Дерево ангелов
Пенни Самнер








Эпический роман о трех поколениях эмигрантов переносит нас из дореволюционной России в истерзанную войной Англию, а оттуда — в тропические леса Австралии.

* * *

Нарядный, словно ларец тончайшей работы, дом; сказочный сад, написанный на стене; ангел в листьях пальмы — вот лишь некоторые из чудес русской помещичьей усадьбы, где растет Нина Карсавина с чудаком отцом, красавицей матерью, старшей сестрой Катей и экономкой Дарьей, которая знакомит ее с русскими народными сказками и традициями.

Но когда мать умирает, а отец постепенно теряет рассудок от горя, Нина принимает нелегкое решение навсегда покинуть родину.

Накануне Первой мировой войны девушка попадает в Англию, где ей предстоит освоиться в совершенно новой для нее жизни.

Русская революция и две мировые войны разбросают Карсавиных по всему свету.

И лишь когда Нинина внучка, художница Джулия, принимается за поиск собственных корней, трагическая история семьи наконец складывается в единое целое…






Пенни Самнер

Дерево ангелов


Моему сыну, Бенету Плаудену






Пролог

1918


Двадцатого декабря, в пятницу, утром, в начале одиннадцатого, в небе над сиднейской гаванью появился ангел.

В последние годы ангелов видели много раз — при Монсе, при Ипре, на Сомме[1 - Монс, Ипр — города в Бельгии, Сомма — река во Франции; места сражений Первой мировой войны. — Здесь и далее примеч. пер.]. При Монсе шумное хлопанье мощных крыл заставило остановиться передовые германские части и тем самым спасло Второй британский корпус от неминуемого разгрома. После этого посланцы неба снисходили с утешением к умирающим и раненым и даже показались на британском берегу Ла-Манша, так что молодые женщины на Пиккадилли-Серкес, ненароком заметив, как в витрине универмага «Свон и Эдгар» мелькнуло отражение блистающих крыльев, валились в обморок с мыслью, что их любимые пали на поле боя. В других случаях небесные гости несли радостные вести, и британские матери, которым раньше являлись призраки в образе сестер милосердия, уверяющих, что пропавший без вести сын жив, теперь стали видеть в изножье кровати силуэты с нимбами.

Что же касается южного полушария, то оно не могло похвастаться подобными чудесами, и, видимо, зависть и чувство собственной обойденности подтолкнули журналистов «Брисбенского курьера» и «Мельбурнского времени» к расследованию. Они установили, что источник всех этих «видений» — один рассказец, напечатанный в «Лондонских вечерних известиях». После этого любые сообщения о явлении ангелов объявлялись выдумками и, по выражению суровой передовицы в «Брисбенском курьере», массовой истерией.

Несмотря на скепсис газетчиков, ангел над Сиднеем мог бы наделать много шума, если бы его заметили. Но увы, ни один из сотен потенциальных очевидцев, собравшихся в порту, не поднял глаз к небесам: пассажиры «Марафона» долгие недели мечтали о том, как увидят этот берег, а встречающие на берегу прикрывали глаза ладонями от ослепительных бликов на воде.

Впрочем, острый глаз репортера «Сиднейского утреннего вестника» видел не только судно. Он знал, что его заметка, которой предстояло выйти под заголовком «Домой на Рождество», по соседству со статьями «Лига наций и интересы Австралии» и «Большевистская угроза: Литва взывает о помощи», должна несколькими яркими штрихами дать полную картину происходящего в порту. Прибытие «Марафона» представляло особый интерес: с конца войны это был один из первых кораблей с приличным количеством гражданских на борту, и представитель «Вестника» отметил вздох радостного облегчения, пробежавший по толпе, когда портовый служащий вывесил объявление, что на корабле нет больных гриппом и он не подлежит карантину. Неподалеку от своего места наш репортер увидел два транспаранта. На одном было написано синим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГЕРОИ!», на другом — красным: «СИДНЕЙСКИЕ ЛЮБИТЕЛИ ТЕАТРА ПРИВЕТСТВУЮТ МИСС АНТОНИЮ РОШ!» Мисс Антония Рош, восходящая лондонская звезда, должна была играть Питера Пэна в главном сиднейском театре. Репортер поговорил с одним восхищенным театралом и по некоторым репликам соседей понял, что все возлагают большие надежды на прием, который их превосходительства генерал-губернатор и леди Хелен Манро Фергюсон дают завтра вечером в честь вернувшихся солдат. Он также перекинулся парой слов со стоявшими рядом, в частности с миссис Хорсфилд, которая, вместе с другими членами Англиканской женской лиги, встречала молодого священника, выпускника Кембриджа, определенного в богатый сиднейский приход.

Все разговоры, однако, стихли, когда буксир повел судно к пристани и зычный мужской голос прокричал из задних рядов толпы: «С австралийским Рождеством!» Вслед за тем, как по команде, грянул стихийный громоподобный хор голосов, молодых и старых, мужских и женских — толпа затянула рождественский гимн. Это было так неожиданно и трогательно, что наш журналист перестал чиркать в своем блокноту и украдкой утер рукавом слезу. Проделывая это, он краем глаза заметил высоко над головой что-то большое, с крыльями, — наверняка пеликан. В других обстоятельствах репортер с удовольствием полюбовался бы птицей, величественно пересекающей знаменитую гавань, но в тот момент пересилил дух товарищества, и он так и не оторвал глаз от корабля.

Так и получилось, что репортаж об этом удивительном событии не попал на следующий день на страницы газет, и ангел просто медленно растаял в вышине, превратившись в одинокое крошечное облачко, плывущее по чистому австралийскому небу.




Часть первая

1910–1918


Перед тем как подняться с постели, я понял, что теперь должен продолжать жизнь в образе ангела и, ведомый самим Господом, возвещать Его второе пришествие. Вместе с тем у меня появилось смутное чувство, что я должен вершить это дело каким-то необыкновенным способом, а именно посредством пения, и эта мысль преследовала меня через все перипетии моего безумия.

    

Джон Т. Персиваль.



    

Рассказ о джентльмене, одержимом безумием, и о том, как он излечился от оного (1840)








Глава первая


Россия, 1910




В кухне пахло розмарином и лаймом.

Под столом сидела Нина. Ей было одиннадцать лет, и ее пробирала дрожь от картинок на картах Таро — женщина с бешеным псом, человек, болтающийся на виселице. Нина была в новых туфлях, и у себя под ногами она видела шпильку и вишневую косточку, которые завалились в щель между кедровыми досками пола. Еще она видела новые кожаные туфли своей сестры Кати и выходные башмаки экономки Дарьи Федоровны — не новые, а очень даже старые и вонявшие углем и воском.

Все утро в кухне стояла суматоха — готовился прием по случаю Катиной помолвки. Свадьбу назначили на следующую весну. Все в доме были на ногах с самого рассвета, но сейчас наступило временное затишье, и Катя уговорила Дарью погадать на картах. Они шептались и смеялись, когда сверху раздался Катин голос:

— А как же Нина? Я, значит, выйду замуж, нарожаю детей и отправлюсь в далекое путешествие, увижу заморские страны — а Нина?..

— Ей тоже суждена дорога, но не такая дальняя, как тебе. Я вижу, что у твоей сестры будет долгая жизнь, не один муж, — тут экономка сплюнула в камин, — и не один дом. — Слюна зашипела в огне, словно живая.

Под шкафом возле стола Нина видела поднос — там кухарка прятала ножи на случай, если ночью в дом вломятся грабители или евреи. Если бы только она могла достать поднос, думала Нина, она бы схватила самый большой нож — с красной рукояткой и широким, как у меча, лезвием — и вонзила бы его Дарье Федоровне в сердце! Не потому, что это Катя, а не сама Нина, должна была отправиться в далекое путешествие, и не потому, что карты говорили о мужьях — в одиннадцать лет не все ли равно, сколько у тебя будет мужей, — а из-за предсказания о доме. Нина всю жизнь провела в своем родовом имении и знала, что ни за что на свете не станет жить ни в каком другом месте.

— А дети? — не унималась Катя. — Сколько детей будет у Нины?

Но тут Нина вылезла из-под стола.

— Не верю я насчет дома! — свирепо заявила она. — И все расскажу маме!

Хотя в ту пору гадания и спиритические сеансы были необычайно популярны в светском обществе Москвы и Петербурга — и даже, поговаривали, при царском дворе, — мама не одобряла этих затей. Но в этот момент вошла прислуга и начала выносить стулья на лужайку.

Была такая приговорка для игры в ладушки: «Невеста в карете, невеста на крылечке, невеста в храме с венцом в волосах». Глядя на праздничный торт, стоящий на буфете, Нина невольно мурлыкала себе под нос эти слова. Чтобы испечь торт, понадобилось целых два дня, а яиц в него пошло больше дюжины; белки и желтки взбивали отдельно, белки — до тех пор, пока они не превратились в хлопья сахарного снега. Затем — изюм, сливы, цукаты, вымоченные в коньяке. Но теперь, когда торт был готов, сильнее всего пахло марципаном, ведь из теста состояла только самая сердцевина торта, покрытая дюймовым слоем марципана и затейливо украшенная миндалем и обсахаренными вишнями. Последний штрих — розовая лента вокруг основания, заказанная по весеннему каталогу «Мейплз» и присланная из Лондона. В той же посылке доставили крашеный шифон для мамы, Катины платья и отрезы синего и белого хлопка для Нининой матроски. Нине тоже хотелось шифоновое платье, но мама сказала, что нужно потерпеть, пока ей исполнится семнадцать. Оставалось еще шесть лет.

Там, где лента на торте была завязана бантом, краснели две сахарные вишенки, точно два глаза, а рядом виднелась еще пара глаз — миндальных. Вишенки были глазами Катиного жениха, Дмитрия Борисовича (у которого в действительности был нос вишневого цвета), а миндаль — глазами Кати. Первые глядели прямо в комнату, а вторые — в сторону, сквозь стену столовой и дальше, через сад, за край долины. Такой взгляд появился у Кати с того утра, когда папа объявил домочадцам о предстоящей помолвке старшей дочери. Дарья с кухаркой тут же стали отмерять засахаренные фрукты, замочили изюм. Аромат горячего коньяка усыпил Нину; проснулась она под звяканье металлических гирь на весах и тихий голос Дарьи:

— Так что не думай, Екатерина, будто таким способом ты сможешь уберечься от интересного положения, как это делают крестьянки. — Экономка злорадно рассмеялась. — Потому-то в церкви отец Сергий и не пускает их поближе к алтарю. Теперь ты знаешь. Свиньи! Вечно норовят изваляться в собственном дерьме.

Катя очень медленно встала — и влепила экономке пощечину. После этого у нее и появился этот взгляд — поверх людей и даже, как порой думала Нина, поверх всей России.

_____




На веранде яркие цветы в горшках начали никнуть от жары, и жена старшего садовника поливала их; там, где она проходила, трава сверкала алмазной росой. Слева от Нины луг перед усадьбой спускался мимо огородов и оранжереи, за которой начинался сад, где росли яблони, груши, вишни. С одного края, позади дома, к саду примыкало Северное поле, а с другого раскинулось Южное поле, которое, идя под гору, в конце концов упиралось в речку. На другом берегу ее, за ивами и пчелиными ульями, начинались настоящие поля.

— Эй, вы, пошевеливайтесь! — добродушно прикрикнул садовник на мальчишек, разравнивающих гравий на подъездной дороге.

Скоро начнут подъезжать экипажи, сворачивая на развилке направо; левый поворот вел к городу, лежащему в трех милях.

Усадьбу построил папин дед, человек недюжинного ума, но большой чудак; весь дом возвели на одной плоскости из-за того, что его мать в детстве упала на лестнице и потом всю жизнь прихрамывала. В то время всякий гость, подъезжая к развилке, мог с уверенностью судить о настроении хозяина усадьбы: если тот пребывал в добром расположении духа, на передней веранде высоко на флагштоке реял флаг; если же хозяин хандрил и не желал никого видеть, флаг был спущен. Флагшток давным-давно сняли, зато на стене задней веранды до сих пор сохранилась фреска, написанная одним крепостным, талантливым живописцем. Цвета поблекли, местами стерлись, но фреска все еще была прекрасна — причудливый сад с пальмой, такой же, как в оранжерее (никто не знал уже, что появилось первым — настоящая пальма или ее изображение), с невиданными птицами и цветами.

Под сиренью в дальнем конце передней лужайки, там, где начиналась подъездная аллея, поставили столы. Большие уже были накрыты кружевными скатертями; кухарка в переднике нежно разглаживала простую белую скатерть на одном из столов поменьше. Стоящая рядом с ней женщина держала муслиновую шаль, которая должна была уберечь торт от ос. Нина, подсматривающая из окна, прижалась к ставням, когда двое мужиков, пошатываясь, вышли из парадной двери и, сойдя по ступеням веранды, понесли драгоценную ношу по мокрой траве. «Ай!» — взвизгнула кухарка, когда они споткнулись. Но торт не пострадал, его водрузили на столик, и кухарка тут же забыла о нем, принявшись бранить красномордую девку: если хоть одна тарелка из дрезденского фарфора будет разбита, кому-то здорово попадет. Муслиновая шаль взлетела к синему небу и вуалью опустилась на торт.

Всего было семь столов: один — под торт, два — для детей с гувернантками и нянями, и еще четыре, сдвинутые вместе, — для гостей. Нина была уже достаточно большая, чтобы сидеть со взрослыми, хотя и не такая большая, чтобы пить вино. Правда, папа дал ей пригубить шампанского, когда разговлялись после Петрова поста; в носу у нее защекотало от пузырьков. Но когда Нина спросила, можно ли ей сегодня попробовать вина, мама покачала головой.

Утром перед завтраком мужики принесли в ведрах лед из пещеры. Подле каждого стола стояло по два ведра, и во льду, на листьях салата, лежали осетровая икра, речные раки, копченая лососина. Разумеется, имелись специальные ножи и вилки для рыбы, однако в дальнем конце стола престарелая графиня Грекова невозмутимо ела лососину столовой ложкой. Мама была очень привязана к графине, которая в молодости прославилась как хозяйка литературных и художественных салонов. Глядя на графиню теперь, Нина невольно дивилась тому, что никто не выбранит ее за ложку и за ее желтые зубы. Впрочем, Нина слыхала, как тетя Лена говорила своей соседке, что почтенную графиню давно уже не волнует, что о ней думают люди, так что брани не брани — толку все равно не будет.

На другом конце стола зашел разговор об императрице-матери, которая уехала в Англию на похороны Эдварда Седьмого. Говорили, что она останется на лето в Англии. Еще говорили, что новый король, Георг Пятый, настолько похож лицом на императора, что они кажутся скорее родными братьями, чем кузенами. А затем державные кузены вылетели у всех из головы — Дарья хлопнула в ладоши, и девушки кинулись переменять блюда: тарелки из-под рыбы убрали, а их место заняли блюда с телятиной в сухарях с грибами, а также бараньи отбивные с изюмом, жареный гусь с яблоками и утка, покрытая апельсиновой и лаймовой глазурью.

Нина любила поесть, и у нее слюнки потекли при виде бараньих отбивных… но в конце концов она попросила себе гуся — из-за кожи. Гарниром служили жареная картошка, молодая морковь, приправленная медом, и жареная красная капуста с миндальной стружкой. В середине стола стояла пирамида из творога, а рядом, в листьях мяты, возвышалась стопка блинов. Блины Нина любила даже больше, чем гусятину, поэтому, не доев то, что было у нее в тарелке, она тайком отправила остальное под стол, где этого только и дожидалась Кукуша, зловредная такса графини.

— Ах да, — мама кивнула через стол отцу Сергию, у которого в бороде застрял кусочек гриба, — я ожидаю, что нынче у нас будет превосходный урожай яблок. И вас угостим.

Нина великодушно простила старику гриб в бороде — ведь он был влюблен в маму. «Твоя мать, — не раз заявлял папа, — могла бы выйти замуж за великого князя». Вечером, когда Нина укладывалась в постель, Дарья рассказывала ей сказки, а иногда, вместо них, — о платьях, которые мама когда-то надевала в Мариинский театр, и о том, как были знамениты на весь Петербург жемчуга, которые она носила в своих иссиня-черных волосах. Ей было всего семнадцать лет, а она уже получила два прекрасных предложения. «Но твоя мать, — Дарья понижала голос и слегка хмурилась, — была единственным ребенком в семье, радостью и гордостью своих родителей, и они решили: пусть она выйдет замуж по любви». Андрей Карсавин, с которым она познакомилась, недавно окончил училище правоведения, и спустя месяц мама приняла его предложение и согласилась жить в его имении.

Нина следила за осой, сонно кружившей в струйках пара над самоваром. Вдруг папа ударил кулаком по столу, так что все подскочили на месте.

— Чего ты никак не можешь понять в современном сельском хозяйстве, — он опять стукнул по столу, — и что тебе понять необходимо, так это то, что…

Не успел он закончить свою мысль, как их сосед Сергей Рудольфович повернулся к маме:

— Я нахожу, что страсть Андрея к сельскому хозяйству граничит с религиозным фанатизмом. — Он игриво покачал пальцем. — И если ты, Ирина, не будешь смотреть в оба, то в один прекрасный день он покинет тебя, чтобы стать схимником.

— Андрюша — отшельник?! — воскликнула мать в притворном ужасе, и все, включая папу, рассмеялись.




«Невеста в карете, невеста на крылечке, невеста в храме с венцом в волосах…»

— За невесту! — Мужчина в военной форме, сидящий рядом с Катей, поднял бокал, но девушка спокойно возразила:

— Я еще не невеста, Иван Васильевич, невестой я стану только через год.

Венцы над головами невесты и жениха держат для того, дабы они, невзирая на то, какими богатствами владеют в мире сем, не забывали о крестных муках Христа. Дарья объяснила это сегодня утром на кухне, а когда Нина спросила, почему платье невесты должно быть белым — ведь розовое или лимонное намного наряднее, — экономка ответила, что белый — цвет царевны, а в день свадьбы каждая женщина — царевна и каждый мужчина — царевич.

Нина с трудом представляла себе Дмитрия Борисовича царевичем. Вот Иван Васильевич со своими аккуратными усиками и медалями — действительно вылитый царевич из ее книжки с картинками. Однажды утром на прошлой неделе садовник влетел в кухню с новостью: Иван вернулся в родное имение, впервые за три года, и поговаривают, что он выходит в отставку. Иван Васильевич не видел Катю очень долго; приехав, он взял ее за обе руки и признался, что с трудом узнает в ней маленькую Екатерину Андреевну — настолько она изменилась…

— Земляника хороша, — говорила тем временем графиня, — но малина еще лучше.

Старушка, по-прежнему орудуя столовой ложкой, испачкала малиной свою блузку, и Нина недоумевала: неужели она и вправду была когда-то хозяйкой салона… и почему только к старикам не приставляют нянек?

На десерт была также разная сдоба, но Нина тоже предпочла малину и наложила себе целую миску — с мороженым, сливками и сахаром. Еще она взяла шоколадную вафлю, но когда надкусила ее, изнутри выдавилась мятная начинка, и Нина незаметно опустила вафлю под стол, где Кукуша вдруг больно тяпнула ее за палец.

— Ой! — вскрикнула девочка. — Нет!

Золотой браслет с брелоками — корзинкой цветов, кошкой и арфой — соскочил у нее с запястья.

— Кукуша, фу!

Глупая собачонка может спокойно проглотить браслет, может даже подавиться им и сдохнуть тут же под столом — как тогда Нина вернет свой браслет?

— Боже мой! Пожалуйста! — Девочка вскочила и потянулась через стол к Дмитрию Борисовичу, который, обливаясь потом, пил водку и помахивал рукой в такт патефону. — Мой браслет!.. Кукуша!..

Он поморгал, сбитый с толку, но потом кивнул, сгреб горсть шоколадного печенья и исчез под столом. Спустя какое-то мгновение кромка скатерти рядом с Нининым стулом поднялась и оттуда вылетела Кукуша — вдогонку за печеньем.

— Теперь ей есть чем заняться, — важно зашептал Дмитрий Борисович.

— А браслет? — Нина опустилась на мокрую траву и залезла к нему под стол.

— Где именно ты его обронила?

В зеленоватом свете под столом его лицо было похоже на круг сыра, и Нина не могла удержаться от смешка, но тут она почувствовала, как что-то твердое вонзилось ей в коленку.

— Ага! — Осторожно, чтобы не стукнуться головой о стол и не задеть ненароком крокодиловые туфли тети Лены, девочка повернулась к нему: — Вот! Нашла!..

Но вместо того чтобы смотреть на браслет, Дмитрий Борисович уставился куда-то позади Нины. Вывернув шею назад, она с изумлением увидела, как под скатертью шарит рука, выглядывающая из рукава военной формы. Затем опустилась другая, маленькая ручка, направила первую к цели, и две соединившиеся руки задрали лимонную Катину юбку, обнажив ее колени в белых чулках.

Нина с интересом ждала, что же будет дальше, но тут заметила, что ее товарищ перестал наблюдать за происходящим и прижался лбом к земле.

— Пожалуйста, скажите мне, Нина Андреевна, — хрипло прошептал он, — пожалуйста, скажите мне, что я вдрызг пьян.

Глядя на взрослого мужчину, скорчившегося под столом, Нина поняла, что, очевидно, так оно и есть.

— Да, Дмитрий Борисович, — кивнула она, — боюсь, что вы действительно очень пьяны.




Папа и мужчины постарше удалились в кабинет, чтобы выпить коньяку и выкурить по сигаре, а молодые люди, прихватив охотничьи ружья и бутылки со сливянкой, отправились на Южное поле.

— Зачем им ружья? — Нина потянула Дарью за рукав. — Это на случай, если появятся волки? — Дмитрий Борисович был явно не в лучшей форме, чтобы встречаться с волками.

— Волки? Да нет, господь с тобой, молодые господа не собираются стрелять по живому… вот дурачье-то! — Дарья фыркнула и хлопнула себя по юбке. — Кофе! Где эти несносные девчонки?

Нина пошла в гостиную, где стол был уставлен тарелками с фисташками, печеньем, щавелем с анисом и фундуком в сахаре. Однако ела, похоже, одна только графиня, остальные дамы обмахивались веерами или закалывали шпильками волосы. Нина сунула в рот фисташку и фундук, но мама заметила ее и подозвала к себе, держа в руке бокал.

— Ниночка, отнеси это, пожалуйста, Кате в ее комнату.

В холле марсала обожгла Нине язык и ударила в нос, она так закашлялась, что съеденные орехи полезли обратно. Когда она поскреблась в Катину дверь, сестра не ответила, и Нина пошла к себе почитать. Поначалу ей не нравились «Большие ожидания» Чарльза Диккенса, но теперь, когда она дошла до призрачной мисс Хэвишэм в подвенечном платье, Нина читала роман с удовольствием. «Очень надеюсь, что тебе понравится эта книга, — сказала ей мисс Бренчли. — Мы обязательно поговорим о ней после моего возвращения, я буду ждать этого с нетерпением». Мисс Бренчли была их гувернанткой; мама разрешила ей съездить домой на два месяца — у мисс Бренчли умер отец, и она не была в родной Англии уже пять лет.

Нина дочитала главу и вспомнила про вино. На этот раз она без спросу открыла Катину дверь; в комнате царил полумрак и свежесть, ставни были закрыты, а Катя сидела перед зеркальным туалетным столиком.

— Закрой дверь, — велела она и добавила: — Ну разве все это не кошмар, а, Нина?

Однако Нине не пришлось раздумывать над ответом, потому что в этот миг прогремел выстрел, потом еще один.

— Они палят в пустоту, — сообщила она сестре.

— В пустоту неба. — Катя встала. — Давай, мы должны пойти туда.

— Катя!

— Нина, мне нужна твоя помощь. Пора сказать Дмитрию, что я не могу выйти за него.

И Нина вдруг поняла, что тот взгляд, устремленный вдаль, за край долины, появился у Кати потому, что она не хотела выходить за Дмитрия Борисовича.

— Но почему, Катя?

Сестра устало улыбнулась.

— Я не знаю, Нина, не знаю. — Она вздохнула, теребя ленточку на груди. — Помнишь, как прошлым летом мы сбежали ночью из дома и лежали в траве, глядели на звезды? Мне кажется, я начала многое понимать тогда. Поняла, что такое любовь. Но потом все запуталось. Не могу объяснить почему, Нина, просто все запуталось…

Нина хотела спросить, как можно запутаться в таком простом чувстве, как любовь — ведь наверняка знаешь, любишь кого-то или нет. Но Катя прижала пальчик к ее губам и повела за собой через холл на крыльцо веранды. Обогнув оранжерею, они дошли по тропинке до калитки. Трава на Южном поле была сырой, и Нина видела, что сестра непременно попортит свои новые туфельки и лимонное платье, но Кате, похоже, было все равно; ее тонкая кружевная шаль волочилась по земле, и Нина едва поспевала за сестрой.

— Катя!

Грянул выстрел, послышались крики, и Катя с криком «Нет! О нет!» бросилась бежать. Шаль упала на землю, и когда Нина подобрала ее, лимонное платье уже скрылось из виду.




Глава вторая


Январь 1912




Катя вышла замуж за Ивана. Свадьбу сыграли через месяц после той помолвки — скромно, в узком семейном кругу, и новобрачные сразу же уехали в Ниццу, где Иван должен был войти в дело своего дяди.

С тех пор прошло уже полтора с лишком года, и сегодня утром Нина вспомнила, как сестра напутствовала ее на прощание — о том, что значит быть женщиной. «Ты должна привыкнуть к крови», — сказала тогда Катя.

Летом приятно было проходить, раскинув руки, между чистых простыней, с хрустом колыхающихся, словно паруса, на бельевых веревках. Но за ними, в середине, всегда скрывался ряд покрытых пятнами тряпиц и лоскутков, похожих на флаги брошенного судна. Те из них, что принадлежали прислуге, были просто ветошью, нарванной из старого полотна, маме же принадлежали подрубленные хлопчатобумажные платочки, которые после сушки спрыскивали лавандовой водой и стыдливо прятали в нижнем ящике большого гардероба.

Когда Катя объяснила, для чего эти тряпицы, Нина была в ужасе, хотя и знала, что у собак на ферме бывает кровь. Когда у сук начиналась течка, их держали на крыше сарая, на привязи, чтобы они не спрыгнули к воющим внизу псам. Конечно, с женщинами не случалось ничего подобного, и все же тряпицы на веревке были позорной уликой, означавшей, что раз в месяц женщина считалась нечистой. Если срок кухарки наступал на Страстной неделе, то готовить пасхальные куличи поручали какой-нибудь другой женщине.

Правда, кровь на снегу сегодня утром не была человеческой — кухарка чистила форель.

— Убийца! — зловеще проговорила она.

Возвращаясь с рынка, Дарья встретила управляющего Сергея Рудольфовича, который поведал ей новость о сбежавшем убийце. Дарья продолжала:

— Мальчонка влетел во двор, весь белый от страха, и орал во все горло, что человек тот прячется в одном из сараев на дворе. Барин догнал его на коне и всадил ему в сердце охотничий нож. Так-то!

Нина сжала воротник своего темно-синего шерстяного пальто и представила героем этой истории не Сергея Рудольфовича, а папу. За утро она уже слышала рассказ об этом происшествии дважды, но была рада послушать вновь. Однако мисс Бренчли не очень хорошо понимала простонародный говор, да и нелегко было отвлечь гувернантку от ее обязанностей.

— Идем! — Нина почувствовала, как ее тянут за рукав. — У нас еще несколько минут, чтобы погулять в саду до обеда.

Мамина бабка по матери была наполовину англичанкой, наполовину француженкой. Ее отец, купец-англичанин, привез дочь с собой в Россию, где та познакомилась с богатым московским купцом, за которого и вышла замуж. Она научила своих дочерей обоим языкам, которые были для нее родными, а те в свою очередь передали эти языки своим детям. Нина говорила по-английски с пеленок — сперва с мамой и папой, а потом с гувернантками-англичанками, среди которых мисс Бренчли была четвертой по счету.

В эту минуту Нина ломала голову, стараясь вспомнить слово, попавшееся в одном из французских романов, которые оставила ей почитать Катя. К сожалению, сказать об этом мисс Бренчли было никак нельзя: англичанка не одобряла французские романы и не считала их подходящим чтением для двенадцатилетней девочки.

— Нина?

Наконец слово всплыло в памяти само по себе.

— Suicider, — произнесла Нина. Французские слоги превратились в холодном воздухе в пар и поплыли вверх.

Нина хорошо знала эту особенность лица мисс Бренчли: оно становилось хорошеньким, только когда гувернантка хмурилась, — вот как сейчас, когда она сдвинула брови и теребит театральный бинокль, служащий ей для наблюдения за птицами. У мисс Бренчли в жизни было две страсти: орнитология и география.

— Se suicider, — поправила гувернантка, дергая за кожаный ремешок. — Совершить самоубийство.

— Да. Я знаю одну историю о молодом человеке, который совершил самоубийство. По мнению его матери, все случилось из-за того, что мамина тетя, моя двоюродная бабушка Аделаида, была слишком любезна.

— О чем ты говоришь, Нина?

Скосив глаза, Нина увидела, что лицо англичанки нахмурилось до такой степени, что сделалось почти прекрасным.

— Двоюродная бабушка Аделаида была сестрой маминой матери, самой младшей в семье. На своем восемнадцатом дне рождения она дала согласие на брак с молодым человеком, которого знала с детства… В общем, через несколько недель после своего дня рождения Аделаида с родными и друзьями отправилась на пикник к знаменитому водопаду. После пикника джентльмены взобрались на холм, чтобы посмотреть на водопад сверху, а дамы пошли прогуляться в лес. Вдруг послышался душераздирающий крик, Аделаида и ее подруги побежали к подножию водопада и нашли там тело ее жениха.

— Какой ужас! Должно быть, он поскользнулся на влажных камнях.

— Его братья и сестры все умерли в младенчестве, и его мать, вдова, так никогда и не оправилась от горя. Она заявила, что во всем виновата Аделаида, она, мол, слишком много говорила на пикнике с другим молодым человеком, поэтому ее сын в приступе ревности прыгнул в водопад. Но мама говорит, что это не так, он просто перебрал сливянки. — Но Нина знала, что на самом деле мама не верит в это.

— Гм. — Тон мисс Бренчли ясно говорил о том, что в Англии молодые люди не употребляют сливянку. Может быть, вместо этого они пьют херес. В глубине своего гардероба мисс Бренчли держала бутылки с хересом.

Рассказывая историю двоюродной бабушки Аделаиды, мама всегда печально качала головой, но при этом чуть заметно улыбалась, так что и самой нельзя было удержаться от улыбки, несмотря на плачевную судьбу молодого жениха и его матушки. Однажды Нина спросила, как давно все это было, и мама ответила: пятьдесят лет назад — и добавила, что поскольку ее собственных родителей и Аделаиды уже нет в живых, то они, возможно, единственные люди, кто еще помнит о молодом человеке. Мама называла его имя, но Нина забыла. Ей хотелось сбегать в дом и спросить маму, как все-таки его звали, но мама последнее время была очень усталой: она ждала ребенка, и доктор Сикорский подчеркнул, что для нее очень важно как можно больше отдыхать.




— Бешеный был человек. — Дарья прищурила серо-голубые глаза, отрезая Нине ломтик вишневого пирога. — Просто зверь какой-то. Только на прошлой неделе он порешил ни в чем не повинного банковского служащего, у которого были жена и двое ребятишек. Кто знает, сколько еще человек он мог бы убить в собственных постелях, кабы Сергей Рудольфович не рискнул жизнью и не погнался за ним.

На одном конце кухонного стола горничная, всхлипывая, жаловалась, что жутко боится идти сегодня вечером в баню. Нина уселась с куском пирога на другом конце и стала перечитывать последнее письмо от Кати. Двухмесячные близнецы, Марина и Софья, заболели крупом, и Катя была обессилена заботами о них и поведением своей французской прислуги, которая вечно грозилась уйти.

Тем не менее Кате очень нравилось в Ницце, и она завела себе много подруг в большой русской общине, в основном таких же, как она, молодых матерей.

«Интересно, знают ли новые друзья сестры о том, что в день ее помолвки Дмитрий Борисович вызвал Ивана на дуэль?» — думала Нина, читая письмо. Дуэль не состоялась, и Дмитрий должен благодарить за это Бога, ибо в стрельбе Ивану не было равных. Стоя тогда на Южном поле в своем лимонном платье, Катя умоляла Дмитрия взять назад свой вызов, а на следующий день, перед завтраком, папа отправился с визитом к обоим молодым людям. Вернувшись домой, он долго кричал на Катю у себя в кабинете. После этого Катя убежала в спальню и рыдала там до полного изнеможения, так что маме даже пришлось послать горничных за влажными полотенцами. Через месяц Катя с Иваном обвенчались.

Именно об этом и думала Нина, когда перед обедом рассказывала мисс Бренчли о двоюродной бабушке Аделаиде и ее несчастном женихе. Она вспомнила, как мама говорила Дарье: «Только подумай! Что если бы Дмитрий убил себя, как этот бедный юноша из-за тети Аделаиды». Потому-то Нина и знала, что мама на самом деле не считает его смерть несчастным случаем.




Когда бы мама ни рассказывала о своем приезде в папино имение двадцать лет тому назад, она признавалась, что влюбилась в малую столовую так же сильно, как в молодого юриста. Подумать только! Нина всегда возмущалась при этих словах. Их дом, укутанный жимолостью и глицинией, с тончайшими, как кружево, резными украшениями, прекраснее всех, какие она когда-либо видела, так что мама непременно должна была влюбиться в усадьбу, уже когда коляска подъехала к дому. Нет-нет, смеялась мама, они приехали поздно вечером, было уже темно, и слуги и крестьяне из деревни ждали с лампами, по обычаю встречая ее хлебом-солью. И лишь наутро, после завтрака, она по-настоящему увидела свой новый дом.

Но тогда-то хоть она его полюбила?

Конечно! Но малая столовая заняла в ее сердце особое место, и, став хозяйкой усадьбы, она первым делом задумала заново отделать ее. Дарье поручили проследить за пошивкой бирюзовых портьер, из Парижа были присланы рулоны бургундских обоев с ворсистым рисунком, черно-красный иранский ковер и китайский лакированный каминный экран. Папа сделал маме сюрприз, заказав по каталогу «Мейплз» роскошную печатную машинку «Ройял». Мебель увезли, чтобы сделать новую обивку, подходящую к портьерам, а тетя Лена, папина сестра, привезла из своей оранжереи ящики с папоротником.

На латунном столике в холле Нина увидела поднос с остатками обеда.

— Мама!

Девочка повернула ручку и отворила дверь малой столовой. Она хотела спросить у матери, как звали жениха Аделаиды и не приедут ли к ним вскоре ее младшие кузины Мирна и Татьяна — она бы сходила с ними на замерзшую речку покататься на коньках.

— Мама, тот молодой человек, который выпил слишком много сливянки и упал в водопад, — я забыла, как его…

Но мама спала на софе. Доктор велел ей отдыхать как можно больше, вставать около полудня и выходить на короткую прогулку лишь днем. Обычно в это время она уже просыпалась, но за завтраком папа заметил, что сегодня мама чувствует себя особенно усталой. Тишину в комнате нарушало лишь ее ритмичное дыхание да тиканье часов из золоченой бронзы.

Нина подождала, пока глаза привыкнут к полумраку, и прошла на цыпочках в угол, к черному железному сейфу и книжным полкам. Стоящий на сейфе адиантум свешивал стебли вниз с обеих сторон, и Нина нежно провела кончиками пальцев по листьям, прежде чем нагнуться к самой нижней книжной полке, где стояли старые Катины романы. Мама на софе пошевелилась, и Нина замерла, выжидая, пока мамино дыхание вновь не станет глубоким и ровным. Во время этого маленького происшествия она передумала искать книгу: во-первых, не хотела разбудить маму, а во-вторых, по пути к себе в комнату она непременно столкнется с мисс Бренчли, которая может поинтересоваться, что читает ее подопечная.




Дарья пошла проверить зимние запасы овощей, и Нина решила составить ей компанию.

— Кыш! — Экономка швырнула ледышкой в наглого петуха, который зашел в амбар следом за Ниной, но тот не двинулся с места, дерзко глядя на женщину. Дарьины щеки и нос покраснели от частого нагибания к мешкам с картошкой. — Чертово отродье! Ох, попадет он у меня в суп… Эти девчонки тоже хороши — оставили мешки открытыми. Говорила же им снести их в погреб…

По земляному полу покатилась картофелина, и Нина остановила ее ногой.

— Дарья.

— Да?

— А мисс Бренчли когда-нибудь выйдет замуж?

— Нет.

— Потому что она уже слишком стара?

— Потому что не все женщины хотят замуж, Нина Андреевна.

Экономка вышла на дорожку рядом с коптильней, и Нина поспешила за ней, прыгая по обледенелым камням. «Если наступлю мимо камня, пусть меня сожрет медведь!» С камня на камень, с камня на камень. «Мальчик, девочка, мальчик, девочка, МАЛЬЧИК!» Все знали, что папа хочет, чтобы родился мальчик — наследник, будущий хозяин имения; жена садовника нагадала мальчика еще несколько месяцев назад, покрутив яйцо с продетым сквозь него волосом, вынутым из маминого черепахового гребня.

Когда Дарья отперла калитку, с веранды послышался негромкий мамин голос:

— Дарья! Нина! Как освободитесь, приходите в оранжерею.

От оранжереи, когда-то огромной, осталась лишь одна четверть — остальное превратилось в бесполезный остов из пустых рам. Тем не менее бойлер в углу продолжал работать, и все еще оставались четыре стеклянных стены и крыша, достаточно высокая для пальмы, которую вырастили здесь из семечка, привезенного из Африки.

Мама не сидела за столом — она склонилась над высокой клумбой, одной рукой прижимая к животу тяжелую шубу; в другой она вертела какой-то предмет.

— Смотри! — позвала она. На ее ладони лежала плоская розовая ракушка. — Невероятно… как она сюда попала?..

Но это была не первая раковина, найденная в оранжерее: папина мама часто возила детей в Биарриц; возвратившись домой, папа с тетей Леной прятали ракушки и всякие деревяшки, подобранные на пляже, в своих чемоданах, и в конце концов эти реликвии оказывались разбросанными по всему саду. Мама, похоже, забыла об этом и держала облепленную землей раковину с таким видом, будто эта находка была настоящим чудом.

— Раковина, — многозначительно кивнула Нина Дарье. — Мама нашла раковину.

Экономка поставила корзину и нежно погладила раковину вместе с маминой рукой. Может быть, раковина попала сюда вместе с пальмой из самой Африки, сказала она, или же когда-то давным-давно ее уронила какая-нибудь птица, прилетевшая с моря.

Нина вспомнила, что собиралась спросить маму о том молодом человеке.

— Мам, тот…

Но в это мгновение мама вдруг коротко, пронзительно вскрикнула и рухнула Дарье на руки.

— Зови отца! — крикнула экономка Нине. — Беги в дом и скажи, чтоб сию же минуту послали за хозяином и за доктором. Пусть поспешат!..




Папа держал маму за руку, пока мужики тащили ее на козлах по снегу. Мама все повторяла устало:

— Андрей, прости. Прости меня…

Нина заплакала, хоть и убеждала себя, что это глупо: ребенок родится чуть раньше срока, только и всего…

Нет, Нина плакала не поэтому; то, как мама просила прощения, глядя на одного только папу, и ее окровавленное платье, и доброта мужиков, делающих вид, что они ничего не замечают, — вот что надрывало ей сердце. У Нины подогнулись колени, когда она увидела кровь; ее было так много. Но потом она вспомнила, что это нормально, как и те тряпицы. Когда появляется на свет ребенок, всегда много крови. Нина видела, как рождаются котята и телята и как их матери дочиста вылизывают родившихся детенышей.

Остаток дня после того, как маму отнесли в спальню, Нина провела с мисс Бренчли, которая показывала ей знакомые картинки лондонского Тауэра и Биг-Бена из «Иллюстрированной истории Великобритании» и в подробностях описывала церемонию смены караула у Букингемского дворца. Нина почувствовала, что проголодалась, и пошла на кухню попросить пирога, но там горничная, придурковатая Белла, плакала, подтирая сопли рукавом, а кухарка, следившая за кастрюлями с водой на плите, подняла глаза на Нину и сказала, что они заняты и ей лучше вернуться в свою комнату.

Вернувшись к себе, Нина села на кровать, прочитала молитву и открыла роман Джорджа Элиота «Миддлмарч», но не могла сосредоточиться и без конца перечитывала одно и то же предложение. Она жалела, что не взяла какой-нибудь из Катиных романов.

— Нина. — В дверях стояла мисс Бренчли. — Уже очень поздно, попытайся заснуть.

Но Нина была слишком взволнована мыслью о ребенке — ее маленьком братике. Они еще даже не выбрали для него имя.

— Вряд ли у меня получится. Скоро родится ребенок?

Мисс Бренчли подошла поближе, и Нина заметила, что лицо гувернантки совсем подурнело: щеки в пятнах, глаза красные.

— Нина, мне сказали, что я могу там помочь. От тебя тоже потребуется кое-что, а именно — ты должна оставаться здесь. Обещаешь?

К счастью, Нина догадалась вовремя скрестить под книгой пальцы.

— Да.

— Хорошо. Ну, я должна идти. — Внезапно гувернантка наклонилась и поцеловала Нину в лоб. — Храни тебя Господь, дитя. Молись за свою маму.

Нина не могла спуститься в холл к малой столовой так, чтобы ее не увидели. Но можно было прокрасться туда на цыпочках через веранду. Подождав несколько минут после ухода гувернантки, Нина открыла дверь, прошмыгнула через гостиную и вышла на улицу.

Камин в малой столовой сейчас не затоплен, но она принесла в кармане спички, чтобы зажечь свечу. Она выберет книжку и потом помолится о маме и ребенке перед иконой в углу.

В темноте у двери амбара светились огоньки папирос, оттуда доносились мужские голоса. Нина чуть постояла на месте, раздумывая, не вернуться ли за ботинками — тогда можно будет пройти по мерцающему снегу к оранжерее. Иногда они с Катей тайком пробирались туда ночью, воображая, будто они на пляже в Африке — над пальмами носятся светлячки, шумит море… Нина никогда не видела моря, зато Катя теперь видит его в Ницце каждый день.

— Нет!

Кричали в доме. Раздался грохот, будто разбили стекло, потом послышались тяжелые шаги, и испуганная Нина увидела, как кто-то, шатаясь, сбежал по ступенькам в дальнем конце веранды.

— Нет!

Это был папа, в одной рубашке, без пиджака, без пальто.

— Папа! — закричала Нина и бросилась к нему по веранде.

Отец упал на снег, снова поднялся.

— Папа!

Ее окружили голоса и фонари.

— Василий! — крикнула Дарья садовнику. — Останови его!

Доктор Сикорский протолкался вперед:

— Держите хозяина и не отпускайте, что бы он ни говорил! Все беру на себя!

В отца Нины вцепились мертвой хваткой.

— Как вы смеете трогать папу! — услышала Нина свой собственный крик. — Как вы смеете!..

Она бросилась к ступеням, но чьи-то сильные руки схватили ее…




Глава третья


На своих похоронах мама плакала. Нина покачнулась, когда увидела, что на мраморном лице матери блестят слезы, но тетя Лена сжала ее локоть:

— Это лед, Нина. Просто лед тает.

Графиня Грекова ошалела от чуда.

— Слезы святой! — причитала она, ломая руки. — Царица небесная, вот милость-то!

Появилась одна из ее дочерей с нюхательной солью и увела графиню.

Хоронили маму через пять недель после смерти. Зимой такие задержки были обычным делом: земля слишком смерзлась, чтобы копать могилу. К тому же папа был нездоров и не смог бы присутствовать на похоронах, будь они раньше. Доктор Сикорский наказал, чтобы за ним следили денно и нощно, и первые две недели его ни на минуту не оставляли одного, даже когда он ходил в уборную. Когда оказалось, что никто из мужчин не отваживается сидеть с ним ночью, Дарья взяла из швейной комнаты свой матрас с бельем и постелила себе на полу в комнате для гостей, где теперь спал папа. Окно было заколочено; Дарья заперла дверь и положила ключ себе под подушку. Нина слышала, как жена садовника, с выпученными от ужаса глазами, говорит кухарке: «И как она не боится! Ведь хозяин может задушить ее, а потом покончить с собой…»

Наутро после того, как умерла мама, в доме висел тяжелый запах крови, и через ставни Нина видела, как выносят матрас из родительской спальни, чтобы сжечь его на Южном поле. Потом плотник начал делать гроб…

После они с тетей Леной и Дарьей ждали, пока гроб осторожно спустят, узким концом вперед, по лестнице в каменный подвал. Сверху на него положили распятие, обсыпали сухим чертополохом и можжевельником и обложили льдом, который передавали в ведрах мрачные мужики. «Господи, сделай так, чтобы всего этого не было, — беспрестанно молилась про себя Нина, — пусть все это окажется неправдой!» Одной частью своего существа она понимала, что мама лежит в гробу, что она мертва и оставила их навсегда. Но другая часть ее существа отказывалась верить в это — невозможно, чтобы мамы, с ее чарующим смехом и танцующими руками, вдруг не стало… Нина услышала слова тети Лены:

— Твои родители очень сильно любили друг друга, Нина. Но ты всегда должна помнить, что любовь способна породить безумие.

После похорон все, должно быть, почувствовали, что папе больше не грозит опасность, потому что тетя Лена вернулась в город к собственной семье, а Дарья опять стала спать в швейной комнате. В доме, казалось, установился привычный порядок вещей, но постепенно Нина поняла, что их жизнь уже никогда не будет прежней, ведь мама была их якорем и без нее они стали как корабль без руля и ветрил. Все знали, что папа часто срывается и кричит на людей, а деревенские страшатся вспышек его гнева, но мама превращала его крутой нрав в семейную шутку. «Твой папа оставляет свою вспыльчивость вместе с сапогами в передней, — смеялась она. — Это злющий дворовый пес, которого не пускают в дом». Когда мамы не стало, злой пес ворвался в дом, стал бросаться на предметы и — чем дальше, тем больше — на прислугу. С Ниной отец не вел себя грубо, но и ласковым не был тоже. Девочка жила в каком-то оцепенении, ошеломленная горем, но он никогда не говорил с ней об этом — в сущности, он вообще почти не разговаривал с ней. По мере того как недели превращались в месяцы, Нина начинала все больше бояться его.

Постепенно стала уходить прислуга. Первой, в начале весны, взяла расчет мисс Бренчли — после того как папа взбесился из-за того, что она за обедом пролила масло.

— Я жалею тебя всем сердцем, — сказала она Нине, — но остаться не могу.

Нина следила за сборами мисс Бренчли совершенно безучастно. Не будет больше уроков и чтения вдвоем. Но разве это имеет какое-то значение теперь, когда мамы больше нет?

К середине лета четыре горничных и трое человек с кухни нашли работу в городе. Папа не поручил Дарье найти им замену. Нина подозревала, что ушла бы и кухарка, если бы ее муж, дюжий молчаливый мужик, и двое их не менее молчаливых сыновей не работали на ферме.

Раньше летом у них всегда было шумно, людно: по гравиевой аллее один за другим подъезжали экипажи, мама с подругами, в нарядных шляпках и платьях, прогуливались по лужайке, мужики приносили на кухню деревенские сплетни, — теперь гостей почти не стало, и нередко Нина и прислуга невольно говорили шепотом.

С наступлением осени деревянные части дома всегда промасливали, а щели под окнами заделывали смесью конского волоса с глиной. Но папа, похоже, больше не замечал холода — никому не приказали приготовить замазку, и по ночам в комнатах порой стоял страшный холод.

В конце концов Дарья не вытерпела и пожаловалась.

Папа у двери в кухню всовывал ноги в галоши.

— Холод — это всего лишь Божье ледяное дыхание, Дарья.

— Скорее уж чертово… — возразила экономка.

Нина встала как вкопанная, ожидая, что сейчас Дарья схлопочет затрещину, но папа лишь спокойно кивнул.

— Тоже верно, — сказал он. — Тоже верно.

И в тот же день послал людей утеплять дом.




После ухода мисс Бренчли Нина убивала время за чтением, механически проглатывая подряд все книги, какие только были на книжных полках в малой столовой. Дарья, правда, никогда надолго не оставляла ее одну и все гнала в сад, подышать свежим воздухом.

— Твой отец, — говорила она, — терзается мыслью, что твою маму погубило его желание иметь сына. Он так любил ее, а теперь эта любовь превратилась в… — Она запнулась.

Зато мисс Бренчли не стала ходить вокруг да около.

— Я опасаюсь за рассудок твоего отца, — сказала она в день отъезда. — Умоляю тебя, Нина, напиши скорее своей сестре, скажи, что хочешь жить с ней в Ницце, пусть она пошлет за тобой.

Быть может, папа и вправду лишился рассудка, но, хотя Нина писала Кате каждую неделю, она не стала ничего рассказывать сестре. Катя и так убивалась по маме, неужели же расстраивать ее еще больше? Кроме того, у нее родилась третья дочь, Ирина, и пару раз в своих письмах она признавалась, что дела у Ивана идут не так хорошо, как он надеялся. Иногда Нина показывала Катины письма папе, но он всегда отмахивался, а когда она с опаской зачитывала ему отрывки — не слушал. В своих письмах сестре Нина делала вид, что отвечает от папиного имени, и сообщала новости с фермы, услышанные на кухне: сколько родилось телят, сколько фунтов масла сбили.

Время от времени Нина ездила гостить к тете Лене в город, но ничего хорошего из этих поездок не выходило. Ее кузины Мирна и Татьяна занимались со своей гувернанткой, ходили на приемы, встречались с друзьями; Нина уже была чужой в их жизни и, чувствуя, что ее жалеют, только и думала о том, как бы поскорей вернуться домой.

Однажды она услышала, как тетя Лена умоляет папу:

— Андрюша, отправь Нину жить к нам. Ей всего тринадцать, нельзя оставлять ее без гувернантки.

Но папа решительно отказал сестре, и Нина чуть воспрянула духом. Пусть теперь в ее жизни и не было счастья, но ей хотелось верить, что она нужна папе. А тетя рассердилась, даже костяшки сложенных на коленях рук побелели, но спорить не стала. Она по-прежнему навещала их и всегда привозила что-нибудь Нине: новые ленты, коралловую брошь с жемчугом на день рождения (о котором папа уже не помнил), кое-что из одежды. Одежда была очень кстати: глядя в зеркало, Нина замечала, что ростом она уже выше Кати. Но ей не нужны были выходные платья, ведь папа больше не приглашал гостей, а в какой-то момент — Нина даже не заметила этого — они и в церковь ходить перестали. Отца Сергия, как и доктора Сикорского, уже не ждал радушный прием, и, когда старый батюшка заехал благословить ульи, папа сердито велел ему поворачивать обратно. Спустя много месяцев после похорон приехала на тройке графиня Грекова с рычащей Кукушей на коленях. Должно быть, старушка запамятовала, что мама умерла, и Дарье пришлось сказать кучеру, чтобы он вез госпожу назад домой, в город. Сергей Рудольфович все еще заезжал поговорить с папой, но частенько покидал их с озабоченным видом. Нина слышала, как однажды, осматривая новый трактор, выписанный прямо из Германии, он пробормотал своему управляющему:

— Боже мой, целое состояние коту под хвост!.. Сломается — даже починить некому.




Однако все переменилось с приездом доктора Виленского весной 1913 года, через несколько недель после того, как Нине исполнилось четырнадцать. Нина была на кухне, когда услышала, как к дому, громыхая, подъехала повозка. Накануне вечером папа удивил ее, сказав, что у них будет гость. Сойдя с крыльца веранды, Нина увидела, как из повозки вылез очень высокий мужчина (выше даже папы, который был шести футов росту) и ее отец положил руки незнакомцу на плечи, приветствуя его, будто родного брата. Но больше всего поразил Нину костюм доктора: он был очень модным и элегантным, а пестрый жилет — верх экстравагантности. Синяя глянцевая ткань с затейливым узором из листочков показалась ей знакомой — наверное, она видела такую в одном из маминых английских журналов.

К обеду Дарья достала тарелки из дрезденского фарфора, лучшее столовое серебро и хрустальные бокалы для папы и доктора. Ели суп, жаркое из цыпленка, баранину с изюмно-яблочной подливкой и карамельный пудинг на десерт. Папа оживился и стал почти таким же, как прежде, — расспрашивал доктора о клиниках в Лондоне, Нью-Йорке и Вене, хлопал ладонью по столу для пущей убедительности. Было такое ощущение, будто они с доктором переписывались вот уже много месяцев. Разговор шел о том, как сильно отстала Россия от других стран в отношении медицины. Доктор Виленский проработал год в большой лондонской больнице и, помахивая в воздухе вилкой, расписывал аккуратно побеленные стены в палатах, открытые для перекрестной вентиляции окна и меню, составленные с учетом диетических свойств продуктов. Нину не очень-то занимали эти темы, однако эта беседа была несравненно лучше, чем безмолвный ужин с папой, поэтому она была рада, что доктор привез с собой два больших чемодана и, по всей видимости, намеревался погостить у них какое-то время.

Доктор Виленский принес в дом мир и покой. Они с папой часами беседовали в кабинете, гуляли в полях, а вечером доктор давал папе какого-то белого порошку на бумажке. Буквально через пару недель результат был налицо: пусть папа и не стал таким, каким был когда-то, но уже не доходил в своих причудах до крайности. По утрам и после обеда, пока он занимался делами фермы, доктор Виленский, сидя в кабинете, читал и писал письма. Однажды вечером доктор увидел Нину с книгой и вежливо поинтересовался, что она читает.

— «Большие ожидания», — ответила она и, опасаясь, как бы он не подумал, что она не читала этот роман раньше, поспешно прибавила: — Мисс Бренчли, моя гувернантка, говорила, что такие романы можно читать по два раза.

Он покачал головой:

— Я и одного раза не прочел.

— Очень хорошая книга.

Раз доктор Виленский жил в Лондоне, подумала Нина, то уж конечно он читал много других английских книг.

— Я понимаю, что многие находят удовольствие в чтении романов, — сказал доктор, — но моя жизнь вся без остатка принадлежит медицине, и у меня не остается времени на подобные развлечения.

Каково же было удивление Нины, когда через несколько дней она обнаружила, что их гость сидит на табурете у изгороди Северного поля с карандашом в руке и альбомом на коленях. Утро было теплое, он снял пиджак и, по-видимому, зарисовывал дом. Какое-то время понаблюдав за ним, Нина наконец собралась с духом и подошла.

— Доброе утро, доктор. Можно мне взглянуть на ваш рисунок?

Его голубые глаза посмотрели на нее — без всякой недоброжелательности, но с таким выражением, будто она задала ему трудную задачку.

— Мне очень жаль вас разочаровывать, — ответил он, — но это не живопись.

Он показал ей альбом. В наброске доктора действительно узнавалась усадьба, но рисунок был слишком грубым и схематичным, без теней и деталей. Внешний вид усадьбы был передан довольно точно, но ее красота осталась за скобками.

— Понятно, — вежливо отозвалась Нина, хотя понятно ей было лишь то, что доктор Виленский вовсе не художник и мог бы провести утро с большей пользой, читая какую-нибудь книгу.

Примерно через час, выглянув из двери кухни, Нина увидела, как садовник и один из мальчишек с конюшни под руководством доктора вбивают в землю колышки и натягивают между ними веревки. Озадаченная, Нина пошла в столовую, где Дарья чистила столовое серебро.

— Дарья, ты не знаешь, чем это занимается доктор Виленский? — спросила она.

Экономка шумно дохнула на гравированный заварочный чайник.

— Обмеряет дом.

— Но зачем?

Дарья подняла глаза, и Нина вдруг заметила, как постарела она за последний год.

— Остальное пусть тебе скажет Андрей Андреевич, — медленно произнесла Дарья. — Ты уже не ребенок, и он должен рассказывать тебе о своих планах. Очень плохо, что он этого не делает.

Дарью очень огорчало, что ушли горничные и что Нине не ищут новую гувернантку, — это ни для кого не было секретом. Но ее недовольство проявлялось лишь в том, как она топала, выходя из комнаты, как передергивала полными плечами; но чтобы она вслух осуждала папу — такого Нина еще не слышала. Ей стало не по себе.

— И какие же у него планы, Дарья Федоровна?

Та поставила серебряный чайник рядом с молочником и спокойно сказала:

— Больницу устроить. Твой отец считает, что в смерти твоей матери виноваты русские лекарства. Он хотел переустроить городскую больницу, да тамошние врачи заартачились, вот он и решил испытать свои идеи тут. Он собирается превратить усадьбу в больницу.

Но не может же их усадьба стать больницей — ведь здесь они живут, здесь их дом! Конечно же, доктор Виленский понял это, как только закончил свои замеры; понял, что это невозможно…




Медсестры, госпожа Кульман и Лейла (или госпожа Чижова, как ее представили), прибыли в маленькой повозке, за которой ехала телега, нагруженная сундуками и деревянными ящиками. Прошел почти месяц с того дня, как доктор Виленский делал свой набросок, и за это время случилось многое. На лужайке, где стояли столы в день злосчастной Катиной помолвки, устроили огород, несколько восхитительных сиреней срубили, а фундамент веранды со стороны Северного поля укрепили. Поначалу Нина слышала обо всех этих переменах лишь с чужих слов, не имея возможности увидеть все собственными глазами: она сильно застудила горло и две недели пролежала в постели.

На исходе второй недели Дарья позволила Нине выходить из дома, но она все еще хрипела и быстро уставала, поэтому по утрам читала в оранжерее, сидя в плетеном кресле, закутанная в одеяла. К креслу придвинули раскладной столик, и ближе к середине дня Дарья приносила поднос с какао или кофе, миской сушеных фиников и ломтиком хлеба с медом. В оранжерее было тепло и влажно — самое подходящее место для слабых легких, — и к тому же тихо.

— Этот шум… — ворчала Дарья, ставя поднос. — Долбят целый день! А пыли сколько!.. Пришлось зачехлить всю мебель.

Однажды утром она пришла с потемневшим от гнева лицом.

— Ее больше нет, — отрывисто сказала она. — Фрески на веранде.

Нина подняла глаза:

— Что ты такое говоришь?!

— Сама посмотри.

Нина медленным шагом направилась к дому и прошла вдоль задней веранды. И правда, поблекшая фреска с пальмой исчезла. Нина провела пальцем по свежей штукатурке — по тому месту, где была пальма. Тут сиживала мама и рассказывала им сказки о странных обитателях удивительного сада; а папа говорил, что, когда он был маленьким, приезжие из других краев останавливались в своих экипажах у ворот и посылали в усадьбу слугу, чтобы попросить разрешения въехать и посмотреть знаменитую фреску…

Позади Нины кто-то закашлял, и, резко развернувшись, она увидела двух рабочих, несущих тяжелый брус.

— Зачем замазали фреску? — спросила она.

Они переглянулись, потом тот, что был постарше, ответил:

— Для строительных работ, барышня. Вся веранда будет переделана. Доктор Виленский приказал.

В конце концов их дом и вправду превратили в больницу. За несколько недель из веранды сделали настоящую больничную палату на десять коек, с отдельной комнатой для медсестер на одном конце. Стену между спальней для гостей, где после маминой смерти ночевал папа, и швейной комнатой снесли, и в получившемся просторном помещении устроили операционную.

А потом приехали медсестры. Они вышли из коляски в обычном дорожном платье, но, после того как их проводили в комнаты (госпоже Кульман досталась одна из комнат для гостей, а госпоже Чижовой — бывшая комната мисс Бренчли), они переоделись в свой форменный наряд — серые платья с белыми передниками и изящные белые шляпы. Доктор Виленский в этот момент был в отъезде, но папа вернулся с поля, чтобы встретить приехавших, и по тому, как он говорил с госпожой Кульман, стало ясно, что она будет у них почти в таком же почете, как и доктор Виленский. Возраст госпожи Кульман было трудно определить; в ее вьющихся волосах проглядывала седина. Она почти не улыбалась — может быть, потому, что устала с дороги. Вторая сестра была миловидной девушкой немногим старше Кати, с длинной белокурой косой и разрумянившимся с дороги лицом. Казалось, она ужасно стесняется — она почти не подымала глаз и не произнесла ни слова.

Пока сестры переодевались, папа говорил с Дарьей и кухаркой. Госпожа Кульман, разъяснил он, возьмет на себя заботы о больнице и сообщит Дарье обо всем, что ей потребуется. Им понадобятся еще две горничные и помощник на кухню, а как только начнут прибывать пациенты, прачке из деревни придется приходить каждый день, а не два раза в неделю. В приготовлении еды для пациентов кухарке следует выполнять указания госпожи Кульман.

Остаток дня сестры проверяли по описи содержимое привезенных ящиков, так что Нина не видела их до ужина. Зато к тому времени все в доме каким-то образом успели разузнать, что госпожа Кульман — опытная медсестра, вдова морского офицера, служившего под началом адмирала Рожественского в Цусимском проливе. Молоденькая сестра, госпожа Чижова, тоже оказалась из благородной семьи. К тому же выяснилось, что девушка вовсе не страдает чрезмерной застенчивостью — бедняжка просто немая. Она объяснялась знаками либо писала то, что хотела сказать, в маленьком черном блокноте. У Нины отпали все сомнения, когда сестры явились на ужин и она увидела на поясе у молоденькой висящий на цепочке блокнотик. За столом доктор рассуждал о клиниках в Европе, а госпожа Кульман сравнивала условия в российских и финских больницах. Было очевидно, что госпожа Кульман — серьезная, умная женщина. Она рассказала, как после смерти мужа решила посвятить свою жизнь уходу за больными. Пройдя курс в Институте диаконис в Хельсинки, она вернулась в Россию, чтобы обучать медсестер в одной частной петербургской больнице. Русские больницы — это сущий ужас, сказала она; медсестрами там работают в основном безграмотные крестьянки или самые неотесанные из горожанок. Да и некоторые врачи немногим лучше — оперируют до сих пор в грязных фартуках на растрескавшихся деревянных столах. Но повсюду в мире условия содержания в больницах улучшаются — наступит черед и России. Госпожа Чижова (тут суровая госпожа Кульман позволила себе улыбку) была одной из ее учениц.

— Прекрасная ученица, лучшая в своем выпуске. Она — превосходная и преданная своему делу медицинская сестра.

Румяные щеки молоденькой сестры зарделись еще гуще. Нина поймала ее взгляд, а через несколько минут девушка мило улыбнулась и передала через стол записку. «Я вовсе не прекрасная ученица — это госпожа Кульман прекрасный учитель. Меня зовут Лейла Григорьевна».

Когда ужин был окончен, папа попросил подать кофе в кабинет, где им с госпожой Кульман нужно, было поговорить насчет каких-то документов. Нина и Лейла встали, чтобы уйти. Когда они были уже у двери, папа окликнул:

— Нина, утром ты будешь помогать госпоже Кульман. Делай все, что она скажет. Завтра начинается твое обучение.

Нина понятия не имела, о чем он говорит, но не хотела спрашивать перед гостями. Лейла, очевидно, была в курсе дела — в холле она торопливо нацарапала записку: «Не беспокойтесь, госпожа Кульман — хороший учитель, и я буду помогать вам, чем только смогу».




Папины планы прояснились наутро, когда госпожа Кульман вручила Нине книгу под заглавием «Как нужно ухаживать за больными».

— Ну, — весело объявила она, — сегодня начинается ваше обучение медсестринскому делу.

Это было какое-то недоразумение. Нина отдала книгу обратно.

— Нет-нет, госпожа Кульман, — вежливо улыбнулась она, — я не собираюсь учиться на медсестру.

По лицу госпожи Кульман пробежало недоумение.

— Я думала, что вы знаете, Нина Андреевна… Ваш отец хочет, чтобы вы выучились на медсестру. Мы обсуждали это в письмах и обговорили вчера после ужина. Я должна обучить вас.

С чего папа взял, что она хочет быть медсестрой? Она вспомнила вчерашний вечер и беседы за столом. Все, о чем говорилось, совершенно ее не интересовало.

Госпожа Кульман опять всучила ей книгу.

— Я знаю, что ваш отец в последнее время был очень занят, только поэтому, без сомнения, он и не сказал вам о своих планах. А может быть, он хотел сделать вам сюрприз. Так или иначе, он сказал, что ваша гувернантка считала вас способной ученицей, так что я ожидаю от наших занятий много приятного. Я понимаю, что вам только четырнадцать лет, Нина Андреевна, и хотя в таком юном возрасте обычно не принято начинать обучение медсестринскому делу, нельзя сказать, чтобы это было нечто неслыханное. А теперь почему бы вам не взять эту книгу и не начать читать ее? Не сомневаюсь, что пример мисс Найтингейл[2 - Знаменитая английская медсестра, создатель системы профессиональной подготовки медицинских сестер.] вдохновит вас.




«Если у больного озноб, или жар, или слабость, или тошнота после принятия пищи, или пролежни, то в этом, как правило, виновата не болезнь, а плохой уход».

Нина ненавидела все в этой книге: ее серую обложку, ее негнущиеся глянцевые страницы, а больше всего — ее содержание. Страстные, настойчивые напоминания мисс Найтингейл о важности чистого воздуха и воды, ее дифирамбы хирургической сестре, этой труженице, которой надо памятник поставить, — все это навевало смертельную скуку. И как только такая женщина, как госпожа Кульман, может находить в этом вдохновляющий пример?

Нина читала все утро, хотя была не в состоянии сосредоточиться на прочитанном. А после обеда, когда она дошла до схем сердечной и кровеносной системы, скука переросла в тошноту. Она прижалась лбом к столу — у нее кружилась голова. Если бы только мама была жива!..

Обе сестры опять ужинали вместе с ними, и папа снова вел оживленную беседу с госпожой Кульман. Под конец ужина, когда Нина поднялась из-за стола, папа остановил ее жестом.

— Как вам новая ученица, госпожа Кульман?

— Она прилежно читала весь день.

— Рад это слышать, — кивнул папа. — Помни, Нина, я надеюсь, что ты всегда будешь прилежно заниматься и записывать все, чему учит тебя госпожа Кульман. Тебе очень повезло, что ты учишься у нее.

— Да, папа. — Но у Нины вовсе не было ощущения, что ей повезло.

В последующие дни Нина обнаружила, что Лейла, молоденькая сестра, испытывает совершенно иные чувства к книгам о медсестринском деле; за какую-нибудь главу о накладывании повязок или использовании серебряных зажимов при остановке кровотечения она усаживалась с таким видом, будто это увлекательный роман. Госпожа Кульман тактично не спрашивала у Нины, что та думает о деятельности мисс Найтингейл, и не торопила ее с книгой, но зато предложила помогать по утрам Лейле в амбулатории. Нина содрогнулась, когда в первый раз увидела ужасные стальные инструменты в ящиках, однако вскоре заметила, что ей приятно помогать Лейле — отрезать от рулонов бинты, убирать склянки со сфагнумом, хлороформом, ртутью в запирающийся шкаф. Несмотря на Лейлину немоту (она не говорила с раннего детства, когда ей удалили опухоль на голосовых связках), с ней было очень интересно. Она была первоклассным мимом, и неграмотные слуги, с которыми она не могла общаться с помощью записок, помирали со смеху, глядя на ее безмолвные объяснения. В то же время она была предана своему делу не менее госпожи Кульман. Ей стоило огромного труда умолить родителей, чтобы те отпустили ее учиться на медсестру, и она знала, что они смирились с ее решением лишь потому, что их дочь — немая.

«Я убедила их, что это вроде ухода в монахини. Ни один мужчина не возьмет меня в жены, так что еще мне оставалось делать со своей жизнью?»

Наблюдая за тем, как Лейла, такая пригожая, такая милая, пересчитывает хирургические инструменты или складывает простыни, Нина сомневалась, что немота помешала бы ей найти мужа. Истина заключалась в том, что она и не стремилась замуж — ее больше интересовала медицина. Нина же твердо знала, что сама она никогда не станет медсестрой, несмотря на то, что папа верит в это. Как объявил он однажды вечером, Нина будет заниматься у госпожи Кульман, затем, когда станет постарше, поедет в Лондон, чтобы пройти обучение в основанной мисс Найтингейл школе медсестер при госпитале Сент-Томас, а вернувшись домой, станет работать в больнице. Нина выслушала все это, опустив глаза в тарелку и не смея раскрыть рта.

Спустя несколько недель после приезда медсестер их навестила тетя Лена. Нина в тот день обедала в оранжерее, принеся туда поднос с едой, а когда возвращалась в дом, увидела, что тетя смотрит на нее с веранды. Нина была в простом синем платье и медсестринском белом переднике, и, когда она проходила мимо рабочих, копающих землю в саду, они хоть и посторонились, но едва притронулись к шапкам.

— Те люди… — прошипела тетя Лена. — Почему они оказывают тебе так мало почтения?

— Они у нас новенькие, — смущенно ответила Нина: казалось, тетя гневается не столько на мужиков, сколько на нее саму. — Папа хочет расширить огороды — из-за больницы, и садовник подрядил работников из города.

— То, как твой отец хозяйствует в имении… — Тетя покачала головой. — Что касается этой больницы… — Она понизила голос. — Он тратит столько денег! Мамины драгоценности, Нина, они так и лежат в сейфе?

Нина не видела драгоценностей с тех пор, как Катя получила свою долю перед отъездом в Ниццу.

— Думаю, да. — Где же им еще быть? Не тронет же папа ее приданое!

Тетя придвинулась к ней, ее глаза вдруг свирепо засверкали, точь-в-точь как у папы:

— Не сумев спасти твою мать, твой отец вознамерился спасти весь мир. Боюсь, что, разрушив этот дом, он погубит и твою жизнь. То, что он задумал сделать из тебя медсестру, это просто нелепо! А этот доктор Виленский… Твой дядя пытается разузнать что-нибудь о нем. Никто не сомневается, что он хороший хирург, но ходят всякие слухи… — Она сжала Нине запястье. — Скажи, он дает что-нибудь твоему отцу?

Что бы такое мог доктор Виленский давать папе?

— Ты имеешь в виду подарки?

— Тьфу ты, господи! — фыркнула Елена. — Заставляет ли он его принимать что-нибудь? Дает ему лекарства?

Перед мысленным взором Нины возник белый порошок на бумажке, который папа принимал по вечерам.

— Нет, тетя Лена, ничего не дает.

— Ну а ты, надо полагать, хочешь стать медсестрой?

Во рту у Нины пересохло.

— Да.

Елена уронила руку племянницы, признав свое бессилие.

— Что ж, дорогая племянница, пока ты сама не захочешь себе помочь, я ничего не смогу для тебя сделать.




С тех пор как умерла мама, у Нины испортился сон, а теперь ее стали мучить кошмары, в которых всегда был снег, забрызганный кровью, а на снегу лежал человек, которого нужно было перевязать. Иногда это была ее мать, и Нина знала, что если она правильно наложит бинты, то мама чудесным образом исцелится. Но руки были словно чужие, кровь не останавливалась, и в конце концов мама становилась такой же холодной и белой, какой лежала в гробу… Иногда это был папа, и бинтами нужно было связать его, чтобы он не причинил себе вреда, но ему всегда удавалось вырваться, и он с воем уносился в ночь.

Госпожа Кульман, очевидно, сразу же поняла, что ее новая ученица безнадежна, однако никогда не выказывала ни малейшего неудовольствия. Каждый день она выделяла немножко времени на то, чтобы показать Нине, как надо накладывать повязку, или разъяснить какую-нибудь процедуру, а потом оставляла ее с Лейлой, чтобы повторить урок или потренироваться. Иногда в дверь заглядывал папа и смотрел, как дочь забинтовывает руку Лейлы. Он не знал, что она все делает неправильно, не знал, как у нее дрожат и потеют руки, и, кивнув, уходил довольный.

Нина все еще ходила в сад с Дарьей, но в последнее время экономка сделалась угрюмой. Нина знала, что Дарья повадилась каждое утро, как только забрезжит рассвет, ходить на распутье, чтобы помолиться святой Параскеве. Также ее часто можно было увидеть перед иконами в красном углу малой столовой. Дарья ушла в себя, — зато кухарка развернулась и раскрылась как никогда. Госпожа Кульман обсуждала с ней теории правильного питания, и казалось, что кухарке куда приятнее готовить кисель, крепкий бульон или овощи на пару, чем самые изысканные блюда.

Еще несколько недель все продолжалось в том же духе. Молва о больнице разнеслась по округе, и, хотя пока что не планировалось принимать пациентов — доктор Виленский все еще вел переговоры о покупке электрогенератора, — вскоре госпожа Кульман уже заправляла целой неофициальной клиникой. Первым пациентом стал пастух, сильно порезавший руку о проволоку изгороди, и после этого ручеек народу с мелкими увечьями уже не иссякал. Нина поначалу пробовала оставаться в амбулатории, держась позади, у стеллажа, но скоро почувствовала, что даже это ей невмоготу, и поспешно скрывалась у себя в спальне или находила предлог, чтобы сбежать.

Но однажды утром, когда в усадьбу доставили парнишку, который рубанул топором себе по ноге (его принесли на плечах друзья), Нина выскользнула из амбулатории… и в тот же миг столкнулась с папой.

— Ты почему не смотришь, как работает госпожа Кульман?

В последнее время он отпустил бороду и походил на одного из тех крестьян, которых они с Катей когда-то называли дикарями.

