

Город передвинулся в сторону, дальше от моря.

В комитете партии, тоже очень тихом, с моргаликами на столах в пустых и ободранных, когда-то великолепных комнатах, несказанно удивились, услышав, что больной и одноногий полковник приехал на отдых, но не с путевкой, — это было бы еще полбеды, так как один или два санатория уже работали, — а просто так, сам по себе, одиночкой, с намерением получить здесь в аренду маленький домик и жить, как придется.

И, наверное, только этому общему удивлению обязан был Воропаев тем, что о нем немедленно доложили секретарю райкома Корытову. Тот, выглянув в приемную и взяв Воропаева под руку, повел его к себе в кабинет, усадил в кресло и подозрительно взглянул ему в глаза, раньше чем прочел документы прибывшего.

Лицо Корытова, желтое и морщинистое, выглядело больным, и во взгляде, которым он встретил странного посетителя, чувствовалось недоумение, почти тревога. Лицо не казалось симпатичным. Вялое, малоподвижное, оно не располагало к себе с первого же взгляда.

— Вы меня не за жулика ли считаете?

Секретарь поднял брови, не отвечая.

— Признаться, вы у меня первый такой, — сказал он потом, несколько раз перечитав все воропаевские бумаги. — С чего же начнешь, полковник? — полюбопытствовал он и сам же себе ответил, как бы не заметив воропаевского смущения: — Для начала тебе хорошо бы устроиться на ночлег. Раз! Потом поесть. Два! Но это, друг, уже не сегодня. Горячее едим разок в день. Ты, значит, места здешние хорошо знаешь? — И снова не подождал ответа. — Ну вот, тогда сам и выбирай, чего душе твоей угодно. Работать намерен или на пенсии будешь сидеть?

Расспрашивая, секретарь глядел на Воропаева недружелюбно-подозрительно, и в глазах и во всем его облике сквозила явная боязнь неприятных осложнений, которые неизбежны с этим нелепым полковником, приехавшим отдыхать, когда еще не кончилась война, и претендующим на дом и сад, будто он был по крайней мере трижды Герой Советского Союза. А сам Корытов жил в квартире без стекол.

— Выслушай меня, товарищ Корытов, — сказал Воропаев, осторожно забирая свои бумаги из секретарских рук. — Скажу тебе сразу: я, видно, свалял дурака, приехав. Это я вижу. Но в общем попробую устроиться так, чтобы не висеть на тебе.

— На мне ты висеть не будешь, я это в один момент ликвидирую, — убежденно, с неприязнью в голосе, перебил его секретарь, — а главное — виси не виси, а толку тебе от этого никакого.

— Понимаю, понимаю. Значит, я сначала попробую найти себе угол, а потом зайду, поговорим о работе.

— Прокурором не пошел бы? — думая о чем-то своем, спросил Корытов. — А с лекторским делом у тебя как? Работа, сам знаешь, не пыльная, особо загружать не буду, а все-таки паек, и то и се… Оформляйся лектором. Журина! — крикнул он торопливо. — Позови кого-нибудь из кадров!.. Беда, телефонов нет. Голосовая связь, брат, как в рукопашном бою…

В кабинет никто не вошел, и Корытов тем же торопливым движением, каким он брал у Воропаева бумаги, развернул на письменном столе потрепанный и расчерченный цветными карандашами план города.

— Можете выбирать, — щелкнул он пальцем по юго-западной части города, по знаменитому Чайному холму, граничащему с парком богатого, когда-то удельного имения. — Или вот тут, — махнул он рукой на юго-восток, вдоль шоссе, где начинались виноградные плантации очень крупного винодельческого совхоза, меж которыми рассеяны были частные дачки и небольшие дома отдыха.

— Дома, сам понимаешь, битые, требуют восстановления, и как ты справишься с этим делом, я не знаю, помочь тебе нечем, сам понимаешь… Был бы у меня народ, тогда еще так-сяк, а то у меня, понимаешь, никого нет… Жуткое дело!

И, сразу отвлекшись от частного воропаевского вопроса, который он безусловно считал вздорным, Корытов беспокойно заговорил о делах своего района, и худое лицо его с тревожно-подозрительным выражением уставших глаз заметно оживилось.

Он заговорил о том, что беспокоило его настолько сильно, что он ни о чем другом давно уже не мог думать. Мысли его вертелись только вокруг тех неразрешимо трудных вопросов жизни, разрешить которые он был обязан в самое ближайшее время. Из центра, не ожидая, пока он выйдет из тупика, уже взваливали на него другие дела, решение которых зависело от решения первых (еще не решенных), и он по опыту знал, что не сегодня-завтра на его плечи свалятся еще какие-то третьи, пятые, восемнадцатые проблемы, зависящие от проблем вторых, четвертых и семнадцатых, и понимал, что ни отдалить их, ни взвалить на кого-нибудь другого он не имеет права. И потому раздражение не оставляло его даже во сне. Он и спал, отругиваясь или нападая.

Рассказывая, Корытов подобрел, хотя то, что он говорил, было совсем нерадостно, но дело-то как раз в том, уверял он Воропаева, что нет на всем Черноморье другого района с такими замечательными перспективами, как его, корытовский, и что только сущие пустяки мешают ему, Корытову, подобраться вплотную к этим перспективам.

В это время дверь в кабинет без стука приоткрылась, и худенькая, невысокого роста женщина в белой официантской куртке и в мягких войлочных шлепанцах внесла поднос со стаканом чая и омлетом из яичного порошка на маленькой тарелочке.

Она вошла и, увидев постороннего, остановилась, неодобрительно взглянув на него. Воропаев сразу же приметил ее неодобрение, и на секунду его удивленный и ее неприязненный взгляды скрестились, породив взаимное смущение. Продолжая рассказывать, Корытов махнул рукой, чтобы она поставила поднос на край письменного стола, и показал ей, не переставая говорить, два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя.

Едва уловимым кивком головы женщина ответила, что второго ужина нет, и повела своими строгими серыми глазами в угол, в сторону шкапчика. Корытов, заметив ее взгляд, опять разрешительно помахал рукой и снова показал ей два пальца.

Он все продолжал рассказывать, что район безлюден, а женщина, неслышно ступая по полу, достала из шкапчика начатую бутылку вина и два стаканчика с перетянутыми талиями — из каких в Иране пьют чай, а в Грузии только вино, — поставила то и другое на стол и, прислонившись к стене, стала ждать, когда Корытов кончит говорить.

— Но, будучи раз покорена, природа, ты понимаешь, не может оставаться без человеческого воздействия, — продолжал Корытов, наливая вино в стаканчики, разрезая вилкой на две половины омлет и жестом приглашая Воропаева, чтобы тот выпил и закусил. Он, наверно, боялся остановиться, чтобы Воропаев, чего доброго, не ушел.

— Виноградная лоза — что корова. Корову мало, брат, кормить, ей еще и ласка нужна. Ты ее гладь почаще, и она тебе литрами отдаст. Лоза, заметь себе, точно так же. Не обкопаешь ее во-время, не обрежешь, не опрыскаешь — ни черта не получишь. И сорт не в сорт, и ягоды, понимаешь, с клюкву. А главное, один тут комбайн — руки. Все вручную, как при царе-горохе.

Воропаев, внимательно слушая, несколько раз хотел было нагнуться и достать из рюкзака банку мясных консервов, но Корытов каждый раз удерживал его почти силой.

— Воды, воды нет! Жуткое дело! — все более озлобляясь на условия местной жизни, продолжал он неутомимо. — Ты вот, друг милый, приехал поправляться, тебе одно — красота, горы, цветы, море, а это — только губы накрашены, брови подведены. На самом же деле положение — хуже не бывает.

Воропаев мельком взглянул на женщину у стены. Ее бледное, но по рисунку энергичное и чем-то необъяснимо обаятельное лицо было равнодушно к рассказу. Серые глаза под темными, резко прочерченными бровями исконной казачки спокойно разглядывали гостя.

— Ты понял теперь меня? Послушай — топлива нет, транспорта нет… было в районе более тысячи машин, сейчас пять «трофеек» без резины. Света нет. Жуткое дело!

Слушая Корытова, Воропаев постепенно начал понимать, какое нелепое, странное и даже обидное впечатление должен был произвести на Корытова приезд по личным делам заслуженного коммуниста — правда, четырежды раненного, с обрубком левой ноги и с туберкулезом легких, но все-таки способного еще многое сделать, а вместо того мечтающего о какой-то дурацкой хуторской жизни.

Он взглянул на разозленное лицо Корытова, чтобы прикинуть, к нему ли лично относится негодование секретаря, но, ничего не решив, поднялся и стал прощаться.

Не удивляясь тому, что гость уходит, и не удерживая его, Корытов тряс его руку, досказывая о чем-то своем.

Женщина отделилась от стены и собрала на поднос два винных стаканчика, тарелочку из-под омлета и пепельницу, наполненную окурками.

Из всего разговора она поняла только одно, что приезжему — хоть он и с орденами, и в больших чинах, и собою видный мужчина, — что ему придется плохо. Его лицо с зеленовато-восковой кожей, синие окраины глаз и блестящие, точно все время возбужденные глаза говорили, что человек болен, и болен сильно. Она вздохнула и бесшумно вышла из комнаты.

Корытов крикнул вслед Воропаеву:

— Дня через три ты обязательно выступи для партактива. Что-нибудь о черкасовском движении. Ладно?

— А ты вообще-то людей часто собираешь? — с порога спросил Воропаев.

— Не особо. И негде, и некогда, да и с питанием, знаешь, жуткое дело. Это, брат, сказывается на настроении.

— Еще бы! Это я по себе чувствую, — сказал Воропаев.

Корытов беспомощно развел руками.




В приемной (когда-то, очевидно, гостиная богатого особняка) было почти темно. Моргалик чадил из последних сил.

— Вы бы оставили у нас вещи, — сказал кто-то из темноты. — Я запру, никто не украдет.

— Кто это?

— Я, Лена, — ответил голос, и Воропаев понял, что это та самая худенькая женщина, что подавала ужин.

Оставив у нее чемодан, но взяв с собою рюкзак, где было кое-что из съестного, Воропаев вышел из особняка.

Было так темно, что дома сливались с воздухом. Он остановился — приучить глаза к мраку. От земли веяло сыроватым теплом. Где-то вдали слышались голоса. Очевидно, из порта шла партия переселенцев. Размеренно похрапывал прибой. И по этим звукам Воропаев в состоянии был определить лишь то, что море слева от него, а голоса и, значит, улица — справа. Но двинуться он не мог, потому что не разбирал, где дома, а где мостовая. На его ручных часах со светящимся циферблатом было около двенадцати, до рассвета добрых четыре часа. Он не знал, что предпринять.

— Вы что, заблудились? — белая куртка Лены неясно мелькнула рядом с ним. — Куда вам?

— В колхоз, — сказал он первое, что пришло на ум. — Должно быть, я там и переночую.

Ему показалось, что она пожала плечами, но, конечно, в темноте он не мог этого видеть.

— Мне тоже в ту сторону. Пойдемте, я доведу, — сказала Лена.

Воропаев смело шагнул за ускользающим от него белым пятном куртки. В своих мягких войлочных туфлях женщина двигалась настолько бесшумно, что Воропаев почти не ощущал ее соседства с собою, одно ее дыхание напоминало ему, что кто-то рядом.

— Дайте-ка мне руку, а то вы как привидение, — улыбнувшись, сказал Воропаев и услышал негромкое предупреждение:

— Смотрите, не разбейтесь. На фронте целым остались, а у нас смертельную аварию получить можете.

— Бывает. Пойдемте тише. Задыхаюсь я.

Рука об руку, они медленно, точно гуляя, поднимались вверх по улице, густой и пахучей, как аллея. Мертвые дома безгласно стояли по бокам.

Пахло отсыревшею старою гарью, и ни одно движение, ни один звук не давали о себе знать слуху, донельзя напряженному в столь неестественной тишине.

— Даже собак — и тех не слышно, — прошептал Воропаев. — И те ушли.

— Будете у нас жить? — спросила Лена.

— Придется.

— С семьей или одни?

— Семья у меня — один сынишка семи лет. Ради него всю эту чепуху с переездом на юг задумал.

— Прихварывает?

— Да, — неохотно ответил он, чувствуя, что интерес, проявленный к нему этой женщиной, идет не от сердца, а от желания завтра обо всем информировать своего Корытова. — Плоховато вы тут живете. Этот Корытов ваш… — он закашлялся и остановился, — не нравится мне он, должен сказать.

Она перебила, тряся его руку:

— Не мог он вас, товарищ полковник, к себе пустить ночевать, ну, не мог, поверьте. В одной комнатенке — он, жена да двое мальчишек, спят на чем придется.

— Да нет, черствый он какой-то. Что же, в райкоме нельзя было устроить?

— Ничего он не черствый, — убежденно сказала женщина. — Да разве на вас угодишь? Едут и едут, одно — давай и давай: тому дачу, тому дворец, тому — не знай что… А кто б спросил, как мы-то живем! Хлеб через два дня на третий выдают, а сахару, жиров — я уж про них и забыла, а у нас тоже дети и тоже…

Она замолчала, точно боялась проговориться о чем-то, чего нельзя было доверить чужому.

— Или Сталину не так докладывают, — сказала она после паузы, и ему опять показалось, что она пожала плечами, — или я, право, не знаю, что такое. Все планы да планы, а мы, живые люди, где? Позаваливали нас этими планами выше головы.

— Это вы своего Корытова благодарите. В хороших руках план — дело необходимое.

— Вам-то хорошо, которые без плана: дачу возьмете, сад при ней; глядишь, три яблони — и те, слава богу, каких-нибудь полторы-две тысячи за лето дадут. Вам можно критику наводить.

— Вы что же думаете, я фруктами торговать собираюсь?

— Все так делают…

Он промолчал. Женщина не продолжала разговора. Улица, круто поднявшись выше старых садов, стала светлее, просторнее. Далеко впереди мелькнул расплывчатый огонь костра.

— Вы, значит, вдовый, — произнесла женщина. — Ну, дело поправимое, — сказала она с шутливой иронией. — Нынче не смотрят, что старый, давай любого.

Его неприятно кольнуло, что слово «старый» она отнесла к нему как что-то бесспорное.

— А вы вдовая, незамужняя? — спросил он, готовясь ответить ей первою пришедшей на ум колкостью, и почувствовал, как дрогнула ее худая и тонкая рука с маленькими, грубыми, точно припухшими пальцами.

— Не знаю, — сказала она. — То ли вдова, то ли брошенная. Муж в Севастополе был. Три года ни слуху, ни разговору. Даже «похоронки», и той не прислали.

Долго шли молча.

— Вот наш колхоз. Счастливо! Мне — в сторону, — услышал он наконец, и легкая рука спутницы отделилась от него. Белое пятно куртки ушло вправо и вверх.

— Спасибо вам!

— Ничего, не стоит…

На небольшой площади городской окраины, считающейся почему-то уже деревней, и в настежь раскрытых дверях магазинов, и на тротуарах, во дворах, и среди улицы, на узлах, сундуках, корзинах и прямо на земле сидели и лежали прибывшие с вечерним пароходом люди.

Что-то беспорядочное было в облике этого случайного лагеря. Такая бестолочь бывает в коллективах, внезапно возникших без ясно видимой цели.

«Как в окружении, — мелькнуло у Воропаева. — Никакого порядка, никакой дисциплины».

Действительно, народ не отдыхал, хотя на дворе стояла ночь, но и не был занят определенной работой, а тревожно бодрствовал, как на пристанях или вокзалах, когда сквозь сон сторожат прибытие и отбытие всех пароходов и поездов, чтобы — неровен час — как-нибудь не проспать своего. Тут одни разогревали пищу, другие кормили измученную скотину, третьи беззаботно пели, а четвертые стояли толпой, кого-то поджидая.

Воропаев спросил, где председатель колхоза.

Ему указали на рослого красавца с пустым левым рукавом гимнастерки, орденом Красной Звезды и медалью за Севастополь, разговаривавшего со стариком в морском бушлате. Они махали друг на друга зажженными фонарями, о чем-то споря. Воропаев, не теряя их из виду, присел к костру.

Ужасно хотелось вытянуться — не просто лечь, а именно вытянуться — и заснуть. Но если нельзя было спать, он хотел бы тогда уж поесть. И как следует. По-фронтовому. Но развязывать рюкзак на виду у людей ему показалось неудобным. Он прилег у костра, положил голову на край рюкзака и закрыл глаза.

Ночь была сыровато теплая, тихая, почти весенняя. Воздух лениво касался земли. Пахло чем-то чудесным, южным и убаюкивающим, как стрекотня цикад.

«Замечательно…» — подумал Воропаев, засыпая, но все-таки взял себя в руки и даже привстал и поискал глазами председателя, но того уже не было.

Народ валил в сторону. Сидевшие у костра тоже поднялись и пошли за всеми, оставив на огне чугунок с картошкой.

Он хотел встать, но не было никаких сил. Да и зачем? Ночлег у костра уже был обеспечен. Запустив руку за пояс брюк, он осторожно отстегнул протез и, сдерживая дыхание, пыжась и морщась, погладил замлевшую культю, сейчас же почувствовав, что мгновенно заснет.

И он действительно заснул тем необыкновенно легким сном, какой бывает у детей, когда они сквозь сон еще слышат разговор окружающих. Воропаев, как это ни покажется странным, даже всхрапывая, слышал громкий разговор относительно свободных домов и о немедленном вселении в них.

— Три коморы, так называемая веранда и сарай у целости полной! — выкрикивал чей-то громкий и властный голос.

И через секунду другой, хриплый голос, как он потом догадался — принадлежащий председателю колхоза Миколе Стойко, красавцу с Красной Звездой, выкрикивал:

— Сидоренки!.. Степаныч!

— Здесь, Микола Петрович!

— Ваш дом, всходите… Дай бог счастья!

— Господи Исусе Христе… Да сбудется реченное… Разрешите? Горпина… хлопцы… Входите, господи Исусе… Дайте я первый.

Воропаев слушал, улыбаясь и подхватывая языком слезы, катившиеся ему в рот.

Какое великое и сладостное событие происходило где-то рядом, под темным покровом ночи, среди взлетающих фонарных огней, в дыму костров, среди неустроенности этого уставшего лагеря!

И он не видел — да никто почти не видел этого, — как в крохотный глинобитный домик, укутанный в зеленую тьму сада, вошел, спотыкаясь, тот самый колхозник, что приехал с невесткой и внуками. Он вошел, неся в руках фотографию сына, и, поставив ее на подоконник, низко поклонился стенам.

— В тебе жить, в тебе добро робить, ты — нам, мы — тебе… — заговорщицки прошептал он. — Дай боже миру да счастья. Горпина, мой полы.

А в это время в темноте раздавалось сладостное до боли:

— Пять комор, веранда, как сказать, на два боки, садик из пятнадцати дерев.

Молчание. Кашель. И хриплое:

— Хватовы! Твороженковы!

Два голоса наперегонки:

— Здесь! Здесь!

— Согласны вдвоёх жить? Один сюда лицом, другой сюда…

— Как, Петро, не побьемся?

— Та ни. Бери себе налево, хай ему неладно… Худо, шо дерев пьятнадцать. Было б хоть по осьми… Крант на чей бок?

— На мой.

— Тьфу! Давай тогда на жеребьи пускать…

А темнота, не мешая главному разговору, беседовала шопотом у каждого костра:

— Тут земля скрозь родящая. Заснул — пусто, встал — густо.

— С похмелья тебе густо, спи уж.

«Откуда такая живучесть, — думалось Воропаеву, — и такая неиссякаемая детскость души, такая готовность к подвигу, такая любовь ко всему новому, даже когда оно тяжело, откуда такая живительная беспокойность? Откуда мы принесли их? И как сумели сохранить в себе? Ах, до чего хорошо…»

И заснул окончательно.




Проводив Воропаева до колхозной площади, Лена взобралась по ступенчатой улочке на вершину холма, прикрывающего город сверху, и без единого звука приоткрыла незаметную дверь маленького полуразрушенного домика. Она вошла, как шелест воздуха, но мать ее, уже давно заснувшая возле шестилетней внучки, сразу же услышала, что кто-то вошел, и спросила встревоженно:

— Ты, Леночка?

— Я, — ответила та довольно громко. — Моргалик на столе?

— На столе, слева. Чего сегодня так поздно? Заседание?

— Одного инвалида вела, — ответила Лена, зажигая керосиновый светильничек, и быстро рассказала о Воропаеве, о его беседе с Корытовым, о том, какие люди и по каким делам побывали в райкоме и как устроились их дела, а также о том, что будут на-днях выдавать по талонам, еще не отоваренным с позапрошлого месяца.

И самое удивительное, что наибольшее впечатление на мать произвел рассказ Лены о Воропаеве, и она несколько раз переспросила, какой он из себя, стар или нет, а потом долго вздыхала и шопотом бранилась:

— Понаедут на нашу голову. Тот с орденами, тот с костылями… О господи!

А Леночка села штопать чулки. Покончив с ними, она вынула из сундучка дочкину фуфайку, которая также нуждалась в ремонте и которую она еще утром спрятала от матери, чтобы та не портила себе глаза починкой. Она работала, изредка поддакивая матери.

— Теперь понаедут, — бурчала старуха, — инвалиды, раненые, контуженные. Им во всем первый черед, не откажешь. Как начнут дома разбирать…

— Да, это уж так, — равнодушно согласилась Лена.

— А ты бы, слушай, попросила Корытова, — заискивающе сказала мать. — Записал бы он домик на тебя. А то придет такой вот безногий и выселит, что ты думаешь. И не знай тогда, что делать!

— Не выселит, — ответила Лена. — А и выселит, другую площадь дадут.

— А на что нам другую, — упрямилась мать. — Такой сад, милая, теперь не сразу найдешь — двадцать три дерева, одно к одному. А что хате ремонт нужен, так это неважно, год-два продержимся… Ты скажи Корытову, не стесняйся.

— Ладно, скажу, — ответила Лена. — Вы бы спали, мама, опять не выспитесь, а то в очередь-то вам скоро вставать…

Почти светало, когда она, отложив танечкину фуфайку, стала раздеваться, внимательно разглядывая по порядку все, что снимала с себя, и если находила ослабевшую пуговицу, дырочку или иной беспорядок, тут же быстро подшивала и, держа нитку с иголкой в зубах, продолжала раздеваться дальше.

Заштопав трусы и сорочку, на которой штопка шла уже по третьему разу, она воткнула иглу в обои, дунула на огонь и свернулась на сундуке, накрывшись одеялом.

И как только она успокоилась и стала посапывать, поднялась старуха. Она вставала грузно, что-то шепча, чем-то шурша, как раздраженная мышь, укрыла потеплей внучку и, взяв клетчатую сумку и две стеклянные банки, вышла наружу и там уже зевнула с такой неожиданной силой, что Лена и Танечка на одну секунду проснулись, прислушиваясь, что будет дальше.

Этой ночью, видно, ночи как не бывало. Переселенцы не засыпали. Они въезжали в новую жизнь. Те, кто уже успел получить жилье, кормили и убирали скотину, приводили в порядок дворы, а еще не получившие назойливо ходили следом за председателем. Хозяйки сидели на земле в очереди перед еще закрытой лавкой сельпо, рассказывая истории своего путешествия. Ребята поддерживали костры.

Воропаев спал у того крайнего костра, где он присел ночью, и старуха, мать Лены, идя в сельпо, сразу его узнала по описанию дочери.

Первые лучи солнца уже шмыгали по лицу Воропаева, ему снилось, что он спит под ласковое мурлыканье котят. Не хотелось просыпаться, чтоб не обмануть себя. Но его грубо пошевелили.

Незнакомая старуха стояла возле.

— Завтрак проспишь, командир, — строго сказала она. — Там ведь до девяти только. А сам Корытов тут.

Он никак не мог понять, кто она, эта старуха, но догадался, что она толкует о столовой райкома.

Наскоро заправив протез и взвалив на плечи рюкзак, он легко поднялся под взглядами женщин и ребятишек, будто ему было двадцать лет и это не он лечился когда-то и Кисловодске от болезни сердца, не он при Кирове леживал в жестоком астраханском тифу, не он брал штурмом Яссы, не его валил кашель туберкулеза.

За последнее время у него всего стало меньше, кроме годов, но сейчас он как раз и не чувствовал их оскорбительной тяжести. Бремя невзгод, которыми стали многие из его воспоминаний, тоже не беспокоило его в этот ранний ласково-теплый час, среди чужих, незнакомых людей, так же, как и он, начинающих новую жизнь.

Почти сейчас же он увидел Корытова, рассказывавшего переселенцам о здешних перспективах. Лицо секретаря не выразило особой радости, когда Воропаев приблизился и стал внимательно, с трудом сдерживая кашель, слушать его. Закончив о перспективах, Корытов начал было о реальных возможностях, но, точно вдруг что-то вспомнив, остановился и голосом скорее раздраженным, чем внимательным, сказал, полуглядя на Воропаева:

— Пошел бы ты к ним счетоводом, полковник. Комнату тебе дадут хоть сейчас, а заведешь семью, так со временем они и хату тебе поставят.

Колхозники оглянулись на Воропаева.

Председатель колхоза Стойко, тот самый высокий, статный парень с пустым левым рукавом, по привычке стал «смирно».

— Не обидим, товарищ полковник, — сдержанно и как-то очень твердо, сердечно сказал он.

— Подожду маленько, пригляжусь, — ответил Воропаев, не распространяясь. — Сводку не слышали? — спросил он.

Ему никто не ответил.

Корытов, не уговаривая, спокойно перешел к теме местных возможностей и, судя по тому старанию, с каким он останавливался на каждой мелочи, намерен был не скоро закончить.

Но слово «сводка», вырвавшееся у Воропаева, взбудоражило аудиторию. Народ зашептался и слушал Корытова не очень внимательно.

«Не с того начинает, — подумал Воропаев о Корытове. — Сводку, сводку, приказ Верховного, события на фронтах — вот что сейчас главное».

И, сам еще не зная зачем, скорее всего чтобы остаться наедине с собою, зашагал в горы.




Солнце просушивало ночные туманы, расстеленные, как мокрая пряжа, на южных склонах гор. Тут были всяческие туманы, всех типов и всех расцветок. Были крепкие, плотные, как войлок, были редкие, сквозные, как пряди, были похожие на подбитых белых гусей. Сырой пух облаков, в клочья растерзанных ветром где-то высоко над горами, стоял в воздухе, отделяя море от гор живою занавесью. А море лежало сине-лиловым, небрежно отлакированным подносом с неровной, как бы мятой поверхностью. На подносе что-то торчало — не то корабль, не то сгусток тени.

Потоки душистой хвои, тяжелые, медовые ручьи чебреца и полыни, струи студено пахнущей мяты и клевера бежали вниз, резвясь на утреннем солнце. И хотя время года совершенно исключало возможность цветения трав — их запахи были несомненны. Пусть это было воспоминанием, что из того! Запахи были.

Благодаря им Воропаев шел, почти не замечая подъема. Городишко остался позади. На развалинах кирпичного дома, окруженных обломками кое-где уцелевшего сада, среди кособоких глициний, напоминающих сейчас засохших змей, Воропаев присел позавтракать. По сути дела, он не ел со вчерашнего полудня. Хлеб у него сохранился еще из Москвы, а сардины были португальские, трофейные, финский нож с рукояткой из ноги дикой косули тоже был трофейный.

Город был виден от края до края, по обе стороны его на добрый десяток километров раскрылось побережье, сейчас хорошо освещенное боковым солнцем. Горы же все время были почему-то в тени, будто солнце не приставало к ним или обходило их стороной.

«Неужели тут не найдется домика в три комнатки?»

До войны на холмах между городом и горной грядой стояли здания санаториев, теперь они были разрушены, но маленькие коттеджи вокруг них, где жили врачи и сестры, кое-где сохранились. Беда лишь в том, что в этих домах нет света, их нечем отопить и они далеко от города.

Он стал от нечего делать присматриваться к стенам, его случайно приютившим.

Дом до своей гибели был, очевидно, небольшим — из четырех комнат с кухней («То, что мне надо!») и садиком впереди и позади дома. («Замечательный садик! Раз-два-три… двадцать шесть деревьев».) Водопроводный кран торчал во дворе, рядом с балконом, на столбах мотались обрывки проводов. Значит, было и электричество. Грейдерная дорога вздымалась вверх, почти касаясь участка. («Замечательное место! Дрова можно подвезти к самому дому!») Воропаев повернулся на камне, чтобы лучше осмотреть остатки здания. Не существовало ни крыши, ни оконных рам, ни дверей, ни полов. Все, что способно было гореть, сгорело, оставшееся не стоило ни гроша. Но участок в форме неправильного треугольника был превосходный. Остатки невысокого каменного забора пунктиром указывали витиеватые границы усадьбы. Слева — глубокий овраг. («При небольшой плотине была б своя вода».) Справа и перед домом — виноградники, слева — шиферные холмы.

Прутиком на земле Воропаев подсчитал приблизительное количество кирпичей, нужных для воссоздания дома.

Нечего было и мечтать. А между тем лучшего участка, он понимал, ему нигде не найти, если, конечно, этот свободен. Но, судя по всему, хозяин давно уже разделил судьбу своего дома.

Нет, участок первоклассный, что и говорить. Беда лишь в том, что это была чудесная и вместе с тем совершенно бесполезная находка. Хозяин-одиночка ни при каких условиях не справился бы с восстановлением этой усадьбы.

Воропаев стал присматриваться к колхозу, дома которого, окруженные садами и виноградниками, отлично были видны отсюда.

До войны к западу от колхоза, по берегам овражистой горной реки, тянулось два ряда домов, принадлежавших частным лицам.

Несколько тополей, ободранных, как молодые петухи, да железная ограда вокруг пожарища торчали на том же месте, где были когда-то дачи. Война пожирала хорошие, большие дома, оставив целыми все жалкие, отживающие, словно отныне человеку предлагалось довольствоваться лишь малым.

«В конце концов надо на чем-то остановиться».

И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел.

В сущности лучше этого дома ничего не могло быть. Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит. Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме.

Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках — чорт их возьми! — с зимы 1939 года, как они с сыном будут ходить отсюда к морю… Он улыбнулся, представив себя в пижаме, с удочкой в руках. Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, — да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо. Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали ого сейчас. Мысль эта была о молоке.

«Хорошо бы по утрам пить козье молоко. Конечно, тут это несложно организовать, — мелькнула другая мысль. — Откуда носить? — возникла третья. — И кто это будет делать?»

Воропаев на глаз прикинул расстояние от дома до ближайших строений колхоза, вышло что-то около двух километров.

Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы. Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу? Да не летом, а в зимние ветреные месяцы? Ну, а кто же им будет готовить, — ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря? А чем топить? И кто же будет всем этим заниматься?

И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой — не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме.

«А если бы она была со мной?»

И как только он представил себе легкую, всегда стремительную фигуру Александры Ивановны Горевой, в ее накрахмаленном докторском халате, среди хаоса этой запущенной, от всего удаленной усадьбы, вообразил, как она будет тут колоть дрова и таскать воду, — он понял, что и с нею жизнь здесь, в этом горном гнезде, была бы нелепа и неосуществима.

Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне.

В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой.

Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки.

Не будет здесь хорошей жизни. Приглашать молодую женщину, родившуюся в городе и сформированную городом, в захолустье, на разведение кур и на ужение рыбы!.. Да нет, ерунда!

Но что поделать, если всю жизнь он мечтал жить у моря и был уверен, что такая жизнь и есть выражение наивысшего счастья! И вдруг почувствовать, как эта мечта повлекла его сюда на позор и стыд?

Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, — в Астрахани, у Кирова. Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу. Жизнь шла, однако, другими путями. Комсомольские годы прошли, в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск. Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса — теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта.

Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории.

Хасан, Халхин-Гол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни. И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко не хватало его беспокойной натуре. Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, — его могло и не быть. Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль.

— Ну, ничего, займемся другим, — сказал он, вставая.




Несколькими часами позднее Воропаев вошел в кабинет Корытова. Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта.

— Нашел что-нибудь подходящее? — равнодушно спросил он и, не подождав ответа, что, кажется, было в его характере, заметил: — Зря не пошел в счетоводы. Будущие миллионеры, брат. Через два года они бы тебе такую хату воздвигли — ой-ой-ой… Слышал сводку?

Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме.

— Что я не слыхал, это еще полбеды. А что народ ее у тебя не слыхал — это очень обидно, — сказал он жестко.

— Какой такой народ? — вяло поинтересовался Корытов, ища и не находя на карте нужного ему пункта. — Кто-нибудь один не слыхал, а ты — народ. Смотри, пожалуйста, какой любитель народа! Одер — здоровая река? Не найду. Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, — сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. — Меня интересуют люди. Я люблю обобщать. Меня не интересует, если твои мысли — только твои.

— Ты до того дообобщаешься, что, пожалуй, и себя станешь рассматривать как коллектив. Как это тебя не интересует отдельный человек? В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один?

— Полегче. Тут тебе не дискуссионный клуб. Не увлекайся, пожалуйста.

— Я же вижу, как ты рассуждаешь. Конечно, говоришь ты, таких, как Воропаев, тысячи, и потому он — Воропаев — не может меня, то есть тебя, интересовать в меру своей одной, тысячной ценности. Людей ты берешь оптом, — поштучно их нет смысла изучать. А ведь это глупо, Корытов, тут, брат, даже и не пахнет марксизмом.

Ему хотелось поговорить, но Корытов сухо прервал его:

— Об этом мы в другой раз побеседуем. Говори, зачем пришел.

— Шел я поступать к тебе в пропагандисты, — сказал Воропаев, улыбнувшись, потому что увидал, что Корытов и не поверил ему и вместе с тем обрадовался. — Да, да, даю честное слово.

Нахмурившись, чтобы придать лицу значительное выражение, Корытов сел в свое кресло.

— Уверен был, что придешь, — и с размаху рубанул рукой по воздуху. — На пари готов был итти, что так получится. Ну что ж, я рад. Не нам, брат, с тобой, старым партийным работникам, на этих дачах жить, не наша это профессия. Пускай другие живут, — и, приметив несогласие на лице Воропаева, воскликнул с искренним удивлением: — Да на что тебе дача? Лучше взять тебе хорошую квартирку, близ моря, у набережной. Нет, правильно, честно ты поступил. Ну вот, давай и договоримся. Кем хочешь? Пропагандистом, инструктором? На все согласен. А то выдумал — дом ему. Полковник, начальник политотдела корпуса, шесть орденов, печатные труды…

Корытов быстро, без единой ошибки выбирал из памяти анкетные данные о Воропаеве, и тот должен был невольно признать, что у секретаря отличная память.

— Да ты же, чорт тебя возьми, какой опыт партийно-массовой работы имеешь! — продолжал повышать голос Корытов.

— Не уговаривай, я же сказал тебе, что хочу работать в райкоме. Но сначала устрой жилье. Это мое непременное условие.

— Лена, Леночка! — входя в раж, прокричал Корытов, кивая в то же время в знак согласия со словами Воропаева.

— Да что она у тебя — управделами, что ли?

Безмолвно вошла Лена.

— Все у меня в разгоне, я да она одни остались. Ключи от общежития у тебя, Леночка? Надо койку устроить товарищу Воропаеву.

— Позволь! Что за чепуха, какую такую койку? Ты мне дай квартиру, вот ту самую, близ моря, на набережной, я же ребенка должен привезти, пойми ты, наконец. И сам до чорта болен.

— Все со временем будет, — сказал Корытов. — Квартиру я тебе хоть сейчас назову. Приморская, восемь, квартира одиннадцать, — свою отдаю, понял? Владей. Лучшей квартиры в городе нет. Ну, а все-таки жить пока что придется тебе в общежитии, понял? В квартире твоей нет ни одного стекла, ни одной рамы, печи сломаны. Понял? Куда бы нам его поместить? — обратился он к Лене. — Кто с тобой рядом?

— Мирошин.

— Ага! Прекрасно. Вот пускай мирошинскую комнату и занимает. Ключи у тебя? Воропаеву всего дня на три, а там видно будет. — Он обратился к Воропаеву: — Завтрашний день тебе на устройство, на подготовку, а послезавтра поедешь по колхозам. Я тебе дам три колхоза, побудь там с неделю, поговори с людьми, помоги им. А с обкомом я насчет тебя сам договорюсь.

— Куда же я денусь по возвращении?

— Лена тебя опять куда-нибудь сунет. У нас все так живут. Крутимся, как карусель. Ну иди, Леночка.

Они остались вдвоем.

— На фронте тебе было, конечно, легче. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефоны. Приказал — сделали. Так? А у нас здесь, в тылу, в побитых местах, — чистое горе. Вот я тебя командирую за двадцать пять километров, а машины у меня нет, и телефона тоже нет, и почта только два раза в неделю пешком ходит. Понял?

Вид у Корытова был страдальческий, точно он хвастался трудностями, преодолеть которых не мог.

— У вас все так настроены, как ты? — иронически спросил Воропаев. — Зачем ты сам себя уговариваешь, что неудачи неизбежны? Ты собери-ка людей, отбери из них лучших, обопрись на них.

— Вот-вот-вот. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты мне, друг, должен организовать у нас в районе черкасовское движение. Дворец тебе тогда дадим, ей-богу, — с шутливой пренебрежительностью взмахнул рукой Корытов.

— Да что ты толкуешь мне о черкасовском движении. Я знаю Черкасову, я с ней помногу беседовал и понимаю, откуда и как у нее появилась идея движения. Ты помнишь, с чего она начала — с дома сержанта Павлова, с этого знаменитого сталинградского дома-легенды. И знаешь, почему? Потому что, откровенно говоря, боялась, что понаедут новые люди и в суматохе не вспомнят о знаменитом доме, и погибнет слава, забудется подвиг. Ей захотелось поначалу собственно не город восстановить, а только один этот дом — во имя самолюбия. И она восстановила его, но за это время почин ее был подхвачен печатью, общественностью, партией, обобщен, как ты любишь говорить…

— Ага! Видишь? Все-таки обобщен! — успел вставить Корытов.

— …поднят на огромную высоту и стал движением, потому что его приняли десятки тысяч людей и прежде всего сама Черкасова. Она оказалась сродни этой высоте и не упала, а удержалась на ней.

— Вот-вот-вот. Ты и стань на место Черкасовой, прочувствуй, обобщи опыт… Да, да, да. А как же? Зарази энтузиазмом! Ты человек горячий!

Они заговорили одновременно, но — как ни странно — каждый слышал и понимал, что говорит другой, и они успевали и выразить свои мысли, и ответить один другому, несмотря на то, что все время повышали голоса. Но Лена, войдя в кабинет при первых их криках и не без любопытства остановившись послушать, о чем они говорят, долго не могла вникнуть, в чем собственно дело, и ей стало ясно только одно: этот одноногий полковник от горестей и неудач своих причинит тут всем немало хлопот и первому — Корытову, и ничего не будет удивительного в том, если он свалит Корытова, потому что она видела тем необъяснимо безошибочным взглядом, который так присущ женщинам, что Воропаев сильнее Корытова.

А они кричали друг другу:

— Заразить энтузиазмом, ха-ха! Да ты знаешь, что это такое, с чего начинается? В Сталинграде каждый камень в крови, каждая развалина — мавзолей героизма. А у тебя? Что делал твой район в дни оккупации, как боролся, в чем его слава и сила, ты это знаешь?

— Вот я тебе и поручаю изучить этот вопрос, обобщить, проанализировать, как полагается в таких случаях, и представить на бюро райкома в виде конкретных практических предложений. Но мое личное мнение — начни с живого примера, зарази, полковник, знаешь, как в бою… «Вперед!.. За мной!» Вот так. Это было бы хорошо.

— Зарази, зарази! Да что ты в самом деле! Так чего ж ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал? Вот у тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты им только дурацкие бумаги в нос тычешь…

— Нахал ты, ай, ей-богу, какой же нахал! Избаловала вас война! Развратила жеребцов! Какой ты, к чорту, коммунист, если ты отвык от черной работы! Тебе только приказывать да листовки писать!

— Да где у тебя совесть, послушай! Это ты, брат, бежишь за народом да покрикиваешь: «Эх, как я здорово им руковожу!» Народ и без тебя горы на себе перетащит, а руководи им, как велит Сталин, — так он океан перельет с места на место.

— Ты погоди, ты слушай, ты одно пойми: заразить можно не словами, а делом. Ты вот и организуй. Отбери людей, внуши им, что и как делать, подними их высоко — вот и пойдет… Героизм — это не стихия, а организация. Герои, брат, нуждаются в повитухах.

— Ну, правильно!

— Что правильно?

— Я это тебе и говорю.

— Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь.

— Я возражаю?

Они замолчали, не в силах сообразить, кто из них первый сказал «правильно», и, отдуваясь, с раздражением разглядывали друг друга.

— В общем ты понял, что я хотел тебе сказать, — произнес Корытов, резким жестом придвигая к себе папку с делами. — Героизм — организация, а не стихия.

— Правильно, — согласился Воропаев, твердо веря, что последнее слово осталось за ним. — Это всегдашнее мое мнение.

— Чего же мы спорили?

— Не знаю.

— Значит, выходит, не спорили, а вроде как договорились.

— Выходит так.

— Жуткое дело! Сорок пять минут кошке под хвост!.. Лена!.. Леночка! У нас на дорогу ничего нет? — торопясь, чтобы избежать возникновения нового спора, уже спокойно спросил Корытов.

Опустив скрещенные на груди руки, Лена нагнулась к шкапчику и достала бутылку красного вина.

— Сухой паек я вам после принесу, — равнодушно сказала она. — Вы же от нас поедете, оттудова, где я живу, — объяснила она Воропаеву.

Корытов показал пальцем на бутылку.

— Это из совхоза «Победа». Пятилетнее, имей в виду! Ты в этот совхоз обязательно загляни. Директором Чумандрин Федор Иванович, а виноделом Широкогоров Сергей Константинович — богатырь старичок. Ты им обязательно лекцию прочти, побеседуй с ними, — они же, как медведи в берлоге, свежего человека месяцами не видят. На вот, возьми, я тут кое-что набросал тебе… — и он сунул донельзя удивленному Воропаеву листок бумаги, на котором угловатым старательным почерком было написано: «План лекций Воропаева». И значилось шесть тем.

— Когда это ты успел?

— Да как ты ушел себе дворец подыскивать, я и стал за тебя думать, — и Корытов безголосно рассмеялся, подмигивая и почесывая висок.




Горы летели по небу, окунаясь в черные вязкие тучи. Море черно застекленело, как вар. Дребезжал и выл в пустых домах черный воздух ночи. Заветривало с норд-оста. Все сразу похолодало.

Мать Лены постелила чистую простыню и наволочку из своих запасов на измятую, давно не прибиравшуюся постель Мирошина, который вторую неделю не приезжал домой. Воропаев с пучком гвоздей в зубах забивал фанерой окно.

— Это не жизнь, — сказала старуха. — Вы Корытова не слушайте, он вам только голову задурит, а требуйте отдельный дом. Это нам с Леночкой не дадут, а вам обязательно должны дать. Сталинский приказ был. Только требовать надо. Куда же вам с ребенком деваться? Нет, вы не упускайте время, а требуйте и требуйте. Я бы вам и за маленьким присмотрела, конечно, если у вас никого нет, у меня ведь у самой внучка на руках. Я и сготовила бы. Слушайте меня, старуху, требуйте.

— Ну?

— Ей-богу, я вам правильно скажу. Вот хоть этот дом. Он бесхозный. Этого я никому не говорю, но вам скажу, хозяев у него нет, бежали с немцами. Тут, значит, четыре комнаты, две разбитые бомбой, их ремонтировать надо, а Мирошин холостой, ему можно дать в городе комнатенку, так он еще спасибо скажет. А тут, знаете, сад хороший, и корову есть где держать и курочек.

— А вид?

— Это на море, что ли? — не сразу поняла она. — Скрозь видно, от края до края.

— Так в чем же тогда дело? Берите.

— В том и дело, милый, что не дают, отказали. Мирошину, конечно, все равно, он холостой, семьи нет, и нас он не поддержит, а придет кто позубастей — так и выгонит. Ей богу! Вы взгляните утром, какое место — роскошь прямо! Как в санатории.

— Я помню, я видел днем.

Он действительно легко вспомнил полупустой, грязный, со следами старых грядок участок, в беспорядке засаженный десятком вишневых и абрикосовых деревьев. Каменный забор, очень неряшливо сложенный, был рассыпан, через двор резким зигзагом проходила немецкая траншея. Груда мусора обозначала место, где когда-то стоял сарай. Конечно, нельзя было и сравнить с тем вдохновенным местом, которое он нашел поутру, но в общем и здесь можно было отлично жить, будь он один. Чего он искал? Разве место для жизни? Только сейчас ему пришло в голову, что он искал не жилья, а людей, к которым можно было бы прилепить свою судьбу. Дело, стало быть, не в том, что ему негде жить, а в том, что одному жить нельзя.

— Ладно, хотите, я возьму этот дом, — сказал он. — На себя и на вас. Две вам с Леной, две мне. По вашему выбору. Но восстановим, как думаете?

— Ах, боже мой, да что вы, право! — залепетала старуха, касаясь его плеча своими бурыми руками. — Какое же тут восстановление, вы сами подумайте! — И, тыча пальцем в стены и потолки, она быстро, точно твердя давно выученный наизусть урок, привела множество очень точных данных о материалах, и выходило, что все они есть и достать их можно без всякого затруднения и что вообще-то восстанавливать почти нечего.

«И она жмется к людям, и ей одной трудно», — мелькнуло у Воропаева в то время, как он слушал ее быстрый полушопот.

— Привозите сыночка, — говорила она, — и присмотрю, и постираю, где ж вам самому! Как родной будет. Вот поглядите, — и совала ему записку с цифрами. — Вот аренда, а это страховка, а это садовнику — сад поднять, а это я записала — винограду бы лоз с десяток посадить. Видите, как уютно! («Она уже видит, ощущает, почти живет в воображаемом доме».) Спасибо мне скажете, ей-богу, — и она тревожно заглядывала в глаза Воропаева, добиваясь его согласия.

Воропаев сам начинал видеть — вот заразила старуха! — и виноград, ползущий по белым стенам домика, и цветущий сад, и слышать гудение пчел под окнами.

— А может, поищем что-нибудь выше, в горах?

— Ни-ни-ни! Даль. Пустота. Одно озлобление получится.

Старуха боялась поисков. Она обжила свою комнатушку, как мечту; комнатушка счастливо вырастала в дом. Здесь, здесь! — кричали ее руки. — Здесь, где уже зажжен очаг, где рядом соседи, где на веревках висит стираное белье, где бегает ее внучка. В сущности о чем мечтал он сам? Разве не о крыше, под которой можно пересидеть свою болезнь? И разве так уж необходим ему красивый дом? Ведь не на всю жизнь закапываться! Впрочем, кто ее знает, эту жизнь!

— Так я вам оставлю заявление относительно дома. Действуйте. Мне, если не возражаете, две наверху, — сказал он, решая судьбу дома.

— Вверху, вверху, будьте спокойны. Я сама считала, что вам вверху…

— А я сегодня к вечеру выеду.

— И ночевать не будете?

— Нет, сегодня махну в колхозы, вернусь, тогда вплотную займемся домом.




К вечеру разветрилось не на шутку. Норд-ост крепчал с каждым часом, море побледнело, прибой, запыхавшись, стал гулко бить в камень набережной, улицы обезлюдели. Но погода сейчас нисколько не тревожила Воропаева. «Проголосовав» на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трехтонки, шедшей в его направлении. В погоде было что-то ободряющее, как в боевой сутолоке. Погода отвлекала Воропаева от грустных мыслей и возбуждала в нем нервный азарт борьбы, как бывало перед решительной атакой, когда хотелось, чтобы было как можно хуже и труднее, чтобы потом, когда иссякнут силы, делалось все лучше и легче, лучше и легче.

И как только мелькнула мысль об атаке, вспомнились фронтовые друзья. Где-то они? 29-го числа прошлого месяца, судя по приказу Верховного Главнокомандующего, войска 3-го Украинского — его, Воропаева, родного фронта — прорвали оборону противника где-то на западном берегу Дуная. Среди отмеченных в приказе Воропаев нашел командарма 4-й гвардейской. Следовательно, и родной корпус Воропаева сражался за переправу через Дунай и, наверно, был в числе первых, прорвавших оборону, а следовательно, там же и Горева со своим госпиталем. Ему явственно представилось, как все это происходило там. Он отлично знал по карте и еще более нюхом чувствовал те места. Сколько раз исходил он долину Дуная в своем воображении, как романист, которому предстоит населить данное место героями в обстановке самой совершенной правды.

Дунай он хорошо знал и сейчас воочию видел, как дрался весь фронт и как дралась 4-я гвардейская, и видел и слышал, что делал и говорил каждый из близких ему, бывших там.

Вот по-солдатски румяное, скромное лицо командарма, сформированное из элементов простоты, строгости и скромности. Это был самый худощавый и подобранный из командармов, с походкой командира дивизии и решительностью командира полка.

И Воропаев видит, как он, сморщив белесые брови и постукивая по карте карандашом, выслушивает срочный доклад командира корпуса, который высоким голосом и обязательно улыбаясь, о чем бы он ни докладывал, сообщает о сделанном прорыве.

Воропаев увидел и начальника штаба, лежащего во весь свой гигантский рост на карте, с телефонной трубкой у левого уха в напряженно побелевшей руке.

Если бы художник вознамерился написать его портрет, он должен был бы выбрать именно эту позу, как наиболее характерную для любого часа его боевых суток. Он завтракал и читал газеты только в те минуты, когда ему массировали левую руку.

Увидел он и генерала из солдат и солдата из профессоров, члена Военного Совета, человека, в которого поголовно была влюблена вся армия.

«А Никита Алексеевич, должно быть, как всегда, впереди», — подумал Воропаев о том командире корпуса, у которого он в последнее время был заместителем по политической части, — и сердце его сжалось от зависти к тем, кто там, и жалости к самому себе.

Какая суета, какое напряжение сейчас у Раевского! Сам он, должно быть, не спавший суток трое, охрипший, но неизменно веселый, сидел, как всегда, «на шее» у кого-нибудь из командиров дивизии, а то и командиров полков и, рассказывая анекдоты, которые не позже чем через час становились известны в ротах, записывал себе в книжечку наблюдения и впечатления для вечернего разноса в приказе по корпусу.

Или, как это было под Яссами, в критический момент гигантской, еще не определившейся операции он говорит кому-нибудь из командиров дивизий:

— Ну, дорогой Антон Степаныч, возглавь-ка, милый, полк, а я, по старой памяти, займусь твоей дивизией, и давай дадим с тобой такого жару, чтобы чертям стало тошно…

И пробивал этой дивизией первую, еще едва различимую щель в обороне противника.

Глаза Воропаева были мокры от слез.

«Не вернется уже больше эта жизнь, не увижу я никого из них», — и, горько вздохнув, он стал смотреть на дорогу, чтобы оторваться от своих видений, но видения были сильны и навязчивы.

Скрипя и качаясь, машина бежала по извилистому шоссе. Воропаева подбрасывало в пустом и легком кузове и от тряски, кашля — а может, еще и от голода — слегка укачивало. Было уже совсем темно. Горы, казалось, спускались вниз, тучи нарастали над горами, а море будто вползало на нижний край неба, забрызганный пятнами первых, еще тусклых звезд.

В воздухе посвистывало и выло. И все-таки воздух был сладок, холодно- и ветрено-сладок. Влажные руки были липки от его сладости. Он был как воздушный отвар цветов, остуженный ветром. Он был как воспоминание о давно прошедшей молодости.

«А Шура, в своем туго накрахмаленном, хрустящем, но уже густо окровавленном халате, должно быть где-нибудь в полку, в батальоне, на какой-нибудь сумасшедшей переправе, куда она, конечно, обязательно направилась с группою медицинского усиления, в помощь фельдшерам, и уже кого-то «режет», кого-то «штопает», под грохот и тряску бомбежки».

И ярко, точно в зареве молнии, Воропаев вспомнил свою первую встречу с Горевой, встречу удивительную и редкую по своеобразной фронтовой красоте.

Это было… Где же это, позвольте, было?.. Весною, да, да, весною, на Украине, где-то на нижнем Днепре. Он возвращался в дивизию после третьего своего ранения, и пробка перед понтоном задержала его в прибрежном селе.

Немцы не давали покоя переправе, она то и дело выходила из строя, и пока ее налаживали после последнего налета, Воропаев, выйдя из «виллиса», рассредоточивал обозную колонну, загонял машины и подводы во дворы и на огороды.

Вдруг он услышал вежливый свист бомбы почти рядом с собой, как ему тогда показалось. Он едва успел лечь, раздался взрыв, правда не рядом, но в общем довольно близко, и что-то, гремя и грохоча, обвалилось. Он поднял голову — и это бывает, наверно, раз в жизни, даже наверно, раз во сне, — увидел, как прямо перед ним, через улицу, медленно оседает стена глинобитного дома. Вот она рухнула, взметнув тучу пыли и обнажив горницу. Кто-то в белом халате быстро нагнулся там и прикрыл руками что-то лежащее перед собой, как будто обнял и защитил своей спиной от могущих свалиться обломков. Раненые, которых много лежало и сидело вокруг домика, как только прошло первое оцепенение, закричали «ура».

— Вот это доктор!.. Браво, ей-богу, браво!.. — раздалось с разных сторон, и еще не пришедший в себя Воропаев вдруг только теперь разобрал, что в горнице, от которой оторвало переднюю стену, стояла перед операционным столом молодая, раскрасневшаяся от волнения женщина-врач. Она оперировала раненого и нагнулась над ним в момент взрыва, чтобы прикрыть его своим телом, не зная, что за ее спиной обрушилась стена и что она видна теперь всей улице.

Женщина только на мгновение обернулась в сторону улицы и сейчас же снова наклонилась над раненым, заканчивая операцию. Ей помогали при этом две девушки, и, когда все было благополучно закончено, эти девушки понесли раненого куда-то дальше, в глубину дома, а в горницу, как на сцену открытого театра, опираясь на палку, ввалился красноармеец с наскоро забинтованной ногой.

Улица все еще восторженно обсуждала пережитое, когда Воропаев вошел в горницу и с самым решительным видом потребовал немедленной переброски операционной куда-нибудь в другое место.

— Вы же видите, что делается, — устало сказала женщина. — Раненых-то сколько, куда же я с ними денусь?

И она, наверно, продолжала бы свои перевязки и операции, если бы Воропаев не обратился к содействию самих раненых, и врач с его инструментами был немедленно переведен в уцелевший дом, квартала за два от первого.

В тот вечер ее лицо не произвело на Воропаева сильного впечатления. Оно казалось старым и бледным от толстого слоя пыли, волосы — сивыми и грязными, а глаза — пятнистыми, как у кошки, и не глубокими, не серьезными.

В тот первый вечер Воропаева поразила только выдержка Горевой, которой мог позавидовать любой бывалый солдат, но утром, зайдя к ней перебинтовать руку и вспоминая вчерашнее происшествие, он удивился и сначала даже не поверил торжествующей, какой-то плакатной, навязчивой красоте ее лица и всей фигуры, властной, командной, сразу бросающейся в глаза.

У Достоевского есть фраза: «По первому впечатлению, она мне как-то нехотя понравилась». Вот то же самое произошло и с Воропаевым. Спустя неделю они уже были большими друзьями, а спустя другую о них стали потихоньку поговаривать как о будущих муже и жене, хотя сами они не думали о браке. Она была красивая и, что еще важнее, умная женщина. Умный человек никогда не наскучит и не примелькается, и все было бы именно так, как началось и уже определилось, если бы не новое тяжелое ранение Воропаева, четвертое по счету. В тот момент, когда он узнал, что она сама ампутировала ему ногу, ему стало ясно, что прежние отношения между ними невозможны и что, став инвалидом, он теперь никогда не сможет возобновить с ней те отношения, которые были… что он не в состоянии представить теперь себя кем-либо другим, как не ее пациентом, и уж, конечно, не мужем… Да и кому, спрашивается, будет охота возиться с товарищем жизни, у которого открытый туберкулез легкого и больная печень? Старая любовь не растерялась бы, новая могла не выдержать испытаний. Да и неприятно мужчине начинать жизнь в положении человека, которому нужна нянька.

Последнее ранение вынудило Воропаева искать другую жизнь, не ту, что раньше, и не с тою, что думалось до…

Тогда-то и наметилась поездка на юг и вся эта чепуха с домиком и усадьбой, хотя, впрочем, не очень уж и чепуха: он ведь действительно был серьезно болен, а сын — на грани болезни, и оба они инвалиды, и перед ними обоими открывалась сейчас новая, неизвестная — и кто ее знает — счастливая ли жизнь. Но выбора не представлялось.

Снова и снова взглядывал Воропаев на море и любовался горами, чтобы отвлечься; и на время действительно отвлекался. Юг в этом отношении удивительный лекарь. Он заставляет человека не только обращать внимание на природу, но и ощущать самого себя в окружении природы. Нигде вы так не чувствуете, что у вас есть глаза, ноги, легкие, нос и уши, как на юге, в горах или у моря. Вы обращаете внимание на паруса и звезды, как на старых знакомых, с которыми давно не встречались на севере. Вы способны заговорить со встречным деревом и поинтересоваться: где та очаровательная глициния, с которой вы встречались лет десять тому назад и которую запомнили на всю жизнь? Пожалуй, лишь на юге не только человек борется с природой и одолевает ее, но и она, природа, безраздельно овладевает и руководит человеком по каким-то своим чудесным, взбалмошным законам.

Воропаев рассматривал все, что мчалось навстречу машине, с чувством огромного беспокойства, точно ему сейчас предстояло в проносящейся мимо кавалькаде скал, деревьев, кустов и птиц узнать знакомое существо и окликнуть его, чтобы забрать с собою в дальнейший путь.

Думалось и о Корытове. Нескладное знакомство с ним и потом бурный спор, сразу их друг против друга восстановивший, были сейчас неприятны Воропаеву. И дернул же его чорт ввязаться в дискуссию! Непосредственное впечатление редко, впрочем, бывает точным судьей, и Корытов, вероятно, гораздо лучше, чем показался в первые часы знакомства. И тем не менее Воропаев никак не мог отделаться от неприязни к этому говорливому администратору.

Ах, не стоило с ним связываться! Не стоило!..

И от мысли, что с этим Корытовым ему еще придется хлебнуть горя, становилось еще неуютнее и сиротливее.

Туман клочьями мчался между деревьев, оставляя на их ветвях свои белесо-серые следы. Туман, туман, теперь был всюду только один туман. Дубки несли его на своих рыжих, металлических, звонких кронах, как грязные пастушьи бурки, а кусты кизила и боярышника — как платки. Даже побуревшая трава цепляла на себя белую пряжу облаков и укрывалась их ветошью. Что-то разогнало тучи с гор, и они ущельями ринулись вниз, в долины, но тут навстречу им море, — они заметались, скакнули вдоль дороги и остановились, вздрагивая и колыхаясь от любого движения воздуха.

И, отсырев, сливались между собою краски.

Темно-рыжая, в пятнах цвета высохшей гранатовой корки гора прикрывала другую, густо-синюю, как волна в летний полдень, сочную, мягкую, лишенную очертаний; синяя окрашивала собою ущелье, что проходило рядом, синяя вливалась в небо и синила его, заливала границы передней темно-рыжей горы и распространялась по ней мутными, точно сумерки, заплывами. Цвета клубились, били ключом, теряли себя и возникали в стороне.

«Я очень хочу жить, я так хочу жить, как никогда еще не хотел, но поступить иначе, чем сложилось, немыслимо. Я — отец, я должен воспитывать мальчика; и я болен, слаб, немощен, я никому не нужен, я — обуза. Прости меня, Шура, прости и забудь», — проносилось в душе его сухими слезами.

— Трудно мне будет, — сказал он вслух и даже зажмурился от противной спазмы страха, сжавшей все существо его. — В сорок три года, в моем положении… ох, и трудно же… все надо сначала, все… а сил немного, силы только в воображении.

И в первый раз ему стало жаль, что он остался жив. Голод и страшная усталость, до дрожи и головокружения, охватили его тут, как приступ. Ах, как он был одинок!..




Совхоз «Победа» был известен марками своих вин. Когда-то частное имение, укрупненное потом за счет ряда более мелких усадеб, совхоз в конце концов превратился в своеобразный практический институт вина, в лабораторию виноградарства и виноделия, где любой чернорабочий был маленьким научным деятелем. Несколько таких совхозов составляли знаменитейший синдикат.

По воскресеньям в «Победе» проходили научные конференции.

Если в программе не было ничего заслуживающего особого внимания, тогда, чтобы поддержать интерес к «конференции», выступал ученый винодел Широкогоров. Слушать его приходили даже с детьми, потому что он выступал, как сказочник. Так было и в воскресенье, когда Воропаев, кляня себя за то, что он оставил дома рюкзак с консервами, подкатил в кузове случайного грузовика к серому зданию совхозной конторы. Его познабливало, и вообще он с большим удовольствием немедленно лег бы спать.

— Начальство у себя? — спросил он у босоногой девочки, пробегавшей мимо.

— Начальство? Тю! Оно ж на лекции! — и, гордо вильнув сухим корпусом, девочка побежала в клуб.

Воропаев двинулся за нею.

В большой, заставленной разнокалиберными табуретками комнате с чисто побеленными стенами полсотни людей внимательно слушали благообразного старика с коротенькою седою бородкой и детски-голубыми глазами, казалось все время смеющимися или, во всяком случае, восторженно сияющими. Он не докладывал, а беседовал и, кажется, без определенной программы, руководясь вопросами, которые то и дело задавали ему слушатели. Это показалось Воропаеву настолько занятным, что он вынул блокнот и стал записывать вопросы аудитории.

Старик Широкогоров — это был именно он, как догадался Воропаев, — спокойно отвечал на все вопросы без исключения, а когда они иссякли, он, остановившись на записочке какой-то конфузливой практикантки, не подписавшейся под вопросом, заговорил о сборе школьниками и пионерами лекарственных трав и привел несколько замечательных цифр, которые настолько поразили Воропаева, что он записал их, теперь уже не пропуская ни единого слова из того, что говорил Широкогоров, хотя голод мучил его сейчас, как ранение.

Широкогоров рассказывал о детях — охотниках за лекарственными растениями, и детях — охотниках за пушным зверем, и о целебных свойствах растений, и о том, как легко и просто дети «Победы» могли бы помочь государству, — а в то же время выходило, что он говорил о красивой человеческой жизни и о человеческом здоровье. Речь его была непринужденна и вместе с тем капризна, как стихи. Ее можно было слушать без устали.

— Простите, товарищ полковник…

Воропаев быстро повернулся на голос, моргая еще не проснувшимися глазами.

— Да-да?

— Доклад закончен, мы уже помещение запираем. Вы, может, к кому-нибудь по делу?

Широкоплечий усатый мужчина в синем коверкотовом костюме (гимнастерка, галифе и кепи) с удивлением разглядывал Воропаева, правой рукой пригласительно взмахивая по направлению выхода. Лицо его, давно не бритое, однако не потерявшее от этого ни округлости, ни свежести, было явно обеспокоено.

— Да-да… Как же… Мне к директору, — забормотал переконфуженный Воропаев, цепляясь протезом за ножки стульев и стыдясь своего сна, своей беспомощности, своего дурацкого, должно быть, вида.

— Так, пожалуйста, ко мне. Я — Чумандрин, директор, — и мужчина в синем пошел к выходу.

Это было просто замечательно, что он пошел вперед, дав Воропаеву оправиться от смущения. Конечно, было нелепо, что он заснул посреди доклада. С этого он и начал, войдя в директорский кабинет — большой, уютный, солидно заставленный книжными шкафами и образцами вин в фигурных бутылках.

— Приехать, чтобы познакомиться с Широкогоровым, и — заснуть на его докладе? Скандал, форменный скандал! — сказал он, улыбаясь и разводя руками.

Чумандрин подбросил в руке связку дверных ключей и равнодушно перевернул бумажки на письменном столе, видимо, ожидая более развернутого сообщения незнакомца о себе.

И Воропаев не стал испытывать его терпение:

— Я от Корытова.

— Вы не Воропаев?.. Корытов прислал нам записочку о вас, — слегка улыбнулся директор. — Здравствуйте. Вы что же это сразу не разыскали меня, как приехали? — подозрительно, хотя и без особого интереса спросил он.

— Корытов прислал обо мне записку?

— Ага.

— Когда же он успел?

— Да записку привез шофер той самой машины, с которой вы приехали. Мы вас ждем уже часа два… Боюсь я, что вы ужин в нашей столовой проспали. — Чумандрин выглянул в окно и разочарованно свистнул, по каким-то приметам сразу установив, что столовая уже закрыта. — Ну, ладно, устроимся как-нибудь по-походному. Вы, пишет Корытов, даже рейсовых карточек не захватили. Зря. Ну, пойдемте к старику, он ждет.

Чумандрин говорил, быстро переходя от одной темы к другой, точно спешил куда-то, и следить за его мыслью Воропаеву было нелегко.

— А удобно ли мне сейчас? После такого позора?

— Отчего же неудобно?

«В чем дело? — мелькало в голове Воропаева, пока они шли длинным, темным коридором. — Что за странная корытовская заботливость, к чему она: из осторожности или из внимания?.. Пожалуй, скорее из осторожности — предварить о приезде, чтоб не было, с одной стороны, никаких неожиданностей, а с другой, — чтоб я тоже помнил, на всякий случай, что начальство не спит».

Все же неожиданная заботливость Корытова его невольно растрогала.

— Слушайте, товарищ Чумандрин, а Широкогоров заметил, что я спал?

— Он только и догадался, где вас искать, а то вы бы у нас до утра взаперти просидели… Ну ничего, сейчас подкрепимся. Старик сводку слушает… Осторожно, тут порог… Не упадите… Вот он, Воропаев. Знакомьтесь.

Старичок в синем костюме приподнялся из глубокого кресла.

— Здравствуйте… Прорвали северо-восточнее Будапешта… Попрошу вас сюда, в кресло… Послушаем.

Кабинет Широкогорова выглядел по-довоенному роскошно. Пол был в коврах, стены — в книгах; массивный дубовый стол, окаймленный стопками книг и журналов, то заложенных узкими синими полосками бумаги, то развернутых на нужных страницах, диван и кресла, и возле них маленький круглый столик с альбомами, и витринка с нарядными бутылками вин, и, наконец, большая, мастерски исполненная фотографическая панорама «Сбор винограда», и лампа под роскошным шелковым абажуром — все как бы нарочно служило обрамлением для фигуры Широкогорова. Старик был невысок ростом, но отлично, артистически сложен. Лицо Анатоля Франса, с клинообразной седой бородкой и умными, ласковыми, все время улыбающимися глазами. На седых кудрях изящно сидела черная шелковая ермолка. Руки жилисты, загорелы и очень подвижны. Длинные сухие пальцы постоянно в движении, все что-то рассказывают или о чем-то переспрашивают, может быть недоумевают. Глядя на них, можно без ошибки определить, чем заняты мысли старика.

Но главное в нем не руки, а взгляд, — не глаза, веселые, старческие, а именно взгляд, который время от времени как бы поднимает старика с кресла во весь грозный (вопреки действительности) рост и представляет его во всем раскрытом величии.

Это взгляд полководца. Воропаев поймал себя на нелепой мысли, что несколько раз он чуть не встал навытяжку под изучающим стариковским взглядом.

Выключив громкоговоритель, Широкогоров с юношеской живостью обратился вдруг к Воропаеву:

— Так как же это, милейший полковник?.. Нет, нет, вы уж помолчите… Читаем записочку Геннадия Александровича: к вам-де выехал знаменитый лектор, прямо с фронта, эксплоатируйте… Ну, нас не упрашивать — проводим подготовительную работу, уведомляем аудиторию, — а он, оказывается… да не машите вы на меня руками, простудите еще… а он спит, спокойно спит!

— Я так устал, продрог и — говорю вам честно, — так был увлечен вашим докладом…

— Никакие объяснения не помогут, дорогой полковник, хотя я вам абсолютно верю: меня самого в новых местах всегда одолевает непреодолимая сонливость… Вы можете искупить вашу вину одним — закусите, выпейте вина, становитесь у карты фронтов, и рассказывайте все, что вашей душе угодно.

Отказываться было нелепо.

— Вы нас, грешных, прежде всего о Будапеште просветите, полковник.

Так началось знакомство Воропаева со знаменитым Широкогоровым.

Наскоро закусив принесенной Чумандриным рисовой кашей без масла и выпив залпом стакан превосходного рислинга, Воропаев почувствовал себя в форме. Что-то очень фронтовое намечалось этим вечером, и с огромным воодушевлением уцепился он за эти приятные черты своего неясного будущего.

В ходе сражения за Дунай Воропаев разбирался отлично и мог проявить себя сейчас не только превосходным докладчиком, но и просто весьма осведомленным, почти очевидцем, почти участником.

Сражение за Дунай, ведомое войсками 2-го и 3-го Украинских фронтов, в глазах Воропаева принадлежало к одним из самых сложно-маневренных и кровопролитных. Наступательные операции были здесь осложнены угрожающими обходами и окружениями, борьба шла за Дунай; лихие переправы и еще более героические отходы за речные преграды сопровождались паузами неожиданных оборонительных боев, выраставших в осады, — и все это в ускоряющихся темпах, в возрастающих масштабах, в беспримерной и тоже все растущей стойкости людей. Это было в одно и то же время горно-речное и степно-лесное сражение, где могли пригодиться и конники, и десантники, и парашютисты, и саперы-диверсанты, где подвергалось жесточайшей закалке воинское умение солдата, потому что нужно было одновременно наступать и обороняться, двигаться и зарываться в землю, находиться в окружении и чувствовать себя окружающими, падать ранеными и все же неумолимо подвигаться вперед, на запад.

Где-то в коридоре часы пробили одиннадцать.

Горячась, Воропаев быстро вошел в темп рассказа. Война ожила перед его глазами. Покончив с венгерским театром войны, он перешел на чехословацкий, рассказал о личных впечатлениях от Румынии и вскользь коснулся событий в Афинах (как раз на-днях было объявлено о введении в Афинах осадного положения). Он вспомнил утро 31 августа, когда, стоя на броне танка, он влетел в Бухарест. Голова его кружилась от счастья. Румынки с черносливовыми глазами карабкались на танк, чтобы расцеловать сидящих на броне. Лицо его было в губной помаде, как в ссадинах. Если бы его ранили в тот день, он наверняка не почувствовал бы боли.

— … Но величественнее, священнее, неповторимее был день шестнадцатого сентября.

— Это что же, погодите?..

— Когда мы входили в Софию…

— Ага, да, да, да… Простите…

Воропаев налил бокал. Рука его вздрагивала. Капля прозрачного вина медленно ползла от пальца к запястью.

— Дай бог вдохновенья тому, кто оставит потомству память об этом дне!

Широкогоров и Чумандрин тоже налили себе.

— Я не мог без волнения читать корреспонденции с фронта, — сказал профессор.

— Да что там волнение! — прервал его Воропаев. — Нет такого слова, чтобы определить точно, что было. Я был Россией, понимаете? Я нес на своих плечах десять веков, разъединявших нас. Мне до сих пор кажется, что мое имя известно всей Софии и что я знаком со всем городом. Честное слово!..

Воропаев говорил, изредка прихлебывая из бокала, — его то и дело наполнял безмолвный Чумандрин, на лице которого играли все оттенки блаженства. И чем больше Воропаев пил, тем больше ему хотелось говорить и тем интереснее и вдохновеннее он говорил.

Широкогоров, теребя свою цыплячью бородку, только подбрасывал ему вопросы, а на долю Чумандрина приходились одни лишь паузы, когда, разливая вино, он успевал вставить:

— Вот так, ей-богу, поговоришь с людьми — и на две головы умней…

Потом, после того как он почти уже совершенно потерял голос, Воропаев кратко, в шутливых тонах рассказал в ответ на трижды повторенный Широкогоровым вопрос, как он очутился у Корытова, о своих мытарствах с домиком и о сыне, которого должен был в скором времени привезти из Москвы, и о том, что он одинок и что теперь уже никогда не будет у него того счастья, которым он владел, сражаясь в рядах армии.

— Я вывалился из счастья, как из самолета. Все осталось там — слава, товарищи… все, все, а Корытов не помог даже с домом.

Так как вопрос о доме был не военный и не научный, а по самой природе своей узко организационный, Чумандрин счел удобным подхватить его с тою же легкостью, с какой собеседники его разбирали вопросы, подлежащие их рассмотрению, и, выразив лицом огорчение, негромко промямлил:

— Ну, боже мой, ну что ж это! Дачи не нашел!.. Да ты слушай меня, Воропаев, хочешь, я тебе сейчас три дачи дам? Сегодня или в крайнем случае завтра, в десять утра. Пойдешь ко мне, говори? Нет, ты сначала скажи, пойдешь или нет?

И заговорщицки нагибался к плечу Широкогорова, стремясь, как все выпившие люди, немедленно завершить предложение делом, шептал тому хриплым шопотом:

— У нас же… этого, ну, рыжего… все равно так и так снимаем на выдвижение… Значит, я остаюсь без заместителя, как араб в пустыне… Верно, Сергей Константинович?.. Кроме того, завклубом отсутствует… — И, уловив на спокойном лице старика одобрение, не разгибаясь, схватил Воропаева за протез и, шлепнув по нему своей мясистой пятерней так, что тот скрипнул, зловеще покачал головой: — Да это сущая чепуха, милый. Я сейчас в обком позвоню. Такой оратор, человек с огромным партийным опытом, а его — пропагандистом. — И вдруг выпрямился и захохотал, широко раскрыв почерневшие от красного вина губы. — А главное, дома-то и не получил!.. Слыхали, Сергей Константинович?.. Не получил! Ну и Корытов!

— Геннадий Александрович — человек умный, да ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха, — осторожно заметил Широкогоров, не любивший, по беспартийной деликатности, насмешек над ответственными работниками.

— А мне ваш Корытов не показался дельным человеком, — с ненужной резкостью и явно бестактно, ни с того ни с сего сказал Воропаев и, говоря, сам уже осудил себя и даже едва вслух не выругался за эдакую непростительную несдержанность. — Трудно у вас людям, — добавил он, спеша поправить дело.

Чумандрин скоренько наполнил бокалы.

— А где им не трудно? — сквозь зубы вымолвил он. — Народу нынче, брат, везде трудно. Война! И у Корытова трудно, и, думаю, у тебя на фронте им тоже легче не было.

Откинувшись в глубину широкого кресла, Широкогоров не спеша прикладывал один к другому пальцы рук, поднятых к самым губам, будто настойчиво проверяя их чувствительность. Его умные, красивые глаза воинственно глядели на Воропаева, приглашая сразиться без промедления.

— Выиграть такую войну, да чтоб не было трудно? — с оттенком удивления произнес он. — Таких людей, которым бы все казалось легким, следовало бы судить как бездельников… да, именно как бездельников и прохвостов… ибо кому же могло быть легко?.. Только мерзавцам и негодяям… — Он поставил локти на обочины кресла и, слегка двигая кистями рук, точно обдувая их, адресовался непосредственно к Воропаеву. — Да разве вам самому, дорогой полковник, было легко? И разве стало трудно от одного Корытова, и только здесь, у нас?

И разговор, заостряясь и принимая бурные формы, перешел на трудности военной жизни, — и о чем только не говорилось в тот час!

А Чумандрин, похохатывая и от удовольствия щелкая пальцами, все подливал и подливал, повторяя фразу из какого-то, должно быть очень смешного, надолго запомнившегося ему анекдота:

— Пиши, Карапет, форму знаешь!

Скоро Воропаев поймал себя на том, что и он повторяет эту бессмыслицу и даже упрашивает произнести ее Широкогорова, но тот вежливо упорствует.

— Хорошему человеку хмель не вредит, — сказал Воропаев, хлопнув Широкогорова по плечу. — Как думаете?

Сейчас он жил как бы «вслух», шерстью наружу, как вывернутая перчатка, все его чувства были сверху, ничего не утаивалось.

— Да ну вас, я спать хочу! — казалось, только подумал он, но Чумандрин сейчас же почему-то подскочил к нему и, обняв его, повел.

— Пиши, Карапет, форму знаешь! — махнул рукой Воропаев, и они оба захохотали неизвестно по какому поводу.

Он проснулся оттого, что его горячо гладили по лицу. Светло-синяя занавесь делила большое окно поперек, и все в комнате золотисто синело, почти как в лунную ночь, и по ослепительно белому потолку струились, текли и не утекали голубоватые ручьи. Он не сразу понял, что в окно глядело море и что гладило его солнце, но, поняв, вскочил и быстро оделся.

И тотчас же услышал шаги и голос Чумандрина:

— С легким паром! Видал, какую природу мы тебе выставили? Не соблазняет? Как голова?

— С этим твоим вином я все дела позабыл, — ответил Воропаев. — Я ведь собственно заехал узнать у тебя о колхозах, которые мне поручил Корытов.

— Все-таки, значит, располагаешь ехать?

— Надо.

— Ну, как знаешь! А то вот она, твоя дача, гляди! — и мясистый палец Чумандрина выхватил из перспективы узкий прямоугольник белого домика, напоминающего будку тока высокого напряжения или голубятню.

— Рай! А?.. Вот и я говорю — на кой чорт тебе Корытов. Переходи ко мне и живи сколько влезет.

— Встретились бы мы с тобой, Федор Иванович, третьего дня, стал бы я твоим рабом на всю жизнь, а сейчас не могу, неудобно…

— Неудобно деньги красть да жену обманывать. А то вот, другой дом пустой, повыше, вроде как на скале, видишь? Покрупней будет. Этот могу в аренду сдать. Давай рядиться. Привози сына — и зови гостей на новоселье. На пятнадцать лет отдам, ей-богу.

— Федор Иванович, верь слову, не могу.

— Да что я тебе, хворь какую навязываю или воровать учу?

— Стыдно будет перед Корытовым, не могу. Понимаю, что ты делаешь для меня как раз то, чего я сам не сумею сделать, но не могу. Поступлю против совести.

— Да что за два дня изменилось в твоем положении? Если б вовсе район бросил — тогда понимаю. Да ты подожди, силой тебя не держу, пойдем позавтракаем, про колхозы свои хоть послушай.

— Не буду завтракать, поеду.

— Ну, как хочешь. Я, впрочем, с похмелья сам никогда не завтракаю. А вчера мы, слушай, красиво резанули, а? На душе веселей!

И, выводя его парковыми тропками к шоссе, на ходу стал бегло рассказывать о колхозах, куда торопился Воропаев.

Ближайший колхоз «Первомайский» почти уцелел, по его словам, от немцев, но состоял главным образом из новых людей, переселившихся сюда с Кубани и Дона, два других — «Калинин» и «Микоян» — были разграблены дочиста, а большинство населения угнано в Германию. Взамен угнанных понаехали люди со стороны, но они откровенно жалеют о сделанном и готовы бежать обратно в родные места.

— Так на кой же чорт они переселились? Знали же, куда едут.

— А ты разве не знал, куда едешь? Знал. А сумел устроиться? Не сумел. Так и они. Не умней твоего у них получилось. Ну, вот шоссе, — шагай прямо. Заезжай при случае.

— Обязательно.

— О домишке-то подумай на спокое!..

— Ладно!

— Я попридержу, слышишь?

— Ладно!

…Солнце слепило до черноты. Белая голубятня внизу, у моря, горела окнами, как драгоценный камень.

«А счастье было так близко, так возможно…» Нет, в самом деле, почему ему не пойти к этому Чумандрину, почему не пожить в чудесной голубятне и почему должен он спать на чужих простынях и в чужих комнатах, работая у Корытова?

Вот нелепость же и нелепость!..

Ведь и ехал-то он собственно именно для того, чтобы поправиться, окрепнуть, — и для этой цели, единственно для этой цели, его и отпустили в Москве, так что никакой подлости он не совершил бы, расставшись с Корытовым…

Ведь не на всю жизнь примчался он сюда и связал себя словом с Корытовым, а временно, чтобы выправиться, встать на ноги и опять вернуться к любимому делу, в случае если выиграет сражение за себя. А не выиграет или растянется оно на долгие годы, так и у Корытина ему нечего будет делать.

— Ей-богу, донкихотство какое-то! — несколько раз повторил он вслух и дал слово на обратном пути обязательно заехать к Чумандрину и договориться, но где-то глубоко таилась мысль, что, конечно, он не уйдет к Чумандрину, потому что это было бы безусловно подло по существу, хотя внешне не подло. Эта мысль побеждала и издевку над собой и данное честное слово. Бывает так и жизни! И ничего не поделаешь.

Вчера, несмотря на свою схватку с Корытовым, ему стало жаль этого измученного трудной работой человека и казалось стыдным бросить его теперь, когда он увидел сложность здешней обстановки.

«Нет, надо помочь ему. Маленько помогу и уйду. Чтоб не сказал, что гастролер».

Итти было недалеко, и скоро легкая дорога и вдохновенное утро отвлекли его от мысли о жизненном устройстве.

Он шел, шутливо приглядываясь к местности, как покупатель.

— Эх, какую бы хату тут можно поставить! — сказал он вслух, остановись в растерянном умилении перед красного цвета скалою с обрывистыми краями, которая, выглянув из-за поворота, замерла в сумасшедшем прыжке к морю.

Он тут же, без раздумья, окрестил ее «Орлиным пиком», — и впрямь скала рисовалась сказочным гнездовьем горных орлов. Робкие и нежные птицы не могли бы ужиться на ней из-за пронзительных ветров и оголенной пустоты. Лишь два-три искалеченных непогодой тамариска да горбатая, прилепившаяся к скале сосна были жителями голого камня.

«Какой орлиный простор!.. Как же тут не догадались поставить в старину какой-нибудь замок или обитель?..»

И он остановился и, забыв обо всем, минут двадцать строил в воображении «Орлиный дворец» с лестницей, выбитой в скале до самого моря, с огромным садом, террасами, нисходящими вниз, к прибрежной долине.

«Здесь впору быть дому счастливых людей», — думал он, уже ища в памяти, кого бы сосватать сюда, кому предложить это место…

Конечно, он охотнее всего поставил бы на Орлином пике свой собственный дом. Впрочем, нет, не поставил бы. Есть масштабы, убивающие личный уют. Эта скала могла бы приютить одного Прометея, а если уж не Прометея — так только множество многих…




Глава вторая


Колхозное собрание шло пятый час.

Председатель правления колхоза, высокий мужчина с вогнутой внутрь, как казачье седло, короткой мясистой спиной, потрясая докторскими записочками об освобождении от тяжелых работ, слезно умолял выйти завтра на перекопку виноградников, ибо все сроки уже упущены.

В комнате стояла тишина, точно люди спали.

За окном, заглушая докладчика, пронзительно взвывал ветер. Что только сейчас делалось на кривых темных тропках, заменяющих тут улицы!

Ветер захлестывал глаза и затруднял дыхание. Земля скользила под ногами, и в воздухе скрежетало и выло, точно в вышине терзали что-то живое.

Тяжело и скучно было здесь новым людям, и о какой тут, прости господи, можно говорить перекопке, если многих в этой деревне трясла малярия, корежил ревматизм, а всяких несуразностей в новой жизни столько, что и не счесть!

И, конечно, деревенский врач был по-своему прав, выдавая колхозникам записки и бюллетени, но все же Воропаев с трудом удержался, чтобы не ругнуть во весь голос этого не в меру ретивого служителя медицины, к счастью сидевшего довольно далеко от него, на дальнем краю скамьи президиума.

Вдруг Воропаев неясно почувствовал, что к нему обращаются. Он захлопнул блокнот, в котором рисовал завитушки, и, улыбнувшись, оглядел собравшихся.

Председатель колхоза стоял вполоборота к нему и, кажется, не в первый раз спрашивал, что же в конце концов прикажет он делать с этим народом, который никому ни в чем не сочувствует.

В голове Воропаева не было и сейчас ни единой дельной мысли, но выбора ему не представлялось. Вздыхая и облизывая мгновенно подсохшие губы, он поднялся и, скрипнув протезом, выдвинулся на край эстрады.

В зале попрежнему стояла чудная тишина.

Лицо Воропаева защипало нервным румянцем. Он откашлялся. Это было последнее, что он мог себе позволить.

— Есть в зале фронтовики? — наконец хрипло спросил он, не зная сам, что ему нужно выяснить этим вопросом.

— Есть… Имеются… — вразнобой ответило ему несколько сонных голосов.

— А ну, дайте на вас взглянуть, какие вы… Пересядьте-ка, друзья, в первый ряд.

Вяло и нерешительно фронтовики вышли вперед.

— А солдатки как, на заду останутся? — визгливо раздалось из глубины зала под негромкий озорной смех нескольких женщин.

Ни с того ни с сего Воропаев вдруг начал рассказывать, как, едучи к ним, он, встав поутру, не обнаружил своей левой ноги и испугался, не украли ли.

От неожиданной перемены темы или оттого, что рассказ и в самом деле вышел смешным, люди повеселели, заерзали на скамьях и сдвинулись ближе.

Рассказав еще два-три эпизода из не случавшихся с ним приключений, которые рисовали, как трудно фронтовику сразу разобраться в том, что у них тут происходит, Воропаев в очень смешных тонах набросал картину, каким представлялся ему колхоз со стороны. Он не жалел красок и не остерегался острых сравнений. В помещении уже давно гудело.

Курившие в сенях вернулись толпой и, сгрудясь в проходе, мешали слушать задним рядам. На них громковато покрикивали из глубины. Фронтовики же, сидевшие в первых рядах и вместе с оратором в военном кителе с тремя полосками ленточек и четырьмя шевронами за ранения, как бы представлявшие единый лагерь порядка, оборачивались назад и шикали, стараясь восстановить тишину.

Воропаев должен был невольно остановиться, передохнуть, но что-то, та глубочайшая интуиция, то тончайшее чувство, которое мы иной раз зовем подсознательным, повелительно подсказало: не ждать, атаковать не медля.

— А ну!.. Тихо! По местам!

Все замерли, как стояли.

— Товарищи фронтовики, что же это такое? — повышая голос, начал он. — Не для того, кажется, воевали мы, чтобы погибать дома. Как же у вас хватает совести спокойно смотреть на бездельников, лодырей, пьяниц, лежебок? Вы что — очумели? Или у вас глаза замстило, как у нас говорят? Пять часов подряд идет разговор о том, что у вас плохи дела, а вам рты как смолой позаливало! Да и о чем председатель ваш может говорить, если хозяйство у него запущено донельзя, до омерзения, если он терпит у себя такого, с позволения сказать, врача, который за каждый прыщ, выскочивший на сидячем месте, готов всем неделю отдыха дать! Да тут прыщеватым рай! (Раздался смех, и не вслед грубой шутке, а вслед шутке верной. Он сразу же почувствовал это и осмелел.) Не-е-т! Под Сталинградом мы, дорогие товарищи колхозники, не так работали. Ты, друг, в какой дивизии был? — резко спросил он высокого, с одутловато-больничным лицом фронтовика, на груди которого увидел медаль «За оборону Сталинграда».

— В тридцать девятой, товарищ полковник! — встав, отрапортовал тот, не то косноязыча, не то заикаясь.

Воропаев не сражался в этой дивизии, но он твердо знал, что во всех, сколько бы их ни было, сталинградских дивизиях, происходило примерно одно и то же, и, точно он не раз бывал в этой тридцать девятой, обрадованно протянул вперед руки и сказал:

— Ты помнишь Захарченку?.. Радиста!.. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем же слух по всему Сталинграду прошел… Да ты сейчас вспомнишь! Это — который семь раз раненным нырял за ротной радиостанцией, пока не вытащил ее со дна Волги… А пока нырял, его еще в восьмой угостило… А главное, человек до тридцати лет дожил, ни разу не плавал, не нырял…

— То не Захарченко, а Колесниченко, — напористо прокосноязычил сталинградец. — С нашей дивизии, почему же… как же! Ноне Герой Союзу!.. Как же! Именно с нашей дивизии!

— На Днепре однородный случай был… — и чей-то новый голос, которому легонько аккомпанировало позвякивание нескольких медалей, непринужденно врезался в нарастающий разговор.

Командный пункт собрания от трибуны незримо перемещался в зал. Следовало спешить. По узенькой боковой лестничке (его сразу подхватили) Воропаев спустился со сцены и, окруженный фронтовиками, продолжал без умолку говорить с ними:

— А Киев, ребята? Кто брал Киев? Помните, какие бои шли?.. А Корсунь-Шевченковский? Ты?.. Дай руку — земляки мы с тобой на всю жизнь!.. Может, ты под Яссами был? — обнимал он кого-то. — Может, случаем, и ты ранен там?.. Ну, иди, поцелуемся… Кто резал, не Горева ли? Не хватало еще, чтобы она тебя оперировала… А ты, милый друг, и более моего видывал, — и Воропаев снова положил руку на плечо того сталинградца с бледным, одутловатым лицом, который, он только сейчас рассмотрел, был без одной руки и без одного глаза.

— Десять р-раз поми-ррал — не пом-мер, — с невероятною гордостью отвечал тот, конвульсивно подергивая губами. — Хрен меня возьмешь на одиннадцатый…

— А где бывали еще, товарищ полковник?.. А Белград не брали? — между тем раздавалось со всех сторон.

— Кто был, ребята, в Севастополе да в Сталинграде, тот везде побывал!

— Это верно!.. А в Севастополе когда были?..

— После, милые, после. Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении… Фронтовикам организовать и возглавить штурмовые группы… Кто помер, только тому бюллетень, все остальные — в атаку с нами!.. Как тебя? Огарнов?.. Записывай, Огарнов, народ… Быстро! Не будем терять ни минуты!

Сталинградец с блаженно счастливым лицом метнулся в сторону, и в этот момент, когда, казалось, уже ничто не могло воспрепятствовать стремительно нарастающему господству Воропаева над душами, когда в воздухе запахло порохом и все живое засуетилось, как перед подлинной атакой, и уже раздавался донельзя волнующий шопот: «Лопаты!.. Живо!.. Огня!..» — чей-то женский голос пронзительно взвизгнул, послышалась глухая возня, и прямо на Воропаева, расталкивая окружавших его фронтовиков, выскочила и, точно о него с разбегу ударившись, остановилась потная круглая бабенка с такими оголтело голубыми глазами, что в них было даже как-то неловко глядеть.

— Откудова ты такой взялся на мою голову? — прокричала она. — А я… раненого своего… брось… не позволю… — и обняла мужа, того, с медалью за Сталинград, Огарнова; но он тут же стыдливо отвел ее руки.

— А срамить его позволяешь? — прикрикнул на женщину Воропаев. — А глумиться над его воинской славой не препятствуешь?.. Поздновато спохватилась!.. Раньше жалела бы, а не сейчас, когда стыду не оберемся… Фронтовики, за мной!.. Кому наша честь дорога, тот нас не бросит! Вперед! — и, все возвышая голос и с каждой новой фразой придавая ему выражение приказа, команды, броска вперед, он почти бегом вывел людей из клуба в тьму ветреной ночи.

Очень важно было не упустить темпа и не потерять того нервного очарования фронтовой обстановки, которое создалось так удачно. Какая сила, какая воля таилась в словах: «Атака, штурмовка, вперед, за мной!»

Ветер бесился изо всех сил, тучи быстро бегали по небу, заслоняя луну, но все же было довольно светло.

Воропаев несколько раз споткнулся, едва не упав. Чье-то худое плечико подставилось под его руку, и чьи-то шершавые ручонки ухватили с другой стороны его за рукав шинели.

— Будете моими связными!.. Как зовут?

— Я Степка Огарнов, — сказал подставивший плечо.

А тот, что взял за руку, добавил:

— А я — его корешок, Витька Сапега.

— Так вот что, Витя, беги в клуб, зови баяниста.

И сразу откуда-то издалека донеслось витькино:

— Есть позвать баяниста!

— Ну, друзья, вспомним, как ходили в атаки… Не мешкать!.. Повоюем еще разок!.. Покажем себя!.. Сосредоточивайтесь!..

Теперь, пожалуй, уже не сами слова, не смысл их, а скорее всего тон, сила и волнение голоса приобретали главное значение. Он почти не думал о том, что выкрикивает, он только следил за тем, как звучит его голос, и старался чувствовать — ведет голос за собой народ или не ведет.

Точно несущиеся полого над землей звезды, пробежали по скату холма огни «летучих мышей». Это бригадиры бежали за лопатами.

Крикливо переругиваясь с мужьями, вперед выходили жены. Заиграла, запела гармонь. Чувствовалось, гармонист бежит. Командиры групп запели, как на параде:

— Пе-е-р-в-а-я…

— Это батька мой, — потянув носом, сказал Степка Огарнов. — Их, аж дрожить, до чего злой…

— Вто-ора-а-я…

— А это дядя Егоров, матрос… Как бы он батьку не побил. Он против батьки всегда курс держит, выхваляется перед моей мамкой, чорт морской.

Закричали, заулюлюкали, засвистели, захлопали в ладоши, и что-то напоминающее зарево с грохотом и смехом прокатилось издали, мелькая за черными силуэтами деревьев. Освещенная факелом из смолянки, неслась двуколка, на которой раскачивался бочонок с водой, пахнущий виноградным вином. А рядом с ним, широко расставив полусогнутые ноги, чтобы не упасть на ухабах и поворотах, самозабвенно размахивала факелом Огарнова. Приметив Воропаева, она с вызовом захохотала и поманила его к себе.

— Ишь, разжег как! Думал, бабы отстанут?.. Фиг тебе с маслом!.. Пей, не задерживай!.. Пей веселей, пьян не будешь!..

Держа в руке факел, она освещала себя низким дымным огнем, как фокусник в цирке, и от нее впрямь чего-то ждали — фокуса или подвига, скорее первого.

— Кому первому поднесть?.. Кто в бой ведет, тот счастье берет!..

Худенькое плечико дрогнуло под локтем Воропаева.

— Хороша у тебя мамка, храбрая! — торопливо сказал Воропаев мальчику, чтобы успокоить его.

— У-у, отчаянная! — задохнувшись от гордости, вымолвил Степка, боявшийся иной оценки. — Про нее у нас такая балачка идет, что храбрее ее будто один чорт в аду…

«А пожалуй, и правда, — мелькнуло у Воропаева. — Хоть и не похожа на некрасовскую, а ведь тоже коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… И откуда у них, у баб, только берется это?»

Но думать было уже некогда.

Луна, отбившись от наседающих на нее туч, осветила виноградный холм. Штурмовые группы вонзили в землю лопаты и цапки, кое-где засверкали кирки.

Виноградные лозы были разные — мелкие, сморщенные, ветвистые, как рога оленя, или строгие и стройные, как семисвечия. И казалось, что они живые существа и только прикидываются растениями.

Воропаев легко различал, что делается вокруг него.

Работать было нетрудно, а главное — весело. Как все неожиданное, этот почин показал людей со стороны, с какой они не часто видели себя сами, и это оказалось самым главным и ценным, а копали в темноте, должно быть, не слишком ловко.




Утром он первым делом пошел знакомиться с фронтовиками, которых вчера не было на собрании.

Первый визит к только что вернувшемуся с военной службы старшему лейтенанту Боярышникову.

— Алло! — крикнул тот из-за двери. — Кто там?

— Можно? — спросил Воропаев входя.

— Попробуйте, отчего же, — нелюбезно послышалось из глубины. — А-а, это вы, товарищ! В чем вопрос?

— Может, разрешите присесть?

— Садитесь, отчего же. Только я, знаете, тут никакой роли не играю. Вам, по всей видимости, в колхоз надо.

Воропаев снял фуражку, отер мокрый лоб.

— Я уже знаю, что вы тут никакой роли не играете, и это очень плохо. Надо бы играть. Где воевали?

Боярышников нахмурил лоб, рубанул рукой сверху вниз.

— Этот номер со мной, знаете, не пройдет. Я на таких демагогов опытный.

Но взгляду Воропаева нельзя было отказать в ответе.

— Где меня командование поставило, там и воевал. Не обязан каждому докладывать. Так всем ходи и рассказывай. Плохо устав знаете, товарищ полковник.

Воропаев продолжал на него глядеть, почти не дыша, как на нечто удивительное, и настойчивость этого немого вопроса, должно быть, угнетала и подавляла Боярышникова.

— Врагов отчизны охранял. Что, не нравится? Не воевал, не раненый, не контуженный, просто больной; нечего меня, товарищ полковник, рассматривать. И больших наград не имею — да, а совесть спокойная.

Но совесть его совершенно не была спокойна. Он упрямо объяснялся, вместо того чтобы обиженно замолчать.

— Нечего меня на пушку брать. Я сам с усам, — коротко рубил он, помогая себе рукой. Мысль его не умела ветвиться придаточными предложениями, а была коротка, как палка.

Воропаев уже за одно это неумение пользоваться языком, за пренебрежение к густым, размашистым, разнообразно вьющимся фразам, которые так характерны для русской речи и составляют ее главную прелесть, бешено ненавидел этого отвоевавшегося чиновника, всем своим обликом не советского, хотя, быть может, и честного в меру своих возможностей. И Воропаев решил проверить его, поиграв на его честолюбии.

— Да вы напрасно злитесь, Боярышников, — как бы извиняясь, сказал он. — Я зашел к вам совсем не затем, чтобы сказать, что неудобно было вам вчера не пойти со всеми и еще более неудобно было высказываться против моего штурмового предприятия… Нет, я не за этим, а совсем по другому поводу. Председателем колхоза вы не пошли бы?

Боярышников откровенно удивился предложению всеми морщинками испуганного лица.

— Председателем?

— Да. Председателем колхоза.

— Не-ет, спасибо, — развязно ответил он, теперь уже с презрением глядя на Воропаева. — Не-е-т, не-е-т, это мне не подходит…

— Почему так?

— Нервы не позволяют. К тому же я договорился с одной тут строительной конторой…

Он сказал это с огромным достоинством, как будто был по крайней мере работником республиканского масштаба.

— Напрасно, — Воропаев встал и надел мокрую фуражку, — напрасно. Когда вас будут исключать из партии, у вас не окажется на руках ни одного нужного козыря.

— Окажется. Бывайте здоровы. Я вас еще сам протяну за перегиб. Где это видано, чтоб в колхозах штурмовку устраивать? Сюда, сюда, левее, вот так. Бывайте здоровы!

От Боярышникова — к доктору. Тот спозаранку уехал на попутной машине к Корытову. Жаловаться, должно быть.

От доктора — к Огарнову, еще с вечера не ложившемуся.

В новой, праздничной гимнастерке, при орденах и медалях, вкривь и вкось прикрепленных, Огарнов придирчиво распределял людей по бригадам.

Егоров, Гагарченко, Паусов, с красными, сонными и припухшими на ветру лицами, одними междометиями перекликались друг с другом, не вынимая изо ртов крученок с махрой. Все были мрачно сосредоточенны. Ночной бой еще продолжался.

Егоров вел ночью штурмовую группу. Сейчас ему давали табачную бригаду. Человек богатырского роста, с лицом, выражающим откровенное презрение ко всем, кто попадал в поле его зрения, он сокрушенно покачивал головой. Ему все не нравилось, он всех, кого ему ни давали в бригаду, считал дармоедами. Гагарченко прикрепляли к виноградной бригаде. Паусову отводилась огородная — самая незначительная.

— А свою первую кому отдашь? — спросил Воропаев, видя, что Огарнов волею событий уже определился главным руководителем дела, и своим вопросом одобряя такой порядок вещей.

— Да жинку поставил за себя, вы ее знаете…

— Справится?

— Как не справится, так мы ее снимем, — и Огарнов, покраснев, улыбнулся так застенчиво, что все сразу поняли, что он никогда не осмелился бы ее снять.

— Справлюсь не хуже вашего, — ответила она сама из-за перегородки и на минуту выглянула, блеснув своими неестественно белыми, будто лакированными зубами. — Завтракали, товарищ полковник? А ну, зайдить ко мне, я вам тут дам кой-чего.

Огарнова отрезала ему кусок сала, придвинула розовую пластмассовую мисочку с солеными помидорами и чайный стакан красного вина, даже на глаз крепкого и приторно сладкого.

— А ну, успокойте себе ваши нервы, товарищ полковник, — и чуть-чуть, как-то заговорщицки, улыбнулась. — Небось, я страшна ночью была, запугала?

И он, тоже почему-то заговорщицки на нее взглянув, утвердительно кивнул головой.

От Огарнова — к секретарю парторганизации.

— Интересные люди есть у вас?

— Ах, сколько угодно!.. Только не моего подчинения.

— Что это значит?

— Временно прикрепленные. То есть приезжие.

— А ну, пойдемте!

Растрепанный, полупьяный дождишко то тут, то там плясал над деревней. Было очень скользко.

У домика с незастекленными, а занавешенными, по-фронтовому, плащ-палаткой рамами секретарь, надувая щеки и хмурясь, выкрикнул:

— Поднебеско Юрий!

Женский голос тревожно ответил:

— Одну минуточку, одну минуточку.

Они подождали. Через минуту-другую из домика, оправляя на себе только что наброшенный женский капот, прихрамывая, вышел очень красивый парень с буйной белокурой, точно обесцвеченной пергидролем, бородой. Лицо его было так молодо, что борода казалась приклеенной.

Воропаев не мог не улыбнуться. Секретарь неловко познакомил их, будто мирил, и, не зная, что будет дальше, почесал затылок.

Бородатый юноша блеснул глазами.

— Это вы там ночью шум затеяли? Здорово, ей-богу! Если бы не дождь и кости мои не ныли, и я бы немедленно примазался… Наташ! Иди сюда!

Из окна, приоткрыв плащ-палатку, осторожно выглянула и сейчас же спряталась женщина. Воропаев заметил, что она в одном лифчике.

— Вот этот самый товарищ, Наташа, затеял ночной штурм! А это моя жена. Я бы вас пригласил к нам, да, знаете…

— Нет, Юрий, ты с ума сошел, — произнесла она испуганно.

— Да нет, я же и говорю, — перебил ее муж, — что пригласил бы с великим удовольствием, да мои штаны в стирке, а других нет… видите, в чем я?

Воропаев сбросил с плеч шинель.

— Отдайте капот вашей жене, наденьте мою шинель и ведите меня к себе. Дело есть.




Они были так бедны, что пудра на дне коробочки с иностранным ярлыком, стоявшей на краю табурета, уже казалась тут роскошью.

Историю их жизни мог красноречиво рассказать ее фанерный чемодан с продавленным боком и его шинель, несущая функцию семейного одеяла.

Есть семьи, пережившие в годы войны горечь утрат, но приобретшие славу и почет.

Есть семьи, не приобретшие славы и почета, но избежавшие потерь.

Есть семьи, познавшие тяготы эвакуации, разлук с близкими и тревог за своих фронтовиков, но отделавшиеся лишь сединой на висках.

Но есть немало таких семей, на плечи которых война нагрузила решительно все испытания, и они выдержали, претерпели удары, наносимые один за другим, и не поступились ни честью, ни совестью, не пожалели ни крови, ни нервов, ни слез, ни отваги.

Однажды в горах Кавказа, где-то в Северной Осетии, в те дни, когда там, изнемогая, билась 37-я армия, Воропаев увидел на скале дерево, превращенное бурей в осьминога. Если бы ветер мог иметь форму, он принял бы облик этого дерева. Оно было изваянием бури. Надвое расщепленный ствол его изогнулся в мучительных судорогах, ветви были скрючены, точно канаты, и беспокойно, гневно тянулись прочь от ствола, цепляясь за воздух узловатыми пальцами маленьких веток.

Всем своим существом дерево было наклонено в сторону ветра, и даже редкие грубые листья его глядели не на солнце, а вслед ветрам, ежеминутно готовые вцепиться в очередную бурю и улететь с нею.

Молодой Поднебеско и в особенности жена его очень напоминали это горное, воспитанное одними непогодами дерево. Им было не более чем по двадцати лет, и лица их, когда они улыбались, выглядели детскими. Но стоило им задуматься и на мгновение потерять власть под мускулами лиц, как все молодое и счастливое исчезало, уступая место выражению боли.

Поднебеско был, как сразу выяснилось, не единожды ранен и контужен. Он и сейчас еще не совсем оправился. А она — со своими тоненькими, как паутина, белокурыми, трепещущими на свету волосами, охватывающими голову подобно венку из золотистого ковыля, с темно-синими, ультрамариновыми глазами счастливой девушки — страдальчески морщилась от приступов запущенного полиневрита и все время нервно курила.

Руки ее были неестественно худы, и — смеялась ли она, или внимательно слушала — с лица ее не исчезало выражение усталости.

Но оба они производили впечатление не только стойких, но и талантливых людей, и, как в каждом истинном таланте, в их облике чувствовались черты, еще до них не существовавшие.

— Когда демобилизовались? — спросил Воропаев.

— В долгосрочном пока.

— Приехали подлечиться?

— Если удастся.

Она грустно добавила:

— Пока не удается.

Он успокоительно положил руки на ее худые колени.

— Обносились и распродались мы подчистую. Одна теперь у нас надежда на целебный воздух. Солнце, воздух и вода — наша лучшая еда. А то бы — ого-о! А?

Она тряхнула золотым ковылем волос.

— Ничего! Вывернемся.

— Специальность?

Они рассмеялись переглянувшись.

— Какая там специальность! Мы же прямо из школы — на фронт. Я — сапер. Она — медсестра. Сейчас думаем о заочном, да нет ни гроша.

— Почему не демобилизуетесь, если уверены, что не годны к службе?

— А паек да разный там шундер-мундер!..

— А если завтра представится неплохая работа?

— Завтра и демобилизуюсь.

— Ну, тогда садитесь, пишите краткую биографию. И вы тоже, — кивнул он Наташе. — Бумаги нет? Что мне с вами делать! Придете в правление колхоза, там напишете… Не в чем?

Махнув рукой, он встал.

«И шляпа же этот Корытов! Так не знать людей, как он не знает, может только покойник».

— Кто-нибудь еще тут есть вроде вас?

— Есть человек пять.

— Пусть разыщут меня. Зовусь Воропаевым. А от меня ждите сегодня гонца.

От Поднебеско — опять к Огарновым, собственно к ней, все еще простоволосой, неприбранной.

— Лишней юбки у вас не найдется на время?

Она прищурилась рассмеявшись.

— Лучше викторовы галифе возьмите, а то с непривычки продует! Чего это вам вздумалось? Маскарад, что ли?

Он быстро объяснил ей, что юбка нужна не ему самому. Она не сразу поверила:

— Вертуны какие-нибудь, а вы им барахло будете раздавать.

Не без труда согласилась она пойти, чтобы самой взглянуть на людей, и, вытаскивая из корзины юбку и блузку и раскидывая все перед собой, то и дело иронически спрашивала, облизывая губы кончиком языка:

— Подойдет, нет? Не прикинули ее размер?

А выходя, обернулась, сказала недовольно:

— Я еще погляжу, какая она. Если не по мне, так и вовсе не приведу.

И точно — в тот вечер не привела.




История семьи Поднебеско проста, как рабкоровская заметка. Жили где-то под Белой Церковью, учились в школе, эвакуировались, оставив стариков дома. Он сразу же ушел в армию, она следом за ним — на курсы сестер. Воевали порознь, подолгу ничего не зная друг о друге.

Потом оказалось, что нет стариков в Белой Церкви, нет отчего дома, нет и вещей, оставленных каким-то хорошим знакомым, уехавшим в Кустанай, — то ли знакомые еще не вернулись, то ли вернулись настолько давно, что уже не помнят о чужих вещах.

Потом оказалось, что они оба изранены и больны, что им нужен юг, и они, беззаботные, как все военные люди, двинулись на юг. И тут — когда быстро было продано все вплоть до трофейной зажигалки, и Юрий бросил даже курить, и ели они один раз в день — их еще обокрали, а Наташа почувствовала себя беременной. Никогда Юрию Поднебеско не было так страшно, как в тот час, когда он узнал об этом. Денег не хватало даже на телеграмму, если бы было кому послать.

И — бывают же чудеса — подковылял Воропаев, и через четверть часа они, едва веря себе, поняли, что все будет отлично.

Утром, взявшись за руки, Юрий и Наталья Поднебеско стояли перед столом правления. Она была в огарновской юбке, он — в огарновских парадных галифе и его же домашних тапочках, с тростью из ржавого штыка, надставленного кизиловой палкой.

Наталья вызывалась на самую тяжелую работу, думая, что если она попросит легкую, от нее откажутся. А он вообще ничего не просил. Он стоял, припав на укороченную ногу, и, страдальчески улыбаясь, говорил, будто оправдывался:

— Я же знаю, что меня трудно использовать… Бросьте… Вы только Наташеньке помогите… Она в таком положении, понимаете…

Этого не выдержала даже подозрительная и жестокая Огарнова. Всхлипнув, она ударила кулаком по столу, и это прозвучало как резолюция.

