Вилла «Амалия» Паскаль Киньяр Паскаль Киньяр – один из крупнейших современных писателей, лауреат Гонкуровской премии (2002), блистательный стилист, человек, обладающий колоссальной эрудицией, знаток античной культуры, а также музыки эпохи барокко. После череды внушительных томов изысканной авторской эссеистики появление «Виллы „Амалия"», первого за последние семь лет романа Паскаля Киньяра, было радостно встречено французскими критиками. Эта книга сразу привлекла к себе читательское внимание, обогнав в продажах С. Кинга и М. Уэльбека. В центре повествования – судьба удивительной женщины-композитора, созданного ею эзотерического музыкального мира, прощание с красотой мира, очарование одиноких прогулок на заветном острове, освобождение от суеты и соблазнов во имя чистого творчества. Паскаль Киньяр Вилла «Амалия» Мартине Часть первая Глава I «Мне хотелось плакать. Я ехала следом за ним, до того несчастная, что легче было умереть. Больше получаса моя машина шла вдоль Сены, и вдруг как-то резко сгустились сумерки. В Шуази-ле-Руа Томас внезапно нырнул в темноту, свернув направо, в какой-то короткий проулок. Почти сразу же он остановился под лавром и выключил фары. Я торопливо и крайне неуклюже припарковала машину поодаль, на проспекте. И пешком вернулась назад, стараясь идти нормальной походкой, сдерживая себя, чтобы не побежать. Он уже распахнул железную калитку. Я подкралась ближе. Я кралась и проворно и медленно. Ну, в общем… не знаю, как вам объяснить». Она подошла к ограде. Прижалась лбом к ржавым железным прутьям. Ей трудно было различить что-нибудь сквозь листву лавра, в темноте. Но вот она увидела Томаса у входа в дом, под горящим фонарем; его руки сжимала молодая женщина. Томас пытался сбросить пальто. Молодая женщина приподнялась на цыпочки. И потянулась губами к его губам. Однако нижние ветви лавра заслоняли ей обзор. А она непременно хотела как следует разглядеть лицо той женщины. Они уже собирались уйти с крыльца в дом. Значит, ей так и не удастся увидеть ее лицо. И вдруг она услышала голос у себя за спиной: – Вы что-то очень уж внимательно смотрите на этот дом, мадам. Ее сердце так бешено заколотилось, что едва не разорвалось в груди. Она была испугана, как ребенок, застигнутый в момент кражи. – Ваша правда, – ответила она. И обернулась. Перед ней на тротуаре ночной улочки стоял мужчина в темном костюме, с короткой стрижкой; от него веяло парфюмом. Он улыбался и стоял неподвижно. Она сказала ему: – А вдруг перед вами женщина, которая решила ограбить дом? И тут он схватил ее за рукав плаща. – Ты меня не узнаёшь? Этот вопрос поверг ее в оторопь. Она покачала головой. Честно говоря, сейчас она не испытывала ни малейшего желания заводить беседу с кем бы то ни было. Она сердито вырвала рукав плаща из пальцев незнакомца. – А вот я тебя узнал, – сказал он ей. Ночная тьма сгущалась. Она все еще не отрывала взгляда от садовой решетки. – Ты Анна. Или, вернее, та девочка, которая не хотела, чтобы ее звали Элианой. Только теперь Анна Хидден взглянула на него. И кивнула. Ей было очень тяжело. Слезы подступали к глазам, как она ни крепилась. – Да, верно, – пробормотала она. – Так меня… – Что-что? – Верно. Так меня звали… прежде. Она шагнула к нему, всматриваясь в его лицо, пытаясь распознать. – А вы… кто же вы? – Я Жорж. Нет, она не узнавала этого человека. Ночной мрак окутывал их тела, постепенно превращая в силуэты. Он смотрел на нее и улыбался. Потом извлек бумажник из внутреннего кармана пиджака. И протянул ей визитную карточку. Ей пришлось подойти к уличному фонарю, стоявшему на тротуаре. Она прочитала его полное имя – Жорж Роленже. Он жил на набережной. В Тейи. Этого места она тоже не знала, не знала, что это за порт, понятия не имела, в какой провинции, на каком побережье обретаются этот порт и его набережная, на какой океан они смотрят. Ее начинало мучить тоскливое недоумение. – Мы с тобой учились в одном классе. Все шесть лет начальной школы. Ты еще помнишь Бретань? А монахиню, сестру Маргариту? Мы… Он не успел договорить. Она бросилась в его объятия. И захлебнулась горькими рыданиями. * * * Тогда он прижал ее к себе. Затем помог ей дойти в темноте до небольшого домика. Перед домом был сад, выходивший на улицу. Он запер за собой другую железную калитку. Открыл другую дверь. – Вы знаете, я, кажется, старею, – сказала ему Анна Хидден. – Жорж, пожалуйста, не обижайтесь. Мне понадобилось бог знает сколько времени, чтобы узнать вас. – Ну, я ведь изменился гораздо больше, чем ты! – мягко возразил ей Жорж Роленже. – Нет-нет. Я совсем не то хотела сказать. Вовсе нет. Если вы и изменились, то совсем чуть-чуть. Они вошли в гостиную. Он включил торшер рядом с ней. И начал зажигать, одну за другой, все лампочки, которые ее окружали. Анна села на кушетку, которая обиженно скрипнула под ней. – Еще бы тебе меня узнать, – ты ведь за кем-то шпионила! – Жорж… – Да? – Я не шпионила. Я живу с человеком, которого зовут Томас. Это за ним я тут следила. Это он только что вошел в дом, перед которым вы меня застали. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. – Ну, если тебе угодно… – Да, угодно. Она больше ни слова не сказала о том, что привело ее в Шуази. Ее лицо сурово замкнулось. – Хочешь выпить чего-нибудь? – Чаю. Он пошел готовить чай. Старомодная гостиная была битком набита мебелью, множеством разностильных предметов, в основном уродливых. Анна Хидден подошла к окну. Обрамлявшие его портьеры пахли пылью. Зарядил дождь. По оголенным ветвям каштанов, стоявших вдоль улицы, струилась вода. Жорж вернулся в комнату, поставил поднос на низенький столик. Его лицо сияло радостью. – Как же я доволен, что опять встретил тебя! – Мне хочется тартинок, – сказала она ему. – Тартинок? Каких? – Ну, обыкновенных тартинок. Поджаренных, с маслом и вареньем. – Вряд ли здесь сыщется обычный хлеб. Но хлеб для тостов есть наверняка. – И масло – бретонское, коли уж мы вспомнили Бретань. – А варенье какое? – Варенье – вишневое. Или нет, лучше абрикосовое, только неразваренное. – Не думаю, что у мамочки было соленое масло, – сказал он. И пробормотал, покидая комнату: – В любом случае, оно уже давно прогоркло… И тут она стиснула голову руками. И дала волю своему горю в этой гостиной, в уютном закутке между секретером и портьерами, между пылью и пылью, пока он поджаривал для нее хлеб. Вернувшись, он зажег свечу с ароматом вербены. – Здесь, у мамочки, не очень-то хорошо пахнет. Она не стала возражать. – Ты помнишь мамочку? – Ну конечно, я прекрасно помню вашу маму. Она изумительно готовила, настоящая кудесница. – Она… умерла. – Ох! Он был взволнован. Он не плакал, но его голос слегка дрожал. – Это ее дом. – Вот как! – Сегодня одиннадцать дней, как она умерла. Она молчала. Молчала и глядела на него. – Ты уж не обижайся на меня. Я еще не совсем осознал, что случилось, – добавил он. – Понимаю, – прошептала она. – Умерла в самый канун Рождества. Его голос задрожал сильнее, и он смолк. Она тоже хранила молчание. Потом он объяснил ей, что поселился здесь лишь на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Он решил продать этот домик, где его мать жила одна после того, как овдовела. Ему не хотелось взваливать на себя заботу о нем. Он не любил этот город. Их сегодняшняя встреча в Шуази-ле-Руа стала, если вдуматься, чудесной случайностью. Сорок лет прошло, прилетел ангел, душа вознеслась в небеса, на тротуаре стоит женщина, она зарылась лицом в листву лавра, и в пространстве нежданно мелькает призрак сестры Маргариты. – И вот уже два призрака вместе пьют чай, – завершает она. – У мамочки вкусный чай, правда? – Жорж, вы даже не представляете, насколько точно выразились: я действительно превратилась из женщины в призрак. – Я совсем не это имел в виду. И не это хотел сказать. – Чай и вправду чудесный. Ваша мама всю жизнь хорошо готовила? – Всю жизнь. Мамочка ведь снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Но продолжала готовить для себя одной. – Вот здорово! В наши дни это большая редкость. – О, ты даже представить себе не можешь! Она прямо с ума сходила по вкусной еде. Стояла у плиты с шести утра до девяти вечера. Так и провела весь свой век за стряпней. Тебе этого не понять… – А мы обязательно должны быть на «ты»? – Почему ты спрашиваешь? – Потому что меня это стесняет, – ответила Анна Хидден. – Мы ведь всегда были на «ты». – Меня это стесняет. Мне это неудобно. – Но не можем же мы перейти на «вы»! Вот это было бы совсем уж неудобно. Анна-Элиана, ну что ты такое говоришь! Мы с тобой знакомы целую вечность. Вот что, встань-ка на минутку. Он протянул ей руку, и они поднялись на второй этаж. Оба замолчали. Они вошли в спальню матери Жоржа. Анна Хидден испытала чувство неловкости от своего незваного вторжения. Посреди комнаты высилась кровать с медными шарами по углам. Покрывало было вышито вручную. Ей почудилось, будто тело Эвелины Роленже все еще покоится на этом ложе. – Мамочка вышивала это покрывало целых шесть лет. – Представляю себе. Очень красиво получилось. – По-моему, безобразней некуда. – Ты скучаешь по стряпне твоей матери? – И да и нет. Тебе трудно понять. Это меня угнетало. По крайней мере, теперь я смогу похудеть. Анна разглядывала трюмо черного дерева начала XX века. Она уже не понимала, как и зачем очутилась в этой пыльной запущенной комнате, в незнакомом предместье, расположенном к югу от Парижа. – Вот фотография, которую я хотел тебе показать. – Да… В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы. Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже. На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет. – Вот он ты! – Даже смотреть странно. До чего давно это было… У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез. – В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе. Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало. – Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе… – Только не сегодня. – Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом… – Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери? – Да. – Всё-всё? – Да. – Может, ты и прав. – И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани? – Нет. – А твоя мать… еще жива? – Да. И она добавила, чуть понизив голос: – Мама живет все там же. – И что же… она продолжает ждать? – Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь. Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала: – Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе. И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь: – На праздник Трех царей.[1 - Праздник Трех царей (или волхвов) отмечается у католиков 6 января. В этот день принято запекать боб в праздничном пироге; тот или та, кому он достанется, становится «королем» или «королевой» и должен выбрать себе пару. (Здесь и далее прим. переводчика.)] Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы. – Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь… Они спустились по лестнице. – Где он находится, твой город? – спросила она его. – На границе с Бургундией. Йонна протекает как раз рядом. А я живу посередине между Сансом и Жуаньи. Ты обязательно должна приехать ко мне. Рестораны у нас там великолепные. Знала бы ты, как это ужасно – есть в одиночестве. Ты даже представить себе не можешь. – Неправда! Мне вот всегда нравилось есть одной, в полном покое, примостившись у окна. – Ненавижу такую еду. – А я просто обожаю. – Приходится есть слишком быстро. – Вовсе нет. – И вдобавок на тебя глазеют прохожие. – Да, верно, глазеют, и это не самое приятное. Но есть одной, в тишине – это для меня настоящее удовольствие. – Не соглашусь с тобой. Именно по причине тишины еда теряет всю свою прелесть. Ты пробуешь, смакуешь, жуешь, пьешь, и при этом даже не можешь выразить вслух свои ощущения. Если бы ты знала, как я страдаю оттого, что ем в одиночестве. Пожалуйста, поужинай со мной! В голосе Жоржа звучала мольба. И это было совсем уж невыносимо. Она положила руку ему на плечо. И твердо сказала: – Как-нибудь в другой раз, Жорж. Они пересекли сад. Он нашаривал бумажник в кармане пиджака. – Моя визитка… мой номер телефона… – Ты уже дал их мне. На национальном шоссе № 6 она резко остановила машину. Ей хотелось отдаться горю сейчас же, без промедления. Или, вернее, она предпочитала встретиться с терзавшим ее горем один на один, вдали от чужих глаз. Она сняла номер в отеле. Это было в Альфорвилле. Ее окно выходило на торговый центр и гараж. Станция обслуживания еще работала. Она вышла, чтобы купить бутылку воды и шоколадный батончик с глазурью. Заперла дверь комнаты, сбросила туфли, подошла к кровати, резко, рывком сорвала с нее покрывало, не раздеваясь забралась в постель и свернулась клубочком под простыней. Чуть позже она встала, преклонила колени на голом полу комнаты и, положив скрещенные руки на тюфяк, начала молиться вслух, как бывало в детстве. И снова скользнула в свою норку между простынями, уткнулась лицом в подушки. Наконец поток слез иссяк, и на смену ему пришла боль, невыносимая, острая. И боль затопила всё. * * * Стоит глухая ночь. Она отпирает калитку, пересекает сад, поднимается на крыльцо, распахивает дверь, бесшумно проходит в дом.\ И замечает в темноте неясное движущееся пятно. Внезапно он включает свет. Он стоит в пижаме на пороге комнаты. – Я тебя ждал всю ночь! На его лице написано искреннее волнение. Глаза лихорадочно блестят. Она тихо говорит: – А ты не переигрываешь? Он срывается на крик: – Где ты была? Когда он повышает голос, Анна подходит к нему, пристально смотрит в глаза и, снизив до шепота собственный голос, еле слышно произносит: – Замолчи. Он тотчас перестает кричать. И говорит: – Я с ума сходил от беспокойства. Ты могла бы позвонить. Анна, ты хоть знаешь, который час? Анна не отвечает. Обойдя его, она входит в столовую. Садится у стола. Он идет следом. Она поднимает глаза и долго, долго смотрит на него. Выпрямляется на стуле. Шумно втягивает воздух. И произносит на одном дыхании: – Я ухожу от тебя. Все кончено. Он стоит в дверном проеме, лицом к ней, в пижаме, со спутанными волосами, с изумленно раскрытым ртом. Сперва он молчит, потом говорит почти беззвучно:\ – Повтори, что ты сказала? – Нам нужно расстаться. – Почему? – Догадайся сам. – Я ничего не понимаю. Почему мы должны расстаться? – Томас, прошу тебя. Объяснения бесполезны. Уходи из дома. – Ты с ума сошла? Ночь на дворе! – Так что же? – И ты меня выгоняешь? – Именно так. – Анна, посмотри на меня! Анна медлит. Потом смотрит ему в глаза. И отвечает: – Не вижу больше ничего особенного. Она кладет ладони на стол, она устала до предела, она встает. Выходит в коридор. – Ты любишь кого-то другого? – спрашивает он. Она пожимает плечами. – Не все такие как ты, Томас. Он удерживает ее за руку. Стискивает ей руку до боли. – Пусти меня! Она высвобождает руку из его хватки. Поднимается по лестнице. Входит в кладовую, чтобы достать чистые простыни. И стелит себе постель в одной из двух каморок третьего этажа, под самой крышей. Все воскресенье она проводит в постели, свернувшись клубочком под периной. Ничего не ест.\ * * * В понедельник утром, задолго до восьми часов, Анна уже сидела за рулем; дверца ее машины была распахнута. Томас стоял на тротуаре, застегивая рубашку. Они торопливо перешептывались. Он говорил: – Я тебя люблю. – Нет. – Ну нельзя же вот так просто взять и расстаться. – Можно. – Мы вместе уже пятнадцать лет. – И что с того? – Нам нужно объясниться. – Это бесполезно. – Но я не позволю тебе разрушить мою жизнь ни с того ни с сего, без всякой причины, без всяких объяснений. Его голос сорвался на нелепый пронзительный фальцет. Вдали на тротуаре показался прохожий. Она сказала, очень тихо: – Закрой, пожалуйста, дверцу. – Анна, я люблю тебя. – Это ложь. Внезапно лицо Томаса исказилось. Он побледнел до синевы. Ей наконец удалось захлопнуть дверцу машины. – Сегодня вечером… сегодня вечером, – умолял он сквозь стекло.\ Она взглянула в зеркало заднего вида: он оперся на капот одного из припаркованных автомобилей и, подняв голову, жадно ловил ртом воздух. * * * Она толкнула дверь музыкального издательства. Поднялась в свой кабинет, оставила там шарф, сумку, пальто. Вошла в кабинет Ролана, включила кофеварку, сходила набрать воды в туалете под лестницей. Подняла глаза и поймала свое отражение в маленьком зеркальце над раковиной. Это была женщина, чье тело постоянно изменялось. В какие-то дни она выглядела мускулистой, спортивной (Анна любила плавать, она плавала несколько раз в неделю) – воплощение здоровья. В другое время бывала рыхлой, обмякшей, до странности неуклюжей. Сегодня выдался как раз такой скверный день. И лицо у нее было скверное – осунувшееся, острое, бледное. Она позвонила Жоржу по номеру, который тот ей дал. Он отвечал на ее вопросы как-то вяло. – Я тебя разбудила, да? – Д-да, – ответил он после короткой заминки. – Ладно, я перезвоню попозже. Я довольно грубо тебя отшила. Но ты уж на меня не сердись. – О, я не сержусь. – Я очень рада, что мы с тобой снова встретились. – Я тоже очень рад, что мы с тобой снова встретились. – Мне просто нужно было остаться одной. Мне и сейчас необходимо побыть одной. Я думаю, моя жизнь, вся сущность моей жизни сводится к этому желанию – быть одной. – Разве ты никогда не жила одна? – Нет. – Я обязательно выпью за это. Спущусь днем в мамочкин погреб, откупорю бутылку самого лучшего вина и выпью его, думая о тебе. Выпью за сущность твоей жизни и за нашу встречу. Живи одна. Живи одна и приезжай ко мне, когда захочешь. Сейчас я тебе скажу, почему это так хорошо – начать взрослеть в том возрасте, которого ты достигла. Потому что возраст, которого ты достигла, – это и мой возраст. Глава II – Что касается меня, я возьму только сырую печень со спаржей. Сделав заказ, они умолкли. Потом Анна передумала и снова подозвала официанта: – Я хочу, чтобы вы мне приготовили еще и салат. – Простой зеленый салат? – Да. Но без уксуса. Только с лимонным соком. Соль, оливковое масло и лимон. Сомелье принес вино. Томас пригубил его. Когда сомелье отошел, Томас торжественно объявил: – Я хочу, чтобы мы все обсудили серьезно. – Разумеется серьезно, как же иначе, – ответила она. И они снова замолчали. Потом Анна сказала: – Томас, надеюсь, ты не забыл, что выходные я проведу в Бретани. Я уезжаю в субботу днем, проведу праздник Трех царей с мамой. – Я знаю. И снова наступило молчание. – Но я не то собирался с тобой обсуждать. Анна, я хотел, чтобы ты, именно ты начала этот разговор. – Вот это уже потруднее. – Чтобы ты мне объяснила… – А вот это, наверное, и вовсе невозможно. – Почему? – Я сильно сомневаюсь, что это я должна что-либо объяснять. Пересмотри-ка свою жизнь. Вспомни садик в Шуази, где растет лавр. Вспомни, как ты проходишь по лужайке. И на крыльце тебя ждет молодая женщина. И она тянется к тебе с поцелуем. Внезапно она осекается. Он не нарушил эту паузу. И не поднял на нее глаза. Спустя минуту он прошептал: – Скажи мне, как ты намерена поступить? Она молчала, пока официант подавал на стол. Когда они остались наедине, она сказала: – Уходи прочь. – Нет. – Ты должен уйти, Томас. Дом принадлежит мне, и моя жизнь теперь тоже принадлежит только мне. – Даже речи быть не может, – возразил Томас. Он бросил салфетку на стол. – Неужели ты надеешься, что я буду спокойно смотреть, как ты разрушаешь все, что было до сих пор нашей жизнью? – Да, надеюсь. Потому что мне сорок семь лет. Потому что сорок семь лет назад я родилась в маленьком бретонском городишке, где девочки носили длинные косы и подтягивали шерстяные носки повыше, к самым коленкам. Вот она, моя убогая правда. Я больше не имею права на ошибку. – А я, значит, ошибка? – Нет, Томас, ты даже не ошибка. Ты – недоразумение. Обыкновенное недоразумение. И тогда из уст Томаса полились угрозы. Голос окреп. Тон внезапно стал едким, напористым. Он прибегал уже не к доводам, а к юридическим терминам. Заверял, что никогда не позволит ей осуществить свое намерение. И тут же торжественно клялся, что отныне посвятит ей всю свою жизнь. Потом вдруг схватил ее за руки и сказал: – Я люблю тебя… – Прекрати. Не произноси этих слов, пожалуйста, иначе я встану и уйду. – Но в глубине души я… И он повторил эти слова. Тогда она встала и покинула ресторан. * * * Наступило время обеда, но она не чувствовала голода. Она находилась в том квартале, где работала. Вышла, чтобы купить газеты. Стояла серенькая, пасмурная погода. Было слишком холодно, чтобы сидеть на скамейке в сквере. Она уже решила зайти в кафе и шла по улице, просматривая на ходу газету, как вдруг резко остановилась. В большой витрине агентства по торговле недвижимостью красовалось около десятка фотографий домов. Она сосредоточенно изучила снимки, цены. Здесь выставлялись на продажу самые разнообразные строения: маленький заброшенный вокзальчик где-то в горной глуши, загородный дом в Нейи, лофт в районе площади Бастилии, средневековый, занесенный песком порт на Атлантике, три особняка в восьмом округе. Еще не решившись окончательно, она уже медленно, как во сне, отворила дверь, села перед пожилым мужчиной в полосатом костюме, с длинными полуседыми волосами, и тот внимательно выслушал ее. В какой-то момент он ее остановил, поднялся и попросил следовать за ним. Они перешли в кабинет директора агентства. Она назвалась вымышленным именем. Они завели досье под этим придуманным ею именем. Она никого не оповестила. Никому ничего не стала сообщать. Оставила им только номер своего мобильника. Это был старенький, дышащий на ладан телефон, с него звонили по карточке. Она купила его два года назад на развале в районе Сент-Уана. * * * В тот же день после обеда она уволилась. Ей не составило труда уладить это с Роланом; они сотрудничали больше десяти лет, он был музыкальным издателем. – Ну, хорошо, Анна. Итак, подведем итоги: вы больше у меня не служите, но я остаюсь издателем всего, что вы сочините в будущем? – Да. Он не знал, что ей еще сказать. И признался откровенно: – Не знаю, что вам сказать. – О, все и так хорошо. – Ничего себе год начинается! – Да уж… – Удивительно теплая погода, – добавил он. – У меня в саду даже почки набухли. – Неужели? Они условились, что она останется еще на неделю, чтобы ознакомить его с текущими делами, а главное, посвятить во все хитрости и мании, которыми страдал ее компьютер. – Если мы закончим к пятнице, в субботу я уеду. Я собираюсь к матери, в Бретань. – Ну, разумеется. Мы все завершим, когда вам будет угодно. – На этот раз я пробуду там еще какое-то время после праздника. – Анна, знаете, как мы поступим? Я оплачу вам все месяцы, положенные по контракту в случае увольнения. – Которые я не отработаю. – Которые вы не отработаете. Но зато я буду продолжать издавать ваши сочинения, и мы останемся добрыми друзьями. Ролан встал. В первый – и в последний – раз он вышел из-за стола, пожал ей руки и расцеловал в обе щеки. Сразу после этого Анна Хидден навела порядок в своем кабинете. И покинула издательство, держа под мышкой большую картонную коробку с вещами, которые выбросила в мусорный контейнер во дворе. * * * Вечером ей позвонил директор агентства недвижимости. Томас еще не пришел с работы. – Мадам Амьен? – Да. – Могу ли я приехать к вам завтра вместе со своей помощницей? – Да, если хотите. – Завтра у нас четверг. – Да. – Значит, завтра, с утра пораньше. – Нет, мне удобнее после двенадцати. – Тогда я сам приехать не смогу, но пришлю помощницу. – Благодарю вас. Помощница явилась со своим другом; они позвонили в дверь, произвели замеры. Девушка набрасывала план дома. Молодой человек сделал множество снимков. Они работали не торопясь. Эта процедура заняла целый час. Вышло так, что покупатель вначале тоже знал ее под фамилией Амьен. И лишь позже она сказала, что назвалась именем своего первого мужа. На самом деле она никогда не была замужем. Томас так и не удосужился предложить ей законный брак и свою фамилию. А в случае с двумя другими мужчинами, которые были в ее жизни до Томаса, она сама этого не пожелала. Это была необычная женщина. В музыкальных кругах ее знали как Анну Хидден. Но в Бретани ее крестили по католическому обряду, ибо ее мать принадлежала к этой церкви, и ее настоящее имя было Элиана Хидельштейн. Она никогда не показывалась в обществе. Никто не знал ее в лицо, и это неудивительно: в начале XXI века повсюду в мире к современной музыке относились с таким презрением, что все новые сочинения, появлявшиеся на свете, оставались анонимными, безликими. Для обложек своих CD она выбирала замечательные фрагменты фотографий грозовых небес, – они казались ей родственными тому, что она сочиняла. Три диска. В среднем по одному каждые десять лет. Она сочиняла очень мало. Ей нравилось работать у Ролана, где она была немного больше чем нотным корректором, но и тут она не стремилась выделиться. Это был очень странный характер – невероятно пассивный. Почти созерцательный. Однако под этой инертностью таилась кристально чистая энергия. Ею владело глубокое спокойствие, далекое от безмятежности, – спокойствие неустанной, упорной сосредоточенности, не отпускавшей ее ни на миг. Она никому не подчинялась и никому ничего не навязывала. Мало говорила. Вела скрытую от посторонних жизнь, в окружении трех своих фортепиано, под защитой трех своих фортепиано, – жизнь нелюдимой затворницы, труженицы, текущую параллельно бытию других людей. Когда она подняла глаза и взглянула на реку перед собой, все, что ее окружало, давно уже поблекло. Одна лишь набережная на противоположном берегу еще смутно белела в сером мареве. Деревья и баржа серо-коричневыми мазками выделялись на этом тусклом фоне. Глава III После того как молодая женщина из агентства и ее друг ушли, она тоже покинула дом. Села в машину, долго ехала, потом купила в кафе карточку для мобильника, взяла сигареты «Lucky». И снова тронулась в путь. Добравшись до южной окраины Медона, свернула на шоссе, ведущее к Севру. Ветер почти стих. Воздух Парижа был, как всегда, насыщен свойственными только ему миазмами гнили, копченостей, мазута и прочей гадости. Она заметила на обочине, в траве, схваченной цементом, совсем белый пень и села на него. Дерево спилили, видимо, недавно, и от пня еще слегка веяло запахом глубинной, невидимой глазу земли. Вечерело. К пяти часам стало уже совсем темно. Она долго сидела у реки, глядя, как вода бьется о берег. Душевная боль прочно угнездилась в ней, стала привычным состоянием. Сидя на обрубке ствола, она пыталась размышлять хладнокровно. Внезапно налетевший дождь и порывы ветра согнали ее с места. Но как раз в тот момент, когда она, отступая под напором теплого ливня, со всех ног бежала к машине, ее вдруг осенило; нашлось решение вопросов, которыми она беспомощно терзалась все это время. И пока она сидела за рулем в надежном укрытии машины, оглушенная грохотом дождя, звонко барабанившего по крыше, в осаде темноты и водяных струй, пока ехала вдоль Сены, мимо мостика Авр, освещенного фонарями, на нее постепенно нисходил покой. Не подлинный покой, но успокоение – глубокое, безграничное, тоскливое и – придающее силу. По крайней мере, это было радикальное решение проблемы. Самое простое и при этом самое удачное. Она тотчас же, не выходя из машины, позвонила по мобильнику в агентство недвижимости. И назначила встречу на завтра, ближе к полудню. * * * – Знаете, в начале января мало кто покупает жилье. – А можно продать дом вместе с обстановкой? – Если хотите, но это довольно сложно. Вам выгоднее продавать их по отдельности. – Почему? – Ну, главным образом, из-за ваших фортепиано. – Об инструментах не беспокойтесь, тут у меня есть к кому обратиться. – Что же касается остальной мебели, ее вчера не осматривали, – я ведь не знал, что вы собираетесь от нее избавиться. Но могу вас заверить, что, продавая ее вместе с домом, вы много потеряете. Поколебавшись, он добавил: – Надо бы мне взглянуть самому. – Вы взялись бы за это? Могли бы сделать оценку? Мне очень не хочется заниматься всем этим самой. Он помолчал, размышляя. – Раз вы и вправду желаете продать все разом, я постараюсь вам помочь. У меня есть знакомые антиквары. И торговцы подержанной мебелью… – Месье, если вы сейчас свободны, не пообедать ли нам с вами? – Спасибо, но я занят. Она продолжала настаивать. – А впрочем, сегодня пятница, – сказал он наконец. – Да и январь на дворе. Ладно, будь по-вашему, но я могу уделить вам только один час. Не более. Она встала, улыбаясь. – Я знаю один ресторанчик, где подают прекрасные комплексные обеды. Наклонившись к столу, она сняла телефонную трубку. – Я работала прежде в этом квартале. Разрешите мне заказать столик. Выйдя из ресторана и попрощавшись с директором агентства, она набрала на мобильнике номер Жоржа Роленже в Шуази. Никто не ответил. Тогда она позвонила ему в Тейи-сюр-Йонн. – Жорж, ты ни с кем не говорил обо мне? – Нет. – И никому не называл мое имя? – Да что на тебя нашло? С кем, по-твоему, я мог говорить? Мне и словом-то перемолвиться не с кем. – Ответь мне, да или нет? – Нет! Конечно нет. Я живу один. С тех пор как умерла мамочка, я остался в полном одиночестве! Хотя, могу признаться: я много рассказывал о тебе мамочкиной тени. – Не говори так, я суеверна! – Я одинок, совершенно одинок, Анна-Элиана, ты даже представить себе не можешь, до чего я одинок. У меня так давно не было любовников. – Тем лучше для тебя. – Ну почему ты такая злая?! – Повторяю: тем лучше для тебя. И для меня тоже. Умоляю тебя, Жорж, сохрани мою тайну. – Я сделаю все, что ты захочешь. – Обещай, что никому не расскажешь ни обо мне, ни о нашей встрече. – Клянусь тебе. – Вправду клянешься? – Вправду клянусь. – Жорж… – Что? – Могу я тебя увидеть, только, если можно, поскорее? – Но я же в Тейи. – Знаю. Если ехать поездом, то как и откуда? – Поезжай на Лионский вокзал, там есть прямой поезд до Санса, он отходит в 17.30. – Нет. Не сегодня. Что, если завтра? – Завтра утром можешь сесть на девятичасовой поезд. Он чище, и спокойнее, и приятнее. Тоже прямой, только отправляется из Берси, но все равно нужно выйти в Сансе. – Хорошо. Я приеду в Сане, а дальше? – Я тебя встречу на вокзале. А сейчас позвоню в Жуаньи и закажу столик на ужин. – Не надо. Я хочу вернуться в Париж завтра же вечером. Я ведь обещала маме приехать на праздник. – Ну, тогда остается Тейи. – Как хочешь. Он помолчал. – Господи! Подумать только: ты едешь в Бретань! – печально прошептал он. – Я там не был больше тридцати лет… Ладно, я посажу тебя на пятичасовой поезд в Сансе. В шесть ты уже будешь в Париже. Тебе даже не придется заходить домой. – Да, так будет лучше. – С вокзала Берси поедешь прямо на Монпарнасский. – Да. – Это прямая линия метро. – Да. * * * Он ждал ее на длинном, унылом до безобразия перроне Санса, одетый в плотную черную шерстяную рубашку навыпуск и черные джинсы. Шел дождь, но его черная кожаная широкополая шляпа, нахлобученная на лоб, защищала лицо. – Анна-Элиана, не целуй меня, – я, кажется, приболел. Наверное, простудился. Но Анна обняла и расцеловала его. Он приехал в стареньком сером пикапчике-«ситроене». Машина шла вдоль реки, вдоль плакучих ив. Он остановился на берегу и заехал на просторную охраняемую стоянку у ворот, ведущих в маленький городок – Тейи. Она увидела это селение на воде, расположенное между Вильнёв-сюр-Йонн и Жуаньи. Даже и не селение, а миниатюрный портовый городок, выстроенный еще в XVII веке, с крепостными стенами и тремя воротами, такими узкими, что в них не проходили машины. Это была уменьшенная копия Венеции, только моложе. Город представлял собой сплошную пешеходную зону, довольно тихую и спокойную. Вдоль улиц тянулись старые, чопорного вида дома, черные и красные. После войны муниципалитет Тейи решил ничего не менять в городе – пусть остается таким, каким его видели все ушедшие поколения. Но позже власти все же приняли субсидию от региона или департамента, однако избрали самые незаметные, самые хитроумные способы модернизации. Таким образом, городок сохранил свою самобытность, но стал выглядеть менее запущенным и более зажиточным, даже богатым. Они прошли сотню метров. Он распахнул железную калитку, ведущую в убогий дворик. Посреди двора стоял мопед марки «солекс». – Ты на нем ездишь? – Видишь эти дома? Они принадлежали моему другу. Он умер. – Прости. – Не извиняйся. Он умер двенадцать лет назад. – Ты его очень любил? – Очень – не то слово. Я его просто любил. Любил – и всё. – А мопедом ты пользуешься? – Да, если нужно забрать посылку на почте или купить продукты в супермаркете. В наш город не допускаются ни легковые машины, ни грузовики, но мопеды, велосипеды и ролики мэрии запретить не удалось. – А мне можно на нем покататься? – Да сколько угодно. – У нас в Бретани тоже были «солексы». – И еще, помнишь, здоровенные велосипеды «пежо» с таким вместительным багажником. Они вошли в «главный» дом – вполне банальный, но отнюдь не бедный, очень чистый, очень удобный и просторный; он состоял из десятка комнат, битком набитых мебелью и чересчур кокетливо убранных; здесь Жорж и проводил большую часть времени. Дальше тянулся сад – буксовые кусты, ракитник, бамбук, цветник с гортензиями, фонтанчик у стены и всюду, куда ни глянь, пышные розы. В дальнем конце сада, у самой воды, стояли два других домика, с виду более старых. Тот, что слева, утопал в глициниях. Второй, восточный, сплошь зарос плющом. Из глубины сада – если смотреть с берега Йонны – было видно, что вся задняя стена «главного» дома, вплоть до почерневшей водосточной трубы, до самого ската крыши, увита виноградом. Возле каждого из двух «речных» домов росло дерево, имелась лодка. Черная лодка у дома с плющом была привязана к кольцу, вделанному прямо в стену, выходившую на Йонну. Ее прикрывали мощные когтистые ветви шиповника, намертво вцепившегося корнями в береговой склон. Левый дом, с глициниями, состоял из четырех комнат. Некогда друг Жоржа устроил здесь мастерскую для занятий живописью. Она и теперь была заставлена холстами, повернутыми лицевой стороной к стене. Вдобавок Жорж сложил здесь все свои старые пластинки, проигрыватели и кассеты. Этому дому был «придан» светло-зеленый пластмассовый ялик, надежно укрытый под шатром плакучей ивы. В правом доме, увитом плющом, долгие годы никто не жил. Первая комната выходила в сад, в ней стояли старая железная печка и большой бильярдный стол с проеденным молью сукном. В спальне, окнами на Йонну, высилась старинная кровать с балдахином, на высоченных ножках, окруженная этажерками. Наверху, в пустой каморке, валялись на полу продавленные чемоданы. И во всех этих запущенных помещениях на окнах висели дырявые от моли занавеси, покрытые толстым слоем пыли. – Нет, это невыносимо! И Анна опять смахнула с лица паутину. – Куда ни повернись, всюду эта гадость! – Понимаешь, мой сосед – фанатик гигиены. – Не вижу связи. – Он все моет у себя в доме жавелевой водой,[2 - Моющее и отбеливающее средство с сильным запахом хлора.] даже телевизор, тостер и почтовый ящик. Сам по себе он душка, но за любым насекомым гоняется чуть ли не с бомбами. Этим я и объясняю тот факт, что наш сад просто кишит пауками: от его преследований все они перебрались ко мне. У кромки воды он показал ей аронник, огромный розовый куст, одичавший и превратившийся в шиповник, который заполонил чуть ли не весь берег, старую черную «луарскую» лодку, яблони и уток-мандаринок – они подныривали под низкие ветви орешника или укрывались под плакучей ивой, как в шатре, рядом с яликом западного дома. Мелкий дождик моросил не переставая, усердно ткал густую паутину тумана над рекой. И чудилось, будто старинный мост Тейи плывет, парит где-то в потустороннем мире, над этим влажным туманным маревом. Глава IV – Пойдем пешком? – Конечно. Он прикрыл дверь дома. Она ждала его на тротуаре, у ограды. – Дай я возьму тебя под руку, – попросил он. – И весь