Решающее лето
Памела Хенсфорд Джонсон


Когда и как приходит любовь и почему исчезает? Какие духовные силы удерживают ее и в какой миг, ослабев, отпускают? Человеку не дано этого знать, но он способен наблюдать и чувствовать. И тогда в рассказе тонко чувствующего наблюдателя простое описание событий предстает как психологический анализ характеров и ситуаций. И с обнаженной ясностью становится видно, как подтачивают и убивают любовь, даже самую сильную и преданную, безразличие, черствость и корысть.

Драматичность конфликтов, увлекательная интрига, точность психологических характеристик — все это есть в романах известной английской писательницы Памелы Хенсфорд Джонсон.


Памела Хенсфорд Джонсон

Решающее лето


Часть 1


Глава первая


Это был день рождения Чармиан, ей исполнилось двадцать четыре. Мы с Хеленой завтракали у Чармиан в ее квартире в Риджент-парке. Из окна были видны заснеженные аллеи. Давно лежавший снег успел покрыться тонкой серой скорлупой наста. Шолто, слава богу, не было дома. У него, как нам поспешила объяснить Чармиан, было свидание с «нужным человеком». Это должно было означать, что тот мог устроить Шолто на работу, где за ничегонеделание хорошо платили бы. Я сказал «слава богу», имея в виду, прежде всего наше с Хеленой отношение к отсутствию Шолто, ибо Чармиан вряд ли могла радоваться этому. Непринужденно болтая с нами, желая казаться по-праздничному веселой и оживленной и стараясь проявить интерес к нашим с Хеленой делам, она не отрывала тоскливого и напряженного взгляда от окна и покрытой снегом дорожки, словно ждала, что на ней вот-вот появится Шолто.

Чармиан была на восьмом месяце беременности. Отяжелевшая фигура еще больше подчеркивала изящество ее маленькой головки, рук и ног. Теперь она как никогда следила за своей наружностью: туго стягивала узлом на затылке свои черные волосы («Уж эта ее “прическа пианистки”!» — неодобрительно ворчала Хелена), искусно пользовалась косметикой, ухаживала за ногтями. Она больше всего боялась опуститься и подурнеть во время беременности, и любые комплименты доставляли ей теперь несказанное удовольствие.

— Я стараюсь не опускаться, — заявила она матери в ответ на какое-то ее замечание. — Я считаю, что в это время женщина должна особенно следить за своим лицом, чтобы отвлечь внимание от некрасивой фигуры. Просто не верится, что я когда-нибудь снова стану нормальной.

Чармиан, разумеется, имела в виду свою прежнюю стройную и изящную фигуру, но, произнеся эти слова, вдруг поняла, что они могут иметь для ее матери еще и другой, скрытый смысл, и бросила на Хелену робкий и вместе с тем полный вызова взгляд.

Хелена, поняв ее, с присущей ей грубоватой прямотой не преминула тут же заметить:

— Ты не станешь нормальной, пока не поступишь так, как я тебе говорю.

— Как я могу? — возразила Чармиан, снова устремив взгляд в окно. — Особенно теперь.

— А если бы не ребенок?

— Все равно…

— Ну и дура! — вспылила Хелена, забыв о манерах, приличествующих почтенной леди Арчер, и снова удивительно напомнила несдержанную и вспыльчивую Хелену в молодости. — Зачем обманывать себя? Он негодяй и губит твою жизнь.

— А если я сама так хочу? — упрямо защищалась Чармиан. — Ведь это касается только меня.

С тех пор как Эван Шолто вернулся с военной службы из-за океана, он некрасиво и недостойно обманывал Чармиан. Он был по-своему привязан к ней, гордился ею, но не мог не волочиться за женщинами, как не может кот не охотиться за мышами. Было время, когда мне казалось, что он остепенится и семейная жизнь Чармиан как-то наладится. Теперь я уже не верил в это. Как я уже сказал, Шолто изменял Чармиан самым недостойным образом, и все его неуклюжие попытки сохранить в тайне очередную интрижку неизменно кончались провалом. Чармиан всегда узнавала о них, знали об этом все ее друзья и искренне жалели ее. А теперь она ждала ребенка, не веря в будущее и продолжая исступленно, почти одержимо любить мужа.

За что, я так и не мог понять. Не только для меня одного это оставалось загадкой. Даже Хелена, человек на редкость экспансивный и щедрый, не могла найти в нем ни единой привлекательной черты. Очевидно, Чармиан пошла в отца. «Как бы дурно я ни поступала с Дики, — как-то призналась мне Хелена, — он, бедняжка, не переставал боготворить меня». Однако Хелена — сначала любовница моего отца, а затем его жена, — никогда не изменяла ему. Ее дурное обращение заключалось, в сущности, в том, что, вспылив, она врывалась в его кабинет, где он мучительно ломал голову над завершением очередного детективного рассказа, бурно изливала на него накопившееся за день раздражение, а затем, успокоенная и умиротворенная, уходила, предоставив вконец выбитому из колеи отцу самому справляться со своими нервами.

У Чармиан и Шолто все было иначе. Внешне он был неизменно корректен и предупредителен, а теперь даже не тревожил ее своими постоянными служебными неудачами, однако все его поведение было прямым предательством по отношению к Чармиан.

— Нет, извини, это касается не только тебя. Твои несчастья отравляют жизнь близким, — резко заметила Хелена.

— Клод, скажи маме, чтоб помолчала, — миролюбиво сказала Чармиан, осторожно меняя позу на диванчике у окна.

— Сегодня день рождения Чармиан, Хелена, — послушно вмешался я, — не пили девочку хотя бы в этот день.

Хелена поднялась с кресла и, легко неся свое полное, но все еще красивое тело, отошла в глубь комнаты налить себе кофе. Когда она вернулась, выражение ее лица смягчилось и было почти торжественным.

— Двадцать четыре! — воскликнула она. — Подумать только, двадцать четыре! А сколько же тебе, Клод? Я всегда забываю. Тридцать семь или тридцать восемь?

— Тридцать восемь.

— Неужели? — Она даже с каким-то любопытством посмотрела на меня. — Совсем взрослый балбес. Балбес… — с удовольствием повторила она, словно радуясь, что нашла удачное слово, и поглядела на меня лукаво и ехидно. — И уже начал седеть.

У меня с детства были необычайно светлые, почти белые волосы, которые так и не потемнели с возрастом. Зная, что это доставит Хелене удовольствие, я сделал вид, будто обиделся, и мы какое-то время добродушно, по-семейному, пререкались.

Погода неожиданно испортилась, пошел снег, казавшийся серым на фоне потемневшего горчичного неба. Вскоре и ворота парка и деревья исчезли за его густой пеленой. Жесткие снежинки стучали в окна, словно дождь. Хелена пожаловалась, что совсем закоченела, и высыпала полный совок угля в камин.

Кровь теперь медленно текла в ее жилах, и она плохо переносила зимнюю стужу. Я смотрел, как жадно тянется она к дымному, разгорающемуся пламени, уже не согреваемая собственным теплом. Хелене минуло шестьдесят девять, и ее бурная, полная превратностей жизнь наконец замедлила свой стремительный бег: Хелена с трудом и не без внутреннего протеста смирилась с вынужденным покоем. Но даже и сейчас умышленно строгий костюм солидной дамы казался почти неуместным на этой по-прежнему статной и эффектной фигуре и явно не вязался с живым и по-молодому дерзким взглядом. Прическа делала Хелену похожей на молодую актрису, плохо загримировавшуюся под старуху.

Теперь, если она вспоминала прошлое, это был лишь тот период жизни, когда ей было уже за сорок и она с отцом и со мной уехала в Брюгге, чтобы укрыться от взоров людей и сберечь свою любовь. Она никогда не вспоминала то, что было потом — свою обеспеченную и скучную жизнь с сэром Даниэлем Арчером, второе вдовство и сильное, почти материнское чувство к молодому Джону Филду. Она знала, как мало времени у нее осталось, и хотела сохранить в памяти лишь самое дорогое и значительное.

— Экономней расходуй уголь, мама, — заметила Чармиан. — У нас осталось всего пятнадцать центнеров до конца сезона.

— И это говоришь ты? При твоих-то средствах! — презрительно воскликнула Хелена.

— Разве тебе не известно, что карточки и нормы существуют для всех?

— Карточки — это для таких, как я, но не для тех, кто может позволить себе лишние расходы.

— Я не пользуюсь услугами черного рынка, — с пафосом произнесла Чармиан. — Как ни странно, но я хорошо помню времена, когда мы нуждались. Мне противны обман и нечестные махинации.

— Ты такая же ханжа, как и Клод, — сказала Хелена. — Насколько я помню, когда ты стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое бедность, мы были не так уж бедны. К тому времени Клод тоже стал зарабатывать и вносил свой пай. Раз в две недели у нас даже был жареный цыпленок на обед.

Чармиан ничего не ответила. Она так близко придвинулась к окну, что от ее дыхания на стекле появилось запотевшее круглое пятнышко.

— Ты же все равно ничего не увидишь, — раздраженно воскликнула Хелена, — перестань, пожалуйста, нагонять на всех тоску!

Встав, она одной рукой отстранила Чармиан от окна, а другой задернула штору. Я зажег свет.

— Ну вот, так будет лучше, — удовлетворенно сказала она, а затем изменившимся голосом испуганно спросила: — Что с тобой?

— Ничего, — ответила Чармиан и вышла из комнаты.

— Почему она расплакалась?

— Это все из-за цыпленка.

— Причем здесь цыпленок? Она действительно ничего не помнит.

— Да, но это было последней каплей. Пора бы уже знать, что сейчас при Чармиан не следует предаваться воспоминаниям. Она этого не выносит. Ей и без того тошно.

— Ох, до чего же она меня бесит! — воскликнула Хелена в порыве неподдельного гнева и жалости. — Если бы она захотела, она давно бросила бы это ничтожество!

— Чармиан боится, что, разлюбив, больше никогда не полюбит, а в любви она видит весь смысл жизни. Зачем огонь в очаге, если в кладовой пусто…

— Господи, какая ерунда! — возмутилась Хелена. — Ты говоришь сущую ерунду. Прекрати!

Она зашагала по комнате, потом вдруг остановилась и внимательно, с каким-то удивлением стала разглядывать фотографию покойной Сесиль Арчер, дочери сэра Даниэля. Хелена знала о моей любви к Сесиль. Затем она перевела взгляд на тщательно исполненный фотопортрет Эвана Шолто и вдруг повернула его лицом к стене.

— Я очень люблю свою дочь, — наконец сказала она, — и не могу примириться с тем, что ребенок еще больше свяжет ее с этим человеком. Да, — она подошла ко мне совсем близко, — я очень люблю свою дочь, почти так же, как своего противного чопорного пасынка.

Тон, которым это было сказано, был шутливо-насмешливым, и все же на какое-то мгновение у меня перехватило дыхание. Этими словами Хелена как бы подвела итог нашим долгим, как жизнь, отношениям, сделала признание, ставшее возможным только потому, что впереди у нее уже ничего не было. Она произнесла эти слова как бы в шутку, ибо никто из нас не решился бы сказать их друг другу всерьез.

Мы прошли вместе слишком долгий путь, прежде чем достигли того абсолютного взаимопонимания, которое установилось теперь между нами, и я не представлял себе, чтобы кто-то из нас решился на подобное признание. Когда я был мальчишкой, шумным, невоспитанным и надоедливым, как все подростки, я вечно мешал ей и отцу, и она ненавидела меня. Когда я стал юношей, она примирилась со мной и стала доверять мне. Когда я превратился во взрослого мужчину, она охотно принимала мое поклонение и, пожалуй, известную влюбленность — хотя это слово имеет слишком определенное значение — и платила мне тем же. «Ты просто неравнодушен к маме», — подтрунивала надо мной Чармиан. И это, пожалуй, было верно. Это слово так же подходит в данном случае, как и многие другие, возможно даже больше других, ибо в нем целая гамма чувств.

А теперь, в минуту отчаяния и тревоги, Хелена вдруг призналась мне, что, как бы ни любила она Чармиан, ее любовь ко мне значительней и глубже, а ведь я не был ей сыном, и в последние годы меня не раз мучила совесть, ибо я нередко роптал на судьбу, пославшую мне в виде испытания заботы о престарелой мачехе.

Мне надо было немедленно что-то ответить ей, и я нарочно придрался к словам «противный» и «чопорный» и попросил ее осторожней подбирать эпитеты. Она как-то странно посмотрела на меня, словно испугалась, что я ее неправильно понял. Но затем успокоилась и, отвернувшись, стала разглядывать книги на полках. Так она стояла у книжного шкафа (Как я был благодарен ей за это! Есть мгновения, которые не следует продлевать, ибо в эти мгновения мы касаемся сокровенного), пока в комнату с неестественно оживленным лицом и блестящими глазами не вернулась Чармиан. Она сообщила, что ждет к чаю свекровь.

Чармиан бросила взгляд на часы — было без двадцати пяти четыре.

— У вас достаточно времени, чтобы исчезнуть до ее прихода, — сказала она и широким жестом обвела комнату, словно в ней было полно гостей, а не всего лишь мы с Хеленой.

Со вздохом облегчения Хелена поднялась с кресла.

— Нет, подожди, — остановил я ее. — Чармиан, ты действительно хочешь, чтобы мы ушли? Если нужно, я могу остаться.

— А я не могу, — решительно возразила Хелена. — После того как старуха распустила обо мне эти гнусные сплетни, у меня нет ни малейшего желания с ней встречаться.

О Хелене трудно было сказать что-либо дурное, и тем не менее милейшая миссис Шолто со своим ядовито-вежливым язычком сумела бросить тень на ее отношения с молодым Джонни Филдом. Это было год назад. Если тогда это казалось абсурдом, то теперь коробило, как грязная и нелепая сплетня.

— Совсем не потому, что я боюсь этой встречи, — поспешила добавить Хелена. — Просто мне будет неприятно видеть ее смущение и стыд.

— Она никогда не смущается и никогда не испытывает стыда, — заметила Чармиан. — Она просто не способна на это. Для нее это противоестественно. Шел бы и ты домой, Клод. Ведь я знаю, ты ее терпеть не можешь.

— Ну, один раз я готов потерпеть. К тому же ты сама хочешь, чтобы я остался. Не так ли, Чармиан?

— Да, хочу, — неожиданно призналась она. Напускное оживление исчезло, она выглядела больной и усталой. — Но маму не надо удерживать. Пусть уходит.

— Хорошо, я уйду, — согласилась Хелена, — не беспокойся. Интересно, что она еще выкинула? — Хелена не прочь была позлословить.

— Так, ничего особенного. Правда, на днях она вдруг заявила, что я неправильно произношу свое имя. Видишь ли, она всегда считала, что его следует произносить как «Кармиан», хотя согласна, что «Чарм»[1 - Charm — обаяние, очарование (англ.). — Здесь и далее примечания переводчика.], «Чармиан» гораздо сентиментальней. Ты бы слышала, как она это сказала!

— Что же ты ей ответила? — не скрывая жадного любопытства, спросила Хелена.

— Я сказала, что отец произносил мое имя только так, и, если бы я вдруг начала произносить его иначе, это было бы неуважением к его памяти.

— Чересчур вежливо и деликатно. Ручаюсь, она даже не поняла, что ее поставили на место, — заметил я.

— Не беспокойся, она все прекрасно поняла, очень мило улыбнулась и сказала, что я, разумеется, шучу, ибо, насколько ей известно, мой отец был довольно образованным человеком, иначе он не написал бы столько книг.

— Дики действительно был одним из самых образованных людей, каких я когда-либо знала, — не выдержав, вскипела Хелена. — И эти невежественные Шолто в подметки ему не годятся.

Я вызвал такси. Хелена натянула шерстяной жакет, обвязалась двумя шарфами, надела меховую шубу с капюшоном и, поцеловав на прощание Чармиан, спустилась вниз. Мы с Чармиан стояли и смотрели в застекленную дверь парадного, пока серая мгла не поглотила машину.

— Ну куда же запропастился Эван? — вдруг с тоской произнесла Чармиан, и рот ее болезненно искривился, словно она с трудом сдерживала слезы. — Не может же он все это время сидеть в ресторане?

Мы поднялись в гостиную. Чармиан пыталась занять меня разговором, словно случайного гостя, показывала книги, которые купила недавно, вежливо расспрашивала, по-прежнему ли мне нравится моя работа и можно ли надеяться, что теперь я на ней остановлюсь.

У нее появилась какая-то новая странная привычка: время от времени она вдруг вскидывала подбородок, словно пыталась поймать ртом подброшенные вверх вишни, а затем проводила пальцем по шее. Я спросил, что это с ней.

— Ага, ты заметил? Я так стараюсь избавиться от этого. Мне кажется, что кожа под подбородком вдруг стягивается туго-туго. Это такое ужасное ощущение. От него просто можно сойти с ума. Мне действительно иногда кажется, что я схожу с ума, — добавила она с каким-то отчаянием, и глаза ее наполнились слезами. — Порой я даже уверена в этом. Только не вздумай говорить мне, что все идет от моего состояния.

— Нет, не собираюсь. Это из-за Шолто, ты и сама отлично знаешь.

Мы сидели у ярко пылавшего камина, высокое пламя беззаботно гудело в трубе, не давая тепла.

— Ох уж эти старые квартиры с испорченными каминами, — заметила Чармиан, делая попытку оттянуть разговор, которого сама же жаждала, — столько угля уходит, а все равно холодно.

— Все дело в Эване, не так ли? Именно об этом ты и собиралась поговорить со мной?

— Да, да, — воскликнула Чармиан, и долго сдерживаемые слезы покатились по щекам. — Я должна поговорить, должна… Поэтому я и отправила маму домой. Только с тобой я могу говорить об этом…

— Я так же не люблю Шолто, как и Хелена.

— Знаю, знаю. Но ты хоть способен понять… Ты можешь понять то, что мама называет просто наваждением. Мне кажется, можешь…

— Что-нибудь новое и очень плохое?

— Нет. Разве может быть еще хуже? Все так же плохо, как и раньше. — Она вынула носовой платок и вытерла глаза. Затем, медленно и отчетливо произнося каждое слово, сказала: — Ты вправе спросить, где моя гордость.

Я смотрел на нее — своеобразная красота Чармиан, красота высокой женщины, кажущейся, однако, хрупкой и беззащитной, всегда трогала меня. Во мне поднимался гнев против Шолто, протест против всего, на что ее обрекает брак с ним.

— Да, я, пожалуй, мог бы задать тебе этот вопрос, — согласился я.

— Гордость! — воскликнула Чармиан и каким-то театральным жестом вскинула голову. — Я докажу вам, что она есть у меня, когда снова верну Эвана. Я докажу, что у меня есть гордость. Докажу своей победой.

— Не будет ли это похоже на победу дрессировщика, которому наконец удалось научить щенка держать сахар на кончике носа, а не проглатывать его тут же?

Она ничего не ответила — произнесенная ею нелепая и патетическая тирада, должно быть, немного ее успокоила. Наконец, возвращаясь к действительности, она снова нервным жестом вскинула подбородок.

— Ну, вот опять, — сказала она и пересела на ручку моего кресла. — Бедный старый Клод, как мы, должно быть, тебе надоели. Сначала мама — столько лет прошло, пока она наконец угомонилась! А теперь я со своими горестями. — Затем вдруг со сдержанным чувством в голосе она спросила: — Ну почему, почему ты не уйдешь от нас? Почему ты снова не женишься? У тебя никогда не было своей жизни, Клод. Начни же ее наконец!

— Я альтруист, — ответил я, — разве ты этого не знаешь?

— Ничего подобного, — вдруг спокойно заметила Чармиан, — тебе просто лень сдвинуться с места. Так погрязнуть в чужих семейных неурядицах! Ты пропащий человек, Клод. Да попробуй же наконец избавиться от нас, пока мы еще способны тебя отпустить! Ведь завтра будет уже поздно. Я могу присосаться к тебе, как пиявка, как мама все эти годы!

— Ты же знаешь, как я отношусь к Хелене. — Я почувствовал, как у меня сжалось сердце от гнева и раскаяния.

— Разве ты не знаешь, что самые страшные вымогатели — это те, кого мы любим, — ответила Чармиан, словно удивляясь тому, что я не усвоил еще такой простой истины.

У входной двери послышалось какое-то царапанье и шорох.

— Это Эван! — Чармиан вскочила, и щеки ее порозовели.

Но это была всего лишь старая миссис Шолто, вздумавшая почему-то скрести ногтем по почтовому ящику, вместо того чтобы нажать кнопку звонка.

Миссис Шолто в этот вечер была воплощением внимания и любезности; она заботливо, словно родную дочь, расспрашивала Чармиан о здоровье и всего один раз произнесла имя своего сына, и то для того только, чтобы похвалить его за упорство и настойчивость в поисках места.

— …Не то что некоторые мужья состоятельных жен… — улыбнулась она и многозначительно умолкла. Перед своей смертью сэр Даниэль Арчер оставил Чармиан дарственную на восемьдесят тысяч фунтов стерлингов. Эти деньги позволяли Чармиан обеспечить Эвану образ жизни, который, как он считал, не ронял его в собственных глазах. Но они же стали проклятием Чармиан, ибо связывали ее с Шолто более крепкими узами, чем ребенок, которого она ждала.

— Да, — заметила вдруг миссис Шолто и, словно вспомнив о стуже за окном, зябко повела худыми плечами, — у нас действительно замечательное правительство, не так ли? С каждым днем жизнь становится все ужасней. Говорят, вводится еще более строгий лимит на электричество.

Решив, что это наиболее безопасная тема для разговора, я тут же поддержал ее. Так мы вежливо беседовали о разных пустяках, пока не явился Эван с несколько загадочным видом и в отличном настроении. Я решил, что теперь могу спокойно уйти.

Чармиан проводила меня до двери и поблагодарила за подарок — небольшую картину Биркета Форстера, доставшуюся мне в наследство от покойного Даниэля Арчера. Чармиан не разделяла моего несколько пренебрежительного отношения к этому художнику.

— Эта картина словно изумруды, вышитые гарусом, — сказала она как-то неопределенно. — Она хороша именно тем, что так ужасна. Ты бы продал ее, Клод. Разве ты можешь позволять себе такие подарки? — Она поцеловала меня, и это было так не похоже на Чармиан.

— Я рад, что она тебе нравится. Ну, теперь ты успокоилась?

— Он дома, это все, что мне нужно, — сказала она с каким-то ожесточением, принимая собственную одержимость за любовь. Беда в том, что порой подобная одержимость бывает сильнее подлинной любви. Мне казалось, что именно это и происходит сейчас с Чармиан.

Взошла луна, бросив свой синий отсвет на узкий газон перед домом. На свежевыпавшем снегу виднелись четкие следы: вот осторожные скользящие шаги Хелены, которая прошла здесь в меховых ботиках; крохотные отпечатки туфель миссис Шолто, пробежавшей к крыльцу, должно быть, на цыпочках; четкие шаги Эвана Шолто. Я не надеялся поймать такси (нам просто чудом удалось найти его для Хелены) и зашагал к ближайшей станции метрополитена. Холод на улице оказался не таким страшным, каким он представлялся в теплой квартире. Я шел и думал о том, что сказала мне Чармиан, — о ее сдержанном, но столь великодушном совете снять с себя заботу о ней и Хелене и о неожиданном и безжалостном открытии, которое она сделала: я малодушен, я просто трус и боюсь свободы.

В этот вечер мне казалось, что весь мир застыл от холода, как застыли стрелки часов на башнях вокзала и ратуши; скованная морозом земля перестала вращаться вокруг своей оси. Я не думал о переменах и не жаждал их. Оглядываясь назад, на прожитые годы, я видел детство в Брюгге, полное лишений, беспорядочное, но такое веселое и беззаботное. Я вспомнил свое отрочество и деспотическую опеку Хелены после смерти отца, любовь к Сесиль Арчер, ее безвременную кончину, несчастливый брак с Мэг и последующие годы, когда потускнели и обесцветились мечты и желания; затем война, армия и жизнь вдвоем с Хеленой в последние годы ее блеска и великолепия, когда столь бездумно и великодушно она бросила остатки своего состояния к ногам юного Джона Филда. И вот мы снова с нею одни, связанные узами дружбы и долга. Я привязан к Чармиан, к ее судьбе, привязан до тех пор, пока не освобожу ее из плена безрассудной любви к Шолто.

В этом тесном мире, скованном зимней стужей, я думал о словах Чармиан и не находил в них смысла. Она просто пошутила — тоже постучала по пустому ящику для почты, вместо того чтобы нажать кнопку звонка. Простая шутка, даже не рассчитанная на то, что ее поймут и оценят.


Возможно, потому что я не выказал откровенной враждебности к миссис Шолто при нашей встрече у Чармиан, старой леди вдруг взбрело в голову пригласить нас с Хеленой на обед.

Она по-прежнему жила в своей квартирке в Кенсингтон-гарденс. Мы с Хеленой не были здесь с тех самых пор, как поссорились с миссис Шолто из-за Джонни Филда.

— Насколько я помню, — заметила Хелена, когда мы шли с ней по Кенсингтон-Гор, — в последний твой визит к ней ты, кажется, грозился подать в суд на старую чертовку за клевету. А теперь, расфрантившись, как идиоты, мы плетемся к ней в гости. — И Хелена искоса бросила на меня ехидный взгляд.

Я принялся рассуждать о том, что жизнь, в сущности, состоит из бесконечных уступок и компромиссов и поэтому нет смысла враждовать с теми, с кем по воле судьбы нам все равно приходится общаться.

— Да, от этого становишься желчной и несправедливой, — согласилась Хелена. — И все же я с удовольствием расцарапала бы в кровь хитрую кошачью мордочку этой почтенной дамы. Интересно, на какие средства она теперь существует?

Насколько я знал, миссис Шолто не была обеспеченным человеком. Все, что она имела, она в свое время вложила в доходные дома, но война нанесла такой ущерб жилому фонду столицы, что никакая правительственная компенсация не могла возместить вкладчикам понесенных убытков. Однако, войдя в ее квартирку, мы с Хеленой поняли, что миссис Шолто еще меньше, чем прежде, собиралась отказывать себе в чем то. Свою старую горничную она рассчитала, и дверь нам открыла молодая особа, тут же отправившаяся доложить о нашем приходе. До войны миссис Шолто сама встречала гостей.

— Леди Арчер и мистер Пикеринг! — на всю квартиру выкрикнула девица, должно быть, еще не привыкшая к своим новым обязанностям. Изобразив радостное удивление, миссис Шолто поднялась с кресла у окна.

Она относилась, как я подозреваю, к той решительной породе людей, которые, залезая в долги, не успокаиваются до тех пор, пока не доведут их до более или менее внушительной суммы. Маленькое скуластое лицо миссис Шолто сохранило еще следы былой миловидности, но складки у рта стали резче. В этот вечер она старалась быть олицетворением гостеприимства и светской любезности. Без умолку говорила о том, как мы должны самоотверженно переносить трудности и невзгоды, чтобы помочь нашей бедной стране, и тут же, забывшись, хвасталась, что нарочно жжет в неположенное время электричество в кухне, чтобы досадить «этому противному правительству». Во время обеда она ни словом не обмолвилась о Чармиан и заговорила о ней лишь тогда, когда обед был закончен и мы закурили. Старая леди, как ни странно, тоже пристрастилась к курению, хотя ей это совсем не шло и казалось, что, выкуривая сигарету, она отбывает тягостную повинность. Сигарета нелепо торчала, зажатая в углу крохотного рта; отчаянно вспыхивала и дымила, ибо миссис Шолто, должно быть, не умела затягиваться.

— Когда я нервничаю, это успокаивает, — пояснила она — Хотя мне очень хотелось бы, чтобы Чармиан бросила курить. Не думаю, чтобы ей это было сейчас полезно.

— Да, да, — подхватила Хелена, — я как раз собиралась поговорить с вами о Чармиан.

Меня с самого начала удивило, что Хелена согласилась принять приглашение миссис Шолто; теперь я с ужасом осознал, что она пришла сюда с определенной целью и никакая сила не заставит ее сейчас отказаться от своих намерений.

Миссис Шолто отложила сигарету и, бросив в рот кусочек сахару, громко разгрызла его.

— О, разумеется, — ответила она.

— Я мать Чармиан, — вдруг смущенно, словно оправдываясь, промолвила Хелена.

— О-о, — понимающе протянула миссис Шолто, — похоже, что разговор будет не из приятных. Клод, она не должна меня расстраивать, — обратилась она ко мне словно к старому другу, а затем ловко повернула разговор так, словно тоже разделяла вполне законную тревогу Хелены о Чармиан. — Какую мать не страшат первые роды дочери. Но доктор заверил меня, что Чармиан совершенно здорова…

— Конечно, здорова, и ее роды меня ничуть не пугают. Я совсем о другом.

Лицо миссис Шолто изобразило удивление.

— Разумеется, вы догадываетесь, миссис Шолто, о чем я хочу поговорить с вами? Речь пойдет об Эване, вернее, о его отношении к Чармиан. Он всегда вел себя возмутительнейшим образом, но сейчас просто нельзя допускать, чтобы он оставлял ее каждый вечер одну, заставлял страдать от того, что…

— Неужели все так ужасно? — тихо произнесла миссис Шолто, и в ее голосе послышались едва уловимые нотки иронии, а уголки прищуренных глаз совсем по-кошачьи опустились книзу.

— Вы обязаны поговорить с ним.

— О чем же?

Я не выдержал и вмешался, прежде чем Хелена снова успела раскрыть рот.

— О его шашнях, миссис Шолто, вот о чем. Простите, но вы не можете об этом не знать.

— Шашнях? — Изящная головка миссис Шолто склонилась набок. — Вы в этом уверены, Клод? Разумеется, Эвану постоянно приходится бывать в обществе, завязывать, новые знакомства, но я не думала, что Чармиан настолько глупа, что вообразит, будто… О, вы так огорчили меня! Мысль о том, что Чармиан мучает себя из-за таких пустяков, просто невыносима…

— Послушай, Хелена, — не выдержал я, — нам нечего здесь делать. Все эти разговоры ни к чему не приведут, поверь мне.

— Ну конечно же! — так звонко и весело воскликнула миссис Шолто, словно тряхнула связкой бубенчиков. — Пожалуйста, скажите Чармиан, что все это пустяки. Я бы сама ей это сказала, но мне, право, неудобно заводить с ней разговор об этом…

Кровь отхлынула от лица Хелены. Я видел, как краски уходят с него, словно вода в песок. Ее буквально била дрожь. Я понял, что гнев, который она так долго сдерживала, прорвался наружу и она закусила удила. Миссис Шолто тоже поняла это.

— Леди Арчер… — растерянно пролепетала она, но тут же умолкла и испуганно посмотрела на меня.

Но для Хелены ничего уже не существовало — ни титула «леди Арчер», ни долгих лет респектабельной жизни с сэром Даниэлем. Миссис Шолто еще никогда не доводилось видеть ту настоящую Хелену, которую я знал. Она лишь догадывалась, что сэр Даниэль женился на женщине не своего круга, простолюдинке, но она не представляла, какой неукротимой силы характер таился в этой представительнице низших классов.

Хелена и миссис Шолто поднялись со своих кресел почти одновременно. Это уже были не две почтенные леди. Это были просто две немолодые женщины, откровенно разгневанные и напуганные этим.

— Мне хорошо известно поведение вашего сыночка-шалопая! — воскликнула Хелена. — У вас на глазах он издевается над Чармиан, а вам плевать на это! Он, видите ли, ищет работу, завязывает знакомства!.. Да как у вас язык поворачивается говорить такой немыслимый вздор? Вы все прекрасно знаете и все видите, но вы ждете, что будет дальше. Чармиан сама почти ребенок, скоро будет матерью, а он уже довел ее почти до безумия, слышите вы, до безумия!.. О, конечно, вас это нисколько не трогает! Вы всегда ненавидели Чармиан, вы считаете, что она недостаточно хороша для этого блудливого кота… Даже сама королева Виктория, по-вашему, не заслужила бы чести быть его женой!..

Хелена и сама теперь уже не понимала, что говорит, и именно это позволило миссис Шолто быстро оправиться от первоначального испуга, и теперь она почти владела собой. Она даже позволяла себе иронически кривить губы, когда, не помня себя, Хелена прибегала к гиперболическим сравнениям. Что касается меня, то я чувствовал себя волшебником, очутившимся вне очерченного им магического круга и поэтому потерявшим всякую власть над силами, которые он сам же вызвал к жизни. Мне оставалось лишь с любопытством и страхом наблюдать со стороны. Единственное, что меня беспокоило, — это неизбежность поражения Хелены, ибо в этом я уже не сомневался.

Я представил себе, как горничная подслушивает под дверью, жадно знакомясь с этой неожиданно приоткрывшейся ей стороной жизни ее чопорной и манерной хозяйки, и, должно быть, гадает, не следует ли ей прийти на помощь миссис Шолто.

— Как можете вы мириться с этим? — наконец, обессилев, в отчаянии выкрикнула Хелена.

— Если сама Чармиан так долго мирилась, — миролюбиво и почти снисходительно заметила миссис Шолто, — то, право же я не понимаю, на что она теперь жалуется. Ведь все, в конце концов, зависело от нее.

Хелена не сразу поняла всю жестокость этих слов. Когда же смысл их наконец дошел до нее, она, задохнувшись от негодования, только и смогла произнести:

— Так вот вы какая?.. Так вот вы, оказывается, какая?..

Как бывает в таких случаях, буря утихла столь же внезапно, как и началась. Я и сам не знаю, как это произошло. Очевидно, были произнесены какие-то более или менее вежливые слова, позволившие перейти к неловкому и поспешному прощанию, и вот мы с Хеленой снова на заснеженном тротуаре. Мы безуспешно пытались найти такси, борясь со свирепыми порывами ветра. Как всегда, когда не везет, автобус промчался мимо, ибо мы не успели вовремя поднять руку, и пришлось минут десять ждать следующего. От остановки автобуса до нашего дома было совсем недалеко, но этот обычно короткий путь занял у нас без малого полчаса. На скользком, обледенелом тротуаре каждый шаг давался с трудом. Хелена то и дело оступалась и, боясь потерять равновесие, тяжело повисала на моей руке. Значительную часть пути пришлось проделать в опасной темноте. Под редкими фонарями я видел клубы белого пара от нашего дыхания, быстро уносимые ветром, безжалостно хлеставшим поземкой по ногам. Вначале Хелена ворчала, охала и громко возмущалась, потом внезапно умолкла и почти до самого дома не проронила ни слова. Один раз она все же поскользнулась и упала на колени. Когда я поднимал ее, она громко охнула от боли. Верхняя пола ее шубы была в снегу, на правой руке в дырке лопнувшей перчатки кровоточила большая ссадина. Я подвел ее к ограде и дал немного отдышаться. Она попросила сигарету, но ее бил такой озноб, что сигарета выпала из онемевших от холода губ и, зашипев, погасла в снегу.

Наконец мы добрались до дому. Я ввел Хелену в гостиную. Тяжело упав на стул, она расплакалась как ребенок от невыносимой боли в окоченевших руках и ногах. Я нашел немного виски и заставил Хелену выпить. Сняв с нее ботинки, я принялся растирать ступни.

— Теперь тебе лучше?

— Так мне и надо, — наконец промолвила она, вздрагивая от озноба, — так и надо, черт меня дернул связываться с ней. Ничего, холод отрезвил меня. О, как больно! Какая ужасная боль! Да перестань же, болван, я не в силах вынести эту адскую боль! — Она сунула руки под мышки и спрятала ноги под стул.

Наконец она смогла встать и ушла в ванную. Открыв кран с холодной водой, Хелена подставила руки под сильную струю. Когда она вернулась в гостиную, она была почти спокойна, не стонала больше и не жаловалась. На лбу у нее горела багровая полоса.

— Черт бы побрал твое виски. Я с удовольствием выпила бы чего-нибудь горячего.

— Ложись-ка ты в постель, а я принесу тебе чаю.

Когда я вошел с подносом в ее спальню, она уже лежала в постели. Дрожа от озноба, она укрылась поверх одеяла еще шубой. Вначале ей было трудно удержать чашку в дрожащей руке, но постепенно дрожь утихла, и она попросила сигарету.

— Бедняжка Клод, — вдруг сказала она.

— Почему «бедняжка»?

— Приходится ухаживать за старухами.

— Всего лишь за одной.

— Не смей называть меня старухой, — со слабой улыбкой возмутилась Хелена. Ее темные глаза горели, как агаты, под воспаленным багровым лбом. — Я моложе вас всех.

И я не мог с нею не согласиться.

— У тебя есть аспирин? Дай мне таблетку, — попросила она. — Ужасно болит голова.

Я принес ей аспирин, и мы еще немного поболтали о разных пустяках, избегая всего, что могло бы напомнить о Чармиан, Эване или миссис Шолто. Наконец Хелена заявила, что хочет спать. Я погасил свет и ушел к себе. Немного почитав, я тоже лег в постель.

Наша служанка Элла, приходившая ежедневно часа на три, чтобы приготовить завтрак и убрать квартиру, появилась, как обычно, в восемь утра. Когда-то она была горничной Хелены, но в один из приступов непонятной экономии Хелена вдруг заявила, что более не может позволить себе такую роскошь, как горничная. Элла приняла это известие совершенно спокойно. Она ответила, что у нее достаточно сбережений, чтобы не служить у чужих людей, и она лучше будет помогать замужней сестре присматривать за ребятишками, тем более что та давно ее об этом просит. Как потом Хелене удалось уговорить Эллу снова приходить к нам, я так и не знал, но теперь она готовила завтрак, стирала, убирала квартиру и за три часа, кажется, успевала сделать больше, чем прежде за весь день.

Обычно она стучалась в мою дверь в половине девятого, когда завтрак уже был на столе. Но в это утро Элла постучалась ко мне сразу, как пришла.

— Я думаю, вам следует наведаться к леди Арчер, — сказала она — Что-то она мне не нравится.

Я вошел в спальню Хелены. Она уже проснулась и лежала, повернувшись на бок, подтянув одеяло к подбородку. Красная полоса горела на ее лбу еще ярче, чем вчера, и от этого щеки казались землисто-серыми. Я наклонился к ней: дыхание было горячее и несвежее. Она посмотрела на меня воспаленными глазами, но ничего не сказала.

— Что с тобой?

— Голова болит, — ответила она.

— Измерили б вы ей температуру, — заметила Элла, она явно была напугана — Но где термометр, мистер Пикеринг я не знаю. В аптечке его нет, я уже искала.

— Где термометр. Хелена? — спросил я.

— Нет у меня температуры, — слабо запротестовала Хелена.

— Возможно, но где все-таки термометр?

Хелена слабо покачала головой, воспаленные веки прикрыли глаза.

Мы с Эллой обшарили всю спальню и наконец на полу за комодом нашли футляр с термометром. Я открыл его.

— Черт возьми, он разбит. — По полу покатились шарики ртути. — Где-то должен быть другой. Неужели в доме только один термометр, Элла?

— Боюсь, что один, мистер Пикеринг.

— Надо сейчас же достать термометр.

Поручив Элле не отходить от Хелены, я быстро оделся, накинул пальто и побежал в аптеку на Кингс-роуд. Это заняло всего каких-то пятнадцать минут, но, когда я вернулся, вид у Эллы был еще более встревоженный. Она безуспешно пыталась приподнять Хелену повыше на подушках.

— Она так тяжело дышит, будто вот-вот задохнется. И говорит что-то неладное.

Я измерил Хелене температуру. Столбик ртути поднялся до сорока.

— Надо сейчас же вызвать врача, — сказал я. — Не отходите от нее, Элла, пока я не дозвонюсь к врачу.

— К черту ваших врачей! — вдруг с необъяснимой злостью воскликнула Хелена.

Макморроу, мой личный врач и приятель, приехал немедленно. Это был еще молодой симпатичный человек с живыми обезьяньими глазами. Он осмотрел Хелену.

— Что с ней, Макморроу?

— Знаете, Клод, думаю, надо отправить ее в больницу. Там больше возможностей помочь ей.

Хелена, которая, казалось, до этого воспринимала все с непонятным безразличием, вдруг встрепенулась, глотнула воздуху и посмотрела на меня полными ужаса глазами.

— Нет, нет, я не хочу. Стоит туда попасть, и уже не выберешься. — Но тут же взгляд ее снова потускнел, и громким, отчетливым голосом она вдруг произнесла: — Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Не трогайте ее, Макморроу, — взмолился я. — Разве нельзя нанять сиделку? Я и Элла будем по очереди дежурить.

— Послушайте, Клод, — пристыдил меня Макморроу. — Ей-богу, сейчас не до споров, к тому же где вы в наше время найдете сиделку? Ее необходимо отправить в больницу. Она очень серьезно больна, черт возьми! — И, не желая больше со мной спорить, он пошел звонить по телефону.

Оставшись один с Хеленой, я вдруг почувствовал, как откуда-то из глубины во мне поднимается огромное темное чувство страха. И, пытаясь заглушить его, я вдруг набросился на больную Хелену:

— Вот видишь, что ты натворила! Все твой проклятый характер! Довела себя до белого каления, а потом выбежала на мороз. Так тебе и надо! Ведь ты сама этого хотела, да? Ну-ну, не спи! Слышишь, что я тебе говорю? Ты сама этого хотела?

Но Хелена что-то тихонько бормотала себе под нос и казалась вполне спокойной и довольной. Я так и не добился от нее ни слова, но когда в комнату снова вошел Макморроу, она вдруг громко и отчетливо произнесла:

— Хватит тебе и шести пенсов, разбойник.

Я посмотрел на Макморроу, у которого был тот бодрый и энергичный вид, который обычно принимают врачи в минуту серьезной опасности, если им удается одержать хотя бы незначительную победу.

— Вы должны поставить ее на ноги, Макморроу, обещайте мне это!

— Сейчас приедет санитарная машина. Я хотел бы дать кое-какие указания Элле. — И лишь после этого он ответил мне: — Кто знает? Может, удастся это сделать. Дай бог, чтобы удалось.


Глава вторая


Личная трагедия в ясный, погожий день кажется невозможной. Но в эту ненастную зиму я принял ее как неизбежное. В заснеженном, скованном холодом, лишенном света и тепла Лондоне, где тысячи людей, экономя электричество, коротали вечера в освещенных свечами кухнях в подвальных этажах домов, трагедии были почти обычным явлением. В первые несколько дней болезни Хелены мне казалось, что время остановилось, снег никогда не растает и мрак зимы навеки поглотил солнце, представлявшееся теперь чем-то вроде несбыточной мечты. Снедаемый тревогой за Хелену и обеспокоенный состоянием Чармиан, я не без страха стал задумываться и над собственным будущим.

В течение длительного времени я не то чтобы плыл по течению, ибо это означало бы хоть какую-то, пусть даже самую малую, активность. Нет, скорее я пребывал в подвешенном состоянии. Начало сдавать здоровье, и без того тощий, я в последнее время сильно похудел. Моя работа перестала интересовать меня, поэтому я обрадовался, когда Крендалл нашел мне место в одной из частных картинных галерей на Бонд-стрит — я всегда хотел поближе познакомиться с техникой продажи и коллекционирования картин, — и более чем скромное жалованье меня вполне устраивало. Я пополнил армию безвестных и не очень нужных людей, без перспектив и будущего, которые как бы примостились на краешке согретого солнцем камня, окруженного зыбучими песками.

Я ловил себя на том, что все чаше погружаюсь в мир воспоминаний, путаю действительность с вымыслом, а порой и вовсе забираюсь в дебри фантазии. Иногда я вел длинные беседы с Сесиль, каких не вел с ней при ее жизни, и без труда находил теперь нужные слова.

Мечты одновременно и успокаивали и отравляли. В итоге я всегда чувствовал себя разбитым после безуспешных попыток сопротивляться этому наваждению. Мне снова хотелось изведать чувство любви, и, просыпаясь по утрам, я каждый день ждал, что именно сегодня что-то произойдет. Но приходил вечер, и в моей жизни ничего не менялось.

Утром и во второй половине дня я навещал Хелену в больнице. Температура упала, но Хелена все еще была очень слаба.

— Она, я думаю, выкарабкается, — утешал меня Макморроу, — но пока следует быть очень осторожным. Нет, ей ничего не надо приносить. Она не выносит меня, не выносит вас, да и самою себя тоже. Она готова лежать вот так сутками, лишь бы ее никто не трогал.

Хелену поместили в маленькую узкую палату в конце коридора. У изголовья стояла ширма, затянутая белым в синюю клетку ситцем, на полу возле кровати лежал голубой коврик.

— Ненавижу голубой цвет, — это были первые слова Хелены — Анемичный, сентиментальный. Уж лучше бы зеленый. Такой же сентиментальный, как Джонни, — вдруг добавила она.

Именно в голубой цвет красила она комнату Джонни Филда, когда пришло известие о его женитьбе на Наоми Рид.

Хелена какое-то время лежала молча с закрытыми глазами. Потом посмотрела на меня.

— Все, что у меня есть, я завещаю тебе, Клод. Чармиан ведь ничего не нужно.

Я попробовал было что-то возразить, но на лице Хелены отразилось явное раздражение.

— Ты прекрасно знаешь, что ей ничего не нужно, — сказала она, тяжело вздохнув, и повернулась ко мне спиной. Она тут же уснула. Ноздри ее широко раздувались, жадно втягивая воздух, дыхание было прерывистым и затрудненным.

Хелена была больна четвертый день.

Вечером, навестив Чармиан, я рассказал ей об этом разговоре.

— Ну что ж, вполне разумно и справедливо, — заметила Чармиан. — Разве мне что-нибудь нужно? И пожалуйста, не вздумай расстраиваться из-за этого.

— Хорошо, допустим, что тебе действительно ничего не нужно, — горячился я. — Но как можно не расстраиваться? Ведь ей ничего не стоило сделать хотя бы жест.

— Давай лучше будем думать о ней самой, Клод, — сухо прервала меня Чармиан. — Все остальное, право, сейчас не имеет значения. Что касается жестов, то Хелена всегда ненавидела фальшь. К тому же она любит тебя больше, чем меня.

Я возмутился.

— Ты сам это знаешь, Клод. Я вовсе не в обиде. Разумеется, меня она тоже любит, но как-то всегда привязываешься больше к тому, кого тиранишь. А ты у нее всегда был козлом отпущения.

— Что ж, возможно. — Я пристально посмотрел в глаза Чармиан, и она мужественно выдержала мой взгляд.

— Ты знаешь, что я говорю правду, — почти враждебно повторила Чармиан. — Пока она жива, ты так и останешься у нее мальчиком на побегушках. — Она вытянулась в кресле в неудобной и напряженной позе.

Я решил промолчать.

В комнате было адски холодно, несмотря на пылавший камин и плотно задернутые шторы.

— По-моему, откуда-то ужасно дует, — наконец промолвил я.

— Да, я знаю, — ответила Чармиан. — Дует отовсюду. Щели во всех углах, даже в стене у камина, в оконных рамах. Тепло в этом доме никогда не бывает. Я уже смирилась с этим.

— Зачем ты так говоришь о матери, не понимаю, — сказал я.

Чармиан немного расслабила свое напряженное тело и улыбнулась. В ее мягко очерченном профиле была какая-то непонятная и раздражающая загадочность, как в лицах на картинах да Винчи.

— Если бы не твое состояние… — начал было я.

— А ты не обращай на него внимания, Клод. Говори все, что считаешь нужным. Но прежде чем сказать, хорошенько подумай. Почему ты так разозлился? Ты думаешь, я не люблю маму? Конечно же, я люблю ее. Но я знаю, сколько вреда она тебе причинила. И как бы я ни молилась за ее выздоровление, я все равно не перестану считать, что тебе было бы лучше без нее.

Я снова решил пропустить мимо ушей эти слова, не придавать им значения и не вдумываться в них. Я справился о миссис Шолто, Лейперах и других общих знакомых. Чармиан отвечала рассеянно, без видимого интереса. Затем вдруг ласково, словно пробудившись ото сна, сказала:

— Милый, сейчас не время ссориться. Мы ведь никогда не ссорились, давай не будем ссориться и сейчас.

— Мы не ссоримся.

— Нет, ссоримся. Я удивляюсь, как до сих пор мы не переругались насмерть и не вцепились друг другу в глотку. Я удивляюсь… — Но в эту минуту в комнату стремительно вошел оживленный и элегантный Шолто. Поцеловав Чармиан, он с нежностью посмотрел ей в глаза и снова поцеловал.

В тридцать лет Шолто начал уже лысеть, под глазами, голубыми и ясными, появились морщины. Эти признаки преждевременного старения, как ни странно, шли ему, создавая обманчивое впечатление интеллектуальности и солидности. Костюм, слегка мешковатый, свободно сидел на его высокой и несколько угловатой фигуре. Он был похож на преуспевающего молодого врача, с мнением которого вынуждены считаться старшие коллеги.

Чармиан ответила ему улыбкой. Покой разлился по всему ее телу.

— Ну как, успешно? — спросила она.

— А-а! — Он округлил глаза, состроил шутливую гримасу и довольно потер руки. — Возможно. Может быть. Но пока я ничего не скажу. Молчу.

Чармиан заметно оживилась.

— Он что-нибудь сделает?

— Я не уверен. Обещал сообщить через недельку. Но надежда есть, надежда есть. А как ты, дорогая? — Он кивнул мне. Взгляд его был дружелюбным, но равнодушным. Ему, должно быть, стало известно о нашей последней размолвке с миссис Шолто, и он чувствовал себя в некотором роде победителем.

— У меня все хорошо, — ответила Чармиан, — но я скучала без тебя.

Меня просто бесила эта ее покорность и беззащитность, готовность мгновенно забыть все унижения, которым он ее подвергал.

— Рыбак уходит в море, жена в тревоге ждет, — с пафосом изрек Шолто. Затем лицо его приняло серьезное и сочувственное выражение. — Как здоровье мадам Хелены?

— Сегодня ей значительно лучше.

— Чего бы ей послать такого, а? — Он сосредоточенно нахмурился.

— Ничего. Ей это ни к чему.

Он взглянул на меня и покраснел.

— Клод хотел сказать, что сейчас ей пока ничего не надо, — поспешила объяснить Чармиан. — Когда я принесла ей цветы, она даже не посмотрела на них.

— О, — ответил Шолто, — понимаю. Сочувствую. Надеюсь, она скоро поправится. — Его руки, обнимавшие Чармиан, внезапно соскользнули с ее плеч, и Чармиан, постояв с минуту в какой-то растерянности, отошла и прилегла на диван.

— У тебя сегодня отекли ноги, — сказал Шолто. Он присел рядом с ней и провел пальцем по ее распухшим щиколоткам. — Черт побери, какой отек!

— Раньше никогда такого не было, хотя, мне кажется, это в порядке вещей. Клод, ты пообедаешь с нами?

— Нет, не могу. С удовольствием пообедал бы, но у меня срочная работа.

— Ты обязательно должен остаться, Клод, — вдруг сказал Шолто. — Чармиан умрет с тоски. Я не люблю оставлять ее одну.

— Значит, ты снова уходишь? — спросила Чармиан, казалось, без видимого интереса или удивления.

— Да, понимаешь, просто необходимо. Надо повидаться с Паркером. Он к этому делу тоже причастен и может замолвить за меня словечко, если все пойдет так, как я рассчитываю.

— Тогда, конечно, иди. — Чармиан поднялась и налила нам по рюмке хереса. — Но я не хочу задерживать Клода. Раз он говорит, что занят, значит, это действительно так.

— Не то что я, ты хочешь сказать? — Шолто вопросительно посмотрел на нее. — Мне, бедняге, уж ничего и сделать нельзя. Ведь я для дела стараюсь.

— Причем здесь ты? Я говорила о Клоде, — спокойно ответила Чармиан и опустила глаза на руки, сложенные на коленях.

— А ты не хочешь выпить с нами? — спросил я Чармиан.

Она покачала головой.

— Правда, доктор говорит, что если немного, это не вредно, но мне не хочется. Эван составит тебе компанию. — Она оживилась, поглядывая то на меня, то на Шолто, словно просила нас быть друзьями. — О, как я хочу, чтобы все поскорее кончилось!

— Сколько еще?

— По всем подсчетам, две недели. Но разве все бывает так, как рассчитываешь?

Шолто выпил рюмку и снова наполнил ее.

— Еще, Клод?

Я отказался. Мне было тяжело дышать с ним одним воздухом, и я не мог даже ради Чармиан заставить себя относиться к нему, как к близкому человеку.

— Мне пора. Я позвоню тебе вечером, Чармиан.

— Зачем?

— Просто так, чтобы развлечь тебя. Почему ты не приглашаешь гостей?

— Я никого не хочу видеть, — ответила она. В глазах ее была тоска, но Шолто упорно избегал ее взгляда. Он встал, чтобы проводить меня в прихожую.

— Ну, как ты находишь Чармиан? Держится молодцом, правда?

— Да.

— Она у меня молодчина.

Мне трудно было поверить, что он говорит серьезно. Не может быть, чтобы он не видел, как она страдает.

— Эван, нехорошо, что она каждый вечер остается одна в пустой квартире.

— Послушай, Клод, — горячо воскликнул он, — ты думаешь, я сам этого не понимаю? Но все так неудачно складывается. Именно сейчас. Я, право, не виноват. — Он засмеялся. — Не могу же я все время быть нахлебником у собственной жены. Мне надо как можно скорее найти работу. Ты не представляешь, что значит сейчас искать работу.

— Хорошо, если работу, — заметил я.

Он посмотрел на меня так, словно хотел рассердиться, но передумал. Вместо этого он широко улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

— Передай мой привет мадам Хелене. И не стесняйся, скажи, если что нужно.

Протянув руку, чтобы открыть дверной замок, он чуть было не потерял равновесие и, стараясь удержаться, обхватил меня руками. С годами его неловкость усиливалась и словно выдавала неустойчивость характера, неопределенность стремлений и затаенные страхи. Он улыбался, что-то утверждал с уверенностью, но казалось, что почва колеблется у него под ногами.

— Немного под парами, — весело заметил он. — Ну, прощай. Позвони Чармиан, не забудь. Это ее развлечет.

Я заканчивал брошюру о Хуго ван дер Гусе для художественной серии и пытался придать удобочитаемую форму беглым и беспорядочным заметкам, наспех сделанным мною в библиотеке Британского музея. Это была тяжелая, скучная и неблагодарная работа, и я боролся с искушением позвонить Биллу Суэйну и напроситься к нему в гости. К тому же я был слишком расстроен, чтобы сосредоточиться на работе. Я думал о том, что в восемь я наконец смогу позволить себе рюмку вина, а в девять — прочесть еще одну главу из Честертона (его книгу «Клуб удивительных профессий» я не читал и совсем недавно приобрел у букиниста). В половине десятого я позвоню Чармиан. Однако работа не спорилась. Мысли об отдыхе и ждущих меня маленьких удовольствиях совсем отбили к ней вкус. Дело кончилось тем, что я взялся за Честертона и вместо положенной одной главы читал до тех пор, пока не раздался телефонный звонок. Было без четверти одиннадцать. Звонила Чармиан.

— Я ждала, что ты позвонишь, как обещал.

— Я как раз собирался.

— Да?

— Как ты себя чувствуешь?

— Именно поэтому я тебе и звоню.

В голосе ее были испуг и растерянность.

— Что-нибудь случилось?

— Должно быть, началось. Сама не знаю. Кажется, раньше на целую неделю. Какие-то странные боли, ничего особенного, но очень странные боли… вот уже в течение двух часов. Как ты думаешь, что надо делать?

— Господи, откуда же мне знать? Ты бы лучше позвонила врачу.

— Представляешь, как будет неудобно, если окажется, что это желудок? Я и сама поначалу так думала, но боли повторяются через определенные промежутки, каждые восемь минут, я заметила. Совсем пустячные, терпеть можно, но… — Она была явно встревожена.

— Не знаешь, где Эван?

— Нет, не знаю.

— Он собирался встретиться с каким-то Паркером, — напомнил я.

— Да, но, очевидно, они где-то ужинают.