Юрия поставили ночным сторожем к складу, а Наталью определили в огородную бригаду к Паусову, у которой сейчас только и дела было, что заготовлять семена, ремонтировать парники да свозить к ним навоз.




Глава третья


Воропаева не было в городе вторую неделю, и Софья Ивановна, мать Лены, начала уже о нем беспокоиться. Мысль, что он, поди, устроился где-нибудь в другом месте или, чего уж совсем не дай бог, остыл к затее с домом, ужасно тревожила ее. Тем более что она кое-что предприняла на свой риск, но на воропаевский счет, и ей давно не терпелось посоветоваться с ним. А о полковнике шли разные слухи.

Его пятьсот рублей она давно пустила на ремонт крыши, но колхозный кровельщик Маркел превысил лимит, и ремонт обошелся в девятьсот, так что четыре сотни она задолжала. Садовник, пообещавший посадить штук пять инжиров да куста три гранатника, подвел и ничего не сделал к сроку, хотя она купила — опять-таки в долг — навозу и теперь металась в растерянности: ждать ли садовника, или, не теряя времени, самой вскопать и удобрить землю под огород. Но самое главное, что две комнаты Воропаева были еще не оштукатурены и без стекол, и Софья Ивановна боялась, что он откажется от договора с нею, в то время как дом она уже закрепила за ним, по доверенности, на десять лет.

Два раза она ходила в Горстрой просить алебастру, но получила отказ. Надо было опять сунуться к Корытову, но ей самой было уже неудобно, Лена же ни за что не хотела вмешиваться в дела с домом.

— Это, мама, ваше с ним дело, — говорила она, раздраженно поводя худыми плечами. — При чем тут я?

— Как это при чем? Мы ж его компаньоны… Пополам брали.

— Это вы, мама, брали, а я ваша жиличка.

— Что значит я брала? Вместе брали.

— Ничего не вместе. И потом, чем вы докажете, что вы в половине: договор на него, выкинет вас за милую душу — и все.

— Это нас-то?

— Хотя бы и нас.

— А за мальчишкой кто у него смотреть будет? Мы с ним так и рядились: его дом, мой уход.

— Рядились! А вот привезет он себе жену — и крышка.

— Оставь, Леночка, не морочь ты мне голову. Так уж сразу и привезет! Не больно-то скоро за безногого вдовца пойдет кто. И потом полковник человек неплохой, серьезный, на обман не пойдет.

— Да какой же тут, мама, обман? Никакого обману. Он же вам не давал зарока, что жениться не будет.

— Ты бы лучше узнала, где он пропадает. Корытову-то, небось, известно? Бросил на меня, старуху, дом и, знай, летает себе.

— Да вам-то что? Раз вы компаньонка — действуйте, не ожидайте.

— Действуй, действуй, — ворчала старуха. — Денег нет, чтобы самой действовать, как ты не понимаешь!

Но все же не удержалась и, забрав аванс под обещание связать знакомой колхознице свитер, в конце концов заманила садовника и скрепя сердце посадила все то, совершенно бесполезное, что могло прельстить ее полковника, — два куста вьющихся роз, три куста гранатника; пять инжиров, две глицинии по бокам будущей веранды, еще только намеченной колышками, и три лозы александрийского муската перед верандой — для беседки.

Она спала теперь не больше четырех часов в сутки, все свободное время проводя на дворе, который величала то садом, то огородом, то усадьбой, смотря с кем беседовала. Выложила битым кирпичом дорожку от дома к воротам, натаскала из разбитых домов камня, листового железа, кафельных белых плиток, печные дверцы, вьюшки и заслоны, две промятые, но в общем целые жестяные плевательницы, какие обычно ставились в парках, цветочные горшки и осколки оконного стекла, из которых с величайшим терпением склеивала квадратики для парников. Венцом ее находок был щенок, которого пока что она поместила в комнате, но которому уже наметила колышками будку вблизи еще не поставленных ворот.

Собственно нашлись и ворота: вывернутые из каменных обочин взрывной волной, они валялись в чьем-то заброшенном саду, подминая виноградные лозы. И, будь лошадь или машина, Софья Ивановна давно бы перевезла их на свой участок. Тогда, беспокоясь, чтобы их не увез кто другой, она привязала к ним проволокой две деревянные бирки, на коих химическим карандашом аккуратно вывела: «Ворота полковника Воропаева».

Но и этого показалось ей мало. Выпросив в колхозе баночку белой краски, она с искусством опытного маляра размашисто отчеркнула по зеленому железному низу ворот: «Ворота Воропаева». И заявила в сельсовете и в правлении колхоза, что ворота — ее. И наконец, встретив на улице Корытова, сообщила и ему, что-де нашла воропаевские ворота, да боится, чтобы их не скрали, пока полковник нивесть где носится.

Корытов удивленно хмыкнул себе под нос, захохотав, и сказал: «Да, беспокойный чертяка попался», — но про ворота обещал помнить.

— Ворота воротами, а вот если начнешь ты, Софья Ивановна, красть электроэнергию, — смотри, не сдобровать!..

И как пронзил этими словами. Про свет-то она как раз и забыла.

Добрых пять дней убила она на поиски столбов по заброшенным и пока еще не заселенным усадьбам и нашла, выкопала их с остатками порванных проводов, перетащила вместе с Леной и двумя соседями, подготовила для них ямы, но поставить столбов сама не сумела и потом все крестилась, чтоб не поймали ее на краже, пока не придумала — от завистливых глаз столбы прикрыть землей.

И даже Лена ее пожалела.

— Если у вас от Воропаева форменная доверенность, так вы в банк сходите, — как-то сказала она, легонько улыбаясь бледными и умными своими губами.

— А что в банке?

— Субсидию дают, кто застраивается.

— Ну, ведь скажи, какой компаньон бестолковый, — заохала старуха. — Ничего не оставил, одноногий чорт… А ты от кого узнала, Леночка?

— У Геннадия Александровича совещание было, слышала, — коротко объяснила дочь. — Там и о Воропаеве разговор был…

— Ну-ну… Какой разговор?

— Ну, какой может быть разговор… Ворота какие-то его поминали… Ругали его… Теперь, как у них что случится, так сейчас: «Это, брат, вроде как воропаевские ворота!»

— Ворота? — похолодев, спросила старуха. — Ну, уж это зря… — и незаметно перекрестилась. — Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?

— Телеграмму пошлите, — зевая, сказала Лена. — Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра…

— Это что же за движение в такую рань? Придумают же, господи…

— Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить… вроде субботника, только каждый день с пяти… два часа перед работой… — объяснила матери Лона, раздеваясь.

— Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать… — начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.

И утром отправила ее в колхоз «Первомайский». В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии. Долго не знала, как подписаться. Написать просто «Журина» — может не вспомнить, написать «компаньонка» — слово какое-то неприличное.

Решила, что всего понятнее будет так: «Ваша полухозяйка Журина».

Тут уж дурак — и тот догадается.




И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, если бы получил ее телеграмму.

С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим. Он все на свете забыл тогда — и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, — а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил. Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос ого охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни. Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.

Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.

Кровь хлынула из горла, когда его подняли, и Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз «Калинин», к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.

Он лежал на двух матрацах, постланных на телеге, безучастно разглядывая дорогу. Огарнова не докучала ему разговорами. Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним. Он рисовался ее воображению отчаянным героем и человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.

Она ехала, думая о том, что все хорошие люди и недолговечны и несчастны, что, наверно, Воропаев скоро помрет от недосмотра, потому что, как говорит ее Виктор, «полковник с этой работой не устоит на ногах».

А Воропаев лежал, бесцельно глядя перед собою и стараясь ни о чем не думать. Ему было очень приятно, что его провожал весь колхоз (жаль только, что проводы несколько напоминали похороны), и он был по-настоящему доволен сделанным, зная, что здесь его долго не забудут.

Тут вспомнилось ему, — это было в самый разгар его «наступления» у первомайцев, — он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка «прихлебывая» из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев.

Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке.

А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги. Он играл один, далеко от жилья.

О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял? Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?

Воропаев хотел было тогда подойти и расспросить мальчика, но воспоминание о собственном детстве, когда взрослые только портили игры, удержало его. Все же он несколько раз оглянулся. Этот мальчик-оратор был его духовным созданием. Он долго наблюдал за ним издали.

Солнечные лунки излились ручьями. Изгибаясь между деревьев, они бежали вниз, соединяясь на полянке у самой пороги в сплошное светло-золотистое озеро, но мальчика уже не было видно.

От мыслей об этом мальчике Воропаев перешел к мыслям о сыне. Стоит Сережка под какой-нибудь сосной в Серебряном Бору и так же вот, как этот казачонок, одиноко играет в оратора.

И как только он представил худенькую, тощую фигурку Сережки, его бледное, с крохотным носиком лицо, стеснительную улыбку и внимательный, чего-то ожидающий взгляд невеселых, но добрых глаз, стало ужасно грустно. Прижаться бы сейчас к вихрастой сережкиной голове и заснуть счастливым сном. Но как тут прижмешься, когда нет своего угла, своего места в жизни, когда он и сын разъединены — и, может быть, надолго — обстоятельствами, справиться с которыми пока он не в силах. Семья, где жил Сережка, была чудесная. Там его баловали, и это пугало Воропаева. Он ревновал сына к любви посторонних людей, к уюту, который создавался мальчику, к подаркам, книгам, не им преподнесенным, ко всему тому, что входило в сережкин мир помимо него.

Казалось, что сын отвыкает от него, и он пугался этого, как несчастья. С фронта он писал Сережке почти еженедельно, но из госпиталя стал писать реже, а в последнее время, замотавшись на различных комиссиях и обследованиях, и совсем отбился от переписки, изредка давая знать о себе только короткими телеграммами. Сережка же страстно мечтал о море, и отцовское невнимание или занятость, вероятно, огорчали его. В нем, маленьком мальчике, перенесшем эвакуацию, смерть матери, бомбежки, вечный страх за отца, возникала, как потребность в жирах и сахаре, всепоглощающая любовь к единственному, кто у него остался, — к отцу. Любовь мучительная, ревнивая, подозрительная, тяжелая для ребенка.

«Но что же делать, что делать?» — повторял Воропаев про себя, перебирая в памяти картины сережкиной жизни в Москве и сравнивая ее с той, которая смутно намечалась у него самого на берегу моря.

Семья! Ах, до чего же это важно в человеческой жизни!

«В Москве морозы, должно быть. Мерзнут еще, пожалуй».

Это только здесь, на юге, весна не уходила даже в декабре, а как бы все время врывалась в зиму и на день, на два даже упрямо задерживалась в ней, но немедленно была с шумом и грохотом, как скандалистка, изгоняема ветрами, чтобы спустя неделю прорваться снова, разбросать по южным склонам подснежники, образовать почки у кизила и вновь бежать в туманы, в дождь, в изморозь. Впрочем, здесь и дожди чаще всего были розовыми, морковными — от солнца, а тучи не надолго задерживались в небе. Их все время куда-то торопливо несло, будто они опаздывали, и ветер нервно подгонял их от зари до зари.

Цвет моря даже в часы дождя становился по-летнему синим. Кажется, опусти в воду руку по локоть — и посинеет рубаха. В иные дни до того припекало, что становилось трудно дышать.

Бронзово закурчавились, но, так и не сбросив листвы, позвякивали дубовые заросли, гудели темно-мохнатые кипарисы и разлапистые каштаны, а клены грустно и нежно желтели своими поредевшими, но все же не совсем еще лысыми кронами.

В Венгрии, вероятно, было примерно также. Впрочем, он никак не мог представить природы Венгрии, и ему стало жалко себя за то, что он рано вышел из строя, многого не увидев.

— Вы куда же меня, Варя, везете? — спросил он, приподнимаясь на локте.

Огарнова, ахнув, отшатнулась.

— Ох, господи!.. Я ж думала — вы спите. Куда везу? До доктора до нашего…

— Поворачивайте назад. Сейчас же поворачивай, я тебе говорю.

— А вы, слушайте, не дюже кричите. Я старше вас в данном случае и никуда не поверну.

— Да на кой чорт мне ваш доктор? Я ж его, помните, как проработал на собрании?

— Верно, верно, верно! — растерявшись, залопотала Огарнова. — Как же быть-то? Ну, хочешь, я вас свезу к одному старичку знакомому, замечательный лекарь!

— Вези к старичку, все равно мне в колхоз «Калинин» давно пора. А, между прочим, что за старичок такой?

— О-о, старик какой великолепный, — торжественно произнесла Огарнова. — Опанас Иванович Цимбал, с Кубани переселился. Он тут — вроде вас, до всего докатыкается. И пчела у него, и хата-лаборатория, и заметки в Москву пишет… Ходовой казак!

— Цимбал, Опанас Иванович? Не может быть! Маленький, как его черкесы называли: «середний такой», да? Бородка хвостиком?

— Ну да, ну да! — захохотала Огарнова. — Всех людей на свете вы знаете… Ну да, «середний такой»… Орденов — от плеча до плеча… Он, он! Так везти к нему?

— Вези, вези. Ты знаешь, Огарнова, ведь он мне как отец родной.

— Да что вы? Чего же вы ни разу к нему не съездили?

— Да я ведь понятия не имел, что он здесь, понятия не имел. Чем он тут занимается? И чего ради он сюда переселился? Ты знаешь, Огарнова, это же был знаменитый человек на Кубани.

— Воевали вы с ним или как?

— Пришлось, как же. Чудесный старик, большая, широкая душа… Вот не ждал не гадал! Я сейчас будто в отпуск домой еду — к этому Цимбалу… И ведь не многого лет и прожили вместе, а на всю жизнь, понимаешь, до самого гроба запомнили друг друга. Ты понимаешь, бывает так!

Она вздохнула, отвернувшись.

— Понимаешь да понимаешь. Отчего же не понимаю? Это только вам, мужчинам, можно, а нам, бабам, лучше и не запоминать, что было хорошего…

Она ничего не сказала определенно, но Воропаев ощутил: речь могла итти о нем самом.

— Вот так, иной час, вспомнишь кого, аж слеза прошибает, а чего, спроси, было у меня с тем человеком, — ничего не было, так, симпатия одна, мечта, — закончила Огарнова, попрежнему повернувшись к нему спиной, и хлестнула коня.

Подвода двинулась. Воропаева откинуло на спину. Он невольно обрадовался окончанию этого разговора. Душа его рвалась к Цимбалу, к тому, что было с ним пережито. И вся жизнь двух боевых лет на Кавказе, в лесах на реке Белой, и за Майкопом, и под Новороссийском, и на развалинах Тамани — все это сразу, одной картиной, встало в его памяти.

Это было весной 1942 года на Кубани.

Шла волна добровольчества, и Воропаев был послан на один из таких стихийных казачьих митингов, вовлекших в ряды армии тысячи патриотов и патриоток.

Стояли неслыханные, бедовые грязи. Упади в черноземную хлябь ребенок — не вытащишь. Пушки, боеприпасы, раненые неделями торчали на обезлюдевших шляхах.

На рассвете одного из таких проклятых неподвижных дней Воропаев верхом въезжал в станицу, где некий Опанас Иванович Цимбал, местный Мичурин, возглавил «движение дедов».

Станица, лежащая в пригоршне холмов, была еще в тени и как бы спала, но сами холмы вокруг нее уже смутно золотели от низких, почти горизонтальных лучей солнца, стелющихся пока еще только по земле и не поднимающихся до крыш.

Улицы, заваленные гигантскими наплывами грязи, были безлюдны, но с майдана, станичной площади, доносились оживленные крики и музыка.

Там, под открытым небом, среди нагруженных телег, грузовиков, арб и оседланных верховых коней, толпились казачки в нарядных, высоко подоткнутых платьях, дети с красными флагами и казаки в черкесках, при оружии, многие с «георгиями» на груди. Грязь захлестывала их выше колен, но никто не обращал на это никакого внимания. Митинг был закончен. Народ прощался. В одном конце запевали песню, в другом причитали. Рожок пионерского отряда заглушал чей-то смех. Несмело, по-ребячьи, бил барабан. Перекликались отъезжающие.

Станица была старая, с добрым прошлым.

Старым, много видавшим был и этот утоптанный поколениями казаков майдан, помнивший еще последних запорожцев. Много слез пролито здесь в старые времена. Стояли здесь когда-то казаки, снаряженные Потемкиным в тяжелый турецкий поход, на Дунай. Отсюда же отправляла станица цвет своей молодежи Суворову, в Кубанский корпус, против ногаев, а потом и Хрулеву под Севастополь, и Скобелеву под Плевну. Их внуки потом прощались на этом выгоне с родными хатами, торопясь то под Мукден, то в Галицию.

Отсюда же собирались к Буденному защищать советскую власть или в Таманскую армию, бессмертным железным потоком прошедшую берегами родного моря.

Не раз звучали здесь величаво-грустные «думы», не раз навеки прощались казаки со своими семьями, но всегда над печалью разлуки вился здесь дух лихой казачьей непоседливости, без которой скучно казаку на белом свете.

Всего было, кажется, вдоволь, а вот позовет за собою даль — и не уговорить, не задержать, — прости-прощай, родная сторона!

Так и в эту войну. Плясали плача. Обнимались и пели. Произносили речи и ухарски джигитовали, окатывая провожающих хлопьями жидкой грязи; и была во всем этом легкая и веселая ухватка.

Садились на коней седобородые деды, юноши, девушки, люди в роговых очках и в штиблетах, — и не сразу можно было понять, кто отправляется, а кто провожает.

Среди множества колоритнейших фигур Воропаеву тогда с первого взгляда запомнился седенький, невысокого роста казак с аккуратною профессорскою бородкой, в очках, очень красиво сидевший на коне. Рядом с ним — тоже на коне — сутулая девушка, одетая в черкеску и при оружии, с тощею косичкой, вылезающей из-под черной кубанки.

Это и был Цимбал со своей внучкой Ксеней, впоследствии лучшей из партизанских разведчиц.

Воропаев присоединился к нему, и отряд двинулся под песни и крики станицы. За выгоном их оглушили приветственные удары молотов по наковальням. Человек десять кузнецов, вооруженных большими и малыми молотками, выбивали сложный трезвон — кузнечную славу отъезжающим.

Цимбал осанисто подъехал к кузнецам и, будто никогда не был семеноводом-селекционером, а только и делал, что командовал в боях, произнес с явною усмешкою:

— Дня вам нет ковать-перековывать?

— И дня мало, и ночи через тебя, Иваныч, негде занять, — отвечал ему заранее, наверно, приготовленной фразой старший кузнец с черною, обгоревшею понизу бородою и, выхватив щипцами из горна раскаленную полосу, в изгибах которой смутно угадывался клинок, поднял ее. — Хороша?

Цимбал чмокнул краешком губ.

— Ежели не лесора — значит клинок.

Кузнецы посмеялись.

Старший, бросив полосу на огонь, сказал с завистью:

— Тебе, Иваныч, конечно, и из музея клинка не жалко, а нам шесть тысяч клинков, извиняюсь, не из воздуха вытягнуть.

— Кубань на шести тысячах не устоит, — значительно ответствовал ему Цимбал. — Вы нам, ковали-ковалечки, полста тысяч клинков выдайте.

— А между прочим, дозволь-ка твой клиночек, полюбопытствовать! — попросил кузнец.

И Цимбал ленивым, но чрезвычайно точным и широким движением, даже как бы несоразмерным с его щуплой фигурой, обнажил шашку.

Вытерев о кожаный фартук пальцы, кузнец принял ее осторожно, как тоненький ломоть дыни, который вот-вот переломится.

— Я ж говорю — музейная! — воскликнул он. — Я уж вижу, синева какая! Настоящий, небось, «хорасан»?

— А чорт ее знает, может и хорасан! — отвечал Цимбал. — В том музее взята, что, друг ты мой, город Эрзерум называется, — и, легонько приняв клинок и загоняя его в ножны, отвалясь назад всем корпусом, он дал ход коню с таким юношеским задором, с такою красотою неуловимо быстрых и легких, будто ничего ему не стоящих движений, что, казалось, он их не делал одно за другим, а спел, как песню.

А месяц или полтора спустя, уже в Крыму, когда немецкие танки валили из Керчи и казаки той дивизии, куда попал Цимбал, в конном строю бросались на танки, — встретил Воропаев Цимбала в печальном и бедственном виде.

Сражение только что закончилось и — неудачно. Вот-вот должен был начаться отход. Спешно грузили раненых, припрягали к пушкам свободных коней, со страшной безнаказанностью решали, что из боевого снаряжения надо бросить. Воропаев, совершенно случайно попавший в казачий поток, вдруг услышал знакомый голос, не в лад событиям увлеченно раздававшийся где-то рядом.

— Ловко! Ловко! — покрикивал этот голос. — Супрун-то, смотрите! Два автомата взял! Орел! Никифор, беги к полковнику… Эй, кум, кум, не тебе говорю — Никифору… Красивый же казак, сукин сын… Ты же чего пустой идешь? Вскинь ящик на плечи… Эй, раненый!.. Язык, что ли, отхватило?.. Говори громче… Чего надо?.. Подавай санитаров — сюда, сюда… Да кой же чорт кормить в такой час!.. Баланду одну разводите!.. Конь имеет себе расписание… Дружней, дружней!.. Не падай духом, падай брюхом!..

Воропаев выглянул из своей эмки и, как ожидал, тотчас же увидел Цимбала. Над притихшей толпой казаков, среди которых было много раненых, но еще больше хозяйственно озабоченных, что-то куда-то несущих и не знающих, куда что укладывать, Цимбал один знал, что надлежит делать. Он приказывал раненому лечь в санитарную двуколку, а здоровому грузить мешки с зерном, отправлял коней вперед, а машины назад, разрешал одно оставить и не грузить, а другое забрать с собой обязательно.

Сейчас Цимбала почти нельзя было узнать. Опрятная профессорская бородка его загнулась сплошным сивым гребнем набок, будто он заспал ее, черная нарядная кубанка была измызгана, и ее алый верх потускнел до рыжего, черкеска порвана и не залатана, а зашпилена булавками.

Ксеня была при старике, и Воропаев поманил ее к себе.

— Ой, у нас горе, беда! — шопотом и все время оглядываясь на деда, дрожа, сказала ему девушка — Григория убило, батьку моего… Разорвало на кусоченьки. По жменьке тело собрали.

— Сегодня?

— Поутру. С собой везем. Похоронить-то можно где, вы не знаете? Или это все к немцу отойдет? А куда же везти, или в море кинуть?.. Ну, вот же какая беда!.. Хоть вы нас, за ради бога, не покидайте!..

Он назвал ей тогда небольшой совхозный хутор, где можно было совершить погребение, и посоветовал обязательно отходить именно на этот хуторок, где обещал быть сам.

И в середине ночи, незадолго, до зари, он встретил Цимбала. Прибыли на трех конях старик, внучка и молодой казак, дальний родственник.

Воропаев удивился, не увидев тела убитого, и сейчас же догадался, что останки Григория затюкованы в бурку за седлом у Опанаса Ивановича. Могила была уже заранее заготовлена по приказанию Воропаева.

Обливаясь молчаливыми слезами, Ксения отвязала от седла тюк — все, что оставалось от отцова тела, и, взяв его обеими руками, как носят спеленутых младенцев, спотыкаясь пошла к могиле и положила тючок у ее края.

Подъехало еще пятеро. Глухо спросили:

— Здесь?

— Здесь, — твердо ответил Цимбал.

Стук конских копыт теперь уже не прекращался. Люди прибывали потоком.

— Дозвольте, казаки, родного сына предать земле! — вдруг высоким певческим голосом вскрикнул старик. — По старому преданью, где казак пал, там и курган встал. Дай же, боже, и нам ту славу приять. Как самого себя я кладу в могилу эту, казаки, как самого себя хороню!.. А и то сказать — правда, что хороню…

Нету мне ныне ни сна, ни покою, ни награды, ни наказанья, ни ран, ни болезней, пока немец у нас, в степях наших. Скрозь курганами нашу степь заставим, а немца вытравим. Ну… ночь не ждет, день не встречает… Прощай, Григорий… Все правильно, одно неправильно — чтобы отец сына переживал… Земной поклон тебе, Григорий Опанасович Цимбал, от батьки твоего да от дочки твоей Ксени Григорьевны, от боевых товарищей казаков. А ты, друг, прости нас.

Казаки засморкались. Кто-то заплакал навзрыд, как женщина.

Воропаев сказал, давясь волнением:

— Курган — так курган!.. Казачьей славе не пропадать.

И когда тюк в бурке положили на дно могилы и старик Цимбал первый бросил горсть земли на останки сына своего, к могиле пошел народ. Шли уже не только свои казаки, работавшие лопатами, но и чужие, стрелки, мотористы, просто бегущие от немца люди, и к утру на могиле вырос невысокий, но ладный курган.

Старик, живший на хуторе, обещал посадить на верхушке цветок или куст, а склоны обложить дерном.

Разъехались в тот раз, не ожидая, что когда-нибудь еще встретятся.

Но Воропаев много слышал о Цимбале — и то, как сражался он в партизанах, и то, как, мстя за отца, геройски погибла его Ксеня.

Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.

— Отъехал от нас Опанас, — махнула рукой сморщенная казачка. — Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.

И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой была связана жизнь тысяч кубанских виноградарей. Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.




Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю. Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником. В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком. Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.

— Крикни ему, — попросил Воропаев.

— Чего кричать-то, когда доехали, — резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.

Старик обернулся. Воропаев взмахнул рукой. Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.

— Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?

— Кто его поймет, — ответила она безучастно. — Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал…

— Да нет, ты же видела, он помахал рукой…

— Ну, может, и помахал, — сказала Огарнова, вздыхая. — Есть о чем говорить. Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь? Не знала я, а то б…

— А то что бы сделала?

— Да чего-либо сделала… Теперь-то уж что говорить… Небось, целоваться будете? Ну, погляжу, погляжу.

И точно заворожила. Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, — они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали, покашливая.

— Слышал, слышал о твоих геройствах, — ласково, по-стариковски жмурясь, сказал, наконец, Опанас Иванович. — Колхозы, говорят, в атаку, как батальоны, водишь? Смотри, брат, попадет… Это не война…

— Да вот видишь, Опанас Иванович, доводился, с катушек долой…

— Ну, это мелочи. Это поправим. Я ведь опять за свои травы взялся, — как бы между прочим сказал Опанас Иванович, бережно помог Воропаеву слезть с подводы и, обняв, повел к себе.

Огарнова внесла следом за ним рюкзак и корзинку.

— Это яички от колхоза, — строго сказала она. — У-де-пе. Усиленное дополнительное питание.

В корзинке лежало восемь штук яиц и мешочек с мукой — килограмма на два.

— Это что за у-де-пе? Знать не хочу. Своих гостей я и сам накормлю, мне на то казенных субсидий не надо. Забирай свои яйца назад, немедленно забирай!

— Да чего раскричались? Товарищ полковник у нас пострадал, — мы, значит, за него и ответ несем.

— Забирай, а то передавлю на глазах, слышишь? — и Цимбал так решительно занес ногу над корзинкой, что Огарнова испуганно подхватила ее на руки.

Воспользовавшись тем, что старик перестал обращать на него внимание, Воропаев залюбовался его колоритнейшей фигурой, которую ничто не изменило с тех пор, как они виделись в последний раз. Седые вихры Опанаса Ивановича так же воинственно торчали из-под черной с красным верхом кубанки, придавая лицу задорное выражение. Морщины на отлично выбритом лице чертили рисунок серьезной, но в любую минуту готовой развернуться улыбки, которую не сдержали бы даже строгие железные очки с заржавленными оглобельками, обернутыми на концах толстым слоем ниток.

— Не ожидал я встретить тебя здесь, Опанас Иванович. Давно здесь?

— С армией. Первым на керченский берег вышел. Первый привет Григорию с Кубани принес. Слово тогда я, если помнишь, дал — поселиться там, где его курган, да не привела судьба… И кургана того не нашел, и место так изменилось, как и человек не меняется. Изгарцовали там — ничего не найдешь. Ну, так я решил сюда, по соседству.

Стоя посреди горницы, они заговорили сразу же о делах.

— Опанас Иванович, что у вас тут делается? Все коренные норовят переселиться куда-нибудь на сторону. В чем дело?

— Мог бы ты, слушай, с охотой начать новую жизнь там, где погибла жена или дети твои? Едва ли, а? Все бы о прошлом напоминало. Легко ли это, подумай. Этакое богатство создали мы за двадцать пять лет, и на-ко — все в золе. Тут наплачешься больше, чем наработаешь.

— Значит, уходят на новое место, чтобы, забыв прошлое, лучше работать, — так, что ли?

— Точно.

— Однако ты слышал, что было у первомайцев? Они же новые люди, а все равно ни черта не делали.

— Поживешь, сам увидишь.

Беседуя, старик быстро накрыл стол, выставил на клеенку две бутылки с настойками своего рецепта, очистил тощую копченую шамаю, еще привезенную с Кубани, поставил на стол чайник. Воропаев опять невольно залюбовался легкими движениями его. Но все же старик был уже не тот, что прежде. Тело еще держалось, но дух его, видно, устал.

Огарнова чинно сидела, сжав руки между колен.

— Вы все равно как следователь, — недовольно произнесла она, — оттого вы и худой и хворый, что такой любопытный.

Она вскинула на Воропаева свои шальные раскосые глаза.

— А чего вы у старых людей все любопытствуете, вы бы у молодых поспросили… Я, к примеру, тоже с себя всю анкету сыму. Хочете знать, почему я поехала в Крым? — с горьким вызовом спросила она. — Из-за мужа, из-за Виктора. Квелый он, трясучий, как вы знаете, доктора мне одно дундят — климáт, климáт, дайте общую перемену человеку. А тут как раз уполномоченный приезжает, — зимы, говорит, нет, чистый рай, два урожая инжиру, я все к чертям бросила, ни за грош продала — и сюда… Вот какая моя анкета. А Капица наш, чего тот, спросите, приехал? Капица вот отчего приехал — сыны его все погибли, не хотел на старом гнезде оставаться. А Гуров? А Гуров — байбак: «Я, говорит, вроде экскурсии сделаю, сроду никуда не ездил». А Рыбаков — тот сапожник, тому везде простор. Понятно вам?

Все более распаляясь, Огарнова быстро, зло и отчаянно рассказывала, — и картина того, что двигало людьми, когда они сами собирались в незнакомые места, сразу прояснилась и стала понятнее Воропаеву. Конечно, всех подняла война. Фронт был не только на Дунае. Он был и на пожарищах станиц, на развалинах семейных благополучий, в поисках счастья, которое было сейчас необходимее хлеба.

Кто-то руками нащупал дверь, и в хату осторожно вошел доктор Комков.

Он поглядел на Огарнову, и — к общему удивлению — она замолчала, а затем, наскоро попрощавшись, вышла. Сердитый окрик ее на задремавшую лошадь раздался уже за воротами.

Комков был высок, складен, улыбался всем лицом, даже когда молчал, будто знал что-то смешное, только не хотел сказать.

— Я тот самый врач, фамилия моя Комков, — представился он, — которого вы изволили отстегать на колхозном собрании. Будем знакомы.

Воропаев без особой радости протянул руку.

— Попался бы мне на фронте такой защитник человечества — застрелил бы без долгих разговоров! И каяться бы не стал!

— А попадись вы ко мне на операционный стол, я бы вас, милый полковник, стал бы резать через две минуты и даже фамилии не спросил бы. Желаете выслушать мои объяснения или вы и без них заранее уверены в моей виновности?

— Уверен и без них, не надо.

— Ну, и слава богу! А я, признаться, думал, откроете прения.

И Комков, не замечая все возрастающего раздражения собеседника, вынул из кармана несколько бумажек.

— Я вам выпишу больничный листок, а на следующем собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу. Будет очень уместно.

Воропаев отмахнулся.

— Вы собрались меня лечить, как я понимаю?

— Вы не лишены наблюдательности. Собираюсь. Не стану скрывать.

В голосе Комкова слышалось так много достоинства и уверенности, что Воропаев не без любопытства оглядел его. Ему нравились уверенные и твердые люди.

Молодой врач вел себя как человек, знающий что-то очень важное, о чем остальные понятия не имеют, и был по-юношески слегка чванлив, но это даже шло к нему.

— Я отлично представляю себе, товарищ больной, что вы в достаточной степени избалованы столичными знаменитостями, и в этом отношении не делаю иллюзий на ваш счет, — заговорил он, улыбаясь по-разному — то всем лицом, то одними глазами, то краешком губ. — Человек, лечившийся в столице, даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы. От этой точки зрения вам придется отказаться. Ваша болезнь ныне не считается ни романтической, ни сложной. Она проста. Лечить ее может любой грамотный врач. Ваша болезнь требует простого лекарства — воздуха. Побольше его — и наяву, и во сне. Нужно насквозь продуть себя, омыть каждую клетку свою свежим воздухом. Дышать, двигаться. Понятно? Есть на открытом воздухе. А спать — непременно. В сырые дни преодолевать сырость активностью. Отнюдь не лежать. Если не в состоянии передвигаться — кроватная гимнастика. И наконец — занятость. Туберкулез преодолевается занятостью. Мечтать не обязательно, это ослабляет, но иметь дело нужно. Наконец дисциплина. Все наперекор тому, чего хочет болезнь. Хочется бессмысленно валяться в кровати — поступайте наоборот. Хочется кашлять — удержитесь. Кружится голова — переборите усилием воли. Поставьте болезнь вверх ногами. Самое сильное средство против туберкулеза, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля. Туберкулез — болезнь проверочная, имейте в виду.

— Не кажется ли вам, что все ваши советы немножко попахивают учебником для студентов первого курса? — спросил Воропаев почти уже весело.

— Возможно. Великие истины просты, — спокойно ответил Комков. — Когда Пирогов ввел сортировку раненых и команды выздоравливающих, поговаривали, что он отбивает хлеб у знахарей, а Вишневского, создавшего чудодейственную мазь и научившего нас блокаде болезни, и по сию пору величают фельдшером. Лучше быть фельдшером с задатками гения, чем гением с кругозором коновала.

— Молодец! Здорово сказано!

Но молодой врач, проведя рукой по густым русым, нескладно вздыбленным волосам, сделал вид, что не расслышал похвалы.

Воропаеву уже безумно захотелось лечиться у этого молодого врача, не пережившего еще ни одного сомнения в своем деле. Комков вел себя властно, и это должно было действовать на его больных.

— Итак, начните принимать воздух в самых неограниченных дозах. Научитесь дышать. Привыкайте относиться к воздуху, как к пище, — прожевывайте его носоглоткой, ощущайте на вкус и запах, наслаждайтесь им, как гурман, не будьте к нему равнодушны. Научитесь готовить себе эту пищу по вкусу. Выбор у вас богатый. Пейте только проточный воздух. Воздух, постоявший два часа в запертой комнате, уже яд для вас. Держитесь в своей болезни политики открытых дверей.

Комков встал и откланялся, не подав руки. Цимбал, не удерживая, проводил его через двор до калитки, а вернувшись, сокрушенно почесал седой вихор.

— Не округлилась моя операция. Я ж его позвал, шоб вас промеж собой подружить. Огромного же ума человек! И энергичный. Ему шо тиф, шо холера — как нам с тобой водки выпить. Мы его тут меньше, как нарком, и не прозываем. А ты вроде как за ухи его рвать.

— И ты за него, Опанас Иванович? — спросил Воропаев, сам уже жалея, что грубовато встретил этого симпатичнейшего Комкова, вероятно очень самолюбивого, как все молодые специалисты, и, конечно, с какой-нибудь своей, очень новой теорийкой, тоже, должно быть, интересной, как все молодое.

— Да как же не за! Человек — партизан! Человек чудеса сотворяет с людьми! За сто верст к нему едут! Из гестапо бежал и три месяца в Севастополе в подвале просидел. То ж, знаешь ты, какой врач!.. Ему на твою хворобу раз плюнуть — и ты будешь здоров.

— Молод больно, — сказал Воропаев только для того, чтобы не промолчать. Ему было стыдно.

Открытое, одухотворенное лицо Комкова, очень красноречивое богатой игрой улыбок, стояло живым укором. Если бы Воропаев в силах был встать и выбежать за ним, он, конечно, так бы и поступил, но сдаваться Цимбалу ему не очень хотелось.

— Зазнается мальчик! — твердил он.

Опанас Иванович ухватился за спинку кровати, на которой полулежал Воропаев, и покатил ее через порог во двор.

— Замерзать будешь, все одно в хату не пущу, покуда Комков не прикажет!




Глава четвертая


Тыл поразил Воропаева неразберихой противоречий, и от постоянного напряжения, с которым пытался он освоить как можно быстрее все то новое, что валилось в его растерянное сознание, чувствовалась невероятная усталость во всем теле, хотя он отдыхал целыми днями, лежа во дворе цимбаловой хаты.

Если не было дождей и туманов, кровать Воропаева выкатывалась наружу, во двор перед хатой.

На западе виднелся совхоз Чумандрина с домами пониже шоссе, как один обращенными к югу. Вечерами, на закате, стекла горели слепым золотисто-огненным блеском.

Поближе, в устье ущелья, скучились домики «Первомайского». Днем, глядя в полевой бинокль, можно было угадать даже настроение работающих на виноградниках, и из «буфета» на окраине — услышать отголоски песен и смутные звуки баяна.

На восток просматривались табаки «Микояна», усадьба детского санатория и домик дорожного мастера, за которым, повыше шоссе, в лесу, часто взвивался дым, — топили печь в леспромхозе. А еще выше, где-то у гребня гор, угадывался особнячок метеорологической станции, где в полном одиночестве жил метеоролог Зарубин.

В старом парке, что шел между колхозом «Калинин» и берегом моря, до войны стояли нарядные здания санаториев. Сейчас они были в развалинах, парк загустел, одичал и стал похожим на лес.

Колхоз «Калинин», скрываемый стенами цимбалова двора, угадывался Воропаевым только по доносившимся к нему голосам. А над колхозом и над всем отрезком побережья, охватываемым глазом, господствовал Орлиный пик. Его красно-серые склоны, отвесные, как стена, отдаленно напоминали древние сооружения.

Корявые, мозолистые ветки тамариска, неподвижные на самом сильном ветру, были похожи на окаменелости. Над пиком, пританцовывая, точно проваливаясь в более легком воздухе, все время проносились нарядные тучи, с виду сухие, как дым.

В синевато-белесой дали, где последняя видимая гора сливалась с туманом, казалось, весь день господствует полутьма или накрапывает дождь, но это было лукавой игрой перспективы.

До этого Воропаев никогда не оставался надолго наедине с природой, и вначале она смущала его, как смущала бы малознакомая женщина, с которой он вынужден был бы делить свои сутки.

Но скоро он привык к своему новому положению, и оно увлекло его.

Он лежал, как вещь, обладающая зрением, слухом и памятью, и сам стал как бы частью окружающей его природы.

Птицы первые перестали бояться тихого человека, умеющего красиво свистеть. Возле него водились крошки хлеба, огрызки яблок.

Тут были разные птицы — свои и залетные. Появлялись и такие, в которых Воропаев признал инвалидов, — одни прихрамывали, другие страдали подергиванием, третьи были явно глухи и вследствие этого неестественно равнодушны к опасности.

Птицы, изгнанные войной из родных краев и залетевшие сюда в явном переполохе, были беженцами. Их стремление объединиться с местными птицами, хотя бы других пород, казалось таким человеческим, что Воропаев поистине поражался.

Местные были явно смущены, когда в семью их влезла крохотная малиновка. Она так отважно делила куриный быт, так мужественно увертывалась от петуха, что приятно было глядеть на нее. Но однажды поздно вечером, когда луна, заваленная тучами, тлела, точно уголек над золой, Воропаев услышал, как громко щебеча, точно сама с собой разговаривая, над хатой и двором вперед и назад носилась малиновка-одиночка. Ночью она хотела быть сама собой.

В другой раз, поутру, ему удалось подметить, как раскланиваясь на ходу, по двору пробежал дрозд и, прежде чем взлететь, азартно протанцевал на гладком камушке. Так, будучи один, поступил бы и сам Воропаев, умей он летать.

Дрозд этот быстро привык к Воропаеву и не стеснялся воровать крошки хлеба почти из рук. Однажды, присев на край крыши и передернувшись, будто ему ужасно жало подмышками, он вдруг запел, косо поглядывая на Воропаева, как бы справляясь, нравится тому или нет. Он запел сначала по-соловьиному, потом по-жавороночьи, перепелиному и все время поглядывал на человека-кровать, как бы ожидая, что тот скажет. Он вел себя, как человек, знающий несколько языков, когда ему хочется поговорить с молчаливым попутчиком.

«А может быть, он не просто поет, а сочиняет?» — вдруг мелькнуло у Воропаева, и на одно мгновение он даже сам поверил собственной выдумке, пока не рассмеялся, — до чего же можно додуматься в одиночестве!

Но та же мысль вновь пришла ему в голову при виде скворца, который, сидя на дереве, старательно перемяукивал котенка, и в третий раз объявилась, когда два жаворонка, набрав широкую спираль в воздухе, так высоко унесли песню в небо, что Воропаев едва не задохнулся, ловя отзвук рассеявшейся в синеве трели, пропетой как бы в два голоса, перевитых друг с другом.

Но птицы не успокаивали его. Они еще больше подчеркивали зловещее одиночество. Однажды Воропаев порылся в своей полевой сумке и желто-зелеными дрожащими руками развернул записи к теме «Нравственный элемент на войне» — работе, которой он когда-то придавал серьезное значение.

Размышления в первые дни войны до странности приближались к тем, что тревожили его ныне.

«Строго говоря, — писал он под Ельней летом 1941 года, — не существует страданий физических. В страдании всегда заключается элемент сознания, и поэтому, чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль».

Осенью же 1941 года, в Новгороде, сказал Воропаеву, тогда батальонному комиссару, тяжело раненный инженер:

— Запомните на всякий случай, товарищ комиссар, превосходную заповедь Сенеки: «Человек несчастен постольку, поскольку он сам в этом убежден».

Воропаев тогда спросил:

— Значит, по-вашему, и храбрость — постольку-поскольку?

— Конечно, — ответил инженер. — Нет ни готовых трусов, ни готовых героев. Каждый становится тем, чем ему легче стать.

Зимой того же 1941 года Лев Михайлович Доватор, беседуя с Воропаевым, сказал примерно то же самое:

— Трусость лечится просто: нужно уверить труса, что он человек храбрый. Как уверили — спокойно ему доверяйте. Храбрость — это до конца осознанная ответственность.

Спустя год, в подземном керченском госпитале, только что раненный осколком бомбы хирург Лункевич говорил раненому Воропаеву, приготовленному для операции по поводу сложного ранения в грудь:

— Слушайте, комиссар: боль легко перенести, если не увеличивать ее мыслью о ней. Ободряйте себя, говорите: это ничего, это сейчас пройдет! Вы увидите, как боль отхлынет. Понятно?

— Понятно, доктор, — ответил тогда Воропаев. — Я и не жалуюсь, я только боюсь, что именно вы меня будете оперировать, — вы слабы сейчас, у вас может не хватить сил.

Врач ответил:

— Но я же не боюсь за вас, а между тем — вы очень тяжело ранены. Я же не боюсь, что у вас не хватит сил и вы умрете на столе. Я знаю, что вы справитесь. И я тоже справлюсь. Мы оба справимся.

Была и такая запись: «Говорят, Лагранж наблюдал, что у победителей раны заживают быстрее».

Да что там Лагранж! Его собственные переживания могли служить доказательством того же. Воропаев вступил в Бухарест с еще не зажившею кишиневскою раной.

Даже сейчас, когда он вспоминал об этом, тело его покрывалось нервными пупырышками, кровь начинала стучать в висках, и он чувствовал, как прибывают в нем соки жизни.

Как же это было давно, давно, почти в юности, а между тем с тех пор прошло очень мало времени.

Он был тогда существом двуногим, деятельным, веселым.

День был ярок и, пожалуй, немного ветрен, — здорово пылило. Он влетел в город на танке с разведчиками и потом остался один. Лицо его, пятнистое от бесчисленных поцелуев румынок, должно быть было очень смешно и несолидно. Собственно говоря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь в день вступления в ослепительно белый, кипящий возбуждением город? Он не присаживался до поздней ночи, а все бродил по улицам, вступая в беседу, объясняя или просто без слов с кем-то обнимаясь; и его кишиневская рана затягивалась, точно уврачеванная волшебным зельем. А следующая, случайно полученная после Бухареста, хоть и была легче предыдущей, но заживала необъяснимо долго, почти до самой Софии.

Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране, и она замерла. Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась, и холодели пальцы рук, до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесен на руках. Стоя рядом со священником, он говорил о Сталине, о России и о славянах, будто ему было не меньше тысячи лет и он сам не раз прибивал свой щит к вратам Царьграда.

И с каждым новым криком: «Живио!» — рана как бы заживлялась. Спустя три дня от нее остался лишь неширокий рубец. Да, такие дни случаются, может быть, раз или два в столетие, им дано исцелять, эти дни чудотворны; и счастлив тот, кого судьба наградила такими днями…

Такое счастье не повторится, и в его маленькой жизни, казалось ему, уже никогда не будет великих событий. Но они были! И нужно умело распорядиться ими, ибо не может же человек унести с собой в могилу столько необыкновенного и прекрасного, не передав его на радость остающимся жить.

Мысль о близости смерти все чаще наведывалась к нему, и страшно, грустно делалось от сознания, что именно сейчас, когда вот-вот закончится война и начнется изумительная жизнь, он, Воропаев, если дождется тех дней, то разве полуживым и уж ни при каких условиях не сумеет строить эту послевоенную жизнь в первой шеренге, как строил ту, довоенную.

Ту, довоенную жизнь он строил и этим в душе гордился, а эту, еще более крепкую и просторную, он уже не построит, пожалуй. А сколько задумано! Сколько начато! Да ведь чорт ее бери, жизнь! Всегда как-то казалось, что впереди еще горы и леса непочатых дней. А лесок-то оказался реденьким, горы-то оказались невысокими.

Не раны, не больное легкое мучили его — раздражало сознание ненужности. Он не шел по жизни, а валялся в жизни. О многом думал он. Жалел о многом. Ничто не могло обнадежить его.

Был снова вызван Комков. Врачевание понималось им как субботник, в котором на равных правах участвуют врач и больной.

— Тяжело одиночество? — снисходительно спросил он, выслушав все жалобы, все мольбы, все страхи, все воображаемые предчувствия неспокойного пациента. — Незачем вам копаться в собственных переживаниях. Займитесь-ка людьми.




На следующий день у кровати Воропаева сидели две девушки — Светлана Чирикова и Аня Ступина, всего месяц как вернувшиеся из немецкой неволи. Они собирались уехать на Дальний Восток и пришли за советом.

Обе они родились и выросли здесь, в колхозе имени Калинина, были комсомолками, ударницами, о них не раз писали в местной газете. Узкоплечая, черненькая, с матово-бледным, малярийным лицом, Ступина руководила до войны комсомольской организацией, играла на любительской сцене, считалась в колхозе лучшим снайпером и два раза прыгала с парашютом в областном центре, поставив при этом какой-то рекорд.

Она была казачкой по крови, и, хотя еще выглядела девочкой, несмотря на свои девятнадцать лет, весь ее внешний облик был таким, какой без изменений присущ казачке сызмальства до глубокой старости.

Праправнучки запорожских жен воинов, эти казачки приобрели на Кавказе более темный цвет глаз и волос и сухую осанку горянок. Казачка не обдумывает ни манер своих, ни походки, — то и другое формируется свободно и естественно, как бы без воли самой хозяйки, но сколько удивительной грации, сколько пленительной непосредственности в самых ее простых движениях, даже не рассчитанных на посторонний глаз!

В Ступиной это обаяние и красота общего ее облика были особенно сильны. Невысокая, угловатая, с лицом обычным и даже не очень запоминающимся, она привлекала общей слаженностью и гармонией.

А Светлана Чирикова, в противоположность ей, выделялась дородством и пышностью фигуры, густыми светлыми косами, красиво оплетающими ее крупную голову, и лукавою силой взгляда больших серых глаз со смешинкой.

Воропаев попросил рассказать, что с ними произошло.

— Я не из любопытных, сами понимаете. Но расскажите все, без утайки.

— Основное? — почему-то переспросила Ступина, и он заметил, как Светлана схватила ее за плечо и впилась в него своими большими белыми пальцами с маленькими узкими ногтями.

— По душе если разговор, — начала Аня, — так я вот что вам скажу: я уехала в Германию, можно сказать, добровольно. А как я могла поступить? — точно предвидя возражение, хотя бы и молчаливое, вскрикнула она. — Моих дивчат, из моей комсомольской организации, взяли в Германию по разверстке. И Соню Шутову, и Ларису Пронину, и Светлану Чирикову, и Надю Проценко, всех, всех. Я уж не говорю о хлопцах. Я тогда только о дивчатах думала. Хлопцы наши разбежались — кто в лес, кто к партизанам, — им легче было. Значит, вся моя комсомольская организация отбывает, а я что? Мне оставаться? Я взяла да с ними добровольно и высказалась. Зачем? Сейчас объясню. Как я тогда думала? Я тогда думала, что в Германии обязательно революция начнется и мы все там здорово пригодимся. Ничего такого не случилось, хотя сколько из нашего брата, вербованных, партизан вышло — это вам любой скажет. Я сама чуть-чуть к чехам не подалась, только меня Гастон, француз, с толку сбил…

История Ступиной была действительно полна неожиданностей. Она уехала, рассчитывал, что очутится в одном месте с подружками. Этого не случилось. Их разлучили еще в пути, и Аня попала одна в лагерь при фабрике, укомплектованной главным образом французами. Там она организовала побег двадцати чехов и оказалась сначала в гестапо, а затем хоть и в прежнем лагере, но уже на гораздо худшем положении. После того как их освободили, Ступину направили домой через Югославию и Болгарию. Своими глазами она видела, что происходит в Европе, и могла о многом судить сейчас на основании личного опыта.

Никогда еще народным массам не доводилось совершать таких далеких и поучительных путешествий, как в ходе этой войны. Миллионы людей — французов, чехов, югославов, русских, украинцев, белорусов, узбеков, азербайджанцев — вдоль и поперек прошагали Европу и увидели фашизм во всей его наготе. Они пригляделись к союзникам, к перемене режимов, могли сравнить фашистский порядок с новым, переходным, и возвращались домой с огромным капиталом политических наблюдений, которого не могла бы накопить никакая школа мирного времени.

Но Аня Ступина возвращалась с виновато опущенной головой. Порыв, толкнувший ее на добровольный уход к немцам, сейчас не казался ей столь романтическим, как три года назад, когда она наивно рассчитывала принять участие в революции в Германии. Но остро почувствовала свою ошибку только в Румынии, на каком-то этапе, среди бывших немецких старост и бургомистров, покупавших себе румынские паспорта, чтобы затеряться в мире, среди немецких содержанок и изменниц, среди невольниц и мучениц. Люди с чистой совестью были еще перемешаны с отъявленными подлецами.

Только здесь Ступина поняла, что в глазах своих земляков она не многим отличается от Сопруновой из Ставрополя, содержавшей публичный дом для немецких офицеров.

Почти на пороге дома началась ее вторая жизнь в дни войны. Комсомольский организатор проснулся в ней и, наученная лагерным опытом, она распознавала бургомистров и полицейских по неуловимым признакам, и это приводило в бешенство всю ту дрянь, что сейчас выдавала себя за угнетённых.

Но в Харькове, на вокзале, она вдруг встретилась с группой знакомых по лагерю женщин, покинувших родину в качестве немецких «фрау»; те громко ее приветствовали: «Эй, шоколадница, ходь до своей компании!» — и вокзал захохотал сотней голосов, когда она, заплакав, бросилась прочь, точно и в самом деле была из их компании.

Она и сейчас вздрагивала, рассказывая, как ей было стыдно и страшно тогда и что она еще долго будет бояться своего прошлого.

— Уехать куда-нибудь хочу, — закончила она свой рассказ.

— Конечно, ордена ты за свою маленькую борьбу, безусловно, не заслужила. Такая, как ты, могла бы сделать больше, но бояться своего прошлого тебе нечего… — И, взяв ее руки в свои и похлопывая ими, Воропаев так близко заглянул ей в глаза, что она откинула назад голову в мимолетном испуге.




История Светланы Чириковой была проще и безотраднее. Будучи завербована на работу в Германию и не осмеливаясь ослушаться немецкого приказа, она попала работницей на завод артиллерийских снарядов. Плен сразу и мгновенно убил в ней всякую активность и волю. Лживые немецкие рассказы о победах над Красной Армией казались ей не лишенными оснований, — она цепенела от ужаса и боли, но не находила в себе сил не верить им. Потом мир, в котором она выросла, стал казаться ей чем-то далеким, навсегда утраченным. Отныне и на всю жизнь ее уделом стало полуживотное существование. И она сдалась. Когда через некоторое время ее избрал во временные подруги какой-то немецкий ефрейтор, она безропотно и покорно пошла и на этот позор. Теперь ей было все равно, она не верила, что может наступить иная жизнь. Ефрейтора перевели в другое место, и он передал Светлану своему другу; она и тут не возразила и не пыталась сопротивляться, а приняла это с тем равнодушием, которое болезненно овладело ею в неволе. По ночам ей снилась Россия, школа, подруги, веселые праздники в колхозе, но все это было в какой-то прежней, навсегда исчезнувшей жизни, и она даже не плакала о прошлом, а только вздыхала, как о несбывшемся, как о непроисшедшем.

— Если бы про немцев то написать, что я про них знаю, так, ей-богу, их ни одного б в живых не осталось, — произнесла она, закусывая губы.

Ступина потянула ее за рукав.

— Не надо, Ланка, — сказала она с упреком. — Не мучь себя. Что было — было, говорить о том нечего.

Воропаев только еще карабкался по лестнице смутных догадок, когда Светлана горько усмехнулась.

— В общем, я эн-бе. Знаете? Немецкая… — она на мгновение запнулась, — немецкая барышня я. Вот и все.

— Чего об этом сильно распространяться! Ведь не хвастаешь этим, поди?

Светлана отрицательно покачала головой. В глазах ее стояли слезы. У нее перехватило горло.

— Бичевать себя надо не рассказами, — хотел продолжать Воропаев, но Ступина с удивительной мягкостью и нежной настойчивостью перебила его:

— Алексей Вениаминыч, трудно ей очень… Ведь сломали ее как!.. Говорит, не знаю что… Да и то сказать — в грязи по макушку вывозилась, теперь и за пять лет не отмоешься.

— Нет, я это сказала, я сейчас вам скажу, почему я сказала… — горьким, отчаянным движением, искреннее которого не могло быть самое откровенное раскаяние, она обхватила голову руками и, раскачиваясь, выдавила из себя: — Ребенка-то, ребенка никуда не денешь! Как же я жить буду!.. Кто мне теперь верить станет… Пропала я, Алексей Вениаминыч, и никому мне теперь не помочь!

Не отнимая от головы рук, будто боясь без их поддержки оставить горькую головушку свою, она выбежала со двора и, громко всхлипывая, понеслась куда-то вниз, на виноградники.

Воропаев приподнялся на кровати. Ступина сказала ему, успокаивая:

— Там, на мускатах, у нас сторожовочка есть. Выплачется, отойдет, ничего. Вы только помогите ей, Алексей Вениаминыч. Ведь какая она до войны была — добрая, ласковая, лучшая подружка моя… Может, услать ее куда? А то родит она — со свету сживут. Кто ж в ее душе копаться станет!

Воропаев взял ее за худые, острые плечи.

— Ты что же, дружишь с ней и теперь?

— Да ведь никого из моих дивчат не осталось. Одна она. И жалко ее. Пропадет.

— А у тебя, дурочка, все в порядке?

— У меня — все, — одними губами ответила она, взглянув на него таким глубоким, обнаженным и до конца преданным взглядом, что сомневаться было нельзя.

— Ладно, что-нибудь придумаем. Через денька два забеги.

— Есть, товарищ полковник, — и худенькая фигурка мелькнула за каменным заборчиком, окружавшим двор Цимбала.

Шелест кустарника и шум камешков, осыпавшихся по крутой тропе, позволили Воропаеву догадаться, что она мчалась на помощь подруге.

«Да, вот к чему приводит легкая жизнь», — подумал он.

Ему не хотелось больше думать о Чириковой.




Без зова, но очень кстати зашел в эти дни демобилизованный сержант Городцов из микояновского колхоза. Раненный в обе ноги в Венгрии, он только что выписался из госпиталя, и так как, пока он воевал, жена и мать его переселились в здешние края, то и он явился сюда «обозреть местожительство» и, еще не зная, за что взяться, решил посоветоваться с «ответственным соседом».

Как только Городцов вошел во двор и по-солдатски быстро и точно огляделся, Воропаев особым чутьем, воспитанным на войне, сразу определил, что это крепкий, умный солдат и, наверное, твердый хозяин. В коротком латаном полушубке нараспашку и в ушанке из искусственной смушки, Городцов, прихрамывая, подошел к кровати Воропаева и, ни о чем не спрашивая, а, видно, сразу догадавшись, что это и есть нужный ему человек, представился по-военному.

— Зашел пососедствовать, — замысловато начал он. — Говорит народ — полковник у нас имеется раненый, награжденный, разнообразный человек, — ну что же, думаю, нам таких людей только давай, зайду познакомиться.

Городцову было, очевидно, лет около сорока. Лицо его с иглистыми рыжими усами, моложавое и здоровое, было очень приятно. Небольшие веселые глазки все время щурились, будто бы он вглядывался в даль.

— Разведчик?

Бог войны, товарищ полковник, наводчиком находился.

— Далеко дошел?

— Венгрию поглядел, — значительно поджав губы, ответил Городцов. — Под Будапештом отвоевался. Не приходилось побывать?

— Не успел. В Болгарии войну закончил.

— Пришлось и мне там побывать. Ничего. Народ шустрый. Кебапчи ихние да шиши я поел, табачку покурил, винца попил. Понять язык вполне можно, если тверезый. Селяки ихние с понятием. Ну, только горячи, страсть! Слово за слово, и уж кулак в дело! Ей-богу! Что ему не так, ножом выправит, а своего добьется. Лихой народ!

Разговорились, и оказалось, к их обоюдному удивлению, что не раз встречались они в общих сражениях. Все понималось теперь с полслова, и без стеснения Городцов вынул из одного кармана банку консервов и вскрыл ее огромным кривым ножом, а из другого достал ломоть хлеба.

— Будьте такой любезный, товарищ полковник, не откажите… — И, разложив угощение перед Воропаевым, продолжал рассказывать, аппетитно жуя. — Я, бывало, как займем свой участок, окопаемся, обозрение места делаю, приглядываюсь, привыкаю. И вот же какой закон! Ежли не понравится место, так и драться за него охоты нет, что вы скажете! Но только, чтобы не нравилось, — это редко бывало, а то больше я все домишки себе в уме выстраивал на каждом месте.

Воропаев приподнялся на локте.

— И много выстроил-то?

— Да домов с десяток. Один у Брянска, второй за Вильнюсом, на самой Вилии. Не бывали? Есть и на Тереке и на Кубани. Есть на нижнем Днепре — дворец, ей-богу! Я больше на реки опирался. Сидишь в этих окопах, душа стынет, качнешь от скуки представлять, как бы ты жил тут, как бы дело вел, ну и надумаешь чего-либо. Я свой орудийный расчет так этим делом завлек, что, бывало, командир орудия, только переночуем где, уже и кричит: «Терентий! Где будешь дом ставить? Чтоб, говорит, нам его по нечаянности не смахнуть!» По-над Вислой я две усадебки, не утерпел, поставил.

— А в Венгрии?

— Не завлекся. Ни у мадьяр, ни у румын, подумайте! И ведь сам в толк не возьму, что такое. Места ж какие! А? Дунай один чего стоит…

Незаметно проговорили до вечера.

Степенно взглянув на отличные ручные часы с модным черным циферблатом и золотой стрелкой, Городцов вежливо ахнул, делая вид, что ужасно-де засиделся.

Воропаев удержал его. Терентий Городцов — как представлялось ему — был как раз из тех чудаков-домостроителей, что и он сам, и в Городцове, как на фотоснимке, сделанном без предупреждения, видел Воропаев самого себя.

— От трех командующих фронтами словесное поучение довелось иметь, это — кому ни скажи, загордится! — с уважением к своему везению говорил Городцов. — От Западного фронта раз влетело до такой степени! — он покрутил головой, будто хватил горчицы. — Такой витамин принял, лучше не надо!.. А Сталинградский — ей-богу, не поверите — даже стихом огрел. Н-ну!.. Как жахнет в четыре строчки — глаза на лоб! Здорово словом владел. У Четвертого Украинского совсем другой подход был: частит, а у самого в глазах жалость, будто ты его, а не он тебя в мать сыру землю адресует. С жалостью как-то он ругал, ужасно расстраивался. А ты стоишь, как бандит, и слеза тебя душит. Прямо-таки душу рвал. А слышал я, что тяжелей всех это Рокоссовский. Чтобы ругать, говорят, — ни-ни, только в смех как возьмет — выверту нет. Острить большой мастер: с улыбочкой эдак все, безболезненно, а сострит — все кишки перекрутит.

И, наклонившись к самому лицу Воропаева, таинственным шопотом, точно их мог подслушать дрозд, прижившийся во дворе, поведал самое святое из всех переживаний:

— Товарища Сталина два раза видывал. Первый раз под Москвой, как немцев стукнули. Вроде это как под Клином было. Приехал, слышим. Я в ту пору на вывозке битых немцев состоял. Знаем доподлинно — прибыл, наше солдатское радио верный слух дало, а где будет — никак не дознаемся. Я, конечно, и в мыслях не имел, что увижу. И вот, слушайте, как получилось.

Ночь, помню, стояла, и луна — каждый куст видать на двести метров. Мы, значит, немцев убираем. Аж звенят, как горшки глиняные, того и гляди разломятся на куски. Грузим. И вот видно нам — машины идут по шоссе, штуки четыре-пять. Останавливаются. Выходит одно начальство, выходит другое, к нам ни полслова, вроде как дают знак, — вы, мол, занимайтесь своим делом, а мы своим будем заниматься. И вот вижу — идет один встречь нам. В шинели, а звания не вижу, но идет просто, смело. «Здравствуйте, говорит, товарищи!» Конечно, ответили, как положено. «Что, говорит, неинтересная работа немцев хоронить?» А был у нас в команде один приписник, чорт его знает из каких он, злой такой на язык. Он возьми да и скажи: «Отчего неинтересная? Лучше мы их будем хоронить, чем они нас». Так прямо и брякнул. Подошедший — к нему, сразу видит, что разговорчивый. «А как, говорит, ваше мнение: все сделала наша армия в данном случае, что могла?» А наш приписник ему в ответ: «Как же не все, говорит, сделала? И больше сделала, чем могла». Тут как-то свет упал на подошедшего, и мы все сразу узнали: Сталин!

Приписник обомлел. А тут товарищ Сталин покачал головой, вроде как не согласился с теми словами. «Нет, говорит, неправильно думать, что мы сделали больше, чем могли. Скажем скромнее: все сделали, что было в силах. Это поймет народ?»

Тут я осмелел, — и откуда речь взялась, это ж прямо чудо какое! Говорю: «Товарищ Сталин, народ поймет. Поймет, говорю, будьте уверены». И дальше не могу слова сказать — горло сдавило, как кто рукой схватил.

А он тогда кивнул головой и маленько вдаль прошел. Потом остановился, ушанку свою снял и долго так стоял один. А когда назад к машинам возвращался, опять одного нашего спросил:

«Довольны, что немцев побили?»

А тот — не знаю, узбек, что ли, был или азербайджанец, такой характерный, капризный солдатишко, все, знаете, не по ём, — тут возьми да вроде нашего приписника и ответь: «Недоволен!»

Тут, брат ты мой, все генералы сразу к ему гурьбой. Как так? Почему?

А тот свое — недоволен и недоволен. «Я, говорит, свою особую клятву давал на крови товарища, чтобы в плен не брать. При людях клялся, при земляках, дескать, обязуюсь не брать живых, насмерть их буду бить. А тут, говорит, пожалуйста, приказ пришел — обязательно брать. Расхождение у меня с приказом получилось, и через то расхождение, представьте, говорит, себе, я ордена был лишен: клятву выполнил, а приказ нарушил».

Товарищ Сталин тут засмеялся, сказал:

«Я, говорит, за вас походатайствую, чтобы считался этот случай вроде как исключение».

Городцов умолк и, улыбаясь своей щурявой улыбкой, долго не возобновлял рассказа, погрузившись в воспоминания.

— А второй раз где я его видел — не угадаете. В Сталинграде.

— Не было его там.

— Это вам так известно, что не было, а нам, товарищ полковник, другое известно — что был. От солдата секретов нет. Того, бывает, и большой начальник слухом не слыхал, что наш брат, рядовой, знает. Не переспоривайте — был! Вот этими глазами видел. Может, конечно, он, как бы сказать, под другим наименованием или как там — не знаю, тем уж мы, солдаты, не интересовались. Но безусловно — был. Да вы сами скажите: без него разве б такое дело подняли? Да разве б выдержали? Ни в кои веки! Я у Родимцева был, в Тринадцатой гвардейской, — по-над берегом, близко к центру, стояли мы. Только одно звание, что «зона» или там «часть города», а просто сказать — поясок земли. И вот, был я раз связным на КП батальона. Немцы в пятидесяти шагах. Ночь. Чуть так подзоревать стало. Гляжу — идут со стороны полка. Втроем. Ну, спросил пропуск, как положено. Вгляделся — он! А ночь хоть и смутная была, но нельзя также сказать, чтобы совсем темная — немцам видать его. Прошел он маленько вперед и остановился у пулемета. Стоит и на город глядит, и руку к глазам приставил. Ахнул я, а мой напарник шепчет: «Что ж это наши его одного оставили? Убьют же сей момент!» Я сам дрожу, как утопленник, а сказать ничего не имею права. Дрожу, и крикнуть мне охота: «Уходите, мол, товарищ Сталин, без вас тут справимся, я же не лезу командовать, и вы в наше солдатское дело не встревайтесь…» Тут немцы, видно, его все-таки приметили и давай чесать по бугорку изо всех возможностей. А он стоит. Ну, я ж понимаю, тут зевать не приходится. У солдата свой термометр. Я сроду не справлялся, есть там какой приказ из дивизии, нет его, — а уж всегда знал, будет атака или не будет. Толковый командир, тот понимает, что солдата не перегонишь. Я на ноги и бросок вперед. Ура! Ребята как будто меня только и ждали, — подхватили «ура» и за мной. Смотрю, и соседи за нами, а за ними еще — и тоже вперед, — пошло дело! Бегу и нет-нет да оглянусь. Различаю его фигуру. А как мы немца в штосс взяли, как задрожала земля сталинградская, он ушанку снял, махнул ею нам и тихонько пошел вниз, к берегу. Ну, тут мы, солдаты, и договорились, чтобы не сходить с места. Если уж он сам рискует, так это, знаете… С того и пошло! Уверяю! Своими глазами пережил. Да и не я один, многие видели.

— Верю, — сказал Воропаев. — Верю и завидую.

На всех фронтах среди солдат ходили легенды о приезде Сталина, и чем труднее был участок фронта, тем непоколебимее верили люди в его присутствие.

К кровати Воропаева подошел Цимбал. Он подозрительно оглядел гостя и покачал головой.

— Ты, друг демобилизованный, слыхал когда, что такое распорядок дня? Ага, слыхал! Ну, это прекрасно. А то такие, знаешь, бывают: пойду, говорит, в гости схожу, — наговоримся, что хлеба наедимся.

Городцов растерянно поднялся, захохотал виновато.

— Правда, ваша правда, — сказал он, смущенно поправляя ремень на гимнастерке. — Так, значит, как мне быть? Оставаться в здешних местах? — вдруг ни с того ни с сего решительно спросил он о том, что единственно, должно быть, интересовало его сейчас и о чем он, увлеченный воспоминаниями о войне, так и не удосужился посоветоваться с Воропаевым. Впервые за эти часы лицо его выразило растерянность. — Было бы известно, что не один, а, как говорится, заручка будет, так я… я б, конечно, остался.

— Оставайся, оставайся! Народу тут мало.

Вот я тоже так прикидываю.

— Раз твои переселились, нечего дело ломать.

— Совершенно верно. Я к чему — останешься вот так, без своей компании, ни вспомнить чего, ни поговорить. Как глухонемой. Ну, а раз такое дело…

— Ты в «Микояне»? — равнодушно спросил Цимбал.

— Угу. Вчера брали согласие у меня — в председатели выдвигать хотят.

Цимбал резанул его удивленным взглядом.

— А у меня руки по хлебу соскучились, — продолжал Городцов. — Сплю — пшеницу во сне вижу. Я ж комбайнер. Проснусь — запах пшенички слышу. А тут у вас, — добавил он грустно, — с хлебом не работают, виноградом занимаются, табаком — мелкая работа, скучища. Э-э, хлебушко-батюшко! Скучаю за ним.

— На Кубань повертывай, — сказал ему Цимбал. — Там в хлебах заблудиться можно.

— И повернул бы, да семья притягивает: переселенцы, бежать неудобно. Слово дали, ссуду получили, назад ходу нет. А мне этот виноград — хуже капусты. Мелкое дело. За хлебом соскучился — ух, рванул бы на всю силу!..

И стал прощаться.

— Так все-таки остаешься? — спросил его Воропаев.

— Поперек воли остаюсь. Ну, да я и тут по своим рукам что-либо найду. Бог войны, товарищ полковник, нигде пропадать не должен. Алло! До свидания!




Воропаев не идеализировал своего положения. Он знал, что вступает в трудную полосу жизни, когда никто не в состоянии ему помочь.

Шура? Она была далека от его сегодняшних интересов.

Он мог бы, конечно, устроиться в одном из уже открытых санаториев, но быть на положении больного казалось невыносимым, да в этом случае Сережка опять остался бы вдали от него.

Семья! Ах, как нужен человеку свой родной угол, свое гнездо!

И тут вставала перед ним жизнь Лены.

Воропаев не имел на нее никаких видов. Ей было тяжело, как и ему. Если бы взяться за руки, итти было бы легче, и ее маленькая с мозолистыми подушечками пальцев рука не раз мелькала в его растревоженных болезнью видениях.

Он нисколько не был удивлен, когда однажды услышал ее негромкий голос. Она расспрашивала, как найти полковника Воропаева, и, узнав, где он обретается, неслышными шагами вошла во двор цимбаловой хаты с небольшим узелком в руках. Она была в своих неизменных войлочных тапочках и в узкой черной жакетке, похожей на мужской пиджак. Лицо ее — в тот момент, когда она еще не знала, что Воропаев уже заметил ее и разглядывает со своего топчана, — выражало смущение. Чувствовалось, что ей очень неловко.

Дойдя до хаты, она нерешительно постучала в дверь и, когда Воропаев окликнул ее, вздрогнула.

— А я вас и не заметила, — сказала она, хмурясь и улыбаясь. — Здравствуйте. Мама велела вас проведать. Прислала кое-чего, возьмите.

Узелок на мгновение повис в воздухе. Потом она, покраснев, опустила его наземь и без приглашения присела на краешек топчана, не решаясь взглянуть на Воропаева.

— Вот какие дела, — произнесла она, продолжая хмуриться и улыбаться, — заболели-то как, а?

— Что там Корытов, не ругается? — выручая Лену, спросил Воропаев.

Ответ поразил его.

— А не знаю, — сказала она, легонько махнув рукой. — Я ему не сказала, что к вам собираюсь. Еще что подумает, ну его.

— Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?

И не успела она ответить, он понял, что и мать не знает о ее поездке.

— Ах, — произнесла она недовольно, — мама всегда что-нибудь такое придумает… Вертится, в общем… А знаете, кто вас вспоминает? Стойко, председатель колхоза, — помните, без одной руки, высокий такой… Очень понравились вы ему.

Воропаев вспомнил ночь у костра, дележ домов и высокого красавца без руки.

Лена с интересом оглядела двор, хату, топчан, на котором под цимбаловой шубой лежал Воропаев. По ее лицу пробежала тонкая усмешка не то сожаления, не то иронии.

— Ничего себе хозяйство, — наконец вымолвила она, теребя пальцами край жакетки. — Здесь будете жить?

— Почему здесь? Я же ваш компаньон. Вот поднимусь на ноги, займусь с Софьей Ивановной нашим домом. По-моему, вы, Леночка, недовольны, что я примазался к вашей семье?

— Нет, почему недовольна? — возразила она шопотом. — Это мамино дело, мне некогда с домами возиться, работать надо.

— А вы не хотели бы, Леночка, покрепче стать на ноги, не хотели бы, чтобы у вас был свой садик, две курицы, собачка какая-нибудь?..

Она махнула рукой перед глазами, будто сняла прикоснувшуюся к ним паутинку.

— Не знаю, — произнесла она сухо, — не знаю, ни о чем таком я не думала и… ничего не знаю, честное слово.

— Работы много? — спросил он, чтобы увести разговор в сторону от вопросов, которые могли причинить ей боль.

— Ай, не говорите! Заседания просто замучили, — сразу оживилась она, и улыбка прошла по ее нахмуренному лицу. — С топливом так завязли, что и выхода нет. Геннадий Александрович на телефоне засыпает, на телефоне просыпается, директиву дает за директивой, а вчера в больнице шесть табуреток сожгли.

Найдя тему для разговора, она повеселела.

— От кого же вы узнали, что я заболел?

— В райкоме узнала. Виктор Огарнов приезжал, рассказывал. От Широкогорова два раза звонили. Мама расстроилась через вашу болезнь.

— Боится, что брошу дом?

— Ага, боится.

— А вы?

И тогда она впервые подняла на него свои внимательные глаза.

— А мне чего вас бояться. Я только то вам хотела сказать, что я перед вами виновата, — подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали…

Воропаев хотел что-то возразить ей, но она удержала его.

— Не обижайтесь на меня, я на язык злая бываю. Всякое вижу.

— А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена, добрая и ласковая. Вот взяли да и приехали ко мне. Или пешком пришли? Вот это друг. Дайте-ка я пожму вашу руку. Неужели все-таки пешком?

Нехотя и как бы борясь с собой, видя в этом что-то неправильное, она неловко протянула ему свою руку и сразу же встала с топчана и начала прощаться.

Он удержал ее силой.

Было что-то необыкновенно достойное в ее манере держаться, в нелюбви к фразам и жестам, в ее сдержанном внимании к нему.

Они еще поговорили о его здоровье, о доме, о том, как устойчивы погоды.

Уже темнело. Воропаев, догадываясь, что Лена пришла пешком, не стал дольше удерживать ее. Дорога была пустынна.

— Спасибо, что вспомнили обо мне, Лена. Встану, займусь домом, заживем с вами как помещики. Будет у нас с вами свой угол. Честное слово, будет. Привезу своего Сережку, пусть пасется вместе с вашей дочуркой.

Опустив глаза, она изредка быстро взглядывала на него, проверяя, не шутит ли он, и ничего не ответила.

— Ну, выздоравливайте. Только смотрите, никому не рассказывайте, что я у вас была. Не люблю я… — не договорила она и пошла к воротам, на ходу обернувшись, чтобы кивнуть ему головой в ответ на его запоздалую просьбу переслать сюда все могущие притти письма и телеграммы.

Ее легкие шаги сразу перестали быть слышны, как только она вышла на сельскую улицу.

Он потом долго думал о ее посещении. Да, ей было тяжело, как и ему. Он еще не знал, сумеет ли облегчить ее жизнь, но очень хотелось, чтобы у этой молчаливой женщины все шло отлично. Ему стало казаться, что тогда и у него дела пойдут лучше. Ему хотелось, чтобы Лене стало проще, веселее жить с его помощью. Приятно, когда есть на свете люди, которым хочется помочь.




…Собираться решили по очереди в каждой хате, и первую очередь взял Опанас Иванович Цимбал, поскольку Воропаев еще не мог ходить.

Пришли заранее приглашенные: Широкогоров, директор детского санатория Мария Богдановна, чета Поднебеско из «Первомайского», Городцов и, конечно, многие из «Калинина».

Неожиданно для всех спустился с гор метеоролог Зарубин, худой, высокий, с дымчато-серыми растрепанными усами, на концах подпаленными бесстекольным моргали ком.

От него пахло свежим арбузом и горной прохладой. Он говорил о ветрах, как о сотрудниках станции:

— Прошлогодний совсем иного склада был — норовистый, непостоянный. А этот крепкий такой, знаете, нордистый, уверенный в себе, прелесть прямо! Мне с ним уютно, хоть беседуй.

Зарубин спустился вниз за газетами и, узнав об открытии клуба, остался в надежде раздобыть книг. Он был страстным поклонником толстых романов.

— Рассказы — одно баловство, — говорил он, дуя на усы, чтобы они не лезли в рот. — Не успеешь пригреться, а он, мерзавец, уже закончен. У нас наверху зона романов, на две-три ночи подряд.

Подполковник Рыбальченко, тоже как Воропаев приехавший искать тихой пристани, но ставший председателем рыболовецкого колхоза, принес три кило свежей чуларки, а электромонтер Сердюк явился с картой Европы и, ни о чем не спрашивая, осторожно повесил ее на стене, значительно покашливая в кулак. С картой своей он не расставался, потому что в любую минуту мог быть вызван, как ему думалось, на какое-нибудь ответственное собрание, посвященное международному положению, где докладчик испытывал нужду в хорошей географической карте. Сердюк имел при себе длинную камышовую указку, булавки с флажками и два мотка красных и синих ниток для обозначения линий сразу обоих фронтов.

До войны Сердюк работал механиком МТС. Но после ранения, демобилизовавшись гвардии капитаном, не захотел браться за прежнее дело и устроился в колхозе имени Калинина электромонтером, хотя линия еще не была восстановлена. Он играл на аккордеоне, ходил по каким-то делам в районный центр, с кем-то все время переписывался по делам колхоза, и вид у него был вечно занятой, недовольный, временами страдальческий, хотя все знали, что он — запойный бездельник, как бывают запойные пьяницы.

— Ты бы, Сердюк, уложил свои ордена да взялся бы за кирку, — посоветовал ему при первом знакомстве Воропаев, но тот только загадочно улыбнулся.

— Ну, якши, гут, товарищ полковник, за кирку, за дело! А за якое дело — позвольте узнать? Чересчур общо ставите.

— Да какой там общо! Возьми кирку, становись в ряд, нечего барина корчить!

— С киркой, значит, встать? Гут. А квалификация? Я ж механик чистой воды, як бриллиант. Кидаетесь кадрами.

Но видел Воропаев, что хитрит Сердюк, выжидает чего-то.

— Живешь как?

— А, жизнь! Какая это жизнь! Трофей кончу — хана.

Но и тут хитрил. Никаких особых трофеев у него не было, кроме десятка географических карт немецкой работы, которые он сдавал «в аренду», да аккордеона, на котором он играл целыми днями, сидя на лавке у своего дома, если не был приглашен на вечеринку.

Такая беспечная жизнь ему нравилась, и он всеми способами старался продлить ее как можно дольше, но не знал, как это лучше сделать.

Перед самым началом доклада прибежал, запыхавшись, Паусов с бочонком вина на плече. Огарновы, сообщил он, не будут: Виктор прихворнул, и Варвара осталась с ним. И, наконец, когда Воропаев начал говорить, вошли Татьяна Михайловна Зайчик и Катя Муравьева, ведавшая избой-читальней, руководившая кружком Осоавиахима и Красного Креста и состоявшая слушательницей заочных курсов по пчеловодству. Она была одинока, и поэтому на нее обычно возлагали все те общественные нагрузки, выполнять которые другим колхозникам было некогда. Только вчера ее выдвинули редактором стенной газеты и хотели послать на курсы субтропических культур, но тогда бы все ее прежние нагрузки остались без всякого попечения, и ее, к общему сожалению, пришлось освободить от командировки.

Ожидался большой доклад Воропаева на военную тему, и мало кто знал, что выступит вернувшаяся из немецкой неволи Аннушка Ступина, а Воропаев сделает лишь вступление к ее докладу и необходимые комментарии. Ступина не могла начать от волнения, и первые несколько фраз пришлось сказать Воропаеву. Впрочем, она быстро справилась, а когда дошла до описания мытарств в пути и рассказывала о том, как потеряла своих подружек, — в донельзя переполненной комнатке мужчины, как по команде, закурили, а женщины, как народ более откровенный, взволнованно зашмыгали носами. О своем путешествии по Европе и, наконец, о возвращении домой Ступина рассказывала уже так живо и интересно, что даже до сих пор иронически улыбавшийся метеоролог несколько раз стукнул кулаком по столу, а Воропаеву почти ничего не пришлось дополнять.

После выступления Ступиной сделали перерыв. Татьяна Зайчик негромким, боязливо звучащим, готовым в любую минуту сорваться голосом дополнила исповедь Аннушки, рассказав, что муж ее, Харитон Иваныч, и с ним шестеро партизан прибыли в деревню при немцах, как раз в связи с вербовкой молодежи, и вели агитацию против добровольного выезда в рабство, но были замучены на площади перед школой.

Воропаев предложил назвать площадь перед школой Площадью павших героев — приняли. Предложил он и улицу, где шел их бой, назвать Партизанской — тоже приняли.

— Про нас можно сказать пословицей: «Сошелся народ ото всех ворот». Знакомиться надо бы друг с другом, — сказал он, глядя на Широкогорова и увлекая за своим взглядом всю аудиторию. — Вот среди нас известный винодел Сергей Константинович Широкогоров. И его интересно послушать бы. Есть у нас и известный всему Союзу виноградарь-опытник, практический человек, герой войны, Опанас Иванович Цимбал. До сих пор помню, как он мне на Кубани о сортах винограда рассказывал. Есть у нас…

— …полковник Воропаев! — с влюбленной несдержанностью так звонко выкрикнула Аннушка, что многие испуганно замахали на нее руками.

— Тебя надо послушать, Алексей Витаминыч, тебя! — раздалось вслед за тем несколько голосов.

— Хорошо, и меня. Затем надо бы нам познакомиться и с соседями. У нас сегодня в гостях муж и жена Поднебеско из «Первомайского», товарищ Городцов из «Микояна», все трое люди бывалые, ходоки по жизни…

Говоря, Воропаев подметил, как на равнодушном лице Сердюка заиграли первые «зайчики», как он нахмурил лоб и несколько раз подряд затянулся махоркой. Воропаеву сразу подумалось, что, должно быть, этот лежебока и непритыка тоже хочет как-то иначе представить себя колхозному обществу, показать себя со стороны, еще не известной собравшимся.

— А может, еще кто-нибудь? У кого есть настроение выступить?

Сердюк не сразу взял слово. Поеживаясь и все еще хмуря лоб и глядя в землю, он, наконец, сказал равнодушно:

— Ежели на расширенную тематику… Что ж!.. Я ведь вообще в Америке был… Ежели к этому интерес — пожалуйста…

Все удивились несказанно. Сердюк — в Америке?

Перерыв не заканчивался. То, что в больших клубах называется перерывом, в маленьких составляет ядро «программы». Сидели, беседовали. Цимбал, как председательствующий, угощал вином, что принес Паусов; поджарили чуларку, кто-то подбросил десяток луковиц. Ели, делая вид, что балуются.

Взял слово Рыбальченко.

— Анна хорошо рассказывала. Вот записать бы ей все, что она пережила. Книга-то какая была б! Сквозь Европу, так сказать. Я вот что задумал, соседи, книгу о себе самом написать: «Я через пять лет».

Все насторожились.

— То есть как это?

— Да очень просто. Я — через пять лет.

И Рыбальченко торопливо вынул из кармана кителя (он носил еще синий флотский китель) толстую книжечку и потряс ею перед собранием.

— Тут, товарищи соседи, весь я, как на духу. Дом начал я…

«И он дом строит, — улыбаясь, подумал Воропаев. — Вот строителей-то набралось!»

— Дом рыбака начал и все распределил, как и что. Сад при нем, колхозный, — на третью весну. Пасека — на четвертую. В конце пятилетки сам напишу картину и в нашем красном уголке повешу — «Десант в Керчь»…

— Господи! И вы там были? — Цимбал встал от волнения.

— Был! Земляки?

— Ну как же не земляки! От, ей-богу, как война всех перероднила, никого чужих, все родственники!

Заговорили о том, как люди выросли за войну. Заговорили о планах на завтрашнее.

— Об иностранцах бы хорошо написать, — предложила Аннушка. — Я до них огромный интерес имела, пока не познакомилась. А как узнала побольше, даже жалко стало за свой интерес. Мелкого формата люди.

Коснулись и положения на фронтах. Помечтали об урожае.

И сидели бы так, беседуя до петухов, не ударь в железную крышу ветер. Как шальной котище, он, грохоча, прокатился по железу и бесшумно шмыгнул в глубину сада.

— Вот зараза! Сигнал дает расходиться.

Но долго еще прощались, курили во дворе и потом еще раз прощались на улице.

Поднебески уходили последними.

Им хотелось сказать Воропаеву, что они растроганы вечером и что им теперь жить будет легче, когда вокруг столько хороших и интересных людей, но они только жали его руки и уговаривали скорее подниматься с кровати.

Да и он сам был растроган и увлечен.

Казалось, ничего не произошло, — собрались побеседовать, только и дела, но, видно, людям как раз этого-то и не хватало, — им нужно было схватиться за чье-то плечо и ощутить чей-то благожелательный взгляд на своем лице, чтобы от одного этого уже крепче чувствовать себя на ногах.

Давно уже Воропаев не общался с людьми так близко, и давно ему не было с ними так хорошо, как сейчас.

Он не был сейчас начальником, ничего не решал, ничем не заведовал, но человеку нужен иной раз хороший слушатель и добрый советчик.

За один вечер Воропаев узнал многое такое, о чем Корытов, вероятно, и не догадывался.

Он долго лежал с закрытыми глазами и думал о людях, с которыми свела его судьба…

Сейчас по-новому осветилась перед ним и его прежняя военная работа. Как в свое время он долго не мог понять природу успехов лучших своих ротных и полковых агитаторов! Да так и не понял, признаться; и только теперь, когда это уже не нужно ему, добрался до самой сути дела.

Побеждали подвижники. Проигрывали и теряли красноречивые ораторы и остроумнейшие весельчаки, побеждали часто косноязычные и скупые на слова люди. Побеждали «беззаветники», ничего не умеющие делать в половину сил. Побеждали — вот что было неожиданным! — побеждали даже в агитации — храбрецы.

При перекопке виноградников они нужны были так же, как в штыковой атаке. И с откровенным удовольствием он теперь подумал о полученном от колхозников прозвище. «Витаминыч» звучало характеристикой.




Едва лишь солнце выглянет из-за моря и в воздухе мелькнут первые золотистые тени рассвета, он со своей койки, со своего лежачего наблюдательного пункта, уже различал в полевой бинокль красное, как цветок граната, платье Наташи Поднебеско на «первомайских» рислингах.

Юрий всегда сопровождал ее. Должно быть, пока народ еще спал, они искали морковку на старых огородах совхоза, а потом, похрустывая ею, стояли, обнявшись, и по-детски жадно любовались восходом солнца, которое поднималось из-за сизого горизонта.

В тот час небо над морем было таких тонов, какие потом, в течение дня, уже никогда на нем не появлялись. Тончайше-зеленоватый низ неба переходил в неуловимо опаловый, в лимонный слой, поверх которого стояла мглисто-синяя, тоже очень острая и тонкая полоса до самого верха, и на ней, искрясь и вздрагивая, горела крупная, лучисто-мохнатая, свободно парящая над морем утренняя звезда.

Каждый раз, когда Воропаев видел чету Поднебеско на ранней прогулке, его охватывало непреодолимое волнение. Пережив жестокую войну, взявшую от них лучшие годы юности, потеряв отчее гнездо и надломив свои силы, они стоят, прижавшись друг к другу, перед огромным морем и огромным солнцем, одни против всех стихий, счастливые, как в первый день своей любви.

Потом появлялись Огарновы.

Варвару незачем было разыскивать в бинокль. Ее пронзительно резкий голос, какие бывают только на юге, рассекал расстояние, почти не ослабевая. Так кричат птицы, замолкая только для того, чтобы вобрать в себя воздух.

Сопоставляя ее крик с жестами, Воропаев догадывался, что причиной ее утреннего исступления был Виктор Огарнов, этот «казенный лодырь», как она всегда его называла. Она кричала, что готова убить его из стыда перед людьми, которые доверились такому паразиту, как ее муж. Да и сами они, будь они четырежды помянуты, нашли же кого выбрать — эту «сонную калечь», а теперь, небось, только и делают, что издеваются над ним Варвара с трудом переносила, что ее муж до последнего времени был в тени, теперь она никак не могла примириться с тем, что он вынужден работать больше других.

Вероятно, последнее колено в этой трели было направлено против Воропаева, — так иногда ему казалось, когда, глядя в бинокль на беснующуюся Варвару, он улавливал ее кивок в сторону колхоза «Калинин», а иногда и взмах ее стремительного кулака в том же направлении.

Варварин крик нес с собою начало трудового дня. Как только стихал он, уже ничто не нарушало тишины до полудня, когда она же первая обязательно что-нибудь запевала.

Она была энергичной и дельной женщиной, с очень правдивой жизнью, но ни одному ее слову верить было нельзя.

Примерно в тот же безыменный час, между тьмой и светом, внизу, у берега, не видимого с позиции Воропаева, начинал покряхтывать мотор, и в море, пофыркивая клубами дыма, выходила «Паллада» подполковника Рыбальченко. Отойдя от берега на такое расстояние, когда его уже было видно из цимбаловой хаты, Рыбальченко давал гудок. В ответ Воропаев поднимал на шест со скворешней красный флажок. День считался официально начатым.

Теперь Воропаев сделался как бы говорящим камнем, которому можно поручить множество дел, с уверенностью, что он их выполнит, потому что ничем не занят и вечно на месте.

Кто-то кричал ему с улицы, через забор:

— Алексей Витаминыч, будьте такой ласковый, как Шустов пойдет, скажите, в район его требуют!

— Ладно, скажу.

Потом он слышит тяжелый, неравномерный шаг, который называют «рупь-пять».

— Шустов?

— Я.

— В район требуют.

— Спасибочки. А Цимбал не дома? Как возвратится, пускай за удобрением постарается. Наряд получили.

Забегала Аннушка Ступина.

— В санаторий к Марье Богдановне калеченых ребятишек привезли, инвалидов войны. Ой, батюшки! Без рук, без ног… Мы порешили ходить дежурить. Да, чуть не забыла — посылочка вам, — и скрывалась раньше, чем он, развернув сверток, находил в нем кусочек сала.

А однажды пришел секретарь сельсовета и растерянно сообщил, что у него стащили со стола календарь.

— Что же я поделаю?

— Нет, я с той стороны, что, может, вы дознаетесь, кто…

Но самым трогательным было (он узнал об этом от Ступиной по секрету), что на втором вечере, на котором он не присутствовал, приняли решение отстроить ему к лету за счет колхоза домишко, что стоял без окон и дверей рядом с хатою Цимбала. И уж однажды расслышал он, как на улице крикнули: «Да не пасите вы коз на воропаевском участке, погибели нет на вас!»

Сколько теперь у него намечалось домов! Только бы жить. Да, впрочем, он и так уже жил в полную меру сил своих.

Времени, чтобы думать о близкой смерти, теперь почти не было. К нему приходили с жалобами, рассказывали об успехах, спрашивали совета; он писал письма на фронт, помогал сочинять корреспонденции в областную газету или обдумывал докладные записки Корытову.

Воропаев пришел к мысли, что Корытов — это работник-единоличник. Чувство лидерства было ему совершенно чуждо. Если бы он был дирижером оркестра, то, вместо того чтобы управлять музыкантами, он, наверное, стал бы бросаться от одного инструмента к другому, поочередно играя на них. Но он любил свой район такой живой и страстной любовью, что ему многое за это прощалось. Им тяготились, но уважали его. Однако чувствовалось, что появись рядом другая, более сильная фигура — и все активное отшатнется от Корытова и прильнет к другому, новому.




Глава пятая


В канун Нового года Огарнова привезла полковнику очередное у-де-пе и почту. Еще не подъезжая к хате Цимбала, она попридержала коня, онемев от поразившей ее картины.

Старик озорно рубил топором полковничий протез, а полковник, прыгая на одной ноге с помощью бамбуковой палки, умолял того оставить хотя бы металлическую арматуру.

— Обезножил меня! Перестань, говорю! — покрикивал он, хохоча и вместе с тем держась в благоразумном отдалении от расходившегося Цимбала, а тот, взмахивая топором, приговаривал:

— От тебе, собанюка! Шоб тебе на руках ползать! От тебе!

— Привет от мирного населения! — издалека крикнула Огарнова и свистнула по-разбойничьи. — Бейтесь до полной победы!.. — и глазами позвала к себе Воропаева, явно не желая вступать на неспокойную территорию Цимбала.

— Чего это он? — небрежно спросила она, лузгая семечки.

— Да ну его, старого чорта, — отдуваясь, пожал ей руку Воропаев. — Мне на работу давно пора, а он не пускает. Что нового привезли, Огарнова?

Снисходительно кривя губы, Огарнова, прежде чем отдать ему сверточек с продуктами, сказала, театрально вздохнув:

— Ну, видала я эту самую вашу райкомовскую Лену. Ничего… Что вы в самом деле? Жили бы с ней, ей-богу…

Воропаев оперся на оглоблю, еще ничего не понимая. А Огарнова что-то ворчала, передвигая поклажу на подводе.

— Я как сказала ейной мамке — та с катушек долой: «Всю жизнь, говорит, только о том и мечтала, чтобы моему полковнику счастье сотворить, но только, говорит, едва ль. Гордый характер…» Это о вас так.

«Вот, господи, пошлет же судьба навстречу эдакую дуру!» Он отпрянул от лошади и присел на завалинку.

— Да зачем же вы, чорт вас побрал, зачем же вы лезете в мои дела? Кто вас просил меня сватать? Вы же мне теперь всю жизнь в их доме испортили!

Огарнова свалила наземь мешок с картошкой, подсела рядом, смеясь сквозь семечки на губах.

— А идите вы! — и толкнула его в бок. — Испортила ему! А чего вам, слушайте, портить!.. Еще скажете, вы ее, дескать, не любите, она вас тоже не любит… Слушайте, что я скажу… Ленка не плохая баба, честное слово, не плохая. Скажете, у ней девочка? Ну, так что ж, — а у вас мальчик, как раз сойдется… Ай, не говорите мне! Знаю я ваше житье! Немытый больше месяца ходите! Белье с одних дырок, как та сетка для рыбы. Бросьте вы мне!

Она взяла Воропаева под руку и, прижав к себе, заглянула ему в глаза.

— Приветы от всех наших… На районном совещании нас, Алексей Витаминыч, похвалили… О вас тоже был большой разговор.

Роли быстро переменились. Новость, которую Воропаев не ожидал получить от Огарновой, тем больше его обрадовала, что меняла направление разговора.

Он наклонился к самым ее глазам.

— Ну, ну, ну… Да говорите же, — ласково улыбнулся он.

В первую минуту она по привычке хотела подшутить над ним, сказав, что ему теперь только замяукать, — так он похож на кота с пойманной мышкой, — но вдруг сочла пример этот для себя неприличным, мягко потянулась и отвела глаза в сторону, отчего лицо ее ощутило на себе его дыхание, и стала, запинаясь, рассказывать, о чем он просил. Впрочем, она тотчас забыла, о чем именно он ее просил, и, быстро проболтав, что в районе сначала обвинили Воропаева, а потом одобрили и ставят другим в пример, замолчала. Но тут же опять принялась болтать о Лене, доме Воропаева и о делах колхоза.

Из ее болтовни Воропаеву удалось разобрать, что Корытов, которого она видела третьего дня, беседовал с нею около часу и через каждые две-три фразы приговаривал: «Это ты обязательно передай своему полковнику». Тут Огарнова опять на мгновение остановилась и, откашлявшись, произнесла смешливым голосом:

— А я Корытову: «Какой он мой? Что я ему — колхозная полевая подруга, чи як? Он, — говорю, — мене не любит». А товарищ Корытов развел руками, говорит: «То, говорит, не в моем подчинении, но я так думаю, что это обстоятельство нам придется тебе записать как недовыработку…» Ей-богу! Такой шутник, если бы вы знали! Я ему потом говорю: «Товарищ Корытов, давайте мы полковника женим на вашей Ленке…» А он: «Что ты, что ты, говорит, последние кадры мои», — а я уж вижу, понимаю, какие там кадры и для чего, — подмигнула Варвара. Я ему говорю: «А чего ж нет? Заслуженный человек, личность крупная, вдовый… Верно?» — спрашиваю его. «Верно, говорит, Огарнова, только погоди пока сватать, пусть Воропаев оклемается, тогда уж…» Ох, и хитрый этот ваш Корытов, я его насквозь изучила…

Воропаев встряхнул ее, как остановившиеся часы. Похохотав, она стала продолжать о колхозе, и как ни бедно и бестолково она рассказывала, можно было все же понять, что дела в нем идут неплохо, потому что народ уверовал, что собственных сил и собственного уменья ему хватит.

— А тут у них плохо? — спросила она, остановившись с разбега, так что ему пришлось переспросить ее:

— Что? Ах, да… Плохо, очень плохо.

— А что же вы им выход не укажете? На вас все надежды.

— Людей я тут еще не вижу; не знаю, на кого опереться, — огорченно признался он, тут же пожалев, что сделал это.

И Огарнова немедленно воспользовалась его признанием, но в другом направлении — будто он доверял ей что-то очень греховное и ей предстояло разделить с ним ответственность за этот грех.

— А нас, Алексей Витаминыч, вы разве знали? — точно напоминая ему о чем-то личном, спросила Огарнова. — Меня вы даже очень просто не знали, пока я сама до вас не выкатилась. Ей-богу, я вас тогда чуть не убила, вы знаете, а потом так привязалась, будто к родному. Мой Виктор аж ревновать меня, вы знаете, начал. «Вы, говорит, мне со своим полковником все дела путаете». Подумайте только, чего сказал, подлец! — произнесла она с явным удовольствием, гордясь подозрением мужа.

Воропаев растерянно перебирал в руках привезенные письма.

— Мне ехать или как? — подобрав волосы, лениво спросила Огарнова, поворачиваясь спиной к какому-то проходящему мимо колхознику, будто хотела остаться неузнанной.

— Ехать, — сухо сказал Воропаев. — Привет там всем! — и запрыгал к дому, злясь и злясь на все на свете и прежде всего на эту проклятую Огарнову.




«Если вы собираетесь умирать в своей приморской глуши, прикажите, чтобы ваш гроб усыпали моими письмами.

Я вам пишу почти ежедневно и буду продолжать до тех пор, пока вы не отзоветесь.

Я не расспрашиваю вас о том, как вы живете, — такой человек, как вы, не может жить хорошо, — и предпочитаю сообщать вам о себе, чтобы вы знали, где я.

Итак, Румыния давно нами, как вам это известно, пройдена и отчасти уже забыта. Если правда, что нет плохих народов, а есть плохие люди, то у румын плохих людей довольно много, даже чересчур много, сказала бы я.

Румыны практичны и легкомысленны. Такими их воспитали обстоятельства. Я несколько раз ловила бухарестских официантов на том, что они приписывают к моим счетам какой-то военный налог, и однажды произнесла по этому поводу речь в кафе, сказав довольно запальчиво, что это я их победила, а не они меня, и что, таким образом, платить репарации я не обязана. Эффект был ошеломляющий, хотя, мне кажется, мой французский язык не всеми был понят.

Поражает обилие памятников великим румынам, ибо буквально нет ни одного городка или местечка, где бы не возвышались монументы каким-то гигантам мысли. Наши красноармейцы почему-то прозвали эти памятники «управдомами».

Трансильвания менее нарядна, чем собственно Румыния, но более сыта. Но сейчас мы, то есть я и наш корпус, уже в Венгрии. Что вам сказать о ней?

Это страна, к сожалению, нисколько не похожая на ту, о которой я кое-что знала по романам Иллеша. Венгрия — какая-то средневековая прежде всего. Замки, кунтуши, оленьи рога, родовые книги, курчавые лесные свиньи, модные в XV веке, соус из красного перца и удивительные песни, неслыханно дерзкие народные мелодии, великолепная будапештская опера, — но обо всем этом после, после и после.

Когда вы прочли, что наш 3-й Украинский прорвал оборону юго-западнее Будапешта, неужели не дрогнуло ваше сердце радостным предчувствием, что впереди всех был наш с вами корпус?

Так вот, радуйтесь, — наш был впереди всех!

Под Бичке дивизия Георгия Петровича оказалась в окружении, но дралась осатанело. Ему разрешили перевести свой командный пункт за кольцо окружения, он отказался. Я готова была расцеловать его.

Мне жаль, что я одна и никому не интересно заметить, как я с некоторых пор поразительно похрабрела. Это не из честолюбия, а от одиночества.

Я веду себя храбрее, но вместе с тем и осмотрительнее. Вы не догадываетесь — почему? Хочу дожить до Дня Победы! Когда меня отпустят из армии, мне будет предстоять еще гигантская борьба с вами, я хочу победить в ней и сейчас набираюсь опыта.

Я ничего не пишу вам о своей работе, потому что сейчас уже не знаю, насколько она вас интересует, хотя ужасно хотела бы кое-чем похвастаться. Все ваши друзья живы.

Можете мне не писать, не терзаться тем, что вы причиняете мне боль, не чувствовать себя передо мною виноватым. Вы обязаны только помнить, мечтать обо мне и ждать меня, жалкий вы человек.

А. Г.».




«Нет, чего уж тут мудрить, решено, так решено, — сказал он себе, закусив губы. — Куда я ее возьму? Да ну, одна чепуха! Жить с ней у Журиной или мотаться по колхозам не пито, не едено?.. Да нет, нет!»

Он не стал читать писем с фронта, а развернул треугольник Софьи Ивановны Журиной. Развернул — и ушел в него, как в сказочный сон.

Софья Ивановна писала ему (он сначала не поверил ни одному ее слову), что получила для него ссуду, починила крышу, купила стекла, перекопала весь дворик «под огород или что вам угодно», припасла железные ворота, натаскала камня-ракушечника на целый сарай, посадила три сотни кустов клубники, достала щенка-волкодава, и теперь робко спрашивала, каковы будут его планы на дальнейшее и не раздумал ли он, чего доброго, хозяйствовать совместно с нею. В осторожных выражениях она сообщала Воропаеву, что уже предупредила заведующую детским садом о скором прибытии из Москвы некоего («ответственного» — как она писала) мальчика, а также о том, что ее внучка Танечка тоже ждет не дождется появления в доме московского сотоварища. Погода в районе их дома, была, по мнению Софьи Ивановны, гораздо лучше, чем на всей улице. Она уверяла, что ветер с гор обходит их усадьбу, а туман с моря рассеивается, не доходя до нее. Она клялась, что на их участке гораздо больше солнца, чем на соседних, и, следовательно, фрукты и овощи будут вкуснее.

«А Леночка моя вовсе от рук отбилась со своей райкомовской работой, — доверительно писала Софья Ивановна, — и насчет дому мне говорит: «Я не хозяйка, тут вы с полковником главные, а я жиличка». Ну, с той жилички я беру натурой: по выходным заставляю копать».

В общем дома у него прорезывались, как зубы мудрости.

Конечно, он сделал ошибку, демобилизовавшись. Кадровый политработник, владеющий двумя языками и опытом войны, сейчас нужен больше, чем когда-либо, ибо армия годы простоит в Европе, и нужно научить, как обращаться с нею, того бойца, который придет в Берлин с берегов Иртыша или Аму-Дарьи.

Рука его снова протянулась к письмам из армии, но он не посмел их вскрыть. Все, что в них могло излагаться, было заранее известно. Он закрыл глаза, увидел милые лица старых друзей — и защемило сердце, и все, что тут его окружало, сразу померкло и осточертело. Туда бы, туда, чорт возьми, туда!

«Уеду, уеду обязательно, не могу я здесь больше», — но тут вспомнил, каков он, и хватил рукой по столу.

— Ты меня, что ли? — миролюбиво спросил из-за перегородки Опанас Иванович. — Уж как в трактире, стуком зовешь, не словом.

— Прости, Опанас Иванович, с горя.

— Ты бы малость прибрался, народ же все-таки будет.

— Какой народ?.. А-а, сегодня же Новый год встречать! Вот память-то!

И как-то болезненно отозвалось на эти слова сердце, точно обещал наступающий праздник не радостные надежды, а еще горшие разочарования и беды. А ведь за Новым годом уже проглядывала Победа. Шутка ли!

— Да ведь ногу ты поломал, как же итти-то?

— Поломал потому, что новую тебе заказали. Новогодний подарок. На! Цени любовь нашу.

И Опанас Иванович Цимбал вынес из-за перегородки замечательный протез, работы какого-то изобретателя-самородка, за которым колхоз специально посылал в областной центр.




На новогоднюю ночь Воропаев с Опанасом Ивановичем были званы на елку в детский санаторий Марии Богдановны, километрах в трех от колхоза.

Заведующая домом была приятельницей Опанаса Ивановича, он у нее виноградарствовал и вообще, как он сам выражался, «консультировал по всем направлениям».

Еще третьего дня они получили пригласительные билеты, рисованные от руки детьми на клочках газетной бумаги. Не пойти было немыслимо, да и с какой стати сидеть вдвоем, если можно побыть на людях и вместе с ними пережить час всечеловеческих надежд и ожиданий.

Они вышли еще засветло, чтобы дойти не спеша.

Многое изменилось в природе с тех пор, как он слег. Тогда все рдяно золотело, клубилось тысячами радостных оттенков, сияло без солнца. А теперь все было коричнево-серым, однообразным, четким, будто просматривалось в стереоскопическую трубу. Природа играла перспективой, леса просвечивали, открывая за собой новые пространства, те в свою очередь показывали, что за их спиной море и скалы, а за горами и морем — небо. Все было как бы прозрачным, лишенным плоти. Вечер наступил очень быстро. Ночь пала сразу.

…Необычайна была эта южная новогодняя ночь, теплая, пряно пахнущая миндалем от давно высохших, но все еще не упавших с ветвей цветов мушмулы.

Моря не стало видно, оно угадывалось вдали какой-то свободой воздуха и провалом всех твердых линий, к которым так привык и среди которых так спокойно себя чувствует человеческий глаз. Туда, в туманную пустоту моря, сейчас такого же недосягаемого, как небо, валились и исчезали все звуки, все облака, все звезды.

Третьего дня над колхозом прошла гроза, сверкали и вонзались в землю свирепые молнии, гремел гром, а ливень промчался такой оглушительный и гулкий, какими бывают только летние дожди в разгар жары. А гребни гор были в то же время в глубоком снегу, и удивительно и жутко отражался блеск молний на свинцово-серых снегах, пронзенных зелеными шпильками высоко забравшихся сюда в одиночку горбатых сосен.

— А все-таки русский человек без снегу — ничто, — рассмеявшись, сказал Воропаев. — Никогда я наши морозы не любил, а сейчас во сне снега вижу, деревья трещат, луна огромная, как иллюминатор в другой мир. Замечательно хорошо…

— А я так нигде ни по чем не скучаю, — сказал Цимбал. — Дай мне горы — я с горами обыкну. Дай море — и в нем не потеряюсь. Русский человек, я так понимаю, Алексей Витаминыч, — это артист среди людей.

А ведь это ты замечательно сказал: русский человек — артист среди людей. Он все может изобразить и прочувствовать, он способен понять чужие культуры и чужие нравы, оставаясь в то же время верен самому себе. Нет, ты просто изумительно сказал! Вот потому-то мы так и требовательны к самим себе, что мы — народ-артист, народ-художник.

Догадливая Мария Богдановна выслала им навстречу Ступину со своими девочками.

Их обступили кружком и, наступая друг другу на ноги, охая и извиняясь, с песнями повели к дому.

Бал-маскарад был уже в полном разгаре, когда, конфузясь за свое опоздание, они вошли под сотнями любопытных взглядов в большую залу с сосной посредине, убранной самодельными игрушками и у подножья густо обложенной ватой.

Длинная колонна разнообразно замаскированных ребят уже вступала в залу. Кто-то произнес: «Раз-два-три!», баянист заиграл, и дети, не сразу справившись с мотивом, с воодушевлением запели:
		Сдавай свои рекорды,



		Дружище старый год.



		Веселый октябренок



		Сменить тебя идет.








Колонну вела сильная, крутобедрая девушка с золотым бумажным месяцем в густых, взбалмошно взбитых волосах.

— Два раза из концлагеря от немцев бегала, — сообщил всезнающий Цимбал.