Все утро Нина как-то странно себя чувствовала, а сейчас, после того как она увидела кровь, хлеставшую из грязного сапога парня, ей было жарко и дурно, у нее кружилась голова.

— Ну?..

Она прислонилась спиной к стене и закрыла глаза.

— Я не могу… Я не могу этим заниматься.

Он схватил ее за плечо и повел в кабинет. Когда они вошли, захлопнул дверь.

— Что ты не можешь?

Ноги не держали ее, но это нужно было сказать. Не может же она притворяться вечно. Мама, улыбающаяся с фотографии на письменном столе, придала ей храбрости.

— Я не могу быть медсестрой, папа. — Она посмотрела отцу прямо в глаза. — Мне очень жаль, я пыталась, но я не могу этим заниматься.

Папа никогда не поднимал руки на нее или на Катю, даже в тот день, когда ему пришлось идти с мольбой к Дмитрию и к Ивану. Сейчас он все же ударил Нину, и она, пошатнувшись, наткнулась на стул и схватилась за голову от неожиданности и боли. В первое мгновение она даже не поняла, что произошло, а потом увидела перед собой отца — лицо его побагровело, глаза налились яростью.

— Никогда больше не говори этого. — Он больно сжал пальцами ее подбородок. — Ты выучишься на медсестру. Ради твоей мамы.

В эту минуту Нина поняла, что он винит в маминой смерти не только себя — он винит и ее. Ей следовало родиться мальчиком.




Глава четвертая


После того как папа ушел, Дарья отвела Нину в спальню, а сама пошла на кухню, чтобы принести ей чаю с молоком. Оставшись одна, Нина поглядела на себя в зеркало и поняла, что ненавидит отца.

Ему наплевать на Катю, ему наплевать на нее. Может быть, он и маму никогда не любил по-настоящему.

Между ног у нее было мокро, и она было подумала, что обмочилась с перепугу, но, когда сунула в штанину панталон руку и вынула ее, пальцы были в крови. В памяти всплыли Катины слова: «Ты должна привыкнуть к крови…» Кровь была такая же красная, как на сапоге у того парня, как на мамином платье. Так вот что значит быть женщиной…

Нина не знала, что сказать, и, когда вернулась Дарья, просто протянула руку вперед. Экономка вздрогнула, но потом кивнула.

— Такое иногда бывает от потрясения.

Она показала Нине, как складывать лоскуток ткани, и выдала ей чистые панталоны. Потом поставила ее перед зеркалом и заново заколола ей волосы.

— Хорошо погуляли, Нина Андреевна, — процедила она.

На лице у Нины наливался синяк. Она росла в окружении крестьянских детей и потому привыкла к виду разбитых лиц.

— Дарья.

— Да, дитя мое.

— Мисс Бренчли советовала мне написать Кате и попроситься жить к ней в Ниццу…

Когда-то Нина думала, что никогда не захочет расстаться с родным домом; теперь она лишь об этом и мечтала.

Дарья покачала головой:

— У Кати полно своих забот. Торговые дела у ее мужа идут плохо, и… — она отвела взгляд, — дела семейные не ладятся тоже. Ходят слухи, что Иван Васильевич гуляет с другими женщинами. Сомневаюсь я, что у твоей сестры еще осталось что-нибудь от ее приданого, и, будь ты с ними во Франции, твой зять и тебя бы с радостью обобрал. А ежели их браку придет конец, вы останетесь одни вдали от дома и без гроша.

У Нины возникло такое чувство, будто она стоит на краю бездонной пропасти.

— Откуда ты все это знаешь?

Но она знала ответ: у тети Лены были друзья в Ницце. И Нина знала, что слухи о поведении Катиного мужа — правда и что ее сестра совершила ошибку, выйдя за него.

— Твоя тетя рассказала, когда приезжала последний раз. Она очень переживает о тебе и о твоей сестре. Она бы забрала тебя жить к себе, но при том, как теперь повернулось дело, сомнительно, что отец тебя отпустит.

На камине пробили часы в виде статуэтки розовой пастушки.

— Что же мне делать?

Экономка склонилась к ее уху:

— Молись Господу, но не гневи черта. Барин уже не ведает, что творит, и снова поднимет на тебя руку. Нужно поразмыслить, как бы нам уговорить его, чтобы он отпустил тебя к тете. А если из этого ничего не выйдет, постараемся придумать что-нибудь еще.




Разбитое лицо можно объяснить, скажем, тем, что упала с лестницы. Остается гадать, знает ли госпожа Кульман о том, что отец ударил ее; но даже если медсестре все известно, она вряд ли скажет. Нина поняла, что госпожа Кульман — мечтательница, а такие люди считают, что в некоторых случаях доброта и сочувствие — слишком большая роскошь. К тому же нельзя было отрицать того, что «падение с лестницы» положительно сказалось на отношении Нины к занятиям. Теперь она взялась за медицину всерьез, страшась того, что может произойти, если она этого не сделает. Лейла изо всех сил старалась приохотить ее — поручала делать шины, готовить припарки, учила различать хирургические инструменты. Однажды потратила целый вечер, чтобы написать ей, как чуть не умерла в детстве и как ее родители искали врача, который согласился бы оперировать ей горло, чтобы спасти ее жизнь.

Но ничто не помогало — страницы книги мисс Найтингейл внушали Нине отвращение и ужас. Как-то раз Лейла, просматривая в какой-то книге главу о заболеваниях спинного и головного мозга, с энтузиазмом показала Нине иллюстрацию мозговой опухоли, успешно удаленной одним хирургом из Глазго. При одном взгляде на снимок Нину бросило в жар, кровь застучала у нее в ушах, и ей стало так дурно, что она едва успела добежать до раковины, где ее стошнило.

Позже они сидели на скамейке в саду, глядя, как трактор пересекает Южное поле. Лейла взяла свой блокнотик и написала: «Не быть тебе медсестрой». Это было настолько очевидно, что они обе захохотали и смеялись до слез. Потом Лейла вытерла глаза и написала еще: «Что скажет твой отец?» Лейле Нина тоже рассказала сказку о падении с лестницы.

— Он будет очень зол, — ответила Нина.

Лейла погладила ее скулу, обезображенную синяком, и нежное прикосновение ее пальчиков напомнило Нине о маме.




На две недели под оставшимися сиренями расположились биваком два студента-медика. Первый, Георгий Осипович, — высокий, темноволосый и серьезный, в очках с серебряной оправой. «Жид, — пробормотала кухарка, — а то и католик». Второй, Петр Ефимович, кругленький блондин, любил ошиваться на кухне и чесать языком — правда, лишь когда доктора Виленского не было поблизости.

— Доктор Виленский — хирург каких мало, — вещал он Нине с Лейлой, жуя кекс с орехами. — Потому-то его и не любят наши преподаватели-старики. Он слишком талантлив.

Георгий качал головой:

— Среди наших учителей попадаются и неплохие, вся беда в том, что они не интересуются новыми исследованиями, чураются экспериментов и не желают идти в ногу со временем. Доктор Виленский — новатор, это-то и пугает их. Он работал в английских больницах и даже провел полгода в Америке с Уильямом Хэлстедом, общепризнанным гением хирургии.

Петр стряхнул крошки и рассмеялся:

— Правда, как и многие медики, Хэлстед заработал себе вредную привычку…

Но тут Георгий шикнул на него и пустился в длинный и бессвязный рассказ о том, как какие-то студенты нарядили скелет в преподавательскую мантию. Позже, в амбулатории, Нина спросила у Лейлы, не знает ли она, что за вредные привычки врачей имел в виду Петр, но Лейла лишь пожала плечами и отвернулась.

Вечером накануне своего отъезда молодые люди были приглашены на ужин, и этот вечер мог бы стать приятным для Нины, если бы не ее страх перед отцом. После той сцены в кабинете папа почти не разговаривал с ней, и всякий раз, когда он смотрел на нее, Нина чувствовала, что он с трудом сдерживает ярость. Сегодня вечером он холодно поздоровался с ней и потом не замечал ее. С молодыми же людьми он, напротив, вел себя непринужденно и разъяснял, как современная техника и методы, которые он применяет в сельском хозяйстве, позволят получить дополнительные прибыли, которые пойдут на содержание больницы.

— Здесь, — он постучал ногтем по столу, — создана образцовая модель русского сельского хозяйства и медицины.

Назавтра госпожа Кульман уезжала на неделю в Петербург, чтобы навестить больного родственника и докупить недостающий инвентарь для операционной. Студентам она предложила подбросить их до станции в ее коляске, и они с радостью согласились. Попрощавшись с доктором Виленским, Георгий подошел к Нине на веранде. Он сказал, что ему очень понравилось у них и что ее отец произвел на него большое впечатление.

— Он человек передовых взглядов.

— Да.

Чуть моросил дождь, внизу у ступенек скулила собака конюха.

— Вы учитесь на медсестру?

— Так хочет мой отец. — Нина чувствовала на себе его пристальный взгляд.

— А вы сами?

Она ничего не ответила. Он, помолчав, смущенно кашлянул.

— Надеюсь, вы не поймете мои слова превратно… Профессия хирурга — трудная профессия, она не для тех, кто ищет легкой жизни. Но работать медсестрой — я говорю о настоящей, высококвалифицированной сестре вроде госпожи Кульман или госпожи Чижовой — это, на мой взгляд, еще труднее. Я бы не посоветовал это занятие своим собственным сестрам, и я бы не посоветовал его вам, если только вы не стремитесь к этому искренне и всей душой. Я только хочу вас предостеречь.

Он прав, конечно, он прав. Но что она может поделать?

— Спасибо за совет.

Георгий поправил на носу очки и продолжал:

— Жалко было бы растратить свою жизнь на дело, к которому вы не чувствуете склонности. Я вот хочу быть только хирургом и никем более, и если бы кто-нибудь вынудил меня стать фермером… — он кивнул на дрожащего перед ступенями пса, — я бы чувствовал себя в точности вот так.




Электрогенератор для освещения операционной наконец-то выписали, и в ожидании его доставки доктор Виленский снова принялся делать наброски и замеры. Когда госпожа Кульман вернется с последними недостающими принадлежностями и будет установлен генератор, больница откроется. А пока Лейла продолжала неофициально принимать больных. Жене кузнеца она наложила шину на сломанную руку и зашила рану на лбу — как уверяла кузнечиха, ее лягнула кобыла. Нине удалось выстоять и не сбежать из комнаты лишь благодаря тому, что она усиленно хлопотала — наполняла тазы чистой водой, доставала из шкафа бинты, зачитывала больным Лейлины записки.

Во всем необходимо было соблюдать идеальную чистоту. После того как Лейла обходила пациентов, Нина мыла с карболкой все поверхности и клала инструменты в паровой стерилизатор. После стерилизации инструменты можно было брать только в резиновых перчатках. Скоро Нина обнаружила, что резина вызывает у нее аллергию — руки покрывались свербящими прыщиками.

В один прекрасный солнечный день приехал скрипичный мастер. Со стороны дороги послышались крики, залаяли собаки. Все это было слышно в оранжерее, где Нина скрылась ото всех с чашкой молока, ломтем хлеба и романом. В последнее время ей все некогда было почитать, и, пользуясь тем, что отец отлучился в деревню, а Лейле в амбулатории ее помощь не требовалась, Нина решила уединиться с книжкой до вечера. Она не стала обращать внимания на шум, доносящийся со стороны дома, надеясь, что никто не найдет ее здесь. Однако спустя немного времени в оранжерею вбежала Дарья с горящим лицом.

— Иди скорей! Один человек привез на телеге своего сына — скрипичного мастера. Ему всего двадцать лет, и у него гной в мозгу — он умирает…

«И зачем привозить в клинику безнадежных больных», — возмутилась в душе Нина, а вслух спросила:

— Разве они не знают, что больница еще не от; крыта?

— Врачи в городе отказались его оперировать, вот старик и пришел к доктору Виленскому и умолял его попытаться спасти сына, — Дарья заламывала руки. — Нина, доктор согласился. Лейла уже готовит деревянный стол из амбулатории. Операцию нужно начать как можно скорее, пока не начало темнеть. Тебе придется помогать — доктору с одной сестрой не управиться.

Услышав это, Нина подскочила, разлив молоко. Никто никогда не говорил, что ей придется участвовать в операциях, которые делает доктор Виленский.

— Но я не медсестра! Это дело госпожи Кульман и Лейлы, я не могу…

Сильные пальцы Дарьи больно впились ей в плечи.

— Послушай, этот юноша умирает. От тебя много не требуется — только подавать доктору нужные инструменты. Ты же знаешь, где все они лежат и как называются. — Экономка прижала Нину к груди. — Дитя мое, если бы только я могла, я бы сделала это за тебя… Ну, поторопись, Лейла ждет тебя, и твой отец уже дома.

Лейла спокойно кивнула, когда Нина вошла в амбулаторию. Она укладывала хирургические инструменты в стерилизатор, и движения ее рук были настолько точны, что казалось, будто это руки госпожи Кульман. Закончив с инструментами, она чиркнула в своем блокноте несколько строк:

«Отец обмывает юношу. Я сбрею волосы. Вымой руки. Чистая одежда, домашние туфли, фартук, перчатки, марлевая повязка. Обработай стол карболкой. Доктор Виленский переодевается. Не волнуйся».

У Нины так сильно дрожали колени, что она едва держалась на ногах. Ей не вынести, она не сможет участвовать в настоящей операции.

— Не могу… — прошелестела она, потом повторила громче: — Я не смогу. — Она оперлась на скамью — ноги были как ватные. — Я свалюсь в обморок, меня наизнанку вывернет. Пусть папа изобьет меня, убьет — мне все равно.

Лейла прекратила свои дела и какое-то время внимательно вглядывалась в ее лицо, словно искала в нем ответ на вопрос, что же Нина все-таки за человек. Потом беззвучно зашевелила губами, как будто бормоча что-то себе под нос — такой Нина еще никогда ее не видела, — и подошла к одному из деревянных шкафов. Отперев его, она потянулась к полке с обезболивающими средствами и взяла один из стоявших там пузырьков. Открыла блокнот, вырвала оттуда страницу, сложила ее и вытряхнула на бумагу немного порошку из пузырька.

«Выпей это, — настрочила она в записке. — Только один раз, в виде исключения. Это придаст тебе сил».

Порошок был похож на тот, что давал отцу доктор Виленский.

— Что это?

«Кокаин».

_____




Молодой скрипичный мастер с абсцессом головного мозга был поразительно красив. Его гладко выбритый череп напоминал отшлифованный мрамор. Он лежал на спине — с закрытыми глазами, нагое тело прикрыто белой простыней — и был так бледен, будто его только что вынули из ванны со льдом.

И вот его веки внезапно затрепетали и разлепились, и он в упор посмотрел на Нину. Его взгляд был полон невыносимой муки.

— Не волнуйся, — прошептала она сквозь марлевую повязку. — Мы тебе поможем. Ты выздоровеешь, обещаю.

Мысль о том, что она избавит его от боли, переполняла ее радостью. Рядом Лейла смочила тряпицу хлороформом, от которого по комнате поплыл тошнотворный сладковатый запах, и подала ее Нине. Та приложила тряпочку ко рту и носу юноши, и, когда она плотно прижала ее, в его глазах засветился страх и он слабо попытался приподняться.

— Тсс… — игриво шепнула Нина и улыбнулась про себя, потому что знала, что ему никогда больше не придется бояться.

А потом в его взгляде появилось новое выражение, которому Нина не смогла бы дать название, и его веки медленно закрылись. Он задышал спокойно и ровно. Было слышно, как за окном отец больного читает молитвы.

Доктор Виленский встал с правой стороны стола, вместе с Лейлой; Нина встала с другой стороны, возле столика с инструментами.

— Пощупайте пульс, госпожа Карсавина.

Нина взяла мягкое запястье пациента, сосчитала удары. Это было легко — для нее не было ничего невозможного.

— Шестьдесят, доктор.

— Хорошо.

Когда он повернул голову юноши, из правого уха в подставленную Лейлой тряпочку хлынул зловонный зеленый гной. Отвратительный запах был Нине нипочем. Как говаривала жена садовника, самые душистые цветы вырастают из самого вонючего дерьма. При мысли об этом Нина чуть не рассмеялась.

— Обратите внимание, — говорил доктор Виленский, — что вены на правом виске вздуты. Мы с госпожой Чижовой промоем антисептиком среднее ухо. Госпожа Карсавина, после этого мне понадобятся скальпель и зажимы, а затем — трепан, зонд с узким лезвием и щипцы.

Когда скальпель взрезал гладкую, как мрамор, кожу, хлынула рубиново-красная кровь.

— Я делаю надрез по виску примерно в одном дюйме над ухом.

Это было все равно что смотреть, как кухарка разрезает куриную грудку и снимает мясо с костей, только кухарка управлялась несколькими ловкими движениями, а тут это заняло долгое время. Но Нину это не волновало. По телу ее разливалось приятное тепло, и она чувствовала в себе столько сил, что могла бы стоять тут до бесконечности. Она проверила глаза юноши: если они начнут открываться, нужно будет опять дать ему хлороформ.

Наконец доктор Виленский установил трепан.

— Сейчас мне понадобится зонд, который вводится с двойной целью: удалить мелкие осколки кости и выяснить глубину проникновения. После вскрытия костной полости вырезанные участки кости необходимо немедленно окунуть в антисептический раствор и положить на марлю. Зонд…

Нина подала зонд. Виленский ввел его и тщательно обработал отверстие вдоль лезвия трепана.

— Несколько раз повернуть и поднять — этого должно быть достаточно. Вот так…

Нина взяла вырезанный круглый кусочек кости пинцетом, аккуратно окунула его в раствор и осторожно положила на марлю, где он — о чудо! — превратился в пуговицу из слоновой кости.

— Гиперемия твердой мозговой оболочки. Госпожа Чижова, проверьте, есть ли мозговой пульс.

Лейла просунула в отверстие обтянутый резиной палец и покачала головой.

— Так я и думал. Сейчас я вскрою мембрану и обнажу мозговую ткань. Обнаженный участок нужно обработать йодоформом во избежание дальнейшего распространения инфекции. Госпожа Карсавина, скоро мне понадобится полая игла.

Когда мембрана была разрезана, Нина увидела, как оттуда выпячивается, вздуваясь, точно теплое тесто, какая-то желтоватая масса.

— Это и есть мозг, — пояснил Виленский. — Он выпирает наружу из-за давления. — Он взял у Нины иглу и медленно запустил ее в середину вздутия. — Ага! — Что-то заклокотало, и смрад стал еще сильнее. — Мы добрались до верхнего слоя полости абсцесса. — Наклонившись, Виленский воткнул иглу глубже, и струя гноя брызнула ему на фартук. Он даже не заметил этого. — Живо мы управились! Госпожа Чижова, раздвиньте отверстие пошире щипцами, чтобы я мог вырезать омертвевшую ткань.

Нина держала ванночку, куда хирург бросал пораженные болезнью кусочки мозга, некоторые из них были величиной с конский боб. Затем Лейла промыла полость раствором борной кислоты. Однако гной не переставал сочиться. Виленский бодро сказал:

— Нам понадобятся лампы. Где-то должна быть еще одна полость, так что мне придется сверлить опять.

Нина с Лейлой поставили лампы, и Виленский приставил трепан к основанию черепа. На этот раз на трепанацию ушло больше времени, а затем вся процедура повторилась почти без изменений. Гноя теперь было еще больше, и Лейла заливала очаг нагноения раствором, пока он не стал свободно вытекать и из верхней полости.

— Ему не потребовалось еще хлороформа?

Нина покачала головой.

— Он впадает в кому. Теперь нужно сделать дренирование.

Нина передала тонкие стеклянные трубки с резиновыми наконечниками, и доктор вставил их в отверстия в черепе.

— Не зря мы их купили, — с удовлетворением заметил он. — В большинстве российских больниц до сих пор используют декальцинированные куриные кости.

Лейла присыпала раны борной кислотой и начала накладывать повязки из стерильной марли. Нина глядела на пару пуговиц из слоновой кости, лежавших на марлевой подкладке. Доктор ответил на ее невысказанный вопрос:

— Вставлять кость на место не всегда необходимо. Если бы он поправился, кожа затянула бы дыры. Но абсцессы оказались на удивление глубоки, и, нужно признать, шансы, что пациент выживет, крайне малы. Будь у меня возможность сделать эту операцию пораньше, все могло бы быть иначе. А вообще, — он стянул марлевую повязку и улыбнулся, — мы вполне успешно завершили нашу первую сложную операцию.

Неважно было, что юноша обречен — зато внутри он был безупречен, как резная чаша, как выпитое через дырочку яйцо. Когда перевязка была закончена, Виленский снял фартук и вышел поговорить со стариком-отцом, который все еще молился во дворе. Лейла откинула простыню, и Нина увидела, как прекрасно тело юноши — тело, в котором все еще пульсировала жизнь, бежала по жилам кровь. Она протянула было руку, чтобы дотронуться до него, но Лейла накрыла его свежей простыней, а потом показала, что нужно прибраться.

Пол был скользкий от гноя и крови, и первым делом они вымыли его; потом сложили инструменты в стерилизатор, надраили раствором столик, опорожнили ведра с кровавой водой. Лейла предоставила Нине вымыть раковину, сама переобулась, а потом пощупала юноше пульс и занесла результат в историю болезни.

Нина стащила резиновые перчатки. Ее руки были усеяны красными пупырышками, но они совсем не причиняли боли. Она вымыла в раковине перчатки и повесила их сушиться, с усилием сглатывая слюну — у нее было какое-то странное ощущение в горле. Взглянув на нее, Лейла чиркнула записку:

«У тебя онемел язык — это пройдет».

Снаружи послышался исполненный величайшего достоинства голос старика — отца скрипичного мастера:

— Ему не на что было надеяться — вы дали ему последнюю надежду. Это все, чего мы можем ожидать в этой жизни. Ну а теперь его жизнь и смерть — в воле Божьей.

Лейла написала еще одну записку:

«Ты молодчина! Теперь иди поспи».

Быстро наклонившись, Нина поцеловала ее в щеку. Уже повернувшись к выходу, она заметила две пуговицы из слоновой кости, сиротливо лежащие на подносе, и, воспользовавшись тем, что Лейла отвернулась, сунула их в карман.




Светила полная луна, так что Нине не потребовалась свеча, и она с легкостью несла одеяло через луг. В оранжерее она бросила одеяло на землю и достала из кармана кружочки влажной кости. Они были поразительно гладкими и, лежа на ладони, поблескивали в лунном свете. «Смотри! — звучал в голове мамин голос. — Невероятно!» Но в этом не было ничего невероятного — они дали скрипичному мастеру последний шанс. Она положила оба кругляшка, бок о бок, под самым стволом пальмы и с силой вдавила их пальцами глубоко в теплую землю, чтобы там они превратились в ракушки, привезенные из Биаррица…

Проснувшись через несколько часов, Нина начала задыхаться — в горле словно засела пробка. Встав на четвереньки, она попыталась вдохнуть, ловя открытым ртом холодный воздух, с трудом втягивая его через распухший язык. Наконец ей удалось отдышаться, делая один лихорадочный вдох за другим; постепенно вздохи переросли в рыдания. Она плакала от испуга, оттого что у нее болело горло, оттого что она была одна в саду… и всегда будет одна. Мама умерла, и скрипичный мастер с мраморно гладким черепом тоже умер. Нина вспомнила его последний взгляд, и теперь она поняла, что в нем читалось, — ужас. Когда она давала ему хлороформ, он увидел собственную смерть. В нос опять ударил отвратительно сладкий запах хлороформа, и ее стало рвать прямо на одеяло.

Руки и ноги дрожали, а горло и носоглотка горели огнем. Когда отпустило, она встала, доковыляла до бочки с дождевой водой и, прополоскав рот, чтобы избавиться от мерзкого вкуса, стала пить свежую воду, а потом упала в плетеное кресло.

В лунном свете оранжерея казалась огромной, точно собор. Нина просидела так очень долго, чувствуя лишь отчаяние да боль в горле. Но постепенно стало проявляться ощущение, будто все ее нервы на пределе. Что-то подобное она иногда испытывала маленьким ребенком, когда играла с какой-нибудь из полудиких кошек, живших в хлеву: кошка подходила ближе, так, что носом почти касалась Нининого носа, и, когда звериная плоть становилась совсем близко, кончик носа у Нины начинало покалывать. Сейчас такое же ощущение было у нее во всем теле, как будто совсем рядом притаился какой-то большой зверь.

— Нина! — послышалось вдруг откуда-то сверху, и она, вскинув голову, вгляделась в верхушку пальмы. — Нина!

Голос был низкий, и она не только слышала его звучание, но и ощущала его цвет. Голос был бронзовый.

— Нина!

Пальмовые листья превратились в крылья. Показалось лицо. И глаза, от которых ничто не могло укрыться.

Ангел.

— Нина!

Голос доносился издалека, из-под крыши оранжереи, которая теперь была выше самого высокого здания на свете, — и в то же время был совсем рядом, шептал ей прямо в ухо.

— Да… — прошептала она в ответ.

— Ты должна уехать, далеко-далеко.




Дарья нашла ее на рассвете. Небо было бледно-серым, за конюшней пели петухи. В полумраке пальма казалась старой и унылой, и Нина поняла, что пальма тоже умрет. Она уже видела, как рабочие вынимают стекла из дальней стены, и теперь поняла, что оранжерею потихоньку разбирают, чтобы использовать стекла в новых парниках для рассады и кабачков. Их пальма исчезнет так же, как исчезла та, на фреске.

— Так вот ты где, — Дарья глядела на нее сверху вниз, кутаясь в шаль.

От Нины разило рвотой, которая засохла спереди на халате и в волосах. Ей было все равно.

— Он умер, так ведь? — спросила она хрипло.

— Он так и не пришел в себя. Отец сидел с ним до конца.

Доктор Виленский оперировал, зная, что им не спасти жизнь юноши. А она приняла кокаин и видела ангела. Нина снова подняла глаза на экономку, которая не сводила с нее пристального взгляда.

— Мне нужно уезжать отсюда, — прошептала Нина.

— Да.

Значит, Дарья уже знает. Что еще она знает?

— Дарья Федоровна, мамины драгоценности… они все еще лежат в сейфе?

Каждую неделю в малой столовой отец выдавал Дарье деньги на хозяйство, и иногда сейф бывал открыт.

— Думаю, да, но у твоего отца полно всяких замыслов насчет больницы, и может статься, он продаст их. Те картины, которые сняли… сдается мне, что они уже проданы, и канделябры тоже вот-вот пойдут следом.

Нина поняла, что нельзя терять времени.

— Если я возьму свое приданое и сбегу, ты поедешь со мной?

Дарьино лицо было непроницаемым.

— Нам некуда бежать, в России нас везде найдут. Тебя опять привезут сюда, а меня — в Сибирь.

Нина поглядела наверх, где на фоне утреннего неба темнели зубчатые края пальмовых листьев.

— У меня нет выбора. Мне придется уехать из России.




Глава пятая


Обмануть отца было нетрудно.

— Тетя Лена пригласила меня к себе на несколько дней, — сказала Нина, не поднимая глаз с его сапог, — чтобы я могла сходить к портнихе и сшить несколько серых платьев, таких, как у госпожи Кульман и Лейлы.

Он молча кивнул и ушел к себе в кабинет.

Тогда-то Нина и осознала, что они всегда лгали ему. «Папе необязательно об этом знать, — беспечно говорила мама. — Мы не скажем ничего такого, что может встревожить твоего отца». Пассивная ложь, ложь-молчание. И ничего не стоило сочинить сказку про серые платья, но умолчать о крепдешиновом, с розами, над которым уже работала портниха.

Тетя Лена приехала спустя неделю после того, как умер скрипичный мастер. Они с Ниной прошлись по лужайке, где только вчера срубили оставшиеся сирени.

— Я должна уехать, — сказала Нина, — сбежать отсюда.

Тетя ничего не ответила, и они в молчании спустились к изгороди Южного поля, где Катя испортила свое лимонное платье и вместе с ним погубила свою жизнь. Тетя Лена читала мысли племянницы:

— Твоя сестра несчастна. Я сказала твоему отцу, но он лишь ответил, что это его не касается. Ты должна понимать, что твоя судьба его тоже не волнует.

Нина лелеяла планы бегства. Она отопрет сейф — шифр был записан в мамином альбоме для любимых стихов, на тыльной стороне переплета. Она уже открыла было рот, чтобы рассказать о своем плане, но тетя перебила ее:

— У тебя есть только один способ. Тебе нужно выйти замуж, Нина. У такой юной девушки, как ты, должен быть защитник и покровитель.

Высокая трава слабо заколыхалась — стая уток пробиралась к речке. Нина уже продумала свою будущую жизнь. У нее была подробная карта Лондона, и она решила, что утро понедельника и вторника будет проводить в Британском музее, по средам — читать в библиотеке Мьюди, которую рекомендовала мисс Бренчли, а по четвергам — посещать Национальную галерею. Остальные дни она будет проводить за книгами… Должно быть, снять у приличной семьи комнату — пара пустяков…

При мысли о замужестве у Нины пересохло во рту. Когда-нибудь она, конечно, выйдет замуж, но сейчас об этом не может быть и речи — ведь ей всего только четырнадцать. Казалось, будто тетя винит ее в каком-то нехорошем поступке. Может быть, она прослышала о том студенте-медике, Георгии? Но между ними ничего не было… Заикаясь от смущения, она принялась оправдываться:

— Тетя Лена, поверь, у меня никого не было…

— И может статься, никогда не будет. О твоем отце ходят такие дикие слухи, что ни один приличный мужчина не возьмет тебя в жены.

Должно быть, у Нины был совсем ошалелый вид, потому что тетя взяла ее за плечо и встряхнула.

— Ты что, не понимаешь? Твой отец обесчестил тебя. О тебе рассказывают всякие гадости. Ты больше не бываешь в церкви и не общаешься с людьми нашего круга. Говорят, что ты раздеваешь и моешь пациентов мужского пола, даже самого последнего батрака; что ты держишь вопящих на операционном столе мужчин; что ты якшаешься с медсестрами, которые немногим лучше уличных девок…

— Так как же я смогу выйти замуж?.. — прошелестела Нина.

Британский музей, библиотека Мьюди, Национальная галерея, — все это разлетелось вдребезги от безжалостных тетиных слов. Елена заговорила быстро, дыша Нине в ухо:

— Тебе требуется мужчина, который не злоупотребит твоей неопытностью, но которому нужна жена, так же как тебе нужен муж. Лет тебе мало, но ты высокая, как твоя мать и сестра, поэтому выглядишь старше. И то, что тебе довелось пережить, сделало тебя более зрелой. Я знаю одного человека, англичанина. Он с компанией друзей гостит у Лавровых. Ему двадцать восемь лет, человек обеспеченный, с положением. Из некоторых его слов и из своих собственных наблюдений я сделала вывод, что ему нужна жена. Умная, чуткая девушка из хорошей семьи, которая станет ему верным товарищем. Пойми меня правильно, он хороший человек, иначе я бы о нем не говорила. Подобные браки нередки, и именно среди них бывают самые удачные, ибо культурные люди всегда сумеют договориться и в том или ином случае уступить друг другу. Я очень надеюсь, что пример твоей матери и Кати убедил тебя, что брак, основанный на страсти, это куда более рискованное предприятие. — Она вздохнула, как будто они уже обо всем договорились. — Сейчас он уехал по делам, он торгует металлами, но у них намечается бал, там ты с ним и познакомишься… Его зовут Ричард Трулав.




Две недели спустя Нина подъезжала в тетином экипаже к дому Лавровых. «Я сумею, — все повторяла про себя Нина. — У меня получится». Когда они подъехали к большой усадьбе, она постаралась успокоить дыхание.

В честь английских гостей ковры в гостиной были свернуты, на окнах повесили портьеры из розового кретона. Нина с тетей поднялась по широкой лестнице в одну из спален. Маленькая косоглазая горничная обсыпала Нинины плечи пудрой, поправила пришитую розу и, отступив назад, захлопала от радости в ладоши. И правда, Нина была очаровательна в платье, украшенном цветами.

— Нина, ты готова?

— Да, тетя Лена.

— Тогда пойдем вниз.

Когда они вошли в бальный зал, по нему из конца в конец словно прошла рябь, но Нина чувствовала, что к восхищению примешивается любопытство и жалость. Она видела сочетание того и другого в глазах полковника Балова, когда он с преувеличенной торжественностью наклонился к ее руке.

— Вылитая Ирина! — Перед ней попыхивала сигаретой средних лет женщина с диадемой на голове, одна из дочерей графини Грековой. — Моя мать, которая теперь, после своего падения, так редко выходит из дома, рада будет услышать это.

Поодаль Елена холодным тоном разговаривала с женщиной в плохо сидящем черном парике:

— Нет, моей племяннице еще нет шестнадцати, но ее мать впервые выехала в свет в более юном возрасте, да и я сама тоже. И потом, разве это не преступление — держать такую прелестную девушку взаперти?

В следующий миг Елена уже вела Нину под руку дальше, шипя сквозь стиснутые зубы:

— Противной карге никогда не выдать своих дурнушек замуж, и она это знает!

И снова они с кем-то здоровались, знакомились, раскланивались… Подняв глаза, Нина увидела, что к ним направляется краснолицый коротышка с седеющими усами. Судя по одежде, это был англичанин, и она безучастно подумала, что он намного старше, чем она ожидала. Вроде бы он не хромой и не горбатый… но когда тетя назвала его имя, Нина вздохнула с облегчением — это был не мистер Трулав, а мистер Стивенс. Как объявил этот джентльмен, его привел в Россию интерес к нефти. А вовсе не к золоту, как некоторых, добавил он, потирая руки так, будто смывал с них какую-то гадость. Когда объявили кадриль, он с поклоном вручил Нине букет пармских фиалок, выбранных из корзины.

Когда-то — казалось, что много-много лет назад — их с Катей обучала танцам одна старая дева, госпожа Шумина, и она сказала, что если уж ты научился танцевать какой-то танец, то никогда не разучишься. И правда, сегодня Нина скользила через фигуры кадрили, сознавая — хотя и без всякой радости, так как и ее движения были машинальными, — что танцует хорошо. Во всяком случае гораздо лучше, чем ее партнер, который, впрочем, нисколько не огорчался собственной неуклюжести и, судя по всему, прекрасно проводил время. Наверное, она здесь единственный несчастный человек, подумала Нина. И Катя у себя в Ницце тоже несчастна. Несчастные сестры Карсавины — чем не название для пьесы? Рядом засмеялась какая-то женщина, и Нина узнала Катину знакомую, Елену Павловну, танцующую с красивым англичанином, чьи рыжие волосы тускло отливали медью в свете люстр.

Музыка кончилась, мистер Стивенс поклонился. Подошел дядя и представил Нину пожилой чете из Москвы, а затем армейскому капитану в отставке, человеку с худым угреватым лицом.

— Госпожа Карсавина…

Он метнул на Нину такой звериный взгляд, что она пошатнулась, будто от пощечины. Не предупреди ее тетя заранее, она не поняла бы значения этого взгляда. «Некоторые мужчины, — говорила тетя, — будут смотреть на тебя с наглостью, которую при других обстоятельствах они бы никогда себе не позволили. В их глазах ты увидишь отражение сплетен, которые о тебе ходят». Теперь Нина взаправду видела это, но к чувству униженности, которого она ожидала, примешался неожиданный страх — во взгляде капитана сквозила не только похоть, но и откровенная жестокость.

Все в зале пялились на нее, все до единого. Молодые женщины — бывшие Катины подруги, когда-то с удовольствием приезжавшие со своими матерями к ним в гости, — и те косились на нее. Ее жалели и презирали. Ведь она видела голого мужчину, она держала в руках его обритую голову. Хуже того, кричало все ее существо, — она обещала ему жизнь и обманула его. У Нины защипало глаза, то ли от жалости к скрипичному мастеру, то ли от жалости к себе. При первой же возможности она незаметно отошла в угол. Глядя на цыганский оркестр, она заставила себя думать о чем-нибудь другом. Взять хотя бы того цыгана-скрипача… Быть может, его скрипку делал покойный скрипичный мастер. Как ни странно, эта мысль показалась отрадной, будто встреча со старым другом. Нина встретилась глазами со скрипачом, и тот чуть пожал плечами, как бы говоря: не обращай внимания на этих людей.

— Нина! — Тетя Лена схватила ее за запястье. — Вот где ты прячешься! Идем. — В отдалении стоял рыжеволосый англичанин, которого она недавно видела. — Кое-кто хочет с тобой познакомиться.

Тетя Лена ни словом не обмолвилась о горбе или хромоте, но Нина почему-то ожидала чего-то в этом роде. Что еще могло бы помешать двадцативосьмилетнему англичанину с достатком найти себе жену? Значит, он страдает каким-то изъяном.

— Мисс Карсавина…

Ричард Трулав поклонился ей, и, должно быть, она все-таки спохватилась и ответила на его приветствие книксеном, потому что в следующий миг он уже вел ее танцевать. Он положил ладонь ей на талию, и они закружились в вальсе. Ричард Трулав был одним из самых высоких мужчин в зале, так что ему пришлось наклониться к ее уху, чтобы прошептать:

— Вы очень хорошо танцуете, я не мог не заметить этого во время кадрили.

— Мне давали уроки, — смущенно отвечала Нина. — И мы с Катей, моей сестрой, часто танцевали на веранде.

— Я тоже учился танцевать со своей сестрой Анной на лужайке в Челтнеме.

Нина заглянула ему в лицо — глаза у него были карие. И добрые.

За танцами последовали комнатные игры — викторины, шарады, фанты, — а потом они с мистером Трулавом сидели бок о бок за ужином. Он спросил о ее гувернантке-англичанке, и Нина так описала мисс Бренчли, что он фыркнул от смеха и признался, что этот словесный портрет — точь-в-точь его собственная гувернантка мисс Ньютон.

Он поспрашивал о Кате, не входя, однако, в подробности: наверное, тетя Лена уже рассказала ему кое-что об их семье и о ее жизни в поместье. Затем объяснил, что приехал в Россию по делам.

— Я служу в компании, расположенной в Брайтоне. Мы занимаемся металлами. С металлами чего только не бывает. К примеру, в Лондоне я познакомился с одной пожилой дамой, известной благотворительницей, вдовой американского предпринимателя, который сделал свое состояние с помощью одной простой, но блестящей идеи, которая осенила его, когда он был еще совсем молодым человеком. В то время торговым судам, ходившим из Европы в Нью-Йорк, приходилось закупать балласт для обратного путешествия. Молодой человек услышал, как кто-то упомянул об этом на званом ужине. Наутро он помчался на пристань, чтобы убедиться, верно ли то, что он слышал на вечеринке. И действительно, все оказалось именно так. Он взял ссуду и купил медный рудник, а потом предложил капитанам кораблей загружать свои пустые трюмы медью. Купцам не нужно было платить за балласт, а ему не нужно было платить за перевозку. — Англичанин ласково улыбнулся ей. — Изумительно, правда? Придумать что-то настолько простое.

За столом на Нину косились и кидали многозначительные, а иногда и злобные взгляды. Но улыбка англичанина как бы говорила: не обращай внимания, пускай себе пялятся, почему это должно нас волновать? Он застенчив, подумала Нина, и ему приходится перебарывать свою стеснительность. В душе ее забрезжило какое-то смутное чувство — надежда? В конце вечера он попросил позволения заглянуть утром, и она ответила, что будет очень рада.




Когда она сидела перед туалетным столиком, готовясь ко сну, вошла тетя.

— Ну, как он тебе?

— По-моему, хороший человек.

— Да, я тоже так думаю.

Но могла бы она полюбить его? Нинины пальцы безуспешно боролись с замочком жемчужно-кораллового ожерелья. Тетя подошла к ней и осторожно расстегнула ожерелье. — Ты хочешь что-то спросить?

— Много нужно времени, чтобы понять, сможешь ли ты полюбить человека?

Елена положила ожерелье на туалетный столик и принялась вынимать шпильки из Нининых волос.

— Уважение, восхищение — вот на чем должен зиждиться брак. Ты сама сказала, что он тебе нравится. Как тебе кажется, могла бы ты его уважать?

Нина вспомнила его рассказ о кораблях и меди.

— Думаю, да.

— Вот видишь. Что ж до любви, то она бывает разной… — Она взяла щетку для волос. — Нина, не путай любовь с влюбленностью. Тот, кто влюблен, может завтра разлюбить. А любовь, основанная на уважении, крепка и постоянна. — Она провела пальцами по Нининой щеке и весело сказала: — Уверяю тебя, мистер Трулав вовсе не ожидает, что ты в него влюбишься, более того — он даже не желает этого.




Нина пролежала без сна не один час. Почему Ричард Трулав не ждет от девушки, чтобы она влюбилась в него? Может быть, он обжегся, пережил разочарование? Но дело было не только в любви — другой проблемой был секс. Она уже знала — муж, может, и не станет ожидать от жены любви, но чего он уж точно от нее потребует, так это исполнения супружеских обязанностей. Для Нины, выросшей в деревне, рядом с фермой, секс не был загадкой. Они с Катей частенько наблюдали за кошками, живущими на скотном дворе, и смеялись, глядя, как кот неуклюже слезает с кошки и как она бешено фыркает и шипит на него.

По скабрезным шуточкам, из которых наполовину состояла бабская болтовня на кухне, было ясно, что женщины не всегда получают от секса удовольствие, которого ожидают. Маме-то было хорошо с папой — Нина это знала, потому что однажды случайно подслушала. Это было года четыре назад, когда выдалось особенно жаркое лето. Ей снилось что-то страшное, она беспокойно металась под колючим одеялом и в конце концов проснулась, встала и пошла искать Дарью. В швейной комнате экономки не оказалось, и Нина направилась к спальне родителей. Мама всегда ложилась раньше папы, и Нина уже собиралась постучать в дверь, как вдруг услышала папин голос и мамины тихие стоны. Это были стоны наслаждения, и они делались все громче, пока в конце концов мама не выкрикнула слова, которых Нина никогда от нее не слышала. Она еще постояла у двери, а затем на цыпочках ушла.

Она знала, чем занимались в спальне родители: в начале лета она видела, как новая судомойка и ее возлюбленный милуются на веранде. Как-то вечером она зашла в Катину спальню — свет в комнате был потушен, а у окна вырисовывался темный силуэт сестры.

— Тсс… — Катя поманила ее. — Они опять там.

Выглянув из-за ставня, Нина увидела судомойку и сидящего с ней мужчину.

— Я наблюдаю за ними каждую ночь, — прошептала Катя. — Сперва она не давала ему делать это, но теперь позволяет.

— Делать что?

— Увидишь.

Судомойка со своим возлюбленным так долго сидели, разговаривая вполголоса и целуясь время от времени, что Нина заскучала. Она хотела было уже отойти от окна, но Катя удержала ее:

— Погоди.

И потом произошло это. Мужчина нежно уложил девушку и задрал ей юбку до талии. Нина чуть не рассмеялась в голос, но тут мужчина встал на колени и начал стаскивать штаны. Он спустил их до самых щиколоток, потом лег на девушку, и его голые, белеющие под луной ягодицы заходили туда-сюда. Через какое-то время он остановился и, перекатившись на бок, запустил руку девушке между ног. Она накрыла его руку своими, потом послышался сдавленный стон, и мужчина снова забрался на нее и быстро двигался взад и вперед, пока все не закончилось изнеможенным вздохом и они оба не застыли.

Отпрянув от окна, Нина дышала с трудом и еле стояла на дрожащих ногах.

— Видела?! — ликовала Катя. — Видела?!

После этого Нина наблюдала за любовниками каждую ночь, но не с Катей, а из своей собственной спальни, прильнув к ставням. А однажды утром судомойка исчезла; кухарка сказала, что она ленива, и ее прогнали. Но настроение, созданное любовниками, осталось на все лето. В разгаре дня, после уроков, на усталую Нину находила мечтательность, и ей хотелось только одного — читать длинные романы на берегу речки, в тени деревьев, где жужжат в траве пчелы, а над водой носятся серебристо-синие зимородки. Катя шла с ней, и, укрывшись за ивами, они скидывали одежду и плавали голышом над теплыми камнями. Сейчас Нина вспомнила свои тогдашние ощущения — как приятно погружать нагое тело в воду, подставлять его теплому солнцу. Катя плавала на спине, и ее соски покачивались на волнах, будто маленькие бутончики…

Те чувства, что владели душой Нины тем летом, почти полностью стерлись после маминой смерти, и даже в те ночи, когда она убаюкивала себя с помощью ладошки, она жаждала не столько любовника, сколько утешения и успокоения. Но если она выйдет замуж, ей придется заниматься сексом. Маме это нравилось… и судомойке тоже — но они сами выбрали себе партнеров. А приятно ли будет заниматься сексом с англичанином? Конечно, он оказался привлекательнее, чем она ожидала, но заниматься этим с мужчиной, которого едва знаешь… Нина решила, что будет притворяться: если верить тому, о чем судачит прислуга на кухне, женщины часто так делают.

Но гораздо больше ее тревожили его последствия — очень скоро она может разделить участь Кати и вечно ходить с огромным животом, рожая одного ребенка за другим. Или умереть при родах, как мама. Но такова женская доля, мрачно думала Нина.




Глава шестая


Утром Нина встала с головной болью. К завтраку она не притронулась, и тетя Лена, взглянув на нее, заметила, что у нее переутомление. Затем она объявила, что они с девочками едут навестить пожилую соседку, которая прихворнула, и распорядилась, чтобы в гостиной накрыли стол для чая.

Когда тетя с кузинами уехали, Нина встала перед зеркалом и всмотрелась в свое лицо. Она была очень бледна и казалась больной. Мистер Трулав, очевидно, так и подумал: когда через полчаса они встретились в гостиной, он, едва взглянув на Нину, позвал ее полюбоваться прекрасным утром.

— Идемте в сад, мисс Карсавина. Свежий воздух пойдет вам на пользу.

Нина повела его в беседку, но не успела нагнуться под низким сводом, и ее волосы безнадежно запутались в лозах вьющейся розы. Какая она неловкая!

— Извините, это все потому, что я слишком высокая.

Ей хотелось плакать, и она сама не знала, что хуже — если он женится на ней или если не женится.

Он потянул за одну из шпилек в ее волосах.

— Мне нравится, что вы высокая. Вы должны пообещать мне, что никогда не станете ниже в угоду моде.

Нина понимала, что следует засмеяться. Но стоило ей открыть рот, как ее вдруг прорвало — вовсе не собираясь этого делать, она единым духом выложила ему все: о том, как умерла мама, об отце, о больнице и о том, как оперировали скрипичного мастера. Она запиналась и повторялась, и чем дальше, тем глупее она сама себе казалась. А он стоял позади и терпеливо распутывал ее волосы, так что она не видела его лица.

Когда Нина наконец закончила, наступила тишина, а потом он развернул ее к себе и заглянул в глаза.

— Спасибо, что доверились мне настолько, что рассказали все это. Теперь, когда вы доверились мне, мисс Карсавина, — он расправил плечи, — и я смогу довериться вам.

Вернувшись, Елена застала их в гостиной, за холодным чаем; они шутили и смеялись, будто старые друзья, а у Нины на пальце была повязана синяя нитка — знак того, что они пришли к согласию. Ричард остался на обед, а когда он наконец ушел и Нина вошла в тетину комнату, то увидела, что Елена поднимается с колен.

— Я благодарила Бога, — спокойно призналась тетя, — за то, что он дал мне возможность спасти дочь Ирины.




На следующее утро принесли известие: отец уехал поездом в Петербург и будет в отъезде четыре дня.

Днем Нина вернулась в имение. Госпожа Кульман и Лейла были в амбулатории, Дарью Нина нашла в розарии.

— Где доктор Виленский? — спросила Нина.

— Уехал с твоим отцом. — Экономка подала ей корзину. — Ну?..

— Завтра мы поженимся. Тетя Лена говорила о моем положении с отцом Сергием, и он договорился с одним приглашенным священником, чтобы тот благословил нас. И мы сразу же поедем в Англию. Я скажу госпоже Кульман, что приехала забрать несколько платьев, чтобы портниха удлинила их, и что рано утром возвращаюсь к тете.

Ветер донес смолистый запах сосен, растущих за речкой.

— Он хороший человек, не то что Иван, — добавила Нина.

Экономка сплюнула через дорожку блестящим, как свежая паутинка, плевком.

— Все мужчины одинаковы.

Теперь Нина уже понимала, что Дарья знает о мужчинах далеко не все. Но спорить не стала.

— Я сказала ему, что мамины драгоценности, может быть, все еще лежат в сейфе, но он ответил, что мне не нужно приданое.

Экономка покачала головой и прищелкнула языком:

— Ты не можешь уйти к своему мужу нищенкой! Ты не какая-нибудь бедная родственница и будешь дурой, если не возьмешь то, что принадлежит тебе по праву. А твой отец все равно разбазарит твои деньги.

— Вот и я так думаю. Но папа будет в бешенстве, когда узнает, что я сделала. — Она придвинулась к экономке. — Я оставлю письмо, в котором поклянусь, что ты ничего не знала о моих намерениях, но он мне не поверит. У тети Лены для тебя приготовлена приличная сумма. Она говорит, что может найти тебе другое место в городе и что ты должна обратиться к ней, когда надумаешь. Будь мама жива, наш дом навсегда остался бы твоим домом. Тетя Лена говорит, что поможет тебе, как ты помогала моей матери и помогла мне.

На минуту-другую воцарилось молчание, а потом Дарья сказала:

— Мой брат служит на железной дороге и часто бывает в разъездах. У его жены слабое здоровье, и я знаю, что они с радостью приютили бы меня в своем доме. Когда мир меняется, Нина Андреевна, мы, женщины, должны меняться вместе с ним — так нас испытывает Бог. — Она взяла Нину за руку. — Пойдем, соберем яйца в последний раз. Кухарка уже ждет их.

На рассвете Нина оделась и на цыпочках спустилась к Лейлиной комнате. Вчера вечером она собрала кожаный саквояж, отобрав, по совету Дарьи, кое-что из маминых вещиц и фотографий — на память для себя и Кати. Под дверью Лейлы Нина оставила сверток с запиской и розовым флаконом духов, которые мама подарила ей на одиннадцать лет. Потом она прошла в малую столовую и заперла дверь изнутри.

Руки у нее тряслись, когда она доставала альбом для стихов, спрятанный за фарфоровыми херувимчиками. Страшно было подумать, что произошло бы, если бы папа застал ее здесь в эту минуту. Ей вообще не следовало возвращаться в имение, Ричард отговаривал ее… Но ведь папы тут нет, успокаивала себя Нина. Она же точно знает, что его нет дома.

Она опустилась на колени перед сейфом и впервые в жизни попробовала покрутить наборный диск. Он туго поворачивался под ее пальцами, пока она набирала цифры, аккуратно записанные мамой в альбоме. «Не говори папе, что я их тут записала, — сказала тогда мама, шутливо приложив пальчик к Нининым губам. — Но мне никогда не запомнить этот код». На самом-то деле это у отца была дырявая память, поэтому мама хотела, чтобы Нина знала, как открыть сейф.

Раздался тихий щелчок, и тяжелая дверца отворилась. Сейф оказался набит документами и всякими бумажками. Нина нетерпеливо заглянула вглубь, и у нее засосало под ложечкой. Неужели она опоздала? Неужели за этим отец и поехал в Петербург — продать драгоценности? Нина гневно смахнула ресницами слезы — он не имел права, мама оставила драгоценности ей… Но вдруг она заметила что-то — угол коробочки. О чудо! Они лежали-таки здесь — все три обшитые атласом футляра, перевязанные розовой ленточкой.

— Спасибо, мама… — Нина прислонилась лбом к краю сейфа. — Спасибо.

Нина вытащила верхний футляр и, сдернув ленточку, открыла его. В тусклом свете матово засиял жемчуг, тот самый, который мама надевала в Мариинский театр. Нина быстро проверила два других футляра. Все было на месте — бриллиантовые серьги и ожерелье, изумрудные ожерелье и брошь.

Она поднялась на ноги, дрожа всем телом — уже не от страха, от облегчения. Как бы Ричард ни убеждал ее, что ему нет дела до приданого, а Дарья была права, Нина не желала быть нищенкой. К тому же для нее была бы невыносима мысль, что отцу все-таки удалось лишить ее всего. Она сунула все три футляра в саквояж и положила свое короткое письмо к отцу на письменный стол.

Дарья ждала снаружи, у двери в кухню. Вдвоем они молча спустились по ступеням и зашагали через лужайку к дороге. Когда их ботинки зашуршали по гравию, где-то неподалеку собака подняла бестолковый лай. Когда-то Нина ни за что не поверила бы, что сможет оставить родной дом и даже ни разу не оглянуться назад. Но она так и не оглянулась. «Не оглядывайся назад, — советовала Дарья накануне. — Смотри в будущее, а не в прошлое». Пути назад не было, ее будущим был Ричард.

Когда они добрались до развилки, Дарья громко вздохнула от облегчения при виде брички Елены. Нина же ни минуты не сомневалась, что Ричард будет ждать ее там, как не сомневалась и в том, что они сдержат обещания, данные друг другу в тетином саду. Ей, в отличие от мамы, никогда не придется лгать своему мужу. К обеду они будут женаты, а вечером поезд увезет их прочь из России.

Ричард выпрыгнул, со счастливым смехом сгреб Нину в охапку, поднял в воздух.

— Я весь извелся — боялся, что твой отец вернется раньше срока.

Дарья передала саквояж горничной Елены и поверглась лицом к Ричарду.

— Это Дарья Федоровна, — представила ее Нина.

Он протянул руку:

— Познакомиться с вами — честь для меня.

Дарья покосилась на Нину и взяла его руку.

— Он говорит, что для него честь познакомиться с тобой, — перевела Нина.

— Честь?.. — фыркнула экономка, однако вид у нее был польщенный.

— Ну и как он тебе? — поинтересовалась Нина, при этом к горлу у нее вдруг подступил комок.

Экономка окинула Ричарда оценивающим взглядом.

— Жалко, что он не русский, но могло быть и хуже, — заявила она, а потом притянула Нину к себе, крепко сжала в объятиях, поцеловала в лоб. — Ну, езжай, Ниночка. Больше нам уже не свидеться на этом свете, но куда бы ни занесла тебя судьба, помни, что я каждый день буду молить святую Параскеву за тебя, за Катю и за твою дорогую маму…




Глава седьмая


Брайтон, 1913




Спустя месяц после своего бракосочетания Нина и Ричард приехали в Брайтон и сняли номер в отеле «Роял Альбион».

— Что ты сказала? — спрашивал Ричард, подняв Нину высоко в воздух.

Он подкинул ее, и комната скакнула — ощущение довольно приятное.

— Шум моря. Он напоминает мужчину. Мужское дыхание.

Этой ночью Нина долго лежала без сна, слушая море.

— Я ни за что тебя не спущу, пока не скажешь, почему согласилась выйти за меня.

— Потому что я хотела уехать из России. — Нина сказала правду.

— Ладно. А еще почему?

— Потому что ты танцевал лучше, чем другие англичане.

— Ах вот оно что!

Сегодня вечером они танцевали вдвоем на пирсе, шаркая по песку и гравию. За ними увязалась стайка мальчишек, хлопающих в ладоши и распевающих «Ты лишил меня покоя» и «Дай руку, озорник». В конце пирса Ричард кинул им горсть мелочи, и под разноцветными огнями медяки блеснули золотом.

Нина думала, что Брайтон похож на Ниццу, но английский курорт ничем не напоминал своего французского конкурента. В Ницце светская жизнь Кати и ее круга состояла из званых обедом и ужинов вперемежку с визитами в поселок художников в Антибе, а чаще всего — в казино в Монте-Карло. В Брайтоне же было полно публичных увеселений, и, несмотря на то что сезон официально закончился, на приморском бульваре все еще устраивались ослиные скачки, и чуть ли не на каждом углу можно было увидеть итальянца-шарманщика с наряженной в зеленую куртку обезьянкой. На обоих пирсах исполняли свои номера «пьеро» в белых клоунских балахонах, с выбеленными лицами, а на нижнем променаде играли на банджо загримированные под негров уличные певцы в полосатых куртках — «менестрели».

На том и другом пирсе было по театру; театры были повсюду в городе, и их регулярно посещали люди любого звания и положения. «Здесь будто каждый день праздник, — писала Нина сестре в открытке с изображением Королевского павильона — дворца Георга Четвертого. — Мама бы возненавидела Брайтон, но, веришь ли, сдается мне, что я его полюблю». Она не стала больше распространяться на эту тему, так как знала, что Кате опостылела Ницца, вернее — опостылела жизнь с мужем в Ницце. На пути в Англию они с Ричардом остановились на неделю у Кати, и Нина была потрясена, увидев, как изменилась сестра. Иван ничуть не изменился и по-прежнему держался стиля молодого галантного офицера, а вот Катя, с крашенными хной и завитыми по французской моде волосами, выглядела намного старше своего двадцати одного года.

В Ницце Иван снял большой, но обветшалый дом на холме, с видом на город. Внутри было мрачно и угрюмо, зато дикий, запущенный сад (они могли позволить себе нанять садовника лишь на один день в неделю) был необыкновенным и напомнил Нине написанный на стене веранды фантастический сад ее детства.

По приезде Нину с Ричардом напоили чаем в мрачной гостиной, а потом Катя поспешно вывела их в сад. Когда они подошли к прудам, Нина захлопала в ладоши от восторга, а Катя нахмурилась.

— Не доверяю я этим нянькам, в головах у них ветер гуляет, и я каждый день переживаю, как бы мои крошки не утонули. — Она поводила по водной глади палкой. — Летом от воды разит гнилью, и комаров целые тучи, того и гляди подхватишь малярию. — Заметив, как переглянулись Нина с Ричардом, она криво усмехнулась: — Вы уже ни дать ни взять пожилая супружеская пара… Я знаю, что слишком обо всем переживаю. Но поверьте, для этого есть основания.

От прудов шла под гору узкая дорожка, и, когда они дошли по ней до просвета в кипарисах, перед ними открылся вид на город и море.

— Море! — вскричала Нина.

Хоть она и видела море на картинах и фотографиях, но кто бы мог подумать, что оно такое огромное!

— Где-то там — Африка… — тихо сказал Ричард.

В прибрежных водах рассеялись корабли, большие и маленькие, с белыми и коричневыми парусами, а на самом горизонте едва различалась крохотная точка — океанский лайнер.

Нина влюбилась в море.

— Из верхних окон дома такой же вид, — сказала Катя. — Правда, я уже почти не обращаю на него внимания. Но когда я впервые увидела море, помню, я чувствовала то же самое.

После ужина Ричард с Иваном удалились в кабинет, а Катя помогла Нине развесить в гардеробе кое-что из купленных в Париже вещей.

— Бесподобно… — пробормотала Катя, ощупывая строгий костюм кораллового цвета. — Такой элегантный покрой, на тебе будет смотреться великолепно.

— То же самое сказал и Ричард. Узкое платье, мол, идет высоким женщинам.

Катя вздохнула.

— Я сглупила, выйдя за Ивана. Так же как сглупила мама, выйдя за отца. А у тебя, Нина, оказалось больше здравого смысла. В Ричарде видна доброта, которая, на мой взгляд, нечасто встречается у мужчины.

Ричард и вправду был добрым, точно близкий друг. У Нины запылали щеки при воспоминании об их втором утре в парижском отеле, когда он поскребся в ее дверь и, войдя, застал ее всю в слезах.

— Господи, Нина… — Он взял ее руку в свои ладони. — В чем дело?

Нина была в полной растерянности. Она ничего не привезла с собой, даже и не думала об этом, и пришлось разорвать нижнюю юбку.

— Нина…

Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова от душивших ее рыданий. Никогда еще ей не было так стыдно. Ричард обнял ее за плечи, и она вдруг почувствовала, что он чуть напрягся. Она поняла, что он увидел их — пятна крови на простыне.

Через минуту-другую он сказал:

— Нина, ничего страшного, я все понимаю. У меня ведь есть сестра. Я знаю, что такое бывает. — Он замялся. — Тебе нечего пугаться. С тобой это впервые?

Нина яростно замотала головой.

— Нет. Но у меня ничего нету с собой, никаких… — Она не могла заставить себя сказать: «тряпочек».

— А, понятно. Это пустяки. — Он смущенно поцеловал ее в щеку. — Я достану что-нибудь для тебя. Прими ванну, сразу почувствуешь себя лучше. Я скоро вернусь.

Когда она вышла из ванной, на кровати лежал бумажный сверток. Внутри оказались три пачки плотных хлопчатобумажных прокладок и что-то вроде коротенького корсета с петельками спереди и сзади, а также несколько бумажных пакетов. Минуту-другую она силилась разобраться, что к чему, а потом на нее нахлынули облегчение и признательность: ей не придется ничего стирать — нужно просто положить использованную прокладку в бумажный пакет и выбросить…

— Лучше бы я никогда не выходила замуж, — говорила Катя. Доставая вешалку из гардероба, она чуть повела плечами, как настоящая француженка. — Одно только утешение — дети.

Пока Катя помогала Нине разобрать вещи, Иван клянчил у Ричарда деньги. Ричард рассказал об этом, когда они готовились ко сну.

— Он спросил, не хочу ли я вложить порядочную сумму в его прогорающее предприятие. Мы даже не успели выкурить первую сигару. Такие предложения обычно оставляют напоследок, на самый конец вечера, когда выпито по меньшей мере три рюмки бренди. Я отказался, придумав правдоподобную отговорку.

— О боже! — Запахнувшись в халат, Нина вышла из-за ширмы. Ее охватило бешенство при мысли о том, что Иван мог так унизить ее сестру. — Катя бы не пережила, если бы узнала об этом.

— Сдается мне, твоя сестра многого не знает.

Но у Кати не осталось никаких иллюзий на счет мужа.

— У него есть другие женщины, — безразличным тоном говорила она через два дня. — И мне от этого ни жарко ни холодно — я его больше не люблю, если вообще когда-нибудь любила. Меня больше беспокоит то, что у него совсем нет деловой хватки.

В свое первое утро в Ницце они отправились в город. День выдался ветреный, и Катя предложила остаться в экипаже, но Нина бы с удовольствием прогулялась пешком: вдоль променада выстроились пальмы, море волновалось, плескаясь о берег. Нина высунула голову из окошка экипажа и, вглядываясь за горизонт, впервые почувствовала на лице водяную пыль. Африка… Быть может, туда Кате предначертано попасть? Дарья нагадала, что она уедет далеко-далеко. Что может быть более далеким, чем Африка? На мгновение Нине взгрустнулось при мысли о скором расставании с Катей, но в следующий миг она уже улыбалась, глядя, как неуклюже барахтается в воздухе птица, попавшая в шквал. Когда Нина втянула голову обратно в экипаж, Ричард улыбнулся ей, и она поняла, что счастлива. А ведь всего несколько недель назад она сомневалась, будет ли счастлива когда-нибудь…

Катя казалась по-настоящему счастливой, лишь когда была со своими детьми. Двойняшки Марина и Софья, бутузы с густыми, вьющимися черными волосами, задорно топотали, бегая друг за дружкой, и лепетали что-то на своем языке, который в действительности был смесью русского с французским. Они дергали за перламутровые пуговицы на Нининых блузках и визжали от восторга, когда Ричард качал их, ухватив за руки.

— Он будет хорошим отцом, — заметила Катя.

Нине, однако, не пришлось подыскивать ответ, так как в этот момент заголосила проснувшаяся Ирочка и Катя устало поднялась, чтобы дать указания молодой няне.




Иван и Катя ходили в церковь, и воскресным утром Нина и Ричард пошли с ними.

Нина не была в церкви уже очень давно, и от сильного запаха воска и ладана у нее слегка закружилась голова. Возле нее на колонне висела икона ангела с распростертыми крыльями и воздетой рукой. Она уже рассказывала Ричарду о своем ангеле.

— Все казалось настолько реальным… — Она не находила нужных слов. — Казалось… ну… будто это — сама истина.

— Кокаин! — смеялся Ричард. — Моя дорогая женушка, наверно, ты никогда не перестанешь удивлять меня. Когда мы приедем в Лондон, нужно будет подыскать для тебя лучший притон курильщиков китайского опиума.

Теперь Нина поняла: когда рассказываешь, что видела ангела, трудно рассчитывать на понимание.

— Сколько длится служба? — шепотом спросил у нее Ричард.

Катя улыбнулась, и Нина поняла, что сестра вспомнила мисс Бренчли, которая, бывало, вечно сидела со старушками на церковных скамьях сзади: воспитанная в англиканской вере, бедняжка не могла выстоять всю службу, длившуюся более трех часов.

— Ты можешь походить по задней части церкви или даже выйти на улицу, никто и слова не скажет.

Ричард послушался; служба вскоре закончилась. Катя представила Нину с Ричардом своим подругам и друзьям. Их с любопытством разглядывали. Неужели слух о ее бегстве уже добрался сюда?

— Да, мы поженились совсем недавно, — признавалась Нина одной крайне назойливой даме. — Мы в свадебном путешествии.

Вечером накануне их возвращения в Париж Катя предложила Нине прогуляться по саду, чтобы поговорить наедине.

— Обязательно сохрани часть маминых драгоценностей, — увещевала она. — Иван начал распродавать мою долю, как только мы приехали сюда, и скоро от моего приданого уже ничего не останется. — Она помялась и продолжала: — Если Ричард предложит тебе продать драгоценности, скажи — это все, что осталось у тебя от мамы…

Нина с Ричардом оставили драгоценности в парижском банке и намеревались перевести их в другой банк, как только прибудут в Англию.

— Ты должна сохранить свое приданое в неприкосновенности, — говорил Ричард. — Оно твое и должно храниться в надежном месте. Если возникнет необходимость, мы им воспользуемся.

Быть может, следовало привезти драгоценности с собой и предложить что-нибудь из них Кате? Но когда Нина поделилась этими мыслями с мужем, Ричард запротестовал:

— Нет! Твой зять отберет их у нее, продаст и деньги выбросит на ветер. Нужда им пока что не грозит, да и помогать Ивану я не хочу. Скажи Кате, что если ей и детям когда-нибудь серьезно потребуется помощь, мы сделаем все, что в наших силах.

Из Парижа Ричард написал матери, сообщая о своей женитьбе, и, когда молодые прибыли в Брайтон, там их дожидалось гневное письмо из Челтнема. Нина недоумевала: почему мать Ричарда так рассердилась? Ведь она, по словам Ричарда, только о том и мечтала, чтобы сын женился. Он писал, что безмерно счастлив и что Нина — из старинного рода, владеющего большим имением. Сидя под окном гостиничного номера, Нина снова и снова перечитывала письмо миссис Трулав, и всякий раз ее заставляла хмуриться жирно подчеркнутая фраза: «Кто она такая?»

Она подняла глаза на Ричарда, читающего «Таймс».

— Я не понимаю, что имеет в виду твоя мать, когда спрашивает, кто я такая.

Он скривился:

— Это значит всего лишь то, что она вне себя, потому что твоего имени нет в «Книге пэров».

— В «Книге пэров»? Что за «Книга пэров»?

— Книга, в которой можно найти фамилию человека и узнать, кто он такой. — Он беспомощно всплеснул руками. — Бесполезно даже пытаться что-то объяснять. Но суть в том, что в Челтнеме нас пока не ждут, так что будет больше толку, если мы останемся здесь и подыщем себе какое-нибудь жилье.

Нина убрала письмо свекрови и перечитала письмо от сестры Ричарда Анны. «Мой дорогой брат! Твоя новость была подобна грому среди ясного неба. Письмо из Парижа, с сообщением, что женился в России! Конечно, я очень за тебя рада, и мне не терпится познакомиться с Ниной…» Тон письма был вежливым, но настороженным. Когда Нина сказала об этом Ричарду, тот пожал плечами:

— Бедняжка Анна до сих пор не выбралась из-под каблука моей матушки. Я все же верю, что она еще не совсем безнадежна, просто есть свои сложности…

У англичан во всем были сложности. В них ощущалась какая-то непонятная Нине нервозная натянутость. Была она и в мисс Бренчли, но Нина привыкла думать, что это черта старой девы, и никак не ожидала столкнуться с этой странностью в масштабе целой нации. Вообще многое в Англии оказалось для Нины неожиданностью. Все как бы было знакомым… и в то же самое время таким чужим, что голова шла кругом. Будто смотришь на хорошо знакомое лицо через кривое стекло.

Она снова склонилась над письмом золовки. Она видела ее на фотографиях в альбоме, который показывал ей Ричард. Анна походила на брата, только у нее было более худое лицо и тонкие, поджатые губы. Она не была дурна собой, но до красоты брата ей было далеко, и, может быть, поэтому, думала Нина, у нее такое напряженное выражение лица.




Ричард снимал холостяцкую квартиру, которая была совершенно непригодна для супружеской пары, к тому же ее в данный момент занимал друг Ричарда Чарльз. Этот добродушный, румяный банковский служащий расцеловал Нину в щеки по французскому обычаю и вручил им роскошное серебряное блюдо — свадебный подарок. На следующей неделе Ричарда уже ждали на службе, поэтому они с Ниной энергично взялись за поиски дома внаем. Брайтонские дома отнюдь не поражали изяществом, к которому привыкла Нина; в английском стиле, они выглядели слишком скромно в сравнении с русскими особняками. Они осмотрели много домов, пока наконец им не попался дом на площади, с которой был виден Западный пирс. Пусть и не самый большой из тех, что они видели, — зато тут имелась просторная, в синих тонах гостиная на втором этаже, с изысканными лепными украшениями, камином белого мрамора и эркером, из которого открывался прекрасный вид на море.

— Мне нравится, — сказала Нина, когда в комнату вошел Ричард. — Пока ты будешь на службе, я смогу сидеть тут и смотреть на пирс, на море.

Ричард сел рядом с ней в эркере, вертя в руках шляпу.

— Я осмотрел задний двор и убедился, что место довольно уединенное. Если верить хозяину, наши соседи — старики, живущие здесь уже долгие годы, они редко показываются из дому. И ты права насчет вида: я всегда считал, что досадно жить у моря и не иметь возможности полюбоваться им. Ну что, значит решено?

Разумеется, Нина не могла полюбить какую-нибудь комнату в своем новом доме так же, как мама когда-то влюбилась в малую столовую. И все же это гнездышко было не лишено очарования. Окно спальни выходило на маленький ухоженный садик с одним-единственным грушевым деревом, принадлежащий дому сзади.

— Когда ты поближе узнаешь Лондон, ты полюбишь его, — заверил Ричард. — Соглашусь, он не так прекрасен, как Париж или Петербург, но ни в одном другом городе я не ощущал такого биения жизни и такого размаха.

Тем не менее Лондон сильно разочаровал Нину. Действительно, многое в нем поражало воображение: эскалаторы, метрополитен, затейливо иллюминированные витрины универмагов, — так что в иные минуты ей казалось, будто она попала в город будущего. Но вместе с тем от улиц веяло темным средневековьем. Мостовые были грязны до отвращения, повсюду стоял адский шум, уличные торговцы старались перекричать грохот автомобилей, велосипедов, телег, омнибусов. Мисс Бренчли описывала Букингемский дворец и мост Тауэр, но она и не подумала упомянуть о грязных нищих, спящих под дверями, или о невыносимом, вездесущем зловонии от выхлопных газов и конского навоза. А туман!.. В иные дни он сгущался настолько, что другая сторона улицы совсем пропадала из виду.




Дом постепенно наполнялся песком и кисло-сладким запахом водорослей.

— Тебе действительно не одиноко? — спрашивал Ричард, уходя утром в контору, и когда она отвечала, что приглашена куда-нибудь на обед или на чай, он говорил: — Я не про это, ты же знаешь…

А про то, скучает ли она по России.

Она скучала по России безумно, беспрестанно, но это не значило, что она хочет вернуться туда. Правда была в том, что России, по которой она скучала, больше не существовало. Россия превратилась в воспоминание, в сон.

— Что мы можем сделать, чтобы Рождество больше походило на русское? — спросил Ричард незадолго до праздника.

— После маминой смерти Рождество в нашем доме умерло, — сказала Нина. — Да и все равно, — она похлопала его по рукаву, — в Англии слишком мало снега.

Нина довольствовалась тем, что украшала елку сверкающими стеклянными шарами и наполняла вазы апельсинами и сморщенными яблоками с бледной глянцевой кожицей.

Рождество они отметили в гостях у одного из сослуживцев Ричарда. Это Рождество не шло ни в какое сравнение с теми, что были у Нины в детстве, — настоящего веселья и ощущения праздника не было в помине.

Дома по вечерам Нина с Ричардом ужинали, потом курили турецкие сигареты, пахнущие лакрицей. Позже Ричард частенько уходил из дома, а Нина оставалась сидеть перед камином с книгой и пить крепкий, сладкий турецкий кофе или чай из серебряного самовара, который Чарльз откопал для нее в какой-то лавке древностей.

По утрам она обычно просыпалась намного раньше мужа и читала у окна, выходящего на пустой соседский сад. Сад содержался в чистоте и порядке, но Нина никогда никого там не видела — лишь однажды показался согбенный старичок и потыкал тростью землю вокруг грушевого дерева. Нина постучала в окно, но старик, видимо, не услышал.

— Ума не приложу, как тебе удается так мало спать, — зевал Ричард, выходя из гардеробной.

— Я никогда много не спала. Даже в детстве.

