Привал на Эльбе
Петр Трофимович Елисеев


Над романом «Привал на Эльбе» П. Елисеев работал двенадцать лет. В основу произведения положены фронтовые и послевоенные события, участником которых являлся и автор романа.


Привал на Эльбе


Часть первая


1


Эскадрон двинулся в путь. Темно и тихо. Изредка звякнет стремя да глухо зазвенит каска, задев ветки березок, и опять тихо.

Дорога изогнуто тянется по опушке леса. Лес окутан мраком, только в траве мерцают светлячки и кое-где тускло и холодно тлеют гнилушки.

Зеленой змеей взвилась ракета, брызнув искрами в темной выси. Конники насторожились. Послышался гул самолетов. В небе появились черные пятна. Они увеличивались, делались похожими на маленькие зонтики, их становилось все больше и больше.

Молодой казак Михаил Елизаров приподнял каску, посмотрел вверх. «Что будет теперь?» Больно кольнуло в груди. По телу пробежала дрожь. Михаил увидел в пасмурном небе парашютистов. Он вздрогнул, невольно нажал шпорами. Конь дернул головой и рванулся вперед. Михаил очутился возле командира и политрука, услышал их разговор.

— Что делать, политрук? — спросил лейтенант Хлопков.

— Принять бой, — решительно сказал Пермяков.

— Правильно, — подтвердил Хлопков, спрыгнул с коня и глухо подал команду:

— Спешиться! Коноводы, в лес! Следить за сигналом — желтая ракета. Елизаров, за пулемет!

— Есть, — шепнул Михаил. Он положил «Дегтярева» на бугорок и распластался.

Пермяков, согнувшись, ходил между бойцами.

— Задача ясна, казаки? — спросил он.

— Ясна. Изничтожить гитлеровцев.

— Правильно, — подтвердил политрук. — Бить в воздухе. — Он поднял автомат и выпустил короткую очередь в качавшегося над головами немецкого парашютиста.

Через равные промежутки звено за звеном пролетали в небе самолеты. От них отделялись темные точки и, качаясь в воздухе, приближались к земле. На зонтах, казавшихся с земли огромными, как облака, медленно, раньше солдат, задали ящики с боеприпасами.

— Товарищи, стреляйте метко, бейте гадов в воздухе! — крикнул Пермяков. Он стрелял скупо, короткими очередями. Две-три пули — и десантник, обмякнув, повисал на лямках. Тело его, глухо стукнувшись сапогами о землю, падало и накрывалось шелком парашюта.

Немцы опускались прямо на казаков. Десантники должны бы сразу стрелять, но парашюты предательски накрывали их, освобождаться некогда: били казаки. Парашютистов, однако, было так много, что казаки не успевали уничтожать их. Десантники, освобождаясь от лямок, ложились и открывали огонь. На опушке, недалеко от Михаила, с треском вспыхнули клочья огня: взорвалась немецкая ручная граната. Михаил словно ослеп, задрожал, уронил пулемет. «Убьют!» — пронзила голову мысль.

Казаки, прижимаясь к земле, не переставали стрелять. Но силы были неравны. Десантники все прибывали. Михаил, дрожа, думал, что вот-вот немцы накроют и его. Он попятился и пополз назад, затем приподнялся и побежал в лес. Немцы, словно обрадовавшись, усилили огонь.

«Что это, струсил?» Пермяков не верил своим глазам. Он рванулся за Елизаровым, догнал и в бешенстве схватил молодого казака за грудь:

— Стой! Куда?

— Вы же видите, сколько их? — пролепетал Елизаров.

— За мной! — рванул его за плечо Пермяков.

Михаил покачнулся, побежал за политруком и упал рядом с ним у пулемета, за которым уже лежал командир эскадрона.

— Врете, черти, не пройдете, — зло бормотал Хлопков, стреляя из пулемета, брошенного Елизаровым.

— Давай сигнал, — кивнул командир политруку.

Пермяков выпустил желтую ракету.

Плечо Хлопкова было мокрым и липким от крови, но пулемета он не бросал. Поставив последний набитый диск, он стрелял по убегавшим десантникам.

Примчались коноводы. Казаки вскочили на своих дончаков, с места взяли галопом. Остался один командир эскадрона. К нему подбежал фельдшер Дорофеев.

— Подожди, Федя, — простонал Хлопков, — смотри, как наши…

При свете ракеты блеснули клинки. Комсорг эскадрона Сандро Элвадзе пришпорил Орла, протяжно крикнул «Ура!» и вырвался вперед.

— Рубанем, Тахав! — подбодрил Сандро товарища.

— Секир башка фрицу! — подхватил башкир, стараясь не выдать своей робости: он первый раз в бою.

Элвадзе скакал впереди, но не думал о смерти. Он был уверен, что в наступлении не умирают.

Конники настигли десантников, отстреливавшихся на бегу.

— Руби! — крикнул Элвадзе.

— Не жалей! — добавил Тахав и тяжелым ударом сабли свалил сутулого немца.

Налетев на толстого гитлеровца, приложившего к животу автомат, Сандро рубанул, оскалив зубы. Немец выстрелил, качнулся, и его сбили, смяли кони.

Элвадзе вдруг заметил парашютиста, вскинувшего пистолет на Тахава. Замахиваться некогда, пулю рукой не схватишь, и он сунул клинок в лицо фашисту.

— На, сазизгари! [1 - Сазизгари — подлец, сволочь (груз.).]

— Умри, шайтан![2 - Шайтан — черт, дьявол,] — рубанул Тахав гитлеровца.

Михаил скакал сзади. Ему не досталось живого парашютиста…

Бой утих. Конники сорвали хитрый замысел врага, сбросившего десант далеко за линию фронта. Мало осталось в живых десантников. Лишь кое-кому удалось нырнуть в лес. А многим не пришлось даже ступить на русскую землю: смерть настигла их в воздухе.

Кавалеристы подобрали своих раненых и убитых. Больше всего погибло в первом взводе, с которым были в начале боя Хлопков и Елизаров. Поймали коней, оставшихся без седоков.

Федя Дорофеев вынес с поля боя двадцать бойцов и каждого перевязал, уложил поудобней. Забот у Феди много: одному надо попить — в груди горит; другому — цигарку свернуть.

Федя подошел к Тахаву, раненному в щеку в последнюю минуту боя.

— Потерпи, родной.

— А мой конь?

— Найдется, — утешил его Федя и укрыл шинелью.

Тахава до слез тронуло слово «родной». Хотя ему было очень больно и щеку и голову, он встал на колени и начал громко, зазывно манить коня. Серка прибежала на его голос. Тахав взялся за стремя, приподнялся и обнял гривастую шею кобылы, Лошадь мотнула мордой, задела рану. Тахав свалился на землю. Серка повернулась, понюхала своего хозяина и легла. Тахав положил голову на шею лошади и сказал:

— Хорошо, Серка, я тоже тебя не оставлю…

Кавалеристы собрались по сигналу горниста на опушке леса. Федя и Михаил принесли на шинели тяжело раненного командира эскадрона. Бледный свет выплывшей луны упал на окровавленное лицо Хлопкова. Лоб казался зеленовато-желтым. Глаза его закрывались.

— Болит? — Федя положил руку на горячий лоб раненого.

Хлопков вздохнул, открыл глаза, заметил Елизарова.

— Струсил? — незлобно прошептал он. — Горит, пить…

Пермяков отстегнул флягу, помог раненому приподняться. К Хлопкову подошли командиры взводов, комсорг, бойцы. Лица их были хмуры, печальны.

— Как Чапаев дрался, — тихо сказал Пермяков о Хлопкове, набил свою трубку и подал ему.

Федя склонился над раненым, сказал протяжным голосом:

— Повезут вас в госпиталь, товарищ лейтенант. Будете выздоравливать.

Хлопков посмотрел на товарищей. Взгляд его задержался на смуглом юношеском лице Феди. Оно чем-то напомнило ему другое лицо, близкое и родное, лицо его сына, загорелого казачонка. Хлопков положил руку на плечо Феди и хрипло прошептал:

— Не хочется умирать. Жаль Сережу. Без отца будет расти.

Федя вытер глаза. Он с первого дня полюбил своего командира — донского казака. Хлопков обласкал молодого конника, когда тот прибыл с Урала, часто делился с ним мыслями о семье, о своей жизни на Дону. При первой встрече они поменялись ножами. Но одному из них памятный нож недолго пришлось носить…

Лейтенант попросил воды, сделал несколько глотков. Жестом подозвал Пермякова, обнял его за шею и прошептал:

— Все. Прощай. Будь жив.

Хлопков потянулся, как перед сном, в глазах угас последний блеск, и он умер на руках своего верного друга.

Кавалеристы похоронили командира под старой ветвистой березой. На могилу Федя положил его каску.

К конникам подъехал со вторым эскадроном командир полка.

— Как дела? Доложите!

Пермяков козырнул, звякнув шпорами.

— Успели повоевать, товарищ майор, успели и… похоронить командира.

— Хлопкова? — сдвинув брови, спросил Дорожкин и снял каску. — Боевой был казак. Жаль, очень жаль, — сказал он.

Помолчали.

— Товарищ политрук, примите эскадрон, — приказал он Пермякову и, отозвав его в сторону, стал объяснять новую задачу.

Парторг эскадрона Величко собрал коммунистов, напомнил о бдительности, об их месте в бою.

— Да, да! Первое место должно быть, — подхватил Элвадзе. Он предложил кликнуть всех кавалеристов и поговорить о Елизарове.

Казаки собрались в круг, свернули цигарки, но никто не закуривал. Елизаров сидел, надвинув каску на глаза. Он чувствовал свою вину. Предсмертное слово командира эскадрона «струсил» как заноза вонзилось в грудь.

Сандро хлопнул Елизарова по плечу, заглянул под козырек его каски, спросил:

— Ты где родился?

— На Дону, — тихо ответил Михаил.

— Не может быть! Наверное, в астраханских степях: быстро бегаешь, как сайгак от охотника.

Михаил тягостно молчал.

— Скажи: почему бежал? — допытывался Сандро.

— Говори, Елизаров, — потребовал Величко.

Кровь бросилась в лицо Михаила. Он взглянул на парторга и еще ниже опустил голову.

— Я хотел залечь в стороне и стрелять по немцам, — начал было оправдываться он.

— Стрелять? А чем? Пулемет-то бросил, — перебил его Элвадзе. Он присел перед ним на корточки и резко сказал: — Нехорошо поешь, Елизаров, на свою голову. Скажи лучше — виноват, струсил, — умнее будет. Верно советую?

Михаил, задетый за живое, гневно посмотрел на Сандро. «Какое ему, комсоргу, дело? — подумал он. — Я же не комсомолец». Он вскочил на ноги и сказал:

— Я в твоем совете не нуждаюсь.

— Не горячись, — протянул руку Элвадзе. — У нас, в Грузии, так говорят: если очень сердишься, укуси свой нос.

— Сам укуси, у тебя он как морковка.

Элвадзе словно иглой кольнуло. В другом месте он схватил бы за грудь такого человека, который, вместо того чтобы каяться, спорит, насмешничает.

— Ай-вай!.. — покачал головой Сандро, положил руку на плечо Михаила. — Пойми же свою вину. Тебе ли теперь обижаться на нас? Поругаем — спасибо скажи: ума прибавится, дисциплины прибавится.

К конникам подошел Пермяков. Он набил трубку, прикурил, накрыв голову полой шинели, и, выдохнув дым, негромко сказал:

— Нет лейтенанта Хлопкова. Кто виноват в его смерти? — обвел он взглядом притихших казаков.

Елизаров боялся встретиться с его глазами. Ему казалось, что политрук сейчас скажет такое, что ему уж больше не придется держать клинок.

— Мы все виноваты: командира надо беречь в бою. Но больше всех виноваты вы, Елизаров, — медленно проговорил Пермяков. — Вы показали немцам спину, бросили пулемет, не подумали о командире. Есть боевая заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай». Вы эту заповедь знали. Мы говорили о ней.

Элвадзе даже досадно стало, что такие простые и значительные слова не пришли ему на ум.

— Позорно откупаться в бою кровью товарищей, — продолжал политрук.

Тяжелым молотом опустилось на голову казака это обвинение. Михаил помрачнел еще больше и, проклиная ту минуту, когда поднялся и побежал назад, он пересилил себя, встал, не глядя ни на кого, честно признался:

— Да, я виноват…

Пермяков выколотил пепел из трубки, сунул ее в карман и строго сказал:

— Придется, Елизаров, отдать вас под суд за трусость. И домой напишем, что Михаил Елизаров трус, что он подвел своих товарищей в бою.

Тахав с перевязанной щекой сидел в кругу, держа своего коня на поводу. Он махнул рукой наотмашь и выпалил:

— Если кто предал товарища, секир башка ему! А Мишка признал, что просто труса праздновал. Ему хватит нашего горячего слова. Слово тоже бьет человека.

— Спокойно, Тахав, — дернул Элвадзе товарища за полу шинели, — а то командир в санбат отправит тебя.

— Не учи козу капусту есть, — огрызнулся Тахав. — Я не приказ обсуждаю, а предложение даю. Елизаров не враг.

Легче бы казаку проглотить горячий уголек, чем слышать такие слова о себе. Елизаров стоял, кусая губы. Он вспомнил отца, старого казака, кавалера георгиевского креста, и его наказ: «Не посрами Елизаровых. А коли придется — умирай со славой: в бою и смерть красна…» Что скажет отец, если получит письмо командира? Сердце разрывалось у Михаила. Он не мог ни объяснить, ни оправдать свою трусость. Отец воспитывал его в строгости, учил дорожить казацкой честью, гордиться фамилией предков, любить жизнь. А он, молодой, необстрелянный казак, в первом бою затрясся, как осиновый лист, смерти испугался, пустился в бегство. И чем больше думал Михаил, тем досаднее и тяжелее становилось ему. Он исподлобья посмотрел на Элвадзе, Тахава и других бойцов. Они казались ему счастливыми героями. «Неужели я хуже всех?» В нем заговорила казацкая честь. Он крякнул, махнул рукой, раздосадованный, вытянулся и громко сказал:

— Вина моя тяжелая. Разрешите искупить ее в бою.

— Недолго думано, хорошо сказано, — Элвадзе схватил руку Елизарова.

— Правильно! Споткнулся в первом бою — сумей подняться для нового боя. Только бесстрашием и можешь искупить вину, — заключил Пермяков и скомандовал:

— По коням!..

И Михаил Елизаров поехал искупать свою вину.


2


День выдался ненастный. Дул порывистый ветер. Черные тучи, обложившие небо, то разрывались, то сливались. Вершины сосен покачивались. Лес гудел. С шорохом осыпались сосновые иглы.

По краю угрюмого леса скользила река Сож. Крутые волны набегали на отлогий берег и разбивались о толстые обнаженные корни замшелых ив. Стемнело рано. Низко плыли густые тучи. Ветер усиливался и все ниже гнул верхушки деревьев.

Разведка подкралась к Сожу. Ей надо переправиться через реку, узнать, какие силы противника в селении Шатрищи. Мост, находившийся в пяти километрах, по сообщению воздушной разведки, неприятель усиленно охранял.

Элвадзе поднял руку. Казаки натянули поводья, остановили коней. Елизаров косо посмотрел на грузина. Он сердился на него, но виду не подавал и думал о том, как бы не осрамиться еще раз и сдержать слово, данное товарищам.

Элвадзе тоже думал, глядя на катившиеся к тому берегу волны, но думал о другом: как перейти реку, как украдкой пробраться в селение, занятое противником. Он достал кисет, молча свернул козью ножку и протянул табак Елизарову. Тот отказался.

— Опасно курить — заметят…

— Правильно, — опомнился Элвадзе, бросил козью ножку и вполголоса скомандовал: — За мной, марш!

Он резко пришпорил Орла. Конь рванулся, бросился с песчаного берега в реку. Вслед за ним, зло грызя трензеля, прыгнул Булат Елизарова. Одна за другой поплыли через бурный Сож семь лошадей. Кони отрывисто всхрапывали, борясь с течением. Студеная вода обжигала, поднималась все выше и выше. Вот она дошла до грив лошадей, хлестнула через их крупы. Всадники соскальзывали с седел и, вцепившись в гривы лошадей, плыли рядом, держа автоматы над головой.

— Ну и купанье, — протянул Елизаров, отряхиваясь на берегу. — Эх, елки зеленые, книга размокла!

— Зачем с собой возишь?

— Люблю стихи Твардовского, — он бережно завернул книжку в платок и вздохнул. — Напоролись на глубокое место.

— Ничего, влез по пояс, полезай и по горло. — Элвадзе выливал из переметных сум воду. — А-а, хлеб-то — каша.

— Сойдет. Солдатский живот что котел — все сварит.

Елизаров вытер коня пучком травы, сунул ему в рот размокшую корку хлеба и поехал рядом с Элвадзе, пригнувшись в седле, как на скачках. Пробирались они лесной дорожкой.

— Понимаешь, душа любезный, куда едешь? — Сандро ткнул Михаила в бок.

— На охоту, — пробормотал Елизаров.

— Почти. Разница только такая: на охоте увидел лису — бах! А в разведке и дышать надо в рукав. Увидел врага — цап, но без звука: веселое дело, но немножко опасное. Разведка, брат, — глаза и уши. Понял?

Михаил первый раз назначен в разведку. Он не представлял себе, как узнать о силе противника да еще схватить живого немца. Удастся ли самому вернуться живым? Он взглянул на Элвадзе, и ему как-то легче стало. Комсорг подмигнул ему, подбодрил. Михаилу казалось, что Элвадзе действительно будто на охоту едет, и у него постепенно стала проходить обида на вспыльчивого товарища. Михаил спросил его:

— Будут судить меня?

— Знаешь что, Елизаров, брось эти думки. Сейчас в голове должно быть одно: приказ выполнить геройски, поглубже прощупать немца и сцапать хоть одного фрица.

Элвадзе осматривал местность, которую он долго изучал по карте перед выездом в разведку. Теперь нужно было переехать болотистый луг, пересечь густую рощицу, потом пробраться сквозь низкие тальники к огородам, на край селения. Дороги не видно. Как раз угодишь в топкие места, какими богата Белоруссия, завязнешь с лошадьми или напорешься на боевое охранение противника.

Елизаров слез и повел Булата на поводу. За ним гуськом потянулись остальные разведчики. Смутно виднелись кружочки воды меж кочек, а роща, к которой подходили казаки, казалась темной стеной. Конники остановились. Тихо. Слышен только писк комаров. Элвадзе молча махнул рукой. Свернув вправо, казаки двинулись вперед. Михаил напряженно всматривался в темноту. Кусты казались то людьми, то шатрами. Михаил шел, не выдавая боязни. Озираясь, он пробирался дальше и дальше. Под ногами стало мягче. Кони проваливались по колено и выше. Нельзя и остановиться — лошади могут совсем завязнуть, и двигаться опасно: звучно хлюпает топь под ногами.

— Скоро выберемся? — спросил Михаил.

— Когда кони будут проваливаться по живот, а мы — по колено, — ответил Элвадзе. — Так карта говорит.

Наконец усталые и вспотевшие разведчики добрались до конца рощи, Ехать дальше нельзя — враг близко. Минут пять они молча отдыхали.

— Елизаров, подползите к огородам, послушайте — и назад, — приказал Элвадзе.

— Есть подползти к огородам, послушать, — дрогнув, прошептал казак.

Он добрался до огорода, вдоль которого тянулся фруктовый сад. Сердце стало стучать сильнее. Он осторожно раздвигал ветви вишен и подкрадывался ко дворам. Рукой вдруг коснулся провода. Держась за скользкий кабель, он тихо двигался вперед. Нащупал пальцами узелок, покрутил его. Провод оборвался. Михаил озадачился: «Что делать?» Не двигаясь с места, он простоял в раздумье минуты две, прислушиваясь в темноте.

Показался силуэт человека. Немецкий связист шел исправлять линию. Михаил присел. Немец нашел оборванное место, начал соединять провод.

«Схватить солдата, потащить в лес? Половина задания будет выполнена… А вдруг он сильнее меня? — подумал разведчик. — Убьет на месте. Черт с ним, пусть идет себе!» Михаил еще ниже пригнулся к земле и просидел как скованный, пока не скрылся солдат.

Михаила прошиб пот, стало жарко, будто шинель загорелась. «Неужели и в самом деле я трус?» Вдруг мелькнула в голове мысль — оборвать линию. Он быстро нащупал провод, разъединил его и присел на корточки под кустом. Но ему не сиделось. Он то и дело приподнимался, вытягивая шею, всматривался в ту сторону, куда ушел немецкий солдат. Встревоженный, припоминал, откуда шел связист, как он стоял возле провода. Казак несколько раз менял свое место, прилавчивался.

Показался немец. Михаил притаился. Связист одной рукой держался за провод, другой — прижимал автомат. Вот он подошел к оборванному месту, остановился, взял автомат на изготовку и стал озираться по сторонам. Тихо, как ночью на кладбище. Связист прихватил оружие левым локтем и начал соединять провод. Этого момента и ждал казак. Он прыгнул, ударил немца автоматом по голове, сунул ему в рот пилотку, свалил на землю, я тот присмирел. Схватив его за воротник шинели и подталкивая автоматом, погнал в рощу. Михаил дрожал и радовался: шутка ли, живого фрица захватил!

«Понятно, — решил он про себя, — воевать с ними можно».

Немец, дотрагиваясь рукой до живота, присел и что-то подавленно замычал:

— Понимаю… Садись, пес.

Елизаров повернулся лицом к немцу, тот ударил его головой. У Михаила ляскнули зубы. Больно было язык повернуть. Боль ударила в голову. Но можно ли думать сейчас о боли? Немец схватился за автомат. «Врешь, фриц, оружье тебе не вырвать!» Он двинул связиста коленом в живот. Тот опять стукнул его головой. «Сатана, крепко башкой бьется!» Михаил нагнулся, подался назад, но не свалился. У него хлынула кровь из носа. Он замахнулся на немца автоматом, но тот отскочил и побежал. Казак хотел скосить связиста автоматной очередью, но жаль было убивать «языка». Он во весь дух побежал за ним, сняв на ходу шинель. Догнал немца у самых огородов и на бегу стукнул прикладом в затылок.

— Теперь не уйдешь, хомяк!

Елизаров связал руки немцу и повел его, как арестанта. Ушли уже далеко. Михаил злился и ругал себя за то, что не знает немецкого языка. Ему хотелось поговорить с противником, допросить его. Он выдернул изо рта немца пилотку и начал допрашивать:

— Как зовут?

Немец пожимал плечами, повторял одни и те же слова:

— Их ферштее нихт[3 - Я не понимаю.].

— Подавился бы ты своим ферштеем, — злился Михаил. — Фамилия твоя как: Гитлер, Геббельс, Геринг? — перечислял он.

Немец испуганно отрицательно покачал головой и что-то пробормотал по-своему.

Михаил понял одно: фриц боится его. И он стал передразнивать немца, приправляя свою речь крутыми словечками.

— Фашист? Ты фашист?

Этот вопрос немец понял и замотал головой, как медведь на пасеке. Он, словно на исповеди, произнес слова, которые берег в душе на всякий случай:

— Нихт фашист.

— Вывернуть бы тебе скулы, чтобы не воевал с нами. Счастье твое, волчок, что ты нужен штабу. А то я показал бы тебе «нихт фашист». Иди быстрей! — толкнул его Михаил в спину и погнал в рощу.

Разведчики встретили Елизарова радостно. Элвадзе обнял его.

— Сердце мое не обмануло меня! Сердце мое говорило мне, что ты, Михаил, боевой казак.

— Сайгак, — напомнил Михаил слова грузина.

— Это для порядка было сказано. Забудем прошлое. Время не ждет, — сказал Элвадзе. — Начало разведки неплохое. Теперь давайте поговорим с фрицем.

Трудно было допрашивать пленного. Никто из разведчиков не знал как следует немецкого языка. Элвадзе помнил несколько слов из школьного учебника, но они не подходили к военному делу. Не теряя времени, он приказал двум разведчикам отправиться с «языком» в штаб.

— Давайте посоветуемся, — сказал Элвадзе. — Немцы вот-вот узнают, что их связист исчез, и забьют тревогу…

— Время пока терпимое, — заметил Михаил. — Связист мог идти вдоль линии и километр и два — сколько там она тянется. Но осторожность не трусость, — как бы оправдывался он перед товарищами. — Надо зайти с другой стороны, а не с этой, где я сцапал связиста.

Элвадзе согласился. Он приказал одному бойцу остаться за коновода сторожить лошадей, остальным двинуться в селение.

Разведчики добрались до огородов и поползли по картофельным бороздам, прячась в ботве.

Тяжело дыша, опираясь на локти, Михаил пробирался вдоль изгороди к крайней хате, за ним полз Элвадзе. Холодные росинки с ботвы падали Елизарову на лицо, на шею, сливаясь с каплями пота. Жарко стало ему, захотелось пить. Михаил озирался, прислушивался. Он много слышал о дерзких ночных вылазках красноармейцев, о налетах на вражеские штабы. Но ему казалось, что эта вылазка не похожа на те, о которых ему приходилось читать и слышать. Разведка кавалеристов была и проще и опаснее.

На краю огорода под вишневым деревом рука Михаила вдруг провалилась в яму, коснулась чьей-то спины. В яме зашевелились люди. По телу казака прошла дрожь. «Наскочил», — кольнуло голову.

— Руки вверх! — прошептал Елизаров срывающимся голосом, держа автомат над головами людей.

— Ой, лихо! — послышались женские голоса.

— Кто здесь? — Михаил пригнулся, стараясь разглядеть в темноте копошащихся людей.

— Немцы попрогоняли нас, голубе, из хат, — пожаловалась старая белоруска, вылезая на край окопа.

— А много их здесь?

— Богато. Автомобили, танки, мотоциклы коло хат…

— А где их офицеры примостились?

— У нас есть, — высунул мальчик голову из окопа.

— Которая ваша хата?

— Рядом со школой. А в школе солдаты ихние. Перед школой грузовики и три танка. На обоих концах улицы тоже по три танка. День и ночь возле них часовые…

Конники радовались, что напали на такой клад: не мальчик, а разведчик, все знает. Он рассказал, сколько пушек, где они стоят, где склад боеприпасов.

— Вот бы взорвать его! — жарко выдохнул паренек.

— Взорвать? — удивился Элвадзе. — Ты сам это придумал или кто-либо другой?

— Это наша тайна. Присягу дал не говорить никому, — сказал мальчик.

— Быть так, не говори никому, — заметил Элвадзе. — Скажи, сколько немцев в деревне.

— Не знаю. Может, триста, а может, четыреста. Офицеров двадцать будет. Один майор есть.

— А как узнал, что он майор?

— Слыхал, так называли его.

— А может, еще есть майоры?

— Нет, один только с такими погонами.

Разведчики долго расспрашивали мальчика. Уяснив обстановку, они ползком отправились назад и скрылись. Когда они добрались до коней, начали рассуждать: что же немцы подумают о своем связисте? Куда он исчез?

— Будут терзать жителей села, — проговорил Михаил. — Подумают, что они убили его.

— Это, пожалуй, правильно, — согласился Элвадзе. — Жаль наших людей. Хорошо бы трахнуть по немцам. Видно, не больше батальона их здесь…

Вернулись разведчики в часть в пять утра. Было еще темно. В штабе не спали. Элвадзе доложил командиру полка о разведке и спросил:

— Товарищ майор, как «язык»? Подходящий?

— Хорош! — ответил командир полка. — Сведущий. Как связист, многое знает. Говорит, в Шатрищах стоит батальон, усиленный девятью танками. Только обижается немец на Елизарова. Руки, говорит, поломал.

— Пусть спасибо скажет, что голову сберег, — заметил Михаил. — Прохвост он, обхитрил меня, стал показывать на живот. Ну, думаю, напала медвежья болезнь, садись, черт. А он как двинет меня головой в зубы. Звезды посыпались из глаз. И сейчас горит во рту — зубы болят. Хорошо, что я автомат не выронил. А то каюк бы мне. Вскочил я, хотел прострочить его из автомата, да вспомнил наказ, — кивнул Михаил на Элвадзе, — что в разведке нельзя стрелять.

— Правильно. Молодец, Елизаров, не растерялся. А зубы полечи. Попроси двойную порцию спирта. Потом поедем в штаб дивизии.

«Ого, какое значение придают нашей вылазке! — подумал Михаил. — В штаб дивизии! Как бы по-умному все рассказать? А что, если набросать план села и расположения немцев?» Елизаров так и сделал.

— Правильно! — подтвердил Сандро. — Поехали…

— Здравствуйте, орлы, — с улыбкой встретил командир дивизии Якутин Элвадзе и Михаила, пожал им руки. — Умеете читать по-немецки? — Он положил перед ними план, начерченный «языком».

— Читать-то умеем, да мало знаем слов, — с сожалением проговорил Михаил. — Почти все совпадает с моими набросками. Посмотрите, товарищ генерал, — подал он свой план.

— Молодец! — воскликнул Якутин. — Вы что, топографию изучали?

— В школе занимался в топографическом кружке.

— Отлично начертили. Так вот, товарищи, — сказал командир дивизии разведчикам после беседы, — вы уже познакомились с местностью. Придется вам еще раз выехать — найти брод через Сож на этом участке, — указал он на карту, где река пересекает лес.


3


Элвадзе и Михаил отправились выполнять задание. Друзья догадывались, что затевается большое дело, если нужен брод с надежным дном. Значит, и артиллерия и тачанки двинутся. Задание было понятно разведчикам. Михаил не мог сообразить другое: где же линия фронта? Он заговорил об этом с Элвадзе.

— Узкое понятие у тебя о теперешней войне, — хлопнул Сандро казака по плечу. — Немец теперь на моторах. А мотору дай хорошую дорогу. Лесом, оврагами, болотами он не пройдет. Вот Гитлер и вбивает клинья по гладким дорогам.

Разведчики ехали вдоль берега. От реки поднимался туман. Рассветало. Конники напали на дорожку, уткнувшуюся в Сож. Вода в том месте рябила и текла быстрее.

— Здесь, должно быть, мелко, — заметил Михаил.

— Надо пробовать, — сказал Элвадзе. — Только как: на коне или пешком?

— Пешком, — ответил Михаил. — Безопаснее.

Он соскочил с коня, привязал его к дереву, смахнул саблей тонкую березку, очистил сучья, срезал тростник.

— Это зачем? — спросил Элвадзе.

— Для самозащиты. — Взял Михаил конец тростника в зубы. — Нырнул — и дыши через него. Мы в Дону часами занимались этим, пари держали, кто дольше пробудет под водой.

Михаил разделся, полез в воду, похолодевшую за ночь, и шаг за шагом начал прощупывать палкой дно реки. Вот он на середине. Вода только по пояс. Казак шел, дрожа от холода. Вышел на другой берег прямо на дорожку, убегающую в лес. «Значит, брод», — подумал Михаил и вернулся к Элвадзе.

…В полночь полк двинулся. Приказ был четкий. Каждый эскадрон знал, откуда заходить, когда громить врага на конях, когда в пешем строю. Эскадрону Пермякова приказано захватить штаб ночью без выстрела и затем разгромить немцев, примостившихся в школе. Путь эскадрона был не через брод, а там, где казаки пробирались в разведку, через Сож вплавь. Стремена обмотали войлоком, тряпками, чтобы не звенели.

Эскадрон спешился в той роще, где разведчики прошлую ночь оставляли коней. Потянулись казаки в село. «Эх, найти бы того мальчика!» — думал Михаил, подползая к огородам. Он старался найти то место, где укрывался Костюшка и женщины. Память не подвела молодого казака. Он подполз к яме и тихо предупредил:

— Свои, тсс…

Костюшка рассказывал горестно:

— Немцы весь день вчера мучили наших людей — солдат ихний пропал. Загнали человек тридцать в сарай и сказали, если не найдется солдат, всех постреляют. И сестру мою Веру взяли…

— Спасите их, — сквозь слезы проговорила мать Костюшки.

— А офицеры где? — спросил Элвадзе.

— Есть и в нашей хате, но там теперь два часовых, а то все один был.

Подполз Пермяков. Он указал конникам путь к школе, к штабу, напомнив:

— До последней минуты подкрадываться скрытно. Найдете?

— Я покажу, — вылез Костюшка из ямы.

— Хорошо, — прошептал Пермяков. — Но опасно…

— С вами я не боюсь. Идем, только ослобоните сестру. Идемте, — пополз Костюшка на четвереньках меж росистой ботвы.

Пермяков всматривался в темноту, но ни хаты, ни двора из-за сада не было видно. Михаил полз рядом с Костюшкой.

— Ты до двора доведи нас, а там мы сами…

— У хаты вас часовой может заметить, — рассуждал Костюшка как взрослый. — Там я выйду сам. Часовой меня знает. Скажу: пить захотел.

Костюшка полз и полз по межевой канавке, заросшей высокой травой. За ним, дыша в рукав, потянулись по-пластунски казаки. Он привел их к сараю. Дверь, выходящая на огород, заперта изнутри. Костюшка просунул над косяком руку, сдвинул щеколду, приоткрыл дверь. Как ни старался он, дверь все же скрипнула. Часовой через калитку заглянул во двор.

— Свой, хозяин дома, — проговорил Костюшка и быстро зашагал по двору.

Не дойдя до калитки, он жалобным голосом по-немецки сказал, что хочет пить.

— Штиль![4 - Тише!] — негромко сказал часовой.

И опять с автоматом под мышкой стал ходить возле хаты, с завистью заглядывая в окна на пьянствующих офицеров.

Русские бойцы пробрались в сарай и смотрели, как перед калиткой мерно прохаживался часовой. Дойдет он до угла двора, повернется назад, скроется за хатой, опять появится.

Костюшка, как только скрылся часовой за хатой, вернулся в сарай.

— Дверь открыта, — шепнул он, — идемте…

Михаил рукой осадил мальчишку. Элвадзе жестом показал Михаилу, что надо схватить часового.

Как только часовой исчез за стеной, Михаил на цыпочках подскочил к хате, прижался в углу. Вот подойдет часовой, увидит его, и кончена жизнь…

Шаги приближались, из-за угла показалось дуло автомата, козырек каски, продолговатое лицо с длинным носом. Немец покосился на двор. Михаил совсем замер: увидел его часовой или нет? Немец еще раз шагнул. Михаил рванулся, схватил часового за шею, прижал его спиной к изгороди. У немца хрустнули кости. Немец судорожно бился ногами. Подбежал Элвадзе, всадил в часового кинжал.

— Так лучше, — прошептал Элвадзе. Он надел немецкую каску на казака Гульчевского и приказал ему маячить возле хаты. А сам с Михаилом заглянул в окно. Подошел Костюшка. Он расстегнул патронташ убитого часового, положил патроны за пазуху, взял немецкий автомат и встал рядом с Михаилом, смотревшим в окно.

В избе мигали немецкие светильники. Офицер с черным крестом на груди, заложив руки за спину, расхаживал по комнате, что-то напевая. Другой офицер сидел за столом, подперев голову руками. В глубине комнаты на сундуке сидела девушка. Лицо ее было тускло. Она, не отрываясь, следила за немцем с крестом. Офицер подошел к ней, обнял ее. Девушка отшатнулась. Немец схватил ее за руки…

Костюшка задрожал от горя и страха. Ему так жалко было сестру, что он, забыв про опасность, зашептал:

— Стреляйте, это Вера, сестра.

— Тихо, — Элвадзе зажал ему рот рукой.

У Михаила сжались кулаки, когда он увидел, как девушка изо всех сил отбивалась от офицера. Она вырвалась и ударила насильника по носу. Офицер закрыл рукой лицо. Сквозь пальцы закапала кровь. Доставая платок из кармана, он ногой ударил девушку. Вера упала. Гитлеровец выхватил пистолет. Вера закрыла глаза от ужаса и закричала…

Элвадзе вихрем ворвался в избу. За ним бросились Михаил и все остальные казаки. Вбежал и Костюшка. Он кинулся к сестре, схватил ее за руку.

Офицер выстрелил. Один казак упал. Элвадзе ударом приклада убил офицера, не успевшего выстрелить еще раз; второго ударил в висок Михаил.

Из-за тканевой занавески выглянул третий офицер. Он быстро юркнул назад, шмыгнул в окно. Зазвенели стекла. Михаил рванулся к окну, но схватить немца не успел. На улице раздался выстрел. Гульчевский промазал.

Ветер ворвался в хату. Коптилка погасла. Казаки рванулись к двери.

— Без паники, за мной, — тихо предупредил Элвадзе и побежал к школе.

Там уже действовал Пермяков с казаками. В окна школы полетели гранаты. Немцы выбегали на улицу. Не видя в темноте русских, они стреляли куда попало. Танкисты бежали к машинам и падали от пуль. Автоматы уже трещали на обоих концах села. Там начали биться с врагом другие эскадроны.

Михаил все еще возился в хате, в том углу, где сидели офицеры. В темноте он нащупал шинель, под которой на толстом крючке висела полевая сумка. В окно вдруг ударил луч света. Это пронесся танк, подожженный казаками. Машина остановилась напротив хаты. Танкист выпрыгнул из люка. По улице пронеслись конники. Пулеметные и винтовочные выстрелы сливались, и в темноте трудно было понять, где свои и где гитлеровцы.

Михаил засунул полевую сумку за пазуху и рванулся к двери.

— Не оставляйте меня, — умоляюще прошептала девушка.

Казак растерялся. Оставить девушку — фашисты убьют ее. Взять с собой — куда, в бой? Михаил схватил ее за руку и выбежал с ней во двор. Они быстро пронеслись через сад, огород, спустились к реке. В кустах кто-то заворочался. «Прочесать или нет?» — мелькнула мысль у Михаила.

— Ложись! — сказал он Вере, примостился в ложбине и приготовился стрелять. Его охватила тревога: «А кто в кустах — немцы или свои? Может, женщины плачут?»

В селе стало тише, выстрелы раздавались реже. На западной стороне послышался гул машин. Немецкие броневики пришли на подмогу. Кавалеристы, выполнив задание, уносились из села. Михаилу казалось, что немецкие машины вот-вот оцепят село и тогда уже не вырваться отсюда. Он молча кивнул девушке и, осторожно раздвигая кусты, пошел с ней по топкому берегу реки. Вера, пройдя метров сто, прошептала:

— Постойте, что же будет с матерью и братом? Убьют их. Я не пойду.

— Может, их не убьют. А вас наверняка уничтожат за офицеров. Идемте.

— Пусть я лучше вместе с ними умру, — заплакала девушка. — Не пойду.

— Перестаньте, — строго прошептал Михаил и рукавом шинели вытер пот с лица. — Отстали, черт возьми! Надо выбираться. Пошли. Вам нельзя оставаться у немцев.

— Я понимаю, но что с ними будет? — в отчаянии шептала Вера. — И мы выберемся ли живыми?

— Трудно сказать… Слышите, пушки забухали.

В небо взлетали осветительные ракеты. В холодном воздухе рвались мины, снаряды.


4


На востоке протянулась красная дорожка. Небосклон бледнел, звезды гасли. Над речкой, журчавшей между низкими кустарниками, клубился предутренний туман. Пермяков, Элвадзе с бойцами бежали из села к роще, где стояли лошади. Добравшись до низких тальников, они остановились. Пермяков стал подсчитывать ряды. Многих недосчитался, в том числе и Елизарова.

Немцы, примчавшиеся на выручку в село, прочесали все дворы. Артиллеристы и минометчики приспособились на восточной окраине и вслепую жгли порох. Через головы удаляющихся казаков с воем и визгом проносились снаряды, гулко разрываясь в глухом сыром лесу. Застучали тяжелые пулеметы. От Шатрищ протянулись дуги трассирующих пуль. Казаки залегли в лощинке, и, когда утихла стрельба, они благополучно добрались до коней. Пермяков еще раз уточнил, кто из казаков не вернулся, где и при каких обстоятельствах отстал. Элвадзе подробно рассказал о храбрости Елизарова и тяжело вздохнул под конец.

— Убит, иначе он прибежал бы, местность знает, второй раз уже здесь.

В лесу было холодно. С севера плыл студеный ветер, изредка срывал сухие листья с деревьев. Закапал дождь. Крупные капли со звоном падали на каски. Пермяков, Элвадзе сели под старый ветвистый дуб, решили еще подождать немного, но напрасно. Никто не прибыл. Казаки подтянули подпруги, сели на коней и, мокрые и продрогшие, поехали в обратный путь.

Полк размещался в лесу. Под утро добрались туда Михаил и белорусская девушка. На краю березовой чащи их задержало охранение. Елизаров убеждал казаков, что он свой, из первого эскадрона, что возвращается с налета. Часовые были неумолимы. Один из них подозрительно посмотрел на Веру и коротко два раза свистнул. Пришел разводящий и повел казака с девушкой к командиру эскадрона.

— Сейчас вы увидите моего командира, — сказал Михаил девушке.

— Строгий? — спросила Вера.

— Как прокурор, но зря не обидит, заботливый. Проберет так уж проберет, думаешь — конец жизни. А встретит через час — спросит: сыт, курево есть? Или ночью подойдет к новобранцу, спросит: «Не озяб?» И покажет, как надо укрываться шинелью на отдыхе, чтобы хватило ее и на себя, и под себя, и под голову, и на ноги… Вот и его квартира.

Вера представляла себе, что бойцы живут в шалашах или палатках, а штаб находится где-нибудь в доме лесника, но, увидев, что и командир, как и казаки, спит под деревом, она поняла: это и есть фронт.

Пермяков, услышав голос разводящего, приподнялся. Михаил подробно доложил о своих действиях, передал командиру немецкую полевую сумку, замолвил слово за девушку. Пермяков похвалил его за смелость, инициативу и спросил:

— Есть хотите?

— Да, в животе в барабан бьют.

Пермяков встал, подошел к Вере, сидевшей поодаль. Долго не расспрашивал ее, знал, что она перенесла. Девушка заплакала.

— Вам надо радоваться. Вы спаслись. Будем надеяться — и мать с братишкой останутся живы.

Пермяков разбудил старшину, велел принести банку консервов и хлеба для Елизарова и Веры, а сам с немецкой полевой сумкой поспешил к командиру полка.

После неприхотливого ужина Елизаров принес охапку сена, постелил под березой и сказал девушке:

— Спите, вот попоной укройтесь.

Сам лег вместе с бойцами, положил под голову противогаз, обнял свой автомат и сразу уснул.

Вере не до сна было. Она думала о матери, о братишке. Придется ли увидеть их? Слезы подступали к глазам. Девушка вздохнула, тихо заплакала.

В лесу было холодно, и Вере под попоной вспомнилась мягкая постель, ласковая мать, подходившая к ней и ночью укрывавшая ее. Вспомнился и отец, умерший пять лет назад, когда она, окончив семилетку, поступила в медицинский техникум.

К ней на носках подошел Михаил. Вера вздрогнула. Она подумала, что молодой человек пришел повольничать. Но казак накинул на девушку вторую попону и молча, на носках отошел. Вера была взволнована. Она приподнялась и сказала:

— Спасибо.

Елизаров только помахал рукой. Ему от всей души хотелось помочь, облегчить ее горе.

Утро на редкость было спокойное. Только где-то вдалеке тяжело ухали пушки. Высоко в небе рокотал вражеский самолет с широким размахом крыльев и тонким длинным фюзеляжем. Это был немецкий воздушный разведчик.

Солнце проглянуло сквозь осенние деревья, раскинув во все стороны косые лучи. Вера пригрелась под двумя попонами, но так и не сомкнула глаз.

Первым в эскадроне поднялся Пермяков. Он подошел к коновязи, на скорую руку сделанной кавалеристами. Дневальные подгребли сено, раскиданное беспокойными дончаками. Командир эскадрона, проверив свое хозяйство, подошел к Вере. Девушка, услышав шаги, испуганно выглянула из-под попоны.

— Доброе утро, — сказал Пермяков.

Вера вскочила, одернула платье, смахнула с лица волосы, прихватила их гребенкой.

— Как спали-ночевали?

— Ничего. Сначала было холодно, потом боец принес вторую попону.

— Какой?

— С которым я пришла.

— Елизаров, — подсказал Пермяков. — Казаки — люди чуткие, будут сестрой вас называть. Посмотрите, сколько у вас братьев, — показал он на конников, спавших между деревьями.

— Братья-спасители, — робко проговорила Вера. — Елизаров дважды спас меня. Стали переплывать Сож, а вода холодная под утро. Мне свело ноги на самой середине. Стала тонуть. Он одной рукой плыл, другой тащил меня. Хорошо плавает.

— На то он и казак с Дона, — сказал Пермяков.

Элвадзе, спавший неподалеку, услышал женский голос, приподнял голову. Увидев Веру, он вскочил и вытянулся перед Пермяковым.

— Разрешите спросить, товарищ командир эскадрона. Елизаров явился?

— Да, вместе с девушкой, — Пермяков кивнул на смущенную Веру.

Сандро подскочил к ней, хотел от радости поднять ее на руки, но, взглянув на командира эскадрона, опустил руки по швам.

— Это у вас в селе мы пускали кровь фашисту? А где Елизаров, чубатый?

— Да вот он спит, — показал Пермяков.

Элвадзе подбежал к березе, под которой спал Михаил, обнял его, спящего.

— Пускай спит, — заметил Пермяков.

— Товарищ командир эскадрона, не могу. Радость на весь лес! Друг мой, проснись, — разбудил он Михаила. — Вернемся домой — утоплю тебя в александровле.

— В чем утопишь? — протирая глаза, спросил Елизаров.

— Не знаешь? Вино грузинское густое, крепкое, сладкое. Веселое вино! Говори: как отстал?

— Спасал девушку, — кивнул Михаил на Веру. — Протянула руки, сказала жалобно: «Не оставляйте меня». Как можно было оставить? Убьют, думаю, гитлеровцы за наш сабантуй. В кустах долго просидели, пока не угомонились фрицы. Добрались до рощи, свищу — никого, как на погосте. Вы уже снялись…

— Товарищ командир эскадрона, — подошел Элвадзе к Пермякову, — я уже докладывал и еще скажу: Елизаров — боевой казак.

— Боевой… — повторил Михаил, смущаясь, — а с налета топал пешком. Все из-за сумки, будь она неладна.

— Сумку вы не браните, — подхватил Пермяков. — В ней такие бумаги, что ста «языков» стоят.

Михаил улыбнулся. На сердце легко и приятно стало. Теперь ему не стыдно было смотреть в глаза командиру.

— Страшно было, товарищ Елизаров? — спросил Пермяков.

— Страшно, покуда не тряхнул часового…

— Ничего себе тряхнул, — Сандро расхохотался, покачал головой и обнял Михаила. — Если бы ты тряхнул так Булата, то и он высунул бы язык.

— Ты же помог отправить фашиста на тот свет.

— Я только ускорил отправку, — показал Элвадзе, как он помог ножом, и опять обнял Михаила.

Елизаров достал из кармана парабеллум, передал командиру эскадрона. Пермяков осмотрел немецкий пистолет и вернул Михаилу.

— Возьмите, ваш трофей. Патронов только нет к нему.

— Достанем, — улыбнулся Михаил.

— Товарищи, давайте позавтракаем, — предложил Пермяков.

— Точно, — подхватил Сандро и достал из переметных сумок седла консервы, луковицы.

— В моих переметных сумах есть и пачка печенья, — сказал Пермяков. — А вот здесь мед, — он вытащил из-под сена котелок.

— Дочка! — крикнул Элвадзе. — Идите завтракать.

Вера подошла к казакам, увидела угощение и робко промолвила:

— Вы будто гостя ждали.

— На войне так: или густо, или пусто, — сказал Пермяков.

Элвадзе сел рядом с Верой. Девушка смущенно отодвинулась.

— Элвадзе, — покачал Пермяков головой.

— Товарищ командир, люблю сидеть в женском обществе. — Сандро пододвинул котелок с медом Вере. — Любишь не любишь, а ешь, не смотри.

— Плохо, что мы не знаем немецкий язык, — проговорил Михаил.

— Получили разговорники, — сказал Пермяков и достал книжечку в синем переплете, — изучайте без устали.

Михаил открыл первую страницу и вслух прочитал:

— «Комен зи хир — идите сюда».

Неподалеку упал снаряд. Стороной прожужжали осколки, словно жуки. Вера выронила ложку.

— Мимо! — успокоил ее Михаил, вытирая ложку сухими листьями.

— Все в порядке! — воскликнул Сандро. — Не пугайтесь, девушка. На войне иногда стреляют.

Второй снаряд с визгом и грохотом упал еще ближе. Звякнула каска Михаила. Казак схватился рукой за висок. Тонкая струйка крови потекла по смуглой щеке.

Вера побледнела. Элвадзе бросился к товарищу.

— Пустяки, царапина, — сказал Михаил.

— Счастье — не тронуло кость, — проговорила Вера, накладывая повязку.

Снаряды падали все ближе и ближе. Друзья нырнули в щели, вырытые накануне. Совсем близко раздался протяжный вой и тяжкий взрыв бомбы.

Из штаба полка прибежал связной, сказал Пермякову, что его вызывает командир полка.

Подул свежий ветерок. Туман рассеялся. В воздухе запахло гарью и порохом. Пермяков вскоре вернулся. Он сказал Вере, что ей нужно отправиться в тыл, скоро пойдет машина.

— Если придется попасть на Урал, то бросайте якорь в Свердловске. Там мои старики живут, — передал Пермяков записку с адресом.

Девушка несколько раз сказала спасибо, грустно посмотрела на одного, на другого. Ей уже не хотелось расставаться с казаками.

— А остаться можно? — она умоляюще глянула на командира эскадрона. — Я буду перевязывать раненых, ведь я фельдшерица.

— Правильно, — в один голос сказали Елизаров и Элвадзе.

Пермяков обещал доложить об этом командиру полка.

Немного спустя эскадрон, находившийся в резерве, выступил на линию обороны, растянувшуюся за опушкой леса. Перед окопами зеленело болото.

Пермяков вернулся с девушкой, показал ей окоп, в котором лежали Михаил и Сандро.

— Теперь я санитарный инструктор, — с гордостью сказала Вера.

В небе опять появились немецкие самолеты, стали сбрасывать бомбы на передний край. Загорелись копны сена. Дым расстилался по озеру, оседал в окопах.

Из-за леса вылетел «ястребок», за ним вспорхнул второй, третий. Они понеслись навстречу вражеским бомбовозам.

— Наши! — радостно крикнул Михаил.

Истребители подняли носы вверх, взвились почти вертикально и, сделав разворот, атаковали бомбардировщиков. Слышно было, как стрекотнули пулеметы. Один бомбовоз устремился к земле, оставляя за собой густое длинное облако дыма.

— Ой, прямо на нас! — крикнула Вера и прижалась к Михаилу.

Горящий «юнкере» упал в озеро.

— Там тебе и место, — махнул рукой Михаил.

«Ястребки» опять взвились вверх и бросились на «юнкерсов», будто хотели клюнуть их. Еще один вражеский самолет загорелся. В небе вспыхнули два парашюта. Летчики повисли над головами казаков. Михаил прицелился. Пермяков крикнул из соседнего окопа:

— Не стрелять, взять живыми!

— Есть взять живыми…

Михаил видел, как вражеский летчик, качаясь в воздухе, сжимал пистолет.

— Товарищ командир, разрешите в руку ему ударить, — сказал Михаил, — а то он начнет стрелять.

— Бейте.

Казак туго прижал к плечу приклад автомата. Выстрел, другой, Парабеллум летчика упал. Немец перед окопами стукнулся сапогами о землю.

— Комен зи хир! — крикнул Михаил, вспомнив слова из разговорника. — Обыскать? — спросил он командира.

Пермяков кивнул головой. Немецкий летчик отстегнул одной рукой лямки и побрел к окопам. Михаил обыскал его и обрадовался, найдя у немца в кармане патроны к своему трофейному пистолету. Немца отправили на командный пункт. Михаил нырнул в свой окоп и стал наблюдать за вторым летчиком, висевшим в воздухе. Немец упал с парашютом в озеро.

— Немец в воду, и пузырьки вверх! — воскликнул Михаил.

Вера, подняв голову, всматривалась в синюю высь. Истребители кружились над полосатыми бомбардировщиками, залетали снизу, под крылья, строча пулеметами. Вспыхнул «юнкере». На выручку бомбардировщикам прилетели «мессершмитты». Начался бой истребителей.

— Наши маленькие, — дрожащим голосом промолвила Вера.

— Малы, да удалы, — заметил Михаил.

Истребители взвивались вверх, отдалялись, разворачивались и снова неслись на сближение. «Вот сейчас столкнутся носами», — с ужасом подумала Вера. Красные «ястребки» проскочили между вражескими машинами, стрекотнув пулеметами. Но немецкие летчики тоже не ловили мух, бились насмерть. Русский истребитель качнул крыльями, повернул назад, пошел к земле, но сесть ему не удалось — врезался в березовый лес.

— Убился! — Вера закрыла глаза, прижалась к стенке окопа.

— Что с вами? — Михаил отстегнул свою флягу.

— Летчик убился! — крикнула она, не отрывая рук от глаз.

— Что такое, девушка? — спросил Элвадзе.

— Летчика жаль. — Она утирала слезы.

С воем, рассекая воздух, проносились снаряды, падали недалеко от окопов. Над головами казаков расплывались темные клочки дыма.

— Ой! — воскликнула Вера и, оглушенная грохотом совсем близко разорвавшегося снаряда, опустилась на дно окопа. На девушку посыпался песок. Она вцепилась в руку Михаила.

— Не бойтесь, Вера. — Михаил смахнул с ее плеча песок. — Это вам без привычки страшно…

Он хотел было сказать, как струсил в первом бою, но смолчал.

За озером, на белом поле гречихи, показались немецкие танки, за ними шла пехота. Трещали русские винтовки и пулеметы. Летели вверх гильзы из самозарядных ружей.

Вере казалось, что вот-вот наступит конец жизни. Танки, трамбуя землю, перескочили через окопы, но вскоре напоролись на второй эшелон. С танков соскочили автоматчики. В немцев полетели гранаты.

— В атаку! — поднялся Пермяков.

За ним из окопа выскочил Элвадзе. Казаки бросились на врага. Элвадзе ударил штыком немецкого сержанта, из-под каски которого выбился пучок рыжих волос. Немец уронил винтовку, обеими руками вцепился в свою грудь, скривил рот, обнажив стальные зубы, и упал навзничь.

Высокий немец с двойным подбородком, с опухшими, красными веками бросился на Пермякова, но Михаил успел пронзить врага.

Внезапно с фланга атаковал немцев соседний кавалерийский полк, находившийся в мелком лесу, в резерве, километрах в пяти от линии обороны. Немцам худо стало: справа — русская конница, слева— озеро. Один выход — назад, но отступать без приказа нельзя… Передние вражеские подразделения отчаянно бились с казаками, задние залегли и палили по атакующей кавалерии. Конница редела, но не уменьшала аллюра.

С западной стороны накатывалась новая волна танков и пехоты. Казаки опять заняли оборону. Пермяков почувствовал, что лихо будет его эскадрону и соседям — захлестнет черная волна, катившаяся прямо на них.

Из леса к озеру выскочили «катюши», с грохотом выметнули черные с огненными хвостами снаряды, накрывшие гитлеровцев. С какой быстротой появились «катюши», с такой и умчались назад. Они и решили исход битвы.

Пермяков и Елизаров вышли из окопа, пошли по полю боя, где только что сверкали молниями снаряды «катюш». Поле боя обуглилось, как после лесного пожара.

Навстречу бежал немец лет двадцати пяти и громко смеялся.

— Тю! — удивился Михаил.

Немец подпрыгнул, хлопнул в ладоши и стал плясать. Заметив русских, он вдруг опустился на колени, протянул руки и забился в припадке.

— Понятно, с ума сошел от нашей «катюши». Но как он уцелел? — проговорил Елизаров.

Неожиданно стороной пронесся немецкий мотоциклист. «На диверсию или в разведку? Нахально!» — подумал Пермяков и приказал:

— Елизаров, перехватите мотоциклиста.

— Есть перехватить, — повторил Михаил приказание и побежал.

Опасно ему было ринуться на вооруженного мотоциклиста, но рассуждать не положено. Приказ — закон. После первого неудачного боя, когда товарищи осудили его за трусость и Пермяков сказал ему суровые, как приговор, слова, у Михаила появилось как бы шестое чувство: чувство исполнительности. И хотя он бежал и думал невольно, останется ли жив или мотоциклист убьет его, но уже не дрожал от страха, а лишь опасался, успеет ли он перехватить врага.

Через несколько минут Михаил выскочил из-за березовой чащи на коне. Булат перепрыгнул через канаву и рванулся на огибающую озеро дорогу, по которой с треском несся мотоцикл. Но вот он, заметив казака, свернул в лес и скрылся из виду. Михаил пришпорил коня, обогнул выступ леса. Гнаться напрямик опасно. Он поскакал в обход по краю леса. Михаил не мог разгадать замысла мотоциклиста: зачем он рвется в тыл?

Расстояние между ними сокращалось. Мотоциклист свернул с дороги и понесся по полям к железнодорожному разъезду. Заметив погоню, он развернулся и выпустил очередь из пулемета, прикрепленного к передку мотоцикла. Булат упал. Михаил уткнулся лицом в песок. Он быстро залег за раненой лошадью и выпустил автоматную очередь по мотоциклисту. Немецкий разведчик свалился. Михаил направился к нему. Когда он подошел совсем близко, враг приподнялся и выстрелил из пистолета, но промазал. Он стрелял левой рукой, правой не мог — ранена. Михаил взмахнул клинком наотмашь…

Казак подошел к коню, посмотрел в застывающий фиолетовый глаз дончака. Из-под лошади толстой струей текла кровь. У Михаила навернулись слезы: погиб боевой друг, выращенный на родном Дону.


— Прощай! Вернусь домой и самого лучшего колхозного жеребенка назову твоим именем.

Михаил положил седло на мотоцикл и стал заводить машину. Но, как ни бился, ничего не получалось. «Черт возьми, — злился он, — не умею даже завести, придется тащить…»

— Ваше приказание выполнено, — доложил он командиру эскадрона, вытерев пот с лица. — Только Булата убил вражина, — печальным голосом проговорил казак. — Хороший был конь, быстрый, умный.

Пермяков рассматривал мотоцикл.

— Отличная машина, — заметил он. — Видите, как приспособлен пулемет, спусковой крючок соединен с рулем. Правь и стреляй.

— Голова у них насчет техники работает.

— А где же хозяин? — спросил Пермяков, разглядывая пулемет.

— Зарубил, товарищ командир.

— А можно было взять его живым?

Михаил на мгновение задумался: кривить душой не хотелось, и он честно признался:

— Можно было, но я не выдержал: отомстил за Булата.

— Понимаю, казаку конь дорог, но разве вернули вы его, убив немца?

— А если бы он меня уложил?

— «Если» не в счет. Никогда не следует пороть горячку. Вы убили мотоциклиста, так и не выяснив, зачем он пер к нам в тыл.

— Товарищ командир, вы приказали уничтожить его.

— Правильно, приказ надо выполнять, но надо соображать и самому.

— Слушаюсь, — покорно сказал Михаил. — Товарищ командир, как управлять мотоциклом?

— Весьма просто. — Пермяков поправил провод, идущий от магнето к свече, и резко нажал на педаль.

Мотор затрещал. Собрались казаки. Пермяков показал несложную механику управления.

— Товарищ командир, разрешите попробовать, — сказал Михаил.

— Пробуйте, время позволяет. И вообще, товарищи, — обратился Пермяков к бойцам, — не упускайте никакой возможности изучать технику врата. Будь то пистолет, пулемет, мотоцикл, пушка — изучайте. Очень пригодится.

Михаил сел на мотоцикл и свалился. Опять сел, опять свалился, возился до тех пор, пока пошло дело на лад. Наконец он прочно взнуздал стального коня и помчался вдоль опушки леса.

Под высокой желтолистой березой лежали раненые, вынесенные Верой с поля боя. Над лесом пронесся ветер, всколыхнул верхушки деревьев. С самой макушки березы сорвался еще совсем зеленый листок. Он долго кружился в воздухе, как бы не желая упасть, но земля-матушка притянула его.

— Опасная рана? — спросила Вера.

— Дайте тампон, — сказал полковой врач Левашкин, склонившись над фельдшером Дорофеевым. Рана, смоченная перекисью, запенилась. Федя скривил рот.

— Потерпите, — сердечно сказала ему Вера.

Раненый глухо стонал, ресницы вздрагивали, на потный лоб упала черная прядь волос. Щеки были бледно-желтые, словно восковые. Подошел Пермяков.

— Федя, друг, — склонился он над фронтовым товарищем, но не услышал голоса земляка…

Под ветвистой березой выкопали могилу. На свежий бугорок положили тело Дорофеева. Пермяков сложил ему руки на груди.

Казаки сняли каски, постояли молча и стали прощаться. Митя Филькин покрыл лицо земляка подаренным ему девушкой перед выездом на фронт льняным полотенцем. На углу полотенца голубыми нитками она вышила; «Милому Феде».

— Прощай, Федя. — У Мити покатились слезы.

По русскому обычаю каждый бросил горсть земли. Митя вырыл молодую березу и посадил ее на могиле друга. Он долго стоял над свежим бугорком. Придется ли ему когда-нибудь прийти на могилу своего друга? Может, и его подкараулит смерть. И тогда никто не разыщет могилу военного фельдшера Феди и не расскажет его матери — старой акушерке и невесте садовнице Тане, подарившей ему полотенце, где покоится молодой уралец.


5


Не успело солнце скрыться за лесом, как дымная косматая туча обложила небо. Деревья, кусты, кочки на синем болоте — все утонуло в густом сумраке. Брызнул дождь. Холодные капли хлестали по лицу Елизарова, поднявшегося, чтобы укрыть Веру плащ-палаткой. После того как он спас девушку, у него появилась небывалая забота. Не ляжет спать, пока не спросит ее, сыта ли она; не уснет, пока не посмотрит, как укрылась. Он часто как-то смущенно смотрел на нее и глубоко вздыхал — жалко ее, испытавшую столько горя, страха. Правда, Веру жалели все: во всем эскадроне одна девушка. Но Елизаров думал, что он должен больше всех жалеть и заботиться о ней.

Подул ветер. Дробные капли дождя сорвались с деревьев. Сверкнула молния, прорезав сырой мрак. Раздался оглушительный раскат грома. Над головой клубилась и будто пенилась грозовая туча. Хлынул ливень. В окопы потекли коричневые струн воды. Бойцы, промокшие насквозь, сидя в окопах, плотно прижимались друг к другу.

— Становись! — раздалась команда.

Пермяков, вскочив на пень, стал читать приказ командира полка.

— «Младшему сержанту Сандро Элвадзе за успешное выполнение задания в разведке объявить благодарность…»

— Служу Советскому Союзу, — сказал Сандро.

— «Рядовому Михаилу Елизарову, — продолжал командир эскадрона, — за отличное выполнение боевого задания и проявленные при этом смелость, находчивость, выразившиеся в захвате «языка» и полевой штабной сумки с важными документами, объявить благодарность и представить к награде».

— Служу Советскому Союзу! — крикнул Елизаров.

Михаил не ожидал такой радости. Пермяков подошел и пожал ему руку, поздравил.

— Командир полка приказал, — продолжал Пермяков, поднявшись опять на пень, — отправиться в засаду. Задача: перерезать шоссе, по которому, как выяснилось теперь из документов, захваченных Елизаровым, противник будет перебрасывать силы.

— Слышишь? — Элвадзе толкнул в бок Михаила.

— Дорога к месту засады идет вокруг леса. Я решил идти прямо, — Пермяков протянул руку вперед, — место болотистое. Этим путем мы проберемся незаметно и придем часа на два раньше. Пойдем пешие. Коней возьмем только для связных. Всем подобрать полы шинелей, плотно пригнать снаряжение.

Холодные струи дождя с касок стекали на плечи.

Мгла поминутно прорезывалась молниями, на мгновение освещавшими мокрую землю.

Бойцы стояли наготове. Карабины и автоматы висели за плечами дулами вниз. Шинели, полы которых были заправлены за пояса, потяжелели, давили плечи.

— Шагом марш! — негромко произнес Пермяков, и эскадрон двинулся.

Тихо было кругом. Бойцы, осторожно шлепая по воде, угрюмо молчали. Они старались ступать на кочки, но то и дело срывались в воду.

Вера шла рядом с Михаилом. Она с гнетущей тоской всматривалась в густую темень. Мокрая шинель давила на плечи. В сапоги просачивалась вода. Санитарная сумка терла бок, ремень ее резал плечо. Вере хотелось снять сумку, отдать кому-нибудь.

— Вера, тяжело идти? Дайте я понесу сумку, — сказал Михаил.

Девушке приятно стало, что не забывают ее. Она взялась было за ремень, но, взглянув на казака, опустила руку. Она разглядела на Михаиле противогаз, на поясе у него висели три гранаты, два диска патронов, фляга, лопата, немецкий парабеллум и за плечом — автомат.

«Он еще и мою сумку хочет нести, — подумала Вера. — Нет, война не прогулка. Тяготы войны должен нести каждый».

Михаил споткнулся в яму. Ледяная вода налилась в сапоги. Элвадзе помог ему вылезти — и опять как ни в чем не бывало они шагали, шагали.

Болото кончилось. Казаки долго еще пробирались лесом, пока, наконец, не дошли до шоссе. Было четыре часа. Пермяков приказал установить пулеметы, выставить охранение и рыть окопы на краю леса.

— Ох, и погодушка, — вздохнула Вера, выливая из сапога воду.

— Не погода — собачья смерть! — Михаил, сидя на кочке, выкручивал портянки.

— Не погоду брани, а Гитлера, — сказал Элвадзе. Он хотел помочь Вере стянуть второй сапог.

— Не нужно, — сказала она, отстранив его руку.

— Устали? Ноги промокли? — спросил Елизаров. Он достал из кармана носки и протянул девушке.

— Зачем? Не надо. У вас ведь тоже мокрые ноги.

— Надевайте, надевайте. Я привычный к воде: на Дону и родился и вырос. А вы можете простудиться.

Элвадзе подтянул ремень и, проворно повернувшись к Михаилу, весело спросил:

— Ужин подавать?

— Прошу. А что за меню?

— Что вашему сердцу угодно. — Грузин открыл брезентовую сумку, висевшую у него на боку. — Пожалуйста, окорок по-солдатски, — достал он из сумки кусок сала, — шашлык на гранатном соку, — открыл банку консервов, — свежие овощи, — положил луковицу.

— А что вам угодно? — обратился Элвадзе к Тахаву.

— Давай бишбармак[5 - Бишбармак — национальное блюдо: жирно приготовленное мясо с тестом.], — отозвался Тахав.

— Пожалуйста. В моей сумке-самобранке все есть, — достал Элвадзе кусок помятого промокшего хлеба.

— Вера, поднимайтесь, — сказал Михаил. — Сандро, фляга жива?

— Жива-здорова, шлет свой поклон! — налил Элвадзе спирту в крышку фляги. — Первый поклон санитарной службе.

— Вера Федоровна, согревающий компресс. — Слегка дотронулся Михаил до плеча девушки.

Вере не хотелось двигаться. Мокрая и продрогшая, она вздремнула, прислонившись к стволу ветвистого дуба. Она нехотя выпрямила спину и тихо спросила:

— Куда компресс?

— Вот сюда, — щелкнул Михаил себя под горло.

— Не буду. — Вера закрыла глаза и опять прислонилась к дубу.

— Стой, казаки! — крикнул Тахав. — Не годится курсак набивать без командира. Пойду позову.

Михаил, сидя на корточках перед девушкой, упрашивал:

— Выпейте наперсток, теплее будет.

Вера выпила глоток разведенного спирта. Ей стало теплее. Захотелось есть.

— Спасибо, — сказал Элвадзе. — Пробу сняли. Теперь можно всем?

— Можно, — махнул рукой подошедший Тахав. — Командир приказал ужинать. Давай, — протянул он руку к фляге.

— Мал стаканчик, — крякнул Тахав, опрокинув порцию в рот.

— Ровно двадцать пять грамм, — поднес Сандро Вере вторую. — Прошу: первая для тепла, вторая для смелости.

— А третья? — перебил Михаил.

— Третья для драки, но ты не бойся, больше не получишь.

— Мне давай третью, для песни, — взялся Тахав за флягу. — Давай, давай… Спасибо. Эх, спел бы я песню, да нельзя: фриц услышит.

— А ты тихонько, чтобы не услышал.

— Разве шепотом? Слушайте:
		Уфа кайда, Уфа кайда?


		Уфа биик тавларда.


Протяжный, с тоскливым оттенком башкирский напев врезался в память Михаила. Он стал напевать его и спросил:

— А слова какие?

— Уфа где, Уфа где? Уфа средь высоких гор. Биик тав — высокая гора, — пояснил Тахав.

— Тахав — биик тав, — срифмовал Михаил. — Спой еще что-нибудь, только так же тихо.

Башкир, сощурив глаза, продолжил песню и перевел ее на русский язык:
		В Уфе живем мы, веселимся.


		В Пермь поедем — город свой.


		В Сибири будем — возвратимся.


		Сибирь — тоже край родной.


Подошел Пермяков. Михаил поднялся, уступив ему место, а себе сгреб кучку валежника и сел на нее. Пермякову приятно было ощущать уважение подчиненного, которого он так резко пробирал. Он хорошо понимал, что Михаил после горького урока верно служит, а не выслуживается.

Пермяков достал записную книжку, вырвал листок, написал на нем время смены постов и передал Элвадзе, назначенному разводящим. Пермяков пожелал всем спокойно отдохнуть и сказал, чтобы позаботились о Вере.


— Не замерзнет, — сказал Михаил, — сделаем постель, как в гостинице.

— Я сестре свою плащ-палатку дам, — подхватил Тахав.

Дождь перестал. Плыл легкий туман, дул ветерок. Шелестели листья деревьев. Гудели провода на столбах. Михаил ломал ветки. Брызги, словно холодные стеклышки, падали ему на лицо, за воротник, в рукава. Он набросал на мокрую землю ветки, положил вместо подушки санитарную сумку и почтительно сказал:

— Ложитесь, Вера Федоровна… Не так укрываетесь, — заметил Михаил, вспомнив, как учил его Пермяков. — Снимите шинель, одну полу под себя… Так. Этой полой завернем ноги, — укутывал он неопытную фронтовичку.

— Спасибо. А где сами ляжете?

— Где-нибудь.

— Ложитесь здесь. Боязно мне…

Михаил накинул на девушку плащ-палатку и лег рядом.

Послышался треск мотоцикла.

Пермяков вскочил и побежал к дороге.

Элвадзе и Елизаров кинулись за ним.

Прорезая тьму светом фары, мотоцикл несся вдоль озера по шоссе как метеор. Часовой вскинул винтовку.

— Не стрелять, — предупредил Пермяков. — Поймать немца живым. У вас провод есть? — спросил он Михаила.

— Вот он. Я аркан на него накину.

— Не попадете. Бегом на ту сторону дороги, привязывай конец за дерево. Этот конец я привяжу.

— Есть! — Елизаров нырнул в темноту.

Михаил с нетерпением смотрел то на подскакивающий красноватый свет фонаря, то на шнур, протянутый через дорогу: «Заметит немец или нет?» Он притаился за толстой сосной. На провод садились мелкие капельки влаги.

Мотоциклист на полном ходу налетел на натянутый провод, шлепнулся на шоссе. Машина, гудя, свалилась на обочину дороги. Михаил всем телом упал на немца, схватил за руки. Немец с бешенством вырывался. Казак коленом прижал его к дороге. Подбежал Элвадзе.

— Не сопротивляйся, ехидна! — наставил Сандро пистолет, вырванный у мотоциклиста. — Встать! — громко сказал он по-немецки.

Мотоциклист вскочил и поднял руки.

— Форвертс! — приказал Михаил пленному идти вперед, сжимая в руке парабеллум, и, вспоминая фразы из разговорника, спросил по-немецки: — Из какой части?

Немец не ответил. Его привели к запасным окопам, вырытым поодаль от дороги. Михаил обыскал пленного и передал командиру эскадрона какие-то бумажки. Пермяков опустился в щель. При свете электрического фонарика он перебирал захваченные документы. Ничего полезного не было, разная мелочь: квитанция об отправке посылки из России, справка об окончании курсов командиров-танкистов.

Пленный потирал озябшие руки, нервно дергал плечами. Михаил, стоя рядом с ним с автоматом в руках, наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Ему хотелось поговорить с пленным, но запас немецких слов иссяк.

— Так. Значит, вы обер-лейтенант Заундерн, — сказал Пермяков и, возвратив документы немцу, начал допрашивать его. Пленный молчал.

— Обыщите получше, — приказал командир эскадрона.

Елизаров стащил сапоги с немца. Между верхом голенища и подкладкой был вложен лист бумаги, на которой значились одни цифры.

— Шифровка?

Немец молчал. Пермяков приказал отправить его в штаб полка.

Елизаров вернулся на свое место. Холодные струи ветра врывались под шинель. Он ежился. «Эх, завалиться бы теперь в теплую кровать, как, бывало, дома в выходной день». Михаил, боясь разбудить Веру, тихо приподнял край плащ-палатки, накрылся, поджал ноги. Закапал дождь. Капли дробно стучали по палатке, как будто куры клевали зерно. Казаку послышались вдалеке не то раскаты грома, не то гул танков. Он поднял голову. Ледяные капли брызнули в лицо. Лес шумел. Небо было мутное, низкое, почти сливалось с верхушками деревьев. Михаил но мог уснуть. Он думал о девушке, славшей рядом, под плащ-палаткой. Ему хотелось поговорить с ней, сказать, что таилось у него в груди.

Холод пробирал тело. Пальцы коченели в сырых сапогах. Михаил растирал руки: тоже озябли. А Вера спала. Казак робко дотронулся до нее, теплой и мягкой. Ему стало стыдно и радостно. Он преодолел свою робость, взял осторожно сонную руку девушки, прижался к ней холодной щекой. Вера зашевелилась, начала поправлять шинель. Михаил укрыл ей спину, сунул свою озябшую руку девушке под плечо. Она улеглась поудобнее, уткнулась головой ему в грудь. Он замер, боясь повернуться. Приятно было чувствовать теплое дыхание девушки. Ему хотелось заговорить, но он не смел. Вера пошевелила ногами, стараясь подвернуть под них угол шинели.

— Ноги озябли? — тихо спросил он. — Подождите, я укрою.

— Не надо, я сама…

Элвадзе, продрогнув под дождем, тоже пододвинулся ближе к Вере. Девушке стало совсем тепло между ними, и она уснула под монотонную дробь дождя. А Михаил хоть и согрелся рядом с Верой, но уснуть не мог.

— Элвадзе, смените охранение, — вернувшись с проверки, сказал командир эскадрона.

Грузин протер глаза, вскочил, взял автомат и толкнул носком сапога Елизарова.

— На пост.

Вера осталась одна. Ей стало холодно. Вскоре послышались легкие шаги Элвадзе. Грузин быстро забрался под плащ-палатку и крепко обнял девушку. Вера оттолкнула его. Тот еще теснее стал прижиматься к ней. Вере стало обидно и совестно. Она ведь ласкового слова зря никому не говорила и не любила еще никого. И вдруг ни с того ни с сего привязался к ней этот молодец. Ей вспомнилась скромность Михаила, который, дрожа от холода, не посмел обнять ее.

— Уйдите от меня! — строго сказала Вера.

— Ну почему так грубо? Мне холодно, — Сандро крепче обнял девушку, прижался своим небритым лицом к ее щеке. Вера отворачивалась, вырывалась. но парень не выпускал ее, жарко шептал, что очень нравится она ему, любит ее, почему бы и не прижаться друг к другу. Война, мол, все спишет, пользуйся моментом. Эти слова оскорбили Веру, но он не унимался, пытался поцеловать ее. Вера стукнула его в грудь локтем и крикнула:

— Товарищ командир!

Элвадзе отскочил от девушки как ошпаренный. Подошел Пермяков и, узнав о нахальстве Сандро, сказал:

— Встаньте, извинитесь перед Верой и идите на пост вместо Елизарова. А завтра поговорим…

Сандро вскочил, произнес:

— Извините, пожалуйста, Вера Федоровна, — и пошел в наряд. Качая головой, Элвадзе повторял про себя: «Как нехорошо получилось!» Он подошел к Елизарову. Тот, не шевелясь, стоял на урочном месте, прислонившись к дереву. Элвадзе придирчиво спросил:

— Почему нарушаете устав караульной службы? Почему не окликнули меня?

— Я же тебя узнал, — примирительно ответил Михаил.

— Не тебя, а вас. Службу несете, а не чай пьете со мной.

— Брось воображать.

— Что? — вспыхнул Сандро.

Стыд и волнение вызывали злость, и ему захотелось сорвать ее на ни в чем не повинном казаке.

— Почему не в духе? — запросто спросил Михаил.

Элвадзе присел на корточки под деревом, закурил, пряча огонь, выдохнул вместе с дымом:

— Скандал!..

— Поделом, — выслушав его, вспылил Елизаров. — По морде бы надо дать. У нее горе какое, а ты руки распустил.

— Ну, запел… Что особенного?

— Хамство, вот что. А еще комсорг.

Элвадзе задело за живое, но он больше не возражал, тяжело вздохнул и стал на пост.


6


Сквозь ветки забрезжила предрассветная синева. Звезды над лесом таяли, словно снежинки в воде. Деревья плакали, роняя капли. В лесу было тихо.

Казаки спали. Михаил прижался щекой к теплой ладони Веры. Бодрствовали только часовые.

Вера проснулась. Рука ее затекла, но, почувствовав сонное дыхание Михаила, она улыбнулась и не стала тревожить его. Девушка неотрывно смотрела ему в лицо. Не шевельнется ли оно? Не откроются ли глаза? Не прочтет ли она в них скрытую ласку? Михаил крепко спал. На крутом лбу его между черными бровями залегла упрямая складка, на прямом носу выделялась горбинка. Он шевельнул характерными губами, спросонья положил ей руку на грудь. Вера сладко вздохнула и прижалась к нему. Ей хотелось обнять его, прильнуть щекой к его лицу. Она осторожно потрогала его жесткие кудри, подумала: «Наверно, сердитый». Михаил потянулся во сне, обнял ее, положил голову на плечо. Вера вспомнила объятия Элвадзе и удивилась: «Почему того оттолкнула, отчитала, а этого сама прижимаю к груди?» Нравился ей этот молодой казак, но распустил бы он руки, и она отчитала бы его, как Элвадзе… Вера ласково провела рукой по лицу Михаила. Он не просыпался. Девушка, укрываясь, невзначай толкнула его в грудь. Михаил вздрогнул и поднял голову. Вера успела закрыть глаза.

Он долго смотрел на девушку. Много молодых казачек видел он на Дону, но такой красивой, как Вера, казалось ему, не встречал. На ее свежих щеках то появлялись, то пропадали ямочки. Михаилу даже досадно стало, что так быстро ямочки исчезали. Лоб ровный, гладкий. Темно-русые волосы выбивались из-под платка. Брови темные, густые. Губы алые, полуоткрытые… Михаил невольно нежно обнял девушку, стараясь не разбудить ее. Вера открыла глаза. Он покраснел, отвернулся. Она покачала головой, упрекнула его.

— Обнимаете?

— Холодно, Вера, — виновато отвечал он.

— Вам всем холодно: один говорит, холодно, другой…

К окопам подбежал Тахав, стоявший на посту. Глаза у него блестели, лоб сморщен. На каске торчали ветки: для маскировки.

— Грузовик идет!

Пермяков вскочил, схватил автомат, бросился к окопу, вырытому на краю леса у дороги. Может, эта машина прокладывает путь, по которому, как предполагали старшие командиры, должна пойти немецкая дивизия? Елизаров кинулся вслед за Пермяковым.

Пермяков всматривался в дорогу: заметны ли мины, поставленные казаками ночью? Нет, не заметны.

— Приготовиться к захвату грузовика, — тихо приказал комэск.

Тахав лег за пулемет, крепко вцепился в резные рукоятки. Остальные сжимали карабины, автоматы. Машина с нарастающим гулом приближалась. Пермяков негромко предупредил:

— Без моей команды не стрелять!

Михаил испытующе посмотрел на Тахава, заметил:

— Ты как-то спокойно ждешь. А я дрожу. От нетерпения!

Услышав его слова, командир эскадрона ободряюще кивнул ему головой, подумал: «Развоевался казак».

Сзади, из леса, к окопам шла Вера. На голове у нее была каска, на боку болталась сумка с красным крестом. На поясе висел пистолет в новой кобуре. Елизаров недовольно махнул ей рукой: назад, дескать, сидела бы там, в тех окопах. Вера упрямо покачала головой. Ей не хотелось быть в стороне. Ранят кого-нибудь, надо перевязать.

— Не ходите сюда! — громким шепотом встретил ее Михаил.

Вера не послушалась, подбежала и прыгнула в окоп.

Тяжело пыхтя, грузовик с кузовом, обтянутым брезентом, приблизился к окопам настолько, что Елизаров приготовил гранату.

— Не бросать! — крикнул Пермяков.

Взорвалась мина. В машине раздался многоголосый визг свиней. Из кузова потекла кровь. Шофер, подброшенный вверх, уронил голову на руль. Машина сошла с дороги. Офицер, сидевший рядом с водителем, выбросился на обочину — уцелел как-то и пополз было в лес. Елизаров подбежал, схватил офицера за воротник шинели и стал трясти. Немец вырывался.

— Хальт[6 - Стой.], гадюка! Стукну о пень.

Притащив пленного к окопам, Михаил бросил его на бруствер:

— Таскал, волк? Таскают и волка!

Немец крякнул, приподнялся, опираясь руками о землю.

— Куда едете? — спросил Пермяков.

Офицер интендантской службы безнадежно махнул рукой и голосом обреченного на своем языке заговорил:

— Безразлично. Все равно расстреляете.

— Ничего подобного! Мы пленных не убиваем, — возразил Пермяков по-немецки и спросил: — Какое направление у вашей дивизии?

— Ростов, Кавказ, — покорно ответил немецкий интендант.

Элвадзе, стоявший рядом с пленным, вспыхнул:

— Товарищ командир, разрешите. Я ему Кавказ покажу.

— Нельзя!

— Танки идут, танки! — крикнул Тахав.

— Свяжите и посадите пленного в окоп. Все на линию огня, — приказал Пермяков. — Вера Федоровна, а вы здесь будете.

Послышался глухой гул моторов, треск мотоциклов, лязг гусениц — немцы направлялись в Шатрищи. Совсем близко на шоссе появился танк, за ним другой, третий. Елизарову жарко стало, но уже не так, как в первом бою. Тогда он не разобрался в обстановке, теперь ему стало ясно: не пропустить колонну. Устоит эскадрон или сомнут его танки? Михаил посмотрел на Элвадзе уже без тени обиды на него, хотя ночью они из-за Веры поругались не на шутку.

— Как самочувствие?

— Веселое, — ответил Сандро, — а как твое? Не трясутся колени?

— Страшновато, но паниковать не собираюсь, — Михаил с досадой пожал плечами. — Много танков, но мы их доймем.

— Жилы порвем, а доймем! — подтвердил Элвадзе, набивая пулеметный диск бронебойными патронами.

«Туго придется казакам», — подумал Пермяков. Противотанковых ружей в эскадроне не было. Плохо и со связью: телефон из полка в такую даль не могли провести, а рации не имели. Поэтому комэск приказал связному мчаться в штаб с донесением, в котором он обещал задержать колонну до подхода подкрепления.

Передний танк подходил к месту засады. Высунувшись по пояс из башни, долголицый немец беспечно курил, пуская кольцами дым.

— Огонь! — скомандовал Пермяков.

Елизаров бросил гранату. Танкист повис на борту люка. Тахав из-под куста метнул бутылку с горючей смесью. На танке вспыхнули клочки огня. Синеватые струйки пламени, шипя и треща, расползались по броне, вспыхивали, охватывая танк огненными языками. Из люка выскочил водитель в коричневом комбинезоне. Промасленная ткань загорелась на нем. Танкист хлопал ладонями по груди, мотал головой. Меткая пуля сразила его. Из башни поднимался черный столб дыма. Загромыхали взрывы снарядов. Взрывные волны, перекатываясь, вдавливали казаков в окопы. Оглушительно взорвался бензиновый бак, из люка вырвалось огненное облако.

Другой танк, объезжая горящую машину, свернул с шоссе и, гремя гусеницами, двинулся на окопы. Свалив и подмяв молодое дерево, он уперся в толстую сосну. Гусеницы рвали под собой землю, но сосна не поддавалась, стояла. Пермяков посмотрел на часы: «Должна бы уже прибыть помощь. Неужели не пришлют?»

Вслед за танками на грузовиках с бронированными бортами двигались автоматчики. Они соскочили с машин и, прячась за танками, начали стрелять. Человек двадцать немцев пошли в обход.

Вера испугалась, увидев вблизи фашистских автоматчиков с черными погонами на плечах. Прячась за сосны, они шли осторожно, как стая волков к отаре.

К счастью, окопы в лесу были замаскированы. То кустиком казался бруствер, то бугорком, присыпанным листьями и травой, то кучкой сухих веток.

Немцы подошли метров на тридцать-сорок. Из окопа загремел ручной пулемет. Гитлеровцы прижались к деревьям, а некоторые попятились. Офицер, угрожая пистолетом, кричал на них, гнал вперед.

Уральский пулеметчик Филькин прицелился из-за пня в железный крест офицера, висевший на коричневой ленточке. Прозвучала короткая очередь, и офицер, сделав два-три судорожных шага, упал. Невысокий немец с серебристыми лычками на погонах кинулся вперед. За ним побежали солдаты. Вот они уже совсем близко. Немец с короткими усами подбежал к окопам метров на пятнадцать, бросил гранату с длинной деревянной ручкой. Пулемет захлебнулся. Филькин схватился за левую руку, раненную осколком.

Его товарищи из последних сил отбивали атаку противника. В отделении осталось пять человек. Настала самая жуткая минута — кончились патроны…

Немцы вот-вот ворвутся в окопы. Вера в отчаянии схватилась за голову. «Неужели придется умереть?» Она выхватила свой маленький пистолет и выпустила всю обойму — мимо. Вера заложила вторую обойму и продолжала стрелять. Теперь она целилась. Свалился один солдат. Патроны опять кончились. А тут еще Вера увидела, как немецкий интендант, которого не успели отправить, каким-то образом развязал руки, бросился через окопы к убитому офицеру, схватил его парабеллум и стал стрелять в русских, отбивавших натиск гитлеровцев. Вера, дрожа от ужаса, закладывала в свой пистолет последнюю обойму. Она ругала командира эскадрона, оставившего врага живым и здоровым. Немцы уже в нескольких метрах. «Конец моей жизни», — в отчаянии подумала девушка.

— Вера, ложись! — раздался голос Михаила.

Елизаров подполз с пулеметом на выручку отделению. Он укрылся за толстой сосной и начал косить немцев, атаковавших окопы.

Казаки держали неравный бой. Разъяренный враг напирал. Около горевшей машины появился еще танк, стрелявший из пулемета. Кругом стали рваться крупнокалиберные вражеские мины, казаки прижимались к дну окопов. Поневоле слабел огонь засады.

Послышался гул самолетов. «Наши или немецкие?» — прислушиваясь к шуму, подумал Пермяков.

— Наши! — радостно воскликнул он, увидев самолеты над лесом. Это были штурмовики.

— «Ильюшины», — узнал их Михаил.

Пермяков дал условленный сигнал — две разноцветные ракеты. Летчики зашли с хвоста вражеской колонны и начали ее «брить». Застучали немецкие зенитки. «Ильюшины» скрылись за лес. Вскоре они сделали еще один заход, разбили передний немецкий танк. Казаки высунулись из окопов, стали бить врага прицельным огнем.

Немцы отошли назад.

Воспользовавшись затишьем, кавалеристы выкопали под высокой сосной могилу, опустили в нее убитых товарищей.

Вера перевязывала раненых. После боя она еще не успела обмолвиться ни одним словом с Михаилом, даже не посмотрела ему в глаза: ей было и совестно за свой страх перед немцами и некогда. К ней подошел командир эскадрона.

— Сколько выбыло из строя? — спросил он.

— Много, почти половина…

Пермяков вздохнул и подошел с Верой к старшине Турову, раненному разрывной пулей в плечо. Он лежал под березой. Лицо его было бледное как береста. Глаза полузакрыты, будто он не мог проснуться.

— Больно? — положила Вера руку на лоб раненого. — Температура. Но ничего, не падайте духом, поправитесь.

Прибежал Михаил. Вспотевшее лицо его было возбуждено. Он звякнул шпорами, приложил руку к козырьку и доложил комэску:

— Ваше приказание выполнено. Все подсчитано. Подбито пять танков, убито тридцать немцев. Собрано десять автоматов, три пулемета.

— Отлично, — кивнул Пермяков. — Несите все в глубь леса. Оставаться здесь нельзя. Вера Федоровна, смотрите, чтобы ни один раненый не остался.

Эскадрон покинул место засады, пробрался по лесу ближе к Шатрищам и опять засел на опушке. Казаки немного передохнули, достали свои запасы, стали подкрепляться.

Прискакал связной, вытащил из потника бумажку, передал командиру эскадрона. Прочитав ее, Пермяков воскликнул:

— Хорошо! За ранеными прислали подводы и грузовик и привезли боеприпасы.

Он написал записку и сказал Тахаву:

— Передайте фельдшерице Вере Федоровне. Когда отправите раненых, возвращайтесь с ней в эскадрон на новое место засады.

Когда бойцы поели, Пермяков стал объяснять им новую задачу:

— Приказано держать под обстрелом шоссе, по которому, как полагают, пойдут новые силы противника в Шатрищи. Может случиться и так, что немцы побегут из Шатрищ, если их выбьют наши части. Товарищ Элвадзе, забирайте свое отделение, отправляйтесь к мосту. Пройдите вдоль берега кустами, камышами, а где нужно, и по воде. Мост заминируйте, подходы к нему держите под обстрелом. Возьмите станковый пулемет.

Элвадзе повторил приказание и повел своих бойцов к мосту.

— А вы, Елизаров, с группой пластунов засядьте вон на том выступе, — указал Пермяков на изгиб шоссе. — Ваша задача — сделать завал и задержать танки, пока мы не укрепимся на новом месте.

— Ясно, товарищ комэск, — сказал Михаил и повторил приказание.

Ветер гнал тучи на восток. Они то разрывались, как бродячие отары овец, то сливались вместе, сгущались, становились темными, как вершины косматых деревьев в грозу. Постепенно небо темнело, черные тучи слоились, обкладывали горизонт.

Густой косой дождь хлестал в лицо Михаилу, копавшему с товарищами окоп на новом месте.

Нежданно появились Вера и Тахав. Сколько радости, будто год не виделись. Михаил повеселел, работать легче стало.

— Эта палата для вас, уважаемая медицина, — проговорил он, выбрасывая короткой лопаткой песок.

— Спасибо, уважаемый казак, — ответила девушка, не поднимая головы.

Вера лежала под толстым дубом, облокотившись, и что-то записывала в свою заветную книжку. Капли дождя падали на страницы, расплывались фиолетовыми пятнами. Вера изредка оглядывалась через плечо, не подсматривает ли кто. Не хотелось ей, чтобы кто-то знал ее мысли и чувства.

«Сегодня мы спали под одной плащ-палаткой с ним, — писала она, — любит он меня, но скрывает. Стесняется и меня и товарищей — скромный. Командир эскадрона сегодня назвал его смелым и храбрым…»

Девушка вздрогнула и припала лицом к земле: ее испугал громовой раскат бомбы, взорвавшейся в лесу. Командир эскадрона оказался прав, что снял засаду с прежнего места: немецкие летчики начали бомбить лес. Взрывы потрясали воздух. Над лесом взлетали огненные вихри, клубы дыма, ветви деревьев. Лес гудел, трещал. Пластуны вросли в землю.

— Бей, бей, шайтан, по пустому лесу, — погрозил кулаком Тахав, высунувшись из окопа.

Бомбежка утихла. Над поредевшим лесом струились дымки. Легкий ветер подхватывал их и уносил в сумрачную даль. Дождь перестал.

Елизаров облокотился на бруствер окопа и сосредоточенно смотрел в ту сторону, откуда ожидались танки, словно там он искал ответа на мучивший его вопрос: как выполнить задание командира? В голове Михаила рождались разные способы схватки, но все они разлетались, как брызги, когда он вспоминал: мин нет, гранат и бутылок с горючей смесью мало…

Вера тревожилась, глядя на его напряженное лицо, задумчивые глаза, полные беспокойства. Укрывшись в свежевырытом окопе, она ничего не говорила, не хотела мешать Михаилу, боясь быть навязчивой.

— Так вот, Вера Федоровна, — заговорил он. — Положение наше рисковое…

Девушке приятно было, что Михаил делился своими мыслями с ней, но ответить что-нибудь она не решалась.

— Но ничего, будем биться, — решил он.

— Как же иначе, — согласилась Вера. — А где командир эскадрона?

— Вон на той опушке, в чаще берез. Там главные силы засады, а здесь только заслон. Мы принимаем на себя первый удар. Понимаете? Первый удар… Нужно так действовать, чтобы задержать немцев и не погибнуть.

Вера кивала головой, слушая Михаила. В его словах «засада», «заслон» таился великий смысл.

— Живы будем — не помрем, — усмехнулся Елизаров, отвернулся и стал осматривать местность.

Подполз Тахав. Хитроумный башкир хорошо понимал задачу: на какое-то время на этом месте задержать врага. Как задержать? Может, по шоссе двинется вслед за танками рота, батальон, полк? А сколько их здесь, смельчаков? Пятнадцать человек.

— Слушай, начальник, — сказал Тахав, — хочу совет тебе дать.

— Какой я начальник, — искоса посмотрел Михаил на товарища.

— Не знаешь — скажу. Ты — начальник заслона. Твоя команда — пятнадцать бойцов. Задача — ого! Надо решать на все четыре действия.

«Пятнадцать бойцов!» — с какой неожиданной силой прозвучали эти слова. Михаил только теперь оценил доверие командира эскадрона. Он положил руку на плечо товарища и дружески сказал:

— Ты прав, Тахав. Да, я начальник, и задача у нас большая. А что нужно, чтобы решить ее? Нужно, чтобы каждый понимал ее, знал «свой маневр», — вспомнил он слова Суворова, которые любил повторять Пермяков. — Надо больше смекалки. Руками можно победить одного, а головой — сотню и тысячу. Так ведь говорит наш командир?

— Закон, начальник.

— Называй меня просто Михаилом.

— Слушай, Михал, — по-своему назвал Тахав товарища. — Тигр — богатырь зверь, а человек берет его хитростью.

Михаил тоже думал, как перехитрить немцев. Место для заслона неподходящее; издалека все видно. И завал здесь делать бессмысленно. Лучше бы устроить его метрах в пятидесяти, за поворотом дороги. Михаил с Тахавом побежали туда, осмотрели край леса. Здесь они обнаружили просеку срубленных сосен.

— Вот тут и подготовим засаду, — решил Елизаров и вдруг спросил товарища:

— А что скажет комэск за перенесение позиции?

— Если выбьем зубы фашистам, — отвечал Тахав, — командир эскадрона не спросит, почему бил врага не на том месте, которое он указал. А если немец тряхнет нас до смерти, тогда и командир не спросит: «Почему так?»

— Правильно! Мои мысли подслушал, — обрадовался Михаил. Он кликнул своих пластунов и приказал строить западню за поворотом. Работа закипела.

— Дружней, казаки! — весело покрикивал Елизаров и сам ловко подхватывал бревно. — Где дружба крепка, там и работа легка.

Любо было смотреть ему на труд бойцов. Кто разбирал камни на шоссе, кто носил бревна. Поперек шоссе выкопали ров, а на обочинах сложили завалы из бревен. Противотанковая засада была готова.

— Михал, — толкнул под локоть Тахав Елизарова, — видишь стог сена?..

— Я тоже так думаю! — подхватил Елизаров. — Товарищи, все за сеном: прикроем завалы.

Когда это было сделано, Михаил опустился в окоп, где сидела Вера, чистя свой пистолет.

— Товарищ фельдшер, разрешите доложить: подготовка к обороне закончена. Заслон готов держать бой, командир заслона — рядовой Михаил Елизаров.

— Вы и шутить умеете? — улыбнулась Вера.

— Шутка — голос души! — Он приложил руку к груди.

Наблюдатель, сидевший на дереве, передал, что показалась немецкая колонна. У Михаила екнуло сердце: он — начальник заслона. Самостоятельно должен руководить боем.

— Да-а, — протянул Михаил. — Упрямые немцы — лезут и лезут. Жарко будет нам.

— Ничего, Михал, — заметил Тахав. — Самое трудное — ободрать голову. Шкура сама сойдет.

— Хочешь сказать: важно дать в зубы головным силам? — подхватил Михаил.

Вера понимала казака, верила в его смелость и стойкость, ко боялась, как бы не легла здесь вся группа. Несмело и будто бы невзначай она напомнила об опасности:

— Смотрите, казаки, как бы не содрали шкуры с нас.

— Воевать — не в горелки играть. Не схватишь врага — он тебя схватит. Немецкую колонну здесь не разобьем, но задержать должны. Может, кое-кому придется и голову сложить, а приказ надо выполнить.

— Точно! — подхватил Тахав. — Башку отдай, а приказ выполняй, иначе победы не будет.

Донесся гул моторов. Вдали на шоссе показались танки. Сизые облачка дыма, гонимые ветерком, плыли над машинами. Шум становился сильнее и сильнее.

— Танки в ста метрах! — выкрикнул наблюдатель и спрыгнул с дерева.

— Спокойно! — предупредил Елизаров.

Моторизованная колонна приближалась. Танки подошли к изгибу дороги, наткнулись на завалы и застопорили. Налево свернуть — болото, направо — гуща леса. Михаил радовался, что именно здесь он устроил встречу немцам. «Главная задача — задержать, выиграть время», — вспоминал он приказание командира эскадрона.

Когда передняя машина остановилась, Елизаров тихо передал по цепи;

— Не стрелять без моей команды, не высовываться из окопов.

К завалу подошли два грузовика с саперами. Солдаты проворно соскочили с машин и начали разбирать бревна, заваливать ров.

— Огонь! — скомандовал Елизаров.

Грянул залп. Немцы метнулись назад, оставив убитых и раненых на завале. Затем саперы бросились в лес, в обход, но нарвались прямо на окопы. Залпы кавалеристов уложили их.

Два тяжелых танка, изрыгая огонь и сталь, прокладывали дорогу саперам. Первая машина ударила лобовой броней в завал. Бревна разлетелись в разные стороны. Елизаров бросил бутылку с горючим. «Тигр» загорелся, запылало и сено. Дым заволок шоссе. Тахав воспользовался этой дымовой завесой, подбежал ближе к танку и бросил под него связку гранат. Танк дернулся и стал на середине шоссе, загородив путь колонне…

Задание выполнено. Оставаться больше нельзя было. Михаил приказал казакам отойти в глубь леса и присоединиться к эскадрону.

Елизаров встал во весь рост перед Пермяковым, доложил ему о выполнении боевого задания и, не утерпев, спросил:

— Ну как, товарищ комэск, наша задача?

— Правильный заслон! — ответил Пермяков и объявил Елизарову и его казакам благодарность.


7


Река Сож течет меж зеленых берегов, местами крутых, глинистых и размытых, местами отлогих. И кажется, вот-вот потечет вода по мягкой как шелк траве. Смотришь — не налюбуешься широкой зеленой лентой, тянущейся вдоль этой зеркально-светлой белорусской реки.

Пронесся ветер, вода шелохнулась, словно закипела. Мелкие волны несмело набежали на берег, лизнули корни старых ивовых кустов и рассыпались, как разлитая ртуть.

Под молодыми ивами, в сыром окопе, сидели Элвадзе, Михаил, Тахав и круглолицый уральский слесарь Митя Филькин с перевязанной ниже локтя левой рукой. Уралец не выпускал нагретые ручки «максима». Боевые друзья молча смотрели на мост. Задача у них особая: свои будут отступать — мост пока сохранить; враг начнет рваться с запада — взорвать. Элвадзе приказал Тахаву заминировать мост.

— Ясно! — поднялся Тахав. — Джигит приказал коню, конь — своим ногам.

Увертливый невысокий башкир, защищая лопаткой голову, пополз на край моста, чтобы сорвать доску и поставить мину. Нелегкая работа: не так-то просто заложить между досками десятифунтовую коробку с толом. Только воткнул Тахав топор в щель, как затрещал немецкий пулемет. Пули впивались в толстые четырехугольные перила и в бруски моста.

Тахав будто шкуру драл с медведя, не слыша жужжания пуль. Он с треском вывернул угол доски, протянул руку к мине. Пуля горячо кольнула его руку. Кровь закапала сквозь рукав гимнастерки. Он достал из противогаза пакет, приподнял локоть, быстро одной рукой с помощью зубов навернул бинт.

— Товарищи, не ходите сюда, стреляет шайтан! — прокричал Тахав и взялся опять за мину.

— Откуда же стреляет? — недоумевал Элвадзе, наводя бинокль то в одну сторону, то в другую.

Тянется сизой дорожкой молчаливая река Сож, теряется где-то на горизонте. Вдоль берега ровной полосой расстилается зеленый луг. Кое-где выделяются серые скирды сена, зеленеют гряды капусты, стелется картофельное поле.

— Нигде не видно, сазизгари! — выругался Элвадзе.

Михаил дернул его за полу, взял у него бинокль и стал осторожно просматривать местность.

— Не поднимай головы, заметит немец — заденет пулей, — предупредил Элвадзе.

— Не всякая пуля в кость, иная и в куст.

— От бережливости голова не заболит, — Элвадзе опять взял бинокль. — А, ехидна, вон откуда палит. Слушай, я пошел уничтожать немецкий пулемет. Останешься за меня.

Елизаров возразил было, что лучше он пойдет. Но грузина легче на огонь посадить, чем заставить отказаться от своего намерения. Он обнял товарища за плечи и пошел.

Михаил неотрывно смотрел за Элвадзе: грузин ловко полз по лугу от скирды к скирде на локтях, держа в правой руке гранату, в левой — автомат. Ползти ему было тяжело. Он то и дело утирал лоб рукавом. Снова застучал немецкий пулемет. Элвадзе дернулся, замер на месте. Михаил схватился за голову.

— Убили!..

Надо заминировать мост, на котором маялся раненый Тахав: ему трудно и опасно под огнем вражеского пулемета. Михаил снял шинель и сапоги, покрепче подвязал носки шнурками брюк, переложил парабеллум из шинельного кармана в брючный, воткнул за пояс две гранаты, взял автомат и пошел по течению реки. Он добрел до картофельного поля, вылез из воды и пополз по бороздам между помидорами.

Изредка Михаил останавливался, прислушивался и опять полз. Вот и кукуруза. Осторожно раздвигая стебли, он медленно двигался вперед. Что-то шуршало рядом с ним: не то ветер шевелил сухие листья, не то человек. Казак осмотрелся — никого не заметил. Он раздвинул еще несколько стеблей кукурузы с ярко-желтыми листьями и очутился на меже. Впереди, в картофельной ботве, виднелся окоп, из которого высунулся пулемет, черный, как самоварная труба.

Михаил прикинул взглядом расстояние. Граната не долетит. Стрелять из автомата бесполезно: немецкие пулеметчики укрыты за щитом в окопе. «По мосту бьют, черти», — подумал Михаил. Тахав, может быть, сложил голову на мосту. Элвадзе упал, сраженный этим же пулеметом. «Мстить, мстить», — стучало в голове. Казак приложил приклад к плечу, выжидая, и, как только из окопа приподнялся немец, послал туда очередь. Пулеметчик исчез. «Убит или нет?» — тревожно подумал Михаил, не опуская автомата.

Солнце выглянуло из-за темной тучи. Теплые лучи озарили лицо Михаила. Вдруг на левую руку, сжимавшую ложу автомата, точно горячая капля упала. Брызнула кровь из большого пальца.

— Э-ге-ей, русь! — раздался голос.

Михаил повернул голову. Немецкие автоматчики выглядывали из кукурузы и картофельной ботвы.

— Хальт! — крикнули, ему и по-русски добавили: — Руки на голову.

«Попал прямо в пасть, — пронеслось в голове Михаила. — Хотят живым взять». Он поднял руки и бросил свой автомат в сторону немцев.

— Гут, гут! — с удовольствием проговорил офицер. — Комен зи хир, — добавил он и поманил пальцем русского. Другой немец подскочил к русскому автомату и нагнулся, чтобы взять его. Михаил этого и ждал. Он схватил гранату, лежавшую перед ним наготове и бросил ее в немцев. Автоматчик упал. Офицер выстрелил из пистолета в Елизарова — мимо.

Казака словно пружиной подбросило. Никогда, кажется, он не был таким ловким. Он в ярости выхватил из кармана парабеллум и выстрелил в противника, но не попал. Почти одновременно раздался выстрел немца, тоже промах. Офицер снова вскинул пистолет. Прицеливаться некогда. Поединок насмерть. Выстрел за выстрелом, промах за промахом. Еще один выстрел, и тогда дуэль донского казака с гитлеровцем кончится: последний патрон остался. Офицер стал закладывать в пистолет новую обойму. Елизаров прицелился и выстрелил в последний раз. Офицер вздрогнул, схватился за грудь, упал и вцепился пальцами в траву. Лицо его побледнело от страха. Он поднял голову, блеснул глазами на солнце и уткнулся в борозду с сухим корнем кукурузы.

В это время с луга в огород перебрался Элвадзе. Он словно взбесился, увидев, как немецкий пулеметчик, видимо раненный, целится в Елизарова из автомата.

— Стоп, сазизгари! — крикнул грузин и метнул гранату. Удар был точный: в пулеметный окоп.

Михаил обернулся, тряхнул головой. Неужели это не сон? Элвадзе жив! Грузин укоризненно смотрел на товарища.

— Сандро? — бросился к нему Михаил. — Ты?

— Если не веришь, укуси палец. Зачем пришел сюда?

— Я думал, тебя убили. Ты так сразу распластался…

— А как по-твоему, я руки должен поднять и кричать: «Фриц, не стреляй, я иду убивать тебя!»?

— Ну, а я влез в самое пекло… Боевое охранение, что ли, у них здесь? Двоих я уложил аккуратно, а остальные чуть не уложили меня.

— Молодец, боевой характер стал у тебя.

— Казацкий, — подсказал Михаил.

— Комсомольский, — поправил Элвадзе.

— Не комсомолец я… А гожусь?

— Вступай. Я дам рекомендацию.

— За то, что мы друг друга, когда ошибаемся, чистим с песочком? — ухмыльнулся Михаил.

— Злость проходит, дружба живет. Люблю тебя, черт кудрявый. Крови мы не одной, а души одной. Давай смешаем и кровь!

Грузин вытащил кинжал, кольнул себя в правую ладонь.

— Дай руку раненую… — Сандро крепко прижал порезанную ладонь к раненой руке товарища. — Теперь мы кровные братья с тобой — такова грузинская клятва…

Когда они подбежали к мосту, Тахав, два раза ужаленный пулей, свое дело сделал: подложил мину.


Пермяков предугадал события. Враг, не выдержав нажима казачьих частей, стал отступать из Шатрищ. Откатываясь, немецкие солдаты держали автоматы на плечах дулами назад и палили из них бесцельно, лишь бы сдержать русских конников. Из села вылетали один за другим грузовики, танки, броневики.

Черная колонна катилась под уклон, к реке Сож. Семитонный грузовик с броневыми бортами на полном ходу влетел на мост. На самой середине моста грохнул взрыв мины, сверкнул огонь, поднялась туча дыма. Машина со взводом солдат остановилась. Одна перекладина проломилась. Грузовик стал проваливаться в пролом и постепенно погрузился в воду.

— Филькин, огонь! — крикнул Элвадзе.

Пулемет уральца заговорил. Барахтающиеся у моста гитлеровцы скрывались в воде. На поверхности реки всплывали красные пятна.

На реке стало тихо. Сож, молчаливо приняв в свою глубину немцев, блестел на солнце, как будто ничего не произошло в его водах.

Машины сгрудились у реки. Немецкие саперы кинулись было восстанавливать мост, но «максим» Филькина остановил их. Из Шатрищ, словно в ответ его пулемету, рявкнули пушки. Снаряды рвались на берегу.

Гитлеровцы, отказавшись от восстановления моста, поворачивали машины и гнали их вниз по лугу, но недалеко. Они остановились на краю соснового бора, второпях навели орудия и стали стрелять по Шатрищам и окопам у моста, стараясь подавить русские пушки и пулемет, но те оказались более живучими и меткими, и немцы отступили дальше.

Стороной в тыл немцам пронеслась кавалерия с пулеметными тачанками. Над лесом взвились две зеленые ракеты.

— Сигнал комэска — сняться отсюда. Задание выполнено. Вражеская колонна не прошла, — сказал Елизаров и спросил: — Как ваши пальцы, Тахав?

— Мало-мало плачут красной слезой.

— Отправим в госпиталь, друг! — сказал Элвадзе.

— Отставить! — возразил Тахав. — Наши деды не велят. Салават Юлаев не велит, говорит мне:
		Мужайся, мой друг молодой,


		Добейся победы своею рукой[7 - Из завещания Салавата Юлаева «Джигиту».].


— Моя правая рука может делать победу, и левая мало-мало помогает. А госпиталь — нехорошо. Конец разговору. Давай другую задачу.

Бойцы преследовали гитлеровцев, уходивших вдоль берега реки в поисках брода. Немцы, задержанные впереди заслоном, открыли огонь. Элвадзе приказал бойцам залечь. Они укрылись на опушке, окопались в кустах у реки и ждали момента.

С запада к мосту примчались другие немецкие грузовики. Солдаты бросились исправлять переправу. Советские артиллеристы по сигналу ракет обстреляли разрушенный мост. Элвадзе командовал группой казаков:

— Филькин, огонь! А вы по-пластунски к болоту, — махнул он рукой остальным солдатам.

Елизаров и Тахав остались на месте.

— Вот вам, черти полосатые! — выругался Филькин, строча из пулемета.

— А моя пуля кривая, что ли? — Михаил хлопнул рукой по своему автомату и заложил новый диск.

Немцы опять побежали с разбитого моста, обстреливаемого артиллеристами и пластунами.

— Здорово! — радовался Элвадзе.

— Русскому здорово, а немцу смерть, — сказал Михаил, помогая Филькину.

Пулеметчик, сбив немцев с моста, прижал их огнем к берегу.

— Вот дает! — восхищался Тахав работой уральца.

— Дает — рядом кладет. Крой, Филькин! — сказал Михаил и вставил вторую ленту.

— Ой! — вскрикнул пулеметчик и свалился на бок.

— Ранен? — спросил Михаил и лег за пулемет. Очереди он выпускал короткие, меткие, отбивая немцам охоту восстановить мост.

Тахав расстегнул шинель и гимнастерку Филькина, начал перевязывать ему грудь. Филькин уныло посмотрел на товарища и положил голову ему на плечо.

— Не оставляйте меня, — прошептал он. Страшные мысли овладели им. Он почувствовал невыносимую боль и зловещую слабость. Руки и ноги обессилели. Ом не мог шевельнуть ими. В глазах медленно темнело…

— Не тоскуй. Вылечим, — сказал Элвадзе, наклонившись над Филькиным. Тахав, накладывая бинт на грудь раненого земляка, утешал его:

— Кончится война, еще покатаемся на конях вдоль по Каме и Белой…

Филькин молча качал головой. Он чувствовал, что минуты его жизни сочтены. Еле слышно он повторил:

— Не оставляйте… — и умолк навсегда.

Друзья положили его на шинель, перенесли за бугорок. Выкопали на сыром берегу Сожа неглубокую могилу. На свежий бугорок земли положили его каску. Друзья сняли каски, постояли с минуту молча.

— Каких ребят оставляем в сырой белорусской земле! — тяжело вздохнул Михаил, отходя от могилы.


Богата белорусская земля болотами. Среди золотистых нив, за околицами деревень, на лугах и в лесах — везде расстилаются бесплодные топи. Болото, к которому отступили казаки от моста, раскинулось широко. Издали смотришь — не налюбуешься девственно свежей зеленью. Поросшее по краям саженным камышом, густой осокой, болото блестит на солнце, как зеленое море. Пронесся легонький ветерок. Камыш и осока колыхнулись. Мелкие ровные волны покатились по зеленой болотистой траве от одного края до другого.

Бойцы сидели в тростнике. Кто сложил себе сиденье из мягкого дерна, кто нарвал камыша и, свалив его в кучу, садился точно на перину, постепенно погружаясь в воду. Михаил сел на высокую кочку, ноги положил на другую и стал набивать ленту. От тяжести вода вокруг булькала, всплывали пузырьки. Тахав лежал на коряге, свесив ноги в воду. Раненая рука начинала тревожить. Но он не показывал виду, только кривил рот и изредка скрипел зубами.

Элвадзе, не отрываясь, смотрел в бинокль.

— Танкетки подходят, — спокойно сказал он.

Пластуны встрепенулись, кое-кто поднялся, хотел бежать.

— Куда? — крикнул Михаил.

— Ни с места! — приказал Элвадзе, сжав автомат. А сам думал: «Ну и положение — ни гранат, ни бронебойных патронов…»

Танкетки приблизились, начали прочесывать камыш. Засвистели пули, словно ножницами срезали осоку. Пуля пробила противогаз на спине Михаила.

— Ложитесь в воду, — тихо сказал он и по шею погрузился в болото. Стиснув зубы от холода, Михаил держался за рукоятки «максима». Пальба утихала.

— Дышите в рукав, — шепнул Элвадзе.

— Сандро, ударить в смотровую щель? — спросил Михаил.

— Ударь, чтоб шайтаны умолкли, — тихо сказал Тахав.

— Пока не надо, — запретил Элвадзе, — может, вылезут из своих ящиков.

Опять тихо. Блестели на солнце голубые окна воды между огромными кочками, густо обросшими тростником и осокой. Низко пролетели утки, шлепнулись в воду, начали купаться, окуная и выгибая свои фиолетовые шеи. «Значит, недурно мы замаскировались. Даже утки не замечают», — подумал Михаил. Холод пронизывал до костей. Пальцы ног горели, будто опустили их в кипящую смолу. Лицо побледнело, губы посинели, густые широкие брови, до глянца черные, взъерошились. Преодолевая дрожь и холод, он крепко сжимал рукоятки пулемета, словно боясь, что утонет без них. Сильно и гневно заколотилось сердце. «Дать бы мне с «максимом» волю, и я показал бы, какие в болоте черти водятся, — размышлял он. — Хорошо, если вылезут из машин. Тогда слава Элвадзе. А если немцы умчатся живыми и здоровыми? Вот позор будет — волка выпустили из хлева».

Из люка вылез танкист в засаленном комбинезоне. В одной руке он держал парабеллум, в другой — бинокль. Оглядевшись по сторонам, он сорвал несколько ягод перезревшей малины и что-то пробормотал. Вылезли еще два немца и тоже стали рвать малину. Затем они закурили короткие, как револьверные патроны, сигаретки. Из танкеток вышли еще три солдата…

— Сандро, не могу, руки горят, — сквозь зубы процедил Елизаров. Он неловко повернулся, зашелестел камыш, послышался плеск. Утки взлетели вверх. Немцы из пистолетов и автоматов начали стрелять по ним.

— Огонь! — скомандовал Элвадзе.

Раздался залп из автоматов. В руках Михаила гневно заговорил «максим».

Две танкетки с лязгом рванулись вперед, а две другие остались на месте: их пассажиры попадали, сраженные пулями.

— Каюк, — сказал Тахав, выпустив очередь из автомата.

— Хорошо работает братишка «максим», — Михаил постучал пальцами по пулемету.

— Хвали свои глаза и руки, — заметил Элвадзе. И подал команду: — Поднимайтесь! Сейчас на этом месте будет вода гореть.

Пошли казаки, мокрые и усталые, по затопленному камышу, держа винтовки и пулемет над головами. Остановились друзья на самой середине болота, в зарослях, примостились на кочках.

— Выворачивайте карманы, заправиться надо, — Элвадзе погладил коротко подстриженные, тонкие, как брови, усы.

— Все вывернуто, друг, одна махорка осталась и ту не закурить — мокрая. А заправиться охота, — сказал Михаил и щелкнул языком. — В животе лягушки квакают.

— У меня тоже курсак пропал. — Тахав положил руки на живот.

— А у меня что-то есть! — обнадежил Элвадзе.

— В одном кармане пусто и в другом ничего, — съязвил Михаил.

— Ты плохо знаешь меня. У меня всегда есть для друзей угощение, — улыбнулся Элвадзе. Он достал из своей заветной брезентовой сумки пачку печенья в зеленой обложке и торжественно добавил: — Пожелаем здоровья кондитерской фабрике «Большевик»!

Вдали, на том месте, где были убиты немецкие танкисты, начали рваться снаряды. Взлетали зеленые столбы воды, густые темно-синие облака дыма.

— Сказал: вода будет гореть на пустом месте! — похвалился Элвадзе. Он разорвал обертку и достал ярлычок: — Укладчица номер тридцать три. Дай бог ей такого красивого жениха, как я!

— Любишь печенье — женись на ней, — подсказал Тахав.

— А если она старуха? — заметил Михаил.

— Не может быть: вкусное очень печенье. — Сандро дал каждому по квадратной штучке.

— Не хочу! — отмахнулся Михаил. — Что один пряник? Червяка только подразнишь.

— Бери, не ломайся. А то, говорят, кто ломается, тому от перепелки только косточки достаются.

— Говорят и по-другому: или все, или ничего. — Михаил одно печеньице съел, а другое завернул в бумажку и спрятал в каску.

— Правда твоя! — кивнул головой Элвадзе. — Любил я одну девушку, Тамару. Красивая, как весна. Пришел однажды к ней, она допрос: почему долго не был? Я то да се: то некогда, то недосуг. «Брось, — говорит, — Сандро, вилять. Можешь совсем не приходить. Я люблю все или ничего».