— А если позвонить миссис Шолто?

— Только в крайнем случае. — Чармиан не то охнула от боли, не то засмеялась. — Ну вот, опять началось.

— Немедленно позвони — ну этому, как его там, Стивенсу, что ли, а я сейчас еду к тебе.

Теперь и я не на шутку встревожился. Поймав такси на Кингс-роуд, я ехал в Риджент-парк, терзаемый страхами, что доктора может не оказаться дома и роды начнутся прежде, чем кто-либо из нас успеет добраться до квартиры Чармиан. Я с ужасом думал о том, что меня там ждет.

Но меня встретила веселая и оживленная Чармиан, уже готовившая чай доктору Стивенсу. Она не без гордости похвасталась ему, что вот уже целый месяц держит наготове чемоданы со всем необходимым.

— Ну что, действительно началось? — спросил я доктора.

— Разумеется. Но все удовольствие еще впереди. Я отвезу ее на своей машине, вот только допьем чай. Как все первородящие, — произнося этот профессиональный термин, он с улыбкой посмотрел на меня, — она излишне суетится и волнуется. Я еле убедил ее дождаться вас, не то вам пришлось бы поцеловать замок.

Я пожалел, что не Макморроу, а какой-то неотесанный Стивенс пользует мою сестру. Его грубоватый юмор и напускная бодрость не внушали доверия и раздражали меня. Он вышел, чтобы позвонить в родильный дом, который находился где-то в Сен-Джонс-вуде.

Чармиан присела на ручку кресла, поставив чемоданы у ног. На голове у нее был вязаный капюшон с широкими, как шарф, концами, падавшими спереди на полы беличьей шубки, еле сходившиеся на груди.

— Ну? — сказала она и храбро улыбнулась.

— Все в порядке?

— Да. Я совсем не боюсь. Не понимаю, как можно бояться, когда знаешь, что это обыкновенные роды. Дай-ка мне сигарету. Мои кончились.

Она молча курила минуту-другую и вдруг, побледнев, бросила сигарету на пол.

— Не могу. Меня сейчас вырвет.

Она выбежала из комнаты, а когда вернулась, то была очень бледна и казалась подавленной.

— Который час?

— Скоро одиннадцать.

— Всего лишь? А мне казалось, уже за полночь.

Мне тоже казалось, что уже очень поздно. Я смотрел на осунувшееся лицо Чармиан и думал, что теперь бедняжке не скоро удастся отдохнуть.

Чармиан подошла к окну и посмотрела в него.

— Снова снег, или это дождь? Не могу понять.

— Я останусь и дождусь Эвана.

— Правда? Только не пугай его. Скажи, что все хорошо.

Весьма сомнительно, подумал я, что Шолто присущи такие нормальные человеческие чувства, как страх и беспокойство за ближних.

— Пожалуй, следует позвонить твоей свекрови. Я сделаю это, как только ты уедешь.

Вернулся Стивенс.

— Все в порядке, миссис Шолто. Я готов, теперь дело за вами.

— Зачем? — с беспокойством воскликнула Чармиан. — Она еще вздумает приехать в больницу.

— О чем вы? Что случилось? — Стивенс вопросительно посмотрел на Чармиан, потом на меня.

— Моя сестра боится, что ее свекровь увяжется за нею в родильный дом, — сказал я, нимало не беспокоясь, что ставлю Чармиан в неловкое положение.

— А мы ее не пустим, вот и все, — весьма решительно заявил Стивенс. — Пусть и не пытается. Итак, мистер…

Я назвал свое имя.

— Итак, мистер Пикеринг, давайте-ка проводим нашу пациентку вниз. Она у нас молодчина, и мы в обиду ее не дадим.

Мы спустились вниз к машине. Я уложил чемоданы Чармиан в багажник.

— Ну? — промолвила она.

Яркий свет фонаря над входом упал на ее лицо.

— Счастливого пути, — сказал я, — я буду каждый час справляться по телефону. Я не дам им покоя, вот увидишь.

— Звони сколько хочешь. — Она умолкла. — Ну, а теперь…

Я приблизился к ней. Лицо ее исказилось гримасой, как у ребенка, которого насильно увозят из родного дома, глаза были полны слез. Она обхватила меня за шею и поцеловала в щеку.

— До свидания, Клод, милый. Только не надо…

— Что?

— Не надо пугать Эвана. Скажи ему, что мне очень хотелось его видеть…

Она с трудом оторвалась от меня и села в машину.

— Не волнуйтесь, — крикнул мне Стивенс, включая скорость. — Все будет хорошо.

Машина рывком тронулась с места и свернула на обледенелую мостовую, прорезав темноту сильным светом фар. Я не уходил, пока она не скрылась из виду. Тогда я поднялся в опустевшую квартиру и позвонил миссис Шолто. Рассказав ей все, я убедил ее по крайней мере до утра ничего не предпринимать.

— Где Эван? — спросила она, и голос ее дрогнул.

— Как всегда, ищет работу, — ответил я и повесил трубку.

Я принялся ждать Шолто. Он вернулся в половине первого ночи, веселый и довольный собой, с багровым лицом. Он был пьян.

— Хэл-ло! Что ты здесь делаешь? Где Чармиан?

— Отправилась рожать твоего ребенка.

Он тупо уставился на меня, стягивая с плеч пальто. Он плохо соображал.

— Убирайся к черту.

— Я не шучу. Началось часов в десять. Доктор Стивенс отвез ее в родильный дом.

Наконец до него дошел смысл моих слов.

— Господи, но ведь еще не время? Как она? Здорова?

— О, вполне. Держалась отлично. Только под конец сдала и немного всплакнула. Просила не пугать тебя.

— О господи! — снова воскликнул Шолто, тяжело плюхаясь в кресло. — А мама знает?

— Да.

— Вот уж не думал, что это случится раньше срока, черт побери! Если бы знал, никуда бы не пошел.

— Я думаю.

— Подожди, — сказал он решительно, словно останавливая меня, хоть я отнюдь не собирался что-либо еще говорить. — Я должен позвонить туда.

Он поговорил по телефону со старшей сестрой. Та заверила его, что миссис Шолто чувствует себя «нормально», и попросила не беспокоить их до утра. В восемь утра он может позвонить, приезжать совсем незачем.

— Проклятые заплесневелые души! — возмущался Шолто, передавая мне этот разговор. — Ох уж эти бабы! Уверен, что она старая дева. «Нормально»! Что значит «нормально»? Любят наводить тень на ясный день — делают вид, будто знают что-то такое, что другим не известно.

— Ну что же, — сказал я, — пожалуй, теперь я могу идти домой. Если что-нибудь узнаешь раньше меня, обязательно позвони. Я тоже буду звонить туда утром.

Эван важно надул щеки и с шумом выпустил воздух.

— О’кей, положись на меня. Договорились? Пожалуй, мне тоже не мешает соснуть.

— Неужели ты способен сейчас спать? — спросил я с откровенным удивлением.

— А что мне остается делать? — ответил он сонно и неверными шагами направился в спальню, наткнувшись по дороге на столик и расплескав воду из вазы с цветами.

Я не сомневался, что он заснет сном праведника, а утром, как ни в чем не бывало, отдохнувший и бодрый, справится о новостях.

Однако утро не принесло новостей. В девять утра я отправился в родильный дом и поговорил со Стивенсом. Он предупредил меня, что роды будут трудными.

— Оснований для тревоги пока нет. Все идет нормально. Супруг уже навестил ее, и это ее немного ободрило.

— А могу я ее повидать?

— Право, я бы не советовал. Я и его не хотел пускать, но очень уж она просила.

— Вы чем-нибудь помогаете ей?

— Я сделал ей внутримышечный укол, но это один из тех редких случаев, когда укол не помогает. Позднее мы сможем помочь ей более эффективно, а пока…

— Надеюсь, вы не из тех, кто считает, что на все воля божья?

— Ну что вы, — ответил Стивенс. — Прежде всего я считаю, что тяжелые роды изматывают роженицу и затягивают выздоровление. А я хочу, чтобы ваша сестра вспоминала первые роды без страха и содрогания. Как счастливое событие в своей жизни. Да, да, счастливое, — добавил он. — Я еду домой завтракать. Могу вас подвезти.

Мысль о том, что Стивенс будет спокойно завтракать, в то время как Чармиан мучается, привела меня в негодование. Он, должно быть, заметил мое состояние, ибо тут же вполне разумно сказал:

— Она в надежных руках. Мне позвонят, как только я понадоблюсь. — И внимательно посмотрел на меня. — Муж хорошо к ней относится?

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Потому что она плакала, когда мы ее привезли, и это вовсе не от страха или боли. Она все время спрашивала, не звонил ли муж, и повеселела лишь тогда, когда ей сообщили, что он позвонил. — Стивенс помолчал. — Вот поэтому я и спросил вас.

— Ничего утешительного я сказать вам не могу, — ответил я.

— Я так и подумал, — промолвил Стивенс.

Из родильного дома я отправился в больницу к Хелене.

— Сегодня мы что-то неважно себя чувствуем, — сообщила мне сестра. — Температура поднялась.

Я и сам видел, что Хелене стало хуже. Когда я сел у изголовья, она даже не узнала меня. Лишь немного спустя она слабо улыбнулась мне, но ничего не сказала, а только легонько и будто со злорадством потрепала меня по руке, словно радовалась, что заставляет тревожиться, или хотела сказать: «Так тебе и надо, поделом». Посидев немного, я собрался уходить и попросил сиделку в случае ухудшения немедленно позвонить мне домой.

— Мою сестру отвезли в родильный, — пояснил я. — Первые роды — и на две недели раньше срока.

— Надеюсь, все обойдется благополучно?

— Как будто. Так по крайней мере уверяет врач.

— В таком случае мы ничего не скажем об этом леди Арчер, не так ли? — На плоских и твердых щеках сиделки неожиданно появились ямочки. Понимала ли она, что Хелене все уже безразлично?

Был отвратительный хмурый день. Я не пошел на работу и сидел дома, пытаясь читать при свечах. Каждые два часа я звонил в родильный дом, и мне неизменно отвечали, что у миссис Шолто все идет «нормально».

Единственным утешением в моем состоянии могло служить сознание того, что раз уж две беды, то неизбежно одна должна вытеснить другую и на время уменьшить тяжесть моих переживаний. Думая о Чармиан, я забывал о Хелене, думая о Хелене, на время забывал Чармиан. День тянулся, как бесконечный кошмарный сон, и весь мир казался погребенным под толстым слоем снега.

Позвонил Шолто и сообщил, что не намерен более висеть на телефоне, — он отправляется в родильный дом и будет сидеть там, пока все не кончится.

В десять вечера, не выдержав, я тоже позвонил Стивенсу. Он пожурил меня за панику.

— Все идет хорошо, только медленно. Помочь ничем нельзя, да и нет пока необходимости.

Не успел я повесить трубку, как ко мне пожаловала старая миссис Шолто. От привычного жеманства и надменности не осталось и следа.

— Мне просто необходимо с кем-то поговорить. Вы не сердитесь, Клод? Не стоит поминать старое… леди Арчер больна, и меня мучает мысль, что если бы в тот вечер она не приняла все так близко к сердцу… — Миссис Шолто опустилась на стул. — Я не могу оставаться одна в квартире. Не могу… У Чармиан действительно все благополучно или Эван просто успокаивает меня?

Я передал ей все, что сказал мне Стивенс.

— Она будет держаться до конца, я знаю, — пробормотала миссис Шолто, до скрипа стискивая зубы в какой-то странной гримасе. — Я знаю, она будет молодцом. Она умница.

Я не мог с нею не согласиться и поэтому сказал:

— Я рад, что вы в нее верите.

— Когда все уже будет позади, — торопливо заговорила миссис Шолто, — я хочу, чтобы она полюбила меня. Свекровь, невестка… Какая нелепость! Конечно, они не родные по крови, но свекрови бывают разные… не так ли? Как ни стараешься быть справедливой, а все кажется, что твой сын заслуживает чего-то особенного. Я знаю, что вы хотите сказать, знаю. Что леди Арчер тоже считает, что ее дочь заслуживает лучшего. У Эвана, конечно, есть свои недостатки. Но все образуется, они помирятся, и я сделаю все, чтобы им помочь.

— Если все будет хорошо, — не выдержал я, стараясь говорить тихо и внятно, словно хотел внушить ей, сколь важно то, что я сейчас скажу, — вы должны поговорить с ним, вы знаете о чем.

Крохотный рот миссис Шолто упрямо сжался, но усилием воли она придала своему лицу покорное, почти умоляющее выражение.

— Клянусь вам, он не такой плохой. Я знаю своего сына. Он впечатлительная натура, всегда таким был. Весь в отца. Но в этом нет ничего дурного.

Резкий порыв ветра ворвался в раскрытую форточку, надул парусами занавески и закачал люстру под потолком. Миссис Шолто зябко поежилась и закашлялась. Я предложил ей чашку кофе, но она отказалась. Какое-то время мы молча следили за стрелками часов, и мне казалось, что я вижу каждое их движение, отсчитывающее время. Наконец миссис Шолто посмотрела на меня.

— Клод, вы совсем еще молодой человек. Почему вы так суровы ко мне?

— Потому что я люблю Чармиан. Эван сделал ее жизнь невыносимой, и вы даже не пытаетесь помочь ей.

— Я не могу, — тихо произнесла миссис Шолто. — Что же касается леди Арчер и этого молодого, как его, Филда, то вы напрасно приняли все так близко к сердцу. Я никому не хотела зла. А вы были так резки.

— Все мы не хотим зла, однако…

Это становилось невыносимым. Эти разговоры о том, о чем лучше было бы забыть, робкие полуизвинения за проступки, сейчас уже не имеющие значения и даже стоящие по ту сторону реального. Единственно, что теперь было важно, — это страдающая Чармиан, Чармиан, не знающая ни сна, ни покоя. Я встал и зашагал по комнате, словно хотел раздвинуть ее стены.

— Никто никому не желает зла, — вдруг тихо и устало повторила миссис Шолто. Я настолько забыл о ее существовании, что ее слова показались мне лишенными всякого смысла. Она поднялась и, пожелав спокойной ночи, ушла.

Я уснул в кресле у камина. В семь утра, продрогший и разбитый, я был разбужен резким телефонным звонком. Звонил Шолто. У него был голос человека, чрезвычайно довольного собой.

— Это ты, Клод? Ура! Слава господу богу, все кончилось! У меня дочь. Восемь фунтов, представляешь? Я уже видел ее. Похожа на тебя. Такое же длинное-предлинное лицо. Надеюсь, оно округлится со временем. Правда, волосы не твои, очень темные.

Я перебил его и спросил, как Чармиан. Он сразу же стал серьезным.

— Все в порядке, так по крайней мере сказал Стивенс. Было очень трудно, пока не дали наркоз. Намучилась изрядно, даже не смогла со мной разговаривать. Сказала только «здравствуй» и тут же уснула. Мама пошла к ней, но ее не пустили. Меня тоже прогнали до завтрашнего утра. — Серьезность снова оставила его. — Ура! Я теперь папаша. Ей-богу, это чертовски занятно! А теперь я, пожалуй, приму ванну и лягу спать.

Я тоже уснул и проспал не менее четырех часов. Мне все время снились телефоны. В последние сутки они действительно играли главенствующую роль в моей жизни — их несмолкающий трезвон, казалось, доносился даже из подушки, к которой я прижимался ухом, они были отзвуком глухого шума усталости в висках. Открыв глаза, я не сразу сообразил, что действительно звонит телефон. Звонил Стивенс.

— Ваша сестра здорова, но в подавленном состоянии. Мне кажется, вы ей очень нужны, и я, пожалуй, разрешу вам свидание, если это хоть немного поднимет ее настроение. Вы сможете приехать часам к пяти? Сейчас она поест, потом немного отдохнет. Кстати, у вас прелестная племянница.

Я сказал ему, что в данную минуту меня это мало интересует.

— И тем не менее. Я думаю, миссис Шолто завтра совсем оправится. Итак, в пять часов, свидание на пять минут, не более.

Я пообещал приехать.

Когда я собрался к Чармиан, неожиданно раздался еще один, последний за этот день звонок. Звонил Макморроу. Я был у Хелены днем и сообщил ей о рождении внучки.

— Подумать только! — воскликнула она. — Вот и пришла пора мне остепениться. Все, крылышки подрезаны. — А затем, сделав шутливую гримасу, добавила: — Неужели я бабушка?

— Это вы, Клод? — услышал я в трубке голос Макморроу. — Мне кажется, вам следует навестить леди Арчер. Она мне что-то не нравится. Почему непременно сейчас? Видите ли, я не хотел бы так ставить вопрос, но…

— Чармиан родила, роды трудные, длились тридцать шесть часов. Чувствует себя отвратительно и хочет меня видеть. Я сейчас собираюсь ехать к ней.

— А-а, — протянул он в нерешительности. — В таком случае вам все равно не позволят долго у нее задерживаться, не так ли?

— Доктор сказал, не более пяти минут.

— Прекрасно, только не засиживайтесь. Я хотел бы, чтобы вы были здесь.

Я не мог сейчас думать о Хелене, да и не верил, будто с ней могло что-либо случиться за тот короткий срок, что мы не виделись.

— А если я приду в шесть?

Макморроу ответил не сразу.

— Хорошо, только не позднее. Мне было бы спокойней, если бы вы навестили ее.

Вспоминая теперь все, я не уверен, что у меня была тогда возможность выбора. Я был нужен Чармиан и обещал ей приехать. Поскольку я думал только о ней, я был глух ко всему остальному, Явная тревога, прозвучавшая в тоне Макморроу, показалась мне безосновательной, да я и не уловил в его голосе или словах чего-либо такого, что заставило бы меня немедленно изменить планы.

В пять я был в родильном доме. Старшая сестра встретила меня со словами:

— О, мистер Пикеринг, ваша сестра еще не проснулась. Подождите немного. Я уверена, она вот-вот проснется. Она так ждала вас.

— Я подожду десять минут, а затем должен уехать.

— Разумеется. Пройдите вот сюда. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чаю? — Она провела меня в ярко освещенную комнату на первом этаже, в которой было очень тепло и пахло свежей масляной краской; здесь стояли цветы, лежали иллюстрированные журналы.

От чая я отказался.

— Я знаю, чего вам хочется, — сказала она и бросила свой быстрый птичий взгляд в открытую дверь. — Няня! Это новорожденная Шолто? Давайте-ка ее сюда.

Молодая коренастая сиделка с деревенским румянцем во всю щеку внесла в комнату сверток.

— А вот и ваша племянница, мистер Пикеринг, — сказала старшая сестра, эффектным жестом фокусника откидывая уголок одеяла. — Ну, что вы скажете?

Малютка показалась мне чересчур красной и в какой-то испарине, но, странное дело, она действительно была похожа на меня.

— Ее назвали Лорой, — сообщила мне сестра, — у мамаши имя было уже приготовлено. Как только девчушка родилась, мать посмотрела на нее и говорит: «Ну и задала же ты мне жару, Лора». Потом она велела унести ребенка, но вдруг остановила няню и попросила: «Позвоните и узнайте, проснулся ли уже мой муж».

Время шло. Чармиан спала. Я не находил себе места. Мысль о Хелене теперь уже не давала мне покоя, мне слышался голос Макморроу, приглушенный, доносившийся издалека, словно по междугородному телефону. Сестра ушла, оставив меня бесцельно листать журналы. Затем она появилась с чаем, но я снова отказался от него.

Наконец, потеряв терпение, я вышел в коридор. Было без двадцати пяти шесть. Сестра куда-то исчезла, коридор был пуст, и весь родильный дом, залитый светом, чистый, сверкающий, пахнущий краской и похожий на яркую рекламную картинку, казался пустым и необитаемым. Сейчас хозяевами здесь были я да время. В полном отчаянии я толкнулся в первую попавшуюся дверь и очутился в комнатке, похожей на кладовую, где молоденькая санитарка мыла бутылочки для молока. Я попросил ее передать старшей сестре, что больше не могу ждать и навещу миссис Шолто завтра утром.

Я выбежал на улицу под мокрый снегопад и, терзаемый предчувствиями, стал ждать, когда в слякотной мгле появится синий огонек такси.

Когда я добрался до больницы, была уже двадцать минут седьмого. Меня провели в гостиную для посетителей, где за медной решеткой камина ярко пылали поленья и было так тепло, что казалось, будто нагретый воздух можно потрогать рукой. Я уже знал, что сейчас войдет Макморроу и скажет мне, что Хелена умерла.

Я знал, что так будет, но когда это произошло, все показалось мне жестокой шуткой.

Хелена умерла в полном одиночестве. Я вернулся домой и лег в постель, не выключая свет, не надеясь уснуть. Я твердил себе, что это невозможно, невозможно, чтобы в такой короткий срок все так ужасно изменилось. Но невозможное случилось.

Я лежал, не смея шелохнуться и не решаясь переменить положение, страшась того, что тяжесть вины с новой силой придавит меня. Но в чем, в чем я виноват? В том, что мне пришлось выбирать между Хеленой и Чармиан? Но я не выбирал. Выбора не было.

Хелена… Хелена мертва. Я не хотел верить этому. На подоконнике лежала изящно изогнутая золотая петля с кораллом — ее серьга. Я подобрал ее на полу и положил на окно, чтобы убрать потом на место. Занавеска колыхалась от ветра и тихонько гремела сережкой по подоконнику. Мне казалось, что все предметы в комнате безмолвно взирают сейчас на крохотную серьгу с кораллом, ставшую средоточием всего, что напоминало о Хелене.

Я уткнулся лицом в подушку, пытаясь отогнать эти мысли, но тут же снова повернулся и лег навзничь. Я глядел на лампу под потолком в ореоле странного фосфоресцирующего сияния. Я ужасался, думая о том, как Хелена умирала одна среди чужих людей. Нет, успокаивал себя я, она не знала, не понимала, что с ней происходит. Ей было уже все равно, это не было ни сном, ни явью. Обводя взором стены комнаты, я продолжал видеть шар электрической лампочки под потолком — спроецированное на сетчатку моих глаз, это зеленое, как недозрелое яблоко, крохотное солнце то всплывало откуда-то, то снова исчезало. Наконец пришел приступ бурного отчаяния. Я бродил по пустой квартире, ища признаки присутствия Хелены, убеждая себя, что она жива. Вот на камине футляр от ее очков и наперсток, на пианино — пара коричневых перчаток, на пюпитре — журнал для рукоделия, раскрытый на странице, где объяснялось, как вышить розами экран для камина. Я вдруг вспомнил одну из песенок Хелены о розовых садах, и ее мотив уже не покидал меня, и я, словно заклинание, вдруг стал насвистывать его. Это была простенькая мелодия, и мне казалось, что звучит она откуда-то издалека. Холод заставил меня снова лечь в постель, но даже тогда, когда я положил голову на подушку, мелодия продолжала звучать.

Я уснул, но проспал не более часа. Проснувшись, я вновь остро, до боли, ощутил пустоту. Я ждал утра, хотя знал, что оно не принесет облегчения.

Я приготовил себе чашку кофе, накинул на плечи пальто и прошел в комнату Хелены. Я решил разобрать ее бумаги. Надо что-то делать, действовать, двигаться.

Ее секретер был доверху набит письмами, они лезли из всех ящиков и щелей. Я начал методично и спокойно сортировать их, лишь мельком проглядывая, откладывал те, что требовали ответа, и тут же рвал все, что считал ненужным. Было два часа ночи.

У Хелены была своя манера хранить письма. Пачки не были перевязаны, и на верхнем конверте карандашом небрежно и неразборчиво было помечено: «личные», «счета», «ответить авиапочтой», «налоги», «друзья», «любовь».

Со счетами и налогами разобраться было нетрудно. Письма с надписями «личные» и «друзья» отличались друг от друга лишь тем, что к первым относились мои письма и письма Чармиан, а ко вторым — письма знакомых и друзей. В пачке с надписью «любовь» были главным образом письма Даниэля Арчера, но в верхнем и во втором ящике я обнаружил еще множество других — двадцати-, тридцати- и сорокалетней давности от совсем незнакомых мне людей. Нижний ящик секретера был единственным, где царил порядок. В глубине его я нашел шкатулку со всякой всячиной и с ярлыком «полезные вещи». В ней были: точилка для карандашей, ручка от ящика стола, кусок сургуча, моток синей резинки для вздержки, напальчник, камешек, выпавший из перстня. Справа лежала толстая пачка писем, помеченных «Дикки», слева — две пачки, одна с надписью «Дан» и вторая, на которой жирно мягким карандашом было написано: «Просьбы Джонни о вспомоществовании и его последние письма». «Последние» — это те, в которых он сообщал ей о своей женитьбе на Наоми Рид и делал неуклюжую попытку помириться. Прямо посередине лежал длинный конверт с надписью: «Для Клода».

Прежде чем вскрыть его, я разорвал письма Джонни Филда и бросил их в корзину, письма Даниэля и письма отца я отнес в кухню и сжег в печке, долго вороша красную золу, пока последние почерневшие страницы не рассыпались в прах. Только после этого я вернулся в комнату Хелены и стал читать ее письмо ко мне.

Оно было кратким и датировано 1 января 1947 года; она поставила даже время: 3.15 пополудни. Письмо было без традиционного обращения и подписи и начиналось просто: «Клод» (подчеркнуто), а далее следовало:


Решила сделать это, ибо кто знает, все мы смертны. Когда придет мой черед, хочу, чтобы меня похоронили как подобает. Кремация, может, и лучше, но я присутствовала на одной и не испытываю желания сходить со стапелей, как «Куин Мэри», в Неведомое Никуда. Пусть будут и цветы, без них так уныло. На похороны можешь не приходить, если не хочешь.

P. S. Чур-чур меня! Пусть это будет не скоро. Чармиан я завещаю все свои драгоценности, если к тому времени ты снова не женишься. Ну, а если это случится, подари своей жене мое кольцо с сапфиром.

X.


Я вновь и вновь перечитывал это необыкновенное завещание, и мелодия песни о розовых садах понемногу затихла. Я услышал тиканье больших старинных часов, до этого лишь нагонявшее тоску и ужас в тишине пустой квартиры — теперь оно сулило покой. Я слышал голос Хелены. Все хорошо, Клод, ты теперь спокойно можешь лечь спать. Да, да, ложись, Клод, ты устал.


Глава третья


Дней через десять после смерти Хелены и рождения маленькой Лоры, как-то после полудня я навестил Чармиан, все еще находившуюся в родильном доме. Я застал ее сидящей в кресле у окна. Она смотрела, как кружит метель на улице. Приветствуя меня, Чармиан поднялась и постояла какое-то время, держась очень прямо, гордая тем, что уже на ногах. Она показалась мне совсем юной, с мягким, немного припухшим лицом, кожа которого потеряла былую упругость и эластичность. Вдоль щек спускались длинные темные косы, взгляд был веселый и полный решимости.

— Посмотри! — воскликнула она. — Я уже встаю. Сестра говорит мне: «Держитесь за меня, миссис Шолто, вы не представляете, как за это время ослабли», — а я возьми, да и пройдись по комнате без ее помощи. Она так и ахнула. Посмотри на Лору. Она не спит, ее только что покормили.

Из глубины кроватки на меня смотрела голубыми, чуть раскосыми глазами моя маленькая племянница.

— Сейчас сестра унесет ее.

— Зачем?

— Они не оставляют мне ее на ночь. Считают, что я должна отдыхать, а она может меня потревожить.

В эту минуту в палату вошла рыжеволосая, уже знакомая мне сиделка с осиной талией, стянутой белым хрустящим передником; она ловко подхватила ребенка вместе со всеми одеяльцами.

— Есть вести? — заговорщицким шепотом спросила Чармиан.

Девушка поджала губы, улыбнулась и утвердительно кивнула.

— Сегодня утром получила.

— Не может быть!

— Ей-богу. Из Ганновера.

— Я так рада, — сказала Чармиан. — Все в порядке?

— Отлично. Я на седьмом небе. — И, наклонившись к маленькой Лоре, сиделка заворковала: — Пойдем, мое золотце, пойдем. Мамочке надо отдохнуть. Два чая, миссис Шолто?

— Ты будешь, Клод?

— Да, с удовольствием.

Когда сиделка ушла, я поинтересовался, что у них с Чармиан за секреты.

— О, это мы о ее женихе, — ответила она. — Он бог весть сколько не писал, и она вбила себе в голову, что он сбежал от нее с девицей, с которой познакомился в армии. Когда она узнала, что девица тоже в Германии, чуть с ума не сошла. Я убеждала ее, что Германия большая страна и они не обязательно в одном городе, но она твердила свое. — Чармиан вздохнула. — О господи! Все эти сплетни дают возможность хоть как-то скоротать время, но я не дождусь, когда наконец снова буду дома. Ночная сестра интересней этой маленькой Мэйхью. У той сумасшедшая тетка, которая выскакивает на улицу в ночной сорочке и звонит в соседние подъезды. В каждое вечернее кормление Лоры я узнаю новые подробности похождений сумасшедшей тетушки. Ты садись на кровать, а я сяду в кресло.

Я не видел Чармиан три дня, и мне сразу бросилась в глаза произошедшая с ней перемена. Пока мы беседовали, я почувствовал, что первая острота утраты после смерти матери уже прошла. Чармиан могла теперь вспоминать о Хелене без слез. Впервые она попросила меня во всех подробностях рассказать ей о смерти Хелены. И все же перемена была не в этом примирении со свершившимся. Чармиан, казалось, обрела какое-то внутреннее равновесие и была полна решимости сделать все, чтобы продлить это состояние.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— Пока не сняты ограничения на электричество, мы не можем открыть галерею, поэтому обязанности мои несложны — сижу в задней комнате и при свете керосиновой лампы, которую Крендалл откопал где-то в деревне, проверяю счета. Больше делать нечего, и времени у меня хоть отбавляй. А что нового у Эвана?

— Нового? — Она дружелюбно улыбнулась мне. — Что нового? А, ты имеешь в виду работу? Кажется, через месяц он получит место. Подробностей я не знаю. — Она умолкла и с вызовом посмотрела на меня. — Они меня не интересуют.

— Почему?

— Просто так.

— Не хитри, — сказал я. — Почему ты у него не спросишь?

За окном началась настоящая пурга, снег причудливыми узорами залепил окна. Ветер громко завывал в кронах старых вязов.

— Слишком темно даже для задушевных бесед, — быстро промолвила Чармиан, — поверни-ка выключатель, Клод. Слава богу, здесь не знают, что такое экономия электричества.

Я зажег свет. Чармиан чему-то улыбалась.

— Я не спрашиваю Эвана, потому что мне действительно не интересно. Мне все равно.

— Хорошо, расскажи-ка все по порядку.

Она осторожно встала, держась неестественно прямо и как-то скованно. Когда она выпрямилась, косы тихо скользнули по ее щекам. Ступая неуверенно и боязливо, словно по острым камням, она попробовала пройтись по комнате.

— В сущности, рассказывать нечего. Просто меня это больше не интересует. Разве это плохо? — серьезно и насмешливо спросила она и тут же сама ответила: — Наоборот, очень хорошо. Дай-ка мне сигарету, Клод. Мне разрешено курить по пять штук в день. Две я уже выкурила.

Она остановилась у детской кроватки и рукой потрогала еще теплую вмятинку на матрасике.

— Как ты считаешь, способна я на материнское чувство?

— Думаю, что ты ничем не отличаешься от всех других женщин. Я хочу сказать — нормальных женщин, — ответил я.

— Ну так вот. Она вдруг умолкла. Затем, понизив голос до страстного шепота, сказала: — Слушай, что я тебе скажу. Для меня теперь ничего не существует, кроменее. Ничего! Я ни о чем больше не думаю и не хочу больше видеть Эвана. Мне все равно, придет он ко мне или нет. Для меня он сейчас чужой человек: просто чьи-то глаза, рот руки, ноги — вот и все. Мне безразлично, жив он или умер. Мне безразлично, сколько любовных интрижек он завел или заведет в этом году. Меня это больше не касается. Ребенок заменил мне все, в нем вся моя жизнь теперь, Клод!

Она смущенно улыбнулась с видимым облегчением, словно актриса, которая успешно провела трудную и ответственную роль.

— Ты бы села, — сказал я. — Тебе нельзя утомляться.

— Да, спина разболелась. Я, пожалуй, лягу.

Она легла и, когда ее голова коснулась подушки, облегченно вздохнула.

Вошла сестра с подносом и одобрительно посмотрела на Чармиан.

— Вот умница. Ей нельзя переутомляться в первый же день, мистер Пикеринг. Правда ведь, это было для вас большим сюрпризом, что она уже на ногах. Где поставить поднос?

— На туалетный столик. Клод, ты сам разольешь чай?

— Сегодня я уже не увижу вас, — сказала сестра, обращаясь к Чармиан.

— Разумеется. Ведь это ваш свободный вечер. Собираетесь куда-нибудь?

— Поеду, пожалуй, к сестре, если удастся раздобыть теплую обувь. На дворе ужас что творится. Хорошо, что вам не надо выходить, — улыбнулась она и с многозначительным видом добавила: — Если удастся, сбегаю в кино.

— Желаю повеселиться.

— Не курите много, слышите? В спичечной коробке я обнаружила два окурка. Меня не так-то легко провести, миссис Шолто.

— Она считает окурки в пепельнице, — сконфуженно пояснила Чармиан.

Когда мы снова остались одни, она приподнялась и села на подушках.

— Ну? — сказала она.

— Пей чай.

— С удовольствием, я голодна. Итак, ты ничего мне не скажешь?

— Если бы я был уверен, что Эван действительно ничего уже для тебя не значит, я счел бы этот день самым счастливым в моей жизни.

— Уверяю тебя, что это действительно так. И он все знает. Я сказала ему.

— Когда?

— Вчера. Он пришел и разыграл комедию. — Она с явным удовлетворением торжествовала свою победу, взятый ею наконец реванш. Однако при мне она не позволила себе ни единым словом или намеком унизить или оскорбить Шолто: это было искреннее и жестокое торжество честной и прямой натуры.

— Он признался мне во всем, казнил себя и просил прощения. Сделай он это неделю назад, я бы с ума сошла от счастья. Но вчера мне было безразлично. И я сказала ему это. — Она попросила передать ей кусочек торта, откусила и стала медленно жевать, слизывая крошки с пальцев. — Я рассказала ему о том, — продолжала она, — как он был мне нужен в ту ночь перед родами, когда я корчилась от боли. И я сказала ему — налей-ка мне еще чаю, Клод, — я сказала ему, что потом первые двое суток я не спала и все плакала, плакала до изнеможения, пока мне не стало совсем худо. Все пытались помочь мне — и старшая сестра, и Мэйхью, и маленькая Фарбер… Они все допытывались, что со мной, почему я плачу.

— Действительно, почему ты плакала? — спросил я.

— Послеродовая депрессия. Так объяснил доктор Стивенс. Но тебе я могу открыть настоящую причину. Я хотела умереть, потому что разлюбила Эвана. Это было такое ужасное чувство полной, абсолютной пустоты. Я никого больше не любила.

Поставив блюдце и чашку на тумбочку, она вытянулась на постели, устремив взгляд в потолок.

— Тогда я не любила даже Лору. Да, не любила. Это пришло потом. Тебе это не интересно, я знаю, но… Понимаешь, это случилась во время кормления. Я вдруг увидела, какая она крохотная, с таким смешным крохотным носиком, губками, хрупкая и беззащитная. И после этого, кроме нее, для меня ничего уже не существует и, мне кажется, не будет существовать.

Она закрыла глаза. Густые темные ресницы казались сухими и словно припорошенными пылью, будто их давно не увлажняли слезы. Черты лица — тонкий с горбинкой нос, бледный детский рот — были строги, почти суровы. Пройдет немало времени, прежде чем это лицо снова станет красивым. И вместе с тем, подумал я, оно никогда не будет таким прекрасным, как сейчас, отмеченное печатью физических страданий и горечи прозрения.

— Не помню, был ли ты на той вечеринке, — вдруг задумчиво произнесла она. — Это было вскоре после того, как я вышла замуж за Эвана. Разговор зашел об индийском погребальном обряде «сати». Кто-то сказал, что, когда умирает раджа, на погребальный костер восходит и его жена, потом за нею прыгают в огонь и все наложницы. Я тогда сказала: «Если бы в погребальный костер Эвана попробовали прыгнуть его наложницы, я бы им показала! Не пустила бы ни одной». Все тогда посмеялись моей шутке. Теперь же… пусть они сгорят вместе с ним…

Она открыла глаза.

— Я эгоистка, да? А ты? Ты все еще не забыл?

Я знал, что она говорит о Хелене.

— И да, и нет. Я опять нахожусь в том состоянии, когда отказываешься верить, что это произошло. Я хотел бы только одного, чтобы сознание свершившегося не обрушилось снова, как удар.

— Ты хоть теперь перестал себя винить?

— Да, — сказал я. — Это прошло. Глупо взваливать на себя вину, над которой сама Хелена просто посмеялась бы. Даже если бы я был с ней в эти последние минуты, она едва ли узнала бы меня. Я попрощался с ней утром. Когда же наступил рецидив, она уже никого не узнавала.

— Правильно, — сказала Чармиан, — все именно так и было. — Она улыбнулась мне. Затем таинственным, полным скрытого восхищения голосом сказала: — Она была чертовски хитра, наша матушка, не так ли?

Я согласился с ней.

— Почему никто не мог устоять перед ней? Как ты считаешь, она действительно заслуживала восхищения?

— Во всяком случае, она была стоящим человеком. Нет, не то. Она никогда не жила в мире фантазий. Она была удивительно настоящей, как сама жизнь.

— Такие, как она, встречаются очень редко, — задумчиво заметила Чармиан, — даже реже, чем людоеды или краснокожие императоры.

— Или…

— Или два банана в одной кожуре, или сиамские близнецы…

Мы невольно увлеклись этой игрой и так болтали до тех пор, пока в палату не вошла старшая сестра. Она официально доложила мне о состоянии здоровья Чармиан и попросила закончить визит.

Выйдя из больницы, Чармиан наняла няню, которая присматривала за ребенком и одновременно помогала ей по хозяйству. Вскоре Чармиан сообщила мне, что потребовала у Эвана развод.

— Уверена, что за поводом дело не станет. Он предоставит их мне больше чем достаточно.

— Ну и как он отнесся к этому?

— О, — воскликнула она со смехом, — разумеется, не поверил, что это серьезно. Но скоро ему придется поверить. Просто он не хочет понять, что он больше мне не нужен. — Вид у нее был оживленный, почти веселый, словно счастье ей снова улыбнулось.

Размышляя над этим потом, я почувствовал, как подсознательно все больше крепнет во мне чувство облегчения оттого, что нет Хелены. Вначале я просто испугался этой мысли, настолько гаденькой и подлой она была. Пустота — вот, казалось бы, самое меньшее, что я должен был испытывать после смерти Хелены. Она просила меня похоронить ее, как приличествует, на кладбище и с цветами, даже упомянула, как мне помнится, о трауре, а я даже не могу тосковать о ней, как положено. Эта мысль не покидала меня, пришлось примириться с ней и даже заняться самоанализом. После этого, как ни странно, я успокоился. Чувство вины исчезло, и теперь мне уже казалось, что, если бы Хелена потребовала от меня долгой и неутешной скорби, она была бы просто эгоисткой и не стоила бы того, чтобы о ней помнить. (Мне даже послышался ее иронический смешок). Нет, я действительно почувствовал облегчение потому, что исчезла огромная ответственность. Хелена, которую я так любил, более не нуждалась во мне, не требовала отдавать ей последние годы моей молодости. Чармиан тоже, слава богу, решила сама уладить свои дела.

В эту ночь, прощаясь с Хеленой, я плакал. Это были первые и последние слезы. Утром я мог думать о ней без щемящей тоски и боли, помня ее только жизнерадостной и веселой, — такой она отныне навсегда останется в моей памяти.


Утром ярко светило солнце и морозное небо было светло-голубым. Я условился с Крендаллом и Биллом Суэйном позавтракать вместе. В марте Билл устраивал выставку в Париже и уже отправил туда несколько своих картин. Он был небрит, неопрятен, но полон энергии. Публика в ресторане удивленно косилась на меховой горжет, которым он бог весть зачем обмотал шею.

— Плевать мне на них. Я не намерен схватить воспаление легких. Не понимаю, чем плох меховой шарф? По крайней мере, так я похож на русского царя. Это Клемми пришла в голову такая идея, — заявил он.

Я справился о здоровье Клеменси и маленького Руфуса, которому исполнился год.

— Все здоровы. Руфус очень толстый, и мы его слишком кутаем. Доктор говорит, что он так изнежен, что не перенесет малейшей простуды.

— Будь добр, подними воротник, — пробормотал Крендалл, нервно ерзая на стуле и поправляя галстук. — Ты похож черт знает на кого.

— Как Хелена? — не обращая внимания на Крендалла, спросил меня Суэйн.

И тут я вдруг понял, что он ничего не знает, что прошло по крайней мере три месяца с тех пор, как мы с ним виделись в последний раз, и, что самое главное, у меня такой вид, будто за это время ничего не произошло.

Крендалл покраснел и попытался что-то сказать.

— Прости, Билл, — поспешил я опередить его. — Совсем забыл, что мы с тобой давно не виделись.

Он испуганно посмотрел на меня.

— Что-нибудь случилось? Она больна?

— Она умерла две недели назад, — как-то торопливо произнес я.

Он непонимающе уставился на меня, растерянно моргая. Лицо его медленно залилось краской, порозовел даже лоб.

— Да расскажи ты все по порядку! — раздраженно воскликнул он, а затем словно окаменел, держа кружку с пивом у подбородка, рука с полкроной, которую он хотел передать бармену, тоже застыла в воздухе.

Я рассказал ему все. Когда я кончил, оцепенение постепенно начало проходить и Суэйн перестал напоминать застывшую статую.

— Ах, черт, черт, черт! — в сердцах воскликнул он и снова умолк. Затем сказал: — Помнишь, я говорил тебе, что она есть на картине «Семья Дария перед Александром Македонским»? Месяц назад я специально зашел в Национальную галерею. Это действительно она в шестнадцать лет. Средняя из дочерей, не та, что стоит сразу за матерью, а вторая, с жемчугом вокруг шеи и в волосах. Черные глаза, светлые волосы — эдакий угловатый и неуклюжий подросток. Но она великолепна. Стоит в проеме второй арки. Вылитая Хелена. Невероятно, что ее уже нет. Последняя из женщин Веронезе, а я успел сделать всего лишь ее карандашный портрет, и то бог весть кому он достался. — Он посмотрел на меня. — Почему, черт возьми, ты не сообщил мне?

— Я никому не сообщал. Правда, я поместил извещение в «Таймс».

— Ты думаешь, я читаю «Таймс»? — Он сердито ткнул пальцем в Крендалла. — А он? Ему ты сказал? Он-то ведь знал?

— Я вижусь с ним почти каждый день.

— Ну ладно. — Суэйн, казалось, совсем пришел в себя. — Мне очень жаль, чертовски, чертовски жаль. Я знаю, как вы с нею были дружны. — А затем он вдруг начал рассказывать какую-то историю о многообещающем художнике, который разбогател на портретах биржевых маклеров и, разумеется, перестал подавать надежды. Хелена была тут же забыта, как, без сомнения, была бы забыта, если бы была жива.

Когда мне пришло время возвращаться к моим немногочисленным и несложным служебным обязанностям в картинной галерее Крендалла, Суэйн как-то нервно и смущенно сказал:

— Давай не будем опять терять друг друга из виду на месяцы. Хочешь, я приведу Клемми, или ты никого сейчас не принимаешь?

— Приходите в любой день на той неделе. Я приглашу Джейн с мужем. Ее брат вернулся в Англию.

— Я тоже буду, — сказал Крендалл. Он не упускал случая бывать везде, где только мог.

— Устроим вечеринку. Как прежде да? — оживился Суэйн.

— Ну что ты, какая вечеринка, всего лишь «несколько друзей», как принято теперь говорить. И Чармиан будет полезно немного развеяться, она никуда не выходит с тех пор, как родила.

— Чармиан родила? — воскликнул Суэйн — Ну, брат, ты вообще от меня все скрываешь. Кого же, мальчишку?

— Нет, девочку.

— Девчонка — это не то. И все же передай ей мои поздравления. — Он зашагал от нас по Бонд-стрит, напоминавшей в это утро улицу китайского квартала в дни празднеств — вывески, как стяги, висели над тротуарами и уходили до самого горизонта, где едва виднелась полоска светлого морозного неба. Вдруг Суэйн обернулся и крикнул: — Когда же?

— В среду. В следующую среду. Согласен?

— О’кей. Мы прихватим Руфуса. Он может спать где угодно.

Когда он скрылся из виду, Крендалл с укоризной заметил:

— Известие о смерти Хелены здорово его огорошило.

— Вы почему-то все считаете, что для меня это прошло бесследно, — не удержался я и посмотрел на него не без любопытства.

Он заметно смутился.

— Никто этого не считает. Просто когда знаешь ваши отношения, то кажется…

— Что кажется?

— Что ты, скорее, делаешь вид, будто тебе не очень тяжело. — Он с шумом глотнул воздух, высоко вскинул брови и постарался принять независимый вид.

Я открыл дверь галереи и пропустил его вперед. Со свечой в руке он шел по залам, осматривая свои недавние приобретения.

— Мне кажется, я лучше вас всех знаю, как мне себя вести, — сказал я, следуя за ним по пятам. — Кроме того, я знаю, чего хотела бы от меня Хелена.

— Конечно, — ответил он, вплотную придвинув лицо и словно бы обнюхивая небольшое полотно Броувера, где было слишком много пьяниц, бочонков с вином и собак.

Хелена смотрела на меня с потемневших полотен: она была средней дочерью Дария, гольбейновской Кристиной, Еленой Фурман. Я был одинок, и одиночество ощущалось как физическая боль, как тяжкий недуг. До сих пор я не хотел замечать пустоту нашего с нею дома, убеждал себя, что она покинула его ненадолго — ушла в город за покупками или в театр. Но теперь с беспощадной ясностью я понял, что она никогда не вернется, что я больше не услышу, как она с шумом распахивает дверь, спеша сообщить мне новости, не почувствую, как сам воздух вокруг нее наэлектризован ее неукротимой энергией и жаждой жизни. Вспоминать ее такой, вспоминать без скорби, а с радостью — было бы счастьем.


«Небольшая вечеринка» только лишний раз дала мне почувствовать, как не хватает Хелены — исчезли те краски и оживление, которые она обычно вносила. А может, все вообще изменилось после войны. Да, должно быть, виновата война. Она как-то внезапно, без предупреждения, сделала всех нас старше. Не было бы ее — и переход от юности к зрелости совершился бы постепенно и незаметно, но сейчас между ними легла пропасть. Мы остановились на краю ее, страшась идти дальше. Только Суэйн, казалось, остался таким же: успех и вечные поиски не позволяли ему падать духом. Его жена Клеменси не то чтобы как-то особенно похорошела, но изменилась явно к лучшему. Она более не напоминала мне торговку креветками или жену Арнольфини[2 - Имеется в виду картина голландского художника Яна ван Эйка (ум. в 1441 г.) «Портрет купца Арнольфини и его жены».]. На ней было простое черное платье и жемчуг в ушах. Что касается Крендалла, то после самоубийства жены он как-то померк, не пытался более высказывать собственных суждений о чем-либо, кроме разве политики, стал замкнутым и молчаливым. Джейн Элворден, теперь по мужу Кроссмен, сохранила прежнюю античную красоту, но исчезло милое наигранное простодушие, которое ей так шло. Она и ее муж Эдгар были заурядной супружеской парой, в меру приятной и современной: увлекались гольфом, имели дом в Эшере и квартиру в Хэмпстеде, не делали долгов и, насколько я мог судить, строили большие планы на будущее.

Зато Айвс Элворден, брат Джейн, служивший летом 1943 года в одном со мной полку в Кенте, стал поистине неузнаваем. Я помнил его красивым белокурым офицером, с явными замашками Бальдура фон Шираха[3 - Глава фашистской молодежной организации «Гитлерюгенд» в гитлеровской Германии.], которым, к счастью, не нашлось применения. Затем случилось непонятное. Прослужив в Западной Сахаре, Элворден был направлен в Бирму, где получил чин майора. Когда кончилась война, он вместе с индийским полком уехал на Яву и здесь неожиданно для самого себя и к явному недоумению всех, кто хорошо его знал, превратился в страстного поборника независимости Индонезии. Как и почему это произошло, никто не мог объяснить. Молодой Айвс женился на уроженке Сингапура, девушке с примесью китайской крови, которой дал европейское имя Мэри. И с той поры Айвс Элворден посвятил себя дальневосточным проблемам.

— Мэри ужасно огорчена, что не смогла прийти, — сказал он мне. — Она простудилась, и я уложил ее в постель. — Он степенно и обстоятельно докладывал мне о своих семейных делах. Джейн с удивлением и какой-то тревогой поглядывала на него.

Я попросил ее помочь мне принести из кухни кофе и бутерброды и, когда мы остались одни, спросил, что представляет собой ее невестка.

— Довольно хорошенькая, — ответила Джейн как-то покорно и растерянно, — совсем молоденькая, пухленькая, с прелестной кожей и огромными, темными, как чернослив, глазами. Ну скажи, разве это не безумие? Хоть бы детей у них не было.

— Почему же?

— Бедные малютки! Что за жизнь их ожидает! Будут жить, как отверженные.

— Ну, этого бояться нечего, если вы с Эдгаром поведете себя разумно. Времена теперь изменились.

— О! — шумно запротестовала Джейн. — Я совершенно лишена предрассудков, я уверена, что буду обожать детей Айвса, какого бы цвета они ни были, будь они хоть в крапинку или в полоску, но вот Эдгар… у него своя точка зрения: «Восток есть Восток, Запад есть Запад» — и так далее. Но между нами, мне самой было бы легче любить Мэри — не правда ли, какая нелепость дать ей это имя… — будь она белой. И все же… — Тут она почему-то умолкла.

— Помню, в армии мы называли его лордом Хау-Хау[4 - Лордом Хау-Хау англичане во время войны прозвали диктора немецкого радио Вильяма Джойса, который вел передачи на Англию.]. Что же все-таки с ним произошло?

— Как «что»? Он встретил Мэри! — воскликнула Джейн. Глаза ее заблестели, и она развела своими красивыми белыми руками, красноречиво изображая покорность судьбе.

— Нет, это все не так просто Должно быть, он раньше нас с тобой почуял ветер перемен.

— Перемен? Каких еще перемен? Разве что-нибудь изменилось? — проворчала Джейн, выступая впереди меня с подносом, который она держала на ладони с ловкостью настоящего официанта. — Знаешь, я все же чертовски рада, что не вышла за тебя замуж, Клод.

— Я тоже рад, что не женился на тебе, Джейн, — ответил я ей в тон, и мы обменялись дружескими улыбками.

— Друзья до первой встречи на баррикадах! — воскликнула она и сделала неосторожное движение, отчего одна из чашек соскользнула с подноса и разбилась. — Надеюсь, моему Эдгару первому удастся выпустить пулю.

— А я все же посоветовал бы тебе быть поласковей со своей невесткой, — сказал я.

— Не будь идиотом, — просто ответила Джейн. — Она такая же женщина, как и я. — И она, улыбаясь, заглянула в коляску маленького Руфуса Суэйна, который крепко спал, несмотря на яркий электрический свет.

Мы вернулись в гостиную, где неторопливо, но несколько натянуто шла беседа. То и дело она прерывалась долгими паузами, но никому уже не приходило в голову предложить сыграть в бридж. Вскоре всякие попытки завязать общий разговор были оставлены, и мы разбрелись по углам — обстановка стала более непринужденной.

Я спросил Айвса Элвордена, что он думает о переговорах между нидерландским правительством и Индонезией. Он не без скрытой гордости, порозовев, словно девица, признался, что особый отдел внимательно следил за каждым его шагом в Индонезии.

— Помню, как все это было чертовски интересно, — вспоминал он, — просто чертовски интересно.

— Если бы тебе кто-нибудь тогда в Крайстенхерсте сказал, что…

— Видишь ли, микроб здравомыслия сидит в каждом из нас, — задумчиво заметил Элворден, все еще находясь во власти воспоминаний, — во всех без исключения.

— Я слышу, говорят о микробах! — воскликнул Суэйн, прервав на полуслове Эдгара Кроссмена, который что-то ему рассказывал. — Где же Чармиан? Она не придет? У маленькой Лоры корь?

— О, ты напомнил мне о Руфусе, — вскочила с кресла Клеменси. — Надо разбудить его, он до десяти не дотянет. — И с озабоченным видом она вышла из комнаты, провожаемая неодобрительным взглядом шокированного Эдгара.

Было без пяти десять.

— Пожалуй, надо позвонить Чармиан, — сказал я.

В ответ на мой вопрос нянька сообщила, что миссис Шолто только что ушла.

— Она сейчас будет здесь, — успокоил я Суэйна.

Снова наступила пауза.

— Господи, до чего же мы скучные люди! — воскликнула Джейн, и все мы вдруг почувствовали неловкость от молчания. — Что с нами случилось? Помните, как Хелена заставляла нас играть, показывать фокусы?

— Теперь даже Хелена не смогла бы расшевелить меня, — проворчал Суэйн.

Попытка Джейн внести оживление не увенчалась успехом. Никто не попросил ее спеть, как бывало. Она с унылым видом откинулась на спинку кресла и опустила руки вниз, словно в воду.

— Я, кажется, встречал вашу сестру, — заметил Эдгар, обращаясь ко мне.

В передней раздался звонок.

— Я сам открою, — оживился Суэйн: он очень любил Чармиан.

Мы слышали, как он громко приветствовал ее, звонко чмокнул в щеку и тут же предложил полюбоваться Руфусом.

— О Клемми! — послышался голос Чармиан. — Тебе не кажется, что он слишком толстый?

Вошла Чармиан, сопровождаемая Суэйном, и рядом с ним она показалась мне особенно тоненькой и хрупкой.

Она сделала все, чтобы предстать перед нами в наилучшем виде. Я помню как сейчас ее ярко-красную с кисточками вязаную шапочку и такие же перчатки, пятна румян на впалых щеках, помню ее возбужденный взгляд, сияние агатовых глаз и порывистые движения, когда она поворачивалась то к одному, то к другому.

Чармиан, принимавшая поздравления, казалась счастливейшей из женщин. Она сразу же стала болтать с Эдгаром Кроссменом и Элворденом, которого видела впервые. Ее неестественное оживление и приветливость подействовали на них магически, однако встревожили меня.

— Я приехала бы раньше, но Лора никак не могла уснуть. Джейн, мы не виделись целую вечность! Ты прекрасно выглядишь. Впрочем, ты всегда выглядела прекрасно. И ты тоже, Клемми, хотя и похудела.

— А вот ты, черт побери, чересчур худа, — недовольно проворчал Суэйн.

— Ничего, скоро поправлюсь. Как чудесно снова видеть вас всех! Я выбралась из дому впервые. Рада до смерти. — Она позволила Элвордену снять с себя пальто, бросила шапочку на спинку кресла и пригладила волосы перед зеркалом.

— Не нравится мне твоя прическа, — заметил Суэйн, — начало века. Не хватает только длинной клетчатой юбки.

— Зато удобно и никаких хлопот. А тебе нравится, Джейн? Ты в этом больше понимаешь. — И, не дожидаясь ответа, Чармиан заявила, что необходима музыка, и тут же поставила пластинку.

С ее приходом все невольно оживились: так разгорается тлеющий костер, когда в него подбрасывают хворост. Сам собой завязался оживленный разговор. Джейн снова болтала прежний милый вздор, а Крендалл рассказал какой-то скучнейший анекдот. Чармиан не сиделось. Она стояла спиной к камину, по-мужски широко расставив ноги, и, на лету подхватывая фразы, плела сложный узор общей оживленной беседы. Один раз мне все же удалось перехватить ее почти отчаянный, лихорадочно блестевший взгляд, но она тут же отвела глаза.