Конечно, это была сущая неправда. У них в семье даже шутили насчет того, что Нину не добудишься — Дарье приходилось обливать ее холодной водой. Но с тех пор как умерла мама, она и вправду спала очень плохо.

В оставленном отцу письме Нина говорила, что не может быть медсестрой, что она полюбила человека, благородного происхождения и во всех отношениях достойного, и что они собираются обвенчаться в Москве. Она выдумала Москву на тот случай, если отец вернется раньше времени и телеграфирует на границу, чтобы их задержали. Приехав в Брайтон, Нина написала снова, на сей раз правду. Ответа не было. Катя тоже написала отцу и также не получила ответа. Впрочем, вряд ли это ее расстроило — у нее, беременной в четвертый раз, были заботы поважнее. «Молю Бога, — писала она Нине, — чтобы ты не разделила мою долю. Я все время чувствую усталость, и акушерка говорит, что я изнурила себя, рожая одного ребенка за другим».

— Могла бы быть и поосторожней, — неожиданно нахмурился Ричард, когда Нина зачитала ему письмо за завтраком. — Пусть даже она и живет в католической стране. В наше время у большинства людей хватает благоразумия.

Нина удивлялась: при чем тут католическая вера? Ей вспомнилось, как кухарка говорила: «Католики и евреи — они хуже животных. Порядочной женщине надо держаться от них подальше».

Раз в месяц приходил кремовый пергаментный конверт от тети Лены. «Я слышала, — писала тетя своим круглым размашистым почерком, — что твой отец в добром здравии, а больница уже принимает пациентов, правда я уже никогда не увижу ее, потому что никогда больше не переступлю порог родного дома. Андрей винит меня в твоем побеге, а в своих собственных поступках не видит ничего дурного. Я с трепетом думаю о его будущем». Дарья покинула поместье в день возвращения отца. «Он сказал, что она должна была остановить тебя, и ударил ее по лицу так, что рассек ей губу и у нее стал шататься зуб. Когда Дарья приехала ко мне, я дала ей деньги и договорилась насчет места на подводе, чтобы она могла поехать к своему брату…»

Вскоре после Нового года Елена переслала Нине простенькое письмо, написанное со слов Дарьи ее племянником. Дарья сообщала, что прекрасно устроилась в доме брата и рада, что покинула имение Карсавиных. Она надеется, что Нина здорова. В конце письма Дарья поставила крест вместо подписи, и Нина провела по нему пальцами, кляня глупого племянника, не написавшего обратного адреса.

Нина отправила письмо мисс Бренчли в Персию, где та теперь служила, и гувернантка ответила, поздравляя ее с замужеством, которое, как она выразилась, было «необходимым шагом на пути к освобождению».

Иногда Нина подумывала о том, чтобы написать Лейле и, может быть, послать ей подарок. Но это было бы рискованно: у подруги могут возникнуть неприятности с отцом и госпожой Кульман. Поэтому Нина отказалась от своей затеи.




Главный офис фирмы, в которой служил Ричард, располагался в Брайтоне, но был и другой, поменьше — в Лондоне, рядом с доками, и Ричард два-три раза в неделю ездил в столицу. Иногда Нина встречала там его, и они вместе обедали или оставались в Лондоне на выходные, сняв номер в отеле, и ходили на новые спектакли. Нина любила выбираться в Лондон — они с Ричардом весело проводили время вдвоем. Они видели все последние пьесы, в том числе «Анну Каренину» с Лидией Яворска, но вскоре решили, что им более по душе всякие ревю вроде «Привет, танго!», которое они смотрели дважды в «Ипподроме».

На каминной полке в гостиной начали скапливаться карточки с золотой каемкой — приглашения на чаепития, воскресные обеды, званые ужины. Поначалу приглашения пугали Нину. Когда пришло самое первое, она даже расплакалась.

— Боже мой, Нина… — растерялся Ричард, держа в руке приглашение на чай от миссис Смит. — Это всего лишь чаепитие. В России ты бывала на таких много раз, и я не думаю, что здесь оно будет сильно отличаться.

Конечно, Нина бывала на званых чаепитиях, но тогда ведь она была ребенком, а теперь она — замужняя женщина. К тому же — разве ей удастся вести беседу так, как это делала мама? Мама всегда была таким остроумным, интересным собеседником… За день до чаепития Нина скрупулезно изучила все газеты; Ричард, смеясь, говорил, что она похожа на студентку накануне экзамена.

— От тебя вовсе не требуется быть в курсе последних событий. Уверяю тебя, миссис Смит на это не рассчитывает.

Вернувшись на следующий вечер домой, Ричард первым делом спросил у Нины:

— Ну, как ты? Жива?

— Это было ужасно… — проговорила она, сохраняя на лице серьезную мину.

— О, дорогая… — у него вытянулось лицо. — Мне так жаль.

— …Ужасно скучно, — рассмеялась Нина. — Мы только и говорили, что о погоде!

Это была не совсем правда — миссис Смит, помимо прочего, говорила о своих детях и даже сводила Нину в детскую, чтобы познакомить с младшими дочерьми, одной из которых оказалось тринадцать, другой — четырнадцать. Когда они вошли, старшая сделала грациозный книксен и опять принялась играть в куклы с сестрой. У Нины запылали щеки: что бы сказали эти люди, узнай они ее настоящий возраст? Но когда она прошла мимо зеркала в холле, к ней вернулась уверенность в себе — из зеркала на нее смотрела не девчонка, а молодая замужняя женщина.

_____




Вскоре приглашения посыпались градом, по большей части от жен и матерей брайтонских коллег Ричарда. Внимательно приглядываясь к английским дамам, Нина обнаруживала, что во всем, что они делают, есть какое-то неуловимое отличие от того, к чему привыкла она, — в том, как они держат вилку, пьют чай, сидят в кресле.

— Скажи, я что, как-то не так хожу? — спросила она однажды у Ричарда.

— Не так ходишь? — На его лице читалось недоумение. — Что ты имеешь в виду?

— Вчера у миссис Янг после чая мы пошли прогуляться по приморскому бульвару, и миссис Сэйлз сказала мне: «Миссис Трулав, я вынуждена попросить вас идти чуть помедленнее — мне за вами не угнаться». И все они переглянулись.

— Ах это, — он кивнул. — У англичанок, во всяком случае у женщин среднего класса, принято ходить медленно.

Беседы, которые вели английские леди и русские дамы, тоже различались. Англичанки были настолько опутаны всякими табу, что зачастую под конец вечера Нина уже переставала понимать, о чем они говорят, даже если речь шла о каких-то пустяках. Когда она попыталась объяснить все это Ричарду, он замахал руками.

— Но, милая, это же и есть суть английского разговора. В нем важно не столько то, что говорится, сколько то, что умалчивается, и то, как об этом умалчивается. К примеру, в переговорах с клиентами я начинаю бить тревогу не тогда, когда они ведут себя сдержанно и неприветливо, а наоборот — когда они полны энтузиазма. Тогда я понимаю, что они собираются пойти на попятный.

Может быть, потому, что Англия такая маленькая страна, они не представляли себе, насколько необъятна и многообразна Россия. Узнав ее девичью фамилию, они были уверены, что она приходится родственницей балерине Тамаре Платоновне Карсавиной и непременно должна была встречаться с Нижинским! Казалось, они представляли Россию этаким лондонским пригородом, где все друг друга знают.

Первое время Нина была нарасхват в двух «лагерях» брайтонского общества. Ричард тщательно растолковал, чем они отличаются друг от друга.

«Законодательницы мод» одевались по последней моде, питали слабость к узким шелковым перчаткам до локтей, которые не снимали даже во время еды, и носили экстравагантные прически. Впрочем, им было далеко до самых отъявленных модниц в Ницце — те щеголяли в вечерних платьях в сочетании с дневным капором без ленточек и туфлями-лодочками с острым носом. Но «законодательницы мод» быстро разочаровались в Нине и после пары приглашений ее оставили в покое.

«Кумушки» тоже поначалу заинтересовались Ниной. Одного того, что она русская, уже было достаточно, чтобы привлечь их внимание, хотя их страстью оказалась не столько культура, сколько карты. Они играли регулярно, особенно в бридж «аукцион», который, как вскоре узнала Нина, первоначально назывался в Англии русским вистом. Они приглашали Нину, ожидая от нее особенного мастерства за карточным столом, но она была полной невеждой: мама считала игру в карты развлечением для старух. Когда стало ясно, что Нина ничего не смыслит в картах, приглашения прекратились.




Вскоре после того как они въехали в дом на площади, Ричард представил Нину своему хозяину, мистеру Льюишему, который жил в роскошном особняке на Кингс-Гарденс.

— Миссис Трулав… — Мокрые седые усы пощекотали ее руку. — Не могу выразить, как я рад. Долгие годы я твердил Ричарду, что человек с его положением, да еще с такой фамилией…[3 - Трулав, англ. true love — настоящая любовь.] — он засмеялся своей шутке, — должен — нет, просто обязан жениться! Но я никак не ожидал, что он сорвет такой изысканный цветок. — Сняв пенсне, он промокнул глаза несвежим полотняным платком. — Вы напомнили мне мою дорогую покойную супругу.

Миссис Льюишем хмурилась на них с портрета в течение всего ужина. Ростбиф, как всегда, был жестким как подошва — английская стряпня оказалась дрянной. Говорили о всяких пустяках: о том, что пишет передовица утренней «Таймс» о судоходстве на Темзе, о слухах, будто король со своей свитой настреляли без небольшого четыре тысячи фазанов… Но Нина, сидя с мужчинами, была счастлива уже тем, что, заговорив о делах фирмы — о цинке, олове, серебре, — они не повышали голосов, не дубасили кулаками по столу.

Каждый месяц Ричард с Ниной ужинали у мистера Льюишема либо принимали его у себя и по-прежнему ходили в гости и сами устраивали званые чаепития, обеды. Каждый день приходила прибираться в доме девушка по имени Сюзан; кроме того, они наняли кухарку, Маргарет. Несмотря на это Нину все еще тяготила роль хозяйки; порой это, видимо, было заметно, потому что после очередного званого ужина одна из гостей, миссис Лэнг, объявила во всеуслышание, что намерена взять ее под свое покровительство.

— Дорогая, — сказала она, — вы в Брайтоне совсем недавно, а я прожила здесь всю свою жизнь. Мои дочери замужем и живут в других городах, поэтому я настаиваю на том, чтобы вы позволили мне помогать вам.

С тех пор миссис Лэнг стала бывать почти на каждом приеме, который давали Трулавы. Ее сопровождал муж, маленький, тихий, безотказный человечек, который всегда готов был занять беседой даже самого скучного гостя. Кроме того, миссис Лэнг водила Нину на вечеринки и собрания Женской гильдии.




Такова была в то время светская жизнь Нины и Ричарда. А настоящая их жизнь проходила дома. Частенько их навещали друзья — Чарльз и спокойный, худощавый Лоренс, историк, преподававший в Оксфорде. Нина выросла среди женщин и теперь вдруг обнаружила, что ей предстоит научиться разговаривать с мужчинами. С Чарльзом не нужно было думать об условностях — он мог часами взахлеб перемывать кости жителям Брайтона, сидя с ней в гостиной. Зато Лоренс сперва чурался Нины, будто ее присутствие чем-то оскорбляло его. Это был своеобразный тип, с моноклем, в галстуке своего колледжа, заколотом булавкой с бриллиантом. Ученый муж, однако, оттаял, когда увидел Нинину растущую библиотеку и понял, что она читает литературу, которую он именовал «серьезной».

Приехав в Англию, Нина начала читать и русских писателей. Мама не жаловала русские романы, считая их «слишком несдержанными», поэтому на полках в малой столовой их было немного. Но на Чаринг-Кросс-Роуд был букинистический магазин, где пару полок занимали русские книги, за которые и взялась Нина, следуя советам старика-букиниста. Лоренс, читавший некоторые из этих романов в переводе, расспрашивал Нину, как ей понравились Достоевский и Толстой. Нина склонялась к маминому мнению насчет обоих, зато Чехов стал для нее открытием. Лоренс никогда не слышал о нем и был очень благодарен Нине, когда она кропотливо, с мучительным трудом перевела для него пару чеховских рассказов.

— В Брайтоне скоро открывается колледж — филиал Лондонского университета, — сообщил он. — Будут принимать и женщин. Вам бы туда.

— Он полагает, что у тебя есть способности, — сказал позже Ричард. — И что я должен нанять тебе учителя. Я ответил ему, что ты замужняя женщина, а не какая-нибудь школьница.

Он произнес это шутливым тоном, но Нина почувствовала, что муж не совсем доволен.

Однажды вечером Лоренс привел с собой одного из своих студентов, некоего Дэвида. Студент был очень смазлив и, как шепотом сообщил Ричард, сочинял невразумительные стихи, которые печатались в каких-то авангардистских журналах. Сидя рядом с молодым человеком в гостиной, Нина с изумлением заметила, что глаза у него подведены сурьмой, а щеки чуть подрумянены. Поэт приятно улыбался, но почти не раскрывал рта, во всяком случае при Нине.

Иногда Чарльз с Лоренсом заявлялись без предупреждения, и они все вчетвером, точно малые дети, совершали налет на кладовую с продуктами и уносили полные тарелки добычи, приготовленной кухаркой Маргарет: нарезанные ломтиками холодное мясо, заливной язык, маринованный лук, куски сыра и хлеба. Частенько они пировали прямо на полу перед камином в малой гостиной, а потом потягивали портвейн и курили, пока кто-нибудь не предлагал прошвырнуться по городу. Тогда Нина уходила наверх.

Наутро Нина с Ричардом слышали, как Сюзан, приходившая в шесть часов, чтобы растопить камины, грохочет, собирая оставленные на полу тарелки и чашки, и громко бурчит, что вот бывают же такие люди, но это не ее ума дело… Ричард так же громко говорил Нине, что лучше бы Сюзан помалкивала, раз уж она понимает, что это не ее ума дело. Мама бы велела Сюзан попридержать язык, а Дарья просто надрала бы ей уши. Это и предложила однажды Нина, после того как Сюзан вскипятила самовар без воды и один бок у него покоробился.

— Ей надо оплеух надавать! — прошипела Нина Ричарду.

Тот уставился на нее в изумлении, а потом захохотал во все горло. В тот вечер к ним зашел Чарльз, и Ричард, захлебываясь от восторга, рассказал ему об этом случае.

— Она маленькая дикарка, — он расправил кружевную манжету Нины, — и, будь ее воля, с удовольствием поколачивала бы прислугу, будто помещица — крепостных девок. Я ей говорю: если бы Сюзан жила у нас, пришлось бы отдать ей чулан на чердаке. И знаешь, что мне ответила эта фурия? Что чулан подошел бы для гувернантки, а для прислуги это будет слишком шикарно!

Они с Чарльзом хохотали до слез, а Нина ушла на кухню. Они считают ее невежественной дурой! Это правда, что в России прислуге не дали бы собственную комнату, зато правда и то, что в России слуги — как бы часть семьи. Здесь же, в Англии, они ненавидят своих хозяев. Весь дом был пропитан неугасимой враждебностью Сюзан и злобным брюзжанием Маргарет.

— Милая… — В дверях стоял Ричард. — Нина, ты ведь не сердишься, нет? Это всего лишь шутка.

Он подошел и, опустившись на стул рядом с ней, прислонил голову к ее груди.

— Я слышу, как бьется твое сердце. — Он поднял на нее глаза. — Я правда люблю тебя, Нина. Ты ведь об этом знаешь?

— Да, да! — Нина взяла его за руки, обиды как не бывало. — И я тоже тебя люблю!

«Я думаю, — сказал Ричард в то утро в саду тети Лены, — что мы будем самыми верными друзьями на свете».

И действительно, так оно и вышло. Он — ее лучший друг и ее муж, и она любит его без памяти.

Спустя немного времени Ричард с Чарльзом пошли на улицу, и Нина смотрела из окна, как они стоят на тротуаре, видимо, решая, в какую сторону направиться. Чарльз кивнул в сторону расцвеченного огнями Западного пирса, но они туда не пошли, а пересекли площадь и свернули направо. Перед тем как свернуть за угол, Ричард поднял взгляд на нее в окне, улыбнулся, коротко помахал рукой. Она тоже помахала ему. А потом спустилась в малую гостиную и начала письмо тете: «Каких-то несколько месяцев назад мне казалось, что я уже никогда не буду счастлива. Мне никогда не отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. Мне так повезло с Ричардом — мы созданы друг для друга…»




Глава восьмая


Лето 1914 года было поистине волшебным.

«Стоит невозможная жара, — писала Нина сестре, — от нее одно лишь спасение — море. У меня теперь два купальных костюма (оба — выше колена!), и я уже плавала целых восемь раз. Первый раз я искупалась на одной из старомодных купальных машин — коробок на конной тяге, полных песка и вони. Они управляются старухой, которая, после того как лошади втащат купальню в воду, окунает силой самых робких детишек. Я уже почти потеряла счет всяким пикникам и приемам в саду — столько их было. С наступлением лета все мы влезли в белые муслиновые платья с открытой шеей, что в начале сезона многих шокировало, теперь же никто и бровью не ведет…»

Помимо приемов в саду и пикников, были выставки цветов, праздники на открытом воздухе, регаты, так что к концу недели Нина порой уже не могла припомнить, что делала в начале. Кроме того, несколько раз они катались, поднимая тучи пыли, на новом автомобиле Лоренса, на котором он регулярно приезжал из Оксфорда. В июле он повез их погостить в Челтнем. По приезде Лоренс оставил их у миссис Трулав. Это был уже второй визит Нины к свекрови; первый был в апреле, сразу после того как Нине исполнилось пятнадцать. Мать Ричарда оказалась не такой ужасной, как ожидала Нина. Обратно они должны были поехать на поезде и взять с собой в Брайтон сестру Ричарда Анну.

— Вот увидишь, скоро Анна будет от тебя без ума, — заверял Ричард. — Ей не устоять перед твоим очарованием.

В то время как мать Ричарда все еще ярилась на Нину — ей никогда не простится то, что она иностранка, — в Анне Нина замечала опасливый интерес.

— Ей хочется полюбить тебя, — объяснял Ричард, — но она нервничает из-за того, что ты не такая, как другие.

— Какая жалость, что у вас нет никаких свадебных фотографий, — насупилась Анна. — Надо ж такому случиться, что фотограф погиб.

Они вернулись в Брайтон в середине дня, и Ричард сразу же отправился в свою контору, впервые оставив Нину наедине с Анной. Теперь они стояли на Западном пирсе.

— Да, — откликнулась Нина, готовясь повторить сказку, которую однажды уже рассказывала свекрови. — Это была трагическая случайность. Лошадь понесла, и повозка врезалась в дерево, а фотографа, беднягу, выбросило прямо в воду. У рек в России очень быстрое течение…

Мысль о фотографиях даже не приходила в голову ни Нине, ни Ричарду. Во время первого визита Нины в Челтнем миссис Трулав раздраженно заговорила о свадебных фотографиях, будто требуя доказательства, что злосчастный брак сына и вправду был заключен. Нина мигом выдумала историю о крушении экипажа.

Теперь, чтобы скрыть улыбку, Нина взглянула поверх перил пирса вниз, где тяжело, точно огромный зверь, дышало море, облизывая сваи. Молодая жена-русская, свадебных фотографий нет… Неудивительно, что Челтнем в замешательстве.

— Такая жалость… — повторила Анна.

В ее тоне слышалась нотка неодобрения, и Нина снова призадумалась над тем, как завоевать любовь золовки. Мама и тетя Лена любили друг друга, но это потому, что их характеры были так схожи. «Твоя мать заменила мне сестру, которой у меня не было, — признавалась Елена. — У нас нет тайн друг от друга». Конечно, они с Анной не родственные души, но как лестно было бы добиться того, чтобы сестра Ричарда восхищалась ею… Решено, в ближайшие недели это станет ее целью. Что бы сделала на ее месте мама? Маму-то все любили… При мысли об этом Нина вспомнила слова Дарьи: «Все любят твою маму потому, что она любит всех».

Отступив на шаг от перил, Нина подалась вперед и взяла руку золовки, стараясь, чтобы этот жест выглядел как душевный порыв.

— Я так рада, что ты смогла приехать с нами в Брайтон, Анна! Ричард так много говорил о тебе, с самой первой нашей встречи. Не прошло и десяти минут, как он уже рассказывал мне о ваших танцах вдвоем на лужайке.

Анна заулыбалась:

— Мы с Ричардом всегда были близки.

— Он расстроился, что пришлось сразу же возвращаться в контору — такой уймы дел никогда не бывало, но я сказала ему, что мы сами найдем себе развлечения, так что пусть о нас не переживает. Он надеялся пойти с нами на следующей неделе на автомобильные гонки, но мы можем сходить и без него…

Улыбка Анны дрогнула, грозя слинять вовсе: в Челтнеме могут счесть не совсем приличным, что две женщины идут без сопровождения на автомобильные гонки. Нина торопливо продолжила:

— Меня уверяли, что в этом году в моде яркие цвета. Так что твое зеленое шелковое платье будет в самый раз. И нам нужно будет подобрать зонтики, — она бросила нерешительный взгляд на свой собственный зонтик, — кажется, нынче они должны быть очень внушительными. Ричард будет в восторге — ему так хочется, чтобы тебе понравилось у нас. А на Женский день он может сводить нас на ужин.

Было очевидно, что Анну разрывают противоречивые чувства, но в конце концов надежды Нины оправдались, и будущая встреча с братом, зеленое шелковое платье и перспектива выбора нового зонтика взяли верх. На лице золовки снова расцвела храбрая улыбка:

— Думаю, нет ничего плохого в том, что мы сходим на автомобильные гонки. Тем более, как ты говоришь, это доставит удовольствие Ричарду.




Гонки оказались вполне благопристойным увеселением, и в толпе зрителей Нине с Анной повстречались чуть ли не все родственницы коллег Ричарда. От скорости автомобилей, мчавшихся по гладкому гудроновому покрытию, захватывало дух, и Нина с Анной то и дело со смехом цеплялись друг за дружку.

— Я так рад, что вы хорошо провели время, — объявил в конце недели, за ужином, Ричард. — Хоть сам я и не смог побывать в этом году на гонках, мысль о том, что вы отлично проводите время, очень скрасила мне дни, проведенные в конторе.

Анна улыбнулась:

— Да, это было очень весело. Знаю, что мама совсем не обрадуется, когда я скажу ей…

— Тогда не говори ей, — перебил ее брат.

— Ричард!..

Он поднял свой бокал, будто провозглашая тост.

— Как твой старший брат, я категорически запрещаю тебе это. — Он наклонился к сестре через стол. — Серьезно, Анна, я бы не стал говорить ей об этом. Никто не заставляет тебя лгать, просто не всегда так уж необходимо говорить маме обо всем, к тому же в таком случае тебе будет легче отпроситься у нее, когда ты надумаешь поехать к нам снова.




Когда они готовились ко сну, Ричард поцеловал жену в щеку.

— Дорогая, ты просто волшебница. Тебе удалось расшевелить Анну. Если так будет продолжаться, она пустится во все тяжкие и даже найдет себе ухажера. Я как раз думал о том, что мы могли бы подыскать ей кого-нибудь.

Жизнерадостно насвистывая, он направился в гардеробную, и Нина за туалетным столиком заулыбалась, глядя на себя в зеркало. Она знала, как Ричард беспокоится за сестру, опасаясь, что миссис Трулав готовит Анне участь старой девы, живущей при матери.

— Засидевшись в девицах, она превратится в старую стерву, — говорил Ричард. — Она и так к этому предрасположена.

Нина понимала, что он имеет в виду. В характере Анны действительно были черты, которые могли развиться в злонравие, и все-таки нынешний визит удался: теперь Анна готова была одобрительно принять то, чего раньше чуралась. Что же до предложения Ричарда подыскать ей кавалера… Хм, в свои двадцать шесть Анна уже, по сути, старая дева. И все-таки она не лишена привлекательности; более того — со своими вьющимися рыжими волосами она оказалась гораздо милее, чем можно было судить по фотографиям. Они с Ричардом верно могли бы подыскать Анне подходящую партию в Брайтоне.

Накануне отъезда Анны произошло в высшей степени неожиданное событие — на пляже приземлился французский аэроплан. К месту происшествия собрался чуть ли не весь город, приморский бульвар наводнился разноцветными шелками и зонтиками. Пилота усадили в шезлонг, и он весело махал рукой перед фотографами, отхлебывая из бокала вино и закусывая устрицами, которые прислали ему из одного бара. На следующий день «Брайтонский вестник» с добрым юмором написал о происшествии, восхваляя храбрость авиатора, но закончил на типично серьезной ноте: если подобный трюк удался французскому пилоту, то в один прекрасный день его могут повторить пилоты менее дружественных стран.

_____




Ричард с Ниной отвезли Анну в Лондон, где она должна была перед возвращением в Челтнем ненадолго остановиться у своей подруги Джанет Уайт. Двадцатитрехлетняя мисс Уайт жила с родителями в Ричмонде и была помолвлена с каким-то архитектором. Они пообедали с ней в ресторане.

— Миссис Трулав, Анна говорила, что ваша сестра живет в Ницце, — сказала мисс Уайт, сделав глоток воды. — Я была там однажды в детстве, на каникулах, но теперь уже почти ничего не помню. Но моим родителям там точно не понравилось. Помню, моя мать находила все в Ницце кричаще безвкусным. Разумеется, это было очень давно…

— Да ну! — вклинился голос. — Я недавно была в Ницце, и мне она показалась очаровательной. Я была там проездом, по пути в Италию, на суфражистскую конференцию[4 - Суфражизм — женское движение второй половины XIX — начала XX вв., требовавшее предоставления женщинам избирательных прав наравне с мужчинами.].

Нина внимательно разглядывала говорившую — Мэгги Чаплин выглядела старше своих тридцати с небольшим. Ее муж Фрэнк, адвокат, был одним из старинных друзей Ричарда, Нина уже встречалась с ним пару раз, но тогда он был без жены. Ричард говорил, что она много ездит, борясь то за одно, то за другое правое дело. Нине импонировала Мэгги с ее волевым лицом и копной тронутых сединой волос. Но как отнесется к упоминанию об избирательных правах женщин Анна? Нина помнила — она не раз фыркала, читая в газетах о деятельности суфражисток.

— Право голоса, которое мы вот-вот завоюем, грозит нам потерей достоинства… — заметила мисс Уайт и стрельнула глазами в сторону Анны, которая оскорбленно поджала губы, однако промолчала.

Нина тоже ничего не сказала. Ясно, что у женщин должно быть избирательное право. Но Нина никак не могла взять в толк, почему в Англии по этому поводу поднялась такая шумиха. Здесь много разглагольствовали о демократии и праве выбора, но в действительности выбор существовал лишь на словах.

— Ну, я никогда не придавала большого значения «достоинству», — весело заметила Мэгги Чаплин. — Оно только мешает. Такая же докучная обуза, как шлейф на дневном платье: как ни старайся, в конце концов он превратится в замызганную тряпку.

Ричард ухмыльнулся, а Нина прикусила губу, чтобы не прыснуть. Мэгги Чаплин поймала Нинин взгляд и подмигнула.

После обеда они отправились в ботанический сад Кью-Гарденс, где, несмотря на прекрасную погоду, было почти пусто. Они двинулись по тропинке, и Анна взяла Нину под руку.

— Нина, я так рада, что за эти несколько недель мы получше узнали друг друга. А о моей матери не беспокойся. После того как умер отец, она пыталась сосватать Ричарду уйму челтнемских девушек, ни одна из которых его не интересовала. Она боялась, что он превратится в «убежденного холостяка», и была просто ошарашена, когда он сообщил, что сам нашел себе жену. Само собой разумеется, вы должны были пожениться в России, с твоей семьей. Я сказала маме: каково бы тебе было, если бы я вышла замуж в другой стране?

При мысли о том, что Анна, англичанка до мозга костей, выходит замуж где-то за границей, Нина невольно усмехнулась.

— Смотри, — она указала на очертания вдали. — Что это?

Ричард, идущий впереди с Джанет Уайт и Мэгги Чаплин, услышал ее и обернулся.

— Это, должно быть, китайская пагода, — сказал он. — Я слышал, что она очень похожа на настоящую.

В бахвальстве англичанам поистине нет равных! Королевский павильон в Брайтоне тоже, мол, точно воспроизводит дворец махараджи. Нина заслонила ладонью глаза от солнца и спросила:

— Можно ли подняться на ее вершину?

— Ты что, Нина, не вздумай! — Анна схватила ее за руку.

— Внутри есть винтовая лестница, — равнодушным тоном сообщила Джанет Уайт, — но я бы не советовала лезть по ней — по словам моих братьев, она очень крутая. По такой жаре это будет утомительно.

— Зато какой должен быть вид оттуда! — Мэгги Чаплин шагнула вперед. — Я вполне понимаю, мисс Уайт, ваше нежелание лезть по столь крутой лестнице да еще в жару, но вы-то, миссис Трулав, вы составите мне компанию, не правда ли?

Нина, помня о заговорщическом подмигивании, ответила в том же духе:

— Я бы не смогла отпустить вас туда одну.

— Нина! — Пальцы Анны затрепетали на Нинином запястье.

— Какая жалость, что нет больше кафе, где мы могли бы подождать вас, миссис Чаплин. — Тон Джанет Уайт граничил с резкостью. — Но пока миссис Чаплин и миссис Трулав совершают свое восхождение, — она кивнула Ричарду с Анной, заявляя свои права на них, — мы втроем сможем посетить Пальмовую оранжерею, а потом отдохнуть в тени Апельсиновой оранжереи.




— Должна признаться, лестница круче, чем я думала, — сказала идущая впереди Мэгги. Подол ее строгой темно-синей юбки поседел от пыли.

Вблизи пагода разочаровывала своим внешним видом, только золотые драконы были великолепны. Зато внутри уходила вверх величественная спираль — винтовая лестница из серого металла.

— Тут есть площадка! — Мэгги ступила на лестничную площадку и подошла к проему, выходящему на просторные газоны внизу. — Надо думать, — Мэгги немного запыхалась, — вы вряд ли знакомы с кем-нибудь из большевиков?

— Нет, не знакома, — ответила Нина, не совсем понимая, какое это имеет значение.

Мэгги улыбнулась:

— Фрэнк, наверно, уже спрашивал вас. Он считает, что каждый человек из России обязательно должен знать все о радикалах или должен сам быть радикалом.

— Кое-кто говорит, что мой отец — большевик.

— Но это неправда?

Как там сказал однажды отец? Сергея Рудольфовича еще очень разозлили его слова…

— Помню, отец говорил, что идеи большевиков подтвердятся, если Россия по-прежнему будет отставать от других стран в производстве зерна. Но, по-моему, из этого не следует, что он большевик. Я думаю, он сумасшедший. — И быстро добавила: — То, что он сказал насчет зерна, тут ни при чем. Насчет этого он, может быть, и прав.

Мэгги дотронулась до ее руки:

— Теперь вы идите впереди. Я вас догоню.

С трудом карабкаясь по металлическим ступеням, она вспомнила, как Сергей Рудольфович называл отца схимником. Но уж конечно отец — не пустынник и не святой дурачок-юродивый — ведь он разбил губу Дарье Федоровне, единственному человеку, который не побоялся спать с ним в комнате, чтобы не дать ему покончить с собой. В конце концов, может, он и правда большевик…

Мэгги странно сиплым голосом прокричала снизу, с площадки:

— Вид восхитительный, правда же?

Но Нина не хотела портить удовольствие и любоваться видом, пока не заберется на самый верх. Последний виток лестницы — и вот она на вершине. Она облокотилась о балюстраду. Высота превосходила все ожидания. Вдали виднелись бесконечные ряды улиц и домов. Ощущение, будто она падает, было почти нестерпимым и в то же время радостно-пьянящим — летишь вниз, в бездну, быстро-быстро…

— Здесь случались самоубийства, — отдуваясь, проговорила за спиной Мэгги. — Поэтому пагоду до сих пор грозятся закрыть.

Обернувшись, Нина увидела взлохмаченные волосы и посиневшие губы Мэгги и вскричала:

— Не надо было вам подниматься сюда!

— Да, не надо было, и, будь здесь Фрэнк, он бы строго-настрого запретил мне делать это. Но тогда я бы никогда не увидела все это. Вы не волнуйтесь, со мной такое бывает при перенапряжении.

Но в ее глазах читался страх. Если у Мэгги случится сердечный приступ прямо здесь, как же они спустят ее вниз?

— Присядьте. — Нина почувствовала, что бессознательно копирует манеру госпожи Кульман. — Присядьте и опустите голову на колени. Нам спешить некуда. — Она встала на колени и расстегнула верхние пуговицы на блузке Мэгги, а потом принялась махать на нее руками.

— Вы могли бы стать медсестрой, — вздохнула Мэгги.

— Я почти и стала. — Это звучало точно вступление волшебной сказки. — После того как умерла моя мама, отец решил превратить наш дом в больницу.

Мэгги помолчала минуту.

— Потому-то вы и сказали, что он сумасшедший?

— Думаю, он всегда был безумен. Пока не умерла мама, он был без ума от любви к ней и помешан на передовых методах ведения сельского хозяйства. Если бы Ричард не увез меня оттуда, даже не знаю, чем бы все это кончилось. Ричард спас меня.

Мэгги подняла голову; ее губы были бледными, но, по крайней мере, уже не синими.

— Ричард никогда не выглядел таким счастливым. Так что вы спасли друг друга. Нина, надеюсь, вы простите мне мое любопытство: сколько вам лет?

Когда люди спрашивали о возрасте Нины, они с Ричардом накидывали ей четыре года.

— Мне девятнадцать.

— Всего девятнадцать, — улыбнулась Мэгги. — Вы кажетесь очень рассудительной для своих лет.

Они посидели еще немного и, в последний раз окинув взглядом панораму, медленно спустились вниз.

— Видите… вон там, у тех деревьев? — После долгого спуска голос у Мэгги был усталым, но в нем звучала лукавинка.

Место, куда показывала Мэгги, было совершенно пустым.

— Там мы бы сейчас встретились с нашими друзьями… если бы одна суфражистка не сожгла кафе.

— А почему именно кафе? — У Нины вдруг так захватило дух, что она сама себе удивилась.

Мэгги захихикала:

— А почему бы и не кафе? Думаю, именно так ответила та женщина, когда в полиции ей задали этот самый вопрос. «А почему бы и не кафе?»




Тем же вечером Нина и Ричард сели на семичасовой поезд в Брайтон.

— Ты совершенно покорила Анну, — сказал Ричард, когда они выходили с вокзала. — Она души в тебе не чает, и я уверен, что твое влияние пойдет ей на пользу. Бедняжка Анна, ты поможешь ей раскрыться для мира. И Мэгги ты тоже очень понравилась, — продолжал Ричард. — У меня такое предчувствие, что очень скоро вас будет водой не разлить. Жалко, что ей вздумалось подниматься на пагоду — ты была бы в восторге от Пальмовой оранжереи. Все пальмы — из Австралии. Тамошний садовник — славный парень. — Ричард стиснул ей руку. — Неплохо образован и очень учтив. Я жалею, что ты не познакомилась с ним. Он сказал, что в той части света есть дерево с жалящими листьями. Боль от них ужасная и не проходит месяцами. Известны даже случаи, когда люди сходили с ума.

В то время как Лондон казался непривычно тихим, здесь, в Брайтоне, улицы были запружены народом, и царила праздничная атмосфера. Незнакомые люди здоровались друг с другом.

— Почему у Чаплинов нет детей? — спросила Нина. — Потому что у Мэгги что-то с сердцем?

— Не знаю, — ответил Ричард после минутного молчания. — Но мне всегда казалось, что они хотели бы ребенка. Ты же знаешь, — зашептал он на ухо Нине, — что я буду очень счастлив, если ты когда-нибудь решишь завести ребенка.

Она это знала: он упомянул об этом утром после бала, когда они решили пожениться. С тех пор, правда, они больше не говорили об этом.

— Если только ты сама захочешь, — зачастил Ричард. — У нас впереди еще много лет. Но если когда-нибудь ты почувствуешь, что хочешь ребенка, я буду очень рад.

Нина улыбнулась мужу, и он быстро поцеловал ее руку. Они свернули за угол, и впереди замаячили купола Павильона.

— Слушай! — Как и толпы людей в центре города, Ричард будто возвещал наступление праздника. — Мы могли бы побывать в Индии! Хочешь увидеть Тадж-Махал, Нина? Или пирамиды. Мы можем поехать в Египет!

— Я никогда туда не поеду, — сорвалось у Нины с языка.

— Господи, да почему? Мы можем отправиться куда угодно!

— Дарья нагадала это на картах. Это Кате суждено долгое морское путешествие, а не мне.

— Твоя сестра даже через Ла-Манш еще не переплыла. И потом, мы можем путешествовать поездом.

Он вел себя настолько ребячливо, что Нина волей-неволей засмеялась.

— И что еще предрекла тебе мудрая Дарья?

— Что я не раз сменю дом…

— С завтрашнего утра начинаем искать новый дом! Что еще?

— У меня будет долгая жизнь…

Снова нахлынула толпа, донесся шум и запах моря, над водой заиграли китайские фонарики. Когда они подошли к дверям своего дома, прибыл с вокзала носильщик с багажом.

— Я отнесу чемоданы наверх, — сказал Ричард.

Нина пошла в продуктовую кладовую и удостоверилась, что на полке, под чистой салфеткой в клеточку, для них оставлен ужин.

— Все в порядке? — Ричард все еще был в пиджаке.

— У нас есть говядина с рисовым пудингом. — Она постелила свежую скатерть. — Но я немножко устала, поэтому, если ты не возражаешь, я просто лягу в постель и почитаю. Если хватит горячей воды, приму ванну.

Ричард не мог скрыть возбуждения.

— Я не против, если ты устала. — Он отвел глаза. — А я, наоборот, полон энергии. На самом деле, я даже не прочь прогуляться.

Он расскажет ей обо всем, когда вернется домой, они оба знали это, но почему-то перед своими вылазками ему необходим был этот ритуал.

— Так иди. — Она замахала на Ричарда руками, прогоняя его, словно уток от грядок салата. — Обо мне не беспокойся.

Сюзан давненько не была в доме — горячей воды для ванны было маловато; поэтому Нина налила себе молока и забралась в кровать. В постели она вспомнила, что говорил Ричард о ребенке, когда они стояли, в беседке в саду тети Лены:

— Если тебе встретится мужчина, от которого ты захочешь иметь ребенка, я буду только счастлив за тебя. Главное, чтобы это не расстроило наш брак.

Нина подобрала под одеялом ноги. Она не была уверена, что ей захочется заводить ребенка, но зато знала наверняка, что однажды захочет мужчину.

— Я могу любить тебя, — говорил Ричард, его бледное лицо было искренним, — но не могу заниматься с тобой любовью. Я пробовал с разными женщинами, но все напрасно. Ты должна понять, что это — навсегда.

Нельзя сказать, что ее тело не вызывало у Ричарда никаких чувств — он восхищался им, но по его глазам Нина видела, что он любуется ею без всякого желания, будто смотрит на картину или на статую. И его бесстрастность передалась и Нине: он относился к ней как к самому близкому другу или как к младшей сестре, и она отвечала ему тем же.

В один прекрасный день она встретит мужчину, который станет ее возлюбленным. Иногда она воображала его похожим на того студента-медика, Георгия, только красивее — с высокими скулами и без очков. Но и тогда этот образ не удовлетворял ее. Черты ее принца ускользали от Нины, но в ее воображении он шел к ней с мужской грацией, а она ждала в постели — женщина, приносящая свое тело в дар.




Было уже за полночь, когда Нина услышала, как стукнула входная дверь. Повесив пальто, Ричард обычно взбегал по лестнице наверх.

— Ричард! — позвала Нина. Немного подождав, она включила свет и вышла на лестницу. — Ричард!

Он сидел на нижней ступеньке, уткнув голову в колени. Нина остановилась в нерешительности на площадке, но он не шелохнулся.

— Что случилось? — Сбежав вниз, она обняла его, но тут же отпрянула — на нее кисло пахнуло рвотой.

— Двинули под ложечку, ничего страшного.

— На тебя напали грабители?

— Да. — Он замотал головой, по-прежнему не поднимая лица. — Вернее, нет, не совсем. Так, один парень… Отделал меня… Самую малость. — Наконец он поднял голову и посмотрел на нее глазами, полными муки. — Нина, какой я осел!..




Нина проснулась на рассвете и прошла в гардеробную, где спал Ричард. Его шея над одеялом была гладкой, как у девушки, и Нина вспомнила, что Дарья всегда следила за тем, чтобы прислуга оставляла расстегнутыми верхние пуговицы на их с Катей ночных рубашках — иначе ангел-хранитель не сможет устроиться у тебя на груди и защищать тебя во время сна. Стоя у изголовья мужниной кровати, Нина чувствовала себя его ангелом-хранителем. Отогнув одеяло, она увидела отвратительные отметины на груди Ричарда; она убила бы человека, который сделал это, если бы только могла его найти — взяла бы нож с красной рукояткой и всадила бы ему глубоко в сердце.

«У мужчин все иначе, — не раз говорил ей Ричард. — Женщинам вечно грозит опасность, что их побьют или сделают им ребенка, их жизнь ужасна. А мужчины ничем не рискуют, они делают это просто из удовольствия».

Нина не могла найти того парня и отомстить, но все-таки она могла сделать кое-что для Ричарда и для самой себя. Она тихо оделась и спустилась в малую гостиную; там достала из ящика стола ручку и написала на листке бумаги то, что Дарья нагадала ей на картах. Затем положила бумажку в сумочку и вышла на улицу.

Море под восходящим солнцем алело кровью. На Западном пирсе, там, где кончалась площадь, велись строительные работы. Нина быстро зашагала по приморскому бульвару. Резкий утренний бриз норовил сорвать с нее шляпку.

— Куда так торопишься, красавица! — окликнул ее какой-то старик с собакой. — Подожди, кто умеет ждать, к тому все приходит само.

Но она прошла мимо, не оглядываясь, и вышла на деревянный настил Дворцового пирса. Ветер здесь был сильнее, по морю бежали барашки. Вдоль перил мальчишки и старики в молчании удили рыбу.

Дойдя до конца пирса, Нина повернулась спиной к ветру и разорвала бумажку на маленькие клочки. Потом она шагнула к самому краю и вытянула руки вперед — ветер подхватил обрывки и унес их прочь. Над головой у Нины захлопали крылья, но это была всего лишь чайка с голодными золотистыми глазами. Понаблюдав, как она борется с ветром, Нина развернулась и направилась обратно. Пряди волос хлестали ее по щекам.

— Держи! — Женщина, сидящая рядом с ведром, протянула ей голубоватую скумбрию на окровавленном листе газеты. — Бери, бери. И смотри, стой на своем. Как бы тебя ни отговаривали, не сдавайся.

— Спасибо! — Когда их пальцы соприкоснулись, сердце Нины захлестнул восторг. — Вы очень добры.

Подходя к дому, Нина увидела, как на крыльцо поднимается Сюзан, и представила, каким взглядом смерит ее прислуга. «Вы что же, и дома не ночевали, мадам?»

Она смеялась про себя, вспоминая рыбачку. Неважно, что подумает Сюзан или кто-то еще, она просто бросит жакет и рыбину на стол в холле и вернется наверх к мужу.

Однако когда она вошла в холл, Сюзан не выразила ни малейшего удивления.

— Читали газеты? — Она в волнении бросилась ей навстречу. — В городе все уже кричат об этом. Германия объявила войну России, и говорят, это значит, что и нам придется воевать. Войны не миновать!..




Глава девятая


Брайтон, 1917




Война кончится через шесть месяцев. Так поначалу говорили многие, но все вышло иначе.

«На дворе весна 1917-го, и Брайтон битком набит представителями большинства королевских и аристократических домов Европы, а также членами семей крупнейших финансистов и промышленников — не говоря уже об известных и (чего греха таить) неизвестных представителях артистической братии. Как следствие, даже в зимнее время традиционные воскресные гуляния на приморском бульваре поражают и приводят в восторг тех, кто приехал в наш город из мест, более пострадавших от войны. «Здесь, — говорят они, — сохранился дух Довоенного Времени». И они правы. В Брайтоне нашли себе пристанище не только тысячи людей, сорванные с места войной, но и память о том, какой была жизнь до войны, и надежда на то, что эта жизнь вернется. Поэтому неудивительно, что на Новый год нас почтила своим присутствием не только королева Александра, но и принцессы Луиза и Мод. А в настоящий момент у нас пребывает не кто иной, как миссис Б. С., вместе со своим сыном — солдатом. В воскресенье утром ее видели в роскошных мехах, надетых поверх платья, прелестный цвет которого напоминает…»

«Это что — шутка?» — спросил Ричард в свой прошлый приезд, увидев в «Брайтонском вестнике» статью под заголовком «Тяжелая артиллерия брайтонских модниц». Сегодня Ричард снова приезжает в отпуск. Он не был дома почти целый год.

Нина продолжала листать газету, но событиям в России была посвящена одна-единственная заметка на второй странице. В ней говорилось, что в России очень многие считают, что царь самолично отдал приказ войскам открыть огонь по мирной толпе в Петрограде; сейчас царская семья будто бы находится в своей резиденции в Царском Селе.

Странно было читать о событиях в России, находясь так далеко от нее, и, как ни странно, отсюда, из этого далёка, происходящее на родине казалось неизбежным. Неизбежно, что женщины выходят на улицы, требуя хлеба, а завтра потребуют свободы. Английский идеал демократии, несмотря на все его изъяны, все-таки повлиял на Нину, и теперь неожиданно для самой себя она соглашалась с мнением большинства газет о том, что перемены станут благом для России. Лишь бы только они произошли быстро и как можно менее болезненно.

В дверь спальни постучали.

— Мадам!

— Да, Маргарет.

— Я начала чистить камин в малой гостиной, как вы велели, но дымоход засорился. Придется звать трубочиста.

Нина взглянула на свои часики — восемь.

— Сейчас спущусь.

Когда Маргарет ушла, Нина тщательно заколола волосы. Попозже она отправится по магазинам и постарается раздобыть что-нибудь вкусное на ужин, а когда вернется, проверит, чтобы в доме был порядок и чистота, хотя, конечно, такому порядку, как у Дарьи Федоровны, не бывать… Что с Дарьей, где она — было неизвестно; после того, первого письма тетя Лена больше не получала никаких вестей, да и от самой Елены письма теперь приходили все реже: почтовая система в России была на грани развала. Елена и ее семья сильно пострадали в войну. Дядя Леша выжил после серьезного штыкового ранения, но потом умер от лихорадки на Украине, в городе Ровно, а жених Мирны Марк лишился в результате обморожения пальцев на правой ноге и двух на руке. Два месяца назад Катя все-таки получила письмо от тети, в котором Елена писала, что они с Татьяной, Мирной и Марком собираются перебраться в Финляндию. Скорее всего сейчас они уже там, вдали от бурь, меняющих лицо России. Со дня Нининого побега Елена ни разу не виделась с отцом, но слышала, что его уволили после ранения со службы и он вернулся в имение, а больница невероятно разрослась за счет раненых солдат.

Маргарет в малой гостиной, стоя на четвереньках, заглядывала в дымоход.

— Там птичье гнездо, — сказала она. — Как пить дать.

В последний раз, когда Нина растапливала камин, тяга была плоховата, но с дымоходом все вроде было в порядке. Маргарет обожает делать из всего проблему.

— Дай-ка я гляну…

Подобрав юбку, она присела на корточки перед камином.

— А насчет трубочиста, мадам… раньше, чем недели через две, вряд ли его дождешься.

— Не нужен никакой трубочист. А вот мне потребуется фартук и побольше старых газет. — Именно, это всегда велела принести мама.

Маргарет нехотя принесла ворох газет, Нина скомкала их в плотные шары и, завернув рукава, стала пихать их один за другим в дымоход. Затем подожгла. Послышалось тихое потрескивание.

— Ну вот, — сказала Нина. — Скоро труба прочистится.

Спустя какое-то время Маргарет задубасила в дверь гостиной:

— Идемте скорей!

Уже сбегая по лестнице, Нина услышала гудение; когда она вошла в малую гостиную, гудение превратилось в рев. Еще с порога на нее дохнуло жаром, хотя — и это казалось каким-то зловещим чудом — в камине не было видно пламени. В углу над камином, за часами, кусок обоев отстал от стены и завивался трубочкой, а сама стена, казалось, исходит мелкой дрожью.

Маргарет вытаращила глаза. Нина прошла мимо нее в середину комнаты. Здесь было жарко, как в парильне. В очаге виднелось что-то белое, неопределенной формы, совсем не похожее на птичье гнездо. На глазах у Нины сверху шлепнулась еще одна такая же глыба. Невероятно, но это были раскаленные добела кирпичи! Развернувшись, Нина отпихнула Маргарет с дороги, пробежала к входной двери и выскочила по ступенькам на тротуар. Из трубы валили клубы черного дыма.

— Эй, хозяйка, не пора ли звать пожарников! — засмеялся какой-то прохожий, и Нина не смогла сдержать улыбку, настолько это было изумительно — мрачный столб дыма, расходящийся кольцами в свинцово-сером небе.

Она постояла минуту-другую, глядя на дым, не обращая внимания на аханья зевак, и неторопливо вернулась в дом. В малой гостиной по-прежнему ревело в дымоходе пламя, стало еще жарче, стена над камином накалилась. Встав к ней почти вплотную, Нина закрыла глаза.

Когда она открыла их, кухарка осведомилась ледяным тоном:

— Прикажете вызвать пожарную команду?

— Конечно нет. Сейчас все перегорит само собой.

И действительно, мало-помалу рев начал стихать.

Маргарет пошла за ведром и шваброй, а Нина оглядела комнату — придется опять хорошенько здесь прибраться.

— Я сейчас должна уйти, — сказала она, когда Маргарет вернулась. — За покупками.

Ведро сердито лязгнуло о каминную решетку. Нина понимала, что для Маргарет «пожар» в дымоходе будет последней каплей. «Последняя капля» бывала и раньше, но на сей раз Нина не станет ее удерживать. Она знала, что в конце концов Маргарет все-таки не устоит перед соблазном высокой зарплаты на военном заводе на Льюис-роуд. Сюзан оставила их при первой же возможности и устроилась работать на троллейбусе. Маргарет осталась из самодовольства, а также потому, что Ричард удвоил ей жалованье. «Я не могу оставить тебя совсем одну, — сказал он Нине. — Пойми». Но она не понимала, почему он вообще должен был уходить на войну.

Мимо нее проехала телега молочника, запряженная парой битюгов, а за ней бежали, придерживая шляпки и смеясь, три девушки-конторщицы.

— Выбирай сама! — крикнула одна другой. — Куда пойдем вечером?

Может быть, мужчины, когда говорят о «выборе», имеют в виду что-то другое? «У меня не было выбора, — сказал Ричард в тот день, когда первый серебристый цеппелин появился над английским побережьем. — Я не мог больше откладывать».

Он без ее ведома записался в добровольцы, и они впервые по-настоящему поссорились. До этого Нина никогда не сердилась на него, что бы он ни говорил, что бы ни делал. Но совершить такое, не сказав ей ни слова… Она швырнула об пол стеклянный кувшин. «Тебе на меня наплевать!» — кричала она. Он глядел в пол, носком ботинка собирая в кучку осколки, а потом сказал: «Мы с тобой тут ни при чем, Нина. Дело не в нас».

А в чем? В чести? В славе? В патриотизме?

Он уехал в учебный лагерь проходить военную подготовку, а она каждый день засыпала в слезах, пока Ричард не позвонил и не сказал, что его назначили адъютантом к какому-то генералу в военном министерстве. Когда она услышала это, счастью ее не было предела. Повесив трубку, она бросилась вверх по лестнице мимо сгорающей от любопытства Сюзан и, закрывшись в спальне, пустилась в пляс.

Вспомнив об этом сейчас, Нина невесело усмехнулась. Оказалось, что она рано радовалась: очень скоро Ричард стал поговаривать насчет заявления о переводе на фронт. Когда она потребовала объяснений, он смог назвать лишь одну причину — что чувствует за собой вину: «У меня скверно на душе оттого, что я в безопасности, в то время как другие рискуют жизнью».

Нелепость всего этого разозлила Нину. А свекровь была настолько глупа, что послала из Челтнема такую телеграмму: «Горжусь тобой ТЧК Правильный поступок ТЧК Нина должна переехать к нам ТЧК». Нина пришла в бешенство, но ответила со всем возможным тактом. «Я надеюсь, — писала она, — что моя сестра Катя со своей семьей переберется из Франции к нам в Англию, подальше от фронтов, а у меня не хватило бы совести сесть вам на шею с такой оравой ребятишек». Очевидно, миссис Трулав согласилась с Ниной и больше о переезде не заикалась.

Что касается Кати, Нина много раз пыталась убедить сестру перебраться в Брайтон, но Катя упрямо заверяла ее, что нет причин для беспокойства. По тону Катиных писем Нина догадывалась, что с уходом Ивана в армию дела его предприятия значительно поправились благодаря тому, что Катя, с помощью опытного бухгалтера, взяла бизнес в свои руки.




На углу солдат неумело старался поднять каталку товарища с проезжей части на тротуар. Нина бежала из России ради того, чтобы не работать в больнице, но теперь весь Брайтон превратился в огромный госпиталь. Многие большие дома были реквизированы, а в Королевском павильоне, по указу короля, разместился госпиталь для солдат Британского Содружества. Королевские апартаменты превратились в палаты, заставленные металлическими койками, лежа на которых пациенты глазели на хрустальные люстры и расписные потолки.

Нина поднялась по ступеням к входу в публичную библиотеку. Она работала здесь на добровольных началах уже два года, три-четыре раза в неделю, по утрам. Благодаря войне профессия медсестры оказалась в почете, и многие офицерские жены теперь работали в госпиталях. Нине не раз предлагали присоединиться к ним. Библиотека была ее спасением, служила отговоркой, чтобы избежать ненавистной медицинской службы. На этой неделе она, конечно, не будет работать в библиотеке из-за отпуска Ричарда, но она обещала занести список дней, когда сможет прийти в следующем месяце.

Нина распахнула массивные деревянные двери и прошла через вестибюль в читальный зал. Там она узнала солдата из одного госпиталя. Рядовой Флинн медленно прошел по паркету, держа книгу большим и указательным пальцами — единственными оставшимися на его правой руке. Нина знала, что это любовный роман. Многие солдаты читали любовные романы.

Миссис Такер, недавно поступившая к ним добровольцем, разбирала за столом формуляры и отрывисто кивнула Нине. Интересно, сколько ей лет. Двадцать три? Двадцать четыре? Это была симпатичная женщина с черными ресницами и венчиком упругих белокурых кудряшек. Звали ее Ванесса. Она шокировала коллег постарше тем, что кричаще ярко красила губы и порой во время перерыва курила прямо на рабочем месте. Лидия Барнс, помощник заведующей библиотекой, говорила, что у Ванессы роман с молодым канадским летчиком. Самой Лидии было сорок, и она жила с овдовевшей матерью.

Нина нашла заведующую в коридоре у офиса — взгляд миссис Хантер озабоченно изучал потолок. За зиму обнаружились проблемы с крышей, и по лепному потолку поползли зловещие темные пятна. Миссис Хантер хлопотала насчет ремонта, но это была долгая песня: мужчины, которые обычно выполняли эти работы, были в армии. Когда подошла Нина, заведующая опустила взгляд с потолка.

— А, миссис Трулав…

— Доброе утро, миссис Хантер. Я принесла список дней, в которые буду свободна.

— Да. Спасибо. — Она рассеянно взяла у Нины бумажку. — Надеюсь, капитан Трулав хорошо отдохнет в отпуске. Вы куда-нибудь поедете?

— У него всего десять дней. Неделю он проведет здесь, а потом поедет в Челтнем повидаться с матерью.

— Какая жалость, что у него такой короткий отпуск. Хотя, как я знаю, вам иногда удается увидеться с ним в Лондоне… — И ее глаза опять поползли к потолку.

Нина прошла к выходу и стала спускаться по лестнице. Надо изо всех сил постараться, чтобы Ричард получше отдохнул в отпуске. Первым делом необходимо раздобыть чего-нибудь этакого на ужин — скажем, какой-нибудь рыбы или, может быть, окорок для супа. Все громко возмущались по поводу продовольственного дефицита, но в действительности можно было купить что угодно — были бы только деньги…

— Ай! — Нина оступилась на нижней ступеньке.

Какой-то мужчина схватил ее за рукав, не давая упасть.

С колотящимся сердцем подняв глаза, Нина увидела перед собой офицера в австралийской форме. Лейтенант Гарри О’Коннор улыбнулся ей. У него были рыжие волосы, почти такого же оттенка, как у Ричарда, но глаза у них были разные — у Ричарда карие, у О’Коннора васильковые.

— Спасибо.

— Было бы очень жаль, если бы вы тоже получили травму, миссис Трулав. — Он осторожно выпустил ее жакет.

Нина быстро отвела глаза и пригладила юбку.

— Простите, я замечталась и…

Лейтенант нагнулся, поднял корзинку и с улыбкой подал ее Нине. Он не мог похвастаться классической красотой черт Ричарда, лицо у него было более мальчишеским.

— У нас и так слишком много раненых, — пошутил он.

Его левая рука под шинелью висела на перевязи, Нина знала, что он получил серьезный перелом во время аварии. Нина встречала О’Коннора дважды у миссис Лэнг, первый раз — две недели назад, а затем в прошлую пятницу. Мистер Лэнг служил майором во Втором Драгунском полку, и ныне миссис Лэнг направила свою неуемную энергию на организацию развлечений для офицеров, размещенных в брайтонских госпиталях. Нина часто посещала эти вечера и познакомилась со многими австралийскими и новозеландскими офицерами, которые пользовались в Брайтоне большим успехом. Кажется, никто не оставался равнодушным к солдатам Австралийского и Новозеландского армейского корпуса с их забавным акцентом и неистощимой веселостью.

— Спасибо. — Нина повесила корзинку на руку. — Вы шли в библиотеку?

— Я хотел взять каких-нибудь книжек для ребят в Павильоне. Надеялся, что вы поможете мне выбрать…

Эх, пришел бы он на пять минут пораньше…

— Боюсь, мне нужно идти за покупками, но вам обязательно поможет кто-нибудь. — Она не удержалась и прибавила: — Мы еще увидимся у миссис Лэнг?

— Разумеется.

Нина почувствовала, как к щекам приливает кровь, а на губах расцветает улыбка. Потом она заметила Лидию Барнс, которая, спускаясь по ступенькам, с любопытством наблюдала за ними. Лейтенант О’Коннор проследил за Нининым взглядом.

— Что ж, не стану вас задерживать, миссис Трулав. И буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи.

Он протянул руку, Нина взяла ее.

— До свиданья, лейтенант.

Уходя, Нина еще какое-то время ощущала горячее прикосновение его пальцев и внезапно пожалела, что в эту минуту читателей обслуживает Ванесса Такер.




На следующее утро Нина, сидя у окна спальни, прихлебывала чай и кляла себя за то, что не придержала язык вчера вечером. Куда делся ее такт! Где был ее дипломатичный подход! Не прошло и нескольких часов после приезда Ричарда, как они разругались в пух и прах. Ссора началась сразу после ужина, и Нина никогда еще не видела, чтобы Ричард так рассвирепел. «Я не собираюсь больше обсуждать это с тобой, — процедил он, побагровев. — Ведь ты упорно не желаешь понять, что я должен по крайней мере попытаться исполнить свой долг!»

Когда Нина вспомнила об этой сцене, у нее защипало глаза, и она приказала себе:

— Довольно! Все равно у него ничего не выйдет.

Мэгги Чаплин убеждала ее в этом, когда они в последний раз разговаривали по телефону.

— Постарайся не слишком волноваться об этом, — сказала Мэгги. — Мы с Фрэнком считаем, что Ричарда не отпустят на фронт. С его-то опытом… Он слишком полезен на своем теперешнем месте, и его там ценят.

Как бы Нина хотела, чтобы подруга была сейчас рядом, чтобы они могли поговорить! Обычно ей удавалось повидаться с Мэгги раз в три-четыре месяца, а порой и еще реже: Мэгги колесила по всей Англии, читая женщинам, работающим на заводах и фабриках, лекции по технике безопасности, о мерах предосторожности против несчастных случаев.

Нина взглянула на садик старика-соседа; она все еще считала его собственностью старика, хотя тот уже не жил там. Как-то раз днем, сразу после того как Ричард уехал в учебный лагерь, Нина мельком выглянула из окна и разинула рот от удивления — старик поманил ее рукой. Когда она вышла, он тихо заговорил поверх ограды:

— Говорят, что вы немка и что скоро к вам явятся из полиции.

Он говорил с акцентом, который Нина не могла определить.

— Я из России, — ответила она, — и могу доказать это документами.

— Вот и хорошо. Я рад за вас.

Полисмен постучал в дверь на следующий же день, вечером.

— Городским властям сообщили, что в этом доме проживает германская подданная.

Он смущенно покраснел, и Нина почувствовала, что его вогнала в краску вовсе не та роль, которую ему приходится играть, а то, что добропорядочная с виду женщина может быть повинной в таком преступлении — родиться немкой.

— Я русская, — спокойно ответила Нина и пригласила его в дом, чтобы показать документы, приготовленные для нее Ричардом. — Вот письмо поверенного, удостоверяющее действительность моего свидетельства о браке, а вот мой русский паспорт. — Тетя Лена купила его для Нины накануне бракосочетания с Ричардом за один золотой рубль. — А это письма от моего мужа и хозяина фирмы, где он работает.

На следующее утро полисмен вернулся и выдал ей удостоверение, именующее ее «резидентом», которое она обязана была всюду носить с собой. Разумеется, Нина понимала, что в Англии найдется немало людей, для которых русская — не многим лучше, чем немка. Более того, пока не стало известно о зверствах немцев в Бельгии, во многих письмах, публиковавшихся в газетах, проскальзывала мысль о том, что Германия — естественный союзник Англии, настоящим же ее врагом является Россия. Вскоре в некоторых газетах появились сообщения, что по ночам в поездах через Англию перевозят русские войска, и в редакции хлынул поток возмущенных писем от людей, напуганных рассказами о кровожадности казаков. Ричард лишь заметил, что авторы подобных писем — просто невежды, но когда Нина послала вырезки во Францию Кате, та ответила, что нисколько не удивлена: в Ницце все говорят, что англичане смотрят на Россию с глубоким недоверием и охотнее воевали бы с царем, чем с кайзером.

Пока Нина смотрела в окно, в соседском саду появился мальчонка с мячом. Она так больше и не видела старика после их единственного разговора. Через несколько дней в дом въехали две женщины, и над ветвями грушевого дерева зазвенели детские голоса.

— Доброе утро. — Из гардеробной вышел Ричард. Помявшись, он подошел к Нине и поцеловал ее в щеку. — Прости за вчерашнее.

— Тебе не за что просить прощения. — Она поставила чашку на блюдце и заговорщически понизила голос: — Маргарет объявила об уходе.

— О боже. Пожар в дымоходе?

— Последняя капля.

— Будем снова давать объявление?

— Я сама могу ходить за покупками и вести хозяйство.

— Ты уверена?

— Да. И начну прямо сегодня — с того, что схожу купить тебе что-нибудь на обед.

— Потерпи до завтра, — улыбнулся Ричард. — Сегодня мы пообедаем в каком-нибудь ресторане, а потом найдем какую-нибудь танцульку.

— Какую-нибудь что?

— Увидишь.

Танцулька, которую они нашли, происходила в маленьком зале, битком набитом разношерстной публикой — женщины не первой молодости, танцующие друг с дружкой, солдаты со своими девушками. Ричард оказался единственным офицером, а Нина по здешним меркам была разодета в пух и прах, но все это не имело значения в атмосфере всеобщего веселья.

— Тебе не кажется, что вот так все и будет, когда кончится война? — сказала Нина, стараясь перекричать шум.

— Нет. Все опять станет таким же, как было.

Нина подумала о России и покачала головой:

— Мир меняется на наших глазах.




Сегодня была Нинина очередь ночевать у Алисы Эванс, муж которой умер в Александрии от малярии месяц назад. Алиса дохаживала последние дни беременности, и офицерские жены по очереди дежурили у нее.

— Как у вас все плохо продумано! — жаловался Ричард, пока они шагали под руку по улице. — А если бы меня не было? Не всегда же можно поймать кеб.

Небо было совершенно ясным, и полная луна освещала им путь. Но в такой ясный, светлый вечер возрастала опасность воздушного налета.

— Я бы пошла пешком, — ответила Нина. — Как мы сейчас.

— Да уж, — фыркнул Ричард. — Не сомневаюсь…

У окна их с нетерпением поджидала женщина — она торопилась домой к ужину.

— Алиса спит. Сегодня она очень неважно себя чувствовала и все плакала о муже. Мы говорим ей, что ее муж будет жить в своем ребенке и что теперь ее долг — думать о малыше, но я даже не уверена, помнит ли она, что вот-вот должна родить.

— Мне прийти за тобой? — шепнул Ричард в дверях.

— Не волнуйся, я вернусь прямо к завтраку.

Нина поднялась наверх, чтобы посмотреть, как там Алиса. Дыхание ее было ровным, но она металась и бормотала какую-то бессмыслицу. Еще немного постояв в спальне Алисы, Нина спустилась в библиотеку, заставленную стеллажами книг о живописи и архитектуре. Вытащив с полки массивный фолиант о памятниках и замках, она наткнулась на иллюстрацию с горой Гластонбери-Тор, которую они видели во время одной из поездок с Лоренсом. Лоренс умер в конце прошлого лета, и Нина часто думала о нем. После того как он объявил о своем отказе служить в армии, поскольку это противоречит его убеждениям, его вынудили уйти из университета, затем последовал унизительный суд, и его отправили работать на ферму под Оксфордом. Во время работы на сенокосе у него случился сердечный приступ. Нина вспомнила, как накануне суда она написала Ричарду, что считает Лоренса очень мужественным человеком. «Его поступок граничит с героизмом, — отвечал Ричард, — у меня бы никогда не хватило мужества на такое. Кому, как не тебе, знать об этом».

Слишком уж Ричард строг к себе… Вздохнув, Нина взглянула на часики. Две недели назад она дежурила здесь днем, и Алиса почти все время спала. Можно не сомневаться, что сегодня ночью будет точно так же. Она прошла на кухню и зажгла газ, чтобы сделать чаю. Приходилось довольствоваться чаем без молока: хоть в продуктовой кладовой и стоял кувшинчик с молоком, лежащая рядом записка предупреждала: «ВНИМАНИЕ! Пожалуйста, не трогайте молоко и еду миссис Эванс». Какие все-таки предусмотрительные эти женщины, подумала Нина. Они поспевают всюду: и собирать литературу для отправки на фронт, и добывать обувь для солдат-индийцев, и вязать носки. Красный Крест сам по себе был целой армией. Ее золовка Анна отдавала много времени и сил на помощь Красному Кресту и в свой последний приезд с блеском в глазах рассказывала Нине о деятельности герцогини Вестминстерской, превратившей в госпиталь свою прекрасную виллу в Ле-Туке.

— Можешь себе представить такое великодушие? Говорят даже, что она поднимает боевой дух новоприбывших пациентов тем, что выходит к ним поздороваться в вечернем платье!

Нине пришлось отвернуться, чтобы Анна не заметила ее усмешку: она представила, как отец при полном параде, во фраке, радушно встречает раненого солдата на носилках.

Тем не менее нельзя было не признать, что многим женщинам война помогла найти себя, показать, на что они способны, да и сама Анна изменилась до неузнаваемости. Благодаря работе она обрела уверенность в себе и большую независимость от матери. А кроме того, ей уже не грозила опасность остаться старой девой — совсем недавно она обручилась с капелланом одного госпиталя, преподобным Джереми Грегори.

Вернувшись в библиотеку, Нина поежилась — после кухни здесь казалось холодновато — и укрыла колени пледом. Слишком много думать вредно, внушала она себе. Ричард не добьется перевода, война кончится, и они снова будут счастливы. Она вспомнила, как они танцевали сегодня, — а потом дала волю воображению и представила, что там был и Гарри О’Коннор и он следил восхищенным взглядом, как она, с разрумянившимися щеками, смеется и кружится в танце. Ведь он от нее без ума, это читалось в его глазах, когда они расставались у библиотеки, и на ужинах у миссис Лэнг.

Когда они впервые встретились, Нина обратила на Гарри внимание из-за цвета его волос. Она вошла в комнату и краем глаза заметила высокого мужчину с рыжими волосами. Она почти ожидала увидеть Ричарда, но вместо этого увидела молодого австралийского офицера, беседующего с мисс Маршалл, довольно серьезной молодой женщиной, которая преподавала игру на фортепиано. Немного погодя миссис Лэнг представила их друг другу, и Нина вдруг поняла, что говорит с ним как со старым знакомым.

Она вспомнила, как сияло его лицо, когда он рассказывал о сиднейской гавани — как заявил он, самой красивой во всем мире.

— Когда мы на транспортном судне покидали Сидней, — рассказал он, — для Красного Креста давали карнавальное представление, и через гавань на барже проплыла королева Елизавета со своим двором. Несколько десятков девушек были наряжены русалками. Глупость, конечно — королева Елизавета в сиднейской гавани! И все-таки это было волнующее зрелище.

На следующий день Нина нашла в библиотеке книгу о странах Британского Содружества и стала искать иллюстрации с Сиднеем, но там были только фотографии кенгуру.

Во второй раз во время ужина они сидели за столом рядом, и Нина спросила Гарри о его учебе в университете.

— Я изучаю европейскую историю и немецкий, — сказал он, сделав ударение на последнем слове, и Нина заметила, как тотчас соседи повернули к ним головы.

Голубые глаза Гарри пожирали ее, и она почувствовала, что он устроил ей какую-то проверку.

— Так вы хорошо говорите по-немецки? — поинтересовалась она нарочито ровным тоном.

— Да, можно сказать. Немецкий язык во многих отношениях так похож на английский.

Сидящая напротив матрона укоризненно прищелкнула языком, но ее сосед — австралийский офицер рассмеялся:

— И слава богу, что наш Гарри такой спец в немецком, ведь ему столько приходится переводить…

После ужина Нина продолжила разговор с лейтенантом О’Коннором.

— А что вы переводите? — спросила она. — Какие-нибудь документы?

— Ничего я не перевожу — я допрашиваю немецких военнопленных. — Он пожал плечами, и слабая улыбка тронула его губы. — Все они до войны были официантами и рассказывают мне, как им понравилось работать в Лондоне, какие хорошие у них были клиенты. Мы моментально находим общий язык. — Он курил сигарету, и Нина заметила, как она дрожит в его пальцах. Потом он сказал очень спокойно и быстро: — Мой дед по матери был немцем.

В его голосе было столько грусти, что Нину так и подмывало потянуться к нему и коснуться его руки.

Сейчас она закрыла глаза и снова представила эту сцену: она протягивает руку, ее пальцы, едва касаясь, проводят по его щеке, его губам…

Громкий стук заставил ее подскочить. Она поспешила в холл — стук слышался не сверху, а от входной двери.

Нина повернула замок и, приоткрыв дверь на длину цепочки, выглянула наружу. В темноте на крыльце маячили три силуэта.

— Слава богу! — желчно проговорил женский голос. — Мы уж думали, что вы спите и придется будить Алису звонком.

Нина сняла дверную цепочку, и недовольная дама прошествовала в дом. Следом за ней вошли женщина помоложе и пожилой носильщик с чемоданом.

— Оставьте багаж в холле, — спокойно сказала вторая женщина и, сняв перчатки, выдала носильщику монету из кошелька. Ее худое лицо было бледным и усталым.

Щеки пожилой женщины, наоборот, горели, кончик носа покраснел.

— Как Алиса? — бросила она через плечо.

— Она проспала все время, пока я была здесь.

— Вы не англичанка, — заявила она и повернулась к лестнице. — Ты куда, Нелл? Ты что, не собираешься распаковать вещи?

Нелл, видимо, уже привыкла к подобным окрикам.

— Да, мама, — отозвалась она тихим голосом. — Но сначала я хочу посмотреть на Алису.

Нина выдвинулась вперед:

— Я — миссис Трулав. А вы?..

— Я? Миссис Эванс, свекровь Алисы.




Нина торопливо шагала домой по почти безлюдным улицам. Миссис Эванс не пригласила ее остаться, да она бы и сама не захотела. Ричард придет в ярость оттого, что ей пришлось идти обратно пешком. Она подумала, как рассмешит его, изобразив, какое лицо было у миссис Эванс, когда она сунулась в кладовую и обнаружила, что на ужин нет ничего, кроме хлеба и кусочка сыра. Наверняка она вообразила, будто Нина слопала все продукты!

В вышине сияли звезды, а холод напомнил ей то утро, когда она покидала родной дом, когда они с Дарьей, держась за руки, брели по дороге. Вдруг одна звезда покатилась по небу, за ней другая… третья. Это не звезды, а лучи прожекторов — видно, где-то недалеко на побережье воздушный налет. Нина остановилась, глядя в небо. Может быть, и Ричард в эту минуту тоже наблюдает за вспышками из окна. А может, то же самое делает и Гарри в доме, где он расквартирован вместе с другими австралийскими офицерами.