— Вот подрубила! — ударил Михаил ребром ладони по большому пальцу.

— Ходил после этого к ней? — спросил Тахав.

— Ничего не вышло. Отставку дала. Тогда полюбил я Мину, — сказал Элвадзе, улыбнулся и вздохнул. — Вот девушка, как бабочка. На празднике, как крикнут «Асса!», танцует Нина, что лебедь плывет. Другой такой красавицы на свете нет.

— Откуда у тебя все такие красавицы? — усмехнулся Михаил.

— Не знаешь, душа любезный? В Грузии живут красавицы всего мира. Вот что говорит история. Один индийский царь устроил сад-рай. Не хватало ангелов. Он послал гонцов — собрать во всем мире красавиц.

Гонцы разъехались по всей земле, собрали всех красавиц и отправились в обратный путь. Добрались до Грузии. Здесь они узнали, что царя искусали осы и он весь опух. Гонцы, оставив красавиц в Грузии, поскакали в Индию спасать царя. Пока они приехали, царь умер, а красавицы всего мира так и остались в Грузии. Понятно? Если бы ты, Тахав, только взглянул на нашу грузинскую красавицу, сразу забыл бы свою башкирку.

— Эх, «душа любезный», — покачал головой Тахав. — Не знаешь ты нашей башкирской красавицы. Глянет — медом угостит. Запоет — никогда не уснешь. Увидел бы ты мою Кенифу — умер бы от зависти.

— А по-моему, красивей наших донских казачек нет, — улыбнулся Михаил. Он устало закрыл глаза и откинулся на кочку.

Элвадзе наклонился над ним.

— Уснул! — удивился Элвадзе и подложил под голову товарища пучок осоки. — Слыхал я, что в тундре спят на пятидесятиградусном морозе; видел, как в Туркестане спят на таком горячем песке, в котором и яйца пекутся. Но если бы мне сказали, что спят в воде, я назвал бы того болтуном. — Он обвел глазами бойцов. — Ничего, товарищи. Недолго осталось. Потемнеет — уйдем.

— Рука горит, — признался Тахав.


8


Широко раскинулось белорусское село Шатрищи. На улице, заросшей низкой кудрявой травой, безлюдно. Жители, сидевшие при немцах в погребах, не выходили пока на свет: еще слышен бой за селом. Избы казались безжизненными, как гробы с заколоченными крышками.

Вечером, когда багровые лучи вонзились в землю и от деревьев протянулись длинные тени, пришла в родное село Вера. Она не чуяла под собой земли, словно на крыльях неслась, мысленно была уже дома, обнимала мать. Как хотелось девушке скорей броситься на шею родимой, прижать к груди Костюшку.

Когда осталось до дома метров сто, Вера побежала по дороге, развороченной гусеницами танков. Вот пронеслась она мимо амбулатории, перепрыгнула через канаву перед воротами и остановилась, обвела быстрым взглядом двор — пусто. Торчит на плетне глиняный кувшин, да тоскливо пищат осиротевшие цыплята. Без корма и питья они ослабли, сгрудились в кучу, вытянули тонкие, как соломинки, ножки.

Перескочив сразу через три ступеньки крыльца, Вера бросилась в дом. Тягостно стало ей, как на кладбище после похорон близкого человека. Что тут делалось? Роза, выращенная Верой из крохотного стебелька, обломлена. Только на самой нижней веточке торчал небольшой раскрывающийся бутон. На пыльном полу валялись разбитые тарелки, патефонные пластинки, разорванный портрет Пушкина. Она заглянула на печь, под кровать, думая, что где-нибудь лежат убитые мать и братишка. Где же они? Слезы душили Веру. Она подошла к двери, толкнула ее плечом и, споткнувшись о порог, вышла.

Вера заглянула в коровник — никого, перескочила через низкий плетень на огород и остановилась. Будто свиньи паслись на картофеле: ни одного целого куста. Ботва, разбросанная по земле, поблекла. Белели мелкие, как горошины, картофелины. Грядка мака, все лето пылавшая как пожар, вытоптана. Вера подняла головку мака с зубчатым венчиком, высыпала на ладонь бисерные зернышки и безвольно опустила руку, взглянув на капусту. От нее остались только увядшие листья, желтые, как блины. Молодая хозяйка пошла по огороду к яблоне. В тяжелом оцепенении прошагала она по розовому клеверу и вдруг пошатнулась, схватилась за голову. Она увидела мать с окровавленным лицом, лежавшую под яблоней, которую она посадила в честь рождения дочери. Вера упала на труп матери, прижалась к холодному лицу, зарыдала. Слезы ее падали на родное морщинистое лицо, смывая запекшиеся пятна крови. Неслышно подошел к Вере Костюшка, прятавшийся от немцев где попало. Он прижался к сестре, целовавшей ледяные руки матери.

— Костюшка, родимый, — Вера обняла косматую голову мальчика и еще горше заплакала. — Нет у нас больше мамы.

У Костюшки брызнули слезы. Он спрятал лицо в коленях сестры и всхлипывал. Вера погладила его взъерошенные волосы.

— Осиротели мы с тобой… За что же ее убили?

— За т-тебя… — с трудом сквозь слезы выговорил мальчик. — Ты убежала, а в хате два офицера остались убитыми. За это маму и расстреляли.

Вера сложила желтые, окоченевшие руки матери на грудь, положила ей под голову пучок мягкого клевера, поцеловала холодный лоб, накрыла ее лицо косынкой и, опираясь на Костюшку, пошла по огороду в осиротевший дом.


Сырая мгла окутала село. Потонули в туманном мраке избы, сараи, сады. Нигде ни искорки. На краю села чуть вырисовывались на фоне неба силуэты людей.

— Стой, кто идет? Руки вверх! — грозно прозвучал голос часового.

— Рук у нас очень много, — отозвался Элвадзе. — Не узнаете?

— Комсорг!

Пластуны, минировавшие мост, вернулись в эскадрон. Элвадзе коротко доложил Пермякову:

— Товарищ командир эскадрона, задание выполнено. Противнику не удалось прорваться через реку. Мост для немцев стал чертовым мостом.

— Знаю. Хорошо поработали. Тахав, вы еще раз ранены? В санбат отправляйтесь.

— Товарищ командир, не отправляйте. Я на воле скорее заживу, — башкир так убедительно сказал это, что Пермяков не стал настаивать.

— Ну, располагайтесь, ужинайте. А я поговорю со старым знакомым. Узнаете? — кивнул Пермяков на пленного.

— Это тот, который ничего не говорил? — узнал Михаил обер-лейтенанта Заундерна, напоровшегося на мотоцикле на засаду. — Теперь разговаривает?

— Ни в какую, ни по-немецки, ни по-русски, — ответил Пермяков.

— Упрямый, как колхидский бык, — добавил Элвадзе.

— Мы не мешаем? — спросил Елизаров.

— Нет, оставайтесь.

Михаил и Сандро сняли шинели, протерли свои автоматы и сели рядом на скамейке. Тахав пошел на перевязку. Пермяков стал допрашивать пленного.

— Что за шифровка? — спросил он и, закурив, положил пачку папирос на стол.

Заундерн неторопливо кусал верхнюю губу вместе с жесткими усами. Он жадно посмотрел на папиросы, закурил и, закинув голову назад, выставил кадык. Пермяков предложил ему сесть. Пленный офицер сел и отвернулся, не сказав ни слова. Свет коптилки скупо освещал его длинное исхудалое лицо. Щеки глубже впадали, когда он затягивался дымом. Тонкая нижняя губа его вздрагивала. В глазах отражался свет лампочки. На длинном носу блестели капли пота.

— Вы строевой офицер? — спросил Пермяков по-немецки.

Заундерн молчал, уставившись глазами в угол.

— У меня бы он сразу залаял! — не выдержал Сандро. — У, сазизгари!.. — оскалив зубы, произнес он и отошел в угол. — Врага надо встречать по-вражески, учил меня отец. — Элвадзе сел на порог и стал протирать автомат Пермякова.

— Ваша ненависть, Сандро, понятна. Любить врага не за что, будь он проклят. Но дело заставляет возиться с пленными, охранять, копаться в их загаженной душе, — заметил комэск и продолжал допрос: — Ваш полк здесь, в Шатрищах, находился?

Заундерн молчал, то и дело затягиваясь дымом папиросы. Пермякова неожиданно вызвали в штаб полка. Михаил и Элвадзе остались с немцем, Елизаров отыскивал в разговорнике вопросы, которые можно задавать при допросе пленного.

— Какого полка и какой дивизии? — держа перед глазами разговорник, спросил Михаил по-немецки.

Офицер с пренебрежением посмотрел на казака, выпустил изо рта облачко дыма.

Разъяренный грузин рванул немца за шиворот.

— Какого полка и какой дивизии? — заглянув в разговорник, повторил он вопрос по-немецки.

Заундерн побледнел и быстро проговорил:

— Девяносто пятого полка, дивизии СС «Мертвая голова».

— Повтори! — тряхнул Сандро немца.

Заундерн повторил свой ответ громче.

— А, сазизгари, заговорил! — усмехнулся Элвадзе.

В комнату вошли командир полка Дорожкин и Пермяков, держа в руках немецкие письма и штабные документы, захваченные кавалеристами.

— Какого полка вы, господин обер-лейтенант? — спросил Дорожкин.

Заундерн взял папиросу, но не ответил.

— Девяносто пятого, — сказал Елизаров.

— Вы откуда знаете?

— Он сказал нам сейчас.

— Вы из девяносто пятого? — переспросил Дорожкин.

Заундерн продолжал молчать, жадно затягиваясь дымом.

— Товарищ майор, разрешите мне допросить его! — Элвадзе взялся за рукоятку нагайки.

— Отойдите, — строго заметил командир полка.

— Элвадзе, выпустите с Елизаровым боевой листок о сегодняшних схватках, — поручил Пермяков.

Старания майора Дорожкина ни к чему не привели. Обер-лейтенант не произнес больше ни слова.

— Товарищ командир полка, вот интересное донесение в документах немецкого штаба, — подошел Пермяков.

— Видите? — показал Дорожкин пленному. — Подпись вашего подполковника Гильмута.

Офицер невольно повернулся, услышав фамилию своего начальника, и дрожащими руками вцепился в бумагу, рассматривая подпись.

— Можете не сомневаться, оригинал, — насмешливо произнес Пермяков и начал читать донесение: — «В боях за село Шатрищи вверенный мне полк потерял половину личного состава. Из офицеров остался только один начальник штаба капитан Мильке. Командир бронетанковой роты обер-лейтенант Заундерн, — Пермяков на мгновение задумался и добавил от себя: — заранее бежал и сдался в плен».

Немец вскочил со скамейки. Лицо его позеленело, усы ощетинились.

— Я сдался в плен?! — крикнул пленный и закашлялся. — Лысый дьявол. Сам бежал, документы бросил! — выпалил Заундерн и опять замолчал.

— Это не вина Гильмута. Его наши казаки поторопили, — с улыбкой заметил Пермяков, просматривая захваченные документы. — А вот и вам письмо, господин обер-лейтенант.

Обер-лейтенант протянул обе руки, но Пермяков отошел в сторону и начал читать:

«Получила от тебя сорок девятое письмо. Я аккуратно подшила его, как и все остальные. Как получу твое сотое письмо, отдам все переплести… Давно не получала от тебя посылки. Не можешь ли прислать мне золотые пряжки на туфли? Ведь там, в России, много золота. Ждем тебя домой со скорой победой. Крепко целую. Гертруда».

— Господин майор, — четко произнес Заундерн, — это семейная переписка. Я требую уважения личности.

— Что с бою взято, то свято, — сказал Дорожкин.

— Возьмите. — Пермяков бросил письмо на стол. Ему до тошноты противно было читать «откровения» алчной немки.

— Что-то вы, господин обер-лейтенант, плохо снабжаете семью, — иронически заметил Дорожкин.

Немец опустил голову. «Какая дьявольская участь! — думал он. — Командование считает меня перебежчиком, семья просит посылок, а русские допрашивают».

— Вам жалко своих детей? — спросил его Пермяков.

— Странный вопрос, кому не жалко детей? — Лицо Заундерна дрогнуло.

— Почему же вы убиваете наших детей? — спросил Пермяков и привел несколько примеров детоубийства.

— Это вызывается государственной целесообразностью, — неуверенно отвечал обер-лейтенант.

— А не скажете ли, господин офицер, сколько миллионов жизней стоит Европе эта гитлеровская «государственная целесообразность»?

Вопрос Пермякова задел за живое пленного. Он вскочил, резко повернулся к русскому командиру.

— Господин майор, прошу защитить меня от комиссарской агитации. Я не желаю слушать, когда критикуют фюрера.

— Что ж, — произнес командир полка, — не слушайте, для вас это бесполезно. Скажите лучше, чем оснащена ваша дивизия?

— Это может сказать только трус или предатель, — вскинул голову Заундерн и опять без спроса закурил.

— Сколько танков было в вашем полку?

— Это военная тайна, — вызывающе сказал гитлеровец.

«Ответишь, прохвост, — подумал Пермяков. — Раскусили твой характер. Ты педантичный честолюбец». Пермяков действительно раскусил характер нациста. Своенравное упрямство хранил Заундерн не потому, что он большой души человек, а потому, что советские офицеры оказались чрезвычайно мягкосердечны.

Пермяков, набив трубку желтым табаком, вразумительно внушал пленному:

— Мы знаем, что немецкий офицер — автомат. Мыслить самостоятельно ему не дано. Разрешается мыслить только от и до… Вот вам, командиру роты, можно думать только от взвода до батальона. О вооружении полка запрещено рассуждать, и вы педантично придерживаетесь этой буквы, — продолжал Пермяков, перебирая штабные документы. — Товарищ майор, код! — воскликнул он. — Где шифровка?

— Отправил в штаб дивизии. Идем!

Дорожкин и Пермяков вышли. Вскоре они вернулись. С ними пришли командир дивизии полковник Якутин и комиссар Свиркин.

— Да, обер-лейтенант Заундерн, ваш Гильмут прав: вы струсили и предали своих, — сказал Якутин. — Переведите ему шифровку.

Пермяков начал читать: «Командир бронетанковой роты обер-лейтенант Заундерн за два дня боев потерял пять танков. А при налете казаков на батальон девять танков бросил и сам позорно бежал». Заундерн вздрогнул. Он вскочил, хотел схватить шифровку. Пермяков прикрикнул:

— Руки по швам! Теперь смотрите, чья подпись под шифровкой?

— «Подполковник Гильмут», — прочитал Заундерн и воскликнул надорванным голосом: — Ложь! Гильмут врет. В полку всего было потеряно десять танков.

— Напишите протест и пошлите Гитлеру, — сострил командир дивизии Якутин.

— Гитлер узнает — расстреляет! — шутя сказал Пермяков.

— Мы уж вас не дадим в обиду, — лукаво проговорил Якутин.

— А ведь вы сами теперь сказали, сколько потеряно танков, — заметил Пермяков. — Вы же только что уверяли: это может сообщить лишь трус или предатель.

Заундерн понял, что сгоряча проболтался, но честь мундира не ронял:

— Эта частность ничего не значит. И напрасно вы считаете невеждами офицеров Гитлера.

— О нет, — произнес Якутин, — гитлеровских офицеров мы считаем цивилизованными хищниками. В завоеванных странах вы бросаете детям конфеты, только ядовитые, или мажете им губы сладкой помадой, от которой они тоже умирают.

Обер-лейтенант ничего не ответил.

— Товарищ полковник, разрешите задать вопрос пленному, — обратился Пермяков к Якутину.

— Задавайте.

— Обер-лейтенант, вы знали содержание шифровки? Нет. Слушайте дальше. «Считаю своей обязанностью откомандировать обер-лейтенанта Заундерна в ваше распоряжение для привлечения к ответственности».

— Вот как? — сощурился Якутин. — Вы, значит, везли свой смертный приговор. Вам повезло, обер-лейтенант, что попали в плен. А то расстреляли бы вас.

— Не расстреляли бы, — возразил пленный. — Наш батальон не первая жертва. В тылу у нас свирепствует сто тысяч казаков. Надо бы нам сосредоточиваться дивизиями, а не оставлять в населенных пунктах мелкие гарнизоны.

— А как вы подсчитали, сколько у нас казаков?

— Когда все леса и болота кишат партизанами и казаками, этого не скроешь. Есть у вас казачьи генералы Белов и Доватор. Они с конниками залетают к нам в тыл на сто километров и рубят все, захватывают даже аэродромы. Об этом наше командование докладывало самому фюреру.

— Закурите, — протянул папиросы Якутин. — Какое же спасение от наших казаков и партизан указал Гитлер?

— Фюрер приказал выделить специальные корпуса. А кто захватит Доватора или Белова, тот получит сто тысяч марок.

— Вы не пытались подзаработать? — насмешливо спросил Якутин.

— Пытался, только не руками, а ногами, — подметил Пермяков и спросил:

— А что такое «широкая стратегия Гитлера», о которой хочет получить информацию ваш командир полка? — указал он на шифровку.

— Не знаю, а если и знал бы, тоже не выдал бы тайну, — опять заупрямился пленный.

— Это уже не тайна, — заметил Якутин и пояснил: — Гитлер посылает группировку Листа через Кавказ. Армию Роммеля — через Ливию, Египет, Аравию. Роммель и Лист должны образовать гигантские клещи и сомкнуть их у Персидского залива.

— В этом фюрер ваш настолько уверен, что заказал специальный фильм «Встреча у Персидского залива», — добавил Свиркин.

Заундерн молчал. Он слышал про такой план, но это была тайна, святая святых. И вот замыслы фюрера стали известны этим русским офицерам… Откуда? У Заундерна чувство пренебрежения к советским офицерам сменилось удивлением. «Не такие они простые азиаты, как говорили о них в училище», — подумал пленный.

Якутин перебил тягостные размышления гитлеровского офицера:

— Скажите, господин обер-лейтенант, почему Гитлер решил закончить военный поход у предгорий Урала?

Заундерну был знаком этот вопрос. Гитлеровцы на всех перекрестках кричали об этом, и он ответил без запинки:

— Для покорения уральских азиатов достаточно будет полицейских средств.

— Вам еще не приходилось принимать морфий и землю грызть зубами после залпов наших «катюш»? А ведь их делают «уральские азиаты».

— Это красноречие. Азиаты есть азиаты, — усмехнулся Заундерн.

— Вам хорошо известна дивизия «Мертвая голова», в которой вы имели честь служить. А ведь этой имперской дивизии разбили зубы «уральские азиаты», к числу которых принадлежит и ваш собеседник, — указал Пермяков на себя.

Долго допрашивали самоуверенного гитлеровца. Отпираясь и отбиваясь, он все же раскрывал свою нацистскую душу, выкладывал то, что нужно было русским офицерам.

В избу вошли старшина эскадрона и Вера. Они принесли обед, положили на стол хлеб, поставили ведро дымящейся вермишели, сваренной со свининой.

— Просим вас пообедать с нами, — обратилась Вера к командиру и комиссару дивизии.

— Спасибо, с удовольствием, — сказал Якутин.

Вошли Элвадзе и Елизаров. Они развернули боевой листок и прибили к стене.

— О, свежий номер, — произнес комиссар дивизии. — Почитаем. «Поединок». Интересный заголовок. «Сегодня Михаил Елизаров налетел на вражеское боевое охранение и представил двух фашистов к березовому кресту…» Написал С. Элвадзе. Хорошо написал. А это литературная страничка? Стихи М. Елизарова. Это вы автор? Так прочтите сами свои стихи, — предложил Свиркин.

Михаил смутился, но отказаться не мог — стали просить и другие. Он поправил чуб и начал читать наизусть:
		Ты в своей родной избушке


		У врага была в плену,


		Ночью по кривой речушке


		Ты бежала на войну.


		Убегала, покидала


		Мать старушку, отчий дом,


		Тыл, покой ты променяла


		На винтовку со штыком.


		Грозовая ночь, засада,


		Хлещет дождь как из ведра.


		Вместе с нами ты, отрада,


		Всем родная, как сестра.


Все посмотрели на Веру, до слез растроганную стихотворением, и догадались, что оно посвящено ей.

Пермяков подошел к поэту и сказал:

— Спасибо, товарищ Елизаров, за стихи. Вы хорошо передали настроение девушки и наших казаков. Это подтверждает и Вера Федоровна: у нее глаза стали мокрые…

Пришли к казакам девчата и парни. С ними был и Костюшка. В руках у него — бандура. Свиркин, здороваясь с молодежью, сказал:

— Что же музыку прячете? Повеселите бойцов.

— Лезгинку! — заказал Элвадзе, выскочил из-за стола и хлопнул в ладоши.

Зазвенела бандура в руках Костюшки.

— Асса! — крикнул грузин и пустился плясать. Красиво изгибая руки к плечам, он плавно очерчивал круг, подбадривая себя веселым словом «асса».

Михаилу завидно было, что героем вечера стал Элвадзе, Хотя грузин танцевал лихо, но он, донской казак, может переплясать его, если разойдется. Элвадзе повернулся к Михаилу, протянул руку и во весь голос выкрикнул;

— Асса-а-а!

— Эх, плясать так плясать, — принял вызов Михаил и заказал: — «Казачка»!

Музыкант ударил по струнам. Михаил выскочил на середину круга, выставил правую ногу, дернул плечами и начал выбивать «Казачка». Он выхватил шашку и, взяв ее за концы, перепрыгивал через нее.

— Вот как пляшут наши казаки! — Якутин хлопнул Элвадзе по плечу.

Темп пляски нарастал. Михаил подпрыгнул вверх, звякнул шпорами в воздухе, встал на носок и закружился на одной ноге. Потом он взмахнул шашкой, завертел ею над головой и пустился вприсядку. Сделав несколько кругов, он два раза кувырнулся через голову, присел на левую ногу, а правой описывал круги.

Все захлопали в ладоши.

— Переплясал казак! — согласился Элвадзе, пожимая руку Михаилу.

— Теперь мой концерт, — сказал Тахав и заиграл на своем курае.

Полились заунывные звуки, будто башкир хоронил кого-то из родных. Все притихли. Тахав под конец сымитировал паровозный гудок и спросил:

— Поняли?

— Поняли. Под такую музыку бросаются под паровоз, — съязвил Михаил.

— У тебя паровозный слух, — отквитался Тахав. — Это я играл «Моя девушка провожала меня на фронт».

— А что-нибудь повеселее можете? — спросил Свиркин.

— Что угодно. Все на свете знаю. — Тахав не страдал скромностью.

— Давай нашу «Барыню»! — топнул ногой Михаил.

— Не даю. Название противное: бр-р-р, — схитрил Тахав.

— Ну сыграй «Яблочко».

— Эту курай не берет.

— Э-э, а говоришь «все на свете», — подковырнул Михаил.

— Правильно говорю, все на свете башкирское знаю. Русское тоже много знаю, но меньше. Вся Башкирия меня знает. Первый артист республики, любительский. Десять грамот получил.

— Без нуля, — подтрунивал Михаил. — Ну, дай плясовую.

— Пляши бии-кюи, нашу башкирскую! — махнул кураем Тахав и заиграл.

— Под эту музыку хорошо гостей угощать, много не съедят: уснут.

— Темнота ты в музыке, Михаил! — загорячился Тахав. — А сейчас я песню спою, «Джигиту» называется, слова Салавата Юлаева, музыка моя. — И он запел:
		За победу, за удачу


		Богу песню спел.


		В-степь взглянул — враги там скачут,


		Сердцем закипел.


		Вновь лечу врагу навстречу…


		— Конь не повернет!


		В битву, в битву! В сечу, в сечу!


		За родной народ…


— Вот это песня! — воскликнул Михаил и забил в ладоши.

— Знаете что, товарищи, — прощаясь, сказал комиссар дивизии. — Ваш полк теперь в резерве. Устройте концерт самодеятельности.

— Пленного отправьте в штаб корпуса, — шепнул Пермякову Якутин, пожелал всем спокойной ночи и вышел.

Михаил сел на скамью, разгоряченный пляской. Музыка умолкла. Девушки стали прощаться с бойцами. Пермяков попросил Веру накормить пленного. Вера с ненавистью посмотрела на Заундерна. Она узнала в нем того насильника, который вместе с другими офицерами, разыскивая схваченного Михаилом связиста, вытащил ее из ямы, где она скрывалась с матерью, Костюшкой и соседками.

— Это тот подлец, который выскочил тогда в окно, — сказала Вера.

— Шкуру спасал, плюгавый черт! — выругался Михаил. — А здесь кривляется, как шелудивая обезьяна. Жаль, что не успели тогда его кокнуть.

На пленного набросились Костюшка и парни, сжав кулаки. Пермяков поднял руку и строго сказал:

— Нельзя, самосуд не разрешаем.

— А им можно убивать детей и старух? — Вера заплакала, вспомнив холодное лицо матери. — Палач! — выхватила она пистолет.

Заундерн упал на колени, позеленел. Пермяков успокаивал Веру. Элвадзе не вытерпел:

— Товарищ командир эскадрона, разрешите вопрос: в ваш сарай забрался волк, задушил овцу, теленка. Что будете делать?

— Обухом в лоб.

— А почему этого волка спасаете? — кивнул Элвадзе на гитлеровца и щелкнул затвором.

— Елизаров, отправьте пленного, — приказал Пермяков.

— Есть отправить, — повторил Михаил. — Выходи! — крикнул он гитлеровцу.

Ночь была темная. Месяц скользил к земле. На листьях низких ветвистых вишен, растущих под окном, блестели капельки росы.

Михаил взял на изготовку автомат, вспомнил немецкие слова из разговорника, четко произнес:

— Форвертс! Вперед!

Заундерн заартачился, требовал командира, с опаской глядя на белорусских девушек и парней, грозивших ему.

— Иди, иди, теперь я командир, — подтолкнул Михаил офицера.

Вышел Пермяков, напомнил конвоиру, чтобы он был осмотрительнее, подальше держался от гитлеровца:

— Это черт, а не немец…

— Не надо и черта, если есть фашист! — Михаил вытащил из кармана пистолет и засунул его за ремень.

— Господин офицер! — Заундерн вдруг заговорил по-русски. — Я требую усилить конвой.

— Требуете? — иронически протянул Пермяков. — Зачем?

— Я боюсь самосуда толпы…

— Не бойтесь смерти, вы заслужили ее. Ведите, Елизаров, — поторопил Пермяков.

— Дрожишь, как волк в капкане? Ничего! Бывает, и волка берут за холку, — подтолкнул Михаил Заундерна и повел его в штаб корпуса.


9


Вера убирала со стола пустые котелки. Она то и дело выглядывала в разбитое окно. На улице стало туманно. Девушка забеспокоилась о друге. Не ровен час, в такой туман опытный немец может его обмануть…

Хлопнула дверь. В комнату вошел Михаил. Вера не удержалась, бросилась к нему. Казак ласково усмехнулся, несмело обнял ее за плечи, достал из каски завернутое в зеленую бумагу печенье, спрятанное еще в засаде. Девушку тронуло внимание Михаила. Она молча перевязала ему палец, тревожно взглянула в черные глаза и шепнула:

— У вас температура…

Вернулся из штаба полка Пермяков. Он удивленно посмотрел на казака.

— Товарищ командир эскадрона, разрешите доложить: фашисту… капут!

— Как?! — воскликнул Пермяков.

— Не мог я иначе, — пробормотал Михаил и стал рассказывать. — Ночь темная. Фашист все время останавливался, просил курить, облегчался. Чувствую: хочет броситься на меня. Но не вышло, не подпускал я его близко. Потом стал баламутить мне мозги. «Листовки немецкие читал?» — спрашивает.

«Читал», — говорю. «Нравятся?» — опять задает вопрос. «Очень, — отвечаю, — сразу видно…»— «Что видно?» — перебил он меня. «Что писал их подлец». Он удивился: «Почему?» Я пояснил, что листовки ихние — брехня. Он мне свое доказывать. «Молчать! — говорю. — Не агитировать меня». Он тогда с другой стороны стал подъезжать. «Не собираетесь ли в плен? Все равно, — говорит, — капут русской армии. Бежим со мной, награду получите». Я опять приказал ему замолчать. Вдруг он на меня бросился, как сорвавшаяся с цепи собака. Думать некогда: кто кого. Я хлопнул его из трофейного, — Михаил показал парабеллум.

— Молодец! — шепнула Вера.

Пермяков подосадовал:

— Эх, товарищ Елизаров, неплохим бойцом вы стали, но в данном случае или напугались немца, или со злости…

— Ваша воля, товарищ командир эскадрона, но я объяснил все честно.

Убедившись, что молодой казак сказал правду, Пермяков махнул рукой, сел за стол и задумался.

— Пойду доложу командиру дивизии, — решил он и заметил: — А вы поешьте, товарищ Елизаров.

— Не хочется.

— Он горит весь. У него температура высокая, — сказала Вера.

— Долго, видно, в болоте я сидел, а вода холодная, — признался Михаил.

— Отправляйтесь в санчасть.

— Да, надо ему втирание сделать, — предложила Вера. — Банки поставить.

— В общем делайте что хотите, а до утра казака вылечите.

— Есть до утра вылечить, — фельдшерица приложила руку к пилотке. — Приходите скорее в санчасть. — Она улыбнулась Михаилу и вышла.

Пермяков подошел к Елизарову, сам пощупал пульс и долго смотрел на казака, припоминая его фронтовые дела. После первого боя не прошло и двух месяцев, а боец закалился, стал смелым, самостоятельным, вырабатывался характер, усиливалось чувство ненависти к врагу. Ненависть вспыхнула у него в тот день, когда он узнал о большом горе Веры, о смерти ее матери. «Обвинять ли казака в этом? — рассуждал Пермяков. — Нет, пусть у него через край льется ненависть к врагу. И действует он правильно, но кое в чем его надо будет обуздывать». Пермяков пожелал ему здоровья и проводил до ворот.

В колхозной амбулатории, где находилась теперь полковая санчасть, на голом топчане сидел Тахав. Перед ним стояла Вера — перевязывала его руку. Они спорили. Тахав доказывал, что у него не болит рука.

— Я на курае уже играл, — сжимал и выпрямлял он пальцы.

Вера внушала ему, что с такой раной отправляют в госпиталь.

— И вообще это не в моей власти, — наконец строго сказала она. — Приказал полковой врач — лежите.

— Нет, лежать я не могу, — поднялся Тахав с топчана. — Моя Серка без меня не будет ни пить, ни есть. Слышите, зовет меня! — забеспокоился он, хотя ржала другая лошадь.

Вошел Михаил. Тахав вскочил с топчана.

— Михаил, полежи за меня, — сказал он и проворно направился к двери. — Я быстро, успокою Серку и опять приду болеть, — показал он перевязанную руку и вышел.

Михаилу было не до шуток. Он сразу свалился на топчан.

Ночью все время ворочался. Как ни ложился, но уснуть не мог. Тело пылало. Во рту сохло, хотелось пить. Вера тоже не смыкала глаз. Она то растирала больного спиртом, то клала компресс на голову, то подавала пить. Под утро Михаил упросил ее лечь.

Таяла жидкая синева на стеклах. Небо стало прозрачно-голубым. На улице фыркали автомобили, подвозившие боеприпасы. Гремели колеса орудий.

Раздалось громкое ржание. В комнату вошел полковой врач Левашкин. Вера проснулась от стука в дверь, вскочила на ноги, закидывая левой рукой распустившиеся локоны.

— Как самочувствие? — врач пощупал пульс у Михаила.

— Оставляет желать лучшего, — промолвил Михаил, облизывая пересохшие губы.

— Отправим в санбат, — сказал врач. — Ну, пока! Время грозное, болеть долго не полагается.

— Доктор, нате. Я обещала. — Вера подала врачу два платочка с бледно-голубыми васильками на углах.

— Правильно. В военное время обещанное три года не ждут. Спасибо, — сказал врач и вышел.

Михаил застонал. Он взял с окна стакан с водой, но рука затряслась, стакан упал и разбился.

Вера подбежала к нему. Михаил виновато поглядел на девушку и опустил глаза.

— Что же мне не сказали? — укоризненно покачала головой Вера.

— Вы заняты были… Прощались, платочки дарили…

— Я уже говорила вам, что мы приготовили подарки. — Вера достала из-за печки фанерный ящик, спрятанный и спасенный Костюшкой. — Хорошо будет, если сегодня раздам подарки всему эскадрону? — Она перебирала платочки, цветистые кисеты, бритвы, ножи.

— Хорошо. Праздник у бойцов будет.

— Скажу: казаки, колхозные девушки подарки вам прислали. — Вера достала из своей санитарной сумки тонкий, как папиросная бумага, шелковый платочек кремового цвета с вышивкой «Другу» и тихо промолвила: — А это вам от меня…

— Вера! Простите, Вера Федоровна… — Михаилу стало неловко. Он глядел на платочек, стыдясь взглянуть в глаза девушки.

— Что вы хотели сказать?

— Не знаю. Все перемешалось в голове, жарко.

Вера положила свою мягкую ладонь на лоб больного. Михаилу вроде легче стало. Не рука, а будто бальзам. Он прижал ее пальцы к горячему лицу.

Вера смутилась, тронутая робкой, безмолвной лаской казака. Она смотрела на его смуглое лицо. Ей хотелось навсегда запомнить черты молодого казака. Они долго молча смотрели друг на друга. Наконец Михаил отвел взгляд, несмело пожал ее руку. Вера смущенно склонила голову. Как-то легче стало на сердце. Ей хотелось сделать Михаилу что-то приятное, чтобы он понял, почувствовал ее дружбу.

— Что вы хотели сказать, когда я дала платочек врачу?

— Не нужно, Вера…

— Не хотите говорить, не надо! — Вера встала, подошла к окну.

Утро в Шатрищах казалось ей необычайным. Не выгоняют соседи коров и овец. Не поют горластые петухи, не тянутся цепочками утки на речку. Народу не видно. Война разогнала людей. Одни ушли до прихода немцев. Другие, напуганные врагом, как стая гусей волком, разлетелись, скрылись в лесах и не успели еще вернуться. Третьи попали в руки фашистов и уж никогда не вырвутся… Пустынно на улице. Вера открыла окно. Послышалась знакомая песня зяблика. «Не попала ты, веселая птичка, в руки фашистов, а то бы и тебя не стало», — подумала девушка. Песня пташки раздавалась звонче и ближе, будто под самым окном. Вере стало легче, радостнее, и обида на ревность Михаила прошла, но заговорить первой не хотелось.

Михаил не умел кривить душой. Он посмотрел на девушку и сказал:

— Бросьте сердиться, о чем думаете?

Девушка молчала.

— Если бы я вам сказал правду, то вы, наверно, никогда не заговорили бы со мной.

— Ничего подобного, только благодарна была бы за искренность.

— Ну смотрите, не обижайтесь. Когда вы подарили Левашкину платочек, я подумал, что вы… дружите с ним, интимно.

— Как со своим начальником — да, дружу. Но как вы смели подумать о большем? — снова обиделась Вера.

— Очевидно, я глуп…

«Не глуп, а ревнуешь, мальчик», — молча улыбнулась Вера.

Что за утро! Что за прелесть — жизнь молодая! Михаил сел на койку, сжал руку девушки, неотрывно смотрел ей в глаза. Вера в его взгляде уловила признание. Но разве теперь время? Будь эта встреча до войны или после ее окончания, она бы ответила…

Но жизнь сильнее войны и горя. И Вере невольно думалось о завтрашнем дне, о любви. Хотелось сказать ласковое слово, дать понять, что подсказывает сердце, и заботиться о человеке, который понравился. То же самое таилось и в душе Михаила. Но он не хотел думать, что сейчас не до любви. Он знал, что вот-вот отправят его в санбат. Встретится ли снова с Верой?

— Вы мне будете писать? — спросил он с надеждой.

Вера подошла к топчану, посмотрела ему в глаза, обняла за голову и обещала:

— Буду.

В комнату вошел командир эскадрона и попятился.

— Небольшое лирическое отступление? — засмеялся он.

Вера отскочила от койки и закрыла ладонью глаза.

— Чего всполошились? — Пермяков загородил ей дорогу, расставив руки.

Вера покраснела, бросила виноватый взгляд на комэска и опустила голову. Пермяков весело пожал плечами и как бы между прочим сказал:

— Если моя Галинка обняла бы меня сейчас, кажется, крылья появились бы у меня.

— Жена? — осведомилась Вера.

— Нет еще, нареченная, — вздохнул Пермяков. — Окончила мединститут, только хотели свадьбу справить, вдруг война. Я сразу на фронт. А она поступила в аспирантуру.

— Скучаете, товарищ командир?

— По Галинке нельзя не скучать…

— Русская? — спросила Вера.

— Коренная уральчанка, — похвалился Пермяков и спросил больного: — Как самочувствие?

— Ничего, — ответил Михаил.

— Товарищ Елизаров, мне очень понравилось ваше побратимство, о котором рассказал мне Элвадзе. Это святая клятва. Но и жалоба была на вас.

Михаил смутился. Он подумал, что Элвадзе рассказал о неприятном случае на посту.

— Вы ушли от моста к немецкому боевому охранению…

— Совершенно точно, — признался больной. — Но не гулять же я уходил…

— Надо беречь себя. Убивать врага надо везде, но с расчетом. Вдруг убили бы вас, и Элвадзе мог бы не вернуться, а основная задача была — маневрировать у моста. В общем конец — делу венец, но мой совет: всегда действуйте с расчетом, без лихачества.

— Спасибо, товарищ командир эскадрона. Но разрешите сказать. Что получилось бы, если бы я не пошел? Немецкий пулеметчик мог бы убить Элвадзе, но я выручил его. А меня спас Элвадзе.

— Правильно, настоящая взаимная выручка, — Пермяков положил руку казаку на лоб. — Температура высокая.

— Тридцать девять, — заметила Вера. — Боюсь, как бы осложнение на легкие…

— Что? — перебил Михаил и с упреком посмотрел на девушку. — Я зимой в Дону купался, а вы — осложнение.

— Полковой врач приказал эвакуировать его, — сказала Вера, выходя из комнаты.

— Не хочется, — грустно сказал Михаил.

— Признаться, и мне не хотелось бы, — произнес Пермяков, — но ничего не поделаешь. До свиданья, выздоравливайте скорее и обратно в эскадрон, — командир пожал кавалеристу руку и вышел.

Вера принесла котелок супа, пододвинула стол к конке и стала собирать завтрак.

— Миша, — она впервые назвала его так, — вообразите, что вы мой гость.

— Спасибо, только есть не хочется.

— Заставим. — Вера окинула казака ласковым взглядом. — Сейчас братишка принесет аппетитные капли.

Костюшка выкопал в саду стеклянную четверть с перекисшим медком, крепким, как водка.

Вера налила стакан медку Михаилу.

— А себе и Костюшке? Наливай, наливай, а то я пить не стану. — Он помолчал и вдруг тихо сказал: — Хорошая семья была бы…

Вера не представляла семью без матери, достала ее карточку, грустно посмотрела на нее, уткнулась лицом в согнутую руку и заплакала.

— Мама, родная…

Костюшка моргал, кусая губы. Слезы, как горошинки, катились по его щекам. Михаил протянул руку, чтобы обнять Веру, приласкать, но решил не мешать. «Пусть поплачет, легче станет».

— Довольно, браток, — сказал он Костюшке, — слезами горю не поможешь. Не плачьте, Вера. — Михаил положил руку на ее плечо. — Кончим войну, поедем все на Дон к моей родной старухе, и будет она нам всем троим матерью.

— А школа от вашей хаты далеко? — шепотом спросил мальчуган.

— Если будем жить в Ростове, где мой старший брат живет, там на каждой улице школа. Если в станице, где я жил с отцом, — там школа в полукилометре. Какой класс окончил? В седьмой пойдешь, а Вера в Ростовский мединститут поступит. Так? — Михаил отвел ее руку, которую она не отрывала от лица, и участливо взглянул на нее.

— Не время сейчас думать об этом, остаться бы живыми.

— Останемся. Поедем, Костюшка, на Дон? Какие у нас яблоки, груши, вишни! А рыба донская? Закинешь сети — вытянешь: лещи, судаки вот такие, — развел руками Михаил. — А сельдь донская? Эх, Док родной, тоска берет по тебе. А театр ростовский? Во всем мире нет такого. Все кресла обшиты красной кожей. Где ни сядешь — все равно в середине, против сцены. А сцена? Площадь!

— Где это так? — спросил Элвадзе, быстро войдя в дверь.

— У нас на Дону, — гордо сказал казак. — Садись завтракать.

— А про цимлянское сказал?

— Ты пил его?

— Если все шампанское, которое я выпил, вылить в одно место, озеро получилось бы. — Сандро сел за стол.

— А нашего медку хотите? — Вера подала ему стакан.

— Угощают — воду пей! — Элвадзе опрокинул стакан.

Михаил поднес ложку ко рту и отвернулся.

— Не могу есть: глаза просят, а душа отказывается.

— Через не могу надо есть, брат мой. Дай только боли волю — помрешь! У меня против боли два средства: сон и еда. Позавтракаешь, отвезу тебя в санбат — командир приказал. — Элвадзе поставил котелок на стол. — Я приготовил для тебя харчо.

Елизаров взял ложку.

— Это не соус?

— Что соус? Пустяк: нарезал мяса, картошки, сварил, и готово. А харчо — сначала мясо сварил, потом лук, чеснок положил, потом рис, кислые сливы, перцу положил, чтобы во рту горело.

— А соль кладется? — спросил Михаил, отведав харчо. — А перцу-то сколько — рот жжет.

— Эх! — Сандро хлопнул ладонью себе по шее и стал солить харчо. — Засыпался.

— Влюбился, наверное, — заметила Вера.

— Точно в воду смотрели! — Элвадзе наклонился к автомату, держа руку на сердце.

— Спасибо, Сандро, не могу больше.

Михаил встал, оделся, посмотрел в окно. Орел бил копытом землю. Рядом с ним стоял темно-гнедой конь Бараш, которого дали Елизарову после гибели Булата.

Все вышли во двор. День был осенний. Михаил не хотел казаться грустным на прощанье. Он сунул в руку Вере записку. В ней были слова признания: «Расстаюсь с тревогой: придется ли встретиться? Эх, война проклятая! Может, в вечную разлуку ухожу. А хочется всю жизнь быть с вами!..

Искренне уважающий вас донской казак Михаил Елизаров».

Он заглянул в лицо Веры. Глаза ее были полны слез.

Вера вздохнула: больно ей было провожать молодого казака…

— Помни, не забывай, — шепнула она ему, украдкой поцеловала и закрыла рукой глаза. — А записку не надо, грустная очень… — тихо добавила и сунула бумажку в его карман.

Михаил, тронутый поцелуем девушки, не мог ничего сказать. Никакими словами не выразить той радостной взволнованности. Ведь это первый поцелуй девушки, красивее и умнее которой, как казалось Михаилу, нет во всей Белоруссии.

Оставшись во дворе с Костюшкой, Вера прижала брата к своей груди и молча гладила его вихрастые волосы. Вся ее нежность и ласка перешли к единственному родному мальчику, с которым тоже приходится расставаться. С кем он будет, сиротка? Что посоветовать и наказать обездоленному братишке? Родных и близких знакомых нет, всех разогнала война. Что он будет есть, где спать, кто оденет его?

Вера зашла с Костюшкой в санчасть, достала из кармана банку консервов, сахар — вот и все, что могла она дать ему.

— Если наши будут отступать, у немцев не оставайся. Ростовский адрес Михаила не теряй! — сказала ему на прощанье.

Вера накинула на плечо санитарную сумку и пошла искать Тахава. Может, тоже надо отправить в санбат упрямого башкира, сбежавшего из санчасти?

Где-то вдали загремели выстрелы. Над селом появились вражеские самолеты.

Полк получил приказание отойти в лес, раскинувшийся в двух километрах восточнее села. Первый эскадрон, прикрывавший отход, направился в сосновую рощу. Вера, придерживая свою туго набитую сумку с красным крестом, шла за эскадроном позади всех. Она все время оглядывалась, искала глазами братишку, но так и не увидела.


10


Речка Шатринка разделяла село пополам. В центре, против кооператива и школы, через реку переброшен длинный деревянный мост. На середине возвышалась триумфальная арка с надписью: «Добро пожаловать! Колхоз «Полесье».

Парторг Величко, коренастый азовский казак двадцати пяти лет, с реденькой бородкой и усиками, похожими на перышки молодого скворца, грустно посмотрел на большие деревянные буквы, покрытые лаком вишневого цвета, и твердо зашагал к мосту. За ним пошли Тахав и Ломакин — уральский колхозник.

— Еще подумают немцы, что для них поставлена арка. Мы им сейчас другую встречу приготовим. — Величко подошел с миной к мосту.

На западной окраине показались танки. Засвистели над минером пули, врезывались в перила моста, в телеграфные столбы. Загудели мины. Все распластались. Один снаряд с протяжным воем ухнул совсем близко. Тахава засыпало землей.

По-над речкой, направляясь в санбат, ехали Элвадзе и Михаил.

— Не подъезжайте сюда. — Величко махнул рукой и прилег, услышав новый гул снаряда.

— Убит? — Михаил прыгнул с коня, бросился к Тахаву. — Жив! Давайте посадим его в седло. Вези, Сандро.

— Езжай ты, — предложил Элвадзе.

— Я не довезу, — сказал Михаил и стал поднимать башкира на своего коня. — Я с парторгом как-нибудь доберусь до леса.

Тахав молчал. Голова его потяжелела, клонилась вниз. В ушах раздавался сплошной шум, напоминающий гул водяной мельницы.

— Минируете мост, товарищ парторг? — спросил Михаил, проводив товарищей.

— Да, но немцы уже держат его под обстрелом.

— Мы с Ломакиным попробуем помешать им.

Михаил взял автомат Тахава, запас патронов и притаился за углом кооператива, в конце улицы, тянувшейся от моста, Михаил заметил трех мотоциклистов, которые обстреливали мост.

— Послужи, родной, — пробормотал он над автоматом, поставил прицел на шестьсот метров и пустил добрую очередь.

Немцы скрылись за хатами.

— Ставьте скорее мины, товарищ парторг! — крикнул Михаил, не спуская глаз с улицы.

Мины были установлены. Казаки побежали по огородам на восточную окраину. Михаил начал задыхаться. Длинная шинель путалась в ногах, за шпоры цеплялась ботва картофеля. Ему стало жарко. Пот капал с лица. Голова кружилась. Лицо пылало. Он стал отставать. Позвоночник болел, идти стало тяжело, больно.

— Товарищ Елизаров, не отставайте! — крикнул Величко.

— Бегите быстрее, — отвечал, задыхаясь, Михаил, — минируйте и тот переезд. Не успеем — прорвутся…

— А как же вы? — тревожился Величко.

— Потом я догоню.

Пластуны побежали. «Не удержали село, опять отступаем», — подумал с горечью Михаил. Он на ходу снял шинель, перебросил ее через плечо и зашагал по огородам, пригнув голову. Кругом жужжали пули, будто он проходил мимо пасеки. «Заметили, видно, гады, а тут проклятая лихорадка трясет», — с досадой подумал он.

Что-то шлепнулось об его голенище. Левое голенище наполнилось чем-то теплым, мягким. Михаил упал. Опираясь на локти, он пополз между ветвистой ботвы помидоров. Где-то совсем близко послышался шорох и посвист. Елизаров оглянулся. Будто пчела ужалила его в подбородок. Во рту стало солоно. Михаил приложил палец к подбородку. По кисти потекла струйка крови. «Почему же не больно? Может, так и умирают?»

Голова клонилась к земле, в глазах дрожала муть, но он полз дальше, добрался до сарая. Только теперь он почувствовал жгучую боль в ноге и подбородке. Еще жарче стало. Хотелось пить.

У речки, совсем недалеко от него, возились немцы. Одни разбирали стену и потолок школы, другие носили бревна и наводили переправу через Шатринку. Михаила охватило жгучее волнение. «Может, не надо вступать в неравный бой?» — подумал он, но вспомнились слова Пермякова: «Береги себя, а врага бей везде и всегда». Елизаров улегся поудобнее между широкими кустами крыжовника, навел автомат, дал длинную очередь. Страх и отчаяние исчезли, когда он увидел, как немцы падали от его пуль, уцелевшие разбегались.

«А, черти, прячетесь!» — торжествовал Михаил. Думать о том, что ему уже не выбраться из села, не хотелось, а все-таки думалось. Кровь из подбородка капала на желтые листья огурцов, ярко окрашивая их. Гитлеровцы опять столпились у переправы. Михаил обстреливал их. Автомат умолк. Последний диск кончился. Патронов больше нет. Какая досада!

Михаил приподнялся на локтях и оглянулся вокруг: куда бы спрятаться? Никого нигде не видно. «Эх, нашелся бы человек, скрыл бы меня от фашистов». Казаку пришла в голову и такая мысль: «Найти бы лошадь, сесть на нее и умчаться».

В кустах показалась голова мальчика. Михаил удивился: это был Костюшка.

— Почему ты не ушел с Верой?

— Я не нашел ее… Мы уйдем в лес, к партизанам.

— Вряд ли… Видишь, немцы переправу наводят.

— Давайте я перевяжу вас, — Костюшка взял у него пакет, обмотал бинтом подбородок и шею.

— Лошади нет поблизости? — спросил Михаил. — Нет? Плохо. Убьют нас, беспатронных…

— У нас есть немецкие патроны и автомат.

— Где? — вцепился Михаил в Костюшку. — В той яме? Молодец! Неси, браток, неси скорее! Только ползком и туда и обратно.

Вскоре Костюшка вернулся с автоматом и школьной сумкой, полной патронов. Михаил как будто воскрес. Казалось, что он сорвет немцам переправу и спасет жизнь себе и Костюшке, но прежде всего он позаботился о мальчике.

— Пока ты, Костюшка, уходи отсюда. Если я продержусь до вечера, тогда, может, коня найдем и уедем. Будь осторожен, не показывайся немцам, — напомнил он уходящему мальчику и открыл огонь по гитлеровцам, строящим переправу.

Опять заметались враги на речке. Они убегали, падали, орали. Патроны кончились. Нужно было снять коробку и набить, но Михаил не смог вытащить ее — не знал техники немецкого автомата. Он злился, негодовал, терял самообладание. Вот дьявольская штука! Наконец-то, случайно нажав что-то, он выдернул коробку. Наполнив ее патронами, он не мог вставить коробку: что-то заело.

Михаил выругался и стал вкладывать по одному патрону в ствол. Стреляя, приговаривал:

— Буду по одному класть вас, сволочи!

И вдруг прикусил язык: немецкий солдат, подкравшись, ударил его прикладом по голове.


11


Сентябрьская ночь. Темно-синее небо опустилось низко, на самые вершины сосен. В лесу, на опушке которого полк занял оборонительный рубеж, так тихо, будто и нет поблизости немцев. Пермяков пришел с командного пункта, присел на корточки возле бойцов, лежавших в окопах, шепотом спросил:

— Все поужинали?

— Все! И куревом запаслись, и сахаром, и консервы получили на два дня.

— Слушайте, товарищи. Командир полка приказал послать разведку в Шатрищи, узнать о силе противника, достать «языка». Желающие есть?

— Я пойду, — отозвался парторг Величко.

— Вы останетесь. Обойдите взводы, спросите, кто хочет пойти в разведку.

Вскоре к командиру эскадрона пришли десять бойцов.

— И вы, товарищ Элвадзе, собрались? — В темноте всматривался Пермяков в лицо комсорга.

— Душа вон — отомщу за моего кровного брата Михаила.

— Ничего не имею против такого желания, — проговорил Пермяков и удивился. — Тахав? Вы же ранены.

— Если бы я в могиле лежал, все равно вступился бы за Михаила. Это он слез со своего коня, а меня посадил…

— Не знаю, как быть с вами, Тахав. Утром только контузило вас. В санбат вы отказались ехать. И сейчас лица на вас нет…

— Не смотрите на лицо, товарищ командир, — сказал башкир, — моя сила в сердце.

— Он кощей бессмертный, — заметил Элвадзе. — Убитым не отстанет.

— Себя не хвали, другого не хай, — оборвал Тахав друга.

— Не обижайся. Я хотел сказать, здоров ты, можешь идти с нами в разведку, — успокоил Элвадзе товарища.

— Так сразу и сказал бы. — Тахав ткнул себя пальцем в грудь. — Могу, здоровье есть.

— Но ты ведь ординарец командира. Как ты оставишь его? — дипломатично напомнил ему Элвадзе. И это единственно подействовало на башкира. Он испытующе посмотрел на Пермякова и покорно спросил;

— Товарищ командир, может, я не нужен буду вам, седлать не придется?

— Седлать — дело небольшое, — ответил Пермяков. — Я и сам подтяну подпруги. Что ж, идите, если чувствуете себя неплохо.

— Есть идти! — повеселел Тахав. — А ты, Сандро, брось такие шутки — одним концом угощать, а другим по башке бить: «Можешь идти, но ты ординарец». Не люблю такой подход!

— Ну что же, в добрый путь, — сказал Пермяков. — Может, Елизарова найдете…

Вера, лежавшая в шалашике, наспех сооруженном бойцами для своего фельдшера, вздрогнула, услышав эти слова. Жутко стало ей при мысли: «Где же он? Что с ним?»

— Самое главное, не теряться и не робеть ни при каких обстоятельствах, — донеслись до Веры слова командира эскадрона.

Разведка казалась Вере самым опасным делом. Идти ночью, найти врага, схватить его без звука, не дать ему и дыхнуть — железные нервы надо иметь. Она удивлялась, слушая разговор бойцов — спокойный и шутливый, будто они собираются на охоту.

— Начальником разведки будете вы, товарищ Элвадзе, — сказал Пермяков, — можете отправляться.

— Разрешите покурить.

— Пожалуйста, только осторожно с огнем.

— Давай, Тахав, закурим. Курите все, а там, в разведке, забудьте, что есть на свете табак, — напомнил Элвадзе.

— Подходить к селу надо с южной стороны, — приказывал Пермяков, — менее опасное место.

— Кустами, — подхватил Элвадзе. — Там где-то дорожка есть глухая.

— Кто знает дорогу? — спросил Пермяков.

Все молчали. Никто хорошо не представлял себе ту окраину. Вера, слушая разговор, волновалась. Она знала не только ту дорожку, а каждый кустик, каждую кочку вокруг своего села…

— Ну да ладно, пойдем, — сказал Элвадзе.

Вера выскочила из шалашика и решительно заявила:

— Я знаю ту дорогу, пойду покажу.

— Спокойно, — сказал Пермяков, — раненых там нет, будем надеяться, и не будет.

— А может быть, есть, — тихо сказала Вера, — может, Елизаров там мучается.

«Наверно, уже расправились с ним фашисты, — подумал Пермяков, вглядываясь в лицо девушки. — Вдруг что — случится и с нею — не прощу себе никогда».

— Пойду я, — настойчиво повторила Вера.

— Хорошо, идите, — сказал Пермяков, — покажите дорогу и вернитесь в эскадрон.

Идти было километра два с половиной, но путь показался долгим, опасным. Покажется ли в темноте кустик, копно, деревцо, вспорхнет ли ночная птица, хрустнет ли хворостинка — все заставляло настораживаться, приседать, вслушиваться, всматриваться.

Дошли до кустарника. Вера вывела казаков на глухую тропку и пошла с ними дальше. По грязной осушительной канаве подкрались к крайней хате, неподалеку от которой были сложены небольшие кучи торфяных кирпичей.

В воздухе словно сова пролетела: взвилась осветительная ракета. Элвадзе подал знак, и все залегли.

— Неужели заметили нас? — шепнул он Вере.

Кругом стало светло как днем, хоть читай газету.

Разведчики замерли. Немецкий часовой, держа автомат наготове, осматривался по сторонам.

Вечностью потянулись минуты. Ракета висела, словно вцепилась за что-то в воздухе. «Будь ты проклята, — волновался Элвадзе, — когда же погаснешь, неужели всю ночь будешь гореть?»

Солдат, стоявший перед хатой, поворачивал голову то вправо, то влево.

— Дышите в рукав, — шепнул Элвадзе.

Ракета меркла, опускалась ниже и ниже.

«Как бы тебя смазать?» — подумал Элвадзе, не отрывая глаз от часового.

— Нет ли палки или камня? — шепотом спросил он товарищей.

Тахав передал ему сырой ивовый корень. Элвадзе на корточках пробрался меж торфяными кучками ближе к солдату, стоявшему перед хатой, и бросил тяжелый корень. Бросок был меткий и сильный. Солдат выронил автомат и взялся рукой за подбородок. Элвадзе бросился на гитлеровца, заткнул ему рот пилоткой. Возле него, словно тень, очутился Тахав. «Каюк?» — шепнул он. Вдруг, как перепуганный зверь, вскочил из-под забора подчасок, должно быть мирно дремавший на своем посту. Тахав успел ударить его прикладом по макушке, и тот упал.

— Тащи шакалов в канаву, — приказал Элвадзе и поднял немецкий автомат.

Разведчики снесли часовых в рощицу, посадили их рядом. Один часовой не мог сидеть, все валился на бок, как куль.

— Ну и аллах с ним, пускай лежит, — благодушно сказал Тахав.

— Пускай, — добавил Элвадзе, — отлежится. Смотрите, чтоб пилотки изо рта не выбросили, а то заорут, — приказал он трем разведчикам, которые остались с пленниками. — А мы пойдем понюхаем, чем пахнет на селе.

— Может, довольно? А то спохватятся фашисты, не выбраться тогда отсюда, — несмело прошептала Вера.

— Правду говорит фельдшер, — подхватил Тахав. — За многим пойдешь и малое упустишь.

— У нас на Кавказе говорят по-другому: много — хорошо, больше — лучше, — возразил Элвадзе.

— Не надейся на крепкий сон врага.

— Узнают немцы, что их карабаи[8 - Кличка собаки (башкир.)],— указал Тахав на пленных, — пошли на сабантуй, будут землю рвать, небо жечь.

— Верно, Тахав, но и мы не будем хлопать ушами.

В кустах зашуршало. Разведчики приникли к земле, вскинули карабины и автоматы.

Совсем близко раздвигались кусты. Кто-то щелкнул затвором.

— Не стреляйте, свои, — послышался детский голос.

Из кустов вынырнули пять парнишек.

— Костюшка, братец, откуда ты? — Вера обняла мальчика.

Костюшка прижался к сестре, как к матери.

— Что вы здесь делаете? — спросила Вера, не выпуская брата.

— Ходили на задание, поворачивали на перекрестках немецкие указки.

— Как поворачивали?

— Как? — повторил Костюшка. — Указка указывает на Ямполь, а мы ее в другую сторону. А там немцев ждут партизаны.

— Тимуровская работа, — сказал Элвадзе. — Что в селе?

— Убивают кого попало, застрелили Кирю, — мальчик прижался к сестре.

— За что?

— Зашли к ним фашисты, спросили яиц. Кирька сказал: «Нету». Немец обшарил хату, нашел яйца и за обман застрелил Кирьку.

Бойцы лежали, как неживые, слушая рассказ мальчика. Элвадзе кусал ногти до крови.

— А, сазизгари! — вырвалось у него. — Ну дрались бы с нами. Чем виноваты дети, женщины? Смерть сазизгари! — он схватил карабин у Тахава и занес приклад над головой немецкого солдата.

— Не кипи, — схватил Тахав Элвадзе за кисть руки.

— Вера, немцы Михаила поймали, — печальным голосом сказал Костюшка.

— Елизарова? — грузин отскочил от солдата и схватил мальчика за плечи. — Где он?

— В сарае больницы… Какой страшный! Весь в крови, лицо ранено, нога тоже. Еще одного красноармейца бросили к нему, тоже раненого.

— Значит, живой? — Вера не выпускала брата из объятий.

— Днем живой был, стонал. Я подходил к сараю, крикнул ему: «Михаил!», а немец чуть не застрелил меня, хорошо успел я прыгнуть в речку.

— Глупый, я же тебе говорила, не оставайся у немцев.

— Не успел бежать.

— Теперь конец думам, — решительно сказал Элвадзе. — Поднимайтесь.

— Да, другой теперь разговор! — встал Тахав. — За товарища в огонь бросайся.

— А как нам лучше пробраться к больнице? — спросил Элвадзе.

— Я провожу, — назвалась Вера.

— Отставить! Сейчас вернетесь в часть с товарищами, которые поведут немцев.

— Я покажу, — вызвался Костюшка.

— Ты, браток, иди спать! Ложку с собой положи, может, кисель приснится.

— Не думай, что я маленький, — обиделся Костюшка, — это что? — Он показал гранату.

— Погоди, где ты взял?

— Нашел на том месте, где лежал Михаил. Он не успел бросить ее…

— Дай сюда, — сказала Вера, — взорвешь еще себя.

— Куда там! Будто я не знаю, как их бросать. У нас еще есть.

Элвадзе разрешил мальчику оставить гранату. Костюшка обещал отнести ее к партизанам.

Пошли разведчики выручать товарища.


12


Елизаров лежал в темном холодном сарае. Возле него стонал сын уральского лесника Ломакин с перебитой ногой. Стоны его раздирали сердце Михаила. Ему жалко было раненого, но помочь он ничем не мог. Доля их одинакова: оба невольники… Что их ждет? Будут ли они живы через день, через час, через минуту?

— Крепись, Ломакин, — говорил Елизаров товарищу. — Рана твоя не опасна. Нагрянут наши на зорьке, и будем сто лет жить!

— Ох, если бы так!

В сарае тихо и холодно, словно в могиле. Ничего теперь Михаил не желал бы, как только получить шинель, которую немцы отобрали у него. «Хоть бы соломы дали, проклятые», — думал он, стуча зубами.

Лязгнул замок. Скрипнула дверь. В сарай вошел немец с санитарной сумкой. Вспыхнул электрический фонарик.

— Больно? — немец достал бинт, суетливо оглядываясь и прислушиваясь. — Я, фельдшер, помогаю немножко, — сказал он на ломаном русском языке и стал накладывать на раненый подбородок казака повязку. — Русишь зольдат стреляй, германский зольдат стреляй — польза нет, — сожалеючи, качал он головой.

«Видно, война не по душе пришлась», — подумал Михаил, кривя от боли лицо.

— Сколько годов?

— Двадцать два, — глухо ответил Михаил.

— Ребенки есть ваши?

Казак отрицательно покачал головой: ему больно было говорить.

— Я ребенки имею, хочу домой. Офицеры не разрешала приказаль стрелять — польза кому? Давай нога перевязать буду, — сказал фельдшер, достал ножницы и стал резать штанину.

Елизаров испуганно ухватился за брючный карман. Немец нащупал под темно-синим сукном бумажки, достал их, осторожно оглядываясь, стал читать: «Заявление. Прошу принять меня в мужественные ряды славной армии ленинского комсомола»…

— Комсомоль? Гут. Хорош. — Фельдшер кивал головой. — Наш офицер видаль — плёхо будет. Я спрятал, — сунул он в свой карман документы, завернутые в пергаментную бумагу.

— Я тоже комсомоль бил… Где ваш часть? Я пойдет в плен. — Он достал советскую листовку и показал пропуск, набранный жирным шрифтом и обведенный рамкой.

Михаил обрадовался, ожил, увидал в руках немца знакомую бумажку.

— Не знаю, отстал я, — поморщился раненый от боли.

— Правда, правда, ваш часть отступиль. Как фамилия командир полка? — фельдшер подал пленному папиросу.

Михаил молчал. Зажмурив глаза, он дотронулся рукой до раненого подбородка.

— Трудно говорить? — немец сочувственно посмотрел на казака, положил перед ним записную книжку и карандаш, панибратски похлопал Елизарова по плечу и вышел.

«Зачем ему фамилия майора?» — размышлял казак.

Фельдшер скоро вернулся. Он принес котелок горячего молока.

— Ессен зи. Кушай, я говориль, — сказал он, приветливо улыбаясь.

«Не понимаю, чего он хочет», — подумал Михаил, глядя немцу в глаза.

Он отстранил рукой котелок и отрицательно покачал головой.

— Плёхо, почему не кушаль? Я любит русски зольдат. Вы какой полк служиль?..

Михаил отвернулся, проклиная ту минуту, когда схватили его в плен. «Голову сложу, но тайну не скажу», — вспомнил он солдатскую клятву.

Плёхо ваш характер… Я — коммунисти, — тихо сказал немец. — Зналь Тельман, читал вашу «Правду», — показал газету фельдшер.

Михаил вздрогнул. Радостно было видеть родную газету, радостно, что ясная правда проникла и на другую сторону рубежа.

— Я давно плен хотель — фашист следиль меня, — шептал фельдшер.

Раздался выстрел, другой, третий, взорвалась граната. Словно кипятком ошпарило фельдшера. Он выскочил из сарая, забыв свой фонарик. Немцы открыли беспорядочный огонь. С грузовика заговорил пулемет. Пули свистели над Михаилом, впивались в толстые бревна. Звякнул фонарик — свет погас. Темно стало как в погребе…

Русские разведчики пробрались было к сараю, но немцы заметили их. Началась стрельба. Элвадзе и его товарищи, отстреливаясь, отползли к реке. С ними был и Костюшка.

Прячась меж кустов, разведчики затаив дыхание уходили все дальше и дальше. На южной окраине села река Шатринка изгибалась, теряясь в зеленых ивах, в непролазных колючих кустарниках, окутанных диким хмелем. Идти стало трудно. Колючие кусты и шипы боярышника кололи руки и лица. В небо то и дело взлетали яркие ракеты. Несмолкаемо трещали пулеметы. Элвадзе решил переждать опасность. Он опустился на сырую землю и горько задумался. Сгоряча он поторопился с нападением на сарай. Немцы оказались бдительными. Они бодрствовали, и вот… убили трех разведчиков.

— Нарвались… — протянул Тахав. — Трех товарищей как шайтан сожрал. Нам тоже каюк будет. — Он безнадежно махнул рукой и лег рядом с грузином.

Элвадзе хотя и был потрясен неудачей, но уныние товарища ему не понравилось, и он резко возразил Тахаву.

— Сам погибай, а товарища выручай! — так говорил русский полководец Суворов.

Тахав не унимался:

— Смотри, как бьет шайтан.

Совсем недалеко раздался лай.

— Немецкие овчарки, — прошептал Костюшка.

Тахав вспомнил своего волкодава, с которым затравливал волков в башкирских степях и лесах. «Вот бы сюда его, — подумал он. — Разорвал бы в клочья немецких овчарок».

— Быть начеку, — глухо произнес Элвадзе.


…Вера отправилась было с разведчиками, которые повели захваченных немцев. Но когда услышала стрельбу, она вернулась, пришла на то место, где еще недавно все были вместе, и стала ждать. В голове возникла ужасные мысли. Ей казалось: Михаила уже убили, Костюшка попал под пули, разведчиков уничтожили. А может, вернутся товарищи ранеными? Она укрылась в гуще кустарника и, дрожа от страха и холода, ждала.

В селе не прекращалась пальба. Немцы прочесывали окрестности селения. В небе то и дело вспыхивали белые пучки ракет. Вера сидела в роще в трехстах метрах от крайней хаты.

Воздух после полуночи становился холоднее. На землю ложился густой туман. Вера скорчилась под колючим кустом. Вдруг послышался шорох. Девушка встрепенулась. Кто? Свои или чужие? Вера крепко сжала пистолет. Но выстрелить не успела. На нее с диким лаем бросилась большая, как волк, немецкая овчарка. С гиком подскочили гитлеровцы и схватили девушку в полувоенной форме.

— Партизан! — прошипел гитлеровский офицер.


13


Дверь сарая отворилась. Луч света прорезал сырую тьму и упал на лицо Михаила.

— Товарищ Елизаров, — произнес фельдшер, — партизан помешаль нам, стреляль. Вы писали на мой бумага?

— Убирайтесь! — зло сказал казак и уткнулся головой в землю.

— Жаль, не вериль мне… А какой твой польк? — дергал фельдшер Ломакина за плечо. Уралец от потери крови начал коченеть.

— Елизаров, ты думай хорошо, повериль мне. Я тебе добро желаль. Ты замерзаль, — фельдшер проворно вышел и принес шинель.

Весело ухмыляясь, он накинул ее на Михаила.

— Не скажи офицер… За помощь и шинель меня хы-ык, — фельдшер провел пальцами по своей шее. — Будешь жив. Утром отправиль вас в тыл, лагерь военнопленных… Ты артиллерия?

Елизаров покачал головой и с трудом прошептал:

— Я казак донской…

— Хорош, хорош казак. Командир полка тоже казак. Как фамилия командир дивизия? Доватор? Белов?

— Нет, — Михаил подозрительно взглянул на немца. «Почему у него с языка не сходит слово «командир»?»

— Ничего я не скажу! — Михаил отвернулся.

Фельдшер нахмурился. Глаза его стали злыми.

Некоторое время он молча смотрел на раненого и вдруг яростно бросился на него:

— Я заставиль тебя, комсомол!

Фашист сдернул повязку с лица раненого казака, бросил окровавленный бинт на землю, ударил пленника носком сапога по голове и громко свистнул.

В сарай вошел фельдфебель, круглолицый, со вздернутым носом. В руках у него был фонарь с широким двойным фитилем, от которого тянулось вверх, как красный лист, колышущееся пламя. Гитлеровцы о чем-то поговорили между собой и приступили к допросу. Фельдшер наступил тяжелым сапогом на раненую ногу Елизарова.

— Будешь говорить?

Михаил закрыл глаза, стиснул зубы. Боль электрическим током пробегала по всему телу, кровь из раны и разбитого носа заливала лицо.

Казак молчал. Фельдшер выхватил из сумки острый нож, резнул им по левому уху Михаила. Кровь брызнула в лицо фашиста.

— Молчаль будешь — капут! — крикнул немец.

Он выдергивал волосы из головы раненого, колол иголкой шею, затылок, под ногтями. Елизаров не проронил ни слова. Он только судорожно вздрагивал и глухо мычал, когда боль становилась нестерпимой.

— Не будешь говорить? — спросил фельдшер. — Капут тебе будет, — повторил он, продолжая глумиться над раненым.


14


С утра немецкие солдаты рыскали по дворам, тащили из хат горшки, хлеб, кукурузу. Во дворах раздавались выстрелы, слышался плач детей, женщин. И все эти звуки, доносившиеся до Михаила, только что пришедшего в сознание, раздирали его сердце.

Дул холодный ветер, лил дождь. Сквозь старую тесовую крышу студеные капли падали на голую грудь Михаила. Раненый и истерзанный, он совсем озяб. Зубы стучали, вызывая мучительную боль в раненом подбородке. Он пытался сжать зубы, чтобы умалить боль, но не мог — ныли челюсти. На дворе послышались шаги. Михаил прислушивался с каким-то холодным равнодушием. «Все равно прикончат, — думал он. — Хорошо, что выдержал пытку. Теперь и умереть не стыдно»…

Скрипнула дверь. В сарай кого-то втолкнули. Дверь сразу захлопнули. Сквозь щель пробивался свет.

Михаил увидел Веру, обомлел. Что-то невероятное происходит.

— Родной мой, живой?

Она села рядом с ним, приподняла его голову, положила себе на колени.

— Мученик, — разрыдалась Вера, увидев его изуродованную грудь и окровавленное лицо.

— А с тобой что они сделали? — спросила она Ломакина, дотронулась до его холодной руки и прошептала: — Умер.

Вера платком, смоченным слезами, стирала кровь с лица Михаила.

— Как ты попала? — спросил он ее.

Она рассказала про несчастную ночь.

— Хоть перед смертью увидела тебя…

— Как не хочется расставаться с жизнью, Вера… Не плачь, милая, не надо. Мне легче стало. Согрела ты меня, умыла своими слезами…

Она нежно гладила его жесткие волосы. Холодный ветер, сырая земля, голод отнимали последние силы у раненого, дрожавшего всем телом.

На улице раздался гудок машины. За сараем забормотали немцы. Вера затряслась от страха. Она пуще смерти боялась, что отнимут у нее Михаила или увезут ее навсегда от него. Она прижала его руку к своей щеке. «Какая холодная», — подумала Вера и приложила лицо к его холодной щеке, чтобы согреть и ее. Она дышала на его пальцы, смотрела в черные измученные глаза.

— Допрашивали тебя? — спросил Михаил.

— Да, но я ничего не сказала. Дали срок подумать.

— Ох, как меня допрашивали! Казнили заживо… Крепись, Вера, не выдавай тайны.

В сарай вошли гитлеровцы. Они жестом приказали Вере выйти. Девушка обняла Михаила, целовала его лицо, глаза. Фашисты толкали ее пинками.

— Погодите еще минуту, — вырывалась Вера. Она знала, что это последние минуты прощания. Больше уж никогда не увидит она его, и ждать будет неоткуда.

Солдаты схватили Веру, вытащили из сарая и привели в большую избу, где находилась штаб-квартира. На окне стоял пулемет, на столе телефон и радиоприемник.

Вошел генерал Хапп в сопровождении майора Роммеля, рядившегося ночью в костюм фельдшера.

Генерал сам решил допросить девушку. Его смертельно пугали партизаны.

— Сколько вам лет, партизан? — спросил он вкрадчиво.

— Это не имеет значения, — ответила Вера, смущенно натягивая на грудь лоскуты рваной гимнастерки.

Любуясь красивой девушкой, Хапп дотронулся своими мягкими пальцами до ее подбородка. Вера ударила генерала по руке. И это ему, видно, понравилось. Он охватил ее лицо обеими руками и, стараясь казаться добрым, сказал:

— Такую можно и полюбить…

Вера, отбиваясь, укусила палец генерала.

— Волчица! — Хапп ущипнул пленницу, отошел в сторону и сказал: — Допросить!

Роммель ударил Веру по спине резиновой палкой. Девушка упала на пол. Сжимая ей шею и уши железными пальцами, майор добивался ответов: откуда она, кто прислал ее, где партизаны? Вера лежала бледная, неподвижная.

Упрямое молчание девушки бесило врагов. Роммель взял две иголки и начал колоть ее плечи. Вера не издала ни звука. Чтобы не разрыдаться, она кусала губы.

— Дикарка, скажи все, и бить не будут тебя, — с притворным сожалением сказал генерал Хапп.

Вера молчала.

Роммель опять взял резиновую палку и, оголив спину пленницы, стал бить. Резина не оставляла на спине кровавых следов. Но боль от ударов впивалась в сердце, отдавалась в легких. Дышать стало тяжело. В глазах потемнело. Гитлеровец дернул ее за волосы. Вера открыла глаза. Она взглянула в окно, увидела кусок бирюзового неба, ветку яблони. В глазах от удара вспыхнул огонь и погас…

Веру без сознания бросили в сарай. Долго Михаил держал ее голову на своем плече. Наконец она пришла в себя. Истерзанное тело горело. Хотелось пить. Собравшись с последними силами, девушка села. Михаил опять прижал ее голову к плечу, молча смотрел в измученное лицо. Ему все было понятно: она выдержала пытку.


В центре села на площади, недалеко от моста, который Величко минировал под прикрытием автоматной стрельбы Михаила, была выкопана большая яма. Фашисты сгоняли сюда женщин, старух, детей, приволокли избитого Охрема — пчеловода колхоза, не успевшего уйти к партизанам. Привели и Веру.

К толпе подкатила штабная машина, охраняемая автоматчиками и зенитным пулеметом, установленным на крыше. Из машины вышел майор Роммель в кованых сапогах, темно-серых брюках навыпуск. На его плечах блестели шелковые погоны, на груди висели два железных креста с тонкими белыми ободочками. Он подошел к караулу. Унтер-офицер щелкнул каблуками и коротко доложил;

— Господин майор, могила готова, население собрано.

— Отлично! Подождем генерала.

Немного погодя в сопровождении двух офицеров приехал генерал Хапп. Он по всем правилам, держа полусогнутые пальцы у широкого козырька фуражки, закрывавшего всю верхнюю часть лица, выслушал рапорт майора Роммеля. Генерал закурил и бросил спичку в яму.

— Вы знаете эту партизанку? — спросил он жителей, указав на Веру, посаженную на край могилы.

Майор Роммель перевел слова генерала.

Народ молчал.

— Тогда я и вас расстреляю, если вы не скажете, кто она и где партизаны.

Низкое солнце коснулось верхушек лип, ронявших в реку последние листья.

Недалеко от ямы напротив согнанных сюда людей стояли немецкие солдаты с автоматами. Хапп приказал своим подчиненным выстроить жителей, вывести каждого пятого человека и поставить на край могилы.

Вера с жгучей болью смотрела на своих односельчан. «Великое горе, мои родные, — думала она, — как вам помочь? Спасет ли моя смерть вас, невинных, поставленных на край могилы?»

На площади появился важный старичок с жидкой седой бородкой. Он с достоинством поклонился генералу Хаппу и предложил ему свои услуги в посредничестве, чтобы заставить партизанку признаться. Генерал, мигая левым глазом, проговорил: «Гут, гут». Старичок подошел к Вере и сказал:

— Признайся, спаси народ.

Вера вздохнула и проговорила:

— Не убивайте людей. И я все расскажу…

— Не смей! — выкрикнул дед Охрем, выступив из толпы.

Майор Роммель выстрелил.

— Нас смертью не запугаешь! — успел проговорить Охрем и свалился перед Верой. Слова седого старика прозвучали в ее ушах как заклинание.

Генерал Хапп, прищурив левый глаз, похвалил своего помощника:

— Отлично! Ведите ее…

Веру привели опять в штаб-квартиру. Тут же был и тот старичок, которого, видимо, принял сам Хапп, и Вера подумала, что перед ней не простой человек. Старичок не замедлил подкрепить это мнение. Он протянул пожелтевшую бумажку Хаппу и, как молитву, произнес:

— Граф Прушницкий. В колхозе коротал свой век ветеринаром. Надеюсь, господин генерал, с вашей помощью я вновь обрету свое графство…

— Превосходно, граф, — вернул ему Хапп документ. — Такие люди мне нужны…

Генерал подошел к Вере, забившейся в угол. Он стал хвалить ее, называл раскаявшейся грешницей, которую ждет щедрая милость. Хапп назвал себя гуманистом, готовым внять мольбе любого человека. Он задавал вопрос за вопросом: где партизаны, сколько их? Вера с трудом проговорила:

— Если вы гуманист, дайте мне опомниться. Я замучена.

Прушницкий попросил разрешения выходить девушку, подготовить ее к допросу. Генерал ответил, что дает срок до утра.

Веру отвели в сарай, где лежал Михаил. Прушницкий принес ей пищу, шепнул:

— Покормите и солдата.

И вышел из сарая.

— Какой-то новый ход, — тихо сказал Михаил.

Вера, обняв своего друга, задумалась над его словами. Почему так легко старик втерся в доверие немцев? Не двойная ли это игра? Она сызмала знала этого старика ветеринара. Работал он честно. С больным теленком или ягненком возился, как с человеком. Закончит, бывало, работу на колхозной ферме, зайдет в клуб или в правление колхоза, разговорится, начнет учить уму-разуму и старых и молодых. Для каждого человека у него было особое слово. Люди удивлялись его знаниям и мудрости. Судили-рядили о нем по-разному. Одни говорили, что он «из бывших», другие считали его православным проповедником. А за любовь к поучениям прозвали его «просветителем». Эта страсть не погасла в нем и при немцах. Как только он поладил с Хаппом, сразу стал поучать его.

— Господин генерал, ваш метод, — указал он в окно на виселицу, — не будет иметь эффекта. Я очень хорошо знаю психологию советских людей. Насквозь идейные. Будете вешать их — ничего не добьетесь. Вот вам примеры: девушка эта стояла перед петлей и не проронила ни слова; старика пчеловода застрелили, а он, умирая, сказал: «Смертью нас не запугаешь».

— Ничего, — протянул Хапп, — наш метод может быть и эластичным. В этом я не исключаю и вашу помощь, — добавил генерал и предложил графу сигарету.

— Служить я готов, но в качестве кого? — не смущаясь, спросил «просветитель».

— Для начала я назначаю вас старостой. А потом мы оценим вашу службу по заслугам.

К Хаппу подошел адъютант и подал пакет, опечатанный сургучом. В секретном письме говорилось, чтобы начальник особого отдела полевой жандармерии генерал Хапп направил в означенную инстанцию пленного казака Михаила Елизарова для пропагандистских целей. Майор Роммель, стоявший как тень рядом с Хаппом, самозабвенно отчеканил:

— Значит, и там понравились его документы. Примечательный экземпляр — донской казак!

— Выгодное сословие! — торжествующе сказал Хапп. — Покажите мне его.

«Экземпляр» понравился генералу. Красивое лицо, кудрявый чуб. «За такой экземпляр могут и похвалить, — подумал Хапп. — Жаль, что исполосовали сильно».

— Прикажите умыть его, переодеть в чистое белье, покормить — словом, создать у него хорошее мнение о нас.

— Не поддается, господин генерал, — виновато признался Роммель. — Нм письменно, ни устно не дает показаний. Какой же смысл отправлять его? Он и там ничего не скажет.

— Майор, не возражать! Приказано доставить — и никаких разговоров. Подготовить пленного! Выполняйте!

— Будет исполнено, господин генерал! — Майор вытянулся, козырнул и вышел.

Вскоре он вернулся и доложил, что пленный «подготовлен к отправке». Генерал Хапп еще раз осмотрел казака и снисходительно сказал ему:

— Я сожалею, что вы с моим майором не сговорились. Но что случилось — не вернешь. А будущее ваше я устрою: отправлю вас в лучший госпиталь для лояльных военнопленных.

Елизаров мрачно проговорил:

— Ничего мне не надо. Можете не заботиться обо мне. Пленную девушку убили и меня убьете…

— Нет, мы ее не убили. Хотите повидаться? Пожалуйста, — как бы спохватился генерал и приказал адъютанту пригласить пленную.

Привели Веру. Хапп предложил майору Роммелю извиниться перед ней «за грубое обхождение», как он выразился.

Когда пленную увели, Хапп приказал старосте снарядить подводу для отправки раненого в госпиталь. Генерал дал старосте и более сложное задание: обеспечить немецкую кухню свежими овощами и организовать прачечную.

— Будет сделано, господин генерал, — безропотно отвечал «просветитель».

Вскоре к сараю подкатила подвода. Староста погладил седую бородку, похожую на гусиные перья, и хрипловато сказал пленному, что его отправляют на излечение. Казак с ненавистью посмотрел на старосту и на конвоира — немецкого ефрейтора. Он беспокоился и за Веру, с которой его навсегда разлучают, и за себя, за свою честь: привезут его к пропагандистам, сфотографируют, сочинят какую-нибудь небылицу, напечатают и, когда минует надобность в нем как в живом «экземпляре», его убьют. Вера в последний раз прижалась к нему, поцеловала, и в это время их сфотографировали. Затем майор Роммель закинул руку казака себе за шею и улыбнулся. И снова щелкнули фотоаппаратом.

Михаила посадили на телегу и повезли по улице в немецкий тыл. Конвоир ехал за подводой на велосипеде. На западной окраине села немцы варили обед. Туда успел уже прийти и староста. Он вертелся вокруг поваров, обещая им горы свежих овощей.

— Сам генерал попросил меня! — похвалился он.

Подвода поравнялась с кухней.

— Стой! — поднял руку староста. — Иди-ка сюда, — позвал он возчика, молодого кудлатого парня. — Ты будешь копать картофель господам поварам. А ты поезжай, паренек! — крикнул старик Костюшке провожавшему Михаила, и тихо шепнул: — Повезешь мимо «волчьей могилы». Не смей возражать, когда старший приказывает! — замахнулся он на мальчугана, когда приблизился конвоир. — Господин ефрейтор, пообедайте. Макароны поспели. Подвода может постоять или будет двигаться потихоньку, догоните.

— Пусть подождет у крайнего дома.

Ефрейтор соскочил с велосипеда, подошел к кухне и, получив полный котелок макарон, уселся в сторонке.

Староста, провожая Костюшку, шепотом просил передать знакомым, что Вере дали срок до утра и что «просветитель» просвещает кого нужно…

Подвода остановилась в конце улицы. Михаил увидел на огороде под пожелтевшей вишней тяжелый пулемет. Возле него беспечно лежали два солдата. Горькая досада сжала сердце казака. Будь он здоров — рванулся бы к пулемету и покрошил из него солдат, поваров, конвоира, набросившегося на макароны.

— Костюшка, что это за старик провожал нас?

— Ветеринаром работал. Бывал у нас на пионерских сборах и кострах, учил, как оказывать скорую помощь. До войны был человеком, а теперь стал немецкой дворнягой — старостой.

— Что он говорил о дороге?

— Об этом он говорил хорошо. Велел ехать той дорогой, которая ведет к партизанам.

— Далеко до них?

— Километров десять, — ответил Костюшка и оглянулся. — Конвоир жрет еще.

— Знаешь что, браток? Привезешь в Свирж — убьют меня там. Хлыстни конягу и гони к партизанам.

— Будем удирать, тот макаронщик в затылок ударит…

Когда конвоир примчался к ним на самокате, Костюшка тронул лошадь вожжами, хлыстнул кнутом и погнал рысью. Телегу так трясло, что у Михаила потемнело в глазах. Из раны потекла кровь. «Не умер от рук врага, так умру от потери крови», — сокрушался Михаил. Кобыленка вспотела. Михаил совсем изнемог. Он закрыл глаза и слабо проговорил:

— Тише. Теперь уже все равно…

— Больно? — сказал Костюшка.

Они въехали на бугорок. Дорога пошла под уклон. Можно бы рысью. Но раненому это было невмоготу. Конвоир ехал за телегой. Автомат висел у него на груди. Он махнул рукой и крикнул возчику:

— Шнель!

— Куда «шнель»? — огрызнулся Костюшка. — Раненый… Кранк, — кивал он на казака.

Ефрейтор, не сходя с велосипеда, дотронулся до автомата и повторил:

— Шнель!

«Вот собака!» — сказал про себя Костюшка и дернул вожжи.

Доехали до развилины дороги. На указателях готическими буквами написаны названия городов. Костюшка, не останавливая лошадь, махнул кнутовищем и решительно произнес;

— На Свирж!

Ефрейтор прочитал на указке слово «Свирж» к с удовлетворением подтвердил:

— Я, я, нах Свирж.

Костюшка взмахнул кнутом. Лошадь затрусила под горку, перешла с рыси на галоп. Ефрейтор не отставал от подводы. После спуска дорога круто повернула к лесу. Конвоир почувствовал что-то неладное. По карте дорога проходила по открытой местности.

— Хальт! — крикнул он.

Костюшка будто не слышал и погонял лошадь, надеясь врезаться в лес. Ефрейтор в раздражении нажал на педали, обогнал подводу и стал впереди лошади. В пяти метрах от спутников стояли толстые высокие сосны. Ефрейтор, озираясь кругом, пугливо спрашивал, куда идет дорога. Костюшка спокойно отвечал, что едут правильно — на Свирж. Он говорил нарочно громко, зная, что где-то здесь, недалеко, живут «знакомые». Немецкий ефрейтор, напротив, произносил слова вполголоса, будто боялся разбудить тигра.

А Михаила совсем свело. Он не мог пошевельнуть ни руками, ни ногами. Будто все тело превратилось в рану. Он слышал разговор конвоира и возчика словно во сне, отдельных слов не улавливал, но смысл спора понимал: шла борьба. Костюшка доказывал, что надо ехать лесом. Трусливый ефрейтор боялся леса, как пуганая ворона чучела. Михаил отдал бы остатки сил Костюшке, чтоб только помочь мальчику. Но что мог сделать измученный, обессилевший казак? Он даже не в силах повернуться на бок. Мелькнула мысль: надо шуметь. Михаил стал громко стонать.

— Швайген! — глухо проговорил конвоир, приказывая раненому не стонать. Михаил не прекращал стонов. Ефрейтор выходил из себя. Ему нельзя было убить раненого — приказано доставить живым. Нельзя и кричать — услышат хозяева леса. А тут еще мальчишка не подчиняется, не хочет поворачивать назад. «Ну, этого можно прикончить без шума прикладом: за него не отвечать», — копошились мысли в голове у ефрейтора. Он волновался, проклинал выпавший жребий — доставку особого раненого. Ефрейтор снял с груди железный крест, сунул в голенище, расстегнул ремень и присел под сосной. Затем он приказал ехать назад. Решил доехать до развилины дороги и ждать там, пока не встретит кого-нибудь, чтобы выяснить свой. путь. Если выяснится, что вредный мальчишка соврал, то он его убьет.

А Костюшка тоже не лыком шит. Он незаметно вытащил чеку, засунул в телегу под сено и стал заворачивать лошадь. Ефрейтор выкатил велосипед и нацелился в обратный путь. Костюшка махнул рукой. Конвоир поехал вперед. Колесо соскочило. Возчик умышленно во весь голос закричал;

— Хальт, ефрейтор, хальт!

Немец оглянулся и замер, увидев в стороне от телеги колесо. Мальчик жестом приглашал его на помощь — колесо вставить. Тот стоял как примерзший.

— Иди, пожалуйста, не подниму один. Комен, битте, — звал Костюшка и на родном и на немецком языках.

Делать было нечего. Конвоир отставил свой автомат и стал поднимать телегу. Колесо надели. Костюшка, показывая ефрейтору дыру на конце оси, звал его искать чекушку. Немец покачал головой, отказываясь. Он шарил глазами кругом, искал палочку, но ничего не было видно. Сосны высокие, до сучьев не достанешь. Костюшка ходил взад и вперед — искал чеку, отчаивался. «Разозлится немец, — думал он, — прострочит нас обоих и укатит».

Наконец-то кончилось испытание. Из-за сосен выскочили трое мужчин. Они находились в секрете недалеко от опушки. Давно уже наблюдали они за враждебными спутниками, думали, что подвода пойдет дальше, ждали. Когда же подвода повернула назад, они, перебегая от дерева к дереву, подкрались к опушке.

— Хенде хох!

Ефрейтор был воин бравый. Увидев мужчин с винтовками, он даже не спрыгнул с велосипеда, а поднял руки и свалился вместе со своим самокатом и автоматом, которым он под наведенными на него дулами не успел воспользоваться.

Костюшка сдернул с него автомат.

— Швайген, псина! — приказал он ефрейтору. Затем достал чеку из телеги и показал ему. — Ферштейн?

Немец злобно кивнул головой. Костюшка не без гордости произнес:

— То-то же!.. Дядя Кузьма, — обратился он к знакомому односельчанину, плотному мужчине лет сорока пяти. — В телеге наш боец, сильно раненный.

— Понятно, сынок, — подошел Кузьма к Михаилу, заботливо поправил мокрые красные повязки и повел лошадь в глубь леса.

Дом лесника стоял на поляне. На огороде были высокие грядки капусты, ботва помидоров, огурцов. Из сарая, крытого тесом, вышло человек тридцать мужчин разного возраста. Они окружили телегу, бережно сняли Михаила и на попоне внесли в избу. Хозяйка вытащила из печи горшок молока, покормила раненого. Вскоре явился и фельдшер партизанского отряда. Словно вторая жизнь началась у Михаила.

— Ну, товарищ, — сказал ему командир отряда, — полежишь здесь, в нашем лесном госпитале. Может, удастся переправить и в настоящий. Теперь послушаем Костюшку. Рассказывай, что делается на селе.

— Веру, сестру мою, хотели повесить сегодня. Дали срок до утра, — заплакал Костюшка и еле договорил сквозь слезы: — Просветитель велел передать, что он просвещает кого нужно…

— Старик молодец, — сказал командир отряда. — А Веру надо спасти.

И он стал советоваться с партизанами, как лучше сделать налет на немцев. Костюшка слушал его, как, бывало, в школе на уроке истории. Он гордился, что командир отряда доверяет ему, говорит при нем о больших делах.

— Склад бы с боеприпасами взорвать, Дмитрий Иванович, — сказал Костюшка. — А то очень много навезли туда патронов и снарядов.

— Предложение твое, Костюшка, важное, — ответил ему командир. — Но это дело более сложное, чем налет. А взорвать надо, чтобы оставить немцев с пустыми руками.

Партизаны стали обсуждать способы взрыва. Предлагались разные варианты. Наиболее подходящим признали способ, который условно назвали «чучело». Костюшке этот вариант показался интересным и легким.

Времени для спасения Веры оставалось мало: полдня и ночь. А немецких солдат в селе много. Дмитрий Иванович решил отвлечь хотя бы часть гитлеровцев в лес…

Вскоре Костюшка поехал в село с самым старым партизаном, дедом Анисимом, столяром колхоза. В село въехали спокойно. Охрана, вылеживаясь на полуденном солнце, признала Костюшку за возчика, выехавшего утром с раненым, а деда с сумой за плечом — за нищего.

Староста крутился во дворе правления сельпо, где только что была организована прачечная. Он приказал Костюшке помогать прачкам: рубить дрова, носить воду. Паренек энергично принялся за дело. Немецкий старшина даже похвалил его.

— Бравер, юнге[9 - Молодец, парень.],— сказал он.

Вскоре появился на велосипеде молодой партизан, комсорг колхоза Максим Махнач. Майор Роммель, стоявший перед штаб-квартирой, окликнул велосипедиста, но тот проскочил мимо, устремился к мосту. Майор побежал за ним.

— Яков Гордеевич, — волнуясь, сказал Костюшка, — это Максим приехал. Дмитрий Иванович решил заманивать немцев на «волчью могилу», просил, чтобы вы повели их. А Максим бросится на вас как на предателя…

Глупому и дубиной не растолкуешь; умному достаточно и намека. «Просветитель» понял замысел партизанского отряда.

— Под печкой, что на ферме, пучок стеклянного волокна. Натри им все белье. Смотри, чтоб немцы не видели. Голыми руками не берись за волокно, — сказал староста и побежал за немецким майором.

Максима на мосту схватили патрульные. Подошел Роммель. Велосипедиста привели в штаб-квартиру, стали обыскивать. Гитлеровцы нашли в его волосах тонкую бумажку, скрученную в трубочку. Майор развернул записку. Максим рванулся, схватил бумажку, хотел проглотить. Солдаты скрутили ему руки, вырвали записку.

— Извольте полюбоваться, граф, — с укоризной сказал Роммель подошедшему старосте. — Партизан…

— Ай-ай-ай! — воскликнул «просветитель».

— У-у-у, предатель! — вырываясь, Максим подался вперед, ударил Якова Гордеевича ногой.

Роммель стукнул партизана рукояткой пистолета и стал читать записку: «Дорогой И. П., устрой этого парня на паровоз. Помоги нам достать б-п-сы, а то мы сидим ни с чем, осталось три пачки. Стоим на «волчьей могиле». Ваш Д.».

— Что значит «б-п-сы»? — спросил Роммель.

— Белорусские папиросы, — ответил Максим.

— Врешь! — крикнул майор и ударил молодого партизана. — Боеприпасы? Отвечай: где эта самая «волчья могила»?

— В лесу, где хоронят волков.

— Я тебя научу отвечать! — избивал Роммель комсомольца.

Вошел генерал Хапп. Роммель стукнул каблуками, доложил и подал генералу партизанскую записку.

— А что вы можете сказать, граф? — спросил генерал.

— Записка настолько примитивно зашифрована, — ответил «просветитель», — что мне все ясно. У партизан нет боеприпасов. Вот и послали этого парня на станцию, якобы на работу. Видно, и там у них есть свой человек…

Генерал Хапп и майор Роммель уединились в штаб-квартире. Парня решили отпустить как бы за отсутствием партизанских улик, но следить за ним, чтоб найти И. П. В лес немедленно послать карательный отряд, пока у партизан нет боеприпасов. Графа взять в проводники. Генерал положил руки на плечи майора и произнес напутствие:

— Грудь твою украсит еще один железный крест. Я уверен, что на этой «волчьей могиле» ты со своим отрядом устроишь партизанам могилу.

— А граф согласится, и надежен ли он?

— Ему теперь все равно. Старост партизаны убивают вместе с нашими людьми. Придется ему пообещать золотые горы.

Генерал приказал адъютанту позвать старосту. «Просветитель» вошел без шапки, поклонился. Хапп холодно улыбнулся.

— Ваше сиятельство — так, кажется, полагается величать вас? — подкупающе встретил он графа. — Я к вам обращаюсь от имени фюрера. Помогите нам найти стоянку партизан. Вы будете удостоены благодарности фюрера за вашу службу.

— Благодарность фюрера приятно иметь, но я хотел бы, господин генерал, получить от вас разрешение на владение моими землями, лугами и лесами.

«Просветитель» так сказал последние слова и так сложил руки, как будто ожидал, что генерал выдаст ему разрешение сейчас же. И действительно, Хапп тут же распорядился написать такую бумагу. Передавая ее графу, генерал не постеснялся сказать, что в случае чего проводник поплатится жизнью…

Солнце еще высоко светило над лесом, когда каратели на грузовиках с броневыми бортами подъехали к опушке, где Костюшка искал чеку. Из серого автомобиля вышли «просветитель» и Роммель. Майор приказал проводнику идти вперед, сам шел позади с пистолетом в руках. По глухой тропинке «просветитель» завел карателей в глубь леса, в тупик: впереди топь, направо болото, налево овраг. Каратели загрустили. Пропала храбрость, которую проявляли они на селе. Даже майор Роммель опасался такого леса. Уж в очень глухое место привел их граф-староста.

Хозяева леса ударили с фланга, из-за гребня оврага. Майор Роммель, распластавшись, дал команду открыть минометный огонь, занять круговую оборону…

Выстрелы далеко разносились по лесу. Услышав стрельбу, Михаил вздрогнул, приподнялся на локти. Преодолевая тягостную боль, он пополз к порогу.

— Есть ружье? — спросил он хозяйку, чистившую картошку для партизанского ужина.

— Куда ты, голубе, — засуетилась белоруска. — Без тебя управятся…

К вечеру партизаны вернулись. Принесли на шинели «просветителя», раненного карателями, положили рядом с Михаилом.

— Вы, наверно, плохое подумали обо мне на селе? — с трудом проговорил старик.

— Откровенно сказать, да, — повернулся Михаил лицом к «просветителю» и пожал ему морщинистую руку. — Теперь я понял: вы белорусский Иван Сусанин.

— До Сусанина мне далеко, — сказал «просветитель». — Мое имя Яков Гордеевич. Я думаю сейчас и диву даюсь: как немцы поверили мне? Правда, я до семнадцатого года работал кучером графа Прушницкого. Граф взял меня хлопцем с Полтавщины. Добра я не видел у него. Единственная польза — научился немецкому языку у управляющего имением, а в семнадцатом году спрятал на всякий случай документы хозяина. Они-то и пригодились: немцы поверили, что я граф, понадеялись, что я покажу «волчью могилу».

— Почему так называется, это место?

— Охотники загоняли сюда волков. Забежит зверь в тупик, прыгнет в топь, и конец ему. Пригодилась «волчья могила» и для фашистов.

Старый украинец и молодой донец долго говорили о разгуле немецкой полевой жандармерии, о страданиях Веры, оставшейся в руках генерала Хаппа. Поговорили они и о своей участи. Что их ждет впереди? Партизаны в любую минуту могут подняться с этого места. Куда им, раненым, тогда деваться? Михаил на всякий случай дал Якову Гордеевичу адрес отца, упрашивал найти его на Дону, если судьба забросит.


15


Вечером Костюшка собрал свою команду. На огороде, в картофельной яме, ребята вместе с дедом Анисимом мастерили чучело. Старый столяр несколько раз показывал, как его надо перенести, поставить и дергать за шпагат, чтоб чучело двигало руками и головой наподобие марионетки.

После полуночи, когда в селе пропел чей-то уцелевший петух, Костюшка со своей командой и дед Анисим приступили к делу. Вдоль речки, протекавшей через село, между кустами они несли чучело. После каждого шага ребята останавливались, всматривались в темноту. Показались патрули. Ребята замерли; когда немцы прошли через мост, Костюшка махнул рукой. Ребята затаив дыхание крались дальше. Вот они против пожарного сарая, где навалены ящики с патронами и снарядами. Возле него стоял часовой. Он прислонился к углу и чесался. Волокнистое стекло, которым Костюшка натер белье солдат, давало чувствовать себя. Часовой до крови натирал тело. Чем больше он чесался, тем страшнее зудела кожа. Микроскопические стеклышки врезывались в тело глубже и вызывали неумолимый зуд. Часовой повернулся лицом к стене и терся об угол сарая грудью, животом. Этот момент смельчаки и использовали. Костюшка и Аркаша, держа чучело с двух сторон, воткнули заостренный столбик в землю и отбежали в кусты.

— Минут через пять будешь дергать бечевку, — сказал Костюшка Аркаше и пошел дальше, подкрадываться к складу с другой стороны.

В руке у Костюшки был пропитанный маслом жгут, который он по совету деда Анисима поджег. Закрыв консервной банкой огонек, он подползал по огородной грядке все ближе и ближе.

Аркаша стал дергать бечевку. Чучело задвигалось. Часовой заметил, вскинул автомат. В этот момент Костюшка приподнялся, подбежал к изгороди, к которой часовой стоял спиной, запустил тлеющий жгут с привязанным к нему толом и исчез. Аркаша, лежа в канаве, потянул шпагат, потащил чучело в кусты. Часовой начал стрелять.

Прибежали разводящий и три солдата. Часовой, задыхаясь, доложил, что кто-то хотел подкрасться к складу. Гитлеровцы, прижавшись к стене пожарного сарая, отчаянно чесались. Им не давало покоя белье, натертое Костюшкой. Однако, услышав в кустах шорох, они сразу ударили из четырех автоматов. К складу подбежали еще с десяток солдат. Где же водятся неуловимые партизаны? Леса близко нет. Гор тоже нет. Кусты над рекой обшариваются за день несколько раз. Но недолго пришлось думать гитлеровцам. Костюшкин жгут дотлел. Искры добрались до тола. Вспыхнула взрывчатка. Разорвался патрон, другой, целая коробка, грохнул снаряд. Снаряды рвались целыми ящиками.

Раздался раскатистый гул, точно гром в лесу. Склад с боеприпасами взлетел в воздух вместе с охраной.

Услышав взрывы, генерал Хапп вскочил с постели. Сапоги натянул на босые ноги. Пуговицы кителя не застегнул. В одну руку он схватил шинель, в другую — пистолет и выбежал. Возле машины стоял адъютант. Он доложил, что партизаны, взорвавшие склад, пока не схвачены.

— Продолжать искать! — крикнул генерал. — Не глушить мотора, — приказал он шоферу и проворчал. — Положение, черт возьми! Налетят партизаны, а патронов нет.

Хапп раскаивался, что послал половину команды и бравого помощника майора Роммеля в лес. О карательном отряде генерал думал с тревогой. Последняя радиограмма Роммеля гласила: «Попали в засаду. Ведем бой с партизанами». И с того часа молчание. «Уничтожены или окружены, если до сих пор нет никакого известия. Значит, и рация разбита».

Приказав адъютанту «выяснить обстановку», генерал Хапп метался возле машины, будто земля горела под ногами.

Наконец-то прибыл начальник охраны с несколькими солдатами. Генерал приказал занять все подступы к штаб-квартире, а сам на всякий случаи залез в машину и в смятении ждал рассвета. Под утро стало холодно. Хапп глотнул коньяку для тепла.

На востоке протянулась зловещая полоска зари. Солдаты стучали от холода каблуками, размахивали руками. Вернулся адъютант и доложил генералу, что партизан, изорвавших склад, не поймали. Хаппу хотелось избить кого-нибудь от злости. Он дернул адъютанта за плечо и пошел допрашивать партизанку.

Вера лежала в сарае. Холод пронизывал ее, полуодетую. Генерал вошел и поежился от сквозняка, приказал привести пленницу в избу.

Начался допрос. Хапп по привычке ехидно улыбнулся, потер руки.

— Надеюсь, теперь вы вспомнили все, — протянул он банку с леденцами. — Берите. Не хотите? Рассказывайте, где партизаны скрываются в селе? Кто взорвал склад боеприпасов? Этим признанием вы спасете себе жизнь и избавите меня от жестокости в отношении к вашим односельчанам.

— Я ничего не знаю и не хочу ни видеть, ни слышать вас. с презрением посмотрела Вера на Хаппа и отвернулась И в тот же миг содрогнулась вся от удара. Хапп начал допрашивать резиновой палкой.

Под утро повеяло холодом. На крышах засеребрился тонкий налет инея. Грязь за ночь подсохла. На лужах сверкали кромки льда с тонкими острыми краями. Небо посинело.

В селе раздавались шум, крики, плач. Женщин, детей, старух гитлеровцы сбрасывали с постелей, вытаскивали из убежищ и гнали на улицу. Трех женщин немцы заставили везти телегу, в которой лежала Вера. Она не помнила, когда перестали ее бить, как выбросили из комнаты и как очутилась на телеге. На ней была разорванная гимнастерка. Голые ноги горели от ссадин и холода. Подвезли под виселицу. Солдаты торопливо сняли девушку с телеги, поставили на ящик и придерживали с двух сторон. Петля коснулась бледного лица девушки. На груди у ней висела дощечка с надписью: «Партизан». Вера посмотрела на сумрачную улицу, по которой как будто вчера бегала босиком по дождевым лужицам, лепила коники, кирпичики…


Солдаты все сгоняли и сгоняли беззащитных людей на место казни. Здесь были и дед Анисим и Костюшка. Мальчик мучительно ждал налета и плакал. «Неужели партизаны опоздают? Ведь сейчас сестру повесят».

К виселице подкатила машина. Из нее вышел генерал Хапп. Ночная лихорадка у него еще не прошла: подергивались веки, будто засорились глаза. В голове шумело. Адъютант энергично отрапортовал о том, что для казни все готово. Хапп подошел к Вере, качнул петлю тростью, увитой желтой медью, и надрывным голосом заговорил:

— Вчера я был слишком гуманен: хотел расстрелять каждого пятого. Сегодня я буду более справедлив: прикажу расстрелять каждого третьего; если не укажете, где прячутся партизаны, будет убит каждый второй. Не скажете, кто взорвал склад боеприпасов, расстреляем каждого первого — всех.

Люди слушали и вздрагивали, старухи плакали. Дед Анисим тяжело вздыхал. Его не так страшили угрозы тирана, который вот-вот может подать команду «огонь», как тревога, почему партизаны не появляются… Дед Анисим надеялся, что они нагрянут ночью или на заре, а их нет и нет. Не погубили ли их немцы? Старик, не колеблясь, отдал бы свою жизнь за невинных детей и женщин, поставленных на край могилы. Но спасет ли он их?

Генерал Хапп, рассекая воздух тростью, кричал:

— Вчера я был чрезвычайно гуманен, что поверил этой преступнице, — ткнул он тростью в дощечку с надписью, накинутую на шею Веры. — Вчера я снял с нее петлю. Сегодня пощады не будет… Набросить петлю! — приказал он.

Вера вздрогнула. Веревка врезалась в шею горячим обручем. Она тряхнула головой, силясь встретить смерть спокойно и гордо. В глазах мелькнуло лицо Михаила, бледное, чистое, каким оно было в сарае, когда она омыла его своими слезами. Вера окинула предсмертным взором собравшихся, увидела родного Костюшку. Мальчик морщился, до боли сжимал губы. Взгляд сестры воспринял он как знак, зовущий на помощь. Вера закинула голову назад. Ее волосы шевельнулись на ветру.

Генерал Хапп, закончив свою речь, обратился к жителям села с последним вопросом:

— Скажите, кто взорвал склад боеприпасов?

Дед Анисим приподнялся на носки, посмотрел через головы односельчан в ту сторону, откуда должны прийти партизаны. Никого не видно. Небосклон показался ему бледным-бледным, хотя взошло солнце. «Торопится враг», — подумал старик. Ему хотелось оттянуть время. Может, появятся спасители. Медлить нельзя. Скажет генерал еще одно слово — застучат автоматы, повиснет в воздухе всеми любимая фельдшерица, жизнь которой только начинается. «Мне все равно скоро умирать, — решил дед Анисим, — может, спасу Веру». Он выступил вперед, подошел ближе к организатору экзекуции и попросил разрешения сказать слово.

— Слово короткое должно быть, — предупредил Хапп. — Кто взорвал склад?

— Кто взорвал, не знаю. Но эти люди невиновны, а девушка не партизанка, клянусь своей седой головой. Хотите найти виновных — подождите, не убивайте. Велите мне поиграть на дуде, дать сигнал — придут взрывщики.

— Не придут — повесим тебя рядом с этой, — указал Хапп на Веру.

— Ваша власть, — ответил дед Анисим.

Старик почему-то был уверен, что скоро партизаны придут, надо выиграть время. Он достал дуду и сказал:

— Разрешите сигналить.

Генерал Хапп кивнул. Заиграла белорусская дуда. Организатор расправы дал указание адъютанту расставить солдат на случай захвата партизан. Хапп снял петлю с Веры, оскалил зубы, вроде говоря: «Смотрите, я могу быть и добрым». Анисим обрадовался. Но надолго ли радость?

Дед опять заиграл в дуду, выговаривал веселую белорусскую застольную. Генерал не восторгался музыкой. Он оглядывался вокруг, но далеко не видел. Ночная тревога испортила зрение. Его взор остановился на солдатах: они все чесались. Что случилось?

Костюшка смотрел на врагов, как они чесались, и гордился. Только досадно было ему, что генерал не рвал свою шкуру. Видимо, его белье не стиралось в прачечной. Дед Анисим играл и припевал:
		Ой, дед, дедуленька,


		А где ж твоя бабуленька?


		Тут была, тут нимаш —


		Поихала на кирмаш.


		Чи ни черт не понес,


		Не подмазавши колес.


Переводчик перевел прибаутку. Но она не произвела впечатления на генерала. Времени прошло немало, а никто не показывался. Выдумка старика показалась ему подозрительной.

— Я тебя, старый азиат, повешу! — выхватил Хапп дуду у Анисима и разбил о его седую голову. — Несите вторую веревку, — приказал он солдату. — Заготовьте надпись: «За обман», — сказал он адъютанту.

К перекладине виселицы была привязана вторая веревка. Генерал не стал допрашивать и бить деда Анисима. Это занятие надоело ему. Когда сделали петлю, принесли ящик, и генерал сказал:

— Поставьте этого дударя. Сначала я повешу этих двух, а вас потом расстреляю за то, что скрываете партизан.

Костюшка трясся от страха. Ему в глазах мерещилась сестра, качающаяся на веревке, ребята, падающие в крови на родную землю. Пионер решил признаться — спасти всех от смерти. Он вышел вперед и хрипло выкрикнул:

— Генерал, вешайте меня. Я взорвал склад.

— Это что за щенок? — фыркнул Хапп.

— Не верите? Разрешите показать, с кем и как я взорвал склад. Вот там, — показал он вперед. — Только их не вешайте. Они не партизаны.

Генерал Хапп послал солдат с Костюшкой и посмотрел на Веру и Анисима. «Может, действительно не партизаны? — подумал Хапп. — Освободить? Нет. Она меня обманула… И старик хитрый очень. А мальчишку при всех обстоятельствах казнить: сам признался…»

Солдаты вернулись с Костюшкой, принесли чучело. Костюшка воткнул его в землю и рассказал, как был взорван склад.

— Я знаю, отчего чешутся ваши солдаты, и знаю, как можно вылечить их от зуда.

Генерал вытаращил глаза. Может, действительно знает? Это заставило задуматься Хаппа. Он обвел взглядом чешущихся солдат, оцепивших жителей села.

— И на вас тоже нападет зуд, генерал. Вы тоже умрете от зуда, — попал мальчик в уязвимое место.

Он и не думал, не гадал, что его слова будут иметь какое-либо значение. Но по выражению лица Хаппа можно было догадаться, что тот занервозничал. «Может, попросить этого пионера? Вот страна. Видно, не зря сказал граф, что «советские люди насквозь идейные и смертью их не запугаешь», — подумал генерал. — Да, одними угрозами не заставишь сказать даже этого желторотого пионера. С ним пока придется понянчиться. Надо его подкупить, выудить все у него. Что за зуд? Как избавиться от него?» — размышлял Хапп. Хотя он считал, что здесь все в его власти, но напасти оказались неподвластными даже ему. Генерал попытался казаться добрым, как лиса в курятнике, которая петуха братцем называла, пока не достала с шеста.

— О, ты бравый юнец, — заговорил Хапп ласковым голосом. — Таких отважных надо жалеть. Ну, скажи, отчего зуд?

— Освободите сестру и деда, — указал Костюшка на Веру и старика, поставленных под виселицу.

— Она твоя сестра? — будто спохватился генерал. — Освобожу.

Дед Анисим слез с ящика, помог сойти и Вере и увел ее в хату.

Костюшка стоял перед генералом, радовался и дрожал. Спасены они; или еще настигнет их смерть? Пионер думал, как лучше ответить, чтобы немецкий генерал не заподозрил подвоха. Понимал Костюшка и то, что палач глядит на него лисой, а дышит волком, одной рукой хлопает его по плечу, в другой держит петлю. Хапп лестью выманивал тайну зуда, надеялся, что перепуганный паренек скажет правду, как избавиться от небывалой чесотки. Солдаты чесались и чесались. Костюшка в душе радовался и проклинал гитлеровцев: «Хоть бы вы все подохли!» Он вспомнил, как немцы убили его мать, деда Охрема и многих других. «Зачем они здесь? Зачем они пришли на нашу землю? — подумал Костюшка и решил: — Так пусть же чешутся и подыхают!» Но что же сказать палачу, который ждет ответа? Костюшка придумал:

— Ваших солдат покусали зловредные комары. Чтобы вылечиться, надо поехать в лес на «волчью могилу», покупаться там в целебной воде. Тогда зуд пройдет.

— Все? — прошипел Хапп.

— Все, генерал.

— Повесить в назидание другим! — приказал Хапп. — Чтоб другие не помышляли творить нам вред и обманывать нас. Повесить партизанку и старика, а потом всех остальных расстрелять.

Одни солдаты побежали за Верой и дедом Анисимом, другие схватили Костюшку. Они положили один на другой два ящика. Затем поставили на них пионера, накинули петлю на тонкую ребячью шею и выбили из-под ног ящики.

Выплыло солнце из-за дальнего леса, озарило лицо пионера Кости Усаненко. Он открывал рот, ему хотелось дышать, дышать, но безжалостная петля намертво затягивала шею. Костюшка судорожно схватился за веревку, потянулся вверх, чтобы ослабить петлю, режущую шею.

Генерал Хапп подошел к нему, сорвал его руки с веревки, дернул за полу пиджака вниз. Костюшка в последний раз дрогнул ногами и повис неподвижно. Глаза, смелые и умные, остались открытыми.

С западной окраины по широкой улице, по которой Костюшка вывез казака Михаила Елизарова, вынеслись на немецких (Машинах партизаны на площадь. В сером автомобиле, в котором ехал Роммель, был Дмитрий Иванович — любимый учитель шестиклассника Кости Усаненко. Солдаты, увидев партизан, мчавшихся с запада, метнулись в сторону, начали стрелять. Женщины и дети с криком разбегались, падали.

Генерал Хапп перевалился через борт открытой машины и умчался, стреляя на ходу в людей.

Дмитрий Иванович рассек кинжалом веревку и взял на руки Костюшку. Тело мальчика еще было теплое.

— Прости нас, товарищ пионер, — снял фуражку командир партизанского отряда, — не смогли мы спасти тебя, не успели, долго бой держали. Вечная слава тебе, — поцеловал он своего ученика.

Похоронили пионера Костюшку в огромной могиле, которую немцы приготовили для жителей села.


16


Ехал Михаил Елизаров, покачиваясь на подвешенных носилках, и целыми днями смотрел в окно санитарного вагона. За окном уплывали поблекшие и кое-где еще не убранные поля. Мелькнет иногда озерко, вспорхнут над ним утки, покружатся немного и продолжают свой долгий путь на юг. Или проплывет за окном пожелтевшая рощица с красной рябиной, зябко сверкнет узкая речушка, промелькнет серенькая деревня с сосновыми избами и тесовыми обомшелыми крышами, и поезд опять нырнет в леса Урала, прорезанные железной дорогой. Леса здесь и лиственные и хвойные, вечнозеленые. Проносятся за окном красавицы сосны, мохнатые пихты, остроконечные ели. Смотрит Михаил и не насмотрится на мужественную красоту Урала.

Паровоз прогудел протяжно, пустил облака дыма, остановился. Михаил посмотрел в окно — Свердловск.

В вагон вошли девушки, положили казака на парусиновые носилки, перенесли в автобус.

На просторном дворе, обнесенном каменным забором, стоит трехэтажный дом, в который поместили Елизарова. Светлая палата, убранная заботливыми руками, понравилась Михаилу. «Здесь скоро вылечат», — подумал он. Кровати были покрыты белыми одеялами. Между ними, на тумбочках, стояли цветы. Казак увидел чернильницу и ручку на столе, накрытом светло-голубой узорчатой скатертью. Ему вдруг захотелось писать, писать о виденном и пережитом.

После завтрака к нему подошла черноглазая девушка с лицом, слегка присыпанным веснушками. Она приветливо поздоровалась, посмотрела на него, покачала головой.

— Какая у вас борода, так и просит бритвы.

— Вы меня не уговаривайте, бриться не буду.

— Почему? Вы так невыгодно выглядите, — настаивала девушка-парикмахер.

— Обойдется, мне не жениться здесь, — потрогал Михаил короткие усы.

— А вдруг… В Свердловске столько интересных девушек.


К койке подошла другая девушка в белом халате. Она окинула казака строгим взглядом.

— Следует побриться, товарищ Елизаров! — в ее голосе прозвучала повелительная нотка.

Михаил с любопытством посмотрел на красивое лицо этой девушки, на ее темные, слегка нахмуренные брови.

— Если у вас нет более серьезного дела, давайте откроем дискуссию: бриться казаку или нет, товарищ сестра?

— Врач, — поправила его девушка, — зовут меня Галина Николаевна.