В половине одиннадцатого Суэйны собрались домой, заявив, что теперь они не могут засиживаться допоздна. Джейн и Эдгар предложили подвезти их, если Айвс согласится пройтись пешком. Крендалл остался еще на полчаса, чтобы выяснить какой-то деловой вопрос, о котором забыл поговорить со мной днем. Когда наконец и он собрался, я удержал Чармиан, которая хотела уйти вместе с ним.

— Нет, садись и расскажи, что случилось.

— Ты заметил, да? Я не умею скрывать. — Она прошлась по комнате странной, подпрыгивающей походкой, схватила с кресла шапочку и нахлобучила ее на голову. — Подай мне пальто. Где же оно?

— Не торопись. Расскажи-ка лучше все по порядку.

— Я слишком устала. Я так рада, что хоть немного развеялась.

— До твоего прихода здесь было не так уж весело. Умирали от скуки.

— Я так рада, я так рада… — пропела Чармиан, — что понравилась всем вам. Я так рада… — Она вдруг умолкла и упала в кресло. — Хорошо, в таком случае слушай. Вчера было грандиозное объяснение. Я сказала, что не могу больше с ним жить.

— И правильно сделала.

— Он, разумеется, закатил истерику… Начал плакать. Понимаешь, плакать! Я не представляла, что он на это способен.

— Почему же? Я, например, в этом не сомневался. Ну и что же дальше?

Голова ее вдруг как-то бессильно упала на грудь. Наигранная бодрость и энергия исчезли.

— И я не выдержала. — Она как-то жалобно и умоляюще посмотрела на меня. — Как я могла?

— Так. Что же произошло, когда ты не выдержала?

Она вновь взяла себя в руки.

— Я приняла решение.

— Какое?

— Терпеть, — громко произнесла Чармиан с каким-то непонятным вызовом. — Это все, что мне остается. Я знала, что этим все кончится. Он говорил о Лоре, о том, что ей нужна семья, нужен отец, говорил, как все это необходимо ребенку. Разумеется, он прав. Я не могла не внять этому. И я согласилась, чтобы все осталось по-прежнему. Я буду терпеть и больше не позволю себе жаловаться. Больше ты не услышишь от меня ни единого слова! — торопливо воскликнула она. — Я не буду надоедать тебе своими жалобами.

— Будешь.

Чармиан не ответила, словно не слышала. Она старалась показать, будто спокойна и примирилась с неизбежным.

— Мне кажется, он станет другим. Похоже, что на этот раз он действительно нашел работу, и, если все у него сложится хорошо, он переменится. Что касается меня, то я буду жить только Лорой, а это не так уж мало.

Я был так зол, что просто лишился дара речи.

Чармиан избегала встречаться со мной взглядом и глядела куда-то в сторону, опасаясь, что не сможет выдержать до конца. Пятна румян на ее бледных щеках были похожи на пятна краски на вощеной бумаге.

Наконец я заговорил.

— И давно ты это решила? Часа три назад, не больше? Тебе это решение кажется сейчас таким великодушным, таким правильным! Ну так слушай. Завтра оно тебе тоже покажется правильным, но о великодушии тебе уже не захочется думать, а к концу недели тебе станет страшно от того, что ты натворила. Ты упорней многих других, но даже ты не выдержишь той жизни, на которую себя обрекаешь. Ты прекрасно знаешь, что Эван не станет другим. Знаешь или нет? Если ничто не могло изменить его раньше, то ничто не изменит и теперь.

— Ничего не надо сейчас говорить, — остановила меня Чармиан. — Обсуждать бесполезно. И потом, очень поздно, я просто не знаю, как доберусь домой.

— Ты никуда не поедешь. В это время такси уже не найдешь. Я позвоню Эвану и скажу, что ты ночуешь у меня.

Она пожала плечами и, не сказав больше ни слова, ушла в спальню Хелены.

Утром за завтраком она была молчалива. Для нее началась новая жизнь, и ей не нужна была моя помощь.

Дважды я попытался завести разговор об Эване, но она тут же пресекала мои попытки. Только, когда я пошел проводить ее до автобусной остановки, она позволила мне наконец сказать то, что я хотел, но выслушала меня с той снисходительной вежливостью, с какой платная компаньонка выслушивает глупую болтовню своей выжившей из ума хозяйки.

— Хватит, — решительно сказала она. Мы стояли на остановке в мокром белом тумане и ждали автобуса. — Я не хочу больше слушать. Знаешь, мне кажется, будет лучше, если мы какое-то время не будем видеться. Пока у меня не наладится все, а ты не привыкнешь к новой ситуации.

Она отвернулась, но я знал, что краем глаза она наблюдает за мной.

И все-таки я попробовал еще раз.

— Ты считаешь, так тебе будет легче?

— Не надо быть таким жестоким, — сказала Чармиан.

Я продрог и чувствовал себя глубоко несчастным. От жалости к самому себе я вдруг страшно обозлился и на себя и на Чармиан.

— Ты похожа на больную кошку, которой хочется забиться подальше в темный угол.

— Вот именно, — неожиданно согласилась она.

Мне пришлось извиниться.

— Не надо, Клод. Это все не имеет значения. Мне просто надо немного побыть одной и подумать — только и всего. Вот и мой автобус.

— Сядешь на следующий.

Мы пропустили автобус.

— Видишь ли… — она пыталась поймать ускользавшую мысль. — О чем я говорила?..

— Ты сказала, что тебе надо подумать.

— Да. Видишь ли, я знаю, что ты считаешь меня форменной идиоткой и решил во что бы то ни стало заставить меня уйти от Эвана. Но я не собираюсь этого делать. Я не могу видеть, как ты напрасно терзаешь себя. От этого мне еще тяжелее. Если не повезло в любви, то… то, может быть, я научусь играть в бридж. Это будет своего рода компенсацией.

— Тебе всего двадцать четыре года, а ты решила добровольно сделать себя несчастной на всю жизнь!

Чармиан подошла к каменному барьерчику, отделявшему тротуар от узкой полосы газона, сорвала покрытый снегом лавровый лист, подержала его в алых перчатках, а затем с наслаждением вдохнула его запах, словно аромат дорогих духов.

— Мы столько уже говорили об этом. Не надо больше. Не звони мне неделю или даже месяц, а потом просто приходи. Ты увидишь, я буду совсем-совсем другая.

— Он любит Лору?

— О да, да, очень. Ты не должен в этом сомневаться. Он обожает ее. Я думаю, это все, что его удерживает.

— Нет, его удерживают твои деньги, и ты, черт побери, прекрасно это знаешь. Долго ты еще собираешься содержать старуху?

Из тумана вынырнул автобус, светя огромными желтыми фарами.

Чармиан подняла руку.

— Прощай, — сказала она мне, вскакивая на подножку.

— Что ж, пусть будет по-твоему.

Она поднялась по ступенькам. Автобус задержался на остановке еще несколько секунд, но Чармиан даже не взглянула в мою сторону.

Я медленно брел домой, привыкая к неведомому мне чувству полной свободы. Я не испытывал никакой радости.

Нет Хелены, а теперь нет и Чармиан.

Я решил, что позднее позвоню ей и постараюсь все уладить. Нельзя, чтобы она одна несла бремя безрадостного и унылого существования, на которое решила себя обречь. Чармиан в свои двадцать четыре года, Чармиан, дочь Хелены!

Я вдруг вспомнил один эпизод. Это было много лет назад, когда Чармиан была подростком, девочкой лет двенадцати или тринадцати. Это было вскоре после того, как умерла Сесиль и я твердо решил, что останусь с Мэг, которую давно уже не любил. Мне казалось, что я должен поступить так, потому что она любит меня и не причинила мне зла. Помню, как Чармиан, положив мне руку на колено, попросила: «Не надо так грустить, — а потом сказала: — Всегда будет только Сесиль, да?» — Я был поражен глубиной ее недетской интуиции. Чармиан все поняла. Однако через минуту я уже журил ее, потому что считал ребенком, а ребенок не должен вмешиваться в дела взрослых. Да, детей надо оберегать. А Чармиан для меня по-прежнему оставалась девочкой-подростком, и мысль о том, что отныне она будет предоставлена самой себе, показалась мне такой же нелепой и чудовищной, как предположение, что можно оставить грудного младенца на скамье вокзала Ватерлоо.

Но тут во мне заговорила гордость. А что, если Чармиан поступила так совсем не потому, что хотела избавить меня от забот и ответственности? Что, если она хочет таким образом дать мне понять, что я не должен вмешиваться в ее дела, что я попросту ей больше не нужен? Я увидел себя лишним, посторонним человеком, непрошенно врывающимся в чужую жизнь. И, окончательно разозлившись, решил, что не буду ей звонить. Если я ей нужен, пусть звонит сама.

Нет Хелены, нет Чармиан…

Мальчишка-рассыльный из бакалейной лавки, не сумев вовремя затормозить, вместе с велосипедом свалился на мостовую. Мгновенно оправившись от неожиданности, он превратился в персонажа из кинокомедии, популярного комика. Сидя на мокрой от тумана мостовой, среди рассыпавшихся пакетов, он издавал нелепые звуки и корчил уморительные рожи, потирая ушибленный зад. С возгласом: — Оп-ля-о! — он вскочил на ноги, но снова упал, теперь уже нарочно, лукаво и просительно поглядывая на меня. Я понял и рассмеялся, и это привело мальчишку в восторг. Вместе, словно товарищи по несчастью, мы подняли велосипед, собрали пакеты и уложили их в багажник. Он церемонно поблагодарил меня, продолжая, должно быть, подражать любимому киногерою, отвесил поклон, от которого чуть было снова не угодил в канаву, и, лихо вертя рулем, покатил дальше, оглашая улицу громким пением. Его голос долго еще доносился до меня сквозь плотную пелену тумана, висевшего, как папиросный дым в комнате, до отказа набитой людьми.

И вдруг я решил, что сам первый позвоню Чармиан. Я позвонил в четыре часа дня. Но увы, настроение Чармиан было прежним — ведь она не видела забавной сценки с мальчишкой-рассыльным и не была, подобно мне, настроена на миролюбивый лад. Размолвка между нами оставалась для нее реальностью — так отныне должен был воспринимать ее и я. Это была новая стадия моего одиночества и разочарования. Я с тревогой ворошил прошлое и старался не слишком мрачно представлять будущее.

Из привычной и установившейся жизни внезапно ушли и Хелена, и Чармиан. Я остался один. Что же дальше? Я уже не молод, но и не стар, я могу считать себя обеспеченным, если не буду переходить границ разумного. Я человек, некогда что-то делавший, кем-то бывший, но так и не ставший ничем. Стремления исчезли или стали более чем умеренными, вкусы и привязанности сузились до абсурдного и были так же мало оригинальны, как и способность выражать их: если речь шла о живописи, достаточно было таких оценок, как «вполне прилично», «так себе», «мазня»; если это была политика, то можно было ограничиться эпитетами «обнадеживающе» или «из рук вон плохо»; угасли порывы, а если осталось стремление к переменам, то не было желания добиваться их.

Я утешал себя тем, что таких, как я, много, но это было слабым утешением.

От пугающего своею пустотой и бесперспективностью вечера меня спас неожиданный телефонный звонок.


Глава четвертая


Звонил Крендалл. У него родилась какая-то идея, и он хотел обязательно встретиться. Он наотрез отказал сообщить что-либо по телефону. Крендалл обожал таинственность и буквально из всего мог сделать секрет.

Обрадованный тем, что вечер хоть чем-то будет занят, я решительно отбросил мысли о Чармиан. Хорошо, я воспользуюсь нашей размолвкой и действительно перестану интересоваться ее делами.

Я условился встретиться с Крендаллом в одном из его излюбленных мест. Он неизменно назначал встречи где-нибудь в подвальчиках Уайтхолла или Стрэнда, словно прятался от своры преследовавших его тайных агентов. На этот раз он выбрал бар в подвале дома по соседству со Скотланд-ярдом: кресла, обитые темно-вишневой кожей, под потолком три эффектные деревянные люстры с лампочками в виде свечей. Посетители, казалось, разделяли любовь Крендалла к таинственности, ибо вели разговор только вполголоса и с опаской бросали взгляды из-под круглых полей своих котелков.

Крендалл пришел не один. Он представил мне невысокую молодую американку, губы и светло-рыжие волосы которой, казалось, фосфоресцировали.

— Харриет, познакомься, это Клод Пикеринг. А это миссис Чандлер, Клод. — Он бесцеремонно толкнул нас в кресла, сам сел между нами и сразу же напустил на себя торжественный и загадочный вид.

— Боюсь, что я здесь лишняя и только помешаю вашей деловой беседе, — сказала миссис Чандлер с таким сильным американским акцентом, что все ее «а» были скорее похожи на «о». — Я приехала в Лондон всего на несколько дней, и только поэтому, когда я позвонила Крену, он не смог послать меня к черту.

— У меня нет от тебя секретов, — буркнул Крендалл и подавил вздох, явно свидетельствующий о том, что он соврал. — Харриет — моя кузина, а родственников, как известно, не следует обижать. Как дела, Клод? Как Чармиан? Благополучно добралась домой?

— Она заночевала у меня.

— Жаль, Харриет, ты не можешь познакомиться с его сестрой. Она бы тебе понравилась.

— О, не сомневаюсь, — вежливо заметила миссис Чандлер. Ее оливкового цвета небольшие глаза в густых ресницах весело и лукаво блеснули. Она, без сомнения, находила Крендалла потешным.

— Вы впервые в Лондоне? — спросил я ее.

— О, разумеется, нет! Это мой восьмой или даже девятый приезд в Англию. И третий после войны.

— Ну и как вы находите Англию? Не удивляйтесь, теперь принято спрашивать. Мы ничего не скрываем.

— Что ж, — сказала она задумчиво, — Лондон все такой же серый и грязный. Но кормят прилично.

— Еще бы! Она остановилась не то в «Кларидже», не то в «Дорчестере», не помню точно где.

— Неправда, Крен! — запротестовала миссис Чандлер. — Ты ведь знаешь, я гостила у друзей. Я считаю, что вы все просто молодцы. Вчера, например, меня угостили настоящим бифштексом…

— Тогда тебе повезло на друзей. Ты бы этого не сказала, если бы пообедала у наших друзей. Правда, Клод?

— Бифштексы были из Ирландии.

— Понятно. Ну а что ты будешь пить сейчас?

Миссис Чандлер изъявила желание выпить виски. К моему великому сожалению, в баре нашлось виски. Мне бы очень хотелось, чтобы ей, как и всем лондонцам, пришлось удовольствоваться ромом или пивом.

Когда мы выпили, она потребовала, чтобы мы с Крендаллом не обращали на нее внимания и занялись своими делами. Скрестив стройные и удивительно длинные для ее небольшого роста ноги, она с любопытством, смешанным с иронией, приготовилась слушать.

Крендалл немедленно приступил к делу. Он сообщил мне, что намерен купить небольшую художественную галерею, по соседству с Бонд-стрит и переоборудовать ее под салон современной английской живописи.

— Прекрасное северное освещение, залы хорошо оборудованы. Надо только заново окрасить стены и сделать основательную уборку. Как ты смотришь, Клод, на то, чтобы стать моим партнером?

— А что от меня потребуется?

Он знал, что после смерти Хелены мой годовой доход составляет тысячу двести — тысячу пятьсот фунтов. Вытащив из кармана, коробку из-под сигарет, он показал мне мелко, но четко выписанные на внутренней стороне крышки колонки цифр. Он подробно и по нескольку раз объяснял мне каждую цифру, всякий раз сопровождая это новыми доводами, и наконец прямо спросил, смогу ли я сразу внести тысячу фунтов.

— Мой план таков — ты заведуешь салоном и получаешь комиссионные от продажи картин.

— И жалованье, надеюсь, тоже?

— Разумеется, — натянуто улыбнулся он — Ну так как же?

— Сейчас, через десять минут после того, как ты мне это сообщил, я, разумеется, ничего тебе не отвечу. Мне недостаточно одних только твоих выкладок.

— Браво! — воскликнула миссис Чандлер с ослепительной улыбкой. — Мой отец всегда говорил мне: «Никогда не отвечай сразу, Харриет».

Крендалл метнул на нее сердитый взгляд, на который она ответила милой гримаской.

Пока он снова объяснял мне свои соображения и расчеты, миссис Чандлер собрала пустые стаканы и заказала по второй порции виски.

— Ну, теперь я, надеюсь, тебя убедил? — спросил Крендалл.

Не скрою, на этот раз ему это больше удалось. Идея Крендалла привлекала тем, что отныне у меня могло быть постоянное занятие — состояние, мне доселе почти незнакомое, — и возможность действовать так, как я считаю нужным. Но, с другой стороны, в наше время это было рискованное во всех отношениях дело. Еще один камень, где, умостившись на крохотном пятачке, можно переждать прилив. Мне надоели эти крохотные островки спасения в безбрежном океане, надоело дилетантство. Временами я с завистью и тоской вспоминал дни юности, когда служил простым клерком в страховой компании. Искусство — это нечто преходящее, а вот страхование жизни — это прочно и навеки.

— Ты хочешь, чтобы я сейчас же ответил тебе: да или нет? Однако я должен хорошенько все обдумать. Боюсь, что все же не смогу сразу дать ответ.

— Дай ему подумать, Крен, — вмешалась миссис Чандлер, — а пока давайте пойдем куда-нибудь, где поуютней. Вы знаете такое место, мистер Пикеринг?

Я не знал. Лондон по вечерам весь казался мне мрачным и холодным, и самыми уютными были, пожалуй, автобусы, везущие вас домой.

— В таком случае мы поедем ко мне, — решительно заявила миссис Чандлер; мы с Крендаллом попытались было отвертеться, но ничего не вышло. — У меня есть шотландское виски, возможно, найдется даже немного настоящего американского, если вы его любите.

Миссис Чандлер жила не в отеле, как утверждал Крендалл, а снимала маленькую изысканную квартирку с пансионом над рестораном в районе Сент-Джеймс-парка.

В желтовато-розовой с золотом гостиной Харриет Чандлер казалась гостьей с иной планеты, что почти соответствовало действительности. У нее были очень длинные, тщательно отполированные ногти, в которых все отражалось, словно в зеркале. Они сверкали, когда она снимала с нас пальто, закладывала за спину диванные подушки, зажигала спичку, давая прикурить. А когда она переставляла бутылки, сифон с содовой или стаканы, казалось, будто она играет на музыкальных инструментах. На ней был необычайного покроя казакин в белую и черную полосу, с расходящимися полами и узкая светло-оливковая юбка, в ушах — серьги из черного жемчуга, а на указательном пальце — кольцо с крупной черной жемчужиной.

— Не правда ли, Крен, здесь куда уютней, чем в твоем погребке? Надо было сразу сюда приехать.

— Вы в Англии по делам? — спросил я.

— До известной степени. — Она небрежно упомянула одну из голливудских кинофирм и сказала, что ищет для нее хороший сценарий. — Вы не писатель? Не найдется ли у вас хорошего бестселлера?

— Если я пишу, то только о живописи.

— Жаль. Что поделаешь, — ответила миссис Чандлер, и в ее шутливом тоне прозвучали нотки искреннего сожаления, словно, окажись я писателем, она тут же осыпала бы меня с ног до головы долларами. — Вы сказали, что пишете о живописи? Тогда интересно, что вы скажете об этой вещице.

Она ушла в спальню и вскоре вернулась, держа в руках черный бархатный футляр. В нем лежала изящная миниатюра Николаса Гилльярда — худенькая бледная девушка в коричневом платье сидит на скамье под кустом цветущего шиповника.

— Где вы достали это? — спросил я.

— Личные связи.

— Вы для себя купили?

— Нет, для отца. Он коллекционирует миниатюры.

— Как вы собираетесь вывезти ее?

— А мне незачем это делать. Ведь отец живет здесь. Он остался в Англии, чтобы увидеть начало войны, да так и застрял здесь навсегда. Живет возле Амершэма; вполне счастлив и не хочет возвращаться в Америку.

— Вы с мужем постоянно живете в Нью-Йорке?

— У меня нет мужа, — ответила миссис Чандлер с ослепительной улыбкой. — Вышла замуж в семнадцать, развелась в двадцать один. Обжегшись на молоке… и так далее. Нет, обычно я полгода живу в Беверли-хиллс, а остальное время в Нью-Йорке. — Ее рука скользнула по ножке моего бокала, и она придвинула его к себе, чтобы наполнить.

— Нет, больше не надо, — остановил я ее. — Я отвык от спиртного.

— Паинька! — воскликнула она. — А вот Крен совсем не такой.

— О, Крен всегда умел жить.

— Клод, — внезапно сказал Крендалл, обращаясь ко мне так, будто его кузины не существовало. — Мое предложение должно полностью тебя устроить. Я предоставлю тебе абсолютную свободу действий, меня будет интересовать только деловая сторона. Ну, решай!

— Довольно, — решительным тоном заявила миссис Чандлер. — Дай ему подумать до утра. Он человек серьезный и не дает безответственных обещаний.

— Ох, с каким удовольствием я спроважу тебя на твой пароход, — сказал Крендалл не без раздражения.

Он показался мне совершенно лишним в течение этого часа, что я провел в блестящем обществе миссис Чандлер. Она болтала о пустяках, главным образом о развлечениях: театре, кино, балете и, разумеется, о ресторанах. Рассказала пару сплетен об английской королевской семье и высмеяла их манеру одеваться. Затем рассказала вполне приличный анекдот об одной из голливудских кинозвезд и неприличный о другой, коснулась американских книгоиздателей — она неплохо разбиралась в коммерческой стороне издательского дела — и американской архитектуры, в которой неожиданно оказалась знатоком, затронула и политику, но, заметив, что наши взгляды резко расходятся, перевела разговор на другую тему. Она была интересной и остроумной собеседницей, прибывшей откуда-то с Марса или с Венеры, и, хотя я знал, что едва ли еще когда-нибудь увижусь с ней, ее общество казалось мне в эти минуты отдохновением.

Когда прошло около часа, она предложила спуститься в ресторан и поужинать.

— Клоду не мешает поесть, — заявила она и этой фамильярностью как бы скрепила нашу дружбу. — Он ужасно худой, и его нужно хорошенько подкормить. Идемте-ка все вниз.

Никто из нас не был голоден. Мы вполне могли ограничиться тем, что уже съели в погребке Крендалла. К тому же, работая по вечерам, я вообще не привык ужинать. Однако миссис Чандлер настояла на том, чтобы заказать полный ужин, а когда его подали, с такой заботливой материнской улыбкой смотрела, как я ем, что я начал опасаться, как бы ей не вздумалось кормить меня с ложечки.

Она была из тех женщин, которые могут понравиться с первого взгляда. У нее был острый ум, но прежде всего она привлекала своей общительностью и приветливостью. Она была искренне расположена ко всем, с кем встречалась, если, разумеется, кто-либо сразу же не вызывал у нее активной антипатии. Она была привлекательна, хотя ее нельзя было назвать красивой, худощава, но в меру. Мне казалось, что женщинам она так же должна нравиться, как и мужчинам, и хотя большой душевной доброты в ней не чувствовалось, не было, однако, и недоброжелательства. Это была женщина, выросшая в достатке, которую ничто не могло смутить или потревожить, кроме разве утверждения, что где-то существует иной мир, чем тот, к которому она привыкла.

Она начала говорить о новой войне так, словно это было не только что-то предрешенное, но и нечто такое, чему можно радоваться. Она говорила с уверенностью женщины, которая не раз слышала, как говорят об этом мужчины, да и сама считала себя достаточно осведомленной в этих вопросах. И я почти не сомневался, что так оно и было.

Крендалл не выдержал.

— Ура! — насмешливо воскликнул он. — Представляешь, когда на нас снова начнут сыпаться бомбы, теперь-то мы уж будем знать, что делать. У женщины, которая приходит ко мне убирать, во время бомбежки мальчишке повредило глаз. В следующую войну будет поосторожней.

— Крен, перестань паясничать, — не на шутку рассердилась миссис Чандлер, и глаза ее сверкнули — то ли от обиды, то ли от гнева. — Ты всегда все извращаешь. Я-то здесь при чем? Каждый может высказать свое мнение, не так ли? — И улыбка снова заиграла на ее губах. — Официант! Стакан воды, пожалуйста.

— Если вам так хочется войны, сами и воюйте, — не сдавался Крендалл. — Веселого тут мало. Мы-то очень хорошо знаем, что такое война.

— Мы, кажется, тоже не стояли в стороне, пробормотала миссис Чандлер. — Вам это не хуже моего известно. Мы тоже теряли руки, ноги, глаза.

— Может быть, скажешь, что и ваши младенцы теряли?

— Ну тебя, — отмахнулась она. — Посмотри, что ты наделал: Клод снова загрустил.

— Разве я был сегодня грустный? — с любопытством спросил я.

Подошел официант со стаканом воды.

— Вода для вас, мадам?

— Да. Глупо, не правда ли? — она одарила официанта улыбкой. Когда он ушел, она вдруг посмотрела мне в глаза. — Не думайте, что я черствый и сухой человек, Клод. Я восхищаюсь вашим мужеством, признаю ваши жертвы. Я не могу не видеть всех разрушений, когда приезжаю в Лондон, и мне иногда просто хочется плакать. Но факты — упрямая вещь.

— Если знаешь факты! — запальчиво воскликнул Крендалл.

— А кто их знает? — промолвила миссис Чандлер с милой покорностью и миролюбием. — Поэтому не будем больше спорить, Крен. Посмотри, кто-то здоровается с тобой. Или, может быть, это с Клодом?

— Нет, это со мной, — сказал Крендалл, обернувшись, и помахал кому-то рукой. — Это Хезерингтон. — И Крендалл сообщил, что это новый редактор одной из лондонских газет. Лет десять или двенадцать назад, когда Хезерингтон вел общий раздел в провинциальной газетке, Крендалл, живший в Париже, изредка посылал ему свои статьи. — Вы не возражаете, если я приглашу его? Он полезный человек, к тому же интересный собеседник. — Он направился к Хезерингтону.

— Как мало мы знаем собственных кузенов, — тихонько сказала миссис Чандлер. — Не представляла, что у Крена могут быть интересные друзья. — Она подняла бокал. — О присутствующих я не говорю. Ça va sans dire[5 - Это само собой разумеется (франц.).]. Мне удастся повидать вас в мой следующий приезд?

Я выразил надежду, что это обязательно случится.

Вернулся Крендалл с Хезерингтоном, очень высоким, широкоплечим ирландцем, который был уже изрядно навеселе. Его черные вьющиеся волосы были красиво подстрижены и блестели от бриллиантина, густые черные брови нависали над ярко-синими глазами. У Хезерингтона был до смешного короткий и толстый нос, несоразмерно длинная верхняя губа и ослепительно-белые зубы. Как только Крендалл представил его нам, Хезерингтон стал рассыпаться в извинениях за то, что бесцеремонно вторгся в нашу компанию.

— Что вы! Какая тут бесцеремонность! — мило защебетала Харриет, сразу же взяв на себя роль хозяйки. — Клод, подвиньтесь немного. Здесь вполне можно поставить еще один стул.

— Чудесно! Чудесно! — воскликнул Хезерингтон, потирая большие чистые и надушенные руки. — Рад видеть тебя, Крен, старый конокрад! — И, повернувшись к Харриет, спросил: — Кажется, так у вас принято приветствовать старых друзей?

— Вы удивительно тонко подметили, — заметила Харриет. — Вы очень наблюдательны.

— Надеюсь, вы не шутите? Как вам понравилась Англия?

Харриет принялась терпеливо рассказывать о своих впечатлениях.

— Все пойдет из рук вон плохо, — сказал Хезерингтон, выслушав ее, — если…

— Если что?

— Если мы не сменим правительство. «Мерцай, мерцай, далекая звезда»… — Он неожиданно захихикал. — «Назад к счастливым временам, назад к тому, что мило»…

— Смотря кому что мило, — сказал я.

— Только не втягивайте меня в политические дискуссии, — сказал он с отвращением. — Это так банально. — Он уставился на меня, словно надеялся, что под его взглядом я начну уменьшаться в размерах, а потом и вовсе исчезну, но вдруг круто, как балерина, делающая пируэт, всем корпусом повернулся к Харриет Чандлер. — Вы со мной согласны? Там, у себя, вы не теряете времени даром. Полная свобода частной инициативы…

— А цены бешено скачут вверх, — ядовито вставил Крендалл. Он упивался своим неожиданным радикализмом. — Дают нам доллары взаймы, чтобы мы купили парочку ящиков яичного порошка, а затем взвинчивают цены и — гоп! — вместо пары ящиков извольте получить всего один, а потом и того не получишь. Известно ли вам, в Америке, что яичный порошок отныне стал нашим основным продуктом питания?

— В рот не беру эту гадость, — пробурчал под нос Хезерингтон. — Меня от него воротит. Предпочитаю свежие яйца из Ирландии. — Мечтательно задумавшись, он вдруг умолк, а потом замурлыкал под нос ирландскую песенку о бледной луне над зелеными холмами. — Так о чем это мы беседовали? Ага, вспомнил! Могу сообщить вам новость — всеобщие выборы состоятся осенью.

— Не может быть! — удивился я.

— Абсолютно точно. Имею сведения. Мы всегда в курсе.

— Ваша газета довольно хорошо осведомлена, как я понимаю, — заметил Крендалл. Не так ли? Кого же вам удалось подкупить?

Хезерингтон, чрезвычайно довольный собой, повернулся к Крендаллу.

— Представьте, удалось, — сказал он. Но взгляд его вдруг остекленел, рот так и остался открытым.

— Неужели удалось? — переспросил я.

Но рот Хезерингтона уже захлопнулся, как капкан.

— Никаких имен и никаких сведений.

— Скажите же мне, скажите, кого ему удалось подкупить? — в полном восторге воскликнула Харриет, повернувшись ко мне.

— Неужели какого-нибудь члена парламента? — вслух размышлял Крендалл, наморщив нос и исподтишка поглядывая на Хезерингтона: он пытался определить, насколько тот пьян.

Подошел официант, Хезерингтон заказал себе ужин, а нам еще вина.

— Не пытайтесь что-либо выведать у меня, — предупредил он, — я ничего вам не скажу. — Затем он задал какой-то вопрос Крендаллу, спросил меня, чем я занимаюсь, и, тут же потеряв к этому интерес, дал мне понять, что, чем бы я ни занимался, это ровным счетом ничего не стоит. В завершение он отвесил пару тяжеловесных комплиментов Харриет и в полном молчании доел свою лососину.

Было уже за полночь.

— Мне пора, — сказал я. — Очевидно, придется идти пешком.

— Где вы живете? — спросил Хезерингтон.

— В Челси.

— А я в Кенсингтоне. Подождите, пойдем вместе, если не удастся найти такси. Мне тоже пора. Завтра сдаем номер в печать.

Мы распрощались в вестибюле ресторана.

— Я получила огромное удовольствие, — сказала Харриет, имея в виду не столько события, сколько атмосферу этого вечера. — Мы обязательно должны встретиться, Клод, в мой, следующий приезд. Вы мне очень нравитесь.

Я поспешил заверить ее в том же.

— Я увижусь с тобой до отъезда? — спросил ее Крендалл.

— Едва ли. Слишком мало времени. Спокойной ночи, мистер Хезерингтон.

— Меня тоже не забывайте, не то я обижусь, слышите? Вы обязательно должны отобедать у нас. — И вдруг для вящей убедительности он добавил: — Моя жена будет в восторге. Она два года провела в Штатах.

Харриет несколько секунд, явно забавляясь, снисходительно-любезно слушала его, словно забыв о нас, а затем вошла в открытую кабину лифта.

Крендалл направился в сторону Бэйзуотер-роуд, где он теперь жил, а мы с Хезерингтоном, подняв воротники пальто, зашагали к Пиккадилли.

К ночи потеплело, снег кое-где уже начал таять. Под фонарями он казался грязно-розовым, с серыми вкраплинами тонких льдинок, похожих на кусочки слюды.

Хезерингтон нетвердо держался на ногах. Он то шел совершенно прямо, то вдруг начинал выделывать ногами какие-то замысловатые па, словно танцевал вальс, и тогда его заносило в сторону.

— Чертова зима, чертовы тротуары! Почему их не чистят? Сотни бездельников торчат на углах, засунув руки в карманы. Вот бы и дать им ломы да лопаты. Ничего, придет осень, их заставят работать, как в Штатах. — Встреча с Харриет настроила его на боевой лад. — Имею сведения из достоверных источников.

Очень довольный, он беседовал сам с собой. Я ему не мешал.

— Подкуп, черт побери! Подкуп члена парламента! Как будто на них свет клином сошелся, на этих чертовых парламентариях! Оп-ля! — Он поскользнулся и чуть не упал, но лишь слегка коснулся рукой тротуара и тут же выпрямился. — Болван этот Крендалл. Никогда он не был мне симпатичен. Подкуп! Или это она сказала? Красивая бабенка. У них там красивых баб, как одуванчиков на лугу. Никто их не сеет, сами растут! У меня тоже есть сад. А у вас?

Я ответил, что сада у меня, разумеется, нет.

— Жаль. Очень жаль — Он молчал, пока мы пересекали улицу у памятника Артиллеристам. На мосту он снова заговорил: — Всезнайка Крендалл, как сказала бы моя матушка. Разве, кроме членов парламента, никого больше нет? Есть секретари, есть и другие здравомыслящие люди. Они беседуют друг с другом. Например, я знаком с одним молодым человеком — никаких имен, слышите? — он знает другого молодого человека, консерватора. Первый молодой человек не член парламента, но весьма осведомлен. Понимаете? Может быть полезен. И оказывает услугу, понимаете, услугу всем нам. Так, значит, у вас нет сада?

— Нет.

— А у меня есть. Большой, как в поместье. — И он снова повторил: — Как в поместье. Почти как в поместье. Таких уже немного осталось в Лондоне. У меня растут яблони. Пробовал даже выращивать арбузы в теплицах. Арбузы в Лондоне! Каково, а? Жена просто в бешенстве, говорит, что совсем меня не видит. Как только прихожу домой, сразу же в сад. Жду не дождусь весны. Эй! — вдруг крикнул он. — Такси! Такси! Наверное, последнее. Надо остановить.

Такси подъехало, шофер справился, куда нам нужно, и отрицательно замотал головой — только не в Челси, он едет в сторону Ватерлоо. После недолгих уговоров за двойную плату он согласился довезти нас до Слоун-сквер.

В машине Хезерингтон задремал. Он спал минуты четыре, не больше, но проснулся абсолютно протрезвевший, или так по крайней мере мне показалось.

— Спокойной ночи, Пикеринг. Надеюсь, мы еще увидимся.

Когда мы, аккуратно разделив сумму на двоих, расплатились с шофером, Хезерингтон помахал мне рукой и, уже держась совершенно твердо на ногах, исчез в темноте.

Идя домой, я невольно размышлял над тем, что сказал Хезерингтон, стараясь припомнить каждое слово. Насколько я понял, молодой человек, по-видимому секретарь члена парламента-лейбориста, был дружен с другим молодым человеком, консерватором, который или сам был членом парламента, или служил у члена парламента. Именно этому молодому человеку и передавалась информация, доходившая затем до Хезерингтона.

Было ли это чистой случайностью или все делалось сознательно, судить трудно. Я ничего не знал, не знал даже, кто из этих «молодых людей» получал за это деньги. Я только знал, что завтра протрезвевший Хезерингтон будет немало встревожен и, несомненно, будет пытаться вспомнить, не сболтнул ли он лишнего. Он был слишком явным дураком и сделал карьеру, должно быть, благодаря своей внешности и умению шантажировать людей ровно настолько, чтобы держать их в руках и в то же время не давать им достаточного повода для возмущения и протеста.

Лежа в постели, я почему-то вспомнил Джона Филда. Он работает секретарем (по крайней мере работал, когда я в последний раз слышал о нем) у члена парламента-консерватора. Он вполне способен получать информацию от какого-нибудь озлобленного и глупого лейбориста, имеющего то или иное отношение к палате общин, и передавать ее людям типа Хезерингтона. Чем больше я думал об этом, тем правдоподобнее казалась моя версия, и вместе с тем я понимал, что это было бы невероятным, почти фантастическим совпадением.


В половине девятого утра меня разбудил телефонный звонок.

— Говорит Хэтти.

Я тщетно пытался вспомнить, кого из моих знакомых так зовут.

— Хэтти Чандлер. Как вы себя чувствуете?

— О, спасибо, отлично. Только что проснулся.

— Соня. Я всегда встаю в половине восьмого.

— Похвально.

— Я позвонила так просто, чтобы поболтать. Закрепить, так сказать, наше знакомство. Вы не возражаете?

Она относилась к числу тех женщин, чья уверенность в себе действует на окружающих почти гипнотически. Такая уверенность присуща отнюдь не только красивым: она бывает у женщин самой непримечательной наружности и неизменно обеспечивает им успех. Харриет чувствовала себя совершенно свободной, сделать первый шаг; она не допускала, что ее могут отвергнуть, и поэтому никогда не знала поражения. Она была не из тех, кто терзается, ожидая телефонного звонка, ибо первая набирала нужный ей номер. Харриет Чандлер была хозяйкой собственной судьбы и не собиралась ждать, чтобы кто-то ей ее устроил.

Когда я спросил, не позавтракает ли она со мной, она неожиданно отказалась:

— Нет, это невозможно. Я очень хотела бы, но не могу. Я уже говорила вам, что уезжаю в субботу, и каждая минута у меня расписана.

— Когда вы снова будете в Англии?

— Трудно сказать. Может быть, скоро, а может быть и нет. Хотите, я напишу вам?

— Напишите.

— Вы не очень многословны.

— Простите, но я еще как следует не проснулся. Может, вы все-таки выпьете со мной чашечку чаю?

— Нет, не могу, Клод. Скажите, сколько, по-вашему, стоит эта миниатюра Гилльярда?

Я назвал примерную цену. Она тут же с гордостью сообщила, что уплатила за нее ровно на пятьдесят фунтов меньше.

— У меня нюх, я всегда делаю удачные покупки. Кстати, о покупках. Что вам прислать из Нью-Йорка? Продукты? Или, может быть, нейлоновые чулки для вашей возлюбленной?

— Можете прислать продукты, если уж вам так хочется — сказал я, не желая попадаться на удочку.

— Ну что ж, — вздохнула она. — Не хотите откровенничать, не надо.

— А как я смогу потом с вами расплатиться?

— Ерунда. Это просто подарок. Когда я снова буду в Лондоне, вы угостите меня роскошным обедом.

— Обязательно. Вы заметили, как я без всякого стеснения соглашаюсь принять подарок от женщины, пусть даже в виде продовольственной посылки? Вам не следует делать таких предложений, Харриет. Сейчас в Англии никто не решится отказаться от такого подарка.

— Вы не представляете, как мне вас всех жаль.

— Послушайте, Хэтти, не надо нас жалеть. Мы скоро встанем на ноги. Вот увидите.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Однако многие из вас сомневаются в этом, — сказала она не без сожаления.

— Думаю, что только ваши друзья.

— Понимаю… Вы не очень хорошего мнения обо мне, Клод, да?

— Да.

— Я скоро приеду. Да хранит вас бог. И не забывайте меня.

— Даже если бы захотел, не смогу, — ответил я, и она повесила трубку.

Весь, этот день я находился в каком-то приподнятом, романтическом настроении, считая себя почти влюбленным. Мне хотелось, чтобы Хэтти поскорее доплыла до Нью-Йорка и написала мне длинное-предлинное письмо. Я гадал, каким оно будет. Раза два я еле удержался, чтобы не позвонить ей и настоять на встрече, но благоразумие подсказывало, что мне и самому этого не очень хочется. Мне едва ли могла всерьез нравиться такая женщина, как Харриет Чандлер. Просто ее интерес ко мне и ее комплименты немного взбудоражили меня, да еще мысль, что при желании я мог бы за нею приволокнуться и не без успеха.

К концу дня этот искусственный подъем несколько спал, а к утру следующего дня прошел бы совсем, если бы Харриет снова не напомнила о себе, прислав коротенькое прощальное письмецо и великолепную фотокопию миниатюры Гилльярда. В понедельник я окончательно чувствовал себя человеком, которого покинула возлюбленная.

— У тебя такой вид, — заметил Крендалл, появившийся в полдень в галерее, — будто ты объелся, ну, скажем, сметаны. Ты собираешься завтракать?

Я отказался, поскольку все еще не решил, что отвечу на его деловое предложение. Мне хотелось спокойно все обдумать, не подвергаясь постоянному нажиму. Суэйн, когда я рассказал ему, категорически отсоветовал мне.

— Худшего сейчас не придумаешь, — сказал он. — Даже если вы не прогорите сразу, то доходы все равно будут нищенские. Да и то сомневаюсь, если вы, конечно, не нацепите розовые галстуки бабочкой, ну и, разумеется, разочарованный вид… Держись за старое место, это вернее.

Но судьбе было угодно уже на следующее утро самой разрешить мои сомнения. Человек, на чье место меня взяли, прислал письмо, где сообщал, что более не намерен оставаться в Глазго и возвращается в Лондон.

Крендалл, узнав об этом, был вне себя от радости.

— Замечательно! Переходи ко мне, и мы сразу же откроем галерею. Если хочешь знать, я уже почти снял помещение.

За неимением лучшего и не испытывая пока острой нужды в деньгах, я согласился стать директором его галереи за скромное жалованье и комиссионные от продажи картин, но предупредил Крендалла, что пока не собираюсь становиться его компаньоном.

— Хитрец, — заметил он. — Мне это нравится! Я иду на риск, а он осторожничает и выжидает, что из этого выйдет.

— Ничего подобного. Можешь искать себе другого компаньона хоть сейчас, я не буду в обиде. Я же только твой служащий. Никаких обязательств ни у тебя, ни у меня.

— Ладно, — неохотно согласился он. — Если все удастся устроить, через пару недель — вернисаж. Это вполне реально, только нельзя терять времени. Прямо сейчас пойдем посмотрим помещение.

Это были два длинных зала, один над другим, в здании пассажа. Нижний был перегорожен пополам, и, поскольку дневного освещения в нем не было, одна из комнат могла служить своего рода канцелярией и приемной, а вторая — запасником для картин. Зато зал в верхнем этаже, расположенный во всю длину здания, был просторен и имел прекрасное северное освещение. Крендалл заметил, что достаточно пройтись малярной кистью по стенам и все будет готово. Я спросил его, где он в такой короткий срок достанет маляров и разрешение на открытие галереи.

— О, — ответил он, — ты плохо меня знаешь. Тебе, например, невдомек, что я сам отличный художник-декоратор. Можешь спросить Нину. (Он часто забывал, что его жены нет уже в живых.) Купорос и кисти у меня найдутся. Мы сами сделаем побелку и покрасим стены. За мастера буду я, а ты — подмастерьем.

Я сказал, что и не подумаю, ибо я пока еще работаю и должен хотя бы дождаться, когда вернется Ричардс из Глазго.

— Нечего тебе его ждать. Предупреди их об уходе дня за два, и мы тут же сможем начать ремонт.

Этот маленький, бледный, внешне непривлекательный курносый человечек удивительно умел подчинять своей воле других. Как Харриет Чандлер была уверена в своей женской неотразимости, так Крендалл верил в свои деловые способности. И, очевидно, как и его американская кузина, он редко терпел неудачи. Ему самым непостижимым образом удавалось заставлять людей сказать «да» там, где в любом другом случае они обязательно сказали бы «нет», и все лишь благодаря умению Крендалла внушить человеку, что нежелание согласиться с ним выглядит по меньшей мере как невоспитанность или что это просто напрасная трата времени. Ему удалось привлечь внимание лишь одной женщины, его покойной жены Нины. Других женщин для него не существовало. От судьбы он требовал только одного: чтобы она не мешала его скромным, но хорошо продуманным планам, и она лишь один раз обманула его, отняв Нину, которую он по-настоящему любил.

И тем не менее, мне кажется, я смог бы сказать «нет», если бы не был так удручен размолвкой с Чармиан и не стремился поскорее забыть все, что напоминало мне об этом.

Я позвонил Чармиан в тот же вечер, рассказал о затее Крендалла и о том, что мы сами собираемся заняться ремонтом помещения нашей будущей галереи.

— Очень хорошо, — ответила она как-то отрывисто и быстро. — Тебе приятно будет работать там, когда все сделано твоими руками.

— Благодарю.

— Не стоит, — ответила она таким же деловым тоном. — Я уверена, что ваша галерея будет иметь успех.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

— А Лора?

— Прибавила за неделю девять унций. Эван завтра начинает работать в фирме Хендлера.

Это была крупная автомобильная фирма с главной конторой на Олбмэрл-стрит.

— Он тоже здоров, — добавила Чармиан.

— Меня это мало интересует. Мы увидимся с тобой сегодня?

На другом конце провода наступило молчание. Оно было таким продолжительным, что мне стало уже казаться, будто Чармиан ушла куда-то. Но вдруг снова раздался ее неестественно бодрый голос.

— Знаешь, подождем еще немного, хорошо?

Я положил трубку.


Совместный труд сближает людей, пусть даже ненадолго. Я знал Крендалла более пятнадцати лет, но между нами никогда не было дружбы. Как его, так и меня мало интересовало, что каждый думает о другом. Он устроил мне мою первую работу — я должен был написать серию искусствоведческих статей о выставке для небольшого, но очень дорогого периодического издания, редактором которого был в то время Крендалл. С тех пор нас объединяло лишь искусство, и ни о чем другом мы обычно не говорили.

Теперь, крася стены и лакируя полы под его руководством (тут он действительно оказался мастером своего дела), я почувствовал, что Крендалл начинает мне нравиться, больше того, он даже вызывал у меня восхищение. Он и вправду оказался первоклассным художником-декоратором, и у него можно было многому поучиться. Мы подружились, словно мальчишки, сооружающие палатку из двух одеял и старой вешалки. Наши шутки тоже были под стать шуткам расшалившихся мальчишек, хотя, как я заметил, Крендаллу не чужд был мужской грубоватый юмор. Он не давал мне спуску и высмеивал каждую мою оплошность, я не оставался в долгу и огрызался как мог. Измазанные в краске и белилах, порядком одуревшие от запаха клея, лака и скипидара, мы в перерывах закусывали хлебом и сыром, запивая все это пивом, которое Крендалл приносил из соседней пивной.

— Ну, решайся, — уговаривал он меня, — станем компаньонами. Все будет отлично, увидишь.

К концу недели ремонт был закончен. Оставшиеся мелкие недоделки устранял уже сам Крендалл, ибо я, по его поручению, в страшной спешке покупал все, что только мог, из картин. Меня возмущала эта ненужная гонка, но Крендалл твердил: «Открываем девятнадцатого марта. Я уже заказал пригласительные билеты».

Я все чаще поздравлял себя с тем, что не вложил деньги в эту затею, которая казалась мне теперь совсем несолидной. Никакой видимой причины так торопиться с открытием не было, но Крендалл был непреклонен и не хотел слушать моих зловещих пророчеств о неизбежных осложнениях.

— Все будет хорошо, — уверял он, — а не хватит картин, я сам нарисую. Старина Г. всегда так делает.

И он назвал имя владельца картинной галереи, который был весьма высокого мнения о себе как о художнике.

— Кто знает, — размышлял Крендалл, — может, из меня тоже вышел бы неплохой художник, если бы я попробовал. Право же, стоит попробовать. До сих пор мне удавались только кошки — вид сзади. Но не обязательно специализироваться только на кошках, можно попробовать и что-нибудь другое, как ты считаешь? — Он с видимым удовлетворением окинул взглядом длинный светло-серый зал, стены которого в рассеянном свете уходящего дня отливали перламутром.

— Ну, мой мальчик, все готово. Можешь закрывать, а я, пожалуй, пойду.

Когда я уходил, уже спустились сумерки и легкая изморось блестела на тротуарах, словно капельки ртути. Было тепло, хотя в воздухе ощущалась сырость, и я решил пройтись пешком. Наконец после гнетущих зимних холодов чувствовалась весна, пусть едва уловимая, витавшая где-то в голых ветвях Грин-парка или над проталинами, где виднелась упругая, пропитанная влагой земля.

Я шел через Грин-парк к станции метро Виктория, и вдруг на автобусной остановке увидел Чармиан. Мы почти одновременно увидели друг друга, и, хотя Чармиан и виду не подала, что заметила меня, она выбралась из очереди и стала неторопливо переходить улицу, то обходя остановившиеся машины, то сама останавливаясь и пропуская их.

Наконец она молча встала рядом. Ветер шелестел обрывками афиш на рекламной тумбе. Чармиан взяла меня под руку.

Мы пошли, сами не зная куда.

— Все хорошо? — спросила она.

— Да, все хорошо.

Сейчас действительно все было хорошо, но победа была за нею. Приняв как должное этот ее жест примирения, я шагал рядом с нею и молча признавал, что отныне даю ей полную свободу поступать как заблагорассудится, прощаю ее и готов снова тревожиться и страдать.

Мы радовались, что снова вместе, хотя говорить, казалось, было не о чем.

Когда первое волнение прошло, Чармиан, высвободив руку, спросила так, словно мы только сейчас увиделись:

— А как ты оказался на этой улице?

— Шел домой. А ты?

— Я собиралась сделать кое-какие покупки. Хотела купить Эвану джемпер, который ему понравился. — Она произнесла имя мужа так, словно нам обоим было приятно его слышать. — Но мне не повезло, все распроданы. Пожалуй, мне нужно спешить домой. Вечером у нас гости, надо еще успеть переодеться. Ты не зайдешь к нам? Будут Лейперы и Джек Фенниман, кузен Тома Лейпера. Ты его не знаешь.

— Нет, не приду. Я порядком устал.

Она радостно улыбнулась, счастливая, что мы снова друзья, на мгновение забыв о своих заботах.

— Ну тогда посади меня на автобус. Что это у тебя на щеке?

— Штукатурка, должно быть.

— А ну-ка нагнись. — Смочив слюной краешек носового платка, она быстро потерла мне щеку. — Ну, вот и все. А вот и мой шестнадцатый. Ты должен как-нибудь навестить нас.

Нас. Чармиан дернула за веревочку, чтобы проверить, крепко ли я держусь за другой ее конец.

— Навещу, — успокоил я ее.


Глава пятая


Я любил смотреть на Чармиан, когда она занималась Лорой. Как только она брала малышку на руки, она, казалось, тут же забывала обо всем, ее лицо становилось каким-то особенно прекрасным. В этой новой красоте не было ни тени земного или чувственного; Чармиан просто уходила в свой особый, недоступный нам мир материнской любви. Ее и ребенка в эту минуту отделял от меня невидимый барьер материнской самозабвенной преданности. Казалось, что в такие минуты между ними двумя и реальным миром возникает почти физически осязаемая пропасть.

Миссис Шолто, шумно боготворившая внучку, преследуемая вечными страхами перед сквозняками, расстегнувшимися английскими булавками и плохо прокипяченным молоком, почти безвыходно находилась у Чармиан, надоедая советами, которые вежливо выслушивались и неизменно игнорировались. Эван, преисполненный отцовской гордости, все вечера проводил дома.

Он восторгался глазами и ручонками Лоры. Превыше всего его удивляли крохотные пальчики и ноготки — последнее казалось ему явлением поистине уникальным. Чармиан не кормившая грудью, ровно в десять вечера гасила электричество и в священной полутьме давала ребенку его вечернюю бутылочку с молоком. Выполнение этого ритуала никогда не доверялось старой миссис Шолто. После вечернего кормления Эван просил дать ему подержать ребенка и чрезвычайно гордился тем, что проделывает это завидным умением.

И все же я не верил в искренность его отцовских чувств. Чутье подсказывало мне, что он стремится вернуть Чармиан, даже если порой и приходится выглядеть смешным в ее глазах — этакий Нодди Боффин, сюсюкающий над младенцем Бэллы[6 - Нодди Боффин — Никодимус Боффин, сентиментальный добряк, персонаж романа Ч. Диккенса «Наш общий друг».]. В то же время в нем чувствовалась какая-то неуверенность; несмотря на бодрый голос и энергичные жесты, глаза выдавали его.

Что касается старой миссис Шолто, то она попросту выжидала. Без сомнения, она прекрасно понимала, что всю свою любовь Чармиан бесповоротно отдала теперь ребенку, и готова была примириться с этим. Ее первейшей задачей было любой ценой наладить отношения в семье сына, и ради этого она готова была даже уступить кое в чем невестке. Она не могла не видеть, что ее советы не принимаются во внимание, но продолжала давать их. Придет время, и она снова добьется от Чармиан прежней уступчивости и покорности, от плена которой та на время освободилась, отдалившись от мужа.

А пока в доме царило обманчивое розовое благополучие, видимость взаимного уважения и привязанности, а вечерние кормления ребенка могли бы с успехом послужить рекламой для общества страхования жизни. Миссис Шолто с особым удовольствием заводила теперь разговоры о необходимости вовремя заботиться о будущем своих близких и открыла на имя маленькой Лоры счет в банке.

Чармиан продолжала играть роль женщины, у которой есть все, чтобы быть счастливой. В ее походке и жестах появилось что-то повое — спокойствие и уверенность, — и она постоянно мурлыкала под нос нелепые песенки. Говорила она только о ребенке. Когда Эван или миссис Шолто вносили какие-либо предложения, она внимательно выслушивала их, слегка наклонив голову набок, словно боялась пропустить хотя бы слово. Я заметил, однако, что она избегает встречаться глазами с Эваном, а если он обнимал ее или гладил по щеке, незаметно отстранялась и тут же отходила.

И при всем этом Чармиан самым серьезным образом убедила себя в том, что больше ей ничего не нужно.

Ровно в половине одиннадцатого вечера она уходила к себе, отгораживаясь от всего детской кроваткой и страстным желанием обрести в этом покой. Эван спал теперь в соседней комнате.

Когда Чармиан пожелав нам доброй ночи, ушла в спальню, ее свекровь, шумно вздохнув, снова стала прежней миссис Шолто.

— Ну, Клод, — спросила она, — когда же настанет ваш великий день?

— В среду, — ответил я, догадываясь, что она имеет в виду.

— Среда, среда, — повторила она, словно старалась запомнить. — Интересно, — заметила она жеманно, — почему в таком случае я не получила пригласительного билета? Должно быть, вы считаете, что я ничего не смыслю в этой вашей новой живописи. Всякие там линии, точки, квадраты. Рада бы, конечно, но… Право, почему бы вам не просветить меня? Ну скажите, что вы сами в них находите?

— Таких картин у нас, пожалуй, только две. Все остальные понять проще простого. Я обязательно пришлю вам билеты, если у вас есть желание пойти.

— Пришлите, хотя бы для того, чтобы я могла поставить их на камине у часов, — попросила она. — Пусть мои друзья думают, что и я не отстаю от века. А ты пойдешь, Эван?

— Если смогу. Все зависит от того, насколько я буду свободен в этот день.

— Они действительно не щадят тебя, милый. — На лице старой миссис Шолто отразилась неподдельная тревога. — У тебя очень утомленный вид. Я думаю, Клод не обидится, если мы все же не появимся.

Я вдруг зримо представил себе, как мать и сын Шолто возникают из ничего прямо посередине выставочного зала.

— Ведь ты тоже ничего не понимаешь в современных картинах, Эван, признайся, — поддразнила сына миссис Шолто.

— Мне нравятся два-три полотна, которые есть у Клода, — ответил он серьезно. — Я люблю время от времени смотреть на них.

Это было верно. Как ни странно, у Эвана было врожденное чутье в живописи. Недавно он купил репродукцию понравившейся ему картины Суэйна «Биллиардная в кабачке». Картина действительно была необычной по свету и композиции: падающий сверху сноп света от лампы, скрещенные кии на зеленом сукне — все это создавало особую, непередаваемую атмосферу.

— Вот Суэйн, пожалуй, мне понятен, — заметила миссис Шолто, словно тоже вспомнила эту картину. Хотя год или два назад она и его относила к разряду «заумных модернистов». — Кстати, как он? Презабавный человек.

— На прошлой неделе угодил в полицейский участок за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, — ответил я. — С ним это случилось впервые, и он клянется, что больше не повторится.