За девушкой приплясывал мальчуган лет тринадцати, без правой руки, наряженный горцем, с черными ватными усами, в папахе из старой беличьей муфты и в бурке из мохнатой простыни.

Потом шествовал крохотный, лет шести, «доктор» — в белом колпачке с красным крестом и белом халатике, из кармана которого потешно выглядывал стетоскоп. На носу у «доктора» торчали роговые очки без стекол, придавая ему и в самом деле какой-то подчеркнуто ученый вид.

За «доктором» шли: девочка-мотылек с проволочными крылышками, обтянутыми марлей, выкрашенной в красном стрептоциде, «рязанская баба» в паневе и лаптях, «танкист» в коленкоровых сапогах, «донской казак» с красными лампасами на коротких штанишках, верхом на деревянном, почему-то усатом коне, «повариха» со сковородками, «Александр Невский» в латах из серебряной бумаги, какой обертывают шоколад.

И все это было такое трогательное, такое милое и такое бедное, что хотелось плакать от какого-то ужасно радостного чувства. Чорт с ним, с богатством!

А вдоль стен стояли взрослые гости и, щуря не в меру поблескивающие глаза и отирая раскрасневшиеся лица, молча следили за шествием ребят.

Мария Богдановна Мережкова, директор санатория, производила впечатление женщины прочной во всех отношениях. Сильные ноги уверенно держали ее подчеркнуто крепкую фигуру с развитыми, как у гимнаста, руками. Походка ее была энергично-четкой, точно она не шла, а маршировала под музыку, слышную только ей одной.

— Мы вас заждались, — сказала она с упреком, беря под руку Воропаева, чтобы куда-то его вести. — Дети давно хотят вас видеть, но так как вы опоздали, мне придется познакомить вас лишь с некоторыми.

Выйдя из гостиной, они темной стеклянной галереей прошли в дальние комнаты дома, из которых доносились звуки радио.

— Это мои философы, — сказала Мережкова, открывая дверь навстречу звукам.

Никто не предупредил Воропаева о том, куда его ведут и что он увидит, и потому лицо его невольно вздрогнуло, когда он оказался в комнате, где на четырех кроватках, сдвинутых к столу, лежали четыре искалеченные детские фигуры. Радио передавало из Москвы концерт. Дети внимательно слушали музыку и недовольно обернулись к вошедшим.

Мережкова жестами попросила выключить радио, но ее, видно, не сразу поняли, и, пока длился этот немой разговор, Воропаев осторожно огляделся. В двух шагах от него, опершись на руку, лишенную пальцев, лежала девочка лет тринадцати или четырнадцати с ярко-синими, точно нарисованными, глазами и тонким мыслящим личиком, обрамленным темно-каштановыми волосами. По первому взгляду она чем-то неуловимо напоминала врубелевскую Тамару, но это литературное сравнение оказалось неверным, — в ней, в этой девочке, ничего не было романтического. Она была совершенно безыскусственна. Рядом с нею, поближе к репродуктору, стояла почти полупустая кровать, на которой лежал вниз лицом очень короткий мальчик, даже как бы только часть мальчика. Воропаев успел заметить вихрастую голову, худую шейку, не по возрасту узкие плечики, карандаш в зубах мальчика, что-то таким образом рисующего в альбоме. Вдруг догадавшись, отчего у ребенка такая фигура, Воропаев покраснел и стыдливо отвел глаза в сторону. Но взгляду в этой тихой музыкальной комнате не на чем было отдохнуть. Теперь он увидел мальчугана без обеих ног, бойко сидящего, как белый грибок, у самого края стола. Он был здесь, очевидно, за старшего или за коменданта, и именно с ним переговаривалась знаками Мария Богдановна, прося утихомирить радио. Около него находился мальчик с плохим или, может быть, навсегда потерянным зрением. Он лежал, прикрыв рукою глаза за синими очками, и, казалось, не заметил прихода гостя.

— Я привела к вам товарища Воропаева, — радостным тоном произнесла Мария Богдановна. — Вы давно хотели с ним познакомиться и побеседовать. Присядьте, Алексей Вениаминович.

Гремя своим протезом, он неловко стал устраиваться на стуле. Все дети повернулись в его сторону и по-взрослому оглядели его с ног до головы таким холодным взглядом, что он почувствовал этот холод даже своей спиною.

— Мы уже знаем вас, товарищ Воропаев, — первой начала девочка с синими глазами, — о вас нам много рассказывали, а вы слышали о нас?

— Нет, должен признаться, я ничего о вас не слышал, и это, каюсь, моя вина…

— Это как раз очень хорошо, — перебила его девочка, нервным движением отбросив вверх волосы и приоткрыв чудесной лепки лоб. Она волновалась, потому что, как Воропаев догадался, ораторствовала от лица всех. — Это очень хорошо, что вы о нас ничего не знали, иначе вы бы вошли к нам с другим лицом, заранее грустным. Мы, знаете, редко видим веселых людей, то есть я хотела сказать, что с нами даже веселым скучно.

Сразу же понял он, что тут нельзя произнести ни одного слова неправды.

— Ну, меня ваша компания не расстроит, — сказал Воропаев. — Я сам почти такой же, а если считать мои внутренние хворобы, так и без всякого «почти». Представьте мне их, Мария Богдановна.

— Мы сами, сами! — девочка пыталась сжать тонкие, выразительные руки без пальцев. — Я — Зина Кузьминская из Смоленска. Папа партизан. Ну, пришли, потребовали, чтобы я указала, где он. Я отказалась. Тут же, в нашей комнате, положили мои руки на край стола. Но самое идиотское, вы понимаете, что потом оказалось — искали даже не моего отца, а другого партизана.

Она передохнула, считая, что о себе уже достаточно сказала, и перешла к соседу, мальчику с коротким туловищем:

— Это наш «Колобок», Шура Найденов, он по званию среди нас самый главный, потому что ему трудней всех. Он пострадал при бомбежке.

«Колобок» раздраженно вонзил карандаш в бумагу и тихо сказал:

— Давай дальше.

— Он без рук, без ног, читает и пишет, держа карандаш во рту, и сам перелистывает странички особой резинкой и даже сам понемножку передвигается… Вот потому он и самый старший, что больше нас всех умеет. А у радио — это Петя Бунчиков. Немцы гоняли его с отцом и матерью по минному полю. Он без ног. А тот, который в очках, — это Ленечка Ковров. Он еще пока не видит, но, говорят, его скоро вылечат. Тоже бомбежка. Он самый младший, потому что меньше всех умеет, а потом он временно несчастный, не то, что мы, остальные.

— Ну, стало быть, я самый младший из вас, младше Коврова, — отвечал ей Воропаев, — потому что у меня нет ноги, что, конечно, не имеет большого значения, нет трех ребер, что совсем уж пустяки, да имеется совершенно необязательная дырка в легких и несколько дырок в корпусе — сущая чепуха.

— А что не чепуха? — не поднимая на Воропаева глаз, с вызовом спросил «Колобок».

— Я не смеялся, сказав, что чепуха, ты зря на меня ощетинился. Тебе намного труднее, чем мне, но и мне — в моем положении — не легче, чем тебе!

Зина захлопала в свои кругленькие беспалые ладошки.

— Люблю такие головоломки.

«Колобок» рыбьим движением повернулся боком, чтобы лучше видеть и слышать.

— Это почему так? — спросил он, наморщив лоб.

— А потому, милый, что у меня есть сынишка и он болен, а я не настолько еще силен, чтобы тянуть за двух.

Он остановился на мгновение, и та тоненькая логическая нить, что вела его, вдруг порвалась.

— Да вы можете ходить, делать, что вам нравится, а я даже хлеба в рот взять не могу, — недружелюбно продолжал Найденов. — Вот вы сколько навоевали! — кивнул он на орденские ленточки Воропаева. — А я…

— Я, ребята, и за вас воевал.

— На Западном не были? — тревожно спросил безногий Бунчиков. — Я с Западного.

— Бывал и на Западном. Земляки с тобой.

— Кабы меня не подорвало, я со своим фронтом до самого бы до Берлина дошел. Генерал Славин — знаете его? — он как родной отец мне стал, отпускать не хотел, да и сам понимаю — куда мне!

— Хватит, хватит! — остановила Бунчикова экспансивная Зина. — Лучше пусть товарищ Воропаев расскажет что-нибудь про войну.

— Ничего я вам сегодня рассказывать не буду, давайте веселиться. Чего вы на елку, между прочим, не идете?

— Стесняются, — сказала Мария Богдановна. — Уж я уламывала, уламывала.

— Да вы, ребята, что, в своем ли уме? Неужели и правда стали стесняться своих ран? Мало ли было отличных людей и работников с физическим недостатком? Один великий математик был слепой от рождения. Одна американка была и слепой и глухонемой. Да возьмите Николая Островского! Чем его положение отличалось от найденовского? Так что, выходит, и я должен от людей прятаться, да? Так вы мне советуете? Нет, я прятаться не буду. Мне ногу отрезали не за воровство, не за бандитизм, я потерял ее в бою, это самый высокий мой орден чести, ребята. Стыда нет в том, что у меня одна нога, а у Бунчикова ни одной, а у Найденова еще и рук нет. Мы с вами, ребята, бойцы, а не жулики. А ну!.. Опанас Иваныч!

Тот шагнул в комнату и невольно вытянулся по-военному — так внушительно прозвучал воропаевский призыв.

— Зови кого-нибудь! Выкатывайте кровати!..

Вбежали Светлана и Аннушка.

— Колонну веду я. За мной — Найденов, за Найденовым — Зина, за ней Бунчиков. С Ковровым в качестве секретаря следует Светлана Чирикова.

— Я не хочу, чтобы надо мной смеялись! — испуганно прокричал Найденов, но было видно, что это последняя вспышка его уже побежденной застенчивости.

— Объявляйте, Мария Богдановна, что выходят дети войны, — пусть встречают их стоя.

Хоровод начали сначала. Крутобедрая воспитательница с золотым картонным месяцем в волосах перестроила шествие. Кровати лежачих включили в общую колонну. И через минуту-другую, преодолев стеснительность, ребята начали забывать обо всем на свете, кроме игры.

Воропаев отошел к группе взрослых.

Со стороны вид искалеченных ребят был еще трогательнее, а когда «Колобок», обложенный подушками, прочел, дрожа от волнения, «Мцыри» и страстно воскликнул на строках: «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог!» — не было уже ни одного человека, которого бы не захватила воля к жизни, исходящая от этого коротенького существа с упрямою вихрастой головой.

«Ученым хочет быть, — шептались гости, — английский язык ему Мережкова преподает. «Я, говорит, немцам еще докажу, что такое русский, даже без рук, без ног».

Подошел Цимбал.

— Вот люди вырастут! — хрипло шепнул он. — Герои-люди! Я как на этого Найденова взгляну — себя прямо подлецом вижу. Ах ты, боже ж мой!.. — и, махнув рукой, отошел.

Видя, что на него не обращают внимания, Воропаев потихоньку вышел на темную лестницу и спустился в сад. Весенне-легкой ночи и след простыл. Ветер носился по саду, шарил в кустах, перебирал крупный песок на дорожках, играл ветвями, шипел и свистел в кронах сосен. Где-то вдали гудело в жестоком шторме море лесов.

И это смятение в природе, ее тревожная несдержанность были сродни тем чувствам, которые сейчас овладели Воропаевым.

Было черно в воздухе, но он вдруг решил итти домой.

Близился тот странный час, которому так верит малодушное человеческое сердце, всегда полное надежд на будущее, близился таинственный час Нового года. Что же в конце концов принесет он, чем порадует, чем осчастливит? Пора бы, пора!

Было темно до головокружения. Небо, воздух, лес, петлями ниспадающая к морю дорога, красные скалы перед виноградниками, жилища колхоза и, наконец, никогда не исчезающее море теперь стерлись, соединились в одно — в ослепительную, орущую дьявольским ветром, противно-зыбкую, как бездна, черноту.

Он шел наощупь, вытянув вперед руки. Несколько раз подмывало его вернуться, и лишь самолюбие удерживало от этого шага. Наконец, откинув всяческий стыд, он опустился на живот и пополз по-пластунски. Ему стало даже весело.

Хватятся, а его нет, и никто не поверит, что он добрался до дому один. Только Найденов, пожалуй, поверит и станет уважать. Этот упрямый мальчик стоял перед его глазами.

Медленное скольжение на руках, однако, скоро утомило Воропаева до тошноты, и когда он, наконец, выбрался на знакомую тропу у обрыва, — он был весь в поту и задыхался. Воропаев подполз к краю обрыва и замер в восторге. Единственное, что он ощущал как пространство, была тьма и в ней гулко рокочущее эхо скрипящих деревьев, струящихся мелких камней и бьющегося о берег моря — эхо шума, от которого делалось страшно…

В природе существовали сейчас одни звуки, он почти осязал их.

Он лежал на краю воздушной бездны, как птица с перебитыми крыльями.

Говорят, тело — ничто, дух — все. Это, разумеется, преувеличение. Но, с другой стороны, не нога же, и не целая грудная клетка, и не здоровые легкие делали его тем, прежним Воропаевым, которому он сейчас завидовал, потому что уже не мог им быть? Разве он оставил мысль о Горевой потому только, что ходил с протезом и харкал кровью и, следовательно, был нехорош для нее?

А Найденов? Мальчик без рук и ног, мечтающий о своем будущем, был так велик, что он, Воропаев, забыв о себе, мог думать сейчас только об этом ребенке.

Ветер ударял его в спину и, надувая шинель парусом, подталкивал к обрыву. Отпусти он только руки, судорожно вцепившиеся в камень, и тело его ринулось бы в воздух, как улежавшееся на берегу бревно, которое со скрежетом вздымает и гонит осатаневший поток.

Но нет! Нельзя! Да и не стоит!

Ну, с Новым годом, Сергунька!

С Новым годом, родная Шура!

Будьте все счастливы!

Вслед за Горевой вспомнились ему и другие близкие люди, он и им улыбнулся из своего далека. Всем счастья и удачи! Всем, душа которых хоть раз соприкасалась с его душой!

Он лежал, глядя в бездну моря, и громко говорил сам с собой:

— Родные мои, вспоминаете ли вы когда-нибудь Воропаева Алексея, или, исчезнув из сводок и реляций, перестав появляться на страницах военных журналов, он уже навсегда исчез из вашей торопливой памяти, как нечто, чему уже не дано встать на вашем пути?

Нет, не думал он, чтобы его забыли, как никого не забыл и он, хотя иной раз не назвал бы имени, не вспомнил лица.

Не забывается то, что стало частью его самого.

Однажды ночью мы все можем увидеть один и тот же сон и, проснувшись, подумать: до чего велика, до чего крепка и неразделима наша семья — поколение наше!




Глава шестая


«Милый друг!

Как не хватает вас! Как всем нам, вас знающим, необходима была бы сейчас ваша суровая логика и ваше уменье обобщить самые маленькие происшествия. У нас, вы сами понимаете, мозги набекрень.

Мы ломимся в глубину Европы со скоростью метеора.

Вчера я накладывала повязку потомку румынского адмирала Муржеско, совершившего первый и единственный более или менее морской подвиг в истории румынского флота, того самого Муржеско, который в 1878 году участвовал совместно с нашими моряками Шестаковым и Дубасовым в потоплении на Дунае турецкого монитора «Хаджи-Рахман».

Сегодня я беседовала с венгерским магнатом, род которого восходит к XIV столетию. Он приглашал меня в свой замок на Дунае, обещая показать портрет Павла Первого с личной надписью царя, адресованный прадеду этого генерала, и был твердо уверен, что это расположит к нему наше командование.

Я встречала старых социал-демократов, знавших Ленина, коммунистов, анархистов, русских белогвардейцев, грузинских меньшевиков и армянских дашнаков, но я, к моему великому удивлению, не встречаю только фашистов. Можно подумать, что их никогда и не было.

Несколько дней я жила в домике сельской портнихи.

В одном из ящиков комода, которым я могла пользоваться, лежала груда незаконченных флажков с черной свастикой. Их даже не нашли нужным спрятать.

— Что это такое? — спросила я хозяйку. Она ответила, пожав плечами: «Ах, кто их знает! Заказывали мне эту чепуху по три-четыре сотни штук, только подумайте, а я сама никогда не интересовалась, что это такое».

Вся Европа напоминает мне эту портниху. О фашизме никто ничего. Я видела одного из сотрудников словацкого квислинга Тисо, он с восторгом говорит о словацких партизанах и о наших русских ребятах, дравшихся рука об руку со словаками. «Да ведь вы же фашист», — говорю ему. Он донельзя обиделся. «Я — фашист? Словаки — игрушка в руках Гитлера», — и пошел, пошел так, что я чуть было не начала перед ним извиняться.

Впечатлений — как волн в бурю!

Через тридцать пятые руки получила ваше сухое новогоднее поздравление. Оно, по правде сказать, обидело меня, но я просила передать вам, что упала в обморок от восторга.

Господи, напишите мне хотя бы о том, как вы там сеете, или еще что-нибудь деловое.

Я очень тороплюсь и поэтому на этот раз пишу коротко.

А. Г.»




В начале февраля Корытов, не объявляя порядка дня, созвал экстренное совещание районных работников.

Воропаев, давно уже вернувшийся из колхозов и теперь занятый подготовкой лекции по истории партии, решил на это совещание не ходить, а остаться дома и поговорить со своею «полухозяйкой» — Софьей Ивановной, матерью Лены.

Учитывая страсть Корытова к многословию, он знал, что это совещание, как и многие другие, будет посвящено соображениям самого председательствующего о положении в районе. Кто-то обязательно признает, что совещание раскрыло более широкие горизонты и вооружило собравшихся большей опытностью. Сочиненная об этом резолюция с первой же оказией будет отослана в обком.

Воропаев не любил эти совещания. Но сегодня он предпочел остаться дома еще и потому, что его отношения с матерью Лены после вмешательства Огарновой приняли неприятно острый, драчливый характер. Ему во всем мерещилось старухино желание заполучить его в зятья, а она, обеспокоенная дурным характером своего компаньона и боясь разрыва, лезла из кожи вон, чтобы поправить отношения, и тем еще больше их портила. Откладывать откровенный разговор больше нельзя было, и Воропаев невольно обрадовался, что благодаря совещанию Лена придет поздно и они со старухой могут поговорить по душам.

Огня не зажигали, а сели у пылающей кирпичной печки, самолично сложенной Софьей Ивановной. Дверцу раскрыли настежь, свет огня заиграл на темных стенах. Танечка забралась на колени к Воропаеву и — кругленькая, прелестная — уютно свернулась на них клубочком, подставив огню свою спинку.

— А ну, давайте, Софья Ивановна, какие там у вас претензии ко мне, — вздохнул он.

Хрипло откашлявшись, Софья Ивановна стала перечислять. Ее доводы сводились к тому, что строиться надо, как она говорила, окружно, «в дом вносить, а не из дому выносить», «домом кормиться, а не из дому проситься», и во исполнение этого предлагала ремонт самого здания отложить до весны, как делают все умные люди, ибо когда начнут ремонтироваться большие санатории, они между делом помогут восстановиться и Воропаеву. Зиму же старуха предлагала использовать для постройки свинарника и курятника, накопления золы и навоза.

— А что, Алексей Вениаминыч, самые комнаты, то разве в них дело? Нам, Алексей Вениаминыч, ежели вы хотите умным человеком быть, подторговать бы надо. Чего вы зыркаете на меня?

— Постыдились бы, Софья Ивановна.

— Стыд, милый, не елка, — глазам не колко, я всю жизнь мою только и делала, что стыдилась, а что с того? Голая да босая сижу на дочке.

И они, как это каждый день случалось у них, заспорили.

Воропаев старался убедить Софью Ивановну, что он, беря в аренду дом, никогда не имел в виду заниматься хозяйством и жить с его доходов, а хотел только одного — иметь свой угол.

Старуха же, не слушая и все время перебивая Воропаева, пыталась убедить его, что он вовлек ее в невыгодную сделку, что, взяв с ним пополам участок, она рассчитывала жить своим хозяйством, твердо зная, что дом — ее кормилец. Она говорила затем, что помнит, как обещала взять на себя весь быт Воропаева с сыном, и действительно ей хочется, чтобы полковник был сыт и убран, но у нее нет и не предвидится капиталов покупать ему на рынке яйца и масло, к тому же он у нее не один на руках, и кто еще знает, что предстоит ей в жизни.

Она не обмолвилась о том, что Воропаеву давно уже следовало бы образовать семью, на что она рассчитывала со времени встречи с Огарновой и все ждала, когда же это, наконец, случится, потому что тогда уже будут другие разговоры.

Она не договаривала всего этого, но по выражению ее лица, по тону ее упреков он понимал, что именно она имела в виду, и сам отвечал ей так же откровенно, хотя тоже не прямо.

— Нет, нет, все ваши попытки превратиться в торговку я буду пресекать самым жестоким образом, — сказал, наконец, Воропаев, беря с колен к себе на руки заснувшую Танечку и осторожно вставая. — Самым жестоким образом, имейте в виду!

Старуха тоже встала.

— Так, значит, меня долой? Спасибо, Алексей Вениаминыч, спасибо. Я за тобой, как за родным, смотрела, а мне вот какая благодарность!

— Да почему же долой, откуда вы это взяли? Вы же это сейчас назло мне говорите! — крикнул он, распалясь не на шутку.

И спор их перешел в перебранку, грозившую вылиться в откровенный разрыв.

Он, несомненно, и произошел бы в тот же самый вечер, если бы в самом начале их ссоры в комнату не вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лена.

Несмотря на ее обычную спокойную сдержанность, старуха и Воропаев почувствовали, что она принесла важные новости, и, замолчав, выжидающе поглядели на нее.

Неуловимо быстрым взглядом обежав комнату и найдя дочурку на руках Воропаева, Леночка сдвинула брови и, в то же время улыбнувшись, что очень шло к ней, остановилась у притолоки.

Лицо ее было освещено мятущимся пламенем печки и, то озаряясь, то уходя в сумрак, как бы нервно гримасничало.

— Алексей Вениаминыч, скорей одевайтесь, пойдем в райком, — требовательно сказала она, ничего не объясняя. И, точно никаких отказов с его стороны не могло последовать, стала торопливо снимать его шинель с вешалки, говоря: — Скользота такая, ужас!.. Палку обязательно возьмите и фонарь тоже.

Софья Ивановна, точно не было никакой перебранки, сейчас же заохала и запричитала.

— Да куда ты его тащишь! — закричала она на Лену. — Чи ты его сгубить хочешь? Болезненный человек, так она его напрогулять задумала в такую погоду!

Однако Воропаева она не удерживала, чуя, что, должно быть, нельзя ему остаться, если по такой погоде дочь прибежала за ним бог знает откуда.

Воропаев оглядел Лену. Неизменные черные чулки и тапочки украшали ее сухие девичьи ноги.

— Софья Ивановна, сапоги!

Проворно став на четвереньки, старуха вытащила из-под кровати его выходные хромовые сапожки, сшитые, когда он был еще существом двуногим, и давно приготовленные к продаже на воскресной толкучке.

На одно мгновение лицо ее выразило растерянность. Хозяйка боролась с матерью. И, быть может, она принялась бы уговаривать Воропаева сохранить новые сапоги, если бы Лена не вымолвила, что сапоги ей не нужны.

Старуха сатанела, когда с ней не соглашались.

— Надевай, когда велят!.. — закричала она, потрясая сапогами. — Все у ней поперек людей!

Лена еще больше сдвинула брови и, перестав улыбаться, едва слышно сказала:

— Ладно, надену. Дайте мне чистые чулки.

Несмотря на зиму, икры ее ног были загорелые, и красные, замерзшие ступни выглядели как-то трогательно, совсем по-детски.

— Ваты, ваты насуй!.. — покрикивала мать, довольная случившимся, когда Лена стала примерять сапоги. — Смотри, рант не сбей на камнях!.. Вот теперь тепло будет. Ну, уж веди скорей, веди, раз требовают.

Стоял темный, ветреный, пронзительно холодный вечер. С гор несло мелким колючим снегом. Тротуары, на которых подмерзли лужицы, были так скользки, что редкие прохожие осторожно пробирались серединой улицы.

— Искалечить вы меня хотите, Леночка, — покачал головой Воропаев. — Ну, разве мне дойти?

Она взяла его под руку, повторив упрямо:

— Надо, Алексей Вениаминыч, обязательно вам надо быть!

— А что за повестка дня?

Леночка остановилась и, чего никогда не было, доверительно взяла Воропаева за локоть своими маленькими крепкими руками.

— Чего-то у нас будет, Алексей Вениаминыч, очень, очень важное.

И рассказала то, что сейчас только услышала в райкоме, — что ожидаются американские и английские корабли, что в райкоме появилось много приезжих людей, а Корытов уже не раз осведомлялся о Воропаеве, сердясь, что его до сих пор нет.

— Да вы за Корытова горой, Леночка. Верны ему до гроба, а?

— Хорошему человеку я всегда хорошая, — туманно ответила она, уверенно ведя его дальше.

Они долго шли молча.

— Вам, Леночка, мать что-нибудь говорила о своем разговоре с такой Огарновой? С месяц тому назад? — прервал молчание Воропаев неожиданным вопросом.

— Говорила, как же, я до того смеялась, что чуть не задохнулась.

— Ну, вы только сейчас не задохнитесь, Лена, а то тогда я один погибну… Огарнова, я вам скажу, правильно придумала. Давайте-ка в самом деле жить вместе.

— Да мы и так вместе живем, — пробуя отделаться шуткой, неловко и стеснительно произнесла Лена.

— Нет, нет, вместе, одной семьей, детей в один косяк, а?

— Ой, что это вам на ум взошло! — голос ее вздрогнул и осекся, она глотнула воздух. — Хоть бы вы надо мной не смеялись. Оставьте все это, Алексей Вениаминыч; может, у меня муж еще живой… Зачем вы так поступаете…

Растерянность Лены была очень понятна и даже приятна Воропаеву. Ничто так не пугает женщину, как страх показаться смешной — даже не обманутой, а именно смешной.

— Я вас не обижаю и не обманываю, Лена. Мне одному трудно, а вам одной еще трудней. Объединимся.

— Не надо, Алексей Вениаминыч, не надо, не надо, — страстным и боязливым полушопотом повторяла она, очевидно не слыша даже, что она говорит, — не надо так, Алексей Вениаминыч, не надо.

— Да, что не надо-то? — не выдержал он наконец.

— Не торопитесь так, а то брякнемся оба, — с суровой усмешкой в голосе произнесла она, меняя тему разговора, и ему подумалось, что в этот момент она обязательно должна была нахмурить брови и улыбнуться краями губ. Он понял: все, что он говорил, она услышала и обдумает, и то, что она ничего не возразила на его предложение, показалось ему хорошим признаком. Об этом не стоило больше говорить.

— А что касается приготовлений в райкоме, то, я думаю, у нас тут — поверьте — произойдут какие-то большие события, — сказал он.

— Я вам всегда верю, — просто и значительно ответила она. — Даже когда не хочется верить, то все равно верю.

Ну вот, это и было ее признанием!

— Спасибо, Лена.

И больше они не сказали ни слова до самого здания комитета, возле которого уже светилось множество мелких огневых точек, тяжело пахло махоркой и еще издали угадывался сдержанный шопот мужских и женских голосов.




Когда Воропаев вошел в кабинет секретаря, совещание уже близилось к концу. Корытов, взглянув на часы и на Воропаева, раздраженно покачал головой. Расписывали квартальных уполномоченных по приведению города в порядок и выделяли внештатных переводчиков из учителей.

— Ты, полковник, извини, — недружелюбно и свысока сказал ему издали Корытов, — но мы, не спрашивая твоего согласия, дали тебе такую нагрузку — быть переводчиком по особо важным делам в городском, так сказать, масштабе. И дежурить у меня, понятно? Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти. С завтрашнего утра, имей в виду.

Районные работники отнеслись к назначению Воропаева переводчиком с невообразимым энтузиазмом.

Со всех сторон Воропаева тащили за шинель, шептали на ухо: «Говорят, завтра приезжают!» или: «Верно, что Молотов вызвал по телефону Корытова?»

Какой-то полковник почему-то записал адрес Воропаева, сказав туманно: «Это на всякий случай», а незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, повидимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит.

— Разве только подерутся американцы с англичанами, так успокоить их… — пояснил он.

Паусов долго расспрашивал его о том, едят ли американцы селедку с луком и можно ли их угощать чаем или это неприлично.

Чтобы не мешать Корытову, который занялся какими-то секретными переговорами с приехавшими военными, Воропаев вышел в приемную и стал отвечать на все вопросы, как в справочном бюро.

Мелькнуло разгоряченное болтовней лицо неизвестно как тут оказавшейся Огарновой.

— Алексей Витаминыч! — издали прокричала она, взмахнув рукой. — Привозите к нам морячков, которые покрасивше.

— К тебе, Огарнова, не стоит никого возить, — небрежно, не глядя, ответил он, разговаривая с кем-то другим.

Ей отступить было некуда — слишком громко начался разговор, и она спросила, улыбкой прося ударить ее как можно помягче:

— Это почему же так?

— Зачем же лишний раз за тебя краснеть, да еще перед чужими? — и равнодушно отвернулся.

Стоявшие вблизи Паусов и Сердюк рассмеялись.

— Так ее, так! Справы с ней нет никакой. Спасибо, полковник, хоть ты мало-мало пугнул.

А Огарнова, делая нагло непонимающее лицо, пританцовывающей походкой уже подходила к Леночке, которая с усталым видом разливала в белые фаянсовые кружки холодный узвар из сушеных груш — напиток, которым Корытов сегодня угощал совещание.

— Что, он у тебя давно такой злющий? — громким, задорным голосом спросила она, вопросом своим как бы уличая Воропаева перед всеми людьми района в связи с горкомовской подавальщицей.

Лена побледнела.

— А что? Он у нас хороший, — неестественно бойко сказала она, опустив глаза и еще рассчитывая, что как-нибудь пронесет.

— Какой он у нас, я знаю, я спрашиваю: какой он у тебя?

— А у меня он всегда самый лучший, — вдруг с вызывающей простотой и силой, прямо и чисто взглянув на Огарнову, произнесла Лена.

— Ой ли?

— Я дурного не полюбила б. — И так было это хорошо сказано, что нельзя было ни посмеяться над ее словами, ни оскорбить ее.

— Что ж на свадьбу не позвала? — все еще не унималась, пытаясь взять верх, Огарнова, но Лена, не ответив и не взглянув на нее, засеменила с подносом в кабинет Корытова.




Народ долго не расходился. Предстоящий приезд гостей из Москвы всех взволновал. Толкались, беседуя, часов до одиннадцати.

— Может, мир заключат? — в который раз загадывал Егоров, обводя всех недоумевающим взглядом.

Широкогоров взял Воропаева под руку, увел в сторону:

— Скажите скорей, Витаминыч, в чем дело, вы не можете не знать.

Воропаев пожал плечами.

— Не знаю.

— Но почему у нас, почему?.. В общем это, конечно, замечательно, одно неприятно — начнут ездить к нам в подвал заграничные гости… Ах, не люблю их!

Каждому невольно казалось, что он непременно обязан участвовать в назревающих событиях и отвечать за них. Поэтому все были серьезно подтянуты и волновались. Одни хотели выставить охрану на лесных дорогах, хотя это уже было сделано помимо них, другие намеревались перекрыть нормы работ и советовали подполковнику Рыбальченко немедленно собрать рыбаков для выхода в море.

Рыбальченко соглашался, что выйти в море необходимо, хотя рыбы и не предвиделось — море штормовало третьи сутки, но он клялся, что на рассвете выйдет.

Председатель «Новосела» Стойко, убежденный, что не сегодня-завтра Сталин посетит их колхоз, требовал, чтобы ему утвердили порядок встречи.

— Слушайте, товарищи, — беспокойно покрикивал он, — ну, как же в таком случае быть? Нет, серьезно. Вот, к примеру, товарищ Сталин выходит из машины. Я выскакиваю. Даю рапорт. Потом веду. Куда прежде всего? У меня в правлении четыре куры живут… я веду, скажем, до счетовода, у него домик приятный… Или как?.. Сразу до хозяйства вести? Нет, серьезно, товарищи, это же вопрос, знаете!

Его никто не слушал, потому что каждый говорил о своем.

Было что-то удивительно прекрасное в общем волнении. Люди взрослели от одной лишь близости к великому событию, в сущности их не касавшемуся. Впрочем, как не касавшемуся? Ведь это они же и вызвали самое событие. Знаменитые люди мира сейчас съехались решать судьбы войны, выигранной теми, кто, волнуясь и робея, торчал сейчас в комнатах и коридорах партийного комитета.

Корытов нервничал больше всех.

— Ну, что скажешь? Вот подвезло, так подвезло! — несколько раз уже обращался он к Воропаеву, улыбаясь так испуганно и виновато, что казалось, он ожидал для себя лично чего-нибудь обязательно неприятного. — Ну, что ж, сделаем все, что можем, — беспомощно разводил он руками, делая суровое лицо, как командир части, которой предстоит опасная операция. — Как ты думаешь, не стоит ли проработать на колхозных собраниях?..

— Что именно?

— Что?.. Ну, о том, что напряжем все силы и так далее — до полного разгрома. Думаешь, не стоит?

Но уже было известно из области, от Васютина, что народу рекомендуется спокойно заниматься своими делами и что открытие конференции не налагает на местных руководителей никаких обязательств.

Около полуночи Воропаев собрался уходить, но Лена еще перемывала посуду, и он решил дождаться ее, чтобы итти вместе. Он издали, по звону стаканов, чувствовал, что Лена торопится, зная, что он специально ждет ее, и ему была приятна ее торопливость.

— Ты чего сидишь-то? — в который раз выглядывая из кабинета, нервно спросил Корытов.

— Лену жду.

— А-а-а! Ну, как тебе дела наши нравятся? — опять спросил он, забыв, что спрашивал уже об этом раз десять.

Они опять поговорили о предстоящих событиях. Конференция должна была начаться в ближайшие дни.

Наконец в дальнем углу приемной, где стоял буфет, стихло.

— Я готова, Алексей Вениаминыч.

Воропаев поднялся.

— Ну, так до утра!

— До утра, будь здоров! Не опаздывай ради бога! Не подводи!

Ночь угомонилась. Стояла та сказочная тишина, которая приходит с морозами. Рассеянно падал, щекоча лицо, редкий снежок.

Лена крепко держала под руку Воропаева, не позволяя итти быстро. Со стороны можно было подумать, что они гуляют.

— Увидим Сталина? — шопотом, оглянувшись вокруг, спросила она.

— Думаю, нет: некогда ему будет.

— Наверно так и случится, что не увижу, — грустно произнесла Лена вздыхая.

Софья Ивановна открыла им без стука. Она не спала и, видимо, сразу поняла, что произошло что-то серьезное, потому что ни о чем не спросила.




У Воропаева опять было сейчас много времени, чтобы думать.

Подняв воротник шинели и нахлобучив на лоб папаху, он часами сидел теперь на балконе райкома. Лена раза четыре на день молча ставила перед ним то стакан чаю, то чашечку молока или немного узвара из сушки. Из какого-то колхоза привезли три мешка сушеных яблок и груш, и теперь все в райкоме с утра до ночи пили узвар.

Сначала дел было и впрямь не много. Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной. Гости были веселы. Земля фантастической России располагала их к нежности. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных.

Набережная быстро заполнилась народом. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской. Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.

Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы.

Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком.

Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более — легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях.

Англичане — даже при уличном знакомстве с ними — произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то — люди.

Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, — англичане никому не завидовали, считая себя выше всех. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире — японцев и англичан.

От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару. Какой-то старый моряк клятвенно уверял, что Черчилль — по призванию боксер и только перед самой войной бросил ринг. Появилось несколько женщин, с которыми разговаривал и раскланялся Рузвельт. Все красивые иностранцы подозревались в том, что они — Идены.

В народе много говорили о Рузвельте.

Он произвел на тех, кто его видел, хорошее впечатление. Народ любит чувствовать в больших людях черты подвижничества, ибо что в конце концов является мерилом величия, как не подвиг?

Черчилль же, с вечной сигарой в зубах, тучный и на вид дряхлый, но суетливо подвижный и на удивление пронырливый, тоже производил впечатление, но не то, совсем не то, что Рузвельт.

В премьере Англии чувствовался неутомимый делец, снедаемый беспокойством, как бы не опоздать к какому-то самому главному событию, которое может случиться ежеминутно. Его манера вглядываться в лица, точно в ожидании, что с ним должны непременно заговорить, вызывала всегда веселый смех, а пристрастие к «виллисам», на которых он был виден народу и мог с довольным видом раскланиваться по сторонам, тоже возбуждало оживленные разнотолки.

Он был главою союзной армии, и уже по одному этому его хотели уважать, но в нем не замечалось ничего такого, что было бы способно увлечь. В его облике улица чувствовала пожилого хитрого барина, который только что сытно позавтракал и запил завтрак чем-то необычайно возбуждающим.

В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский», где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику. Машина предоставлялась немедленно. Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком.




Американец толкался у первомайцев с раннего утра и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты.

Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско.

Наташа была дома. Располневшее, полное несказанной прелести тело ее, очевидно, казалось ей самой безобразным, и она покраснела, здороваясь. Но все в ней — и улыбка, и огромный, грузный живот, и блеклость утомленного беременностью лица — было так трогательно, что Воропаев глядел на нее почти влюбленно.

Они заговорили о Юрии, уехавшем на консультацию с очень известным профессором, и о том, что обстановка складывается очень благоприятно для их семьи, но тут Степка Огарнов прибежал сказать, что американец встал и опохмеляется рислингом, а переводчика все еще не могут добудиться, хотя и поили сонного.

Воропаев заковылял «изо всех костылей» к Огарновым.

Гаррис (такова была фамилия американца) оказался очень разбитным человеком, сочувственно относящимся к советским порядкам. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.

Спустя час у них шел спор о вопросах скорого мира, и, как бывает только между хорошо знакомыми людьми, резкость выражений и крайности точек зрения не охлаждали их пыла… Вернувшись поздним вечером в районный центр, они уговорились встретиться назавтра, чтобы закончить беседу, но, как водится, не договорили и во второй раз и назначили новое, дополнительное свидание.

Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии.

— Боже вас сохрани считать себя демократией, — шутя сказал Гаррис.

— Почему?

— Монополия на самую лучшую демократию в наших руках. Нет и не может быть другой демократии краше американской. Я говорю серьезно.

— Это убеждение ваше или газеты?

— Разумеется, мое. Я заинтересован в том, — и это совершенно уже бескорыстно, — чтобы убедить своих читателей, что вы — почти американцы, но чувствую, что это сделать не смогу.

— Это будет — как вы сами понимаете — неверно.

— Пожалуй. Но мы изучаем мир, сравнивая. Конечно, мы, американцы, — стопроцентная демократия. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас — отвергаем. Не забывайте этого, если хотите нам понравиться.

— Почему же тогда ваш народ так дурно настроен в отношении англичан? Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако…

— Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ…

— Допустим, — это объяснение. Но в таком случае, что у вас общего с китайцами? Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы — души и разного цвета и разных измерений.

Американец захохотал.

— Думаете, не обойдется без законов капиталистического развития, борьбы за рынки и прочего?

— Думаю.

— Видите ли, трезвый я плохо парирую нападение. Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить. Кстати, я отделаюсь от своего переводчика.

Воропаев решил свезти американца к Широкогорову.




Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца.

Но все пошло очень прилично. Широкогоров владел французским, а Гаррис считал его вторым родным своим языком. Воропаев присоединялся к разговору то по-русски, то по-английски.

Речь зашла о вине. Широкогоров заметил с огорчением, что вино этого года, вино Победы, будет по целому ряду причин, вероятно, неважным.

— Вы рассчитываете победить уже в этом году? — пристал к старику Гаррис. — Скажите мне откровенно.

Широкогоров подтвердил свое предположение и не особенно взволновался, увидя, что американец что-то записал в блокнот.

— Да, в этом году мы сумели бы победить, если вы, господа, не помешаете нам, — вдруг с неожиданной желчной улыбкой повторил Широкогоров.

— Мы? — Гаррис, как охотничий пес, глядел в лицо старика и записывал, не опуская глаз, в блокнот.

— Вы и англичане.

— Ну, это прямо замечательно. Почему?

— Да у вас же вечно что-нибудь не готово. Я уверен, что вы еще проходите стадию поражений и не готовы для победы.

— О, это замечательно! А вы не считаете ли, что вам осталось сделать еще довольно много?

Старик, побледнев, рубил, как с трибуны:

— Меньше, чем сделано. Мы придвинули к вам победу настолько близко, что ее можно достать рукой. Но вы боитесь, что скажут, будто вам победу подарили…

— А как вы считаете?

— Я?

— Да, вы.

— Лично я?

— Именно, лично вы.

— Я, Широкогоров, считаю, что англичане безусловно получили ее в подарок от нас, но вы сделали на своем участке больше, чем все другие, хотя гораздо меньше нас, и без нас никогда не победили бы, если бы даже всерьез захотели победить. Вот. Запишите все это, пожалуйста. Это мое личное мнение, конечно.

И тут Воропаев, заметив, как широко раздуваются у старика ноздри, постарался как можно скорее перевести разговор на мирные темы виноделия.

Нехотя повел Широкогоров гостей в дегустационную комнату, обставленную столами и стульями в виде бочонков. Светлана Чирикова, — Воропаев удивился, увидя ее у Широкогорова, — поставила на стол специальные дегустационные бокалы, расширенные книзу, как ламповое стекло.

— Начнем с сухого.

Голос Широкогорова прозвучал торжественно.

Светлана разлила в бокалы зеленовато-золотистое вино. Старик поднес бокал к носу и несколько раз нюхнул, зажмуриваясь и отбрасывая назад голову, будто вдыхая нашатырный спирт.

— Виноград этого сорта не всегда получал у нас правильное использование, — огорченно начал он, забыв обо всем на свете. — Рислинг — типичный немец и по-настоящему хорош только на Рейне, но мне кажется, что наш рислинг из Алькадара по тонкости вкуса бесподобен. Что скажете?

Гаррис выпил свой бокал, закидывая голову, как петух, потому что специальный бокал рассчитан не на быстрое питье, а на медленное отхлебывание. Дегустаторы не пьют, а, собственно говоря, жуют вино.

Виновато глядя в пустую посуду, Гаррис знаками упрашивал Светлану налить еще. Та, краснея, отворачивалась, будто не понимая знаков.

— Смотрите, какие у него утренние, чуть приглушенные тона… — залюбовался Широкогоров, колебля бокал.

— Налейте-ка мне второй, мисс, — решительно попросил Гаррис. — В первом бокале я, по неопытности, никаких тонов не заметил.

Когда пробовали алиготэ, Гаррис спохватился и заговорил о зеленоватом оттенке, но теперь это не имело смысла, потому что в алиготэ такого оттенка не было.

Старик нахмурился и стал ускорять обряд дегустации.

— Вот красное столовое. Оно сборное — из сортов кабернэ, мальбек, гренаш и мурвед. Солидное, деловое вино, без особых тонкостей.

При слове «солидное» Гаррис заметно оживился и опять проглотил налитое раньше, чем сообразил понюхать и рассмотреть напиток.

— Мгм, в самом деле, — сказал он смущенно, нюхая пустой бокал. — Оно, сказал бы я, дает себя знать.

— Да, оно быстро и даже несколько грубо вступает в общение с человеком, — заметил Широкогоров.

— Даже грубо? — Гаррис готов был обидеться за деловое красное. — Я бы не сказал. Может быть, если выпить флакон, а так нисколько не грубо.

Ему явно хотелось еще стаканчик этого делового, но Широкогоров заговорил о мадере.

— Вот яркое вино, прелесть! Мы, должен я вам заметить, специализируемся на крепких и десертных винах. Сухой климат и напряженность тепла дают нам виноград сладкий и ароматный, богатый возможностями. Образно говоря, наш виноград любит превращаться в хорошие вина… Поглядите, какой янтарно-золотистый цвет! Старый янтарь, а? Это из португальских сортов серсиаль и верделио с прибавлением мальвазии и альбилло. А какой тонкий, хорошо слаженный букет, какой гармоничный цвет!.. Вино очень яркое, талантливое, блестящей внешности! И что, знаете, приятно, — обратился он к Воропаеву, — из года в год становится у нас лучше и лучше. Вы когда-нибудь пробовали у нас, Алексей Вениаминыч, красный портвейн из сорта кабернэ? У себя на родине кабернэ дает лучшие в мире бордоские столовые вина, а мы производим из него портвейн, не уступающий лучшим португальским маркам. Я бы назвал его гранатовым портвейном. Расплавленный драгоценный камень! А вкус! Полный, сильный, при тончайшем аромате.

Гаррис, что-то записав в блокнот, молча кивнул головой.

— А вот наше пино-гри. Французы, как вам должно быть известно, получают из него, в сочетании с другими пино, шампанское или легкое, тонкое столовое вино. Но наши шампанисты его почему-то не особенно любят; и вот мы, знаете, решили готовить из пино-гри десертное вино. Дискутируем с французами таким образом. И получилось. Получилось, как вы сейчас можете заметить, великолепное, очень оригинальное вино, благородное, цвета крепкого чая, полное, густое, смолистое.

— Прекрасное вино! — одобрил и Гаррис. — Замечательное вино!

— А аромат? Букет ржаной корочки, сильный и надолго запоминающийся.

— Вы не находите, господин профессор, что вино обязано пахнуть вином, а не чем-нибудь посторонним? Я не пойму, зачем вину пахнуть хлебом?

— А что такое запах вина? — ответил Широкогоров вопросом, и, видя, что Гаррис не склонен продолжать спор, дал знак Светлане очистить стол от бокалов.

— Сейчас мы попробуем наше коронное вино — мускат. Это лидер наших вин.

Светлана внесла на подносе четыре золотящихся на свету бокала, и Широкогоров первый осторожно поднес свой бокал к лицу, как цветок.

— Я вас спрошу: вы чувствуете медовый запах лугов? Чувствуете или нет?

— Собственно говоря, не совсем, — смутился Гаррис. — Во всяком случае, доктор, не лугов.

— В таком случае выпейте залпом, чтобы освободить посуду. Вам, милый мой, надо пить разведенный на спирту сапожный крем, — добавил он как бы шутя.

Гаррис рассмеялся.

Мне нужно пить неразведенный спирт. А луга я сам могу вообразить, господин профессор. Да и зачем мне запах лугов, когда я пью вино? Это оригинально. Чисто по-русски.

— В нашем словаре есть слово: «вдохновение». Так вот, вино, которое я создаю, существует, чтобы вдохновлять людей. Оно пахнет ассоциациями жизнью. Вино, что мы опрокинули в себя залпом, — должен заметить, — обычно пьют маленькими глотками. Оно пробирается к нашему спинному мозгу, как воспоминание о странствиях и путешествиях, о золотых лугах на высоких скалах, и вы молодеете, если стары. Грудь ваша дышит таким широким простором, глаза ваши прикованы к таким далям, что все трудное представляется легким, неразрешимое — простым, далекое — близким. Это вино кажется мне, поэтически говоря, душой пастуха-горца. Склоны гор в густых виноградниках, далеко внизу — море… Зной, тишина, просторы, а он, опершись на герлыгу, поет в треть голоса о прадедовских походах. Впрочем, извините великодушно за неуместное лирическое отступление… Пойдем дальше… Вот это второй тип нашего белого муската. Он — сосед первого. Их разделяют какие-нибудь двадцать километров вдоль побережья, но понюхайте — этот второй почему-то нежнейше пахнет цитроном. Откуда? Совершенно непонятно. У нас, как известно, цитрусовых нет. Наше вино не знает к тому же никаких чужеродных примесей. И, вероятно, мы так никогда и не узнаем происхождения этого странного запаха.

Так пахнет на океанских пароходах. Это запах странствий, открытий. Второй мускат представляется мне душой моряка, пересекшего все океаны и испытавшего все штормы, а на старости лет мирно рассказывающего о путешествиях у порога своего дома. Ну-с, так… Теперь вот перед вами мускат розовый. Он отличается от первых двух только цветом да той весьма странной и тоже пока еще необъяснимой чертой, что он пахнет розой, но — заметьте — не каждый сезон. Аромат розы посещает его как бы в особые годы. Вино это чрезвычайно красиво, женственно. Вы слышали старую сказку о соловье, влюбленном в розу? Будь я поэтом или сказочником, я бы обязательно создал сказку о виноградном кусте, влюбленном в цветок розы.

— Ну, это просто замечательно, — сказал Гаррис. — Сентиментально, как в Америке. Но слушайте, доктор, как вы можете заниматься всеми этими гармоническими глупостями, когда ваша страна в развалинах? — спросил он, пряча в карман блокнот.

— Я готовлю ей элексиры торжества, милый друг, вина Победы, вина отдыха и уюта. Нельзя жить только сегодняшним, ибо оно чаше всего — незаконченное вчерашнее. Истинное настоящее всегда впереди.

Гаррис без приглашения налил себе почти полный стакан муската и долил его мадерой.

Широкогоров неодобрительно покачал головой.

— Никогда не смогу понять людей, пьющих коктейли. Пить так неаппетитно…

— …могут только англичане и американцы, знаю! Кто идет впереди всех? Русские! Кто ест лучше всех? Русские! Кто пьет вкуснее всех? Русские! Знаете, я это уже слышал и хорошо знаю цену подобным высказываниям.

— Видите ли, господин Гаррис, дело тут не в том, что мы едим лучше всех, — мы едим, может быть, и хуже вас, но давно уже заслужили лучшую жизнь за очень, очень многое. Вы этого не запишете? Очень жаль.

— Душа здешних вин не так воинственна, как ваша, господин профессор.

— И очень жаль. Нам еще понадобятся качества воинственные.

— К чему? Вы же собираетесь закончить войну еще в этом году, и фашизм будет разгромлен, как я понимаю.

— Германский — да, но вы, господин Гаррис, займете место поверженного, вы станете самым ярым защитником капитализма в его злейших формах. И таких, как вы, немало.

— Почему же я? — Гаррис снова взялся за блокнот. — Эго просто замечательно. А Рузвельт, вы считаете, тоже может когда-нибудь сделаться защитником фашизма?

— Почему же непременно защитником фашизма? Он может стать рядом с нами.

— Ах, вот как! Но почему — последний вопрос — вы пророчествуете сие в отношении Америки? Разве же Англии не более подходит фашистское качество?

— Англия Черчилля — ваша содержанка Эта дама весьма почтенных лет рискнула связать свою судьбу с молодым ловеласом, обещая, что оставит ему хорошее наследство, если он ее будет любить, пока она жива.

— Ну, все! Я на вас сегодня заработаю, как давно не зарабатывал, господин профессор. До свидания, благодарю вас, — и Гаррис зло рассмеялся.

— Сказать, что Англия — наша содержанка!.. — проворчал он, садясь в машину. — Вы — слышали, конечно?

— По-моему, старик настолько прав, что об этом даже неинтересно говорить. Ведь есть две Англии, одна из них — ваша содержанка.

— Мы не настолько богаты, чтобы содержать Англию.

— Но и Англия — согласитесь — не настолько богата, чтобы отдаваться вам даром.

Воропаев приказал водителю подняться в горы, к детскому санаторию Мережковой.




Дети обедали.

Воропаев ввел гостя в комнату «философов», где были и сборе все, кроме Зины, но и она прибежала, узнав о приезде американца, и, как всегда, начала тотчас рассказывать о себе и товарищах.

Шура Найденов, не отрываясь, читал какую-то книгу, переворачивая страницы палочкой с шершавым резиновым наконечником, которую он держал в зубах.

— Это не гуманно, — сказал Гаррис шопотом, хотя, вероятно, не допускал, что его английский язык может быть здесь кем-нибудь понят.

— Что не гуманно?

— Не гуманно заставлять жить это несчастное существо. Вы понимаете, что я хочу сказать.

— Вы думаете, господин Гаррис, что, обладая парой рук и парой ног, вы намного счастливее его? И что гуманнее дать возможность жить вам? Так я вас понял?

— Да. Так.

— Я не согласен.

Гаррис между тем не унимался.

— Так скажите мне, для каких экспериментов существует это дитя? — спрашивал он Воропаева. — Вы так уж уверены, что из него вырастет обязательно гений?

— Допускаю, но не настаиваю на этом.

— Так что же в таком случае вы рассчитываете вырастить?

— Человека. Впрочем, почему бы вам самому не расспросить его, этот мальчик немного говорит по-английски.

Не взглянув на Найденова, который попрежнему читал книжку, Гаррис вышел из комнаты и, ни с кем не простясь, направился к машине.

Возвращались нижней дорогой, шедшей у самого моря.

Водитель спросил Воропаева:

— Что, не понравилось ему, видно, наверху?

— Не понравилось.

— Да, не та дегустация.

Дорога вилась между виноградниками, пустыми и грустными в это время года. Голые лозы серыми закорючками торчали по склонам, и как-то не верилось, что летом они оденутся в нарядную листву и будут выглядеть живописно.

Сторожевые будки, в которых осенью сидели сторожихи, были тоже безлюдны, и вообще ни одна живая душа не попалась им навстречу, будто они ехали по земле без людей.

Водитель круто остановил машину у придорожного колодца и обернулся к Воропаеву:

— Скажите ему, товарищ полковник, что в этот колодец немцы бросили живьем двоих ребятишек моего шурина.

Воропаев перевел. Гаррис молчал.

— Я, как вернулся из партизан, сам лазал вниз, опознал! Ух, жуткое дело! Вспомнить страшно. У одного, младшенького, семи лет парнишки, ножки были только сломаны и ребрышко, от голода, видно, помер, а у старшего, тринадцатилетнего, — голова, сразу, видно…

У Гарриса побелели губы.

— Есть вещи, о которых нельзя говорить вслух, — сказал он.

— Тогда бы нам пришлось слишком часто замолкать.

И они не разговаривали до самого городка.

…Следующий разговор Воропаева с Гаррисом произошел на городской набережной.

Гаррис уверял, что русские не любят американцев, а Воропаев объяснял ему, что дело не в любви.

— Но у нас никто не может понять, почему ваша страна поддерживает самую реакционную политику. Ведь послушайте, Гаррис, вы не станете отрицать, что Англия потеряла в этой войне все свои преимущества и что победа ничего хорошего не принесет ей?

— Да, это, пожалуй, так.

— И вы же не станете отрицать, что у вас многие хотят забрать себе все доходы победы.

— Нет, вот тут вы… нет, нет, тут вы не правы.

— А я вам говорю, что ваши банкиры стремятся к одному — превратить Америку в крепость милитаризма, и Черчилль будет благодарить небо, что он во-время воспитал из них таких добрых милитаристов. Черчилль — их бог, а не Рузвельт. Рузвельт для них слишком хорош. Они давно уже заслуживают худшего президента, Гаррис.

— Можно вам когда-нибудь написать, Воропаев? — неожиданно спросил Гаррис.

— А зачем? Если вы изменитесь, я услышу о вас и без писем, а если останетесь тем, чем являетесь сейчас, к чему тогда ваши письма?

— Пожалуй, верно.

Они разошлись, хотя им очень еще хотелось поговорить.

Беседа с Гаррисом так взволновала Воропаева, что он с радостью воспользовался первым же удобным случаем уклониться от дальнейших встреч с приезжим.




И все-таки ему еще раз пришлось встретиться с Гаррисом. Иностранные журналисты собрались на экскурсию в Севастополь, и Воропаев оказался снова нужен.

Только что приехавший из обкома Васютин лично заехал к нему, чтобы попросить — в качестве одолжения — не отказываться от этой поездки, как он несколько раз подчеркнул.

Воропаев не был еще знаком с Васютиным, и ему понравилось, что тот заехал запросто, без начальственного высокомерия, да и внешне Васютин произвел приятное впечатление.

Это был широкоплечий толстяк с копною вьющихся русых волос и обаятельною, в обе щеки, улыбкой, от которой каждый раз розовело его довольное лицо.

— Я уже сказал Корытову — не мучить вас. Но ведь и то — кого, как не вас? Народу нет. Я вам и так еще одно попутное заданьице подкину. На местную тему.

— Я, товарищ Васютин, тоже здесь без году неделя, не старожил…

— Не старожил, так станете им. Уезжать пока не собираетесь? Мало-мало устроились?

— Более или менее.

— Скорее, пожалуй, менее, чем более, как я слышал. Ну, обживетесь.

По внешности Васютин был типичным партийным работником, подвижным, но не суетливым, с решительной категоричностью в жестах. Таким он был не столько по характеру, сколько по положению, автоматически выработавшему в нем за многие годы повадки командира, не умеющего медлить и запаздывать.

Васютин все делал сейчас же и сразу, как только перед ним возникала какая-нибудь задача. Он откладывал только то, что уже определилось как удавшееся или окончательно безнадежное. На коммунистов области он должен был производить впечатление человека цепкого, упрямого и насмешливого. Воропаев знал по многим отзывам, что Васютина уважали за простоту, за уменье впрягаться в новые дела, а главное — за способность, очень бросающуюся в глаза: запоминать имена, отчества и фамилии многих тысяч людей, составляющих актив области.

Пока Воропаев возился с костылями — он дома никогда не носил протеза — и причесывался перед зеркалом, Васютин, глядя в окно, нетерпеливо постукивал карандашом по раскрытому блокнотику.

— Я слышал, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы или, скажем так, переоценили болезнь, рано ушли на покой, — сказал он, разглядывая улицу.

— Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.

— Это-то я понимаю. Я не в обвинение. Я сожалею.

— А-а, что же, спасибо тогда за внимание.

— Вы на нас, тыловиков, между прочим, не сильно огрызайтесь. Мы вашего брата, фронтовика, тоже в разных лицах видали. Не всякий фронтовик — передовик. Погоны да ордена нас не гипнотизируют, товарищ Воропаев, и вас, мне кажется, тоже не должны гипнотизировать.

Воропаев промолчал, выжидая, что будет дальше.

— Это я не о вас. Что касается вашей персоны, то о нас неплохо отзываются, неплохо, — договорил Васютин.

«Типичная оценка аппаратчика, — подумал Воропаев: — сказать «хорошо» — боязно, сказать «плохо» — не верно», — и так, как ему был неприятен начавшийся разговор, подсел к столу, сказав:

— Я готов. Слушаю вас, товарищ Васютин.

Гость, в полглаза взглянув на него, с размаху поставил глубокую точку в блокноте.

— Да. Так вот. Начну собственно с конца. Вчера товарищ Сталин возвращался с конференции к себе пешком. Устал, видимо, хотел развлечься. Шел нижним шоссе. Знаете? И обратил он внимание на обилие у нас пустых склонов. «В чем дело?» — спрашивает. Говорю: «С водой туго, Иосиф Виссарионович. Табаки не пойдут, для виноградников высоковато, под маслину оставили. И полезно, и воды не надо…» А он мне: «Так я, говорит, и маслины там никакой не вижу. Где же она?»

— А ведь правильно — где же?

— Безусловно правильно. Мы, признаюсь вам, сами об этом думали, да руки все не доходили. Текучка нас заедает, будь она проклята. Так вот, я вас хочу попросить: поедете вы сейчас с гостями природу им нашу показывать, поприкиньте — где бы, сколько и как. Мы, конечно, потом специальную комиссию наладим…

Воропаев пренебрежительно махнул рукой.

— Только деньги тратить. Я сторонник ферганских методов. Комиссии комиссиями, а на пятки им наступал колхозник с кетменем.

— Опыт, что и говорить, замечательный, — с завистью сказал Васютин, — но я побаиваюсь его: время другое. Заметьте, что в Фергане начали когда? В тридцать девятом! Какой годище, помните? Этот их почин не от бедности шел, а от избытка сил, от… удали, что ли… Какая силушка бурлила в крови! Так ведь? А о чем мы можем сейчас мечтать, когда весь народ на войне и мы с вами в состоянии только один другого мобилизовать?.. Да. Так вот. Поприглядитесь, пофантазируйте. Я иной раз думаю: пора бы нам иметь специальных мечтателей вроде агитаторов и пропагандистов.

— На зарплату сядут — и мечты прочь!

— Тоже верно.

— А поехали вместе, товарищ Васютин! — предложил вдруг Воропаев. Ему нравился этот нетерпеливый человек. — До перевала я с вами, там заночую у метеоролога, а на рассвете примкну к экскурсии журналистов.

— У Зарубина заночуете? С ветрами беседует который? Байбак! — Васютин почесал карандашом висок, прищурил глаз, соображая, есть ли у него время, и неожиданно согласился.




Шоссе за городом поднималось круто вверх, и там, где в первое утро после приезда Воропаев мечтал о собственном домике, «виллис» Васютина случайно и остановился.

Крутой каменный сброс, окаймленный узкими пустырями, давал повод для размышлений.

— Тут бы вот и поставить контору совхоза: центр близко, шоссе рядом, до причалов рукой подать, — сразу же предложил Васютин, приглашая Воропаева высказаться.

— Я мечтал тут как-то о собственном домишке, — посмеиваясь, сказал тот.

— Не подняли бы.

— Не поднял бы.

— Маленькое почти всегда тяжелее большого.

— Пожалуй. А контора здесь к месту. Тут вообще, знаете, хочется превратиться в проводника будущих строек, до того все не заселено, не возделано еще.

— Возьмите-ка, пожевать надо, — Васютин вынул из кармана сверточек и предложил Воропаеву бутерброд.

— Спасибо. А поглядите-ка, тут и вода должна быть. Вон, видите, ложе потока? Небольшое водохранилище и…

— Точно. Людей бы только, людей.

— Война — боюсь грубо сказать — хорошую службу нам сослужила: показала, чего можно достичь, если всем народом на одно дело навалиться…

— Лет через пятнадцать тут замечательная здравница выстроится.

— Безусловно. Именно выстроится. Хорошо сказали. У нас оно так — именно выстраивается, как бы вырастает.

— Теперь бы нам туда, к той бухточке, перекочевать.

— Ту бухточку я уже окрестил Счастливой. Роскошное место. Сплошной сосняк, вы видите? Там воздух, как настой, ей-богу. На берегу солью пахнет, а в воду полезешь — сосной отдает. Мне один здешний врач как-то даже целую лекцию прочитал о значении морской воды для здоровья. Она, дескать, как солевой раствор, является электролитом, таким же электролитом является и человеческое тело. Значит, при взаимном контакте между ними должны возникать электрические токи и обмен ионами. Свободно существующие в морской воде ионы солей проникают в тело, а из него выделяются в воду различные там ядовитые вещества.

— Чорт его знает, никогда не думал, что купанье — это такая научная работа. Вы здорово, однако, подковались.

— А вы думали!

— Так что же? Вы меня уже убедили: надо в Счастливой бухте строиться. Беритесь-ка. Один удачно найденный человек — уже половина дела, — сказал Васютин как бы между прочим.

«Виллис» мчал их к Счастливой бухте. Вдали, по ту сторону городка, красно-медным лбом своим блеснул Орлиный пик.

— Жаль, нет времени, — я бы вас еще на Орлиный пик свозил, — сказал Воропаев.

— Строиться начнете — я ваш гость и там. Идет? Принуждать не хочу, а вот так, по-дружески, по-большевистски. Не зря меня на вас нацеливали. Впрягайтесь-ка, право, довольно вам почесываться на лекциях.

Воропаев сразу же отличил любимое словцо Васютина. Впрягаться он любил. Это не то, что корытовское «заражать».

Васютин сидел рядом с водителем; Воропаев, сидящий сзади, нагнулся и, найдя глазами зеркальце на смотровом стекле, а в нем лицо секретаря, хитро подмигнул ему.

— Есть у меня своя теория, товарищ Васютин…

— У кого их нету!..

— Нет, вы послушайте. Сейчас, после этой жестокой войны, нужно нам сделать такой скачок, чтобы довоенный уровень показался чепухой. Верно?

— Допустим. Хотя «чепуха» тут не к месту. Ну, ну?

— А для этого мы должны, на мой взгляд, с такой же энергией и последовательностью, с какой прежде вытаскивали народ из деревень и заводов вверх, в столицы и наркоматы, послать воспитанные наверху кадры обратно, вниз…

— …в народ? — чуть-чуть насмешливо вставил Васютин.

— В народ. Да. Наркомов — в области, их замов — в районы, полковников — в райвоенкоматы, бригадных инженеров — дорожными мастерами.

— Гм… да. Рано я вас, значит, потревожил. Ну, хорошо, сидите пока. Каждый человек на счету, а он мне свои теории.

— Не ворчите, я вам людей подскажу, — и чудесных.

— Да что я, свои кадры не знаю? Это уж вы того… Вас что, к Зарубину подбросить? Тоже человек с теориями… Докладную записку прислал, предлагает дом композиторов в хребтовине поставить: музыки, говорит, там много зря пропадает. Живет, сукин сын, как в раю, и нам еще покою не дает!

— А вам что, тоже вниз захотелось, товарищ Васютин?

Тот, не ответив, передернул плечами. Был раздражен неудавшимся разговором, и интерес, с которым он только что рассматривал предгорье, уже погас в нем до времени.

И только после продолжительного молчания, уже почти у перевала, прощаясь, сказал:

— Лекции ваши… они, конечно, возбуждают, организуют народ… а время такое, что тянуть надо; взялся за гуж — и тяни, тяни, покуда силы есть. Вот такая моя теория!

— Впрягаться? — спросил Воропаев.

— Обязательно. Не тот передовой, кто обогнал, а тот впереди, кто других тянет.

— Я то же самое и говорю. Сейчас люди с опытом, с кругозором должны быть на самых трудных местах.

— Нашел тяжелое место! Вы на моем посидели бы! Так прогревает, знаете…

До домика метеостанции оставалось сотни три метров, но Воропаев шел не торопясь, шел раздумывая, проверяя себя.

Нет, все же он прав. В новом молодеет душа, набирается сил и надежд. Ему это нужно. А кроме того, кто сказал, что здесь, у самой земли, где поднимаются человеческие всходы, кто сказал, что здесь особенно легко и просто?

«Я впрягусь, но не там, где нужно Васютину, а где нужно Поднебеско и Аннушке Ступиной. Вот где я впрягусь!»




На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам.

Погода была на редкость хороша. Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной, сочной росой. Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху. Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев, — очень съедобный запах, что-то вроде опары, — веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря. В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.

Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе, рядом торчали остатки английского танка. Ужасно горели эти проклятые танки. Чуть что — они, как свеча. Этот, должно быть, из бригады Черных. Она проходила именно здесь. Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц — май. Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть. Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы. Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья. Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов. Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов. Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось. Многие так и погибали с цветами в руках.

— Ривьера, — сказал Ральф, корреспондент лондонской газеты. — Или немного Италии, — точно он не расслышал ни одного слова из рассказа Воропаева о танкистах.

— Разве на Ривьере сражались? — спросил Воропаев, но ему не ответили за ревом клаксона. Автомобиль преодолевал как раз самую тугую петлю перевала.

Когда скрылось море и впереди показались сонно полулежащие на боку горы — грустный и однообразный пейзаж, француз, до сих пор дремавший, спросил:

— Сталин был уже в Севастополе? Говорят, что Черчилль и Рузвельт выехали туда сегодня.

— Не знаю, — ответил Воропаев. — Я бы никого туда не пускал пока.

Англичанин вежливо уточнил:

— Понятно. Памятники истории всегда нуждаются в некотором оснащении, в доработке.

— Это же не Дюнкерк, — возразил Воропаев. — А в Севастополь я не пустил бы даже вас. Там еще много мин.

— Мы, господин проводник, пойдем туда, куда нам захочется, и только туда. Кстати, я голосую за остановку и завтрак.

Все торжественно проголосовали. Севастополь был им нужен, как прошлогодний снег.




Когда заканчивали завтрак, Гаррис сказал:

— Наш почтенный, но строгий полковник будет очень удивлен, узнав, что я выдвинулся как журналист благодаря русской теме.

Воропаев сел боком к рассказчику. Здесь, где допивали коньяк иностранные гости, в прошлом году проходила дивизия Провалова. Многое вспомнилось…

Гаррис между тем начал рассказывать, что в 1909 году, когда он проводил время в Париже в качестве юного туриста, в театре Шатло открылся русский сезон. Удобный случай познакомиться с народом, о котором ничего не знаешь. Гаррис попал на «Князя Игоря», услышал Шаляпина, увидел танцы Нижинского и Карсавиной и «Половецкие пляски» Фокина.

— Вы понимаете, господа, что получилось? «Князь Игорь» — опера. Немного тяжеловатая, как все русское, но мелодичная. И, конечно, Шаляпин — отличный певец. И, конечно, Нижинский — король танца. Но успех сделали не певцы, не танцоры-солисты, а массовые пляски. Именно они открыли глаза на русскую душу. Страсть, ярость, самозабвение!.. Я не случайно сказал — самозабвение. Слово это выражает состояние души, свойственное одним русским. Забвение себя, своих нужд.

Гаррис оглянулся на Воропаева.

— Я не делаю ошибок в толковании понятия «самозабвение», почтенный полковник?

— Право, не скажу. Я — не языковед.

— А! Это уже очко. А то мне показалось, что вы все знаете. Итак, возвращаюсь. Если бы ту постановку можно было увековечить на киноленте, мы, американцы, узнали бы русских на десять лет раньше. Я тогда просто с ума сошел. Тут ордою, как пляшущее пламя, ворвались половцы, машут бичами, потрясают кривыми саблями и вопят, стонут, зовут и все быстрее взлетают, грозят. Чорт побери, это такая сцена, что в первом ряду партера было страшно сидеть. Я тогда же сказал себе: русское искусство с огромным напряжением сдерживает страсть своего народа к прыжку куда-то вдаль. Сколько красок, сколько ритмов, сколько порыва прорваться куда-то в четвертое измерение! «Не дай бог, — думал я, — если эта самозабвенная страсть когда-нибудь вырвется за границы искусства». И первая моя корреспонденция была о русском балете.

— Браво! — тактично сказал, готовясь подняться, француз.

— У нас еще есть время, — удержал его англичанин, — Гаррис волен рассказывать столько времени, сколько мы будем допивать его коньяк.

— Да, балет балетом, а тогда даже хитрый Бриан, рукоплескавший русским балеринам, не мог бы предсказать столь ошеломляющих темпов русского прыжка в неизвестность. Знаете, господин полковник, я иногда жалею, что Россия ушла в политику.

— Конечно, балет, как и всякое искусство, выражает душу народа, но изучать страну по балету — это все равно, что изучать садоводство по варенью, — сказал Воропаев. Ему не хотелось всерьез спорить с Гаррисом. Он чувствовал, что не переубедит его. — Даже не выезжая из дома, вы могли бы узнать о России куда больше, если бы прочитали Толстого, Чехова, Горького. Я уж не говорю о Ленине, — добавил он, с трудом подавляя раздражение.

Выслушав его, Гаррис продолжал рассказывать о том, что говорил ему знаменитый Морис Дени о декорациях Бакста и Бенуа, а Воропаев поглядел на часы. Приблизительно в этот час и в этот день дивизии Отдельной Приморской армии ворвались в прошлом году в Балаклавскую долину и увидели вдали, на горизонте, памятник погибшим в 1855 году итальянцам. Начинался подъем на Сапун-гору, севастопольскую голгофу.

Если бы хоть на одно мгновение жизнь восстановила картину происходившего здесь, — нет, даже не картину, а одни звуки ее, один ужасный рев сражения, — язык американца прилип бы к нёбу и его сердце, пропитанное алкоголем и скептицизмом, навсегда остановилось бы при звуках того, что он называл «самозабвением», при стихийном разгуле русского боя.

Дивизии ползли плечо в плечо… Командные пункты не успевали располагаться за стремительно продвигавшимися боевыми порядками, да их даже как будто и не было, ибо просто командовать сражением, понятным каждому солдату.

Это было сражение солдатское, народное, начало и исход которого каждый знал заранее. Одно лишь было не совсем ясно — продлится ли оно день, неделю или месяц. Но сколько бы ни длилось оно, результат мог быть один — освобождение Севастополя.

Белая известковая пыль стояла над долиной и скатами Сапун-горы; падал частый каменный дождь. Воропаев вспомнил, как человек двенадцать пехотинцев и артиллеристов, впрягшись в пушку, бегом втаскивали ее на крутой скат горы. Они были без гимнастерок, с лиц их катился пот, они бежали, запрягшись в пушку, и во весь голос что-то кричали. Пушка взбиралась вверх довольно быстро, и если кто-либо из «бурлаков» падал, его сейчас же заменяли. За пушкой, тоже бегом, на руках, как ребят, тащили снаряды, и если подносчик падал, это была двойная потеря — и бойца и снаряда.

— Чего вы орете, ребята? — жалеючи задыхающихся криком солдат, спросил Воропаев.

— Сегодня это Крикун-гора, товарищ полковник, — ответил ему молоденький артиллерист, — а с его стороны, с немецкой, — Сапун-гора, а к вечеру сделаем ему Хрипун-гору.

Понадобилось девять часов непрерывного штурма, чтобы немец почувствовал Хрипун-гору. Вот где развернулось истинное самозабвение.

Гаррис между тем еще рассказывал:

— Морис Дени так и сказал мне: «Я приду на спектакль со своим этюдником. Это самый волшебный мираж, который когда-либо мог явиться художнику».

— Да, в те годы любили яркие краски и пестроту, — согласился француз, все время думавший о том, что пора бы ехать дальше, — коньяку уже не было.

Гаррис, наконец, позволил французу встать и поднялся сам.

— Странно, что образ русской души вы нашли… в балете, — с усмешкой сказал Воропаев. — Вы только его и знаете. Интересно, что бы вы сказали, побывав за четыре года до того в Москве, на баррикадах пятого года? Или если бы вы знали книги Павлова, Сеченова? Мне, например, кажется, что штурм Сапун-горы, к которой мы приближаемся, гораздо глубже мог бы раскрыть вам душу нашего народа. Или Сталинград, скажем. Вы не находите?

Гаррис пожал плечами.

Англичанин, взглянув в какой-то маленький справочник, спросил:

— Как вы сказали? Сапун-гора?

— Да, Сапун-гора.

— Мне бы казалось, стоит заглянуть на кладбище союзников 1855 года. Как вы считаете?

Очень вежливый француз, которому была ужасно неприятна пикировка Гарриса с Воропаевым и который, очевидно, считал своей обязанностью стушевать разногласия, сказал:

— Я бы так, господа, формулировал: памятники! Мы осматриваем только памятники — в этом какая-то система. Иначе, если мы углубимся в анализ имевших место событий… Как вы считаете?

— Правильно, — согласился англичанин. — Памятники — это по крайней мере система. Вы как?

Гаррис сказал:

— Мне важно сделать дюжину снимков в городе, чтобы доказать редакции, что я тут был. В городе есть какие-нибудь памятники?

— Нет еще, но весь город — сплошной памятник.

— Нет, нет, вы только послушайте его, — оживился Гаррис, — это чисто по-большевистски. Памятников у них тут и в помине нет, а между тем он приемом тур-де-тэт бросает вопрос наземь и говорит: весь город надо понимать как единый памятник. Ох, уж эта мне диалектика! В общем я — как большинство.

И автобус свернул в сторону, к старому английскому кладбищу 1855 года.




Часть вторая





Глава седьмая


Как всегда после шторма, день выдался неподвижно тихий, с нежным, почти не проснувшимся светом, с мягкими очертаниями скал и отличной, четкой перспективой.

Воропаев стоял у Графской пристани, окруженный гурьбой подвыпивших американских моряков, рассматривавших его, как экспонат. Они перебирали его медали и, стуча пальцами в грудь, как в окошечко бюро справок, интересовались, был ли он в Сталинграде, Севастополе, Киеве, Руманезии, Унгарии, Венеции, Ленинграде. Они допытывались, украинец ли он, или узбек, а если русский — то по крови или только по паспорту; имеет ли собственность и какова его семья.

Воропаева фотографировали в одиночку и в группах с американскими матросами, и он уже отдал своим новым приятелям все, что у него было, — самодельный портсигар из дюралюминия работы одного черноморского искусника, зажигалку из ружейной гильзы и перочинный нож с ручкой из цветной пластмассы, получив взамен с полдюжины самопишущих ручек, половину бумажного доллара с чьей-то подписью и очаровательный светящийся карандаш да штук пятнадцать фото с приглашением в гости в Америку.

Мимо чрезвычайно медленно прошла открытая машина.

— Сталин? — раздалось несколько голосов.

— О нет!

Несколько советских военных в машине с любопытством оглянулись на Воропаева.

Очень знакомая фигура в генеральской шинели и папахе поднялась с сиденья. Какой-то безусловно знакомый генерал-лейтенант вышел из машины и пошел навстречу Воропаеву, издали широко разводя руками.

— Не узнаешь? А я вижу, пропадает Воропаев, как собака на ярмарке, дай, думаю, выручу…

— Роман Ильич! Какими судьбами?

— Здорово, здорово, Алексей Вениаминович!

Они обнялись и расцеловались.

— Прощайся с союзниками да садись ко мне в машину.

Американцы, козырнув, расступились. Генерал Романенко, взяв Воропаева под руку и окинув его с ног до головы одним взглядом и, видимо, оставшись недовольным, пошел к машине, говоря:

— Не то, все не то… Ты что, из армии сбежал?

Разговор завязался, будто они не расставались.

— Провези меня, Роман Ильич, по городу, если можно.

— Что ж, поедем. Воспоминания?

— Воспоминания…

— Ну, вспоминай глазами, а сам рассказывай. Ты что же это, брат, засиделся в полковниках? — продолжал он. — Я все глаза проглядел, все тебя в приказах Верховного искал. Думал, ты не меньше как генерал-полковник. И кой чорт тебя понесло в провинцию? А как же академия? А помнишь, писать хотел? Или все это благие порывы, а?

Романенко читал в свое время тактику и, уйдя на фронт, сразу попал на штабную работу. Ему повезло. Он оказался в поле зрения толковых полевых командиров, был замечен, быстро выдвинулся. Он был уже начальником штаба армии, когда его отозвали в Москву, в генеральный штаб, где поручили новое и очень интересное дело, обещающее широчайшие перспективы. Он деликатно намекнул, что был бы счастлив работать там с Воропаевым. Войну они начинали подполковниками. И хотя намек был очень тонок, Воропаев почувствовал в нем нечто обидное, пренебрежительное. Сразу же бросилось в глаза, как плохо выглядит рядом с шинелью Романенко его собственная, как стар его единственный сапог и неуклюж протез, подаренный колхозом.

— С академией я покончил. А писать и здесь можно. Почему покончил? Здоровье, здоровье, Роман Ильич. А кроме того, меня всегда к земле тянуло, ты знаешь. Колхозная жизнь — это то, чего я совсем не знаю…

И он стал рассказывать о своих злоключениях в колхозах. Романенко хохотал, отмахиваясь обеими руками.

Они медленно проезжали мимо развалившихся, просвечивающих домов по безлюдным, нежилым улицам. Не слышалось ни звука музыки, ни детского смеха; не лаяли собаки, не дребезжали звонки велосипедов; редкие пешеходы торопливо проходили по мертвым улицам, над которыми проносились лишь жуткое грохотанье разорванных железных крыш и назойливый скрип какой-нибудь полууцелевшей трубы или вывески. Наши и союзные корабли одни оживляли бухту.

Впрочем, на улице Ленина, поближе к Графской пристани, было довольно оживленно, а с берега Южной бухты теперь доносился дробный, как пулеметная очередь, и ни на секунду не останавливающийся звук молотов и электрических сверл.

— Вот оттуда, с Северной стороны, сюда, на Графскую, ворвались, я помню, солдаты Второй гвардейской армии. Они переправились на пустых бочках и на гробах из какого-то немецкого похоронного бюро, и потом целые флотилии этих гробов качались на волне у берега, удивляя жителей.

— Ты разве шел со Второй гвардейской?

— С Отдельной Приморской, между Сапун-горой и морем.

— А между вами, я уже забыл, кто шел?

— Крейзер с Пятьдесят первой.

— Да-да. Я чуть было не попал к нему как раз перед штурмом. Тронулись?

На выезде, вправо от Лабораторной балки, на холме, стоял, уже поднятый на постамент, первый ворвавшийся в город танк. Воропаев помнил живым его экипаж. Вот тут приютился тогда передовой перевязочный пункт. Там умер Скрипкин. Чуть дальше разорвало Еланского.

Грустно было видеть поле сражения пустым, безлюдным и безгласным.

— Поедем ко мне, пообедаем, — пригласил Романенко, когда они подъезжали к границам города.

Воропаев сначала отказывался, ссылаясь на усталость, но в конце концов должен был уступить и по-мальчишески оробел, заметив, что машина взбирается к тому дворцу, где разместилась советская делегация.

Романенко же безмятежно размышлял вслух о судьбе Воропаева, настаивая на том, что ему надо вернуться в армию, кое-что дополучить в ней да кое-что еще додать ей, а все эти похождения в колхозах по сути дела не так уж нужны для человека с воропаевским коэффициентом.

— Впрочем, как ты там хочешь, а я о тебе доложу Василию Васильевичу, — сказал он, взяв Воропаева за шею, и потряс его своей могучей рукой. — Помнишь его по Закавказскому? Ну так вот это он и есть! Обязательно ему доложу и уверен, что это станет известно «самому».

Романенко так высоко поднял брови, произнося «самому», что Воропаев сразу понял, кого он имел в виду.

Обедали небольшой компанией — четыре генерала да трое дипломатов. Воропаев оказался восьмым приглашенным. Он был представлен в нескольких невнятных словах, и это делало его неприятно-загадочным, как бедного родственника. Все думали, что он сейчас будет что-нибудь просить для себя или для местных нужд, и были заранее этим смущены.

Но на него — что случалось за последнее время редко — нашло вдохновение остроумия. Он точно задался целью влюбить в себя всех четырех генералов и всех трех дипломатов — и преуспел. Романенко рассказывал им о Воропаеве, немилосердно перевирая обстоятельства его жизни, с расчетом как можно успешнее осудить его настоящую жизнь. Но за Воропаева вступились. Генералы кричали, что он на сто процентов прав и надо итти в народ, раз уже навоевался вдосталь.

Дипломаты невнятно отшучивались, но в общем тоже были на его стороне.

Воропаев говорил о сельской жизни, будто провел на селе много лет. Он не завидовал тому, что Романенко на-днях уедет в Югославию, а один из дипломатов — в Соединенные Штаты, что все они будут вести жизнь, богатую разнообразными впечатлениями, а он останется в доме Софьи Ивановны с еще не заштукатуренными потолками, с которых по ночам сыплется пыль, взметаемая мышами, будет под дождем ходить на свои лекции и беседы или писать письма на фронт за неграмотных.

Много лет поднимался Воропаев вверх по общественной лестнице и уже привык к тому, что сегодня занимает положение более высокое, чем вчера, а завтра будет подниматься еще выше, — и в этом постоянном подъеме и росте находил свое счастье.

Но теперь он думал совсем по-иному. Спуститься обратно вниз, к истокам жизни и человеческих сил, спуститься не потому, однако, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега перед высоким прыжком, было его потребностью, такою же сильною и полною, как когда-то подъем.

После обеда, несмотря на протесты Воропаева, Романенко поехал провожать его до самого дома.

— До Воронцова с его алупкинским дворцом тебе, конечно, еще далеко, — сказал он, оглядев дом Софьи Ивановны, — но в общем жить можно. Кто тут у тебя?

Воропаев коротко перечислил, не вдаваясь в подробности.

— Пойдем-ка в комнаты, — и, не ожидая приглашения, Романенко пошел вперед. Внимательность получалась у него грубоватой.

После осмотра дома, уже садясь в машину, чтобы ехать к себе, сказал покровительственно:

— Старуха — ведьма, а молодая, знаешь, недурна, вовсе недурна. Ну что ж, я там скажу, чтоб тебе угля и материалов подкинули. А то, может, все-таки поедем в Москву, а?..

Воропаев сухо простился с ним. Он был на грани бешенства.




А наутро, едва он успел сойти вниз к чаю, в комнату Лены, и, как всегда, сидел еще без протеза, а Танечка прыгала на его колене, раздался звон шпор, и, слегка стукнув в наружную дверь, красиво вошел Романенко.

— Мир дому сему! — зычно произнес он, почтительно здороваясь со старухой и издали раскланиваясь с Леной, застилавшей свою кровать. — Господи, какие пышки!.. Десяток бы съел, да некогда. Поднимайся, Алексей Вениаминович, зовут… Давайте запрягайте его, — сказал он Лене.

— Что же ты так, я ведь еще не служу у тебя, — с вызовом сказал Воропаев, и Романенко хорошо сделал, что ничего не ответил.

Но через минуту они уже мчались по мокрому от утренней изморози шоссе. Затевался чудесный день, что было редкостью для февраля. Море, прикрытое сверху синеватою дымкой, огненно щурилось на горизонте. Горы курились. Облака не плыли, а восходили вверх. Босоногая девочка пробиралась тропинкой с пучком подснежников в руке.

— Стой! — Воропаев остановил машину и поманил к себе девочку. — Ты чья?

— Твороженкова, — обиженно ответила она, перебрав плечами.

— Каких Твороженковых?

— Ну, каких! Таких, которые напротив вас живут, что вы, не знаете? — совсем уже зло отвечала она.

— А-а-а! Так ты будешь Ленка Голая коленка?

— Ага! — рассмеялась девочка. — А то я прямо спужалась — чья да чья, будто сами не знаете.

— Давай сюда цветы!

— Да я товарища Сталина, думала, увижу. Может, проедет. Ну, ладно, берите.

Воропаев протянул букетик Романенко, тот отвел руку.

— Что ты, что ты!.. Подаришь какой-нибудь даме.




Было уже далеко за полдень, когда Воропаев вышел от генерала, которому представил его Романенко. Завтракал он на этот раз в компании с какими-то незнакомыми генштабистами и одним заместителем наркома. Разговоры, естественно, шли о том, как происходили совещания и встречи участников конференции, кто что сказал, кто на что намекнул; но как ни были интересны эти разговоры, Воропаев почти не прислушивался к тому, что говорилось за столом.

Он был взволнован и утомлен только что происшедшей беседой и еще находился в ее атмосфере, решая, правильно ли вел себя, и не сделал ли ошибок, и не произвел ли глупого впечатления. Ему снова — и теперь уже вполне официально — было сделано чрезвычайно лестное предложение о возвращении на действительную.

— Нам нужны не ваши ноги, а нужна голова и ваше умение владеть военным пером.

— Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас я уже деятель. Да и людей тут сейчас никого нет.

— Не боитесь погрязнуть в мелочах?

— Нисколько!

— В таком случае — желаю побед.

Конечно, разговор был намного длиннее и разнообразнее, но сейчас, когда Воропаев вспоминал его, важным, решающим казалось только это немногое. Обедать пришлось снова у Романенко, а затем он попросил отправить его домой. Теперь, когда он отверг предложение о возвращении в этот мир, ему показалось тут беспокойно и неуютно. Они вошли с Романенко во двор, усыпанный крупным гравием. Протез скользил с камня на камень.

— Когда за сыном в Москву поедешь, позвони и заходи, — произнес Романенко тоном расставанья.

— Само собой. Тут ведь тоскливо. В Москву приеду жадный до новостей, — примирительно сказал Воропаев, на короткое мгновение пожалев, что он отрезал все пути возвращения в столицу.

— Глупишь ты, глупишь, Алексей Вениаминович… — очень сердечно начал было Романенко, но тут их неожиданно окликнули и попросили вернуться, но не туда, откуда они только что вышли, а в парк на южной стороне дворца.

— Обоих? — переспросил Романенко, откровенно не зная, что ему делать теперь с Воропаевым, и надеясь, что скажут: «Нет, вас одного, товарищ генерал», и тогда можно будет попрощаться и отправить Воропаева одного.

— Никак нет, товарищ генерал, — одного полковника.

Романенко покраснел, как вишня.

— Так ты вот что, Алексей Вениаминович, — сказал он, не глядя на Воропаева, — я пойду к себе, а ты, как освободишься, садись в мою машину — и дуй к себе! Ну, лады!

Они наскоро обнялись, и Воропаев, смущаясь за Романенко, заковылял вслед новому провожатому. Повернули за дома. Прошли караул. Провожатый остановился. Вместе с ним остановился и Воропаев. Провожатый растерянно взглянул на него и чуть повел в сторону взглядом, и в тот же момент Воропаев услышал голос, который нельзя было не узнать:

— Пожалуйте сюда, товарищ Воропаев, не стесняйтесь.

Воропаев, однако, не двигался, — ноги ему не подчинялись.

Он увидел Сталина.

В светлом весеннем кителе и светлой фуражке, Сталин стоял рядом со стариком садовником у виноградного куста, вцепившегося узловатыми лапами в высокую шпалеру у стены. Глядя на Воропаева, он еще доказывал садовнику что-то, что их обоих, было видно, интересовало всерьез.

— Вы попробуйте этот метод, не бойтесь, — говорил Сталин, — я сам его проверил, не подведет.

А садовник, растерянно и вместе с тем по-детски восхищенно глядя на своего собеседника, разводил руками.

— Против науки боязно как-то, Иосиф Виссарионович. При царе у нас тут какие специалисты были, — а воздерживались.

— Мало ли от чего они воздерживались, — возразил Сталин. — При царе и люди плохо росли, так что же — нам с этим считаться не следует. Смелее экспериментируйте! Виноград и лимоны нам не только в ваших краях нужны.

— Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знак препинания. Ведь это нежность какая, тонкость, куда ее на мороз! — показывал он рукой на виноград.

— Приучайте к суровым условиям, не бойтесь! Мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем, — договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву.

— Ах, боже мой! — прошептал садовник.

— Как делать глупости, так он впереди, а как отвечать за них, так его с места не сдвинешь, — сказал Сталин, и Воропаев с ужасом увидел, что он идет к нему навстречу, протягивая руки и улыбаясь своей всепоглощающей улыбкой.

— Рассказывали мне, что вы тут колхозы в атаку водите. Очень интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.

Сталин поздоровался и, не выпуская руки Воропаева из своей, повел к столику и плетеным креслам, в одном из которых сидел Вячеслав Михайлович Молотов. К нему то и дело подходили дипломатические работники и что-то на ухо докладывали, и он отвечал им вполголоса. Руки его были заняты бумагами. Он пожал плечами, извиняясь улыбкой за свою занятость.

Сталин был спокоен до неправдоподобия. Казалось, из всех интересов в мире его сейчас наиболее занимает воропаевская судьба и еще, может быть, белесо-синее небо, тепло прильнувшее к морю, на которое он, ласково щурясь, время от времени взглядывал.

Воропаеву показалось, что Сталин не постарел с тех пор, как он его видел в последний раз, на параде 7 ноября 1941 года, но резко изменился в ином направлении.

Лицо его, все то же — знакомое до мельчайшей складки, приобрело новые черты, черты торжественности, и Воропаев обрадовался, приметив их.

Лицо Сталина не могло не измениться и не стать несколько иным, потому что народ глядел в него, как в зеркало, и видел в нем себя, а народ изменился в сторону еще большей величавости.

Вячеслав Михайлович помог преодолеть смущение первых минут, и разговор стал общим.

— Мне рассказывали о вас, и, на мой взгляд, вы хорошо поступили, — сразу же сказал Сталин, — что избрали себе районную деятельность. У нас еще, к сожалению, много таких людей, которые предпочитают быть чиновниками в Москве, нежели хозяевами на периферии.

Он взглянул на Молотова, и тот улыбнулся, точно зная, кого именно имеют в виду эти слова.

— Есть еще такие люди, — продолжал Сталин. — Но скоро их время кончится… Расскажите, какие нужды, по вашему мнению, самые неотложные? Не стесняйтесь, говорите. — Сталин поудобнее сел в кресло и протянул руку к папиросной коробке. Трубки почему-то не было с ним.

— Люди, — ответил Воропаев. — И в первую очередь — умные люди, товарищ Сталин.

Сталин негромко засмеялся, поглядывая на Молотова, и тот тоже улыбнулся.

— Умные люди везде нужны, — сказал Вячеслав Михайлович.

— Делать надо умных людей, товарищ полковник, — быстро и как бы приказывая, сказал Сталин, — делать самим на местах, не ожидая, пока они свалятся вам на голову из Москвы. Как же так? Нигде не сказано, что хорошие работники родятся только в Москве.

— Растут, конечно, и здесь, но медленно, а нужда велика, везде голо, — отвечал Воропаев, чувствуя, что в этом вопросе он не встретит поддержки Сталина.

— А как вы сами живете, не легко? — искоса взглянув, спросил Сталин, будто желая узнать не столько то, что ему самому уже хорошо известно, сколько услышать тон ответа.

— Не легко.

— Вот это хорошо, что попросту сказали. А то спросишь — как живешь? Замечательно, говорит, живу, а на деле выходит, что не каждый день обедает… Да, живем пока плохо, но скажите колхозникам — скоро все решительно изменится к лучшему. Вопросы питания страны партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации. Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить. Лучше, чем до войны. Расскажите о людях, кто они, откуда, что делают.

Воропаев на мгновение задумался, выбирая, с кого бы начать, но, видно, Сталину показалось, что Воропаев ищет формулировок, и он недовольно поморщился.

— Не ищите формулировок, дайте живые зарисовки. Мы уже сами как-нибудь сформулируем.

И Воропаев стал взволнованно рассказывать о всех, кто был ему близок: о Викторе Огарнове, Паусове, Цимбале, о Марии Богдановне с ее детским санаторием, Аннушке Ступиной, о семье Поднебеско, Городцове, о всех тех, с кем он мечтал о будущем.

— А говорили, вам люди нужны! — удивленно сказал Вячеслав Михайлович. — Да у вас питомник! Мы сами у вас скоро начнем брать.

Сталин долго молчал, зажигая и раскуривая папиросу.

— Если таким, как эти Поднебеско, — тихо, точно самому себе, сказал он, — дать силу, хорошо шагнем… Или эта девушка Ступина… она на одной ненависти к немцам жизнь поднимет. Конечно, если эту силу верно направить.

— А Цимбала вы берегите, не давайте в обиду. Такие беспокойные старики нужны, их молодежь ценит… Ну, еще кто есть?..

И еще и еще расспрашивал, задумывался, внезапно уходил в себя, точно сравнивая услышанное сейчас с услышанным ранее и определяя, где правда, и снова оживлялся, радуясь каждому новому имени.

Услышав от Воропаева о том, как тоскует Городцов по хлебу, как видит он во сне поля пшеницы до горизонта, встал и прошелся раздумывая.

Воропаев тоже встал, не зная, следовать ли ему за Сталиным, или остаться у стола, но Молотов сказал:

— Сидите. Иосиф Виссарионович любит походить, подумать.

Возвращаясь к столу, Сталин сказал:

— Тоска по хлебу — это хорошо. Это тоска по самому главному. Но виноград, инжир, яблоки — они тоже нужны. Вы ему скажите, этому Городцову… он человек военный, поймет, что вы тут — вроде второго эшелона, резерв. С хлебом решим, за вас возьмемся.

Он оживился, вспомнив свой разговор с садовником.

— Вот садовник — сорок пять лет работает, а все науки боится. Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет. Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать. Захотели — пошло. Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать. Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел. Все дело в том, чтобы хотеть и добиться. Вы ему так и скажите, — еще раз повторил Сталин. — Как он сказал, этот Городцов: «Вижу, говорит, во сне хлеб»?

— Да. «Вижу, говорит, во сне, как пшеницу убираю. Проснусь — плечи болят от работы, и в комнатах свежим зерном пахнет».

— А может, такого Городцова в степные районы на пшеницу бросить? — вдруг предложил Сталин. — Русский человек — хлебороб. Подумайте. Поговорите с вашим руководством. Ну, еще о ком расскажете?

Бесконечно взволнованный этим душу сжигающим разговором, Воропаев опустил руку в карман шинели и вместе с платком вытащил и уронил наземь букетик утренних подснежников.

Провожатый, что был невдалеке, поднял их, и Воропаев снова опустил цветы в карман.

Сталин с любопытством глядел.

— Карманы, насколько я знаю, не для цветов, — сказал он убежденно. — Дайте ваши цветы. Вот мы как сделаем, — и присоединил их к огромному букету, стоявшему на столе в широкой и низкой вазе. — Или, может быть, вы кому-нибудь их предназначили?

Воропаев рассказал о маленькой Твороженковой, о том, как она мечтала подарить эти цветы Сталину и как неожиданно сбылась ее мечта.

Сталин забеспокоился, чем бы ему отдарить Твороженкову, и, вызвав кого-то, попросил принести несколько пирожных в специальной корзиночке.

Как только эта корзиночка была принесена, Воропаев попросил разрешения итти.

— Молодец, что так поступили, молодец, — сказал на прощанье Сталин. — Никого не слушайте, кто ругать будет. Чиновников у нас и так чрезвычайно много. Молодец, молодец!..

И, прямо взглянув в глаза Воропаеву, как-то сверкнул лицом, точно по лицу его промчался луч солнца.




…День уже клонился к закату, когда он вышел из машины у ворот своего дома и, не заходя к Лене, наружной лестницей поднялся к себе наверх.

Она постучалась тотчас же.

— Корытов ругается, по всему городу ищет, — своим тихим, ровным голосом сообщила она. — Я сказала, что какой-то генерал заехал. «Знаю, говорит, пьянствует где-нибудь с генералами, вместо того чтобы работать».

— Пошли ты его к чорту, своего Корытова. Ты знаешь, Лена, я у Сталина сейчас был… На вот, отдай Ленке Твороженковой пирожные — Сталина подарок…

Лена подалась вперед и замерла в немом вопросе.

«Что ж, останетесь или уедете?» — говорил ее взгляд.

— Он сказал, что я правильно поступил.

И точно разговор был и о ней и точно «правильно поступил» относилось не только к районной работе Воропаева, но и к ее судьбе, она неслышно подошла к нему, взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека ее дрожала.

— Я полежу один. Никого не хочу видеть…

— Я никого не пущу, лежите. Кушать будете? Дельфиньей печенки мама достала, целый праздник.

— Не буду.

Он лег поверх одеяла. В комнате было недавно протоплено. Она присела у кровати. И он, сначала сбивчиво, а потом с огневым воодушевлением, стал вслух переживать все, что произошло с ним сегодня. Он рассказывал в лицах, и Лена отлично поняла, как все это происходило, и улыбалась и разводила руками в лад его повествованию. Вдруг он остановился на полуслове, провел ладонью по волосам:

— Да ведь этого же так в себе нельзя оставить! Не могу же я носить в себе такое сокровище, прятать его… Беги, зови своего Корытова.

Он обнял ее.

— Звать его не надобно, Алексей Вениаминыч, — твердо и решительно заявила Лена, отстраняя руки Воропаева. — Разве о Корытове там был разговор? Не было. А товарищ Корытов был зван туда? Не был. А на каком основании вы о районе там делали сообщение? Обидится человек.

Воропаев улыбнулся правильности ее замечаний.

— Кроме того, что ревность пойдет и зависть, я бы так сказала: для самих вас нехорошо — какая-то реклама выходит.

— Значит, можно утаить?

— Зачем утаить? Вы делайте так, как вам советовали… а вслух зачем говорить?

— Так ведь не из чего больше, как из любви, понимаешь, Лена, из любви к нему…

— Любовь делами сильна, Алексей Вениаминыч, — слов у всех перебор, дел — недохватка, — и, быстро встав, пошла к двери.

Он не останавливал ее. Но когда она уже была на балконе, он крикнул вслед через дверь:

— Я за сегодня помолодел, слышишь? Помолодел на тысячу лет.

— Что? — не разобрала она, но по голосу чувствовалось, что улыбнулась и ждет его ласки.

Он крикнул еще громче:

— Моложе на тысячу лет!

— Молодейте себе на здоровье!

— Как, как, как? — все не унимался он и звал Лену обратно, крича так, что, должно быть, слышно было на улице у Твороженковых, но она не вернулась.




Наутро совет Лены показался Воропаеву неверным. Сказать о вызове к Сталину было, конечно, нужно, и как ни неприятен был ему разговор на эту тему с Корытовым, избежать его не представлялось возможным.

Воропаев начал без предисловий.

Корытов слушал, глядя в окно и растирая рукой висок.

— Естественно, естественно, — то и дело повторял он ни к селу ни к городу. — Ты, значит, ограничился кругом своих? Естественно. А что же ты об Алексее Ивановиче Сухове ничего не сказал? Лучший бригадир. И о табаководах ни слова?

— Так ведь я не делал доклада о районе в целом, а рассказывал о людях, мне известных.

— Естественно, естественно, — повторил Корытов, по-прежнему не глядя на Воропаева, и чувствовалось, что ему неловко расспрашивать, был ли разговор лично о нем, и что он встревожен этим до крайности. — Поскольку это частный случай, обобщать не будем, — сказал он.

— Как это обобщать?

— На бюро ставить не будем и вообще — для большого тиража, так сказать, не пойдет.

С удивлением смотрел на Корытова Воропаев.

— Я понимаю, что тебе завидно. На твоем месте я сам, может быть, реагировал бы так же. Но как же я могу умолчать о словах, обращенных к Городцову, сказанных касательно Поднебеско?

— Ты мне сказал, я приму во внимание, посоветуемся, сделаем выводы. А Городцов при чем? Ты ему только скажи — всему свету раззвонит: обо мне, мол, был разговор — то-то и то-то. И еще, чего доброго, переврет. Категорически запрещаю.

— По-твоему, это называется — не будем обобщать?

— Подумаю. Я еще не знаю, прав ли ты, но, кажется мне, совершенно не прав.

Они расстались, утомив друг друга и твердо зная, что им уже никогда не стать друзьями.

Слухи, однако, родились быстро. Дня через три к Воропаеву примчался Цимбал с Городцовым, сообщив, что Огарновы, Юрий Поднебеско и Ступина едут с попутным грузовиком. Гости не сообщали о цели своего приезда, но их серьезный, взволнованный вид многое объяснил.

Ступина вломилась в комнату, едва дыша. Она не поздоровалась, а, прижав руки к горлу, остановилась в дальнем от лампы краю комнаты. Варвара, о чем-то бойко рассказывавшая еще на лестнице, вошла на цыпочках, поскрипывая новыми полуботинками. Юрий и Виктор Огарнов молча кивнули Воропаеву, будто пришли не в гости, а на заседание.

Лена попробовала чем-то занять гостей, но на нее оглянулись с таким недоумением, что она растерянно замолчала.

Никто не разговаривал. Все ждали, чтобы Воропаев заговорил.

Воропаев сидел за письменным столом, наблюдая за лицами.

— Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни, — начал он. — Это частный случай. Мое личное переживание. Я вам доверяю его, как друзьям. Понятно? Чтобы каждый из вас сделал вывод для себя. И только для себя. На-днях мне выпало счастье быть вызванным к товарищу Сталину. Я вошел, когда он заканчивал разговор со стариком садовником…

— С Иван Захарычем? — перебил Цимбал. — Ну-ну.

— Не знаю, как его зовут. Вхожу я — от волнения сначала не могу увидеть Сталина.

— Стоп, стоп, стоп, — Городцов остановил его движением руки. — Рассказывай толком, Алексей Вениаминыч, как я рассказываю. Где дело было? Присутствовал кто?

— Да какое это имеет значение, где было. Ты за главным следи!

— А чтоб я знал, где главное, ты обо всем сообщай. Ну, входишь… — поощрял его Городцов, боясь, что рассказчик не доскажет самого нужного.

В комнате стихло. Гости встали со своих мест и окружили Воропаева.

Он вышел из-за письменного стола и остановился посредине комнаты.

— Сталин о чем-то беседовал с садовником, рекомендовал ему какой-то способ культуры или прививки, а тот возражал, говоря, что климат нам многого не позволит.

Цимбал попробовал что-то заметить, на него цыкнули.

— Товарищ Сталин рекомендовал ему смелее экспериментировать, не бояться науки.

— Ясно, Иван Захарыч был, — теперь как бы точно удостоверившись в том, кто был собеседником Сталина, и недовольный этим, сказал Цимбал. — Сорок лет в жмурки с природой играет.

— Тсс, тсс, тсс!

— А потом товарищ Сталин заговорил со мной, слегка пожурил за штурмовщину…

— Значит, уже доложили, — с гордостью за точную работу аппарата заметил Городцов. — Смотрите ж, ей-богу, какая оперативность!

Воропаев побагровел.

— Дадите вы мне рассказывать или нет?

— Давай, давай!.. Только ты, как мина замедленная, только нервы вымотал. Складней рассказывай! — Городцов вытер платком пот со лба. Ему хотелось самому быть у Сталина, он уверен был, что ничего не перепутает, не утаит.

— …пожурил за штурмовщину, потом стал о людях расспрашивать, кто у нас тут как работает, кто такие. Да отодвиньтесь вы маленько, что вы сгрудились… Я рассказал о всех вас.

Все молчали, глядя на него и не дыша.

— Я рассказал о Цимбале…

— Сталину? — переспросила Ступина.

— …о тебе, Юрий, и о Наташе, о тебе, Городцов, о тебе, Виктор, и о тебе, Аннушка. О том, как тяжело вам и как много делаете вы, как побеждаете трудности, как строите жизнь.

Гости молчали.

— Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.

— О господи, что же это вы, товарищ Воропаев… язык-то у вас как повернулся… А он что?

— Он прошелся, подумал, говорит: это тоска по главному, по большому. Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв. С хлебом решится, за нас возьмутся. А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу».

— Меня? В степь? Нет уж, ваше коммунике я опровергну. Где я стал — оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать. Я и без вашей степи силу покажу. Вот как вы должны были сказать. Именно так.

— Да замолчи ты, сосед, — сказал Юрий. — Ничего плохого не было сказано. А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь? Подумал о твоей судьбе.

— Да что я — дефект имею, что вы обо мне разговор такой завели? Не больной, кажется. Нет, не то сказали, не то.

Аннушка Ступина вышла из темного угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним, бледная и молчаливая. Она ничего не могла спросить, она просто ждала, что падет на ее долю.

Воропаев обнял ее за дрожащие плечи.

— А о тебе я рассказал, как ты прошагала Европу, кок сражалась с немцами в лагерях, какую святую ненависть к врагам пронесла через все испытания. И он…

— Сталин? — спросила она одними губами.

— Да. Он сказал: «Если одну ненависть этой Ступиной…»

— Так и сказал: Ступиной?

— Да. «Если одну ненависть этой Ступиной направить по верному пути — горы, говорит, можно свернуть».

— Правильно. Могу. Это он верно сказал. И прозвал меня по фамилии?!

Она бросилась на шею Воропаеву и, обнимая его, заговорила:

— Ну зачем вы про меня рассказывали? Как же мне теперь жить? А?

— То есть как это? — не понял ее волнения Воропаев.

— Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Ступина горы может сдвинуть… А я — сдвинула? С головой вы меня выдали! Жила себе, никто не знал, и вдруг вспомнит когда-нибудь товарищ Сталин. «А что эта Ступина Анна, как она там, проверьте», — скажет он… Ой, аж страшно мне!.. Может, конечно, он и забудет обо мне, а вдруг не забудет. Я ж теперь навеки покоя лишусь.

— Погоди, дочка, мы все покоя лишились от этого разговора. Выкладывай, Вениаминыч, все до последнего слова. Секретов тут никаких быть не может.

Воропаев стал передавать слова Сталина о том, что вопросами питания правительство займется, как в свое время занималось промышленностью, что трудности временны и нужно думать, как им тут поднять все виды хозяйства.

Городцов слушал, недовольно морщась.

— Как в окружение попали, честное слово. В трудное положение ты нас поставил, — сказал он, когда Воропаев закончил рассказ. — Что добрым словом помянул, за то, конечно, спасибо, а что перехвалил — это перегиб. В сам-деле, даст приказ проверить… а у нас что?.. Вот же ты какой человек, Алексей Вениаминыч, неосторожный.

— Да, поагитировал, — согласился с Городцовым и Цимбал. — Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели надо дать.

Они вздохнули. Виктор Огарнов добавил:

— Вроде как получили награду, а за что — неизвестно.

— А какие там эксперименты этот Иван Захарыч производит? — спросил Юрий. — Надо нам этого Ивана Захарыча потрясти за душу, выяснить, какой ему совет дан. Старик жадный. Вчера я его видел — слова мне не сказал.

— Скажет он тебе! А ведь, чорт лысый, сам ни за что с делом не справится, — и Цимбал сказал Городцову: — Поедем к нему?

— Обязательно, — ответил тот. — Надо сразу хвататься за практический предмет. Поехали!

Варвара Огарнова шумно опрокинула табурет, выбежала из комнаты. Лицо ее было красно от сдерживаемых слез. Она пыталась что-то сказать, но только махнула рукой, выходя за дверь. О ней ничего не было сказано, и это глубоко обидело ее.

Всем стало как-то неловко за Варвару.

— Поехали, поехали, — заторопился Городцов.