«Врач? — подумал Михаил. — Такая молоденькая…»

Он покачал головой, будто не веря, что в таком возрасте могут быть врачи. Решив, что Галина Николаевна моложе его, Михаил стал говорить с ней запросто, как со сверстницей.

— Борода — это уж мое дело, Галина Николаевна!

— Не только ваше, но отчасти и мое. Я хочу, чтобы больные моей палаты не только выздоравливали, но и были веселы, молоды.

— Ничего, зовите меня папашей!

Весть о том, что казак молодой не желает бриться и, видно, о чем-то тоскует, дошла и до комиссара госпиталя Капитонова. Однажды утром, после беседы с больными палаты о военных событиях, комиссар подсел к Михаилу, стал расспрашивать о фронтовой жизни.

— Танков у нас маловато. А без танков слаба и кавалерия в этой войне. Режут ее немецкие моторы, — грустно проговорил Елизаров.

— Это неправильное мнение, товарищ Елизаров, — возразил комиссар. — Машинам нужна хорошая дорога. А кавалерия везде пройдет. Надо только правильно использовать ее — не держать в обороне, а направлять на фланги врага, вводить в прорыв, бросать на преследование, на перехват отступающего противника.

— Копытами и клинками не разобьешь танки! — заспорил Михаил. Он рассказал о схватках конников своей дивизии с немецкими танками и моторизованной пехотой.

— А вот мы дробили и танковые и мотомеханизированные колонны врага, — поведал Капитонов опыт удачных сражений беловцев.

— Вы были у Белова? — обрадовался Михаил.

— Да, только, к сожалению, мало пришлось. Ранили. Видите, пальцы не действуют, — чуть поднял Капитонов правую руку. — А кавалерия бьет и будет бить врага. Надо только умело маневрировать ею.

— Я тоже люблю свою казачью конницу. Досадно только, что мы действовали чаще всего в пешем, строю, по-пластунски, — вздохнул Елизаров.

— Мне трудно судить о делах вашей дивизии, — пожал плечами Капитонов. — Может, ошибка была вашего командования, а может, очень туго приходилось вам при отступлении и в обороне. Я дам вам кое-что почитать о кавалерии. Есть статьи в журналах о коннице в этой войне…

Вскоре в госпитальной жизни Михаила произошла неожиданная радостная перемена: врач Галина Николаевна усадила его в кресло-коляску, и поехал казак кататься по широким коридорам госпиталя. Прежде всего он подъехал к окну и засмотрелся.

Низко, почти касаясь земли, плыли облака. Северный ветер срывал с деревьев последние листья. В воздухе, словно белые мухи, летали редкие пушистые снежинки. По набережной знаменитого городского пруда, на котором какие-то бесшабашные любители водного спорта плавали на яхте, ребятишки гоняли шайбу. По плотине, перехватившей реку Исеть, торопливо проходили женщины, укутанные в шали. Ветер утих. Тихо, плавно посыпался снег в пруд, на улицы, на крыши, которые сразу же побелели.

«В Ростове ребятишки еще в одних трусиках бегают, цветы цветут в городском саду, красные рыбки плавают в бассейнах, а тут зима уже», — подумал Михаил и отвернулся от окна…

Принесли обед. Казака нигде не могли найти. Санитарки обошли все палаты, кабинеты, но так и не разыскали его. Доложили Галине Николаевне. Начались новые поиски. Снова обшарили весь корпус. Зашли и в пустой огромный физкультурный зал. За гигантской теплой печью казак спокойно читал.

— Что за самовольная отлучка, товарищ Елизаров? — нахмурила брови Галина Николаевна.

— Доктор, очень уж тихий уголок. Мне комиссар такие книги дал, что я ночи теперь не буду спать. Смотрите, вот «Кавалерия» Энгельса. Слушайте, что он пишет: «Настоящей легкой кавалерией у русских являются казаки». Казаки! — повторил Михаил. — Слушайте дальше: «Кавалерия… остается необходимым родом войск и всегда останется таковым… Победоносная русская кавалерия». А, что скажете?

— Хорошо, — проговорила Галина Николаевна. — Очень рада, что вы изучаете свое дело. А здесь тоже есть о кавалерии? — спросила она, перебирая журналы.

— Есть. Хорошие статьи: о взаимодействии конницы с другими родами войск, о наступательном бое кавалерии. Трудновато только понять все.

— А вы комиссара спросите, что непонятно. Я скажу ему. Занимайтесь, но режим не нарушайте, чтобы это было последний раз.

— Вы очень строги, — сказал Михаил, исподлобья посмотрев на врача. — Я, наверное, самый беспокойный больной? У меня бумаги опять нет…

— И не получите, если будете забывать про обед, про ужин, про рану, про то, что вы в госпитале.

— Мне надо записывать прочитанное.

После обеда в госпитале наступил час отдыха. Елизаров лег спать. В коридоре сражались в домино, стучали. Казак нервничал: после ранения стал раздражительным. Он поднялся, сказал что-то товарищам, и в палате воцарилась тишина. Вошла Оля — «делегат связи», как назвал Михаил парикмахера. Она выполняла все поручения раненых, связанные с «внешним миром», означавшим город. Оля спросила, кто желает купить орехов. Никто не отвечал. Она подходила то к одному, то к другому, но никто с ней не говорил. Что случилось? Она бегом бросилась в дверь и вскоре вернулась с врачом. Встревожилась и Галина Николаевна. Все сидят, читают газеты, книги, но никто не произносит ни слова.

Галина Николаевна села на койку Елизарова и спросила его:

— Что случилось?

Михаил спокойно посмотрел на нее, пожал плечами.

Когда врач вышла из палаты, сосед Михаила, сержант Басманов, заговорил:

— Кажется, перехватили мы, друзья?

Раздался взрыв смеха. Галина Николаевна сразу же вернулась назад. Как ни было ей обидно, она не удержалась, улыбнулась.

— Вы извините, доктор, — сказал Михаил. — У нас игра такая была: «молчанка». Кто первый заговорит или засмеется, тот проигрывает и покупает для всех орехи. Вот сержант Басманов и проиграл.

Галина Николаевна заметила, что «молчанка» — игра бесполезная. Увидев на тумбочке Елизарова книгу «Наука побеждать», она спросила:

— Читаете?

— Почти всю переписал, — ответил Михаил.

— Очень хорошо. Любите военное дело?

— Полюбил.

— Мне один фронтовик пишет, что очень важно знать язык врага. Хорошо бы и вам взяться за немецкий язык, — посоветовала Галина Николаевна.

— Я на фронте еще начал зубрить его по разговорнику, — сказал Михаил.

— Возьмитесь и здесь, будете старостой. Достанем учебники, пригласим преподавателя.

На другой день перед сном, лежа на койке, Михаил предложил товарищам:

— Давайте договоримся, что в определенные часы разговаривать только по-немецки. Но так как многие не знают немецкого языка, установим двухнедельный подготовительный срок. За это время каждый должен научиться отвечать по-немецки на вопросы врача и сестер о состоянии здоровья, попросить книгу, газету, письмо и так далее, а также уметь «допросить» пленного немца. Кто не выучит урока, тому будем давать наряд — по утрам застилать всем койки.

Это предложение было принято охотно. Галина Николаевна принесла учебники, справочники, словари. Неплохим старостой оказался Михаил. Он требовал от каждого знания все новых и новых слов и готовил свою группу к экзаменам.

Настал срок. В тот день утром Галина Николаевна подошла к Елизарову и протянула ему толстую общую тетрадь.

— Это лично вам. Пишите, только не проказничайте больше.

— Данке[10 - Благодарю.].

— Хотите сегодня сверх плана заниматься с преподавателем по-немецки? — спросила Галина Николаевна.

— Мит фергнюген[11 - С удовольствием.], — ответил Михаил.

— А меня примете в свой кружок? Я изучала французский, а теперь хочу знать и немецкий, — призналась Галина Николаевна.

— Примем! — проговорился по-русски Елизаров.

— Наряд на заправку коек! — сейчас же изрек его сосед сержант.

— Как ваше самочувствие? — спросила она его.

— Шён![12 - Прекрасно.]

— Я спрашиваю, как рана, беспокоит?

— Ихь антворте, дас ихь михь зер гут фюле[13 - Я отвечаю, что самочувствие у меня прекрасное.].

— Опять какой-то заговор, — заметила Галина Николаевна, услышав ответы и от других раненых на немецком языке, — товарищ Елизаров, это ваши затеи?

— Ихь бедауре зер дас зи дойтч нихт шпрехен кёнен[14 - Я очень сожалею, что вы не знаете немецкого языка.],— ответил Михаил и подал сложенный вчетверо листок бумаги, на котором было написано что-то по-немецки.

На следующий день, войдя в палату, Галина Николаевна сказала Елизарову:

— Прежде всего о вашей просьбе, — это был ответ на вчерашнюю записку Михаила. — Я говорила с комиссаром. Он разрешил вам заниматься в физкультурном кабинете после занятий, больше нигде нет свободного уголка.

— Очень хорошо, спасибо.

— А вот вам от комиссара новые книги о кавалерии.

Теперь Михаил до позднего вечера засиживался в большой комнате за столом, на котором были разные лечебные спортивные приборы. Он забывал про ужин, кино, концерты, старательно выписывая в тетрадь разные мысли о военном искусстве. Особенно ему понравилась небольшая старая книжечка «Военная хитрость». Сестры и санитарки жаловались, что больной Елизаров вовремя не ест, сердится, когда заходят к нему и напоминают о еде.

— А вы меньше мешайте ему, — заступилась за раненого Галина Николаевна. — Больше чуткости. Иногда можно стакан кофе или молока принести ему и туда, где он занимается. Понять надо: на костылях человек ходит и не бездельничает — учится.

Михаил поправлялся быстро. Он уже начал скандалить с врачами, просил выписать его из госпиталя. Галина Николаевна убеждала, что еще не время говорить об этом, что раны не зажили, что в них, может быть, занесена инфекция.

— Товарищ врач, на меня инфекция не действует. Меня однажды ранило сюда, — ткнул он пальцем в кисть руки, — бой был адский, нужно было лечь за пулемет, кровь брызжет. Я схватил комок грязи, хлопнул на руку, как замазку на стекло, и никакой инфекции. Буду скандалить, если не выпишете — сбегу.

Полночь. На улице завывала вьюга. Снежинки хлестали по лицу Галины Николаевны, перебегавшей через улицу. Она спешила на дежурство. Зашла в палату. Елизарова не было на койке. Она побежала к физкультурному кабинету, дернула дверь, заперто. Дежурная сестра сбивчиво лепетала, что казака нигде нет. «Сбежал! — подумала Галина Николаевна. — Куда он мог пойти: в военкомат, на станцию?»

Она решила позвонить на пересыльный пункт, но ее позвали к тяжело раненному. Освободилась она не скоро.

Войдя в свой кабинет, она невольно вздрогнула, остановилась. За столом сидел незнакомый молодой человек в новой больничной пижаме.

— Откуда вы? — спросила она. — Вы недавно прибыли?

— С фронта. Давно уже. — Молодой человек поднял голову, улыбнулся.

— Товарищ Елизаров! — Галина Николаевна всплеснула руками, радуясь, что нашелся пропащий. — Вы побрились. Да вы совсем молодой без бороды. Ей-ей, не узнала бы вас. Зачем вы спрятались сюда? Опять наделали панику, сестры плачут: пропал казак.

— Мне разрешил комиссар. В физкультурном кабинете прохладно…

Михаил сложил только что полученное письмо треугольником и замолчал, не отвечая на требовательные вопросы врача. Это раздражало Галину Николаевну.

— Я доложу комиссару, и мы запретим вам работать ночами, — она хотела добавить, что недовольна его поведением, но, заметив выражение тоски в его влажных глазах, участливо спросила: — Что с вами?

— Ничего… — опустил голову раненый.

— Скрытный вы человек! Давайте говорить начистоту, откровенно, не как врач с больным, а по-товарищески. Чём вы недовольны?

— И Тем, что не выписываете.

— Рано. Нога не совсем окрепла, и «звезда» на груди еще не зажила.

— Рано? Я здесь толстею, а там мои друзья в огне. Вот, почитайте, — подал ей Михаил письмо. Сандро Элвадзе писал:

«Письмо мое стремится к тебе. Только радости мало оно принесет. Фронтовые дела наши печальные. Отходим, но бьемся как львы. Многие убыли из нашего эскадрона: парторг, с которым ты последний раз минировал мост; азовский рыбак Гульчевский; уральский горняк Данькин. Тахав получил четвертую отметку. На этот раз не устоял — увезли в госпиталь. Получу от друга башкира письмо — пришлю тебе его адрес, а твой напишу ему. Сегодня глаза у меня были на мокром месте: убило осколком Орла. Взял пока твоего коня. Хороший конь, легко бегает, только очень трясет. Выздоравливай скорее, просись в свою часть. Пермяков вспоминает тебя…»

— Пермяков? Как зовут его? — спросила Галина Николаевна.

— Виктор Кузьмич.

— Витя! — вскрикнула она и достала маленькую фотокарточку. — Он?

— Точно! Наш командир, — повеселел Елизаров.

— Что же вы молчали! — воскликнула Галина Николаевна, не скрывая своей радости.

— Читайте дальше, что о нем написано.

— «…Пермяков передает тебе привет и тоже просит вернуться в свой эскадрон. Он часто ставит тебя, твою храбрость в пример другим. А вот адрес его родителей, он просит сходить к ним в гости…»

— Вот вы какой! — улыбнулась Галина Николаевна. — А как будут рады родители Виктора Кузьмича, когда я скажу о вас… Товарищ Елизаров, что с вами? — она села рядом с Михаилом. — Конец письма очень хороший. Слушайте: «Получили письмо от Якова Гордеевича. Он просил объявить тебе благодарность за патриотизм. Крепко обнимаю. Твой брат Сандро Элвадзе».

— Очень плохой конец. Если бы она была жива, то Яков Гордеевич, который спас меня, написал бы и о ней, — печально проговорил Елизаров и молча положил карточку Веры на стол.

— Жена? — тихо опросила Галина Николаевна, глядя на карточку.

— Невеста. Друг фронтовой…

— Не надо тосковать. Конечно, тяжело. Но будущее сильнее прошлого. Пройдет время, встретится на вашем пути другая девушка, и постепенно забудется эта потеря.

— Нет, — тихо сказал Елизаров, — не забудется.

Галине Николаевне стало жаль казака. Теперь он показался ей более серьезным, вдумчивым. Он, оказывается, и храбрый воин и глубоко любит девушку… Галина Николаевна нервно вздрогнула и призналась, что тоже очень боится потерять своего Виктора Пермякова.

Михаилу нравилась речь Галины Николаевны. Она говорила умно, красиво. Когда он беседовал с ней, то всегда что-нибудь новое для него запоминалось из ее слов.

— Проснулась однажды после тяжелого сна, будто убили его, — подушка вся мокрая… И так была рада, что это было во сне, а не наяву. Расскажите, как живет Виктор Кузьмич на фронте, вспоминает ли свой Урал?

Михаил поднялся, постоял немного у замерзшего окна и с грустной улыбкой сказал:

— Я слышал, как Виктор Кузьмич сказал перед боем: «Если бы моя Галинка обняла меня здесь, то у меня, кажется, выросли бы крылья». Теперь-то я понял, что это он о вас говорил.

— Так и сказал? Какие же вы хорошие люди — фронтовики! — обрадовалась Галина Николаевна и тут же смутилась. Она посмотрела на свои часы, тихо воскликнула:

— Ой, ужас! Три часа ночи! Невероятное нарушение режима. Спать, спать, Михаил Кондратьевич.

— Иду. Вы тоже идите отдыхать.

— Мне не полагается. Я дежурю сегодня. Спокойной ночи!


17


Михаил уже танцевал и прыгал в спортивном зале. Ему разрешили ходить на прогулку. Сестра-хозяйка принесла полушубок, ушанку, валенки и меховые рукавицы. Сегодня прогулка особенная. Его пригласили в гости. Не успел он одеться, как санитарка сообщила радостную весть:

— Вас боец спрашивает, говорит — друг.

На ходу напяливая мохнатую барашковую ушанку, Елизаров вышел в приемную.

— Тахав — биик тав, дорогой друг! Какими судьбами? — обрадовался Михаил.

— Проездом. Тоже лежал в госпитале. Здоров. Еду на фронт. Разрешение взял тебя повидать. Спасибо Элвадзе — адрес твой прислал. А ты чего долго живот набираешь? Давай скорей на коня!

— Я так и думаю, скоро… Что тебе пишет Элвадзе? О Вере… ничего? — с нетерпением спрашивал Михаил.

— Нет, ничего пока не пишет…

Михаила позвали к телефону. Тахав покачал головой, ка>к будто говоря: «Ишь, как лечится».

— Задержался малость. Фронтового товарища встретил, ординарца Виктора Кузьмича, — Михаил шепнул Тахаву, закрыв рукой трубку, — отец Пермякова. Пойдешь? И тебя в гости зовут.

— Чего не пойти, — подхватил Тахав. — Я в гости люблю ходить.

— Правильные слова, — одобрил Михаил. — Зовут — иди, бьют — беги.

— Неправильно! — возразил Тахав. — Бьют — сдачу давай…

Друзья, дыша морозным воздухом, пересекли заиндевевший молодой скверик, пошли по левой набережной пруда, наглухо скованного льдом. Перед большим трехэтажным домом, у парадного крыльца, в черной длинной шубе с серой каракулевой опушкой стоял мужчина лет пятидесяти. В руках у него были удочки и сетка со свежей мерзлой рыбой.

— Вы из госпиталя? — приветливо спросил он. — Пермяков Кузьма Макарович, — познакомился уралец с фронтовиками. — Я на озере Шарташ немного рыбачил.

— Клюет в такой мороз? — удивился Михаил.

— Плохо. За два часа — два десятка, — повел Кузьма Макарович гостей в квартиру.

Здесь была и Галина Николаевна. Михаилу она показалась совсем девушкой, не такой, какой в госпитале, где ее видел только в белом халате и один раз перед уходом с дежурства в гимнастерке. Теперь на ней было длинное платье голубого цвета с тонкой серебристой ниткой. Черные волосы, слегка завитые, собраны в пучок, на котором блестели две-три роговые приколки.

Тахав оказался человеком практичным и предприимчивым. Он достал из кармана бутылку водки, которую хранил для встречи с Михаилом.

— На Урале, говорят, закусывают пельменями? — намекнул башкир.

Пермяковы предвосхитили желание смелого гостя. Пельмени у старожилов Урала делаются на всю зиму, замораживаются и хранятся в бочке где-нибудь на холоде. Так было и у Пермяковых. И теперь на плитке в кастрюле уже булькал кипяток с пельменями.

Михаил показал Галине Николаевне свои только что полученные фотокарточки. На одной было написано: «Михаил Елизаров. Двадцать два года».

— Когда исполнилось? — спросила Галина Николаевна.

— Сегодня в двенадцать часов.

Подошел хозяин, взял гостей под руки и повел их в другую комнату.

— Это наш кабинет. За этим столом до войны занимался Виктор, ваш командир.

Взгляд Михаила привлекли разноцветные колчеданы. На них наклеены бумажки с надписями. Многие слова ему не знакомы. Он был очень любознателен. Всякая новинка разжигала в нем жажду знаний.

— Папаша, что это за находки? Не золото? — заинтересовался казак.

Кузьму Макаровича будто разбудили после долгой спячки. Словно он несколько лет не говорил ни с кем, и теперь возвратили ему дар речи. Он подошел к своему заветному шкафу и взял крайний кусок.

— Этот колчедан Самый богатый. Он содержит сорок процентов железа, около десяти процентов меди и цинка. Есть в этой руде и золото и серебро.

— Много? — спросил Михаил.

— Этих металлов мало — сотые доли.

— Зачем собираете коллекцию?

— Я с малых лет работаю в горной разведке. Это следы моей жизни, — перебирал Кузьма Макарович колчеданы, называл их химический состав, годы изысканий и место плавки.

— А это что за наливки? — спрашивал Михаил.

— Кровь нашей уральской земли, — взял хозяин бутылку с черной жидкостью. — В 1929 году я бурил на западе Урала. Фонтан нефти ударил вверх на тридцать пять метров. Меня назвали пионером нефтедобычи на Урале. Вот я и берегу на память. Бакинской нефти — четыре-пять миллионов лет, грозненской — двадцать пять — тридцать, а нашей, уральской, — четыреста миллионов лет!

— Четыреста миллионов лет! — воскликнул Михаил. Вот так штука! — разглядывал он бутылки. — А это, наверное, бензин, чистый очень.

— Это целебная сероводородная вода. Тоже моя находка.

— А цифра «двести» что означает? — не унимаясь, спрашивал Михаил.

Кузьме Макаровичу не понравилась торопливость казака. Уральцу хотелось подробно рассказать, как исследовалась его находка в лаборатории, как после этого поздравляли его с открытием «Уральской Мацесты», но воздержался и стал отвечать на вопросы фронтовиков.

— Цифра «двести» означает глубину, на которой обнаружили мы сероводородную воду.

— Видно, богатый ваш дедушка Урал, — сказал Михаил, польстив Пермякову.

Лицо хозяина засияло от удовольствия и гордости — кажется, несколько дней говорил бы о своем родном крае. Всю свою трудовую жизнь он провел в геологических поисках и знал мир Урала, как свою квартиру. Знал он, где какие звери водятся, какие птицы и рыбы размножаются.

— Урал — кладовая нашей земли, золотой сундук.

— Ладно уж тебе хвалиться своим Уралом, — заметила хозяйка.

— Ты, Никифоровна, не смеешь так говорить, — возразил Кузьма Макарович. Он достал книгу и прочитал: — «Урал — комбинация богатств, какой нельзя найти ни в одной стране. Руда, уголь, нефть, хлеб — чего только нет на Урале». Слыхала, Никифоровна? Или повторить? Такой край и после смерти надо любить.

— Жену бы так любил, — улыбнулась хозяйка.

— Эх, Никифоровна, — упрекнул ее Кузьма Макарович. — Как же мне не любить Урал? Ведь здесь на месте Свердловска впервые нашли золото. Здесь построены были первый пароход, первый паровоз, первый двигатель. Отсюда идут корни русской металлургии. На Урале реки под землей текут. Об Урале сказки рассказывают, песни поют. Я и тебя люблю, как уральчанку…

Хозяйка подобрела и к мужу и к гостям.

Михаил любознательно расспрашивал Пермякова об Урале, о каждой новинке, неизвестной ему. Интересовало его и течение рек под землей, и изобретатели первых машин, и продукция Уралмашзавода и последние сказы Бажова, и отделанные самоцветы гранильной фабрики. Михаил радовался, что в нашей стране есть такой чудесный край, но с Доном, казалось ему, не сравнить его. И казак возразил уральцу:

— А на Дону у нас все-таки лучше, богаче.

— Богаче? — воскликнул Кузьма Макарович. — О нет! Вы, Миша, еще не знаете Урала. Здесь добываются все виды металлов, драгоценных камней. Кремлевские рубины тоже у нас выплавлялись. К тому же и природа у нас щедрая. В сорока километрах от Свердловска есть озеро Таватуй. В него впадают тридцать горных рек. Где еще такая красота есть?

— Это очень интересно, — заметил Михаил. — Но реки красны другим: пароходами, рыбой, пристанями. В этом отношении Дон побьет все на свете. К его водным вокзалам причаливают морские пароходы. А берега — мечта. Плывешь летом — везде навалены горы арбузов, дынь, огурцов, помидоров, яблок, груш и всякой всячины. А рыбы! Белуга, севрюга, сазан, лещ, судак. А донская сельдь! Такой вкусной нет нигде.

Пермякову приятно было слышать эти хвалебные слова казака о Доне, и, чтобы не огорчить его чувство любви к родной стороне, уралец стал спорить осторожнее:

— Опять-таки птицы больше у нас, на уральских просторах. Утки остаются даже на зимовку в теплых водах. Сколько этой дичи! Наши люди летом расставляют гнезда и собирают корзинами утиные яйца.

— Ладно тебе хвалиться, душа уральская, — перебила его хозяйка. — Зови гостей за стол.

— С этим я согласен, Никифоровна. — Кузьма Макарович слегка обнял жену за плечи. — Прошу за стол, ребята. Пельмени хороши горячие. А перед ними полагается и по чарке — за победу над гитлеровцами.

— Я же сказал, что на Урале пельмени варят на закуску, — сказал Тахав, вооружившись вилкой. — Скажи, Михал, есть у вас на Дону такой человек, который не любит пельмени?

— Не знаю, есть ли такой человек на Дону, а в Башкирии, кажется, есть один такой джигит, который любит есть пельмени только в гостях, — сострил Михаил.

— Попадись тому джигиту в дом, который стоит над рекой Белой, — нашелся Тахав, — он поставит перед тобой вот такую чашку бишбармака, — развел руками Тахав. — Если все не съешь, остаток положит тебе за пазуху.

— А ты подожди глотать. Сначала надо выпить.

— Не тужи, Михал, — оправдывался Тахав. — Я умею есть и до стопки и после. Салям уральским друзьям! — взял Тахав в одну руку пельмень, в другую — стопку водки.

— За ваше скорое возвращение домой, — подняла и хозяйка рюмку. — Как там наш сынок-то? Небось голодает. — Она поднесла к глазам платочек. — Бывало, дома не дозовешься к столу, все занимался.

— И там, на фронте, такой, — поддержал ее Михаил. — Обед иногда на книгу меняет.

— Да, насчет пищи у него действительно нехорошая привычка, — пожаловался Тахав. — Я его ординарец, знаю: не возьмет в рот крошки, пока не поедят бойцы…

— Вот это хорошая привычка, Тахав, суворовская, — сказал хозяин.

— Суворова он хорошо знает, всегда ссылается на его ученье, — добавил Михаил.

— Ишь какой! — не то с удивлением, не то с гордостью сказал Кузьма Макарович. — А вообще как он командует?

— Бойцы любят его, хотя он и строгий. Это я на себе испытал, — чуть не проговорился Елизаров.

— Вы хвалились, — обратилась хозяйка к Тахаву, — что способны есть и до и после стопки. Кушайте, остывают пельмени.

— В этом деле он силен, — улыбнулся Михаил. — Бывало, на фронте во время обеда раза три бросается в атаку на кухню. Один раз восстание ординарцев поднял. Хорошо, что вовремя урезонил его товарищ Пермяков.

— Виктор? — насторожился Кузьма Макарович.

— Ну да! — оживился Тахав. — У каждого кавалериста один конь, а у нас, ординарцев, по два: свой и командирский. Пока вычистишь — все бойцы уже поедят. Мы приходим к кухне — обеда уже нет. «Почему не оставили? — спрашиваю. — Вари еще», — говорю. Другие ординарцы тоже требуют. Шум, спор. Идет товарищ Пермяков и говорит: «Тахав, там, на КП, котелок с обедом». Для меня, ординарца, командир обед взял. Вот это командир! Такому командиру ничего не жалко, и, когда в походе я что-нибудь достану в обозе и несу товарищу Пермякову, начальник штаба завидует. «Вот это, — говорит, — ординарец». А я ему: «Долг платежом красен».

— Чуткий, значит, Виктор Кузьмич? — спросила Галина Николаевна.

— Душа человек! А вот вы, — посмотрел Тахав на ее полную стопку, — вы только губы мочите. Нет, так не годится. — Взял он стопку и поднес ее Галине Николаевне по башкирскому обычаю с песней:
		Как птичье молоко, в рюмке этой


		Капли душистые вина.


		В честь дружбы, песнею согретой,


		Просим выпить вас до дна.


— Теперь уж полагается выпить, — поддержали Тахава и родители Пермякова и Михаил.

Галина Николаевна выпила.

Тахав разгулялся. Он всем подносил вино, напевая любимые песни.

— Слов много, — говорил он хозяевам дома, — а не хватает, чтоб сказать спасибо за такое гостеприимство. Сравнить бы его с солнцем, не светит оно ночью, сравнить бы с медом — приедается он.

Тахав много хороших сравнений привел и, наконец, сказал от всей души:

— Ваше гостеприимство как весна. Весна дает жизнь. Ваши слова, угощенье дают мне силу.

Башкиру хотелось сказать искреннее слово и Галине Николаевне. Он призвал всю свою память. Что-то ему вспомнилось из песен, из сказок о красавицах.

— Сравнил бы ваше лицо с розой, — не стесняясь и не льстя, начал он, — у розы жизнь коротка; сравнил бы со звездой — далека она; сравнил бы с золотом — сияет, да не греет оно. Сравню вас с песней о победе, которая будет самой приятной для нас!

Тахав попрощался с хозяевами, Михаилом и «самой красивой девушкой Урала», как назвал он невесту Пермякова, и отправился на вокзал.

Галина Николаевна и Михаил ушли в другую комнату, стали перебирать альбом с фотокарточками. Галина Николаевна объясняла:

— Это наш драматический театр. А это — оперный. Стоило бы вам сходить разок.

— Отпустите? — улыбнулся Михаил.

— Скоро мы вас совсем отпустим.

— Тогда и пойду. Хочется послушать «Ивана Сусанина». Может, в знак доброй памяти вместе сходим? — сказал Михаил и покраснел.

— Мне трудно урвать время. Я сейчас работаю над рефератом.

— Ученым доктором хотите стать? — удивился Михаил.

— Я Да, я в аспирантуре, — подтвердила она, смутив этим Михаила. Девушка, с которой он ведет себя так просто, скоро станет кандидатом наук!

Никифоровна принесла чайник. Галина Николаевна достала черемухового варенья на меду. Мать Пермякова расспрашивала казака о жизни на Дону, о занятии родителей. Михаил рассказывал с увлечением. Вспомнил он о фронте, о пережитых муках с Верой в плену и расстроился. Галина Николаевна пыталась отвлечь его от тяжких мыслей.

— Михаил Кондратьевич, у вас же день рождения. Поздравляю вас, — вспомнила она и положила перед ним носовой платок с вышитой шелком розой. — Это вам от меня.

Михаил был взволнован. Чем заслужил он такое внимание? Это не простая чуткость врача, а что-то большее. Михаил понимал, что Галина Николаевна так относится к нему потому, что он сослуживец ее друга, но зачем же такой подарок?

— Большое спасибо за честь, Галина Николаевна, но… не надо, — отодвинул он подарок и тихо пояснил: — Ведь вы вышивали для Виктора Кузьмича.

— Виктору я пошлю другой. А этот — вам.

Михаил запнулся. Что сказать на это? Галина Николаевна сложила платок и сунула ему в нагрудный карман гимнастерки.

— Если товарищ Пермяков вызовет меня на дуэль, когда я покажу ему этот платок, вы будете причиной моей смерти, — шутя сказал Михаил.

— Обязательно покажите ему! — улыбнулась Галина. — Пусть он представит себе, как я вышивала эту розу, и пожалеет, что так редко отвечает на мои письма…

Распрощавшись с родными Пермякова, Михаил покинул их гостеприимный дом.

Несколько дней спустя, выписавшись из госпиталя, Елизаров по рекомендации комиссара попал в Свердловский военкомат, где получил направление в военное училище.


Часть вторая


1


Станица казалась пустынной. На зимних улицах не было видно ни людей, ни животных, ни птиц. Глинобитные хаты и кирпичные дома, летом утопавшие в садах, выглядели теперь заброшенными. Лишь кое-где из труб поднимался робкий дымок. Многие ставни окон забиты. Видно, хозяева, убежавшие от немцев, еще не возвратились. Но военная жизнь в станице кипела. Кавалеристы, укрыв коней в сараях, скрытно готовились к предстоящей битве за родной Дон.

В хату, где проживал эскадронный, вошел младший лейтенант Елизаров, только что приехавший с Урала. Пермяков не верил своим глазам;

— Елизаров, друг, вернулся!

Михаил от радости не мог выговорить ни слова. Обняв командира, волнуясь, он передал привет от родителей, от Галины Николаевны. Пермяков жадно расспрашивал, как живут его родные уральцы.

— Трудная жизнь на Урале, — рассказывал Михаил. — День и ночь дымят трубы старых заводов, растут новые, вывезенные из западных районов страны.

— Чем теперь занимается отец? — спросил Пермяков. — В письмах он почему-то ничего не пишет об этом.

— Кузьма Макарович сверлит землю, прощупывает новые залежи. Чего только нет, говорит, в кладовых Урала.

— Верно! — с гордостью подтвердил Пермяков. — Каждый ученый говорит о нашем Урале по-своему. Геолог пишет: Урал — это золото, платина, медь, железо, алюминий, цинк, никель, уголь, мрамор, горный хрусталь, драгоценные камни, самоцветы. Ботаник утверждает: Урал — это тундра, хвойные и лиственные леса, луга, степи, сады с особенными фруктами, ягоды, орехи. Зоолог рассказывает: Урал — край разных зверей и птиц. Обитают во множестве олень, лось, медведь, куница, песец, белка, тетерев, куропатка, утки, гуси… Ну вот, — спохватился Пермяков, — и я увлекся… Рассказывайте лучше вы, у вас впечатления свежие.

— Не знаю, о чем и продолжать… А, Тахав! — воскликнул Михаил и обнял товарища, вошедшего в хату.

Тот похвалился:

— Радость и у меня, Михал. Собрали мои родичи деньги на танк. Просят назвать его, как я и советовал им, «Салават Юлаев».

— Что, что? — удивленно спросил Пермяков.

— Когда я в госпитале лежал, написал в свой колхоз: дайте, мол, деньги на танк, как Головатый дал на самолет. Правильный совет?

— Верный совет, — подтвердил Пермяков.

— Как же! Кто дает совет, тот и море передвинет, — похвалился башкир.

В комнату ворвался Элвадзе, схватил стоявшего Елизарова в охапку, прижал к себе:

— Отца встретил, брата встретил, друга встретил— одинаковая радость.

Друзья начали делиться впечатлениями о пережитом, расспрашивать друг друга об успехах и неудачах.

— Брат мой! — воскликнул Элвадзе, заметив офицерские знаки различия на Елизарове. — Что же ты молчишь? Ты же младший лейтенант!

— Ну да! Училище окончил. Ох, и жарко было! В мирное время такую программу три года изучали, а мы ее за год рубанули. Жали в две смены. Нам говорили, что фронт требует кадры. Значит, не хватает командиров?

— Да, немцы много крови пустили, — проговорил Пермяков и жестко добавил: — Но и наша дивизия не одной тысяче фрицев нарезала земельный надел на вечное пользование. Под сталинградским котлом и наш огонь горел.

— А все-таки, Миша, дорогой, нам очень туго приходится, — выдавил Элвадзе. — Сколько казаков на моих глазах легло! Вот второй раз надо брать Ростов.

— Да, война пришла и в мой дом, — грустно проговорил Елизаров и спросил: — А как с вооружением?

— Видите? — показал Пермяков в угол хаты, на противотанковые ружья и гранаты.

— Знакомые штуки, — повеселел Михаил. Он взял в руки противотанковое ружье, щелкнул затвором. — Изучал в училище. Познакомился и с другими новинками, чего не было у нас в начале войны.

Михаил говорил увлекательно. Пермякову понравился его рассказ о новинках военной техники. Он записал в свой блокнот: «Организовать беседу Елизарова с личным составом эскадрона».

— Ну, а теперь принимайте взвод, — приказал Пермяков.

Елизаров обрадовался, но тут же и посерьезнел. Не слишком ли много ему сразу взвода? Он ведь только подучился кое-чему, а командовать даже отделением не командовал. Михаил стал расспрашивать Пермякова, что за конники и каковы младшие командиры во взводе. «Может, помощником послужить с месяц?» — промелькнуло сомнение в голове молодого офицера. Пермяков почувствовал, что Елизаров волнуется, как студент перед экзаменом, и дружески подбодрил его.

— У вас есть боевой помощник — старший сержант. Он сейчас исполняет обязанности командира взвода. Ну, и я не за горами. Всегда помогу…

Офицеры вышли из хаты. Пермяков провел Елизарова во взвод. Михаил познакомился с казаками, осмотрел оружие и с сожалением протянул:

— Одно противотанковое ружье на весь взвод! А должно быть четыре-пять:

— Что вы беспокоитесь? В подразделении, есть истребители, — подбодрил его Пермяков.

— Истребители были и раньше. Все дело в том— чем истреблять.

— Не нравится мне такое настроение. Оно на руку маловерам, заметил ему. Пермяков, когда они вышли на улицу.

Михаил покраснел от обиды. Он с первого дня хотел взяться за освоение нового оружия, научить казаков взвода отлично владеть им, а командир эскадрона назвал его маловером. Спорить Елизаров не стал. Он вернулся во взвод, собрал-казаков в сарае и начал заниматься с ними.

Но недолго пришлось Елизарову обучать конников.

Начались бои за Ростов.

Немцы яростно бросались в контратаку. Не хотели они уходить из Ростова. «Ключ к Кавказу не отдадим! Ростов важнее Сталинграда!» — кричали они по радио.

Поздней февральской ночью был отдан приказ кавалерии — атаковать врага. Полк, в котором служил Елизаров, получил особое задание — отвлекать главные силы противника.

Снег был неглубок, и эскадроны легко могли передвигаться, появляясь на фланге то в одном, то в другом месте. Конники открывали сперва артиллерийский огонь, затем пушки карьером перебрасывались из одной балки в другую. Срывались с места пулеметные тачанки. Они в темноте подскакивали под нос противника, посылали ему пулеметные очереди и вихрем улетали на другие позиции.


На рассвете немецкий клин, подрубаемый с флангов, согнулся. Танки и машины врага завернули, пошли в атаку на кавалерийский полк, всю ночь беспокоивший колонну.

Елизаров со своим взводом, усиленным истребителями танков, укрылся в колхозном саду, во рву, заросшем малинником. На другом краю станицы засел еще один взвод, тоже усиленный. И дальше, за грядой невысоких холмов, окруживших станицу, тоже притаились казаки.

По снежному полю, чуть курившемуся поземкой, двигались темные, похожие на волчью стаю, немецкие танки.

Огонь! — подал команду Елизаров.

Охотники ударили из своих длинных ружей. Танки приближались. Елизаров сам залег за противотанковое ружье, выстрелил в гусеницу.

— Ага-а! — выкрикнул он, впервые подбив танк. — Понял? — спросил он Элвадзе. — Замер «тигр».

— Это я понял! Другое не доходит до меня: почему только наш полк здесь, во всей станице?

— Мы, Сандро, здесь для заманки. Главная запарка будет южнее, под Батайском, — тихо передал Елизаров то, что узнал от командира полка. — Досадно только, что мы не с главными силами…

— Здесь тоже жарко. Смотри, какая лавина прет!

Танки, оглушительно паля, скрежеща гусеницами, ползли вперед. Полковые пушки били прямой наводкой. Противотанковые ружья и пулеметы казаков стреляли без умолку. Конники вихрем носились по степи, скрывались в какой-нибудь лощине или балке. Снова наводили стволы легких пушек и пулеметы с тачанок. Немцы готовили против них ответный артиллерийский огонь. Но тюка их самоходки разворачивались, тачанки и пушки снова срывались и внезапно появлялись в другом месте, там, где враг даже не мог предположить. Некоторые танки и машины немцев замирали среди поля, окутавшись клубами дыма, но лавина по-прежнему надвигалась.

В густо-серой выси вдруг гулко запели «Ильюшины». Они зашли с тыла вражеской колонны и начали бомбить. Одновременно с этим налетели на поредевшие ряды немцев кавалеристы, сумевшие появиться внезапно.

На подмогу вражеской колонне шли новые части, катилась новая бронированная волна. Но русские не дрогнули. Много крови было пролито, потеряно людей. Но в результате освободители Дона продвинулись на левый берег, очистили его от врага.

Вот он, ненаглядный родной Ростов! Рукой достать до него. Отделяет Михаила от любимого города только река. Собрались воины донских степей вокруг Елизарова, запротестовали:

— Что, опять карабин за плечо? Наступать надо.

— Скажут, когда надо. К обороне Ростова немец готовился больше года, а мы пока прорвали только внешний заслон, — объяснял Михаил, — одной удалью ничего не сделаешь. Наша разведка узнала, что Ростов немцы в крепость превратили, уличным боям учились, с солдат «смертные подписки» взяли: не отступать из Ростова.

— Что же, товарищ командир, наш город так им и достанется? А станицы правобережья, а казачки наши?

— В листовках хвалится фриц: «Ростов — граница!»

— Хвались об охоте по возвращении, — говорит пословица, а о войне — по окончании, — сказал Михаил. — Тяжело, земляки, но руки опускать нельзя. Наш город — нам в нем. и жить. Так, что ли, станичники? — Михаил окинул взором казаков.

— По-иному не может быть! — подхватили донцы.

Полк тем временем располагался на отдых. За воспоминаниями о недавнем сражении люди не заметили, как наступила. ночь.

Кое-где на небе мерцали звезды, холодные, февральские. Желтая ущербная луна обливала бледным светом придонские, степи, поймища. Неровными толчками дул северный ветер, шевеля обледеневшие прутики низких тальников на Зеленом острове. До войны, летом, с утра до ночи в этом уголке, омываемом волнами реки, раздавались песни, переливы гитар и баянов, а теперь под каждым кустом был вырыт окоп. И сейчас, зимой, Дон был неприветливым, покрытым льдом.

Рядом с регулярными воинскими частями на Зеленом острове окопались донские ополченцы, собравшиеся из освобожденных станиц. Много было и ростовчан, сумевших убежать от немцев. Михаил проходил: над окопами, наклонялся, разглядывая в синеватой мгле Лица казаков. Сколько среди них бывалых, не раз видевших смерть людей! Таких не испугаешь.

Михаил заметил, что большинство ополченцев принадлежат к старшему поколению. Это были жители, вероятно, центра Дона и окрестных станиц. Елизаров надеялся найти знакомого или родного среди земляков, то и дело спрашивал: «Нет ли кого из Елизаровых?» Кто-то ответил, что есть один дюжий старик. Сердце екнуло у Михаила. Не отец ли? Михаил нетерпеливо стал расспрашивать подробности.

Ветер усиливался, становилось все холоднее и холоднее. Люди в окопах размахивали руками, прятали ладони под мышки, обнимали себя за плечи, потирали пальцы. В другое время они развели бы костры, пожарили бы рыбы, погрелись стопкой водки. Теперь донцы были угрюмые, молчаливые. Чувствовалось, у каждого горе — большое горе.

Михаил обошел все линии окопов. Елизарова, которого кто-то назвал, так и не нашел. Он уже направился было назад. Участливые донцы один за другим спрашивали: «Не нашел?»

С южной стороны, от луки Дона, шли два человека. Над головами у них едва заметно торчали тростинки удочек. Михаил присел на бруствер окопа. В грузной походке одной фигуры ему показалось что-то знакомое. Высокий плечистый ополченец подошел к окопам и с каким-то равнодушием сказал:

— Судак только идет. — Он опустил на мерзлую землю нанизанную на прутик рыбу.

— Здравствуй, папаня!

Михаил бросился к отцу, не дав опомниться, схватил в объятья.

— Вот где довелось встренуться!

Отец три раза поцеловал сына.

— Как жив-здоров? — спросил он, заметив его погоны. — В чине младшего лейтенанта, стало быть. Я так и прикидывал твою школу. Быстро шагнул, молодец, сыну.

— Смелым да сильным везде дорога, — сказал товарищ Кондрата Карповича.

— Яков Гордеевич, и вы здесь? — узнал Михаил знакомый голос. — Как попали на Дон?

— Меня вначале привезли в Новочеркасск. Там немного полежал, выписался и поехал искать Кондрата. С тех пор вместе делим горести. Отходили до Грозного. Поперли немца с Кавказа — вот и шагаем за своими частями.

— Да-а. Как маманя? Где она теперь? — расспрашивал Михаил отца.

— Оставалась в Ростове. Жива ли, бедняжка? Яков Гордеич сказывал, довелось тебе хлебнуть напасти. — Отец поднял прутик с рыбами.

— Досталось. О войне говорить горько, а видеть ее — мучение. Яков Гордеевич, о Шатрищах ничего не слышал? Что с Верой, Костюшкой?

— Ничего не знаю. Вывезли тогда из лесу нас с вами вместе. Писать некуда: враг там.

— Что же с Верой? Неужели погибла? — еще раз спросил Михаил. Яков Гордеевич молча развел руками.

Михаил со стариками направился в свою часть. Там народных ополченцев встретили как дорогих гостей. Пришел с командного пункта командир эскадрона. Пермяков пожал старикам руки, отозвал в сторону Михаила и Элвадзе, заговорил о боевом задании. Кондрату Карповичу казалось, что ему нельзя находиться в расположении части. Он, участник двух войн, понимал военные порядки.

— Извиняйте нас, — смущенно сказал он, — мы уйдем.

— Подождите немного. Совет нужен. Хотим прощупать немца на той стороне Дона. Как вы думаете, в каком месте лучше пройти? — спросил Пермяков старого донца.

— Там, чуть правее, на том берегу есть сухая водосточная канава, к ней и идти, — объяснил Кондрат Карпович. Ежели доверите, то разрешите мне махнуть. В смысле разведки опыт имею. В германскую войну конным разведчиком был.

— Дозвольте и мне пойти, — заговорил Яков Гордеевич. — Говорю по-немецки.

— В разведке язык должен быть на замке. Разведчик глазом и. ухом действует. Говорить и стрелять нельзя, — выкладывал свои познания Кондрат Карпович.

Товарищ не унимался.

— Я с любым фрицем могу поговорить на их языке.

— А они тебя сцапают — и на службу, переводчиком или холуем.

— Не стращай меня немцем. Я им послужу, как охотник волку.

— Вот что, старик, — сказал Кондрат Карпович, — мне надо разрешение получить. Я ополченец. Дисциплина.

— А я вольный казак. Так пойду, — заключил Яков Гордеевич.

Разведчики собрались быстро. Пригодились удочки и прутик с рыбами. Все это захватили с собой — чем не рыбаки.

— Хорошо придумали, папаши, — восторженно сказал Элвадзе.

— Не шибко хорошо, но подходяще: раз на Дону— рыбак, — отозвался Кондрат Карпович.

Однако он ясно сознавал, что, если немцы заметят при переходе с левого берега, удочки и рыба не спасут. Но казак смерти не боялся. Помнил заповедь: «Ищи, казак, врага в тылу».

— Может, подождать, пока месяц зайдет, — сказал он Пермякову. — Светловато. Лиха беда — Дон перейти.

— Все предусмотрено, — ответил командир и по-смотрел на часы. — Дон сейчас будет в сером тумане. Вот уже туманит.

Саперы дивизии в разных местах разбрасывали по льду дымовые шашки. Дымки медленно расстилались по свинцовой поверхности широкой реки. «Ловко придумано, — протянул старый разведчик, — и дымок такой, что не отличить от льда».

Элвадзе вполголоса говорил Пермякову о том, что Михаила Елизарова не надо бы пускать в разведку. Вылазка опасная. Вдруг что случится — оба разом, отец с сыном, погибнут. Михаил теперь офицер, надо беречь его.

Эти слова дошли до слуха старого казака. Ему стало досадно. Кондрат Карпович загадал, что они, Елизаровы, первыми ступят на правый берег родимой реки, а тут вдруг норовят его сына в обозе оставить, Нельзя так, — возразил Пермяков. — Взвод идет — командир должен быть вместе с ним.

— Законно, — не выдержал старый казак. — Пущай командует своим подразделением и пущай поучится у отца, как ходить в разведку.

«О, какой самонадеянный!» — подумал Пермяков, но мнения своего не высказал. В конце концов это и не так уж плохо.

Старики тронулись. Немного погодя гуськом двинулись бойцы. К берегу рыбаки приблизились никем не замеченные. Дымовая завеса хорошо спрятала их. Они вышли к водосточному каналу, но воспользоваться им не пришлось. Немцы взорвали его горловину.

— Хитрые псы — завалили, — прошептал Кондрат Карпович и пошел по льду дальше, вдоль берега. Подняться на него было опасно: на углу улицы стоял часовой. Кондрат Карпович долго наблюдал за ним сквозь дымовой туман. Часовой мерно прохаживался перед крайним домом, отходил метров на семь-восемь от угла, возвращался назад, озирался и снова продолжал путь.

— Яков Гордеевич, иди прямо к дому, забалакай с часовым на ихнем языке, держись так, чтоб немец стоял к Дону спиной.

Как только постовой повернулся от угла, Яков Гордеевич поднялся на берег. В одной руке он держал удочки, в другой — рыбу.

— Хальт! — крикнул часовой, повернувшись назад.

— Рыбу ловил, — сказал Яков Гордеевич по-немецки. — Рыба, видите, свежая, только что из воды, — показывал он свое добро.

— Дай рыбу. Руки на голову! — скомандовал часовой. Его насторожило, что рыбак говорит по-немецки.

— Оставьте, пожалуйста, господин караульный. Семья голодная. Внучата малые.

— Молчать! Дай рыбу, — немец ударил старика прикладом.

Яков Гордеевич свалился. Нанизанные на прутик рыбешки рассыпались. Часовой носком сапога сталкивал их в кучу, от нечего делать решил собрать, но не успел.

Кондрат Карпович выскочил из-за угла и ударил немца куском кирпича по переносице. Часовой словно споткнулся. Старый казак поддержал его, обхватил длинной мускулистой рукой за шею, потащил на край берега и сбросил на лед. Упал немец под ноги Михаила. Командир встряхнул его за плечо — немец был мертв. Яков Гордеевич скоро пришел в себя. Его отправили в безопасное место.

Младший лейтенант дал команду двигаться к дому. Элвадзе поднял шапку немецкого часового, надел ее и стал на караул. Михаил отправил связного в штаб полка. Взвод оцепил крайний дом.

Кондрат Карпович юркнул во двор, залез в уборную, похожую' на сторожевую будку. Он смотрел в щели, прислушивался. В соседнем доме кто-то играл на губной гармони.

Скрипнула дверь.

Тихо хрустел снег под ногами человека, приближавшегося к уборной. «Кто он?» — подумал Елизаров, вытащил из голенища охотничий нож. В щель двери он разглядел: это был хозяин дома. У рыбака отлегло от сердца. Хозяин вошел в уборную. Елизаров приложил палец к губам. Они узнали друг друга — встречались на рыбалке.

Ростовчанин кивнул, поняв без слов Елизарова-старшего, и молча, жестами пригласил его в дом. Хозяин открыл дверь, выходившую на набережную. Михаил и два разведчика на цыпочках вступили в комнату. В ней было холодно: эта половина дома не топилась.

— Началось? — спросил хозяин. — Не сумлевайтесь, свой я. Тридцать лет работал на «Красном Аксае». До прихода немцев по старости сторожем был при заводе. Насчет немцев скажу — изрядно этой сволочи в Ростове.

— Это мы представляем, — сказал Михаил. — Не можете ли, папаша, сказать, в каком месте потоньше их охрана?

— Мне сдается, на нашей линии[15 - В восточной части Ростова улицы называются линиями.]. Еще одна выгода здесь — дома на этих линиях малые, больше частные, поэтому и солдат немецких здесь мало.

Михаил расспросил старого ростовчанина, уяснил обстановку и послал второго связного в штаб, приказав ему рассказать о положении дел.

— Одна штука, папаша, щекотливая. Немецкого часового кокнули возле вашего дома.

— Ну, и туда ему дорога.

— Не в этом дело, — объяснял Михаил. — Узнают немцы — хай поднимут. Сейчас там наш стоит в немецкой шапке.

— Ах, вот! — сообразил старик. — Что же делать?

— Втихаря стукнуть еще одного или двоих, — подсказал Кондрат Карпович. — Стрелять нельзя.

В шинелях показываться тоже негоже. А нам с тобой как раз к месту — хозяева.

Два старых донца вышли во двор. Засели в засаду.

Не знали разведчики и их командир Михаил Елизаров, что это не единственная вылазка была в тот час. Такие же группы «прощупывали» немца и против Большого проспекта, и выше завода «Красный Аксай», и у железнодорожного моста, и против поселка Гниловского. А ниже через Дон уже переправлялся полк казаков.

Эскадрону Пермякова приказано было в пешем строю броситься на ту линию, крайний дом которой был теперь в руках взвода Елизарова. Бойцы тянулись редкой цепочкой. Пермяков осторожно шагал по шершавому льду, посматривая под ноги. На самой середине лед затрещал. Пермяков пополз на животе. Лед под ним ломко хрустел. К счастью, опасная полоса скоро кончилась.

В городе между тем наступало утро. Михаил, стоя за углом дома, пристально оглядывался вокруг. В предутренних сумерках трубы «Красного Аксая» врезались в темную синеву неба. В центре города вырисовывался силуэт восьмиэтажного дома Советов. Как башня на фоне моря, высилась гостиница «Дон». Виднелись гранитные карнизы гиганта театра.

Михаила волновала знакомая панорама родного города. Как ему хотелось промчаться сейчас по его улицам до тихого Почтового переулка, вбежать в дом, где осталась одинокая мать! Но улицы заняты. Удастся ли их освободить?

На берег поднялся связной, за ним — солдат, другой, третий… Вскарабкался командир эскадрона Пермяков. Все сразу забрались в захваченный разведчиками дом.

Из соседнего двора вышли два немецких солдата. Они шли вдоль дощатого забора сменить часового, на месте которого в его шапке стоял Элвадзе. Два старика притаились во дворе возле забора. В руках Кондрата Карповича была острая пешня, насаженная на длинную дубовую рукоятку. Этим орудием рыбаки вырубали в Дону проруби. Караульные поравнялись со стариками.

Кондрат Карпович вскочил на пень, перегнулся через забор и изо всей силы ударил разводящего по голове. Второму караульному всадил пешню в затылок. Немец, падая, выстрелил.

Из домов выскакивали немцы, стреляли. Палили и казаки. Михаил и Элвадзе перескочили через забор в соседний двор, где было караульное помещение, и, юркнув в уборную, пускали оттуда автоматные очереди. В заднюю калитку двора вбежал Кондрат Карпович и нырнул в дом. Он метнул пешню в немецкого автоматчика, стрелявшего в окно, и, воспользовавшись его испугом, выхватил у него автомат.

По команде Пермякова бойцы перебегали улицу, с ходу прыгали через изгороди во дворы. Некоторые, не сумев перепрыгнуть, падали на тротуар — их настигали пули. Михаил и Элвадзе с бойцами своего взвода добрались до пятого двора от набережной. Грузин в боевой горячке забыл снять немецкую шапку с козырьком. Михаил сдернул ее с головы товарища, отшвырнул:

— Свои стукнут…

К ним пробрался через дворы Кондрат Карпович. В руках у него уже была самозарядная винтовка с плоским штыком. Не отставал от него и старик сторож.

Вокруг все гудело. Строчили немецкие пулеметы, рвались мины. Через головы атакующих с ревом пролетали снаряды. Враг бил по Дону, чтобы вскрыть лед, но было поздно. На восточных улицах Ростова раздалось могучее «ура». Это уральская дивизия рвала цепи немецкой обороны.

К Михаилу подбежал связной, передал приказание о захвате помещения правления Северо-Кавказской железной дороги. Обнесенное высоким кирпичным забором, это здание немцы превратили в крепость. На его широких окнах расставили пулеметы, минометы. У железных ворот поставили танкетки.

Подразделение Михаила, усиленное автоматчиками и гранатометчиками, подступило к этой крепости. Атаковать было бессмысленно.

— Достался орешек, — задумался Елизаров, разглядывая здание в бинокль.

— Подкоп бы провести да бочку пороху подкатить, как под Казань, — высказал свое мнение Кондрат Карпович.

— Да еще Ивана Грозного в командующие, — шутя сказал Михаил. — Сюда бы парочку тяжелых танков, а за ними мы рванули бы.

От здания правления дороги во все стороны брызгал огонь. Елизаров и другие бойцы едва успели укрыться за каменными стенами крепости, подступив к ним вплотную.

Елизаров послал записку со связным, приказав ему передать ее по телефону командиру полка. Он просил прислать танки. Если удастся взять это укрепленное здание, успех операции будет обеспечен.

Кондрат Карпович очень удивился, когда, как по щучьему веленью, грохоча гусеницами, на помощь атакующим прорвался танк. Грозная машина подмяла немецкие танкетки, защищавшие ворота, ворвалась во двор. Танк давил там мотоциклы, автомобили. Из окон здания сыпались на бронированного бойца пули, гранаты. Гранаты не достигали результата — танк по-прежнему ворочался, а пули отлетали от стали, как монеты от скалы. Танк развернулся, все ломая и дробя под собой.

Бойцы взвода Елизарова вместе со своим командиром, пригибаясь, бежали за подошедшим вторым танком. Не отставали и Кондрат Карпович со сторожем «Красного Аксая». Неожиданно старый ростовчанин схватился за грудь, упал.

— Прощайте. Не давайте спуску немцу, — еле проговорил он на прощанье.

В вестибюль здания уже ворвались казаки. Пороховой дым стоял столбом. Из двери и окон первого этажа он валил, как из труб.

Вошел Пермяков. Левая рука у него была забинтована.

— Отметили? — с сочувствием сказал Кондрат Карпович.

Навстречу своему командиру по коридору бежал Елизаров. Он коротко доложил:

— Правое крыло первого этажа в наших руках. Элвадзе с отделением проскочил на третий этаж. Но немцы закрыли лестничный проход. Надо выручать Элвадзе.

— Второй этаж надо брать со двора, через окна, — решил Пермяков.

Кондрат Карпович подошел к окну, высунул голову, глянул вверх, сказал:

— Можно гранатой оглушить, как карася в озере. Дай гранату.

— Я сам. Ты не сможешь, — возразил младший Елизаров.

— Не смогу? — самолюбиво повторил Кондрат Карпович. — Я таких, образца четырнадцатого года, тыщи побросал в германскую. — Он взял из рук Михаила гранату, встал на подоконник и запустил в окно второго этажа.

Немецкий пулемет умолк. Кондрат Карпович крутнул усы и сказал довольным голосом:

— Подействовало.

Не успел он спрыгнуть с окна, как опять заработал немецкий пулемет.

— Видно, не все вытянули ноги. Дайте еще одну гранату. Вот так…

Он влез на подоконник, метнул вторично. Пулемет захлебнулся, его молчаливое дуло торчало из окна.

Кондрат Карпович соскочил с подоконника и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся с небольшим пожарным багром, зацепил немецкий пулемет и легко сбросил его вниз. Стал на подоконник.

— Теперь понятно, — с удовлетворением протянул старый казак. — Немцев нет в комнате. Подохли. Становись на меня, лезь наверх! — приказал он сыну.

Михаил стал на плечи отца. Кондрату Карповичу приятно было ощущать тяжесть сына, которого, как самого младшего в семье, все еще считал ребенком. Но сердце заныло у старика, когда он подумал, что вдруг Михаила убьют. Кто его знает, все немцы побиты в этой комнате или не все. А если даже и все, то разве другие не могут зайти туда или зашли уже? Покажется голова Михаила перед окном — скосят автоматом. Останется тогда казак Кондрат Елизаров один. Мрачные мысли сгущались, тревожили. «Сохрани тебя земля родная», — произнес он про себя как молитву.

Быстро подошел к окну Пермяков. Он одобрил выдумку старого казака, но, рассмотрев, что лезет сам командир взвода, насторожился. Такими людьми нельзя рисковать. Кто же будет командовать? Да неужели и сам Михаил Елизаров не понимает этого? Причем подобные вещи часто повторяются, несмотря на неоднократные его, Пермякова, советы и предупреждения.

Пермяков повысил голос:

— Младший лейтенант Елизаров, немедленно спуститесь вниз.

На помощь сыну неожиданно пришел отец, вмешался:

— Лезь, Мишутка. Нечего за чужие спины прятаться.

Пермяков повторил приказ.

Младший Елизаров нехотя спрыгнул с подоконника в комнату. Старый казак почесывал затылок, понимая, что показывал дурной пример, подбадривая сына нарушить приказ. С подоконника не слезал. Пермяков распорядился:

— Товарищ Керимов, будете за старшего. Занимайте комнату и начинайте отсюда атаковать второй этаж.

Комнату заполнили казаки.

— Купцов, вперед! — приказал Керимов бойцу.

Рослый солдат вскочил на подоконник, затем на спину непоколебимого Кондрата Карповича и залез в окно второго этажа. За ним другой, третий. Последним забрался Тахав. Он постучал в стену — с той стороны стукнули в ответ.

— Есть «соседи», — усмехнулся он, приложил самозарядную винтовку и сквозь перегородку выпустил девять патронов. — Теперь давай, ребята, бей из автоматов.

В соседней комнате застонали. Хлопнула дверь. Выбежал оттуда немец и, удирая, заорал во весь голос:

— Русские!

Тахав успокоил его автоматной очередью. Смельчаки вышли в коридор, первыми выстрелами срезали пулеметчика, обстреливавшего лестничный проход. Тахав крикнул вниз в вестибюль своим:

— Давай сюда! Свободен путь!

Вышли в коридор немецкий майор и капитан. Тахав, выскочив из-за двери, бешено крикнул:

— Хенде хох!.. Шайтан!

Тахав выстрелил в капитана, поднявшего было пистолет. Майор оказался дисциплинированнее — сразу взметнул руки вверх.

Снизу, перескакивая через две-три ступени, бежали бойцы на третий этаж. Поднялись на второй этаж Михаил и Пермяков.

— Голосует обеими руками, — указал Тахав на немецкого майора.

— Отведите его вниз, сдайте Елизарову-старшему, — приказал Пермяков.

Кондрату Карповичу предложено было быть на первом этаже, у входа. Шутя Пермяков сказал ему: «Будете комендантом крепости». Сказано это неспроста. Командир эскадрона давал отдохнуть старому казаку, почти сутки не спавшему. Но Кондрату Карповичу не нравилась передышка. У него чесались руки — хотелось бить и бить немцев. Однако нарушать приказание командира не стал. «Приказано стоять — стой, приказано петь — пой; приказано рубать — рубай, приказано умереть — умирай», — этот святой обет казаков он не мог нарушить.

Тахав привел к нему немецкого майора и скороговоркой сказал:

— Товарищ Елизаров-старший, караульте. Командир приказал.

— Слушаюсь.

Казак бросил кисет с табаком на стол, не успев набить цигарку, и взял винтовку на изготовку.

Пленный майор исподлобья посмотрел на казака-богатыря и взялся за спинку стула.

— Смирно! — крикнул охраняющий.

Немец вытянулся. Ошеломленный зычным голосом казака, он замер. Кондрат Карпович жестом предупредил немецкого майора, что убьет за непослушание. Пленный перевел взгляд в окно, увидел, как проносятся по улице немецкие танки и машины вниз — к центру города.

— Команды «вольно» не давал, — строго сказал казак и вдруг скомандовал: — Кругом!

Немецкий майор сначала не хотел показывать, что понимает по-русски. Но громовой голос старого казака и винтовка, наставленная на него, испугали. Он круто повернулся.

— Вольно, — спокойно произнес казак.

— Можно табак? — протянул немец руку к кисету.

— Отставить! — произнес Кондрат Карпович, как на плацу. — Не было команды курить, — посмотрел он на позеленевшее лицо немца и сжалился. — Кури, кобель, — бросил майору спички на стол.

Кондрат Карпович сердился: ему, старому солдату, возненавидевшему фашистов, приятнее было бы стоять возле мертвого гитлеровца, чем живого. Пленный закурил и, втянув дым, закашлялся. От крепкого, как перец, табака он будто очнулся. Глазки беспокойно забегали по сторонам. «Надо спасаться». Он решил использовать последний шанс.

— Вы золото любите? — как можно равнодушнее спросил офицер.

— Молчать! — приказал казак. — Я не разрешал говорить.

— Можно говорить? Я майор…

— Должен сказать: разрешите обратиться, — вразумлял казак.

— Отпустите меня. Я вам золото дам.

— А где золото? — спросил Кондрат Карпович.

Фашист оживился. Он достал из-под подкладки шапки ценности, которые, наверное, всегда хранил при себе, высыпал на стол. Немец был уверен, что русский не устоит.

— Много золота, бери, только отпусти.

— Это же зубы, серьги, кольца!

Старый казак чуть не рванул спусковой крючок винтовки.

— Смирно, сволочь! — закричал он вне себя от ярости. — Два шага назад, скотина. Кого агитируешь, сукин сын? — усмехнулся он. — Меня, донского казака? Руки по швам, холуй! Что нужно сказать?

— Спасибо, — процедил немец.

— Балда. Следует сказать: рад стараться. Понял? Повтори. — Казак вспомнил уроки словесности в старой армии: — Кто ваш командир?

— Не знаю, — ответил немецкий майор.

— Не могу знать, должен ответить. Не бил, наверное, фельдфебель тебя по морде на уроках словесности.

— Не могу знать, — повторил майор слова старого казака.

— Балда, — махнул рукой Елизаров.

— Рад стараться.

Казак разрешил немцу сесть и стал закуривать. Гитлеровец смотрел на конвойного, трусливо думал: «Броситься, пока крутит цигарку». Но грозный взгляд казака осадил его. Он решил искать других путей.

— Господин благородный начальник…

— Благородный, — передразнил Кондрат Карпович. — Свинью теткой назовешь, когда на хвост наступят, шкура. Говори, что хотел сказать.

— Разрешите золото назад взять.

Немец боялся этих улик, покусывал губы.

— Пускай лежит, — сказал казак, — мы прикажем тебе раздать эти вещи: хозяевам.

Гитлеровец обозлился.

— Не найдете хозяев, разве на том свете только.

Казак гневно прищурился.

— Отправим тебя за ними, там встретишься.

Немец сморщился, зло сощурил глаза, следил за движениями старика, решив в удобный момент броситься на него. Казак взялся за спички. Гитлеровец напрягся, приготовился, скосил глаза на окно. Но казак, прикуривая, не спускал глаз с пленного и погрозил пальцем, когда тот шевельнулся. Немец замер.

— Какого полка? — стал допрашивать казак. — Сколько штыков в части? Говорите только правду, а то… — показал он приклад.

— В нашей службе нет штыков, только автоматы и пистолеты.

— Пономарь. По-военному штык — солдат.

Немецкий майор не понимал этой условности. Он на вопросы Кондрата Карповича отвечал только что заученными словами: «не могу знать», «рад стараться». Старый солдат продолжал расспрашивать: какого полка, сколько солдат в части? Немец в ответ говорил, что он находился не в части, а на конфиденциальной службе. Кондрат Карпович, не разобравшись в терминах, махнул рукой и сказал с досадой:

— Угодил черт на мою голову.

В вестибюле раздался, звонкий голос Михаила. Он рапортовал: «Товарищ генерал, подразделение заканчивает очистку здания от врага…»

Кондрат Карпович не выдержал, высунул голову в дверь, чтоб глянуть на генерала. Генерал пожимал руку Михаилу. Кондрат Карпович оглянулся назад — немца не было: выскочил в окно.

— Утек, черт! — бросился казак к окну и махнул через подоконник на улицу.

В комнату вошли генерал Якутин, командир полка Дорожкин, Пермяков и Михаил.

— Золотые вещицы? — удивился генерал, заметив капитал немецкого майора. — Откуда?

У генерала выступили желваки.

— Наверное, старик у немца изъял и в сердцах повел его на тот свет, — строил догадки Пермяков.

— Нет, он дисциплину уважает, — заступился за отца Михаил.

Генерал разложил на столе карту, поставил перед командирами новые задачи. Приказал все время держать связь и по телефону и через связных: могут в любую минуту дать команду «по коням!».

Кондрат Карпович внес на спине немецкого майора и брякнул на стул.

— Цапал коршун, сцапали и коршуна, — сказал он крутое словцо. — Хотел в голову стукнуть, но счастье твое, что командир приказал караулить тебя живого. Видали, чем занимался? — он указал на золотые вещи.

— Золотых дел мастер, — усмехнулся генерал. — Такие в кармане плоскогубцы носят. Увидят человека с золотыми зубами — охоту начинают. Так добывали золото? — спросил он пленного.

Немец молчал, делал вид, что не понимает.

— Что, уши заложило? — сурово спросил Кондрат Карпович.

— Я имею рану, перевязку требую, — сказал немец.

— Слыхали: требую, — иронически протянул генерал.

— Режьте сапог, — застонал немецкий майор.

— Что? Портить обувку. Ишь, неженка, — сдернул казак сапог. — Есть перевязной пакет? Нет. На свадьбу, что ли, ехал? — достал он свой индивидуальный пакет. — Мы, ополченцы, и то запаслись, — перевязывал он пленного. — Скажи теперь свою службу генералу. Только правильно.

Кондрат Карпович как будто заколдовал немца. Пленный посмотрел на генерала и заробел. Врать боялся — дрожал за свою шкуру.

— Моя служба конфиденциальная, — сказал он.

— Тайная? Гестапо? — спросил генерал. — Предпочли плен сопротивлению?

— Превратность судьбы. Тигр и тот попадает в руки дикарей.

— Слыхали, земляк? — обратился генерал к Кондрату Карповичу. — Тигр в ваших руках.

— Который мышей ловит, — сказал старый казак. — Угостить бы этого тигра черным табаком, и свято.

— Это успеется, — заметил генерал. — Мы не изверги. Если заслуживает наказания, — глянул он на золотые вещи, — передадим в трибунал. Пока отправьте его в отдел разведки на допрос.

Все вышли в вестибюль. В три ряда стояли немцы. Элвадзе считал пленных. Он был без шапки. Увидев генерала, поспешно схватил с полу каску убитого бойца, надел ее, отдал рапорт.

Елизаров-младший повел подразделение дальше, продолжать бой в центре города.

От Дона поднимались свежие части, полк народных ополченцев. На театральной площади, исполосованной чугунными когтями гусениц, застыли немецкие танки. Из некоторых еще изредка стреляли, но в этих последних попытках было что-то безнадежное. Советские танки и подвижная артиллерия в упор расстреливали «тигров» и «пантер». Немцы сдавались. Одни выбрасывали белые платочки, другие — полотенца, третьи разувались, брали в руки портянки и выходили из подбитых машин. Пленных долго не держали — они мешали. Их угоняли за Дон. Советские танки разворачивались и устремлялись на улицу Энгельса. За ними ринулось подразделение Елизарова-младшего.

В окнах кирпичных домов, в просветах подвалов торчали хоботы немецких пулеметов, брызгавших раскаленной сталью. Прижимаясь к стенам, казаки подкрадывались к смертельным очагам огня, забрасывали их гранатами.

Взвод Михаила, усиленный ополченцами, добрался до Среднего проспекта. Сдав пленного майора в отдел разведки, Кондрат Карпович поспешил в подразделение сына. Он гордился, что Михаил — один из первых освободителей города.

Отец и сын перебежали от углового дома до двухэтажного здания, в котором до войны молодежь училась музыке. На стене дома висел немецкий плакат. На нем был нарисован солдат. Он держал автомат и кричал: «Не верьте слухам! Мы не уйдем из Ростова». Михаил поднял головешку и начертил на плакате: «Выбросим». Совсем рядом раздался грохот. Пыль и пороховой дым ударили казакам в лицо. Немцы взорвали здание радиокомитета. Елизаровы нырнули в коридор и оба подумали: «Еще три квартала до переулка, где наш дом, наша родная старая казачка».

На Большом проспекте немцы решили дать бой. Они загородили путь бронированным заслоном: с Мало-Садовой улицы вышли новые «тигры» и «пантеры», завернули на улицу Энгельса — навстречу русским частям. Первый танк поравнялся с парадным, в котором были Михаил и Кондрат Карпович.

— Пройдут, черти, — встревоженно сказал Елиразов-старший.

— Не пройдут, папаня, теперь есть вот эти штучки, — он бросил противотанковую гранату.

Немецкий головной танк громыхнул, вроде подпрыгнул вверх, одна гусеница растянулась на мостовой.

— Добре рубанул, сыну, — восхищался Кондрат Карпович. — Умная штучка.

На другую немецкую машину налетел тот самый тяжелый танк, который смял вражеские мотоциклы во дворе правления железной дороги. Он ударил броневым лбом гитлеровскую «пантеру» и вывернул гусеницу.

Перебегая от дома к дому, присоединились к подразделению Михаила гранатометчики из уральской дивизии.

— Прибыли в ваше распоряжение, — сказал старшина-уралец.

Молодой Елизаров словно вырос на целую голову, а Кондрат Карпович вдруг оробел. Сумеет ли его Мишутка командовать сразу двумя взводами? Но сыну сомнений не высказал, наоборот, подбодрил как мог:

— Не посрами, Мишутка. Командуй.

Враг остервенел. Он чувствовал, но не хотел верить, что русские победят. Битва продолжалась. Гитлер, уверенный в силе крепости, запретил уходить из Ростова немцам, и военным и штатским. Поэтому за сохранение «ключа к Кавказу» сражались не только кадровые полки, но и отряды полевой жандармерии, гестапо, представители грабительского концерна Геринга, разные служители нового порядка и даже фрау, нахлынувшие сюда за пожитками. У них в одном кармане были помада и пудреница, в другом — пистолет. Ночью они валялись с офицерами, днем — обирали гардеробы, туго набивая чемоданы.

К вечеру подразделение Михаила Елизарова, ожесточенно сражаясь, добралось до Почтового переулка, где стоял небольшой двухэтажный дом, в котором осталась мать Михаила.

Стоят на углу Елизаровы — отец и сын, видят знакомую акацию под окнами родной квартиры.

— Заскочить бы, Мишутка, — скрывая волнение, проговорил Кондарт Карпович.

— Сбегайте, обрадуйте маманю, и назад.

Елизаров-старший, обычно спокойный, неспешный, в эту минуту разволновался, и его охватила детская торопливость. Он побежал как на пожар. Расстояние небольшое — один квартал, а ему казалось, что оно растянулось на версту. Вот он перед дверью, рывком открыл ее, крикнул:

— Настя!

Ответа не услышал. В квартире все перевернуто вверх дном. Где же дорогая казачка? Жива или нет? Кондрат Карпович обошел перевернутый стол, стулья, осмотрел разорванные, с отпечатками сапог бумаги. Все понял.

Михаила он нашел уже на речке Темерничке. Шел бой за вокзал. Немцы отчаянно защищались. Укрывшись в зданиях, стреляли из окон, с крыш. На привокзальной площади, на перроне, на платформах вздымались жерла орудий, хоботы танков. За вокзал уже несколько дней бились бесстрашные освободители-пехотинцы.

Казаки вместе с народными ополченцами по речке Темерничке пробрались к товарным складам, открыли огонь. Немцы ответили ливнем пуль и мин.

— Что делать дальше? — спросил Михаил командира эскадрона.

— Выполнять приказ, чего бы это ни стоило, — спокойно сказал Пермяков.

Солнце опускалось за дымящийся город. С Дона подул холодный ветер. Сумерки сгущались. Раздалось громкое «ура». Казаки ринулись по перрону к вокзалу. Первым» вбежали в зал ожидания Михаил, Элвадзе и Тахав, бросили гранаты в гитлеровских пулеметчиков. Затрещали русские пулеметы-пистолеты. Первым этаж был захвачен, но во втором оставались вражеские солдаты. Немцы начали бить с площади в окна первого этажа. Из помещения камеры хранения выбегали фашистские солдаты, стреляя из автоматов. Звенели стекла, рушилась штукатурка. Немцы пытались оцепить вокзал. Кольцо сжималось. Штыками и прикладами опрокидывая немецких солдат, ворвавшихся в помещение, бойцы выскочили наружу, на перрон и опять укрылись в товарных складах. Незаметно подступили сумерки.

Ночью не смолкал грохот боя. Вспыхивали изжелта-красные языки у пулеметов, вылетали клочкастые огоньки из автоматов и винтовок, взлетали брызги разорвавшихся мин. С запада в восточную часть и в центр Ростова с воем летели снаряды. С глухим грохотом падали на землю кирпичи, стекла, двери.

По набережной Темернички прискакал связной. Передал приказ: кавалеристы, к коноводам!

— Останься, отец! Маманю поищи…

Обнял Михаил отца, крепко поцеловал его и побежал. Кондрат Карпович смахнул слезу шершавой ладонью. Это был первый случай, когда старый казак заплакал. Не мог сдержаться: двух сыновей унесла война, третий — пошел навстречу смерти… Елизаров-старший, с тоской смотревший вслед сыну, вдруг тихо, но твердо сказал:

— В добрый час. Да сохрани тебя Родина!

Эскадрон Пермякова, воевавший три дня бок о бок с пехотинцами, примчался в свой корпус, стоявший на исходных позициях. Казаки ждали. Вот-вот раздастся команда: «По коням!» Тревожное ожидание длилось недолго. Два этих слова, наконец, были произнесены. Стояла вьюжная февральская ночь.

Михаил вскочил на своего Бараша, натянул поводья. «Куда теперь?» — многозначительно спрашивал он самого себя.

Пермяков примчался от командира полка.

— Дрогнул Гитлер, — сказал он взводным, — бегут немцы. Наша дивизия должна перехватить врата в Безымянной балке.

Пермяков, Елизаров, Элвадзе, Тахав мчались впереди. Лавина конников катилась сзади. В степи шумела метель, февральский ветер жег закопченные пороховым дымом лица казаков. Но каждого грела мысль, что час победы на этом участке фронта пришел.

Рассветало. Метель утихла. В донской степи было бело и пусто. Только на невысоком кургане недвижно темной точкой замер коршун. Заметив мчавшихся казаков, он попытался взлететь, но не мог — кто-то перебил ему крыло.

— Что за пустота в степи? — спросил Михаил Пермякова. — Где немцы?

— Они изволят катить по шоссе, километрах в десяти от нас.

— Впереди нас или сзади?

— Командующий, пожалуй, впереди. Но мы должны встретиться с ним на Безымянной балке, через которую проходит шоссе.

Всадники скакали во весь опор, вздымая снежную пыль. Казалось, что по полю катится черная река.

Вот и балка. Конники свернули вправо, пришпорили коней. Впереди было видно, как мелькали немецкие легковые машины, видимо штабные, катились под уклон грузовые, обтянутые брезентом. На подъем они шли медленно, но выбраться им из балки не пришлось.

В воздухе загудели моторы, шум нарастал. Советский бомбомет прямым попаданием разбил переднюю машину. Остальные сгрудились беспомощно, сворачивали в стороны, садились в обочины, буксовали. Бомбы падали вдоль дороги. Самолеты сделали еще круг, на бреющем полете обстреляли колонну и скрылись за курганом.

«Летчики свое сделали, — радовался Елизаров, подскакивая в седле. — Наконец пришел и наш черед». Лошади неслись к шоссе. Блеснули в серой утренней дымке клинки. Морозный воздух колыхнулся от нетерпеливого «ура». «Надо проскочить через немецкую колонну, отхватить голову хоть одному фрицу», — в азарте думал Михаил. В небе опять загудели самолеты. «Ничего. Свои не брызнут сталью — осведомлены», — мелькнула у него мысль.

Немцы заметили конницу, но пока они из-за разбитых машин наводили пулеметы и автоматы, казаки тут как тут. Взводу Елизарова повезло: он налетел на колонну первым — немцы еще не успели открыть огонь. Храпя, Бараш перепрыгнул через обочину, смял грудью растерявшегося солдата в каске. Немцы спрятались под обломки, иные сумели развернуть машины назад. Видя, что рубануть здесь никого не пришлось, Михаил дал шпоры коню.

— За мной! — крикнул он, протянув клинок вперед.

В порыве один за другим выскакивали казаки из балки, пускались в погоню. Кавалерийский наскок не терпит перерыва. Но наскок был не без урона. Нет-нет да слетит кавалерист с седла или кувыркнется на карьере конь, подбитый вражеской пулей. Елизаров догнал высокого немца. Такой верзила, что даже неудобно заносить клинок. Михаил подался вперед, приподнялся на стременах и со всего размаха рубанул длинноногого…

Казаки гаркнули «ура», увидев на горизонте танки и самоходки, врезавшиеся в середину катившейся немецкой колонны. Вслед за танками неслась конница. Немецкая колонна была разрезана на две части, раздроблена на куски.

Лес рубят — щепки летят, сражаются — падают. Падают и при отступлении и при наступлении. Недосчитались казаки многих своих однополчан. Но задание выполнили.


2


Конники, устав от похода, сделали небольшой привал. Желтое солнце светило тускло, негреюще. Кругом белым полотном лежала степь. Комсорг Элвадзе созвал комсомольское собрание. Сидели прямо на снегу, на мешках. Элвадзе вытащил несколько листков, встал.

— Один вопрос: разбор заявления младшего лейтенанта товарища Елизарова Михаила Кондратьевича, рождения 1920 года, занимаемая должность-командир взвода. Рекомендует его в комсомол член партии Пермяков. Какие будут суждения?

— Почему раньше не вступал? — спросил Тахав.

— У нас на хуторе не было организации. А потом война…

Михаил волновался. Примут ли товарищи? Хотя он теперь считал себя воином с незапятнанной совестью, но мысли о первых шагах фронтовой жизни тревожили. Вдруг не примут? Михаил крепко сцепил пальцы. Как он ни пытался внешне держаться спокойно, не удавалось: сердце билось все сильнее и сильнее.

— Пусть фронтовую биографию расскажет!

Михаил снова поднялся в рост, но помолчал, подумал. Не совсем гладким был военный путь. Конечно, он спотыкался, ошибался, но друзья поправляли его, помогали. И он заговорил начистоту:

— В моей фронтовой биографии есть два темных пятна. Первое — трусость во время боевого крещения. Старожилы подразделения все знают. Командир эскадрона хотел отдать меня под суд. Почему помиловал — не знаю…

— Потому, что кровью искупил вину, — сказал Пермяков.

— Второе, — продолжал Михаил, — тоже трусость. В разведке я испугался живого немца-связиста. Когда он был в трех метрах от меня, я, дрожа, просидел в кустах.

— Вы об этом не говорили, — заметил Пермяков.

Михаил вспыхнул лицом: стыдно и горько стало.

Он должен был рассказать Пермякову, рекомендующему его в комсомол.

— Да, надо бы рассказать вам, — согласился Михаил, — моя ошибка. Я думал, что раз схватил связиста — нечего и говорить. Но все равно за трусость в разведке до сих пор стыдно.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — сказал Элвадзе.

Командир эскадрона испытующе посмотрел на него.

— Тут и моя вина, — сказал комсорг. — Елизаров рассказал мне тогда. Я думал, что не надо было еще раз говорить о его трусости, и так он сильно переживал.

— Сколько гитлеровцев убил? — спросил Тахав.

— Поодиночке с десяток набил, да еще прохвостов пятнадцать отправил на тот свет, когда из пулемета или автомата шпарить приходилось.

— А в кукурузе которых гробанул, считаешь? — вспомнил Элвадзе.

— Тех нет — двоих уложил тогда.

— Михаил Елизаров спотыкался, — сказал Пермяков. — Мы учили его, критиковали. Он исправлялся, мужал, вырабатывал характер. Похвально и то, что не обижался за наказания.

— Чего обижаться, ежели сам виноват, — тихо отозвался Елизаров.

— Точно. Кто сам упал, тот не плачет, — подхватил Элвадзе.

— По-моему, достоин быть в комсомоле. Я рекомендую, — сказал Пермяков, посмотрев на Михаила.

— Возражений нет? — спросил Элвадзе. — Нет. Поздравляю, — пожал он руку товарищу.

Ждать было некогда. Люди шумно поднялись, разминая отекшие ноги.

— По коням! — скомандовал Пермяков.

Поход продолжался. Вскоре ехавшие впереди заметили на горизонте смутные очертания строений. Это оказался совхоз, недавно освобожденный от немцев. В нем решили на время остановиться.

Елизаров расхаживал по саду возле хаты, в которой расположился на житье. С удовольствием и гордостью вспоминал слова Пермякова: «Достоин быть в комсомоле». Он с ненавистью посмотрел на следы немецких подошв, еще не стершиеся с садовой дорожки.

Елизаров зашел в оранжерею. Ходили слухи, что старый садовник не испугался немцев. Даже при них ухаживал за цветами и растениями. Немцы перед уходом бросили бомбы в оранжерею, был убит и старик садовод, но жизнь здесь не замерла. Кое-где зеленели саженцы. В одном месте цвел кавказский сетчатый ирис. Михаил сорвал мечевидный листок. Ему хотелось сохранить его, как память об освобождении этого цветущего южного сада.

Елизаров сел на раму одной клетки, хотел записать в свою книжечку приятное, волнующее событие-освобождение Ростова. Но вдруг вспомнил Веру. «Была бы она жива — ей послал бы этот цветок, а теперь кому?»

Михаил перечислил в памяти своих знакомых. Адрес нашелся. Пусть этот цветок будет подарком за шелковую розу, которую на память дала ему свердловчанка. Он начал писать письмо, прямо на коленях разложив листок бумаги, чудом сохранившийся в нагрудном кармане.

«Дорогая Галина Николаевна!

У меня сейчас свободная минута и хорошее настроение — приняли в комсомол. У нас привал. Погода прохладная, но на душе весна, тепло, радостно. Посылаю цветок ирис. Он только что распустился. Пусть этот подарок будет памятью о нашем военном успехе, хотя много еще впереди и цветов с увядшими лепестками, затоптанных немецким сапогом. Но я верю, что бы ни произошло, мы и люди нашей земли не дрогнут, выдержат, дождутся. Мы освободим их, обязательно освободим.

Вы, наверное, обиделись на меня за то, что я еще не писал вам. И еще больше обидитесь, если скажу, что не выполнил вашего наказа: не поцеловал за вас Виктора Кузьмича и не показал ему вашу розу. Первое поручение желаю осуществить вам самой, второе — совместно с вами. Один боюсь, как бы не надрал мне уши. Ну, вот пока и все. Будут новости — напишу. С фронтовым приветом! Михаил».

Прошла неделя после освобождения Ростова. Привал конников в совхозе затянулся. Младшего лейтенанта Елизарова вызвали в политотдел дивизии — получить комсомольский билет. Он поехал на широкой и длинной, как баржа, черной машине, оставленной немцами. Управлял сам — война всему научит.

Ехал километрах в тридцати от Ростова. «Эх, заскочить бы хотя на минуту, узнать, нашел ли отец маманю», — взволнованно думал Михаил.

В политотделе дивизии разговор был короткий, но памятный. Начальник политотдела Свиркин, поднявшись из-за стола, вручил Михаилу комсомольский билет.

— В вашей жизни, товарищ Елизаров, произошло сегодня важное событие. Вы получаете комсомольский билет. Дорожите им. В начале фронтовой жизни у вас, как вы сами пишете в своей биографии, было темное пятно. Но ваша самоотверженность и честная служба Родине дали вам право быть в рядах ленинского комсомола. Надеюсь, не опозорите, а подтвердите великое звание комсомольца…

Михаил от волнения ничего не мог сказать: все произошло не так, как он думал. Готовился произнести речь, сказать обо всех своих грехах, а тут все за него сказал начальник политотдела.

Свиркин пристально посмотрел на кудрявый чуб Михаила, спросил;

— Отец есть?

— Так точно. Донской казак Елизаров Кондрат Карпович.

— A-а, вспомнил. Это он первым в разведку пошел с левого берега? Поздравьте его. За отвагу при освобождении Ростова ему в приказе командующего объявлена благодарность. Бравый казак. Да и сын не подкачал. — Свиркин улыбнулся — Ну что ж, бей врага, как отец. Ясна задача?

— Ясна, товарищ начальник политотдела, — козырнул младший лейтенант.

Неожиданно решил спросить о том, что давно волновало:

— Товарищ комиссар, разрешите вопрос… Я в училище изучал материалы о боевых действиях нашей кавалерии в эту войну, об ее взаимодействии с другими родами войск. А почему наша дивизия так часто действует в пешем строю?

— Где нужно и можно было — сверкали и сабли. Беда в том, что на моторы не пустишь конницу. И все-таки кавалерии за храбрость памятник поставить надо. Например, Ростов без конницы взять было бы труднее. При наступлении немцев она дробила фланги, а при отступлении — настигала их, истребляла. И очень успешно. Так что кавалерия еще свое слово скажет.

Свиркин помолчал, потом неожиданно переключил разговор на другую тему.

— Такое дело, товарищ Елизаров, — начал он, — политотдел наметил провести лекции, беседы в частях. Может, и вы примете участие?

— Я никогда не читал лекции. Не умею выступать.

— Всякое умение начинается с неумения. Мы проведем инструктивные занятия с лекторами, а потом сами они проведут беседы в подразделениях. Сумеете?

— Побеседовать могу, — тихо ответил Михаил.

— Отлично. Главное, взяться за дело. Мысли будут — слова найдутся.

Свиркин много хороших слов сказал. Михаил как-то иначе стал представлять себе роль командира. Значит, он, как командир взвода, должен много знать, быть не только исполнителем приказаний, но и сам проявлять инициативу, конечно, в пределах своей службы.

Дослушав начальника политотдела, Елизаров поинтересовался;

— Товарищ начальник политотдела, разрешите спросить. Как обстановка? Нельзя на часок в Ростов заехать — домой?

— Можно. Вы на машине? Хорошо. Только захватите одну фронтовичку. Она из вашей части.

В соседней комнате, куда они вошли, у кожаного черного дивана стояла девушка в короткой шинели, подпоясанной брезентовым ремнем с тонкой пряжкой, и смотрела на них. На голове у нее лихо сидела серая ушанка из цигейки, на ногах топорщились кирзовые сапоги с широкими голенищами. Михаил посмотрел на девушку, чуть пошатнулся, будто искры брызнули от нее. Неужели правда? Вера, живая!

Михаил глянул на начальника политотдела, на мгновение смутился было своего желания броситься навстречу девушке в шинели, но не выдержал.

— Вера! — рванулся он вперед, попав в объятия вытянутых ждущих рук.

— Миша, дорогой, жив, — прошептала она, прижавшись к нему.

Свиркин отвернулся, чтобы не смущать их. Но они и без этого забыли про все на свете. Вера немного очнулась, пришла в себя.

— Миша, жив! — повторила она нежно. Они присели на диван, Свиркин дипломатично смотрел в окно.

— Партизаны мне сообщили, — рассказала Вера, — что тебя и Якова Гордеевича удалось отправить в самолете. А меня партизанский врач выхаживал. Потом была ранена, попала в госпиталь…

Начальник политотдела невольно думал о молодости, которая мужает и крепнет в громе боев.

— Какая радость! Мы опять вместе! — воскликнул Михаил. — Как здоровье? Костюшка жив?

Вера опустила голову. Что ответить? Ей больно говорить об этом. Она никогда не забудет этого горя, этой утраты — ведь мальчик погиб за нее.

Когда девушка подняла голову, Михаил увидел в ее глазах слезы. Он все понял и не стал больше спрашивать.

Начальник политотдела пожелал им счастливого пути и вышел.

…Машина мчалась по ухабистой дороге, безжалостно подбрасывая пассажиров. Вера, вцепившись в руку Михаила, думала, что теперь уж не расстанется с ним. Она смотрела на виноградники, на яблони с выбеленными стволами.

— Как чудесно здесь! — промолвила Вера.

— Не то что ваши болота — волчьи могилы, — усмехнулся Михаил, обняв одной рукой девушку за плечи. Другой он легко и уверенно управлял рулем.

— Ты не видел красот Белоруссии, — в голосе Веры прозвучали ноты гордости. — Там у нас такие виды есть, что Дон побледнеет перед ними.

— Сож, наверное, с топкими берегами, — с легкой иронией протянул Михаил.

— Да, и Сож живописен. Пройди летом по его берегам — опьянеешь от одного аромата малины и земляники. А какие сады! Яблони, груши, сливы, вишня…

Михаил не хотел сдаваться:

— Посмотрела бы ты на Ростов летом. Несешься по шоссе — кругом сирень, акации. У Сельмаша — роща, густая, зеленая. Меж деревьев газоны, как зеленые коврики. Роща опоясана детской железной дорогой, по которой несется малюсенький паровоз. Мчишься дальше. Навстречу — липы, стройные тополя, кленовый бор. От кустов тянутся вверх струйки дыма — рыбаки варят на костре рыбу. Ну, красота? — он показал на пригородные дачи, утопающие в заснеженных садах.

— Рада за тебя. Летом, наверное, красиво здесь, — сказала Вера.

Они въехали на окраину Ростова. Тревожно оглядывались по сторонам. Окна в домах разбиты, рамы висят, качаются от ветра. Вот изувечено огромное каменное здание — новостройка с развороченными углами и раздробленной крышей. На тротуаре, среди обломков валяются каменные фигуры, сорвавшиеся с карнизов многоэтажного дома. Вдоль улицы бредет женщина. Впереди она катит тачку, в которой труп мужчины. Тачку подталкивают мальчик и девочка, вероятно дети убитого.

Машина остановилась в переулке перед небольшим двухэтажным домом с балкончиком. Вблизи никого. Тревожно забилось сердце. Ставни наглухо заколочены: окна без стекол. Колкий озноб охватил Михаила, когда он посмотрел на забитые окна. Он молча помог Вере выйти из автомобиля и вошел во двор.

Михаил не узнал знакомую квартиру. Рамы выломаны: на подоконниках во время боев стояли немецкие пулеметы. Пол выжжен. Шкаф — пустой. Где книги?

Вошел Кондрат Карпович, осунувшийся, грустный. Прошло немного дней, как он отстал от сына. За это время он постарел еще больше, похудел.

— Какой ты молодец, Мишутка, что приехал. Места не нахожу без тебя, — не выпускал казак сына из своих объятий.

— Вера, сестра Костюшки, парнишки, который спас меня, — сказал Михаил.

— Жива, дочка, ну и слава богу, — поцеловал старый казак девушку в лоб.

— Где маманя? — не выдержал Михаил. — Неужели убили?

— У соседей. Здесь холодно. Нездоровится ей, плачет все время — о тебе скучает. — Отец подошел к уцелевшей печке, потрогал руками. — Зараз принесу угля, натопим и мать позовем.

Вера сняла шинель, начала убирать комнату, Вынесла сор, вымыла пол. Кондрат Карпович растопил печь. Вера по-хозяйски застелила стол газетой, развязала вещевой мешок, достала свой паек: банку консервов, сало, хлеб.

— Вот она, женская рука в доме, — одобрительно сказал Кондрат Карпович. — Теперь пойду позову мать.

В комнату вошла Анастасия Фроловна, всплеснула руками, бросилась к Михаилу.

— Мишутка! — воскликнула она, щекой прижавшись к груди сына. — Мишутка, жив! — Слезы радости потекли по лицу.

— Не надо плакать, мама, не надо. — Михаил обнимал ее, осыпая поцелуями.

— Сыночек, думала, не дождусь, — Анастасия Фроловна дрожащими руками обнимала Михаила.

— Мама, успокойся, исхудала совсем, бедненькая.

— Горе только рака красит, — старушка смахнула слезы углом платка. — Пошла по воду на Дон: водопровод замерз. На Дон немцы не пускают. Я стала просить, а они меня ружьем по спине. Упала. Добрые люди подобрали. Три дня у чужих лежала.

— Жена? — ласково и внимательно посмотрела Анастасия Фроловна на Веру.

Михаил неизвестно почему слегка смутился:

— Фронтовой друг.

— Садитесь за стол. Что я, старая, обычаи забыла.

— Да, да, маманя, угощай. Как-никак, а гости, — обнял Михаил мать. — Мама, не найдется ли для тепла?

— Сама об этом думаю. Отец, поди в сарай. Тихонько копай землю. Не разбей.

Перед уходом старик сказал:

— Да, знаешь, Мишутка: Яков Гордеевич поправился. Здесь, у соседей, греет кости. Сейчас позову.

Кондрат Карпович вернулся быстро. За ним вошел Яков Гордеевич. Он обнял Веру, поцеловал в лоб.

— Как здоровье, Яков Гордеевич? — спросил Михаил.

— Спасибо. Ничего. Несильно немец со страху ударил. Полежал я дня два в том доме, куда вы меня отправили. Потом Кондрат Карпович перевез сюда, выходил.

— Прошу за стол, — пригласил всех хозяин. — На счастье и зелье нашлось. — Он поставил на стол бутыль настойки.

Анастасия Фроловна не отрывала глаз от сына, угощала Веру.

Девушка достала маленькую баночку варенья — гостинец, который берегла для Михаила.

— Кушайте, мамаша, в штабе корпуса дали, подарок кавказских колхозников.

— Спасибо, дочка, малиновое. Хорошо от простуды, — заметила хозяйка. — Сколько варенья у нас было: вишневое, алычовое, клубничное. Все, подлые, забрали, чтоб им почернеть от него…

Кондрат Карпович наполнил стаканы.

— Дай бог вам вместе воевать, вместе и возвратиться прямо в Ростов.

— Спасибо, Кондрат Карпович. Живы будем — не забудем ваше доброе слово, — смущенно проговорила Вера. — Мне тяжело будет жить в родном селе. Гам маму убили, братишку повесили, два раза сама в петле была.

— Как теперь здоровье, дочка? — спросила Анастасия Фроловна.

— Так, ничего. Только много разных узоров на теле: от дубинок да шомполов шрамы и ссадины вдоль и поперек спины.

— Бедная девочка, — сочувственно проговорила Анастасия Фроловна. — За что так порезали?

— За то, что защищала честь советского человека, — сказал Яков Гордеевич. — О Вере можно написать оперу и назвать: дочь белорусского народа.

Вера посмотрела на ручные часы Михаила и сказала, что пора ехать. Гости встали.

— Благослови, маманя, — попросил сын, подойдя к матери.

— На добрые дела, на добрую славу, — твердо выговорила Анастасия Фроловна, но слезы выкатились из глаз. Она бросилась к сыну на шею: — Опять оставляешь, Мишутка, покидаешь…

— Надо, маманя, время такое.

— Я понимаю, что надо, — всхлипывала она, — тяжело расставаться.

— Зато радостна будет встреча, — обнял Михаил мать.

Нелегко было и на сердце у Кондрата Карповича. Он молчал, о чем-то напряженно думал: Все размышлял, как бы складнее изложить свои мысли. По старинному обычаю попросил всех сесть и, ласково посмотрев на жену, осторожно начал:

— Время зараз зимнее. Колхоз без меня обойдется. Трудновато будет матери, но она проскрипит. Хозяином быть прошу тебя, Яков Гордеевич. Я загадал взять клинок и податься на фронт. Там надобнее сейчас.

Анастасия Фроловна испуганно замерла: опять одна остается. Совсем согнет ее тоска, горе. Со стариком легче жизнь коротать, сына ждать. Хоть упрямый и сердитый Кондрат, но никогда ее не обижал, слова грубого не сказал, справедливый, заботливый. А одной трудно жить, неспокойно, и она сказала:

— Будет тебе, старый, кичиться. В колхозе больше пользы принесешь.

Михаил знал, что отец не отступится, но матери посочувствовал. Чтобы не огорчить отца, стал возражать обиняком:

— Ты, папаня, конечно, для службы годен, но в личный состав части не возьмут тебя: годами вышел.

— Врага бьют не бородой, а рукой, — потряс Кондрат Карпович кулачищем над головой. — Правильно я говорю, Яков Гордеевич?

— Говоришь ты правильно, Кондрат Карпович, но срываться с места не следует. Дел здесь хватает: и в колхозе и дома. Вот мое положение — совсем другое дело. Мне надо стремиться в свой край. Я попрошу Михаила захватить меня с собой. В полку для меня службица найдется: переводчиком могу, ветеринаром, писарем, поваром.

— Сейчас нужны строевые кадры, — возразил хозяин. — А вы, Яков Гордеевич, не сгодитесь. Оставайтесь-ка хозяйствовать, будете в колхозе ветфельдшером.

— Я за животными люблю ухаживать, — примиряясь, сказал украинец, — но хочу служить фронту: буду присматривать за конским составом.

— На конях надо рубать немца, а не присматривать, — настаивал на своем Кондрат Карпович.

Михаил пытался примирить стариков. Он говорил, что в армии они оба могли бы принести пользу, но в этом нужды нет: людей и молодых в стране хватает. Он доказывал важность их роли в тылу, в колхозе. Кондрат Карпович не стал спорить. Он решил схитрить. Жене сказал с глазу на глаз, что Мишутка — молодой командир и дюже горячится в бою, что надо на первых порах быть с ним, остепенять его. Сыну сказал: часть недалеко стоит, поедет проводить его. «Только доехать до начальства, до генерала, — думал казак. — Там не буду говорить вокруг до около. Хочу рубать немца, и баста. Пусть попробуют запретить. В Кремль телеграмма полетит».

Яков Гордеевич разгадал маневр товарища. Отставать от него не захотел. Подумал: «Если Кондрат Карпович покидает жену, дом, колхоз, то мне подавно надо ехать в родную Белоруссию, сорок лет там прожил». Вслух сказал:

— Дозвольте и мне проводить вас, Михаил.

Все вышли на улицу. Был ясный теплый день. С хрустальных сосулек капала вода. Тонкие струйки стекали на тротуар и исчезали в водостоке.

Автомобиль обступили соседи, пожимали молодому офицеру руку, желая счастливого пути, победы. Кондрат Карпович снял толстую суконную кепку, три раза поцеловал свою старуху, наклоняя голову то влево, то вправо. Михаил только покачал головой. Возражать было бесполезно. Все равно старый казак не отступит. Не возьмет с собой на машине — пойдет пешком.

Анастасия Фроловна про себя шептала:

— Живыми возвращайтесь, живыми.

Машина рванулась вперед. Подул попутный ветерок, унося дымки на запад.


3


Полк размещался в селе, расположенном на открытой местности. Здесь особая забота у кавалеристов. Надо было упрятать коней от фашистских летчиков. Леса вблизи нет. Лошадей скрыли в сараях. Время шло спокойно.

Большие изменения произошли в жизни Михаила: его назначили командиром эскадрона. Он стал неузнаваем. Спал очень мало, мотался с утра до вечера но разным делам. Ему казались, что все не гак в эскадроне. Зайдет в сарай, смотрит — кони стоят вместе с колхозными лошадьми, позовет конюха, выспросит, здоровы ли лошади, не болели ли чесоткой, не было ли в селе сапа, не беру) ли казаки сена колхозного, не обижаются ли девчата на кавалеристов?

Не оставлял он в покое и конников. У каждого узнает, когда подкована лошадь, на зимних ли шипах стоит — земля мерзлая, гололедица. Нет ли мокриц у коней под щиколотками: в сараях сыро.

Заметил, что бойцы в эскадроне преимущественно молодые, пороху мало нюхали, но коней любят, верхом ездят лихо — с малых лет гарцуют. Заботливые: исправно чистят амуницию, до блеска натирают трензеля, стремена, шпоры. По традиции отращивают чубы, носят фуражки набекрень.

С последним пополнением зачислили и Кондрата Карповича. У него были залихватские старомодные усы торчком вверх. В полку его звали «Елизаров-старший».

Якову Гордеевичу после приезда на фронт пришлось претерпеть много невзгод. Его не принимали в часть. Отказали все инстанции — стар годами. Он пожаловался в Москву. «По годам я стар, — писал он, — а по опыту работы как раз. Знаю немецкий язык и ветеринарную премудрость. Был на подпольной работе в тылу врага… Кому, как не мне, быть солдатом. Прошу не отказать в просьбе — назначить меня ветеринаром в конную часть. Прилагаю анкету, автобиографию».

В Москве прислушались, удовлетворили просьбу старого солдата: разрешили принять ветеринарным инструктором. Назначили Якова Гордеевича в эскадрон Елизарова. Михаил приказал всем бойцам беспрекословно выполнять требования неугомонного ветеринара, энергично принявшегося за дело. Казаки стали еще внимательнее присматривать за своими конями, холить их, чистить.

Линия обороны темной полосой протянулась через подсолнечное поле. Над окопами торчали толстые высокие стебли подсолнечника, оставшиеся неубранными в лихорадочные дни войны. Листья, широкие и сухие, шуршали от ветерка. Бойцы посменно сидели в окопах, вырытых на огородах, крутили козьи ножки. Командир эскадрона поспевал всюду, проверял готовность. Однажды встретился с отцом, поздоровался.

— Здраем желаем, — шутливо отозвался Елизаров-старший.

— Не здраем желаем, — полусерьезно заметил Михаил, — а здравия желаем, товарищ младший лейтенант или товарищ командир эскадрона. Приучайся, папаша.

— Товарищ младший лейтенант? — сощурив глаза, спросил Кондрат Карпович. — А устав гласит командовать эскадроном с одной звездочкой?

— Командуют не по званию — по знанию.

— Понял? — толкнул Яков Гордеевич старого казака локтем в бок. — Борода не в счет.

Михаил достал пачку папирос, предложил старикам. Кондрат Карпович прочитал марку: «ДГТФ» — и проговорил:

— Старые запасы допаливаем.

— Не старые, а настоящие, — объяснил Михаил. — Донская государственная табачная фабрика живет и действует. «Наша марка» была и есть.

Кондрат Карпович в душе радовался, что сын толково разговаривает. Но ему от нечего делать хотелось побалагурить, подзадорить парня. Он повертел папиросу в пальцах, бросил ее на землю, закрутил цигарку.

— Не нравятся? — спросил Яков Гордеевич.

— Не берет. Самосад кишки прочищает, кровь горячит, на побудки толкает, — затянулся старый солдат, выпустил густой дым. — Товарищ командир эскадрона, — вдруг сказал он, смотря на молодое лицо сына, — долго будем припухать туточки? Вторые подбородки выросли у казаков. Руки чешутся, спасу нет. Когда же рубанем?

— Когда приказ будет, а пока клинки надо точить.

— Клинки что бритва — с одного удара до ног разрубаю фрица.

Кондрат Карпович — казак старой закваски. Он рубал немцев в первую империалистическую войну, на коне провел и гражданскую. Рука действительно у него набита. Старик считал, что клинок — магическое оружие, он готов броситься с ним на танк.

Михаил — казак нового времени. Он мыслил по-другому. Танк саблей не возьмешь. Надо готовиться к схватке. Немцы — серьезные враги. Бойцы недоумевали, заметив, как их командир таскает в сарай брошенные при отступлении немецкие винтовки, пулеметы', читает книги о немецкой технике: танках, артиллерии. Откуда-то достал потрепанный иностранный словарь.

Никто не знал, что еще в госпитале Михаил Елизаров начал изучать немецкий язык. «Бороться с врагом нужно, узнав его наизусть», — учил Пермяков. Целые дни проводил теперь младший лейтенант в окопах, из полевого бинокля наблюдая за поведением противника. Вскоре он доложил Пермякову распорядок дня немцев: поднимаются они в пять часов, в шесть завтракают, в двенадцать обедают, после обеда офицеры отдыхают, а по воскресеньям в пять-шесть часов вечера съезжаются к командиру дивизии на обед.

— Из каких источников вы узнали? — спросил Пермяков.

— Из собственных наблюдений и расспросов местных жителей, бежавших от немцев, — ответил Елизаров.

— Это хорошо, — одобрил Пермяков. — Я всегда приветствовал личную инициативу, но мало одних предположений. Необходимы абсолютно точные данные.

— Я уверен в точности моих выводов.

Командир полка похлопал Елизарова по плечу, попросил изложить сказанное на бумаге.

— Можете здесь позаниматься. А то там у вас в комнате много народу. Садитесь. — Пермяков указал на стол и вышел.

Михаил остался один. Он достал записную книжку, развернул полевую сумку, перечитал свои записи, но сосредоточиться не мог. Не получалось. Нисколько раз перечеркивал начало докладной записки, начинал снова, и все ему не нравилось. Потом он вскочил и вышел. В сенях натолкнулся на Веру с Пермяковым. Прошел мимо них, не сказав ни слова. Вера, оставив собеседника, вышла.

— Михаил Кондратьевич! — крикнула она, стараясь догнать его.

Михаил не отвечал. Шел быстро. С неба сыпала крупа. Снежинки падали ему на шею, попадали за воротник и медленно таяли. Михаил слышал шаги девушки, но не останавливался. «Почему она была с Пермяковым?» — раздраженно думал он.

Вера догнала Елизарова, схватила за руку, заглянула в глаза.

— Я иду в ваш эскадрон, — сказала она.

— Милости просим. Помощник полкового врача должен бывать во всех подразделениях.

— Тебе некогда со мной разговаривать? — девушка обиженно приостановилась.

— Смотря о чем.

Он тоже остановился.

— Ты что, обиделся, увидев меня с Пермяковым? Какие глупости! Мы просто говорили с ним о Галине. Он очень скучает, и не с кем поделиться.

Михаилу показалось, что Вера оправдывается. Расспрашивать не хотел — боялся показаться ревнивым. Зачем-то сказал:

— Я переписываюсь с Галиной Николаевной.

— А мне об этом ни разу не говорил, — обиделась она.

— Я не говорил и о том, что Галина Николаевна подарила мне шелковую розу.

Получилось немного по-детски, но он не заметил и этого.

— Вот как! — удивилась Вера. — Интересно…

Они медленно пошли. Молчали.

Темнело. Уже не различалась дорожка, по которой шли.

Михаил остановился перед длинным домом и сказал, что в нем размещен первый взвод, предложил ей зайти туда, познакомиться с санитарным состоянием в подразделении. Она отрицательно мотнула головой, протянула на прощанье руку. Назвала его ревнивцем и гордецом. Эти слова Михаила задели. Он решил сказать ей напрямик, что таилось в груди:

— Возможно, я не лишен этих чувств.

— Мне нравится твоя прямота. — Вера не выпускала его руки. — Ты горячий и честный, поэтому мне и нравишься.

Он уныло покачал головой: не любил слушать похвал. Настоящие друзья спорят, возражают, как Элвадзе, не говорят обиняками, а режут правду прямиком.

— Да, да, — Вера старалась убедить казака. — Это не только мое мнение. Об этом и Пермяков говорил.

— А он сказал, что я трус?

— Наоборот. Он назвал тебя отчаянным казаком, примерным командиром эскадрона.

— А не сказал он, что одному младшему лейтенанту нравится помощник полкового врача?

Вера улыбнулась намеку.

— Хитрый ты все-таки, — сказала она, еще крепче сжав руку Елизарова.

Михаил неожиданно смутился, понимая, что был не прав. Признаваться не хотелось, и он торопливо распрощался.

Ночь была безлунной, но светлой. Белый, без помарок снег покрыл тонким слоем улицу, огороды, выгон. На белом фоне можно заметить человека за много километров. Надо бы прощупать врага, но время для разведки невыгодное. Михаил проверил дневальных второго взвода. Дежурил Тахав. Он отрапортовал о положении дел, застыл на месте.

Елизаров удивился.

— Тахав, — сказал он дружески, — почему ты несешь наряды? Ты ведь ординарец командира полка.

— Не люблю служить легче других, — ответил Тахав и добавил, словно успокаивая командира: — Ничего, сейчас сменюсь.

Михаил зашел к себе в хату, Кондрат Карпович протяжно тянул песню. Склонившись над столом, подпевали ему Элвадзе и Яков Гордеевич:
		Из-под кочек, из-под пней


		Лезет враг оравой.


		Гей, казаки, на коней


		И айда за славой.


		Тает, тает сизый дым,


		Ты прощай, станица,


		Мы тебя не постыдим,


		Будем лихо биться.


		Отшвырнем с родной земли


		Немцев в их берлогу,


		Хоть бы даже к ним пришли


		Черти на подмогу.


— Что же плохо тянете? — спросил Михаил.

— Не идет на сухую. — Кондрат Карпович поскреб подбородок. Песня смолкла.

— Не получили разве?

— Получили. Ждем хозяина. Таков казацкий обычай. Нет хозяина — семья не обедает, — словно отрапортовал Кондрат Карпович.

— То дома, товарищ ефрейтор, — возразил Михаил отцу. — А на фронте получил мосол, хоть гложи, хоть бросай под стол.

Елизаров-младший подсел к столу.

Элвадзе собрал кружки, разлил спирт. Все оживились.

— Дай боже, чтобы пилось да еще лилось. — Кондрат Карпович с наслаждением понюхал спирт, опрокинул кружку в рот.

Елизаров-младший разрезал хлеб.

— Не слова, а золото, — крякнул Яков Гордеевич, щелкнул пальцами и заглотнул положенную порцию.

— Мне больше всех досталось, — заметил Михаил.

— Большому кораблю — большое плавание.

Михаил принялся открывать банку консервов, попросил Элвадзе:

— Позови Тахава, он сменяется.

После ужина Михаил стал готовиться к занятиям. В который раз перечитывал свой конспект. Элвадзе и Тахав внесли наспех сбитый ими ящик с песком. Кондрат Карпович куда-то вышел.

К назначенному часу пришли взводные и младшие командиры. Спустя некоторое время вошел Кондрат Карпович и присел.

— Старшой, почему опаздываете? — спросил Михаил.

— Усы крутить больше пользы, чем в корыте воевать, — пренебрежительно покосился старый казак на ящик с песком.

Все расхохотались. Михаилу не понравилась спесь отца. Как быть? Был бы чужой, сказал бы: «Встать, когда разговариваете с командиром!»

— Плохо у вас с дисциплиной, старый казак, — сказал Михаил.

Кондрат Карпович покраснел. Слово «дисциплина» свято для бывалого казака.

— Согласен, буду заниматься. Вопрос: что это за дорожки? — указал он на ящик.

— Изучаем оборону немцев в зимних условиях и тактику ее прорыва. Что теперь, второй раз лекцию читать для вас? — строго упрекнул Михаил.

— Я германскую оборону конем протоптал, когда еще Адам без рубахи ходил.

— В таком случае нас поучите. Вот макет немецкой обороны, — передал Михаил отцу указку.

— Ребяческая игра! — махнул Кондрат Карпович рукой, но, не желая возражать командиру взвода, стал объяснять: — Это, стало быть, проволочное заграждение…

В комнату вошел Пермяков. Михаил отрапортовал командиру полка и продолжал занятия. Старый казак, кряхтя, отвечал на вопросы:

— Проволочное заграждение надо перерезать саперными ножницами, ежели нет ножниц, набросать на него шинели, попоны. Тогда пересигнут и кони.

Пермяков одобрительно покачал головой, прислушался внимательнее. Говорил Михаил:

— Задача: проволочное заграждение врага в три-четыре ряда. Все ряды со звуковой сигнализацией. В проволоку пущен электрический ток. Как прорвать?

— Таких заграждении я не видал. А если есть — послать саперную часть, — ткнул пальцем старик в песок. — Чего смеетесь?

— Смешно получается у вас, — сказал Михаил. — Слушайте дальше. Вот тянутся два забора, — водил Михаил указкой вдоль натыканных спичек. — Между ними земля, политая водой. На верхушке столбов проволочное заграждение. В полутораметровой мерзлоте бойницы, лазы. Как прорвать?

— Разбомбить, — решительно сказал Кондрат Карпович.

— Такую чертову стену и бомбы не пробьют.

— Подкоп сделать, — высказывал предположение старик.

— А немцы будут смотреть на вас из блиндажа в перископ и орешками угощать?

— Пущай хоть бубликами, — отозвался Кондрат Карпович.

— От тех угощений не поздоровится. Предположим, что проволочное заграждение и забор прорвали, но от забора на пятьдесят-шестьдесят метров минное заграждение. Лунки с минами политы водой. Все замерзло, ломом не отковырнешь. Как взломать такую оборону?

— Керосином полить и спалить. И мины сгорят.

— Бетон и лед? И конем нельзя протоптать? — сострил Михаил.

Старый казак только крутнул головой, но не сдавался: гордость раньше его родилась, но и крыть было нечем. Он покрутил-покрутил усы и не без лукавства спросил:

— А вы, товарищ командир эскадрона, видели и брали такую оборону?

— Не обязательно видеть тигра, чтобы быть охотником. А знать надо, как. идти на зверя. — Михаил стал передвигать фигурки в ящике, объясняя роль спешенной кавалерии в прорыве вражеской обороны зимой.

Пермяков слушал Михаила, с удовольствием потирал руки. «Правильно разбирается, — думал он, — пусть проведет беседу на командирском занятии всего полка».

Командир полка дал задание комэску послать разведку и ушел.

— Кто пойдет? — спросил Михаил и стал разъяснять задачу. — Будет возможность — «языка» прихватить.

— Товарищ командир эскадрона, — Кондрат-Карпович поднял руку, — по-другому надо спросить: кто не пойдет? И считать нечего будет. У всех руки зудят. Сцапаем немчуру как пить дать. Ответственно заявляю.

Михаил прислушивался к словам отца, заранее зная, что лучшего разведчика ему не найти. Распорядился:

— Назначаю вас старшим, товарищ Елизаров. Возьмите пять бойцов, наденьте белые халаты. Идти без шума. Не курить, не разговаривать громко. Понятно?

— Так точно: идти тихо и скрытно, как на лису.

— Задание по душе?

— Аккуратное, — ответил старый казак, снял шашку, поставил в угол и сказал: — Постой, мой товарищ, в углу. Хитростью надо брать. Понял? — Он поправил ремень на Якове Гордеевиче, которого приучал к военным порядкам.

— Я не отстану от Кондрата Карповича, — сказал ветеринар.

— Вы не пойдете, — выставил руку вперед Михаил. — У нас ветеранов гражданской войны в полку только двое. Один идет, — кивнул он на отца, — достаточно.

— Товарищ командир, — умоляюще настаивал Яков Гордеевич, — это как раз по моей части. Язык ихний знаю, обращаться научился с ними вежливо.

Командир эскадрона уступил.

Елизаров-старший повел казаков в разведку.

Михаил и Элвадзе остались в комнате вдвоем. Давно уже не было такого случая, давно они не разговаривали по душам. Все не удавалось. Им, двум боевым друзьям, которые начали войну рядовыми, теперь доверили эскадрон: кавалеристы молодые, надо учить их.

Нет дружбы сильнее той, которая крепла в огне боев. Война породнила донского казака и грузина.

Они могли говорить часами. Уже был второй час ночи, а друзья и не думали засыпать. Лежали на жестком полу, рассуждали. Спорили:

— Знаешь, Миша, Кондрат Карпович не выполнит задания.

— С такой охотой пошел и не выполнит? — Михаил положил руку на голову Элвадзе.

— Вот увидишь, придет без «языка», — настойчиво уверял Элвадзе.

— Если ты так думал, почему раньше не сказал?