Эван громко расхохотался.

— Вот уж не ожидал от Суэйна!

— Да, это на него не похоже. Лечился ромом от простуды.

— Все вы так говорите, — заметила миссис Шолто.

— Но это действительно так. Кроме пива, он вообще ничего в рот не берет.

— Ну и как, вылечился? — поинтересовался Эван.

— Нет. Оказался грипп. Теперь Клеменси не разговаривает с ним.

— Почему?

— Опозорил.

— Вот уж не думала, что представители богемы столь дорожат общественным мнением, — заметила миссис Шолто. Блики света, похожие на серебристые зернышки ячменя, заиграли на ее увядших щеках.

— Вот это новость! Суэйн напился и попал в полицейский участок! Никогда бы не поверил! — веселился Эван, явно довольный тем, что у кого-то из моих друзей неприятности. Но что же он все-таки натворил?

— Ничего особенного. Просто уселся на тротуаре и стал петь. Как я понимаю, полицейскому не удалось отправить его домой. Ему нравилось сидеть на тротуаре. Сейчас он и сам не меньше Клеменси мучается.

— Неужели? Почему же?

— Потому что теперь он знаменит. А цена успеха в наши дни — это известное соблюдение общепринятых норм и приличий. И Суэйн это прекрасно понимает. К тому же он терпеть не может ром.

Представив Суэйна сидящим на тротуаре, Эван не мог удержаться от нового взрыва гомерического хохота. На этот раз он смеялся так долго, что встревоженная миссис Шолто попросила меня принести ему стакан воды, а Чармиан, появившаяся в дверях спальни с заплетенными на ночь косами, с упреком сказала, что мы разбудили ребенка.

— И ты тоже, Клод, — произнесла она с укоризной, словно ждала этого от кого угодно, только не от меня.

Я ушел домой, сопровождаемый совсем ненужными мне заверениями миссис Шолто и ее сына, что они обязательно придут на открытие галереи Крендалла.

Однако они не пришли, как и очень многие из тех, кого мы действительно ждали, ибо девятнадцатого марта с самого утра зарядил дождь и не прекращался весь день. Забежала на часок Чармиан, пришел Суэйн с Клеменси и друзьями. Открытие галереи из торжественного и официального события превратилось в интимную встречу друзей, что вполне устраивало меня, но, разумеется, не Крендалла.

На второй день посетителей было несколько больше, а на третий мы даже продали пару картин. В течение часа были куплены картины Суэйна «Игра в крикет» и его же акварель «Игра в шары». После четырех часов наступило затишье. Крендалл ушел выпить чашку чаю, а я, усевшись за стол, стал просматривать книгу отзывов и счета от продажи в этот день. Вошли трое и разбрелись по залу. Я почти не замечал их, лишь изредка до меня доносились приглушенные голоса, как вдруг чей-то мягкий, несколько смущенный голос произнес над моим ухом:

— Здравствуй, Клод.

Упираясь руками в край стола и всей тяжестью навалившись на него, надо мной склонился Джон Филд. Его узкое лицо между большими, слегка оттопыренными ушами показалось мне еще более длинным и худым; оно было полно робкой, но упрямой решимости. Темные глаза в густых девичьих ресницах блеснули, когда он по обыкновению широко раскрыл их, так что расширившиеся темные зрачки почти слились с радужкой, а затем, сощурив, скромно опустил вниз. Прежде чем я успел что-либо ответить, подсознательно, в одно мгновение я отметил про себя, что у Филда вид вполне преуспевающего человека: хорошо сшитый темный костюм, аккуратно подстриженные, отполированные ногти. Я вспомнил Хелену, которая любила его и пыталась опекать, которая заставила себя обратить свое чувство в материнскую привязанность, отвергнутую затем столь вероломно, что это бросило тень на ее бескорыстие. Я подумал и о самом Джонни Филде, его подкупающей непосредственности, самозащитном уничижении, о его готовности доставлять всем удовольствие, если это ему самому ничего не стоило и не грозило жертвами или неудобствами. Он ничем не был обязан Хелене, она ничего не вправе была требовать от него, кроме разве простой человеческой благодарности. Он имел полное право жениться на девушке своих лет и положить конец обременявшей его привязанности старой женщины. Разве он виноват в чем-либо, кроме того, что усомнился в ее бескорыстии, что избрал наихудший, хотя и самый простой выход, вместо того чтобы избрать самый трудный, но зато единственно честный, — и этим жестоко обидел Хелену.

Все это промелькнуло в моем мозгу в одну короткую секунду, а может быть, прошло гораздо больше, чем одна секунда, ибо Джонни внезапно выпрямился и стоял теперь передо мной в до смешного неуверенной, выжидательной позе, но вот он снова склонился над столом и улыбнулся мне.

— Здравствуй, — ответил я и встал.

— До чего же я рад снова видеть тебя, — пробормотал он. — События меняются, время идет, теряешь из виду прежних друзей. Но все же как здорово снова встретиться! Как поживаешь, дружище?

— Хорошо. Как Наоми?

— Она здесь, ты знаешь?

Да, Наоми тоже была здесь, и сейчас она подходила к нам вместе с какой-то дамой.

— Нао! Смотри, это Клод!

— Мы как раз подумали, увидев имя мистера Крендалла, — начала Наоми, — что, может быть, встретим тебя здесь. Джон сказал, надо попробовать. — И она бросила неуверенный взгляд на Джона, но он легонько потрепал ее по плечу, как бы подтверждая, что она сказала именно то, что нужно. Справившись о моем здоровье, Наоми представила мне свою спутницу, миссис Эштон.

Наоми понравилась выставка, а Филд сделал пару вполне справедливых замечаний со свойственной ему нарочитой неуверенностью. Миссис Эштон тактично отошла в дальний конец зала и разглядывала крикетный матч Суэйна — картина выделялась темным квадратом на светлой стене под безжалостно яркими лучами закатного солнца.

Меня поразила перемена, произошедшая в Наоми. Она была по-прежнему хороша, во всей своей простой и здоровой красоте, и белокурые сверкающие волосы были все так же великолепны, однако в ней появилось что-то новое, незнакомое, но что именно, я никак не мог уловить.

Решив, что при этой не совсем желанной для меня встрече лучше всего вести себя с Филдами, как с обычными посетителями выставки, я предложил им спуститься вниз и посмотреть несколько интересных картин, находившихся пока еще в запаснике. Они с готовностью согласились, и Наоми подозвала миссис Эштон. Я показал им гордость Крендалла — небольшое, но действительно великолепное полотно Бонингтона, которое Крендалл откопал где-то в Дувре, в лавке антиквара.

— Это шедевр! — пробормотал Филд! — Да, это настоящий шедевр. — Он присел на корточки перед картиной и с благоговением взял ее в руки. — Какая прелесть, посмотри, Наоми.

— Мне бесполезно показывать, — нервно ответила она. — Я все равно ничего в этом не смыслю.

— Нет, ты все-таки взгляни. — Он ласково посмотрел на нее, быстро обежав взглядом ее лицо, словно хотел запомнить его до мельчайших подробностей. — Ты смыслишь в этом ничуть не меньше меня, дорогая. А Клод знает, на что я способен.

— Вам нравится? — спросил я миссис Эштон, молча стоявшую рядом. Она мне показалась несколько бесцветной молодой особой лет двадцати семи или двадцати восьми, чуть ниже среднего роста, но с довольно стройной фигурой. Ее черное платье и шляпка были подчеркнуто строги и производили впечатление не совсем удачного траурного костюма на чужих похоронах — достаточно скромного и вместе с тем чересчур изысканного.

— Нравится, хотя я плохо разбираюсь в живописи.

Филд, легко выпрямив согнутые колени, быстро поднялся. Он был олицетворением жизнерадостности и добродушия.

— Почему бы тебе не выпить с нами чашку чаю, Клод?

— К сожалению, не могу. Я здесь один. Через полчаса я должен закрыть окна ставнями и запереть помещение.

— Ну что ж, я рад, что увидел тебя. Не правда ли, Нао, мы часто о нем вспоминали?

Наоми кивнула, но ничего не ответила. И я вдруг понял, что так смутило меня в ней. Когда она выходила замуж за Джонни Филда, она знала, что он слаб, а она сильна. Она готовилась опекать его и ухаживать за ним, льстить ему и поддерживать в нем уверенность, пока наконец не сможет передать ему частицу своей. Он зависел от нее и поэтому принадлежал ей, чтобы она могла оберегать его и повелевать им. А теперь, когда Джонни где-то в чем-то преуспел, их отношения резко изменились. Она по-прежнему чувствовала за него ответственность, но это уже не была ответственность опекуна за опекаемого, скорее, все теперь было наоборот. Она более не была ни сильна, ни уверена в себе, как прежде. Когда-то она, должно быть, уступила Джонни, не потому, что он того потребовал — на это он просто не был способен, — а просто потому, что любила его и хотела поднять в глазах других. И еще, должно быть, потому, что ей было приятно, когда им восхищались. А теперь ей приходится ему во всем уступать, потому что он научился сам принимать решения. Она по-прежнему любила его, но утратила былую уверенность как в нем, так и в самой себе.

— Знаешь что? — весело воскликнул Филд. — Если мы действительно тебе не помешаем, мы еще немного побродим здесь, пока ты не закроешь, и я постараюсь доказать Элен и Нао, что кое-что смыслю в искусстве. А потом ты составишь нам компанию. Идет?

Я подумал с минуту и согласился. Он еще не знал о смерти Хелены, и будет лучше, если я сам скажу ему об этом.

— Вот и чудесно! Который теперь час? Двадцать пять пятого? Ну, скажем, если мы побудем здесь до пятнадцати минут шестого?

— Мне хватит двадцати пяти минут. Обычно мы закрываем в пять.

Наоми и миссис Эштон поднялись наверх, в зал, а Джонни задержался еще со мной внизу.

— Вы по-прежнему живете в Ричмонде? — спросил я его.

Он покачал головой.

— Нет. В прошлом году умерла тетка Наоми: у бедняжки случился удар, и дом пришлось продать. Наоми получила какую-то долю от продажи, и мы сняли квартирку на Бромптон-роуд. Квартирка — это, конечно, громко сказано: комната, крохотная кухня и ванная.

Бромптон-роуд, подумал я. К сожалению, это совсем близко от Челси. Я спросил, по-прежнему ли он работает у своего члена парламента.

— О да, конечно. Он недавно уехал за границу, и я фактически бездельничаю. Только поэтому мне и удалось выбраться сюда. Послушай, Клод, старина…

— Что?

— Давай договоримся: кто старое помянет, тому глаз вон.

— Ладно, согласен.

— Я рад, что и ты такого же мнения. Не думай, что я все забыл. Мне немалого стоило прийти сегодня, ей-богу. Чем больше думаешь, тем чертовски сложнее все кажется… И все же я ужасно рад… — Он смотрел на меня застенчиво и робко, а голос его, казалось, просил о чем-то и увещевал. Он был тихим, задушевным, просительным. — Расскажи мне о вас. Как Хелена?

— Хелена умерла месяц назад, — ответил я. Я плохо себе представлял, как он воспримет это известие. Но он почти никак не реагировал, лишь лицо его стало серьезным. Он, как положено, помолчал некоторое время, а потом промолвил еще более тихо и задушевно:

— Мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Что здесь вообще можно сказать?

— Ничего.

— Как это произошло? Она была больна?

Я рассказал ему.

Наконец он воскликнул:

— Нет, этого не должно было случиться с Хеленой! Это просто невозможно. Она была необыкновенной женщиной. — И, повернувшись ко мне спиной, слегка втянув голову в плечи, он стал медленно подниматься по ступеням. Это был эффектный уход. Джонни ничуть не переиграл. Через секунду до меня донеслись приглушенные голоса и восклицания Наоми: — Нет, Джонни, не может быть! — Затем наступила тишина. Я услышал, как Элен Эштон сделала какое-то замечание о картине. И неожиданно донесся молодой и веселый смех Филда; так мог смеяться только беззаботный и счастливый человек.

Когда я запер галерею, они повели меня в маленькое кафе на Брутон-стрит. Филд был в меру сдержан, но не настолько, чтобы испортить остальным настроение. Он заговорил с присущей ему нервной горячностью о вещах, которые могли меня интересовать. Он недавно побывал в Париже и сейчас находился под впечатлением философии экзистенциалистов.

— Важно только то, что существует здесь и сейчас. Это главное, насколько я уловил, — добавил он с характерной для него нарочитой неуверенностью, я довольно невежествен, когда речь идет о всяких высоких материях. Я, разумеется, стараюсь разобраться, понять, но не всегда удается сразу, ты ведь меня знаешь, Клод. Опыт данной конкретной минуты, в данном конкретном месте. Что еще? Что-то о долге и ответственности, об умении понимать и принимать. Элен, я верно говорю? Она в этом разбирается, Клод. Она умница и не последний человек в министерстве торговли — само воплощение «революции управляющих»[7 - Имеется в виду нашумевшая книга реакционного американского журналиста Джеймса Бернэма «Революция управляющих».], можешь мне поверить. Там иначе нельзя.

— Ты говоришь ерунду, Джон, — заметила Элен Эштон. Ее приятный, мягкий голос вдруг прозвучал очень твердо и чересчур громко, но именно это заставило меня впервые по-настоящему внимательно посмотреть на нее.

Она сняла шляпку, сославшись на то, что она ей мала и стягивает голову, и теперь при свете лампы, стоявшей позади нее и бросавшей яркий сноп света через дыру в розовом шелковом абажуре, я увидел ее лицо и необыкновенно изящную маленькую головку.

У нее был нежный длинный рот, не казавшийся крупным благодаря тонким губам, нос, пожалуй, с немного высокой переносицей, серые глаза, темные брови и ресницы. Лоб, высокий, крутой, как на портретах старых фламандских мастеров, придавал ее лицу какую-то удивительную строгость и чистоту. Она знала это и стягивала светло-каштановые мелко вьющиеся волосы в тугой пучок на макушке, оставляя открытыми лоб, шею и уши. Она казалась лишенной ярких красок, почти бесцветной: кожа, глаза, волосы — все было бледных, приглушенных тонов. Однако ее внешность производила впечатление чего-то гармоничного и законченного.

Я, должно быть, слишком пристально смотрел на нее, ибо, заметив это, она смутилась. Открыв сумочку, она порылась в ней и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, вынула колье из небольших металлических пластин разной величины, напоминавшее круглый воротничок или ошейник, и застегнула его вокруг длинной тонкой шеи.

— Только сегодня утром взяла его у ювелира, — смущенно улыбнувшись, объяснила она, обращаясь к Наоми, и совсем забыла о нем. Без него я чувствую себя полуодетой.

Это колье в стиле греко-римских античных украшений буквально преобразило ее, еще больше подчеркнув изящество точеной головки, теперь существующей как бы отдельно от ее тела.

— У меня тоже было нечто в этом роде, — заметила Наоми, и они погрузились в разговор о ювелирных изделиях и их практической недоступности в наши дни.

Филд, которому наскучило их слушать и не терпелось продемонстрировать мне необычайное остроумие и образованность своей приятельницы, снова принялся расхваливать Элен Эштон и рассказывать о ее работе в министерстве.

— Что бы твой Эйрли делал без тебя? Это ее начальник, Клод. Ведь если говорить откровенно, так это он работает под твоим началом, Элен. А раз ты командуешь Эйрли, значит — и всем министерством.

— Ну это уже сущий вздор, — запротестовала Элен. — И не вздумай говорить о книге Бернэма, Джон, ведь ты ее даже не читал.

— Да, я теперь почти ничего не читаю, — с искренним сожалением произнес Джонни. (Насколько я знал, он был одним из самых начитанных людей, каких мне доводилось встречать, и гораздо более эрудирован, чем я, но он вечно жаловался на собственное невежество и неосведомленность.) Пока мы ужинали, он болтал всякий вздор, стараясь казаться прежним Джонни, каким я знал его год назад. Но произошедшая в нем перемена была столь же разительной, как и перемена в Наоми.

Я спросил, доволен ли он работой.

— У нее есть свои положительные стороны — она интересная, живая, иногда носит конфиденциальный характер, и это льстит самолюбию. Связана с разъездами. Короче, в ней есть все, за исключением материальной обеспеченности. Однако…

— Что «однако»? — спросила Элен Эштон со свойственной ей резкостью.

— Я просто хотел сказать, что деньги — это еще не все. Как ты считаешь, Клод?

— Думаю, что совсем не так плохо иметь их.

— Уверен, что Нао знала бы, как ими распорядиться, если бы они у нас были. Ну а пока приходится кое-как сводить концы с концами.

Наоми бросила на него какой-то странный, удивленный взгляд, но тут же быстро опустила глаза и что-то сказала Элен.

— Кстати ты не знаком с неким Хезерингтоном? — вдруг спросил я Филда. Его глаза широко распахнулись, сузились, но затем взгляд их снова стал открытым и простодушным.

— С кем, ты сказал?

— С Хезерингтоном. — И я пояснил, кто это такой.

— А-а — протянул Джонни. — Вот ты о ком! Я о нем слышал. А что тебя интересует?

— Он говорил о твоем шефе.

— Неужели? — Джонни пожал плечами. — Я не имел чести лично с ним встречаться. По крайней мере что-то не припоминаю.

Наш разговор, казалось, совсем не интересовал Наоми, но на Филда, я уверен, он произвел впечатление.

— Когда-то это была ужасная газетенка! — воскликнула Элен. — Но в последнее время вдруг стала интересной. Как вы считаете, это заслуга редактора?

— Очевидно, — ответил Филд со своей легкой и приятной улыбкой. — Хороший редактор — это всегда тот, кого только что сняли. Его идеи, как правило, осуществляются только после того, как ему дали по шапке и его место занял другой. Он возмущен, обижен, страдает, а тем временем его слава достается его преемнику. Так, к сожалению, бывает.

— Журналистика всегда была презренным занятием. — Элен Эштон произнесла это так, будто следствие закончилось и она решительно и бесповоротно выносила приговор. — Большинство газет просто радуется, когда в стране возникают трудности.

— Это относится только к оппозиционной прессе, — заметила Наоми.

— Допустим, — резко ответила Элен, — но в таком случае выходит, что патриотизм как абстрактное понятие — просто нелепость.

— А есть ли ради чего быть патриотом? — спросил Филд.

— Разумеется. Или ты считаешь, что нам следует просто устроить дешевую распродажу и закрыть лавочку?

В ее голосе было столько язвительной иронии, что Филд, стараясь как-то умилостивить ее и словно бы защищаясь, шутливо прикрыл лицо рукой.

— Никогда не позволяй ей втягивать себя в спор, Клод. Она беспощадна и к тому же неисправимая оптимистка.

— Лишь благодаря оптимистам наша страна не погибла. Кстати, ты и все ваши тори утверждают, что это уже случилось. — Элен бросила на меня быстрый взгляд, нахмурилась и отвернулась. Некоторое время мы все неловко молчали. Потом, неожиданно улыбнувшись, Элен сказала: — Господи, как все это надоело! Каждый раз одни и те же споры.

— Я вовсе не собирался с тобой спорить, — отшучивался Филд. — В сущности, мое положение куда лучше твоего. Я преспокойно буду играть на укелеле, пока корабль не пойдет ко дну.

— В каком году были в моде укелеле, не помните? — спросила Наоми, и мы принялись вспоминать популярные довоенные мелодии, исполнявшиеся на укелеле. Элен не принимала участия в нашем разговоре. У нее вдруг заметно испортилось настроение, и несколько раз она нервно и досадливо передернула плечами, словно тема нашего разговора ее раздражала и она не могла дождаться, когда же мы ее сменим.

Я начал прощаться.

— Когда мы снова увидимся? — спросил меня Филд.

Я выразил сомнение в том, что это удастся в ближайшее время: я буду занят.

— Ну что ж, если найдешь минутку, — сказал он, — черкни, я дам тебе адрес. — Он записал адрес и почти насильно сунул его мне в руку. — Не будем терять друг друга из виду, а? — просительно произнес он. — Конечно, если ты не против.

В его просьбе было столько искреннего простодушия и дружелюбия, что я почти готов был тут же условиться о новой встрече, но вовремя удержался. Я слишком хорошо знал Джонни Филда.

— Итак, — сказал он, когда мы вышли из кафе, — нам с Наоми надо еще успеть в театр, поэтому мы с вами прощаемся.

— Вам куда? — спросил я Элен.

— К Пиккадилли.

— Я провожу вас.

Какое-то время мы шли молча. Наконец я спросил, почему она не любит танцевальную музыку — она так демонстративно отказалась принять участие в общем разговоре.

— Что вы, я очень люблю танцевать, — сказала она без особого энтузиазма.

— И часто вам это удается?

— Теперь нет. Очень редко.

— Знаете, меня поразило замечание Наоми о том, как много значат для нас некоторые из довоенных мелодий. Мне кажется, что у меня почти каждое значительное событие связано с какой-нибудь песенкой, которая была популярна в то время. Хотя раньше она могла даже не нравиться мне.

— Я вас понимаю, — сказала Элен. У нее была какая-то особая, очень изящная походка — она делала маленькие шажки и ступала так осторожно, будто шла босиком по густой и высокой траве, где ее могли подстерегать всякие опасности. — У меня тоже так. Иногда до боли знакомая мелодия воскрешает в памяти то, что хотелось бы забыть. — Она взглянула на меня. Она чувствовала себя теперь гораздо свободнее, чем в обществе Филдов, и с готовностью поддержала разговор.

— Это верно, — согласился я, — и даже не потому, что она воскрешает неприятные воспоминания. Она может напоминать о вполне счастливых мгновениях, которые были слишком короткими.

— Не всегда. Иногда она самым непосредственным образом связана с откровенным поражением.

— Не представляю, чтобы вы могли в чем-либо потерпеть поражение, — сказал я просто так, чтобы вызвать ее на дальнейшую откровенность.

— Иногда бывало. — Она чуть-чуть ускорила шаг.

— Филд представил мне вас как миссис Эштон? Кажется, я не ослышался?

— Да. Мой муж погиб в сороковом году.

— Война?

— Он служил в авиации, — ответила она.

— Тогда очень многое должно вам об этом напоминать, — сказал я с неожиданным чувством неловкости.

— Да.

— Простите.

— Это было очень давно, — ответила она и поспешила переменить тему разговора. — Ваша галерея открылась в среду, не так ли?

Мы поговорили о галерее, о Крендалле, я поделился сомнениями относительно того, стоит ли мне становиться его компаньоном. Так мы дошли до станции метрополитена у Грин-парка. Здесь мы распрощались, и она ушла.

Меня заинтересовала Элен Эштон, ее нервная ирония, резкость суждений, беспощадность к себе и несомненное одиночество. Она относилась к числу тех женщин, которым с годами становится все труднее быть откровенными, но которые продолжают неизменно испытывать жгучую потребность в этом. Поэтому Элен прибегала к хитростям и уловкам и сама создавала ситуации, при которых ее вынуждали бы к откровенности. Ее замечание о «до боли знакомых» мелодиях явно противоречило ее поведению в кафе во время моего разговора с Наоми. Оно было столь же неожиданным и странным, как если бы министр финансов, прервав свой официальный доклад о бюджете, пустился в воспоминания о первой юношеской любви. Элен столь же необъяснимо, прямолинейно и не очень искусно придала нашей вежливо-банальной беседе откровенный характер, а ведь ее никак нельзя было упрекнуть в том, что она лишена такта. Просто ей необходимо было рассказать о себе, о своем прошлом, и она сделала это, как могла.

За все время я лишь трижды видел улыбку на ее губах, но это была неожиданно искренняя и щедрая улыбка, идущая откуда-то изнутри, будто Элен тихонько и незлобиво подтрунивала над собой. Я подумал о ее муже; когда он погиб, ей было не более двадцати двух. Какой была она в свои двадцать два года, прежде чем окончательно сформировалась в ту Элен, которую я знаю теперь? Когда надела на себя эту личину строгости? Какую прическу носила тогда? Какие из мелодий, которые мы с Наоми и Джоном припоминали, пробудили в ней горькие воспоминания о любви и поражениях?

Я долго думал о ней в тот вечер, а затем необъяснимо легко забыл.

Утром я получил письмо от Хэтти Чандлер. Оно было на четырех страницах. Мне казалось, ее письмо должно обрадовать меня. В действительности же я обрадовался ему не более, чем обрадовался бы, скажем, письму Крендалла. Письмо было живое, остроумное, написано в шутливо-дружеском тоне, однако с прозаической припиской. В ней-то и заключалось то главное, что она хотела сказать:

«Я не забыла о посылке, а вы не забывайте об обещанном обеде. Не забудете? Только посмейте!»

Мой ответ был вежливым и осторожным. Я мог припомнить, как была одета Хэтти Чандлер, помнил даже цвет ее волос, но я решительно не помнил ее лица.


Элен Эштон снова завладела моими мыслями, когда я неожиданно увидел ее во сне. Этот сон мог означать и все что угодно, и ровным счетом ничего. Он снова заставил меня думать об Элен. Почти все утро я представлял себе, как она вдруг появляется в галерее (мог же в ней, например, неожиданно пробудиться интерес к искусству), и настолько увлекся этим, что почти уверовал, будто так оно и будет. Ощущение того, что она живет со мной в одном мире, в одной стране, в одном городе было настолько острым, что я не мог себе представить, что она не испытывает сейчас того же. Не может быть, чтобы и ей не хотелось меня видеть.

Крендалл, получивший предложение от комиссионера с Кондуит-стрит продать картину Бонингтона, злился, что я совершенно безучастен к решению такого важного для него вопроса.

— Да перестань ты витать в облаках и скажи мне наконец, что ты думаешь об этом предложении! Ведь я могу получить раз в восемь больше того, что заплатил за нее. (Он всегда безбожно преувеличивал, ибо был не в ладах с арифметикой, но неизменно гордился результатами своих подсчетов.) С другой стороны, мне, возможно, никогда уже не купить такой картины. Она мне чертовски нравится, а я суеверен. Может, она принесет счастье. Как ты думаешь?

— Не знаю. Решай сам.

— Он требует, чтобы я дал ответ сегодня же. Как бы ты поступил на моем месте?

— Продал бы ее.

— Хорошо, — заявил Крендалл с самым решительным видом, — тогда я продаю. — Он спустился вниз и громко хлопнул дверью. Через пять минут он снова был в зале. — Нет, не могу. Подумай хорошенько. Ты уверен, что продал бы ее?

— Абсолютно уверен.

— Хотел бы я быть так уверен, как ты, — проворчал он и совсем убитый снова спустился вниз, а я стал с надеждой смотреть на дверь, веря, что сейчас придет Элен.

Но Элен, разумеется, не пришла. В этот день в галерее было довольно много посетителей, и Крендалл упустил покупателя, потому что никак не мог решить, продавать ли ему Бонингтона. Надо сказать, что мы оба в этот день: он — из-за своей глупой нерешительности, а я — погруженный в нелепые мечты и ожидания, — были никудышными дельцами.

К пяти часам я уже окончательно пришел в себя и смог наконец сказать Крендаллу, что если он хочет аккуратно выплачивать аренду за галерею — тысячу двести фунтов в год, — он должен немедленно позвонить на Кондуит-стрит и дать согласие на продажу картины. На это он ядовито заметил, что я вынуждаю его продавать Бонингтона, потому что из ослиного упрямства не желаю стать его компаньоном и дать ему какую-то жалкую тысячу фунтов для нашего общего дела. А кроме того, он терпеть не может, когда на него «нажимают». Так и не поняв, чего он от меня хочет, я ушел домой.

Всегда нелегко расставаться с мечтой. Она цепка, словно лишайник на камне. У меня не было никаких оснований думать, что я могу заинтересовать Элен Эштон — основанием мог послужить разве что мой собственный интерес к ней. Ну а можно ли это принимать всерьез?

Если бы головка Элен Эштон не выплыла во сне из темноты, в ожерелье из странных металлических пластин, на фоне черного бархата, словно голова манекена в витрине парикмахерской, ее образ, возможно, так же быстро стерся бы в моей памяти, как образ Хэтти Чандлер. Но во сне я ясно увидел лицо Элен — тонко очерченное, чистое и печальное, и мои руки почти ощутили нежную кожу ее щеки. Я убеждал себя, что друзья Филда не могут быть без изъянов, что где-то в ней прячется дурное, но тут же успокоил себя, подумав, что у славной и доброй Наоми могут быть хорошие друзья. Затем я подумал, что Элен наверняка обручена или по крайней мере влюблена в кого-нибудь. Но нежелание расставаться с мечтой тут же услужливо подсказало: она похожа на влюбленную.

Я попытался отыскать номер ее телефона в телефонной книге, но там его не было. Хорошо, подсказывал мне все тот же голос, а что мешает тебе позвонить ей в министерство? Послушай, не стоит делать глупостей! — тут же одернул я себя. Разыскивать приглянувшуюся тебе особу по телефонам министерства торговли — на что это похоже? Голос, смирившись, умолк, и я на время освободился от плена нелепой фантазии.

Но я пользовался свободой всего два дня, ибо, возвращаясь после ленча, на Хэймаркете нос к носу столкнулся с Элен. Она шумно приветствовала меня, словно старого друга, и улыбка, характерно изогнувшая полумесяцем ее тонкие губы, была вполне искренней. Однако не успели мы обменяться и несколькими словами, как Элен снова стала сухой и сдержанной. Я терялся в догадках, что тому причиной, и решил, что, должно быть, слишком откровенно выказал радость при встрече, и это шокировало ее. С каким-то непонятным злорадством я представил себе, насколько смешным показался я ей в эту минуту, и, когда наступила пауза, я не смог ее прервать.

— Мне пора, — сказала Элен. — Я опаздываю.

Я многое бы отдал, чтобы еще задержать ее, но тут же отверг все избитые фразы, которые пришли на ум.

— Я тоже, — только и смог выдавить я из себя.

— Возможно, мы еще увидимся у Филдов, — сказала она и, вежливо улыбнувшись, исчезла в толпе.

Меня охватило острое чувство разочарования, досады и раздражения на себя и на нее и жгучего стыда, когда я вспомнил свои недавние нелепые предположения и надежды. Возврат к реальности был беспощадным и жестоким, как пощечина, и настроение безнадежно испортилось.

Я вернулся в галерею в наихудшем расположении духа. Здесь, прохаживаясь по залу, ждал меня Эван Шолто.

— Приношу извинения, что не смог зайти раньше. То да се, сам знаешь. Совсем неплохо здесь у вас. Я, правда, не ждал чего-то грандиозного. Чей это «Крикет»? Суэйна? Я не заглядывал в каталог, хочу себя проверить.

Даже если бы он и заглянул в каталог, все равно ничего бы не увидел, ибо был сильно пьян, хотя и держался отлично.

— Да, — подтвердил я, — это Суэйн.

— В таком случае один — ноль в мою пользу. Я хочу хорошенько все осмотреть. Покажи мне все, что ты считаешь наиболее интересным. В моем распоряжении всего полчаса, поэтому упрости для меня, если можно, знакомство с экспозицией, а? — Он с явным удовольствием произнес это слово и сделал паузу, как бы вслушиваясь в его звучание.

Он шествовал впереди меня, неуклюжий и отяжелевший, слегка выпятив живот и широко ставя ноги, и добросовестно всматривался в картины. Он полюбовался Фредом Ульманом, кремово-кружевной Евой Кёрк, спросил, сколько стоит небольшое полотно Роберта Бюлера: мягкая размытая зелень лужаек и садовые деревья — мне и самому оно очень нравилось, — а затем, довольно ухмыляясь, остановился перед одной из уличных сценок Лоренса Лоури: школьники, играющие в «классики» на ярко-сером заиндевевшем тротуаре.

Я представил его Крендаллу, и тот, заметив, в каком Эван состоянии, решил, должно быть, что это самый подходящий случай что-нибудь продать. Желая помешать этому (платить в конечном итоге пришлось бы Чармиан), я шепнул Эвану, что мне надо с ним поговорить, и увел его вниз.

Присев на край стола и раскачиваясь взад и вперед, он вежливо спросил:

— Так что ты хотел мне сказать? — Он как бы милостиво отдавал себя в мое распоряжение. — У меня еще уйма времени, целых десять минут.

— Я просто хотел спасти тебя от Крендалла, чтобы он не вздумал что-нибудь всучить тебе. По крайней мере сейчас.

— Вот это дельцы! — воскликнул Эван, удивленно уставившись на меня. — Черт побери, да эдак вы очень скоро прогорите! А почему бы мне и не купить что-нибудь, а?

— Не мешает прежде подумать.

Он хитро посмотрел на меня.

— Я не так уж пьян, если ты это имеешь в виду, — сказал он. — У меня было важное свидание и все такое прочее. Право, я не пьян, Клод. Неужели ты считаешь, что я пьян? Какой ты все-таки ханжа. — И вдруг, напустив на себя нелепую таинственность, он добавил: — Ты знаешь, кого я встретил на другой же день после твоего визита к нам? Я как раз возвращался тогда от Паркера…

Ему, безусловно, очень хотелось заинтриговать меня и подольше подержать в неведении, но, увидев, что я не проявляю любопытства, он сник.

— Ну, ладно, так и быть, скажу. Джонни Филда, вот кого! — Затем добродушно и с видимым удовольствием он сообщил мне: — Ты знаешь, он, оказывается, неплохой парень, когда поближе его узнаешь. Все эти глупости — то, что моя мамаша наплела тогда про него и мадам Хелену, — чистейший вздор, я знаю. Я всегда был на твоей стороне, помнишь? — Он зачем-то сунул палец в чернильницу, тщательно вытер его белоснежным носовым платком и бросил платок в корзинку для бумаг. — Ух, измазался. Так вот, я не видел причины, почему бы мне с ним не поболтать. И знаешь, мы сразу понравились друг другу. Да, понравились, — с гордым удовлетворением повторил он. — Джонни спрашивал о тебе, и я сообщил ему об этой вашей галерее. Он сказал, что обязательно зайдет. Не знаю, был ли он, а? Жизнь коротка, не правда ли? Слишком коротка, чтобы помнить старые обиды.

Он слез со стола, с минуту постоял на носках, затем аккуратно и мягко опустился на всю ступню.

— Спасибо, друг, что показал мне галерею. Мама обязательно зайдет, как только сможет.

Он направился к двери и взялся за ручку, но, словно вспомнив что-то, снова вернулся.

— Она просила передать, что постарается зайти в четверг. Мама любит тебя, ты знаешь, — серьезно сказал он. — Несмотря ни на что.

Я смотрел, как он идет по пассажу, четко отбивая шаг, высоко вскинув голову и стараясь держаться поближе к стенам.

По лестнице быстро сбежал Крендалл.

— Какого дьявола ты вмешался? Он совсем готов был купить.

— Если я и продам что-нибудь этой семье, то только лично Чармиан и тогда, когда она сама того захочет.

Он посмотрел на меня, соображая.

— А, понятно. Ну разумеется. Только не понимаю, при чем тут твои личные дела? Ты же сам поучал меня и говорил, что, если я хочу аккуратно платить за аренду галереи…

— Кстати, как ты решил с Бонингтоном?

— Аминь! — глухо, как разбитый колокол, пробасил Крендалл. — Дал согласие, пока тебя не было. Теперь мне такой шедевр не заполучить никогда. Слушай, Клод, а твой зятек сильно под парами. С ним это часто случается?

— Что ты! — фальшиво возмутился я. — Первый раз вижу его таким.

Вошли трое, должно быть только чтобы укрыться от дождя, ибо они бесцельно бродили по залу, целиком поглощенные своим разговором, и едва смотрели на картины.

Я был подавлен и полон безразличия. Этот зал, окна с потоками дождя, пепельница, полная окурков, ковровая дорожка со следами растоптанного пепла от сигарет — все вдруг показалось мне серым и тоскливым. Я подумал об Элен и вдруг почувствовал, что вспоминать о ней мне неприятно.


Глава шестая


Мысль о том, что я влюблен в Элен Эштон пришла мне в голову задолго до того, как это действительно случилось, и настолько овладела мной, что вытеснила на время все остальное. Я всецело был поглощен ею, и все реально существующее — события и вести из внешнего мира, новости, почерпнутые от Крендалла или из газет, — почти не доходило до моего сознания, словно все это излагалось на чужом и непонятном мне языке.

И все же жизнь настойчиво вторгалась и давала о себе знать, как весна, которая не может не прийти, несмотря на затянувшуюся зиму, когда каждый новый день кажется бесконечно длинным и тоскливым. В Европе бок о бок уживались роскошь и нищета, обжорство и голод; в Англии однообразие и рутина, если они принимали форму политического направления, вызывали негодование и протест, но во всех остальных случаях стоически переносились. В эту весну мир, казалось, устал: бесцветными стали и лица людей, и газетные новости.

Ощущая это, я, однако, верил в перемены, хотя чаще, поглощенный собственными переживаниями, был глух ко всему, как глуха была, должно быть, ушедшая в свое горе Чармиан.

Я как-то спросил ее, сильно ли пьет Эван.

— О, — заметила она небрежно, — это уже прошло. Был короткий период.

— Когда он начался?

К моему удивлению, она ответила:

— Незадолго до Нового года. — И плотно сжала губы, дав понять, что разговор этот ей неприятен.

Затем она сообщила мне, что миссис Шолто, возможно, совсем переселится к ней.

— Ты не выдержишь этого! Ты сама знаешь. Она сделает твою жизнь невыносимой.

— Теперь она может сколько угодно становиться между мной и Эваном, — заметила Чармиан с горькой усмешкой, — пропасть и без того слишком глубока.

Когда я спросил, чего ради она решила осуществить этот свой безумный план, она просто ответила, что миссис Шолто более не в состоянии оплачивать свою квартиру.

— Она не может позволить себе таких расходов. Все ее сбережения уходят на содержание квартиры и прислуги.

— Она может поселиться в пансионе или еще где-либо.

— Не будь таким бессердечным, — упрекнула меня Чармиан.

— Пансионы созданы для таких, как миссис Шолто, старух, живущих воспоминаниями о былых временах. Они кишмя кишат дамами, ненавидящими евреев, негров, индийцев, профсоюзы и собственных невесток. Да она будет просто счастлива там.

— Зато Эван не будет счастлив, — быстро ответила Чармиан. И, взяв охапку только что проветренного постельного белья, она направилась в детскую. Я последовал за нею. Убирая детскую, взбивая матрасик в кроватке Лоры и вытирая влажной губкой невидимую пыль на стенах, она продолжала убеждать меня — Она мать Эвана. Я понимаю, что ты многого не можешь ей простить из-за Хелены, но я отняла у Эвана почти все (разумеется, она имела в виду прежде всего самою себя) и теперь должна дать ему хоть что-нибудь взамен. А ему нужно только одно: чтобы у его матери был дом.

Она убеждала меня быть более терпимым и снисходительным; я должен понять: нелепо требовать людей, привыкших к комфорту, чтобы они смирились с иным образом жизни.

— Ты, конечно, скажешь мне, что она всегда жила за счет других и что ей не мешает самой побыть в их шкуре. Я видела дом, который она сдает, он в ужасном состоянии. За все это время она ни пенса не дала на его ремонт. Но она не считает это преступлением — бизнес есть бизнес.

— Тогда дай ей возможность хотя бы сейчас уразуметь кое-что.

— Ты способен сочувствовать только хорошим людям, — рассердилась Чармиан, с силой задвигая ящик комода. — Им легче, когда они попадают в беду, потому что у них совесть чиста. А я вот могу сочувствовать плохим.

— Ты же сама только что сказала, что она не способна испытывать угрызения совести.

— Да, это верно, всю свою жизнь она была дурным человеком и не сознавала этого — как мольеровский герой, который и не подозревал, что всю жизнь говорил прозой. И теперь она в отчаянии оттого, что судьба так жестоко обошлась с ней.

— Следовательно, есть три категории мучеников. Праведники, незаслуженно наказанные, грешники, заслуженно наказанные, и грешники, не ведающие, что творят, и тоже, по их мнению, незаслуженно наказанные.

Она улыбнулась.

— Должно быть, есть еще и четвертая категория — праведники, не ведающие, что творят добро, и их тоже постигает участь грешников.

— Да, и ты, очевидно, относишься к последним. — Я сел рядом с Чармиан. — До каких пор будешь ты вот такой добренькой?

— Всегда, — ответила она и облегченно вздохнула, а затем быстро добавила: — Но я совсем не такая уж добрая.

— Значит, свекровь скоро переселится к тебе?

— Да, завтра.

— Когда ты все это решила?

— Две недели назад.

— И ничего не сказала мне об этом, Чармиан?

— Мне хотелось избежать неприятных разговоров, — мрачно заметила она и, взглянув в окно, воскликнула: — А вот и Лора возвращается с прогулки! Сейчас мы тебе ее покажем.

— Ну что же, показывай. Послушай, Чармиан, старуха просто сведет тебя с ума.

— Мне ее жаль, — ответила Чармиан, — и это поможет мне ко многому относиться терпимо.

Я ушел, твердо убежденный в том, что Чармиан во всех отношениях лучше и благороднее меня, что у нее больше сострадания к людям и в известной степени больше мудрости. Но вместе с тем я знал, что она погибнет там, где выживу я, что ее потянут на дно жадные руки цепляющихся за нее никчемных людишек, которые считают себя тем не менее очень значительными.

Что касается Шолто, то он давно был бы конченым человеком, если бы не деньги Чармиан. Даниэль Арчер оказал плохую услугу Чармиан, оставив ей деньги: они лишали ее решимости и обрекали на жизнь с таким человеком, как Эван.


Это был один из тех редких вечеров, когда в воздухе чувствуется весна, хотя нет еще видимых признаков того, что зима кончилась, и не веришь, что ей когда-либо придет конец. Небо над крышами Лондона было лазорево-голубым, а на западе, там, где садилось солнце, чуть-чуть золотилось. Было тихо и безветренно, и воздух казался необыкновенно теплым. На город опустилась тишина, будто все договорились ступать мягко, чуть слышно, и говорили приглушенными голосами, словно в торжественном удивлении перед каким-то чудом или в священном трепете перед таинством смерти. Тротуары все еще блестели, от дождя, отражая свет первых фонарей, струями чистого золота падавший в тихие омуты луж. Я вспомнил себя мальчишкой в Брюгге, затаившим какую-то острую, но недолгую печаль. Я смотрел в бездонную глубину луж, словно в черное зеркало, в котором отражались ветви деревьев и далекое облако, сулившее покой. Я помню, как тогда я вдруг почувствовал отчаяние оттого, что не смогу, широко раскинув руки, ринуться в этот омут забвения, погружаться в него все глубже и глубже, пока белое облако не примет меня в свои добрые и мягкие объятия. С каким злорадством смотрел бы я оттуда на тех, кто высоко вверху тщетно молил бы меня вернуться. И как горько было сознавать, что прыжок в лужу не сулит ничего, кроме мокрых ног и язвительных насмешек.

Это был вечер неосознанной тревоги и неудовлетворенности, когда разум и тело кажутся вялыми и безвольными, а сердце бунтует. Этот вечер отметил всех печатью какой-то особой красоты, столь редко замечаемой в наши дни, наполнил сердца людей таинственными предчувствиями, которые рассеются прежде, чем удастся их осознать или понять, прежде чем они станут словами на чьих-то устах. И каждое лицо было зеркалом скрытых переживаний, на каждом челе, губах, в четких разрезах глаз лежала печать чего-то, что так легко можно было распознать и прочесть, если бы только у меня был ключ, тот единственный и потерянный ключ, что лежит где-то на дне омута, отражавшего ветви деревьев и далекое облако, недосягаемый, золотисто поблескивающий от падающего на него света уличных фонарей.

Я знал, что если в эту минуту войдет Элен, слова будут излишни. Она сама прочтет все на моем лице, ее уста произнесут то единственное, так нужное мне слово. Я протяну к ней руки — она прильнет к моей груди. Замерев, мы будем молча стоять, и мгновение признания покажется нам бесконечно неповторимым.

Но Элен не вошла. Пора счастливых случайностей давно уже миновала в этом мире. Если я когда-либо встречусь с ней, то только потому, что сам того захочу, а увидев ее, не найду что сказать, и она так и останется ничего не подозревающей незнакомкой, к ногам которой я тайно положил свои поблекшие и нелепые мечты.

Все это я прекрасно понимал и тем не менее, придя домой, позвонил Филду. Я пригласил его и Наоми в гости.

Обрадованный, он почти кричал в трубку. Он не ожидал, что я снова захочу его видеть.

— С удовольствием! Когда же? Мы свободны всю неделю.

— Когда хотите, в любой день. Как ты думаешь, миссис Эштон согласится составить нам компанию?

— Она у нас, я спрошу ее. Я уверен, что она будет в восторге. — Сердце мое так судорожно сжалось, что кровь зашумела в ушах. Трубка зловеще замолчала, видимо Филд прикрыл ее рукой. Затем он отнял руку, и в трубку снова ворвались шорохи и звуки жизни; их покрыл голос Джонни Филда: — Она говорит, что с удовольствием придет.

— Приходите сегодня вечером, — выпалил я, надеясь, что голос у меня такой же, как обычно. На самом же деле у меня перехватило горло.

Джонни тут же ответил:

— Ах, как жаль, но сегодня мы никак не можем. Элен уже уходит, а у Наоми какое-то свидание.

Конечно. Разве могло это произойти именно сегодня, в этот неповторимый вечер.

— Ну тогда завтра.

— Завтра? Что ж, пожалуй. Я сейчас спрошу. — Снова немая тишина в трубке. А потом: — Да, да, великолепная идея! В котором часу?

— Приходите на коктейль, если мне удастся раздобыть спиртное. К восьми.

— В восемь! — воскликнул Филд. — Чудесно!

На этот раз я серьезно усомнился в том, что мне удастся когда-либо избавиться от Джонни Филда, раз он по моей доброй воле снова вошел в мою жизнь. Но в эту минуту я мечтал только об одном: чтобы завтрашний вечер был таким же, как этот — безветренным, ясным и погожим.

Я ничуть не удивился, проснувшись ночью от резкого холода, и поспешил натянуть на себя одеяла, которые вечером отбросил к ногам. Утро было серое и дождливое. С семи утра до семи вечера, не переставая, уныло моросил дождь. Было так сыро и холодно, что в дополнение к дровяному камину я вынужден был включить еще и электрический.

В восемь я ждал прихода гостей, почти равнодушный к тому, придут они или нет. Когда на пороге появилась Элен, я с удивлением подумал, что я мог в ней найти. Она показалась мне еще более бесцветной, чем в первый раз, — просто энергичная, умная и деловая женщина, столь же непохожая на ту Элен, о которой я мечтал, как этот дождливый мартовский вечер на своего чудесного предшественника. Первым долгом Элен выразила свое восхищение моей квартирой, ее удивило, что в наши времена жестокого жилищного кризиса мне разрешают одному жить в такой большой квартире. Я сдержанно и вежливо объяснил ей, что до последнего времени здесь жила также моя покойная мачеха, и, как только будут улажены ее дела, я подыщу себе что-нибудь поменьше или сдам две верхние комнаты.

— Хотя бы потому, что квартирная плата мне одному теперь не под силу. Понимаете?

— О, я совсем не собиралась осуждать вас, — поспешно сказала она. — Пожалуйста, не думайте так.

— Когда-то это был и мой дом, — пробормотал Филд, обходя гостиную, любовно оглядывая ее стены и улыбаясь знакомой картине или безделушке. — Сколько чудесных воспоминаний!

Меня удивило, что эти воспоминания не вызывают у него краски стыда. Наоми, должно быть, подумала о том же, ибо поспешила задать ему какой-то вопрос о его работе, потребовавший от Джонни пространного ответа.

Когда он покончил с этим, он уже чувствовал себя так, словно никогда не покидал эти стены, ему казалось, что они приняли его в свои объятия, как старая, удобная постель. Он уселся на краешек дивана, поближе к огню. Наоми же заявила, что никогда не страдает от холода, ибо у нее хорошее кровообращение. Филд обежал глазами книжные полки, лицо его стало мягким, покорным. Возвращение к прошлому сделало его уязвимым.

Элен уселась напротив него. У нее была необыкновенная способность застывать в одной позе. Так, без всякого усилия или напряжения, она могла сидеть, почти не двигаясь и, казалось, совсем не дыша, олицетворяя собою полнейший покой.

По всей видимости, она ничего не знала о том, что связывало в прошлом меня и Филда.

— Как долго ты жил здесь? — спросила она его.

— Почти год. — А затем с бесстыдством, которое должно было прозвучать как шутка, явно не удавшаяся, на мой взгляд, он добавил: — Пока меня не выставили отсюда.

— Это вы его выставили, Клод? — спросила, рассмеявшись, Элен, решив, что все это не более чем обмен дружескими колкостями.

Филд промолчал, а потом вдруг спросил:

— У тебя не сохранилось фотографии Хелены, Клод?

Наоми мучительно покраснела и от этого похорошела еще больше.

— Из последних — нет, — ответил я, думая о том, что должна сейчас испытывать Наоми. — По-моему, она не фотографировалась лет с восемнадцати.

— Она всегда говорила: «Лучшее, что во мне есть, — это краски. Не станет их, не станет и меня», — засмеялся Филд.

Я с удивлением выслушал эту новую подробность о Хелене — так вот в чем причина ее упорного отказа позировать перед фотоаппаратом. Я понял, что Филд во многих отношениях знает о ней больше, чем я.

Он, должно быть, заметил мой взгляд, полный любопытства, ибо тут же торжествующе воскликнул:

— Ты знаешь, мы с ней однажды все-таки сфотографировались, но она тут же порвала снимок.

— Где же?

— У уличного фотографа, как-то утром на Риджент-стрит. Хелена взяла у него адрес, зашла потом за снимком, но тут же порвала его, даже не показав мне.

— Джонни, — прервала его, явно нервничая, Наоми, — расскажи Клоду о письме, которое Хэймер получил от одного из своих избирателей.

— Да, да расскажи, — подхватила Элен. — Это такая забавная история. — Она посмотрела на меня, внезапно догадавшись о немом поединке между мной и Филдом и попытках Наоми отвлечь нас от этого.

— А, вы об этом, — промолвил Джон и, улыбаясь, стал рассказывать. Он утрировал просительный тон письма избирателя к члену парламента и изображал все гораздо более нелепым и комичным, чем это, очевидно, было на самом деле. Как только он умолк, Наоми потребовала рассказать все до конца: ей хотелось, чтобы Филд полностью продемонстрировал свой талант рассказчика.

— Дальше, дальше, Джонни. Ведь самое интересное — это конец!

Теперь у нее появилась привычка сидеть, плотно сжав колени и положив на них сцепленные руки, — точь-в-точь примерная ученица, с обожанием глядящая на любимого учителя.

— Мне кажется, Хелену это позабавило бы, — заметил Филд, закончив свой рассказ. — Эпизод вполне в ее вкусе. Послушай, Клод, а что, если, как в старые добрые времена, я приготовлю кофе или чай? Как тогда, помнишь?

— Я сделаю это сам, — сказал я. — Тут с тех пор многое изменилось. — И я вышел в кухню поставить чайник.

Элен вышла вслед за мной.

— Можно, я помогу вам?

— Да, пожалуйста, хотя помогать, собственно, нечего. Вот пиво, а здесь все для чая, если кто захочет пить чай.

— Я разолью чай. Какие чашки взять?

— Берите любые.

Она поставила посуду на поднос, двигаясь осторожно, как любая женщина в чужой кухне, — будто зверь в незнакомых джунглях, подумал я. И вдруг неожиданно сказала:

— Как жаль, что я не знала Хелену. Джон часто говорит о ней. Мне кажется, она была его близким другом.

— Да.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Он очень ее обидел, — пояснил я, — женился и не сказал ей об этом. У него не было оснований так поступать с ней, и она расценила это как предательство. Откровенно говоря, и я тоже расценил это так. Теперь вы знаете, почему Наоми нервничает, как только об этом заходит разговор.

— О, простите. Я совсем не собиралась задавать вам такие вопросы. — Ее нервное смущение разозлило меня. Мне показалось, что и она, так же как и миссис Шолто, поторопилась сделать нелепые выводы из ситуации, о которой ничего не знает.

— Вам не за что извиняться. С чего это вы вдруг?

— Не знаю, — воскликнула она деланно бодрым голосом и вдруг прямо посмотрела мне в лицо. — Иногда скажешь, не подумав. — Она пошла впереди, неся поднос. — А вы возьмите чайник.

Весь вечер она избегала говорить со мной и затеяла с Джонни спор о литературе.

— Нет, мне не нравится Троллоп, он какой-то эксцентричный.

— Что ты, он наименее эксцентричный из всех писателей мира! — в полном восторге воскликнул Джонни.

— Я имею в виду его идеи и взгляды. Например, его «Надзиратель». У бедняков самым бесстыдным, мошенническим образом отнимают жалкие гроши, завещанные им благотворителями, а Троллоп говорит: «Да, я знаю, что надзиратель залез в чужой карман. Но он такой милый, воспитанный человек, а эти нищие — просто старая рухлядь, которой и без того уделяется слишком много внимания». И тут он начинает критиковать того, кто намерен положить конец системе явных злоупотреблений.

— О нет, нет! — запротестовал Филд. — Троллоп никогда никого не критикует. Просто иногда слегка подтрунивает.

— Или «Американский сенатор». Это ведь его программная книга!

— Я не читала ее, — заметила Наоми.

— Боюсь, что и я тоже, — сказал Филд так, словно он опять вынужден был признаться в своем невежестве. Его потупленный взор, казалось, говорил: ну, теперь я безнадежно пал в ваших глазах.

— Американский сенатор приезжает в английское захолустье и начинает все критиковать. Как будто все правильно и справедливо. По крайней мере Троллоп заботится, чтобы все так и выглядело. Но что он делает дальше? Он утверждает…

— Он, по сути, утверждает, — подчеркнул Филд, и глаза его насмешливо блеснули. — Не забудь добавить «по сути»…

— Хорошо, он, по сути, утверждает: «Этот человек прав, но я за старое доброе зло, и пусть все остается как прежде». Как можно утверждать подобные идеи? Знать, что это зло, и вместе с тем бросать вызов обществу, откровенно заявляя, что он на стороне зла?

— Просто у тебя нет чувства юмора, Элен, — возразил Филд, — и, кроме того, ты должна выбирать слова. Сказать о Троллопе, что он бросает вызов, — это, знаешь ли…

— Не люблю литераторов-шизофреников, — с беспощадной категоричностью заявила Элен.

— Нет, ты просто невозможна! Какой же он шизофреник? Ты говоришь чудовищные вещи! Тебе все представляется только черным или белым, Элен.

— Да, а такие лукавые психологи, как ты, считают это ужасным недостатком.

— А может быть, это действительно недостаток? — попыталась поддержать мужа Наоми.

— Я не понимаю абсолютного значения слов «добро», «зло», — заметил Филд. — Добро для кого? Зло для кого?

— Должен же быть какой-то объективный критерий, — торжественно изрекла Элен, — иначе весь мир был бы повергнут в хаос. — Вид у нее был воинственно-вдохновенный, и это совсем не шло ей. Но я понял, что она не очень удачно пытается отстаивать что-то очень для нее важное, во что искренне верит. Изворотливость и вкрадчивые манеры Филда выводили ее из себя, она ненавидела его за эту кажущуюся терпимость, за то, что он выдавал себя за человека более покладистого и разумного, чем она сама.

— Я понимаю, что хочет сказать Элен, — решил вмешаться я, — и хотя я не согласен с ее оценкой Троллопа, мне, однако, понятно, что может в нем раздражать.

Она одарила меня благодарной улыбкой, но это была улыбка провалившегося оратора, который вынужден благодарить за жидкие аплодисменты.

Я вдруг подумал, что сейчас, должно быть, очень поздно, и был крайне удивлен, когда, взглянув на часы, обнаружил, что всего лишь пятнадцать минут одиннадцатого. Это был бесконечно длинный вечер, мучительный и не оправдавший надежд.

Разговор с литературы перешел на дороговизну.