Стали прощаться.

Аннушка Ступина тоже решила ехать со всеми, хотя Лена ее удерживала.

— Нет, нет, я тоже поеду, я не могу, — настаивала Аннушка. — Я какая-то другая стала, Лена, вы знаете. Я сразу какая-то большая стала, будто меня на ответственное место определили. Нет, нет, я ни за что не останусь, как же так, — и первая выбежала из комнаты во двор, увлекая за собой всех остальных. Когда подвода тронулась, она запела, и долго ее тонкий, почти ребяческий голос прорывался сквозь шум улицы.




Глава восьмая


В начале апреля 3-й Украинский фронт двигался через Венгрию к Австрии.

Моторизованный поток разливался подобно весеннему наводку, не знающему преград. Двигались газы, се-те-зе, эмки, «виллисы», низенькие жукообразные «пежо» и высокие, колченогие, задом наперед, «татры» с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались «доджи», шевроле», «мерседесы», «ДКВ», любовно прозванные «Дерево-Клей-Вода», «хорхи», «вандереры», «ганемаки», «адлеры», «штейеры», «фиаты», «ягуары», «автоунионы», «изотто-фраскини», «испано-суизы» и еще многое другое, безыменное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип или марку. За боевыми подразделениями торопились тылы.

Сотни остророгих, палевой раскраски, быков и тысячи высоких ширококостных коней с коротенькими, как метелки, хвостами, запряженные в подводы, фургоны, каруцы, арбы, фаэтоны, кабриолеты, фуршпаны, плетенки, тачанки; бесчисленное количество велосипедов — дамских, мужских, гоночных, детских, грузовых с ящиком впереди; старинных дормезов и даже дворцовых — с золотыми гербами — голубых венских карет позапрошлого столетия, скрипучих и малоподвижных, с выдвижными подножками, с высокими козлами для кучеров и балкончиками для лакеев позади кузова; верблюды из астраханских степей и ослики из Таджикистана; курчавые монгольские лошадки везли на себе хозяйство наступающей армии.

Пехота, по сути дела, перестала существовать. Все ехало. Никто не шел пешком, кроме пастухов, погоняющих огромные стада овец, свиней и коров, медленно пылящих в самом конце армейского потока. Впрочем, и пастухи меланхолично сидели верхом на коровах.

Десятки приказов о приведении в порядок транспорта и культуры маршей не всегда достигали должного эффекта. Теперь, когда война приблизилась к своей долгожданной цели, каждый мечтал до предела ускорить темпы, и уж никому не хотелось бить сапоги по венгерскому и австрийскому асфальту, а хотелось подъехать к победе обязательно на чем-нибудь трофейном.

Уставшие после затяжных боев у Будапешта и озера Балатон, сильно поредевшие и насчитывающие небывало высокий процент раненых, оставшихся в строю, полки делали теперь броски по пятьдесят километров за ночь, сто — в сутки. Какая тут, к чорту, пехота могла соперничать с этим едущим на рысях войском, которое само кормило своих быков и само же заправляло горючим свои мотоциклы и автомобили, не требуя ни горючего, ни продовольствия, ничего, кроме боеприпасов, и настаивая только на непрерывном движении вперед и вперед, к концу войны.

Бросок к Вене был необходим резкий, точный, каждый это отличнейшим образом понимал, и первыми были оставлены позади быки. На бычьих обозах устроились раненые — тоже, вопреки всем приказам, двигавшиеся не в тыл, на восток, к госпиталям, а вперед, за своими дивизиями, но в приличном, никому не мешающем отдалении. На быков же отгрузили часть имущества, ранее занимавшего грузовики. На быках двигались трофеи, не потребные для боев. На быках шел самый тыловой тыл, шел медленно, но все же не стоял на месте, а как бы участвовал в общем течении.

Узкие австрийские дороги с отличным профилем не вмещали бычьего и конского потока, все это на скрещениях или у временных мостов надолго застревало и перекручивалось на радость немецким летчикам, беспрестанно бомбившим эти гигантские цепи. При налетах никто, однако, не разбегался, не рассредоточивался, а норовил в суматохе выискать свободную щель и просунуться вперед, в обгон других.

Но на подступах к Вене стихийно возникшие из ничего бычьи и конские обозы были оставлены позади и тянулись в двух-трех переходах позади основных сил, а дорогами завладели бешено мчавшиеся грузовые и легковые автомобили.

4-я гвардейская армия, в которую входил корпус Воропаева, вбежала на плечах немцев сначала в южные предместья Вены, а затем, сменяя соседа справа, завязала бои и предместьях Земмеринга, на восточных рубежах города.

Александра Ивановна Горева, все это время шедшая с медсанбатом, была сейчас временно в распоряжении армейского хирурга и могла бы найти себе работу в хирургическом госпитале, но она категорически настояла на том, что будет работать в эти дни только в медсанбатах дивизий, штурмующих Вену.

Стояли ветреные, но теплые, склонные к дождям дни раннего апреля. Капризная придунайская весна была в этом году особенно нервна: без шинели было еще свежо, в шинели — жарко.

Александра Ивановна готовилась отправиться в дивизию, наступающую с юга, и уже подобрала компанию и обзавелась машиной, как вдруг почти в минуту отъезда ей рекомендовали отправиться в восточные пригороды, где приходилось срочно сменять соседа, а заодно налаживать связь с Дунайской флотилией. Бои за Вену предполагались, исходя из будапештского опыта, длительными, потери — значительными, вопрос о своевременной эвакуации раненых приобретал серьезное значение.

Но она, выслушав советы и указания, совершенно точно знала, что ни с кем не будет уславливаться о вывозе раненых, а будет добиваться лишь одного: чтобы люди поступали на операционный стол не позже, чем через час после ранения.

Опыт Кишинева, Ясс и особенно Будапешта подсказывал ей, что раненого не надо увозить в тыл и что опытные врачебные руки, готовые оказать если не дружескую, со во всяком случае вполне лояльную помощь, теперь, когда мы побеждаем, найдутся всюду.

Она вспомнила, сколько здоровых и сильных мужчин с повязками Красного Креста на рукавах метались по улицам Будапешта или отдыхали в его подземельях в пору самых ожесточенных боев за город.

Одни из них называли себя врачами, другие скромно — только студентами-медиками, третьи предоставляли свои силы в качестве санитаров-носильщиков, четвертые были всего-навсего родственниками врачей, — но стоило Александре Ивановне найти среди них подлинного врача, приставить к нему свою медицинскую сестру и поручить его ответственности всю эту шумную и даже, пожалуй, несколько подозрительную банду бездельников, как через два часа у нее был развернут под землею отличный перевязочный пункт, безукоризненно работающий несколько дней подряд и вызывающий общие восторги.

…Второй эшелон армии стоял километрах в тридцати пяти на юго-восток от Вены.

К сожалению, гражданскому человеку не вполне ясно, что такое «второй эшелон», и так как до сих пор никто не описал жизни этого своеобразного организма, то и не к кому адресовать любознательного читателя.

Второй эшелон — это, пожалуй, то, что в театре можно было бы назвать «закулисною стороною» спектакля. Играют спектакль актеры, а люди, его подготовившие, устало и даже равнодушно разглядывают актеров из боковых лож и балкона. Второй эшелон театра — это портные, гримеры, плотники, осветители, звуковики, механики сцены.

Второй эшелон — не солисты, а мастеровые, не герои, но обслуживающие героизм люди, не те, кто решает, а те, кто подготовляет эти решения, — это прозаическая бухгалтерия войны.

Во втором эшелоне — госпитали, склады, мастерские, типографии и редакции. Здесь тачают сапоги, ставят латки на брюки, ремонтируют танки, накапливают и отпускают боеприпасы и горючее, ведут учет потерям и наградам, трусости и геройству.

Здесь судят. Здесь проверяют клеветников и составляют акты на недостачи. Благодаря этому жизнь во втором эшелоне не лишена элементов чисто тыловой устойчивости, размеренности и систематичности. Здесь всегда больше порядка и точности. Здесь даже иногда ходят друг к другу в гости, собираются на «пульку».

Люди второго эшелона скорее служаки, чем воины, но тем не менее они важнейший элемент на войне и без них невозможен героизм воина.

Горева не любила второй эшелон и его людей и плохо уживалась с ними. Ее неудержимо влекло ближе к опасности, хотя она не могла не понимать, что здесь те же самые люди, что и во втором эшелоне, только, может быть, более обстрелянные.

Захватив свой коричневый чемоданчик, Александра Ивановна выехала на открытом «виллисе» в компании с доктором Томашевым, гинекологом по довоенной профессии, превратившимся в бездарного военного хирурга, которого большей частью использовали в качестве администратора. Это был типичный представитель второго эшелона, впрочем и не скрывавший того, что он рожден для щелей и бомбоубежищ. Он мог рассказать о себе любую гадость, лишь бы вызвать смех. Это был невысокий брюхастый человек с лицом пьяной лошади. Зубы торчали у него противно, как вставные. Он уверял, что в молодости был комедийным актером и даже писал пьесы. Чорт его знает, может и правда — он брался за что угодно.

Кургузый «виллис», заносясь на крутых поворотах чудесно асфальтированного шоссе, быстро вымчал их далеко на восток от города и, подойдя почти вплотную к Дунаю, к той знаменитой, упомянутой во всех путеводителях автостраде, что идет на Вену из Братиславы, круто повернул на нее и понесся к городу.

Низкий серый туман стоял над Веной, как над осенним Ленинградом, но на Дунае, на его светлозеленых островах и на шоссе было солнечно и очень тепло. Жаворонок, набирая спираль, уносил песню в небо, как у нас, в России, где-нибудь на Красивой Мечи.

Морские батареи стояли у самой дороги. Конечно, как и полагается, моряки понятия не имели о том, какие стрелковые части стоят впереди и стоят ли они там вообще.

Они спокойно вели огонь по левому берегу Дуная, ничем остальным не интересуясь. Впрочем, батарейный шофер небрежно осведомил, что «утром сегодня штаб якого-то корпуса, чи там не знаю як», стоял на большом кладбище в предместье Земмеринг, километрах в трех от места беседы.

Вскоре ошибке или выдумке моряка Горева была обязана тем, что из узкой, грязной, продымленной пожаром улицы предместья с высокими неуютными домами влетела на зеленое тенистое кладбище, огромное и старое, с оранжевыми дорожками из толченого кирпича, со стрелками на перекрестках и урнами для окурков и мусора вдоль аллеи.

Старик в черном клеенчатом фартуке и таких же нарукавниках озабоченно подметал главную аллею, — заваленную ветками и листьями после недавней бомбежки.

— Направо, а затем через две аллеи налево! — крикнул он.

Горева велела остановиться.

Старик, удивясь, приподнял фуражку.

— Куда вы нас направляете? — полюбопытствовала она.

— О, конечно, в сектор композиторов, мадам, — солидно ответил сторож. — Русские признают у нас только музыку, — добавил он, осмелясь грустно улыбнуться.

— Спасибо… Поезжайте, как он показал…

Круто затормозили, едва не налетев на длинную колонну легковых и грузовых машин, загородившую поперечную аллейку.

С полсотни наших людей, главным образом офицеров, толпились невдалеке. Откуда-то слышалась гармонь, парил легкий запах виноградного вина. Двое лейтенантов волокли огромный металлический венок, явно снятый с ближайшей могилы.

Горева была старшей по званию среди присутствующих, и перед ней расступились, удивленно ее разглядывая. Невольно подчиняясь происходящему, она смущенно прошла между людьми и сразу оказалась на небольшой площадке, тесно окруженной памятниками и решетками, с одним большим памятником почти в середине площадки. Она прочла на ней: «Ludwig van Beethoven», но живая аллея, не дав ей остановиться у памятника Бетховену, направила ее правее — к памятнику над могилой Штрауса, творца венских вальсов.

Молодой баянист, стоя на одном колене у самого постамента (очевидно, по требованию какого-то разбушевавшегося фотографа или кинооператора), готов был начать.

Могила была усыпана, к удивлению Горевой, букетами живых цветов, а металлические венки, оказалось, нужны были для фона.

— Это и есть могила Штрауса? — растерянно спросила она, хотя и видела надпись.

Памятник ей не понравился. Обнаженные женщины вяло кружились под звуки, кажется, свирели. Разве таковы образы вальсов Вены, искристых, поэтических, колдовских, очаровательных, даже когда их только слушаешь, не танцуя?

— Точно, товарищ подполковник медицинской службы, Штрауса, — отвечали Горевой хором. — Тут их еще целый взвод.

Наскоро обойдя поляну и едва успев запомнить, что тут и Брамс и даже Ланнер, она быстрей, чем следовало бы, прошла к своему «виллису».

К этим могилам следует еще раз вернуться, но уже одной.

— Куда, Александра Ивановна? — включая первую и тотчас мягко переходя на вторую скорость, спросил водитель.

— В город!




Бои шли третий день, и в восточном секторе, в том именно, куда прибыла Горева, в районе Пратера и Дунайского канала, были особенно жестоки. В двух или трех местах убитые кони лежали плотиной через канал, и автоматчики ползком пробирались по этим коням, как по мосту, на еще занятую немцами сторону.

Ежечасно по частям взламывались и приводились в негодность отдельные дома и целые кварталы, занимались новые улицы. Все время в огромных количествах поступали пленные. Иной раз они бегом выходили из-под огня и потом, уже давно будучи в безопасности, еще долго бежали с поднятыми вверх руками.

Горевой рассказали, что в одном лихом батальоне, шедшем впереди всех, где людей оставалось не более шестидесяти человек, командир батальона прогнал назад пришедшего сдаваться немца, сказав на прощанье:

— Меньше дюжины не беру! Так и скажи своим!

Спустя час этот немец привел в батальон более трех десятков своих приятелей, и в последующие дни одиночки уже не появлялись.

Эти и другие, иной раз не выразимые словами признаки подсказывали Горевой, что во втором эшелоне ошибаются, предсказывая затяжное сражение.

Бой за город или, вернее, многодневное и многообразное городское сражение — труднейшая из всех нелегких боевых операций. Сближение с противником — на считанные метры, твердых флангов нет, как нет иной раз и хорошо освоенного тыла, а есть улицы, которые удалось пробежать более или менее безнаказанно. Связь поминутно рвется. С воздуха бомбят свои и чужие; никакое оперативное донесение не поспевает за живыми темпами сражения. Наконец подземный плацдарм с тысячами подземных ходов и баз то и дело грозит сюрпризами.

Так считали примерно все командиры, с которыми Горевой приходилось сталкиваться на войне, и особенно в этом мнении упорствовал в свое время ее приятель Воропаев, но ей самой всегда было весело сражаться в городе.

Покинув кладбище с могилами композиторов, она влетела в расположение дивизии генерала Короленко, добродушного украинца с двойным животом, на котором он временами по-бабьи скрещивал, свои пухлые белые ручки. Короленко славился храбростью и хитростью, и дивизия его была одной из лучших. Сейчас она дралась за Дунайский канал. Прибыв, чтобы познакомиться с работой медсанбата, Горева сразу решила остаться при дивизии до освобождения Вены, намереваясь сейчас же отправиться в один из головных батальонов.

Генерал Короленко угостил Гореву отличнейшим завтраком, а затем отпустил, разглядывая ее сначала с верху лестницы, а потом с балкона своей квартиры, и раза два даже окликнул, точно присматриваясь, как она поворачивается, закидывает вверх голову и улыбается. Он откровенно разводил руками от удовольствия, как болельщик, увидевший новую марку автомашины.

Нисколько не медля, Горева включилась в сумасшедшую, нервную уличную боевую жизнь. С батальоном можно было связаться по телефону, но что делалось в ротах, того не знали и батальоны. Раненые же, несмотря на сильный минный огонь и жестокий артиллерийский обстрел из-за Дуная, поступали в медсанбат и на полковой пункт медицинской помощи небольшими партиями.

Она догадывалась, что это значит. Взяв с собой санинструктора Фросю Шаповаленко, сегодня уже побывавшую во всех подразделениях, Александра Ивановна отправилась в батальон, дравшийся не далее как в полукилометре.

Они шли большими дворами с пробитыми стенами и огородами. Перелезали через ограды, перебегали через парки и опять укрывались в домах. Под укрытием сараев, крытых ворот и в магазинах топились кухни, починялись танки. На одном из дворов, на тюфяках, разостланных прямо по асфальту, лежали тяжело раненные. Ждали транспорта, но пока что подъехать сюда было невозможно. Узенький переулочек забросали крупными вещами, чтобы огородить ход сообщения для санитаров. Люди шагали из квартиры в квартиру с носилками, руководствуясь указаниями, сделанными углем на стенах, выходили на лестничные площадки, спускались в подвалы, переходили дворы, опять и опять углублялись в чрева домов.

Скоро Горева со своей спутницей очутились в расположении батальона.

— Вы не с фронта, Александра Ивановна? — доверительно спросила санинструктор Фрося.

— Да, оттуда. Я хирург.

— И прямо тут операции будете делать? — еще полная неверия и все же восторженно заинтересованная, спросила девушка.

— Если придется.

— В штабе у нас сразу узнали, что из самого фронта доктор прибыл. Думаем, к чему бы такое?.. Наступать, наверно, будем, товарищ подполковник?

— Да мы уже, кажется, третий день наступаем.

— Ах, то разве наступление! — воскликнула девушка. — Уж так, знаете, все мы выдохлись, устали; ни заснуть, ни кусочка хлеба в рот взять, ничего же не хочется — двигнуться бы и двигнуться… Стоп! — забыв о званиях, властно остановила она Гореву.

— Что?

— Гляньте на стену!

Грязно-белая глухая стена в глубине одного из проходных дворов была покрыта ослепительно белыми щербинками.

— Я как в штаб шла, так того не было. Снайпер где-то. — И они прилегли у противоположной стены.

Аккуратно подметенный и протертый мокрою шваброй асфальтированный двор с цинковыми баками для мусора, чинно выстроившимися вдоль глухой стены, и отдельно ящик для металлического лома, и рядом с ним горка бумажных восьмикилограммовых пакетов с песком, очевидно для тушения зажигательных бомб, выглядели до того мирно, что просто невыносимо было лежать на краю этого двора, на виду по крайней мере тридцати окон, выходящих во двор.

И Горева, покраснев, поднялась. Но тотчас девушка грубо свалила ее наземь.

— Не задавайтесь, товарищ доктор, милая. С этого двора нас сегодня, может, мертвыми вынесут.

И в эту минуту, совершенно как на сцене, открылась одна из выходных дверей (очевидно, черный ход) и дама лет пятидесяти в халате и в каких-то металлических трубочках на всклокоченной голове, что-то мурлыча под нос, скромно вышла во двор, неся в руках замечательное ведерочко с мусором. Взглянув на лежащих женщин, точно это была тень у стены, она выбросила мусор в бачок № 3, рядом с которым они лежали. Она никого не видит. Ей ни до чего дела нет. Она поет. Горева вскакивает на ноги. Выстрел. Звон чего-то разбитого рядом. Фрося скатывается в сторону, таща за собой Александру Ивановну, и они видят, как женщина в халате растерянно подбирает с асфальта кусочки разбитого ведерка (оно было фаянсовым) и огорченно бросает их в бак № 3, не оглядываясь, не удивляясь и не ропща.

— Видите, какая история, — говорит Фрося. — Промахнулся!

Дама между тем возвращается уже обратно.

— Кто стрелял? — Горева не столько ждет ответа словами, сколько ответа игрой лица.

— Я не знаю, — слышит она, и нечто «воропаевское» вдруг сжимает Горевой виски накатом неукротимого бешенства.

— Стоять, пока с вами разговаривает русский офицер! Отвечать на мои вопросы! Кто стреляет?

Она слышит, как раскрываются за ее спиной окна.

— Мадам, простите, я совершенно цивильная женщина…

Горева отстегивает кобуру.

— Мадам офицер… простите, простите… Господин офицер… стреляют из корпуса, где я никого не знаю.

— Подойдите к тому корпусу и громко скажите, что если раздастся еще хоть один выстрел, то вы — именно вы — будете расстреляны на месте. Ступайте!

Женщина пожала плечами, глядя в землю:

— Я не одета… — но сейчас же торопливо направилась в глубину двора, то и дело запахивая развевающийся халатик.

Рысцой подбежал мужчина с красным крестом на рукаве. Он был в хорошем костюме и очень грязном светлом плаще поверх него.

— Благоволите… Могу ли я предложить услуги?..

— Вы врач? Нет. Студент-медик? Нет. Санитар? Тоже нет. Кто же вы? Ага! Доктор философии. Вы здесь, чтобы носить раненых и провожать их домой после перевязки? Так. А где у вас перевязывают? На втором этаже. Почему не на первом? Не знаете? Показывайте, где это. Фрося! Ты, милая, побудь во дворе и, если увидишь раненых, заворачивай сюда, на второй этаж. Впрочем, лучше даже на первый.

— Вам автомат не нужен, чтобы договориться?

— У меня с собой есть «вальтер». Не надо.




— В этой комнате будет перевязочная, — сказала она.

— Это гостиная, мадам. Впрочем, простите, как вы найдете нужным, так и будет сделано.

— В семи остальных комнатах должны быть размещены двадцать пять раненых.

— О, мадам, s’est impossible. Не более пяти.

— Ваш так называемый санитарный коллектив насчитывает двенадцать чересчур здоровых мужчин…

— Мадам, они музыканты, от них нельзя много требовать.

— И пятнадцать женщин!

— Жен, жен, мадам, жен и прислуг… Прошу меня извинить.

— Из двадцати семи лишь один врач да вы будете заняты работой, остальные пусть хоть уступят раненым свои кровати. На время. Впрочем, я не буду вмешиваться. Вы, господин Макс Либерсмут, у меня так и записаны. Вот — первый добровольческий перевязочный пункт доктора философии Либерсмут. Желаю успеха. Я проверю вашу работу между пятью и шестью часами вечера по венскому времени.

— Я восхищен вашим мужеством, мадам, я ослеплен… — забормотал философ.

— Это очень некстати, доктор Либерсмут. Сегодня глаза вам будут очень нужны.

Она закуривает. Доктор философии, не стыдясь, ловит ртом выпускаемый ею дым. Лицо его блаженно.

— Вы давно не курили, господин доктор?

— О, мадам, pendant quelques mois. О, благодарность и благодарность… Нет, нет, не более трех. Какая прелесть! Конечно, Болгария?.. Нет, что вы? Серьезно? Мгм… Прелестно… Я сохраню мундштук. Первая советская папироса, выкуренная мною… И столько экзотики… Жоржьен!.. Она околдовала меня своим фимиамом… Вполне серьезно… Мадам тоже жоржьен?

— Нет, я не грузинка, я русская. Прощайте. Итак, между пятью и шестью.

— Я весь ожидание, мадам.

Раненые шли довольно густо. Пробка, устроенная снайпером-одиночкой, долго держала их где-то в пути, они донельзя устали и обессилели; тем необходимее был им сейчас этот неожиданный пункт помощи на полдороге между батальоном и полком, когда снайпер покинул свою позицию и путь был освобожден.

У цинковых баков для мусора, на высокой палке, уже торчал транспарант, гласивший:

«Гошпиталь до 25 человек».

Либерсмут стоял на приеме. Доктор Гобошек (венский чех) и доктор Иоганн Баллеш (венский мадьяр) перевязывали. Фрау Зельцер, сербка, жена скрипача из Народной оперы, была переводчицей. Разысканные Фросей, приступили к работе две медицинские сестры из армейской группы усиления.

В дальних комнатах уже раздавались звуки патефона.

— Самое главное, мадам, чтобы нас не бомбили, — вздрагивая всем телом, как собака, которую замучили блохи, сказал Либерсмут, провожая Гореву по двору. Они как раз проходили мимо этих проклятых мусорных ящиков, пристрелянных снайпером еще с утра.

— Это не самое главное, доктор Либерсмут. Самое главное, чтобы вы стали людьми.

— Pardon? Простите…

— Людьми, людьми.

— Ах, да! Будем, мадам, будем. Пусть нас только не бомбят, мы будем кем вам угодно. Это Вена, мадам, что мы хотите! Вена! Нравы более музыкальны, нежели суровы. Климат мягок, но капризен, женственен, не так ли? Он влюбляет в себя, этот прекрасный климат, и без Вены уже тяжело, как без… вы понимаете меня, мадам… как без дорогого существа. Не так ли? И потом — эти beaux arts, эти искусства, а? Без них нельзя. Они — в составе воздуха. Хотим ли, не хотим, но пляшем… О, мадам, не смейтесь!.. Мы пляшем веками. Это уже tradition. Простите. Да, да понимаю…




А в конце дня она сидела за броней самоходки. В соседней дивизии, прорвавшейся почти в самый центр города, в лабиринт узких и, как колодцы, глубоких улиц, был ранен командир головного полка Голышев, и ей позвонили, чтобы она взглянула на него, потому что он отказывался уходить в госпиталь. Она находилась недалеко от него. Но то, что по карте значилось рядом, в жизни было разделено сражением.

Самоходка мчалась сквозь огонь пожаров и ожесточенную стрельбу пулеметов.

Горева, сидя спиной к водителю, видела только отрезки улиц, оставляемые за бегущим орудием. Город не очень нравился ей. Улицы были отлично вымощены, но узки, мрачноваты и пыльны. Зелень почти не замечалась. Здания дымчатого цвета не казались красивыми. «Где же хваленый венский уют?» — все время спрашивала она себя. На тротуарах стояли ряды носилок с мертвыми немцами. Должно быть, их куда-то несли и на полдороге бросили. Регулировщик, стоящий на коленях под прикрытием зенитки, прокричал:

— Не доктора везете?

— Доктора, доктора… Поберегитесь — раздавим.

Она спрыгнула еще на ходу. Ее подхватили подмышки и кто-то потянул за хлястик шинели.

— Осторожней, пожалуйста. Шестнадцать ступенек вниз. Тут наш ка-пе.




Зажмурившись на мгновение от ослепительного света, она невольно приостановилась на пороге, заметив, что в комнате очень много людей. Кто-то кланялся ей, но она никого не узнала. Смутившись, она вполголоса произнесла, ни на кого не глядя:

— Попрошу лишних выйти.

Никто не двинулся с места. Она догадалась, что ждут ее слова о состоянии майора.

Врач, наложивший повязку, понурившись, сидел у кровати раненого. Ему было не более двадцати пяти лет, и у него был страшно растерянный вид.

— Здравствуйте, майор, — она положила свою руку на желто-бурую потную ладонь Голышева, сразу же угадывая, что раненый потерял много крови, устал и нервничает. — Что произошло?

Молодой врач, пощипывая подбородок, доложил:

— Осколок в легком. Немедленно эвакуировать, по-моему.

Лицо Голышева и главным образом глаза его были между тем ясные, бодрые.

— Эвакуировать? Каков пульс, температура?

Врач подал ей небрежно заполненный листок данных. Читая, она сделала удивленное лицо.

— Только и всего?

Осколок торчал, очевидно, не в легком, а между ребер, но она понимала, что Голышева все равно нельзя эвакуировать в то время, когда его полк дерется за центр города.

Она поглядела в глаза Голышеву. Он заговорщицки подмигнул ей.

— Не будем торопиться, — сказала она, будто ничего не заметила. — Голышев, кажется, не так уж плохо себя чувствует, не стоит его травмировать. Где у вас тут телефон? Я позвоню, что на некоторое время останусь у вас.

— Наши условия настолько примитивны… — с подчеркнутой значительностью в голосе сказал врач, — что в интересах товарища майора…

— Проводите-ка меня к телефону, — прервала его Горева вставая.

Дорогу ей преградил какой-то толстый угрюмый полковник.

— Вы поосторожней, милая барышня. Тут требуется особое внимание, Голышев не со вчерашнего дня на фронте. Я буду звонить профессору Спасскому.

— Мне решительно все равно, с какого дня Голышев и даже вы сами на фронте, хоть с сегодняшнего. А я сама, кроме того, не милая барышня, а подполковник. И, наконец, извольте покинуть эту комнату, потому что вы мне мешаете работать, а профессору Спасскому я позвоню сама.

И она первая вышла из комнаты.

— Где тут у вас телефон?

Она вышла при всеобщем молчании и долго блуждала по коридорам, которые все более углублялись куда-то вниз. Ее никто не пошел проводить, и это разозлило ее до слез. Вдруг тихо приоткрылась дверь впереди. Горева бросилась туда и — оцепенела. Перед ней стояла широченная фигура в черном, с каким-то белым накрахмаленным коробком на голове и с четками в руках. Обе женщины так перепугались от неожиданной встречи, что не могли сказать ни слова.

Вдруг монашка прыгнула в сторону к двери, приоткрыла ее и, как привидение, исчезла за нею. В коридоре между тем раздались голоса — Гореву искали. Несколько человек окружили ее.

— Вы прекрасно всех нас проучили, Александра Ивановна, — сказал высокий худощавый подполковник из армейской разведки, старый знакомый Горевой. — Но звонить в дивизию, на мой взгляд, не стоит.

— Пойдемте, доктор, пойдемте, — стали уговаривать ее и остальные.

— Вы, дорогие товарищи, пожалуйста, оставьте меня с. Голышевым.

— Вы думаете — все же лучше не увозить?

— Уверена. Зачем трясти человека, а главное — зачем увозить из полка накануне победы… Уходите, милые, уходите. Пожелайте ему всего доброго — и чтобы я вас больше не видела!

Она вернулась в комнату Голышева.

Полковой врач с детской настойчивостью бил себя руками в грудь, обращаясь к раненому:

— Да ведь режим — это не то, что вы думаете, Климентий Павлович, это не четыре раза есть и поменьше курить, это…

Тут он обернулся к Горевой.

— Утку отвергает, вы подумайте! А уж о судне боюсь и сказать, — сказал он с ужасом.

— У нас в полку никого нет, чтобы за мной горшки убирать, — горячась, сказал, не слушая своего врача, Голышев.

В комнате опять уже было много людей.

Горева сказала безапелляционно:

— Судно за вами свободно может выносить одна из здешних монахинь. Возьмите переводчика, — добавила она, обращаясь к молодому врачу, — и быстренько договоритесь с монашками.

Голышев, забыв о ране, приподнялся на руках.

— Погодите, с какими монашками? Я тут почти сутки, — он вопросительно взглянул на адъютанта.

Горева рассказала о своей встрече в коридоре. Подполковник из армейской разведки выскочил в коридор, за ним заторопился адъютант Голышева, остальные стали оживленно обсуждать неожиданное открытие Горевой.

— Вы куда-нибудь спешите? — после некоторой паузы спросил ее Голышев, когда они остались одни.

— Мне хотелось быть сегодня в дивизии Короленко.

— Побудьте со мной. Честно скажите — мое положение того-с?

— Судя по вашему общему виду, положение отличное. Только вот что, майор, сейчас я веду сражение. Хорошо? Доверитесь?

— Как солдат солдату.

— Ну и отлично.




Ранение Голышева было не опасным, хотя и довольно тяжелым, и Горева несколько раз подумывала о возвращении в дивизию Короленко. Но она так устала, что не находила сил для сумасшедшей гонки по горящим улицам в жестком, грохочущем корпусе самоходки.

Она сидела у кровати раненого, к которой опять сошлись все те, кого обстоятельства забросили в этот от всех оторвавшийся и в одиночку из дома в дом ползущий полк. В штабе полка суетились офицеры дивизионного и армейского управления — инженеры, которым предстояло восстановить еще не взятые мосты, автомобилисты — охотники за еще не захваченными машинами, интенданты, спешащие наложить печати на еще не взятые склады, минеры, трофейщики, разведчики, прокуроры, инструкторы политуправления фронта с лозунгами и плакатами, кинооператоры и фотокорреспонденты, работники ВАД, прибывшие с уже готовыми названиями населенных пунктов на запад от Вены, а также с указателями перекрестков для городских площадей, тоже пока еще не взятых. Они с утра толкались во всех головных полках, торопя командиров и с таким беспокойством посматривая на свои часы, что можно было думать — именно они, и никто другой, отвечают за скорейшее очищение города.

Полк Голышева пробился к самому центру. Рассказывали, что собор св. Стефана, здание Оперного театра, дворец и парламент, все достопримечательности Вены — рядом.

— О, надо поглядеть, — встрепенулась полусонная Горева. — Сходим утром?

— Все к чорту побито, я всюду лазил, — с каким-то туристским удовольствием успокоил ее пожилой капитан административно-хозяйственной службы. — Брик-а-брак, клянусь честью. Настоящая американская работа.

Кто-то вступил в спор, уверяя, что собор пострадал лишь снаружи, а парламент совсем почти цел.

— Да горит же, ну что вы!.. Я лично там был и в зале заседаний даже свистнул. Там же фашистский комитет помещался, пожгли все к чорту! — очень убежденно защищал свою информацию капитан, любитель разрушений. — И дворец разбит вчистую. Только какой вы имеете в виду, не знаю. Бельведер — за восемьдесят процентов лома ручаюсь, а Шенбрунн — тот на краю города и почти цел, одно крыло лишь разрушено.

Этот капитан все знал. Горева решила не терять с ним связь.

— Утречком взглянем на святого Стефана?

— Можно, отчего же? Тут недалеко. Я уже везде побывал.

Но тут разгорелся жестокий спор между разведчиком и прокурором. Прокурор уверял, что решающее поле сражения не здесь, а на участке дивизии Короленко (где Александра Ивановна была утром), а разведчик утверждал, что, когда Голышев поднимет советский флаг над парламентом, это и будет означать конец сражения.

Вмешавшись в их разговор, Александра Ивановна рассказала вдруг, что сегодняшней ночью предполагается рывок одного из полков Короленко по подземной городской сети.

— Чисто воропаевская затея, — рассмеялся капитан, любитель разрушений.

— Кстати, где Воропаев? Что-то о нем ничего не слышно, — спросил прокурор.

— В Крыму, — сказала Горева покраснев. Ей не хотелось сознаться, что она давно уже ничего не знает о нем. — Строит себе дом, собирается заняться хозяйством и читает в колхозах лекции.

— Воропаев занимается хозяйством! Быть этого не может! — и прокурор, прищуря глаз, удивленно оглядел Гореву. — И давно вы знаете полковника Воропаева? — подозрительно спросил он.

Она не нашлась, что ответить, и опять покраснела.

— Да ведь Александра Ивановна — старый друг Воропаева, — сказал Голышев. — Мы уже, по совести говоря, не раз между собой поговаривали, что пора бы пожениться Воропаеву с Горевой.

Прокурор, смущенно улыбаясь, пожал плечами и уже гораздо ласковее посмотрел на Александру Ивановну, но ничего не сказал.




На следующее утро, встав еще затемно, она, пока Голышев спал, прошла в сопровождении связного на полковой перевязочный пункт, помещавшийся в полуразрушенном магазине «Клиника игрушек». Ее удивило это странное название.

В сущности это была всего только мастерская, где чинились сломанные детские игрушки, оформленная под госпиталь. Куклы с забинтованными головами, с ногами, на которые по всем правилам науки были наложены шипы, с животами, вскрытыми и вновь приведенными в порядок, лежали на носилках или подвесных кроватках, в санитарных грузовичках и в кабинах санитарных самолетов.

Восхищенная, она обошла этот остроумно задуманный игрушечный госпиталь, с маленькими зубоврачебными креслицами, операционными столами, крохотными грелками, и не переставала удивляться выдумке предпринимателя, заставившего служить забавой для ребят даже такую суровую науку, как медицина.

Полковой перевязочный пункт был почти пуст. Двое легко раненных, с забинтованными ногами, играли в шашки, третий, с поврежденной челюстью, сосредоточенно заводил пружину игрушечного автомобиля, из которого, по звуку сирены, выскакивали санитары с носилками.

«Клиника игрушек» выходила своими витринами на Крохотную старую площадь, обсаженную липами. Там на низеньких складных стульчиках сидело несколько нянек и матерей с грудными детьми. Они, видимо, только что покинули бомбоубежище и с нетерпением дожидались солнца. Дети постарше возились в желтом, напоминающем тростниковый сахар, песке, насыпанном, очевидно, еще с осени.

Площадь эта, тесно окруженная домами, была похожа на большой проходной двор. Остатки немецкого пулемета да груда брошенных немцами эсэсовских мундиров приобщали площадь к большим событиям дня.

Увидев детей, Александра Ивановна сейчас же решила разузнать, не нуждаются ли они в помощи, но, прежде чем она успела выйти, на площадь с ужасным грохотом вкатились две дымящиеся походные кухни. Из пробитых пулями котлов смешно струился суп. Один из поваров, миленький, кривоногий, в грязном поварском колпаке, с автоматом на шее, стал быстро заделывать пробоины размятым хлебным мякишем, а второй, правивший лошадьми, торопливо вынул из-за пазухи губную гармошку и заиграл вальс Штрауса, безбожно при этом фальшивя. Вторая кухня была, очевидно, цела, потому что ее экипаж довольно спокойно сидел на козлах, не без интереса наблюдая за хлопотами вокруг первой кухни.

Как только раздались звуки знакомой и любимой музыки, женщины, до тех пор безучастно дремавшие на своих стульчиках, подняли головы и заулыбались, а дети, бросив песок, стали нерешительно подвигаться ближе к музыканту. И сейчас же раскрылось несколько окон. Удивленные лица выглянули на площадь. Одна из женщин, оставив коляску на попечение соседки, поднялась и, оправляя измятое платье, двинулась к кухне.

Повар же, видимо, вовсе не собирался стяжать славу своей музыкой. Сунув гармошку в карман, он жестом объяснил детям, чтобы они скорее тащили посуду и он даст им супу, который, несмотря на отчаянные усилия второго повара, продолжал сочиться из бака.

Женщина, оставившая коляску, была уже возле кухни. Она подставила под струю варева руки и, набрав полную пригоршню бульона, поднесла его ко рту ближайшего к ней мальчугана. Остальные малыши уже тащили свои игрушечные ведерки и ковши, старательно очищая их от песка.

Тогда и повара второй кухни стали подзывать к себе ребятишек.

Все это произошло так быстро, что когда Горева вышла из дома, вся площадь была уже заполнена детворой и взрослыми, просившими супу для больных, которые находились где-то в подвалах.

Та женщина, что набирала суп в пригоршни, стала теперь старшей в очереди и, строго прикрикивая на теснящуюся детвору, отгоняла тех, кто принес слишком большую посуду.

— А что же вы не накормите вашего? — спросила Горева, протиснувшись к ней.

— Ах, мадам, он слишком еще мал. Пока что я ем за него.

— Я не заметила, чтобы вы ели.

— Не сейчас, мадам. Разве я могу сделать хоть один глоток под взглядами этих маленьких мучеников? Может быть, на мою долю останется что-нибудь на дне котла.

— Да, да, конечно, — растерянно сказала Горева и тут же, забыв о том, что она может приказать поварам выстроить очередь матерей, сама стала торопливо выстраивать их перед второй кухней, выдвигая вперед наиболее истощенных.

Между тем небо, молчавшее с половины ночи, ожило. Немецкие истребители открыли огонь по городу: где-то, кварталах в пяти отсюда, загрохотали пушки. Звонко тарахтящее эхо пулеметных очередей донеслось с соседней улицы.

— Воздух!.. Воздух!.. — прокричал повар-музыкант и помахал черпаком.

Толпа ребят и взрослых рассыпалась, всосалась в подвальные окна, и сейчас же красный пунктирный веер грассирующих пуль опахнул площадь. Повара стояли, задрав головы, и, казалось, спокойно выжидали, убьет или нет. Однако пронесло.

— Шнелль!.. Шнелль!.. А то, брат, нам капут и вам капут! — весело покрикивали они, когда самолет скрылся за домами и очередь снова выстроилась перед кухнями в прежнем порядке. Но подлец, обстреливавший детей, заходил второй раз.

— Воздух!.. Держись, мелкота!

Теперь самолет сначала сбросил небольшую бомбу, а вслед за нею открыл пулеметный огонь, но повара снова остались при кухнях, а тот, что играл Штрауса, даже вынул гармошку и проиграл на ней несколько тактов вальса.

Это очень рассмешило детей, и они зааплодировали ему из подвальных выходов, а выскочив оттуда по сигналу «шнелль!», стали петь и приплясывать.

Но еще два или три раза повар вынужден был наигрывать Штрауса, прежде чем опустошились котлы кухонь, и каждый раз его откровенное презрение к опасности приводило детей в неистовый восторг. Они приплясывали перед пустыми кухнями и долго потом протягивали поварам свои худые ручонки, кланялись, взмахивали беретиками и хлопали в ладоши.

Взрослые были растроганы не меньше детей. Они обступили Гореву и забросали ее вопросами. Все это был мелкий люд — маленькие служащие торговых фирм, приказчики, музыканты. В один прием они хотели узнать все новости мира, а главное — услышать хотя бы намек на то, что их ждет впереди.

— Будете жить, как жили до войны, — сказала Горева, — будете свободной Австрией, — но видела, что ей не верят.

— Если верно, что навстречу русским торопятся американцы, а за ними еще и англичане, то как мы можем стать прежней Австрией? Англичане никогда добровольно не уходят оттуда, куда пришли даже случайно, — сказал музыкант в хорошем модном пальто.

— Вы бы, господа, вывесили на окнах свой национальный флаг! Третий день боев, а город молчит.

Толпа улыбнулась одной улыбкой.

— Вы считаете, что он уже взят у Гитлера?

— Конечно.

Музыкант выразил общую мысль:

— Национальный флаг поднять приятно, — больно его спускать.

— Этого делать вам не придется.

— В таком случае незачем торопиться, подождем специального указания…

И все молча согласились с ним. Да, торопиться с флагом ни к чему.




— Я как-то не понимаю этой венской инерции, — спустя четверть часа говорила Горева майору Голышеву, состояние которого не внушало ей сегодня ни малейших опасений, потому что осколок был уже благополучно извлечен. — В маленьких городках, — я сама это столько раз видела, — люди впрягались в наши пулеметы, выносили из-под огня раненых, были отличными проводниками, а в Вене я вижу только равнодушных людей, боящихся всего на свете или ко всему безразличных.

— В рабочих кварталах настроение иное, — сказал Голышев. — Там зацелуют, заобнимают и наплачутся на плече. А тут… конечно… Да, кроме того, Вена так изголодалась, так запугана Гитлером, так размагничена сейчас провокационными слухами, что не знает, как держаться. Ну, и, наконец, бои же идут пока все-таки… Ах, но до чего же они мастера воровать! — воскликнул он с детским удивлением в голосе. — Займешь хороший особняк, глядь — через час в нем копошатся: разрешите, герр майор, забрать наши вещи. Битте, битте! Бой идет дальше, закрепляешься в следующем доме — те же самые фигуры: разрешите, герр майор… Да вы, сукины дети, говорили, что ваш дом — вон тот! Нет, это был дядин дом, а наш вот этот самый. Плюнешь на них, а потом только разнимай — на глазах один у другого тащит. Жалею, что придется уезжать отсюда, — вдруг сказал он, не глядя на Гореву, будто беседуя сам с собой. — Сколько крови из-за них пролили, а ведь они сами не управятся жизнь построить… Тут бы сейчас засучить рукава и… Каких бы дел мы тут с вами понаделали! Алексея бы еще сюда, Воропаева.

И только сейчас он взглянул на нее каким-то чужим, изучающим взглядом.

Она поняла этот взгляд и не отвела от Голышева своих уставших, без всякого выражения и огня, глаз.

Лицо ее, сильно похудевшее со времен боев за Будапешт, где они с Голышевым видались в последний раз, было теперь не таким красивым, как ему тогда казалось. Налет отчаяния лежал на нем почти физически ощутимым слоем, старя его тонкие и гордые очертания.

Ей можно было дать сейчас лет сорок, хотя Голышев отлично помнил, что ей едва минуло тридцать и что он сам дарил ей что-то ко дню рождения еще при Воропаеве. Никакие тяготы жизни и войны так не ранят женское лицо, как душевное одиночество.

Ее черные, всегда ясные и азартные глаза, о которых Алексей говорил, что они смеются даже во сне, глядели в треть силы, будто задыхались в глубине посиневших орбит, губы потрескались, стали тоньше, углы их опустились, а подбородок нервно вздрагивал, незаметно для нее самой.

Лицо было как покинутый дом, в котором все не так, как в жилом.

Ему стало ужасно жаль ее, и, не зная, что сказать, он вынул из-под одеяла бледную руку и протянул ей.

С отчаянностью, на какую способны лишь женщины, она вдруг спросила:

— Он пишет вам?

— Да.

— Что?

— Что-то там начинает, дом какой-то приобрел, домохозяйка там у него какая-то, колхозы, лекции; чувствую, не легко ему… А вам — ни слова?

— Ни слова.

— Мне его настроения понятны, — помолчав, сказал Голышев, — и если я не обижу, скажу прямо: вы маленько отошли от его жизни. Верно?

Она не почувствовала, побледнела или покрылась румянцем в ту минуту, но поняла лишь одно, что праздный разговор этот может иметь для нее решающее значение. И она решила не отступать и не отшучиваться, а итти напролом.

— Да, он точно забыл о моем существовании, давно не пишет мне, старается, чтобы я тоже забыла о нем и оставила его в покое. Но я не могу этого. Я люблю его. И он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. Но как только я освобожусь, он, поверьте, не уйдет от меня, — и она невольно рассмеялась, представив себе картину своей погони за Воропаевым.

Голышев внимательно и недоверчиво глядел на нее, не перебивая.

— Вы говорите, он пишет вам о какой-то домохозяйке… Поверьте, меня это не ранит. У Воропаева есть только один близкий человек — это я. Он любит меня, и я ему нужна.

Голышев молчал.

— В конце концов вы можете спросить его обо мне…

— Это я и хочу сделать. Разрешите позвонить вам, когда придет ответ?

— Конечно, — сказала она, стараясь справиться с волнением. — Мне ведь тоже интересно…

— Я для вас это и делаю.

— Спасибо. Теперь у меня к вам один вопрос. Только ответьте честно. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я… ему не пара?

— Как вам сказать!.. Сейчас — да, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, — у него все выбито, и чувство тоже. Не знаю, поймете ли вы меня. Вот — Ромео и Джульетта. Это же не правда, а ложь, хоть и очень благородная, романтическая. В жизни так не бывает, в жизни суровей и проще. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз, и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви. Если смотреть на любовь не как на каприз, а как на обогащение души…

— Ну, так что, если так смотреть?

— Так вот то и бывает, что — не выходит.

— Ох, Голышев, вы — философ. Не к лицу вам. Ведь по что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите? Не то бытие. Так?

— Где-то не так далеко от этого. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек растет, все в нем растет — и понятие о любви, и о долге, и требовательность к себе и людям…

— Ну?

— Погодите, не нукайте… А когда человек болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.

— Туманно вы объяснили, я уж лучше подожду письма от Алексея — у него, может быть, складнее выйдет…

И она вышла с таким чувством, точно сию минуту была подвергнута истязанию, которое претерпела с трудом.

Она села не рядом с водителем, а на заднее сиденье, чтобы не привлекать внимания гримасой рыдавшего про себя лица.

«Боже мой, почему я ему не пара? — думала она о словах Голышева. — Разве он мог разлюбить меня только потому, что болен? Что случилось, что?..»




Одиночество действовало на Гореву, как грипп…

Детство было невеселое. Мать умерла, когда Шуре шел второй год, и отец воспитал ее сам. От детства ничего не осталось в памяти — ни спектаклей, ни цирка, ни елки, ни кинокартин, ни даже вкуса чего-нибудь сладкого.

Если ей снилось что-нибудь из далекого прошлого, так обязательно грустное и в общем всегда одно — как она, читая книжку, в неуютной, тихой комнате поджидает отца. Все свое детство она провела, поджидая отца, и юность только тогда и почувствовала, когда перестала его поджидать. И странно, нужно было стать взрослой, самостоятельной, чтобы вернуться к одиночеству ранней поры и опять кого-то поджидать, не смея оглянуться от страха.

Шура была красива и знала это; но ужасно обидно, что за нею почти никогда не ухаживали. Товарищ по институту как-то объяснил причину этого:

— Красавицы капризны! Они капризны и требовательны, да и потом, — посмеялся он, — все красивые девушки за кем-нибудь уже числятся. Это закон.

Ей очень хотелось признаться ему, что она ни за кем не числится, что она не капризна и, пожалуй, не требовательнее своих подружек, обремененных романами, как важнейшим делом их совести, но удержалась.

Впрочем, думая о своем характере, она признавала, что суховата, не умеет ладить с людьми и, вероятно, производит впечатление высокомерной гордячки, хотя могла бы упрекнуть себя только в нелюдимости.

Очень многие нравились ей и — насколько она понимала — в свою очередь были увлечены ею, но никогда не случалось, чтобы добрые отношения перерастали в близкие.

Разговоры о цветах и луне и загадочные рассуждения о родстве душ заставляли ее краснеть за говорившего. Она никогда не могла понять, зачем прибегать к пошлости, имея в виду добрые и хорошие цели.

Приходилось сознаться, что на ее пути еще не встретился человек, которого бы она полюбила всерьез, а может быть, теперь уже и не встретится никогда — невеста в тридцать лет не бог весть какая находка. Она с головой ушла в медицину. Ей предсказывали отличное будущее. Будущее? Без счастья?

С Воропаевым сложилось у нее как-то все по-иному. Во-первых, он не ухаживал за нею, а вместе с нею переживал то, что не переживалось им до нее. Он запросто лез к ней со своими любимыми книгами, со своими дрязгами и неприятностями. Он посылал к ней на ночлег своих приятелей, мучился вместе с нею за ее тяжело больных и вникал в дела ее госпиталя, как в свои собственные. И она — сухарь, недотрога, гордячка, «каменный цветок» — дошла до того, что звонила ему в штаб корпуса и звала его к себе в гости или запросто заезжала к нему в политотдельский блиндаж, чтобы, моргая от усталости, слушать его рассказы о каких-то сборах политруков или о солдатских частушках, которые он коллекционировал, а потом, полусидя, спать под звуки зуммера, скрип фанерной двери, погнувшейся от жары, и слушать его хриплый, злой баритон, к утру понижавшийся до пропитого баса.

Женщине, если она хочет быть всегда искренней, очень трудно построить жизнь. Право же, имея славу талантливого врача, довольно глупо штопать носки мужу, когда она не ахти как умеет починить собственные чулки, но она готова была бы даже на это. Что нужно уметь образцовой жене? Варить обед? Заниматься делами мужа? Как-то так случилось, что Горева мало что умела. Она была скверной хозяйкой, не пела, не музицировала, не рисовала, не рассуждала о литературе, хотя много читала и хорошо помнила читанное. Больные ее любили, товарищи уважали, подруги побаивались и заводились не надолго. Она даже одевалась как-то украдкой — никто не знал, у кого она шьет и какие у нее вкусы, но, впрочем, выглядела она всегда лучше других, хотя и не модничала.

«Вероятно, я уже старая дева», — подумалось теперь ей. Она хотела заговорить об этом сегодня с Голышевым, мо он был такой сердитый и обиженный, что она только скользнула по нему испуганным взглядом и сейчас же с облегчением отвернулась.

«Что бы на моем месте сделал Алексей? Мужчины прямолинейнее, хотя тоже не бог весть как изобретательны. Но они не боятся итти напролом, не боятся отвоевать то, что им нужно, а мы только и ждем, когда нас завоюют. Не глупость ли? Если бы женщина выбирала себе мужа с такой смелой простотой, с какой выбирает себе подругу мужчина, — люди были бы вдвое счастливее».




За те сутки, что Горевой не было «в армии», военно-полевое управление из дальнего предместья переместилось в южные кварталы города, и Александру Ивановну, когда она появилась среди своих старых сослуживцев, немедленно устроили в очаровательном особняке, принадлежавшем состоятельному коммивояжеру, в переулке Томаса Мюнцера.

Особнячок в четыре комнаты носил поэтическое название «Маркитта». Конечно, это должно было звучать солидно — Вена, 10, Мюнцерштрассе, вилла «Маркитта». Этот домик был приобретен в рассрочку, как зингеровская машина или оппель — «кадет».

Участок был маленький, скупенький и для хозяйства не приспособлен никак. Клетку для кроликов еще пожалуй, но уж поросенка поместить было решительно негде. Очень приятный палисадник засажен розами, сиренью и какими-то неизвестными у нас деревьями с пышными розово-фиолетовыми цветами. Фасад «Маркитты», как, впрочем, и всех остальных особнячков этого квартала, одет в тоненькую зеленую вуаль плюща. Улицы в этом квартале очень узки, а дворики не приспособлены для стоянки автомобилей. Здесь жили люди, еще не возвысившиеся до уровня владельцев авто.

Вернувшись от Голышева, Александра Ивановна съездила проведать «госпиталь» доктора философии Либерсмута и проработала там часа четыре, потом завернула в дивизию Короленко — узнать, как сошел «подземный прыжок», и нисколько не удивилась тому, что он блестяще удался.

Потом, уже во второй половине дня, она оперировала в армейском госпитале до тех пор, пока ее не вывели из операционной и не отправили с каким-то фельдшером в отведенную ей квартиру.

Грустно было Горевой после разговора с Голышевым, грустно и тяжело.

Она поднялась на второй этаж и прилегла на низенький игрушечный диванчик в одной из двух отведенных ей верхних комнат «Маркитты».

Это было нечто вроде маленького кабинета при спальне. Недорогая, но красивая низкая мебель, на полу венский коврик — подделка под персидский, на стенах акварели, почему-то польских и румынских художников, неплохие, но и не настолько замечательные, чтобы им пропутешествовать в Вену. Занавески цвета заходящего солнца спускались низко на пол, как шлейф старинного платья. Абажуры из промасленного картона выглядели пергаментными.

Непрекращающаяся артиллерийская канонада глухо стучалась в треснувшее стекло и навевала своеобразный фронтовой уют.

Взяв из книжного шкафа горку прекрасно иллюстрированных альбомов Вены, Будапешта, Рима и Венеции, она машинально перелистывала их, одновременно думая о своем.

Альбом Будапешта особенно поразил ее. В фотографиях и рисунках вставал очень красивый, элегантный город, которого она, пробыв в Будапеште с месяц, так и не видела. И то правда, что Будапешт был страшно разбит, но даже его уцелевшие кварталы не произвели на нее такого сильного впечатления, как эти фото. Или Вена. Она вглядывалась в фотографии Грабена и Ринга, великолепнейших улиц австрийской красавицы столицы, и сопоставляла их с тем Грабеном и тем Рингом, что она видела на пути к Голышеву. Сегодняшняя Вена была совсем другим городом — скучным, тесным и грязным. «Очевидно, город украшают главным образом люди», — с грустью подумала она и, отбросив альбомы, задумалась о своем.

До сих пор она была твердо уверена в том, что досконально знала Воропаева. Иной раз ей даже начинало казаться, что она знает его глубже, чем он сам себя.

Она знала, что при всем своем большом и гибком уме, разностороннем образовании и огромном жизненном опыте Алексей Воропаев во многом непрактичный ребенок, что при его дьявольской энергии и выносливости он порой бывает ленив, вял, что его горячий, вечно мятущийся оптимизм легко переходит в апатию, что он порой теряет веру в свои силы и что его жене следует неукоснительно поддерживать в нем священный огонь самоуверенности. Она знала о Воропаеве, что можно знать о дорогом человеке, и она любила его таким, каков он есть, и знала, что он нужен ей, потому что чем-то дополняет и обогащает ее самое.

И вот, подите же, оказывается, она не знала Воропаева и его душа для нее — потемки.

…Тонкая лестничка с оранжевыми пластмассовыми перилами заскрипела под чьими-то шагами. Раздался тихий, осторожный стук в дверь.

— Войдите, — и она невольно ощупала локтем «вальтер».

Вошел пожилой человек в длинном зеленоватом пиджаке, показавшемся ей старомодным.

— Прошу извинения, я — владелец виллы, господин Петер Альтман (так без всякого стеснения и сообщил о себе, что он не просто Альтман, а господин Петер Альтман), — представился вошедший старик. — О, у вас, мадам, не тепло!.. Ай-ай-ай!.. Я сейчас прикажу, мадам… То есть что это я говорю? Я сейчас принесу вам корзиночку угля. Но я… тысячу извинений, мадам, если вы позволите на один момент погасить свет и отдернуть драпировки… Меня обеспокоило нечто, чему я не подберу названия… Разрешите?

И, не ожидая ее разрешения, он погасил свет, прошел к окну и отдернул плотный занавес.

Вдали, в промежутке между высокими домами, пологой, мягкой, почти незаметной дугой неслись вверх стремительные лучи «катюш».

— Это «катюша», — не объясняя, сказала она.

— А-а, вот оно!.. Катьюш! Да-да-да!.. Катьюш!.. Очень эффектно. И, говорят, страшно? — он уже прикрыл окно.

— Все говорят — очень страшно, — сухо ответила Горева.

— Мадам путешествует? — любезно спросил он, кивнув на альбомы, и легким движением ноги пододвинул к себе пуфик на дутых металлических лыжах, ожидая ее приглашения присесть и уже сгибая ноги.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она явно вынужденным тоном, и он тотчас присел.

— Путешествуете? — повторил он. — Я много ездил, много видел, много жил, есть о чем вспомнить, — сказал он так, как будто обещал ей много чего-то хорошего. — Вы еще не были в Италии? — вежливо спросил он.

— Нет еще, — ответила она.

— Что так?

— Успеется. Время в моих руках.

— О да, теперь, — да.

Он помолчал, оглядывая комнату, точно она после поселения в ней советской женщины должна была выглядеть уже как-то по-новому.

— Вам будет у нас хорошо, — сказал он убежденно. — Вы не проиграли, что остановились у Альтманов. Дай бог, чтобы и мы вспоминали вас добром Уголь у нас есть, носить только некому, но, я полагаю, мадам доктор будет иметь солдата? Конечно, я так и полагал. Тогда это совсем просто. Утром завтрак? Нет? Тогда теплая вода для умыванья. Отлично. Чай вечером? А главное, мадам, это общение с нами. Вам предстоит много поработать с нами — о-о-о!.. Это не легкий труд. Нет, нет!..

В этот вечер, как она ни отговаривалась, ей пришлось спуститься вниз, к Альтманам. Мадам — благоухающая и неожиданно молодая, очень кокетливо одетая во что-то самое простое — ситцевое, встретила ее с таким радушием, что невольно казалось — принимает Гореву за свою давнюю знакомую. Она то и дело прикусывала нижнюю губу, как будто боялась, что русская женщина скажет что-нибудь такое, от чего не устоишь на ногах. Когда Александра Ивановна улыбнулась, хозяйка подняла брови и широко раскрыла молодые шаловливые глаза, как бы приглашая ее посмеяться. Затем пришла дочь, сидевшая на чердаке и наблюдавшая за взрывами бомб и пожарами. Она присела к столу, раскрыв перед собой толстую клеенчатую тетрадь.

— Мы будем все записывать, что услышим от вас, — обрадовал гостью Петер Альтман. — Мысли или советы и вообще все сведения. Это будет наша книга жизни.

Александра Ивановна пожалела тут, что обнаружила знание языка. До чего же просто тем из наших, кто владеет только родным языком, — с них нечего было спрашивать. А с другой стороны, ей хотелось и многое сказать этим людям и еще больше узнать самой.

— Хорошо. Но давайте условимся, — полная откровенность. Я тоже буду вас спрашивать.

Мадам прикусила губу и так раскрыла глаза, что брови ее вползли на лоб.

— О, что же, это нормально! — сразу же согласился Петер Альтман. — А? Мы будем спрашивать, и вы отвечать, а потом вы будете спрашивать… О! Это нормально!.. Как по-твоему?

Жена быстро согласилась с ним. Она взяла вязанье, дочь — карандаш, и господин Альтман произнес, улыбаясь:

— Ну, я начну с самых простых вопросов. Как живут люди на белом свете?

— Об этом долго рассказывать, — невольно улыбнулась Горева. — Свет велик. Людей много. Я не знаю, кто вас интересует.

— Лучше спрошу я, — заторопилась хозяйка. — Расскажите, что носят сейчас в Париже, в Лондоне, за океаном.

— Что носят?.. — Горева улыбнулась. Давно уже ей не приходилось думать о подобных вещах.

— Ну, у вас же с этой Антантой теперь такая дружба! Вы, конечно, все имеете: и моды, и масло! Ах, Гитлер, Гитлер!.. До этого аншлюсса наш австрийский шиллинг так крепко держался…

— Будем смотреть на жизнь веселее, ничего, — вздохнул хозяин. — Начнем с маленьких новостей…

Горева, решив не сдаваться, старалась припомнить свои «европейские» впечатления.

— Знаете, насколько в Румынии меня поразило обилие хорошо одетых женщин, — храбро начала она, — настолько в Венгрии ужасно удивили женщины, наряженные в пиджаки и брюки мужского покроя…

— Мужского покроя брюки? — мадам Альтман невольно бросила взгляд в сторону дочери, как бы соображая, не опасен ли подобный разговор для слуха молодой девушки.

Сам Альтман был менее осторожен в ее присутствии:

— А вы знаете, мадам Александрин, этот фасон у них ввел Салаши. Ах, негодяй! Он того… Этот самый… вроде Рема… Есть такой анекдот: «Как зовут вашу супругу?» — «Ее зовут полковник Гастон».

Дочка, не выдержав, засмеялась.

Горева продолжала чинно рассказывать:

— Но, к счастью, это только в городах. В мадьярских же деревнях то и дело попадаются женщины, толстые до смешного.

— Отчего бы? — заинтересовалась мадам Альтман.

— Представьте, от своеобразных фижм, надеваемых под платье. В Венгрии очень модно казаться широкобедрой.

— Вот как? Не ожидала.

— Зато в Вене, мадам Александрин, я надеюсь, ваш глаз отдохнет от всего чрезмерного на изящных фигурах наших женщин, — Альтман, сощурившись, оглядел свою худощавую жену, — на простых и с большим вкусом сшитых костюмах и, что самое, скажу вам, главное, — незатейливых прическах.

— В Вене я прежде всего обратила внимание на ноги. Вы знаете, все румынки носят высокие пробковые подошвы, и от этого их ноги напоминают копыта. Венгерки обуты грубо, по-мужски, и действительно только в Вене туфли на среднем каблуке так мило поэтизируют женскую ногу, что я готова плакать от зависти в своих хромовых сапогах, хоть они сшиты генеральским сапожником и, вероятно, были бы очень красивы, если б их носил мужчина…

— Вы будете иметь у нас такие туфли, мадам Александрин… Это легко устроить.

— Папа, ты мешаешь. Мадам что-то еще имеет сказать.

— Нет, нет, ничего особенного. Что меня, правда, сначала поразило у вас в Вене, это здешнее пристрастие к трусам как к выходному костюму. Я до сих пор никак не привыкну к пожилым дамам в шерстяных пуловерах и трусах из синей чортовой кожи, с рюкзаками за спиной… У нас ни одна самая смелая женщина не решилась бы пойти в оперу без чулок, а здесь ходят — и ничего.

— Это наша чисто венская непринужденность.

— К сожалению, она почему-то ограничивается только костюмами.

Альтманы сделали удивленные лица.

— Я не ошибаюсь, господин Альтман?

— Ха, немного ошибаетесь. Я, впрочем, заметил, что, обладая необыкновенно острым зрением и умением запоминать виденное, вы, советские люди, слабы, — не обижайтесь, — очень слабы в этом… чтобы типизировать, а?.. Так сказать, подводить итоги, а?.. Это большой недостаток.

Господин Петер Альтман откашлялся и взглянул на часы.

— Гм, как поздно. Мадам Александрин, вы человек работающий, не так ли… Мы отнимаем у вас часы отдыха, а?.. Итак, до завтра!

Дочка что-то записала в тетрадь, а Горева поднялась к себе, недоумевая, о чем она будет говорить завтра с людьми, которых ничто не интересовало всерьез. Они разговаривали с ней как с туристкой, от нечего делать проехавшей через несколько стран и знавшей новости, которых они не слышали.




Отношения с Альтманом развивались подобно сражению за Вену. Если до Альтмана доходил слух, что немцы подбрасывают подкрепления, — Гореву к чаю не приглашали или, пригласив, радостно успокаивали:

— В случае чего, мадам, мы скажем, что вы к нам отлично относитесь. А? Как вы на это смотрите? Ничего, мы дадим о вас хороший отзыв.

Но вот Альтманы стали устойчиво любезны и внимательны, ибо Вена была уже окончательно освобождена от немцев и Красная Армия ушла далеко на запад.

Однажды Горева позвонила генералу Короленко и попросила у него на целый день «виллис».

— Если вместе со мной, так хоть навеки, — любезно пошутил генерал, и через какие-нибудь полчаса к вилле «Маркитта» подкатил новенький оппель — «капитан».

Горева взяла на прогулку Альтманиху с дочкой. Решено было осмотреть уцелевшие достопримечательности Вены. Был конец апреля, и некоторые деревья уже зацвели. Но на улицах еще попахивало дымом и трупами, хотя садовники уже высаживали на бульварные клумбы какие-то любовно ухоженные растеньица в бантиках из крашеной рогожи. В парках играли старые, все как один похожие на покойного императора Франца-Иосифа, шарманщики. На шарманках чистили клювы подслеповатые попугаи с выцветшими перьями и время от времени многозначительно покашливали, как пропойцы.

Ехать решили, придерживаясь маршрута, выработанного накануне вечером, — сначала в Шенбрунн и, если останется время, взглянуть на дом Бетховена, где писалась «Героическая симфония». Мадам Альтман имела, впрочем, свой план. Она мечтала показать Горевой венские дворцы. Она считала, что дворцы запоминаются лучше музыки.

— И что за удовольствие смотреть дом, скажем, даже Бетховена? Нет, право, это все равно, что рассматривать футляр от отсутствующей драгоценности.

Горевой ни за что не хотелось с ней согласиться, хотя и ей интересно было взглянуть на все это скульптурное великолепие старой императорской Вены. Но согласиться с Альтман — значило признать ее правой и в остальной части программы. А мадам Альтман во что бы то ни стало мечтала заглянуть в одно легкомысленное ночное заведеньице «Ку-ку», в котором она давно, по ее словам, не бывала, и выпить вина в пивной «У трех гусаров», последней штраусовской пивной, как уверяла мадам, таинственно закрыв глаза.

Она была типичная венка — всего хотела до одури и без стеснения об этом говорила, однако ничего себе не позволяла.

Горевой удалось настоять на своем, и они поехали в Шенбрунн.

Дворец был очень красив. Снаружи он выглядел не хуже царскосельских, а обставлен заметно беднее. Но парк был чудесен. Альтман-мать заплакала, увидев, что часть дворца разрушена бомбами, но тотчас утешилась, узнав, что бомбы американские. Она повела Гореву показывать будуары, спальни и уборные Марии-Терезии, быстро и толково посвящая ее во все альковные похождения австрийской династии за двести лет. Младшая Альтман осведомленно поправляла мать, когда та ошибалась.

В комнате, где жил, будучи в Вене, Наполеон, а потом умирал его сын, герцог Рейхштадтский, мадам Альтман пожалела, что вынесена мебель и нет ни знаменитой кровати Наполеона, ни его ночного горшка, стоявшего под кроватью.

— Это такая милая штучка, маленькая, как вазочка для варенья, — засмеялась она, прикусив губу.

Буксусы в парке были подстрижены самым причудливым образом, повсюду стояли скамейки с дождевыми сюрпризами и «водные махинации» — эоловы арфы, водопады со свирелями, которые когда-то наполняли парк странным, сказочным звучанием. Впрочем, ни одна эолова арфа не действовала, так что приходилось верить мадам Альтман на слово.

Альтманша подхватила на ходу какого-то молодого с кудлатою бородою экскурсовода, которого почтительно назвала «доктором», и этот бледный, насмерть перепуганный «доктор» повел их в старые императорские конюшни, где находилась знаменитая коллекция карет всей династии Габсбургов. Некоторые кареты выглядели комфортабельнее автомобиля, хотя они были ровесницами Суворова.

— Да, кстати, скажите мне, господин доктор: мог ли в этом дворце останавливаться наш Суворов?

— Суворов? Простите, я никогда не слышал это имя.

— А Кутузов?

— Кутузов? Какой год?

— Он командовал соединенной российско-австрийской армией против Наполеона в 1805 году.

— Кутузов командовал объединенной русско-австрийской армией? — «доктор» и Альтман-старшая переглянулись. — Невероятно, мадам. Впрочем, я не военный, а вполне цивильный, я специалист по парку.

Альтман тоже вставила свое слово:

— Вы, мадам Александрин, не совсем, очевидно, в курсе дела. Русский генерал сражался за нас? Никогда я не слышала об этом, вы понимаете — ни-ког-да. Доктор, займите нас лучше по своей специальности.

«Доктор» только и ждал этой просьбы.

— Сад, сударыня, — залепетал он, мучительно улыбаясь, — это, как вы сами понимаете, образ счастья. Рай был садом. Великие люди действовали в садах. Платон и перипатетики беседовали со своими учениками под сенью платанов. Эпикур учил также в саду. Наконец греческие боги жили исключительно, как вы знаете, в садах, так называемых Елисейских Полях. В садах, сударыня, протекала и любовь с древнейших времен человечества. Римляне после своих восточных походов впервые создали в Италии сады для наслаждения. Армянские садовники научили своих римских коллег фигурной обрезке деревьев, придавая последним вид сладострастных дев.

Лоб «доктора» покрылся мелкими каплями пота.

Он промакнул лоб маленьким, не очень чистым платочком и продолжал о садах римских цезарей.

— Зачем вы все это рассказываете? — Горева не могла поверить, что «доктор» не шарлатан.

Вмешалась Альтман:

— Это очень способный молодой ученый, мадам Александрин. Его рисунки… право, прелестны, но с нами Аннет. Вы не возражаете, если я когда-нибудь приглашу доктора к нам?

Горева только махнула рукой.

Они поехали дальше. Дворцы заплясали в глазах. Потом дома знаменитых людей. В этот сумасшедший день они посетили одиннадцать известных Альтманихе квартир Бетховена из тридцати существующих.

— Когда мы будем с вами в Бадене, я покажу вам еще пять других его баденских квартир, — милостиво пообещала Альтман.

Она еще мечтала показать Горевой музей часов, где собрано что-то около десяти тысяч экспонатов, в том числе гигантские походные часы на колесах какого-то знаменитого эрцгерцога: этими часами он будто бы будил лагерь перед сражениями.

— Такую армию, как австро-венгерская, незачем было и будить, она сама никогда не дожидалась сражения, а удирала заранее, — заметила Горева, и Альтман приняла вызов.

— Мы проигрывали сражения, это верно, но зато мы, мадам Александрин, выигрывали войны, которых даже и не вели, — гордо ответила она, прищелкнув языком.

Потом она защебетала о том, что Вена — это особый мир.

— Разве мы не самый красивый город в Европе? Скажите честно.

— Мне лично гораздо больше нравятся Рига, Вильнюс, Львов, Ленинград. Очень хорош Париж.

— Ах, но он разрушен. Вы знаете, англичане сожгли его до последнего камня!

— Да, да. Папе об этом писал один знакомый, — подтвердила Аннет. — Елисейские Поля — равнина. Понимаете, какой ужас?

— Это неправда, Париж цел, — успокоила их Горева.

Альтман не сдавалась:

— Пусть нас свезут в Пратер. Посмотрим, что вы тогда скажете.

Пратер, знаменитый венский парк для народных гуляний, к сожалению, был еще недоступен для обозрения — его еще не разминировали. Поехали за город, в Венский лес. Он выглядел красиво, но восхищаться было решительно нечем. Сокольники не хуже. Окрестности Ленинграда великолепны. А старые парки Южной Украины!

Горева вернулась разочарованной. А подумать только, как она мечтала об этой Европе, но, видимо, правда, что главное в городах не архитектура, а толпа. Город пустой, безлюдный — это всегда город некрасивый, несчастный.

В Вене хорошо было только все не главное, потому что главного просто не было. Это очаровательный город без головы.

«Что такое эта веселая Вена? — думала Горева ночью. — Венский конгресс, венские стулья, венская сдоба, венский каблук… — И вдруг: — Да здесь же был Бакунин! Здесь, в Вене, жил Ленин!»

И вместо того чтобы разыскать старые камни ленинского дома, она моталась по улицам с этой мещанкой!

Ах, если бы был здесь Воропаев! Страшно подумать, как бы он изругал ее!

В тот вечер ожидало ее новое огорчение. Голышев прислал последнее воропаевское письмо, давно полученное им, о котором он при встрече с Горевой не хотел говорить.




«Живу трудно, но весело, — писал Воропаев, — и менять свою сегодняшнюю жизнь на что-нибудь другое пока не намерен. Сейчас люди, вроде меня, не должны прятаться в проходные, не главные дела, а обязаны быть на переднем крае. Ты спрашиваешь, каков мой быт. Сказать тебе, дорогой, по совести, я и сам не знаю, что тут у меня организуется. Формально же я живу не один, а при мне некая Елена Петровна Журина с дочкой и матерью, и у меня дом в четыре комнатки, с кошкой, собакой и поросенком.

Я еще сам не твердо знаю, хозяйство ли это, или семья, но хотел бы, кажется, последнего.

Александру Ивановну Гореву, сыгравшую большую роль в моей жизни, я решил сейчас собой не стеснять. Она заслуживает счастья, которого я не могу ей дать, так что я даже и не пишу ей, чтобы не расстраивать понапрасну.

Я и молодым не умел сближаться ради минутного увлечения, для меня любовь — событие, решающее жизнь, как вступление в партию, и взять жизнь женщины и отдать взамен свою, из двух маленьких жизней сделать одну большую — вот единственная возможность для меня как раньше, так и теперь.

Но я, как ты знаешь, не сторонник равноправия в семейной жизни. Я за то, чтобы мужчина был вожаком в доме, за то, чтобы он был старшим. Было время, когда я чувствовал, что смогу стать таким вожаком для Горевой, но это прошло. Муж, которому нужна нянька, растирания, банки, компрессы, который жалок, в которого нельзя влюбиться без оглядки на его температуру и кровяное давление, — представь себе эту невеселую картину, и ты поймешь, что Горева пронеслась мимо меня, как Азорские острова.

Ну, жму твою лапу. Искалечишься — знай, что койка рядом с моей тебе обеспечена до конца жизни. Повоюй, однако, и за меня.

Твой Алексей Воропаев».




Александра Ивановна зажгла свет и присела к столу. Она решила немедленно написать этой Журиной, чтобы до конца выяснить, что происходит в быту Воропаева.

«Юродство какое-то, — думала она, сидя за начатым письмом и ежась на свежем воздухе уже успевшей остынуть комнаты. — Чепуха какая-то непроходимая!»

В этот момент она не только не любила, но и не уважала Воропаева.

Она писала ему:




«Друг мой!

Вы жестоки, и ничто, ничто не может оправдать вашу жестокость. Даже если вы разлюбили и перестали уважать меня, то и тогда вы не имели права трусливо отказываться от меня.

Как это не похоже на вас, прежнего!

Мне иной раз кажется, что вам вместе с ногой оторвало и часть сердца. Вам никогда это не приходило на ум?

Скажите, пожалуйста, кто такой Голышев и почему он занимает в вашей душе такое странно значительное, большее, чем я, место, и почему ему вы с мальчишескою болтливостью докладываете, что я чужая вам? Но ведь это же неправда, Алексей! Вы просто забыли, кем я была для вас, и если Голышев этого не знает и обратился за разъяснением к вам, то, с другой стороны, множество людей могут объявить ваш ответ неточным, потому что они знают, кем мы были друг для друга.

Я иногда думаю, что вы сошли с ума, и это даже немного успокаивает меня, ибо лучше видеть вас сумасшедшим, нежели считать подлецом.

За что все это, Алеша?

Поверьте мне, я давно бы перестала надоедать вам, — я ведь самолюбива, вы знаете, — если бы могла поверить, что вы разлюбили меня. Но я знаю, я твердо знаю — мы очень нужны друг другу, и мне горько и больно, что вы заставляете меня итти к вам сквозь ненужные огорчения и обиды. Да нет, успокойтесь, я не пойду к вам. Я перестаю вас искать, зная, как вы не любите навязчивых друзей.

А. Г.»




Глава девятая


Жизнь Воропаева никогда еще не была так напряженна и так расточительна, как именно в эту пору. Даже в академии, даже на фронте он никогда не жил таким богачом, без счета и сожаления тратя огромный капитал жизненного опыта.

Нигде, пожалуй, он так остро не ощущал, что он нужен людям, как здесь.

Он читал историю партии в им же организованной партийной школе, помогал библиотекарше в устройстве читательских конференций, занимался два раза в неделю с Юрием Поднебеско, готовя его в техникум, и, наконец, сам в качестве слушателя посещал семинар огородников в колхозе «Новосел», на территории которого стоял дом его и Софьи Ивановны, и там азартно спорил о том, как получать два урожая картофеля в год по Анашину и помидоров — по Дергачу.

Рукописные афиши с криво выведенным от руки текстом: «Положение на фронтах — лекция Воропаева».

«Советская интеллигенция в дни Отечественной войны — лекция Воропаева», «Перспективы мира — лекция Воропаева» — сменяли одна другую так часто, что принимались за нечто обязательное при украшении улиц.

Лена теперь уже не работала у Корытова, а трудилась в саду, заготовляла рассаду, убирала дом и варила пищу.

Соседи считали ее женой Воропаева, и когда спрашивали: «Ваш-то дома?» — она отвечала, краснея:

— Дома. Готовится к лекции.

Они еще не были близки, но чувствовали, что это может произойти, и боялись и тревожно ждали этого.

Им, много пережившим, не просто было сойтись. Каждый вносил в общую жизнь большой, недешевый пай и боялся убытков.

Приглядевшись и привыкнув к Воропаеву, Лена уже любила его той робкой и безмолвной любовью, которая так характерна для русской женщины и в которой страсти отведено особое место. Ей хотелось быть подстать Воропаеву и приятно было ходить с ним на люди, и слушать, как он говорит, и учиться у него, и знать, что быт его в ее руках. Ей доставляло огромное удовольствие видеть Воропаева, ласкающего Таню, как можно чаще слышать его голос и вглядываться в его загоревшее, теперь уже не желто-зеленое, а бурое лицо с умными, все понимающими глазами.

Иной раз ей хотелось поцеловать его, но, смущаясь этого своего, как ей казалось — неуместного и вообще мало приличного, желания, она азартно бросалась в какое-нибудь дело и забывала о поцелуях. Она считала, что поцелуи и все прочее, пожалуй, ушли от нее. Все это бывает в юности, а потом уже как бы и необязательно.

Будь у нее много свободного времени, Лена, быть может, дольше задумывалась бы над этой проблемой, но времени, к счастью, ни на что не хватало.

Поближе к весне колхоз «Новосел» пригласил ее помочь в создании хорошей огородной бригады. Она была горда, будто ее наградили, и тотчас взялась за обучение огородничеству и подготовку земли, потихоньку от Воропаева копаясь в его записках. Несколько писем Горевой и Голышева, найденные ею среди этих записок, надолго смутили ее спокойствие, но она не смела признаться Воропаеву в своих сомнениях и только еще напористее взялась за работу. Воропаев был донельзя удивлен, увидя однажды в районной газете статейку, подписанную Натальей Поднебеско из «Первомайского», Анной Ступиной из «Калинина» и Еленой Журиной из «Новосела». Тема была смелая — закладка пришкольных садов.

Кто не испытал счастья быть обласканным на миру, тот не поймет вдохновения, охватившего Лену. Она как бы уже не принадлежала самой себе, не принадлежала и Воропаеву, а была подчинена силе, более властной, чем он или семья. И эта новая сила так упрямо вела ее вперед, что Лена не стеснялась теперь даже спорить с Алексеем Вениаминовичем и выступать против него, если не соглашалась с ним.

Софья Ивановна только мрачно покашливала, слушая Леночку, и не узнавала в ней тихую, безропотно-молчаливую и ко всему равнодушную дочь.

Дом как был, так и остался не отремонтированным, а сад — не приведенным в порядок.

Дошло до того, что сбежал и щенок. Хороши хозяева, нечего сказать!

Даже Софья Ивановна — и та теперь ни за что не соглашалась заняться делами дома, с головой уйдя в организацию сбора дикорастущих.

— Нашел себе домработницу!.. — ворчала она на Воропаева, когда он пытался напомнить ее зимние рассуждения о корове. — Что же, прикажете начатое дело бросить? Что ж такое! Народ мне доверился, а я… Нет, нет, и не говорите! — и отмахивалась, будто мысль о доходном хозяйстве принадлежала Воропаеву, а не ей самой.

Так прошел март и начался апрель.

Корпус Воропаева, судя по приказам Верховного Главнокомандующего, шел в голове событий на 3-м Украинском. Ему салютовали 1 апреля, 2 апреля, 4 апреля.

Жива ли она там?

В начале апреля союзники перешли Рейн на всем протяжении от Эммериха до Страсбурга, а Красная Армия была в семидесяти километрах от Берлина.

В газете мелькнуло имя Гарриса. Он писал, что американцы и англичане нигде не встречают организованного сопротивления.

Конец войны или маневр? Можно было ожидать и маневра.

Но вот 13 апреля советское знамя взвилось над Веной. Взятие Вены, при котором особенно отличилась его 4-я гвардейская, Воропаева взволновало.

«Им там, конечно, теперь лафа, — завистливо подумал Воропаев. — Покрутились бы на нашем месте». Но, поймав себя на том, что точно так же рассуждал и Корытов, рассердился уже на самого себя.

27 апреля, в день открытия Сан-Францисской конференции, Корытов через заворга велел Воропаеву выехать для проведения первомайских праздников в колхозы, вместо того чтобы поручить ему чтение лекции в Доме культуры, как предполагалось раньше.

30-го он провел предпраздничные собрания у «Микояна», где теперь председательствовал Городцов, и в «Первомайском», а в «Калинин» приехал уже поздней ночью, когда шла гулянка.

Встали из-за стола только в четвертом часу утра, а когда Воропаев проснулся у Цимбала, было уже два часа дня.

Недовольный собою, он вышел на тот дворик перед хатой Цимбала, на котором лежал зимою. Вышел — и замер. Море приподнялось ему навстречу и остановилось на половине неба.

Горы были сверкающе зелены, и от них несло сухим запахом хвои, точно вдали, в лесах, что-то горело, а навстречу, с моря, поднимался соленый на вкус, сыроватый на ощупь запах нагретой волны, запах песка и водорослей. Солнце соединяло оба течения, и воздух начинал петь, как закипающая вода. Он пел, вздрагивая и шевелясь, совершая медленные круговые движения, будто приплясывая, и все гуще и крепче делался его живительный настой.

Ни птицы в небе, ни облака. Стояла какая-то особенно строгая тишина. Одни цикады вторили ей, и их неугомонно-однообразный треск казался звоном в ушах.

Весна, которой Воропаеву давно хотелось полюбоваться, уже прошла. Только раз увидел он ее по-настоящему, едучи как-то утром в колхоз, километров за тридцать от районного центра, и тогда же сказал себе: «Вот она! Больше не увижу!» То было, кажется, в начале апреля. Солнце давно уже взошло и обходило горизонт, держа берег и море в снопе лучей, но было не жарко. Земля, море, небо, камни тихо и легко светились как бы изнутри, каждое своим огнем. Деревья были в цвету, и бело-розовые, желтые, фиолетово-серебристые кроны их с густо-черными и густо-синими спящими тенями на золотеющей траве, кое-где окропленной брызгами опавших цветов, чередовались, как звуки песни, слышимой зрением.

Видение весны было мимолетно. День-другой, и в розовых и белых кронах проступила прозелень, выскочила листва — началось лето. Он и не заметил, как оно наступило, и сейчас легкая тревога, которая всегда охватывает человека при мысли, что что-то упущено, вдруг прикоснулась к какому-то уголку его сердца.

И сразу же ему наскучило сидеть в одиночестве и потянуло к людям, отдохнуть от которых он только что было собирался.

В тот же вечер, несмотря на все уговоры Опанаса Ивановича, жаждавшего потолковать о политике, Воропаев выехал к себе.

Второго и третьего мая город праздновал взятие Берлина. Едва ли Воропаев спал хотя бы час за двое суток; голос его осип, глаза ввалились, его пошатывало. Но он уже знал по опыту, что так пошатывать его может теперь и две недели подряд. Усталость победы не смертельна для человека. Четвертое и пятое мая он снова пробыл и колхозах, а шестого возвращался к себе на колхозной телеге. Ехали не торопясь. Степка Огарнов, правивший конями, сначала все выспрашивал про войну, но, видя, что собеседник засыпает на полуслове, огорчился всерьез. Подумать только — везет самого Воропаева, а о войне послушать не удалось. Впору было заплакать.

Проезжали мимо домика дорожного мастера. Женщина, игравшая на баяне, издали еще крикнула, приглядевшись:

— Не агитатор?

— Агитатор, да только склюнуло его, изморило, — стыдливо ответил возчик.

— Тпрукни коней, я зараз!..

Воропаева ссадили с телеги и поднесли ему стакан парного молока.

— Голосом не можешь, пальцем показывай, как там, в Берлине!

И хотя, кроме приказа Верховного Главнокомандующего, он не знал ничего, — рассказывать он мог сколько угодно, и все, наверное, было правдой.

Так он и поступил, и только поздней ночью, пообещав своему вознице особо рассказать о войне, едва живой добрался до дому.

Лена заперла его на ключ, велев Софье Ивановне и Тане говорить всем, что полковник не возвращался.

Отоспавшись, он присел к радиоприемнику.

Эфир молчал о взятии Берлина. В двух сообщениях из немецкой столицы, переданных английскими журналистами, пространно рассказывалось о разрушениях, причиненных союзной авиацией, о том, как здесь давно поджидали солдат Монтгомери, а немецкие радиостанции, еще почему-то работающие, пробормотав что-то невнятное о капитуляции, переходили на похоронные марши с декламацией о покинувшем белый свет Гитлере.

Склонив голову на приемник, Воропаев вслушивался в эфир, как в тайные помыслы Европы, точно она бормотала ему о своих надеждах в горячечном сне.

Дралась Прага. Американцы спешили к границам Австрии. Англичане брали в плен на задворках войны перепуганных гитлеровских полководцев и прозой и стихами славили своего «Монти», будто солдаты Монтгомери были единственными на полях сражений.

Это лицемерие не столько оскорбляло Воропаева, сколько вызывало в нем какое-то гадливое чувство, но он знал сейчас слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы.

«И друзья замолчали, и Шура не пишет…»

По правде говоря, он жадно ждал вестей от нее, пытаясь при этом уверить себя, что его интерес к Горевой вызван лишь тем, что она сейчас находится в гуще событий, о которых он может только догадываться.

Но облик Горевой, возникнув, не уходил, и чтобы подавить внезапную тоску, которая грозила затопить все его правильные, как ему казалось, мысли, он огромным усилием воли заставлял себя думать о другом.

Воропаев часто представлял себе, как вошел бы со своим корпусом в какой-нибудь немецкий город в эти капитуляционные дни и какая сумасшедшая работа захватила бы его сразу.

Расставив часовых у складов и магазинов, вывесив на стенах домов объявления коменданта, он поспешил бы в здание магистрата, возле которого уже толпились бы горожане. Тут должны быть люди, бежавшие из концлагерей или скрывавшиеся в подполье. Организовать их. Собрать интеллигенцию. Наметить городское руководство. Узнать, где фашистская верхушка, и открыть регистрацию всех членов фашистской шайки, всех офицеров и солдат.

Уличные сцены дадут огромный материал для действий. Покажется пьяная проститутка, двое пронесут тюк украденных вещей, голодные дети завистливым взглядом проводят ротную кухню. Актеры театра растерянно будут толпиться за кулисами, сжигая портреты Гитлера и вздыхая о том, что их ждет. Надо будет сразу же успокоить их. Пусть в три дня подготовят спектакль. Вечером, на площади, установить кинопередвижку и показать парад и Москве или физкультурный праздник, а завтра в театре устроить выступление дивизионного ансамбля песни и пляски.

Затем — на заводы. Инженеры, должно быть, попрятались. Обратиться к рабочим. Там, где нет хозяев, передать дело комитетам рабочих и служащих. Обеспечить работу электростанции, водопровода, канализации, собрать лекарей, полицию, поговорить с пожарными, заехать в городскую больницу. Это все — в первой половине дня. Потом перекусить у коменданта, где уже стоит толчея. Кого-то арестовали, кого-то не пускают, куда ему надо, где-то обнаружили банду грабителей, склад горючего и запасы бумаги. И уже ожидают приема редактор газеты и хозяин большого ресторана. Первый предлагает свои услуги и свою типографию, второй просит разрешить вывесить объявление, что его заведение — ресторан комендатуры. Здесь уже и освобожденные из лагерей. Англичане желают отправиться на родину не позже чем через десять минут. Американцы хотят послать за океан успокоительные телеграммы. Чех, хватая комендантских часовых «за грудки», требует автомат, так как он знает, где скрываются «наци». Полтавские и житомирские сдают на гауптвахту своих хозяев. Итальянцы требуют пропуска к своим границам.

На тротуарах, у дверей, комендатуры поют и пляшут знаменосцы национальных колонн. Знамена их здесь же. При помощи комендантского шофера на них краской из баночки набрасываются флаги стран-победительниц.

Уже родились дети, уже умерли какие-то старцы, уже кто-то заболел и требует помощи, хотя за городом еще не умолкла стрельба танков и не эвакуированы раненные в уличном бою. Это — в первую половину второй поло вины дня.

А там наступает вечер в захваченном городе — всегда тревожный. Пожар! Надо ехать. Крики о помощи! Немедленно ехать. Какой-то несдавшийся фашист бросил гранату. Сейчас же расследовать. Постучаться в какой-нибудь дом, войти в темную, притаившуюся квартиру, поговорить с испуганными людьми и думать об утре, о том, чтобы по безлюдным улицам прошел оркестр, чтобы заработала громковещательная. Ночью — цепь заседаний, одно за другим. Есть ли хлеб, мясо, овощи? Снабжены ли всем необходимым больницы? Допрошены ли пойманные мерзавцы? Час или два провести в здании гестапо, поговорить с освобожденными из тюрьмы, решить вопрос о топливе. На все это только ночь. А утром, окатив голову холодной водой, выглянуть из окна комендатуры воспаленными глазами, увидеть дым заводов, прислушаться к шороху метел, к негромким голосам горожан, расчищающих улицы, и поймать ухом далекий голос громковещательной установки, беседующей с городом на мирные темы, — и снова в машину, и снова по улицам, и так до часа, когда высыплет из квартир народ, и раздастся несмелый смех, и чему-то зарукоплещут малыши, и тогда сказать ординарцу: «Никого. Два часа буду спать, как новорожденный…»

Голос Лены вдруг оборвал эти видения. Воропаев был еще где-то там, в освобожденном городе.

— Ну, что случилось? Я же просил два часа меня не беспокоить, — сказал он, не поднимая головы с радиоприемника. — В чем дело, Леночка?

— Васютин просит в райком.

— Ладно. Скажи, сейчас буду.




— Подумайте над моим предложением и соглашайтесь, — сказал Васютин. — Если хотите, спросим мнение Геннадия Александровича. Как твое мнение?

Корытов потер виски.

— Пожалуй.

— Что пожалуй?

— Пожалуй, справится. Только побольше серьезности.

Воропаев посмотрел на него удивленно.

— Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома, — сказал он, — а оставить на прежнем месте. Мне никогда не приходилось еще стоять на самом поэтическом участке партийной работы, — быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Я не хочу быть среднего качества секретарем райкома, я хочу быть образцовым пропагандистом. Выдвигайте низы. Забирайте у нас Паусова, бог с вами, перемещайте Цимбала, но оставьте меня. Я, по природе своей, оказался неплохим педагогом, так зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже?

Васютин побарабанил пальцами по столу.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Хорошо. Паусова я у вас заберу. Поднебеско заберу. Цимбала посадим на масличный совхоз «Пионер». Чорт с вами, оставайтесь здесь вдвоем и грызитесь, если такая охота, — и он встал, застегнув пальто и нахлобучив на уши кепи, тем самым показывая, что он считает беседу законченной.

Встали и Воропаев с Корытовым.

— Каждый человек может выдохнуться, — продолжал Васютин. — И Корытов выдохся. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. Я считал, что его лучше бы забрать в область, дать ему взглянуть на свое дело со стороны… А вы сможете теперь вдвоем работать или будете интриговать, склочничать? Говори, Геннадий Александрович, прямо.

Корытов что-то перебрал на столе и, не глядя, грустно вымолвил:

— Сможем.

— Сможете? — спросил Васютин у Воропаева.

— Сможем, — так же просто и скупо ответил тот.

— Ну, если сможете, тогда… тогда впрягайтесь, черти окаянные.

Он подошел к ним и тронул их за плечи.

— Я, вообще-то говоря, доволен тем, как у вас тут дело идет. Народ вы вытаскиваете. Это так. Но поскольку со всех сторон разговоры о вас, думаю — не разъединить ли? Так, значит, дано слово?

— С Корытовым трудно, — сказал Воропаев. — Но сработаюсь.

— С тобой легко! — покачал головой Корытов. — Уж такое ты сокровище, ай-ай-ай!.. Ты, брат, позер, да, да. Позер, но голова у тебя свежая, и я с тобой буду работать. Если бы меня сняли — обиделся бы, а сейчас, честно говорю, — я теперь тебе жизни не дам, я… ну в общем ладно. Слово дано.

Васютин, улыбаясь, подмигнул им обоим.

— Ну, желаю… Только смотрите, по мелочам не грызитесь… Слышал я, товарищ Сталин сказал однажды золотые слова: полное единодушие бывает только на кладбище. А? Так вот, покойников мне не надо, но и склок не потерплю. Понятно? А там, хоть по десять шкур с себя сдирайте, лишь бы дело шло.

Он крепко пожал им руки и уже на выходе из корытовского кабинета сказал:

— Если меня когда-нибудь будут снимать с областной работы, попрошусь на районную, на сельскую, но обязательно на партийную… И вы молодцы, что друг за друга держитесь, молодцы! — и вышел, взмахнув рукой.

Корытов и Воропаев все еще стояли у стола.

— Ну, бывай!.. — произнес после долгого молчания Воропаев.

— Будь здоров, — вежливо ответил Корытов. — Домой?

— Да. Поручений нет?

— Пока ничего.




Плыла тишина обычной южной ночи. В ее потоке вздымался то дальний крик, то отзвук песни, то рокот грузовика вдали на шоссе; и сначала слух Воропаева не уловил ничего неожиданного, но скоро он различил неистовый звонок телефона на почте, услышал, как кто-то грузно пробежал по дороге, дыша всеми печенками, как в рукопашной. Раздался стук в окно, в другое. Послышались возбужденные голоса: «Да ты оглох, чи шо?..», «Вставайте!» — и чей-то острый свист.

Выскочив на балкон, Лена перегнулась вниз, в темноту. Фиолетовая душистая пряжа глициний упала на ее плечи, как шаль.

— Кто там? — пронзительно крикнула она, но, видно, тут же догадавшись, в чем дело, распростерши руки, обернулась к Воропаеву.

— Мир! — сказал он ей. — Должно быть, заключили мир! — Он обнял ее и крепко поцеловал в сухие, шершавые губы, напоминавшие огрубевшие пальцы ее рук. — Это мир, Леночка!

— Да… наверное… Чему же быть после Берлина, — ответила она, щекоча словами его открытую шею и все еще, будто нечаянно, обнимая его.

— Ну, вот, — и какая-то радостная фраза потерялась в его улыбке. — Ну, вот… Вот оно, да!..

— Ага… — ответила она, и он почувствовал, что она улыбнулась и что улыбка ее как бы прикоснулась к его шее.

А с улицы уже окликали их:

— Витаминыч!.. Наша взяла!.. Витаминыч!.. Заснул агитатор!.. Елена Петровна! Буди своего!..

— Разбуди меня, Лена, — сказал он.

— Спи, не разбужу, — и еще смелее и задорнее она обняла его, уже без всякого смущения владея им.

Но загремели шаги на лестнице, и она с сожалением разомкнула руки.

— Один раз поцеловала, так и то судьба против, — сказала Лена, хмурясь и улыбаясь своей особенной улыбкой, которая так шла к ее лицу, и вдруг, удивляясь своей решительности, вновь обняла и прижала его к себе.

— Так его!.. Так! За дело! — закричал, врываясь на балкон, Твороженков и, отстранив Лену, словно она уже исполнила все, что следовало, стал сам обнимать и тискать Воропаева, подталкивая его в то же время к двери.

— Давай, милый, давай! — приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. — Будите своих.

— Свет! Зажигайте свет!

Осветился дом Твороженковых, за ним — другие. Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.

Кто-то заиграл на баяне. Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.

— Смотрите, смотрите!

Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.

Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.

Ей верили.

Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовали взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.

Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича «ура».

Вспыхнули костры в «Первомайском», в «Калинине». Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор. Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.

— Да здравствует Сталин!

Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.

— Гитлера отыскали? — спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.

— Цепляйся за воздух! — посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.

Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.

Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях. На берегу моря кто-то стрелял из двустволки. Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.

Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.

Мир! Каким он будет? Как он заплатит нам за неисчислимые беды? Мир! Только Россия знала цену этому слову. И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, — всеми владела одна мысль, одно ощущение; война окончена, мы отомстили!

Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.

— Победа-то какая, одна красота! — орал он, как в бою — Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!

Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.

— А поцеловать постесняешься? — засмеялся он.

— Я?

— Ты, конечно.

— И ничуть.

— Ну, попробуй.

— И попробую, когда захочу, — и, будто проверяя свою отвагу, она взяла его голову в свои руки и несколько раз медленно поцеловала в глаза. Она была так счастлива, что уже ничего не стеснялась.

Когда огромная толпа из «Новосела» подошла к центру городка, навстречу ей показались конные из «Первомайского» и несколько грузовиков из широкогоровского совхоза. Горожане, моряки, колхозники, военные, дети — все плясали, пели и обнимались.

Бледный, возбужденный Корытов тщетно пытался установить тишину, стоя на конторском столе, только что вытащенном из какого-то учреждения. Он беспомощно улыбался и разводил руками, всем своим видом показывая, что не в его силах овладеть вниманием народа и сообщить, что всем следовало обязательно знать.

Вдруг кто-то крикнул:

— Воропаева!

— Давай Воропаева!.. Нá-плечь!

Корытов подсказал ему:

— Немцы нынче капитуляцию подписали…

Но дело было не в этом. Народ волновало и радовало не то, что немцы капитулировали письменно, а не на словах, а то, что мы победили.

С этого Воропаев и начал:

— Много крови пролито нашей страной, но правда добывается только ею. Мы победили. Мы с вами. Победили потому, что сражались все, от мала до велика. У нас было одно желание, помноженное на двести миллионов сердец. Сурово и беспощадно отомстили мы за нанесенные нам обиды — да будет это уроком для тех, кто поднял на нас свое оружие.

Нет силы, способной противостоять силе советской. Пусть запишет человечество сегодняшний день, — социализм один победил за всех! На передний край человечества вышел советский человек. О нем тридцать лет рассказывали небылицы. А он выстроил социализм. Не верили. Он взялся бить фашистов. И этому не поверили. А мы своротили, свернули шею Гитлеру, освободили две трети Европы и стоим победителями в Берлине. Ужели и сейчас не воздадут должной славы? Нет, теперь им не утаить наших дел! Не замолчать! Не оболгать нас! Отныне и вечно будем мы стоять перед глазами человечества, как самые сильные и справедливые люди на земле!.. Да здравствует Сталин!..

Лена ждала его, подняв вверх взволнованное лицо.

Впервые слышала она его речь и поразилась не столько смыслу слов его, сколько силе чувства, рождавшего слова.

Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, во-время помогла ему. Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, — до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить. Она радостно вздрогнула. Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.

Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.

Нет, не из ее маленького сердца вычерпал он мысли, а вложил в него свои, каких у нее не было. Он дал ей мысли, и она приняла их как свои собственные и обогатилась.

«Немая я рядом с ним, — подумала она тотчас. — Заскучает он со мной, если будем вместе».

— Да что ты, Леночка, онемела? — окликнул ее Воропаев, теребя за руку.

Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.

— Не знала я, что вы такое можете с народом делать, — покачала она головой. — Вот вы какой, Воропаев-то!

Он невольно смутился под ее восторженным взглядом.

— Это не я с народом, а народ со мной такое делает, — сказал он. — В кабинете я и трех слов как следует не скажу, а на народе мне чорт не страшен. Двадцать лет я в партии, старик, огромную жизнь прожил, и, веришь ли, — омолодила меня работа у вас. Не сознаньем, а плечом, телом своим, дыханьем своим чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я — его голос. Ах, как мне повезло!..

— А можете вы, — сказала она робко, — можете вы и про нас с вами так хорошо сказать?

— Должно быть, могу, — он засмеялся от переполнявшей его радости, понимая, что она ждет от него каких-то решающих ее судьбу слов. — Сказать?

— Скажи, — попросила она, пугаясь, как это она осмелилась назвать его на «ты».

— Знаешь, кто ты? — шутливо начал он. — Ты дикая яблонька, выросшая в глухих горах. Такая крепкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты храбрая яблонька. Стоишь среди лесов и цветешь себе в удовольствие, будто бы самое сильное дерево на свете…

— Нет, и про себя тоже, — прошептала она.

— Хорошо, и про себя…

Но продолжать не пришлось. Догонял Васютин. Внимательно окинув взглядом Лену и протягивая ей руку, он сказал:

— Молодец вы, ей-богу, Елена…

— Петровна, — подсказал Воропаев.

— Молодец, Елена Петровна, что его нам подправили. Вот теперь самый раз его от вас забрать. Шучу, шучу! — И он повернулся к Воропаеву: — Почувствовал? Видишь теперь, что прятаться больше нельзя? То, что сегодня было, — почище, брат, официального голосования. Согласен? Ну, смотри!

И они пошли втроем по краю набережной, то и дело останавливаясь со встречными. Когда Васютин обращался к Лене, она отвечала ему очень скупо и коротко. Ей ни за что не хотелось осрамиться перед начальством, и она считала, что короткие ответы понравятся Васютину.

Подошла жена Корытова, полная низенькая женщина в детской шляпке с отогнутыми полями, на которой почему-то красовалось кудрявое черное перо.

— Слышава, слышава, — пропела она со значением. — Вповне замечательно, — и пожала Лене руку, чего раньше никогда не делала.

Лена покраснела, у нее задрожали губы.




На следующее утро Лена, как обычно, встала рано и, приготовив завтрак Тане и Воропаеву, побежала в свой колхоз. Ей казалось, что с нынешнего дня у нее с Воропаевым пойдет какая-то новая жизнь и что сегодня он скажет или сделает что-то такое, что сблизит их окончательно.

Матери она ничего об этом не сообщила.

Софья Ивановна не то что не поняла бы ее, но скорее всего отмахнулась бы от новости, потому что давно уже ничего не понимала в отношениях Воропаева к Лене и дала себе слово ни во что не вмешиваться.

Дом, который они прошлой зимой взяли в аренду «напополам», Воропаев еще в январе переуступил ей целиком. Теперь Софья Ивановна не зависела от него, и уж одно это обстоятельство делало ее почти равнодушной ко всем сердечным проблемам Лены, тем более что в глубине души она никогда не верила в возможность ее брака с Воропаевым.

Этот неспокойный человек не мог, как ей казалось, ни на ком жениться, да и не большая радость была итти за него.

«Поди свяжись с таким, — не раз думалось ей бессонными ночами, — у него семь пятниц в одну субботу. Неровен час в Москву снимется, — поминай как звали».

Особенно подозрительным ей казалось, что Воропаев до сих пор не привез из Москвы сына, хоть и беспокоился о нем ежечасно.

«Серьезный человек сразу бы мальчишку на руки подбросил».

И она дала понять ему и Лене, что не склонна беспокоить себя тем, что ее не касается. По совести говоря, и времени-то не было для обдумывания сердечных судеб, потому что работа ее приняла отличное направление.

Лена, смутно чувствуя недоверчивое отношение матери к Воропаеву, не поделилась с ней своей радостью, но в колхозе все сразу заметили, что она не такая, как всегда, и подшучивали над ней.

Краснея и отмалчиваясь, Лена понимала, что за нее рады, и если завидуют, то той хорошей, незлобивой завистью, которая всегда бывает у хороших, менее счастливых людей к более счастливым.

В тот день Корытов звонил в колхоз и рекомендовал по случаю Дня Победы провести соревнование между бригадами. Он обещал подъехать сам, и теперь Твороженкова, бригадир-виноградарь, и Лена, бригадир-огородник, сидели в саду и, намечая будущие обязательства, поджидали запоздавшего бригадира-табачника, Илью Ильича Твороженкова.

Бригада Лены была сильнее двух других, а самое дело легче, поэтому она старалась взять на себя как можно больше.

Твороженкова же, ставшая бригадиром очень недавно и еще не знавшая, как у нее пойдет дело, хитрила. Будто бы жалея Лену, она советовала ей не зарываться и не настаивать на больших процентах, но Лена тут же уличила ее в хитрости, и они, посмеиваясь, никак не могли договориться до конца.

Они посмеялись, и так как соглашения не достигли, а сдаваться друг другу не хотели, то незаметно перешли на домашние дела и детей.

Они заговорили о том, что теперь, когда война закончилась, жить будет гораздо легче и можно будет к осени подумать об обновках; хорошо бы иметь в колхозе свою портниху, как в «Первомайском».

Корытов подошел неслышно и, должно быть, кое-что услышал из этого разговора, потому что, присев рядом, сразу стал кривить губы и подшучивать над ними.

— Готовы обязательства? Нет? Ай-ай-ай! И помочь некому? Ну, пойдемте в правление. Да! Письмецо вам, Елена Петровна, — рассеянно сказал он, вынимая из кармана письмо в плотном воскового цвета конверте с военным штемпелем вместо марки.

— Разве у тебя кто есть на фронте? — будто не знала о пропавшем без вести муже Лены, спросила Твороженкова.

Лена побледнела.

— Как же… был у меня… Как же… — произнесла она, не слыша, что говорит. — Я сейчас приду, Геннадий Александрович, — и бросилась через колхозный сад к себе, на бегу вскрывая конверт и невпопад, то с конца, то с середины, читая страшное письмо.

Первая же страница, написанная незнакомой рукой большими круглыми буквами, как пишут детям, плохо разбирающим «по-писанному», ее ужаснула и оскорбила до боли не потому, что Лена действительно дурно разбирала почерки, а потому, что Горева была уже заранее уверена в ее малограмотности.

Александра Ивановна спрашивала, как здоровье Воропаева, чем он сейчас занимается, при нем ли сын, и чувствовалось по письму, что она нисколько не сомневается, что Лена ответит ей, и только просила не слишком задерживаться с ответом, так как номер ее почты может измениться.

Закусив губы, Лена бежала, прижав руки к груди, и со стороны ее можно было принять за вестницу счастья. Но горе овладело ею буйно, как хмель, и она не только не слышала, как ее окликают знакомые, но никого и не узнавала, будто бежала в полной темноте, наталкиваясь на людей и отстраняя их руками, как предметы.

Первая мысль, пришедшая ей в голову, была о том, что надо как можно скорее и незаметнее уехать из этого городка. Покинуть Воропаева — означало подвергнуть себя насмешкам и выслушивать соболезнования всех знавших ее, а это было мучительно. Остаться же с Воропаевым тоже было невозможно.

«Не мне чужие узлы развязывать, — думалось ей, — своих хватит. Как же мне быть-то, что сказать ему, людям?..»

Она представила себе озорные глаза Варвары Огарновой и еще больше испугалась того, что произошло. Она задыхалась от быстрого бега, но ни за что не хотела остановиться, бежала и била себя в грудь, вслух бормоча что-то бессвязное.

— Лена, Леночка! — кричал ей кто-то из окна дома Твороженковых, когда она пробегала мимо. — Новости есть какие?

Но она не остановилась, хотя и услышала, как сзади хлопнула дверь и кто-то выбежал вслед за нею.

«Ах, боже мой, что им от меня нужно!» — злобно подумала она и из последних сил рванулась к дому, чтобы скорей запереться от всех непрошенных гостей.

Тяжело дыша, Лена прислонилась к воротам. Сейчас, как всегда, ее начнут расспрашивать о Воропаеве, а между тем она в эту минуту ненавидела и презирала его всеми силами души и ни одно доброе слово о нем не могло сорваться с ее губ.

«В четыре руки жить захотел! — клокотало в ней. — И там страховка и тут подвертка! А я? А почему я живу — как живу, концы никуда не прячу?»




Воропаев с утра работал над новой лекцией. Давно уже хотелось поговорить на тему о природе советского мужества, и хотя под руками не было нужных книг и пособий, он готов был обойтись на первый раз одной периодикой. Тема развивалась под его карандашом необыкновенно быстро и живо, потому что отсутствие материалов, заставляло его прибегать к примерам из окружающей жизни.