— Настоящий фейерверк, а? — Из темноты выступил констебль-дружинник. — Правда, когда они прямо у тебя над головой и сбрасывают свои гостинцы, то приятного мало, смею вас заверить. Далеко ли путь держите, мисс? — Но прежде чем она успела ответить, он вдруг закричал: — Второй этаж, свет! — и с пыхтеньем побежал на противоположную сторону улицы.

Придя домой, Нина вздохнула с облегчением, когда увидела на вешалке пальто Ричарда. Она повесила свое и легко взбежала по лестнице. Из-под двери спальни пробивался свет. Как он удивится, когда увидит ее! Но когда она отворила дверь спальни, то застыла на месте. В зеркале платяного шкафа отражалась включенная лампа у изголовья кровати, и то, что предстало в ее свете глазам Нины, было выше всякого разумения. На своей кровати Нина увидела голого мужчину — нет, двух мужчин!

В первое мгновение перед ошеломленной Ниной мелькнул какой-то хаос рук и ног, но потом, присмотревшись, она поняла, что один из мужчин — Ричард. Второй, с копной взлохмаченных светлых волос, стоял на четвереньках; Ричард стоял на коленях, пристроившись к нему сзади. Глаза его были закрыты, на багровое, искаженное лицо было страшно смотреть, его бедра ходили туда-сюда ритмичными толчками, и он дышал с громким кряхтеньем. Второй мужчина, с немыслимо большим и красным членом, тоже ловил ртом воздух, а потом он вдруг открыл глаза, и они с Ниной встретились взглядами в зеркале.

Нина стояла как вкопанная, пока наконец ее тело не стряхнуло этот столбняк, и она молча попятилась от двери через площадку. У нее так сильно дрожали колени, что ей пришлось опереться о перила.

Сверху донесся вскрик Ричарда. Нина зажала уши ладонями — она не должна была слышать это. Рассказывая о парнях, с которыми он знакомился во время своих вечерних прогулок по городу, Ричард говорил, что они «хорошо порезвились» вместе. Или говорил, что повстречал славного парня, «потешного малого, который меня чмокнул и пощекотал». Нина представляла это своего рода ребяческой игрой. То, что происходит между мужчиной и женщиной, не было для нее тайной, но она и думать не думала, что то же самое может происходить между двумя мужчинами.




Проснулась Нина с ломотой в спине и противным вкусом в пересохшем рту. Поежившись, она свернулась калачиком и постаралась сильнее вжаться в диванные подушки, но это было бесполезно, теплее не стало, а тут еще вдруг всплыло в памяти: Ричард делал с мужчиной то же, что мужчина делает с женщиной.

Она думала, что Ричард рассказывает ей обо всем, что им нечего скрывать друг от друга. Теперь она поняла, как ошибалась, какой дурой была. Ричард больше утаивал, чем открывал. Лжец! Она мысленно произнесла это слово, будто примеряя его к Ричарду, но оно прозвучало робко и неубедительно. Как мог он сказать ей о том, что в действительности происходило между ним и мужчинами, с которыми он знакомился? И как она могла думать, что его сексуальная жизнь состоит из одних только игр? Ведь ей восемнадцать лет, и она уже не ребенок.

— Не знаю даже, как объяснить, — говорил он ей тогда, в саду у тети Лены, больше трех лет назад. — Многим людям трудно понять это, поэтому они считают, что это — дурно. Скажу откровенно, для меня самого все эти вещи — загадка природы, но из этого, на мой взгляд, еще не следует, что в них есть что-то дурное.

Нина тогда согласилась с ним, и у нее отлегло от сердца, когда она узнала, что они могут быть просто друзьями. И вот теперь она знает, что это на самом деле означало. И что же она чувствует теперь? Нина снова и снова задавала себе этот вопрос. Она была потрясена тем, что увидела, потому что никак не ожидала это увидеть. Но само по себе это шокировало ничуть не больше, чем то, что происходит между мужчиной и женщиной. Нет, ее возмутило и обидело другое — то, что Ричард привел мужчину в ее постель, и то, что он не спустился к ней. Она ждала его ночью, но он так и не пришел — бросил ее одну, ей даже укрыться было нечем — ни пледа, ни одеяла. Может быть, он рассердился… Но при этой мысли Нина сама рассердилась. Какая несправедливость! Она же не виновата, что явилась свекровь Алисы. Как это подло с его стороны — так унизить ее, оставить спать бог знает где, как прислугу, в то время как сам он провел ночь с чужим человеком в ее собственной постели!

На занемевших ногах она поковыляла через холл в уборную. Вода в кране была ледяная — даже руки заломило. Ополоснув лицо, она постаралась привести в порядок волосы и пошла в кладовую за спичками и чаем. Она чувствовала себя одинокой и лишней в своем собственном доме, и, когда зажигала газ, руки у нее дрожали.

— Так ты экономка?

Нина резко обернулась, так что из чайника выплеснулась вода. Он стоял в дверях — в солдатской форме, с шинелью в руках. Он был моложе, чем ей показалось вчера, — почти ее ровесник.

Они уставились друг на друга, потом Нина осторожно поставила чайник на горелку и опять повернулась к нему.

— Я его жена.

Его брови поползли вверх. С минуту он как будто взвешивал ее слова, потом гадко улыбнулся и с расстановкой заговорил:

— Вам, бельгийским бабенкам, небось, нравятся большие члены. Правда, положа руку на сердце, я не могу поклясться, что он лучше всех, с кем я трахался… Ну, а ты что скажешь? — Он напустил на себя печальный вид. — Ниже твоего достоинства разговаривать с такими, как я? Что ж, его светлость спит как младенец, так что можешь пойти к нему и, если хочешь, получить свою долю. Если, конечно, он еще на что-нибудь годен.

Он надел шинель и вышел на улицу. В открытую дверь ворвался шум моря.




Глава десятая


Алиса Эванс родила двойню. В следующий вторник на пути в библиотеку Нина встретилась с миссис Лэнг, которая по секрету сообщила ей, что, несмотря на материнство, Алиса по-прежнему убита горем. Казалось бы, вести себя так, когда тебе выпало счастье родить двух здоровых девочек, — вопиющая неблагодарность. На все вопросы Алиса ничего не отвечала, смотрела невидящим взглядом в стену и едва замечала дочерей, так что свекровь, потеряв терпение, сама дала внучкам имена в надежде на то, что тогда бедные крошки станут для своей матери реальнее. Та, что появилась на свет первой, была названа Пейшенс, а вторая — Хоуп. Различали их с помощью ленточек на запястье: Пейшенс повязали розовую, а Хоуп — голубую.

— В сложившихся обстоятельствах это самые подходящие имена.[5 - Имена девочек переводятся как «терпение» и «надежда».] — Миссис Лэнг вздохнула. — А вашему мужу, я слышала, опостылела служба в Лондоне и он хлопочет о переводе? Он будет очень огорчен, если ему откажут. Я буду поминать его в молитвах.

Нина под зонтиком наклонила голову. В последний раз она молилась в ночь маминой смерти.

— Миссис Трулав, как я рада снова видеть вас! У нас так не хватает рабочих рук.

Миссис Хантер отперла тяжелые двери, говоря о том, как на потолке разрослись разводы от сырости, так что они уже запаслись на всякий случай ведрами. Нина прошла за ней через вестибюль, но в дверях заведующая вдруг резко остановилась.

— О боже!..

В библиотеке шел дождь.

— Книги! — завизжала она. — Книги!

Они бросились вытаскивать с центральных полок намокшие книги; прижимая к груди тома энциклопедии «Британника» и «Домоводства» миссис Битон[6 - Миссис Битон, настоящее имя — Изабелла Мэри Мэйсон (1836–1865) — автор знаменитого викторианского руководства по ведению домашнего хозяйства и кулинарии.], они складывали их стопками в сухих углах. Через несколько минут появилась Лидия Барнс, и миссис Хантер закричала, чтобы она вызвала по телефону подмогу.

Пока рабочие, стоя на стремянках, приколачивали к потолку доски, Миссис Хантер повесила на дверь объявление, что сегодня библиотека будет закрыта весь день. Затем достала из ящика комода несколько косынок. Нине бросилось в глаза собственное отражение в окне — она была похожа на одну из деревенских девок, которые приходили помогать укладывать сено в тюки.

Несмотря на разруху, миссис Хантер, похоже, была сама не своя от радости — самое худшее уже произошло.

Нина невольно подняла глаза на потолок, покрытый досками, и миссис Хантер проследила за ее взглядом.

— Бригадир заверил меня, что как временная мера это поможет. Небо, похоже, проясняется, и если несколько дней простоит сухая погода, у нас будет время поменять шифер. Я добьюсь, чтобы все было сделано как следует. Сию же минуту иду в ратушу, чтобы лично заняться этим делом. Мисс Барнс, как помощник заведующей, пойдет со мной. По всей вероятности, мы освободимся только к вечеру, и я буду очень признательна, если вы возьмете мои запасные ключи и закроете библиотеку после того, как рабочие закончат. Кроме того, им потребуется подсказать, куда передвинуть некоторые стеллажи. Нужно успеть сделать все сегодня, чтобы завтра мы могли снова открыться, я не могу допустить, чтобы мы потеряли больше одного дня… В шкафу в офисе есть нераспечатанная пачка чая, — добавила она, — а в верхнем правом ящике моего стола лежит банка овсяного печенья.

На внутренней стороне двери офиса висело маленькое зеркало, Нина поправила прическу и вытерла грязь на щеке. Интересно, что бы подумал Гарри О’Коннор, если бы увидел ее в эту минуту? Она тут же одернула себя — что за девчоночьи глупости!

Из-за двери послышался взрыв хохота.

— Эй, Билли, поаккуратней с этими книжками, приятель!

Волна негодования захлестнула Нину, и она вспомнила, какая злость кипела в ней тогда утром, когда она поднялась в спальню после ухода молодого солдата. Но гнев мгновенно испарился, как только она увидела спящего Ричарда, с выпростанными из-под одеяла раскинутыми руками, с детской улыбкой на губах. Она поняла, что он ничего не знал. Он не знал, что она вернулась домой, иначе сразу же спустился бы к ней — в трусости его не упрекнешь. Да, он не знал, и она никогда не расскажет ему. «И все же, — шептал ей тихий голосок, — у тебя есть полное право злиться. Он сказал тебе, что ты можешь завести любовника и родить ребенка, но это невозможно, и ты сама знаешь об этом. Какой порядочный мужчина свяжется с замужней женщиной?»

— Мэм!.. — Зеркало вместе с дверью поползло в сторону, и Нина едва успела отступить назад, прежде чем в комнату вошел бригадир. — Прошу прощения, мэм, мы собираемся передвинуть несколько стеллажей и подумали, что лучше сначала спросить у вас…

— Разумеется, — спокойно сказала Нина. — Сейчас я приду.




Когда бригадир постучался снова, шел уже седьмой час. Со стеллажами, сдвинутыми к стенам, с мебельными чехлами на полу библиотека производила жалкое впечатление. Рабочие уложили свои инструменты, и Нина, заперев двери, вышла следом за ними на улицу.

Она свернула к морю. Дул легкий ветерок, и она поплотнее запахнула пальто. Луна скрывалась за облаками, только тускло светили в темноте покрашенные синей краской фонари.

Впереди заорали какие-то солдаты, и эхо их возгласов прокатилось над спокойной водой. И вдруг за эхом послышался еще какой-то звук — тихий гул. Солдаты тоже различили его, остановились и одновременно с Ниной подняли головы к небу. Звук приблизился, превратившись в отчетливое жужжанье. Вдруг откуда ни возьмись сверкнул луч прожектора и стал шарить по небу. За ним другой… третий — пока все небо и море не покрылось танцующими огнями. Это было великолепное зрелище, так что восхищенная Нина даже забыла, с какой целью затеян весь этот фейерверк. И ее как громом поразило, когда из-за тучи показалась сигарообразная тень; солдаты изумленно ахнули, настолько грандиозное это было зрелище — громадный силуэт, парящий так высоко в небе, и быстрые вспышки света, пробегающие по нему и по тучам за ним.

Цеппелин находился еще на порядочном расстоянии от побережья, направляясь на запад, когда вдруг ослепительный огонь прочертил тьму и разорвался рядом с ним.

— Зажигательный снаряд! — крикнул кто-то. — Наши палят по нему!

Моментально собралась небольшая толпа.

— Бей немчуру! — выкрикнул мальчонка, сидящий на плечах у отца.

В толпе засмеялись, а потом все разом задержали дыхание — к летательному аппарату устремился, оставляя огненно-дымный след, еще один зажигательный снаряд.

Когда раздался взрыв, махина как будто содрогнулась.

— Ура-а!..

Солдаты пустились в пляс, будто воины-дикари, празднующие победу, но тут из глубины толпы полетели гневные окрики: «Гаси свет!» Нина быстро оглянулась, но в окнах за ними не горел свет. Толпа хлынула к дороге, и через просвет в толчее Нина разглядела, как впереди стаскивают с седла велосипедиста. Послышался звук треснувшего стекла — велосипедный фонарь бросили на землю.

В эту минуту внимание толпы отвлеклось — цеппелин изменил курс. Он замер на месте, как будто в нерешительности, потом медленно повернулся; теперь его нос смотрел уже не вдоль берега, а прямо на них. Два-три зажигательных снаряда бешено ринулись навстречу врагу.

— Спасайтесь!

Нина едва устояла на ногах — люди толкались, разбегаясь кто куда, вскоре осталась только она да те солдаты.

— Бежим! — закричал ей один из них. — Бежим!

Он с одним из своих товарищей перепрыгнули на другую сторону невысокой ограды, смотрящей на пляж, но третий солдат продолжал сидеть на ней.

— Все равно нас убьют! — кричал он. — Лучше уж я умру в Брайтоне, чем в проклятой Франции!

Его товарищи прокричали что-то и убежали, перепрыгнув через брошенный велосипед.

Солдат, сидящий на ограде, засмеялся, и Нина тоже засмеялась, когда тучи разошлись и в свете луны она увидела старика в длинном темном халате, босого, размашисто шагающего по тротуару, — воистину мир сошел с ума.

— Я здесь! — Солдат на ограде неистово махал руками. — Эй вы, сволочи, вот он я!

Луна скрылась, и снова наступила тьма.

— Вы что, хотите, чтобы вас убили? — прокричал ей кто-то прямо в ухо и схватил за рукав.

Несколько секунд Нина сопротивлялась, но потом оглушительно взвыли сирены, и она побежала с незнакомцем через улицу. На углу он остановился, и она тяжело привалилась к нему, почувствовав гипсовую повязку на его руке под шинелью.

— Вы живете далеко отсюда? — прокричал он.

— Нет… — Она задыхалась.

— За минуту добежим?

Она быстро огляделась, соображая, где они находятся.

— Добежим.

— Тогда побежали!

Он почти волок ее за собой, пока они бежали по улице к ее дому.

— Тут!

Они ввалились в холл, и Нина, держа его за руку, стала ощупью пробираться вдоль стены к столовой.

— Под стол.

Она рухнула на колени, и он неуклюже последовал за ней. Снаружи грянул оглушительный взрыв, из-за портьер блеснула вспышка, и вся комната озарилась ярким светом. Он тяжело дышал, и Нина непроизвольно протянула руки, нашла его лицо и, повернув его к себе, провела кончиками пальцев по его губам… Он неистово прижал ее пальцы к своим губам, но потом оттолкнул ее руку. Чиркнул спичкой, запахло серой, и из темноты проступила копна рыжих волос и голубые глаза, жадно глядящие на нее.

— Вы уверены? — прокричал он сквозь вой сирен. — Миссис Трулав… Нина… Завтра я уезжаю из Брайтона!..

Нина опять медленно протянула к нему руки.




Глава одиннадцатая


В такой теплый денек приморский бульвар был запружен ранеными солдатами — пациентами брайтонских госпиталей. Одни сидели на скамейках, сжимая костыли, другие разъезжали в инвалидных колясках, и под серыми и темно-синими одеялами у них недоставало одной или обеих ног. Нина видела, как маленький мальчик показал пальцем на одного такого инвалида, а гулявшая с ним женщина покачала головой и, взяв малыша за руку, поспешно потащила его дальше.

— Чаю, мадам? — Маленькая официантка предупредительно подобрала со скатерти цветочный лепесток и скатала его между пальцев.

— Да. И бутербродов.

Вокруг одного австралийского солдата собралась кучка товарищей, и Нина невольно загляделась на них, хотя и знала, что Гарри среди них нет. Она не видела его с той ночи, когда над городом появился цеппелин. «Мне нужно возвращаться в казарму, а то меня хватятся, — прошептал он, гладя ее лицо. — А завтра рано утром я уезжаю в Лондон».

Врачи беспокоились, что его сломанная рука плохо заживает, и направили его в Лондон, в больницу Гая. Это было десять дней назад. Нина полезла в сумочку и вытащила письмо, пришедшее с утренней почтой. Это было второе письмо от него, и она уже читала его раз пять.

«Мне уже начинает казаться, что я знаю Лондон, — во всяком случае, путь от казармы до больницы я выучил наизусть. На рентген стоят очереди, неотложных больных пропускают вперед, но вчера я все-таки сделал снимок своей несчастной руки, и меня вызовут снова, когда хирург его посмотрит. Я продолжаю пребывать в подвешенном состоянии. У меня есть время познакомиться с Лондоном, и я тут подумал, что, может быть, у тебя возникнет желание приехать и пообедать со мной? Если ты не можешь, то ничего страшного — я все понимаю…»

На другой стороне улицы один австралиец вез перед собой инвалидную коляску. Левая штанина инвалида была аккуратно сложена у колена, и он указывал вперед палочкой для размешивания коктейлей, будто полководец, командующий войскам наступление. Что, если рука у Гарри не срослась? Что, если он потерял ее?

Официантка с грохотом поставила поднос на стол.

— Простите, мадам. — Она виновато улыбнулась. — Какое-то время назад тут несколько дам говорили о цеппелине. А вы его видели?

— Да…

Нина все еще слышала, как в его голосе удивление перебороло желание: «Я не знал… Мне остановиться? Вы хотите, чтобы я остановился?» Она закрыла ему рот ладошкой и втолкнула его как можно глубже, выкрикивая русские слова…

— Что-нибудь еще?

— Почтовой бумаги и конверт.




Она встретится с Гарри в Лондоне.

В окне поезда проплыли поля, горстка крытых соломой домишек, шпиль церковной колокольни. За своим отражением Нина различала отражения двух других пассажиров купе первого класса — супружеской четы средних лет. С начала поездки они едва перекинулись парой слов и теперь были погружены в чтение. Книга, которую взяла с собой Нина — английское издание «Преступления и наказания», которое подарил ей Лоренс до войны, — лежала нераскрытая у нее на коленях. Она все рассматривала свое отражение в окне. «Я знаю, — сказал Ричард тем утром в саду тети Лены, — что ты благоразумна и я могу доверять тебе».

Помнится, так мама называла Ольгу Ивановну — «само неблагоразумие». Нина, сидя на полу, складывала мозаику, а Ольга Ивановна, закурив сигарету, говорила маме:

— Знаешь, Ирина, у меня ведь есть голова на плечах, и я хоть и доставляю себе удовольствие, но делаю это так, чтобы не подвергать опасности свой брак.

Слова об опасности привлекли внимание Нины, она вообразила царевну, которую похитил дракон. Мама заметила, как она навострила уши, и отослала ее из комнаты.

Но когда Нина пришла на кухню, кухарка как раз говорила о здоровяке садовнике, который всюду сопровождал в экипаже Ольгу Ивановну, пока ее муж, богатый коммерсант, находился в разъездах. «Она говорит, что нынче опасно ездить с одним только кучером — слишком много развелось революционеров. Да уж, скажу я вам, революционеры, наверно, частенько окружают ее дом, потому как, когда хозяина нет, садовник больше садовничает в доме, чем в саду!»

Женщины покатились со смеху, а Нина так испугалась, что не могла заснуть ночью, — а вдруг революционеры окружат и их дом? Пришла мама и спросила, что стряслось, а когда Нина рассказала ей, мама погладила ей лоб и сказала, что кухарка пошутила. Но Нина не унималась — почему тогда садовник сидит в доме, а не работает в саду? Ну, это потому, сказала мама, что он наверняка еще и плотник и у него много работы в доме.

— Прошу прощения, вы не будете против, если я открою окно? — Мужчина напротив Нины опустил книгу, собираясь встать.

— Я сама открою.

— Спасибо. — Он внимательно разглядывал ее поверх очков. — Надеюсь, вы не сочтете меня ужасным невежей, но правильно ли я предположил — вы из России?

Жена посмотрела на него, приподняв брови.

— Да, я русская.

Он надул щеки, даже не пытаясь скрыть восторг.

— Не сочтите за назойливость, но мне было бы очень интересно узнать, что вы думаете о великих переменах, происходящих в вашей стране.

— Артур! — нахмурилась его жена, глядя на него с нежностью. — Перестань! Далеко не все интересуются политикой так же, как ты.

— Это не только вопрос политики, дорогая. Это — мировая история. Как писал «Манчестер Гардиан», на наших глазах, возможно, рождается демократия в одном из крупнейших государств мира. Это непременно сказалось бы на всех остальных странах. Но, хотя такая возможность не исключена, я все же думаю, что старый строй в конечном счете восторжествует…

— Нет! — неожиданно для себя замотала головой Нина. — Я думаю, что Россия изменится навсегда.

Это будет означать конец старой жизни для всех, кого она знала: для отца, его друзей и соседей — но настоящий парламент и более прогрессивные идеи будут благом для России.

— Что ж, — кивнул собеседник, — я рад слышать это от вас. Демократия, по моему убеждению, священное завоевание. Величайший дар из всех, какие Британия дала человечеству.

— Ну, я бы не назвала нашу собственную страну демократической, — вмешалась его жена. — Ведь половина ее граждан все еще не имеет права голоса.

— Совершенно справедливо. — Муж похлопал ее по руке и улыбнулся Нине. — Будем надеяться, мадам, что ваша необычайная, удивительная страна подаст нам пример всеобщего избирательного права!




На Флит-стрит негде было яблоку упасть: дорога запружена телегами и автомобилями, весь тротуар — в зонтиках. Выйдя из кеба, Нина прошла слишком далеко, прежде чем сообразила, что пропустила нужный дом, и повернула назад. Она никогда еще не была в пабе, поэтому робко помедлила перед дверями, прежде чем закрыть зонтик и войти в тускло освещенный зал, застланный клубами табачного дыма. Пронзительный крик со стороны стойки заставил ее вздрогнуть — большой красно-зеленый попугай раскачивался на жердочке, глядя на приседающего перед ним человека в котелке.

— О чем речь, естественно, с янки все станет по-другому! — вопил солдат в канадской форме своим соотечественникам. Он толкнул Нину и коснулся фуражки: — Простите, мисс.

Подальше за столиками сидели мужчины в костюмах и несколько женщин. Не смолкал гул голосов. Смущенная, Нина остановилась, ища глазами Гарри, — и наконец увидела его за маленьким столиком в углу. Он читал газету. На стене позади него висела лампа, и в ее свете его волосы горели алым пламенем.

Он поднял голову, и его голубые глаза округлились, как будто он не ожидал увидеть ее здесь.

— Боже мой!

Несколько листов выскользнули из его газеты и упали на пол, он нагнулся за ними, а потом порывисто поднялся со стула.

— Вот уж не думал, что ты так быстро доберешься.

Пока они неловко пожимали друг другу руки, Нина заметила, что на его руке, по-прежнему висевшей на перевязи, уже нет гипса.

— Вчера утром меня вызвали в больницу, — рассказал он, — и хирург сказал, что со снимками все в порядке и можно смело снимать гипс. Потребуется еще несколько недель, чтобы полностью восстановилась подвижность.

Он вернется на войну, во Францию, но это ничего, успокаивала себя Нина — его, переводчика, не пошлют на передовую.

— Хочешь чаю? — Он выдвинул для нее стул, и она села. — Пойду спрошу.

Он направился к стойке, а Нина стала глядеть по сторонам, стараясь унять волнение. За столиком на другом конце комнаты беседовали три серьезных женщины двадцати с лишним лет. Уж не работают ли они в какой-нибудь газете, подумала Нина. Все они были в темных строгих пиджаках и с короткими гладкими прическами. Мама назвала бы их «нигилистками». Нина и сама не слишком-то отличалась от них — на ней была простая белая блузка, темно-синяя юбка и полотняный жакет. На стене висело зеркало, и из него на Нину глянуло собственное бледное лицо под шляпкой, а у нее за спиной Гарри облокотился о стойку.

— Могла ли ты себе вообразить, что такое случится? — спросил он, когда они поцеловались на прощанье в темном холле, все еще желая друг друга. — Ты не мечтала об этом?

— Да, но я думала, что это всего лишь мечта…




— Я заказал чай.

Ее щеки горели, и, когда Гарри сел, она отвернулась.

— Надеюсь, ты не против, что я пригласил тебя сюда, — сказал он. — Я знаю, место не совсем подходящее, но мне всегда хотелось увидеть Флит-стрит[7 - Улица в Лондоне, где сосредоточены редакции газет.]. До войны я собирался стать журналистом и лелеял мечты, что когда-нибудь буду работать в Лондоне. Я и сейчас все еще мечтаю об этом.

Нина запрещала себе даже мечтать о таком.

— Я хотела поблагодарить тебя за то, что рассказал мне о своем деде тем вечером, — проговорила она.

Он слегка нахмурился:

— Потом уже я испугался, что слишком тебя шокировал…

— Нет! — замотала головой Нина. — Нисколько… Расскажи о нем еще.

Гарри достал из кармана пачку сигарет и спички.

— Это был один из самых добрых и воспитанных людей, каких я только встречал в жизни.

— Как он попал в Австралию?

— Как и все туда попадают — приплыл на корабле, — ответил он с тихим смешком, пряча от нее глаза. — Он устроился корабельным плотником на английский пассажирский корабль, где и познакомился с моей бабушкой. Она работала в магазине кружев в Сиднее, и он пришел туда купить кружевной воротничок, который хотел послать матери. Через три недели после этого они поженились.

— И он выучил тебя немецкому?

Гарри затянулся и впервые за все время улыбнулся.

— Английский язык был его страстью. Когда ему было двенадцать лет, он решил, что хочет повидать свет и что лучше всего для этой цели подходит служба в английском торговом флоте. Поэтому он стал учить английский по школьному учебнику и слова по словарю. В семнадцать лет он приехал в Лондон. Он восхищался английской литературой. Дед любил повторять: Англия — это ее литература, Германия — это ее музыка, а Австралия — ее женщины и собаки (он разводил австралийских овчарок). Он блестяще играл на скрипке, от него моя мать и моя сестра Руби унаследовали свой талант. Они обе — профессиональные музыканты: мама — пианистка, а Руби — скрипачка.

У них за спиной пронзительно закричал попугай. Гарри кивнул в его сторону:

— Такие птицы живут у нас в Австралии. Каково-то ему здесь, бедняге…

— Ваш чай, сэр.

Подошла официантка с подносом. Они замолчали, ожидая, пока она накроет на стол. Когда она ушла, Нина спросила:

— Когда началась война, не было ли у вас проблем из-за твоего деда?

Он провел кончиком пальца по краю стола, и Нина заметила, что у него пальцы музыканта — длинные, красивые, с отполированными ногтями.

— Не прошло и недели, как кто-то швырнул камень в окно нашего музыкального магазина. К камню была привязана записка: «Твой отец был поганым Гансом, и ты не лучше его». Я тогда как раз приехал домой из университета и утром отправился с матерью открывать магазин.

— Кроме Руби у тебя есть еще сестры?

— Нет. У меня есть еще младший брат, Эдвард, ему тринадцать. Слава Богу, еще слишком мал, чтобы участвовать во всем этом. — Внезапно он потянулся через столик и обхватил пальцами ее запястье. — У тебя такие же запястья, как у Руби. Ты во многом напоминаешь мне сестру.

Нина смотрела на пальцы Гарри, сомкнутые на ее руке, завороженная интимностью этого жеста и вожделенным ощущением его прикосновения. Она хотела, чтобы оно не кончалось. Немного погодя она спросила:

— Руби тоже младше тебя?

— Старше, на год и три месяца. У нее волосы такого же цвета, как у меня, и очень длинные. Мы с Руби пошли в бабку по матери, которая была ирландкой.

— Вы католики?

— Официально — да, но наша семья не слишком-то религиозна. Правда, в детстве обе мои бабки иногда брали нас в церковь — с тех пор я питаю слабость к свечам. — Гарри осторожно выпустил ее руку и полез в верхний карман. — Хочу подарить тебе кое-что. Я купил это в Каире и собирался послать Руби на день рождения. Но для нее я найду что-нибудь другое, в Лондоне.

Развернув бумажный пакетик, Нина увидела золотой браслет с затейливым орнаментом из скарабеев — священных жуков древних египтян.

— Каково было там, в Египте? — неожиданно для самой себя спросила Нина.

— Ты про эвакуацию? — Он пожал плечами. — Тем, кто там служил, не позавидуешь — это был сущий ад. Мне повезло, что я прибыл туда под конец. Жара была ужасающая. Я-то думал, что, родившись в Австралии, привычен к жаре, но такого я еще не испытывал. И была страшная грязь. Гнус, вши — все кишело ими, они пожирали нас заживо.

Нина оторвала взгляд от браслета и посмотрела на него.

— Египет… Я думала, это что-то необыкновенное.

— Это и было необыкновенно, невзирая на жару и грязь. Приехать из такой молодой страны, как Австралия, и увидеть пирамиды, воздвигнутые тысячи лет тому назад… Я вырезал свои инициалы на подножии одной из тех, что поменьше. — Гарри потушил сигарету. — Ну что, выпьем чаю, а потом побродим по городу?

Они перекусили в маленьком кафе и дошли до Темзы. Солнце снова показалось из-за туч, и они, облокотившись о мокрый парапет набережной, глядели на реку. Мимо прошел баркас с моряками. Нина проводила его взглядом.

— Наверно, это ужасно для твоих родителей — знать, что ты так далеко от дома…

— Да. — Гарри помолчал. — Конечно, я ожидал, что мама расстроится, но я считал, что поступил правильно, записавшись в добровольцы. В общем, я сообщил им о том, что сделал, за ужином — и странное дело: мама сказала, что понимает меня, а вот отец просто сидел и молчал. Зато потом, после ужина, он предложил мне выйти на улицу и сказал, что события в Ирландии переменили его взгляд на вещи и теперь он по-другому смотрит на эту войну. По его мнению, я совершил ошибку, сказал он… Ну да ладно. — Гарри выпрямился. — Пойдем дальше? Я хотел поговорить с тобой кое о чем…

Пройдя еще немного, Нина с Гарри вышли к небольшому газону с несколькими скамейками. Если не считать няни, которая качала детскую коляску, они остались наедине. Под буком стояла скамейка; сверху, сквозь листву, просачивался солнечный свет.

— Как хорошо, что ты смогла приехать, — начал Гарри. — Нина, я не хочу портить такой чудесный вечер, но кто знает, когда мы свидимся в следующий раз… Некоторые вещи так трудно обсуждать — легче было бы вообще не заводить об этом речь.

Нина испугалась: к чему он ее подготавливает?

С минуту они сидели в молчании, а потом он очень спокойно продолжил:

— Ваши с мужем отношения — это целиком твое личное дело, но есть вещи, которые ты должна знать. Один человек, очень мне близкий, человек, которого я люблю, — одним словом, ей причинили очень сильную боль, и я бы не хотел, чтобы нечто подобное случилось с тобой. У меня такое чувство, что я за тебя в ответе, поэтому буду сейчас говорить с тобой так, будто ты — моя сестра. Надеюсь, ничто в моих словах не покажется тебе оскорбительным.




Когда Гарри закончил, повисло молчание. Потом он спросил:

— Сколько тебе лет, Нина?

Она чуть было не ответила — двадцать два, — но спохватилась.

— Восемнадцать.

— Восемнадцать… — пробормотал он.

Никто не мог видеть их в этом уединенном местечке, и Гарри положил руку ей на плечи. Нина повернула к нему лицо, и их губы тут же встретились. Она так желала его, изнемогала от желания. Они долго целовались, позабыв обо всем на свете, а потом Гарри тихо сказал, прижавшись к ее щеке:

— Милая, пожалуй, нам пора идти, ты же не хочешь опоздать на поезд.

Если она заплачет сейчас, то ей уж будет не остановиться. Поэтому она просто взяла его под руку, и они пошли по траве.

Они двинулись в обратный путь по тому же маршруту. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, думала Нина. Неужели все кончилось? Гарри говорил что-то.

— Я не буду провожать тебя до вокзала — мало ли мы столкнемся с кем-нибудь из твоих знакомых.

Когда они вышли на Флит-стрит, то увидели приближающийся кеб. Гарри остановил его, и не успела Нина опомниться, как он уже усадил ее внутрь и захлопнул дверь.

— Ты мне напишешь?

Она ничего не могла ответить — у нее перехватило горло. Он стиснул ей пальцы. Когда извозчик щелкнул вожжами, Гарри быстрым шагом пошел рядом с кебом.

— Твой муж… Ричард… Он ведь тебя не обижает, нет?

— Нет-нет, — успокоила его Нина. — У нас полное взаимопонимание!

Но кеб все ускорял ход, и вскоре Гарри пропал из виду, исчез в море военных форм и зонтиков.




Глава двенадцатая


«Через год война кончится, здесь все в это верят, — писала Катя. — Вмешательство американцев приведет к неминуемому разгрому Германии. А меж тем у нас только и разговору, что о событиях в Петрограде, где, как говорят, улицы запружены черными лимузинами — правительственные чиновники со своими семьями покидают город. Я скорблю об императоре и его семье, скорблю о России. Спасаюсь от мрачных мыслей лишь тем, что веду дела Ивановой фирмы и нянчу своих ненаглядных крошек».

В свое письмо Катя вложила письмо от тети Лены, адресованное обеим сестрам. Тетя со своей семьей успела добраться до Финляндии еще до того, как в Петрограде началась смута, а через несколько дней после отправки этого письма они должны были отплыть в Канаду. «Скоро Россия, которую мы знали, перестанет существовать, — писала Елена. — Ни я, ни мои дочери, ни вы, Катя и Нина, — мы никогда больше не увидим ее».

Перед отъездом Елена побывала в имении Карсавиных. Нининого отца она видела лишь издали. Как только Андрей увидел сестру, идущую по подъездной дороге, он вскочил на лошадь и умчался прочь через Северное поле.

«Судя по тому, что я видела, ваш отец, этот высокородный дворянин, предается своим сумасбродствам с еще большей страстью, чем раньше. Я вошла в дом — в дом, где родилась и жила до замужества — и не узнала его! Из всех помещений только кухня сохранила свое первоначальное назначение — все остальное превратилось в больничные палаты. Весь дом заполонен ранеными солдатами, и еще столько же обретается в палатках, стоящих рядами на улице. Г-жа Кульман по-прежнему там начальствует и была со мной очень обходительна. Она рассказала, что доктор Виленский покинул поместье год назад, чтобы возглавить один из крупнейших госпиталей под Москвой, где он специализировался в нейрохирургии. Она говорила в прошедшем времени и, когда я спросила, в Москве ли он и поныне, она, избегая встречаться со мной глазами, ответила, что точно не знает. Очевидно, доктор Виленский не поладил с властями. Мой муж навел о нем справки, когда он еще только появился в имении — сами посудите, зачем известному врачу хоронить себя в какой-то глуши? Так вот, рассказывали, будто он хоть и блестящий хирург, но пристрастился к лекарствам, которые прописывал своим пациентам.

Я справилась у г-жи Кульман о здоровье брата; она ответила, что раны, полученные им на войне, зажили и что он снабжает больницу лекарствами и медицинскими принадлежностями, обменивая их на продукты, которые получает со своего хозяйства. Я попросила г-жу Кульман сообщить ему, что его дочери здоровы и что мы с дочерьми отправляемся в далекое путешествие. Она обещала передать ему, но мы обе знали, что эти новости не вызовут у него особого интереса…»

Где же была Лейла во время визита тети Лены, гадала Нина. Она бы ни за что не оставила госпожу Кульман.

Отложив письмо тети, Нина взяла в руки последнее письмо от Гарри. Через три дня после их встречи в Лондоне он написал, что ожидает скорой отправки во Францию, а еще через неделю Нина получила письмо, в котором он писал, что отплывает со дня на день. В последнее письмо была вложена фотография, на которой Гарри был снят верхом на верблюде на фоне возвышающейся вдали пирамиды. Нина вынула снимок и внимательно его рассмотрела. Гарри выглядел старше своих двадцати трех лет. Может быть, снимок говорил правду, ведь душой они оба были старше своих лет. Нина разглядывала фотографию несколько минут, вспоминая, что он сказал ей тогда в Лондоне, когда они сидели на скамейке.

— Есть вещи, которые ты должна знать, — сказал он. — О болезнях, которыми женщины, наравне с мужчинами, могут заразиться. И, конечно, о беременности. Против всего этого есть меры предосторожности. Та девушка, о которой я говорил, — у нее была связь с женатым мужчиной намного старше ее, и она забеременела. Она сделала аборт — операцию, чтобы избавиться от ребенка. Это была кошмарная процедура — она могла умереть…

Речь шла о его сестре Руби. Он не сказал об этом, но Нина поняла по его голосу. Сначала она рассердилась — из-за того, что ничего этого не знала, что ее оставили в неведении. Почему им с Катей никогда не рассказывали о том, что беременности можно избежать? Но потом вспомнила, о чем говорили в кухне Катя и Дарья накануне Катиной помолвки, и поняла: во многих вещах Дарья, а может быть, даже и мама были такими же невежественными, как сама Нина.

Она положила фотографию обратно в большую металлическую шкатулку, в которой хранила письма Гарри, и надела жакет и шляпку. Зачастую она проводила весь день в библиотеке, которой вдруг стало не хватать работников-добровольцев. Ванесса Такер, например, совсем ушла от них.

— С миссис Такер что-то случилось? — осведомилась Нина, когда заметила, что имя Ванессы вычеркнуто из списка.

— Скорее всего, — прищурилась Лидия Барнс, — что-то случилось с ним. Ее, конечно, об этом не спросишь, но она передала, что больше не может у нас работать, а на прошлой неделе мисс Финлей видела ее в церкви и говорит, что бедняжка похудела и вся ее красота совершенно увяла. А стоит такому случиться — и это уже навсегда. Боюсь, ее летчика постигла печальная участь.




Медленно текли недели. Гарри находился где-то во Франции, допрашивал пленных — Нина получила от него два письма. Ричард был в Париже. Свекровь Алисы Эванс собиралась отвезти сноху с двойняшками в Глостер, и Нина пошла проведать их перед отъездом.

— Она не хочет уезжать из Брайтона, но что мы еще можем сделать? — шепнула Нине Нелл, золовка Алисы. — Ей приходится нелегко, но я верю, что она очень старается. Не тревожьтесь, если она вас не узнает.

Двойняшки мирно спали в своих кроватках, а у другой стены лежала на кровати их мать. Горе настолько иссушило Алису, что от нее остались кожа да кости, а ее руки, сжимающие зеленое покрывало, превратились в руки старухи. Когда Нина села возле нее, Алиса уперлась взглядом в стену и, казалось, не слышала, что ей говорят. Когда Нина наконец собралась уходить и встала, она чувствовала себя такой подавленной, что у нее даже закружилась голова. Подняв глаза, Нина увидела, что Алиса смотрит на нее; ее губы уродливо скривились, будто она вот-вот завоет.

— До свиданья, — будто превозмогая боль, выдавила из себя Алиса.




Пока все газеты кричали о взятии Багдада, в Брайтоне поползли новые толки о цеппелине.

— Одна женщина на велосипеде подавала цеппелину сигналы на азбуке Морзе, — поведала миссис Лэнг на собрании Женской гильдии. — Увы, шпионке удалось бежать, скрывшись в толпе. Когда полиция осмотрела брошенный ею велосипед, оказалось, что в раме ловко запрятаны карты государственного картографического управления. Все это рассказала мне старшая сестра. Шпионка была в спортивных шароварах, и под ними явственно выпирал пистолет.

Секретарь Гильдии миссис Бертон-Смит, в доме которой происходило сегодняшнее собрание, продолжила тему:

— А я слышала из очень достоверных источников, что известны случаи, когда матерей военнопленных принуждают шпионить. Им говорят, что если они согласятся работать на врага, то с их сыновьями будут обращаться хорошо. В противном же случае бедных ребят будут пытать, а потом казнят.

— Вы говорите о матерях британских солдат? — нахмурилась миссис Лэнг.

— Ну да!

Миссис Лэнг расправила плечи:

— С трудом верится, что любая из британских женщин, чьи сыновья готовы пожертвовать жизнью ради своей страны, окажется настолько малодушной, что сама предаст родину.

Миссис Бертон-Смит повернулась в поисках спасения к Нине:

— Я так взволнована мыслью о том, что царь со своей семьей может приехать к нам в Англию! Больше того, моя золовка говорит, нужно подать прошение, чтобы в качестве резиденции Николаю предоставили наш Павильон. Там семья российского императора почувствует себя как дома после всего, что они пережили.

— Павильон?! — В недоуменном возгласе миссис Лэнг сквозило раздражение. — Сомневаюсь, что жители Брайтона согласятся отдать Павильон семье чужого монарха. Если уж царь действительно приедет в Англию, то ему следует приобрести себе собственный дом. — Миссис Лэнг кивнула Нине. — Я знаю, что вы не обидитесь на меня за эти слова, моя дорогая… Кстати, возвращаясь к разговору о цеппелине — говорят, у вас, Нина, этот день тоже не обошелся без приключений.

— Приключений?.. — Нина непроизвольно нащупала браслет.

— Да-да, я все знаю. Вы молодец, что не поддались панике в самой, казалось бы, критической ситуации. Просто ужас, что потолок в библиотеке довели до такого состояния! А ведь миссис Хантер много раз предупреждала, что он может обрушиться в любой момент. В пятницу я встречусь на званом обеде с женой мэра и обязательно расскажу ей о вашем мужестве.

Когда все расходились, миссис Лэнг взяла Нину за локоть и участливо заглянула ей в лицо.

— Я не хотела говорить это при всех, чтобы не ставить вас в неловкое положение, но вы сегодня как-то слишком уж молчаливы и бледны — сами на себя не похожи. Я прекрасно понимаю, последние события в России не могут вас не расстраивать — я бы чувствовала то же самое, если бы революционеры захватили власть в Англии. Но наш долг, Нина, следить за собой, чтобы не причинять нашим мужчинам лишнего беспокойства. Может быть, вам нужно капельку отдохнуть, сменить обстановку?

— Мои друзья, Чаплины, пригласили меня на следующей неделе к себе в Лондон.

— Рада слышать это. Я всегда считала, что несколько дней в Лондоне — отличный способ встряхнуться. — Застегивая пальто, она спросила: — Вы слышали новость о Констанции Джоунз?

— Нет. — Нина видела ее только один раз.

— Она помолвлена с одним новозеландским офицером, капитаном Фриманом. После ранения у бедняги неправильно срослась кость, и его нога стала короче. И вот теперь его отправляют домой. После войны они поженятся… Ужасно для мужчины остаться калекой!




В следующий вторник Нина отправилась в Лондон. Мэгги задержалась на каком-то собрании, поэтому на вокзале ее встретил Фрэнк. И вот ее маленький чемодан стоял в спальне для гостей, а сама она сидела в кабинете Фрэнка. Она огляделась. В комнате было очень душно. Ей нравилось гостить у Чаплинов, которые стали ее самыми близкими друзьями в Англии, но из-за темных сторон своего брака она все же не могла позволить себе полную откровенность с ними. А сейчас не могла рассказать им о Гарри. «Никогда не доверяйте Нине никаких секретов, — говаривала когда-то Катя. — Она растрезвонит повсюду». И вот теперь вся жизнь Нины превратилась в клубок тайн.

В холле послышались шаги возвращающегося Фрэнка. Он предлагал Нине поужинать, но она отговорилась тем, что поела в поезде; на самом деле ей не хотелось есть и вообще всю неделю нездоровилось. Вошел Фрэнк.

— Так вот я и говорю, Мэгги, конечно, никогда этого не признает, но факт остается фактом: если бы я не ходил в свой клуб, она не была бы в курсе того, о чем болтают в политических кулуарах. — Он опустился в кресло. — Например, обо всех этих интригах вокруг семьи русского императора.

— Поговаривают, Николай поселится здесь, в Брайтоне, — заметила Нина.

Фрэнк подался вперед:

— Да нет же, не приедет Николай в Англию! Мне известно из надежного источника, что премьер-министр был бы не против, но король не хочет принимать своих царственных родственников. Говорят, он опасается, как бы неприязнь к русской царской фамилии, широко распространенная среди британской общественности, не подорвала авторитет монархии как таковой. Разумеется, король не может прямо отказать в гостеприимстве своему державному кузену — ответственность за это решение возьмет на себя правительство. Министры сошлются на общенародные настроения. В результате все остаются в выигрыше, за исключением царя и его семьи, которым придется жить изгнанниками в собственной стране.

Нина наблюдала, как Фрэнк отлил чаю из своей чашки в блюдце и, нагнувшись, поставил его перед старым терьером по кличке Бамбл. Пес понюхал блюдце и принялся лакать.

— Я делюсь своей порцией с ним. — Фрэнк похлопал пса по спине, и тот тихо зарычал в ответ. — Чай предотвращает чумку. Четырнадцать лет уже этот прохвост со мной, в свое время он был отличным крысоловом. Только с детьми плохо ладит, увы… — Он посмотрел на нетронутую чашку Нины. — Ты точно не хочешь перекусить?

— Точно, спасибо.

— Смотри, заработаешь анемию, — нахмурился Фрэнк. — На прошлой неделе я говорил с врачом, и он предупредил, что теперь резко возрастет число больных анемией, а все из-за того, что люди отказываются есть новый хлеб — серый, из муки грубого помола. Доктор убеждает своих пациентов, что этот хлеб богат железом и очень полезен для пищеварения.

Нина вынула из кармана конверт.

— Вот, принесла, чтобы ты прочел. У Ричарда есть к тебе вопрос.

— Где он сейчас? Хотя, наверно, это военная тайна.

— Ричард был во Франции, а сейчас вернулся. Он звонил вчера, и я сказала, что еду к вам. Он передает привет.

Фрэнк надел очки.

— Читать письма Ричарда всегда удовольствие. Его письма из России были бесподобны, мы с Мэгги даже подумали, что ему надо бы написать книгу. — Он вытащил письмо из конверта, а через минуту фыркнул от смеха и начал читать вслух: — «Один офицер-индус из Бомбея привез мне баночку настоящего карри — восхитительного, но такого острого, что у меня из глаз брызнули слезы, чему он несказанно удивился. Этот индус пытался объяснить мне свои религиозные верования, которые как-то связаны со способностью узреть в конечном бесконечное. Я своим умишком с трудом понимал его чересчур отвлеченные рассуждения. Я всегда считал индуизм суровой религией, в которой вплоть до установления британского владычества практиковался варварский обычай «сати» — самосожжения вдовы на погребальном костре вместе с телом мужа. Как, должно быть, бедные жены радели о том, чтобы их супруги жили подольше! Только представь, что ты должна была бы броситься на мой погребальный костер… Индус ответил, что этот обычай был распространен в Индии отнюдь не повсеместно, и еще рассказал мне о другом обычае под названием «джаухар», распространенном в эпоху ислама — когда жен воинов, которые должны были пасть в битве, сжигали заранее, чтобы спасти их от плена и бесчестия…»

Фрэнк усмехнулся, а потом продолжал:

— «Этот индус — поразительно начитанный малый. Он знает не только древних греков и наших викторианских поэтов и романистов, но и твоего соотечественника Толстого. Он горячий сторонник Махатмы Ганди, который во время своей учебы в Лондоне, оказывается, был верным членом Лондонского вегетарианского общества. Мой индус очень хочет поближе познакомиться с Обществом, и мне пришлось разочаровать его, признавшись, что я ничего о нем не знаю. Но я тут подумал, не могут ли Фрэнк с Мэгги познакомить его с кем-нибудь? Спроси у них, пожалуйста, при случае».

Фрэнк хмыкнул и покивал.

— Я действительно кое-кого знаю, например Беренис Олифант. Ей, наверно, лет девяносто, и, по всей видимости, она была членом Общества в то время, когда мистер Ганди учился в Лондоне. Ее муж, маленький, тщедушный человечек, тайно… — Подняв глаза, Фрэнк запнулся и снял очки. — Господи, Нина, у тебя совершенно измученный вид! Ну-ка марш в постель! Мэгги, может быть, вернется через несколько часов, и она рассердится, что я заставил тебя ждать.

Он проводил ее до лестницы.

— Смотри не обожги ноги — я слышал, Мэгги говорила Эллен положить в постель металлическую грелку.




Когда на следующий день Нина спустилась к завтраку, Фрэнк уже уехал в суд. Мэгги, как обычно, была вся в своей работе.

— Женщины на заводах работают в ужасающих условиях, — сообщила она. — Мало того что из-за химикатов их здоровье постоянно под угрозой, так еще происходит столько несчастных случаев. В газетах редко пишут о них, а на самом деле их полным-полно. На одной фабрике, к примеру, произошел взрыв и начался ужасный пожар. Начальство что-то там напутало, и полиция отказалась открыть ворота, в результате женщины, оставшиеся внутри, сгорели заживо.

Рука Нины дрогнула — ложечка звякнула о фарфоровую рюмку для яйца. Ей пришлось отвести взгляд от кучки ломаной скорлупы из-за внезапно накатившей тошноты.

— Фрэнк беспокоится, что для меня с моим слабым сердцем это слишком нервная работа. Не буду отрицать — так оно и есть, любой бы на моем месте нервничал. Но это жизненно важно — научить работниц технике безопасности. Да и слово «нервная» здесь не годится; я не нервничаю — я бешусь! Недавно ко мне обратилась одна девушка, наша знакомая. Она интересовалась работой на военном заводе. Я посоветовала ей лучше пойти в женскую вспомогательную службу. Насчет женской вспомогательной службы ходят всякие нелепые толки, мол, тайно планируется однажды послать женщин в бой… Просто курам на смех! — Мэгги с горестной улыбкой кивнула в сторону двери. — Ту девушку мне убедить не удалось, но Эллен нечаянно услышала наш разговор и с тех пор ходит задумчивая. Боюсь, как бы нам с Фрэнком не пришлось скоро самим готовить завтрак. — Ее взгляд упал на Нинин недоеденный гренок. — Ты почти не притронулась к завтраку! Будь здесь Фрэнк, он бы принялся расписывать достоинства серого хлеба из непросеянной муки. Тебе нездоровится?

— Нет, у меня всего лишь…

У Нины сперло дыхание от второго приступа тошноты. Уборная для прислуги располагалась за судомойней — Нина вскочила и, зажав рот рукой, бросилась через холл на кухню. Эллен как раз вытирала тарелку и шагнула ей навстречу, вытаращив от удивления глаза.

— Я… — Смесь чая и желчи выплеснулась на каменный пол, забрызгав туфли Эллен.

— Черт! — Эллен отшатнулась.

Нина отвернулась, и следующая струя пришлась на внутреннюю сторону кухонной двери. Позывы к рвоте продолжались, несмотря на то что в желудке было уже пусто, и Нина перегнулась пополам от боли. Она протяжно всхлипнула и, когда подняла глаза, почувствовала, как в ее мокрую руку сунули полотенце.

— Простите, мадам. — Эллен покраснела. — Я не должна была ругаться. Сама виновата, что не отошла с дороги.




— Ты не виновата, Нина, — убеждала Мэгги, вытирая Нине лицо и руки фланелькой, смоченной розовой водой, и усаживая ее на диван в библиотеке. — Вполне возможно, что ты съела что-нибудь не то в поезде.

— Скоро мне станет лучше, — пообещала Нина, а сама подумала: «Я же нездорова, зря я вообще приехала».

— Конечно, просто тебе надо отдохнуть. Я собиралась предложить прокатиться в центр — мне нужно купить новые туфли, — но я должна еще написать два письма и отнести их на почту. — Она кивнула на поднос. — Чай из лимонного сорго. Очень помогает, когда пошаливает печень. Фрэнк вернется еще нескоро, но Эллен на кухне и, если что, придет на твой звонок. Если тебе понравится этот чай, я заварила целый чайник, надо только развести кипятком. Ну, принести тебе книгу из твоей комнаты?

— Я забыла взять с собой книгу. — Что бы Нина ни читала в последнее время, ничто не завлекало ее.

— Если ты хочешь роман, советую тебе посмотреть на полках Фрэнка. — Мэгги махнула в сторону стеллажей у двери. — Мои книги вон там. А вот тут, — она показала на полку, где лежала большая перламутровая раковина, — собрано то, что Фрэнк называет дамскими романами. Он говорит, что некоторые из них способны шокировать любого мужчину, и он абсолютно прав.

Нина выпила чай, странный на вкус, но, по крайней мере, не вызывающий рвоты, и заснула на диване. Когда она проснулась, в окно светило солнце, а в доме царила тишина. Минуту-другую она полежала, наблюдая за игрой теней от платана на обоях, потом встала и подошла к письменному столу Фрэнка, на котором лежал сборник рассказов некоего Радклиффа Холла и эссе некой Эммы Гоулдман. Нина открыла вторую на месте, заложенном закладкой:

«Что может быть чудовищнее, чем идея, будто здоровая зрелая женщина, полная жизни и страсти, должна отринуть зов природы, должна подавить свое самое страстное желание, наплевать на свое здоровье и искалечить свою душу, должна подрезать себе крылья, отказывая себе в глубине и блаженстве сексуального опыта до тех пор, пока не явится «хороший» мужчина и не возьмет ее в жены? А ведь именно такое положение вещей и подразумевает институт брака. Разве подобный союз не обречен на неудачу?»

Нина вздрогнула от неожиданности, когда в комнату влетела Мэгги с бумажным пакетом в руке.

— Прости, что я так долго. Зато я нашла себе новые туфли прямо рядом с почтой, в маленьком магазинчике за углом. Точно такие, как я и хотела, и вполовину дешевле, чем стоили бы на Оксфорд-стрит. — Мэгги упала в кресло. — Ты выглядишь уже лучше. Что ты там читаешь? A-а, «Анархизм и другие эссе»… Эта русская еврейка толково рассуждает, но далека от практики, как почти все анархисты. У них полно прекрасных идей о социальной свободе и свободной личности, только они понятия не имеют, насколько эти идеи применимы к реальной жизни. Вот бы нам с тобой сходить на одну из лекций князя Кропоткина. Сама я никогда его не видела, но, по словам Фрэнка, он бесподобен… А теперь, — она наклонилась и подняла с пола бумажный пакет, — я примерю новые туфли, чтобы ты на них посмотрела.

Невозможно было не любить Мэгги — она так хлопотала, пытаясь спасти весь мир, но вместе с тем и находила время, чтобы порадовать себя новыми туфлями.




Готовя ужин, Эллен объявила о своем уходе.

— Как я и думала, она собирается записаться в женскую вспомогательную службу. — Мэгги помешала суп в своей тарелке. — Это все я виновата, Фрэнк.

Нина вспыхнула:

— Боюсь, что это я виновата.

Фрэнк посмотрел на нее с недоумением:

— Ты?

Мэгги нетерпеливо махнула левой рукой:

— Пустяки. Нине утром слегка нездоровилось, вот и все. Нет, это все моя вина — это я расхваливала женскую вспомогательную службу и расписывала, насколько больше возможностей она может предложить молодой женщине по сравнению с работой на военных заводах. Эллен не глупа и решила, что я говорю дело.

— Мы немедленно дадим объявление, — решил Фрэнк. — Какая жалость, что у тебя, Нина, было плохое самочувствие, хотя я не удивлен: вчера вечером у тебя был неважный вид. — Он кивнул Мэгги. — Я уже говорил Нине, чтобы она не поддавалась предубеждению против серого хлеба. В нем полно железа.

В супе плавал кусочек жесткой моркови. Нина отодвинула его ложкой к краю тарелки. Поверхность супа поблескивала жирными разводами.

— Дорогая, — забеспокоился Фрэнк, — с супом что-то не так? Я знаю, он, пожалуй, слишком сильно отдает дрожжами, но я убежден, что дрожжи…

Нина только успела встать, как ее вырвало прямо на стол.

Мэгги привела ее в ванную.

— Мне так стыдно, — захлебывалась от рыданий Нина. Она готова была провалиться сквозь землю.

Мэгги достала из умывальника фланельку.

— Садись на табуретку. — Она вытерла Нинины руки и засмеялась. — Я никогда не забуду, как ты ухаживала за мной на верху пагоды. «Моя юная медсестричка» — так я мысленно называла тебя тогда. Ну а теперь ты должна позволить мне поухаживать за тобой. — Она провела фланелькой по Нининым щекам. — Ничего ты не съела в поезде, это что-то другое, верно?

Мэгги так добра!

— Прости, Мэгги, я всю неделю нехорошо себя чувствую. Не надо было мне приезжать. Со мной хлопот не оберешься!

— Ерунда. Ты наш друг, и мы беспокоимся о тебе. Пойдем в твою комнату.

В спальне они обе сели на край кровати.

— Так… — Мэгги взяла Нинины руки и повернула их ладонями кверху, будто гадалка. — Я попрошу Эллен заварить тебе еще чаю из лимонного сорго и принесу тебе из библиотеки те эссе. Если хочешь, можешь принять ванну.

Нина положила голову на плечо Мэгги и призналась:

— Ты мне дороже всех друзей…

Мэгги стиснула ей руку.

— Очень надеюсь на это, — отозвалась она, — потому что ты мне тоже очень дорога. И именно потому, что ты мне так дорога, я чувствую, что должна спросить тебя об этом. Не может ли быть такого, что ты беременна, Нина?




Глава тринадцатая


Как только Мэгги произнесла эти слова, Нина поняла, что так оно и есть.

— Конечно, не исключено, что это всего лишь простуда, — продолжала Мэгги, — но все признаки налицо. Каждую неделю как минимум одна девушка приходит поговорить со мной о таких тревожных симптомах. Иногда они считают это результатом действия химикатов, с которыми работают, а сами уже не один месяц беременны. Бывали случаи, когда женщинам уже приходило время рожать, а они даже не догадывались, что беременны. Уж не беременна ли ты?

— Да, — прошептала Нина.

Когда они с Гарри сидели на скамейке в Лондоне, он сказал: «Той ночью… я не ожидал ничего подобного, и все это было так волшебно. Но я пренебрег обычными мерами предосторожности…»

— Ты можешь сказать, сколько времени прошло? — Мэгги почти касалась губами ее волос. — Когда у тебя были последние месячные?

— Семь недель.

— Последние месячные у тебя были семь недель назад?!

— Нет. Времени прошло семь недель.




Под ногами хрустело — Нина шла по засыпанной снегом дорожке, рассказывая мисс Бренчли о юноше, упавшем в водопад, как вдруг его имя само всплыло у нее в памяти.

— Кирилл, — произнесла она вслух.

Когда Нина открыла глаза, в комнате было темно, но издалека доносился утренний шум уличного движения. Сегодня она разоспалась. А потом вспомнилось: «Я беременна». Эта мысль не вызвала у нее никаких эмоций — ни печали, ни гнева, ни испуга, ни радости.

— Главное не морить себя голодом, — сказала Мэгги, когда Нина спустилась завтракать. — Хитрость в том, чтобы есть понемножку, но часто. Так что я предлагаю начать с чая из лимонного сорго. А потом, — она хлопнула в ладоши, — можешь съесть ложку меду. У нас есть целая рамка с сотами — Фрэнку подарил один клиент, у которого ферма в Уилтшире.

Нина быстро отвела взгляд от тоненького гренка на тарелке Мэгги.

— Спасибо, — сказала она. — С медом я, наверно, справлюсь.

Эллен принесла соты, и Нина принялась медленно пить чай.

Мэгги повертела в руке нож.

— Я рассказала о тебе Фрэнку, — призналась она. — Надеюсь, ты не против.

— Нет, конечно нет.

— Хорошо. — Мэгги положила нож рядом с тарелкой. — А Ричард? Как он воспримет, как ты думаешь?

Мэгги знала. Знала, что ребенок не от Ричарда. Нина разглядывала цветочный узор на своей чашке, не осмеливаясь поднять глаз.

— Ричард будет счастлив — он очень хочет ребенка.

— Правда? — Мэгги не могла скрыть облегчения. — Нет, конечно же хочет! Просто мало ли что — у мужчин бывают свои причуды, тем более теперь, когда идет война. — Она подалась вперед, облокотившись на стол. — Я так рада за тебя. Я думала, мало ли что… Одним словом, когда случается такое важное событие, вечно лезет в голову всякая ерунда. А что может быть важнее ребенка? — Она рассмеялась. — Тогда с твоего позволения я помогу тебе подготовить приданое для новорожденного…

Слушая Мэгги вполуха, Нина думала о том, что Чаплины, вероятно, давно догадались о Ричарде.

После завтрака они вышли посидеть на солнышке в саду.

— Я подумываю выкопать тут пруд, когда кончится война, — сказала Мэгги.

Слова подруги напомнили Нине кое-что, о чем она не думала годами.

— Помню, мама рассказывала, как в детстве ее возили в сад, где в пруду водились рыбы, и чтобы их покормить, надо было позвонить в колокольчик, и тогда они подплывали.

Нина сама была точно пруд, в котором внезапно выныривают на поверхность воспоминания.

— Как, интересно, рыбы слышат под водой звон? — отозвалась Мэгги. — Послушай, Эллен варит к обеду бульон, и вот что я предлагаю: ты сиди читай книгу, а сама тем временем ешь потихоньку бульон чайной ложкой. Книга отвлечет твои мысли, а маленькая ложка обманет желудок. Скажи, — она похлопала Нину по колену, — как в России определяют пол ребенка?

Да так же, как и везде, с недоумением подумала Нина, а вслух сказала:

— Смотрят. Акушерка или доктор осматривают новорожденного и…

— Да нет! — рассмеялась Мэгги. — Как узнают, кто родится — мальчик или девочка? В Англии есть уйма способов предсказать пол будущего младенца. В основном это полнейшая чепуха, но зато как занятно! К примеру, можно привязать обручальное кольцо к пряди своих волос и посмотреть, в какую сторону оно повернется. Если по часовой стрелке, то будет мальчик, если против — девочка. Или наоборот?..

Наконец Мэгги ушла в дом, и Нина открыла книгу с эссе Эммы Гоулдман, которую Мэгги подарила ей.

«Для многих современных мужчин и женщин брак не более чем фарс, но они мирятся с ним, чтобы не бросать вызов общественному мнению. Брак главным образом является финансовым соглашением, страховым договором. От обычного страхования жизни он отличается лишь тем, что накладывает более строгие и обременительные обязательства… Любовь не терпит принуждения, она может существовать только в атмосфере свободы. Тогда она дарит себя безоговорочно, без остатка… Любви не нужна защита — она сама себе защита. Там, где жизнь зачинается в любви, не бывает брошенных, голодных, обделенных лаской детей. Я знаю женщин, родивших детей в свободе, от мужчин, которых они любили. Очень немногие дети, рожденные в браке, получают столько любви, заботы, преданности, сколько способно дать свободное материнство».

— Господи! — Нина перестала читать и подняла глаза в синее небо.

Пьянящая радость вдруг охватила ее. Было такое чувство, будто она бросается с высокого утеса, делает шаг в бездонную пустоту. Подумать только! Чтобы женщина могла думать — и писать — такое! И эти идеи родились в головах у русских — идеи, которые изменят мир. И она будет частью этих грандиозных перемен — она сама, Ричард и Гарри. И ее ребенок.

— Нина. — К ней подошла Мэгги. — Вот твой бульон. Дорогая, — она поставила поднос и опустилась коленями на траву, — ты плачешь? Не плачь, солнышко, все будет хорошо, обещаю. — Она обвила Нину руками. — Ты не одна, ты же знаешь. У тебя есть мы, и тебя любят.

Нина поцеловала подругу в щеку и утерла слезы.

— Я плачу не от горя, Мэгги, я плачу от счастья.




Фрэнк и Мэгги хотели, чтобы Нина побыла у них подольше, но она осталась только на четыре дня, как и планировала.

— Вы за меня не беспокойтесь, — сказала она. — Я скоро опять к вам приеду.

В кебе Мэгги села рядом с ней.

— Когда ты снова приедешь, можешь оставаться сколько захочешь. Мы будем только рады, если ты родишь у нас. Недомогание и тошнота скоро пройдут, и будущее сулит нам столько хорошего!

— Будущее… — Когда Фрэнк с Мэгги махали ей с перрона, Нина произнесла это слово вслух, так что ее соседка по купе, сидевшая напротив, оторвалась от вязания и посмотрела на нее.

Приехав вечером домой, Нина приняла ванну, надела ночную рубашку и халат и спустилась на кухню заварить себе чаю из лимонного сорго. Насыпала в миску сухофруктов, которые ей купил Фрэнк: сухофрукты в сочетании с чаем помогали от тошноты. Потом отнесла поднос в малую гостиную и села в кресло рядом с пустым камином. Со дня происшествия с дымоходом, казалось, прошла целая вечность.

Зевнув, Нина подложила под голову подушку. Утром надо будет составить список самых насущных дел. Перво-наперво написать письма. Мэгги с Фрэнком уже знают ее новость, так что остается написать Ричарду. А потом — Кате. И Гарри. В поезде она думала над тем, что напишет Гарри. «Я очень счастлива и чувствую себя хорошо. Можешь за меня не волноваться. И все-таки я надеюсь…» На этом ее мысль застревала, не осмеливаясь выразить в словах то, на что она надеялась.

— Нина-а! — Входная дверь хлопнула.

Невероятно! В комнату вошел Ричард с чемоданом в одной руке и букетом в другой.

— Милая, да ты уже почти спишь! Нет-нет, не вставай. — Он поцеловал ее в лоб, а потом подозрительно понюхал ее чай. — Это еще что за отрава? Не говори только, что очередной рецепт от Мэгги.

Он никогда еще не приезжал вот так, неожиданно, без предупреждения.

— Неужели война кончилась? — прошептала Нина, не поднимаясь с кресла.

— Что? — Он бросил чемодан на скамью и хохотнул. — Боже правый, нет, боюсь, ничего подобного. Просто небольшое непредвиденное увольнение. Я позвонил Фрэнку, чтобы спросить, не у них ли ты еще, но он сказал, что ты уже уехала. — Он скинул шинель. — Сиди-сиди, у тебя усталый вид. А я сделаю себе настоящего чаю.

Наскоро поправив перед зеркалом волосы, Нина пошла за мужем на кухню.

— Я так рада, что ты приехал.

— Я и сам рад. — Он поставил цветы в бутылку из-под молока, стоящую на столе. — Если у нас найдется яйцо, я приготовлю себе яичницу. Ты ужинала?

— Да. Я сделаю тебе яичницу, — предложила Нина, однако у нее не было уверенности, что она сможет.

— Я и сам справлюсь. У тебя совершенно измочаленный вид. Мэгги с Фрэнком, небось, замучили тебя. Ложись-ка ты сегодня пораньше. А я посижу и напишу пару писем. Давно уже пора написать матери и Анне.

Зажигая газ под чайником, Ричард наклонил голову, и Нина увидела, что волосы у него не точно такие же, как у Гарри, а чуть темнее. В рыжине серебрились седые прядки. Нина была поражена: когда только они успели там появиться? Она перевела взгляд на его осунувшееся лицо.

— Ричард, что-то случилось?

— Ты имеешь в виду — что-то особенное?

Нина вся напряглась. Неужели он все-таки добился своего — добился перевода на фронт? И домой приехал затем, чтобы сказать ей, что его отправляют во Францию… В горле у Нины пересохло.

— Что происходит?

— Ничего не происходит. Просто ни-чер-та! — Он задул вощеный фитиль и виновато взглянул на нее. — Проста, ты вовсе не обязана терпеть мое поганое настроение. Желчный и неблагодарный тип, вот я кто. Понимаешь, мне отказали в переводе из военного министерства. Я со своим опытом там незаменим — по крайней мере, так мне сказали, и мне велено больше не обращаться с подобными просьбами. Такие вот дела.

Нина встретила эту новость с огромным облегчением, хотя ей и жалко было Ричарда — у него был такой удрученный вид.

— Мне тяжело видеть, как ты несчастен, — сказала она.

— Несчастен… — Он медленно кивнул. — Да, я несчастен. Хотя сейчас я, наверно, похож на капризного ребенка. «Когда Ричарду не разрешили сражаться на войне, он ужасно обиделся». — Он вздохнул. — Объяснить это непросто. Дело не в том, что я хочу воевать, Нина, ты должна понять. Я совсем не жажду убивать кого-то или быть убитым. Просто я должен доказать, что я не трус. Глупое желаньице, не так ли? Более того — эгоистическое. Все дело в причастности к тому, что важнее меня, тебя, любого другого. Меня вечно будет мучить чувство, что я посылал других делать то, что мне самому не по зубам. У меня будет чувство, что я не заслужил собственное будущее.

Неужели он и правда верит в это?

— Но, Ричард, то, что ты делаешь, имеет огромное значение…

— Это тут совсем ни при чем! — Он отошел к буфету и уже спокойным голосом сказал: — Прости. Я дал себе зарок, что у нас не будет споров.

Нина посмотрела на цветы, которые он принес, — такие нежные, но полные жизни и красок.

— Ричард, у меня есть новости. — Эти слова вырвались сами собой.

— Да? Хорошие? — Он поставил на стол две чашки с блюдцами.

— Думаю, да. — Нина перевела дух и прямо взглянула на него. — Ричард, у меня будет ребенок.

Кровь бросилась ему в лицо, но он выдержал ее взгляд.

— Ребенок? Ты… Я и не подозревал, что ты… Боже правый, вот это новость!

Он снова будет счастлив. Они все будут счастливы.

— Ты уверена?

— Думаю, да. Мэгги самой пришлось сказать мне об этом.

— Так Мэгги все знает?

— И Фрэнк тоже. Они очень обрадовались. Мэгги говорит, из тебя выйдет прекрасный отец.

Ричард подошел к мойке, потом снова вернулся к столу.

— Нина, это так неожиданно… Я надеялся, что когда-нибудь… ну, ты знаешь. Но чтобы приехать домой и услышать такое… Даже не знаю, что сказать.

— Так это хорошие новости? — поддразнила его Нина.

— Хорошие? — просиял он. — Превосходные, просто чудесные! Хоть я и ошеломлен, знаешь, ты меня просто огорошила. — Обойдя стол, он взял ее руки в свои. — У меня было так скверно на душе, а тут такой сюрприз! Спасибо, Нина. Надо же, ребенок!

— И очень велика вероятность, что у него будут рыжие волосы, как ты и просил.

Он вздрогнул.

— Господи, это была всего лишь шутка…

Нина засмеялась, а у них за спиной глухо засвистел чайник.




— Ты серьезно ничего не можешь есть? — Ричард посолил яичницу и хлеб. — Тебе нужно есть, знаешь ли.

— Я знаю, ради ребенка. — От запаха еды ее замутило.

— Ради самой себя и ребенка. Мэгги ничего не посоветовала?

— Насчет тошноты? Она посоветовала есть часто, но понемножку.

— По-моему, в этом есть смысл.

— Да. — Ей пришлось отвести глаза от его тарелки. — Мэгги много знает об этих вещах. Жалко, что у них с Фрэнком нет детей.

— Да, может быть, она не чувствует в себе… — Он запнулся: — Ты знаешь, когда у тебя срок?

— Думаю, что в декабре.

— Бедный парнишка решит, что в этом мире слишком холодно. Интересно, что он подумает о снеге.

— Парнишка? С чего ты взял, что это будет мальчик? — лукаво усмехнулась Нина.

— Мальчик, девочка — мне все равно, главное, чтобы ребенок был здоров.

Его глаза блестели — он опять стал самим собой. Нина подумала о двойняшках Алисы, о том, как они спят в своих кроватках, сжав кулачки. Вот так и ее ребенок сейчас спит у нее внутри. Она надеялась, что он знает, как его любят. Она всех их любит: и ребенка, и Ричарда, и Фрэнка, и Мэгги, и Катю. И Гарри, она любит Гарри. В глазах у Нины защипало от счастливых слез. Жалко только, что она не может написать Дарье обо всем. А отец? Ему и писать нет смысла.

— Нам нужно много о чем подумать, — заметил Ричард, прихлебывая чай. — Например, об имени. Ты уже думала об этом? Что, если будет девочка?

— Не знаю. Мне всегда нравилось мамино имя — Ирина.

— А если мальчик? Я не стану предлагать имя своего отца — Герберт, так как знаю, что сам он никогда его не любил. «Берт, — бывало, говорил он, нахмурившись. — Когда меня так называют, я чувствую себя каким-то лавочником». Имена для мальчиков — это целая проблема. Для девочек полно красивых имен, а вот для мальчика…

— Кирилл. Моя мама считала, что это очень красивое имя.

«Или Лоренс, — подумала про себя Нина. — Если родится мальчик, может быть, назвать его в честь Лоренса?»

— Кирилл? Звучит очень по-русски. Ну, у нас еще много времени, чтобы обдумать это. Боже, мои письма матери и Анне! Я знал, что мои новости их огорчат, но теперь совсем другое дело. Я напишу им прямо сейчас. Ты ведь не против? Я знаю, иногда люди не хотят ничего никому рассказывать, но при нынешнем положении, когда вокруг творится такое, не передавать хорошие новости — преступление.

— А я должна написать Кате и Гарри.

— Гарри?