— Я еле свожу концы с концами, — жаловалась Наоми. — Я во сне вижу только еду, меня просто мучают кошмары. Поверите ли, на две продовольственные карточки…

— Будет тебе, Наоми, — улыбнулся Филд, еды нам хватает.

— Но на это уходят все наши деньги!

— Дорого, зато вкусно. Ты, должно быть, редко обедаешь дома, Клод?

— Да, теперь редко.

Он спросил, знаю ли я маленький, но изысканный ресторанчик в Сохо.

— Он один из лучших в Лондоне, и цены не слишком зависят от черного рынка. Мы часто там бываем.

— Я не могу себе позволить часто бывать в таком ресторане.

— Кто из нас теперь может себе что-либо позволить, — заметила Элен только для того, чтобы что-нибудь сказать.

— А знаешь, — Филд понизил голос, и на его длинном лисьем лице появилась хитрая ухмылка, — даже в наше время можно найти выход.

В эту минуту я случайно взглянул на Наоми и увидел, как плотно сжались ее губы и как она еще крепче сцепила пальцы рук, лежавших на коленях.

— Какой же?

Филд выпрямился и сразу же оставил таинственность.

— Не знаю. Откуда мне знать? Для этого я недостаточно умен. Просто думаю, что это возможно. Ведь сама жизнь предоставляет массу возможностей. Знаешь, как мне бывало говорила Хелена: «Джонни, в мире столько возможностей, и мне хочется плакать оттого, что я уже не смогу воспользоваться ими». — Он умолк, а затем очень просто и естественно сказал: — Она была великолепна!

Меня коробило все это: сидя в гостиной Хелены, в ее любимом кресле у камина, он предавался воспоминаниям, которые отодвигали куда-то все, что я сам знал и помнил о Хелене. При ее жизни он пользовался ее щедростью — не столько материальной, сколько щедростью ее души и ее искренней привязанности к нему. А теперь, воспользовавшись неоспоримой истиной, что молодые не обязаны понимать причуды и слабости старости, он пытается принизить Хелену.

— Как Чармиан? — спросила меня Наоми и очень обрадовалась, узнав о рождении маленькой Лоры.

— Это, должно быть, прелестное дитя. Чармиан очаровательная женщина, а ее муж, по словам Джонни, тоже хорош собой.

— Кстати, как он? — воскликнул Филд. — Не мне судить, конечно, да и видел я его всего один раз, мельком, но мне кажется, он ей не пара.

Забыв об осторожности, я вдруг согласился с ним. А затем, вспомнив, спросил:

— Позволь, разве ты не виделся с ним совсем недавно?

Он без колебаний ответил:

— Да, мы как-то случайно встретились и поболтали минут пять. Собственно, это от него я узнал адрес вашей галереи. Чем он занимается сейчас? Из его рассказов я как-то не понял.

Я сказал ему.

— Хорошие возможности? — осведомился он.

— Не думаю, чтобы перед ним открывалась блестящая карьера.

— Жаль. Чармиан была безумно влюблена в него, как мне помнится.

— Джонни, — укоризненно сказала Наоми.

— Да, — ответил я, — была.

— И если мне не изменяет память, он не очень хорошо к ней относился?

— Да, не очень.

— Жаль. — Филд опустил глаза. Золотистый свет лампы упал на его пушистые ресницы. — Очень жаль.

Наоми взглянула на часы.

— Джонни, уже поздно.

— Неужели? О да, да. Я и не заметил, как прошло время. Помню, бывало, я часами просиживал здесь с Хеленой, не произнося ни слова, читал, или, вернее, пытался читать… — Он поймал мой взгляд и рассмеялся, вспомнив, должно быть, как невозможно было чем-либо заниматься в присутствии Хелены, никогда никого не оставлявшей в покое. — Разумеется, только пытался. Мне казалось, что я нахожусь с ней всего полчаса, а смотришь, уже полночь.

— Как жаль, что я не знала леди Арчер, — снова промолвила Элен с вежливой светской улыбкой. — Чем больше я слышу о ней, тем больше…

— Поднимайся, Элен, — прервала ее Наоми, — и помоги мне наконец вытащить Джонни домой.

Да, это был бесконечно длинный вечер. Онемев от разочарования, я смотрел на Элен, на ее маленькую головку и тонкие, сухие, с четко обозначившимися птичьими суставами руки. Я пожелал всем троим спокойной ночи, проводил их до парадного, а потом смотрел им вслед, пока они шли по тротуару в сторону Черч-стрит.

Вдруг Филд обернулся и, что-то крикнув, побежал обратно. И в эту минуту я вдруг почувствовал, что не могу не видеть Элен, не могу смириться с тем, что моя мечта не станет реальностью.

Джонни подбежал, запыхавшись.

— Клод, чуть было не забыл. Дай мне служебный адрес Шолто. Я обещал ему кое-что разузнать и передать, как только смогу. Не знаю, нужно ли ему это теперь, раз он уже устроился, но все же лучше передать. Он говорил, что не прочь работать в автомобильной компании, я пообещал ему справиться у моего шефа, не найдется ли места на его заводе. Но теперь, конечно, когда он уже устроился…

Я записал ему адрес и телефон Эвана.

— Спасибо. В случае, если тебе что-либо понадобится, в твоем распоряжении все мои скромные возможности, хотя ты сам знаешь, на что я способен… — добавил он со своим обычным деланным самоуничижением.

И тут я решил довериться ему, отдать себя в его руки:

— Ты можешь дать мне адрес Элен?

— Элен? О, конечно, конечно. — И он записал мне ее адрес.

— Ей не стоит об этом говорить.

— О, разумеется, что ты, это твое дело! — ответил он, захлопав ресницами. — Мне бы и в голову не пришло такое. Чудесный вечер, Клод, спасибо. Спасибо за все. За великодушие и прочее. Не представляешь, как много это значит для Наоми.

Он побежал обратно к поджидавшим его Наоми и Элен.

Я в тот же вечер написал Элен и пригласил ее пообедать. На другой же день она позвонила мне по телефону и спокойным голосом дала согласие. Мы договорились встретиться в ресторане Гвиччоли по соседству с Сен-Мартин-лейн.

Это был небольшой ресторанчик, душный и переполненный на первом этаже, просторный и тихий на втором. Стены снизу были выкрашены коричнево-черной краской, казавшейся еще сырой и липкой, вверху же они были оклеены ярко-розовыми, как перья фламинго, обоями. Лампы в золотистых абажурах напоминали гроздья винограда и бросали мягкий, рассеянный свет. Кормили здесь превосходно. Внизу, мне кажется, все было стандартным, как во всех ресторанах такого типа, — невкусная пища и острые приправы. Но я от этого был застрахован, ибо к Гвиччоли меня привел Суэйн, а друзья Суэйна пользовались здесь особыми привилегиями.

Когда я прибыл за пятнадцать минут до назначенного, часа, мне передали, что дама уже ждет за заказанным мною столиком. Я медленно поднимался по лестнице, стараясь снова вернуть то состояние приятного волнения, которое испытывал всего несколько минут назад. В самом деле, это было просто нелепо: когда я не видел Элен, я тосковал о ней, но стоило мне ее увидеть, как все бесследно исчезало. Так и должно быть, говорил я себе, ибо все это не имеет под собой никакой реальной почвы и в итоге останутся пустота и презрение к самому себе.

Поднявшись на последнюю ступеньку, я увидел Элен, одиноко сидевшую в дальнем конце длинного узкого зала с погруженными в полумрак углами и туманно-сверкающей серединой, где лица, расплывались в мареве табачного дыма, голоса были приглушены и еле слышны. Она сидела спиной к окну, гроздья ламп на стене были словно крылья за ее плечами, излучавшие мягкое золотистое сияние. Она не была красивой женщиной, но в этот вечер она вся светилась какой-то строгой и удивительной красотой — ее лицо, волосы, плечи, руки. На ней было желтое платье с низким вырезом и длинными рукавами, а вокруг шеи — знакомое колье из металлических пластин, снова так странно отделявшее от тела ее неподвижную маленькую головку. Когда я подошел, она неуверенно улыбнулась, словно нервничала, опустила взгляд на свои руки, затем посмотрела на меня и снова улыбнулась.

— Вы не опоздали, — объяснила она. — Это я, как всегда, пришла рано. Здравствуйте.

Она еще никогда не говорила таким тихим и полным ожидания голосом.

— Здравствуйте, Элен, — сказал я и сел. Влечение к ней вернулось, но теперь передо мной сидела живая Элен.

Наш разговор в этот вечер не клеился. Мы посоветовались, что заказать, и похвалили погоду. Затем она упомянула книгу, которую недавно прочла, и мы как-то сбивчиво, короткими, отрывочными фразами стали говорить о ней. Наша беседа то и дело прерывалась длинными паузами, которые мы оба неловко спешили заполнить.

— Вам не кажется, что последняя глава… — начинала Элен.

— В критической статье журнала «Спектейтор»… — говорил я.

— Простите, Вы что-то хотели сказать?

— Пустяки, ничего особенного.

— Что-то о журнале «Спектейтор»?

— В статье говорится, что писатель довольно узко осветил эту проблему Я, кажется, перебил вас. Вы что-то говорили о последней главе…

— Я тоже хотела сказать, что выводы его довольно ограниченны.

— О да, я с вами согласен.

Мы еще немного поговорили об ограниченности взглядов писателя. Затем, к несчастью, я вздумал спросить Элен о ее работе.

Я понимаю теперь, что она с радостью ухватилась за эту тему, ибо здесь она могла не бояться томительных пауз. С энтузиазмом, который тотчас же перенес ее в мир, где мне не было места, она рассказывала о своих повседневных обязанностях и организационной работе, которую ей приходится выполнять, о своих надеждах и неудачах. О своем начальнике Чарльзе Эйрли она говорила то с восторгом ученика, боготворящего учителя, то с фамильярностью близкого и доверенного человека.

Вскоре я почувствовал, что ее так же, как и меня, угнетает эта тема, и мы с удовольствием оставили бы ее, чтобы поговорить о чем-то другом, но она оседлала нас, как коварный старец доверчивого Синдбада-морехода, и мы уже не могли вырваться из ее плена. Иногда наступала обнадеживающая пауза, но каждый раз Элен, словно пугаясь опасности, которую она могла в себе таить, искала спасения в новых рассказах о буднях министерства торговли. Так продолжалось весь вечер. Когда мы покинули ресторан, я спросил Элен, куда бы ей хотелось теперь пойти. Но она сказала, что уже поздно, и, многословно и церемонно поблагодарив меня за этот столь разочаровавший меня вечер, подозвала такси.

Потом, вспоминая этот ужин, я понял, что он не был таким уж разочаровывающим. Запомнился тонущий в мареве табачного дыма зал ресторана с его особой атмосферой и теплота слов, которые не были произнесены.

Спустя неделю я снова обедал с Элен. На этот раз мы оба чувствовали себя гораздо свободнее, и Элен немного рассказала о себе. Она оказалась старше, чем я думал. Ей было тридцать два года, она была дочерью ушедшего на пенсию адвоката — самая младшая из четырех его детей, разбросанных по всему свету, где они трудились на каких-то незначительных административных постах. Она была единственной дочерью и, поскольку денег на ее образование не хватило, собственными усилиями и трудом добилась университетской стипендии и права на карьеру государственного служащего. У нее были три несбывшихся заветных желания: сначала она хотела стать литературным критиком, потом — заниматься политикой и, наконец, — жить во Франции. В политике она придерживалась взглядов более радикальных, чем сама того хотела, и, насколько я понял, это явилось одной из причин того, почему ее брак оказался неудачным. Она дала мне понять, что никогда не была счастлива с мужем и серьезно подумывала о разводе, как вдруг муж погиб. Она говорила о нем со странным раздражением, смешанным с жалостью, словно считала, что он сам виноват в своей смерти и ничего бы этого не случилось, если бы он хотел жить.

У меня вошло в привычку расспрашивать ее о прошлом, об успехах и неудачах, узнавать ее мнение по тому или другому вопросу. Она отвечала с какой-то жадной готовностью, словно хотела освободиться от того, что ее мучило, — печали, гнева или тщеславных устремлений.

А потом она дала понять, что ждет от меня ответной откровенности. Она хотела знать обо мне больше, чем ей удалось узнать от Филда. Я же по непонятной причине упорно избегал этого, убеждая себя, что, если бы она прямо спросила меня, я, не таясь, рассказал бы ей все. Я давно решил, что обязательно расскажу ей об отце и Хелене, о Мэг и Сесиль, но только не теперь и не в ответ на ее осторожные выспрашивания.

Мне представлялось естественным, что в этот первый, полный настороженности период нашего знакомства мы немножко мучаем друг друга. Я мучил ее тем, что умышленно не говорил о том, что ей больше всего хотелось узнать, а она (я был уверен, что она тоже делала это умышленно) могла внезапно покинуть меня именно тогда, когда мне казалось, что мы наконец по-настоящему понимаем друг друга.

Со стороны это могло показаться какой-то несерьезной игрой зеленых юнцов. Однако я считал, что именно это говорило о нашей зрелости. У двадцатилетних юноши и девушки давно бы не было никаких тайн друг от друга. Но ни я, ни Элен не стремились так быстро положить конец чудесному состоянию неопределенности.

Однажды, когда я закончил свои очередные расспросы, Элен вдруг сказала.

— Знаете, Клод, что мне в вас не нравится? Вы любите брать, но ничего не даете взамен.

И ногтем указательного пальца она очертила на скатерти нуль.

Мы снова сидели в ресторане Гвиччоли.

— Не даю ничего?

— Вернее, не говорите ничего.

— Разве? А что бы вы хотели узнать?

Она вспыхнула. В глазах ее появилась настороженная враждебность. После короткой паузы она сказала.

— Ну, например, почему вы ничего не рассказываете мне о вашей сестре? Из того немногого, что я о ней слышала, она представляется мне очень интересным человеком. Но, в сущности, я ничего о ней не знаю.

Пристально разглядывая нуль, нарисованный на скатерти, она старалась скрыть от меня свое разочарование. Ей наконец представилась возможность, но она сама ее упустила.

— С удовольствием, — ответил я и начал рассказывать ей, как, когда я был уже четырнадцатилетним подростком, от брака моего отца с Хеленой родилась Чармиан. После смерти отца Хелена привезла ее из Брюгге в Англию, и в маленьком домике в Баттерси в полной бедности прошло детство Чармиан, пока Хелена не вышла замуж за сэра Даниэля Арчера. Тогда Чармиан вдруг стала вполне обеспеченной юной леди. Я рассказал о двух юношеских увлечениях Чармиан: о ее романах сначала с молодым Роем Мак-Грегором, вероломно отказавшимся от нее, а затем с Виктором Тауни, погибшим где-то в Северной Африке. Затем я рассказал о браке Чармиан с Эваном Шолто, о том, как, несмотря на его постоянную неверность, она продолжала самозабвенно любить его, пока не родилась маленькая Лора. А теперь Чармиан решила навсегда связать себя с человеком, к которому не испытывает ничего, кроме жалости и презрения. Так увянет ее красота и пройдет молодость.

Тогда Элен почти ничего не сказала мне, лишь вежливо посочувствовала Чармиан. Все неприятное случилось потом.

У меня в гостях были Элен, Джонни и Наоми Филд. Я стал привыкать к Джонни и ловил себя на том, что прилагаю все усилия, чтобы не поддаться его обаянию. Его неизменная доброжелательность и услужливость и прежде всего то, что всякий раз, когда я его видел, я вспоминал Хелену, смягчили мою неприязнь к нему.

Помню, мы спорили о политике, я и Элен — с излишней горячностью, Наоми — спокойно и миролюбиво, а Джонни почти равнодушно, как неожиданно пришли Чармиан и Эван Шолто.

— Мы были рядом и решили сделать тебе сюрприз, — сказала Чармиан. Я сразу понял, что встреча с Джонни не доставила ей удовольствия, но она решила, что, поскольку я не вмешиваюсь в ее дела, ей следует вести себя так же. Она сдержанно, но дружелюбно поздоровалась с ним, а Наоми приветствовала как старую подругу. Знакомясь с Элен, Чармиан бросила на меня радостный и многозначительный взгляд.

Очевидно, визит ко мне был сделан по настоянию Чармиан и против воли Шолто, ибо он был неразговорчив и удостоил внимания лишь Джонни Филда, к которому проявил заметный интерес.

Я занялся приготовлениями к чаю, и Чармиан вместе со мной вышла в кухню.

— Она красива, твоя Элен.

— Ты так считаешь?

— Разумеется, не по голливудским стандартам, но такие головки бывают на старинных монетах.

— Она не моя.

— Нет? Тогда тебе следует сделать так, чтобы она стала твоею.

Чармиан отдала все свое внимание Элен и постаралась втянуть ее в разговор. Правда, это был разговор о модах и прическах, но Элен с удовольствием приняла в нем участие. Я никогда еще не видел ее такой оживленной и веселой. Она непринужденно болтала и, казалось, всем своим видом говорила — я счастлива, что можно забыть умные разговоры и не надо пытаться постичь непонятное. Я уже решил, что непременно скажу ей об этом, как вдруг она поймала мой взгляд, смутилась и враждебно насторожилась.

— Мне так нравятся ваши волосы! — воскликнула Чармиан — Эта прическа вам очень к лицу.

— И, пожалуй, единственная из всех возможных, — серьезно заметила Элен. — Если мои волосы не стягивать в пучок, они похожи на какой-то крученый пух. Я завидую вам, у вас такие красивые прямые волосы.

— Ох, уж эти мне женщины, — лениво промолвил Шолто, лишь бы что-нибудь сказать.

— Что дурного в наших разговорах? — тихо сказала Чармиан — Так хорошо быть женщиной. И разговоры наши не так уж глупы. Ведь внешность женщины так много для нее значит.

— Мне помнится, когда-то ты думала иначе, — вдруг сказал Шолто и тут же постарался сгладить грубость широкой улыбкой.

Я вспомнил время, когда Чармиан выражала свое горе в почти неестественном пренебрежении к собственной внешности.

— Чармиан всегда была обаятельна и красива. Я не помню ее иной, — галантно сказал Филд. Наоми тут же поддержала его:

— И я тоже. Другой я ее просто не видела.

— Филд, — неожиданно обратился к нему Шолто, — что вам известно об отмене ограничений на бензин?

— Ровным счетом ничего, — ответил Джонни. — Я вообще плохо осведомлен. Удивляюсь, как это все мимо меня проходит.

— Надеюсь, из этого не сделают секрета?

— Вы не должны требовать, чтобы Джонни разглашал государственные тайны, — шутливо вмешалась Наоми, пытаясь скрыть явную тревогу.

— Ради бога, что вы! — запротестовал Шолто. — Я просто поинтересовался.

— Вы ведете дела с фирмой Хэймера? — спросил Джонни.

— Непосредственно — нет. Но мы, разумеется, ее знаем.

— Вам не мешало бы познакомиться с самим Хэймером. Он вам должен понравиться.

— Что ж, пожалуй, нелишне, тем более что я мечу в автомобильные короли, — пошутил Шолто.

— Я мог бы вас представить ему, если вы находите, что вам это пригодится.

— Благодарю, ничего не имею против.

— В таком случае я позвоню вам, — сказал Филд.

— У меня с ним, пожалуй, найдется больше общего, чем у вас. Ведь я убежденный тори, не так ли, Чармиан?

— Собственно говоря, — тихо промолвил Филд, — боюсь, что и я переметнулся на их сторону. Прости меня, Клод, но я стал консерватором.

— Чтобы выслужиться перед Хэймером, конечно? — неожиданно съязвила Элен.

— Вовсе нет. Хотя, разумеется, он доволен. Просто чтобы быть в ладах с самим собой.

— Ты осел, — заметила она. — Все равно тебе не сделать карьеру.

— Что дурного в наших разговорах о карьере, — передразнивая Чармиан, сказал Эван. — Ведь карьера так много значит для мужчины.

Филд поднял руки, словно просил пощады за свое отступничество.

— Я не святой. Но, клянусь, я изменил свои взгляды не ради выгоды. Во всяком случае, я уверен, что мною руководило не это. Но разве кто-нибудь знает, сколь бескорыстны наши побуждения?

— Я не собираюсь тебя в чем-либо обвинять, — резко оборвала его Элен. Она покраснела и не на шутку рассердилась. Оставив Чармиан, она ходила по комнате, рассеянно разглядывая книги на полках. Время от времени она брала в руки какую-нибудь книгу, раскрывала ее, но тут же, захлопнув, ставила на место, задвигая на полку ладонью.

Спор о том, при какой партии легче сделать карьеру, продолжался до тех пор, пока Чармиан и Шолто не ушли.

— Я ничего не имею против Шолто, — сказал Филд. — Но мне жаль, что у Чармиан такой муж. Это ошибка.

Он усвоил в последнее время заботливо покровительственный тон друга семьи, которому позволено обсуждать все семейные дела.

— Да, ошибка, — поддержала его Наоми. — Ведь Чармиан чудесный человек!

К моему удивлению, Элен, надевавшая шляпку перед зеркалом, вдруг круто обернулась и ринулась в атаку.

— Ну можно ли быть такой дурехой! Я просто не понимаю! Клод говорит, что она его не любит. Если так, то почему она не уйдет от него? Я не могла бы жить с человеком, которого презираю. А она презирает его, это видно хотя бы из того, с какой подчеркнутой вежливостью она к нему обращается. Женщина не должна мириться с таким положением. Как вы считаете, Клод? Я просто не могу этого видеть. Значит, в ней самой чего-то нет… хотя бы элементарного уважения к себе. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Филд улыбнулся, опустив глаза на ковер. Наоми малодушно выскользнула в прихожую.

— Да, понимаю, — ответил я. Я был так зол, что готов был схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока у нее не застучат зубы. — И не осуждаю вас за ваш благородный гнев, поскольку знаю, как мало вы осведомлены об истинном положении вещей. Одного я, однако, не пойму, почему вы считаете себя вправе судить ее?

Элен выпрямилась и застыла. Она стояла на пороге и от этого казалась почти одного со мной роста. В полном молчании мы смотрели друг на друга.

Затем она сказала:

— Мне кажется, факты говорят сами за себя. К тому же вы сами мне немало рассказывали.

— Возможно, мне не следовало обременять вас своей откровенностью.

— Возможно, — резко ответила она, и на ее щеках вспыхнули два ярких пятна, — если предполагалось, что я тут же должна забыть об услышанном.

В гостиную вернулась неестественно оживленная Наоми.

— Элен! Надевай наконец пальто и идем домой! Ты знаешь, который час? Джонни, скажи ей, что она опоздает на последний автобус.

Элен сошла с порога и разрешила мне подать ей пальто.

— Да, да, — торопливо пробормотала она, — если я опоздаю на последний автобус, это будет ужасно.

Я проводил их только до дверей и не стал спускаться вниз.

— Я пойду первым, — сказал Джонни, — у меня есть карманный фонарик. Что у вас со светом, Клод?

— Перегорели пробки.

— Всюду перегорают пробки! Что за страна! Спокойной ночи. Следуй за мной, Нао.

Элен на минуту задержалась. Вся неудовлетворенность, вся радость и безрезультатность наших встреч словно вдруг напомнили о себе. Она посмотрела на мои губы и отвела глаза.

— Спокойной ночи, — промолвила она.

— Спокойной ночи.

Наконец, подумал я, мне не надо больше терпеть присутствие Джонни Филда в моем доме. Раз не будет Элен, не будет и Филда. Я был рад, что не добивался близости с нею, не выразил словами того влечения, которое испытывал к ней и которое давало о себе знать внезапными бурными толчками крови в висках. Теперь ничего этого не будет. Она неумна, резка в своих суждениях, бессердечна и чересчур смела, а смелость сама по себе еще не добродетель. Я был так оскорблен за Чармиан, что сейчас готов был отрицать даже несомненную привлекательную внешность Элен. Нет, нет, мое первое впечатление было верным — бесцветная, сухая, упрямая особа, живое воплощение министерства торговли.

Я был совершенно свободен от нее, свободен от страха, что она не позвонит и не даст о себе знать. И впервые за все время я серьезно задумался над предложением Крендалла. Наконец-то я был вправе выбрать себе работу, которая ничего не сулила мне в будущем.


Глава седьмая


Возможно, именно потому, что я был возмущен незаслуженной обидой, которую нанесли Чармиан, я вдруг потянулся к ней, чем немало удивил ее. Мне казалось, что я должен как-то исправить то зло, которое ей причинили или могли причинить. Она же, будучи человеком, который способен поверить в зло только тогда, когда сам сталкивается с ним, и притом в его самой грубой и откровенной форме, догадывалась, что я неспроста уделяю ей столько внимания, но склонна была объяснять это тем, что меня беспокоят ее семейные неурядицы.

Разумеется, я не собирался считать Элен врагом Чармиан. Какая-то своя обида, какие-то свои ассоциации заставили ее так резко осудить Чармиан. В словах Элен не было ничего, направленного лично против Чармиан. Так рассуждал я всякий раз, когда рассуждал здраво. Однако мне доставляло удовольствие злиться на Элен, это было моим недостойным утешением в те дни.

А Чармиан, которой очень понравилась Элен, говорила о ней с неизменной симпатией. Наконец-то, радовалась она, я встретил женщину, которая сможет стать мне хорошей женой. Чармиан мечтала видеть меня женатым.

Забота о моем будущем помогала ей забывать о своих невзгодах.

— Теперь, когда умерла мама, — как-то вдруг заявила она, — я обязана заботиться о тебе.

— Боже праведный! Неужели ты считаешь, что Хелена когда-нибудь заботилась обо мне? Все было как раз наоборот.

— Знаю, знаю. И однако она часто говорила мне, что хочет видеть тебя устроенным.

— Если ты имеешь в виду собственный счастливый пример, — заметил я, — то я предпочитаю оставаться неустроенным.

— У меня есть все, что мне надо, — горячо возразила Чармиан, — у меня есть ребенок.

— Разве я виноват, что у меня его нет?

— Я и не собираюсь тебя винить. Однако. — Она умолкла, а затем посмотрела мне в глаза — Ты разлюбил Мэг именно потому, что она не могла иметь детей? Разлюбил, когда узнал, что она скрыла это от тебя? Ты сам мне сказал. Не так ли? Для тебя действительно это много значит?

Ее черные с золотыми искорками глаза смотрели на меня с вызовом. Я знал, что мне не уйти от ответа, и потому не пытался уклониться от него.

— Думаю, что нет. Думаю, это было просто предлогом. Мы были очень разные люди, Мэг и я.

— Я знала это еще тогда, когда мне было всего шесть лет, — заметила Чармиан, и я подумал, как давно все это было.

— Если бы я тогда тебя послушал! Почему я был глух? Ведь устами младенца глаголет истина.

Она улыбнулась.

— Из всей нашей семьи только я одна наделена способностью разумно мыслить. Да, так вот, я уже сказала тебе, что Лора — моя награда за все мучения. Поверь, это действительно так. Ты знаешь, я, кажется, способна обращаться к ней со словами молитвы, как к богу.

По-настоящему ее состояние я понял потом, несколько дней спустя, когда рассказал ей эпизод, очевидцем и невольным участником которого я стал.

Возвращаясь от одного из клиентов Крендалла, я шел по переулку, которых такое множество между Эджвер- и Хэрроу-роуд. Навстречу по другой стороне шла женщина лет тридцати восьми в аккуратном твидовом костюме с кошелкой в руке. Она вела за руку маленькую девочку, а за ними, немного поодаль, плелся краснощекий мальчуган лет двенадцати. Он был слишком толстый и рослый для своих лет, и длинные серые брюки были явно ему тесны. На нем была малиновая школьная фуражка с кокардой и малиновый джемпер со школьной эмблемой на кармашке.

Когда нас разделяло всего шагов двадцать, женщина недовольно обернулась и сделала нетерпеливый жест рукой, словно хотела сказать. «Ну что ты плетешься, скорее!»

И тут произошло совершенно неожиданное: мальчишка остановился как вкопанный, с секунду смотрел на мать, а затем вдруг с угрожающим видом двинулся на нее. Она в испуге попятилась, а маленькая девочка громко заплакала. Мальчишка, приняв позу боксера, стал, приплясывая, теснить мать, не сводившую с него испуганного взгляда, и вдруг сделал выпад и нанес ей хорошо рассчитанный удар под сердце. Женщина побледнела, громко охнула и резко отпрянула назад.

Я перебежал через улицу и схватил мальчишку за руку.

— Ты что делаешь? Как ты смеешь бросаться с кулаками на мать!

Он вырывался, тяжело дыша и рыча, как звереныш. И тогда я сказал первое, что говорят в таких случаях.

— Вот сейчас позову полицейского, и он тебя заберет.

— Зови, зови! — злобно выкрикнул он. — Пусть забирает ее!

И, ловко вывернувшись из моих рук, он выхватил свой бойскаутский нож. Я вовремя успел снова схватить его за руку и уже не отпускал. Теперь я был не один, потому что к нам подошли седой мужчина с портфелем и маляр, красивший дом напротив.

Маленькая девочка громко и испуганно плакала, круглые слезы, словно горох, катились по ее щекам. Седой мужчина схватил мальчика за другую руку. Так мы крепко держали его за руки, а он повис между нами, словно на качелях, отчаянно брыкаясь, в бессильной ярости делая резкие, почти конвульсивные движения.

— Это уже не в первый раз, — задыхающимся голосом вымолвила мать, — уже не в первый раз. Отнимите у него нож, прошу вас.

Я расцепил мальчишке пальцы, вынул из них нож и отдал матери.

— Ах ты негодник! — возмущался седой господин с портфелем. — Надеюсь, твой отец проучит тебя как следует.

Маляр повел себя иначе. Он присел на корточки перед мальчиком, так что их лица почти соприкасались, и тихим голосом серьезно сказал:

— Я не знаю, что у тебя за обида, сынок, да и не хочу знать, но запомни: лучше матери нет у тебя друга.

Каким бы странным ни показалось в этот момент такое обращение к обезумевшему от непонятного приступа злобы мальчику, но оно возымело действие. Лицо мальчишки вдруг искривилось в жалкую гримасу, и он заплакал, сразу же превратившись из разъяренного зверька в обыкновенного обиженного ребенка. Мы отпустили его, и он побежал по переулку в сторону шумной улицы.

— Пусть, — сказала мать, — не трогайте его, теперь все обойдется, он успокоится. — Встав на колени, она обняла плачущую девочку и стала ее уговаривать. — Не надо плакать, детка, все прошло. Он просто пошутил, он не хотел сделать ничего плохого.

Седой господин попытался было о чем-то ее спросить, но женщина ничего не ответила. Торопливо поблагодарив нас, она поспешила за сыном, таща за руку девочку. Маляр пожал плечами.

— Должно быть, не все дома, — спокойно промолвил он и вернулся к прерванной работе.

Когда я рассказал об этом эпизоде Чармиан, я добавил что-то относительно материнской доли: как, должно быть, тяжело матери этого мальчишки — ведь он сущий волчонок.

К моему удивлению, Чармиан набросилась на меня.

— Ты только так и способен мыслить! Тебе, разумеется, ее жаль! Все вы такие, мужчины. А ты подумал о мальчике? Разве ты знаешь, отчего он такой? Почему хотел убить собственную мать? Ведь дети так ужасно страдают, — продолжала она, одновременно разгневанная и взволнованная — и никто этого не знает. Взрослые всегда заодно и всегда против детей. Как ты можешь осуждать этого бедного толстого мальчугана? Только представь, сколько ему пришлось вытерпеть, если он стал таким? Ведь всю правду ни ты, ни я никогда не узнаем.

— Разумеется, поэтому лучше не принимать так близко к сердцу эту историю. И ради бога, будь справедливой, не впадай в крайности. Дети, бросающиеся с ножом на родителей, право же, заслуживают наказания.

— Ах, ты совсем ничего не понимаешь, — продолжала она. Взяв на руки маленькую Лору и крепко прижав ее к себе, она взволнованно ходила по комнате. — Я на их стороне. Я всегда буду на стороне детей.

Я вдруг понял, что Чармиан бросает вызов миру взрослых, миру их любви и их ненависти. Она решила посвятить себя Лоре и добровольно отказаться от других радостей. Мальчишка в малиновой фуражке, разъяренное и одержимое злобой существо, столь быстро ставшее вновь беззащитным и беспомощным, символизировал для нее страх, живущий в душе каждого ребенка.

Тем, кто утверждает, что у истоков детства лежат страх и страдание, грозит плен. Здоровое начало, заложенное в естественном праве человека на счастье, служит великим вдохновителем всех его начинаний. Страдания двенадцатилетнего мальчика символизировали для Чармиан страдания детства, и она отождествляла их с собственной обидой. Она сама была мальчишкой с ножом в руках. Ей снова хотелось вернуться в детство, чтобы ничего самой не решать и не избирать меру наказания.

Это неожиданно возникшее между нами непонимание и новая отчужденность заставили меня подумать о том, чтобы уехать куда-нибудь ненадолго. Тоска по Элен была похожа на физическую боль и словно обручем все туже стягивала сердце. Я был полон решимости побороть ее во что бы то ни стало, избавиться, как от тяжкой болезни, и видел выход лишь в смене обстановки и в новых впечатлениях. Чармиан не нуждалась во мне, а галерея Крендалла в своем спокойном и неторопливом существовании не требовала особых забот. Поэтому, когда Крендалл упомянул как-то о богатой американке, коллекционирующей картины современных английских художников, и высказал мысль, что было бы неплохо установить с нею деловые контакты, я предложил вместо отпуска съездить на месяц в Нью-Йорк. Я мог себе это позволить и, таким образом, соединил бы приятное с полезным.

— Что ж, я не возражаю, — одобрил мою идею Крендалл, — поезжай. Меня это вполне устраивает. Я попрошу Макса Дэвидсона помочь мне, пока ты будешь в отъезде. Он сейчас не у дел, и думаю, что его знаний хватит, чтобы не наделать глупостей. Когда ты предполагаешь ехать?

— Как можно скорее, — ответил я, но, наведя справки, выяснил, что раньше середины мая уехать не удастся.

— Ну что ж, все равно у тебя впереди заманчивая перспектива, — утешал меня Крендалл, не подозревая, насколько мне необходимо уехать немедленно.

Вторая неделя апреля была на исходе, и весенний город сиял, словно осыпанный бриллиантовой пылью, а поздно зацветшие деревья в садах Чейэн-уока белели, будто шары из сахарной ваты, и наполняли воздух сладким ароматом. Весна была похожа на строгую мать, которая долго отказывала ребенку в удовольствиях, а затем вдруг неожиданно щедро осыпала его подарками.

Мысли о поездке в Америку так захватили меня, что тоска по Элен стала проходить. Возможно, она прошла бы совсем, если бы однажды вечером, возвращаясь домой и проходя мимо маленькой мастерской по ремонту радиоприемников, я не услышал мелодию, напомнившую об Элен.

Впервые я услышал ее в тот вечер, когда мы с Элен обедали у Гвиччоли. Это был необычайно теплый вечер, и мы сидели у открытого, окна, под которым уличный музыкант играл на флейте. Поначалу я почти не слышал его, ибо звук флейты был слишком слабый и его заглушал шум улицы. Думаю, что он не сразу привлек мое внимание. Теперь же, услышав эту мелодию, шумно исполнявшуюся на саксофоне, трубе и кларнете, мелодию, которая донеслась до меня из темного нутра маленькой лавчонки, я сразу вспомнил ее. Это была обычная джазовая музыка с надоедливыми повторами басов, под которую, тесно прижавшись друг к другу напряженными телами, конвульсивно подергиваются пары в переполненных дансингах. Но я услышал ее, когда был с Элен, запомнил, и теперь она показалась мне необыкновенной.

Остановившись как вкопанный на заполненном пешеходами тротуаре, я слушал банальный мотив, словно звуки хорала. Нет, пожалуй, хор ангелов не смог бы петь слаще. Только когда эту мелодию сменила другая, столь же же пошлая и банальная, я наконец обрел способность двигаться и продолжил свой путь.

В моем уме рождались хитроумные планы примирения с Элен, перебрасывались бесчисленные мостики через пропасть. Но поскольку я старался во что бы то ни стало обойтись без помощи Филдов, все они были практически неосуществимы. От некоторых я тут же сам отказался, понимая их явную нелепость. Например, я звоню Элен в министерство и задаю ей какой-нибудь вопрос, скажем, что требуется для того, чтобы открыть магазин (любой магазин). Или: я узнаю (бог весть каким образом), где она завтракает, и случайно оказываюсь там. Или: я пишу ей сухую и сдержанную записку, где спрашиваю, не оставила ли она у меня какую-нибудь пустяковину, ну, скажем, пудреницу или авторучку (для пущей правдоподобности я, разумеется, сам покупаю их в магазине). И наконец: я тяжело заболеваю и в бреду зову ее.

Идиотизм этого последнего плана, логически следующего за всеми остальными, не менее глупыми и нелепыми, заставил меня очнуться, я даже вновь обрел утраченное чувство юмора. А заодно вернулась и прежняя злорадная, ничем не оправданная уверенность в том, что Элен не меньше моего жаждет примирения, и я преподам ей хорошенький урок, если не буду с этим торопиться.

Разумеется, я все еще расценивал свое отношение к Элен как простое увлечение или флирт; ничего серьезного в этом я пока не видел. Продолжая наслаждаться внутренней свободой после смерти Хелены, я не был склонен снова осложнять свою жизнь.

Пока я строил нелепые и несбыточные планы примирения с Элен, время от времени по случайным воспоминаниям возрождая радостные и тревожные минуты наших встреч, в отношениях между Чармиан и Шолто произошли перемены.

Однажды утром Чармиан внезапно появилась в галерее. Посетителей не было, я был свободен, и она без обиняков сказала:

— Ты знаешь, Эван пьет.

— Ты говорила, что это бывает. Снова началось?

— Но теперь это серьезно. Он не бывает совершенно пьян, но и трезвым почти не бывает. Опять пропадает по вечерам, возвращается в полночь, отвратительно любезен и внимателен. Свекровь в восторге.

— Разве она не видит?

— О, нет. Она счастлива, что он галантен и мил. Она не знает, каким он бывает после полуночи.

Я почувствовал, как сжалось сердце от гнева.

— После полуночи?

— Нет, нет, он ничего себе не позволяет. Просто садится в ногах моей кровати и начинает доказывать, что во всем виновата я. Он говорит, что ему нравится пить, что он обязательно сопьется — и все из-за меня. Он не трогает меня. А утром ничего не помнит. У него даже голова не болит с похмелья.

— Почему ты не запираешь дверь спальни?

— Я попробовала однажды, но он так стучал, что разбудил свекровь и она примчалась в одной сорочке и в своем розовом ночном чепце. Мне пришлось успокаивать ее и убеждать, что все это просто шутка.

— Она не такая дура. Думаешь, она тебе поверила?

— Она хочет верить, а это главное.

— Ты и теперь не уйдешь от него?

— Сейчас я не могу, — ответила Чармиан с сосредоточенным и каким-то ребячески упрямым выражением. — У него нет ни гроша за душой.

— Он работает?

— О нет, — ответила она со спокойной и горькой иронией. — Уже нет. На прошлой неделе он отказался от места.

— Но… Черт!

— Он считает, что заслуживает большего. Теперь он обхаживает Джонни Филда, хочет, чтобы тот рекомендовал его Хэймеру. Он теперь каждый вечер пропадает у Филдов.

— Послушай, Чармиан. То, что он стал пить, меняет дело. Что тебе до того, как он будет жить без тебя. Ты не должна терпеть все это.

— Что подумает обо мне Лора, когда вырастет? — произнесла Чармиан с идиотской наивностью. — Если она узнает, что я отвернулась от ее отца, когда он был беден и попал в беду…

— Но почему ты так похожа на отца, господи? — воскликнул я. — Почему ты не унаследовала эгоизм Хелены! Мне тошно от твоих рассуждений!

— Дело не только в Эване. Ты знаешь, что свекровь спасает от богадельни только рента — тридцать фунтов в неделю. Я выяснила, оказывается, она по уши в долгах. По уши!.. — добавила Чармиан с неожиданным гневом.

— И ты, конечно, собираешься ее спасать? Моя дорогая, людей в таком положении слишком много.

— А что мне делать?

— Я думаю, что Шолто-мать и Шолто-сын сами о себе позаботятся, если ты перестанешь их опекать. Попробуй — и ты убедишься в этом.

— Неужели ты считаешь меня способной на это? — воскликнула Чармиан, а затем с неожиданным удивлением и нежностью сказала: — А почему ты так похож на Хелену, ведь ты не ее сын?

— Не будем задавать друг другу идиотских вопросов. Послушай, я не собираюсь с тобой спорить, но позволь мне хотя бы поговорить с Эваном.

— Говори, пожалуйста, — согласилась она. — Только он здесь ни при чем. Если хочешь его застать, приходи в субботу утром, потому что он куда-то уезжает на воскресенье. Не спрашивай куда, я не знаю. Знаю только, что его поезд отходит после двух. Приходи часов в одиннадцать, и ты, возможно, еще застанешь его. Меня не будет дома. Я уйду с Лорой в парк.

— Я не причиню тебе вреда, если поговорю с Шолто? — спросил я.

— Хуже быть уже не может. Может стать только лучше, в крайнем случае все останется по-прежнему. Возможно, он прислушается к твоим словам. А если нет, то это все равно ничего не изменит.

И, уже уходя, она вдруг обернулась и сказала:

— Ты знаешь, я последнее время так много думаю о маме. Она у меня из головы не выходит. Мне кажется, что она пытается помочь мне, подсказывает, как поступить, что сказать, подсказывает даже слова.

От неожиданности я не нашелся, что ответить, но потом, взяв себя в руки, спокойно сказал:

— Только не рассказывай мне историй о привидениях и духах. Хелена не из тех, кому придет такое в голову.

— Возможно, это от нее не зависит, — ответила Чармиан.

Меня встревожило поведение Чармиан. То, что такой разумный человек, как она, вдруг начал верить в общение с загробным миром, говорило о том, что Чармиан жила в состоянии огромного морального напряжения.

Я взял ее за руку.

— Выслушай меня внимательно, Чармиан. Мы все помним Хелену. Таких, как она, не забывают. Зная, как она умела здраво и разумно разбираться во всем, легко можно себе представить, как бы она поступила в том или ином случае, что сказала бы и что посоветовала. Но если бы ей предложили роль ангела-хранителя, право, она скорее предпочла бы отправиться в ад.

Мои слова, должно быть, возымели действие и вывели Чармиан из состояния подавленности и оцепенения. Она шутливо толкнула меня и рассмеялась.

— Я повидаюсь с Эваном, — сказал я. — Я постараюсь быть предельно тактичным в этом нелегком для меня разговоре.

— Прошу тебя, ради Лоры, — сказала она торопливо, — не ради меня.

— Мне кажется, его пьянство пока еще не отражается на Лоре?

— Нет, он только становится отвратительно сентиментальным, противно сюсюкает и дышит на нее винным перегаром. А я этого не выношу.

— Еще несколько месяцев назад ты умирала от любви к нему, — сказал я, — и не позволяла сказать о нем ни одного дурного слова.

— Да, — согласилась она. — Все это странно…

Она ушла.

Однако мне не удалось повидаться с Эваном в субботу, и он уехал, не подозревая о моих намерениях.

В половине одиннадцатого, когда я уже совсем было собрался к Шолто, неожиданно пришла Наоми Филд.

Она извинилась, что побеспокоила меня, затем смущенно умолкла, но через несколько минут повторила свои извинения.

— Если я не вовремя, вы скажите, я уйду. Но меня очень беспокоит Джонни, мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Вы были так добры ко мне до моего замужества, всегда помогали советами.

Ничего подобного, разумеется, не было. Насколько я помню, мне довелось лишь однажды беседовать с ней до ее замужества, и то это был светский, ничего не значащий разговор.

— Что случилось? — прямо спросил я. Я видел, что она с трудом сдерживает слезы. В ее прическе и одежде была несвойственная ей небрежность. Мне даже показалось, что она не шла, а бежала.

Наоми села и расстегнула пальто, пригладила ладонями волосы, убирая их со лба.

— За эту неделю я чуть с ума не сошла от тревоги. Мне не к кому обратиться. Я знаю, что не имею права затруднять вас, но вы знаете меня, знаете Джонни.

Она вдруг умолкла и уставилась в окно застывшим взглядом, словно увидела там что-то такое, что заставило ее остолбенеть от ужаса. Она кусала губы, стараясь не разрыдаться.

Я зажег сигарету и насильно сунул ей в рот.

— Благодарю. Я сейчас успокоюсь. Что бы сказал Джонни, если бы узнал, что я пришла к вам? Но я не могла иначе, хотя мне теперь и стыдно.

Наоми была спокойной, уравновешенной женщиной, вовсе не склонной к истерике.

— Что случилось, Наоми? Может, все не так плохо, как вам кажется?

— Да, да, возможно. — Она немного успокоилась. Очевидно, страшное видение за окном исчезло.

— Клод, не правда ли, многие в наши дни добывают деньги не совсем честным путем, вернее, просто нечестным? Ведь их вынуждают к этому обстоятельства, правда? Джон ненавидит нищету, он не хочет, чтобы я в чем-либо нуждалась. Ведь в этом есть какое-то оправдание, как вы считаете?

— Что он натворил? — спросил я.

Она узнала это неделю назад, совершенно случайно. Филд разговаривал с кем-то по телефону — это был нескончаемый разговор, а Наоми собиралась к друзьям в пригород Лондона и ей необходимо было узнать расписание, поездов. Опасаясь, что она уже пропустила нужный ей поезд и пропустит следующий, она поднялась к соседке, с которой была едва знакома, и попросила разрешения позвонить на вокзал Ватерлоо. Соседка провела ее в гостиную и оставила одну. Наоми подняла трубку. Каким-то необъяснимым образом телефон квартиры Филдов подключился к телефону соседки, и Наоми невольно услышала все, о чем говорил Джонни со своим собеседником.

— Я положила бы трубку, если бы не слова, которые меня насторожили. Я решила дослушать до конца. Вы вправе презирать меня, Клод.

Наоми, женщина неглупая и разумная, долгое время не задавала себе вопроса, откуда это их неожиданное благополучие Ей было ясно, что у мужа появились «свободные» деньги, но, спрашивая его об этом, она не очень настаивала, чтобы он объяснил, как и откуда они появились. Она удовлетворялась его полушутливыми недомолвками.

Разговор, который она случайно подслушала, Джонни вел с неким Макнамарой — провалившимся на выборах кандидатом от партии социалистов. Теперь он был личным секретарем у члена парламента — лейбориста. Из разговора Наоми стало ясно, что Макнамара передает ее мужу какую-то информацию, а тот в свою очередь передает ее еще кому-то. Затем они поровну делят деньги, которые им платят за эти услуги.

Я был поражен тем, как быстро подтвердилась моя почти фантастическая версия, и буквально онемел от удивления и неожиданности. Наоми, решив, что я потрясен поступком ее мужа, тут же поспешила добавить:

— Я не знаю, что это за информация, но я уверена, что он ничего не делает плохого. Сама мысль о том, что Джонни может… О, что мне делать, Клод? Он ничего не подозревает, а я не могу сказать ему…

Она умолкла, затем робко спросила:

— Вы не могли бы осторожно намекнуть ему?.. Я хочу сказать, намекнуть, что надо немедленно прекратить это… — Она снова умолкла. — О, я понимаю, вы не можете этого сделать.

— Разумеется, не могу.

— Но как, по-вашему, что он делает? Ведь Джонни не способен на что-то дурное!.. Вы ведь знаете, он так щепетилен…

— На вашем месте я бы забыл об этом, Наоми.

— Нет, я не могу забыть. Ведь я люблю Джонни. — Наоми в эту минуту, должно быть, казалась себе романтическим воплощением Жанны д’Арк. — Мысль о том, что с ним может случиться что-то плохое, приводит меня в ужас, и кроме того… Нет, вы не должны считать меня ханжой, Клод, но я ненавижу ложь и нечестность, даже в мелочах. Я не выношу, когда не возвращают мелкие долги, или хотят проехать на автобусе без билета, или выудить чужую монету из автомата… — Она попыталась засмеяться. — Очевидно, я сказала глупость… особенно об автомате… — Она снова умолкла. — Да, я понимаю, вы не можете сказать ему. Только не говорите мне, Клод, что я должна все забыть. Не такой совет мне сейчас нужен.

— Вы сами знаете, что вам надо делать, Наоми.

— Нет, не знаю.

— Знаете. Самое лучшее — это сказать ему все и потребовать объяснения.

— Я не могу. — Она сцепила зубы и сжала руки на коленях так сильно, что обозначились побелевшие суставы.

— Почему не можете? Я не верю, что у вас не хватит мужества. Вы всегда были сильнее его. Он слаб и податлив, как трава, Наоми, и от этого вы никуда не уйдете.

— Я не могу сказать ему, — ответила она, — ведь если он узнает, что я ему не верю, то сам потеряет веру в себя. А ведь это то, что я ему дала. Ему необходимо верить в себя больше, чем кому-либо другому. Я не имею права отнять у него эту веру.

— Хорошо, — сказал я, — тогда забудьте обо всем.

Она поднялась в полном отчаянии, собираясь уйти, и дошла уже до двери, когда я наконец решился.

— Наоми, я знаю, чем занимается Джон. Не спрашивайте, как я об этом узнал, но я знаю. Он продает секретную информацию прессе, и если все станет известно, это грозит ему тюрьмой.

Лицо Наоми стало серым; я испугался, что она потеряет сознание.

— Поэтому вы должны немедленно сказать ему все и, добавьте, что я тоже об этом знаю. Скажите, что, если он не прекратит это, я сообщу его начальнику и начальнику этого, как его — Макнамары, тоже. Сделаю я это или нет — не так уж важно. Только постарайтесь внушить ему, что я обязательно это сделаю.

— Но разве вы… — прошептала она еле слышно, — разве вы хотите быть замешанным в этом?..

— Мне так часто приходилось бывать замешанным в делах Филда, что одним случаем больше или меньше, не имеет уже значения. Делайте так, как я вам сказал.

— Может, мне действительно лучше обо всем забыть, — панически заметалась Наоми.

— Теперь это уже невозможно, — сказал я, и она покорно поддалась на этот шантаж.

В пять, часов Джонни Филд был уже у меня; по-мальчишески смущенный и пристыженный, он выглядел почти трогательно. В своих объяснениях он был предельно краток.

— Наоми мне все рассказала об этой… кх-м… истории. В ней замешан не я один, поэтому я не буду все тебе объяснять. Ты должен поверить мне, все не так ужасно, как кажется на первый взгляд. Речь идет об общеизвестных фактах, ничего секретного и, разумеется, никаких нечестных сделок…

— Однако тебе за это неплохо платят.

Джонни помрачнел. Он глотнул воздух, словно человек, который задохнулся от незаслуженного оскорбления. Но тут же поспешил заверить меня:

— Все уже кончено, даю честное слово, Клод. Я не подозревал, что на это можно посмотреть как-то иначе, пока Нао не передала мне твое мнение. Послушай, это может показаться тебе смешным, но я чертовски тебе благодарен. Ты помог мне во всем разобраться. Кажется, это не в первый раз, но, клянусь тебе, в последний. Ты можешь забыть этот случай, как забыл все остальное? Ради Наоми, если не ради меня?..

— Можешь быть уверен, что если я сделаю это, то уж, во всяком случае, не ради тебя, — ответил я.

Приняв это как согласие на примирение, он энергично тряхнул мне руку, с силой хлопнул по плечу и ушел, прежде чем я успел что-либо сказать или возразить.

Наоми пришла поблагодарить меня.

— Вы не представляете, насколько мне теперь спокойней. И ему стало легче, поверьте мне. Его так легко обмануть, втянуть в любую неприятность, и он так благодарен, когда ему помогают выпутаться.

— Теперь, я думаю, нам лучше поскорее забыть об этом и никогда не вспоминать, — сказал я.

Она ответила мне благодарной улыбкой, и мы заговорили о чем-то другом.

Разбирая шкаф, я нашел сделанный пером портрет Сесиль Арчер. Его как-то набросал мой приятель Биркленд, теперь Бирк, известный карикатурист. Это был превосходный рисунок, легкий и изящный, как портрет Режан Бердслея[8 - Портрет французской актрисы Габриэль Режан (1850–1920), выполненный известным английским графиком Бердслеем.]. Теперь, когда я снова мог смотреть без боли в сердце на фотографии и портреты Сесиль, я решил отдать рисунок наклеить на картон и окантовать. Он лежал у меня на столе, и Наоми его увидела.

— Можно мне взглянуть? — спросила она. Взяв рисунок в руки, она, не удержавшись, воскликнула: — Господи, ведь это Элен! Нет, нет, я ошиблась, не Элен. Но как похожа…

Удивленный, я взял из ее рук портрет Сесиль и внимательно вгляделся в него. Наоми была права. Пожалуй, труднее было бы найти женщин, менее похожих друг на друга по манере держаться, цвету лица, глаз и волос, чем Сесиль и Элен. И однако четкие и правильные черты, маленькая точеная головка, характерный изгиб губ делали их странно похожими.

— Это мой близкий друг, — объяснил я Наоми. — Ее уже нет в живых, она умерла. Да, они действительно похожи с Элен. Раньше я этого как-то не замечал. Это дочь сэра Даниэля Арчера.

— Неужели это Сесиль? — воскликнула Наоми, которая, по-видимому, слышала о ней, и с новым интересом посмотрела на портрет.

Мысль о том, что я и сейчас все еще ищу черты Сесиль в других женщинах, усилила беспокойное желание увидеть Элен и устранить все нелепые недоразумения между нами.

Весь вечер и следующее утро я опять обдумывал планы возвращения Элен, подробно разбирая то один, то другой, охваченный таким лихорадочным нетерпением, что готов был приняться за осуществление самого нелепого из них, как вдруг сама Элен разрешила мои сомнения.

Я был в галерее. Раздался телефонный звонок, просили Крендалла.

Я поинтересовался, кто говорит.

Решительный и незнакомый голос ответил:

— Миссис Эштон. Собственно, мне нужен мистер Пикеринг.

— Я у телефона.

Голос сразу изменился и стал прежним голосом Элен, чистым, мягким, несколько напряженным, пожалуй, даже более напряженным, чем обычно.

— О Клод, я вас не узнала.

— И я вас тоже.

— Это Элен, — зачем-то пояснила она.

Я спросил, как она поживает.

— Хорошо, Клод. Я позвонила, чтобы сказать… — Она на мгновение умолкла, а затем торопливо продолжала, — чтобы извиниться за все, что наговорила тогда о Чармиан. Это не мое дело, вы правы. Я очень сожалею. — Наступила долгая пауза. Я был так счастлив, что утратил способность говорить. И я торжествовал; мне стыдно признаться, но это было так.

— Ну вот и все, что я хотела вам сказать. До свидания.

— Подождите, — крикнул я, словно она была за сотни миль от меня, в каком-то другом мире. — Вернитесь, Элен!

— Я здесь.

— У Гвиччоли, в семь?

— Сегодня?

— Да.

— Я не смогу сегодня.

— Сможете, если захотите. Вы придете, да?

Она ответила почти шепотом, словно в комнату кто-то вошел и она не хотела, чтобы ее слышали:

— Я постараюсь. Хорошо, я приду. Только я, возможно, опоздаю.

Но, как всегда, она пришла раньше. Когда я подходил к ней, она встала и сделала несколько шагов мне навстречу. Лицо ее светилось радостью.

Мы ни словом не обмолвились о Чармиан, о нашей размолвке и о радости этой встречи, более теплой, чем все, что были до сих пор. Мы говорили о книгах, новых фильмах и о политике. Я рассказал ей о Филде, и она не поторопилась, как обычно, вынести свое категорическое суждение, а лишь посмеялась и сказала, что, пожалуй, не очень удивлена. Во время ужина мы не касались ничего, что могло больше всего нас интересовать; в этом не было необходимости. Наш разговор, о чем бы он ни шел, был лишь хрупкой завесой, за которой прятались невысказанные слова, волнующие и полные значения.

После ужина я, как обычно, спросил, куда бы она хотела пойти.