Создавался рассказ о живых людях, с именами и фамилиями, о тех, кто будет сидеть в зрительном зале и слушать Воропаева.

В открытые окна тихонько влетал день со всеми своими звуками и голосами, но это не отвлекало, а как бы дружелюбно сопровождало его труд своим покойным аккомпанементом.

Тяжелое дыхание и полушопот Лены внизу, на лестнице, враждебно ворвались в его сознание. Он встал, готовясь к несчастью, и выскочил на балкон, с которого ему был виден весь двор.

В первое мгновение он ничего не увидел и удивился тому, что двор пуст, но тут же, скорее слухом, чем зрением, он догадался, что кто-то стоит под лестницею, и, перегнувшись через перила, увидел Лену.

Она стояла, закрыв глаза и покачиваясь, рука ее медленно гладила перила лестницы.

— Что с тобой, Лена? — спросил он негромко, уже не сомневаясь, что произошла беда, и быстро соображая, где Танечка.

Она открыла глаза и, вздохнув, молча стала подниматься по лестнице, навстречу ему.

— Вот, — сказала она, подавая ему скомканное и мокрое от слез письмо. — Читайте.

— Что такое, откуда? — тревожно спросил он, но тут же, узнав почерк, вырвал конверт из рук Лены.

Она сейчас же сообразила, что он, должно быть, подумал, будто она вскрыла письмо, адресованное ему, и надеялась, что этим объясняется его волнение. Увидев, что это не так, он успокоится. Но лицо Воропаева не добрело, и это показалось ей дурным признаком.

Он быстро пробежал письмо.

— Так… — произнес он сквозь зубы. — Что думаешь ответить?

— Не знаю, — тихо и, как всегда, без всякого выражения сказала Лена. — Может, вы ответите?

— Тебя просят, не меня.

— Ответить, значит? А что же мне ответить, Алексей Вениаминович? — и от этого ее тихого и кроткого допроса вздрогнуло и забилось сердце Воропаева. «Но ведь не жалость ей нужна, — мелькнуло у него, — нельзя, нельзя обманывать себя и ее…»

— Что же мне ответить, когда я ничего не знаю? — еще тише спросила Лена.

— Как она тебя величает? — Лена снова протянула ему письмо. — «Милая Лена», — прочел он. — Ага… Отлично. Ну, значит, так и ответь: «Милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен…» Ну-с, что сынишку его на-днях привезут из Москвы… Ну, что еще? Вот и все, чего же тут не знать. Так и пиши.

Но не этих слов ждала Лена от Воропаева.

— Хорошо, я напишу, — покорно согласилась она. — Только что мне писать, Алексей Вениаминович? Я с нею никакого дела не имела, она мне человек посторонний, я ее вовсе не знаю, за что же я стану обижать ее, пользоваться ее горем?.

Слова Лены, больно задели Воропаева.

— Каким же горем? — с не совсем искренним удивлением спросил он.

— Таким горем, какое может быть у каждой женщины, когда ее бросают, — смело сказала Лена попрежнему равнодушным голосом, и он почувствовал, как что-то новое проявилось в ее характере — какая-то самостоятельность, смелость, какой он в ней еще не знал.

— Давай поговорим, Лена, — сказал он. — Что ты думаешь о нашей с тобой жизни?

Она обернулась.

— Нашей? — переспросила она с таким печальным удивлением, что он смутился.

— Своей жизни у меня пока нет, а за вашу я ничего не знаю, — договорила она.

— Как нет? А то, что у тебя появился дом, а то, что у тебя создались новые интересы, что ты стала другой, чем была? Ты не брани меня, я один раз понаблюдал, как ты с балкона подслушивала мои занятия с Поднебеско. Помнишь, когда мы с ним занимались историей?

Услышав, что Воропаев знает о ней что-то такое, что она от него скрывала, Лена покраснела. Лицо ее, выдав внутреннюю растерянность, стало вдруг злым, враждебным.

— Вы смешно говорите — наша! — перебила она его. — А в чем же «наша», Алексей Вениаминович? Что я с вами в одном доме живу? А что я действительно хотела подзаняться, да стыдно было вас просить и я потихоньку подслушала, как вы занимались с Юрой, так это какая же наша жизнь, это одна моя… Вы скажите, Алексей Вениаминович, кто я вам? Народ меня женой вашей величает, но ведь это же неправда? Постойте, не перебивайте меня. Жена — это недаром говорится в простом народе — половина. А разве я половина ваша? Я и четвертую часть не потяну. Ни в чем вы мне себя не раскрываете, душой своей меня не обняли, в сердце своем не приютили, вы мне только в своем доме местечко отвели. И за то, конечно, спасибо.

Она перевела дух и продолжала еще печальнее:

— А хотели бы вы вправду мужем мне стать, вы бы что сделали? Вы бы, Алексей Вениаминович, прежде всего жизнь свою с той женщиной мне рассказали, чтобы я поняла, сколько чего у вас в душе осталось. Каприз какой-то у вас на меня! — в сердцах произнесла она и, высвободив из-за спины руку, отчаянно махнула ею перед собой. — Ну, только не от сердца этот каприз, нет, нет, не говорите мне, не от сердца. Себя вам было жалко, вы в тот час и меня пожалели, вот вам и вся любовь ваша.

— Что мне сказать сейчас тебе, Лена?.. Видно, мало и плохо обдумал я наше с тобой житье… Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам, ты права…

— Да не в этом дело. Если вы что про меня задумали, — давно надо было с ней поделиться. Ведь слушайте, Алексей Вениаминович, вы же ее любите, разве я не вижу, — как же так? Ушли, молчите, другую жизнь себе подобрали, а она?

— Ты о ней думала, Лена?

— А как же! Как же мне не думать, когда я по ее жизни хожу! И письма ее кое-какие, — теперь уже признаюсь, — я читала, вы — под стол, а я возьму, склею, прочту. Умная она женщина, Алексей Вениаминович. Читаю, бывало, ее письма и плачу. Вот, думаю, и меня бросите, как ее. А мне куда труднее будет — у меня семья на руках. А вы что думаете, я на фронт бы не пошла? Может, сегодня в том же Берлине плясала б! Да у меня вон он — Берлин мой! — и она без обычной нежности кивнула на дверь, за которой слышался голос Танюшки. — Вот она, вся моя слава!

Воропаев слушал ее со смешанным чувством страха и уважения. Он молчал, не умея ничего объяснить ей, и ему было стыдно за свое молчание.

Но как объяснить, что его тяга к ней была глубоко человеческой, рожденной сиротством, растерянностью, которые так тяжело переживаются мужчинами, потерявшими одну и еще не нашедшими другую жизнь?

Да разве знал он, как строятся эти личные жизни? И что собственно можно было назвать его личной жизнью? Судьба молодых Поднебеско занимала его, почти как собственная. Старый Цимбал, Ступина, Городцов — тоже были его семьей. Он не мог бы покинуть их без сожаления. Но он ясно отдавал себе отчет в том, что не так мечтала о семье Лена. У таких, как он, собственная семейная жизнь всегда занимала так мало места в сознании, что ее как бы и не было, и не к этому берегу направлял он свой парус. Можно даже, пожалуй, пожалеть об этом, но изменить ничего нельзя.

— Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович, — продолжала между тем Лена более спокойным и даже властным тоном. — Я ведь и сама не раз думала, пойдет или не пойдет наша с вами жизнь, а теперь вижу, ничего бы у нас с вами не вышло. Любить, Алексей Вениаминович, — это, по-моему, верить, что человек, которого ты любишь, желает тебе только хорошего, а вы — желаете добра, а делаете мне зло. Вы хотели забыть Александру Ивановну, потому что вам жалко ее брать в свою жизнь… Плохо, мол, ей тут будет. А она, видать, не жалеет себя ни в чем, только бы поближе к вам быть. А вы не бойтесь. А я… а мне… — ее тонкие шершавые губы, всегда спокойно смелые и иронические, вдруг изогнулись в трудной гримасе, — мне, видно, другую жизнь строить надо. За пазухой у вас не высидишь счастья.

Он взял ее руку и прижал к губам. Она не отняла ее.

— Вы, правда, послушайте меня, как сестру, худого я вам не пожелаю, — вы ее зовите, ее. Обед она вам не сварит, это верно, и за папиросами бегать не будет, но…

И, не найдя слов, просто распахнула руки, и было ее движение так вольно и красиво, что лучше слов объяснило мысль.

— Я вот за Поднебесками наблюдала, — говорила Лена, присаживаясь рядом с Воропаевым, точно после всего ею сказанного она получила право на товарищескую близость. — И как же они спорят! До слез! И дуются один на другого, а ведь завидно глядеть, как они друг для друга стараются. А я? Да разве я могу так с вами?..

Воропаев глядел на нее, удивленный и донельзя растроганный, — так удивительно правдива и умна была ее речь.

— Я на вас зла не держу, — сквозь слезы продолжала она, гладя его руку. — Вы меня, Алексей Вениаминович, жить научили, а сами вот жить еще не умеете. Других чему только не научили, а сами свою долю взять не знаете как. Нехорошо это. И мне никто не простит, если я собою вас свяжу. Стойте, стойте! Вы уж терпите, я за всю жизнь сегодня такая разговорчивая, — я утром как прочла письмо ее, как взволнуюсь, как разозлюсь на вас, стыдно мне стало, — кто, мол, теперь я такая!.. А сейчас, как все высказала, вижу — судьба моя еще не сказана и впереди вся, и хоть болит сердце, а через чужую долю перешагнуть не хочу. Ну, хватит, Алексей Вениаминович, заговорила я вас, милый вы мой!.. — и, легко поднявшись, она вышла на балкон.

— Наташа на-днях рожать должна, — услышал он ее тихий голос.

— Что на-днях? — переспросил он, не расслышав.

— Наташа Поднебеско должна родить на-днях, говорю, — повторила она. — Так я у себя в колхозе договорюсь, поеду на эти дни к ней, а то Юрия нет, страшно ей там одной.




«Как же это так вышло? — думал в тот же день Воропаев. — Почему это маленькая молчаливая женщина, потерявшая мужа, которого она любила, должна была сразу обрадоваться тому, что я выбрал ее? Ведь и дурак мог заметить, что Лена интересовалась не столько мною, сколько жизнью, которую я вел».

Но чем глубже он вдумывался во все происшедшее, тем больше убеждался, что все это не так просто и что Лена его любила. Конечно, ее страшил мир его прежних интересов, куда он мог вернуться в любую минуту, ее пугала кажущаяся легкость, с которой он отбросил одну жизнь и стал строить другую, но она любила его.

Ему не удавалось разобраться в самом себе. Надо признать, что, умея делать все на свете, он не умел одного — строить свою жизнь. Его личная жизнь создавались сама собою, — так по крайней мере ему сейчас казалось, — или если не сама собою, то легко и как-то очень просто.

Счастье неуловимо. Никогда не знаешь, есть оно или нет. Проверить, счастлив ли ты, можно только на окружающих. Ему казалось, что Лена счастлива. Он жестоко ошибся. И было неловко от мысли, что он строил что-то искусственное, нежизненное. И вместе с тем сознание, что он снова один, было похоже, как это ни странно, на чувство облегчения.




Глава десятая


В середине июня 1945 года Александра Ивановна Горева приехала в австрийский замок Ваальзее, на берегу Дуная, расположенный примерно в тех самых местах за Кремсом, которые знакомы нам по страницам «Войны и мира».

Замок этот принадлежал Габсбургам, и последний в своей ветви потомок австро-венгерских императоров, сорокалетний герцог Иозеф, лысый, с редкими, плохо подкрашенными усиками и прыщеватым лицом, водил Гореву по замку, показывая ей расположение комнат.

Гореву просили поглядеть замок и прикинуть, годится ли он для встречи гостей из американской армии.

Наши уже побывали в гостях у американцев и вернулись в полном недоумении. Их встретили парадом пехоты, четко и ритмично прошедшей под оркестр с шутовски-виртуозным тамбур-мажором, откалывавшим фокусы своей нарядной булавой. Офицеры в широких штанах, ниспадающих на ботинки, и особенно высокий, статный немолодой генерал с лицом актера, одетый в светлые замшевые бриджи, выглядели скорее элегантными спортсменами, чем воинами. В подчеркнуто четком, почти механическом выполнении ими строевых приемов было что-то театральное.

После парада наших пригласили в офицерское кафе, где солдаты разносили подносы с виски и крохотными бутербродами с солониной.

На том и закончилось.

Теперь наши офицеры решили встретить американцев по-своему, по-русски. Уже была доставлена московская водка, добыта паюсная икра — знаменитые во всем мире голубые жестяные коробки с надписью «Caviar russe» — и зажарен пудовый поросенок. Из одной дивизии сообщили, что посылают свежую форель, другая предложила угостить американцев узбекскими пельменями на пару, из баранины, лука и красного перца, — блюдо, о котором генерал Короленко отозвался очень одобрительно: «Разрывает человека сразу, як та «катюша».

Горева прибыла в замок Ваальзее дня за три до предполагаемой встречи, с намерением развернуть здесь госпиталь, но ей сразу же пришлось отказаться от своего плана.

Аллея старых лип вела к первым воротам замка, за которыми начинался мост, ведущий к самому дворцу.

Повитая плющом древняя турецкая пушка в проеме вторых ворот, узкий мостик с зубчатыми стенками, переброшенный на скалу, занятую замком, и, наконец, крохотный внутренний дворик между сочленениями огромного дворцового здания. Бело-розовая копна мелких вьющихся роз ползла вверх по серым каменным стенам.

Грубо-массивные, вековечно-крепкие лестницы с точеными перилами, лепные украшения окон, свинцовые сточные трубы, острые готические крыши со шпилями, напоминающими рыбью кость, — таковы первые детали, бросающиеся в глаза.

Внутри дворец был полон ослепительного богатства, вкуса, изящества, но слишком уж много было всего этого, одна драгоценность убивала другую, так что в конце концов внимание утомлялось и притуплялось от нескончаемой череды гобеленов, бронзы, хрусталя, зеркал, картин, мебели и оружия. В хаосе бесчисленных мимолетных впечатлений забывались самые редкие вещи, а между тем история многих предметов, украшавших дворец, была историей междуевропейских интриг, дружб и споров.

«Человеку вряд ли нужно столько пышности», — думала Горева, бродя по золотым, зеркальным и шелковым комнатам.

В стеклянных шкафах висели богатые старинные костюмы. Голубые и серебряные глазеты, усыпанные каменьями, розовые, зеленые, сиреневые и белые бархаты, атласные башмачки с бриллиантовыми пряжками и атласные камзолы с рубиновыми пуговицами, изящные золотые трости и аметистовые табакерки рассказывали о сластолюбивой эпохе, давным-давно ставшей туманным преданием.

Портреты королей, императоров, пап, кардиналов, полководцев и дипломатов работы когда-то известных придворных художников висели по стенам.

Живописи, которой можно было любоваться, не было, как не было и просто книг, которые можно читать, не было и хорошего рояля, а стоящие тут и там клавесины и фисгармонии давно уже не издавали ни звука.

— Книги для чтения? — удивился герцог. — Бог мой! Они заняли весь чердак, да кое-что есть и в моих личных комнатах.

И добавил:

— Вечные мысли, к сожалению, заключены в весьма недолговечный материал, бумага ветшает в какие-нибудь его — полтораста лет, от нее много сору.

Горева удивилась, узнав, что замок не ремонтировался с полсотни лет, что крыша протекает, а в паркете огромные щели и на весь дворец есть всего две туалетные комнаты, из которых одна закрыта. Да, для госпиталя этот замок не годился.

Жалко улыбнувшись, герцог махнул рукой.

— Я едва свожу концы с концами, мадам. Мне ремонтировать всю эту почтенную историю, право, не по средствам.

— Но ведь это история вашего рода…

Он поправил ее:

— В гораздо большей степени — история австро-венгерской монархии. В этих стенах не один раз решались судьбы Европы. Но что я могу? У меня большая семья, четыре взрослые дочери. Вы себе представляете, сколько они стоят? Это ужас, мадам, иметь в наше время четырех невест-бесприданниц.

— Бесприданниц? Да содержимое любой из комнат нашего замка способно удовлетворить самого капризного жениха.

Герцог смущенно почесал голову.

— В Австрии мои дочери едва ли найдут себе достойных женихов. Что же касается американцев… — он остановился на полуфразе, — поглядим, как они нынче выглядят. До войны они бывали у меня довольно часто, — добавил он.

Балкон одной из комнат висел над клокочущим далеко внизу Дунаем. Вид был поразителен по остроте и краскам и поэтичен беспредельно.

Ярко-зеленые леса пышных, ширококронных деревьев, какие Горева видала только на старых гравюрах, клубились за Дунаем, а по высокой скале, которую продолжал своими стенами замок, тянулись вверх зеленые змейки плюща, в один цвет одевая и камень скалы и камень замка.

Вода Дуная была зелено-желтой, тяжелой. Обугленные остовы барж и лодок быстро проносились мимо.

— А вы не могли бы сдать замок под отель для богатых туристов или под санаторий?

— У нас как-то не принято торговать тем, что считается фамильной честью, — высокомерно ответил герцог Иозеф и рукою сделал легкое движение, подсказывающее, что пора пройти дальше.

Турьи, оленьи рога, кабаньи клыки на деревянных кружках с датами заполняли темные коридоры.

Здесь охотились, наверное, все венценосцы Европы. В витринах лежали обрывки чужеземных знамен, захваченных когда-то хозяевами замка, о чем гласили специальные транспаранты. Знамен было очень много, но герцог торопился.

— История… история, один пепел от нее, — торопливо говорил он, не останавливаясь у витрин с орденами, полученными в течение нескольких столетий его властолюбивыми предками.




Утром на лесной поляне, вблизи замковых стен, был устроен парад. Сводный батальон кавалеров ордена Славы, теснясь на узком плацдарме, скованном с флангов пнями и кустарником, величаво прошел мимо трибун с американскими гостями.

Люди шли с автоматами наперевес так смело и свободно, что, казалось, прикажи им: «В Дунай!» — они так стеной и ринулись бы вниз, не спутав шага и не замедлив своего великолепного марша.

После парада все приглашенные двинулись в замок. Гореву просили быть переводчицей на случай, если гости заинтересуются замком. Она согласилась, потому что среди наших офицеров был Голышев, с которым она уговорилась возвращаться вместе.

Два американца действительно предпочли замок обеду и переходили из комнаты в комнату, сопровождаемые герцогом.

Один из американцев, немолодой, с живым, как у актера, лицом, был давно знаком с хозяином дома.

— Я гостил у вас в тридцать девятом с Филипсом, — напомнил он герцогу, — который купил у вас спальню Наполеона. Он сейчас в Европе и хочет повидать вас.

Герцог развел руками, смущенно оглядываясь на Гореву.

— Все. До нитки. У меня остался только один сервиз Марии-Терезии, — сказал он лживым тоном.

— С сертификатом о подлинности? — недоверчиво спросил второй американец, низенький румяный майор с четырьмя рядами орденских ленточек на мундире.

— Да, конечно. Собственно он-то и стоит денег, — ответил хозяин.

Майор искренне удивился.

— А это все? — обвел он рукою зал.

— Из антикварного магазина, — смеясь, объяснил ему первый американец. — В Вене, дорогой мой, можно подделать даже римского папу…

— Вы, господин герцог, конечно, не пренебрегаете коммерцией? — спросил боевой толстенький майор. — Как у вас тут с мылом? У меня мыловаренный завод. Во Франции я сумел заключить два или три взаимно выгодных договора о поставке мыла. Договоримся? Кроме того, я вступил пайщиком в одно мыловаренное предприятие в Париже.

— Отчего же. Мыло — валюта. Но без кредита ни я, ни кто-либо другой не сможет приступить к делу. Это вам надо иметь в виду.

— Кредиты будут, — твердо сказал американец, бывший тут в тридцать девятом году. — Филипс за этим и едет к вам в Вену.

Они прошли по гостиной, разглядывая живопись и витрины.

— Я был, господин Иозеф, в начале года в Крыму, в России, — продолжал американец. — Поглядел на замок Воронцова в Алупке. Там русские поселили Черчилля. Прекрасное здание, в отличном вкусе. К сожалению, большевики не продают дворцов.

— Ну, как они там? — заинтересовался майор. — Все еще настаивают на своем социализме? Здорово, между прочим, воюют.

— Большевики — отличные ребята, но дружить с ними одно мучение. Упрямы ужасно. Да, они настаивают на социализме, еще бы!

— Здорово дерутся, — повторил толстенький майор. — Как черти. Ну, а — в двух словах — как у них жизнь?

— Война им здорово помешала, и все же, я думаю, они восстанут из пепла раньше, чем вы разместите в Австрии ваше мыло.

— Мыло — валюта, — серьезно сказал майор, не поняв шутки. — Мыло, каустическая сода, эфирные масла — крепче любой марки, кроны, франка, леи и пенги. На что, простите, мне нужна эта Вена, если я не смогу найти тут покупателя?

— До Вены нам еще далеко, там пока что одни русские, — сказал американец с актерским лицом. — Я не знаю, что мы там встретим.

Герцог успокоил его:

— Большевики хороши тем, что не завоевывают рынков договорами, как господин майор.

— Ого! — засмеялся майор. — Не завоевывают! Во Франции, где не было, как вам известно, ни одного русского батальона, только и разговоров, что о русской помощи. Предлагаешь мыло, — нет, говорят, мы обождем, может быть нам дадут русское мыло. Предлагаешь им сырую резину, этого же у большевиков нет, они опять свое, — подождем, может быть русские помогут резиной.

Герцог с беспокойством поглядел на Гореву, не зная, следит ли она за их разговором.

— Я знаю в Вене несколько солидных фирм, — сказал майор. — Вам знаком Альфред Франк?

— Я должен вас огорчить, — ответил герцог, — он казнен.

— За что? — в одни голос спросили оба американца.

— Как еврей.

— А, пустяки. Главное, чтобы капитал фирмы не подошел под решение о национализации. Это случилось бы, если б Франк работал на Гитлера. Остались какие-нибудь наследники?

— Едва ли. Гестапо работало чисто.

— Дело не могло погибнуть из-за смерти самого Франка, — все еще упорствовал майор. — В конце концов им кто-нибудь должен заняться. Крепкое, зарекомендовавшее себя дело — это общественное явление. А как с «Обществом колониальных товаров»?

— Живо.

— А Циммерман?

— Притаился, но жив. У него что-то неблагополучно со связями.

— Ерунда. Договор с американской фирмой покроет все его прежние связи. Тут и большевики не обгонят!.. — повеселел майор. — Но мне русские нравятся. Потрясающие солдаты!

Очевидно боясь, как бы заманчивое предложение майора не повисло в воздухе, герцог сказал учтиво:

— Я не спрашиваю, как мне найти вас, господин майор, но хотел бы сообщить, как вам легче всего найти меня.

Майор вынул визитную карточку.

— Что касается адреса, то я сейчас на колесах. Но мое слово — дело. Недели через две я пришлю к вам человека, потому что мне, как носящему мундир, самому приехать довольно сложно. Вы могли бы взяться за комиссионную работу?

— С удовольствием, — сказал герцог. — Дело для меня не новое.

Толстенький майор вынул из кармана френча толстый пакет.

— Тут все. И прейскурант и условия. Я, знаете, — обратился он к своему земляку, бывавшему в этих местах в тридцать девятом году, — хорошо применился к фронтовым условиям, у меня всегда с собой десяток проспектов и прейскурантов да дюжина готовых договоров. Я это придумал в Александрии. Никогда ведь, понимаете, не знаешь, придется ли быть второй раз в одном и том же месте. Мы заполнили египетский рынок своими товарами прямо, можно сказать, под огнем противника. Англичане с ума сходили от зависти.

— А что, Монтгомери не пресек этой вашей союзнической деятельности?

— Пока они догадались, в чем дело, мы уже кончили. Вы не бывали в Африке?

— Нет, не пришлось.

— Ну, знаете, это самая интересная страница войны. Мы выгружались с боеприпасами и образцами товаров, — в один прием захватывали город и овладевали его рынком. В Италии это, конечно, еще более усовершенствовалось. На моих танках я написал по-итальянски: «Покупайте лучшее в мире мыло «Санит».

Герцог вежливо слушал, шевеля усами, но майору показалось, что он недоверчиво относится к его словам.

— Вас это удивляет? — спросил он его. — Наивный же вы человек! Итак, господин герцог, вы найдете в этом пакете все, что меня и вас интересует. Пойдем попробуем русской водки? — обратился он к земляку.

— Если наши доблестные коллеги оставили что-нибудь… Пойдем разведаем.

И американцы, попрощавшись с герцогом, двинулись к столу, а хозяин дома остался с Горевой.

Шум Дуная доносился в раскрытые окна. Потомок императоров не решался заговорить первым. Наконец, будучи не в силах молчать, он произнес в пространство:

— Такова жизнь, мадам.

Она не ответила ему, и герцог, точно натирая полы, неслышными шагами удалился.




Голышев хохотал до слез, и его лицо побагровело от выпитого вина, вспотело от смеха.

— Вот так боевой майор! — говорил он, вытирая глаза. — Ах, молодец!.. И, наверно, не врет. Толстенький, румяный, в очках? Ну, знаю. Командир танкового полка. Меня с ним познакомили дней пять назад. Хороший, говорят, офицер. Мец брал. И подумайте! Мылом воюет!..

Водитель, любивший запросто поговорить со своим шефом, заметил:

— Ихние шофера, товарищ майор, тоже охулки на руку не кладут. Капитализм, чего ж будешь делать! Хорошие вещички, между прочим, предлагали, — не без сожаления заключил он.

— А нас, небось, бранят за агитацию, — все еще смеясь и отирая возбужденное лицо, сказал Голышев. — Я тут весной помог австрийским мужикам землю вспахать. Тягла нет — немцы угнали, а время позднее, ну и помог. Так этот же самый майор, — он по каким-то делам в наш штаб ехал, — остановился, поглядел: «С урожая, говорит, долю брать будете или как?» Я говорю: «Без доли, за спасибо». Тогда он подмигнул: агитация, знаем, мол… Мыло свое загнать — это ничего, а помочь людям с землей управиться — это уже, брат, политика, идейное завоевание выходит… Ты, Антон, поосторожнее, между прочим! Небось угостили ромом?

— Угощали, да я отблагодарил, товарищ майор, в рот не взял, — достойно ответил водитель.

— Рассказывай мне — «не взял»! — передразнил его майор, но, видимо, успокоился. — Вы помните, Александра Ивановна, как я сказал вам, что хотел бы остаться тут? Помните этот разговор?

— Помню, — ответила Горева. — Я так вас и не поняла.

— Не поняли? — удивился Голышев. — И сейчас не понимаете? И вам не жалко будет уехать отсюда, где столько пролито нашей крови, не убедившись, что люди здесь начали новую жизнь? Вы же видели здешний народ, чувствуете, что он не умеет разумно распорядиться своей судьбой… В городишке, где я стою со своим полком, вот уже четвертый день хлебом не торгуют, а между прочим — мука есть. В чем дело? Мука в одних руках, транспорт — в других, пекарня — в третьих, вот у них это уравнение с тремя неизвестными никак не решается. Совещаются, шумят, а народ без хлеба. Или с овощами. «Почему, спрашиваю, овощей не имеете?» — «А мы, говорят, этой ерундой не занимаемся. Наша специальность — скот, масло, сыр».

— Ну, а вам-то какое дело?

— Как какое дело? — уже без смеха и улыбки, сдвигая брови, воскликнул Голышев. — Так ведь если они начнут с голоду пухнуть, мы же вынуждены будет кормить, не кто другой. В моем городке заводик небольшой. Худо питаются рабочие. Поговорил я в качестве начальника гарнизона с ними. «Надо, говорю, подсобное хозяйство создать, что ваш профсоюз смотрит?» А они мне: «Этого, господин майор, в нашем профсоюзном уставе нет, чтобы хозяйством заниматься». — «Так что ж, что нет, говорю, вы без устава. Кушать хорошо будете». А они: «Земля, говорят, дорогая, если ее арендовать, даром никто не даст». — «Да ведь пустуют ваши земли». — «Пусть пустуют, это, говорят, не наше дело, а того, кому эти земли принадлежат». Я им: «Голодать же будете». А они: «Мы и так голодаем». Вот почему я тогда и говорил вам, что мне прямо охота на время остаться тут.

Горева слушала его не перебивая, и ей было, несомненно, стыдно, что сама она не испытывает чувств, подобных голышевским. Ей, откровенно говоря, все здешние люди казались врагами и здешняя жизнь ей так надоела, что судьбы Австрии ее нисколько не увлекали.

— Дома мы с вами принесли бы куда больше пользы! — ответила она. — Завидую я вам, Голышев. У вас столько детского интереса ко всему на свете, что я кажусь себе старухой по сравнению с вами.

Голышев обиженно замолчал.

Машина мчалась вдоль завечеревших полей, отороченных садиками или разграниченных опрятными прудами и озерками. Мелькали деревни, похожие на дачные поселки. Наши бойцы плясали у дороги. Девушки кружились в вальсе под одобрительными взглядами наших шоферов из остановившейся колонны.

Женщины с рюкзаками за спиной собирали в чистеньком лесу валежник. Молодые люди в синих беретах и светлых плащах сообща курили одну папироску, безразличные ко всему на свете.

Горевой хотелось расспросить Голышева о Воропаеве, но она не посмела вызвать его на откровенный разговор, хорошо понимая, что нет ничего тяжелее и неприятнее несчастной женщины.

«Буду проситься в Москву, — тоскливо подумала она. — Бог с ней, с этой Европой. Здесь нечего делать. Здесь одиноко».




События, последовавшие за капитуляцией Германии и в корне изменившие отношения не только между странами, входившими в гитлеровское государство, но и между классами внутри каждой страны, были еще хаотичны, неопределенны.

Фашизм свалился под откос, как поезд на полном ходу, и еще дымилось и стонало поле его катастрофы. Трудно было сказать, что уцелело в разгромленных государствах и какие звенья их механизма выведены из строя целиком, а какие действуют впустую, как маховики лежащего на боку паровоза.

То, что так поражало Гореву на улицах Вены, — движение во все концы огромных толп с кулями, тележками и велосипедами, розыски близких, толчея на площадях и в парках даже в будние дни, обостренный интерес к слухам о завтрашнем дне, молниеносные митинги на улицах, — все это было отражением смятенной духовной жизни народа. К Альтманам с утра забегали люди перемолвиться словом и как бы ненароком узнать мнение Горевой о тысяче самых разнообразных вещей. Будут ли иметь хождение немецкие марки? Чьей будет Австрия? Надо ли запасаться продуктами? Получат ли югославское подданство сербы, живущие в Вене? Где и как достать книги Ленина и Сталина?

Венские музыканты переписывали ноты у капельмейстеров дивизионных оркестров. На киносеансы сбегались целыми улицами, а по ночам на объявлениях коменданта кто-то чертил углем свастику. Внезапно вспыхивали давно разминированные дома. Женщины гурьбой волокли переодетого эсэсовца. Люди, вышедшие из лагерей, с нашитыми на груди флажками своих стран, с заплаканными лицами проходили по улицам.

Горевой довелось побывать в городке иностранных рабочих, насильно свезенных сюда со всей Европы, где сейчас остались лишь выздоравливающие да люди, разыскивающие родных. Она и здесь увидела все то же, что было так характерно для Вены. Казалось, о чем бы спорить между собой землякам, покидавшим ненавистную чужбину? Однако шумные сборища не прекращались даже в часы выдачи пищи. Больные сдвигали койки и ораторствовали без передышки, и потасовки неизбежно заканчивали каждую политическую дискуссию.

Разгром фашизма был революцией для освобожденных из рабства тружеников. Левые итальянцы сближались с левыми чехами и французами. Правые чехи и французы группировались особо. Возникали содружества, скрепленные рукопожатиями и не отмеченные ни в каких протоколах, которые стирали границы государств.

Великий, но отнюдь не тихий океан новых человеческих связей заливал Европу, поднимающуюся с натруженных колен. Было о чем мечтать и спорить и тем, кто чудом выжил в эсэсовских лагерях, и тем, кто чудом избежал их потому, что фашизм оказался разгромленным.

Но Горевой, когда она поняла, что происходит, не стало от этого легче.

Немцы были ей настолько чужды, что она не могла, подобно Голышеву, заинтересоваться их делами. Часами она не выходила из перевязочной или операционной, вполне удовлетворенная своей работой и не имея ни малейшего желания выходить из круга своих интересов.

Мысль о возвращении домой посещала ее все чаще и чаще. Ее влекла домой тоска по людям, которые думают так же, как она, тоска по складу жизни, которой здесь не было и не могло быть.




Через несколько дней она сидела уже в самолете. Летели на Бухарест, оттуда на Киев.

Крохотной показалась Венгрия. Прилетев в Бухарест, она увидела город, расцвеченный флагами, плакатами и лозунгами, с массовками на грузовиках, митингами на перекрестках и той особой встревоженностью улиц, которая всегда предвещает назревание чего-то серьезного.

Город стремительно забывал о недавней войне. Так стараются забыть поступки, кажущиеся не совсем приличными. От них открещиваются, точно совершил их другой.

Магазины, заваленные товарами, которых никто не покупал, выглядели художественными выставками. Костюмы женщин поражали новизной. Надушенные мужчины с тяжелыми антрацитовыми глазами лоснились, будто их покрыли лаком перед выходом из дому.

В кинотеатрах шли уже новые американские фильмы. Стены домов были испещрены концертными афишами.

Горева не поверила веселью Бухареста. Еще не заросли травой поля сражений и не все солдаты на этих полях были погребены, как того заслужили.

Но обо всем этом она перестала думать, едва самолет поднялся над городом и взял курс на Киев.

День был жаркий, с дождями по горизонту. Огромные валуны облаков ограждали правый край неба. Сильные, крутые, гороподобные, они напоминали мираж снежного хребта, огромную страну без границ, выглядывающую из глубин великой равнины.

Впереди была Украина, и эти облака и дождь казались уже украинскими, не чужими.

Но Европе суждено было еще раз войти в сознание Горевой. В самолете летела в Москву группа болгар, трое румын и один, как предположила Горева, итальянец, а на самом деле далматинец, с лицом бурным, как поле сражения.

Он был немолод, и неуютный, осуждающий взгляд его янтарных совиных глаз был жесток, труден, а лицо, сжато, как кулак с напряженными мускулами, угрожало каждому, кто заговорит с ним. Далматинец оказался дальним потомком знаменитой семьи графов Войновичей, из которых один был когда-то русским адмиралом на Черном море, — в его честь Севастопольская пристань и поныне называется Графской, — а другой — крупным историком у себя на родине. Спутник Горевой, Божидар Войнович, тоже был историком.

Воинственно играя мускулами драчливого лица, он показал ей свою книгу о древней Рагузе, Дубровнике, этой южнославянской Венеции, и сообщил, что летит в Москву с намерением прочесть цикл лекций об Адриатике Славянской.

Он говорил, ударяя на первые слога, отчего иной раз затемнялся смысл сказанного, но выигрывал суровый ритм речи.

Он заговорил о Дубровнике и, сразу забыв обо всем на свете, стал громко убеждать в необходимости особого внимания к Далмации.

Он говорил, что, выросшие ближе всех к Риму и не павшие ниц перед ним, не продавшие врагам души своей, далматинцы сохранили красоту и прелесть славянской культуры в наиболее чистом ее виде.

Поздняя Италия, все растеряв из наследства Ренессанса, столетиями выдавала за свое то, что ей никогда не принадлежало, говорил историк, убеждая спутников в том, что славянская кровь незаметно пропитала многие великие находки Италии.

Он встал со своего места и, подпрыгивая в такт вздрагиваниям самолета, обошел кабину, показывая фотографии с гордостью художника, точно Далмация была его собственным произведением.

— Смотрите, вот наша архитектура!

— Смотрите, вот наши костюмы!

— Смотрите, вот наши лица!

Узнав, что Горева участвовала во взятии Вены, он атаковал ее сотнями вопросов: «Цела ли Библиотека иезуитов? Цел ли Институт востоковедения?»

— О ж’аби! — рычал он. — Шакали!..

Вена была ему ненавистна, как живое существо.

Она цела? Это его бесило. Исчезли с лица земли тысячи мирных и благородных городов, а эта дешевая куртизанка, блудница, сожительница палачей отделалась легким испугом.

— Прузсия! — кричал он, взмахивая длинными волосатыми руками. — Это руки! Это ноги! Это зад! Но филозофия — это милая Вьена! Гной прузссачества она перерабатывала в пир’ожки. Шаг прузских маршей переводила в ритм вальза. Одевала в туманную фразеологию юнкерский бред. Германия — проза, Аустрия — поэзия германизма. О, про-клья-тая! — рычал он. — Утроба, рожд’ающая червей!.. Все интриганы срождались в Аустрии!

Болгары были захвачены его гневом и рукоплескали сражению, которое давало его лицо пророка.

— О я эту Вьену… я ее… проглетил бы з костьями… Народ, породивший Гитлера, не может ожидать от истории ничего для себя доброго.

Пытаясь успокоить старика, Горева промолвила, что везде есть умные и глупые, злые и добрые…

Старик сжал лицо для бешеного удара.

— Злие!.. Умние!.. О, как вам не стыдно! Черчилл тоже — о! Умний! А? Но то, как сказать, ум хуже глюпости.

Пот ненависти катился с лица старика.

Болгары открыли бутылку вина. Первый стакан преподнесли Войновичу.

Узловатой рукой пахаря, а не историка, он принял бокал и поднял его над головой.

— Езсть у нас легенда, что Ленин, уходя, озставил Сталину завещание — объединить славян. Много езсть слухов об этом завещании, и песни уже появились.

Он отломил кусочек хлеба из свертка болгар и, выпив вино, заел хлебом.

— Да будет жизнью эта легенда! Да объединятся земли славянские! Да будет един наш путь!..

Суровое вдохновение далматинца захватило Гореву. Она готова была заплакать.

Вот тут-то Горева пожалела, что она покинула поле еще не законченных битв, но оно, поле это, было уже далеко позади.

И грустно стало ей оттого, что, пройдя с боями сквозь четыре страны, она не уносила с собой теперь ничего нужного ей для жизни.

«Может быть, это оттого, что я была слишком пассивна? Оттого, что не разгребала навозную, кучу их быта и поисках жемчужины? Не умела найти ключей к их сознанию?..»

Но, вспоминая семью Альтманов, герцога Йозефа доктора философии Либерсмута, экскурсовода в Шенбрунне и многих других, с кем приходилось общаться, Горева находила, что все они были чрезвычайно однообразны, как пораженные одним недугом. Курильщики опиума — вот кем казались они ей.

Все они торговали ядом иллюзий, далеких от жизни, нее хотели легких успехов и больших радостей, не задумываясь над тем, как они достигнут их.

Сдавшись Гитлеру, они вообразили себя мучениками. Освобожденные, требовали особого внимания.

Еще не встав с колен после позорного безволия своего, не стерев с лица слез умиления перед сбежавшим хозяином, они хвастались своей жалкой покорностью перед победителями и уже протягивали руки за милостыней, танцуя в барах и распевая в театрах, музицируя в пивных и готовясь служить встречному за ложку яичного порошка или щепотку табаку.

Это были всеядные существа, без хребтов, без мускулов, мастера маленьких благополучий, муравьиных интересов, ювелирных страстей.

Но где же та Европа, о которой с таким мужественным уважением писал Герцен, которую так нежно любил Тургенев? Этой Европы она не увидела.

Великие произведения искусств одиноко стояли в музеях памятниками эпох, исчезнувших, как Атлантида. А маленькие люди, суетясь вокруг великих сокровищ прошлого, клятвенно уверяли, что они их наследники.

С ними стоило посоветоваться о том, где купить хороший сервиз, у какой портнихи сшить модное платье, не более.

Горева так и поступала. Пользуясь советами знакомых венцев, она накупила какой-то чисто венской, очень милой дребедени, вроде клипсов, поясов, светящихся пуговиц, несколько чудных альбомов итальянского искусства и очаровательную мельничку для кофе, похожую на безделушку.

И это было все, что ей удалось получить от Вены.

И до боли, до слез было обидно, что она возвращалась, не обогатив себя Европою.

Впрочем, это было не совсем верно. Померявшись силами и сравнив себя с людьми Европы, она уже от одного этого стала богаче. Она возвращалась домой победительницей не потому только, что победила вместе со всем своим народом на поле боя, но и от проверенной сравнением собственной силы.

«Я ничем не хуже их, и не хочу я стучаться в их душу, как Голышев, не хочу их воспитывать», — думала она с раздражением. Ей даже в этот момент казалось, что чем хуже и отсталее Европа, тем лучше для нас.

«Пусть догоняют», — несколько раз повторила она про себя, найдя в этих словах оправдание своей нелюбви к виденному ею за рубежом.




Глава одиннадцатая


Осень выдалась удивительная.

Она утомляла зноем, не знавшим устали. Могуче уронив свои отягощенные плодами ветви, оцепенело стояли деревья, и от них, как от увядающих букетов, шли парные запахи нагретого солнцем свежего сена.

Дышали пряною одурью огороды. Терпкий аромат исходил из камня зданий.

Запахи вились, как мошкара, над всем, что жило. Умолкли птицы, затихли ветры, стояла знойная солнечная одурь. Земля не теряла тепла до рассвета. Багровая пелена день и ночь висела над горизонтом, будто далеко за морем что-то горело не сгорая.

По ночам с оглушительным треском лопались переспевшие дыни, и сырое месиво их семян разбрызгивалось с расточительной силой, смутно напоминая о счастливой поре плодосбора, любви, свадеб и предзимнего отдыха.

В домах пахло душистой сладостью винограда и инжира, и все ходили какие-то клейкие, сладкие, чуть хмельные от зноя.

Теперь, когда отцвели цветы, глаз радовали крыши хат. Ранние тыквы оранжевой и розовой окраски, ярко-желтые дыни, красные вязки перца, темно-кровавые пятна кизила, рассыпанного на холстинах, коралловые горки шиповника и тускло-синие — терна, зелено-желтые и черные вязки инжира и темно-коричневые комки гранатов украшали скаты кровель.

Крыши играли красками издалека, как палитра художника. Редкая кисть могла бы передать прелесть изобилия и красоту тонов, какими были увенчаны осенние жилища.

В начале сентября в «Первомайском» ждали нового пропагандиста, Юрия Поднебеско, недавно вернувшегося с курсов и с весны еще не бывавшего в своем колхозе.

Предполагалось, что он приедет по-воропаевски, то есть затемно, до начала работ, и Виктор Огарнов встал часа в три утра, чтобы встретить его и проводить в бригады.

Варвара еще спала на тюфяке, брошенном среди кустов сирени. Ее глухой храп навевал уныние. Отхрапев, Варвара быстро поднялась и, почесывая голову, прошлась по саду, освещенная луной.

— Говорят люди, луна холодит, ничего не холодит, — вяло произнесла она и устало подняла вверх руки, точно хотела сбросить с себя, как сорочку, тяготившую ее кожу.

— Отпусти ты меня за ради бога, Виктор, уеду я в Сибирь, что ли, — прошептала она, и звон ведер и плеск воды в кухоньке досказали, что она старательно обливается там водой, тяжело дыша и негодуя. — Заизюмилась я вся, — ворчала она, — три кило семьсот потеряла, это ж такое безобразие, ей-богу. Нашли какой рай! Была я белая, чистая, людям приятно взглянуть было, а сейчас… Виктор!.. Ты слышишь?

Ему не хотелось отвечать. Наощупь шевеля листву, брел предрассветный ветерок. Чуть-чуть посвежело. Чьи-то осторожные, скользящие по камню шаги будоражили собак на краю селения. Шаги поднимались по ступенчатой улице.

— Ты смотри — голая к людям не вылезь.

— А и вылезу, беды нет. Плевала я на твоих людей.

Кто-то уверенным движением толкнул калитку.

— Кто там? — спросил Огарнов, подтягивая трусы.

— Здорово, Виктор! — произнес знакомый голос, и высокая мальчишески-узкая фигура Юрия четко обозначилась на дорожке.

— Юрий? Варя, Юрка приехал! — крикнул неосторожный Огарнов; и, обгоняя его слова, полуодетая Варвара выскочила из-за крыльца и заплясала вокруг гостя.

Тот развел руками.

— Да одетая я, Юрочка, чего ты! — бесновалась она, одной рукой держа перед собой простыню, как заградительный щит, а другой обнимая Поднебеско. — Как Наташа, здорова? А дочка? Карточку не привез? Мудрило ты мученик! Тоже отец называется!

Смущенно теребя подбородок, Огарнов похохатывал, стоя поодаль.

— Отвык от Варвары? Она же скаженная, не перекуется никак. Ну, ты уж отпусти его, Варя, не срами. Беги лучше завтракать собери.

Защищаясь простыней от воображаемых взглядов Юрия, который глядел куда-то поверх ее головы, Варвара исчезла в хате.

Мужчины присели на каменную ступеньку.

— Ну, как у вас? — спросил Поднебеско.

— Крутимся, — неопределенно ответил Виктор. — Воропаева видел?

— Не говорите мне про этого дьявола, убить его готова! — крикнула из дома Варвара. — Артист какой! Я б ему все в глаза высказала, да как начальством стал, и носа не кажет.

Юрий пообождал, пока Варвара откричится.

— Видеть не пришлось, а по телефону поговорили, — ответил он Огарнову. — Занят поверх головы, спать некогда.

— Что о союзниках слыхать? — спросил Огарнов. — Давеча Сергей Константинович побыл у нас, беседу такую вел, что англичане мудрят. По его словам, так будто выходит, что недовольны. Раскололось у них там дело, трещит по всем швам. Так или нет?

Поднебеско не был готов к ответу на этот вопрос, но знал, что пропагандист не имеет права уклоняться от какой бы то ни было беседы, и они заговорили о том, что всех беспокоило больше всего, — о судьбе победы.

Варвара в легоньком платьице, прилипающем к разгоряченному телу, вышла с подносом в руке.

— Уж ты, Юрочка, тоже начальником стал, о политике только и разговор.

Она ловко установила поднос на опрокинутое вверх дном ведро и присела на корточки, обняв руками свои могучие розовые колени. Юрий Поднебеско вздохнул.

— Ты расскажи-ка, что у него с Ленкой. Ты у нее квартируешь? За Воропаева по всем делам заступил? — захохотала Варвара, громко хлопая себя по коленкам от переполнявшего ее возбуждения.

— Пока живем у Елены Петровны, — ответил Юрий. — Мы ей, знаете, как благодарны. Я ведь на курсах был, а Наташе рожать надо — чорт знает какое тяжелое положение. Елена Петровна, ей-богу, как родной человек поступила: взяла к себе Наташу, приютила, свезла в родильный, привезла оттуда… Так помогла, так помогла!

— Чего же не помочь, если от этого польза, — сказала Варвара, хотя знала отлично, что Лена любила Наташу Поднебеско и помогала ей бескорыстно. — Я Ленку знаю, она молодец, своего не упустит. С Воропаевым у нее окончательно поломалось?

Поднебеско взглянул на Виктора, ища поддержки, но тот молчал, опустив голову.

— Не знаю я этого, Варя, не вникал, — ответил Юрий, выбрав на подносе самый крупный помидор, и, не соля его, откусил, как яблоко. — Одно скажу: Елена Петровна святая женщина… Это что, «чудо рынка»? Сладкий какой.

— Цимбаловский! — сообщил Виктор. — Хочет «победой» назвать. А мясо, мясо-то у него сочное какое!

— Такие святые только и смотрят, где бы мужика поймать, — сказала Варвара. — Я еще прошлой зимой ее интерес заметила.

Но тут Юрий, которого тяготил этот ненужный и противный разговор, остановил ее.

— Сынишка-то Витаминыча у нее, — сказал он, причмокнув губами.

— Как у нее? — в один голос спросили Огарновы.

— Да так, у нее. Витаминыч в городе комнатку получил и сынишку у себя, конечно, устроил, а на лето хотел его к Марье Богдановне отправить. А Елена Петровна не дала, к себе Сережку перевезла и сама за ним смотрит.

— Ну, это она восьмерки крутит, обходным маневром его берет, уж поверь мне, Юрочка! — и Варвара энергично потрясла Юрия за руку.

Сложная жизнь, начавшаяся у Лены, была совершенно непонятна Варваре, и ей легче всего было предположить, что за поступками Лены кроется нечто хищное, как было бы у нее самой.

Еще весною, вопреки собственному желанию заместив Корытова в районном комитете партии, Алексей Вениаминович сразу же точно и думать перестал об устройстве своего быта. Книги его на длинных прогнувшихся полках все еще стояли в доме Софьи Ивановны, в верхних комнатах, где теперь жили Поднебески. Иногда он приходил туда и часами просиживал за выписками или что-то переводил с английского Отношения его с Леной внешне остались прежними, а его продовольственными карточками по-старому ведала Софья Ивановна.

Задерживаясь у них в доме, он охотно оставался ужинать или пить чай, но ночевать всегда уходил в город, в свою новую комнату, где, кроме походной кровати и небольшого стола, не было никакой мебели.

Сейчас он не ощущал потребности в собственном доме, потому что весь район стал по существу его домом. Он устраивал совещания в совхозе Чумандрина с таким же удовольствием, как в совхозе Цимбала. Он не любил собирать людей в райкоме, а приглашал их каждый раз в новые места. Иные заседания бюро райкома он проводил даже в колхозных парторганизациях, приводя в ужас инструкторов из области и вгоняя низовых секретарей в священный трепет.

В начале лета он «оседлал» совхоз Цимбала и покинул его только после того, как уверился, что новое дело пошло, Засуха бросила его в верховья рек, в глухие горные ущелья, где строились водохранилища, в колхозы, в школы, где подрастали нужные ему люди. Он как бы собирал сейчас урожай с самого себя.

Он просыпался в «Новоселе», в полдень беседовал на виноградниках «Первомайского» или «Микояна», ранний вечер проводил в «Третьем Интернационале», «Счастливом» или «Красноармейском», а ночью его видели на приемочном складе чумандринского совхоза, беседующим с виноделами.

В рыболовецкой артели осталась недочитанная им книга, у Марьи Богдановны — недописанная статья, у Цимбала — забытое полотенце. Он жил всюду. Никто не мог сказать, где он встретит или завершит день. Его ждали сразу во всех местах, и везде он был нужен.

Председатель районного исполкома, хитроватый орловец Андрей Платоныч Сухов, привык в былые времена по утрам звонить Корытову и неестественно-елейным голосом произносить:

— Доброе утречко, Геннадий Александрович! Благослови, владыко, начати день. Директивок никаких нет?

Теперь Сухов видел или, вернее, слышал Воропаева по телефону раз двадцать на день, но уже о директивах не спрашивал, все было ясно и так. Сговорившись глубокою ночью о завтрашних планах и установив, кто из них где будет, Воропаев и Сухов легко находили друг друга по телефону или мчались навстречу друг другу верхами, на таратайках, грузовиках и «вездеходах», чтобы, потолковав с четверть часа, вновь разъехаться на сутки и больше.




— А что я слыхал, Юра, — сказал Виктор Огарнов, — будто Воропаев на школу сейчас навалился? Выпускники мне рассказывали.

— Задумал он большое дело: специалистов создавать на месте, из своей молодежи. Цимбала, Широкогорова, Городцова возил к ним с докладами, сам выступал. Молодежь здорово ухватилась за его мысль. Сам подумай: на кой мне шут ехать в какой-нибудь случайный вуз, чтобы, окончив его, направиться на работу в чужую область?

— Это-то верно, да какой же выход?

— Цимбал выделил у себя стипендию, Широкогоров берет к себе практикантов.

— Юрочка, Цимбал где сейчас? — спросила из комнаты Варвара.

— Новый масличный совхоз «Пионер» ему поручили. Взвился старик!

— От выдвижения все молодеют, — отозвался Виктор. — Ну и как же со стипендиями?

— Выпускники ухватились за воропаевский проект. Еще бы! Цимбал к себе троих берет. Городцов тоже троих. Колхоз специальный стипендионный фонд выделил.

— Вот бы тебе, Юра, воспользоваться…

— Мне? — рассмеялся Поднебеско. — Мне теперь ни за что не вырваться.

Юрий не стал рассказывать о том почти пугающем его внимании, с которым Воропаев следил за докладами своего молодого выдвиженца. Появившись в середине доклада, он молча выслушивал робкое повествование Юрия и удалялся, не сказав ни слова, а затем, дня через два, поймав его где-нибудь наедине, изображал ему, как он выглядел и какую несусветную чушь нес, в то время как следовало говорить иначе, — и повторял доклад Юрия с таким блеском, что тот слушал, кусая губы.

— Он из меня все жилы повыдергивает, а отпустить не отпустит, — произнес он не столько с сожалением, сколько с гордостью.

Пока позавтракали и наговорились, совсем рассвело. Осенняя заря на юге длится долго и незаметно переходит в утро.

— Так, значит, сынок Алексея Вениаминовича, говоришь, у Лены? — ласково улыбаясь, спросил Виктор, мысли которого все еще витали вокруг воропаевской жизни. — Смотри, какая оказалась!

— Дали б, между прочим, ей какую ни есть стипендию, пускай бы уж с глаз его долой уехала, — покровительственно заметила Варвара.

— Елена Петровна так сначала и думала — уехать, — ответил Юрий, — а потом перерешила. Куда, спрашивается, ехать и зачем? Все ее уважают, всем она известна, да и Воропаева жалко. Знаешь, Варя, сердце кровью обливается, когда я вижу, как он поутру забегает к Сережке, Возьмет мальчика за руку и ходит с ним по садику, рассказывает, чем будет сегодня занят, кого увидит, что сделает.

— Мальчишка на него похож? — заинтересовалась Варвара.

— На него. Чудной такой, резвый, газеты Софье Ивановне каждое утро читает, с Танюшкой песни поет. Души не чает в отце. И Алексей Вениаминович теперь совсем другой стал, мягче, ласковей, не то что раньше. Живет только по-цыгански, и чем тут делу помочь — не знаю.

— Сам виноват, — вставая и потягиваясь, сказала Варвара. — Ты о чем, Юрочка, будешь сегодня беседовать?

— О развитии одногектарничества хотелось бы, Варя.

Варвара широко раскрыла глаза, что, по ее мнению, делало ее неотразимой.

— Ах ты, милый мой, одногектарницу ему надо! — жеманно пропела она. — Приходи ко мне в звено, я тебя научу, с чего начинать, — она ласково потрепала Юрия по щеке. — Твой Воропаев не так бы поступил!

Юрий, никогда не умевший определить, серьезно или шутя говорит Варвара, заинтересовался.

— Ну, а как? Скажи, скажи, я тебя прошу.

— Он бы с одной какой-либо начал. Ну, скажем, с меня. Да не моргай, ну тебя! — крикнула она Виктору. — Какой ревнивый стал, подумаешь! Вот он начал бы с меня — и давай улещать: ты такая, ты сякая, в тебе резервы есть, — и до того он меня этим довел бы, что я два гектара взяла бы, не то что один, и пошла бы — чуб батогом, усы до плеч — по звеньям, всех своих конкурентов подначивать. А вечером он бы обя-за-тельно обо мне доклад сделал. Э-эх! — вскрикнула она озорно. — Интересный все-таки мужик этот Воропаев! Не будь у меня Виктора, я б его обломала на веники. Честное слово! Ну, как вы — не знаю, а мне пора.

Варвара убежала, и Виктор с Юрием тоже стали собираться в правление.




Беседа, которую Юрий намеревался провести минут в двадцать пять, сильно затянулась. Движение одногектарниц было не простым делом. Оно требовало от колхозниц отличного знания виноградарства, чем могли похвалиться еще очень немногие. Сбор винограда в «Первомайском» шел зигзагами. Лучшее звено Людмилы Кашкиной, на которое возлагались большие надежды, второй день отставало, хотя сбор шел еще выборочно и не приобрел напряженных темпов.

Юрий решил отправиться к Людмиле Кашкиной и пробыть на ее участке до полудня.

Виноградники «Первомайского» сбегали тремя широкими холмами к самому морю. Это были те самые виноградники, которые прошлой зимой штурмовал Воропаев.

Сбор уже начался. Сухое, с приятным ветерком, утро ему благоприятствовало. Резчицы винограда, в больших соломенных брилях и колпаках из виноградных листьев, в белых и розовых майках и кофточках, сновали в междурядьях.

Резная листва винограда, кое-где тронутая багрянцем и золотом, обрамляла девушек, как самые красивые свои плоды. Тусклыми каплями солнца светились гроздья ягод. Вокруг озабоченно гудели пчелы. В воздухе пахло сладким соком раздавленного винограда.

Все, чего ни касался взгляд, удивляло красками, которых было слишком много на каждой вещи, но ярче и прекраснее всего были фигуры девушек. Юрий пожалел, что среди них нет Наташи.

Подносчицы, неся на головах корзины и решета с только что срезанным виноградом, звонко перекликались между собой.

Людмила Кашкина, коротенькая, крепко сбитая девушка с фигурой «кулачком», налепив на облупленный носик папиросную бумажку, в бумажной треуголке на голове, в голубой майке и трусах на табачного цвета теле, была похожа на коренастого мальчугана. Она была в том отличном настроении, которое охватывает молодое существо в дни спортивных соревнований, когда ничуть не стыдно бегать в трусах и майке под тысячами взглядов и когда молодое тело резвится без стыда, выражая себя в самых красивых, не будничных движениях.

Она бежала навстречу Поднебеско, как бы позируя перед солнцем, разбросав руки крыльями и шаловливо следя за своей необычайной, напоминающей самолет, тенью. Ей было девятнадцать лет, и она страшно себе нравилась, уверенная, что нравится всем на свете.

— Хороший в этом году кларет, — сказал Огарнов, кивая на куст с крылатыми, рыхлыми гроздьями янтарно-желтых красивых ягод. — На славу удался.

Поднебеско молча согласился с ним; он еще был не тверд в мастерстве виноградарства.

— Нынче все удалось, — уклончиво заметил он. — Это что у тебя? — спросил он подбегающую Кашкину. — Председатель считает, что кларет.

— Кларет-то кларет, только с него толку нет, — сверкнув крупными зубами, ответила Кашкина. — Вот хорошо, что вы до меня прибыли, — она взяла Юрия за кожаный пояс и подергивала, точно проверяя, не туго ли затянут. — Я уж сама хотела итти к вам. Пойдем, поглядите, какие наши порядки, — и за пояс потащила его к весам, стоявшим внизу, у шалашика.

Жалоба Кашкиной состояла в том, что виноград с ее участка, занятого преимущественно мускатами, но имевшего и другие сорта, принимался весовщиком как мускат, и, таким образом, все другие сорта обезличивались.

У Вари Огарновой основной — педро-хименес, так они, черти драные, и алеатико и каталон — все под одно название помечают!

Виноградники «Первомайского» образовались в свое время из маленьких частных хозяйств, где было всего понемногу, и сортовая пестрота, раньше не имевшая значения, теперь вредила делу: колхоз сдавал виноград на выработку сортовых вин.

Приемщик, старый виноградарь, с лицом, натруженным, как мозоль, досадливо отвергал жалобы Кашкиной, а она, вынув из-за выреза взмокшей от пота майки сырой и желтый клочок бумаги — схему размещения сортов по колхозному массиву, шумно доказывала ему, что приемку следовало организовать иначе и что даже самые звенья лучше бы создать по сортовому признаку.

Юрий и Огарнов присели у шалашика, раздумывая, как бы на ходу исправить допущенные ошибки.

— Ты что же, Виктор, до сих пор не обратил внимания на ее жалобы? Отстает, а права.

Виктор виновато пожал плечами. Он не успел еще как следует вникнуть в дело, полагаясь на опытных стариков.

Приемщик, чувствуя себя виноватым больше всех, старался показать, что он ошибся нечаянно.

Пальцы старика скользили по светло-красным в тени гроздьям розового муската, на солнце кажущимся почти черными, перебирали мелкие розовато-серые, пепельные ягоды пино-гри, ласкали фиолетовый мальбек и черно-синие, толстокожие, похожие на четки, собранные в кулак, ягоды кабернэ. Он улыбался, глядя на них. Ему не хотелось расставаться с ними, ему было жаль, что они уйдут от него.

— Сорок пять лет займаюсь виноградом, — сказал он, как бы прося извинить его за это. — Ну, и умное же растение, ей-богу, только что языка нет.

Он осторожно взглянул в сторону Поднебеско, не смеется ли он. Но Юрий внимательно его слушал.

— И хорошо, брат, что языка нет. А то бы тебе такое услышать!.. — грубовато посмеиваясь, сказал Огарнов.

Дело, однако, требовало срочного разрешения, и Юрий, не зная, что предпринять, надумал сейчас же съездить к Широкогорову. То обстоятельство, что он являлся всего-навсего пропагандистом, не спасало его, по воропаевским законам, от ответственности за неудачи и недоразумения, свидетелем которых он являлся.

Широкогорова в совхозе, однако, не оказалось.

Он выехал в колхоз «Микоян» по телефонной просьбе Воропаева. Третьего дня Городцов устроил громкий скандал в райземотделе, обвинив его работников в дармоедстве, а вчера грозился пришибить районного агронома «за правый уклон». Длинные заявления работников райземотдела и Городцова лежали у Сухова. И хотя дело не представляло особого интереса и казалось обычной склокой, Воропаев хотел докопаться «до корешков» и просил Широкогорова, бывшего в большой дружбе с Городцовым, дознаться, из-за чего же собственно заварилась каша, что было первопричиной драки.

Колхоз «Микоян» расположился в долине с высокими краями, как в глубокой миске. Это было место теплое и безветренное. Здесь могли удаваться самые требовательные сорта винограда и лучшие табаки, но хозяйство колхоза все еще не являлось передовым по подбору культур. Табачный массив был занят «американом», а не «дюбеком», а виноградники пестрели дешевыми сортами.

Приусадебные участки были здесь так крохотны, что, как говорили колхозники, «теленку негде пыль с носу стереть», и под огороды пришлось отвести большой кусок земли, подготовленный для винограда. Птицеферма, созданная усилиями пожилых колхозниц, «сидела на шее» у парников.

В беспокойном мозгу Городцова зародилась идея «перешерстить» все хозяйство, и он сообщил колхозному собранию план его перестройки. Из шестнадцати сортов винограда он оставлял только девять, с мускатами и токаями во главе, остальное безжалостно выкорчевывал; «американы» с нового года намерен был заменить «дюбеками», огороды же предлагал полностью ликвидировать, засадив площадь масличными розами, а птицеферму упразднить. Райземотдел усмотрел в действиях Городцова нездоровую левизну и запретил перестройку, Городцов ринулся в контратаку, обозвав земотдельщиков «шалтай-болтаями» и перестраховщиками.

Все это Широкогоров узнал в первые же четыре часа по приезде в колхоз, сидя на плоской земляной крыше городцовского домика, стоящего, как командный пункт, вверху деревни.

— Н-но! — зычным артиллерийским голосом говорил Городцов гостю, обозревая с крыши долину. — Н-но! С курями надо сообразоваться согласно обстановке. В той зоне куры, в той — гуси, индейки, на все своя география имеется. Наша география требует уклониться от кур. Кура у нас большой цены не имеет.

— Свежие яички — прелесть, — осторожно ввернул Широкогоров. — Тем более что с коровами у нас плохо, свиней же и вовсе держать негде. Как же колхознику без курочки? Есть-то ведь надо. Без огородов, конечно, нельзя.

— Даю свое «опровержение ТАСС», — не отступал Городцов, любивший официальные обороты речи и государственный стиль разговора. — Какие, я вас спросю, огороды? Помидор, кабачки? То ж, милые мои, не Орел, не Рязань, а называется — юг, субтропики. Дайте мне южный сортимент. У меня ж не картофельный профиль, исходя из научных данных.

Привыкнув на войне разносить в щепы сотни домов и раскидывать десятки мостов, Городцов легко относился к словам «выкорчевка», «перепашка», «переплантаж». Он мыслил взрывами. Плантаж почвы под виноградники взрывным методом привлекал его, как нечто родное. Он хотел бы все тут взорвать, что было старым, ненужным, пережившим себя, — жалкие огороды, кур, дешевые сорта винограда, — и перевести хозяйство на самые передовые культуры, достичь полного процветания, которое было вполне осуществимо, если взяться за дело всерьез.

Медлить он не желал. Промедление считал гибелью.

— Я на бога возлагаться не буду, — трубил он, поглаживая жесткие усы, — я сам себе бог по научным данным. Табак, виноград, розы — и за три года я кладу в банк миллион рублей. Звеньевые за один табак по сорок тысяч положат, за розу — по двадцати. Куры мне тогда нипочем. Сдам розовый лепесток — каких хочешь гусей понавезу.

Возражения отскакивали от него, как от заговоренного, и в конце концов Широкогоров вынужден был ознакомиться с его планом реконструкции виноградников.

План был тщательно продуман. Токайские и мускатные сорта путем отводков занимали позиции изгоняемых саперави, рислинга и кабернэ. Жилища колхозников одевались вьющимся виноградом. Палисадники превращались в розариумы. Одна из узких балочек становилась водохранилищем.

— Ну, а уж если!.. — Городцов с такой силой втянул в себя воздух, что седой пух на голове Широкогорова, как дымок, качнулся в сторону говорившего. — Если и вы против меня, тогда на стрельбу прямой наводкой перехожу. Хочу свою пятилетку иметь, не можете мне отказать. Хочу, чтобы «Микоян» был краснознаменным колхозом. Ансамбль пляски краснознаменный, а почему-то колхозов ни одного нету. Должны! Что? Должны быть! Как так!

— Я вам говорю!.. — буйствовал он все яростнее, хотя Широкогоров ему не противоречил.

— Мы на войне чего достигли? Невидимую цель изучали. Сна, бывало, лишаясь, все в уме прикидывали, как там и что. А тут я, как этот, как ящер, ей-богу, — вдаль не дают глянуть. Я прямо вам скажу — мое коммунике с вашим не сойдется. Дайте мне показательный вид, вот чего я хочу.

— Да я ведь не возражаю, — улыбался Широкогоров. — Я бы и сам все тут вверх ногами перевернул. Правы-то вы правы, да не слишком ли торопитесь?

— Кто рысью, а кто галопом. На основании своих данных. Так лучше дело пойдет.

Так как Широкогоров не имел возможности развить свои взгляды, беседа сама собой закончилась ничем, и они договорились о том, что встретятся у Воропаева.

Когда Широкогоров вернулся к себе и, бранясь, рассказал Юрию о затеях Городцова, тот прежде всего огорчился, что не присутствовал при их беседе. Ничего так не презирал Воропаев в своих работниках, как неосведомленность, и всегда требовал, чтобы они шли навстречу событиям, а не поджидали их у своего стола.

«Вы обязаны знать настроения прежде, чем они сформулируются в умах», — говорил он.

Юрий опоздал. Событие само подкатилось к нему, как неразорвавшаяся бомба.

— Я поеду к Городцову, разберусь в его наметках, подготовлю к докладу свои соображения как работник райкома.

Но Широкогоров уговорил его не ездить, убеждая, что он уже сам во всем разобрался.

— Городцов перегнул, и здорово перегнул. Огороды ему помешали, подумаешь! Я, конечно, понимаю, откуда это идет: жить торопится.

— А где-то в существе вопроса есть зерно истины?

— Есть-то есть, но… прав ли он? Отвлеченно — да. Прав. Но с практической точки зрения — он левак. — А это осуждается. За огороды боремся, а он… Не прав, конечно.

Юрию было неловко взглянуть в глаза Широкогорову.

— То, что хорошо вообще, не может быть плохо в частности, — робко возразил он, еще не умея спорить с этим авторитетным стариком. — Тут два вопроса: один — перегиб с огородами, другой — идея показательного колхоза, и это, по-моему, верная идея. Вопрос только в том, быть ли таким колхозом «Микояну». Давайте продумаем, Сергей Константинович.

Старик сдвинул брови и покачал головой.

— Да, да, да, — сказал он. — Идея верна. Абстрактно. По практически это чертовски трудно осуществить. А? Как вы считаете?

— Трудно, но думать же об этом когда-нибудь надо. Конечно, кур следует защитить. И огороды тоже. Народ у нас сейчас питается неважно. Но, с другой стороны, пересортировать виноградники тоже пора.

— Этот Городцов — неглупый хозяин, — и Широкогоров хитро улыбался своими детскими глазами. — «Микоян» — лучшее место в нашем районе, между прочим. Дознался же, эдакий жох!

— Недаром колхозники окрестили его «скорпионом», — сказал Поднебеско. — Жаден, завистлив, улыбается только, когда ругает. Мне секретарь их партийной организации рассказывал, что Городцов, когда в первый раз в море выкупался, даже рассмеялся от удовольствия. «Толковый фактор! говорит. Здорово освежает — примечу».

— Еще не ввел морские купанья по графику для пользы дела?

— Введет. А его, между прочим, любят.

— Еще б не любить! Вывел колхоз на первое место, все знамена и премии захватил, почет всем добыл… Так поддержим идею?.. Собственно идея-то моя, давнишняя, но перебил, перехватил, подлец, и ничего не скажешь. На глазах увел идею — и прав. Вот она, жизнь! А вы, — он щелкнул пальцами, — молодец, не постеснялись меня поучить, близорукого. «Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, — продекламировал он по-актерски, — неблагодарная, если его от себя отстранит, несчастная, если его потеряет!»

— Это откуда?

— Из Цицерона.

— Должен сознаться, и понятия не имею.

— А я нарочно такое выискал, чтобы и мне было чем вас поучить.

Юрий покраснел и, смущенно отмахиваясь от похвал, заторопился к Воропаеву.




Жизнь Лены после ее бурного объяснения с Воропаевым шла прежней колеей. Теперь она не только не хотела изменить ее, порвав с окружающими ее людьми, но, наоборот, старалась связать себя с ними узами, которых ничто бы не смогло нарушить в дальнейшем. Как ни странно, но разрыв с Воропаевым принес ей облегчение. Правда, образовалась пустота, но эту пустоту ей хотелось немедленно чем-то заполнить, как большую, ничем не обставленную комнату. Так молодые отводки, когда нож садовника отделит их от материнского корня, энергично бросаются в рост. Катастрофа преображает их. Беззаботность, с которой они пользовались энергией куста-матери, сменяется бешенством самоукрепления. Никогда после они не проявят столько ухищрений, как сейчас, когда, предоставленные самим себе, они стоят перед тем: быть им или не быть?

Так случилось и с Леной. Воропаев приучил ее о многом думать и многого добиваться своими собственными усилиями. Она была сейчас переполнена смутными надеждами так же, как и он по приезде сюда, когда, измученный ранами и болезнью, бездомный, растерянный, но одержимый страстью к жизни, он бросался грудью на препятствия, как только они появлялись перед ним хотя бы издали.

Горе, которое принесла ей любовь к Воропаеву, вызвало у нее яростное желание во что бы то ни стало крепко удержаться на ногах, когда были потеряны надежды на счастье.

Дом ожил. Дух деятельности вновь заклубился в маленьких комнатах. Наверху поселились Поднебески. Внизу шумели Таня и Сережа.

В один из субботних вечеров, после чая, когда впору было расходиться по домам, залаяла собака и кто-то постучал в ворота камнем.

Дети уже спали, Софья Ивановна и Наташа возились с бельем, а Лена, занятая мытьем чайной посуды, не сразу сообразила, что стучат к ним. Но стук повторился, и Юрий, сидевший ближе всех к выходу из беседки, пошел к воротам, на ходу успокаивая овчарку.

— А-а-а!.. Вот желанный гость! Пожалуйста, пожалуйста! — тотчас раздался его голос, заскрипела калитка, и шаги неизвестного гостя зазвучали по утрамбованному двору.

Это не мог быть Воропаев — на него ни одна собака не лаяла, а Найда узнавала издали, но Лена встревожилась. Заслонив глаза от лампы, она вгляделась в темноту. У беседки появилась Аня Ступина.

Лена, привязавшаяся к ней под влиянием воропаевских рассказов, сейчас не обрадовалась гостье. Ей почему-то подумалось, что Аня пришла по поручению Воропаева и, значит, с ним что-то случилось.

— Аннушка, милая, откуда ты? — только и нашла она что сказать вместо приветствия.

— Не ругай, что я так поздно, — смущенно ответила Ступина, торопливо сообщая, что райком комсомола назавтра командирует ее к Цимбалу. Какое-то совещание или чей-то доклад — она сама хорошо даже не знает, но в общем удобнее переночевать в городе, чтобы выехать раньше.

— Садитесь, Аня, садитесь, — воодушевленно хозяйничал Юрий, поглядывая на Лену и стараясь понять, что могло ее расстроить. — Опанас Иванович знает, куда за вами прислать?

— Знает. Я его видела в райкоме.

— Алексей Вениаминович не собирается завтра к Цимбалу? — продолжал расспрашивать Юрий, очень ревновавший Воропаева к людям.

Лена, потупив глаза, наливала Ане чай.

— Нет как будто. Его в обком вызывают. Спасибо, Лена, — сказала Аня, принимая чашку с чаем. — А ты бы не поехала? Забери ребят и поедем! Опанас Иваныч велел обязательно тебя пригласить.

Убедившись, что никаких неприятных вестей Аня не принесла, Лена повеселела и не долго думая согласилась. То, что Воропаева не будет, ее даже обрадовало.

— А в самом деле, почему бы не поехать? Я ведь завтра свободна. Наташа! — крикнула она. — Наташа, иди-ка сюда!

Но Аня и Юрий уже побежали уговаривать Наташу, и Лена осталась одна.

Последнее время она избегала Воропаева, потому что чувствовала себя перед ним виноватой. Недели две назад почтальон вручил ей его письмо, адресованное Горевой и возвращенное «за выбытием адресата». Лена долго держала в руках смятый, надорванный с краю конверт и вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, вскрыла его, вынула письмо и, уже не сумев удержаться, прочла до конца. Потом ей стало до того стыдно своего поступка, что она так и не решилась признаться в нем Воропаеву и не отдала ему письма.

Она помнила это страшное письмо почти наизусть.

Воропаев писал Горевой мужественно и откровенно, как можно писать только очень близкому человеку, о том, что сознание собственной неполноценности заставило его решиться уйти из ее жизни (этим объясняется его молчание), что весь уклад его нынешней жизни только подтверждает правильность такого решения. Он всегда был скитальцем. Покойная жена разделяла его участь и вряд ли была очень счастлива. «Думать о тебе, Шура, просто как о доброй знакомой я бы не мог. Если случилось так, что ты не можешь быть со мною рядом как самый близкий и родной мне человек, а я прекрасно понимаю, что это невозможно, — писал он, как бы прося извинить его за самую мысль о возможности обшей судьбы, — значит, мне незачем думать о тебе. Какое право я имею навязывать тебе свою волю, свои интересы? Вероятно, существуют иные схемы счастливой жизни, но я их не знаю, да, признаться, никогда не принял бы их. Для тебя ли это?»

Перебирая в памяти слова воропаевского письма, Лена опустила на колени недомытую чашку и задумалась.

«Он просит понять его и простить, потому что он любит ее, — думала она. — Все-таки он, наверное, очень одинок. Почему хорошие люди редко бывают счастливы?.. Своей любви боится, робеет перед нею. Да, беспокойный, ужасно какой беспокойный. У таких все играет в руках, что не свое», — она почти вслух произнесла последнюю фразу.

— Значит, решено? — услышала она голос Юрия. — Ну, и отлично.

— Все-таки надо было бы раньше, — говорила Наташа, — ты подумай, сколько хлопот.

И Поднебески вместе с Аней Ступиной, в чем-то друг друга убеждая, подошли к беседке.

— Ой, сережка упала! — завизжала Ступина. — Стойте, стойте, не раздавите!

— С какого уха? — крикнула ей Лена.

— С правого!

— Ну, замуж тебе итти, Аннушка. Зови на свадьбу.

— Вот выдумала! — и, прикрепляя к уху найденный клипс, Аня прикрыла локтем покрасневшее лицо. — У меня дела поважнее.

На зорьке к дому Лены подъехала старенькая, недавно вернувшаяся с войны полуторка. В кузове ее сидели работники райкома комсомола — Борис Левицкий и Костя Зайцев. Лена и Аня, Таня и Сережа чинно уселись на деревянную скамью рядом с ними. Софья Ивановна поставила им в ноги корзину с лепешками, огурцами и помидорами. Наташу с маленькой Ирочкой усадила в кабинку. Юрий с необычайно довольным лицом, точно его осчастливили, оставив одного дома, улыбаясь, глядел на жену и дочку.

Несмотря на выходной день, поля колхоза «Новосел» были оживлены. Многие звенья работали, захватывая часть ночи, тут и там возвышались шалашики из кукурузной соломы. Лене, накануне только вставшей с постели после тяжелого гриппа, было немножко стыдно перед своими, и она то и дело смущенно махала рукой работающим и показывала знаками, почему она не у себя в звене.

За колхозными землями располагались подсобные хозяйства санаториев и городских учреждений, выше — пастбища, а правее их, на склонах ущелья, глухо провалившегося между двумя горами, лепились мазанки цимбаловского совхоза.

Склоны гор с группками кривых и горбатых сосен на выступах скал, с многочисленными полянками и овражками, поросшими кизилом, терном, мелким дубняком, оказались совсем не такими, какими их обычно видели снизу.

В рисунке гор не было ни одной цельной линии, все как бы находилось в движении и, казалось, завтра будет иным, чем сегодня.

Справа приоткрывалась приморская полоса. Извилистая синева моря прильнула к берегу. В Счастливой бухте дымило какое-то серое суденышко и красивой дугой, — очевидно, заводя сети, — скользили рыбачьи лодки.

Борис Левицкий сказал, указывая на бухту:

— Если года через три какой-нибудь новый Воропаев захочет взять там в аренду домик, ему придется записываться на очередь. Все будет занято, застроено.

— В такой дали? — удивилась Лена.

— Не такая уж даль. Да и место чудесное. В прошлое воскресенье Алексей Вениаминович устроил туда деловую экскурсию. Пригласил инженера, хозяйственников, врачей, каких-то приезжих из Москвы, часа четыре бродили по скалам и побережью, чуть не передрались потом, когда отводили участки под застройку.

— Смотри, Аня, не опоздай, — сказал Зайцев. — К тому времени, когда ты заделаешься агрономом, Цимбал тут все окультурит, — тебе нечего делать будет.

— Агрономом? Аннушка, едешь учиться? — спросила Лена с завистью в голосе.

— Сама не знаю, еду — не еду. Прямо не верится.

Лена еще ничего не знала о том, что Цимбал, которому было поручено организовать масличный совхоз «Пионер», развил необычайно бурную деятельность и добился права иметь группу молодых практикантов. Он имел в виду дать им впоследствии высшее образование на средства совхоза, и Аннушке было сделано в этом смысле вполне формальное предложение.

Комсомольцы шутили, что они едут на свадьбу Ани с совхозом, и Зайцев представлял в лицах, какая у нее будет трудная жизнь.

— Ее Городцов было сватал, да Цимбал перехватил, и Воропаев, как посаженый отец, склонился в пользу второго жениха, — сказал Левицкий, умолчав о том, что сам принимал участие в борьбе за интересы Цимбала.

Новый совхоз был детищем комсомольцев. Лоскутный совхоз на пустырях и бросовых землях, на склонах придорожных холмов и скатов незаселенных ущелий выглядел главою из увлекательного романа. Она была подсказана Сталиным, и всем хотелось дописать ее как можно быстрее. Зайцев тоже переходил на работу к Цимбалу, а Левицкий — к Широкогорову.

— Господи, только одна я остаюсь, — и Лена так неестественно улыбнулась, что все поняли, как ей невесело от этой мысли.

Зайцев попробовал успокоить ее:

— Хотите, сегодня ж сосватаем? Руку! Цимбал — это ж такой захватчик. Ему всего мало. Ей-богу, года через два он всех нас заарканит, все у него будем на сдельщине.

— Сватайте, — сказала Лена, протягивая Левицкому руку. — Боюсь только, что мама меня опередила, — какая-то подозрительная дружба началась у нее с Опанасом Ивановичем. И молчит, таится.

— Значит, окрутил Софью Ивановну. Безусловно.

— Этот Цимбал до чего дошел, — сказал Левицкий. — Он чуть не самого Корытова уговорил к нему замом итти.

Заговорили о Корытове. Много трудных дней было прожито с ним, и, как ни надоел он своим пристрастием к циркулярам, инструкциям и заседаниям, его жалели. Он был честным человеком, но не успевал расти вместе с жизнью и сам не понимал этого.

— Где же он теперь будет? — спросила Аня.

— В Москву поехал учиться, — отвечал Левицкий.

— Все, все едут учиться, одна я… — Лена не договорила.

Опанас Иванович шел навстречу гостям с длинной, какие бывают у пастухов, клюкастой герлыгой в руках.

Как только грузовик остановился, Таня и Сережа, не обращая внимания на взрослых, бросились в сторону от дороги, на маленькие полянки, еще кое-где зеленые.

В предгорье было заметно свежее, чем внизу, у моря. Трава еще не выгорела, и кое-где мерцали усталые, уже ничем не пахнущие цветы.

Тоненький, по-городскому неловкий Сережка воинственно устремился за ящерицей, мимо которой бывалая Таня пробежала совершенно равнодушно. Он, северный горожанин, приходил в восторг от всего, что открывалось его глазам на сказочном юге. Таня же относилась к природе деловито и обращала внимание только на то, что увлекало ее в данный момент. Вчера ей подарили сачок, и сейчас ее интересовали только бабочки, — она видела или воображала их решительно всюду. Она пыталась поймать сеткой длинные темно-красные ягоды шиповника и, запутав в колючках свой нежный инструмент, топала ножками и бранилась:

— Пусти! Ну, пусти же! V, злюка, гадкая бабка! — цветы и камни были для нее существами одушевленными.

Гости поднялись тропинкой к беленькой хате, в которой помещалось правление совхоза «Пионер» и где пока ютился сам Опанас Иванович.

Вокруг стола, покрытого кумачом и вынесенного наружу, в тень старой сосны, собрались служащие совхоза. На столе был развернут план совхозной территории.

— Третьего дня получили мы разрешение оформить ваш вопрос, товарищ Ступина, — становясь к столу и как бы открывая собрание, официальным тоном начал Цимбал. — На сей день у нас имеется специалист, но требуется своя рассада. Вот! — ладонь его тяжело легла на план. — Закончив десятилетку, поедете за наш счет учиться. Чего нам требуется? Нам того требуется, что чорт его знает, где искать. Глядите сюда — вот оно. Пятьдесят гектаров маслины, сорок гектаров инжиру да теплицы. Так? Теперь грушевые и яблочные массивы в лесах. Как вы получите вашу квалификацию, то мы уже с посадками закончим, воду подведем, вопрос встанет об агротехнике.

Он широко распахнул руки, словно вручая ей склоны гор. Аня глядела на него прищурясь, точно слова его были освещены солнцем и резали ей глаза.

— Все ваше. Этот план вам дарю, так сказать, на память. Учитесь и чтоб доброй хозяйкой вернулись. Ну, давайте! — и он трижды расцеловал до слез смущенную Аннушку.

— Спасибо, что вы так хорошо со мной поступили, — тихо сказала она. — Спасибо вам, товарищи, такое большое спасибо, что я даже не знаю… Одно скажу: не будет вам стыдно за меня. Не будет.

Опанас Иванович, сам очень растроганный, еще раз расцеловал девушку.

— Мы вроде как выдаем ее замуж за ваш совхоз «Пионер», — сказал Левицкий, — и просим любить ее, а мы, комсомол, со своей стороны будем помогать ей всеми силами.

— Э-э, если замуж, так тут своя требуется, особая церемония! — закричал Цимбал. — А ну, ребятки, давайте-ка мне веревочку да хлеба, соли и перцу.

Тотчас кто-то подал ему веревочку, и старик, кряхтя, стал на колени и под общий смех связал ею ножки стола.

— Так в старое время у нас на Кубани делали. Чтоб молодые жили дружно, увязывали бы свои интересы, так сказать.

Потом, отщипнув маленький кусочек лепешки, он закатал в мякиш соль и перец и с подчеркнутой важностью положил его в правую руку Аннушки.

— Я до тебя с хлебом-солью, а ты до меня с душою, я до тебя с перцем, а ты до меня с сердцем! — и усадил ее за стол рядом с собою.

— Науку, дочка, надо крепко в руках держать. Помнишь, как Иван Захарыч, садовник, рассказывал? Как товарищ Сталин с ним говорил? То-то. Я, дочка, считаю, ученого надо с детства растить, как того суворовца. И музыке, и пению там, всему с детства обучают. А ученого с двадцати — двадцати пяти годов начинают формировать. То, я считаю, неверно.

И, забыв о накрытом столе, с жаром начал рассказывать ей о своих планах на будущее, как он создаст школу юных садовников, как станет потом посылать их в вузы, чтобы в совхозах и сельскохозяйственных артелях вырастали собственные ученые.

— Не удержался, Опанас Иваныч, прочитал-таки лекцию? — вмешался Зайцев. — Ты сразу ее не запугай, а то, смотри, сбежит.

И юноша подсел к Ане с явным намерением отвлечь от нее Цимбала.

Он был худощав до смешного и некрасив лицом. Но в нем таилась пленительность чистоты и смелости, которая сильнее внешней красоты привлекает девичье сердце. Он был смелый, озорной, искренний и говорил и раскатисто смеялся таким высоким тенором, что, казалось, стоит ему еще разок хохотнуть, и он запоет во весь голос.

Аня смотрела на него с удовольствием. Он ей нравился. Вдруг, в самый разгар ее неосторожного любования, Зайцев быстро, толчком взглянул на нее и отвернулся.

Но стоило ей заговорить с Леной, как она снова почувствовала острый луч его взгляда на своей разгоряченной щеке. Тут ей вспомнился Воропаев, и она заскучала, как сирота.

Ей вдруг все показалось неинтересным, надуманным, и люди, которых она любила и уважала, теперь только раздражали ее своей веселостью.

Предстоял длинный и скучный обед, и она нервничала. А тут еще этот Зайцев! Его взгляд горячо касался аниной щеки, как солнечный зайчик, и, может быть, все даже заметили, что обычно смуглое лицо Ани тревожно покраснело с правой стороны.

Осень незаметно перешла в зиму. Вечера напоминали весну, длились нескончаемо долго и были полны такого очарования, что даже люди, никогда не обращавшие внимания на природу, невольно поддавались ее ласковому влиянию.

В один из таких удивительных дней, напоминающих праздничный, проходило собрание районного партактива. Обсуждались итоги года. Оценивались дела и люди. Среди лиц, всем знакомых, много было и таких, что появились совсем недавно. Держались они, однако, непринужденно, точно всегда были здешними, только не показывались до времени на миру, и выступали дружно и умно. Давно не было собрания такого бурного, неспокойного и плодовитого.

Жар военной победы не остыл в людях. Он растравлял души смелыми поисками. Все были недовольны друг другом: Цимбал требовал внимания к своим пустырям, Городцов, каясь в перегибах, настаивал на том, что все-таки нужны показательные колхозы, а отставной гвардии капитан Сердюк, трижды за это время снятый с работы, уверял, что он один из всех только и думает о завтрашнем дне района и просто никем не понят.

Год был тяжелым, и, победив его, люди радовались своим успехам, но радость эта выражалась, как это часто у нас бывает, в горьких сожалениях, что не сделано больше. Каждый оратор уверял, что мог бы еще кое-чего достичь, если бы не сосед.

Воропаеву, обычно любившему разжигать страсти, теперь то и дело приходилось усмирять воинственный пыл собрания. Так бывает при разборах сражений, когда можно подумать, что изучается неудача, в то время как на самом деле исследуется незаурядный успех.

Собрание шло с утра и закончилось к вечеру.

Доктор Комков еще на утреннем заседании сговорился с Городцовым, что тот довезет его до дому на подводе из «Микояна», но, когда он после собрания вышел из Дома культуры и завернул за угол, где должен был ждать «микояновский» конюх, оказалось, что Городцов, помимо доктора и двух своих бригадиров, приказал «подбросить» еще и пропагандиста Юрия Поднебеско. Было ясно, что всем места не хватит и придется итти пешком.

Комков стал на углу, откуда были видны все машины, таратайки и подводы, в надежде подсесть к кому-нибудь из знакомых.

И тотчас же к нему подошел Цимбал и, взяв за борт пиджака, стал излагать свои планы разведения лекарственных трав, с которыми он носился последние месяцы. Человек словоохотливый и падкий на всякие новшества, доктор не утерпел, вступил в беседу, хотя и видел, что разъезжаются последние машины.

— Как воропаевское выступление понравилось? Здорово? — уже прощаясь, спросил Цимбал, и они, держа друг друга за руку, поговорили еще и о Воропаеве.

— Говорил он интересно, а вот вид у него просто жуткий, — сказал Комков, через плечо Цимбала зорко следя за дорогой, не покажутся ли попутные колеса.

— Уговаривали мы его отдохнуть, — сказал Цимбал, — кулаком грозится. «Мне, говорит, отдыхать — все равно что рыбе на сухом берегу барахтаться».

Комков иронически улыбнулся и сказал:

— Так-то оно так, но…

И они, наконец, распрощались. Цимбал вернулся в Дом культуры, а Комков, которому надо было попасть к больному председателю «Новосела», направился к выезду на шоссе.

Дорога вытягивалась в гору. Миновав последние домики, она круто брала к западу и тугими петлями взбиралась по краю узкого и сырого ущелья почти на самый горный гребень.

Внизу уже потемнело, дома и улицы слились в сплошные серые пятна с несколькими оранжевыми бликами огней в каждом пятне, а на дороге и над нею было еще светло, и на самой верхушке горы стояло розовое сияние от последнего луча скрывшегося за гребнем солнца.

Фигура женщины, медленно поднимающейся вверх, сначала напоминавшая темный кипарис, светлела, определялась, становилась знакомой до мелочей. Было даже странно, что в воздухе раннего вечера могут быть так отчетливо видны детали костюма и угадываться весь облик, вся повадка идущей далеко впереди женщины.

Еще раньше чем Комков узнал в ней Лену, он уже догадывался, что это именно она.

Никто не умел так соединять быстроту отдельных движений с общей медлительностью, как Лена. Она всегда как бы медленно торопилась. Комков крикнул, и, мельком обернувшись, она сначала испугалась его зова, а узнав, приветливо помахала рукой, требуя, чтобы он поскорей догнал ее.

— Вы что же пешком? — спросил Комков поравнявшись.

— Надоел как-то шум. Да я, вы же знаете, люблю ходить.

Да, он это знал. Весною чуть не через день она ходила из города в колхоз «Калинин» — двадцать пять в оба конца — с ватрушкой и пятком яблок для Воропаева.

Они пошли молча. Потом, когда почувствовали, что им хочется говорить об одном и том же и что следует, как это ни трудно, возможно скорее найти начало разговора, Лена остановилась и ожидающе взглянула на доктора.

— Это не нам кричат? — безразлично спросила она.

Снизу, от районного центра, отдаленной волной шли какие-то гульливые крики — не то кто-то пел, не щадя голоса, не то и в самом деле кого-то звали.

Вслушиваясь в эти звуки, они невольно залюбовались широкой холмистой долиной, лежащей перед ними далеко внизу. Изрезанная садами и виноградниками, она была вся перед их глазами, и, казалось, ее можно схватить за края, поднять и унести с собой.

— Нет, не нам, — ответил Комков почти не улыбнувшись по своему обыкновению. Готовясь заговорить о том, что их обоих тревожило, он, как наскоро заполненный блокнот, перелистывал впечатления сегодняшнего дня, ища и не находя первой фразы.

Лена покорно ждала. Ей виделось только одно — измученное лицо Воропаева за столом президиума.

Покончив с делами года, Воропаев заговорил о культуре.

— Культура, тяга к красоте, — говорил он, — это воспитание в себе влечения к умным вещам, и очень обидно, что не все мы думаем об этом, а многие из нас даже считают, что кто-то другой разжует нам культуру и накормит ею, когда понадобится. Мы-де заняты-перезаняты, так вот, товарищи руководители, вы нас и повеселите, и развлеките, и научите. Так ведь можно дойти до мысли, что государство обязано нас брить, мыть в бане и водить к портным и сапожникам.

Он стоял рядом с трибуной в не новом, но выутюженном кителе, отлично отглаженных галифе и в парадно начищенных сапогах, то есть в том единственном костюме, который был на нем обычно, но выглядел сейчас очень красиво, торжественно.

— Все о выступлении Воропаева думаю, — без всякого предисловия вдруг произнес Комков. — Не шаблонные слова говорил, и увидите — это надолго запомнится.

Лена, давно ожидавшая этой первой, ничего не означающей фразы, так же без предисловия спросила:

— Как у него сейчас со здоровьем?

— Видите ли…

— Да вы говорите прямо.

— Воропаев — человек для всех. Организация очень сложная. Для таких, как он, нет лекарства. Они и болеют-то как-то не по-людски.

— Он стал такой худой.

— Худой? Да он весь из костей. Даже сердце.

— Ой, нет! — и Лена двинулась дальше. — Зимой вы говорили, что перемена жизни — самое хорошее лекарство. Вот он переменил, — тихо сказала она.

— Он недопеременил. Надо бы к этой перемене немножко радости. Хотите, я вам покажу одну необыкновенную вещь? — резко переменил он разговор и жестом пригласил за собой Лену. — В жизни — не то, что в человеческих отношениях, в ней меньше шаблона. Пойдемте. Тут недалеко.

Они прошли несколько шагов в сторону от дороги, спустились бегом по крутой тропинке, завернули за скалу и остановились.

Земля обрывалась вниз, как крыло самолета. Они стояли у отвесного края большого каменного стола. Две огромные веллингтонии накренились своими могучими стволами над обрывом. Казалось, им стоило лишь оттолкнуться корнями, чтобы взлететь в воздух.

— Да это ж «Орлиный пик»! — сказала Лена. — На эту площадку я часто заглядывалась снизу. Она напоминает орлиное гнездо. Но я понятия не имела, что она до такой степени хороша. Создаст же такое природа! Лучше не придумаешь.

— Это не природа, — сказал Комков. — Это человек.

— Правда? Кто такой?

— Этого я не знаю. Но след чьей-то сильной жизни здесь явственно сохранился. Во-первых, обратите внимание — веллингтонии. В здешних местах они попадаются только в хороших парках, сами по себе не растут. Без человеческих рук, и рук толковых, здесь не обошлось.

— Думаете?

— Безусловно. Вы только поглядите, как симметрично они стоят по краям расщелины. Ее, очевидно, предполагалось использовать для лестницы.

Лена опустилась на колено и критически осмотрела расщелину. Бойкая молодая луна в упор освещала скалу.

— Да, — сказала она, поднимаясь, — вы правильно говорите. Я даже так думаю, что и расщелина — тоже чьих-то рук дело: очень уж она аккуратна.

— А вы поглядите-ка сюда, — предложил оживившийся Комков, — взгляните на подпорную стену из тесаного камня. Что скажете? Это уже определенно не природа.

— А где же стоял дом? — увлеченная открытием чего-то не каждый день встречающегося, озабоченно огляделась Лена. — Дом-то был или нет?

— Да в том-то и дело, что никакого дома нет. Не ищите! Ни дома, ни даже фундамента. А водопровод, представьте, есть. — Доктор, пошарив рукой под веллингтонией, поднял осколок гончарной трубы. — Труба эта шла из-под гор. Я подозреваю, что когда строили шоссе, нарушили всю систему, потому что сейчас вода не поступает на участок. Но какой огромный труд, какая энергия!

Лена поинтересовалась, сколько лет может быть черепку.

— Побольше полсотни, — сказал Комков и, указывая на гигантские веллингтонии, добавил: — Этим мальчикам лет по восемьдесят, так что водопровод не моложе их, если не старше.

— Может, это еще двести лет назад кто жил? Хоть в газету пиши.

— Кто мог быть, я не знаю и не догадываюсь, — развел руками Комков, — но я представляю, что появился однажды человек, который понимал красоту как необходимость. Влез он на эту скалу, замер от восторгу и сказал себе: «Подготовлю-ка я это место для тех, кто придет после меня». И взялся. Посадил деревья, провел воду, задумал вырубить лестницу в скале, подставил подпорную стену…

Лена перебила его:

— А почему же он дома себе не поставил?

Почему? Да очень просто. Жить здесь в ту пору было немыслимо, и он заранее знал, что не дождется того времени, когда сюда проложат дорогу, когда можно будет не мучиться, а наслаждаться. Я так понимаю его: он твердо знал, что работает не для себя. Он просто ставил веху для будущих поколений — обратите, мол, внимание на этот уголок. Он как бы бросил нам вызов: продолжайте мной начатое, заканчивайте, живите, — и этим сомкнул свою жизнь с нашей.

— Стариков не расспрашивали?

— Расспрашивал. Никто не помнит, чтобы здесь кто-нибудь жил или собирался жить. Ничье имя не связывается с этим местом даже отдаленно.

Они прошли несколько раз вперед и назад по скале.

— А еще кусты какие-то!

— Это мои, — сказал Комков. — Это я подсадил. Гранат, маслину. Захотелось и мне присоединиться к бескорыстным усилиям неизвестного строителя и хоть на шаг приблизить жизнь к его месту. Пройдет двадцать лет — и мы не узнаем скалы. Тут выстроят великолепный какой-нибудь санаторий или поставят памятник, и он будет издалека виден. История пионера, конечно, забудется, и потом скажут, что здание возникло сразу. — Комков говорил об этом пионере так, как если бы речь шла о близком ему человеке. — Есть, Леночка, есть такие люди на свете. Одни из них становятся Мичуриными, другие уходят открывать новые земли, как Дежнев, третьи вырастают в Ломоносовых, а четвертые, не уходя из дому, не совершая открытий и походов, обживают голые скалы, готовят их для внуков и правнуков. Я забыл вам сказать, что он и землю должен был сюда натаскать и виноград насадил. Теперь виноград выродился и не плодоносит, но по типу это вроде как старый местный сорт, потомок, может быть, тех сортов, которые завезли к нам современники Гомера.

Может и он — древний человек? — спросила Лена.

— О нет! Это человек безусловно русского происхождения. До русских здесь никто веллингтоний и не видывал. Это деды наши их тут насадили. Да и потом вся ухватка, весь характер дела чисто русские, озорные, с вызовом. Вот, мол, дорогие потомки, что я нашел и приготовил для вас, получите подарочек, радуйтесь и благодарите.

— Над этой скалой хорошо бы шефство взять, — задумчиво улыбаясь, произнесла Лена.

— Конечно. Но я хотел, чтобы вы подумали о строителе. Он был, вероятно, очень похож на нашего Воропаева, не находите? Нашел и отметил скалу, загадал нам такую чудесную загадку, а вот дома-то, дома-то, хибарки себе никакой и не поставил!

— Но что, что ему надо, доктор, дорогой? Ну, скажите вы мне хоть на ухо: что ему надо? — спросила Лена о Воропаеве.

— Воропаеву, я уже говорил вам, не мешало бы немножко радости… А впрочем, не знаю. Я еще не умею обращаться с такими натурами. Ему на моих глазах полагалось бы умереть уже дважды, но он жив.

Лена, вздохнув, взяла доктора под руку.

— Пойдемте, а то стало совсем темно.




Ночь уже раскинулась и над горами. Стало свежо и сыро. Звуки сделались глухими, будто их обернули чем-то мягким, пушистым. Лунный свет, мглистый вверху, на земле отблескивал металлом. Все замерло в блеске и тишине.

Комков негромко произнес:

— Как-то я прочел у Тургенева, в его «Фаусте», глубочайшую мысль: «Кто знает, сколько каждый, живущий на земле, оставляет семян, которым суждено взойти только после его смерти». Вот помрем мы с вами, Леночка, и не останется от нас ни такой скалы, ни таких веллингтоний, ни даже плохонького водопровода, и зависть меня берет к этому безыменному предку…

— От нас не останется? — обиженно переспросила Лена. — От нас останутся люди, каких еще не было. От нас пойдет счастье.

И они надолго приумолкли. Ночь замерла, не мешая думать, и казалось им, что в этот час спящие видят длинные радостные сны, а те, кто бодрствует, мечтают с таком силой, что их мыслей можно коснуться рукой, как этих вот серебристо-черных деревьев, которые одно за другим выступают навстречу из тени горного склона.

Охваченная красотой этой грустной ночи, Лена думала о том, как длинна, как поистине бесконечна, оказывается, жизнь человеческая. Вот мертвая скала, — но она чья-то жизнь. Вот речка спит на бегу, — может быть, и она след жизни, прорытый упрямым заступом. И мост, что только что прошли, — тоже чье-то бессмертие. И вот эта дорога, и сосны, и фонтан у края дороги — все это жизни человеческие; и оживи какой-нибудь волшебник безмолвие лет, как бы заговорило все, как бы могуче запело! «Веду заступом воду через бесплодные горы», — донеслось бы от реки. «Торю тропу через непроходимый лес», — раздался бы голос дороги. «Сажаю первую сосенку на склоне обветренного холма, да будет здесь лес и тень для придущих после меня», — прошелестел бы бор. Тысячи лет живут на земле люди, и земля испытала на себе крепость и силу множества человеческих рук. Кто скажет, что ущелье, откуда сейчас дует влажный сквозняк, пробито одними горными реками, без помощи человека? Кто разгадает, сколько в земле, средь шифера и камня, еще и пепла костей и соков крови ушедших от нас поколений?

И Лене, как счастья, захотелось вдруг самой стать клочком земли, углом векового камня, ручьем у дороги, чтобы жить и после того, как распадется тело.

Когда никто и помнить не будет, что существовала такая Журина, ключ, ею пробитый в скале, не иссякнет, не зарастет диким терном дорога, если она проведет ее, не зачахнут, а разрастутся по горным склонам рощи и привлекут к себе птиц и зверей; и другая женщина такою же ночью, как сегодня, с нежной любовью и завистью вспомнит свою безыменную предшественницу.

Ей стало грустно, что она никогда не сумеет передать тому, кого она так любила, все то, чем сегодня была переполнена ее повзрослевшая и возмужавшая душа. Как было ей горько, что она ничем не помогла ему, от которого так много сама получила. Теперь она была бы способна на большее, но в прежние дни душа ее была бедна.




Глава двенадцатая


В начале февраля на теплоход, отходящий с пристани одного из портов Кавказского побережья, в самый последний момент поднялась высокая красивая женщина в кожаном пальто со следами погон на плечах. В руках ее был небольшой легкий чемодан, точно она собралась в путь неожиданно. Вторые сутки дул норд-ост баллов до десяти, переход ожидался тяжелый, и пассажиров было немного.

Заняв место в каюте, женщина тотчас вышла на палубу, но, едва не свалившись под ударом ветра, быстро вернулась. Воздух, наполненный мелкими колючими камешками, клубился, вопя и стеная. Дышать этим скачущим воздухом было невыносимо трудно, он не проглатывался, а комками застревал в горле, грозя удушить.

Сняв в каюте кожанку и оставшись в отлично сшитом темнозеленом костюме с двумя полосками орденских ленточек на груди, пассажирка с книгой в руках вышла в салон. Ее приветствовали, подшучивая над отвагой, толкнувшей одинокую женщину на опасный рейс, она сдержанно ответила, что спешит по срочному делу, и, выбрав кресло поближе к отоплению, углубилась в книгу.

Она не взглянула на берег при выходе в море, не вышла из своей задумчивости и тогда, когда первые волны взорвались о борт корабля и борт, вздрогнув, отшатнулся от них.

Путешественники знакомятся быстро. Спустя час многие знали друг друга по имени и отчеству, говорили о шторме, качке, о средствах против морской болезни, о том, как кормят на теплоходе, придумывали игры и, слушая радио, громко высказывали свои мнения о международных делах.

Она одна не принимала участия в общей беседе. Ее красивое, но утомленное лицо выражало досаду. Она действительно боялась, что ее одиночество будет нарушено. Так вскорости и случилось. Сначала расторопный и чрезвычайно компанейский майор, а потом долговязый, нескладный лесовод из Сухуми, едущий с дочкой, подсели к ней и вовлекли в разговор.

Через несколько времени им удалось узнать, что она — врач, демобилизована, отдыхала в санатории и теперь едет проведать больного, которого давно не видела.

— Вам повезло с погодой! — захохотал майор, а лесовод посочувствовал:

— Переждали бы шторм, следующим рейсом прекрасно поехали бы.

Она покорно согласилась, что лучше бы переждать. Спустя несколько минут собеседники уже называли ее по имени и отчеству.

— Поторопились, поторопились, Александра Ивановна, — не зная, как он бередит ее душу своими разговорами, повторил лесовод. — Мы с Веткой, — так звал он дочку, имя которой было Елизавета, — мы с Веткой — другое дело: нам откладывать не приходится. — И тут же торопливо начал рассказывать, что подвернулось отличное предложение старого приятеля, Цимбала, и вот они с дочкой едут на разведку.

— Это, знаете, чудесно сказал Тимирязев: хвала тому, кто вырастит два колоса там, где рос один, — кажется, так, я уже забыл. Так вот, еду сажать дубы и кедры.

В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя. Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.

Майор же ехал через Одессу на Львовщину. Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей, и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь. Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, — деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя. Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.

А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.

Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград.

Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок. Люди искали себе новых пристанищ и дел.

«Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, — грустно думала Александра Ивановна. — Впрочем, кто знает… Кто-то хорошо сказал, что счастье — это побочный продукт, — его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое…»

Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.

Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, — то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.

В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.

Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.

— Ничего страшного, как вы думаете? — шопотом спросил ее лесовод.

Она очнулась от раздумья, как от дремоты.

— Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, — и она укутала девочку краем пушистого белого платка.

— Вы где остановитесь? — спросил лесовод.

— Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.

— Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем вас.

— Нет, нет, спасибо.

Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.

Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.

Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.

Все это было очень тревожно.

«А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»

Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.

Так, со слезами, она и уснула в кресле.

На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.

Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.

Милиционер показал ей дорогу к райкому.

На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.

Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.

— Это далеко?

Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.

— Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.

— Спасибо.

Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, — должно быть, море все же измотало ее всерьез.

Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.

Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.

Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.

Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.

Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.

— Юрий? — спросил он, закашлявшись. — Ты?

— Нет, это я, — тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.

— Ты?.. Шура моя… — спросил он совсем без голоса.

— Да, я.

Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.

— Шура… боже мой! Как же ты, какими судьбами?..

— Своими, Алеша, — она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. — Ну, а ты как тут… в своем раю?

Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя, и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла — все хорошо.

Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.




Июнь 1945 — апрель 1947




Труженики мира

Роман





Предисловие


1


Мы знаем три романа, написанных П. А. Павленко: «Баррикады», «На Востоке» и «Счастье». У каждого из этих романов своя судьба, но все они посвящены большим темам и представляют собою узловые моменты в творчестве выдающегося писателя. Он обладал великолепным талантом рассказчика-новеллиста, и талант этот с годами раскрывался все более и более ярко. Как новеллист начал он свой путь художника и жанра новеллы не оставлял никогда. Но с первых шагов в литературе и до конца своей жизни Павленко тянулся к роману, как к форме, позволяющей вмещать многое и говорить одновременно о самых разных вещах, для которых рамки рассказа узки и ограничены. Его всегда влекли к себе широкие картины и большие характеры, а для них рассказ слишком краток и лиричен, они требуют места и размаха.

Поэтому-то почти сразу по окончании работы над рукописью «Счастье» Павленко взял решительный курс, на новое большое произведение. В его письмах того времени (1947 год) есть характерные признания: «Хочу написать большой роман «Моя земля», туда войдет и строительство Ферганского канала». «Зимой сяду за роман «Моя земля». Рисуется он мне очень ярко, а как выйдет — не знаю». Весной 1948 года он вновь возвращается к этой теме: «Мысли о романе ползают по мне, как москиты. И то, и се, и чорт его знает что. Хочу писать, как графоман. Но что писать? От жадности не знаю, на чем остановиться».

Повидимому, это были не только смутные мысли: он тогда уже знал, «на чем остановиться», потому что уже подбирал материалы для будущего произведения. Даже по скупому списку книг, который обозначен в его письмах той поры, можно судить, как широко задуман был новый роман, какое разнообразие тем должен был он охватить. Среди этих тем была, между прочим, тема Ватикана. Павленко начал собирать и материалы по важнейшим международным событиям 1939 и 1940 годов. И, далее, он говорил в июле 1948 года: «Я что-то пишу, черкаю, выбрасываю…»

В нем жил уже и развивался замечательный замысел эпической книги, которая должна была превзойти по своему охвату исторического и современного материала все его предыдущие романы. Мы находим в его январских записях 1950 года следующие строки:

«… Я в этом году работаю вяло. Завалили меня рукописями всякие молодые гении. Пытаюсь быстренько сделать книжечку «Живая Италия», а потом вплотную сяду за роман… Роман, который был бы по самой теме не только русским или узко советским, а коммунистический, международный роман… роман великих восстаний, бунтарств, мучений и геройств».