Нина чуть было не сказала — отцу ребенка, — но спохватилась.

— Да. Он австралиец, лейтенант.

— Но что ты собираешься сказать ему? Что ты беременна?

— Да! Что же еще? — Ей-богу, с Ричардом не соскучишься.

Он глядел на нее во все глаза.

— Милая, ты не можешь сказать ему. Уж это-то ты должна понимать.

Теперь уже она уставилась на него.

— Я не понимаю. Еще одно табу англичан?

— Ну, начнем с того, что он отнюдь не будет рад, — мягко заверил Ричард. — Нина, ни один мужчина не захочет услышать, что он сделал ребенка замужней женщине. К тому же…

Нина выпрямилась в кресле.

— Гарри не безразлично, что со мной!

Ричард слегка нахмурился.

— Дорогая моя, как можно быть безразличным к тебе? Но все это уже никак его не касается, неужели ты не понимаешь? В конце концов, это будет нехорошо по отношению к нему.

Какое-то безумие.

— Нехорошо сказать ему, что у него будет ребенок?!

— Нехорошо по отношению к каждому из нас, включая и ребенка.

Да что с ним такое? Неужели он совсем ничего не понимает?

— Ричард, я не собиралась забеременеть, это вышло случайно.

— Да? А что ты собиралась сделать?

От неожиданного холодка в его голосе у Нины сжалось сердце.

— Мы оба вольны в своих поступках, — напомнила она. — Таков был уговор с самого начала. Если тебе или мне встретится человек, который нам понравится или которого мы полюбим…

— Я говорил тебе, — перебил он очень спокойно, — что не могу заниматься с тобой любовью. Я никогда не говорил, что не могу любить тебя.

— Не об этом и речь!.. — Он ведь знает, что разговор о другом.

Ричард провел рукой по волосам.

— Какой прок в том, что ты скажешь ему? Ты говоришь, он австралиец?

— Да.

— Он вернется в Австралию. Какая ему польза от того, что он будет знать, что в Англии у него остался ребенок?

— Он имеет право знать. — Пальцы Нины машинально нащупали браслет. — И потом, он, может, и не поедет в Австралию: до войны он хотел работать журналистом в Лондоне. — До этой минуты Нина едва осмеливалась подумать о такой возможности.

Ричард помолчал, потом спросил:

— Что ты сказала ему обо мне?

— Ничего. Просто сказала, что мы понимаем друг друга.

— И какой вывод он для себя сделал?

— Я не знаю. — Нина облокотилась на стол. — Ричард, мир станет другим. Война все переменит, и уже существует столько всяких идей о том, как можно устроить жизнь. Мэгги дала мне книгу одной русской анархистки, которая живет в Америке, Эммы Гоулдман. Ты должен ее прочитать. То, что она пишет, это то, что творится на наших глазах. Взять хотя бы Россию…

Ричард вдруг хлопнул по столу обеими ладонями — так, что Нина даже подскочила от неожиданности, — и встал.

— Мэгги со своими глупостями! Мы не в России. Мы не анархисты. Мы — в Англии, и неужели ты и вправду думаешь, что Англия или Европа изменятся к лучшему после этой проклятой войны? Что она решит все проблемы и сделает мир свободнее, счастливее, добрее? Так вот, можешь быть уверена: ничего такого не произойдет. — Его глаза лихорадочно блуждали по комнате. — В чем дело, Нина? У тебя будет ребенок. Ты любима. Чего тебе еще?

Неужели он и вправду этого не знает? Нина посмотрела на него.

— Страсти, — тихо ответила она, — секса. Ты хочешь, чтобы я так и жила без этого всю жизнь?

— Я думал, ребенок даст тебе все… — пробормотал Ричард, избегая встречаться с ней глазами.

В душе у Нины всколыхнулся гнев: несправедливо так унижать ее!

— Мне нужно то же, что и тебе.

— И теперь ты собираешься получить все сполна? Продолжая связь с мужчиной, который готов мириться с нашим «взаимопониманием»? Разве настоящий джентльмен согласился бы на это?

Теперь уже и Нина встала и, плотно запахнув на груди халат, в упор смотрела на Ричарда.

— А молоденький солдат, с которым я столкнулась здесь однажды утром, тоже был джентльменом? — Резкие слова срывались с языка сами собой. — Впрочем, он вел себя настолько по-джентльменски, что даже сделал мне комплимент — сказал, что у моего мужа большой член!

Лицо Ричарда мертвецки побледнело.

— Ричард, я… — Она не должна была говорить этого, нужно взять свои слова обратно.

Но он остановил ее жестом.

— У тебя есть полное право сердиться. Я не должен был приводить его сюда, а он не имел права так с тобой разговаривать. Я не знал об этом. Что ж, — он сощурился, — сегодня у нас вечер сюрпризов, не правда ли? Думаю, на сегодня высказано достаточно. Утро вечера мудренее.

Нина стояла неподвижно как изваяние. Ей не следовало говорить всего этого, и все-таки он должен знать, что она не может жить наполовину.

На пороге Ричард обернулся.

— Ты молода, Нина, порой я забываю, какая ты еще юная. К тому же я, возможно, забыл о том, сколько времени требуется, чтобы научиться не смешивать секс и любовь. Поверь, многие супружеские пары имеют только первое, а у многих нет ни того ни другого. Мне жаль, что кое в чем я разочаровал тебя, но я все еще считаю, что нам — или, по крайней мере, мне — очень повезло в браке. — Он опустил глаза. — Я передумал писать прямо сейчас матери и Анне, лучше оставлю письма до завтра.

Через несколько минут Нина услышала, как за ним закрылась входная дверь.




Рано утром на следующий день Нину вырвало в нижней уборной, и ей вспомнилось гадкое выражение на лице того парня-солдата. «Далеко не самый лучший из всех, с кем я трахался».

Когда желудок отпустило, она открыла кран и, набирая горстью воду, стала полоскать рот. Она надеялась, что Ричард не услышит: не хотелось будить его. Затем она заставила себя надеть жакет и шляпу и тихо прошла по холлу. Сверху не доносилось ни звука.

На улице она снова почувствовала усталость и недомогание, да и на душе кошки скребли. За спиной послышался частый топот, и мимо нее пробежал мальчик-коридорный, ударяя палкой по деревянному обручу. «Одна жена у трубочиста ушла и вышла за артиста. К другой чувств нежных не питал — в трубу печную запихал…»

Перейдя через дорогу, Нина пошла по приморскому бульвару. На горизонте ее лениво нагонял какой-то корабль, и она сбавила шаг, чтобы понаблюдать за ним. Что, если Гарри не захочет больше знать ее, когда она расскажет ему о ребенке? Но она должна сказать ему, не мог же Ричард не понять этого. А если все же он не смог понять?.. Перед глазами у Нины встали футляры с мамиными драгоценностями, но она заставила себя не думать о них — до этого не дойдет. Корабль постепенно растаял вдали, она отвернулась от моря и направилась обратно в город. Еще только семь часов, но пока она доберется до булочной, там уже будет очередь.




Ей удалось купить не только хлеба, но еще и маленький торт. «Он, правда, без глазури, — предупредила продавщица, — из-за подводных лодок по всей стране пропала ваниль». Пока Нина, стоя на пороге, возилась с ключами, при мысли о торте к горлу опять подступила тошнота.

— Миссис Трулав?

Обернувшись, Нина увидела полисмена; стоя перед крыльцом, он пристально смотрел на нее.

— Да.

Он замялся, бросив быстрый взгляд на прислугу, которая несколькими дверями дальше драила латунный почтовый ящик, с любопытством посматривая в их сторону.

— Дело личное, мэм.

Дрожащими пальцами Нина вынула ключ из замочной скважины.

Он прошел за ней в холл.

— Ваш муж — капитан Трулав?

— Да.

Полисмен окинул ее очень странным взглядом.

— Осмелюсь спросить, мэм, у капитана Трулава рыжие волосы?

— А в чем дело? — Нина поглядела в сторону лестницы: не позвать ли Ричарда?

— Осмелюсь спросить, миссис Трулав, вашего мужа нет дома?

— Почему же…

Нину охватило смятение: наверное, когда Ричарду отказали в переводе, он со злости уехал без спросу в Брайтон. Он в самоволке.

— Вы в этом уверены? Вы видели его сегодня утром?

Нина посмотрела на вешалку — шинели Ричарда там не было.

— Миссис Трулав, — донесся откуда-то издалека голос полисмена, — боюсь, у меня для вас очень плохие новости…




Глава четырнадцатая


Нина слышала голоса.

— Не беспокоить ее до завтра, а еще лучше — до послезавтра. Если кто-то будет настаивать, позвоните главному инспектору и скажите, что я строго-настрого запретил…

— Констебль сказал, что за это дело возьмется военная полиция…

— Что ж, миссис Лэнг, им тоже придется отказать…

— Не волнуйтесь, доктор Уильямс, я умею обращаться с военными. Давайте-ка приподнимем ее на секундочку…

Послышался плеск воды, а потом ей протерли чем-то теплым лицо.

— Вот, выпейте это, вам нужно хорошенько поспать.




На стуле с книгой в руках сидела Мэгги. За ней меж раздвинутых занавесок синело безоблачное небо. Окно было приоткрыто, и издалека слабо доносился шум моря.

Нина сглотнула — горло обожгло огнем.

— Проснулась? — Мэгги встала и подошла. — Ты проспала целый день, Нина, со вчерашнего утра. На, попей.

Нина жадно выпила воду. Согнув ноги, она почувствовала, что простыня под ними холодная.

— Постель мокрая, — проговорила она.

— В самом деле? — Мэгги торопливо проверила, сунув руку под одеяло. — А, ничего страшного, это нормально. Мы перевернем матрас, когда ты встанешь.

А потом Нина вспомнила, что еще натворила.

— Мэгги! — завыла она. — Я убила Ричарда!

Мэгги обняла ее:

— Бедненькая, бедненькая моя…




Чуть позже Мэгги достала из комода чистую ночную рубашку.

— Мы еще не говорили с полицией. Фрэнк позвонил сюда вчера утром — он обещал дать Ричарду один адрес. А трубку взяла миссис Лэнг. Нина, все это так ужасно, просто не верится, да еще в такое время… — Она присела на край кровати. — Но с ребенком все в порядке, никакой крови. — Она отвела взгляд. — Миссис Лэнг разговаривала вчера вечером с военной полицией и говорит, что человек, убивший Ричарда, хорошо известен лондонской полиции, за ним числится немало дел, связанных с насилием. Полиция предполагает, что он попытается скрыться, но они уверены, что скоро его поймают.

Нет, все это неправда, этого не может быть! Ричард не может умереть, как умерла мама. Ей просто снится кошмар, но сейчас она проснется, и в комнату войдет Дарья.

— Это я виновата. Он бы не пошел на улицу, если бы мы не повздорили… Я наговорила ему ужасных вещей.

— Дорогая, — ответила Мэгги, — все мы когда-нибудь говорим ужасные вещи. О которых потом жалеем.

И все-таки она виновата.

— Мэгги, — прошептала Нина, — ребенок не от Ричарда.

— Я знаю.

— Наверняка его убил один из тех парней. Парней, с которыми он знакомился во время своих прогулок.

Мэгги ничего не сказала, но было ясно, что об этом она тоже знает.




Глава пятнадцатая


Мама в гробу была словно высечена изо льда, а тело Ричарда, лежавшее в малой гостиной, казалось вырезанным из гладкой, белой березы. Нина отвела взгляд, но потом заставила себя снова посмотреть на покойного. Он был одет в форму, на лице — никаких следов. По словам миссис Лэнг, была только одна рана — там, где нож вошел в сердце, и, как сказал врач, смерть была мгновенной. «Ваш муж не трус и попытался бы защититься, — сказала миссис Лэнг. — Но благодаря затемнению ночью на улицах теперь раздолье для бандитов».

— Прости меня, — прошептала Нина.

Она прошла в гостиную, где сидел Фрэнк, и села на диван, а он засуетился перед камином.

— Надеюсь, ты не против, что я затопил камин. Конечно, в середине мая это нелепость и жуткая роскошь, но тут что-то зябко. — Он подбросил еще угля. — По правде говоря, я развел огонь совершенно машинально. Миссис Лэнг достает уголь в каком-то таинственном месте. Сарай завален им чуть ли не доверху; кроме того, она привезла продуктов. Еще она предложила организовать поочередное дежурство офицерских жен, но Мэгги, похоже, удалось отговорить ее от этой затеи. И все же приятно сознавать, что люди хотят помочь.

— Спасибо, Фрэнк. — За последние три дня Нина превратилась в автомат: одна ее половина произносила нужные слова, а вторая безучастно наблюдала за первой.

— Не за что, абсолютно не за что.

«Чарльз, — уныло подумала Нина. — Надо сообщить Чарльзу во Францию».

Дверь открылась, и вошла миссис Лэнг, а за ней Мэгги с чашкой в руках.

— Вот, Нина. Миссис Чаплин приготовила вам чай из этого, как его… лимонного сорго. Пахнет довольно противно, но главное — чтобы помогало. — Миссис Лэнг опустилась на диван. — Да, чуть не забыла: завтра днем придет портниха — насчет траурного платья. У Алисы Эванс она очень хорошо себя показала, правда Алиса так и не надела свое платье — она весь день пролежала в постели. У вас, Нина, куда больше силы духа. И еще приходили из военной полиции — хотят задать вам несколько вопросов. Они навестят вас завтра утром. Меня заверили, что визит будет кратким. Вы не волнуйтесь, я буду присутствовать при этом разговоре — я-то знаю, как вести себя с военными.

Фрэнк кашлянул:

— Огромное спасибо, миссис Лэнг, но мы с Ниной уже договорились, что если у полиции возникнут вопросы, то я как один из самых старых друзей Ричарда составлю Нине компанию.

Мэгги и миссис Лэнг пошли вниз посмотреть, что там с ужином. Проводив их взглядом, Нина повернулась к Фрэнку.

— Военная полиция, — тихо сказала она, — что им нужно?

Фрэнк подышал на очки и протер их маленьким шелковым платочком.

— Очевидно, они хотят узнать кое-какие детали. Вроде того, в котором часу Ричард вышел из дома. — Он опять надел очки. — Я бы советовал тебе не говорить много лишнего. Все равно ты не располагаешь никакими сведениями, которые могли бы помочь в расследовании. К тому же тебе могут задать вопросы, которые при данных обстоятельствах не могут тебя не расстроить. Поэтому тебе лучше заранее обдумать, что ты скажешь.

Нина глядела на задернутые шторы, превратившие день в ночь.

— В газетах что-нибудь пишут? — спросила она.

— Не думаю, чтобы в прессу просочилось много информации. Во вчерашнем «Курьере» пара слов о том, что зарезали офицера. — Он помолчал и добавил: — Тут говорится, что это произошло в доме на Эдвард-стрит. Тебе это о чем-нибудь говорит?

В доме… Нина почувствовала, как стены сжимаются вокруг нее.

— Никогда там не была. Насколько мне известно, это бедный район.

— Ладно, будем ждать новостей.




Капитан Стюарт оказался низеньким темноволосым человеком с жидкими усиками и острым взглядом. Фрэнк провел его в гостиную.

— Капитан Стюарт, миссис Трулав.

— Пожалуйста, садитесь, капитан, — пригласила Нина.

— Вы не англичанка, миссис Трулав? — поинтересовался капитан, но, судя по всему, для него это не было неожиданностью.

— Я русская.

— Ага. Миссис Трулав, позвольте выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу постигшей вас утраты. У меня к вам всего несколько вопросов, так что я не отниму у вас много времени. Насколько я понимаю, родные капитана Трулава проживают в Челтнеме?

— Да. Но они еще не знают о том, что случилось.

— Мы пытались до них дозвониться, — вмешался Фрэнк, — а также отправили телеграмму. Похоже, миссис Трулав со своей дочерью в отъезде.

Капитан достал из верхнего кармана блокнот и карандаш.

— Если вы дадите мне их адрес, я свяжусь с нашими людьми в Челтнеме и пошлю кого-нибудь разузнать. — Он записал что-то в блокноте. — А вы, мистер Чаплин, хорошо знали капитана Трулава?

— Миссис Трулав и моя жена — хорошие подруги. А мы с Ричардом учились в одной школе — в Шерборне.

Нина быстро взглянула на Фрэнка, но он не спускал глаз с капитана.

— Шерборнцы отлично играют в регби… Когда похороны, миссис Трулав?

— Мы не можем назначить дату, пока не поговорим с родными Ричарда.

— Да, конечно. — Капитан все еще держал блокнот открытым. — Я должен задать вам несколько вопросов. Возможно, что и у вас есть вопросы, на которые вы хотели бы получить ответ.

— Миссис Лэнг сказала, вы знаете, кто убил моего мужа.

— Мы подозреваем некоего Джимми Рида, очень агрессивного и опасного молодого человека. Лондонская полиция не раз имела с ним дело по разным поводам. Вряд ли ваш муж, миссис Трулав, когда-нибудь упоминал при вас это имя?

— Впервые его слышу.

Капитан Стюарт сочувственно улыбнулся:

— Да и в самом деле, с чего бы он стал. Так… Не знаете ли вы, в котором часу ваш муж вышел из дома?

— Думаю, около восьми. Он вышел прогуляться.

Капитан пометил в блокноте время:

— Восемь… — И, не поднимая головы, спросил: — В котором часу вы ожидали его назад?

— Я думала, он вернется скоро. Я сама только вернулась из Лондона, где провела четыре дня с мистером и миссис Чаплинами, и очень устала, поэтому вскоре после ухода Ричарда легла спать.

Поерзав в кресле, капитан положил блокнот на колено.

— Ваш муж часто ходил вечером на прогулки, миссис Трулав?

— Он любил гулять по вечерам.

— И он часто возвращался поздно?

— Иногда.

— У него не было привычки носить при себе крупные суммы денег?

— Крупные? Нет-нет.

Он задал еще несколько вопросов — в какую сторону обычно направлялся Ричард, как часто уходил прогуляться, — а потом неожиданно закрыл блокнот.

— Миссис Трулав, спасибо, что уделили мне время. — Он поднялся. — Если появятся какие-нибудь новости, мы дадим вам знать.

— Так это все, капитан Стюарт? — спросил Фрэнк, тоже поднимаясь.

— Думаю, да. — Капитан сунул блокнот с карандашом обратно в карман. — На сегодня. — Он кивнул Нине и пошел за Фрэнком к двери. — Да, чуть было не забыл… — Он повернулся к Нине. — Миссис Трулав, мне сказали, в то утро вы и сами не знали, что ваш муж не вернулся домой…

— Я думала, что он еще не проснулся.

— Простите, я совсем не хочу показаться нескромным, но вы что, не заметили, что его нет в постели?

— В гардеробной у нас стоит кушетка, Ричард иногда спал там, чтобы не будить меня. У меня проблемы со сном, мне очень трудно уснуть опять, если меня разбудят.

— Тогда все понятно, — кивнул капитан. — До свиданья и еще раз спасибо. Мистер Чаплин, вы не дадите мне челтнемский адрес?




— Немножко выпустить юбку, а в остальном сидит отлично. — Портниха одернула платье на талии. — А благодаря плиссе есть запас в ширину.

Внизу зазвонил телефон, и через несколько минут в дверь постучали и вошла Мэгги.

— Звонила Анна. С ней говорил Фрэнк. Только она вернулась в Челтнем, как явилась полиция; они-то ей и сообщили. Нечего и говорить, как она потрясена. Ее мать гостит у кузины в Бате. Анна сама поедет туда как только сможет и лично сообщит ей.

— Спасибо.

В зеркале Нина видела бледный овал своего лица над вырезом черного платья. Почувствовав повелительный толчок в поясницу, она послушно повернулась, подняв руки.

Позже Нина спустилась вниз и направилась в малую гостиную. Но не успела она открыть дверь, как оттуда вышел Фрэнк.

— У него такой умиротворенный вид, — он покачал головой. — Так и кажется, что он вот-вот проснется. — Он утер слезы и быстро заговорил: — Звонил мистер Льюишем, спрашивал, нельзя ли ему зайти. И я попросил миссис Лэнг подыскать прислугу. Надеюсь, ты не возражаешь, Нина. Она сказала, что знает некую миссис Фэй Проктор, которая подойдет как нельзя лучше. Теперь, когда мы связались с Анной, можно вплотную заняться приготовлениями к похоронам. — Помолчав, он добавил: — Анна спросила, что произошло, и я сказал ей, что это было ограбление.

— Правильно. Фрэнк, что еще может понадобиться полиции?

— Пока трудно сказать.

— Капитан Стюарт напугал меня.

— Ну, ну, ты не должна пугаться никаких капитанов стюартов. — Он выдавил из себя невеселую улыбку. — Без сомнения, он вел себя резковато, но так всегда действует полиция.

— Дело дойдет до суда, так ведь?

— Только если поймают убийцу.

Нина вошла в комнату. Окна были немного опущены, и занавески слегка колыхал ветерок.

— Прости, — проговорила Нина, стоя у гроба. — Прости меня ради бога.

Она обещала молодому скрипичному мастеру, что он поправится; она обещала Ричарду, что они будут счастливы. Больше она не будет ничего обещать. Никогда и никому.




Фэй Проктор, низенькая толстушка с карими глазами и вьющимися седыми со стальным отливом волосами, приступила к работе на следующее утро.

— Миссис Лэнг рассказала мне о вашем деликатном положении, — сказала она. — Она подумала, что вправе это сделать, учитывая обстоятельства. На обед есть филе трески — с камбалой, конечно, не сравнится, но если сварить в молоке, то получается вкуснятина и никакой тошноты, вот увидите. С моей старшей такая же беда была, и у меня-то она стала есть как миленькая — это после того как она чуть не свихнулась, слушая врача, который прописывал ей выпивать каждое утро по стакану бычьей крови, а иначе, мол, ей не сохранить ребенка. «Мне и яйца не съесть, мам», — жаловалась она. Безмозглый старый пень! Вы уж простите, что я так выражаюсь, но ей-богу — хоть стой, хоть падай!

— Она сказала, что постоянная работа ее не интересует, — объяснила за обедом Мэгги. — Из-за ее родных. Дочка иногда просит ее посидеть с внуками, когда сама не может. Но я заверила ее, что это устраивает тебя, Нина.

Нина не принимала участия в разговоре. Она чувствовала себя далекой от всего, словно взирала на происходящее через стекло.

— А я бы оставил ее насовсем, если б мог, — покивал Фрэнк. — Нина, после обеда нам с тобой нужно серьезно обмозговать некоторые вещи. С тобой хочет поговорить священник, вот еще проблема — какие гимны выбрать. Далее — экипаж и лошади. И кто понесет гроб. — Нина, должно быть, вздрогнула, потому что он вдруг опустил нож с вилкой. — Прости ради бога! Вот и Мэгги упрекает меня в нечуткости — вечно, мол, не знаешь удержу со своими советами…

— Не беспокойся, Фрэнк, все в порядке, — сказала Нина, стараясь не смотреть на еду, стоящую перед ней. — Пожалуйста, займись всем этим сам. Я ничего не понимаю в английских похоронах. Одна я совсем не знала бы, что делать.

Мэгги с Фрэнком пошли на почту, и, когда зазвонил телефон, Нина взяла трубку. Звонил его преподобие Грегори, жених Анны. Нина говорила с ним впервые.

— Сожалею, что приходится усугублять ваше горе, но у меня плохие новости, — сказал он. — У миссис Трулав случился сердечный приступ, когда Анна сказала ей о гибели сына. Состояние ее крайне тяжелое, так что Анна не сможет оставить ее и приехать на похороны. Я очень, очень сочувствую всем вам. Сейчас я уезжаю в Бат, а потом приеду в Брайтон, чтобы присутствовать на похоронах вместо Анны.




Похороны были помпезными и безвкусными. Ричард сказал однажды, когда возил Нину смотреть Вестминстерское аббатство: «Англиканская церковь служит не столько Богу, сколько Англии. Ей не хватает страсти, да и англокатолики ничуть не лучше, весь их религиозный пыл — сплошное притворство. Страстность несвойственна англичанам». Может быть, в этом все дело: англичане холодны, зато русских обуревают страсти. Отец, мама, Катя — вся их жизнь отмечена какой-либо страстью и целиком подчинена ей. А ее собственная жизнь?.. Нина провела ладонями по животу, который уже начал набухать.

Преподобный Джереми Грегори прибыл в Брайтон накануне и снял номер в гостинице. За ужином он рассказал, что миссис Трулав находится в критическом состоянии и в ближайшие дни решится, выживет ли она. Сейчас священник сидел с Ниной в гостиной, пока Мэгги и Фрэнк провожали последних гостей.

— Если я могу чем-нибудь помочь — только скажите, — предложил он.

— Вы можете раздернуть портьеры. Будьте так добры. Терпеть не могу сидеть днем в темноте.

Священник чуть улыбнулся и направился к окну. Это был высокий, ростом с Ричарда, мужчина с приятным лицом и карими глазами. Пока он шел через комнату, Нина заметила, что он прихрамывает. Потому-то он и не служит в армии; Нина вспомнила, как Анна рассказывала о том, что в детстве он упал с дерева и повредил ногу. Он дернул за шнур, и комнату залил свет.

— Ну вот, так-то лучше, — отметил он, вернулся на место и сел. — Офицеры из Лондона показались мне очень достойными людьми. Майор Эллис служит в военном министерстве, да? Он сказал, что хотя лично не знал Ричарда, но слышал о нем только хорошее.

— Я с ним не знакома. Он выразил мне соболезнования, только и всего.

На церемонии Нина чувствовала, как майор Эллис смотрит на нее с другого конца комнаты. Он кого-то напомнил Нине, но все чувства ее настолько онемели, что она не могла вспомнить, кого именно.

— Был еще какой-то человек из военной полиции. Он ушел сразу после погребения.

— Это капитан Стюарт, — сказала Нина, опустив глаза. — Он ведет расследование.

Она отогнала мысль о капитане и вместо этого стала думать об отце Грегори. Ричарду пришелся бы по душе такой зять. Он будет хорошим мужем Анне.

— Служба была очень непривычной, совсем не похожей на нашу, — призналась Нина.

Впрочем, само погребение мало чем отличалось, и комья земли с тем же глухим стуком ударялись о деревянную крышку гроба.

— Я однажды был на православных похоронах; еще в Кембридже, где я изучал ботанику, я дружил с одним греком, чьи родные жили в Лондоне, и у него умер дядя. Эти похороны производили сильное впечатление, именно в силу своей отстраненности. Не было никаких потуг на интимность или задушевность, и эта сдержанность казалась правильной. Наверное, мне не следует говорить это, но мне всегда чего-то не хватало в англиканском богослужении.

Нина совсем забыла, что он изучал ботанику.

— Моя сестра живет в Ницце, — сказала она. — У них там безобразный дом, зато сад просто дивный. Деревья посадил много лет назад какой-то знаменитый ботаник-коллекционер. Было там одно особенное дерево — с мягкой розовой корой, напоминающей папиросную бумагу.

— Это эвкалипт, — понял отец Грегори. — Кора бывает самых разных оттенков — серого, кремового, розового. У дам в Новой Зеландии модно использовать ее, высушенную и мелко нарезанную, для создания коллажей. Один прихожанин показывал мне пейзаж, который ему прислала родственница из Новой Зеландии.

Нина вспомнила, как Ричард рассказывал ей о дереве, способном свести человека с ума. Когда это было? Ах да, после визита в ботанический сад Кью-Гарденс, где Ричард познакомился с молодым садовником, «неплохо образованным и очень учтивым»…

— Бывают и ядовитые деревья… — пробормотала она.

— Да, но они же могут служить источником важных лекарств! Существуют тысячи растений, пока что не известных ботаникам, и многие из них могут обладать сильнейшими лечебными свойствами! — Он запнулся. — Анна говорит, что я не знаю удержу в своем увлечении растениями, но они такие удивительные создания!.. — Он помолчал. — Я жалею, что мне не довелось узнать Ричарда и что мы с вами познакомились в таких трагических обстоятельствах. Не могу вам передать, как раздавлена горем Анна. Она боготворила Ричарда. В первую же нашу встречу она рассказала мне о нем все. И о вас тоже, о том, как вы ей дороги. Она держится молодцом, но на ней еще скажется вся тяжесть этого удара. Ей было бы легче, будь у нее возможность приехать на похороны. А теперь еще ее мать…

— Передайте ей… — Нина подняла на него взгляд. — Передайте ей, что есть и хорошие новости. Я жду ребенка. Ричард продолжит жить в своем ребенке.

Его преподобие открыл рот от удивления, а потом проговорил:

— Да благословит вас Бог…




На следующий день после похорон Нина написала Кате и Гарри по небольшому письму, где говорила, что Ричард вышел вечером прогуляться, и его убили, пырнули ножом. Затем рассказала о своей беременности. «Посреди смерти рождается жизнь, — писала она. — Как такое может быть — не понимаю. Все мои чувства омертвели».




Глава шестнадцатая


Майор, бывший на похоронах, зашел на следующий день. Нина была дома одна: Фрэнк с Мэгги повезли поверенным какие-то документы. Фэй провела майора в гостиную.

— Миссис Трулав, очень любезно с вашей стороны принять меня, невзирая на то, что я заявился без предупреждения. — Он протянул ей руку и уверенно, хотя и с сильным акцентом, произнес по-русски: — Очен рад встретится снова. — Они обменялись рукопожатием. — Вы удивлены?

— Меня нечасто приветствуют по-русски, майор Эллис.

— Некоторое время назад я посетил Архангельск, и в Москве я тоже бывал. Россия — удивительная и прекрасная страна, миссис Трулав! — Он склонил голову. — Вы, наверное, удивляетесь, почему я до сих пор в Брайтоне. Видите ли, в военном министерстве озабочены обстоятельствами смерти вашего мужа, и я работаю над этим делом вместе с капитаном Стюартом. Собственно говоря, я ожидал, что он уже здесь. Без сомнения, он скоро явится.

— Садитесь, пожалуйста.

Все-таки не стоило принимать его в отсутствие Фрэнка.

— Россия совсем непохожа на Англию, — неожиданно вырвалось у нее.

— Это верно. Вы не возражаете, если я закурю?

— Нет-нет, пожалуйста.

Он вытащил из пачки сигарету.

— В России, вероятно, вы и познакомились с мужем?

— Да. Он служил в компании, которая занималась импортом металлов.

— Это было в тринадцатом году?

— Да.

— И с тех пор вы больше не были в России?

— Нет.

— И ваш муж тоже?

— Никто из нас не был с тех пор в России.

Майор задумчиво покивал.

— Надо полагать, вы внимательно следите по газетам за тем, что происходит на вашей родине?

— Эти события безвозвратно изменят Россию.

— И вы приветствуете эти перемены?

Он из военной разведки! Эта мысль поразила Нину точно удар грома. Ее пальцы сжали край диванной подушки.

— Я верю в демократию, майор Эллис.

— Демократия. Конечно. — В этот момент раздался звонок в дверь, и майор чуть слышно вздохнул. — А вот и капитан.




Капитан Стюарт открыл свой блокнот.

— Должен поблагодарить вас за то, что согласились нас принять, миссис Трулав, — начал он. — Я надеюсь, вы простите меня, если некоторые вопросы, которые я задам сегодня, причинят вам боль. Вещи, которыми мы интересуемся, могут показаться вам не имеющими отношения к делу, но они могут очень и очень помочь нам. — Он слегка нахмурился. — Кроме того, я чувствую за собой вину: после нашей прошлой краткой беседы я понял, что недостаточно ясно выразился. Я хотел дать вам понять, что вы в полном праве требовать от меня ответа на вопросы, которые, может быть, не дают вам покоя.

У Нины было такое чувство, будто она переходит бурную реку по скользким камням.

— Вам не за что просить прощения, капитан. Вы лишь делали свою работу.

— Хм. — Капитан бросил удивленный взгляд на майора Эллиса. — Но вы, миссис Трулав, так и не поинтересовались, что именно произошло с вашим мужем, как именно он был убит…

Нина сильнее прижалась спиной к диванной подушке.

— На Ричарда напал грабитель и пырнул его ножом. Моя подруга миссис Лэнг разговаривала с вашим патологоанатомом. Я надеялась, вы пришли известить меня о том, что убийца моего мужа арестован.

Капитан Стюарт первым отвел взгляд.

— Я не знал, что вы так хорошо осведомлены, — сказал он. — Стало быть, вам, очевидно, известно и о том, что убийство произошло в доме на Эдвард-стрит?..

— Этого я не знала. — Нина выдержала его пристальный взгляд.

Майор Эллис подался вперед:

— Миссис Трулав, поверьте, капитан Стюарт искренне и глубоко сожалеет, что ему приходится затрагивать эти вопросы. Однако мы не исключаем возможность того, что смерть вашего мужа чревата серьезными последствиями — настолько серьезными, что от них могут зависеть ни больше ни меньше как военные успехи нашей страны. Поэтому у капитана Стюарта нет выбора, он обязан коснуться некоторых очень неприятных тем…

— Да, миссис Трулав, если бы можно было избежать этого, я бы ни за что не стал обращаться к подобным щекотливым предметам. Впрочем, когда дело будет передано в суд, все в любом случае станет достоянием гласности… Вчера мои люди опросили многих людей на Эдвард-стрит и прилегающих улицах, и часть опрошенных признали вашего мужа по описанию внешности. На протяжении многих лет его часто видели в том районе. Он начал туда наведываться еще задолго до войны…

Нина перевела дыхание.

— Ричард был видным мужчиной, неудивительно, что люди его запомнили. Он обосновался в Брайтоне лет пятнадцать тому назад и хорошо знает… знал город.

Капитан прищурился, так что его глаза превратились в щелочки.

— Миссис Трулав, вы представляете себе, что это вообще за район — Эдвард-стрит?

— Я никогда не была там, но, если не ошибаюсь, это какие-то трущобы.

— В таких местах, как Эдвард-стрит, офицеры армии его величества обычно не ошиваются.

— Мой муж просто прогуливался…

— Миссис Трулав, то, что я сейчас скажу, боюсь, будет для вас тяжелым ударом, и будь у меня хоть какая-то возможность скрыть от вас жестокую правду, я бы так и сделал. Но, как я уже говорил, — тут капитан повернулся к своему товарищу, — если дело попадет в суд, огласки не избежать.

Майор пожал плечами:

— Продолжайте.

— Миссис Трулав, надеюсь, вы сможете простить меня. Рассказать вам это — мой долг, так как идет война и государственная безопасность должна быть поставлена превыше личных соображений. Порой мне выпадает неприятная обязанность сообщать женам офицеров о том, что их мужья вели себя неподобающим образом.

Капитан сделал паузу. Тишину нарушало лишь тиканье часов.

— Как я сказал, ваш муж был убит в доме на Эдвард-стрит. Его нашли в комнате, которую снимал Джимми Рид. Миссис Трулав, я вынужден спросить у вас: известно ли вам, что такое проститутка?

По комнате словно прошла какая-то волна. Трудно было сказать, что это такое, но у Нины возникло ощущение, будто невидимая рука сдвинула все на какую-то долю дюйма.

Капитан с майором внимательно следили за Ниной.

— Да… — К горлу у нее подступил комок.

— Джимми Рид известен полиции как мужчина-проститутка.

Нина промолчала.

— Миссис Трулав, тело вашего мужа нашли обнаженным в постели Джимми Рида. — Грубость слов капитана ясно показала Нине, какая великая опасность ей угрожает. — Я знаю, что это будет для вас страшным ударом. Возможно, вам не все будет понятно. Боюсь, что ваш муж виновен в величайшем предательстве…

Перед глазами у Нины стояла дорожка, ведущая к Южному полю, а в ушах звенел голос тети Лены: «Ты каждый день видишь и слышишь вещи, которые порядочной женщине никогда не следует видеть и слышать». Нина думала, что, выйдя замуж за Ричарда, она вернулась в привилегированный мир порядочности и благопристойности, но оказалось, что стоит лишь раз выйти из этого магического круга, и он закроется для тебя навсегда. С самого начала все это было лишь пустой видимостью: и она, и Ричард — они оба всегда были изгоями. Только сейчас Нина осознала, как это изнурительно — быть изгоем; это вымотало им обоим всю душу.

— Конечно, все это покажется вам невероятным, но мой печальный долг — убедить вас, что это правда.

— Ричард не предавал меня. — Нина чеканила слова: — Мой муж был полностью откровенен со мной, капитан Стюарт. Я знала, что он проводит время с молодыми людьми.

На лице капитана появилось такое выражение, что Нина чуть не расхохоталась. С ее плеч словно свалился тяжкий груз — теперь она могла сказать все, что захочет. Это ощущение свободы было восхитительным. Послышался голос майора Эллиса:

— Миссис Трулав, я думаю, вы не совсем понимаете…

— Я понимаю, — перебила она, — что мой муж занимался любовью с юношами и платил им за это. Он не предавал меня; напротив — он рассказал мне обо всем.

— Боже правый… — пролепетал капитан Стюарт.

Зато майор Эллис ничуть не изменился в лице, и Нина наконец поняла, кого он ей напоминает — доктора Виленского. Он прощупывал ее своими вопросами с хладнокровием хирурга, погружающего зонд в мозг пациента.

— Вас не ужасало поведение мужа, миссис Трулав?

— Мой муж не виноват, что родился таким.

— Очень великодушный и, я бы сказал, либеральный подход. Боюсь только, что большинство людей не поймут этого великодушия. Казалось бы, женщине вашего положения — английской леди — должен быть отвратителен даже намек на моральную деградацию мужа.

Нина посмотрела на майора.

— Вы сказали, что английской леди все это было бы омерзительно, но я русская, майор Эллис, может быть, в этом все дело. Думаю, что в России меньше… как бы сказать… всяческих табу.

— Возможно. — Майор склонил голову, будто сдаваясь в споре. — На своем посту в военном министерстве ваш муж часто имел дело с секретными материалами. Он когда-нибудь говорил с вами об этом?

— Он не посвящал меня в детали своей работы, но я знала, что через его руки проходят важные документы.

— А известно ли вам, что офицеры, которые по долгу службы работают с подобными документами, могут стать легкой жертвой шантажа, коль скоро в их личной жизни имеются тайны, которые они не могут предать огласке?

— Наверно, так оно и есть, хотя я никогда об этом не думала. Но поскольку мой муж был абсолютно искренен со мной, майор Эллис, шантаж ему практически не грозил.

Он поднял палец, будто выведенный из терпения ребенком, который не понял в его объяснениях самого главного.

— Но, кроме взаимоотношений между мужем и великодушной супругой, здесь нужно учитывать кое-что еще. Миссис Трулав, отдаете ли вы себе отчет в том, каковы английские законы в отношении педерастии? Я не в курсе того, какие законы на этот счет в России, но в Англии педерастия запрещена. Вы знали это?

Нина была готова к пересудам и унижению, но чтобы на этот счет имелись законы — об этом она даже не подозревала.

— Нет.

— «Наставление по военно-судебному производству» не оставляет сомнений в серьезности подобного преступления. Самая тяжкая его форма — акт мужеложства — карается по меньшей мере десятью годами тюрьмы. А максимальная мера наказания — пожизненное заключение.

Он лжет! Такого не может быть — даже в Англии.

— Таким образом, теперь вы понимаете, что ваш муж своим поведением подвергал опасности не только себя, но и окружающих его людей. Молва гласит, у немцев имеется так называемый черный список с именами видных британских граждан — сотен, может быть тысяч мужчин и женщин, чьи половые извращения сделали их уязвимыми для шантажа. Некоторые из них не остановились бы даже перед государственной изменой. Лично я считаю эти слухи непомерно раздутыми, но если этот список существует, то даже десятка имен достаточно, чтобы нанести Британии огромный урон в этой войне. Своими деловыми качествами ваш муж заслужил на своем посту хорошую репутацию и часто имел доступ к документам, за которые враг дорого бы дал.

Нина стиснула руки, чтобы унять в них дрожь.

— У вас есть доказательства того, что его шантажировали? — спросила она.

— Нет, но теперь вы понимаете, почему у нас есть повод для беспокойства. Не припоминаете ли вы каких-нибудь признаков того, что вашего мужа что-то тревожило? Может быть, что-то показалось вам странным в его поведении…

Нина покачала головой.

— Миссис Трулав, ваш муж не вел дневник? Его лондонскую квартиру мы уже обыскали.

— Нет.

— Он хранил здесь много личных документов? Писем, например?

— Он держал в ящике стола письма из банка, больше ничего. Мистер Чаплин увез большую их часть в юридическую контору.

Минуту-другую майор Эллис разглядывал пол, а потом спросил:

— Ваш муж неоднократно просил о переводе из военного министерства. По какой причине?

В душе Нины закипело негодование.

— Он чувствовал себя виноватым, майор Эллис. Его мучила мысль, что он находится в безопасности, в то время как другие рискуют жизнью.

— Не пытался ли завязать с вами дружбу кто-нибудь, симпатизирующий Германии? — невозмутимо продолжал майор. — Может быть, кто-нибудь из ваших знакомых говорил что-то, заставившее вас усомниться в его лояльности?

Нина сглотнула и твердо ответила:

— Нет.

— Вы говорите, ваш муж ничего не скрывал от вас. Не называл ли он вам имена мужчин, которые были его любовниками?

Нина покачала головой.

— Известно ли вам о его любовных связях с какими-нибудь другими военнослужащими? Не говорил ли он, что в военном министерстве есть и другие гомосексуалисты?

Нина облизнула пересохшие губы.

— Я никогда не слышала от него ничего подобного. Он только сказал мне о своих отношениях с молодыми людьми, с которыми он знакомился во время прогулок.

— Так значит, вы знали, куда он пошел тем вечером?

— Я думала, он пошел прогуляться.

Майор снова взял свою сигарету и кивнул капитану Стюарту.

— Миссис Трулав, — начал капитан, — ваш муж никогда не возвращался со своих «прогулок» со следами побоев?

— Нет.

— Может быть, у него на руках были синяки, будто он ударил кого-то?

— Нет.

— Он когда-нибудь поднимал на вас руку?

Нина подавила искушение плюнуть ему в лицо.

— Он был не тем человеком. — Ноги у нее были как ватные, но все же ей кое-как удалось встать. — Думаю, вам лучше уйти.

Мужчины тоже поднялись и переглянулись. Майор кивнул, и капитан Стюарт очень медленно заговорил:

— Миссис Трулав, если верить тому, что Рид рассказал одному человеку, он ударил ножом вашего мужа в порядке самообороны после того, как тот унизил его самым чудовищным, скотским образом. — Капитан пояснил вкрадчивым голосом: — Он сказал, что ваш муж изнасиловал его. Вы понимаете, что это значит?

Впервые это слово произнесли при Нине по-английски, хотя в детстве она часто слышала, как на кухне шушукались о том, что мужчины иногда берут женщин силой… Нина вспыхнула:

— Он не только убийца — он еще и лжец!

— Гм, многие люди лжецы, миссис Трулав. — Капитан Стюарт отыскал в блокноте нужную страницу. — Мы допросили юношу, который снимал комнату по соседству с Ридом. — Он протянул ей блокнот с таким видом, будто бросал ей вызов.

Текст на бумаге в клетку был копией, сделанной через копирку. Вверху стояла подпись, дата и подчеркнутый заголовок — «Показания Эдди Холмса».

«Вчера вечером, около одиннадцати, когда я пришел домой, ко мне прибежал Джимми Рид из шестого номера. Рубашка его была забрызгана кровью, вообще весь он был в крови, и на нем просто лица не было. Я спросил, что стряслось. И вот что он мне рассказал.

Он познакомился с одним офицером, капитаном, который пришел к нему на Карлтон-Хилл и поинтересовался, не педик ли он. Джимми ответил, что готов его развлечь, потому что ему нужно платить за квартиру, но вообще он не голубой. Офицер спросил, есть ли у него комната, и Джимми ответил, что есть. Тогда офицер пообещал щедро заплатить ему. Когда они пришли к Джимми, офицер велел ему раздеваться и лезть в кровать. Потом он спустил брюки и сказал Джимми отсосать у него. Джимми говорит: хорошо, но только чтобы не кончать ему в рот, а офицер: ладно, для меня, мол, это не принципиально. Джимми принялся за дело, но через какое-то время офицер вынул член у него изо рта, повалил его на живот и говорит: «Теперь я тебя трахну, но не волнуйся — я тебе за все заплачу». Джимми говорит: нет, меня уже трахали — это было жутко больно, к тому же я подцепил триппер. Тогда офицер очень сильно ударил его по голове, и не успел Джимми опомниться, как офицер уже овладел им. Офицер действовал очень грубо, и Джимми орал, обзывая его вонючим педрилой, и звал на помощь, думая, что я дома. Офицер опять саданул его и велел заткнуться, не то он его задушит. У Джимми под кроватью был припрятан нож, он протянул руку, схватил его и пырнул офицера.

Когда он рассказал мне все это, я спросил, сильно ли ранен офицер, а Джимми сказал, что он мертв. Он сказал, что взял деньги из бумажника офицера и делает ноги. Он и меня звал с собой, но я не мог уйти с ним из-за своей больной матери. Это все, что я помню, все — истинная правда».

У Нины зуб на зуб не попадал — чувство было такое, будто прямо на улице ее раздели донага и высекли. Капитан Стюарт взял у нее блокнот:

— В суде он будет утверждать, что это была самооборона.

У Нины подкосились ноги, и она рухнула обратно в кресло.

— Он лжец, — повторила она, на сей раз шепотом — у нее свело челюсти.

Капитан Стюарт посмотрел на нее сверху.

— Простите, миссис Трулав, — в его голосе звенело презрение, — я не расслышал, что вы сказали.




Глава семнадцатая


— Денежные затруднения тебе не грозят, — заверил Фрэнк. — Доходы Ричарда от траста переходят тебе. Швыряться деньгами не стоит в любом случае, но если ты будешь благоразумна, то беспокоиться тебе не о чем. Позже предстоит уладить кое-какие дела — например, срок контракта об аренде этого дома истекает в будущем году, так что тебе придется решить, хочешь ли ты остаться здесь — но времени для размышления еще полно. Что касается вызова в суд, я бы не слишком волновался на этот счет. Я буду очень удивлен, если военная полиция рьяно возьмется за это дело. Конечно, тяжело думать, что убийце Ричарда, может быть, удастся избежать кары, но тут приходится думать и о других людях, и в первую очередь нельзя допустить, чтобы что-то повредило твоему здоровью или здоровью ребенка. Судебное разбирательство будет тяжелым испытанием для всех. Но пусть этого Джимми Рида и не поймают — ты должна верить в божественное правосудие. Так или иначе, ему воздастся по заслугам на том свете. Как и всем нам.

Какой приговор ждет ее саму?

В конце второй недели Фрэнку пришлось вернуться в Лондон, и с Ниной осталась Мэгги. Фэй Проктор тоже согласилась остаться: «Я подумала о своей дочке: когда она рожала, вокруг нее собралась вся семья. А потом я подумала о вас — только что овдовевшей, да еще иностранке — и поняла, что не могу бросить вас».

Нина управилась с омлетом и съела кусочек хлеба. За последнюю неделю тошнота уменьшилась, зато появился новый симптом — слюнотечение, и теперь Нина постоянно носила при себе один из больших носовых платков Ричарда. Фэй заметила это и сказала, что у нее было то же самое: «Каждый раз при беременности я пускала слюни, точно бешеная собака. Но вы не волнуйтесь — через недельку-другую это пройдет».

Мэгги ушла за покупками, и Нина пообедала одна. В прошлом месяце строительные работы, которые велись на Западном пирсе почти год, закончились, и на крыше нового концертного зала гордо реял государственный флаг. Нина отодвинула тарелку и вынула из кармана письмо от Гарри, написанное две недели назад. Интересно, подумала Нина, получил ли он уже ее письмо, в котором она сообщала о смерти Ричарда и о том, что ждет ребенка.

«В отличие от Египта, — писал Гарри, — во Франции нам не разрешается иметь фотоаппаратов. Но если бы у меня все-таки был фотоаппарат, какие бы снимки я тебе прислал? Мы прошли через места, которые когда-то, наверное, были живописными поселками. В одном из них мы видели руины средневековой церкви — крыша и почти все стены обрушились, но центральные своды уцелели, изящные и естественные, как молодые побеги…»

Внизу письма стояла подпись: «Любящий тебя Гарри».

В дверь постучали, и вошла Фэй:

— Я за тарелками. Вы уже поели?

— Спасибо, Фэй.

Фэй составила посуду на поднос.

— Утром я купила чудных сосисок. У мистера Джиббса, мясника. Его старший сын Том приехал в отпуск из армии, он говорит, что планируется мощное наступление на юг. — Она надула щеки и шумно выпустила воздух. — Пора им что-то сделать, правда же? А то ерунда какая-то получается — два шага вперед, два шага назад, а тем временем сотни наших ребят гибнут. — Она остановилась на пороге. — На ужин я могу запечь сосиски в тесте.

— Хорошо, спасибо.

Несколько минут спустя зазвонил телефон, и Фэй снова появилась в дверях и сказала, что это мисс Трулав.

— Случилось, — всхлипнула Анна. — Бог милостив: она отошла во сне. Вчера вечером она спрашивала о тебе и о ребенке. У нее путались мысли, и она думала, что ты уже родила мальчика. «У него рыжие волосы?» — спрашивала она. Я подумала, что не будет ничего плохого, если я солгу, чтобы порадовать ее, и сказала, что у тебя действительно родился мальчик с копной рыжих волос, таких же, как у его отца. Теперь вот что: не вздумай приезжать на похороны. У тебя и своего горя хватает, ты должна подумать о ребенке. Главное — твое здоровье и здоровье малыша. А мне здесь поможет мой дорогой Джереми.

Когда Нина вешала трубку, ее рука дрожала.

«Лицемерка! Лгунья!» — кляла она себя. В минуту собственного горя Анна так пеклась о ней — о женщине, виновной в смерти ее брата, а теперь еще и ее матери. Если бы она только знала, если бы она могла хотя бы предположить…

Ей необходимо было выйти на воздух. По пути к выходу она заглянула на кухню.

— Если миссис Чаплин вернется раньше меня, скажите ей, чтобы не беспокоилась. Я схожу в банк, а потом пройдусь по магазинам — прогулка пойдет мне на пользу.

День выдался солнечный, но ветреный, и по морю бежали барашки. Выйдя на тротуар, Нина какое-то мгновение стояла в нерешительности, и в эту минуту ей вспомнилось, как когда-то давно, еще до войны, она глядела вслед Ричарду и Чарльзу из окна. Ричард тогда поднял глаза, улыбнулся и помахал ей, перед тем как свернуть направо. Нина прошла до конца улицы и свернула — направо.

Через час она отыскала Эдвард-стрит. На углу стайка босоногих мальчишек играла в шарики. Нина подошла к ним.

— Недавно где-то здесь произошло убийство, — сказала она через вуаль. — Убили офицера. Не знаете ли вы, в каком доме?

Мальчишки молча глазели на нее, а потом самый маленький встал.

— На следующем углу. — Он показал рукой. — Дом матушки Тейлор. Парадная дверь забита досками — ее выломали полицейские.

— Спасибо. — Нина сунула мальчику монетку.

— Будьте осторожны, леди! — крикнул он ей вдогонку. — Они там не очень-то гостеприимны.

Его друзья засмеялись и заулюлюкали.

Дом оказался узкий, трехэтажный. Парадная дверь заколочена, по боковой дорожке разбросан мусор, разлиты помои. На полпути Нина остановилась: еще не поздно вернуться — ей вовсе не нужно делать это. Но вспомнились слова капитана Стюарта: «В таких местах офицеры армии его величества обычно не ошиваются», — она продолжила путь и, дойдя до конца дорожки, сняла перчатки и громко постучала в боковую дверь.

— Да?

Открыла женщина, на вид тридцати с небольшим лет, с грубым, жестким лицом, одетая в черное, как и Нина. Даже в этот ранний час она была густо нарумянена и напудрена.

— Миссис Тейлор?

Она не ответила и продолжала пялиться на Нину.

— Я жена капитана Трулава.

Нахмурившись, женщина посторонилась.

— Заходите.

После грязной дорожки холл показался просто апартаментами. Несмотря на затхлость, его украшала массивная хрустальная люстра, а линолеум, пусть старый и в пятнах, еще не утратил первоначального глянца.

— Сюда.

В гостиной портьеры были еще задернуты, и в полумраке миссис Тейлор казалась моложе. Она встала перед камином.

— Что вам угодно?

Нина пришла сюда потому, что сюда приходил Ричард, а еще потому, что это она была во всем виновата. Она огляделась.

— Не стесняйтесь, можете глазеть вволю. А вы что ожидали здесь увидеть — зверинец?

— Я бы хотела увидеть, где все произошло. Ту комнату. Если вы не против.

— Против? Нет, отчего же.

На камине стояли две фотографии: на одной миссис Тейлор сидела в кресле с подголовником в окружении троих маленьких черноглазых ребятишек, с другой глядел мужчина в военной форме. Рамка второго снимка была оклеена полоской черного крепа. Миссис Тейлор проследила за взглядом Нины, и ее голос чуть потеплел.

— Каждый день гибнут тысячи. Как именно — без разницы, по-моему. Мертвец — он и есть мертвец. Что толку погибнуть героем, если твои дети будут голодать?..

Тяжелый стук с задней стороны дома прервал ее. Она вздохнула.

— Ну, садитесь, что ли…

Под диванной подушкой Нина почувствовала что-то твердое. Детская погремушка. Нина подержала ее на ладони, ощущая тяжесть и гладкость дерева, потом бережно положила на подлокотник. Блуждая взглядом по гостиной, она не могла не заметить, что, несмотря на бедность обстановки, здесь чисто и видны попытки создать уют.

Послышался громкий, властный мужской голос. С минуту Нина прислушивалась, а потом вышла в холл и скользнула к лестнице. Постояв какое-то мгновение перед ней, она наконец решилась и на цыпочках быстро поднялась наверх.

Свет на лестничной площадке был выключен, и ей приходилось напрягать глаза, чтобы сориентироваться. Перед ней были две двери. Нина наугад открыла первую и очутилась в ванной. В тусклом свете, который просачивался из окошка с матовым стеклом, различалась ржавая ванна, раковина и унитаз.

Когда она вернулась на лестничную площадку, снизу все еще доносились голоса. На второй двери была намалевана черной краской большая цифра восемь. Держась за перила, Нина поспешила к следующей площадке. Первая дверь оказалась номером седьмым, значит следующая, без номера, должна быть шестым. Нина постояла, стараясь успокоить дыхание. Она попробовала повернуть ручку, и та подалась. В комнате стояла кромешная тьма; вытянув руку, Нина пошарила по стене, нашла шнур-выключатель и дернула за него.

Вся обстановка маленькой комнаты состояла из узкой металлической кровати, голой, без матраса, дешевого туалетного столика, верхние ящики которого были выдвинуты и пусты, и стула. На стенах — розовые обои в пятнах, пол — без ковра. Что-то в этой комнате было не так, но Нина не сразу сообразила, в чем дело: здесь не было окна. Большую комнату разделили перегородкой на две маленьких.

Она заставила себя снова посмотреть на кровать. «Вот тут он умер, — сказала она себе, — на этой самой кровати». Но эти слова никак не соединялись с комнатой. Нина была здесь, но она не могла представить себе, что здесь когда-то был Ричард. Не могла представить, как Ричард заходит в эту убогую конуру вместе с мужчиной, которого подцепил на улице. С человеком, который убьет и ограбит его. Внезапно Нину охватила такая злость, какой она не испытывала за всю жизнь. Ричард же сам позволил себя убить! Как только у него хватило ума прийти в это отвратительное место! Правду они говорили: порядочный мужчина сюда не сунется.

— Мерзость! — произнесла Нина вслух, как бы пробуя это слово на вкус, и оно гулко отдалось от голых стен. — Какая мерзость!

И вдруг всхлипнула, представив, как держит Ричарда в объятиях и закрывает ладонями его рану. «Ты не умрешь, — целует она его в лицо. — Я не дам тебе умереть!..»




— Нате. — Миссис Тейлор протянула Нине, сидящей в кресле, рюмку. — Смелей, не отравитесь.

Это был чистый виски, и он огнем обжег Нине горло.

— Я пыталась остановить вас, — произнесла миссис Тейлор безразличным тоном. — Потому что все это бесполезно, разве не так?

— Все случилось из-за меня, я во всем виновата…

— А разве не все мы виноваты? На всех на нас столько вины, что вовек не отмоешься. Ну, теперь, когда вы здесь побывали, вам должно полегчать — настрадались вволю. — Она присела на металлический край кровати и сложила руки на коленях. — Они к нам уже не вернутся. Они ушли навсегда, и с этим ничего не поделаешь.

Нина проглотила еще немного виски.

— Домовладелец меня выгоняет, — продолжала миссис Тейлор. — Дал мне неделю сроку. Больше платить я не могу. Все жильцы поразбежались, и хоть бы кто-нибудь из них не задолжал! Это полицейские их разогнали, налетели как бешеные собаки, вышибли парадную дверь и с нашими ребятами совсем не церемонились — кое-кого даже поколотили. Один парень, я уж думала, останется без глаза. Хозяин, чтоб ему пусто было, сказал, что за дверь отвечаю я и что он запишет ее на мой счет.

— Эдди Холмс, — сказала Нина. — Что он собой представляет?

— Безобидный, кроткий малый. Эдди — слабоумный.

— А Джимми Рид?

Миссис Тейлор фыркнула:

— Джимми — полная противоположность Эдди. У Джимми злая душа.

— И к тому же лживая, — кивнула Нина. — Я права?

В глазах женщины появилось задумчивое выражение.

— Пожалуй, — ответила она наконец.

Нина поставила рюмку и достала кошелек.

— Это на дверь и еще немного.

Идя к выходу, Нина увидела темноволосую девочку, которая была на фотографии в гостиной; она сидела на пороге кухни с чумазой куклой на коленях. Мать пихнула ее носком туфли, и девочка угрюмо подвинулась, пропуская Нину.




Глава восемнадцатая


Ночь за ночью сон бежал от Нины. Она металась в постели, заново переживая последний вечер с Ричардом и воображая, насколько все могло бы быть иначе. Если бы только она не сказала ему, что собирается написать Гарри! Или, раз уж сказала, то отшутилась бы, не позволив возникнуть спору. Тогда Ричард сел бы писать письма, а не пошел на Эдвард-стрит. Мэгги убеждала, что Нина не виновата в смерти Ричарда, но она была виновата — виновата отчасти, и этого было достаточно. Точно так же она была отчасти виновата в смерти молодого скрипичного мастера.

— И в маминой смерти, — прошептала она своему отражению в зеркале. — Потому что родись ты мальчиком, отцу было бы достаточно одного ребенка.

Катя писала: «Твои новости настолько ужасны, что я выбежала в сад и стала, как полоумная, горстями швырять в стену гравий и кричать: «Почему мы?» Чем провинилась наша семья, чем заслужила столько горя… А ты, Нина, и подавно невинна: ты, в отличие от меня, сделала правильный, разумный выбор. Ричард был хорошим человеком и хорошим мужем…»

Во многом так оно и было, но что бы сказала Катя, знай она всю правду?




После похорон миссис Трулав Анна сразу приехала в Брайтон. Она села на стул и заплакала.

— Из всей семьи нас осталось только двое, ты да я. Но я выйду замуж за Джереми, а ты родишь ребенка от Ричарда. Тогда мы снова станем настоящей семьей.

На следующий день Нина с Анной отправились на кладбище к Ричарду, и тогда Анна предложила поездку в Южный Даунс, на известковые холмы.

— Когда Ричард впервые приехал в Брайтон, в своих письмах он только и делал, что описывал свои прогулки и восхищался красотой холмов. Так что давай и мы погуляем там, в память о Ричарде.

На следующий день они вдвоем стояли на склоне холма и, прикрыв от солнца глаза, наблюдали за мальчиком, запускающим воздушного змея. Мальчик с трудом удерживал нитку — змей так и рвался из рук.

Нина всегда думала, что нет ничего крепче, чем нити, связывающие семью, — невидимые, но нерушимые узы. Но с маминой смертью эти нити — нет, не порвались — просто выскользнули у Нины из рук, словно воздушный змей, вырвавшийся из детских пальчиков.

Анна взяла ее под руку:

— Ты устала, Нина. Пойдем в двуколку.

Лошадь двинулась рысью, и холмы поплыли перед глазами — древние, безмятежные.

— Что это? — спросила Анна извозчика, показывая на приземистое сооружение из кирпича.

— Это называется гат, — откликнулся извозчик. — Построили индийские солдаты. Так они делают у себя в Индии — сжигают тела умерших. Наверно, чтобы их души могли взлететь прямиком на небо. И, по-моему, нет ничего дурного в этом обычае. Не подумайте, будто я имею что-то против погребения, но мне не по душе мысль, что я буду кормить червей в земле.

В голубом небе над гатом вился слабый дымок, и по щекам у Нины невольно покатились слезы. Почему она не догадалась привезти Ричарда сюда? Он бы не хотел, чтобы его закрыли в тесном ящике и зарыли в землю. Но теперь уже слишком поздно.




Утром в день отъезда Анны они вдвоем стояли в холле перед зеркалом, надевая шляпки. Обе в черном, они были похожи на двух старух. Мысли Нины вернулись в то время, когда Анна в первый раз приехала погостить к ним и они пошли на автогонки в ярких шелковых платьях, с огромными зонтиками от солнца. С тех пор прошло всего три года, а казалось, будто это было в другой жизни. Да это и в самом деле была другая жизнь — жизнь до войны.

Анна поправила выбившуюся рыжую прядь и печально улыбнулась в зеркало.

— Я так рада, что ваши с Ричардом жизни пересеклись. Ты дала ему столько счастья. — Она помолчала. — Нина, я не хотела спрашивать тебя об этом, но не успела ли ты рассказать Ричарду о ребенке?

У Нины сдавило горло.

— Успела.

Глаза золовки под полями шляпы затуманились.

— Спасибо! Перед смертью Ричард узнал, что станет отцом. Эта мысль всегда будет для меня утешением.

Через день после отъезда Анны пришло письмо от Гарри. Нина поднялась к себе в спальню, взяла нож для бумаги и медленно разрезала конверт.

«Твое письмо разорвало меня надвое. Любимая моя, ненаглядная, ты потеряла человека, которого любила всем сердцем — это чувствуется в каждом написанном тобой слове — и который любил тебя. Будь это в моей власти, такого бы не случилось — я бы никогда не позволил боли и несчастью коснуться тебя. Я оплакиваю смерть Ричарда, который любил и лелеял тебя, и убиваюсь, думая о твоем горе. Но в то же время есть повод и для радости — у нас будет ребенок. Как могут уживаться вместе горе и радость? Как странно устроен этот мир, если, сидя здесь, где бушует война, я могу плакать и смеяться одновременно. Вокруг гибнут люди, а я вдруг узнаю, что буду отцом. Отцом нашего ребенка — о таком я не смел и подумать. Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю…»

— Господи… — громко прошептала Нина, отложив письмо. — Нет!

Ведь она не имеет права быть счастливой.

_____




Мэгги пора было возвращаться в Лондон.

— Мне не хочется оставлять тебя.

Нина знала, что будет скучать по ней, но Мэгги была нужна в другом месте. Она покачала головой и расправила подруге воротничок.

— А кто тебя заменит на заводах? Днем со мной будет Фэй, а одна из ее племянниц, скорее всего Виолетта, будет здесь ночевать. Ну и конечно миссис Лэнг меня не забудет.

— Не сомневаюсь. Я буду приезжать при любой возможности и, само собой, буду с тобой во время родов. Когда планирует вернуться Анна?

— Ей надо разобраться с имуществом матери, и ее жениха Джереми теперь перевели в Челтнем…

— Ты не хочешь, чтобы она приезжала?

— Я боюсь, как бы при ней не зашел капитан Стюарт. И вообще, мало ли она услышит что-нибудь.

Мэгги взглянула на нее:

— Нина, прошла уже не одна неделя. Как говорит Фрэнк, если полиция никого не задержит в течение нескольких дней после преступления, то маловероятно, что они вообще кого-нибудь поймают.

— Но в данном случае они знают, кого ищут. А Анна не переживет, если дело дойдет до суда.

Мэгги повела плечами:

— Все мы так или иначе умудряемся пережить что угодно. Взять тебя с Ричардом. Анна намного сильнее, чем ты думаешь, в ее характере есть какая-то железная твердость.




С продуктами в городе становилось все напряженнее, и чтобы избавить Фэй от лишних хлопот, Нина взяла обыкновение ходить на обед в гостиницу. В обычных обстоятельствах на нее смотрели бы косо — но не теперь, и миссис Лэнг первая поздравила ее с удачной идеей.

— Похвально, Нина! В вас столько здравого смысла! Найдутся люди, которые скажут, что женщине, недавно понесшей такую утрату, да еще в вашем положении, следует посиживать дома, но я нахожу это чрезмерной строгостью. Беременность — абсолютно естественное состояние, тут нечего стыдиться. Хороший обед каждый день — это то, что вам нужно, а короткая прогулка послужит хорошим моционом.

В последнюю неделю на смену теплой погоде пришли дожди, но сегодня совсем разъяснилось, а море было гладким и спокойным. Нина пообедала в отеле «Роял Йорк» и теперь возвращалась по приморскому бульвару. Недалеко от берега виднелось военное судно, и, глядя на него, Нина задумалась о том, как все было в первое лето, которое она провела в Брайтоне. В ту пору колесные пароходы еще совершали регулярные рейсы, и в море было полно яхт и рыболовных судов. А теперь все совсем по-другому…

Она дошла до деревянной скамейки под навесом и села; ей было жарко и тяжело дышать. В утробе у нее проснулся ребенок, и она ощутила его медленные, но решительные движения. «Как тебе понравилась наша прогулка? — мысленно спросила она у малыша. — Слышишь море?» Но ребенок прекратил шевелиться, и Нина чуть не заплакала от чувства, что ее предали. Конечно, это была чепуха, но в последнее время от недосыпания она все время чувствовала себя взвинченной. Вдобавок ко всему ей стало трудно сосредоточиться.

— Миссис Трулав, неужто это вы? — Перед ней стоял мистер Льюишем. Он снял шляпу. — Дорогая моя, ничего, если я отвлеку вас на несколько минут? Я как раз направляюсь на деловой обед, но у меня еще есть время, и вот, увидел вас, сидящую здесь в одиночестве, — его голос задрожал, — без дорогого Ричарда…

Мистер Льюишем рассказал, что он обедает с юристом из Лондона, представляющим интересы одной крупной компании, расположенной в Глазго. Мистер Льюишем уже приобрел второй склад, и скоро, возможно, придется задуматься о третьем. А это значит, что приходится осваивать новые транспортные средства — не далее как вчера он договорился о покупке грузовика. Он вытащил большущий платок и вытер лоб. Эх, если бы Ричард был с ними, проблем стало бы куда меньше. Да, каждый день он ловит себя на этой мысли. А еще ему очень жаль, что его дорогая супруга не дожила до того дня, когда он приобрел особняк на Кингс-Гарденс.

— Какой прок иметь роскошный дом, если он как следует не отделан. Я нашел художника, и мне удалось купить достаточно краски для деревянных панелей, но остаются еще стены, и не мешало бы как-нибудь поизящней расставить мебель. Дому так не хватает женской руки…

Скорей бы мистер Льюишем оставил ее в покое! Все тело у нее горело, и она мечтала о том, как придет домой и умоется холодной водой.

— Будь моя дорогая супруга жива, она бы сама обо всем позаботилась, я бы только хвалил выбранные ею обои. В обоях она знала толк, да и вы наверняка тоже, миссис Трулав. Скажу больше — вы во многом напоминаете мне покойную миссис Льюишем. И когда я думаю о вас, обреченной на одинокую жизнь, как и многие молодые вдовы в наше печальное время… Я-то знаю, что значит одиночество…

Его голос вдруг прервался и как будто отдалился от Нины.

— Дорогая… — Нина почувствовала, что ее схватили за руку. — Миссис Трулав…

_____




— Летний грипп опаснее всего, потому что он не вовремя, — заявила Фэй.

Лидия Барнс притащила из библиотеки целую корзину книг на любой вкус, и вот Нина сидит в постели и читает «В краю рифов и пальм: путешествия по Австралии и Океании» Герберта Палмертона.

«Север австралийского штата Квинсленд — это экзотические растения с яркими, сочными цветами, характерные для тропических джунглей; это нарядные бабочки и птицы с кричаще пестрым опереньем; это люди необычных занятий, торговцы сандаловым деревом, охотники за дюгонями и собиратели трепангов, аборигены, поражающие наблюдателей своими ритуальными танцами и искусством метания копья и бумеранга. Здесь также произрастают плоды, способные украсить самый роскошный восточный пир: манго, гуава, тамаринд и имбирь…»

Как раз в этот момент Нина глотала имбирный сироп. «Я нашла в кладовой засахаренное имбирное корневище, — объяснила Фэй. — Ну я и вымочила его и сварила с сахаром. Лучше бы, конечно, вместо имбиря сварить луковицу, но лук поди достань. Никогда не думала, что доживу до такого — в Брайтоне не купить луку!»

«Южные города Сидней и Мельбурн полны очарования, но если вы по характеру искатель приключений, то вы обретете край своей мечты на самом севере этой необъятной страны. Гам, во влажных чащобах, охотники откроют, что из голубей с красивым, как у попугаев, опереньем, питающихся фруктами, выходит восхитительное блюдо, а цветоводы будут дивиться на странные растения-эпифиты, которые обвиваются вокруг деревьев подобно змеям, и гигантские канаты лиан, под которыми таятся нежные орхидеи…»

В последнем письме Гарри писал:

«Я не требую, чтобы ты приняла решение прямо сейчас. Но я уверен, ты будешь в восторге от Австралии, и будущее — за Новым Светом. Европа превратилась в кладбище».

Гарри написал своей сестре Руби и рассказал ей о Нине.

«Теперь моя душа спокойна: если что-то случится со мной, мои родные знают о тебе, и если у тебя когда-нибудь возникнет желание или нужда покинуть Англию, можешь быть уверена, что у них ты найдешь себе дом».

— Выпили сироп? — Фэй осторожно забрала чашку из ее пальцев.

— Спасибо.

— Вот, книгу я положу сюда, на край. А вы поспите-ка опять, потом я принесу вам ужин.

Нине приснилось, что она в лесу, посреди чудных деревьев, увитых лианами. Она шла меж них, дивясь на яркие цветы, но скоро ее туфли намокли от травы, и она разулась. Но потом подумала: не идти же по лесу босой, — и спустилась по склону в ту сторону, откуда доносился шум моря. Песчаный пляж окаймляли пальмы, и Нина, встав под одной из них, стала наблюдать за гурьбой играющих ребятишек. Они весело смеялись и постепенно все попрятались, пока не остался один — красивый мальчик в длинной белой рубахе, с вьющимися рыжими волосами. Он беспечально играл в одиночестве, черпая воду из лужи. Нина направилась по песку к нему.

— Здравствуй, — улыбнулась она. — Ты же знаешь, кто я?

Тряхнув рыжими кудрями, ребенок поднялся и попятился от нее.

— Я твоя мама! — Нина протянула к нему руки.

— Неправда! — Его взгляд сделался злым, испуганным. — Уходи! Ты не моя мама. Я тебя не знаю.




Глава девятнадцатая


Дела на войне шли скверно. В Лондоне во время воздушного налета были разбиты витрины универмага «Свои и Эдгар», одна бомба угодила в здание Центрального почтамта. Пострадали также стоящие за почтамтом собор святого Барта и синагога.

Нина смотрела из окна спальни в соседский сад. Две недели назад пришел какой-то человек и срубил грушевое дерево. «Будут делать огород», — предположила Фэй, но все оставалось без изменений, земля просто пустовала. Часы на камине пробили полдень. Скоро пора обедать, но газету сегодня она покупать не станет: ей больше невмоготу было видеть это слово — Ипр[8 - Ипр — город в Бельгии. В 1917 г. в боях у Ипра немцы впервые применили горчичный газ — иприт.]. Везде Ипр, Ипр, Ипр… Все это было вдвойне невыносимее оттого, что уже почти три недели Нина не получала весточки от Гарри. В последнем письме он говорил, что они прибыли на место назначения и устраиваются там, но что это за место — она не знала.

Она поднялась и побрела в гардеробную. Кушетка Ричарда все еще стояла там. Надо будет распорядиться, чтобы ее вынесли — эта комната станет детской.

— Миссис Трулав? — В дверь спальни постучали.

Это была Виолетта. Сегодня утром она не работала на фабрике и заменяла Фэй.

— Я в гардеробной, Виолетта!

— Вас хочет видеть какой-то джентльмен, мэм. Точнее, офицер. Представился капитаном Стюартом.

У Нины упало сердце. Капитан Стюарт не давал о себе знать уже порядочно времени.

— Я проходил мимо и решил зайти, сообщить вам о ходе расследования, — сказал капитан. — Полагаю, что вам будет интересно. К сожалению, эти дела делаются далеко не так быстро, как хотелось бы. Мы еще не задержали Рида, но поймаем его непременно. Но даже когда мы его схватим, останется открытым вопрос о его вине.

Нина почувствовала, как ребенок в ней резко шевельнулся, и постаралась успокоить дыхание.

— Он же признался своему другу, — напомнила она.

— Это так, но пока вина его не доказана, он невиновен, а в данный момент мы еще не можем сказать с полной уверенностью, что убил вашего мужа именно он. Это будет решать суд.