— Я не хотел мешать. Ты единоначальник, голова эскадрона.

— А ты парторг — душа эскадрона. Значит, мы одно целое и действия наши должны быть едины. И потому споров быть не должно.

Элвадзе запротестовал:

— Верно думаешь — неверно говоришь. Не спорит только тот, кому все безразлично. Правильно ты сделал, что старика послал. Умный он, хитрый, только вот хвастается много. Потому и сомневаюсь, как бы оплошности не вышло с его-то самомнением. А приведет «языка» — пример молодым, плюс нашей работе, не поймает — спесь свою собьет.

Михаил замолчал, обдумывая слова парторга. Не намекает ли тот, что отцу и сыну не следует быть в одном подразделении? Хотя Михаил вроде не проявлял родственного отношения, но своего горба никто не видит. Может, надо построже быть к отцу?

— Сандро, а не лучше будет перевести старика в другой эскадрон?

— Не говори глупостей. Кондрат Карпович на всю жизнь обидится.

Они на минуту замолчали. Элвадзе неожиданно заговорил о Вере.

— Хорошая девушка, — похвалил он.

Михаил часто вспоминал Веру, ее горячую, по-мужски крепкую руку, протянутую на прощанье. Жалел, что вел себя так глупо, обижал ее. И ему вдруг захотелось излить другу душу.

— Сандро, — толкнул он товарища в бок, — значит, Вера хорошая?

— Такой поискать надо, сам знаешь.

— Сказала, что нравлюсь ей. Не обманывает?

— Чудной ты человек. Сам я в любовном деле прогорел раза два. Встретил — хороша: бела, кругла. А узнал ближе, под одной крышей пожили — коромыслом стала: шею давит. Но тебе я скажу: Вера — девушка правильная, зря не улыбнется никому.

— Это понятно, скромности в ней много. Да и умом не обижена. Только удобно ли нам любовь свою показывать — война кругом, казаки делом заняты, врага бьют.

— Правильно думаешь. Не стоит здесь забивать голову ни себе, ни ей. Кашель и любовь от людей не скроешь. Закрутишь роман — казаки будут подмигивать, подсмеиваться. Не простят командиру, что войну на девку променял. Да и офицеры прохода не дадут — засмеют.

Михаил закурил, посмотрел на часы — половина четвертого… «Что с разведкой? — с тревогой подумал он. — Почему не возвращаются?»

Видя, что Элвадзе прикрыл глаза, Елизаров замолчал, притушил папиросу и вскоре уснул.

Его разбудил Кондрат Карпович, вернувшийся с задания. Михаил сел, протер глаза. На дворе было совсем уже светло. Сквозь зеленоватые стекла были видны ветки клена, припудренные тонким слоем инея. Над ветками виднелось безоблачное серое небо. Михаил перевел взгляд с окна на дверь.

У порога на табуретке, склонив голову, сидел Кондрат Карпович. Лицо его было бледное, брови насупившиеся. Шапка надвинута на глаза.

— Доложите, — приказал командир эскадрона.

Старому казаку легче было бы стекло жевать, чем говорить о своей неудаче. Стыдно было ему. Уходил — хвалился, что приведет «языка», а пришел с пустыми руками. Подавленным голосом он пробурчал:

— Осечка вышла. Немцы заметили, открыли пальбу, стреляли светящимися пулями.

— Трассирующими, — поправил Михаил. — Который час был?

— Затемно… Разрешите ночью опять махнуть. Поймаю — не одного сцапал в германскую.

Командир эскадрона решил, что пришло время поговорить начистоту, — хватит отцу хвастаться, раз делом не подтвердил.

— Ни к чему хвалиться, — сказал он. — Хвалиться хорошо тогда, когда в деле себя показал, а не сейчас.

— Твоя правда. Негоже вышло. Досада душит, — признался Кондрат Карпович и с сердцем бросил шапку на пол.

Яков Гордеевич, стоявший поодаль, подобрал ее, подал старому казаку. Сказал:

— Нечего на зеркало пенять…

— Ты что болтаешь, пустобрех? — обиделся Елизаров-старший.

— Это же поговорка, казак, — примирительно отозвался украинец. — Судака ловить, конечно, легче.

Кондрат Карпович собирался уже ответить похлестче, как вмешался проснувшийся Элвадзе.

— Ничего, — весело сказал он, чтобы затушить искру ссоры. — Не поглотав дымку, не приготовишь шашлыка.

Ночью казаки второй раз сделали попытку добыть «языка». К группе разведчиков присоединился Элвадзе. Но опять «охотники» вернулись ни с чем — их обнаружили, и они вынуждены были возвратиться в лагерь. Узнав о неудачной повторной вылазке, командир полка запретил посылать разведчиков — очевидно, враг сильно насторожен.

Михаил расстроился. Каково ему, молодому командиру, сознавать, что люди его эскадрона оказались такими беспомощными!

Он поделился своими мыслями с парторгом и сказал, что все-таки надо захватить «языка». Элвадзе понял настроение друга: он сам готов был снова отправиться в разведку, но приказ есть приказ.

— Слово командира — закон, — резанул он ребром ладони воздух.

Михаил не спорил. Элвадзе прав. Но ему горько было сознавать, что его эскадрон оскандалился.

Вечером Михаил с Кондратом Карповичем разговорились о домашних делах. Тихо шагая по замерзшей речушке, они не заметили, как прошли за село километра три в сторону неприятельских позиций. Стало совсем темно. Набрели на каменоломни. Опустились в яму и пристально стали всматриваться в горизонт. Отец сказал:

— Вот никого не видать, а немцев там хоть пруд пруди.

Словно подтверждая его догадку, на горизонте замаячили фигуры в белых маскхалатах. Двигалось человек пять. Они почти сливались с белым покрывалом поля.

— В разведку, что ли, идут? — шепотом спросил Михаил.

Отец кивнул. Они присели пониже, укрылись. Немцы приближались.

— Может, резануть? — спросил Кондрат Карпович, хватаясь за автомат.

— Не шевелись, — предупредил Михаил, — просрочить мы всегда успеем.

Вражеские солдаты скрылись за ближним пригорком, выйдя из-за него, свернули куда-то в сторону.

— Упустили, — с досадой заметил старый казак, в сердцах ударив кулаком по камню.

Неожиданно минуты через. три показался еще один солдат, отставший от товарищей. Он, наверное, решил пройти коротким путем и направился прямо к каменоломне. Отец и сын насторожились.

— Кому клад — кому приклад, — проговорил Кондрат Карпович.

Солдат остановился, расстегнул ремень, положил автомат перед собой и сел.

— Приспичило, — шепнул старый казак.

Михаил выскочил из ямы, бросился на немца, схватил его за горло, обезоружил. Кондрат Карпович в один миг подлетел к солдату, сунул ему в рот толстую варежку, когда-то подаренную женой.

— Удачная прогулка, — сказал Михаил, взвалив немца на плечи. — Теперь бегом. Они за своим вернутся.

Кондрат Карпович шел сзади Михаила, время от времени показывая немцу огромный кулачище.

«Языка» доставили в штаб. Пермяков не поверил своим глазам, когда увидел пленного. От радости даже забыл спросить, как удалось захватить немца, а сразу же начал допрашивать его:

— Рядовой, командир?

— Я есть рядовой немецкий солдат, — ответил пленный.

Он кое-как говорил по-русски.

— Очень хорошо, — воскликнул Пермяков. — Вы, Кондрат Карпович, идите отдыхать. Спасибо вам за «охоту».

Молодой немецкий солдат оказался словоохотливым. Он отвечал подробно, рассказывал все, что знал.

— Товарищ командир, — Михаил поднялся с табуретки, — теперь разрешите мне поговорить с ним.

— Пожалуйста.

Михаил расспрашивал пленного о распорядке дня немцев и радовался:

— Показывает точь-в-точь, как у меня записано.

— Начертите вашу оборону, — сказал он пленному. — Только правильно, нам все известно по снимкам, — предупредил Михаил, достав из полевой сумки какие-то схемы.

— Это фронт колоссаль, — только и объяснил немец. — Я не могу чертить все — не знаю.

— Начертите расположение вашей дивизии.

Пленный, потея, старался точно начертить знакомый ему участок обороны. По его словам выходило, что все находится под землей: бетонированные блиндажи, доты, боеприпасы, уборные. Освещение электрическое. Он подтвердил, что офицеры по воскресеньям бывают у генерала на обеде.

Командир полка приказал отправить пленного в штаб дивизии. Михаил просил капитана доложить генералу Якутину о том, что немецкие офицеры по воскресеньям, с пяти до семи вечера, бывают на обеде у своего генерала.

— Какой практический смысл в этом?

— Во-первых, в эти часы части врага без командиров; во-вторых, офицеры, вероятно, бывают выпивши.

— Предположение верное, — заметил Пермяков. — Но немецкий генерал не дурак, чтобы оставлять линию обороны без офицеров.

— Остаются только дежурные офицеры, — уточнил Михаил.

— Если даже в неделю раз немецкие офицеры собираются, то приезжают они в машинах, на мотоциклах. В случае чего они за несколько минут будут на своих местах.

— А если наши летчики накроют их на обеде? — упорно доказывал командир эскадрона.

Пермякову нравилось упорство офицера, его одухотворенное, энергичное лицо. Как теперь он не похож на того Елизарова, который когда-то струсил, растерялся! Пермякову приятно было, как учителю, подтянувшему неуспевающего ученика. Он с гордостью посмотрел на подтянутого младшего лейтенанта, распорядился:

— Идите к себе и составьте подробную докладную записку, о своих наблюдениях. Сразу же принесите мне.

— Есть.

Михаил круто повернулся к двери и строевым шагом вышел из дома.


4


В хате пахло жареным мясом. Элвадзе, нанизав на шомпол куски баранины, готовил шашлык. Капли жира падали на огонь, с треском вспыхивали. Синие язычки огня цеплялись за жир. Мясо загоралось. Грузин уже не рад был, что взялся за это дело. Вытирая глаза, покрасневшие от дыма, он дул на горевший шашлык.

Вошел Михаил. Стряхнув с фуражки пушинки снега, сел за стол. Даже не обратив внимания на старания Элвадзе, начал писать докладную записку.

Кондрат Карпович лежал на полу и почему-то держался за живот. Вошел Яков Гордеевич и сразу склонился над своим другом. Старый казак пожаловался, что болит живот. Михаил, на секунду оторвавшись от бумаг, следил за отцом. Улыбнулся, когда тот сказал:

— Пустяки. Стакан спирту с солью, и все.

— Я тоже так прикидывал, — понятливо подмигнул ветеринар.

Яков Гордеевич приготовил лекарство и поднес своему другу.

— Не много будет целая кружка-то?

— Для бывалого доза нормальная.

— Густо посолил, глубоко прошло, — поглаживая живот, сказал Кондрат Карпович.

Элвадзе возился с шашлыком. Он нарезал луку, посыпал мясо перцем и, прижав руку к груди, протяжно произнес:

— Гости почетные, вас приветствует шашлык.

Аппетитно дымится мясо, но никто не торопится за стол. Ждут, когда командир кончит писать. Наконец Михаил облегченно вздохнул, поднял голову. «Готово», — радостно сказал он. Все глазами потянулись к бумаге, начали читать. Даже Кондрат Карпович, забыв про живот, поднялся к столу. Михаил собирался подписывать бумагу.

— Стой, не подписывай, — сказал парторг.

— Почему? — Михаил удивленно глянул на товарища.

— А вывод?

— Вывод пусть сделают там, в штабе.

— Неправильно. Надо написать: наиболее подходящее время для атаки противника считаю…

— Пожалуй, ты прав. — Михаил с минуту подумал, написал заключение и бегом отправился в штаб полка.

— Скорей приходи! — крикнул Элвадзе ему вслед. — Шашлык остынет.

Михаил вернулся скоро. Он живо разделся, одернул гимнастерку, сел за стол.

В комнату вошла Вера, стройная, подтянутая. На ней была ладно пригнанная сельским портным шинель, из-под ушанки выбивались волнистые волосы. Щеки от легкого мороза румянились.

— Где ж больной? — спросила она, осматриваясь кругом. — Что болит? — спросила Кондрата Карповича.

— Скандал был внутри. Зараз настало примирение. Кружку спирта с солью глотнул, и порядок.

— Вот эту, — похвалился Яков Гордеевич.

Вера ужаснулась, посмотрев на кружку.

— От такой порции лошадь свалится.

— Конь может свалиться: привычки не имеет, — уточнил ветеринар, — а Кондрату Карповичу еще одну дать — не хватит.

— Товарищ Елизаров, я напишу рапорт командиру полка, — рассердилась Вера. — Вы поощряете безобразия! А вам, товарищ ветеринар, — обратилась она к Якову Гордеевичу, — советую лошадьми заниматься, а не людей лечить.

Вера достала из санитарной сумки пакетики.

— Один порошок сегодня примите, а три оставьте на завтра.

— Не принимаю, — отодвинул порошки Кондрат Карпович. — Аптека не прибавит века.

— Века не прибавит, а здоровье поправит.

— Не спорьте, доктор, — вмешался Михаил. — Отец за всю жизнь ни одного порошка не принял. А посмотрите на него — богатырь, да и только. Садитесь с нами ужинать. Грузинский шашлык. Шеф-повар Элвадзе.

Вера присела, взяла кусок мяса, погрызла немного, положила на стол. Сказала, взглянув на Елизарова-старшего:

— Совсем сырое, а вы с больным желудком едите?

— В моей требухе гвозди перевариваются, — отпарировал Кондрат Карпович, посыпая мясо красным перцем.

— Шутка шуткой, а кушать это мясо не разрешаю. А то положу вас в санчасть, и будете сухари грызть.

— А веревка там есть? — сделав серьезное лицо, спросил Кондрат Карпович.

— Зачем? — удивилась Вера.

— Чтобы привязать, — заметил Михаил, — а то сбежит.

— Ох, друзья, беда мне с вами.

В комнату влетел дневальный, звякнул шпорами.

Задыхаясь от бега, доложил:

— Товарищ командир эскадрона, тревога!

— Седлать! — крикнул Михаил и бросился в дверь. — Вы останетесь в санчасти, — сказал он отцу.

— Что? Казак воюет в поле, а не в бабьем подоле! — гаркнул Кондрат Карпович и выскочил за сыном во двор.

Эскадрон выстроился в условленном месте, в балке. Михаил поскакал к командиру полка. Конь споткнулся, Михаил вылетел из седла. «Ротозей», — отметил про себя Кондрат Карпович, досадуя на сына, за которым наблюдал.

Тревога была учебная. Вскоре кавалеристы вернулись на свои места. Кондрат Карпович зашел в хату с плеткой. Он сел на конец лавки и кусал усы. Немного спустя открыл дверь Михаил. Старик, ничего не говоря, тяжело ударил сына по плечу толстой шестигранной плетью.

— Папаня, за что?

— Молчи! Не ватрушки жевать приехал. Как упасть мог? Меня, старого казака, позоришь. Поводья надо натянуть, когда скачешь. Тогда конь не споткнется, — снова замахнулся он плеткой.

— Перестаньте! — крикнул Михаил. — Человек не лошадь, можно и словом побить.

— Словом, — передразнил Кондрат Карпович. — Лучше бы я месяц просидел на губвахте, чем видеть такой срам. Елизарова сын, офицер кавалерии, с коня упал.

— Папаня, не будет этого больше, — как маленький, заверил Михаил.

— Меня отец чембурами учил, и спасибо ему, Десять годов я службу нес» ни разу не клевал землю. Думаешь, сладко мне, что ты осрамился перед всем полком? — старик закрутил цигарку, протянул кисет сыну и вышел.

Вбежал Элвадзе. Михаил бросился к нему, будто месяц не виделся. Он зажег спичку, увидев, что Сандро взялся за папиросы.

— Разрешите начать серьезный разговор, товарищ комэск.

Михаил насторожился.

— Ты почему ходил за «языком»?

— Я не ходил, он сам пришел, — улыбаясь, Михаил пожал плечами.

— Я тебя серьезно спрашиваю, — Элвадзе повысил голос. — Почему пошел без разрешения Пермякова? Если бы убили тебя, эскадрон без командира остался. Понимаешь?

Михаил не верил, что Элвадзе говорит всерьез. Но парторг наступал все резче и резче. Елизаров тоже не сдавался. Спор разгорался. Михаил всегда ценил мнение парторга, считался с ним, советовался по всем вопросам. Но сейчас не мог с ним согласиться.

— Я просто прогуляться пошел с отцом, — сказал Михаил.

— Это ты для близиру так сделал.

— Скажи по правде, почему вспылил? — уже дружески спросил Михаил. — Может, я подорвал твой авторитет, что не ты, а я достал «языка»?

— Неправильно понимаешь меня. Придется перенести наш разговор в другое место.

Командира и парторга эскадрона вызвали в штаб полка. Пермяков часто проводил совещания командиров подразделений совместно с парторгами. Он разобрал результаты тревоги, предупредил, что с часу на час может быть приказ о выступлении дивизии. Перед личным составом надо ставить задачи абсолютно точные, чтобы каждый понимал и знал свои действия. Больше храбрости, больше военной хитрости.

Затем Пермяков объяснил, что нужно делать парторгам, чтобы желание казаков, достойных быть в рядах партии, исполнилось.

Совещание закончилось. Элвадзе и Елизаров подошли к Пермякову. Парторг рассказал ему о споре. Командир полка, слушая доводы Элвадзе, строгим взором смотрел на Михаила. Он не знал, что за «языком» ходил сам командир эскадрона.

— Я всегда приветствую вашу инициативу, товарищ Елизаров, но приказ о захвате «языка» был отменен. А вы все-таки пошли. За самовольный уход из подразделения объявляю вам выговор. Правильно говорит парторг, что нам надо беречь командиров. Это отлично знает любой солдат.

Михаил был обескуражен. Он злился на Элвадзе, но не оправдывал и себя.

В комнату вошла Вера. Она сказала, что пора ужинать. Пермяков пригласил собравшихся на ужин. Элвадзе отказался, сказав, что ему надо приготовиться к политбеседе. Михаил тоже стал отпираться, но командир полка не отпускал его. Вера, незаметно дернув Михаила за рукав, шепнула:

— Вас ждет девушка…

— Девушка? — удивился Михаил. — Кто?

Но Вера не ответила.

Они вошли в небольшую теплую и уютную комнату, где квартировала Вера. Михаил был здесь впервые. Стоя у порога, он осматривал комнату. Возле двери висели на гвоздике шинель и медицинская сумка. Столик накрыт накидкой кремового цвета. На одном углу были вышиты буквы «ВУ» — инициалы Веры Усанейко.

Михаил невольно вспомнил подарок Галины Николаевны, достал его, развернул и положил на стол.

— Вам нравится эта вышивка?

— Шелковая роза, какая красивая! — восхищалась Вера. Она отлично знала, чей это подарок, — он уже однажды говорил ей об этом. Но виду не показала.

Михаил принялся расхваливать девушку, подарившую шелковую розу, обрисовывать ее портрет. Говорил он увлеченно, не уставал восхищаться.

Вера оборвала:

— В таких случаях говорят; влюбился по уши.

Девушка вышла, чуть хлопнув дверью. Михаил до сих пор не мог ей простить, что она когда-то стояла рядом с Пермяковым, улыбаясь ему. Хотел помириться, но гордость не позволяла сделать этого.

Михаил расхаживал по комнате. Глаза слипались.

С тех пор как его назначили командиром эскадрона, он никогда не высыпался. Когда шли бои, бились круглые сутки. Наступило затишье — день и ночь точат клинки. Днем он казаков обучает, вечером готовится к занятиям, утром — командирская учеба, служба. Так каждый день. Михаил посмотрел в окно. Чуть темнело. Взор его задержался на рисунках мороза. Ему захотелось запомнить их. Он взял записную книжку, что-то записал.

Вошли Вера, командир полка и девушка в шинели с медицинскими погонами.

— Галина Николаевна! — удивился и обрадовался Елизаров.

— Здравствуйте, Михаил Кондратьевич! — воскликнула девушка, протянув ему руку.

Галине Николаевне после окончания аспирантуры разрешили отправиться на фронт. Ее назначили в полевой госпиталь, находившийся не очень далеко от кавалерийской дивизии. Она приехала повидаться со своим другом Пермяковым. Михаил помог ей снять шинель. Она одернула гимнастерку, подтянула ремень, стала зачесывать волосы, не успевшие еще отрасти после модной стрижки «под польку».

Михаил смотрел на уральскую девушку в офицерской форме. «Только бы глядеть на нее, — уговаривал он самого себя, — на что Вера красивая, но не сравнить с ней». Галина Николаевна была чуть выше Веры, волосы у нее чернее, чем у белоруски, лицо чистое, белое, а у Веры — обветренное, щеки впалые и бледные. Галина Николаевна румяная, глаза большие, черные, с длинными ресницами. «Счастливый Пермяков, — с какой-то завистью подумал Михаил, — любит его такая красавица и умница».

Пермяков увидел на столе шелковую розу — радостно воскликнул:

— Ты привезла для того, чтобы мы вспомнили веселые прогулки?

— Ты еще не видел ее? — взяла Галина Николаевна шелковую розу в руки. — Михаил Кондратьевич, — неодобрительно сказала она, — какой вы невнимательный! Я же просила вас показать подарок этому уральцу, — прижалась она к Пермякову.

— Понятно! Шелковой розе не хочется быть на уральском морозе, стремится на Дон, — с иронией заметил Пермяков.

Галина Николаевна взяла Пермякова за мочку уха, пригрозила:

— За такие слова уши дерут.

— Не подумай, что ревную. — Пермяков взял со стола записную книжку.

— Читать нельзя, — покраснев, предупредил Михаил.

— В обществе не может быть секретов, — заинтересовался Пермяков. — О, и здесь о шелковой розе!

— Тогда читай, — с любопытством стала смотреть Галина Николаевна в записную книжку: «Рисунки южного мороза пусть серебрятся на стекле, а уральская пусть роза на донской цветет земле».

— Слыхали аллегорию? Пишет о цветке, а думает об уральской девушке, — сощурил глаза Пермяков. — Почему, товарищ поэт, прямо, по-фронтовому не сказать: мне нравится уральская роза, но роза эта — вы.

— Тогда не роза, а репей получится, товарищ капитан, — отпарировал Михаил.

— Очко в пользу Елизарова! — воскликнула Галина Николаевна.

Вера стояла покрасневшая, обидевшаяся. Чтобы скрыть свое смятение, предложила:

— Прошу за стол.

Вбежал Тахав, чем-то явно озабоченный. Он приготовил на полковой кухне угощение для знакомой уральской девушки и теперь думал, что бы сказать такое смешное: это принято, когда башкиры приглашают гостей.

— Хотел сварить утку — гостей многовато. Хотел сварить гуся — гостей маловато; по числу гостей сварил костей, — он поставил на стол кастрюлю, из которой торчали голые кости.

Но это была только шутка. Под костями лежал жареный петух.

— Делите, товарищ капитан, — предложил Тахав.

— У меня другая работа, и очень важная. — Пермяков принялся открывать консервы.

— Зачем делить? — как бы невзначай сказал Михаил. — Кто хочет, тот пусть отхватит ножку — и на плечо.

— Неинтересно, — возразил Тахав. — Надо так делить, чтобы каждый кусок имел значение.

— Тогда выберем тамадой Михаила Кондратьевича, — сказала Галина Николаевна.

— У меня не хватит ума, — отказался казак. — Позвать бы Элвадзе для этой роли.

— Вообще надо позвать его на ужин, — заметил Пермяков.

Тахав выбежал. Вскоре он вернулся с товарищем. Но от обязанностей тамады Элвадзе наотрез отказался. Все сели за стол. Михаил взял нож, потрогал острие большим пальцем и, покачав головой, проговорил:

— Этим ножом хорошо старого на печь подсаживать. Никогда, наверное, не точили. — Михаил положил нож на стол и достал свой маленький кинжал. — Как же резать этого несчастного петуха?

— Каждому поровну, а себе больше всех, — подсказал Пермяков.

— Делите так, чтобы каждому понравилась его доля, — подсказала Вера.

— Нет, нет, — замахал руками Тахав. — Каждому куску значение придумай.

Михаил, весело улыбаясь, смотрел на злополучную птицу. Он поскреб мизинцем затылок и стал расправляться с петухом. Отхватил переднюю часть, положил перед командиром полка:

— Вам голова и грудь, чтобы указывали полку путь.

— Браво, браво! — захлопала в ладоши Галина Николаевна.

— Молодец, Михаил, хорошо сказал, — похвалил Тахав. — Я тоже так думал.

Расправляясь с петухом, Михаил размышлял. «Надо бы первый и самый хороший кусок гостье, но по значению не получается». Он подал кусок мяса Вере и нараспев протянул:

— Вам с крылышком, чтобы вы на крыльях уносили раненых с поля боя.

Вера покраснела, сказала спасибо и сделала замечание тамаде:

— Неверно делите: надо сначала Галине Николаевне предложить, она наш почетный гость, а потом уже нам. В Белоруссии у нас так заведено.

— На Дону тоже так полагается, да не — всегда получается.

Михаил отрезал задочек и на кончике кинжала преподнес Тахаву:

— Это вам, ординарец, чтобы вы не отставали от командира.

Тахаву показался кусок маленьким. Он, не задумываясь, схитрил:

— Правда наполовину. Давай мне еще спину-седло про запас для командира.

— Тахав, у тамады свой устав, — срифмовал Михаил. — Нам с тобой, Сандро, ножки с косами, чтобы рубать фашистов с налету, колоть с разбегу. А теперь, Вера Федоровна, скажем: наш обычай на Руси — гостю больше поднести. — Он взял тушку петуха и положил перед Галиной Николаевной.

— Это я за неделю не съем, — засмеялась та, — отломите седло Тахаву про запас.

— Правильно, — подхватил Тахав. — Я давно так говорю.

— Не съедите, с собой берите, — угощал тамада гостью. — А седло вам для того, чтобы скакать за капитаном, — указал он на Пермякова.

— Я гордая: хочу, чтобы за мной скакали, — отозвалась свердловчанка.

Михаилу показалось, что он обидел Галину Николаевну, сказав неудачно. Чтобы не усложнять разговора, Елизаров решил отказаться от роли тамады, пошутил:
		Если девушка горда,


		Больше я не тамада.


Михаил с удовольствием принялся за ножку петуха. Вера не отрывала глаз от казака, оказавшегося героем вечера. Ей понравилась его находчивость, изобретательность. Она наблюдала за тем, как старательно обрабатывал он петушиную ножку. Скоро от порции остались одни косточки. Вере как-то обидно стало, что Михаил взял себе только ножку. Она подложила ему кусок мяса:

— Помогите мне, хватит кости грызть.

Михаил отказался от добавка. Даже не повернувшись к Вере, закурил папиросу.

Галина Николаевна сделала ему замечание:

— Когда в обществе есть женщины, мужчины спрашивают у них разрешения закурить.

Михаил не знал этого. По его лицу скользнула краска смущения. Не найдя нужных слов, он сломал папиросу и положил в горшок с цветком.

— Вот пепельница, — назидательно заметила Галина Николаевна.

Казак окончательно смутился. «Режет под самый корень», — подумал он, но возразить не сумел. Михаил вопросительно посмотрел на Пермякова, желая знать его мнение.

Пермяков понял смущение казака. Он откупорил бутылку, принесенную Тахавом, разлил по стаканам:

— Поднимем?

— Правильно, давай, — подхватил Тахав, опрокинув свою порцию в рот.

— Без разрешения женщин пить нельзя, — как бы в ответ на замечание Галины Николаевны сказал Михаил, посмотрев на Тахава.

— Ошибку сделал, — спохватился джигит. — Наливай еще, выпью по разрешению.

— Вы обиделись на меня? — спросила Галина Николаевна.

Михаил покачал головой. Он не обижался на нее. Ему просто неловко было. Разве можно обидеться на такую, как она? Михаил сердился только на себя.

— Михаил Кондратьевич, — сказал Пермяков, — произнесите тост, скажите что-нибудь такое, чтобы капитан медицинской службы Маркова рассмеялась.

— Трудная задача, товарищ капитан, — вздохнул Михаил.

— Что-нибудь в рифму, вы же поэт.

Михаил с минуту подумал, прочел нараспев;
		За того, кто без наркоза


		Пули достает из ран,


		Чья цветет зимою роза,


		За столом кто атаман!


Все выпили.

— Прекрасно, немного туманно, но звучит чудесно, — оценил Элвадзе стихи.

— Что тут туманного, — сказала Вера и показала шелковую розу — подарок Галины Николаевны.

— Довольны тостом? — спросил Пермяков гостью.

— Хорошо, но не смешно.

— Тогда придется поставить вас в угол, — пошутил Пермяков.

— Ты способен и на это, — засмеялась Галина Николаевна. — Скажите еще что-нибудь, — попросила она Елизарова. — У вас занятно получается.

— Хорошо, — согласился Михаил. — Только чтобы не обижаться.

Медленно, с расстановкой произнес он слова, смотря на Пермякова:
		Суров, как Ксеркс, наш капитан,


		Он может в гневе высечь море,


		И за столом наш капитан


		Любого высечет при споре.


Все рассмеялись. Галина Николаевна протянула руку Михаилу и сказала:

— Отлично щелкнули капитана.

Неожиданно предложила;

— Давайте споем. Я привезла новую песню с Урала. Припев такой:
		Урал! Сыны твои клянутся,


		Что будут все героями страны.


		Урал! С победою вернутся


		В родимый край отважные сыны.


Галина Николаевна запела. Голос у нее был чистый, звонкий. Она еще в детстве выступала на школьных вечерах, очень любила музыку. В институте руководила хоровым кружком. Сейчас она пела задорно, с большим чувством.

— Слыхали, Михаил Кондратьевич, какие песни сложили о сынах Урала? — подчеркнул Пермяков последние слова.

— Возражений не имею против правды, — искренне сказал Михаил. — Уральцы молодцы, а уральские девушки молодчины.

Он кивнул на Галину Николаевну.

— По одной ласточке нельзя судить о весне, — смеясь, возразила та, оборвав песню.

— В Свердловске, видно, стаи таких ласточек, — с искренним восхищением отозвался Елизаров.

— А вам известно, что уральцы громили немцев под Москвой?

— Это мы хорошо знаем, — похвалился Михаил. — Мы даже в боевом листке об этом писали:
		Немцев били под Москвой


		Урала грозные полки.


		Показал Урал седой,


		На что годны его стрелки.


— Кто написал эти стихи? — спросила Галина Николаевна.

— Один постоянный корреспондент боевого листка, — сказал Михаил.

— Фамилия его Елизаров, — добавил Пермяков.

— Прочтите что-нибудь свое, — попросила казака Галина Николаевна.

— Мои произведения напечатаны в боевом листке. Самое крупное можно прочесть в последнем номере, на последней колонке. А сейчас разрешите мне пропеть одну песню, которая нигде не публиковалась, но я думаю, что и не будет опубликована. Произведение строго секретное, по секрету посвящено одной уральской девушке, которая в госпитале не знала покоя из-за невыносимого раненого. — Михаил запел:
		Ночами вы тогда не спали,


		Сидя у койки надо мной.


		Я называл Урала дали


		Своей родною стороной…


Певец замолчал, наверное забыв слова.

— Это, кажется, любовь донского соловья к уральской ласточке, — заметил Пермяков.

— Нет, — оправдывался Михаил. — Это лечебные стишки. Раненый писал их для того, чтобы скорей выздороветь.

— Конечно, — продолжал острить Пермяков, — шелковая роза, как вишня спелая на Дону, тоже лечебное средство.

— Капитан стал искать кости в яйце, — весело сказала Галина Николаевна. — А у вас прекрасный лирический тенор, — она перевела свой взор на Михаила. — Вам бы в солисты самодеятельности.

— Я думал в солисты ансамбля песни и пляски Красной Армии, — шутя проговорил Михаил.

— Дайте срок, — поднял указательный палец Пермяков. — Я назначу вас руководителем полкового ансамбля.

— Назначьте меня, — шутливо попросил Тахав, выпивший немного больше других.

— А что вы умеете делать? — спросила Галина Николаевна.

— Языком птиц ловить, — защелкал джигит языком. Посматривая то на Веру, то на Галину Николаевну, он добавил: — Догадайтесь, о ком сейчас скажу?
		Вот ты пришла. И поцелуем


		Я встретил, милая, тебя.


		И ты дала тоске забвенье,


		Ручьев журчанье — тишине.


		Березе — листья, птицам — пенье,


		Цветы — фиалке, ну, а мне?


Тахав ткнул себя в грудь, осклабился во весь рот, смотря на девушек. Никто не отвечал на вопрос. Галина Николаевна задумалась над понравившимися ей словами, а Вера качала головой, как бы говоря, что эти слова не относятся к ней. Тахав протянул руку уральской девушке и, щелкнув языком, продолжил загадку:
		Она, смеясь, проговорила


		В сиянье света и тепла:


		«И я тебя не разлюбила,


		Себя тебе я принесла!»


— Кто она? — не унимался Тахав. — Весна! — ответил он. — Написал бабай Сайфи Кудаш[16 - Бабай — дед. Сайфи Кудаш — башкирский поэт.]. Как, могу быть начальником ансамбля?

— Конечно! — воскликнул Михаил. — Вы отлично можете убирать со сцены стулья. А почему Элвадзе приумолк?

— Потому, что у меня два уха, один рот. Слушать умные слова — тоже отвага.

— Ты брось гостем быть. Давай на круг, как на сабантуе, — вытащил Тахав Элвадзе из-за стола. — Показывай свои номера… Не умеешь? Давай бороться, на палке тягаться, — разошелся Тахав, как распорядитель сабантуя.

— У нас вроде вечера самодеятельности, — проговорила Галина Николаевна. — А что же Вера не участвует?

Все уставились на девушку, бурно захлопали в ладоши. Вера смущенно улыбалась, как бы в оправдание сказала:

— Я без музыки не могу, хоть бы дуду белорусскую.

— А курай? — расставил пальцы перед собой Тахав. — Куда ваша дуда против него.

Он выбежал и быстро вернулся с небольшой тонкой дудкой, которую принес с собой, но спрятал в прихожей, чтобы потом сделать всем сюрприз. Дудку подарил Тахаву его седоусый бабай и наказывал:

— Бери, внук, курай, на нем, говорит предание, играл Салават Юлаев перед войсками. Играй песни победы и возвращайся с победой.

За окном совсем стемнело, и пришлось зажечь керосиновую лампу.

Тахав для пробы медленно повел пальцами сверху вниз, потом вдруг быстро заиграл плясовую. Пламя лампы чуть закачалось, бросая вокруг желтые блики.

Веселые переливы курая почему-то напомнили Вере дуду, несложный знакомый инструмент, на котором в ее родной стороне играют почти все парни, будь они баянисты, гитаристы или мандолинисты. Вера вспомнила сельские девичьи прибаутки и пустилась в пляс под курай, припевая:
		Як я дудку почую,


		Сами ножки танцуют.


Вера махнула платочком, плавно описала круг. Звонко отстукивая каблуками, она чуть наклонилась вперед, протянула в обе стороны руки, стрельнув в Михаила жарким взглядом, стала припевать:
		Ай, гости мои,


		Вы любовненькие,


		Попляшите со мной,


		Развеселенькие,


Елизаров словно очнулся. Забылась глупая ссора, пустяковая размолвка. Ему захотелось признаться девушке, что он специально дразнил ее, делая вид, что ухаживает за свердловчанкой. Глядя на легкие движения рук и ног Веры, слушая ее мягкий приятный голос, у Михаила вдруг возникло желание броситься к ней, взять на руки, носить по комнате. Он лихо притопнул и тоже начал выбивать «Казачка» под звуки курая. Не выдержал и Элвадзе. Он расставил руки и мелко, отщелкивая носками сапог грузинский пляс, как бы бросился на Веру, но вдруг словно замер, и на одном месте четко рассыпал ногами барабанную дробь.

Галина Николаевна была очарована. Она смотрела то на белорусскую девушку, легкую и нежную, то на азартного грузина, раскинувшего руки, как орел крылья, то на казака, закружившегося на одной ноге, как вихрь, то на башкира, дующего в курай.

Галина Николаевна и Пермяков переглянулись между собой, радуясь этому чудесному фронтовому вечеру, непринужденному веселью, своей неожиданной долгожданной встрече.

Пермякову особенно приятно было. В этот вечер у заметно развеселившихся людей он увидел новые черты в их характерах. Михаил, оказывается, и занимательный компаньон, и остряк, и способный импровизатор. Вера прекрасно танцует, умеет веселиться. Правда, Тахав немного развязен, часто говорит о себе. Словно подтверждая наблюдения Пермякова, башкир заявил:

— Все, хорошего помаленьку, — поднял Тахав курай вверх. — Давай гарнец, — щелкнул он себя под горло.

— Тахав, — одернул его Пермяков, — надо быть поскромнее. Почему вы все время говорите «давай»?

— Музыканту всегда лишняя чарка!

Плясуны расселись по своим местам.

— А кто много просит — бывает и палка, — полу-сердито сказал Пермяков вполголоса.

Тахав впервые слышал от командира такое колкое замечание. Ему стало до злости обидно. Он ли не уважал Пермякова, не заботился о нем больше, чем о себе. И Тахав решил высказаться; в другое время, может, промолчал бы, а теперь при такой компании не выдержал.

— Отпустите меня в эскадрон. Не буду ординарцем, раз командир плохо говорит обо мне.

— Вы неправильно поняли меня, Тахав, — сказал Пермяков. — Завтра обсудим это.

— Товарищ капитан, — несмело сказала Вера, — теперь ваш номер.

— Я ничем не могу повеселить вас. Я ведь только маленький историк.

— Что-нибудь из истории.

— Хорошо, — согласился Пермяков и голосом сказочника начал: — Двести с лишним лет назад на Урале в деревне Шарташ — теперь на том месте Свердловск — жил рабочий человек Ерофей Марков. Напал он в горах на золотую жилу и сказал богачам. Те велели ему показать место находки. Ерофеи Марков сбился, не нашел. Выпороли его, как за обман. Но он твердо уверял, что найдет. Дали срок и предупредили: если не найдет, то казнят его. Опять не нашел золотую руду, опять угрозы, порка. Так терзали Ерофея Маркова почти двадцать пять лет. В 1745 году уралец нашел-таки золотую руду.

— Вот это сабантуй! — сыграл Тахав на курае какие-то поздравительные фанфары. — А золото отдали бабаю Маркову?

— Березовое, по спине.

— Шайтаны, — хрустнул зубами башкир. — Я бы человека премией наградил, грамоту дал.

— А вы правнучке Ерофея Маркова, Галине Николаевне, дайте за новые методы операций, — шутя сказал. Михаил Тахаву.

— Получит, — убежденно произнес Тахав. — Проверю я такую операцию, напишу в Кремль. Там посмотрят письмо, решат: «Дать!» Тахав, скажут, зря не напишет.

Вера начала расспрашивать уральскую девушку о ее работе. Галина Николаевна объяснила, что работает она ассистенткой крупного хирурга Благоразова, что не один раз пришлось им бороться за человеческие жизни. Рассказы свердловчанки взволновали всех. Вопросов было много, главный — всем ли людям помогают операции?

Галина Николаевна покачала головой.

— Бывают случаи, когда медицина бессильна, но, к счастью, это происходит не так часто. Недавно привезли человека с гангреной руки. Казалось, выход единственный — отрезать руку. Но Благоразов сумел избежать этого.

— Простите, — перебил Михаил, — он не в Ростове работал до войны?

— Правильно, — подтвердила Галина Николаевна.

— Я знаю его, — вдруг похвалился Елизаров. — Он удлинил одному нашему рыбаку ногу. Был совсем хромой, а после операции стакан воды на голове носил не разливая.

— Тебе очень повезло, — радовался Пермяков.

У профессора Благоразова знаменитая система. Тебе легко будет работать над диссертацией. Тем более он может помочь, дать совет.

— Ну, друзья, мне пора ехать, — поднялась Галина Николаевна. — Очень хорошо с вами, но не то время. Желаю всем остаться живыми и здоровыми. Вот мой адрес, пишите мне все. Это будет наш адресный стол и явка после войны. — Она пожала всем руки и стала прощаться.

Пермяков сдержанно обнял ее за плечи. Она вытерла уголки глаз ладонью.

— Ну вот, малютка, заплакала, — сказал Пермяков. — Не навсегда ведь прощаемся.

— На войне всяко бывает. Так хочется быть вместе! Береги себя, родной.

— Как же иначе, — успокаивал Пермяков, — но если для спасения жизни многих моя жизнь потребуется — выбирать не придется.

— Не говори так, страшно слушать, — вздрогнула Галина Николаевна. — Твоя жизнь нужна не только тебе, но и мне. Что бы с тобой ни случилось, помни: я жду тебя.

Проводив ее, все разошлись по домам.


5


Ночь была метельная, черная, месяца не видно. Дул северный ветер. Командир эскадрона проверял посты.

Михаил подошел к сараю, где стояли лошади эскадрона. Услышал окрик дневального. Промолчал. Солдат повторил окрик. Михаил не отзывался. Щелкнул затвор автомата. Командир эскадрона откликнулся.

— Проверяешь? — в голосе Кондрата Карповича послышалась обида. — За меня не сумлевайся. Всегда шашка наголо.

Михаил действительно проверял посты, не обошел он и отца. Кондрат Карпович закрутил козью ножку, набил самосадом и подал кисет сыну. Прикурили от спички, зажатой в ладонях отца от ветра. Михаил затянулся, закашлялся.

— От этого табака сам черт угорит, — сказал он и, будто между прочим, спросил отца: — Как бы ты поступил, если бы вдруг фашист пришел?

— Угостил бы черным табаком.

— Без разговора?

— А что мне, рыбу ловить с ним, что ли? — пренебрежительно сказал старый казак.

Он ненавидел немцев, по вине которых, как он считал, начинались все войны.

— Какой разговор может быть с ними? За виски да в тиски.

— И «хенде хох» не скажешь?

— Всякому дню своя молитва.

Михаил давно хотел научить отца хоть немногим немецким словам. Тот охотно запоминал, но произнести вслух не умел почти ни одного.

Михаил спросил отца по-немецки:

— Отец, вы любите немецкий язык?

— Мишутка, — возмутился казак, — ты с ума сошел: называешь меня отцом на чертовом языке.

— Знание языка врага — оружие в борьбе, — напомнил Михаил. — Изучать надо. Пригодится, ох, как пригодится.

Вышел из хаты Яков Гордеевич. Не спится ему спокойно, если за ночь не выйдет хоть пару раз к лошадям. Любит старик животных, заботится о них. Не хочет, чтобы упрекали, будто по старости ветеринарный инструктор плохо работает. Услышав обрывок немецкой фразы, Яков Гордеевич поспешил на голос командира. Ему тоже не терпелось показать свои знания.

Во двор шмыгнула тень человека, притаилась.

— Стой! Кто идет? — выхватил пистолет Михаил.

— Генерал Якутин, — ответили из темноты.

— Руки вверх! — грозно крикнул Михаил, услышав незнакомый голос.

Кондрат Карпович вдруг вспомнил вдалбливаемые ему немецкие слова, рявкнул;

— Хенде хох!

— Я командир дивизии, — переменил голос генерал Якутин, подходя ближе.

Узнав голос генерала, Михаил звякнул шпорами, приложил руку к козырьку, доложил обстановку.

— Извините, что неприветливо встретил, — сказал он под конец.

— Молодцы, хорошо службу несете, — поблагодарил генерал и вошел в хату.

Якутин умышленно появился один, не взяв даже Пермякова. Он не любил разговаривать с солдатами в присутствии командиров. Он сам когда-то служил и рядовым, и сержантом, и младшим лейтенантом. Отлично знал, что у любого язык немеет, когда его спрашивают при непосредственном начальнике.

Михаил толкнул в бок Элвадзе. Тот открыл глаза и, увидев генерала, вскочил, оправил гимнастерку, представился. Якутин достал папиросы, протянул командиру эскадрона и парторгу. Он молча что-то искал в своей сумке. Лицо у него выглядело угрюмым и напряженным. На широком лбу залегли морщины, серые глаза были усталые, черные волосы поседели на висках. Якутин достал докладную записку Елизарова, покрутил короткие усы, сказал:

— Я хочу кое-что уточнить из ваших наблюдений и посоветоваться с вами.

Все уселись за стол. Михаил был ошеломлен: генерал пришел советоваться с ним, младшим лейтенантом, с самым молодым командиром эскадрона? Михаил взглянул в его глаза. «О чем же будет говорить генерал?» Тот деловито осведомился:

— Давно ведете наблюдения?

— Двадцать восемь дней. За каждый день есть у меня подробные записи.

Михаил достал из сумки две толстые записные книжки и начал читать.

— Записи интересные. Можете их дать мне на пару дней? Хорошо, благодарствую. Что вы можете сказать о переднем крае врага?

Михаил повеселел. Ему давно хотелось сообщить командиру дивизии все подробности: в докладной записке он не мог описать всего.

— Самое сильное укрепление — на высоте сто тринадцать. Туда немцы стягивают силы и технику, — указал Елизаров место на карте. — На север и на юг тянется противотанковый ров, минная полоса шириной пятьдесят-шестьдесят метров и в три-четыре ряда проволочные заграждения. Атакой по фронту взять немцев трудно. А слабовато у них вот на этом участке. Здесь мы захватили «языка». Местность изрезана глубокими оврагами, балками. О распорядке дня противника я писал, но тоже не все.

— О распорядке дня противника? — улыбнулся Якутин. — Читал. Если все это так, то вас следует представить к награде. Важные сведения добыли.

Михаил с увлечением опять стал рассказывать о жизни немцев на переднем крае.

— А где немецкий генерал задает обеды?

— В конторе колхоза, четвертый дом от западной окраины селения Лихобор.

— Это селение находится в семи километрах от передней линии. Как вы узнали? — удивился генерал, рассматривая схемы.

— На днях старик оттуда прибежал. А вчера «язык» рассказал об этом. Да и сами кое-что приметили в бинокль.

— «Язык» разговорчивый, — согласился Якутин, поднимаясь со стула.

В заключение он сказал:

— Наша беседа очень ценная. Какие новости будут о противнике — немедленно сообщайте. В любое время суток докладывайте, будите. Если не удастся лично меня найти, пишите. Перо смелее языка… Ну, как дела, товарищ парторг, растете? — спросил Якутин Элвадзе.

— Не очень. Казаки говорят: на отдыхе непочетно вступать в партию, ждут приказа о наступлении.

— Командир эскадрона коммунист?

— Комсомолец. Он готовится к вступлению в партию, но решил подать заявление, когда эскадрон в бою себя проявит.

— Верное желание.

— Хорошее, — подхватил Элвадзе, — каждому зерну своя борозда. Он командир, с него спросится за весь эскадрон.

«Замечательные конники, — подумал генерал, прикрывая за собой дверь. — Такие не подведут».


Тревога! Кавалеристы седлали коней один быстрей другого, без паники и шума. Учебные тревоги не прошли даром. Даже Яков Гордеевич, тыловик эскадрона, не отставал от Кондрата Карповича, богатыря-наездника. Впрок пошло падение с коня и Михаилу. Теперь он, оседлав Бараша, выскочил первым со двора. Вслед за ним пулей вылетали казаки на лошадях, строились.

Метель чуть улеглась, но месяц по-прежнему был скрыт серыми, плывущими низко, почти над крышами домов, облаками.

Командиры эскадронов один за другим рапортовали о построении подразделений. Пермяков, приняв рапорты, объяснил боевую задачу;

— Танки прорвут немецкую оборону. Нам нужно пройти за шесть часов сорок километров. Обогнув укрепленную линию врага, пробраться в его тыл и с тыла ломать оборону.

— Артиллерия пойдет? — спросил Михаил.

— Нет, не пройдет оврагами и балками. Но сами артиллеристы будут с нами. Захватим немецкие орудия — пустим в ход. Наш полк пойдет в авангарде. Одна дивизия будет обтекать укрепленный район неприятеля с противоположной стороны. На Лихобор конники бросаются в одно время.

— Ходить врозь — драться вместе, — заметил Михаил.

— Конницу поддержит авиация. Ясно? В марше не курить и чтобы ничего не звякнуло: ни стремя, ни оружие.

Полк тронулся. Черная на белом снежном фоне лавина по лощинам спустилась в русло пересохшей речки, в глубокий овраг, к которому примыкает линия обороны противника, упирающаяся в лес. Задача казаков — проскочить в лес и там подготовиться к налету на знаменитую 113-ю высоту с тыла.

От головного эскадрона дозоры разветвлялись более мелкими группами. Михаил наказывал смотреть в оба: кругом, вниз и вверх, чтобы не напороться на боевое охранение, не проморгать секрет или «кукушку».

Немцы боялись леса — «там водятся черти», так они говорили о партизанах и казаках, внезапно появлявшихся в тылу захватчиков. Чтобы их не застали врасплох теперь, при такой обороне, немцы нередко выставляли в лесу боевые секреты автоматчиков, сажали на деревья «кукушек».

Казаки посматривали по сторонам, ежились от предутреннего мартовского мороза. Сутулясь в седлах и потирая руки, они услышали глухую команду: «Слезай!» Полк остановился на исходных позициях. Седоки соскакивали с коней и сразу начинали бег на месте — грели ноги.

— Забрались, — кряхтел Кондрат Карпович от холода.

— Забраться-то забрались, а как выбраться? — ослаблял Яков Гордеевич подпруги. — Лошадки устали. А еще через немцев им надо прыгать.

— Кони выдержат. Опаска в другом — как бы на мины не напороться.

Старый казак после усердного посещения учебных занятий стал рассудительнее. Клинок он по-прежнему считал главным своим оружием, но уже не таким магическим, как раньше. С большим удовольствием при себе носил автомат.

— Мины — не главная опасность, — поправил отца Михаил. — Саперы очистят путь. Видите, уже щупают опушку.

— Это чем водят?

— Миноискателем. Умная шутка. Нащупает мину — дает сигнал, как по телефону.

— Вона что! Сработала чья-то голова, — с уважением к кому-то неизвестному сказал старый казак. — Надо бы супротив самолетов такой придумать. Летит — наставил в него, кувырк — и носом в землю.

— На этот раз самолеты, может, вреда и не сделают, — рассуждал Михаил. — Здесь, в лесу, не увидят. В атаку пойдем — уже темно будет.

Он стал отбивать шаг на месте — мерзли ноги. Вспомнил слова отца: «Мишутка, возьми солдатские сапоги на номер больше да намотай шерстяных портянок. И будут ноги как в гостях». Но молодому офицеру хотелось выглядеть щеголеватее. Так он и не сменил сапог.

Теперь по совету отца он снял сапоги, обтер ноги спиртом; чуть согрелись. Но этого тепла ненадолго хватило. Скоро опять пальцы ног стали коченеть, Еще раз обтер. Не помогало. Многие грелись спиртом изнутри. Михаил пошел к санитарке, пожаловался на холод.

Вера забеспокоилась, засуетилась, усадила его на невысокий пенек, заставила разуться, обтерла ноги спиртом. Скинув валенки, сдернула с себя носки и протянула ему. Михаил замахал руками, отказался.

— Не смейте возражать. У меня еще чулки есть.

Как ни отказывался Михаил, все-таки подчинился, надел носки.

— Поверх носков газетой обверните стопы, — заботилась Вера о казаке как о маленьком. — Хотите кушать?

Она достала кусок сала, хлеба и пузырек спирту.

— На каждый роток свой паек, — благодаря и отказываясь, срифмовал Михаил.

— Глотните, не скромничайте, — вполголоса сказала Вера, стесняясь своего участия к нему.

Михаил не успел тогда на вечеринке помириться с девушкой: торопился проверять посты. Теперь он смотрел на нее долгим благодарным взглядом и видел, как она тепло и сердечно улыбается ему. На душе у казака потеплело. Он лихо глотнул спирт прямо из пузырька, вскочил с пенька, крепко пожав Вере руку, побежал в свой эскадрон.

— Ну как, согрелся? — спросил Кондрат Карпович. — Глотни, у меня трохи есть во фляге.

— Не надо. И так тепло.

Михаил сел рядом с отцом и прижался к нему, как, бывало, на рыбалке в холодную зорьку.

Старый казак без слов понял сына. Обрадовался, что не скрывает тот от отца своих чувств. Он обнял Михаила одной рукой, пожелал:

— Добре, сыну. Пущай всю жисть тебе будет с ней тепло.

О любви у казаков Елизаровых не принято было говорить между старшими и младшими. А тут отец произнес слова благословения. Михаилу и стыдно и радостно стало. Он теснее прижался к отцу и заговорил, как ему казалось, о более важном:

— Папаня, в колхозе ты был активистом, ходил на партийные собрания. Я готовлюсь в партию. Хотелось, чтобы и батько коммунистом был.

— Крови мы одной, Мишутка, души одинаковой, казацкой. Вместе на врага идем, но в партию мне надо еще подготовиться…

Михаил достал из полевой сумки тетрадь, закоченевшими пальцами взял ручку, написал заявление и собрался идти к парторгу. Но Элвадзе неожиданно сам подошел к командиру эскадрона. Елизаровы усадили его между собой. Михаил протянул ему заявление. Элвадзе прочел, одобрил:

— Хорошо! Давно пора…

— Вестимо, — согласился Кондрат Карпович.

Елизаровы и парторг поднялись с земли, притопывая ногами от холода.

К восьми часам вечера селение Лихобор задернулось дымкой мартовских сумерек. Мороз к ночи крепчал. Михаил отстукивал бег на месте — отогревался. Вдруг что-то гулко ухнуло, будто свалилась столетняя сосна. Михаил посмотрел на часы и весело произнес:

— Немецкие офицеры обедают у генерала. Наши летчики подают десерт.

— По коням! — разнеслась по лесу команда.

Казаки подтянули подпруги. И понеслась кавалерия по чистому полю, затянутому покрывалом пушистого снега. Продрогшие кони, вытянув головы, бешено рвались, поднимая за собой облака снежной пыли.

Эскадрон младшего лейтенанта Елизарова, немного лучше других изучивший оборону немцев, уверенно мчался впереди. Бараш вскидывал голову, несся ураганом. И хотя в морозной степи было тихо, грива Бараша развевалась, как на ветру.

В Лихоборе немецкие зенитки били по самолетам. Один из них, оставляя черный траурный шлейф дыма, полыхая огнем, врезался в землю. Остальные, выполнив задание, дружной стаей уходили к своим.

Настала очередь конников. Эскадрону Елизарова было приказано захватить склад, находящийся на отшибе. Михаил по карте знал, что сарай этот стоял на восточной окраине поселка. А в каком месте — разберись в темноте. У немцев не спросишь, да они сейчас вряд ли что соображают. Ждали опасности с востока — в ту сторону направили дула своих пушек, в ту сторону пробили в стенах бойницы, — а казаки грянули с запада.

Эскадрон Михаила ворвался на улицу. В темноте из-за покромсанных советскими летчиками машин вспыхнули автоматные выстрелы. Михаил дал резкого шенкеля. Бараш круто повернул, махнул через калитку, изгородь и вырвался на огород. За ними перескакивали кони Элвадзе, командиров взводов и казаков. Кому посчастливилось удержаться на седле, следовали за командиром эскадрона. Некоторые, сраженные пулями, падали.

Вот и знаменитый зерновой склад колхоза, к которому подведена узкоколейка. Казаки спешились. Коневоды угнали лошадей в низину — на речку. Элвадзе запустил гранату в открытые широкие двери. Михаил приказал продвигаться короткими перебежками, забросать склад гранатами. Темнота помогала казакам. Ползком, вперебежку они оцепили склад с трех сторон. Михаил с несколькими бойцами вскарабкался на пологую шиферную крышу. Тихо и медленно ступая, он подкрался к вентиляционным дверкам. В проходе между мешками с зерном мерцала «летучая мышь». Сверху было видно, как копошились немцы, заряжая пулеметы и автоматы. Михаил жестом показал бойцам — ударить сверху, в дверки. Выстрелы автоматов, казалось, раздались с неба. Немцы растерялись, забегали. Один немецкий пулемет замолк. Сообразив, откуда стреляют, немцы открыли ответный огонь. Рослый молодой казак, задетый пулей, взмахнул длинными руками, упал на крышу и покатился вниз. Непроизвольно схватившись за Михаила, он стащил его на мерзлую землю.

В это время Элвадзе со своим взводом штурмовал запасную дверь. Один из казаков, подкравшись вплотную, бил в нее куском рельса. Когда пролом в двери был готов, первым в помещение рванулся Михаил, уже оправившийся от падения. Он во весь голос крикнул «хенде хох!», пустил вверх ракету. Подоспевшие казаки застрочили из автоматов.

Немцы, ослепленные ракетой и ошарашенные внезапными выстрелами, дрогнули. Два-три солдата подняли было руки, но немецкий офицер грозно скомандовал: огонь по запасным дверям. Немцы дружным залпом дали по атакующим.

В середине склада, в проходе, светился фонарь, бросая тусклый свет на ящики с боеприпасами.

— Бейте в ящики! — приказал Михаил.

Ящики решили дело. Подожженные пулями, патроны разрывались, брызгая во все стороны огнем. Немецкий офицер не думал сдаваться. Размахивая пистолетом, он приказывал:

— Огонь, огонь!

Пули впивались в стены, дырявили мешки. Зерна тонкими струйками сыпались на дощатый пол в проходах. Офицер бросил гранату с длинной деревянной ручкой. Михаил рывком упал на живот. Граната пролетела над его головой и разорвалась позади казаков. Осколки прожужжали над Михаилом. Атака казаков останавливалась. «Что же делать?» — лихорадочно размышлял Михаил. В сражении всегда один побеждает, другой погибает. Смелый ошеломит сильного, напугает его, а напуганный наполовину бывает сражен. Хитрый храброго обманет. Ловкий дюжего одолеет. Как же перехитрить немцев, спрятавшихся между мешками с пшеницей?

Михаил посмотрел на открытую вентиляционную дверку и нашел решение. Он что-то шепнул двум казакам. Те кивнули головами, выползли в дверь.

Казаки усилили пальбу. Немцы пригнулись ниже, легли навзничь. В эту минуту сверху полетели гранаты. Немцы уже боялись поднимать головы.

— Ура! — крикнул Элвадзе. — Хенде хох!

Поднялись казаки и рванулись по проходу вперед.

Два храбреца сверху ударили автоматами.

— Бросай оружие! — кричал Элвадзе.

Немцы сдались. В последнюю секунду отчаявшийся немецкий офицер поднес пистолет к виску — не хотел сдаваться в плен, но казаки остановили его, оглушив прикладом.

Задание было выполнено. Михаил стал подсчитывать своих — только половина эскадрона. Где остальные: убиты или отстали? Он послал связного к командиру полка, казакам приказал собрать немецкое оружие, а сам с Элвадзе принялся осматривать склад.

— Много пшеницы полито кровью, — грустно сказал он, шагая через трупы убитых.

Михаил подносил фонарь к павшим казакам. Зинченко, Беркутов… Герои одними из первых заскочили в склад. Честь им и слава.

Михаил посмотрел в сторону пленных немцев. Что делать с фрицами?

— Вывести и расстрелять! — зло сказал он.

— Не надо терять рассудок, — возразил Элвадзе.

Прибежал связной. Он козырнул и выпалил без передышки:

— Командир полка передал: ждать его приказаний, быть в боевой готовности; пленные пусть пока здесь останутся; в поселке полный порядок; немецкий гарнизон разбит.

— Что делает командир полка? — спросил Михаил.

— Допрашивает с командиром дивизии немецкого офицера.

— Санитарку не видели? — вдруг вспомнил Елизаров, беспокоясь о Вере.

— Нет.

— Позовите старшину.

Вскоре пришли старшина и Кондрат Карпович.

— Живы? — обнял одной рукой отец сына.

— Живы, да не все, — печально ответил Михаил, кивнув на убитых. — Старшина, раненые подобраны?

— Разрешите доложить, — сказал старшина. — Раненые все в помещении, идет перевязка.

Михаил сел на мешок с зерном, поставил перед собой «летучую мышь» и подозвал самого старшего из пленных — лейтенанта лет тридцати, того самого, который бросил в него гранату.

Медленно подбирая слова, сказал по-немецки:

— Предупреждаю, говорите только правду, иначе разговор будет коротким. Номер вашей дивизии?

— Семьсот тринадцатая, — ответил немец.

— Зи линг! — крикнул на весь склад Михаил. — Врете! Кто командир дивизии?

— Не знаю, — поежился лейтенант. — Я недавно прибыл.

— Вы не можете не знать. Расстрелять! — приказал Михаил на русском и немецком языках.

Элвадзе и два казака вывели лейтенанта из склада. Раздалось два выстрела, Элвадзе вернулся, козырнул и четко произнес:

— Ваше приказание выполнено.

— Ведите следующего.

Элвадзе привел высокого красивого немца, обросшего рыжей бородой.

— Как ваше имя? Кто командир дивизии? Сколько танков?

Красивый немец говорил невнятно, уклонялся от ответов, уверял, что он только недавно прибыл на фронт.

— Расстрелять, — приказал Михаил.

Немца вывели, раздались два выстрела, Элвадзе так же доложил об исполнении приказания и подвел третьего пленного, лет двадцати четырех, выбритого, но чумазого. Немец трясся от страха.

— Звание? Должность? — строго спросил Михаил.

— Рядовой, шофер, — ответил немец, дрожащей рукой протягивая замасленные бумажки.

Михаил проверил — документы подтверждали сказанное. Шофер, как на исповеди, говорил, что он по ночам возил в термосах обед, кофе на линию обороны, что езды всего туда семь минут при скорости шестьдесят километров в час, что командир батальона там Функу. Пленный без запинки подробно отвечал на вопросы командира эскадрона.

— Напишите, — тихо сказал Михаил, — какой сегодня пароль у вас.

Немец дрожащей рукой коряво вывел на протянутой бумаге: «Кюгель — Кенигсберг».

— А еще есть шоферы здесь? — спросил Михаил.

— Есть. Здесь много нестроевых, — подтвердил немец.

Михаил, довольный показаниями, велел пленному отойти в сторону. К столу вызвал еще двух немцев, у каждого спросил пароль. Те подтвердили сказанное.

Командир эскадрона приказал привести «расстрелянного» вначале лейтенанта, потом рыжебородого.

— А то, наверное, замерзли, паршивцы, — рассмеялся он. Выделив старшину и конвойных, отправил «помилованных» офицеров в штаб для допроса. Елизаров-старший стоял в сторонке, довольно пощипывая усы, гордый за своего сына. Он даже изменил своей старческой привычке поучать и наставлять молодого казака. Стоял и молчал, удивленный смекалкой сына, его хитрой выдумке с «расстрелянными» немцами.

Михаил между тем говорил Элвадзе:

— Пойду к Пермякову, доложу о показаниях. Знаешь, что хочу предложить? Посадить всех казаков на немецкие машины. За руль этих голубчиков, — он кивнул на пленных шоферов, — и на третьей скорости к переднему краю. Пароль знаем.

Командир полка отклонил предложение Елизарова, назвав его поспешным и необдуманным решением. Михаил горячился:

— Неправильно действуем. Надо с ходу броситься на высоту сто тринадцать. А тут тормоз дали, коням хвосты чешем. Чего ждем? Чтобы немцы наперли на нас с двух сторон?

— Сверху виднее, брат. Перед нами одна высота, а перед командованием — двадцать одна. Может, не мы будем брать.

— В военном деле «может» не бывает.

Спор продолжился с Элвадзе.

— Не горячись, — успокаивал тот.

— Я не горячусь. Но ты подумай. Немцы наверняка знают, что изрубили их рыцарей в Лихоборе. Конечно, наземные силы фрицев не пройдут — наши конники закроют путь. А «юнкерсов», «хейнкелей» кто задержит? Пойду к генералу, скажу свое мнение.

— Не надо. Ты не имеешь права оставлять эскадрон. Вдруг команда «по коням»?

Михаил остался, но то и дело посматривал на светящийся циферблат часов, Наконец где-то у высоты разорвались бомбы — одна, другая, третья. Грохнул тяжеленный снаряд. Казалось, что земля качнулась.

— Это хорошо, даже очень хорошо, — сказал Михаил. — Сандро, иди выбери три машины с броневыми бортами, посади за руль тех шоферов и, как будет команда «вперед», повезешь немцам обед, а то не уснут без горячей пищи.

— Брось шутки.

— Насчет машин серьезно говорю. Чувствую — получится. Сам я побегу к командиру полка. Будешь за меня.

Михаил по пути осмотрел трофейные машины, обстукал кулаками броневые борта. В середине одного кузова обнаружили четырехствольный зенитный пулемет: преступно не воспользоваться.

Пермяков строго отчитал Михаила за то, что второй раз тот заговорил о машинах. Елизаров не стал настаивать.

— Разрешите обратиться к командиру дивизии? — спросил он.

— Пожалуйста. Можете идти.

Михаил побежал к командиру дивизии. Тот, выслушав лейтенанта, сначала задумался, потом решил:

— Вариант неоригинальный, бывали такие наезды, иногда проваливались. Но рискнуть есть смысл. Действуйте.

Михаил действовал молниеносно. Через несколько минут машины с казаками неслись к высоте сто тринадцать. На полпути встретилось боевое охранение врага. Немецкий шофер, в бок которого упиралось дуло русского пистолета, не сбавляя скорости, покорно произнес пароль. Боевое охранение осталось позади.

Вдруг раздались выстрелы, треск автоматов. Немецкое боевое охранение обнаружило казаков, ехавших на второй машине. Элвадзе, сидевший в кабине, прозевал. Он слишком доверился пленному шоферу, не заметил, как тот повернул ручку двери. Когда машина поравнялась с боевым охранением, водитель выбросился и крикнул:

— В машине русские!

Началась перепалка. Михаил догадался о случившемся. Возвращаться на помощь — немцы в спину ударят. Только вперед. На задних двух машинах два взвода казаков справятся против одного немецкого, если не растеряются. «Прав Пермяков, назвав выступление на машинах поспешным решением» — с раскаянием думал Михаил. — Через три-четыре минуты машина прикатит к дотам. Что там ждет казаков? Может, не доехав до обороны, они встретят смерть?

Сгущались сумерки, ветер усиливался.

Михаил отчаивался.

— Тахав, как быть? — нервно спросил он башкира, сидевшего в кабине третьим.

— Назад нельзя — каюк будет.

— Правильно. Рисковать до конца, — решительно сказал Михаил, стараясь не показывать своей растерянности.

Как же встретиться с врагом? Может, сейчас же соскочить с машины и жать по-пластунски или, как советовал генерал, с ходу броситься в блиндажи? Рискованно. Подъедут машины — немцы начнут резать из пулеметов. Тогда конец всем казакам. Виновником неудачи будет Михаил.

«Почему не бьют наши самолеты? — мучительно соображал он. — Мало их. Артиллерия почему замолчала?» Лейтенант посмотрел на часы: «Понятно — время атаки». Михаил напомнил Тахаву пароль, тот, высунувшись из кабины, спросил казаков — помнят ли они? Кто шепотом, кто про себя повторил волшебные, спасительные слова: «Кюгель — Кенигсберг».

Вот уже видны доты. Вон она, злополучная высота, которая стоит стольких жертв, сил и страданий. Вот человек двадцать немецких солдат прогуливаются с автоматами в нескольких метрах от железобетонного подземелья. Наверное, ждут обеда. Михаил пригрозил шоферу дулом пистолета, лихорадочно размышляя: «Может, действительно немцы ждут обеда? Если даже они знают о падении Лихо-бора, то подумают, что машины могли вырваться».

Михаил чуть высунул голову, оглянулся — казаков за высокими бортами не видно: они сидят на коленях. Локти немецкого шофера заметно вздрагивают. «Теперь уже все равно, — наверное, думает он. — Попадусь своим, узнают, что привез русских, — сразу канут».

— Хальт! — кричит немецкий солдат. — Пароль?

— Кюгель. Привез обед, — стараясь не заикнуться, отвечает шофер.

Михаил сидит в кабине, не ворочаясь. Он держит пистолет, заложив палец за спусковой крючок.

Немецкие солдаты, услышав знакомый голос шофера, обычно привозившего обед, закинули автоматы за плечи, устремились к машине, как прежде, снимать горячие термосы. Михаил локтем тронул Тахава и нажал на спусковой крючок. Тахав из кабины дал автоматную очередь. Казаки в кузове вскочили, открыли огонь. Прыгали на землю, бросались вперед, ныряли в ход сообщения — таков был план Михаила, одобренный генералом Якутиным.

Заработал немецкий пулемет. Из амбразуры хлынула струя огня. Тахав с боку подбежал к железобетонному колпаку, бросил гранату. Пулемет замолчал. Выскочил из машины и Михаил. Пригнувшись, он метнулся в ход сообщения. Казаки уже орудовали в змеившейся траншее. Кто из них спрашивал пароль по-немецки, кто отвечал. От хода сообщения траншея разветвлялась на две стороны. Михаил, прижимаясь к стенке траншеи, пробирался в глубь подземной обороны. За ним двигался Тахав. Навстречу попался немецкий солдат, наверное вырвавшийся из рук казаков. Бежал он к выходу. Михаил, прижавшись за выступ траншеи, подставил бегущему ногу. Немец упал и был прикончен кинжалом.


В глубине траншеи засветился огонек. Неприятельский офицер выбежал из блиндажа, недоумевая, всматривался в темноту. Он никак не мог разобраться, кто и почему спрашивает и произносит пароль. Михаил толкнул локтем Тахава. Понятно без слов. Короткая очередь — и немецкий офицер свалился у блиндажа.

В темноте послышался голос Элвадзе. Ему недолго пришлось сражаться с немецким боевым охранением: примчались казаки других эскадронов, и вся лавина понеслась на высоту сто тринадцать. Элвадзе спросил по-немецки пароль. Михаил от радости подпрыгнул, громко крикнул в ответ: «Кенигсберг!», и включил электрический фонарик. Но свет подвел. Из блиндажа вышел второй офицер и начал стрелять. Тахав уронил автомат, свалился. Пуля попала в плечо. Немцу тоже не повезло: он судорожно корчился у блиндажа, глотая последние порции воздуха.

Элвадзе пустился дальше. Казаки медленно, но верно просачивались вперед. Михаил бережно отнес башкира в блиндаж. Там было пусто: немцы сбежали. Какой-то казак помог Михаилу перебинтовать Тахава. Раненый закурил. Младший лейтенант Елизаров выскочил из блиндажа, поспешил вглубь, за наступающими казаками. Он лихорадочно размышлял: «Впереди и сзади свои. Какой-то кусок подземной крепости захвачен. Но что дальше? Удастся ли отсюда выйти живыми? Ведь от эскадрона уже осталась небольшая группка. Успеют ли главные силы полка подойти, пока немцы еще не очухались от внезапного нападения?»

Откуда-то из темноты загремели выстрелы. Михаил, выключив фонарик, пополз назад к офицерскому блиндажу, закрыл за собой дверку. При свете электрической лампочки у потолка, наверное получавшей питание от аккумуляторов, он только теперь обратил внимание на матрацы и подушки, брошенные автоматы. Взяв один из них, он начал стрелять через щель в двери туда, откуда раздавались выстрелы. Противник притих. Надолго ли? Елизаров хотел выскочить из блиндажа. Немцы стали бить из пулемета. Михаил опять залез в блиндаж. Доносилась стрельба и с другой стороны. Это отстреливался Элвадзе с казаками. Они пятились назад — напирали немцы, разобравшиеся в обстановке. «Вот так с двух сторон нажмут, и останутся от эскадрона одни только кони, — мелькнула у командира мысль. — Где же полк? Должен бы уже примчаться».

Наконец в траншею ворвались однополчане Михаила. В блиндаж протиснулся Пермяков, радостно обнял уцелевшего командира эскадрона.

Бой вскоре утих. Многих недосчитались в этот день казаки. Ни одного командира взвода не осталось в эскадроне Михаила. Молодой офицер взялся за голову. В глазах мелькали донцы. В памяти задержался образ Кирилла Толпинского — молодого станичника. Это был последний близкий земляк. До войны Михаил вместе с ним ставил вентеря: тогда казаки отлично рыбачили, жарили на костре рыбу. Какие ладные и красивые годы были! Они мечтали после войны опять ловить рыбу в Дону, учиться В институте.

Вспоминались и другие казаки. Смерть каждого человека заставляла Михаила переживать, тревожиться. Ведь это он предложил командованию свой план — ринуться на машинах, принять первые удары врага на подступах к распроклятой высоте, а вышло не совсем удачно; слишком много жертв, людских потерь.

В блиндаж вошли Кондрат Карпович и Вера, влетел запыхавшийся Элвадзе. Старый казак кинулся к сыну, прижал его к груди здоровой рукой. «Жив!» Вера присела на койку к спящему Тахаву, поправила ему бинт. Испугалась, рассмотрев при свете лампы, как бледно лицо Михаила.

— Что с вами, Михаил Кондратьевич? — спросила она.

— Не спрашивайте, — устало и неприветливо отозвался Елизаров.

— Не надо обижать ее, — сел Кондрат Карпович рядом с сыном, — она хочет помочь.

— Никто не поможет… Двадцать сабель осталось.

— Знамо, мертвых не вернешь. Но как бы жалко их ни было, думать надо о живых, — старался Кондрат Карпович облегчить переживания сына.

Пермяков стоял в стороне, молча наблюдая за происходящим. Он улыбался, довольный тем, что даже в трудные минуты люди не забывают друг о друге, Разделяя горе командира, парторг подавленным голосом сказал:

— Победа без жертв не бывает. Пойдем посмотрим завоевания.

Они вышли из блиндажа. Михаил брел по траншее, освещая фонариком трупы, стараясь разглядеть своих. Он тяжело вздыхал, то и дело оттягивая двумя пальцами воротник гимнастерки.

По обе стороны траншеи тянулись блиндажи и Доты. В железобетонных казематах установлены пулеметы, минометы, возле которых лежали их хозяева в разных позах…

Перед входом в огромный дот, где в гнездах стояли два станковых пулемета, вырыта глубокая ниша, набитая ящиками с патронами. Михаил водил фонариком, освещая кованые ящики. Он заметил кусок шинели в уголке.

— Встать! — крикнул Елизаров по-немецки.

Никаких признаков жизни. Держа пистолет наготове, Михаил осторожно взялся за шинель, медленно потянул. Если взорвутся эти ящики — целого пальца не останется. Кусок шинели шевельнулся. Элвадзе тоже подался вперед.

— Встать! — неистово крикнул Елизаров, наклонившись над ящиком.

Михаил осветил бледное морщинистое лицо немца. Тот заморгал, полуослепший в темноте.

— Вот где встретились! — затрясся Михаил от гнева. Это был старшина, который когда-то помогал майору Роммелю пытать Михаила. Он спрятался сюда в последнюю минуту и, замерев от страха, лежал за ящиком.

— Сандро, этот пес вместе с другим псом выжигал мне звезду на груди, — сказал Михаил, обыскивая старшину. Оружия у того не оказалось. — Вот и мои «визитные карточки», — вдруг сказал Елизаров, протягивая Элвадзе пачку фотографий, аккуратно надписанных. — Что это такое?

— Фотодневник, — ответил дрожавший немец.

— Дневник разбоя! — вспыхнул Элвадзе и ткнул фотоальбом старшине под нос.

Пленного доставили в офицерский блиндаж, где Вера дежурила у постели Тахава. Начали допрашивать.

— Как ваше имя?

— Фишер Пуделль, — дрожа всем телом, ответил немец.

— Не пудель, а овчарка, — сказал Элвадзе.

Башкир беспокойно метался во сне, стонал. Лейтенант приказал немцу отвечать потише.

Показания пленного Михаил записывал подробно: для памяти, чтоб ни на минуту не забывать о злодеяниях фашистов на родной земле. Сейчас лейтенант достал особую тетрадь, куда заносил самые тяжкие преступления. Он расспрашивал Пуделля не только о его «деятельности» на этом участке фронта, но и о всем военном пути фашиста. Немец старался разжалобить русских, уверял, что его заставляли быть беспощадным. Говорил покорно, срывающимся голосом.

Михаил рассматривал фотоснимки, на которых лежали истерзанные дети, убитые женщины, старики, расстрелянные русские солдаты. Он перестал записывать. Руки дрожали от ярости. Михаил положил альбом и тетрадь в полевую сумку, спрятал в карман ручку. Указал немцу дулом пистолета на дверь.

В блиндаж вошли Пермяков и генерал Якутин. Михаил задержал Пуделля, отдал боевой рапорт командиру дивизии и спросил, не желает ли генерал поговорить с пленным. Якутин не имел времени. Михаил добавил, что он детально допросил немецкого старшину.

— А теперь разрешите расквитаться с этим волкодавом? — обратился Елизаров.

— Не смейте чинить произвола, — строго предупредил генерал. — Ответите.

— Я отвечу, — бесстрашно сказал Михаил. — Я отвечу перед судом, перед народом, перед всем миром. Я скажу всем, как этот фашист убивал пленных, женщин и детей, как вешал юношей и девушек, как резал меня и выжигал раскаленным железом на моей груди звезду. Вот они, немые свидетели, обвинения против фашистов.

Михаил рывком вытащил фотоальбом.

— Я сохраню эти фотографии, буду показывать моим детям, внукам, правнукам и буду говорить: вот фашистская программа в действии.

Элвадзе стоял рядом, даже не пытаясь успокоить друга. Елизаров говорил страстно, яростно.

— Вы могли бы быть хорошим прокурором, — без иронии заметил генерал. — Но пленного прикажите отправить в штаб.

— Счастье твое, фашистский черт! — Михаил приказал вывести пленного.

Элвадзе тоже вышел. Увидев альбом, Вера принялась перелистывать его. Вдруг она вскрикнула:

— Михаил Кондратьевич!

Все склонились над фотоснимком. На карточке Роммель и Пуделль огнем пытали Михаила. На втором снимке истерзанный казак лежал в сарае. Заметно было: лицо его в шрамах и синяках, волосы с запекшейся кровью прилипли ко лбу, гимнастерка порвана, на груди чернеет выжженная звезда. Вера перевернула лист альбома, изумилась. Михаил обнимается с немецким офицером?!

— Что это значит? — вполголоса спросила Вера.

— Это сволочи сделали для провокационных целей…

Карточку рассматривали генерал и Пермяков. Они тоже недоумевали.

— Странная картина, — проговорил Якутин и протянул фото Михаилу.

— Подозрительная, — добавил Пермяков.

«Действительно странная, — подумал Михаил, вздрогнув от мучительных воспоминаний. — Ловко сработали, подлецы».

Чтобы отвлечься, предложил:

— Товарищ генерал, не желаете познакомиться с сооружениями немецкой обороны?

— Посмотрим, Елизаров.

Начали с осмотра обстановки офицерского блиндажа. В нем стояли четыре койки с матрацами и подушками. Над столом висела электрическая лампочка, светившаяся от аккумуляторов. Немцы собирались зимовать. Повел Михаил командира дивизии в доты, где бойцы упражнялись в стрельбе из немецких пулеметов.

— Очень хорошо! — с удовольствием отметил генерал. — Молодец, Елизаров, таких замечательных орлов воспитал. Вот это эскадрон!

— Эскадрон, — горестно протянул Михаил. — Двадцать человек. Долго не подходили полки; еще немножко, и немцы нас совсем бы уничтожили.

— Плоды лихачества, — напомнил Пермяков.

— Это с какой стороны смотреть, — заступился генерал. — Оборона здесь капитальная, в лоб ни за что бы не взяли.

Командир дивизии задумался, потом сказал:

— Товарищи, боевая задача сейчас — подготовить проходы через минные поля, чтобы пехота и танки смогли пройти напрямик.

— Саперы занялись, но заграждения сложны и опасны. Надо поискать сведущих немцев, — высказал свои соображения Елизаров.

Вера, оставшись в блиндаже, готовила обед из трофейных консервов. Пришел Кондрат Карпович. Заметил: «Закуски маловато, а вина хватило бы и на Маланьину свадьбу». Вскоре генерал Якутин отворил дверь блиндажа — Вера пригласила его к столу. Командир дивизии присел на кровать. Вера беспокоилась, куда делся Михаил: ведь для него она так старалась! Наконец младший лейтенант пришел. Он разыскал того шофера, который вез его сюда.

— Товарищ генерал, он знает проход, — доложил Михаил.

Вера внимательно, исподтишка осматривала казака. Лицо Михаила было теперь серьезным, возмужавшим, не таким юношеским, каким она увидела его в первое утро после бегства из Шатрищ. В глазах, поблескивающих от света, заметно сквозила тревога. Девушке вдруг захотелось успокоить казака, сказать ему несколько нежных, ласковых слов. Им так давно не удавалось поговорить откровенно, наедине.

Генерал понимающе подмигнул Кондрату Карповичу. Быстро прикончив закуску, так и не открыв трофейных бутылок, они вышли.

Вера приблизилась к Михаилу.

— Ну, здравствуй, казак, — шепотом сказала она. — По-настоящему мы еще и не поздоровались.

— Почему же так долго?

— Не удавалось, неприлично при людях.

— Да. Капитан Пермяков может наложить взыскание на вас за рукопожатие.

Это уже звучало упреком, но Вера не обиделась, сказала примирительно:

— Михаил Кондратьевич, если не хотите меня огорчить, не говорите глупостей. Скажите, почему волнуетесь?

— Я не волнуюсь.

— Не обманывайте меня, я вижу. Из-за карточки?

— Откровенно говоря, да. Пермяков назвал ее подозрительной. Что он хотел сказать этим? Неужели поверил тому, что увидел на последнем фото?

— Хотите, я поговорю с командиром полка? — предложила Вера.

— Ни в коем случае. Я не жалуюсь, по-дружески говорю с вами. Понимаете меня?

Вера не ответила: ее мысли были заняты совсем другим вопросом. Она не понимала, почему Михаил, когда-то ласковый и нежный с ней, теперь держался неприветливо, отчужденно. «Может, просто посерьезнел, или я разонравилась», — решила она. Вот и сейчас он стоит рядом, а о ней не думает: какой-то чужой, далекий. Девушка слегка прижалась к казаку, притихла, — так она готова была стоять вечность.

Послышался громкий разговор, Вера отскочила от Михаила, поспешно попросила, чтобы он достал из сумки альбом пленного.

— Дайте мне эти карточки. Я не хочу, чтобы вы мучились, глядя на них, — объяснила она.

— С условием, если я останусь жив, то вы мне вернете.

— Я все буду собирать на память о нашей фронтовой жизни, Миша. Почему мы называем друг друга то на «ты», то на «вы»? — вдруг упрекнула Вера, вспомнив их памятную поездку в Ростов к матери.

Елизаров смутился, обрадовался. Значит, даже здесь, в огне и дыму, она не забывает о нем, продолжает любить. Михаил, наклонившись к девушке, быстро поцеловал ее в щеку.

— Когда мне бывает трудно, я всегда думаю о вас, — сказал он, — и в эти минуты не боюсь смерти.

Вера почувствовала себя счастливой: это и есть любовь, если о ней думает человек в минуты страха и опасности.

В блиндаж, чуть покашляв у двери, вошел Кондрат Карпович. От звука стукнувшейся дверной скобы неожиданно проснулся Тахав, с недоумением осмотрев свое забинтованное плечо.

— Тахав очнулся, — бросился Михаил к товарищу. — Очень болит плечо?

— Немного, — с трудом улыбаясь, сказал башкир.

Посмотрев на перевязанную руку Кондрата Карповича, спросил:

— И вас задело?

— Пустяки, — отозвался тот. — Смогу ли держать поводья, вот что страшит.

Он шевельнул большим пальцем, осторожно притронулся к забинтованной ладони.

— Я давно вам говорила, что надо отправиться в госпиталь, — строго напомнила Вера.

— Дудки, — возразил Кондрат Карпович. — Казак в беде не плачет. Умереть, так умереть в поле.

— Вам нужен покой на некоторое время, — уговаривала Вера.

— Спасибо, дочка, — тихо произнес старик, взволнованный заботой девушки, — но я не поеду. Здесь скорее заживет рука.

Тахав вдруг слегка застонал — рана давала себя знать. Откинулся на подушку. Все замолчали, присев у его постели.


6


Михаила вызвали в штаб дивизии. Генерал Якутин созвал офицеров, чтобы разобрать операции последних боев. Все склонились у стола, над картой.

— Задание командования мы выполнили — захватили высоту. В результате боя был разгромлен эскадрон Елизарова, первым ворвавшийся в подземную оборону противника. Давайте разбирать наши ошибки. Кто хочет высказаться?

Михаил поднял глаза на генерала.

— Можно говорить обо всем? — спросил Елизаров.

— Конечно, конечно, — подбодрил генерал.

— Мне кажется, ошибочной была чрезмерная затяжка выступления из Лихобора. Надо бы с ходу броситься на высоту. Мы упустили момент внезапности.

— Задержка с выступлением была вынужденная. Мы ждали, пока наша авиация обработает высоту, — бросил реплику генерал.

— А разве сразу после бомбежки Лихобора нельзя было штурмовать высоту? — сказал Михаил.

— Нельзя, самолеты сбросили весь груз на Лихобор. Им нужно было вернуться на базу, заправиться и полететь назад на высоту… Продолжайте, Елизаров.

— Мы вытащили хороший козырь — узнали пароль врага. Я сразу доложил командиру полка. Он даже не выслушал меня. Я второй раз к нему — он отчитал меня, назвал необдуманным мое предложение. Тогда я решился пойти прямо к генералу.

— Жаль, что сразу не пошли, — заметил Якутин.

Михаил посмотрел на Пермякова, смутился: ему как-то не по себе было, что так круто повернулся разговор. Но генерал поддержал Елизарова.

— Почему вы сразу не доложили мне о пароле? — спросил он командира полка. — Ведь Елизаров в первый же раз сказал вам о нем.

Пермяков встал, подтянулся. Он не ожидал такого оборота, не думал, что молодой дисциплинированный офицер, никогда не вступавший с ним в пререкания, так повернет дело. Он решил дать отпор Михаилу:

— Предложение Елизарова мне показалось лихачеством. Я и сейчас не в восторге от этого. Эскадрон Елизарова растаял — двадцать человек осталось.

— Вы ответьте на вопрос, — перебил Якутии Пермякова.

— Вы, товарищ генерал, сказали, что дивизия выступит в конном строю после авиаподготовки…

— Правильно, я сказал. Но если появились другие, лучшие возможности, можно было бы пересмотреть план операции. Вы понимаете, что такое пароль? Зная пароль врага, можно без звука снимать его охранение, захватить войска врага врасплох, спящими. Неужели вы, командир полка, не поняли такой простой истины? Хорошо, что Елизаров догадался, правда с некоторым опозданием, прийти ко мне. И, как видите, эскадрон выполнил свою задачу… А потери действительно тяжелые…

Подробно разбирая операцию, генерал Якутин сказал, что эскадрон Елизарова открыл путь дивизии. Не будь этого, дивизия в общей сложности понесла бы больше потерь. Упрекнув Пермякова, генерал еще раз подчеркнул, что если бы эскадрон Елизарова сразу выступил, как только узнал пароль врага, то он с меньшей потерей ворвался бы на высоту.

— В общем, капитан Пермяков, — сказал в заключение Якутин, — вы проявили непонимание в этом деле и неоправданно глушили инициативу командира эскадрона. Елизаров — молодой офицер, но понимает службу, разбирается в боевой обстановке. Нам очень пригодились его наблюдения о системе обороны и распорядке дня врага. При составлении плана операции мы многое учли из его докладной записки. Хорошо он действовал и в этих боях. Я решил представить его к награде.

Совещание кончилось, когда за окном засинело утро. Постепенно на востоке чуть заалела румяная полоска зари. От ее краев разбежались ярко-желтые лучи. Начиналось утро.

Пермяков и Елизаров, немного отстав от других офицеров, шли в расположение полка по безлюдной улице села, с вечера запорошенной тонким слоем снега. Прихваченный ранним морозом, снег певуче скрипел под ногами. Пермяков, выпустив длинное облачко дыма, заговорил первым:

— Довольны своим выступлением? Высекли меня…

Елизаров молчал. У него на фронте выработалась привычка слушать, не перебивая, возражать — если прав.

Когда Пермяков закончил, Михаил сказал:

— Мы с вами вдвоем, товарищ командир полка. Разрешите откровенно поговорить.

— Я всегда приветствовал откровенность. Мы, по-моему, не враги, а друзья: вместе за одно дело воюем.

— Вы все-таки не признали своих ошибок на совещании у генерала, — слегка волнуясь, начал Михаил, — а отрицать ошибку — вдвойне ошибка. Вы как-то сказали: «Осознай ошибку и больше не ошибайся». Умно сказано. Ответьте, пожалуйста: вы говорите истину только для других? Вы извините меня, что я так резко ставлю вопрос. Коль к слову пришлось, хочется поговорить по душам. Вы — умный воспитатель, хороший политический руководитель, чуткий человек, но иногда ошибаетесь. А вам кажется, что ваше мнение всегда идеально. Вы не хотели и слушать меня, когда как-то зашел разговор о пополнении материальной части подразделения. Вы отчитали меня, даже оскорбили, когда я сказал вам о пароле. В военном деле дискуссий быть не может, но советы допускаются. Вы советов не признаете.

Пермяков внимательно слушал слова младшего лейтенанта, искренне удивлялся, что так дельно рассуждает Елизаров, которого он учил уму-разуму. Рядом с ним шел теперь совсем другой человек, не тот, что в первые дни фронтовой жизни. Он уверенно спорит со старшим по званию и опыту в военных делах. Спорить с начальником не полагается, но Пермяков допускал это в такой обстановке. В споре рождается истина, оттачивается мысль, а это полезно и ему, командиру полка, и другим.

Капитан мысленно давно уже согласился с Елизаровым, но сознаться в своей неправоте тяжело. И он решил пока защищаться:

— Товарищ Елизаров, как вы думаете, у вас бывают ошибки?

— За одну печальную ошибку вы хотели отдать меня под суд. Я буду благодарен вам до самой смерти за то, что дали возможность искупить свою вину, — искренне признался Михаил.

— Слушая вас сегодня, Михаил Кондратьевич, — продолжал Пермяков, — я осознал не только свои ошибки, но начинаю осмысливать и ваши. Вы слишком самостоятельным хотите быть. Правда, инициативу я всегда приветствовал и буду приветствовать. Но что плохо? Вы не согласовываете свои действия. Чрезмерная независимость может принести вам когда-нибудь огромный вред. Любое начинание только выигрывает, если оно взвесится и обсудится вместе с другими. Я сам это почувствовал сегодня на совещании у генерала.

Слушая командира полка, Михаил убеждался в том, что Пермяков не злится за критику. Как всегда, строг, но справедлив. Елизаров дружески козырнул, примирительно сказал:

— Слушаюсь, товарищ командир полка, я учту ваши замечания.


7


Дивизия была на переформировании. Пополнение прибыло молодое. Работы с новичками много. Кондрат Карпович, назначенный старшиной эскадрона, наводил суровые порядки. Подкручивая усы, он наказывал молодым солдатам:

— Прежде всего казак должен коня в сытости держать. Сам голодай — коня корми. Опять-таки чистота амуниции. Удила, мундштуки, стремена серебром чтоб горели. Седло так потребно натереть, чтобы перед ним можно бриться.

Кондрат Карпович почти каждый день осматривал оружие и был особенно требовательным в этом деле. Он пришел во взвод, в котором командиром первого отделения был Тахав, только что вернувшийся из санбата. Хотя старшина отлично знал всех казаков, но по примеру старших командиров, придя в подразделение, обычно спрашивал:

— Кто здесь командир?

— Командир отделения сержант Керимов, — четко отвечал Тахав, чтобы доставить удовольствие старому казаку.

— Чей автомат семнадцать ноль пять? — старшина посмотрел в дуло оружия.

— Сержанта Керимова, — опять задорно ответил Тахав.

— Грязно. Получите наряд, сержант Керимов, — безапелляционно сказал Кондрат Карпович. — В службе ни родни, ни дружбы… Не вступать в пререкания.

Старшина продолжал обход. Он осматривал клинки, с удовлетворением ухмылялся себе под нос. Состояние шашек Кондрат Карпович признал образцовым. Все были начищены, блестели на солнце, как зеркальные стекла, и тонко смазаны ружейным маслом.

— Добре казаки содержат холодное оружие, молодцы, надо объявить благодарность, — бормотал Кондрат Карпович… — Елки зеленые! — вдруг воскликнул он, взявшись за клинок, стоявший в углу, за кроватью. — Чей?

— Ветеринара, — ответил Тахав.

— Кличь его сюда.

— Он не подчинен командирам взводов.

— Все одно. Я ему зараз покажу подчинение.

Вошел Яков Гордеевич. Рукава гимнастерки были засучены. За время армейской службы он стал заправским ветеринаром, прочитал много книг о своей службе.

— Ваш клинок, товарищ ветинструктор?

— Мой, Кондрат Карпович, — по-дружески ответил Яков Гордеевич.

— Где вы находитесь: на службе в кавалерии или хозяйской конюшне? Почему пришли с засученными рукавами?

— Я осматривал копыта лошадей.

— Не резон. Вызывает начальство — подтянитесь. Худо, товарищ ветинструктор. Устава внутренней службы не знаете. И оружие запустили, — вынул старшина саблю из ножен.

Ржа покрыла лезвие.

— Вы же фрицу кровь заразите этим клинком.

— Ничего, пусть заразится его нечистая кровь, — заметил седой украинец.

— Пусть заразится, — передразнил Кондрат Карпович своего друга. — По казацкому уставу (хотя такого устава на бумаге нет) врага надо одним ударом развалить до пояса. А этим клинком тыкву не разрубишь. Получайте наряд — дневальство на конюшне.

— Не согласен, — покачав головой, возразил Яков Гордеевич и взял свою саблю. — Я тоже начальствующее лицо эскадронного масштаба — ветеринарный инструктор, непосредственно подчинен командиру эскадрона.

Старшина тронул себя большим пальцем в грудь, как бы сказав, что он старше, и вышел вместе с другом.

Яков Гордеевич обиделся: он привык обращаться со своим старым другом запросто, такой официальный тон пришелся ему не по душе. Он не оспаривал правоту Кондрата Карповича, согласился вычистить клинок, но хотел только, чтоб с ним его друг не обращался как с новобранцем.

Они зашли в сарай, где были размещены лошади кавалеристов. Яков Гордеевич стал продолжать свою работу — осматривать копыта. Он с удовольствием приговаривал: «Нормально, вполне нормально». Подошел он к коню Кондрата Карповича.

— Ногу, Беркут, — слегка ударял он ребром ладони лошадь под колено.

Беркут поднял ногу. Ветеринар детально осмотрел копыта, ковку.

— Э-э! — протянул он, осмотрев ямку под щиколоткой задней ноги. — Мокрица, товарищ старшина. Для порядку придется доложить командиру эскадрона, товарищ старшина.

— Заладил: «старшина, старшина». Аль имя мое не знаешь?

— По уставу обращаюсь, — кольнул глазами Яков Гордеевич казака. — Вы только что отчитывали меня.

— То при молодых бойцах для примера.

— Вам для примера тоже нарядик пропишут за мокрицы.

— Только скажи, чтоб скорее, — сострил Кондрат Карпович, а то двинемся на немца, тогда не придется отработать.

Пришел командир эскадрона. Яков Гордеевич по-деловому доложил, что осматривает копыта лошадей, что все в порядке, но у одной лошади обнаружены мокрицы.

— Наложить взыскание на всадника. Чей конь? — спросил Михаил.

— Товарища старшины.

— У Беркута? — удивился командир эскадрона. — Как же так, товарищ старшина?

— Маху дал, виновато посмотрел Кондрат Карпович на сына. — Не узрел, что сарайчик теплый, сырость имеет. Вина моя.

За такую халатность предусматривается наказание, — заключил командир эскадрона. — Но повинную голову меч не сечет. Старшина признал свою вину.

— Я тоже признал, — вставил Яков Гордеевич, — однако он прописал мне наряд.

— Простит, — примиряюще сказал Михаил.

— Нет, — категорически заявил Кондрат Карпович, я казак, а не поп, чтобы отпущать грехи. В службе ни родни, ни дружбы, — повторил он свою заповедь.

— Верим, что вы справедливый, но ваш старый друг заслуживает помилования. — Михаил указал на Якова Гордеевича.

— Не уговаривайте, — наотрез отказался отменить свое решение старый казак. — Слово — закон. Если бы с глазу на глаз сказал, то подумал бы, а то сказано при бойцах.

— Ну ладно, Яков Гордеевич, — обратился Михаил к ветеринару — В таком случае и лаю наряд старшине, вместе будете отбывать наказание.

— Вы, товарищ младший лейтенант, — с достоинством сказал старшина сыну, — не гладьте меня по головке. Наряд есть наказание. А с Яковом Гордеевичем мы сами уладим свои дела. Давай клинок, старшина, — уже по-дружески сказал он. — Я наточу его так, что волос рассечет. Оселок с четырнадцатого года держу. А песочек у меня такой, что золотом будет гореть сабля.

Михаил давно наблюдал за отцом. Обидчивый тот, ворчливый, но службу несет исправно. Только изредка Михаил, не задевая его самолюбия, смягчал слишком строгие требования старого казака. Бойцы знали, что Кондрат Карпович суров, но чуток, строгость у него красивая — зря никого не обидит. На фронте, особенно после назначения старшиной, старик не знал покоя ни днем ни ночью. Жил делами эскадрона. Михаил хорошо знал характер отца: не захочет тот отставать от других. И он втягивал его в учебу. Кондрат Карпович, сам не замечая, брался за книги, изучал современное военное дело, осваивал новые уставы. Не покладая рук, учился и сам Михаил. Вечером он готовился к занятиям и командирской учебе, днем занимался с казаками, каждую свободную минуту использовал для чтения военной литературы. Продолжал изучать немецкий язык. Переформировка была длительная. Заново вооружалась кавалерия. Учитывалось, что она будет залетать в глубокие тылы противника, воевать на его территории.

Наступил памятный день — день приема Михаила Елизарова в партию.

До начала собрания Михаил постригся и побрился, надел новое обмундирование. С нетерпением посматривал на часы: казалось, что минутная стрелка движется медленно, как часовая.

Михаил волновался. Сегодня перед товарищами он будет говорить обо всем, что составляло его жизнь. Говорить только правду. Правда суда не боится. Пусть коммунисты сами оценят его жизнь, решат, достоин ли он этого высокого звания члена партии. Собрание началось в одной из комнат штаба. Михаила попросили рассказать автобиографию. Он встал, подошел к столу, посмотрел на парторга. Элвадзе показался ему теперь каким-то иным, более строгим, чем обычно. Лицо парторга было суровым и торжественным. Все сидели вокруг тесными рядами. Собрание было открытым.

— С малых лет я с отцом работал по хозяйству, — . начал говорить Михаил. — После окончания средней школы год трудился в колхозе. Потом поступил в горный институт, окончил первый курс. Грехов по работе не было. Рано утром или поздно вечером ловили с отцом рыбу, сдавали улов в артель. В первые дни войны призвали на фронт, с тех пор воюю. Был у меня позор — в первом бою струсил…

— Расскажи лучше, как в плен попали, — вдруг сказал кто-то.

— Я много раз рассказывал об этом. Болен был…

— Из-за меня попал, бросил реплику Тахав. — Мне коня дал, а сам остался.

— Мне трудно говорить об этом: слишком страшно вспоминать. В плену пристал немецкий майор — напиши три слова: «Великому Гитлеру слава». Я отказался. Что он только не делал надо мной! Чувствую — или смерть, или написать. Нет, лучше смерть, чем позор. Взял и написал: «Гитлеру смерть». После этого били меня до бессознания.

— Командир наш молод годами, — выступил Яков Гордеевич, — да стары книги читал. По первости я думал: молодо-жидко. Потом бачу — молод, а на ум крепок, далеко видит. Возьмем факт. Я ругался про себя. Зачем, думал, командир заставляет нас жевать немецкую технику, а когда захватывали вражью технику, учеба в точку попала. Насчет кавалерийской службы скажу. Командир знает коня исправно Требует уставного ухода за ним.

Один: за другим высказались шесть человек. Михаил даже был недоволен: слишком хвалили. Выступил парторг.

— Дела товарища Елизарова вначале были пестрые. Мы потрепали его, покатали. Он морщился, но ошибки свои понимал. Стал драться без страха. Жизни своей не жалел. О казаках всегда заботился. Честный человек, строгий, чуткий. Я думаю, что Михаил Елизаров достоин быть в партии.

Зашел в комнату даже вечно занятый начальник политотдела дивизии Свиркин. Парторг доложил ему о повестке дня. Свиркин попросил слова.

— Товарищи, — сказал он, — мы только что в трофеях обнаружили фашистскую газету, в ней пишут о пребывании товарища Елизарова в плену. Я предлагаю воздержаться от приема его в партию. Надо разобраться.

Михаил вздрогнул, словно громом ударило его. «Что за газета, что в ней написано?»

Загрустил и Кондрат Карпович. Он почувствовал в словах начальника политотдела что-то неладное. Видимо, проштрафился в плену сын казака.

Проголосовав, коммунисты приняли решение временно отложить вопрос о приеме в партию Михаила Елизарова.

Начальник политотдела достал из полевой сумки приказ к предложил прочитать его на партийном собрании. В приказе указывалось, что командующий армией высоко оценил боевые заслуги дивизии. За отличную службу парторгу эскадрона Сандро Элвадзе, в последнее время командовавшему взводом, присвоено офицерское звание. Затем перечислялся ряд других имен и фамилий. Коммунисты поздравляли друг друга — командование отметило их заслуги.

Прибавилась и звездочка на погонах младшего лейтенанта Елизарова: генерал не забыл операцию в Лихоборе. Но это сейчас не радовало Михаила.


Старшина Елизаров со своим другом Яковом Гордеевичем пошли получать продукты на торжественный ужин.

Ужинать конники собрались повзводно: не было большого помещения. Они хотели, чтобы командир эскадрона и парторг обязательно были на ужине в каждом взводе.

В торжественном ожидании сидели кавалеристы первого взвода. Вошли Михаил, Элвадзе, Яков Гордеевич и Кондрат Карпович. Тахав Керимов, исполнявший обязанности командира взвода, отдал рапорт. Началось незатейливое празднество. Михаилу стыдно было смотреть в глаза людям. Ему казалось, что они думают о нем нехорошо. Михаил готовился сказать кратенькую речь своим друзьям о задачах кавалеристов и закончить ее словами: «Бей врага всюду — не бойся смерти», но промолчал, сел за стол и опустил голову. Элвадзе шепнул ему: «Скажи казакам». Михаил покачал головой и махнул рукой.

— Что за пессимизм? Говори.

Михаил сказал все-таки, но таким подавленным голосом, что всем стало грустно.

В комнату вошел Пермяков. Ему было присвоено звание майора. Он извинился, что опоздал, поздравил конников с награждением, парторга с присвоением офицерского звания. Только Михаилу ничего не мог сказать приятного. Тяжелее стало у казака на душе. Хоть бы скорее узнать, что написано в проклятой газете! Начальник политотдела, отправляясь в другие полки, сказал, что вернется через три часа. Как долго тянется это время!

Торжественный вечер в подразделениях кончался. Михаил, Элвадзе, Кондрат Карпович и Яков Гордеевич пришли в свою квартиру. Зажгли керосиновую лампу, включили радио. Услышали знакомый голос диктора, сообщившего, что наши войска на подступах к Минску.

— А по сему случаю разрешаю выпить еще по одной, — Кондрат Карпович, достав заветную бутыль, налил в кружку спирта, выпил залпом.

— Разошелся, — с горечью сказал Михаил. — Довольно.

— И старый конь ест ячмень, — крякнул старшина.

— Правильные слова, — сказал Яков Гордеевич, — старый казак гуляет, а саблю не выпускает. Все хорошо, но с тобой, Михаил Кондратьевич, неладно получилось, — с сочувствием проговорил он. — Хоть бы до собрания или после собрания сообщили. Что же такое в газете про вас?

— Понятия не имею, — проговорил Михаил, — накаркали фашисты что-нибудь.

— Гадать не будем, — заметил Элвадзе. — Приедет начальник политотдела — узнаем.

Михаил молчал, все было немило: слова друзей, их сочувствие, даже мысли о Вере, вдруг возникшие, удручали его. Она обещала прийти на вечер — не пришла. «Наверное, узнала про плохую весть и отвернулась от меня». Чем больше Михаил думал о ней, тем горше становилось. Он вспомнил поговорку: друзья познаются в беде.

— Не горюй, сын, — пытался Кондрат Карпович подбодрить сына. — Если душа чиста, свинья не съест.

— Перестань убаюкивать, пустые слова, — оборвал Михаил отца.

— Ты не сердись, — вмешался Элвадзе. — Старый ворон зря не каркнет.

— Точно. Если натворил что в плену, то скажи лучше, — сказал старый казак.

— Да перестань же, черт возьми! Натворил, — передразнил Михаил отца. — Что натворил?

В комнату вошла Вера. На голове у нее была кавалерийская фуражка, на груди блестели медаль и орден. Она звякнула шпорами, прицепленными впервые за время службы на фронте. Михаил сразу улыбнулся, бросился ей навстречу, воскликнул:

— Чем не казак!

— Прошу извинить, что не пришла к вам на ужин — отправляла больного в санбат, — объяснила она.

— Извиняем, садитесь, спасибо, что хоть поздно пришли.

Михаил почувствовал, что с Верой ему стало веселее, спокойнее. Он налил ей вина, достал из своей сумки плитку шоколада и мандарин, припрятанный им на обеде у командира дивизии: там он был перед приходом во взвод.

— Чем богаты, тем и рады, угощайтесь, — поднес Михаил, чуть наполнив кружку, взятую у Кондрата Карповича.

— А сами? Я одна не буду пить.

Кружки появились мгновенно.

— Что за беда стряслась, товарищ полковник?

— Нехорошее дело, заявление вашего сына фашисты напечатали в своей газете, написано: «Гитлеру слава».

— Как так Гитлеру слава? Предательство! — схватился Кондрат Карпович за эфес клинка.

— Не сметь! — Начальник политотдела остановил руку казака.

— Тарас Бульба не спрашивал: сметь или не сметь? Мой сын, за измену — моя власть над ним.

— Никакой измены нет, — сказал Михаил. — Пусть трибунал разберет.

— Хватит моего трибунала, — грозно воскликнул Кондрат Карпович, — если только сказал: «Гитлеру слава»!

Свиркин успокоил его:

— Не волнуйтесь, старшина, вина вашего сына требует еще доказательства.

Елизаров-младший вспылил:

— Не уговаривайте его, товарищ полковник. Пусть трибунал разбирается. Пусть там судят.

— Это решит командование. Голову не вешайте. Все хорошенько продумайте и напишите объяснение. До свидания!

Кондрат Карпович с горя улегся спать. Вера, чтобы не мешать Михаилу, ушла.

Михаил сел за стол, придвинул к себе керосиновую лампу, принялся писать объяснение. Он несколько раз начинал, но рвал листки — не получалось. «Что писать? То, что говорил: «Гитлеру смерть», а откуда взялось слово «слава»? Не знаю, не знаю, не знаю!» Михаил проклинал себя, зачем написал те два слова в плену? Без них, наверно, не смастерили бы этот подлый документ. Ведь люди прочтут его, посмотрят на фотографию и скажут: предатель, раз родной отец схватился за клинок, значит могут и другие поверить. Михаил опять взялся за ручку, опять задумался. Ничего нужного не мог придумать. Он склонил голову на руки и тяжело дышал.

Пришел Элвадзе. У него были красные с мороза щеки. Он тронул Михаила за плечо, догадался:

— Объяснение пишешь? Чего молчишь?

— Что писать? Пусть судят.

— Не говори глупостей. Пиши, что получилась ошибка: не уничтожил свои писания, хотя уже знал, что могут захватить в плен.

— Я в плен не хотел сдаваться, один патрон в пистолете оставлял для себя.

— Так и пиши.

Опять пришла Вера. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь другу. Думая над злосчастным словом, она вспоминала стихи Михаила в боевых листках.

Многие четверостишия девушка заносила на память в свою записную книжку. Теперь Вера вспомнила, что в одном из стихотворений была строчка: «Слава донским казакам!» Она сказала об этом Михаилу. Тот обрадовался:

— А это стихотворение было написано в моей записной книжке, которую тоже отобрали немцы.

— Могли из разных мест вырезать слова, наклеить, как на телеграмму, сфотографировать — и в газету, — сказал Элвадзе и побежал сообщить об этом Пермякову.

— Как я боялась за тебя! — вздохнула Вера.

Елизаров обозлился.

— А сначала тоже сомневалась, бумажке поверила. Не пойти ли вам лучше спать?

— Ты не шути, — отозвалась девушка, обидевшись, — я, кажется, никогда не усну, если случится что-нибудь с тобой.

— Может еще случиться, как я докажу, что именно так немцы сфабриковали заявление. Ну, ладно, оставим этот напряженный разговор. Ох, и тяжело у меня на душе! Хочется выпить.

Михаил налил в кружку спирта.

— Не надо пить. Давай так поговорим.

Елизаров с сожалением отставил «лекарство».

— А как отец вспыхнул, чуть не зарубил за такое дело.

— Не говори так никогда, — Вера взялась за руку Михаила.

— Ты еще любишь меня? — полушепотом спросил он девушку.

Вера не могла выговорить слова, которого ждал Михаил. Да и вообще она прямо не могла сказать об этом. Ей хотелось, чтобы любимый человек просто почувствовал: чувства сильнее слов.

— Если бы не любила, то зачем пришла бы я сюда?

Вера прильнула к его плечу. Михаил ласково и крепко обнял ее. Они долго молчали. Михаил никак не мог понять, что происходит между ними. На него обрушилось горе. Речь идет о чести, совести и жизни, а они в любви объясняются.

— Ты любил кого-нибудь? Встречался? — спросила Вера.

— Ты первая моя любовь, — серьезно сказал он.

— Это хорошо, что первая, но я хотела бы быть и последней твоей любовью.

— Если жизнь не посмеется надо мной, ты будешь первой и последней моей любовью.

Вера нежно перебирала его вьющиеся волосы, была довольна и счастлива, верила ему. Гладя кудри Михаила, она вспомнила свою юность, увлечения, в которых было много детского, пустого. У нее были друзья детства, школьные товарищи. Ходили вместе в кино, катались на лодке по сизому Сожу, гуляли в лесу, рвали цветы, гадали «любит, не любит». Но все это было чистое золотое юношество.

Когда Вера училась в техникуме, в нее влюбился преподаватель — молодой врач Сучков. Увлеченный ее красотой, он добивался взаимности. Но Вере казалось, что Сучков слишком просто смотрит на любовь. «Поцелуй — это цветок, — выражался он. — Нравится тебе — сорви. В жизни не так много наслаждений, чтоб от них отказываться».

«Что же дальше? Сорвал — и бросил», — сказала однажды семнадцатилетняя Вера Сучкову и больше о любви ни с кем не говорила.

Теперь, когда ей исполнилось двадцать три года, она заговорила о своем чувстве сама. Молодой казак так понравился ей, что она хочет любить только его, верит, что и он всю жизнь будет верен ей. Она знала, что объятия молодого донца — не случайная вспышка, а большое чувство, сдержанное и застенчивое, и пробудилось оно не где-нибудь под черемухой, а на фронте, усиливалось в невзгодах войны, в тяжкой разлуке, в плену у врага, в боли и горе. Вера теснее прижалась к нему, жарко зашептала:

— Ты один раз сказал мне: кончится война, вернемся домой на Дон и будем век вместе. Что бы я ни делала, а эти слова все время вертятся у меня в голове.

— У нас с тобой, наверно, совершенно одинаковые мысли. Я тоже всегда помню об этом.

Они замечтались. Вот кончится война, приедут они сначала в Ростов, где живет мать, потом в станицу в отчий дом, под окнами которого плещется Дон, сядут у развесистой яблони. Но голову сверлила другая мысль — доживут ли они до той счастливой поры? Казак положил голову на плечо девушки. Она чесала его волосы гребенкой.

— Ты моя любимая, — шепнул Михаил, поцеловал ее в губы.

Вера закрыла глаза, вздохнула, тихо сказала:

— Хорошо с тобой.

Окна стали светлеть, верхние стекла поголубели. Занималась заря. Проснулся, покряхтев, Кондрат Карпович. Улыбнулся, посмотрев на молодых влюбленных. Вскоре ушел: в этот час кавалеристы принимались чистить лошадей.

Михаил проводил Веру. Во дворе к нему подскочил старшина, звонко скомандовал конникам: «Смирно!», отдал рапорт.

Всходило изжелта-красное солнце. Заря растаяла.

Пришел в эскадрон Пермяков. С ним был подполковник в кавалерийской форме. Михаил с какой-то завистью посмотрел на погоны незнакомца, подумал: «Какой молодой, а уж подполковник».

Елизаров отдал честь.

— Новый командир полка, — представил Пермяков подполковника. — Я еду на курсы. Надо кое-чему подучиться. Может, встретимся. Удастся — вернусь в свою дивизию.

— Орлов, — подал подполковник руку Михаилу.

— Познакомитесь с эскадроном?

— Обстоятельно познакомлюсь. Пусть казаки закончат уборку, позавтракают, — сказал Орлов. — Дел много будет. Есть приказ: наш корпус перешел на фронтовое подчинение и именуется теперь «Конно-механизированный корпус».

— В нем будут танковые и артиллерийские соединения?

— Да, авиационные и другие части, — ответил Орлов. — Подразделения будут переоснащены новой техникой. Крепко придется личному составу поработать, особенно офицерам, чтобы четко действовать во взаимодействии с другими родами войск. Коренной переворот в кавалерии.

— Товарищ подполковник, вы на каких фронтах воевали? — спросил Михаил.

— В сорок первом году был командиром эскадрона у Доватора. После ранения и госпиталя попал к Кириченко, на кавказском фронте сражался. Опять был ранен. Пришлось и на Сталинградском побывать. Наш кавкорпус во взаимодействии с танковыми частями замкнул кольцо окружения армии Паулюса в районе Калача.

«Богатый опыт, — обрадовался Михаил, — с таким командиром интересно и полезно служить».

— Обо мне ничего не сказали в штабе дивизии? — виновато спросил он.

— Был разговор, — ответил Орлов. — Командование убедилось, что немцы состряпали письмо сами. Генерал Якутин сказал: пусть так же сражается, как прежде.

— Ничего неизвестно о новых задачах дивизии? — спросил Михаил.

— Конкретного задания не знаю, но новое назначение нашего корпуса известно: будем самостоятельно проделывать бреши в немецкой обороне — гнать фрица до самой могилы.


8


Поезд мчится, делая короткие деловые остановки. На большой станции начальник эшелона лейтенант Елизаров забежит к коменданту, выяснит маршрут — и снова вперед, на запад. Летят кудрявые русские леса, голубые болота, мелькают серебристые ручейки. Наконец-то прошла зима.

Михаил и Элвадзе сидят на тюке сена, любуются бегущей назад живой картиной. Показалось в сизой дали село с деревянными избами. В центре выделялась пожарная вышка, возле которой, по рассказам Веры, бесстрашный пионер Костюшка взорвал немецкий склад с боеприпасами. Мелькнула река, на берегу которой немцы вешали Веру, пытали каленым железом Михаила…

Машинист резко затормозил. Колеса завизжали. Граница. Дальше русский паровоз не идет. Для него узки колеи чужестранных дорог.

Эшелон остановился среди соснового леса. Михаил пробежал вдоль вагонов, приказывая:

— Выгружайтесь!

Лейтенанту Елизарову приятно было, что из всей дивизии его эскадрон первым прибыл к границе. Вскоре пустые вагоны двинулись назад, а на их место прибыл другой эшелон, в котором были Орлов и Вера. Михаил протянул ей руки, помог спрыгнуть с подножки. Заметив командира полка, соскочившего со ступенек вагона, подбежал к нему, отдал рапорт:

— Третий эскадрон прибыл на место назначения в полном порядке. С личным составом парторг Элвадзе проводит политбеседу.

— Хорошо. — Орлов пожал руку Елизарову.

— Как вы доехали, товарищ подполковник?

— В общем благополучно. Отстал один командир взвода, не успел вернуться с почты — деньги переводил домой. Наверно, со следующим эшелоном приедет. Придется всыпать ему.

— Какие будут распоряжения? — спросил Михаил Орлова.

— Быть в полной готовности к выступлению. Через час — горячая пища. Проследите, чтобы все бойцы пообедали. Вы, Вера Федоровна, произведите санитарный осмотр эскадрона. Проверьте, есть ли у конников индивидуальные пакеты, таблетки для дезинфекции воды; начните с командира эскадрона.

Девушка сдержанно улыбнулась и пошла с Михаилом. Ей было радостно — казалось, будто с фронта домой приехали. Радость усиливалась от мысли, что эшелон шел по родной белорусской земле, освобожденной от врага. Казаку тоже было весело. В глазах блестела улыбка. Они вышли на поляну. Трава, густая и зеленая, цеплялась за сапоги, прилипали белые лепестки земляники.

— Какая красивая природа! — заметил Михаил.

— А помните, как говорили, что нашей Белоруссии по природе далеко до вашего Дона? — лукаво заметила Вера.

— Рад признать свою неправоту. Не видел я раньше таких красот, — восхищался Михаил. — Красива наша страна! Каких только пейзажей нет! Я однажды отдыхал в Сочи. В палате со мной были ненец и узбек. Я читал поэму Пушкина. В ней есть слова: «финский пасынок природы». Я ненцу сказал: ты тоже «пасынок природы». Он назвал меня дураком. «Какой я пасынок, я счастливый сын природы. Ты понимаешь, какая красота в тундре? Круглый год пасутся олени на готовом корму. А какое чудо мчаться на нартах: несут тебя шесть пар собак, аж дух захватывает». И узбек однажды атаковал меня: «Где, — говорит, — есть такой кишмиш, урюк, айва, хлопок, как у нас?» Я начал рассказывать ему, что очень красиво в Гагре, Батуми, а он спросил меня: «Арыки текут по улицам? Нет. Какая же красота без арыков? У нас утром встал, склонился над арыком, умываешься, вода чистая, холодная, с гор бежит. Вечером пришел с работы, сидишь над арыком — ешь плов и пьешь зеленый чай». Вот и наш городок, — указал Михаил на эскадрон, расположившийся между деревьями. — Занимайтесь своими медико-санитарными делами, — подчеркнул он последние слова. — После осмотра немного погуляем.