И в ноябре того же года, беседуя со студентами Литературного института, он, между прочим, сказал:

«Я считаю одним из счастливейших воспоминаний мое пребывание на Ферганском канале. Там все было великолепно, как в эпоху завершенного коммунизма. И я так жалел, что я не музыкант, чтобы передать это все в звуках, что я не поэт, чтобы воспеть это дело. Конечно, лучше было бы работать, как прозаику, но я не сделал этого, потому что думал, что нужно быть всем вместе — и поэтом, и прозаиком, и музыкантом, — настолько это было великолепно, многокрасочно.

…Я здесь видел живую силу народа, сконцентрированную на моих глазах и показывающую, что будет делаться в дальнейшем…»

В яркости этих отрывочных высказываний, этих размышлений вслух чувствуется страстное желание писателя поднять громадную тему и в то же время — сомнение в своих силах. «Надо иметь не просто талант, а нечто высшее, чтобы оказаться способным по-настоящему раскрыть жизнь народов и показать их замечательных вождей. А как же взять на себя смелость приняться за работу, посильную гению?!»

И все-таки не эти опасения стали решающим итогом упорных размышлений взыскательного писателя над замыслом романа. Перевесило желание войти в этот мир богатейших творческих возможностей, и 21 декабря 1950 года, за шесть с половиной месяцев до своей безвременной кончины, П. А. Павленко писал:

«Я сел за роман и на все плюнул… Боюсь, что взвалил на свои плечи тяжесть не по своим силам — роман-то тяжел, сложен! Ну, да ладно, была — не была».

Работа захватила его. В мае 1951 года в одном из писем он говорил: «Я весь в романе, в рассказах, как в стружке, — только вот беда: ни романа, ни рассказов…»

Но это было временное настроение — на столе уже лежала рукопись, на заглавном листе которой значилось; «Труженики мира» — роман, книга первая «Моя земля».

И вот эта книга перед нами.

Взятая из литературного наследства П. А. Павленко, она печатается сейчас в таком виде, в каком лежала на рабочем столе писателя. Окончательный ли это вариант первой книги? Возможно, но рукопись была еще в работе, и такова уж судьба всех оставшихся неоконченными произведений — мы можем только строить различные предположения относительно того, как повел бы свой роман автор дальше, какие изменения счел бы он нужным внести в его композицию, в характеристики героев, в стиль повествования.

Шероховатость отдельных фраз, беглость в языке некоторых диалогов, порой излишнее роскошество пейзажей говорят о том, что иные страницы не дошли до последней отделки, но общая композиционная слаженность изложения, сила изобразительности, яркость и законченность сцен трудовых подвигов таковы, что книга имеет полное право предстать сейчас перед читателем и быть обсуждаема, как первая часть нового и большого произведения выдающегося мастера советской прозы.

2


В этой книге много самых разнохарактерных действующих лиц, она густо заселена людьми, как и все книги Павленко — писателя, для которого интерес к истории был интересом к живым людям, ее деятельным участникам и свидетелям.

Можно смело сказать, что роман «Труженики мира», задуманный в нескольких томах, по времени должен был охватить целое десятилетие — с 1939 по 1949 год, потому что его герои, встретившиеся впервые перед началом второй мировой войны, должны были дожить до послевоенных конгрессов сторонников мира.

В первой книге романа, носящей название «Моя земля», Павленко изображает народную стройку в Узбекистане, которая шла в дни, когда фашисты уже развязали мировую войну и вторглись в Польшу. «В сущности, — пишет Павленко, — в мире шли две войны. На одной войне убивали, жгли города, выгоняли детей из домов в поля, на другой, бескровной, войне строили, созидали, растили людей».

Эта мысль составляет, мне кажется, основную идею первой книги романа.

С точки зрения изобразительной, такие сцены, как «насаживание кара-буры» — закладка слоеного каменного пирога в речное русло, танцы перед строителями, отдыхающими вечером у реки, показ героической работы Дусматова, написаны с большой силой, с лирической взволнованностью и заставляют вспомнить лучшие сцены из «Счастья», скажем, такие, как сцена ночной авральной работы на винограднике…

Пафос строительства здесь важен не только сам по себе.

На первых же страницах романа появляется группа героев-иностранцев: молодой испанец Хозе, сражавшийся под Мадридом и под Уэской, шуцбундовец, инженер Зигмунд Шпитцер, участник венского восстания 1934 года, доктор Горак, чех, перешедший в американское подданство, корреспондент американской газеты, и Вацлав Войтал, чешский коммунист, оказавшийся в Москве в дни, когда Гитлер захватил Чехословакию… И вот эти люди, ставшие в Советском Союзе свидетелями всенародной стройки, невольно обращаются мыслью к жизни своих угнетенных, захваченных врагами стран, и эти их горькие воспоминания об Испании, о Вене, о Праге постоянно подчеркивают контраст между двумя мирами.

Все участники стройки, начиная с Дунана Дусматова и Амильджана Шарипова и кончая корреспондентом Березкиным, Азаматом Ахундовым и Ольгой Собольщиковой, — созидатели-новаторы; мы узнаем в них те же черты, какие так привлекали в героях «Счастья»: упорство характера, душевную широту, целеустремленность поступков.

Название романа может быть, конечно, истолковано очень просто. «Труженики мира — это советские люди, которые во имя мира, ради мира преобразовывают природу моей родной земли», — так мог бы сказать автор. Но он бы этим не ограничился, потому что тогда герои-иностранцы повисли бы в воздухе: не принадлежа к главной теме, они скользили бы в повествовании эпизодическими лицами, а между тем это не так. Они предназначены для больших действий, и они тоже входят в основную тему.

Прочтя первую книгу в том виде, в каком она лежит перед нами, и дополнив ее соображениями автора о том, как он дальше собирался двигать роман, мы можем сказать, что название «Труженики мира», несомненно, относится не только к советским людям и иностранным коммунистам, а и к тем «простым людям» разных стран, которых в романе сейчас еще нет, но которые должны были появиться на его страницах в следующих книгах.

И вот эти-то герои, простые люди и великие деятели, явились бы перед нами борцами за мир, подлинными «тружениками мира», изменяющими природу всех вещей в мире во имя мира и счастья народов на всей земле.

Таков, мне кажется, замысел всего романа, который был задуман художником как эпическое повествование о сложной и трагической истории Европы и Азии целого десятилетия.

Не только грандиозные мирные стройки, не только поля зримых сражений, где рвутся снаряды и грохочут танки, но и поля невидимых битв, идеологических атак, — таков тот плацдарм, где развертывалась бы деятельность героев романа. Содержание «Тружеников мира» определяется столкновением идей, которое так блистательно привело и приводит к торжеству коммунизма над черными замыслами мирового фашизма.

Роман «Труженики мира» был задуман как эпопея о судьбах многих народов, о судьбах человечества. Не для того Павленко, писатель большого размаха, вызвал своих героев к жизни, чтобы только соединить их интимными, лирическими отношениями. Ясно, что дело не только в том, что зрелище народной стройки избавляет Ольгу Собольщикову от душевного потрясения, и не в том, что тоскующий по родине испанский коммунист Хозе успокоит свою тоску нежной дружбой с милой русской девушкой… Мы чувствуем: им обоим суждены большие испытания, сверхчеловеческая борьба и радость победы; через их судьбы и судьбы их спутников по жизни раскроется рост нового, неизвестного Европе человеческого достоинства и нравственного величия.

3


Последняя фраза в рукописи романа звучит так: «Как мог он забыть ее? Как мог он не протянуть рук к этой маленькой гордой жизни, которая так робко тянулась к нему?»

Речь идет о встрече в новогоднюю ночь Хозе Мираля с Ольгой Собольщиковой на улице в Москве. На этом кончается первая книга романа. Что же дальше?

О дальнейшем говорит набросок, сделанный рукой автора, набросок краткий, но имеющий первостепенное значение для понимания последующего развития романа. На листочке из блокнота написано:




ХОД СОБЫТИЙ.




Мобилизация.

Все разъезжаются.

Доктор Горак в Москву, Хозе Мираль, Шпитцер тоже. Войтал больной остается в семье С. Л. Что делать?

Ольга работает в Фергане.

Шура устраивается медсестрой на Финский фронт и уезжает с С. Л.




1941 ГОД.




Москва. Радио. Пленные. Встречи с зарубежниками.

Доктор Горак в Лондоне. Его обзоры. Хозе Мираль где-то в Европе. Он иногда приезжает в Москву и бывает у Ольги. Мюллеры работают в 7 отделе. Войтал неизвестно где? У Ольги ребенок от Хозе Мираля. Ольга, раненая, попадает в плен в лагерь. Спасает ребенка. Мертвую Шуру препарируют под мощи святой.

Ольга у итальянских партизан на севере.

Сражается. Встречается с Хозе. Разлука. Второй ребенок от него.




ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД.




Доктор Горак, встретив Хозе Мираля, вспоминает об Ольге. Где она? Люди, едущие на конгресс. Их биографии. А она живет в Таганроге с двумя детьми, работает в школе.

Тоже едет на конгресс.

И перед ней встает весь мир.

Знакомые по лагерям. Друзья.

Вспоминают Шуру, что она, м. б., лежит в качестве св. Вероники. Ольгам Мюллер и, м. б., Войтал работают на радио и среди пленных.




Это все. Так кончается краткая запись на маленьком блокнотном листке. И все-таки из этой краткой записи мы многое узнаем о том, как должны были дальше итти судьбы героев романа. Но, конечно, было бы наивно считать эту запись непреложным планом последующих книг эпопеи. Таких возможных черновых планов могло быть несколько — не один и не два…

Но и по этому черновому наброску видно, что границы романа расширялись от книги к книге, захватывая даже жизнь послевоенной Европы.

Эта черновая запись возвращает нас к главе в первой книге романа, где Павленко рассказывает об иностранных революционерах, живущих в Москве, где он с блеском пишет об их восприятии Москвы как великого города.

Мир нового человечества посылал в ряды героев этой эпопеи своих лучших, прекрасных представителей. Мир человеконенавистничества, торгашей и убийц тоже должен быть представлен в романе со всеми своими хищническими чертами и черными методами борьбы против тружеников мира — методами, направленными к унижению и уничтожению всего передового. И в этой галлерее врагов народов нашли бы место и ватиканские слуги «его препохабия капитала», как то намечал в своих набросках Павленко.

Подводя итоги своим кратким замечаниям о романе «Труженики мира», я должен сказать, что, судя по всему, мы имели бы новое выдающееся произведение советской литературы, посвященное самым важным вопросам современности.

В этом остром, большом, политически насыщенном романе Петр Павленко задумал нарисовать картины жизни двух миров, показать духовное богатство мира коммунизма и страшную опустошенность, духовный распад и бессилие западного мира, который Павленко изучал, наблюдал воочию и умел превосходно изображать. Об этом красноречиво свидетельствовали его «Итальянские впечатления», очерки о Западе и картины военной Вены в романе «Счастье». В то же время Петр Павленко издавна и хорошо понимал Восток и научился тонко его живописать.

Павленко приступил к созданию своего романа, когда стал уже зрелым художником, владеющим всеми приемами писательского мастерства, смелым реалистом, которому под силу было написать эпопею о многих и о многом.

Он ушел от нас, не успев окончить прекрасный, многообещающий труд. Горько думать, что мы уже никогда не раскроем его новых книг. Прочтем же то, что нам осталось, — первую книгу его последнего романа, — с благодарностью писателю, чей великолепный талант доставлял нам громадное художественное наслаждение и большую человеческую радость.




Николай Тихонов




Книга первая

«Моя земля»





Глава первая


Санитарный поезд, визжа и кренясь на поворотах, приближался к Байкалу.

Все, кто был на ногах, прильнули к окнам; тех же, кто не вставал, повернули на койках так, чтобы и они могли видеть озеро.

Вагон Ольги Собольщиковой шел последним в составе, и через стекло задней двери открывался широкий вид на пространство, опереженное поездом.

Мимо серо-зеленых, похоже дубовых лесков, освещенных острым светом июльского солнца, мимо светло-зеленых, с белой искрой от стволов березовых рощиц, мимо мрачно-зеленых, точно обугленных лиственниц, сквозь сплошной зеленый пожар мчался поезд, и все внутри вагонов мелькало и отмелькивало оттенками зеленого. Даже солнечный свет — и тот превращался в цветное сияние, неуловимо тонкое и непостоянное, как мираж.

Вдруг поезд нырнул в темноту, как в чехол.

Ольга, стоявшая в тамбуре, вскрикнула и прижалась к стене.

— Вы не пужайтесь, сестрица, — тихонько вздохнул за ее спиной стариковский голос; «хвостовой» проводник, оказывается, все время сидел в углу тамбура. — Это такая природа тут. Туннели. Тридцать две штуки.

Темнота тем временем вобрала в себя поезд, и от солнечного дня остался маленький золотой кружок где-то в глубине черной бездны.

Но вот неясно вспыхнул серый полумрак, блеснула лампа под мокрым сводом туннеля, на один миг показалась грязно-желтая стена — и сразу, без промедления, взвилось остро-зеленое пламя, беззвучный взрыв ослепил глаза, дыхание остановилось, как от выстрела в сердце.

Ольга еще раз охнула, теперь уже от восторга. Ничего нельзя было разобрать, что вокруг. Но едва исчез грохот, поезд точно вспорхнул над землею, и сразу же, как только глаза привыкли к солнцу, в величественной немоте, как нарисованный на небе, в правое окно вагона взглянул Байкал.

Нежно-голубая, подобно морской, но еще нежнее цветом вода его чуть рябила под незаметным береговым ветром. Сплошная эмалевая голубизна постепенно бледнела, уходя к горизонту. Вдали облака или горы легкой тенью обозначали край неба.

Все вокруг озерного зеркала было сияюще зелено. Ольга забыла дышать. Ей даже показалось, что она закрыла глаза. Но это снова нагрянула тьма. Ночь, сумрак, мглистая желтизна, солнечный взрыв и в его радуге сам себя от безделья нарисовавший Байкал.

— Вот здорово! — не утерпела Ольга.

— Места жуткие, что и говорить — вздохнул старичок.

Было немножко страшно, как на качелях, когда кажется, что сейчас сорвешься с доски и полетишь в неизвестность, и все-таки Ольга не могла оторваться от этой удивительной картины: свет, темнота, скрежет как бы раздавленных поездом рельсов, грохот — и вновь Байкал.

Хотелось, чтобы эта игра никогда не кончалась, но, отфыркиваясь пылью и скрежеща, будто успокаиваясь от путевых переживаний, поезд уже приближался к станции.

Слышно было, как открыли входную дверь, и музыка и шум вокзала хлынули в вагон во весь голос. Сергей Львович крикнул что-то, означавшее полный порядок. С перрона, ослабевая и вновь нарастая, точно раскачиваясь в воздухе, потому что поезд еще двигался, грянуло «ура».

Поезд шел с Дальнего Востока в Москву, везя в своих удобных и чистых вагонах раненных в боях у Халхин-Гола бойцов и командиров. За небольшим исключением, все они были родом из Смоленщины, с Кубани и Украины, радовались приближению к дому и охотно выступали на станциях перед делегациями трудящихся и школьников. Среди оживленных и большей частью счастливых раненых этого поезда несколько молчаливых одиночек, еще не закончивших борьбы за жизнь, не особенно бросались в глаза. Таких было семеро. Их завтрашний день был далеко не ясен, и потому относились к ним с подчеркнутою, даже временами надоедливою предупредительностью.

И странно, с такою же снисходительной лаской весь поезд, включая раненых, относился и к Ольге Собольщиковой, хотя ей было семнадцать лет и она выглядела по-мальчишески крепкой и на загляденье здоровой. В облик чубатого большеглазого паренька еще только вплывал другой, девичий, нескладный и угловатый, но уже обещающий красоту какой-то особенно запоминающейся силы.

— Ольга, Ольга! Где же она? Ольгу никто не видел? — раздался голос главврача Елены Гавриловны Озеровой. — Николай Иванович! Конечно, его никогда нет, когда нужно… Товарищи, кто выступает? Что? Ах, всё уже подготовили? Отлично. Да нет же, нет, все с ума посходили, разве так можно?

Поезд вез раненых в боях у Халхин-Гола, и тем из них, кто чувствовал себя поздоровее, приходилось выступать на каждой большой станции, потому что встречать героев всегда набиралось по нескольку тысяч.

С вокзала уже пахнуло музыкой.

— Сергей Львович, что вы с нами делаете? Как же так, без готового текста? Вы же знаете, как я не терплю импровизаций!.. Ну да, и идите же, идите, пентюх какой!.. — раздавалось из коридора.

С закружившейся головой Ольга тихонько пробралась в коридор вагона, где кричали, суетились и друг друга толкали врачи, сестры и раненые, никем не замеченная юркнула в купе доктора Сергея Львовича и прилегла на диван.

После смерти отца Петра Николаевича Собольщикова — он был разорван японским снарядом в одном из последних боев на Хасане — Ольга заболела острым нервным расстройством. Она видела то, что осталось от отцовского могучего и красивого тела, которое всегда казалось ей образцом силы и благородства. Нельзя было сказать, что кто-то не сделал чего-то необходимейшего, не принял мер или упустил что-то. Но вопреки здравому смыслу и теперь казалось ей, что чье-то неумышленное равнодушие, чей-то, быть может, неосторожный шаг, чье-то движение были главной причиной его гибели.

Ее не разубедили ни печаль, которую она видела на многих лицах, ни слезы, ни пышные медленные похороны с речами и музыкой, потому что за всем этим она одна из всех видела перед собой его спину без ног и одной руки и седину на затылке, потемневшую от запекшейся крови. Всерьез побаивались за ее разум. Молодость пересилила. Но, выйдя из клиники, Ольга так неожиданно повзрослела, точно болела годами. Страдание — это общеизвестно — растит и старит, но оно же и умудряет, гранит ум, закаляет волю. Однако с Ольгой этого не произошло. Что касается ее воли и разума, они попрежнему находились как бы в состоянии уныния и разброда.

Все опостылело Ольге; даже люди, составлявшие ее близкий круг, стали ей безразличны. Ей было лень двигаться, есть, говорить, думать. Она запоем читала, не запоминая того, что прочла, гуляла до одурения, не замечая погоды, спала по суткам, но только еще больше утомлялась от сна. В таком положении ее никак нельзя было оставлять одну, и на совете друзей согласились, что перемена места — единственный выход из положения. Так как Ольга после окончания десятилетки закончила шестимесячные курсы медицинских сестер и успела немножко поработать в госпитале, ее удалось устроить в санитарный поезд к Елене Гавриловне Озеровой, и вот этот самый поезд уже довез ее до Байкала.

К Ольге относились, как к очень больному человеку, это и раздражало и вместе с тем пугало ее, вселяя в нее сожаление о собственной неполноценности.

«Может быть, им со стороны видно, что я уже психическая? — часто думала она о себе. — Или, может быть, у меня какая-то особая болезнь, и я навек останусь такой, как есть, — ко всему равнодушной, утомленной даже тем, что я живу, двигаюсь, разговариваю?»

Теперь, когда она оставила далеко позади себя родной дом, где прошла вся ее жизнь, ощущение внутреннего протеста стало особенно болезненным. Ей казалось, что там, дома, в трех комнатках на улице Ленина, забыта лучшая часть ее существа.

В картинах дальневосточной жизни неизменно присутствовал отец, живой, красивый, деятельный; без него тускнело все самое радостное. Жаль было и книг, огромной библиотеки отца, хранимой по-кочевому в узких деревянных ларях, удобных для перевозки. Это была, в сущности говоря, не библиотека, а гигантская записная книжка, состоявшая из любимейших книг, журнальных и газетных вырезок, афиш, плакатов, писем и конвертов. На этих ларях прошло ольгино детство. В них находила она первые увлекательные романы, первые значительные мысли о жизни, сюда совала она сама свою переписку с анонимным поклонником. Здесь, разыскивая что-то, натолкнулась она на дневник покойной матери и нашла фотографию отца, где он, молодой унтер-офицер царских инженерных войск, с какими-то нелепыми усиками, сидит в группе с солдатами и рабочими, членами солдатского комитета. Глядя на это наивное, крестьянское лицо молодого парня, чрезвычайно гордого тем, что фотографируется в компании хороших, дельных ребят, Ольга с трудом могла охватить грандиозный путь роста, пройденный этим лихим простоватым солдатом, ее отцом.

Вероятно, в ту пору он читал по складам и с чрезвычайным усилием умел написать свою фамилию, а затем этот же самый солдат отлично строил укрепления и считался образцовым инженером. И не сразу поняла Ольга, что путь ее отца был таким же триумфальным взлетом, как превращение унтер-офицера Буденного в маршала, как превращение многих тысяч солдат, матросов и крестьян в политических деятелей Советской страны. Но, поняв это, Ольга ничуть этому не удивилась. Ей казалось совершенно естественным, что в течение одной человеческой жизни можно успеть побыть и простым солдатом, и инженером, и маршалом. Она не удивилась бы, если бы нагадали ей, что она и сама когда-либо станет великим человеком. Труднее было никем не стать, а выпасти — о, это ее не беспокоило! Она знала отлично, что все у нее в руках.

Теперь Ольге предстояло жить без отца, и ей иногда казалось, что это невозможно. Отец не только породил ее, нет, он как бы отвел ее от своей ветви, как молодую розу, и не отсекал от своего организма, а питал собой, всем своим жизненным опытом, всем умом и энергией.

Нет, ее не влекло назад во Владивосток.

Пусть даже милые, родные лари пропадают там, пусть!

Среди медперсонала поезда был человек, разговаривать с которым ей было почти легко, — это доктор Сергей Львович Анисимов, пожилой толстяк, призванный из запаса терапевт, житель Ташкента (он сейчас возвращался к себе домой). Он один не замечал либо не желал замечать ее капризов, слез, дикарства, не утешал и не советовал, как жить дальше. Единственной темой его рассказов была Средняя Азия, которую он любил беззаветно, потому что, как сам выражался, «добровольно, по вдохновению, избрал ее своей второй родиной». Лет тридцать прожив в городах Средней Азии, Анисимов неплохо говорил по-узбекски, по-таджикски, великолепно знал тамошнюю природу и людей и иногда, когда увлекался рассказами об охоте на тигров или о лечении малярии в Бухаре, сам становился похож на узбека, речь его приобретала тогда какой-то неуловимый акцент, и все повадки, все жесты тоже делались узбекскими. Это очень шло к нему. Среди врачей Анисимов считался недалеким эмпириком и специалистом не бог весть какого класса, но, странное дело, сестры, и санитарки, и железнодорожный персонал поезда охотнее всего лечились именно у него. Сергей Львович был в отличных отношениях с таинственной наукой врачевания и если, как утверждали, мало знал ее, зато, по убеждению шеф-повара Степаниды Ползиковой, много понимал в жизни. И лечиться у него было весело, потому что он любил все до тонкости объяснить больному, точно поручал тому его собственную жизнь, и потом придирчиво выспрашивал, почему тот плохо и медленно поправляется. Он был уверен, что кто хорошо лечится, тот хорошо и поправляется. Работать с ним было необыкновенно легко. Он был очень откровенен, резок, чист душой и не злопамятен, как божья коровка. Ольгу помимо воли тянуло к нему. Вот и сейчас, свернувшись в комочек на его койке, она с какой-то теплою радостью ждала, как раскроется дверь купе и потным, злой, возбужденный только что произнесенной речью Сергей Львович войдет и высоким, юношески звонким голосом прокричит:

«Ну-ка, марш отсюда немедленно! Нашла моду — на чужих кроватях валяться! Вставай, вставай! Лучше б вышла, воздухом подышала!»

И в самом деле, дверь подалась под сильным рывком руки, и Сергей Львович вбежал в купе.

— Что за новости?! — звонко пропел он. — Лежать среди бела дня? Нахальство. Ты погляди, что там делается! Какое возбуждение, сила какая!

— Сергей Львович, миленький, а что, если мне в Ташкент с вами поехать? — спросила она, поблескивая слезкой на подбородке.

— Прекрасное решение. — И так сказал это Сергей Львович, присаживаясь на краешек дивана и похлопывая ее по вздрагивающим плечам, как это делают врачи, когда утешают безнадежно больного. — Это окончательно? Прекрасное решение. Там у нас дела много, людей мало, дурака валять, милая, некогда. Значит, пересядем на Турксиб — и дело в шляпе.




Жара прибывала, точно вода в половодье. Поручни вагона обжигали руки. В воздухе днем и ночью стояла пелена пыли, воздух точно высушили в порошок, и, прежде чем дышать им, следовало его в чем-то растворить. На остановках от станционных перронов сквозь тонкие подошвы туфель щекотало ступни ног, платье нагревалось, как под утюгом, и по голым, без чулок, ногам поднималась такая горячая краснота, что казалось, еще мгновение — и все на Ольге вспыхнет огнем.

Было так жарко, точно что-то внутри воспалено и зреет, зреет, распухает до осязаемости.

Движения замирали в этом мире сухих трав, иссякших ручьев, измученной зелени у вокзальных платформ. Свет солнца был известково-бел, и от всех предметов шло струйчатое дрожание, как от сахара в стакане чая, будто и предметы из железа и дерева собирались растаять в воздухе.

Это был Турксиб, однообразная, как чертеж, дорога в пустыне, раскаленная летом, буранная зимой.

Ничего не запоминалось. Одно единственное видение запечатлевалось на сетчатке глаза: караван верблюдов медленно плывет мимо цистерн с горючим и платформ с лесом, а за цистернами и платформами сразу, как театральный занавес, начинается небо.

Пустыню, как штуку желтого полотна, растянули в длину и занавесили ею окна поезда.

Сергей Львович отлеживался на верхней полке. В мятой и грязной от пыли пижаме он напоминал арестанта из американского фильма. От него несло душной испариной, как от давно разрезанной и уже привядшей дыни.

Ольга, занимавшая нижнее место, с утра до сумерек торчала у окна. В синем с белыми цветами платье, очень удобном для дороги, она казалась подростком, и ее никто не думал называть на «вы». Пыль и жара изменили цвет ее волос и лица. Лицо, руки и шея были черны от пыли, и все время хотелось плескаться в воде, но вода была так мутна и горяча, что погружаться в ее жирную бурду казалось такой же нелепостью, как умываться супом. Не отрываясь, глядела Ольга в окно, думая о родных местах. То приходили ей на память стычки на границе, то вспоминались любимые места Владивостока, и каждый раз выяснялось, что она что-то забыла дома.

Забыла попрощаться с Колей Незвановым, своим лучшим другом по крайней мере за последнее полугодие. Забыла написать Наде Крупниковой. Забыла проведать тетку. Забыла вернуть гребень Сане Шварцу и Мопассана в библиотеку. Теперь этому никак уже нельзя было помочь, что, признаться, нисколько не беспокоило Ольгу.

После оживленной сутолоки Владивостока и напряженной обстановки приграничной полосы пустыня казалась лунным пейзажем, — и как было далеко отсюда до океана, до грохота сражений, до этой проклятой японской агрессии, унесшей отца!

И от этой разительной перемены впечатлений становился особенно ощутим масштаб страны: война на одном ее конце совершенно не чувствовалась после нескольких суток езды в поезде — в середине страны.

Впрочем, о боях на Халхин-Голе знал любой станционный сторож, а начальник поезда уже трижды приходил к Сергею Львовичу за информацией о героях сражений. Он должен был скоро делать доклад о патриотизме, и его интересовал материал из первых рук, которого он не мог найти в газетах.

«Но неужели в Узбекистане все пески и пески?» — думала Ольга. Школа почти не дала ей твердых сведений об Узбекистане. Ну, хлопок, рис, Навои, культура, древняя и богатая, Самарканд, гробница Тамерлана и оросительные каналы. Она ехала в страну, которую предстояло еще открыть для себя заново. Рассказы Сергея Львовича не уясняли ситуации. Для него Ташкент — город, «первый после Москвы». Там всего было много. Там все было превосходно. Оттуда еще никто не уезжал, не получив что-нибудь для души.

«Пожалуйста, пожалуйста!» — посмеивалась про себя Ольга. Душа ее свободна для всего нового. Пока что новое вливалось в нее разрозненными прядями, и было неясно, на что оно может пригодиться. В соседнем купе ехал рыбник-заготовитель. Целыми днями рассказывал он рыбные истории, которые неизвестно зачем вползали в разомлевшую ольгину голову и оседали в ней, как туман. Вот, например, вчера. Пил мутный чай, наливая кипяток в стакан сквозь носовой платок, чтобы процедить, и громко рассказывал:

— В пасмурок рыба сбивается в колоды. Так? Сбилась в колоды и опускается ко дну, затаилась. А пеликану жрать надо или не надо? Ищет ее в мутной воде, в плавнях вода в основном всегда мутная, а клюв-то у него какой? Длинный да закругленный. Так? Значит, табак дело. Верно, нет? Точно — табак. Ложись и помирай. Но у них, брат, своя кооперация есть. Да-да-да. Точно. Он сейчас это, значит, кличет баклана. Тот нырк в глубину, ловкие они, сукины дети! Как водолаз, нырнет — и, пожалуйста, рыба в клюве. Угостит пеликана. Видали? Нет того, чтобы самому все сожрать, ничего подобного. А как наедятся оба, пеликан посадит баклана, — а этот зазяб, аж дрожит, — посадит себе под широкое крыло, и отдыхают, греются. Это я вам точно говорю. Сознательно работают.

Я фотографию с них снимал.

И вскоре опять:

— Летом, я вам скажу, морская рыба подходит к устьям рек помыться пресной водой. В науке нету об этом данных, а в практике есть. Точно. Ей беспременно надо помыться, чтобы черви погибли в жабрах. И вот приходит она от пресной воды в сон. Спит, храпит всей колодой. Ей-богу. Особо сильно белуга спит: хоть коли ее, хоть бери руками.

Ольга спросила:

— Сергей Львович, это правда?

— Он, оставь ты меня с глупостями, — устало ответил он. — Известно же, что жара вызывает размягчение мозга. Что ты удивляешься?

На второй день пути по поезду разнеслось: в мягком вагоне едут в Ташкент иностранцы — два чеха, испанец, австриец — и с ними переводчик из ВОКСа. Сергей Львович принарядился, насколько мог, вылил на себя полфлакона одеколона и отправился уточнить, верно ли это, и если да, то хорошо ли они себя чувствуют и не нужно ли им чем-нибудь помочь. Сергей Львович был любопытен, как кошка.

В тот же вечер, когда спала горячечная дневная жара и приблизились свежие, лихорадочно-знобливые сумерки, он потащил к гостям и Ольгу. Она довольно хорошо владела английским — лет с десяти она начала изучать его вместе с отцом, а в школе усердно учила французский, помимо школьных уроков занималась еще и в кружке и, по мнению доктора, могла кое-чем помочь Раисе Борисовне, той переводчице, что, окончательно одурев от жары, решительно не понимала, как она справляется с переводом с чешского на немецкий и с немецкого на французский вместо испанского, которого она не знала. Испанца Ольга видела несколько раз на остановках. Это был худой, высокий, с оливково-желтым, все время смеющимся лицом парень. Он собирал вокруг себя девушек и обучал их испанским песням или ловко показывал ребятам фокусы. Она уже знала, что его зовут Хозе. Он сражался против Франко, был ранен у Гвадалахары, сидел во французском концлагере и едва живой добрался до Москвы. Весь поезд любил его.

Странно звучали испанские слова в пустыне:
		Четыре мятежных генерала,



		Четыре мятежных генерала.



		Четыре мятежных генерала,



		Мамита мия,



		Хотели нас предать,



		Хотели нас предать,



		Мамита мия.








И еще более странно было видеть, как медленные, спокойные казахи, поблескивая узкими глазами, повторяли вслед за Хозе:
		Румбала, румбала, румбала!



		Vive la Quinta Brigada!



		Vive la Quinta Brigada![1 - Да здравствует пятая бригада! (испан.)]








В вагонах, играя в козла, подзадоривали друг друга Vive la Quinta Brigada!

— Аделанте[2 - Аделанте — вперед (испан.).], товарищ!

Или, отбиваясь, провозглашали:

— Но пасаран!

Хозе помнил десятки французских, немецких и русских песен. Строчки из них заменяли ему приветствия. И странно, не ощущалось, что этот человек лишен возможности объясняться. Он был всем очень понятен и все сразу угадывали, что он хочет сказать, а Хозе в свою очередь — это отлично выражалось на его лице — прекрасно понимал окружающих. И он нисколько не удивлялся тому что об Испании знают в глубине этой бескрайной пустыни. Он считал, что дело его народа достойно славы, преодолевающей моря и пустыни.

Чехов действительно было двое. Одному из них доктору Гораку, было под пятьдесят. Сухой, коренастый, подтянутый, в легком пиджаке, с галстуком бабочкой, он напоминал Ольге ее учителя музыки, обрусевшего чеха из бывших актеров. Серебряно-серые, словно седые, глаза его были невелики, всегда спокойны, всегда внимательны и равнодушны, как искусственные, но лицо по-актерски гибкое и подвижное, руки неправдоподобной белизны и выхоленности. Когда Ольга его увидела, он гулял по коридору, заложив руки за спину, под пиджак, и стукаясь плечами о стенки вагона, кренившегося на поворотах Второй чех, Вацлав Войтал, был очень молод и Ольга долго не решалась взглянуть на него, а только скользила косым взглядом в сторону его голоса.

Он был невысок ростом, складен, ловок и по-девичьи грациозен. Лицо его, несколько крупное по сравнению с фигурой, дышало здоровьем и задором. Густые каштановые волосы были мудрёно подстрижены, на отлично выбритом лице привычно лежала полуулыбка, менявшаяся в зависимости от настроения Войтала: то открытая, ласковая, то ироническая, то насмешливая и злая. Он говорил очень быстро, то и дело оглядываясь, как дирижер, следящий за работой оркестра, и если замечал, что его слова не убеждают, поворачивался к собеседнику всем корпусом и убеждал, тыча пальцем в грудь, как Григорий Васильевич, директор ольгиной школы. Но тот — другое дело, а с этим Войталом Ольге ни за что не хотелось бы вступить в спор.

Хозе Миралю было уже около тридцати лет, но выглядел он юношей. В нем было что-то от Коли Незванова, самого близкого ольгиного приятеля, которому можно было доверить почти все.

Собственно, несколько лет тому назад она доверяла Коле решительно все, но потом начали происходить странные вещи: она взрослела, а Колька Незванов как бы все молодел и молодел, пока не оказался просто обыкновенным подростком, с которым уже почти не о чем говорить и которому далеко не все можно доверить. Ольга мучительно искала друга постарше себя. Хозе и напоминал ей такого повзрослевшего Незванова, раненного в Испании.

Хозе был одет в легкие брюки и голубую майку. По-видимому, к жаре он относился спокойнее остальных: она не утомляла и не раздражала его. Кудлатая черная голова его спокойно выдерживала прямые лучи полдневного солнца. Когда Ольга впервые увидела Хозе, он совсем не поправился ей, но потом, когда услышала, что он четырежды ранен, был вожаком партизан, сидел в концлагере во Франции, где выучился болтать по-немецки (сидел вместе с бойцами из батальона Тельмана), он — удивительное дело! — стал быстро располагать к себе и, более того, явно нравиться.

Единственный из всех, он встретил Ольгу, как старую знакомую, дружески похлопал по спине и приветствовал:

— Оле! Оле![3 - Оле! — Браво! (испан.)] Комсомол всегда вперед!

Она не сразу сообразила, что «оле» — это не ее имя, а испанское слово, но в общем он ей понравился.

Что касается австрийца Зигмунда Шпитцера, то о нем не составилось у Ольги решительно никакого впечатления. Шпитцер сидел с русской книгой в руках и, когда к нему обращались, непременно кланялся: такой был вежливый. Он то и дело произносил: «простите», — хотя никого не толкал и никому не наступал на ноги. Рубаха из тонкого шелка, закатанная в рукавах, и серые брюки очень франтовато сидели на нем. Он душился без меры, и от него несло, как из парикмахерского салона.

Раиса Борисовна, переводчица из ВОКСа, ехавшая в соседнем купе, но целые дни проводившая у своих подшефных, прикорнула у окна. Когда Ольга вошла и Сергей Львович, подталкивая ее сзади, ломанно, как бы с акцентом, произнес: «Ну, вот она самая, медсестра Оля, дальневосточница… Экстрем Ориант»[4 - Дальний Восток.], — спор, с утра не прекращавшийся между гостями, входил в наиболее острую свою фазу. Как показалось Ольге, доктор Горак равнодушно кивнул ей головой и помахал рукой довольно пренебрежительно. Войтал просто-напросто не обратил никакого внимания, Шпитцер сказал: «Простите», — а испанец шумно приветствовал: «Оле! Оле! Комсомол всегда вперед!» — и Ольга, покраснев, как помидор, злясь на Сергея Львовича и кляня себя за уступчивость, присела на диван рядом с Хозе, но в полуоборот к нему.

Не зная, как ей вести себя, она поправила косынку и стала тупо глядеть в окно.

— Здравствуйте, душечка! Вы с какого на какой переводите?

Вопрос Раисы Борисовны был кстати. Еще минута — и Ольга бегом бы выскочила из купе.

— Я, собственно, владею английским… почти прилично… И чуть-чуть лопочу по-французски, но так, знаете…

— Ах, это не имеет никакого значения! В общем они, особенно когда начинают спорить, преотлично друг друга понимают. Приходится время от времени только кое-что прояснить… Очень хорошо, что вы зашли. Вы из Владивостока… Слушайте, как там?..

Но тут красавец Войтал, на которого Ольга все еще избегала глядеть в открытую, перешел с чешского на французский. Спор требовал включения в бой испанца. Раиса Борисовна замахала руками:

— Она! Она! Я безо всяких сил!..

Хозе сжал Ольге локоть своей горячей, твердой, как клещи, рукой и потряс, точно пробуя руку на прочность.

— Оле! Оле!

Ей стало так жарко, что вспотели колени.

— Что он говорит, что? — кричал Хозе.

— Простите, фрейлен, что он говорит? — поклонился Шпитцер.

Войтал же — ах ты господи! — уже обратился к ней всем лицом и, тыча пальцем в грудь, — вот же нахал! — требовал объяснить испанцу и немцу, что позиция чехословацкого правительства в отношении Гитлера позорна, она приведет Чехословакию к национальной катастрофе и усложнит судьбу соседей.

— Браво, браво! — тотчас отозвался Хозе. — Войтал, ты прав. Ваше правительство поступило, знаешь, как? Как… но я не могу. Ты меня понял?.. Вот так оно поступило.

А Шпитцер, робко поднимая глаза от книги, наклонился к Ольге и шопотом:

— Простите, о чем они?

Ольга точно играла в четыре руки. На шопот Шпитцера один раз ответила невпопад, сказала «Auf Wiedersehen»[5 - До свидания (немецк.).] вместо «ein Moment!»[6 - Одну минуту (немецк.).] и опять вспотела до неприличия. Шпитцер даже засмеялся от неожиданности и, видно, сочтя ответ Ольги за остроту, стал дружелюбно взглядывать на нее, пренебрегая чтением.

А спор шел о самом важном, что характеризовало западноевропейскую жизнь летом 1939 года, — об угрожающем усилении Гитлера, о судьбе Чехословакии, Польши, Австрии.

Доктор Горак, родом чех, являлся американским подданным, корреспондентом по Средней Европе нескольких не весьма влиятельных, но широко распространенных американских газет, а его земляк Вацлав Войтал был коммунистом и случайно оказался в Москве в те же самые дни, когда Гитлер оккупировал его родину. Года два или три назад Войтал «стукнул» доктора Горака в «Руде право» за нелепую непартийность его статейки о Яне Гусе.

Доктор Горак, помимо корреспонденций в зарубежные газеты, довольно часто в те годы выступал в либеральных пражских журналах со статьями на культурно-просветительные и исторические темы, излагая их с позиций несусветного «исторического объективизма».

С той поры отношения между ними приняли сложный характер, а сейчас, когда доктор Горак прибыл в Советский Союз в качестве американского гостя, а Войтал видел в Советском Союзе свое единственное пристанище, ибо вернуться в гитлеризованную Прагу ему было опасно, отношения их испортились окончательно.

Они спорили и бранились с утра до вечера.

Хозе Мираль тоже был коммунистом и держал сторону Войтала. Он бросался в спор, как с высокого берега в реку, и нелегко было его унять.

Шпитцер был спокойнее остальных, но и его прорывало. Так, например, сейчас он яростно рвался в атаку на доктора Горака. Шпитцер — участник восстания во Флоридсдорфе в 1934 году — ни тогда, ни сейчас не примыкал к коммунистическому движению, а был очень наивным социал-демократом. Но первый дебют Ольги совпал с его неожиданным полевением. Она кое-как, с пятого на десятое, перевела его речь.

— Войтал, простите, прав, — вежливо сказал Шпитцер, — пражское правительство обмочилось. Наша Вена была такой же. Теперь капут обоим. Надолго. Тут нелегко спорить. Стыдно, признаюсь, но это так.

Доктор Горак принял удар.

— Ох, уж эти мне неофиты! — по-русски воскликнул он с комическим возмущением. — Я не большевик, но, как сказать, в едном з ними согласен: не люблю социал-демократистов. Это я вам в лицо говорю, друг Шпитцер, — добавил он на чистом венском диалекте. — Чего же вы пять лет назад не сделали свою Вену коммунистической или около, как сказать, коммунистической, а бесстыдно проиграли сражение?

— Почему бесстыдно проиграли?

— Да, да, почему?! — кричал Хозе.

— А где были тогда вы, доктор Горак? — врывался в спор Войтал.

— Доктор Горак сидел в отеле на Кертнерштрассе вместе со своими американскими коллегами и равнодушно описывал, как мы проливали кровь. Простите, я в этом уверен, — не успокаивался Шпитцер.

Все они ехали в Узбекистан по совершенно разным делам: Шпитцер, не договорившись о работе на одном из металлургических заводов Урала, получил приглашение на Чирчикстрой; Войтал и Хозе путешествовали с целями чисто познавательными; а доктор Горак, свидетель открытия Турксиба, хотел взглянуть на дорогу, как она выглядит спустя девять лет.

Доктор Горак, по должности американского корреспондента, много на своем веку видел. Будучи человеком без своей точки зрения на вещи, меняя ее в зависимости от заказа хозяев, он невольно привык одинаково относиться ко всему значительному. Ему было все равно, как изображать события, но героев событий он тщательно изучал и запоминал. Кто знает, в каком: ракурсе они могли ему когда-нибудь пригодиться! Он всегда гордился тем, что собирал материал на любого заказчика.

— Я сиживал и в отелях на Кертнерштрассе и в отелях Мадрида, но я не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — оборонялся Горак. — В том, что я держусь американского образа мыслей? Но это, как сказать, бред. Тот завод, на котором вы, Шпитцер, работали в Вене, принадлежит американцам, как и моя газета. Но я писал со всей симпатией, которая только доступна моему положению в газете, и о республиканцах Испании и о повстанцах Вены. Я не отказываюсь и сейчас от этих своих симпатий, как это сделал Хемингуэй.

— Кто? Кто?

Ни один из спорщиков никогда не слышал этого имени.

— Да боже мой, писатель, как вам не стыдно? — вмешалась Раиса Борисовна.

Ее упрек не помог: о Хемингуэе никто из присутствующих не имел никакого понятия. Доктор Горак иронически взглянул на Войтал а:

— А вы, если не ошибаюсь, даже считаете себя литературным критиком? О Войтал, Войтал, как вас переоценивает редакция!

— Доктор Горак больше всего в политике любит воспоминания, — насмешливо вставил Войтал. — Когда речь, помните, у нас шла о предательской политике Блюма по отношению к республиканской Испании, доктора Горака больше всего увлекло, что Блюм — эстет, что он когда-то пописывал и считался даже способным. Что он вам подарил, доктор Горак? Я уж забыл. Какой-то жетон, да?

Тот отмахнулся, не ответив. Спор на некоторое время замер. Ольга уставилась в раскрытое окно.

Солнце накаляло землю с тупым, сумасшедшим упрямством. Звон зноя напоминал дребезжащий звук в готовой перегореть электрической лампочке. Земля раскрыла свои бесчисленные трещины, как крохотные пасти, и, задыхаясь, ждала прохлады.

Каждый громкий звук казался уколом и ранил утомленный слух. Даже глаза, когда они обращались к свету, ощущали как бы ожог.

Хозе сказал:

— Войтал — это все равно, как Кастилья.

— Простите, что он сказал? — раздалось за плечом Ольги.

Она перевела. И тут, кажется, впервые доктор Горак обратил на нее внимание. Его седые глаза строго разглядывали ее, как неодушевленный предмет.

Ольга пошла в атаку.

— А писателя Илью Эренбурга вы встречали в Испании? — спросила она как можно скромнее.

Доктор Горак улыбнулся всеми морщинами:

— Превосходно! Я встречался с ним и у нас в Праге, и в Париже, и наконец, видел его в Испании. Превосходный публицист, очаровательный собеседник — лучшего не встречал. Огонь и желчь. Изумительно! Вы любите его книги, девушка?

— Да.

— Какие именно?

— Я… «Любовь Жанны Ней».

— А-а-а!.. К сожалению, не лучшая из его книг, не лучшая.

— А кого, доктор Горак, вы знаете из чешских писателей? — с непередаваемой иронией поинтересовался Войтал. — Ах, впрочем, вспоминаю, вы даже писали что-то о Божене Немцовой и о Кареле Чапеке.

Доктор Горак застегнул на все пуговицы свой легкий спортивный пиджачок.

— Войтал, то обстоятельство, что вы плохо работали в «Руде право», не делает вас ни более интеллектуальным, ни более сведущим человеком, чем я. Вы вбили себе в голову, что я американский робот, и на этом держитесь… как… как я не знаю что.

— Вас раздражает — и я понимаю это, — что вы эмигрант…

— Что он говорит? — уже шептал Хозе.

— Простите, что он говорит? — вслед за ним шептал Шпитцер.

— Кто эмигрант, Войтал? — Хозе не терпел слова «эмигрант». — Не верю этому. Что такое жизнь в эмиграции? Сон, опьянение, обморок. Как только я подлечу себя, я вернусь домой. О-ля-ля!.. Я им еще покажу свои зубы! И Войтал тоже.

Но тут Войтал не поддержал испанца.

— Не только эмиграция, даже французский концлагерь — хорошая школа, — ответил Хозе. — Я там познакомился с такими людьми, Войтал, — святые мученики, а не люди. Я вырос там. Но лагерь не эмиграция, лагерь — плен, а эмиграция — отпуск. Я не хочу быть долго в отпуску!

— Мгм… — усмехнулся доктор Горак. — Вспомните речь Сталина в чехословацкой комиссии Исполкома Коминтерна в марте 1925 года. Напомнить вам? Дело шло о том, есть или нет кризис в вашей партии. Так? Ну, и многому вы научились с тех пор? Ах, научились все-таки? Интересно. Чем же объяснить, что вы вне родного дома?

В этот момент Сергей Львович, молча стоявший в коридоре, ворвался с предложением перекусить. Оказывается, у проводника одного из вагонов есть несколько порций замечательного шашлыка, снятого с шампуров на недавней остановке.

— Оле! Оле! Споры вызывают у меня волчий аппетит.

— Значит, едим?

— Бог иногда раздумывает, гвадалахарец — никогда!

— Давайте скорей шашлык!

Ольга, воспользовавшись случайною паузой, устремилась к себе.

— У меня от их споров голова, как котел, — сказала она Сергею Львовичу, когда тот попробовал удержать ее.

— Что ты, в самом деле, что за нежность такая? Голова уже заболела. Это же политическая работа, Ольга. Где им свободно и поговорить, как не у нас?

Но никакие доводы не могли удержать Ольгу в купе иностранцев. Она прибежала к себе в вагон, вытерла лицо и шею одеколоном с водой и вытянулась на койке. Ну их совсем!

Все, о чем спорили эти странные люди, нисколько не интересовало ее.

Конечно, занятно слушать об Испании и Леоне Блюме, когда ты сидишь молча, но когда надо без отдыха переводить и когда все время политика, ну их! А эта Раиса лежит себе как ни в чем не бывало и только посмеивается. Нашли себе негра! И Ольга дала себе слово: ни шагу к ним!

Но когда на следующий день Хозе догнал ее на платформе, где она покупала виноград, и крикнул: «Ольга, вы коварны, как Гвадаррама! Пойдемте к нам», — она сначала упрямилась, но потом пошла с ним вдоль поезда под завистливые взгляды пассажирок и опять переводила, и злилась, и дала себе слово не показываться им на глаза, но все шло попрежнему.

Почему они были раздражены, почему они только и делали, что дрались? Она спросила об этом Хозе.

— Почему? Это так просто, сестричка. Как я могу быть добр, слушай, когда я оставил в Испании сотни замечательных ребят, дружбу, любовь, все, все? А во французских тюрьмах, в их концлагерях не остался кусок моего сердца? Мне больно, что я на свободе, а мои друзья за решеткой. Мне больно, что мы проиграли дело. Этот старый болван, доктор Горак вспоминает венские булочки и неаполитанские frutti mare[7 - Плоды мора: крабы, креветки и пр. (итал.).] венецианские дворцы и чорт его там что. Я тоже кое-что видел на свете и люблю Испанию, но ее церкви и дворцы стояли и будут стоять, а нашим людям, сестричка, будет невесело.

У меня была девушка, хотели мы с ней пожениться, где она? В какой тюрьме ее сейчас пытают? Или, может быть, она уже отреклась от всего, что было для нас святым? Вот почему я злой. А Войтал зол потому, что ему стыдно быть вдали от родины. А доктор Горак зол потому, что ему неприятно быть в американской шкуре, а он слишком труслив, чтобы ее сбросить. А Шпитцер, заметьте, уже не так зол. Перегорело, утихло, решил навсегда жить у вас. А я не он, я не смогу. Мне, когда ночью приснится воздух Гренады, — о, por amor de Dios,[8 - Ради бога (испан.).] — хоть бы глотнуть его еще раз! Ты знаешь, какой там воздух? Хмельной и жгучий, как вино, запах черного кофе, апельсинов и цветов, всё вместе и еще что-то. Там даже камни пахнут чем-то живым, там, если растолочь землю и смешать со спиртом, духи получатся. Дышишь, как пьешь что-то. Но разве об этом душа болит?

Когда я только подумаю, сколько отличных людей пошло под топор, под петлю, в тюрьмы, волосы на себе рвать хочу, драться со всеми хочу, умереть хочу! — он махнул на Ольгу рукой и пошел по платформе, и она, едва сдерживая слезы, услышала, как он запел.

Да, всем им было несладко. Для доктора Горака год этот сложился особенно беспокойно. В самом начале января, еще как следует не отойдя от нервного потрясения после бомбежки Мадрида немецкой авиацией в канун Нового года, он по зову своей редакции бросился в Париж, где английский военный министр Хор-Белиша, проводивший отпуск в Эльзасе (отличная курортная зона!), должен был встретиться с генералом Гамеленом и министром иностранных дел Боннэ. Речь, само собой разумеется, предполагалась о Германии.

Из Парижа доктор Горак покатил в Рим, где ожидалась встреча двух англичан: Чемберлена и Галифакса, — хотя, казалось бы, им гораздо проще встретиться у себя дома.

Ради этого Гораку пришлось отказаться от давно задуманной поездки в Лондон, где как раз сейчас складывалось чрезвычайно напряженное положение. Двадцать тысяч английских бойцов Интернациональной бригады, сражавшихся в Испании, проходили по Лондону. Безработные приковали себя цепями к решеткам ограды у нескольких бирж труда. Предполагались голодные походы безработных. Участились террористические акты. Взрывом бомб разрушена мачта электропередачи на шоссе Бирмингам — Тонбридж и где-то еще.

Для корреспондента американской газеты такой материал — сущий клад. Редакция, однако, была неумолима. Доктор Горак на отвратительном самолете вылетел в Италию. В Риме его ожидал успех. Его телеграмма о том, что «Чемберлен нисколько не отказывается от мысли о сговоре с Муссолини за счет не только Испании, но, если потребуется, и Франции», обошла весь мир. Ему разрешили отдохнуть, не покидая Италии, и он выбрал Венецию, в которой давно уже не был. В ее библиотеках любил он перебирать старые летописи времен Венецианской республики, времен Отелло. Он остановился в знакомом отеле, в комнате с видом на канал, и, приводя в порядок испанские записи, лениво слушал по радио о том, что в Австрии формируется корпус, а в Италии — два, для отправки в Испанию, что на рождение второго внука председателя германского Рейхсбанка Яльмара Шахта прибыл в качестве крестного директор Английского банка Монтегю Норман и ребенку при крещении были даны два имени — Норман Яльмар (совсем как англо-немецкое акционерное общество), что на антифашистском митинге в Нью-Йорке выступил Томас Манн: «…немецкая интеллигенция горько ошиблась, полагая, что человек культуры может быть аполитичен. Мы ежедневно убеждаемся, во что вырождается культура, если она стоит вне политики».

Как-то, пробегая от скуки «Мессаджеро» за столиком кафе Флориана на площади святого Марка, он прочел и точно переписал в свою заветную книжечку: «Здоровый реализм Чемберлена является выражением в эмпирической форме ряда основ фашистской доктрины».

Минуту спустя с ним знакомился полицейский офицер. Чех? Офицер был ошеломлен. Ах, американский служащий? Простите, простите.

Доктор Горак не допил своего кофе и вернулся в отель с решительным намерением немедленно уехать. Но куда, собственно? Везде и всюду могло быть то же самое. На франко-испанской границе застряло более двух тысяч американцев, возвращавшихся из Испании. Из Италии выслали французов. Из Чехословакии изгоняли левых испанцев. В Гонконге на улицах умирали беженцы из районов, занятых японцами. В Лондоне искали террористов и, не обнаружив их, арестовывали первых встречных.

В атмосфере этой паники Венеция казалась тихой заводью.

В это время года туристы не посещали ее: зима дождлива и туманна, и центр города с его парадной залой — площадью Марка — казался вымершим. Редкие гиды жались под аркадами Дворца дожей, и мокрые, взъерошенные, голодные, раздраженные отсутствием туристов голуби густыми стайками сидели на каменных скамьях у стен дворца или на мокрых столиках кафе Флориана, Двое полицейских в черных треуголках и черных плащах на красной подкладке, зевая во весь рот, шагали по площади, как статисты по опустевшей после спектакля сцене.

В музеях было холодно и неуютно. В гостиницах пусто и сыро. Вдруг ночью, среди немой тишины погруженного в спячку города, на Большом канале затевался несусветный галдеж, — орали, пели, стреляли в воздух. Наутро доктор Горак узнавал у портье, что отправляли волонтеров в Джибути, или, наоборот, встречали раненых из Испании, или проходил антифранцузский митинг фашистской молодежи.

Венеция издавна была любима доктором Гораком. Она, как и Прага, напоминала ему музей, далекий от действительности. Здесь он отдыхал, набирался сил, намечал планы жизни. Но именно сейчас, когда так много нужно было обдумать, ни одна более или менее серьезная мысль не посетила доктора Горака. События нервировали его. Что говорить о чужих, когда нивесть что творилось у себя дома. Закрылась «Руде право». Он никогда не работал в этой газете, но тем не менее отвлеченно уважал ее за решительность. Позакрылись также «Прагер прессе», и «Богемия», и «Словенска правда», где он подкармливался под многими псевдонимами. Приезд в Германию чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского признан Берлином нецелесообразным. На границах с Венгрией стычки. На польской границе столкновения. Лидер немецкой фашистской партии Кундт (доктор Горак был знаком с ним), казалось всегда, честный немец, заявил, что самостоятельность Чехословакии — «фантазия обанкротившихся пражских политиков». Уже высланы в Берлин немецкие политэмигранты. Запрещена компартия. Предстоит запрещение партии труда. Уволены две тысячи женщин — преподавателей, лекторов и профессоров. Поверенному в делах Испанской республики предложено в тридцать шесть часов передать представителю Франко здание и дела посольства и покинуть страну. Интересно бы узнать: куда поедет этот несчастный поверенный? Бог мой, бог мой, чем все это закончится?..

В музее Венецианской академии художеств — это уже в феврале — познакомился доктор Горак с индусом из Дели, журналистом, работником телеграфного агентства, человеком неясной политической окраски, которая так типична для буржуазного публициста, к какой бы национальности он ни принадлежал. Они быстро сошлись. Как два партизанских командира, оперирующих в соседних районах, они обменялись информацией и сведениями, установили общие симпатии и неприязни. У них оказались даже общие вкусы, и они стали ходить обедать в харчевни, где удивительно вкусно приготовляли каракатиц и спрутов и поили чудесным вином.

Индус, хоть он и намекал, что он какого-то весьма священного происхождения, прекрасно разбирался в винах, имел кучу знакомых девиц и, несмотря на подозрительный в фашистских условиях цвет лица, выдающий в нем не-европейца, то есть не белого, дружил со всей французской верхушкой города. В минуты откровенности он любил рассказывать о ненависти Индии к англичанам, и тогда губы его бледнели, точно он терял сознание.

— Скоро мы им запретим въезд в Индию, — шептал он, глядя поверх головы доктора Горака, — мы им все припомним, дорогой друг! Эта нация, развращенная колониальным рабством, напоминает пиявку. Скоро она насосется нашей крови до одурения, и тогда мы без труда сбросим ее с себя. Англичане, не успевшие во-время покинуть Индию и уцелевшие от нашего лечения, превратятся в париев. Мы будем с наслаждением подавать им милостыню, доктор Горак. А я буду иметь лакея англичанина. Джон! Виски! Джон! Чистить туфли! Мечта моей жизни — выехать с таким лакеем в Европу!

Журналист из Дели занимался исследованием в области индийского фольклора, географии и истории, и доктор Горак, подпрыгивая на стуле от радости, доверил новому другу девиз своей жизни:

— Вот что я скажу вам: к славе ведет один путь — труд, и кто хочет попасть к ней другим путем, тот контрабандист. У меня вышло пять книг, и я опубликую еще две или три. Они внепартийны. Я подчеркиваю: не беспартийны, а внепартийны.

— Ес. Правда. Чтобы лететь выше леса, птице нужно лететь выше деревьев. Я тоже так.

— Партии меняются, а то и исчезают бесследно, остается народ в целом, история вообще.

— Ес, ес. Это умно.

В середине февраля редакция предложила доктору Гораку (псевдоним — Гарри Джойс) выехать в Швейцарию.

Покидая милую его сердцу Венецию, Горак послал в «Фигаро» статью об итальянском театре (псевдоним — Эмилио Анбреблетти), в «Эссей» — «Мицкевич в Венеции» (псевдоним — Францишек Дмовский) и в Прагу очерк о славянских семьях старой Венеции (псевдоним — В. Дроглав). Чувствуя, что он не скоро вернется в Италию, Горак прощался с городом, как с живым существом.

Венеция отдыхала от людей и была трогательна до слез. На набережной Скьявони рыбаки чинили сети и пели, с утра до сумерек пели. Их шхуны сушили рыжие и коричневые паруса. Пахло тиной. Каменщики, звонко переругиваясь, починяли борт канала вблизи Палаццо дожей. С окон домов свисали перины, а на протянутых поперек каналов веревках сушилось белье. В таверны завозили запасы вин в бочках, и мостовые подолгу сохраняли вкусный кисловато-острый запах вина. На Лидо, куда доктор Горак заглянул накануне отъезда, обновляли фасады отелей и пансионов, просеивали и разравнивали граблями песок на пляже, красили лодки и устанавливали перед верандами столбы для разноцветных зонтов, под которыми будут завтракать и пить вино приезжие гости. В еще безлюдных магазинах дамского белья, обуви и безделушек перебирали товары, меняли убранство витрин и заказывали извещения о поступивших новинках, которые потом мальчуганы-посыльные в красивой, но какой-то неестественной форме будут разносить по отелям и вручать всем на пляже и в ресторанах.

Лидо казалось сплошным торговым пассажем: и почтальоны, разносящие почту, и полицейские, сонно зевающие кое-где на углах улиц, и озабоченно проходящие священники — все они казались работниками этого единого торгового заведения, весело готовящегося к ярмарке.

«Интересно, кто нынче будет», — подумал Горак. И представились ему Венеция и Лидо, какими он их знал в разгар сезона, когда за английской и немецкой речью почти не слышно итальянской, когда красавицы из Чикаго и Сан-Франциско, Глазго и Дублина, Берлина и Эссена, а вслед за ними искательницы легкого хлеба из Рима, Ниццы и Марселя заполняют пляж Лидо своими нарядами и голыми телами. Будет много музыки, суеты и шумного, похожего на обряд, веселья. Гондолы и моторные лодки облепят пляж. На вечера серенад, что время от времени будут даваться на Большом канале и перед набережной Скьявони, съедется голодная певческая братия. Объединившись в труппы по четыре-пять человек и наняв себе гондолу, артисты будут сипло петь в сыром вечернем воздухе, петь о любви, о красоте, о страсти, их слушатели, чинные, скучные, ко всему равнодушные гости Венеции, станут бросать им в шляпы мелкие кредитки и требовать на бис новых песен о красивой Италии, где всем живется легко и просто. Уж не присядешь тогда запросто к столику у Флориана: все будет полным-полно, и камерьере, тот самый Джулио, что сегодня так вежлив с Гораком, досадливо отмахнется от него: «Что делать, сеньор, такой наплыв! Шеф уже дважды делал мне замечание за то, что я невнимателен к швабам». И на площади Марка густо запахнет пивом и коньяком. Чешское пильзенское пиво здесь пойдет за немецкое, пражские безделушки — за венские, моравские бусы — за венецианские.

Потом устроят карнавал (хотя в последние годы они что-то не удаются), и приезжие до глубокой ночи будут плясать на площади Марка, немки и англичанки — с французами и итальянцами, греками и турками, и будет играть даже негритянский оркестр, если хватит денег на его приглашение из Парижа, и голодные художники будут шопотом предлагать картины великих живописцев или, что гораздо вернее, двусмысленные рисунки собственного изготовления. Но главное будет на Лидо, на его пляжах, где невесты всей Европы, передержанный товар из богатых рейнских городов и шотландских поместий и американских консервных фабрик, будут предлагать себя красавцам всех стран. Служащие отелей собьются с ног, лопоча на множестве малопонятных им языков с клиентами, от которых зависит завтрашний день их города. Все будет в продаже: и лунные ночи, и ночные прогулки в гондоле по нарочито темным журчащим каналам, и малайские продавщицы цветов, пахнущих стружками и опилками, и юркие глазастые гостиничные бои, и свежая рыба, и каламаретти[9 - Каламаретти — каракатица (итал.).], и «фрутти ди маре», хотя их здесь куда меньше, чем в Неаполе, и молодые монашки, такие эффектные в своих накрахмаленных чепцах, и подделки под старое венецианское стекло, старую мозаику, старые зеркала. Хотя все приезжие будут отлично понимать, что им сбывают заваль и дрянь, они станут нарасхват покупать весь этот ненужный хлам, чтобы увезти домой в качестве «ricordo di Venezia»[10 - Сувениры Венеции (итал.).], а о дешевых романах с цветочницами и боями будут вспоминать, как о чудесных страницах из малодоступной, давно уже не переиздающейся книги знаменитого автора.

Горак отлично понимал, как все это будет отвратительно, и тем не менее ему очень хотелось пережить это самому. Впрочем, его отчасти утешало то обстоятельство, что, вероятнее всего, сезон не удастся. Нынче, чтобы выкупаться или выйти замуж, приходится ехать за океан, во Флориду. Донельзя расстроенный, он уехал поздней ночью, когда город спал.

В Швейцарии делать было совершенно нечего, но, как вскорости догадался доктор Горак, редакция берегла его. Чеху, даже если он американский подданный, трудно было работать в странах с фашистским режимом, и в ожидании лучших времен его выдерживали в стороне. Благодарный за оказанное ему внимание, Горак не хотел терять времени зря. Знакомства, которые он завел в Женеве, Лозанне и Цюрихе, дали ему возможность снабжать редакцию сначала ценными сплетнями и намеками, а скоро и отличными фактами. В самой Швейцарии не происходило ничего замечательного, но, будучи проходным двором Центральной Европы, ее курортом и фешенебельным клубом, эта маленькая страна-гостиница кишела шпионами и авантюристами всех мастей. Часовая промышленность Швейцарии казалась игрушечной по сравнению с производством слухов. Швейцарские сыры были сущей ерундой по сравнению с швейцарскими биржевыми намеками, весьма ценимыми на всех крупнейших биржах.

Доктор Горак сблизился со славянскими студентами. Письма, получаемые этими молодыми людьми из Софии и Белграда, Праги и Варшавы и вслух обсуждаемые в столовых, давали его чутью опытного охотника за новостями материал поразительной достоверности.

Женева — один из самых космополитических городов на свете, населенный людьми, напоминающими персонал большого отеля. Здесь все к услугам клиента, кто бы он ни был. На улицах и в магазинах звучали все языки Европы, и бывало трудно установить, кто тут приезжий. Сначала все казались приезжими, а потом — все коренными.

Швейцарский патриотизм довольствовался малым: за услуги надо было хорошо платить.

В Швейцарии доктор Горак провел три месяца и, как ни мучили его суматоха в Европе и тяжелое положение родины, даже посвежел и набрался сил.

В мае его срочно перебросили в Варшаву. Война была на носу, в этой мысли он давно утвердился, и Польша должна была явиться полем первой схватки, но силы двух коалиций еще не определились. Запугав Англию Чемберлена и Францию Лебрена, Гитлер расчищал себе поле для захвата Чехии, Польши, может быть даже Венгрии. Никто не мог предугадать ходов этого сумасшедшего шахматиста. Польские правители метались в катастрофических противоречиях: страх перед Гитлером направлял их в сторону Советов, но еще больший страх перед социализмом заставлял то пресмыкаться перед Гитлером, то лебезить перед Англией.

Франция, всегда обладавшая решающим голосом в европейских делах, точно онемела. Ее политики объяснялись знаками.

В июне доктор Горак провел несколько дней в Стокгольме. Страна, для которой нейтралитет сделался почти профессией, деятельно готовилась к бизнесу близкой войны. Шведам было все равно, кто на кого нападет и кто кого победит; они во-время заключали сделки со всеми и от всех получали золотом, и потому возможность скорой войны не только не пугала их, как любого нормального, ответственного за свой завтрашний день человека, а, наоборот, привлекала, подобно грандиозному спортивному состязанию, в котором они являлись только тотализатором.

Шведские политики, начиная с Карла XII, никогда не отличались особой дальновидностью. И в Стокгольме никто не представлял, что в сущности происходит.

Город лениво веселился, выписывал из Ниццы цветы и проводил состязания по плаванию и боксу. Доктор Горак присутствовал от нечего делать на нескольких женских заплывах и не мог не отдать должное великолепному сложению шведок и аптекарско-ослепительной чистоте их лиц, точно они мылись ледяной водой каждые четверть часа.

В большой моде были здесь крохотные собачки, похожие на обезьянок, игрушечных медвежат и старых гномиков. Собачьи выставки привлекали внимание широкого общества и обсуждались с жаром, даже как бы неестественным для скандинавов. Доктор Горак намеревался было съездить в Норвегию, к писателю Кнуту Гамсуну, — все-таки маленькое, но дело, однако, узнав, что «старый викинг» окончательно выжил из ума, молится на портрет Гитлера и проповедует первенство нордической расы, благоразумно отказался от своего намерения.

В Швеции жилось Гораку так скучно, что он не мог выжать из себя ни одной творческой статейки, как он называл свои работы на внешнеполитические темы, а любоваться плавающими шведками было и утомительно и, признаться, дороговато.

В июне же редакция перебросила его в Советский Союз. Разрешение на въезд было получено из Москвы без затруднений, и доктор Горак помолодел от радости, что увидит Москву и Ленинград. Он любил Россию любовью страстной, восторженной, но любил в ней только внеполитическое, общечеловеческое, общеславянское, а не сегодняшнее, которого не знал и которого откровенно побаивался. «На большевистских делах ломали головы и не такие, как я», — посмеивался он про себя, пересекая на отличном шведском пароходе Балтийское море.

Целью поездки доктора Горака в Советский Союз являлось пребывание на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, которою его редакция, совершенно непонятно почему, заинтересовалась, как ничем другим во всем мире, но сам Горак из общих и частных указаний редакции понял, что дело идет о подробной информации касательно настроений, условий труда и жизни советских людей и что статьи об опытах с пшеницами и овсами были бы менее желательны, чем сообщения о ценах на продукты и товары широкого потребления. Так оно и вышло. Доктор Горак с ног сбился, посещая музеи, театры, бани, парки культуры и отдыха, футбольные состязания, пошивочные ателье и рынки. Каждый прожитый в Москве день давал ему материал неслыханной ценности.

Коллеги американцы и англичане удивлялись его урожаям. Незнание языка и нравов страны мешало им. Общительный же и словоохотливый чех проникал туда, куда они и не рисковали сунуться, и узнавал то, о чем они только мечтали во сне.

Чувствуя себя другом страны и зная ее по литературе, он вступал в беседы о театре, о производстве водки и ее потреблении, зачитывался художественными журналами, а на приемах в ВОКСе или Наркоминделе до хрипоты спорил о Маяковском, которого уважал, но не любил. Это был в глазах русских путаный, но в общем неплохой чех, которого не надо отталкивать. Однако при все том ему не удалось напечататься ни в одном из советских журналов, а на вечере в клубе писателей, на улице Воровского, не удалось завести ни одного настолько серьезного знакомства, которое дало бы возможность побывать у советских писателей дома.

Все-таки он тогда отлично выпил и закусил и поговорил об образе бравого солдата Швейка, как совершенно не типическом для чехов и, так сказать, клеветническом, с чем его русские собеседники никак не соглашались, превознося до небес и Швейка и его автора.

А затем, за две недели до открытия Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, доктора Горака бросили в Узбекистан. Он был, как всегда, прав: выставка была нужна его редакции, как прошлогодний снег. Ехать ему «в эту проклятую пустыню» ни за что не хотелось.

Будучи опытным политиканом, отлично зная оборотную сторону событий и обладая сведениями повышенной секретности, Горак боялся Средней Азии. Еще в Венеции индус Рамигани сказал ему по секрету (чорт его знает, откуда он знал), что Гитлер готовится к войне с Советским Союзом и что удар будет нанесен чрезвычайно оригинально: через Турцию и Иран на Грузию, Армению, Туркменистан и, вероятно, Узбекистан. «Эти маленькие республики треснут после первого же удара. Магометанский массив Азербайджана, Туркмении и Узбекистана дрогнет. Баку окажется линией первой обороны». И вот доктору Гораку предстояло ехать в места, уже где-то отчеркнутые как поля скорых сражений. «Отсюда мне тогда не выбраться», — грустно думалось ему.

Как ни быстро шел поезд, а все казалось, что он топчется на месте, в глубине во все стороны раскинувшейся пустыни, которой не видно конца, стоянки на станциях были необъяснимо длинными, пассажиры затевали игры, Хозе пел девушкам испанские песни, Шпитцер практиковался в языке, а доктор Горак торчал с записной книжечкой у станционного репродуктора, ловя новости о советских делах. Послушает, что-то запишет, а потом врывается в вагон с негодующим видом:

— Чорт знает, что творится! Немцы концентрируют войска в Сааре и Рейнской области, а в Испании посажены в концлагери триста тысяч человек! Корреспондента «Пари суар», — что вам сказать, — выслали из Италии. А? В Данциге уволено четыреста поляков. Если хотите, то война уже в полном, в этом… в разгаре, как сказать.

Но тут у него уже обычно не хватало русских слов, и он разражался речью по-французски, а Ольга и Раиса Борисовна на бегу подхватывали его филиппики и распределяли их на других языках, по потребности.

Пустыня сонно курилась, как куча пепла. Воздух над ней шуршал, шелестел, шептался даже в часы безветрия, и от этого шороха в воздухе иной раз начинала кружиться голова. Иногда ночью, на стоянке, в вагон доносился долгий вопль старинной песни.

Время рассыпалось в этой раскаленной пустыне, и нервы были необычайно напряжены.

«Пройдут столетия, — думала Ольга, — а эти пески все так же будут жариться на солнце, и здешние люди будут видеть во сне воду и сады».

— Африка, — коротко определил Хозе, — Африка и Сибирь вместе, но лучше жить здесь, чем у Франко.

Доктор Горак, перелистывавший свою заветную книжечку, замечал:

— Во Франции уже четыреста тысяч испанцев. В концлагерях. Что вам сказать?

— Нет, это — что вам сказать! — тотчас набрасывался на него Войтал. — Почему бы вам не написать о том, что герои испанской борьбы заперты за колючую проволоку вашим социалистом Блюмом?

Хозе бросался в бой следом за Войталом:

— Вы могли бы, доктор Горак, написать слово защиты, хотя бы о своих чехах. Их у нас было тоже немало. Хотя бы вот Вацлав Гасличек, комиссар роты. О-о! Вот человек какой! Говорят, со всей семьей за колючей проволокой.

Ольга привыкла к этим спорам. Она как бы сама участвовала в событиях, о которых шла речь: сражалась в ущельях Гвадалахары. Митинговала на улицах Парижа. Писала листовки в пражском подполье. Но доктор Горак то и дело уходил от спора в воспоминания.

— Кстати, за Рамадье, — говорил он, прищуря глаза. — Я имел случай беседовать з ним. То ум гибкий з нежнейшими тонкостями, я вам скажу. То иезуит.

Но кто хотел слушать о Рамадье? Шум войны долетал отовсюду. Люди, надолго или навсегда потерявшие родину, метались по всему свету в поисках выхода и не находили его.

— Ну, а вы что скажете, товарищ Шпитцер? Что вы молчите?

Шпитцер поднимал глаза от книги и медленно отвечал деревянным голосом, будто у него замлел язык:

— В России можно жить при любой национальности. — Твердо решив научиться по-русски, он предпочитал ничего не понимать или понимать плохо, но обходиться без переводчика.

— Что вам сказать! — искренно удивлялся доктор Горак.

— За Вену было известно, что она город бантиков — Mascherstadt — и что венцы это не аустрияки, а другая нация, як то их кофе «меланж» со взбитыми сливками, то уж тут взбито всё, что можно и не можно: и сербы, и угры, и немцы, и трошки евреев, а итог — венцы. Но смотрите на этого молодого товарища Шпитцера! Железо, а? Шталь, а? Така тверда натура, что удивляюсь.

Хозе немедленно брал под защиту не умевшего полемизировать Шпитцера, а доктор Горак, верный себе, находил логику в спасительных воспоминаниях.

— У них в Вене когда-то славилось вареное суповое мясо.

— Суповое мясо? — детски восторженно переспрашивала Ольга, потому что покойный отец ее тоже любил вареное мясо из супа.

— Да. Жаркое венцы ели только по воскресеньям и не умели его приготовлять, но Kindfleisch умели.

— А гуляш? — с ненавистью глядя на доктора Горака, спрашивал Шпитцер.

— Ну, то венгерское блюдо, что вам сказать.

— А штрудели? А кофе?

— Нет, вы посмотрите на этого человека. Он породил Гитлера, а говорит, что породил штрудель. Не штрудель — ваше блюдо, Шпитцер, а Хитлер, Хитлер — ваш землиак, то ваш рудак.

Горак знал Вену во много раз лучше Шпитцера. Ольге долго не удавалось понять, как это могут два человека так разно и непохоже говорить об одном и том же городе.

Для доктора Горака Вена — это маленький город с грандиозной историей, которая, если ее хорошо знать, высказывается в каждом явлении уличной жизни. Вена — это Бетховен и Штраус, это бесчисленные музыкальные кафе, каких нет нигде в Европе, кроме Парижа, это венская оперетта, и замечательный народный парк Пратер, и Венский лес, и дворец Шенбрунн, где умер сын Наполеона, это вороха исторических и музыкальных анекдотов, кофе «меланж» со сливками, и шницели по-венски, и венские штрудели.

Для Шпитцера Вена — почти государство в государстве, в котором Венский лес, так хорошо знакомый доктору Гораку, — отдаленнейшая провинция, а Пратер — место утомительных и редких удовольствий, где Бетховен — что-то мало известное, а оперетта — почти недоступное. Из всех деликатесов Вены, издавна прославивших ее среди гурманов Европы, Шпитцер с чистой совестью мог бы назвать вареное суповое мясо, и ни одно из исторических воспоминаний, если оно касалось императоров и королей, не загружало его памяти. Вена была родным городом Шпитцера, но он всего-навсего жил во Флоридсдорфе, за старым руслом Дуная, и от собственно Вены его отделяли не километры, а как бы целая эпоха.

Во Флоридсдорфе главенствовали другие традиции: там были другие пивные, где любили просто музыку и народные песни, а если и танцевали вальсы, то не всегда даже знали, что их сочинил Штраус.

Для доктора Горака Вена — дряхлая старуха, которая, правда, еще ретиво красится, завивается и румянится, еще сучит тощими подагрическими ногами в ночных барах, танцуя фокстрот, и поет фальшивым голосом песни о любви. В перерывах между танцами она политиканствует, как политиканствовала лет сто семьдесят тому назад, интригует, что-то объединяет и что-то разъединяет, против чего-то протестует, бросается к кому-то в объятия или от чего-то страстно отмежевывается, как покойница Мария-Терезия, императрица Австро-Венгрии, нечто среднее между Екатериной Второй и монахом-иезуитом.

У старухи Вены, по доктору Гораку, есть еще даже любовники. Это либо дюжие американские скупщики, охотники до приключений, либо бабьеподобные патеры, блудливые, как болонки. В гостиных, где доводилось бывать доктору Гораку, мебель еще как бы сохраняла запахи Венского конгресса. Там можно было услышать о большевизме, католицизме, мистицизме, импрессионизме. В этих гостиных священники Ватикана толкали старуху Вену на антибольшевистские подвиги, а та, вздымая костлявую грудь, блаженно закатывала глаза и клялась в верности папе. Еще бы! Вена — вторая его столица, его любимая дщерь, да и стоит она, как доходная корчма, на бойком перекрестке. Отсюда близко до Будапешта, Бухареста и Белграда. Афины и Стамбул тоже не за горами. Это восточный вал католицизма в гуще славянских народов, поэтому поповских ряс здесь не меньше, чем в Риме.

Доктор Горак, католик по вероисповеданию, не считал себя сыном «Эклезии милитанс» — воинствующей церкви, и в качестве чеха всегда чувствовал себя в лоне римской церкви не господином, а батраком. Приняв католицизм, чехи как бы откупились от германизации. Католицизм чеха — его поражение.

Шпитцер, не бывавший за пределами Вены, ни с чем не мог сравнить ее. Вена была для него самым красивым городом его жизни. Когда раз или два в течение года приходилось ему бывать с друзьями в Венском лесу, он задыхался от счастья, что он венец, что это его земля.

С высоких холмов Венского леса город кажется красивым и мощным. Дунай огибает Вену широким кругом, а она, обернувшись к нему вполоборота, глядит в сторону невысоких гор Бадена. Двенадцать великолепных мостов прикрепляют город к Дунаю. Флоридсдорф ближе к Дунаю, чем Вена, и Шпитцер знал родную реку, точно был ею рожден. Когда-то по Кертнерштрассе, самой торговой улице нынешней Вены, проходила римская дорога на Каринтию, поэтому тот, кто живет в центре, никогда не забывает об этом. Но Шпитцер бродил по той же Кертнерштрассе, как по выставке роскоши и дороговизны, и она вызывала в нем только раздражение, злость и отчаяние.

Доктор Горак считал, что Вена богата, а Шпитцер был уверен, что, наоборот, бедна, что ее богатство — блеф, что она все, что могла, распродала после той, первой войны. Двадцать лет назад, когда ему пошел пятый год, мать водила его кормиться в шведскую столовую, а старшего брата Вольфганга пришлось послать в Голландию, куда охотно забирали голодных венских подростков ханжи из благотворительных обществ. Вольфганг вернулся в Вену только в 1932 году. Родным языком владел до смешного плохо, повертелся с месяц и вернулся в Голландию. Мальчик соседа, ровесник Вольфганга, был тогда отправлен в Америку, откуда вовсе не вернулся, две знакомые девочки были вывезены в Данию и вскоре оказались на улицах Берлина.

Вена всегда что-нибудь распродавала — своих голодных детей, свои дворцы, свои таланты. И все же Шпитцер любил Вену как город, созданный его дедами и прадедами. Пусть все это не принадлежало ему, но оно в то же время не было и чужим, достойным презрения и насмешки. Все же там были отличные музеи, и библиотеки, и театры. Он ни за что не хотел согласиться с доктором Гораком, что Вена хороша только в замкнутом круге Ринга и что кофе вкусно только в кофейнях близ Оперы. А если на окраине, так не вкусно? Чудак человек! Во Флоридсдорфе понимали толк и в пиве и в кофе не хуже, чем знатные гости в каком-нибудь «Континентале». А разве венский характер менялся в зависимости от района?

В графе — хозяине дворца — было, пожалуй, меньше венского, чем в любом извозчике или рабочем, и вся та иногда пошлая, а чаще всегда ложно-слащавая история старой, доброй Вены, которую так любил Горак, была знакома и окраинам города. Отец Шпитцера, грузчик на пароходной пристани, знал тысячи историй об императорах, туристах, музыкантах и чорт их знает еще о ком, и хотя он ни разу в жизни не видел императора и не был на могиле Штрауса, все равно он вел себя так, как если бы ежедневно бывал в Шенбруннском дворце.

Что же касается поповских ряс, то они не влияли на настроение Шпитцера: он всегда был уверен в том, что их везде чересчур много.

И вот они спорили о двух разных Венах и искренно удивлялись, что не могут сойтись в оценках.

Хозе хохотал до слез, а Войтал помалкивал. Если бы он заспорил с доктором Гораком о Праге, получилось бы то же самое. Доктор Горак за всю свою жизнь дня не провел в ее рабочих кварталах. Его жизненный мир ограничивался Старым Местом, Малой Стрбной и Градчанами, центром Праги, куда смело стекались просторные окраины с садами, парками, широкими улицами и стадионами.

Площади центра сжаты до размеров крохотных перекрестков, улицы сплющены до последнего, дома теснятся один к другому, как ротозеи на ярмарках перед заветным шатром, из которого вот-вот выйдет волшебник.

Так и старая Прага столпилась перед величавым холмом Градчан и, задыхаясь в тесноте, едва дыша, стоит, обратив взор на эту гору — воплощение ее богатой слезами истории. На узких улицах Малой Стрбны решительно все принадлежит истории. Вероятно, любой ее дом где-то описан, нарисован, заснят или воспет в музыке.

Доктор Горак лет двадцать, если не больше, снимал квартиру в квартале Малой Стрбны, близ церкви Марии Витезной, и чувствовал себя привратником истории. Да и в самом деле, дом «у Монтагу», где с начала XVII столетия была задумана пражская «дефенестрация», приведшая к падению старой Чехии, и рядом дом Штернбергов, где вырабатывался план чешского возрождения в XIX столетии, — это ли не живой музей? Это ли не сердце Праги и Чехии?

А Войтал жил у церкви святого Прокопа, на Сладковской площади, вблизи Жижкова и Карлина, рабочих и ремесленных кварталов. Отсюда на Малую Стрбну ходили только с общеобразовательными экскурсиями да на демонстрации.

— Не знали ли вы Юлиуса Фучика, доктор? — спросил однажды Войтал. — Чудесного парня из «Руде право», который, помните, что-то даже писал о вас?

— Ах, этот Юлиус ваш! Говорите, он ругал меня? А что же ему делать, не будь таких, как я? Мы — его хлеб. Кстати, где он сейчас?

— Он, доктор, в Праге, в самой родной Праге, хотя и в подполье.

Даже пустыня с ее очарованием, даже дни, похожие на горячий бред, не утихомиривали, а накаляли добела их души.

В спорах, точно мяч в волейболе, то и дело мелькали имена Блюма, Черчилля, Чемберлена, Даладье, Бенеша; сначала Ольга задыхалась от уважения к людям, которые знакомы со всем миром, но скоро общение с историческими людьми ей так надоело, что она перестала даже ходить в гости к спорщикам, тем более что плохо понимала их дискуссии. Да и настроение ее изо дня в день становилось все хуже и мрачнее. Сначала решение уехать в Ташкент казалось чрезвычайно удачным. Это было целое путешествие в неизвестную страну. Потом, понемногу разобравшись в своих настроениях, Ольга поняла, что совершила оплошность, но, боясь думать о том, что будет дальше и чем все это кончится, переводила иностранцам и наблюдала сцены из окна вагона, как узник в бегущей по пустыне тюрьме.

Гости, оказывается, были твердо убеждены, что она дочь Сергея Львовича, и, узнав, что она ему чужая и что отец ее убит в боях на Хасане, а сама Ольга работала санитаркой и заменяла медсестру, так разохались и разахались, что ей стало совсем неловко.

— Куда же вы едете? — спрашивал ее доктор Горак. — Зачем вам путешествовать? У вас же тут ни одной души близкой, кроме доктора Анисимова.

Ольга хотела сказать ему, что у комсомолки везде близкие, везде семья, но вместо этого она что-то промямлила о познавательном значении путешествий и о том, что она намерена держать экзамен в Ташкентский мединститут.

После этого случая с Ольгой стали обращаться, как в санитарном поезде, и не болтали всякого вздора.

И все-таки спустя день ей опять стало скучно с ними.

— Почему вы никогда не говорите о будущем, о том, что случится, когда вы вернетесь домой? — как-то спросила она Войтала. — Простите меня, я не имею права так говорить, но мне очень хочется представить демократическую Испанию или что будет в Чехословакии, когда оттуда прогонят немцев.

— Устами детей глаголет истина, — сказал Войтал и вышел в коридор.

В тот день никто не спорил, и все были мрачны.

Так они ехали по пустыне и спорили, ни в чем не убеждая друг друга, под громкие голоса станционных репродукторов.

Июль 1939 года врывался в жаркую дремоту пустыни тревожной суетой на западе Европы. Но суета эта не беспокоила здешних людей: то ли они не придавали ей особого значения, то ли были заняты своими делами.




Глава вторая


Поезд пришел в Ташкент близко к полуночи. Запах фруктового магазина, аромат дынь, яблок, инжира, смешанный с паровозным дымом, ворвался в вагон. Так пахли во Владивостоке большие океанские пароходы. На перроне тускло горели фиолетовые лампочки, от которых ломило в глазах.

— В чем дело, что произошло? — по-узбекски спросил Сергей Львович носильщика, и тот ответил по-русски, что должно было, очевидно, подчеркнуть особую официальность его ответа:

— Абучение, ака[11 - Ака — старший брат; почтительное обращение (узбек.).] а бучение. Военный подготовка!

Стояла светлая, лунная ночь, тротуары казались занесенными снегом, таким пронзительно белым был лунный свет. Высоченные тополи сходились на городских улицах целыми рощами и, несмотря на тишину, мягко и нежно шептались верхушками. Стены домов были теплыми и вкусно пахли свежим хлебом. Всюду под ногами ласково щебетала вода в маленьких арычках. Из тьмы сонных улиц доносилась восторженно тягучая мелодия узбекской песни и комариное дребезжание какого-то неизвестного Ольге струнного инструмента. С вокзала до дому Сергей Львович и Ольга шли пешком. Их почему-то никто не встретил, и, может быть, это было даже лучше. Чужая всему, что сейчас вставало перед ней, Ольга знакомилась один на один с городом, который случайно становился ее пристанищем, ее гаванью перед долгим плаванием. Многое зависело от того, что она найдет здесь. И хотелось верить, что найдет одно хорошее, радостное. Такой город не мог причинить ей зла.

Ташкент красив стихийно.

Как молодой парень из глухого кишлака, стоит он в ярком халате с несколькими шелковыми поясами, в желтых сафьяновых сапогах, с цветком тюльпана во рту или за ухом, шальной от избытка сил, здоровый и сам собою довольный, и вдруг ни с того ни с сего надел новые калоши на сапоги в жаркий день, и в руки взял черный зонтик, и то и дело раскрывает его над своей бронзовой в черно-белой тюбетейке головой.

Зачем ему зонтик и калоши, если он не боится солнца, а дождей здесь нет и в помине? Такова мода. Так и Ташкент. Это оазис. Среди пепельно-багровых песков, тесно прижавшись, стоят сады. Когда им придали форму аллеи, — это улицы, когда расположили в кружок, — это площади. Как только на перекрестке улиц образуется слишком много пустого асфальтного пространства, сейчас же продавщица цветов поставит сюда свои ведра с тюльпанами, розами или сиренью. Когда не хватает ведер и корзин, цветы запросто наваливают ворохами, как редиску. Краски жадно просятся в архитектуру Ташкента, но их не пускают, одевают город в серый цвет железобетона, чуждый ему хотя бы потому, что солнце не играет на сером фоне. Но той ночью, когда Ольга впервые увидела этот чудесный, поэтический город, луна так щедро посеребрила его, что он сиял и крышами домов, и белыми их стенами, и асфальтом улиц, и даже листьями тополей, дружно поблескивающих своими листьями, точно на каждом мелькало по капле росы. Песня струнного инструмента перекликалась с таким же струнным лепетом арыков, и человеческий голос тоже перекликался с медленной, истомно вздрагивающей нетоскливой мелодией воды.

Горел жгучим огнем железный замок ее чемодана, сияла английская булавка на блузе, и даже пуговка, паршивая стеклянная пуговка на рукаве, искрилась, точно ее перенасытили живым огнем.

Сергей Львович и Ольга вышли на Сталинскую и присели на чемоданы.

— Ну-с, каково наше состояние? — спросил Сергей Львович. — Отлично? Желудок в порядке? Пульс нормален?

Ольга промолчала. Ей совсем не было весело. Ни с того ни с сего притти в чужой дом казалось ей теперь, чудовищно неприличным.

Сергей Львович сказал, посмеиваясь:

— Квартира у меня в две комнатки. Ну, значит, жена Татьяна Васильевна, дочка там, а на другой стороне двора сестра жены с мужем и маленьким басмачом по имени Вовка. Свободный топчан имеется. Таков ваш театр действий.

Он, вероятно, забыл, что о своей семье рассказывал всем и каждому почти ежедневно и что не только товарищи по работе, но даже раненые, и те знали, что доктор Анисимов женился очень поздно на сравнительно молодой женщине и что у него есть дочка Таня шести лет, которая похожа внешне на мать, а характером вся в него.

— Сергей Львович, ведь неудобно, что я с вами, да? Притащил, скажут, жиличку. Вы только скажите правду.

Доктор осуждающе покачал головой и с заученной профессиональной ласковостью мягко сказал:

— Нервы у нас еще не в порядке. Мы еще должны отдохнуть, привести себя в порядок, взять в руки. Ну, ничего, это само придет, само. Здоровье, как и погоду, вперед не закажешь, знаете ли. Так пошли?

— Вы считаете, ничего?

— Ничего.

Шли недолго. Скоро Сергей Львович открыл какую-то незримую калиточку и, боком протиснувшись в нее со своим чемоданом, подождал, пока пройдет Ольга.

Большой пустой двор в рытвинах и холмиках, с тонкими, похожими на узенькие тени деревцами, был окаймлен дугой одноэтажных строений. Сергей Львович прошептал:

— Где тут мои могут быть? — и стал внимательно всматриваться в глубину двора. Только теперь сообразила Ольга, что вовсе не рытвины и холмики шли по двору, а паласы и тюфяки, на которых спали люди.

— Придется будить, не разберу, — с сожалением сказал Сергей Львович, и тут же чей-то полусонный голос вскрикнул:

— Кто там?

— Это ты, Петя? — спросил Сергей Львович.

— Я. Кто это?

— Сергей.

Один из холмиков взлетел вверх, и рослый, загорелый (это и при луне было видно) мужчина в одних трусах побежал, перепрыгивая через спящих, навстречу Сергею Львовичу.

— Ах ты, подлец эдакий! Что же: ты не мог телеграмму?.. — и он красиво обнял доктора.

— Дал, дал… Здорово, милый! Срочную, брат, дал…

— Бэ-фэ-ка, видно, заел.

— Кто? Какой бэ-фэ-ка?

— Да это потом. Где твой чемодан? Хотя постой, сейчас разбужу Татьяну. Ты, что же, не один?

— Ах, да-да-да-да! Познакомьтесь, Оля, это Румерт Петр Абрамович, мой шурин. А это, Петя, моя соратница, Оля Собольщикова, медсестра. Ну, давай буди Татьяну. Я никак не разберу, где она тут.

Он обернулся к Ольге, кивнул на двор:

— Похоже на передовой перевязочный пункт?

— Ах, очень похоже. А может быть, я лучше пойду в гостиницу?

— Ну, что мне с вашими нервами делать? — прошептал Сергей Львович и тут же на цыпочках двинулся навстречу бегущей к нему женщине в купальном костюме с юбочкой. Она была рослая, длинноногая, как жеребенок.

— Сережа, родной мой! — услышала Ольга бессвязный шопот, и ей стало еще стыднее за то, что она напросилась в чужой дом.

Но в это время Петр Абрамович Румерт вынес из квартиры тюфячок, подушку и простыню.

— Вас куда? — спросил он Ольгу, точно она уже успела присмотреть себе местечко. — К рано встающим или к поздно встающим? — и, не получив ответа, молча поманил за собой.

— Нет, тут вам, пожалуй, нехорошо будет. Тут лягушка у нас живет, — говорил он, волоча на себе тюфяк, подушку и простыню. — Послушайте, а что если я вас к детям суну? Ничего? Ну, тогда вот тут и расстелим.

Ольга побежала за своим чемоданчиком, оставшимся у ворот. Сергей Львович все еще разговаривал с женой. Ольга быстро разделась под одеялом, легла на спину и взглянула на небо. Ночь была светла, как день. Крохотные, бледные звезды с трудом угадывались в голубой бездне неба.

— Петя вас ничего устроил? Ну, отлично…

Татьяна Васильевна непринужденно наклонилась над нею:

— Здравствуйте! Спите и ничего не стесняйтесь. Имейте только в виду, что часов в семь просыпаются все до единого, иначе прогонит солнце. Проснетесь — не пугайтесь, тут у нас человек двадцать народу, но в общем все свои. Пока проснетесь, я предупрежу о вас. Ну, покойной ночи!

Она стояла, наклонившись над Ольгой, в своей короткой купальной юбочке похожая на театрального индейца.

— Татьяна Васильевна, вы извините, что я напросилась в ваш дом, я…

Но Татьяна Васильевна тем небрежным тоном, которым она всегда разговаривала о серьезных вещах, прервала Ольгу:

— Пустяки пустяшные. — И удалилась вприпрыжку.

«Ах, стыдно, нехорошо, — поморщилась Ольга. — Завезла себя чорт знает куда, в Ташкент этот, на пахнущий собаками двор, за двенадцать суток пути от дому». Она начинала понимать глупость своего равнодушия ко всему окружающему и своей собственной судьбе, — старалась заснуть и не засыпала от раздражения. Новый, до сих пор, пожалуй, не известный звук — не особый ли местный сверчок? — неясно доносился с противоположного края двора. Сверчок или крохотный птенчик тихонько, очень уютно попискивал, ни на секунду не умолкая. Нет, ни одно насекомое, ни одна птица не могли похвалиться таким дыханием. Ольга привстала, прислушалась и все же долго не могла догадаться, в чем дело.

Ах, вот что! Где-то вблизи водопроводного крана бежал крохотный арычок, должно быть, в палец толщиною. Вода прыгала через несколько кирпичей, образуя игрушечный каскад, и пела в несколько голосов. Это был звук местной ночи. Это была песня воды, первая песня счастья, услышанная Ольгой в Ташкенте.




— Тетя, это вы раненая?

Она едва раскрыла глаза, точно в самом деле была ранена, и с трудом приходила в себя. Ее никто до сих пор ни разу не называл тетей. Ольгу насквозь, до боли в висках, до ломоты в боку, прокалило утренним солнцем, губы сделались слюдяные, как при температуре, в плечах поламывало.

Она заснула под самое утро, потому что всю ночь ее мучили горькие мысли. Впервые после Владивостока вспомнила родной город и своих близких, Варю Окуневу, Валю Черняеву, Колю Незванова, и долго представляла, как они там сейчас без нее? Наверно, уж и забыли свою Ольгу. Да и как ее не забыть? Зачем о ней помнить, если сама она бросила их и пустилась в странствие неизвестно ради чего. Боль? Да ведь не она одна в таком положении, вдовам погибших куда тяжелее, но ведь не бегут они с горя на край света, не бросают нажитого угла, не порывают с окружающим.

«Что же мне теперь делать? — думала она, не смахивая с лица слез. — Куда итти, с чего начать? Ни денег, ни своего угла, а ведь сейчас бы учиться, готовиться в вуз!.. Ах, как глупо я поступила, как глупо! Психопатка, действительно. Дома куда было бы легче».

Невзначай, под ропот горьких мыслей, вспомнился и долго тревожил ее образ Коли Незванова. Она с ним вместе училась, дружила с ним, очень привыкла к нему и даже наверняка любила — веснушчатого, угловатого, в роговых очках, с вечным вихром на макушке. Прическа, которую он усиленно организовывал, никак не могла подчинить его жестких волос. Сколько раз она сама повязывала его голову платком, предварительно смазав волосы репейным маслом!

А какой удивительный город — ее родной Владивосток! Какая ширь вокруг, какие чудесные, милые люди! Нет, в самом деле она больна, если все это, такое близкое, бросила, даже не пожалев о нем. И оттого, что никто не удержал ее там, не отговорил уезжать, не привлек к себе на грудь, ей стало совсем плохо.

«Ну, и бог с ними. Начну заново», — успокаивала она себя всю ночь до рассвета, но так и не могла успокоиться. Да и как же успокоить сердце, которое оторвалось от родного угла и, будто гонимое бурей, занесено так далеко, что уже и не верит, что когда-нибудь вернется к родным местам и людям! И недовольство собою, злость на тех, кто увлек ее в этот совершенно ненужный санитарный рейс, только запутавший и осложнивший ольгино положение, и неприязнь к Сергею Львовичу с его какой-то дурацкой, как считала сейчас Ольга, добротой, почему-то согласившемуся везти ее, глупую девочку, в свой Ташкент вместо того, чтобы убедить вернуться домой, — все вместе продолжало тревожить ее, даже когда она вздремнула незадолго до рассвета.

И теперь от бессонницы, слез и солнечного нагрева голова ее болела до ломоты в висках. Ее поташнивало, весь мир был ей неприятен и чужд. Если б можно было, она бы пролежала весь день, но в чужом доме — да, собственно, даже не в доме, а во дворе — Ольга не могла себе позволить этой роскоши.

Мальчик и две девочки, одна из них черненькая, с мелкими косичками, узбечка, сидя на корточках у тюфяка, с жадным любопытством разглядывали Ольгу.

— Это мой папа привез вас, — сказала девочка с вылинявшими белесыми волосенками, кладя себе на колени ольгино платье и разглаживая его, как скатерть.

— Вечно ты все перепутаешь, Танька, — поморщился мальчик, тот самый «басмач» Вовка, о котором Ольга уже знала от Сергея Львовича. — Не она раненая, а ее отец убитый. Разница. Верно, тетя? — И не слушая ее: — А вы перевязывали на передовых, да? — и взял в руки одну из ее туфель.

Черненькая пошмыгала носом. Ей тоже очень хотелось взять что-нибудь из ольгиных вещей, но она не решалась.

— А на войне разве ходят в туфлях? — с сомнением спросила Таня, овладевая второй туфлей.

— Когда бой — как ты не понимаешь? — тогда, конечно, все в сапогах, а в мирное время как угодно. Верно?

Ольге до смерти не хотелось отвечать: она была в том возрасте, когда приходилось побаиваться детей, потому что трудно понять, как с ними держаться: совсем взрослой — рановато и смешно, не совсем взрослой — неинтересно, ровесницей — глупо.

— Когда как, — сказала она, не глядя на них.

— А вы бой, сражение были? — робко спросила черненькая.

— Чего ты спрашиваешь, Халима? Я ж тебе говорил, что была, — довольно грубо ответил Вовка.

— Мой папа больше всех о вас знает, — хвастливо заявила Таня. — И он все, все, все нам о вас рассказал, и мы теперь восьмому номеру — это вот рядом — заявили, чтоб они к нам и не лазили на вас смотреть.

— Вы нам одним будете о войне рассказывать, — директивно добавил Вовка.

А Халима, не получив ответа на свой вопрос, была ли Ольга в бою, но и без ответа веря, что, конечно, была, приложила к своей смуглой шейке коричневые ладошки с розовыми ноготками и благоговейно, восторженно уставилась на Ольгу.

— Хасански сражение были… ай-ай-ай!.. — шептала она, прицокивая языком. — Ташкент ни один такой человек нету, и мужчина даже нет, не то что женчин.

Русая Таня, в которой, поражая странностью соотношений, проявился сборный образ Сергея Львовича и Татьяны Васильевны, однако, никому не желала уступить семейной монополии на Ольгу и протянула уже руку к ее чулкам, но Ольга стремительно поднялась.

— Идите, дети, я оденусь.

— Мама, тетя Оля уже разбудилась! Ты слышишь, мама?

Татьяна Васильевна так стремительно вышла из своей квартиры, что Ольга не сразу узнала ее. Платье изменило докторшу к худшему. Бронзовое лицо с копной разномастных, неодинаково выгоревших на солнце волос, шоколадного цвета руки многое теряли в цветном коротком платье, на котором солнце и частые стирки оставили лишь слабое подобие цвета и рисунка.

— Вставайте, петушок давно пропел! — прокричала она деланно гостеприимным голосом и показала рукой, где умываться и куда итти потом завтракать.

Двор был пустой, и на Ольгу некому было смотреть, тем не менее она оделась под одеялом.

— А уборная у нас, знаете, где? — спросила Таня. — Хотите, я провожу вас?

Наскоро умывшись под жестяным рукомойником и причесав вихры перед куском зеркальца, который ей принесла Халима, Ольга направилась в квартиру доктора под конвоем Тани и Вовки.

Дети вдвоем тащили по земле ольгин чемодан и покрикивали, чтоб слышали на соседнем дворе:

— Эвакуация раненых с озера Хасан!.. Санпоезд номер один!

Ольга появилась в квартире Сергея Львовича вслед за этим победным криком.




— Хоп, джаным, мен цека каждим, захожу к Аббасову, знаешь его? Который раньше облздравотдел был. Захожу, говорю: — Акаджан, маслахат беринг, кандай иул блан кетсам экан. Олмаси мумкин. Нима учун олмае экан? Тегишли мутахассис керакдир. Какой, говорю, такой специальность? — рассказывал немолодой узбек, сидя боком у обеденного стола, на котором в ужасном беспорядке стояли закопченный эмалированный чайник, глиняный кувшин с молоком, сахарница, стаканы и кружки и лежали блестящие, желтые, подмазанные сверху яичным желтком лепешки хлеба и пучки молодого лука.

Лицо рассказчика в светлых оспинах было очень симпатично и, пожалуй, даже красиво. Он был в халате поверх украинской косоворотки и в синих галифе, вправленных в легкие сафьяновые сапоги. Доктор Сергей Львович, его жена и Петр Абрамович Румерт сидели на кушетке, покрытой старым, протертым бухарским ковром, и, улыбаясь, внимательно слушали узбека.

— Какой такой специальность? — повторил он, мельком взглянув на Ольгу и продолжая рассказывать. — У ерда техник керак. Сиз кимсиз? Мен большевик, говорю. Хороший специальность, а?

Все засмеялись.

— Молодец! — сказал Сергей Львович. — Хороший ответ.

— Ну, Амильджан, как ты знаешь, за словом в карман не полезет, — покровительственно заметила Татьяна Васильевна и, привстав, пододвинула Ольге стул.

— Как спали? Хасан и не снился? — спросила Татьяна Васильевна так себе, чтобы только о чем-нибудь спросить.

— Очень хорошо спала, спасибо, я не помешала? Мне так неудобно, честное слово.

— Да оставьте вы, Оленька, — и Татьяна, возмущенно мотнув своими выгоревшими лохмами, обратилась сначала к рассказчику, тут же к мужу и снова к Ольге.

— Ну, дальше, дальше. Сергей, слушай внимательно. У нас тут, — это уже адресовалось гостье, — у нас за последнее время потрясающие дела творятся, — и не замечала, что сама задерживает рассказчика, в волнении курившего папиросу за папиросой и отряхивавшего пепел себе на ладонь. — Товарищ Шарипов только что из Ферганы… Если бы не он рассказал, я ни за что бы не поверила.

— Да? — спросила Ольга, покраснев до ушей. Ей очень хотелось чаю, но его никто не предложил, она нечаянно взяла в рот листок редисочной ботвы и застыдилась этого.

А Татьяна Васильевна, бестолково махая руками, как дирижер-самоучка, между тем стала доказывать, хотя никто, признаться, не возражал ей, что Амильджан Шарипов добьется своего и что раз дела творятся поистине замечательные, то и относиться к ним обязаны тоже замечательно, и поэтому никто не смеет отказать Шарипову в посылке его на Большой Ферганский канал, о чем он просил в горкоме партии.

— Об этом не писали в газетах, — все еще смущаясь своей неосведомленности, своего невежества и своей юности, нерешительно сказала Ольга, с мольбой взглядывая на Сергея Львовича, но тот безмятежно курил, глядя куда-то в пространство.

— Разве у нас успевают обо всем писать? — воскликнула Татьяна Васильевна и, рванувшись вперед всем телом, словно сидя хотела взлететь с тахты, быстро рассказала о великом почине узбекских колхозников, весною своими силами и на свои средства построивших маленький канал в Лягане, а теперь готовящихся к строительству большого канала в Фергане.

Начинание это, даже в восторженной и потому не особенно точной передаче Татьяны Васильевны, представлялось грандиозным, и Ольга почувствовала зависть к этой болтливой женщине, умеющей так запросто погружаться в энтузиазм.

— Ах, если бы ты знал, Сергунька, — восхищенно пела Татьяна, размахивая руками, — если б ты только знал! Артель «Ички Хаят» из двухсот девяноста членов — ты слышишь? — выделила на БФК сто сорок человек. Кокандский музей — слушай, Сергунька, — уже приступил к собиранию материалов о ходе подготовки к строительству. Еще ничего нет, никаких материалов и никакого строительства, а музей уже приготовился. По-моему, замечательно! Вы знаете, Оленька, мы здесь сейчас, как вы на Хасане, будто кто-то на нас напал и остались считанные секунды, чтобы спасти положение, и мы все поднялись разом. Ты знаешь, Сергунька, тридцать тысяч женщин готовы выйти с кетменями.

Амильджан Шарипов, отец маленькой Халимы, только что как раз вернулся из Ферганы, где он собственными глазами видел лихорадочную подготовку к работам и ощутил всеобщую взбудораженность.

Перед приходом Ольги он как раз и рассказывал, что был в горкоме партии, прося отправить его на канал, и как ему отказали в этом, сославшись на то, что у него нет никакой технической специальности. Амильджан и сказал тогда, что у него есть — отчего же? — хорошая специальность: он большевик.

— Ну, и чем же закончился твой разговор? — спросил его Сергей Львович, как только энтузиазм жены иссяк и она умолкла.

— Мен бильмайман[12 - Я не знаю (узбек.).], чем закончился, — ответил Шарипов, пожимая плечами, и осторожненько стряхнул пепел со своей ладони на кусочек газеты. — Он не согласный, я не согласный. К Усману Юсупову ходить надо.

— Нет, я просто удивляюсь! — с новой силой воскликнула Татьяна. — На трассу канала выйдет сто — полтораста тысяч людей, желающих вложить в дело всю свою душу. Значит, и посылать в первую очередь надо тех, кто сам хочет.

— Ну, это ерунда, — заметил молчавший до сих пор Румерт. — Этак у тебя вся республика в три дня выскочит на канал, а здесь кто останется? Нет, порядок тут нужен крепкий, и обижаться на отказы нельзя, Амильджан. Ты чем занимаешься? Заведуешь столярной мастерской, а там, брат, совсем другой опыт нужен.

— А я что говорю? — обиделся Амильджан. — Что, я доктур хочу быть или анджинер? Я лопатка работать буду, чем дело.

— Кто возглавляет строительство? — спросил Сергей Львович.

— Да вся республика возглавляет, — улыбнулся Румерт. — Начальник строительства из бывших председателей колхозов, а заместителями его все наркомы.

— А кто будет строить?

— Главным инженером Коржавина назначили. Молодой какой-то, я его совсем не знаю. Тот, который весною Ляган прорыл.