— Чудесный вечер, — сказала она, — давайте пройдемся… и помечтаем.

В полном молчании мы спустились по шелковистой траве парка к Темзе и смотрели на разноцветные огни, дробящиеся в воде, и золотисто-серебряную цепочку автобусов на мосту Ватерлоо.

Я ощущал непонятный страх и восторг: страх открытия и радость оттого, что оно сделано.

Элен тоже, должно быть, испытывала нечто похожее, ибо вдруг торопливо, словно защищаясь от чего-то, стала подробно рассказывать мне о каких-то сложных интригах в министерстве, которые могут отразиться на положении Эйрли, а следовательно, и на ее положении тоже. Я не отвечал, ибо почти не слушал ее. Мы повернули к Стрэнду, через Сен-Мартин-лейн и Лестер-сквер вышли на Пиккадилли, вошли в темный в блестках фонарей Грин-парк и побрели прямо по траве.

— …И если до понедельника не состоится заседание и Эйрли не удастся переговорить с Картером, а Картер не согласится взять на себя часть ответственности за решение, принятое Конвеем, во всяком случае, ту часть, которая касается его, тогда вся эта история…

Она вдруг умолкла, словно то, что она говорила, внезапно потеряло всякий смысл. Мы остановились, почти изнемогая от усталости. Напряжение между нами звенело, как натянутая струна, которой коснулись пальцем. Я положил руку ей на плечо. Она повернулась ко мне. Мы словно вновь узнали друг друга.

Элен рассмеялась. Мы оба беспричинно смеялись, потом Элен сказала:

— Господи, мы прошли, должно быть, не меньше ста миль. Я падаю от усталости.

— Сейчас мы поймаем такси, — сказал я, и, бережно поддерживая друг друга, словно каждый шаг стоил нам усилий, мы вышли из парка на ярко освещенные улицы. Мы были пьяны от радости примирения, чувства новой близости, которая установилась между нами. Но мы не торопились заменить ее откровенной радостью высказанной любви.


Часть 2


Глава первая


Я знаю, что не смог передать словами всю прелесть обаяния Элен. Больше того, я был просто несправедлив к ней. Я создал образ самоуверенной, лишенной чувства юмора молодой особы с острыми чертами лица и не менее острым язычком. И тем не менее Элен была обаятельной женщиной, и известная доля ее обаяния заключалась именно в этих ярко выраженных недостатках: способности преувеличивать, бурно выражать симпатии и антипатии, в непримиримости и стремлении яростно отстаивать свое мнение, вплоть до ссоры и разрыва, лишь бы никто не посмел заподозрить ее в малодушии и трусости. Эти недостатки, несколько сглаженные нашей новой близостью, казались мне теперь загадкой, а порою вообще чем-то непостижимым. Уславливаясь о встрече, я никогда не знал, в каком настроении увижу Элен.

Помню, как однажды в начале мая она вошла в залитый серебристо-розовым светом зал ресторана Гвиччоли и, протянув мне руки, радостным и каким-то необычайно молодым и звонким голосом воскликнула, привлекая всеобщее внимание: «Не правда ли, когда мы встречаемся, это всегда какие-то необыкновенные вечера?» Вспоминаю также, как мы ссорились, негромко, но яростно — не помню уже по какому поводу, — и она, посмотрев на меня, вдруг серьезно сказала: «Мне кажется, нам надо немедленно прекратить это. Я хочу, чтобы сегодня мы расстались друзьями».

Я был влюблен в Элен и хотел на ней жениться; однако радостное чувство свободы удерживало меня от решительного шага. Я так наслаждался этим преддверием любви, что не спешил перешагнуть через порог. Элен тоже, казалось, упивалась сладостью дружбы, когда чувственная любовь спрятана в руке, как давно обещанный драгоценный подарок.

Мы виделись ежедневно, и я обрадовался, когда узнал, что моя поездка в Нью-Йорк откладывается до июня.

Однажды вечером Элен пригласила меня к себе. Мать Элен умерла, и теперь они с отцом жили в большой квартире на Бэйзуотер-роуд.

Стивену Коупленду, отцу Элен, было за семьдесят. Это был грузный, вялый человек, подверженный приступам ипохондрии.

— Никогда не говорите при нем о болезнях, — предупредила меня Элен, — не то он тут же обнаружит их у себя.

В мой первый визит он был одержим мыслью, что заболел ангиной Винсента, и тщательно следил за тем, чтобы мы не перепутали приборы за столом, не взяли бы его нож, вилку, тарелку или чашку.

— Я сам их вымою, Нэлл, — заявил он, — добавь только дезинфицирующего раствора в воду. Не мешает соблюдать осторожность. Ты не знаешь, где мое полоскание?

Он то и дело исчезал в ванной, где полоскал горло и разглядывал десны с помощью двух карманных зеркалец, взятых у Элен.

— Бедный папа, — сказала Элен. — никогда не жаловался на зубы, пока соседка не рассказала ему, как во время войны заболела ангиной Винсента. Теперь он будет мучиться, но ни за что не покажется врачу. Видите ли, врач может сказать, что он совершенно здоров, а тогда ему взбредет в голову, что если это не ангина, то что-нибудь еще хуже.

И она засмеялась грубоватым добродушным смехом, как смеются дети над причудами впавших в детство родителей. Она любила отца, но его капризы и странности, очевидно, были нелегким испытанием для нее.

Это был один из тех вечеров, когда нам почти не о чем было говорить. Мы вели какую-то тягостную беседу, прерываемую булькающими звуками, которые доносились из ванной, где отец Элен полоскал горло. Он даже не потрудился закрыть дверь ванной, чтобы мы, не дай бог, не забыли, как он, бедняжка, мучается.

Элен включила радио. Передавали танцевальную музыку.

— Вам не мешает? — спросила она.

— Нет, я люблю, когда где-то далеко играет музыка. Вы слышите эту мелодию?

— Да. Что это?

— Не знаю, но она всегда напоминает мне о вас.

— Почему? — засмеялась она. — Не потому ли, что она такая монотонная?

— Разве вы не помните, где мы впервые услышали ее?

— Нет.

— Однажды вечером, в ресторане Гвиччоли. Уличный музыкант играл под окном.

Она задумалась на секунду, но потом отрицательно покачала головой.

— Нет, не помню. Да и уличного музыканта что-то не помню.

И обаяние мелодии вдруг исчезло. Могло ли быть иначе? Ведь она ровным счетом ничего не значила для Элен. В одно мгновение ее прелесть угасла и для меня.

Комната Элен мне понравилась и явилась даже в известной степени неожиданностью. Я представлял себе, что Элен и аккуратность — вещи совершенно неотделимые. В действительности же мне очень скоро пришлось убедиться, что она была ужасно беспорядочным человеком и аккуратность ее проявлялась только там, где это касалось ее работы и внешности. Как выяснилось, она любила яркие цвета и вместе с тем никогда не носила платья ярких тонов. Однако стены ее комнаты были выкрашены в ярко-желтый цвет, занавеси на окнах были желтые в черных узорах, ковер ярко-синий. На каминной доске, кресле, тумбочке для радиоприемника — всюду в беспорядке валялись книги, журналы. На стенах, приколотые булавками, висели дешевые репродукции — Элен явно не хватало художественного вкуса.

Однако это был какой-то милый и уютный беспорядок, и в свой второй визит к Элен я уже чувствовал себя здесь совсем как дома. В этот раз Стивена не было, и Элен держалась более непринужденно. Нас вдруг охватило непонятное смущение. Я старался подолгу не задерживаться взглядом на Элен, она тоже избегала смотреть на меня. Был чудесный тихий вечер. Цепочка фонарей убегала в сумерки, словно в спокойную синюю даль моря. Детишки, которым давно уже пора было спать, громко кричали за окном, и их высокие звонкие голоса доносились до нас, будто далекое эхо курантов; где-то на соседней улице играла шарманка, и сквозь уличный шум до нас долетали обрывки грустной мелодии.

— Элен, расскажите мне о вашем муже, — попросил я.

Мы не зажигали электричества, и в квадрате окна я видел ее темный силуэт.

— Рассказывать нечего.

— Хорошо, тогда не рассказывайте.

— Не будьте идиотом. Я не то хотела сказать. Просто действительно нечего. Не прошло и месяца, как я уже разлюбила его. Он находился в это время в Линкольншире, я жила поблизости. Мы так поспешно поженились, что потом, одумавшись, я горько пожалела об этом.

— В чем же была его вина?

— Ни в чем! — яростно воскликнула она.

Она замолчала. Шарманка, доиграв мелодию, умолкла.

— Ни в чем, — повторила она уже спокойно. — Во всем была виновата одна я. Понимаете, он был необычайно красив, непостоянен и остроумен. А я решила, что красота, непостоянство и остроумие — это именно то, что мне нужно.

— Что же, в самих этих качествах нет ничего дурного.

— Согласна. Только он умудрялся оставаться таким даже наедине со мной. Он вел себя со мной так, как вел бы себя в кабачке с первой встречной. Он всегда оставался случайным знакомым. Он ухаживал поголовно за всеми женщинами, на глазах у всех, открыто и не стесняясь, и так же вел себя со мной, когда мы оставались одни. Разница была лишь в том, что он еще и спал со мной. Между нами не было искренности, не было ничего нашего… сокровенного… Я не знаю, как это вам объяснить… Словом, у нас не было ничего, что было бы известно только нам двоим. И от меня он требовал, чтобы дома я вела себя с ним так же, как в кафе или в баре. Более веселую и бесшабашную особу, чем я в то время, трудно было сыскать. Я старалась быть такой, какой он меня хотел видеть. А потом вдруг поняла, что не выдержу. — Огни проходящего автобуса упали на лицо Элен. Оно показалось мне постаревшим от горечи и самоосуждения.

— Однажды мы были в баре — Эрик, я и наши друзья; все немного выпили. Посторонних было всего несколько человек, Эрик ухаживал за всеми женщинами сразу — легко, бесстыдно и бездумно, как только он один умел это делать. Рядом со мной сидела девушка из войск противовоздушной обороны, голубоглазая, с желтыми кудряшками. Она сказала: «Я могу сразу сказать, кто здесь с кем. А вот об этом — не могу. Раз он такой ничейный и свободный, я решила — пусть будет мой». Тогда я сказала ей: «Если уж на то пошло, то это мой муж». — «Подумайте, вот уж никогда бы не сказала», — ответила она простодушно. На той же неделе Эрик получил назначение.

— Ну хорошо. А что же все-таки послужило причиной окончательного разрыва?

— Собственно, разрыва не было. Мы часто ссорились, вернее, я кричала, а он слушал и улыбался. Он требовал, чтобы я всегда была веселой. И лишь однажды вышел из себя. Мы ждали гостей, а у меня вдруг разыгралась мигрень. Он сказал мне: «Черт побери, прими таблетку аспирина и забудь о своей дурацкой головной боли». Он не выносил, когда у меня было плохое настроение.

Она закурила и бросила мне сигарету.

— Когда я попросила у него развод, он только рассмеялся. Но я продолжала настаивать. Наши отношения окончательно испортились, однако для всех мы продолжали оставаться дружной, веселой и остроумной супружеской парой. Накануне своего последнего вылета вечером он вдруг сказал: «Господи, какой же ты будешь унылой вдовой. Слава богу, я не увижу тебя в этой роли». А я, я ему ответила…

Она говорила громко и словно заново переживала эту сцену, которая казалась такой банальной, когда ее пересказывали, но для нее была полна мучительных воспоминаний.

— …я ему ответила: «Тогда мне по крайней мере никто не запретит головные боли».

Она внезапно встала и выключила свет.

— Зачем вы об этом думаете? Почему так любите сгущать краски и преувеличивать?

Она задохнулась от удивления.

— Что преувеличивать?

— Все. Особенно свою вину. Что это за глупость вы мне как-то сказали, будто Эрик сам искал смерти? Это все вздор. Я не верю, чтобы он вас так любил.

— Не верите? — На мгновение в ее голосе послышалось огромное облегчение. Но лишь на мгновение. — Но это так! Я не имела права не любить его. Ни одна женщина не имела права так вести себя в то время.

— Не говорите чепухи! При чем здесь право? Есть вещи, которые сильнее нас.

— Нет, — воскликнула она тихо и убежденно, — нет, неправда. Даже такое чувство, как любовь, поддается контролю. Я знаю. Это известно немногим, но я знаю. — Она остановилась у камина, опершись локтем на каминную доску и поставив ногу на решетку. Ее хрупкая фигурка казалась четким, тонким рисунком. — Это было мне уроком.

Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. Она была на грани слез.

— У вас способность из всего делать трагедию, — сказал я. — Вы не умеете рассуждать здраво. Смерть Эрика простая случайность. Если бы он остался в живых, вы продолжали бы ссориться, пока ему самому все это не надоело бы, и тогда вы бы преспокойно развелись.

— Нет, — ответила она и провела пальцами по туго стянутым волосам. Руки ее дрожали.

Чтобы успокоить ее, я начал расспрашивать ее о муже — кем он был до войны, о его планах на будущее. Она отвечала почти механически, а затем сказала:

— Эрик и я, мы были люди разных политических взглядов. И это тоже было одной из причин… Он был на стороне франкистской Испании во время гражданской войны и даже сражался там. Я узнала это лишь потом, когда мы поженились.

— Итак, совершенно ясно, что между вами мало было общего, не правда ли? Зачем же так терзать себя?

Она внезапно вся напряглась и повернулась так резко и неожиданно, что я даже привстал.

— Я уже говорила вам, что просто ненавижу эту вашу черту!

— Черт побери, какую?

— То, как вы умеете лишать меня всякой уверенности! Что вы рассказали мне о себе? Что я о вас знаю?

— Никто не заставляет вас отвечать на мои вопросы, если вам это неприятно, — сказал я, думая, как бы вывести ее из этого опасного состояния.

Она воскликнула с гневным пренебрежением:

— Вы-то прекрасно знаете, что я буду отвечать на все ваши вопросы. Вы знаете, что я хочу вам все рассказать. Почему же вы сами не откровенны? Какая эта дружба, если вы все время отмалчиваетесь? Почему вы так невеликодушны?

— Хорошо, — сказал я. — Я расскажу вам все, только не сегодня, во всяком случае не сейчас, когда вы так разъярены. Когда вы в таком состоянии, я едва ли смогу быть с вами откровенным.

Послышался шум отпираемой двери. Это был отец Элен. Он вошел, не заметив нашей ссоры.

— Здравствуйте, ночные совы! — с шутливой бесцеремонностью сказал он. Было всего лишь без четверти десять.

— Да, да, — воскликнула Элен с деланным оживлением, — уже поздно. — И она решительно подтолкнула меня к двери.

Она была настолько непреклонна в своем намерений выпроводить меня, что я решил отомстить ей и поцеловал, поцеловал впервые за все время — в лоб. Я знал, что этот отеческий поцелуй приведет ее в бешенство, и не ошибся. Она целую неделю отказывалась видеть меня.

Наступило редкой прелести лето. Я считал его даром богов, летом из древнегреческой мифологии. Как зачарованный следил я за плывущими облаками, которые внезапно сменялись то серыми и черными тучами, сулящими гром и дождь, то снова ослепительно чистой голубизной умытого неба. Так и казалось, что с него вот-вот спустится кудрявое румяное божество в белоснежных одеждах; тугие завитки его волос, ногти рук и босых ног и огромный сноп пшеницы в руках будут сверкать, заново выкрашенные золотой краской. Излучая сияние, бог коснется земли — и она покроется цветами, пышными, как кроны деревьев, а деревья станут сказочными замками.

Я нарисовал эту картину Суэйну, но он, разумеется, только высмеял меня. Лично ему мое божество представлялось в виде толстого, обрюзгшего буржуа, бесцеремонно отстегивающего воротничок сорочки где-нибудь на набережной в Маргейте[9 - Приморский курорт в Англии.].

— Пшеничный сноп? Что за блажь? Ручаюсь, что ты не узнал бы самого господа бога, даже если бы столкнулся с ним нос к носу. В наше время бог ходит в брюках. Чем я не бог, когда счастлив и доволен?

В это лето я был так счастлив, что даже стыдился этого. Я не выполнил своего обещания и не поговорил с Шолто, хотя Чармиан сказала, что ничего не изменилось. Я, пожалуй, совсем забыл бы о нем, как забывают о потерянном ключе или монете, если бы не увидел его однажды в одном из наихудших его состояний.

Чармиан устроила обед и пригласила меня, Эдгара и Джейн Кроссмен и Айвса Элвордена с женой.

Эдгар не пришел, — он вывихнул ногу и вынужден был лежать.

— Воображает себя молодым, — возмущалась Джейн, — по лестнице — только бегом, вот и допрыгался. «Для кого ты стараешься? — спрашиваю я его. — Кто на тебя смотрит?» Но ведь он обязательно должен порисоваться. — В ее глазах запрыгали лукавые бесенята. Она была по-прежнему красива, золотистую башню волос украшала голубая бархатная лента, нелепая и очаровательная. — Клод! — взвизгнув от удовольствия, повернулась она ко мне — Что я вижу, компот из ананасов?

— Посылка из Америки, — пояснил я. Это действительно была посылка от Хэтти.

— Ах ты негодник, негодник! — Она подцепила ломтик ананаса и, попробовав его, закатила глаза от удовольствия. — Прелесть! Хочешь попробовать, Мэри?

— О да, пожалуйста, — ответила жена Айвса. Она знала всего несколько слов по-английски. Айвс не знал ни китайского, ни другого восточного языка, и я удивлялся, как они умудряются объясняться. Мэри было двадцать два года: золотисто-смуглое, тонко очерченное скуластое личико, черные глаза, маленький нежный рот.

— Клод и рис получил тоже, — таинственным шепотом сообщила Чармиан, — и дал мне целый фунт.

— Он не только это тебе дал, — заметила миссис Шолто, восстанавливая справедливость. — Он дал тебе еще и шоколад, изюм, масло и муку для кекса.

— О, шоколад! — прошептала Мэри, закрыв глаза от удовольствия.

— Я дам вам немного, — пообещала Чармиан. — Напомни мне перед уходом, Айвс, чтобы я не забыла.

— Ужасно мило с твоей стороны, но как же твоя малышка? — спросил он, изобразив легкое смущение.

— Ей еще нельзя есть шоколад.

— А мне? — обиженно протянула Джейн. — Неужели мне ты не дашь ни кусочка? О, это несправедливо!

— Ты и так слишком толста, — пошутила Чармиан. Джейн обиженно хихикнула.

Эван появился перед самым обедом. Лицо у него было багрово-красное, но он был настроен добродушно и держался вполне корректно. Вместе с нами он выпил стакан австралийского хереса и отказался от пива. Однако за те полчаса, что мы сидели за столом, он не произнес ни слова, сидел как-то неудобно, боком и равнодушно ковырял вилкой в тарелке. Потом вдруг неожиданно громко сказал:

— Чарм, не будь сукой.

Чармиан сделала вид, будто не слышит. Джейн вскинула на него испуганные глаза, Айвс покраснел, а Мэри, ничего не поняв, встревоженно посмотрела на мужа.

— Я помню, — сказала миссис Шолто своим звонким переливчатым голоском, — как любил ананасы мой отец. Разумеется, свежие ананасы. Помню, как он приносил их домой, огромные, перевязанные лентой. Это был целый ритуал, когда он разрезал ананас серебряным ножом. Только серебряным.

— Чарм, — еще громче произнес Эван, — не будь сукой.

— Ну как ты можешь? Она совсем не… — запротестовала Джейн, повернувшись к нему с широкой улыбкой. — Уж я-то знаю, поверь мне, женщине.

— Ну хорошо, хорошо, — тихо увещевала его Чармиан.

— Я не понимаю, — продолжала миссис Шолто, делая явное усилие над собой, — почему серебряным? Может, кто-нибудь знает почему? Я уверена, что Клод знает.

— Как вкусно, — промолвила Мэри, слизывая липкий сок с пальцев.

— Тебе нравится, детка? — спросил Айвс, нежно заглядывая ей в глаза.

Разговор о серебряных ножах и ананасах кое-как поддерживали все, пока не закончился обед и со стола не была убрана посуда. Тогда Чармиан извинилась и ушла посмотреть на Лору. Я вышел вслед за нею в спальню. Она стояла на коленях возле кроватки Лоры, прижавшись лицом к щеке ребенка. В спальне горела небольшая лампа под высоким белым абажуром. Пахло жженым парафином.

— Что с тобой?

— Ничего. Пожалуйста, уйди. Я сейчас приду. Когда он такой, я прихожу сюда, чтобы набраться сил. Пожалуйста, уйди.

— Но, послушай…

— Я сказала тебе, уходи. У него сегодня новое словечко, это всегда так ужасно, пока не привыкнешь.

Я вернулся к гостям. Беседа стала более оживленной. Айвс рассказывал о голландской колониальной системе. Мэри одобрительно кивала головой после каждой его фразы. Джейн делала вид, будто слушает, а миссис Шолто время от времени высказывала свое принципиальное несогласие. Шолто сидел в одиночестве подле письменного стола и что-то чертил на листке бумаги.

Наконец вошла Чармиан, неся поднос с кофе, и весело воскликнула:

— Извините, что так долго! Подвиньте мне этот столик, мама. Мне удобнее будет разливать. Тебе черный или с молоком, Джейн?

— С молоком, — ответила Джейн, — хотя я и толстая. — Она поняла, что неудачно съязвила, и тут же поспешила исправить свою оплошность: — Я очень люблю твой кофе, Чарм, ты так вкусно его готовишь. У меня получается много осадка, как бы я ни старалась, и Эдгар злится.

— Не будь сукой, Чарм, — вдруг снова произнес Шолто.

— Хороший кофе надо уметь варить, — в полном отчаянии воскликнула миссис Шолто. — Хочешь кофе, дорогой? — Она схватила чашку, предназначавшуюся для Мэри, и засеменила через комнату к сыну, перехватив взгляд его налитых кровью глаз.

— Как Элен? — спросила меня Чармиан. Нас всех охватило чувство странной легкости, словно мы могли сейчас, как эквилибристы, выделывать любые фигуры на натянутой проволоке.

— Хорошо. Она часто спрашивает о тебе.

— Ты должен как-нибудь привести ее к нам. Почему ты этого до сих пор не сделал?

— О, вы говорите об Элен Эштон! Ты мне рассказывала о ней, Чармиан, — воскликнула Джейн. — Эдгар знает ее начальника, Чарльза Эйрли. Я нахожу его просто обворожительным. Очень высокий, несколько полноват, пользуется невероятным успехом у женщин. Когда ты рассказала мне об Элен, мне показалось, что я что-то слышала о ней, но что именно — не помню.

— Да, это она, — ответил я.

— Пусть она навестит меня, — сказала Чармиан, передавая мне чашку. — О, какой ты неловкий. Все расплескал на блюдце.

— Ничего, если я вылью обратно в чашку?

— Ах ты, свинтус, свинтус, — пожурила меня Джейн, — как ты плохо воспитан! Я тоже хочу познакомиться с Элен. Это что, — она сделала многозначительную паузу, — серьезно?

— Кто знает! — ответила Чармиан, — Клод ужасно скрытен. Иногда его скрытность меня просто бесит.

— Не будь сукой, Чарм, — опять очень громко сказал Эван. Он встал и глядел на нее в упор.

Чармиан, выдержав его взгляд, спокойно сказала:

— Успокойся, милый. Все хорошо.

Джейн поднялась и с видом опытной укротительницы, собирающейся приручить свирепого зверя, которого не удалось усмирить другим, решительно направилась в тот угол комнаты, где стоял Эван.

— Эван, дорогой, ты не должен вмешиваться в разговор женщин. Разве ты не знаешь, что мы кусаемся?..

— Джейн… — произнесла Чармиан, но так тихо, что Джейн не услышала ее.

— Все вы, женщины, суки, — сказал Эван.

— Он ужасно устает, — обращаясь ко мне, драматическим шепотом произнесла миссис Шолто. — Ему нужен отдых. Врач так считает, я знаю.

— Конечно, конечно, милый, — успокаивала Эвана Джейн. — Все женщины такие. А теперь выпей кофе и побеседуй с Айвсом о политике. Ему не терпится поспорить с кем-нибудь.

— Ты красотка, Джейн, — заявил он, и та, желтая, тоже ничего. А кто она?

Айвс, взбешенный, вскочил со стула. Мэри бросила испуганный взгляд на мужа.

— Эван! — промолвила Чармиан. — Джейн! — У нее был голос усталой, немолодой, много изведавшей на своем веку женщины. — Эван, тебе надо лечь в постель. Джейн, я хочу показать тебе свое новое платье. Оно не совсем хорошо сидит, ты должна посмотреть. Мама, проводите Эвана в спальню.

Эван встал, пролив кофе на письменный стол, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты. Воцарилось неловкое молчание. Миссис Шолто выбежала за сыном.

Остаток вечера можно было бы назвать почти удачным, если бы он не был столь коротким. Как только позволили приличия, Айвс увел жену. Джейн чуть задержалась, чтобы извиниться за брата. Она сделала это с наилучшими намерениями, но, как всегда, на удивление неловко.

— Понимаете, он считает, что Мэри нанесено оскорбление. Это идиотизм, конечно, и я ему объясню, но так уж он устроен. Он всегда был глуп. Он сам потом будет жалеть, когда узнает, как огорчил вас.

— О, меня теперь не так-то легко огорчить, — напряженно улыбаясь, сказала Чармиан, — поэтому не расстраивайся, Джейн, и ничего не говори Айвсу. Ему в особенности ничего не надо говорить.

Когда мы остались одни, она повернулась ко мне и сказала:

— Ну, что ты на это скажешь?

— Чудовищно. Я должен поговорить с ним.

— Сомневаюсь, чтобы это помогло. Тебе было стыдно за меня, да? Больше всего меня бесит сочувствие людей и то, что им, видишь ли, стыдно за меня. А мне вот ни капельки не стыдно, понимаешь?

— Тебе и нечего стыдиться.

— Если бы я хотела сохранить видимость семейного счастья, тогда другое дело. Но ведь я не собираюсь делать этого.

Вернулась миссис Шолто, задыхающаяся и решительная, с плотно сжатыми губами.

— Чармиан, — сказала она, — ты не должна думать то, что, я уверена, ты подумала об Эване… что будто… будто он не совсем трезв.

— Что же с ним в таком случае? — спросила Чармиан с пугающей вежливостью.

— Он нездоров. У него острое пищевое отравление… — Старая леди вся дрожала. Крепко стиснутые руки были иссиня-бледные, как снятое молоко.

— Мама, Эван мертвецки пьян, и вы это отлично знаете. Он возвращается пьяным каждый вечер, и вас это тревожит не меньше, чем меня. Не лучше ли, если мы будем смотреть правде в глаза?

— Он обедал с мистером Паркером. Они заказали эскалопы, и Эван сразу же почувствовал себя худо. Он мучился весь день, ты просто не понимаешь, как ему плохо.

— Его вырвало, вы это хотите сказать? — спросила Чармиан с равнодушием ветеринара.

— О, как ты зла, Чармиан! — воскликнула старая леди, и слезы заблестели у нее на глазах — Ты не должна так говорить о нем. Он твой муж, и он болен. Ему нужна врачебная помощь.

— Сомневаюсь, чтобы Эван согласился показаться в таком виде врачу, — вмешался я.

— Он очень не любит их, это верно. Всегда не любил. Но если бы вам удалось уговорить его.

— Я не собираюсь говорить с ним сегодня, — категорически заявила Чармиан и, собрав грязные чашки, ушла в кухню.

Миссис Шолто посмотрела на меня. В глазах ее были настороженность и вопрос. Она хотела знать, может ли она и дальше играть эту комедию.

— Вам ведь тоже не очень хочется вызывать врача? — сказал я — Вы прекрасно знаете, что он скажет.

Она бессильно упала на стул.

— Это она виновата. Она сделала его несчастным.

— Тогда почему он не дает ей развод?

— Нет! — сказала она — Нет и нет. В нашей семье такого не бывало. Они венчались в церкви, они должны снова научиться быть счастливыми.

— Они никогда не будут счастливы, — сказал я.

— Вы хотите сказать, что она даже не попытается? Вы это хотите сказать? Она нарочно делает его несчастным, поэтому он, поэтому он…

— Пьет, — помог я ей.

Я мог бы сказать ей сейчас все, что думал о ней и ее сыне, о том, почему они ни за что не согласятся выпустить из своих рук Чармиан, но у меня не хватило смелости. Мы не подозреваем насколько мы трусливее, чем сами думаем. Наша способность действовать порой почти равна нулю. Обличение в духе третьего акта драмы столь же претит нам, как и дешевые остроты. Мы только думаем, что способны на это. Не видя миссис Шолто, я думал о ней как о паразитирующей, злобной старухе. Когда же видел ее, то невольно испытывал жалость и трусливо пасовал перед старостью при виде этого дряблого подбородка, резких складок у рта, хрупких, почти бескровных рук. Сама правда отступила бы перед подобной беззащитностью.

— Вы должны остановить его, — сказал я.

— Я никогда не могла остановить его, он всегда делал что хотел. Это вы должны заставить Чармиан вести себя иначе. — И слезы бессильного гнева брызнули из ее глаз. — Она очень, очень злая.

Я понял, что спорить бесполезно, и отправился искать Чармиан. Она снова сидела у кроватки Лоры, еле различимая в полумраке спальни. Она сменила платье на длинный красный халат, и ее черные волосы струились по плечам, как темная вода. Редкие блики света падали на алые складки халата и золотую цепь, которую Чармиан забыла снять, на темные с каштановым отливом волосы, и это напомнило мне полотна Гонтхорста или Сурбарана. Мне вдруг показалось, что Чармиан получает известное удовольствие от драматизма обстановки.

— Я думаю о Хелене, — прошептала она. — Как бы поступила она?

— Ушла бы, вот и все.

— Нет. Что сделала бы она, если бы не могла уйти?

— Все равно ушла бы.

— Не говори так громко, разбудишь Лору. Клод, тебе не следует начинать этот разговор с Эваном.

— Почему?

— Сначала я сама с ним поговорю. Если не поможет, тогда я, может быть, попрошу тебя. — Она минуту-две молчала. Запах парафина показался мне слишком сильным, и я прикрутил фитиль лампы. Громко тикали часы, отсекая время, как удары топора.

— Она все еще продолжает утверждать, что Эван отравился?

— Нет.

Слава богу. Бедная старуха. Теперь она уберет за ним, чтобы Агнес завтра утром, не дай бог, не увидела.

Чармиан устало поднялась, тяжело опираясь на кроватку Лоры. Она потянулась, высоко вскинув руки.

— Лучше уж мне это сделать. Зачем обманывать себя? Ведь никуда не денешься, он мне все-таки муж.

— Что ты собираешься делать?

— Убрать за ним, — сказала она с гримасой отвращения.

— Не смей, слышишь! Лучше уж я. Я не брезглив.

Она запротестовала, но я отправил ее спать, а сам, совершенно подавленный всем случившимся, направился в ванную. Здесь уже было чисто, хотя отвратительный резкий запах еще не выветрился. Мокрый кафель блестел. В углу я обнаружил грязную тряпку, которую Эван забыл выбросить, и, взяв ее кончиками пальцев, вышел в кухню, чтобы бросить в топку.

Вошла миссис Шолто.

— Что вы делаете, Клод?

Я объяснил ей.

— Эван сам все убрал. — На ее щеках вспыхнули темные пятна. То, что Эван пьет, могло огорчать и сердить ее, но не казалось столь постыдным, как то, что в пьяном виде он мог быть грязным или отвратительным. Это было для нее мучительнее всего.

— И тем не менее — сказал я и, захватив чистую тряпку и дезинфицирующий раствор, опять ушел в ванную. Лишь после этого я зашел к Эвану. Он спал, улегшись прямо в одежде на кровать.

— Столько сейчас случаев пищевого отравления, — в отчаянии лепетала миссис Шолто, когда я собрался уходить. — Столько людей стали жертвами. Мне так неприятно, что вам пришлось этим заниматься. Благодарю вас, Клод.

— Если утром ему не станет лучше, пригласите доктора Стивенса, — сказал я.

— Эван еще так молод.

— Он достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за свои поступки.

— Вы, должно быть, считаете, что я не понимаю.

— Я знаю, что вы все понимаете, и мне вас жаль. Но…

— Вам жаль меня? — вдруг перебила она. И легкая ироническая усмешка мелькнула на ее губах.

— Да, жаль. Но жалости не станет, если вы не поможете Чармиан.

— Что я могу сделать?

— Уговорите Эвана дать ей развод.

— Нет, — сказала она твердо и совершенно спокойно, словно теперь все зависело только от нее. — Я никогда этого не сделаю.

И словно назойливого коммивояжера, она выставила меня на лестницу, закрыла за мною дверь и, как бы окончательно закрепляя свою победу, накинула цепочку.

Как всегда, когда невзгоды Чармиан особенно удручали меня, я искал утешения у Элен. Мы ужинали у Гвиччоли, и я наконец рассказал ей все о себе, Мэг и Сесиль.

Она выслушала меня молча и лишь потом с тревожным любопытством спросила:

— Можно ли, потеряв в молодости любимого человека, потом забыть эту потерю?

— Не знаю. Раньше мне казалось, что это невозможно.

Она не смогла скрыть радости, на мгновение осветившей ее лицо. Затем оно снова стало серьезным.

— Знаете, я видела Сесиль Арчер.

Я совсем забыл, какой известностью пользовалась в свое время Сесиль. Мне показалось невероятным, что Элен могла что-либо знать о ней и, более того, видеть ее.

— Неужели? Где же?

— Я хорошо помню: мне было восемнадцать, это был день моего рождения, и дядя повел меня на какой-то большой утренний концерт. Я помню Грэйси Филдс и Эдит Бэйкер. Помню только их и еще Сесиль Арчер. Она произвела на меня огромное впечатление, и я долго потом мечтала стать певицей мюзик-холла. Она была очень небольшого роста, правда?

— Да, пять футов, два или три дюйма.

— Темно-рыжие волосы, алое платье и никаких украшений. Она пела какие-то остроумные, хлесткие куплеты высоким, тонким голосом. Очень странный голос, сначала он мне не нравился, а потом… Сколько лет ей было тогда?

— Лет двадцать пять, должно быть. Она была в зените славы.

— Она была просто великолепна! — воскликнула Элен, и я знал, что она искренна, что это сказано не для того, чтобы сделать мне приятное. — Какая-то необыкновенно подкупающая манера петь — она была где-то далеко от меня, на сцене, и пела не для таких, как я, восемнадцатилетних дурочек, и тем не менее мне казалось, она могла бы быть мне подругой, могла бы помочь мне, например, выстирать блузку или что-нибудь в этом роде.

Ее слова доставили мне искреннюю радость.

— Как она была бы счастлива слышать это.

— Я не ошиблась? — спросила Элен. — Она действительно была такой?

— Не знаю. Как ни странно, но я очень мало ее знал. Ей были уже известны и слава и поклонение публики, но, мне кажется, вы в ней не ошиблись.

Она явно колебалась, прежде чем задать следующий вопрос.

— Ваше чувство к ней прошло?

— Да, — ответил я. — Оно прошло гораздо раньше, чем я сам это понял. Но память — это словно старый любимый плащ. С ним расстаешься с трудом. — И тут я вспомнил. — Моя сестра обожала Сесиль.

— Чармиан была тогда совсем еще ребенком, не так ли?

— Да. Но они часто виделись. Сесиль жила отдельно, когда ее отец женился на Хелене, но часто бывала в отцовском доме. Я думаю, Чармиан лучше, чем кто-либо, могла бы подтвердить или опровергнуть ваше впечатление о Сесиль.

— Как вы думаете, она согласится позавтракать со мной, если я ей позвоню? Я давно хотела спросить вас об этом. Она бывает свободна днем?

— Да. До последнего времени она держала няньку, но, когда Эван стал пить, ей пришлось отказаться от постоянной прислуги и взять приходящую.

— Мне не стоит расспрашивать об Эване?

— Лучше не надо. Насколько я знаю Чармиан она, очевидно, сама захочет вам все рассказать.

После ужина мы побродили по Сент-Джеймс-парку, полюбовались отражением луны в озере. Элен попал камешек в туфлю, она сняла ее и вытряхнула, держась за мое плечо, чтобы не ступить ногой в чулке на гравий дорожки. Я привлек ее к себе и крепко обнял. Она повернула ко мне свое слегка удивленное лицо, и тогда я поцеловал ее в губы.


В конце недели Элен и Чармиан завтракали вместе, а вечером я встретился с Элен.

Она не заводила больше разговора о Сесиль и лишь вскользь упомянула о Шолто. Как потом выяснилось, наибольшее впечатление во время встречи с Чармиан произвело на нее нечто другое, что явилось поистине неожиданностью для меня, хотя я мог бы в известной степени это предвидеть.

— Послушайте, Клод, Чармиан одержима мыслями о Хелене. Пока мы были вместе, она ни о чем другом не говорила, словно Хелена жива и вот-вот войдет в кафе и сядет за наш столик. Мне стало даже не по себе. Должно быть, она была к ней очень привязана.

— Самое странное в этом то, — сказал я, — что при жизни Хелены все было совсем иначе. Чармиан, разумеется, любила Хелену, они понимали друг друга, но Хелена не вошла в ее жизнь, как, скажем, она вошла в мою. Это у нее что-то новое, и, поверьте, Элен, меня это тоже беспокоит.

— Что же произошло?

— Думаю, ничего особенного. Просто Чармиан мыслями о Хелене пытается заглушить какие-то другие, более горькие и мучительные.

— Нет, все это гораздо сложнее, — возразила Элен со знакомой мне категоричностью. Не кажется ли вам, что вы все несколько упрощаете?

— Послушайте, моя дорогая, — сказал я, — есть вещи, которых вы просто не знаете. Например, глубину всей трагедии, переживаемой Чармиан. Не знаете, потому что сама по себе ее трагедия довольно банальна. Представьте себе молодую женщину, которой всего двадцать четыре года; она решает навсегда связать свою жизнь с человеком, которого буквально не выносит. Можете осуждать ее, но такова правда. Одно дело взойти на эшафот с высоко поднятой головой, другое — добровольно войти в тюремную камеру, самой запереть за собой дверь и выбросить ключ в водосточную канаву.

— Так не может продолжаться, — упрямо сказала Элен. — Это невозможно. Вот почему я отношусь к этому иначе, чем вы. Что-то обязательно произойдет. Должен наступить какой-то перелом.

— Должен наступить какой-то перелом, — передразнил ее я. — Вот так же утешают себя миллионы людей, но что из этого?

Она нетерпеливо передернула плечами, словно отбрасывала неприемлемый для нее пессимизм.

— Если она хочет заживо похоронить себя, это, разумеется, ее право. Но я не могу ее понять. Я всегда буду верить в перемены и буду ждать их, потому что я этого хочу.

— А я?

Взгляд ее потеплел.

— И вы тоже, потому что мы с вами одной породы. Мы похожи друг на друга гораздо больше, чем вы думаете, Клод.


Глава вторая


Однажды в конце мая я шел с работы домой, как вдруг на противоположной стороне улицы увидел Филда и Шолто.

Они быстро шагали по Бонд-стрит, щедро залитой лучами низкого закатного солнца. Я собрался было перейти улицу и окликнуть их, как вдруг что-то остановило меня, и я дал им уйти вперед шагов на тридцать. Трудно объяснить, почему я это сделал. Так бывает: иногда войдешь в комнату, полную спокойно беседующих, улыбающихся людей, и вдруг почувствуешь себя непрошеным гостем.

Филд и Шолто были веселы, оживлены и явно торопились куда-то. Мне бросилась в глаза странная близость этих двоих, хотя я не смог бы объяснить, в чем она проявлялась. Что касается Филда, то его я просто не узнавал: это мог бы быть его кузен, таким он выглядел самоуверенным и энергичным.

Поскольку я не виделся с Чармиан с того самого вечера, как обедал у нее, то есть дней десять, я позвонил ей и пригласил ее к себе в Челси.

— Отлично, — ответила она, — прекрасная мысль. Я буду у тебя около половины девятого. Не удивляйся, теперь я сама буду напрашиваться в гости, а не приглашать к себе. Свекровь буквально стала моей тенью, не отходит от меня ни на шаг. Она пересиживает всех гостей, остается в гостиной до тех пор, пока не уйдет последний. А если кто-нибудь поднимается вместе со мной наверх, чтобы взять пальто, она уже тут как тут — боится, должно быть, что я начну жаловаться на Эвана или рассказывать посторонним, что он пьет. Кстати, пить он стал меньше, но об этом потом.

Когда Чармиан пришла, я сообщил ей, что собираюсь переехать в однокомнатную квартирку в большом многоквартирном доме около станции метро «Виктория».

— Как только муниципалитету стало известно о квартире Хелены, мне тут же прислали уведомление. Как-никак, здесь можно разместить семью из пяти человек.

— Значит, уходит последнее, — печально промолвила Чармиан, обводя стены гостиной прищуренными, словно близорукими, глазами, будто хотела запомнить все как можно лучше. — От Хелены совсем ничего не останется.

Она теперь избегала произносить слово «мать», как бы подчеркивая наше с нею равное положение. Чармиан ходила по квартире, легонько касаясь пальцами картин, погладила складки портьеры, взяла в руки зеркальце Хелены в серебряной оправе и, смущенно улыбаясь, полистала одну-две книги, которые Хелена особенно любила. Она была похожа на монахиню, которая предается какому-то тайному культу и в душе стыдится этого.

Но внезапно интерес ее угас. Энергично тряхнув головой и словно возвращаясь к действительности, она бросила пальто и сумочку на кровать в спальне, вернулась вместе со мной в гостиную и, усевшись в кресло Хелены, сказала:

— Так вот мои новости. Он стал пить меньше, гораздо меньше.

— Рад слышать это.

— Но я уверена, что это неспроста.

— То есть?

— У него новая работа, и все это выглядит очень странно. Мне кажется, здесь не обошлось без Джонни Филда.

— Кстати, я видел их сегодня на Бонд-стрит.

— Они теперь неразлучны. Джонни и Наоми обедают у нас по меньшей мере три-четыре раза в неделю, а если они не бывают у нас, Эван отправляется к ним. Должна сказать, что Филд держится безупречно. Свекровь без ума от него. Что же касается меня…

— Да?

— То я никогда его не любила, ты знаешь. — Она как-то натянуто засмеялась, словно стыдилась того, что собиралась сказать. — У нас с тобой не было оснований любить его, не так ли? Я думаю, что и сейчас я не потерпела бы его в своем доме, если бы не благотворное влияние на Эвана — какое-то умиротворяющее, дисциплинирующее, называй это, как хочешь. Кажется, я примирилась бы с самим Криппеном[10 - Доктор Криппен — известный убийца.], если бы он удерживал Эвана от пьянства. Хотя он, я имею в виду Филда, как будто и не делает этого. — Она замолчала и сжала свои тонкие гибкие пальцы в кулак.

Мне хотелось помочь ей излить свою душу, но она вдруг растерянно умолкла. Потом, подняв на меня глаза, сказала:

— Понимаешь, не нравится мне эта дружба. Вот и все. Нет, не все. Меня беспокоит новая работа Эвана. Ты веришь, что можно радоваться, получая пять фунтов в неделю и целыми днями торча в маленьком грязном магазине, где продают старые автомобили и мотоциклы, где-то на какой-то Хай-стрит?

Это был юго-восточный пригород Лондона, район убогих и ветхих домишек с облезлой штукатуркой, свалок и пустырей с развалинами, оставшимися после бомбежек. Славился он только огромным розово-кремовым зданием нового кинотеатра, пивными на каждом углу и подозрительными бараками, удобно расположенными за станцией метро. Это был один из самых грязных, унылых и беспокойных районов города, ибо после наступления темноты он полностью принадлежал пьяницам и бродягам, которые располагались на ночлег в разбитых витринах магазинов.

— Вот там, — сказала Чармиан, строго и осуждающе поджав губы, — он теперь и работает.

Похоже было, что она не знает, плакать ли ей или смеяться.

— Сколько он получал на прежнем месте, я имею в виду на Олбмэрл-стрит, черт побери? — спросил я.

— Восемь фунтов десять шиллингов в неделю. Но эта работа, видишь ли, ему не нравилась.

— А теперь его вполне устраивают пять фунтов?

— Он просто в восторге. Уверяет, что наконец он сам себе хозяин. Ты можешь этому поверить?

Нет, я не верил. Я считал Шолто человеком, начисто лишенным не только тщеславия, но и вообще какого-либо желания стать самостоятельным. Но я решил не расстраивать и без того встревоженную Чармиан и только сказал, что в какой-то степени понимаю Шолто.

— Хотелось бы думать, что ты прав. Хотелось бы… — Ее беспокойный, блуждающий взгляд остановился на портрете Сесиль, который я вставил в рамку и повесил над письменным столом.

— Я сегодня завтракала с Элен. Почему ты не женишься на ней? Она мне очень нравится.

— Не могу, — ответил я. — Пока не могу. Я еще не решил, чем буду заниматься, что буду делать.

— А что с вашей галереей?

— Как ни странно, преуспеваем. Крендалл даже нанял секретаршу. В этом, конечно, не было никакой необходимости, но ему кажется, что так солидней. Мы приобрели несколько интересных картин. Какой-то прогоревший американец предложил неплохую картину Бена Шаана, и мы купили ее. Сейчас практически невозможно ничего достать из американцев. Суэйн хоть сию минуту готов купить ее у нас — он большой почитатель Шаана, но Крендалл ломается.

— Следовательно, он может позволить себе поломаться, — мудро заключила Чармиан. — Понятно. Очень жаль.

— Почему жаль?

— Потому что до тех пор, пока его галерея будет процветать, ты будешь валять дурака. Ду-ра-ка, — отчетливо произнесла она, вытянув губы трубочкой. — А пока ты будешь валять дурака, Элен…

— Что Элен?

— Впрочем, это не мое дело. Я и сама не знаю, что хотела сказать. Послушай, Клод, цела ли та шкатулка Хелены, где она хранила всякую мелочь? Черная японская, с которой слез лак?

— Не знаю. Думаю, что она где-то здесь. Посмотри в стенном шкафу в прихожей, если хочешь.

Выполняя волю Хелены, я передал Чармиан все ее драгоценности, оставив себе лишь колечко с крохотным сапфиром и изумрудом, понравившееся мне своей оригинальной работой. Я дал по сто фунтов портнихе и парикмахеру Хелены, к которым она была искренне привязана. Но я никак не мог решиться разобрать весь тот забытый и ненужный хлам, что Хелена хранила в жестяных и картонных коробках в стенном шкафу в прихожей.

Чармиан нашла нужную ей шкатулку и, встав на колени, прямо на пол высыпала ее содержимое — старые визитные карточки, остатки кружев, украшения из стекляруса, обрезки маркизета.

— Здесь нет, — сказала она. — Что ты собираешься с этим делать?

— Не знаю. Хочешь, возьми себе.

— Хорошо, если тебе не нужно. Для Лоры это будет клад, когда она подрастет.

Она порылась в темном шкафу и извлекла выкрашенную светло-голубой краской деревянную шкатулку с орнаментом из золотых арф.

— Очевидно, здесь.

Эта шкатулка тоже была набита всякой милой ерундой. Чармиан наконец нашла то, что искала: пожелтевшую карточку, куда дамы записывают партнеров на танцы. Карточка была с потрепанными, загнутыми уголками, словно ее владелица в ожидании приглашения на танец от волнения покусывала ее. На первой странице был нарисован трилистник и вилась надпись: «Бал в честь праздника св. Патрика, Ольстер-холл, Белфаст, 1896». Внутри на изгибе была продернута ярко-зеленая шелковая лента с петелькой для карандашика и номерами были помечены названия танцев — против каждого из них стояло еле различимое имя партнера. На обороте рукой владелицы было трижды написано: «Хелена Кеннан. Хелена Кеннан. Хелена Кеннан».

— Она как-то показывала ее мне, — сказала Чармиан. — Ей было тогда восемнадцать, это был ее первый бал. До этого она никогда не видела юношу, который пришел к концу бала, сразу же подошел к ней и танцевал с нею четыре последних танца. Она без памяти влюбилась и, придя домой, написала на обороте карточки имя, которое будет носить после замужества. Но с тех пор она его больше не видела.

— Я ничего об этом не знаю. Бог мой, неужели это была самая большая трагедия в ее жизни?

— Конечно, нет! — весело рассмеялась Чармиан. — Она забыла о нем так же быстро, как и он о ней. В ее жизни не было трагедий, если не считать ее смерти.

— И Джонни Филда?

— Джонни Филда? — презрительно фыркнула Чармиан. — Не преувеличивай его роли. Он не способен вызвать в чьей-либо жизни трагедию, такую, например, какую могла бы вызвать «великолепная Хелена». — Она умышленно назвала Хелену так, как называл ее когда-то Джонни. — Никогда. Он способен причинить лишь мелкую гадость.

Она сунула карточку в карман.

— Я хочу сохранить ее. Спасибо, Клод.

— Ты можешь взять все, что хочешь, Чармиан, ты ведь знаешь.

— Милый Клод, — сказала она каким-то странным голосом. — Я уже и так взяла все. Тебе даже нечего подарить Элен, когда ты на ней женишься, разве что какое-то нелепое колечко.

— Не беспокойся об Элен. К тому же я не собираюсь форсировать события.

Она поднялась, убрала с ковра разбросанные яркие вещицы, навела порядок в шкафу и заперла его на ключ.

— Ты когда переезжаешь?

— На будущей неделе.

— Я приду и помогу тебе.

Перед уходом она положила мне руки на плечи и заглянула в глаза. Она словно хотела предупредить, что готовится сказать мне что-то неприятное, и просила не сердиться.

— Милый Клод, — наконец произнесла она. — Я надеюсь, я горячо надеюсь, что вся ваша затея лопнет.

— Ты имеешь в виду галерею?

— Да, именно ее. Если бы я не боялась взять грех на душу, я бы молилась об этом.

Когда в тот же вечер мы встретились с Элен, я вдруг понял, что и она от всей души желает того же. Убедили меня в этом не ее слова, а скорее подчеркнутое, демонстративное молчание.

— Как идут дела? — спросила она.

— Неплохо. — И я принялся рассказывать об удачной покупке картины Шаана, о новой секретарше Крендалла и о том, как в последние дни в книге посетителей появилось несколько известных имен.

Она ничего не ответила.

— Не знаю, может, я все же решусь стать партнером Крендалла. Временами я чувствую себя подлецом оттого, что пользуюсь всем, ничего не давая взамен.

— А время? Разве оно не в счет? Ведь вам, кажется, не платят за него, не так ли?

— Как сказать. За последнюю неделю я получил семь фунтов комиссионных от продажи картин.

— А в предыдущую неделю?

Она была похожа на журналистку, которая берет интервью. Я даже мысленно украсил ее хмурое лицо большими очками в роговой оправе.

— А-а, пустяки, — небрежно отмахнулся я.

Она окончательно замкнулась.

После обеда мы решили пойти в кино. Несмотря на то что фильм был довольно интересный, я чувствовал, как Элен буквально лопается от нетерпения и ждет, когда он наконец кончится. Шел дождь, и мы зашли в кафе в Сохо, ярко освещенное и пустое, как операционный зал. Элен даже сострила, спросив у меня, кто сегодня оперирует.

Голос ее был резок, она явно злилась. Усевшись за стол, она застыла в неподвижной позе и категорически отказалась что-либо съесть. Она смотрела, как я уплетаю сандвичи с помидорами, с презрительной брезгливостью, как смотрит мать на чужое невоспитанное дитя.

Зная Элен и зная, чего ей стоит удерживать на кончике языка вот-вот готовые сорваться язвительные замечания, я нарочно делал вид, будто получаю от сандвичей и кофе особое удовольствие — гораздо большее, чем они того заслуживали. Какое-то время нам еще удавалось хранить вполне дружелюбное молчание. Но вот в кафе вошел юноша. Лицо его от ламп дневного света казалось иссиня-бледным, а длинные, падавшие на воротник русые волосы отливали зеленью. Довольный тем, что кафе пусто, с громким вздохом удовлетворения он уселся за соседний столик и раскрыл новый номер журнала поэзии.

Элен, казалось, только этого и ждала.

— Вы должны немедленно бросить работу у Крендалла, — сказала она.

— Почему?

— Потому, что ничего хорошего из этого не выйдет. Вы должны заняться чем-то настоящим, или вас ждет… — она бросила на юношу уничтожающий взгляд, — вот это.

— Грешен, я тоже люблю поэзию, — ответил я, — и не вижу в этом ничего дурного. Правда, что касается современной, то дальше Элиота я не рискую идти. Не понимаю, почему вы решили отчитывать меня тоном добродетельной матроны, каковой вы, надеюсь, не являетесь?

— Меня это просто возмущает. — Должно быть, она имела в виду не только внешний вид злополучного любителя поэзии. Она буквально впилась в меня пристальным и напряженным взглядом, будто уже видела зримые признаки ненавистного ей перевоплощения. Как и Чармиан, она навязывала мне свою опеку. — У вас просто нет ни малейшего желания взяться… Конечно, вы считаете, что это не мое дело, да?

— Я ничего не считаю. Я просто еще не знаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать… Вы, разумеется, сочтете это вздором, но вам следует уйти от Крендалла и заняться настоящим делом. Вы не можете там вечно оставаться.

— Могу, если захочу. Это моя работа, и мне повезло, что я могу заниматься тем, что мне по душе.

— Вернее, не заниматься, ничем?

— Допустим, что так.

— Значит, вы не собираетесь ничего менять?

Она действительно была раздражена больше, чем сама того хотела. Если, бы не этот слишком яркий свет в кафе, возможно, ей удалось бы сдержать себя, но слепящие, как юпитеры, лампы делали нас похожими на боксеров на ринге, и нам ничего не оставалось, как сбросить халаты и поприветствовать толпу.

— Не знаю. Я об этом пока не думал.

— Но вы должны! Неужели вы совершенно лишены честолюбия?

— Почти. По крайней мере, сейчас.

— А знакомо ли оно вам вообще?

— Я всегда был слишком занят, чтобы задумываться над этим.

— Чем вы были заняты?

— Не рычите на меня. Я написал пять книг. Они имели известный успех, у меня есть какое-то имя.

— Почему, — уже перестав сдерживаться, торжествующе воскликнула Элен, — почему же какое-то?

— Потому что я неудачно начал, у меня нет университетского образования, я мало путешествовал и всем, что знаю, я обязан только самому себе. Но главное, я начал с любительской книжонки, где сделал три фактические ошибки и два неверных вывода. Этого мне по сей день не могут простить.

— Однако ваших знаний вполне достаточно, чтобы заняться чем-нибудь серьезным, не так ли?

— Перестаньте понукать меня. Когда я сочту нужным, я займусь поисками чего-нибудь другого, а возможно, не сделаю этого никогда.

— Вы просто-напросто малодушны, — категорически заключила Элен. — Мне все равно, что вы обо мне подумаете, но говорю вам: вы безвольный человек. Вы плыли по течению вслед за Хеленой, теперь готовы плыть за Чармиан.

— Что значит «плыть за Чармиан», объясните, пожалуйста?

— Вы так заняты ее делами, что у вас не хватает времени подумать о себе. Вы ничего не хотите делать для себя, потому что целиком поглощены трагедией Чармиан. Это служит для вас оправданием. Я убедилась в этом.

Я подозвал официанта и расплатился с ним.

— Вы обиделись? — спросила Элен.

— Нет.

Она улыбнулась. Лицо ее тут же стало нежным и добрым. Она, казалось, успокоилась и вздохнула с облегчением, как актриса, удачно сыгравшая роль и готовая снова стать сама собой.

— Да, я вас обидела. Либо надоела вам. В таком случае — простите. Единственное, что меня огорчает, это сознание, что, скажи я вам это другими словами, вы бы выслушали меня и не рассердились. Во всем виноват мой проклятый язык!

— О да, язык змеи, — сказал я. — Не язык, а жало. Пойдемте, уже поздно.

Кто-то вошел и с порога окликнул Элен. Она радостно вскочила со стула.