— Боюсь, до вечера я не смогу, надо все эскадроны осмотреть.

— Я умру от ожидания, — шутя сказал казак.

— Если такая смерть нападет, тогда спасу — поцелую. А пока — воздушный. — Вера приложила пальцы к губам и ушла.

Дивизия выступила на рассвете. Эскадрон Елизарова все время был в авангарде. Михаил молча ехал впереди. На сером горизонте он заметил четырехугольный пограничный столб. Вот он, долгожданный. Елизаров остановил коня. Сбылась мечта. Радость охватила донского казака: приятно было сознавать, что в великой битве народа есть и твоя доля солдатского труда. Правда, много было на этом пути и испытаний, но чем труднее дорога сражений, тем радостней победа.

Чувства, наполнявшие грудь Михаила, вырывались наружу. Ему хотелось поделиться ими со своими друзьями. Он поднял руку. Приблизившиеся казаки натянули поводья. Стали кони ровными рядами, будто между ними, вдоль и поперек, протянули линейки.

— Дорогие казаки, — взволнованно сказал Михаил, — когда-то черный меч врага был занесен над нашей дорогой Родиной, над любимой Москвой. Наш меч обрушился на него, покарал и не сломился, потому что это меч справедливости. А сама справедливость из огня, из воды, со дна моря выходит. Дорогие друзья, наш поход славно кончается, в этом теперь никакого сомнения нет. Но мы привыкли смело смотреть правде в глаза. Победа будет тоже трудной. Мы будем на вражеской земле. Там нам правильно не укажут дороги, как в своей стране. В разведке не помогут, как помогали нам наши люди. Большинство из нас не знает языка неприятеля, не сможет спросить что-либо. Все это дополнительные трудности в сражении на территории врага. Как вести себя здесь? Как обращаться с населением? Прежде всего быть зорким, бдительным, помнить, что покоренный враг спереди апостол, а сзади — черт бесхвостый. Не выпускайте из рук карабина и в селениях с белыми флагами врага. На воротах белый флаг, а дома коричневый дьявол будет сидеть. К врагу надо относиться по-вражески, но без произвола. Мирное население не трогать, но и не якшаться с ним. Честь и достоинство Красной Армии не ронять. Надо отбить у фашистов всякую охоту когда-либо воевать с нами. Вперед!


Казаки остановились в горняцком поселке. По фронтовой привычке ночевали на открытом воздухе. Может, они изменили бы ей. если бы в домах было посвободнее. Так же устроился и командир эскадрона.

Михаил спал у подножия горы, постелив под себя охапку камыша, нарванного на речке. Светало. Кое-где послышались приглушенные разговоры. Михаил открыл глаза. Небо было темным. Сизоватые облака поднимались ввысь, испарялись. Вот-вот прояснится даль поднебесная. Проснулся и Кондрат Карпович. Он сел, закрутил цигарку, толстую как палец, затянулся, осматриваясь вокруг.

— Вишенки карликовые, но посажены умеючи, ровными интервалами. Гора красивая, — оценивал старый казак.

Михаил облокотился, тоже осмотрелся. У подножия склона кудрявились ольховые заросли. Над ними, словно на широченной ступени, темнели низкорослые пихты, выше выделялись конусовидные вершины елей, на самом верху выглядывали прямые как пики синие макушки сосен.

— Да, словно кто-то насадил по ступенькам деревья, — проговорил Михаил.

— Немец головастый, мог посадить, — воткнул окурок в землю Кондрат Карпович.

Подошла Вера, бодрая и веселая.

— С добрым утром, — улыбаясь, приветствовала они казаков. — Как спалось? Не озябли?

— Все в порядке, — ответил Михаил. — А вас не обидели цивильные немцы?

— Я как в гостях ночевала. Хозяин предупредительный, хозяйка до слащавости вежливая, но до неприятности расчетливая, страшная говорунья. Пойдемте завтракать. Кипяток готов.

— Идите. Я на своей двухколесной кухне заправлюсь, — не согласился Кондрат Карпович.

Вера и Михаил вошли в небольшую комнату. Хозяйка встретила радушно, сразу попросила гостей ступать только по дорожкам, чтобы не сдирать краску с пола. Раз десять произнесла слово «пожалуйста», пока усадила русских на старинные стулья, обитые дерматином и обтянутые латаными чехлами. Как полагается по этикету, принялась развлекать гостей:

— Посмотрите альбом, красивые виды Германии, сфотографирован наш поселок.

Альбом долго рассматривать не пришлось. В нем было с дюжину интересных снимков, остальное — красивенькие пейзажи. Хозяйка дала посмотреть рукопись, называвшуюся «Судьба одного поселка». Гам были собраны снимки самого разнообразного содержания, показан каждодневный труд жителей. Заинтересовали Михаила и заметки, написанные четким каллиграфическим почерком.

— Слушай, — сказал он Вере и начал читать вслух, переводя: — «Крестьяне всей деревни стали лесосплавщиками. Они уходили на гору, покупали там у юнкера Эрхарда деревья, скатывали их к речке, связывали в плоты, переплавляли с реки в реку, добирались до многоводного Рейна.

Там продавали древесину, возвращались домой, заказывали в церкви молебен и затем собирались вместе и пили наваренное дельными хозяйками мирское пиво. Утром опять отправлялись в гору. Лес Для мирян стал их работой, хлебом, судьбой. Но вот однажды сплавщиков подвела судьба. В Рейнскую область нагнали много лесу. Деловые бюргеры платили лишь пфенниги. Вернулись лесосплавщики с пустыми карманами. В один день все две с половиной тысячи жителей остались без куска хлеба…»

Неслышно переступил через порог хозяин в старом, но чистом и выглаженном, точно после пошивки, костюме.

— Гутен морген, — поздоровался немец и назвал свое имя: — Ганс.

— Гутен морген, — ответил Михаил. — Интересная рукопись. Вы писали?

— Приятная неожиданность: вы прилично говорите по-немецки. У вас принято читать чужие рукописи? взял старик папку со стола.

«Подсек, — подумал Михаил, — хлестче пощечины». Он покраснел до ушей.

— Прошу извинения, — сказал Елизаров и встал со стула. — Рукопись нам дала хозяйка.

Услышав эти слова, хозяйка вбежала в комнату и напустилась на мужа:

— А что секретного в твоей рукописи? Если бы что-нибудь такое было, посадили бы тебя. А тебя только выгнали из школы.

Она рассказала, что в заметках Ганса обнаружили якобы нездоровые для Германии настроения, но простили, так как поняли, что писал он это без злого умысла.

Позавтракав, Вера и Михаил разошлись по своим делам. Немец немного проводил русских, потом остался на улице. Долго изучал небо.

На запад плыли бомбовозы. Над ними парили «ястребки». Навстречу русским самолетам летели «мессершмитты». Но огня не открыли — их было втрое меньше. Они быстро скрылись в облаках. Ганс пожал плечами: «Трусят наши, да мало их против такой стаи». Еще больше удивился, когда он увидел, как с лесистого подножия горы, гудя и гремя, выползали громадные русские танки, пушки на гусеницах, толстодулые орудия, прицепленные к машинам. Ганс стал считать: раз, два, три… десять… двадцать… тридцать… Грозные машины всё выплывали и выплывали. Ганс потерял счет. Он снял с головы панаму; горестно старому немцу — чужие войска идут по его земле. Кто в этом виноват? Может, сами немцы?

Долго стоял он на улице, потом, склонив голову, молча без шапки вернулся к себе в квартиру.

Вскоре эскадрон покидал горняцкий поселок. Было погожее солнечное утро.

Михаил пристально осматривал окрестности. Вот она, вражеская сторона! Шоссе ровное, широкое. Посреди едут казаки, а по бокам свободно проносятся машины. На массивных, выточенных столбах готическими буквами указаны названия городов и расстояние до них. Узкие обочины цементированы. Стоит приземистая, с высокой остроконечной крышей квадратная будка.


Эскадрон въехал в село. Словно шашки на доске, ровно расставлены серые толстостенные каменные и кирпичные дома. Точно не было в природе другой краски, кроме серой. Дома были одинаковые, как будто строил их один человек. Окна большие, узкие. Нижние края высоких крыш доходили чуть ли не до половины стен, чтоб защитить их от дождя. Скудные садики перед строениями, еле поравнявшиеся с верхними краями ставен, огорожены одинаковыми железными заржавленными решетками. Эскадрон остановился. Надо напоить лошадей.

Михаил, Тахав и Элвадзе вошли в один из домов. В плетеном кресле неподвижно, точно мертвая, сидела старуха в траурном платье, черный чепчик на голове. Стены и потолки выкрашены коричневой краской. Окна задернуты гардинами. В комнате стояли чисто убранные две массивные железные кровати, ножки и рамы которых годились бы на оси пароконных бричек. Перед кроватями на высоких тумбочках стояли ночные, синего цвета, электрические лампочки. Посреди потолка висела хрустальная люстра с пятью лампами.

— Гутен морген, — сказал Михаил.

Старуха, обомлев со страху, пошевелила тонкими сухими губами. Голоса ее не слышно было. Она перед приходом русских исповедалась: приготовилась к смерти. Ее, как и все население, много лет убеждали, что большевики с рогами и едят людей. Опираясь на костыль, старая немка встала, подошла к казакам и настойчиво лепетала, что немецкие солдаты расставили всюду мины: в сарае, в подвале, на огороде. Михаил насторожился, но не поверил старой немке. Ему показалось, что старуха хочет скорее избавиться от них.

— Где у вас вода? — спросил он по-немецки.

Старуха указала костылем на кран.

— Отсюда неудобно брать, — качал головой Михаил, — много грязи наделаем в комнате.

Немка пояснила, что есть кран и в сарае. Михаил спросил, где люди. Старуха замялась. Ей не хотелось говорить правду, но боялась. Тяжело вздохнув, она прошептала, что все скрываются в бункере. Казаки пошли в подвал. Михаил осветил убежище электрическим фонариком. На старом диване, на стульях сидели женщины. Дети лежали в кроватках. Немки с бледными как холст лицами подняли руки вверх, смотря на автоматы Элвадзе и Тахава.

— Чем не дот этот подвал? На все четыре стороны амбразуры, — указал Михаил на продолговатые узкие проемы с чугунными заслонами. — По плану военного ведомства построены дома. — Выходите, никто вас не тронет. Покажите, где вода. Коней будем поить.

Две женщины встали и направились к выходу. Вслед за ними вышли остальные. Хозяйка повела казаков в сарай, стены которого тоже окрашены коричневой краской. Пол залит цементом. Под потолком светила электрическая лампочка. Три рябые коровы с короткими кривыми рогами привязаны к кормушке, обитой цинковой жестью. Михаил снял с крючка большое эмалированное ведро, налил в него воды из водопровода и поставил перед коровой.

Немка вздрогнула и схватилась за ведро.

— Не надо поить их холодной водой, — дрожащим голосом проговорила она, — молоко будет плохое.

Михаил заметил на лице хозяйки испуг, подумал о чем-то неладном.

— Пусть пьет, — повелительно сказал он. — Принесите стакан! — крикнул он из сарая немецкой девушке. — Верь, верь, но проверь.

— Верю всякому зверю, но фашистскому нет, — согласился Элвадзе.

Резвая энергичная немка принесла стакан. Михаил налил в него из водопровода воды и подал хозяйке. Она задрожала, замотала головой, говоря, что ей врачи запретили пить сырую воду. Елизаров принуждать не стал. Он вышел во двор, предложил воду другой женщине. Немка, всплеснув руками, упала на колени.

— Ясно. Вода отравлена. Почему же вы не сказали? — Михаил посмотрел на девушку, принесшую стакан.

— Вы меня не спросили, — улыбаясь, ответила та, поправляя приколки на высокой прическе. — Меня зовут Эрна.

Эрне на вид было лет двадцать. Лицо у нее выглядело немного желтоватым, словно из слоновой кости. Над верхней губой чернела небольшая родинка с торчащей на ней волосинкой. Брови пепельного цвета были слегка подбриты. От углов прямого тонкого носа убегали вниз две морщины. Когда Эрна улыбалась, то на чуть впалых щеках появлялись ямочки.

— Вы лейтенант? — ухмыльнулась она, посмотрев на Михаила.

— Полковник, фрау, — щелкнул Элвадзе языком. — Недурная птичка.

— Такой молодой и полковник уже, — жеманничала Эрна. — Какие красивые кудри у вас, черные, глаза тоже черные. Я очень люблю черные глаза.

— Любила лиса петуха, — Элвадзе зло глянул на Эрну.

Тахав смотрел на девушку умиленно, внимательно. Ему нравилась заискивающая улыбка кокетливой немки. Он решил поговорить с ней, узнать, какая она: вредная или добрая. Запас немецких слов у него не велик, но спросить кое-что можно попытаться.

— Где есть чистая вода? — улыбнулся Тахав Эрне.

— За деревней, там есть ручей.

— Где вы живете?

— Наш дом самый крайний. Приходите к нам в гости.

— А какой водой будете угощать?

— У нас есть свекловичный морс.

Тахав погрозил пальцем, как бы говоря: смотри, за вредные дела плохо будет. Девушка поняла и сказала, что она не нацистка и не боится русских.

— А эта — нацистка? — спросил Михаил, кивнув на хозяйку.

— Я не знаю, — пожала Эрна плечами.

— Надо знать, красотка, — сказал Тахав, дотронувшись до руки девушки.

Казаки вышли на улицу. Командир эскадрона предупредил всех бойцов, чтобы не брать воды, и пошел в соседний дом. По дороге встретил Кондрата Карповича и Якова Гордеевича. Взял их с собой. В доме сидели старик и две старухи. Михаил спросил по-немецки:

— Вода у вас чистая?

Старик сбивчиво объяснил, что в их доме испорчен водопровод. Одна из сидящих старух в бордовой кофте жестом предупреждала Михаила, чтобы нигде не брали воды.

— Будь трижды презренны, осиное гнездо! — выругался Михаил про себя и вышел. — По коням! — скомандовал он.

На улицу вышла старуха в бордовой кофте. Она подошла к старым воинам и спросила по-русски:

— Вы не с Дона?

— Коли казак, так с Дона, — важно покрутив усы, ответил Кондрат Карпович.

— Я из Ростова, уехала в девятнадцатом году. Так истосковалась по родимой стороне! — Старуха вытирала слезы. — Живу здесь, что в темном лесу, заела тоска.

— На чужбине и собака тоскует. Ну, не час нам с тобой, а то бы погутарили.

— Возвратиться можно? Хоть бы умереть на своей земле.

— Можно. Вот порубаем ворогов, тогда разрешение этому вопросу дадим. Пока прощай, стара. Благодарность за твою русскую душу, что насчет воды пальцем погрозила, — сказал Кондрат Карпович.

— Значит, хочется на родную сторону? — спросил участливо Яков Гордеевич у эмигрантки.

— Ох, как хочется, свету белого не вижу! — утирала старуха слезы.

— Что же, вернем, — сказал Михаил. — Земли русской хватит.

— Мне уже теперь много не надо, три аршина, только чтоб в родной стране, — пролепетала женщина, помахав платочком вслед русским, которые торопливо усаживались на коней.

Эскадрон тронулся. Вдруг раздались глухие выстрелы. Молодой казак, ехавший рядом с Елизаровым-старшим, схватился за плечо и склонил голову на шею лошади. Его сняли с коня и начали перевязывать.

— Слезай! — скомандовал командир эскадрона, соскочив с Бараша. — Лошадей — коноводам. Оцепить дома.

Казаки бросились во дворы. Михаил с Кондратом Карповичем забежали в подвалы, где скрылись немки. Там была хозяйка.

— Вы стреляли? — Михаил обыскал немку.

— Я не стреляла, — она гневно исподлобья посмотрела на лейтенанта.

— Плохо обыскал, — сказал старшина. — Дозвольте, я прощупаю.

Михаил бегло обшарил подвал — ничего не нашел. Он побежал в сарай. Там стояла Эрна возле павшей коровы, которая выпила ведро воды, взятой из водопровода.

Кондрат Карпович выталкивал хозяйку из подвала.

— Эта сука стреляла. Вот ее пистолет.

— Вы стреляли? — Михаил с презрением посмотрел на фашистку.

— Промахнулась, к сожалению… Хайль Гитлер! — крикнула немка, ранившая молодого казака.

— Гитлеру то же самое будет, — старый казак наставил автомат на хозяйку.

Михаил схватился за дуло и наклонил вниз. Пули врезались в землю. Немка позеленела со страха, вытаращила глаза и замерла на месте.

— Судить вас будем, — сказал Михаил.

Подъехал командир полка. Елизаров коротко доложил об обстановке. Орлов приказал остановиться за деревней, у ручья. Полковой врач и Вера сделали анализ воды. Казаки начали поить лошадей, кипятить чай в котелках.

Орлов, Михаил, Тахав, Элвадзе отошли в сторону. Их взору открылась пестрая картина. Длинные полосы земли, уходящие вдаль, резко отделялись друг от друга. Это ровными рядами чередовались посевы девятиполки. Румяным ковром расстилался клевер, зеленели грядки кормовой свеклы, тянулись загоны ржи, ячменя. Вдоль ручья блестели огромные искусственные озера, в которых разводилась рыба.

Михаил подошел к несложному сооружению — это была водокачка. Вода нагнеталась машиной и по железным желобам стекала в разные стороны для орошения. На каменистом плоском столбе золотистой бронзой было написано: «Поместье юнкера Кандлера».

— Умеют, прохвосты, работать, — в голосе Орлова прозвучала не то злость, не то одобрение. — Копеечная речонка, а посмотрите, какую службу несет: поливает поля, деревья, крыжовник, заполняет озера. Хитрый немец: железными сетками отделил озеро, чтобы рыба не уплыла в речку.

— А у нас не такие реки поливают. Днепр, Кубань несут воды на поля и огороды, — с гордостью сказал Михаил.

— Как тебе понравилась блондинка? — вдруг спросил Тахав у Елизарова.

— Я обнимать немок не собираюсь, — ответил молодой офицер и одним ударом срубил лозу толщиной почти в кисть руки. — У меня отвращение к ним. Здесь надо присмотреться хорошенько. Среди немок такие экземпляры есть, что держи ухо востро. Одни божьи коровки, прирученные фашистами, которые смирились со своим жребием; есть лисички, наподобие этой самой блондинки. Ишь, какая сердечная, в гости уже пригласила.

— Этим фактом нельзя пренебрегать, — сказал Орлов. — Может быть, она сказала искренне. Вы сходите. С народом надо уметь общаться, знать, как он живет, что думает. В нашем распоряжении ровно час.

Подошла к ним Вера. Все, кроме Орлова, отправились в деревню.

— Смотрите не влюбитесь, — весело говорила Вера, взяв Михаила под руку, — еще женитесь здесь.

— Я для этого слишком стар, — отшутился Михаил. — Если бы мне было в этом году лет шестнадцать, тогда, возможно бы, и додумался до такого счастья.

— А я слишком молод, — в тон Михаилу протянул Элвадзе. — Вот поживу лет пять в Германии, тогда подумаю.

— А мне как раз. Я могу сейчас сватов послать, — ловко вмешался Тахав.

— Все хорошо, только скромности в тебе маловато, — заметил Елизаров.

— Ладно, Михал, — мирно отозвался башкир, — не учи козла капусту есть.

Вере было весело с казаками. Ей казалось, что без этих людей она будет бедной сиротой. Больше всего радовало девушку то, что три друга говорили с ней обо всем.

Вера и Михаил немного отстали от товарищей. После откровенного разговора в ту незабываемую ночь, когда они поцеловались, можно было не говорить о любви — так оба хорошо чувствовали симпатии друг к другу. Они искренне делились радостями и печалями, долго спорили о том, виновен ли немецкий народ в войне или нет.

— Конечно, виноват, — утверждал Михаил. — Виноват в том, что слушался фашистов, слепо и трусливо шел за ними.

— А что народ мог сделать? — возражала Вера. — Ему приказал Гитлер, и все.

— Если бы тебе сейчас твои командир приказал убить ребенка или расстрелять женщин, ты выполнила бы такой приказ?

Вера отрицательно покачала головой. Михаил напомнил, что завоевателей нельзя смешивать с простым миролюбивым немецким народом. Народ — сила, гаркнет — лес наклонится.

Так и не успев закончить разговор о немцах, они дошли до крайнего дома, где жила Эрна. Постучались, вошли.

Михаил пристально осмотрел квартиру. Стены выкрашены коричневой краской. Пол устлан кирпичами. В кухне стоит кадушка с водой. Над ней повешены медная и эмалированная кастрюли. В углу высокая тумба. Вероятно, в ней хранятся под замком продукты. В спальне стоят две короткие кровати с толстыми пуховиками. На стене висит старый фамильный портрет.

У порога появились Тахав и Элвадзе. Эрна сделала реверанс. Улыбаясь гостям, она сказала матери, болезненной сухощавой женщине, что сама пригласила русских в гости.

— А хлеб у них есть? — спросила немка.

— Нет, но вы не беспокойтесь, — ответил Михаил, — мы кушать не хотим.

— Вы говорите по-немецки! — удивилась хозяйка.

Эрна крутилась вокруг Михаила и с удовольствием хвалилась, что у них сегодня обед из трех блюд: ячменный суп, вареный картофель с капустой и пюре из брюквы.

— Чем вы занимаетесь? — спросил Михаил Эрну.

— Ничем. Хозяйство наше маленькое. Земли у нас нет, кроме огорода. Отца взяли работать на какой-то завод, построенный под землей. Недавно умер он там от каких-то газов. Мать больная.

— Вы нигде не работаете? — спросила Вера.

— Сейчас нет. В прошлом году я работала служанкой у одного юнкера.

— Не Кандлера? — заинтересовался Михаил, вспомнив именной герб помещика.

— Да, да, вы его знаете? — совсем осмелела Эрна.

— Нет, сейчас только прочитал его имя на воротах. А где он сейчас?

— Служит в армии. Дай бог не вернуться ему.

— Почему вы так плохо говорите о нем?

— Не время об этом рассказывать. Садитесь — обедать будем, — приглашала Эрна гостей к столу.

— Спасибо, вы, может, все-таки расскажете, почему помещику Кандлеру желаете смерти? — Михаила очень заинтересовала эта тема.

— Не стоит, неприлично говорить, — опустила голову Эрна.

— Кандлер обесчестил ее, — резко сказала больная старуха.

Эрна отвернулась: ей было стыдно. Она бессмысленно накручивала на указательный палец тонкую прядь волос. На туалетном столике, задернутом кисеей с мережкой, Михаил заметил несколько потрепанных листов нотной бумаги.

— Вы занимаетесь музыкой? — спросил Михаил.

— Да. Я хотела научиться петь по нотам и выступать в таверне, но мне нечем платить репетитору.

Михаилу искренне стало жаль Эрну. «Какая несуразица, — думал он, — красивая любознательная девушка, быть бы ей актрисой, а приходится жить в такой нищете».

— Вы не могли бы спеть что-нибудь? — попросил Михаил.

Девушке, видно, не очень хотелось петь, но из уважения к таким внимательным, обходительным русским она согласилась: спела какую-то быструю веселенькую песенку. Голос Эрны всем понравился.

— Вы можете певицей быть, — решил Тахав. — Вам надо в город ехать.

Михаил тоже похвалил Эрну. Он рассказал, что в Советской стране молодежь занимается в различных кружках самодеятельности. Почему бы Эрне не попробовать создать в деревне хоровой кружок? Немецкой девушке очень понравилась эта мысль. Она стала пытливо расспрашивать, как создаются кружки, кто руководит ими. Все, перебивая друг друга, подробно объясняли ей. Особенно отличался своими познаниями Тахав, руководивший до войны кружками в колхозном клубе.

— А у нас нет-клуба, — с сожалением проговорила Эрна, — негде выступать.

— Прекрасное здание здесь есть, — подсказал Михаил, — дом юнкера Кандлера.

— Там есть такие залы, что можно три деревни пригласить на вечер! — воскликнула Эрна. — Но разве управляющий разрешит?

— Теперь разрешит, — подбадривающе произнес Михаил. — Только вы сами не прячьтесь в подвалы с теми, кто стреляет в нас. Желаем успеха, — направился он к выходу.

Больная хозяйка с искренней улыбкой наблюдала за русскими.

— А из вас кто-нибудь в кружках занимался? — спросила Эрна.

— Мы все артисты, — щелкнул пальцами Тахав.

— Самодеятельного искусства, — добавил Михаил.

— Все? — удивилась Эрна. — Все поете?

— Таланты у нас разные, — продолжал хвалиться Тахав. — Я играю на курае — такой веселый инструмент есть, пляску откалываю, свое творчество читаю.

— Свое? Вы поэт? — с каким-то благоговением спросила Эрна, посмотрела на погоны Тахава с одним широким лычком.

Веселый башкир с узкой прорезью всегда блестящих глаз заинтересовал Эрну. «Он хотя и коряво говорил при первой встрече по-немецки, но талант, — думала она, — играет на музыкальном инструменте, сочиняет».

Немецкая девушка попросила башкира прочесть что-нибудь из своих сочинений. Тахав охотно согласился. Он звякнул шпорами, встал перед Эрной, приложил руку к груди и, хвалясь, сказал:

— Я прочту свою песню о любви, которую никому не читал, это будет только для вас:
		Над зеленою долиной


		Густо стелется туман,


		Ты приди ко мне украдкой


		В темный вечер на курган…


		Ты свои протянешь ножки,


		Я обую в знак любви


		В краснокожие сапожки


		Ножки резвые твои.


		Тонкий стан твой опояшу


		Я зеленым кушаком,


		Косу длинную украшу


		Крупным русским серебром.


Михаил довольно точно перевел башкирскую песню и напомнил, что исполнитель посвятил свое выступление ей. Эрна смутилась было, по ее бледному лицу скользнул тонкий румянец. Она была польщена искренностью советских людей. Казаки поблагодарили девушку за беседу и вышли во двор. Эрна, немного проводив их, несмело проговорила:

— Я бы хотела иметь вашу песню.

— Что скажете? — глянул Тахав на товарищей.

— Если ты не считаешь военной тайной, — пошутил Михаил, — то можно дать. Пусть поют башкирскую песню в Германии.

Тахав зашел в дом. Эрна усадила его за стол, открыла перед ним тонкий альбом и села против него. Тот, попросив ручку, принялся писать. Внизу под русским текстом башкир написал по-немецки: «На память немецкой девушке Эрне, которая должна стать актрисой. Тахав Керимов». Гость засмотрелся на карточку девушки.

— Дайте на память ваше фото, — сразу же попросил он.

— Зачем оно вам?

Эрне казалось нескромным дарить карточку.

— Я вам песню, вы мне это.

Тахав взял карточку и положил ее в свою записную книжку. Лихо козырнув, попрощался. Эрна вышла вместе с ним на улицу. Когда башкир догнал своих, те обернулись — девушка приветливо помахала русским рукой.


9


Корпус получил задание — сделать бросок, выйти в тыл противника, разбить его опорный пункт и захватить орудийный завод, построенный в лесу.

Началась глубокая разведка. Конники, авиаторы дни и ночи высматривали, как лучше подступиться к врагу, изучали его оборону. Немцы укрепились на берегу неширокой реки, несущей свои воды в Балтийское море.

После долгих поисков стало ясно, что переходить реку выгоднее всего в лесистой полуболотистой глухомани. Немцы в лихорадке начавшихся отступлений с востока не успели растянуть свою эластичную оборону вдоль всей реки. Они сконцентрировали силы на магистралях, вокруг городов и сел, наспех наворачивали там железобетонные ежи, сажали мины, расставляли «крабы» (передвижные доты).

Русские части начали энергичное наступление на главком направлении, а конный механизированный корпус был послан в верховья реки. Танки, самоходки, саперы на гусеничной тяге, огибая лес, шли по опушке, кавалеристы — напрямик. Поздно вечером все соединились. Дружная военная семья вязала плоты, перебрасывала понтонный мост.

Первым оттолкнулся от правого берега взвод Тахава. Переправившись, Керимов сразу послал разведку в ольховые заросли и вскоре дал сигнал: запел на своем курае, как ранний соловей. Это был условный знак, что опасности нет и можно переправляться.

Ночь, лес помогли наступающим совершить маневр незаметно. Конный корпус вышел в тыл. Машины добрались до шоссейной дороги, повернули на запад и катились к опорному пункту. В одном месте на шоссе появились два легковых автомобиля. Они догоняли колонну. В них оказались немецкие интенданты. Шоферы силились обогнать колонну, признав ее за свою.

Кавалеристы двигались в стороне от шоссе. По дороге им было двигаться невыгодно — немцы догадаются. Несколько гранат казаки метнули одновременно. От машин остались груды обломков.

Эскадроны заторопились. Приближался объект нападения — опорный пункт неприятеля. Конница сумела появиться внезапно, стремительно.

Опорный пункт был взят легко, так как растерявшиеся немцы почти не оказали сопротивления.

Прорыв не терпит перерыва. Это стало правилом казаков. Полк Орлова, не успевший вложить клинки в ножны, понесся лесом к орудийному заводу, дымившемуся в двадцати километрах от разбитого опорного пункта.

Чужой лес опасен. Неизвестно, где в нем черти водятся. Но в одном он оказался на руку казакам. Чем дальше вглубь, тем реже были деревья. Их повырубали при строительстве завода и его поселка. Уже казаки скачут меж соснами и березами рысью, галопом и, наконец, карьером.

Вот уже видны невысокие трубы завода, мрачные, корпуса. Немцы не ожидали противника. По их расчетам, фронт был километрах в пятидесяти. Но у казаков свой расчет. Их солнышко — месяц, а дорога — лес. До завода рукой подать. Стрелять бессмысленно — каменные стены не пробьешь пулей.

Минута-две для боевого расчета. Сомкнулись два лихих полка казаков. Решено: один эскадрон вихрем пронесется по поселку, меж корпусов, вдоль ограды завода, отрежет пути отступления. Другие, спешившись, врываются в здания. Коноводы уводят лошадей в лес.

Эскадрон Михаила влетел в самый большой четырехэтажный корпус. Бойцы с ходу бросили в подъезды гранаты, заняли подъезды, подвал.

Немецкие солдаты, вскакивая с постелей, бросались в двери, стреляли, падали. Падали и русские. Казаки теснили врага, без больших потерь заняли первый этаж. На второй уже подниматься опаснее: враг наверняка опомнился, приготовился к отпору.

Михаил и Элвадзе находились в подвале. Рассуждали: противник над головой. Как он вооружен, что замышляет? Вдруг запустит ядовитые газы? На улицу нельзя показаться — в каждом окне притаился враг с оружием. Немцы тоже не могут высунуть носа — все выходы в руках русских. Для тех и других авиация здесь бессильна, артиллерия тоже: начнут стрелять — угробят своих. Могут только танки помочь. Но чьи раньше придут?

Михаил решил послать связного на командный пункт, доложить подполковнику Орлову обстановку, просить вызвать танки. Ему представлялось, что если танкисты сумеют проехать в начале леса, то в середине, где деревья реже, они легко пройдут в поселок завода. Елизаров сказал о своем плане Элвадзе.

— Не лучше ли сообщить командиру полка, чтобы послал он конников искать проход для танков, — посоветовал парторг.

— Правильно. И об этом надо сказать. Решено. Отправляю связного.

Тахав привел пленного. Немец добровольно сдался русским. Пленный рассказал, что в поселке стоит один полк, который только что сформирован. Командир полковник Кандлер со штабом находится наверху в этом же корпусе.

— Веселый разговор, — сказал Михаил, закончив допрос. — Как бы с ним поговорить?

— Тише, — дернул командира Элвадзе. — Подслушивают.

— Подслушивают? Хорошо. Иванов, готова связь? — громко сказал Михаил. — Пусть послушают немцы, — шепнул он Элвадзе. — Вызови Чайку. Чайка?.. Я, Елизаров. Подготовьте толу для взрыва заводских корпусов. Толу, взрывчатки! — кричал он. — Иванов, черт возьми, почему плохая слышимость? Расстреляю за такую работу! Вызови «сокола». «Сокол»? Передай по рации держать эскадрилью в готовности с полным грузом. Время налета укажу позже.

«Командир эскадрона и парторг отошли в сторону, рассмеялись: хотя и не до смеха было, но они не привыкли унывать. Немцы, отчаявшись, что-нибудь предпримут.

— А все-таки ловко ты сочинил, — заметил Элвадзе. — Если враг поверит, замечется.

Михаил подошел к небольшому окну, через которое можно было увидеть корпус со стороны двора.

— Хорошая постройка, — сказал он. — Сколько труда вложено, и вот, может, через час все это взлетит на воздух. Не понимаю безумия немцев. Положение у них безвыходное, а они не сдаются. Сдались бы в плен — жизнь свою сохранили. Товарищ парторг, как считаете, если послать парламентера к немцам? Надо послать… Не думаю, что убьют.

Элвадзе одобрил мысль о переговорах с немцами. Риск — благородное дело. Один человек может сохранить жизнь сотен бойцов, если противник капитулирует. Михаил молчал, думал. Предложение заманчивое, но опасное. В памяти возникли картины упорства немцев в первые дни войны. В плен они не сдавались, а если кто попадался, то вел себя вызывающе. Они такими и остались.

— Ну что, рискнем, Сандро? — сказал Михаил после долгого раздумья. — Или полковник, или покойник.

— Я знал, что ты так скажешь, — весело произнес Элвадзе.

— Не надо ходить, — решительно сказал все это время молчавший Тахав, — убьют.

— Сам пойду, — решил Елизаров, — другими рисковать не хочу.

— Ни в коем случае, — остановил его за рукав Элвадзе. — Ты громко говорил. Немец тоже не дурак, подслушивал. Узнает твой голос — ерунда получится. Пойду я… Прошу не возражать. Своя воля — своя участь.

Михаил не хотел посылать парторга: такими людьми рисковать нельзя. Но кто, кроме Элвадзе, справится с этим серьезным поручением? Тут необходимо хладнокровие и смелость.

Михаил расцеловал товарища, посоветовал:

— Говори, что я — командир дивизии. Немцы больше испугаются, посговорчивее будут.

Элвадзе взял электрический фонарик, поднял на палке флаг — белую портянку и вылез из подвала.

Михаил беспокоился. Друга верного потерять — все равно, что сиротой остаться. Страшные люди фашисты, законов не признают. Единственная мысль утешала: немцы сдадутся, так как понимают, что попали в ловушку.

Михаил присел возле Тахава, набивавшего диск автомата патронами.

— Как ты думаешь насчет Элвадзе? — спросил он башкира.

— Убьют, сволочи, — сказал Тахав и положил набитый диск в сумочку. — Что теперь делает Эрна? Как ты думаешь?

— Сгинь ты со своей Эрной! — рявкнул Елизаров. — Ты понимаешь, куда пошел парторг?

— Фрицу мозги править, — отозвался Тахав. Элвадзе в это время входил в коридор второго этажа. Его схватили немецкие солдаты, повели к командиру полка. Медленно и спокойно произнося слова, он объяснил полковнику Кандлеру:

— Командир энской дивизии полковник Елизаров приказал мне передать; здание оцеплено и подготовлено к взрыву. Если хотите спасти жизнь своих подчиненных, то предлагается вам сложить оружие.

Полковник, видимо, знал русский язык, так как он точно повторил сказанное по-русски, как бы взвешивая услышанное.

— Ультиматум? — спросил Кандлер.

— Нет, это личное послание полковника Елизарова, — ответил Элвадзе, чтобы не запугать немца словом «ультиматум».

— Кавалерийская ваша дивизия?

— Казачья дивизия особого назначения, — ответил Элвадзе.

Кровь ударила в голову Кандлера. Слова «особого назначения» каким-то острием врезались в уши. Он подумал, что в дивизии особый сорт казаков и офицеров. Немец поинтересовался:

— В чем особенности дивизии, какое имеет вооружение и численность?

Элвадзе, не задумываясь, ответил:

— Господин полковник, я не могу сказать этого. — Я уполномочен только передать вам предложение моего командира и получить ответ.

Кандлер нахмурился, постучал пальцами по столику, тяжело вздохнул, закурил и устремил взгляд себе под ноги. Волнуясь, прошелся несколько раз взад и вперед, сел на стул, выпил кружку воды. Он, Кандлер, офицер старой школы; генералы, под началом которых служил, год назад расплатились головами за то, что не поверили в военную удачу Германии и открыто сказали об этом. Кандлер достал из кармана маленький флакончик, открутил миниатюрную целлулоидную пробку, понюхал и сказал:

— Я об условиях буду говорить только с равным мне по званию, передайте это командиру вашей дивизии.

— Будет передано, — отчеканил Элвадзе, красиво повернулся и направился к выходу.

— Вернитесь! — крикнул Кандлер.

Элвадзе неторопливо повернулся, подошел к немецкому полковнику, звякнув шпорами, внятно произнес:

— Я вас слушаю, господин полковник.

У Кандлера возникло желание узнать о достоинствах командира особой дивизии. Элвадзе ответил, что это не секрет и он может сообщить все, что знает о нем.

— Полковник Елизаров молодой, еще тридцати лет нет ему. Он окончил кавалерийское училище, затем военную академию. Начал воевать майором, за время войны дослужился до полковника, имеет много наград, очень требовательный, но чуткий, зря не обидит, знает немецкий язык, страшно смелый. Служил под началом генерала Доватора.

— Доватора, — протянул Кандлер, много слышавший о грозном «казачьем генерале», наводившем страх и ужас на немцев.

— Принимал участие в Сталинградской битве и пленении Паулюса.

— Паулюса? — вздрогнул Кандлер. — Заслуженный полковник Елизаров…

— Прошу извинить меня, господин полковник, — козырнул Элвадзе. — Разрешите идти?

Кандлер кивнул в знак согласия и добавил:

— Решение мое я вам сказал.

Элвадзе вернулся в подвал. Михаил и Тахав бросились его качать, подбрасывая вверх. Мыслимо ли дело: вернулся живым из лап врага! Элвадзе все, до мелочей, рассказал о своей встрече с немецким полковником.

— Седой уже, а о вежливости забыл, — сказал он. — Даже папиросой не угостил. Настроение, видать, грустное у него, волнуется. Нюхал что-то для успокоения нервов. В общем вывод такой — назвался шашлыком, полезай в рот. Назвался полковником — будь полковником. Придется до конца держать марку.

До рассвета оставалось часа два. Михаил решил послать Тахава в штаб полка с донесением, повторил свою просьбу о танках и приказал передать старшине, оставшемся с коноводами, чтобы тот принес погоны. «Да захвати этого субъекта», — указал командир эскадрона на пленного немца, давно уже уснувшего в углу.

Вскоре пришли Кондрат Карпович и Яков Гордеевич. Старые солдаты не разлучались, не отставали друг от друга. Им надо было находиться возле коней, но казакам не сиделось в обозе. Появившись в подвале, они по всем правилам доложили, что хозяйственные дела в полном порядке, что кони сыты. Кондрат Карпович передал Михаилу погоны. Командир эскадрона спросил:

— Значит, Орлов одобрил мое решение?

— Полностью, но сказал: рискованное дело, едят тя мухи, — тихо проговорил Кондрат Карпович.

— Так и сказал?

— Нет, тут я добавил сам.

— Орлов передал, — вмешался Яков Гордеевич, — что полковнику не полагается идти на переговоры одному. При нем должен быть адъютант.

— Это точно! — подхватил Кондрат Карпович. — Немец форму понимает.

— Кого же взять? — раздумывал Михаил, прикалывая к военной форме ордена и медали, которые догадался выпросить в штабе Кондрат Карпович.

— По солидности Кондрат Карпович — подходящий апостол, — шутил Яков Гордеевич. — Вид грозный. Усы как у льва.

— А тебе такие за всю жизнь не отрастить, — поддел Кондрат Карпович старого украинца, покручивая усы.

— Усы-то у тебя, Кондрат Карпович, боевые, но в адъютанты вы не годитесь: не знаете немецкого языка и старовато выглядите. Разрешите мне снарядиться, товарищ командир? — вытянулся Яков Гордеевич перед Михаилом.

Старый казак вскипел. Задето его самолюбие. Хотя он прожил более пятидесяти январей, но не считал себя старым. Да и вид у него еще молодецкий. У него ни одного седого волоса. Усы закручены, как бараньи рога.

Кондрат Карпович сердито посмотрел на своего ехидного друга и сурово сказал, чтобы сразу отбить у него охоту идти к немцам:

— Ты сначала, Яков Гордеевич, вырасти вершков на десять и отрасти усы да смахни свою козлиную бородку, тогда я посмотрю. В таком образе ты не казак, а отшельник. А за годы мои не пекись. Годы мои генеральские.

— А ежели немец тебя того, — приставил Яков Гордеевич указательный палец к виску.

— На войне и смерть красна, — резко махнул Кондрат Карпович рукой. — Но бесплатно не дамся. Чуть что — не спущу немцу, кокну.

Этого и боялся Михаил. Старый казак люто ненавидит фашистов. При встрече с ними начинает дрожать от злости. Привык разговаривать с фашистами клинком и винтовкой. А тут во время переговоров, чего доброго, придется сказать «господин немец». Язык не повернется у старого солдата. «При малейшем поводе, — подумал Михаил, — может броситься на немцев, погубит дело».

Яков Гордеевич, наоборот, любит пофилософствовать. Когда случалось встречаться с пленными, он пускал в ход свое красноречие, старался выведать что-нибудь полезное для ветеринарного дела. «Да и опыт обхождения с немецкими офицерами и генералами у него есть», — вспомнил Михаил работу украинца в тылу врага. Еще одна особенность выгодно отличает его от старого казака. Яков Гордеевич — начитанный человек и хорошо знает немецкий язык, может вставить умное слово во время переговоров. Выбор пал на него. Чтобы не обидеть отца, Михаил подчеркнул роль старого казака в подразделении:

— Вы, конечно, лучший кандидат в адъютанты, но эскадрон вам оставлять нельзя, станут боевые дела. От вас зависит все: обеспечение личного состава боеприпасами, продовольствием, коней — фуражом. Попрошу Якова Гордеевича пойти со мной.

— Куда ему с такой красотой, — указал Кондрат Карпович на ветеринара. — Худосочный, борода, как у бабушкиного козлика.

— Борода действительно худая, — проговорил Элвадзе.

— Для такого дела можно смахнуть, — отозвался Яков Гордеевич.

Элвадзе достал из сумки бритву, протянул ветеринару. Тот, морщась, соскоблил редкую бороденку.

— Совсем другой вид. Усики подкрутить вот так. Выше голову, — снаряжал Кондрат Карпович друга. — Представься, Яков Гордеевич, старым есаулом. Подцепить для пущей важности Георгия? — и он достал из своего кисета георгиевский крест. — Подтяни подпругу, — крепче стянул ремень старого украинца и подошел к Михаилу. — Скажу открыто. На опасное дело провожаю тебя, сын. Но ничего не попишешь — служба требует. Мое казацкое благословение: ежели придется быть молотом — бей, ежели наковальней — молчи.

— Спасибо, папаня, — козырнул Михаил.

Элвадзе снял свои ордена, нацепил их на грудь Михаила, прибавив к тем, что уже имелись. Кондрат Карпович тоже достал из своего кожаного кисета два ордена и тоже передал «полковнику».

— Десять орденов! — воскликнул он. — Солидно.

На Якова Гордеевича нацепили погоны старшего лейтенанта. Михаил накинул на себя бурку, принесенную старшиной, отдал честь парторгу и пошел к немцам. Кондрат Карпович отправился к лошадям заменить ушедшего ветеринара.

Полковник Кандлер, признаться, не ждал «командира дивизии особого назначения». Ему — казалось, что большой начальник не решится на такой отчаянный шаг. К его удивлению, русский офицер пришел. Михаил поздоровался с Кандлером, представил своего «адъютанта».

Кандлер принял парламентеров со сдержанной ненавистью. Он молча поставил высокую дубовую табуретку для русского полковника и сел за стол. Не произнося ни слова, Кандлер закурил, пристально взглянул на Михаила. Их глаза встретились. «Злой как волк, — подумал Михаил. — Вырвемся ли отсюда живыми? Не злой ли умысел — приглашение на переговоры?»

Михаил вспомнил иезуитский маневр майора Роммеля, истязавшего его в сарае. Не повторится ли и здесь кошмарная пытка? Не потребуют ли секретных сведений или письменного показания? Михаил обернулся. За его плечами стояли два немецких офицера с расстегнутыми кобурами. Почему: из-за безопасности или же приготовились застрелить русских парламентеров? Михаил не испугался: со спокойным выражением достал кожаный портсигар, закурил папиросу. Вытащил свой кисет и Яков Гордеевич, хотел завернуть козью ножку. Михаил немедленно протянул ему портсигар.

— Слабо снабжают, — с иронией заметил Кандлер по-русски.

Михаил понял, что его «адъютант» допустил ошибку, достав кисет. Не подобает офицеру курить махорку. Делать нечего. Надо как-то объяснить это немецкому полковнику. Яков Гордеевич сам сказал в свое оправдание:

— Махорку я курю по старой привычке есаула. Крепче она и здоровее.

Кандлер молчал. Он сосредоточенно смотрел на лежавшую перед ним карту: оценивал шансы русских и свои. По его расчету, передовая линия находилась километрах в пятидесяти.

— Вы, господин полковник, — четко произнес Михаил на немецком языке, — не верьте карте. Теперь наступают моторы. Рвется и кавалерия. Вчера она была в шестидесяти километрах. Коней поили в усадьбе юнкера Кандлера.

Немецкий полковник вздрогнул, услышав немецкую речь и свое имя, но ничего не сказал. Он только чуть покосился на русского полковника. Взор его был печальный. Глаза будто остекленели. В переносицу врезались две глубокие морщины. Он подряд закурил третью папиросу и склонил голову на стол.

«О чем думает, седой черт? — гадал Михаил. — Прикажет ли он расстрелять нас, или сложит оружие?»

Сдерживая дрожь в голосе, Михаил заговорил по-русски:

— Мы с вами, господин полковник, люди дела. Вы моему парламентеру сказали, чтобы прибыл я к вам для переговоров, как равный по чину. Я предлагаю сложить оружие! Пишите приказ о сдаче поселка.

— Пока не сложилась у меня такое решение, — проговорил Кандлер и опять замолчал.

Михаил глянул на Якова Гордеевича, сидевшего против него. Старый украинец подбадривающе моргнул. Михаил решил пустить в ход последний аргумент:

— Ваша воля, господин полковник, решать судьбу вверенной вам части. Можете сопротивляться, но разум подсказывает, что это бессмысленно, как подсказал он в Сталинграде фельдмаршалу Паулюсу.

Кандлер встрепенулся, как зверь, пробужденный выстрелом. Судьба Паулюса давно волновала его.

— А что вы знаете о трагедии фельдмаршала? — нервно спросил он.

— Фельдмаршал сдался со своим штабом и остатками шестой армии. Он мог бы продержаться еще некоторое время. У него оставалось к моменту поднятия белого флага стотысячная армия, но это была бы не борьба, а отчаяние…

— Значит, его уже нет. Он был моим учителем. Вместе с ним воевали в войну 1914–1918 годов, — сокрушенным голосом сказал немецкий полковник.

— Почему нет? — уверенно произнес Михаил. — Фельдмаршал Паулюс жив и здоров, благополучно пишет мемуары.

Кандлер растерялся. Нельзя было не верить непринужденному рассказу русского полковника. Немец напряженно слушал и запоминал каждое слово о судьбе своего учителя. Михаил так ярко нарисовал эпизод захвата Паулюса, как будто он все время находился возле немецкого командующего. Рассказ о фельдмаршале пробудил в Кандлере надежду на сохранение своей жизни. Затем Михаил стал говорить о боях в Германии, называя города и селения, где текла немецкая кровь. Кандлер, еще раз услышав название селения, которое носит его фамилию, где находится его дом, побледнел и опустил голову.

Он вспомнил свой край, где старый отцовский дом стоит посреди обширного поместья, занятого русскими. Вспомнилась и семья, о которой он теперь ничего не знает, мелькнула в глазах даже служанка Эрна, которая осталась обижена им… Позорно поднимать белый флаг, но когда грозит опасность голове, можно пожертвовать ушами. «А как же долг перед Германией?» — вспомнил Кандлер. Ради ее возвышения над миром он носился в военной колеснице по чужим странам, предавая все огню и мечу.

Кандлер решил, что надо биться до последнего солдата, как требовал Гитлер от всех немецких командиров. В голове засверлила мысль — биться. Если его часть и не уничтожит заскочивших в заводской поселок казаков, то он выиграет время, подойдут на выручку вызванные им силы, разгромят нагрянувших казаков, и Кандлер станет героем войны, еще один крест украсит его грудь. Он осторожно начал выспрашивать у русского полковника о силах дивизии, осадившей поселок и завод, но Михаил отвечал уклончиво. Кандлер почему-то был уверен, что дивизия Елизарова заскочила сюда для разведки, а главные силы русских где-то еще далеко. Он со злостью и досадой смотрел на молодого русского офицера, который держался спокойно и с таким достоинством. К чувству неприязни примешивался оттенок уважения: у русского много наград, знает немецкий язык, сподвижник Доватора — грозы немецких тыловых гарнизонов, герой Сталинградской битвы.

Мысль Кандлера работала напряженно и в одном направлении — выиграть время. Он боялся обидеть казака-полковника, может придется сдаться, но и не терял надежды на выручку. Что же сказать русскому командиру дивизии? Кандлер потрогал ладонью лоб, вздохнул:

— Мне что-то плохо стало. Извините меня. Прошу немного подождать.

Парламентеров отвели в другой конец коридора, посадили в маленькую комнату на четвертом этаже. Прошел час, другой, но никто не приходил. Парламентеры почувствовали неладное. Чего ждут немцы: хотят выиграть время или оставили их как заложников?

Михаил постучал кулаком в дверь, которая оказалась запертой. Пришел штабной офицер — переводчик. Сказал, что полковнику Кандлеру все еще дурно.

Елизаров взглянул в окно и отшатнулся: к немцам прибывало подкрепление. По улице ползли зеленые танки с черными крестами на броне.

Положение казаков стало тяжелым. Им даже не помогут теперь эскадроны — на улице немецкие танки. Немцы оживились. Кое-кому удалось выбраться из зданий, подбежать к машинам. Танкисты, разобравшись в обстановке, начали палить из пулеметов в окна первых этажей, где засели казаки.

Ожил и полковник Кандлер — прошла дурнота. Он вызвал Михаила, злорадно ухмыляясь:

— Видите, танки — короли войны. Давайте поменяемся ролями. Теперь вам придется сложить оружие. Пишите приказ о капитуляции своей дивизии.

Пальба на улице усиливалась. Трещали пулеметы, рвались гранаты в нижних этажах, дрожали стены, звенели стекла. «Гибнут казаки», — думал Михаил, мучительно соображая, как им помочь.

— Вы, господин полковник, поразили меня, дайте собраться с мыслями, — сказал Елизаров.

— Даю вам десять минут сроку, — засек Кандлер время.

Опять отвели Михаила и Якова Гордеевича в маленькую комнату. Они обдумывали свое положение, решали, какой ход сделать. Написать приказ о капитуляции? Что он даст? Ведь Михаил Елизаров только в голове полковника Кандлера командир дивизии. Если даже приказ о капитуляции появится на свет, казаки не сдадутся. Их девиз — биться до конца.

«Как оттянуть время? — думал Елизаров. — Немец небось сейчас радуется: взял в плен командира «особой казачьей дивизии».

Прошли десять минут мучительного размышления. Опять Михаил лицом к лицу с противником. Злорадное выражение не исчезало с лица Кандлера.

— Ваше решение? — спросил он.

— Если вы не принимаете моих условий, полковник, прикажите проводить нас. — Михаил пустился в рассуждения, чтоб продлить время.

— Вы теперь мой пленник, — перебил Кандлер.

— Нет, я парламентер. Я сам пришел к вам, без оружия, с белым флагом. С древних времен установилась традиция: если человек пришел в стан противника, с ним поступают гуманно, благородно, с уважением и не оставляют его заложником.

— Война и гуманизм несовместимы, — жестко возразил Кандлер.

— В данном случае военная этика вполне уместна. Я в ваших руках. Никакого вреда я не причиню и не в силах повлиять на ход событий.

Михаил старался быть многословным, но Кандлер оборвал его, строго спросил:

— Напишете приказ? Или я заговорю с вами другим языком, — положил он руку на кобуру.

— Что это даст вам? — спокойно спросил Елизаров. — Мои казаки заняли первый этаж. Они будут драться до последнего солдата. Удастся ли вам выйти отсюда живым? Ведь здание подготовлено к взрыву.

Эти слова немного отрезвили Кандлера. Он подумал о своей жизни. Действительно, не придется ли ему протянуть здесь ноги? Он вспомнил подслушанный разговор по телефону «командира казачьей дивизии» о подготовке взрывчатки.

Кандлер сбавил тон, спросил русского полковника:

— Что вы предлагаете?

— Необходимо подумать. Выработать обоюдо-приемлемые условия.

На улице бой разгорался все яростнее. Немцы били по нижним этажам, русские — по верхним. Звякнуло стекло. Повалился начальник штаба, стоявший рядом с Кандлером. Немецкий полковник и Михаил одновременно отскочили от стола и стали у простенка.

— Идиотское положение, — сказал Кандлер. — Убили майора.

— Можем и мы лечь с вами. В такой каше не поймешь, кто стреляет.

— Будем писать условия, — настаивал Кандлер.

— Согласен. Только я предвижу затруднения в технической стороне дела. Как довести условия до подразделений, чтобы прекратили огонь?

— Я дам своим сигнал, — торжествуя, сказал Кандлер. — А вы дадите сигнал своим, чтобы казаки подняли белые флаги и без оружия вышли на улицу.

— Я не предусматривал такого рода сигнала, — проговорил Михаил.

— У вас установлена телефонная связь. Дадите приказание соединить линию с вами и передадите приказ отсюда, из моего штаба. Когда выстроятся ваши части на улице, тогда пожмем друг другу руки, как равный с равным.

Кандлер решил казаться благородным.

«Хитер, черт», — подумал Михаил. Кивнув в знак согласия, сказал:

— Разрешите пройти в комнату, где мы были: будем писать приказ.

— Идите, срок десять минут, — как команду, произнес немецкий полковник.

— Мало, господин полковник. Надо обдумать условия капитуляции, составить приказ, перевести на немецкий язык.

— Вы напишите приказ о капитуляции, переведет его мой переводчик, а условия напишу я, какие сочту нужными, — сказал Кандлер тоном, не допускающим возражения. — Учтите, за промедление расстреляю.

Парламентеров отвели в комнату.

— Иезуит, — прошептал Яков Гордеевич. — «Заболел», когда струсил, а теперь — «расстреляю».

— Неужели не подойдут танки? — размышлял вслух Елизаров.

Офицер-переводчик принес бумагу и ручку.

— Ручка у меня есть, — достал Михаил самописку. — Я вас попрошу принести стакан воды. Волнуюсь.

— Тяжело писать такой приказ, последний, о капитуляции, — со вздохом произнес Яков Гордеевич.

— Я понимаю, — пробубнил офицер-переводчик и вышел.

В коридоре, против двери, появился солдат с автоматом.

Яков Гордеевич посмотрел на электрические провода у потолка, сказал:

— Вы знаете песню о Ланцове: «Связал веревку, связал длинную, к трубе тюремной привязал». Привяжем провода за ручку двери, по ним и спускайтесь. Я здесь останусь. Ты — командир, тебе и эскадрон спасать.

Зашел офицер-переводчик с чайником воды.

— Пишите, товарищ полковник, свой последний приказ, — обхватив голову руками, нарочито грустно сказал Яков Гордеевич.

Вскоре документ был составлен. Яков Гордеевич взял приказ, подул на него.

— Промокашки нет. Идемте. Прошу, господин офицер, — сказал Яков Гордеевич, указав рукой на дверь. — Начальству уважение.

Офицер-переводчик вышел, шагнул в коридор и Яков Гордеевич расчетливым движением захлопнул за собой дверь.

— Ай-ай! — воскликнул старик. — Ум потерял от волнения. Механически закрыл.

Михаил задвинул предохранитель английского замка, дернул концы провода из выключателя. В минуту веревка была готова, привязана к металлической ручке двери.

Немцы отчаянно ломали замок. Кандлер наставил пистолет на Якова Гордеевича.

— Убить пленного — не велика отвага, — сказал старый украинец. — Еще неизвестно, чей верх будет. Могут наши победить и отомстить вам сразу: за убийство пленного и за убийство парламентера.

В стену, по которой спускался Михаил, успело щелкнуть только несколько выстрелов из окна другого конца корпуса, но мимо. Михаил благополучно добрался до подоконника первого этажа, вцепился руками в верхнюю раму. Стекла в окне были выбиты, и Елизаров без труда впрыгнул в помещение. Несколько рук одновременно схватили его в свои объятия.

— Сандро, — тяжело дыша, сказал он парторгу, — там, наверху, остался Яков Гордеевич.

Казаки молча опустили головы.

— Да, жаль старика, — скорбно сказал Элвадзе. — Но будем надеяться, что не убьют…

На улице с новой силой загремела канонада, совсем под ухом залязгали гусеницы. Танки окружали корпус, били из пушек. Снаряды пробивали простенки, сыпалась штукатурка. Один взвод казаков уже бился на втором этаже. Оттуда кто на веревках, кто по перилам, сорванным с лестниц, скользили немцы.

Михаил дал команду делать связки гранат и бросать их под танки, точнее и экономнее расходовать патроны.

Немцы спасались из корпуса как могли. Сам Кандлер бежал одним из первых. Он спустился по перилам, приставленным к окну, и забрался в танк, который тут же умчался. В последний момент он отдал приказ разрушить дом, независимо от того, успели ли выскочить оттуда немецкие солдаты.

Танки с черными крестами в упор расстреливали корпус. В одном месте уже был разворочен угол дома. Кирпичи рухнули на цементный тротуар. Михаил приказал тем, кто был на первом этаже, спуститься в подвальное помещение. Обстрел корпуса продолжался. На тротуар с грохотом падали кирпичи, рамы, доски. Поняв, что немцы решили уничтожить дом, казаки, уже занявшие верхние этажи, быстро спустились вниз. Подвал был переполнен.

Немцы не жалели пороха и стали. Один за другим гнали снаряды в ненавистный Кандлеру дом. Рухнул целый простенок верхнего этажа. В оконце подвала хлынула волна пыли. Дверь завалило кирпичом. Потные и пыльные бойцы стали пробивать бойницы. Кое-как удалось отворить дверь.

— Попались в ловушку, — сказал Михаил. — Где же танки?

— Откопаемся, — протянул парторг эскадрона.

Казаки расталкивали тяжелые глыбы, падали от вражеских пуль. Немцы уже подступали к дверям первого этажа, озираясь, входили внутрь. Гикали, орали:

— Сдавайся, русь!

— Русь никогда не сдается! — крикнул Михаил, заложил диск с последними патронами в автомат.


Казаки бросили последние гранаты. Немцы утихли, приостановились. Где-то на улице послышался грохот гусениц. Спасение! Шли русские танки. Они на ходу начинали дуэли с зелеными «тиграми». Немецкие солдаты были вынуждены выскочить из дверей корпуса, повернуть свои автоматы против танков. Подоспела конница по очищенной танками дороге. Увидев немцев, спасавшихся от длиннодульных машин, опускали шашки на головы бегущих. «Тигры» тоже повернули за удирающей пехотой.

Выбрались из подвальной ловушки закопченные дымом и порохом казаки. Михаил бросился по лестнице вверх, чтобы найти Якова Гордеевича, но пробраться на четвертый этаж не смог. Все исковеркано, двери подперты обломками кирпича и изогнувшимися железными балками. Лейтенант выбежал на улицу.

Возле корпуса остановился танк. Из него выскочил смуглолицый небольшого роста воин в кавалерийской форме. Это был Тахав.

— Где Елизаров? — спросил он бойца, бившего с колена из карабина по разбегавшимся немецким солдатам.

К танку подошел Михаил.

— Разрешите доложить, — обратился Тахав. — Танки привел. Захватил несколько сабельных эскадронов, — прихвастнул он, будто все решалось им. — Салям!

— Очень долго, Тахав, «прихватывал», — в голосе Михаила звучал досадный упрек.

— Не виноват я. Долго искали дорогу танкам. Видал? — указал Тахав на танк, на броне которого серебрилась надпись: «Салават Юлаев».

— По моему предложению построен на деньги башкирских колхозников, — с обычной нескромностью говорил он.

Элвадзе притащил раненого немца.

— Где полковник Кандлер? — спросил Елизаров. — Не скажете — застрелю сейчас, соврете — тоже застрелю.

— Должен быть в особняке, который обнесен железной оградой, там он всегда квартировался, — ответил перетрусивший немецкий сержант.

— Сандро, свяжитесь как-нибудь с другими эскадронами, узнайте, как дышат там казаки, пошлите верхового на командный пункт. Я поведу танки ловить немецкого полковника.

Михаил поговорил с танкистами, залез в люк. На броне танка примостились опаленные пороховым огнем казаки. Лязгнув гусеницами, «Салават Юлаев» ринулся. Вместе со всеми ехал и Тахав. Немцы, отступая, не прекращали огня. Откуда-то летели снаряды, мины.

Танк остановился у особняка. Для затравки пустили в него несколько снарядов. Ответа не последовало. Михаил выскочил из танка, присел за ним, оглянулся вокруг. На западной окраине поселка уже закрепились советские танки. К ним подбегали спешившиеся конники.

«Удрал хам или нет? — гадал Михаил о Кандлере. — Бросаться в особняк опасно».

— Тахав, беги к танкистам, зови на подмогу. Надо прощупать это логово.

Минут через десять пришли еще два танка, с которыми прибыло человек двадцать казаков. По рассказам танкистов и конников ни один немец не ускользнул из поселка. Михаил направил трех бойцов в дом. Вдруг затрещали пулеметы и автоматы из окон.

— Товарищи танкисты, ваше слово! — крикнул Михаил.

Три уральские пушки ухнули разом. Последовал второй оглушительный залп, третий…

Немцы выбросили в окно белую простыню. Вышел офицер-переводчик.

— Полковник Кандлер передал: согласен на перемирие, — отрапортовал он. — Просим старшего командира к нему на переговоры.

— Передайте полковнику Кандлеру: гора не ходит к Магомету, — внятно произнес Михаил. — Срок пять минут. Не выйдет — уничтожим.

Через пять минут Кандлер вышел в сопровождении офицера. Казаки держали наготове карабины и автоматы.

— Подойдите ближе, — сказал Михаил.

Немцы приблизились. Сопровождающий офицер покорно протянул свой пистолет, сдаваясь.

— Решили? — спросил Елизаров полковника.

— Я согласен на перемирие, — поднял унылые глаза Кандлер.

— Не перемирие, а капитуляция, — теперь Михаил говорил требовательным тоном, не так, как при первых переговорах. — Пишите приказ.

Кандлер посмотрел вокруг, чуть пожал плечами, как бы удивляясь, где и чем он будет писать. Ему дали ручку и бумагу. Елизаров подтолкнул Кандлера к танку. Немецкий полковник прислонил листок к броне советского танка. Прежде чем писать, пробовал настоять на своем.

— Я напишу акт об условиях перемирия, — сказал он Елизарову.

— Условия напишу я, — спокойно возразил лейтенант, — вы пишите приказ, а перемирие — не ваша компетенция.

— Пишите, — приказал Михаил. — «Во избежание бесполезного кровопролития приказываю личному составу вверенного мне полка сложить оружие. Командирам батальонов, — Михаил взглянул на часы, — в восемнадцать ноль-ноль вывести подразделения на улицу без оружия».

Кандлер устало выпрямился, отрицательно покачал головой, сказал:

— Не могу писать, рука дрожит.

У немца отобрали ручку и бумагу.

— Не надо писать. Короли войны напишут вашим батальонам свой приказ, — указал Михаил на танки.

К ограде с грохотом подкатило еще несколько бронированных машин. Примчались конники. Среди них были подполковник Орлов и начальник политотдела Свиркин. Они соскочили с коней, направляясь к командиру эскадрона. Елизаров объяснил обстановку.

— Продолжайте, — сказал Орлов.

— Сдать оружие! — приказал Михаил.

Кандлер дрожащей рукой потянулся к кобуре.

Тахав, стоявший рядом с ним, предусмотрительно помог ему — вытащил пистолет и передал своему командиру.

Михаил взял пистолет, хотел положить в карман, но, заметив золотую планочку, вделанную в рукоятку, стал читать: «Боевому офицеру от Паулюса».

— Поучительная память, — сказал Михаил. — Хорошо бьет?

Он поднял с земли стеклянную банку, бросил вверх, выстрелил перед глазами немецкого полковника. Пуля разбила банку. Кандлер побледнел. Михаил разрядил пистолет и вернул Кандлеру.

— Советское командование добровольно сдавшимся в плен старшим офицерам разрешает носить холодное оружие, знаки различия и награды, а также именные пистолеты, — сказал Михаил.

— А здесь немцы? — спросил Орлов Михаила, кивнув на особняк. — Что же вы декламируете? Всех нас могут покосить.

— Пока он здесь, — указал Елизаров на съежившегося немецкого полковника, — оттуда не осмелятся стрелять.

— Дайте команду вашим подчиненным сложить оружие, — предложил Михаил Кандлеру. — Немедленно.

Полковник согласился.

Вышло человек тридцать немцев с поднятыми руками. Орлов посоветовал Михаилу: приказ пусть пишет писарь. А сам Кандлер с этой группой сдавшихся немцев пусть с белым флагом приблизится к своим подразделениям.

Так решили и сделать.

Однако батальоны, засевшие в разных местах, в домах, цехах, открыли огонь по своим, поднявшим белый флаг. Сопротивление немцев было подавлено огнем артиллерии, а пленных немцев с белым флагом угнали в лес.

После боя вынесли на носилках Якова Гордеевича, убитого Кандлером на четвертом этаже. Кондрат Карпович принес котелок воды, обмыл окровавленное лицо друга, вытер бинтами, положил у изголовья его фуражку с синим околышем.

— Не дожил до полной победы, — вымолвил старый казак. — Иной раз мы с тобой спорили за службу, как лучше нести ее, бывали у нас разные суждения. Но никогда у нас с тобой не было разлада в одной думе — думе о нашей родной земле. С этой думой ты и ушел от нас.

Якова Гордеевича принесли к братской могиле, выкопанной у забора орудийного завода. Собрались казаки. Михаил встал перед открытой могилой, горестно сказал:

— Ты, дорогой старик, меня спас от смерти два раза, а сам стойко принял ее. Как мне теперь просить у тебя прощения, как благодарить тебя… О покойнике говорят хорошо или ничего не говорят. О тебе, Яков Гордеевич, плохо говорит только враг. Три года назад ты завел фашистский карательный отряд под пули партизан. Ты всегда был смел, честен, ты был настоящим казаком. Мы отомстим за тебя, дорогой украинский друг.

Начальник политотдела сказал, что имя старого воина будет занесено на вечные времена в почетный список части.

После похорон Свиркин посоветовал парторгу провести собрание коммунистов, чтобы обсудить заявления некоторых казаков о приеме в партию.


10


Елизарова и Элвадзе вызвал генерал Якутин. Командир дивизии сидел за массивным столом в убежище хозяина орудийного завода. В кабинете были Свиркин и Орлов. На генерале топорщился плащ с полевыми погонами. Рядом лежала зеленая суконная фуражка. Якутин улыбнулся, как только Михаил показался на пороге.

— Садитесь, господин полковник, — шутя сказал генерал. — Расскажите, как вы поймали немецкого полковника?

— Ничего не могу добавить к докладной записке.

— Я читал ее. Красивая операция!

— Печальная: погиб Яков Гордеевич, а если не подоспели бы наши танки, легли бы все.

— Конец венчает дело, — сказал генерал. — Смелость и выдумку вашу приветствую. Хорошо воевали. Решено представить вас к награде. И вас, товарищ Элвадзе. Отметим и отважного потомка Салавата Юлаева — Тахава Керимова. Он отлично провел танки к месту атаки.

— Не опомнится от радости: встретил танк «Салават Юлаев», — заметил Орлов.

— Сегодняшний день — день большой радости, — сказал начальник политотдела Елизарову. — Я с особым удовольствием вручаю вам кандидатскую карточку, так дорого доставшуюся вам. Я тогда остановил собрание. К счастью, все обошлось хорошо.

Михаил был взволнован, не мог связать двух слов. От радости он только произносил «спасибо».

— Важный разговор есть, товарищ лейтенант, — сказал генерал Елизарову. — Войска нашего фронта стоят перед сильной группировкой противника. Надо ломать сложную оборону, так называемую линию фон Германа. Предлагали немцам сдаться: обращались к немецкому командованию по радио. Ответа не получили. Командующий фронтом решил направить ультиматум с нарочным. Честь быть парламентерами выпала нашей дивизии. Мне бы хотелось послать вас и подполковника Орлова: вы оба знаете немецкий язык… Пойдете? — спросил он Михаила.

— Я солдат, товарищ генерал, приказали — будет выполнено.

— Это не приказание, а добровольное предложение вам.

— Желание командования — для меня приказ. Я готов!

Генерал пристально посмотрел на Михаила. Лицо казака показалось Якутину совсем еще юношеским; как-то не верилось, что этот молодой парень только несколько часов назад без минуты колебаний отправлялся в самое логово врага.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал. Небольшая просьба: папирос хороших нельзя захватить? А то мы оскандалились перед немецким полковником со своим куревом.

— Это мы уладим, — улыбнулся Якутин.

Провожать Орлова и Михаила собрались все друзья. Особенно волновалась Вера: когда Кондрат Карпович сказал ей, что Михаил собирается на переговоры к немцам, руки девушки, делающие перевязку раненому, задрожали. Теперь она волновалась еще больше, но молчала, не показывала виду. За всех говорил Кондрат Карпович:

— Рад, Мишутка, что избрали тебя с подполковником на большое дело, но и печалюсь за твою судьбу. Нечистые люди фашисты. Мое казацкое благословение такое: будь тверд в выполнении задания. Где нельзя пройти, так перескочи. Где нельзя перескочить, там перелезь. Встретишь воду — будь щукой. встретишь гору — будь орлом, встретишь немца — будь русским. В добрый час!

На машине развевался большой белый флаг. Орлов и Михаил, сидя в кузове, с интересом смотрели по сторонам. Мелькали полоски ячменя, ржи, клевера и кормовой свеклы. Покажется за стеклом автомобиля невысокий холмик, промелькнет одинокая березка, и снова пестрые посевы.

Вот он, настороженный город, опоясанный линиями траншей, пересеченный ходами сообщений, загроможденный рядами противотанковых заграждений и «ежами», обвитыми колючей проволокой…

Машину остановили немецкие солдаты. Орлов и Михаил показали мандаты, написанные на русском и немецком языках; повторяли одни и те же слова: «Генералу от инфантерии фон Герману».

Гитлеровцы завязали глаза представителям русского командования, посадили в свою машину и в сопровождении мотоциклистов отправили их в штаб-квартиру командующего немецкой группировки.

Генерал от инфантерии фон Герман — столп немецкой военщины. Он второй раз воюет с русскими: первый раз — начальником штаба армии, второй раз — консультантом Гитлера и командующим группировкой. Ему уже было около шестидесяти, но он выглядел моложе своих лет: не по годам стройный, крепкий мужчина с редкими строгими морщинами на лице. Говорил он отрывисто, но твердо: каждое его слово являлось законом для подчиненных. Он любил командовать над людьми, подчинять их своей воле и желаниям. Властолюбие воспитывалось в нем с детства. Уже тогда дед его, герой трех войн — с Данией, Австрией и Францией, генерал в отставке, стал учить мальчика игре в солдатики. Когда внуку пошел восьмой год, «воспитатель» нанимал ребятишек, ставил их во фрунт и учил будущего меченосца командовать ими. Отец Германа был штабным офицером и ловким предпринимателем. Когда правительство Брюнинга выделило четыре миллиарда марок для помощи восточным областям Германии, юнкер Герман-старший, штабной офицер, сумел отхватить сто миллионов, бросил военную службу и стал скупать земли и леса; сына он по настоянию деда отправил учиться в Берлинскую военную академию. Там молодой фон Герман нашел своего кумира Карла Клаузевица, стал превозносить его идеи абсолютной войны, с головой отдался его учению о внезапности нападения, молниеносности наступления. Особенно он увлекся писанием Клаузевица о решающей роли таланта, гения. Когда нацисты сказали первое слово о всемирном господстве, гением фон Герман назвал Гитлера. Фон Герман не состоял в фашистской партии, но он разработал стратегию блицкрига — молниеносной войны, за что его выдвинули в депутаты рейхстага. Когда военная колесница Гитлера покатилась назад, фон Герман высказал мысль о генеральном сражении на своей земле. Фюрер благословил его, своего неизменного консультанта, дать такое сражение, остановить русских и погнать их на восток.

Генерал от инфантерии никогда не восторгался русскими, ничего хорошего не находил в их жизни, а военную историю России называл непоучительной. Победы Петра Первого и Кутузова он объяснял климатическими особенностями и просторами этой «дикарской» страны. Но сейчас, когда русские приперли немецких гренадеров к Эльбе, фон Герман трезво оценил обстановку: Гитлер проиграл, мир спасет Германию. Эти мысли он не высказывал никому: фюрер запрещал даже думать об этом, уверял всех, что фортуна опять повернется к немцам лицом, не раз говорил об ожидаемом чуде своему верному консультанту.

Фон Герман предложил парламентерам сесть. Сам занял глубокое мягкое кресло. Для начала он решил попугать русских новым грозным оружием.

— Вы слышали о нашем «гансе»? Нет. Это наше новое оружие, которое вот-вот вступит в действие и опустошит вашу страну. Но было бы разумнее женить нашего «ганса» на вашей «катюше». Вы понимаете меня?

— Понимаю, господин генерал, — на немецком языке ответил Орлов, — но наша «катюша» не пожелает выйти за «ганса».

— Это ваше личное мнение?

— Так думает каждый наш солдат.

— Дело солдата воевать, а не думать. Эту истину высказал еще гениальный Клаузевиц.

— Я не берусь судить о гениальности Клаузевица, — сказал Орлов, — но я знаю: великие полководцы учитывают моральный фактор.

Фон Герман свысока посмотрел на русского подполковника, насупил густые брови. «Русские не пойдут на уступки, — понял он. — Надо что-то придумать». Фон Герман приказал своему адъютанту отвести парламентеров в отдельную комнату. Те, оставив письменный ультиматум, вышли.

Откуда-то из-за портьер выскользнул человек.

— Русские обнаглели, — сказал фон Герман, неприязненно взглянув в упор на своего советника, представителя нацистской верхушки, генерал-лейтенанта Хаппа.

— Это фарс, — проговорил советник, бегло прочитав оставленную русскими бумагу. — Не так уж они сильны, чтобы принимать их ультиматум. Поднатужились — немного оттолкнули нас.

— Немного, — передразнил советника фон Герман, — оттолкнули до центра Германии.

— Дошли сюда и выдохлись. Очевидное доказательство: хваленых «катюш» не видно на фронтах. Лучшие кадры побиты. Кого они прислали к нам на переговоры? Зеленых юнцов.

— Ребяческое умозаключение, — отрезал фон Герман, сел за стол и снова принялся читать ультиматум.

Орлов и Михаил были вдвоем. Два солдата принесли чайник с черным кофе и бутерброды, тонкие и маленькие, как квадратное печенье. Михаил посмотрел на немецкое угощение и сказал:

— Непонятно, на кой шут так накрошили, — положил он один на другой четыре бутерброда, понюхал и откусил больше половины. — Замазка, а не масло. Что хочешь говори, а лучше нашего русского масла не найдешь.

— Это же маргарин, — определил Орлов и положил надкусанный бутерброд на тарелку, — как вы думаете, сдадутся?

— Одно из двух: да или нет.

— Есть третий вариант, — заметил Орлов, — чехлы надеть на пушки. Поняли смысл свадьбы «ганса» и «катюши»? Мира просят.

— Получат, когда рак свистнет, — сказал Михаил.

В комнату вошел генерал-лейтенант Хапп. Парламентеры встала. Немец сел. Можно было начинать переговоры. Русские тоже опустились на стулья.

— Мне поручено нашей ставкой, — сказал Хапп, — договориться с вами, смелыми советскими офицерами, чтобы вы поехали в имперскую канцелярию для дальнейших переговоров.

Елизаров вопросительно взглянул на Орлова. Тот сидел спокойный, внимательный. Только глаза его остро прищурились.

— К сожалению, мы не можем воспользоваться этой честью, — сказал Орлов. — Мы слишком маленькие люди, всего лишь курьеры командования энского фронта. Наши полномочия исчерпываются доставкой пакета генералу от инфантерии и получением ответа.

Немец был настойчив. Он говорил вкрадчиво, учтиво, стараясь не спорить с русскими, ной не уступать им.

— Скромность украшает человека, а у вас говорят: украшает большевика. Подполковник Орлов хочет быть скромным. Но вы не подумали о том, что встреча с нашим главнокомандующим принесет вам большие практические результаты и вечную славу.

Орлов догадывался, что Хапп — не обыкновенный военный генерал. По его манере говорить и держаться можно было заключить, что этот человек в генеральском мундире имеет отношение к секретной службе, может быть даже самого фюрера. И Орлов решил действовать осторожно:

— Скажите, господин генерал, а о чем мог бы быть разговор с вашим главнокомандующим?

— Фюрер может сказать, что настало время для сближения точек зрения, народы устали от войны, — как по шпаргалке говорил Хапп. — А вы можете к этому добавить — хотят мира.

В комнату вошел офицер с фотоаппаратом. Навел объектив на собеседников. Орлов отвернулся, закашлялся.

— Мне что-то нехорошо, — сказал он, извинился и вышел в коридор.

— Боится попасть на фотопленку, — заметил Хапп вслед Орлову.

— Не фотографируйте, — отвернулся Михаил.

— А вы, донской казак, — вдруг узнал Елизарова Хапп, — помните нашу встречу?

— Отлично помню.

— Как можно забыть такое событие? Ваше заявление и ваш портрет были украшением немецких газет.

У молодого казака напряглись на лице скулы. Он вспомнил фотокарточку, на которой был снят с майором Роммелем. Кулаки невольно сжались. Но Михаил вдруг сообразил, как важно остаться сейчас хладнокровным, невозмутимым: от их миссии зависит судьба многих.

— Вас вся Германия считает своим другом, — продолжал Хапп. — Я не могу понять, почему вы не с нами? Впрочем, простите, вы, видимо, работаете на нас?

— Нет, вы что-то путаете, — сказал Михаил.

— Как же я путаю? Я превосходно помню, как тогда отправили вас в особый госпиталь. Вы разве забыли?

— Нет, не забыл, все помню. Разрешите спросить вас. Как могло случиться, что появилось на свет заявление, которого я не писал?

— Так в жизни не бывает, значит вы написали.

Генерал выпроводил из комнаты фотографа, подошел к Михаилу, спросил:

— Какую роль теперь будем играть?

Елизаров сдержал ярость.

— Я служу России, — с гордостью произнес он, — и ненавижу тех, кто мешает ей жить и трудиться.

— Нет, вам придется играть роль друга Германии, иначе очень скоро будут сочтены дни вашей жизни, — зло заметил Хапп. — Я сейчас расскажу подполковнику Орлову о вашем поведении у нас в плену, покажу газеты с вашим заявлением и портретом, где вы дружески обнимаете нашего майора.

— Подполковник уже знает об этой провокации.

— Осторожно выражайтесь, — грозно предупредил Хапп, доставая пистолет.

— Я удивляюсь, генерал, как вы, пробыв столько в России, не научились понимать душу русского человека — угрозой нас не возьмешь. Поэтому не тратьте время, генерал, ничего не выйдет. С кем бы я ни встретился: с вами, с вашим богом — я останусь русским человеком.

Хапп переложил пистолет из руки в руку и, угрожая, произнес:

— В другом месте поговорим, выходите.

— Господин генерал, прошу вас: оставьте этот тон. Вы же видите, что никто вас не боится.

Орлов в это время стоял в коридоре, обдумывал свои действия. Что предпринять? — Зайти в комнату — генерал снова начнет играть в кошки-мышки, болтать вокруг да около. Орлов решил пойти к командующему. Дежурный по штабу остановил его у двери в кабинет. Орлов, как требовал порядок, произнес слова громко, чтоб услышал командующий: «Генералу от инфантерии». Фон Герман выглянул в дверь и кивком головы пригласил подполковника к себе. Лицо командующего было возбужденным. Он нервно постукивал карандашом по столу и жадно курил. В его задумчивых глазах таилась тревога, но от русского офицера немец старался скрыть свое волнение. Он выпустил густое облако дыма и протянул Орлову пакет, опечатанный сургучом, вышел из-за стола, прошелся взад-вперед по комнате и внятно сказал:

— О мире главнокомандующий мог бы начать переговоры, но ультиматум приказал отклонить. Передайте вашему командованию — об этом я написал в ответе, — что у Германии достаточно сил, чтобы разгромить советские войска. Можете отправляться. Пропуск вам выдадут.

Орлов неторопливо положил пакет в полевую, сумку, козырнул, повернувшись на каблуках, быстро, строевым шагом направился к двери. В кабинет ворвался генерал Хапп. Он разгадал хитрость Орлова, который понял, что с командующим договориться будет легче. От Хаппа, кроме подлости, ничего ждать не приходилось.

— Стойте! — истерично закричал генерал.

Орлов остановился у порога. Между командующим и генералом Хаппом завязался спор.

— Вас фюрер обязал согласовывать действия со мной — с политическим советником.

— Что нахожу нужным, я согласовываю, — резко ответил фон Герман: он не терпел опеки и теперь с удовольствием сцепился с Хаппом.

— Почему без меня отправляете русских парламентеров?

— Я выполняю приказ главнокомандующего, — объяснил фон Герман, положив перед советником шифровку.

Генерал-лейтенант Хапп словно обжегся, когда прочитал на бумаге фамилию Гитлера. Слова фюрера были высшим законом для него. В шифровке говорилось: «Ультиматум отклонить, ответить русским, что они скоро почувствуют силу нашего удара».

— Ответить русским, — повторил Хапп, — значит отпустить парламентеров. А я хотел осуществить одну комбинацию, — осекшимся голосом закончил генерал свой разговор с командующим.

Орлов поспешил в комнату, где оставил Михаила. Но казака там не было. Он не знал, что делать. Кого спросить? Вышел в коридор, столкнулся с генералом Хаппом.

— Вы отправляйтесь. Ваш спутник отказался возвратиться, — сказал Хапп.

— Разрешите с ним попрощаться? — спросил Орлов, приложив руку к козырьку.

— Не удастся, он уже на аэродроме, полетит в Берлин.

Орлов не сказал ни слова советнику и быстрым шагом вернулся к командующему. Генерал поспешил за русским, злобно ругаясь и отплевываясь.

Фон Герман косился то на парламентера, то на Хаппа. Особой жалости к русскому он не испытывал, но ему надоели мелочные интриги советника, который уже не в первый раз пытался ослушаться его приказаний. Командующий сурово сдвинул брови, стукнул кулаком по столу.

— Я сказал, — резко заявил он, — отпустите парламентеров!

…До линии фронта немцы везли русских в закрытой машине, в каких возят арестованных. На хуторе, где находилась передовая часть генерала фон Германа, парламентеров с завязанными глазами пересадили в давно поджидавший их, русских, автомобиль.

Начался обратный путь. Проклиная генерала Хаппа, Михаил благодарил Орлова за дружбу и выручку.

— Пристал ко мне, стал шантажировать, пугать газетой, моим проклятым пленом.

— Видать, матерый разведчик этот генерал. Ой! — вдруг вскрикнул Орлов, схватившись за грудь. Откуда-то с обочины дороги грянули выстрелы.

Генерал Хапп сделал свое дело. Когда фон Герман приказал отпустить парламентеров, Хапп отправил двух немцев на мотоцикле в засаду. Те обстреляли русскую машину.

Михаил стал расстегивать китель подполковника. Орлов уронил голову на колени Михаила, еле слышно проговорил:

— Не оставляйте в чужой земле. Отправьте на Родину…

— Товарищ подполковник…

Михаил осторожно приподнял голову своего командира, но бледное лицо Орлова с тонкой струйкой крови у рта уже остыло…

Машина прибыла на место. К ней подбежали офицеры, бережно вынесли обмякшее тело подполковника, положили на носилки и принесли в штаб.

Орлов лежал как живой. С его полуоткрытых губ, искривленных в улыбке, еще не сошел розоватый оттенок.

— Отклонили ультиматум — черт с ними, — вскрыв привезенный пакет, сказал генерал Якутин, — но зачем злодеяния творить?

— Хотят мира, — заметил Михаил.

— Что же остается им делать? Прижали к Эльбе — вот и заметались.

Якутин подошел ближе к покойнику.

— Какого гвардейца убили! Человек со славой воевал у Доватора, отличился на Сталинградском фронте, рубил врага на Кавказе. Двадцати восьми лет стал подполковником. И вот тебе — пуля в спину. Героя, кавалера девяти орденов убили…

— Товарищ генерал, — обратился Михаил к Якутину. — Умирая, подполковник просил: «Не оставляйте в чужой земле». Нельзя отправить его тело на Родину?

— Я думаю, можно. Теперь не сорок первый год.

Саперы сделали гроб. Друзья по оружию положили донца-гвардейца в новый тесный дом, на плечах принесли к машине. До аэродрома его провожали Михаил, Кондрат Карпович и другие однополчане. Взмыл самолет, понес подполковника Орлова к родной земле.

На аэродроме Елизаровы встретили Пермякова. Он вернулся с курсов. Горе перемежалось с радостью встречи.

— Какие науки изучали, товарищ майор? — спросил Михаил.

— О помощи новой Германии…

— Германцу вот чем надо помогать, — взялся Кондрат Карпович за эфес шашки, — что ждать от таких — под белым флагом убивают людей.

— Это бандиты. Им особый счет будет.


11


Город Гендендорф раскинулся на берегу Эльбы. Дома не отличались ни архитектурной затейливостью, ни разнообразием, были похожи один на другой. Строители отдали дань прочности, не жалели железа и бетона. Стены пушкой не прошибешь, ставни пулей не пробьешь, Гендендорф был левым флангом линии генерала фон Германа.

Конно-механизированному корпусу приказано захватить Гендендорф. Два дня до штурма главные силы русских создавали видимость наступления на центральном направлении. Летчики-разведчики доносили, что со стороны Берлина на Гендендорф идут эшелоны с разным имуществом и людьми.

Корпус двинулся ночью. Танки и самоходные пушки в некоторых местах проскочили линию обороны. Кавалерия ринулась в прорыв. Майор Пермяков, заменивший павшего Орлова, командовал полком, перед которым была поставлена задача занять вокзал. Эскадрон Елизарова пробивался к мосту.

Немцы-железнодорожники не ожидали русских. Они по путям ходили с лампочками, переводили стрелки, принимали поезда. Когда на станцию ворвались русские танки и конница, немцы разбежались. Пермяков с казаками вошли в вокзал, заняли диспетчерскую. Там оставался только один старичок. Вид у него был жалкий. Бледное худое лицо, изборождённое морщинами от глаз до шеи, подергивалось. Под острым подбородком выступал большой кадык. На верхней трясущейся губе ерошились жиденькие белые усы.

— Что происходит на линии дороги, отец? — спросил Пермяков по-немецки.

— Идут сюда поезда, — прохрипел старик.

— Принимайте, только о нас не говорите.

— А кто будет принимать на путях? Крушение произойдет, — уныло проговорил старый железнодорожник.

— Сейчас кого-нибудь найдем, — послал Пермяков бойцов искать путейцев.

Немного погодя они привели машиниста Зельберга, дюжего человека лет шестидесяти.

— Сохраните любовь к своим соотечественникам, — сказал Пермяков после короткого знакомства с ним, — а то могут быть жертвы от крушения. Долг железнодорожника — предотвратить.

— Понимаю, — проговорил угрюмый машинист и пошел с русскими солдатами выполнять долг перед своими соотечественниками.

За два часа Зельберг принял двенадцать поездов и исчез…

Эскадрон Михаила проскочил к мосту, дугой перекинувшемуся через Эльбу. Элвадзе соскочил с коня, опустил тонкий полосатый шлагбаум, поднял над ним красный флаг, торжественно произнес:

— Отступление господину фрицу запрещено. Открыт прием в плен.

Занялась заря. Перед казаками раскрывалась панорама города. То и дело раздавались выстрелы.

К мосту на всех парах мчался поезд. Бешено гудел гудок. На дверях вагонов трепетали белые флаги. Вот он уже в двести-ста метрах, но паровоз не сбавлял хода.

Михаил не понимал, что за оказия. Или машинист не видит красного флага, или тормоза испортились. Вот поезд совсем близко. Его остановить нечем. Стрелять казаки не решались — белые флаги выброшены из вагонов.

Поезд мчался напропалую. Вел его машинист Зельберг. Паровоз на полном ходу стукнул стальным лбом шлагбаум, переломив его, как тростинку, и, уменьшая ход, проскочил на мост. Из вагонов забили пулеметы.

Элвадзе схватился за грудь: пуля, пущенная из последнего вагона отчаявшимися эсэсовцами, попала в парторга. Элвадзе одной рукой обхватил древко развевающегося красного флага, приказал Михаилу Елизарову:

— Знамя не опускать.

Михаил взялся за древко. Вдруг резануло в правую руку. По древку потекли струйки крови. Он схватил его левой рукой.

Элвадзе, держась за Михаила, силился стоять. Но колени подкашивались. Цепляясь за грудь казака, он опускался все ниже и ниже.

— Крепись, брат, нельзя умирать. Победа близка, — утешая друга, говорил Михаил. — На том берегу уже солдаты союзников.

Но победа доставалась тяжело. Смерть подкараулила парторга эскадрона, а его командира ранило в четвертый раз, и теперь ранение было тяжелым: из раздробленной разрывной пулей руки Михаила густо стекала кровь.

Подбежали Кондрат Карпович и Вера. Старый казак взял из руки сына красный флаг, тревожно проговорил:

— На этот раз, кажись, крепко задело тебя.

Увидев искалеченную руку Михаила, Вера бросилась к нему, стала перевязывать. В сознании девушки теплилась единственная мысль: «Только бы не умер». По ее щекам катились слезы. Сколько сот раненых перевязала она, но никогда руки ее так сильно не вздрагивали, как сейчас.

У Михаила помутилось в глазах. Помутилось не от боли, а от ужасной мысли, что он теперь не сможет взять боевого клинка, не сумеет сесть за весла, чтоб покататься на родной реке.

В глазах мерещилась рябь Дона, какой она бывает во время тихого степного ветерка. Не таскать больше бредень с донскими лещами и судаками. Не рвать яблок и груш, не стрелять в затоне уток. Лицо Михаила побледнело.

— Не поддавайся, Мишутка, горю. Выйдешь из госпиталя — глядишь, и война кончится. Я до конца буду рубать, чтобы наша фамилия до победы дошла.

Вера растрогалась, слушая слова старого казака. Она думала о том, что по выдержке и сердечности отец и сын очень похожи друг на друга. Закончив перевязку, Вера вытерла бинтом лицо Михаила, не смущаясь Кондрата Карповича, сказала молодому казаку.

— Не отчаивайся, родной. Кончится война — будем вместе.

Михаил покачал головой. Ему было больно от сознания, что его, мужчину, утешала, жалела девушка. «Из любви или жалости хочет она делить со мной, безруким, тяжкую участь?»

К мосту подошел танк. Из него вышел Пермяков — на коне передвигаться было опасно. Он бросился к Михаилу. Посмотрев на забинтованную руку казака, все понял. «Да, — грустно подумал командир полка, — сколько верст прошли, а на этой споткнулись. И Элвадзе и Михаил…»

— Садитесь, Михаил Кондратьевич, в танк, провезут до вокзала, оттуда на аэродром, — сказал Пермяков. — Я попрошу командование отправить вас к знаменитому хирургу Благоразову — он теперь в Москве. Дадим телеграмму.

Михаил совсем побелел, обессилел от потери крови. Как ни старался превозмочь одолевающую слабость, не устоял. Цепляясь за плечо Веры и судорожно скользя рукой, свалился на землю.

— Не сдавайтесь, Михаил Кондратьевич, — нагнулся Пермяков над ним. — Вы геройски воевали. Жив буду — обязательно встретимся.

Михаила отправили. В городе раздавались выстрелы — гренадеры генерала фон Германа еще сопротивлялись, но песня их уже была спета. Из подвалов они выходили с белыми флагами.

Наконец все утихло. Полк выстроился на городской площади, вокруг только что вырытой братской могилы. Возле нее кавалеристы держали коней погибших.

Пермяков с черной лентой на рукаве стал у гроба Элвадзе, окинул печальным взором братскую могилу. Глухо, но четко прозвучал в торжественной тишине голос командира.

— Нелегким было начало нашего похода, — сказал Пермяков. — Нелегок и его конец. К победе подступаем с тяжелым уроном. Прощаемся сегодня с бесстрашным воином — парторгом Элвадзе. Он достойно воевал, был смел духом и чист душой. Такими мы знали и тех, кто лежит сегодня с ним рядом. Вечная слава вам, верные сыны партии.

Раздался многозвучный оружейный залп — последняя почесть.


12


На тихом московской улице, по которой не ходят ни трамваи, ни троллейбусы, в углублении двора буквой «П» стоит трехэтажное здание. В нем размещается госпиталь для тяжело раненных. Недавно переименовали его в хирургический институт, а негласно называли «институтом Благоразова».

Под окнами здания, шелестя листьями, стоят десятилетние липы, переселенные из подмосковных лесов, пестреют клумбы цветов.

В лаборатории института за небольшим столом, покрытым шуршащим коленкором, сидела Галина Николаевна Маркова. Сегодня профессор Благоразов экзаменует ее: он доверил ассистентке сложную операцию. Или она вернет человеку кисть, или на всю жизнь оставит его калекой. Волнение переплеталось с мыслью о защите диссертации, в которой девушка могла бы сослаться на результаты своей операции.

В кабинет вошла дежурная сестра и доложила, что прибывший из Германии раненый уже в операционной. Галина Николаевна поспешила туда. Увидев бледное лицо Елизарова, Галина Николаевна с радостным волнением бросилась к раненому. Они говорили о фронте, о Пермякове, о раненой руке. Михаил повеселел, даже на лице его выступил легкий румянец. «Как вы думаете, — сказал он, — профессор спасет мне руку?» Галина Николаевна растерялась: значит, Елизаров надеется только на профессора.

Маркова вышла из операционной. Спросила у Благоразова, как быть. Тот успокоил ее, сказав, что будет находиться рядом с ней, поможет, если нужно.

Подготовка к операции проведена быстро и четко. Елизаров молча лежит на операционном столе. Мысли его далеко. То он хватает неука [17 - Неук — необъезженный конь] за гриву, мчится на нем без седла и узды по донской степи; то на ходу соскакивает, берется за баранку автомобиля и несется по белорусскому шоссе, а рядом с ним в машине сидит и плачет Вера; то видит в летящем поезде Элвадзе, вскакивает на подножку вагона и подъезжает к Тбилиси.

Подошли к операционному столу профессор Благоразов и Галина Николаевна. Девушка подбодрила казака улыбкой, познакомила его с профессором, назвав имя и отчество Благоразова. «Все хорошо», — подумал Михаил, поздоровавшись с хирургом кивком головы. Беседа длилась недолго.

Михаилу сделали хлороформовую маску. Профессор попросил его считать. Один, два, три… пять… девять… Елизарову показалось, что он проваливается в темноту. Операция началась…

Михаил проснулся в палате. Было ясное теплое утро. Косые лучи падали на стекла окна, грели одеяло, под которым неподвижно лежал казак. За окном, через открытую форточку, слышно, как дворник из брандспойта поливал цветы. Так начиналось утро за стенами института. Внутри него как будто не было никакой жизни. По коридору ходили в мягкой обуви и говорили шепотом. Галина Николаевна встала на час раньше обычного. Ей скорей хотелось пойти в палату, узнать, как чувствует себя больной после операции.

Михаил лежал в комнате, которая называлась «одиночной» палатой.

— Как самочувствие? — спросила Галина Николаевна казака, как только открыла дверь, и предупредила: рукой не шевелить до тех пор, пока не скажу «можно».

— Слушаюсь, покорно слушаюсь. Доброе утро.

— Болит?

Михаил чувствовал сильную боль, но не признался. Если бы на него обрушились все боли, то и тогда не пожаловался бы. Утешал себя мыслью, что он снова возьмет клинок в руки.

Галина Николаевна знала, что Елизаров никогда не признается: гордость не позволит. Да и умеет терпеть, как всякий казак.

В палату принесли завтрак. Сестра приготовилась было кормить больного, но Галина Николаевна взяла у нее из рук тарелку и ложку. Она вытерла мокрым полотенцем лицо больного, причесала его кудри, подставила к койке маленький низкий столик с завтраком и начала кормить. Михаилу было неловко от такого внимания. Он, смутившись, проговорил:

— Галина Николаевна, зачем тратите столько времени на меня?

— Затем, что вы защитник родины, старый мой знакомый и друг Виктора Кузьмича.

— Спасибо.

Михаила растрогали слова врача. Они вызывали в казаке чувство гордости.

— Пока отдыхайте, — сказала Галина Николаевна. — Я пойду готовиться к обходу.

После обхода она опять зашла побеседовать с Михаилом, принесла свежих черешен. Казак хотел возразить: разве у нее нет другого дела, как только заботиться о нем?

Дел, конечно, много у врача. Она присутствует при сложных операциях, нередко делает их сама, руководит хирургическим кружком, каждую неделю готовит доклад о новинках медицины, работает над интересной диссертацией и еще находит время бывать возле своего «особого» пациента…

— А когда вы спите? — спросил Михаил, дослушав рассказ Галины Николаевны о ее работе.

— Сплю нормально, семь часов. Профессор Благоразов говорит мне: самое главное в работе, особенно научной, организация своего труда. По его совету я действую, и все идет своим чередом.

— Доктор, разрешите сказать. Я прошу не нянчиться со мной.

— Доктор? — переспросила Галина Николаевна. — Вы что, не знаете моего имени?

— Знаю, четыре года знаю, но я хочу, чтобы сейчас вы были только врачом.

— Хорошо, но больше вы не должны указывать врачам.

Михаил не нашелся, что возразить. Если действительно врач не шутит, то придется молчать. Но Галина Николаевна обернула все в шутку. Она опять заговорила об их общих знакомых. С печалью вспомнили о погибшем Элвадзе, которого уже никто не увидит; о нескромном добряке Тахаве…

Под конец Маркова спросила больного, чем он хочет заняться здесь, в институте.

— Читать книги о Германии, русские военные учебники. Я позавидовал майору Пермякову, когда он рассказал о своей учебе на курсах.

— Хорошо, — одобрила Галина Николаевна желание казака заниматься. — Я скажу, чтоб вам подобрали литературу.

Потянулись будни в хирургическом институте. Скучновато было отлеживаться, но казак не роптал. Он жил надеждами на хороший исход операции, мечтал снова вернуться в строй. Это вдохновляло его, тянуло к книгам. С утра до вечера он читал книги о прошлом и настоящем Германии, перелистывал учебники по тактике, военной технике, с замиранием сердца слушал сводки Информбюро о продвижении наших войск.

Иногда он думал о Вере. Прошел месяц почти, а от нее никакой вести. Мысли были удручающие, когда он представлял, что милой белоруски, может, уже нет в живых. Но верить в плохое не хотелось, и казак рисовал себе радостные картины. Вот они на Дону, бредут по зеленеющим лугам…

Мечты казака вдруг превращаются в слова, строчки. Кажется ему, будто Вера пишет письмо. Михаил шепчет, складывает воображаемые слова в знакомые строчки:

«Улыбнись своей невесте, улыбнись, родной. Скоро, скоро будем вместе, мой казак донской».

Часто Елизаров беспокоился о своей руке: сможет ли он снова вернуться в строй? Галина Николаевна отвечала утвердительно, но старалась не говорить на эту тему.

— Что вы скрываете от меня? Чего я не должен знать? — тревожно спрашивал Михаил.

— Спокойно, больной, — внушительно сказала она. — Бойцу не обязательно знать, как нарезывается дуло винтовки. Важно, чтобы оно стреляло хорошо. Вам тоже не обязательно знать, как сделана операция, о которой мы говорили с профессором. Важнее то, чтобы пальцы держали клинок. А держать они будут, должны…

Слова «должны» с новой силой всколыхнули тревогу казака. Но Галина Николаевна перебила тягостные думы больного. Улыбаясь, она сказала:

— Дайте слово, что вы спляшете: я получила письмо от Веры.

— Жива! — радостно крикнул Михаил. — Разрешите, сейчас пущусь в пляс.

— Сейчас не разрешаю. Слушайте, — начала читать Галина Николаевна. — «Виктор Кузьмич сообщил мне, что Михаилу возвратят руку. Галя, ты не представляешь мою радость: Миша опять вернется в строй. Какими словами мне благодарить наших Хирургов? Милому казаку скажи, что я скоро напишу ему письмо. Поцелуй его за меня. Вера». Это поручение я не выполню. Пусть сама поцелует.

— Что это значит? — вдруг помрачнел Михаил, схватив здоровой рукой письмо. — Это не ее почерк.

Галина Николаевна не знала почерка Веры, не знала, что письмо написано не ее рукой. У нее у самой возникла тревога. Видимо, что-то неладное произошло со знакомой белоруской. «Может, ранена рука».

Михаил немного успокоился: что бы там ни случилось, Вера жива, раз она попросила отправить письмо. Они снова встретятся и тогда уже никогда не станут разлучаться. Почему так нескладно получается? Тогда, после мучительного плена, больше года ничего не знал о ней, считал погибшей. Теперь тоже жуткая загадка. Может, Вера без рук? Будь проклята война!

Зори менялись своим чередом. Сколько печальных предположений об участи Веры проносилось в голове Михаила! Забывал он о своей руке, о матери с отцом — все думал о девушке, ждал весточки с фронта. Галина Николаевна успокаивала казака: она каждый день заходила к нему, умела отвлекать его от грустных размышлений.

В один из обычных вечеров Галина Николаевна принесла только что полученный журнал, прочитала рассказ.

— Литературный час окончен, — сказала она. — Через час вам на перевязку.

— Галина Николаевна, нескромный вопрос: нельзя маму из Ростова вызвать? Так соскучился, что каждую ночь во сне вижу.

— Это в наших силах, — улыбнулся врач.

— Спасибо. Останемся живы — обязательно встретимся у нас на Дону. Я вас персонально в гости приглашаю.

Время шло. Как-то Михаил сидел за столом в комнате и читал «Фауста» на немецком языке, то и дело заглядывая в словарь. Тихо открылась дверь.

— Вот ваш сын, — сказала Галина Николаевна и ушла.

— Мишутка, родимый мой! — с порога закричала Анастасия Фроловна, бросаясь к сыну.

Слезы текли по морщинам ее лица. На радостях она не заметила, что у сына забинтована рука. Мать неотрывно смотрела в лицо Михаила.

— Родненький мой, уцелел, — всхлипывала она, осыпая сына поцелуями.

— Не совсем, маманя, видишь, — глазами указал Михаил на руку.

— Больно было, дите мое? — опять брызнули слезы у старушки.

— Боль пройдет. Вот если калекой останусь на всю жизнь…

— Не гутарь так. Жив остался — это счастье.

Она долго расспрашивала сына о его лечении, волновалась, болит ли рука. Наконец, сказав «слава богу», села рядом с ним.

Она рассказывала, как ждала его каждый день, берегла любимое угощение сына — донской рыбец, вяленный на солнце, откормила в сарайчике утку, закопала в землю бутыль водки с ранними сочными вишнями и теперь все это привезла с собой.

— Как отец? — спросила Анастасия Фроловна. — Жив?

— Живым оставил. Хорошо воюет папаня.

— А Вера? — поинтересовалась мать.

— С Верой что-то неладно, — загрустил Михаил.

Он вспомнил встречи с Верой, сдержанный смех девушки, ее загоревшее на войне лицо, осыпанное еле заметными веснушками, ее слова: иногда суровые, но правдивые, иногда нежные, как материнские ласки. Чем больше он думал о фронтовой подруге, тем больнее делалось на сердце. Эта боль не утихала: Михаил опять горько задумался. Мать смотрела на сына, переживала его тоску.

Михаил поднял голову. Лицо матери было мокрым от слез. Он улыбнулся, чтоб не показывать своих переживаний: у матери своего горя много, не надо добавлять ей еще. Пальцами здоровой руки стер с лица старушки слезы. Та немного успокоилась.

Зашла Галина Николаевна и, поговорив немного, сказала:

— Анастасия Фроловна, пойдемте обедать.

— А Мишутка? — влажными глазами смотрела мать на сына.

— Ему нельзя выходить из института.

— Я посижу еще, — сказала Анастасия Фроловна: не хотелось «стосковавшейся матери уходить от сына.

Галина Николаевна ушла. Михаил прильнул к плечу матери, обнял ее здоровой рукой за плечо. Самый дорогой человек, самый близкий друг рядом с ним.

Анастасия Фроловна ушла из палаты в час отбоя, а утром пришла, когда Михаил еще спал. Она села у койки и не сводила глаз с сына. «Спи, моя кровинушка, выздоравливай, мой мальчик».

Глядит и не наглядится мать на сына. Хочет поцеловать его в лоб, щеку, нос, но боится разбудить, потревожить. Мать тихо-тихо щупает его волосы, жесткие, вьющиеся. Вырос, возмужал. В памяти возникли картины дней, когда Мишутка был совсем маленьким. Тогда, помнит мать, волосы его были мягкие, как бархат.

Анастасия Фроловна сидит у постели сына, с радостью думает о том, что сегодня ее Мишутка узнает необыкновенную весть, которая вмещается в одном коротком слове «победа»! Вот он заворочался, приоткрыл глаза, потянулся. «Сделал «потягушеньки», как любила говорить она.

— С победой, Мишутка! — поцеловала казачка сына.

Михаил вскочил, обнял мать, расцеловал ее, бросился бегать по комнате, крича от радости, прыгая, топая ногами.

После завтрака в палату один за другим стали заходить работники института. Они приносили букеты цветов, подарки, приветствовали защитника Родины казака Елизарова, о военной жизни которого почти все знали в институте. Зашла Галина Николаевна, она принесла прохладные еще от ночной росы душистые ветки сирени. От души поздравила и Анастасию Фроловну с Праздником Победы. Старой казачке приятно было слышать благодарные слова людей, называющих ее сына защитником Родины, героем войны. Она непроизвольно улыбалась, вытирала слезы.

В такую минуту, когда все ликуют, каждому хочется, сказать радостное слово, слово от всего сердца. Михаил, прижимая к груди сирень, взволнованным голосом сказал:

— Один знаменитый полководец спросил старуху мать: что нужно для того, чтобы воспитать хорошее поколение? «Хороших матерей», — ответила старуха. Если наши солдаты — хорошие сыны Родины, то этим мы благодарны вам, — окинул он взором пожилых женщин — работниц института. — Слава нашим матерям!

Стали говорить и другие о славных воинах, о советских матерях. Взволнованный Михаил обнял мать, невольно подумал: «Как хорошо жить на свете, жить без войны и смерти, жить рядом с человеком, воспитавшим тебя! Какое счастье, что есть на земле матери!»

Настал долгожданный день. Михаила Елизарова вызвали на комиссию, где решалась его судьба — годен он в строй или нет. За широким длинным столом сидели знатные хирурги. Михаил вошел в халате. Он тщательно побрился, постригся, попросил парикмахера побольше вылить на его голову одеколона: хотелось выглядеть бодрее.

— Операция сделана по методу профессора Благоразова, — докладывала Галина Николаевна. — Но она оказалась не совсем удачной. Один палец остался неподвижным.

— Из четырех один — это неплохо, — заметил седовласый хирург, один из членов комиссии.

Профессор Благоразов сказал что-то по-латыни. Потом он взял за кисть руку Михаила, осторожно потрогал мизинец.

— Конечно, было бы идеально, не окажись этой задоринки, — сказал он, показывая на неподвижный палец. — Причина неудачи нами изучена. Думаю, что, устранив ее, мы в дальнейшей работе добьемся отличных результатов при подобных операциях.

После того как все члены комиссии осмотрели руку Михаила, его попросили выйти. Галина Николаевна. сделав устное заключение, пригласила казака войти, лаконично сказала:

— Признаны негодным к военной службе в мирное время.

— Разрешите, — вспыльчиво произнес Михаил. — Почему «негодным»? Из-за этого паршивого мизинца, что не сгибается? Да и без него я разрублю оглоблю одним взмахом. Прошу пересмотреть ваше решение, очень прошу.

Галина Николаевна еще никогда не слышала, чтоб Елизаров говорил так резко. Оказывается, он может и на дыбы встать.

— Вы не горячитесь, Михаил Кондратьевич, — сказала она, — дело не в одном мизинце. Общее состояние руки слабое.

— Нет, не слабое, попробуйте разжать, — сжал Михаил пальцы в кулак, но злополучный мизинец не согнулся.

Профессор Благоразов подошел к казаку, еще раз осмотрел его пальцы.

— Пожмите, — попросил он, протянув Михаилу руку. — Ничего, чувствительно жмет.

— Пожмите мою, — сказала Галина Николаевна, — только сильно.

Михаил сжал ее руку изо всей силы.

Ой! — крикнула Галина Николаевна от боли. — Безжалостный человек, — трясла она своими длинными побледневшими пальцами.

— Такое «общее состояние», — напомнил Михаил хирургу ее слова.

Опять попросили казака выйти. Волнуясь в ожидании пересмотра решения, Михаил-ходил по коридору, взмахивал рукой, как при рубке клинком. Сестра принесла ему письмо. Знакомый почерк на голубом конверте. Она, Вера, написала. Дрожа всем телом, он раскрыл письмо.

«Миша, дорогой, — писала девушка. — Никогда я не была такой счастливой, как теперь. Я узнала, что тебе возвратили руку. Я тоже выздоравливаю — пишу уже сама. Ко мне в госпиталь приезжал Виктор Кузьмич Пермяков, Тахав и твой папаня. Майор зовет меня на службу в комендатуру. Хорошо было бы, если бы и ты приехал. Очень и очень соскучилась, не дождусь того дня, когда увидимся снова. Твоя Вера».

— Ура! — вырвалось у казака.

Михаил запрыгал. Какое счастье! Сам здоров. Жив друг, жива Вера. Михаилу казалось, что счастливее его нет никого. Недаром говорят: счастье человека — здоровье и хороший друг жизни. А молодой Елизаров может похвалиться и тем и другим. Чувство радости захватило его. И как было не радоваться! Дорогая девушка помнит о нем, очень скучает, ждет не дождется встречи, пишет: «Твоя Вера». Михаил ощущал прилив сил. Рука как будто стала сильнее. Мысли переносились в какой-то незнакомый город чужой страны, где тоскует и ждет Вера. Теперь нельзя сказать, что девушка — только боевая спутница, фронтовой друг. Прошла пора, когда он говорил: «Уместно ли в огне и дыму думать о любви?»

Михаила почему-то долго не приглашали в кабинет, видимо члены комиссии спорили. Но это теперь не тревожило казака. Он ходил и вслух произносил слова, льющиеся из глубины сердца. Он, как всегда, когда у него было радостное настроение, тихо напевал придуманный им самим мотив. Слова были простые:
		Прочь, печаль, прочь, темень скуки,


		Вы теперь мне не сродни.


		Снова саблю возьму в руки…


Галина Николаевна открыла дверь кабинета, кивком головы пригласила Михаила и, улыбаясь, сказала:

— Радуйтесь. Решение пересмотрено. Большинством голосов вы признаны годным к военной службе.

— Ура! — во весь голос крикнул Михаил.

Решение комиссии ему представилось высшей наградой. Признали полноценным человеком. Теперь он может избрать любой путь: служить в армии, поступить в военную школу, взяться за руль комбайна, штурвал корабля. Как он обязан этим дорогим людям в белых халатах! Михаил подошел к профессору Благоразову и взволнованно-трогательным голосом сказал:

— Разрешите обнять вас?

— За этим разрешением вы обратитесь к Галине Николаевне. Она сделала операцию. Я только присутствовал.

— Галина Николаевна? — удивился и обрадовался Михаил. — Что же вы не говорили об этом до сих пор?

— Из тактических соображений, — ответила девушка. Чуть подумав, добавила: — И психологических. Чтобы вы не думали, что вашу руку резал неопытный хирург.

Елизаров схватил руки Галины Николаевны и целовал их.

— Золотые руки. Спасибо им, на всю жизнь спасибо. Спасибо от меня, от отца и матери, спасибо от друзей и товарищей, спасибо от девушки Веры, которая так же радуется, как и я. Будет у меня дочь — назову вашим именем, Галина Николаевна. А сына — вашим именем, — низко поклонился Михаил профессору Благоразову.

Галина Николаевна была взволнована больше всех. Для нее это признание было самой большой наградой за работу. Ей только двадцать семь лет, а она уже сумела вернуть человеку счастье — право полноценно трудиться.

«Как хорошо, — думала она, — что не прошли даром бессонные ночи, проведенные над операционным столом и книгами! Опыт профессора Благоразова, сложные операции, дававшие богатые наблюдения, понадобились». Правда, последний раз она не добилась отличного результата, но сделала все, что было в ее силах. Теперь она закончит свою диссертацию, поделится с другими врачами своими мыслями о найденном методе операции.

Галина Николаевна прочитала вторую часть решения комиссии:

«Старшего лейтенанта Елизарова Михаила Кондратьевича с лечебной целью отправить на месяц в санаторий…»

Михаил не ожидал этого. Какая еще «лечебная цель», если люди кричат «караул» от пожатия его выздоровевшей руки? Ему и неловко было спорить с людьми, заботившимися о его здоровье, но и трудно согласиться с их решением.

— Возражаю, — твердо сказал он. — Я здоров. Галина Николаевна, я вам в ноги поклонюсь за это. — Он сжал пальцы в кулак. — Но не доказывайте, что мне нужны массажики, гребля. Хочу скорей на службу. Еще раз спасибо. Будьте здоровы.

Михаил выскочил из кабинета, присел у окна, ждал Галину Николаевну, надеясь, что та скажет об отмене второй части решения.

Вышли члены комиссии. Галина Николаевна объяснила Михаилу, что ему все-таки придется поехать на берег Черного моря, отдохнуть, окрепнуть, чтобы с новыми силами вернуться в строй.

— В санаторий можно отправить меня только скованного цепями, — заявил Елизаров.

— Какой вы упрямый, казак! — покачала головой Галина Николаевна. — Наверное, с вами ничего не сделаешь.

Помолчав немного, спросила:

— Письмо от Веры получили?

— Да. Вот прочтите, — протянул Елизаров конверт.

— Скучает, очень скучает, ждет вас, — прочитав письмо, сказала Галина Николаевна.

Михаил глянул на нее, и они разом улыбнулись.

— Любите? — спросила Галина Николаевна. Михаил счастливо кивнул головой.

— Она вас тоже любит, сказала мне еще тогда, когда я приезжала к вам на фронт. Скоро встретитесь.

— Помогите мне в этом, не отправляйте на курорт, — попросил Елизаров, решив, что представился подходящий случай.

Врач отрицательно покачала головой.

— Галина Николаевна, распорядитесь, пожалуйста, принести мое обмундирование, — настаивал Михаил.

Ему скорей хотелось проститься с белыми стенами и тихими коридорами института, окунуться в бурлящую жизнь победившей страны.

— Идите в столовую. После обеда получите все и отправитесь в санаторий, — сказал врач.

— Поеду, когда худой пополнеет, — наотрез отказался Михаил.

Михаил после долгих споров с хирургами и раздумий решил позвонить министру. Адъютант долго и придирчиво расспрашивал по телефону беспокойного казака и, наконец, соединил его с министром. Задрожал голос Михаила.

— Докладывает старший лейтенант Елизаров, — начал он.

Кратко и точно, как положено военному, рассказав историю своего ранения, Елизаров заключил:

— После проведенной операции я совершенно здоров. В санаторий, как меня принуждают, ехать не собираюсь. Хочу скорей вернуться на службу. Если можно, отправьте к отцу и невесте в Германию.

Услышав ответ, Елизаров вдруг присмирел и, пристукнув каблуками, покорно произнес:

— Есть явиться в управление кадров.

Галина Николаевна, слушавшая разговор Михаила с министром, рассмеялась.

— Значит, руки по швам. А что насчет Германии? Поедете?

— Не знаю. Решат в управлении кадров. Министр говорит, что кого попало на службу туда не посылают, отбирают достойных. Галина Николаевна, не откажите в просьбе — пошлите меня в Большой театр за билетами и прикажите купить шампанского.

— С удовольствием. Только и маме возьмите билет. После оперы поднимем бокал за ваше здоровье.

— За ваши золотые руки. За всех, кто принес победу.


Часть третья


1


Почему именно майора Пермякова назначили комендантом Гендендорфа? На этот невольный вопрос казаки и офицеры полка отвечали себе по-разному, но все сходились ада том, что именно он, Пермяков, с его твердостью в отношении воинского порядка и внимательностью к людям, соответствует этому новому мирному посту.

Самому Пермякову некогда было задумываться, почему выбор пал на него. На плечи ему и его комендатуре взгромоздили небывалое дело — наладить мирную жизнь разбитого войной немецкого города.