Тейи-сюр-Йонн будет о тебе сплетничать. – Ну и прекрасно. Тем лучше! Так, под ручку, они и отправились в ресторан, расположенный прямо на причале, возле моста. Туман опутал белесыми щупальцами опоры моста и липы на берегу. Вода в реке совсем пропала из виду. – До чего же приятно! – Что приятно? – Чувствовать на своей руке женскую руку. В ресторане Жорж заказал себе куропатку с жареными орешками и пюре. Анна взяла филе из ягненка и запеченные лисички. Жорж все твердил, что он безумно счастлив сидеть и есть рядом с ней. Затем, в ожидании поезда, они прогулялись вдоль реки. Туман почти рассеялся. Воздух потеплел. На мощеном причале стояла каменная скамья. Мелкие волны Йонны поблескивали, набегая на листья кувшинок. У самой воды, в трещине между камнями, пробился молоденький терн. В конечном счете Анна Хидден так и не рассказала ничего определенного. Жорж понуждал ее исповедаться, но исповеди он не услышал. И сказал: – По-моему, моя маленькая школьная подружка превратилась в бургундскую улитку: я вижу, как она затаилась в своей раковине. Она сжала его руку, чтобы он замолчал. Пройдя еще несколько шагов, она остановилась. И сказала ему: – Жорж, я хочу больше, чем просто разойтись с Томасом; я решила оборвать все свои связи. Только не с тобой, конечно. Порвать со всеми, кроме тебя. Потому что ты мне нужен. – И что я должен делать? – Пока не знаю. Но я хочу вытравить из памяти всю свою прежнюю жизнь. – По-моему, ты слегка рехнулась. – Нет. Я еще не очень-то ясно представляю, как за это взяться. Все, что от тебя требуется в данный момент, – это быть рядом со мной, быть терпеливым, быть моим другом. Моим единственным другом. Согласен? – Я-то согласен, но зачем тебе все это? – Никаких «зачем», просто сохрани мою тайну! – Обожаю тайны. – Не тайны, а тайну. Мою. – Ладно. Обещаю тебе полную сохранность твоей тайны. Радость Жоржа не знала границ. Он был в высшей степени сентиментален. А что такое сентиментальный человек? – Тот, кто обожает есть в компании другого человека. Стоило Жоржу подумать о том, что ему предстоит ужин с Анной, как он волновался до слез. Даже если он и не плакал по-настоящему, то все же говорил себе: «Я ужинаю с ней. Я взволнован до слезь. * * * И тем же вечером она стала «королевой». Поздним вечером. Королевой в сабо. К величайшей обиде ее матери. «Это знак судьбы, – подумала Анна, ложась в свою детскую кровать, устраиваясь под периной и нашаривая ногами медную грелку. – Знак, что я была права, решив покинуть прежний мир». * * * В конце воскресного обеда, устроенного 11 января, мадам Хидельштейн объявила своей сорокасемилетней дочери, что, отрезая рокфор, пусть не надеется заполучить всю плесень. – Уж будь любезна, моя милая, положить себе такую же часть белого, как и мне. Она сурово хмурилась. В таких случаях ее бретонские глаза начинали блестеть яростной синевой. Той холодной синевой, какой отливает акулья кожа. И внезапно Анна ощутила в глубине собственного тела живот и грудь своей матери, сотрясаемые дрожью глухого раздражения, неприязни к дочери. Она провела рядом с матерью всего несколько часов, а к ней уже вернулось раннее детство. И снова ожили былые чувства – унижение, горечь зависимости, маниакальные наваждения, подавленность, ненависть. И снова вся атмосфера материнского дома была накалена до предела, а нервы натянуты, как струна на колке. Все радости, которые она предвкушала до приезда сюда, в сотый раз оборачивались невыносимыми испытаниями. Когда за десертом она встала и вынула из духовки новый пирог, то как единственная и любящая дочь решилась на уловку, чтобы мать наконец-то стала «королевой». Однако, поставив его на стол и разрезав, все перепутала, и ее хитрость не удалась. Она все же попыталась водрузить корону на старые жиденькие волосы разъяренной матери. Но та не позволила. В те годы в Бретани, на берегу Атлантического океана, во Франции начала XXI века, у старых женщин было принято стричься очень коротко. При такой стрижке их головы походили на мальчишеские. Затем волосы окрашивали в ужасный голубовато-белый цвет – такой бывает у эликсира для полоскания рта, который зубные врачи прописывают пациентам, страдающим пародонтозом. Глава V Мать Анны жила в Бретани одна в монументальном доме, выстроенном ее дедом. Дед Анны давно умер, отец бросил их, но Марта Хидельштейн и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с этим слишком просторным жилищем. Она не покидала его даже летом. Она ждала мужа. Она истово верила, что ее муж, внезапно осознав свою вину, поспешит вернуться, преклонит колени на ковре гостиной – ну или хотя бы на циновке передней, или пусть даже на прибрежном песке – и попросит у нее прощения. И она твердо намеревалась даровать ему это прощение. Поодаль стояли два других дома – виллы времен Второй империи, столь же внушительных размеров; они тоже выходили на пляж, к морю, но отличались более изысканной, даже замысловатой архитектурой и выглядели гораздо более английскими. Дом же Хидельштейнов не мог похвастаться ни высоким коньком, ни «тоннелем», увитым виноградом, ни открытой кирпичной кладкой. Единственными его украшениями были огромное круглое окно – «бычий глаз» – с видом на океан, высокая балюстрада в нижней части сада, окаймленная полоской голубых гортензий, да широкая изогнутая лестница, вечно занесенная песком, которая спускалась от дома прямо к дороге, идущей вдоль пляжа. Во время каждого большого» прилива вода затопляла дорогу. А в равноденствие море начинало взбираться вверх по крутому склону. И если задувал ураганный ветер, оно иногда доходило до самой ограды и заливало гортензии. На втором и третьем этажах было шесть комнат, из коих четыре – под крышей, совсем крохотные и тоже слегка просоленные морем; ветер и сюда ухитрялся нанести песок. Наверху никто никогда толком не жил. У Анны был когда-то младший братик, который в страшных мучениях умер в парижской больнице. Отец исчез почти сразу же после его кончины. Анне было тогда шесть лет. Бумажные обои (попугайчики в комнатах на втором этаже, ирисы – на третьем) вечно были покрыты пятнами сырости и постоянно отклеивались по углам. Их поверхность, изъеденная морским воздухом, стала ноздреватой, как губка. Мать внезапно заснула прямо за столом, не доев свой кусок пирога. Долго сдерживаемый гнев изнурил ее. Анна решила не нарушать ее сон. Она встала. Потихоньку выбросила в мусорное ведро картонную позолоченную корону. На цыпочках, стараясь не шуметь, прошла в гостиную. Гостиная была завешана семейными фотографиями в старинных рамках; сотни снимков сплошь закрывали все четыре стены. Теперь ее мать проводила жизнь между этой комнатой и кухней. Она переставила свою кровать в центр гостиной. И тем самым обезобразила помещение. – Что делать, – говорила она, – я больше не могу подниматься наверх, ноги не ходят. * * * Анне захотелось пройтись по морскому берегу. В передней она накинула одну из шалей, которые мать развесила там вперемежку с шарфами и шляпами. Внезапно у нее сильно закружилась голова. Она схватилась за перила. Входная дверь с треском распахнулась. Вошла Вероника. – Элиана? – Да. – Что с тобой? Тебе плохо? – Нет-нет, все в порядке. Я собралась прогуляться. – А я пришла сказать тебе, что сегодня вечером все мы ужинаем у меня. – Кто это «все»? – Все наши девочки. – Каждый раз ты устраиваешь одно и то же. – Да, и ты нам поиграешь, как всегда. – Если хочешь, Вери. Но только сейчас идем со мной, мне нужно выйти на воздух. – Погоди, я сперва поздороваюсь с твоей матерью, – сказала Вероника. – Не трудись. – Почему это? – Она не стала «королевой». И теперь спит с горя. – Знаешь, ты хоть разок могла бы… Но Анна вытащила ее из дома на ветер. Она держалась очень прямо и играла, округлив руки, предельно громко. Всякий раз, как Вери слушала игру Анны – а слушала она ее с самого детства, – что-то начинало дрожать у нее внутри, под кожей. Это была не музыка. Это вырывалась на волю долго сдерживаемая яростная сила. Сердце, легкие в клетке ребер, а потом и груди – когда у Вероники появились груди, – все трепетало при этих звуках. Они сидели в тесной квартирке Вери, расположенной над ее аптекой, в Бретани. Анна играла на пианино марки «Gaveau» красного – и впрямь почти красного цвета – дерева. Медные подсвечники с вычурными завитушками по бокам пюпитра гулко дребезжали в такт музыке. * * * Перед тем как принять душ, Анна сама приготовила завтрак: поезд уходил ранним утром. Она накрыла стол в кухне. Мать неожиданно появилась в дверях гостиной; ее жидкие голубовато-белые волосы взъерошились на макушке. Анна поднялась к себе в комнату, чтобы взять дорожную сумку, спустилась обратно, поставила сумку в передней и снова вошла в кухню. Она налила себе кофе. Мать уже начала плакать. Она сидела между столом и окном, деревянно выпрямившись и судорожно стиснув руки. – Мама, выпьешь кофейку? – Нет. Мать глядела, как дочь пьет кофе, и всхлипывала. Горестно морщась, она выжимала из себя слезы. – Мама, мне нужно вызвать такси. – Обними меня! Анна встала, подошла к матери, обняла ее. Стариков отличает чрезмерная, отчаянная, затхлая, костистая нежность, отвратительная для молодых. Они заключают вас в объятия. И эти объятия невольно причиняют боль: хрупкие старческие косточки, жесткие волоски на лице, булавки, брошки, браслетки – все это царапает и колет вас. – Ладно, раз ты уезжаешь от меня, я должна составить список. Анна опустила чашку на блюдце и стала наблюдать за матерью. Она глядела на ее пальцы: распухшие, скрюченные артрозом, изъеденные постоянной близостью океана, они с трудом удерживали шариковую ручку. Составляя для женщины, помогавшей ей по хозяйству, список покупок, мадам Хидельштейн плотно сжимала губы. Она напряженно, даже с каким-то ожесточением выводила на листке бумаги слова – морковь, салат-цикорий, – следя, чтобы строчки выглядели идеально ровными. Глава VI В понедельник она вернулась в Париж, усталая, и, подходя к дому, увидела свет во всех окнах. Томас накрыл стол в столовой. Он ждал ее к ужину. – Ну, как там все прошло, благополучно? Твоя мать здорова? Кому достался боб в пироге? – Очень хорошо. Очень хорошо. Очень хорошо. – Ты видишь?… Он указал на празднично накрытый стол – винные бокалы, зажженные свечи. – Очень красиво. Но я устала. – Я же приготовил… – Мне не хочется есть, извини. Я действительно жутко устала. Она поднялась к себе и легла. На следующее утро он не ушел, а дождался ее внизу, у лестницы – причесанный, свежевыбритый, одетый, при галстуке. – Анна, мне нужно с тобой поговорить. Это необходимо. – Говори. – Что, если нам съездить вместе в Англию, например в Шотландию? Мне нужно на пару недель в Лондон. Я еду тридцать первого, уже взял билет на «Евростар». Буду работать в Лондоне всю неделю. Вернусь домой только в следующее воскресенье. – Значит, восьмого февраля. – Да, именно восьмого. И вот что я предлагаю. Почему бы тебе не подъехать туда ко мне в пятницу? – То есть шестого? – Ну да, шестого. Мы бы тогда задержались там на три-четыре денька. Захватили бы начало следующей недели. – Меня это не устраивает. – Почему? – Не хочется. – Это не ответ. – Я не хочу и не могу ехать. – Господи боже, но почему? – У меня много работы в издательстве. – Но ведь ты отлучишься только на уик-энд! – Нет. – Ты все время только и говоришь: нет да нет. – Вот именно. – Это что – из-за меня? – Даже не из-за тебя. Просто так. Я просто говорю – нет. Мне не требуется предлог, чтобы сказать «нет». И она обошла его. – А теперь мне пора на работу. Она надела плащ. Захлопнула дверь. Пересекла сад. Она всегда уходила из дому на час раньше его, зато он возвращался намного позже. Теперь ей приходилось делать вид, будто она идет на работу. Она бродила по улицам, дожидаясь, когда он выйдет, заглядывала в магазины, покупала что-нибудь, возвращалась к дому, вглядывалась в окна – не горит ли свет? – следила, как он шагает по тротуару, размышляла, целыми часами составляла списки, по примеру матери, иногда плакала. И снова начала курить без удержу. Она курила «Lucky» – в надежде вернуть себе счастье. * * * Внезапно она с отвращением отпрянула от ящика секретера с цилиндрической крышкой. В нем она хранила все фотографии. Внизу послышался резкий металлический лязг. Она подбежала к окну. Агент по торговле недвижимостью распахнул железную калитку и уже нетерпеливо топтался в саду. Анна обеими руками толкнула тяжелый ящик, задвигая его вглубь. * * * В ожидании антиквара они пошли на кухню выпить кофе. – Я, может быть, – но это уже последний раз – изменю свое решение. – Вы раздумали продавать? – Нет, дом я, конечно, продам. Я имею в виду мебель. – А вот и наш антиквар! И он ткнул пальцем в кухонное окно, указывая на мотоциклетную каску, мелькнувшую над оградой. Анна вышла из кухни, чтобы открыть дверь. Впустив его, она пошла впереди, – ей не терпелось показать все, от чего она хотела избавиться. Но у антиквара были другие намерения. – Давайте-ка начнем с начала, – заявил он, сняв каску и бросив в нее кожаные перчатки. Вынув рулетку, он принялся обмеривать все подряд. Через два часа он протянул ей список. – Это перечень моей мебели? – Нет. Это перечень того, что меня интересует. Придется еще съездить за фотоаппаратом. В общем, я готов купить только пять вещей. – О, нет-нет, так я не согласна. – А что же вы предлагаете? – Я хочу, чтобы вы купили всю мебель, за исключением инструментов. – На это у меня нет денег. Я готов взять лишь те пять вещей, что указаны в этом списке. Вот моя цена. Я вам ее здесь записал. – Нет. Я предпочитаю заключить эту сделку через агентство. – Ну, как хотите. Вообще-то самое ценное, что у вас есть, это концертный «Stein-graeber», но я не смогу его купить. – Об инструментах не беспокойтесь. Это моя забота. Я знаю коллекционеров, которые ими заинтересуются. Этим я займусь сама. Он надел свою каску. Анна проводила его до двери. Он уселся на свой мотоцикл. Анна раздумывала. Она повернулась к агенту – тот буквально спал на ходу. Погода была пасмурная. – Первым делом займемся продажей дома. Это единственное, на что я твердо решилась. О продаже всего остального я еще подумаю. Буду держать вас в курсе. Я позвоню. И она проводила его до машины. * * * Когда она вернулась к дому, был полдень. Солнце снова выглянуло из-за облаков. Солнечные лучи затопили тротуар, сад, каменные ступени, озарили фасад дома. Дом был очень красив в этом зимнем солнечном свете. «Я права, – сказала она себе. – И солнце тоже право. Этот солнечный луч, коснувшийся моего дома, самый древний и самый верный из всех знаков. Нужно продавать». Она взяла свою чековую книжку и сумку, надела плащ и отправилась прямо в банк. Попросила выдать ей наличными десять тысяч евро. – Это большая сумма. – Вы предпочитаете, чтобы я забрала всё? – Не принимайте мои слова так близко к сердцу, мадам. – Мадемуазель. – Мадемуазель, нам нужно два дня, чтобы подготовить выемку этих денег наличными. Когда речь идет о сумме, превышающей восемь тысяч евро, мы обязаны… – Хорошо, сегодня я сниму только семь тысяч. Она подошла к кассе, забрала семь тысяч евро. Вышла из банка. Поехала в бассейн. В багажнике ее машины всегда лежала спортивная сумка со всем необходимым. * * * На следующий день молодая женщина из агентства позвонила Анне на мобильник: у нее уже объявились желающие приобрести дом. Этот звонок почти огорчил Анну. Оказалось, что будущие покупатели уже доставили себе удовольствие, осмотрев дом снаружи сквозь решетчатую ограду. Они из Брюсселя. И всем им – главе семейства, его супруге и детишкам – не терпится поскорее увидеть дом изнутри. Сделку желательно провести очень быстро, меньше чем за шесть месяцев, а если возможно, еще до лета: покупатель получил работу в Париже. Он желает все отремонтировать и организовать переезд за время школьных каникул. Похоже, цена его не очень волнует, – он интересовался в первую очередь местоположением дома, садом, количеством комнат. Так когда же можно привести их? Может, сегодня? – Нет. – Завтра утром? – Нет. – Тогда до конца этой недели. Они сейчас в Париже. – Ладно, если хотите, завтра, но не раньше одиннадцати утра. Я встаю поздно. Она добавила, что не хочет присутствовать при осмотре дома. И ничего не сказала Томасу. Глава VII И снова она взяла в руки фотографии отца. Низкорослый, худощавый, остроносый человечек. Его волосы, набриолиненные и зачесанные назад по старой моде, все же непокорно вздымались надо лбом. Она опять спустилась вниз, на кухню. «Нужно все выбросить, – мысленно твердила она. – Как ни горько мне это будет, но нужно выбросить все. Я знаю, что это необходимо – избавиться от прошлого». Она включила конфорку и сожгла, одну за другой, все отцовские фотографии. Когда огонь обжигал ей пальцы, она выпускала снимки из рук. Пепел падал в одну из железных раковин. Она сожгла почти все, что лежало в секретере с цилиндрической крышкой. Потом взяла маленькую губку, сгребла ею пепел в ладонь и выбросила его в мусорный бачок. «Вот так, и не иначе, – думала она, – необходимо все выбросить, а то, что нельзя выбрасывать, – сжечь». Она достала из стенного кухонного шкафа весь запас пластиковых мешков для мусора. «Каждый день буду заполнять по одному». Затем отрезала полоску белого скотча, написала на нем фамилию, которой назвалась в агентстве, вышла в сад, отперла калитку, выходившую на улицу, и налепила скотч на почтовый ящик. Поднялась на верхний этаж и набила столитровый мусорный мешок одеждой. Это подавляло ее все сильней и сильней. Она позвонила в «Эммаус». Позвонила в «Католическую помощь». Как же это было трудно – отдавать! Ей сказали, что согласны принять вещи, но отказались приезжать за ними. Тут позвонили у входа в сад. Она закрыла дверь спальни, взяла свою куртку. Вручила связку ключей директору агентства, который соблаговолил явиться лично. – Когда закончите, бросьте их в почтовый ящик. Потом села в машину и поехала в бассейн. Ее тело, изнемогавшее в борьбе с водой – всякий раз, как она ныряла в бассейн, всякий раз, как оказывалась в странной, гулкой стихии бассейна, – обретало в нем новую победную силу. Но сегодня, несмотря на стремительный кроль, несмотря на усилия и усталость, ей не удалось избавиться от гнетущей тоски, засевшей где-то глубоко внутри. Выйдя из бассейна, она услышала, как звонят к вечерне, увидела открытую церковь. Она колебалась: ее волосы еще не высохли. И вошла под темные своды церкви робко, словно не имела на это права. Но все-таки вошла. Отыскала уголок в маленькой часовне рядом с хорами и села там. Послушала гимны, послушала псалмы. Старалась дышать глубоко, размеренно, но и это не принесло облегчения. Тоска не отступала, по-прежнему прочно гнездилась в ней. Она снова села в машину: на сей раз ей удалось припарковаться прямо перед домом, где она сняла с почтового ящика наклейку с чужим именем, поднялась на верхний этаж, набила вещами новый мешок. И с этого вечера перестала плакать. * * * Возникло ощущение невесомости. Странное состояние – когда тело потихоньку отделяется от самого себя. Когда все, что жило во внутреннем мире, иссыхает. Когда под черепной коробкой постепенно возникает прозрение или, по крайней мере, пустота. И когда страдание, даже если оно упорно не отступает, все же приносит меньше боли. Или когда эта боль терзает издалека, извне, а не горит внутри. * * * Она шагала по темной улице VII округа. Тротуар был совсем узенький. Сегодня она тщательно накрасилась. Она была красива: длинное стройное тело, волосы, собранные в пышный узел, серое вечернее платье. С Томасом она встретилась в галерее, на вернисаже. Они ушли оттуда около девяти вечера. И очутились на ночной улице, в кромешной тьме. Еще один узкий тротуар. – Как думаешь, есть тут поблизости какой-нибудь ресторан? – Понятия не имею. Я оставила машину на площади возле маленького рынка. Рядом с бассейном. – Я проголодался. А ты разве не хочешь есть? – Да не очень. – Нет, нужно обязательно поужинать, а потом уж поедем домой. И он взял ее под руку. – Я хочу, чтобы у нас все было как прежде, – сказал он. Она не ответила. Он замедлил шаг. Привлек ее к себе. – Я тебя люблю, – прошептал он. – Смотри, вон там что-то есть. – Лучше смотри на меня. Она взглянула на него. У него был такой несчастный вид, что она вздохнула. – Ладно, раз уж ты так голоден, пошли перекусим. * * * К полудню позвонили из агентства. Брюсселец согласился. И уже внес задаток. Анна попросила, чтобы агентство взяло на себя всю процедуру продажи. Они начали готовить документы. И собирались связаться с нотариусом. – Вам даже не придется контактировать с новыми владельцами до подписания договора. – А когда это будет? – Примерно через три месяца. – Но как же быть с обязательством продажи? – О, вам совершенно не нужно подписывать его лично. – И когда состоится подписание? – Очень скоро. В самом начале февраля. По крайней мере, я на это надеюсь. – Пусть это будет седьмого февраля, если возможно. Директор обратился к своей помощнице. – Я знаю, что они могут приехать сюда только ближе к выходным. Помощница позвонила клиентам. Они согласились на 7 февраля. Скорость, с которой развивались события, близкая дата подписания обязательства продажи потрясли ее. Внезапно ее охватил тоскливый страх. Она подумала: лучше уж долгие месяцы колебаний. Потом сказала себе: «Седьмое число… оно принесет мне счастье. Ведь февраль – предвестник весны». * * * – Я уезжаю из Парижа. – Где вы будете жить? – Пока не знаю. Служащая почты разъяснила ей процедуру пересылки корреспонденции. Она оставила доверенность на имя Жоржа Роленже. Потом купила дорожные чеки. * * * Зайдя в кафе рядом с почтой, она позвонила антиквару. Согласилась на его предложение – с условием, что он найдет торговца подержанной мебелью, который купит все остальное, и что сделка эта состоится на первой неделе февраля. Затем позвонила в агентство: – Я решила сама заняться продажей мебели. Старьевщик позвонил ей тотчас же. Порекомендовал своего приятеля, занимавшегося перевозками. Они условились о встрече в понедельник 2 февраля или во вторник 3-го. * * * Она не стала тратить время на обед. Гараж находился за кольцевым бульваром, в Баньолэ. Она сказала, что хочет продать свою машину. Но только срочно. – Почему? – Я нашла работу в США. – О, вам повезло. – Не знаю, повезло ли мне. Они обещали подготовить все нужные бумаги. Договорились, что либо ей оставят машину до утра 7 февраля, либо дадут на время другую. Пусть ждет, они ей сообщат. * * * В последний раз она отправилась в парижское отделение своего банка. Снова взяла наличными семь тысяч евро. Оставила на счете сумму, необходимую на покрытие будущих налогов, других возможных трат, выемки денег из банкомата. На остальное попросила выдать ей банковский чек. * * * Было четыре часа. Она позвонила Жоржу на мобильник. Может ли он принять ее у себя на выходные? Он чуть с ума не сошел от радости. По крайней мере, так он ей сказал. Она взяла билет до Тейи-сюр-Йонн, однако, приехав на Лионский вокзал заблаговременно, села в более ранний поезд, идущий до Дижона. Вышла в Сансе и взяла такси. Она устроила Жоржу сюрприз: подъехав к дому, вызвала его по мобильнику, чтобы он открыл ей дверь (Жорж никогда не отвечал на звонки нежданных посетителей). Они отправились в знаменитый ресторан на бульваре-«променаде». Жорж все твердил, что с ума сходит от радости. Она заговорила о Томасе. Он прервал ее: – Ты прямо античная героиня. Она продолжала: – Жорж, я хочу задать тебе четыре вопроса. И замолчала, не решаясь начать. – Я вдруг почувствовала, до чего же это странно – что мы с тобой опять вместе. – Да, совсем как в детстве – локоть к локтю, рядом с другими в нашем классе, с нашей доской, с нашим мелом! – Мне как-то не по себе оттого, что я здесь и говорю тебе «ты». – Да брось, мы же всегда были с тобой на «ты»! – Удивительная все-таки встреча! – Я был тогда в трауре и так горевал… – Жорж, меня тоже скоро ждет траур… ужасный… или прекрасный – прощание с прежней жизнью. – Забудь о своем прощании! Давай лучше радоваться встрече! Рассказывай! Что ты собиралась у меня спросить? Знаешь, я, пожалуй, возьму голубя с бобами. Кстати, а кому достался боб в Бретани? – Я хотела, чтобы его нашла мама. Пыталась подстроить так, чтобы он оказался в ее куске. Мне так хотелось ее порадовать. Не знаю, отчего у меня не вышло, но я дважды промахнулась. – Ты хочешь сказать, что дважды была «королевой»? – Да. – И ты утверждаешь, что дважды видела, где спрятан боб, и сделала все, чтобы твоя мама нашла его у себя в тарелке? – Да. Анна подняла глаза и увидела, что Жорж ей не верит. Они молча приступили к первому блюду. Она выпила глоток вина. И наконец заговорила: – Жорж! Я хочу задать тебе четыре вопроса. Четыре вопроса, на которые прошу ответить только «да» или «нет», но без всяких церемоний. – А с чего бы мне вдруг церемониться? – Первый вопрос: ты бы согласился, чтобы я положила деньги на твой счет? – Нет, вот этого не надо. На такое я никогда не соглашусь. Я, конечно, не богач, но и не бедствую. – Я вовсе не собиралась помогать тебе или обижать. Мне просто нужен анонимный счет в банке. – Но у меня все-таки есть своя гордость. – Значит, я взялась за дело не с того конца. – Анна-Элиана, пойми одну вещь: встречаются двое бывших товарищей по школе. Они идут ужинать в ресторан. Неужели нужно взять и разом все испортить разговорами о деньгах на банковских счетах?! – Ладно, оставим это. Забудь. Второй вопрос: мне хочется купить у тебя заброшенный домик в саду, тот, что справа. – Дом, увитый плющом? – Да. – Он тебе нужен? – Да. – Зачем? – Я тебе скажу, зачем. Это будет мой Гумпендорф. – Гумпен?… Это еще что за диковина? – Гумпендорф. Старик Гайдн называл дом в Гумпендорфе, где он жил, своим приютом. Он говорил, что вся его душа – в этом приюте. Что он твердо знает: стоит ему войти туда, как его осенит вдохновение. И это правда: именно там, в этом домике, вблизи от Вены, он создал свои самые прекрасные произведения. – Да возьми его просто так, Анна! Возьми, ради бога! Считай, что он твой. Мне вовсе не требуется его продавать, а тебе совсем не нужно его покупать, чтобы превратить в свой приют и писать там музыку! – Послушай, Жорж, я хочу сказать тебе одну вещь. Только сначала поклянись, что сохранишь это в тайне. Жорж торжественно поклялся. Она предложила ему чокнуться, чтобы скрепить прозвучавшую клятву. – Посмотри мне в глаза! Официант поставил на стол рыбу с грибным гарниром и крупного пузатого голубя с бобами. – Я собираюсь продать свой парижский дом. – Господи спаси! И все это из-за… – Только не надо комментариев! – Я ничего не комментирую, но ты уверена, что не совершаешь глупость из-за того, что тебе, может быть, привиделось в переулке Шуази-ле-Руа, где растет старый лавр? – Избавь меня от своих причитаний. Я не нуждаюсь ни в чужих причитаниях, ни в оценках. От тебя мне нужна лишь дружба да еще сохранение тайны. – Ладно, только не нервничай. – В общем, дело уже начато. Продажа состоится скоро. Супружеская пара из Брюсселя подпишет обязательство о покупке в субботу, седьмого февраля. Он изумленно слушал ее и вдруг с испугом спросил: – А Томас знает? – Нет. Я хочу исчезнуть внезапно, раз и навсегда. Поэтому даже речи быть не может, чтобы он узнал. Никто из моих близких не подозревает о твоем существовании. Даже маме это неизвестно. – Вернее, о моем появлении. – Да. И вот в чем дело: я должна получить крупную сумму, но при этом хочу сохранить инкогнито. – Погоди-ка! Значит, ты и меня тоже бросишь? – Да. – Анна, для меня это будет большое горе. – Я вернусь. – А как же твой новенький Гумпендорф? – Позже. Я вернусь позже. – Я вижу, ты сжигаешь за собой все мосты. Хочешь скрыть деньги. Может, ты и свое имя решила сменить? – А почему бы и нет?! – Ну вот, я был прав. Ты хуже чем сумасшедшая. Ведешь себя как героиня какой-нибудь сказки. – Теперь ты понимаешь, Жорж, зачем мне нужно тайком пользоваться твоим банковским счетом? – Теперь понимаю. – Хорошо бы еще завести кредитную карточку на твой счет. Это возможно, Жорж? Он помолчал. Отпил вино из бокала. Посмотрел на нее. И сказал: – А разве нельзя просто объединить наши счета? – Нет, иначе там будет фигурировать моя фамилия. – Тебе нужна только моя доверенность? – Да. На следующий день они вместе отправились в Оссер, в отделение банка, где у Жоржа Роленже был счет. По субботам банк был открыт до шестнадцати часов. Заполнив и подписав все бумаги, Жорж поехал за продуктами, а она зашла в бюро путешествий, тут же, неподалеку от банка. Ей всегда хотелось пожить в Нью-Йорке, в маленькой студии. Но молодой человек за стойкой объяснил ей то, чего она не знала: европейцы больше не могут свободно посещать Соединенные Штаты. Авиакомпании всех стран Европейского сообщества услужливо поставляют в Вашингтон всю информацию о своих пассажирах. Анна встретилась с Жоржем на Оссерской площади, чтобы вместе пообедать. Он был очень мрачен. Хотя снова сидел за столом рядом с ней. – Не успела ты появиться в моей жизни, как снова исчезаешь! Она пожала плечами. Повторила ему то, что узнала от служащего турбюро. Отныне человеку, решившему остаться в тени, уже недостаточно было одного этого желания. Ради смеха они с Жоржем начали составлять список стран, где власти могли уследить за всеми перемещениями людей. В первую очередь, не следовало иметь дела с американскими компаниями и со всеми другими, что были с ними связаны, в силу того, что парень из турбюро назвал «Passanger Name Record». Кроме того, Жорж прочел в одном глянцевом журнале, что теперь есть служба, которая фиксирует местонахождение людей, звонящих по мобильнику. – Значит, и мобильник исключается, – констатировал он. – И e-mail тоже. С компьютером придется расстаться. – И с самолетами вне шенгенской зоны, где евро не в ходу. – И с голубой карточкой, – добавила она. – Следовательно, тебе нужно искать что-нибудь в районе Средиземноморья или в Азии, – заключил Жорж. Они вернулись в банк и аннулировали заявление о кредитной карточке. Ей достаточно было иметь при себе аккредитив: в него вписывалось лишь то, что желал указать сам владелец. Заодно она купила еще несколько дорожных чеков. * * * Вернувшись из Оссера, она позвонила в Вильнёв-сюр-Йонн, в фирму, занимавшуюся ремонтно-малярными работами. Подрядчик сказал: – Если хотите, я могу приехать завтра. – Но ведь завтра воскресенье. – У меня сейчас нет работы. В январе у нас всегда простои. После праздников у людей не остается денег на ремонт. – Люди ждут весны. – Как маляры, – ответил он. – Как цветы, – сказала она. Глава VIII С двадцатого января ее решимость начала давать сбои. Потратив столько сил и времени на все это бесплодное тайное устройство своих дел, на подготовку своего бегства в пустоту, она чувствовала теперь, как ее захлестывает нарастающая волна отчаяния. Трудно расставаться с тем, что было таким любимым. Но еще труднее расставаться с самим собой или с представлениями о себе. За несколько дней, проведенных в Тейи, Жорж слегка воспрянул духом. Он все твердил ей, что еще не поздно остановить затеянное. Анне Хидден вдруг стало ясно, что жизнь, которую она вела в Париже, пусть даже и во лжи, была все-таки не так уж плоха. Да и условия этой жизни тоже изменились. Теперь она почти не виделась с Томасом. Она могла получить свой приют, свой Гумпендорф, как только пожелает, отремонтированным, свежеокрашенным. И она правильно поступила, отказавшись от работы в VIII округе. А вдруг та жизнь, которую она надеялась обрести где-то в другом месте, окажется не такой уж насыщенной? Или не будет способствовать ее творчеству? Вдруг полное одиночество, на которое она так уповала, в действительности не такой уж рай для души? И где могла она спрятаться от мира? Она больше не могла поехать к Уоррену в Сидней. Не могла поселиться в Нью-Йорке, как всегда мечтала. И ею начал овладевать страх. Тоскливый страх, который ширился и рос, который вызывал головокружение. Она пошла в кино. Посмотрела прекрасный фильм; действие происходило в Шанхае, где все двигалось и текло – но все двигалось и текло во времени. И она приняла решение остаться здесь, во Франции, в Париже, – только прекратив совместную жизнь с Томасом. Это решение никоим образом не препятствовало разрыву с ним. И оно, как ни странно, принесло ей умиротворение. * * * Она возвращалась домой пешком, с облегченной душой. Долго шагала по растоптанным сухим листьям, по лужицам, затянутым ледком, в ночной темноте. Спустилась в погреб. Выбрала там бутылку бургундского. Выбрала самое лучшее, самое изысканное вино, чтобы отпраздновать принятое решение, принесла в гостиную, откупорила и оставила открытым, чтобы его чудесный аромат изливался наружу. Смутная тень печали овеяла ее, слилась с только что обретенным покоем. Она отпила глоток вина, затем перенесла свой бокал в гостиную. Поставила его на рояль. Вечером, когда вернулся Томас, она еще сидела за роялем и работала. Он был нежен и предупредителен. Поцеловал ее в волосы. Тем временем она читала и разбирала ноты, записывала, сокращала. Она слышала за спиной его шаги: вот сейчас он, кажется, наливает себе виски, а теперь садится там, позади нее, в глубокое черное кресло. Сидя за роялем, она продолжала изучать ксерокопию партитуры, которую раскопала в Национальной библиотеке и пыталась переработать. Как правило, она не сочиняла сама. Она разыскивала старинные произведения или их более поздние варианты и обрабатывала, упрощая до предела: выделяла главную тему, убирала излишества и поздние наслоения, делала купюры, обнажала суть, создавала некую квинтэссенцию и останавливалась в тот миг, когда достигнутый результат вызывал у нее бурное волнение. Вот и сейчас на нее нахлынуло чувство, близкое к экстазу, и она сразу же прекратила работу. Она была глубоко взволнована. Сыграла целиком эту сжатую музыку. И обернулась. Томас спал, сидя в черном кресле. Она взяла свой бокал, прошла мимо него, спустилась в кухню, перекусила, допила чудесное вино, оставшееся в бутылке. Когда она снова прошла мимо двери гостиной, он все еще спал. Она поднялась в свою комнату. Разыскала в аптечном шкафчике ванной лексомил, сунула таблетку в рот. Но тут на нее напал смех. Она так и не проглотила таблетку. Стояла одна в спальне, смеялась и твердила про себя: «Прощай!» Потом наклонилась и выплюнула лексомил. Отныне она была уверена в себе. Она решительно направилась в каморку на третьем этаже. Ей было ужасно весело. Она твердо знала, что уедет. * * * Открыв глаза, она увидела у себя над головой голые, блестящие от дождя ветки вяза, они скреблись в слуховое оконце. Она проснулась в том же настроении, в каком заснула накануне. И подумала: «Кажется, я приняла самое лучшее решение. Недаром же я спала как сурок. Вот и страха больше нет как нет. И ничего мне не снилось». В пятницу, 23 января, она продала рояль и оба пианино – самое дорогое, что было в ее жизни. Ей дали за них очень хорошую цену. За «Steingraeber» она выручила даже больше, чем он стоил на самом деле, благодаря своему имени. Хотя ее произведения были сложны для публики, она пользовалась известностью. Отдавая эти инструменты в чужие руки, она ровно ничего не ощутила. Сделка была оплачена наличными. Сумма получилась внушительная. Перевозка могла состояться не раньше 5 февраля. Таким образом, расставание с ними ненадолго отодвигалось. * * * Гнев – странное чувство: созревая в человеке, он наполняет тело энергией, возбуждает мозг, помогает осуществить планы, возникшие в душе. Обостряет зрение. Стирает границы времени. Подстегивает его бег. За несколько дней она сильно исхудала. Черные джинсы стали ей слишком широки. Она позвонила антиквару, торговцу подержанной мебелью, перевозчику. Все трое согласились завершить продажу вещей во вторник, 3 февраля. Потом она отправилась в налоговое управление, но не сказала там, что уезжает, не сообщила, куда