— Чарльз! Идите к нам! А мы уже собрались уходить. Клод, познакомьтесь — Чарльз Эйрли. А это Клод Пикеринг.

Чарльз Эйрли был очень высокого роста, тучный, в помятом костюме. У него была крупная круглая голова, квадратное добродушное лицо, седеющие белокурые в крутых завитках волосы. Маленькие глазки необыкновенно яркой голубизны смотрели пытливо и внимательно. Взгляд их быстро перебежал с Элен на меня, а потом снова остановился на Элен, и их блеск угас. На вид Эйрли было лет сорок восемь.

— Куда вы? — спросила его Элен. — Домой?

— Куда же еще? Я устал и в скверном настроении. Можно мне сесть за ваш столик? Вы действительно собрались уходить? Подождите. Мне необходимо общество разумных, уравновешенных людей, чтобы избавиться от отвратительного осадка. Элен, Клод!..

Его непосредственность подкупала. Он запросто назвал меня по имени, словно собственных догадок относительно меня было вполне достаточно для более близкого знакомства.

— Вы позволите называть вас по имени, как это делает Элен? Знаете, где я только что был?

— Нет. — В голосе Элен было искреннее любопытство.

— В театре. Не угадаете, что я видел. Я повел сестру и племянницу в театр. Делаю это регулярно раз в год. Сестре захотелось посмотреть «Волшебную луну». — Это была нашумевшая музыкальная комедия, несколько лет пользовавшаяся неизменным успехом у зрителя, потому что считалось, будто она дает ответы на вопросы, волнующие молодое поколение. — Вот где мы были. Думал получить удовольствие и больше всего огорчился, что не получил его. Вы, кажется, заказывали сандвичи с помидорами? Официант, мне сандвичей с помидорами, пожалуйста. А кофе у вас с натуральным молоком или с порошковым? Если с порошковым, тогда, пожалуйста, черный.

— О Чарльз, — с упреком произнесла Элен. — Как могли вы подумать, что пьеса вам понравится?

— А почему бы нет? Ведь многим она все же нравится. Моей сестре, например. Племянница, правда, была возмущена. Ей тринадцать лет, и она мечтает посмотреть Шона О’Кейси. Ужасная интеллектуалка, вроде вас, моя дорогая.

— Я совсем не интеллектуалка, — запротестовала Элен, словно он сказал что-то обидное. — Отнюдь нет, — добавила она. — Чтобы быть ею, у меня нет времени.

— Похоже, что вы жалеете об этом! — ехидно воскликнул Эйрли. — Знаете, Клод, она ужасно переживает, что стала государственным чиновником, а не профессиональным мыслителем.

— Мне все равно приходится профессионально мыслить… за вас, — проворчала Элен; подшучивания Эйрли явно импонировали ей.

— Что верно, то верно. — Эйрли вдруг оставил покровительственно-насмешливый тон, и, когда он внимательно и спокойно посмотрел на Элен, я понял, почему он так нравится женщинам. — Как дела дома, Элен?

— Как всегда.

— Стивен опять чем-нибудь болен?

— О нет. По крайней мере сейчас.

— Не принимайте это близко к сердцу, дорогая.

— Меня беспокоит только одно, ведь он может в любую минуту по-настоящему заболеть, а я ему не поверю.

— Я уверен, что, когда он заболеет всерьез, вы сумеете разобраться, — ласково сказал Эйрли. — Почувствуете сразу, потому что любите его. Вы не должны позволять Элен так беспокоиться об отце, Клод, — обратился он ко мне, словно само собой было ясно, что это входит в мои обязанности. — Она просто изводит себя, это никуда не годится.

Я пока еще не сознавал, насколько серьезно беспокойство Элен об отце.

— Если Элен не в духе, — продолжал Эйрли, и в глазах у него запрыгали бесенята, — так и знайте — ее папаше опять взбрело в голову, что он серьезно болен. А когда Элен не в духе, вывести ее из этого состояния столь же трудно, как убедить ее родителя, что он совершенно здоров, и тогда, ох, как худо приходится тому, кто попадется ей под руку! — Он допил свой кофе и взглянул на белый циферблат стенных часов, на котором из-за слепящего света едва различалась стрелки и цифры. — Я вас, должно быть, задерживаю?

— Нет, Чарльз, — ласково сказала Элен. — Разумеется, нет. Мы так рады, что встретили вас.

— Клод, — произнес Эйрли и внезапно умолк. — Вам нравится ваше имя?

— Нет. Это фантазия моей матушки, но мне как-то не пришло в голову сменить его. Мое имя — одно из самых нелепых английских имен.

— Тогда считайте, что это французское имя. Как французское оно вполне приемлемо. Кстати, это мое второе имя. Вот почему я и спросил вас. Кого из великих людей так звали? Клод Дюваль, Клод Желе, Клод Дебюсси, Клод Моне — все они были французы, ни одного англичанина. Почему это некоторые имена кажутся нам странными, даже нелепыми? Не понимаю. Моего брата звали Уилфред, но мы иначе как Джорджем его не величали. Теперь он уже официально носит имя Джордж, и никто не может запретить ему это.

— Когда человек тебе приятен, как-то безоговорочно принимаешь и его имя, — заметила Элен. — Имя связано с человеком, оно неотделимо от него. — Она улыбнулась мне. — Ваше имя по крайней мере оригинально, а вот мое всего лишь производное от Хелен, Хелены, Эллен, Эллы, Элеоноры и так далее. Это ведь все варианты одного и того же имени.

Ее слова почему-то вызвали у меня смутное беспокойство. Причину его я понял позднее.

Наконец Эйрли поднялся. Мы проводили его до Кембридж-серкус, там он сел в такси. Элен и я вдруг опять вспомнили о нашей ссоре и до Пиккадилли шли в полном молчании, а затем церемонно распрощались.

Воспоминание об этой ссоре в кафе заставило меня вспомнить и замечание Элен относительно ее имени, и я вдруг понял, что так обеспокоило меня тогда. Неужели ее имя привлекло меня к ней? Неужели в женщинах я по-прежнему ищу не только сходства с Сесиль, но еще и сходство с Хеленой? Мне вдруг показалось, что, несмотря на явное различие, между Элен и Хеленой все же есть что-то общее. Обе хотели устанавливать законы, повелевать, руководить. Хелена шла напролом, требовала и угрожала, словно к дубинке, прибегала к ранящей насмешке и неизменно добивалась своего. Элен добивалась власти надо мной скорее своим подчеркнутым молчанием или внезапными резкими и беспощадными атаками.

Небо над Пиккадилли казалось отяжелевшим от звезд, которые напоминали искрящиеся островки на темно-зеленой водной глади. Я думал о путешествиях и открытиях, о кораблях, плывущих мимо неизвестных атоллов, о новых землях, встающих белыми миражами над туманными горизонтами, приветствиях или угрозах на незнакомом языке, встречающих путешественников, и о голосах, поющих непонятные, но прекрасные песни.

Свобода остается иллюзией для тех, кто никогда ее не знал. Если с детства вас приучали к «ответственности», к тому, что домой следует возвращаться не позднее половины десятого, уезжая на каникулы, немедленно посылать домой открытку с извещением о благополучном прибытии, сообщать за завтраком, от кого вы получили письмо, на память знать номер своего страхового полиса, разрешения на пользование радиоприемником и библиотечного абонемента, если все эти вещи — неотъемлемая часть вашего ежедневного существования, тогда вы не знаете, что такое свобода. В силу той или иной случайности мы можем оказаться относительно свободными людьми, вольными ехать или идти, куда нам вздумается, без предупреждения оставить свой дом и так же неожиданно в него вернуться. Мы можем сесть на корабль и уплыть туда, где никто нас не знает и мы не знаем никого. Но, разбив старые цепи, мы уже через неделю начинаем ковать новые. Мы придумаем для себя миллион обязанностей, завяжем уйму новых связей, стремительно воздвигая стены новой тюрьмы, потому что нам так не хватает старой.

В этот майский вечер, когда я стоял в центре города, меня беспокоила лишь одна мысль: какой путь избрать, чтобы обеспечить себе иллюзию максимальной свободы. Думая о поездке в Америку, об этом желанном, полном неизвестности отпуске, я уже знал, что он кончится ничем. Впервые в жизни я мог отправиться в Новый Свет, будучи совершенно свободным и ничем не связанным. Но с самого же начала я был обречен на то, чтобы взвалить на себя груз новых обязательств. Каковы они будут, я еще не знал. Я только знал, что буду искать их и, найдя, жадно ухвачусь за них, ибо не привык к пустоте одиночества.

Однако в любом случае у меня все же сохранится иллюзия свободы. А если я женюсь, я возьму на себя ответственность за другого человека. Здесь уже не будет места иллюзиям. Все станет фактом. А я пока еще избегал смотреть фактам в лицо.

Можно лишь позавидовать тому, кто не в состоянии существовать без посторонней поддержки. Взвалив на других свои обязанности, он, таким образом, обретает полную свободу. Насколько труднее живется тем совестливым беднягам, которые не мыслят жизни без забот о ближних. Сильные люди так или иначе становятся рабами, да и глупцами тоже. Посмотрите на X, на этого явного неудачника, обузу семьи! Он ни на что не годен, в коммерции не смыслит, безнадежно отстал от времени, у него нет никакой финансовой смекалки. Дайте ему в руки тарелку, он и ту уронит на пол, попросите бросить в почтовый ящик письмо — он неделю протаскает его в кармане. Все презирают его за глупость, неловкость и никчемность. Рядом с ним каждый из его братьев и сестер чувствует себя титаном и мудрецом. И все они считают своим долгом заботиться о X, кормить и поить его, будить по утрам, пришивать ему пуговицы, писать за него письма, проверять его счета, приглашать к нему врачей, если он захворает, а если он умрет, так же безропотно возьмут на себя заботу о его вдове. И все это любя и презирая.

А X в душе посмеивается над ними, ибо из всей семьи он единственный, кто по-настоящему свободен. Пусть их, радуются своему умению и смекалке — это умение и смекалка рабов из древней Газы, прикованных цепями к мельничным жерновам.

Из-за размолвки с Элен наша следующая встреча состоялась лишь несколько дней спустя. Я отчасти был даже рад, ибо надеялся, что за это время приму какое-то решение. Однако меня охватили странная леность и апатия. Я не обременял себя раздумьями, и если думал, то только о приятном — о радости встреч с Элен, о наших с нею поединках и моем упорном сопротивлении. Почему бы этому не продолжаться и дальше?

Но одно мне было совершенно ясно: наши отношения достигли нового, кульминационного пункта. Сколько бы мы ни ссорились, я знал, Элен теперь не отступится от своего и едва ли удастся заставить ее просить пощады. Любовь сделала ее сильной и решительной, и Элен более не станет унижаться до радости мелких побед. Она строила большие планы и готова была бороться за них. Мы встречались теперь как зрелые противники, преисполненные невольного уважения друг к другу. Лишь тогда, когда мы наконец открыто признаемся друг другу в наших чувствах, сможем мы снова вернуться к прежней дружеской и лукавой игре — побочному и случайному продукту подлинного влечения.

Элен избрала принцип полного равенства инициативы. Теперь, когда, поссорившись, мы расставались, она более не терзалась сомнениями, позвоню я ей или нет. Она звонила сама, когда того хотела, без всякого ущерба для своего самолюбия.

В любви женщина всегда находится в неравном положении. Условности продолжают существовать и в наши дни: мужчина назначает свидание, он первым признается в любви и первым делает предложение. На танец по-прежнему приглашает мужчина. Только определенного типа женщины (такие, например, как Хэтти Чандлер) могут позволить себе пренебрегать этими условностями. Элен, очевидно, тоже постепенно переходила на эти позиции.

Любые обобщения, когда речь идет о любви и отношении к женщине, неприятно отрезвляют и коробят — они, как правило, вульгарны или претенциозны. Мои обобщения не явились бы исключением. Если я потерпел неудачу, то, должно быть, потому, что вообще избегал обобщать, и особенно там, где это касалось Элен.

Я любил ее; она была обаятельной женщиной, искренней, умной. Однако в то время я абсолютно не способен был ее понять.

Была еще одна сторона ее жизни, не игравшая, как мне тогда казалось, никакой роли и которую я явно недооценил. Причуды отца Элен и ее отношение к ним я считал почти фарсом. Для Элен же все это было очень серьезно, почти трагично. Спустя несколько дней она снова пригласила меня к себе. Она была в отличном настроении, и никто из нас не вспоминал вечер в кафе, когда мы встретились с Эйрли.

Я справился о здоровье ее отца.

— Он в постели, — ответила Элен. — Кажется, небольшая простуда, но все болит. Я обложила его грелками, дала таблетку аспирина, и теперь он вполне доволен.

Услышав мой голос, Стивен Коупленд окликнул меня из своей спальни, и Элен провела меня к нему.

Это была уютная комната, где все было приспособлено для нужд больного. Кровать стояла так, чтобы дневной свет падал слева и удобно было читать, у изголовья на стене — бра под колпаком, рядом с кроватью — тумбочка, а справа на расстоянии вытянутой руки — книжная полка, откуда без особых усилий можно было достать любую книгу.

Но Стивен Коупленд не читал. Он лежал на спине, укутанный по горло одеялами, и его остренькая бородка в стиле Луи Бонапарта потешно торчала из простыней, как птичий клюв. Карие круглые, будто у китайской болонки, глаза ярко блестели, а кончик курносого носа, комично крохотного на широком лице, пылал.

— У вас когда-нибудь бывала простуда? — вместо приветствия спросил он меня. — Мне кажется, у меня простуда. Боли в пояснице, в правом плече и предплечье. И в глазах туман. Как вы считаете, это простуда?

Я спросил, не болит ли у него голова.

— Да, тупая боль, — ответил он испуганно. — Постоянно. А почему вы спросили?

— Потому что это очень похоже на обострение болезни печени.

Мои слова неожиданно обрадовали его.

— Да? А мне казалось, что боли в спине и голова… Ты не собираешься поить нас чаем, Нэлл? Я не прочь выпить чашечку.

— Чайник уже вскипел. Закрой глаза, лежи спокойно — и головная боль пройдет.

— Не нравится мне эта боль в руке, — пробормотал он каким-то глухим голосом, — она все время перемещается то ниже, то выше и отдает в грудь. Словно тупым ножом ударяет. Нет ли у вас вечернего выпуска газеты?

— Да, вот, пожалуйста.

— Почитаю-ка я о горестях мира. Может, позабуду о собственных, — промолвил он слабым голосом и смущенно улыбнулся.

Элен принесла ему на подносе чай, и мы оставили его одного.

Я заметил, что настроение у Элен испортилось.

— Он что-то затевает, я чувствую. Как вы думаете, что он придумает на этот раз? Ну хоть бы сказал, что с ним! Весь ужас в том, что он молчит. Если бы он сказал, какие страхи его мучают, ручаюсь, в девяти случаях из десяти мне удалось бы его разубедить. — Она смущенно усмехнулась, испугавшись, что мне это покажется бахвальством. — Говорила ли я вам, что когда-то мечтала стать врачом?

— Да, кажется, говорили.

— Меня всегда привлекала медицина. Я начиталась медицинских пособий и хорошо знаю симптомы многих заболеваний. К тому же я безошибочно ставлю диагнозы. У меня дар. Не смейтесь, это действительно так.

— Я не смеюсь. Уверен, что это именно так.

— Наш домашний врач тоже такого мнения. Он все время подтрунивает надо мной, и всякий раз, как я приглашаю его к отцу, он прежде всего справляется: «Ну, а ваш диагноз, коллега?» За все время я ошиблась только один раз.

Она, видимо, гордилась, как почти все одаренные люди, именно теми из своих талантов, которые меньше всего имеют отношение к их обычной деятельности и которые, в сущности, им ни к чему. Так, знаменитый писатель может скромно умалчивать о принесших ему известность книгах, но зато до смешного похваляться талантом кулинара, известный спортсмен ни единым словом не упомянет о своих рекордах, зато надоест рассказами о том, как местная газетка тиснула его никудышные вирши. Так и Элен искренне верила, что из нее вышел бы первоклассный врач. Возможно, она была права.

Однако минутное оживление Элен тут же прошло. Она была не на шутку встревожена.

— Я уверена, что отец что-то задумал, — снова повторила она. — Если бы вы знали, как это ужасно! Я сыта его капризами по горло.

— А если вас с ним не будет? — спросил я. — Предположим, вы выйдете замуж?

Щеки ее залил нежный румянец — так отсвет заката окрашивает снег. Растерявшись, она испуганно взглянула на меня, но быстро овладела собой.

— Очевидно, уедет к тетушке Тине — это его сестра. Хотя он счел бы это сущим наказанием впрочем, как и она тоже.

— Ваша тетушка замужем? У нее есть близкие?

— Никого, — ответила Элен с горечью. — Что вы! Она всю жизнь избегала привязанностей и забот. Моя тетушка неплохо пожила в свое время. Оставшись богатой вдовой, она махнула на Антибы, и ее фотографии неизменно украшали страницы иллюстрированных журналов, во всяком случае, она делала все для этого. В свое время она так сорила деньгами, что теперь вынуждена жить очень скромно. И тем не менее у нее прекрасный дом в Шине и так далее. Ах, если бы она только согласилась взять его к себе!

— Ей придется это сделать, когда вы выйдете замуж.

— Я не собираюсь замуж, — резко ответила Элен. Она поднялась и посмотрела на себя в круглое зеркало в золоченой раме, пригладила волосы. Когда она снова заговорила, то голос ее был совершенно спокойным.

— Разумеется, когда-нибудь мне придется об этом подумать. Пока моя работа меня вполне удовлетворяет, но я знаю, что в любую минуту могу потерять к ней интерес. Если Чарльза переведут в другое ведомство, я, разумеется, здесь не останусь. Нет, работа и одиночество — это едва ли меня удовлетворит. Разумеется, я думаю о будущем.

«Разве ты не знаешь, что твое будущее — это и мое будущее? — хотелось мне крикнуть ей. — Неужели тебе нужны слова, чтобы понять это?»

Да, очевидно, слова были нужны. Наша близость, столь богатая чувствами, скупо проявлялась в словах или действиях. Она продолжала казаться мне волнующей игрой — мне, но не Элен.

Если бы я понимал это тогда, я не заставил бы Элен пойти на это унизительное притворство — сделать вид, будто в ее планах для меня нет места.

Из спальни неожиданно послышался голос Стивена.

— Нэлл, зайди ко мне на минутку!

Мы зашли вместе. Стив сидел на постели, лицо у него было красное, взгляд — остановившийся и незрячий.

— Нэлл, я очень боюсь, у меня острая боль в сердце. — Он задышал медленно и тяжело и прижал руку к груди. — Ах! — застонал он. — Опять. Боже мой, что это, Нэлл?

Она села на край кровати, очень спокойная и уверенная.

— Думаю, что это простуда, отец.

— Но со мной такого никогда не было! Обычно небольшая ломота и только, ничего похожего на это. Нет, это что-то другое, Нэлл.

Она пощупала его лоб, проверила пульс.

— Клод, дайте мне, пожалуйста, термометр. Он на комоде.

Я подал ей термометр. Она взглянула на ртутный столбик, опустила термометр в стакан с водой, встряхнула его и сунула Стивену под язык.

— А теперь помолчи немного.

Сама же она продолжала тихонько беседовать со мной, выжидая, когда пройдет положенное время. Стивен вдруг замычал, пытаясь что-то ей возразить, но Элен приложила палец к его губам.

— Нет. Подожди еще немного.

Минуты, пока измеряется температура, могут показаться длиннее минут молчания в День перемирия. Пока мы с Элен ждали, я мысленно поцеловал ее, попросил стать моей женой, женился на ней, и мы отправились через океан в свадебное путешествие: мы бродили по Лувьерскому лесу (почему именно там, в силу каких ассоциаций — непонятно) теплым тихим вечером, когда в свете заката стволы высоких сосен кажутся отлитыми из золота.

Стивен с громким криком выплюнул термометр.

— Ну что ж, — спокойно заметила Элен, — думаю, ты держал его вполне достаточно. — Она посмотрела на термометр, слегка нахмурилась, но тут же лоб ее разгладился. — Пустяки. Чуть повышена, да иначе и быть не может после горячего чая. Завтра утром мы на всякий случай вызовем врача.

Стивен подозрительно и настороженно наблюдал за нею — точь-в-точь старый недоверчивый пес, приглядывающийся к новому почтальону: никак не может решить, стоит ли хватать незнакомца за лодыжку.

— А теперь я тебя хорошенько укрою — бодрым голосом медицинской сестры сказала Элен, — две таблетки аспирина и полный покой. Тревожиться нет оснований.

— Правда? — Лицо Стивена приняло хитрое выражение, а когда мы уже выходили из комнаты, он как бы невзначай заметил: — Говорил ли я тебе, Нэлл, что вчера в зеленной лавке встретил старую миссис Фоссет?

— Нет. Ну и как она?

— Она-то ничего, а вот бедняжка Анна совсем плоха. У нее плеврит.

Элен круто повернулась:

— Плеврит! Ах, вот оно что? Значит, ты решил, что у тебя плеврит!

В глазах Стивена блеснули слезы, и, словно защищаясь от удара, он выбросил вперед руку.

— Я этого не говорю, Нэлл. Я просто сказал, что у бедняжки Анны Фоссет…

— Так вот отчего ты в такой панике! Почему же ты мне сразу не сказал? Зачем ты изводишь себя этими идиотскими страхами?

Она была похожа сейчас на разгневанную Корделию, а он — на поверженного Лира. Когда она подошла к кровати, Стивен в испуге подтянул колени почти к подбородку и так прижался к спинке кровати, будто ждал, что его ударят.

— Никакого плеврита у тебя нет, слышишь! — Элен уже кричала, едва не плача от гнева, страха и отчаяния. — О папа, зачем ты это делаешь, зачем, зачем? Это не похоже на плеврит, я знаю. Разве я когда-нибудь ошибалась, ну скажи?

Но Стивен уже совсем успокоился и, покосившись на меня, сказал:

— Разве я что-нибудь говорил о плеврите, Клод? Скажите ей, чтобы она не кричала на меня. Не кричи, Нэлл… Значит, ты считаешь, что это не плеврит?

— Ничего похожего. Ложись как следует. — Она уже снова хлопотала около него: поплотнее запахнула на его груди халат, взбила подушки, оправила простыни, заставила отца проглотить таблетку аспирина и хорошенько укрыла его. Потом нежно обняла и звонко чмокнула в щеку.

— Спи, глупый, и чтобы я не слышала больше ни слова о болезнях. Спокойной ночи.

Она с решительным видом погасила все лампы и увела меня в гостиную.

— Не правда ли, милая сценка? У нас они не прекращаются. Представляете, я действительно испугалась… А когда я пугаюсь, я ужасно груба с ним. Температура у него все же повышена. Не знаю, может быть, вызвать врача? Но ведь при простуде всегда бывает температура, как вы считаете?

— Конечно.

— Ну, а если… — Она нервно засмеялась. — Ведь я-то не знаю симптомов плеврита. Но я уверена, что никакого плеврита у него нет, только вот…

Она вдруг схватила меня за руку. Я почувствовал, что она дрожит.

— Самое ужасное, что я действительно могу ошибиться. Вы понимаете? Если бы речь шла о нормальном человеке, я бы просто вызвала врача — и дело с концом. Но если я стану по каждому пустяку вызывать врача, отец решит, что по-настоящему болен. Лишь моя «бессердечность» и грубость не дают ему окончательно распуститься.

Я обнял Элен, и она с облегчением прислонилась ко мне. Затем подняла голову и посмотрела на меня.

— Как вы считаете, мне не следует вызвать врача?

— Нет.

Глаза ее радостно заблестели.

— Вы действительно в этом уверены? Могу я считать, что ваше «нет» сказано с полной ответственностью?

— Можете.

— Господи, как хорошо, что не надо, — тихо прошептала она. — Если бы вы знали, как я устала!

Из спальни послышался совсем уже бодрый голос отца Элен, требующего очки — они завалились за кровать. Ему стало лучше, и он не прочь немного почитать перед сном.

— Вот видите? — сказала Элен. Она казалась сейчас очень усталой, лицо было бледно, прическа в беспорядке. — Так вот всегда. Паника, вечная паника. А когда действительно что-нибудь случится, я ему уже не поверю.

— Но ведь сказал же вам Эйрли, что вы не можете допустить ошибку.

Лицо Элен прояснилось.

— Милый Чарльз.

— Вы его любите?

Быть может, потому, что она устала и была раздражена, Элен, посмотрев мне прямо в глаза, сказала с каким-то странным вызовом:

— Да, люблю. Очень люблю.

Стивену опять что-то понадобилось, и Элен направилась в спальню. Я понял, что мне лучше уйти.


Глава третья


Случайно узнав, что Том Лейпер продает машину, Чармиан, не раздумывая, купила ее. Сделка совершилась очень быстро, за какую-нибудь неделю. Том по-родственному уступил машину на добрую сотню фунтов дешевле против обычной рыночной цены. В середине июня, дня за четыре до моего отъезда в Нью-Йорк, Чармиан зашла ко мне в галерею и предложила покататься на ее новой машине. Посетителей у нас в этот день почти не было, и Крендалл не возражал против моего ухода, хотя не преминул ворчливо заметить, что в такой дождь только сумасшедшим может взбрести в голову идея кататься на машине, да еще когда за рулем женщина. Я ответил, что из тех немногих житейских талантов, которыми обладает Чармиан, пожалуй, самое совершенное — ее умение водить машину. Только это и скрашивало ее пребывание в армии в годы войны.

— Это верно, Крен, — сказала Чармиан. — Я хорошо вожу машину. Как-нибудь я докажу вам это.

На ней было новое пальто из твида в черную и белую клетку и круглая красная шапочка, напоминавшая детскую, что было очень модно в том сезоне. У нее был вид элегантной молодой состоятельной особы из средних классов, умеющей жить и неплохо пользующейся этим. Она нежно взяла меня под руку и так стояла, глядя на Крендалла, готовая вместе со мной встретить его возражения, но их не последовало.

Машину она оставила на Бонд-стрит — сверкающий, чистенький голубой «райли».

Как только мы вышли, напускное оживление Чармиан сменилось мрачной озабоченностью.

— Ты думаешь поехать за город? Видишь ли, мне неудобно надолго отлучаться из галереи, хотя сегодня и нечего делать.

Она ответила мне, лишь когда мы, свернув на Олбмэрл-стрит, поехали в сторону Пиккадилли. Тут она объявила, что намерена нанести неожиданный визит Эвану, и мы едем в пригород, где он работает.

— Ты — пожалуйста, но мне-то зачем? — запротестовал я. — Останови, я сейчас же выйду.

— Не будь идиотом, — резко оборвала меня Чармиан, ловко объезжая повозку, которая задерживала движение.

Ее маленькие руки крепко и уверенно держали руль, и, когда она вела машину, казалось, что все ее существо подчиняется только этим рукам.

— Эван будет рад. А почему, собственно, нет? Почему? Ведь ему нечего от меня скрывать. Разве жена не может запросто заехать к мужу на работу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты его в чем-то подозреваешь. Хотя вообще в таком визите действительно нет ничего необычного.

— Наоборот. Было бы просто странно, если бы я не заехала теперь, когда у меня есть машина.

— Странным ему должен показаться всякий визит без предупреждения, вот что. Высади меня здесь, я вернусь обратно автобусом.

— Нет, ты поедешь со мной. Разве мы не вместе всегда и везде?

— Ну, положим, не всегда и не везде.

— Нет, мы вместе всегда и везде, — упрямо повторила Чармиан. Всю дорогу от Пиккадилли до Хэймаркета, а затем до самого въезда на мост Ватерлоо она молчала.

Наконец она сказала:

— Не оставляй меня сейчас, пожалуйста.

— Но он может подумать, что ты следишь за ним!

— Именно это я и делаю.

— Следовательно, если я тебя правильно понял, ты собираешься оставить машину за углом, появиться внезапно и застать его врасплох?

— Отнюдь нет. Я собираюсь просто зайти к нему в гости. Я ведь тебе уже объяснила.

— Ты вредная, — вздохнул я.

— Нет, — спокойно и невозмутимо ответила Чармиан. Ее правая щека была мокрой от капель дождя, попадавших в машину, так как стекло было приспущено. — Если ему нечего скрывать, то ему нечего и бояться.

— Но он может решить, что ты его в чем-то подозреваешь.

— Ты уже говорил это. — Она вдруг резко затормозила: прямо перед машиной, держа руки в карманах, с невозмутимым спокойствием катил на велосипеде светлоголовый мальчуган. — Ах ты, негодник! Жаль, что я тебя не стукнула как следует. Знал бы, как гонять по улицам, где полно машин! Погляди-ка на него, Клод! Он непременно хочет угодить под автобус. Так что ты говорил об Эване?

— Он решит, что у тебя есть основания в чем-то его подозревать. Подумает, что ты, вернее мы с тобой, следим за ним. И будет прав.

— С каких это пор ты проникся такой нежностью к Эвану? — спросила Чармиан с недоброй усмешкой.

— Нежности я к нему не испытываю, ты это знаешь, но честью твоей дорожу.

— При чем здесь моя честь? — резко сказала она. — Все равно ты не можешь убежать сейчас, потому что уже поздно. — И она снова повторила: — Не понимаю, при чем здесь моя честь.

Тонкая и умная Чармиан, способная понимать с полуслова, временами, когда ей это было нужно, становилась непонятливой и упрямой. Она снова умолкла и не произнесла ни слова до тех пор, пока мы не выехали на узкие, грязные, залитые дождем улицы Нью-Кросса.

— Я думаю, он в конторе позади магазина и не сразу увидит нас. Поэтому мы сначала проедем мимо.

— Нет, он нас обязательно заметит. Он не может не заметить твоего «райли». Или мы сделаем все как следует, или совсем откажемся от этой затеи.

Трудно встретить в Лондоне место более унылое и безобразное, чем некоторые кварталы Юго-Запада. Дома из серого и желтого кирпича, высокие и мрачные, прячутся в глубине столь же мрачных сырых садовых участков, словно изуродованные болезнью калеки, инстинктивно хоронящиеся от света и любопытных взоров. Даже до войны со стен этих домов, изъеденных сыростью, пластами отваливалась штукатурка, а разбухшие и потемневшие от влаги трухлявые фанерные щиты пестрели объявлениями о сдаче внаем. И сейчас здесь все осталось прежним, разве что исчезли объявления, как, впрочем, местами и сами дома; вместо них были пустыри с остатками фундаментов, буйно поросших цепкой сорной травой. Таких улиц здесь множество, и тянутся они миля за милей, теряясь в сером тумане, вливаясь одна в другую, и лишь названия указывают, где кончается одна и начинается другая.

Миновав эти однообразные, как пустыня, кварталы, мы наконец въехали в пригород, где была контора Эвана. Свернув на Хай-стрит, Чармиан сбавила скорость.

— Теперь ты ищи дом по этой стороне, а я — по той. Должно быть что-то вроде магазина.

Мы миновали огромное здание кинотеатра, кричащее и безвкусное, исполосованное подтеками, словно не дождь так разукрасил его, а кто-то попросту выжал на него грязную половую тряпку. Проехали пестрящий рекламой пассаж, откуда доносился грохот джаза, многочисленные бары и лавки дешевого платья. Промелькнула свалка — большая воронка от некогда разорвавшейся бомбы, почти доверху заваленная мусором. Тут все еще витал дух смерти: говорили, что в результате прямого попадания бомбы под обломками рухнувшего дома погибло без малого шестьдесят человек. Там, где теперь цепкий вьюнок оплел остатки фундамента и стен, в сумерках, словно призраки, таились боль, страдание и страх. Свалка была огорожена щитами с наполовину отклеившимися листами афиш, напоминавшими фигуры, склоненные в земном поклоне. Лишь одна совсем еще новая афиша держалась на месте и приглашала в местную ратушу на «атомный бал».

За свалкой шли дома пониже, а магазины и лавки были еще более неприглядные и грязные, чем те, что встречались нам до сих пор, и здесь мы наконец увидели то, что искали, — широкие двойные стекла витрины, украшавшие фасад дома в грязно-коричнево-зелено-синих пятнах — окраска, которую почему-то принято называть маскировочной. Во всю витрину протянулась замысловатая надпись: «Автомобильный салон «Марта».

Чармиан, не доехав, затормозила. Она поставила машину в боковой улочке против салона; мы вышли и остановились, обозревая довольно оживленную Хай-стрит, словно некую библейскую гору Галаад с вершины горы Фасги. В правом углу витрины стояла маленькая спортивная машина, окрашенная в ярко-красный и синий цвета; к ней был прислонен щит с каким-то объявлением: должно быть оно предупреждало счастливчика, пожелавшего ее приобрести, что он сможет осуществить свою мечту не ранее чем года через три. Кроме машины, в этой части витрины ничего больше не было. Зато левая ее половина представляла собой невообразимый хаос: автомобильные части, старые мотоциклы, велосипеды, насосы, инструменты и какие-то марсианские комбинезоны из желтой прорезиненной ткани. Стекла были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что нам с Чармиан с того места, где мы стояли, все виделось словно сквозь пелену тумана.

Был четверг, день, когда в этом квартале магазины закрывались рано. Лишь бар в пассаже, мясная лавка да «Автомобильный салон «Марта», казалось продолжали свою деятельность. Тротуары почти опустели, и редкие прохожие, прячась под зонтиками и капюшонами плащей, спешили укрыться в подъездах. Вдруг появилась девушка лет семнадцати в прозрачном дождевике. Она торопливо засеменила по тротуару, держась поближе к стенам и пряча от дождя непокрытую голову. Ступив на скользкую застекленную решетку, которыми обычно наглухо закрывают оконные ямы глубоких подвалов, она вдруг поскользнулась и, громко вскрикнув, шлепнулась на тротуар.

Из дверей «Автомобильного салона» вышел коренастый парень в комбинезоне и очках, по виду механик. Подскочив к девушке, он грубо дернул ее за руку, помогая подняться, и что-то сказал, поддерживая ее, пока она, тяжело повиснув у него на руке, растирала ушибленную лодыжку. Затем мы увидели, как девушка сняла туфлю и показала парню свернутый каблук. Она, очевидно, просила его приладить каблук, ибо смотрела на парня почти умоляющим взглядом, то-то быстро говорила, жестикулируя, — это было похоже кадр из немого фильма, так как слов мы не слышали. Парень презрительно замотал головой. Девушка, не на шутку, должно быть, повредившая ногу, уронила туфлю и стала снова массировать лодыжку. Парень прислонился к косяку двери и уставился скучающим взглядом куда-то в небо. Девушка подняла туфлю и стала снова о чем-то просить парня: видимо, ей предстоял немалый путь и проделать это в туфле со сломанным каблуком было почти невозможно. Эта картина словно застыла на мгновение в немом кадре, как бы олицетворяя униженную просьбу и безжалостный отказ, отчаяние и каменное равнодушие.

Парень вдруг резко мотнул головой вверх и вниз, презрительно скривил губы и неожиданным мальчишеским дискантом выкрикнул:

— Да заткнись ты! Думаешь, мне больше делать нечего? — (Это именно так и было — парень явно изнывал от безделья.) — Отстань от меня со своим дурацким каблуком.

Перепуганная девушка попятилась от него и, припадая на ногу, торопливо засеменила по тротуару, а парень продолжал выкрикивать ей вслед:

— Давай, давай, поживее!.. — И так до тех пор, пока она почти не скрылась из виду. Тогда он, по-солдатски щелкнув каблуками, лихо отдал кому-то невидимому честь, повернулся через левое плечо, сделал три шага направо, три налево и исчез в дверях магазина «Марта».

— Не могу сказать, чтобы мне нравился этот помощничек Эвана, — с деланным спокойствием тихо промолвила Чармиан, стараясь не показать, что она нервничает.

— А я не могу сказать, что мне нравится район, который он себе выбрал, — ответил я. — Давай-ка предоставим ему самому расхлебывать кашу, которую он заварил, и вернемся домой, пока еще есть время.

— Нет. — Чармиан нервно постукивала носком туфли по тротуару. — Я должна повидаться со своим муженьком.

— Но мы оба изрядно вымокли и продрогли. Если проторчим здесь еще немного, непременно схватим воспаление легких.

— Ну и пусть. Но я все равно должна докопаться до истины. — Меня поразило ее спокойствие. — Идем.

Мы перешли через улицу. Чармиан, изобразив на своем лице светскую улыбку, с решительным видом шагнула в магазин, я последовал за нею. Несколько минут мы были совершенно одни в пустом помещении, ибо механик, должно быть, ушел в заднюю комнату. Мы стояли в грязном и загроможденном всяким хламом помещении; пахло смазочным маслом, резиной и тем дешевым сортом сигарет, которые напоминают по вкусу спрессованный табачный пепел. Магазин освещала только одна лампочка под неожиданно высоким и невообразимо грязным потолком. Прямо под нею, в глубине магазина, тянулся длинный прилавок, по бокам которого, справа и слева, были стеллажи. На прилавке стояла чашка с холодным коричневым чаем, на котором застыла маслянистая пленка густой заварки, и пепельница из розовой жести, полная окурков, рядом лежали дешевый американский журнал в яркой обложке и небрежно завернутая в газету игрушка — маленький ярко-желтый цыпленок.

Чармиан обошла магазин танцующей походкой, негромко напевая, и каблуки ее, казалось, отбивали ритм песенки, которую она мурлыкала себе под нос.

Из задней комнаты, с силой отдернув закрывавшую дверной проем портьеру, с деловым видом вышел уже знакомый нам парень в рабочем комбинезоне. Не удостоив нас взглядом, он сгреб с прилавка завернутого в газету игрушечного цыпленка и снова скрылся в задней комнате, с шумом задернув за собой портьеру.

Мы продолжали ждать. Наконец снова щелкнули кольца портьеры, и перед нами предстал механик, на сей раз преисполненный спокойного достоинства.

У него было бледное, совсем еще мальчишеское лицо, невыразительные серые, словно вылинявшие, глаза и низкий начес светло-каштановых волос. Лицо со странно пухлыми и как будто одутловатыми щеками делало его похожим на какую-то нелепую карикатуру взрослого младенца.

— Я вас слушаю, сэр, — по-военному четко произнес он, распрямив плечи и скосив на Чармиан полный восхищения взгляд; но затем он все же заставил себя снова посмотреть на меня, пытаясь изобразить внимание, что придавало ему суровый и почти сердитый вид.

Но Чармиан легонько оттеснила меня в сторону.

— Я миссис Шолто. Скажите, мой муж здесь?

Парень медленно прикрыл веками глаза, так что сначала они казались лишь наполовину закрытыми, а затем и вовсе опустил их вниз, и короткие светлые ресницы почти легли на щеки. Это было поистине забавное зрелище, он пытался изобразить нечто похожее на глубокое удивление, даже шок — наверное, он сам потом будет рассказывать друзьям: «Вот это был номер! Положеньице, скажу я вам».

Затем он так же медленно поднял веки и, широко открыв мутно-серые, как у новорожденного младенца, глаза, сказал:

— Майор Шолто отлучился на минутку, мадам. Если вам и джентльмену угодно подождать, прошу вас, присаживайтесь. Он скоро вернется.

Парень вышел из-за прилавка, извлек откуда-то два шатких стула и, к нашему удивлению, галантно смахнул с них пыль концом своего галстука.

— Может, хотите чашечку чаю? Чайник на плите.

Мы отказались.

— Если вы не возражаете, — важно сказал он, — я займусь делами…

И он уже готов был снова скрыться за портьерой, как в магазин вошел паренек лет семнадцати-восемнадцати, с семитскими чертами лица и косящим взглядом блестевших, как свежеочищенные каштаны, глаз.

— Не повезло, — заявил он, — все закрыто.

Механик круто повернулся к нему и впился в него взглядом, который должен был, очевидно, испепелить вошедшего.

— Могу я тебя спросить, где ты шлялся столько времени?.. Ты ушел в два часа… — Он с особым ударением произнес последние слова. — А сейчас четверть четвертого. Что ты скажешь на это?

Паренек покосился на нас, и его мягкие губы слегка дернулись.

— А ну иди-ка сюда! — повысив голос, почти заорал механик. — Не вздумай у меня выкручиваться. Я все равно выведу тебя на чистую воду. — Он приподнял портьеру и величественным жестом приказал пареньку пройти. — А ну давай, Морис, побыстрее.

Морис пригнулся и, проходя под рукой механика, как бы невзначай пнул его ногой. Механик вполголоса выругался. Портьера опустилась, за нею тотчас же послышались возня и приглушенный смех. Затем мы услышали звук пощечины и громкий голос Мориса:

— Ах ты, ублюдок чертов! — За портьерой вполголоса выругались, затем все стихло.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Чармиан, усевшись на стул, удобно скрестив ноги и сложив руки на коленях. — Должна сказать, что в этом заведении все же что-то есть, а?

И эти слова и то, как они были сказаны, так напомнили мне Хелену, что я понял: Чармиан призывает на помощь всю решимость своей матери, чтобы справиться с ситуацией, которая может оказаться не из легких. Она даже посмотрела назад, словно за ее стулом стоял кто-то, способный ободрить и поддержать ее.

Дождь как будто прекратился, но тяжелые и низкие тучи по-прежнему затягивали небо желто-зеленой пеленой.

У нас не было желания о чем-либо говорить, тем более что нас могли слышать Морис и механик.

Мы сидели и ждали, что будет дальше.

— Если в течение пяти минут Эван не появится, — сказала Чармиан, глядя на часы, — мы уйдем.

— В таком случае я молю небо, чтобы он не появился.

Механик снова повторил свой номер с неожиданным появлением из-за портьеры. На этот раз он неловко держал в руках две чашки дымящегося чая, расплескавшегося на блюдца.

— Я подумал, что вы, пожалуй, уже пожалели, что отказались от чая.

Я собрался было сказать ему, что совсем не жалею об этом, так как не намерен распивать здесь чаи, но Чармиан взглядом остановила меня.

Механик принес еще один стул, соорудил нечто вроде чайного столика, снял чашки с блюдец, и, подойдя к двери, выплеснул чай из блюдец прямо на улицу. Затем он снова поставил чашки на блюдца, отошел и прислонился к прилавку с таким видом, будто объявлял, что теперь он готов вести с нами беседу.

Чармиан отпила глоток подозрительного напитка.

— Мистеру… э-э… майору Шолто пора бы уже вернуться, не так ли? — Было видно, что, произнеся слово «майор», она и сама этому удивилась.

— Да, пора. Я думаю, он сейчас будет. Зашел, должно быть, в какой-нибудь магазин. Как вы думаете, все лето будет такое?

— Надеюсь, что нет. Май был хорошим.

— Да, май был теплый. Зато теперь… — начал было механик, а потом вдруг крикнул: — Морис!

Из задней комнаты появился знакомый нам паренек.

— А ну-ка убери этот хлам. Тебе бы только штаны просиживать… Нет, не этот, вон тот. Соображать надо, недотепа. Давай, давай! — И, заставив Мориса складывать какие-то ящики, он повернулся к нам и, доверительно понизив голос, сказал: — С этими евреями никогда не знаешь, кто тебе попадется — набитый дурак или пройдоха. Этому не мешало бы быть поумнее.

— Пожалуйста, не надо таких разговоров, — резко оборвала его Чармиан. — Ужасно глупо говорить так о какой-либо национальности. — Морис, без сомнения, слышал этот разговор. Не знаю, в чьих глазах было больше удивления, в его или в глазах механика, когда они оба посмотрели на Чармиан.

— Простите, — извинился механик, — это я просто так. Я не хотел сказать ничего плохого. Он и сам это знает.

— Может быть, но я нет.

— Еще раз приношу свои извинения. Эй, Морис, пойди погляди, куда запропастился майор Шолто.

Паренек вышел на улицу.

— Дела у вас, кажется, идут не слишком бойко? — спросил я.

Механик пожал плечами.

— Правда, с продажей автомобилей теперь не очень развернешься, — продолжал я.

Он указал на загроможденную всякой всячиной витрину.

— На это всегда есть спрос.

Открылась дверь, и вошел Эван. Следом за ним осторожно протиснулся Морис и юркнул за портьеру.

Эван смотрел на Чармиан, не в силах скрыть своего удивления.

— Здравствуй, дорогая. Вот неожиданность!

Чармиан поднялась со стула.

— Не правда ли? Ты рад?

У нее был вид любящей молодой жены, которая хочет понравиться мужу.

— Я хотела попробовать новую машину, а Клод как раз оказался свободен, вот я и пригласила его посмотреть твой магазин. Правда, Клод не очень хотел, — добавила она, этим как бы оправдывая меня и в то же время подтверждая неслучайный характер этого визита.

— Боюсь, что пока мне вам похвастаться нечем, — сказал Эван, поворачиваясь ко мне. — Но у меня большие планы. Есть кое-какие шансы, если удастся закрепиться. Лаванда, надеюсь, вас здесь развлекал. — Он подтолкнул механика вперед. — Познакомьтесь, Джордж Лаванда, моя правая и вполне надежная рука.

Казалось, этой характеристикой он не столько отдавал должное механику, сколько заискивал перед нами. Чармиан, услышав столь необычную фамилию, едва скрыла свое удивление и поспешила вежливо ответить:

— О да, мистер Лаванда был очень внимателен и угостил нас чаем.

— Я очень рад, что вы даже чай пили, — ответил Эван.

Я понял, что он буквально кипит от злости и готов если не убить нас, то по меньшей мере вышвырнуть за дверь.

Лаванда не собирался оставлять нас одних. Отойдя к прилавку, он облокотился о него, решив, что в создавшейся ситуации ему лучше играть роль стороннего наблюдателя, а не компаньона и правой руки.

— Все удалось сделать, что хотели, сэр? — деловито осведомился он.

— Нет. Руттера не оказалось на месте, а от Спаршота я так толком ничего и не добился. Сказал ему, что зайду завтра.

— Да, нелегко теперь вести дела, — заметил Лаванда, театральным жестом воздев руки, словно призывал небо в свидетели.

— Это продается? — спросила Чармиан, указывая на красно-синий автомобиль на витрине.

— Есть еще один такой же, в ремонте, — ответил Эван. Он многозначительно посмотрел на Лаванду, тот в ответ понимающе поднял брови и вышел.

Эван присел на край прилавка, покачивая ногой. Он казался подчеркнуто элегантным в этой нелепой обстановке.

Он протянул нам свой портсигар.

— Разумеется, я и не ожидал произвести впечатление. Я никого не приглашаю, пока здесь не наведен еще порядок. Я намерен переоборудовать этот сарай, как только получу наконец разрешение от муниципалитета.

— Для начала не мешало хотя бы полы вымыть, — назидательным тоном сказала Чармиан. — Разве твой Лаванда не может этого сделать?

— Нет, — сказал Эван, посмотрев на нее в упор своими голубыми глазами. — Лаванда не уборщица. Он один из лучших механиков в этом квартале, и я не знаю, что бы я без него делал.

— Ну, тогда Морис, — не сдавалась Чармиан.

— Он моет, хотя этого и не видно. Здесь осталось столько грязи после войны, да и кого в этом грязном мире беспокоит грязь? Главное, что теперь это все мое. Я сам себе хозяин.

— У тебя и гараж есть поблизости? — спросил я.

— Пока всего лишь сарай. Однако далековато. — Он стряхнул толстый слой пепла с сигареты прямо на пол. — Теперь дел у меня побольше, чем у тебя, старина, — шутливо заметил он, обращаясь ко мне. — Или мне так кажется?

— Нет, я думаю, что ты теперь по-настоящему занят.

— У тебя на сегодня есть еще какие-нибудь дела? — спросила Чармиан. — Может, передашь их Лаванде и Морису, и мы захватим тебя с собой?

Эван отрицательно покачал головой.

— Я жду клиента к четырем часам. Я не могу уйти.

У входа остановился невзрачный «остин». Из него вышла высокая, нарядно одетая девушка с длинными растрепанными, как у цыганки, волосами; она с независимым видом вошла в магазин, держа под мышкой щенка. Эван соскочил с прилавка. Девушка радостно устремилась к нему.

— Эван! Есть новости?

Эван еле заметным кивком указал на нас. Она повернулась и, увидев нас, растерялась от неожиданности.

Эван представил ее.

— Мисс Хардресс.

— Здравствуйте, как поживаете? — пролепетала она.

— Здравствуйте, — ответили мы с Чармиан нестройным дуэтом.

— Сюзан — моя клиентка, — пояснил Эван, — она племянница Рэя Паркера. Мы пытаемся подобрать ей что-нибудь поприличнее. Но боюсь, что это почти безнадежно.

— Нет, не может быть! — Мисс Хардресс, придя к заключению, что мы особого интереса для нее не представляем, очевидно, решила нас попросту игнорировать. — Вы ведь были почти уверены, Эван, помните?

— А теперь все изменилось. Я позвоню вам завтра.

— Ах черт, вот досада! — Девушка сделала движение, словно собиралась уйти.

Чармиан, не глядя на нее, сказала:

— Эван, мы, пожалуй, пойдем. У тебя дела, а нам хочется где-нибудь еще выпить чаю. До вечера.

— Пока, детка, — промолвил Эван с явным облегчением.

Появился Лаванда и, увидев, что мы уходим, церемонно пожал нам руки, как бы утверждая свой особый статус в магазине Эвана. Мисс Хардресс тут же села на стул, который освободила Чармиан.

Когда мы с Чармиан шли к машине, она, не глядя на меня, тихо сказала:

— Даже здесь он их находит. Ну что за… — она явно подыскивала слова, которые произнесла бы в этом случае Хелена, — …что за блудливый кот!

— Надеюсь, ты довольна визитом?

— Радоваться нечему. Именно этого я и боялась.

— Чего?

— Подозрительной неизвестности. Какие дела может вести Эван в такой дыре и с такими помощниками, как этот его… Лаванда? О господи, что за фамилия! Он просто ужасен! А Эван перед ним лебезит. Что они затевают?

— Не знаю. Меня это мало интересует. Говорил я тебе, что не надо было ехать.

— А та Сюзан? Кто она? Нет, все это очень и очень странно.

— Ей-богу, нет ничего странного в том, что Эван увивается за женщинами. Пора бы к этому привыкнуть.

— Разумеется, если это его очередная любовница, в этом нет ничего странного. Но она его клиентка!..

— Ну и что здесь такого?

— Не представляю, какие у него вообще могут быть клиенты.

Мы ехали по пустынной улице, оставив далеко позади похожий на дурной сон «Автомобильный салон «Марта».

— Неужели ты намерена ломать себе голову над этим? — спросил я Чармиан.

— Ты имеешь в виду Сюзан? Конечно, нет. Я привыкла, и к тому же мне теперь безразлично.

— Нет, я имею в виду магазин. Право, не стоит. Это бесполезно.

— Нет, я не буду ни терзаться, ни ломать себе голову. У меня было только одно желание — выяснить. Это все, что мне было нужно. Теперь, когда я знаю о «салоне», Лаванде и Морисе, они меня больше не интересуют.

Мы поговорили еще о чем-то, пока не въехали в кварталы Вест-Энда.

— Я увижу тебя до отъезда? — спросила Чармиан.

— Не думаю.

— Ты надолго?

— На месяц, не больше.

— А что говорит Элен? — спросила Чармиан.

— Уверен, что ей все равно.

— А я уверена, что нет, — загадочно произнесла Чармиан. — Даже наверняка знаю, что нет. Смотри, будь осторожен. Слышишь?

— Ты о чем?

— Не испытывай ее терпения. Оно может кончиться, и совсем неожиданно для тебя. Я буду в отчаянии, если это случится. Мне хочется, чтобы вы были вместе.

Чармиан довезла меня до моей новой квартиры у вокзала Виктории, но зайти отказалась. Сняв руки с руля и уронив их на колени, она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну так как же?

— Что «как же»? — спросил я настороженно.

— Ты хочешь, чтобы вы с Элен были вместе?

В ее взгляде было столько нежности и дружелюбия, что я не смог ей солгать.

— Да, хочу.

Она легонько коснулась губами моей щеки.

— Ты не представляешь, как я рада!

— Только нельзя спешить. Мне следует прежде решить, как быть с Крендаллом. Если я уйду от него, надо немедленно искать новую работу.

— Для тебя не менее важно не упустить время, Клод, — многозначительно сказала Чармиан и снова поцеловала меня. — Ну, пока. Желаю приятной поездки. Привези мне нейлоновые чулки и обязательно напиши.

— Напишу. Не думай ни о чем, слышишь?

— У меня на это просто не будет времени. Я отказываю прислуге и теперь сама буду заниматься Лорой. Она единственная моя радость, и я хочу наслаждаться каждой минутой.

Нагнувшись, Чармиан открыла дверцу машины и выпустила меня. Махнув мне на прощанье рукой, она уехала.


Я так боялся новых осложнений в моих отношениях с Элен, что за оставшиеся до отъезда четыре дня мы виделись всего один раз. И как назло в этот день у ее отца был очередной приступ ипохондрии и мнительности.

Мне стыдно вспомнить, как я вел себя тогда, стыдно за свое малодушие и нерешительность, стремление обходить острые углы, за внезапные порывы и трусливые попытки тут же дать отбой. Тогда все представлялось изощренной игрой, в которой Элен с удовольствием принимает участие. Но, оглядываясь назад, я теперь понимаю, что вел себя не только бездушно по отношению к ней, но и просто глупо. Существует несколько стадий любви и увлечения. Бесспорно, я любил Элен. Но, выражаясь словами Стендаля, «кристаллизация» чувства еще не наступила. Но она была, как никогда, близка в момент расставания, когда из тысячи слов, которые можно было сказать друг другу, я смог произнести лишь ее имя, а она в ответ прошептала мое. Если бы отход поезда задержался хотя бы на минуту, мы бы поцеловались, как настоящие влюбленные. Но поезд тронулся точно в положенное время, разлучив нас, и между нами выросла преграда из вокзальных шумов и сутолоки, свиста пара и лязга буферов, и в этой какофонии звуков потонули, едва успев родиться, слова которым так и не суждено было быть произнесенными и услышанными.

Элен с категоричностью, напомнившей мне Харриет Чандлер, сказала, что придет проводить меня, но что-то помешало ей прийти вовремя. Помню острое чувство страха при мысли, что она не придет, сменившееся затем досадой и разочарованием, когда я увидел ее тонкую фигурку, торопливо пробирающуюся сквозь толпу на перроне, ее бледное, поднятое кверху лицо и сияющие глаза. Я окликнул ее, и Элен увидела меня. Я спустился на перрон, мы говорили, не помню даже о чем. Должно быть, она объясняла причину своего опоздания или рассказывала об очередной выходке отца — это не имеет теперь значения. Мы говорили, почти не слушая друг друга.

Раздался свисток. Мы, как-то неловко столкнувшись, на мгновение прильнули друг к другу, испуганные и смущенные. Я поцеловал ее в щеку, она меня куда-то в подбородок. Я вскочил на подножку уже тронувшегося вагона. Меня вдруг охватило страстное желание остаться, никуда не уезжать, быть с нею, без разлук и расставаний. Где-то были те единственно нужные слова, которые следовало бы сейчас сказать, но я не нашел их, я смог лишь произнести ее имя и в ответ услышал свое. Чьи-то фигуры и машущие руки заслонили ее от меня, а потом клубы паровозного дыма скрыли и вокзальный перрон, и Элен. Мне не оставалось ничего другого, как войти в купе, сесть на свое место и уткнуться в утреннюю газету.

Я впервые пересекал Атлантику и поэтому ступал по палубе лайнера с робостью и волнением новичка, впервые попавшего в школу. Утро было на редкость хорошее, море чернильно-синее, а небо — ярчайшей чистой голубизны. Крылья чаек отливали на солнце золотом, а их силуэты напоминали геральдические лилии. Я старался наслаждаться чувством абсолютной свободы, смаковать ее, как доброе вино. Эти мгновенья больше не повторятся, твердил я себе, вдруг охваченный беспокойством, что по-настоящему не смогу оценить их, и радостное сознание свободы незаметно растворилось в этом тревожном чувстве. Мне казалось, что самое главное сейчас, чтобы не испортилась погода, чтобы чистым оставался горизонт, и я со страхом смотрел на густую синеву моря, боясь, что оно вот-вот станет черным.