— Ташкент сейчас другой дело нету, только канал, — сказал Шарипов, почему-то обращаясь к Ольге. — Все народ одно дело думает.

— Да, подъем просто удивительный, — согласился и Румерт, а уставшая от энтузиазма Татьяна молча потрясла в воздухе рукой.

— А ты не слышал, Петя, где сейчас профессор Корженевский? — поинтересовался Сергей Львович.

— Ну, там же, на БФК. Где ему быть? И Корженевский пошел!

— Да я же тебе говорю, Сергунька, все, все там! — воскликнула Татьяна теперь уже с положительным отчаянием, будто эти все, о которых она восклицала, давно опередили их, Анисимовых, и тем самым обидели до глубины души. — Это — гигантское дело. Мы — тыл, Сергей. Понимаешь, глубокий тыл.

— Очень красивый дело получается, — грустно улыбнувшись, сказал Шарипов. — Все народ, как пьяный, аллах билса[13 - Бог его знает (узбек.).]. Наша социализма еще такой случай не был. — Он раздраженно почесал лоб и сдвинул на затылок тюбетейку.

— Пойду Цека, Юсупов поговорю.

Татьяна горячо поддержала его:

— Конечно! Разве можно упустить такой случай?

Ольга робко произнесла:

— Сергей Львович, научите, к кому мне обратиться, я бы с великим удовольствием.

— Нервочки, нервочки, — махнул он рукой. — Из этой Ферганы вы наверняка живой не вылезете.

— Господи, Сергей, как ты можешь так говорить! — пропела Татьяна.

— Подожди, Татьяна, не горячись.

— Да нет, оставь, пожалуйста! Я сама бы, кажется, все бросила и поехала с закрытыми глазами.

— С закрытыми-то ты можешь, но правильнее ездить с открытыми, — начиная горячиться, но еще сдерживая себя, ответил Сергей Львович. — Это, Татьяна, тебе не пикник, не экскурсия, не самодеятельность. Это, мать моя, — дело серьезное и, я сказал бы, рискованное.

— Хасан тоже был, наверно, и нелегок и опасен, — отпарировала Татьяна.

— Ах ты, господи, да подожди ты! Я ведь не против того, чтобы Оля поехала, я только за то, чтобы обдумать, куда и когда ее направить, кому поручить. А вообще-то говоря, я и сам дома не усижу.

— Вот это правильно! — крепко ударив ладонью по столу, воскликнула Татьяна. — Ты, Сергунька, у меня замечательный! И повези Олю сам, и устроишь, и присмотришь. Нет, ты у меня настоящий человек! — и она рванулась к мужу и несколько раз звонко поцеловала его в губы. Сергей Львович был необычайно смущен столь быстрым оборотом дела и покраснел.

Расцеловав мужа и что-то еще прокричав о потрясающих делах, Татьяна, как только иссяк первый порыв ее нерасчетливого вдохновения, присела к столу и машинально налила чаю себе и Ольге.

— Так, значит, тебя готовить в путь, Сергей? — несколько растерянно произнесла она и, проведя рукой по лицу, виновато добавила: — С моим характером я могу иногда чорт знает что выкинуть, ты же, старикан, вчера только с дороги…

— Вот и отлично, стало быть, не успел засидеться. Дай-ка мне белые брюки, пойду послушаю, что говорят в городе. А вы собирайтесь, — сказал он Ольге. — Пойдете со мной. Сегодня выходной, кстати сказать, весь город на улицах.

Татьяна бросилась снаряжать Сергея Львовича в город, а все остальные вышли во двор, пахнущий только что политой землей.

— У нас двор точнейшим образом расписан по солнцу, — сказал Румерт Ольге. — Часов до десяти утра приемной служит квартира Сергея, потом Амильджана, к середине дня — моя. Сейчас посидим у Амильджана.

Они сели на деревянную тахту, стоящую над крохотным арычком, впадающим в пруд величиной с таз и вытекающим из него в виде игрушечного водопада, вертящего какую-то стрекотушку.

— Опытный ирригация сделал, — весело сказал Амильджан, потом позвал жену и, что-то говоря ей, легким кивком указывал на Ольгу. — Вода, как самый красивый птица, поет. Когда вода не поет, у меня сон нет.

Тотчас Халима вбежала с достарханом, со скатертью, которую и расстелила на тахте, а ее мать, миниатюрная, чернокосая, быстрая в движениях, как девушка, внесла поднос с теплой пшеничной лепешкой, маленькие пиалы и пузатый чайник с подставленным металлическим носиком.

— Хороший время приехали, — сказал Амильджан.

Ольга жадно жевала теплую пахучую лепешку. Никогда еще она не ела хлеба вкуснее этого.

— Да?

— О-о! Замечательный время! Настоящий коммунизм, честное слово!

Петр Абрамович Румерт пригубил из пиалы кок-чая.

— Не будь у меня семьи — жена у меня не очень здорова к тому же, — я бы непременно и сам поехал. Да кого ни спроси, все едут, все там.

Халима любовалась Ольгой, прижавшись к ней.

— Фергана поедешь?

— Поеду, девочка.

— У-у, какой счастливы! Моя папа Хасан не был, Фергана не был, а твоя везде был!..

Халима смотрела на Ольгу с невыразимой завистью, как на счастливицу, которой некуда девать свое счастье.




— Видите ли, Сергей Львович, — говорил, отдуваясь, профессор Корженевский, расхаживая по своему кабинету в клинике. Он был в халате поверх полотняного костюма и до того промок от жары, что боялся присесть. Это был тучный, сытый старик, высокий, широкоплечий, с изящной, красиво подстриженной бородкой, очень кого-то Ольге напомнивший из портретов в актовом зале ее школы. В нем было что-то от знаменитости — не то великий писатель, не то бессмертный химик, что-то величественное, фундаментальное, почти уже бронзово-гранитное.

— Видите ли, друг мой. Затея правительства Узбекистана, вообще-то говоря, не нова. Поговорите с Белоноговым Аркадием Васильевичем, он вам многое порасскажет. Проекту лет сорок, а то и все пятьдесят. Люди, между нами говоря, думали о будущем и до революции. Но кто сказал, что темпы решают всегда и везде? — И, заметив возражающее движение Сергея Львовича, он замахал на него руками: — Знаю, знаю, но ведь, батюшка мой, речь идет о новаторском деле, сказаны же сии слова были о промышленности — и только. Хоп. Строительство же канала — а мы с вами не первый день знаем Среднюю Азию — это что такое? Это сложнейший эксперимент, где спешка и суетливость могут быть причиною не простой неудачи, а грандиознейшей катастрофы.

Ольга, слушая профессора, потихоньку разглядывала его кабинет. Он был просторен, на рост хозяина, с мягкой мебелью, со шкафами красного дерева и многочисленными портретами старых и молодых людей, почти все — с автографами.

— Вы только подумайте: сто, двести тысяч народа в такую вот жару… Теснота, инфекции, чорт их возьми! Я, Сергей Львович, не агент иностранной разведки, могу вас заверить, я не хочу, чтобы большое дело закончилось блефом. А народ уже на месте. И работать начал. Еще до официального объявления начал работать! И канал выстроят. Все будет. Но вопрос, какой ценой?

— Вы считаете, что на местах еще не готовы к строительству?

— Не знаю.

— А Наркомздрав?

— Не знаю.

— А вы лично?

— Не знаю. Да откуда, батенька, могу я что-либо знать, если мне никто ничего не говорит! Вот только из газет, поверите ли, и узнал, что я мобилизован как специалист по малярии, позвонил в Наркомздрав…

— Ну-ну?

— Да что «ну-ну»! И там никто ничего не знал. Посылалась какая-то бригада для обследования местности, а что они сделали, какие внесли предложения, только один аллах знает.

— А вы в Совнарком звонили?

— Ну, с какой стати!.. Неудобно. Я не ревизор и не газетчик, что я полезу. Сами должны подумать.

— Ну, вот и вы сами думайте. Почему это Цека, Совнарком, Наркомздрав сами должны обо всем позаботиться, а как дело коснется нас с вами, так мы ни на что не рискнем?

Корженевский чрезвычайно внимательно посмотрел на грудь Сергея Львовича:

— Вы почему же ордена не носите, из скромности? В случае чего, вынете их из кармана, брякнете на стол — ваша и возьмет, а я, — он притворно вздохнул, — не особенно взыскан милостью, как вы изволите знать.

— Я не награжден, — сказал Сергей Львович, нервно постукивая ногой в пол. — И вы это отлично знаете.

Корженевский развел руками:

— Да не может этого быть! Не может. Это — недоразумение.

— Не важно, награжден я или нет, — перебил его Сергей Львович. — Это частный случай из моей биографии. Не так ли? Но я рискну поехать на БФК и взяться там за любое дело, от которого мурашки по телу побегут.

— Да и я не думаю отказываться, — обиженно возразил Корженевский. — Я уже дважды выезжал на трассу. Я ведь о чем говорю? О том, что если — не дай бог! — что случится, эпидемия там какая или что, с кого станут спрашивать? С меня. Иди тогда и доказывай, что я заяц, а не верблюд.

— Странный вы человек. — И Сергей Львович встал со стула с явным намерением как можно скорее закончить разговор. — Сколько я вас знаю, вы всегда прикидываетесь трусом и консерватором, а потом на деле оказываетесь и храбрецом и новатором. Не пойму, к чему вот такая тактика, ну, это — ваше дело. Я, собственно, к вам вот зачем, — и он быстро рассказал Корженевскому историю Ольги и попросил устроить ее в один из тех многочисленных санотрядов, которыми руководил Корженевский на трассе канала, и тот, мрачно взглянув на Ольгу, не задумываясь, дал свое согласие. Сергей Львович тотчас попрощался, и они с Ольгой покинули клинику.

Был выходной день, и весь город толкался на улицах. Сергей Львович повел Ольгу в кварталы старого Ташкента, в узкие, грязные, слепые улочки, на рынок, куда валил многотысячный людской поток. Кричали продавцы «самсы»[14 - Самсы — род пирожков (узбек.).], пахло шашлыком и пловом, ослики, пруженные фруктами, боком расталкивали толпу; торговали коврами, шелком, старьем, гадали на картах, показывали фокусы — картина была удивительная, необычайная. Во Владивостоке Ольга никогда ничего подобного не видела и была ошеломлена, захвачена.

Было часа два дня, жар обволакивал лицо раскаленною маской, в глазах рябило, тело было липким, будто его вымазали сиропом, с потных, грязных рук стекал пот.

— Сергей Львович, — сказала Ольга, — я сейчас упаду и ни за что не встану.

Он подхватил ее и ввел в ближайшую чайхану, почти пустую и, главное, прохладную, как вечер.

— Никогда не пробовали узбекского шашлыка? Прелесть! Куда грузинскому! Хозяин! — крикнул он по-узбекски. — Две порции и кок-чай.

Но Ольга уже отходила и без шашлыка. Приятный полусумрак, прохлада и уют чайханы быстро вернули ей хорошее настроение.

Только подали шашлык — действительно, объеденье! — как вошел старый знакомый Сергея Львовича, местный фотограф Ларский.

— Как ты во-время, Сергей, — сказал он, потрясая грязными и потными руками, — как ты во-время! Слушай, ты меня знаешь, верно? Так слушай: тут чудеса творятся. Ей-богу! Я снимаю по шести-семи часов в сутки и ничего не успеваю сделать. — И он, не спрашивая, хочет ли Сергей Львович его слушать, или нет, стал рассказывать о всенародном подъеме; о том, что еще весной Юсупов докладывал о канале товарищу Сталину; что объем земляных работ на БФК равен почти семнадцати миллионам кубов; что до революции первые тридцать три километра магистрального канала в Голодной Степи (объем земляных работ — около двух миллионов кубов) строились одиннадцать лет и если такими темпами строить БФК, потребуется семь лет, но закончат его за три месяца. В конце июня изыскательные отряды уже закончили прокладку трассы на всем протяжении БФК; что в июле, совсем недавно, на Алтын-Кульском участке канала зубной врач Насыров в течение недели запломбировал пятьдесят зубов и вставил шестьдесят новых; да, да, тысяч пятнадцать, двадцать уже копают; что комсомольская бригада выехала из Ташкента в Улан-Удэ за лесом, а бригада художников выехала на трассу, будут писать портреты лучших стахановцев на месте работ; что он, Ларский, хотя у него астма, тоже едет туда («Милый, нельзя иначе, умру — больше такого никогда не увижу») и что кто не едет на БФК, — тот подлец и сволочь.

— Да ты знаешь, заявления о приеме на канал идут со всей страны, но многие приезжают, не дожидаясь ответов. Одного каменотеса из Запорожской области я третьего дня снял для «Огонька». Прибежало человек двадцать мальчишек, будут они сидеть тебе на одном Жюль Верне! Двое из Ленинграда, шестеро из Москвы, остальные местные. Я их на всякий случай тоже заснял, — рассказывая, Ларский пил чай из пиалы Сергея Львовича и иногда бросал в рот кусочек баранины, запросто беря ее с деревянного шампура Сергея Львовича.

— Ты хочешь знать, в чем суть, что нового во всем этом деле? — спросил он Сергея Львовича, хотя тот его ни о чем не спрашивал, потому что знал сам. — Ты слушай меня, я тебе скажу: раньше одни проектировали, другие строили, а у нас те инженеры, что проектировали, будут строить, а потом, построив, ведать эксплуатацией. Адски чудовищно!

Сергей Львович полюбопытствовал, чем объясняет Ларский широкую популярность в народе замысла о канале.

— Странный вопрос! Ну, что вода нужна дозарезу, ты сам отлично знаешь, а другое — вырос народ, возмужал, сыт, за завтрашний день спокоен. Что ему? Хочется плечи поразмять, силу свою проверить. Вот, брат, до какого эпоса вырос тот первый ленинский субботник, о котором недаром мы всегда вспоминаем! Ты-то когда едешь? Смотри, не прозевай, побыстрей налаживайся.

Слушая Ларского, Ольга впервые почувствовала интерес к этому таинственному БФК, так взбудоражившему целый народ, и тут же для себя решила, что она обязательно поедет на канал, но не с отрядами Корженевского и не с Сергеем Львовичем, а одна, чтобы затеряться в гуще этого нового для нее народа и слиться с ним без всяких посредников. По Ларскому, выходило, что на канале людно, весело, удобно (тридцать книжных киосков уже работает), что не было ни одного случая пьянства, что нравы поражают необыкновенной чистотой и что вообще всё там — это новая жизнь, которой вчера еще не было да и не могло быть.

«Обязательно сама поеду», — решила Ольга, но тут внутренний ход ее мыслей перебил рассказ Ларского о приехавших в Ташкент иностранцах, которых он не далее чем вчера фотографировал на приеме в редакции газеты. По словам Ларского, приезжих было что-то около десяти человек, из них пятеро американцев.

«Где-то мои? — подумала Ольга о попутчиках по Турксибу. — С Миралем я бы хотела увидеться».

Но тут опять голос Ларского отвлек ее. Оказывается, он обращался непосредственно к Ольге, рекомендуя ей ехать обязательно с отрядом Корженевского.

— Языка не знаете, с природою мало знакомы, одной трудно будет, — говорил он, снимая с ее палочки уже остывший кусочек жирной баранины и отправляя его в рот. — Узбеки — симпатичный народ, я их знаю лет тридцать, но к северянкам ваших лет неравнодушны чрезвычайно. Могут быть разночтения, — добавил он со значением.

Они вышли из чайханы, и Ларский, который никуда не спешил, увязался с ними и до самого дома все говорил и говорил о канале.

Последнее, что из его рассказов запомнила Ольга, — это что прибыла киноэкспедиция во главе с режиссером Эйзенштейном и что Ларский уже виделся с ним — фильм будут крутить прямо на трассе, и тут же будет писаться сценарий, всё, по его словам, одновременно, и то и это, в сумасшедших темпах, что, кроме того, на канал выезжают все театры Ташкента и Самарканда и Тамара Ханум будто бы уже приготовила новый танец, символизирующий борьбу за воду.

— А не может быть разночтений? — вдруг ни с того ни с сего спросила Ольга.

— Что? — Ларский был до того растерян, а она покраснела до ушей и захохотала как сумасшедшая.

— Чего это с ней? — спросил Ларский Сергея Львовича.

— Кто ее знает, — отвечал тот равнодушно. — Человеку в семнадцать лет все смешно.

— Слушайте, девушка, а вы сами можете объяснить, в чем дело? — попробовал добиться от нее толку Ларский.

— Нет, нет, — отвечала Ольга сквозь непрерывный смех. — Могут… ах, могут быть эти… разночтения, — и опять смеялась до слез.

Так она и не заметила, как отстал Ларский.

Сергей Львович и Ольга зашли еще в один или два дома, заглянули в магазин Когиза и послушали узбекскую музыку в каком-то сквере.

День, угомонившись, наконец становился вечером, а когда зашло солнце и воздух перестал закипать, настало удивительное время.

Еще был горяч камень домов и не затвердел размякший за день асфальт на тротуарах, но уже, как искры в шампанском, пробегали струйки первой свежести.

Пробежит и исчезает, словно иссякла, и вновь возникнет, буравя воздух.

На тротуарах, у стен домов, на скамейках и табуретах сидят целыми семьями, пьют чай с вареньем, заводят патефоны, играют на гитарах, поют.

У Татьяны Васильевны были гости, и Ольга, еще у ворот услышав оживленный шум голосов из квартиры Анисимовых, упросила Сергея Львовича не знакомить ее ни с кем.

— Я посижу у ворот, помечтаю, а потом лягу тихонько на том месте, что и вчера.

— Ладно. Пожалуй, так лучше. Я попозже проведаю вас, — и ушел к гостям, а Ольга сейчас же свернула к квартире Шарипова.

— Халима?

— Ау! Мы.

Тоненькая фигурка в пестром халатике выскочила из темноты.

— Что, Хасан-ханум?

— Где отец?

Решение Ольги созрело мгновенно, без подготовки, без размышлений.

— Тсс, Хасан-ханум, папа Фергана пойдет, — никто не знает… будто болеит больной, а он Фергана.

— Позови его.

— Ой, джаным, сейчас!

Амильджан вышел почти неслышно.

— Как ваши дела, товарищ Шарипов?

— Э-э, бурократызм, прямо бурократызм.

— А что?

— Как басмач еду… через один час. Что будет — будет.

— А что, если и я с вами?

Амильджан почесал за ухом, сдвинул на затылок тюбетейку.

— А у доктур не имеешь интереса жить?

— А зачем? Я на БФК хочу.

— Мгм… — Амильджан присел на корточки, оторвал от куста веточку, поковырял ею в зубах.

Свет из квартиры Анисимовых освещал Ольгу сзади и проходил сквозь платье. Она стояла перед Амильджаном, как абажур.

— Неинтересно получается, — наконец сказал он. — Обвинение будет. Мне, мне обвинение. Доктор ругать будет, его жена тоже скандал сделает: зачем, скажет, зачем?.. Нет, нет, не знаю, как по-русски сказать…

— Ну, хорошо. Спасибо, что честно сказали, товарищ Шарипов. До свидания!

— Пусть тебе хорошо будет, пожалийста.

Он поднялся, почесал грудь и скрылся в комнате.

Ольга медленно брела по двору, не зная, что же теперь предпринять, но во всяком случае никак не желая сдаваться.

— Халима!

— Ау!

— Халима, детка моя, принеси мой чемодан от доктора. Только тихо-тихо.

— Хоп! Я разведки сделаю.

Ольга ни о чем не думала, но вся ушла в слух — шорох босых ног по земле, глухой стук чемодана о ворота, тяжелое дыхание Халимы, и Ольга прижала к себе худое, костлявое тельце, целуя мохнатые, похожие на ласковых пчел, глаза.

— Ты у меня одна родная, Халима.

— Ой, джаным! Ты такой красивый, такой один! Ты один мой, без папа, без мама…




Вокзал напомнил Ольге прифронтовую полосу. Билетов никто не брал и ехать с очередным, уже давно поданным, заполненным до отказа поездом собиралась огромная толпа народа. Были здесь узбеки в пиджаках и халатах, были русские, армяне, евреи, бежали с рюкзаками приезжие из Баку и Махачкалы студенты, практиканты, инженеры с теодолитами, врачи с походными аптечками, завхозы с ящиками.

Поезд был загружен до отказа, но народ продолжал прибывать, и дежурный по станции спокойно всех уверял, что они непременно уедут с этим поездом.

— Наша, ташкентская? — спросил он Ольгу, когда она попросила его помочь сесть в поезд.

— Приезжая. С Хасана.

Он сухо отстранил Ольгу флажком, что был в его руках — Ольга заслоняла ему состав, — и оглядел поле действия.

— Пойдем.

Они подбежали к ближайшему вагону, когда звук дергающегося состава уже пронесся со стороны паровоза. Дежурный сказал проводнику:

— С Хасана. Отстала от делегации. На твое попечение.

Проводник подхватил ольгин чемодан и опустил его на плечи двух богатырей, ближе всех стоявших к нему в тамбуре, потом толкнул в тамбур и Ольгу.

Со ступеньки на ступеньку она кое-как забралась в тамбур, боясь спросить, где ее чемодан. Было так тесно, что некоторое время ноги ее не касались пола.

«Главное, еду. Посмотрим, что это за БФК».

Все в поезде тоже уезжали на БФК.




Глава третья


Корреспондент одной из центральных газет Алексей Петрович Березкин спал у себя в номере, сидя за письменным столом. Телефон стоял рядом с чистым листом бумаги и грудкой остро отточенных карандашей.

Он спал так давно, что, спокойно раздевшись, мог бы уже отдохнуть в постели, но, засыпая у стола на каких-нибудь двадцать минут, он не рассчитывал иметь в своем распоряжении более ни одной свободной минуты.

И он был прав: для сна у него не было времени.

Не дозвонившись до него и через сорок минут, телефонистка Шура Ремезова обратилась к гостиничной горничной, и та сообщила, что абонент не способен проснуться, а Шура передала это, в свою очередь, тому, кто вызывал Березкина, — сотруднику недавно начавшей выходить газеты «Сталин Курулишида» Азамату Ахундову.

Зная хорошо местные порядки, Ахундов, зевая, спросил:

— В штаб БФК его не вызывали?

— В мое дежурство не вызывали, — тоже зевая, ответила Шура, — а что? — осторожно спросила она, чтобы поговорить от скуки, и так потянулась всем телом, что у нее хрустнули позвонки.

— Спать здорово хочется? — спросил Ахундов.

— Угу. Вторую смену одна.

— Я тоже… Юсупов не приезжал?

Мгновение помедлив, Шура дипломатически сказала:

— Что-то не слышала. А что, ждете его?

— Жду.

— Все ждут. Так как же с товарищем Березкиным?

— Вас как зовут?

— Шура.

— Шурочка, дайте ему звонком по голове еще минут, ну, через тридцать. И мне тоже. Посплю полчаса. А я вам на трассе что-нибудь куплю за это.

— «Что-нибудь» не надо, а вот если «Крымскую розу»… Я, конечно, вам заплачу сколько стоит, товарищ Ахундов.

— Считайте, что «Роза» у вас на столе. Честное слово.

— Обманете, знаю.

— Шура, не раздражайте меня. Завтра у вас будет «Крымская роза».

— Посмотрим, посмотрим. О господи, как спать хочется! А вам зачем нужен Березкин, новостями меняться?

— Правильно. Я сегодня сдал в номер все, что имел.

— Ну, спите. Дайте честное слово, что не обманете.

— Даю.

— Честное слово?

— Абсолютно честное, я же сказал.

— Тогда я вам подсоберу кое-какие новостишки. Покойной ночи.

Ахундов присел к столу, обхватил руками телефонный аппарат и положил голову на полевую сумку.

«Только б сама не проспала», — подумал он.

И вот прошло уже часа два, как Шура не могла его разбудить. Она сменилась, так и не разбудив ни Березкина, ни Ахундова, и долго смеялась про себя, представляя, как они взбесятся, проснувшись. Но, вспомнив обещанную «Крымскую розу» и самого Азамата Ахундова, невысокого, ловкого парня, в кремовом чесучовом костюме, которого она несколько раз видела на переговорной, решила, идучи домой, забежать в редакцию и все-таки выполнить обещание — разбудить его.

Редакция находилась в большом особняке, где несколько дней назад работало какое-то спокойное учреждение, о котором никто ничего не слышал. Сейчас здесь творилось что-то неслыханное. Суматошная толпа газетных работников — узбеков и русских, фотокорреспондентов с черными, протравленными химикалиями руками, типографов с гранками — бегала, спорила, бранилась, носясь взад и вперед. Кто-то, закрыв руками голову, принимал телефонограммы, кто-то передавал новости в Ташкент, двое или трое диктовали машинисткам, таким злым, что это бросалось в глаза за много метров. Несколько человек писало, скрючившись за ученическими партами. Ахундов спал, обхватив руками телефон, который звонил не переставая. Шура едва разбудила бедного малого.

— А Березкин? — ревниво спросил он, как только пришел в себя, и, узнав, что тот не разбужен, торжествующе захохотал. — Честное слово вам даю, Шура, что два флакона «Крымской розы» за мной. Расскажите новости, умоляю.

— Канал уже построили, а вы все спите, — пожурила его Шура, не зная, сразу рассказывать или еще немножко его помучить.

Ахундов, поняв это ее намерение, выбежал наружу, в киоск, и принес четыре порции мороженого, правда, теплого и не шоколадного, а обыкновенного, но все-таки это был красивый поступок.

— Приехали иностранцы, — оглядываясь и делая таинственное лицо, шопотом сказала Шура, хотя то, что она собиралась сообщить Ахундову, знала уже добрая половина города. — Чехи и еще кто-то. Собираются на канал и ищут переводчиков: у них своя переводчица заболела, подумайте!

Ахундов схватил шурину руку с бумажным стаканчиком мороженого и поцеловал почему-то в часы.

— Это такая новость, Шура, что вся моя работа как начинающего корреспондента теперь зависит лично от вас.

Фраза эта напоминала предложение руки и сердца и смутила Шуру. Она опустила глаза к мороженому, а Ахундов зашептал угрожающе:

— Какого переводчика? С узбекского? Ну, Шура, говорите… быстро, быстро…

— Ну, с узбекского, наверно, — ответила она, не пони мая, чего он волнуется. — Им еще, правда, нужно и с русского, так я слышала, но, кажется, нужнее с узбекского…

— Вы такой замечательный товарищ, Шура, — Ахундов опять схватил ее за руку, и она успела быстро передвинуть ремешок часов к самому запястью, но он не поцеловал, а только разбрызгал мороженое и побежал, помахав ей рукой.

— Слушайте, Ахундов, есть еще две!.. — слабо крикнула она ему вслед, но в общем гвалте он не разобрал ее слов.

«Получилось как-то не очень стильно», — подумала Шура, продолжая пригублять мороженое из двух еще не тронутых стаканчиков, делая независимый вид, будто она ждет Ахундова, который вот-вот вернется. Но на нее никто не обратил бы никакого внимания, даже если бы она танцовала или показывала фокусы.

Доедая мороженое, она, как бы гуляя по зале, пошла к выходу и спокойно направилась домой.

«Нет, он все-таки интересный, видно, что чистый парень», — размышляла она о своем новом знакомом.

Ей очень хотелось, чтобы он был чистый, благородный парень… Она шла, не очень торопясь, домой. Комнатка у нее была маленькая и душная, без окна, со стеклянной дверью, выходящей в хозяйскую галлерею, теперь битком набитую приезжими инженерами, что очень стесняло Шуру. Инженеры были народ шумный, драчливый и не всегда помнили, что рядом девушка, ругались на чем свет стоит, особенно после полуночи.

— Если б у меня попугай жил, так бог знает каким словам выучился, — не раз жаловалась она ответственной съемщице учительнице Басовой, по прозванию Басиха, известной всему городу активистке.

«Может, к Надежде зайти? — думала Шура, прикидывая, как бы провести вечер подальше от инженеров. — Да нет, она сама только сменилась. Или к Нинке забежать? Да нет, лучше пойду домой, комбинацию надо выстирать… Ай, как спать хочется!»

Она проходила тенистой, похожей на старую парковую аллею улицей, как вдруг ее равнодушно-сонный, но от природы острый взгляд скользнул в сторону — на каменном крылечке одноэтажного домика, прислонясь спиной к его белой стенке, сидя спала девочка. Никто из прохожих не обращал внимания на спящую: появление в городе чужих людей стало обычным, их шумные таборы занимали все скверы города, но Шура сразу определила: что-то не то, что-то ненормальное.

«Ах, дура какая, поставила так чемодан, что украдут обязательно!» — и, точно спящая была ей знакома, без церемонии коснулась ее плеча.

— Ты что, в уме, нет? Разве так можно? В дом постучала бы!

— Звонила, никого нет, записка вон висит: «Все на канале», — не удивясь вопросу, ответила девочка, хотя, пожалуй, уже не девочка, а подросток.

— А вы сами откуда?

— Из Ташкента, но вообще я с Хасана.

— С какого Хасана?

— Ну, с какого! Будто у нас их много.

— А-а… Так чего ж вы неорганизованно, не через штаб БФК?

— Ну, отчего, бывает так… Слушайте, а у вас есть тут какая-нибудь гостиница?

— Есть, конечно, да ведь сейчас все заняты, что вы, одна в городе? А у вас, между прочим, есть документы?

— Вот пристали! Ну, какое вам дело, есть или нет?

— А такое дело, что если правда, что вы с Хасана, так я могу вас к себе взять: у меня своя комната. А как же я чужого человека могу к себе позвать?

Ольга ничего не могла возразить против такой элементарной бдительности и вынула несколько бумажек, а затем и комсомольский билет.

— Теперь другое дело, — подобрела Шура. — Давайте же познакомимся: я телефонистка, тоже в комсомоле… Вот, пожалуйста. Правда, членские за этот месяц пропущены, но тут сейчас голову потеряешь, что творится. Вы на БФК?

— Да, очень хочется.

— Так пошли ко мне, по дороге поговорим. Ух, это здорово, что вы с Хасана! Сегодня расскажете, а? А я зам, Оля, все, все про БФК расскажу.

Они взяли чемодан и, толкаясь об него, пошли к Шуре.

Инженеры были как назло дома, и отдыхать девушкам не пришлось. Шура, впрочем, сама была виновата в этом: рассказала об Ольге, кто она и откуда, — и те ввалились в шурину комнату и наперебой начали приглашать Ольгу каждый в свою партию.

Но Шура, которая уже успела рассказать Ольге о своем романе с Ахундовым (она именно так и сказала: «Кажется, выйдет роман»), непременно хотела устроить подругу к Ахундову, который, как она была твердо убеждена, сделает для нее решительно все.

— Да ты подожди, Оля, постой, — вспомнила она, — ты же языки знаешь!

— Кому это тут нужно?..

— А им, иностранцам! Ну как же! Сейчас побегу к Азамату, он в обкоме комсомола скажет… Конечно, ты — и никто другой, у тебя боевой опыт и бдительность, и ты уже общалась с ними, — и Шура вылетела из комнаты искать Ахундова, а Ольга осталась слушать рассказы инженеров и так устала от этого, будто сдавала экзамен.

Из всего, что она узнала, запомнилось несколько сцен, как из длинного, в двух или трех сериях, кинофильма, когда стушевывается общая архитектура вещи, а запоминаются наиболее трогательные кадры.

Зимой, когда шли разговоры о строительном плане на 1939 год и еще не было ясно, будут ли что-нибудь строить, глубокой ночью к профессору — Ольга тут же забыла его фамилию — позвонили по телефону из ЦК КП(б) Узбекистана:

— С вами будет говорить секретарь ЦК Юсупов.

Телефон висел далеко от кровати, профессор подбежал к нему босиком, в нижнем белье и стоял на голом полу, потирая ступню о ступню и не зная, что подложить под ноги.

— Здравствуйте, профессор, — раздалось в трубке. — Скажите, канал от реки Нарын до Соха, кубов на семьдесят, можно построить?

— Отчего же, можно.

— Вода пойдет?

— Отчего же ей не пойти? Пойдет. Только зачем семьдесят кубов, куда столько?

— Уверенно мне скажите, да или нет?

— Ну, конечно, да. Что же это за канал будет без воды? — и, чувствуя, что разговор долгий, стал таскать с полки и подкладывать себе под ноги тома Технической энциклопедии.

— Какие материалы имеются по проекту?

— Материалов много, хватит.

— А в какой срок можно построить? Сколько надо людей?

Профессор за всю свою жизнь не построил ни одного канала: не удавалось. Проектировать проектировал, а строить не приходилось. И вот он сейчас стоял в кальсонах на стопке книг и отвечал на вопросы, точно его обвиняли в бездеятельности. Устав стоять, он присел на край письменного стола и поболтал ногами в воздухе, чтобы размять их.

— А сколько понадобится цементу? — услышал он в телефон.

— Цементу? Тысяч семнадцать тонн.

В трубке так зарычало и забулькало, будто на другом конце провода влили в трубку стакан воды.







Последняя страница рукописи романа «Труженики мира»




— А инженеров?

— Инженеров и техников хватит. Все по делу тоскуют.

— Что тоскуют, хорошо, а семнадцать тысяч тонн много, — послышалось в ответ, и, когда жена профессора вошла в комнату узнать, что тут происходит, она остолбенела: ее старик сидел на краю письменного стола и, делая странные упражнения ногами, кричал в телефон:

— Что сам? Ах, верю ли? Безусловно, верю. Почему же мне не верить, с какой это стати? Какой месяц лучше всего? Август. Да, да. Месяц свадеб, как же, очень веселых, да. И комаров мало. Ну, всего доброго, благодарю вас. До завтра, — и стал танцовать на голом полу, будто беседовал только что о романтических предметах.

Инженеры отлично знали народ в лице тех десятков, сотен и тысяч отдельных людей, которых они в разное время встречали в своей жизни, как толковых или невежественных, честных или жуликоватых, но инженеры еще не знали народ в целом как единый коллектив. Они не осмеливались верить, что люди, организованные в коллектив, каков бы ни был их политический уровень и деловой кругозор, дадут более высокий потенциал сознательности, чем дали бы порознь, что психология организованной массы иная, чем у толпы, что хотят или не хотят отсталые, но при умелом водительстве они и выражают и осуществляют волю наиболее передовых из своей среды.

Но еще более важный просчет делали инженеры, рассматривая народ только как механическую силу. Не только руки, ноги и спины отдавали люди, придя на канал, но и сердца, души и вдохновение. Не только живыми кетменями и тачками хотел быть народ. Он не мог не формировать себя на высоком и поучительном деле. Об этом целый вечер и говорили молодые инженеры, пичкая Ольгу рахат-лукумом, какими-то дьявольски острыми пирожками с красным перцем и свежими приторно-сладкими и удушливо-ароматными дынями.

Инженеры были, как потом оказалось, всего-навсего студентами какого-то строительного техникума, но это не меняло существа дела. В этот вечер все было очень значительно. Это был первый «взрослый» вечер Ольги, первый шаг ее внутреннего совершеннолетия, когда она поняла, что не может оказаться в стороне от события, захватившего сотни тысяч людей.




Глава четвертая


Началом работ на канале определено было 1 августа, но еще задолго до этого дня, в середине июля, не менее сорока тысяч людей уже во-всю трудилось на всем протяжении трассы. Основные силы колхозов нетерпеливо ждали сигнала броситься в бой и кое-где, не выдержав, вступали раньше срока. Между тем столовые и медицинские пункты были еще не везде развернуты, участковые штабы не приступили к делу.

Восемнадцатого июля начали плотину третьего Дорменского участка; на Куйчан-Ярской плотине вступил в строй мощный экскаватор; проведен был электрический свет; решено было работать круглые сутки. 24 июля вышли первые номера газет «На Сталинской стройке» и «Сталин Курулишида». Выехал на трассу первый колхозный обоз из Намангана, на трассе появилась бригада художников, народ повалил из Андижана, Кирова, Маргелана. К станциям подходили пустые эшелоны, по пятьдесят вагонов каждый, все к 1 августа. 27 июля, за три дня до начала работ, на трассе было зарегистрировано больше пятидесяти четырех тысяч колхозников. В штаб БФК летели телеграммы: «Нет сил сдержать трудовой порыв. Давайте сигнал о начале работ». Кое-где действительно получался беспорядок: то колхозы по ошибке выходили на чужие участки, то начинали не с того, с чего следовало. 28 июля на трассе было уже около ста тысяч строителей, и уже по всему строительству канала пронеслась весть о колхознике артели имени Сталина, Избаскентского района, Хашимове, за четыре часа выполнившем дневную норму на триста процентов, о Шакире Хакимове, давшем две с половиной нормы, о Мамате Давлятове, давшем две нормы. Сражение еще только завязывалось, но первые храбрецы уже выскакивали вперед.

Дунан Дусматов, член колхоза имени Сталина, Нарынского района, выполнил дневную норму на четыреста четырнадцать процентов. Канал впервые услышал имя, которое потом не сходило с уст до самого конца работ.

В канун 1 августа открылось четыреста магазинов и ларьков, на трассу выехало сто двадцать развозок с продуктами, начали работать триста чайхан, восемьдесят пять столовых, десять библиотек, двадцать школ ликбеза и восемь площадок для детей колхозников, приехавших на канал с детьми.

Город палаток, юрт и деревянных бараков растянулся на двести шестьдесят километров. На 17-м участке работали ночью при свете передвижной электростанции. Приступили к делу тысяча восемьсот учителей. И хотя работы еще не были объявлены, на трассе было уже вынуто более трехсот тысяч кубов земли. 31 июля тот же самый Дунан Дусматов прогремел на всю республику, выполнив за день восемь норм.

Газетчики сбились с ног. Инженеры нервничали. Начало это или не начало? Ждали сигнала. Никто не хотел отстать, все торопились вперед. За 31 июля вырыли примерно два ляганских канала. И когда на заре 1 августа наконец-таки был дан сигнал, сто шестьдесят тысяч строителей вонзили свои кетмени в сухую землю долины. Баймат Байбобаев, соревнуясь с Дусматовым, выполнил норму более чем на семьсот процентов. На канал выехали оперный и драматический театры Ташкента, двадцать восемь кинопередвижек, десять музыкальных ансамблей.

Началось!

Когда группа гостей выехала на трассу канала, сражение было в полном разгаре и энтузиазм строителей с каждым днем возрастал, ломая все нормы и графики.

Восемь норм, десять норм, пятнадцать норм за день!

Шли телеграммы: «Высылайте мешки! Тысячу, две, три, сколько найдете».

Дусматов работал с мешком вместо носилок. Его последователи бросали носилки, требовали мешки. В колхоз скакали конные, звать кузнецов и плотников — точить кетмени, чинить носилки.

Из колхозов на трассу гнали стада баранов, везли фрукты и овощи. Из городов ехали и шли экскурсанты.

Шли телеграммы: «Высылайте побольше книг. Спрос огромный».




Автодрезина с гостями бежала от Коканда к Алты-Арыку. За окнами рисовые поля, хлопковые посевы, сады, бахчи, тополя и карагачи по бортам арыков, и снова хлопок, и виноградники, и сады, и длинные, путаные улицы кишлаков, окутанные неоседающей пылью. По дорогам, точно стреляя дымным порохом, неслись грузовики и арбы, скакали конные, ехали в задранных до пояса халатах велосипедисты, группами шли пешие с одеялами на спинах.

— Вероятно, так же сходились табориты к Яну Жижке, — взволнованно произнес доктор Горак.

— Табориты, не знаю, а вот под Уэску действительно так сходились.

— Это, конечно, Хозе. Он ни разу еще ни в чем не уступил доктору Гораку. Он не согласен даже с тем, чтобы тот обращался к своей истории.

— Какая у него история? — уже не раз говорил он Раисе Борисовне, когда та просила его щадить старика. — История — это то, что живет, а не лежит у него в сейфе.

Инженер Белоногов, представитель штаба БФК, посланный сопровождать гостей, взял подмышку указку, с которой он стоял возле карты Ферганы, и закурил.

Лицо его было бледно-рыхлым от мелкого нервного пота, и он не глядел в сторону гостей.

Прикомандированные к гостям переводчики, какая-то совершенно раскисшая от жары московская дама, Азамат Ахундов и девушка по имени Ольга пересказывали гостям сообщенное Белоноговым. Инженер отдыхал, глядя в окно. Водитель дрезины, взглянув на него, негромко сказал:

— Дадут они вам жару, Аркадий Васильевич! Тут самый размах работы, а вот, подите ж… нашли время ездить.




— Я хотел бы попросить господина Белоногова, — заговорил старший из чехов, — нельзя ли рассказать, как начались работы, как жили инженеры, как население относилось к их работе?

— Вы хотите, пан Горак, более, так сказать, образно? — переспросил младший чех.

— Да, да. Просим. Если, конечно, можно.

Ахундов, точно просьба была изложена на неизвестном Белоногову языке, повторил то, что все уже слышали, но инженер замялся. Он не был уверен, надо ли рассказывать о том, что трассировщики жили в кибитках и пыльных колхозных чайханах, питались чем попало, потому что на еду не хватало времени, хотя народ заваливал их продуктами, и не спали по целым суткам, потому что, как ни спешили, а все равно отставали в темпах. Обо всем этом было бы длинно рассказывать. Также, пожалуй, не было смысла говорить о том, какие шумные споры шли у них тогда по ночам, как рядовые трассировщики выдвигали что ни день новые решения, и автор проекта, опытный инженер, кляня все на свете, в том числе и своих непрошенных советчиков, вынужден был не раз принимать поправки, и ехать, и ужасаться, как же он уложится в срок.

Белоногов обо всем промямлил довольно вяло.

— Ольга, спросите, что его больше всего беспокоило тогда самого? — сказал Хозе Мираль по-французски.

— Меня? — Белоногов с ненавистью поглядел на Ольгу. — Что я могу сказать? Меня все беспокоило — и проект, и то, как отнесутся к нему в Москве, и недостаток лопат, — да нет, вы им скажите, не то интересно, что меня беспокоило, а что — колхозников, народ! А их беспокоило — утвердит товарищ Сталин строительство или не утвердит.

— Простите, а почему бы господин Сталин мог бы не утвердить? — перебил его старший чех.

— По многим причинам. Его мог не удовлетворить доклад узбекского правительства, у него могло не быть уверенности, что мы тут толково организуем дело. Шутка ли, вывести в степь, в пески полтораста тысяч народу и так все организовать, чтобы и сыты были и здоровы были!

— Стало быть, теперь это уже вполне организовано? И сейчас уже нет никаких опасений?

Белоногов не знал, что ответить. Вмешался Ахундов:

— Инженер Белоногов у нас недавно, он не знает нашего языка, и ему трудно отвечать за настроение всего народа. Я отвечу вам так: если бы Сталин был против нашего дела, мы бы не начинали его, но он и не мог быть против, потому что народ сразу сказал «да». Народ верит, что сделает. Может быть, чего-то нехватит, но народ все равно сделает, и если бы кто-либо из наших инженеров доложил бы Сталину обратное, народ все равно настоял бы на своем и дело сделал. Так я отвечаю.

— У вас прекрасный поэтический талант, — улыбнулся доктор Горак. — Правда, совсем не обязательный для журналиста.

— Ольга, что он говорит? — поинтересовался Хозе Мираль и, получив ответ, промолвил, подмигивая доктору Гораку: — Как сказать! Чем были бы ваши статьи в американских газетах, если бы вы не позволяли себе фантазировать?

У станции Серово трасса канала шла рядом с железной дорогой, и из дрезины был отлично виден какой-то оживленный колхозный лагерь. Красное знамя развевалось на месте работы. Повара свежевали бараньи туши, горели и дымились костры с котлами для плова, и длинной шеренгой стояли десятки многоведерных блестящих самоваров, как трубы духового оркестра.

Землекопы углубились в грунт выше колен, а кое-где были видны лишь по пояс. Их мокрые шоколадные спины казались масляно-блестящими. Тачечники и носильщики бегом сновали туда-сюда. Ребята с медными кумганами[15 - Кумган — кувшин (узбек.).] в руках, — должно быть, водоносы — степенно обходили работающих, а какой-то старик, сидя на корточках, заводил патефон.

Каждый штрих этой мгновенно пролетевшей мимо картины чем-то необъяснимым напоминал поле сражения, но иное, чем знал человек, — без мук, без страданий, без смерти.

И вдруг этот благословенный оазис оборвался, как старая кинолента. Дрезина помчалась среди песков.

— Стойте, стойте! Господа, это обязательно нужно сфотографировать! — закричал доктор Горак. — Простите, не будет никаких препятствий?

— Никаких, — махнул рукой Белоногов.

— А если я, как человек буржуазный, ознакомлю со снимком Интеллидженс Сервис?

— Пожалуйста, — Белоногов даже не понял, шутка это или всерьез. — Через месяц-два всего этого не будет.

— Не будет?

— Ну конечно, канал все изменит.

Дрезина на некоторое время остановилась.

Гости вышли поснимать барханы, гурьбой набегающие на остатки глиняных заборов и брошенные человеческие жилища. Один бархан, прислонясь своей верхушкой к забору, медленно и страшно пересыпал песок вовнутрь двора. Завтра этого дома и двора уже не будет: бархан пожрет их.

— Это южная часть песков Кайрак-Кума, — сказал Белоногов, стукая указкой по карте. — Вот она. Видите, каким широким языком лезут пески на юг, держат курс на Куйбышево. Но — конец. Тут все в порядке.

— Из Куйбышево, — глядя в свои записи, сказал Ахундов, — поступила просьба послать на канал пятьдесят пекарей, тридцать парикмахеров, двадцать восемь певцов…

— Певцов?

— И даже трех рассказчиков-юмористов.

— Интересно, очень интересно, — сказал Хозе, — Ольга, сердце мое, я могу подать заявление? Я тоже хочу петь об Испании. Спросите этого молодого узбека, которым вы явно интересуетесь: могу ли я спеть перед колхозниками?

Ахундов просиял от восторга.

— О! Я напишу в республиканскую газету: «Испания в Фергане!» Конечно, можно!

Он рассказал об этом подошедшим колхозникам, и тем понравилось.

— Который испанец, покажи.

Хозе вышел вперед, потряс сжатым кулаком.

Колхозники ответили ему так же.

— Ничего, крепкий, на армянина похож; скажи, пусть приезжает.

Хозе понравился им.

Подскочила девочка в длинном широком халате, с косичками-ручейками, протянула новую тюбетейку.

— Отдай ему, пусть наденет, скажи — от нашего комсомола, — и счастливо захлопала в ладоши, когда Хозе водрузил ее подарок на свою лохматую голову.

— Женатый он, нет? Пусть приезжает. Женим. Потом к нему, в Испанию, в гости поедем.

— А это кто, русская? С Хасана? Эй, сюда, быстро! Смотри, с Хасана девушка! Дай руку! — и жали ей руку за то, что она была там, где пролилась советская кровь, там, где им тоже хотелось бы быть.

Ахундов спросил о последних новостях на канале. Гости рассмеялись. Что эти люди могут знать, торча среди бескрайных песков?

— Вы что, дорогой уртак[16 - Уртак — товарищ (узбек.).] тоже из дальних краев приехали? Мамоджан Курбанов вызвал Дусматова, слышали? А знаете, что нашли на восьмом участке? Нет?

Люди в песках все знали. Особенно язвительны были девушки.

— Вы, наверное, вчера из Мадрида, да? В Фергане первый раз?

Ахундов был терпелив. Его интересовали новости. Он молча записывал.

— Колхоз Сталина, Сталинского района, закончил свое задание и перешел на помощь соседям! — наконец крикнули ему, когда дрезина тронулась.

Белоногов чмокнул губами.

— Действительно, чепуха у меня получилась. Люди за десять дней месячный план выполнили, а я катайся ни с того ни с сего… Стой, стой!

Конный мчался наперерез дрезине.

— В чем дело? — закричали ему с дрезины несколько голосов. — Что случилось?

— Шестнадцатый участок взял первое место! Слышите? Первенство взял! Дай знать на двадцать девятый, на Багдадский: сегодня ночью выходят новых триста человек. Чтобы встречали! Понял?

Водитель дал газ. Дрезина рванулась вперед.

— Если с каждым встречным разговор будем вести, так без нас и канал закончат, — пробурчал он и, чувствуя, что откровенней ничего не скажешь, смущенно переступил с ноги на ногу.

На глухих песках торчали столбы с фанерными щитами.

Азамат Ахундов прочел надпись: «Пойдут только лучшие!»

— И так действительно? — спросил Горак.

Белоногов пожал плечами:

— Да нет, не вышло. Жизнь переделала.

Доктор Горак быстро взглянул на Азамата Ахундова, на своего Войтала и впился глазами в лицо инженера.

— Так, так, так. Я слушаю вас. Почему же не вышло? Если, конечно, можно. Вы понимаете меня?

— А чего ж? Вполне можно. Не вышло — и очень просто. Кто такие лучшие? — сонно говорил Белоногов, которому вся эта история с гостями начинала чертовски надоедать.

— Ну, он был лучшим, верно, до канала. А как дошло дело до работы, его догнали и перегнали. Что же он, худший уже? Не посылать его? Он, как бы это вам объяснить… ну вот, как на войне бывает. — Белоногов взглянул на Ольгу Собольщикову, которая хоть и была моложе всех, но обладала самым свежим боевым опытом.

— Бывает ведь так? Выскочит вперед один человек: «За мной, вперед!» За ним поднялась вся рота, бегут в штыки, а его, первого-то, подкосило, и он упал. И окоп без него взят. Ну, как мы будем его считать? Худшим? Никак нельзя. Ну, и мы таким образом просчитались: звали одних лучших, а их столько наприходило и так работают, что кто вчера был лучший, сегодня в середине, а старого худшего иной раз и не сразу найдешь — так вперед ушел. Жизнь!

— Был, товарищи, то есть, простите, был, господа, со мной один случай в этих местах, — сказал Азамат Ахундов. — Во-о-н, видите, кибитка старая торчит? Вот это место и есть. Подошла сюда партия трассировщиков, вбивает колышки у самой кибитки. Техник говорит хозяйке:

— Надо кибитку сносить. Канал пройдет.

Хозяина дома не было, женщина перепугалась.

— Как сносить? Зачем сносить? Всю жизнь здесь жили — и уходить? Царь был — и тот не гнал.

— Колхоз выстроит вам новый дом, — сказал техник, и группа его пошла дальше. Но женщина не хотела отпускать трассировщиков, загородила им путь, умоляла дождаться мужа.

— Очень типично! — радостно прошептал доктор Горак, быстро стенографируя рассказ. — Не отвлекайтесь, прошу вас.

— Будь человеком, подожди моего мужа, я без него ничего не позволю, — говорила эта женщина и пыталась выдернуть из земли колышки.

Но разведчики трассы не могли ждать и ушли. Ночью, когда они спали в Алты-Арыке, хозяин кибитки нашел их.

— Прошу, — сказал он, — не принимайте во внимание слез моей жены: отсталый человек она, извините. Хороший знак, что вода через нашу жизнь пройдет, очень хороший. Не оскорбляйте меня, ведите воду через мою кибитку. Это радость большая. Не каждому дается она.

— И вот видите домишко? Это новый. Уже готов.

— Это не легенда? — поинтересовался доктор Горак. — Говорите откровенно, как журналист журналисту.

— Этого человека зовут… — Ахундов стал перелистывать свою записную книжку, исписанную вдоль и поперек, но водитель дрезины не выдержал и сказал:

— А зовут того парня Игали Бердиев, я его знаю. Никакой легенды и духа нет. — Ему казалось, что легенда — это что-то вроде темного слуха.

Железнодорожный путь пересекла трасса канала; строители, завидя дрезину, помахали руками и, когда она остановилась, окружили ее.

Их глаза были воспалены от солнца, и губы покрылись трещинками, но веселые улыбки не сходили с лиц. Трудиться они умели, они всегда трудились, но с таким весельем и озорством — еще никогда.

— Как кировские? — спрашивали они. — Идет у них дело? А янчи-курганцев видели? Лучше у них, хуже? Кто впереди?

— Скажите, сводку пусть дают, сводку с верховым пусть посылают! А то не знаем, где мы — впереди или позади, не знаем — радоваться или ругаться.

— Желаете побеседовать? — Ахундову до смерти хотелось переводить гостям. — Пожалуйста. На сколько минут можем остановиться? — спросил он у водителя.

Тот мрачно взглянул на часы, недовольно кашлянул.

— Составы же идут один за одним. Какие тут минуты? В нашу пользу одни секунды — и ничего более.

— Может быть, не будет удобно, чтобы нам слезать без плана? — сказал Горак. — Вероятно, есть точный план, что нам показать.

Прораб, немолодой армянин из городских, недоверчиво разглядывал пассажиров дрезины.

— Товарищ Белоногов, это вы? Нашли время кататься, ей-богу! — сказал он злым, раздраженным голосом. — Езжайте вы, ради бога, время только у людей отрываете, а смотреть чего? Один скандал!

— Какой скандал? — тихо спросил его Белоногов.

— Палатки где? «Не пейте сырой воды» где? А еще иностранцев возите! С утра обещали «титан» — до сих пор нету. Этому вашему Файвиловичу голову надо оторвать!

— Ладно, ладно, я сейчас дам знать, чтоб поторопились, — успокоил его Белоногов.

— Ехать, ехать далее, — грубовато сказал водитель дрезины. — Тут, пан дорогой, или как вас, не знаю, интересу особого нет, а на Куйган-Яре, у Зеленого моста, там такой интерес имеется, что сердце взыграет. Вчерась, Аркадий Васильевич, — обратился он запросто к Белоногову, — балыкчинские колхозники, знаете, чего сделали?.. Кара-буру десятиметровую заложили.

Белоногов огорченно щелкнул пальцами.

— Заложили-таки? Вот черти! А я хотел гостям это дело показать. Эх, обидно.

— Вторую сегодня можно, вчерашнюю унесло, ничего, можем успеть, если есть желание. Я зеленую улицу имею.

Гостям объяснили, в чем дело.

Девочка-школьница, русская, вскочила в дрезину, как на вражеский танк. Ее лицо выражало испуг.

— Нет газет! Ни одной!

Она, вероятно, думала, что дрезина привезла представителей штаба БФК, и развела руками, не зная, что предпринять в столь трудной обстановке.

— Мы по другому делу, — сказал Белоногов, легонько подвигая ее к выходу.

— Как по другому? По какому другому? — спросила она с таким неподдельным удивлением, что в кабине все улыбнулись. Школьница не могла себе представить, что могли быть другие дела, а не одно единственное дело — канал.

Шпитцер глядел на пролетающие мимо них картины новой для него жизни. Мир, о существовании которого он раньше смутно знал что-то расплывчатое, сейчас ощутимо входил в него, как смола соснового бора, как соль океана, и хотелось остаться в этом бору или у этого океана и начать заново жизнь, и она обязательно будет отличной, не то, что прежняя.

Он глядел, как люди, потные до лоска, торопливо копают землю, и ему хотелось рукоплескать им, видел, как пляшут в пыли и на жаре, — хотелось плакать от радости.

Немцев, по всему чувствовалось, здесь недолюбливали, но стоило Шпитцеру сказать: «Я австриец, из Вены, рабочий, из тех самых, что, не покорившись, с боями покинули родину», — как все сразу менялось. Оказывается, таких немцев здесь знали, любили и уважали.

Глядя на жизнь, проскальзывающую мимо автодрезины, Шпитцер видел Вену, Флоридсдорф, завод, баррикады и навек родные, неотделимые от него лица товарищей — и тех, кто погиб, и тех, кто отдыхает до будущих боев, — и мысленно беседовал с ними. Когда-то настанет час возвращения домой? Когда-то увидит он родные места и родные лица, и обнимет близких, и пожмет руки друзей?

Но если бы это случилось и завтра, он вернется другим, как бы более рослым и более сильным. Его закаляет здесь каждое видение творчества, созидания, преодоления. И, глядя на чужие, выжженные безжалостным солнцем пространства, на незнакомых ему людей, Шпитцер думал о Вене, и было так больно на душе, что едва удерживались слезы. Он пожалел, что находится здесь, а не у себя в Вене, где ему все так близко, так родственно и знакомо. Вена — город, но это, с другой стороны, самостоятельная страна, прелестная, мудрая, очаровательная. Как он далек от Вены, но Вена, кажется, еще дальше от него, чем он от нее!

Почти не видя того, что пробегает за окном дрезины, Шпитцер углубился в воспоминания. Был праздник, и он со своей подружкой Минной, официанткой кафе «Иоганн Штраус», с утра веселились на шумных аллеях и площадях Пратера — парка, которым справедливо гордилась Вена. Чего здесь не было! И крохотные кафе на отдаленных аллейках, и палатки фокусников, и цирки, и танцы, и особенно это чисто венское умение веселиться в толпе, шуметь, зубоскалить, петь и плясать с незнакомыми, как с друзьями, точно весь мир — один дом и этот дом — Вена.

Здесь, в тенистых аллеях Пратера, можно было встретить аристократку, в жилах которой текла кровь императоров, цыганок с усиками, румынок, сухих, с задумчиво-скорбными глазами сербок, живых и дерзких венгерок с манерами королев.

И как они все дружно (представлялось Шпитцеру) жили, дети разных народов и языков, обычаев и привычек, до тех самых пор, пока Гитлер не приказал одеть Вену в свою униформу! Теперь, пишут Шпитцеру, Вена мертва, тиха, без голоса. Замер Пратер. Приумолкли крохотные кафе, где шумели политики и философы из швейных и часовых мастерских. Веселая Вена как бы овдовела, притихла, перестала смеяться, а Вена без смеха, без танцев — покойница. Город сразу посерел, как только в нем перестали громко смеяться. Веселье жителей украшало Вену более, чем ее сады, парки, история и политика. Даже кофе, пишут Шпитцеру, стал хуже на вкус, тот знаменитый кофе по-венски, которым город славился не меньше, чем своей музыкой. Куда же дальше!.. Затихли крохотные кафе, каждое чем-нибудь знаменитое, то воспоминанием о Бетховене, то анекдотом о Моцарте, то, наконец, тростью Оффенбаха, с их чудесными оркестрами, с музыкантами, из которых каждый был тоже маэстро, хотя бы и не признанным. А Венский лес?

Это народный лес, всем доступный, всем одинаково дорогой, а главное, всем в одинаковой мере принадлежащий. Красота тоже не отпускалась одному в большем, другому в меньшем количестве, и соловьи пели одинаково хорошо для человека любого сословия.

Сколько там завершалось счастьем или горем юношеских увлечений! Сколько стихов и песен посвящено этому лесу, который принадлежит всей Вене и каждому из ее жителей!

Да, нет нигде такого леса, с таким удивительно поэтическим прошлым, с такой поэзией, с таким эпосом своей подлинно народной судьбы!

Ах, как ему захотелось в Вену! И, злясь на то, что он так далек от нее, Шпитцер стал перебирать в памяти все то, что привело его к бегству из Вены. И что же? Сколько ни думал, выходило одно: не надо, не надо было лезть на рожон, в открытую драку, заведомо зная, что победы не будет.

Знали же, что проиграют? Знали.

Старый Фриц Шпитцер, умирая, говорил: «Венский социализм, как и венский кофе, хорош за столиком в небольшой компании». Так и вышло.

А теперь? Кто будет думать о Вене? Кому она нужна, в общей свалке? О Вене надо Шпитцеру забыть, как о красивом сне, который не может сбыться. Вены у тебя нет и, вероятно, уже никогда больше не будет. И Минны нет. И не будет. Начни жить заново. Все равно где. Пусть на Чирчикстрое. Начни. Всё снова, будто ты не жил.

Воспоминания Шпитцера закономерно встретили на своем пути миниатюрную Минну. Где теперь она и вспоминает ли, может ли, имеет ли право и желание иногда вспоминать о том, кого называла она своим и на всю жизнь?

Кто знает, кто может что-нибудь сказать об этом, если две жизни оторваны одна от другой и никто не знает, на сколько лет?

Он глядел в окно, уже ничего не видя за ним: мешали слезы. Как он был далек от Вены, и как трудна будет дорога назад, домой! Но он вернется. Он все это еще увидит. Безусловно.

Он глядел, как торопливо копают землю, и ему хотелось рукоплескать. Он видел танец — ему хотелось плакать оттого, что он видит такое, чего еще никогда не видел. Он был немец, но стоило сказать «я из Вены», как все менялось. Он никогда не забудет ни ласки здешних людей, ни этого солнца, ни здешних восторгов. Все, что он видит, вошло в него и осталось, все это теперь в нем и, кажется, на всю жизнь.

Зигмунд Шпитцер жил в Советском Союзе уже пятый год, хотя не знал еще русского языка даже в той мере, какая необходима для незамысловатой болтовни на улице или в ресторане. Вначале, когда он прибыл в Москву с обожженными на венских баррикадах и еще не зажившими руками, казалось, что Москва — транзитная станция и что он здесь задержится ненадолго. Человеку, который связан с восстанием, не так легко, однако, найти себе место в мире. Германия была для него надолго закрыта. Швейцария, на которую он, признаться, сильно рассчитывал в качестве опытного механика, не торопилась раскрыть ему свои двери. В Болгарии человеку с немецкой фамилией делать было решительно нечего, к тому же там хватало и собственных немцев и тех, кто бежал из Германии.

Вообще всюду, куда Шпитцер ни обращал свои взоры, было много беженцев. Немцы бежали из Германии и Австрии, поляки — из Польши, чехи — из Чехии, а в таких странах, как Венгрия и Румыния, вопрос о наплыве беженцев уже начинал возбуждать внимание общественности. Поехать в Китай? Отрываться от родной Европы на пять — восемь лет казалось ему преступлением. В течение ближайших пяти лет произойдет революция в Германии. Все сразу изменится.

На все эти размышления ушел год с лишним, а затем он решил ехать в Испанию. С Испанией, однако, не вышло, он не был настойчив в нужной мере, и, таким образом, только в 1937 году впервые перед ним развернулась карта его дальнейшей жизни, и оказалось, что единственным местом, где он может жить и трудиться, является Советский Союз. Только тогда он и сел за учебники. Выучить русский язык и хорошо ознакомиться с жизнью своей второй родины стало его целью. Нельзя сказать, однако, что он с первых шагов преуспел во многом. Язык давался ему туго, а обилие в Советском Союзе немецкой литературы избавляло от необходимости торопиться с изучением русского. Теперь он ехал на один из металлургических комбинатов в Узбекистане и целыми днями зубрил русские слова. Система у него была своя, он ей очень верил: заучивать сначала только существительные и глаголы в неопределенном наклонении, все остальное потом, в виде отделки. Шпитцер не намеревался делать докладов и готов был ограничиться самым малым.

«Пить нарзан мало-мало», или «Я Ташкент работа три года хорошо», или «Я спать три дня один комната». Такие фразы, если бы он умел их твердо произносить, сделали бы его вполне счастливым. Но русский язык, как русская природа, был необыкновенно и, по мнению Шпитцера, даже излишне богат и разнообразен. Обилие синонимов вызывало в нем головокружение, а сложность деепричастных оборотов приводила в отчаяние.

На доктора Горака, кое-как лопотавшего по-русски, он смотрел, как на спортсмена, севшего за руль неизвестной машины, и не без юмора ожидал неизбежной катастрофы, а обе переводчицы изумляли его до того, что он разглядывал их с любопытством чисто зоологическим.

«Теперь уже жить тут и нигде больше, какая там Вена, нет ее и не будет», — часто думалось ему и именно тогда, когда возникали в памяти картины родного города, с которым были так неразрывно связаны вся его жизнь, весь его человеческий опыт, все его понятия о красоте и счастье.

Груженная пакетами и ящиками арба свалилась набок. Сопровождающая груз девушка-узбечка, высоко подняв над головой руки, остановила дрезину.

Ахундов гневно прокричал:

— В чем дело? Дрезина особого назначения.

— Груз очень срочный, вакцина для прививок. Прошу вас, возьмите на дрезину хотя бы часть! — с мольбою в голосе в ответ прокричала девушка.

— Нельзя. Иностранцы.

— А-а… Извините.

— Возьмите, возьмите! — вмешался доктор Горак. — Вы не имеете против? — он любезно взглянул на своих. — То будет добре.

Было непонятно, как он догадался, о чем шла речь: Ахундов и девушка разговаривали по-узбекски. Сейчас же все гости вскочили со своих мест, а Хозе Мираль побежал к арбе и расставил конвейер из Ахундова, сопровождающего, Ольги, Раисы Борисовны, Белоногова и Войтала. Водитель дрезины и Шпитцер укладывали ящики на пол дрезины, а доктор Горак, подняв очки на лоб, что-то спокойно записывал в свою книжечку.

— Войтал, ты как-нибудь укради у него книжку, — шептал Хозе, — что он в нее записывает? Гадости какие-нибудь, я уверен. Ты укради и почитай нам.

— Ладно, я как-нибудь вытащу у него книжку, — ответил Войтал.

— Почему вы думаете, что гадости? — вступилась Ольга. — Может, он переделывается. Кто знает!

— О, переделывается! У него не такой характер.

Бросив разговор о докторе Гораке, Хозе уже вертелся возле узбечки Каримы, сопровождающей груз.

Она строго поглядывала на Хозе. Его активность настораживала.

— Кто этот? — спросила она Ахундова.

— Испанец. Оттуда к нам прибыл.

— О! — теперь она позволила себе улыбнуться краешком губ в ответ на откровенные восхищения Хозе.

— Ольга, Ахундов сказал ей, что я испанец?

— Да.

— Никогда не думал, что национальность украшает мужчину. Карима, я видел по ее глазам, сразу сказала себе: вот некрасивый носатый парень, а, смотрите, сейчас не думает этого. Я красивый? Ага. Почему я красивый? Потому что я испанец. Войтал, ты не такой красивый, как я, потому что ты не испанец. Чехи не имеют репутации красавцев, потому что они сдались без боя. Верно?

— Это ты скажи доктору Гораку.

— Конечно, скажу. Вот сядем в дрезину, и я скажу. С утра сегодня ни о чем не спорили.

Но когда дрезина тронулась, Хозе занялся Каримой. Он пел андалузские песни, прищелкивая пальцами, как кастаньетами, и даже попробовал сидя показать какой-то древний «Танец плеч», который всех рассмешил, кроме доктора Горака.

Он один был сосредоточенно хмур.

Когда в Венеции он как-то разговорился с Рамигани о близости большой войны, индус намекнул ему, что война, безусловно, близка и начнется она нападением Гитлера на Советский Союз с юга.

— Удар из Турции и Ирана по закавказским и среднеазиатским республикам Советского Союза! Очень оригинально!

Доктор Горак поинтересовался:

— Вы за победу Гитлера?

— Как вам сказать? Если он набьет морду Англии, я буду только его приветствовать, но отношение мое к Советам сложное. Коммунизм я ненавижу, но государство Сталина я бы никому не хотел дать в обиду.

— Чего же вы радуетесь удару по Советскому Союзу?

Индус пожал плечами:

— Кто бы ни бил по Советам, синяки будут на английском теле. Чем бы ни завершился удар по Советам, кровь потечет из английских вен. И кроме того, когда пожар возникает вблизи порохового депо, это всегда влечет за собой… другие пожары и взрывы.

— И вы думаете, взорвется в конце концов Англия?

— Уверен.

И вот теперь доктор Горак ехал по пескам, которые не сегодня завтра могли стать плацдармом войны. Он находился сейчас в глубине еще не начатого сражения, и все, что он видел, поражало его не тем, как оно выглядело, а тем, как будет выглядеть, и он многое опускал, ничему не удивлялся и почти на все радостное раздражался безудержно.

Остался позади оживленный оазис, и точно где-то рядом вспыхнул огонь, такая яркая, утомляющая глаз желтизна полыхнула за окнами дрезины. Пошли пески. Ветер взбаламутил их острые гребни и делал из воздуха жесткую песчаную болтушку — уже поскрипывало на зубах, глаза воспалились, стали шершавыми руки, к которым налип песок, жгло щеки и глаза. Ландшафт точно смыло губкой. За окнами дрезины крутились желто-серые разводы взбитого в пену песка.

Вблизи города Андижана, в самом узком месте реки Кара-Дарьи, там, где она сжата крутыми берегами, начата крупнейшая на канале плотина Куйган-Яр.

Ежегодно в течение столетий жители Андижанского, Пахтаабадского, Алтын-Кульского, Избаскентского и Балыкчинского районов сходились сюда вбивать в реку огромные бревна «сипаев» — гигантских бревенчатых корзин, засыпанных камнями, — чтобы поднять немножко воды Кара-Дарьи и пустить их в каналы.

Теперь на месте кустарной плотины встанет новая, и вода поднимется в паводки на целые пять метров.

— И что там деется, — продолжал рассказывать водитель, пустив свою дрезину с такой скоростью, что с непривычки можно было — от тряски — откусить себе язык. — Кафе разные, читалки, зубы лечат, музыка, ужас, ужас чего творится, в самом Ташкенте сроду такого оживления не было! Милиционеров пригнали. Ей-богу! Ходят, движение регулируют, — от же, до чего заплановано! Почта, телеграф, радио — что хочешь. Вчерась узун-кулак[17 - Узун-кулак — слух; дословно «длинное ухо» (узбек.).] был: Тамара Ханум приехала, да что-то не слыхать далее…

— А что вы можете слыхать, господин водитель, если вы сидите на этой своей повозке? — спросил теперь уже не Горак, а все время молчавший Войтал.

— Чего слыхать могу? А всё. Сейчас вы увидите.

Дрезина подлетала к станции Ванновской.

— Значит, какое движение делу, Аркадий Васильевич? Летим вперед?

Гости единодушно высказались за то, чтобы не останавливаться в пути, а ехать к Зеленому мосту.

— Ну, значит, летим вперед. Я только один момент.

Дрезина остановилась. Группа встречающих замахала руками, зааплодировала. Пока Белоногов и Ахундов объясняли, что маршрут гостей меняется, водитель договорился с начальником станции, как двигаться дальше.

— А что слыхать? — громко выкрикнул он специально для гостей. — Новости имеются?

И начальник станции несколько раз восхищенно махнул футляром с флагами:

— Только что азербайджанские гости проследовали к Дусматову. Вот бы вам тоже к нему. Огромную выработку дал человек! К нему еще поутру помчались все корреспонденты.

Ахундов схватился за голову.

— Какой материал упустил!

Хозе Мираль и Шпитцер, которым всё переводили, утешительно похлопали его по плечам.

— А больше ничего не было? — с тайной надеждой, что, кроме дусматовского рекорда, сегодня ничего не упущено, спросил Ахундов.

— Да всего понемножку было. Восемьсот пятьдесят семь школ, говорили по радио, начали работать, восемьдесят библиотек… Слышь, Архименко, не возьмешь до Маргелана четыре ящика профессору Корженевскому? Чуть не забыл. Оборудование, что ли, для лабораторий бактериологических. Возьми, друг, будь добрый, поховай под сиденья.

С десяток ящиков были молниеносно погружены на автодрезину.

— Стой, какие же четыре? — запротестовал водитель. — А это? Кому? Да кто его знает, когда я его увижу, вашего Андронова? Бери назад. Стану я библиотеки развозить. Горючего ничего такого нету? Ну, смотрите, если что…

Какие-то люди совали в руки донесения в штаб БФК.

— В Маргелан сдайте, все скорее дойдет.

Дрезина рванулась вперед.

— Теперь, пока мы еще одни, расскажите нам кое-что о Дусматове, — попросил Шпитцер.

Но огорченный Ахундов наотрез отказался рассказывать о Дусматове.

— Я не хочу портить своим недостойным рассказом живое впечатление от живого Дусматова. Вы его увидите, господа. Завтра вы сами будете говорить с ним.

— Верно. Вношу предложение пока что позавтракать, — сказал Белоногов и, не видя ни с чьей стороны возражений, нагнулся к одной из корзин под сиденьем.

— Товарищи девушки, похозяйствуйте!

Из пакетов, предназначенных для бактериологической лаборатории профессора Корженевского, соорудили подобие стола Пахучие пшеничные лепешки, сыр и масло, персики и виноград, инжир расположились в таком затейливом натюрморте, что водитель Архименко не мог не заметить с явным сожалением:

— Вот тут бы в самый раз по сто грамм. Медицина — и та не возражает. Если для профилактики. Конечно, это по-нашему, а как за границей, не знаю.

Выпить тоже нашлось. Узбекистан — родина отличнейшего кагора, тягучего и тяжелого, как концентрат, и превосходных сухих вин, чуть-чуть терпких, неуловимо горьковатых, но удивительно освежающих.

За окнами снова лежали сады, аллеи шелковицы и маленькие кишлаки, и порой было видно, как начатый канал прорезал улицы, вламывался во дворы, раздвигал стены домов, и те, точно взорванные снарядом, нависали облаком по бортам сухой траншеи.

«Совсем как на войне», — думалось Ольге.

Мелькнул молодой сад, видно, недавно перенесенный на новое место или, может быть, посаженный заново, и легкий шалаш рядом с грудою строительных материалов для нового дома.

За оставшимся в стороне Маргеланом трасса канала ушла к северу от железной дороги, но оживление на местах не стало меньшим, — все так же шли толпами люди с кетменями на плечах, все так же скакали верховые, стайками пробегали дети с пачками газет, проезжали грузовики с надписью на бортах: «На канал!».

На станции Владыкино пришлось снова остановиться.

Человек двадцать народу просило подбросить их к Зеленому мосту. Отказ не действовал. Все дружно обещали жаловаться на Белоногова, и в конце концов даже доктор Горак, почесав висок, смущенно сознался, что, пожалуй, надо кого-нибудь подбросить.

Новости ворохом валились в дрезину.

Приехали артисты. Дусматова вызвали на соревнование. Проследовала армянская делегация. Под вагоном пассажирского поезда обнаружен мальчишка из Сталинграда. Сегодня ночью у Зеленого моста будет большой концерт. Все, кто свободен вечером в радиусе тридцати — сорока километров, стремятся к Зеленому мосту.

— Товарищ Ольга, — Ахундов заговорщицки наклонился к ней, — возьмите два флакона «Крымской розы», отдайте Шуре. Это такой растущий товарищ, знаете, очень растущий, прямо удивительно. Вам нужно что-нибудь купить? Очень хороший ларек. Нет? Ну, хорошо. Теперь я такой вопрос поставлю: вы хотите мне помочь или нет?

Ахундов, как это уже было ясно с утра, напросившись сопровождать иностранных гостей, многое потерял. Он проезжал мимо материала, не имея возможности что-нибудь записать и передать в газету.

— Это все равно, что кушать шашлык одними глазами.

И Ахундов просил Ольгу помочь ему.

— Как-нибудь вместе будем, ладно?

— Вы знаете, я обещала дать информацию Березкину.

— Товарищ Ольга, конечно, Березкин — крупный человек из центральной печати, я не говорю, но вы едете в моей бригаде, я вас уважаю, зачем разменивать меня на мелочь? Мы, едем вместе, какие основания одной рукой быть здесь, другой — в центральной печати? Я помогу вам составить корреспонденцию и напечатать за вашей подписью. А что вы сами с Хасана, об этом будет сказано от редакции.

— Да я не отказываюсь, я только ничего не умею и так глупо пообещала… Но в общем, что могу, я сделаю.

Если бы Ольга умела писать стихи, — они бы лились у нее часами. Если бы она была музыкантом, — она с утра исторгала бы из себя звуки, краше и сильней которых еще не знала земля. Все пело в ней, хотелось бежать, что-то догонять, разглядывать, ко всему, что вблизи и вдали, прислушиваться и отвечать на все звуки и шорохи, запахи и цвета.

День затихал, мутнел, сдвигал дали.

Станция Федченко была как бы вторым эшелоном полка, ведущего бой: тут грузили ломаные кетмени и разгружали новые, лежали мешки с цементом, бревна, железные детали, автомобильные покрышки, мычали бараны, трещали костры, пахло лекарствами, играла музыка и кто-то, равнодушный к грохоту и гаму, мерно бил в ладоши в такт музыке.

Сморщив лоб и что-то про себя мурлыча, думал и доктор Горак: русские поступили правильно, ведя свой самостоятельный курс. Примыкайте, кто хочет. А что, если именно так и писать? Да нет, не получится. За океаном нужно, к сожалению, другое. Тогда что-нибудь о национальных культурах, пожалуй. Да, это подойдет.

Невольно мысли обращались к Праге, к той любимой Праге, без которой он не представлял себе родины. Как он вернется туда? И стоит ли? Но где же приклонить свою старую голову? В сущности он, Горак, ничего не любил в мире больше Праги, города, который заменял ему целый мир, Праги, с ее широкими новыми улицами и ее узенькими средневековыми щелями, с ее древними храмами и тесными площадями. Сколько живых воспоминаний вставало перед внутренним взором Горака, когда он проходил по мостам через Влтаву и внутри у него играла музыка Сметаны! А эти старинные дворцы, летописи которых пестрели именами Моцарта и Бетховена! А эти суровые храмы-крепости, где веками отсиживалась и сражалась за себя культура Чехии! А леса и горы ее! А слезы и легенды древних схваток с немцами! А поля славных битв, навек осененные именами Жижки, Прокопа Голого! А песни и пляски Чехии! А ее старая поэзия!

И все это, такое от века нерушимое, неиссякаемое, лежит сейчас на дорогах войны, и кто знает, убережется ли, выживет ли?

Он вспомнил, как когда-то, давно-давно, еще во время Габсбургов, он, молодой деятель чешского национально-освободительного движения, скрывался в одном из знакомых домов в квартале Кампа. Этот кусочек Праги как бы похищен у Венеции. Улицей является канал, дома основанием своим погружены в воду. Мельничное колесо у стен одного из очень старых домов, поскрипывая на весь квартал, иногда медленно вертится, ко всеобщему удовольствию. Лодки у каждого дома, не гондолы, а речные лодки, зелень густой гривой склоняется над водою. Скрываться было очень удобно.

Доктор Горак, впрочем, недолго пробыл на нелегальном положении — недели две или, много, три, — а затем очень ловко выехал в Швейцарию, где и пришла ему соблазнительная мысль обратиться в американского гражданина. Присутствовать где хочешь и ни за что не отвечать, вроде человека-невидимки, прельстило его настолько, что приобретение американского гражданства сделалось, можно сказать, целью его жизни на многие годы.

И вот совсем недавно он стал американцем и тем самым получил редкую возможность остаться в Праге. Он и сейчас мог бы сидеть у себя в домике на Малой Стрбне, где все, вплоть до водосточной трубы и последнего камня мостовой, было историей Чехии, если бы не странная любознательность его газеты, погнавшая Горака за тридевять земель, в Союз, на сельскохозяйственную выставку, а затем в Среднюю Азию; он с большим удовольствием сидел бы у себя дома, на улице, которая являлась как бы филиалом пражского городского музея. На этой улице произошло столько исторических событий, что Горак сам иной раз чувствовал себя не жильцом, а историческим экспонатом, с которым ничего случиться не может.

И вместе с тем он — тоже не без удовольствия — и, во всяком случае, с огромным интересом взирал сейчас на картины строительства вдали от родной Праги.

Уже вечерело, когда подъехали к Зеленому мосту.

Сотни костров жгли темноту у реки. Длинные улочки, вчера или третьего дня возникшие между рядами фанерных и дощатых ларьков, парикмахерских, читален, зубоврачебных пунктов, чайных, столовых, были полны народа, как в ярмарочный день.

Гортанно-тягучие, напоминающие распевшийся наедине ветер мелодии и знойный, сытый запах свежей баранины составляли основную часть воздуха — в груди дрожало от музыки и посасывало от мясного дымка.

Звуки дойры неслись со стороны большой, устланной коврами концертной раковины, вокруг которой лежало и сидело не меньше тысячи людей в халатах, белых нательных рубахах, пиджаках или обнаженных до пояса, с халатами, небрежно наброшенными на плечи.

«Как запорожцы», — мелькнуло в сознании Ольги.

Несколько грузовых машин освещало фарами узкий участок реки, вероятно, тот самый, что будет перекрыт плотиной. Фашины, сплетенные из ивовых прутьев, камни, по два и по три, увязанные в железные «авоськи», — что-то напоминающее слоеный пирог из хвороста, дерна, соломы и проволоки загромождало берег.

Человек пятьдесят, необычайно сильных, высоченных людей, специально отобранных для этой страшной работы, с трудом катили «слоеный пирог» — кара-буру, чтобы заложить ее у сипая — бревенчатого заслона, в середине речной кипени. Река старалась свалить их с ног. Они едва держались. Гости и их сопровождающие, расталкивая стоящих на берегу, протиснулись вперед.

Между двумя передними бревнами сипая была утверждена бревенчатая спица для принятия на себя тяжести «слоеного пирога», и кара-бура уже легла на свое место, как вдруг спицу эту поток вырвал, точно соломину, и отбросил в сторону. Кара-бура рухнула вниз. На берегу ахнули и разноголосо закричали. Даже не зная языка, Ольга поняла, что это крик беды, несчастья. Теперь все сооружение сипая становилось добычей воды.

«Хоть бы музыка замолчала. Надо же позвать сюда всех», — тревожно подумала Ольга, поискала глазами Ахундова и зло поежилась: он стоял ближе всех к берегу и совершенно спокойно наблюдал за происходящим.

Хозе Мираль подскочил к Ольге, сжал руку:

— Это и у нас так делают на горных реках. Очень опасно. Скажите кому-нибудь, это опасно.

— Да помолчите, ну вас! — Она отмахнулась, зная сама, что опасно, и зная, что ничем сейчас не помочь.

Народ опять закричал и начал толкаться. Ольга локтями протиснулась еще ближе к самому берегу. Доктор Горак, на которого напирали задние, тоже прекрасно отбивался локтями.

Два человека, оба немолодых, но еще сильных и ловких, в одних закатанных до колен кальсонах, прыгнули в воду и завели запасные спицы, а полсотни силачей, улюлюкая, прыгая, перегоняя друг друга, ухватили и поволокли вторую кара-буру. На помощь им бросились с берега, вгрызлись в шершавый «слоеный пирог», как муравьи, и начали медленно накатывать, насаживать кара-буру в намеченное гнездо, стоя в воде по шею.

Веселая музыка не затихала ни на секунду, и, когда Ольга на мгновение обернулась, ожидающие концерта по-прежнему лежали у раковины, а ожидающие шашлыков и кок-чая дремали на коврах.

«Ббах!» — скрипнуло — и замерло. Кара-бура села на место, и, как по команде, все бывшие на берегу утерли с лиц пот рукавами халатов.

Ахундов подбежал к Ольге:

— Видели? Это балыкчинцы, мирабы[18 - Мираб — лицо, ведающее распределением воды (тадж.).] Аскар Хасанов и Кучкар Умаров, замечательные парни. Тут у нас так считают: андижанцы — лучшие кетменшики, балыкчинцы — лучшие карабуровщики. Хорошо сделали, прямо прекрасно! Наши видели?

— Видели.

— Надо будет у них потом узнать общее впечатление. Очень важно для ориентировки.

— Ладно.

— Скажите, почему столько народу ничего не делают, лежат, поют, когда каждая пара рук была нужна? — спросил, подходя, доктор Горак, и Ахундов довольно засмеялся в ответ:

— Во-первых, все, кто поет, свое сделали. Во-вторых, здесь не нужно сто или двести человек, а нужно пятьдесят специалистов. Я никогда не видел, чтобы на рояле играли семь-восемь человек разом: клавишей на всех не хватит, — здесь тоже так. Это не просто храбрецы, это мастера, они всегда на этой работе. Это — как хор.

Гости и их сопровождающие прошлись по шумным улицам фанерного городка, послушали пение, поглядели пляски, поели плова. Вдруг голосистый глашатай пропел отчаянным голосом:

— Танцы! Танцы!

Со всех сторон народ кинулся к концертной раковине. Те, что уже заранее лежали впереди, образовали партер. Амфитеатр сформировался из арб, повозок и грузовиков. Балкон и галлерея естественно разместились на ветвях старых деревьев.

Ахундов с великим трудом разместил гостей на краю сцены, куда один за другим, молодцевато переваливаясь, посмеиваясь или смущенно заслоняясь рукой от публики, входили герои дня, те, кто лучше всех поработали и в честь которых сегодня давался концерт силами артистов из столицы республики.

Это были, как на подбор, сильные, рослые и в большинстве своем красивые люди со смелыми, веселыми или ироническими лицами южного склада. Цветные халаты подчеркивали солнечную обугленность их лиц, рук и шей. Хотя вечер был душен, все они явились в сапогах, а их халаты опоясывало по нескольку бильбоков[19 - Бильбок — скрученный жгутом шелковый платок, которым подпоясываются узбеки (узбек.).]. Таков был, по всей вероятности, этикет бенефициантов, пот ручьями лил, но они терпели, не утираясь. Вероятно, это тоже не считалось удобным.

С удивлением заметила Ольга, что среди нескольких тысяч мужчин находилось и много сотен женщин и девушек, иногда с открытыми лицами, но большей частью в темных покрывалах.

— Разве и женщины работают? — спросила она сонного Белоногова.

— Ага. Тридцать тысяч, — сказал он совершенно точно, хотя дремал.

— В паранджах?

— Которые и в паранджах, что ж такое! Отдельно от мужчин работают. Ну, а большинство прибежало из кишлаков на концерт, — и он так аппетитно зевнул, что едва не увлек на зевоту Ольгу.

— Сижу, как дурак, ей-богу, а в штабе сейчас такая кутерьма! — вздохнул он и покорно приготовился смотреть на происходящее, как подсудимый, которому еще долго сидеть и слушать, пока решится его судьба.

На сцену вышел глашатай. Все замерло.

Он начал:

— Сегодня на нашем участке праздник. Много народу работало. Некоторые красиво, сильно работали, по пять — семь норм дали. В честь лучших мы, артисты, даем и свой концерт.

Он стал перечислять этих лучших, смущенно сидящих на сцене. Тут были и землекопы, и специалисты по установкам кара-буры, и курсант, заведующий книжным киоском, который в часы отдыха, когда киоск заперт, ходил с патефоном по бригадам и увеселял работающих; тут значился киномеханик, днем трудившийся с кетменем, а вечером показывавший кинокартины (его и сейчас не было, он показывал «Александра Невского»), были тут и девушки и старики. Рассказав о героях дня на этом участке, глашатай сказал:

— Узун-кулак сообщил: сегодня к концу дня Дусматов дал семьсот тридцать процентов выработки.

Народ недоверчиво зашумел.

— Да, да, не сомневайтесь. Неверующие могут съездить к Нарыну и сами убедиться. А теперь начнем. Будем верить, и у нас свои Дусматовы будут. Из одного теста все мы, в чем дело.

Кто-то, обиженный упоминанием о Дусматове, крикнул ему:

— А сам сколько процентов даешь?

— Хочешь, чтобы я тебя на соревнование вызвал? — удивленно спросил глашатай. — Пожалуйста, вызываю. Имей в виду, сегодня я три нормы сделал. Спроси кого хочешь. Многие видели.

Раздается дружный смех. Острое слово было в почете.

— Верно, верно! — закричали десятки голосов.

— Больше скажу. Вся наша бригада артистов сегодня работала на канале. Конечно, с кетменем мы дусматовских норм не сделали, может, на сцене сделаем…

Львиным рыком своих гигантских медных труб карнайчи объявили начало концерта. Мальчишки подожгли укрепленные на высоких шестах старые ватные одеяла, пропитанные керосином, — площадь ярко вспыхнула.

На сцену маленькими, быстрыми шажками выбежала танцовщица в древнем национальном костюме — чудесной расшитой шапочке, золототканной безрукавке и широких шелковых шароварах. Ей шумно зааплодировали.

Она была невысока, худощава, с заостренным, лисьим личиком фарфорового оттенка, на котором смеялись, танцевали одни большие черные глаза. Они менялись ежесекундно — суровые, озорные, страдальческие, влюбленные, недоступные — и так приковывали к себе внимание, что с трудом удавалось следить за движениями всей ее фигуры. Она исполняла танец рук, и все ее гибкое молодое тело служило, казалось, только помостом для пляшущих рук и глаз. Иногда в танец вбегали шея и плечи, иногда танцевали ноги, но главная сила ее искусства сосредоточивалась в руках и взгляде. Она напоминала пламя, завораживающее колебаниями своего гребня, она уводила свое тело как бы от земли в воздух, где и разбрасывала движения-знаки, движения-символы, движения-намеки и ими безмолвно разговаривала со всеми, кто зачарованно следил за нею. Вдруг она замерла, сложила тонкие белые руки у подбородка, точно о чем-то моля, и запела. Звук ее голоса был поразительно силен и своеобычен. Он был очень высок и вместе с тем резок, как звук цикады, и было в нем что-то такое вольное, смелое и чарующее, что Ольга перестала дышать и больно скрестила пальцы рук. Голос врезался в слух, как тончайшее сверлышко, и проникал куда-то глубоко, к сердцу, в глубину мозга, действуя уже как бы не только на слух, но сразу на все существо человека в целом. Она долго выпиливала что-то своим голосом, а потом слабо вскрикнула и, качнувшись, снова пустилась в пляс, дав волю рукам и взгляду, им одним передоверив страсть и истому голоса.

Тысячеголосый рев и сильные ухающие аплодисменты оглушили ее, когда она замерла в глубоком поклоне.

— Сойди вниз! Сюда! Сюда!.. Не уменьшайся! — закричали с разных сторон, и она, мгновенье поколебавшись, по узенькой лесенке сошла со сцены на земляной круг, молниеносно освобожденный счастливцами «партера».

Она бежала крохотными заплетающимися шажками, точно ноги ее были скованы цепью, точно она была пленницей всех этих сильных, здоровых и страстных людей, влюбленных в нее до головокружения. Молодые красавцы из первых рядов развязали свои бильбоки — шелковые пояса — и бросили ей под ноги. На чей пояс наступит ее крошечная ножонка? На чьем поясе протанцует она? И танцовщица снова повторила тот самый танец, что исполняла на сцене, позволив себе только больше шаловливости во взгляде, больше силы далеко и высоко зовущих рук, больше истомы мелко задрожавших плеч, того счастливого страха, который овладевает женщиной перед глазами теряющего рассудок возлюбленного.

Тысячи людей, затаив дыхание, глядели на девушку-танцовщицу. Лишь иногда, когда не хватало сил молча любоваться ею, раздавался чей-то хриплый возглас, неясное одобрение да чья-то рука, ударив пятернею о грудь, дрожа протягивалась к танцовщице, точно держа на ладони горячее, бьющееся, только что вырванное из груди сердце.

Хозе Мираль сидел рядом с Ольгой, и по его сдержанному, погашенному дыханию она чувствовала, как увлекло его зрелище этого необычного танца, и ей стало как-то неловко, что она подглядела его почти ничем не прикрытую алчную страсть, и она тут же рассердилась и на него, заодно почему-то и на себя.

Но уйти было некуда.

Второй раз гром криков и рукоплесканий завершил танец девушки. Обходя круг по разостланным платкам, она приветливо взмахивала худенькой ручкой.

— Не уменьшайся! Не уходи! — неслось со всех сторон, но на сцене появился глашатай, возвещающий новый номер, и как ни кричали, как ни безумствовали люди, а им пришлось смириться, негодуя, протестуя и сожалея. На сцене появились старый дойрист и новая танцовщица, еще более женственная, чем первая.

— Этот номер мы посвящаем колхознице-комсомолке Кумри Хусайновой, выполнившей сегодня четыре мужских нормы! — прокричал глашатай, взглянув на небольшую крепкую девушку, скромно приютившуюся в самом заднем ряду на сцене. Это и была Кумри Хусайнова.

Женщины-зрительницы шумно прокричали что-то в ответ и захлопали в ладоши. Чувствовалось по возгласам, что они одобряли Кумри за ее смелость, за вызов старым обычаям, за то, что она не ударила лицом в грязь в соревновании с испытанными молодцами.

— Чья? Чья? Откуда? — кричал народ.

— Чья? Наша, советская, — ответил глашатай. — А родом она избаскентская. У них ребенок еще во чреве матери, а уже с кетменем играет. Верно я говорю? Избаскентцев никто не обгонял в землекопке.

— Андижанцы всегда обгоняли! — вызывающе крикнул кто-то сидящий на дереве, и его многие поддержали.

— В чем? — как бы ничего не зная, переспросил глашатай. — Первый раз вижу, чтобы андижанцы на деревьях пели. А в землекопке, — он взглянул на листик бумаги в руках, — сегодня мы почему-то не чувствуем андижанцев. Может, они копали где-то в другом месте, не на канале? Не знаю.

Второй танец изображал героический труд освобожденной революцией девушки: как она, порвав оковы старого, сбросив паранджу, смело начала жизнь, увлекающую ее геройскими подвигами.

Танец был очень выразителен, очень красноречив, но выразительнее и красноречивее движений красивой танцовщицы, обладавшей отличной мимикой, был звук дойры.

Ольга никогда не могла себе представить, чтобы обычный бубен обладал такой разнообразной речью, мог угрожать, уговаривать, хвалить и воспевать, и все это только посредством громких и тихих, глухих и четких ударов пальцами по натянутой коже.

Дойра звала, кричала, вела за собой в темпах бурного марша и пела тихо, по-детски, как вода ручья, как насекомое, как шелест воды, как утренний ветер.

— Хочу в Испанию, — сказал Хозе. — Ольга, я хочу в Испанию.

— Поезжайте, что я могу сказать?

— Как мне эти узбеки напоминают Испанию, если бы вы знали!

— А еще вчера вы говорили, что останетесь жить у нас.

— Я? Как я мог это сказать? Это я, чтоб досадить проклятому доктору Гораку. Посмотрите мне в глаза. У меня не мелькает в зрачках эта танцовщица? Нет? Слава мадонне! А я уж думал, что теперь до конца жизни у меня будет рябить от нее в глазах. Ох, Ольга, как я захотел в Испанию! Это не нам машут?

— Нам, — сказала Ольга вставая. — Вероятно, пора ехать дальше.

— А, святая мадонна, как я хочу домой! — вздохнул Хозе. — Если бы вы были несколько старше, я бы позвал вас с собой, в свои горы. Жизнь у нас была бы такая полевая, братская, как этот канал. Где-нибудь в глухих ущельях Гвадалахары мы бы с вами рассказывали о Москве, об этом канале и этом концерте голодным и измученным партизанам. Мы засыпали бы с вами на жестких камнях у костра и никогда не знали бы заранее, где проведем следующую ночь. У нас не было бы ничего, кроме верных друзей, кроме борьбы, кроме снов о будущем. Впрочем, хотя вы еще подросток и боевые приключения вас еще, наверно, привлекают, вы уже знаете цену родному дому, вас никуда, Ольга, не сманишь. Вы совсем счастливы.

Она промолчала. Ей стыдно было ответить, что слова Хозе всерьез взволновали ее.

К счастью, появился Ахундов.

— Слышали вы новость? У Дусматова уже семьсот тридцать! Чорт знает что! Завтра, первого августа, на канале будет сто шестьдесят тысяч и ожидается, что они вынут за день больше полумиллиона кубов. А?

— Что же вы нам предлагаете? — спросил Горак.

— Ехать, немедленно ехать на головной участок!

— Сейчас?

— Конечно.

— Меня начинает шатать от ваших темпов.

— Но вы же хотите, господин Горак, видеть самое интересное. Я показываю. А темпы — это не от меня, от них вот.

Степенные старики подходили и здоровались с иностранными гостями, девушки угощали их чудесным чаем.

— Ехать, ехать! — настаивал Ахундов. — Честное слово, не будете жалеть!

И, не досмотрев концерта, не отдохнув, они ринулись на самый тяжелый и трудный головной участок, прославившийся рекордами Дусматова. С этого момента Ольга потеряла счет времени и потом уже никогда не могла толком разобраться, когда что произошло и что за чем последовало.

Что-то напоминающее бесплодные скалы Иудеи — каменная пустыня, где галька и спекшийся хрящ были землей, далеко простирались в ширину и в даль, последний край земли, за которым уже нет ничего — ни гор, ни рек, ни людей. Река Нарын, от которой должен был начаться канал, шла за коричневыми холмами, ничем не обнаруживая своего присутствия. Зеленый цвет отсутствовал в ландшафте. Ночью часа на два гостей приютили в каком-то попутном колхозе, почти безлюдном — мужчины и половина женщин отсутствовали. Приезжие отдыхали в пустой колхозной чайхане, на коврах. Рядом тянулись колхозные бахчи, и ночью слышно было, как гулко — точно хлопушки — лопались переспелые дыни и мокрые, скользкие семена их, далеко разбрызгиваясь вокруг, щелкали по жесткой, залубеневшей от пыли и жары зелени.

Это было последнее пристанище жизни, ибо, покинув колхоз, вступили они на землю, бесплодную и нежилую от века. Запахло чем-то смрадным, как у низких берегов морского залива, где гниют водоросли и выброшенные на берег рыбы, и чем дальше, тем все дымчатее, грубее становился сухой воздух. Он, как и все здесь, был каменист, и дышать им было трудно.

Ночь — свежая в этих местах — ушла сразу. Утра не было. Жара навалилась внезапно и душила до вечера.

Говорят, в Сахаре камни, раскаленные за день, ночью лопаются от резкого похолодания, и думалось, что, может быть, ночью не перезрелые дыни ухали, подобно филинам, а трещал и измельчался камень, исстрадавшийся в здешнем пекле.

Наконец-то они увидели Дусматова, того человека-чудо, о котором ходили легенды не только по всей Ферганской долине, но и за ее пределами, в других краях и республиках.

Участок его был недалеко от проезжей дороги, и, видно, многие знали об этом: машины, арбы и пешие люди задерживались поглядеть на работу знаменитого землекопа. Издалека чувствовалось, что в этом месте что-то не так, как в других местах. Приезжий художник, поставив мольберт на дне прорытой траншеи, набрасывал с натуры портрет Дунана Дусматова, который, ни на кого не глядя и ни с кем не заговаривая, споро и ловко работал кетменем в нескольких шагах от художника.

Среднего роста и скорее сухощавый, чем коренастый, с прищуренным, как бы все время всматривающимся вдаль и что-то уточняющим, а не просто рассматривающим взглядом, он не производил впечатления человека физически сильного, а человека волевого, упорного, упрямого.

Треугольничек коротко остриженной бородки и жесткие серповидные усы, подбритые у края нижней губы, подчеркивали сухой и несколько жесткий рисунок его очень выразительного лица. Ему шел, как было уже всем известно, тридцать четвертый год, но он выглядел старше.

Пока гости, сойдя с машины, пешком добирались до Дусматова, всеведущий Ахундов уже разузнал, что семьсот тридцать шесть процентов, о которых вчера говорилось на концерте, относились к позавчерашнему дню, а вчера Дусматов дал уже не более и не менее как восемьсот процентов, и это в то самое время, как соседи его выработали по двести процентов.

— Наверное, тот, кто выдумал кетмень, был его дедом! — острил Ахундов.

Участок, на котором работал Дусматов, представлял собой сейчас широкую и пологую траншею в человеческий рост. Со дна траншеи на отвал вела узкая, но хорошо утоптанная тропинка (он сам ее приводил в порядок поутру, перед началом работ), по которой Дусматов то и дело поднимается с выкопанной землей на плечах. Это прежде всего и отличало его от остальных землекопов, работающих с носильщиками. У него нет никого. Он один. Крепко стянув поясницу бильбоком, он ловко работает кетменем, как лопатой. На земле перед ним квадратное полотнище. Семь-восемь кетменей — и оно полно. Он пригибается, берет три угла полотнища в левую руку, четвертый — в правую и делает резкое движение на себя. Грунт сбивается в кучу. Тогда он быстро вскидывает полотняный узел себе на плечо и идет по своей удобной тропинке к отвалу, на гребень траншеи, поворачивается боком, выпускает из рук три конца узла, и грунт, тяжестью своей расстилая полотно по спине Дусматова, высыпается наземь, а он, почти не задерживаясь, спускается вниз и на ходу подхватывает торчащий в земле кетмень. И вновь удары — один, два, три, шесть, восемь! И вот подхват узла. И снова подъем на гребень. Вот и все.

А другие?

Кетменщик добывает землю и бросает ее на носилки, которые держат двое людей. Они стоят, пока он работает, и кетменщик теряет время, пока они переносят землю. Здешние носилки невелики. Столько земли, сколько они способны поднять, не были бы тяжестью и для одного. Дусматов это учел. Сэкономив на ожидании носильщиков, он выиграл огромное количество времени. Он выиграл еще от того, что каждодневно улучшал свою тропку, ведущую наверх.

И это-все? Да, не было ни чуда, ни колдовства, ни особой сложности нововведения, были удивительная ритмичность, слаженность и продуманность простейших движений, их художественность, их артистичность и точность. Гости стали спорить о том, перегружает ли себя Дусматов, или не перегружает, экономит ли свои силы, или, стремясь к рекордам, изматывает себя до последнего, и дотошный доктор Горак стал вглядываться, как дышит Дусматов и больше ли потеет, чем другие.

Ахундов все время переводил для сведения окружающих, и слух о том, что Дусматовым любуются иностранцы, уже собрал множество любопытных, и все они галдели, то обсуждая гостей, то вставляя свои замечания относительно Дусматова. Среди любопытных были и представители дальних участков, приехавшие поучиться хорошей работе.

Он, Дусматов, не мог не слышать этого галдения и, вероятно, мог бы ответить на многие замечания, относящиеся к нему, — но он даже не взглядывал на окружающих, и по его спокойному, сосредоточенному лицу было видно, что он не слышит, что творится вокруг.

Он ничем не отвлекался, он был весь в себе, как танцовщица, что покорила тысячи зрителей, как певец, всем существом ушедший в песню, как цирковой акробат, не видящий ничего, кроме своей трапеции. Он был художник. И, вероятно, именно эта черта была самой сильной в его новаторстве: она-то и определяла его успехи.

Хозе попросил кетмень. С пожеланием успеха ему вручили это легкое, податливое, но вместе с тем и сложное орудие и указали место. Трудившийся здесь колхозник только что пошел на медицинский пункт.

Вместо полотнища Хозе бросил свой брезентовый пыльник. Азарт всем очень понравился. Мираля обступили. Кетмень не сразу почувствовал себя в руках мастера, и первые удары можно было считать пробными, но после десяти взмахов Хозе освоился.

Набросав земли на плащ, он, повторяя движения Дусматова, подхватил свой узел с четырех концов, но не стал взваливать на плечи, а поволок по земле за собой, что, пожалуй, экономило силы. Нет, нет, не экономило. На отвале ему пришлось, чтобы вытряхнуть землю, сделать для этого несколько сильных движений, каких не делал Дусматов. Тут всем стало ясно, что метод Хозе более утомителен и, главное, более медленен. Не успел Хозе закончить свой опыт, как двое из любопытствующих, делегаты дальних участков, подбежали к нему и предложили свой план. Они стали в ряд с Хозе и принялись одновременно с ним насыпать грунт на плащ, насыпали много, затем средний — это был совсем немолодой человек — чуть пригнулся, а его товарищи вскинули плащ ему на спину, и он побежал к отвалу, а там сбросил груз по-дусматовски, не утруждая себя. Пока он бегал вверх и вниз, Хозе и пожилой узбек, не теряя времени, били кетменями жесткую гальку. Подбежал третий, бросил на землю плащ, его вмиг заполнили грузом, крайние утрясли землю в узле и взвалили куль на плечи среднего — теперь это был Хозе.

Опытный глаз землекопов, наблюдавших за опытом, сразу нащупал в работе тройки то, что еще ускользало от неискушенного взгляда, — каждый из трех работал больше Дусматова, а уставал меньше.

В конце концов это заметил даже скептический Горак.

— Мы были, мне кажется, свидетелями, как господин Дусматов потерял славу лучшего землекопа, — сказал он не без сожаления.

— Почему потерял? — Белоногов был до крайности удивлен. — Пятнадцать колхозов уже целиком работают по-дусматовски. Шутка ли!

— Да, но если привьется работа втроем, его обгонят.

— Но в этом же все дело, чтобы догнать и перегнать, — пожав плечами, нелюбезно отвечал Белоногов. — Слава при нем навсегда — он зачинатель. Этого не отнимешь. А на что он нам один, такой фокусник? Тут же не бега, не тотализатор, весь смысл его искусства — чтоб все им овладели. Еще бы!

Карнай рявкнул перерыв на обед.

Довольные голоса проголодавшихся землекопов грянули по трассе. Кто побыстрей, побежал вприпрыжку, кто послабей, сбросил взмокший халат, приник к кувшину с водой.

Дусматов же спокойно вскинул кетмень на плечо (он собирался его подточить на досуге), отер ладонью пот со лба и только потом внутренне как бы сошел со своей сцены и включился в окружающее.

Лицо его сразу подобрело. Он узнал знакомых и, неуклонно подвигаясь вперед, начал здороваться с ними. Он пожимал руки и отвечал на приветствия, не останавливаясь ни на секунду, а все время идя. Наступил его отдых, и он не намерен был проговорить его бестолку.

Дусматову представили иностранных гостей, он оглядел их быстрым и цепким взглядом и как бы связал в узел и сразу взвалил их всех себе на спину, пригласил покушать в колхозной столовой. Он и тут не остановился, а делал шаг за шагом ближе к столовой, точно нажимая на гостей грудью.

Кетмень горел и искрился на его плече, как серебристый сокол.




Войтал думал: «Если бы Юлиус это видел! Страна меняется на бегу. Если бы он только видел, что я, — ему бы сейчас было в тысячу раз легче. Русские сами не знают, кто они. Они не понимают, почему я хочу всех их расцеловать. Они говорят: «Чехи эмоциональны. Чехи любят поплакать». А сами, чорт их возьми, не поймут, что находятся «в стране, где наше завтра является уже вчерашним днем».

Впрочем, так всегда. Бойцы первого эшелона, ведущие маневренный бой, никогда толком не знают, где их тылы и что там делается, и им всегда кажется, что госпитали заблудились, походные кухни пусты, а почта попала в плен.

«Где ты сейчас, Юлиус? И жив ли? — Войтал закрыл глаза, чтобы пластичнее представить Прагу. — Может быть, под видом коммивояжера или шут его знает кого ты сидишь сейчас за кружкою светлого пильзенского в той пивной на улице Фоша, напротив отеля «Флора», где мы с тобой встречались в последнее время, и тоже думаешь обо мне, о том, что я сижу в местах, которые три года назад тебя поразили. «Эх, если бы он вернулся и привез новый материал об успехах социализма! — щелкаешь ты языком. — Они там так растут, что газеты не дают решительно никакого представления о ходе вещей!»

Или, может быть, всю ночь напролет просидев за горячей и злой статьей, ты сейчас спишь в квартире у доктора Лукаша, на его пуховиках, мягких, как взбитый белок, и тебе снится… Я даже не могу представить себе, спишь ли ты и как ты можешь спать, когда в Праге немцы.

Господи, как они, воображаю, едят, с каким бешенством скупают они красивые вещи, с каким исступлением жрут, пьют, обменивают, выманивают! И все к себе, в бездонное чрево Германии!

Бороться, бороться, бороться! Любыми средствами! В любых условиях! Дни или века — все равно. Чешскую культуру нельзя эвакуировать за океан, нельзя до времени закопать в землю. Идеи, когда их закапывают, ржавеют. Ничто так не портится, как идея, которую прячут под половицу. Идея — это чем дышат. И, конечно, надо скорее туда. Наглядеться здесь досыта, по самые глаза и — туда. Иначе подумают: взял отпуск от смерти.

Я все, что ты просил, погляжу. Всем передам твой привет, твой салам, и пограничникам у Пянджа и колхозникам Ферганы, а там — что будет!»

И, открыв глаза, он без особого интереса стал рассматривать все еще длящуюся картину великого трудового празднества. Ему нужны были сейчас цифры, имена, итоги, сравнения — то, что поместится в чемодане его головы, не больше.




Думал и Хозе. Он вспоминал концлагери во Франции, и оставленных там товарищей, и их просьбы разыскать детей и, если живы они, рассказать им о судьбе отцов, о завещании мстить.

В свое время он завел себе поминальник и записал в него за упокой имена всех, кто поручил ему навестить детей, а за здравие — имена детей. Он выучил наизусть этот список и теперь вез в памяти батальон мертвых и батальон живых. И сам он был как бы мертвец, как вестник с того света, как апостол мщения. Что рассказать малышам? Полмиллиона мужчин, женщин и ребят, раненые, голодные, изможденные, покидают родину. Что ждет их впереди, неизвестно. Так что ж ведет их, упрямо ведет вперед, в глубь гор, к Франции?

Вера! Вера в честь и совесть человеческую. Франция не подведет. Поделится коркой хлеба. Не выдаст. Дает воды охладить воспаленные губы.

Но Блюм — подлец из подлецов в образе эстета, мелкий торгаш чужой кровью, якобы исследователь прекрасного, а по сути собачий навоз в галстуке — предал всех, полумиллионом смелых и благородных людей стало меньше в Испании. Чтоб ему самому попробовать тюремной похлебки, поваляться на камнях, грызть навоз, чтоб ему окончить свои дни за решеткой, в тьме какой-нибудь тюрьмы для сутенеров!