ей пересылать почту, а только распорядилась, чтобы деньги на оплату налогов снимали с ее банковского счета. * * * Войдя в гостиную, она почуяла застоявшийся сигарный запах: он был настолько едким, что ей пришлось распахнуть настежь все окна. Она больше не выносила присутствия Томаса. Его запахи, вечерние возвращения, знаки внимания, жалкое заискивание перед ней, звуки пребывания в доме, грязное белье, телефонные звонки – все это оскорбляло ее до глубины души. Она позвонила в Бретань. Ничего не сказала матери. Просто терпеливо выслушивала целый час все ее жалобы и причитания. Затем спросила по телефону у Жоржа: – Я могу приехать? – Ты можешь приехать. Уже сидя в поезде на Тейи, она связалась по мобильнику с Томасом: – Я еду на поезде в Ренн, повидать маму. Вери сказала, что там дела плохи. С этими словами она отключила мобильник. Долго сидела неподвижно. Внезапно вытянула ноги, не отрывая подошвы туфель от пола вагона. Поставила их на голубое сиденье напротив. Подняла к лицу подол юбки, чтобы вытереть глаза. И уснула. * * * Она вручила Жоржу деньги, вырученные за проданные инструменты. Он тут же запаниковал: – Нужно поскорее съездить в Оссер и положить их в банк. – Нет, я думаю, лучше оставить их здесь. Они мне понадобятся для отъезда. И она объяснила ему, что именно задумала. Тем не менее Жорж вывел из гаража свой серый пикап и поехал в Оссер, чтобы положить часть денег на книжку. Ремонтные работы в домике с плющом шли точно по графику, установленному подрядчиком. Они прогулялись по мокрой лужайке, вдоль розария. Восхищенно осмотрели крошечную, заново отделанную ванную и остались крайне довольны результатом. Все остальное пока еще представляло собой сырую штукатурку и цемент. Ремонт осложнялся тем, что рабочие, не желая беспокоить Жоржа, подвозили стройматериалы со стороны реки и складывали их на рыболовных мостках. Когда уже смеркалось, Жорж сказал ей: – Я твердо решил вызвать настройщика, пусть приведет в порядок мой инструмент. Мне бы хотелось, чтобы ты его опробовала. Поиграй мне сегодня! – Что ты хочешь послушать? – Ну, что-нибудь, как прежде, когда твоя мать отпускала тебя ночевать к Вери. – Нет, это глупо. – Тогда то, что тебе самой хочется играть на данном этапе твоей жизни. Я имею в виду какую-нибудь совсем небольшую вещицу, которую тебе действительно приятно сейчас исполнить. – Ну, в таком случае, конечно у меня есть кое-что на примете. То, что не дает мне покоя. Знаешь, ты совсем как Вери! – Не забывай, что Вери была для меня куда более близкой подружкой, чем для тебя. Она играла недолго. У Жоржа был «Erard», очень узкий, очень светлый, почти желтый, хрупкий инструмент с необыкновенно мягким туше. Он издавал слегка дребезжащие, как у клавикордов, звуки. Но когда она кончила играть, они долго сидели, не осмеливаясь взглянуть друг на друга. У обоих наворачивались слезы на глаза, слезы, которые жгли веки, медля пролиться. * * * В воскресенье, сидя в стареньком пикапе-«ситроене», в котором Жорж вез ее на вокзал, она сказала ему: – Ты мог бы остаться в Шуази до конца недели? – Могу, по крайней мере до субботы. Но в субботу мне нужно съездить в Тейи. Почему ты спрашиваешь? – Просто так. Значит, ты до субботы пробудешь в Шуази? – Да. Если хочешь. Вообще-то я так и собирался. Можно все-таки узнать, в чем дело? – Нет. Не беспокойся. – А я и не беспокоюсь. Рабочие уже больше не проходили по берегу. Она еще дважды приезжала из Парижа. Купила в Сансе и велела доставить в свой новый дом кровать и прочую мебель. Вкусам Жоржа она не очень-то доверяла. Предпочитала всем заниматься сама. Подрядчик и не думал спорить с ней по поводу этих набегов (зима выдалась на удивление теплая, скоро все высохнет, река была под боком, она платила ему наличными, из рук в руки). В комнате, выходившей в сад, она устроила кухню: маленький холодильничек, поверх него электроплита, круглый белый садовый стол и пара садовых кресел, вот и все. Комната с видом на Йонну стала гостиной, где все было белое. Спальня наверху была практически пуста, как больничная палата. В углу – узенькая кровать с белой периной и белыми подушками, на стенах, сверху донизу, белые полки для нот или книг. И крошечный туалет слева от лестницы. Глава IX Стояла еще глубокая ночь, когда она приехала на вокзал. На перроне разгуливал и завывал ветер. Она укрылась под навесом. Но и там, под навесом, ветер раскачивал, грозя разбить, оголенные горевшие лампочки. Она подняла воротник своей кожаной куртки. Вышла из-под навеса. Начала прохаживаться взад-вперед по перрону в ожидании поезда. Войдя в вагон, она нашла свободное место и села, надеясь подремать в обретенном тепле, как вдруг молодой бритоголовый алжирец в тренировочном костюме протянул ей распечатанную пачку шоколадного печенья. И не отстал, пока она не взяла одно. – Я хочу поговорить, – сказал он ей. – А что, если я не хочу слушать? – ответила она. – Я хочу поговорить, – повторил он, тоном выше. Его голос звучал угрожающе – или, скорее, чересчур взвинченно. – Ну что ж, тем хуже для меня, но я буду слушать только при одном условии – с закрытыми глазами. – Ладно. Она прижалась затылком к подголовнику, устроилась поудобнее и сказала: – Можете начинать. Я слушаю. – В Париже мне нужно разыскать… Это была какая-то темная история мести. Через несколько слов она открыла глаза. Ей многое стало ясно. * * * В четверг, 29 января, утром, поезд из Санса прибыл в Париж слишком рано, и ей пришлось долго ждать ухода Томаса, чтобы войти в дом. Она побродила по улицам, зашла во «Франпри» и купила большие рулоны черных мусорных мешков. Едва она переступила порог дома, как ей позвонили из гаража в Баньолэ. Они забрали ее машину. Взамен предоставили ей на время белоснежный «рено-эспас». Она не сразу освоилась с этим громоздким чудовищем, да и парковать его на улице было нелегко. Позвонив «Католикам», она уговорила их приехать в понедельник днем, 2 февраля. Начала она с верхних этажей. Первым дедом обшарила карманы всех курток, плащей, пиджаков и пальто, чтобы не оставить в них никаких личных вещей. Переходя из комнаты в комнату, она открывала шкафы, выдвигала ящики, вытаскивала и бросала на пол все вещи подряд. На это ушло два часа. Она сошла вниз и поела. Потом развернула новые мусорные мешки, купленные утром. Аккуратно сложила в них то, что решила отдать в «Католическую помощь». Среди одежды были и вещи Томаса, но не очень много – зимнее пальто, синяя морская фуражка, шерстяные шарфы, замшевая куртка, рубашки и нижнее белье, две кожаные куртки, пара костюмов. Их она оставила в стенном и платяном шкафах и в комоде спальни, где он теперь ночевал один. Из своих вещей она сначала решила ничего не оставлять. Но в последний момент все-таки сунула в саквояж пять фотографий из секретера с цилиндрической крышкой, избежавших уничтожения, две самые любимые шелковые блузки, брюки из небеленого льна, старые истертые черные джинсы и пару черных кроссовок. Принесла с чердака чемодан, сложила в него простыни и одеяла для узкого спартанского ложа в своем Гумпендорфе с черной «луарской» лодкой. Собрала подушки, недавно купленные думки, белое хлопчатобумажное покрывало. И кухонную утварь: две кастрюли, две сковородки, по полдюжины тарелок, бокалов и приборов, старую итальянскую кофеварку. Ей не составило труда запихнуть все это в белый «эспас», не пришлось даже открывать багажник. Доехав до кольцевого бульвара, она свернула на автотрассу А5, ведущую в сторону Тейи. Жорж, как и предупреждал, еще не вернулся на Йонну. Дом был уже выкрашен по первому разу. Трое рабочих, кто снаружи, кто изнутри, усердно трудились, накладывая второй слой краски. Она позвонила Жоржу: тот занимался разборкой вещей мадам Роленже в Шуази. И с тоской ждал прибытия фургона, который должен был их увезти. * * * Томас уже перестал понимать, на каком он свете. Его терзало беспокойство. Он непрерывно звонил Анне, оставлял ей длинные послания на автоответчике. Анна не откликалась, не шла ему навстречу, отказывалась ужинать с ним. Однажды он неожиданно вернулся домой средь бела дня. Она сидела за роялем. Он схватил ее за руки. – Ну давай все забудем. Я понимаю, что совершил… Анна резко встала. – Я не желаю об этом говорить. – Но мы должны… иначе нельзя… Нет. – Ну хорошо, есть и другой выход. Хочешь, я найду психотерапевта, который поможет тебе выговориться. Я знаю, что твоя мать в плохом состоянии, и учитываю это. Такие проблемы нужно решать постепенно. И ведь есть еще специальная психотерапия для супружеских пар. Мы слишком заработались и устали. Хорошо бы нам уехать куда-нибудь на отдых. И как можно скорее. Мы могли бы… – Томас, ты, кажется, так и не понял, что между нами все кончено. Его лицо исказила гримаса испуга. Но она добавила, громко и раздельно: – Я больше не хочу тебя видеть. Он не взглянул на нее. Не ответил ей. Он отказывался услышать слова, которые она произнесла. Его руки лихорадочно двигались, словно он что-то искал в воздухе. Он слепо метался по гостиной. – В любом случае, на будущей неделе нам придется расстаться, поскольку я уезжаю в Лондон. Мы все это обсудим снова, когда я вернусь. Поедем куда-нибудь на уик-энд. И поговорим спокойно, не горячась. Разберемся во всем как разумные люди. Это слишком глупо… Она его не останавливала – пусть говорит. Она его больше не слушала. Подписание обязательства продажи должно было состояться 7 февраля. Она предвидела, что завершающего этапа сделки придется ждать как минимум еще три месяца. В субботу они с Жоржем поехали в Оссер, и она при нем забронировала в бюро путешествий место в самолете на Марракеш. Жорж выписал чек, поставил свою подпись. Она сказала ему, что оставит себе мобильник до Марракеша, а там купит на базаре другой, работающий по карточке и со снятой блокировкой, чтобы невозможно было определить номер. Из Марракеша она отправится в пустыню, доберется до Атласских гор. И наплевать ей на всякие там сафари, на археологические раскопки, на группу, к которой ее пристегнут, – лишь бы ее не разыскали в этих богом забытых оазисах Северной Африки. Никто не должен знать, где она находится. И наступит совсем другое время. И это время будет прожито совсем другой женщиной. Оно будет течь в другом мире. И откроет перед ней другую жизнь. * * * Теперь она уже привыкла к «рено-эспас» и безбоязненно водила его. Это простое занятие – мчаться по шоссе А5 – наполняло ее чувством свободы, помогало свыкнуться с принятым решением, не заплутать в лабиринте уловок и обманов, к которым она еще какое-то время будет прибегать на своем пути. Жорж безмерно радовался тому, что ремонт ее дома продвигается так быстро и что ему даже не приходится утруждать себя наблюдением за работами. Однажды днем, в Шаньи, когда она выходила из ресторана, Томасу удалось дозвониться ей на мобильник: – Почему у нас не работает домашний телефон? – Неужели не работает? – Он молчит. Может, линия повреждена? – Не волнуйся, Томас. Завтра утром я вызову мастера из «Франс-Телеком». Она изобразила удивление. На самом деле она отключила домашний телефон. Глава Х Она вернулась в Париж 30 января. Они с Томасом поужинали на кухне – наспех, без единого слова. 31-го он уехал на неделю в Лондон. На рассвете, в темноте, она услышала, как захлопнулась входная дверь, и в доме воцарилась мертвая тишина. Она еще долго лежала в своей узкой постели, в каморке под крышей. И мысленно перебирала все предстоящие дни и вечера, всю следующую неделю, которая будет для нее самой трудной и потребует предельного напряжения и выдержки. Она заранее готовила себя к испытаниям этой надвигавшейся недели. Потом она встала. Спустилась на второй этаж. Достала чистые простыни, сменила белье на их двуспальной кровати. Сварила себе в кухне кофе. И поднялась в спальню с чашкой в руке. В ванной на стеклянной полочке лежали кремы для бритья, помазок, расческа; она собрала эти вещи и выбросила в бачок. «Всё, кончено дело», – сказала она себе. Легла в свою собственную постель, взяла чашку кофе с ночного столика и начала новую жизнь, погрузившись в чтение книги, которую открыла только накануне. Она читала, с удовольствием чувствуя себя на своем месте, в своей спальне, с окном, куда каждую весну рвались лохматые ветви вяза. * * * Откинувшись на подушки в свежих наволочках, она глядела в небо поверх оголенных веток вяза. Созерцала это сияющее, светлое небо в просветах между ветвями. Ей не хотелось вставать. У нее не хватало решимости встать и сложить те немногие оставшиеся вещи, которые она хотела увезти из дому. Это был первый уик-энд, который она не собиралась проводить на Йонне. Она так и пролежала в постели до самых сумерек. Пришла ночь, а вместе с ней вернулась тоска. И желание бежать – неизбежный спутник тоски – вернулось тоже. Оно стало двойником тоски, которая охватывала ее каждый день, в тот час, когда свет солнца умирает в ночной тьме. Всю ночь, стоя в одной тоненькой ночной рубашке, она разбирала вещи, откладывала нужные, набивала последние мусорные мешки, все свободные чемоданы. Потом вернулась в спальню и, в изнеможении рухнув на кровать, провалилась в сон. Было пять часов утра. * * * Она позвонила Жоржу: – Я прямо вся наэлектризована. Как шаровая молния. * * * На следующий день она развела в саду большой костер из сухой листвы. Поднялась на второй этаж, собрала все, что посчитала слишком личным, сняла со стен и разломала рамки картин и фотографий, бросила в огонь то, что ей невыносимо было бы увидеть выставленным на продажу у антикваров или старьевщиков в Сент-Уане. Она с радостью смотрела, как обращаются в пепел все личные бумаги, счета, старые чековые книжки, квитанции, налоговые извещения. Это заняло довольно много времени. Почти целый день. Старик, приехавший вместе с дамой из «Католической помощи», раз двадцать прошел мимо костра. Он выносил из дома сложенные ею мешки с одеждой и чемоданы, которые она тщательно стянула ремнями, и грузил их в свой фургончик. Внезапно ее пронзила мысль: «У меня больше нет домашнего очага». Этот очаг (место, где нам прощаются все грехи, где принимают как должное наши слабости) сгорал на ее глазах посреди сада. Во второй половине дня, оставшись без дела, она вдруг ощутила желание сходить в Лувр, ради удовольствия побродить в царстве красоты. Потом она поехала на улицу Рашель, купила белый гиацинт, вошла на Монмартрское кладбище, свернула на аллею Бийо, с нее – на аллею Креста, остановилась слева, у могилы своего младшего брата, положила гиацинт на каменную плиту. По давней семейной традиции (так поступали и ее мать, и дед с материнской стороны, и отец, которому, наверное, пришлось подчиниться этому странному обычаю, да и бабушка – она сама это видела – делала то же самое у себя дома в Ренне), перед отъездом полагалось «прощаться с роялем». У каждой семьи есть свои ритуалы, чьи истоки очень скоро забываются, что лишает их смысла в глазах следующих поколений. Так, у них следовало поставить чемоданы рядком в передней, бросить на них пальто или плащ, а поверх – шляпу, потом сесть за рояль и сыграть какую-нибудь пьеску в знак расставания. Инструмент не целовали. Просто вскакивали и выбегали из комнаты без единого слова, пока в воздухе еще трепетали отзвуки мелодии. И ей подумалось: отныне всюду, где бы я ни играла, музыка будет звучать прощанием, помимо моей воли. * * * Звонок у ворот, и музыка внезапно обрывается. Ее сердце бешено заколотилось. Опершись на крышку рояля, она поднимается с табурета, медленно идет в переднюю, отворяет дверь, пересекает сад, смотрит наружу сквозь прутья решетки. Это пришли из агентства недвижимости. У них появился другой покупатель, предложивший более высокую цену (притом, что предложение брюссельцев остается в силе). Почти сразу же приехала молодая женщина, беременная и с грудным младенцем на руках. – Вы могли бы меня предупредить. – Я думал, моя помощница вам звонила. – Нет. – Вам это действительно неудобно? – В общем, да. В доме беспорядок. – О, мы не будем обращать на это внимание. – Да и грязно всюду. Но они стояли на своем. Женщина поинтересовалась сроками сделки. Ей было не к спеху. Она ждала еще одного ребенка. Так что у них впереди еще масса времени. Летом можно сделать все ремонтные работы. Осенью – малярные. Беременная женщина проходила по комнатам, повторяя в мобильник мужу, слово в слово, все, что говорил ей агент, и высказывая собственное мнение о том, что видела. Под конец, убедившись в хорошем состоянии обстановки, молодая мать спросила, может ли она оставить за собой кровати, матрасы, кухонную мебель и утварь, газовую плиту, холодильник, посудомойку, гладильный стол и стиральную машину. – Ах, какая досада! Вы опоздали! – воскликнула Анна Хидден, когда та высказала свое пожелание. – Почему? – Завтра их уже увезут. И все же Анна Хидден решила отдать предпочтение первым претендентам: хотя они давали меньшую цену, сделка с ними могла состояться гораздо скорее. Мать семейства удалилась в ярости. * * * На следующее утро, встав с постели, Анна получила добрый знак – стук дятла в соседском саду, – подтвердивший правильность ее выбора в пользу бельгийцев. Анна Хидден жила в окружении предзнаменований. Как правило, они сулили ей удачу. Она всегда чувствовала на заре грядущего дня, принесет ли он ей удачу. Или же у нее возникало предчувствие, что в тех местах, куда она собиралась ехать, судьба готовит ей какой-нибудь щедрый подарок. И тогда она, счастливая от одного только предвкушения радости, терпеливо пережидала часы, отделявшие ее от этого дара. Чаще всего обещание это действительно сбывалось. Но если вдруг – бывало и так! – ничего не происходило, то с наступлением сумерек она спешила в бассейн. И там, вопреки всему, утомление или голод дарили ей иные вспышки счастья, подтверждавшие те, особые предвестья. Глава XI Она смотрела на грузчиков, готовых к отъезду. Они уже заканчивали работу и подметали пол; она раздала чаевые, они сложили свои тележки, оставшиеся картонные коробки, инструменты, надели куртки. Она стояла в кухне у окна, потом присела на край раковины. Стаканов больше не было; она отпила шабли прямо из бутылки. Распечатала найденный пакетик арахиса. Закрыв глаза, разгрызла несколько орешков. Во всем доме из мебели остались только два пианино да рояль. Грузчики крикнули ей из сада: «До свиданья!» И захлопнули калитку. Войдя в кабинет, она взглянула на пианино, сиротливо стоявшие между голыми, исцарапанными стенами. Она бродила по комнатам, вздрагивая от внезапно выступившей на спине испарины. Она расставалась не только с мужчиной, она расставалась со своей страстью. Расставалась с жизнью, в которой была страсть. Свалка вещей, затем пустота, затем грязь, которую нанесли перевозчики, – все это сменилось хаосом в недрах ее тела. Вся ее жизнь разом прихлынула к ней – в этих стенах, оскверненных чужими прикосновениями или поблекших от старости, перед этими большими, покрытыми черным лаком инструментами. Семнадцать лет, потом сорок семь лет надвигались волнами, грозящими поглотить ее. Она села перед большим роялем в гостиной. Но играть не стала. Почти тотчас же поднялась снова и ушла в комнату, которую называла кабинетом, где села за маленькое, «учебное» пианино. Это был самый что ни на есть заурядный рассохшийся инструмент, и звучал он еще хуже, чем «Erard» Жоржа в Тейи. Она начала играть. Сыграла импровизацию на тему старинной санскритской мелодии, которую издала когда-то, в числе других песен, у Ролана. Импровизации всегда были единственным ее прибежищем. Потом она сказала себе: да какое это имеет значение?! Пианино есть повсюду. * * * Она съела ананасный йогурт, оставшийся в кухне. На полу, в том месте, где стоял холодильник, теперь валялся грейпфрут. Она выпила еще немного белого вина – шабли, позвонила Жоржу, который находился в Шуази, села в белый «эспас» и поехала туда. Заночевала на кровати матери Жоржа. Из домика Эвелины Роленже вывезли далеко не все вещи, хотя Жорж уверял ее в обратном. Назавтра ему предстояло ехать в Париж. Поужинав, они сразу легли спать. В восемь утра они отправились в Париж. Она предложила ему зайти, посмотреть на ее пустыню, на ее пыль. – Нет. Он решил дождаться такси у светофора, в том месте, где улица выходила на круглую площадь. Упрямо мотал головой, отказываясь от ее предложения. Твердил, что ни за какие блага не войдет в ее бывший дом. Этот дом принадлежал ее «прошлой жизни». Он предпочитал хоть целую вечность быть частью ее тайны, нежели стать свидетелем всего, что составляло ее жизнь с Томасом. – Меня это не интересует, – повторял он. И прощально помахал ей рукой, как, бывало, в детстве. Анна поставила «эспас» у своей ограды. Войдя в дом, она навела чистоту, потом отправилась на почту. Купила две посылочные коробки. На обратном пути зашла к слесарю – его мастерская находилась между почтой и ее домом. Но слесаря на месте не оказалось. Она спросила у его супруги, когда его можно застать. – Да он скоро вернется, – ответила та. Вернувшись к себе, она просмотрела бумаги Томаса (налоговые квитанции, банковские чеки, военный билет, избирательная карточка) и удивилась, обнаружив, как мало у него вещей. Ей хватило одной коробки, чтобы упаковать все это. В десять часов в дверь позвонил слесарь, которого прислала жена. Он сменил замки на садовой калитке и входной двери дома. – Вот, держите, мадам, это старые замки и ключи к ним. Они еще вполне могут послужить. – Ну так и возьмите их себе. Слесарь бросил замки в свою сумку. – Уезжаете, значит? – Да, уезжаю. – А дом продали? – Да. – Тогда зачем же было менять замки? – У меня вчера украли связку ключей. – И куда ж вы переезжаете? – Возвращаюсь к матери, в Бретань. – Вот это вы правильно решили. Она поблагодарила его за понимание. Подождала еще в почти пустом доме. В четырнадцать часов у нее выключили счетчики газа и электричества. Техник сказал, что суммы, превышающие обычную оплату, придется снимать с ее банковского счета. – Это не страшно, месье, я оставила в банке распоряжение на автоматическое отчисление денег. Извините, что не предлагаю вам кофе. У меня здесь уже нет кофеварки. – Да если бы и была, мадам, все равно у вас уже электричества нет. И они рассмеялись. – Желаю вам удачи, – сказал он вдруг, ни с того ни с сего, протянув ей руку. И этот совершенно необъяснимый жест бесконечно согрел ее. Она принялась набивать вторую почтовую коробку одеждой, оставшейся от Томаса. Но вещей было слишком много, и она отказалась от своего намерения. Выбросила пустую смятую картонку вместе с его куртками, костюмами и рубашками в один из городских контейнеров для мусора, всегда стоявших на улице. Потом написала адрес офиса, где работал Томас, на единственной почтовой коробке, которую собрала раньше. Не вложила в эту посылку никакого письма. * * * Настал час, когда увезли и ее инструменты. У нее не хватило сил поговорить с грузчиками. Ей было больно дышать. После того как рабочие сели в свой огромный фургон, она так и осталась сидеть на крыльце, в теплом воздухе, глядя на голый вяз, на пустой сад, на сиротливые прутья розовых кустов. Протерев последний раз пол в доме, она села в машину, предоставленную ей хозяином гаража. И поехала в Шуази. Приняла ванну, включила стиральную машину. * * * Они отправились поужинать чуть дальше, на Марну. Но пришли слишком рано. Хозяин ресторана попросил их вернуться к половине девятого. – А пока не хотите ли чего-нибудь выпить? Жорж повернулся к Анне: – Хочешь аперитив? – Нет, мне пить не хочется. Странная какая-то сегодня погода, – ответила она. – Душно. – Душно и парит. Даже дышать трудно, правда? – Загрязнение окружающей среды, – изрек ресторатор. – Хотелось бы остаться на воздухе, – сказала Анна. – Ладно, мы пока прогуляемся к Марне, – сказал Жорж хозяину ресторана. И они ушли. Они шагали по берегу, глядя на мерзкую реку, текущую у их ног. Долина Марны – как, впрочем, и Париж – была до ужаса зловонной. Тошнотворная смесь запахов человеческой деятельности: заводского дыма, выхлопных газов, табака, духов, пота и мыла – отравляла воздух. – Знаешь, Жорж, эта ненормально теплая зима наводит на меня тоску, – сказала вдруг Анна. Он взглянул на часы. – Ну-ка, пойдем! И они ускорили шаг. Она держала его под руку. Наконец они вышли на широкую площадь, окруженную голыми стенами. Он отворил дверь узенькой, как часовня, церквушки. Слава богу, хотя бы здесь, внутри, стоял ледяной холод. В нефе пахло ладаном и еще чуть-чуть мхом, плесенью, лесом и грибами. Они с удовольствием уселись на плетеные стулья, однако скоро к ним подошел священник (облаченный в спортивный костюм) и попросил выйти – ему пора было запирать церковь. – Церковь? Это сильно сказано, – прошептал Жорж. – Да, она маленькая, но все же это церковь. – Отец мой, а сколько времени церкви стоят открытыми в наши дни? – Только в продолжение служб. – А потом Бог уходит? – А потом, месье, Бог остается один, – ответил священник-спортсмен. Он закрыл глаза. Постоял с опущенными веками. И пренебрежительно сказал Жоржу: – Бог всегда здесь, но всегда один. * * * Они покинули священника, церковь, плесень, Бога с его одиночеством, площадь, Марну. Пошли ужинать. Внезапно Жоржа охватил страх. – А что, если Томас не уехал в Лондон? Что, если он и она явятся сюда – поужинать вечерком в этом ресторане? Анна засмеялась. – Это было бы крайне интересно, но ни на йоту не изменило бы то, что я задумала. И все-таки Жоржа мучило беспокойство. Всякий раз, как открывалась дверь, он настораживался. – Ну не волнуйся ты так, – уговаривала его Анна. – Он наверняка в Лондоне. – А вдруг да не в Лондоне? * * * – Жорж, спасибо тебе, – сказала она ему. Они уже поужинали. И снова шли по берегу Марны. В ресторане они пили вино. И теперь держались за руки. По пути они увидели две плакучие ивы. Потом череду коричневых байдарок, а за ними – вереницу одноместных яликов, скрепленных между собой цепью. Внезапно он привлек ее к себе. Судорожно обнял. Она оттолкнула его. И сказала: – Обещай мне, что никогда больше не повторишь этой глупости. Он покорно кивнул. – Да, я сделал глупость, – признал он. Жорж и сам был потрясен своим поступком. – Ты все-таки вернешься? – Да. – И тогда мы останемся в нашем детстве, – произнес он с тяжким вздохом. – Да, конечно. Конечно. – И в нашей столовой! Он засмеялся. И снова взял ее за руку. – Давай вернемся в школу, – сказал он ей. – Итак, мы строимся в линейку на школьном дворе. Сестра Маргарита хлопает в ладоши. И входим в класс, где стоит печка. Рука об руку, они вышли из-под шатра листвы. Пешком добрались до конца улицы. Жорж причитал на ходу: – Как подумаю, что ты все продала, а я еще не успел полностью навести порядок в мамочкином доме! – Должна сказать, ты не очень-то усердствовал. – Анна, раз уж ты такой специалист в этих делах, может, займешься сама? – Ну уж нет. – Ты просто эгоистка! – Мало сказать – эгоистка! Я просто в восторге оттого, что скоро увижу южное солнце и лазурное небо. – Ах, до чего мне хочется увидеть Атласские горы, – сказал Жорж. – Не вставай завтра утром. Я уеду очень рано. – А завтрак? – Позавтракаю где-нибудь в кафе в Париже, когда приеду. – Пришли мне весточку, как только доберешься до пустыни. И позвони, когда поднимешься на Атласские горы. Или когда увидишь первые оазисы. – Когда увижу первые оазисы. – В общем, звони при малейшей возможности. – Обещаю, – ответила она. – И сразу же сообщи мне свой новый номер телефона. – Обещаю, – ответила она. – Прямо в начале недели. – Обещаю, обещаю, – повторила она. * * * В шесть утра она выскользнула из дома. Не стала будить Жоржа Роленже. Села в белый «эспас». Приехав в Париж, решила напоследок полить сад. Обошла его, держа дешевый желтый шланг. Поливать было особенно нечего. На кустах остались две зазимовавшие розы. Она сорвала их, положила к себе в сумку. Потом взяла посылочную коробку. Заперла дверь дома и садовую решетку новыми ключами. Вернула в гараж Баньолэ машину, которую они ей одолжили. Подписание обязательства продажи должно было состояться в пятнадцать часов в VIII округе. Она почувствовала легкий голод. Подошла к киоску, купила газету. Вошла в кафе, выпила кофе. Съела салат. Сказала себе: «Нужно выпить за собственное здоровье» – и угостилась рюмочкой «кот-де-нюи». В пятнадцать часов зашла на почту, там ей пришлось постоять в очереди. Подойдя к окошку, она отправила посылку на рабочий адрес Томаса. Затем позвонила в агентство недвижимости в VIII округе. Да, подписание состоялось. Она повесила трубку. Вышла. И взяла такси до Северного вокзала. Глава XII Постояв в очереди в кассу, она купила билет до Антверпена, заплатив за него наличными. С этим билетом Анна Хидден поднялась на верхний этаж вокзала, туда, где пассажиры ждали поезда на Лондон. Села на скамью и старательно изорвала, сгибая и разгибая во все стороны, свою голубую карточку. Большую часть обрывков бросила в урну на перроне, откуда уходил «Евростар». Потом спустилась вниз, села в «Талис». Когда поезд тронулся, прошла в туалет. И спустила остатки своей карты в унитаз. Затем позвонила по мобильнику Жоржу. – Все в порядке, – сказала она ему. – Я сейчас в аэропорту. Уже объявлена посадка на Марокко. – Ну, целую тебя. Она принялась за разделку своего мобильника. Медленно, с удовольствием, отбивала от него кусочки и отправляла, один за другим, через слив унитаза на пути. Сошла с поезда в Брюсселе. Тотчас же пересела на другой, в сторону Льежа. Подумала о Томасе, о том, какое лицо у него будет, когда он вернется в Париж. Вообразила его потрясение. Пожелала, чтобы ему было как можно больнее. Представила себе на минуту, как он идет по набережной Темзы, в Лондоне. И с удовольствием – несколько раз, во всех подробностях – мысленно нарисовала эту картину: что он испытает завтра, когда будет безрезультатно совать в замок ключ, который к нему уже не подходит. Когда ему придется осознать непреложный факт, а именно: что вся его совместная жизнь с Анной Хидден, за исключением нескольких бумажек, которые он час спустя найдет в посылке у себя в офисе, исчезла, сгинула, улетучилась в пространство, растворилась в пустоте, куда более пустой, куда более недостижимой, куда более абстрактной, чем небо, эта звездная бездна. Она сошла в Тинене, с одной кожаной сумкой в руке. Пересекла пустую площадь. Направилась к большому универсаму на углу. Купила серую холщовую сумку с ремнем через плечо. Купила себе черную юбку, куртку из искусственной кожи, коричневый купальник. Полностью переоделась в примерочной кабине. Взяла такси. Сняла номер в отеле. Легла и уснула. На следующее утро собрала в старую сумку свою прежнюю одежду, сложила новые вещи в холщовую серую, вышла и бросила кожаную сумку в большой мусорный контейнер. Села в автобус на Маастрихт. Пересекла границу в Ланакене. Поела в Дюрене. Наступила Масленица. Она ехала вдоль Рейна в автобусе, набитом английскими туристами. Наступил Великий пост. * * * Она дождалась, когда все пассажиры покинут автобус. И только тогда неторопливо вышла сама. В магазине спортивных товаров Фрайбурга купила лыжные брюки, белую куртку-«канадку», шапочку, перчатки на меху. И еще красный рюкзак, куда сложила все это имущество. За покупки она платила наличными. И с удовольствием отметила, что зона хождения евро имеет чудесные преимущества. Затем отправилась в бассейн и долго плавала. Переодеваясь в кабинке, сунула в серую холщовую сумку то, в чем пришла. И швырнула все это в контейнер, стоявший во дворе на задах бассейна. Затем, даже не высушив волосы, пошла в парикмахерскую. Велела остричь ее как можно короче и покрасить в золотистый цвет с мелированными, более светлыми прядками. Глядя на себя в зеркало парикмахерской, она подумала: я выбросила за борт все прежнее, – как бы мне не потерять самое себя. И действительно: в зеркале отражалось потерянное лицо. Старое лицо. Она безрассудно наказала себя за ошибку, совершенную другим. У нее больше ничего не было. И никто больше не мог приблизиться к ней, сблизиться с ней. Изучая в зеркале немецкого парикмахера, ярко освещенном лампочками, свое новое отражение, она сказала себе, что никто в мире уже не сможет узнать ее, если даже она сама не знает, во что превратилась. И снова она села в автобус. Пересекла швейцарскую границу над Тутлингеном. Увидев первое озеро, чуть с ума не сошла от счастья. * * * Оказавшись в Бьенне, отважилась позвонить из отеля матери. – Томас тут прямо телефон оборвал! – А ты просто не снимай трубку, мама. – Я буду делать то, что сочту нужным, дочь моя. Где ты сейчас? – В Лондоне. Я скоро с ним встречусь. Не беспокойся, мама. Это просто наши дурацкие ссоры. Пусть они тебя не волнуют, мамочка. – Нет, доченька, я все-таки волнуюсь. Волнуюсь, и все тут! Глава XIII В Энгадине девственная природа все-таки упрямо сохраняет свои позиции. Леса выглядят так же, как до появления человека. И озера такие же. Воздух отличается той чистотой или, вернее, прозрачностью, которой больше не сыщешь нигде в мире. В первые дни она гуляла без передышки, с утра до вечера. Погода была по-прежнему теплой. Она бродила по лесам, бездумно, беззаботно. В полдень вытаскивала парусиновый шезлонг на балкон своего номера, под солнышко. И следила, как рыбаки спускают на воду лодку, – верно, мечтают о богатом улове, плавая по озеру. Следила, как солнце рождает гигантские тени. По вечерам ее соседи по гостинице – совсем как в старину – не разговаривали, а шептались. И беззвучно скользили по навощенному паркету. Скатерти в столовой были туго накрахмалены. И никто не повышал голос за едой. По прошествии двух дней она решила пройти курс лечения в горячих источниках. И всю следующую неделю была только телом. Растворилась в своем теле. Подвергла свое тело испытаниям до самых кончиков – а это всего лишь двадцать пальцев, нос и та заветная часть полового органа, которая просыпается, когда человек спит. * * * Большие темные глаза, длинные ресницы, гладкий, без единой морщинки, лоб, крупные, красивого рисунка губы, короткие пепельно-золотистые волосы, белая лыжная куртка. Он любуется этой женщиной среди снегов. Они ужинают вместе. * * * Она услышала заунывное кошачье мяуканье, напоминавшее детский плач. Открыла глаза. Включила лампочку у изголовья и посмотрела на часы. Было три часа ночи. Вдали от них, на террасе, два кота истошно мяукали, завывали, кричали, занимались любовью. Обернувшись, она взглянула на мужчину, сонно дышавшего рядом с ней. Дотронулась до странного колючего ежика волос на затылке. Придвинулась, прильнула к большому горячему мужскому телу. Его запах нес успокоение. Ее щеке было уютно в мягком изгибе между его шеей и плечом. Так она и заснула. * * * Те, что нас недостойны, неверны нам. Вот что она говорила себе во сне, который ей снился в данный момент. Близость с нами не избавляет их от страхов, от лени, от нерадивости, от безделья, от упадка, от глупости. Мы смотрим, как сидят в наших креслах, разлеглись в наших ваннах, устроились в наших постелях эти обмякшие или отрешенные существа, для которых мы больше не существуем. И это не их мы предаем, когда покидаем. Это их инертность, их уныние отдаляют нас еще до того, как мы решили отдалиться от них. Ночь покинула берега озера Комо. Она пересекла третью границу, не встретив никаких трудностей. * * * Если назвать судьбой тот порыв, который зарождается в иной, нежели мы сами, точке мира и овладевает человеком, чтобы увлечь его за собой, хотя сама природа этой силы для него непостижима, значит, у нее была судьба. И она это ясно сознавала. Она говорила себе: «Не знаю, куда я бегу, но твердо знаю, что поступаю правильно. Где-то должно быть нечто такое, чего мне не хватает и что станет, я в этом уверена, моей землей обетованной». * * * Она наткнулась на пограничный контроль один-единственный раз – на прогулочной тропе, ведущей в сторону Италии. Двое таможенников даже не раскрыли паспорт, который она им протянула. Зато подарили ей цветочек черники, распустившийся, по недосмотру ветра, в солнечном луче. В тот миг, когда она сняла перчатку и ее пальцы коснулись лепестков, она испытала прилив счастья, нежданного, но от этого не менее острого. Этот крошечный цветочек в ее руке был волшебным знаком судьбы. Закутанная в свою теплую белую куртку, она продолжила свой путь до Лекко. А там села в автобус до Монзы, где был аэропорт. Часть вторая Глава I Движение застопорилось. Март в Неаполе был промозгло-теплым. Автомобилисты сигналили хором, как одержимые. Простыни – мокрые простыни – должны были сохнуть на ветру. Они шумно, неумолчно хлопали на балконах, на крышах домов, между телевизионными антеннами. Над Везувием росли, сгущались дождевые облака. Самолет приземлился в мелкой мороси, пропахшей мазутом. Потом холодный автобус на поле аэропорта. Потом влажное такси. Потом нетопленый отель. На рассвете Неаполитанская бухта так и не сбросила завесу ночного тумана. Возле дворца Сансеверино она приобрела мобильник с роумингом, тут же, в переулке, рыжеволосый парнишка моментально его разблокировал. Она накупила у него побольше карточек для разговоров – про запас. Позвонила Вери в ее аптеку, чтобы узнать, как дела у матери. В Бретани все обстояло благополучно, разве что Томас осаждал мадам Хидельштейн, наведываясь к ней чуть ли не каждый уик-энд. – А ты-то сама где? – В Ирландии, – ответила ей Анна. Она опять сменила гардероб. Испытала удовольствие, покупая большую сумку светлой кожи, итальянские юбки из хлопка с шелковой нитью, шерстяные свитера, серые джинсы, ярко-желтый дождевик. Выбросила свою «горную» одежду вместе с рюкзаком. Когда она добралась до пристани, по-прежнему моросил дождик. Шофер такси сказал ей, что так будет еще три дня: – До тех пор, пока луна не пойдет на убыль. Узенькие доски сходней чуть подгнили, размякли, осклизли. Ее жизнь? La mancanza.