Улицы еще пестрели белыми флагами. Пермяков и старшина комендатуры Кондрат Карпович Елизаров стояли перед большим темно-коричневым особняком, обнесенным высоким железным забором, и смотрели, как Тахав Керимов поднимает на вышку трехэтажного дома с чугунным балконом красное знамя Затем старый казак Елизаров деловито прибил над парадным входом вывеску «Советская комендатура» и поставил часового.

Пермяков зашел в свой комендантский кабинет, осмотрел его. За стол ему не хотелось садиться — непривычное занятие. С какой радостью он склонился бы теперь в отчем доме над своим письменным столом с одной тумбочкой, в которой хранились его толстые тетради — черновики диссертации «Пятилетки Урала»… Пермяков походил по кабинету, вышел в коридор, взял Кондрата Карповича под руку и пошел с Ним осматривать картины, выставленные в большом зеленом зале особняка, покинутого хозяевами, бежавшими за Эльбу. На стенах висели портреты генералов в тяжелых резных и лепных рамах с тусклой позолотой. На самом видном месте — Гитлер, напутствующий свои войска. Над рядами солдат змеился неоновый транспарант «Нах Остен!»[18 - На восток].

— Портретная галерея германских милитаристов, — сказал Пермяков. — Видно, хозяин особняка свято чтил эти кровавые традиции немецкой военщины.

Зашли и на кухню бывшего хозяина. Здесь не только посуда, но и приготовленный обед остался нетронутым — настолько быстро нагрянули в город казаки.

Кондрат Карпович и Пермяков сели за длинный стол, накрытый для обеда. На столе — бумажные салфетки с типографскими знаками «Нах остен!».

— В ответ на ихний «Нах остен!» мы можем написать: «Наш привал на Эльбе», — усмехнулся Пермяков. Но мысли его теперь были заняты не военным походом, а мирными делами. Комендант думал о том, как бы найти общий язык с жителями города, различить недругов от будущих друзей, затопить печи пекарен.

Старшина Елизаров тоже думал о своей службе.

Ему поручили открыть столовую при комендатуре. Дело как будто несложное: продукты будут отпускаться из военного склада, хлеб — из пекарни. Старого казака тревожило другое: Пермяков приказал пригласить на работу в столовую «немцев. А можно ли довериться вчерашним врагам? Хотя за несколько дней жизни в Гендендорфе Кондрат Карпович почувствовал, что горожане не очень-то чураются советских армейцев, но сердце его все-таки не лежало к немцам. Старый казак не верил, что от и могут жить мирно. Он думал, что за свои злые деяния немцы и после войны будут наказаны. А что выходит? Вместо наказания русские сами заботятся о хлебе-соли для немцев. И ему, старшине комендатуры, предложили завести дружбу с жителями, пригласить немок на работу, да еще куда — в столовую!..

— Как со столовой? — словно подслушал Пермяков его мысли.

— Насчет кадров сомнение берет, товарищ майор, — откровенно признался Кондрат Карпович. — Опасаюсь брать немцев, как бы белого перца не подсыпали в котел.

— Бдительность прибавляет век, — напомнил ему Пермяков, — но никому не верить — это уже слабость духа.

— Я верю, но не немецкому зверю, то бишь фашисту. И еще раз скажу свой совет: взять пока своих поваров и девушек из частей.

— Ничего. Мы вреда не сделали немецкому народу. Присмотритесь к честным людям, пригласите кого-нибудь из бывших кухарок, прислуг, беднячек.

Кондрат Карпович не допускал пререканий с начальством. Для него слово коменданта — закон. Он только открыто высказал свои опасения.

— Искру тушат до пожара, о беде думают до удара, — этими словами он и закончил разговор об открытии столовой.

Первыми пришли в комендатуру немецкие рабочие, среди них были и коммунисты, их руководитель Больце спросил: «С чего начать?» Пермяков посоветовал провести регистрацию коммунистов и выбрать комитет.

Робко открыл двустворчатую дверь профессор Торрен в военном кителе без погон. Лицо его было землисто-бледное. Глаза ввалились. В последнее время он исхудал: недоедал и недосыпал, дрожал от страха… Месяца полтора до конца войны его вместе с другими тыловиками отчислили из штаба, в котором он был писарем, и отправили на передовую. Воевал он не за совесть, а за страх. Старался ниже держать голову, глубже прятаться в землю, не попадаться на глаза начальству. Эта тактика спасла его от смерти и плена. Накануне падения Гендендорфа Торрена настигли советские конники. Он заранее поднял белый платок, и казаки проскочили мимо, а он с миром добрел до своей старухи.

Профессор Торрен отрекомендовался коменданту и, ничего не тая, рассказал свою жизнь. Он старый социал-демократ. При фашистской власти отошел в тень, оторвался от своей партии, лидеры которой тоже стали молиться нацистскому богу. Ему предложили кафедру философии — согласился. По указке министра пропаганды он вычеркнул из программы одну часть формулы Гегеля — «все разумное действительно» и перепевал перед студентами только вторую ее часть — «все действительное разумно».

— Многое передумал я за время господства нацистов. Тяжело было, — вздохнул Торрен. — Судя по вашей прокламации (так он назвал обращение коменданта к жителям города), и у нас, наконец, восторжествуют свобода и разум.

Вошла в кабинет женщина с седеющими волосами. Пермяков попросил ее сесть. Немка опустилась в кресло, широкое и глубокое, как кузов автомобиля. Пермяков перевел взор с нее на профессора. Что ответить ему?

— Свобода по-разному понималась у вас в Германии. Боролись за нее Карл Либкнехт и Роза Люксембург и поплатились жизнью. Погиб за свободу и Эрнст Тельман. Теперь несет знамя свободы Вильгельм Пик. Какое же ваше мнение о свободе? — Пермяков обвел глазами посетителей.

Немка достала из потертой сумки газету и, волнуясь, сказала:

— Вот она, моя свобода. Ее описал сам Геббельс. Прочитайте, пожалуйста.

Пермяков стал читать: «Эта изменница Гертруда Гельмер, выученица Клары Цеткин, продалась Советской России и подрывала наше государство, предавала интересы новой Германии».

— То есть нацистской Германии, — пояснила Гертруда. — Десять лет я мучилась за колючей проволокой. Сидеть бы мне до смерти, если не подул бы ваш ветер с востока.

— Подул ветер с востока, собирают плоды на западе, — проговорил пожилой рабочий, коммунист Больце.

— Правда, правда! — подхватила Гертруда. — Плоды налицо: и над нашей Германией зардело знамя свободы…

Пермяков, беседуя с первыми посетителями, пригласил их в зал. Все стали рассматривать портреты.

— Это Фридрих Второй? — спросил комендант, показав на большой портрет.

— Да, Фридрих Великий, — добавил профессор Торрен. — Выдающийся полководец, герой семилетней Силезской войны.

Майор Пермяков, изучавший историю в Московском университете и освеживший свои знания на недавних курсах, почувствовал в словах профессора фальшивую гордость. Он посмотрел на него, и, как бы уточняя ответ ученика, поправил:

— Фридрих Второй — жестокий колонизатор. Он отнял у Польши Силезию, затопил в крови силезское восстание ткачей.

Гертруда сочувственно произнесла:

— Правильно…

Профессор Торрен поморгал воспаленными веками, откашлялся. Слишком уж резкая оценка дана Фридриху Великому этим русским офицером. Но спорить с ним не решился. Торрен посмотрел на Пермякова, на портрет Фридриха и подумал: «Разные взгляды на вещи». Не вдаваясь в спор, он решил примирить эти взгляды:

— Силезское восстание — это лишь эпизод истории.

— Эпизод памятный: взрыв народного гнева, — заметил Пермяков. — Помните, как описывает его Гауптман в драме «Ткачи»?

— Великолепная драма! — заметила Гертруда. — Ее очень хвалила Клара Цеткин.

Профессор Торрен почувствовал, как пошатнулся его довод. Драма «Ткачи» — действительно суровый приговор немецким завоевателям. И чтобы как-то выйти из затруднения, пояснил:

— Хранитель этой коллекции портретов — генерал Хапп. Он прославлял вместе с Геббельсом то, что было на руку Гитлеру в походе на восток.

— А это генерал Людендорф, — показал Больце на другой портрет. — Этого палача я лично помню.

— Зачем же так резко? Людендорф был крупным военно-политическим деятелем, — заметил Торрен.

— Людендорф? Он был главой контрреволюционного заговора 1920 года, — возразил Больце и, посмотрев на другой портрет, спросил: — А что вы скажете о Носке?

— Я часто слушал его выступления на социал-демократических собраниях, — не без гордости сказал профессор Торрен. — Носке был символом коалиционного сотрудничества…

— С буржуазией, — добавил Больце. — Носке социал-предатель, душитель свободы, получивший от нас кличку «Кровавая собака». Он затопил в крови пролетарский Берлин и матросский Киль. По его милости были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Не зря Гитлер назначил ему пенсию.

Пермякову стало ясно, как относятся к свободе первые посетители комендатуры.

На стенах висело еще десятка два портретов ревнителей германского империализма.

— А портретов поистине великих немцев — Гёте, Бетховена, Гейне, Маркса, Энгельса нет, — заметил Пермяков с сожалением.

— Не по нраву пришлись они Гитлеру, Геббельсу и их приспешникам вроде владельца этого дома генерала Хаппа, — проговорила Гертруда.

— Не по духу, — добавил Больце. — Мы, коммунисты, в тайных кружках иногда говорили и об учебниках, фальшиво написанных нацистскими историками.

— Да, они фальсифицировали историю, — заметил Пермяков. — Честные ученые Германии напишут ее заново.

— Господин майор, — как бы спохватился профессор Торрен, — почему вы не назвали в числе наших великих людей Гегеля?

— Гегель, конечно, великий философ. Эпигоны даже считают его «абсолютный дух» венцом человеческой мысли. Мы на семинаре разбирали книгу одного немецкого философа «Диалектика понятий Гегеля». Он называет учение Гегеля вершиной разума…

— Позвольте, это же мой труд! — воскликнул профессор.

Пермяков удивился, встретив автора-идеалиста, но не стал говорить о его книге, не хотел огорчать философа при первой встрече.

Больце посмотрел на свои карманные часы и заговорил о насущных делах. В городе нет хлеба, не работают магазины, школы, молчит радио. Беседа затянулась. Под конец Больце сказал:

— Господин комендант, мы уполномочены рабочими — коммунистами и социал-демократами сообщить вам о нашем желании действовать совместно…

— Я искренне удивлен, — перебил его Торрен. — Я лидер социал-демократов и считаю, что вы, господин Больце, неправомочны делать такое заявление.

— Я говорю, господин профессор, от имени коммунистов и тех социал-демократов, с которыми мы более пятнадцати лет вместе работаем на заводе. Они высказались за объединенные действия.

— Этот вопрос является компетенцией нашего руководства, — настойчиво возразил профессор Торрен.

— Не спорю, — спокойно отвечал Больце. — Но воля рядовых членов может быть хорошей предпосылкой для такого разговора.

— У нас с вами нет общей платформы, — отрицательно покачал головой Торрен. — Чья программа будет принята? Кому будет принадлежать лидерство? — Он посмотрел на Пермякова и замолчал.

Гертруда внимательно слушала этот спор, но не вмешивалась. Ей хотелось знать мнение коменданта. В тревожном молчании ждал ответа и профессор.

— Этот вопрос решайте сами, находите общую платформу, — сказал Пермяков. — Наша комендатура будет приветствовать и поддерживать демократические решения рабочих, их передовых организаций — словом, народную демократию.

— Если так — идеально! — восторженно произнес профессор. — Я так и передам своим единомышленникам.

— Передайте всем жителям города, — продолжал Пермяков, — пусть они проводят собрания, митинги и решают, какую программу принять для возрождения демократии. Советское командование — за неограниченное волеизъявление трудового немецкого народа.

— Мы так и ожидали! — обрадовался Больце. Он был уверен, что именно такой образ жизни и установится в его родном городе, обновленной стране. Когда товарищи посылали его к коменданту, они просили сказать, что коммунисты засучивают рукава, чтобы возродить свободную жизнь, и надеются на помощь советских властей.

— У нас с вами полное совпадение планов действий, — отвечал ему Пермяков.

Профессор Торрен, наоборот, сомневался в помощи победителя: «Какое дело завоевателю до того, есть хлеб или нет его у народа — вчерашнего противника». О власти народной и мысли не допускал профессор. Он рассчитывал только на просветительную деятельность социал-демократов под контролем советских властей. Теперь ему стало ясно, что русские не держат камня за пазухой. Профессор протянул руку Пермякову и сказал, что легло на душу в последнюю минуту:

— Я благодарен вам.

Надо бы уже уйти, но он опять опустился в глубокое кресло. Ему хотелось еще поговорить, и он спросил коменданта:

— Следовательно, понуждений к объединению наших партий не будет?

Пермякову показался этот вопрос излишним. Ведь он четко и ясно сказал об этом.

— Наш принцип — убеждать, а не понуждать, — терпеливо разъяснял он. — Я могу только сказать: коммунисты правы, что борются за единство рабочего класса. Двупартийная система всегда раздробляла пролетариат и приводила к историческим несчастьям. Последним из них был фашизм.

— Я с вами согласен, господин комендант… — проговорил Торрен.

— Так в чем же дело? — спросил его Больце. — От добра добра не ищут. Соберемся за круглым столом, посовещаемся, созовем объединительную конференцию и обратимся с предложением к высшему руководству.

— Я согласен в том, что фашизм — наше историческое несчастье, — пояснил Торрен, — но я за многопартийную систему как основу демократии.

Профессор Торрен стал смелей и искренней. «С русскими, пожалуй, можно во весь голос говорить», — подумал он, взглянув в открытые глаза Пермякова. Комендант показался старому немцу чрезвычайно любезным. Профессору хотелось еще побеседовать с майором. Но о чем? Нашлась мысль — о своей книге. У Пермякова, наоборот, не было желания пускаться в философию. Но профессор неумолимо расспрашивал его о своей книге.

— Детально мне, признаться, некогда разбирать вашу книгу, — оговорился Пермяков. — Могу лишь сказать, что в учебной практике мы пользовались вашей книгой как образцом современного идеализма. Книга антинаучная и, если хотите, вредная, разумеется с нашей, коммунистической точки зрения.

Профессор никогда не слышал таких резких слов о своем творчестве. Суровое суждение советского офицера он принял как выпад против него и с раздражением ответил:

— Я высоко ценю вашу компетенцию в области истории и политики, но ваши философские взгляды не внушают мне симпатии, а суждение о моей книге по меньшей мере некорректно.

— Такова уж судьба противников материализма. В этом мы не знаем компромиссов, — спокойно полемизировал Пермяков. — Вините Карла Маркса. Он первый выступил против идеализма.

— Вы, господин комендант, не Маркс, — уже гневно выпалил профессор.

— Конечно! — улыбнувшись, воскликнул Пермяков. — Я лишь рядовой ученик Маркса. Вы, профессор, не обижайтесь. У нас, в Советском Союзе, так говорят: друг спорит, недруг поддакивает. Я не хочу быть вашим недругом.

Больце сдержанно, без всякого злорадства, ухмылялся. Ему нравилась прямота Пермякова, сказавшего горькую правду о философии социал-демократа. А Торрену показалось, что комендант разбранил его за несговорчивость.

— Вы решили скомпрометировать меня, — проворчал профессор, — за то, видимо, что я не принимаю предложения коммунистов.

Пермяков крайне удивился; профессор оказался эдаким большим ребенком, неправильно понимающим критику.

— Самое правильное дело, господин профессор, смело говорить правду, — тем же дружеским тоном продолжал майор. — В этом наша сила. Эту силу мы, советские люди, называем критикой.

— Я не советский человек. Ваш метод жизни не может относиться ко мне, — в голосе Торрена уже послышались нотки неприязни. — Критика — бич, она применима только к нерадивым.

Эти слова еще больше удивили Пермякова. Какое неправильное понимание истины! Он хотел махнуть рукой, подумав, что вразумлять старого идеалиста так же бесполезно, как поливать высохшее дерево. Это сравнение напомнило Пермякову высказывания гения о критике, и он сказал об этом:

— Вы знаете, что ваши великие соотечественники Маркс и Энгельс сказали о критике? Они говорили, что каждый принцип и каждое направление становятся тем сильнее и неотразимее, чем беспощаднее освобождают их путем критики от ненужных наростов и экстравагантностей, подобно тому как дерево становится крепче и приносит лучше плоды, когда вовремя срезают его отсохшие ветви.

Слова «сильнее и неотразимее» врезались в сознание Торрена. Может ли он, седовласый профессор, считать себя сильным и неотразимым? Философ глубоко задумался. Он почувствовал в словах русского полемиста правду. Однако же примириться с его критикой он тоже не мог заставить себя, как не мог бы переродиться, перечеркнуть свое творчество. Признать, что майор в чем-то прав, значит поднять белый флаг; возразить — не находил точки опоры. В таком случае лучше промолчать. И, ничего не говоря, он направился к двери.

— Профессор, до свиданья, — сказал Пермяков вслед Торрену. — Заходите побеседовать.

— Расхолодили вы философа, — заметил Больце.

— Будет теперь примочку класть на голову, — протянула Гертруда.

— Садитесь, товарищи, — сказал Пермяков коммунистам. — Подумаем вместе о начале начал. Мне кажется, перво-наперво надо подобрать работников редакций, газеты, радио и призвать народ восстанавливать жизнь в городе, обратиться к специалистам. Без населения мы ничего не сделаем.

— Специалисты забились в норы, — с обидой сказал Больце. — Я разговаривал с одним крупным инженером. О работе и слушать не хочет.

— Как его имя? — спросил Пермяков.

— Штривер.

— Попросите его зайти ко мне. До свидания.

Поздно вечером в кабинет коменданта вошли два молодых человека. Один из них поздоровался, назвал свое имя — Любек. Другой, чем-то возбужденный, сразу стал возмущаться. Лицо его было красное, потное, будто он только что выскочил из горячей бани.

— Безобразие, товарищ комендант! Когда же нам, рабочей молодежи, дадут права, — выпалил он как из пулемета. — При Гитлере нас, рабочих парней, держали в черном теле, частенько дубасили. И сейчас закрывают нам дорогу.

— Во-первых, здравствуйте. — Пермяков подал руку и назвал свою фамилию.

— Извините, сгоряча получилось. Вальтер, — назвался посетитель.

— Садитесь, пожалуйста, господин Вальтер.

— Называйте меня «товарищ», как члена Союза свободной молодежи.

— Есть уже такой союз?

— Есть. Сегодня я организовал. Меня выбрали председателем.

— Как это вы организовали?

— Собрали мы с ним, — указал Вальтер на Любека, — рабочих парней, выработали манифест и подписали все.

— Манифест?! — удивленно воскликнул комендант. — Что же в нем написано?

— Вот что. — Вальтер достал листок. — Принимать в союз только рабочих и никого из членов гитлерюгенд.

— А молодых крестьян принимаете?

— Нет. Они частные собственники…

— А девушки могут вступить в ваш союз? — спрашивал Пермяков.

— Нет. Ненадежные люди: будут в церковь ходить.

— Скучно будет в вашем союзе, товарищ Вальтер. Вы знаете, что такое комсомол?

— Знаю. Комсомольцы — все бедняки, не ходят в церковь, без разрешения милиции не имеют права жениться.

— Нет, не бедняки, — улыбнулся Пермяков. — Они имеют свои издательства, газеты, журналы, театры, стадионы. И всем этим пользуются коллективно.

— О коллективности я знаю, — перебил Вальтер коменданта. — Коллективно и с женами спят.

— Эти ваши басни идут от Геббельса, — покачал головой Пермяков. — Надо бы вам послушать правдивый рассказ о комсомоле.

— А вы расскажете? — спросил Любек. — Мы соберем парней.

— Хорошо. Только приглашайте всю молодежь.

— И членов гитлерюгенд?

— Да, пусть и они послушают.

— Ни за что! По одной улице я не хочу с ними ходить. В тюрьму их! — заявил Вальтер.

— За что?

— За то, что они наши враги. Что получается? Сегодня они забрались к нам на собрание и освистали меня, когда я читал манифест.

— Свистали и нечлены гитлерюгенд, — вставил Любек.

— Что вы сказали им в ответ?

— Выгнали с собрания.

— Послушались?

— Не сразу. Пришлось кое-кому поднести тумаков.

— Это предусмотрено в вашем манифесте? — подметил Пермяков.

Вальтер почувствовал, что комендант не одобряет ни наскока на бывших членов гитлерюгенд, ни манифеста. Он стал оправдываться:

— Иначе с ними нельзя. Вот факт. После собрания я шел домой. Они в переулке дали мне «темную». Я считаю это политическим делом: побили за манифест.

— А по-моему, тумаки за тумаки, и виноваты вы, что попросили с собрания кулаками, — пояснил Пермяков. — Я советую вам на первом же собрании признать свою ошибку и извиниться.

— Ошибку? — протянул Вальтер. — Нет, извиняться перед гитлеровскими типами не буду, хоть убейте.

— Тогда придется мне сказать, что товарищ Вальтер ненавидит фашистов, а сам применяет их методы.

— Я говорил: надо их правдой бить, — заметил Любек.

— Товарищ комендант, почему вы защищаете их честь? — с болью и обидой спросил Вальтер.

— Я хочу защитить вашу честь. Вы должны быть морально выше гитлеровских выучеников. Драться не надо. Мы и так отучим их свистать. Пригласите их на собрание.

— Нет, нет. Это не моя политика. До свиданья!

— Подождите, — Пермяков достал из стола книгу. — В этом романе рассказывается об одном упрямом рабочем парне, который тоже бросался с кулаками на своих противников — господских сынков. Ему один коммунист сказал: «Биться в одиночку — жизни не перевернуть». И тот коммунист научил рабочего парня Павла Корчагина, как бороться с классовым врагом.

— Это как понимать: классовый враг? — Вальтер уставился на коменданта.

— Созовите собрание — я расскажу.

— Полезно было бы почитать эту книгу, — промолвил Любек.

— Не умеем читать по-русски. Не учили нас этому, — сказал Вальтер.

— Всякое умение начинается с неумения. Было бы только желание. До свидания, — простился комендант с молодыми немцами.

Пермяков остался один. Он был доволен, что люди потянулись в комендатуру. Только достал общую тетрадь, чтобы начать летопись своей новой работы, но записать ничего не успел: в кабинет вошел высокий сутулый человек лет пятидесяти. Лицо у него небритое. Поздоровался он с комендантом еле заметным кивком и словно по принуждению сказал:

— Инженер Штривер. Явился по вашему приказанию.

— Здравствуйте, — Пермяков протянул руку. — Только я не приказывал, а просил зайти ко мне. Не скучно вам жить после войны без дела?

Не такого вопроса ожидал Штривер. Он думал, комендант спросит: чем занимался при нацистах, состоял ли в их партии? На неожиданный вопрос он не ответил, а только пожал плечами. Какое дело коменданту до его чувств?

Пермяков понял неприязнь немца, не стал добиваться ответа, задал ему другой вопрос:

— У вас дома есть радио?

Штриверу показалось это допросом. Во время войны нередко гестаповцы интересовались его радиоприемником, следили за ним, не слушает ли он советские передачи. Тогда была война — фашисты боялись правды о ней, запрещали пользоваться приемниками. Штривер аккуратно подчинялся. «Война кончилась, Геббельс умолк, а эфир и у этих под запретом», — подумал Штривер и вызывающе сказал:

— Не беспокойтесь, господин комендант, мой радиоприемник молчит: тока нет.

— Не могу не беспокоиться, раз молчит, — сказал Пермяков. — Надо, чтоб говорил, да не только ваш, но и другие приемники, чтоб заговорила радиостанция города. Вот об этом я и хотел просить вас.

Штривер стоял невозмутимо, как будто не с ним разговаривал комендант. Инженер не хотел и думать о работе и спайке с русскими, считая их людьми второго сорта, а победу — случайной. Он был уверен, что очень скоро фортуна повернется спиной к русским.

Пермяков доказывал, как важна и дорога работа такого опытного специалиста по радио, как инженер Штривер, и просил его быть организатором и руководителем восстановления радиостанции.

— Руководство и организаторство — это не моя стихия, — проговорил Штривер. — Мой бог — техника. Хочу быть ему верен до конца.

— Никто не покушается на вашего бога, — внушал Пермяков поклоннику чистой техники, — веруйте в него и служите ему. Особенно важна ваша служба теперь, когда вашему богу не поздоровилось. Фашистский бог ранил его.

— Я служу, не изменяя ему.

— Что вы делаете теперь? — спросил Пермяков.

— Ничего. Живу праздно, если не считать домашних забот.

— Праздность — мать пороков, труд — отец счастья. Я хотел пожелать вам счастья — взяться за труд. Ведь немцы — трудолюбивые люди. Да и вы, говорят, очень любили труд.

— Я и сейчас люблю, но нет дела по любви.

Как ни старался Пермяков вызвать замкнутого специалиста на откровенный разговор, это не удалось. Штривер не верил в прочность победы русских и поэтому, не говоря об этом прямо, отказывался от сотрудничества с ними. Он сказал сквозь зубы «до свиданья» и ушел.


2


Самолет, сделав круг, устремился вниз, на посадку. Он мягко стукнулся колесами о землю и покатился по цементированной дорожке, по которой во время войны разбегались «юнкерсы» и «хейнкели». Из воздушного корабля вышел Михаил Елизаров. На нем был белый китель с синими кантами, на плечах — золотистые погоны с четырьмя звездочками. На скрипящих хромовых сапогах блестели тонкие шпоры. Встречать Михаила пришли Тахав Керимов и Вера Усаненко. Вера была в летней гимнастерке с узкими медицинскими погонами. Лицо ее стало белее, пополнело. Михаил поставил свои тяжелые чемоданы, шагнул навстречу любимой. Тахав подхватил его чемоданы и понес их к машине.

— Дорогой мой!.. — прижалась к нему Вера. — Хорошо, как хорошо: ты опять здоров.

— Как твое здоровье? — обнимая девушку, спрашивал Михаил. — Ненаглядная моя, белорусская голубка…

Счастливые и радостные, они расспрашивали друг друга о родных и знакомых. Вера коротко рассказала о своем ранении. У нее была ранена правая рука. «Поэтому и письмо не сама писала», — подумал Михаил. Подбежал Тахав.

Салям! — обнял он Михаила. — Майор Пермяков просил передать извинение, что не мог приехать встречать тебя. Много у него на приеме цивильных немцев.

Разговаривая, друзья подошли к машине. Тахав уложил чемоданы в багажник, открыл заднюю дверку и жестом предложил Михаилу с Верой сесть.

Во дворе комендатуры Михаила ждал Кондрат Карпович. Перед волнующей встречей с сыном старый казак побрился, надел новую гимнастерку, накинул через плечо портупею с латунной пряжкой, подцепил клинок. Для него приезд сына был праздником. Когда Михаил вышел из машины, Кондрат Карпович снял фуражку с синим околышем и три раза поцеловал сына.

— Стало быть, с рукой, — осматривал он окрепшие пальцы. — Чудо чудес, как в сказке.

— Как видишь, наши врачи такое делают, чего и в сказке не бывает, — сказал Михаил. — В институте Благоразова делают операции сердца, мозга; хромых выпускают бегунами.

— Наука, — пожал плечами Кондрат Карпович, — напротив ничего не скажешь. Ученье — свет. Я вот за себя скажу. В войну немецкого слова не знал. А зараз, что ты думаешь, — с немцами объясняюсь, — с достоинством проговорил отец.

— Шпрехен зи гут дейч? — спросил Михаил.

— Гуты я все ферштею, — склонял казак немецкие слова на русский лад. — Каждый день слышу: гутен морген, гутен таг, гут комендант, гут казак, — приложил Кондрат Карпович большой палец к груди. Он ввел сына в свою комнату, в которой стояли две койки, и сказал:

— Наша временная хата.

Вера проживала в соседней комнате, соединявшейся с «хатой» казака внутренней дверью. Они жили с Кондратом Карповичем, как отец с дочерью, ели за одним столом, чай пили из одного чайника. Казак звал ее дочкой, а она его — папаней. Михаил внес в комнату Веры чемодан, сказал ей:

— Это все тебе. Хотел бы, чтоб ты померила московские обновы.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

В комнату старшины вошла худосочная немка с добрыми синими глазами, высоким лбом с заметными морщинами. Из-под коричневой панамы выступали жидкие седоватые волосы. Женщина долго извинялась, что она потревожила уважаемого ею старшину, и поздоровалась с Михаилом.

— Добрый день, господин офицер.

— Здравствуйте, — поклонился Михаил. — Только не господин, а гражданин.

— Геноссе, — поправил старый казак. — Они меня, — он имел в виду немцев, — называют геноссе дер альтесте.

— Самый старший, значит, — уточнил Михаил пояснение отца.

— Точно, — самодовольно произнес Кондрат Карпович. — Так и есть и по годам и по службе. Не что-нибудь, а старшина комендатуры.

— Да… Лицо значительное, — заметил Михаил.

— Подходящее, — с гордостью сказал Кондрат Карпович. — Берта Иоахимовна, — по-русски назвал он немку, — наш повар. Из трудового сословия, работала у помещика кухаркой. Науку свою понимает крепко. Из картошки приготовляет тридцать блюд.

Берта еще мало знала русских слов, но понимала, что старшина хвалит ее. За три месяца работы в столовой комендатуры она так привыкла к Кондрату Карповичу, своему непосредственному начальнику, будто всю жизнь провела с ним. Старый казак по натуре был человек строгий, на вид грозный, но он еще ни разу не сказал ей горького слова. В работе Берты он ничего не замечал плохого — трудилась она как пчела.

После пятнадцати лет обид, унижений и оскорблений, перенесенных у хозяйки, Берта почувствовала, будто ее жизнь повернулась другим концом — от старости к молодости. Раньше у хозяина она должна была получать десять марок в неделю, но половину денег удерживали за то, что с нею жила и кормилась в хозяйской кухне ее маленькая дочка Катрина.

За время работы в столовой советской комендатуры Берта ни разу не заметила недовольства на лицах советских людей. Все довольны ее кулинарным мастерством. Не умела она готовить только украинский борщ, но очень скоро познала и это искусство по рецепту Кондрата Карповича. Радовало Немецкую женщину и то, что она часто слышала свое имя. Хозяева называли ее «кюхен» — кухарка. Советские люди называют ее по имени-отчеству.

— Где теперь ваши хозяева? — поинтересовался Михаил.

— Бежали, побоялись, что русские убьют их, — ответила Берта. — И меня стращали, говорили: русские убивают всех. Когда ваш комендант привез меня сюда из деревни, где я жила у сестры, там пошел слух, что меня повезли убивать.

— Вы написали в деревню, что живы и здоровы?

— Нет. Некому писать. Двое моих сыновей погибли на фронте, дочь пропала без вести. А сестра знает, где я теперь.

Берта, узнав о приезде сына старшины, пришла спросить, что приготовить гостю. Эта привычка усвоена ею у хозяев — юнкеров. Когда приезжали гости или их сыновья На каникулы, кухарка, бывало, каждый вечер спрашивала, что им приготовить завтра.

Михаил смутился, услышав этот вопрос. Уж слишком много чести. Не отец ли подстроил это? Нет, старик отрицал. Михаил поблагодарил Берту за внимание и сказал:

— Что всем готовите, то и мне. А сегодня вообще не пойду в столовую, пообедаем здесь. Приходите и вы, — пригласил Михаил немку.

— Отставить, — прервал Кондрат Карпович, — здесь я дер альтесте. Пойдем в столовую. Сегодня обед будет особый. Гостей много придет. А ты, казак, будешь экзамен еще держать. Кавалерии хоть и дали отставку, а сабля будет жить.

Кондрат Карпович и Берта ушли. Вышла из своей комнаты Вера. На ней был летний костюм из шелкового полотна с нежно-салатными и бирюзовыми полосками и кремовыми нитями. На жакете не видно ни одного шва, мелкие плоские пуговицы сделаны из той же материи — костюм сшит искусно. Хорошо выглядели модные туфли и чулки «капрон».

— Как будто все по заказу сделано, — сказала Вера, благодаря Михаила за подарки. — Особенно спасибо за книги — новинки медицины.

— Спасибо скажите Галине Николаевне. Она помогала покупать, — сказал Михаил и осведомился: — А какой заговор устраивает старик против меня?

— Заговор мирный, — улыбнулась Вера.

— Теперь и нам можно поговорить о мирных делах. У меня есть друг, у вас подруга, — намекнул Михаил о себе. — Он давно хочеть стать ее супругом.

— Ваш друг — упрямый человек. И моя подруга капризная особа, — слукавила Вера.

— А можно упрямому человеку поцеловать капризную девушку? — взялся Михаил за обе руки Веры.

— Только пальчики и обязательно стоя на коленях.

Михаил стал на колени. Ему было весело, как никогда. Хотелось шутить, играть, плясать. Ведь всему свое время. На фронте он по-настоящему не говорил о любви, о семейной жизни. Были только мечтания. Правда, казак все четыре года чувствовал, что и он дорог Вере. Ее привязанность радовала его, делала смелее. Деля горести и невзгоды войны, они часто утешали друг друга словами: «Как только кончится война…» Когда же она, ненавистная, кончилась, военная судьба разделила их. Теперь они снова вместе, не наглядятся друг на друга. Стоя перед ней на коленях, Михаил то целовал ее пальцы, то читал свои стихи.

Вошел Кондрат Карпович, погладив крутые усы, ухмыльнулся.

— Товарищ капитан, разрешите спросить: по какому уставу вы на коленях стоите?

— Это у нас репетиция такая, к спектаклю готовимся.

— Спектакль этот ставить здесь я не разрешаю. Только «а Дону, в нашем театре.

— Который именуется хатой? — добавил Михаил. — А, здравствуйте, товарищ майор! — встретил он Пермякова, тихо вошедшего в комнату.

— Приветствую, дорогой друг, — поцеловал Пермяков своего боевого товарища. — Кстати сказать, я слышал: глубокую мысль подал Кондрат Карлович. Он предлагает свадьбу играть на Дону, на родине. Правильно.

Михаилу не по вкусу пришлись слова отца, повторенные и Пермяковым. Он даже министру признался, когда просился на службу в Германию, что там его невеста. И вдруг как холодной водой окатили: свадьбу на Дону. Но ничего. Об этом он еще поговорит.

— О, вы уже капитан! Каким образом? Поздравляю с новым званием.

— Благодарю, товарищ майор, — звякнул шпорами Михаил, опустив руки по швам. — Капитана мне в Москве перед назначением сюда присвоили…

— В министерстве? — опросил Пермяков.

— Да. Я подавал рапорт, чтобы меня направили в Германию. Пришлось немного на курсах поучиться.

— Как рука?

— Работает безотказно.

— Проверим… — усомнился Кондрат Карпович. — Неспроста я берегу твой клинок.

— Цел? — обрадовался Михаил. — Рубанем!

— А вы, Вера Федоровна, похорошели в обновках, — окинул Пермяков девушку с ног до головы. — Отменные подарки.

— Вам тоже есть подарок, да еще какой, товарищ майор. Держу пари — понравится, — достал Михаил из чемодана портрет Галины и торжественно преподнес другу.

Пермяков поцеловал портрет и долго молча смотрел на него. Михаил передал ему и письмо.

«Милый Витя! Когда человек очень занят, он говорит: «Мне и скучать некогда». Это неправда! Я очень много работаю в институте над диссертацией, но скучаю по тебе безумно. Когда ты приедешь? Ведь имеешь право пойти в отпуск. Если ты не хочешь, то я возьму инициативу. Нагряну внезапно… Твоя тоскующая Галка».

— Хорошо пишет! И далеко шагает, — радостно сказал Пермяков, смотря на карточку. — Доктором науки будет вот эта Галка…

— Законно, ученье меняет человека. Я за себя скажу, — похвалился Кондрат Карпович. — В сорок третьем был рядовым, а зараз — старшина.

— Да. Высоко поднялся. Самый старший среди младших, — сострил Михаил. — Вы тоже, товарищ майор, работали над диссертацией. Продолжаете?

— Нет. Здесь не могу, — с сожалением проговорил Пермяков. — Материалов нет. Вот уедем отсюда, поступлю в Академию общественных наук. Идемте обедать! — посмотрел он на часы. — Гости сейчас начнут собираться.

— Вы шагайте с Верой и принимайте гостей, — подсказал Пермякову старый казак. Такая уж у него привычка — всем указывать. — А я своему капитану, — указал он большим пальцем на Михаила, — учиню кое-какой экзамен.

Старый казак придумал-таки испытание сыну: вынес саблю во двор и сказал:

— Покажь, во что горазда твоя новая рука.

Михаил прижал к груди шашку, выдернул ее из ножен и взмахнул, со свистом разрезав воздух.

— Снизу вверх, — как на плацу подал команду старый казак.

Опять блеснула шашка на солнце. Михаил вошел в азарт. Он подбежал к садику, взмахнул клинком.

— Отставить! — крикнул старшина. — Не губи осинку. У меня есть лозы.

Старшина вынес из кладовки осину толщиною почти в кисть руки и воткнул ее в землю. Михаил изрубил деревцо на кусочки, ни разу не свалив его.

— Факт: рука добрая! — с удовольствием заключил старый казак и взял у сына клинок. — Вручу там…

В большом зале комендатуры собрались представители разных организаций, лучшие люди города, приглашенные по случаю проведения месячника дружбы советского и немецкого народов. Это была первая встреча, бывшие победители и побежденные, сидя за столами рядом, беседовали о зарождавшейся дружбе.

За передним столом друг против друга сидели коммунист Больце, избранный бургомистром, и лидер социал-демократов профессор Торрен. Они горячо спорили. Больце доказывал, что уместно выступить с общим заявлением о единстве действий.

— Нет общей платформы, — категорически отклонил Торрен пожелание коммунистов. — Я против революционной системы. Я за эволюцию. В этом сила социал-демократии.

— Выборы в магистрат показали ее слабость, — возразил Больце. — Рядовые социал-демократы стали на нашу платформу, голосовали за коммунистов.

— Голосовали слабые духом, молодые.

— Напротив, старейшие социал-демократы примкнули к коммунистам.

К лидерам партийных организаций подсел Пермяков. Вера устроилась за соседним столом. Вошли в зал Кондрат Карпович и Михаил.

— Товарищ комендант, годен! — указал старый казак на сына. — Рубает лихо, по-казацки. Разрешите вручить клинок?

Пермякову не понравилась затея старика, но огорчить его не хотелось. В знак согласия он кивнул. Кондрат Карпович, держа саблю обеими руками, торжественно поднес ее Михаилу.

— Вручаю, сын! — громко произнес Кондрат Карпович. — Завсегда так рубай, как исполосовал тот осиновый сук…

— Спасибо, отец, — принимая свою шашку, отвечал Михаил.

Все с любопытством, недоуменно смотрели на Елизаровых. Пришлось Пермякову объяснить собравшимся забаву старого казака. Он сказал, что это личное дело старшины, что с радости он вручил при почетных гостях оружие, хранившееся как боевая семейная реликвия, сыну, которому советские хирурги восстановили кисть руки. Раздались аплодисменты. Все приветствовали молодого капитана. Профессор Торрен поднялся, подошел к Михаилу и стал рассматривать его пальцы.

— Поразительное самодвижение медицины, — на весь зал произнес он, подняв бокал. — Я провозглашаю тост за самодвижение медицины.

В большом кругу профессор любил говорить высокопарно, философически. Не обошелся он без этого и сейчас, ввернув словечко «самодвижение». Торрен не восторгался советской системой, он лишь отдал дань советской медицине. Он преклонялся перед наукой, приветствовал, как он выражался, саморазвитие. Он был противником скачков в истории и крутых поворотов в политике, лелеял мечту о том, что со временем люди самоусовершенствуются, поймут зло общественного эгоизма, и наступит примирение всех жителей земли, и без насилия и крови восторжествует разум. Это субъективное мнение мешало ему стать выразителем воли своего народа, сомкнуться с ним и шагать в его передовых рядах. Он по-своему старался искоренить общественное зло, помочь своему народу, но не с той стороны подходил к нему, не угадывал его стремлений и плелся в хвосте общественной борьбы.

Поднял бокал с вином и Больце. Он также приветствовал советских хирургов, назвал имена профессора Благоразова и ординатора Галины Марковой, о заслугах которых только что рассказал ему капитан. Больце отличался не красноречием и начитанностью, а мудростью. В университете он не учился, а черпал знания из жизни народа, впитывал в себя его думы и надежды, как дерево соки земли. Желания, мысли народа становились его силой и волей.

— Два слова о дружбе наших народов. Есть друзья труда, которые помогают народу выпрямить спину и разделить с ним тяжесть, не требуя за это ни пфеннига. Таковы советские друзья. Есть друзья, которые говорят: «Подружимся, сперва я на тебе поеду, а потом ты меня повезешь». Таковы заокеанские друзья по ту сторону Эльбы. Настоящие друзья помогают друг другу строить дом, и советские друзья помогают немецкому народу строить новый дом. Фальшивые друзья выгоняют народ из его дома и вселяют в него своих людей со штыками.

Михаил и не думал о выступлении на этой встрече дружбы. Но так повернулось после затейливой церемонии с клинком, что надо было ответить на теплые слова друзей-немцев.

— Мне очень приятно слышать хорошие слова о советских хирургах, которые сделали невозможное возможным, вернули мне руку. Радостно сознавать, что война окончилась справедливой победой. Но вообще я проклинаю войну. Могло бы случиться со мной и так, что мне оторвало бы не пальцы, а голову, а пуля пробила бы не ногу, а сердце. Я за то, чтоб дети не умирали раньше родителей, за то, чтоб вместо танков делались тракторы, вместо пуль — гвозди.

Михаил говорил по-немецки. Кондрат Карпович хотя и хвалился, что он тоже «шпрехает», но не понимал. Ему дословно перевел выступление сына Пермяков. «Вот чертяка, — крутил старый казак усы, — как научился по-немецки гутарить! А давно ли спрашивал: «Папаня, кто быстрее бегает — полкан или чушка?» Добре, сыну, добре. Рубай правду-матку».

Выступающих было много. Приглашенные немцы говорили о пользе дружбы. Речь повела Гертруда Гельмер:

— Мы теперь находимся в дружбе с сильным и надежным русским народом. Я, как активистка, познавшая фашистские застенки, готова жизнь отдать во имя дружбы народов Германии и России. Вот на этих московских конфетах, — взяла она из вазы конфету, — написано «Весна». Пусть это слово будет предзнаменованием великой дружбы.

— Коротко, сильно, красиво сказала, — шепнул Михаил Пермякову. — Кто она такая?

— Заместитель бургомистра. Незаурядный организатор.

Выступил профессор Торрен. Вид у него был изможденный. Под глазами — темные круги. Под подбородком, словно пустой кисет, болталась кожа. Лицо одутловатое, отекшее. Торрену не давали покоя мысли о крутом повороте истории. Все перевернулось в Восточной Германии. Появились новые хозяева города — рабочие. Они взяли в свои руки все: магистрат, заводы, магазины, определяют политику, беспощадно критикуют друг друга на собраниях. Вчерашние враги — немцы и русские — называют друг друга товарищами, друзьями… И он решил сказать все, что таилось в его голове.

— Я в молодости увлекался правоведением, — угрюмо заговорил он. — В соответствии с правовыми нормами эту кампанию я назвал бы не месячником дружбы, а месячником победителей и побежденных. За эти три декады победители должны разъяснить свою политику. Я приветствую победу над фашизмом, но не понимаю новую демократию в сочетании с тюрьмами и вооруженными охранниками, товарищество и дружбу — с жестоким критическим самобичеванием. Не понимаю и политику отторжения земель Германии за Одером, — глухо простонал он и опустился на стул.

Комендант не собирался держать речь. Разъяснять политику советских властей не было нужды. Она хорошо известна народу, о ней говорилось и в печати и по радио. Ничего от немецких людей не скрывалось. Пермяков в заключение только хотел произнести еще одну здравицу за великую дружбу двух народов, но вызов профессора он не мог не принять. Хотя бы надо напомнить, что солнце яснее луны, добро лучше зла.

— Вы говорите, — посмотрел Пермяков в упор на профессора Торрена, — наличие тюрем и охраны при народной демократии не соответствуют правовым нормам. Честному человеку нечего бояться ни тюрьмы, ни вооруженной охраны: они ведь предназначены против преступников и врагов народа. А это вполне соответствует и правовым нормам.

Торрен не думал, что так просто обернется ответ. Он уже каялся, что дал пищу для полемики. «Молчать бы лучше, как рыбе, на этой встрече вежливости», — незлобно размышлял он. Пермякову тоже не хотелось отклоняться от плана встречи, на которой гости говорили бы запросто, непринужденно, без пышных слов. Но нужно ответить на вопросы профессора.

— К мирному жителю забрался вор, увел корову. Через какое-то время хозяин находит свою корову и с помощью добрых людей возвращает ее себе. Скажите, профессор, прав хозяин?

Абсолютно прав, — ответил Торрен. — Но я не разумею, к чему относится эта субстанция?

— А вот к чему. В прошлом веке на землю мирной Польши с огнем и мечом забрались пруссаки. Они отняли у поляков города и села, пашни и заводы. Теперь хозяева с помощью добрых людей вернули себе свою землю. Правы хозяева?

— Немецкие гренадеры кровью заплатили за нее, — почти шепотом сказал профессор Торрен.

— Правда старше гренадеров. Что отнято грабежом, то возвращается судом. Вот история и вынесла свой приговор в пользу польского народа. Вы хотите, чтобы мы разъяснили нашу политику в течение этого месяца? Она известна из газет. Сегодня я получил письмо от пионеров. Вот что они пишут: «Мы на своем сборе читали статью «Пожелания комендатуры». Вы предлагаете в память месячника дружбы открыть городскую библиотеку, новую поликлинику, Дворец культуры при радиозаводе, кинотеатр, заложить фундамент драматического театра, радиотехникума. За все это спасибо говорят наши папы и мамы, старшие братья и сестры. А вот о нас вы, товарищ комендант, и забыли. Мы хотим — это нам нужно, — чтобы были в городе детская библиотека, детский театр, Дом пионеров. Ведь у вас, в Советском Союзе, в каждом городе такие есть». Вот где наша политика, — указал Пермяков на письмо, — дети пишут о ней и дополняют ее, обижаются, что забыли их интересы.

— Это священное послание. В Дрожащими руками потянулся профессор к письму. — Вы, господин комендант, немедленно, сегодня же ответьте детям, что все это будет построено для них.

Письмо растрогало старого немца, оно соответствовало его идеалу — самоусовершенствованию людей, которое должно начаться с малых лет.

— Зачем же отвечать именно мне, коменданту? — заметил Пермяков. — Это письмо я направлю к вам в магистрат и попрошу удовлетворить желание ваших детей…

«А он и дипломат», — подумал профессор Торрен.

На встрече был и Вальтер. После того как он создал Союз рабочей молодежи, ему пришлось проглотить много горьких пилюль. Городской партийный комитет распустил союз, а его манифест отменил. Утвердили новый организационный комитет Союза молодежи свободной. Германии. Председателем все-таки был выдвинут Вальтер. И вот его избрали руководителем этой организации молодежи. Говорил Вальтер всегда задорно и никогда не держал перед собой блокнота и записей. Но перед таким избранным обществом ему не приходилось выступать. Лицо его то краснело, то бледнело, когда он заговорил.

— Майор Пермяков однажды сказал, — вспомнил Вальтер выступление коменданта на собрании молодежи, — дружные голуби и ястреба заклюют. С этим я согласен. Если молодёжь Советского Союза и Германии, — «А почему только двух стран?» — вдруг мелькнула у «его мысль, и он добавил: —да Франции, да Италии и других государств будет в дружбе, то любой хищник сломит свой клюв. От имени городской организации союза нашей молодежи — ура этой дружбе!

— Задорно говорит, — Михаил кивнул на Вальтера.

— Цицерон! — поддакнул комендант и улыбнулся.

— Это первая часть моего выступления, — сделал передышку Вальтер. — Вторую часть моей речи я направляю в адрес коменданта, — дрогнул голос оратора. — Ястребята есть и в — нашем городе — это бывшие члены гитлерюгенд. Вместо того чтобы подрезать им крылья, комендант говорит: летайте и вы, развлекайтесь, перевоспитывайтесь…

— А что бы вы сказали им? — спросил Пермяков.

— Ничего. Посадил бы их в тюрьму и там перевоспитывал. Да! — повысил голос Вальтер, заметив улыбку на лице коменданта. — Зайдите после десяти часов вечера в кафе «Функе», увидите, как они там перевоспитываются.

— Я заходил раза два-три — мирно пьют пиво.

— При вас, конечно, мирно. Вы не видели настоящего содома в кафе «Функе». Кроме названия, ничего не изменилось в нем:,и хозяин старый, и поздние посетители прежние, и дубинки «чести» сохранились.

— Что это за дубинки? — поинтересовался Пермяков.

— Гитлерюгенды бьются ими в кафе за честь.

А вы организуйте там культурные мероприятия.

— Там надо организовывать тоже с дубинками, да не с резиновыми, а с дубовыми. А вы, товарищ комендант, за одно предложение ответить тем гитлерюгенд подзатыльниками прочистили меня с песочком.

— Я только дружески покритиковал вас.

— После той дружеской критики у меня три ночи сои пропадал…

Все засмеялись. Но Вальтеру было не до смеха. Ему непонятно, почему так деликатно обращаются с молодыми гитлеровцами. Против них надо бы обнажить меч мести, а комендант требует воздействовать лишь на их сознание. Вальтер старался как мог. С помощью Пермякова он составил план работы среди молодежи. Много радости приносила работа Вальтеру, но с бывшими членами гитлерюгенд ничего не получалось. Те щетинились, пускали шпильки, брали Вальтера в штыки, не признавали его за руководителя новой организации молодежи. Вальтер потерял веру в общий язык с ними, поэтому и выступил так решительно. Его выступление показалось немцам отчаянно смелым. Гертруда толкнула Вальтера в бок, когда тот сел, и прошептала:

— Хорошо выступил, но тебе это так не пройдет.

— Пускай пострадаю за борьбу с фашистами.

Кондрат Карпович следил, чтобы на столах было густо, а не пусто. Пермяков подозвал его к столу, пододвинул ему стул, предложил стопку. Старый казак по-своему понимал приглашение начальника — на привет дай ответ. Речи произносить он не умел, но мог сказать, почем сотня гребешков. Ему захотелось сказать о том, почему он в Германии и с какими мыслями возвращается на Родину.

— Налей-ка еще, — подставил он свою стопку, — для красноречия.

— Чтоб язык не ворочался, — вставил Михаил для полноты.

— Я, геноссе цивильные немцы (в эти слова Кондрат Карпович вкладывал понятие: товарищи мирные немцы), грешен был в мыслях, когда видел разбой ваших солдат в моей стране. Я загадывал: доберусь до Германии и буду рубать налево и направо — зуб за зуб, око за око. Доперся я сюда, смотрю: люди как люди, дети смотрят тебе в глаза, как пойманные зайчонки. Думаю: за что убивать? Отошла злость от сердца. Присмотрелся к трудовому сословию — добрые люди. Стало быть, народ как народ, а люди из него разные выходят: одни с горбом, другие с денежным мешком. Недаром говорит русская мудрость: из того же цветка пчела мед берет, а змея — яд. Ваш бургомистр Больце — душа человек. А если вспомним Гитлера, Геббельса и других чертей — они тоже из вашего сада фрукты. За их дела, геноссе Больце, ваш народ должен ответ держать. Потому и я здесь на старости лет. А зачем мне на чужбине кости трясти? Я — бригадир колхозный, у меня дом с садом на берегу Дона. Старуха скучает по мне, и самого тоска хватает на зорьке. Через вас я свои дела запустил. Но так и быть. Дружба — дело святое. Решил и я дождаться ее росточка. Листья появляются весной. В вашем саду уже появились почки. Мы помогли вам встретить весну. Зараз скажу: бывайте здоровы. Дома у нас большие дела. Оставим вам для порядка одну комендатуру и скоро помашем платочком, скажем: живите дружно и богато. Пью до дна за нашу с вами дружбу, геноссе цивильные немцы! — чокнулся Кондрат Карпович с Больце и Торреном и позвал Берту.

Пермяков подал ей бокал с вином. Берта смутилась. Много обедов готовила она, бывало, у хозяина, но ее, кухарку, никогда не приглашали к столу.

— Выпьем, Берта Иоахимовна, на прощанье, чтобы дома не журились.

— На прощанье? — уныло переспросила немка. — Мне за это не хочется пить.

— Выпейте за то, что сердцу мило.

— За это выпью, скажу, что мое сердце желает.

Все посмотрели на Берту. Насторожила уши и Гертруда. Что же скажет бывшая кухарка? Берта, почувствовав свое достоинство среди избранных гостей, сказала:

— Я выпью за то, чтоб русские друзья не прощались с нами. Я недавно в церкви слышала от одной богомолки такие слова: «Уйдут советские войска — заживем по-прежнему». А я не желаю, не хочу и теперь уж не могу жить по-старому…

— А вы сами не клеветница? Вы узнали, что за богомолка? — бросила реплику Гертруда.

— Я не догадалась. Я только подумала: наверно, буржуйка или генеральша.

— Новое всегда имеет своего врага — старое, — заметил Пермяков.

Гости стали расходиться.

Комендант провожал гостей до подъезда. Бургомистру он пожелал успеха в проведении воскресника по разбивке парка и напомнил, что работники комендатуры тоже примут участие.

— А вам, профессор, — пожал он руку Торрену, — я пожелал бы взяться за дело просвещения по-новому и поставить образовательное дело на строго научной основе, призвать для этого всех своих коллег.

— Абсолютно согласен с вами, — искренне проговорил Торрен. — Просвещение народа — мой идеал.

— Значит, прошла обида на меня за критику вашей книги? — спросил Пермяков.

Профессор улыбнулся, сжал обеими руками плечи Пермякова. Без слов было понятно, что об этом не стоит вспоминать. После той стычки они еще раза три пикировались. Торрен дал почитать еще одну свою обветшалую книгу о философии Гегеля. Комендант достал для него книгу о диалектическом и историческом материализме.

— Не нашли еще общей платформы с коммунистами? — спросил Пермяков.

— Нет. Программные принципы у нас разные. Мои лидеры не дают санкции. Гебауэр категорически запрещает. Я обязан считаться с ним.

К Пермякову подошел инженер Штривер.

— Я искренне недоумеваю, почему вы пригласили меня в гости? Я не заслужил такой чести.

— Мы авансом оказали вам эту честь, — шутя сказал Пермяков. — Надеемся, что вы заслужите ее трудом на благо своего народа. А то кое-кто называет вас саботажником.

— Саботажником? В-словно с перепугу открыл рот Штривер. — Саботажником я никогда не был и не буду. Я только вне коллектива.

— А знаете, как говорят рабочие: «Кто не с нами, тот против нас».

Упрямый, самолюбивый инженер перешел к обороне, стал доказывать, что никогда не шел против народа.

— Может, вы желаете перейти на ту сторону Эльбы? — откровенно спросил его Пермяков.

Штривера это задело за живое больнее, чем слово «саботажник». Что он, бродяга или нацистский политик, чтобы покинуть родное место и отчий дом? Он сейчас докажет, кто такой инженер Штривер.

— Я не бродяга, а инженер. Хочу жить в своем доме и работать по призванию души. Если я не работаю на заводе, то это не значит, что я саботажник. Я работаю дома над цветным телевизором. Если не угодно мое поведение, то можете переселить меня в тюрьму. А по доброй воле я не покину свой дом. До свиданья!

Пермяков подал руку и спросил Штривера об успехах его изобретательства:

— Кому предложите свой телевизор?

— Кто больше даст, — отрезал Штривер.

Пермякову показался странным ответ инженера.

Неужели не дорога немцу честь родины? Неужели его идеал — торгашество? Советский офицер решил уязвить любителя денег.

— Вы как думаете продавать: объявив в газете, что продается такое-то изобретение, или будете возить из страны в страну и кричать в клубах предпринимателей: кто больше?

— Не слишком ли насмешливы ваши слова, господин комендант? — обиделся инженер.

— Менее насмешливы, чем ваши: «кто больше даст». Так может говорить торгаш или безродный космополит, — отрезал напрямик Пермяков. — А у меня к вам предложение — возглавьте конструкторскую работу на радиозаводе. Надо пускать завод. Подумайте. До свиданья.

Самым последним спускался по лестнице Вальтер. Он не спешил — разглядывал портреты и картины, развешанные по стенам коридора и вестибюля. Пермяков попросил его задержаться, посидеть на диване.

У молодого немца кольнуло под ложечкой. «Права проницательная Гертруда», — вспомнил Вальтер предупреждение соседки по столу. Он вытер выступивший на лбу пот, вспомнил свою мать. «Прибавится у тебя горе, родная. Останешься совсем одна. Хорошо начал было твой Вальтер, да плохо кончит».

Пермяков подошел к нему и спросил:

— Значит, вы настаиваете на аресте фашистских ястребят?

Вальтер не знал, как ответить. Сказать «да» — больше разгневаешь коменданта. Отказаться от своих слов — признать себя трусом… Он глянул «а коменданта острым взглядом и выдавил:

— Да…

— Хвалю за последовательность, — сказал Пермяков, — но ваше предложение ошибочно. Наказывать надо хищных преступников, самих ястребов, а не птенцов. Ведь среди бывших членов гитлерюгенда, к сожалению, есть и рабочие парни. Не их вина, а беда, что отравили их сознание фашистским ядом. Надо теперь вытравлять его. Конечно, перевоспитывать труднее, чем воспитывать. Я отлично понимаю ваш гнев. Вам трудно. Но теперь легче станет. У вас будет хороший советник и помощник — капитан Елизаров. Прошу познакомиться. — Пермяков указал на подошедшего к ним Михаила. — Поэтому я и попросил вас задержаться..

— Товарищ комендант, скажите мне прыгнуть в огонь — прыгну! — выпалил Вальтер.

— В чем дело? Почему такой восторг? — улыбнулся Пермяков.

Вальтер, тронутый вниманием и чуткостью коменданта, не мог сразу объяснить своего нового настроения.

— Плохие мысли приходили мне в голову, — признался он. — Я думал, что вы накажете меня за мое выступление.

— Не пьяны ли вы? В своем ли вы уме, что так подумали? — удивился Пермяков. — Друзья спорят, критикуют, но, не мстят. Я вот критики не боюсь. Я могу тоже ошибиться, своего горба не видишь. Но курс перевоспитания бесшабашных ваших сверстников — правильный курс. Руководить — это убеждать, а не поднимать дубинку. Желаю успеха, — комендант протянул руку Вальтеру. — Кафе «Функе» не забывайте. Надо и там работать. Организуйте выступление художественной самодеятельности. Когда откроется Дворец культуры, «Функе» можно будет закрыть. Столовая там будет. Счастливого дерзания.

— Спасибо. Кажется, я вырос сегодня на целую голову. Руководить — значит убеждать, — повторил Вальтер и отправился домой.

Пермяков и Елизаров остались вдвоем. Они делились впечатлениями о встрече с немцами. Михаил разводил руками: да тоже не понимал коменданта. По его представлению комендант должен издавать приказы, а немцы обязаны выполнять их. А он, Пермяков, выслушивает критику немцев, любезно растолковывает им прописные истины. Не только комендант, даже старый казак Елизаров, который во время войны скрежетал зубами при одном упоминании слова «германец», теперь братается с бывшими врагами, как с рыбаками донскими.

— Вы всегда так обращаетесь с немцами?0. спросил Елизаров коменданта. — Я так не смогу вести себя в их обществе. Обращение со вчерашним врагом должно быть строгим. Сами немцы подсказывают это, как, например, Вальтер.

— Вальтера надо придерживать — горяч парень, учтите. А наш курс здесь — дружба с немецким народом.

Подошли Кондрат Карпович и Берта. Глаза немки были заплаканы. После реплики Гертруды она не могла успокоиться, клялась в своей честной жизни.

— Мы вас ни в чем не подозреваем, — сказал Пермяков. — Если ваша совесть чиста, го работайте, как работали.

Берте стало легче. Она верила коменданту. А за свою совесть бывшая кухарка была спокойна: она ничем не запятнана, ничего не таила, да и таить нечего. Муж ее был батраком. Когда Гитлер бросил стаю своих коршунов на чужие земли, ее мужа взяли на железную дорогу, дали брезентовый плащ и тяжелый фонарь, поставили в тамбур товарного вагона и сказали: «Будешь сопровождать поезда». Затем Берте сообщили, что он погиб при крушении поезда. Не знала кухарка, что тот поезд чешские патриоты пустили под откос. А двое ее сыновей, не успевших как следует опериться, убиты на фронте. Дочь пропала без вести. Вот и вся ее семейная биография.

— Вы, Берта Иоахимовна, будьте крепче духом, не бойтесь постоять за себя. А мы не дадим вас в обиду.

Пермяков знакомил Елизарова с делами комендатуры. У молодого капитана в голове зашумело.

Оказывается, начало всех начал жизни города неразрывными нитями связано с комендатурой. Победители занимаются всем: пуском фабрик и заводов, движением поездов и трамваев, открытием школ и больниц, обеспечением хлебом и водой, проведением земельной реформы и весенним посевом.

Пермяков предложил Елизарову подружиться с немецкой молодежью, приучить ястребят жить среди голубей.


3


Михаил, Вера и Тахав пошли в город в штатских костюмах. Был поздний вечер. Небо беззвездное. Ветер дул неровными толчками: то утихнет, то опять качнет уличные фонари и тени прохожих. Немного времени прошло после войны, но ее следы почти стерты в городе. Люди труда засыпали землей воронки, разобрали развалины на кирпичи, которыми ремонтировали здания. В небольшом сквере вкруг фонтана, бившего упругой струей из пасти каменного дракона, шумно разговаривая, сновали молодые люди.

Вера предложила сесть на освободившуюся скамейку с толстыми чугунными ножками, Против них сидела старая немка с дочерью. К ним подошел молодой человек.

— Понаблюдаем… — сказал Михаил.

Тонкий длинноногий бравер в светло-коричневом костюме и с прилизанными русоватыми волосами поклонился. Старуха уступила ему свое место. Немного погодя молодой человек встал, жестом пригласил девушку с матерью к киоску. Он угостил свою молодую знакомую, старуха заплатила за свой лимонад сама. Затем они подошли к кассе летнего театра. Молодой человек купил два билета. Мать взяла билет за свои деньги.

— Дико! — удивилась Вера, неотрывно наблюдая за молодым долговязым немцем.

— А может, денег не хватает у него? — предположил Тахав и, щелкнув замком портсигара, поднес его Елизарову.

— Наоборот, — заметил Михаил. — Это старая манера богачей, юнкеров. Я перед отъездом в Германию на курсах читал разные книжки о быте немцев.

По пути в знаменитое кафе «Функе» друзья задержались около толпы пожилых мужчин и женщин, слушавших беседу информатора. Это была одна из распространенных форм общения коммунистов с жителями. Беседы интересовали горожан, они задавали вопросы. Спрашивали обо всем и под конец сами высказывались. Сегодня проводил беседу бургомистр Больце. Как бы ни был он занят, а в месяц раз обязательно приходил на такую встречу с жителями, чтобы запросто поговорить с ними.

Михаил, Вера и Тахав пошли дальше. Они остановились у двухэтажного каменного дома. Между нижними и верхними окнами на узкой длинной вывеске синели неоновые буквы: «Кафе Функе». Дверь была открыта, из нее струилась сизая лента дыма и пара.

— Страшно заходить сюда, — проговорила Вера. — Дым столбом.

— В кафе разрешается курить, — объяснил Тахав.

— Прусский молодчик бесцеремонен. И дома, если ему разрешено курить, он будет курить, даже если больная старуха умирает от его дыма, — добавил Михаил.

В длинном зале ровными рядами стояли квадратные мраморные столы. На одном конце зала громоздилась стойка, тоже мраморная. За ней на ступенчатых полках красиво расставлены бутылки с этикетками когда-то продававшихся вин. Теперь выбор был скудный: картофельная водка, коньяк, отдававший гарью, и пиво. На другом конце зала возвышались подмостки, на которых стоял рояль.

К незнакомым посетителям, не успевшим еще оглянуться вокруг, подскочил худой пожилой официант и, заметив, что Михаил достал папиросы, быстро зажег спичку. Расшаркиваясь, он развернул меню, вложенное в узкую кожаную папку.

— Что изволите подать? — сиплым голосом спросил официант.

— Разрешите сначала изучить это сочинение, — сказал Михаил и начал вслух читать: — Сосиски с капустой и зеленью; ветчина с патокой и чечевицей; кровяная колбаса с луком и бобами; яичница с яблоками; пюре из брюквы; картофель, жаренный на маргарине.

— Мне для пробы яичницу с яблоками, — промолвила Вера.

Тахав не хотел есть, но меню заинтересовало его — необыкновенное кулинарное творчество! Глядел-глядел он на меню и решил:

— Я заказываю все, для кругозора.

Елизаров знал, что немецкие кулинары сильны на выдумки, умеют готовить хорошо, вкусно. Но такое творчество вызвано трудностями времени, нехваткой продуктов. Ему понравилась изобретательность повара кафе, пустившего в ход даже брюкву, чечевицу и патоку.

Вокруг русских за столами был беспорядочный шум. Все разговаривали громко. Трудно было разобрать, кто рассказывает, кто слушает. То и дело на пол падали вилки, ножи. Сидящие за столами не поднимали их — подбирали официанты. Посетители в этот поздний час были молодые — «ястребята», о которых с ненавистью и горечью говорил Вальтер. Одни пили пиво, другие — шнапс. Некоторые вместо вилок ели ножами, ради шика. Столы залиты. Тут же молодой человек целовался с девушкой.

Вере показалось все диким. Она много хорошего слышала о немецкой культуре, о манерах и этикете. Что за шабаш? Что за падение нравов? Вера покачала головой и с сожалением сказала:

— Не умеют вести себя в обществе.

— Этому не учил их Геббельс, — заметил Тахав.

На подмостки поднялся молодой человек в вельветовой куртке с блестящей, как серебро, застежкой-«молнией». Это был Вальтер. Михаил покачал головой: «Зачем он сам выступает в роли конферансье?» Руководитель городского комитета Союза свободной немецкой молодежи имел непохвальную привычку: делал все сам. Вальтер поднял руку, призывая к порядку.

— Перед любезными посетителями выступит молодая певица — участница художественной самодеятельности Эрна Эльстер.

В начале вечера в голосе Вальтера слышалась робость, хотя он выступал на собраниях, перед молодежью почти каждый день. Михаилу так и хотелось крикнуть: «Смелей, Вальтер! Ты ведь замечательный оратор, Цицерон!»

Вальтер вошел в роль конферансье. — Он рассказал об успехах участников олимпиады, о конкурсе на лучшее исполнение песни. Особенно тепло отозвался он о даровании крестьянской девушки Эрны.

— Довольно славословить! — крикнул из-за стола, стоявшего рядом с буфетом, покрасневший от водки завсегдатай кафе рыжий бравер. — Мы в состоянии сами оценить.

Вышла Эрна. На ней было длинное зеленое платье, отделанное нежно-кремовым шелком. Она, видно, смущалась в этом наряде, неловко прикладывала руку с платочком к декольте. Тахав тихо сказал друзьям, что отрез на это платье — премия Эрне за участие в олимпиаде и что платье сшито самой популярной модисткой города. Откуда он знал такие подробности, Тахав умолчал. Это уж его дело…

За рояль сел невысокий молодой человек. Это был Любек, охранник завода, друг Вальтера. Эрна запела только что написанную песню о дружбе молодежи двух стран. Хотя это произведение было написано для исполнения хором, по под бурный аккомпанемент рояля не плохо получалось и сольное пение. В зале стало тихо. На что официанты — беспокойные люди, и те застыли, упершись плечами в стены.

— Вот она! — вытащил Тахав из кармана карточку певицы.

Михаил удивился. Неужели дошло дело до того, что башкирский джигит завоевал этот подарок? Не верилось…

— Сама подарила, — похвастался Тахав. — Помнишь, в деревне Кандлер заходили к ней в дом?

— И говорили с ней о художественной самодеятельности? — Михаил вспомнил встречу.

Эрна пела песенку из советского кинофильма. Она окинула зал веселым взором, остановила его на Тахаве и продолжала песню:
		У меня такой характер,


		Ты со мною не шути…


— Понял? — Тахав принял это на свой счет.

Певице захлопали. Михаил не ожидал такого успеха от выступления Эрны. Он вспоминал первую встречу с ней, когда заходил со своими друзьями в ее дом. Тогда она казалась жалкой, опустившейся. А теперь? Если бы он не знал, что перед ним участница самодеятельного искусства, он сказал бы: «Хорошая певица».

Немцы вызывали Эрну еще и еще. Но у молодой-певицы иссяк репертуар. Праздные слушатели неистовствовали, согласованно били в ладоши, кричали «бис!». У Эрны закружилась голова от успеха. Она решила спеть никому не известную песню, которую она напевала дома, когда вспоминал. а день прихода советских воинов в их деревню. Перед началом она пояснила, что слова советского воина, поэта Тахава Керимова, а музыка ее, Эрны:
		Над зеленою долиной


		Густо стелется туман.


		— Ты приди ко мне, красотка,


		На знакомый нам курган…


Елизаров удивился: неужели Тахав — поэт? Они три года вместе были на фронте, но никогда Михаил не замечал за ним поэтических шалостей.

— Твоя песня? — спросил он.

— Нет, я просто певал ее на концертах художественной самодеятельности, — признался Тахав.

— Зачем же выдал за свою? Хвастун ты, Тахав. За это надо всыпать тебе.

Эрна пела, скрестив руки на груди. Вот она закончила песню, но никто, кроме Тахава, не аплодировал ей. Певица помрачнела: плохо восприняли эти молодые немцы песню, сочиненную советским воином.

Концерт окончен. Возле буфета раздался шум и крик. Два молодых посетителя поругались. Размахивая руками, они пытались перекричать друг друга, доказывая каждый свое.

— Я докажу, что у Эрны Эльстер глаза голубые! — крикнул рослый бравер Курц, увертливый как угорь, и схватил стул.

Поднял над головой стул и другой бравер. Лицо у него было круглое, желтоватое, как брюква, волосы рыжие, взъерошенные. Он доказывал, что у Эрны Эльстер глаза серые. Из-за буфета вышел хозяин, тучный, ожиревший человек. Костюм на нем был черный с плюшевым воротником. Вместо галстука на воротнике пикейной накрахмаленной манишки подвязан красный шелковый шарфик. Шея у него короткая, толстая, голова маленькая. Сложив ладони трубкой, он кричал: Любезных посетителей хозяин кафе просит обойтись без стульев! Если господа посетители не могут обойтись без твердых предметов, то к их услугам хозяин бесплатно предоставляет гюммикнюппелен, которые предназначены для защиты чести.

Михаил и Тахав закатились смехом. Они хохотали не столько над тем, что браверы подрались из-за цвета глаз девушки, как над олимпийским спокойствием хозяина, предложившего бесплатно к-услугам господ посетителей резиновые дубинки.

— Гюммикнюппелен были введены в кафе до войны, — пояснил Вальтер.

— Зачем? — удивилась Вера.

— Для воспитания характера.

Скандал не утихал. Курц вцепился в воротник своего противника.

— Не нарушай устава, — схватил тот Курца за руку. — Бей, но рубашку не рви.

— По уставу? — переспросил Курц. — Хорошо, — согласился он и побежал куда-то, нырнул в боковую дверь.

Михаил уже-начал волноваться: что будет дальше?

Курц привел Эрну к столу, за которым сидел его противник. Девушка не знала, что она была яблоком раздора. Курц дернул бравера со взъерошенными рыжими волосами за плечо и указал на глаза Эрны.

— Смотри — голубые. Куш! [19 - «Куш!» — приказание собаке: «Ложись!»] — крикнул он. — Хозяин, давайте гюммикнюппелен. А вы, пожалуйста, сядьте, — попросил он Эрну.

— Я согнусь, — покорно проговорил проигравший.

Хозяин подал дубинку. Курц плюнул в ладонь, потряс в воздухе — дубинкой и с размаху протянул своего противника вдоль спины. Он бил и приговаривал:

— Не спорь, если не знаешь.

Михаил с отвращением смотрел на побоище: не верил своим глазам, что так дико могут дурачиться взрослые парни.

— Омерзительно! — вскочил он со стула. — Вначале бросался, как барсук, на своего друга, а теперь стоит, словно осел.

— Соблюдает устав клуба, — пояснил Вальтер.

— Волчий устав, — сказал Елизаров и направился к драчунам.

Курца и его жертву окружили их однокашники, они хихикали и подтрунивали над рыжим спорщиком. Победитель торжествовал, спуская шкуру со своего сверстника. После каждого удара он спрашивал:

— Может, попросишь извинения?

Тот не хотел выдать свою слабость.

В негласном уставе бывшего клуба «Гитлерюгенд» допускалось извинение, но оно считалось слабостью. Скрипя зубами и грызя носовой платок, чтобы не вскрикнуть и не простонать — это тоже считалось слабостью, проигравший, согнувшись, принимал удары.

Михаил подошел к Курцу, выхватил у него дубинку и спросил:

— Что же это такое?

Курц расхохотался во весь рот.

— Видали! Он не знает назначения этого предмета, — Курц выхватил дубинку из рук Михаила, резко взмахнул ею и поучительным тоном сказал: — Это оружие чести.

— Волчьей чести, — опять взял Михаил дубинку и спросил хозяина кафе: — Почему вы держите эти штуки?

— По соображениям гуманного отношения к посетителям, чтобы не дрались стульями, — хладнокровно ответил владелец питейного заведения.

— Такое гуманное отношение может быть только ко псам, — заметил Михаил.

— Отдайте гюммикнюппелен, — пробормотал потерпевший. — Я должен получить еще пять пасов, — так называл он удары;

— Позвольте, — взялся Курц за дубинку. — Я человек чести и должен удовлетворить желание партнера — дать ему пасы сполна.

— Отставить! — словно команду подал Михаил.

Курц по старой привычке считал себя главарем содома и с насмешкой заговорил с Михаилом:

— Вы первый раз в нашем клубе? У нас такое правило: только после третьего посещения можно делать замечания.

— У нас другое правило: в любое время прийти на помощь потерпевшему, — сказал Михаил. — Бросьте эту псовую игру.

Герои игры переглянулись. Интересно, кто такой этот пришелец? Видать, не из робкого десятка.

Курц побагровел, подошел к столу и сказал Эрне:

— Пересядьте на тот стул. Это мое постоянное место. — Он выпил стопку водки и хотел было сразиться и с новичком, но, глянув на профиль Эрны, назвавшей его, Курца, «глупцом», великодушно воскликнул:

— Вы прекрасно пели! Я очарован.

— А вы просто пьяны, и я не хочу с вами разговаривать, — отвечала Эрна. Она хотела уйти, но, увидев тревогу на лице подошедшего Михаила, остановилась.

Эрна всматривалась в статную фигуру молодого человека с кудрявой головой. Где же она его видела? Но вспомнить ей помешал Курц.

— Как драгоценное здоровье вашей мамаши? — учтиво спросил он.

Эти слова тронули девушку, оставившую больную мать дома. Эрне показалось, что Курц знает о положении ее семьи и хочет проявить участие. Проглотив обиду, она глубоко вздохнула и ответила:

— У мамы тяжелая астма. Врачи говорят: неизлечима.

— Пусть благополучно умирает, — с притворным сожалением произнес Курц.

Эрна содрогнулась. После гибели отца мысли о смерти матери приводили девушку в ужас. Она не могла подобрать слова в ответ злому насмешнику, гневно посмотрела на него и дала пощечину.

Курц ударил кулаком по столу. Глаза его налились кровью. Верхняя губа стала подергиваться, словно у перепуганного кролика. Он вскочил, растопырил пальцы, бросился на девушку, утиравшую слезы, и прошипел:

— Схвачу и удушу.

— Отстаньте! — крикнул Михаил и дернул Курца за руки.

Курц растерялся перед незнакомым человеком. Его поразил властный тон неизвестного посетителя. Он скрипнул зубами и сел на свое место. Раньше, до гибели свастики, за такую дерзость он сорвал бы голову любому человеку и получил бы еще ценный подарок за мужество. Теперь он действовал с расчетом, будто руки короче стали. Курц отлично знал, что за длинные руки новые власти наказывают, а за моральные проступки только порицают. Поэтому Курц и решил блеснуть. Ему очень хотелось отомстить дерзкой певице. Но как? Вдруг он вспомнил слова из своего морального кодекса, подошел к Эрне, наставил на нее указательный палец и выпалил:

— Твоя дорога от печи до порога, пе-ви-ца.

— Негодяй! — шлепнула Эрна Курца по руке.

— Я бы мог дать сдачу, но сегодня суббота, поминают родителей. Царство небесное вашей маме! — довольный своей остротой, осклабился Курц во весь рот.

— Хам! — крикнула Эрна ему вслед.

— Не тратьте слов, — сказал Михаил. — Лучший ответ хаму— молчание.

— Мы с вами где-то встречались, — пристально посмотрела Эрна на Михаила.

— В вашем доме, — напомнил ей Михаил и пригласил Эрну за свой стол.

Он смотрел на нее и радовался, что разговор при первой встрече о самодеятельном искусстве пошел впрок. Девушка казалась теперь совсем другой. Стала полней и румянее. Только косметика как-то резала глаза Михаила. В косы, собранные в пучок на макушке, вплетены чужие волосы. Не нравилась ему и окраска бровей: волосы светло-русые, а брови смоляные.

Эрна с увлечением стала рассказывать, как в своей деревне она создавала кружок. Трудно было. Многие боялись, выжидали чего-то после прихода советских частей. Для начала с помощью коммуниста из сельского комитета организовали хоровой кружок из шести человек, потом хор вырос до сорока голосов. Сначала пели только знакомые песни, затем получили ноты романсов, арий.

— Когда мы подготовили первый концерт, это было чудо! Из соседних сел повалил народ. Меня стали называть маэстро. А сюда приехала на олимпиаду.

— Это я знаю. Вы остаетесь на семинар руководителей художественной самодеятельности?

— А как же. Сегодня уже занимались. Такие опытные музыканты проводили уроки. Мы остались очень довольны. Не знаем, кого и благодарить за организацию семинара.

— Вальтера, — подсказал Михаил. — Его дело.

— Вальтер заслуживает поцелуя, — улыбнулась Эрна. — Но он сказал, что семинар организован по предложению какого-то капитана Елизарова из комендатуры. — Она не знала фамилии Михаила. — Мы, девушки, решили после окончания семинара поднести ему цветы.

— Не советую, — сказал Михаил. — Он не любит подарки.

— А что он любит?

— Он любит, чтобы хорошо занимались.

К столу подошел Тахав. Эрна еле узнала знакомого старшину, она ни разу не видела его в штатском. На нем был темно-синий костюм, шелковая рубашка, блестел серебристыми нитями широкий галстук.

— Рай нашей жизни — встреча со знакомой девушкой, — проявил свое красноречие джигит с реки Белой, протянув руку Эрне. — Здоровы ли вы? Легко ли на сердце? Наша рука легкая. Сказали тогда — станете актрисой, и вот…

— Я уже благодарила капитана, — улыбалась Эрна. — Признательна всем вам за пожелание добра. Очень часто вспоминала вас после первой встречи. А вы вспоминали меня?

— Каждую минуту, — подхватил Тахав. — Все, что было в моей груди, я передал моей тайной тетради, хотел писать письма — адреса не знал.

Шутя и хвастаясь, Тахав открыл свою душу. Хотел или не хотел, но что было в груди, вырвалось:

— Самое большое счастье — встретить друга, которого сердце хочет. — Он положил руку на грудь.

Подошел Вальтер. Он учтиво спросил, желает ли Эрна Эльстер ехать вместе с участниками концерта или посидит в кафе. Эрна поблагодарила Вальтера за внимание и сказала, что она хочет побыть с советскими друзьями. Вальтер проводил молодых исполнителей и посоветовался с Михаилом, не стоит ли побеседовать с шумной ватагой о поведении в кафе.

— Намерение хорошее, — сказал Михаил, — смрад надо выветривать. Но здесь, в кафе, беседы проводить не стоит. Надо работать с ними на предприятиях.

— Там их не затянешь, — пожаловался Вальтер.

— Надо приглашать хороших беседчиков, устраивать вот такие концерты. Видали, как аплодировали? Надо и их втягивать в кружки. А сейчас просто поговорите с ними, зацепитесь за стычку того парня с Эрной.

Вальтер пошел на переговоры. Он не знал, что за гусь тот парень, не знал и его друзей, их прошлое и настоящее. Город большой — не познакомишься с каждым. Но те знали Вальтера, ставшего вожаком молодежи, и возненавидели его. Особенно злобен был Курц. Если не погибла бы свастика, Курц наверняка был бы воеводой «Гитлерюгенда». А теперь какой-то радиомонтер Вальтер руководит молодежью города. Но Курц враждовал хитро, умел обходить подводные камни. Открыто он не выступал ни против мероприятий советской комендатуры, ни против новых немецких руководителей, но если где нужно было подрезать авторитет вожака молодежи, он натравливал своих друзей. Они прозвали Вальтера «Мелкозубкой», и эта кличка стала разноситься по городу.

— Добрый вечер, — приветствовал Вальтер своих сверстников. — Понравился вам концерт?

Курц незаметно мигнул рыжему. Тот ответил:

— Есть замечания. Постойте немного. Вот закончим свою программу смеха — ответим.

Курц вел эту программу каверзными вопросами:

— Что делать, чтобы не скучно было?

— Привести в кафе какого-нибудь иуду и взять дубинку, — отвечал рыжий.

— Это фашистское веселье устарело, — возразил Курц. — Чтобы было весело, надо напоить допьяна друга, у которого красивая жена.

Собутыльники одобрительно ухмылялись.

— А что сделать, чтобы бесплатно гулять в кафе? — опять спросил Курц.

— Поступить в официанты.

— Мелко. Полюбить жену хозяина кафе, — расхохотался Курц и победоносно посмотрел на Вальтера. — Вы спрашиваете наше мнение о концерте? — снисходительно заговорил он. — Скучноватый концерт. Вот если бы артистки голенькие плясали на столах…

Все рассмеялись. Вальтеру стало досадно. Он вспомнил слова Михаила о том, что ватага не будет слушать беседу. Но Вальтеру хотелось во что бы то ни стало сорвать бесшабашный разгул «ястребят».

— А почему вы обидели молодую певицу? — спросил Вальтер. — Надо уважать молодые таланты.

— Есть предложение, — нарочито подхватил Курц, — организовать общество защиты молодых талантов. В члены должны приниматься посетители этого кафе с четырехлетним стажем и четырьмя ранениями.

«Уйти от них, — подумал Вальтер, — совсем восторжествуют безумствующие молодцы. Спорить бессмысленно, они нанизывают пошлость на пошлость. С ними надо спорить дубинкой, но этот метод осудил комендант». Вальтер решил подействовать на своих сверстников, крещенных свастикой, более сильным доводом:

— Вы уже не популярны среди молодежи города, — сказал он Курцу. — Большинство юношей и девушек вступило в Общество дружбы с Советским Союзом, изучают его культуру…

— Я тоже изучаю, — перебил Курц, — читаю надписи на советских консервах.

Опять все разразились смехом.

Елизаров со стороны следил за столкновением Вальтера с Курцем. Ему стало жалко самозабвенного парня и противно, что разгульные молодчики ведут себя вызывающе.

— Вам надо поступить в школу первой ступени и научиться вежливости, уважению людей, — потеряв надежду на удачную беседу, сказал Вальтер поучительным тоном.

— Можно составить компанию? — поспешил на выручку Михаил. — У вас веселый разговор.

— О вежливости? Образцово скучный… — нарочито зевнул Курц.

— Но полезный. В обществе зевать — тоже признак невежливости, — заметил Михаил.

— От вежливости мало дохода, — тем же тоном протянул Курц.

— Конечно, за вежливость не платят, — парировал Михаил. — Но она ценится очень высоко.

Стол, за которым началась стычка Михаила и Курца, обступили молодые люди, подошли и Эрна с Верой. За их плечами стояли Тахав и Любек. Курц принял вызов и надеялся сразить новоявленного посетителя. Он считал себя начитанным и, как казалось ему, имел собственный взгляд на вещи.

— Дешевый афоризм. Вежливость помеха храбрости. Молодого человека красят физические совершенства: все дело в том, как он стреляет, боксирует, владеет дубинкой.

— Это грубо! В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли.

Курц сделал важную мину, будто он давным-давно знает то, о чем говорит собеседник. Он встал, выпятил грудь и, долбя стол указательным пальцем, отрубил:

— Прекрасное — сила! Кто сильный, тот и красивый.

Курцу казалось, что он произнес неуязвимые слова. По выражению лиц своих друзей он судил, что произвел ошеломляющее впечатление. Вальтер нетерпеливо ждал ответа Елизарова: хорошо бы тот поставил Курца на колени. Михаил не спешил, не горячился и не гневался. Обдумывая атаку ретивого недруга, иногда затруднялся в выборе слов: не в полном совершенстве знал немецкий язык. Он достал папиросы, предложил Курцу, Вальтеру и другим любителям, затянулся и сделал легкий жест.

— Сила — понятие относительное. Для мышей, например, «сильнее кошки зверя нет». Вам, наверное, казалось, что Гитлер как полководец превзошел и Наполеона. А мы считаем, что Гитлер походил на Наполеона не больше, чем котенок на льва.

Эти слова Михаила взорвали круг слушателей. Вальтер, Эрна, Любек и многие парни захлопали в ладоши. Курцу же это пришлось не по душе. Не потому, что сравнили покойного фюрера с котенком. Курц не очень грустил о нем. Ему досадно стало, что его собственное изречение о силе померкло, как коптилка в электрическом свете. «Кто же все-таки этот незнакомый собеседник?» — подумал Курц. Он откусил конец мундштука папиросы и спросил:

— Кто имеет честь говорить со мной?

— Вежливости ради спрашивают наоборот, — подрубил Михаил высокомерие Курца. — Но я человек не гордый, отвечу. Я советский офицер, работник комендатуры.

Курц оторопел. Хотя он не боялся работников комендатуры, зная их беспристрастие, дружелюбное отношение к жителям города, но пожалел, что так буйно вел себя, чуть не побив Эрну. Он прикинулся хамелеоном.

— Тускло светят лампочки. — Он указал на люстру. — Не знаете, кто изобрел такие штучки?

Слова были медовые, а мысли ядовитые. Курцу хотелось уязвить собеседника тем, что русские якобы слабы в технике. Михаил улыбнулся: смешным показался ему ученический прием Курца. Он повернул разговор на другой лад:

— Хотите, угадаю ваши мысли?

— Не думаю, что- вы волшебник, — со скрытой иронией заметил Курц.

В глазах собеседников, сгрудившихся вокруг стола, зажглось любопытство. Только у Вальтера по лицу скользнула гримаса недовольства. Он думал, что в назидание другим Елизаров осадит, отчитает вдохновителя оргий, и вдруг советский офицер сам завел забавный разговор.

— Вы думаете, — сказал Михаил, отгадывая мысли Курца, электрическую. лампочку изобрел Эдисон.

— Правильно! Я это отлично знаю, — похвалился бравый знаток техники.

— А теперь я угадаю, чего вы не знаете, — продолжал Елизаров- Вы не знаете, что электрическую лампочку сперва изобрел русский ученый Лодыгин, а Эдисон лишь усовершенствовал ее.

Курц выпучил глаза, будто ожегся перцем. Он действительно не знал этой истины, но не хотел верить Михаилу. Он перевел дыхание, как после испуга, и, не желая отступать, пробубнил:

— Есть кинофильм «Эдисон», в нем показана вся технология.

— Я тоже смотрел эту картину, — кивнул Михаил. — Эдисон, повторяю, только усовершенствовал лампочку, изобрел к ней патрон.

Кури и не соглашался и не возражал. Спорить он не решался, боясь опять сесть в калошу. Хотя он изучал технику и в училище и в институте, но, увлеченный военными помыслами в Гитлерюгенде, так и не добрался до высоких ступенек науки. Поверхностные знания его выветривались, задерживались в памяти только отдельные факты, яркие штрихи, кричащие картины, общеизвестные формулы, крылатые слова. Сдаваться же, признать себя битым в споре не хотел. Чтобы не попасть впросак, Курц козырнул острой шуткой:

— Вопрос дискуссионный, как святость еврейки.

— Какой? — подстегнул его рыжий.

— Марии, матери Христа. — Курц пальцем щелкнул по солонке и подсыпал в пиво соли.

— Я не верю в сказки, тем более библейские, — отвернулся Михаил от Курца и спросил Эрну: — Вам не скучно слушать нас?

— Наоборот. Я слушаю с интересом, — призналась девушка. — Очень довольна, что вы утерли нос этому грубияну.

Вальтер улыбался, радовался, что Михаил хорошо поговорил с этим Курцем и что Эрна при всех дала пощечину герою кафе. Курц кусал губы, злился больше всего на Эрну, но отомстить ей не мог: боялся работника комендатуры. Он льстиво улыбнулся, посмотрел на девушку заискивающим взглядом и примирительно сказал:

— Вы не обижайтесь на меня, Эрна. Все, что было, — шутка. Я девушек никогда не обижаю. Орел мух не ловит.

— Орел, который чирикает, — сказал Вальтер, кивнув на Курца.

— Я готов сыграть вам туш за остроумие, — сказал Курц таким тоном, что нельзя было заподозрить его в ненависти, кипевшей в груди.

Курц отлично понял из слов работника комендатуры, что в новой Германии не в почете бодливые рога. «Не те дни» — вот что огорчало Курда. В голове шумело, лицо побледнело. Его охватила жгучая злость. Если бы так уязвил его какой-то монтер до прихода русских, он, Курц, устроил бы ему «пляску смерти», а теперь сидит тише воды, ниже травы.

Курц поднял руку, помахал пальцами на прощанье, отошел в сторону, сел за свой стол и кивнул официанту.

— Укрощение шакала, — сказал Вальтер.

— Он хитрый, — заметил Михаил, садясь между Верой и Эрной. — Имеет волчий зуб и лисий хвост.

Вера все время думала о Курце: что он за человек? Дурачится, но чувствуется, что он не глуп, находчив, силен, изворотлив, гибок и зол. Во время войны она встречала гитлеровцев, которые считали себя пупом земли. Одним из таких был майор Роммель. Он сначала перевязал рану Михаилу, попавшему в плен, вздыхал, видя его страдания, улыбался, чтобы подбодрить, а потом выжег на его груди звезду. Роммель улыбался и ей, когда отбивал печенки резиновой палкой. Тогда Вера не понимала, почему гитлеровцы такие жестокие. Теперь, понюхав чад бывшего клуба «Гитлерюгенд» и встретив его выкормыша, Вера стала улавливать в характере Курца то общее, что роднило его с теми фашистами в шинелях.

— Интересный тип, — сказала Вера о Курце.

— Место таких в доме с решетками, — отозвался Вальтер.

— Конечно, больной зуб легче выдернуть, чем вылечить, — проговорила Вера, — но хороший врач не спешит удалять.

— Довольно об этом черте, — сказала Эрна. — Поговорим о чем-нибудь другом.

— Например, о том, чего бы нам выпить, коньяку или пива? — подхватил Михаил.

— Ничего не надо, — возразила Вера.

— Правильно, не будем пить, — поддержала Эрна. — Лучше отгадайте мои мысли.

— Пожалуйста, — живо откликнулся Михаил. — Вы думаете: кто вас пойдет провожать?

— Правильно! — крикнула Эрна. — Но это не все…

— Еще думаете: кому вы нравитесь?

— Верно, но тоже не все.

— И еще вы думаете: ваш сосед женатый или холостой? — кивнул Михаил на Тахава.

Эрна покраснела.

В кафе вошла девушка. На ней был поношенный летний костюм из серого трико. На ремне, закинутом на плечо, висела потертая коричневая сумка с сизым целлулоидным замком. Волосы на затылке наспех прихвачены приколками, над ушами болтались пучки. Губы и брови накрашены грубо: видимо, второпях. Она водила глазами по столикам, за которыми пили мужчины.

— Вы кого-то ищете? — спросил Михаил. — Если угодно, составьте компанию нам, а то у нас нечетное число.

Немецкие друзья Михаила удивились. Любек и Вальтер прикусили языки, решили держать нейтралитет. Эрна надулась, сочла Михаила нескромным и стала пудриться, собираясь уйти. Вера обиделась: что за наглость — привязываться к случайным женщинам!

— Спасибо за любезность, — промолвила девушка, села рядом с Михаилом и достала пудреницу.

— Ваша пудреница похожа на табакерку, — заметил Михаил.

Девушка не то покраснела, не то сконфузилась. Она покосилась на Михаила и сказала в отместку:

— А ваш язык похож на шило.

— Спасибо за компанию, — поднялся Любек. — Мне надо идти.

— Я тоже пойду. — Эрна глянула на Тахава.

Михаил кивнул друзьям, сделав вид, что не возражает. Ничего не сказав, Вера с Вальтером пересели за другой стол. К ним подошел Кури, весь вечер не сводивший глаз с русской красивой девушки. Он давно пристал бы к ней, но боялся Михаила. А теперь, когда с ней немец, Курц покажет свои способности.

— Тысячу извинений, — сказал Курд. — Позвольте составить компанию.

— Пожалуйста, если вы не всегда объясняетесь с девушками кулаками. — Вера говорила по-немецки коряво, но вполне понятно. — Зачем вы обидели Эрну?

— Я сказал истину: если неизлечима мать — пусть умирает.

Вере противно было слышать такие слова.

— Это ваша мораль? — спросила Вера, собирая кончиком ножа рассыпанную на столе соль.

— Об этом нам говорили еще в детской гитлеровской организации «Пимпф».

— Вы женаты?

— Вальтер, сочините еще выступление ваших артистов, — сказал Курц.

— Вы хотите, чтобы я ушел? — понял Вальтер намек противника.

Курц промолчал.

— Теперь я отвечу на ваш вопрос, — повернулся Курц к Вере. — В настоящее время я холостой.

Другой бы на месте Курца замял такой разговор. Но ему его семейная жизнь казалась трагической. И он с удовольствием разоткровенничался: Я учился на первом курсе института. Прислали нам гостевые билеты на именины гаулейтера. В гостях познакомился с его дочкой. Женился. Скоро обнаружился дефект моей жены — истерика. Я пошел на консультацию к врачу гаулейтера. Он посоветовал мне лечить физическим способом — бить во время истерики, Я применил этот способ. Она потеряла рассудок…

— Что же дальше?

— Увы, она отбыла в пределы праотцов.

— Вам ее жаль?

— В общей сложности жаль. Я лишился богатого приданого.

— И вас не судили за смерть жены? Неужели вы не любили ее?

— Я уважал ее за то, что было отведено ей природой.

Курц ухмыльнулся, считая, что ответил красиво.

Вера с изумлением смотрела на самодовольное лицо собеседника. Беседуя с ним, она улавливала в нем еще одну уязвимую черту — самолюбие.

— Вы испорченный человек. Живете вчерашним днем. Неужели не волнуют вас никакие новые помыслы?

Курц вздохнул: затронуто больное место. Его заветные помыслы разбиты, исковеркано единство цели.

В детстве и ранней юности он увлекался техникой. Мечтал стать изобретателем, конструктором. Он окончил техническое училище, поступил в институт и пристрастился к машиностроению, но «Гитлерюгенд» сбил его с пути, окунул его в купель войны. Потом Курц стал анфюрером: вожаком курсовой организации. Честолюбие, вождизм, впитываемые нацистами, стали его идеалом.

— Помыслы мои были красивы, — в голосе Курца зазвучали нотки разочарования. — Я мечтал сконструировать небольшую машину-универсал, которая работала бы. на любом топливе и делала бы все: плуг снял — косилку прицепил или картофелекопалку. Снял картофелекопалку — приставил корморезку или молотилку…

Вера стала смотреть на него с сожалением. Она переменила тон:

— Ваши слова напомнили мне изречение Шиллера: «Молоко смиренных помыслов ты превратил во мне в бродящий яд дракона». Так и ваши смиренные помыслы нацизм превратил в бродящий яд.

Курц никогда не слыхал такой понятной и жестокой характеристики. Ему стало обидно и больно. Он не мог даже возразить — очень уж сильные слова. У него затряслись руки: не мог вынуть спички из коробки.

— Вы не волнуйтесь, — мягко сказала Вера.

Эти простые слова как-то отрезвляюще подействовали на Курца… В его груди стала рассасываться желчная накипь злой горечи. Ему казалось, что умная русская девушка говорит неспроста.

— Вы можете принести людям большую пользу, если вернетесь к своим помыслам и изобретете свой «универсал». Вы только представьте: ваша машина во всех странах, на ней весь мир будет читать ваше имя.

Курц неотрывно смотрел на красавицу девушку и думал: «Значит, русские не считают меня врагом, если их сотрудница так говорит».

— Вы мне очень нравитесь, — буркнул он.

Вера повела плечами и ответила Курцу:

— А мне не нравится это ваше скоропалительное признание.


Курц моргнул глазами, взялся за лоб, поняв, что сказал невпопад. Он хотел сказать потоньше, но получилось грубо. Надо было признаться изысканно, галантно. Курц повел бровью — официант сразу понял и подал вина. Курц почтительно поклонился Вере, протянул руку к рюмке, предложил выпить и манерно проговорил:

— Вы меня не так поняли. Я глубоко взволнован. У меня еще в жизни не было таких счастливых минут, как сейчас. Выпьем за бесконечность таких минут.

Вера подняла рюмку, но пить не стала. Подошел Вальтер и сказал, что завтра опять будет выступление молодых талантов. Вера протянула руку Курцу и сказала, что ей пора домой.

Курц встал, красиво отвесил поклон и, как молитву, сладким голосом произнес заученные для подобных случаев строчки:
		Прекрасной барышне почтенье!


		Дерзну ли вас сопровождать?..


Вера не хотела ни огорчать Курца, ни обнадеживать. Она подумала, как бы лучше отказаться. Слова нашлись, удачные сверх чаяния. Пригодились упражнения по немецкому языку — чтение «Фауста», заучивание отдельных строк. В тон Курцу она сказала:
		Не барышня и не прекрасна,


		На провожатых не согласна.


— Браво! — воскликнул Вальтер. — Курц остался с носом!

Ох, как ненавидел Курц Вальтера! Раньше он, анфюрер, вырвал бы его язык, а теперь даже пинка не может дать. Промолчать тоже неприятно: поддел его противник. Проглотив обиду, он ухмыльнулся и отпарировал:

— Твоя реплика — попытка грача спеть по-соловьиному.

Вальтер не остался в долгу за прошлые обиды: все-таки сунул кулак под нос противника:

— Довольно ехидствовать, юнкерской курицы племянник. Прошел ваш праздник. Теперь не вы двигаете нами, а мы — вами.

У Курца чуть сердце не лопнуло от злости. Так осрамили его! Да кто? Сын кочегара. Он так не оставит, отомстит этому Мелкозубке.

— Вы видели? — подскочил Курц к Елизарову. — Кулаки распускает лидер свободной молодежи. Я с уважением к нему, а он ко мне, как фашистский молодчик.

— Я поговорю с ним, — пообещал Елизаров.

Подошла Вера.

— Ты пойдешь? — спросила она Михаила.

— Я еще посижу. Ты иди с Тахавом.

В кафе стало тихо. Засидевшиеся посетители мирно разговаривали. Даже рыжий бравер после дубинок молчал, заливая боль водкой. Михаил беседовал с поздней посетительницей. Она без стеснения объяснилась:

— Я свободная девушка. Зовут меня Эльза.

Она думала: после этих слов молодой человек заинтересуется ее родителями, их состоянием, какое приданое за ней. К удивлению Эльзы новый знакомый спросил ее о другом.

— Вы работаете?

— Нет, я учусь. Мне посчастливилось поступить в берлинский пединститут. Приехала на каникулы, — показала Эльза удостоверение.

— Вы генерала Хаппа знаете?

— Этого изверга? Как же. Служила у него… — Эльза догадалась, что молодой человек узнал ее. — Его осудили и посадили в тюрьму. Мне кажется, я где-то видела вас.

— Вы переводчица генерала Хаппа?

— Вспомнила! — воскликнула Эльза. Вы тогда приезжали в штаб нашей армии парламентером. Какая неожиданность! Вы теперь штатский? Чем занимаетесь?

— Изучаю немецкие нравы. Расскажите, как вы попали в институт?

— Это очень интересно, — сказала Эльза. — Только сегодня поздно. Давайте встретимся в другое время и при иных обстоятельствах.

На другой день Михаил рассказал коменданту все, что случилось в кафе. Пермяков отчитал его. Он не одобрил наблюдения за пари-дракой, долгий спор с Курцем и упрекнул за то, что Михаил остался в кафе с Эльзой.

Дошла очередь и до Тахава, где-то пропадавшего всю ночь. Он не признавался, где был, твердил, что ходил на вокзал узнавать о каком-то грузе, но так и не сказал, что провожал немецкую девушку.


4


Эльза сама позвонила Михаилу, пригласила его на свидание.

В доме, куда пришел Михаил, жил профессор Торрен. Хозяин встретил гостя с распростертыми объятиями, познакомил с женой — высокой седой женщиной, сохранившей изящество в движениях и жеманность в обращении. Хозяйка не преминула сказать комплимент Михаилу, что он сносно говорит по-немецки, усадила его на почетное место, развернула перед ним потомственный семейный альбом с портретами дедов и прадедов и, предоставив мужу удовольствие пояснять их родословную, направилась на кухню.

— Я угощу вас натуральным кофе, — пообещала она.

Михаил объяснил Торрену цель своего прихода. Профессор улыбнулся с хитрецой: дескать, понятно — молодость. И сочувствующе сказал, что девушка приходила, очень сожалела, что не могла дождаться молодого человека. Она получила телеграмму о смерти сестры и сразу уехала.

— Она родственница вам?

— Знакомая. Вместе служили в штабе армии. Теперь учится в институте. Этот сверточек просила передать вам.

Михаил развернул целлофановую бумагу. В ней была красивая автоматическая ручка и записка: «Любознательному русскому знакомому, изучающему немецкие нравы, на память».

— Я не имею права принять этот подарок от малознакомой девушки и прошу вернуть ей обратно, — положил Михаил ручку на стол и поднялся, чтобы уйти.

Появилась хозяйка. Она хотела усадить гостя на место. Ей на помощь прибег профессор. Он пояснил, что если гость уйдет, его супруга очень обидится. Михаил сдался.

Хозяин повел гостя в другую комнату. Это был небольшой рабочий кабинет профессора с очень скромной обстановкой. Старый письменный стол, три дубовых стула, широкий книжный шкаф, портрет Гегеля в самодельной раме — вот и все. Но библиотека профессора еле вмещалась в большой шкаф и настенную полку. Здесь красовались сочинения Гегеля, Канта, Шеллинга и множество других старых книг в толстых жестких, как фанера, переплетах.

— А вот это — моя новая азбука, — профессор показал книгу о диалектическом и историческом материализме. — С удовольствием штудирую. Очень хочется поговорить с господином Пермяковым о марксистской философии. Он эрудит. Когда бы мог он пожертвовать часок?

— Я не могу ответить за него. Вы позвоните ему. — Михаил посмотрел на телефон.

— Благодарю за совет. Скажите, пожалуйста, номер его телефона. Марта, — сказал профессор жене, оставшейся в соседней комнате, — запиши номер телефона.

Хозяйка взяла ручку, принесенную Эльзой Для Михаила, и стала записывать. Ручка вдруг взорвалась. Профессорша закрыла лицо руками. Сквозь пальцы выступила кровь.

— Какой ужас!.. — простонал профессор.

Елизаров позвонил по телефону, вызвал из комендатуры машину. Добрую, гостеприимную немку повезли в больницу. Врачи сказали, что она ничего не видит.

Вернут ли ей зрение?


5


В глухом переулке Гендендорфа стоял во дворе небольшой особняк. С виду он ничем не отличался от других домов, но если присмотреться, кое-что было в нем и необычное. Заборы низкие, через них может перескочить любой смертный без всякой тренировки. Из кирпичного сарая почему-то в чужой двор сделан ход, закрывающийся железной плитой на шарнирах. В особняке четыре одинаковые комнаты с небольшими прихожими, которые имели и отдельные и общие входы.

Особняк построил один музыкант около ста лет назад. У него было четыре сына, тоже музыканты. Они составляли семейный квартет. Отец хотел, чтобы сыновья жили под одной крышей и не нарушали фамильного квартета. В дни победы фашизма квартет распался. Особняк купил владелец парикмахерской — тайный помощник гаулейтера Хаппа. Перед приходом советских войск хозяин особняка якобы бежал вместе с Хаппом.

Теперь в особняке жил новый владелец, тоже парикмахер, Артур Пиц, а одну квартиру по решению магистрата занимала Гертруда Гельмер.

Когда прошла ее вторая молодость — это было перед войной в Гамбурге, — она стала содержательницей кафе. В последний год войны Гертруду обучали на гитлеровских курсах «оборотней», Там и окрестили ее «ученицей Клары Цеткин».

В два часа ночи к Гертруде пришел Артур Пиц. Он хотя и жил в особняке, но почти никогда не ночевал в нем. Пиц был в легкой темной куртке, в тонких брюках и летних туфлях, похожих на сандалии.

— Что показывает барометр в ваших сферах? — спросил он хозяйку.

— Ищут Эльзу, считают ее разведчицей из Западного Берлина. Мне жаль профессора Торрена, — вздохнула Гертруда и постучала в стенку.

Немного погодя вошел… генерал Хапп. Он был в штатской одежде. Хапп находился в соседней комнате. Из нее можно было выйти и во двор и в общий коридор особняка.

— Наконец-то вижу моего учителя, — обнял Пиц Хаппа. — Вы прекрасно выглядите.

— Работа стала спокойнее, — проговорил Хапп. — В войну в дьявольской России приходилось сидя спать и стоя есть. А здесь вечерами я спокойно лежу в ванне и жую жвачку.

— Вас осудили, об этом лишь для блезиру писали в газетах? — спросил Пиц.

— Осудили, — ухмыльнулся Хапп. — Пожизненную каторгу прописали. Но старые кадры понадобились и новым западным властям. Нужен им наш опыт, мой друг Роммель.

— Простите, учитель; мое имя теперь Артур Пиц.

— Знаю и не забываю, где как называть. В Западном Берлине очень хорошего мнения о вашей службе. За предложение об изготовлении и применении авторучек тебе назначен солидный гонорар.

Гертруда накрыла стол. Недостатка ни в чем не было. Здесь не ощущалась карточная система. Гертруда знала черные ходы магазинов. Ей, заместителю бургомистра города, отказа нигде не было. Хапп велел открыть консервы, привезенные им. Гертруда вслух прочитала надпись на американской банке.

— Молодцы наши новые шефы! — с восхищением сказал Хапп. — Кормят, деньги платят, заводы наши пускают в ход, права предпринимателей охраняют как святыню.

— А каковы наши успехи в широком плане? — спросил Пиц.

— Ситуация наиблагоприятнейшая. Образовалась трещина между союзниками. В Берлине созданы разные центры пропаганды и разведки. Вас включили в филиал «Свободной Европы» и в союз ветеранов войны.

— Меняются наши функции? — спросила Гертруда.

— Усиливаются. Наш шеф в Берлине благословил идею непризнания новых восточных границ и требует вдолбить это каждому немцу и по ту и по эту сторону Эльбы.

— Я думаю, что без аншлюса ничего не получится, а народ шипит, не хочет новой войны, — процедил Пиц.

— Наши гитлерюгенды да и все молодые германцы опять пойдут, когда им прикажут. Главная сила — в руководителях и военных заводах. Трубы уже дымят. Посадим Германию на танки и реактивные самолеты, и по-новому загремит наш девиз: «Нах Остен!» Выпьем за это!

Хапп всадил вилку в американский шпиг и спросил:

— Как студентка сдает экзамен? — Хапп так называл Эльзу.

— Плохо, — ответил Пиц. — В первый же выход напоролась на сотрудника комендатуры. Послали ее с сюрпризом — попала в козу вместо волка: ослепла жена профессора Торрена. Я очень встревожен этой неудачей. Капитан Елизаров не оставит это дело. Он ищет Эльзу, и коммунистические мальчишки помогают ему. Есть такой Вальтер, сын кочегара, — их вожак. Он хуже советских сотрудников. Побил анфюрера Курца.

— Вот какой выродок. Надо угостить его конфетами. Я привез из Берлина. — Хапп показал этикетку, на которой по-русски написано «Весна».

— Есть еще один опасный человек — профессор Торрен, — промямлила Гертруда. — На каждом шагу он рассказывает об авторучке, о студентке Эльзе, говорит, что приехала она из Западного Берлина. С восторгом отзывается о советской комендатуре, поместившей его жену в свой госпиталь. С каждым часом становится труднее и опаснее.

— Ничего, мой ангел. — Хапп поцеловал Гертруду в мясистую щеку. — Не теряйте спокойствия духа. Тех двоих — капитана Елизарова и кочегарова сына — вы сами уберёте, а профессора Торрена — я.

— Много надо убирать дряни. Ваша кухарка Берта пятки лижет коменданту. Бургомистр Больце совсем продался русским — тоже враг номер один. Меня путает слабость Эльзы: попадется — погубит нас всех, — в голосе Гертруды были слышны нотки отчаяния.

— Правда, — сказал Пиц, — увезите Эльзу отсюда.

— Куда? Где такая нужна? Если уж под вашим руководством не справляется, то в другом, месте тем более. Будет мешать — угостите и ее конфетами, но не без пользы. Поверните ее смерть против русских, — начал Хапп инструктировать своих подручных. — И впредь будут изготовляться разные сюрпризы: карандаши, консервы, жучки. У меня есть претензии к вам, мои друзья: почему не растете?

— Почва испортилась, учитель, — жаловался Пиц. — Советская служба будто прививку сделала всем против наших идеалов.

— Прививку?! — передразнил Хапп. — У нас есть прививка сильнее — доллар. Почему Курца не втянули до сих пор?

— Мелким бесом стал: кутит и хулиганит, ничего знать не хочет, — возмущался Пиц. — Я бросал приваду — не клюет.

— Зазовите Курда. Я с ним поговорю. У меня клюнет, — похвастался Хапп, — я заставлю паршивца таскать каштаны. А Квинта почему не заставите работать? Напомните ему о картотеке.

— Об этом я не знал, — сказал Пиц. — Учитель, вы долго будете здесь?

— Нет, недолго. Большие дела начинаются.

— Вам небезопасно ездить, учитель?

— Нет. Я теперь человек экстерриториальный — американский дипломат.

— Где ваша постоянная резиденция?

— В Западном Берлине, но скоро переезжаю в Бонн. Назначен консультантом в штаб оккупационных войск, разумеется негласным…

На другой день Гертруда пришла к коменданту. Она развернула перед ним свой проект развития мелкой промышленности. Пермяков об этом уже разговаривал с бургомистром, одобрил увеличение выпуска товаров. Но Гертруде важно было козырнуть, что это ее работа. По обыкновению она с восторгом поблагодарила коменданта за поддержку и под конец заговорила о покушении на капитана Елизарова:

— Я до глубины души возмущена! Вы, товарищ комендант, слишком благодушны. Надо немедленно арестовать рабочих мастерской, где изготовляются авторучки; посадить в тюрьму профессора Торрена за связь с шельмой-диверсанткой. Простая логика — вместе служили в штабе армии, а туда наверняка подбирали ярых нацистов. Мне сердце подсказывает, что Торрен не с чистой совестью. Вспомните его выступление на вечере дружбы о вашей политике, о новых границах. Так только фашисты кричат. Подозрительна болтовня и вашей поварихи Берты. Подумайте, товарищ комендант. Желаю здоровья, — поклонилась Гертруда и вышла.

Пермяков задумался. Тревога Гертруды понятна, но что значит предложение «немедленно арестовать рабочих»? Пермяков не был уверен в их виновности. Надо проверить, а как? Как найти врага? Как сорвать с него маску, каким способом? Пермяков знал один способ: глаза и уши народа. Надо позвать на помощь людей труда. Пермяков вышел из кабинета, заглянул в рабочую комнату Елизарова и напомнил ему об обеде.

В столовой они разговорились с Бертой. Она сразу заплакала. По городу разносились слухи, будто кухарка комендатуры везде говорит, что дни советских военных властей в Германии сочтены.

— Слезы — плохие помощники, — сказал Пермяков. — Если вы действительно нам друг, то плакать нечего, надо действовать, узнать, кто распускает вредные слухи, кто клевещет на вас.

Вошел в столовую Больце. Лицо его было бледное, глаза гневные. Пермяков таким расстроенным еще не видел бургомистра. В другое время Больце не стал бы тревожить коменданта во время обеда, но теперь не выдержал. Ему казалось, что событие, о котором он пришел сообщить, нетерпимое.

— Слышали? Бежал профессор Торрен! — выпалил бургомистр. — Другом считали его, а он оказался тайным врагом. Вчера я ходил к нему на квартиру, думал, может, облегчу его горе. Ведь нелегко ему: жена осталась слепой. Он благодарил меня за внимание, за дружбу, как он сказал. И вот… Теперь весь город говорит о бегстве лидера социал-демократов, которые и без того упрекали нас, что мы, мол, принуждали Торрена объединиться с нами. А кто его принуждал? И откуда только берутся грязные слухи?

Пермяков удивился:

— Как сбежал? Вечером он был у меня, советовался со мной о поездке в Бонн, куда приглашал его партийный лидер.

— Почему же тогда такие слухи? — возмущался Больце.

Пермяков задумался. Он знал приемы подобной политической борьбы, понимал, что слухи не возникают из ничего. Цель обессиленного врага ясна — нанести вред, озлобить немцев против советских властей. А может, действительно профессор из «Вервольфа»[20 - «Вервольф» — «Волчья защита», «Оружие волка» — тайная организация, созданная нацистами еще до окончания войны для борьбы с новой властью.], как говорила Гертруда? Блоха не велика, а спать не дает. Комендант и во сне думал, что же предпринять. Из-за блох не сожжешь одеяла, из-за недобитых фашистов не обнажишь меч против мирных людей труда, как предлагает Гертруда. Найти «оборотней» надо, но опять возникает тот же вопрос: как? Враг — не голодный котенок, не сует морду, куда попало.

— Созовите коммунистов, поговорите с ними о слухах, о взрывающихся авторучках, — посоветовал Пермяков растревоженному Больце.

Проводив бургомистра, Пермяков опять разговорился с Бертой, попросил и ее подумать, как узнать, кто распускает подобные слухи.

У Берты в душе словно кошки скребли. Ей и самой хотелось узнать клеветника, сочинителя вредных слухов, но разве нападешь на него ни с того ни с сего? «Может, надо ходить на базар, в церковь, на вокзал, прислушиваться к бабьим сплетнями?» — подумала она. «Нет, одна ничего не сделаешь, надо с соседками договориться. Среди них есть очень хорошие, честные, они различают правду от клеветы».


6


Курц зашел в парикмахерскую. Его подослала Гертруда. Владелец парикмахерской Артур Пиц встретил желанного клиента с отменным вниманием. Он завел его в особую кабину, где обычно брили важных персон. Хозяин заведения сам стал обрабатывать Курца. В парикмахерской это считалось высшим уважением к посетителю. Об этом говорили: «Сам обслужил».

— Что-то не слышно вас, — закинул Пиц удочку. — В дни войны, бывало, в Берлине…

— Вы знали меня? — спросил Курц.

— Да кто не знал вас? — льстил парикмахер. — Только и слышно было в столице о вашей отваге, — явно перегибал Пиц. — А что теперь услышишь от молодых людей? План, соревнование, коллективные прогулки, коллективная любовь. Пропала сильная личность…

Слова Пица западали в душу Курца, как проращенные семена в разрыхленную землю. У него заиграло воображение. Он-то ненавидел всякую коллективность даже в развлечениях, из-за этого и девушки не любят его. А Пиц сказал и о них:

— И девушки нынче влюблены в станки, машины, коллективы. Сердце свое отдают им. У вас есть нежная подруга? — осведомился Пиц, обливая Курца одеколоном. — Хотите, познакомлю с хорошей девушкой? Такого ангела не сыщешь и в Берлине. Редкая красавица. Волосы черные, глаза голубые. Умница, скромница с высокими идеалами.

Учел опытный разведчик и безденежье Курца. Он сказал, что за девушкой большой капитал: и марки и доллары. Пиц расписывал, что девушка не выходит в свет, ненавидит простоту нравов, мечтает о молодом человеке с сильным характером, — способном совершить романтический подвиг. Разве Курц мог отмахнуться от такого соблазна? Ему казалось, что он напал на сказочную судьбу, в которую с юности верил.

Поздно вечером Курц пришел на свидание к редкой красавице. Это была Эльза. Пиц подготовил и ее к встрече. Он сделал своей героине такую прическу, что Курц с восхищением смотрел на ее черные перекрашенные волосы.

Спереди они взвиты кольцами, на виски падали локоны. По всей голове, от уха до уха, резвились мелкие завитки. С макушки на шею свисали толстые крученые пряди. Одета Эльза небогато, но изысканно. Платье из вискозного полотна кофейного цвета, впереди оно казалось как костюм, а сзади разделялось, как блузка с юбкой. Пиц свел молодую пару, проверил своими руками, плотно ли зашторено окно, вышел и закрыл дверь на замок. «Так спокойнее», — подумал он.

Курц сразу стал объясняться. Эльза вела себя скромно, дразнила героя. Она только разрешала целовать пальцы и изредка нежно трепала молодого человека за ухо.

«Деньги, деньги! Без них как без рук», — вот что выводило из себя Курца. Нужны подарки, угощение с вином — вот обычный его ход. Но этот ход Курц не мог сделать. Денег на это у него не было.