Нина промолчала. Несколько секунд он разглядывал ее, а потом сказал:

— Показания Эдди Холмса заставили нас бросить все усилия на поиски Рида. Но мне вот что стало интересно… Миссис Трулав, не может ли быть такого, что кто-нибудь еще желал смерти вашего мужа? Кому могла быть выгодна его смерть?

Нине ужасно захотелось запустить в него каким-нибудь тяжелым предметом — как можно быть таким болваном!

— Уверяю вас, у моего мужа не было врагов. Его все любили и уважали.

— Ну, лишний раз спросить не помешает. Спасибо, что уделили мне время, и прошу вас, не стесняйтесь, если что, обращайтесь ко мне в любое время.

Капитан поднялся, и Нина позвонила Виолетте, но он, вместо того чтобы направиться к двери, шагнул к окну.

— Какой необыкновенный день для английского лета! Такая жара, что можно подумать, будто оказался где-то в тропиках. — Он улыбнулся, оглянувшись через плечо. — В какой-нибудь очень жаркой стране, скажем, в Австралии.

У Нины кровь отхлынула от лица, а он повернулся и вышел за Виолеттой из комнаты. Они знают о Гарри. Цензоры могут просматривать любые письма с фронта. Письма, в которых она писала о смерти Ричарда, о своей беременности — они прочли их.

Ее пробрала холодная дрожь, как будто она прошла по могиле. «Миссис Трулав, не может ли быть такого, что кто-нибудь еще желал смерти вашего мужа?» Капитан Стюарт говорил о ней. Он намекал на то, что она желала смерти Ричарду из-за Гарри.

В дверь снова осторожно постучали.

— Мэм, принести вам чашку чая?

— Нет. — Ей нужно поскорее на свежий воздух. — Я иду на улицу, Виолетта. Зайду в бакалею.

Но когда Нина открыла парадную дверь, перед ней стоял почтальон.

— Извините, что так поздно. — Он прикоснулся к шляпе и подал ей коричневый армейский конверт.

Взяв письмо, Нина почувствовала, какое оно непривычно увесистое. Очевидно, произошла ошибка, подумала она, это письмо не для нее. Нет, письмо адресовано ей — миссис Н. Трулав. Но почерк был незнакомый. Нина неохотно перевернула конверт и прочитала имя отправителя — майор Ф. Джоунз. Несколько секунд она стояла в дверях как вкопанная, а потом медленно развернулась и, не снимая жакета, с корзинкой в руке, поднялась по лестнице мимо удивленной Виолетты и закрылась в спальне.




Глава двадцатая


— Миссис Трулав… — Фэй села на кровать. — Меня вызвала Виолетта. Она очень встревожилась.

У смерти был свой запах. Запах пропитанного кровью матраса, текущего из уха гноя. Трупы на поле боя распухали и лопались, как останки коровы, вынесенные однажды речкой на Южное поле.

— Она говорит, вы лежите тут прямо в жакете уже несколько часов. — Она потрепала Нину за плечо. — Что случилось? Я должна знать. Вы совсем обессилели от рыданий. Плохие новости? — Она наклонилась к лицу Нины и прижала к ее губам стакан. — Глотните воды. — Вода потекла у Нины по подбородку. — Ну же, мэм, и о ребенке надо подумать. — Нина разжала губы и сделала глоток. — Может, мне позвонить доктору? Или миссис Лэнг?

Нина покачала головой.

— Но я должна что-то сделать, не смотреть же на вас в таком состоянии. Не то потом окажусь виновата, что не позвала никого на помощь.

Нина по-прежнему крепко сжимала в пальцах письмо. Она сунула его Фэй, та взяла и спросила:

— Кто такой майор Джоунз?

Вокруг слишком много смерти, и виновата в этом она. Все, к чему она прикасается, погибает.

Фэй стала читать вслух:

— «Уважаемая миссис Трулав, даже не знаю, как мне начать это письмо, разве что попросить у Вас прощения. Потому что я пишу, чтобы сообщить Вам очень плохие новости. Мой близкий друг лейтенант Гарри О’Коннор просил меня написать Вам, если с ним что-то случится…»

Фэй дочитала письмо про себя, обняла Нину, положила ее голову себе на колени, стала гладить по волосам. Тишину нарушало только сердитое жужжанье осы, которая билась в стекло, стремясь на волю.




Глава двадцать первая


Оба мертвы — и Ричард, и Гарри. Нина сидела за туалетным столиком и смотрела на себя в зеркало, не понимая, кто она, не понимая ничего. Их больше нет. Можно протянуть руку и коснуться лица, что отражается в зеркале, — к ним уже никогда не прикоснешься. Никогда не поговоришь с ними. Будет проходить год за годом, а боль от утраты никогда не притупится.

Сидя в спальне в Челтнеме, Нина медленно провела рукой по своему лицу в зеркале. Дарья когда-то рассказывала об одной женщине из деревни, которая, проснувшись однажды утром, увидела, что ее дочь и внук, лежащие в постели рядом, умерли. С ней случился припадок, после которого одна сторона лица у нее онемела, так что она не могла больше ни улыбнуться, ни нахмуриться. Нина думала, что то же самое должно случиться и с ней, — казалось несправедливым, что ее лицо ничуть не изменилось.

— Нина. — Анна постучалась и заглянула в спальню. — Чай будем пить на лужайке.

— Хорошо. — Нина отодвинулась от зеркала, откинувшись на спинку стула.

Идея поехать в Челтнем принадлежала Фэй. «А вы не думали о том, чтобы поехать к золовке и родить там? А потом, после родов, вернетесь в Брайтон. Когда вы станете матерью, все переменится, вот увидите. А здесь вы себя слишком изводите».

Что Гарри погиб, Нина поняла в ту самую минуту, как почтальон подал ей конверт, но каждая частичка ее существа кричала «нет!», отказываясь верить. Этого не может быть — произошла какая-то ошибка. Придет другое письмо. «Прости, что заставил тебя волноваться…»

Гарри не хотел, чтобы она волновалась. Как объяснил в своем письме майор Джоунз, Гарри хотел, чтобы Нина думала, будто его служба сводится в основном к роли переводчика, «но, к несчастью, это только часть правды. Действительно, его часто использовали как переводчика, когда мы находились не на передовой, но он был солдатом, а долг солдата — сражаться. Он не хотел, чтобы Вы волновались».

Смерть Гарри была мгновенной — его поразила пуля снайпера.

Волна отчаяния захлестнула Нину, ее как будто засасывало в черную пучину. Одна половина ее существа жаждала погрузиться во тьму, но другая сопротивлялась: несмотря на то, что Ричарда и Гарри больше нет, она обязана жить дальше — ради ребенка.




По утрам Нина отдыхала в плетеном кресле на лужайке, под деревьями, где Ричард с Анной когда-то учились танцевать.

— Было столько китайских фонариков из плотной лакированной бумаги, — рассказывала Анна. — Отец купил их в Лондоне, в китайском квартале. Ричард был от них без ума и предложил развесить на деревьях. К осени они все изорвались в клочья, и их сняли. Садовник принес лестницу… — Она вдруг запнулась и отвернулась — вспоминать об этом было слишком горько.

Нина представила, как молодой Ричард танцует на лужайке и хохочет, закидывая голову. А потом гремит выстрел, и вот он уже лежит на земле с открытыми глазами и безмятежным лицом. Птицы по-прежнему поют в ветвях, как будто ничего не произошло.

Жених Анны часто приходил на чай или на ужин.

— Джереми работает как каторжный с ранеными в госпиталях, — говорила Анна. — Но тяжелее всего ему приходится в психиатрической больнице, не знаю, как только он выносит.

Они сидели в садовой беседке, рука об руку, и их отражение в серебряном кувшине с лимонадом походило на фигуры близнецов в черном. Задняя дверь дома открылась, и к ним по лужайке направился Джереми. По пути он остановился осмотреть некоторые из розовых кустов.

— Признайся, что они прекрасны! — окликнула его Анна. — Роза далеко не самый любимый цветок у Джереми, — с улыбкой пояснила она Нине, когда Джереми подошел. — Для настоящего ботаника они слишком заурядны. Однажды прошлым летом мы обедали у миссис Бевик, и когда она с гордостью показывала нам свои замечательные розы, Джереми вдруг взвыл от восторга, упал на коленки перед какой-то невзрачной травинкой, которую любой другой посчитал бы просто сорняком, и объявил ее редким видом.

Джереми застенчиво рассмеялся:

— Нечасто в английских садах встретишь что-то действительно необычное. Конечно, в других странах, в районе экватора и в тропиках, существуют тысячи растений, еще неизвестных науке.

— Жалко, что Индия, Африка или любая другая страна с жарким климатом противопоказана моей коже. Ты, Нина, со своей смуглостью наверняка отлично перенесешь тропическое солнце, а вот я просто сгорю дотла!

Нина подняла глаза на Джереми:

— А серьезно, вы хотели бы побывать в этих странах?

— Пожалуй, да. Когда читаешь о растительном мире, такие места не могут не манить.

На кувшине расплывалось отражение Нининой головы, похожее на мыльный пузырь, готовый улететь в небо.

— Я слышала, что есть ядовитые растения, от которых человек может сойти с ума. Кажется, такие растут в Австралии. Я читала, что в джунглях на севере Австралии растут лианы толщиной с человеческую руку, а в тамошнем море — странные водоросли и кораллы.

— Но, видите ли, кораллы — это не растения, хотя люди и считают их таковыми. По сути это колонии маленьких животных.

— А морские огурцы? — вспомнила Нина из той же книги. — Это растения или животные?

— Боже мой! — воскликнула Анна. — Морские огурцы! Откуда ты знаешь о таких вещах?

— В брайтонской библиотеке была книга об этом.

— У меня есть книга, которая может вас заинтересовать, — сказал Джереми. — Мы можем вместе посмотреть иллюстрации — нечасто мне попадается человек, интересующийся подобными вещами.

— Ну что ж, — вздохнула Анна, — я только одно могу сказать по поводу всех этих ядовитых деревьев и животных, похожих на растения. Как хорошо, что я живу в Челтнеме, а не где-нибудь в Австралии!




Фэй пересылала Нине всю почту; раз в неделю ей писала из Ниццы Катя.

«Все мы чувствуем, как здесь против нашей маленькой общины поднимается волна неприязни, а Иван отмечает похожие настроения в армии. Распространились слухи, будто правительство в Петрограде не сможет погасить облигации военного займа, а в этом случае многие французы понесут большие убытки. Иван пишет — ему все больше кажется, что Европа не имеет будущего и что после войны нам лучше перебраться к его кузену Василию в Мексику. Помнишь, Дарья гадала нам на картах? Она сказала, что меня ждет дальняя дорога. Ума не приложу, что нам делать, Нина. Неужто и впрямь покинуть Европу и ехать в Мексику?»




Повивальной бабке было за шестьдесят. Звали ее Бетти. Она удовлетворенно провела ладонью по большому Нининому животу.

— Осталось недолго. Вы должны как следует кушать, побольше двигаться и поменьше думать. Ваша золовка сказала, что вы ищете няню, — я дала ей несколько имен. Так что беспокоиться не о чем. — Перед дверью она закопошилась, роясь у себя в сумке. — Сколько вы знаете о родах, миссис Трулав?

Нина устала, у нее болела голова.

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, как дети появляются на свет? — Она подняла сумку и вздохнула. — Откуда ребенок выходит наружу?

— Я выросла в русской деревне, на ферме.

Старуха крякнула:

— Вот бы и все женщины в Англии росли на фермах.

Ребенок был превыше всего, ее собственное здоровье имело значение лишь потому, что от него зависело здоровье ребенка.

— Тебе ничего не грозит, все будет хорошо, — прошептала Нина, но у нее не хватило духу добавить: «Обещаю».

_____




Мэгги часто звонила и наконец приехала проведать Нину. Анна показала ей спальню, которая должна была стать детской.

— Скоро доставят колыбель. А взгляните-ка сюда, — она показала на фотографию Ричарда в форме. — Чтобы малыш знал, как выглядел его папа.

— Нина, ты уверена, что хочешь рожать здесь? — спросила Мэгги, когда Анна оставила их вдвоем. — Тебе не кажется, что было бы лучше, если бы ты поехала к нам? Мы были бы счастливы тебя принять, ты же знаешь. Мне тяжело думать, что ты потеряла Ричарда и отца ребенка, а здесь тебе даже не с кем поговорить…

— Анна потеряла Ричарда и мать, она бы просто не поняла.

— Наверно, ты права, — нерешительно произнесла Мэгги. — И ты останешься здесь какое-то время после родов?

— Я останусь, пока не кончится война. Необязательно в этом доме — Анна намекнула, что они с Джереми планируют пожениться в течение года, — но не исключено, что я останусь в Челтнеме. — Она достала из кармана конверт. — Я написала письмо Фрэнку с просьбой сообщить поверенному, что я не буду продлевать аренду брайтонского дома, когда кончится срок. — Она попросила его еще кое о чем — если что-то случится с ней, открыть ее металлическую шкатулку с письмами и уничтожить письма Гарри, а также ее письма к нему, которые ей вернул майор Джоунз.

— Ты вообще не собираешься возвращаться в Брайтон?

— Я вернусь только для того, чтобы проследить за упаковкой вещей, когда для этого придет время. — Она прислушалась и, убедившись, что в холле никого нет, добавила: — Ко мне снова приходил капитан Стюарт. Он знает о Гарри, я уверена, они читали наши письма.

Мэгги выглянула в окно. Шел дождь, и сад выглядел уныло.

— Англичане могут быть очень злыми, — заметила она. — Есть в нас немало настоящей жестокости.

— Я написала Руби, сестре Гарри — три письма в разное время, чтобы хоть какое-нибудь дошло, — и дала ей твой адрес, чтобы Анна не увидела ее ответного письма. Когда оно придет, позвонишь мне и скажешь, что она пишет?

— Конечно.

— Последнее время я много думаю о будущем, Мэгги. Я еще точно не знаю, но, когда война кончится, я, наверно, поеду к Кате в Ниццу. У Анны скоро будет собственная семья — ей будет не до меня. А из Ниццы я, может быть, отправлюсь в Австралию.

— Что?.. — Мэгги уставилась на нее в изумлении.

— Это еще только разговоры, но Катин муж считает, что им следует уехать в Мексику, а моя тетя со своей семьей поселилась в Канаде. — Она попыталась улыбнуться. — Если я уеду в Австралию, мы окажемся разбросаны по всему свету.

— Уедешь жить! — Глаза Мэгги затуманились слезами, и она быстро отвернулась. — Я и подумать не могла… Знаешь, как я буду скучать по тебе, а?

Нина знала, и ее решимость чуть было не поколебалась. Но Европа — и впрямь кладбище без конца и края, ребенку здесь не место.




Джереми принес книгу «Удивительная флора и фауна Тихого океана», которую обещал показать Нине. Сидя рядом с ней, он раскрыл книгу у себя на коленях.

— Тут есть глава об Австралии. — Он перевернул страницы. — Смотрите… — Он показал на иллюстрацию с деревом. — Гляньте-ка на эти цветы — «ёршик», «лапа кенгуру». Какие образные названия! Прямо как из детской книжки. — Он улыбнулся такой непосредственной улыбкой, будто и сам был ребенком.

— Как вы думаете, как там в Австралии? Каково было бы жить там? — Нина теперь стала так же медлительна в мыслях, как и в движениях.

— Как в раю, по-моему. Там еще столько неизведанного! Это одна из величайших радостей в ботанике — столько всего еще предстоит открыть. — Он перевернул страницу, и они стали разглядывать животных. — «Поразительное сумчатое», — прочел он вслух подпись под иллюстрацией с кенгуру. — А вот утконос. Когда первые колонисты послали в Англию заспиртованный образец, здешние зоологи решили, что это мистификация.

Внизу страницы была еще одна иллюстрация: «Коренной житель. Аборигены живут сегодня точно так же, как жили наши предки много тысяч лет назад». С фотографии на них глядел старик — темнокожий, с длинными седыми волосами и бородой. В его глазах была печаль.

— А попугаи — длиннохвостые, волнистые, какаду… Разве не великолепные птицы?

Красно-синий попугай был в точности таким же, какого Нина видела в пабе на Флит-стрит. Застигнутая врасплох, она быстро отвернулась и смахнула выступившие на глазах слезы.

— Нина, дорогая… — Джереми положил книгу на пол и взял ее руки в свои. — Если тебе нужно поговорить, если я чем-то могу помочь… Я знаю, как трудно бывает порой не разувериться в Христовой любви и сострадании…

В комнату вошла Анна, но, увидев их, остановилась.

— Что случилось?

— Нина немножко расстроилась. Я как раз собирался сказать ей, как замечательно, что она приехала в Челтнем. Очень хорошо, что в такое время вы с ней будете вместе. — Он выпустил руки Нины.

— Да, — отозвалась Анна, — мы очень рады, что ты с нами. — Она села на стул напротив них. — Нина, ты нервничаешь из-за полицейского расследования, да? Я и сама на этот счет беспокоюсь, нам ведь ничего не сообщают. Давно собираюсь написать им, поинтересоваться, как двигается дело. Джереми, дорогой, поможешь мне с письмом? Мы должны обратиться к офицеру, ведущему следствие. Нина, как его звать?

— Не знаю.

Джереми наморщил лоб:

— Капитан военной полиции… Он был на похоронах, но ушел, в дом уже не вернулся. Капитан Стерлинг, что ли. Ему-то и надо написать.

— Так мы и сделаем, — решила Анна. — Нина, так его зовут Стерлинг?

— Я точно не знаю, говорить со мной приходили несколько офицеров. — Ее пальцы нащупали браслет со скарабеями. — До родов осталось совсем немного, и я не хочу думать обо всем этом. Фрэнк с ними свяжется, я попросила его разобраться со всеми моими делами…

— Но как же, Нина… — начала было Анна, но Джереми остановил ее.

— Это не горит, — вкрадчиво заверил он, а потом поднял книгу и осторожно положил ее Нине на колени. — Можешь оставить себе, Нина. А мы пока не станем писать в Брайтон, если тебя это расстроит.

_____




Закутавшись в шаль, Нина закрыла утренний номер «Таймс», в котором сообщалось, что мятежники взяли штурмом Зимний дворец и Керенский бежал. Наконец-то Россия выйдет из войны.

Сидеть на скамейке в беседке было холодно. Сад уже оделся в золото и багрянец, а через несколько недель будет стоять голый, мертвый. Фэй переслала из Брайтона три письма, и Нина без интереса глядела на лежащие на столе конверты. Первое письмо было из банка, второе от Лидии Барнс, а третье — без обратного адреса и надписанное незнакомым почерком. Его-то она и вскрыла первым. Вместо письма внутри оказалась скверно напечатанная на серой бумаге листовка. Некоторые абзацы были подчеркнуты синими чернилами.

«Гомосексуализм — это тайное оружие Германии, которое разрушает британскую нацию изнутри. Людей, слабых в нравственном отношении, немецкие агенты обрабатывают, превращая в педерастов и лесбиянок — извращенных «женщин», часто обнаруживающих симптомы помешательства и неврастении, каковы, например, потерявшие всякий стыд дамочки, именующие себя суфражистками. Своим порочным, гнусным поведением эти немецкие прихвостни и дегенераты подрывают моральный дух нации. Признаки морального разложения очевидны для тех, кто умудрен жизнью (но не пресыщен ею), другие же часто спрашивают в страхе: «Как нам распознать тех, кто скрывает свою порочность под личиной достойного образа жизни?» Ответ прост: не бойтесь посмотреть трезвым взглядом на всяких пацифистов, фабианцев, социалистов, суфражисток, интернационалистов и евреев — среди них, в их зловонных клоаках, обязательно найдутся извращенцы и вырожденцы. В низших сословиях тоже процветают эти пороки, ибо там полно людей, больных венерическими болезнями, слабоумных и нравственно распущенных. Именно по этой причине педерасты из высших слоев общества часто любят наведываться в переулки и подворотни городских трущоб, где их ждет богатый ассортимент извращенных удовольствий…»

Ахнув, Нина вскочила на ноги, неуклюже обошла стол и побежала по лужайке к куче листьев, которую садовник сгреб в углу. Какая мерзость, подлость! И каким мерзким и подлым должен быть человек, который послал ей это! На ходу она стала рвать листовку в клочья, а перед глазами у нее стояло лицо капитана. Подбежав к куче, она бросила клочки бумаги на землю и яростно втоптала их каблуком в сырые листья.

Тяжело дыша, она развернулась назад к дому, и в этот миг ее пронзил первый приступ боли.




Глава двадцать вторая


— Тужьтесь! Если не хотите убить ребенка, надо тужиться!

Нина постаралась натужиться, а потом все потонуло в ее бесконечном крике.




— Что это?

— Люминал. Сейчас она уснет.

В ухо Нине зашептал чей-то голос:

— Бог спас вашего сына. И вас. Господь помиловал вас обоих.

_____




— Смотри, я подержу его для тебя. — На фоне окна вырисовался темный силуэт. — Доктор Харрисон говорит, что никогда не видел у новорожденного столько волос. Точно такого же цвета, как у его отца и у меня. А глаза голубые-голубые — прямо как у моей мамы!

Доктор сполоснул руки.

— У вас очень много разрывов, но без щипцов нам бы не удалось спасти ребенка. Никаких признаков инфекции нет. — Он взял полотенце. — Вы застали нас врасплох. Придется мне оставить указания, чтобы за вами хорошенько приглядывали.

Скоро в комнату вернулась Анна.

— Нина, доктор оставил тебе немного морфия. Очень больно?

— Нет. — Нина не отваживалась пошевелиться из страха, что закричит, но она заслужила эту боль, ведь она чуть не убила малыша. — Как он?

— Всю ночь не давал нам спать. Я почти глаз не сомкнула. Бетти сейчас кормит его. Она говорит, некоторые дети не переносят коровьего молока, но у твоего с ним никаких проблем. — Нина слышала, как они говорили, что она не может кормить ребенка грудью из-за люминала и морфия. Она уже дважды подвела своего сына.




Когда Нина проснулась, в комнате было темно, но несмотря на темноту она ясно различала молодого человека, сидящего в кресле возле окна. Он ничего не сказал, и она не узнала его. Он сидел там долгое время. В конце концов Нина снова заснула.

— Что за мужчина был в комнате этой ночью?

Маленькая горничная по имени Джейн взяла со стола стакан.

— Мужчина, мадам? Здесь?

— Да, он долго сидел в этом кресле.

— Тут никого не было, — с испуганным видом проговорила девушка.




— Джейн говорит, тебе приснилось, что в комнате был мужчина. Без сомнения, это от морфия. — Анна раздернула портьеры. — Я сейчас принесу тебе малыша на минутку.

Он был такой красивый. Любовь к нему целиком поглотила Нину.

— Жалко, что лицо портит эта сыпь, но медсестра говорит, что это вполне нормально, многие дети выглядят еще хуже. Я положу его к тебе на кровать…

— Нет! — Нина яростно замотала головой. — Не надо! — Она его уронит. Уронит малыша на пол и размозжит ему головку.




И снова кто-то сидел в кресле, на этот раз женщина. Она смотрела в окно. Потом обернулась.

— Ты проснулась? Я не знала.

Сначала Нина подумала, что это мама, но потом узнала Мэгги. Та подошла и села на край постели.

— Дорогая, какой сюрприз! Такая жалость, что меня здесь не было.

— Я была в саду.

— Но теперь ты в безопасности, Нина, и твой очаровательный сынишка тоже.

Значит, Мэгги не знает, что Нина может уронить его.

Мэгги взяла ее за руку и слабо улыбнулась:

— Анна говорит, у малыша еще нет имени.

У него было имя, просто Нина не в состоянии была подумать о нем.

— Я устала.

— Тогда поспи, мы еще успеем наговориться.

Нина притворилась, что уснула, но, когда Мэгги вышла, открыла глаза. Мужчина снова сидел в кресле, и Нина увидела, что он голый и мокрый, а с его волос капает вода. Теперь Нина поняла, кто это.

— Кирилл…

Он окинул ее внимательным взглядом.

— Ты назовешь его в память обо мне? Ведь ты единственная, кто еще помнит меня.

— Да.

— Ему нужно еще одно имя — для безопасности. Как звали его отца?

— Ричард.

— Ты лжешь. — В его голосе звучала печаль.

— Гарри.

Он кивнул.

— Кирилл Гарри. Запомни, он должен носить два этих имени.

Мэгги вернулась вместе с Джереми.

— Нина, дорогая…

— Я вспомнила его имена.

— Имена? A-а, понятно, — ласково улыбнулся Джереми.

Джереми повернулся к Мэгги:

— Я позову Анну, хорошо? Уверен, ей бы очень…

Нина схватила его за руку:

— Его будут звать Кирилл и Гарри. — Словно два волшебных камешка бултыхнулись в воду.

— Кирилл? Это русское имя? В Англии оно будет звучать очень необычно, а вот имя Гарри мне всегда нравилось; собственно, так звали моего…

— Оба имени! Он должен носить оба имени!

— Конечно-конечно. — Мэгги наклонилась и пригладила ей волосы. — Отличные имена, Нина. Имя Кирилл мне очень нравится, серьезно.




Снова кто-то сидел в кресле.

— Кирилл?

— Прошу прощения, мадам? — Голос был испуганный.

Нина подняла голову и увидела, что это маленькая горничная.

— Где Дарья Федоровна?

— Кто?

— Скажи ей, чтобы пришла ко мне после того, как закончит с мамой.




— Ну, как мы себя чувствуем сегодня, миссис Трулав?

Доктор надел очки, чтобы спрятать глаза. Мэгги стояла за ним, но, похоже, не замечала ничего странного; это видела одна лишь Нина.

— Спасибо, очень хорошо. — Нина произнесла слова четко, как ее учила мисс Бренчли.

— Говорят, вас мучают кошмары?

Этот вопрос был ловушкой. Интересно, умеет ли доктор читать ее мысли?

— Кошмары…

— О каком-то незнакомце в комнате. И о том, что ваша мать будто бы здесь.

— Моя мать умерла.

— И вам она снится?

— Да, — солгала Нина.

— Нет ничего необычного в том, что после тяжелых родов женщинам снятся тревожные сны, иногда даже и наяву у них слегка путаются мысли. Но обычно достаточно им осознать свое материнство и ответственность за дитя, и они берут себя в руки. Думаю, больше нет необходимости в люминале и морфии. Миссис Трулав, вы же хорошо себя чувствуете?

— Очень хорошо, спасибо.

— Рад это слышать.




На этот раз человек в кресле был в длинном плаще, и в первое мгновение Нина подумала, что это женщина. Но когда он заговорил, голос был мужским.

— Ты и вправду думаешь, что имена могут уберечь от меня?

У него была всклокоченная борода, и он напомнил Нине отца, но у нее не было никаких сомнений в том, что на самом деле это Бог. В его глазах танцевали языки пламени, а когда он говорил, пламя вырывалось у него изо рта.

— Ты должна была умереть, как твоя мать, но ты нечестивая и уползла, как змея.

Нина силилась закричать, но голос изменил ей.

— Ты смердишь грехом. Все, к чему ты прикасаешься, умирает. Скоро и твой ребенок тоже умрет.

А потом Бог в кресле превратился в женщину — в маму, и Нина знала, что виновна в ее смерти. Позади мамы стояли молодой скрипичный мастер, и Ричард, и Гарри, и еще какой-то мужчина, которого она никогда не видела, но знала, что это муж Алисы Эванс. Там были и другие: дядя Леша, Лоренс, девушка-крестьянка, которой отец изуродовал лицо. Все они смотрели на Нину — без укора, но с грустью, потому что они были чисты и жалели ребенка, которому предстоит столько выстрадать из-за нее.

_____




— Он просто прелесть, Нина! Пять дней от роду — а такой красавец! — мелким бесом рассыпалась плутовка. — Я устроила его в детской и никак на него не налюбуюсь. Хочешь подержать его?

Это была хитрость, рассчитанная на то, что она скажет «нет». Нина разжала губы и прошептала:

— Да.

Плутовка обнажила острые зубы:

— Сейчас принесу его.

Вернувшись, она сказала:

— Смотри, вот твоя мамочка! — И протянула тряпичную куклу. Нина знала, что внутри она набита всякой гнилью и перьями. — Посмотри на свою маму, Кирилл!

Нина раскрыла объятия и задохнулась от ужаса: они перехитрили ее — это он, ее малыш! И они чуть было не заставили ее взять его на руки. Ее любовь к сыну была сильнее всего на свете, и она волной захлестнула Нину.

— Нет! Нет! Нет! Нет!




— Неужели она сделала это со своими руками острой шпилькой?

— Да. Мы и подумать не могли, что она способна на такое…

— И она неприлично ругалась во весь голос?

— Язык не повернется повторить. Я еще не слыхала от женщины таких слов. Потом она внезапно успокоилась и сказала, что порезала себе руки, чтобы из нее вышло все зло. И еще она сказала…

— Продолжайте, мисс Трулав.

— Она сказала: «Если ребенок приблизится ко мне, он умрет».

— Мне очень жаль, мисс Трулав, но вы же понимаете, что при таком положении другого выхода нет. Уверен, вы согласитесь со мной. Все это очень печально, но хорошо, что у мальчика есть вы, его тетя, и он не окажется брошенным на произвол судьбы. К тому же он еще так мал, что не будет скучать по матери.

Они что-то надели на нее и так туго стянули рукава за спиной, что у Нины кровь застучала в висках.

— Неужели без этого нельзя обойтись? — все причитал чей-то голос. — Неужели без этого никак?




Глава двадцать третья


— Я вам что говорила, негодница? Сквернословов кормят мылом. — Демон в обличье медсестры развязал ей рукава, и Нина взвыла от боли, белым пламенем хлынувшей по рукам. Мочевой пузырь не выдержал, и кожу обожгла горячая влага.

— Лежите уж в этом, голубушка, все равно сейчас завернем вас в мокрые простыни.

Руки были словно чужими. Медсестры распластали ее голое тело, как тряпичную куклу, и стали перекатывать с боку на бок, пока она не оказалась запеленута в тугой кокон влажных простыней.

— Ну вот… — К макушке приложили и небрежно привязали кусок льда, обжигающего хуже огня. — Мы еще заглянем. Приятных снов!

Послышался смех, потом свет погас, и в замке с лязганьем повернулся ключ.

Нина лежала в мертвой тишине и темноте. Все тело горело от нестерпимого зуда, но нельзя было сделать ни малейшего движения, и, как она ни старалась взять себя в руки, ее опять обуял панический ужас, что она не сможет дышать и умрет от удушья. Страх медленно превратился в жар, и лед на голове начал таять, стекая прохладными ручейками по лицу, а туго запеленутому телу становилось все теснее и теснее в мокрых простынях.

А потом опять произошло чудо. Ощущение тесноты и удушья прошло, злоба и все дурное отхлынули, и наступил блаженный покой.

Позже кто-то пришел, размотал простыни и пригладил ей волосы, пробормотав: «Умница, умница». И она погрузилась в глубокий, безмятежный сон.




— Почему ты не взглянешь в небо, милочка? Сегодня перистые облака — такие красивые!

Но Нине нужно было смотреть под ноги, чтобы, не споткнуться.

— Некоторые солдаты на фронте видели в облаках ангелов. Так они узнали, что мы победим.

— А война кончилась?

— Нет.

— Я тоже однажды видела ангела.

— Неужели.

— Я поверила ему, хотя, может быть, напрасно.

— Скоро ты начнешь работать в огороде. Всем ведь нам нужно добывать себе пропитание.




— Нина.

— Да.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я устала.

— Говорят, ты весь день работала в саду. Даже без передышки.

— Да.

— Тебе понравилось?

— Да.

Он улыбнулся.

— Надо бы и мне попробовать. — Он заглянул ей в глаза. — Значит, ты больше не считаешь себя виновной в чьей-либо смерти? Или в том, что началась война?

— Нет. — Нина почувствовала жалость к нему, ведь он устал не меньше ее. — Мы все виноваты.

— Вот-вот. Всеобщая вина. С этого и начнем?

— Начнем что?

— Говорить.

— Просто говорить?

— Просто говорить.




— Ого, Нина! — Нина увидела перед собой коричневые башмачки. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Мэгги. — Да ты превратилась в заправского садовника!

Нина посмотрела на свои руки — грязные, заскорузлые, сильные. Они были ее рабочим инструментом.

— Что тут у тебя растет?

Повернувшись, Нина повела ее по узким проходам между грядками со стручковой фасолью.

— Да тут настоящий лес! — нервно рассмеялась Мэгги, и Нина замедлила шаг: в этом лабиринте легко заблудиться, если не знаешь дороги.

— Фрэнк передает привет. И Чарльз в письме просил кланяться. И миссис Лэнг, и Фэй Проктор. Ты знаешь, сколько ты уже пробыла здесь?

— Восемь месяцев. — Об этом сказал ей вчера доктор Астор.

В руке у Мэгги была сумка.

— Может, вернемся на лужайку и посидим в тени? — предложила она.

Нина заколебалась — она еще не закончила прополку.

— Пожалуйста, Нина, мне жарко.

Когда они вышли на лужайку, Нина сказала:

— Мэгги, ты меня навещаешь, а вот Анна, кажется, ни разу у меня не была. Может, она приезжала вначале, и я просто не помню?

— Нет.

Они сели на скамейку. Нина поглядела на свои руки и сказала:

— Я спрашивала у доктора Астора, и он божится, что с Кириллом все в порядке.

Мэгги похлопала ее по колену:

— Да-да, в полном порядке, клянусь тебе. О Кирилле можешь не беспокоиться. Он крепкий, здоровый малыш.

Нина вздохнула с облегчением.

— Нина, тебе здесь хорошо? — Мэгги стиснула сумочку. — У этой лечебницы хорошая репутация, мы наводили справки. А медсестры хорошо к тебе относятся?

— Да, — покривила душой Нина и замолчала, надеясь, что Мэгги скоро оставит ее и она сможет вернуться в огород.




Война кончилась, во всех церквях звонили в колокола. Звонили и в маленькой часовне при лечебнице, и медсестры хлопали в ладоши и смеялись. Наблюдая за ними, доктор О’Нил, самый старый из врачей, покачал головой:

— Просто дурдом какой-то.

Нина покосилась на него и сказала, чтобы убедить его в своем выздоровлении:

— Это всего лишь медсестры.

_____




— Поначалу, конечно, все ликовали. Мы видели, как сжигают чучела кайзера, но толпы были не так велики, как можно было ожидать. У людей не осталось душевных сил на то, чтобы торжествовать, и многие из вернувшихся солдат уже беспокоились о работе и жилье. — Мэгги открыла чемодан, в котором оказалось штук пять новых платьев. — Мы ожидаем, что тебя выпишут к Рождеству.

Она вынула и подняла перед Ниной одно платье, темно-синее, и, когда Нина стала трогать его, ткань цеплялась за ее огрубевшие, шершавые руки.

— Ни одного черного, — улыбнулась Мэгги. — И все короткие, как теперь модно. Я хочу, чтобы моя подруга была одета по моде.

— Твоя подруга — психопатка.

Мэгги развернула шаль в красно-зеленых тонах и подала ее Нине.

— Это зависит от химических процессов в организме, ты же сама знаешь, — ответила она. — Об этом вроде бы писали еще древнегреческие врачи.

Нина приложила мягкую шаль к щеке.

— Доктор Астор говорит, что это один из немногих видов мании, поддающихся излечению, но я не должна пытаться завести второго ребенка — не то после родов я совсем сойду с ума. — Она опустила шаль. — Я считала сумасшедшим своего отца, а на самом деле это я сумасшедшая.

Мэгги порывисто обняла ее:

— Ты не сумасшедшая.

Нина положила голову подруге на плечо.

— Мэгги, как Кирилл?

Она так и не подержала сына на руках — ни разу. А ей так хотелось этого, хотелось до боли, и эта боль перекатывалась в ней волнами, как эхо в морской раковине.

— Думаю, с ним все в порядке, — ответила Мэгги.

— Но ты сама не видела его?

— Нет, я долго пробыла в Шотландии. Чуть не забыла, я принесла тебе письмо от Кати. Я уже давно регулярно пишу ей, мы стали хорошими подругами. А вот сестра Гарри тебе так и не ответила. Столько британских судов было потоплено, возможно, она не получила ни одно из твоих писем. Может, стоит написать ей снова?

Нина представила Руби, женщину с длинными рыжими волосами. Нет, она не станет писать ей, пока не выйдет отсюда и не вернет себе Кирилла.




Две недели спустя Мэгги приехала снова.

Прежде чем Нина отправилась на встречу с ней, доктор Астор сказал:

— Думаю, мы вас выпишем в самое ближайшее время, возможно, даже в конце следующей недели. Но вам нужно поговорить со своей подругой с глазу на глаз.

Мэгги села на краешек кресла.

— Фрэнк извиняется, что не смог приехать, он на похоронах. Шестнадцатилетний сын его коллеги умер на прошлой неделе от гриппа. Семья убита горем; у них было двое сыновей, и второй погиб на войне.

Мир тонет в горе, подумала Нина.

— Этот грипп и вправду превращается в эпидемию? — поинтересовалась она.[9 - Речь идет о всемирной эпидемии так называемой испанки — особо тяжелой формы гриппа в 1918–1919 гг.]

— Сомневаться не приходится. Утром на вокзале я видела двух женщин в марлевых повязках. — Мэгги натянуто улыбнулась. — Это платье тебе идет. Они все тебе подошли?

— Да. Спасибо. Ты должна сказать, сколько они стоят, и я заплачу тебе. Я вам обоим очень обязана, вы так много для меня сделали.

— Дорогая, это мы еще успеем обсудить. — Она отвела взгляд. — Доктор Астор сказал тебе, о чем я хочу поговорить?

— Он сказал, что нам надо обговорить что-что в связи с моей скорой выпиской. — Нина встала и отошла к камину. — Анна совсем меня забыла — ни письма, ничего. — Она вздохнула. — Из этого я делаю вывод, что в наших отношениях появилась какая-то проблема.

— Я обсудила все произошедшее с доктором Астором, и он посоветовал рассказать тебе обо всем, Нина. Нет смысла скрывать от тебя правду.

Нина никогда еще не слышала страха в голосе Мэгги; казалось, ее вообще нельзя испугать. Она взяла с камина статуэтку — слоника из черного дерева и принялась машинально вертеть ее в руке.

— Анна заботится о Кирилле уже почти год. — Нина подняла глаза на Мэгги. — Наверно, она полюбила его и почувствовала себя его матерью. Я прекрасно понимаю ее чувства. Ничего удивительного, если она не хочет расставаться с ним или считает, что мне нельзя доверить его воспитание. Но я бы ни за что в жизни не причинила вреда Кириллу! Просто я боялась, что Бог накажет меня и он умрет. Я только хотела уберечь его.

— Я знаю, Нина, но не только в этом дело… — Голос Мэгги дрогнул. — Начать с того, что Анна была глубоко потрясена твоей душевной болезнью. Сами твои роды ее очень нервировали, и когда я приехала, то отметила про себя, что она выглядит неважно.

А твой срыв сразу после родов оказался для нее непосильным испытанием. А потом, через несколько дней после того, как тебя поместили сюда, к ней явились из военной полиции. К несчастью, меня там в тот момент не было.

Нина с такой силой сжала деревянного слоника, что он больно врезался ей в ладонь.

— Это был коллега капитана Стюарта из Челтнема. Открыл ему Джереми — Анна была наверху с Кириллом, но через какое-то время она спустилась и услышала кое-что из слов офицера. Я знаю об этом от Фрэнка — Джереми рассказал ему по телефону.

— Что именно им известно?

— Джереми знает, где и как умер Ричард. Я не знаю точно, что именно из их разговора удалось услышать Анне и насколько она поняла все это. Но она слышала, как офицер говорил Джереми о развращенности Ричарда и… Он сказал, что в его развращенности капитан Стюарт во многом винит тебя. Что он считает… — Она прикусила губу.

— Я должна знать.

— Капитан Стюарт сказал ему, что ты самая безнравственная женщина, какую он только встречал. — Мэгги встала. — Нина, они могут говорить подобные вещи из-за своей глупости, невежества или страха. Ты не пожелала отречься от своего мужа. Ты поступила смело и благородно, ты одна из самых храбрых женщин, которых я знаю, но все это выше понимания для таких людей, как Стюарт.

Нина покачала головой.

— Значит, Анна меня ненавидит…

Мэгги вздохнула:

— Она должна была найти виноватого. Как-то я разговаривала с ней по телефону — она держалась очень холодно и говорила сбивчиво. С тех пор она больше не желала говорить со мной, но Фрэнк раза три-четыре разговаривал по телефону с Джереми. Джереми было очень трудно решить, что говорить, а что нет и в какой мере защищать тебя. Естественно, в первую очередь он беспокоился об Анне и старался насколько возможно уберечь ее от жестокой правды. Мы знали, что с Кириллом все хорошо, поэтому подумали, что лучше оставить все как есть и подождать, пока ты выздоровеешь. Да мы и не могли ничего поделать: врач в Челтнеме написал Анне, что ты не способна заботиться о своем ребенке и она должна взять его на свое попечение.

— Все мои действия должны служить одной цели — чтобы Кириллу было хорошо. Сейчас о нем хорошо заботятся — это главное. Теперь мне нужно позаботиться о том, чтобы выйти отсюда, полностью выздороветь. А потом я постараюсь убедить врачей выступить на моей стороне в суде, чтобы мне вернули Кирилла.

С минуту Мэгги молчала, а потом тихо сказала:

— Неделю назад мы получили письмо от Джереми. Нина, дорогая, мне так жаль — в нем было сказано, что они готовятся отплыть из Англии…

Нину будто бы со всей мочи ударили в грудь. Мэгги зачастила:

— Джереми писал, они поженились в прошлом месяце, и он убедил Анну, что им необходимо уехать; он предполагал, что они уже не вернутся в Англию. Он сказал, что Анна будет в отчаянии, если вся правда когда-нибудь всплывет в суде. Он хочет спасти ее от скандала и злословия. Ее и Кирилла. Нина, прости меня, мы совсем не ожидали ничего подобного!

— Вы не виноваты. — Нина прижалась лбом к прохладному мрамору каминной полки. — Куда они отправились? — У Нины было такое чувство, будто она сама плывет на корабле, одна, брошенная на произвол судьбы посреди бескрайнего океана.

— Об этом в письме не говорилось. Но Джереми сообщил, что они отплывают утром в четверг. Письмо было послано из Плимута, и Фрэнк немедленно навел справки: в четверг из Плимута отплывали два гражданских судна. — Ее голос прервался. — Миленькая, все это так далеко! Один корабль уходил в Кейптаун, другой, «Марафон», отплыл в Сидней, в Австралию…




Все в ее жизни вело к этому. Все, что бы она ни делала когда-либо — смеялась с Катей в оранжерее, уронила браслет под стол, зарывала в землю две пуговицы из слоновой кости, видела ангела, танцевала на пирсе, наблюдала за цеппелином, — каждое незначительное событие было прелюдией к этому мгновению.

Открылось ли это Дарье во время гадания? Было ли все это разложено в картах на кухонном столе?

Только у нее одной не было в жизни цели. Мама скрепляла собой семью, Дарья заботилась о маме, Катя растила своих детей. Мисс Бренчли, госпожа Кульман, Лейла, доктор Виленский, отец, Ричард, Гарри, Мэгги — у всех у них была какая-то цель, их жизнь имела смысл. Целью Нины было бежать из России, о дальнейшем она так и не подумала. Она была точно обломок кораблекрушения, носимый по воле волн.

В углу гостиной несколько пациентов без энтузиазма развешивали пыльные рождественские украшения. На корабле тоже будут украшения, и Кирилл, сидя на руках у Анны, со смехом потянется к ним пухлыми ручонками. В электрическом свете его волосы будут отливать золотом. А потом они прибудут в сиднейскую гавань, прекраснейшую гавань в мире — Нина была уверена, что Анна отправилась именно в Австралию.

Было невыносимо душно, камин дымил сырыми сосновыми шишками. Накинув красно-зеленую шаль, Нина прошла через холл и вышла на улицу. Облака рассеялись, и светила полная луна. Нина знала, что сегодня полнолуние: медсестры наблюдали небо, точно астрономы или моряки. «Сегодня будет тяжко — полнолуние», — предупреждали они друг друга в коридорах.

Нине стало жарко; она сняла шаль. Машинально она направилась по лужайке к огороду. Туфли хрустели по искрящемуся снегу; они промокнут, и перед сном нужно будет напихать в них скомканной газеты. Калитка была приоткрыта, и Нина вошла в огород. Там, где раньше стояли высокие заросли гороха и фасоли, теперь было пусто и голо, только снег блестел на длинных грядах. У нее начинало ломить виски.

Обратная дорога оказалась дольше, и к тому времени как она добралась до здания, голова уже просто раскалывалась от боли. Когда она взобралась на первую лестничную площадку, ей пришлось вцепиться в перила.

— Что с вами, голубушка? Да у вас подол весь мокрый… и туфли! Вы что, прямо вот так выходили на улицу? Эх, по мне, тех, у кого совсем голова не варит, надо держать под замком. — Медсестра приложила ладонь к Нининому лбу. — Да у вас жар! Идемте скорей. — Нина почувствовала, как ее обхватили за талию. — Пока вы совсем не слегли.

_____




Мокрые, растрепанные волосы лезли в глаза, но Нина не замечала этого — ведь она проделала долгий путь, вернулась с другого конца света. «Смотри, Кирилл!» Целуя сына в пухлую щечку, она подняла его на руках, чтобы он мог увидеть берег. Но малыш показывал пальчиком в небо и смеялся. Капитан окликнул ее:

— Вас, конечно, кто-то будет встречать?

— Да, нас ждут.

Нина всмотрелась в берег — вон она, пальма у самой воды. А под ней стоит женщина с длинными рыжими волосами — Руби. Руби подняла руку и помахала, и на душе у Нины тотчас стало спокойно и легко. Это было долгое путешествие, длиной в целую жизнь, но теперь оно закончилось.




Часть вторая

1933


Судьбу одного человека куют ангелы крохотными серебряными молоточками; судьбу другого кует дьявол обухом топора.

    

Пословица








Глава двадцать четвертая


Брисбен, август 1933




— Змеиная кожа! Из «Фой и Гибсон». И еще туфли к ней, только сегодня я не стала их надевать. — Мэй Тримбл погладила свою новую сумочку, а потом вдруг вскинула пухлую ручку к губам. — Ой, простите, миссис Грегори, случайно вырвалось!

Можно было не сомневаться, что Мэй будет потчевать этим анекдотом дам на следующем собрании местного отделения Женской гильдии. В ушах у Анны уже звучали ее слова: «Мне самой не верится, что я могла ляпнуть такое миссис Грегори — этой душке, настоящей леди…»

Анна подняла брови в притворном недоумении:

— Бог с вами, миссис Тримбл, что для моего слуха такого оскорбительного в змеиной коже?

Ее гостья смущенно поерзала массивными бедрами, не зная, как ответить.

— Ну, змеи… — Миссис Тримбл лихорадочно старалась придумать, как выкрутиться из неловкого положения. — Я к тому, что они очень близки, не правда ли… в известном смысле…

— Близки? — Анна обвела невинным взглядом собственную гостиную.

— Близки… — Взгляд Мэй Тримбл тоже заметался по комнате, но так и не нашел, на чем ему остановиться. — Близки к…

— Да-да, — терпеливо помогала Анна.

— К крокодилам, — решилась наконец Мэй.

— А, — откинувшись на спинку кресла, Анна позволила себе сдержанную улыбку. — Понятно. Но вам незачем так уж беспокоиться — подумаешь, похвастались новой сумочкой. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Помню, как я сама купила свою первую сумочку из змеиной кожи в Лондоне — нет, вру, в Париже — много лет назад. И правда, незабываемые впечатления!.. Я бы не хотела охлаждать ваш восторг по поводу обновок. Где, говорите, вы их нашли?

— На летней распродаже в «Фой и Гибсон». В Париже, значит? М-да… Наверно, это и вправду было что-то необыкновенное.

Чуть позже Анна предложила Фэй Тримбл прогуляться в саду.

— Какие у вас олеандры, миссис Грегори! А какая джараканда! Какая красота! И как все это по-английски!

Анна жила в Австралии уже пятнадцать лет и до сих пор смертельно тосковала по родине. Когда она впервые увидела Сидней с палубы «Марафона», ей захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться от этого кошмара. Но Сидней оказался раем по сравнению с тем, что ожидало ее впереди. Она еще не забыла, как миссис Хорсфилд, секретарь Англиканской женской лиги, начала объяснять:

— Видите ли, миссис Грегори, Квинсленд — это совсем не то, что Новый Южный Уэльс[10 - Штаты Австралии.], а уж северный Квинсленд, где вашему супругу выделили приход, это… Это просто пустыня.

_____




Путешествие на «Марафоне» оказалось сущим адом. Кирилл всю дорогу капризничал, и это, вкупе с изнурительной жарой и горьким сознанием того, что они эмигранты, совершенно вымотало Анну. Ужас охватил ее, когда корабль вошел в сиднейскую гавань, и она была бы рада спуститься в каюту, но не решилась огорчить Джереми, который, наоборот, горел желанием увидеть все.

— Одно из природных чудес света! — воскликнул он. — И только что я заметил, как у нас над головой пролетела какая-то большущая птица. Без сомнения, это счастливое предзнаменование. Гляди, мальчуган, твой новый дом!

Кирилл ухватился за жемчужное ожерелье Анны, и, когда она попыталась высвободить жемчуг из его пальчиков, нитка порвалась. Малыш сморщил личико и заревел. Анне хотелось зарыдать вслед за ним — из-за рассыпавшегося жемчуга, оттого, что не было больше сил выносить вечное хныканье Кирилла, оттого, что Австралия — не дом и никогда им не будет.

На берегу все стало только хуже. Преподобный Джереми Грегори многим принес разочарование. Из-за войны было пруд пруди девиц на выданье, и сиднейские матроны, полагая, что Джереми холост, на радостях устроили ему пышную встречу. Миссис Грегори? — все повторяла потом миссис Хорсфилд. — Но о жене ничего не говорилось…»

Они провели месяц в Сиднее, и за это время приход в зеленом сиднейском пригороде, который должен был получить Джереми, каким-то образом уплыл у него из рук, и архиепископ решил, что от него будет больше пользы в Квинсленде.

— Вы состаритесь раньше времени, — кричала Анне глухая миссис Хейстингс. — Тамошний климат уродует кожу белой женщины. Никогда не выходите на улицу без вуали и перчаток. Единственное, что еще может отчасти спасти ваше лицо, это мазь «Мерколайзд». И не забудьте о «Санатогене» и тонизирующем бальзаме «Клементс», без него вы подорвете себе нервы. Еще вам понадобятся пилюли «Индийский корень доктора Морса», потому что жара плохо сказывается на пищеварении, и медицинское мыло «Рексона» — хорошее средство от тропических язв. Там можно запросто заразиться холерой, тифом или малярией. Мой вам совет: проводите большую часть дня дома, хотя от жары все равно не будет спасенья, а ведь от зноя как раз и появляются красные прожилки на лице, особенно у человека с такой светлой кожей. Позаботьтесь, чтобы вам подыскали пару заслуживающих доверия девушек — из туземок иногда получаются сносные горничные. А лучше всего для этого подойдут канаки. И не бойтесь, что они уйдут бродяжничать — им некуда уходить, потому-то их и привезли с островов.




— В Порт-Дугласе будет очень и очень нелегко, — говорил Джереми с нескрываемым воодушевлением, и Анна ловила себя на мысли, что ненавидит старого лицемера-архиепископа, которому удалось убедить мужа в том, что ему предоставляют счастливую возможность, тогда как в действительности от него просто хотели избавиться. — Я знаю, ты ожидала совсем другого, дорогая, но я уверен, что архиепископ абсолютно прав — это мое призвание. И я не могу сдержать восторга при мысли о тропиках. Там нас ждет удивительная флора! А если мы останемся здесь, в Сиднее, это будет все равно, как если бы мы вообще не уезжали из Челтнема.

Нет, Анна считала Сидней вульгарным, варварским городом, совершенно лишенным утонченности и лоска Челтнема, но Сидней — это были только цветочки.

Северный Квинсленд оказался хуже всего, что Анна только могла себе вообразить.

Летом жара была просто нечеловеческой, и сезон дождей не приносил никакого облегчения, будучи лишь еще одной пыткой. Каждый день с моря надвигалась серая стена дождя и обрушивалась на их жалкий деревянный дом. Железная крыша так грохотала, будто по ней несся табун лошадей. От влажности коробились доски стен и оконные рамы, сквозь щели внутрь просачивалась вода, так что через две-три недели их кожаные туфли и переплеты книг Джереми покрывались плесенью. Дом стоял на деревянных сваях, покрытых жестяными листами, чтобы уберечься от термитов и ядовитых змей, но для тараканов и мух это была не помеха — дом кишел ими. Нужно было постоянно опасаться пауков, а по стенам шныряли юркие белесые ящерицы.

С фасада открывался вид на океан; Джереми восхищался его величием, а Анна видеть его не могла — этот океан отделял ее от родной Англии.

Несколько апатичных туземных девушек работали по дому — готовили в дворовой кухне, на печи, топившейся дровами, стирали белье в сарае из жестяных листов. Мылись в ванне, стоявшей в кухне; горячую воду из котла нужно было натаскать в дом ведрами. Уборная представляла собой сараюшко над выкопанной в земле ямой, где вполне реально было столкнуться с ядовитым пауком или змеей. Вторая такая же уборная, для прислуги, располагалась чуть дальше, и однажды утром одна из девушек выскочила оттуда с воплем, что там «очень нехорошая змея».

Помимо готовки, стирки и уборки, девушки-служанки присматривали за Кириллом, который, как и Джереми, хорошо переносил жару. А вот Анна очень страдала от нее; ее организм легко обезвоживался, и она мучилась страшными головными болями. Но в затворницу она не превратилась, не желая огорчать Джереми и давать сиднейским матронам повод позлорадствовать. В иные минуты она думала, что сойдет с ума, но каким бы сильным ни было искушение рвать на себе волосы и молотить кулаками по грубым деревянным стенам, она не поддалась ему — ни разу. Вместо этого она выполняла все, что от нее требовалось, и даже больше того. Она всегда следила за своей внешностью и заботилась о том, чтобы служить примером для сереньких жен белых прихожан, к которым ездила в кабриолете. Основные продукты и предметы первой необходимости продавались в единственном магазине, и если Анна хотела купить одежду или мебель, приходилось ждать ежегодной поездки в Брисбен или делать заказы по каталогам. Ее опыт работы в Красном Кресте во время войны оказался здесь бесценным — она организовала воскресную школу, дежурства по уходу за больными, благотворительные обеды.

Каждое утро и вечер, стоя на коленях на деревянном полу, Анна молила Бога, чтобы с очередной почтой, приходившей раз в две недели, они получили долгожданное известие о переводе Джереми в какой-нибудь приход на юге штата.

— Нет ли чего-нибудь о переводе? — спрашивала она всякий раз, как Джереми просматривал письма.

И он всегда качал головой.

Канцелярия архиепископа хранила молчание, зато приходили научные журналы и труды, а после того как Королевское ботаническое общество опубликовало в Лондоне первый из докладов Джереми о флоре северного Квинсленда, на них обрушился шквал писем от ботаников со всего света. По вечерам Джереми засиживался допоздна при свете керосиновой лампы, читая и отвечая на письма из Лондона, Рима, Лиссабона.

И так жизнь медленно тянулась три года, до тех пор, как им не нанес визит преподобный мистер Джеймисон с супругой из Кернса. Все вчетвером они отправились в церковь, и, когда вылезли из коляски, откуда ни возьмись появилась кучка чернокожих туземцев и приблизилась к Джереми. Анна уже знала, что муж интересуется языком аборигенов. Джереми начал составлять перечень туземных названий местных растений. Аборигены подошли к ним, и Джереми, вместо того чтобы отогнать их, махнув рукой, и пригласить гостей в церковь, улыбнулся и обратился к ним на их языке.

Одна из туземок, дородная Этель, непринужденно приблизилась, поднимая босыми ногами облачка пыли, и с наглой ухмылкой произнесла на ломаном английском:

— Ваш муж, миссис Грегори, великий ум. — Она сплюнула сжеванный табак через церковный частокол. — Он говорит наш язык очень хорошо. Очень умного мужа вы достали у себя там.

Анна была слишком потрясена, чтобы сказать что-то в ответ, но заметила, как в ужасе переглянулись Джеймисоны. С минуту царило молчание, а затем мистер Джеймисон небрежно провел пальцами по лацкану своего пиджака:

— Так-так… Неудивительно, что ваш уважаемый супруг вполне счастлив в Порт-Дугласе, миссис Грегори. Края, которые большинству людей покажутся адом, могут стать настоящим раем для человека, страстно увлеченного ботаникой и местными диалектами.

Вечером Анна прямо спросила у мужа:

— Зачем ты учишь туземный язык?

Джереми удивленно поднял брови.

— Дорогая, я же говорил тебе, аборигены хранят в себе кладезь знаний, накопленных за тысячи лет. Старый Боб — ходячая ботаническая энциклопедия, но, к несчастью для меня, эта энциклопедия записана у него в памяти, и не на английском языке, а на куку-яланджи. — Он внезапно схватил Анну за руку. — Анна, я не в силах описать тебе, какое это восхитительное чувство! Я всюду нахожу новые растения, еще никем не открытые, неизвестные науке. Мне предоставляется возможность сделать себе имя в науке. Мою кандидатуру уже выдвинули в члены Королевского научного общества. А в будущем, кто знает, возможно, я буду удостоен медали общества… — Он смущенно улыбнулся. — Знаю, я могу показаться тебе тщеславным, но я искренне верю, что Бог неспроста разжег во мне страсть к ботанике и привел меня сюда. Я не самый лучший священник на свете, но, оставаясь здесь, я смогу помочь открыть миру чудеса Божьего творения. — Он опустил глаза. — Анна, спасибо тебе за твое терпение! Я знаю, как ты скучаешь по подругам и магазинам.

Хотя Анна и старалась не жаловаться, Джереми не мог не знать, как она ненавидит здешнюю жизнь. И все же этого было недостаточно, чтобы заставить его уехать. Вся ее неизбывная тоска по родине, ее одиночество, ее страдания, вся ее жажда общения, светской жизни, культуры — все это сводилось для Джереми к недостатку подруг и магазинов. Ее изнурительная каждодневная борьба с жарой и влажностью, с грязью, со змеями и насекомыми, ее неотступный страх, что случится несчастье, кто-нибудь серьезно заболеет, а до ближайшей приличной больницы сотни миль — все это были пустяки. Имела значение лишь научная репутация Джереми, его честолюбивые мечты. Он знал, как она каждый раз ждет почты в надежде, что придет письмо о переводе в другое место, но в действительности Джереми палец о палец не ударил, чтобы попытаться найти другой приход.

Он был доволен жизнью, она была обречена похоронить себя заживо в Порт-Дугласе.

Анне удалось совладать с голосом:

— А как же Кирилл?

Джереми засмеялся:

— О Кирилле не стоит волноваться, мальчуган счастлив. Он прекрасно справляется с азбукой, а когда ему придет время идти в школу — никаких проблем, мы отправим его в Брисбен.

Значит, Кирилл вырвется отсюда — Кирилл, но не она.

По вечерам Анна занималась шитьем, читала книгу или писала письма в Англию. Сегодня вечером она сидела в одиночестве на веранде с видом на море. Воздух звенел от стрекота цикад, в небе сверкали звезды, а вдали, на горизонте, дрожали огни корабля. В здешних водах было полно коралловых рифов, и немало судов потерпели крушение. Анна и себя чувствовала жертвой крушения.

Она была так благодарна Джереми за то, что он женился на ней. Ей потребовалось собрать все свое мужество тогда, в гостиной в Челтнеме, чтобы протянуть ему на ладони заветное обручальное кольцо и сказать, что она освобождает его от всяких обязательств. Имя Ричарда опозорено, а вместе с ним запятнана и ее честь, так что он вправе расторгнуть их помолвку. Но Джереми снова надел кольцо ей на палец и поклялся, что никогда не отступится от нее… Тогда же он сказал ей, что опасность скандала слишком велика, поэтому, как только кончится война, они должны навсегда покинуть Англию. И в дальнейшем все, что он делал, только подтверждало его доброту и заботу о ней.

Но сейчас, сидя на веранде, глядя в темноту, пронизанную огоньками светлячков, Анна поняла, что смерть ее брата просто дала Джереми повод, о котором он давно мечтал. Она вспомнила тот день в Челтнеме, когда они сидели в беседке и Нина, как всегда, увлеченно болтала с Джереми. «Вы хотели бы побывать в этих странах?» — спросила она, и он ответил: «Пожалуй, да».

Джереми хотел этого всегда. А если как следует разобраться, то это Нина предоставила ему такую возможность, потому что из-за Нины Ричард так низко пал. Стоя тогда в холле, Анна слышала, как офицер из военной полиции говорит Джереми пугающие, невероятные вещи: «Капитан Стюарт признался, что никогда не встречал настолько развращенной женщины. Он возлагает вину за моральное падение капитана Трулава непосредственно на его русскую жену. Он сказал мне — и я тоже могу быть с вами откровенным, ваше преподобие, — будто она открыто похвалялась, что подталкивала своего мужа на совершение безнравственных поступков…»

Анна знала, что в Ричарде есть какая-то слабость, но так любила брата, что отгоняла прочь всякую мысль о его несовершенстве.

В чернильной тьме моря мерцали огни корабля, и они напомнили Анне о разноцветных бумажных фонариках в саду, при свете которых они с Ричардом танцевали летними вечерами, путаясь в траве и смеясь…

Однажды вечером в конце того лета Ричард с садовником вынесли лестницы и начали снимать с ветвей изорвавшиеся бумажные фонарики. Анна открыла двери в сад и тихо пошла по лужайке. Она видела, как молодой садовник спускается по лестнице, которую Ричард придерживал снизу, и вдруг встала как вкопанная: когда молодой человек спрыгнул с последней ступеньки, ее брат протянул руку и нежно провел пальцами по его щеке. Только и всего — простое прикосновение, но в нем — и в том, как они двое стояли в тихих сумерках, неподвижно и очень близко друг к другу — было что-то такое, от чего у нее закружилась голова.

Ричард был слаб, страшно слаб, но любовь хорошей, достойной женщины могла бы помочь ему преодолеть его слабость. Вместо этого он пригрел на груди змею.

Сперва она сомневалась в Нине. Мама невзлюбила ее с самого начала и пророчила, что с иностранкой Ричард никогда не будет счастлив, но Анна старалась отбросить всякую предвзятость и судить беспристрастно. При первой встрече с Ниной она была невольно поражена ее необычностью. Кто мог ожидать, что избранница Ричарда окажется настолько русской, настолько чужой! Все в ней было иноземным: черты лица, высокий рост, манеры, речь, походка… Но она была красавица — этого у нее было не отнять, а Ричард казался счастливым. И ради него Анна отбросила все сомнения и доверилась невестке. А потом и вовсе подпала под ее чары. Конечно, было ясно, что этого Нина и добивалась — очаровать ее. «Ах, Анна, твое зеленое шелковое платье будет смотреться великолепно, особенно с твоими изумительными волосами!..» Когда они бывали где-нибудь вдвоем, Нина всегда вызывала у окружающих восхищение — на нее засматривались, им вслед оборачивались, — и рядом с ней Анна и сама начала чувствовать себя в центре внимания.

После похорон матери Анна помчалась в Брайтон, зная, что уже любит Нину всем сердцем. Нина — жена ее покойного брата, ее дорогая сестра! Когда Нина позвонила и сказала, что едет в Челтнем, Анна от благодарности едва не потеряла дар речи. Ребенок Ричарда родится в доме, где родились они сами, и ей не придется расставаться с Джереми, которого только что перевели в Челтнем из Ньюкасла…

Но с самого начала Анну томили дурные предчувствия. Нельзя было не заметить, что с самого первого дня Нина держалась безучастно и отчужденно, и о чем бы ни заговаривала Анна, казалось, что невестка поддерживает беседу из вежливости. Поначалу Анна убеждала себя, что так и должно быть, ведь Нина понесла такую утрату и ждет ребенка; но она не могла не заметить, как Нина ожила, когда приехала погостить эта ужасная Мэгги Чаплин. Они двое так и ждали, когда же Анна оставит их наедине, и, выйдя из комнаты, она слышала, как понижаются их голоса, и представляла себе, как они шушукаются о всяких секретах. Ей было до смерти обидно, она чувствовала себя лишней. Наконец, нельзя было не заметить и того, как оживлялась Нина всякий раз, когда появлялся Джереми.

Когда она впервые заметила это, ей было даже приятно. До сих пор невестка была так подавлена, и Анна радовалась, видя, как Нина снова становится такой, как прежде. Но потом…

Анна укоряла себя, когда поняла, что начинает ревновать. Нина была не виновата в своей красоте, а Джереми — в том, что он, как всегда, сама внимательность и доброта.

А вот прислуга так не думала. Однажды на кухне Анна случайно услышала, как в судомойне хихикают Хелен и Джейн:

— Не говори, что не видишь, как его преподобие пялится на миссис Трулав, никак наглядеться не может, а она-то в интересном положении. Чего уж там, священник — тоже человек! Она настоящая роковая женщина… А уж мисс Трулав рядом с ней, бедняжка — красная, личико с кулачок…

Анна убежала в спальню и долго плакала. Она знала, что Джереми начал смотреть на Нину именно так, как они сказали, а Нина в свою очередь очаровывала его лестью, точно так же, как раньше очаровывала саму Анну.

А потом она зашла в гостиную и увидела, как они страстно держатся за руки. По сердцу ей словно полоснули ножом. Анна любила Нину, но, как ни горько это сознавать, их дружба была обманом. Было очевидно, что Джереми совсем потерял голову, это читалось у него на лице. Мама была во всем права. Права и насчет Нины, права, когда предупреждала Анну, что мужчинам нельзя верить.

Теперь, сидя на веранде, Анна мрачно усмехалась про себя. Когда Нина обезумела, она уже не казалась Джереми такой очаровательной. Она валялась по полу, изрыгая непристойности, когда в комнату вошел Джереми. На лице его выразился такой ужас и отвращение, что Анна простила его за то, что он поддался Нининой лести, и ликовала, веря, что он получил урок, которого не забудет.

Над головой у Анны захлопала крыльями летучая мышь, и она вернулась мыслями к сегодняшнему дню. Прежде всего необходимо как можно скорее отослать Кирилла. Мальчик слишком много общается с чернокожими служанками; если так пойдет и дальше, то скоро он будет тараторить на куку-яланджи не хуже своего дяди. Анна знала, что слишком холодна с малышом: он напоминал ей не только свою мать, но в еще большей степени своего отца. По мере взросления мальчика нужно будет внимательно отслеживать в его характере любые признаки слабости и принимать меры. Итак, Кирилла они отправят в школу-интернат, а сами останутся тут — до каких пор? Перед мысленным взором Анны простиралась бесконечная череда тягостных лет. А потом Джереми уйдет на покой и наконец согласится перебраться куда-нибудь поближе к цивилизации, в какой-нибудь город с университетом, где он сможет читать лекции, произносить речи и выслушивать от восхищенных студентов лестные слова о своих ботанических трудах.

Теперь Анна впервые ясно разглядела, каков на самом деле ее муж, сколько в нем честолюбия и эгоизма. На глаза навернулись горячие слезы, но она смахнула их. Она не должна, не имеет права поддаваться слабости.

Когда Анна наконец встала и вошла обратно в дом, это была уже другая Анна. В прежней Анне еще оставалось много от Анны Трулав — теперешняя Анна стала целиком Анной Грегори. Женщиной со стальной волей, которую закалило бесчестие, жгучее разочарование и зной северного Квинсленда.




Жизнь так и тянулась еще три года, и тянулась бы и дальше, если бы не погиб Джереми.

Когда старый Боб принес ей весть о том, что ее мужа сожрал крокодил, Анна подумала, что он лжет и что Джереми просто заблудился в джунглях. Снарядили верховой поисковый отряд, и старый Боб повел его на реку Дейнтри.

Вдоль берега устроили настоящую бойню, и потребовалась целая неделя, чтобы найти крокодила, сожравшего Джереми. «Его часы, миссис Грегори… — Стоя на верхней ступеньке крыльца, один из участников экспедиции подал ей сверток. — Мы нашли их в брюхе крокодила». Остальные мужчины в молчании стояли внизу, у крыльца, сняв шляпы. В доме пронзительно завыли аборигенки.

До этой самой минуты Анна не решалась поверить в то, что Джереми мертв. Но когда она почувствовала в руке тяжесть часов, то поняла, что это знак свыше. Бог все-таки не хотел, чтобы она провела остаток дней в Порт-Дугласе.

_____




С тех пор прошла, казалось, целая вечность. Анна, стоя под джакарандой, махнула на прощанье Мэй Тримбл, которая, грузно переваливаясь, направлялась по Коронейшн-драйв к трамвайной остановке. Она знала, что здесь, под джакарандой, прекрасно смотрится, и летом позапрошлого года сфотографировалась на этом месте, на фоне деревянного дома с верандой. В прошлом году она послала снимок в Англию.

В своих ответах подруги восторгались великолепием тропической растительности и тем, как молодо Анна выглядит. «Южный климат тебе явно подходит, — писала одна из них. — Пока мы тут никнем от холода, ты только цветешь от зноя!» Анна ненавидела жару, но, вне всяких сомнений, в этом комплименте было немало правды: жара не причинила ей особого вреда. По вечерам она протирала руки лимоном, смазывала лицо ланолиновым кремом и выглядела моложе большинства своих ровесниц.

— Миссис Грегори, почта!

Когда мальчик подал ей конверт авиапочты, Анна узнала почерк своей старинной подруги Джанет Уайт, теперь — Джанет Хиндли. Письма Джанет всегда были полны новостей лондонской жизни, но и Анна старалась, чтобы ее собственные письма были не менее интересными, и сейчас, неторопливо идя по дорожке назад к дому, она начала мысленно сочинять ответ. Можно будет описать прием с игрой в китайское домино, который устроила миссис Паркер в кафе «Синяя птица». Еще она напишет, как ей не терпится услышать солистов хора Сикстинской капеллы, которые будут выступать в отеле Леннона на следующей неделе, и поделится новостью о том, что на пересечении Куин-стрит и Эдвард-стрит будет воздвигнут еще один небоскреб — об этом ей сообщила сегодня утром Мэй Тримбл, чей муж работает по строительной части. «Похоже на то, что скоро мы станем вторым Нью-Йорком!» — напишет она.

Когда Анна вошла в холл, из задних комнат показалась Глэдис, вытирая руки о передник.

— Миссис Грегори, я натерла стол.

— Хорошо, Глэдис. Где Кирилл? — спросила Анна, будто сама не знала.

Глэдис беспокойно потопталась на месте.

— В саду.

Вечно Кирилл норовит скрыться в саду. Но скоро этому придет конец — в следующем году он приступает к работе. Дисциплина банка — это как раз то, что ему нужно.

— До этого он упражнялся на пианино, миссис Грегори, — продолжала Глэдис. — Играл такую красивую мелодию — только грустную. Мне начинать готовить чай?

Анна подавила раздражение.

— Ужин, Глэдис. Не чай, а ужин. Да, можешь начинать.

Пройдя в гостиную, Анна вскрыла ножом из слоновой кости письмо от Джанет и развернула папиросную бумагу. Когда она начала читать, ее лицо запылало. За прошедшие годы она получила от подруги десятки писем, но ни одно из них не начиналось вот так: «Моя дорогая Анна, даже не знаю, как начать. Случилось нечто необыкновенное — я встретила кое-кого, и это было как гром среди ясного неба. Я только тем и озабочена, как защитить тебя и мальчика. Очень надеюсь, ты решишь, что я поступила правильно…»

— Миссис Грегори!

— Сколько раз тебе говорить, что надо стучаться? — Письмо дрожало у нее в руках.

— Пожалуйста, миссис Грегори, мне нужно показать вам кое-что, это важно.

Делать было нечего — пришлось пойти в холл. Глэдис театрально воздела руку к потолку, где темнело странной формы пятно.

— Потолок, миссис Грегори.

— Вижу. Опята крыша протекает. — Ее чинили всего лишь месяц назад, и вот опять!

Однако Глэдис покачала головой:

— Сомневаюсь я, что это от дождевой воды, мэм — слишком уж темное.

Анна вздохнула:

— Если это не дождь, тогда что же?

— На прошлой неделе я слышала, как там кто-то шебуршит. — Лицо несносной девчонки расплылось в довольной ухмылке. — Это кровь, миссис Грегори, как пить дать! Похоже, на чердаке завелась змея, и она полакомилась тем опоссумом, который в последнее время никому не давал спать.

Разглядывая пятно на потолке, Анна ясно различала в нем контуры женского лица, и она знала, что эта женщина — не кто иная, как Нина Карсавина, русская ведьма, которая погубила Ричарда и из-за которой Анне пришлось покинуть родину, прожить шесть лет в Порт-Дугласе, а теперь — созерцать этот ужас на потолке.