На головном участке встретили гости группу киргизов. Их костюмы сразу привлекли внимание. Киргиз Усенбеков, узнав, что перед ним двое чехов, похвастался, что хорошо знаком с Юлиусом, и, узнав, что перед ним не только земляк, но и друг Фучика, который к тому же собирается скоро домой, ни за что уже не захотел отпустить от себя Войтала и звал его с собой, в Киргизию.

— Как можно? — кричал он, точно Войтал совершил некрасивый поступок, не принимая его приглашения. — Это скандал будет! На Иссык-Куль надо ехать, джейлау, горные пастбища, посетить! Одно место есть у нас, Арна называется. У-у, там табуны какие, овцы какие, горы — рукой взять можно! Тянь-Шань слышал? Прямо на тебя смотрит. Не хочешь горы, другое покажем. Ореховые леса — не сады, нет, леса! Видел когда-нибудь? Это в Орслан-боба. Надо обязательно смотреть.

— Не могу, друг. Я не один.

— Разве я говорю, чтобы ты один ехал? Всех заберем, в чем дело! У нас столько места, всей Европе угол найдем!

И Усенбеков с дьявольской настойчивостью стал уговаривать остальных, что необходимо завтра же, с утра, ехать с ним.

— Видите ли… — уже несколько раз, но безо всякого успеха пробовал вступить в бой доктор Горак.

— Я хорошо вижу, отец, я так далеко вижу, что даже знаю, где ты будешь иметь большую радость. Ничего не говори мне, едем. Там скажешь.

— Нам очень важно посмотреть канал, — сказал Хозе через Ольгу. — Это большое дело.

— Конечно, большое, но ты же его не копаешь, приедешь через неделю, тогда досмотришь. Большое! Как будто до БФК у нас все маленькие дела были! У нас все время большие дела. Слушай, Мадрид, ты молчи, ты мне верь. Если бы ты меня так звал к себе в Испанию, я бы не вытерпел — поехал. Когда человек зовет к себе в дом, не надо ему говорить, что у него маленький дом. Нехорошо! Сначала посмотри, потом говори.

Усенбеков не хотел слушать никаких отговорок, и пришлось клятвенно обещать ему, что вся группа, посидев еще с неделю на канале, переедет в Киргизию и тогда пусть с ними что хочет, то и делает, и везет, куда ему заблагорассудится.

Он каждому потряс руку, а с Ольгой поговорил особо:

— Имей совесть, дочка. Ты наша, советская, ты должна насчет дружбы народов свой подход иметь. Смотри, очень большую надежду я на тебя имею!

Он был в меховом малахае, стеганом халате и сапогах. К халату его было трудно прикоснуться, будто на нем только что гладили белье, но Усенбеков, видно, не замечал жары. Лицо его было потно, но не от жары — от волнения. Он ловко прыгнул на мохнатую злую лошаденку и поскакал, размахивая плетью. Доктор Горак сфотографировал его в этот момент.

Но Усенбеков, проскакав с километр, вдруг круто повернул обратно.

— Насчет Фучика большой рассказ для вас имею! — крикнул он чехам и Хозе Миралю добавил: — И про твоих ребят могу кое-что рассказать. Видел я их много раз! — и, круто повернув на месте коня, опять поскакал куда-то.

Он был, по словам Ахундова, инструктором одного из киргизских обкомов и иногда выступал с докладом по международным вопросам, вот почему ему в свое время и поручили сопровождать Фучика. Усенбеков, помимо родного киргизского языка, знал русский и даже переводил с него и в свободное время занимался английским.

— На всякий случай? — улыбнулся доктор Горак.

— Да, на всякий пожарный случай, — тоже улыбнувшись, ответил Ахундов.

— Этот человек сказал мне больше, чем могут сказать все его горы, ореховые леса и пастбища, — уже без улыбки заметил доктор Горак. — Чтобы не разочаровываться, я даже не хотел бы поближе его узнать.

— А слово, которое вы дали? — спросила Ольга.

— Мое слово, к сожалению, не всегда дело, — попрежнему лукаво улыбаясь, ответил Горак.




Утро только что запело. В однообразно свежий воздух рассвета стали сбегать чудесные запахи садов и огородов, точно они стремились к человеку, как шустрые воробьи. Быть может, запахи звали издалека и к проснувшимся доходили только те, что покрикливее, поозорнее, но еще только сбрасывая дремоту и не открыв как следует глаза, Ольга и попутчики ее точно знали, что где-то вблизи их галдят крикуны-помидоры, болтушки-дыни и замкнутые, как старые холостяки, арбузы — любители пошуметь, когда они уже не принадлежат себе, будучи взрезаны, — и голосистая, всех перебивающая петрушка, и упорно бормочущий свою однообразную партию лук. Может быть, все они пели хором, встречая солнце.

Она спала в гамаке, под балдахином из кисеи, в саду колхозного клуба. На краю села, на крохотной клубной сцене, уже готовился завтрак. И Ольга, не вглядываясь и не вслушиваясь, а только внимательно дыша, уже все отлично знала об этом завтраке.

Персики, свежие и ворсистые, еще не сообразившие, что они сорваны, уже лежали на широком фаянсовом блюде. Их слышно было слабее, чем голоса других, чем, например, инжир, который хоть и не так голосист, зато своеобразен, его запах ни с чем не спутаешь и никогда не забудешь — терпкий запах сырых старинных аллей, совсем великосветский, староусадебный запах, хотя инжир — простак и никогда не ходил в дворянах, но если бы инжир имел память, он, конечно, кичился бы тем, что он смоква, что под его деревьями сидели и сочиняли библию ветхозаветные пророки. Виноград — весь в себе, он индивидуален. Он замкнут. Его аромат не распространяется далеко, а держится, затаясь, в самой ягодке… Дымок самовара уже давно зовет: «Пора, пора!» Запах свежего хлеба уже давно будит самых сонливых: «Я жду. Я теплый, сытный, свежий, я испаряюсь напрасно, скорей ко мне, скорей!»

И все стали одеваться, каждый под своим одеялом, потому что ночевали они где как придется, а чаще всего на воздухе и всей группой вместе.

— В этом Узбекистане мои мечты сбросить несколько кило… — кряхтя и отдуваясь, но делая еще попытку засмеяться, сказал доктор Горак, — к сожалению, останутся бесплодной затеей.

Не переспрашивая, Ольга сразу же переводила. Хозе ответил:

— Вам, доктор, нужно есть консервы. Во-первых, от них не толстеют, а во-вторых, — это вполне по-американски.

— Ах, оставьте вы меня, дорогой друг, в покое! Что слышно новенького, мадам?

Раиса Борисовна должна была слушать радио и рассказывать новости.

Войтал начинал фантазировать вслух:

— А что, если бы все эти гигантские армии солдат, всех этих немцев, французов, итальянцев и англичан, со всеми их пушками, автомобилями и танками, послать бы рыть канал? Или строить что-нибудь? Чорт возьми, за год изменился бы облик Европы! Доктор Горак, подскажите этот сюжет вашим американцам.

— Слушайте, пан Войтал, и пусть господь бог благословит вас вниманием: если бы не я и не мне подобные, те несколько культурных и образованных людей, что представляют Чехословакию на мировой культурной сцене, то нашу страну знали бы только проводники поезда Париж — Прага — Вена — Стамбул, как транзитную территорию. Я чех больше, чем вы. У меня просто было больше времени быть чехом, я на добрых двадцать лет старше вас. Так слушайте старого Бенеша. Он говорит: «Чехи, сидите смирно, не путайтесь в ногах у взрослых». И он прав. Не путайтесь, Войтал. Вы мне все время суете в нос, что я американец. Нам, маленькому народу, надо высовываться под чужой вывеской. Бенеш глубоко прав.

— Бенеш — трус. Не надо иметь много места, чтобы быть великим народом. Бельгия, например, не больше нас…

— Ах, бог мой, нашел кому завидовать — Бельгии! — перебил доктор Горак. — Я там бывал еще в ту войну.

Но тут все напали на Горака, чтобы сбить его с пути воспоминаний.

— Немцы так здорово запихали нас подмышку, — нехотя продолжал Горак, — что мы выжили чудом. Но чудо — исключение. Чудо не может быть нормой. Ладно. Один раз выжили чудом, второй раз не вышло, надо ж понять.

— Что не вышло? Чехословакия станет великой маленькой страной.

— Ах, оставьте! Это бывает только в английских детских романах — великие маленькие пчелки, великие крошки муравьи, великие устрицы… Вы просто плохо образованы, пан Войтал. Я не понимаю, за что вас ценят в вашей партии! Сами же вы восторгаетесь, что этот ваш Юлиус Фучик не покинул Праги, остался там, и — знаете — я, если хотите, преклоняюсь перед ним. А вы? Даже если вы приедете в Прагу на белом коне и если даже вам поставят такой памятник, как святому Вацлаву или Яну Гусу, все равно я больше стану уважать вашего Фучика, от которого, вероятно, уже и пепла не осталось. Поняли? Ну, потренировались и хватит. Мозговая зарядка не должна утомлять мозга. Вы видите, я и в этом случае щажу ваш молодой, не совсем еще зрелый мозг. Пойдемте завтракать.

Как-то Войтал спросил Ольгу:

— Вы не любите доктора Горака?

— Не люблю и не понимаю, как вы можете всерьез спорить с ним.

— Поймите, таких, как он, у нас очень много. Я тоже не люблю его. Но я должен жить с ним рядом. Я не могу уничтожить его. Я обязан его переспорить и убедить. Я отвечаю за него перед своей совестью, а вы — нет. Вам все равно. Вы в стороне. Хорошо вам, что Сталин и партия расчистили для вас жизнь. Мы с вами, Ольга, живем сейчас в одной стране, но это не значит, что мы живем в одном и том же измерении. Мы на советской земле, но душа моя стоит обеими ногами на чешской. Я все измеряю той мерой, что дома.

— Не знаю, я плохо вас поняла. В общем, вы все какие-то сложные, с вами так трудно…

— И с Хозе?

— Нет, с ним как-то проще. Он злее вас.

— А Шпитцер?

— А Шпитцер… Вы знаете, я ничего не могу сказать о нем. Иногда мне кажется, он совсем свой, давнишний, а иногда как тесто: лепишь его, лепишь, а оно никак но лепится.

— В общем, для вас это хорошо, что вы с нами. У вас мало знают западноевропейских людей.

— Почему мало? — Ольга явно обиделась. — У нас все отлично знают… и Димитрова, и Тельмана.

— Вы забыли, Ольга, Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

— Ничего я не забыла, я хочу сказать, что Долорес Ибаррури, наверно, была бы мне понятнее вас.

— Ах, вот что! — и Войтал, несколько озадаченный исходом беседы, невольно ускорил шаг. Ольга сочла за лучшее не нагонять его.

Доктор Горак, Хозе, Шпитцер, Раиса Борисовна и Ахундов уже приступили к завтраку, неумело сидя — за исключением Ахундова — на корточках или поджав под себя ноги, как принято в Средней Азии, где не приняты столы и стулья, где ковер и подушка — вся мебель.

— Получили по носу? — спросил Горак, и все, включая Шпитцера, не понявшего слов, но догадавшегося о смысле их, добродушно рассмеялись.

— Ольга, идить кушьять, — позвал Хозе, но она сделала вид, что не расслышала его зов, хотя и не могла не понять, что поступает по-детски.

По-детски! Тогда не нужно говорить с ней, как со взрослой, и вступать с ней в споры по вопросам политики. Нашли тоже девочку, которая будет смотреть им в глаза и поддакивать во всех случаях, а у нее свое мнение, свои глаза, свои симпатии!

Она рассеянно бродила по аллейкам молодого сада, распланированного по-европейски, с клумбами, куртинами, цветочными оторочками дорожек, и Хозе издали следил за нею любуясь.

Она не очень много знала, эта горячая русская девушка, и была на редкость наивна, но в ней чувствовалась особая психическая организация, отличающая ее от всех девушек мира. Ольгу нельзя было сравнить ни с испанками, ни с итальянками, ни с француженками ее возраста и воспитания — и не потому, что Ольга резко выделялась своими знаниями, умом, — нет, она решительно ничем не выделялась бы среди сверстниц других наций, кроме иной, чем у них, ни на что не похожей манерой относиться к миру с какою-то, очевидно, врожденной, органической категоричностью. Она жила, зная, зачем и для чего она существует, что ей предстоит сделать в жизни, и была у нее твердая вера в свои силы и в правоту своей страны и убежденность, что она, семнадцатилетняя десятиклассница Ольга Собольщикова, живет на много десятилетий впереди и доктора Горака, и Войтала, и Хозе Мираля и что, как бы умны, опытны и дальновидны они ни были, а все равно она опытнее их, несмотря на то, что и не жила еще и мало знает. Но она опытнее, потому что впереди, потому что в свои семнадцать лет она старше всех их.

Они все поднимались по крутому подъему вверх, и она опередила их только потому, что родилась у идущих быстрее, у тех, кто был в авангарде, кто успел подняться выше, чем остальные. И теперь она стояла где-то у самых высот подъема и, оглядываясь назад, следила за тем, как берут подъем хорошие и плохие, старые и молодые люди других стран; ей было многое виднее, чем им.

Сбросив косы на грудь и попеременно теребя то одну, то другую, она гуляла по реденькому саду, загорелая до того, что кожа бессовестно лупилась у нее на носу, и все-таки бело-русая, светлая, настоящая северянка, и лицо ее выражало непритворный гнев — и нельзя было не залюбоваться ее простотой, сквозившей в каждом взгляде верой в людей, ее строгой и чистой принципиальностью отношений к людям. Это было даже не личным ее качеством, а свойством целого поколения, пожалуй, чертой эпохи, к которой принадлежала она по праву рождения.

— Мы замучили, кажется, нашу Ольгу, — сказал доктор Горак. — Хорошо бы дать ей отдохнуть. Куда мы сегодня направляемся, господин Ахундов?

План, как всегда, оказался чудовищный по напряжению, но возражать было поздно. Ахундов уже созвонился с участками, где они должны быть, и там уже специально поджидали их, отказываться не приходилось.

— А товарища Ольгу мы оставим, дадим выходной, — охотно согласился Ахундов, — я поручу ей сделать кое-что для газеты.

— Она, следовательно, отдохнет только от нас, а не вообще? — пошутил Горак.

Вот каким образом Ольга очутилась одна на весь день, с тридцатью рублями аванса, наспех сунутыми ей Ахундовым, и с поручением непременно найти корреспондента Березкина, который должен быть сегодня в районе того колхоза, где они завтракали. Поручение было не сложно: как можно больше узнать у Березкина о положении дел на канале и как можно меньше рассказывать ему об иностранцах.

Когда она, миновав пыльные улицы кишлака, пыльные до того, что нога в тапочке по щиколотку погружалась в лесс, мелкий, как пыль, вышла к трассе, работы шли полным ходом. В палатке участкового штаба томились прорабы, десятник и приезжие. Березкина еще не было, но его ждали с минуты на минуту, и Ольга присела возле палатки подождать его.

Время шло к полудню. Глухой раскаленный день дымился до горизонта. Десятки тысяч лопат и кетменей, экскаваторы, грузовики, носильщики, тачечники, верховые поднимали серую дымовую завесу. Шло сражение, как на старых картинах, где виден только первый, крупный план и смутно угадывается, что же собственно делается там, в глубине.

Одни рыли землю, другие относили грунт на гребень траншеи, третьи правили лопаты и кетмени, разносили воду, четвертые делали плотничьи поделки, пионеры в галстуках работали связными при штабе.

В шуме и грохоте труда прослушивались звуки песен и музыки.

Вдруг из палатки выскочил кто-то в трусах, повидимому, инженер.

— Беги, дочка, к Амильджану, зови сюда, — сказал он ей. — И чтобы скорее. Скажи, Юсупов приехал.

— Какому Амильджану?

— Ай, господи, любой пионер знает!.. Скорей, скорей!

И Ольга, оправив юбку, побежала бегом, сама еще не зная, где ей искать этого Амильджана и кто он собственно. Когда она обращалась к прохожим и спрашивала, кто такой Амильджан и где он может быть, все удивленно пожимали плечами — Амильджана не знаешь? — но где он, ответить никто не мог.

Она бежала мимо столовой, где торопливо трудились повара и поварихи, мимо участков, где работали городские служащие, мимо медицинских пунктов, где врачи и сестры поджидали больных, мимо книжных киосков, мимо сапожников, сидевших длинным рядом и починявших обувь, мимо агитаторов, громко читающих об успехах передовиков. Она бегала не менее часа, пока не нашла этого Амильджана невдалеке от палатки штаба. Она сейчас же узнала своего старого знакомца по Ташкенту — Шарипова. Он и техник возились над деревянной моделью перепада.

Юсупов уже был здесь, и уже шло заседание на ходу вокруг деревянной модели, которую устанавливали на специально прорытом опытном арычке, и плотник Амильджан Шарипов как раз и был здесь тем главным человеком, от которого все зависело.

Деревянную модель перепада установили на маленьком опытном канале в сто с лишним метров. Инженер дал знак пустить воду. Сотни любопытных вытянули шеи.

Вода стремительно понеслась по конусу и водобою модели и только у рисбермы, где, по проекту, кончался бетон и начиналось каменное крепление, вдруг закипела, точно натыкалась на раскаленное ложе. Струя воды не разбрасывалась по конусу, а неслась одним потоком.

— Идите, уважаемые, работать! — умоляюще крикнул инженер. — Здесь дело, долгое, скучное.

— Молчи, молчи! — закричали со всех сторон. — Наше дело, вот и смотрим.

Техники и инженеры склонились над моделью.

— Отогнанный прыжок, — шопотом произнес один.

— Да. Энергия воды не гасится. Прекратите опыт. Нехорошо подействует на народ.

— Что скажешь, Шарипов-ака?

Шарипов грустно стоял, наблюдая за бегом воды.

— Я какой анджинер? — пожал он плечами. — Я плотник. Только так скажу, — он повернулся к автору проекта и улыбнулся, пожалуй, даже виновато, — я такой мнений скажу: зуб маленький, надо длинный делать. — Он показал пальцем на погнутый зуб, опорную часть сооружения. — Потом я так скажу: маленький дырка — колодец надо копать, чтобы вода сначала ударилась, как баран в стенки. Вот здесь, — он неуверенно протянул руку в сторону нижней части бьефа.

Автор проекта, безучастно слушавший размышления Шарипова, пожевал губами.

— А что ж, пожалуй… Рисберму, каменное крепление ниже бетонной части, пожалуй, верно, надо удлинить раза в полтора, в два. Это верно. — Он раздосадовано почесал затылок. — Как это я так, чорт его знает!

Юсупов мрачно глянул на него покрасневшими на солнце глазами, Шарипов легко и виновато коснулся плеча:

— Ничего, ничего, хороший модель, зачем так. Поправка сделай — и все. Вода, товарищ Юсупов, споткнуться надо, остановка сделать. Как по-русски называется, когда в дом входить?.. У двери, у двери…

— Порог? — переспросил автор проекта. — А ведь верно, смотри, пожалуйста, порог, правильно. Улучшить вход воды на конус путем установки порога. Мгм!..

— А с конуса убрать трамплины и заменить их либо расщепителем, либо устройством колодца в начале конуса, — предложил инженер с черными прямыми усами.

— Сколько займет времени? — наконец произнес Юсупов более или менее спокойно.

— Недели две.

Юсупов резко повернулся спиной к инженерам и пошел в сторону штаба участка.

— Злой такой и разговаривать даже не хочет. — Автор проекта вздохнул и сказал окружающим его: — Ну что ж, пишите акт, проект ни к чорту.

— Самокритика у тебя чересчур, знаешь, такой, — засмеялся вдруг Шарипов. — Что, ей-богу, а? Лучше на деревянной моделька скандал иметь, чем на бетонной. Нет?

С уходом Юсупова он почувствовал себя заметно спокойнее.

— Вот там, — показал он в сторону входа на конус, — ребрышка сделай. Так? Стенки раздвигай мало-мало, вода стоять не должен, лежать должен, ползать должен. Нет? Для новой модельки мне четыре дня хватит.

— Четыре дня? Ты с ума сошел!

— Аллах билса, сделаю.

Березкин вприпрыжку побежал догонять Юсупова и, догнав, что-то такое сообщил тому, что оба они быстро пошли обратно.

Ольга все время старалась так стать, чтобы Шарипов заметил ее, но то ли Амильджан уже забыл ее, то ли был увлечен разговором, — но Ольге пришлось несколько раз тронуть его за руку, прежде чем он обратил на нее внимание.

— А-а, хасанский сестрица, привет! — весело улыбнулся Шарипов. — Какой специальность имеешь?

Она махнула рукой:

— Да ну, что там! А вот вы какой молодец, а? О вас в газете надо обязательно написать.

— Уже два раза был в газете, — тихонько сказал он, нагнувшись к уху Ольги. — Я такой себе задачка имею: каждый недель одна статья про меня. А что ты думаешь? Никогда простить не буду Аббасову из горкома — специальность, говорит, ты, Шарипов, не имеешь. Ых, какой человек, человек!..

Юсупов приближался, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Ольга отпрянула в сторону, успев услышать, как Березкин сказал Шарипову:

— Вот товарищ Юсупов не верит, что за четыре дня справишься.

Ответа Шарипова она не расслышала, но по лицу его догадалась, что он твердо стоит на своем и что его уверенность очень обрадовала всех.

— Это вы с Дальнего Востока?

— Я.

— Здравствуйте. Что скажете хорошего? Ахундов что-нибудь велел мне передать?

— Да. Собственно говоря, он поручил мне узнать что-нибудь у вас.

— Ага. Понимаю. Как можно меньше рассказывай Березкину и как можно больше узнай у него сама. Так, примерно?

Ольга не стала возражать.

— Ну, так скажите вашему Ахундову, что, возясь с этими иностранцами, он прозевает канал. Да и что эго за манера слушать их чепуху и молчать самому? Как вы вводите гостей в курс событий на канале? Возили вы их на участок Чукур-Кунинского сельсовета? Колхозники привезли туда свою передвижную электростанцию и осветили участок длиной в километр, чтобы работать по ночам? Ясно, не возили. А на Ассакинский дюкер? Вот же ерунда какая! Нет, вы обязательно скажите ему — пусть не валяет дурака. А на Каламыш-сай и Найман-сай не собираетесь? Ну смотри, а! Вот вам оттуда маленькая корреспонденция, я ее уже использовал, мне она не нужна, прочтите иностранцам.

— Это — все?

— Вы ж ничего не знаете, что происходит, вы мне ничем помочь не можете, подождите! А они — гости — кто как настроен? Действует на них канал?

— Действует! Здорово действует!

— Ну, слава богу!

— Хозе Мираль даже вчера сказал, что это — торжество коммунизма.

— Ну, это он перегнул. Торжество коммунизма! Нет, конечно. Машин мало, ручного труда много, кустарщины много, но по настроению — здорово, очень здорово!

— Так мне итти?

— Валяйте. Одну минуту. Присмотритесь к этому Амильджану, расскажите о нем своим или познакомьте их. Стоящий человек!

Ольга ответила, что уже знакома с ним, и побежала в колхоз, пытаясь на ходу прочесть корреспонденцию, написанную карандашом. Вот что было написано:




«Слушай, Березкин! Приезжай с фотоаппаратом. Приезжай на Каламыш-сай. Помнишь, у нас была беда с заготовкой песка для береговых работ? Свой песок содержит много ила и глины и для бетона не годится, а возить — за пять километров, сам понимаешь, невыгодно. Решили тогда улавливать крупный песок из Найман-сая, у будущего акведука.

На изгибе реки, в местах с замедленным течением (0,30–0,50 м в секунду) со дна Найман-сая наши колхозники стали выбирать вручную крупный, отмытый рекой песок, а потом придумали специальные заплетéли из веток, за которыми песок сам накоплялся. И понимаешь, сэкономили на этом больше четырехсот трудодней. А кроме того, не потребуется промывать лишнего гравия, содержащего процентов пятнадцать песка, да и песок без ила идет прямо в дело.

Обязательно приезжай посмотреть.

Привет,

техник Сумароков».




На обороте корреспонденции Ольга прочла заметку чернилами, вероятно, наспех сделанную Березкиным:




«Нет столовой для инженерно-технического персонала. На четырехтысячный коллектив строителей одна чайхана, где нет ничего, кроме шурпы[20 - Шурпа — суп (узбек).]. Обедают, сидя на корточках. В ларьке теплый лимонад по 90 коп. за бутылку. Срочно сообщить в штаб БФК».




Не зная, нужна ли она Березкину, Ольга бегом повернула обратно, но, нигде не найдя корреспондента, передала бумажку в штаб участка, где была утром.

Инженер, что гонял ее на розыски Амильджана, пробежал заметку, покачал головой.

— Ах, сукины дети!.. Подумайте!.. Это ж на головном участке. Так чего вы ее мне суете? Сообщите Юсупову. Вот он сам, пожалуйста.

Юсупов быстро шагал навстречу в окружении инженеров, техников и колхозников.

— Вот, очень срочно, — и Ольга робко подала бумажку. — Мне сказали: вам.

— Что срочно? — Юсупов недовольно погрузился в чтение, так неудачно прервавшее его беседу со строителями. — А?.. — Он переспрашивал о тех строчках, которые не сразу прочитывались. — Смотри, пожалуйста! Что, что? Ага! Вот, слушайте, позвоните от моего имени на Особый участок. От моего имени скажите, что Андижанский и Уч-Курганский райпотребсоюзы головой отвечают за обслуживание строителей головного участка. Головой за головной участок. Так и скажите. И чтобы завтра безобразие выправили. Подождите, вы из «Правды Востока»? — и, не ожидая ответа: — Хороший эпизод сегодня случился, обязательно надо написать, сегодня же передайте по телефону. Исмаилов, где это было?

— На Сыр-Дарье, у моста, на участке колхоза имени Сталина, — тотчас без запинки ответил спрашиваемый.

— Верно, правильно, на участке у колхоза Сталина, — кивнул головой Юсупов.

— Хороший такой эпизод, замечательный! У бригадира колхозной бригады Хайдарали Кадырова родился сын, ровесник канала, первый сын со дня начала строительства, насколько мне известно. Сын родился, а имя ему пока не нашли. Бригада собралась, решила посоветовать отцу имя Канал-джан. Понятно? Уже есть один молодой узбек с именем Строительство. Замечательно! Надо сегодня же передать по телефону в редакцию, — и, приветственно махнув рукой, Юсупов вернулся к беседе со строителями.




До позднего вечера Ольга одна промаялась в колхозе — гости с Ахундовым и Раисой Борисовной вернулись, когда она, голодная и расстроенная, собиралась лечь спать, отказавшись от ужина из высоких соображений своего авторитета.

— Что в миру? — еще только вылезая из машины, спросил доктор Горак.

Она рассказала все новости.

Доктор Горак недовольно покачал головой:

— Завтра никуда не поеду, надо кое-что послать в газету.

— Я тоже буду писать, — сказал Войтал, не без вызова подчеркнув «тоже».

— Тогда я буду целый день петь под вашим окном, — Хозе, чем-то, видно, разозленный, пытался лезть в драку. Но все так устали, что спора не вышло.

Во время ужина Ольга рассказала о своих встречах с Березкиным и Юсуповым и показала заметку о положении с питанием на головном участке.

— С Юсуповым говорили? — Ахундов схватился за щеку. — А вы не сказали, что вы от Ахундова из «Сталин Курулишида»? Нет? Это хорошо. Будем ужинать, а потом я по телефону свяжусь и с головным участком и с нашей редакцией. Я буду говорить от своего имени, как штатный работник. Хорошо?

Ольга не возражала.

Сытный и вкусный ужин прибавил силы, и после него гости еще долго сидели, попивая кок-чай и перебирая впечатления за день.

Войталу хотелось, как это ни трудно, переслать в Прагу письмо в адрес Фучика для «Руде право», письмо о том, что сейчас происходит в местах, знакомых Юлиусу, или, во всяком случае, хоть записать впечатления в дневничок.

Шпитцер тоже разговаривал сегодня с Юсуповым и уже получил точное направление. Завтра он намерен был с попутной машиной отправиться на место работы.

Люди, даже если они мало знакомы, быстро сближаются б странствиях, и все были очень внимательны в этот вечер к Шпитцеру. Нелегко было в самом деле этому тихому венцу строить жизнь, нелегко!

Один Хозе не уделял Шпитцеру никакого внимания. Человек, вышедший из боя, не внушал ему доверия.

— Но куда же он поедет драться? — спросила Ольга. — Вы бы поехали сражаться в Вену?

— Зачем в Вену? Я поеду в Испанию. И он может вернуться домой. Почему нет? Есть же у них хоть сотня смелых людей? Есть. Оружие есть? Есть. Драться с Гитлером надо? Надо. А Чирчикстрой построят и без Шпитцера и без меня.

В половине двенадцатого доктор Горак погнал Ольгу с Ахундовым в колхозное правление за последними новостями. Войтал тоже увязался следом за ними, хотя едва держался на ногах.

— Что ваш доктор так боится войны? — поинтересовался Ахундов, когда они брели по темным и тихим улочкам кишлака. — Вы тоже считаете, что война близка?

— Для вас она еще не близка, мне кажется. У вас еще есть время не влезать в войну, а там, в Центральной Европе, она уже идет полным ходом.

— А у нас вот никто не думает ни о какой войне! — рассмеялась Ольга.

— О нет! Думают. И как еще крепко думают! Только потому, что они думают, вы освобождены от этих страшных мыслей.

Ольга научилась теперь не слушаться Войтала.

— Ай, оставьте! Это вас доктор Горак напугал. Паникеры вы все, честное слово!

Войтал ничего не ответил, но Ольга почувствовала, что грубость ее замечания оскорбила Войтала. Молча выслушала она последние новости и, не обменявшись с ним больше ни одним словом, вернулась к себе.

В эту ночь вести из Центральной Европы были малоутешительны.




Глава пятая


Как только доктор Горак открывал поутру глаза, взгляд его устремлялся к радиорепродуктору.

Новости были тем первым глотком жизни, который он принимал в себя просыпаясь. Несколько дней назад, записав себе в книжку «этюд дня»: противотанковые учения в Англии, танковые учения в Германии, в Судетах и на территории «протектората Чехии и Моравии», передвижение войск к восточным и западным границам райха, — Горак долго решал этот этюд, как шахматную задачу, и пришел к выводу, что идет подготовка второго Мюнхена. Гитлер, бряцая оружием, под шумок выпрашивает у Чемберлена Венгрию.

Но ездивший в Фергану Войтал привез дополнительные новости: немецкие самолеты появились над Данцигом, немцы укрепляются вдоль границ с Польшей, Комиссия Лиги наций опубликовала доклад: с 1938 года из Германии бежало сто сорок тысяч людей, шестьдесят тысяч из них находились в Европе. Решенный третьего дня «этюд» терял правдоподобие. Неужели решается судьба Польши? Сегодняшние новости были иного толка: в Нью-Йорке, на Пятой авеню, в самом центре города, состоялась грандиозная демонстрация ста пятидесяти тысяч человек под лозунгом защиты демократии, а в печати появилось открытое письмо четырехсот видных деятелей культуры, требующее сближения с Советским Союзом.

Сопоставляя эти сообщения с приездом в Москву английских и французских военных миссий, доктор Горак потирал руки от удовольствия.

— Хитлер получит по носу. Это да. Это ясно. Англия и Франция поняли в конце концов, с кем имели дело. Хитлер есть нахал и не более нахала, я вас заверяю. Он — вы слышали это, Войтал? — выслал из Праги корреспондента «Таймс» и сотрудника агентства Гавас. Печать — держава, так ли? То не будет забыто и прощено. Хитлер потерял в глазах всей буржуазной прессы. Это первостепенно, Войтал.

— Если он выслал корреспондента «Таймс», то, значит, вам в Праге и показаться нельзя, доктор Горак? — не без иронии поинтересовался Хозе.

Но сегодня доктору Гораку не до частных споров. Он весь в решении «этюда дня». Ему не внушают доверия поляки, хотя их ненависть к Германии общеизвестна, он не уверен в венграх, не понимает политики Франции.

— Послушайте, Войтал, что думает ваша Москва? Молчание — не всегда самый красноречивый акт.

— Почему молчание? Первого августа Советский Союз, мне кажется, сказал очень много. Был выпущен заем третьей пятилетки. Раз. Начат Ферганский канал. Два. Открыта Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Кстати, вы совершенно напрасно не следите за ней по газетам. Затем я читал, что намечается Самур-Дивичинский канал в Азербайджане, каналы в Армении и Туркменистане, новый канал, кажется, где-то вблизи Бухары.

— Это не то, Войтал, не то.

— Советский Союз хочет мира.

— О! Я понимаю. Но силен ли, чтобы его добиться? Мир, Войтал, — это не нейтрализм. Мир — это не штиль, не покой, а борьба, как бы сказать. Мира добиваются в сражениях. Я не вижу этих сражений со стороны Советов.

— Доктор Горак, пойдемте лучше пить кок-чай, — позвала Раиса Борисовна. — Меня ошеломляет ваша любовь к политическим пасьянсам.

— Декую, мадам, — смеется Горак, принимая из ее рук пиалу чаю. — Это — чисто национальное, мадам. Наш король Юрий из Подебрад еще в пятнадцатом веку первый предложил проект Лиги наций. То я серьезно. Отсюда и пошло, что мы, чехи, любим поговорить о чужой политике, как о своем деле, как о миссии будительского характеру, — и он замурлыкал «Над Татрой са блиска»[21 - Над Татрой сверкают молнии (словацк.).].

Войтал не утерпел, чтобы не задеть его:

— Вы бы, доктор Горак, лучше запели: «Где домов муй?»[22 - Где родина моя? (чешск.)]

— Господа, господа! — запротестовала Раиса Борисовна. — Умоляю вас, не надо! Колхозники и так уже заинтересовались, почему вы все время ругаетесь.

Ее выступление едва ли бы помогло делу, если бы в это время в колхозном саду не появился Ахундов под руку с Амильджаном.

Еще с того дня, как Ольга нечаянно побеседовала с Юсуповым, Ахундов ввел новый распорядок работ своей «гостевой бригады».

Гости редко стали выезжать группой. Чаще всего они останавливались на каком-нибудь интересном участке колхозных работ, а Ахундов сзывал и свозил им наиболее ярких людей. Он не доверял личной наблюдательности этих иностранцев и готов был планировать даже их воображение.

История Амильджана — в пересказе Ольги — уже была известна гостям. Его встретили, как знакомого.

— Амильджан-ака, сделали вы новую модель за четыре дня? — не могла удержаться Ольга, чтобы не задам, вопрос первой, но тут же раскаялась: Амильджан сделал вид, что не расслышал ее обращения.

Ахундов за спиной Амильджана показал на пальцах — шесть! Значит, на два дня мастер сплоховал. Но все оказалось гораздо сложнее.

Амильджан принес показать гостям свою «загадку». Из потертого бумажника он вынул, разложил на ковре пять собственных портретов, вырезанных из газет, и, улыбаясь, молча оглядел гостей.

— Загадка не видно?

— Загадка не видно, — ответил доктор Горак.

— Сейчас мы будем читать, что написано под карточкой. Давай, уртак Ахундов. Это сначала читай, потом это…

Под карточками значилось: «Знатный плотник Амильджан Шарипов», «Знатный бетонщик Амильджан Шарипов», «Знатный кетменщик Амильджан Шарипов», «Знатный повар Амильджан Шарипов», «Знатный пропагандист Амильджан Шарипов».

Никто не мог понять, в чем, собственно, дело, и все обратились с вопросом к Амильджану, долго наслаждавшемуся недогадливостью гостей.

До поездки на канал он был всего лишь плотником. По приезде же на канал он смело попробовал свои силы в разных направлениях: копал землю — и преотлично, научился приготовлять бетон и участвовал в бетонировании плотины, варил обед бригаде монтажников и заслужил благодарность. Наконец отличился в качестве прекрасного пропагандиста.

— Пропаганда крепко я сейчас знаю, — уверенно рассказывал он. — Сам Юсупов слыхал, говорит, на высшей отметка работаю, — он обернулся к Ольге. — А этот Аббасов, помнишь, что говорил? Специальность, говорит, не имеешь! Ишак, честное слово! Никогда не забуду!

Ахундов тотчас перешел на рассказ о росте людей на канале. У него оказалось немало цифр. Доктор Горак был к ним чувствителен, раскрыл свою книжечку. Ахундов диктовал ему:

— Ликвидировали безграмотность на сегодняшний день шестнадцать тысяч человек… Вступили в комсомол… Вступили в партию… Получили технические профессии…

Амильджан, довольный произведенным на иностранцев впечатлением, с удовольствием глядел, как Войтал готовится его сфотографировать.

— С меня один человек картинка сделал, — громко сказал он, обращаясь к одной Ольге, — вот такой калибра, маленький совсем, я отказал. Говорю, мой рекорд пять раз меня выше, а картинка пять раз меня меньше. Не пойдет. Авторитет не будет.

И опять всех развеселил.

— Доктора Анисимова не видели здесь, Амильджан-ака? — Ольге было очень приятно чувствовать себя старой знакомой этого известного человека.

— Здесь он, здесь! Забыл совсем я. Салам тебе посылал. Приехал как дохтур, а болезней нет, он пропаганда работает, газет громко читает. Хороший человек, прямо скажу, настоящий большевистский специальность имеет.

— А Румерта не встречали?

— И Румерт тоже здесь. Э, ты совсем, сестра, голова потеряла — дохтура баба тоже здесь. Сам видел. Такой, как дома, — кричит, шумит, всем мешает. Она тоже говорит: увидишь сестрица, привет отдай. Деньги у тебя есть? — строго спросил. — Скажи, надо? Нет? А то нехорошо будет, — и, покопавшись в бумажнике, протянул Ольге бумажку в пятьдесят рублей. — Дохтур велел. Держи! В ларек разный красивый вещи имеется Может, какой запрос имеешь, — и, уже не обращая больше внимания на смущенную Ольгу, погрузился в длинный рассказ о том, как он замечательно жил это время и как все тут жалеют, что строительство недолгосрочно.

Стояла середина августа, а между тем было уже заметно, что народу кое-где поубавилось. Колхозы, закончившие земляные работы на отведенных им участках, перебросили основные силы на хлопок. А те, что приближались к окончанию работ, перегруппировывали свои силы.

Убавилось людей, но прибавилось машин.

Стали заметнее бригады горожан на воскресниках и отряды девушек, сменившие опытных землекопов на легкой расчистке зоны канала от вынутого грунта.

Появились строители мостов и плотин. Поле битвы разбилось на ряд отдельных сражений.

Войтал обратился к доктору Гораку:

— Спросите Амильджана, что он думает о возможности близкой войны, и вы узнаете многое, что вам еще здесь, в Советском Союзе, неясно.

Горак, не споря, задал такой вопрос.

Амильджан ответил не сразу, начав с того, что канал не тем только важен, что даст воду, а тем, что сооружен, как никогда и нигде не сооружали, и что слух об этом уже пошел дальше, чем пойдет вода. Гости из Таджикистана и Киргизии, Туркменистана и Армении, как птицы, далеко разнесут весть о канале.

— Вы, дорогой гость, тоже свое слово имеете, — сказал Амильджан, — и ваше слово тоже очень далеко полетит. Когда один человек подвиг сделал, мало кто видит. Один птица прибежал, еще весна нет. Два птица прибежал, опять еще весна нет. Когда тища птиц, тогда весна. А у нас как? Разве один человек тут? И сколько дней подвиг исделают, а? Разве можно это скрывать? — и он медленно распахнул руки, точно принял в них нечто весомое, зримое, выхваченное из воздуха, эхо народного подвига, которое ничем не удержать в пути.

— Вот вам и ответ, молчит ли Советский Союз.

Доктор Горак не возразил. У него был такой вид, будто он совершенно согласен с ответом Амильджана. Во всяком случае лицо его выразило торжественную сосредоточенность.




«Дорогой мой Юльчик!

Не знаю, когда ты получишь мое письмо, дойдет ли оно вообще до твоих рук, но мне хотелось бы, чтобы ты получил его как можно скорее. Я пишу из мест, несколько тебе знакомых, из Средней Азии, — точнее — из Ферганы, где сейчас силами народа сооружается гигантский канал. До слез обидно, что ты не со мною рядом, потому что твоим глазам надо было бы видеть происходящее здесь.

Представь себе, Юльчик, бурный трудовой привал длиною в 270 км, где более полутораста тысяч людей, иные с женами; а жены с детьми, сооружают канал днем и ночью. Дымят кухни, гремят оркестры, выходят «боевые листки», стенгазеты, что ни вечер — спектакли, концерты, и все это в темпах маневренного сражения, когда подвиг на одном конце канала спустя час становится известен на другом. Для большого писателя здесь материала на целую жизнь. Канал приоткрыл мне, чем будет эпоха коммунизма. Теряюсь от неумения выделить основное, главное из всего богатого событиями явления, которое меньше всего хочется называть строительством. Тут решаются судьбы. Жены, еще укрытые паранджой, вопреки воле своих консервативно мыслящих мужей, уходят работать на канал и выдвигаются в героини. Здесь вчера пассивный человек становится знаменит на всю область. Вчерашний хлебороб в течение месяца становится бетонщиком, арматурщиком или плотником.

Вчерашний неграмотный научается подписывать фамилию. На канале, в обстановке героического и далеко не легкого труда, все время работают школы и читальни.

Я здесь случайно встретился с доктором Гораком, ты должен помнить этого старого либерала, которого и ты и я не раз били на страницах «Руде право». Он, представь себе, американский гражданин и корреспондент американской газеты и хотя, я думаю, не стал еще платным агентом американской разведки, но подсознательно, сам того не ведая и, может быть, даже вопреки своей воле, творит преступное дело. Я попробовал проникнуть в его душу и понять психическую организацию этого социального моллюска, но это оказалось мне не под силу. Чех, могущий служить другому государству, когда свое в опасности, — для меня уже тем самым существо враждебное. Надпартийная теория бытия, которой он слепо придерживается, уже перепортила не одну сотню наших интеллигентов, превратив их в космополитов самого дешевого толка. Все бы это было мелочью, не живи мы с тобой в тяжелые времена, когда нужно единение всей нации, даже ее балласта, во имя спасения государства. Впрочем, зачем я пишу тебе об этом? В Праге тебе много виднее самому. Мое желание — как можно быстрее добраться до родины, и обнять тебя, и стать с тобой рядом. Немецкое иго будет долгим. Мы должны приготовиться к упорной и умной борьбе.

Тебя кое-кто здесь помнит. Шлют приветы. И каждый, не говоря этого вслух, как бы торопит меня домой, на поле сражения.

Желаю успеха в твоем трудном деле и здоровья.

Жди меня. Я не задержусь.

Твой Войтал».




«Друг Модесто!

Пишу коротко. Помнишь наш последний разговор? Я возвращаюсь к нему. Хочу домой. Помоги мне. Я уже больше не могу… честное слово, не могу.

Чем дольше я здесь живу, чем ближе присматриваюсь к советской жизни и лучше узнаю людей, воспитанных этой жизнью, — тем на душе делается все мрачнее, потому что я вспоминаю своих. Если Испания в ближайшее время не сумеет стать народной, нация лишится лучших людей и будет надолго обескровлена.

Нельзя терять ни одного часа. С завистью и, если хочешь, иногда даже с раздражением гляжу я, как легко, красиво и сильно растут здесь люди, как просто им дается их будущее, как широки их возможности. А мы? А тысячи и тысячи других?

Я видел, как строится Ферганский канал. Разве у нас не могло бы этого быть? Разве наши кастильцы не сумели бы поднять такого же дела? Могли бы. То, что я видел в СССР, уже жжет меня, переполнило душу и разрывает мозг. Я хочу рассказать об этом дома. Будь что будет, Модесто, помоги мне.

Помнишь нашу старую поговорку: у нас где три человека, там непременно четыре мнения. Почему на троих четыре? Потому что одно обязательно изменится. Мы проиграли, потому что у нас было больше мнений, чем следовало для дела. Мы больше говорили, чем делали. Посмотрел бы ты на узбеков! Народ горячий, южный, вспыльчивый, танцоры и певцы вроде нас, а говорят удивительно мало. О чем говорить? Все ясно.

А мы разве не могли бы жить, как узбеки? Мы могли бы жить, скажу тебе откровенно, лучше их. Они преодолевают еще влияние реакционного уклада старой жизни с ее магометанской нетерпимостью ко всему новому, они начинают после длительной умственной спячки нации в эпоху царизма.

Модесто, помоги мне. Я хочу драться. Отпуск в жизнь, который я провел не без пользы, не отучил меня чувствовать себя солдатом. Я не забыл, что славился среди твоих разведчиков первоклассным арагонским ударом. Рука моя тверда, как под Гвадаррамой, Модесто, а нервы сильнее, чем когда-либо. Пошли меня домой. Больше писать не буду и адреса своего не сообщаю, а просто скоро приеду и рассчитываю застать судьбу свою решенной, как я прошу.

Твой Хозе.




Чтобы умилостивить тебя, я привезу в подарок здешнего сыру, он напоминает наш из Ламанча, бутылку отличного вина, похожего на манзаниллу, и еще бутылку черного, как вальденельяс. Я привезу тебе узбекскую медную трубу, карнай, напоминающую трабукос, и бубен-дойру и станцую тебе качучу и хоту.

Вот какой я человек.

Помни это».




«Чикаго, «Журнал всемирных новостей».

Материал богатейший не зная ваших намерений относительно меня предполагаю вернуться Москву ждать указаний.

Горак».




«В редакцию журнала «Интернациональная литература».

Уважаемый товарищ редактор!

Пишет Вам Шпитцер из Вены, который был у Вас в мае перед отъездом на Урал. Сейчас я оказался на работе в Узбекистане, на Чирчикстрое, и пока очень доволен. Здесь есть еще трое немцев, один из Гамбурга, двое из Мюнхена, мы хотели бы выписать Ваш журнал на целый год и получить все выходящие немецкие издания. Все мы учимся русскому языку, но свой родной тоже забывать не хотим, тем более что в Вашем журнале печатаются очень воспитывающие произведения в революционном духе. Напишите нам, куда перевести деньги за журнал.

Уважаемый товарищ редактор! Я очень хотел бы написать небольшой рассказ или повесть о Флоридсдорфском восстании, но не знаю, как начать и как построить план, чтобы вышло интересно и принесло пользу. Но если Вы находите, что лучше писать о сегодняшнем, то я могу взяться и за такую вещь. Материал очень интересный. У нас тут столько народу, столько наций, что можно раствориться, и это очень интересно, когда люди разных наций дружно живут между собой.

Прошу Вас, напишите мне, за что лучше взяться. Мы прочли поэму И. Бехера, она очень понравилась нам, просим передать многоуважаемому автору нашу благодарность.

От имени четырех немцев

уважающий Вас Шпитцер».




«Чикаго. «Журнал всемирных новостей».

Не получаю ответа на свой телеграммы уверен что затерялись пути если не получу указаний ближайшую неделю выеду Москву отель «Националь».

Горак».




Во второй половине августа группа гостей выехала на несколько дней в Самарканд и, осмотрев древние памятники города и побывав на нескольких ковровых фабриках, вернулась в Ташкент.

Неутомимый доктор Горак с головой окунулся в обследование местных музеев, Хозе же и Войтал собирались вернуться на канал, как только соберется с силами совершенно выдохшаяся Раиса Борисовна. Что касается Ольги, то ее планы оказались безнадежно запутаны. Во-время не подав заявления в университет, она теряла учебный год. Березкин предложил ей поработать в газете до пуска воды на канале, а затем у себя, при корреспондентском пункте, в Ташкенте.

Она согласилась и сейчас тоже собиралась на канал, но уже помимо Хозе и Войтала.

Жила она пока у Шуры, хотя та дулась на Ольгу за потерю двух флаконов «Крымской розы» и за охлаждение к себе Азамата Ахундова, что тоже приписывала козням неблагодарной подруги.

— Ты знаешь, Ольга, я очень хочу выйти замуж за узбека, — призналась она в минуту откровенности, — вот ты этого не понимаешь, я знаю, не понимаешь, и смеешься, но муж-узбек, когда у него русская жена, — это золото.

— Да мало ли женихов, кроме Ахундова?

— Ай, не говори ты этого! Азамат — чистый парень, поняла? Я вижу, какой из него муж получится. А твое отношение ко мне такое, что я даже понять не могу!

Не умея рассеять подозрения Шуры, Ольга старалась как можно позже приходить домой, проводила дни и вечера на корреспондентском пункте у Березкина или ходила в оперу с Хозе и Войталом и вдруг, в самый разгар приготовления к отъезду на канал, вернувшись однажды поздно ночью, нашла комнату Шуры запертой. Ключа в условленном месте не оказалось. Она подождала во дворе, на ступеньках лестницы, и, не зная, что думать, позвонила на междугородную — Шуры на работе не было. Тогда, не зная, куда деваться, она позвонила Ахундову — номер его не отвечал. Будить Березкина ей показалось неудобным, и остаток ночи Ольге предстояло провести на улице. Но тут впервые за все время она вспомнила о существовании Татьяны Васильевны и побежала к ней.

Татьяна Васильевна нисколько не удивилась, увидя Ольгу в дверях квартиры. Она еще не спала. Несколько фигурок из хлебного мякиша — чудесно вылепленные узбеки-музыканты и девушки-танцовщицы — стояли перед ней на столе. Она осторожно расписывала их красками.

— Татьяна Васильевна, я в ужасном положении, можно у вас переночевать?

— Пустяки пустячные, конечно, — ответила та, не поднимая глаз от крохотного, длиной с мизинец, дойриста, которому она заканчивала халат.

— Чудные какие! — сказала Ольга, присаживаясь на краешек тахты, на которой под марлевым пологом посапывала маленькая Таня.

— Вы сами и лепите их, Татьяна Васильевна?

— Нет. Лепит одна моя знакомая, а я только раскрашиваю. Покажите своим иностранцам, им это будет интересно.

— А откуда вы знаете, что я работала с иностранцами? — засмущалась Ольга, ни слова не написавшая Сергею Львовичу о своем пребывании на канале.

— А мне Петр Румерт рассказал, — равнодушно ответила Татьяна Васильевна. — Он там видел вас, как же. Она вздохнула и, отложив кисточку, впервые взглянула на Ольгу. — Загорела-то как, ужас, вся облупилась, как мятое яичко. Хорошо было, а? Я ведь тоже два дня провела на канале, и чудесно, до смерти не забуду. — Она опять вздохнула и несколько раз провела рукой по лбу, точно отгоняла боль.

— Чем все это кончится, Оленька, что они там говорят, ваши иностранцы?

— Что все?

— А вы еще ничего не знаете? Странно. — Она, видимо, колебалась, поведать ли Ольге свои раздумья, или оставить их при себе. — Вы знаете, что Румерт третьего дня мобилизован?

— Петр Абрамович?

— Да, мобилизован. И вот я теперь с Таней и Вовкой, и все жду, что забежит, запыхавшись, Сергей и крикнет готовить ему чемодан.

— Да что же произошло, Татьяна Васильевна? — шопотом спросила Ольга.

— Сегодня Гитлер напал на Польшу. Только что сообщили по радио.

Мелкий озноб охватил Ольгу. Она едва удерживалась, чтобы не зареветь.

— Вы думаете, Сергея Львовича возьмут?

— Чего думать? Конечно. А не возьмут, сам пойдет.

— Значит, мы будем тоже воевать?

Татьяна Васильевна пожала плечами:

— Откуда, мне знать, Оленька? Я думала, вы больше моего знаете, а, оказывается, мысли ваши не на моем пути. Да и то правда, что вам!

Ольга встала. Колени ее дрожали, как на выпускном.

— Я пойду, Татьяна Васильевна.

— Куда же заполночь? Ложились бы. Места теперь у нас много, — но не настаивала.

Ольга, сама не зная, из каких побуждений, чмокнула ее в висок и побежала к воротам.

«Сейчас никто из наших не спит, не может спать!» — подумала она о своих иностранцах и, забывая о том, что скоро начнет светать, направилась в гостиницу, где жили гости.

И точно: никто из них не спал.

Все собрались в номере Войтала и курили, перебрасывались короткими фразами, ждали разговоров с Москвой, заказанных еще с вечера.

Раиса Борисовна сидела, закутавшись в ватное одеяло, и дрожала, как голая.

— Я уж и не знаю, нервы это или малярия. Вы знаете, Оля, у меня муж в войсках на польской границе, ужас какой!

— Да почему ужас?

— Ах, вы ребенок, вы ничего еще не понимаете!

Минут за десять до утренних радионовостей, не стучась, влетел серый от пыли и бессонной ночи Ахундов, за ним такая же грязная, серая и перепуганная Шура.

Ночью один из его приятелей слушал заграницу. Немцы бомбили Катовице, Краков и Варшаву. Гитлеровские войска ведут бои на польской территории. В Англии паника, Франция объявила мобилизацию.

Доктор Горак закрыл лицо побелевшими руками.

— Просим, можно ли врача?

Теряющего сознание его уложили в постель; решено было, что Ольга останется дежурить при нем. Она тотчас позвонила профессору Корженевскому:

— Говорит Ольга Собольщикова. Я была у вас как-то с Сергеем Львовичем. Очень плохо чешскому писателю доктору Гораку… Обморок… Да, да, иностранец, но все равно, какая разница, если ему плохо. Нужна ваша помощь.

В телефоне что-то забулькало, зашептало, и Ольга услышала звонкий, насмешливый голос Сергея Львовича:

— Оленька?.. Опять нервочки?.. Что такое? Что с твоим иностранцем? А? Медленнее, медленнее, спокойнее.

Сергей Львович, он приближался к событиям с такой нервозностью…

— Приближался! В качестве вокзала он приближался к поезду, так, да? Ну, хорошо, я сейчас приду. Положи ему пока что холодное полотенце на голову.

Хозе и Войтал не желали расходиться по номерам. Они были возбуждены до крайности. Вести с Запада рождали в них фантасмагории, полные надежд.

— Теперь события пойдут, как в ледоход, — говорил чех, потирая руки. — Теперь пожар охватит Гитлера со всех сторон. Чехи поднимутся, как один. Поднимутся французы. Гитлера подпалят, как волка в логове. Увидите, Хозе!

— Оле! Оле! — кричал тот, блестя глазами.

— И наши ребята не станут лежать на боку. Лишь бы Франция выпустила их из лагерей. Ведь, слушайте, четыреста тысяч, и какие бойцы! А потом те полтораста — двести тысяч, что бежали от Гитлера, это тоже корпус, а?

— Больше. Армия! Все должны навалиться на Гитлера, все сразу, как на медведя, и покончим сначала с ним, потом с Муссолини, потом с Франко. Теперь народы не остановишь. Молодцы французы! Даже блюмы и рамадье не испортили их. О-о! Французы, если начнут, будут здорово драться. Они умеют. Боевые ребята, горячий народ!

— А мы? Мы ведь тоже вступим? — дрожа всем телом и косноязыча, спрашивала Раиса Борисовна.

— О да! Самый сильный удар будет ваш, — жал ей руки Хозе. — Сейчас решится судьба всей Центральной Европы, вы увидите. Дело не ограничится одним Гитлером. Вся реакция полетит вверх ногами. Хо-хо!.. Теперь уже никакие чемберлены не смогут сбросить парусов с революционного корабля Европы.

В то время как они беседовали о вещах, затрагивающих судьбы европейских народов, а Сергей Львович выслушивал доктора Горака, Шура рассказала Ольге, почему она забыла оставить ей ключ от комнаты. Оказывается, они с Ахундовым расписались в загсе и тотчас выехали в кишлак к его родным. На радостях Шура забыла о ключе. Только и всего.

— Меня эта свадьба, Олька, всю перетрусила, как подушку. Ой, это такая, знаешь, нагрузка!.. А теперь, как думаешь, возьмут его?

И она, всего сутки будучи женой Азамата Ахундова, заплакала, как Раиса Борисовна, у которой было трое детей, а муж служил на польской границе.

Сергей Львович вошел в комнату Войтала в тот момент, когда мужчины, обнявшись, пели «Марсельезу», а женщины, плача, утешали одна другую.

— Нежность какая, а еще дальневосточница! — прокричал с порога Сергей Львович. — Здравствуйте, господа.

— Мы, напомню, знакомы по поезду. Что случилось, почему такой переполох? Да, слышал, слышал! — отвечал он, маша руками. — И не вижу причин для истерии. Никаких оснований. Абсолютно.

Он присел к столику, заставленному бутылками боржома, чтобы написать рецепт доктору Гораку.

— У старика запущенная гипертония. Покой. Совершенный и абсолютный. Вставать только в уборную. Строжайшая диета. Днем пиявки. Как можно меньше жидкости. И никаких политических дискуссий. Поручаю больного тебе, Ольга. Днем я доложу о нем в Совнарком, и тогда будет яснее, что делать. Но об отъезде в Москву не может быть и речи. Категорически.

— Старик сойдет с ума, — Хозе, не любивший доктора Горака, захохотал и захлопал себя по коленям. — Какой бизнес ушел у него из-под носа, подумайте! Ему бы сейчас торчать где-нибудь поближе к событиям!

Войтал не поддержал Хозе. Ему, должно быть, было жаль земляка.

Отправив Раису Борисовну с Ольгой и выпроводив Ахундова с Шурой, Сергей Львович позволил себе немножко поговорить о политике:

— Вы люди нервные, господа, и поэтому самые обычные вещи производят на вас чрезвычайно болезненное впечатление. Я только что с канала. Ни у кого не возникает мысли о том, что мы накануне большой войны.

Хозе и Войтал не хотели слушать Сергея Львовича.

Но доктор твердил свое:

— Нет, нет, мы еще далеко не накануне общеевропейской войны. Успокойтесь, идите, поспите хоть часа два.

Действительно, Москвы им так и не дали, и ничего другого не оставалось, как попытаться заснуть.

— Все равно завтра вылечу в Москву, — сказал Хозе, прощаясь с Сергеем Львовичем.

— Я тоже, — сказал Войтал. — А доктора Горака вы уж подлечите тут без нас.




К вечеру Ольга уехала на канал, оставив доктора Горака на попечение Раисы Борисовны. Днем улетели в Москву Хозе и Войтал.

Короткое расставание вышло невольно сухим. Впрочем, и тот и другой оставили Ольге свои московские адреса и просили сообщить им новости о канале. О том же просил и доктор Горак, когда Ольга, возвращаясь с аэродрома, заехала на минутку к нему в гостиницу.

Постарев за одну ночь на добрый десяток лет, он вместе со здоровьем потерял и большую часть своего интереса к событиям.

— Если когда-нибудь вы вспомните о старом Гораке, я буду очень признателен вам и заранее говорю «рахмат», спасибо, — и растроганно потряс ее руку.

Она едва сдерживала слезы. Его одиночество, отъезд Хозе и Войтала и вдруг рассыпавшаяся группа этих веселых, возбужденных, немножко странных, но интересных людей сказались и на Ольге. Она как бы вторично осиротела. Но стоило выехать за пределы Ташкента (ехала она в кабине полуторки), как все то, что угнетало ее в городе, мгновенно растворилось в спокойном воздухе сельской жизни.

Однако на самом канале, куда она, до изнеможения разбитая, с головной болью от переутомления, добралась к утру, агитатор райкома сразу же спросил ее:

— Какая установка есть, не знаешь? Прорабатывать события в Польше?

— А как народ, интересуется?

— Агитатор пожал плечами:

— Еще бы!

— А что по радио?

— По радио чистый скандал. Немцы идут, как на маневрах. Так какая же все-таки установка?

Ольга ответила тоном Сергея Львовича:

— Не знаю, какая установка. По-моему, наша с тобой установка — думать о канале.

Спустя двое суток Англия объявила войну Германии и из Франции сообщили, что начались операции всех наземных, морских и воздушных сил. Тем временем немцы заняли восточносилезский промышленный район Польши и вели бои в шестидесяти километрах от Варшавы. В Млаве развернулось жестокое сражение. Поляки яростно защищались, город и крепость были взяты немцами только после многократных штыковых боев. Судьба Волыни, несмотря на героизм отдельных ее гарнизонов, была ясна. Страна на глазах рассыпалась, как давно не чиненный сарай.

В эти дни Ольга занималась сбором материалов о культурно-просветительной работе на БФК, и цифры, которые она записывала в свой блокнот, невольно перекликались с цифрами убитых, раненых и пленных в далекой Польше.

В сущности в мире шли две войны. На одной войне убивали, жгли города, выгоняли детей из домов в поля, на другой, бескровной войне строили, созидали, растили людей.

В течение августа на канале было прочитано больше тысячи лекций и около десяти тысяч бесед, вышло полторы тысячи стенных газет и работало больше полутора тысяч школ с пятьюдесятью тысячами учащихся.

На канале работало около ста медицинских пунктов, где не только лечили больных, но и подготовляли санитарок и санитаров, вели беседы по санитарии. Тысяча восемьсот колхозников стали бетонщиками, плотниками, каменщиками, арматурщиками, электромонтерами. Появились шестьдесят киномехаников. Двадцать шесть девушек и юношей — способных певиц и танцоров — были взяты на учет областными организациями. Ольга старалась записывать не только цифры, но и имена.

До Маргелана она добиралась на арбах или верхом вдоль кромки уже почти вырытого, а местами и совершенно готового канала. Обезлюдело на нем. Ушли колхозы, выполнившие план, поредели ряды тех, кто еще заканчивал недоделки. Земля звала домой, к хлопку, садам, хлебу. По сводкам штаба БФК, сейчас работало не более девяноста тысяч людей.

В Маргелане Ольга побывала на совещании стариков-садоводов, обсуждавших план высадки шелковицы вдоль всей трассы канала, прошлась по выставке этюдов, сделанных на канале с натуры, и, случайно узнав, что здесь Азамат, разыскала его на междугородной.

— С этими иностранцами я, уртак Оля, все запустил, — вместо приветствия сказал он, вылезая из переговорной будки. — Шура ругает, говорит, все прекрасные корреспонденции передали, один я позади всех остался, как балласт.

— Зарубежные новости слышали?

— А, да! Восстание, уртак Оля, восстание в Галиции. Доктор Горак как, живой? Сколько для него новостей, помереть можно со страху! — и сразу же, отмахнувшись от всего, что не могло послужить ему материалом для корреспонденции, заговорил о грандиозном тое, который на-днях намечается в колхозе Буденного, а также о другом тое, на головном участке, где будет принято от имени всех строителей БФК письмо товарищу Сталину.

Текст письма замечательный. Поэты Гафур Гулям и Хамид Алимджан писали. Поэма, знаешь, абсолютно поэма!

Из Маргелана ранним утром выехали они на стареньком газике, везшем на трассу газеты, обедали в опустевшем, точно брошенном жителями кишлаке, кажется, Кара-Тепе. На желто-серых глиняных стенах домов, принадлежащих строителям БФК, начертаны были серпы и молоты, звезды или приветствия. Канал взрыл часть садов, пропорол хлопковые поля и надвое расслоил кишлак. Древние старцы сидели на кромках сухого канала, как бы ожидая появления воды. Дети возились на «будущей набережной». Женщины нехотя возводили дувалы — глиняные заборы — вокруг новых приусадебных участков, выходящих на канал.

— Скажите, зачем вам дувал? — спросил Азамат одну из женщин.

— Ах, уважаемый, не говорите! Воды ждем, а от воды заслоняемся, такой стыд!.. — и женщина неодобрительно взмахнула рукой, на более откровенный разговор не решаясь.

— Вот тема, уртак Оля! Поднять кампанию против дувалов. Смотрите, как скучно в наших кишлаках, не только женщины — дома в паранджах! Все скрыто, спрятано, на улицу не смотрит ни одно окно, ночью огня нигде не увидишь, все за дувалами, за заборами, только для себя, не дай бог для соседей. Открыть, а? Сбросить с домов паранджу, пробить окна на улицы, на канал, цветы посадить всем, а? Тема, нет?

— Тема.

Ольге было завидно, что эта мысль ей самой не пришла в голову.

— Уртак Оля, вы совсем начинающий журналист, но я замечаю, у вас хороший глаз. У Шуры тоже есть способности, но она может только догадываться, у нее, как это по-русски называется, — нюх, да? Что касается мысли, то она их не имеет, где держать. Между нами, конечно.

— Вы что же, уже остыли к молодой жене?

— Зачем остыл? Я еще не имел времени развести костер. Это я так, вообще, — и перевел разговор на планы своих работ.

Через месяц-другой, как только будут закончены дамбы и перепады, канал наполнят водой, и она пойдет через всю Фергану к таджикам. Таджики примут воду узбеков к себе.

— Тема, да?

— Тема.

— А потом, по весне, начнутся новые каналы и новые люди на других участках пустыни продолжат почин ферганцев.

— Наверно, туда поедут наши лучшие. Опыт передавать.

— Опять тема! — засмеялась Ольга. — Нет, вы здорово планируете, далеко вперед!

— Подожди, подожди, — нечаянно переходя на «ты» и не замечая этого в своем увлечении, проговорил Ахундов. — Армяне начнут у себя каналы, дагестанцы начнут. Наши должны поехать — поздравить и опыт дать. Нет? Опять тема. Дружба народов.

— А я так вот ничего не могу придумать, — грустно призналась Ольга. — Березкин послал меня собрать материал о проделанной культработе, я подсобрала кое-какие цифры и имена, но это что, пустяк!.. Дайте мне какую-нибудь тему, Азамат, у вас их столько, на год хватит.

— Шефство — святой долг. Я дам, почему нет? Вы мне с этими иностранцами много помогли. Пишите! Дети на БФК. О! Три тысячи пионеров было, связь держали, воду носили, новости распространяли, газеты, журналы и так далее. Артисты на БФК! О! У вас, уртак Оля, такой культурный характер, что эта тема как раз вам. Цифры не надо, людей возьмите. Вечером зайдем куда-нибудь в чайхану, я вам все переведу, что расскажут.

И тем же вечером был у нее первый улов. В кишлаке Шур, в переполненной народом чайхане, слепой певец пел песню своего сочинения. Азамат перевел очень точно, а Ольга обработала, как могла.

Песня была свежа, как теплый хлеб.
		Братья, взял я свой дутар и по струнам бью,



		К вам сегодня обращаю я песнь свою.



		Вас народов вождь на славный труд позвал.



		Слава тем, кто будет рыть Нарын-канал!







		Трижды опояшься шелковым платком,



		Делу честному отдайся целиком.



		Наточи кетмень свой так, чтоб засверкал,



		Чтоб открыл он водам путь в Нарын-канал.







		Сквозь пустыни инженеры нас вели,



		Через горы и овраги мы прошли,



		Вождь великий путь каналу указал,



		Всем народом вырыт был Нарын-канал.







		Пусть живет великий Сталин, наш отец.



		Пусть живет в биеньи пламенных сердец!








— Это тоже культпросветработа! — поучительно сказал Азамат. — Сам канал — тоже культработа. Всё — культработа.

Он устроил Ольгу в знакомой семье, вернулся в чайхану и до поздней ночи записывал легенды о канале, уже возникшие в народе.

Той, о котором с таким увлечением говорил ей Азамат, не произвел на Ольгу большого впечатления, вероятно, потому, что она устала от суеты передвижения, ночевок в чужих домах и встреч с людьми, языка которых не знала, и потому невольно стеснялась.

Да, признаться, не давали ей покоя и мысли о завтрашнем дне. Выйдя замуж за Азамата, Шура милостиво оставила Ольге свою скудную мебель и потрепанное шелковое одеяло, две подушки и одну простыню. Но спустя день, задумав расширять собственное хозяйство, подушки она забрала, даже не предупредив Ольгу. Теперь, ночуя в Фергане, Ольга клала под голову пальтишко, прошедшее сквозь испытания трех сезонов и уже почти негодное. Другого пока не было. Сбились и новые туфли, в которых Ольга щеголяла в поезде перед Хозе, продырявились тапочки. Черная шерстяная юбка выгорела, прохудилась и стала похожа на решето. А на все про все было у Ольги около пятисот рублей, и наступающая осень пугала ее. На этом канале все решительно приходило в негодность, а главное, не было свободного времени, чтобы заняться таким неотложным делом, как одежда.

Да и трудно девушке в чужих местах, особенно когда она круглый день среди мужчин и нет уголка, чтобы подштопать блузку или втихомолку постирать белье.

Азамат же, как нарочно, почти не оставлял ее одну, то знакомя с материалом для ее будущих статей, то рассказывая о собственных замыслах.

Второй той — на головном участке — оказался еще утомительнее первого. Но тут, на свое счастье, она встретила Березкина и отправилась в Ташкент.

Выступление Молотова 17 сентября о том, что Красная Армия перешла границу Западной Белоруссии и Западной Украины, она слушала в номере доктора Горака. Небритый, без твердого воротничка, с расстегнутым воротом мятой пижамы, он лежал, склонясь головой к радиоприемнику, точно из глубины этого болтливого аппарата ждал решения собственной жизни.

— Итак, война! — горько произнес он. — Я могу вам сказать одно, Ольга: мужайтесь! Это будет великое землетрясение. Не все переживут его. Однако будем надеяться.

Отмахнувшись от советов и предупреждений врачей, Горак заказал два места на самолете и стал готовиться к вылету в Москву вместе с Раисой Борисовной.

В гостинице Ольга нашла письмо от Хозе. Он писал ей из Москвы на очень плохом французском языке и так неразборчиво, что пришлось прибегнуть к помощи Раисы Борисовны. Та, хохоча и морщась, прочла все, что надо и не надо.

Хозе был взбешен, что ему не удалось уехать на родину. Испания надолго откладывалась. Хозе не знал, что ему делать, и на одной странице просил Ольгу приехать к нему в Москву, а на следующей велел ждать его самого в Ташкент не далее чем через неделю.

— Да он, шелопай, влюблен в вас, Ольга, только и всего, — разочарованно сказала Раиса Борисовна, внимательно исследовав все дописки Хозе на полях письма. — И не советую вам ни ехать к нему, ни звать его сюда. Подумаешь, какое сокровище!




Кто бы мог подумать, что будет так грустно и сиротливо в городе, все еще взбудораженном делами канала?

Жизнь в отраженном зареве мировых событий, которую вела Ольга по прихоти случая, казалась ей настолько бурной, а эта будничная — застойной, провинциальной, удаленной от центра событий.

Без увлечения и интереса ездила Ольга на канал, привозила материалы, печатала крохотные заметки в местной газете и радио, заказала пальто и туфли, раз в неделю бывала у Ахундовых, если они никуда не уезжали, и, слушая передачи из Москвы, думала о Хозе.

Теперь она была совершенно уверена в том, что любила его той первой, самой отважной и беззаветной любовью, которая овладевает девушкой, быть может, раз в жизни и чаще всего случайно.

Если бы не робость, она писала бы ему ежедневно. Если бы не гордость, она умоляла бы его приехать за ней.

Перед Октябрьскими праздниками пошла в библиотеку и с помощью русско-французского словаря написала ему торжественное письмо, ни слова не сказав о себе.

Ответа на письмо она не получила.




Глава шестая


Хозе жил в одной из гостиниц на улице Горького — пристанище политических эмигрантов, недолговечных гостей Москвы. Там можно было встретить испанца на костылях; бегом пробегающего по коридорам француза, приехавшего на несколько дней, но наметившего себе план по крайней мере на месяц; задумчиво-мрачного, не склонного к словоизлияниям немца; возбужденного, запыхавшегося поляка, от которого еще пахло гарью Варшавы. Вечерами сходились в кафе «Националь» на углу улицы Горького и Охотного ряда. Бывали тут и иностранные журналисты и сотрудники иностранных посольств — люди разных армий и разных родов оружия. Словесные бои затевались от столика к столику. Но когда хотелось поговорить по душам, эмигранты выбирали пивную на площади Пушкина, где проводили время за кружкой пива и дюжиной раков, или собирались у товарищей, имевших просторные квартиры.

Хозе ходил к поэту Готлибу Шварцу, знакомому по Испании и французским концлагерям. Шварц жил под Москвой. Хозе подговаривал двух-трех испанцев, сообща покупали они вина, пива, закусок и на весь вечер отправлялись на дачу поэта толковать о мировых вопросах. Там уже обязательно кто-нибудь был. На веранде, закутавшись в плед, вежливо похрапывал китаец, приехавший учиться; на дворе колол дрова вчерашний узник берлинской тюрьмы Моабит; у радиоприемника, жуя папиросу, дежурил болгарин, может быть, недавно вырвавшийся из Берлина, а может быть, пробежавший не одну тысячу километров, прежде чем достичь советских границ.

Жена Готлиба Шварца, спокойная, неторопливая женщина с не сходящей с лица иронической улыбкой, лениво накрывала на стол. Сам Готлиб в шерстяной безрукавке, в вязаном колпачке, скандировал свои стихи, запершись в детской, или, если время было к вечеру, суетился на кухне. Как все немцы, он был глубоко убежден в превосходстве немецкой кухни и пичкал гостей неслыханными по грубости отбивными с салатами своей собственной выдумки. Это было основным сдерживающим началом — гости больше беседовали, чем ели, что, в конечном счете, их наиболее и устраивало.

Разговоры шли о Германии, о Гитлере. Покончив в два счета с Полыней, он готовился к прыжку на Париж. Знавшие Францию утверждали, что нападение немцев вернет ей прежнее самообладание, нация возьмется за ум, война возродит ее начавшую загнивать парламентскую демократию.

Хозе не соглашался с такой оценкой.

— Франция Лебрена и Рамадье — это та же Польша, только расположенная к западу от Германии. Что там может возродиться? В Польше не меньше патриотов и храбрецов, но ведь не возродилась же! Когда Гитлер их начнет бить, тут будет не до родов.

Хозе предрекал разгром Франции, но, уличив в шовинизме, его обычно оставляли в меньшинстве. Немцы больше помалкивали, не вдаваясь в глубокие споры. Вялость сопротивления Гитлеру и полное банкротство их социал-демократии были плохими козырями в их руках.




В отеле этом жили годами. Мюллеры, соседи Хозе справа, впервые приехали в Москву после подавления Гамбургского восстания в 1923 году. Спустя несколько лет Генрих вернулся на родину, оставив жену в Москве всего на две-три недели. Она прождала его семь лет. Отдохнув от тюремных передряг, Генрих снова оказался в Берлине как раз в тот год, когда Гитлер пришел к власти. Вернулся несколько месяцев назад стариком, хотя ему шел сорок пятый год.

Он редко выходил на люди, а больше сидел дома, прижавшись ухом к радиоприемнику, точно подслушивал события мира, сидя за дверью. После гестапо он привык говорить шопотом и очень немногословно.

— Ты слышишь? — спрашивал он у жены глазами.

— Этого следовало ожидать, — отвечала она, догадываясь, что он имеет в виду.

Гостей они звали редко: Генриха утомляли люди и разговоры. Когда жена уходила в редакцию немецкого журнала, где она работала кем-то вроде внештатного редактора прозы, Генрих ложился на диван. Позвоночник с трудом держал его худое, легкое, почти невесомое тело, на котором рубец был пришит к рубцу, шрам к шраму, будто тело собирали по кускам.

Слева от Хозе жили супруги Озолины: он русский, она политэмигрантка из Вены, оба редакторы Издательства литературы на иностранных языках. У них бывало много народу, главным образом писатели и переводчики, и они часто спорили или пели до поздней ночи. Хозе иногда посещал их, но ему было скучно в кругу чуждых тем — о романах, хорошо или дурно переведенных, рецензиях и рецензентах или о принципах перевода по подстрочникам.

Знал Хозе еще двух или трех венгров, высокого, статного, необычайно самовлюбленного хорвата с такими большими чувственными глазами, что все лицо его, казалось, только для того и существовало, чтобы их поддерживать в надлежащем виде. Знал француза, работающего в Институте Маркса — Энгельса — Ленина, и другого, изучающего русский язык и что-то пишущего. Знал польку, очень красивую немолодую женщину с медленной походкой истукана. Когда ее спрашивали, откуда она родом, она неизменно отвечала:

— Из Березы Картусской.

То есть из самой страшной польской тюрьмы.

Но большинство обитателей составляли немцы, и их язык преобладал в коридорах отеля. Они любили пускать в дело туманные формулы, рекомендовали выждать, ждали, что скажут народы.

— Но ваш народ уже сказал свое слово, выбрав себе Гитлера!

— О, что вы, Хозе! Так говорить может человек, не знающий немецкой души. Гитлер — позор Германии.

— Ах, подумаешь! У меня была в Мадриде одна подружка. Все говорили мне: «Хозе, она твой позор!» Да, но я любил ее. Что делать? Любил!

Тогда ему наливали вина, чтобы он не болтал лишнего.

Хозе не считал себя тенью, потерявшей самое тело, семенем, замерзшим до нужного мгновения, чтобы дать росток, хотя…

Конечно, он не мог поставить себя вровень со Шварцами, работавшими для революционной Германии с неутомимостью землекопов. Он не был Войталом, который вырос в Москве на «семь с половиной голов», как он сам говорил. Он не был — чорт его возьми! — даже Шпитцером, который написал книгу о Флоридсдорфе.

Как-то Хозе встретил Шварцев на сельскохозяйственной выставке.

— Ты, кажется, знавал, Хозе, некоего Шпитцера из Вены?

— Да. Был вместе с ним в Средней Азии.

— Так слушай, этот Шнитцер или Шпитцер написал книгу о Флоридсдорфе и предлагает записки о Ферганском канале, где, кажется, упоминаешься и ты.

— Не ожидал, признаться, Шпитцер написал книгу?

В тот последний предвоенный год осень была на редкость долгой, ясной, и хотя по календарю дни уже были короче ночей, голубо-лиловые сумерки растягивались чуть ли не на треть мочи.

Хозе долгое время не понимал Москвы, не умел любить ее с той страстью и самозабвением, с каким он любил Мадрид, с той странной гордостью, с какой он относился к Эскуриалу, фантазии палача и тюремщика Филиппа II, с той нежной и грустно-виноватой любовью, с какой он въезжал в Толедо или в Севилью.

Даже шумный и грязный Париж возбуждал в нем чувство, похожее на новую симпатию. Даже чужой его сердцу и враждебный уму Берлин — и тот способен был вызвать его удивление если не красотой, то масштабами, размахом, фундаментальностью.

Москва, кроме Кремля, Красной площади и мавзолея Ленина, оставляла его надолго равнодушным к ней. Она, как Рим, влюбляет в себя не сразу. Первое впечатление от нее противоречиво, сумбурно и чаще всего обманчиво. Разноликие улицы эпохи прошлых столетий с особняками, воротами, дворами за ними, конюшнями в глубине дворов, с церквушками на углах улиц вливались в улицы, которые по возрасту приходились внучками и правнучками прежним, были заметно взрослее тех, и величавее, и просторнее, с иным уличным бытом, с иным характером жизни. Дома, возведенные в годы стремительных пятилеток, напоминали добровольцев, собравшихся по первому сигналу сбора. Одни были одеты добротно, другие — в чем попало, третьи — как бы даже в одежде не со своего плеча. Дома, вставшие в строй попозже, выглядели уже кадровиками среди новобранцев. Улицы, на сколько можно расширенные, напоминали пальто школьников, сделанные на рост. Площади с камнем посредине, напоминающим, чей памятник встанет здесь несколькими годами позже, производили необжитое впечатление.

Московские улицы непривычны для западноевропейского глаза. На перекрестках и у тротуаров не толпятся крикливые газетчики, не зазывают покупателя торговцы вразнос, не торгуют пирожками, цветами, галстуками и открытками сбившиеся с пути бедняки, не поют безработные или инвалиды, нищие не толкаются у входа в пивные и рестораны. Улицы Москвы сдержанно-молчаливы даже в часы «пик», в часы окончания работы в учреждениях, и нет на них той пестрой толчеи, которой издавна славятся улицы центрального Лондона.

Улицы Парижа и Лондона зазывают, хвалятся, жалуются или умоляют о снисхождении. Улицы Москвы работают. Петровка с той же ответственностью, что и Стромынка, улица Горького с той же скромностью, что и Коровий вал.

Глазу, привыкшему оценивать улицы по языку и виду их вывесок и реклам, по внешнему облику прохожих, по голосам кафе, таверн, бистро или кабаков, нечего делать в Москве. В этом смысле улицы ее мало индивидуальны. Рекламы не крикливы. Вывески скромны. Конкуренция — не гражданка СССР. Какой странный, необычный город, скажет этот турист в первый день своего пребывания в нем.

Где здесь кварталы бедноты, всегда остающиеся в памяти, где бы ты ни увидел их — в Каире, в Риме, в Вашингтоне или Мадриде? Где кварталы монахов, всегда запоминающиеся своим зловещим обликом, таинственностью жизни, неестественной архаикой одежд и обрядов? Где кварталы буйств, скандалов и преступлений, арена смертей и поединков, на которой слабо образованный путешественник ищет разгадок «народной души»? Где кварталы старины, торгующие анекдотами об исторических людях? Почему не рассказывают о том, как Петр казнил стрельцов у Василия Блаженного, или о том, как царь Николай II пьяным свалился с какого-то крыльца в Кремлевском дворце? Где лавочки, продающие псевдоисторический хлам, изготовленный месяц назад, но приписываемый векам, давно минувшим? Где, наконец, кварталы удовольствий, разврата и шпионств, в которых, как это бывает во всех городах мира, процветает космополитическое презрение ко всему, что хотя бы отдаленно напоминает приличие и благопристойность? Ничего из этого цикла нет в Москве, ничего!

Нет у нее своего Монмартра с кабачками, стилизованными под кладбище, ни своего Гарлема, где обособленно от других жили бы люди одного цвета кожи, нет ни «Гувервилля» с домами из бидонов. Нет, наконец, у нее кварталов знати, улиц, принадлежащих частным лицам, рынков, напоминающих «чрево Парижа», пещер, населенных безработными. И в этом смысле она город, как бы лишенный колорита, город без мелких подробностей.

Но таково впечатление первых дней.

Когда же приезжий не без удивления убедится, что город слеплен из одного теста в середине и по краям и что он один и тот же на всем своем протяжении, Москва — столица иного, чем тот, откуда прибыл путешественник, мира — войдет в его сердце явлением всепобеждающей силы.

Москва строга. Встань из могилы, житель начала века, — узнай ее! Не узнает. Потерялся бы в ней, как в стране с неизвестными нравами и неизученным языком.

Не торговцы и не меценаты из кающихся купцов, не патриоты из тех, кто думает «сначала я, потом родина», не самовлюбленные дилетанты, не фанатики-одиночки сделали ту Москву, что предстала перед испанцем Хозе в осенние дни 1939 года. Время перебирало здесь улицу за улицей, район за районом, строило на пустырях, сметало зажившееся и по живому телу старого города вновь и вновь прокладывало новый рисунок. Кварталы столицы лишены мелких исторических воспоминаний: их так много, что неизвестно, что выбирать. На ее домах еще мало памятных досок, а на площадях не так уж много монументов, достойных столицы. Но город растет быстрее, чем его строят. Он создает события, которые некогда запечатлевать: они заслоняются новыми, гораздо более важными. Москва не город памятников и достопримечательностей истории, хотя есть в ней и то и другое, — она столица новых характеров, живая выставка жизни, которой не знает ни одна столица мира.

Тот, кто подметил эту ее особенность, знакомится с Москвой, полной глубокого обаяния.

Для туристов, жадных до дешевой экзотики, здесь не существует ни сладких легенд, ни острых анекдотов. Москва строга.

Москва не любит рекламы, не терпит дешевой славы, не ценит тщеславия!..

Супруги Шварц и Хозе целый день провели на выставке. Готлиб часами готов был стоять перед любым стендом. Беседы колхозников он пытался записывать, альбомы передовиков скопировать.

— Если бы гитлеровские молодчики день-другой походили по этой выставке, — говорил он, — они поняли бы, что Сталин выиграл эпоху. Вы помните у Ленина? «Коммунизм есть высшая, против капиталистической, производительность труда добровольных, сознательных, объединенных, использующих передовую технику, рабочих».

Они купили по туеску[23 - Туесок — коробок из коры.] башкирского меду и пошли завтракать в чайхану узбекского павильона. Хозе не терпелось угостить друзей огненно-наперченными пирожками. Он помнил их вкус и запах. Манты — так назывались эти большие пельмени.

Чайхана была переполнена доотказу. Десятки людей ожидали очереди к столикам, и предстояло потерять несколько часов для того, чтобы выпить пиалу кок-чаю.

На верхней веранде чайханы строители БФК встречались с колхозниками Азербайджана. Гремела дойра. Неслись песни. Хозе, столько рассказывавшему о канале, было очень обидно, что никто из ферганцев его не узнал. А ведь, казалось бы, должны были помнить веселого малого из Мадрида, произнесшего у них десятки речей и спевшего сотни песен. Но в самом деле его никто не узнал.

День этот был как водораздел. Наутро Хозе захотелось жить несколько по-иному. Он не сразу нашел, что делать.

Теперь днями Хозе работал над подстрочным переводом испанских поэтов для одного из московских издательств и раза три в неделю был занят в Радиокомитете в передачах на испанском языке. Рабочий день его заканчивался рано. Пообедав и подремав с часок, он стучался в знакомые номера, шел в «Националь», в пивную или к кому-нибудь на квартиру, ехал к Шварцу и всюду говорил, говорил, говорил безумолку. Потом ему предложили консультировать постановку одной испанской пьесы, и вечера оказались заняты. Это сразу его успокоило. В декабре, расчищая свою комнатенку от бумажной завали, нашел он письмо Ольги и даже не сразу вспомнил, кто, откуда, в чем дело. Ах да, Ташкент, канал, тысячу лет назад, Ольга, да, да!.. Ну что с ней делать? Отвечать поздно, неудобно, ничего не поделаешь! Жаль!

Письмо напомнило Хозе о Войтале, и он решил повидаться с ним. Молодой чех ему нравился. Однако найти Войтала оказалось далеко не простым делом.

В конце концов он разыскал его в Ленинской библиотеке, в блиндаже из груды книг.

— Орманг[24 - Орманг — не уставай (узбек.).], Войтал! Ты что, захотел быть, как твой доктор Горак: все знать, ничего не уметь?

Они вышли поговорить в курилку, улыбаясь друг другу.

— Кстати, где этот болтливый старик?

— Горак? Улетел в Лондон. Там же сейчас Бенеш, толки, разговоры, кисель из всякой ерунды, чего ему больше надо!

— А ты?

— Учусь и работаю.

Войталу не хватило пальцев пересчитать свои нагрузки.

Во-первых, он работал на радио, во-вторых, писал книгу о Чехословакии, в-третьих, учился русскому языку, слушал лекции по марксизму, переводил Сталина, преподавал чешский язык на каких-то курсах, вел семинар по международной политике для эмигрантов-чехов и — он глухо сказал об этом — готовился еще к делу, о котором было пока что рановато рассказывать.

Но у Хозе был слух кастильца.

— Хочешь туда, в подполье?

— Покажет время. Может быть.

Войтал был настолько занят, что не мог даже выпить с Хозе по кружке пива. Он только хлопал его по плечу левой рукой, чтобы удобнее было взглядывать время от времени на ручные часы.

Условились, что Войтал позвонит в ближайшие дни, и они проговорят часов пять подряд, но — как и чувствовал Хозе — звонка не последовало. Что тут скажешь! Дела.

Постановка испанской пьесы не осуществилась, но Хозе получил приглашение показать артистам несколько народных испанских танцев. Там познакомился он с художником Луисом, каталонцем. Луис не участвовал с оружием в руках в борьбе с мятежными генералами, а всего только рисовал картины революционного содержания, но оставаться на родине при Франко ему было незачем. В Париже он сразу почувствовал себя кандидатом в один из концлагерей. Медлить было нельзя. Он добился разрешения приехать в Москву. Картины его успеха здесь не имели. Луис писал, как большинство в Европе, малопонятно и сложно. Театру Луис предлагал поставить «Кармен» в современных испанских костюмах, как бытовую драму.

Хозе тотчас внес дополнение:

— Контрабандистов заменить партизанами. Пьеса выиграет.

Стали обсуждать, что следует внести из текущей жизни, но было поздно, решили договориться по дороге домой, а через квартал уже не могли оторваться один от другого, и Луис несмело пригласил к себе в гости. Был день рождения его жены, болгарки Анели.

Посторонних в этот день хозяйка, видно, не ждала. На столе стояли коробка шпрот и бутылка вина. Рожденница, забравшись с ногами на плюшевый диван, служивший супругам постелью, читала вторую главу «Краткого курса истории ВКП(б)». Но Хозе она невольно обрадовалась: все-таки земляк мужа, будут разговоры, смех, воспоминания. Анель похожа была скорее на женщин из Гренады, чем на славянку. Пышные черные волосы с седыми прядями у висков не укладывались в прическу, а бурно ниспадали на шею. Матовое лицо было энергично, страстно, и вся ее сильная, плотная фигура выражала упорство и настойчивость. Луис встретил ее в Париже, куда она неделею раньше его прикатила из Мадрида, где воевала в качестве медицинской сестры. В течение трех дней они влюбились друг в друга, поженились и вместе выехали в Москву. Сейчас у них уж был семимесячный ребенок, девочка. В комнатке площадью в пятнадцать квадратных метров дочка занимала три: в уголке, под висячей книжной полкой, между диваном и узким платяным шкафом, на котором чуть не до потолка лежали груды полотен хозяина дома. Луис охотно показал некоторые из них, хотя Хозе заранее предупредил, что он профан в живописи. Были пейзажи, написанные так сухо, что с трудом удавалось установить, что именно они изображают, или, наоборот, написанные так жирно и густо, что они напоминали рельефные карты. Были портреты, писанные сангиной, и множество набросков углем. Хозе больше всего понравились незаконченные работы. Там, где Луису некогда было проявлять свой формализм и стараться подражать кому-либо из знаменитых, где он запечатлевал натуру во всей ее непосредственности, виден был зоркий и точный глаз и чувствовалось сердце художника.

Но сильнее, чем искусство Луиса, подействовал на Хозе материал картин. Пейзажи Испании, этюды сражений, лица героев, бытовые сценки — все это принадлежало и Хозе, хотя он не знал многих мест и не был знаком с людьми, изображенными художником. Но это была его, Хозе, жизнь, и он нисколько бы не удивился, увидев самого себя в толпе идущих в атаку под Уэской или голосующих за наступление в окопах у Мадрида.

Просидев в вечер знакомства чуть не до зари, новые друзья расстались, уговорившись писать пьесу о республиканской Испании. С той поры Хозе зачастил в этот дом, хотя о пьесе вопрос никогда больше не поднимался.

Новый, 1940-й год Хозе встретил, однако, не у Луиса и Анели, а в одной русской семье, у мастера-инструментальщика Ефрема Никитича Гусева, которому два раза в неделю давал уроки испанского языка.

Гусев был уже немолод — за пятьдесят — и не силен здоровьем, но его энергии мог бы позавидовать любой юноша. Исправный посетитель своего заводского клуба, он был завзятым бильярдистом, участвовал в драматическом и хоровом кружках вместе с женой, сыном и дочерью, занимался в кружке по изучению истории ВКП(б) и два раза в неделю истязал слух Хозе никак не дающимися испанскими словами.

Семья жила дружно, весело и зажиточно: все работали. Сын, призванный в октябре в армию и находившийся на финском фронте, в канун Нового года приехал в отпуск после госпиталя. Отказаться от посещения Гусевых было нельзя.

Гостей сошлось и съехалось много. Все это были люди с завода, крепкие, громкоголосые, мастера поесть и попить, с такими же, как на подбор, крепкими, приземистыми женами.

Хозе впервые был гостем русского дома, и все чрезвычайно интересовало его.

Но так как он был единственным испанцем, пришлось и ему кое-что рассказать об Испании. Могло бы, конечно, выручить незнание русского языка, но хитрый Гусев специально для Хозе пригласил заводскую библиотекаршу, знающую сотню французских слов.

Отговорив про Испанию, Хозе превратился в слушателя.

Вот простая рабочая семья. Как эти люди едят и пьют, о чем говорят, что их волнует, что радует.

Говорили, самой собой разумеется, о воссоединении западных областей Украины и Белоруссии. Один из гостей в составе технической бригады побывал во Львове. Польша удивила его показным великолепием магазинных витрин, красивыми нарядами женщин, щегольством бывших офицеров пилсудской армии.

— Танцоры какие-то, а не офицеры. Идет, будто приплясывает. Поклон туда, поклон сюда. Аж смех берет. А по заводам — старье, запустение, упадок. В деревне нищета.

Его удивляло, как могло существовать это декоративное государство, и он очень толково объяснял, какие меры приняты, чтобы поскорее включить новые области в круговорот советской жизни и подтянуть их до ее уровня.

Потом разговор зашел о войне с белофиннами, и сын хозяина, три дня как покинувший госпиталь сержант-разведчик, рассказал о фронтовых делах.

Впервые Хозе сидел рядом с советским красноармейцем и слушал рассказ о войне из уст участника.

Война, говорил молодой Гусев, оказалась тяжелой благодаря страшным морозам этой зимы и непроходимости финских лесов. Техника вмерзала в снега. Выходили из строя пулеметы. Война в глубине лесов превращалась в цепь мелких схваток без точно обозначенного фронта и тыла.

Финны показали себя отличными солдатами-одиночками. Когда их было с десяток, они сражались отчаянно, сотня вела себя хуже, тысяча не знала, что делать.

— А немцев у них нету, как думаешь? — спросил кто-то особенно любопытный, но все так на него поглядели, что он молча налил себе зубровки и выпил один.

Немцы не были темой застольной беседы. С немцами было сложно. О них умалчивали.

Сын Гусева не раз ходил в тылы финнов.

— Хуторяне! — презрительно говорил он. — Наш комиссар верно объяснял: разорванная психология, кулаки. Раз заняли мы один такой хутор: сорок коров, два работника, хозяин бежал. Работники масло сбивают. Говорим: «Дай-ка, друг, граммов по двести на брата». «А что делать хотите?» — спрашивает нас. А при нас переводчик был из карелов. «Хотим подзаправиться, есть будем». «Масло-то? Да разве его можно есть? Мы, — говорит работник, — его не едим, хозяин в Англию отправляет. Мы, говорит, маргарин едим». Так, понимаешь, и не дал. «Выдумали, говорит, еще что, — масло есть».

Поговорили о войне на западе Европы, посмеялись над поисками французских патрулей, поиздевались над англичанами, которые старались натравить Гитлера на Россию, а теперь корчатся под фашистскими бомбами.

Так воевать сто лет можно!

Война не пугала тут никого. Никто не напоминал Хозе доктора Горака с его мировой тревогой. О войне говорили просто, как говорят о саранче, которая где-то недалеко, как о возможном похолодании, когда придется принимать какие-то энергичные меры.

«Они знают, что война в конце концов затронет и их, — думал Хозе, — но делают свое дело, не гадая на кофейной гуще. Спокойны. Уверены. Себе на уме. В политике разбираются, как в своих механизмах. Никакой паники, хотя внутренне и настороженны. Я их друг, а и при мне ни звука тревоги. Здорово!»

Старик Гусев обнял Хозе за плечи.

— А я тебе что скажу: у нас один человек в Германию ездил. Честное слово! С завода с нашего. Для приемки кой-чего там по договорам. С их рабочими перемолвился. Боятся они своего Гитлера хуже чорта, а более всего боятся, как бы с нами не затеял войны. Когда, говорят, узнали мы, что с Россией договор, с души отлегло. Теперь хлеб, сало, крупа будут у нас. Теперь поживем, говорят!

— Вот какое дело! У них, я считаю, революция произойдет, если Гитлер на нас кинется.

— Ничего не произойдет, Ефрем Никитич. Гитлер имеет железный государственный аппарат, а немцы любят подчиняться, они только и ждут, перед кем бы вытянуться во фронт.

— Э-э, да ты, брат Хозе, шовинист! — махнул рукой хозяин. — Как же ты так о всех немцах, обо всем народе размышляешь? А у вас в Испании они что, плохо дрались в батальоне Тельмана?

— Они дрались хорошо и на нашей стороне и против нас. Что из этого? Гитлер задушил оппозицию, разгромил коммунистов, зажал народ в тиски и будет делать с ним, что захочет. Немцы думают медленно.

— Нет, не любишь ты немцев, Хозе, не любишь, ну, бог с тобой, не серчай! Я хороших немцев, скажу тебе, тоже мало видел. Я сам саратовский, у нас их тысячи, колонистов этих. И, правда, жмут как в колониях где-либо в Африке. У-у-у, тяжелый народ, любит сок пустить слабому. Но народ-то, он пошире будет, а? Как ты считаешь? Германия — это, брат, не одни колонисты.

Хозе помотал головой, не хотел спорить. К счастью, хозяин не настаивал. Время было спеть хором, ибо уж было изрядно выпито, много съедено, пошучено вдоволь, сердце просило песен. Как водится по праздникам, пели на редкость плохо, нескладно, гурьбой, а не хором.




Голубовато-зелено светало. Свирепствовал мороз. Хозе бежал в своем легком пальто на пристегнутой подкладке из верблюжьей шерсти, в ботинках без калош (никак не мог привыкнуть не забывать их в первом же доме), с тонким шарфом на шее. Лицо одеревенело, как бы усохло, дышать можно было только в шарф, руки сводило холодом даже в шерстяных перчатках. Он торопился из Замоскворечья домой, от Луиса. Разошлись на заре.

Вместо пьесы они теперь сочиняли сарсуэлу — испанский музыкальный балето-концерт. Было весело вспоминать бешеные хоты, задумчивые овез, веселые качучи, грустные и нежные, полные вкрадчивой страсти андалузские арии, страстные хабанеро, быстрые и нервные песни Гренады, в которых еще слышатся вздохи мавров, суровые гимны Сарагоссы.

Нужно было разыскать несколько вееров и научить певиц ими пользоваться. Веер — это часть самой испанки, это ее дар слова, ее мимика. Без веера ей нечего делать. Каждое движение веера — иероглиф, который надо уметь понять.

Без мантильи также немыслима испанка, особенно на сцене. То, что в обычной жизни уже перестало иметь какое-либо значение, на сцене продолжает существовать во всем великолепии сложных традиций. Драпировать мантильи вокруг шеи и плеч — искусство. Испанка без мантильи — ничто. Они стояли перед зеркалом Анели и, перебивая друг друга, драпировались ее шелковым платком. Ни черта что-то не выходило, но следовало еще поискать, потрудиться.

Потом они намечали музыку, тексты, последовательность эпизодов. Нет, что ни говори Анель, а сарсуэла получится великолепной.

На мосту через Москву-реку дуло, как в трубе на авиазаводе. Постового милиционера на Красной площади пошатывало ветром. В Охотном ряду мела поземка, посвистывало и выло в воздухе.

Задыхаясь от быстрого полубега, стал подниматься Хозе вверх по улице Горького, сонной, безлюдной, с огнями заиндевевших витрин, с зевающими дворниками, с закутанными в тулупы милиционерами у разведенных по случаю мороза костров.

Чуть потные ресницы слепило морозом, он то и дело протирал глаза.

У витрины диетического магазина стояла девушка. Да нет, не может быть! Останавливаться не следовало. Одинокая девушка в этот предрассветный час первого дня года — это не для Хозе. Он пробежал несколько шагов, прежде чем твердо вспомнил, кого она напоминала, и бегом повернул обратно. Теперь она передвинулась к универмагу и якобы рассматривала детские вещи сквозь стекло витрины, расписанное морозом.

Она была в синем пальто, в низких ботиках, в шапке-ушанке на голове, гораздо выше и плотнее, чем та, и менее складна, стройна и как-то более взросла, груба.

— Ольга? — позвал он вполголоса.

Она оперлась о витрину, точно ее ударили.

— Хозе? — быстро схватила его за локоть красными, припухшими на морозе руками. — Боже мой! Это вы, Хозе?

С Новым годом, Ольга!

— А-а, да, да! Вас также!

Она попробовала улыбнуться, но мускулы лица не подчинились ее желанию.

— Почему вы в Москве?

— Об этом долго.

Как мог он забыть ее? Как мог он не протянуть рук к этой маленькой гордой жизни, которая так робко тянулась к нему?




1951




Примечания


Счастье


Роман впервые опубликован в журнале «Знамя» — №№ 7 и 8 за 1947 год — и в том же году вышел отдельной книгой в Симферополе и в Москве (в издательстве «Правда», Государственном издательстве художественной литературы — в «Роман-газете»).

История создания романа теснейшим образом связана с жизнью самого писателя, в годы Великой Отечественной войны, в качестве военного корреспондента, участвовавшего в крупных операциях Брянского, Крымского, Закавказского и 3-го Украинского фронтов. В мае 1945 года тяжелое заболевание вынуждает П. А. Павленко, в то время полковника, покинуть армию. В течение трех месяцев он находится в клинике, а затем, по настоянию врачей, осенью 1945 года вместе с семьей переезжает в Крым, в Ялту.

Замысел романа, однако, зародился у писателя еще раньше. В декабре 1944 года во время краткого отпуска ему довелось побывать в Крыму, и там, наблюдая жизнь новоселов и офицеров Советской Армии, демобилизованных по болезни, Павленко делает первые наброски к роману «Счастье». В августе 1945 года он пишет Всеволоду Вишневскому (в то время главному редактору журнала «Знамя»): «Вот уже больше двух месяцев я в клинике. Лежу, читаю, думаю и много пишу. Иной раз кажется, что даже очень здорово пишу. Это роман об офицере-инвалиде, который ищет мирной пристани, но вместо того вынужден возглавить жизнь в районе и переворачивает все вверх тормашками, по-гвардейски…»

В июле 1946 года Павленко привозит в Москву первые главы романа и читает их писательскому активу журнала «Знамя».

Вернувшись в Ялту, сразу после исторического постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» Павленко ведет большую пропагандистскую работу и продолжает писать роман.

30 сентября 1946 года он пишет: «Пишу мало. Некогда. Выступаю. Докладываю». В октябре снова: «Одной рукой пишу роман, другой рукой — конспекты докладов»… «Нельзя отмолчаться. Нельзя быть очевидцем только, — объясняет он причину запоздания с романом Вс. Вишневскому. — Обстановка и время требуют участия боевого, решающего… я пришел к выводу, что, когда пишешь, надо быть раза в 3, в 4 храбрей самого себя… Писать надо с «походом», с «гаком»… (Архив П. А. Павленко.)

В декабре месяце, однако, он уже сообщает: «Рукопись «Счастья» я отправил на машинку, чтобы затем начинать подумывать об отсылке ее «Знамени». 16 января 1947 года Павленко пишет: «Посылаю 240 с лишним страниц так называемого «Счастья». Это была первая часть романа. В апреле 1947 года писатель приезжает в Москву со второй частью и готовит роман к печати. Уже первая часть романа, опубликованная в № 7 журнала «Знамя», встретила горячий отклик читателей и советской общественности. С именем героя романа «Счастье» связано возникшее в Крыму «воропаевское» движение. Несмотря на общность судеб героя романа и его автора, в основе произведения лежит все же не личная судьба писателя или какого-нибудь крымского новосела. Образ Воропаева обобщил в себе черты многих реальных людей.

Роман «Счастье» выдержал с 1947 года более сорока изданий. Он переведен на многие языки братских народов СССР (грузинский, украинский, белорусский, бурято-монгольский, латышский и другие) и на иностранные языки (китайский, чешский, словацкий, польский, болгарский, венгерский, румынский, немецкий, английский, испанский и другие). По роману «Счастье» написана одноименная пьеса.

Роман публикуется по последней авторской редакции 1949 года, сделанной для серии «Библиотека советского романа» (Гослитиздат, 1950), с уточнениями по рукописи.

Труженики мира


Роман «Труженики мира» — последнее крупное произведение П. А. Павленко. В первой книге романа «Моя земля», опубликованной уже посмертно в № 6 журнала «Знамя» за 1952 год, писатель осуществил свой давно зародившийся замысел: показать строительство Большого Ферганского канала.

Перед войной Павленко довелось дважды побывать в Узбекистане: весной и летом 1939 года. Вторая поездка была особенно знаменательной, так как писатель, по собственному его признанию, «оказался свидетелем великого народного энтузиазма на Ферганском канале…» (Автобиография). Вернувшись из Ферганы, осенью 1939 года он одновременно приступает к работе над сценарием и романом, посвященным строительству канала.

Но вскоре Павленко прерывает работу над романом. Писатель принимает участие в освободительном походе Советской Армии в Западную Украину. 20 ноября 1939 года «Правда» публикует его очерк, пересланный из Львова («Ворохта»), а 29 ноября начинается война с белофиннами, и Павленко сразу отправляется на фронт, где работает корреспондентом армейской газеты «Героический поход».

В 1941 году Павленко опять принимается за роман, но начинается Великая Отечественная война, и он снова на фронте. Однако интерес к ферганской теме у него не ослабевает. О строительстве Ферганского канала, о «ферганском методе» он взволнованно говорит в очерках «Ферганский почин» («Правда», 5 августа 1939), в рассказе «Мой земляк Юсупов» (1942), в романе «Счастье» (1947) и, наконец, в своем выступлении на 2-й Всесоюзной конференции сторонников мира (1950).

В августе 1947 года, возвратившись из заграничной поездки, Павленко просит прислать ему из Москвы в Ялту все накопленные материалы и записи к роману. 10 декабря 1947 года он сообщает: «Осенью начал роман… Хочу написать нечто вроде «Земли обетованной», социалистическую робинзонаду, освоение завоеванной народом земли, открытие новой жизни» (из письма к Вс. Вишневскому. Архив П. А. Павленко).

В процессе работы замысел романа расширяется. В послевоенные годы Павленко принимал активное участие в борьбе за мир. Он побывал в Чехословакии, в Германии, в Италии, в Соединенных Штатах Америки. По мере того как накапливались впечатления от зарубежных стран, вырастал и замысел романа. Как говорит сам писатель в очерке «Кстати о жанре» («Путешествие в Туркменистан», «Федерация», М. 1932), «тема из очерка переносится в роман, будучи проверена и узнана до крайности». Тема «Тружеников мира» проверялась и познавалась писателем сначала в очерках «Американские впечатления» (1949), «Итальянские впечатления» (1951) и «Молодая Германия» (1951), которые явились подступом к новому роману. Только закончив очерки, осенью 1950 года Павленко вплотную взялся за работу над романом «Труженики мира».

6 февраля в одном из своих писем из Ялты он говорит: «…роман… то стоит на одном месте, то рвется вперед — не догонишь, и часто кажется мне, что я взвалил на себя ношу превыше сил своих» (Архив П. А. Павленко).

13 июня 1951 года Павленко вернулся из последней поездки в Чехословакию, а в ночь с 15 на 16 июня он скончался.

Роман остался незавершенным и отдельные моменты в нем требовали авторских уточнений.

Так, например, некоторые обстоятельства жизни героини романа, Ольги Собольщиковой, писатель связывает с событиями у озера Хасан, где погиб в последних боях ее отец и где она была в качестве сандружинницы. Поезд же с ранеными, в котором едет Ольга (после длительной болезни), следует в июле 1939 года, то есть в разгар боев на Халхин-голе. Видимо, учитывая это обстоятельство, Павленко пометил у себя на рукописи: «исправить Хасан на Халхин-гол». Придерживаясь авторского текста и этой записи, редакционная коллегия сохранила «Хасан» только в биографии Ольги Собольщиковой.

В настоящем издании роман «Труженики мира» печатается по тексту, опубликованному в журнале «Знамя», с уточнениями, сделанными по рукописи писателя.


notes




1


Да здравствует пятая бригада! (испан.)




2


Аделанте — вперед (испан.).




3


Оле! — Браво! (испан.)




4


Дальний Восток.




5


До свидания (немецк.).




6


Одну минуту (немецк.).




7


Плоды мора: крабы, креветки и пр. (итал.).




8


Ради бога (испан.).




9


Каламаретти — каракатица (итал.).




10


Сувениры Венеции (итал.).




11


Ака — старший брат; почтительное обращение (узбек.).




12


Я не знаю (узбек.).




13


Бог его знает (узбек.).




14


Самсы — род пирожков (узбек.).




15


Кумган — кувшин (узбек.).




16


Уртак — товарищ (узбек.).




17


Узун-кулак — слух; дословно «длинное ухо» (узбек.).




18


Мираб — лицо, ведающее распределением воды (тадж.).




19


Бильбок — скрученный жгутом шелковый платок, которым подпоясываются узбеки (узбек.).




20


Шурпа — суп (узбек).




21


Над Татрой сверкают молнии (словацк.).




22


Где родина моя? (чешск.)




23


Туесок — коробок из коры.




24


Орманг — не уставай (узбек.).