Эльза не знала Курца до этой встречи, но о нем много говорили ей Пиц и Гертруда. Они хвалили Курца, подсылали ее познакомиться с ним и привести его в эту комнату. Но ей тогда не удалось зацепить Курца на крючок: после взрыва авторучки она забилась в нору. Зато теперь Эльза хотела наверстать упущенное, интересовалась его жизнью:

— Вам нравится повиноваться советским властям?

— Я живу без повиновения. Работаю, развлекаюсь — вот и все.

— И не притесняют вас?

— Ничуть. В первые дни вызвали меня в комендатуру: Сам комендант беседовал со мной, «Знаем, — говорит, — ваше прошлое, скажите как думаете жить». Отпираться я не стал. Сказал, что был членом «Гитлерюгенда», но теперь отрекся.

Эльза позавидовала ему. Он, бывший анфюрер, — свободный человек, а не мышка в лапах кошки, как она. Эльза решила поговорить с ним откровенно:

— А я почему-то боюсь советской комендатуры. Я ведь тоже была членом «Гитлерюгенда».

— Это для них не имеет значения. У русских первобытные нравы — не мстят. Идите к коменданту, и вы убедитесь.

Курц обнял Эльзу. Девушка забыла нравоучения Пица и Гертруды и оборонялась по-своему. Она не трепала за ухо ухажера, не отворачивала голову, ей стало приятно ощущать молодость. Она могла бы полюбить Курца, но разве ей теперь до этого? Она лишний человек, укрывается как затравленный зверь от преследования. Стоит только сделать неосторожный шаг, и ее бросят в тюрьму. Открыться в своей смертельной игре Эльза боялась. Нежно пожимая руку Курцу, она ласково спросила:

— Расскажите, какие новости у вас?

— У меня никаких. Есть скверная новость в городе. Какая-то разведчица, должно быть советская, ослепила жену профессора Торрена сюрпризом — авторучкой. Я бы ее, подлую, своими руками задушил.

Эльза ахнула.

— Страшно мне!.. Не понимаете вы меня, — бессильно вырывалась она из объятий Курца.

Молодой человек и не стремился понять, даже не спросил о причине ее испуга. Он смотрел на нее, как волк на овцу. Курц при встрече с женщиной не признавал скромности и выдержки. Он безжалостно схватил Эльзу в свои объятия…

Звякнул замок. Вошли Пиц и Хапп. Курц обалдел, увидев бывшего гаулейтера. Бежал из тюрьмы? Хапп сел рядом с ним и мигнул Пицу. Тот увел Эльзу в другую комнату, где жила хозяйка домика, глухая и почти слепая старуха, которую содержали «оборотни».

Льстя и угрожая Курцу, Хапп стал добиваться от бывшего анфюрера прежней активности и покорности. Курц, не мудрствуя, рассказал все о своей беспечной жизни.

— Заблудился ты, мой молодой друг. — Хапп хлопнул Курца по плечу. — Тебя на той стороне Эльбы прочат в вожаки молодежи всей Германии, а ты превратился в мелкотравчатого шалопая, довольствуешься советскими порядками и… добиваешься женской ласки насилием.

— Другого пути не вижу, — промямлил Курц.

— Близоруким стал, — продолжал Хапп распекать анфюрера. — Растоптал идеалы фюрера. Но ладно. Прощаю за молодость. Как с деньгами? Суховато, говоришь? Совсем иссохнешь на одном жалованье. Держи, — протянул Хапп пачку денег. — Из фонда сбережения кадров. Зятем ведь был ты мне…

Курц вскочил, вытянулся. Как не вытянуться: десять тысяч марок! Сколько буйных ночей и веселых партий впереди! Теперь и скромница Эльза будет у его ног.

— Распишись на этой бумажке. — Хапп подал листок.

В экстазе Курц и не понял, что подписал. Запомнилась только последняя строчка: «Аванс за выполнение поручений». Да он и не задумывался над благодеянием бывшего тестя: деньги не пахнут.

— Теперь слушай, — эти слова Хаппа прозвучали приказанием. — Никто не должен знать о нашей встрече. В дальнейшем указания будешь получать от Пица. Поведение в обществе и на работе не изменяй, как будто ничего в твоей жизни не произошло. О встрече с этой девушкой никому ни слова… Да хранит тебя провидение!

Курц, до удали хмельной, побежал покупать подарки для Эльзы. Хапп позвал свою «студентку»— и ахнул: еле узнал ее. После встречи с Михаилом Эльза перекрасилась. Была блондинкой, а стала жгучей брюнеткой, смуглой как цыганка.

— Какой красавицей стала моя дочка! — приложился Хапп тонкими губами к накрашенному лбу Эльзы и стал расспрашивать ее о здоровье, о настроении.

Поцелуй не растрогал ее и не успокоил. Эльза завопила:

— Я не могу больше! Я с ума сойду!..

— Успокойся, моя девочка. Начало всегда трудно. Спроси тетю…

— Марту, — подсказала Гертруда, скрывая от Эльзы свое имя.

Хапп обнял «студентку», стал называть ее разными заманчивыми словами: героиней тяжких дней, будущей звездой. Слова Хаппа не обольщали, не радовала Эльзу. Она раскаивалась, что поддалась Хаппу, который еще до окончания войны готовил ее к этой страшной роли разведчицы. А кончилась война, и «оборотни» сказали ей, что это русские убили ее мать. Хапп и теперь повторил призыв к мести:

— Милый взрослый ребенок, что ты скажешь своей бедной матери на том свете, если не отомстишь за нее? А отомстить ты должна — ведь убили твою маму, когда уж кончилась война.

Эльза ничего не возразила. Имя матери заворожило ее. Она откинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. Хапп решил, что убедил ее и скрылся.

Эльза осталась одна в комнате. Тяжелые мысли о матери душили ее. Но мать — это прошлое. А Эльзу не покидали думы о завтрашнем дне. Ей все страшнее делалось при мысли, что ищут ее. Поймают — и в тюрьму. Как мучительно больно, что она не может свободно ходить по городу, встречаться с людьми. Она опять подумала о Курце и позавидовала ему. Почище был — анфюрер! И то как с гуся вода. Живет — не оглядывается. Резвится, как мышь в амбаре. Не пошел с теми, у которых в бархатной перчатке железный кулак. А может, сегодня и он попал в в лапы Хаппа! Чем больше она думала о жизни, тем больше сжималось у нее сердце. За что страдать? Ради будущей войны? А что она принесет? Встреча с Курцем оказалась горстью пороха, брошенного в огонь. Эльзу свалили с ног слова об авторучке, от которой ни за что ни про что пострадала невинная добрая немка. Уцелеет ли теперь она сама? Эльза закинула голову назад, повела глазами по потолку, стенам: нет ли крючка? Повеситься — и конец…

В дверь постучались. Не за ней ли? Не открывать никому — таков наказ Пица. Но на этот раз Эльза изменила своему повелителю. Услышав голос Курца, она открыла дверь, не задумываясь.

Курц сообщил ей последнюю новость: жена профессора Торрена умерла…


7


Ночное небо облачно: оно то прояснялось, то опять заволакивалось. Мелькнет меж разорванных туч тусклая звездочка и снова померкнет. Выплыл на горизонте остророгий месяц, но клубящиеся тучи сразу задернули его. Пошел мелкий холодный дождик. Кутаясь в плащ, Хапп с беспокойством смотрел на шоссе: маршрутного такси на аэродром все не было.

«Наконец-то» — вздохнул Хапп, встречая машину у остановки. Из такси, уступая ему место, вышел Курц. «Он едет!..» — успел шепнуть ему Курц и исчез. Хапп сел в такси рядом с профессором Торреном и с притворным дружелюбием произнес:

— Какая приятная встреча! А мне говорили, что вы, профессор, уже бежали туда, на Запад?

— О! — воскликнул Торрен. — Что это такое? Заключенные свободно разъезжают по нашему городу?

— Как видите… — ухмыльнулся Хапп.

Профессор невольно отодвинулся. Ему не по нутру было ехать с человеком, который ни за что ни про что отправил его из штаба на передовую линию. «Опасный субъект, — подумал Торрен, — убьет и выбросит из такси». Профессор склонил голову на руки и тяжело задумался. Мысли не вмещались в его седую голову, умудренную социал-демократическими идеями. Почему этот осужденный военный преступник на свободе?


На аэродроме Хапп, спокойно высосав сигарету, вошел в самолет и подсел ближе к Торрену. Хапп умел жалить, не показывая жала:

— Вы, говорят, доживаете свои годы с большим сочувствием к Советам и коммунистам? Что же вы не отвечаете?

— Высший разум — не отвечать прохвосту. — Торрен решил идти наперекор.

— Бессмысленно на того сердиться, кто тебя не боится.

Да, профессор отлично понимал, что этот нацистский зубр не боится любого социал-демократического козла. Но и он, Торрен, теперь не мочало, как до войны. Время вылечило его от довоенной болезни, которую друзья называют теперь примиренчеством. Намек Хаппа не устрашил Торрена. Терять теперь ему нечего, кроме чести. Профессор стал отчитывать своего недруга, не стесняясь в выражениях:

— Лютер говорил, что остолоп употребляет слова для того, чтобы казаться умным. Что вы городите? Не боитесь? Это старая ваша песня. Вот вас, политических мертвецов, теперь никто не боится.

Народ узнал вкус жизни без принуждения. А вы, умник, несете нацистский вздор. Я же поумнел за это время, особенно после того, как от чьих-то, возможно, и ваших злокозней умерла моя дорогая супруга…

— Вы, оказывается, стали идейным, — надменно язвил Хапп. — Постараюсь с точностью передать ваши идеи вашему лидеру Гебауэру.

— Гебауэр не такая бестия, как вы.

Торрен отвернулся, стал смотреть в окошечко. Сквозь утреннюю голубизну он видел плывущую назад равнину Западной Германии. По шоссейной дороге ползали тягачи и танки, казавшиеся черепахами. «Маневры победителей», — подумал профессор. В зеленой дымке виднелись леса с широкими свежими просеками. Стало совсем светло. Скользнули под крылом самолета низкие дымящиеся терриконы буроугольных шахт. Потянулись узкие полосы льняных угодий у истоков реки Лан. За ними простирались пустующие земли графа, фамилии которого, как ни ломал голову Торрен, не вспомнил. Блеснул на раннем солнце многоводный Рейн, закованный в гранит деловыми соотечественниками профессора Торрена.

Вот и Бонн. С высоты городок показался профессору уютным и мирным. Хозяйничали в нем над немцами гладковыбритые, переодетые в штатское генералы без армии, научившиеся жевать американскую резинку.

С аэродрома профессор Торрен поехал прямо в резиденцию Гебауэра. Тот поцеловал своего сподвижника, долго тряс ему руку, восхвалял за стойкость и верность социал-демократическим идеалам, за непримиримость к коммунистам. Гебауэр не забыл пустить и слезу, выражая сочувствие Торрену по случаю гибели его жены.

— Вам, многострадальцу, история воздаст должное. Потомки будут боготворить ваше имя и заклеймят позором коммунистов за ваши муки.

— Почему коммунистов? — с недоумением спросил Торрен. — Злодейство совершила, к несчастию, немка, кем-то подосланная. А коммунисты относятся ко мне с уважением.

— Дорогой друг, — начал свою проповедь Гебауэр. — У них лесть и месть, как рука с перчаткой. Каждому школьнику известно, что та немка была советской разведчицей…

Торрен пожал плечами: «А может, и так». Он не стал осложнять разговора, начал расспрашивать о жизни в западной зоне.

— Возблагодарим провидение. Никакого посягательства на нашу десятилетиями испытанную политику. У меня в основном полное единство взглядов с новыми властями на социальные идеалы. И я от души приветствую оплодотворение истощенной немецкой экономики золотым дождем доллара и все-прогрессирующим импортом и экспортом. Друг мой, прошу представить мне доклад о вашем многотрудном функционировании, о давлении коммунистов и советского коменданта на нашу линию и об убийстве вашей дорогой жены на этой почве. Ваш доклад представит интерес для печати. Поэтому скажите в докладе о нашем генеральном курсе — идее демократического капитализма.

— Эту идею я отчетливо не представляю, — признался Торрен.

— Идея, профессор, в основном старая. Вы разве не читали резолюцию совещания лидеров социал-демократических партий? Я советую прочесть материалы совещания. Найдете и мои выступления.

— Благодарю, я прочту.

Гебауэр поместил Торрена в одном из покоев своей летней резиденции. Профессор отдохнул после дорожных неприятностей, пошел в хранилище печати. Хранитель оказался однокашником Торрена, старым социал-демократом. Он любезно открыл все двери и шкафы. Там были и заграничные издания, заокеанские многостраничные газеты, кричащие о молочных реках, которые потекут от Эльбы и до Ла-Манша, о манне, которая посыплется на немецкие? города. Однажды хранитель по секрету спросил своего приятеля:

— Запрещенного плода не хотите попробовать?

В отдельной подвальной комнате стояли железные шкафы. В них были запрещенные книги и конфискованные номера газет. Два старых социал-демократа, дыша в платочки, читали недозволенные сочинения. Профессор Торрен то и дело спрашивал хранителя:

— Это так и было?

После ответов он обычно записывал факт в свой толстый блокнот в переплете. Увлеченный запретной литературой, Торрен затягивал представление доклада. Гебауэр уже начинал подгонять профессора, журить его за неуважение к руководителю. Философу было обидно выслушивать нотацию: что он, не знает, что ли, какой день после воскресенья?

Наконец Торрен принес свой доклад. Гебауэр прочитал его и с сожалением сказал:

— Вы идете вразрез с нашими идеями. Видимо, сказывается атмосфера восточной зоны.

— Не отрицаю, — согласился Торрен, — влияние ощущается, но не вредное.

— Оно и мешает вам правильно ориентироваться. Вы пишете: «Идеи социализма становятся все более популярными среди социал-демократов».

— Я считаю эту мысль правильной, — сказал Торрен.

— Была бы правильной, если бы вы написали: «Идеи конструктивного социализма», или, по последнему слову социологии, «демократического капитализма». Не нравятся мне и ваши реверансы советской комендатуре: «Доброжелательное отношение», «взаимопонимание». К этим словам приписать бы частицу «не». Я не обвиняю вас: вы оторваны от нашего идеологического горна. Мы поможем вам. Я дам ваш доклад редактору. Он подготовит его к печати в унисон нашему курсу…

На следующий день редактор газеты положил перед Торреном его выправленный доклад. Профессор прочитал его и отказался подписать. Редактор пожаловался Гебауэру. Но и лидер не мог заставить старого упрямого социал-демократа приложить свою руку. Узнал о неповиновении Торрена и генерал Хапп и взялся помочь уговорить бывшего своего сослуживца.


8


Профессор Торрен в отведенной ему комнате просматривал свои свежие записи: «Американцы за год ввезли в Западную Германию товаров на миллиард долларов, а вывезли на тридцать миллионов. Новый политик кричит: «Благоденствие!» Старик экономист пишет: «Кабала». Сейчас рабочий Западной Германии трудится на американского дядю два месяца в год. Если так будет продолжаться и дальше, лет через пять немец будет гнуть спину на чужеземцев полгода. Такая внешняя политика и торговля заставят платить долги не только наших сыновей, но и внуков и правнуков. «Я раньше не находил интереса в девальвации, — нашел профессор Торрен признание одного экономиста, — американцы заставили меня познать вкус в ней. Германская марка равнялась тридцати американским центам. Бизнесмену показалось дорого. Он велел своему комиссару снизить котировку на одну четверть. От этой проделки на двадцать пять процентов повысились их прибыли». Профессору хотелось поговорить об этих фактах, вычитанных им в газетах, с Гебауэром.

Без стука вошел в комнату Хапп. Торрен посмотрел через плечо на незваного гостя, ничего не сказав, уткнулся в свой блокнот и начал что-то писать.

— Статью готовите? — спросил Хапп.

— Еще во времена фараонов было принято стучаться в дверь, — проговорил Торрен. — Вы разве забыли мои слова, что я не желаю с вами разговаривать?

— Спокойствие — первый долг немца в западной зоне, — сказал Хапп. — Я хочу помочь вам составить статью.

— Когда сойдутся два воскресенья, тогда воспользуюсь вашей помощью, — опять начал писать Торрен.

— Профессор, вы сами себе ищете беду. Вы могли бы с большой пользой для себя работать со мной в одном ведомстве, — закидывал удочки продувной разведчик.

— Я соглашусь выполнить только одну работу в вашем ведомстве — вбить гвоздь в крышку вашего гроба. Можете уходить. — Торрен указал на дверь.

Хаппа этот жест не смутил и не огорчил: привык. Он знал, что профессор не пойдет на сделку с ним. Хапп только для затравки сделал такой ход. Он положил перед Торреном напечатанную на машинке статью, скрепленную целлулоидной скрепкой, и сказал:

— Подпишите.

— Я в состоянии сам написать, — просмотрел Торрен статью. — Грязное сочинительство.

— Я вас понимаю, профессор, — тем же сдержанным тоном цедил Хапп. — Вы не хотите сжечь мосты за собой, хотите вернуться в Гендендорф. В таком случае подпишите вот эту, — положил он другую статью.

— Это переложение моего доклада, но я тоже не подпишу. Воздержусь от публичного выступления. Все. Конец нашему разговору. — Профессор опять склонился над столом.

Хапп от злости покраснев: мирный подход не принес ему успеха. Лицемерить Хапп уже не мог. Дрожа от ярости, он вытащил пистолет.

— Подпишите.

Лицо профессора позеленело. Руки непослушно опустились. Очки упали на пол. Торрен что-то хотел сказать, но язык не ворочался.

— Подпишите, иначе вас найдут здесь покончившим с собой или застреленным агентом Москвы, — водил пистолетом Хапп. — Считаю до трех. Раз. Два…

Умирать профессору не хотелось. Так интересно развернулась его жизнь в родном городе. Он с любовью читал лекции, выступал на собраниях, спорил с коммунистами, полемизировал с советскими друзьями, отстаивая свои взгляды. И вот еще одно слово генерала Хаппа, и раздастся выстрел. И никто не будет знать, куда исчез профессор Торрен, да еще сочинят версию о его самоубийстве или убийстве старого социал-демократа советскими чекистами…

— Очки, — проговорил профессор.

Но Хапп предусмотрительно наступил на них.

— Дайте вторую, — профессор решил подписать статью, в которой беспристрастно излагалась советская политика.

Хапп подсунул ему первую, как аферист вместо драгоценного камня подсовывает покупателю фальшивый. Во время подписи Хапп успел сфотографировать профессора наручным фотоаппаратом.

— Благодарю вас! — Хапп не постеснялся улыбнуться перед тем, как исчезнуть.

Торрен уронил голову на стол. У него закололо в груди. Тяжело было дышать: не хватало воздуха.

Зашел в комнату Гебауэр, потряс Торрена за плечо. Профессор открыл глаза, полные слез, стал жаловаться на гитлеровского генерала. Гебауэр поднял глаза кверху и сказал:

— Да взыщет с него бог!

Не верилось Торрену в искренность своего лидера. Гебауэр не мог не знать о визите Хаппа, его шантаже. Уж очень все это похоже на требование самого Гебауэра.

— Вы помогаете американским бизнесменам.

— Из патриотических побуждений приходится… консолидироваться.

Выкрутасы Гебауэра еще больше убедили Торрена, что социал-демократический лидер и фашистский генерал поют одну песню. Профессор отодвинул принесенную Гебауэром бутылку вина и недвусмысленно сказал:

— Вы сотрудничаете даже с гитлеровцами!

Гебауэр не вынес этой жестокой правды, принял ее как выпад против него. Он разразился бранью, назвал профессора склочником, выжившим из ума. Профессор хотя и был потрясен бранью лидера, но ругаться не стал, молча надел плащ и покинул злосчастную квартиру. На улице он нахлобучил свою серую шляпу до самого носа, нагнул голову и шел по городу, тяжело размышляя: как выбраться из Бонна? Денег нет. Пропуска могут не выдать. Пошел профессор искать своего приятеля — хранителя печати.

Профессора и здесь настигла неудача. Приятель оказался ненадежным, как вешний снег. Узнав о гневе Гебауэра, он отвернулся от Торрена, даже в квартиру не пустил, извинился перед ним и посоветовал пойти в гостиницу.

— С чем? Ни денег, ни документа подходящего.

Профессор вышел на улицу и, не зная куда деваться, зашагал по мостовой. Он добрел до окраины, остановился перед дощатыми строениями. Жители называли их «бочками», а некоторые добавляли — «с сельдями». Строения были полукруглые, будто разрезанные пополам гигантские бочки.

Возле одной двери на дощечке, положенной на кирпичи, сидел пожилой человек в замасленной фуфайке. Это был машинист Зельберг. Его называли в Бонне «героем» за то, что он угнал из захваченного русскими города эшелон, в котором вместе с государственным архивом находилась и шайка крупных нацистов во главе с генералом Хаппом. Зельберг пригласил профессора присесть. У них сразу нашелся общий язык: Зельберг тоже старый социалист-демократ. Он приютил Торрена в своей маленькой квартире.

— Я не понимаю, что происходит, — сказал Зельберг. — Военные заводы опять задымились, опять оружие делают. Зачем? Что за философия?

— Философия реваншистов такова, — ответил профессор. — Если они делают бомбу — значит, сбросят.

— Было у меня два сына, не стало их. Осталось четверо внучат, подрастут — и тоже пошлют их за отцами… Садитесь, профессор, обедать. Правда, обед бедный. Суп из трех круп. Но я ни при чем. Такова система.

Профессору больно было слушать такие слова. Он не стал есть, хотя и был голоден.

Зельберг стал собираться в рейс в Берлин. Профессор Торрен воспрянул духом. Он надеялся как-нибудь проскочить с машинистом, хоть на паровозе. Зельберг мог бы помочь старику, но без пропуска не решился взять его на паровоз. Он обещал добраться до советской комендатуры и рассказать о скитаниях профессора.

— Скажите там, пожалуйста, — наказывал ему Торрен, — чтоб сообщили обо мне в Гендендорф, майору Пермякову. Тот хорошо знает меня. Не забудьте передать, что военный преступник генерал Хапп освобожден из тюрьмы.

На другой день жена Зельберга получила сколько-то картошки, брюквы, маргарина и накормила голодного профессора.

Вернулся Зельберг из Берлина. Он с восторгом рассказал о беседе в советской комендатуре:

— Какие славные люди! К генералу провели меня. Тот выслушал меня и сразу позвонил в Гендендорф. Что говорил, не знаю, не понимаю русского языка. А лично мне по-немецки: «Передайте профессору Торрену, пусть не падает духом, приедет наш представитель».

Социал-демократы заговорили о новостях. Зельберг сказал:

— Вернулся из Испании бывший «бог бомбардировочной авиации» — хозяин трех заводов. Американцы вошли к нему в акционерное общество. Выходит, ворон ворона не съест. Богатому и черти деньги куют.

— Меня эта махинация не изумляет. Я недавно вычитал о более ловкой, проделке. Деловые янки присвоили тысячи наших патентов на научные и технические открытия, оценивающиеся в десять миллиардов долларов. Теперь они торгуют этими патентами, как своей резиновой жвачкой.

— Прибирают нашу Германию к рукам, — вздохнул Зельберг. — Скоро скажут: Рурский бассейн — американская концессия.

— Уже сказали, — горестно усмехнулся Торрен. — Я прочитал об этом в конфискованной газете. Янки оформили сделку на вывоз рурского угля. Наши промышленники спохватились, решили оставить часть добычи для своих концернов. Тогда янки продали им наш уголь, который еще лежал под землей, но за перепродажу взяли семьдесят процентов прибыли.

— Совести хоть немного есть у них? — возмущался старый машинист.

— Бизнес родится без совести.

— А как в советской зоне? — спросил Зельберг.

— Там немцы сами управляют своими делами. Хозяином стал рабочий. На этой почве у нас с коммунистами разногласия. Рабочего надо подготовить, усовершенствовать, дать ему образование. А коммунисты берут его от станка и назначают директором, начальником службы. Даже бургомистром избрали токаря. Круто, чрезвычайно круто повернули жизнь.

— Круто? — словно взвесил это слово машинист. — Я тоже думаю, круто, но верно. Рабочий борется за интересы народа. Этим он и совершенствуется. Кроме того, рабочий теперь не тот, что был при Бебеле. Мы выросли. Я жалею, что покинул Гендендорф. Вначале мне здесь пели хвалебные песни, обещали рай земной. А сунули в эту бочку, — окинул он взором комнату без потолка, — и некуда выбраться. Сколько беженцев в таких дворцах! Как вы думаете, профессор, когда поднимут шлагбаум, опущенный между западом и востоком? Этот вопрос очень тревожит народ.

— Абсолютно правильно. Народ не одобряет этой границы внутри страны. И я абсолютно убежден: русские против войны, — произнес профессор Торрен. — Надо убедить западных правителей в этом.

— Бесполезно! — махнул старый машинист рукой. — Надо нам самим взяться за свою судьбу. Коммунисты предлагают объединить силы для этой цели — правильно делают. А наши лидеры нос отворачивают: «Нет общей платформы!»

Словно в глаз пальцем кольнул хозяин старого социал-демократа. Торрен осторожно возразил:

— Объединение с коммунистами в известной степени лишит нас партийной свободы и демократии.

— В западной зоне, профессор, нам остается единственная свобода — быть безработными.

Принесли газету. На первой странице была напечатана статья с автографом и портретом профессора Торрена.

— Ваша? — начал читать хозяин вслух.

У старого машиниста волосы подымались дыбом. Какой кошмар и ужас! В статье говорилось, что жену профессора застрелила советская разведчица и его самого пытались убить. Спасся он бегством в западную зону. Зельбергу жалко стало профессора— пострадал… Непонятно только, почему в беседе с ним Торрен все время хвалит советские власти.

— Все это ложь! — выхватил профессор газету, скомкал и бросил в угол. — Не читайте.

— Нет, прочту, — проговорил машинист. — Что-то подозрительно…

Профессору стало больно и смешно. Как запятнали его имя! Торрен уперся подбородком о ладони и пальцами хлопал себя по вискам. Он невольно улыбнулся, представив, что попал в эту зону, как медведь на горячую плиту.

— Улыбаетесь? — с упреком спросил хозяин.

— Бывают улыбки хуже слез, — со вздохом проговорил профессор. — Подстроили мне эту гнусность.

— Как это подстроили? На снимке ясно видно, что вы собственноручно подписываете статью.

— Подпишешь, если к виску пистолет приставят.

— Пистолет увидел — и совесть продал? — с насмешливой жалостью сказал машинист. — Уходите из моего дома. Нечестный вы человек.

Профессор не стал ни спорить, ни извиняться, ни доказывать, что врасплох и медведь труслив. Машинист прав, жестоко осудив его за трусость. Профессор поблагодарил его за приют и ушел.

На улице от стыда и волнения ему стало дурно, чуть не распластался на тротуаре — успел опуститься на ступени крыльца. Пить хотелось, но даже стакана воды не на что купить. «Нищий профессор — вот название мне». Что же делать дальше? Куда идти? Он пошел в редакцию газеты.

Редактор встретил Торрена любезно, предложил резиновой жвачки. «Подавились бы вы этой пакостью», — подумал профессор. Редактор гебауэровской газеты сказал, что он очень доволен статьей и спросил, угодно ли уважаемому автору получить гонорар марками или долларами, как за особо важный материал?

— Гонорар возьмите себе чем угодно, — сказал профессор. — А мне представьте возможность поместить опровержение в вашей газете.

Редактор сразу сообразил. Он не стал огорчать профессора отказом, а подал ему бланк на получение гонорара назвал сумму и попросил милостивого автора приписать: долларами. После этого редактор положил перед профессором лист бумаги и также вежливо попросил написать опровержение.

Доверчивый профессор ушел. На душе у него стало легче. Появится заметка — совесть его будет чиста. Откуда он мог знать, что в тот самый момент редактор бросил опровержение в корзину и пошел получать его гонорар? Не знал профессор и того, что редактор из тех доброхотов, у которых и кошки приносят цыплят.

Торрен пришел на станцию разведать, удастся ли проскользнуть в восточную зону. Но не так-то просто. Нужно иметь разрешение коменданта. Но к нему идти, все равно что разбудить спящую собаку. Кто такой? А, знаменитый автор статьи! Шаркнет какой-нибудь янки, и начнутся новые шантажи. Голова кругом пошла у профессора: попал как заяц на псарню. Стал он слоняться по вокзалу. Ноги подкашивались — устали. Сесть негде, кроме как за стол в кафе.

Кафе ничем не отличалось от других питейных заведений. Необыкновенно странным казалось профессору поведение посетителей в военной форме. Все они были, в пилотках, и все курили. Многие из них свои кованые ботинки держали на стульях, а коленями упирались в столы. Профессор не мог больше стоять на ногах, примостился возле крайнего стола и сказал официанту, подскочившему с меню, что просто малость посидит.

Ворвался в кафе Курц, только что прибывший с берлинским поездом. Не может же он не выпить с дороги. Немного погодя вошли два американских сержанта, постучали стаканами о графин, заказали кока-колу и закинули ноги на стулья, качнув коленями стол. Вино перед Курцем разлилось. Не таков Курц, чтобы промолчать. Он столкнул ноги непрошеных гостей и знаком попросил у официанта вина. Сержанты тоже не сочли нужным ни извиниться, ни объясниться. Они сразу показали, на что способны. Схватили Курца с двух сторон за плечи, приподняли со стула и под счет «раз» кулаками ударили его в грудь. Курц отлетел метра на два, шлепнулся о стену. Янки повторили свой прием: под счет «два» отбросили немца к двери. Курц бухнулся у ног профессора Торрена. Сержанты должны были повторить свой прием и третий раз, чтобы непокорный немец открыл дверь головой и вылетел за порог. Они подхватили Курца с окровавленным лицом и сказали «три».

Профессор Торрен вскипел. В нем заговорило национальное самолюбие. Почему чужеземцы топчут достоинства его народа, обращаются с немцами, как мясники с быками? Он подскочил к Курцу, загородил его собой и сказал по-английски:

— Вы не имеете права так обращаться с немцами. Я пожалуюсь вашему начальнику.

— Это не имеет значения. А право мы показали бы вам, но мы не тронем вас: вы говорите по-нашему. О’кэй! — захохотал сержант и потянул кока-колу.

Курц с профессором пошли искать медпункт. Недалеко от вокзала они над старым товарным вагоном прочитали надпись: «Амбулатория». Девушка в белой косынке с красным крестом протянула талончик.

— Платить не буду. У нас вся медицина бесплатная, — ломился Курц в открытую дверь.

— Где у вас? — спросил пожилой немец с портфелем, подошедший к амбулатории.

— В восточной зоне, — с апломбом отрезал Курт.

— Если вы из восточной зоны и так бедны, то я заплачу за вас, — сказал человек с портфелем.

— Кто беден? — воскликнул Курц. — Я вас куплю вместе с вашим портфелем, — показал он пачку денег.

— Тогда платите.

— Нет, не буду платить принципиально.

— Дешевый принцип, когда морда в крови.

— Кто вы такой? — уставился Курц на пожилого немца.

— Я Делер, вице-председатель социал-демократической партии.

— О, какая приятная встреча! Я слышал о вашем патриотизме! — воскликнул Торрен и рассказал о своих злоключениях.

— Это ваша статья? — показал Делер газету.

— К несчастью, моя, — нахлобучил еще ниже свою широкополую шляпу Торрен и отвернулся.

Делер крайне заинтересовался автором. Он посочувствовал профессору по случаю того, что было описано в статье. Торрен не стал объясняться: противно было. Делер сказал, что назначено городское собрание, что сам Гебауэр сделает доклад о травле социал-демократов в восточной зоне. Торрен спросил, где можно достать пропуск на собрание.

— С этим пропуском, — указал Делер на портрет профессора в газете, — можно занять место председателя. Приходите, я устрою все. Наверно, выступите.

Социал-демократы собрались в том кафе, где янки подбили Курцу скулы. На танцевальных подмостках стояли два приставленных друг к другу стола, покрытых коричневой бязью. Пришел на собрание и Торрен. Его участливо встретил Делер. На подмостки взошел Гебауэр. За ним поднялись Делер и вездесущий Хапп, приглашенный на собрание в качестве гостя от союза бывших офицеров.

Гебауэр предложил выразить соболезнование старому социал-демократу профессору Торрену, пострадавшему-де от русских. Затем Гебауэр заговорил о благоденствии в западной зоне Германии. В заключение Гебауэр снова вернулся к своей газете.

— Статья старейшего социал-демократа Торрена призывает нас к борьбе за освобождение наших восточных братьев.

Профессор Торрен то и дело брался за лоб. У него от перенесенного волнения сильно разболелась голова. Он не мог вообразить, как Гебауэр смастерил такую пышную ложь. Торрен незаметно из-за выступа стены глянул на членов президиума. Гебауэр мило, с довольной улыбкой на лице шептался с Хаппом. Делер сидел за другим концом стола и все время смотрел на страдальца Торрена. Волнение профессора переходило в нервный приступ. Или он сейчас свалится с ног, или поднимет сжатые кулаки вверх и крикнет благим матом: «Свяжите их!» Он выпил бутылку лимонада, приготовленного организаторами собрания, вышел на середину зала. Вспыхнули аплодисменты— люди узнали оплакиваемого Гебауэром профессора. Забили в ладоши и члены президиума. «Просим, просим!» — гремело в зале.

— Я тридцать лет социал-демократ и никогда не торговал правдой. Правда сама себя очищает — такова ее диалектика. И Геббельс правды не съел — она бессмертна. Геббельс считался доктором лжи, но он мог бы позавидовать доктору Гебауэру, — ополчился на него Торрен.

Гебауэр вскочил, его будто пружиной подбросило. Он такую критику не признавал, допускал только изысканно-витиеватые замечания, которые можно бы истолковать по-разному. А тут профессор говорил все напрямик. Гебауэр решил удалить восставшего профессора.

— Друзья! — поднял он руку. — Торрен нарушил порядок — пришел на собрание старейших контрабандой. Я предлагаю попросить его покинуть зал.

Торрен был обескуражен. Он всегда отличался в своей партии дисциплинированностью, никогда не шел вразрез уставу, до последнего дня свято подчинялся Гебауэру. По его вызову он стремглав вылетел в Бонн. Торрен хотел рассказать правду о статье, смыть вылитую на него грязь. Он посмотрел вокруг, пожал плечами, как бы говоря: «Раз нельзя…» «Пусть говорит!» — раздались возгласы. Торрен снова собрался с мыслями.

— Ложь — категория старая, — философствовал он — Но у лжи короткие ноги. Правда всегда обгоняет ее и преграждает ей путь. Я хочу преградить путь этой лжи, которую боготворит доктор Гебауэр, как древние египтяне быка Аписа. Эту статью, — поднял Торрен газету вверх, — я не писал…

Гебауэр резко оборвал его, обозвал провокатором и крикнул полицейскому, охранявшему дверь, чтобы он вывел Торрена.

Поднялся с заднего ряда тот старый социал-демократ, который утром выгнал профессора из своего дома. Он убедился в искренности Торрена, заступился за него.

— Вас тоже выставлю за дверь за нарушение порядка! — крикнул ему Гебауэр.

— Пусть говорит, — мягко заметил Дел ер.

Когда старик кончил, поднялся машинист Зельберг. Указывая пальцем на Гебауэра, он басил:

— По правде тужите, доктор Гебауэр, а ложью живете. На порядок молитесь, а ногой топчете его. По уставу полагается избрать президиум. А вы самозванно вскочили на председательское место и пригласили в президиум фашиста Хаппа. Я предлагаю избрать президиум.

У всех развязались языки. Профессор Торрен впервые заметил, что не так уж слепо чтят старейшины Гебауэра, как он чтил его до сих пор. Старые социал-демократы стали называть имена одного, другого. Хранитель печати, надрываясь, называл имя Гебауэра — надо же выслужиться. Избрали Делера, Торрена и зачинателя порядка Зельберга. Машинист занял председательское место и сказал, предоставляя слово Торрену:

— Уточняйте, профессор, диалектику лжи и правды.

Торрен ожил. Теперь он докажет, какие звери водятся в лесу.

— В древние времена ложь была категорией примитивной, а теперь она стала сложной. Ее навязывают с оружием в руках, — указал Торрен пальцем на Хаппа.

— Инсинуация, провокация, сумасшествие! — кричал Хапп. — Отправить в психиатрическую больницу!

— Господин генерал, — укрощал Зельберг Хаппа, — я вам слова не предоставлял. Продолжайте, профессор.

— Раньше ложь создавалась бесплатно. Теперь в Бонне за нее платят доллары. Так как это, — поднял Торрен газету, — не мой товар, то за него получил редактор.

Редактор, сидевший рядом с Гебауэром, задергал носом, словно комар залез ему в ноздрю.

— Раньше ложь имела одного сочинителя, — вошел в роль критика Торрен, — теперь она создается компанией. Кто автор статьи, не знаю, но организаторы известны: доктор Гебауэр и генерал Хапп.

Гебауэр поморщился, как от хорошего щелчка. Такого удара он не испытывал за всю свою жизнь. И от кого? От послушного сподвижника — идеалиста Торрена. «Испортили его советские пропагандисты», — подумал Гебауэр и решил стереть его в порошок. Прикинувшись святейшим человеком, он мелодично заговорил:

— Есть два предположения: или профессор Торрен потерял рассудок, или-он стал хорошо обученным советским агентом…

— Доктор, соблаговолите ответить: вы принуждали Торрена писать эту статью? — перебил председатель.

Гебауэру не хотелось отвечать на дерзкий вопрос. Он, лидер, оценивал свой авторитет на вес золота, считал, что каждое его слово — заповедь, а тут какой-то машинист не верит ему и учиняет допрос. Гебауэр как будто не слышал вопроса и продолжал говорить:

— Не к лицу нам, запевалам мирового движения, слушать красную пропаганду. Нам надо другого зайца жарить, чтобы рабочие не свернули влево.

— Я тоже против полевения наших рабочих, — посочувствовал ему профессор Торрен. — Но у меня желчь разлилась, когда я здесь, в Бонне, узнал, что заокеанские гончие в нашей стране ловят зайцев, а лидер нашей партии все это благословляет.

Гебауэр не вынес этой реплики. Он во весь голос крикнул:

— Лишить его слова!

— Каждый из нас имеет право на реплику, — возразил Делер.

Прения окончились. Председатель спросил, какое будет решение. В зале молчали. Обычно резолюции выносил лидер и его близкие. Не смутились они и на этот раз. Гебауэр сам внес предложение: «По всей стране провести митинги протеста против коммунистической опасности в советской зоне. Статью профессора Торрена считать правильной, но автора за предательский маневр и провокационное выступление из социал-демократической партии исключить».

Председатель возразил, что в этом предложении не вяжутся концы с концами: «Статью считать правильной… но автора исключить». Нужна иная резолюция.

Профессор Торрен окончательно убедился в невозможности примирения с Гебауэром и решил быть не наковальней, а молотом. Он внес свою резолюцию: «Статью считать подложной. Поместить в газете опровержение. Информацию доктора Гебауэра признать неправильной. Председателю собрания Зельбергу за разумное ведение дискуссии вынести благодарность».

— Последнюю часть этой резолюции о председателе следует отклонить, — высказался Зельберг, — а остальное я предлагаю принять.

— Эта резолюция хороша будет, чтобы кошек рассмешить! — зло выкрикнул Гебауэр и, схватив свой портфель, покинул собрание.


9


Кабинет верховного комиссара был похож на фойе театра. Вдоль стен расставлены тяжелые черные стулья с высокими резными спинками и одинаковыми рисунками — сражающимися чертиками. Длинный стол напоминал прилавок. На нем громоздились телефонные аппараты, радиоприемники. В одном углу кабинета стоял овальный стол. На нем расставлены вазы с фруктами, сладостями, в середине возвышался настольный холодильник.

Верховный комиссар, заложив левую руку за спину, читал рапорт начальника тюрьмы: «В знак про-теста профессор Торрен объявил голодовку…»

— Пусть благополучно умирает. — Он зажег спичку и поднес ее к рапорту.

Вошел Хапп. Гестаповский генерал был в черном костюме с белым галстуком. Он щелкнул каблуками штиблет на толстой подошве и отчеканил:

— По вашему приказанию явился.

— Я вызвал вас, господин военный советник, чтобы сказать о новой концепции в нашей политике. Первым шагом будет военная организация с условным названием «Атлантический союз обороны». История диктует нам установление единого управления союзными и подчиненными государствами. Со временем мы создадим для этого мировое правительство — разумеется, под нашей эгидой. Если Германии с ее ограниченными ресурсами не удалось осуществить свою миссию, то за нее берется сильнейшая империя доллара…

— Точно! — подхватил Хапп. — Доллар уже отлично управляет нами.

— Да, но доллар хорошо управляет после прихода солдат, — упершись обоими кулаками в стол, уточнил верховный комиссар и спросил: — Как комплектуются ваши части?

— Разрешите доложить. В работные батальоны будет набрано двести пятьдесят тысяч. Столько же.:— в полицейский корпус.

— Для начала надо переводить лучшие батальоны и полицейские отряды в боевые части и соединения.

— Разрешите высказаться, господин верховный комиссар? — Хапп стоял как столб перед своим повелителем. — Неприятная реакция замечается в народе. Даже Гебауэр сегодня выступил против воссоздания вермахта.

Верховный комиссар приказал вызвать Гебауэра и продолжал излагать свою новую концепцию. Он сказал, что немецкие генералы будут взрывать новые пограничные столбы, урезавшие Германию, и затем шагнут за ее пределы.

— Разрешите осведомиться, как с вооружением?

— Одна моя страна способна вооружить армию в десять, двадцать миллионов. Готовьте только гренадеров.

— Ясно! — отчеканил Хапп.

Тихо открылась дверь. Вошедший подошел к столу и робким голосом промолвил:

— Мое почтение, господин верховный комиссар.

— Гебауэр, что вы шумите? — спросил заокеанский правитель. — Как называется ваша сегодняшняя речь?

Патриотическая, господин верховный комиссар, — тихо ответил Гебауэр. — Это моя новая тактика. Я хочу выбить патриотический и мирный козырь у коммунистов.

— Неумно выбиваете козырь, уважаемый, — уже дружелюбно сказал верховный комиссар, пододвинув коробку с толстыми сигарами ближе к собеседнику. — Надо разоблачать коммунистов, защищающих несправедливый мир на восточных границах Германии. Ваш патриотизм — вернуть немецкие земли немцам. А это можно только силой.

Гебауэр положил было портфель на стол, чтобы закурить, но затем сунул его под мышку и, прихватив локтем, взял двумя пальцами сигару.

— Господин верховный комиссар, народ не симпатизирует призывам к реваншу и верит коммунистической пропаганде мира. Даже наши социал-демократы стоят за прочный мир. Я просил бы вас в практически короткий срок издать приказ о запрещении коммунистической партии.

— Чрезмерная поспешность так же вредна, как и чрезмерная медлительность, — возразил верховный комиссар. — Надо сначала подготовить почву, найти повод для обвинения коммунистов, а уж потом…

— Разрешите мне подготовить эту операцию! — оживился Хапп. — У меня есть такой план: директор одного химического завода напишет комитету коммунистической партии письмо о том, что, дескать, их заказ на сто или двести килограммов пикриновой кислоты выполнен, что взрывчатое вещество можно получить. Письмо это случайно попадет в руки работников бюро расследования…

— План оригинальный, но я не надеюсь… Один такой план — взрыв скалы Лорелей[21 - По немецкому преданию, на этой скале жило сказочное существо в образе женщины с золотыми волосами, которое отвлекало лоцманов своей красотой и песней, и их суда разбивались о камни.] — провалился; коммунисты повернули его против нас. Впрочем, подумаем о вашем плане.

Верховный комиссар защелкнул дверь, пригласил друзей к столу с напитками, открыл бутылку. Когда выпили шампанского, заокеанский правитель стал ухмыляться, сменил гнев на милость.

— Хорошие виноделы французы, — сказал Гебауэр. — А угадайте, кто самый лучший винодел? — маслеными глазами глянул он на своих партнеров. — Не знаете? Христос. Из воды он создавал вино.

— Библию мне читать некогда, — храня самодовольство, сказал верховный комиссар. — Вот вам загадка: как вызвать золотой дождь?

— Оккупировать банки, — вставил Хапп.

— Нет, начать подготовку к новой войне…

Постучали в дверь. Верховный комиссар и ухом не повел, рассказывая анекдоты. Наконец он поднялся с высокого кресла и открыл дверь.

— Представитель советской контрольной комиссии, — доложил адъютант.

— Не вовремя, — скривил рот верховный комиссар. — Ну пусть зайдет.

Вошел капитан Елизаров, отдал честь и представился. Затем он объяснил, что уполномочен запросить, почему осужденный международным трибуналом военный преступник Хапп на свободе.

Стыдливый краснеет, бесчестный бледнеет. Хапп побледнел от злобности, машинально сунул руку в карман и взялся за пистолет. «И как я не уничтожил этого советского пройдоху? Фон Германа послушался. Прикончить бы его сейчас, чтобы не мутил воду, но что скажет верховный комиссар?» — желчно рассуждал Хапп.

Верховный комиссар сел в свое кресло, обитое зеленой кожей, стал читать документы советского представителя. В списке военных преступников, утвержденном Контрольным советом союзников, было и имя Хаппа. Это не было новостью для верховного комиссара. Он откинул голову на спинку кресла и, как будто вспомнив что-то, сказал:

— Насколько мне известно, генерал-лейтенант Генрих Хапп отбывает наказание не в американской зоне.

— Разрешите уточнить. Военный преступник генерал Хапп. находится здесь, в вашем кабинете, — достал Елизаров фотокарточку Хаппа и тут же сличил ее с оригиналом.

— Ах, вот какое недоразумение! — ехидно ухмыльнулся верховный комиссар. — Против вас сидит его брат Пауль Хапп — известный антифашист, проживший в Мексике во время гитлеризма десять лет.

— Я не могу не верить своим глазам, а также вашему адъютанту, подтвердившему, что именно этот Хапп — военный преступник, — уверенно сказал Михаил.

— Глазам вашим можете не верить по той простой причине, что брат на брата бывает похож, — доказывал верховный комиссар. — А адъютанта спросим. — Он нажал кнопку. — Почему вы ввели в заблуждение господина капитана, сказав, что Пауль Хапп есть Генрих Хапп? — спросил он вошедшего в кабинет адъютанта.

Наводящий вопрос словно пришиб адъютанта. Он сообразил, что его начальник выпутывается, и в тон ему сказал:

— Извиняюсь, я не разобрался.

— Не считаю удобным спорить, — произнес Михаил. — Разрешите еще раз прийти к вам для выяснения личности генерала Хаппа?

Верховный комиссар невольно сжал кулак, но по столу почему-то не стукнул. Он здесь царь и бог, и вдруг какой-то советский капитан не изволит верить ему. Не такой уж он, верховный комиссар, простак, чтоб пускаться в словопрения и выставить своего тайного вассала на опознание русского офицера. Проглотив горькую пилюлю, генерал тем же лицемерным тоном проговорил:

— Если бы вы были постарше, я обиделся бы за недоверие ко мне. Вы грубо высказались.

— Прошу извинения. Бывает: молодой честно грубит, старый нечестно льстит, — ответил Михаил.

Верховный комиссар хотел показать клыки, но сделал вид, что намек советского офицера не относится к нему. Он предложил Елизарову бокал вина.

— Благодарю, — отказался Михаил от угощения. — Разрешите мне свидеться с профессором Торреном — жителем советской зоны.

— Пожалуйста. Я приказал арестовать его за клевету в печати на советскую комендатуру.

— Благодарю за уважение к советским властям, — отчеканил Елизаров. — Пользуясь вашим любезным отношением, я прошу освободить профессора Торрена, чтоб разобраться в его деяниях по месту жительства.

— Пожалуйста, забирайте, судите.

— Мы сперва разберемся. Еще одна просьба. Мы получили заявление от машиниста Зельберга. Он просит разрешить вернуться в Гендендорф, на свою родину.

— Разрешите высказаться, — заговорил Гебауэр. — Зельберг — член моей партии. Я возражаю и прошу учесть мое мнение.

— Я подумаю, — сказал верховный комиссар.

Когда Михаил вышел, Гебауэр запротестовал и даже завопил, доказывая, что русские используют старого социал-демократа Торрена, который будет разоблачать его, лидера, по всем статьям. Гебауэр стал умолять верховного комиссара не выпускать оппозиционера Торрена и Зельберга из тюрьмы.

— Ворону за ястреба не жаль отдать, — отрезал верховный комиссар, кивнув на Хаппа. — Пусть русские думают, что я считаюсь с ними. На освобождении Торрена мы заработаем политический капитал…

— Мудро, гениально! — воскликнул Хапп.

— Если так, то и я согласен, — примирился Гебауэр и тоже стал восхвалять верховного комиссара.

Кукушка хвалила петуха, и стал петух хвалить кукушку: верховный комиссар назвал Гебауэра великим лидером демократического движения. Он проводил его под руку в приемную и приказал адъютанту положить в машину «великого лидера» заокеанскую посылку.

Верховный комиссар и Хапп остались вдвоем. Злые гении начали плести тенета.

— Я предлагаю завершить партию с Торреном так, — докладывал Хапп. — Отпустить его и убрать немедленно после приезда в Гендендорф. Через несколько дней то же самое сделать и с Зельбергом. Он ведь насолил русским — угнал эшелон. А социал-демократов натравить на советскую комендатуру якобы за убийство своих политических противников…

— И затем организовать восстание в советской зоне, — добавил верховный комиссар.

— Будет организовано. Положитесь на меня. А для профессора Торрена есть один немец моей выучки, — похвалился Хапп. — Может, угодно поговорить с ним?

— О нет, это уж ваше дело… Вот вам несколько чеков…

— Отлично! И еще есть одна акция — скомпрометировать этого капитана Елизарова. Он был у нас в плену, выступил в нашей газете. Напечатаны его заявление и портрет. Газету я достану..

К Хаппу явился Курц. Его лицо было замотано бинтами. Видны только глаза и щелочка рта. Он поднял кулак в знак приветствия. Хапп, подавая руку, спросил:

— Маскировка внешности?

— Признак знакомства с янки, — пожаловался Курц.

— Безобразники. Верховный накажет их. А тебе — деликатное предложение. В силу договорных обязательств верховный передает вредного старика Торрена советской комендатуре. Торрен может втянуть и тебя в грязную историю — ты же здесь с ним гулял. Тогда и тебе не придется по земле ходить, — подогревал Хапп настроение своего героя. — Русские свернут тебе голову как цыпленку. Мне жаль тебя, как родного сына.

— Как же быть? — насторожился Курц.

— Избавиться надо от опасного старика, — подсказал Хапп и опытной рукой провокатора стал чертить план операции, расхваливать Курца, расписывать его дерзости и подвиг, на который толкал его.

— Оружия у меня нет, — пожалел Курц.

— Дадим, — достал Хапп пистолет из сейфа. — Дадим и денег, — подсунул он бланк Курцу под руки. — Распишись. Да благословит тебя провидение!

Курц посмотрел на бутылки с вином и облизнул губы. Хапп снизошел до его жажды. Курц пил безотказно. Наконец хозяин поднял палец, что значило — хватит, и выпроводил Курца.

Часа через три адъютант доложил верховному комиссару о прибытии капитана Елизарова. Он сообщил, что с ним два немца, приглашенные для опознания генерала Хаппа.

— Пустить только Елизарова, немцев выгнать, — приказал верховный. — Что же вы, капитан, играете в двойную игру? — сказал он, как только вошел Михаил. — Вот ваше заявление, ваш автограф, ваш портрет, — показал он на газету. — Своей рукой писали: «Гитлеру слава!»

— Эта фальшивка нам известна.

— Фальшивка? А для нас это документ. И очень неприятный для вас, — посочувствовал генерал, как будто искренне хотел помочь союзному гостю.

— Хапп знает, как это случилось.

— Хаппа нет уже, улетел в Мексику. Обойдемся без него. Я советую остаться у нас. Хотите — здесь живите, хотите — за океан отправьтесь. Возвращаться вам на свою службу опасно: Гебауэр, несмотря на мой запрет, намерен перепечатать эти документы. И вас все равно покарают.

— Генерал, я прошу не продолжать столь жалостливый разговор. Я уже знаком с такой жалостью. От нее у меня на теле остались шрамы и рубцы. Я прошу удовлетворить требование советской контрольной комиссии, передать нам военного преступника Хаппа.

— Я требую верить мне, — повысил голос верховный комиссар. — Я сказал свое слово о Хаппе. Точка. Профессора Торрена можете забрать.

Дальнейшие усилия Елизарова ничего хорошего не принесли. Верховный комиссар больше не принял его. Готовясь в обратный путь, Михаил случайно встретил Курца.

— Нашли мать? — спросил он его.

— Нашел ее могилу…

Курц говорил печально о матери, уехавшей из Гендендорфа за день до прихода советских войск. На самом деле печаль не тяготила анфюрера. Он, может, и не поехал бы разыскивать мать, если бы не надоумил Пиц, посылая его в Бонн, к Хаппу.

— Вы вернетесь или останетесь в этой зоне? — спросил Елизаров.

— Я не полажу с янки, — дотронулся Курц до повязок на лице.

— Если угодно, поедемте с нами. Только подъедем к тюрьме, захватим профессора Торрена.

— Героический старик, — похвалил Курц профессора.

Вскоре Елизаров и его спутники выехали в Гендендорф. Тахав сидел за рулем. Машина неслась по грейдерному профилю. Сидя за баранкой, Тахав рассказывал спутникам о лесах и горах Урала, об охоте, говорил он по-немецки коряво, но понятно.

— Волков зимой, — хвалился он, — мы затравляли прямо на конях. Захлебывается зверь, когда снег мягкий. Красиво зимой и на медведя ходить. Найдешь его, смотришь — сосет лапу. Тронешь его длинной жердью, поднимается, идет на задних лапах…

— И в этот момент стреляете? — спросил Курц.

— Нет, Ружья мы не берем. Медведь почует порох — разорвет. Пускаешь ему под левую лопатку нож. Знаете, сколько медведей я убил? Полмедведя…

— Бывают и половины? — улыбнулся профессор.

— Убил вместе с товарищем.

Приехали спутники в небольшой город, раскинувшийся на берегу Эльбы. Американцы называли его пограничным пунктом. Патрули остановили машину. Придраться было не к чему: документы в порядке. Елизаров зашел в лавку и кое-что купил. У моста, полудугой перекинувшегося через Эльбу, американцы еще раз проверили документы спутников и подняли шлагбаум.

Вот и советская зона. Дорога потянулась вдоль правого берега Эльбы. Местами она врезывалась в чахлые кустарники, скользила мимо жиденького леса, фруктовых насаждений: яблонь и вишен. Михаил глядел через опущенное стекло дверки. Машина катилась вдоль гряды отлогих гор. Шелестели мелкие зубчатые листья ольхи, качались гибкие ветви вербы. Под ними блестела серебристой лентой речушка, начинающаяся где-то на склоне горы. Вода зря не пропадала. С горы она сбегала по каменным ступенькам, у подножия попадала в бетонированную канавку, а через сто-двести метров перехватывалась чугунными дверками и направлялась на посевы. На вершине гряды виднелся старинный замок одного герцога-охотника. В те времена в лесистых горах водились зубры, медведи, рыси, даже лоси бродили в низинах. Теперь и леса нет. Стоят только одинокие уродливые согнувшиеся сосны. Вывелись и звери. Замок разрушен. У подножия стоит каменная часовенка, из-под нее бьется еще один ключик и вытекает по толстостенной глиняной трубе.

— Стоп! — затормозил Тахав и вышел из машины.

Из кустов вспорхнули черновато-оранжевые вьюрки, в траве мелькнули серые спинки ящериц.

— Здесь устроим сабантуй. Знаете, что такое сабантуй? — обратился башкир к профессору.

— Нет, — ответил Торрен.

— Это очень веселый праздник. У нас, на реке Белой, когда колхозники закончат посев, концерт дают: борются, тягаются на палках, веревках. Кто сильней — тому приз. Скачут на лошадях. Кто первый— тому радиоприемник, мотоцикл или машину. Потом пьют, поют, пляшут. Вот и мы здесь кое-какие номера дадим, — сказал Тахав, раскинул плащ, застелил газетами и выложил все покупки. — А карга-будку знаете? Тоже нет? Я думал, профессора все знают. Карга — по-башкирски журавль, будка — каша. Получается журавлиная каша. Это тоже праздник. Когда колхозники заканчивают полевые работы— выходят на луг, на берег реки и варят кашу в таких котлах, через которые не перепрыгнешь. Ну, конечно, говорят о делах, героев пашни премируют… Прошу вас, профессор, и господин Курц, на сабантуй, — пригласил Тахав спутников. — Вот, больно нехватка посуды, — с сожалением сказал он. — У нас одна кружка и стаканчик от термоса.

— Ничего, — обойдемся, — заметил Михаил. — Кружку предназначим господину Курцу, чтоб скорей поправиться ему — снять маску с лица. Стаканчик — профессору, а себе сделаем бумажные.

Начался пикник. Курц пил дерзко, не жалея ни вина, ни ума. Михаил пил с выдержкой. Тахав после каждой стопки щелкал пальцами и рассказывал небылицы.

— А знаете, как вино произошло? — перебил его Елизаров. — Донской казак сажал виноград. Приходит черт. «Давай вместе сажать?» — «Давай». Черт зарезал барана, обезьяну, тигра, свинью и их кровью полил землю. Собрали урожай. Выжали вино. Выпил черт первый стакан, стал добреньким, мягким, как барашек: выпил второй — начал кривляться, как обезьяна; выпил третий — зарычал, как тигр; выпил четвертый — уткнулся носом в стол, как свинья в корыто.

— Занятная легенда, — заметил профессор.

— Ерунда! — гаркнул Кур. — Я по десять стаканов выпивал и никогда свиньей не бывал.

— Браво! — подзадорил Тахав. — Господин Курц в два с половиной раза сильнее черта. По сему случаю держите еще.

Курц не отказывался, пил, еще просил. Профессор после тюремной голодовки сразу сдал. Он залез в машину и лег. Захмелел и Курц.

— Давай бороться, — вцепился он в грудь Тахава.

— Снимайте пиджак, — принял Тахав вызов.

Курц вскочил, снял пиджак и бросил на бутылку.

Из грудного кармана незаметно вывалилась толстая скользкая пачка денег. Курц замахнулся. Тахав схватил его за руку.

— Не так борются.

Хотите по-французски? — спросил Курц и схватил Тахава за шею.

— Нет, по-башкирски.

Тахав подогнул ноги в коленях, подлез под борца, правой рукой взялся за пояс его брюк, левой — за плечо, поднял его на грудь и перекинул через голову. Шлепнулся силач о землю, как мешок мякины.

— Так у нас на сабантуе борются.

Курц разозлился. Он полез в задний карман, достал пистолет. Тахав выхватил оружие и шутя сказал:

— Стреляться будем потом, господин Курц. После борьбы полагается выпить, — и опять поднес ему кружку водки.

Курц выпил. Хотя он уже ничего не соображал, забыл и борьбу с Тахавом, но задание Хаппа помнил: «Убить профессора Торрена в его квартире немедленно после приезда домой, а потом капитана Елизарова».

Елизаров осмотрел его пистолет и сунул обратно в карман захмелевшего немца.

Курц пытался подняться, но ноги не слушались. После тяжелых усилий он все-таки встал, шагнул и упал всем телом.

— Что мы узнали на сабантуе? — проговорил Тахав.

— Мы видели у него пачку новеньких денег и американский пистолет, — подытожил Михаил и добавил — Я думал, он спьяна проболтается…

— Крепко пьет, скотина, — заметил Тахав.

Внесли Курца в кузов. Профессор положил его голову себе на колени. Старику жаль было молодого земляка. Ему казалось, что их связывает одно общее: Курц тоже пострадал от нацистов и янки. «Здесь, по эту сторону Эльбы, никто не обидит тебя», Торрен поправлял повязки Курца, приговаривая. Курц, рыгая, бормотал:

— Убить профессора Торрена в его квартире, а потом капитана…

— Вы слышали? — испуганно спросил Торрен. — Что за кошмарный бред?

— Говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— А кто должен убить меня? — по наивности спросил профессор.

Курц молчал.

— Возможно, этот малютка, которого вы держите на руках, — ответил Михаил. — Пощупайте, что у него в кармане.

Профессор вытащил пистолет. По телу пробежал озноб. Спина будто переломилась в пояснице. Он протянул оружие Елизарову и, дрожа от боли в спине и горькой обиды, сказал:

— Спрячьте и не давайте ему… Курц! — Профессор толкал в бок рыгающего спутника. — За что хотите убить меня? Меня, профессора Торрена?

— Убить профессора Торрена в его квартире… — в пьяном бреду ронял Курц врезавшиеся в память слова своего шефа.

Профессор в отчаянии размышлял. Почему так много зла на земле? Почему и этот щенок платит злом за добро? С отвращением он посмотрел на слюнявое лицо Курца и столкнул его со своих колен. Торрену в голову лезли всякие кошмары: то избивают его, то гонятся за ним, то душит его Хапп, заставляя подписать статью. Отчаяние переходило в ужас, которому, как казалось Торрену, не будет конца. Он попросил пистолет.

— Зачем? — удивился Михаил.

— Посмотрю марку.

Первый раз за свою жизнь профессор изменил правде. Но он обманул спутника бескорыстно. Если бы был такой аппарат, который отмечал бы нервные толчки профессора, то он показал бы предел. Еще один удар — и помешательство. Изучая показания такого прибора, психиатр записал бы удар за ударом: смерть жены, столкновение с Хаппом в самолете, угрозы Гебауэра, налет Хаппа, статья в газете, тюрьма, голодовка и, наконец, призрак нового убийства. Торрен взял пистолет из рук Михаила и, как исповедь, произнес:

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Он приложил конец дула к виску и нажал спусковой крючок. Выстрела не последовало. Еще один нажим.

— Профессор, я очень верил вам. Но вы обманули меня, — упрекнул Елизаров старого немца. — Хорошо, что я заранее разрядил этот пистолет.

— Простите, молодой друг… Они затравили меня…

Машина остановилась у комендатуры. Елизаров пригласил Курца и профессора в кабинет. Пермякова не оказалось: вызвали в Берлин. Елизаров стал допрашивать протрезвившегося спутника. Михаила удивляло спокойствие Курца, как будто у него обнаружили не оружие, а семечки, которые он грыз в недозволенном месте. В его глазах нельзя было заметить никакого признака замешательства и растерянности. «Оружие и деньги, — думал Курц, — еще не доказательства, бред пьяного — тоже не улика». Он сидел перед помощником коменданта, как хорошо знающий урок ученик перед учителем, и на вопросы капитана отвечал спокойно, без запинки:

— Не понимаю вашего подозрения. Деньги — наследство после матери. Оружие я извлек из кармана пьяного янки: думал, что оно мне понадобится для расплаты за это… — он указал на свои кровавые повязки.

— Почему же вы все-таки хотите убить профессора? — спросил Елизаров. — Вы в пьяном бреду проговорились…

— Я не верю пьяному бреду, — уверенно сказал Курц и покачал головой; — Иногда такой кошмар снится — кричишь караул. Что говорил я в пьяном виде, не помню и не отвечаю за безотчетные чувства и бредовые видения.

Доверчивый профессор пожал плечами. «Возможно, действительно так?» У него стало рассеиваться подозрение. Все стало казаться случайностью. Он пододвинулся ближе к Елизарову, слегка наклонил голову и зашептал:

— Мне сдается, что он не виноват, искренне говорит. Он еще в Бонне грозил отомстить американцам…

Елизаров отрицательно покачал головой. Он не был уверен в искренности этого молодого немца, но не решался арестовать его без коменданта, а отпустить боялся. Как бы не впасть в ошибку, какую допустил он, встретившись с Эльзой. «А что церемониться с ним? Они издевались над нами, — вспомнил он палачество гитлеровцев, когда был в плену. — Но то были фашистские порядки. Мы за это не мстим немцам». У Михаила двоилось в голове: агнец перед ними или сам ягнятник? Ему захотелось посоветоваться хотя бы с Тахавом. Он положил пистолет Курца в сейф, самого отвел в амбулаторию, проводил профессора и позвал Тахава.

— Шайтан знает! Может, все правда, что он говорит, — рассуждал Тахав. — Напрасно посадить — щелчок по нашему авторитету. Знаешь что: пошли его в столовую, дай ему вдоволь водки, пусть налупится и ляжет спать. А утром комендант приедет — и решит…

— К черту, возиться опять с пьяным Курцем! Скажи, чтоб койку ему приготовили в комнате для задержанных.

Курц в это время сидел перед Верой.

— Вас избили американцы? — спросила фельдшерица.

— Придет час расплаты и мести, — отвечал Курц с такой уверенностью, словно завтра он двинет свои войска на янки.

— Спокойно, не раздражайтесь, — участливо говорила Вера, снимая грязные бинты.

Гуманный поступок фельдшерицы Кури расценил по-своему. «Что за чародейка эта русская девушка!» Он смотрел на нее с трепетом. В белом халате она казалась ему стройней, чем в дамском костюме. Заиграли бесшабашные мысли беспутного бравера: «Эх, побыть бы с этой красавицей в укромном месте!»

— Не жалели свои кулаки ваши партнеры… — перебила Вера грязные размышления избитого пациента. — Ссадины ужасные. Но ничего, до свадьбы заживут.

— Если бы одна девушка согласилась, я сейчас готов обручиться с нею. — Курц, конечно, имел в виду Веру.

Вера сняла халат, поправила ремень на гимнастерке. Завороженный пациент смотрел на нее, не моргая. В профиль она казалась ему еще лучше. Вера вымыла руки, вытерла их мохнатым полотенцем и заметила:

— Мне кажется, никакая девушка не согласится обручиться с вами при такой вашей красоте. Как ваше изобретение? Работаете? — спросила она.

Что мог сказать Курц? Он забыл не только свое изобретательство, но и слова, сказанные Вере при разговоре в кафе о том, что начнет работать над своим «универсалом». Признаться в этом не хотелось. Он сказал, — что дерзает.

— Желаю вам удачи.

— Спасибо. Только из-за вашей доброжелательности стоит творить, — льстил Курц. — Приходите ко мне в гости.

— Спасибо, в гости ходить мне некогда. А когда-нибудь нагряну с ревизией, посмотрю, как вы творите. Будьте здоровы.

— Я вам чрезвычайно обязан, — низко поклонился Кури, достал деньги и протянул Вере. — Любезность за любезность.

— Я за любезность деньги не беру.

— Мне хочется сделать вам приятное, — извиняясь, совал Курц деньги назад в карман, — но не знаю как. Подарок прислать — боюсь, не примете.

— Приму, Я весело сказала Вера. — Знаете, какой подарок? Ваше изобретение.

— Журавль в небе, — разочарованно проговорил Курц.

— Постарайтесь поймать. Желаю успеха.

— Когда вас ждать с внезапной ревизией? — цеплялся Курц за слова девушки.

— Внезапность — время неопределенное.

Курц вышел из амбулатории необыкновенно веселым, будто выиграл крупное пари. Слова русской девушки захватили его душу и были поняты им, как скромное обещание, а интерес Веры к изобретательству — как повод для свидания. Мысль о встрече с русской девушкой вытеснила все: задание Хаппа об убийстве профессора Торрена, свидание с Эльзой, к которой он собирался пойти.

Тахав встретил Курца и предложил ему пойти в столовую, а после обеда отдохнуть в отдельной комнате и остаться в ней до утра, до приезда коменданта.

Вера зашла в кабинет Елизарова. Михаил, мрачный и расстроенный, обдумывал свое решение. Правильно ли он поступил, что задержал Курца? Могут возникнуть неприятности, если отпадут подозрения и все окажется так, как объяснил протрезвившийся Курц.

— Я сейчас разговаривала с битым героем, — сказала Вера. — Он то грозится отомстить янки, то прикидывается котенком: бери его лапки и гладь…

— Этот чертов котенок скребет и мою душу, — делился Михаил своими тяжелыми мыслями. — Интуиция подсказывает, что он дружит с волками. Но как узнать об этом? Не поедешь в Бонн и не будешь спрашивать: кто дал пистолет и деньги?

— Давай я поговорю с ним. Думаю, он откроет мне душу.

— Не надо тебе ввязываться в это дело. Не считай его котенком. Курц — натура универсальная. Мне кажется, что он между ворами может быть вором, со свиньями. будет хрюкать, с пчелкой вроде тебя полезет в медок, с жучком — в навоз.

— Тебе же нужны доказательства.

— В том-то и дело…

Тяжело и больно было в груди у Михаила. С тех пор как погибла жена профессора Торрена, его мучила совесть. Не упусти он тогда в кафе Эльзу, жила бы и жила сердечная профессорша. Не играет ли Курц в такую же игру, как Эльза?

— Подождем коменданта. Если не подтвердятся подозрения — извинюсь.

Пермяков вернулся раньше времени. Михаил рассказал ему о своих сомнениях и подозрениях. Комендант долго расспрашивал Курца. Тот слово в слово повторял то, что говорил Михаилу. У коменданта тоже не сложилось определенного мнения о поведении бравера. Пока комендант разговаривал с Курцем, Елизаров съездил на завод, где работал нарушитель спокойствия, но и там ничего предосудительного не узнал о нем: чертежное дело знает, поручения выполняет аккуратно, в общественной работе не проявляет энтузиазма, но если попросят написать лозунг, оформить плакат или стенную газету, не отказывается. На обратном пути Михаил заехал за профессором Торреном. Старик был противником всякого насилия. Он стал защищать Курца.

— В пьяном бреду может любой нагородить что угодно. Пистолет мог он вырвать у пьяного янки — зол на них.

Пермяков согласился с мнением профессора, переданным Елизаровым, и приказал отпустить Курца, но установить наблюдение за ним.

Кури вышел из комендатуры, думая о словах русской девушки, которая обещала прийти к нему. Он заскочил в магазин, купил самый дорогой костюм, сорочку, выбрал роскошную коробку с духами и помадами, заказал вина разных сортов, чтобы все это при появлении «внезапного ревизора» пустить в ход.


10


Вальтер созвал необычайное собрание: пригласил всех бывших членов «Гитлерюгенда», чтобы поговорить с ними о дружбе немецкой и советской молодежи. Намерение молодого вожака было простое — выслушать думы бывших нацистских птенцов в их собственном кругу. И хорошо бы это собрание закончить письмом к советской молодежи.

Открыв собрание, Вальтер начал рассказывать о жизни молодых хозяев советской земли.

Курц сидел сзади и науськивал своих одноклубников на оратора. «Довольно ему трепаться, сами знаем», — нашептывал он.

— Это нам известно! — выкрикнул сидевший с ним рядом рыжий парень, которого он дубасил в кафе дубиной.

Вальтер не обратил внимания на реплику. Он говорил, что о советских юношах и девушках пишут пьесы, оперы, книги. Книга «Как закалялась сталь» скоро выйдет на немецком языке.

— Прочитаем — узнаем, — сразу загалдели несколько молодцов.

— Это правильно, — не стал спорить Вальтер. — Я только хотел сказать для примера, какие трудности и лишения преодолевали советские друзья, добиваясь хорошей жизни. Мы должны считать за честь дружбу с ними.

— Мы так и считаем, — сказал сам Курц, как бы поддерживая Вальтера. — Я за одним столом пил водку и пиво с советскими офицерами.

Все расхохотались. Вальтер поднял руку, но сидевшие на задних рядах как будто не заметили жеста, смеялись, громко разговаривали. Рыжий парень крикнул:

— Пусть начинают кино!

«Вот сволочи, хамы! — сказал про себя Вальтер, — баламутят». Он пожалел, что собрал их одних. На общих собраниях они сидят, прикусив язык. Вальтер еще несколько раз пытался водворить порядок и закончить свою речь, но смысла не было. Вслед за рыжим и другие загалдели о фильме. Не вступая в спор, Вальтер сказал, что скоро начнется кино, и вышел. Он позвонил капитану Елизарову, попросил его приехать на выручку.

Елизаров примчался быстро. Он знал об этом собрании и не одобрял намерения Вальтера — обособлять бывших членов «Гитлерюгенда» от молодежи города. Но коль так случилось, надо помочь молодому руководителю. Михаил поздоровался со всеми и, не поднимаясь на трибуну, спросил:

— Скажите, молодые люди, что вам больше нравится: жизнь или смерть?

Курц ухмыльнулся: очень уж простой вопрос. Кто же скажет: смерть? Никто не отвечал на вопрос. Капитан ждал. Наконец Курц решил блеснуть своим остроумием.

— Смотря чья смерть, — проговорил он. — Смерть врага — награда воину. Один мудрец сказал: «Война обновляет жизнь».

— Тот мудрец сам протянул ноги от крысиного яда, — напомнил Елизаров Курцу, как кончил его духовный отец Геббельс.

Курц прикусил язык. Он не думал, что капитан разгадает слова «мудреца». Анфюрер отлично понимал, что за перепевы Геббельса теперь по головке не гладят, и стал заметать следы:

— Превратность войны не в том, что ее боги причастились ядом, — туда им дорога. Беда в крушении государства: страна без своей власти.

— Крушение фашистского государства — справедливейший итог войны, — сказал Елизаров. — Еще ваш великий предок Гёте говорил: «Крушение государства для меня ничто. Сожженный крестьянский дом — вот истинное бедствие». Гёте, разумеется, имел в виду несправедливое эксплуататорское государство своего времени.

В зале все замерли. Имя поэта приковало внимание молодых немцев, шевельнуло чувство национальной гордости. С заднего ряда поднялась невысокая девушка — телефонистка городской станции. Она говорила жалобным, плаксивым голосом:

— Я со своей мамой на себе испытала это истинное бедствие. Наш маленький дом сгорел на наших глазах в последний день войны. Кто сжег его? Свои летчики. Бросали бомбы на советские танки, а попадали на немецкие дома. Я всю жизнь буду проклинать их.

— Проклинать надо тех, кто послал летчиков, — сказал Вальтер.

— Летчик — шляпа, — заметил Курц.

— Варвар. На своих бросал, — чуть не заплакала девушка.

Лед молчания был разбит. Послышались проклятия войне. Курц молчал, не имел привычки подлаживаться под крик других. Ляпнуть что-нибудь против всех, в защиту войны уже струсил: советский офицер осадит. Вступил в свою роль Вальтер.

— Чтобы не горели от пороха дома, надо исполнить похоронный марш войне и ее любителям! — говорил Вальтер с подъемом. — Разве мы не можем с такими добрыми друзьями, — показал он на Елизарова, — веселиться в одном клубе, играть на одном стадионе, пить пиво за одним столом и петь одну песню? Можем и будем!

Забила в ладоши та девушка, которая плаксиво говорила о своем маленьком доме, еще кто-то захлопал, еще, стали аплодировать почти все. Курц сидел неподвижно, как истукан. Молчали и его закадычные одноклубники. Первый раз так слушали бывшие гитлерюгенды нового вожака молодежи. Вальтер отлично использовал обстановку и дар речи:

— Будем делать то, что желаем, что нужно для мирной жизни, и навсегда откажемся от военщины. Довольно брызгать дурной слюной: «Война обновляет жизнь», «Война оживляет разум». — Вальтер пускал стрелы в Курца. — Разум имеет свои права. Он заставит ходить пешком того, кто бросает камни под чужую машину. Мы — поколение восходящее и жить должны не только для своего века, но и для будущих веков. Это значит нести знамя мира и дружбы. Прошу высказываться.

Первым выступил Курц. Такая уж у него натура: или первым, или никаким. Он хотел поразить всех своей безумной смелостью.

— Я предлагаю немедленно изгнать из нашей Германии янки, чтобы они не избивали немцев. Я сам поведу вас. Кто презирает смерть — встать!

Никто не встал. Раньше, до падения свастики, по такой команде вскакивали все гитлерюгенды. Смерть в завоевательных походах считалась идеалом. Эту идею нацисты превратили в веру. После войны эта вера дала трещину.

Советский офицер Елизаров говорил о другой вере: жизнь лучше смерти, мир лучше войны.

Вальтер выступил против заскока Курца. Он сказал, что лучшим предупреждением янки будет дружба немецкой молодежи Восточной и Западной Германии с советской молодежью.

Несмело, робко один за другим собравшиеся захлопали в ладоши. Вальтер впервые почувствовал, что бывшие члены «Гитлерюгенда» отшатнулись от героя кафе «Функе».

У Курца закопошилось другое чувство от аплодисментов— чувство одиночества, будто пол ускользал из-под его ног. «Черти, не слушают мою команду, аплодируют Мелкозубке», — подумал он и закурил.

— Курить не полагается в клубе, — сказал Вальтер.

Все неодобрительно посмотрели на Курца. Михаил тоже покачал головой. Курц потушил папиросу, положил в спичечную коробку и склонил голову.

Собрание закончилось так, как намечал Вальтер. Свет погас, и на экране засветились слова: «Музыкальная история». Начался сеанс советского кинофильма.

Елизаров вернулся в комендатуру довольный. Успех Вальтера — его успех. Михаил подробно рассказал все коменданту.

В кабинет вошел Больце. Он пригласил Пермякова на чрезвычайно важное собрание, на которое соберутся коммунисты и социал-демократы и будут говорить об общей платформе. Пермяков отказался от участия в этом собрании. Больце доказывал:

— Выступит профессор Торрен — лидер социал-демократической организации. А вдруг он поведет гебауэровскую линию?

— Пусть поведет. Собрание поймет. Народ не обманешь. Решайте сами свои партийные дела. Комендатура не вмешивалась и не будет вмешиваться в партийную демократию.

Больце ушел. Собрание было необычно многолюдное. Самый большой цех мебельной фабрики, приспособленный для встречи коммунистов и социал-демократов, был тесен. Установили громкоговорители во дворе.

Профессор Торрен был побрит, одет в светлый майский костюм, хотя наступал август. На бортике нагрудного кармана торчал прозрачный розовый платочек. Седые волосы, намазанные репейным маслом, блестели. Больце дружески пожал ему руку и сказал:

— У вас, профессор, обновленная внешность.

— Не отрицаю. Осталось только душу обновить. Начнем. Открывайте собрание.

— По старшинству эта честь принадлежит вам, — показал Больце на трибуну.

Торрен стал перед микрофоном. Обычно в таких случаях почетного старейшину оглушают аплодисменты. На этот раз участники собрания изменили традиции. Никто не шевельнул рукою. Все таили чувство гнева на профессора за клеветническую статью в боннской газете. Старый социал-демократ чувствовал себя без вины виноватым, понимал скрытое негодование людей. Об этом он и сказал:

— Вы думаете, что перед вами стоит клеветник с седой головой? Нет. Перед вами человек, про которого можно сказать: не слепой, а не видел. Прозрел я только на тридцатом году пребывания в социал-демократической партии. Открыла мне глаза не только диалектика Гегеля, но и философия Маркса, которую я, к сожалению, познал лишь на шестом десятке своей жизни. Прозрел и понял тактику Гебауэра, которую, к несчастью, я обожествлял до последних дней…

Профессор Торрен захлопнул папку с конспектом своих дальнейших разоблачений и стал рассказывать о злоключениях в Бонне. Под конец он сказал во весь голос самое важное, что означало, по его мнению, обновление души:

— В моем возрасте человек обязан спросить себя: что ты делал и чего ты достиг за свою жизнь? Мне мое самосознание подсказывает: тесал бритвой глыбу— оружие мое оказалось явно непригодным. Глыбу, капитализм, надо разить другим оружием — мечом Маркса и Ленина. Социал-демократам надо принять его на вооружение. Позвольте мне, дорогие друзья, приветствовать предложение коммунистов об объединении наших организаций, — пожал Торрен руку Больце.

Все встали с мест, одобрив предложение. Речь повел руководитель коммунистов Больце. От их имени он коротко приветствовал социал-демократов и предложил избрать президиум. Попросила слова Гертруда. Резко размахивая рукой, она возражала:

— Я, как коммунист, предлагаю отмежеваться от социал-демократов, которые всю жизнь мешали рабочему классу идти вперед. Я предлагаю принимать в коммунистическую партию только лучших социал-демократов в индивидуальном порядке. Против их лидера. против Торрена, возбудить судебное следствие за клеветническую статью.

Профессора Торрена словно дубинкой ошарашили. Слова Гертруды больнее врезывались в сознание, чем угрозы Гебауэра и Хаппа. Те открыто жалили. А эта до сих пор скрывала свое жало. Профессору казалось, что и оправдываться неприлично. Он решил молчать, выслушать суд коммунистов. Если осудят его, не простят, то он молча уйдет с собрания и навсегда захлопнет за собой дверь, отойдет от политики, чтоб не мешать движению вперед.

Выступление Гертруды оказалось ложкой дегтя, вылитого в кадку меда. Все насторожились. Задумался и Больце. В самом деле, как-то неожиданно получилось. Больше года профессор Торрен отвергал объединение, заявлял: «Нет общей платформы». Но стоило ему побывать в Бонне, как нашлась «общая платформа». Больце вспомнил беседу с Торреном об этом городе, который профессор назвал биржей совести, где показывают мед, а продают яд. Значит, Торрен не продал своей совести, за что и попал в немилость ее торговцев. Партийное чутье подсказывало Больце, что Торрен оклеветан.

— Нехорошо выступила Гертруда, — возразил Больце, задавая тон собранию. — Нет оснований замахиваться на профессора Торрена. Профессор честно рассказал, как он от дыма бежал да в огонь попал…

— Я настаиваю на своем предложении, — заговорила Гертруда. — Я выполняю партийный долг. Призываю к бдительности. Я чувствую: если профессор Торрен не провокатор, то слуга двух господ.

— В таком случае, Гертруда, самый верный судья — коллектив. Спросим собрание, доверяет ли оно Торрену? — ответил Больце и обратился к коммунистам и социал-демократам с призывом разрешить этот спор голосованием. Большинство поддержало Торрена.

Перешли к вопросу об объединении.

Случилось же так — голоса разделились поровну: одна половина — за предложение Больце об объединении с социал-демократами, другая — против. Кто-то из зала спросил, почему не голосовал профессор Торрен? Лидер социал-демократов, как бы очнувшись после удара Гертруды, спохватился:

— Я голосую за наше объединение…

Его голос оказался решающим.

Выбрали делегацию для поездки в Берлин с резолюцией, одобряющей идею объединения двух партийных организаций.


11


Курц жил в отцовском особняке, в летней комнате на антресолях с низким полукупольным потолком. Антресоль делилась на две части: большую продолговатую комнату и разные кабинеты: туалетная, кухонька, раздевальня. В последней каморке валялись инструменты, рычажки, винтики, полированные квадратики фанеры, чертежи. Курц зашел в ту каморку, которую когда-то называл мастерской, тоскливо посмотрел на забытые части модели, вывел указательным пальцем вензель МУК: машина-универсал Курца. Подумал немного и в скобках написал на пыльной фанере: «В забытых мечтах». Вспомнились слова русской девушки из комендатуры: «Я мечтаю увидеть ваш «универсал». Жаль стало Курцу заброшенного изобретательства. «Вот возьму и докажу, что Курц с неба может звезды хватать», — стал он вытирать пыль с частей модели и взялся за изобретение.

Работал он энергично. Часа за два успел вычертить проект одной детали, вырезать несколько фигурных кусков из фанеры. Творчество захватило его. Фу, какая досада — курево кончилось. Он хлопнул дверью и побежал в магазин за папиросами.

Перед магазином Курц случайно встретил Веру. Он похвалился, что засучил рукава и начал работать над своим изобретением и поблагодарил Веру за пожелание успехов.

— Зайдите ко мне. Вот окно моей квартиры, — пристал он к Вере. — Вы обещали посетить мой дом, мой творческий уголок. Зайдите, посмотрите модель моего «универсала». — Курц так горячо говорил, что Вера поверила.

— Зайду при удобном случае.

— Какой же более удобный случай? Вы под окнами моего дома.

— Может, и сейчас зайду, если согласится мой спутник.

Вышел из магазина Елизаров, взял под руку Веру. «Вот почему она не заходит», — подумал Курц и унылый пошел домой.

К Вере и Михаилу подошел- профессор Торрен. Старик был без шляпы и галстука.

— Что-то вы, профессор, в необыкновенном виде…

— От избытка мрачных дум забыл приодеться. Понимаете, капитан, я прочитал в газете заметку о собрании нацистских щенков, — так Торрен назвал членов «Гитлерюгенда», — в ней сказано: «Курц мутил воду». У меня появилась мысль: встретиться с ним. Хотя я тогда защищал его, но сейчас поколебалась уверенность, что я был прав. Почему он все-таки сказал: «Убить профессора Торрена»? Смерти я не боюсь. Я сам поднимал руку на себя. Теперь, после объединения организаций, легко на душе, а вот слова Курца сверлят голову. Хочу сейчас пойти поговорить с ним.

— На исповедь хотите вызвать его? Вряд ли он раскроет вам свою душу…

Торрен все-таки зашел к Курцу — без всяких церемоний, как к старому знакомому, и сразу же спросил:

— Курц, скажите без утайки: вы намеревались меня убить? Или и сейчас намереваетесь?

Правдивые слова должны бы заставить вздрогнуть Курца, но он сделал такую гримасу, что можно было подумать: «Что за бредовый вопрос?»

— Вы что, профессор, разума лишились? Я же немец!

После знакомства с американскими сержантами у Курца появилась зоологическая ненависть к янки. Ему казалось, что подлее их нет людей.

— И немцы бывают разные, — заметил Торрен. — Я знал одну девушку, вместе служил с ней в штабе армии. Приходит ко мне в дом, приносит подарок, от которого моя жена оставила меня одиноким…

— Наша немецкая девушка? — удивился Курц. Он верил слухам, что убийца — советская разведчица.

— Да, да, немецкая! Сказала — учится в Берлине в институте, приехала на каникулы. — Профессор посмотрел на туалетный столик. Ему бросилась в глаза пудреница. Сразу все ожило в памяти: приход Эльзы, ее слова, авторучка и пудреница — точно такая, какую он увидел на столе у Курца.

— Разрешите полюбопытствовать. — Профессор взял в руки пудреницу. — Чрезвычайно редкая работа, старомодная. Память храните о ком-нибудь?

— О матери. А что? — спросил Курц.

— Видите, мой друг. Я видел точно такую же пудреницу у той шельмы, которая отправила мою жену на тот свет, — запросто сказал профессор.

— У вас, старик, какая-то шпионская выучка, — зло заметил Курц.

— Как шпионская?! — взорвало профессора. — Это вы, щенок, являетесь подозрительным субъектом. Опомнитесь, вы живете в стране новой демократии, а не в рухнувшей империи Гитлера.

— Убирайтесь из моего дома! Вы еще ответите за ваши слова.

Профессор положил пудреницу на место и вышел. Курц тоже бросился на улицу.

Мчался он на тихую окраину города, где, томясь и изнывая, скрывалась Эльза. После приезда из Бонна Курц еще не видел ее. С деньгами не до нее было. Курц постучался в дверь — не открывали. Куда могла пойти хваленая скромница? Ведь она клялась, что, кроме как к Курцу, никуда не ходит и не пойдет. Курц прислонился ухом к двери — робкий шепот. Дома. Почему не открывает? Боится или обиделась? Опять постучал Курц. Снова стало тихо в комнате. Не такой уж олух Курц, чтобы уйти. Он называл свое имя, обоими кулаками барабанил в дверь. Не открыть нельзя было: мертвые поднимутся от такого стука.

— Курц, ко мне нельзя. Тетушка больная, — со слезами упрашивала Эльза, открыв дверь.

— Пусть благополучно умирает. Я не помешаю, — дернул Курц дверь и ворвался в комнату.

Он был невыносимо груб. Рассказ профессора об авторучке взбесил и перепугал его. Он пришел сорвать свою злость на Эльзе за то, что скрывала свое занятие.

— Где тетушка?

— В той комнате. Не ходи туда, не тревожь больную, — вцепилась Эльза в Курца.

Кое-как она усадила гостя.

— Что с тобой, милый, почему ты злишься? — лепетала Эльза, упрашивая Курца уйти.

— Ты носила авторучку профессору Торрену? — схватил Курц Эльзу ногтистыми пальцами за горло.

— Я не виновата, — прошептала Эльза. — Меня принуждают…

— Кто принуждает? Почему мне не сказала, студентка, — с презрением произнес Курц последнее слово и ударил Эльзу по лицу. — Говори, почему скрывала от меня?

— Не бей, все расскажу, — зарыдала Эльза.

— Перестань плакать — изобью! — Курц замахнулся. — Слезами не проведешь меня. Рассказывай. — Он встал перед Эльзой.

— Что за шум? — промолвил Пиц, выйдя из тетушкиной комнаты.

— Добрый вечер, господин парикмахер. Вы тетушку брили там? — сострил Курц.

Пиц еще не встречал его таким дерзким и нахальным… Он руководил им скрытно, осторожно приказы» вал ему через Эльзу, почти не встречался с ним. Курц тоже не стремился общаться со своим тайным шефом, его вполне устраивала беспечная жизнь.

— Лекарь поневоле, — отшутился Пиц. — А вы, кажется, играли в кошки-мышки?

— Наша игра называется «Третий — лишний», — отрубил Курц.

— Не смею мешать, — прошептал Пиц.

Он поднял руки перед собой и, махая ими, на цыпочках вышел в коридор. Провожая его, Эльза сказала:

— Он все знает.

— Слышал, — шепнул Пиц.

— Погубит…

— Не погубит. Ты ни в чем не признавайся. Люби его— это твое оружие. — Пиц дернул за мизинец свою помощницу и скрылся.

Курц искал водопровод: привык пить прямо из крана. Он забрел в другую комнату. Полуживая старушка сидела в кресле, опершись на клюку. Она сослепу приняла нового гостя за Пица.

— Это ты, Пиц? Кто стучался?

Старуха почти оглохла, но стук Курца, от которого стены дрожали, дошел и до нее.

— Где ты только по ночам бываешь? бормотала старуха. Она вспомнила свою молодость и заплакала.

Курц выскочил из комнаты. Ревность взбесила его: «Вот она какая, хваленая красавица, скромница с высокими идеалами!»

Он схватил Эльзу за голову:

— А, ты спуталась с другим. Потаскуха!

— Это он, Пиц, и гаулейтер Хапп сделали меня такой, — рассказала Эльза все, что терзало ее душу.

— Что же ты притворялась? Знал бы я, что ты такая распутная, рядом не сел бы с тобой. — Курц дал ей пинка и убежал.

Пиц после встречи с Курцем словно лихорадкой заболел. Он то вздрагивал, то опускался в кресло, то вскакивал. В голове одна за другой мелькали мысли. Что сделает Курц с Эльзой? Что он скажет о владельце парикмахерской? Какие анекдоты расскажет в кафе о «лекаре поневоле» — Пице? Но это все не столь страшно. Его пугало другое. Курц может сообщить куда следует об Эльзе или отведет ее в комендатуру. Он опасный соперник: после Эльзы доберется и до него — Пица. Надо немедленно предотвратить это крушение…

Пиц побежал к опасному партнеру.

Курц не спал, он только что пришел от Эльзы, пил вино и раскаивался в своих поступках, в грубости с Эльзой.

«Надо бы быть чуть смирнее: не душить, а надавать бы только пощечин и не хлопнуть дверью, а поиграть бы с ней в любовь. Досадно. Пропал вечер. Нечем и отличиться. А не отвести ли Эльзу в комендатуру? Тоже подвиг. Нет, — качал головой Курц. — Теперь не время. Побил. Еще судить будут за эту тварь».

Тихо вошел Пиц. Он протянул руку, ухмылялся, как будто безумно радовался, встретив Курца.

— С кем это вы гуляли, мой друг? Сколько опустошенных бутылок.

Курц не хотел говорить с лицемерным соперником. Но чтобы уязвить его, он закинул ногу на ногу, похвастался:

— С профессором Торреном. В гости приходил.

— Вот как! Бросились в общество врагов?

— Что мне остается делать? Девушку с высокими идеалами вы отбили, — продолжал язвить Курц.

— Кого вы имеете в виду? — прикидывался Пиц.

— С кем потешаетесь ночами, а днем не показываетесь ей.

Пиц улыбался, отнекивался, отрицал встречи с Эльзой. Курца дернуло. Вскочил и спросил с ехидством:

— Может, вы станете отрицать, что авторучки никому не дарили?

Словно жаром обдало Пица. Самое страшное случилось: Курц знает все.

— Довольно трепать языком! — прикрикнул Пиц. — Надо действовать, выполнять задание. Почему не убил профессора Торрена? — озлобился Пиц. — Почему не выполнил задания? За что деньги получаете?

Курц пятился назад, отмахивался руками. Не человек, а привидение перед ним. Курц непроизвольно опустился на диван, короткий как кресло. Он потерял власть над собой. Достаточно одного слова Пица, чтобы отправить его, Курца, в тюрьму.

Пиц выпил стакан вина и сделал другой ход:

— Мы с тобой в одном гнезде выведены. Я только раньше вылупился. Клевать наших врагов должны согласованно. Профессора Торрена теперь убивать бессмысленно — поздно. Я отменяю это задание. Теперь надо повернуть наше оружие другим концом. Не ты угрожаешь профессору, а он тебе. Это отведет удар и подозрение от тебя.

Курц постепенно приходил в себя, вяло, словно больной, поднимался с дивана. Не то возражая, не то умоляя неотразимого шефа, он промямлил:

— Не так просто. Старый черт стал другом русских. Не берусь доказать угрозу Торрена.

Пиц не стал принуждать Курца, а подъезжал к нему осторожно, играл так тонко, что Курц стал верить каждому его слову.

— Я эту операцию сам сделаю, — сказал Пиц, — ты избавишься от твоего могильщика — продажного профессора. Он в любой момент может погубить тебя. Так лучше мы его.

— Все равно убийство раскроется, — ныл Курц.

— Пока раскроется, мы с тобой станем министрами, будем в собственных виллах на берегу Черного моря качаться в плетеных креслах.

Опять вспомнилась романтика войны. Пиц раздувал ее, говорил с преувеличением о рождавшихся новых дивизиях по левую сторону Эльбы. Пиц на выдумки остер, знает, сколько бобов в стручке. Он зашел еще одним козырем, чтобы совсем заворожить анфюрера.

— Ты, Курц, героическая натура, но тебе не хватает хитрости, изобретательности. Тебе нравится девушка из комендатуры. Она кокетничает с тобой, но ей мешает капитан Елизаров. Надо вбить клин между ними. Это делается очень просто. Ты пишешь письмо девушке. Случайно попадает оно капитану, и между ними разлад, скандал. Девушка бежит от него. Ты встречаешь ее… Пиши письмо. Остальное сработаю я.

Эта мысль понравилась Курцу. Он согласен броситься с третьего этажа ради русской девушки. Курц писал под диктовку:

«Милая русская подруга, не могу прийти в себя от счастья встречи с тобой…»

— С вами, — заметил Курц.

— Ничего. Для пущей важности пиши: «С тобой в моем одиноком доме. Я знаю, между нами стоит капитан Елизаров, который безумно преследует тебя своей любовью и угрожает нашей лодке, которая плавает по волне наших чувств. Я замечаю, что он давно терзает меня за этого обезумевшего профессора, которого якобы я пытался убить. Дело как раз наоборот. Профессор угрожает, заходил ко мне и сказал, что меня, гитлеровского щенка, надо уничтожить…»

Курц выводил буквы, как прилежный ученик. Пиц, стоя за плечами ненадежного помощника, достал пистолет. «Нет, стрелять опасно, — подумал он, — люди прибегут на выстрел». Он стал водить глазами по комнате, на комоде заметил нож, воткнутый в буханку хлеба.

— Пиши дальше, — диктовал Пиц. Он тихонько взял буханку, выдернул из нее нож.

Курц писал, наклонив голову влево. Пиц со всего размаха всадил нож ему в спину, под левую лопатку. Анфюрер уткнулся в стол, протяжно застонал, схватился за грудь обеими руками и жалобным голосом умирающего выжал последнее слово: «За что?..»

Пицу показалось, что его жертва не умрет. Он свалил Курца на пол и всадил ему в грудь нож по самую рукоятку.

— Так будет спокойнее, — проговорил убийца и скрылся.

Пиц прибежал к Гертруде. Старая разведчица сообщила:

— Звонил Хапп из Берлина, возмущался, что Курц до сих пор не отправил старика на отдых, то есть на тот свет. Что-то надо сказать тому остолопу.

— Вечная память! — вздохнул Пиц. — Курца убил профессор Торрен с помощью капитана Елизарова.

Гертруда только всплеснула руками. Пиц сообщил еще одну новость, потрясшую Гертруду: арестовали Эльзу.

— Жаль меланхоличку. Все-таки помогала: разносила сюрпризы, распускала слухи.

— Ошибка наша — давно бы надо убрать ее. Пиц скрипнул зубами.

Он запугивал Гертруду, свою верную помощницу, твердил, что Эльза может оказаться нитью, по которой доберутся до них и прежде всего до нее.

— Ты не открылась ей?

— Она не знает ни имени моего, ни дома, ни работы, — ответила Гертруда.

— Это хорошо, но гарантий нет, — напускал Пиц страху. — Эльза может описать твою внешность. А с такими белыми волосами больше нет в городе дамы — толстой красавицы лет пятидесяти с двойным подбородком.

— Ох-ох-ох! — прикладывала Гертруда к глазам полотенце. — Надо выбираться из этого ада.

— Нервы, милый друг, нервы. — Пиц обнял Гертруду. — Не к лицу нам бежать с корабля.

— Корабль-то уже тонет, стоим по горло в воде.

— Не так нас учил фюрер. — Пиц подводил устрашение к концу: — Кто становится лишним или опасным, того надо убирать. Нужно передать Эльзе передачу — конфеты, привезенные шефом.

— Я, вице-бургомистр, должна передать? — с ужасом проговорила Гертруда.

— Милый друг, мне ли учить тебя — старую разведчицу, деятеля «Вервольфа»? — льстил и подлаживался Пиц. — Конечно, не сама… Но пока тебе придется выполнять функции Эльзы: перерядиться и сейчас же идти на вокзал, на базар, в церковь — донести слух до всего народа об убийстве Курца.


12


Молодой милиционер Любек стоял на посту. Он услышал безумный стук в дверь, подкрался к дому. Узнав голос Курца, он стал наблюдать. Вскоре из дому выскочил человек и, озираясь вокруг, исчез в темноте. Все это Любеку показалось подозрительным. Он сообщил в комендатуру. Приехали Елизаров с Тахавом. Курда уже не было в доме.

Эльза без утайки рассказала все, что знала, назвала имена Пица и тети Марты, а кто они такие, оставалось тайной. Отправив Эльзу в тюрьму, Елизаров с друзьями поехали на квартиру к Курду, но было уже поздно. Курц лежал с ножом в груди.

Вызвали бургомистра. Больце уныло качал головой.

— Надо назначить хорошего следователя, — сказал Елизаров.

Больце вызвал старого, опытного юриста Квинта. Квинт одно время, еще до появления Гитлера, всплывал на поверхность, прославился находчивостью в следственных делах. В годы фашистской власти о нем ничего не было слышно. В первый же день прихода советских войск он поступил на работу.

Начал Квинт следствие по делу убийства Курца с фотографирования места происшествия, с разных позиций заснял убитого. Потом вместе с понятыми стал составлять протокол об имуществе убитого. В понятые попала и вездесущая Гертруда. Случилось это как бы совсем случайно. У нее с раннего утра возникли неотложные дела к бургомистру, что якобы и привело ее в квартиру убитого.

Квинт и понятые вышли из жилой комнаты, стали осматривать части модели машины-«универсала». Гертруда оторвалась от понятых, задержала Квинта и сразу ошарашила его:

— В гестаповской картотеке, захваченной союзниками, вы числитесь нештатным агентом.

Квинт вздрогнул, в ужасе отпрянул от двери. Гертруда изменила тон и сказала:

— Сообщить о вас коменданту? Или… Слушайте! — уже приказывала она. — Поверните убийство против профессора Торрена. Основание — письмо Курца. Обвините и капитана Елизарова. Не удастся этот вариант — затяните следствие, — прошептала Гертруда и заговорила о другом, когда подошел к ним понятой. — До слез жаль парня. Мог бы стать конструктором.

Когда Квинт закончил опись и понятые подписали акт, он отобрал вещественные доказательства: предсмертное письмо и окровавленный нож. Михаил взял с туалетного столика пудреницу и предложил приобщить к делу.

Квинт повел плечами. Зачем эта штучка приобщается? Извинился он и спросил Елизарова, можно ли с ним поговорить по существу дела наедине. Квинт вежливо доказывал, что предсмертная записка бросает тень и на него, капитана Елизарова. Михаил удивился:

— Меня допрашивать? Это бесполезно для вас, все равно что искать в яйце кости…

Пришли посмотреть на убитого Вера и Берга. Кроткая немка только что была в церкви. Она отозвала Михаила в сторону и дрожащим голосом рассказывала, что разносятся плохие слухи о капитане Елизарове, как будто он убил… Берта не могла говорить от волнения. Язык у нее коснел.

— Кто же мог наболтать? — задумался Михаил. — Ведь, кроме нас, понятых и Любека никто еще не знает об убийстве.

Берта увидала пудреницу, попросила разрешение и стала отщемлять латунный ободок, зажимавший крохотное зеркальце.

— Она! — крикнула Берта, вытащив миниатюрную карточку своей дочки. — Это моя Катрина, дочка? Где она?

— Успокойтесь. Она жива. — Михаил утешал бедную мать и обещал устроить свидание с дочерью.

Карточка была вложена в пудреницу, когда Катрине исполнилось два года. Берта берегла пудреницу, подарила ее дочке, когда она выросла.

Эльза сидела перед следователем и Михаилом. Отпираться она не могла, не было сил. Все опостылело: нет цели жизни. Ее честь запятнали и растоптали Хапп и Пиц, смешали ее совесть с грязью и кровью, заставили выполнять темные поручения.

— Ваше имя? — спросил Квинт.

— Катрина, нет извините, Эльза. — Она не знала, как лучше называть себя.

— Говорите правду, легче будет, — предупредил Михаил. — Кто дал вам второе имя?

— Дайте закурить. — Эльза волновалась.

Она глубоко затянулась, выпустила дым через нос, вспомнила наказ своих шефов о том, чтобы не сознаваться, когда попадет. Но предупреждение Михаила оказалось сильнее — она стала говорить правду:

— Эльзой назвал меня Пиц. Кто он такой? Не знаю.

— Почему вы хотели убить меня авторучкой? — спросил Михаил.

— Я не знала, что она с «сюрпризом», — призналась Эльза. — Почему вы меня не арестовали тогда в кафе?

— Не было оснований, — сказал Михаил. — За службу в гитлеровской армии мы не наказываем, если военнослужащий не совершил тяжкого преступления. А теперь понесете наказание. Вас будет судить немецкий народный суд за смерть жены профессора… Ваша? — положил он пудреницу перед Эльзой. — Почему она очутилась у Курца?

— Я была пьяна, забыла у него.

Квинт записывал показания дословно. Не отрывая пера, он спросил:

— Вы были близки с Курцем?

— Я жила с ним, — не таясь, рассказала Эльза.

— Кто-нибудь угрожал Курцу? Не говорил он вам, что профессор Торрен и капитан Елизаров угрожали ему? — гнул Квинт линию Гертруды.

— Нет. Не говорил, — ответила Эльза. — Курц угрожал мне. Приревновал меня к Пицу.

— Были основания ревновать?

— Да. Я жила с Пицем.

— С мамой вы встречались?

— Не понимаю вопроса. Маму убили русские. — Эльза приложила платочек к глазам.

— Вы хотите увидеть ее? — спросил Михаил.

Вошла Берта, бледная и дрожащая от страха и горя. Она подслушивала за дверью. Сердце разрывалось у бедной немки от каждого слова дочери.

— Мама! — вскрикнула Эльза. — Ты жива!.. — бросилась она к матери.

— Я все слышала, — отвернулась Берта от дочери. — Я не принимаю твоего позора на себя. Пусть исчезнет память о тебе. Пусть не узнает будущее поколение о моей жалости к дочери-предательнице.

— Мама! — взмолилась Эльза. — Прости мой позор!.. — она упала на колени.

— За такое зло не прощают, — отвергла мать мольбу дочери и еле вышла шатаясь.

Эльза осталась с протянутыми руками. Слова матери пришибли ее как удар грома. «От кого теперь ждать милости, если мать отвергла? Почему нет смерти на меня?» Она закрыла глаза руками и упала.

Квинт был потрясен. Ему много приходилось видеть тяжелых сцен, но такой потрясающей он не встречал: мать сама отвергла дочь! Небывалое явление! Как внести в протокол? Как квалифицировать поступок матери?

— Честь семьи оказалась сильнее материнских чувств, — подсказал Михаил Квинту.

Рано утром Берта пришла в кирку, чтобы успокоить себя и укротить свой гнев. Глядя на холодный лик богородицы, она читала свою молитву. «Прости прегрешения Катрины, отторгнутой от меня, — молилась немка за свою дочь. — Успокой мой гнев».

Подошла к темной блестящей иконе полная женщина в темно-коричневом костюме. Лицо закрыто вуалью. Она зажгла свечу, опустилась на колени и вслух читала свою молитву: «Пресвятая богородица, спаси нас. Спаси и огради от иноземных истязаний, поднявших меч на невинных праведных твоих рабов и рабынь. Покарай, господи, чужестранных властителей за смерть твоего раба Курца, за муки рабы Эльзы».

Слово «Эльза» пронзило слух Берты. Не о ней ли молится сердобольная прихожанка? Женщина в темно-коричневом костюме повернула голову и, вздыхая, шептала:

— Русский офицер убил Курца. Комендант невинную девушку Эльзу бросил в тюрьму. Пресвятая богородица, доколе нам терпеть?

Берта стала на колени и усердно просила прощение у богородицы за отказ от дочери. Взгляд ее был устремлен вверх. Слушая нудные молитвы пастыря, Берта закрыла глаза. Промелькнула в голове маленькая Катрина. Берта посмотрела на женщину в темно-коричневом костюме. Та сделала поклон, повернулась и тихонько пробиралась к выходу. «Почему так рано уходит? — подумала Берта. — Не об этом ли просил капитан Елизаров? Не эта ли самая разносит слухи?»

Берта подняла глаза, уставилась на лик богородицы и сказала, как молитву:

— Не прогневайся, что ухожу.

Фрау в темно-коричневом костюме грузно семенила на базар. Берта шла за ней. Она подошла к постовому милиционеру, скучавшему у ворот базара. Делать ему было нечего: ни скандалов, ни происшествий. Берта объяснила ему свое подозрение, указала на фрау в темной вуали., которая уже что-то нашептывала горожанкам.

Милиционер ожил. Так вот откуда появляются плохие слухи!.. На молодежном собрании не раз говорили о бдительности, иные советовали прислушиваться к базарным разговорам, но как прислушиваться? На базаре все о чем-то говорят. А ему, постовому, никто ничего не сообщает. Изредка только знакомые, проходя мимо него, кивнут и скажут:

— Здравствуй, Любек!

Любек сделал замысловатый жест, означавший, по его мнению: «Будьте покойны». Незаметно он подошел к фрау в темно-коричневом костюме сзади и услышал только одно слово: «отравили».

— Извиняюсь, гражданка, — козырнул Любек. — Кто-нибудь испорченные продукты продает?

— А вам какое дело до моих слов? — Фрау сквозь вуаль свысока посмотрела на Любека.

— Я заинтересован не только в том, чтоб был порядок на базаре, но чтобы довольны были покупатели. А вы изволили сказать «отравили». Кого отравили?

— Мух в доме, — пренебрежительно бросала фрау слова. — Снадобье такое покупала. Удовлетворены?

— Мух не отравляют, а морят, — парировал Любек. — Для этой операции покупают мухомор, а не снадобье. Что вы скажете в ответ?

— Я не ионская студентка, чтобы балясничать с вами. — Фрау отвернулась и, орудуя плечом, подалась в гущу людей.

— Я тоже не ионский студент. — Любек встал впереди высокомерной фрау. — Я люблю ясность. Что значит «отравили»?

— Я не такая бездельница, чтоб отвечать на глупость.

— Я желаю понять ваше слово, — настойчиво сказал Любек.

— Что тут понимать? — напрямик сказала старая немка, с самого начала наблюдавшая за стычкой между милиционером и фрау в вуали. — Она сказала, что врачиха советской комендатуры отравила свою соперницу, какую-то Эльзу.

— Благодарю за ясность ваших слов. — Любек козырнул собеседнице. — Вы можете сказать ваше имя и адрес?

— Почему не могу? И соседка моя слыхала, и ее запишите. Мы вместе придем, — тараторила старуха, смотря через очки на фрау в темно-коричневом костюме.

— Благодарю, мамаша. Разрешите записать и ваш адрес? Благодарю. Прошу со мной, фрау.

— Да вы знаете, с кем разговариваете? — отойдя в сторону, фрау приподняла вуаль.

Весельчак Любек обомлел: он узнал вице-бургомистра Гертруду. Молодой милиционер щелкнул каблуками, взял под козырек и покорно сказал:

— Прошу извинения.

«Что это значит?» — подумал Любек, Глядя вслед Гертруде.


13


Пермяков вернулся из Берлина. Он достал заветную тетрадь и писал о своей поездке: «Не в дневник, а в газету надо написать об этом. Издевательство над немецким народом. Его древнюю столицу раскололи на четыре части. Западники и слушать не хотят, об установлении единого правления. Но Берлин — не Шанхай девятнадцатого века…»

В кабинет вошли Больце и Берта. Бургомистр решил назначить старую кухарку заведующей кафе «Функе». Берта не соглашалась: говорит, куда, мол, ей, кухарке, быть начальницей.

— Не беда, что вы кухарка, — сказал Пермяков. — Ленин говорил: каждая кухарка должна уметь управлять государством. Вот и начинайте…

— Сначала надо подучиться. Что я понимаю в питейном деле? Обворуют кафе — отвечай.

— Кто будет воровать, тот и ответит, — заметил Пермяков.

— Товарищ майор, и вы против меня? — произнесла Берта эти слова, как жалобу.

— Ничуть. Я не поддерживаю это назначение, — сказал комендант. — А заведующей столовой рекомендовал бы вас. Там вы будете на месте.

— Это, конечно, рационально, — соглашался бургомистр. — Но нам надо сегодня же сменить руководство кафе «Функе». Народ требует. А Берта вполне подходит — знает кулинарию.

— Назначьте добросовестного официанта.

— Там нет проверенных людей. Хотя предприятие не из значительных, но важно, чтобы оно после отчуждения от хозяина работало не хуже, а лучше.

— Оно и будет работать лучше, — доказывал Пермяков. — Созовите собрание работников кафе, объясните требование народа. Люди поймут, будут дорожить честью своего производства, не частного, как до этого, а народного.

Бургомистр согласился с комендантом.

Пермяков спросил, как идет подготовка к открытию Дома пионеров. Больце охотно и радостно рассказал о решении магистрата по этому делу, об участии учителей, родителей, обещающих помочь в работе с детьми.

— Помещение выбрали неподходящее, — заметил комендант.

— Лучшего пока нет в городе.

— Есть. Вот оно, — показал Пермяков на здание, занятое комендатурой.

— А комендатура? — с удивлением спросил бургомистр.

— Комендатура переедет в меньшее здание. Первое время она потеснится, потом сократится, а затем упразднится.

Больце оробел. Он не представлял, как это магистрат будет работать без коменданта, который для него, бургомистра, был и арбитром, и консультантом, и помощником. Больце вздохнул и не без тревоги проговорил:

— Германия похожа на сильно истощенного человека, которому нужна серьезная поддержка. Вы помогли нам встать на ноги, но мы еще не окрепли. А на западе новые тучи собираются…

Пермяков хорошо понимал беспокойство бургомистра. На западе действительно сгущаются тучи. И это тревожило советского офицера не меньше, чем немецкого рабочего. Но у Пермякова было больше уверенности в победе и силе правды.

Вошла Гертруда. Она поздравила Пермякова с приездом, осведомилась о его здоровье и спросила:

— А как гнутся наши братья в Западном Берлине?

— Я не сказал бы «гнутся», — ответил Пермяков. — Немецкий народ терпит лишения, но не чистит сапог генералу доллару.

— Это определенно! — подхватила Гертруда. — Наш народ умеет хранить свое достоинство.

Она детально, с чертежами в руках, докладывала о комнатах для кружковых занятий и кабинетах, в которых школьники должны были бы обучаться военному делу.

— Предлагаете готовить юных милитаристов? — заметил Пермяков.

— Дух времени подсказывает, — оправдывалась Гертруда. — Для обороны. Проектируется также кабинет русского языка, — подкупающим тоном сказала она. — Расходы нужно возложить на родителей в виде целевого налога.

— Изучение иностранного языка — полезное дело, — одобрительно отозвался Пермяков. — Но почему только русского? Подрастающее поколение должно знать и другие языки. Но главное не в этом. В Доме пионеров должны быть зрительный зал и сцена, технические и педагогические кабинеты, творческие и развлекательные комнаты. И все это подчинить образовательным целям. Я посоветовал бы послать представителей в Советский Союз, посмотреть, как там работают дома и дворцы пионеров. А мы с бургомистром напишем письмо, попросим помочь Дому пионеров Гендендорфа. Согласны?

— Я с благодарностью, — сказал Больце.

— Неразумно возражать против разумного, — произнесла Гертруда. — Направьте меня в Москву.

— Это пусть решит магистрат.

Вошел профессор Торрен. Потрясая в воздухе газетой, он возмущался:

— Я понимаю, когда в желтой прессе печатают подлость. Но когда в нашей газете появляется подлость, да еще за подписью коммуниста, у меня ум останавливается. A-а, и клеветница здесь, — Торрен с презрением посмотрел на Гертруду. — Что вы этим хотели сказать?

— В статье все сказано, — с невозмутимым спокойствием ответила Гертруда.

— «Длительное, упорное сопротивление политике коммунистической партии, — вслух читал Пермяков, — неприятие марксизма-ленинизма, клевета на советскую комендатуру в реакционной печати, затаенная дружба с агентом американской разведки Курцем являются красноречивым доказательством подозрительной деятельности профессора Торрена…»

— Злопыхательская статья, — положил Пермяков газету на стол. — Автор или не разобрался в идейных сдвигах профессора, или его заклятый враг.

— А я и не считаю его другом. — Гертруда резко покачала головой. — Об этом я говорила на объединенном собрании. У меня нет доверия к социал-демократам. Они боготворят идеи оппортунизма. А профессор Торрен так легко отказался от своих убеждений, что курам смешно. Погулял по улицам Бонна — и сжег мосты.

Пермякову не нравился заскок Гертруды.

— Я расцениваю действия профессора Торрена иначе, — сказал Пермяков. — Бонн открыл ему глаза. Профессор увидел правду в американизированной Германии.

Слова Пермякова совпали с мыслями Торрена.

Гертруда била в одну точку — затравить профессора Торрена, довести его до самоубийства, свалить на него убийство Курца, скомпрометировать Больце, стать руководителем партийной организации и бургомистром города. Больце считал Торрена честным немцем, но статья и слова Гертруды все же насторожили его. Не рядится ли этот профессор в тогу союзника? Надо заглянуть поглубже в его душу, обсудить на заседании партийного комитета статью о нем.

Больце посоветовался с комендантом. Пермяков не возражал вынести сочинение Гертруды на обсуждение коммунистов.

Комендант проводил друзей, а Гертруду попросил остаться. У нее мурашки побежали по спине. Не узнал ли комендант что-либо о ней в Берлине? Нет. Там никто не знает ее. Не рассказал ли милиционер о случае на базаре? А может, Эльза наболтала? Не должно быть! Эльза ничего не знает о ней. Пермяков спросил совсем о другом:

— Как работает Штривер? Закончил ли он свое изобретение?

— Засучив рукава работает. Отлично руководит конструкторским бюро завода.

В кабинет влетел Елизаров и громко сказал:

— Летит, товарищ майор, летит! Через час приземлится. Поедем на аэродром.

— Через сорок минут, — засек время Пермяков.

— Есть! — выбежал Михаил в радостном волнении.

Пермяков спросил Гертруду о смерти Курца. Она объяснила свое отношение к убийству Курца таким образом, что возвела поклеп на профессора:

— Логика подсказывает, да и чувствую, что это дело рук Торрена…

Комендант очень внимательно выслушал ее поспешные доводы и аргументы, нет они не убеждали его. У Пермякова своя логика: сложные дела решать спокойно, а торопливость приводит к ошибке. Почему произошло это событие? Как стекались обстоятельства? Слушая Гертруду, он невольно подумал: «Беспристрастно ли она обвиняет профессора»? Но никаких фактов о пристрастии Гертруды не было. Душа человека — темный лес. Темной она была и у Гертруды. Пермяков посмотрел на часы. Гертруда поняла, что надо идти. Она улыбнулась и протянула руку.

Открылась дверь. Галина Николаевна, сдерживая волнение, спросила:

— Можно войти?

Пермяков, не успев распрощаться с Гертрудой, бросился к своей долгожданной подруге.

Вошел Елизаров и ахнул, увидев дорогую гостью. Он приложил наручные часы к уху — идут.

— Как же так получилось? — Пермяков тоже посмотрел на свои часы.

— А так, самолет шел с попутным ветром, — улыбаясь, Галина подала руку Михаилу и стала рассматривать его пальцы.

Гертруда делала вид, что очень рада приезду гостьи, что ей очень приятно находиться при этой встрече. Другая бы в этот момент ушла, но не такова Гертруда. Ей надо было узнать, что за особа прилетела. Не удастся ли вплести и ее в какую-нибудь интригу. В темной игре все может пригодиться. Чтобы узнать хоть что-нибудь, она поклонилась и приветливо заговорила:

— Простите за любопытство, вы прямо из Москвы?

— Нет, не очень прямо, — уклонилась от ответа Галина Николаевна.