[3 - Здесь: пропащая (um.).] Сходни как-то странно раскачивались под ее туфлями. Она села. Сидя на мокрой деревянной скамейке, она позвонила Жоржу Роленже. Как там Йонна, как ее Гумпендорф? В Бургундии все было в порядке. Зато из дома в Шуази он пока еще не все вывез. – А ты где сейчас? – Загора – потрясающий город, – ответила она ему. Подошел катер на подводных крыльях. Иногда, летя по воде, бывает страшно соприкоснуться с ней, упасть в нее, погибнуть в ее пучине. Она вошла в салон. Села у окна. И внезапно испытала малознакомое ощущение. Это был не испуг – чувство, от которого сердце бьется сильнее. Это была тоска одиночества, куда более древняя, чем все остальные чувства. И это был… да, это был первозданный страх. Она плыла от острова к острову, от одной отвесной скалы до другой, и ни разу не оглянулась на Неаполь. Долго колебалась в выборе между двумя прелестными гостиницами, одна в Равелло, другая на небольшом острове Искья. Наконец она решила поселиться в маленьком отеле флегрейского острова, стоявшем рядом с castello,[4 - Небольшой замок (um.).] – из-за того, что окна ее номера выходили прямо на море. А длинная, тихая лоджия не сообщалась с другими комнатами. Стоило только распахнуть окно. Сначала в нем была видна бухта и остров Прочида. А дальше только небосклон, смыкавшийся на горизонте с водой. * * * Однажды ночью, когда ей не спалось, она встала и начала голышом делать свою гимнастику (всякий раз, как ее одолевала бессонница, она долго, раз за разом, повторяла одни и те же упражнения). Потом, устав, раздвинула головой оконные занавеси и, перенеся центр тяжести на лоб, а лбом упершись в стекло, залюбовалась ночной бухтой, этой чудесной бухтой, где сейчас было так мало огней – почти как в древности. И она испытала глухую радость. Потом в ней проснулось и взыграло возбуждение, оно смело все остальные чувства, затопило ее с головой и, наконец, сжало горло. Ее тело затрепетало, взбудораженное бессонницей, бодрствованием среди ночи. Она накинула белый гостиничный халат. Раздвинула стеклянные двери, вышла на лоджию над морем. Было два часа ночи, потом три часа. Внезапно на другом конце бухты забрезжила тоненькая полоска света. Над Сорренто вставало солнце. Это начало дня было потрясающе красиво. Все утро, до полудня, она шагала по дорожкам острова. А в полдень позвонила Жоржу: – Все великолепно. Я сейчас на Искье, возле Неаполя. – А я-то думал, ты в Загоре. Так и представлял тебя за рулем вездехода где-нибудь в Тассилин-Аджере. – Ну, кроме воздеходов есть еще и самолеты. – Искья… никогда не слышал. – Жорж, я теперь счастлива. – Господи боже! Только не говори мне, что ты счастлива! – Да, я счастлива. – Терпеть не могу людей, которые утверждают, что они счастливы. – Почему? – Они лгут. И это меня пугает. – А мне наплевать, что тебя это пугает. Я-то не лгу. Я действительно счастлива. Счастлива на этом моем острове. – Ага, значит, Искья – это остров? – Да. И она рассказала ему, где находится, что это за место. Что это за зверь такой – ее остров, независимый и непредсказуемый. Что она открыла для себя в здешней начинавшейся весне. Жорж слушал ее, не понимая. И вдруг прервал: – Знаешь, у меня нашелся покупатель на мамочкин дом в Шуази. – Жорж, я стучу по дереву, пусть все будет хорошо. – Очень мило с твоей стороны. Я прямо извелся от всего этого. А человек, кажется, приличный. Он не станет оскорблять память моей мамочки, которая еще живет в этих стенах. – Да ты просто свихнулся! – Это ты свихнулась, если уверяешь, что счастлива. – Но это правда. – И по мне, я вижу, ты совсем не скучаешь. – И это тоже правда, но, как только сможешь, приезжай. Вот продашь дом и сразу приезжай сюда отдохнуть. Ты увидишь, здесь чудесно. Я тут всюду чувствую себя как дома. Эти тропинки и улочки, эти крутые лестницы, ведущие к крошечным площадям, три малюсеньких вулкана, леса, обрывистые скалы, облака – все мне стало родным. Я освоилась с ними в первую же минуту. И люди тут прекрасные. Ни одного француза. Одни только неаполитанцы да русские. – А тебе не одиноко среди этих русских? – Иногда очень одиноко, но мне это начинает ужасно нравиться. – А я вот не знаю, очень ли мне это нравится, – пробормотал Жорж. – К тебе никто не заявлялся? – Никто и ниоткуда. Зато твой Гумпендорф тебя ждет с нетерпением. Совсем истосковался. Уже начал разрушаться. Грозит обвалиться в реку, на черную лодку, на куст шиповника. – Целую тебя, Жорж. – Я жду тебя, Элиана. Мне тебя не хватает. Наступил полдень. Она выключила мобильник. Села в портовом ресторанчике, взяла вилку, придвинула к себе тарелочку с осьминогами и начала есть. Странный звук столкновения лодок заставил ее поднять глаза. Две красные кормы подряд. Одна синяя. Две красные лодки и одна синяя. Это было странно. Это был какой-то странный знак. Поднимался ветер. Местное вино тоже было изумительно. * * * Анна Хидден говорила: – В морских водах есть такое рассеянное, трепещущее мерцание, которое словно поднимается из самой бездны. Оно никогда не достигает поверхности, а только играет бликами под телами, между водорослями, в тени утесов Искьи. Возможно, это порождение вулканов. Свет, который никак не похож на солнечный, облекает тела пловцов. С наступлением часа купанья она шла в свой номер переодеться, накидывала на купальник гостиничный белый махровый халат, совала ноги в молочно-белые гостиничные пластиковые шлепанцы. И пробиралась к воде по скалам, как раз под своей лоджией. Тропинки тут не было. Ее маленькие пластиковые сандалии скользили на иглах, упавших с сосен. Она вешала гостиничный халат на железный поручень, неизвестно для чего вделанный в камень, и ныряла в море. * * * В одиночестве она спала все меньше и меньше. И поэтому читала по ночам. Она попросила, чтобы ее номер убирали первым. Женщины, занимавшиеся уборкой, наводили чистоту в ее комнате с самого утра. Она покидала отель с первыми проблесками зари, между пятью и шестью часами. Слонялась по окрестностям в своих серых джинсах и желтых кроссовках, в спокойствии и прохладе, в тенях, удлинявшихся к концу ночи или к началу рассвета, покидала пределы курортного городка, пробиралась по узким тропинкам, бродила по мокрой росистой траве, по виноградникам, в оливковых рощах, в лесках, старалась заблудиться, любила заблудиться, и нередко ей удавалось заблудиться. Жадно интересовалась тем, что скрывали каменные стены, изгороди. Ничуть не жалела о своем парижском доме, да, правду сказать, и о своем скромном импровизированном Гумпендорфе, домике с плющом на Йонне, у Жоржа Роленже. Теперь для счастья ей достаточно было совсем других вещей: капюшона желтого дождевика, закутка в комнате, расщелины в скале – любого потайного угла. Достаточно было защитить свое тело панцирем или стать незрячей. Найти жилище без двери, норку, чтобы затаиться. Или небольшую лоджию, краешек балкона, где можно присесть и подстеречь наступление дня. Она ходила и ходила в нарождавшемся рассвете. С любопытством наблюдала за поведением людей на заре, за первыми их жестами, которые определяли настрой предстоящего дня, ждала той минуты, когда затеплится лампочка на потолке кухни, когда впустят в дом погулявшую собаку, следила, как люди одеваются, передают друг другу расческу, резко отступают назад, чтобы поймать неожиданный ракурс своего отражения в зеркале. Когда солнце уже вставало, когда улицы и переулки заполнялись жизнью и суетой, запахом табака, запахом кофе с молоком, запахом одеколона, она останавливала микротакси, и оно с тарахтением и трубными гудками доставляло ее в гостиницу. Там она заказывала себе грандиозный завтрак в столовой, под белыми аркадами, увитыми диким виноградом с нераскрывшимися почками и первыми, редкими еще листочками, липкими от молодого сока. Потом отдыхала у бассейна, где курилась, то сильно, то слабо, теплая вулканическая вода. По соседству, за два-три часа до появления русских, уже шумно ныряли немцы, так что брызги летели во все стороны. Она дожидалась, когда бассейн освободится от германского нашествия, чтобы поплавать одной, в свое удовольствие. Затем, вся мокрая, поднималась в свой номер, принимала душ, укладывалась в постель, работала. Именно в эти дни она сочинила коротенький квартет, посвященный Кэтрин Филипс. В Неаполе она купила компьютер, который велела подключить у себя в комнате, и заказала по Интернету ноты и книги, которые были нужны ей для работы. Глава II «О Oh how I!»[5 - О, что со мной? (англ.)] – напевала она в течение многих недель. Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире. Эти стихи пришлись как раз по ее жизни. Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность. Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок. Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее. Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками. От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу. О, Solitude My sweetest sweetest choice Devoted to the Night.[6 - О, одиночество, мой сладостный удел, / Тебя я Ночи поручаю (англ.).] Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом. Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью. О Oh how I, О, Solitude adore! Кэтрин Филипс написала в своей элегии: Глас одинокий средь мирских сует Из глубины души взывает песней странной, Бесплотный, как златого солнца свет, Волшебный, как экстаз природы первозданной, Рожденье Времени… * * * Кроссовки становились все грязнее и грязнее, перепачканные, замызганные, с налипшей травой, — столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов. * * * Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко. * * * Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы. Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт. И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева. Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы. Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки. И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры. Ее горло сжалось так же, как бывало прежде. Чуть ли не до удушья. Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом. И вот она уже сидит за роялем. А маэстро стоит у нее за спиной. И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила. Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает. * * * Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза. Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями. Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь. Каков мужчина, такова и женщина. Они падали, откинувшись назад. Падали на спину. Глава III Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор. И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна. Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад. Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть нигде, вдали от горестей, на грани смерти под названием отсутствие. * * * И вдруг на землю обрушивается ливень. Она бежит. Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу. Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю. Она пересекает опустевшие площади. Перекрестки безлюдны. Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах. Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня. – Ну и дождь! – говорит она, входя через вращающуюся дверь в свой отель и сбрасывая плащ. – Si! Вы правы, синьора! Ужасно! Она возвращается из ванной в комнату, в чалме из полотенца, которым вытирала волосы. Снимает свитер. И произносит вслух: – Я замерзла. В гостиничном номере стоит ледяной холод. Хорошо бы сейчас развести огонь. Она думает: «Мне нужен камин. Мне необходим камин. Мне необходима крыша над головой. Необходимо заботиться о чем-то более конкретном, чем стихи, положенные на музыку. Например, о саде, где я готовилась бы ко всей этой весне. Мне нужен свой дом». Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки. Забирается в постель. Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки. * * * Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место. Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане. Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя. Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)». Анна Хидден опустила путеводитель на песок. Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз. Стояла мягкая, теплая погода. Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился. Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо. Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша. * * * Страстная пятница. 25 марта. Жоржу, по телефону: – Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши. – А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение. – Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь. И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях. Наведалась туда, еще и еще раз. В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми. Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь? Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве. Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю. Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале. Вилла не продавалась. Там никто не жил. * * * Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море. С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь. На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо. Загадочное око. Некто. Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик. Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана. В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали. Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе. – Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом. – О боже! – воскликнула Анна. – Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году? – Синьорина, – поправила Анна. – Вы из Франции, синьорина? – Да. – Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш. – Да. – Так что нечего вам его оплакивать. – Да. – И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи. – Да. И обе замолчали. Потом Анна Хидден сказала: – Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции. – Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу. – Простите меня… – И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать. Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом. Глава IV Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула: – Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама! Услышав это, старуха залилась слезами. И обе женщины долго плакали, держась за руки. Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами. * * * Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз. Ткнув пальцем в развалины старой стены, мелькавшие в просветах зелени, крестьянка сказала: – В старину здесь была сторожевая башня – против сарацинов и против французов. – Ясно. – Потом в ней устроили стойло для ослов. Вы слыхали про генерала Мюрата? – Да. – Знаете, что он нас завоевал? – Да. – И вам это безразлично? – Да. – Почему вы мне так отвечаете? – Потому что я не генерал и не собираюсь заканчивать свои дни в маршальском звании. Старуха обернулась, со смехом потрепала ее по щеке и продолжила подъем. Нужно было увидеть воочию этот дом, такой длинный и приземистый, так прочно врезанный в камень, чтобы почувствовать исходящую от него загадочную силу. Даже старая крестьянка из Кава-Скуры невольно умолкла, почтительно созерцая давно не виденный фасад. Заросли, изгородь – все было темно-зеленого, почти черного цвета, такого же черного, как скала. Терраса дома тоже была очень длинная, такая же длинная, как вулканический склон. Отсюда можно было видеть либо деревья на холме, закрывавшие дом, либо море. Со всех сторон – море. Анне все больше и больше нравилось это место, этот свободный обзор морской глади. Она не произнесла ни слова. Предоставила говорить старой женщине (чью руку снова держала в своей), но и та упорно молчала. Дом стоял в странном, еле различимом ореоле то ли мерцающего дождя, то ли светлой дымки, – словно здешний воздух сгустился и окутал террасу волшебным маревом. – Почему вы здесь не живете? – Ноги – для тела, воспоминания – для сердца. Вот такую загадку предложила ей ее новая подруга, крестьянка из Кава-Скуры. Потом она добавила: – Вы и знать не знаете, какой здесь свет в летнее время – ослепнуть можно. А уж жара!.. Даже описать трудно. Вас как зовут, синьорина? – Анна. – А меня – Амалия. – Как и вашу бабушку. – Как мою двоюродную бабушку, а не родную. Тетушка Амалия приходилась сестрой моему деду. Дед ее очень любил. Зовите меня Амалией. А я буду звать вас Анной. – Амалия… – повторила Анна. – Ну так вот, Анна, я даже описать вам не могу, что такое здешняя жара! Настоящее адское пекло! Ни один из ключей, лежавших у нее в сумке, не подошел к дверному замку. Фермерша присела на кучу хвороста и кольев, сваленных возле двери, ужасно расстроенная тем, что поднялась сюда впустую. Терраса перед ней была завалена по всей длине стульями, столами, старыми ящиками из высохшего лимонного дерева, пустыми кувшинами. Скала у нее за спиной была черной, сюда некогда стекала лава из вулкана. Внешние стены дома были сложены из желтого туфа. Запыленные окна, идущие по фасаду, смотрели на голубой простор морской бухты. Сквозь грязные стекла можно было разглядеть два больших камина из светлого камня. Безмолвие царило на террасе, окутывало разбросанные там и сям кованые, заржавевшие столы и стулья. Анна присела рядом с Амалией, спиной к двери. Они посидели, отдыхая. * * * Амалия сказала: – Надо будет спросить у моего брата Филоссено, куда подевался ключ от двери. – Только поберегите ноги! – воскликнула Анна Хидден. – Ничего, Филоссено – он знает. Анна поддерживала Амалию, которой трудно было спускаться по отвесной тропинке с кручи, куда она забралась с таким трудом. – Думаю, вы понравились бы моему отцу, – вдруг сказала Амалия, крепко держась за ее руку. Анна прошептала: – Вы даже представить себе не можете, как мне приятно это слышать… – А с чего это вам так приятно? – Мой отец меня не любил. – Ваш отец помер? – Нет. Он уехал. Я была еще совсем маленькой. Когда они оказались внизу, старая крестьянка сказала: – Вы не бойтесь, Анна, я к вам часто наведываться не собираюсь и надоедать не стану! – Значит, вы согласны?! – воскликнула Анна Хидден. И обняла старую крестьянку. Она была на вершине счастья. * * * Вопрос с арендой решался крайне медленно. Не из-за денег: об этой, довольно скромной, сумме они быстро договорились между собой. В течение года Анна практически ничего не должна была платить, поскольку брала на себя расходы по необходимому ремонту дома. Но перед тем, как его начать, требовалось получить согласие всех остальных родственников Амалии. У Анны по-прежнему не было ключа от дома, но она без конца поднималась к нему по обрывистой тропе. Она была влюблена – иными словами, одержима. С того дня, как она увидела виллу на скале, она совершенно забыла о том, что Жорж называл ее хижиной в Тейи, на берегу Ионны. Как забыла и о своем парижском доме, который выставила на продажу. И о жилище своей матери в Бретани. Она влюбилась – безумно, неистово – в дом Амалии, в террасу, в бухту, в море. Влюбилась так, что мечтала раствориться без остатка в том, к чему прикипела сердцем. Во всякой любви таится нечто зачаровывающее. Нечто гораздо более древнее, чем то, что можно выразить словами, которые мы узнаём лишь через много лет после рождения. Но теперь она любила такой любовью не мужчину. А дом, который звал ее, ждал ее. И каменный склон горы, к которому хотелось прикипеть навечно. И весь этот заросший дикими травами уголок света, лавы, потайного огня, в котором мечтала жить. Странное чувство, и сильное и внезапное, охватывало ее всякий раз, как она поднималась в это царство лавы. Словно тут обитал невидимый добрый дух, и она ощущала – каким-то неведомым образом – его благосклонность к ней, и покровительство, и понимание, и почитание, и поддержку, и любовь. * * * Внизу, под обрывом, она обнаружила грот и две маленькие бухточки, где можно было плавать, оставаясь невидимой для постороннего глаза. Впрочем, этот склон горы был почти неприступен. И бухточки были совсем крошечные. Вулканические сбросы замыкали их со всех сторон, делая доступ туда крайне затруднительным. Карабкаясь по скале, можно увидеть, нет ли кого внизу, на темном песке. Кое-где вдруг попадается железное причальное кольцо для лодки. Кое-где – несколько цементных ступенек, позволяющих войти в Тирренское море, а не прыгать в него с высоты. Ее волосы уже отросли ниже плеч. Плечи же остались узкими, несмотря на рассветные и вечерние заплывы. Отныне она ежедневно плавает в этих двух бухточках. А одежду оставляет в маленьком стойле. Глава V Однажды, поднявшись к дому, она увидела крестьянку и какого-то старика, которые сидели там, в мертвой тишине, в дымке света. Был вечер. Они расположились на террасе, в железных креслах перед ржавым столом, не разговаривая друг с другом, спиной к волшебному пейзажу. Казалось, они дремали. На самом же деле они повернулись спиной к солнцу и теперь смотрели, как она взбирается по склону и подходит к ним. – А, вот и ты, дочка! – сказала Амалия. – Я не встаю. Притомилась очень. Познакомься, Анна, это мой брат Филоссено, он хотел во что бы то ни стало совершить паломничество к этому домику перед тем, как ты начнешь его обустраивать. Старик Филоссено встал. Он собирался что-то показать Анне. Подвел ее к краю террасы. За желтовато-серым утесом виднелось нечто вроде площадки, выбитой в камне. – Это я вытесал ее для своего отца, – с гордостью сказал он ей. – Гляньте, синьорина! Анне Хидден пришлось спускаться, держась за сильную протянутую ей руку, а кое-где, по команде седоволосого старика, даже сползать вниз на животе. Наклонившись над краем вырубленной и скрытой в утесах площадки, можно было разглядеть кастелло, отель, порт для прогулочных суденышек. Парусники лениво колыхались на волнах. Вода мерцала и казалась белой, как молоко. Они восхищенно полюбовались видом. Потом встали на ноги. Старик и Анна вернулись обратно на террасу. Отряхнули друг друга от пыли. Медленно подошли к Амалии. Старик торжественно вручил Анне ключи от дома. И пожелал пожать ей руку, дабы скрепить их договор. Она пожала ему руку. И тут, в наступившей тишине, та, которую они звали Анной, поняла, что ей нужно сделать, и произнесла длинную благодарственную речь. Опустив глаза и по-прежнему сидя в кресле Амалия внимательно выслушала ее. Когда Анна закончила, она встала, подошла к ней и звучно поцеловала в лоб. Потом все трое подошли к двери. Анна протянула было ключ старому Филоссено, но тот повелительным жестом велел ей отпирать самой. И это она вставила ключ в замочную скважину. Ключ повернулся легко, но старику пришлось налечь плечом на тяжелую деревянную дверь, чтобы та наконец распахнулась. Все трое вошли внутрь. Дом был сухой. В нем пахло кошками, жасмином, пылью. Ни Анне, ни старику не удалось раскрыть окна, кроме одного. Ворвавшийся воздух поднял такую густую пыль, что они начали задыхаться. Все трое раскашлялись, согнувшись в три погибели и не в силах перевести дыхание. Анна плача выбежала наружу. Но ей все же удалось пройти по двум длинным комнатам; ее надрывный кашель отдавался гулким эхом в почти пустых помещениях. (Здесь сохранились только стол с восемью стульями, грузный гипсовый Зевс, похищающий Европу, и продавленные кресла; все это она потом выбросила, оставив только зеркала в позолоченных рамах над каминами – да и позолоту эту велела покрыть белой краской.) – Отец моего отца служил нотариусом в Понте, – объяснял Филоссено, – а его младший брат был священником в Серраре. При каждом шаге в воздух взметались тучи пыли – а вместе с ней ночные бабочки. Когда они вышли на воздух и кое-как уняли хриплый кашель, старик сказал: – Анна, я хочу показать вам еще кое-что. Тут, рядом, есть теплый источник. Это был природный источник в скале, забитый плотным матерчатым кляпом. Филоссено вытащил холщовую пробку, и тоненькая обжигающая струйка брызнула в углубление, выеденное горячей сернистой водой вулкана. * * * Солнце клонилось к горизонту. Дом наливался багрянцем в его лучах. Они стояли перед ним. Все уже было сказано. И они решили разойтись по домам. Анна проводила их до фургончика брата Амалии. Старый Филоссено отказался взять себе ключи. * * * После их отъезда Анна снова поднялась на гору. Дойдя до конца тропы и взобравшись на террасу, она увидела под крайним багровеющим окном большой куст красной смородины, огненный, словно костер, в вечерних лучах. И вдруг ее пронзило воспоминание о младшем брате, на больничной постели в Париже. Ей пришлось сесть в одно из ржавых железных кресел на террасе. Каждой частичкой своего тела она ощущала в этом почти непостижимом беззвучии (объясняемом, несомненно, уединенностью террасы и двух длинных сводчатых комнат под защитой горного склона) прочное слияние этого дома с природой. Отсюда не было видно других домов. Только море, небо, а сейчас еще и ночь, окутавшая все вокруг. Глава VI Она оставила за собой номер в отеле, но телом жила на вилле на горе. Отмыла весь дом водой из горячего источника. Случалось, что и ночевала в нем или ложилась и засыпала средь бела дня, ибо при первом же признаке бессонницы поднималась туда. На исходе ночи здоровалась с пастухами, которые еще затемно выводили на холм свои стада. Солнце в один миг пронизывало поверхность моря, и вода загоралась, играла светом. Мало-помалу он захватывал и ее новый дом, поднимаясь из глубины. Расстояние ощущалось в первую очередь по звукам, что рождались повсюду. Все возникало в первые же мгновения, в белесой хмари, смешанной с сиреневым и черным. Затем появлялся зеленый – вокруг деревьев и на склонах горы. И тогда формы начинали отбрасывать тени. Тени придавали объем домам и животным. В ожидании того момента, когда можно будет переселиться в длинный дом над морем, Анна убирала мусор, рыхлила землю, заказала и велела доставить наверх цветочную рассаду, мешки с торфом и удобрениями, горшки и кадки, саженцы, лимонные деревья. * * * Для самого дома, пока его еще не перекрасили и не провели электричество, она купила немногое – только огромное глубокое кресло с палево-желтой бархатной обивкой (его пришлось разбирать и тащить в гору на веревках). И другое кресло, кожаное. Почти все остальное (книжные шкафы, полки, стенные шкафы) она заказала плотнику, который привез доски на осле и сколотил мебель прямо на месте. Понадобилась еще пара ослов, чтобы доставить цемент, рамы и наличники, стеллажи, мотки электропроводки, заступы, мастерки, лопаты, красивые медные трубы, чтобы получать воду из цистерны, находившейся десятью метрами выше, и сделать сток для воды из горячего источника. На середине склона, в стойле, где она до сих пор оставляла свою одежду, отправляясь купаться в бухточки, рабочие сложили мешки и банки с краской в старый деревянный короб без дна, стоявший прямо на земле. * * * Шел дождь. Пробираться к вилле во время дождя да и в тумане было трудно – обрывистая тропа становилась еще и скользкой от грязи. Сопровождавший ее торговец музыкальными инструментами мотал головой и утверждал, что никогда не сможет поднять пианино, даже очень плохое, даже в пластмассовом корпусе, на виллу тетушки Амалии. Она отправилась в Неаполь. Не нашла ничего стоящего внимания. Впрочем, качество звука на первой стадии работы ей было не важно. Она поискала в Интернете, не продает ли кто-нибудь клавесин, который требовал бы от нее наименьших усилий при игре. Она еще пятнадцать лет назад отказалась от концертной деятельности, но ей хотелось сохранить мастерство для исполнения своих фортепианных пьес. Она всегда мечтала самостоятельно записывать их – по крайней мере, первую версию, где запечатлелись бы темп и характер произведения, чтобы все последующие исполнители понимали ее замысел. В концертах она иногда могла играть просто божественно – и в начале своей карьеры снискала успех именно выступлениями перед публикой, – а иногда, напротив, бывала холодной, скованной, инертной, неуклюжей, отвратительной. Вот почему много лет назад она постепенно, шаг за шагом, стала отдаляться от концертной жизни, как и от фестивалей. Преподавания она терпеть не могла. Как не любила и выступления перед телекамерами или даже на радио, в полутемной студии. Она начала бояться самой себя. Никогда не знала наверняка, как будет держаться, как отреагирует на ту или иную помеху, то или иное впечатление. Более того, не была уверена, что страх и волнение перед выходом на сцену помогут ей сконцентрироваться и два часа кряду играть с той неистовой силой, которая, по ее мнению, должна была раскрываться в искусстве. В конце концов она заказала в Милане цифровой клавесин крайне сложного устройства, но почти невесомый (доставщик сам донес его до виллы над морем – palazzo a таге, как он выразился), который тотчас возненавидела. * * * Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу. Но весна смела все страхи. Расцвели пышные купы жасмина. Расцвели розы на кустах. И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой. И маки. Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани. Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски». Глава VII Старая женщина подошла к автобусной остановке. И застыла в ожидании. Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье. У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает. Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку. – Мама! – шепчет Анна. – Элиана, наконец-то! Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы. – Это я для тебя купила. – Спасибо, мама. Стоит май. Анна Хидден вернулась домой. – Ну-ка, помоги мне, дочка. Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром. Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба. * * * Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается. Она сует его в карман своего жилета. Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни. Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа. – Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму. – Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала. Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит: – Никому не дано понимать себя, Элиана. – Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна. – Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю. * * * Все их встречи проходили одинаково. Она увидела мать всего час назад, а ей уже стало невмоготу. Продажу парижского дома назначили на 20 мая. Анна Хидден воспользовалась поездкой, чтобы провести несколько дней с матерью. Жорж Роленже отказался сопровождать ее в Бретань. Он встретил ее в аэропорту. И довез до вокзала Монпарнас. Они пообедали вдвоем в ста метрах от вокзала, на бульваре, в рыбном ресторане. Он ни за что на свете не хотел возвращаться в места, где прошло его детство. – Твой хахаль звонил. – Вот как? – Спрашивал твой адрес. – И что же ты ему ответила? – Правду. Что я его не знаю. Ведь это святая правда. Ты не удосужилась мне его сообщить, – обиженно сказала мать. – Мама, я еще раз тебе повторяю: у меня нет адреса. – Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Впрочем, как тебе угодно. А еще твой хахаль сказал: «Я не понимаю, что случилось». Да, он все твердил: «Я не понимаю, что случилось, мадам. Клянусь вам, мадам!» И плакал прямо в телефон. Очень грустно было его слушать. – Ничего, слезы промоют ему глаза. – Господи боже! – А с промытыми глазами ему будет легче пересмотреть некоторые тайны своей жизни. – Ты просто безжалостна, дочь моя! * * * Мать разозлилась на нее, как ребенок. Наступило Вознесение. Марта Хидельштейн во что бы то ни стало решила отправиться на мессу в сопровождении дочери. – Мама, я больше не верю в Бога. – И поэтому не можешь пройти вместе со мной пятьсот метров и посидеть рядом три четверти часа? – Ну, могу, конечно… – Тогда пошли! – Но это глупо, мама. Я же говорю, что мне не хочется. Мне все это тяжело. – А ты думаешь, мне не бывает тяжело от всего этого?! – Да пойми, мама, у меня давно развеялись иллюзии по поводу веры. Я больше не хожу в церковь. – А могла бы и заставить себя. – Нет. – Ведь оттого, что ты немного помолишься, вреда никакого не будет. Анна махнула рукой и уступила. Потом пришлось искать по всему дому затерявшуюся палку с серебряным набалдашником, подаренную некогда дедом с материнской стороны. Наконец они вдвоем отправились в церковь. Вся деревня смотрела, как они медленно шагают по дороге. Старая мадам Хидельштейн шла, пошатываясь, под зонтиком, который Анна держала раскрытым над ее головой. Когда они вошли в храм и уселись на свою скамью, мать вынула из сумки не только свой собственный молитвенник, но и тот, что некогда служил ее дочери: она не забыла прихватить его с собой, как будто Анне все еще было двенадцать лет. И сама же открыла его на нужной странице для своей дочери – как будто той все еще было двенадцать лет. По правде говоря, это пришлось очень кстати. Всю службу Анна Хидден просидела, уткнувшись в молитвенник. И сказал Господь: Я покинул Отца моего, дабы прийти в сей мир, и ныне покидаю сей мир. Некий человек услышал голос, вещавший ему: «Встань и иди. Продай имение свое, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною».[7 - Евангелие от Матфея, 19:21.] И ушел он. И обратил лицо свое к другой земле, которая не была землею. * * * – Гексомедин внутривенный, нурофен, лизанксия, Токо-500… – Привет, Вери. – Привет, Элиана. Анна зашла к ней на обратном пути из церкви. Вероника оставила аптеку на своего помощника. И они отправились в портовое кафе, где их ждала мадам Хидельштейн. – Мне звонил Томас. Меня уже тошнит от ваших разборок. – Ну, я-то тебе ни на что не жаловалась. – Мы тут с ним повидались. Я считаю, ты должна ему позвонить. Объяснитесь между собой раз и навсегда. Анна Хидден молчала. – И забудь ты эту глупую историю в Шуази-ле-Руа. Анна снова промолчала. – Тебе известно, что он с ней расстался? – Меня это не интересует. Пускай делает, что хочет. Мне ничего от него не надо. – Да образумьтесь вы оба! – Нет. – Я тебе советую как подруга. – Нет, если ты так со мной говоришь, ты мне не подруга. И притом мне кажется, сама не знаю почему, что ты врешь. * * * В тот день она просто потеряла голову. Мать уже практически не выходила из кухни. Ей было восемьдесят шесть лет. Она сидела, скрючившись в своем складном кресле, сделанном из легких алюминиевых трубок, похожая на зайца, дрожащего в кустах. И так же как некоторые животные пытаются обмануть хищников, или соплеменников, или соперников мнимой неподвижностью, мимикрией, так и она, прячась в подушках и под одеялами, пыталась обмануть смерть. Завидев кого-нибудь рядом, Марта Хидельштейн начинала бессвязно бормотать: – Даже я путаюсь в десяти комнатах этого дома. Уж и не помню, где что лежит. То ли дело раньше… Или вдруг кричала: – Элиана! Элиана, сходи проверь, не украли ли кровать твоего отца! Элиана, ты не знаешь, куда подевался буфет бабули из Ренна? * * * Она приподняла свою старую мать. Та усохла и стала совсем легонькой. Кожа да кости. Она смеялась. Ее глаза приняли безмятежное, детское выражение. Мать явно хотела заговорить. Она гримасничала, стараясь что-то выразить лицом, волосами, руками. Потом отказалась от своего намерения. Забыла, что хотела сказать. Она сделалась меньше ростом и почти ничего не весила. Теперь она проводила большую часть времени в своем кресле. Ее голова ушла в плечи; лицо было обращено к дочери, в вытаращенных глазах застыла тревога. Правой рукой она непрерывно крутила на пальце кольцо с изумрудом. Мать чего-то ждала. Анна прекрасно знала, чего она ждет. Но ничем не могла ответить на этот немой призыв. Не могла ответить на вопрошающий взгляд матери. Даже думать об этом не хотела. Нет, она не будет об этом думать. Она встает. – Мама, хочешь, соберем пазл? – Нет, спасибо, дочь моя, я еще не совсем впала в детство. * * * Часы показывают без четверти шесть утра. В небе уже сияет солнце. Она хочет попрощаться с матерью. Но говорит себе: «Слишком рано. Наверное, она еще спит». Она тихонько приотворяет дверь гостиной. Но ее мать сидит на постели уже одетая. Сейчас она и не думает улыбаться. Даже не смотрит на нее. – Я уезжаю, – говорит Анна. Мать кивает. Дочь наклоняется, чтобы поцеловать ее. Но мать отворачивается. – Ладно, я позвоню, – говорит Анна, так и не поцеловав мать. Та пожимает плечами. У Анны наворачиваются слезы на глаза. Мать говорит: – Элиана, ты опоздаешь на поезд. Иди. – Мама, хочешь, я принесу тебе сюда завтрак? – Я сказала: иди, дочь моя. Брось меня одну. Глава VIII Она приехала на вокзал Монпарнас к полудню. Спустилась в метро. Вошла в свой бывший дом, пустой, гулкий, переполненный тишиной. Переполненный угрызениями совести. И затхлый. И подернутый черным флером пыли. Прошло уже три месяца. В садике с решетчатой оградой робко хозяйничала весна. Она полила пересохшую землю. Вынула из ящика несколько писем, избежавших хранения на почте. И отправилась в VIII округ, к нотариусу. Подписала договор своим настоящим именем, отдала ключи, взяла банковский чек – плату за дом, распрощалась со всеми присутствующими. Жорж встретил ее на вокзале Санса. Оттуда они пошли прямо в портовый ресторан Тейи, где и поужинали. Жорж нашел, что она очень изменилась. Например, сильно похудела (сам он за эти два месяца похудел гораздо больше). И загорела. В тот вечер она надела широкий черный шерстяной жакет, длинную юбку из серого шелка, мягко колыхавшуюся вокруг ног, и низкие серые ботинки. Говорила она мало и неохотно. (Мясо, свекольный салат.) В ней чувствовалось теперь больше подозрительности, благовоспитанности, сдержанности, страха. Она слишком долго жила одна. И, кажется, совсем превратилась в итальянку. Он даже осмелился ей это сказать. (Налим, пюре из латука со сливками.) Она ничего не ответила. Они пошли к нему домой пешком. Там она вручила Жоржу банковский чек. Он объявил, что необходимо заменить доверенность в отделении Оссера общим счетом – на тот случай, если один из них погибнет. Она рассмеялась. – Анна-Элиана, мы ведь с тобой ровесники. – Браво, Жорж! – Когда я состарюсь, ты состаришься тоже. – Да, это очень верное замечание. – Давай жить вместе. – Ты с ума сошел! – Я вовсе не жду, что ты ляжешь ко мне в постель. – Надеюсь. – Нам нужно просто пожениться. – Нет. * * * На самом деле Жорж был болен. Она обнаружила это, нескромно заглянув в письмо из больницы, лежавшее в передней на большом ларце для корреспонденции. Попыталась заговорить с ним об этом. Он все отрицал. Тогда она поблагодарила его за то, что он сохранил в тайне ее жизнь в Италии. – А ты, значит, сомневалась во мне? – Да. – Это не по-дружески. – Я не доверяла мужчинам, а ты был мужчиной. – Вот именно, был. И он расплакался. Как-то вечером, сидя в ресторане на полпути к Жуаньи и видя, что он не желает говорить с ней ни о своем здоровье, ни о себе самом, она начала рассказывать об острове, о вилле над морем, о необыкновенной террасе, о фермерше из Сан-Анджело, о красоте. Когда же он приедет к ней? Она ведь даже кровать для него там приготовила. Жорж Роленже обещал приехать на остров в следующем месяце. * * * – Это что же, генеральная уборка по случаю весны, месье Делор? Тот кивнул. У порога его дома и на мощеном причале Йонны было сложено все необходимое: метла, стремянка, ведра для мытья пола и стен, тряпки и губки, жавелевая вода, стиральный порошок «Сен-Марк», «Мистер Проктер». Она оставила «солекс» на маленьком переднем дворике и вошла в дом, держа в руке блок «Lucky». * * * Солнце уже пригревало так, что можно было пить аперитив на берегу Йонны. Жорж сиял: наконец-то он сидел наедине с Анной в конце лужайки, перед хижиной-Гумпендорфом, рядом с черной лодкой и только-только вылупившимися утятами, что прятались в ее тени. И тут случилось любопытное происшествие. Они спокойно попивали вино в тишине, как вдруг большой черный дрозд молнией подлетел к Жоржу и уселся на его ботинок. И замер. Жорж тоже замер. Большой дрозд четырежды прокричал и улетел. Анна была потрясена. – Это знак, – твердила она, – это знак! Это добрый знак, Жорж! В пятницу вечером она уехала. Глава IX Остров вынырнул из тумана. Грузный, волшебный. Она бежала от смерти. Бежала от своей матери. Бежала от Жоржа. Устроилась на вилле, хотя до полного комфорта было еще далеко. Натягивала один или два свитера и шла завтракать на террасу, в серой хмари, предшествующей рассвету. Следила, как за низкой черной сосной встает день, выглядывают первые лучи – иногда бледно-золотые, иногда белесые, как волос смычка. Потом первые голубые проблески. Потом внезапное, мгновенное, неудержимое половодье света, вырвавшегося из моря. Сначала ее угнетало здесь, на вершине горы, чувство пустоты, уныния, неприкаянности. Жизнь в отеле не дает расслабиться – в том смысле, что нужно ежедневно покидать свой номер, двигаться, выходить куда-нибудь, спешить назад, чтобы поспеть к ужину, наряжаться, спускаться в ресторан, здороваться, расточать улыбки. Но она очень скоро обрела удовольствие в чтении своих партитур, погружаясь в это занятие на долгие часы, забывая обо всем на свете, позволяя им расти, как растут деревья, или облака, или волны. Она вновь научилась обходиться без мужчины, без забот о приготовлении еды, о мытье, об элегантности одежды, о макияже и прическе. Как же приятно было разлечься в кресле, закурить душистую сигарету и закрыть глаза, не боясь, что кто-нибудь будет кричать или тараторить поодаль, а то и подойдет, заговорит, начнет мучить рассуждениями о погоде, о дне недели и времени дня. С кровати ей была видна бухта. Она поставила книжный шкаф и кровать справа от окна. Спинка кровати упиралась в книжный шкаф. Невысокий старый торшер источал приятный, мягкий свет, превосходно выполнявший свою задачу – он не жег голову, не утомлял глаза и позволял спокойно заниматься делом. Книжный шкаф пока пустовал, но в ближайшее время должен был наполниться книгами, заказанными по Интернету, распечатками, вырезками. Скоро случится так, что, погрузившись в свою скупую песнь, она увидит бухту – и больше не увидит ее. Днем и ночью она будет видеть бухту, но взгляд ее будет обращен внутрь. И она услышит бухту, с которой отныне свяжет ее судьба. Слева стояла вертушка для книг, купленная на базаре в деревне Филоссено и уже забитая французскими и итальянскими журналами – все как один глянцевые, парадные, кричащие, некрологические, политические, ходульные, религиозные, тоскливые; она ставила на них поднос с чаем. * * * Листья, цветы, горшки, чашки, столы, ветки блестели на террасе, как кристаллы. Здесь она закусывала, вынося наружу поднос с компотницами, кастрюльками, разрозненными блюдцами. Наверное, во всем мире нет ничего прекраснее сияния неаполитанской бухты. Все благоухало водой и уподоблялось воде – мелкие, неугомонные гребешки пены вдали, разлив света, садовая земля, вновь и вновь дышавшая прохладой после каждого ливня, после каждого вскапывания, которое разбивало ее на узкие темно-коричневые волны. Она горячо привязалась к этому уголку, дарившему ей ощущение, будто она живет в самом сердце моря. Холила и лелеяла свой сад, боязливо следила, как он оживает от ее забот, цветет, крепнет, расширяется. Вскакивала по ночам от любого шороха, казавшегося ей подозрительным. Считала долгом чести облагородить этот клочок земли, украсить эту узкую длинную виллу. Обсаживала ее цветами, мыла вулканическую стену. И все крепче влюблялась в свой дом – в каждую дверь, в каждое окно, в каждую ступеньку, в каждый закуток. * * * И каждая заря умиляла ее. Она переставила широкую белую софу (которую называла «кроватью Жоржа») так, чтобы можно было любоваться рассветом. Расстелила в первой комнате у камина огромный старинный ковер блекло-голубого цвета, купленный за гроши (такой большой, что его и отдавали за гроши). А в кухне перед камином стоял красивый стол в окружении десятка стульев. * * * В воскресенье, в час, когда кончается месса, она позвонила матери, выслушала очередную порцию оскорблений, яростно выключила телефон. И начала раскладывать книги, которые привезла на микротакси из почтового отделения в Искья-Порто. Пытаясь дотянуться до верхней полки, чтобы водворить туда огромный том, посвященный опере, она встала на цыпочки и принялась засовывать его поглубже, как вдруг рухнула на пол. Ее обнаружил пришедший маляр. Она потеряла сознание, и это был не просто обморок. Ей пришлось провести две недели в Неаполе, в клинике, где лежало всякое злобное старичье и где не с кем было даже подружиться, если не считать врача, Леонарда Радницки, немца и меломана (жена, которая его бросила, была довольно известной итальянской певицей); он знал ее, любил ее записи, прекрасно лечил и поставил на ноги. Она осаждала доктора Радницки просьбами о выписке: ей не терпелось вернуться на виллу «Амалия», которую он считал слишком удаленной от цивилизации. В конце концов он разрешил ей уехать, с условием, что она снимет на Искье номер в гостинице «Мавры». Хотя бы на короткое время. Пока она окончательно окрепнет, сделает дополнительные анализы и пройдет необходимое обследование. И еще он запретил ей плавать одной в бухте. Она приходила на виллу «Амалия» в дневное время. Электрик и каменщик давно уже кончили работу. Плотник и маляр завершали свои дела. Когда рабочие уходили, она оставалась на террасе и читала. А с наступлением вечера шла в отель, расположенный в сотне метров от ее дома. Глава X Справа от конторки портье в отеле «Мавры» находилось огромное помещение, разделенное на три части: просторный салон с баром, пианино, глубокими клубными кожаными креслами и низенькими столиками, где всегда собиралось много постояльцев. За ним была библиотека с неярким освещением, красивым камином XVIII века, который нельзя было топить, и широкими серыми креслами. И наконец, бывший игорный зал с бильярдным столом в центре (его сукно прикрывали две створки с прелестной старинной инкрустацией), с пуфами мавританской кожи и слегка пыльным, но необыкновенно уютным шезлонгом. Сюда никто никогда не заглядывал. Здесь-то она и пила свой аперитив в полном одиночестве. Цветы бугенвиллеи и грозди глицинии заслоняли снаружи широкие окна, из-за этого в комнате было довольно темно, и в дождливые дни даже как-то тоскливо. Но зато в этом уголке царил покой, а летом и прохлада. Как-то в пятницу вечером туда наведался доктор Радницки. Он сказал ей, что часто останавливается в этом отеле, когда приезжает в Неаполь один. Потому-то он и назвал ей этот адрес, сочтя необходимым предписать отдых. Он любил морскую рыбалку. В данный момент он готовился к подводной охоте между Виварой и Прочидой, у подножия так называемой скалы Петрония. Он стоял, склонившись над картой бухты, разложенной на инкрустированных створках бильярда. На ней были помечены все, даже самые дикие бухты, самые затерянные тропинки островов. Она протянула руку, чтобы показать ему дом с голубой крышей. – Это здесь, – сказала она. – Что именно? – Место, где находится рай. И коснулась пальцем маленького черного квадратика в конце тропинки. Внезапно она ощутила его тело, близость его тела рядом с собой. – На самом деле он должен быть голубым. – Значит, перед пиком Молина. И перед виллой Нэузи Боцци. – Нужно пройти по скалам, со стороны моря. – Нет. – Да взгляните же! И она поднесла лампу к инкрустированным створкам. Но его взгляд вдруг привлекло это женское лицо, засиявшее радостью при виде виллы на карте. Он снова нагнулся. Остров был обведен голубой каймой. Его висок коснулся ее виска, и они посмотрели друг на друга. * * * Они поужинали вместе. Он рассказал, что послезавтра у него будет очень важный день. Бывшая супруга привезет ему дочь из Нью-Йорка. Он ждал этого с некоторой тревогой. – Как ее зовут? – Магдалена. Потом они поднялись вдвоем в номер Леонарда. Ночью, на лоджии, она сказала Лео Радницки: – Мне кажется, во мне сидит какое-то пассивное упорство, от которого идут все несчастья моей жизни. – Пассивное? – Да. Это трудно понять, но я думаю, что все дело в нем. – А ведь вы женщина свободная, одинокая и создали столько замечательных произведений… – Я мало что создала. И одинока не так уж давно. Я тратила время на мужчин, которые меня не любили. Вы разведены? – Да. – У вас есть подруга? – Нет. На следующий день они отправились в лодке на Прочиду. И он нырнул, как и собирался, в подводный грот Петрония. Он разрешил ей плавать, но рядом, под его наблюдением. Они провели вместе все дневные часы и обе ночи. Она показала ему свой дом. Глава XI – Нет, не могу сказать, что в детстве я так уж сразу почувствовала любовь к музыке. И это не было призванием. Это было гораздо страшнее, и я была еще слишком мала, чтобы говорить о призвании. Скорее, это можно назвать чувством панического головокружения. Мой отец был музыкантом, но то, что я ощущала, не имело никакого отношения к отцу. Это походило на приступ ужаса. Когда чудится, будто вы вовлечены в бешеный водоворот эмоций, который грозит гибелью. И вы понимаете, что из него не выбраться. Что вы сейчас пойдете ко дну. И не на что опереться, чтобы обрести равновесие. Такое бывает, когда человек сильно влюблен. По крайней мере, я определяю это именно так. Вам знакомо подобное головокружение? Это верный знак. Бездна тут, рядом, она разверзается и действительно поглощает вас. Я узнала это всеобъемлющее, сжигающее тело и душу чувство только однажды. Когда была совсем маленькой. Не помню, сколько мне было лет. Но я еще не умела читать. Нам, обоим детям, запрещалось подниматься на второй этаж, где жил мой дед. Когда я говорю про деда, я имею в виду отца моей матери. Второго я вообще не знала. И вот я крадусь по лестнице, крадусь по черному паркету коридора, сама не зная, что меня туда толкает, не зная, чем мне это грозит, и наконец отворяю дверь. Их было там четверо, и все играли. От них исходил оглушительный шум. Более грозный, чем шум океана. Рядом с каждым из них стоял торшер. Перед каждым из них стоял деревянный пюпитр. Мой дед щекой прикоснулся к скрипке. Он был самым старым из всех, и он играл с закрытыми глазами. Мой отец – а он был всесторонне одарен – мог играть на любом инструменте. Кажется, тогда он вел партию альта. Никто не слышал, как я вошла. Они исполняли что-то невероятно быстрое. Исполняли какое-то потрясающее произведение. Теперь мне кажется, что это был Шуберт. Молодая женщина со скрипкой сидела лицом ко мне, но ее широко раскрытые глаза меня не видели. Она мне улыбалась, но ее глаза меня не видели. Здесь царила печаль – слишком глубокая, головокружительная, неумолчная, и она все ширилась и ширилась. Слишком глубокая печаль – притом что для маленьких детей не существует слишком глубокой печали. Малыши знают страхи – примитивные, первобытные страхи, не основанные ни на каком жизненном опыте страхи, которые потом никогда не встречаются на их пути. Худшие из всех. Животные печали. Я села на пол, привалившись спиной к двери, и замерла. Все мое тело покрылось пупырышками «гусиной кожи». Все едва отросшие детские волосики встали дыбом. Я дрожала. Не от счастья и не от горя. Это не было психологическим ощущением. Я не знаю, отчего дрожало мое тело. Я выслушала их до конца. Когда все кончилось и они начали укладывать в черные коробки свои инструменты, я подошла к деду и шепотом, на ухо, спросила, можно ли мне прийти еще, когда они снова будут играть. – Если будешь тихонько сидеть в уголке, как сегодня, Элиана, то можно. Он взглядом испросил согласия других музыкантов, и они его дали – одни кивком, другие, вернее мой отец, пожатием плеч. В те дни, когда они играли свои квартеты, я поднималась в кабинет деда задолго до начала. И устраивалась возле двери. Разумеется, они видели меня, когда входили, но притворялись, будто не видят эту маленькую девочку, притулившуюся на полу, у стены, рядом с трубой отопления, за квадратной вертушкой для книг – этажеркой черного дерева, кажется китайской. Я притворялась, будто разглядываю полки, где стояли репродукции картин, фотографии музыкантов и великих людей, всевозможные книги. Они передвигали письменный стол деда. Расставляли стулья, пюпитры, раскладывали ноты. Внезапно замолкали. И внезапно рождалась музыка. Такая непохожая на них. Такая мощная, какую не услышишь с пластинки, ибо в этом случае человек сразу убавляет звук, надеясь тем самым смягчить волнующие его сильные эмоции. И всякий раз у меня сжималось горло, по коже бегали мурашки, сердце трепетало, мне хотелось рыдать, я больше не могла дышать, я захлебывалась и тонула в этом океане музыки. * * * – Вот так открылся во мне внутренний мир. И тело мое привыкло, проскользнув через этот темный лаз, покидать землю, покидать внешнее пространство. * * * – Временами, при звуках какого-нибудь музыкального отрывка, я чувствовала, как это прекрасно. Боль смешивалась с острым ощущением красоты. Я больше не двигалась, не жила. Дети поначалу впадают в столбняк от красоты. Ошеломленные ею. Умирающие в ней. * * * Леонард Радницки: – Не знаю, полюбит ли музыку моя маленькая Лена. Сам я люблю оперу. По ночам надеваю наушники и слушаю оперные арии. Голоса певцов нравятся мне даже больше, чем сама музыка. А вы поете? – Нет. – Ну, все равно, даже если не поете, мне приятен тембр и высота вашего голоса. Ее мать поет. По крайней мере, пела раньше. Я любил ее голос. Собственно, из-за голоса я ее и полюбил. – И все еще любите? Он поколебался, прежде чем ответить: – Да. Немного. Это она покинула меня. Завтра Лена приедет от нее ко мне. – А я искренне считаю, что музыка, в первую очередь, так действует на всех маленьких детей из-за того, что они слышат еще в утробе матери, еще до своего появления на свет, – действует и губит. – Завтра она приедет. – Позвольте мне заметить: вы уже по крайней мере дважды сообщили о приезде вашей дочки. – Три месяца у одного из нас, три – у другого. Так постановил суд. Воспитывать одному двухлетнюю девочку… не знаю, способен ли я на такое. Если откровенно, то мне страшновато. Вот поэтому я и говорю о ней с вами. Я был бы счастлив, если бы мне удалось стать хорошим воспитателем. Вам не хочется ее увидеть? – Конечно хочется. – Только не приходите слишком рано. И не завтра. И не послезавтра… – Я могу вообще не приходить. – Ну, не обижайтесь на меня. Приходите завтра. * * * Увы, доктор Леонард Радницки был так же расточительно щедр в своих соматических привычках, в одержимом переживании семейных перипетий и профессиональных задач, как и в радостях, необъяснимых желаниях, внезапных приступах гурманства, неожиданных походах и мгновенных погружениях в море. * * * Анна – Веронике: – Наслаждение, которое я испытываю в объятиях привлекающих меня мужчин, все более и более эфемерно. * * * Жалкая лихорадка, смешанная со страхом. Мужчины, которых она желала, были отныне мужчинами из снов. Их движения напоминали сны – такие же плавные, нереальные. Что касается редких живых мужчин, этих она прежде распознавала по их неподвижности, по их молчанию, по тайне, что окутывала их флером неприступной сдержанности. Но теперь она стала недоверчивой. И мерила мужчин своей, особой меркой, следя, как они ступают по земле и насколько открыто смотрят их глаза. Глава XII Он жил на пятом этаже. Еще до того, как она свернула на эту улицу, ее посетило предчувствие, что с ней что-то должно приключиться. И однако, если уж быть до конца честной с самой собой, она питала к доктору Радницки только дружескую симпатию – с примесью сексуального влечения, но никак не любви, в этом она была уверена, хорошо себя зная. И тем не менее в ближайшие часы что-то должно было произойти. Она шла туда с тяжелым сердцем. Старалась держаться прямее. Тщательно накрасилась. Сегодня она была очень красива. В Неаполе она купила большой букет лилий для отца, шоколадные конфеты для ребенка. В восемь часов вечера позвонила в дверь. Крошечная двухлетняя девочка с огромными черными глазами и босыми ножками, хорошенькая и таинственная, как сказочная принцесса, привстала на цыпочки, поздоровалась с ней и провела в большую, буржуазного вида квартиру, произнося по пути целую речь на смеси неаполитанского диалекта, детского лепета и американских слов, в которой Анна сначала ровно ничего не поняла. Они вошли в гостиную с множеством полок, где стояли не книги – их не было, – а сотни старинных фотографий. Стены были голубые. На окнах цвели белые герани. В комнате Анна увидела большой белый электрический рояль. – У тебя здесь красиво, – сказала она девочке. – У меня здесь красиво. – Как интересно – повсюду белые герани. – Да. Интересно – белые герани. Свет падал на белые цветы, и их лепестки отбрасывали его на стены, ярко-голубые, как корпус рыбацкой шхуны. – Меня зовут Анна, – сказала она девочке. – Меня зовут Магдалена. Мама зовет меня Магда. Папа зовет меня Лена. – А как ты хочешь, чтобы я тебя называла? – Как папа. Ее отца срочно вызвали по телефону в больницу. Две неаполитанки, которые присматривали за ребенком, вернулись в кухню, где готовили ужин. Одна из них снова вошла в комнату, невысокую вазу с лилиями, – поставила ее и исчезла так же внезапно, как появилась. Магдалена сидела в кресле, неловко откинувшись назад и тесно сжав коленки. Анна не знала, как себя вести. Она встала. Подошла к инструменту, подняла крышку, настроила регистры и клавиатуру. И начала играть для ребенка. Девочка смотрела на нее не мигая, с раскрытым ртом. – Еще! И она начала раскачиваться в такт музыке. – Еще! Она отказалась ужинать в кухне. Пришлось кормить ее возле рояля. Анна продолжала играть. Малышка не хотела ложиться в постель. Это было ужасно: едва Анна прекращала игру, как эта крошечная девочка, почти грудной ребенок, глядела на нее с трагической мольбой, чуть не плача. Вернувшийся Леонард тотчас унес Магдалену в ее комнату, чтобы уложить спать. Но та потребовала к себе Анну. – Извините, ради бога, – сказал он, – она хочет, чтобы вы поцеловали ее на ночь. Ее мать тоже музыкантша. Вероятно, вы напоминаете о ней Лене. – Ее мать тоже играет на фортепиано? – Очень плохо. Можно сказать, нет. А я играю. По ночам, когда мне не спится, играю в наушниках… Анна, простите, что настаиваю, но малышка просит, чтобы вы пришли ее поцеловать. Анна встала. Она отворила дверь, оставленную приоткрытой. Склонившись над девочкой, спела ей на ушко одну из румынских песен, которые только что исполняла. Потом опустилась на пол, рядом с детской кроваткой, продолжая напевать вполголоса и ощущая нежный аромат молока, сливок, сладкой сдобы – всего, чем пахнут маленькие дети. Магдалена глубоко вздохнула и мгновенно погрузилась в сон. Глава XIII Их тела создавали тишину, в которой обе они жили. Малышка любила – может быть, даже больше музыки – тишину, которая окружала тело Анны Хидден и была ее загадочной спутницей. Вокруг женщины и девочки, вокруг их тел, вокруг их ног тишина и свет таинственным образом сгущались и крепли, а посторонние звуки умирали, побежденные их могуществом. То же самое происходит и с хищниками. Это было очень странно. Маленькая Лена требовала постоянного присутствия Анны. Обычно после двух лет дети начинают говорить легко и свободно. Магдалена говорила неважно. Анна высказала предположение, что она ждет вестей от матери. – Каких вестей? – удивился Леонард. – Да они только что расстались! – И все-таки она ждет вестей. Ей нужна уверенность. Или что-то в этом роде. Уж я-то хорошо понимаю такие вещи. – Ну, ладно, я ей позвоню, хотя мне это не очень приятно. Это ведь мой первый триместр. И если я обращусь к матери Лены с такой просьбой, она пожелает забрать ее. Воспользуется любым предлогом, чтобы ее отнять. Он так и не позвонил. – Вы не правы, – твердила ему Анна. – Малышка ждет. И в самом деле, на лице девочки было написано постоянное тоскливое ожидание. Анна Хидден видела в квартире доктора Радницки портрет его бывшей супруги. В настоящее время она жила с дирижером одного американского оркестра. Маленькая Лена (Магдалена Паулина Радницки) инстинктивно поняла эту любовь и, непонятно почему, прониклась ею до глубины души. Какой-то страстный трепет, близкий к безумию, охватывал ее всякий раз, когда Анна снова и снова играла для нее старинные бретонские детские припевки, католические гимны, румынские песни. А потом на вилле «Амалия», на острове, на террасе, она приучила Лену слушать весну, шелест молодых листьев, трели птиц, славящих солнце, свист ночного ветра, редкие отдаленные голоса, глухой ропот прибоя у подножия скал. Сначала нужно было развить слух ребенка, научить различать услышанные звуки. Затем постепенно, простыми словами, она объясняла ей, как все эти звуки образуют в окружающем пространстве невнятную (но только поначалу) симфонию времени. – Потому что всё в природе – птица, морской прилив, цветок, облако, ветер, звезда в ночном небе – связано со временем и связывает с ним свое собственное время, – рассказывала она Лене. Лена зачарованно внимала всему, что нашептывала ей новая подруга. Несколько дней спустя она уже уверенно распознавала голоса всего живого, что окружало их дом на вершине горы. * * * Вытянув шейку и громко гудя, девочка ползала на четвереньках по плиточному полу гостиной, толкая в сторону камина игрушечный состав из пожарных и санитарных машинок. Анна Хидден подарила Магдалене ксилофон с ярко раскрашенными клавишами, но та к нему даже не прикоснулась. * * * Однажды днем началась гроза. Стоя на батконе квартиры доктора Радницки, Анна с девочкой смотрели, как она бушует над морем. Бухту поглотил мрак, еще более непроницаемый, чем сама ночь. Молнии, одна за другой, полосовали небо. Анна – Веронике: – И вдруг я почувствовала, как в мою руку скользнула детская ручонка. Она дрожала. Я легонько растирала ей пальчики, стараясь согреть. «Все в порядке? – спросила я девочку. – Скажи, Магдалена, все в порядке?» Она толкала меня в колени, просясь на руки. Прижавшись к моей груди и крепко обняв за шею, она обернулась к морю. Теперь она дрожала от радости. Это была великолепная, гомерическая гроза. С того дня Лена прониклась восхищением перед грозами, с их внезапными налетами и прочими необъяснимыми сюрпризами. Она так и объявила: люблю, когда гроза! (По крайней мере, она любила ее, сидя на руках у Анны.) Отныне у малышки появилось свое божество. Она выбрала для себя древнейшее из божеств. И без конца надоедала отцу просьбами пригласить подругу, которая умела вызывать грозу. * * * У Магдалены Радницки были тонкие худенькие ножки. Хрупкие, как птичьи лапки. Эта маленькая девочка не отличалась особой грацией, она могла похвастаться разве что длинными густыми волосами и пухлой мордашкой; главная ее прелесть заключалась в одухотворенном выражении лица. Когда она бывала счастлива, от нее исходило волшебное сияние. Это случалось, если Анна садилась за пианино, если на море вздымался прилив, если над островками бухты реяла гроза. Встречи Анны и Лены заряжали их обеих невероятной энергией. Можно сказать, их связывала пылкая любовь. И трудно было определить, которая из двух любила сильнее. Глава XIV Шел дождь. Анна Хидден встречала Жоржа Роленже на пристани. Он сошел по мосткам, с мокрой головой, ссутулившись под большим черным кожаным рюкзаком. В трех метрах от сходней, в черном «фиате» доктора Радницки находилась – и Жорж тотчас заприметил ее – маленькая девочка; она стояла на заднем сиденье, глядя в туманную даль. У нее было убитое, печальное личико. Она смотрела на дождь, барабанивший по стеклу машины, по плитам набережной. Когда она их увидела, ее лицо мгновенно преобразилось, радостно засияло. Она принялась изо всех сил барабанить кулачками по стеклу. Анна улыбнулась ей, открыла дверцу, познакомила ее с Жоржем, который ужасно смутился. Так начались страдания Жоржа Роленже. Он не любил детей, ибо понятия не имел, как с ними обращаться. Но вдобавок он проникся ревностью, бурной, злой, неодолимой ревностью, обуявшей его в тот самый миг, когда Анна и девочка обнялись на его глазах, под дождем, еще не захлопнув дверцу машины. Потом его охватила неприязнь, если не сказать ужас, по отношению к острову, а может быть, и к самому морю. А мелкий дождик все моросил и моросил. Улочка, по которой они шагали, была усеяна крупными камнями, скользкими от дождя. Их мшистое одеяние насквозь пропитала вода. Тропинка, ведущая наверх, к вилле, превратилась в сплошное болото. Жорж едва не упал. Взбираться по этой крутой и скользкой дороге было почти невозможно. Однако здесь росли миндальные деревья. И розы. Жорж робел не только перед маленькой Магдаленой, его пугал также итальянский язык. – Ты видишь, как я здесь счастлива! – повторяла Анна. А он косился на Магдалену, прижавшуюся к ее животу. И видел только дождь, повсюду один только дождь. * * * Ему категорически не понравились рестораны острова. * * * Ливни возобновлялись каждые четверть часа. – Ну вот, опять льет, – сказал булочник Анне. – Ну вот, опять льет, – повторила Магдалена, передразнивая его интонацию (у нее начался новый языковой период подражания). Ливень хлестал так жестоко, что Анна не решалась выйти из булочной. Жорж поджидал их снаружи, в плаще, в черной нейлоновой шляпе, с нераскрытым зонтом в руке; он стоял на другой стороне улицы, перед семинарией Искьи; вид у него был осоловелый. * * * Ему очень не нравилось уединенное расположение дома с голубой крышей, а особенно грязная и не всегда доступная тропа, ведущая наверх. Он объявил Анне, что этот бретонский дождь над этим бретонским морем наводит тоску на человека, который когда-то не без причины сбежал из Бретани. И, к величайшей обиде Анны, перебрался от нее в отель. Теперь он проводил большую часть времени вдали от нее, в порту и многочисленных приморских кафе. В перерыве между двумя дождями он вытаскивал свое белое пластмассовое кресло на набережную, чтобы воспользоваться редким солнечным теплом и получше разглядеть моряков, отплывавших в челноках или моторках от парусников, которые уходили на дальний рейд. Смотрел, как высаживаются на берег туристы, как швартуются шхуны. И подремывал, или скучал, или напивался, или грезил. Глава XV В Неаполе, в квартире Лео, Анна варила кофе-эспрессо. Лена стояла рядом с ней, уцепившись обеими ручонками за край раковины и стараясь держаться прямо. Лео подстригал ей волосы. Анна смотрела, как детские кудряшки падают на плиточный пол кухни. – Еще короче, – требовала Лена. – Ну куда же короче! – недоумевал ее отец. – Да. Еще короче. До плеч. Как у Анны. Лео вздохнул и принялся подкорачивать волосы дочки. Мать решила назвать ее Магдаленой в память о Бахе.