Глава двадцать пятая


Сидя на скамейке под магнолией в саду за домом, Кирилл услышал шум, поднявшийся в доме, и догадался, что все дело в змее. Он знал о змее уже почти месяц: по ночам, лежа в постели, он слушал, как она шуршит по стропилам. Ему нравился этот звук, но он понимал, что когда явится садовник Фред, тетя Анна велит ему поймать и убить змею. Кирилл не знал, как Фред поймает ее, зато хорошо знал, как он ее убьет: он уже видел, как садовник убил черную с красным брюхом змею, прятавшуюся в куче листьев. Фред позвал Норма, который подстригал лужайку в соседском саду; Норм придавил змею тыльной стороной граблей, а Фред отрубил ей голову лопатой.

— Вот. — Он показал змею Кириллу. — Дай ее аборигену, и он слопает ее за милую душу. Да еще спасибо тебе скажет за угощение.

— Это точно. — Норм задвинул ногой окровавленную голову на лопату и подмигнул. — Отличная закуска к джину.

Оба рассмеялись, но Кирилл сознавал свое превосходство над обоими — он знал об аборигенах намного больше них. Он знал, что старому Бобу не потребовался бы помощник, чтобы убить змею. И лопата бы ему тоже не понадобилась — он бы просто поднял змею голыми руками за хвост и молниеносным движением переломил бы ей хребет.

При мысли о старом Бобе на душе у Кирилла посветлело, но в следующий миг будто упала черная завеса и затмила счастье. Больше девяти лет прошло с того дня, как погиб дядя Джереми и они покинули Порт-Дуглас. С тех пор он никогда больше не видел старого Боба. «Он, можно считать, убил твоего дядю, — утверждала тетя Анна. — Он привел его на реку, зная, что она кишит крокодилами».

Кирилл часто слышал, как старый Боб предостерегает дядю Джереми: мол, подходить слишком близко к воде опасно. Но тетя Анна заявила, что Боб все равно обманул дядю, ведь черным нельзя верить. При мысли о том, как умер дядя Джереми, как крокодил схватил его своими жуткими челюстями, утащил под воду и держал там, пока он не захлебнулся, Кирилл почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Он отогнал прочь ужасную картину и стал вместо этого думать о Милли, Дейзи и Пруденс — девушках-туземках, которые нянчили его в Порт-Дугласе. Днем они шли гуськом к ручью и ловили сетями раков и черепах, а потом несли их на кухню в ведре. Служанки рассказывали ему сказки; они учились в миссии, поэтому часто это были рассказы о жизни Иисуса, которые он уже слышал в воскресной школе от тети Анны. Но были и другие, запретные, поистине увлекательные сказки, которые девушки слышали от своих родителей до того, как их взяли в миссию. Тайком, шепотом, они рассказывали Кириллу о высокой горе Манджал-Димби и о добром духе Кубирри, который явился к людям в облике человека со светлым, сияющим телом и научил их, как распознать ядовитые растения и как сделать их съедобными. Кирилл обожал эти сказки и вечно просил: еще, еще! — а девушки смеялись, радуясь тому, что ребенок становится одним из них. «Ты хороший мальчик, Кирилл. Ты — такой, как мы!»

Иногда дядя Джереми ходил к ручью вместе с ними, неся Кирилла на плечах. Девушки застенчиво показывали на разные травы и говорили, как они называются. Кирилл до сих пор помнил чудные названия: «бикарракул», «йибуй», «вуймбариджи», «джилнган», «джун-джун»… Дядя Джереми спрашивал у девушек, для чего какие травы пригодны, и они объясняли, что одна хорошо помогает от зубной боли, другая заживляет раны… Некоторые травы были ядовиты, но становились съедобными, если изгнать из них яд. Их матери знали, как это сделать, но сами девушки уже не умели этого, потому что их слишком рано забрали из дома в миссию. Самый большой страх внушало жалящее дерево — «мили». «Очень плохой дерево, — хмурились чернокожие девушки. — Держись от него подальше, Кирилл!»

Сегодня Кирилл все повторял про себя, точно заклинания, туземные слова: «бана» — вода, «какан» — сетчатый мешок из древесного волокна, «марракан» — каноэ… Эти слова были тайной, тонкой ниточкой, связывающей его с тем временем, когда жизнь казалась прекрасной…

Шум голосов в доме стих. Скоро он вернется в дом и вымоет руки. Его пальцы опять покраснели и потрескались — как считала Глэдис, от слишком частого мытья. Но Глэдис необразованна и ничего не понимает. Руки надо мыть из-за микробов. Кирилл всегда работал в саду в перчатках, но нельзя же все время носить перчатки. Микробы кишат повсюду, но разглядеть их можно только в микроскоп. Поэтому Кирилл всегда носил с собой два носовых платка, один — для того чтобы браться за дверные ручки. Можно держать его в руке, и тогда никто ничего не заметит. В школе (он ходил в государственную англиканскую школу) это не всегда удавалось — мальчишки иногда замечали, но обычно проблем не возникало.

Тетя Анна сказала, что его мать умерла от микробов. Он не знал, что она умерла, но когда погиб дядя Джереми, она сказала ему о матери. Они стояли на веранде дома в Порт-Дугласе и смотрели, как обитые жестью чемоданы и коробки из-под чая грузят на фургон, который должен был отвезти их к пароходу. «Пора тебе узнать правду, — медленно проговорила тетя. — Ты уже большой. Кирилл, твоя мать умерла, когда ты был совсем маленьким, вскоре после того как отдала тебя мне. Теперь из всей семьи остались только мы с тобой. Ты да я. Всегда помни об этом».

Тогда, на веранде, Кириллу было невыносимо грустно оттого, что дядя Джереми погиб и он расставался со своими друзьями в Порт-Дугласе, но весть о смерти матери не очень его тронула — все равно ведь она его не любила. А теперь, повзрослев, он и тем более не горевал по ней, зная, что она не только отказалась от него, но была еще и большевичкой. Русские так вероломны — во время войны они предали союзников. На прошлой неделе в газете писали о том, что в Шанхае арестовали двоих русских, которые пытались поднять народ на восстание; они обсуждали этот случай на уроке. Когда полиция обыскала их гостиничный номер, в чемодане с двойным дном было найдено шестьдесят тысяч рублей. Как заметил учитель истории мистер Ноулз, не исключено, что и в Австралии скрываются большевики с такими же огромными суммами — Россия готова заплатить любые деньги, чтобы захватить весь мир. Все в классе единодушно решили, что всякого, кто состоит на службе у русских, следует повесить за измену. Несколько мгновений Кирилл, напрягшись, ждал, что все сейчас повернутся и станут тыкать в него пальцами, ведь он наполовину русский. Но он отругал себя в душе за глупость — они ведь не знают, что его мать была русской. Они не знают даже, что Кирилл — русское имя. Он ненавидел свое имя — его всегда дразнили из-за него. А в сочетании с фамилией Трулав имя казалось еще хуже.

Нет, он совсем не горевал по матери. Зато горевал об отце, капитане Ричарде Трулаве, который был офицером и пал смертью храбрых на войне. Отец занимался импортом металлов, и в конце года, когда Кириллу исполнится шестнадцать, он уйдет из школы и тоже приобщится к деловому миру — займет скромную должность в Банке Содружества на Куин-стрит.

Внезапный приступ боли пронзил Кириллу грудь, и он откинулся на спинку деревянной скамейки. Когда тетя Анна впервые сказала ему о работе в банке, Кирилл почувствовал страшную тесноту в груди. В банке трудно будет уберечься от микробов, ведь все эти деньги таскаются в карманах, переходят из рук в руки… Но его беспокоило не только это — втайне он надеялся остаться в школе до конца, а там, может быть, и продолжить образование…

Дядя Джереми изучал ботанику в Кембридже, а в Порт-Дугласе писал доклады и книги. Все его сочинения стояли на полке в гостиной, но тетя Анна не любила, чтобы их трогали. Впрочем, это была не беда: почитать их он мог и в большой публичной библиотеке в городе, и часто так и делал. Его всегда поражало, что хотя дядя Джереми и умер, его слова продолжают жить и каждый может открыть его книги и узнать, что он говорит: «Флора северного Квинсленда — одна из интереснейших в мире, и нам, здесь живущим, следует считать себя избранными, ведь прямо за дверью дома нас ожидают удивительные вещи…»

Закрыв глаза, Кирилл все еще слышал дядин голос: «Разве это не чудо, Кирилл, что прямо на пороге нашего дома сталкиваешься с чем-то подобным? Тебе несказанно повезло, мой мальчик!» Цветок, на который они смотрели, в народе назывался «недотрогой», и это было поистине необыкновенное растение: стоило до него дотронуться, и листья тут же приходили в движение и опасливо сворачивались. Кирилл даже подскочил от неожиданности, когда дядя в первый раз показал ему это.

Дядя Джереми был хорошим учителем. Он научил Кирилла читать, рисуя веселые разноцветные буквы на картонных карточках, так что уроки больше походили на игры, и Кирилл выучился читать в два счета.

Оттого что грамоте его научил Джереми, дядины книги значили для Кирилла еще больше. Кирилл видел эти книги не только в публичной библиотеке — как-то раз он собрался с духом и отправился в университетскую библиотеку на Джордж-стрит. Благодаря своему высокому росту Кирилл вполне походил на одного из студентов, и никто его не остановил. Книги дяди Джереми оказались на стеллаже в ботаническом отделе, и, пока он разглядывал их, сзади к нему подошел седой старичок в преподавательской мантии.

— Этот человек — первопроходец в науке! — заговорил старичок. — Приятно видеть, что вы заинтересовались его трудами. Первый курс, не так ли?

У Кирилла сжалось сердце: он не имеет права находиться здесь, они могут позвонить в школу или даже домой. Он с трудом заставил себя дышать ровно.

— Я не студент, и я знаю, что мне нельзя тут находиться. Но эти книги, сэр, их написал мой дядя…

— Боже… — Преподаватель пригляделся к нему. — Это правда? Вы племянник преподобного мистера Грегори?

— Да, сэр. — Преподаватель уже широко улыбался, и Кирилл позволил себе добавить: — Я жил с ним в Порт-Дугласе.

— Неужели? А как вас зовут?

— Кирилл Трулав.

Старичок протянул руку:

— Что ж, мистер Трулав, для меня большая честь познакомиться с вами. Можете приходить сюда когда угодно. Скажите библиотекарю, что профессор Хейворт разрешил. — Он покачнулся на каблуках. — Могу ли я надеяться, что в ближайшем будущем увижу вас здесь в качестве студента, мистер Трулав? Как вы смотрите на то, чтобы стать ботаником?

Кирилл никогда еще не задумывался об этом. Он почувствовал, как ему в лицо бросилась кровь.

— Я не знаю, сэр…

— Подумайте об этом, мой мальчик. Если что, приходите ко мне на факультет, и мы поговорим. Перечень аудиторий висит у главного входа.

Кирилл много раздумывал над словами профессора Хейворта. Тете Анне он, естественно, ничего не говорил, но когда она объявила, что он будет работать в банке, промолчать было нельзя.

— Я подумал, что мог бы остаться в школе, тетя Анна. У меня такие хорошие оценки, все учителя меня хвалят. А потом…

— Да, Кирилл, что потом?

— Я мог бы поступить в университет…

Тетя медленно покивала, как будто впервые задумавшись над такой возможностью.

— И на какую же специальность?

Кирилл сглотнул. На самом деле он хотел бы посвятить себя музыке, но тетя никогда не позволит ему заниматься музыкой профессионально. Музыку придется оставить для досуга. Но против ботаники-то она не должна возражать, ведь это значит, что он пойдет по стопам дяди Джереми.

— Я мог бы изучать ботанику, тетя Анна. Как дядя Джереми.

— А… — Она отвернулась. — Как твой дядя. — Она снова посмотрела на него и заговорила таким печальным голосом, будто он разочаровал ее: — Я удивлена, Кирилл, что ты лелеешь подобные мысли, хотя и знаешь, что тебе придется зарабатывать себе на жизнь. Что даст тебе ученая степень? Работа в банке как нельзя лучше подходит тебе, и если ты трезво все взвесишь, то согласишься со мной. Пойти в университет, чтобы изучать какую-либо дисциплину только потому, что она тебя интересует, значило бы поступить как избалованный ребенок, кое-кто сказал бы даже — как законченный эгоист.

Кирилл знал, что эгоизм — один из его недостатков. Другой — астма. К тому же он склонен к мечтательности, а мечтательность порождает глупые фантазии — об учебе в сиднейской консерватории, например, или в университете. Тетя Анна говорила, что если он будет потакать своим фантазиям, то когда-нибудь его слабости возьмут над ним верх. Так случилось с его матерью: незадолго до смерти она помешалась, и ее поместили в психиатрическую больницу.

На Кирилла снова напало удушье: уж лучше работать в банке, чем сидеть в сумасшедшем доме. Нужно постараться, чтобы с ним ничего подобного не произошло. «Нельзя давать себе поблажек, — предупреждала тетя Анна. — Только так та сможешь выполнить свой долг, сохранить достоинство и не подвести других. У тебя это в крови, Кирилл, но ты должен бороться со своими слабостями. Единственное средство — самодисциплина».

Тем не менее иногда можно было обмануть людей, так что они думали, будто ты держишь себя в ежовых рукавицах, тогда как на самом деле вовсю предаешься слабостям. Кирилл знал, что так дело обстоит с его занятиями музыкой. Его хвалили за усердие; в действительности же за фортепиано он начисто забывал о таких вещах, как долг и дисциплина, и полностью растворялся в музыке. И все же его учительница мисс Милн считала, что он слишком сдержан. «Расслабься, Кирилл! — понукала она. — Ты должен дать волю своим чувствам. Ты это можешь, не бойся».

Но у него были все основания бояться: всего лишь пару недель назад он воочию увидел, что может случиться, если он даст волю чувствам. Это произошло, когда мисс Милн повела часть учеников на концерт симфонического оркестра «Эй-Би-Си» из Сиднея.

Такой музыки он еще не слыхивал: в тот вечер исполняли произведения современных композиторов — Артура Бенджамина и Альфреда Хилла. Эта музыка звучала настолько непривычно, что поначалу Кирилл растерялся. А потом его захлестнул пьянящий восторг. Это было как откровение — оказывается, можно сочинять и играть такую музыку!

Солистом-скрипачом была женщина с такими же рыжими волосами, как у него самого.

— Эй, Трулав! — прошипел Джим Уилсон, сидевший через два сиденья от Кирилла. — Скрипачка тебе часом не родственница?

Все, что он испытывал до сих пор, не шло ни в какое сравнение со шквалом переживаний, обрушившихся на него во время игры рыжеволосой скрипачки. Он закрыл глаза и отдался на волю звуков, которые лились, перекатываясь через него, и уплывали вдаль. Звуки были чистыми эмоциями — печалью, любовью, горем, счастьем, — и они потрясали и переполняли его. Он разрывался между чувством утраты — смерти дяди и отца — и радостью оттого, что теперь он понимал, что значит быть живым.

Когда музыка отзвучала, в аплодисментах публики слышалось больше озадаченности, чем восхищения, но рыжеволосая скрипачка как будто не замечала этого. Она неподвижно стояла одна посреди сцены, склонив голову с ореолом волос, словно охваченных пламенем, и Кирилл знал, что ее душа тоже воспарила в иные миры. Сам он не аплодировал вовсе — музыка была выше этого, — но как только вышел на улицу, его восторг выплеснулся наружу.

— Да! — восклицал он, размахивая руками. — Да!

Нет ничего невозможного. И как только он не понимал этого раньше!

— Ого, Кирилл! — засмеялась мисс Милн. — Надо понимать, концерт тебе понравился.

— Это было волшебство! — Никогда Кирилл не чувствовал себя таким счастливым, таким свободным. Подпрыгнув, он ухватился обеими руками за фонарный столб и закружился вокруг него. — Я свободен! Мы все свободны!

Это была правда. Он отбросил все обычные страхи и заботы. Больше не было ничего невозможного, он мог делать что угодно. Он знал, что хотя и хорошо играет на фортепиано и со временем может научиться играть еще лучше, ему никогда не сравниться с рыжеволосой скрипачкой. Но это было неважно, потому что на самом деле он хотел не исполнять, а сочинять музыку. Он уже писал пьесы. Мисс Милн была единственным человеком, которому он показывал их, и она сказала, что у него явные способности и что ему стоит продолжать занятия музыкой — даже поступить в сиднейскую консерваторию. Так ему и следует сделать — у Кирилла отпали все сомнения в этом. Изучать ботанику в университете тоже было бы очень интересно, но его истинная любовь — это музыка, и именно ей он должен посвятить свою жизнь. Единственная проблема была в том, что он никогда не пытался объяснить тете свои чувства, но как только он сделает это, как только она поймет, что для него значит музыка, все тотчас изменится.

— Свободен! — закричал Кирилл.

— Да ты пьян, приятель! — добродушно отозвался какой-то прохожий.

— Пьян от музыки! — ответил Кирилл и, закинув голову, испустил индейский боевой клич.

Когда он умолк, Джим Уилсон заявил:

— Ты чокнутый, Трулав. — В его голосе звучало отвращение. Он засунул руки в карманы брюк. — Полный псих. Я всегда это подозревал. Когда-нибудь тебя упекут в дурдом, и ты уже никогда оттуда не выйдешь. — Он резко развернулся и ушел.

Публика, бывшая на концерте, уже вышла на улицу, и люди оборачивались, глазели на Кирилла, шушукались. «Как не стыдно!» Подошла мисс Милн.

— Пойдем, Кирилл, — тихо проговорила она. — Концерт закончился, нам пора домой. — Она потрясла его за плечо, но ноги у него сделались как ватные, так что ему волей-неволей пришлось повиснуть на ней. Она потащила его прочь. — Ничего, Кирилл, идем.

Джим Уилсон считает его сумасшедшим, да и все они тоже. Того, кто на глазах у всех начинает бредить и буйствовать, одевают в смирительную рубашку и сажают в психиатрическую больницу. К тому времени как они добрались до перекрестка, Кирилл уже задыхался и трясся всем телом.

— Ты болен, Кирилл! У тебя температура? — забеспокоилась мисс Милн.

Он едва успел отшатнуться от нее к канаве, прежде чем его вырвало.

Мисс Милн отвезла его на такси домой, и четыре дня он пролежал в постели — якобы с гриппом и желудочным расстройством. На пятый день он встал, чувствуя себя слабым и разбитым. За чаем тетя Анна заговорила о рецензии, напечатанной в «Брисбенском вестнике».

— Концерт оркестра получил очень плохой прием, — резюмировала она. — Тут говорится, что «брисбенская публика холодно встретила последнее выступление симфонического оркестра, и нетрудно понять почему, если вспомнить о том, что под наименованием «современной музыки» часто скрывается декадентство. Истинные ценители классической музыки не купятся на это так называемое искусство с его режущими слух «джазовыми» импровизациями». — Она нахмурилась. — Кирилл, а у тебя какие впечатления от этого концерта?

У Кирилла пересохло во рту: что, если кто-нибудь из тетиных подруг тоже был у театра?

— Даже не знаю. Из-за болезни я чувствовал себя так странно, что толком не разобрался, что к чему. По-моему, я даже заговаривался.

Тетя пристально посмотрела на него, но больше ничего не сказала о концерте, и Кирилл поймал себя на том, что в который раз проклинает собственные слабости. Он знал, что унаследовал их от матери. Однажды он играл на пианино перед гостями, и один из них спросил у тети: «А вы тоже одаренная музыкантша, миссис Грегори?» Она какое-то время молчала, а потом медленно ответила: «Нет, этот дар перешел к Кириллу не по нашей линии родства».

Но пусть его мать была малодушной эгоисткой — зато отец был сильным и пожертвовал жизнью на войне. Кирилл очень надеялся, что когда-нибудь станет таким же сильным, как отец. Поэтому он будет работать в банке и вообще бросит заниматься музыкой. При мысли об этом на глаза ему навернулись слезы, но он твердо решил так поступить, пока лежал в постели все эти дни после концерта. Мечта об учебе в консерватории была наивной, детской фантазией. И потом, он на опыте убедился, к чему приводит потакание собственным желаниям. Тогда, у театра, у него помутился разум. В тот момент ему казалось, что это свобода, но на самом деле это было безумие. У него перед глазами вдруг возникла рыжеволосая скрипачка, она как будто с грустью наблюдала за ним, но Кирилл отогнал ее образ. Нет, он пожертвует музыкой, и это будет первым серьезным шагом на пути самодисциплины.

Это решение стоило ему адских мук, но в то же время принесло чувство огромного облегчения, показывая, что он способен перебороть собственную натуру. Тетя Анна рассказала ему о безумии матери лишь самую малость, но этого было более чем достаточно. В прошлом году они в школе проходили «Короля Лира», и строчка «Остерегись! Там — темное безумье» стала его суровым девизом.

А его увлечение ботаникой? Нет, от него отказываться совсем не обязательно. Школьные учителя всегда твердят, как полезно иметь хобби — некоторые из них собирают марки, другие строят модели кораблей из спичек, — так что он по-прежнему может интересоваться ботаникой. Тем самым он будет чтить память дяди Джереми.

Тут Кирилл снова вспомнил о змее и вдруг представил себе, как пытается спасти ее до прихода Фреда. На потолке в прачечной есть лаз, и если он выберется через него на чердак… Змея, раздувшаяся от проглоченного опоссума, будет спать, обвившись вокруг основания одного из стропил. Вялую и медлительную, поймать ее будет нетрудно. Естественно, она испугается и, может быть, даже попытается его укусить, но если он не будет шуметь и мешкать, то успеет схватить ее. Кирилл так и видел, как тихо, осторожно подбирается в темноте к спящей змее, а потом с быстротой молнии хватает ее одной рукой за шею, а другой с трудом разгибает тугие кольца ее тела, несколько раз обвившегося вокруг бревна. Затем он кидает змею в мешок, который прихватил с собой. В саду он выпустит ее из мешка, и она, поняв, что он не собирался причинять ей вреда, уползет прочь, преисполненная благодарности.

Но даже в то время как Кирилл рисовал себе все это, он уже знал, что из его затеи ничего не выйдет. Тайком на чердак ему не забраться — тетя обязательно узнает, да и вообще провернуть все это отнюдь не так легко. Нет, сурово сказал себе Кирилл, это глупость, более того, это слабость — жалеть какую-то змею. Фред поймает ее и отрубит ей голову лопатой. Потому что именно так положено поступать со змеями, даже с такими, которые нестрашны для человека. «Если бы каждую змею, которая попадется на глаза, убивали, — говорил Фред, — на свете больше не осталось бы змей и жить стало бы намного приятнее, верно я говорю?»

Фред прав. Впредь Кирилл будет стараться быть таким же, как Фред, сильным и лишенным сентиментальности. Труд и самодисциплина станут его жизненными девизами, и тогда можно будет не бояться, что он уронит себя или подведет других.




Часть третья

1990


Страннолюбия не забывайте; ибо чрез него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам.

    

Новый Завет, К евреям, 13:2








Глава двадцать шестая


Брисбен, апрель 1990




Психиатрическая лечебница Маунтвью находилась в сорока пяти минутах езды от центра города. Рассказывая кому-нибудь о том времени, когда она там лечилась, Джулия Трулав обращала все в шутку. «Когда я была подростком, у меня съехала крыша, — смеялась она над бокалом вина. — Я была совсем с приветом». Если же ее спрашивали, зачем она до сих пор туда наведывается, Джулия не задумываясь отвечала: «Я езжу туда подумать».

Изначально в Маунтвью располагался мужской монастырь, и англиканские монахи, прибывшие сюда из Англии столетие назад, сделали его территорию идеальным местом для размышления. На постройку монастыря у них ушло два года, а потом они принялись за разбивку английского сада с цветниками, который был точно нежная, благоуханная молитва ласковому, добродушному Господу посреди суровой местной природы.

Сегодня утром, сжимая руль, Джулия вспомнила, как впервые ехала в Маунтвью. Это было двадцать лет назад, ей тогда было пятнадцать. Что бы она теперь ни говорила о своей подростковой невменяемости, тогда ей было не до смеха. Она понуро сидела на заднем сиденье — изрезанные руки замотаны бинтами, а впереди ее мать, Хейзел, не в силах сдержаться, нервно барабанила пальцами по приборной доске. «Не гони, Кирилл! — умоляла она. — Здесь такие опасные повороты!» Отец хранил злое молчание, вписывая их «хоулден» в крутые изгибы дороги.

Когда они приехали в Маунтвью, родители ушли поговорить с врачами, а Джулия выскользнула в сад. Тогда все и началось; постепенно она научилась слушать гуденье пчелиных ульев, радоваться, проводя пальцами по зернистым стенам из песчаника. В то, первое посещение ее приняли в лечебницу на три недели, а затем последовали два года регулярных, каждые две недели, встреч с доктором Дороти Дженкинс, старшим психиатром. До или после этих встреч Джулия обычно проводила немного времени в саду; летом она скрывалась в тени с альбомом для зарисовок, а зимой загорала, привалившись к валунам, в компании с «плащеносными» ящерицами, греющимися на солнышке. Кривя губы, она шептала сама себе все ругательства и неприличные слова, какие только знала. «Дерьмо собачье!.. Херня!..»

Монастырю было двенадцать лет, когда произошла какая-то заваруха в английском руководстве их ордена, и братьев-англичан отозвали обратно в Сомерсет. После ухода монахов один богатый скотовод по имени Кларенс Прайд выкупил у церкви собственность бывшего монастыря для своей жены Джанет, которая занялась расширением сада, и под ее руководством были разбиты обширные розарии, саженцы для которых доставили из самого Королевского ботанического сада в Сиднее. Когда Джанет умерла, Маунтвью превратился в отель, а затем, в начале пятидесятых, в штаб-квартиру клуба мотогонщиков. В конце концов здесь разместилась психиатрическая лечебница — клиника Маунтвью.

Джулия знала все это потому, что в прошлом году местное историческое общество издало брошюру о Маунтвью и попросило у нее разрешения использовать в оформлении обложки одну из ее ранних гравюр под названием «Женщина в саду». Этой женщиной, сидящей на скамейке и печально глядящей через лужайку, была ее мать.

Свернув с шоссе направо, Джулия повела свою маленькую «хонду-сивик» по привычному маршруту в гору и нашарила темные очки — меж высоких деревьев прорезалось солнце. Джулия не планировала ехать сегодня в Маунтвью, вместо этого она собиралась разузнать, нельзя ли сдать кому-нибудь ее дом — было бы безумием оставить его пустым на целый год. Но потом принесли почту, да и разговаривать с риэлтером не хотелось, и она позвонила в Маунтвью и спросила, ожидается ли сегодня доктор Дженкинс. Дороти недавно вышла на пенсию, но все еще проводила большую часть времени в клинике. По телефону сообщили, что доктор Дженкинс сегодня непременно будет. Джулия бросила, не просмотрев, остальную почту и запрыгнула в машину.

— Черт!

Глупо, что этот паспорт, пришедший с сегодняшней почтой, так вывел ее из равновесия. Как только она вскрыла конверт, то утро вернулось, и все чувства, которые она испытала тогда, двенадцатилетней девочкой, вновь нахлынули на нее.




Это было в первый день летних каникул. Годами они проводили каникулы в одном и том же месте, к северу от Брисбена, в одном из сбившихся в кучку ярко окрашенных дачных домиков. Мама укладывала провизию и одежду, папа загружал портативные холодильники и рыболовные снасти в багажник микроавтобуса, и они отправлялись в путь. Джулию в машине укачивало, а Пол, сидя рядом с ней на заднем сиденье, всю дорогу играл с ней в слова, чтобы развлечь ее. Он был на семь лет старше ее, поэтому они не грызлись друг с другом, как другие братья и сестры.

Тем летом они добрались до места поздно вечером и, поужинав, разобрали вещи. Джулия валилась с ног от усталости, и маме пришлось раздевать ее, сонную, точно куклу, но когда ее голова коснулась подушки, она все же не забыла четыре раза ударить себя по лбу. Четыре — потому что именно в это время она собиралась встать, в четыре утра. Пока все еще спят, она встанет и отправится одна к морю. Этому методу — лупить себя по голове — ее научил Пол. И действительно — сработало: она проснулась и увидела, что между пластин жалюзи просачивается тусклый свет. Ее сложенная одежда лежала на стуле; она натянула джинсы и футболку. Маме не понравилось бы, что дочь идет из дома одна в такую рань, а папа рассердился бы, если б узнал. Папу легко было рассердить, потому что он был управляющим банка. До того как родители поженились, мама работала в банке его секретаршей. Но даже мысль о том, что отец может ее застукать, не остановила Джулию — она мечтала об этом утре много недель.

Пять минут спустя она уже неслась, ликуя, по густой мокрой траве вниз по склону, поросшему акацией, к пляжу и пирсу. На пирсе она и думала провести большую часть предстоящих каникул. Она будет нырять с его края, а потом лежать на соленых, прокаленных солнцем досках. А вечером, когда жара спадет, — гулять с мамой и Полом вдоль берега.

Но сегодня утром Джулия должна непременно увидеть спящего ската.

Она перешла на шаг и огляделась, потом осторожно взошла на пирс. Во время отлива в песке на дне виднелись углубления, оставленные за ночь спящими скатами. Ромбы. Джулия произнесла про себя это слово. Его звучание заполняло собой впадину, оставленную брюхом ската, а затем перетекало в более мелкие углубления, где лежали широкие плавники и конец хвоста. Джулии нравилось, как некоторые слова и звуки перетекают в формы, но такие вещи были твоим секретом — о них нельзя никому говорить. Она поняла это еще в четвертом классе. «Что ты делаешь?» — спросил у нее однажды Джим Мэтьюз, без всякой злобы, будто ему и вправду было интересно. Джулия ответила не подумав: «Я слушаю листья — их шуршанье такой же формы, как и тени, которые они отбрасывают на стене». И вдруг на лице Джима появилось гадкое, глупое выражение, а потом он отвернулся и завопил на всю детскую площадку: «Джулия Трулав любит листья! Джулия Трулав хочет выйти замуж за дерево!»

Дойдя до конца пирса, она осторожно опустилась на колени, а потом растянулась плашмя на гладких досках. Подложив руки под подбородок, она уставилась в зеленовато-синюю воду и, когда привыкли глаза, стала различать на дне подвижные тени. Тени складывались в изменчивые узоры, и, любуясь ими, Джулия поняла, что на самом деле пришла сюда не затем, чтобы увидеть ската. Следы, оставленные скатами на песке, для нее не менее реальны, чем сами скаты. Нет, она пришла сюда из-за того, что встать в такую рань — уже само по себе приключение.

Джулия долго лежала на досках в сладостной истоме, слушая плеск волн и следя за игрой света и тени на песчаном дне. А потом тень в одном месте вдруг уплотнилась, и Джулия замерла: лениво двигая плавниками, поднимая небольшие облачка песка, в ее сторону скользил скат. Он стал подниматься к поверхности, пока наконец из воды не показалась, блестя на солнце, крапчатая спина. Скат посмотрел прямо на нее, будто смеясь, и в следующий миг исчез.

Джулия ошарашенно хлопала глазами — она все-таки увидела его! Она широко раскинула руки наподобие плавников ската. Какая жалость, что некому рассказать. Но вокруг не было ни души, только бакланы, да еще вдоль берега неуклюже ковылял пеликан. Скат! Джулия пробежала по пирсу и в несколько прыжков одолела склон, восторженно крича про себя: «Я его видела! И он видел меня!»

Поначалу она не заметила смутные очертания в кустах, а когда заметила, было уже поздно — на нее налетели и сбили с ног.

Из горла рвался вопль, но рот ей зажали ладонью, и Джулия покатилась по сырой траве, отчаянно извиваясь и лягаясь, пока наконец не очутилась на спине, глядя прямо в небо. Напавший, лежа под ней, крепко держал ее, а потом прорычал ей в ухо:

— Я — леший!

Рот ей разжали, и она с облегчением завизжала:

— Пусти!

— Тсс! Ты всех разбудишь… Ну так что, я — леший! — Он принялся щекотать ее, так что она задохнулась от смеха и наконец скатилась с него. Покачиваясь, она с трудом поднялась на ноги, а брат протянул к ней руки. — Я леший!

— Я видела ската, так что отвяжись, леший вонючий!

Давненько они не забавлялись этой игрой.

— Тсс! Леший проголодался!

Джулия пустилась наутек, Пол бросился за ней. Когда они взбежали на крыльцо, перед глазами у Джулии мелькнули их отражения в оконном стекле — две рыжие головы под бледным небом.

После завтрака они опять пошли на пирс. Джулия несла два старых шерстяных одеяла, Пол — плетеную корзину с рыболовными снастями. Они сели в самом конце, свесив ноги над водой, и Пол вытащил две удочки, а Джулия с опаской взяла пригоршню креветок. Они были холодные и не розовые, как после варки, а зеленые. Осторожно, чтобы не уколоться об острые зубчики, Джулия свернула креветке голову, затем отщипнула хвост и вытащила мягкое тельце из панциря.

— Хочешь сама? — Пол протянул ей крючок.

— Ладно.

— Смотри не уколись.

Начиная с толстого конца, Джулия надела креветку на крючок. Насаживать на крючок живых червей — гадость, но креветки — другое дело, они уже мертвые. Пол взял у нее крючок с наживкой и потом подал ей обратно вместе с удочкой. Джулия встала и, держа удочку в левой руке, правой стала осторожно отматывать леску с крючком и грузилами, как ее учил отец. Раз, два, три… Леска легко скользила между большим и указательным пальцами, и конец ее тихо бултыхнулся в воду на приличном расстоянии от пирса, оставляя после себя мелкую рябь.

— Молодчина! — шепнул Пол, когда она села рядом с ним.

Подождав, он далеко закинул свою удочку, сел и начал тихо рассказывать о танцах в клубе Христианского союза молодых людей, на которые он ходил два дня назад. Музыканты прибыли с таким опозданием, что люди уже начали отчаиваться, но вот наконец у дверей с визгом остановился фургон, и все стали помогать участникам группы заносить оборудование. Джулия очень любила, когда брат говорил с ней вот так, как будто они были сверстниками и она знала всех его знакомых. Давно, уже много месяцев, он так не говорил с ней. Пол сильно изменился после окончания школы, стал задумчивым, часами сидел один у себя в комнате, даже по выходным, играл на гитаре и слушал записи. Любимой группой Джулии были «Битлз», все девчонки в школе сходили по ним с ума, но Полу больше нравились «Роллинг Стоунз». Джулия знала, что он сидит у себя в комнате не только из-за музыки — его грызла тревога. Пол работал мальчиком на побегушках в редакции местной газеты, надеясь, что в один прекрасный день они согласятся обучить его журналистскому делу. Папа сказал, что пойти работать в редакцию газеты было большой ошибкой, что это бесперспективная работа и Полу лучше устроиться в банк. Но Пол твердо решил, что будет работать в газете, пусть даже там нелегко пробиться. Раньше Пол много смеялся и шутил, но в последнее время веселость с него слиняла, и порой Джулии казалось, что это навсегда. Однако сегодня он снова был таким, как прежде.

— Некоторые девушки были в париках, и в начале вечера они обменялись ими и платьями друг с другом, так что парни перестали понимать, кто есть кто. А потом вырубился свет, и поднялся визг — в темноте парни принялись целовать девчонок.

Джулия никогда еще не была на танцах.

— А ты кого-нибудь поцеловал? — поинтересовалась она, стыдясь.

— Уйму! — Он подмигнул. — Я носился по залу, стараясь перецеловать как можно больше девчонок. Правда было темно, и они не знали, что это я.

Трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Пол дружил с несколькими девушками, но настоящей подружки у него не было. Мама только рада была, что он не начинает бегать по свиданиям так рано, и считала, что это говорит о его благоразумии, но Джулия иногда с тревогой думала, что брат не может завести себе девушку из-за того, что он рыжий. Пол был высок, такого же роста, как отец — шесть футов три дюйма, и красив тоже в отца. У папы были голубые глаза, как и у нее с Полом, и мама всегда говорила, что девушки в банке находят его привлекательным. Его виски уже тронула седина, но он был строен и подтянут, благодаря тому что много работал в саду. Садоводство было маминым и папиным хобби, и их сад был одним из самых красивых во всем Брисбене. Отец хорошо разбирался в растениях — его дядя был ботаником, а мама хорошо рисовала и делала прелестные эскизы цветными карандашами. Они вдвоем сами спроектировали сад и работали в нем рано утром, до наступления жары.

Еще отец ходил плавать и поэтому выглядел моложе, чем многие из отцов ее подруг, но все равно Джулия не могла избавиться от мысли, что без рыжих волос он мог бы быть красивее.

Вскоре к Джулии и Полу на пирсе присоединились другие люди. В воде заплескались ребятишки, а их мамаши, прикрывая глаза от солнца, следили за ними с берега. Рыбалка не задалась, только у Пола клюнуло один раз, и через час он поднялся на ноги и направился к коттеджу, чтобы принести им попить чего-нибудь холодненького.

Он не возвращался очень долго, и у Джулии уже начали гореть плечи. В конце концов она смотала обе удочки и убрала их в корзину. Прикрывая глаза ладошкой, окинула взглядом косогор — Пола не было видно. Придется тащить все одной.

Рассерженная, Джулия устало поднялась в гору и услышала громкий голос отца, когда уже вошла в комнату. Она встала как вкопанная — сообрази она, что пришла в разгар ссоры, можно было бы переждать в тени на улице, но теперь уже слишком поздно. Джулия ненавидела эти ссоры. В том, что Пол просиживал дни напролет у себя, был и свой плюс: так они с отцом редко виделись, то есть меньше было ругани.

На этот раз они повздорили по-крупному: мама, которая во время ссор обычно занималась своими делами, как будто ничего не замечая, сегодня сидела на конце стола и плакала. Отец стоял, прислонившись к спинке стула, спиной к Джулии, а Пол — напротив него, с другой стороны стола. Лицо у Пола было серое, и Джулия заметила, что он весь дрожит.

— Я стремился выполнить свой долг, и мой отец тоже! — Голос отца почти срывался на крик. — А как же твоя мать и твоя сестра? О них ты подумал?

— Все это дерьмо собачье. — Голос у Пола дрожал.

У Джулии подкосились ноги. В зеркале на дальней стене ей было видно лицо отца — на его скулах заходили желваки. Джулия мысленно умоляла брата: пожалуйста, перестань, ради бога, прекрати! Она пыталась сказать это ему глазами, но Пол не смотрел на нее — он не спускал глаз с отца. Она знала, что Пол и его друзья сквернословят между собой, но он никогда не позволял себе крепких выражений при родителях. Джулия быстро перевела взгляд на маму, но она как будто ничего не слышала. Джулия заметила, что мать не сводит глаз с какого-то предмета на столе — это была маленькая книжечка с темной обложкой. Из книжечки торчало несколько вырванных страниц; другие были разбросаны по столу. Кто изорвал книжку? Может быть, это сделал Пол, и поэтому папа так рассердился?

— Как у тебя язык повернулся сказать такое при своей матери?! Как ты мог даже помыслить об этом — удрать, когда столько достойных мужчин со всей Австралии уже выполняют свой долг! Как у тебя хватает совести смотреть своим друзьям в глаза? Уж я бы точно не мог признаться никому из своих коллег, что мой сын пытается увильнуть от призыва, в то время как их собственные сыновья сражаются за родину. Тебе все равно, что подумают люди?

Пол всхлипнул — казалось, он вот-вот разразится рыданиями, — снова поднял глаза на отца и очень спокойно произнес:

— Да пошел ты. Только что ты исковеркал мне жизнь.

Повисла тишина, никто не шелохнулся, а потом отец взорвался.

— Убирайся! Давай, хочешь уехать — скатертью дорога! И не забудь прихватить вот это!

Он поднял со стола рваную книжечку и запустил ею в сына. Книжка угодила Полу в плечо. Он не стал поднимать ее, повернулся, вышел в застекленную террасу, где стояла его кровать, и закрыл за собой дверь.

— Ох, Кирилл!.. — испуганно простонала мама. — Может, не стоило? Что, если он…

Отец трахнул ладонью по столу так, что мама вздрогнула.

— Об этом решении он будет жалеть всю свою жизнь! Как он сможет уважать себя после этого? А если ты не можешь уважать себя…

В голосе отца послышался странный хрип, и его лицо в зеркале вдруг утратило всю свою красоту и в одночасье сделалось лицом настоящего старика. У Джулии сердце защемило от жалости, ей хотелось подбежать и обнять его. Он потер лицо ладонями, как обычно делал, когда приходил с работы усталый.

— Я просто не понимаю, Хейзел, я пытался, но, похоже, все без толку… — Тут он заметил Джулию и резко обернулся. — А ты что тут делаешь?

— Я попить пришла — совсем сжарилась на солнце…

— Сейчас не время, Джулия, могла бы попить из крана во дворе.

Джулия растерянно замерла, не зная, что ей делать — уйти или остаться.

— Тебе говорят, ступай на улицу!

Он шагнул вперед, его голубые глаза засверкали, и Джулия чуть не выронила корзину, с ужасом глядя, как все посыпалось из нее на пол — креветки, удочки, грузила и крючки.

— Видишь, что ты наделала!

Джулия, развернувшись, опрометью выскочила по ступенькам из дома и бросилась к закутку между красным жасмином и стеной. Забившись туда, съежившись на корточках посреди увядших цветов и раковин улиток, она обняла себя за колени и, раскачиваясь всем телом, горько заплакала.

Через час Пол ушел. Джулия видела, как он шел по лужайке к задней калитке. Чемодан у него в руке означал, что он возвращается в Брисбен. Она не побежала за ним — она осталась на месте, чувствуя, как кровь стучит в висках. Произошло что-то ужасное, но что именно — она не знала.

Прошло много времени, прежде чем Джулия выбралась из своего убежища. Папа заставил Пола уехать, накричал на нее и испортил все каникулы. Никогда она не простит ему этого.

Она зашла в дом с черного хода. Мама, с покрасневшим, опухшим лицом, была на кухне. Рыболовная корзина, снова собранная, стояла на столе, а рядом лежала несчастная порванная книжечка. Джулия прислушалась — отца, по-видимому, не было.

Мама смотрела в окно.

— Зачем Пол порвал эту книжку? — спросила Джулия.

— Что? — Мама обернулась. Ее голос был усталым и безжизненным. Она медленно развязала передник и сняла его через голову. — Это паспорт. Его порвал папа. Пол оформил себе британский паспорт. Он имеет на это право, так же как и ты, потому что папа родился в Англии. Я приготовлю нам чаю.

Джулия никогда не видела паспортов, но знала, что паспорт требуется, если едешь отдыхать в другую страну. Выходит, это и планировал Пол? Но тогда бы он обязательно рассказал об этом ей.

— Пол собирается куда-то уехать?

Мама взяла чайник.

— Не знаю, Джулия. Наверно, он собирался в Англию, но как он теперь поступит — я не знаю.




— Почему? — произнесла Джулия, свернув на подъездную аллею клиники. — Почему?

Она припарковалась в тени дерева, выключила двигатель и опустила голову на руль. Глупо снова возвращаться ко всему этому. Ведь больше двадцати лет прошло. Все это осталось в прошлом, вместе с Полом, мамой и папой. Пола не стало через два года после тех каникул, а мама с папой погибли пять лет назад — их сбила машина, когда они переходили дорогу по пути в магазинчик на углу. У них кончилось молоко, а водителя ослепило солнце, только и всего. Такова жизнь, и мечтать о том, чтобы прошлое изменилось, — пустая трата времени. У других людей в детстве тоже бывали трагедии, но они не терзают себя воспоминаниями двадцать лет. У них не подкатывает к горлу комок от такой мелочи, как обыкновенный паспорт.

Джулия открыла глаза и выпрямилась. У нее же уйма дел, важных дел, нужно сдать дом; вместо того чтобы взвинчивать себя и нестись сюда, ей следовало поехать на встречу с агентом… Ладно, раз уж приехала, пойдет и разыщет Дороти.

В прохладном вестибюле было пусто. В былое время клиника кишела медсестрами, пациентами, посетителями, но теперь она обслуживала только приходящих больных и в первую очередь занималась научными исследованиями и обучением. Дверь в старую часовню была открыта, и Джулия зашла внутрь. Пара монастырских витражей пережила все превратности судьбы, и натертый паркет возле двери сиял разноцветным узором. Вся обстановка часовни состояла из четырех деревянных скамей да акварели на дальней стене, которую когда-то написала сама Джулия, называлась она «Комната с женщиной и птицами». Женщина сидела за столом, исполосованным солнечными лучами, пробивавшимися сквозь приоткрытые жалюзи, и в игре света и тени размытыми пятнышками порхали проворные желтые птички.

Глядя теперь на свою картину, Джулия ощутила контраст между неподвижностью и покоем комнаты и женщины и стремительным движением птиц. Где-то там, в картине, скрывалась тайна. О чем она думала тогда, почти восемь лет тому назад, когда работала над этой картиной? О женщине в комнате, неподвижной и неизменной, и о времени, проносящемся мимо, как эти птицы.

— Мисс Трулав! — Одна из немолодых регистраторш остановилась в дверях. — Давненько вы к нам не заглядывали.

Когда Джулия поворачивалась, перед ней мелькнуло ее собственное отражение в стекле картины — высокая, стройная, в сборчатом полотняном платье, с рыжими волосами почти до пояса. Когда она впервые приехала сюда, ее волосы были острижены почти под ноль; она сама сделала это мамиными маникюрными ножницами, чтобы выглядеть так же мерзко, как она себя чувствовала.

— А, здравствуйте, — отозвалась она. — Дороти, то есть доктор Дженкинс у себя?

— Когда я в последний раз заглядывала в кабинет, ее там не было. Но я думаю, вы знаете, где ее искать.

Джулия спустилась по ступеням в сад и погрузилась в знакомое чувственное благоухание цветов и влажной, прогревшейся зелени. Там, впереди, она увидела Дороти в белой шляпе и сетке от пчел. Пчеловодство много лет было ее хобби. Она походила на призрачную невесту.

— Привет! — окликнула ее Джулия.

Откинув с лица сетку, женщина склонила голову набок:

— Та-ак… Кто тут к нам пожаловал?

Точно так же она поздоровалась с Джулией, когда они впервые встретились двадцать лет назад. Джулия сидела сгорбившись под деревом, а женщина в строгой белой рубашке и серых брюках подошла к ней через лужайку, посмотрела на нее сверху и сказала:

— Та-ак… Кто тут к нам пожаловал?

— Психопатка, — ответила Джулия, — чокнутая, извращенка, слабоумная, потаскушка…

Женщина улыбнулась и, развернувшись на каблуках, ушла, а через несколько минут вернулась с альбомом и карандашами.

— Нас не должны видеть сидящими без дела, — сообщила она. — Поэтому пока я сижу тут и любуюсь садом, ты попробуй-ка нарисовать меня.

Джулия настолько опешила, что подчинилась. Тогда-то все и началось. Люди думали, что она шутила, когда говорила, что стала художником благодаря психической болезни, но это была правда.

Дороти улыбнулась.

— Ну рассказывай, что у тебя новенького.

Джулия сощурилась, глядя на солнце.

— Я еду в Европу. Получила грант от Совета австралийских профсоюзов — на этот раз большой, год можно путешествовать. Сегодня утром пришел британский паспорт. Большую часть времени проведу в Англии. Пару недель — на Мальорке, неделю в Париже, а потом — в Лондон.

— О, Джулия… — просияла Дороти. — Я так рада за тебя!

Через час Дороти провожала Джулию к машине.

— Надеюсь, ты не сочтешь это за нескромное любопытство, но как же твой антрополог Лайам?

Джулия чуть не выронила ключи.

— Забавное совпадение, он тоже отправляется в путешествие, только не в Европу, а в Африку. Может быть, мы где-нибудь пересечемся. — Джулия торопливо перевела разговор на другую тему: — Тетя Молли, мамина сестра, как раз увлеклась генеалогическими изысканиями. Она ходит на вечерние курсы и пытается проследить нашу родословную. Я пообещала ей, что пока буду в Англии, съезжу посмотреть, где жили папины родители.

— Если не ошибаюсь, она твой единственный родственник? Что ж, по-моему, это замечательная идея. В каком городе жили твои дедушка с бабушкой?

— В Брайтоне.

— О, тебе понравится Брайтон. Однажды я ездила туда на конференцию, получила массу удовольствия. — Она расцеловала Джулию в щеки. — Если будешь не очень занята, пошли мне открытку. Королевский павильон великолепен!




Глава двадцать седьмая


Брайтон, июль 1990




Три месяца спустя Джулия грелась на солнышке, сидя на скамейке у Королевского павильона. На фонарном столбе возле скамейки висела полинялая листовка: «Мандела свободен!!! Празднуйте с рабочими-социалистами!»[11 - Мандела Нельсон (р. 1918) — южноафриканский государственный деятель, борец против апартеида. 1962–1990 гг. провел в тюрьме.] Поодаль старуха-нищенка кормила голубей. «Пообещай мне, что съездишь в Брайтон, — попросила Молли. — Кирилл очень хотел увидеть место, где жили его родители». И вот Джулия здесь, в городе, где был зачат ее отец. От этой мысли становилось даже как-то не по себе.

Она снова остановила взгляд на клюющих хлеб голубях — сплошной массе сизых перьев, в которой сливались движение и неподвижность, пространство и его отсутствие. Джулия начала мысленно играть с этими понятиями еще на Мальорке, где пробыла две недели. Она прилетела в Пальму и взяла такси до Пуэрто-Полленка. Именно во время этой поездки она и увидела ее — обветшалую ветряную мельницу; ее красно-белые крылья быстро крутились, и это движение складывалось из пространства и отсутствия пространства. Ощущение движения — вот чего она искала с тех пор.

На Мальорке Джулия рьяно взялась за кисть, экспериментируя с этими идеями. Потом она провела неделю в Париже — это было восхитительное время, но ей не хотелось слишком много думать о нем, — а после этого приехала в Англию, где поначалу все было прекрасно. Ей подыскали квартирку в Камдене, состоявшую из мастерской с хорошим освещением и смежной жилой комнаты. Первый месяц ей там отлично работалось, а потом начался застой. Все, что она написала за последние две недели, было откровенной дрянью, и она постоянно искала предлоги, чтобы отлынивать от работы. Джулия пыталась убедить себя, что это все Англия виновата, что здешний климат ей не подходит. Но дело было не в Англии, а в ней самой.

— Какая нелепость! — произнесла она вслух, пошевелившись на скамейке. Переплыть океан, и в результате — ничего!

В последние дни нерабочее настроение переросло в усталость, и уже к трем часам дня ей сводило челюсти от зевоты. Потому-то сегодня утром она и приехала в Брайтон — выполнит наказ тети Молли, а заодно и отдохнет несколько дней.

Джулия очнулась от задумчивости. Пора было разделаться с главной достопримечательностью Брайтона.




«О-о-о!..» Джулия вместе с остальными закинула голову к потолку и увидела пальму, а в ее кроне — два свирепо горящих глаза и согнутые бронзовые крылья. Дракон.

— Длина центральной люстры, которую дракон держит в когтях, составляет тридцать футов, а весит она одну тонну. На потолке пиршественного зала изображены сказочные животные. Все это — масонские символы, как и луна с планетами на балдахине, где также можно увидеть масонское всевидящее око. Во время Первой мировой войны Павильон служил госпиталем, и можно только догадываться, что чувствовали раненые солдаты, когда приходили в себя и впервые видели эти потолки. В то время рассказывали, что некоторые солдаты, очнувшись, принимали медсестер в белых костюмах за ангелов…

Джулия вышла через магазин сувениров, купив там три открытки с изображением люстры-дракона.

На следующее утро, выспавшись, Джулия почувствовала себя лучше. Гостиничный завтрак из гренков и кукурузных хлопьев не вдохновлял, и все же довольно приятно было сидеть в девять часов утра в эркере и смотреть в окно на море. Отсюда было видно, что пирсов — два. Ближний она видела вчера, но если бы тогда она обернулась и посмотрела назад, то заметила бы на другом конце пляжа его призрачного двойника. Дальний пирс казался совсем развалюхой, но благодаря горстке изящных зданий, примостившихся на ребрах металлического каркаса, был определенно красивее первого.

Вдали за пирсами застыл, словно пришпиленный к горизонту, крошечный кораблик. Если смотреть на карту, то от южного берега Англии, где она сейчас находится, до северного побережья Африки — рукой подать. Африки, где сейчас Лайам. Джулия старалась поменьше думать о нем, хотя по сути дела из-за него она отправилась в это путешествие. «Может быть, попытаешься попасть в Европу в это же время? — предложил он, когда был одобрен его научно-исследовательский проект. — Мы могли бы встретиться». Они и встретились — в Париже — и провели вместе целую неделю: ходили по музеям и картинным галереям, предавались любви. Они не договорились о том, когда встретятся в следующий раз, но через пару месяцев Лайам летел на конференцию в Рим, и можно было надеяться, что он сумеет выбраться в Лондон или Джулия сможет приехать к нему в Италию. «Было бы здорово посмотреть Рим вместе, — сказал он. — Напиши мне, когда решишь». Ей уже давно следовало написать ему, но она просто не знала, как ответить на его последнее письмо, которое заканчивалось словами: «Люблю, Лайам». Что значит это «люблю»? То же, что «с любовью, Лайам», иначе говоря — не более чем дружеское прощание? Или же это признание: «я тебя люблю»? За то время, что они встречались — уже около года, — слово «любовь» ни разу не было произнесено. Оба они были занятые люди, увлеченные своей работой, за плечами у обоих был не один роман. Это «люблю» стало для нее настоящей проблемой.

— Все в порядке? — Скучающая официантка взяла у нее пустую тарелку.

— Да, спасибо. Кстати, второй пирс… Давно он в таком состоянии?

— Западный пирс закрыт уже много лет.

— Наверно, он был необыкновенно красив.

Официантка пожала плечами:

— Он уже на соплях держится. В один прекрасный день просто обрушится в воду.




Через час Джулия вышла на эспланаду, с которой открывался вид на море. Обходя стороной нищих и пьянчужек, ночевавших на деревянных скамейках в старомодных беседках, она миновала океанариум и Дворцовый пирс с его залами игровых автоматов и сошла на нижнюю дорожку, идущую над покрытым галькой пляжем. Посередине между двумя пирсами она остановилась. Место ей приглянулось: не слишком людно и есть прокат шезлонгов и зонтов от солнца.

Однако оказалось, что этот клочок пляжа пользуется популярностью, и через час-другой под шезлонг Джулии то и дело залетал надувной мяч, которым играли дети расположившихся по соседству семейств. Она в который раз подала мяч малышу, и он потрусил прочь.

Пора было идти — Джулия хотела как следует осмотреть Дворцовый пирс.

Она купила мороженое и облокотилась на парапет; к рукам пристали частички слезающей краски. В нескольких шагах чернокожий подросток с прической из косичек кормил чаек, бросая им чипсы и смеясь тому, как птицы хватают их на лету. Чуть дальше сидела с удочкой седая старушка, возле нее стояло старое металлическое ведро. Интересно, подумала Джулия, какая рыба здесь водится. Когда они в детстве рыбачили на своем маленьком пирсе, им попадались в основном лещи и плоскоголовы.

Джулия снова посмотрела на берег, на отели, выстроившиеся вдоль приморского бульвара. Здесь жили ее дедушка и бабушка — Ричард и Нина; они гуляли по эспланаде и по пирсу. В детстве Джулия не слышала никаких семейных историй о Брайтоне, упоминался лишь Челтнем… Джулия даже вздрогнула от ужаса при воспоминании о воскресных визитах к тете Анне, жившей в старом доме в Тувонге. Огуречные сандвичи, истекающие на жаре соленой влагой, здоровенные ломти «мраморного» торта, черный как деготь чай… В гостиной у Анны время ползло как улитка, и Джулия с тоской слушала тиканье громоздких деревянных часов. Тяжелые красные портьеры были задернуты, и Анна сидела в полумраке со своими английскими женскими журналами, присланными морской почтой и в день прибытия устаревшими уже на месяц. Для Анны весь мир вертелся вокруг Челтнема. Ее мир был населен дряхлыми хромоногими полковниками, когда-то служившими в Индии, и их женами, любительницами званых вечеров с танцами, не растерявшими своей утонченности после многолетнего издевательства над слугами.

Джулия знала, что отца растили аборигенки, хотя он и не любил говорить об этом. Пару раз она пыталась расспросить его, и однажды он обмолвился, что они были хорошими нянями. Но тут же быстро добавил, что, к несчастью, им нельзя было доверять. Джулия знала, кто внушил ему это — тетя Анна. Это она считала, что чернокожие только и ждут подходящего момента, чтобы предать своих хозяев. Анна умерла в семьдесят с лишним лет. В последние годы жизни она впала в старческое слабоумие, не узнавала никого и яростно отрицала всякий намек на то, что когда-то была замужем за священником.

Джулия не могла удержаться от улыбки, вспомнив мамин рассказ о том, как отец впервые привез ее в Тувонг, чтобы познакомить с тетей Анной. Маму поразила кружевная скатерть и серебряный чайный сервиз. Анна спросила у нее, когда она дебютировала. Рассказывая об этом, мама всякий раз хохотала до слез. «Я была сбита с толку и сказала, что вообще-то я всего лишь секретарша. Мне и в голову не пришло, что она говорит о выходе в свет!»

Джулия подумала: интересно, каким бы был отец, если бы вырос здесь? А какой была бы она сама, коли на то пошло? Совершенно другим человеком, вполне возможно, что и не художницей вовсе, а одной из тех мамаш на пляже, с тремя детьми… Нет, это абсурд. Если бы отец вырос здесь, он не встретил бы маму, и самой Джулии не было бы на свете.




Зря она не купила карту. Вчера ей на каждом шагу попадались кафе, но сегодня она, видимо, отклонилась от главного туристского маршрута: магазины неказистые, и хоть бы одно кафе! По пути оказался пассаж, и Джулия зашла внутрь — там попрохладнее, и наверняка найдется какая-нибудь забегаловка, где можно выпить чашку чая и спросить дорогу. Она прошла мимо зоомагазина, в витрине которого громоздились аквариумы с золотыми рыбками, и киоска с комиксами, а потом ее взгляд упал на вывеску с рекламой услуг гадалки: «Гадание по руке, на картах Таро, на чайных листьях, по хрустальному шару…»

— Давайте, заходите. — Из-за линялой занавески, закрывающей вход, высунулась голова женщины с седыми вьющимися волосами и цыганскими серьгами.

— Нет-нет! — попятилась Джулия. — Я просто смотрю. Я не собиралась… Нет ли тут поблизости какого-нибудь кафе?

— Нет, но у меня как раз заварен чай.

— Нет, право же… — Джулия прошла не так уж много, но у нее ныли ноги и она чувствовала, как на нее снова наваливается усталость.

— Я вижу, что гадание вас не интересует. Но клиент, с которым мы договорились о встрече, не пришел, так что я вполне могу угостить вас чашкой чая с печеньем. — Занавеска отдернулась. — Заходите.

Это была скорее каморка, чем комната. Воздух был пропитан ладаном, а стены обклеены плакатами и рекламами: установка энергетической защиты, исцеление верой, диагностика по биополю…

Хозяйка кивнула в сторону маленького столика, покрытого скатертью в красно-белую клетку.

— Вы из Австралии. Из какого штата?

— Из Квинсленда.

Джулия выдвинула деревянный стул и втиснулась в него. В середине стола на деревянной подставке покоился хрустальный шар. Гадалка отодвинула его и поставила на его место заварочный чайник.

— Я была в Австралии, только не в Квинсленде. — Гадалка открыла буфет и достала оттуда цветастые чашки с блюдцами. — Мой брат эмигрировал сорок лет назад и живет в Дарвине. Женат на австралийке, с которой там познакомился. В письмах он все зазывал меня к себе, ну и как-то раз я съездила к нему в отпуск. Не могу сказать, что хотела бы там жить — народ там приветливый, это да, но жара и мухи — это что-то невыносимое. И все эти мужчины в майках и шортах, многие еще и босиком, и хлещут пиво прямо из банок. А женщины прикованы к кухонной плите. Хотя, если верить моей невестке, теперь все меняется. Вы впервые в Англии?

— Да. Я немного путешествовала по Азии и в Штатах была, но Европа… не знаю, все никак было не собраться.

На стене напротив висела потрепанная таблица с изображением карт Таро. Когда Джулия училась в художественном колледже, один из лекторов сделал серию гравюр, основанных на Таро, и она до сих пор помнила названия некоторых карт: Маг, Верховная жрица, Император, Влюбленные…

— Меня зовут Одри. Одри Проктор. Когда-то я была Одри Вайс, но после развода опять взяла девичью фамилию.

Одри села, открыла жестяную банку с шоколадным печеньем и подвинула ее через стол Джулии.

— Спасибо. А я Джулия Трулав, — представилась Джулия и потянулась за печеньем.

— Да что вы говорите! Нечасто встречаешь людей с такой фамилией. Мне лично она всегда очень нравилась. Итак, Джулия Трулав, дайте-ка я угадаю… Вы — художница.

Джулия замерла, не донеся до рта печенье.

— Ваши руки, — кивнула Одри. — У вас под ногтями краска.

Джулия растопырила пальцы — так и есть, аквамарин. Двухдневной давности, когда она безуспешно пыталась сделать рисунок тушью.

— А скажи вы: «Нет, милочка, вы ошибаетесь, я всего лишь рисовала с детьми», — я бы на это ответила так: «Я хотела сказать — внутри. Внутри вы художник».

К счастью, она не колдунья, а просто ловкая мошенница. Но очень милая.

— Вы правы, я художница.

— И вы приехали в Брайтон, чтобы рисовать?

— Нет, мне нужно несколько дней передохнуть.

Джулия потихоньку пила чай, горячий, крепкий и очень вкусный. Когда она поставила чашку на блюдце, Одри потянулась через столик и взяла ее за запястье, повернув руку ладонью кверху.

— Не волнуйтесь, это бесплатно.

Джулия изо всех сил старалась не рассмеяться.

— Я вижу долгий путь через море… — Стрельнув глазами, Одри подмигнула, а потом вдруг посерьезнела. — Вы целеустремленный человек и добьетесь успеха в своем деле. О да, впереди я вижу славу. Вы познали в жизни горе и утраты, но будет и счастье и любовь. — Она кивнула. — И ребенок. Дочь. Но единственная.

Они всегда говорят что-то в таком духе, подумала Джулия и высвободила руку. Но Одри как будто и не заметила этого.

— Значит, у вас нет больше причин для посещения Брайтона? Нет ли у вас здесь родственников?

— Ну, когда-то здесь жили родители моего отца.

Одри удовлетворенно кивнула, как будто именно такого ответа и ожидала.

— Стало быть, вы — из брайтонской семьи.

— Не совсем так. Мой дед приехал сюда из Челтнема. Он погиб в Первую мировую, еще до того как родился Кирилл, мой отец.

— Кирилл?

— Это русское имя. Моя бабушка была из России.

— А мой брат отправился в Австралию с какой-то общиной. Движение Большого Брата… что-то в этом роде. Теперь это звучит жутковато, но, насколько я знаю, это были вполне безобидные ребята. Только ума не приложу, как он с ними связался: он всегда сторонился всяких сект и обществ. А как попал в Австралию ваш отец?

— Его привезла туда его тетка, Анна. Ее муж, Джереми, был священником, и они эмигрировали из-за того, что он очень интересовался тропическими растениями. Джереми получил в Кембридже ученую степень по ботанике и писал книги о флоре северного Квинсленда. Но он умер молодым.

— И тетка вашего отца осталась в Австралии?

— Да, но почему — одному Богу известно. Ведь она все там ненавидела — жару, акцент…

— Как звали вашего деда?

— Моего деда? Ричард.

Внимание Джулии привлекла приколотая к стене брошюрка: «Воскрешение прошлого: как наши предыдущие жизни влияют на теперешнюю».

— Ричард Трулав. Ну и ну! — засмеялась Одри. — Когда вы назвали мне ваше имя, я сразу же подумала, что должна быть какая-то связь. Не так уж много на свете Трулавов, правда?

— Простите, но…

— Вашего деда звали Ричард, а вашу бабку — нет, не говорите… — Она закатила глаза и приставила кончики пальцев к вискам, словно актриса в викторианской пьесе, а затем торжественно объявила: — Нина!

У Джулии волосы зашевелились на голове, а Одри смеялась:

— Никогда не забываю имен. Ни одного! В моей работе все может пригодиться.

Наверняка это какой-то трюк — не читает же она мысли в самом деле! Джулия постаралась, чтобы ее голос звучал как можно беспечнее:

— Как вам это удалось?

Одри помахала чайной ложкой, как будто погрозила Джулии пальцем.

— Вы хотите сказать: откуда я знаю? Эту-то ошибку и совершают всегда люди. Я ничего не знаю — я только вспоминаю. У меня всегда была хорошая память, это признавали все мои школьные учителя. — Она покачала головой. — Кто бы мог подумать… — Внезапно она вскинула руку вверх и вскричала: — Селедку в маринаде для графини!

Джулия прикинула расстояние до двери. Никто не знает, где она. Один ее знакомый, фотограф, в Бангкоке попался на удочку каким-то мошенникам. Началось все с того, что он принял приглашение незнакомца, а кончилось тем, что его избили и оставили без фотоаппарата.

— Да-да! — все ликовала Одри. — Вы спросите, откуда я знаю имя вашей бабки? Все просто: тетка моего отца, Фэй, работала у вашей бабушки Нины во время Первой мировой войны, а потом двоюродная сестра отца Виолетта работала у нее вплоть до Второй мировой.

Этого не может быть.

— Нет, — покачала головой Джулия. — Никто не мог работать у Нины после Первой мировой — она умерла…

Одри прищурилась:

— Кто вам это сказал?




Глава двадцать восьмая


Два часа спустя Джулия стояла в паре перекрестков от пляжа, к западу от заброшенного пирса, и смотрела на трехэтажный дом с узким фасадом. Он располагался на углу, и из мансардных окон наверняка открывался прекрасный вид на море. Джулия перевела взгляд на окна второго этажа, прикрытые кружевными занавесками, и ей показалось, что из-за занавесок за ней наблюдают.

— Ваша бабушка не умерла после Первой мировой, — рассказала Одри. — Она уехала во Францию, а накануне Второй мировой вернулась в Брайтон. После ее возвращения Виолетта устроилась к ней в домработницы. Я сама часто видела вашу бабушку, когда она ходила на рынок, чтобы купить чего-нибудь в палатке моего дяди Эрна. Графиня была у него любимой покупательницей. На самом деле она не была графиней, это они так шутили между собой, но как только Эрн видел вошедшую Нину, он кричал своему помощнику: «Селедку в маринаде для графини!»

Джулия почувствовала странную тесноту в груди. Ей представилась серебристая селедка в стеклянной банке.

— Она была приметной личностью в городе, — продолжала Одри, — и вокруг нее ходило множество толков, что она, мол, русская княгиня и была в Париже моделью у Шанель. Вообще-то она запросто могла бы работать моделью — при ее-то росте и красоте. Некоторые болтали, что в ее прошлом был какой-то скандал. Постарев, она завела себе тросточку с серебряным набалдашником; с ней она всегда казалась мне такой важной дамой… — На минуту Одри задумалась, потом продолжила: — Ее вторым мужем был месье де Сенерпонт, француз. По крайней мере, отец его был француз, а мать была русской или наполовину русская. Он был чуть старше вашей бабушки и умер… не помню уже, вроде как в конце пятидесятых. Да, точно, в пятьдесят девятом. Как раз тогда я начала работать в этом деле. Я с самого детства знала, что у меня дар — у меня частенько бывали предчувствия. Как-то раз я увидела на улице вашу бабушку и, набравшись наглости, подошла к ней. Я напомнила ей, кто я такая, и предложила погадать на картах. Ну, она ответила, что ей уже гадали на картах в детстве, но пообещала упомянуть обо мне своим подругам. И она сдержала обещание — меня стали приглашать на шикарные чаепития, а некоторые пожилые дамы даже сделались постоянными клиентами. От одной из них, от миссис Лэнг, я и узнала о том, что месье де Сенерпонт умер и мадам де Сенерпонт страшно горевала по нему. Я послала ей открытку с соболезнованиями. Я видела ее мужа, но ни разу не говорила с ним. Он производил впечатление истинного джентльмена. У него было две дочери от первого брака, Виолетта прекрасно с ними ладила — а в вашей бабушке так вообще души не чаяла. Интересно, знала ли Виолетта, что у нее был сын. Если даже и знала, то помалкивала. Но одно Виолетта говорила совершенно определенно — что мадам де Сенерпонт была чудесной матерью для своих падчериц.

— Чудесной матерью… — задумчиво повторила Джулия.

Одри подняла глаза и осклабилась:

— «Незнакомцу, приехавшему издалека, нужно будет помочь найти потерянного родственника». Вот что сказали мне чайные листья на прошлой неделе. Мне следовало догадаться сразу же, как только я вас увидела. Ну что же, по-моему, вам не мешало бы поговорить с вашей бабулей, а? — Она отогнула край клетчатой скатерти и скрылась под столом.

— Поговорить? О боже, нет, понимаете, я… — Джулия старалась не смотреть на хрустальный шар. — Я не могу. Мне очень жаль, но я не верю во все это — в духов, загробную жизнь…

Она чувствовала себя очень странно. От ладана першило в горле, в комнатушке было жарко, стены словно давили. Ей нужно было поскорее выбраться на воздух и хорошенько поразмыслить обо всем, что она услышала.

Снова показалась Одри, взлохмаченная, с телефонным справочником в руках.

— Бог ты мой, неужели я не ясно выразилась? Ваша бабушка жива. Во всяком случае была жива месяц назад — я видела ее, когда ехала на автобусе. Был чудесный солнечный денек, и она шла по бульвару. С ней был мужчина помоложе. Я помахала ей, но она меня не увидела. А может, не узнала — в конце концов, ей уже должно быть лет девяносто.

_____




И вот Джулия стоит и смотрит на дом, в котором, возможно, живет ее бабушка. Впрочем, все это может оказаться странным совпадением: старушка мадам де Сенерпонт, может, и правда из России, но это еще не значит, что она — бабушка Джулии. Настоящая Нина могла умереть много лет назад; в конце концов, зачем Анне было лгать?

«Ростом вы пошли в нее, и у вас такая же манера держаться, — заметила Одри напоследок. — Думаю, вы откроете для себя, что очень с ней схожи». Несмотря на жару Джулия поежилась. «Ты пошла в нее, в мою мать. Из-за этого все и случилось», — сказал тогда отец. Ей было четырнадцать, и она лежала с капельницей на больничной койке. А он, прямой как палка, сидел на жестком стуле, сурово уставясь в изножье кровати. А потом он вздохнул и добавил: «Ну что ж, может, оно и к лучшему. Иногда в таких вещах есть свой смысл, пусть даже мы его не видим». Разумеется, Джулия знала, что он имеет в виду: из нее выйдет такая же ужасная мать, какой была бабушка Нина.

Как только ее выписали из больницы, Джулия принялась резать себе вены, и через несколько месяцев ее поместили в Маунтвью. Годы спустя, когда они уже были в состоянии понемножку говорить на эту тему, Джулия передала маме тогдашние слова отца, и мама возразила: нет, безусловно, он не имел в виду ничего такого. Но мама всегда защищала отца.

— Да, порой он бывает слишком холоден, просто в детстве ему недодали любви, — говорила она своим всепрощающим тоном. — Он считает, что Анна делала для него все возможное, но мне она всегда казалась неестественно сухой и строгой. Я понимаю, как ему повезло, что она оказалась рядом — других родственников у него не было, а сиротские приюты в те времена были сущим адом. Но Анна никогда не давала ему забыть о том, что мать от него отказалась. Мне кажется, он вечно чувствовал за собой какую-то вину, и это превратило его детство в кошмар. Будь его мать жива, знаешь, что бы я у нее спросила? «Почему Анна?» Если сама она не готова была взять на себя заботу о своем ребенке, то почему не нашла для него кого-нибудь получше? Если бы твоего отца воспитывала не Анна, а кто-нибудь другой, жизнь была бы для него намного легче. Ну да чего уж, — она пожала плечами, — его мать была ненормальной, поэтому все так и вышло.

Джулия все смотрела на дом. Если бы для папы жизнь была намного «легче», что бы изменилось? Прежде всего, Пол, возможно, был бы сейчас жив. И ее собственная жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Но все сложилось так, как сложилось — из-за решения, принятого душевнобольной женщиной семьдесят лет назад. Хотя судя по тому, что говорила Одри, она вполне в своем уме, то есть у нее нет даже этого оправдания. Джулия крепче стиснула ремешок сумочки — ей нужно время, чтобы подумать. Лучше она вернется в отель, там и решит, прийти ей сюда завтра или просто выкинуть все это дело из головы и вернуться в Лондон.




Глава двадцать девятая


Следующим утром, в начале десятого, Джулия уже стояла у дверей того дома, все не решаясь нажать на кнопку звонка.

Полночи она провела без сна. Ей опять приснился тот самый кошмар. Пол стоит в военной форме, протянув руки, готовый обнять ее. «Пол!» — зовет она, сама не своя от радости, но, подбегая к нему, вдруг видит, что это вовсе не Пол, а незнакомый молодой человек с остриженными волосами. «Ты не Пол! — кричит она. — Я тебя не знаю!» Джулия проснулась в поту — было два часа — и больше уже не могла заснуть. Около пяти она встала и начала укладывать чемодан, собираясь ехать первым поездом. Но потом, в семь, попросила портье соединить ее с Австралией и позвонила тете Молли в Мельбурн. Трубку взял муж Молли Джек.