Гертруда не обиделась и не смутилась. Продолжая извиняться, она спрашивала приезжую, долго ли она намерена пробыть, не собирается ли съездить куда-нибудь, не может ли порадовать здешних людей какой-либо московской новостью, нравится ли ей Германия и что бы хотела гостья узнать из жизни немцев?

Галина Николаевна отвечала, что ее все интересует: хватает ли жителям продуктов, товаров, есть ли в городе театры, выпускаются ли газеты, как одеваются женщины.

— У вас прекрасная прическа. Видно, хорошие здесь парикмахеры, — заметила гостья, пристально посмотрев на локоны Гертруды. — Вы красите волосы?

Вопрос невинный, но для Гертруды был не из приятных. Немка с крашеными волосами редкость. Надо объяснить любовь к косметике, чтобы не заподозрили в маскировке. Объяснение было готово тогда, когда еще не было советских властей в Германии. Как заученный монолог Гертруда прочла:

— В гестаповском застенке я начала седеть. А теперь, при новой жизни, хочется быть моложе… Но… Извините, может я помешала вам? До свидания!

— Что за статс-дама? — Галина Николаевна кивнула на дверь, за которой скрылась Гертруда.

— А почему ты так назвала ее?

— Шикарная внешность. Редкая любознательность — хочет все знать: откуда я, цель моего приезда, мои интересы.

— Заместитель бургомистра; склонна к интригам. — Пермяков коротко охарактеризовал Гертруду.

— Товарищ майор, — перебил его Елизаров, — вам не кажется, что к нам приехала гостья? Пойдемте в столовую.

— Нет, — возразил Пермяков. — Пообедаем у меня в квартире. С радости приглашаю всех сослуживцев и кое-кого из немецких друзей… Пошли.

На пороге столкнулись с профессором Торреном.

В дрожащей руке он держал сложенный лист бумаги. Пермяков дружески воскликнул;

— Профессор, вы легки на помине! По случаю приезда моей невесты я хочу пригласить друзей на обед. Прошу вас ко мне на квартиру.

Торрен растерялся, не знал, что сказать. Он думал, что после газетной статьи Гертруды комендант прикажет арестовать его, а он приглашает в гости.

— Благодарю за честь и дружбу, — взволнованно сказал Торрен. — Я к вам с прощальным визитом. Меня только что допрашивал следователь в связи со статьей. Он подозревает меня в убийстве Курца. Как понял я, меня арестуют… Я ухожу в отставку.

— Почему? — удивился комендант.

— Я скомпрометирован, как говорят Больце и другие члены комитета партии.

— Опрометчиво поступили. Я советую вам не уходить. С Больце — он должен сейчас прийти — поговорим вместе с вами. Вот он и сам. Товарищ Больце, мне кажется, вы неправильно решили…

— Лучший вариант. Профессор подаст в отставку по болезни. Об этом будет опубликовано в газете, — объяснил Больце.

— Овцы целы и волки сыты? Это не марксистское решение, не принципиальное. Надо глубже разобраться. Если профессор виноват, накажите его. А если прав — накажите автора статьи за клевету. Результаты проверки опубликуйте в газете. Словом, или реабилитируйте имя профессора, или подтвердите выдвинутое против него обвинение. Тогда уж и следователь может заняться. А вы не разобрались, кто прав, кто виноват.

— Профессор Торрен сам предложил этот вариант, — сказал Больце. — В газете помещать противоречивый материал, как вы советуете, не стоит. Авторитет печати надо ценить.

— Исправить ошибку в печати — это и есть авторитет.

Профессор Торрен, окрыленный словами русского друга, пожал его руку.

— Спасибо, товарищ майор, — впервые употребил он эти слова, показавшиеся ему самыми теплыми. — Я вроде сильнее стал. Теперь без боя не сдамся. Заявление об отставке прочь! — порвал он свое писание. — Напишу другое, потребую тщательной проверки дел. Я не боюсь. Ведь «Принципиальная политика…» — как это дальше у Ленина?

— …единственно правильная политика», — подсказал Пермяков. — Итак, договорились. А теперь идемте обедать.

Пермяков открыл дверь своей комнаты, сморщил лоб — и попятился назад. В коридоре он осмотрелся вокруг, думая, что ошибся, не в свою комнату вошел. Но комната была та же, только выглядела по-новому. Кто-то поставил большой раздвижной стол, покрыл его вышитой льняной скатертью. На кровати взбитые подушки, покрытые тюлевыми накидками. Туалетный столик покрыт голубой скатеркой.

— Не сон ли я вижу? — проговорил он.

В преображении холостяцкой квартиры коменданта Галине Николаевне принадлежала главная роль. Она привезла все, что создает уют. Елизаров предложил устроить сюрприз Виктору Кузьмичу. Мысль всем понравилась, и, пока Пермяков рассуждал в кабинете с Торреном и Больце, друзья хозяйничали в его квартире. Нашелся другой стол, диван с высокой полированной спинкой. Тахав принес трельяж на точеной подставке, стулья. Когда все было сделано, Тахав стал на караул. Он должен был подать сигнал, когда Пермяков покажется во дворе, через который он будет идти из служебного крыла здания. Сигнал был подан. Все вышли из квартиры и спрятались. Галина Николаевна выглядывала из соседней комнаты, еле сдерживая смех. Она видела, как Пермяков сначала постучал в дверь, потом тихонько открыл ее, тряхнул головой, заморгал и попятился назад.

Друзья-выдумщики прыснули и закатились смехом. Сквозь хохот Галина Николаевна сказала:

— Шел в комнату — попал в другую. Так и быть заходи, разрешаю.

— А, это ты, проказница-чародейка, — поцеловал Пермяков руку невесты и познакомил ее с немецкими друзьями.

Галина Николаевна радовалась, что у Елизарова совсем здоровая рука. Хотя она знала об этом из писем, ей хотелось самой убедиться в удаче своей первой редкой операции. Протянув Елизарову руку, она по профессиональной привычке сказала:

— Сожмите… сильнее… изо всей силы.

Михаилу жаль было причинять боль дорогому человеку, но он не мог не повиноваться хирургу, вернувшему его в строй, и сжал нежные пальцы Галины Николаевны изо всей силы. Она вскрикнула и присела.

— Что ты делаешь, зверь! — подскочила к нему Вера.

— Ну и медведь! — полушутя сказал Пермяков.

— Простите, пожалуйста, Галина Николаевна, не учел силенку своей подновленной руки. — Михаил поцеловал ее побелевшие пальцы.

— Ничего, хорошо, очень хорошо, — лепетала потерпевшая. — Теперь я вполне уверена, что операция оказалась удачной.

Профессор Торрен понял все, что происходило. Он вспомнил свой тост: «За самодвижение советской медицины!» Тогда он представлял знаменитого хирурга седовласым ученым мужем. И вдруг прилетела эта девушка в босоножках, в легком платье, с завитыми волосами, веселыми, улыбающимися глазами.

Профессор Торрен подошел к этой жизнерадостной русской девушке, попросил разрешения прикоснуться, как он сказал, к ее драгоценной руке:

— Я благоговею перед вами, ибо вижу такой идеал женщины — такого хирурга в вашем возрасте.

Лицо Галины залилось краской, смех скрылся в ее глазах, исчезли ямочки со щек, слегка насупились брови. Ей неловко стало от необыкновенной похвалы профессора. Хотелось сказать ему, что таких девушек, как она, много у нее на Родине, но, посмотрев на старого немца, отшутилась:

— Вы, профессор, соблазняете меня лаврами, чтобы я почила на них?

— Да, да, профессор, не хвалите ее, — подхватил Пермяков. — Мы и так отклонились от порядка дня, — добавил он, расставляя стулья.

— Прошу к столу! — пригласила гостей молодая хозяйка. Она живо расставила тарелки, рюмки, вилки, ножи, принесенные Бертой из столовой. Передав управление винами и напитками Пермякову, она села и стала расспрашивать профессора Торрена о жизни, свободе и демократии в американизированной зоне Германии.

— «Там вместо демократа два солдата: один боннский, другой вашингтонский», — привел профессор новую поговорку.

— «Два сапога на одну ногу», — добавил Больце.

— Я бы сказал: «Два седока на одной немецкой лошади», — разливая вино, заметил Пермяков.

— Правда, — согласился профессор. — Здорово они оседлали народ!

— Надолго ли? — пытливо спросил Пермяков.

Вошел Вальтер. На нем был новый костюм. Ступал он осторожно, будто шел по тонкому льду. Он не хотел выдать скрипа только что купленных туфель. Пермяков налил ему штрафную рюмку за опоздание.

В комнату вошла Эрна. На ней были длинные спортивные брюки, куртка, на голове кожаный шлем. Она примчалась на мотоцикле. Эрна по-мужски сдернула с руки шоферскую перчатку, поздоровалась и сказала, что завтра у них в селе вечер дружбы и мира и что она приехала пригласить представителя комендатуры. Пермяков поблагодарил Эрну, пригласил ее к столу, усадил между собой и Вальтером. Тахаву не по душе пришлось, что знакомая девушка оказалась не рядом с ним, но ничего не поделаешь: гость — невольник, где посадят, там и сиди. Тахав не стал унывать.

— Хоть за другим концом, но за тем же столом.

Разрешите эту рюмку спрятать в сумку, — весело сказал он и выпил.

Постучался и вошел инженер Штривер. Он был без пиджака, с расстегнутым воротником, засученными рукавами.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Прошу за стол, — пригласил его Пермяков.

— Не могу. У меня и после работы рукава засучены: изобретение не ждет. Если другого дела нет, кроме, — указал Штривер на стол, — до свидания.

— Есть и другое дело, — Пермяков подал брошюру, привезенную Галиной Николаевной.

— Телевизор?! — обомлел Штривер, уставившись в книжку. — Фирма?

— Советская. «Ленинград», — сдержанно, но. с гордостью сказал Пермяков. — Нельзя ли ускорить выпуск вашего телевизора? Построили бы в Гендендорфе телецентр.

Штривер молча листал брошюру о русском телевизоре. Он придерживался прежних своих взглядов. На собрания и лекции не ходил. Разговоры о советской технике считал пропагандой. После работы он сразу бежал домой, обедал, сорок пять минут отдыхал, садился за стол — чаще всего становился на стул на колени — и до устали молился своему богу— «чистой технике»: изобретал цветной телевизор. Теперь он подошел к столу, выпил русской водки и проговорил:

— Вы, господин комендант, сказали: нельзя ли ускорить выпуск моего телевизора? Для этого не хватает кое-чего: аппаратной, студии, времени, денег, — в голосе Штривера слышался упрек.

— Это для нас уже не проблема, — возразил Больце. — Как ни туго с бюджетом, все идет на восстановление на такое дело найдем средства. Призовем народ, построим телецентр, студию — все, что нужно.

— И напишете на моем изобретении: «Народная»? — с иронией произнес Штривер последнее слово.

Пермяков, как всегда, взвешивал каждое слово, прежде чем ответить этому ревнителю индивидуализма. Сколько крови пришлось испортить, пока Штривер пошел работать на завод! Но засучив рукава инженер закрывал глаза на все новое и работал по старинке, как при хозяине, формально.

— Не иронизируйте, господин инженер, — урезонивал его Пермяков. — Никто не присвоит ваше изобретение: на телевизоре будет красоваться ваше имя. Но власти народной вы обязаны подчиняться. Бургомистр предлагает вам помощь, а вы с насмешкой относитесь к этому, игнорируете интересы народа. Бургомистр хочет, чтобы жители города, население Германии имели телевизор. И чём скорее, тем лучше.

— Телевизор изобрести — не бутылку шампанского раскупорить. — Штривер кивнул на стол. — Вы что-нибудь изобретали?

— Her, но я знаю, как творят наши, — советские изобретатели. Они не замыкаются в скорлупу. Почитайте хоть эту брошюру, — сказал Пермяков.

— Я не читаю по-русски, — процедил Штривер.

— Мы вам поможем, — вклинился в разговор Вальтер. — На кружке русского языка переведем. И вы будете иметь перевод.

— Я бы ответил на ваше предложение, Вальтер, но не любитель словесности. До свидания. — Штривер круто повернулся и проворно вышел.

Он был огорчен и до злости расстроен. Комендант отчитал его за привычный образ жизни, бургомистр упрекнул за индивидуализм, вожак молодежи кольнул за равнодушие к русскому языку. Штривер шел по тротуару, никого не замечая. Почти вслух он осуждал их. «Какое им дело до меня? Работаю по правилам, по инструкции — все восемь часов. Что дома делаю, как делаю или ничего не делаю — мое право».

— Добрый вечер! — схватила его за локоть Гертруда. — Никогда не видела вас таким расстроенным.

— Вызывал комендант. Мораль читал, — упавшим голосом проговорил Штривер и стал объяснять спор с Пермяковым.

— Это очень интересно. Мы с вами друзья, — пустила Гертруда щупальца в ход и стала тащить обиженного к себе в гости.

Штривер отпирался, не хотел идти, терять время, но не выдержал натиска этой женщины.

Гертруда не жалела ничего. Угощала Штривера, как теща любимого зятя. Она все время вздыхала, жаловалась на коменданта, на бургомистра, притеснявшего, по ее словам, всех старых специалистов.

— Я ли не стараюсь? Пустила все предприятия. А меня травят, как гончие зайца. Вот и ваше положение. Ночи не спите, изобретаете, а пустите в серийное производство свое многотрудное творчество, и оно пойдет в Москву на репарационные платежи. По секрету скажу: есть такой план у советских властей, — наговаривала Гертруда. — Но мы патриоты своей земли и не дадим русским ваше открытие.

— Они уже выпустили свой телевизор, но убогий. Радиус действия тридцать пять километров, — рассказывал Штривер.

— Ну и пусть топчутся на этом радиусе, — подбадривала Гертруда охмелевшего инженера. — А вы не давайте им свой проект.

— Когда наступает срок, то хочет не хочет женщина, ребенок появляется на свет, — заплетался язык у Штривера. — Через пару недель мое творчество надо выпускать в свет.

— Выпустим, — Гертруда положила растопыренные пальцы на руку Штривера и опять налила вина. — Получите столько, сколько русские во сне не дадут. Я вице-бургомистр, и я устрою все. Пишите, — стала она диктовать: — «Согласен на производство моего телевизора…»

Штривер уткнулся в стол, уронил ручку. Гертруда натерла ему уши докрасна. Инженер очнулся, опять стал писать. Диктуя, Гертруда не упустила случая щелкнуть фотоаппаратом.

Гертруда узнала от Штривера, что капитан Елизаров приглашен в деревню Кандлер на вечер дружбы и мира. Закончив свое дело, она побежала к Пицу.

Пермяков со своими друзьями продолжал веселиться. Это был единственный вечер за время службы в Германии, который он провел праздно.

Берта весь вечер молчала, с завистью смотрела на Веру и Галину Николаевну. «Какие счастливые матери этих девушек, — сокрушалась она, стараясь не выдать своих переживаний. — Могла бы и Катрина принести мне счастье теперь, когда стало все доступно: и учиться и работать».

Галина Николаевна уловила затаенное волнение немки и попыталась спросить ее по-немецки:

— Почему вы не очень веселы?

— Я уж такая буду до могилы, — как ни старалась скрыть свое горе Берта, но платок к глазам поднесла.

— Облегчили бы ее горе, товарищ комендант, — с сочувствием сказал Торрен. — Освободили бы ее дочь Катрину. Хотя она на всю жизнь нанесла мне боль, — вспомнил он свою супругу, — но я Катрину прощаю. Она была мышкой в когтях у кошки.

Пермяков молчал, не хотел с кондачка решать тяжелый вопрос. Получилась пауза. Все ждали ответа.

— Надо подумать, — наконец проговорил Пермяков.

— Я очень уважаю тетю Берту, но Катрину не надо выпускать на волю. Преступник должен быть наказан, — сказал Вальтер и пояснил: — Она может опять попасться на фашистский крючок.

— Едва ли, — Торрен покачал головой. — Бессильны теперь фашисты, если они бояться открыто действовать.

— Иногда бессильные враги делают сильный вред, — косвенно поддержал Больце Вальтера.

Эрна тихонько расспросила Вальтера о судьбе Катрины и вмешалась в разговор:

— Плохо сделала эта девушка, что не сдалась в плен. Мой сосед недавно вернулся из России. Он рассказывает, что им каждую неделю показывали кино, по субботам в баню ходили, в воскресенье не работали, устраивали концерты своей художественной самодеятельности. Сосед научился в плену на скрипке играть.

— А здесь играет? — спросил Михаил.

— Скрипки нет. Но в кружок художественной самодеятельности записался в первый же вечер. Теперь у нас восемьдесят человек в кружке, — похвалилась Эрна.

— Надо купить скрипку, — посоветовал Михаил.

— Денег не хватает. Открыли клуб — все надо: костюмы, парики, краски. За концерт выручим — сразу расходуем. Да, забыла о главном, — извинилась Эрна. — Уборщицы у нас нет в клубе. Деньги есть, а человека нет. Не знаете, в городе нельзя нанять?

— Нет, — словно испугался бургомистр. — У самих не хватает рабочих.

— Отпустили бы Катрину, — не успокаивался мягкосердечный профессор. — Она охотно согласилась бы и на такую работу.

— Нет, нам таких не надо, пусть сидит за свое преступление, — сказала Эрна.

— Вам, наверное, очень тяжело? — спросила Галина Николаевна Берту.

— Мой отец был добрый, — разговорилась Берта. — Никогда — не обижал нас. Один раз мой старший брат принес полмешка муки, стащил у хозяина. Отец велел отнести обратно. Брат отказался. Поднялся шум, спор. Отец говорит: «Вон с моих глаз и никогда не появляйся!» Брат ушел. Мать плачет. Отец молчал-молчал и сказал: «Зуб человеку дорог, но когда он приносит вред, его вырывают». Моя дочь, — заплакала Берта, — приносила вред людям, я отказалась от нее.

Слова матери растревожили Пермякова. Честь оказалась сильнее материнских чувств. Он мог бы освободить дочь Берты. Но справедлива ли будет эта жалость? Пусть народ скажет свое слово на суде… Он посмотрел на часы.

— Время не признает ничего: ни радости встреч, ни горя разлуки — идет и идет. Сегодня у меня два приглашения: на открытие больницы и на учительскую конференцию.

— А я приглашаю вас на концерт, — сделала реверанс Эрна. — Нашу художественную самодеятельность привезли к себе на вечер машиностроители.

— Везде надо бы побывать, но мудрено, — задумался Пермяков.

— Я думаю, этот радостный вечер вы подарите гостье, перевел глаза профессор Торрен с Пермякова на Галину Николаевну.

— Найн, найн! — запротестовала Галина Николаевна. Ей тоже хотелось везде поспеть, все узнать: что учителя будут говорить, как выступает художественная самодеятельность, чем живут врачи.

— Мы можем побывать на учительской конференции: там заключительное заседание. Потом поедем на концерт этой девушки-маэстро. — Пермяков улыбнулся, кивнув на Эрну.

— Ты хочешь лишить меня самого главного — встречи с врачами? Я ведь немного медик, — упрекнула его Галина Николаевна.

— Тогда на концерт не поедем.

— Вы обидите наш коллектив, — проговорила Эрма.

— В другой раз. Приедем к вам в деревню, в ваш клуб. Скрипку привезем вам, — как ребенка утешал комендант молодую руководительницу художественной самодеятельности.

— А вы, капитан Елизаров, поедете? — спросила Эрна.

— Нет. Я дежурю.

— Хоть этого беглеца пошлите, — Эрна обожгла Тахава взглядом.

— Почему он беглец? — удивился комендант.

— Как же! Он был недавно в нашей деревне. Переночевал у нас. А утром вскочил, схватил фуражку и бежать. Я кричу: «Подождите, кофе вскипячу!» А он скрылся. За такое бегство уши надо надрать ему, наказать.

— Стоит. Накажем сегодня же. Будет дежурить, а капитан Елизаров поедет на концерт, — сказал комендант.

— Heт, лучше не наказывайте, пусть и старшина поедет. — Эрна заступилась за Тахава.

— Товарищ майор, — напомнил бургомистр. — Пора на открытие больницы.

— Желаю успеха! Идите. Мы придем позже.

— Как? — воскликнул бургомистр. — После митинга надо ленту перерезать.

— Перерезайте, открывайте двери, сажайте директора на место.

— По плану вам будут поданы ножницы.

— Нет. Этого в плане не было, — возразил комендант.

— Магистрат решил позже. Больница построена по вашей инициативе, — доказывал бургомистр. — Нехорошо, товарищ комендант. Городская больница. Все население соберется на митинг.

— Митинга тоже не было по плану, — заметил Пермяков. — Поскромнее надо бы. Объявить по радио, в газете, и все узнали бы.

— Решение магистрата.

— Я сначала пойду на учительскую конференцию: обещал.

Гости разошлись. Тахав проводил Эрну на улицу, тряхнул ее руку и с горькой обидой сказал:

— Убила ты меня: переночевал, беглец…

— Это же правда!

— Не всякая правда хороша бывает. Я тогда коменданту иначе сказал. За это, наверное, и дежурить назначил.

— Мне после концерта хотелось бы встретиться с тобой.

— Я постараюсь прийти. Ты только не говори никому.

Галина Николаевна и Пермяков наконец-то остались вдвоем. Время было за полночь, но спать не хотелось. Галина рассказывала о московских новостях и лишь в самом конце заговорила о своем. приезде, опросила, доволен ли он, Виктор.

— Что о радости говорить? — улыбнулся Пермяков.

Он даже не задумывался над этим. И так ясно. Война кончилась давно. Они остались живыми и здоровыми. Сколько лет не виделись! Настало время для большого шага жизни, — который и сделала Галина Николаевна.

Ей бы надо еще месяца три, не отрываясь, поработать над диссертацией, защитить ее, получить новый научный диплом. Но она не могла противиться силе, которая тянула ее к Пермякову.

— Мне порой кажется, что я несчастна, — тихо проговорила Галина. — Мои сверстницы живут с мужьями, детишками. Их жизнь мне кажется веселей, богаче. Иногда мои подруги называют меня старой девой. Я смеюсь над этим старомодным словом, а в груди колет. Хочется жить вместе. И я приехала узнать: неужели у тебя не возникают такие мысли?

Пермякову неловко стало: сильный упрек. Значит, он виноват в чем-то. Хотя они дружат лет десять, но о совместной жизни серьезно не говорили. Сперва были слишком молоды, учились, потом — война… А теперь?

— Конечно, думаю, Галочка, — обнял ее Пермяков. — Я все время рвался к тебе, но не получалось. Война-то кончилась, а борьба продолжается. Наш большой шаг жизни я иначе хотел сделать. Поехать на Родину, стать с тобой перед отцом и матерью и оказать: «Благословите». Но жизнь приятно поправила меня. Второй случай в этом доме. Михаил с Верой скрепили свое счастье, теперь мы.

— Свадьба была у них? — спросила Галина, прижавшись к Пермякову.

— Нет. Старик — отец Михаила — испортил все дело. Он сказал: «Репетицию можно и здесь проводить, а сам спектакль (то есть свадьбу) должны на Дону. Не благословлю, дескать, в чужой стране…» Ты вроде загрустила?

Галине Николаевне действительно грустно стало. Чистые, от всего сердца сказанные Виктором слова о том, что он хотел начать совместную жизнь на Родине, и строгий наказ старого казака своему сыну на-сторожили ее. «В самом деле, красиво ли так-то — любить в чужом краю?»

Галина Николаевна не боялась беды, не считала Виктора ненадежным другом, но мечты о близости, на которую она решилась, заставили задуматься.

Почувствовав упадок настроения у Галины Николаевны, Пермяков извинился за неуместный разговор, а слова старого казака о свадьбе Михаила назвал предрассудком.

— Нет, Витя, старик прав, в его словах большой смысл. Давай спать, а утром поговорим. Утренний час лучше двух вечерних. Спокойной ночи…

Она ушла в другую комнату и закрыла дверь.

Пермяков остался один. «Что же она, обиделась?» Он ругал себя за неосторожный разговор о свадьбе. Нескладно получилось. Встретились: какая радость! А спать разошлись по разным комнатам. Смешно… Он представил себе, как утром Галина скажет насмешливо: «Эх, Пермяк, холодные уши», — и решительно вошел в ее комнату.

Утро у Пермякова началось, как всегда. Он включил радиоприемник, послушал последние известия, под команду московского методиста стал заниматься гимнастикой, принял холодный душ и стал перед зеркалом бриться.

Вышла из комнаты Галина Николаевна в длинном, до пят, пестром халате. Она поздравила Пермякова с добрым утром, взяла пульверизатор и стала обрызгивать его бритое лицо одеколоном.

— Дай я причешу. — Она взяла у Пермякова расческу.

Радость встречи всколыхнулась с новой силой. Приятно солнце после ненастья, приятно тепло после холода, но ни с чем нельзя сравнить радость встречи с любимой девушкой после долгой разлуки. Пермякову хотелось петь, плясать, играть, баловаться. Он поднял Галину Николаевну на руки.

— Я видела хороший сон. Не то в Москве, не то в Свердловске мы пришли из загса, «ас осыпали цветами, подарками, кричали «горько». И мы целовались с тобой много-много раз… Мне как-то грустно стало, что кончилась моя девичья жизнь, — улыбнулась она и спрятала лицо у него на груди.

— А я не нарадуюсь, что кончилась моя холостяцкая жизнь.

— Старый казак прав… — напомнила Галина.

— Но мы не должны быть суровее старого «казака.

— В таком случае и на чужбине можно любить вот таких упрямых земляков, — крепко обвила она шею Пермякова своими мягкими руками и лукаво добавила: — Закончена лирика — неси кипяток, будем завтракать.

— А я согласен идти «а работу натощак, лишь бы продлился этот час.

— Устанешь — захочешь есть.

— Всю жизнь не устану…

— Давай все-таки чай пить. Я привезла твое любимое черемуховое варенье.

— Слушаюсь! — Пермяков взял чайник и пошел в столовую.

Галина Николаевна взялась за домашние дела. По-своему убрала кровать Пермякова, навела порядок на его письменном столе, поставила вазу с цветами, принесенными Михаилом ради встречи дорогой гостьи. Затем нарезала московские булки, накрыла хлеб салфеткой, открыла банку какао с молоком, «приготовила сыр, колбасу. Поставила банку варенья.

— Садись, Витенька, — ласково сказала она, как только вошел Пермяков в комнату, — гость будешь…

— Заканчивай поговорку, — добавил он, — вина купишь — хозяин будешь. Но от вина болит спина, пить не будем.

— Правильно.

— А свадьбу мы сыграем на Урале, где наши прадеды женились.

— Я хотела бы отпраздновать этот день в Москве.

— Но ведь на свадьбе должны быть отец и мать, — возразил Пермяков.

— И они будут, мы пригласим их и мою бабушку из Свердловска вытащим.

— Бабушку обязательно. Ей надо бы награду дать: такую внучку вывела в люди.

Угощая друг друга, они вспоминали детство. Галина Николаевна семи лет осталась сиротой. Бабушка приучила ее к труду, самостоятельности и смелости. Остались в памяти и ее сказки. Она часто и нараспев рассказывала, как сын рыбака ученым стал. В то время богатые отдавали своих детей волшебнику. Чародей бросал ученика в волшебную машину. Его там толкли, размешивали, делали из него тесто, клали в форму, сажали в раскаленную печь. Волшебник произносил: «Был молодцом, стань мудрецом». Из печи выходил ученый. Однажды под видом сына богача пришел молодой рыбак. Пропустил его волшебник через машину и спросил: «Познал науки?»— «Не все», — отвечал рыбак. Волшебник еще раз пропустил его через машину, а рыбак отвечал: «Не знаю еще языка птиц, зверей. Не знаю, сколько верст до каждой звезды». Третий раз промололи и прокалили рыбака. И стал он знать все науки, разговаривать на всех языках, понимать язык птиц, зверей…

— Это про Ломоносова сказка, — сказал Пермяков.

— И я тогда мечтала все знать.

— Мечта твоя сбывается.

— Это только проба моих сил. Медицина еще в неоплатном долгу перед человеком. Часто приходится слышать горькие слова врача над безнадежным больным: «Медицина здесь пока бессильна…» Особенно глубоко я (прочувствовала это бессилие, когда была в Мавзолее Ленина: неужели не могли предотвратить смерть Ильича? Ведь еще Мечников говорил, что можно преодолеть «немощь старости и краткость жизни». У нас есть все, чтобы это сделать. И я, как хирург, мечтаю об этом…

— Желаю, милый доктор, успеха! Заранее подаю заявку на предотвращение старости — так, чтобы лет двести шагать рядом с тобой, — сказал Пермяков и обнял свою подругу.


14


Михаил, Тахав и Вера прибыли на вечер дружбы к самому началу. За столом президиума в новом клубе, открытом в замке богатого юнкера, сидели люди семи деревень. Вечер открыл самый старый немец, Курт Бауэр, побывавший у русских в плену. Он говорил, как старый солдат-ветеран:

— Нас и в четырнадцатом году уверяли, что у немецкого крестьянина мало земли. Спору нет — мало. И нас гнали завоевывать землю в России, А о том молчали, что у юнкера Кандлера было две тысячи гектаров, у юнкера Хаппа три тысячи, у графа Кнута— семнадцать тысяч. Теперь мы поделили эти земли, и нам, крестьянам, вполне хватает пашни. Нам раньше говорили: «Войны были и всегда будут». Теперь наши коммунисты — друзья труда, говорят: войну можно предотвратить, если народы мира обуздают любителей и зачинщиков бойни. Так возьмем же дело мира в свои рабочие и крестьянские руки и будем жить и трудиться без крови и пороха.

Оркестр заиграл гимн миру. Все встали. Под звуки меди оркестра Курт Бауэр поднес советскому представителю большую толстую книгу в голубом бархатном переплете и сказал:

— Эту книгу мира, в которой подписались жители семи сел, примите в знак дружбы.

Елизаров встал, пожал руку Курту Бауэру. Старый немец обнял советского капитана. Михаил был растроган:

— Я радуюсь, что <вы проклинаете войну и вступаете в мирную семью народов…

На сцену поднялась женщина лет сорока в белом платье. (Все немки были одеты в белое.) Она держала огромный пакет из прозрачной, как стекло, бумаги с изображением рукопожатия.

— Этот бисквит мы, немецкие крестьянки, приготовили из пшеницы, семена которой после войны привезли из Советской России. За это примите нашу благодарность.

Елизаров принял пакет с дружеской надписью и отвечал:

— Хлеб — всему голова. Фашисты хотели взять у нас хлеб огнем и мечом — зубы поломали. А по-доброму, по-мирному мы помогаем после войны и немецкому народу. Советский народ и впредь будет помогать друзьям. Такова наша политика. Спасибо за подарок дружбы!

Вышли на сцену мальчик и девочка с голубыми галстуками. Под звуки горна и бой барабана они отдали пионерский салют. Один из них стал громко говорить:

— Мы счастливы — все учимся. Но среди нас есть и несчастливые. У них война отняла отцов, а у некоторых и матерей. Мы и наши маленькие братики и сестрички хотим, чтобы не умирали больше на войне папы и мамы. Пусть этот голубь не допустит войны.

Пионер передал советскому гостю птицу. Михаил выпустил белого голубя в зал, поднял на руки самого маленького мальчика и сказал:

— Пусть летает голубь мира на воле. Пусть ваша жизнь, дорогие ребята, будет такая же вольная, как жизнь этого голубя. За мир во всем мире, пионеры, будьте готовы!

— Всегда готовы!

Советского представителя обступили девушки. Они принесли гирлянду живых цветов. Эрна обвила гирляндой Михаила и, обращаясь к нему, сказала:

— Радостно вспомнить добрые пожелания советских воинов, которые я услышала в первый день их прихода в наше село. Сегодня мы покажем, какой новью в нашей жизни стали добрые пожелания советских друзей. Восемь кружков художественной самодеятельности покажут, на что способны наши юноши и девушки. В вашем лице, Михаил Елизаров, мы видим советскую молодежь и от души преподносим эти цветы в знак дружбы. Наш горячий привет советскому комсомолу!

Эрна взмахнула руками, и все, встав, запели:
		Мир и счастье для свободы,


		Вот Германии оплот!


		Всем народам честно подал


		Руку дружбы наш народ…


Так начался концерт. После вечера Курт Бауэр пригласил советских друзей на ужин. Эрна тоже позвала их к себе. Полюбовно договорились, что Михаил и Вера пойдут в гости к Бауэру и его друзьям-ветеранам, а Тахав — к Эрне и ее молодым друзьям.

Тахава подхватили участники художественной самодеятельности под руки и повели по деревне.

После ужина все разошлись. Эрна и Тахав остались вдвоем. Гость рассказал, как он в колхозном клубе на реке Белой выступал на концертах, пел, играл на курае, на кларнете, как участвовал на Всесоюзном смотре молодых колхозных исполнителей, как слушали его профессора Московской консерватории.

— Мне тогда сказали, что могут меня принять в консерваторию. Я готовился — и вдруг война…

— А немецкой девушке можно поступить в Московскую консерваторию? — несмело опросила Эрна.

— Можно, вполне можно — в знак дружбы наших народов. Я могу написать письмо.

— А вас знают там?

— Меня теперь везде знают. Я ведь освободитель, — перехлестнул Тахав. — Комендант тоже может написать. А вы пошлите свои песни.

— Я могу послать пластинку с моей песней и ноты, — достала Эрна папку со своим творчеством. — У-у, кривые линии есть! — заметила она недостатки самодельной нотной бумаги.

— Не беда, что труба крива, если дым идет прямо. Посылайте, я тоже буду поступать. Будем вместе учиться, ходить на концерты, оперы. Красота! — обнял Тахав девушку.

Эрна шевельнула плечами, но не вырывалась. Объятие молодого советского друга казалось ей уместным и естественным — ведь они давно знакомы. Много общего у них: свободная жизнь, стремление к искусству. Но это не основное для большой дружбы между молодым человеком и девушкой. Нужно что-то очень важное, чего и не скажешь словами, без чего немыслимо жить друг без друга. Эрна задумалась над тем, что сближает, соединяет молодых людей накрепко, надолго, навсегда. Могут ли они стать такими друзьями? Ведь они жители разных стран. Он окончит срок службы, уедет на свою Родину, и никакие силы его не вернут сюда. Она хотя и мечтает попасть в Московскую консерваторию, но свою страну, где она родилась, тоже не покинет навсегда.

— Мысли становились сильнее чувств. Ей и хотелось прижаться к веселому, смелому джигиту, и она боялась чего-то…

Тахав не думал об этом. Ему казалось — все возможна. Для любви препятствий нет, сердцу не откажешь. Как-то само собой получилось: была любовь внутри— вырвалась наружу. Тахав обхватил Эрну за шею и поцеловал…

Тахаву надо бы уже уходить, а он и не думал об этом, пока на улице не послышался сигнал машины. Тахав сорвался с места, чмокнул Эрну а щеку и стремглав выбежал на улицу.

Михаил стал пробирать влюбленного джигита: Безобразие, старшина, распустились, целый час заставили ждать вас. Ведь знали, когда надо ехать.

— Что-то не поздоровилось мне, живот скрутило, — соврал Тахав и сел за руль.

— Веселая девушка скрутила голову.

Ночь была теплая и тихая. В лучах фар роились комары, бились о стекла автомобиля. Огни машины, скользя по асфальту, прорезали темень. Вдоль дороги по обеим сторонам тянулись низкие, густоветвистые деревья.

— Умен немец: и вдоль дороги сажает яблони, — пробормотал Тахав.

Дорога врезалась в густую заросль кустарника, подстриженного у обочин шоссе чьей-то заботливой рукой. Фары осветили стеклышки дорожного злака — поворот. Тахав сбавил газ.

Раздался выстрел, другой. Вера, прижимавшаяся к Михаилу, уронила голову. Михаил нащупал на ее спине мокрую теплую рану. Пуля попала в левую лопатку. Надо перевязать рану — бинта нет, да и быть не могло. Ведь не на бой выезжали, а на вечер мира и дружбы. И люди труда встречали их искренне, сердечно — назло врагам, все еще бредившим войной, кровью.

Михаил достал из чемоданчика полотенце, захваченное Верой на всякий случай, и стал перевязывать.

— Скорей в больницу, — еле слышно проговорила Вера.

Слово — «скорей» напугало Михаила: значит, опасная рана, если терпеливая Вера, перенесшая столько бед, сказала об этом. Ее спутники боялись быстро гнать машину: как бы хуже не было от тряски. Тихо ехать тоже опасно — не довезешь…

— Гони, Тахав, — проговорил Михаил.

— Пить… горит… — простонала Вера.

Как больно было слышать Михаилу эти слова!

— Потерпи, милая, — взволнованный до отчаяния, прошептал Михаил, — скоро доедем.

Раненая не отвечала. Она была почти без сознания. Михаил, дрожа всем телом, прикладывал ухо к ее груди, но в горячем волнении не мог понять, дышит она или нет.

Машина угодила в рытвину, сильно тряхнула. Вера глухо простонала и совсем умолкла. Михаил положил ее голову себе на грудь, приложил ухо к лицу. «Не довезем живой», — охватила его страшная мысль.

Наконец въехали в город. Было два часа ночи. Тусклые фонари чуть-чуть освещали номера домов, название улиц. Дорогу к больнице Тахав не знал. Михаил не мог оторваться от раненой. А время идет и идет. Каждая минута, может быть, приближает смерть. На улице, наконец? — встретился прохожий — молодой немец. Он сел рядом с Тахавом и показал самый короткий путь к больнице, только что открытой.

Пока дежурный врач и его помощники делали все, что только могли, для спасения раненой и пока вызывали известного в городе профессора-хирурга, Тахав привез Галину Николаевну и Пермякова.

Консилиум длился недолго. Надо делать сложную операцию. Галина Николаевна взяла скальпель. Михаилу как-то легче стало. Он надеялся, что она, сделавшая множество самых сложных операций, спасет жизнь Веры.

Галина Николаевна дотронулась до раны. Вера дрогнула, открыла глаза и, увидев Михаила, прошептала:

— Миша, ты здесь… Не дождались мы ребенка…

Профессор пощупал пульс и печально сказал:

— Нам моритур…[22 - Уже умирает]

Вера уронила голову на грудь. Из закрытых глаз выкатились две слезинки и застыли на побледневших щеках.

— Вера!.. Вера!.. — испуганно звал ее Михаил, но так и не услышал ответа…

«И никогда, никогда не увижу, не услышу ее», — с отчаянием думал он, проклиная вражеский выстрел. Почему так много зла делали и не перестают делать фашисты? Они мучили эту девушку во время войны и вот убили ее в мирное время из-за угла, когда она старалась помочь немцам. Даже теперь, когда честные люди желают друг другу жизни и счастья, враги стреляют в спину борцам за мир и дружбу народов. И чем больше Елизаров думал об этом, тем ненавистнее делались ему фашисты, которые живут в тайных логовах.

Утром Пермяков сурово отчитывал Тахава за то, что он до полуночи просидел у немецкой девушки, забыв службу, и обманул Михаила с Верой. Слушая жесткие слова коменданта, джигит мрачнел и бледнел. Он попытался оправдаться, но запутался. Елизарову он говорил, что у него разболелся живот, а коменданта уверял, что слишком долго угощали его немецкие девушки. Мол, дружба, уйдешь рано — обидятся.

— Напоследок немного посидели и вдвоем с Эрной. Любовь, говорит, у нее сильная ко мне, — некстати опять прихвастнул Тахав. — Я-то не страдаю этим, строго держу себя с ней.

— Не в любви я обвиняю вас, а в обмане, — грозно нахмурился Пермяков. — Обманщик не может оставаться на службе в комендатуре.

Тахав не знал, что еще сказать. Просить прощения, заречься — не поверит комендант: не раз клялся-не врать. Безропотно уйти из армии? Кстати, на Родину тянет давно, но вернуться домой с таким предписанием, какое заготовил комендант, — это позор для джигита. Тахав коротко сказал:

— Возражать я не имею права. Виноват. Прошу об одном: не указывайте плохое в моих документах.

— В документах будет написана правда. Можете идти.

Тахав повернулся кругом и вышел.

Через неделю он уехал из Германии.

После смерти Веры Михаил осунулся, похудел. У него пропали и сон и аппетит. По целым дням он работал, а ночами переживал боль утраты. Глаза стали грустные, как будто заплаканные. Пермякову тяжело было смотреть на капитана. Он с большим сочувствием говорил о его горе, старался вернуть ему дух бодрости.

— Тебе, может, лучше отправиться на Родину? — предложил Пермяков. — Если совсем уезжать не хочешь, то в отпуск.

— Нет. — Михаил покачал головой. — Я хочу найти убийцу Веры.


15


На радиозаводе было необычайное собрание: выбирали делегацию для поездки в Советский Союз. Были и гости на собрании — друзья из комендатуры. Галина Николаевна сидела рядом с Михаилом, ставшим для нее переводчиком. Она изучала немецкий язык, используя все: газеты, радио, концерты, собрания, вывески. Вместе с ними сидел Вальтер.

Рабочие называли имена лучших людей завода. Молодые радиостроители неистово хлопали в ладоши и выкрикивали имя своего руководителя Вальтера. Гертруда, сидевшая в президиуме, водила глазами по залу. Она взвешивала плюсы и минусы; поддержат рабочие предложение молодежи или нет? Гертруда всегда действовала с расчетом, наверняка. И хотя ее подмывало выступить против Вальтера и намекнуть на себя, но не надеялась на успех. Она решила использовать авторитет бургомистра, сидевшего рядом с ней. Больце почти во всем поддерживал своего заместителя.

— Надо из руководства послать кого-нибудь, — предложила Гертруда — Вас? Но вы не можете — дела. А мне бы полезно поучиться у советских друзей.

— Да, не плохо бы и вам позаимствовать их опыт, — поддержал Больце.

Вальтера выбрали. Бургомистр назвал Гертруду, похвалил ее за энтузиазм в работе, сказал, что руководителям магистрата тоже надо учиться у строителей социализма.

Пермяков тоже сидел за столом президиума. Он считал доводы бургомистра о посылке Гертруды правильными, логичными. Но ему не хотелось поддержать ее выдвижение в делегацию, а почему именно, Пермяков не мог ответить себе. Потому ли, что она всегда напрашивалась сама? Но кому не хочется побывать в Москве? А может быть, потому, что рьяно клевещет на профессора Торрена.

Кто-то назвал имя Штривера. Пермяков обвел глазами зал. Штривер сидел в заднем ряду, у самой двери. Он читал что-то. Редкий случай, чуть ли не единственный, что ой задержался на собрании. Если он заходил в этот зал, когда собирались производственники, то садился на излюбленное место, с краю, и моментально шмыгал в дверь. Пермяков знал повадку главного конструктора, не раз при удобном случае упрекал его, Штривер продолжал «голосовать» ногами. Сегодня он голосует руками.

Поднялась Гертруда. Говорила она подкупающе, долго изъяснялась, чтоб не сочли ее нескромной, поскольку ее тоже рекомендуют.

— Я с сожалением произношу слова о том, что ведущий инженер не достоин такой чести, как поездка в страну социализма. Радостно фиксировать его присутствие на сегодняшнем собрании, но это первый случай. Не менее важная причина против его поездки и та, что инженер Штривер усиленно работает над своим изобретением.

Взял слово Пермяков. Он не хвалил инженера Штривера, говорил так, будто читал мысли и собравшихся и конструктора.

— Инженер Штривер не верит в способности освобожденного народа. Он считает, что науку и технику двигают только личности. Не верит он и в правду о Советском Союзе. Может, поездка в нашу страну послужит ему на пользу?

— Разрешите! — крикнул Штривер. — Я читаю брошюру об изобретении телевизора советскими инженерами…

— Это я всучил ему перевод, — шепнул Вальтер Михаилу и Галине Николаевне.

— В ней упоминается, — продолжал Штривер — учение об электромагнитных волнах немецкого физика Герца. Факт правильный. Я верю этому…

Штривер хотел еще что-то сказать, но Вальтер перебил его:

— Если о немецком физике правильно пишут советские люди, то о себе тем более.

— Возможно, и так, — процедил Штривер и замолчал.

— Инженер Штривер верит в факты, — продолжал Пермяков. — Мне кажется, ему полезно будет посмотреть на факты, которые описываются в брошюре о телевизоре. Тогда он, может, скорее закончит свое изобретение, и завод начнет выпускать его.

Не ожидал Штривер такой поблажки от Пермякова. После острых стычек, непримиримых споров он думал, что комендант волком смотрит на него. И вдруг такая честь. Не понимает он коменданта.

«Или это очень хороший человек, или только принципиальный; хочет добиться своей цели — перевернуть мой ум, заставить быть общественником. Вряд ли ему удастся…»

Все ждали, что же скажет Штривер.

— Что ж, я могу и поехать, — ответил он.

Гертруду бросило в жар. Согласие Штривера может стать стрелой, пущенной в нее — мастерицу интриг, еще не знавшей ни одного провала в своей многолетней злой игре. Неверным оказался Штривер, начинает перестраиваться. Поедет в Москву — совсем выйдет из скорлупы. Нет, не должен он ехать, надо заставить его заболеть. Об этом она позаботится…

Стали голосовать, не нарушая порядка записи. Первым было названо имя Гертруды. Много рук поднято, но за Штривера больше.

Руководителем делегации хотели избрать Вальтера, но решили, что молод. Посоветовали выдвинуть Штривера. Инженер-конструктор еще больше удивился. «Чем заслужил я честь и доверие? Ничем», — думал он о себе. Пермяков надеялся на старого специалиста: тот может принести большую пользу для новой Германии, если вытряхнет свою полувековую замкнутость, откроет и пустит в ход все свои знания.

Вскоре Штривер с делегацией сел в поезд Берлин— Москва. Он придирчивым глазом осматривал вагон. Ковровая дорожка, шелковые занавески, бархатные шторы не очень удивляли его. «Хорошо, но не экономно, роскошно очень». Зашел в купе. Верхние полки были опущены. Он сел на мягкий пружинный диван, с пристрастием осмотрел купе. Затем он достал складной метр, смерил ширину купе, ширину дивана и сделал категорический вывод:

— Широкие габариты. Можно бы за счет этих просторов сделать еще одно купе в вагоне.

— Русские любят простор. У них дороги длинные. В скором поезде две недели надо ехать от центра до окраины, — пояснил Вальтер.

— Вы ездили? — с иронией спросил Штривер.

— Я читал. Могу перевести для вас такой справочник, — сказал Вальтер.

— Вы лучше переведите, что по радио передают, — переменил тон Штривер. — Кстати, где репродуктор? — высунул он голову из купе.

— Даю точную справку, господин радиоконструктор, — опять уел Вальтер своего спутника. — Репродуктор под лампой.

— Что? — Штривер вцепился в настольную лампу, внизу которой был устроен громкоговоритель. — Вот это остроумно; «Оригинальный факт», — записал он в свой блокнот.

— Слушайте, что говорят по радио: «У проводников можно получить, — переводил Вальтер, — книги, журналы, газеты, настольные игры. Пассажиры могут пользоваться душем».

— В каком вагоне? — спросил Штривер. — С удовольствием приму душ.

— В каждом, — сказал Вальтер.

После душа расчетливый инженер рассуждал с карандашом в руке. «Душевая в вагоне — факт примечательный. Но не экономично. В четырнадцати вагонах душевые занимают площадь в объеме семи купе— целый вагон».

— Чаю желаете? — спросила проводница на ломаном немецком языке.

— Чаю? Благодарю, — ответил Штривер. — С удовольствием-попью. Это такие конфеты? — с любопытством рассматривал он синие квадратики.

— Сахар, цюкер, — улыбаясь, пояснила проводница.

— Оригинально! Красиво, гигиенично. Оставлю на показ своей жене.

Проводница поняла намерение немца, но не могла выразить того, что хотела. Она по-русски сказала, чтобы господин пассажир не пил без сахара, а если хочет привезти на показ своей фрау, то он может взять хоть сотню порций. Вальтер моментально перевел слова проводницы и добавил:

— Факт примечательный. Записывайте в свой дневник. Вы ведь верите только в факты.

Много примечательных фактов пришлось занести в свой дневник Штриверу в пути.


В Москве работники Общества культурной связи с заграницей спросили руководителя делегации, где в первую очередь хотят побывать гости.

— На радиозаводе, — сразу выпалил Штривер.

— Сначала надо побывать в Мавзолее Ленина и в Музее Ленина, — сказал Вальтер.

Члены делегаций подхватили предложение Вальтера, и это заставило старого конструктора задуматься. Он ехал в Россию с единственной мыслью — познакомиться с ее техникой. И вот Штривер впервые нарушил свой завет «техника прежде всего».

От Мавзолея до Музея Ленина Штривер шел без шапки.

— Факт беспримерный, — сказал Штривер перед входом в Музей. — Русские сохранили своего вождя для поколений.

— Не своего, а трудящихся всего мира, — заметил Вальтер.

На другой день немецкая делегация прибыла в телецентр. Штривер был поражен искренностью незнакомых русских коллег: они ничего не таили от него. Он, закоренелый конструктор, так не делился бы своими открытиями даже с родным братом. Штривер попросил разрешения записать и начертить кое-что.

— Пожалуйста, — сказал директор телецентра.

Поразила немецкого конструктора и другая черта советских инженеров — коллективность. Ни от кого Штривер не слышал «я». Каждый говорил: «мы». Слово «мы» в ушах Штривера звучало вызовом его самолюбию. Особенно удивила Штривера беседа с главным конструктором советского телевизора; тот с уважением и похвалой говорил о своих коллегах, о личных заслугах каждого помощника, показывал их работы с такой гордостью, как будто не они, а он был учеником.

Штривер с делегацией гостил в стране новой жизни ровно месяц. В гостях люди беззаботно отдыхают, праздно проводят время. Так думал и он. Но его отдых в стране социализма был похож на подготовку студента к экзамену. В гостинице на его столе появились исписанные толстые тетради. Ничего лишнего Штривер не записывал в них, вносил только факты, а факты, мимо которых он не мог пройти равнодушно, встречались на каждом шагу. В метро он заметил лампы дневного света. У Штривера возникло страшное желание узнать их устройство, как раз понадобится в его творчестве. Зашел в стереокино — как не спросить об устройстве экрана, оптики! Это для изобретателя телевидения все равно, что порох для охотника. В журнале увидел рисунок искусственного грома и молнии. Надо, как надо ему вникнуть в это открытие, которое может пригодиться ему при изучении разрядов в атмосфере. Часто Штривер изучал новинки техники до поздней ночи, а когда приходил в гостиницу, по свежей памяти записывал виденное и слышанное. Засиживался часами. Ругал себя за то, что не знает русского языка. Он не оставлял в покое Вальтера, то и дело спрашивал его, как то перевести, как это, и сам ни на минуту не оставлял русско-немецкого словаря. Штривер не замечал, как возрождалась в его душе любознательность.

Когда делегация вернулась из Москвы, рабочие и инженеры радиозавода собрались в клубе послушать своих посланцев о поездке. Слово для доклада получил Штривер.

— Доклад я не сделаю, не умею, — расположил он собравшихся своей искренностью. — Я прочту свои записки, — поднял он кипу тетрадей. — Здесь только факты.

Штривер начал читать. Не помышляя об успехе своих записок, он захватывал внимание зала сообщениями о новостях науки и техники страны социализма.

— Для меня эта поездка была чрезвычайным событием, — сказал в заключение Штривер. — Она обновила мои познания. За три дня после возвращения я нашел много технических решений в моей изобретательской работе. Я предлагаю начать делать телевизоры на нашем заводе: мой проект и чертежи почти готовы.

У Гертруды чуть не лопнули перепонки. Она надеялась, что Штривер передаст ей свой проект для отправки на ту сторону Эльбы и вдруг — «делать телевизоры на нашем заводе». Возражать опасно: рабочие выгонят с собрания. Она сделала другой ход, сказав, что предложение Штривера чрезвычайное. Гертруда говорила складно, выразительно, стараясь внушить всем, что она болеет душой за производство. Где нужно, она повышала тон, произносила слова с пафосом, а когда имела в виду трудности, ее речь звучала призывом. Не слушать Гертруду нельзя было. Интонация такова, будто на тарелке подает каждое слово; после предложений, особенно после вопросительных и восклицательных, делает паузы, чтобы заставить слушателей задуматься. После ее выступления обычно шептали: «Красиво говорит». Мысли, изложенные ею, можно сразу понять, но почему они высказаны, не каждый сообразит. На этом собрании делегаты, вернувшиеся из Москвы, предлагали начать делать телевизоры по примеру советских друзей. Гертруда до небес возносила энтузиастов, называла их патриотами новой Германии, повторяла их удачные слова, добавляя при этом: «как сказал такой-то». В заключение сделала вывод:

— Телевидение — высшее средство культуры. Надо немедленно прекратить производство радиоприемников и начать изготовление телевизоров.

Сделав длинную паузу, она добавила, чтобы собрание просило магистрат и комендатуру о срочном разрешении этого вопроса, сказала и о том, что для массового выпуска надо принять советский телевизор, испросив для этой цели патент.

Никто не знал подспудных мыслей Гертруды, не знал их и Пермяков, и возражать как будто нечего. Кто против стремления от низшего к высшему? Возразил только главный конструктор Штривер со своей точки зрения:

— Немедленно начинать — технически чрезвычайно сложно.

— Новое всегда сложно рождается, — почти оборвала его Гертруда. — А рабочие, инженеры, а мы, руководители, для чего? Все станем на вахту, пока не освоим выпуск новой продукции.

В душе Гертруды таился замысел: чтобы перестроить завод для изготовления телевизоров, нужно приостановить выпуск радиоприемников, сделать глубокий технологический переворот. Потребуются редкие материалы, иные приспособления, другие мастера. Эту сложность и имел в виду главный конструктор Штривер. Гертруда отлично понимала это, поэтому и внесла свое предложение. Ей хотелось застопорить завод, вызвать замешательство, длительный простой рабочих, перебой в оплате труда, недовольство.

Пермяков думал не только о сложности перестройки завода, но и о его значении в народном хозяйстве. Об этом он и начал толковать с рабочими и инженерами. Он говорил просто, без восклицаний и вопрошаний. Сила его речи была не в блеске, а в мысли, не в напыщенности, а в правде. Если приходилось ему полемизировать, то он сначала разбивал противника, потом выкладывал свои взгляды.

— Гертруда Гемлер предлагает выбросить карася со сковородки, чтоб жарить непойманную стерлядь, — сказал Пермяков. — Она предлагает немедленно прекратить производство радиоприемников. Это или левацкий загиб, или злонамеренность. Не так следует решать. Надо для начала открыть при заводе цех телевизоров, освоить серийный выпуск, а потом построить новый завод. Гертруда предлагает испросить патент на советский телевизор. Советское правительство разрешило бы, даже бесплатно. Но будет честью коллектива, если он выпустит свой телевизор, конструкции инженера Штривера.

Раздались возгласы: «Правильно!» Гертруда, почуяв свой провал, сразу перекрасилась. Выступить против предложения коменданта было бы самоубийством. Она сказала, что рада осознать свою ошибку. Чтобы не остаться очерненной, она стала расписывать свое предложение, называя его искренним, патриотическим, сослалась и на то, что бюджет не позволяет постройку нового завода, а немедленный массовый выпуск телевизоров сразу бы повысил доходную часть бюджета.

Собрание закончилось. Больце попросил коммунистов остаться. Он информировал их о проверке городским комитетом партии статьи Гертруды, в которой она обвиняла профессора Торрена. Статья признана неправильной, в газете появится опровержение.

— А что сказали автору статьи? — спросил Вальтер, недавно принятый в партию.

— Гертруде Гемлер указали на недобросовестный подбор фактов для выступления в печати, — пояснил Больце.

— Разрешите, — сказал Вальтер и вышел вперед. С присущим ему задором он начал резать напрямик. — На вечере дружбы у коменданта я горячо выступил против благодушия майора Пермякова. Гертруда Гемлер тогда мне шепнула: «Арестуют тебя за такое выступление». У меня душа в пятки ушла. На одном политзанятии молодой милиционер привел пример, как он напал на распространителя клеветы. — Вальтер рассказал о стычке Любека с Гертрудой на базаре и сделал вывод — Мне сейчас пришло в голову: нечестный человек товарищ Гемлер. Так же нечестно она выступила и в газете.

— Что ты предлагаешь? — спросил Больце.

— Проверить честность Гертруды Гемлер.

Гертруда выходила из себя. Она бледнела, зеленела, кусала губы, сжимала кулаки. Она покажет этому скороспелому вожаку честность! Гертруда припоминала язвительные остроты, чтобы сделать Вальтера посмешищем собрания.

— Один глупец клал под голову книгу, чтоб стать умным, — с яростью выпалила она. — Вальтер тоже кладет под голову «Политграмоту», чтобы стать политиком. Ты бы хоть спросил старших товарищей, что такое бдительность.

— Я знаю, — подал голос Вальтер. — Проверить тех, кто кричит о бдительности.

Гертруда ошалела от злости: душу вывернули ей. Не узнал ли этот молодой коммунист о ней больше, чем он сказал? Как она, многоопытная разведчица, не разгадала в нем, желторотом руководителе, опасного врага и не угостила его конфетами, от которых кишки чернеют! Она решила припугнуть молодого коммуниста.

— Товарищ Больце, я требую заставить Вальтера извиниться, или я подам на него в суд за клевету.

— Не нахожу нужным извиняться.

— Прошу прекратить перепалку, — призвал Больце к порядку, — этот разговор перенесем в другое место.

— Правильно, — воскликнул Вальтер, — в комендатуру!

Гертруда затряслась. Злость переходила в трусость. Не началось ли крушение ее затянувшейся игры? Не пора ли кончать, пока не схватили за горло? Пора! «Но надо сыграть последний номер, — шевельнулась злая мысль в ее голове, — отправить Вальтера вслед за Курцем». И это она сделает. Она поднялась со стула, с притворной болезненностью скривила рот и тихо, как измученная и поруганная, взмолилась:

— Больно до слез слушать такую обиду. Хоть бы постеснялся Вальтер моих волос, которые раньше срока побелели в фашистских застенках. Я честно отдаю здоровье, силы за дело моей партии. Ой! — схватилась она за грудь и опустилась на стул.

Больце подал воды. Гертруда продолжала играть. Она очнулась и более жалобно простонала:

— Ничего… Сердечный приступ — отдача фашистских застенков. Продолжайте собрание. Я сяду ближе к окну, — примостилась она рядом с Вальтером. — Ты, молодой мой друг, тогда не понял меня, — уговаривала парня Гертруда, — или не расслышал. Я сказала, что за такое выступление профессора Торрена арестуют. А его давно бы надо посадить в тюрьму. А за меня не беспокойся, тут все верно, — положила она руку на грудь. — Выступи сейчас и скажи: ошибся.

Вальтер махнул рукой и вышел. Он побежал в комендатуру и все рассказал капитану Елизарову.

— Подозрение есть, но явных улик нет, — заметил Елизаров. Он колебался. Неужели Гертруда «оборотень»?

Елизаров пригласил Любека. Молодой милиционер стал извиняться, что сразу не сообщил о стычке с вице-бургомистром на рынке. У Михаила окрепло убеждение, что совесть у Гертруды не чиста: надо допросить ее, но он не решался без Пермякова, только что выехавшего в Берлин. Медлить нельзя: Вальтер крепко припугнул эту старую лису, и она может исчезнуть. Елизаров решил взять ответственность на себя. Он с помощниками поехал за Гертрудой.

Старая разведчица, почуяв опасность, собиралась бежать из Гендендорфа, но не успела, ее арестовали.

Гертруда сидела перед следователем Квинтом и решительно отрицала свою виновность в распространении слухов. Квинт и не добивался правды— робел, опасаясь, как бы эта фрау его самого не утопила. Елизаров стал сам допрашивать Гертруду.

Она все отвергала: знать не знает, ведать не ведает. На вопросы отвечала пренебрежительно, смотрела на него высокомерно. Слова произносила с выдержкой, будто до этого репетировала свои ответы.

— Все говорят об убийстве Курца советским офицером. Все говорят об отравлении советским врачом хвоей соперницы, — подчеркивала Гертруда.

— Известно, что дурные вести не лежат на месте, — сказал Елизаров. — Известно также то, что они имеют сочинителя, автора.

— Я это знала, когда у вас еще не было зубов.

— Упрямство ваше образцово, но факты сильнее, — недобро усмехнулся Елизаров. Он развернул синюю бумагу и показал на конфеты. — Вы это передали Эльзе?

— Вы задаете такой вопрос, что из благородства я не отвечу на него.

— Усилим факт. — Елизаров встал и открыл дверь.

Вошел рыжеволосый мальчик лет тринадцати.

— Ты знаешь эту тетю?

Знаю. Это она мне дала конфеты и велела их передать в тюрьму для Эльзы, — не запинаясь, ответил мальчуган.

— Что она сказала тебе?

— Она велела передать, что конфеты от врача советской комендатуры.

— Я этого лгуна в глаза не видела. — Гертруда злобно посмотрела на парнишку.

— Как не видели? А кто эту марку мне дал? — мальчик достал новенькую бумажку из кармана. — Старая, а говорите неправду.

Мальчуган ушел. Михаил кивнул на дверь, как бы спрашивая заартачившуюся фрау Гемлер: «Что скажете?» Гертруда и бровью не повела, как будто не о ней и разговор.

Елизаров пригласил Эльзу, спросил ее:

— Вы знаете эту фрау?

Да. Это тетя Марта. Она содержала меня, скрывала от людей.

— Как вы познакомились с тетей Мартой?

— Меня сюда к ней прислал генерал Хапп… — начала рассказывать Эльза черную историю своей незавидной жизни.

— А вы знаете настоящее имя вашей тети Марты? — Елизаров кивнул на Гертруду. — Не знаете? А с кем познакомила она вас?

— С Курцем и Пицем.

— Кто такой Пиц, фрау Гемлер?

— Не знаю и не хочу знать, — наотрез отказалась отвечать Гертруда.

Она совсем бы не признала Эльзу, но боялась, что этому все равно не поверят. Гертруда повернула все против Эльзы, стала нападать на нее.

— Я очень сожалею, что по просьбе бывшего знакомого приютила эту бедную студентку, проявила человеческую чуткость. Но эта бедная студентка оказалась безнравственной, встречалась с одним, другим…

— Вы же сводили меня, — перебила Эльза.

— Постыдились бы людей — бредите своими любовными шашнями!

Эльза замолчала: ей стало стыдно. Гертруда может осрамить ее, все свалить на нее. Эльза опустила голову.

— Вам присылали передачу? — спросил ее Елизаров.

Да. Мне принесли конфеты, но съесть не дали: сказали, что надо проверить их.

— Скажите спасибо охране, что не дали. Проверка показала, конфеты с ядом. Вот чем хотела угостить вас тетя Марта!

— И Я возмущена! Я требую Немедленно представить меня к коменданту. Не желаю больше разговаривать с вами — второстепенным работником.

— Поясняю, — сказал Елизаров, — я представитель оккупационной власти. О моей службе не вам судить. Мы, русские люди, терпеливы и отходчивы, но не до крайности! — встал он во весь рост перед Гертрудой. — Не пытайтесь очернить нас, свалить свою вину, свое преступление на кого-то.

— Это ко мне не относится. Я не преступница, — протестовала Гертруда. — Я никого не убивала.

— Не только тот убийца, кто нож вонзил, а и тот, кто точил его. Не тот убил жену профессора, кто авторучку принес, а кто дал ее. А дали вы.

— Будьте вы прокляты! — крикнула во весь голос Эльза на Гертруду. — Вы и Пиц посылали меня…

— Кто же этот Пиц?

— Не знаю, не знаю, — твердила Гертруда.


16


Пиц оглядывался и бежал как на пожар. Поздно ночью он украдкой пришел в квартиру Штривера, долго тряс ему руку, передавал привет от заэльбинских друзей, восхищался его поведением в советской зоне.

И Достойно вы отклонили предложение коменданта! — восторгался Пиц. — Немецкое должно быть немецким. Нам точно стало известно, что комендант с бургомистром составили такой план: перед пуском в производство вашего телевизора на митинге с помощью активистов типа Вальтера присвоить изобретению марку «Гендендорф». И ваш телевизор станет коллективным творчеством.

Самолюбие Штривера было пронзено насквозь. Не для этого он просидел тысячи бессонных ночей над своими чертежами…

— Как патриот земли немецкой, — нашептывал Пиц, — я снесся с нашими западными фирмами. Там ждут как весну ваше изобретение и выпустят его миллионным тиражом. Аванс прислали вам, — Пиц достал пачку денег.

— Аванс не нужен, — отказался Штривер от денег.

— Ну, пусть будет поддержка: заплатите, кому нужно, за какую-либо работу. Берите, берите.

— Пока не надо, — покачал головой Штривер.

Пиц не стал настаивать, но незаметно сунул пачку в карман плаща, висевшего на стене. «Деньги свое сделают, — мыслил Пиц, — не выбросит».

— Друг мой, выручите меня, — подводил Пиц свои сети. — Передайте этот пакет Квинту. Он здесь над вами живет. Мне тяжело подниматься…

Была темная августовская ночь. Черное небо осыпано яркими звездами. Их так много, что казалось, вот-вот посыплются на землю. Город спит. Спят даже дворники, выключив лампочки ради экономии энергии. Спят и работники комендатуры, кроме дежурного и Пермякова. Коменданту не до сна… Сколько раз говорил он о бдительности, а сам ротозейничал: искал врага в подполье, а он был под боком, сиживал с ним за одним столом. Пермяков ходил по кабинету, думал о поведении Гертруды. Он не мог простить себе, что не сумел разгадать ее повадки. А ведь они наводили на подозрение; Гертруда часто заискивала, подхалимничала, двурушничала. Надо было разведать, что это за птаха, откуда прилетела. Она же говорила, что родом из Гамбурга, а там заправляют другие хозяева. Надо было теперь самому заняться и выяснением шельмования профессора Торрена и следствием по делу Эльзы. Но разве правильно: не доверять никому, даже Елизарову? «Доверять и проверять», — сделал вывод Пермяков. Он приказал Елизарову привезти Гертруду.

Елизаров вместо преступницы привез следователя Квинта.

Капитан никогда так не возмущался, как теперь.

— Освободил этот тип Гертруду, — кивнул он на Квинта.

— На каком основании? — насторожился Пермяков.

Старый юрист, крайне исполнительный, положил свой многоместный портфель на стол, достал из него бумажку, развернул и молча передал коменданту.

— Невероятно! — изумился Пермяков. — Пошлите за бургомистром, — сказал он Елизарову и спросил следователя: — Как это случилось?

— Вчера, двадцать шестого сентября, в двадцать три часа семнадцать минут, пришел ко мне Штривер вот с этой бумагой, — с точностью начал рассказывать Квинт об освобождении Гертруды.

— Главный конструктор радиозавода? — спросил комендант и, выслушав ответ, приказал вызвать и его. — Что нового в следствии по делу Эльзы? — спросил он Квинта.

— Вызвал всех, кто носит имя Пиц и Марта. Никакого результата. Я полагаю — еще раз выскажу вам свое мнение — Курца убил профессор Торрен. Но вы не санкционировали его ареста.

Вошел Больце, сильно тряхнул руку Пермякову и Елизарову.

— Ваша подпись? — показал комендант бургомистру бумажку.

— Как будто моя, — стал читать бургомистр. — Но я этот документ не подписывал. Да разве я подпишу такое, чтоб шельму освободить? После ее ареста в городе стало спокойно: никаких зловредных слухов. Как же вы смели отпустить ее! — накинулся бургомистр на следователя.

— На основании вашей подписи, — заладил Квинт.

— Это же «липа»! — возмущался бургомистр. — Кто легко верит, тот покается. Вам должно быть известно, что без коменданта эту птицу никто не имел права освободить.

— Правильно, это мне было известно, — подтвердил Квинт. — Но мне также известно, что нельзя не повиноваться распоряжению бургомистра.

Явился Штривер. Ничего не тая, он рассказал о пакете, принесенном ему Пицем, и глубоко задумался. Кто же этот «патриот земли немецкой», суливший ему, старому специалисту, золотые горы?

— Я вам больше не нужен? — спросил Квинт коменданта.

— Мне не нужны. Но вы должны найти Гертруду и того Пица, который всучил пакет инженеру Штриверу.

Сославшись на закон и его статьи, Квинт сказал:

— Я должен задержать и господина Штривера как соучастника преступления.

— Повремените, — сказал комендант.

— Разрешите идти, — сухо сказал Квинт и вышел.

— Как же получилось, господин Штривер, что вы сослужили такую службу? — спросил Пермяков.

— Злонамеренности у меня не было и нет. Но Гертруда и Пиц — теперь я начинаю соображать — играли и на моих эмоциях, — стал он рассказывать о встречах с ними. — Помните, в вашей квартире вы задали мне урок морали?

— Это было давно.

— У меня записан тот памятный день, — полез Штривер в карман плаща за записной книжкой и вместе с ней вытащил… пачку денег. Штривер вытаращил глаза. Нить мысли оборвалась. Та самая пачка, от которой он отказался ночью?

— Вы много денег носите при себе, даже доллары, — заметил Пермяков и с подозрением посмотрел на изобретателя.

Я С чего мне начать говорить? — растерялся Штривер. — В тот вечер, когда вы мне показали книгу о телевидении, Гертруда завела меня в гости. Кажется, впервые за всю жизнь я напился допьяна… А вчера тот субъект Пиц, как и Гертруда, предлагал мне вот эти деньги. Я отказался, но не заметил, как он сунул их в карман плаща.

— А что за записка в деньгах?

— Не знаю…

Штривер прочитал записку и протянул ее Пермякову:

— Здесь написано: «Аванс за телевизор».

— Продали изобретение? — уставился Больце на инженера.

— Оскорбляете, господин бургомистр, — обидчиво сказал Штривер. — Не верите — арестуйте.

— Вы ничего не скрываете? — спросил Пермяков. — Скажите честно.

— Нет. Честное слово старого инженера, — как клятву произнес Штривер.

— Очень рад, если так. Будем верить. Верьте и нам, — предупредив Пермяков расстроенного инженера. — Никто и не думал покушаться на ваше авторское право. Заканчивайте изобретение и напишите на нем свое имя. А деньги возьмите, — сказал Пермяков Штриверу.

— Товарищ майор, точно такая же обертка была на пачке денег Курца, — показал Елизаров на полоску синей бумажки со звездочками, которой были опоясаны банкноты.

— Эти деньги мне не нужны. Я вчера еще отказался от них. Я не продажный субъект, — ответил Штривер.

Елизаров стал считать шелестящие марки и доллары.

— Да, одна и та же касса снабдила, — заключил он и пожалел: — Зря передоверили этому формалисту Квинту вести следствие. Он погубил все…

Капитан встал и проводил Штривера.

— Надо назначить другого следователя, — сказал Пермяков бургомистру. — Я почему-то верю Штриверу. Он упрямый, но, пожалуй, искренний. А вот Гертруда обвела нас.

— Старалась, ведьма, в работе, — сказал бургомистр, — влезла в душу нам…

— Старалась… — скептически протянул Пермяков. — Маскировалась, а не старалась. Как все-таки получилось с документом? Где хранится ваша печать?

— У секретаря. Надо отобрать, сделал для себя вывод бургомистр.

— Этого мало. Проверить, кто ваш секретарь. Или беспечный, или одного выводка с Пицем.

— Будем запирать ворота, когда увели коня, — хлопнул бургомистр себя по лбу. — Глаза на лоб лезут: какого черта держали мы возле себя таких «помощников»?

Открылась дверь. Любек ввел Гертруду. Лицо молодого милиционера было довольное, как будто он вернулся с охоты с богатой дичью. Но, увидев бургомистра, Любек замялся. Ему казалось, что бургомистр незаконно поступил, а он, Любек, пошел против него. Но делать нечего, надо доложить.

— Прошу извинить меня, господин комендант, за беспокойство в ночной час, — козырнул Любек. — Неясное дело. Задержал фрау Гемлер для уточнения документов. Если задержал неправильно, я с прискорбием извинюсь перед госпожой.

— Извиниться вам не придется, — сказал Пермяков. — А за бдительность приношу благодарность. Фрау Гемлер освобождена по подложному документу.

— Я точно так и подумал. Если у фрау Гемлер рыльце чисто, — стал уже острить Любек, — ей незачем болтаться ночью и озираться. Я задержал ее и отобрал вот эту бумажку…

«Направляется в Берлин по семейным делам», — прочитал бургомистр.

— Это тоже подделка. Спасибо, товарищ Любек, за хорошую службу. Вопрос ясен. Можно вселить фрау в прежнюю камеру.

Пермяков спросил Любека, не знает ли он некоего Пица, и в двух словах объяснил дело. Любек козырнул и пошел искать во тьме некоего Пица.

— Фрау Гемлер, — спросил Пермяков, — а где ваш патрон Пиц?

— Не знаю никакого Пица.

— Лжете! Знаете. Я спрашиваю, где ваш патрон-освободитель?

— Вот он! — указала Гертруда пальцем на бургомистра.

— Мразь фашистская! Я не желаю с вами на одной земле жить, — крикнул Больце и плюнул.

В кабинет снова вошел Елизаров и шепнул Пермякову:

— Интересная деталь: шофер такси…

Порог перешагнул молодой человек в кожаном шлеме — член Союза свободной немецкой молодежи Тренмер. Он кивнул на Гертруду.

— Ничего, говорите, пусть послушает, — сказал комендант.

— В двадцать четыре часа подошел ко мне человек и предложил поехать с ним «в одно место». Он попросил остановить машину в глухом переулке недалеко от тюрьмы и говорит: «Подождите немного». Мне показалось это подозрительным. Я запер мотор, вышел из машины, притаился в тени и стал наблюдать. Минут через двадцать заказчик вернулся с толстой фрау.

— С этой? — указал Пермяков на Гертруду.

— По объему похожа, — посмотрел шофер на преступницу. Я не подошел к машине. Заказчик сел за руль, а завести машину не смог: ключ у меня… Послал мне проклятие и ходу пешком. Фрау впереди, мужчина за ней с интервалом метров в тридцать.

— Что скажете, фрау Гемлер? — спросил Пермяков.

— Дешевая инсценировка, — пробормотала Гертруда. — Подставное лицо, желторотый агент.

— Я агент? — вспыхнул Тренмер. — Не знаю, кто вы есть, но думаю, не из добрых.

И Вы молодец, Тренмер, но почему сразу не сообщили об этом?

— Простите, господин комендант, — тоном виновного произнес шофер. — После их ухода я завел машину, но она села: прокололи камеру.

— Типичный прием разведчика, — проговорил Пермяков и приказал Елизарову:

— Товарищ капитан, теперь отправьте фрау Гемлер на прежнее место.

Михаил увел Гертруду. Пермяков усадил Тренмера и с карандашом в руке стал уточнять время происшествия. Когда «оборотни» отошли от машины? Сколько времени может пройти, пока заказчик пешком дойдет до окраины города? В котором часу оцеплен город охраной? По расчетам, тот тип не успеет улизнуть.

— Разрешите идти? Я буду искать его.

— Только не в одиночку, — напомнил Пермяков.

— Я подниму членов нашего союза. Пойду сейчас к Вальтеру. Соберем всю организацию.

— Ночью? — усомнился Пермяков.

— Соберем за полчаса. Есть способ: каждый оповещает двух ближних товарищей.

— Не надо поднимать весь город, — не согласился комендант. — Если тот тип не успел уйти из города, теперь не убежит. А утром проведите беседы во всех организациях. Не в одном фашистском черте дело. Пока за Эльбой существуют пособники фашистов, гертруды будут резвиться как мыши, если кошки спят. Если бы все понимали бдительность, как член вашего союза Любек, давно бы «оборотней» вывели на чистую воду.

Молодой милиционер оказался легок на помине. Он сообщил, что в доме Гертруды услышал шорох и спросил, нужно ли следить за этим домом.

— У вас есть непосредственный начальник, — напомнил ему комендант правило службы.

Любек отлично знал устав своей службы, но сегодня особая ночь. Вместе с охраной города не спят и советские друзья. Поэтому он, постовой милиционер, и обращается через голову, тем более что за бдительность комендант вынес ему благодарность.

— Товарищ Любек, вас тянет к следственному делу?

— Я-то люблю это дело, но оно меня не любит. Знаний нет, — бесхитростно ответил молодой блюститель порядка.

— Было бы желание, знания придут, сказал Пермяков. — Я хотел бы рекомендовать вас в помощники следователя. Потом на курсы поступите, станете юристом.

— Юристом?!. — обрадовался Любек. Отец учил его держать мастерок. Сын каменщика не мог представить, что он может познать законы, а их так много! Не поздно ли? Двадцать четвертый год пошел, а за плечами только пятиклассное образование.

— Учиться никогда не поздно. Подружите вашу мечту с учебой, и я уверен: из вас выйдет следователь, прокурор, министр. Да, да, — подтвердил Пермяков, — только нужно учиться и быть верным народу.


17


Комендатура перешла в другое, в меньшее помещение, предоставив большой особняк под Дом пионера.

После приказа о передаче внутренних дел немецким самоуправлениям в комендатуре мало осталось работников: одни уже уехали на Родину и взялись за мирный труд, другие собирались уезжать. Нагостилась и Галина Николаевна. Она и радовалась и грустила. Радовалась тому, что скоро вернется в институт, защитит диссертацию, возьмется за новые большие дела, съездит на Урал, к отцу и матери Виктора, которые теперь станут и ее родными. И когда вернется Виктор, она уже будет матерью. А грустила она при мысли, что приближается расставание с Виктором. Ее тревожило будущее Пермякова. Сколько еще ему придется быть здесь, на чужой стороне? Пуще всего пугала Галину Николаевну мысль о новой войне, которую прославляют и благословляют по ту сторону Эльбы.

Ей надо бы еще спать и спать, но она проснулась и не могла уснуть. Невольно разбудила и Виктора. Раньше бы он запретил ей разговаривать в такую рань, а теперь похвалил ее, даже спасибо сказал и нежно обнял за то, что разбудила: последний день вместе. Пермякову тоже грустно было думать об ожидающем его одиночестве в чужом краю. Хотя и тягостна новая разлука, но не так, как во время войны.

— Нескладно получается, Витя, — упавшим голосом говорила Галина Николаевна. — Родится ребенок, а у нас нет свидетельства о браке. Не зарегистрируют на твою фамилию. Прав был старый казак, отец Михаила, что жениться и замуж выходить надо только на родной земле.

— Приеду, сразу пойдем в загс и сыграем свадьбу.

— И крестины сразу? Не хорошо. Мне и ехать как-то стыдно в Москву.

— Ну вот, нашла о чем думать, — Пермяков гладил ее мягкие волосы. — Я надеюсь, вскорости получу вызов в академию. Сдам экзамен, и будем вместе всегда.

— А если не сдашь? Теперь большие требования предъявляют к поступающим в академию.

— Сдам. Три года готовлюсь. Усни, ягодка, еще…

Раннее воскресное утро. Первым посетителем комендатуры в новом помещении был инженер Штривер. На улице уже раздавались гудки автобусов, а изобретатель еще не ложился: под воскресенье он всегда работал до утра. Пришел он в рань раннюю, чтобы сказать одно слово коменданту. Дежурил капитан Елизаров.

— Если мне нельзя передать это слово, — спросил Михаил Штривера, — я разбужу коменданта.

— Нет, нет, не будите! — Штривер замахал руками. — Я хотел сказать: спасибо! Видите ли, я рассказал тот случай с Пицем и его деньгами отцу.

— У вас жив отец? — с изумлением посмотрел Михаил на седые волосы изобретателя.

— Да. Восемьдесят лет ему. Отец говорит: «Иди и скажи коменданту спасибо. Посадят в тюрьму, доказывай тогда!»

— Преступник должен быть наказан, а честному человеку нечего и думать о тюрьме.

Михаил сказал эти слова безотносительно, но Штривер вздрогнул. Не фраза, а будто пощечина поднесена. «Выходит, я нечестный!» — стукнула мысль в голову. Штривер хотел сказать: «Не имеете права так говорить», — но, подумав, выразился легче:

— За честность свою я спокоен, но каверзное стечение обстоятельств…

— Посмотрите нашу будущую фотовыставку, — показал Елизаров на кипы снимков.

В одной пачке были фотографии о разгуле гитлеровцев на чужой земле. Штривер выругался и сказал:

— Нацисты не только злодеи, но и дураки. Сами себе создали памятники проклятия. Все поколения будут проклинать их за такие зверства. Потрясающие виды. Как удалось вам собрать такую ужасную коллекцию фактов?

Факты всегда были верой Штривера. Эти факты потрясали его. Фотографии будто стреляли, кричали, плакали.

— Гитлеровцы вели фотодневники. Мне удалось один из них сохранить на память, — Елизаров протянул пачку снимков. — Узнаете?

— Вы? — воскликнул Штривер. — Что они делают?

— Выжигают звезду. Вот она, — расстегнул капитан пуговицу на груди.

— Позвольте мне эту карточку показать отцу… Он тоже… — Штривер хотел сказать, что и отец не верит словесной пропаганде, но повернул иначе, — он тоже любит факты…

Штривер вернулся часа через два. Он рассказал Елизарову, что фотография побывала у всех соседей.

— Одна фрау признала эту личность. — Он у ка? зал на снимок. — Это капитан Роммель. Мой старик назвал этого субъекта инквизитором.

— Да, Роммель. Капитан Роммель, — повторил Михаил. — На карточке он уже майор. А кто такая эта фрау?

— Она хорошая пианистка. Ее до войны приглашали в избранное общество играть на фортепьяно. Видимо, в доме Хаппа она и познакомилась с Роммелем.

— Что делает теперь пианистка?

— Живет соответственно своему женскому назначению. У нее двое детей. Муж инженер. Она хорошая хозяйка дома.

— Хорошая пианистка в соответствии со своим назначением превратилась в домохозяйку? Мне хочется поговорить с ней.

— Она очень рада будет — позвоните ей, — сказал Штривер и назвал ее имя, телефон.

Пианистка Гильда Клейнер пришла сразу. Она была в бальном платье, которое раньше надевала на вечера тузов города. Гильда Клейнер много слышала о капитане Елизарове, о его шефстве над артистами и музыкантами, над такими, как она, застрявшими в кухне и детской комнате. Оттуда он вытаскивает их на сцену. Гильда Клейнер развязала язык и рассказала все, что знала о капитане Роммеле. Приезжал он к Хаппу с другими военными редко, но регулярно, через три месяца. Где служил Роммель, Гильда Клейнер не знала. Не скрыла она и того, что капитан Роммель настойчиво ухаживал за ней — красивой пианисткой. И пока она не вышла замуж, писал ей письма. Разглядывая фотографию истязания военнопленного, фрау Гильда заметила с сожалением:

— Неэстетично и несолидно капитану имперской армии Роммелю заниматься таким кровопусканием. Я искренне разочарована…

«Красивая немка, — подумал Михаил, — хорошая пианистка».

— Почему вы бросили искусство? — спросил он. — Почему не идете на сцену?

— Детей нажила… — разоткровенничалась пианистка. — Да и боюсь, что теперь не примут меня.

— Наймите няню. На работу вас возьмут, бояться нечего.

Вскоре пришел Пермяков.

Штривер поклонился коменданту необычайно любезно. Майор не понял отменную вежливость упрямого и нелюдимого немца. Хотя после возвращения из Москвы Штривер стал более общительным, но заискивающим, каким он показался теперь, Пермяков не мог бы даже представить его. Штривер повторил свое признание:

— Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы поверили мне.

— Вы меня простите, господин инженер, за вопрос: откуда у вас взялась эта заискивающая вежливость?

Штривер опять сбился с панталыку: комендант осуждал его за самолюбие и замкнутость, а теперь упрекнул за излишнюю любезность. Если бы не скверные стечения обстоятельств с пакетом и деньгами, Штривер ответил бы грубостью на это очередное нравоучение.

— Моя любезность — долг вежливости и благодарности, — признался Штривер. — Факты — пакет, деньги — позволяют подозревать меня во враждебной деятельности. А я хочу уверить вас, что совесть моя чиста.

— Когда у человека совесть чиста, ему нечего доказывать это, — заметил комендант, перебирая газеты.

— Выходит, опять сказал не так, — досадливо махнул рукой Штривер. — До свидания!

— Не обижайтесь. Храните свое достоинство. Как творчество? — спросил Пермяков.

— Хвалиться нечем. После злополучной встречи с тем субъектом ни на йоту не подвинулось.

— Напрасно. При любых неприятностях надо находить расположение к творчеству и труду. Вы же обещали дать модель и рабочие чертежи на этой неделе…

Пермяков вскрыл пакет. В нем была газета, но незнакомая. Такую газету не получала комендатура. Прислали ее не зря. На первой странице был портрет Штривер а и его автобиографическая статья. Штривер вцепился в газету дрожащими руками, стал читать ее. «Попробуй теперь доказать, что совесть чиста», — горестно подумал он. Ведь в статье как бы его собственной рукой написано: «Передаю свое изобретение фирме…» Дальше шли слова, от которых у Штривера волосы поднялись дыбом. В газете сообщалось, что его изобретение хотят присвоить русские, которые заставляют его работать принудительно.

— Можете арестовать меня. Факт из ряда вон выходящий, — ответил Штривер и опустился на диван — ноги его подкосились.

— Детский разговор — признак политической незрелости, — вразумлял Пермяков перетрусившего изобретателя. — Продажа творчества иностранной державе— дело совести. Вы продали не государственную тайну, а свой ум и честь.

— Честь свою я не продавал! Опутала меня та ведьма — Гертруда, — оправдывался Штривер.

Он рассказал, как она угощала его, но как была написана эта статья, не помнил.


18


Дом, в котором квартировала Гертруда Гемлер, после ее ареста пустовал. Ставни закрыты наглухо и заложены на внутренний запор. Двери были заперты на автоматические замки. Ключи от них хранились в магистрате.

Дом не охранялся. Формы ради поручили старому дворнику Хейнеману присматривать. В первые дни старик вроде пекся о нем, подходил рано утром к дверям, пробовал запоры, потом стал забывать, а в последнее время поглядывал только издали. «Никто не откусит угла», — подумал он, махнул рукой и забыл, что ему надо присматривать.

Когда Любек по секрету рассказал Хейнеману о побеге Гертруды, старик опять стал присматривать за домом. Он даже насторожился, когда Любек сказал, что где-то скрывается партнер Гертруды.

На третью ночь после безуспешного побега Гертруды из тюрьмы Хейнеман, посасывая трубку в парадном одного дома, услышал шелк автоматического замка в особняке Гертруды. Об этом он сказал Любеку. Тот несколько раз подходил к дому, прислушивался, но никаких признаков жизни в нем не уловил. Хейнеман доказывал свое.

— Какая дверь щелкнула? — спросил Любек.

— Не мог определить.

— Вышел кто или вошел?

— Не видел, я только слышал, — повторял старик.

— Что же нам делать? — посоветовался Любек.

— Зайти в дом. Может, кого потянуло туда.

— Потянуло… Ты, старик, точно мыслишь, — с ухмылкой проговорил Любек. — Надо только сообразить, как войти, и подумать, как выйти. Может и так случиться, что на пороге дышать перестанешь. Без следователя и понятых в дом войти нельзя, да и ключей нет…

Любек пошел к Пермякову и предложил выпустить из тюрьмы Гертруду. Выдумка молодого милиционера хотя и проста, даже наивна, но комендант одобрил ее и приказал Елизарову заняться этой операцией.

Капитан и Любек, назначенный помощником следователя, вызвал Гертруду. Вид старой разведчицы был грустный. После неудачного «освобождения» она опустилась, обрюзгла. Что ждет ее? Суд, тюрьма, смерть? После того как поймали ее с фальшивыми документами и возвратили в тюрьму, Гертруда пала духом, ослабла, присмирела. Она уже не задирала голову, сидела перед обвинителями с осоловелыми глазами, как укрощенная тигрица.

Допрашивать Гертруду не нужно было — все ясно. Елизаров лишь напомнил ей:

— Вы хорошо знали пианистку Тильду Клейнер? А капитана Роммеля?..

У Гертруды совсем упало настроение. Она и не думала, что здесь узнают о ее прошлых проделках. Сказать правду она не хотела, а врать не было сил: опустилась не только нравственно, но и физически. Она предпочла молчать.

Елизаров продолжал:

— Можете не говорить, что вы с капитаном Роммелем до войны встречались на вечерах и обедах у Хаппа, что пианистка Гильда Клейнер назвала вас сводней за посредничество между ней и капитаном— это нас мало интересует. Нас теперь, занимает- ваша судьба. Мы намерены облегчить ее. Хотите пожить до суда дома, под надзором Любека, или предпочитаете оставаться в тюрьме?

Гертруда повернулась всем туловищем, будто шея у нее окаменела, и мутными глазами уставилась на капитана Елизарова.

— Хотя и ослабла, но ума не лишилась, чтоб предпочесть тюрьму…

Гертруду Гемлер привезли в ее квартиру. Вместе с ней в дом вошли Елизаров, Любек и понятой. Гертруда переходила из комнаты в комнату, все обнюхивала, даже солонку с солью поднесла к носу. Покопавшись в матраце, Гертруда завыла:

— Нет колец, венчальных колец!..

— Много их было, фрау? — с нарочито сердобольным тоном спросил Любек.

— Тринадцать.

— Тринадцать мужей? Чертова дюжина! — сострил Любек. — Не надо бы с последним венчаться — не было бы несчастья.

— Не смейтесь!.. — огрызнулась Гертруда, но, спохватившись, что проболталась, процедила: — Можно и без венца кольца брать, — и медальонов нет!

— Много ли было? — спросил Любек.

— Тоже тринадцать.

— Роковая цифра! — язвил Любек. — Кошмарная ошибка. Надо бы кольца — на пальцы, медальоны — на шею нанизать, и все было бы цело.

— Господин капитан, — обратилась хозяйка к Елизарову, — прикажите замолчать зубоскалу.

— Не надо расстраивать фрау Гемлер, — проговорил капитан, — у нее и так большое горе — пропала память о тринадцати любимых. Пойдемте, Любек, фрау Гемлер нужен покой.

— Удивительное дело! — развел руками Любек. — По фрау Гемлер скучает замок с решеткой, а ее оставляют дома.

Гертруда осталась одна. Она потянулась и с наслаждением прошептала: «Как хорошо в своем доме!» Не раздеваясь, она легла на кровать, но уснуть не могла: мерещились всякие кошмары, будто кто-то душил ее. Она вскрикнула, поднялась, зажгла свет — в комнате никого.

В страхе и тревоге она провела три ночи. На четвертую, перед рассветом, она услышала тихий стук в окно. На цыпочках Гертруда подошла к окну и шарахнулась в сторону — незнакомый человек. Как ни страшно, а надо узнать, кто он. Может, кто из своих «оборотней»? Решила открыть дверь, иначе сойдет с ума до утра. Вошел Пиц. Гертруда не узнала его. Бороды у него не было, белые волосы стали рыжими, брови подбриты, подкрашены.

— Неужели не узнаешь, тетя, Марта? — назвал Пиц кличку Гертруды. — Я Пиц, — шептал он.

— Нет, ты теперь по-прежнему майор Роммель — вздохнула Гертруда. — Оказывается, капитан Елизаров знает тебя.

— Ослы мы! Не могли, за столько лет убить этого Елизарова! — обозлился Пиц и начал ходить по комнате. «И как я тогда промахнулся, вместо него жену убил!» — ругал он себя, вспоминая убийство Веры.

Пиц оглядывался, с тревогой спрашивал Гертруду, почему она очутилась дома. Надзирают ли за ней? Что говорят о нем — о Пице?

— За моим домом, конечно, следят. И я удивляюсь, как тебе удалось пробраться сюда. Впрочем, они считают, что ты улизнул. Я тоже так считала, думала, ты уже в Берлине, в каком-нибудь «институте» шифровки пишешь разведчикам. Какая красота там под американским крылышком. Почему же ты оказался здесь? Почему не бежал?

— Я тут присматривал за твоим домом. Вроде не охраняют его. От шефа получил приказ— не бросать города до замены.

— Кто же заменит? Никого нет здесь из наших.

— Пришлют кого-то из Берлина, обещал мне шеф.

— А все-таки наше дело идет к закату, — проговорила Гертруда. — Ни одного порядочного немца не осталось. Все предают нас.

— Нет, не все, — со злостью прошептал Пиц. — Инженера Штривера мы запутали? Запутали. Следователь Квинт служит нам? Служит. Он и дело Курца смазал и тебя освободил…

Хотя Пиц и похвалился, что он не одинок, но у самого коршун сердце клевал, а душа в пятки ушла, когда он увидел Гертруду. Может, это ловушка, а не благодушие коменданта? Стоит только внезапно кому-нибудь зайти в дом, как Пиц окажется захлопнутым.

— Ты золотые вещи не брал? — спросила Гертруда.

— Нет золота? — беспокойно произнес Пиц. — Иваны забрали. Надо об этом грабеже сообщить всему миру. Тогда и суд над тобой можно повернуть по-другому. Пиши: «Похитители драгоценностей».

— Не буду писать, — отказалась Гертруда. — Не хочу строить новые козни. Начнутся опять допросы, я не выдержу…

— Пиши, моя милая тетя, — прикидывался Пиц ласковым.

— Довольно, не раздражай. Уходи. Спасись хоть ты.

— Пиши, тебе говорю, — сердито сказал Пиц. — Пиши, черт возьми! — выхватил он пистолет.

Гертруда вытаращила глаза. «Вот тебе и «милая тетя Марта», — зазвенело в ушах. Ей хотелось отдыха, а «племянник» толкает ее на новую авантюру. У него своя цель — сделать хотя бы еще один ход перед матом. Но она, Гертруда, теперь не помощница, а помеха. По правилам волчьей защиты мешающих убирают. Пиц решил убить ее, но не без выгоды. Письмо Гертруды о похищении золота будет расценено шефом как хороший номер антисоветской пропаганды, а ее труп приведет в замешательство коменданта и его помощников. Но что выгоднее: убийство или самоубийство? Эта мысль только что пришла ему в голову. Убить и растрезвонить— «русские ограбили и убили», или повесить и пустить по свету утку — «русские довели до самоубийства»? Убийство уже было — Курц. Для разнообразия сотворить самоубийство… После недолгих размышлений Пиц приступил к делу.

— Пиши; тетя Марта, считаю до трех, — водил Пиц пистолетом. — Раз, два…

Позеленев от страха, Гертруда стала писать под диктовку Пица. Он обвел глазами комнату. «На чем же повесить?» Его взгляд остановился на крючке, вбитом над окном. Пиц, стоя за плечами Гертруды, засунул пистолет в карман, взял бельевую веревку, закинул за крюк и вдруг, накинув петлю на шею своей «тете Марте», дернул изо всей силы. Вскрикнула «милая тетя Марта», рухнула со стула, повисла, забилась… Пиц бросился в дверь, но убежать не пришлось. Любек стукнул его в голову рукояткой пистолета. Надежные дворники схватили «оборотня», скрутили ему руки. Гертруду вытащили из петли.

Сообщили в комендатуру. Прибыл капитан Елизаров.

— Поняли союзника? — осведомился Елизаров у фрау Гемлер, указывая на Пица.

— Вы подлец, Роммель, — прохрипела Гертруда и отвернулась, даже заплакала со злости.

Роммель готов был перегрызть всех. Зубы его ляскали. Елизаров пристально смотрел на перекрасившегося врага, припоминая страшные минуты плена, когда Роммель выжигал ему на груди звезду.

Любек обыскал Роммеля, достал из его карманов золотые вещицы и, разглядывая, приговаривал:

— Радуйтесь, фрау Гемлер. Нашлись кольца и медальоны ваших тринадцати мужей.

— Жулик, а не разведчик! — со злостью проговорила Гертруда и плюнула.

Роммель ударил «тетю Марту» по лицу. Ударил не в отместку за оскорбления, а чтобы спасти свою шкуру. Он решил свалить все на Гертруду. Выйдет — не выйдет, теперь уж все равно.

— Я хотел своими руками удушить эту фашистскую волчицу, — обратился он к Елизарову. — Но… я не могу сказать всего при них… — показал он на Любека и Гертруду.

Елизаров удалил остальных в другую комнату, стал напротив Роммеля и предупредил:

— Не шевелиться — застрелю.

— Я работаю на советскую разведку, — шепнул Роммель.

— Дешевый маневр, господин майор, — недобро усмехнулся» Елизаров. — А когда вы выжигали звезду на моей груди, тоже работали на советскую разведку?

— Тогда давайте говорить начистоту, — пустился на новую хитрость Роммель. — Да, я причинил вам неприятности. Но меня принуждали тогда начальники. Вы ведь тоже сделали преступление — выступили с заявлением в нашей газете.

— Клевета! — выкрикнул Михаил.

— Не возмущайтесь, — вкрадчиво возразил Роммель. — Убивать по вашим законам вы не имеете права. Дело дойдет до суда, и я докажу, что именно так все и было. Потребую достать подлинники ваших писаний. Архивы, к вашему сведению, сохранились. И вам никто не поверит, что ваше выступление в газете — подделка.

— Чего вы хотите достичь этой провокацией? — вздрогнул Елизаров от гнева и чуть не нажал на спусковой крючок.

— Никакой провокации, — старался Роммель подкупить противника. — Я хочу полюбовно предотвратить грозящую нам обоим опасность. Что я хочу сказать? Вы меня сейчас отпустите, и никто не будет знать…

— Наши люди знают о том, что вы подделали мое заявление. Мне хочется застрелить вас. Но я вынужден доставить вас в комендатуру, — с ненавистью выдохнул Елизаров. Он терял самообладание. — Выходи, — указал он пистолетом на дверь.

Рядом с дверью была уборная. Роммель сделал болезненную гримасу, извинился за нескромную надобность, попросил разрешения и шмыгнул в уборную. Там он закрыл дверь и вылез в окно. Но убежать не успел — догнала пуля Любека, попавшая в ногу.

Жидкий белесоватый туман, наплывший с Эльбы, рассеивался. Небо прояснилось. Сторож выключил уличные лампочки. Разом заревели гудки двух заводов. На улицах появились рабочие.

Любек с дворником внесли стонущего Роммеля обратно в дом Гертруды.

— Фрау Гемлер, спросите своего «племянника», за что он хотел удушить вас? — потребовал Елизаров.

— Не знаю. Я ничего плохого не сделала ему, — оправдывалась Гертруда, как перед судом.

— Вы, фрау Гемлер, отлично знаете гитлеровский кодекс: мешающих и ненужных разведчиков убивают. Вы для Пица-Роммеля теперь не нужны, стали помехой.

— Ради бога, если вы хотите оставить его здесь, меня лучше отвезите в тюрьму, — простонала Гертруда.


19


Воскресенье было необыкновенное. С раннего утра люди от мала до стара валили на улицы, собирались у заводов, учреждений, становились по шесть человек в ряд и направлялись на новую площадь, полукругом простиравшуюся против магистрата.

На тихом весеннем ветерке шелестели голубые стяги с оттиснутыми на них словами: «Мир и дружба». У каждого горожанина в руке был маленький флажок голубого цвета с теми же двумя словами.

На площади, перед самым магистратом, стояли две пятитонные машины, словно приклеенные одна к другой. Борта задрапированы кумачом. По верхнему краю бортов калачом свит белый сатин. Над ним висел белый, точно из кости, микрофон, похожий на кувшинчик.

К импровизированной трибуне с гулом подползло десятка два тракторов «Сталинец». Их гнали молодые крестьяне окрестных деревень со станции. Они поставили машины в ряд, заглушили моторы и влились в строй городских жителей.

На трибуну по дощатой лесенке поднялись Больце, Торрен, Вальтер и другие почетные люди города. Среди них была бывшая кухарка Берта. После всех поднялся на трибуну Пермяков, стараясь быть не замеченным.

К микрофону подошел бургомистр Больце. Он был в белой сорочке, заправленной в широкие светло-серые брюки. На левой стороне груди голубела продолговатая ленточка с треугольным верхним концом. На ленте блестели те же слова, что на стягах и флажках: «Мир и дружба». Больце прижал руку к груди: сильно билось сердце, у старого рабочего шалили нервы. Радостные впечатления его волновали до слез. Больце раза три всей грудью вдохнул свежий воздух, окинул взором ряды собравшихся.

Колонны уходили в прилегающие улицы. На заборах и крышах сидели ребятишки, подростки, помахивая флажками. «Наверно, ни в одном доме не осталось никого», — подумал Больце и дрожащим от радостного волнения голосом сказал:

— Митинг, посвященный месячнику советско-германской дружбы, объявляю открытым.

В воздухе разлились звуки медных труб. Сводный оркестр исполнил гимны двух народов. Плавно с постепенно нарастающим шумом, как усиливающийся прибой, загремели раскаты аплодисментов. Больце взял себя в руки и говорил уже спокойнее:

— Дружба укрепляется делами. Гитлер в Сталинград посылал танки, а нам из этого города русские прислали тракторы, — бургомистр обвел взглядом машины. — Честные немцы как по эту, так и по ту сторону Эльбы отдают салют миру и дружбе. Но среди нас были, а может, и сейчас есть, враги и дружбы и мира. Они бросали камни под машину. Но машину мира не остановить!

В весеннем воздухе многоголосо прогудело могучее слово «мир». Все подняли руки с флажками. Над головами заполоскались стяги. Загремели звуки фанфар.

На трибуну поднялся инженер Штривер и подал Больце листок бумаги. Конструктору предоставили слово.

— Сталинград прислал тракторы. А мы сделаем для Сталинграда планетарий.

Штриверу надо бы еще сказать, что рабочие, инженеры радиозавода поручили сообщить на митинге об успешном серийном производстве телевизора «Штривер», но не решился и сошел с трибуны.

Берта стояла рядом с Пермяковым. Она дрожала от волнения — скоро ее выступление. Ее просили рассказать о своей жизни. Она согласилась, всю ночь готовилась, писала, переписывала речь. Берта собиралась сказать, что ее мать бедная крестьянка, а она кухарка. Все это правда. Но Берту тревожило другое. Люди подумают не о том, кто ее мать, а кем стала дочь Берты. Не хвались матерью, а хвались дочерью. А дочерью не только хвалиться, но имя ее произносить стыдно — народу вред делала. Хотя народный суд простил ее, раскаявшуюся в заблуждении, но мать еще не сказала слова прощения. Тяжело отвергнутую прижать к груди. Берта после суда взяла к себе свою Катрину. Жили они вместе, но боль стыда не унималась. Часто боль усиливалась, когда Берте приходилось слышать о своей дочери: «Это та, которую судили».

— Выступите? — тихо спросил Пермяков Берту.

— Я не знаю, что и сказать.

— Правду жизни.

— Правду жизни? — повторила про себя Берта слова коменданта и посмотрела вокруг.

Возле нее на трибуне стояли почетные люди — люди труда и чести. Среди них она, бывшая кухарка. Вот она — правда жизни. А зачем о ней говорить? Многие об этом знают, писали в газете. Сейчас, с минуты на минуту, предоставят ей слово, а у нее еще двоится в голове. Больце посмотрел на Берту и объявил, что выступит директор столовой, бывшая кухарка Берта Вессель.

Слова бургомистра совсем смутили ее. Сказано, кто она была и кем стала. Берта подошла к микрофону, несмело обвела глазами собравшихся. Какой океан людей! Все смотрят на нее, что-то- говорят, перешептываются. Берте казалось, что говорят о ней: «Та самая, дочь которой судили». Сердце забилось сильнее, жарко вдруг стало ей. В памяти как будто сохранились только два слова, сказанных комендантом: «Правда жизни». Этими словами Берта и начала первое свое выступление перед народом:

— Я скажу о правде жизни. Кухарка говорит по радио, — почему-то взялась она за микрофон. — Но мне стыдно перед вами: дочь моя была прислужницей фашистов. Люди говорят: мать не ответчица за дочь, а я скажу: ответчица! Она должна учить детей понимать врага и друга, понимать добро и зло. Каждая мать теперь должна заставить понять своих детей, что самое большое зло на свете — фашизм. Если бы я об этом подумала раньше и внушила своей дочери, такой горька правды не было бы в моей жизни.

Берта отошла от микрофона, взялась за высокий борт трибуны и, глядя на людей, подумала: «Что они скажут»? Слов Бёрта не слышала, но она видела, как женщины, стоявшие в первых рядах, кивали ей головой в знак согласия с ней. К Берте подошел Пермяков и сказал:

— Зачем так подробно говорили о себе, о дочери? Это же тяжело…

— Иначе я не могла. Сердце мое разрывалось.

Выступил Пермяков. Ой говорил спокойно, просто — беседовал с немецким народом.

— Чтоб не бушевали пожары, люди создают дружины. Чтоб не разбушевалось пламя новой войны, надо создать такую дружину, которая предотвратила бы его. Такой дружиной могут стать защитники мира в каждой стране. И если между нами будет дружба, то мирового пожара не будет никогда.

Митинг закончился. Штривер стоял возле трактора, читал на серебристой планке: «Сталинец». Он не мог осмыслить душу советских людей, приславших эти машины немцам. К тракторам подошел Пермяков.

— Как вы находите нашу технику? — спросил он.

— Техника совершенная. Вы, русские, сильны. Это я понял, когда был в вашей Советской стране, в Москве. Но мне еще не понятна ваша политика: вчерашним врагам вы помогаете теперь, как друзьям, — открылся Штривер.

— И вы начинаете помогать Сталинграду. Спасибо! Кстати, мы никогда не считали немецкий народ врагом. Врагами всегда оказывались алчные боги капитала, — сказал Пермяков.

— Вам понравилось мое выступление? — спросил Штривер.

— Понравилось. Но очень краткое. Вам бы стоило рассказать о рождении вашего телевизора.

— Лет через пять, когда мой аппарат будет в каждом доме, я покажу по телевизору историю этого изобретения.

— Хорошее желание, — заметил Пермяков, И но птица в руке лучше двух в кусте. Своим рассказом вы могли бы пробудить у молодежи интерес к изобретательству.

— Я лучше расскажу об этом в клубе. Давно просит меня молодежь… — признался он в том, что все-таки выступит и на собрании.

Недалеко от трибуны возвышался памятник Советскому солдату. В одной руке у него был сжат автомат, другой он держал ребенка. На зеленоватом гранитном пьедестале, обнесенном низким барьером из чугунных витков, немецкие гранильщики высекли: «Советским освободителям». Под этими словами золотились имена героев войны. Больце прочитал первую строчку: «Парторг полка Сандро Элвадзе». Вместе с Торреном он возложил венок из живых цветов, обвитый черной лентой. Вальтер со своими друзьями принесли венок от молодежи города. Ряд за рядом молча проходили рабочие, служащие, студенты. Склонив голову, подошел к памятнику и Штривер. В руке у него была ветка розы с тремя распустившимися бутонами. Он приподнялся на носки и бережно воткнул ее в горку цветов.


20


Однажды зимой по улице Свердловска шли два смуглых южанина: высокий молодой подполковник и кряжистый старик лет шестидесяти. Шли они по тротуару в ногу, увесисто. Строевая походка получалась — у них сама собой, без особой сноровки и напряженности. Горожане-уральцы, проходя мимо, засматривались на приезжих, высказывали свое мнение. Одни говорили: «Видно, отец и сын». Другие возражали, что если бы и у подполковника были усы, тогда их родственность стала бы очевидной. Третьи удивлялись тому, что старик, несмотря на зиму, одет легко и молодцевато — кубанка набекрень, и делали безошибочное заключение: «С юга, казак».

Южане подошли к Дворцу культуры металлургов.

— Прочти, папаня, тебя касается, — показал подполковник на афишу и улыбнулся чему-то.

— «Сегодня лекция «Предотвращение преждевременной старости», — прочитал вслух Кондрат Карпович и обидчиво покосился на сына. — Ты за меня не болей. Я стар годами, да молод делами. Кто в области держит Красное знамя за хлопководство? Мой колхоз. А дело это новое у нас на Дону. Кто за виноградарство получил Большую золотую медаль Всесоюзной выставки? Лично я. А ты: «Преждевременная старость… тебя касается». У меня против старости своя наука. Утречком повозишься у себя по хозяйству, за завтраком навернешь свининки, затем до седьмого пота набегаешься по бригадам — и никакая старость меня не касается.

— Здоров ты, отец, но напрасно замахиваешься на науку о долголетии. Я позвал тебя на эту лекцию еще и потому, что читает ее Галина Николаевна, та волшебница, которая спасла мне руку.

— Это другой разговор, — сказал старый казак голосом раскаявшегося человека.

К подъезду подкатила машина. Из нее вышли Галина Николаевна, Пермяков и его отец: всему семейству хотелось послушать лекцию молодого доктора медицинских наук.

— А вот и мой отец, — сказал Михаил, знакомя с Кондратом Карповичем своих друзей.

— Кузьма Макарович, — отозвался уралец и протянул руку старому донцу. — Очень рад познакомиться с вами. Мне Виктор много хорошего рассказывал о вашей лихой службе.

— Какая там лихая! Вот в гражданскую наши конники лиховали. Мы, правда, и в эту войну рубали, но больше — моторы… Виктор Кузьмич! — воскликнул Кондрат Карпович, отдал честь и поцеловал своего бывшего командира. — Ученым стали?

— Просто преподавателем…

— Скромничает наш командир, — заметил Елизаров-младший. — Виктор Кузьмич заведует кафедрой марксизма-ленинизма.

— Добре, Виктор Кузьмич, что в ленинскую науку пошел. А вам, Галина Николаевна, самый низкий поклон, — положил руку на сердце Кондрат Карпович.

— Здравствуйте, Кондрат Карпович! Спасибо вам за добрую память. Надолго в наши края?

— На пару деньков. На именины внучат прискакал…

После лекции друзья договорились провести завтрашний день и вечер вместе.

Утро было ясное. Стоял двадцатиградусный мороз. Михаил и Пермяков доехали в трамвае до вузовского городка, оттуда промчались на лыжах до озера Шарташ, на занесенной глади которого сидели десятка три заядлых рыбаков. Лыжники остановились возле своих стариков.

— Ну как, клюет? — спросил Пермяков.

— Видите какая, кошке на закуску не хватит, — ухмыляясь, показал Кондрат Карпович на рыбешку.

— Крупные чужим не даются, — отшутился Кузьма Макарович. — Мне вот подходящий окунек попался…

Лыжники переглянулись и, оставив стариков ежиться над прорубями, понеслись через реку в лес. Михаил никогда не видел такой красивой зимы. Куда ни глянет, везде ослепительный снег, сугробы, иней. На Михаиле — меховая куртка и стеганые брюки, на голове — белая заячья шапка с длинными ушами, закинутыми за плечи. А Пермяков будто вышел прогуляться в коридор: он был в обыкновенном лыжном костюме, в суконном шлеме, на шее узлом завязан тканевый шарфик. Коренной уралец легко ходил на лыжах. Изредка отталкиваясь, он точно плыл по снегу, оставляя за собой две прямые как стрелы бороздки. Вот он подался чуть вперед, нажал на палки и, вспомнив езду на коне карьером, крикнул своему спутнику:

— Аллюр три креста!

И Пермяков скрылся в бору за могучими соснами. Михаилу туго пришлось: не умел он так ходить на лыжах. Хорошо еще, что Пермяков в глубине бора остановился, поджидая его.

— Не объездил я кленовых коней, не слушаются, — признался Михаил.

— Ты не отрывай ноги от снега и палками широко не взмахивай, а отталкивайся, — посоветовал ему Пермяков.

От Елизарова валил пар, спина и голова взмокли. «Вот почему надо легко одеваться», — подумал Михаил, посмотрев на уральского друга. А мороз крепчал и щипал красные щеки южанина. Брови и волосы, выбившиеся из-под шапки, покрылись имеем.

— Пошли, а то простудишься, — сказал Пермяков. — Вон в том лесу, на полянах, ждут нас куропатки и тетерева.

Елизаров пыхтел, отдувался, но не отставал от заправского лыжника. Пока они дошли до обетованной поляны, Михаил чуть не ослеп от соленого пота. Усталый и мокрый, он умыл лицо снегом, отошел от Пермякова метров на тридцать и взял ружье на изготовку. Но ни одной пернатой дичи не попалось друзьям. Замерзшие и раздосадованные, охотники повернули лыжи назад и несолоно хлебавши подались домой. Когда приехали в Свердловск, Пермяков сказал:

— Подстрелим парочку куропаток в магазине…

Дома Елизарова ждала радостная встреча: только что прилетел из Берлина генерал-полковник Якутин.

— Не надеялся, что сумеете урвать время, — сказал Михаил, покрякивая от крепких генеральских объятий.

— На фронте я обещал быть на вашей свадьбе, но не смог. А сейчас с удовольствием возмещаю этот пробел. Выпал удобный случай. Прилетел сюда поучиться стрелять из новых ракетных зениток. Ну, как живете?

— Рука ваша, товарищ генерал, легкая. По вашей рекомендации я поступил в академию, окончил ее с отличием. Назначили командиром танкового батальона: пересел на стального коня…

В комнату вошли Кондрат Карпович и Кузьма Макарович со своим семейством. Генерал и Елизаров-старший поцеловались три раза, обнялись и стали поднимать друг друга, меряя силы. Галина Николаевна поздоровалась с генералом и пошла готовить добычу рыбаков и охотников. Пермяков похвалился своей дочкой:

— А вот и наша Верочка — отличница детского сада.

— Ай-ай! Что же я подарю тебе? Не знал, что здесь такая славная девочка живет.

— А вы сказку расскажите, — подсказала Верочка.

— Какие еще новинки нашли в кладовой земли русской? — спросил Якутин именитого разведчика недр.

— Открыли и газ горючий на нашем седом Урале. Дело теперь за трубопроводом. Газ пойдет по трубам от Березова до Свердловска…

В комнату быстро вошел еще один званый гость. Он поднял руку вверх и, как на параде, гаркнул:

— Салям фронтовым друзьям! А вам особый, пламенный, товарищ генерал!

— Керимов? — узнал Якутин потомка Салавата Юлаева.

— Спасибо, друг, что приехал, — обнял Михаил гостя. — Какой вид у тебя: шапка соболья, воротник бобровый. Не министром ли стал?

— Одна ступенька осталась до министра.

Михаил и Пермяков переглянулись, улыбнулись, как бы говоря: «Не прибавилось скромности у нашего друга».

— Что улыбаетесь? Правильно говорю. Демобилизовался — назначили директором клуба. Раза два пропесочил заведующего отделом культуры на районных совещаниях — поставили на его место. На республиканском совещании пропесочил начальника Дома народного творчества за плохую помощь художественной самодеятельности, стали просить меня занять его должность. «Нет, — говорю, — сначала пошлите учиться». Направили на курсы в Москву. Сейчас работаю директором Дома народного творчества республики.

— Пропесочишь министра культуры, и будут просить тебя занять его кресло, — сказал Михаил в тон веселому однополчанину.

— Точно, так и будет, — подхватил Тахав. — А где именинники? Я им деда-мороза привез.

Михаил повел гостя в детскую комнату.

— Боевые наследники! — похвалил Тахав, вернувшись к взрослым за стол. — Парень как фыркнет на меня. А девочка так и стреляет глазками. А знаете, кого я видел на прошлой неделе в Москве? Эрну. Заканчивает консерваторию. Обещала в гости приехать ко мне, — похвалился Тахав и набросился на куропатку.

— Расскажите, товарищ генерал, как дела в Германии? — попросил Михаил.

Якутин задумчиво потрогал усы и седые виски и сказал озабоченно:

— Прошло семь лет с тех пор, как вы уехали из Германии. Срок небольшой, а перемены огромные. Союзнички растоптали совместные соглашения. Недавно было совещание министров иностранных дел четырех великих держав. Я присутствовал в качестве консультанта. Мы настаивали на восстановлении союзнического Контрольного совета и общегерманского магистрата. Предложили подготовить и мирный договор с Германией. Друзья союзнички открестились и пустили боннского козла в огород, за ним выпустили и козлят из-за железных ворот. Заокеанский пастух заиграл в рожок, и боннские козлы заблеяли по-старому: «Нах Остен!»

— Что же это такое? — потряс кулаком Кондрат Карпович. — Не пришлось бы мне третий раз воевать.

— Трудно сказать… Может, и не придется. Силы мира могучи. Да и мы не зря застоялись там, на Эльбе, на привале…

Не успел генерал Якутин рассказать о запевалах всеми проклятой песни «Нах Остен!», как молодая мать вкатила в столовую к гостям большую коляску с двумя близнецами-именинниками. Отец поднялся из-за стола, наклонился над детской коляской. Лицо генерала Якутина сделалось ласковым, когда он взглянул на детей, и суровым, когда он вернулся к разговору о германских реваншистах и их покровителях. Его короткие засеребрившиеся усы взъерошились. Генерал вышел из-за стола, подошел к детям и произнес, как клятву:

— Не допустим!..


notes


Примечания


1


Сазизгари — подлец, сволочь (груз.).


2


Шайтан — черт, дьявол,


3


Я не понимаю.


4


Тише!


5


Бишбармак — национальное блюдо: жирно приготовленное мясо с тестом.


6


Стой.


7


Из завещания Салавата Юлаева «Джигиту».


8


Кличка собаки (башкир.)


9


Молодец, парень.


10


Благодарю.


11


С удовольствием.


12


Прекрасно.


13


Я отвечаю, что самочувствие у меня прекрасное.


14


Я очень сожалею, что вы не знаете немецкого языка.


15


В восточной части Ростова улицы называются линиями.


16


Бабай — дед. Сайфи Кудаш — башкирский поэт.


17


Неук — необъезженный конь


18


На восток


19


«Куш!» — приказание собаке: «Ложись!»


20


«Вервольф» — «Волчья защита», «Оружие волка» — тайная организация, созданная нацистами еще до окончания войны для борьбы с новой властью.


21


По немецкому преданию, на этой скале жило сказочное существо в образе женщины с золотыми волосами, которое отвлекало лоцманов своей красотой и песней, и их суда разбивались о камни.


22


Уже умирает