[8 - Имеется в виду Анна-Магдалена, вторая жена Иоганна-Себастьяна Баха.] (Сам Леонард Радницки утверждал, что он прямой потомок Иоганна Радницки, состоявшего переписчиком нот при Гайдне. Иоганну не было еще и сорока лет, когда он скончался в Вене. Его нашли умершим от холода, январским утром 1790 года, в комнате, где он занимался переписыванием одной из партитур Гайдна.) – А мой отец, – сказала Анна Хидден, – до заключения пакта с Германией жил в Румынии и работал в оркестре. Он учил меня музыке, пока не уехал от нас. С четырех до шести лет я просиживала с ним за фортепиано два-три часа в день. Помню, как мой младший братик кричал и плакал за дверью, зовя меня выйти и поиграть с ним. Он ненавидел музыку. – А дальше? – Лео, хотите кофе? – Нет. – А дальше… не помню, что было дальше. Когда он уехал, я, кажется, горевала чуть ли не целый год. – Горевать целый год! – Ну, по правде говоря, даже больше, чем год. Полтора или два. Вдобавок, как раз тогда умер Никола. – А потом? – А потом моя мать заметила, что я начала сочинять музыку; я все время сочиняла и могла целыми часами сидеть и записывать всякие мелодии, хоралы, и она стала поощрять меня в этом. Большой друг моего отца, известный концертирующий пианист, иногда приезжал в консерваторию Ренна. А иногда я ездила к нему в Париж. – Кто это? – спросил Лео. – Я вам не скажу. – Кто это? – повторил Лео. – Он по-прежнему живет в Милане и стал еще более знаменит, чем прежде. Но этот опыт кончился ужасно, по чисто человеческим мотивам… – По каким? – Не спрашивайте, Лео, я все равно не отвечу. Но я готова признать, что он был необыкновенным учителем. Как воспитатель – полный нуль. Как человек – тоже. Но педагог потрясающий. И блестящий пианист. В общем, потом я хлебнула горя с мужчинами. – Это я знаю. – Что вы хотите этим сказать? – Об этом легко догадаться. * * * Доверить другому человеку свой сон – вот в чем состоит, может быть, единственная подлинная нескромность. Разрешить кому-то смотреть, как ты спишь, испытываешь голод и грезишь во сне, потягиваешься и забываешься, – странный дар. Непостижимый дар. Сквозь опущенные веки она видела его глаза, они вздрагивали, они двигались под этой бледной, тонкой пленкой. Она видела всё. Видела, что он грезит. О чем он грезил? Странное дело: Анне грезилось, что ей нет места в его грезах. Иногда он испускал вздохи во сне – совсем как его маленькая дочка. Глубокие вздохи и у того и у другой, вздохи отречения. * * * Настал день. Никогда в жизни Анна не спала так долго, как рядом с этим человеком. Лео уже пошел мыться. Малышка стащила с нее простыню и стала разглядывать ее живот. Потом объявила: а у тебя нет настоящей пиписьки. – Ну, кое-что есть, – ответила Анна, натягивая на себя простыню и пряча обнаженное тело. Но маленькая Лена задрала ночную рубашку, оголила ноги и, указав на собственный животик, сказала: и у нее нет. – И у тебя кое-что есть, – повторила Анна, обняла ее, и они обе задремали. * * * В течение всей весны Анна Хидден работала над сорока двумя эклогами (из семи сборников, по шесть пьес каждый, которые Ян Кршител Томашек[9 - Томашек Ян Кршител (1774–1850) – чешский композитор и педагог.] выпустил в 1807–1823 годах). – Ты вполне способна сократить их до семи, – сказал Жорж. – Может быть, даже до трех. Знаешь, я сейчас делаю громадные успехи. * * * Дождь наконец прекратился. Жорж вышел и поплелся по улице, с трудом передвигая ноги. Еще не рассвело, хотя ночная тьма постепенно истаивала. В небе угасли почти все звезды. Было уже тепло. Он поискал глазами микротакси. Но не нашел. Пришлось тащиться до виллы пешком. Добравшись до виллы «Амалия», он постучал в окно. И разбудил ее, бормоча свое имя за окном, постукивая в оконное стекло. Она натянула шорты и пошла открывать. Открыв, она закричала. Он был весь в крови. – Что случилось? – Не спрашивай, Анна-Элиана. Просто я слишком стар. Все они, эти молодые красавцы, считают меня слишком старым. И потешаются надо мной. – Это ужасно! Надо звонить в полицию. – Ни в коем случае. Если я вздумаю жаловаться, то окажусь мерзавцем в собственных глазах. Я сам виноват. – Но нужно срочно что-то сделать. – Нет. Они веселятся. И они правы. Пускай веселятся безнаказанно. Это было так забавно… Знала бы ты, столько мы выпили!.. Она отмыла кровь. Перевязала его. Напуганный морем, угнетенный незнанием итальянского, мучимый ревностью к малышке Магдалене, покрытый синяками и ссадинами, Жорж решил вернуться в Бургундию. Она проводила его в аэропорт Неаполя. Часть третья Глава I Я дремал на солнышке, прислонясь спиной к борту маленькой яхты и отложив книгу. Погода стояла великолепная. – Погляди, Шарль! Да погляди же! – закричала вдруг Жюльетта. Я открыл глаза. – Смотри! Я вытянул шею, чтобы взглянуть поверх борта на море, но ничего не заметил. – Неужели ты не видишь? – Нет. – Да посмотри же вон туда! – Скажи хоть, на что я должен смотреть! – О, господи, – простонала она. Я встал во весь рост на палубе суденышка. И лишь тогда увидел колыхавшиеся на воде не то золотистые, не то седые волосы. – Синьора! Синьора! – крикнула моя подруга. – Может, она просто отдыхает на воде, – пробормотал я, вглядываясь в темнеющее на морской глади тело. Но пловчиха – живая или мертвая – не отвечала на призывы Жюльетты. Жюльетта встала к рулю, и яхта подошла ближе. Мы находились в открытом море, к востоку от Анакапри. Женщина по-прежнему не реагировала на оклики. – Она не двигается. И глаза у нее закрыты. Давай! – Разверни-ка яхту еще немного. Я нырнул, вернее, спрыгнул в воду. И осторожно подплыл к колыхавшемуся на воде телу. – Синьора! Она не открыла глаза, но ответила – по-французски, едва шевеля губами: – Я больше не могу. У меня ужасная судорога. Я ответил, также по-французски: – Тогда не двигайтесь. На это она прошептала, слегка раздраженно: – Я уже давно лежу здесь и не двигаюсь. У меня глаза горят огнем. Я подсунул руку ей под плечи. Поднырнул под нее. И так, держа ее тело на своей спине, медленно добрался до яхты. – Позвоните в Неаполь, доктору Радницки, – попросила она после того, как мы втащили ее на борт. Жюльетта набрала на своем мобильнике номер, который назвала ей женщина. Она была страшно бледна. Сначала бессильно растянулась на досках палубы. Потом приподнялась на локте. И наконец попыталась сесть. Я помог ей прислониться спиной к борту. – Как вас зовут? – Шарль Шенонь. – Спасибо. Вы спасли мне жизнь. – А как ваше имя? – спросил я ее. – Анна Хидден. – Вы музыкант? – Да. – Я вас знаю. – Да и я вас знаю. – Ах, вот как! * * * На краю набережной уже ждала «скорая помощь» и доктор Радницки. Возле машины стояла маленькая девочка, она внимательно, но без всякого огорчения наблюдала за происходящим. Похоже, ей все это было просто интересно. На террасе кафе перед прогулочным портом попивал эспрессо хозяин бюро проката фортепиано. Напротив него сидел священник из приморской часовни, в сутане, и пил кока-колу прямо из бутылки. В углу, слева от входа в кафе, возле газетного киоска, какой-то субъект с гладко выбритым, худым, морщинистым лицом курил, откинувшись к стене. Он выглядел почти стариком: лысая макушка, редкие светлые волоски над ушами, круглые очки в железной оправе, большие белесые глаза. И жиденький, почти беззвучный голос – это когда он говорил. Но говорил он так мало, что окружающие давно забыли, кто там сидит в закутке. Он выпускал дым изо рта маленькими облачками, потом снова долго затягивался сигаретой, полуприкрыв глаза. Ему предстояло умереть. Это был я. * * * – Простите меня! – воскликнула Анна. Она резко встала из-за стола и покинула ресторан. – Что это с ней? – спросил я доктора Радницки. – Ничего страшного. Не беспокойтесь, – ответил тот. – Как это «ничего»? – Да что с ней все-таки? – настаивала Жюльетта. – Ей просто пришла в голову какая-то музыкальная тема. Вам, Шарль, это должно быть понятно. – Я никогда не сочинял музыку, – ответил я. – И что же это значит? – спросила Жюльетта. – Куда она убежала? Неужели она так нас и бросит на весь вечер? – Нет-нет. Просто сядет в нашу машину – там, у выхода, – запишет свою мысль, чтобы освободиться от нее, а потом придет обратно. * * * Зимой пиццерия на главной улице почти всегда пустовала. В глубине, за основным залом, находилось еще одно небольшое помещение, выходившее в сад; им пользовались главным образом, в августе. А зимой есть в нем не разрешалось, однако именно там я встретил, три дня спустя, Анну Хидден. Хозяйка заведения охотно согласилась подать нам туда чай и свои фирменные пирожные, при условии, что мы не будем курить. Тем не менее мы выкурили по одной или даже по паре сигареток, стоя и выпуская дым в приоткрытую форточку. Все полки в комнате были уставлены бутылками с местным оливковым маслом и лимонными сиропами. И еще здесь стояли два аквариума. В одном из них не было воды. Во втором копошились мелкие ракообразные и лихорадочно металась взад-вперед всякая рыбья мелюзга. Первый аквариум – тот, что без воды, – выглядел не так уж непривлекательно, по крайней мере в моих глазах: миниатюрная пустыня, серые камешки, спутанные засохшие водоросли, паутина, живые пауки. Его украшал тонкий бархатистый слой пыли. Мне очень нравился этот пустой стеклянный ящик. Он походил на пустыню смерти в фильме, который я предпочитаю реальному миру, ибо он говорит правду об этом мире: «Птицы».[10 - Фильм А. Хичкока.] Здесь же стоял и музыкальный автомат; на наше счастье, он был сломан. Пока мы там полдничали, явилась Жюльетта. И, решив сразу расставить все точки над i, посвятила Анну в нашу совместную жизнь. – Я его больше не люблю. Мы уже почти расстались. Мы спим в разных комнатах. Я сплю в своей собственной комнате. – Мне кажется, не следует так говорить – «моя комната», «собственная комната», – заявила Анна непререкаемым тоном. – Человеку нужна отдельная комната, не имеющая ничего общего с домом. Отдельное место, в стороне от гигантского человеческого муравейника. – И от человеческой алчности, – добавил я. – Вот я и нашла такое место, – продолжала Анна. – Нашла свою отдельную комнату, длинную комнату, выходящую прямо на море. Хотите ее увидеть? – Да, – мгновенно ответила Жюльетта. – Тогда я покажу вам то, что нашла. И Анна встала. – Минутку, я только допью свой кофе, – сказал я. – Кто хочет еще кофе? Без кофе я просто жить не мог. Лишь после пяти-шести чашек мое сердце при мысли о жизни начинало биться сильней. – Делай что хочешь, но позволь уж и нам делать то, чего мы желаем! – провозгласила Жюльетта. – Мне еще чашечку кофе покрепче, – сказал я хозяйке, стоявшей на пороге. Жюльетта заказала графин местного белого вина, встала, подошла к Анне. И начала разглаживать обеими ладонями ее лицо. – Вам необходимо отдохнуть. У вас такой вид, словно вы с того света явились, – сказала она. – Всегда приятно услышать такое, – бросила Анна Хидден. – Я не то хотела сказать. У вас такой вид, словно вы явились не из Италии, а откуда-то еще. – Вот это похоже на правду. Но молодая женщина все не унималась. – Откуда же у вас такое лицо? Анна отвела от себя ее руки. Жюльетта резким движением налила себе холодного белого вина, выпила два бокала подряд. Потом женщины вышли. Я пошел за ними следом, успев до этого проглотить еще три чашки кофе. Один эспрессо. Потом ристретто. Потом сукчинто.[11 - Ристретто, сукчинто – кофе двойной и тройной крепости (um.).] Такова была традиционная последовательность. Мы поднялись по крутой тропе. Я задремал в кресле. Проснувшись, я обнаружил, что они сидят на надувном матрасе, оставленном на лужайке для Лены. Они провели там весь вечер, держась за руки и рассказывая друг дружке свою жизнь. Глава II Стены квартиры, которую я снимал на Траверса-Кампо, были тщательно выкрашены зятем владельца в красивый шелковисто-серый цвет. А панели, двери, ставни, стенные шкафы и радиаторы – в серый потемнее. Окна самой большой комнаты, с белыми вышитыми занавесями на серых подборах, смотрели на гору – когда ее не заволакивали облака. Жюльетта оккупировала комнату в глубине квартиры. В Италии она требовала, чтобы я звал ее Джулией, а иногда и Марией. Что ж, в таких райских местах все возможно. Она ведь была так молода и так хороша собой. А я сильно ее раздражал. Она находила, что это смертельно скучно – жить рядом с человеком, который непрерывно читает, а в качестве отдыха от чтения читает опять. Звонок заставил меня вздрогнуть. Я отложил книгу на стол. Жюльетта, опередив меня, стремительно пронеслась к окну, распахнула его, облокотилась на белый деревянный подоконник. Она была еще не одета, но зато успела соорудить высокую прическу. Выглянув наружу, она с улыбкой повернулась ко мне. – Это моя спасенная. – Наша спасенная, – поправил я. – Ну, я пошла. – Куда это? – Должна же я одеться! Я вгляделся в лицо молодой женщины, с которой жил, которая меня ласкала. По правде говоря, мне никогда не удавалось разглядеть ее как следует – мешала тень, мешало солнце, мешал ее смех, мешала ее нагота, мешала ее живость, мешало ее существование, все мне мешало. * * * Я ввел Анну и Лео Радницки в местное высшее общество. Это был период жгучей жары. Это был период, когда Жюльетта бросила меня. Устав от безделья, она – после того как Анна упросила Леонарда – полностью занялась маленькой Магдаленой Радницки. Иными словами, взяла на себя круглосуточный надзор за малышкой на все три месяца. И на все будущие триместры, когда девочка будет жить у отца. * * * По острову курсировали только трехколесные велотакси с деревянными навесиками, а также белые микротакси, более удобные, поскольку были закрыты со всех сторон, но и более редкие: едва задувал ветер или начинался дождь, как они куда-то бесследно исчезали. Княгиня Кропоткин, член нашего кружка, брала напрокат «фиат» в аэропорту Неаполя, переправляла его на катере и ездила по острову в этой маленькой машине. Но она отказывалась возить нас. Микротакси со скрипом взбиралось по узкой извилистой дороге, среди плантаций лимонных деревьев. Мы ехали втроем в гости к другу, которого прозвали Жовьяль Сениль.[12 - Жовьяль Сениль (Jovial Senile) – жизнерадостный старикан (фр.).] Тряска в машине только веселила нас. – Купи воду в бутылках, если попадется по дороге! Анна была одета в коричневые и черные цвета. Жюльетта обожала желтые наряды. Потом, с течением лета, они начали одеваться одинаково. Менялись платьями. Иными словами, Анна ежедневно обновляла свой гардероб. Она восторгалась всем, что носила Жюльетта, – с той лишь разницей, что сама предпочитала более темные тона, блеклые, изысканно-устаревшие, строгие, даже мрачные. Широкие, бесформенные синие свитера. Длинные черные юбки. И все-таки обе они были очень красивы. Обе перестали красить волосы. И начали отращивать их, сохраняя естественный цвет. Жюльетта была моложе Анны на двадцать лет. Жюльетта отличалась скрытностью. В ответ на расспросы только пожимала широкими плечами. Неуживчивая, абсолютно уверенная в себе, склонная к театральным эффектам. Она была чуть выше Анны, не такая худая, не такая большеглазая; фигура танцовщицы, бесстрастная мина, спортивная осанка и тщательная эпиляция уподобляли ее античной статуе. Стояла невыносимая жара. * * * Магдалена ела яйцо всмятку, и у нее выпал зуб. Правда, она непрерывно сосала леденцы. Анна Хидден должна была встретиться с Леонардом на острове, прямо у Армандо. Она с сожалением оставила Магдалену на Жюльетту. Сидя за кухонным столом, Магдалена пыталась всунуть в ротик (где было шесть зубов минус один) смоченный в яйце новый ломтик хлеба с маслом и солью, – она не ела его, а только слизывала масло и соль. Анне удалось поспеть на последний катер, идущий от Неаполя на Искью. Она поднялась к вилле «Амалия». Едва успела принять душ и переодеться. Когда она приехала, все уже ждали ее, с нетерпением слоняясь вокруг стола. Армандо отклеивал и собирал афиши, изображавшие крупным планом лица политиков. Он долго обрабатывал их, рвал на части, перерисовывал. А потом устраивал экспозиции под названием «Гигантские лица душевнобольных». На холме Искьи стоял куб из стекла и стали – современное строение, как понималось слово «современный» в восьмидесятых годах, – где любая точка в пространстве должна была просматриваться из всех других точек, где любой, даже самый легкий запах, например от тоненькой сигары, вмиг заполонял всю округу, где любой шепот звучал оглушительным эхом, как это бывает в готических соборах. Единственными не индустриальными предметами были здесь эти огромные перерисованные лица, свисавшие с потолков на стальных проволочках. Армандо обливался потом. Он уже был пьян. – Я не буду пить аперитив, – сказала Анна Хидден, увидев их голодные лица. Гости ринулись к столу из матового стекла на железных ножках и вмиг расселись. Никто не разговаривал. Они тянулись к еде. Их губы блестели, глаза горели. * * * Стоял такой адский зной, что змеи повылезали из гнезд и оккупировали тенистый уголок двора, у стенки колодца с теплой водой. Пауки искали темноты и прохлады под кроватями. Мужчины, ночь, страх, воспоминание. Глава III Жюльетта сидела на веслах. Лодка коснулась песка. Она помогла Магдалене сойти на берег и вытащила лодку на пляж Кастелло. Затем поднялась по склону. Анна стояла на скале над ними. Она крикнула: – Хочешь чего-нибудь? – Я выпью то же, что и ты. Анна вошла в кафе и взяла холодную колу-light. Когда она вышла, к ней подбежала Магдалена. На руке у нее висела великолепная белая пластиковая сумочка. Она с трудом открыла замок и вынула черный камешек, служивший ей для игры в «классики»: – Это тебе. Но сколько Анна ни объясняла ей названия клеточек, та никак не могла их запомнить. * * * Она не слышала, как он подошел. Анна находилась в маленьком садике за углом террасы; встав на кухонный табурет и высоко подняв руки, она собирала абрикосы, которые бережно складывала в ивовую корзинку, зажатую между коленями. Она глядела вверх, щурясь от солнца. Когда она пыталась дотянуться до золотистых плодов, ее майка приподнималась, обнажая полоску живота. Лео освободил ее от корзины. Она протянула ему горсть абрикосов, горячих от полдневного солнца. И только тогда взглянула на него. – Здравствуй. – Они сладкие? – Попробуй. Он съел один абрикос. – Какие теплые. Изумительный вкус! На голове у нее была соломенная шляпа, подбитая белым шелком. Взглянув поверх его головы, она радостно вскрикнула. На тропинке появилась Магдалена в сопровождении Жюльетты. Анна спрыгнула с табурета наземь. Обняла девочку. – Хочешь абрикос? – Я пить хочу, – ответила та. И они отправились в кухню, смеясь, рука об руку. * * * Лео спал в парусиновом шезлонге в тени виллы. Над горой, над террасой явственно вибрировал знойный воздух. Словно удав, он душил в своих раскаленных кольцах деревья, голубую крышу, кованые кресла, искажая их формы в дрожащем мареве, затем, две-три минуты спустя, медленно ослабив хватку, возвращал им прежний облик. Нет, пожалуй, это была не змея, а нечто большее. Это был призрачный кольчатый дракон, грозивший испепелить своим жгучим дыханием все живое. Если бы не адская жара, объявшая скалу, Анна готова была часами созерцать его беспощадные атаки. * * * Земля превратилась в пыль, смешанную с комьями засохшей грязи. Солнце выпило всю воду. А влажные испарения, без конца поднимавшиеся в воздух, заволакивали его мутной пеленой. * * * Сидя на ступеньках в уголке террасы и держа на коленях тарелку с помидорами и буйволовым мясом, она бездумно глядела на море. – Анна! Анна очнулась. Рядом стояла малышка Лена, испуганно глядя на нее расширенными глазами. – Что, моя хорошая? – Смотри! Нет, сперва закрой глаза. Анна закрыла глаза. – Протяни руку. Она протянула руку. И почувствовала что-то легонькое на ладони. – Теперь открывай! Она увидела на ладони молочный зуб. Итак, Анна Хидден была не только известным музыкантом, не только великой колдуньей, вызывающей грозу, – она была женщиной, осыпанной подарками. * * * Стояла такая страшная жара, что никому не хотелось есть. Все только без конца просили воды. – В нашей бакалее вода кончилась. Придется кому-то пожертвовать собой и ехать в Неаполь. – Я не могу жить без кофе. – А я не отважусь на морское путешествие – слишком жарко. – Попроси Шарля. Он большой специалист по морским путешествиям. – Тебе ведь известно, что я с ним больше не вижусь, – отрезала Жюльетта. Магдалена Радницки влезла на стул и начала перекладывать абрикосы в вазе на столе. – Что ты делаешь, Лена? – Кладу их по порядку. Это занятие могло продолжаться и час, и два – до тех пор, пока фрукты не превращались в месиво, годное разве что для компота. * * * Леонард – Анне: – Без вас мне живется скверно. Вы мне нужны. Мне необходимо ваше присутствие здесь, рядом со мной, в Неаполе, в этой квартире. Я хочу слышать ваше дыхание возле себя, когда я сплю. – И?… – Я люблю вас. Поистине, это был сезон подарков. Ее продолжали ими осыпать. Сейчас это было кольцо, подаренное Анне Леонардом. Но что делать с кольцом женщине, которая предпочитает свободные пальцы? Куда приятнее дары маленькой девочки – молочный зуб, черный камешек. * * * Подъем в гору был таким крутым, что, отправляясь к Анне Хидден, я почти всегда старался пройти мимо бакалеи на Корсо-Колонна. Я покупал там несколько бутылок минеральной воды, или кочанный салат, или фрукты, и начинал взбираться по узкой каменной тропинке, а затем по каменистой осыпи, держась за веревку, ставшую наконец такой же сухой, как листья бамбука. Меня всегда встречали с радостью. Наши часы отдыха и работы совпадали. Но позже мне пришлось отказаться от этих визитов – жара стала совсем невыносимой. * * * Она уже не надеялась добраться до аптеки острова. А ведь ей были нужны лекарства. Она раскрыла зонтик, чтобы хоть как-то уберечься от солнца. Асфальт таял под ногами, она с трудом продвигалась вперед. Каждый ее шаг оставлял след на размягченном тротуаре. Мало-помалу сама улица изменяла свой вид. Словно и она тоже преображалась в проснувшееся животное. Во что-то вроде липкого молодого дракона. Покрытого узорчатой, растрескавшейся чешуей с белой каймой, сквозь которую сочилась наружу черная кровь. * * * Казалось, дело происходит четыре тысячи лет назад. Эта беспощадная жара была богиней. Все умолкало перед ней. Все торопливо уступало ей дорогу. Люди опасались встречаться на ее пути. Выходили из домов только с наступлением ночи. В застывшем воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Глава IV Потом разразились грозы. Лена громко вопила от радости на руках у Анны Хидден. Чаще всего они воплощались в необыкновенных молниях всевозможных видов. Древовидных. Дробных, как пулеметные очереди. Разрывающих тучи, так что в просветах мелькало чистое, лазурное небо. А вот дождей почти не было. Зато жара не унималась, становилась все ужасней. Они встречались по четвергам – Лео, Армандо, княгиня Кропоткин, Шарль – в доме у Дио. Дио говорил не умолкая, словно кабельный канал. Он был неистощимо богат, неистощимо истощен, ограничен и безграмотен. Вся его душа, все его призвание и все цели сводились к одному – к счастью. Под счастьем он разумел немного порно, которое сплачивает, немного спорта, много снотворных и безграничное веселье. Потому-то мы и звали его Жизнерадостным Стариканом. Остров кишел русскими. Они были молоды, бодры, простодушны, мускулисты, агрессивны, привержены наркотикам и пьянству и похожи на мафиози. Они безраздельно хозяйничали на острове в последние предрассветные часы. Именно у них, на огромной вилле конца XIX века, целиком заселенной русскими, я и обнаружил тот рояль. Настоящий концертный рояль. «Bцsendorfer». Я сделал знак Жюльетте, которая в тот вечер пришла вместе со мной, – Анна осталась в Неаполе с Лео. Малышку Магдалену уже отправили к матери. Мы плотно притворили за собой дверь библиотеки. Нам очень не хотелось ранить души друзей. Мы заставили бы их открыть для себя грусть, стыдливость, ностальгию, красоту, ожидание, утонченность, и наш кружок тотчас распался бы, оставив нас одних. Жюльетта помогла мне вытащить желтую банкетку, которую засунули глубоко под рояль. Я поднял крышку и начал играть. Инструмент был великолепен, только звук его слегка гасили портьеры, мебель и габариты комнаты. Я забыл о Жюльетте, забыл, что нахожусь на Искье. Я вернулся к своим давно умершим сестрам. Я снова был в Бергхайме. * * * Я опустил черную крышку на клавиши только час спустя, и час этот пролетел как сон. Меня переполняло странное уныние. Печаль – самое древнее и почти самое чистое из наших чувств, чище даже красоты. Я разыскал свой льняной пиджак, а потом, в кармане льняного пиджака, разыскал свой маленький мобильник и позвонил Анне Хидден. – Я нашел рояль. «Bцsendorfer». – Где? – У русских. – У каких русских? – У молодых. Анна ужасно разволновалась. Ее огорчило, что она не успеет приехать сегодня вечером, ведь она в Неаполе. В данный момент они как раз выходили из дома своих друзей. – Прости меня, Анна! Я не посмотрел на часы. Она попросила заехать за ней завтра – позвонить и отвезти туда, где я обнаружил этот рояль. Я выключил мобильник. Жюльетта сказала: – А я и не знала, что ты играешь на фортепиано. Я думала, ты виолончелист. – Они ждут нас в пивном баре. Ты видела, который час? Луиджи с женой ждут нас. Уже миновала полночь. Мы встретились с ними. Воздух еще был обжигающе горяч. Я думал о своих сестрах. Слушал, как они разговаривали. Это они научили меня говорить. Я выпил и взбодрился. Глава V Скоро зайдет солнце. Этот час любят они обе. Все, кто осмелился выйти из дому, уже вернулись назад. Море утихло, стало прохладнее. Оно тихонько взбирается по ногам. Когда оно доходит до купальника, они чисто машинально, одинаковым движением привстают на цыпочки. Жюльетта говорит: – Называй меня Джулией, если любишь. – Называй меня Анной. Анна и Джулия смеются, болтают. Потом внезапно ныряют и плывут в открытое море. Анна лежит рядом с Джулией, которая стянула с груди купальник. Джулия поворачивается на живот, чтобы подставить спину умирающему солнцу или прохладному воздуху. Джулия мягким движением подсовывает руку под мокрый живот Анны. Анна стала еще более худощавой, чем ее подруга. Лицо выглядело теперь более утонченным, тело более спортивным, а сильная, как у гимнасток, спина и ноги – гораздо более удлиненными и костистыми. Она много пила и совсем не ела. У Анны маленькие круглые ягодицы. У Джулии икры танцовщицы. Джулия ненавидела прошлое. Она жила настоящей минутой, непрерывно пила и ни с кем не откровенничала. Анна Хидден так ничего и не узнала о ней. * * * У каждого из них было свое заповедное царство: у Лены – когда она приезжала в Италию – гроза, у Анны – длинная комната, выходившая на Тирренское море. У Джулии – диван и белое вино, у Армандо – мастерская из стекла и стали, у Жизнерадостного Старикана – наркотические оргии, у Филис – церковные скамьи, у княгини Кропоткин – горы, у Шарля – каждая книга в его библиотеке. Они дружили, но виделись мало. Каждый спешил вернуться в свои владения. * * * Я мог бы во всех подробностях описать дальнейшие месяцы. Они были заполнены многими делами, любовными связями, строительными работами. Но я опускаю все это. Опускаю. Опускаю. И сразу подхожу к марту следующего года. Иными словами, опять к холоду. Те три месяца, что Магдалена была у матери, Джулия и Анна жили вдвоем на Искье. А в следующие три месяца, когда малышку привозили в Италию, Джулия проводила будни в Неаполе. Но на выходные они с девочкой ехали на остров. * * * В объятиях Джулии Анна стала настоящей итальянкой. Вновь обретенное сексуальное вожделение украшает тело, озаряет все окружающее, очищает воздух. Они шагали, держась за руки. Поднимались на кручу над морем. Не разговаривали. Анна несла пляжные полотенца. Джулия тащила свои дурацкие глянцевые журналы. Их сандалии оставляли борозды в раскаленной пыли. Магдалена семенила сзади, метрах в десяти от них, распевая песенки, хныкая от усталости, спотыкаясь и зевая. Все трое загорели до черноты. Даже у Джулии кожа перестала краснеть под солнцем и постепенно становилась бронзовой. * * * Джулия сидела на стареньком «честерфилдовском» диване, подобрав под себя босые ноги, держа бокал белого вина и грызя арахис. Вдруг Магдалена прошептала: – Ой, котеночек! И действительно, с террасы в комнату заглядывал котенок. Анна вышла из душа голая, мокрая, с полотенцем в руке. – Ты видишь? – спросила Магдалена. – Какой красавчик! Анна открыла пошире балконную дверь. Бросила на пол полотенце и опустилась на колени перед котенком. – А ты и правда красивый, – сказала она. – Смотри, какое у него черное пятнышко! – сказала Магдалена. – Ты думаешь, это знак? – спросила у нее Анна. * * * Лена заснула, уткнувшись личиком в живот Джулии. Они лежали на диване. Джулия потягивала свое белое вино, листала журналы, купленные на Корсо-Колоцна, грызла арахис, а Магдалена вздрагивала и глубоко, изнуренно вздыхала во сне. Анна сидела на плиточном полу в самом прохладном углу комнаты, сбоку от камина, спиной к черной вулканической стене, держа на коленях развернутую партитуру. Глава VI Косой, упорный дождик мешал видеть бухту. Обитатели острова не желали выходить за порог. Однажды утром, поднимаясь в микротакси наверх с почты (почтовое отделение располагалось на главной улице, ведущей в порт), я смутно увидел в парной грозовой хмари старую сосну, уцепившуюся корнями за скалу над пляжем и служившую ориентиром ее дома. Я остановил водителя. Мелкий, но частый дождь почти полностью скрывал тропинку. Я никогда не расставался с «ташкой» (кавалерийской сумкой с двумя огромными карманами), куда складывал все необходимое. Открыв ее, я разгреб книги, нашарил свой мобильник и прямо из деревянной будочки микротакси позвонил Анне, желая убедиться, что мой подъем к ней на гору не будет напрасным. Мы давно уже стали друзьями. И часто виделись, когда Джулия жила в Неаполе. Я привозил ей сигареты. * * * По утрам мы молча пили кофе. Затем я возвращался пешком к себе домой. * * * В другие дни, когда Траверса-Кампо становилась непроезжей, мне приходилось идти через Пьяцца деи Пескатори. И если дождь не лил как из ведра, а над морем не бушевал ураганный ветер, я доставлял себе удовольствие посидеть у воды, потягивая холодное пиво. Часто она присоединялась ко мне там, на берегу, под вечер. * * * Когда Анна Хидден полностью уходила мыслями в свои песнопения, она сидела в очень любопытной позе, откинувшись всем телом назад, с царственным пренебрежением женщины, которую совершенно не волнует производимое ею впечатление. И тогда чудилось, что с ней может приключиться все что угодно, что она способна внезапно исчезнуть, упасть, взлететь, броситься со скалистой кручи в портовую гавань, нырнуть в море. * * * Это была женщина, до полного самозабвения отдающаяся своему голоду, своим песням, своей ходьбе, своей страсти, своему плаванью, своей судьбе. Когда она бывала в таком состоянии, я ее не беспокоил. Ограничивался коротким приветствием. Садился через два стула от нее. Заказывал холодное пиво. Мы почти не разговаривали. Иногда и просто молчали. Могли целый час созерцать в тишине рыбаков, что вытаскивали баркасы на песок, туристов, плывущих в лодочках к своим яхтам, солнечный диск, опускавшийся на кастелло, а потом и на Капри, строго вдоль цитадели Тиберия. * * * – Как случилось, что Элиана Хидельштейн, дочь бретонской католички и румынского еврея, превратилась в Анну Хидден? – Не знаю. – Чтобы спрятаться? Оттого что евреи должны прятаться? – Нет. Я не считаю, что евреи должны прятаться, и уж совсем не думаю, что, если они будут прятаться, это их спасет. – Тогда почему же? – Первый мужчина, с которым я жила, был альпинистом. – Не вижу связи. – Он совершил восхождение на пик Хиддена.[13 - Труднодоступная вершина в Гималаях (8068 м).] В общем-то это он, смеха ради, переделал «Хидель» в «Хидден». Окрестил меня заново. – Ты его любила? – Да. – Так почему же ты его бросила? – Кто тебе сказал, что я его бросила? Он умер. * * * Анна Хидден немного напоминала Марсель Мейер – если кому-то повезло увидеть за роялем эту виртуозную пианистку до ее внезапной смерти. У нее была необыкновенно мощная левая рука. Но Анна крайне вольно обращалась с авторским замыслом, упрощая его до минимума, сводя к предельно медленной квинтэссенции, так что результаты были несравнимы. Ее игру отличала невероятная бесцеремонность. Вначале она читала ноты, сидя далеко от инструмента, затем откладывала их. Садилась к роялю и – неожиданно – воплощала все это в коротком резюме, так, как понимала сама. Она не удостаивала исполнять музыку. Она создавала свою импровизацию прочитанного или того, что сочла нужным запомнить, безжалостно отсекая мелодические излишества, настойчиво кружа в поисках утраченной темы, нащупывая смысловое ядро произведения, при минимальных гармонических средствах. Бывало даже, что она уходила в длинные восточные вариации, на первый взгляд далекие от первозданной темы, а на самом деле позволявшие вернуться к ней; в таких случаях она снимала руки с клавиатуры, резко вскакивала и, нахмурившись, продолжала тему в тишине, а то и вовсе покидала комнату, выходила в сад и шагала, шагала взад-вперед или взбиралась вверх по скалам. Она была гениальна. Подлинно творческая личность – но особого склада, с индейским менталитетом. Иногда она приходила в холл отеля, например в один из салонов гостиницы «Мавры» или в какой-нибудь неаполитанский бар, все равно куда, лишь бы там царила тишина. Выбирала самое удобное кресло в самом дальнем углу, но садилась лицом к двери, чтобы видеть неожиданно входящих клиентов, следить, как они заполняют пространство между собой и ею. Именно там она тасовала звучавшие в ней музыкальные идеи – оценивала их, решала, какие из этих идей заслуживают внимания, а какие – забвения. В тишине она перебирала мелодические варианты перед тем, как полюбить их, записать или отвергнуть. * * * Это была сложная натура. Для Магдалены – всемогущая колдунья, повелительница гроз. В глазах Леонарда – артистка, глубоко сосредоточенная на музыке, почти безразличная к окружающим, с сильным характером, одиночка, дикарка или, по крайней мере, не совсем одомашненное существо. В глазах Джулии – большое теплое тело, молчаливое, чувственное, внушающее доверие и целиком составленное из костей, впадин, углублений. В глазах Жоржа – маленькая гордая девочка, временами недобрая, всегда настороженная, приходящая в экстаз от любого пустяка, хрупкая, беспокойная, загадочная. А в моих глазах – гениальный музыкант. Я очень редко слышал ее игру. И старался сделать все возможное, чтобы подвигнуть ее на это. * * * Бывает, что у человека внутри – даже если он не композитор – внезапно начинают звучать никогда не слышанные мелодии. Нужно тотчас записать их. Потом можно работать или не работать над ними. Эти призывы не обращены ни к кому конкретно – и уж никак не к тем, кого зовут (ибо нужно признать, что все, к кому они могли бы взывать, если бы стремились к этому, уже мертвы). Ян Дусик, сбежавший с Софией Корри в Гамбург.