— Молли так огорчится, что ты не застала ее, дорогая, но она уехала играть с подругами в бинго. Как там у вас погодка, Джулия? У нас вот уже целую неделю собачий холод.

После этого она набрала номер Дороти, и та оказалась дома.

Она молча выслушала Джулию и спокойно сказала:

— Поразительное совпадение, что ты вот так наткнулась на нее. Если она и впрямь твоя бабушка, то это будет просто чудо. Как тебе поступить, говоришь? Ну, нет ли у тебя к ней какого-нибудь вопроса? Важного для тебя вопроса, который, как тебе кажется, ты вправе ей задать?

— Есть. — Джулия затаила дыхание.

— Прекрасно. Ей очень много лет, Джулия, и вряд ли тебе представится возможность поговорить с ней снова. На мой взгляд, бывают такие вопросы, которые лучше не задавать, но есть и такие, которые ты должна задать, не то они вечно будут копошиться в подсознании и донимать тебя.

Джулия знала, что это правда. Поэтому она надела зеленое шелковое платье и слегка подкрасилась. И вот она здесь.

— В душе у вас много обиды — вы злитесь на отца и его семью, — говорила накануне Одри, пододвинув ей через стол пачку бумажных носовых платков. — Вам необходимо преодолеть эти чувства, тем более что вы художник. Это может привести к творческому бесплодию, — зловеще добавила она.

Джулия нажала на звонок и напрягла слух, пытаясь расслышать что-нибудь сквозь шум моря и уличного движения. За дверью послышались шаги… и вот дверь открылась.

Перед ней стоял мужчина лет сорока-сорока пяти с волнистыми каштановыми волосами, в которых уже мелькала седина, и такой открытой улыбкой, что решимость Джулии поколебалась.

— К вашим услугам, — сказал мужчина, и не успела она и рта раскрыть, как он добавил: — Я уже вас видел.

Джулия знала, что это не так.

— Нет, — покачала она головой. — Вряд ли…

— Вчера днем. Вы стояли на тротуаре и разглядывали наш дом. — Он доверительно наклонился к ней. — Меня так и подмывало отдернуть тюль.

Он явно рассчитывал, что Джулия засмеется его шутке, но это было выше ее сил.

— Да, я действительно была там.

— Если вы ищете жилье, мне очень жаль вас разочаровывать, но этот дом не продается и не сдается.

Джулия наконец спохватилась и залепетала обрывки монолога, который заготовила за завтраком.

— Я ищу одного человека… Пожилую женщину, русскую, которая когда-то была замужем за человеком по имени Ричард Трулав… Возможно, что она снова вышла замуж…

Она произносила эти слова, а сама уже поправляла сумочку на плече, готовясь развернуться и уйти — все это казалось таким абсурдом. Но мужчина озадаченно улыбнулся, пряча глаза, и посторонился, пропуская ее в дом.

— Думаю, вам лучше зайти.

_____




Джулия прошла вслед за мужчиной через холл, устланный серебристо-серым ковром с красным бордюром, и очутилась в большой гостиной. Она огляделась: громоздкая старинная мебель, адиантумы в фаянсовых горшках, на стенах фотографии, над камином — зеркало в золоченой раме. Джулия почувствовала, что у нее вспотели ладони, и машинально вытерла их о свое шелковое платье.

— Садитесь, пожалуйста. — Он указал на потертый кожаный диван, и она присела на краешек.

— Простите, но я не спросил, как вас зовут. — Он опустился в кресло, приглядываясь к ней с настороженным любопытством.

— Джулия. — Она откашлялась. — Джулия Трулав.

— Трулав? — Он удивился еще больше. — Ваша фамилия — Трулав? Ну что же, Джулия Трулав, а меня зовут Роберт Харрис. — Он выжидательно замолчал.

На каминной полке стоял набор ярких матрешек — шеренга матерей и дочек, вопросительно взирающих на нее сверху. Похоже, ее фамилия что-то значит для этого человека. Джулия набрала в грудь воздуха.

— Я из Австралии. Пытаюсь разузнать что-нибудь о своей бабушке, которая была замужем за Ричардом Трулавом. Мой отец, Кирилл Трулав, думал, что его мать умерла вскоре после его рождения. Однако вчера я упомянула эту семейную историю одной случайной знакомой — я приехала в Брайтон отдохнуть, — и та сказала, что некая мадам де Сенерпонт по описанию очень похожа на мою бабушку… — Какие неуклюжие объяснения! Джулия сглотнула. — Она была русская, ее звали Нина.

Роберт Харрис молча разглядывал ковер. Джулия смущенно заерзала.

— Может быть, мадам де Сенерпонт и не имеет никакого отношения к моей семье. Но мне подумалось, что стоит все же…

Мистер Харрис поднял глаза и слабо улыбнулся, но одновременно покачал головой.

— Должно быть, это совпадение или путаница с именами, — мягко сказал он. — Не понимаю, как…

— Роберт!

В дверях появилась старая женщина. На ней было небесно-голубое кимоно с розовыми цветами, седые волосы собраны сзади в пучок. Ее лицо, с высокими скулами и кожей оттенка рисовой бумаги, было все еще красиво. Она была высокого роста и опиралась на трость с серебряным набалдашником.

Ее взгляд упал на Джулию.

Джулия во все глаза смотрела на нее.

— Дорогая! — Роберт в кресле повернулся к ней. — Я думал, что ты наверху. — Он покачал ладонью в воздухе, явно не зная, что делать, а потом поднялся и очень нежно проговорил: — У нас гостья, издалека, из самой Австралии…

Старушка шагнула в комнату и радостно, с сияющим лицом, воскликнула:

— Руби! Я знала, что ты приедешь!

Она двинулась вперед к Джулии, но вдруг пошатнулась; Джулия вскочила и бросилась через комнату, чтобы подхватить ее.




Глава тридцатая


Она лежала на диване, в кресле сидела женщина с длинными рыжими волосами. Небо в окне у нее за спиной было такой густой синевы, что ее волосы казались объятыми пламенем. Слышался мужской голос, но слов было не разобрать, все сливалось в тихом, невнятном бормотании. Нина почувствовала на своих губах улыбку.

Но сестра Гарри не улыбнулась ей в ответ — наоборот, она нахмурилась и взглянула на Нинины ноги в старых зеленых тапочках. Нина жалела, что Руби видит ее в них. Лучше бы на ней были новые тапочки, купленные в последний раз, когда они с Верой ходили за покупками. Но почему она лежит здесь? Правда она принимает таблетки от давления — по настоянию Роберта, хотя, на ее взгляд, в этом нет необходимости, — и от них у нее иногда кружится голова, как-то раз она даже упала в обморок. Но сейчас она всего лишь споткнулась.

— Нина, это не Руби. — Над ней склонилось лицо Роберта. — Это Джулия, — поправил он неестественно громким голосом. — Джулия из Австралии, и она хочет поговорить с тобой.

Роберт волнуется за нее, поэтому и говорит так громко. Но беспокоиться нечего — она всего лишь оступилась… И вдруг Нина поняла: рыжеволосая гостья слишком молода, чтобы быть сестрой Гарри. Руби должна быть ее ровесницей. Наверно, они считают ее старой дурой. Неудивительно, что Роберт ведет себя так.

— Простите, — проговорила Нина дрожащим голосом, приподнимаясь и садясь на диване, — но вы напомнили мне одного человека.

— Ничего не понимаю, — затрясла головой молодая женщина; щеки ее пылали, глаза блестели. — Мы думали, ты умерла. После Первой мировой войны.

Кто это думал, что она умерла? Нина перевела взгляд на Роберта — может, он что-нибудь знает? Но Роберт прятал глаза. Рыжеволосая женщина утирала лицо тыльной стороной руки, точно несчастный ребенок. Что происходит? У Нины голова шла кругом, но она была уверена, что скоро все разъяснится, — она давно выучилась терпению.

— Я была очень больна после войны, — осторожно вымолвила она. — Но, как видите, не умерла.

Рыжеволосая женщина — как там ее, Джуд или Джулия — покачала головой:

— Отец думал, что ты умерла.

О ком это она говорит? Может быть, о ком-то, кто был пациентом в той лечебнице?

— Простите, — сказала Нина, — но я не понимаю, о ком вы говорите.

Женщина достала из сумочки салфетку и высморкалась. Она начала что-то говорить, но тут Роберт шагнул вперед, выставив перед собой руки, будто желая успокоить необузданную публику.

— По-моему, всем нам не помешает чашечка чаю. А потом начнем с самого начала…

Но что-то в гостье казалось Нине знакомым. Ее волосы…

— О чем вы хотите поговорить со мной? — неожиданно для себя спросила она.

Женщина сложила руки на коленях и опустила голову. Потом она выпрямилась и очень тихо произнесла:

— Моим отцом был Кирилл Трулав.

В комнате воцарилась абсолютная тишина и покой — время как будто остановилось. И посреди этой неподвижности играл в песке рыжеволосый ребенок. При виде его сердце Нины заныло от нестерпимой тоски.

В горле у нее стоял ком, когда она наконец заговорила:

— Кирилл умер в младенчестве. Анна, его тетка, взяла его с собой в Австралию, но он умер в дороге.

В ушах у нее снова раздались слова подруги Анны, Джанет Уайт, которая сообщила ей обо всем: «Мне очень жаль, но я думала, что вы знаете. Ваш сын умер на корабле от гриппа еще прежде, чем они успели добраться до Сиднея».

— Что?! — возмутилась молодая женщина. — Папа погиб пять лет назад, его сбила машина, вовсе он не умирал в младенчестве! С чего вы взяли?

Звук, похожий на завыванье раненого зверя, не мог исходить от нее, ведь рыжеволосый мальчик впервые смеялся, протягивая к ней руки. И она бросилась было, чтобы подхватить его и целовать в лицо снова и снова, но слишком поздно…




Она никогда не держала своего сына на руках, не прижимала его к груди. Не видела, как он вырос и стал мужчиной. Все эти годы он был жив, а она ничего не знала. Она ни разу не гуляла с ним по песчаному берегу моря, не протянула ему ракушку, не рассказала сказку. Но сквозь боль пробивалась и радость — радость оттого, что он жил. Он стал взрослым человеком, завел семью. «Он очень любил маму, — сказала Джулия. — И мама любила его».

Нина сидела за туалетным столиком и смотрела на себя в зеркало. Зачастую это старушечье лицо заставало ее врасплох — внутри-то она ничуть не переменилась и ощущала себя все той же девочкой. То и дело она думала про себя: «Нужно рассказать маме…» или «Что скажет Дарья?»

Все предсказанья Дарьи сбылись: она прожила долгую жизнь, она дважды была замужем и много раз меняла дом. В этом доме она жила уже больше двадцати лет. Обычно с ней была ее падчерица Вера — они жили вместе с тех пор, как умер Верин муж, — но сейчас Вера гостила у своей сестры Лиззи в Шотландии, так что за Ниной присматривал Роберт, Верин сын.

А теперь у нее жила Джулия. Она гостила уже неделю, и вчера днем, когда они сидели вдвоем в спальне, Джулия неожиданно взяла со столика черепаховый гребень и стала расчесывать Нине волосы. Нина закрыла глаза, у нее было такое чувство, будто ее причесывает мама. «Я проведу гребнем сто раз, Ниночка. Ты считаешь?» Это могла быть и Дарья, и Катя, и тетя Лена. Она до сих пор помнила, как Елена погладила ее по щеке: «Уверяю тебя, мистер Трулав вовсе не ожидает, что ты в него влюбишься, более того — он даже не желает этого». Открыв глаза, Нина поймала в зеркале взгляд Джулии, и они обе смущенно засмеялись. Тонкие, пушистые волосы окутывали ее голову белым облаком.

Из-за угла зеркала торчала маленькая фотография Гарри, которую Нина достала из металлической шкатулки, чтобы показать Джулии. И вот она вытащила снимок из-за зеркала и поднесла к свету. Гарри сидит верхом на верблюде, вдали на заднем плане возвышается пирамида. Семьдесят с лишним лет Нина думала, что от Гарри ей остались лишь воспоминания да эта фотография. А теперь — о чудо! — выяснилось, что была еще целая жизнь, о которой она ничего не знала.

— Кирилл жил, — прошептала она, и снимок задрожал в ее пальцах. — Он вырос в Австралии, как ты и хотел, и вот наша внучка Джулия здесь.

Гарри смотрел перед собой, прямо в объектив, из другого времени, слишком молодой, чтобы признать существование собственной внучки.




Она увидела Джанет Уайт на Оксфорд-стрит. Это было летом тридцать третьего года. Она уже устала ходить по магазинам и остановилась перед витриной модистки, как вдруг, случайно взглянув в сторону, увидела, как в толпе на тротуаре мелькнула знакомая женщина.

У Нины отпали все сомнения — это она, старинная подруга Анны, с которой они ходили тогда в ботанический сад. Сколько лет прошло!

— Постойте! — крикнула она и кинулась, натыкаясь на людей, за Джанет. — Постойте. Помните меня? Нина, невестка Анны.

Джанет мгновенно узнала ее, и у нее сделалось такое лицо, будто она увидела привидение. Она попятилась от Нины, явно собираясь улизнуть, но Нина вцепилась ей в рукав.

— Мне очень нужно связаться с Анной. Насчет Кирилла. Просто узнать, как он. Я не собираюсь вмешиваться в их жизнь, поверьте, но я должна знать, что с ним все в порядке.

Тогда-то, прямо посреди улицы, Джанет и ошарашила ее. Ей очень жаль, сказала она, побледнев, она думала, что Нина знает. Кирилл умер от гриппа пятнадцать лет назад, он даже не увидел Сиднея.

Мэгги приехала, как только узнала обо всем.

— О, Нина… — Она прижала ее к груди. — Поэтому, наверно, никто ничего и не говорил тебе о нем. Они не хотели, чтобы ты узнала. Они чудовищно поступили, что скрывали это от тебя столько лет, но, может быть, они просто не хотели причинять тебе горе…

Никому из них не пришло в голову, что Джанет могла говорить неправду.

«Папа тоже думал, что ты умерла, — сказала Джулия. — Так сказала ему Анна».

Она и вправду чуть не умерла от гриппа. Смерть была очень близко, и Нине чудилось, будто долгое путешествие подошло к концу. Она всмотрелась в берег и увидела пальму и стоящую на пристани женщину с длинными рыжими волосами. Женщина протянула руки, готовясь обнять ее, но как только Нина ступила на берег, она споткнулась и вдруг очутилась в объятиях какого-то другого человека. «Это чудо! — услышала она. — Доктор был уверен, что ты уже не выкарабкаешься». Пристань и рыжеволосая женщина постепенно таяли, пока от берега не осталась лишь узкая полоска на горизонте. Нина изо всех сил старалась не потерять эту полоску из виду, но потом она моргнула… шторы раздвинулись, комнату залил свет, и она почувствовала, как что-то прижалось к ее губам. «Давайте, мисс, глотните чайку. Я знала, что вы выживете — в вас очень много жизни».

Две недели спустя ее выписали из больницы. Мэгги с Фрэнком приехали на машине и отвезли ее назад в Лондон. Она так похудела, что одежда болталась на ней как на вешалке, и пришлось одолжить у Фрэнка ремень, в котором он проделал еще одну дырочку. Они с Мэгги на заднем сиденье взялись за руки.

— Нужно узнать, куда они увезли Кирилла, — сказала Нина, стиснув сухие пальцы подруги, и почувствовала, как та кивнула.

— Но сначала ты сама должна поправиться.

Это стало смыслом ее жизни — поправиться и найти сына.

Поначалу она едва могла передвигаться по комнате, но Мэгги как-то умудрялась кормить ее ветчиной и пикшей с гренками, и вскоре Нина уже могла вскарабкаться по лестнице без посторонней помощи. Через месяц Мэгги поехала с ней в Брайтон, где они остановились в отеле «Роял Альбион». Нина позвонила Фэй Проктор, та пришла на следующий день и заключила ее в объятия, приговаривая: «Бедненькая, бедненькая голубушка вы моя!» Ее навестила и миссис Лэнг, у мужа которой под Рождество случился удар. Она поцеловала Нину в щеку: «Вы изумительно выглядите для того, кто только что оправился от гриппа. Я всегда знала, что вы очень сильная. Как и мой майор. Как только я поставлю его на ноги, мы будем каждый день гулять по бульвару, даже в самую ненастную погоду!» Нина заметила, что у миссис Лэнг стала слегка дрожать голова. Судя по всему, она забыла, что Нина уезжала из Брайтона беременная.

Чарльз тоже вернулся в Брайтон. На фронте во Франции он отравился газом во время химической атаки; легкие были не очень сильно повреждены, зато пострадали глаза. Он настоял на том, чтобы поехать с Ниной на склад и разобрать ее пожитки. Там была кое-какая мебель, завернутая в войлок и старые простыни, и фанерные ящики из-под чая, которые аккуратно заполнила и пометила Фэй.

— Моя мать переехала в Суррей, — сообщил Чарльз, вскрывая один из ящиков, с надписью «спальня». — Она обожает жить в деревне — там у нее находится уйма поводов для нытья. Вчера вечером я разговаривал с ней по телефону — у нее там есть телефон, но нет газа и электричества, — и самым частым в ее речи было слово «примитивный». «Деревенская жизнь настолько примитивна!» Она купила пару козочек, рассчитывая, что будет вволю кушать молоко и творог, и теперь только тем и занимается, что гоняется за ними по полям разгневанных фермеров.

— Ну и как, много выходит молока? — поинтересовалась Нина, наблюдая за тем, как он приподнимает крышку.

— Нет никакого молока: обе оказались козлами. Она назвала их Шум и Гам.

Когда они открыли ящик с одеждой Ричарда, Нина вынула его домашнюю куртку, поднесла ее к лицу и вдохнула запах. Чарльз отвернулся, и ей впервые пришло в голову, что когда-то они с Ричардом, очевидно, были любовниками.

— Мы с Ричардом любили друг друга, — сказала она. — И между нами было полное взаимопонимание. — Чарльз ничего не ответил, и она продолжала: — Отец Кирилла был австралийцем. Он погиб под Ипром.

Чарльз вытер глаза и кивнул:

— Спасибо, что сказала мне, Нина. Я боялся, что ты могла затаить обиду на Ричарда за его безрассудство.

— Я винила себя в том, что он ушел тогда вечером из дома.

— Ты не должна корить себя, я не раз предупреждал его… О Господи, — вздохнул он, увидев, что она вытирает глаза, — мы просто два сапога пара, правда?

Нина положила фотографии мамы и Ричарда в металлическую шкатулку, где хранила письма Гарри. Затем они пометили те ящики, которые нужно было отправить в Ниццу.

Сама Нина выехала в Ниццу две недели спустя, в марте девятнадцатого года. Она все еще не набрала вес после болезни, но от Кати, у которой недавно родился пятый ребенок, вообще осталась кожа да кости, глаза ввалились.

— Мы отощали, точно военнопленные, — усмехнулась Катя.

Пока Катя нянчилась с младенцем, Нина взяла на себя домашнее хозяйство. Как только выдавалась свободная минутка, она спешила в запущенный сад и смотрела, как играют ее племянницы. Боль от утраты Ричарда и Гарри, от разлуки с Кириллом вечно была с нею, наполняя каждое мгновение ее жизни, но все же исподволь, незаметно для нее самой сквозь горе начинала пробиваться радость, и зачастую она ловила себя на том, что улыбается, видя, как девочка пускает блинчики, бросая в пруд плоские камешки, или учится прыгать через скакалку.

Она держала на коленях драгоценный груз — кудрявую Иру, и дыхание девочки так сладко пахло молоком и печеньем, что подчас Нина закрывала глаза и представляла, что у нее на коленях сидит Кирилл. «Тетя Нина, — пухлые пальчики теребили ее браслет со скарабеями, — расскажи про дом, где вы с мамой выросли. Расскажи про сад, который был нарисован на стене». И прошлое продолжало жить, превращаясь в истории, которые рассказывала Нина: о том, как обедали под сиренями; о том, как солнце играло на стене; о том, как катались на коньках по замерзшему пруду, при свете фонарей, развешанных на ветвях нагих деревьев, и Катя в красной юбке кружилась быстро, как юла. «А волки были? — допытывались двойняшки Марина и Софья. — Волки гнались за санями?» Тогда Нина рассказывала, как папа с мужчинами, мечтавшими о шубе на волчьем меху, выходили с фонарями и ружьями в зимнюю ночь, и как только над замерзшим прудом раскатывалось эхо выстрела, со всех сторон поднимался волчий вой, так что усадебные собаки скулили и жались друг к дружке.

Днем, уложив девочек в постель, Нина рассказывала им сказки, которые они с Катей слышали от Дарьи. «Расскажи про царевну-лягушку», — сонно бормотала Ира, или Марина просила: «Расскажи про Финиста-ясного сокола». И Нина рассказывала о царевиче Иване, который женится на лягушке — женится против воли, ибо кому нужна жена-лягушка, но так ему на роду написано. Или о красной девице, что полюбила прекрасного сокола и, когда его похитила злая колдунья, отправилась по белу свету искать своего милого, и прежде чем она найдет его, придется ей сносить три пары железных башмаков и изломать три чугунных посоха…

— Мы бы тоже обошли весь свет, чтобы найти своего суженого, если бы его унесла колдунья, — деловито заявляла Софья, переглянувшись с сестрой.

Как бы ни изматывала Нину работа по дому, вечерами она засиживалась допоздна — писала письма церковным чиновникам, просила сообщить ей местонахождение преподобного Джереми Грегори и его жены Анны. Эти письма она рассылала и по разным городам Англии, и за океан — в Дурбан, Кейптаун, Сидней, Аделаиду, Окленд… Подходила Катя и склонялась над ее плечом. «Ты найдешь его, Нина, я уверена», — говорила она.

Мэгги с Фрэнком в Англии тоже старались разузнать что-нибудь. «Они все словно сговорились, у них ничего не выпытать, — горестно говорила Мэгги в один из своих приездов. — Хотя чему тут удивляться, когда на конференции епископов англиканской церкви противозачаточные средства объявили изобретением дьявола. Какая средневековая дикость!»

Так жизнь и тянулась почти четыре года, пока Нина не познакомилась с Николем, вдовцом с двумя дочерьми, еще совсем крошками. Это произошло в Каннах, на званом обеде, который давал один из деловых партнеров Ивана. Нина жалела, что туда поехала, и вдруг неожиданно для себя рассмеялась, когда ее сосед по столу сказал ей какой-то пустяк. Это был неуместный смех, и в нем слышалось слишком много — нет, не безумия, ведь она уже не была сумасшедшей, но слишком много знания. Собеседник вытаращился на Нину, и она обратила все в шутку с бокалом шампанского. Но, подняв глаза, она увидела, что мужчина, сидящий напротив нее, все понял. Он понял ее смех и ее трюк с бокалом, и от этого Нине на мгновение стало не так одиноко.

Через месяц они снова встретились на балу. А две недели спустя, когда они ехали в закрытом экипаже по приморскому бульвару, Николь сделал ей предложение.

— Ясно, нам нужно пожениться, — сказал он.

Нина отвернулась и выглянула в окошко. День был солнечный, но дул ветер, и на море вздымались волны. Чайки шумно ссорились на пляже, хлопая крыльями и налетая друг на дружку.

Как раз вчера Катя присела на край ее кресла и прошептала:

— Ты влюблена в него? Или это из-за его денег?

Нина чуть не расхохоталась, но потом увидела на лице сестры искреннюю тревогу. Но есть вещи, которые невозможно объяснить словами.

— Он познал горечь утраты, — ответила она, — и мне легко говорить с ним.

Она не хотела ничего говорить Кате о страсти. Секс с Николем стал для Нины возможностью потерять себя и одновременно обрести себя заново. Она так долго не чувствовала ничего, кроме пустоты и тоски. И вот плотская страсть унесла ее в другой мир. И пусть в том мире скорбь и горе не кончались — избавление от них могла дать только смерть, — там Нина испытывала чувства такой силы и глубины, что по крайней мере на какой-то миг боль отступала.

Она снова посмотрела на сидящего рядом мужчину:

— Слушай.

И под аккомпанемент шума моря и цоканья копыт Нина рассказала ему все: о маме и папе, о больнице, о Ричарде и Гарри, о своем безумии и об утраченном сыне.

— Понятно, — сказал он, когда она замолчала. — В твоей жизни было двое мужчин: гомосексуалист и католик. Теперь настал черед еврея.




— Его отец из хорошей французской семьи, зато мать — еврейка из Москвы; не секрет, что семья его жены покинула Петербург из-за связей с декабристами. Он на двадцать лет тебя старше, и у него скверная репутация. Его жена умерла всего полтора года назад, и ему нужна женщина, которая будет нянчиться с его малолетними детьми, но скорее всего он будет изменять ей.

Так Иван поучал Нину в столовой, будто его собственная репутация была безупречной, будто он не замечал, как Катя закусила губу.

— Мы с твоей сестрой сомневаемся, что ты будешь с ним счастлива. Ты должна уехать с нами в Мексику, я настаиваю на этом.

Только позавчера Катя предсказывала, что они недолго пробудут в Мексике: «Все наполеоновские планы Ивана потерпят крах. И года не пройдет, как мы вернемся обратно».

Нина покачала головой.

— Прости, Иван, я буду ужасно скучать по всем вам. Но я сама решу, как мне жить. Я остаюсь здесь и выхожу за Николя.

Двадцать четвертого апреля 1923 года, через неделю после того, как ей исполнилось двадцать четыре, Нина взошла по белым ступеням в церковь на Бульвар-дю-Царевич. Вошла она туда Ниной Трулав, а вышла мадам де Сенерпонт.

Девять лет они прожили в роскошном особняке за Променад-де-Англез. Хотя у совсем еще маленьких Лиззи и Веры была нянька, Нина сама купала и одевала их. Летом они втроем, в сарафанах и соломенных шляпах, с ведерками, ходили на долгие прогулки вдоль берега, подобрав юбки, и ноги у них чесались от песка и морской соли. «Ракушка! — таращила глаза Лиззи, и Вера припускала, переваливаясь на крепких ножках, за сестрой. — Маман, смотри, что мы нашли!»

Нина вынула фотокарточку их матери в массивной серебряной рамке из письменного стола Николя и поставила ее на камин в детской. «Не забывайте ее, — говорила Нина тихими вечерами, между чаем и ужином. — Ваша мама очень вас любила и никогда не хотела вас покинуть».

Николь рассказал ей, что когда Зинаида лежала при смерти, пришел священник.

— Она была в агонии, рак пожирал ее изнутри, а священник призывал ее возрадоваться своим мукам, ибо Христос тоже страдал. Бог, мол, избрал ее нести крест и тем самым выказать свою веру, и она должна быть благодарна за это. К тому времени она уже так ослабела, что не могла держать на руках малышку, но несмотря на это она нашла в себе силы, чтобы приподняться и плюнуть священнику в лицо.

Как-то раз, расчесывая девочкам спутавшиеся волосы, Нина увещевала их:

— Ваша мама была очень храброй женщиной.

Лиззи подняла руки, как пухленькая балерина, а Вера, младшая, топнула ножкой:

— Мы не знаем, кто эта тетя! Наша мама — ты. Ты наша маман.

Их любовь разрывала ей сердце.




Летели годы. У девочек сменялись гувернантки-англичанки, фирма Николя процветала. В курортный сезон они иногда снимали дом в Каннах и устраивали роскошные приемы для деловых партнеров Николя и их жен. Кроме того, у них был каменный коттедж в Пиренеях.

В конце концов Николь почувствовал приближение новой войны. «Гляди, как у меня дрожат руки! — шутил он. — Они-то знают». Он вел много дел с немцами, и уже в то время ходили жуткие слухи. «Они разобьют нас, — предчувствовал Николь. — Теперь все будет хуже, чем в прошлый раз».

И вот в тридцать втором году они продали все и решили перебраться в Англию.

— Мы могли бы поселиться в Лондоне, — сказал Николь. — Ты уверена, что хочешь вернуться в Брайтон?

— Да, — ответила Нина. В душе ее не угасала надежда, что когда Кирилл вырастет, он приедет, чтобы разыскать ее.

В Брайтоне они поселились в большом доме с обширным садом, и у них стала работать Виолетта Проктор. А руки у Николя не переставали дрожать. «Вся Европа будет объята пламенем», — пророчил он.

Чарльз, работавший теперь в лондонском банке, дал им почитать «Коричневую книгу о поджоге рейхстага и гитлеровском терроре». Нина читала ее по вечерам, когда Николь ложился спать. Она комкала носовой платок и так сжимала кулаки, что ногти вонзались в ладони. Что-то ужасное зрело в сердце Европы, там нарождалось какое-то кровожадное чудовище. Нина не хотела давать книгу Николю, но он вытребовал ее и проглотил за день.

— Что же нам делать? — спросила Нина. — Как защитить девочек?

Николь сидел, обхватив голову руками.

— Мы должны сражаться, — ответил он.

Он вступил в лейбористскую партию, а также, по настоянию Фрэнка и Мэгги, в Фабианское общество. «Мы все теперь социалисты, — шутил он за завтраком. — Даже те, кто предпочел бы быть анархистом».

Нина тем временем не оставляла попыток разыскать Кирилла. Она обивала пороги церковных иерархов и часами просиживала на жестких деревянных стульях, ожидая, когда ее примут. Никто не помог ей. Они с Николем ездили и в Челтнем, поспрашивать соседей Анны — мало ли им что-нибудь известно, но Трулавов помнил только один старик, и он понятия не имел, где сейчас Анна.

Итак, Нина ничего не знала вплоть до июля тридцать третьего года. В начале месяца, за неделю до Вериного одиннадцатого дня рождения, когда Николь был на фабианской конференции в Лондоне, они с Верой приехали туда, чтобы встретиться с ним за обедом и присмотреть Вере праздничное платье.

Они купили тюлевое платье на подкладке, синее с белым, а потом, когда шли по Оксфорд-стрит, Вера зашла к модистке за шляпными булавками. Тогда-то Нина и увидела Джанет Уайт, и та сообщила ей о смерти Кирилла. А Анна в свою очередь сказала Кириллу, что Нина умерла, чтобы он никогда не искал ее. Кто мог предположить, что Анна способна на такую ненависть?..




Глава тридцать первая


Поднявшись по лестнице в мансарду, Нина оперлась о трость и перевела дух. На нее смотрели рисунки Джулии. Нина выросла, глядя на экзотический сад, нарисованный на стене усадьбы, и вот теперь дом, в котором ей суждено было провести остаток дней, будто оживал, наполняясь картинами ее внучки. Джулия была прекрасным художником. Она говорила, что работает медленно, но ее картины хорошо продаются. Когда она говорила о своей работе, в ее голосе слышались целеустремленность и честолюбие, у нее было столько замыслов и надежд. Она была так похожа на Гарри.

Отдышавшись, Нина посмотрела на один набросок. Она была потрясена, впервые увидев его два дня назад, и теперь ее снова охватил трепет при взгляде на этих двух женщин — молодую и старую. Молодая подхватывала в объятия старую, которая будто упала с неба — синие одежды трепещут, волосы взвиваются, точно языки пламени. Почувствовав, что у нее начинает кружиться голова, Нина перевела взгляд на следующую картину — изможденное мужское лицо с безумным взором. На заднем плане была разлита яркая синева, и казалось, что этот человек тоже падает.

— Привет! — сказала Джулия, не поднимая глаз.

Она работала, склонившись над старым кухонным столом, который пылился здесь годами. Работа, по ее словам, шла здесь лучше, чем до того в Лондоне. Когда было решено, что она останется, Роберт отвез ее в Лондон, чтобы она забрала свои вещи.

Опустившись в старое кресло, Нина снова принялась рассматривать картину с падающим человеком. Он был похож на Христа. Не так давно они с Робертом пошли на прогулку в парк — покормить уток, как много лет назад, когда Роберт был маленьким. Роберт был у Веры единственным ребенком. У него самого детей не было, зато каждое Рождество на каминной полке в его квартире скапливались поздравительные открытки от детей, которым он помог — он был педиатром.

Когда они подошли к пруду, Роберт открыл пластиковый пакет и побросал хлебные корки в воду. А потом ни с того ни с сего спросил Нину, верит ли она в Бога. И когда она ответила, что не верит, заметил:

— Однако ты веришь в ангелов.

— Я видела ангела. Но я уже старуха и за всю свою жизнь ни разу не видела Бога.

Роберт задумчиво глядел перед собой.

— Как врач я знаю, что Бога нет — по крайней мере, такого Бога, который бы воздействовал на каждого человека лично, определял, кому сколько страдать. Здесь правит случай, удача.

Случай… Удача. Нина отвела взгляд от портрета Христа и посмотрела на внучку.

— Я подумала, что ты — Руби, — сказала она. — В то, первое, утро.

Джулия, конечно, уже знала это, но внучка все еще оставалась для Нины незнакомкой.

— Да. Могу себе представить, как ты была потрясена.

— Гарри сказал, что она была скрипачкой. А его мать — пианисткой. Его родители держали музыкальный магазин.

— Папа играл на фортепиано, когда учился в школе. Сама я никогда не слышала его игру, но мама говорила, что он играл ей пару раз, когда они только поженились, и она была поражена его мастерством. Не знаю, почему он бросил музыку. У меня-то совсем нет музыкальных способностей, а вот Пол играл на гитаре.

Говоря, Джулия не переставала работать — ее тело покачивалось, пальцы скользили над бумагой, залитой синевой. Забывшись, она улыбалась про себя, погруженная в мир форм и цвета.

— Папа с мамой часто ходили на концерты. Папа обычно говорил, что это мама предложила, но мама признавалась мне, что ее музыка интересовала постольку-поскольку, а вот кто действительно забывал во время концерта обо всем на свете, так это папа. Однажды он взял нас с Полом на концерт классической музыки; мне было лет девять-десять, и я изнывала от скуки. Но когда я взглянула на папу, то увидела, что с ним творится что-то странное. Я никогда не видела у него такого выражения лица. Он изменился до неузнаваемости.

Внезапно на лицо Джулии набежала тень, она откинула назад волосы, как-то сразу осунувшись. Нина подумала, что внучка слишком быстро утомляется. Может, она мало ест? Как часто пишут в газетах, многие современные женщины недоедают. Но что-то в усталости Джулии, в том, как она вуалью упала ей на лицо, казалось знакомым, и Нина поймала себя на том, что пытается припомнить, где она уже видела, как на лицо женщины падает вуаль и у нее тяжелеют веки.

А Джулия торопливо продолжала:

— Папа считал, что Пол должен стать на военный учет, что уклоняться от призыва недостойно гражданина и патриота. Те, кому исполнялось двадцать, должны были зарегистрироваться, но отнюдь не всех двадцатилетних отправляли во Вьетнам — новобранцев отбирали по дате рождения методом лотереи. Как подумаешь об этом теперь — все это кажется странным до абсурда. Анна всю жизнь твердила папе, что его отец геройски погиб на войне, и вот, когда началась Вторая мировая и папу посадили на канцелярскую должность… Думаю, его мучило чувство, что он оказался недостоин своего отца. И вот теперь я знаю правду о Ричарде. Какая ирония судьбы…

Волосы опять упали Джулии на лицо, и она отошла от стола в островок света.

— Пол мог бы эмигрировать, — понеслась она дальше, как будто подхлестывая себя. — Он мог бы уехать в Англию. Папа оправдывал войну во Вьетнаме, а Пол считал ее несправедливой. Тогда я не понимала, что между ними происходит, но я и до сих пор не могу понять, почему все так получилось. Они поругались, и папа порвал британский паспорт Пола. Но ведь Пол мог выписать другой… Почему он этого не сделал? Может быть, доводы папы переубедили его? Или же… — Джулия вдруг охрипла. — Знаешь, иногда мне невольно приходит в голову мысль, что Пол остался назло папе, что он погиб ради того, чтобы доказать свою правоту…




Нина и Джулия готовили обед. Опершись на кухонный стол, Джулия держала старую, коричневую фотографию своего деда. «Гарри О’Коннор», — мысленно произнесла она, а затем: «Джулия О’Коннор». Ее даже дрожь пробрала. Просто в голове не укладывается: она могла быть другим человеком, незнакомкой по имени Джулия О’Коннор. Интересно, что скажет Лайам, когда узнает, что она нашла свою семью. И правда, нужно написать ему. Или даже позвонить.

Она поднесла фотографию к свету. У Нины не было ничего, кроме этого снимка, чтобы напомнить себе, как выглядел ее любимый. Поистине страшно делается, когда подумаешь, как стираются из памяти лица дорогих тебе людей. Бывали моменты, когда Джулия уже не могла вспомнить лицо Пола. К счастью, у нее сохранилось множество снимков. Вот Пол с гордой улыбкой держит ее, совсем маленькую, на коленях; а вот она, уже постарше, качается, с разметавшимися рыжими косичками, у него на руках. Картинки из счастливого времени… не то что последние фотографии, на которых Пол, в военной форме, с обритой головой, был сам на себя не похож. На последнем присланном им снимке, размытом «полароиде», он стоял в армейских шортах перед дорожным указателем, гласившим: «САЙГОН, 15 КМ». Снизу кто-то приписал: «Преисподняя, 10 км». Пол выглядел старше своих лет, на лице его застыло жесткое, напряженное выражение.

Джулия закрыла глаза. Пол был так молод — он ни в чем не виноват. Может быть, и никто ни в чем не виноват.

Она положила фотографию Гарри на стол и взяла другую, на которой были запечатлены пожилая женщина в элегантном костюме, пара средних лет и мальчик-подросток. Они стояли, улыбаясь, на залитом солнцем приморском бульваре Брайтона. В мальчике Джулия узнала Роберта.

— Это Катина дочь Ирина, приезжавшая к нам в гости из Мексики, — пояснила Нина. — С Робертом, Джимми и Верой. Джимми умер через несколько недель от инфаркта. Это было как гром среди ясного неба, и Вера ужасно страдала. Они так любили друг друга.

Джулия посмотрела на эту женщину — свою бабушку. Что еще рассказать ей?

— Помню, как-то раз я разругалась с папой и ляпнула что-то маме. Так вот, она была просто вне себя — за всю жизнь она лишь несколько раз так разозлилась. Она не повышала голос и ничего такого, а просто сказала очень спокойно: «Твой отец всегда был мне прекрасным мужем. Он никогда мне не изменял». Верность значила для мамы очень много, потому что ее собственный отец был бабником. Она всегда говорила, что дома он был очень ласковым и разговорчивым, но на него ни в чем нельзя было положиться, и ее матери часто приходилось брать на дом стирку, чтобы прокормить их. Он по месяцам пропадал где-то с другими женщинами, и мама со своей сестрой Молли всегда подозревали, что у них есть единокровные братья и сестры. В конце концов он сгинул навсегда, и они так и не узнали, что с ним случилось. После всего, что мама вытерпела от отца, папа стал для нее воплощением мечты.

Нина отвернулась к мойке, пряча лицо. Джулия продолжала:

— Когда мама стала страдать от высокого давления, папа просто обезумел. Однажды утром у меня глаза на лоб полезли, когда я зашла в кухню и увидела, что он месит тесто. День выдался невообразимо жаркий, и лицо у него побагровело, а вся кухня была усыпана мукой — полный хаос! Папа за всю жизнь ни разу и супа не сварил, а тут взялся учиться печь хлеб — для мамы, без соли. Кроме того, они стали больше гулять, ходили в окрестные магазины пешком вместо того, чтобы ездить на машине…

Оба они умерли в тот же миг, как их ударила машина, так сказал следователь.

Нина снова повернулась к Джулии, в руке у нее был стакан. Поставив его на стол, она тихо сказала:

— Я нашла еще одно фото. Сейчас принесу.

Когда она вышла, Джулия опустила голову на руки. Ссоры с отцом были ужасны. После смерти Пола мама ушла в себя, отец же, напротив, бодрился как никогда, а чуть что — приходил в ярость. У него развилась навязчивая идея — коммунисты; они мерещились ему повсюду: в профсоюзах, в университетах, в правительстве. В то время Джулия просто ненавидела его, но теперь она понимала, что отец пытался убедить себя в реальности коммунистической угрозы, в том, что Пол умер не напрасно. Он так постарел после смерти Пола…

— Я нашла это вчера вечером. — Нина села по другую сторону стола.

— Что это?

— А ты присмотрись хорошенько.

Фотография совсем выцвела. То, что разглядела на ней Джулия, напоминало сцену из цирка — коренастая женщина в пестрой китайской безрукавке сидела верхом на слоне.

— Кто это?

Бабушка мягко улыбнулась.

— Это Дарья Федоровна в цирке. Дарья была у нас в России экономкой и стала нам с Катей второй матерью. Я уж и не надеялась узнать, что с нею стало. Но однажды, уже после Второй мировой, моя кузина Татьяна прислала мне из Канады этот снимок. В письме она рассказывала, как случай столкнул ее с Дарьиным племянником в Торонто, где он преподавал инженерное дело в университете. Дарьин брат работал на Транссибирской магистрали и после революции бежал с семьей в Харбин, где еще какое-то время продолжала существовать старая Россия. Татьяна написала, что Дарья мирно скончалась во сне и, по словам ее племянника, она каждый день поминала в молитве мою маму и нас с Катей. Она всегда ходила в своей китайской шелковой безрукавке и пристрастилась к кинематографу.

— Какая дивная история! — При этих словах Джулия не удержалась и зевнула. — Извини. — Подняв глаза на бабушку, она заметила, что та как-то странно к ней приглядывается. — Не знаю, что со мной такое. В последнее время я весь день только и делаю, что клюю носом. Раньше со мной никогда такого не бывало. Должно быть, все дело в английском климате.

Нина потянулась через стол и взяла ее за руку. Опустив глаза, Джулия увидела синие вены на бабушкиной руке и синюю акварель у себя под ногтями. Ей было приятно, что Нина держит ее руку. Так и хотелось положить голову на стол и уснуть.

Поглаживая ее руку, Нина заговорила:

— Мне всегда казалось маленьким чудом то, что я узнала судьбу Дарьи. Как и то, что ты меня нашла, Джулия, — это тоже похоже на чудо. — Ее голос доносился откуда-то издалека. — Надеюсь, ты не обидишься, но смотрю я на тебя — и эта мысль сама напрашивается… Джулия, прости меня, но ты бывала когда-нибудь беременна?




Однажды Джулия действительно забеременела, потому-то она и знала сейчас, что не может быть беременной. Это было так давно, что она уже ничего толком не помнила, если не считать того, что у нее не наступили месячные и ей стало очень, очень страшно. Ей было тогда четырнадцать.

Пол, любимый брат, погиб, и жизнь потеряла для нее смысл. Она так любила его и не могла поверить, что его больше нет, что он ушел навсегда. Думать об этом было невыносимо, так что она вообще перестала думать и просто пошла на поводу у собственного тела. Ее руки постоянно норовили соскользнуть туда, между бедер — когда она входила в кабинку школьного туалета, или запиралась в прачечной дома, или сидела на заднем сиденье родительской машины, натянув школьный джемпер на колени. Она вечно тискала и гладила себя в поиске облегчения.

И она сделала это — в фургоне видавшего виды грузовика, украшенном надписью «Не смейся — внутри может быть твоя дочь».

«Ого! — изумился блондинистый красавчик, будто какому-то чуду. — Там у тебя тоже рыжие волосы». После того как он неуклюже поднялся с нее и закурил косяк, рука Джулии сползла вниз, и она стала ублажать себя снова и снова, не обращая внимания на то, что он смотрит, и остановилась, только когда дошла до полного изнеможения, так и не насытив бесконечной жажды и внутренней пустоты. Она готова была разрыдаться. Парень подал ей косяк и с доброй улыбкой сказал: «Рекорд установить хочешь?»

Несколько дней спустя тот же самый грузовик поджидал ее у школьных ворот, в кабине теснились трое блондинчиков. Когда Джулия невозмутимо залезла в фургон вместо того, чтобы встать в очередь на автобусной остановке, школьники зашушукались: «Шлюха…» Наутро вся школа знала, что она сделала это со всеми тремя парнями. Но это было не совсем верно. Самый симпатичный из троицы, Дэйви, с золотистой кожей и изумрудными глазами, с извинениями отказался.

— Вряд ли у меня получится, — прошептал он. — В смысле — возбудиться, когда другие стоят над душой. — Он теребил край клетчатого шерстяного одеяла. — Ты не в обиде?

Джулия была немножко разочарована, но вместе с тем у нее уже побаливало в промежности, поэтому она только выкурила с ним косяк и договорилась встретиться через неделю в кино. Так они подружились.

А через полтора месяца она плакала у Дэйви на плече: парни пользовались презервативами, но действовали, кажется, не очень-то умело, и вот у нее задержка. Через неделю месячные так и не наступили, и Дэйви познакомил Джулию со своей двадцатилетней сестрой, которая работала секретаршей в приемной одной парикмахерской в пригороде Брисбена. Та отнеслась к Джулии с сочувствием и дала ей адрес. «Никому не говори, кто дал тебе его, — предупредила она. — Это будет стоить двести долларов».

У Джулии было семьдесят пять долларов на счете в банке, еще двадцать пять она вытащила из маминого кошелька. Дэйви потребовал у двух других парней по пятьдесят долларов. Когда они спросили, почему он сам ничего не платит, Дэйви ответил, что поведет Джулию в больницу и позаботится о том, чтобы с ней все было в порядке.

Женщина, встретившая их в дверях, была ласковой и заботливой.

— Входи. — Акушерка взяла ее за плечо. Дэйви пошел было следом, но женщина его не пустила. — А ты, дружок, погуляй-ка пока. Возвращайся часа через три. — Потом она повернулась к Джулии: — Деньги-то, я надеюсь, при тебе, дорогуша?

Это была смерть, и она ее заслужила.

— Смотри в лампу, — послышался голос акушерки.

Боль, похожая на ослепительный белый свет лампы, разодрала ее пополам.




Дело сделано — она больше не беременна. Джулия лежала на узкой койке и плакала. Акушерка отрывисто велела ей взять себя в руки.

— У меня еще никто не умирал, — сказала она. — А я занимаюсь этим вот уже двадцать лет. Теперь давай одевайся и смотри не забудь гигиеническую прокладку. Потом ступай на кухню, выпей чаю и пару таблеток панадеина. — Когда Джулия села на холодный металлический стул и стала трясущимися руками натягивать белье, женщина ловко сдернула окровавленную простыню с покрытого клеенкой матраса. — Вот… — Она скомкала простыню. — А это мы бросим отбеливаться.

Когда вернулся Дэйви, Джулия нашла в себе силы кивнуть ему, стуча зубами о край чашки.

— Все, что ей нужно, это покой и отдых, — сказала акушерка. — И уже завтра она будет как огурчик.

Дэйви взял ее за руку, липкую от пота, и они медленно прошли сто метров до автобусной остановки. Дэйви помог ей подняться по ступенькам на переднее место. Но не прошло и пяти минут, как чехол сиденья намок от крови, и они сошли на следующей остановке. Кровь не останавливалась, она бежала по ногам, просачивалась сквозь юбку — целая река крови.

Дэйви побежал вызывать скорую и стал поджидать ее в кафе через дорогу.

В больнице Джулии сказали, что хирург, человек с седыми усами и грубыми руками, спас ей жизнь. Пару раз он пришел ее осмотреть. Ей повезло, что она не умерла, заявил он. Хирург считал, что она сама во всем виновата и получила по заслугам. Толпившиеся позади него студенты-медики ухмылялись и перешептывались. Когда врач перешел к следующему пациенту, один из студентов пролистал ее карточку. «Четырнадцать», — сообщил он остальным, и они дружно захихикали.

Медсестры, по крайней мере молодые, были подобрее.

— Взгляни на все это с такой стороны, — рассудительно утешала одна из них. — Ты никогда не растолстеешь от противозачаточных таблеток. И тебе не придется вставлять в себя всякие пластмассовые штуковины.

Теперь ей никогда не надо будет думать о контрацепции.

— Один шанс из ста, что ты сможешь забеременеть, — объявила старшая сестра больницы. — Так что не надейся завести детей. Может, тебе попадется мужчина, для которого это неважно, но большинство из них все-таки хотят иметь настоящую семью.

Она пролежала в больнице три недели. Звонил Дэйви и его сестра.

— Прости, — сказала сестра. — Я была у нее дважды, и никаких проблем.

Дэйви сказал — в школе все считали, что это он сделал ей ребенка.

Мама навещала Джулию два раза в день. Она проходила по палате, глядя прямо перед собой. Подойдя к Джулии, она задергивала розовые занавески вокруг кровати и принималась плакать; глаза и нос у нее краснели.

— Ты обозлилась на нас, да? Поэтому ты и сделала это с собой. Потому что ты винишь нас за все — за Пола…

Потом, однажды вечером, пришел папа, один, и сказал, что она вся в его мать и что, может быть, все к лучшему. «Иногда в таких вещах есть свой смысл…»




Джулия сидела в Нининой ванной, уставившись на купленный в аптеке пластмассовый флакончик для теста на беременность.

— Нина, этого не может быть, — вырвалось у нее. — Один шанс из ста, они сказали. Я не могу забеременеть.

— Один шанс из ста уже дает надежду, Джулия. Пусть даже всего один.




Глава тридцать вторая


Она не предохранилась.

Когда она поступила в художественный колледж и снова наладила сексуальную жизнь, Джулия всегда как-нибудь предохранялась. Не потому, что боялась одного шанса из ста — просто в противном случае мужчины, с которыми она спала, начинали нервничать, и вскоре она обнаружила, что рассказ о том, что случилось с ней, убивает всякое желание и у нее, и у партнера. «Я не могу — теперь, когда ты мне рассказала», — пожаловался один многообещающий молодой скульптор, снова натягивая джинсы.

Она пользовалась презервативом уже почти машинально, но однажды, в Париже, у нее вылетело это из головы. Она повалилась обратно на кровать, залитую солнцем, ощущая сзади наготу мужчины, который водил губами по ее шее, ласкал пальцами соски. Лайам. Она почувствовала спиной его эрекцию; его пальцы скользнули ей между ног. Она вскрикнула, а потом оседлала его, вталкивая глубже в себя, и по его лицу пробежала судорога наслаждения. И она забыла про презерватив.

Один шанс из ста. Но они же имели в виду — никогда. Подразумевалось, что она бесплодна, стерильна и навсегда останется бездетной.

— Нельзя быть одновременно матерью и художником, — вещала подвыпившая преподавательница из их колледжа в пабе, куда они отправились отметить конец семестра. — Если вы заводите ребенка, это говорит о том, что вы недостаточно преданы искусству. Мужчины — другое дело; девяносто процентов художников, которых я знаю, обрюхатили уйму женщин. Для них это не проблема, более того — для них это своего рода профессиональный долг. Не будьте наивны, не думайте, будто суть богемности в артистической свободе и великих философских исканиях. Быть богемным художником значит иметь как можно больше женщин. Всех: шестнадцатилетних манекенщиц и наивных студенток, мечтающих о любви, а заодно и женушку, которая когда-то, возможно, и сама была художницей, а теперь сидит дома, стряпает и нянчится с детьми. Для женщины все иначе. Ей приходится делать выбор — или дети, или искусство. Дерьмо, конечно, но такова жизнь.

В этих рассуждениях, несмотря на их категоричность, было много правды. Джулия знала нескольких женщин, которым удалось завести детей и продолжать занятия живописью, но таких было — по пальцам пересчитать, и у них был мужчина, который работал и помогал растить ребенка. Одной не справиться.

Из этого ей и придется исходить, ведь Лайам никогда не выражал желания иметь ребенка. Ей — тридцать пять, ему — только двадцать восемь. Он только что защитил докторскую по антропологии, и научно-исследовательская командировка в Африку будет лишь первой из многих. У него столько энергии, столько планов. За все время, проведенное вместе, они никогда не заглядывали в будущее, не заговаривали о совместной жизни. Не исключено, что в эту самую минуту Лайам развлекается с какой-нибудь женщиной.

Нет, если уж она решит оставить ребенка, то должна быть готова вырастить его одна. У нее есть квартира в Брисбене, которую она купила на деньги, вырученные от продажи родительского дома. Остальная часть выручки лежит в банке, но ей потребуется больше денег, и, хотя себе на жизнь она заработала достаточно, нанять няню ей не по средствам. Нет, придется подыскать какую-то работу — например, учителя. Она должна быть готова к тому, что ей придется быть не только художником. А это практически то же самое, что не быть художником вовсе.

— Черт, черт, черт! — Джулия замолотила кулаками по полу. Ведь она снова разработалась, и у нее уже почти получилось…

— Джулия…

В дверях стояла Нина. Она тяжело опиралась на свою трость с серебряным набалдашником. Счастье еще, что ей не стало плохо с сердцем прямо на лестнице, пока она поднималась сюда.

— Ты совсем не поужинала. И еще, Джулия, я говорила по телефону с Робертом… Понимаешь, в доме моих родителей, в маленькой столовой, стоял железный сейф…

Но Джулия не в состоянии была выслушивать ее — ей нужно было выбраться на воздух. Схватив сумочку, она побежала вниз по лестнице.




Она почти бежала к морю.

Я не могу оставить ребенка, твердила она себе. Невзирая на то, что эта беременность — почти чудо. Невзирая на страстное, щемящее желание прикоснуться к шелковистой коже младенца, вдохнуть теплый запах его волос.

Дойдя до перекрестка, Джулия остановилась, вдруг осознав, что вокруг полно людей и звучит музыка. Это было настоящее столпотворение, в котором то и дело попадались люди в маскарадных костюмах.

«Аллилуйя!» Мимо Джулии промчался на роликах молодой человек, одетый монахиней. Он учтиво присел, приподняв юбку, под которой оказались черные ажурные чулки на красных подвязках, и покатил дальше. Какая-то девушка с серьезным видом держала плакат: «Права сексуальным меньшинствам!»

«Я не могу!» Джулия пробралась через толпу зевак к парапету. Внизу, на пляже, какие-то люди держали разноцветные бумажные фонари на шестах, вырисовывая ими в воздухе узоры. Растянувшаяся вдоль парапета публика хлопала в ладоши и восторженно кричала.

«Черт!» Джулия оттолкнулась от парапета и повернула к Дворцовому пирсу. Недалеко от берега виднелись два маленьких суденышка с горящими огнями, и на миг Джулии показалось, что одно из них украшено резной рострой, но, присмотревшись, она поняла, что это женщина в купальнике, примостившаяся на самом носу. Ее смех несся над водой.

— Что мне делать? — крикнула Джулия в отчаянии. — Что делать?

И вдруг послышался голос:

— Джулия! Джулия Трулав!

Джулия ошалело задрала голову к небу. Но голос доносился не оттуда.

— Я здесь! — опять позвал он. — Позади вас!

Это оказалась Одри — ее голова высовывалась из палатки на пирсе. Джулия подошла, шурша ногами по соли и песку.

— Я иногда подменяю тут подружку, Сэл, когда у нее дела в других местах. В такую ночь, как эта, всегда выходит хорошая прибыль — все парни и девушки хотят погадать о любви. Ну, что у вас новенького?

— Я нашла свою бабушку. Я собиралась рассказать вам. — Джулия перевела дух и добавила: — И еще я беременна.

— Это я и пыталась вам сказать, когда смотрела на вашу ладонь. Я всегда могу это определить: в беременной женщине есть что-то такое… Помню, когда мне было лет десять, моя тетя постучала к нам в дверь, а я выглянула из окна и вдруг вижу — у нее на руках ребеночек. Ну я и окликнула ее сверху: «Тетя Джо, у тебя ребеночек!» Она чуть в обморок не грохнулась. Никакой это был не ребенок — в руках у нее была сумочка, но она только что была у врача, и тот сказал ей, что она беременна, и вот тетя Джо пришла к нам, чтобы поделиться этой радостью с моей мамой.

В горле у Джулии стоял комок.

— Вы сказали, что у меня будет дочь, — проронила она, будто рассыпала медные монетки по деревянному настилу.

— Вроде бы сказала. — Одри бросила на нее пытливый взгляд. — А что? Вы разве не хотите ребенка?

— Хочу! Но…

— Но что?

— Я художница.

Одри загоготала:

— Я тоже — в своем роде!

Джулия с трудом сдержала раздражение.

— Мне нужно время для живописи!

Одри подняла брови:

— Я так скажу: если не хочешь ребенка, то надо быть чокнутой, чтобы заводить его. Это все равно, что повесить ярмо себе на шею. А каково будет ребенку — знать, что он никому не нужен? Но если вы серьезно хотите ребенка, то придется пойти на компромисс. И потом, годы летят, и, скажем прямо, вы не всегда будете молоды… Ну, как зовут отца?

— Лайам, — произнесла Джулия пересохшими губами.

— Так что, разве Лайам не разделит с вами заботу о малыше?

— Я не знаю, хочет ли он ребенка…

— Неужели? — Глаза Одри сузились. — Он вас любит?

Перед мысленным взором Джулии мелькнула концовка письма: «Люблю, Лайам». У нее слегка кружилась голова.

— Да, — ответила она.

— А вы его любите?

То, что ты любишь кого-то, еще не означает, что ты обязательно его утратишь. Она должна двигаться дальше, пойти на риск.

— Да.

— Что ж, — кивнула Одри с довольным видом, — обычно такие вещи так или иначе утрясаются сами собой, если у людей хватает здравого смысла и они стараются сделать все от них зависящее. Что я тогда вам сказала — счастье и любовь, да? Хотя надо бы провести обстоятельное гадание по картам, как вы считаете? Только это будет стоить пятерку!

Джулия машинально полезла в сумочку и вытащила кошелек.

— Вот. — Она протянула пятифунтовую купюру.

Одри взяла деньги и зашла в тускло освещенную палатку. Джулия пошла было за ней, но остановилась. Доски запели у нее под ногами. «Один шанс из ста, что ты сможешь забеременеть», — зазвучал у нее в ушах стальной голос старшей сестры больницы.

— Нет, — она покачала головой. — Оставьте деньги себе, я не хочу знать свое будущее. Все равно от судьбы не уйдешь.

— Ну, кроме судьбы, есть еще чокнутые политики и стихийные бедствия, — захихикала Одри. — Только клиентам об этом не стоит говорить.

— Я оставлю ребенка, — объявила Джулия и поняла, что знала это с самого начала.

— Вот и правильно! — Одри сунула деньги в карман.

— И я не брошу живопись. У меня все получится.

— Это и без всяких гаданий ясно.

К ним приближалась гурьба молодых людей, один из которых был в серебристом бальном платье, и Одри окинула их взглядом, исполненным профессионального интереса.

— Очень рада, что смогла вам помочь, дорогая, но я всего лишь говорю то, что вижу в человеке. Дайте мне знать, как все обернется, а? — подмигнула она.

— Обязательно!

Джулия зашагала обратно к берегу, чувствуя, как у нее внутри зреет будущее. Ее рыжие волосы развевались на ветру, на далеком пляже начался фейерверк — завертелись «огненные колеса», рассыпая золотистые искры по вечернему небу. Джулия, смеясь, помахала рукой чайке, которая пронеслась над самой ее головой. Чайка отчаянно хлопала крыльями, борясь с ветром, потом грациозно развернулась и полетела прочь, в ту же сторону, в какую медленно двигалась Джулия. Сейчас она придет домой и скажет бабушке о своем решении, а завтра попытается связаться с Лайамом.

А потом?

Она не знала, что именно произойдет потом, — никто не знал. Но это не имело значения, Джулия думала лишь об одном — о невероятной удаче, о поразительном совпадении, о чуде. Ведь ей выпал один шанс из ста.




Глава тридцать третья


«Как ты узнала? — прошептала тогда Джулия. — Как ты определила, что я беременна?»

Нина уже почти догадалась тогда в мансарде, но Джулия заговорила о Кирилле с Полом и сбила ее с мысли. Позже, на кухне, видя, как внучка зевает, Нина пыталась вспомнить, где она уже видела эту усталость. На память пришло мамино лицо в то время, как она спала на софе в малой столовой, и потом, когда она лежала в гробу, плача ледяными слезами. Вспомнилась и Мэгги на вершине пагоды, с посиневшими губами и выкаченными глазами. Чье же это лицо? Веки молодой женщины налились тяжестью, глаза совсем слипаются, и вот она с трудом распахивает их снова…

Они сидели совсем рядом, и Нина, протянув руку, погладила внучку по щеке.

А потом ее вдруг осенило — Вера! Лицо Джулии напомнило Нине ее падчерицу, когда та носила Роберта. Вера сидела в залитой солнцем комнате. «Наконец-то! — прошептала она. — Это произошло: я жду ребенка. Мы хотели, чтобы ты узнала первой».

Шторы в спальне были раздвинуты, и Нина видела, как в вечернем небе прочертила дугу яркая вспышка, затем еще и еще одна — красная, синяя, желтая. Фейерверк у моря. Она знала, как красиво будут отражаться огни фейерверка в море, но не стала подниматься и подходить к окну, чтобы посмотреть. Вместо этого она повернулась к большой металлической шкатулке, лежащей возле нее на кровати.

Внутри шкатулки заключалась целая жизнь. Сверху лежала фотография — мама и тетя Лена в оранжерее, за ними виден ствол пальмы. Они сидят бок о бок, не ведая ни войны, ни смерти. Такие молодые, — мама умерла в тридцать восемь лет. «Между моим и твоим рождением у нее было несколько выкидышей, — рассказала Катя, когда Нина перебралась жить к ним в Ниццу. — Я знаю от Дарьи. Ей нельзя было больше рожать — это было опасно».

Под фотографиями лежали всякие мелочи, завернутые в папиросную бумагу: розовые ракушки, молочный зуб ребенка, перо чайки, шелковые цветы с первого бала Веры и Лиззи, самодельные открытки на день рождения, разрисованные детскими сердечками. В кусочке золотистого целлофана свернулись, перевиваясь друг с другом, две пряди волос; Нина могла различить их — Верины волосы всегда были чуть темнее.

В маленьком конвертике лежал фарфоровый египетский скарабей, купленный после того, как она потеряла браслет, который подарил ей Гарри. Она обронила его на пляже в Ницце, когда гуляла с девочками. Браслет просто соскользнул с ее запястья, и она далеко не сразу заметила это. Они обошли весь пляж, пытаясь отыскать его. «Мы найдем его, маман, не плачь!» Но браслет так и не нашелся, и на лицах девочек под соломенными шляпами отобразилось такое горе, что Нина утерла собственные слезы и повела их в английское кафе, где они до отвала наелись ванильного мороженого и начисто забыли о потере. Вернее, Нина думала, что девочки забыли. Но всего несколько месяцев назад Вера сказала: «Помню, как ты плакала однажды, когда мы жили в Ницце. Мы пошли на пляж, и ты потеряла какое-то украшение, сережку с бриллиантом, да? Я, бывало, часто фантазировала, как нахожу ее и возвращаю тебе или как кто-нибудь другой ее находит — какой-нибудь бедный, отчаявшийся студент. Он идет по пляжу и вдруг видит сверкающий бриллиант. Я воображала, как бы он обрадовался, как это изменило бы его жизнь…»

Развернув очередной сверток, Нина увидела изящный гребешок из слоновой кости. Она сразу же вспомнила, где нашла этот гребень — в маленькой парижской квартире Николя, на полу в спальне. Николь часто бывал в Париже по делам и держал эту квартиру уже много лет. Нина иногда составляла ему компанию. Однажды, когда она была там с ним, она уронила шпильку и, став на четвереньки, принялась шарить под кроватью. Тут-то она и наткнулась на гребень. Стоя на коленках, она вертела его в руках, глядя на оставшиеся в нем светлые волосы. Пришли на память слова Ивана: «У него скверная репутация. Скорее всего он будет изменять тебе».

Нина сжала гребешок в руке и стала ждать, когда же в душе поднимется гнев, а к глазам подступят слезы. Но ни гнева, ни слез не было. Они с Николем счастливы. Разве может какой-то гребешок изменить это? Возможно, он оказался здесь по невинной случайности, а возможно, и нет. Но даже если у Николя и есть связи на стороне, он, в отличие от Ивана, ведет себя осмотрительно и не дает ей повода почувствовать себя брошенной и нелюбимой. Гребень говорил о том, что в Париже у Николя, возможно, есть отдельная личная жизнь, но разве у нее самой нет собственной внутренней жизни, которая остается тайной для Николя?

Сидя на краешке кровати теперь, через полвека с лишним, Нина бережно завернула гребень обратно в бумагу. На дне шкатулки хранились документы и письма. Здесь были письма Ричарда и их переписка с Гарри. В последний раз Нина перечитывала эти письма много лет назад, но даже тогда у нее было такое чувство, будто она читает переписку незнакомых людей. Они были так молоды, они так надеялись и так страдали…

Нина отложила письма в сторону и взяла конверт с мексиканскими марками. В нем лежало скверно напечатанное на плотной бумаге свидетельство о смерти, пришедшее Кате в Мексику в 1927 году, через год после смерти их отца. «Он проткнул себе вилами ногу, — писала Катя, — и скончался от заражения крови в собственной больнице».

В годы, последовавшие за революцией, Нине с Катей в Ницце зачастую приходилось подбирать юбки и перебегать на другую сторону улицы, чтобы избежать оскорблений, а порой даже плевков в лицо. Лютая зависть снедала сердца людей: кому-то удалось сбежать из России с огромным богатством, а кто-то остался без гроша. Самые красивые из русских девушек отправлялись в Париж и устраивались работать манекенщицами у знаменитых кутюрье. А вот остальные, не такие красивые… Бывшие помещики и генералы становились уборщиками и официантами. Некоторые пытались открыть собственное дело, но, как правило, вылетали в трубу. «Русские ничего не смыслят в коммерции, — говорил Николь. — Хорошо, что мой отец был французом».

Богатых и бедных — всех эмигрантов объединяла озлобленность и подозрительность. «Такой-то — шпион, а такой-то — доносчик», — подобным сплетням не было конца. Молва гласила, что Андрею Карсавину позволили остаться у себя в имении только потому, что он вступил в компартию. Нина с Катей не могли представить своего отца членом какой бы то ни было партии; без сомнения, его пощадили лишь потому, что больница помогла многим, а большевикам нужны были его познания в сельском хозяйстве.

Много лет назад Нина пыталась выяснить, что стало с госпожой Кульман и Лейлой, но так и не смогла ничего разузнать о них. Они точно в воду канули.

Нина сунула свидетельство обратно в конверт и наконец нашла то, что искала — адрес лондонского банка, где лежали мамины драгоценности. «Если возникнет необходимость, мы ими воспользуемся», — сказал когда-то Ричард. Николь называл ее приданое «фамильным сокровищем». Часть драгоценностей Нина подарила падчерицам на двадцать один год, бриллианты — Лиззи, жемчуга — Вере; это было во время Второй мировой. «Теперь можете хоть в кругосветное путешествие отправляться!» Через три года после окончания войны Лиззи так и сделала — отправилась путешествовать, прежде чем выйти замуж и поселиться в Эдинбурге. А Вера на свою долю купила квартиру в Лондоне.

«Пусть Джулия берет себе изумруды, — согласился Роберт, когда они с Ниной говорили об этом сегодня. — Решит она оставить ребенка или нет, но она уже в том возрасте, когда не мешает потратить на себя немножко денег».

Однажды, целую вечность назад, Нина сидела под столом на кухне. В щель между кедровых половиц закатилась вишневая косточка, пахло воском. Под буфетом виднелся поднос с ножами, а сверху доносились пророческие слова: «Нине тоже суждена дорога, но не такая дальняя, как тебе».

«Сомневаюсь, что мы надолго задержимся в Мексике, — предсказывала Катя. — Как всегда, наполеоновские планы Ивана потерпят крах. И года не пройдет, как мы вернемся обратно и снова будем вместе».

Но они так и не свиделись. Было ли это сказано в картах?

Видела ли Дарья, что Нина переживет сестру? И что будущее, которое могло быть у них с Гарри, никогда не станет настоящим? Знала ли Дарья, что Нина никогда не возьмет на руки собственного сына?

Глаза Нины затуманились слезами, а пальцы машинально шарили в шкатулке, пока не наткнулись на квадратный лоскуток шелка. Кое-где материя совсем истерлась и выцвела, но когда-то она, наверное, была ярко-голубой, такого же оттенка, каким был написан фон на картине Джулии с головой Христа. Этот платок был последним подарком, который Катя прислала Нине перед смертью. Это было много лет тому назад. Она писала, что нашла его на толкучке; продававшая его индианка уверяла, что это очень древняя вещь. «Это дерево похоже на нашу семью, раскинувшую ветви по всему свету».

Шелк задрожал, когда Нина разгладила его на коленях. Вышитое на нем дерево тянуло в небо ветви, облепленные многоцветными, сияющими, словно радуга, птицами. Целое семейство птиц, разлетевшихся по всему свету…

Но только это были не птицы. Поправив очки, Нина пригляделась получше. Как только она не замечала этого раньше? У каждой птицы было по два крыла, верно, но, кроме того, еще нимб…

— Ангелы!

Нина глядела на радужных ангелов, и сквозь слезы невольно пробился смех. Ветви дерева поднимались высоко в небо, а корни — искусно переплетенные нити — уходили глубоко в землю, и им суждено было держаться крепко, какая бы буря ни разразилась наверху.




Благодарности и источники


Я в долгу перед многими людьми, которые помогли мне в написании этой книги, прежде всего перед моей мамой, Одри, которая видела цеппелин над Лондоном во время Первой мировой войны — это ее самое раннее детское воспоминание. Ее воспоминания и рассказы моей бабушки о войне вплетены в этот роман начиная с самой первой страницы. Моя покойная подруга Синтия Столлман Пацитти поведала мне за кухонным столом удивительные истории о России, тогда-то у меня и возник замысел книги. Андреа Баденок, Джулия Дарлинг, Китти Фицджералд, Рабби Родерик Янг — все очень помогли мне ценными замечаниями на разных этапах работы. Марианна Тайманова и профессор Павел Долуханов великодушно согласились помочь совершенно незнакомому человеку и ответили на мои вопросы. Хелен Джоунз поделилась сведениями по истории Брайтона; Пола Раддэл рассказала о ботаническом саде Кью-Гарденс и растениях; Крис Самнер разъяснил некоторые аспекты архитектуры. Тони Прайд и Джон Уивер переписывались со мной из Австралии по электронной почте во время последнего рывка. Филипп Плауден был первым читателем и, как всегда, постоянно поддерживал и вдохновлял меня.

Огромное спасибо моим замечательным и бесконечно терпеливым агентам: Бру Догерти служила мне путеводной звездой, без нее я бы много раз сбилась с пути; а Джейн Грегори ждала тогда, когда другие не стали бы ждать. Мой редактор Керсти Дансит — просто волшебница.

Сотрудники библиотеки Квинслендского университета направили меня по верному пути в начале моего исследования, особенно в плане чтения газет, а историки в Королевском павильоне в Брайтоне любезно отвечали на мои многочисленные и зачастую странные вопросы о Павильоне и Брайтоне во время Первой мировой войны.

Для того чтобы написать этот роман, мне пришлось прочесть много разных книг, но это было скорее удовольствием, чем работой. Особенно хочется отметить следующие источники: «Воображаемая война» Сэмюэла Хайнса, «Жизнь и развлечения в эдвардианскую эпоху» Роналда Пирсолла, «Отголоски великой войны» его преподобия Эндрю Кларка, «Другая Россия: опыт изгнанничества» Нормана Стоуна и Майкла Гленни, «Фаберовская антология безумия» («Фабер и Фабер», под редакцией Роя Портера), «Жизнь в Брайтоне с древнейших времен и до наших дней» Клиффорда Масгрейва, «Растения влажных джунглей и их применение у аборигенов» Джона Робертса, Колина (К. Дж.) Фишера и Роя Гибсона, «Жизнь аборигенов куку-яланджи в Моссман-Гордж» К. Дж. Фишера и Беллы Росс-Келли.

Прообразом вымышленной книги «В краю рифов и пальм» в восемнадцатой главе послужила брошюра «Северный Квинсленд: рай для туристов», изданная в 1920-х годах туристическим бюро правительства Квинсленда. Описание операции в четвертой главе основано на книге не для слабонервных — «Гноеродные инфекционные заболевания головного и спинного мозга: менингит, абсцесс головного мозга, тромбоз пазух твердой мозговой оболочки» Уильяма Мэкиуэна («Джеймс Мэклхоз», Глазго, 1983).


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


notes



Примечания





1


Монс, Ипр — города в Бельгии, Сомма — река во Франции; места сражений Первой мировой войны. — Здесь и далее примеч. пер.




2


Знаменитая английская медсестра, создатель системы профессиональной подготовки медицинских сестер.




3


Трулав, англ. true love — настоящая любовь.




4


Суфражизм — женское движение второй половины XIX — начала XX вв., требовавшее предоставления женщинам избирательных прав наравне с мужчинами.




5


Имена девочек переводятся как «терпение» и «надежда».




6


Миссис Битон, настоящее имя — Изабелла Мэри Мэйсон (1836–1865) — автор знаменитого викторианского руководства по ведению домашнего хозяйства и кулинарии.




7


Улица в Лондоне, где сосредоточены редакции газет.




8


Ипр — город в Бельгии. В 1917 г. в боях у Ипра немцы впервые применили горчичный газ — иприт.




9


Речь идет о всемирной эпидемии так называемой испанки — особо тяжелой формы гриппа в 1918–1919 гг.




10


Штаты Австралии.




11


Мандела Нельсон (р. 1918) — южноафриканский государственный деятель, борец против апартеида. 1962–1990 гг. провел в тюрьме.