[14 - Дусик (Душек, Дюссек) Ян Ладислав (1760–1812) – чешский композитор. София Корри (1775–1847) – его жена, певица, пианистка и арфистка.] Анна Хидден, сбежавшая с Магдаленой Паулиной Радницки в Геркуланум. * * * На Рождество Анна подарила Лене собаку. Это был фокстерьер. Анна и Лена назвали его Матро. В Неаполь его не пускали. Он оставался на острове – стеречь море, или тропинку, или подступы к террасе. * * * Сойдя на берег, они здесь же, в порту, купили рыбу. Затем поднялись по главной улице к рынку. Купили там белую фасоль, телятину. Пообедали на террасе. Потом Лену уложили поспать. Джулия сняла сандалии и, оставшись в шортах и майке, прилегла рядом с девочкой. * * * Лена просыпается, тут же вскакивает и лупит по животу задремавшую собаку. Матро с визгом удирает. За это Магдалена получает по попке от Джулии. Она плачет. – Ты почему такая злая? – спрашивает Джулия. – Я не зла-а-ая, – тянет малышка. – Если будешь бить собаку, я буду бить тебя. Магдалена Радницки в слезах убегает от нее, обнимая свою куклу. И усаживается в гостиной у камина, в любимом уголке Анны. Джулия оставляет ее в покое: пусть играет там в куклы. Девочка обкладывает свое игрушечное хозяйство каминными щипцами, взятыми с каменного бортика очага. Она мурлычет песенки, прерываясь только для того, чтобы читать длинные нравоучения своей кукле. * * * На террасу упал солнечный лучик. Джулия уселась на предпоследней ступеньке, захватив с собой весь предвечерний набор: арахис, оливки, бутылку охлажденного белого вина, солнечные очки, дурацкие глянцевые журналы, вязанье, к которому никогда не прикасалась. Она сидела, свесив ноги. Потом задрала повыше платье и стала болтать ногами в прозрачной воде голубого надувного бассейна Лены. Закинув голову, она подставила лицо первым теплым лучам солнца, мечтая о загаре. * * * На следующий день они купили на рынке пирожные с черникой. Магдалена перепачкала пальчики несмываемым черным ягодным соком; после обеда она решила пойти поиграть на горке. Джулия намазала кремом губки малышки, уже слегка обожженные весенним солнцем. Анна сварила кофе. * * * Магдалена вернулась домой в полном изнеможении. Целый час она с радостными воплями съезжала по каменистой осыпи и молодой травке, смешанной с остатками соломы, вниз, к террасе. Она перегрелась на солнце, была вся исцарапана и засыпала на ходу. Анна взяла ее на руки и отнесла в гостиную, где Джулия уже дремала в окружении своих идиотских журналов, сигарет, оливок, арахиса, фисташек, леденцов «Рома» и белого вина. Она уложила девочку между двумя подушками. Не успела Анна вытереть ее потный лобик, как увидела, что Магдалена уже заснула. Она еще постояла, глядя, как они обе спят на белом диване гостиной. Затем спустилась в порт, дождалась катера, вошла на палубу и отправилась в Неаполь, к Лео. * * * Лена – с посиневшим лицом. Дикие вопли Джулии. Она стояла в дверях террасы, сжимая в объятиях бездыханную малышку. Произвели вскрытие. Магдалена Радницки в возрасте трех лет погибла от нелепой случайности, подавившись арахисом. Ребенка отвезли в больницу, а затем, после вскрытия, домой, к доктору Радницки. Джулия бесследно исчезла. Глава VII Всю ночь Анна тщетно ждала Джулию. Наконец ей удалось связаться с ней по мобильнику. Вопреки ее желанию, она отправилась на остров, попробовала успокоить ее, но Джулия категорически отказалась вернуться вместе с ней к Лео. Анне пришлось одной возвращаться на катере в Неаполь. Когда она подходила к дому, солнце уже садилось. Она тихо вошла в спальню, где укрылся Лео. Сказала ему, что посидит с Магдаленой. Что проведет ночь в комнате девочки. Он молча кивнул. Тогда она вышла в коридор. Открыла дверь, притворила ее за собой, не глядя на постель в комнате. Так она и стояла. В комнате царил густой сумрак: все ставни были закрыты. Она присела на корточки возле кровати, по-прежнему ни на что не глядя; опустилась на колени, внезапно подняла глаза. Ее пронзила невыносимая душевная боль, но ни одна слеза не пришла к ней на помощь. Опустив голову на подушку, она прижалась лицом к детской щечке. Спустя какое-то время она подсунула руку под пальчики мертвой девочки. * * * Ее горе было ужасно. Никакое родство не связывало Анну с этим ребенком. И однако острая мучительная скорбь разом оборвала мирное течение ее жизни. При этом, как ни странно, она не могла плакать. Даже не всхлипнула ни разу. И сердце у нее не щемило и не болело. Иная, неизбывная мука терзала ее, выражаясь только в одном – в бессоннице. Долгими днями и ночами она сидела без сна, не раздеваясь, не ложась в постель, не моясь. Даже пес Матро обходил ее стороной; забившись в тень, так как уже стояла жара, он тоскливо глядел на людей. Магдалену похоронили без Джулии – она не пришла. * * * У Анны Хидден не хватило сил добраться до верхней террасы. Она сидела на земле, в тени, привалившись к раскаленной стене ослиного стойла и глядя на валявшуюся перед ней пустую бутылку из-под воды. На выпуклой зеленой поверхности бутылки она видела свое искаженное лицо. Видела лицо старой женщины, по которому струился пот. Видела обвисшие, сальные пряди седых волос. Казалось, это лицо пьянчужки, тогда как она пила, вот уже десять дней, одну только минералку, которую переливала в стеклянные бутыли и ставила в холодильник, чтобы вода была похолодней. Она закрыла глаза. Уснула. Увидела сон. Во сне она плакала. Когда она проснулась, по ее лицу текли настоящие слезы, они-то и разбудили ее на этой крутой, обрывистой тропе. * * * Джулия больше не хотела разговаривать с ней по телефону. Никто не знал точно, где живет, где ночует Джулия. Даже ее близкие – бывшие близкие – не могли сказать, где она нашла себе пристанище. * * * Встав с постели в неаполитанской квартире, Анна одевалась. Она искала на полу свои носки. Один валялся у ножки кресла, она его подняла. За ее спиной раздался голос Лео, надорванный, горестный, не похожий на обычный. Словно там, сзади, говорил плачущий ребенок: – Не надо, не одевайтесь! Она обернулась, чтобы взглянуть на него. Он и в самом деле плакал. И совсем подетски комкал простыню. Вытер глаза уголком простыни. Потом сел, прислонясь к подушке. – Вы не имеете права вот так взять и уйти. Я не могу видеть, как вы уходите. Мне невыносимо смотреть, как вы одеваетесь на заре и уезжаете от меня на свой остров. – Да. – Я так одинок. – Знаю. Она натянула трусики. Подняла молнию на джинсах. Он тихо позвал: – Анна! – Что? – Давайте уедем. Она ответила не сразу. Потом сказала: – Хорошо. И добавила: – Может быть. Он продолжал: – Сядем в лодку. – Да. – И уплывем тайком, как воры. – Да. – Доберемся до катера. Приедем в аэропорт. Отправимся, куда вы захотите. Я куплю все необходимое. Одену вас во все новое. – То есть переоденете, – сказала она, застегивая последнюю пуговицу на блузке. – Сегодня же. Я даю вам время до вечера. Встретимся на пристани в восемь часов, возле билетной кассы. Она присела на край постели, молча завязала шнурки своих белых кроссовок. И наконец сказала: – Нет. – Но почему? – Потому что воспоминания всюду одинаковы. И каждую минуту то лицо будет бередить вашу рану. Хотите знать, что я думаю? – Нет, только не это! И он спрятал лицо под простыней. Но она продолжала: – Я думаю, что нам не только нельзя уезжать вместе. Я думаю, что нам не только нельзя жить вместе… Он крикнул из-под простыни: – Анна, не говорите то, что хотите сказать! – Я думаю, что нам нужно расстаться. Она подошла к постели. Поцеловала голову, скрытую простыней. И вышла. Отворяя входную дверь, она все еще слышала, как он плачет. Ключи от квартиры она оставила на мраморной доске комода в передней. Глава VIII Рыбак подал ей руку и помог спрыгнуть в моторку. Она высадилась на южной оконечности Прочиды. Доктор Радницки пригласил ее на обед в одном из кабачков Прочиды. Она положила в рот листик салата. Лео начал со слов: – Вам нужно есть. Они сидели за столом друг против друга. – Я стараюсь. И она съела второй листик салата-сурепки. – Спасибо, Анна. Вам совершенно необходимо нормально питаться. Хотя мне, например, непонятно, почему я столько ем, когда… – Может, поговорим на другую тему? – Почему? Я говорю вполне спокойно, говорю как врач, о том, что занимает наши мысли. Вначале я ведь и был вашим врачом. – Я думаю, мне нужно покинуть этот остров. – Ну так что ж? Это еще один повод для еды: у вас окрепнут мускулы рук, чтобы можно было нести чемодан. И мускулы ног, чтобы пройти по улицам к порту! В его присутствии она не осмеливалась говорить о своей скорби. – Лео, вы и представить не можете, как мне постыла собственная непоседливость. Да и сама я себе надоела. Неподалеку от них какой-то старик водрузил на козлы старую полированную дверцу от шкафа и выложил на нее из большой корзины яблоки, овощи, лимоны, пару ощипанных куриных тушек. Мимо прошел карабинер. – А я все еще надеюсь, что мы сможем поселиться где-нибудь вдвоем. Мы должны пожениться. Должны жить вместе, – прошептал он. Она взяла его за руку. – Вы разбиты, Лео. И я разбита. А разбитый кувшин не склеишь. Нужно просто забыть все это… – Забыть все это… – повторил он с горькой усмешкой. И добавил шепотом: – А ведь ты так любила малышку… И тут она уже не смогла сдержаться. И впервые разрыдалась перед ним. * * * Потом он впал в глубокую депрессию. Был близок к смерти. Слишком много пил. Неожиданно взрывался претензиями, жалобами, оскорблениями, несправедливыми упреками. * * * Он больше не помнил, как выглядело тело его умершей дочки. Вымаливал у нее подробности. Были ли на ней раны, синяки? Была ли она такой же красивой, как при жизни? Лежала ли она с открытым ртом? Кричала ли, когда умирала? Ему хотелось узнать как можно больше о том, чего он не смог тогда разглядеть сам. * * * Когда событие выливается в переживание этого события, никакие утешения не утешают. Алкоголь, наркотики, кофе, табак, лекарства, снотворные – все бесполезно, ничто не приносит облегчения. Нужно, чтобы душа обратилась к страданию: она должна встретиться с ним лицом к лицу, пережить его, отдать ему все свои силы – до конца, до дна, до последней слезы. Нужно, чтобы она выманила это страдание из тела. Подыскивая ему иную пищу, нежели она сама, суля иные соблазны, подбрасывая иную наживку, жертвуя чем угодно, обольщая так, словно речь идет о живом существе. И Анна Хидден решила пожертвовать своей виллой над морем. * * * Бывает горе, которого не исцелить никакими средствами. И бег времени только растравляет его. * * * Она любила Джулию. Я узнал, что Джулия сняла квартиру в Неаполе и ведет экскурсии для туристов. Однажды вечером я привел к ней Анну. Но Джулия не смогла возобновить прежние отношения с Анной Хидден. Они больше не прикасались одна к другой. Не разговаривали. Не спали вместе. Не ели. Только пили. Они взглянули друг другу в лицо. Джулия сжала в ладонях лицо Анны. Анна с обожанием смотрела на ее губы, на ее груди. Положила руки на ее груди. Долго любовалась ими, прежде чем прильнуть к ним щекой. – Прощай! * * * Джулия покинула остров. Джулия ни разу не прислала ей весточки о себе. Не ответила ни на один ее вызов по мобильнику. Ни на одно письмо, присланное Анной. Так никогда и не приехала в Тейи. Глава IX Могила маленькой Магдалены Радницки в Неаполе. Анна приходила туда одна, сидела, погрузившись в воспоминания. И видела все тот же образ – умиротворяющий, нежный, неизменный. Ей всегда представлялась примерно одна и та же сцена: наступает вечер, и они с девочкой купаются перед ужином. Как же они были красивы, все трое, сидя за столом, перед своими тарелками, умытые, розовые, с еще не просохшими волосами, в чистеньких пижамах. Реже ей вспоминалась другая сцена: в полдень они, всё так же втроем, ели салат в маленьком баре с трухлявыми деревянными стенками. Он стоял на шатких мостках, выдвинутых в Тирренское море. * * * Жорж Роленже был счастлив. Он положил телефонную трубку. Значит, она возвращается. Весь день напролет он наводил чистоту в хижине-Гумпендорфе так, как это сделал бы сам месье Делор: жавелевой водой, тряпкой и губками, растворив настежь все окна. * * * Анна – Жоржу, по телефону: – Когда я последний раз увиделась с отцом Магдалены и сказала, что отказываюсь от аренды виллы и покидаю остров, в его глазах мелькнула не то чтобы радость, но… как бы это сказать… враждебность, близкая к радости. Он смотрел так, словно ненавидит меня и, одновременно, чувствует огромное облегчение. Он был доволен, что рядом с ним больше не будет свидетеля его горя. Очень доволен. Возможно, он был так несчастен, что хотел наконец остаться один. А может, это род трусости. Он бесконечно устал быть любителем драм, бессонных ночей и опер, быть брошенным супругом, быть отцом маленькой покойницы, быть сомнительным возлюбленным женщины, которая любила эту девочку больше, чем его самого. «Я давно уже догадался, что во мне вы любили в первую очередь ее. Это просто бросалось в глаза. Мне с самого начала все было ясно. Меня вы никогда не любили». * * * Анна съездила напоследок к старухе-крестьянке в Сан-Анджело. В нескольких словах рассказала ей о смерти девочки. Амалия промолчала. Анна привела к ней пса Матро и попросила взять его к себе. Амалия со вздохом кивнула. Анна мягко сообщила, что собирается покинуть остров. Положила связку ключей на стол. Старая женщина отвернулась и снова ничего не ответила. Потом они выпили по глотку лимонной водки. И долго вспоминали свои детские годы, которые обе провели в маленьких городках, наполовину портовых, что тот, что другой. Анна говорила: – Я никогда не могла понять, как это мама живет там зимой. Дом построил мой дед с материнской стороны. – Для своей сестры? – Нет, для себя, прямо перед дюнами. Ближе к дому висят три фонаря, они освещают асфальтовое шоссе, всегда запорошенное песком. За третьим фонарем наступает кромешная тьма. В детстве я ориентировалась по звуку волн. Особенно зимой. Когда небо сплошь было затянуто облаками. Вам, наверное, это знакомо. – Да, дочка, – отвечала Амалия. – Наш остров частенько накрывают облака, целиком, сверху донизу. – И еще помню, что я тогда прислушивалась к скрипу песка под ногами, на шоссе, чтобы не сбиться с дороги в ночной темени. – Ох господи! – Как только этот скрип затихал и мои ноги погружались в мягкую траву или вдавливались в сырой песок, я знала, что сошла с узкой дороги, которая вела меня к дому. Но кругом был непроглядный мрак. И я возвращалась к шоссе на слух. – Как же я вас полюбила, милая вы моя! Огород перед ее домом превратился в сплошную пыль, из которой торчало несколько голых иссохших стеблей. Большая часть растений сгорела еще в прошлом месяце. Глава X Коробки с книгами и нотами уже лежали штабелем в гостиной, перед камином. Я вошел в кухню: – Анна! Она переворачивала в чугунной тушилке обжаренные баклажаны. Повернула ко мне голову. – Что? – прошептала она. Но тут она увидела мое лицо и вскрикнула: – Шарль, что случилось? Она уже предчувствовала несчастье. Внезапно ее лицо приняло свирепое выражение, глаза расширились. Она швырнула ложку на газовую плиту. Я обнял ее за плечи со словами: – Твоя мама… Стремительно, словно камень из пращи, она вырвалась из моих рук, из кухни, из сада и со всех ног помчалась в гору. Я почти сразу оставил попытки догнать ее в гуще подлеска. И вернулся к дому. Еще не переступив порог, я почувствовал едкий запах гари. Мне пришлось переставить в раковину тушилку с овощным рагу, превратившимся в угли. * * * Факс остался лежать на кухонном столе. Его отправили на адрес отеля «Мавры». На аптечном бланке жирным черным фломастером были написаны две строчки: «Твоя мама тихо скончалась вчера, в четверг вечером. Вероника». Сверху значился номер факса аптеки. * * * Терраса заставлена большими глиняными горшками, но они пусты. Она сидит лицом к морю. Она вошла в маленькую церковь порта Искьи. Села на стул с плетеным сиденьем перед низкой черной кованой решеткой, отделяющей неф от алтаря. Потом она плывет на катере. Сидит на деревянной скамье на палубе. Минует на катере Санчо-Каттолико, Аверне, Паусилиппе, виа Партенопе. Минует виллы на берегу, с их огоньками, мерцающими в ночи. И вот она сидит в маленькой бретонской церкви. Становится коленями на низенькую, ужасно твердую скамеечку, вытесанную из цельного куска дерева. Кладет перед собой скрещенные руки. Потом опускает на руки голову. Погружается в размышления. Погрузилась в дремоту. И увидела свою мать, а следом, непонятно почему, множество вещей, которые не имели никакого отношения к матери. Увидела во сне свои сны, Джулию, жизнь на острове, будущую, снова одинокую жизнь. И она помолилась за Магдалену Радницки и за Марту Хидельштеин, упокоившихся рядом в царстве мертвых. * * * Вери стоит перед ней – крикливая, желчная, раздраженная, злая. – У нее был инсульт еще две недели назад! – Так почему же ты мне не позвонила? – Она не хотела, чтобы тебе сообщали! И вообще не могла говорить. – Тогда как же она дала тебе понять, чтобы ты меня не вызывала? – Слушай, хватит, очень тебя прошу! Твоя мама говорила, но очень плохо. Знаешь, она… Казалось, она вот-вот взорвется от злости. Закатив глаза к потолку, тяжело дыша, она яростно кривила тонкие увядшие губы. – Не надо, не рассказывай. – Она как будто хотела крикнуть, выкрикнуть какое-то имя, но у нее не получалось… – Не надо, Вери, не говори. И спасибо, спасибо тебе за все. Она долго молчала. Потом сжала руки Вери. И сказала ей, почти неслышно: – В общем-то, я поступаю совсем как Лео в случае с Леной. Ничего не хочу знать. * * * Она сходила в дом престарелых, чтобы поблагодарить двух медсестер, которые ухаживали за матерью в последние дни ее жизни. Дневная сестра сказала ей то же, что и ее подруга-аптекарша: – Для нее так лучше. Ваша мать хотела умереть. Она лежала, запрокинув голову, с глазами, полными ужаса. Она зашла к ночной сестре, которая, слава богу, просто обняла ее и ничего не сказала. Проходя мимо портовой гостиницы, она наткнулась на растерянного Жоржа: он все-таки преодолел свои страхи. И, набравшись мужества, приехал в Бретань на похороны. Жорж превратился в скелет. Он был одет в черный, приличествующий случаю костюм, на голове – черная кожаная шляпа. – Ну-ка, иди забирай отсюда свои вещи, – скомандовала она. – Нет. – Будешь ночевать у меня дома, – сказала она ему. – Нет. Ты даже представить себе не можешь. Я и без того в полном расстройстве… снова оказаться здесь, в нашей деревне… – Жорж, перебирайся ко мне. Но он упрямо мотал головой, тихо плача. Анна Хидден подошла ближе. Взяла его за руку и прошептала: – Друг мой, вот сейчас ты мне очень нужен. И он пошел в отель за своим чемоданом. * * * – Томас был на похоронах. – Кто же это ему сообщил? – Я, – сказала Вери. – Он спал со мной. Когда ты исчезла, он много раз сюда приезжал. Ты не думай, между нами ничего серьезного не было… – А несерьезного? – Он приезжал сюда плакать. – Так я и думала. – Ты на меня сердишься? – Мне тебя жалко. – Честно говоря, мне самой себя жалко. * * * Камешки в море – темно-серого цвета. Вода, которая вымывает их из песка и разметывает в разные стороны, – желтого. Близится ночь. А море по-прежнему волнуется и неумолчно ревет. Морской ветер захлопывает ставни окон, выходящих на пляж. Она спускается. Хочет поздороваться с Жоржем. Он расположился внизу, в гостиной, на кровати ее матери. Смотрит телевизор. – Все в порядке? – Просто идеально! В руке у него стакан виски. Он лежит в пижаме, под одеялами, ему тепло. Он блаженно улыбается. – Ну, держись там, – говорит он ей. * * * Уже совсем стемнело. Она выходит из дому, надев резиновые сапоги, просторный желтый дождевик и широкий мохеровый шарф, некогда связанный Мартой Хидельштейн. Идет к порту по кромке пляжа. Направляется к ресторану. Юркий злой ветер со свистом шныряет у ее ног. Она еще издали видит его на пристани. Он уже тут – ходит взад-вперед в темноте. Черные неосвещенные лодки сталкиваются в воде. Они не обнимаются. Она идет впереди. И думает, шагая впереди него: «Вот он, этот человек, который внезапно умер для меня однажды, январским вечером, в Шуази-ле-Руа». Но вслух она говорит: – Очень холодно. Тебе следовало зайти в ресторан. – Я же не знал, чего ты хочешь… – Ну, тебе ведь тоже не возбраняется хотеть. Они садятся за столик у окна. Он не спрашивает, что она будет заказывать. Берет себе мидии и морской язык. Просит принести сидр. Она выбирает крабов. И хочет выпить белого вина. Он сказал, что ему необходимо поговорить с ней. И заговорил. Его речь вылилась в нескончаемо долгую жалобу, которую она пропускала мимо ушей, как невнятное журчание. И ни единым словом не возразила на это журчание. Она думала: «Да и нужно ли ему, чтобы я отвечала? Чтобы я вникала в его речь? Чтобы я жила на свете? Чтобы я хоть что-то объяснила?» А Томас все говорил и говорил: – Ни одного сообщения на мой мобильник. Твой был вообще недоступен. Одна только посылка у меня в офисе, вот и все! Даже моя кожаная куртка, даже мое пальто, и костюмы, и рубашки – все куда-то сгинуло. Я и представить себе не мог, что ты способна на такое. Все, что мы пережили вместе, для тебя ничего не значило. Ровно ничего! Растаяло быстрей, чем дым в небе. Не могу выразить, как это было оскорбительно… Я вскрыл посылку, а там даже записки от тебя нет. Вот это меня совсем доконало. Я пытался работать, но у меня все валилось из рук. Помчался в твое издательство. Когда Ролан объявил мне, что ты у него не работаешь с начала января, я сразу понял, что все кончено. Пошел и напился. Ты только пойми состояние человека, который больше ничего не значит. Никогда ничего не значил. Просто не существовал. В такой ситуации чувствуешь себя как рыба, выброшенная на берег. Начинаешь задыхаться, не понимая, что происходит. Умираешь медленной мучительной смертью, потому что не хватает воздуха. Каждый день я околевал в этом вакууме, лишаясь последних сил. Каждый час отнимал у меня еще один глоток воздуха. Каждая ночь насылала все более сильную тоску. Всё – дом, женщина, которую я любил больше шестнадцати лет, будущее, на которое я так доверчиво уповал, сложившиеся привычки, вечера с тобой – исчезло, как и не существовало… Исчезло бесследно, не оставив ни одного свидетельства, что все это когда-то было… Я, конечно, не мог подать официальную жалобу. А ведь я оплачивал домработницу, оплачивал покупки, поставки на дом, наши путешествия. Но когда я появился в твоей жизни, дом уже принадлежал тебе. Томас с удовольствием слушал собственную обвинительную речь. Анна обсасывала крабовые клешни. И думала: «Он наверняка обращался к психоаналитику, если так наслаждается этими воспоминаниями». Казалось, переживая вновь свою прошлую жизнь, он оживает сам. Теперь он рассказывал в лицах: – Я пытаюсь вставить ключ в замок. Ключ не подходит. Пробую еще раз. Ничего не получается. Приглядываюсь и вижу: замок-то новый. Мне кажется, что я схожу с ума. Отступаю назад. Схожу с тротуара на мостовую. Смотрю на дом. Да, это наш дом. Иду к слесарю, что живет рядом. «Да, месье, замок новый. Я сам его и ставил» – «Ах, вот как?» – «А чего вы удивляетесь? Разве этот дом не принадлежит даме, которая прожила в нем много лет?» – «Конечно, разумеется. Это ее дом. Но и я тоже в нем живу…» – «Все может быть, месье, только я не могу ломать замок, который только что поставил». Звоню в соседний дом. Спрашиваю: «Имущество из дома вывозили?» – «Да, месье, все вещи вывезли». – «Когда, в выходные?» – «Нет, месье, их вывозили всю последнюю неделю. И ваша мадам при этом была. Такой кавардак тут устроили! А новые хозяева уже приходили к нам знакомиться. Они из Брюсселя…» Анна отвернулась к окну. Отпивая по глотку свое вино, она глядела на порт, на мачты, на силуэты домов в ночи. – Я провел кошмарные месяцы. Снял номер в отеле, – вполне комфортабельный, но я его возненавидел. Готов был на что угодно, лишь бы не возвращаться туда по вечерам. Пил без передышки. Я был смертельно напуган своей жизнью, тобой, всеми женщинами на свете, одиночеством и отчасти самим собой. Она отвела взгляд от порта. Посмотрела на него. – Отчасти… – повторила она. – Я был уверен, что ты не уехала с другим мужчиной, и это, честно говоря, сильнее всего терзало меня. Я бродил по пустым улицам, совершенно безлюдным в два часа ночи. На работе я кое-как справлялся с делами, зная своих клиентов наизусть, но меня выдавал внешний вид. Да и красноречие мало-помалу пошло на убыль, я перестал выражаться связно оттого, что много плакал и пил. – Оттого, что пил… – повторила она. И допила бутылку белого вина, которое заказывала для себя. – Но меня, конечно, не могли выставить за дверь из-за невнятного произношения или помятой физиономии. Я сам предпочел уехать в Лондон, чтобы больше не видеть Париж. С начальством мы договорились. Вот так. – Вот так. Ну а Вери? – спросила тогда Анна Хидден. Он снова начал оправдываться. Она встала. И медленно пошла домой по берегу моря. Глава XI – Подумай только, Вери, я с девятилетнего возраста сюда не приезжал! Почти через сорок лет отсутствия Жорж вновь открывал для себя Бретань. – А ведь ты в этих краях появился на свет! Он бережно раскладывал свою черную одежду на гальке. Трусы он оставил на себе. И, сотрясаясь от холода, окунулся в волны. – Идите сюда, Вери, Анна! – Вот ненормальный, – прошептала Вероника. – Он же умрет! Нет, лично я в воду не пойду. – Сорок лет я здесь не был. И это последний раз, Элиана! – Жорж, это чистое безумие! – Ну и пусть безумие. А ты очень уж боязлива для девочки, которая любит воду. Он был ужасающе худ. Шел сквозь волны, вздрагивая, когда ветер швырял ему в лицо ледяную пену. Обернувшись к Анне, он умоляюще крикнул: – Ну давай же! Иди! – Вода слишком холодная, – твердила Бери. – Кончайте дурить! Его порыв выглядел так нелепо, что Анна разделась в свой черед. – Сними лифчик! Она стянула с груди бюстгальтер. Осталась в тонких трусиках. Он протянул ей руку, чтобы помочь войти в воду. Сейчас им и впрямь было по шесть лет. Он проплыл пару метров брассом и тотчас выскочил на берег. А она, неожиданно для себя, плавала еще довольно долго. Вода была не такая холодная, как ей сперва показалось. * * * Они приняли душ. Вери ждала их в гостиной. Анна описала им вчерашний бессмысленный ужин. Жорж сказал ей: – Вот родили бы ребенка и были бы сейчас вместе. – Ну конечно, – ответила она. – Только более зависимые друг от друга, – бросила Вери. – И более несчастные, – добавила Анна. – Не факт, – возразила Вери. – Дети преображают женщин и мужчин, которые думают, что это они их создали. – Во всяком случае, жили бы как люди, без проблем, – сказал Жорж. – И без иллюзий, – пробормотала Анна. – А разве это возможно? – подхватила Вери, также вполголоса. – Не копались бы в себе, были бы сговорчивей, – сказал Жорж. – Это уж точно. * * * Она не смогла подняться с места. Так и просидела в первом ряду с начала до конца погребальной мессы. Кюре изрекал банальные, умиротворяющие фразы, которые казались ей оскорбительными. В течение всей службы она ни разу не открыла глаза. Когда она вышла на церковную паперть, к ней потянулась первая вереница соболезнующих. Мать завещала похоронить ее в сорока километрах отсюда, в могиле ее собственной матери, в родной деревне ее матери. * * * Она почувствовала прелый запах вскопанной земли. Земля была свалена в кучу на краю старой открытой могилы, возле каменного надгробия. Ей пришлось выслушать еще одну порцию утешений. Но на сей раз процессия оказалась гораздо короче. Это было маленькое бретонское кладбище с часовней в центре; рядом пролегало национальное шоссе. Молочные и овощные фургоны с грохотом проносились мимо, чуть снижая скорость, чтобы вписаться в поворот. Она бросила в могилу горсть земли. И опять стала принимать соболезнования. К ней подошел кюре. Он указал на роскошную машину, стоявшую на обочине национального шоссе. Кто-то хотел поговорить с ней. – Кто это? – спросила она. И вдруг ее осенило. От этой внезапной догадки у нее подкосились ноги. Но она не обернулась. – Нет, не хочу, – сказала она. – Передайте ему, что я не хочу. * * * Не удержавшись, она все-таки оглянулась. И увидела старика, который ковылял к ней дрожащей походкой, опираясь на палку. Она отпрянула и кинулась бежать. Со стоном покинула кладбище. Часть четвертая Глава I Совсем маленький, тщедушный старичок. Ему было уже за девяносто. Лицо скукоженное, как печеное яблоко. Абсолютно седые, зачесанные назад волосы набриолинены, но их слишком короткий упрямый ежик все равно слегка вздымался на макушке. Бледные глаза. Он говорил сухо. Не пожелал идти в деревню. Не пожелал снова увидеть дом, выходивший на пляж. На пристани какой-то рыбак продавал лангустов. – А ну-ка, пойдем, дочь моя. Я проголодался. Обожаю лангустов. Они зашли в кафе, тут же на пристани, рядом с рыбаком. В зале стоял оглушительный гомон. Они сели в уголке, возле бильярда. Он начал с того, что с невероятной жадностью съел своего лангуста. – Почему ты не сохранила мою фамилию? Она беспомощно пожала плечами. – Знаешь, некоторые твои пьесы я нахожу просто прекрасными, – поспешно сказал он. Она плачет. – Папа, я часто думала вот о чем: ты сражался во время войны? Он поднял свой бокал. И залпом выпил до дна вино с Луары, которое в нем было. – Нет. Они все были антисемитами – коммунисты, сопротивленцы, фашисты, роялисты. Я прятался. Мечтал только об одном – как бы уехать. Отъезд был единственным спасением. И так всю жизнь. Видно, такая уж у меня доля – всю жизнь бежать, спасаться. – Я знаю. – Что ты можешь знать?! – Знаю, потому что сама вечно бегу и спасаюсь, в точности как ты. – Да, мне удалось сбежать. Я хотел пожить еще хоть немного. Музыка всюду помогает заработать на кусок хлеба. Во всем мире есть свадьбы и похороны. Но то, чем занимаюсь я, называется «muzak». A то, что создаешь ты, зовется музыкой. – Неправда! – Правда. Впрочем, какая разница – если учесть конечный результат. Музыканты вроде тебя или меня могут клянчить монетки, сидя на любом мосту, в любом месте земли. * * * – Ты не дашь мне сигаретку? – Пожалуйста. Он взял сигарету из ее пачки «Lucky». И сказал: – Я всегда вытаскивал себя из депрессии лишь с помощью самых обыденных вещей. Мне удавалось держаться на плаву только благодаря тому, что я заполнял каждый час своей жизни скрупулезной работой. Хотя, говоря о заполнении часов, я преувеличиваю. На самом деле я сражаюсь с временем, дробя его на получасовые отрезки. – Ну, значит, я и впрямь твоя дочь. – Ты была бы впрямь моей дочерью, если бы провела жизнь в одиночестве, как я. – А кто тебе сказал, что я не провела ее в таком же одиночестве, как ты, – если это действительно так?! Что ты обо мне знаешь? Ты ведь никогда мной не интересовался. – Не кричи! Ненавижу, когда кричат! – Что хочу, то и делаю. Хочу кричать – и буду. Я считаю, что ты должен был остаться с нами. Ты мог остаться. Ты мог бы остаться. Или, по крайней мере, прислать хоть какую-то весточку. Как поступают все. Не оставлять маму в полном неведении. Присылать ей хотя бы открытки на Рождество! Или на День благодарения! Или на Рош-а-Шана! – О, ты помнишь праздник Рош-а-Шана? Она не ответила. – В общем, мог бы вести себя как все нормальные люди! – Нет. Нет. То, что ты говоришь, неверно. Я никогда в жизни не встречал нормальных людей, дочь моя. – Ты слишком часто говоришь «дочь моя» человеку, которого никогда не видел. Но он повторил: – На свете нет никакой любви. И никакого нормального существования. – Вот это я как раз могу принять. – Дочь моя, на свете есть еще много вещей, которые тебе нужно принять. Однако сейчас ее уши заполнил странный гул. И душа уже ничего не принимала. Было такое ощущение, словно она перебарывает в себе незнакомую боль, глубоко, как никогда, проникшую в ее тело. * * * Они шагали по дамбе. – Как видишь, я стар, но все еще хожу. Я всегда много ходил. Люблю подолгу ходить каждый день. Во время ходьбы ко мне возвращаются самые давние воспоминания. Ибо мне выпало в жизни немного счастья, хоть и самого скромного. – А мне вот нет. – Мои дед и бабушка были спокойные, красивые люди. Наверное, я потому так много и хожу, чтобы где-нибудь их встретить. Правда, мне это с каждым днем все труднее и труднее. – Я тоже много хожу – каждое утро, каждый день, все дни напролет. – Я хожу, но редко вижу то, что меня окружает. Зато все время вижу давно покинутые места. Например, свой лицей. Смутно вижу цветную географическую карту и, гораздо яснее, две деревянные кабинки в школьном дворе – туалеты с вонючими дырами в полу. При входе в класс мы вешали пальто на железную вешалку рядом с печкой. В классе пахло дождем, мокрой шерстью, мелом, пылью; пресный запах чернил смешивался с едким, кислым дыханием мальчишек. Все они нынче мертвы – те, кто учился вместе со мной. Я навел справки в Интернете. Потому-то я здесь и оказался. Из нашего класса в живых осталось только двое. Я и еще один. Да, должен сказать тебе правду: я приехал из-за него. Не из-за тебя, как ты, может быть, вообразила. – Да, вообразила. – Я никогда не забывал того времени. Бежал за океан, но мыслями всегда оставался на этой негостеприимной земле. В классе мы сидели, кутаясь в шарфы. – А я, значит, вообще не рождалась на свет? – Ты родилась, но я так никогда по-настоящему и не смог перенести ни твое рождение, ни смерть твоего брата. – Папа, замолчи. Неужели ты не понимаешь, что делаешь мне больно! – Хорошо, молчу. Я совсем не того добиваюсь. Спокойной ночи, дочь моя. Пора спать. Она робко спросила: – Неужели ты не переночуешь у нас в доме? – Даже речи быть не может. Ненавижу этот дом. Вернусь в свой отель. – Так чего же ты все-таки добиваешься? – Хочу научить тебя кое-чему полезному теперь, когда твоей матери больше нет на свете. * * * Разговор в номере гостиницы: – Тогда, в Бретани, на морском побережье, я старался возвращаться вечерами домой как можно позже. Моя супруга-католичка пребывала в состоянии непреходящего гнева. Ты все время кричала. Твой брат, бедный малыш, взбудораженный йодистыми испарениями моря, плакал в своей колыбели. В любое время дня и ночи он со стоном тянулся ко мне, чтобы я взял его на руки. К несчастью для него, он издавал ужасный запах, и потом, я слишком музыкант и слишком еврей, а потому совершенно не переношу крика. Для меня крик означал то время. Означал войну. Этот бретонский городишко был такой крошечный, такой католический, так зорко следил и надзирал за всеми. В нем у меня не было ни одной родной души. Ни твоя мать, ни ты, ни твой младший брат не могли заполнить эту пустоту. В каком-то смысле, вы были для меня слишком живыми. – Ты понимаешь, что говоришь? – Я прекрасно понимаю, что говорю. Знаешь, хуже всего сейчас было бы солгать тебе, сделать вид, будто я уехал, чтобы разбогатеть в Америке или броситься в объятия другой женщины. Хотя я действительно живу в Лос-Анджелесе, действительно богат, действительно сочиняю эту самую muzik-muzak-muzok, a теперь, когда твоя мать скончалась, могу даже еще раз жениться, но на самом-то деле всех своих мертвецов – пойми меня правильно, я говорю о настоящих мертвецах – я подло предал, женившись на твоей матери. Это была не ее вина. Благодаря ей у меня появились документы. Я жил. В тепле и сытости. Преподавал музыку. Разъезжал на велосипеде, борясь с ветром и надвинув поглубже фуражку, по окрестным деревням и учил бретонцев музыке. А дома на меня все кричали. – Побойся Бога, папа, – Никола был младенцем, я была совсем девочкой. – Все верно. Никола был младенцем. Ты была совсем девочкой. Твоя мать была примерной бретонской супругой, набожной, плаксивой, очень милой, очень хорошей кухаркой, доброй католичкой. Именно так. – Ну и что же? – А то, что мне совершенно не нужны были ни младенец, ни девочка, ни плаксивая католичка, ни ее распрекрасная стряпня. * * * Разговор в холле: – Видишь ли, я думаю, что пустоту жалобами не заполнишь. Я понимаю, отчего ты так внезапно обрываешь все свои пьесы. И он смолк. – Знаешь, я восхищаюсь тобой. Мне все объяснила твоя фотография. Я покупаю все твои записи. Особенно мне нравится второй диск. – Ты мог бы сказать мне это раньше. Подать хоть какой-то знак. – Нет, нет… – Да замолчи же ты наконец! Дай мне выплакаться как следует. – О, я вижу, ты настоящая француженка! И настоящая дочь своей матери! И настоящая католичка! Тебе лишь бы выплакаться, и все дела! Она засмеялась. Глава II Океан ревел по-прежнему, зеленый, яростный. Они ехали обратно в вездеходе Вероники. Ветер посшибал все стулья на заднем дворе аптеки, отшвырнул их к воротам гаража. После короткого ужина (холодный скат с кресс-салатом) Вери отвезла их на машине домой. Жорж утверждал, что никогда еще не видел волн такой высоты, как те, что обрушивались сейчас на темный песок. – Значит, у тебя с памятью плохо, – сказала ему Вери. – Да, Жорж, память у тебя сдает с каждым днем, – подхватила Анна. Морские волны одним прыжком одолевали лестницу, врывались в сад, захлестывали стебли гортензий. Они уже лизали оштукатуренный фасад дома. Надев резиновые сапоги, Анна разглядывала эту здоровенную хоромину, которую решила немедленно пустить на продажу с помощью Вери. Как могла ее мать всю свою жизнь провести в одиночестве среди этих стен, среди этих мерзких лишаев сырости, лицом к лицу с неуемной яростью ветра и моря?! И в это же время в Соединенных Штатах, в городе Лос-Анджелесе, ее отец спокойно ждал смерти своей супруги, чтобы жениться вторично. А они-то обе, брошенные в этом огромном доме, были так смертельно несчастны, так безнадежно одиноки. * * * Последний раз она обернулась, чтобы взглянуть на бушующее море в обрамлении вышитых льняных оконных занавесок. Вышитых, одна за другой, руками ее одинокой матери. Она распахнула створки окна. Гостиную заполонил оглушительный рев океана. Ее мать провела в этом неумолчном океанском грохоте всю свою жизнь. Жизнь матери, покинутой своим маленьким сыном. Жизнь женщины, брошенной своим мужем. И весь остаток жизни – вдалеке от своей дочери. Анна с мучительной тоской глядела на стебли гортензий в белых разводах пены, на крутую лестницу, изгибом спускавшуюся к пляжу. Отступая, ночные волны оставили на ступеньках мерцающий налет соли. Песок стал таким же коричневым, как листва на деревьях. * * * Она сидела, сгорбившись и уткнув подбородок в колени, вдыхая запах резины, идущий от сапог, на бешеном ветру, на сыром песке взморья, вдали от прибрежных вилл. Лишь в такой позе – сидя или опустившись на корточки у кромки воды – она чувствовала, как стихает непрерывно звучавшая в ней музыка. Она могла проводить долгие часы рядом с волнами, слушая их грозные голоса, растворяясь в их мерном ритме, словно в серой бескрайней пустыне с ее нарастающим гулом. Здесь она избавлялась не только от своих песен, но и от всего остального, вплоть до воспоминания о своей жизни, вплоть до ощущения собственного тела. * * * Она уехала из Бретани вместе с Жоржем. Сидя в поезде, который доставил их обоих в Париж, на вокзал Монпарнас, а затем в другом, который доставил их обоих с Лионского вокзала Парижа в Тейи, Анна Хидден так и не смогла прочесть ни один из глянцевых журналов, купленных в киоске. Жорж читал какой-то роман. Его пальцы с жиденькой порослью до того истончились, что напоминали клешни краба. * * * В Бургундии гулять было еще труднее, чем в Бретани. Землю устилал рыхлый ковер из палой листвы. Она липла к булыжной мостовой. Липла к подметкам. В ноябре Анна поскользнулась на мокрых каштановых листьях и вывихнула лодыжку. И все-таки исходивший от них аромат – когда она уткнулась в них лицом – был еще пленительней, чем соленый и такой пряный запах моря. Ей пришлось хромать много дней в окружении другого запаха, такого же дурманного – запаха листвы, которую сжигали в больших жаровнях, расставленных повсюду на бульваре под липами. Потом, в конце ноября, город окутали густые туманы и в двух шагах ничего невозможно было разглядеть. При падении она так сильно повредила ногу, что не могла выходить из дому целых три недели. Жорж ухаживал за ней. Однажды он признался, что переживает самые прекрасные дни в своей жизни, с тех пор как умер Эрик. Она с удовольствием принимала его заботы. Почти не разговаривала. После обеда садилась за «Erard» и до самого вечера вслушивалась в его слабенький, дребезжащий голосок. * * * Краус[15 - Видимо, имеется в виду Краус Клеменс Генрих (1893–1954), австрийский дирижер и пианист.] любил одного лишь Глюка. Он играл только то, что сочинил Глюк, и ничего, кроме этого. Он переложил его для фортепиано. Он непрерывно напевал его. Словом, посвятил ему всю свою жизнь. Вот и ее жизнь уподобилась жизни Крауса. Жорж заходил послушать, как она работает – конденсирует музыку – за фортепиано. Потом, в шесть часов, Жорж разводил огонь в камине. Едва он закрывался в кухне, где готовил свои лакомые блюда, как она шла к очагу с горящими поленьями, чтобы почитать. * * * И еще – возродить в памяти, оставшись одной, соприкосновение с теплым старческим телом. чудесный аромат, руку, которая несет, держит, гладит, звук голоса, который успокаивает. Широченный диван, где так уютно лежится, огромный камин с почерневшей пастью, где пляшет огонь, тостер, фрукты, цветы, большой кувшин с букетом лаванды, и летом и зимой стоящей в доме и роняющей цветы, на которые иногда внезапно наступаешь, удобнейшее кресло в закутке возле окна, но укрытое от палящих солнечных лучей, и – проигрыватель. * * * Жорж застыл на месте, со штопором в руке. Он не отрывал глаз от своей подруги. Она искала ноты, склонившись над лампой, и та ярко освещала ее подбородок и щеки. Она была необыкновенно красива. * * * Теперь она погрузилась в изучение Йиржи Бенды.[16 - Бенда Йиржи (Георг) Антонин (1722–1795) – чешский композитор, скрипач и дирижер, автор музыкально-сценических произведений, в частности мелодрамы «Медея» (1775).] В свое время «Медея» Бенды буквально зачаровала Моцарта. * * * Главная особенность пьес Анны Хидден заключалась в резких остановках. Никакого финала – просто внезапная тишина, которая выглядела чистой импровизацией и возникала в худший момент – тот самый болезненный и напряженный момент, когда слушатель с полным правом ожидает естественного завершения темы. Вот так же в некие времена в Багдаде, в предутренней темноте, Шехерезада вдруг обрывала, не доведя до конца, свое ночное повествование. По крайней мере, она всегда приводила этот, слегка сказочный, аргумент, если ее упрекали в том, что она так бесцеремонно отсекает конец мелодии. *** Ее композиции были трудны для восприятия. Широкая аудитория не интересовалась ее творчеством. Но были и другие – фанатики. И таких фанатиков было достаточно, чтобы она могла жить. Казалось, ее музыка пронзает им сердце. Они писали ей письма. И этот факт – всякий раз, как она с ним сталкивалась, – мог привести ее в состояние эйфории. В течение часа или двух она упивалась благодарностью к людям, для которых столько значила. Но очень скоро забывала, что таковые существуют. * * * В декабре настали сильные холода. Озябшее солнце яичным желтком висело в небе. А само небо было великолепно – ясное, голубое, гораздо более нежного оттенка, чем в Италии. В Бургундию пришла зима. Под ногами шуршали последние опавшие листья; слетая наземь красными, они быстро чернели. Дыхание белым паром вырывалось из людских носов и клубилось вокруг губ. Да и собаки выдыхали такие же облачка, только на уровне мостовой. Тусклый дневной свет сгущал их тени, и они стлались по земле, приникая к ней теснее, чем тени пешеходов. Глава III Она растворила застекленную дверь, выходившую на террасу, уставленную кактусами. С высоты террасы ей была видна большая часть Лос-Анджелеса. Анна Хидден не захотела присутствовать на свадьбе, которая состоялась дней десять назад. Кроме того, она предупредила отца – когда позвонила ему из аэропорта, – что не желает знакомиться с его новой женой, сменившей ее мать. Молоденькая служанка ввела Анну в приемную. Ее старый крошечный отец, со своими короткими, седыми, вздыбленными волосами ежиком, вошел не очень твердой походкой, но без трости, неся перед собой в протянутых руках роскошную белую орхидею, которую и преподнес ей. Она поблагодарила. Он улыбался, чуть принужденно. Она все еще стояла с большой белой орхидеей, его подарком, а он уже указал ей широким взмахом руки на большой черный рояль «Yamaha». – Но почему? Он развел руками. – Это чтобы попрощаться? – прошептала она. Он кивнул. Ему явно трудно было говорить. – Чтобы уже попрощаться? – повторила она, все еще не веря. Она судорожно всхлипнула. Волнение заражает. Это было сильнее ее. С минуту она плакала, спрятав лицо за орхидеей. – Папа! – прошептала она. Он стоял смущенный. Она положила орхидею на плиточный пол, прямо на пол, рядом с раздвижной дверью приемной, собираясь уйти. Они не много сказали друг другу. В одну из пауз она спросила: – Папа, я не понимаю. Почему мы не должны больше видеться? – Это меня слишком волнует, – ответил он. – И потом, моя вторая жена очень расстроена тем, что ты отвергла ее, даже не повидав. И они решили никогда больше не встречаться. Он даже не допил сладкое вино, которое налил себе в бокал. – Сыграй, – попросил он, указав на рояль. – Давай сыграем что-нибудь вместе, – сказала она. – А ты любую музыку можешь сыграть на фортепиано? – Любую. – Я тоже. – Наверное, это у нас семейное. – Да, Мисаил тоже это умел. – Кто такой Мисаил? – Мишель. Моего отца звали Мишель. А мама звала его: Мисаил. Это единственное воспоминание, которое я сохранил о ней. И время от времени кто-то у меня внутри шепчет это имя. Как это назвать по-французски? – Понятия не имею, да и бог с ним. Мы можем сыграть в четыре руки какое-нибудь трио Гайдна, – я их видела там, на журнальном столике. – Хорошо, давай. Она пошла за нотами. Поставила ноты на пюпитр рояля. Стоя рядом, они прочитали партитуру. Сели рядом на банкетку перед инструментом. Она дрожала от горя. Они закрыли глаза. И заиграли. Глава IV Йонна покрылась льдом. Стоял ужасающий холод. От него лопались водопроводные трубы. Ледяная корка сковала всю землю в округе. По мостовым нельзя было ни пройти, ни проехать. Главную улицу да еще мост ежедневно посыпали песком, но те храбрецы, что отваживались ступить на них, все равно падали. Жорж проводил дни в кровати, которую перенесли поближе к камину. Все, что могло согревать, – газовая горелка, электрические радиаторы, камин, – работало на пределе возможностей, но температура в доме не поднималась выше четырнадцати градусов. Небо было темно-серое, свинцовое. И дневной свет был темно-серым, свинцовым. Комнатка на втором этаже дома с плющом, когда она обжилась в ней, оказалась необыкновенно удобной для работы. Из нее была видна только река. И слышались только голоса уток и гортанные крики лебедей. В этом чистеньком, очень светлом, безупречно белом помещении стояли узкая белая кроватка, маленький белый стол (на нем она держала свой компьютер, а под ним – принтер, где можно было распечатать любые ноты для ознакомления или вторичного чтения), пластмассовая тумбочка у изголовья, тоже белая, с тремя ящиками, заваленная тетрадями и книгами, карандашами, ластиками, ножницами, фломастерами, тюбиками с «замазкой», катушками скотча. Здесь ей работалось так хорошо, как никогда и нигде. Более того, она часто сочиняла музыку. Что-то вдруг оживало в ее душе при воспоминании о пухлых щечках маленькой девочки, вместе с которой она так любила просыпаться по утрам, играть, болтать. Нижняя комната была гораздо менее уютной. Книжные шкафы, музыкальный центр, диван с подушками, по углам большие горшки с цветами, живыми и засохшими, огромное старинное зеркало, – здесь она подолгу не задерживалась. Едва кончив работу в своем «пряничном домике», в этой крошечной «komponier-hauschen»,[17 - Хижине композитора (нем.).] она шла в «главный» дом навестить Жоржа. По установленной традиции, она приходила в гостиную Жоржа к пяти часам, чтобы поиграть. Она играла не для себя. Она играла для Жоржа. Играла, чтобы отдохнуть от сочинения музыки, так как занималась этим все чаще и чаще. Целых шесть месяцев играла Крауса в той же манере, в какой, по ее представлению, сам Краус играл Глюка. Шесть месяцев играла Шоберта,[18 - Шоберт Иоганн (1730–1767) – немецкий клавесинист и композитор.] как Моцарт играл Шоберта. (И шесть месяцев играла Гайдна, как играл его Радницки). Она представляла себя сочинительницей при старом режиме. Когда ее музыку исполняли бы всего трое-четверо свихнувшихся аристократов. Современный мировой музыкальный рынок полностью перешел к общедоступной музыке – стадной, обобществленной, национальной, религиозной (Жорж называл эти песни популялярными, папатриочными, дорелигиозными, блаблагочестивыми). А где-то на обочине прозябали одиночки, атеисты, безумцы, маргиналы, птицы. * * * An die Musik – Музыке. An meine Klavier – Моему инструменту. Она держала на ладони плоский черный камешек. * * * Говорят, паутина, в зависимости от своих размеров, своей формы, своей прочности, своей приманчивости, своей красоты, в самый последний миг сплетает паука, который ей необходим. Вот так же и произведения создают автора, который им нужен, выстраивают биографию, которая им подходит. * * * Музыковеды посвящали в высшей степени сложные исследования ее таким коротким, таким эфемерным сочинениям. На самом же деле музыка Анны Хидден была попросту голосом боли. Это была совсем простая боль. Неизбывная боль, незримо стоящая за светом дня, который встречаешь поутру. Стыдливая, она описывала круг – круг, внезапно срывавшийся в бездонную пропасть мрака и безмолвия. * * * Она была повсюду со своей, все более причудливой, музыкой. Призывала утраченное. Пианистка Магдалена фон Курцбек не отходила от Гайдна во время его последнего концерта, состоявшегося в 1808 году. Анна Хидден опубликовала свои сонаты и трио, никогда ранее не издававшиеся, никем не исполненные, изумительные по красоте. Выбор этих произведений, быть может, объяснялся некой скрытой причиной. Но Анна как будто не замечала этого. Она говорила: – Похоже, Магдалене фон Курцбек нравилось передавать другим то, что она любила сама. Так она подарила им Гайдна. Вот и я, в свою очередь, люблю дарить людям давно забытое. И еще она сказала одной американской журналистке: – В пчелином мире рабочие пчелы, взрослея, изменяют свой статус. В первые дни они трудятся как чистильщицы, потом как кормилицы, потом, на второй стадии взрослой жизни, строят восковые соты, а дальше, до самой смерти, добывают мед. Я тоже к старости превратилась в добытчицу меда. * * * Она сочиняла песни, все более странные, все более обрывистые, полные длинных пауз, рождавших нервный, «рваный» ритм, который добавлял элемент необузданной силы к той печали, что пронизывала все ее произведения. * * * Гуго Вольф[19 - Вольф Гуго (1860–1903) – австрийский композитор.] благоговейно отмечал в своих нотах день и час, когда у него рождались первые предвестия очередного творческого замысла. Например: восемь часов, воскресенье, 5 июня, в моей спальне. Или: понедельник 12-го, в тринадцать тридцать, на прогулке в лесу. * * * Анна Хидден: – Музыка образуется во мне без помощи инструмента, большей частью когда я стою, высоко подняв голову и крепко сжав губы; она звучит в замкнутой пустоте рта, во всем пространстве верхней половины тела. И, подобно оргазму, музыка захлестывает вас с головой. Все, что написано за инструментом, или с помощью инструмента, или с оглядкой на инструмент, подчиняется лишь тому, что способен выразить данный инструмент, ограничено его возможностями и перестает быть музыкой. И утрачивает суть. Остается некий перформанс инструмента. Любой инструмент уводит от главного. Даже человеческий голос, в качестве инструмента для исполнения арий, лишает музыку смысла, уводит от нее. * * * Как только устанавливалась ясная погода, она уходила гулять. Иногда, возвращаясь к полудню из булочной, Жорж видел, как она стоит на набережной, прислонившись к парапету или наклонясь вперед; погруженная в размышления, еще не отрешившаяся от утренней работы, она не удостаивала взглядом бегунов, которые с пыхтением проносились мимо. И точно так же не замечала она бегунов час спустя, когда они бесконечной вереницей дефилировали по бульвару, еще более грузные, еще более зловонные, красные, потные, взбудораженные и безобразные до тошноты. Когда она возвращалась домой берегом Йонны, Жорж это сразу замечал, так как она оставляла на плитах пола мокрые следы. * * * Жорж таскал дрова. Или ходил с лейкой. Или нес молоток, гвоздь, моток проволоки. Или орудовал секатором. И при этом бормотал себе под нос: – Господин регент ждет свои дрова, свой грог, свои свечи. Он отощал вконец и стал невесомым, как кузнечик. У него выпали все волосы. Из-за лекарств, которые он принимал, его речь сделалась замедленной, вялой, невнятной, прерывистой. – Элиана, мне хочется, чтобы ты разделила со мной – официально, демонстративно, насколько это возможно, – последние часы моей жизни. Я лично был бы несказанно счастлив, если бы все окружающие считали тебя самым дорогим для меня существом на этом свете. И тогда я смогу умереть спокойно. – Типун тебе на язык, Жорж! Спасибо, конечно, но, по-моему, ты чувствуешь себя значительно лучше. И я тут, с тобой. – Элиана… – Прекрати, Жорж! Раскрой глаза пошире: я здесь, с тобой. Целиком и полностью. Живу тут. Плачу тут налоги. Мы с тобой живем бок о бок. И это все замечательно. Она объясняла ему: – Я больше не желаю ничего принимать от других. Не хочу больше ничего ждать от других. Не хочу больше зависеть от кого-нибудь другого. – В тебе слишком много гордыни, Анна. Ты невыносима. Вот что я тебе скажу… – Да? – Ты очень уж неуступчива. – Верно. В школе, когда я была маленькая, вы с Вери вечно кололи мне глаза моей гордыней. А теперь ты опять пристаешь ко мне с этим, вот уже три года. * * * Дожив до пятидесяти лет, он все еще был способен дуться по три дня, как малое дитя. В таких случаях он глядел куда-то в сторону, обиженно кривил губы и хмурился. * * * Говорят, что в симбиозе двух организмов взаимно развиваются помощь и питающие вещества. Помощь и бдительность – в первую очередь. Пища – во вторую (хотя Жорж скорее поставил бы ее во главу угла). В симбиозе каждый неизбежно эксплуатирует другого в строгом соответствии с тем, что сам ему дает. И если один из них нарушает этот закон и пытается одержать верх над своим партнером, он его душит. А если тот лишает его пищи, он гибнет. Симбиоз даже не означает равновесия. Это крайне неустойчивый конфликт – такой же непостоянный, как облака в небе бургундской провинции. И только поиск равенства – недостижимого, невозможного, эфемерного, без конца исчезающего и возникающего – возрождает этот союз, вдыхает в него жизнь. Их высказанные мысли начали встречаться на полпути. Потом еще раньше – на уровне интонации. Потом и до нее: едва они открывали рот, едва вздрагивали их губы. Едва из губ вырывалось облачко зимнего дыхания. Они понимали друг друга по запаху. По страхам. По вздохам. Их существования слились так тесно, что не было нужды разговаривать. Она была уже немолода, и жизнь уходила в ее теле на все большую и большую глубину. Лицо, закутанное даже в десять шалей, светилось внутренним огнем. Жорж говорил (как будто произнесенное вслух делало ситуацию яснее): – Что-то непередаваемое было передано этой женщине и теперь озаряет мою жизнь. * * * Я вспоминаю, как Анна говорила Джулии (в те времена, когда она жила вместе с ней и Магдаленой на снятой ею длинной вилле над морем): – В детские годы каждая часть тела, которое ты любишь, источает сияние. И солнечный свет пока еще тут ни при чем. Это сияние исходит из детского сердца. Глава V Милан. И снова она распахнула застекленные створки лифта из бразильского дерева. Дверь в квартиру была приоткрыта. Она толкнула ее. Заперла за собой. Постояла в прихожей, робея, как бывало в отрочестве. Гостиная была пуста, крышка рояля опущена, портьеры задернуты. Она вышла из комнаты. Она разыскала его в столовой; дряхлый старик сидел, ничем не занятый, за большим черным столом. Он обернулся и посмотрел на нее. Его глаза испугали ее. Он выглядел безумным. Потом он ее узнал, и его древнее лицо озарила радость. Он попытался встать. – Не двигайтесь! Сидите! – крикнула она, бросившись к нему. Подбежав, она наклонилась, взяла его за руки. Его губы и голос дрожали. – Анна, милая моя Анна, – сказал он ей по-английски. Напрягшись, он откашлялся, чтобы прочистить горло, заговорить тем, прежним голосом. – Милая моя Анна, вы доставили мне огромное счастье, вздумав навестить своего учителя. Она осмотрелась. Комната выглядела по-прежнему – низкая, длинная, плохо освещенная, только запустение стало заметнее, чем пятьдесят лет назад. В те годы ее редко сюда допускали. Темные потолочные балки все так же тяжело нависали над головой. Пустой камин; сверху, на стене, черное распятие. И больше нигде никаких изображений. Все та же тишина. Все та же жестокость. * * * Стояла пасмурная, но очень теплая погода. Выйдя из самолета, она заметила в десятке метров от себя пастуха в желтом бубу; он стоял, опираясь на посох, и безразлично смотрел на нее. Три или четыре козы щипали серую траву чуть поодаль, на взлетной полосе. Она отдала дорожную сумку шоферу, который подбежал к ней мелкой рысцой. Нескончаемо долго, много часов они ехали через бидонвили. Наконец она очутилась в роскошной гостиной. Чернокожий настройщик еще трудился над старым роялем «Pleyel» XIX века. * * * Австралия. Ее память, не очень долговременная, становилась необычайно цепкой в конкретные моменты. Простой пример: стоило ей выпить вина, как она все забывала. И по вечерам все забывала. Но когда она исполняла, когда записывала музыку, она переставала пить. Ставила с ног на голову обычное расписание. С приходом ночи оставалась в своей комнате. Читала партитуры. Все равно какие – оркестровые произведения, квартеты, трио, сочинения для органа, Lieder.[20 - Песни (нем.).] Мгновенно запоминала их. Откладывала в сторону. Сидя с открытыми глазами перед голой стеной (или стеной, с которой она убирала картины, снимки, литографии) гостиничного номера или артистической уборной, она созерцала невидимую панораму в пустоте. Потом, все такая же собранная, очень прямая, осторожной походкой – чтобы не спугнуть свое видение, – выходила в концертный зал или в студию, шла к инструментам. Она записывала свои сочинения на двух роялях «Steinway», совершенно разных – день и ночь! – но с прекрасным, очень глубоким звуком, с очень глубокими клавишами. Садилась, поднимала руки, долго выжидала в тишине. И внезапно начинала играть. Вся работа по концентрации творилась за сценой. Техники уже были готовы, ждали. Она входила в студию. И всегда делала запись с первого раза. * * * В Сиднее она ночевала в квартире Уоррена. Она объясняла Уоррену: – Похоже, что сон диктует поведение тела самому древнему из наших трех мозговых центров. Ночью правая рука теряет свою виртуозность. А левая, наоборот, становится необычайно ловкой. Пианисту – если он композитор – выгоднее всего записываться в те часы, когда людям полагается спать. Его левая рука сможет творить настоящие чудеса. И в то же время пальцы обычно доминирующей правой утрачивают все свое мастерство. В другой раз она сказала японскому журналисту, бравшему у нее интервью: – Художник Клее[21 - Клее Пауль (1879–1940) – немецкий художник и писатель.] заставлял себя писать в дневное время левой рукой – специально, чтобы его живопись выглядела по-детски неловкой, неожиданной. Вот и я играю в то время, когда царит моя левая рука. В такие часы партитура – всего лишь сон, греза; она мелькает передо мной, следуя ритму, который я бессильна обуздать. * * * Перед каждым концертом ей приходилось обрекать себя на аскезу, которая мало-помалу делала ее жизнь невыносимой. Тогда она стала подвергать себя этой аскезе лишь на время звукозаписей, которые планировала таким образом, чтобы впрягаться в работу не чаще одного раза в два года. Перед этим, в течение многих месяцев, она отказывалась от любых вечерних приглашений. Ложилась спать ровно в десять часов, вставала ровно в четыре утра, не позволяла себе прикорнуть среди дня. Таким способом она, по ее выражению, «эмансипировала левую руку». Уоррен сказал ей: – Наши аборигены называют это так: войти в Реку Сна. * * * Она достала ключ. Прошла в студию звукозаписи. Зал был пуст. В нем пахло табачным дымом. Выключатели у двери не работали. Вероятно, уходя, техники отключили счетчик. Тогда она стала осторожно пробираться в темноте среди проводов, кабелей, трансформаторов, валявшихся на полу. В глубине помещения, на эстраде, у ножки второго рояля, отыскала свою сумку (или, вернее, большую черную клеенчатую торбу). Открыла ее. Вынула маленький предмет – «талисман Лены». Обыкновенный гладкий черный камешек. Она застегнула сумку, повесила ее на плечо, поднялась по лестнице. И уехала. С облегченной душой. Глава VI Прошло два года. Она вернулась на Искью, чтобы увидеться со старухой Амалией, которая прислала ей письмо. В нем она робко просила Анну приехать. Амалия умерла буквально у нее на руках. Тогда же Анна встретилась и с Филоссено. Остановилась она в отеле Сан-Анджело, который находился в шести километрах от фермы Кава-Скура. Она не поехала на другой конец острова, чтобы взглянуть на длинный дом, крытый плитками с голубым отливом, построенный некогда для двоюродной бабки ее подруги. В октябре море стало сиреневым. Когда оно стало сиреневым, все светские люди разлетелись кто куда. * * * В ноябре море потемнело до бурого цвета. Волны вздымались все выше. Виллы на берегу опустели. Густой туман накрыл скалистый гребень горы, да и весь остальной остров. В лощине над крышами домов курились дымки каминов; туман съедал их тоже. Настал черед уезжать и Армандо. Следом за ним отбыл Жовьяль Сениль. И княгиня Кропоткин. Остались крестьянки, моряки и фрукты. Она съездила в Неаполь, чтобы послушать оперу Глюка «Парис и Елена». * * * – Ah, che leggo! – мелодия этой арии неумолчно звучала в ней. Она стояла на лестнице театра Сан-Карло, в ночной темноте. Закурив сигарету, она хотела бросить наземь спичку. Но не решилась. Зажала спичку в руке, между мизинцем и безымянным пальцем. А сигарету – между большим и указательным. Музыкант с моложавым лицом (хотя он давно успел облысеть) спускался по той же лестнице оперного театра. Он взглянул на Анну Хидден, которая, стоя на ступеньке под фонарем, вертела спичку и сигарету такими движениями пальцев, словно они бегали по клавиатуре. Он подошел к ней. – Я все-таки осмелюсь поприветствовать мою фею. – Это вы, мой спаситель! И они обнялись. – Значит, ты вернулась на остров? – Да, я на острове, – ответила Анна. – Ты встречалась с Леонардом? – Он не знает, что я здесь. И вдруг Анна Хидден, схватив за руку Шарля, спросила с дрожью в голосе: – Где она живет? Ты с ней видишься? – Жюльетта уехала в Монреаль. Больше я о ней ничего не знаю, – сказал он. Она молча сжала его плечо и ушла. Он так растерялся, что даже не предложил подвезти ее. Просто стоял и смотрел ей вслед. С годами она не стала разговорчивей. Потом он отправился искать свою машину в переулках. * * * – Душ больше не работает! Жорж стоял перед ней голый, прикрыв член полотенцем. Вид у него был потерянный. Он с надеждой глядел на Анну. Глядел так, словно она была самым лучшим слесарем в мире. – Душ больше не работает, – повторил он совсем тихо. – Но зато в кухне есть кувшины, – сказала она. И добавила: – А в саду шланг для поливки. – Да, с ним все будет быстрее. Она поливала его из шланга, стараясь уменьшить напор воды до минимума, но он все равно громко стонал. * * * В конечном счете они полюбили друг друга. Полюбили не чувственной любовью, а глубоко, по-настоящему. Полюбили так, как могли бы любить двое шестилетних детей. В глазах ребенка любить – значит охранять. Охранять сон другого, развеивать его страхи, осушать слезы, лечить от болезней, гладить, мыть, вытирать, одевать. Любить, как любят дети, означает спасать от смерти. А спасти от смерти означает кормить. В этом последнем отношении он любил ее намного сильнее, чем она когда-либо любила его. * * * Он снова завел свою всегдашнюю литанию: – Мы с тобой ровесники, у нас общее прошлое, мы учились в одной школе… – Не совсем. – …ну, пусть только в начальных классах, если тебе так больше нравится. Мы вместе осваивали чтение. Вместе осваивали арифметику. Вместе получали отметки. И все это у одних и тех же учительниц. – Думаешь, я не понимаю, куда ты клонишь? – Я все равно буду говорить. У нас сходные, если не одинаковые, вкусы, мы с тобой ладим… – …прекрасно. Действительно прекрасно, можно сказать, просто идеально – вплоть до того момента, как ты заводишь эту свою песню. – Наши матери бросили нас в этом гиблом, жутком мире почти одновременно. – Вот это верно, – у нас обоих практически больше нет родных. – И нет наследников. – Ага, я уже знаю, что ты сейчас скажешь. – Да, кто-то ведь должен думать обо мне после моей смерти, и это будешь ты. * * * В марте он уехал в путешествие. По крайней мере, так он сообщил ей, когда она находилась в Сиднее, где планировала сделать свою самую последнюю запись. Вернулся он истощенным до ужаса. Прикрыл ей рукой рот, когда она хотела заговорить. Сжал ее руки. Она не знала, как себя вести, настолько ее потрясло его состояние. Никогда еще она не видела, чтобы болезнь прогрессировала так быстро. И, без сомнения, закрывала глаза на происходившее, не желая думать о том, что ему грозит. Он снова взял ее за руку со словами: – Не говори ничего. И улегся на один из диванов в гостиной. – Пожалуйста, молчи. Изображай спокойствие, если можешь. Надо бы перенести сверху мои вещи сюда, поближе к кровати. Придется наладить все по-новому. – Да, конечно. – Подсобишь мне в этом? Она кивнула, не в силах отвечать. Он продолжал: – Мы должны пожениться. Ты ведь посвящаешь свои сочинения и все, что пишешь, той девочке, вот и я чувствую, что должен посвятить тебе все, что у меня есть, лишь бы прожить еще хоть немного. Я хочу, чтобы мой конец был счастливым. Ты нужна мне, Элиана. Нужна, чтобы я смог уйти без страданий. И давай с этой минуты больше не говорить на эту тему. – Но брак мне вовсе не… – Молчи, прошу тебя! Не будем зацикливаться на словах «любовь, брак, союз, симбиоз». Когда другой человек нуждается лишь в себе одном, ему уготовано то древнее царство, где подобные слова не имеют хождения. Ты согласна выйти за меня? В конце концов она согласилась. Ибо в конце концов поняла, что он частично прав. Себялюбие человека и впрямь переносит его в царство, где исчезновение другого несет только горе. Глава VII Она любила приезжать в аэропорты заранее – бродить, покупать, читать, размышлять, грезить, отрешившись от всех забот, избавив себя от страха опоздания, от всякой спешки. Она боялась упустить саму возможность отъезда. Ей нравились отъезды. Она заперла дверь хижины-Гумпендорфа. Было шесть часов утра. Небо очистилось от облаков. Новый день еще едва забрезжил. С воды поднимался реденький туман. Сейчас она соберется, стараясь не шуметь. И уж конечно, не станет будить Жоржа, хотя он просил ее об этом. Вызовет по телефону такси, которое отвезет ее из Тейи на вокзал в Сансе. Сядет в первый поезд. Лучше поспеть в аэропорт задолго до отлета. Она будет читать партитуру, сидя в широком холодном кресле зала отлета, – это куда спокойнее, чем принуждать себя нервно перелистывать ее здесь, борясь со страхом пропустить свой рейс. Выйдя из домика, увитого плющом, она пересекла розарий, прошла по краешку лужайки, где трава не так сильно намокла от росы. Еще издали она заметила свет, горевший в окне гостиной. И увидела Жоржа – он читал возле окна, под лампой торшера. Наверняка заставил себя проснуться раньше обычного, чтобы не пропустить ее отъезд в Нью-Йорк. Сквозь оконное стекло она видела его лицо, освещенное лампой и склоненное над книгой, которую он читал. Она подошла ближе. Легонько стукнула в окно. Но он, явно увлеченный чтением своей книги, не ответил. Она вошла, поставила сумку на пол в коридоре, положила ключи. Толкнула дверь гостиной. Жорж, сидевший в глубине комнаты, в амбразуре окна, не оглянулся. Она подкралась к нему на цыпочках, чтобы не разбудить, только поцеловать на прощание. Все-таки эта неподвижность выглядела странно. Она коснулась рукой его лба. Лоб был ледяной. Книга упала на пол. Она подняла ее и внезапно, со всего маху, села на пол сама, сжимая в руках негнущиеся пальцы своего друга. И так, без единой мысли, несколько минут просидела возле него. * * * Она проводила жандарма на улицу, до полицейской машины. Вернулась к ограде. Дверь была распахнута настежь. Во дворе стоял пожилой человек, тощий, седоволосый, в белом свитере крупной вязки, со щеткой для подметания в руках. Он шагнул ей навстречу. – Что-нибудь не так? И только тогда она захлебнулась рыданиями и пробормотала, что Жорж Роленже умер. * * * У нее текло из носа. Лицо распухло. Она сидела на белоснежном табурете в великолепной никелированной кухне господина Делора. Кухня благоухала кофейным ароматом. И, чуть слабее, голландским табаком. И, чуть слабее кофе и голландского табака, смесью жавелевой воды и «антимоли». Они оба молча следили, как вздымается, точно по волшебству, коричневая жидкость в стеклянной кофеварке. Она повсюду видела свое отражение, оно маячило на металлических панелях, на белом фарфоровом кафеле, на стеклянной дверце духовки. Никогда в жизни ей еще не приходилось бывать в такой безупречно чистой кухне. – Вы его жена? – Да. – Вы одна? Она не поняла вопроса. Старик повторил: – Вы здесь одна? – Что вы имеете в виду? – У вас нет детей? – Нет. – Значит, вы одна. – Извините, я там оставила дверь открытой, – вдруг воскликнула она. И стремглав выбежала из дома. Не улетела в Нью-Йорк. Осталась. Именно господин Делор помог ей разобраться во всех документах. Она не ощущала горя, просто чувствовала себя какой-то потерянной. Глава VIII Старость и одиночество сделали ее еще более костлявой. Тело выглядело тощим и скованным. Волосы совсем поседели. Она снова – радикально – изменила свою манеру одеваться. Откуда-то, как по мановению волшебной палочки, явились широченные юбки. И бесследно исчезли серые выцветшие джинсы, мужские сорочки из белого хлопка, потертые кожаные куртки Жоржа. Старинные роскошные хламиды, шелковые жакеты, просторные, бледных тонов накидки, просторные рубашки навыпуск из мягкой серой фланели завоевали пространство. * * * Есть удовольствие не в том, чтобы быть одинокой, но в том, чтобы быть способной переносить одиночество. О Oh how I. Кэтрин Филипс поет, затем покоя не дает. Затем все наконец отдаляется, и наступает покой. А затем все смолкает. Анна Хидден поднимает глаза к окну. Там уже день. Кругом бело. – Я больше не вижу пола в своей комнате. Не вижу ни берега, ни воды. Туман никак не хочет расходиться. И кажется, будто вокруг меня пустота. В этой хмари одна только земля еще напоминает о себе слабым запахом – когда на нее наступаешь, когда топчешь ногами траву или грязь на берегу и она скрипит под снегом. Лишь после полудня, когда тает белая завеса, появляются крыши, электрические провода, колокольни, утиные головки. И вдруг все заливает солнечный свет. Она готовит скромную еду – рубленое куриное мясо, стакан местного вина из Эпинейля. Приходит женщина-уборщица, родом с острова Маврикий. Анна уносит посуду в кухню. Ее медальон задевает за круговую ручку крана. Падает в раковину и раскрывается. Маленький детский зуб, выкатившись из медальона, бесшумно подпрыгивает, соскальзывает в сток и исчезает. – Что это было? Никак зуб? – спрашивает уборщица. – Нет-нет, – бормочет Анна Хидден. Защелкивает пустой медальон. Выбегает в сад. И, схватив шланг для поливки, начинает отмывать садовую тачку. * * * Внезапно солнце осветило лужайку. Коснулось берега. Под кожей лица явственно проступили кости. Оно слегка походило на лицо ее матери. Но было гораздо более худым, чем лицо ее матери в том же возрасте. Тем, кто ее не знал, она казалась красивой, но в верхней части лица и в линии губ стало проглядывать что-то суровое, почти свирепое. Словно внутри нее жила другая женщина, агрессивная, иссохшая, истощавшая куда сильней, чем ее мать, бабушки и прабабушки с материнской стороны. Ее улыбка была очаровательна, когда она улыбалась, хотя такое случалось редко; зубы – большие, широкие, очень красивые, белоснежные – озаряли лицо, но это был холодный, негреющий свет. Страдания, плаванье, любовь, музыка, голод превратили ее в женщину-воительницу. Она часто выходила на люди. Купила квартирку-студию возле Лионского вокзала. На концертах ее видели, ее замечали, всегда одетую на японский манер – в духе Йоджи Ямамото, Неси Мияке. С ней здоровались. Она собиралась продать дома в Тейи. Как-то, летним вечером, она стояла, нагнувшись, у самой Йонны, в тени Гумпендорфа, с его пожелтевшей и уже облупившейся штукатуркой. Бросала остатки хлеба уткам и лебедям, которые торопливо плыли к ней со всех сторон, бесшумно разрезая темную воду. Залаяла собака. И вдруг она подумала о Магдалене Радницки. Сейчас ей было бы шестнадцать лет. И она могла бы выскочить из дома, с влажными волосами, в бумазейной ночной рубашке, и подбежать к ней сзади, крича, говоря… Внезапно слева донесся звон колокола. Это была баржа, старая, словно возникшая из былых времен. На палубе стояли голландские туристы, путешествующие по бургундским каналам. Они проплывали мимо, крича и приветственно махая людям на берегу. Она медленно села на ступени, глядя, как проходит баржа. Мутная вода Йонны с плеском разбивалась о набережную, о причальные кольца. Она сидела на камнях, под солнцем, – так когда-то Джулия сидела на мостках, в метре от бара, и, свесив ноги, полоскала их в голубой воде Средиземного моря. Здешняя вода была не такая красивая. И лето не такое жаркое. Она не находила в себе решимости встать, зашагать, побежать, уехать, умереть. Живя здесь, она начинала бояться солнца. Там же, когда они были вместе, когда они жили вместе, все втроем, они никогда не испытывали страха перед солнцем и, уютно пристроившись, все трое, в своих шезлонгах, попивали, все трое, ледяную воду из больших стеклянных запотевших бутылок, на террасе, на самой верхушке горы, в раю. notes Примечания 1 Праздник Трех царей (или волхвов) отмечается у католиков 6 января. В этот день принято запекать боб в праздничном пироге; тот или та, кому он достанется, становится «королем» или «королевой» и должен выбрать себе пару. (Здесь и далее прим. переводчика.) 2 Моющее и отбеливающее средство с сильным запахом хлора. 3 Здесь: пропащая (um.). 4 Небольшой замок (um.). 5 О, что со мной? (англ.) 6 О, одиночество, мой сладостный удел, / Тебя я Ночи поручаю (англ.). 7 Евангелие от Матфея, 19:21. 8 Имеется в виду Анна-Магдалена, вторая жена Иоганна-Себастьяна Баха. 9 Томашек Ян Кршител (1774–1850) – чешский композитор и педагог. 10 Фильм А. Хичкока. 11 Ристретто, сукчинто – кофе двойной и тройной крепости (um.). 12 Жовьяль Сениль (Jovial Senile) – жизнерадостный старикан (фр.). 13 Труднодоступная вершина в Гималаях (8068 м). 14 Дусик (Душек, Дюссек) Ян Ладислав (1760–1812) – чешский композитор. София Корри (1775–1847) – его жена, певица, пианистка и арфистка. 15 Видимо, имеется в виду Краус Клеменс Генрих (1893–1954), австрийский дирижер и пианист. 16 Бенда Йиржи (Георг) Антонин (1722–1795) – чешский композитор, скрипач и дирижер, автор музыкально-сценических произведений, в частности мелодрамы «Медея» (1775). 17 Хижине композитора (нем.). 18 Шоберт Иоганн (1730–1767) – немецкий клавесинист и композитор. 19 Вольф Гуго (1860–1903) – австрийский композитор. 20 Песни (нем.). 21 Клее Пауль (1879–1940) – немецкий художник и писатель.