Облокотившись о перила, я смотрел на стеклянные горы, разлетающиеся вдребезги под носом парохода, и бурлящую белую пену. Голова кружилась, то ли от острой радости, то ли от тоски, и я вдруг ощутил свое полное одиночество. Я отошел от перил и медленно зашагал по палубе, поглощенный незнакомыми мне чувствами, и, разумеется, не заметил бы Хэтти Чандлер, если бы она не преградила мне путь, одновременно обрадованная и удивленная, необычайно эффектная и довольная тем, что может предстать передо мною именно в таком виде.

— Хэлло! — воскликнула она, щурясь от яркого солнца, отчего от ее ресниц во все стороны побежали золотистые лучики. — Вот так сюрприз!..

На ней было какое-то сверкающее, словно из золота, платье и ярко-красное широкое пальто. На светло-каштановых волосах была высокая алая шапочка, а вокруг шеи в несколько рядов — нитка прозрачного круглого янтаря. Она была похожа на флорентийского пажа, юношу-епископа или на рекламу сигарет «Лаки страйк». Она протянула мне обе руки не столько в искреннем порыве, сколько стремясь подольше удержать меня на расстоянии, чтобы я мог как следует налюбоваться ею.

— Значит, вы были в Англии и не потрудились даже известить меня об этом? — обрадованно воскликнул я.

Отпустив мои руки, она пошла рядом.

— Да. Я весь этот месяц провела в Лондоне.

— Почему же вы не позвонили?

— О, — сказала она, глядя себе под ноги, — я решила не делать этого. — Она взглянула на меня с видом деревенской простушки, веселой и озорной. — Вы не очень вдохновили меня в прошлый раз.

— Я ответил на ваше письмо.

— Да, но что это был за ответ! Никаких намеков, даже приглашения на вальс. Вы действительно сухарь, Клод! Крен предупреждал меня.

— Следовательно, вы и Крендаллу запретили говорить мне, что вы в Англии?

— О нет, я этого не делала. Крен и сам не знал. — Она внезапно посерьезнела. — Видите ли, я бываю здесь раза три в год. Во всяком случае, бывала до войны. Одной встречи в год с Креном вполне достаточно для выполнения родственного долга. Совсем незачем видеться с ним каждый раз, когда я приезжаю сюда, не так ли? Где вы будете жить в США? В Нью-Йорке?

— Да. Я получил приглашение от некой миссис Румер, клиентки Крендалла. Она коллекционирует картины английских художников, и мы надеемся ей кое-что предложить.

— Вирджиния Румер? Неужели! Ну, мой милый Клод, боюсь, что вас ждет разочарование. Она ужасно глупа, довольно практична и себе на уме. Может наобещать и ничего не купить. Я ее знаю. Если вам станет невмоготу, приезжайте ко мне. Я предоставлю вам кров, к тому же это будет выглядеть вполне благопристойно, так как со мной сейчас живет моя сестра. Она намного старше меня, ужасно эксцентрична, но добрейшая душа.

Харриет болтала без умолку, доверительно и откровенно — легкая, быстрая, несущая бодрость, как свежий морской ветерок. За ленчем она перезнакомила меня с добрым десятком людей — казалось, на пароходе не было человека, которого она не знала бы или о котором не была бы наслышана.

— Он впервые пересекает океан, — рассказывала она всем, — а это значит, что меня ожидает малоприятная перспектива мерзнуть на рассвете на палубе и показывать ему Манхэттен при восходе солнца. Придется, ничего не поделаешь. Но, клянусь, это уже в последний раз! Больше никто и ничто не заставит меня сделать это.

Без всякого сожаления я расстался со своей свободой. Я знал, что так будет. О какой свободе могла идти речь, если рядом была Харриет Чандлер, заставлявшая каждый пустяк сверкать огнями фейерверка. Огненное колесо, золотой дождь, причудливые снопы искр, хвостатые кометы — все должно было искриться, вспыхивать и вертеться, слепя глаза. Харриет была прелестна и утомительна. Когда она попрощалась со мной на нью-йоркском причале, я почувствовал огромное облегчение. Однако не прошло и суток в доме миссис Румер, как я уже звонил Харриет и приглашал ее пообедать со мной.


Глава четвертая


Суждения Харриет, как я быстро убедился, были неглубоки и случайны. Она часто ошибалась, ибо имела привычку судить обо всем по первому впечатлению, а потом не хотела менять своего мнения, даже если на то были все основания.

Вирджинию Румер отнюдь нельзя было назвать глупой или даже недалекой. Но поскольку ее юмор был несколько грубоват, Хэтти, не задумываясь, отнесла ее к разряду людей, способных нагонять тоску. Миссис Румер было за пятьдесят; это была высокая, полная и удивительно красивая женщина, сумевшая в свои годы сохранить непосредственность школьницы, чем она чуть-чуть кокетничала. Non sequitur было ее обычной уловкой. Намеренно сказав какую-нибудь глупость, она ждала, пока ее собеседники вдоволь насладятся ею, а потом, принимая невинный и несколько пристыженный вид, словно просила быть к ней снисходительными. Ее многочисленное семейство, состоявшее из мужа и взрослых детей, любило ее именно за эти невинные проказы, а она рада была доставить им удовольствие. Однако со мной Вирджиния Румер держалась искренне и просто. Она была практичной и деловой женщиной и постаралась познакомить меня со всеми, кто мог быть мне полезен. Она неплохо разбиралась в американской и французской живописи первой половины XIX века, но почти ничего не знала об английских художниках этого периода. Ее очень интересовали работы Виктора Пасмора и Айвона Хитченса, и она попросила меня приобрести для нее небольшое полотно Мойнигана, которое ей довелось несколько лет назад увидеть в Национальной галерее на выставке художников военных лет.

Она не разделяла моего интереса к работам современных американских живописцев, и ей совсем не нравился Бен Шаан, хотя она согласилась, что композиция картины «Прелестная доярка» очень удачна и передает лирическое настроение художника.

В политике она придерживалась либеральных взглядов, храбро выступала в защиту воззрений своих друзей и согласилась со мной, что военный психоз в Америке принял устрашающие размеры.

— Объясните мне, — спросил я как-то ее, — откуда у вас, американцев, этот ужасный комплекс вины? — Сказав это, я почему-то вспомнил смущенно улыбающегося Джонни Филда.

— А разве мы действительно в чем-то виноваты? — Лицо «школьницы» посерьезнело, и лоб прорезала морщинка. — Ага, понимаю! Вы имеете в виду атомную бомбу. Но вы виноваты в этом не меньше, чем мы. Правда, сброшена она была нашими руками, и это главное. Но чувство вины может мучить и за то, что пока не содеяно.

Я попросил ее объяснить, что она хотела сказать, но она промолчала, лишь пожав плечами и беспомощно разведя руками. Очевидно, ей самой многое еще было непонятно.

— Мне кажется, что мы с вами почему-то избегаем быть до конца откровенными, — сказал я. — А возможно, следовало бы…

На губах ее мелькнула загадочная улыбка.

— Что ж, давайте попробуем.

— Неужели вы действительно верите, что русские начнут новую войну?

— У нас в Штатах многие так думают.

— А вы сами?

— Нет. Не понимаю, зачем русским война. Однако многие американцы панически боятся, что Россия начнет первой и поэтому готовы хоть сейчас нажать кнопку, лишь бы опередить их и использовать все преимущества такого приоритета.

— Значит, молниеносная война? Но она не будет такой, какой вы ее себе представляете. Война — это всегда оккупация чужой земли, даже если есть атомная бомба. А оккупация — это вооруженные солдаты.

— Нет, война теперь будет другой. — Она подняла голову и пристально посмотрела на меня. — А вы в Англии, разве вы не испытываете страха, не ждете новой войны, не говорите о ней? — Она улыбнулась. — Вот так, собравшись вдвоем, втроем?

— Нет, — сказал я и добавил: — По крайней мере сейчас. Может быть, это будет позднее. Но пока — нет.

— А почему? Впрочем, я и сама могу ответить на этот вопрос.

— Здесь может быть два ответа, — сказал я. — Во-первых, простой англичанин слишком озабочен. Я хочу сказать, у него слишком много сейчас своих личных послевоенных забот, обусловленных карточной системой и всяческими нехватками. Каждый стремится прежде всего определить, что ждет его самого в будущем. Ну и, во-вторых, англичанин видит вокруг себя разрушения, причиненные последней войной, он видит их везде — вдоль железнодорожного полотна, когда едет поездом на работу, на городских перекрестках из окон автобуса. Вот пустырь там, где когда-то стоял знакомый кабачок, а на пустыре играют дети. Он думает: сколько еще понадобится лет, чтобы расчистить руины. Рядовой англичанин не готов к новым разрушениям, несмотря на военную истерию, которую время от времени раздувают газеты. А потом, англичанин не представляет себе Россию в качестве врага.

— А мы живем в атмосфере вечного страха, — заметила миссис Румер. — Как хорошо, что у вас этого нет. Хотела бы я знать, кто из нас прав. И тем не менее объясните, почему вы считаете, что у американцев комплекс вины?

Однако в эту минуту в комнату вошел Делмар, муж миссис Румер. Она мгновенно преобразилась, серьезность и скрытая тревога сменились милой суетливостью и простодушной беззаботностью.

— О Дел, мы с Клодом только что говорили о психологии американцев и англичан, и представляешь; он вполне серьезно отнесся к моим высказываниям. Теперь и ты не должен над ними смеяться.

— А разве я смеялся, дорогая? — ласково возразил Делмар и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Ты сама знаешь, что этого никогда не было.

— Еще бы! — воскликнула она, чуть подпрыгнув в кресле. — Ведь я не менее серьезный человек, чем вы. Может быть, даже серьезней вас всех.

— Не сомневаюсь.

— И я тоже, — радостно воскликнула она, и супруги обменялись взглядом, который красноречиво говорил об их искренней привязанности. Я почувствовал себя лишним.

Мне нравился Нью-Йорк, его яркие огни и резкие тени, его неожиданные контрасты: небоскребы — и рядом одноэтажные дома. Мне нравился даже шум этого города. Я виделся с Хэтти Чандлер каждый день, отдавая ей больше времени, чем имел на то право. Я слишком много ел и слишком много пил. Все мне казалось интересным, увлекательным и каким-то почти нереальным.

Прошло около двух недель со времени моего приезда в Нью-Йорк, когда я наконец получил весточку от Элен. Это было ее первое письмо. Если бы я знал, как знаю теперь, что не в характере Элен писать нежные письма, я бы отнесся к нему иначе. Но короткие, лаконичные фразы об отце, Филдах, Эйрли (особенно о нем!) подействовали, как холодный душ. Письмо начиналось словами «Дорогой Клод» и заканчивалось — «Ваша Элен». Листок почтовой бумаги, аккуратно исписанный с двух сторон мелким бисерным почерком.

Лишь получив это письмо, я понял, как мне не хватает Элен, как, сам того не сознавая, я с каждой почтой ждал ее письма. Я был горько разочарован, разочарован настолько, что разорвал письмо и бросил его в корзинку. В этот вечер я отправился с Хэтти в Гринвич-Виллидж, где познакомился еще с какими-то ее друзьями; мы много пили и лишь под утро уехали оттуда, оба почти уверенные, что влюблены друг в друга.

Я проспал до одиннадцати утра. Когда я проснулся, события прошлого вечера предстали передо мной в своем истинном свете. Однако под влиянием горького разочарования в Элен, которая, я был теперь уверен, в сущности, совершенно не любила меня, я убеждал себя, что мне следует жениться на Хэтти. Наша совместная жизнь будет сплошным праздником, и мне все обязательно понравится, как только я немного привыкну. В весьма приподнятом настроении от почти принятого решения я отправился разыскивать миссис Румер. Я нашел ее в кабинете мужа, где она, вооружившись метелочкой, с решительным видом смахивала пыль с книг.

— Муж терпеть не может, когда трогают его книги, — объяснила она, — но по углам уже завелась паутина, я даже видела паука. Вы завтракали?

Я отказался от завтрака. Она внимательно посмотрела на меня.

— Я в вашем распоряжении, мой друг.

И тогда я разразился длиннейшим монологом, основной целью которого, казалось, было как можно чаще произносить имя Хэтти Чандлер. Миссис Румер молча выслушала меня, а затем, положив метелочку на книжную полку, села на диван.

— Послушайте, Клод, — сказала она. — Мне кажется, вы очень хороший человек. Нет, не кажется, я уверена, что это в самом деле так. Я знаю, что вы не обидитесь, если я буду с вами откровенна. Вы не подумаете: что нужно этой старой дуре, зачем она сует нос в чужие дела?

— Нет, не подумаю.

— Вы задумали жениться на Хэтти, мой друг?

Я смутился, не зная, что ответить, а потом сказал:

— Признаюсь, я подумываю об этом. Правда, не знаю, как она отнесется к этому.

— О, можете не сомневаться, она спит и видит это. Я очень хорошо знаю Хэтти Чандлер и знаю, что бывает, когда она одержима какой-либо идеей. Я знала ее еще девочкой и поэтому смело могу сказать вам: вы не должны этого делать. Вы совершили бы непоправимую ошибку.

Я почувствовал неловкость. Я совсем не собирался обсуждать этот вопрос с нею и меньше всего нуждался в ее советах, бередящих и без того неспокойную совесть.

— Вы, возможно, подумаете, — продолжала миссис Румер, — что я говорю это по злобе или из личной неприязни к ней. В любом другом случае, это было бы справедливо, но только не в этом, Клод, потому что вы мне по-настоящему нравитесь, вы нравитесь всей моей семье, и с моей стороны было бы просто непорядочно не предупредить вас из ложных опасений, что вы не так меня поймете. — Она умолкла. — Хэтти вам не пара, Клод.

В комнату вошла горничная. В руках у нее была ваза с мелкими ирисами, белыми, упругими, с бархатной желтой сердцевиной. Она поставила их так, чтобы на них падали лучи солнца и, полюбовавшись с минуту, вышла.

— Вот так каждое утро, — заметила миссис Румер. Она приносит их, а он выставляет обратно. Он любит цветы, но стыдится признаться в этом. Считает, что мужчине это не к лицу.

— А почему Хэтти мне не пара?

— Потому что она человек, неспособный успокоиться на чем-либо одном. Всегда она была такой, еще с детства. Даже выйдя замуж, она не захотела утихомириться и через две недели ей опостылел собственный дом. Это и привело к размолвкам с ее первым мужем. А ведь вам хочется чего-то прочного, Клод, и постоянного — дома, работы, налаженной жизни. Разве не так?

— Хэтти постепенно привыкла бы к этому тоже.

— О нет, только не Хэтти. Значит, вы меня не поняли, когда я сказала, что она не довольствуется тем, что имеет. Хэтти все время чего-то хочет, но и сама не знает чего. Одно время ей показалось, что она нашла то, что ей нужно — это был мой муж, Дел.

На лице миссис Румер появилось недоброе выражение. И хотя я теперь знал, что ею движет отнюдь не одно лишь великодушие и доброжелательность ко мне, я по-прежнему испытывал к ней уважение и симпатию. Я знал, как нелегко ей далось это признание.

— Они встречались. Я чуть не сошла с ума тогда. И не потому, что Дел меня предал. Я умирала от унижения, мне казалось, что я стала всеобщим посмешищем. Я никому не смела рассказать об этом и придумывала всяческие небылицы, объясняя, почему Дела не бывает дома. Я оттягивала как могла, страшную минуту объяснения. И хорошо делала, что оттягивала. Через три недели Дел наскучил Хэтти, и она отправила его домой. Через три недели! Она не может успокоиться на чем-нибудь одном. Ей всегда кажется, что где-то существует лучшее и, не дай бог, она его упустит.

— И после всего этого вы по-прежнему с нею дружны?

— А почему бы и нет? Ведь предполагается, что я ничего не знаю. Дел сделал вид, будто уезжал по делам на Юг. Если бы я намекнула Хэтти, что мне все известно, она настояла бы на объяснении, устроила бы сцену, а это именно то, чего я не могла себе позволить. Кроме того, опасность уже миновала. Делмар сейчас просто не может слышать о ней. — Она легонько щелкнула ногтем по лепесткам ириса, словно наказывала провинившегося ребенка. — Боится ее, как чумы.

Она посмотрела на меня.

— Ну, что вы на это скажете?

— Простите, я очень сожалею…

— Вы влюблены в Хэтти? Потому что, если это так…

— Нет, — ответил я. — Не влюблен.

— В таком случае вы не очень меня презираете. — Она содрогнулась. — Поверьте, мне ужасно стыдно.

— Как могу я вас презирать! — Однако я презирал бы ее, если бы не слова Хэтти, сказанные на пароходе. Отнять у немолодой женщины мужа — это одно, но называть ее после этого скучной и дурой — это уже совсем другое. Во всем, и даже в таких вещах, должна быть элементарная порядочность.

— А теперь идите и скажите Ханне, чтобы напоила вас кофе. — Миссис Румер шумно выпроводила меня из кабинета. Теперь она будет горько сожалеть о своей откровенности. Ей хотелось поскорее остаться одной.

У меня было свидание с Хэтти: мы условились где-нибудь выпить чаю. Она была странно молчаливой и от этого показалась мне еще привлекательней. Все фантастические планы вчерашнего вечера с новой силой овладели моим воображением. Ну, а если она не «успокоится»? Я заставлю ее. И все же меня несколько обеспокоила история с Делом Румером. Что если Вирджинии не все еще известно? Ну а что такое сама Вирджиния? Может быть, и о ней мне могут рассказать нечто подобное? Нет, подсказывало благоразумие, ничего подобного тебе о ней не расскажут. Если бы у Вирджинии были тайны, ты узнал бы их от Хэтти.

Мы гуляли в Центральном парке. День был жаркий, листья и стволы деревьев маслянисто блестели, словно в испарине. Хэтти в желтом шелковом платье была похожа на смущенную и испуганно притихшую девочку. Через дорожку, подпрыгивая, покатился детский мяч, и Хэтти, подняв его, точным, сильным и ловким броском направила маленькой хозяйке.

— Мы увидимся сегодня вечером? — спросила она.

— Мне во что бы то ни стало надо написать письма. Я все время откладываю, и если не напишу их сегодня, завтра это уже не будет иметь смысла. Два из них деловые. На одно письмо Крендаллу уйдет у меня не менее часа.

— Хорошо. Тогда ленч завтра?

— Чудесно. Я зайду за вами в полдень.

Мы расстались. Она легонько коснулась губами моей щеки и потрепала меня по плечу, словно послушного мальчика.

После обеда я действительно засел за письма, решив, что в последнюю очередь отвечу Элен. Но не успел я написать ее имя, как меня снова охватило чувство разочарования, взывающее к мести. Я должен добиться от нее иных писем, пусть даже злых и резких. Все по-прежнему казалось мне игрой. Только я еще не знал, что Элен уже не участвовала в ней.

Я исписал целых пять страниц. Я сообщил ей все о Нью-Йорке, о политических взглядах миссис Румер и ее своеобразном юморе, о магазинах и продуктовых лавках, о высоких ценах и массу всяческих подробностей о Харриет Чандлер. Это были какие-то пустяки: как она повезла меня в Гринвич-Виллидж или как мы танцевали в Гарлеме: «Известно ли вам, что я умею танцевать? Хотя X утверждает, что это не так». Я подробно описал, как Харриет удалось найти для Крендалла двух выгодных клиентов. Я отнюдь не собирался сообщать Элен, что подумывал о женитьбе на Хэтти, но каким-то непостижимым образом, из злорадного чувства мести, все же между строк намекнул на это. В конце письма я добавил: «Когда я вернусь, мы обязательно побываем у Гвиччоли и отведаем наконец китового мяса. Надо же в конце концов решиться». А затем: «Я уверен, вам понравился бы Нью-Йорк. Как было бы чудесно, если бы вы были с нами». Напиши я «со мной», Элен, возможно, и ответила бы мне на это письмо. А так я прождал напрасно до самого отъезда из Нью-Йорка, и это ожидание окончательно испортило последние дни. Я не собираюсь утверждать, что не заслужил этого.

Теперь мы не каждый день виделись с Хэтти. По вечерам я в сладостном одиночестве бродил вдоль реки. Чувство одиночества было даже приятным, ибо я не верил в него. Я не верил в плохой конец. Это была неизбежная тоска влюбленного в разлуке, и ее смягчала вера в радость встречи и разделенной любви. Завтра я получу ответ Элен, немедленно пошлю ей телеграмму, и все будет как прежде.

Но с каждым днем тоска усиливалась, а сладостное чувство ожидания исчезло, ибо я понял, что письма не будет ни сегодня, ни завтра. Не будет вообще.

В начале июля я покидал Нью-Йорк. Хэтти провожала меня.

— Что же, — сказала она, — не исключено, что до конца этого года мы еще раз увидимся в Европе. А может быть, и нет. Крен все же был прав, Клод. Вы действительно сухарь. А знаете ли вы, что был момент — всего лишь одно короткое мгновение, когда мне показалось, что это не так?

Я, не скупясь на слова, благодарил ее за внимание и за то, что она превратила мою деловую поездку в Нью-Йорк в сплошной пикник. Я заверил ее, что никогда этого не забуду.

— Ну вот, — заметила Хэтти, насмешливо улыбнувшись. Она не преминула придраться к моим словам. — Вы себя и выдали. Не забудете меня, потому что не надеетесь встретиться вновь. Если бы верили в нашу встречу в Лондоне, вы бы сказали иначе. О’кей, я все поняла.

— Ну, конечно же, мы увидимся, Хэтти! Вы обязательно дадите мне знать, и мы…

— …Пообедаем вместе и поболтаем о пустяках. Нет, это не та встреча, Клод. Во всяком случае, не та, на которую мне хотелось бы рассчитывать. Милый, вам пора подняться на палубу.

Она сердечно обняла меня и поцеловала. Я заглянул ей в лицо.

— Нет, нет, Клод, не беспокойтесь, — сказала она, — слез не будет. На это нет оснований. Я совершенно не собираюсь плакать о том, что могло бы быть, но чего не случилось. Я рада была поближе узнать вас, Клод, и уверена, что вы получили удовольствие от пребывания в Нью-Йорке. А теперь, прощайте.

Она не стала дожидаться, когда отчалит пароход. Убедившись, что я благополучно поднялся на палубу, она облегченно улыбнулась, как человек, исполнивший свой долг, послала мне воздушный поцелуй и скрылась в толпе.


В середине июля я был уже в Англии и по прибытии тут же навестил Чармиан. Повязав большой белый фартук, она купала Лору. Розовая после ванны, девочка лежала у нее на коленях, размахивая ручками и ножками.

— О, как я рада снова тебя видеть! — воскликнула Чармиан. — Я ждала тебя не раньше чем через неделю. Извини, я не могу встать, Лора еще мокрая после купания. Можешь поцеловать меня. — Она подставила мне теплую и влажную от пара щеку. — У тебя усталый вид, ну что ж, так и должно быть. Ты доволен поездкой? Поел хотя бы вдоволь?

Я постарался как можно поскорее и покороче рассказать ей о поездке, чтобы покончить с этим.

— Как ты находишь Лору, она выросла за это время? Тише, крошка, ты свалишься на пол. А теперь мы припудрим еще вот эту складочку, — сказала Чармиан серьезным тоном, — ты должна быть совсем сухонькой. Ну вот и готово. Оп-ля! — Она ловко подхватила Лору под задик и надела на нее распашонку. — Улыбнись-ка дяде. Вот так! Посмотрите, какая у нас улыбка. Прямо как у голливудской кинозвезды. У нас уже два зубика.

— Как Элен? — наконец спросил я.

Чармиан бросила на меня быстрый и внимательный взгляд.

— А теперь надо надеть еще ночную рубашечку. Вот так… — как-то совсем уже рассеянно промолвила Чармиан. — Элен? Я сама хотела тебя об этом спросить. Когда ты уехал, я виделась с ней почти ежедневно. А потом она вдруг стала занята. Каждый раз говорила, что не может — то работа, то отцу нездоровится. Разумеется, я не поверила. Что-нибудь случилось? Она писала тебе?

— Она не ответила на мое письмо.

— Представляю, что ты ей написал, — озабоченно пробормотала Чармиан. Она оправила Лоре сорочку, натянула ей на ноги чулки, надела еще кофточку и подбросила девочку на руках. — Ну вот, теперь Лора ляжет в кроватку. Клод, подожди минут пять, я быстро, свекрови нет, можешь не опасаться. Она теперь у нас британская израильтянка. Это не поддается описанию.

— Не смей вести с Элен нечестную игру, слышишь? — строго сказала Чармиан, когда вернулась. — Я по-настоящему люблю ее.

— За что? — спросил я с любопытством.

— За многое. У нее острый, как бритва, ум. Мне нравится, как она расправляется со всяким дурачьем и ничтожествами, даже если это порой и жестоко. Мне нравится, как она вдруг становится доброй и нежной. Но больше всего я ценю в ней то, что она понимает меня с полуслова. Ей ничего не надо объяснять. И потом мне просто приятно смотреть на нее.

— А я ей нравлюсь, ты как считаешь?

— Да, — сказала Чармиан, став совсем серьезной.

— Ну что ж, тогда выкладывай все ее тайны.

— Никаких ее тайн я не знаю. Она почти не говорит о тебе и обычно ограничивается какими-то общими замечаниями.

— Я не прощу тебе, если ты о чем-нибудь умалчиваешь.

— Я ничего от тебя не скрываю. Но на твоем месте я немедленно выяснила бы, что случилось.

В эту минуту в комнату вошла миссис Шолто, вернувшаяся несколько раньше, чем предполагала Чармиан. Она прекрасно выглядела и была торжественно спокойной, выставляя свое спокойствие напоказ, как дорогое платье, — за которое заплачено больше, чем она может себе позволить.

— Привет нашему путешественнику! — воскликнула она, подняв руку в серой перчатке и тут же устало уронив ее. — Как себя чувствует наш Клод?

— Прекрасно, но он уже уходит, — сказала Чармиан.

— О, неужели? Вы должны остаться обедать, Клод. Эван обещал сегодня вернуться рано.

Но даже это не соблазнило меня. Вернувшись домой, я немедленно позвонил Джонни Филду. Он шумно и многословно выразил свой восторг, а потом спросил, не зайду ли я к ним. Я смертельно устал, и мне лучше было бы тотчас же лечь в постель, но желание поскорее узнать об Элен было сильнее усталости. Я сказал, что наскоро перекушу и тут же приеду.

— Одну минуту, — заметил он, — у нас изменился адрес. Это совсем рядом с прежней квартирой, но новая гораздо удобней. — И он дал мне свой новый адрес. — Ждем с нетерпением.

Новая квартира Филдов была действительно очень удобной — четыре просторные комнаты в верхнем этаже переоборудованной викторианской виллы, окнами выходящей на красивый тенистый сквер.

Войдя в квартиру, я отметил про себя, что здесь живут люди обеспеченные. Наоми, открывшая мне дверь, извинилась:

— Джонни говорит по телефону, но он сию минуту освободится. — В голове у меня мелькнула мысль — может, он звонит Элен и уговаривает ее приехать.

Наоми провела меня в большую гостиную с высоким потолком, светло-голубыми панелями и занавесями из лилового бархата. Позолоченные бра, по форме напоминавшие оленьи рога, украшали стены. Над камином висел потемневший портрет кого-то из предков, но, несомненно, он не был предком Джонни Филда. Сама Наоми по случаю моего прихода буквально расфрантилась и напоминала жену процветающего бизнесмена. Она была в черном платье, с жемчугом вокруг шеи, волосы собрала на макушке в узел, и эта прическа не шла ей. Я заметил, что у нее усталый вид и она слишком злоупотребляет косметикой. Подведенные брови делали лицо Наоми каким-то чужим, чтобы удлинить разрез глаз, она провела крутые черные линии почти к вискам, и они были похожи на залихватски закрученные усы. Весь этот грим — хотя он и не был карикатурным — изменил облик Наоми.

Она не успела спросить меня о поездке, как вошел Джонни в темно-синем костюме, стройный и элегантный.

— Клод, это замечательно! Неужели ты только сегодня приехал? — Джонни, как всегда, был шумлив и непосредствен.

— Как здорово, что ты пришел! Ты, должно быть, дьявольски устал. Выпьешь чего-нибудь? Есть виски и довольно скверный херес. Нао, не осталось ли у нас джина?

— Я предпочитаю виски, — сказал я. Он налил мне почти полстакана виски; он и Наоми ограничились «скверным» хересом. Затем последовали расспросы о Нью-Йорке. Улучив момент, я спросил об Элен.

— Веришь ли, — сказал Джонни, широко распахнув глаза, а затем сощурив их, — мы ничего о ней не знаем. Собственно, мы не видели ее с тех пор, как ты уехал. Верно, Нао?

— Да, — подтвердила Наоми, рассеянно листавшая «Лайф», а потом, отбросив журнал, добавила: — Я как-то позвонила ей, но она сказала, что ужасно занята.

Значит, успокоенно подумал я, это действительно так.

— Я получил от нее письмо, когда был в Нью-Йорке.

Но, видимо, их это не интересовало.

— Как тебе нравится наша квартира? — спросил Филд. Ему не сиделось на месте. Он то плотно усаживался в кресле, словно собирался провести в нем весь вечер, то внезапно вскакивал и, встав на мраморную приступку камина, начинал раскачиваться или, словно, позируя перед фотографом, поворачивался спиной к камину и небрежным жестом протягивал руку вдоль мраморной доски. И каждый раз, когда он менял позу, Наоми нервно прикусывала губу и быстро листала журнал.

— Я знаю, квартира несколько помпезна и все такое, — пробормотал Джонни, не дожидаясь моих расспросов, — но ничего среднего между этим и нашей прежней жалкой конурой найти не удалось, поэтому пришлось согласиться. Слава богу, она хоть заново отделана.

Наоми неожиданно вступила в разговор и стала перечислять достоинства новой квартиры.

— Нам повезло. Как говорит Джонни, — тут она бросила на него нежный и полный тревоги взгляд, — квартира чересчур роскошна, но что делать. Платить за нее приходится тоже немало.

— Боюсь, эта квартира меня разорит, — вздохнул Джонни. — Право.

— Что делать, — снова сказала Наоми и вдруг произнесла с вымученней улыбкой: — Вы знаете Клод, Джонни стал владельцем ресторана. — Должно быть, она решила, что рано или поздно все равно придется мне об этом сказать, и захотела поскорее покончить с этим.

— Каким образом и когда? — спросил я.

— Около шести недель назад, — сказал Джонни. — Один знакомый, некий Рой Форбс, услышал, что продается захудалый ресторанчик у вокзала Виктории. Он решил превратить его в доходное место и пригласил меня в пай. Ему удалось достать разрешение на переоборудование и очень быстро покончить со всеми формальностями. Теперь у нас, — тут он по своему обыкновению смущенно хихикнул, — избранная клиентура, и, если дела пойдут так и дальше, жаловаться не придется. Правда, все очень скромно, ничего грандиозного.

— Должно быть, нелегко в наши дни держать ресторан, — заметил я.

— Если умеешь вести дело, то, право, ничего сложного. Я сам в этом, разумеется, мало смыслю, но этот парень, Форбс, разбирается, знает ходы и выходы и все такое прочее…

— Всего лишь немножко мошенничества и махинаций, — вдруг сказала Наоми. — Ничего грандиозного, разумеется. — В голосе ее было столько горечи, что я в испуге замер, однако это нисколько не смутило Филда. Он посмотрел на нее с чуть-чуть снисходительной улыбкой.

— Ну-ну, Наоми. Клод, чего доброго, подумает, что я и впрямь мошенник…

— Мне не нравится эта новая затея Джонни, — обратилась ко мне Наоми так, словно Филда не было в комнате. — Совесть должна подсказывать, что в наши дни даже невинное мошенничество является преступлением.

— Но, дорогая, так рассуждать — просто глупо, — с ласковой укоризной сказал Джонни. — Никто не собирается обходить законы о нормировании продуктов — это действительно преступление, но покупать излишки по коммерческим ценам, доставать деликатесы и прочее — право же, в этом нет ничего незаконного, уверяю тебя.

— О, разумеется! — воскликнула Наоми и налила себе еще хересу. — Только бы мне не мучиться так.

Взгляды их встретились.

— Вы видитесь с Эваном? — поспешно спросил я.

— Мне кажется, Джонни встречается с ним, — ответила Наоми деланно бодрым и чересчур громким голосом. — Но Шолто у нас не бывают, так же как и мы у них. Почему — спросите у Джонни. Но я уверена, что с Эваном они встречаются. И мне очень хотелось бы знать, какие еще рестораны им принадлежат. Мне кажется, у них не один ресторан. Я уверена, что Шолто тоже имеет к этому отношение.

Враждебность, с которой она все это произнесла, так накалила атмосферу, что стало трудно дышать. Наоми вся напряглась, было ясно, что сейчас произойдет взрыв.

Однако лицо Джонни по-прежнему оставалось безмятежным. Засунув руки в карманы, он легонько покачивался на носках, а во взгляде, обращенном на Наоми, кроме нежности и заботы, ничего не было. Я вдруг заметил легкий, почти детский пушок на его скулах.

— Наоми, тебе не кажется, что Клоду не слишком приятно быть свидетелем наших семейных ссор? Ты, право, ставишь его в неловкое положение.

— Клод — мой друг, — воскликнула Наоми и часто заморгала. — Разве не так, Клод? Ведь вам все о нас известно? Вся подноготная?

— У вас своя жизнь, друзья мои.

— О, так бы мне хотелось, чтобы она не была вам безразлична! — И Наоми в каком-то отчаянии рывком поднялась и пересела на ручку моего кресла. — Меня тревожат дела Джонни, и он это знает. Я боюсь за него. Я боюсь его ресторана или… ресторанов? Что вы затеяли с Шолто, Джонни? Я так боюсь, что его впутают в какую-нибудь историю. Я была в этом заведении у вокзала Виктории и одно могу сказать — такой ресторан невозможно содержать честным путем.

Я подумал, что Шолто и Филд, словно навозные мухи, жиреют на отбросах. Нынешнее время — их золотой век: грязи и навоза хоть отбавляй.

Филд так осторожно сошел с приступки у камина, будто спустился с высокой стены. Он снова наполнил мой стакан и протянул мне портсигар. Затем отошел в глубь комнаты и сел на диванчик, аккуратно подтянув на коленях брюки и скрестив ноги; он нахмурил лоб, словно обдумывал, как лучше объяснить упрямому ребенку разницу между добром и злом.

— Дело вот в чем, Нао. Ты обвиняешь меня и Форбса в махинациях, но между махинациями и преступлением немалая разница. В наши дни махинациями могут называть умение использовать кое-какие из оставшихся возможностей. Проявляй смекалку, если не хочешь пойти на дно. Помню, когда я собрался уходить от Хэймера, он сказал мне, что в наше время подлинный героизм — это умение быть счастливым. Вот я и пытаюсь сделать нашу с тобой жизнь более или менее счастливой. Это отнюдь не какая-то роскошная жизнь, и я не купаюсь в золоте, если бы я был мошенником, я жил бы совсем иначе. Форбс совершенно законным образом ведет дела ресторана «Ла Мадлон», просто вся суть в его деловой смекалке. Моя же обязанность — следить за счетами. И ей-богу, дорогая, я не побоюсь в любую минуту предъявить их ревизору.

— Но что у тебя за дела с Шолто? — никак не могла успокоиться Наоми.

Джонни улыбнулся доброй и печальной улыбкой клоуна.

— Я уже говорил тебе, что не помню, когда и виделся с ним в последний раз.

— Я не верю тебе!

— Можешь не верить. Однако, это правда.

На мгновение мне показалось, что Наоми уже вполне овладела собой и сейчас мы все спокойно вернемся к прерванной беседе. Она с усилием поднялась с ручки моего кресла, тяжело опираясь о мое плечо, отошла к камину и вдруг приняла ту же позу, в которой только что стоял Джонни, — стала спиной к камину и вытянула руку вдоль мраморной доски.

Глядя в пол, она заговорила тем тихим и напряженным голосом, который не предвещает ничего хорошего.

— Законное ведение дел, смекалка, знание ходов и выходов… Ну, конечно, я просто дура, тревожусь и возмущаюсь по пустякам. Но в этом мире так много причин для возмущения. Вы сочтете меня глупой девчонкой, Клод… Джонни только так и думает обо мне, а вы наверняка поддержите его… Но, когда мы действительно были детьми, нас учили каким-то заповедям, не так ли? Сначала наши родители учили, потом учителя в школе… Не лгать, не обманывать, отвечать за свои поступки, делиться тем, что имеешь, с ближними, не брать чужого… Все это, если не ошибаюсь, имеет отношение к религии, не так ли? Если человек верит в бога, он старается следовать его заповедям. А в наши дни разве верят в бога? Я имею в виду по-настоящему, в душе. Я знаю, что откровенных безбожников не так уж много. Даже люди, которые не ходят в церковь, должны во что-то верить, не так ли?

— Сейчас, скорее, верят в черта, — решил пошутить я, — в того самого, о котором говорят: «…и пусть черт поберет отстающих».

— Именно! — Наоми сложила вместе ладони, словно хлопнула. Ее глаза казались синими озерами — вот-вот хлынут слезы. — Джонни считает меня дурой, потому что меня возмущает малейшая нечестность. Я действительно дура, правда? Все кругом живут так. Такова жизнь, иного выхода нет, правда? Даже те, кто не пользуется черным рынком, подкупают молочника, чтобы получить лишнюю пинту молока. Я знаю даму, которая специально покупает своему бакалейщику гранаты, потому что он их любит. Боже сохрани, что вы, какие взятки? Взятка — это так гадко, недостойно! Просто бакалейщик обожает гранаты, а дама всегда может рассчитывать на лишний фунт масла. Все вполне честно и благопристойно, не так ли? Я просто сумасшедшая, — так говорит Джонни, — потому что предпочла бы голодать, жить на одном пайке, как и все, но не брать ни крошки из того, что мне не положено. А все потому, что я верю в заповедь «не укради». Говорят, что религия нужна, не то рабочий люд совсем отобьется от рук…

Слезы крупными каплями покатились по ее щекам.

— Боже, как я мучаюсь, как страдаю! Мне хочется умереть. Я ненавижу эту квартиру, потому что не знаю, из каких средств мы ее оплачиваем. Я ненавижу эти тряпки, ненавижу то, чем занимается Джонни, потому что это все тайна, тайна!.. Мы были так счастливы, когда были бедны!..

— Ты была счастлива, дорогая, — очень тихо сказал Джонни, — но не я. Мне всегда хотелось дать тебе больше, но я не мог.

— Мне не нужно ничего из того, что ты мне сейчас даешь! Я ненавижу все это, мне тошно и противно! Разве так уж глупо, смешно и наивно хотеть быть честной, не стыдиться ничего и никого? Разве все, чему нас учили в детстве, — вздор и чепуха? Разве все это теперь никому не нужно?..

Джонни поднялся с дивана и обнял Наоми, прижав ее искаженное отчаянием лицо к своему плечу. Я тоже вскочил и неловко пытался помочь ему успокоить Наоми. Она вырывалась, кричала, чтобы ее оставили в покое, дали ей уйти — она не хочет видеть нас, она ненавидит Джонни, — да, да, ненавидит! — и меня тоже. Все мы одинаковые. Ведь я тоже считаю ее дурой, она видит это по моему лицу. Она не то всхлипнула, не то засмеялась, и этот звук болью отозвался в моем сердце, а потом стала исступленно выкрикивать слова молитвы:

— Верую в бога-отца единого, всемогущего, сотворившего небо и землю… Вот, вот, я все забыла! Я не помню даже молитвы!.. И… в Иисуса Христа, сына божьего…

— Перестань! — тихо приказал Джонни, обняв ее за талию и легонько встряхнув. — Перестань, перестань, перестань! Слышишь? Перестань!

Она затихла, вздрагивая, какое-то мгновение стояла почти неподвижно, прижав руки к груди, а затем быстро вышла из комнаты. С громким стуком захлопнулась дверь.

— Она сейчас успокоится — произнес расстроенный Джонни. — Вот увидишь. Лучше ее пока не трогать. Бедняжка Нао, она так долго крепилась. Мне очень жаль, что это случилось именно сегодня, когда ты здесь… — Он умолк, а затем после непродолжительной паузы добавил: — Наоми ждет ребенка.

Не зная, что ему ответить, я сказал, что мне, пожалуй, пора домой.

— Передай Наоми мой привет и скажи, что я ее понимаю и полностью с ней согласен.

— Вечно она боится за меня, — сказал Джонни. — Как, мне ее разубедить? У меня все в порядке. Должно быть, все женщины в таком состоянии капризничают. Во всяком случае, остается только этим себя утешать.

Внезапная улыбка осветила его лицо.

— Я хочу дочку. Ты знаешь, я чертовски рад, что будет ребенок. Это очень… даже не знаю, как сказать… очень приятно. Это своего рода оправдание и смысл всему.

Когда я уходил, он снова успокоил меня.

— О Наоми не тревожься. Я уверен, она уже пришла в себя.

— Скажи ей, чтобы не вздумала звонить мне завтра и извиняться, слышишь? — Я говорил так, словно внушал ему, что это очень важно. — Если ей взбредет в голову звонить мне сегодня вечером или завтра утром, не позволяй ей этого делать. Скажи, что я и так все понял.

— Скажу, обязательно скажу, — заверил меня Джонни. Он напоминал мне сейчас молодого священника, преисполненного сознания долга. Я рад был поскорее закрыть за собой дверь.

Когда день или два спустя я рассказал об этом Чармиан, она принялась самым добросовестным образом разбираться в чувствах Наоми. Она рада была теперь любой возможности отвлечься от своих мыслей, даже не прочь была посплетничать и посудачить о чужих делах.

— Не знаю, — сказала она, — может ли вообще один человек понять другого. Найдутся ли хотя бы два одинаково мыслящих человека?

Я ответил ей неожиданно резко, ибо все еще видел перед собой рыдающую Наоми. К тому же меня все больше тревожило состояние Чармиан.

— Все мы думаем одинаково. В этом-то и весь фокус. Только никто из нас не хочет поверить, что другой думает точно так же. Мы не хотим согласиться с тем, что кто-то, во-первых, столь же умен, во-вторых, столь же хитер и, в-третьих, столь же порочен…

— Ах, эта твоя вечная страсть к обобщениям! Все это ерунда. — Чармиан пристально посмотрела на меня. — Почему ты ничего не сделаешь со своим ухом?

В деревушке Крайстенхерст, где во время войны была расквартирована моя часть, в бомбежку шальным осколком мне оторвало мочку правого уха.

— Если тебя так это интересует, могу ответить: я не собираюсь что-либо делать. Дефект не очень заметен, никто, во всяком случае, в ужас пока еще не приходил. Большинство вообще даже не обращает внимания, если хочешь знать.

— Это так на тебя похоже, — сказала она. — Это пустяк, и ты к нему так и относишься. А вот другой на твоем месте сделал бы из этого маленького изъяна целую трагедию. Вот тебе и доказательство, что люди думают по-разному.

— Благодарю за то, что ты подыскала столь изящное наименование моему увечью, — ответил я с легким поклоном. — Теперь я, чего доброго, еще начну им гордиться, поскольку знаю, что это всего лишь «маленький изъян».

— Чепуха, — отрезала Чармиан, словно не замечая моей иронии. — Чепуха и вздор!

— Хорошо, я готов согласиться с тобой на сей раз, хотя не считаю твой пример удачным. Идем на компромисс. Допустим, что все мы думаем одинаково, но используем наши мысли в различных комбинациях, а количество этих комбинаций бесконечно.

Вошла миссис Шолто и, поздоровавшись, спросила, не помешала ли она нашему «секретному совещанию». Старая леди выглядела прекрасно — новая серая шляпка удачно дополняла серый костюм.

— Нет, нет, bell-mére, никакого «совещания» у нас нет, — поспешила успокоить ее Чармиан. — Как ваш бридж?

— Я проиграла.

— Вот пустяки. Ведь удовольствие в самой игре, не так ли?

— И тем не менее я не могу позволить себе проигрывать, — раздраженно сказала старуха, — это портит все удовольствие. Придется отказаться даже от бриджа.

— На сколько же вас обставили на этот раз, маман? — лениво спросила Чармиан.

После секундного колебания миссис Шолто все же ответила:

— Пятнадцать шиллингов девять пенсов.

— Сущая безделица! Стоит ли расстраиваться из-за этого?

— Для богатых молодых особ, разумеется, это безделица. Но не для нищих старух! — с неожиданным раздражением сказала миссис Шолто и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Чармиан гневно ударила кулаком по ручке кресла. Лицо ее залилось краской, глаза недобро блеснули.

— Вот чего я в ней не выношу! Я готова оплачивать ее наряды и ее карточные долги и не прошу ее быть мне за это благодарной. Но эта ее возмутительная манера изображать меня богатой бездельницей, занимающейся благотворительностью от скуки…

— А разве это не так?

Гнев Чармиан мгновенно угас.

— Прости, это все мой отвратительный характер. Забудем об этом.

— Тем хуже.

— Разумеется, тем хуже для меня.

В комнату вошел Эван.

— Ты сегодня что-то рано, — заметила Чармиан.

Было без четверти десять.

— Ты считаешь? — Эван, мрачно посмотрев на нее, вышел.

Погруженная в свои мысли, Чармиан какое-то время молчала, глядя в окно на синий жаркий вечер, затканный узором из позолоченных закатом ветвей с рубиново-красными и золотыми листьями.

— Какое необыкновенное лето, — промолвила она. — Будет ли еще когда-нибудь такое? Доведется ли нам снова увидеть такое лето?

— Тебе тяжело с ними, Чармиан, — сказал я. — Ты уже на пределе, от этого можно сойти с ума. Если он еще хоть раз посмеет так говорить с тобой в моем присутствии, я дам ему пощечину. Я давно бы это сделал, если бы ты постоянно не вмешивалась.

— Ничего, — промолвила она, тихонько раскачиваясь на стуле. — В понедельник я уезжаю с Лорой на несколько дней в Борнмут. Свекровь, разумеется, едет с нами.

— Как ты выдерживаешь все это? Изо дня в день!

— О, — ответила она, — ведь, в сущности, это мгновения. Как ты не понимаешь? Вот они нагрубили мне, и это доставило им удовольствие. Сейчас они войдут и будут ужасно милы и внимательны, как будто ничего не случилось. Этого им хватит на несколько дней. Вот так мы и живем. Вполне сносно, уверяю тебя.

Но Чармиан не стала дожидаться, когда муж и свекровь подтвердят ее слова. Она громко крикнула в коридор, что уходит гулять, и предложила мне пройтись по Риджент-парку.

Даже к вечеру жара не спала. Одна лишь желтая и круглая луна, казалось, источала свежесть и прохладу. В парке гуляли мужчины без пиджаков и девушки в легких платьях с обнаженными руками, на которые падал голубоватый свет луны.

Мы молча шли по аллее, потом остановились в тени деревьев. Мы были одни здесь, и Чармиан, повернувшись ко мне, тяжело опустила мне руку на плечо, словно устала или ноги ее внезапно свела судорога. Задыхающимся, полным сдерживаемых рыданий голосом она промолвила:

— О, как я несчастна, как я несчастна! Но я не могу уйти от них, не могу. — В отчаянии она закрыла лицо руками. — Я пропащий человек, Клод.

— Родная, это неправда.

— Нет, нет, это правда. Было время, когда я могла еще уйти, но я сама отказалась. А теперь поздно. Я добровольно взяла на себя это бремя, и теперь все кончено. У меня не хватит решимости порвать. Я не могу взять Лору и уехать. Ведь Эван может отнять ее у меня.

— С его-то репутацией?

— Никакой надежды, никакой надежды! Я сама виновата в том, что «попустительствовала». Ты знаешь, свекровь сказала мне это.

У меня мелькнула горькая мысль, что если бы старуха не сказала того же Хелене, та, может быть, была бы жива сегодня.

Гнев душил меня, и я не мог говорить. Молча я заставил Чармиан вытереть слезы, зажег ей сигарету и поспешил увести подальше от предательской тени деревьев, где выдержка изменила Чармиан и она дала волю своему отчаянию.

— Мне лучше вернуться домой, — сказала она. — Я уже успокоилась. У меня все-таки есть утешение.

— Какое же?

— Позорное, но утешение. Это мысль о том, что, когда всему придет конец (она имела в виду, разумеется, собственную смерть, даже не помышляя о каких-то иных переменах в своей жизни), меня, пожалуй, будут считать чуточку святой. — И она как-то по-детски протяжно, с надеждой в голосе повторила: — Совсем-совсем чу-у-точку, правда?

— Моя дорогая, — сказал я вполне серьезно. — Возможно, на небесах тебя и посчитают святой, но об этом, к сожалению, я не узнаю. Что же касается нашей бренной земной жизни, то здесь все сочтут тебя просто дурехой и будут, черт побери, правы.

Мы шли мимо выстроившихся в ряд одинаковых коттеджей с широко распахнутыми окнами, из которых на тротуар падали желтые квадраты света.

Нас окликнула молодая женщина, которая поливала цветы перед домом. Это была моя знакомая, она работала художником-модельером. Муж ее погиб во время высадки воздушного десанта под Арнемом. Совсем недавно она познакомилась с Чармиан. Она пригласила нас обоих на чашку чаю.

— Это все, что я могу вам предложить. Остальное все выпито. Такая ужасная жара!

Чармиан растерялась, не зная, что ответить, а я поспешил сказать:

— Иди, Чармиан. Очень кстати. Тебя это немного отвлечет. — И добавил, обращаясь к молодой женщине: — Боюсь, сегодня я не смогу принять вашего приглашения. Но в следующий раз — с удовольствием.

Когда я уходил, я чувствовал, что Чармиан смотрит мне вслед. Отойдя немного, я обернулся, чтобы проверить, не обманула ли меня Чармиан и не направилась ли домой. Но в светлом квадрате двери я увидел два женских силуэта. Дверь закрылась. Убедившись, что путь свободен, я быстро повернул назад и зашагал к дому Чармиан. Я твердо решил поговорить с Шолто.


Глава пятая


Поскольку мое пребывание в армии, а впоследствии некоторые мысли и раздумья об этом периоде жизни в известной степени имеют отношение к чувствам и ассоциациям, связанным с Эваном Шолто, мне следует подробнее рассказать об этом периоде.

В 1939 году, не дожидаясь призыва, я добровольцем ушел в артиллерию. Я еще не оправился от горя и оплакивал безвременную кончину Сесиль. Я был одинок и несчастен и не хотел думать о будущем, не веря, что время залечит раны. Решив уйти в армию, я, возможно, втайне надеялся, что это и будет самым простым и легким выходом. Но после пяти недель солдатской жизни мысли эти как-то сами собой потеряли остроту. Однообразные, расписанные по часам и до предела заполненные муштрою армейские будни, общение с людьми самых различных взглядов и сословий подействовали оздоровляюще, к тому же я, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что могу стать неплохим солдатом. Этот факт, как ни странно, доставил мне истинное удовольствие и преисполнил такой же гордости, какую, должно быть, испытывала Элен, когда, не будучи врачом, верно ставила диагнозы. Так и я радовался любой похвале и одобрительному замечанию сержанта куда больше, чем когда-то хвалебным отзывам маститых критиков о моих книгах и статьях. Я снова стал мечтать и строить планы.

По окончании учений я попал в береговую противотанковую батарею, расквартированную в графстве Норфолк. Но не прошло и двух месяцев, как я снова попал на учебу, на этот раз на офицерские курсы. Закончив их, я получил офицерское звание.

Так в захолустных деревушках Англии прошли два года службы. Этот напряженный, насыщенный до предела период моей жизни как-то сам собою заслонил прошлое. Армия умеет создавать свой особый мир, как бы свою цивилизацию, которая, уходя, оставляет следы, — правда, следы чего-то несовершенного, незаконченного и столь же мало способного изменить облик окружающего мира, как, скажем, полуразрушенная античная колоннада цветущий деревенский луг.

Пока я находился в частях, расквартированных в Англии, я так и не смог по-настоящему завязать с кем-либо дружбу. Но, попав на фронт, я стал по-иному оценивать и понимать людей. На какое-то время я сблизился с неким Филиппом Стратом, солдатом по призванию. Впоследствии он стал кадровым военным. Но Страт, произведенный в офицеры вскоре после меня, был переведен в другой полк. По окончании кампании в Северной Африке наша часть была переброшена в Италию. По пути в Италию я подружился с унтер-офицером Кессилисом. Я был знаком с ним давно и питал к нему симпатию, но близко его не знал.

Эрик Кессилис не был солдатом. Он принадлежал к той весьма распространенной категории людей, для которых служба в армии с первого и до последнего дня является жестоким испытанием. Но он откосился и к тем — но их, увы, не так уж много, — кто честно пытается во что бы то ни стало побороть отвращение к армейской жизни, свою полную к ней неприспособленность и страх, даже если это стоит им нечеловеческого напряжения воли и насилия над самим собой.

До войны Кессилис был театральным художником, ему сулили блестящее будущее. Это был тихий человек, приятной, но скромной наружности, в меру умный и остроумный. За женщинами он ухаживал церемонно и обходительно, будто в каждой искал верную спутницу жизни. Женщинам это не нравилось, и он никогда не пользовался таким успехом, как нагловатый и самоуверенный Толлер, откровенно похвалявшийся своей мужской силой, или юный Элворден, обещавший превратиться в классический тип высокомерного хама.

Уже тогда было ясно, что Кессилису, как бы он ни старался постичь военные науки, никогда не получить чина капитана. Его периодически представляли, но всегда это кончалось ничем. Кессилис с грустным юмором выслушивал очередное известие о неудаче и ждал следующего представления.

Как некогда за три месяца совместного пребывания в Африке я сблизился с Джоном Филдом, потому что мог часами беседовать с ним о книгах, так теперь я искал общества Кессилиса, потому что мог поговорить с ним об искусстве. Когда я узнал его поближе, я почувствовал к Кессилису искреннее влечение, обнаружив в нем качества, которых раньше не замечал: искреннюю доброжелательность к людям, умение здраво оценивать их и их поступки, интуицию и мудрость суждений.

Я не подозревал тогда, как силен был в нем страх смерти. Во время боевых операций он вел себя выдержанно, хладнокровно и разумно, ничто не давало оснований думать, что он боялся больше других. Но вот однажды туманным снежным утром он сам завел разговор, который открыл мне многое.

— Чертовски неприятно, Клод, но верите ли, я весь трясусь от страха. Он словно засел у меня где-то в кишках. Вы не представляете, как я вам завидую.

— Я тоже боюсь. Все боятся.

— Но не так, как я, — сказал он со своей обычной спокойной сдержанностью и умолк.

— Вы боитесь показать другим, что вам страшно, — сказал я. — Это понятно.

— Нет, не то. Просто я боюсь смерти. Но не беспокойтесь, я и виду не подам, что мне страшно. Раньше я думал, что не сумею скрыть это, но теперь я знаю, что смогу.

— Я, например, не верю, что меня могут убить. Почему же вас это так страшит?

— Я ничего не могу с собой поделать.

Однако в сером свете утра лицо его казалось совершенно спокойным, губы были упрямо сжаты. Мы сидели в кузове грузовика, где я провел ночь. Он пришел, чтобы узнать, не будет ли распоряжений, но заданий не было, и он остался, сел рядом и завернулся в одеяло. Мне захотелось как-то помочь ему.

— А не попробовать ли вам взглянуть на это с другой стороны? Почему вас страшит смерть? Вы когда-нибудь задумывались на этим? Потому, что дома вас ждут близкие, или потому, что сам факт смерти вас пугает… Почему?

— О, я уже пробовал так рассуждать. Я сам не знаю почему. Возможно, меня пугает неизвестность. Черт побери, хоть бы верить в загробную жизнь! Темнота всегда наводила на меня ужас, и при мысли о том, что наступит вечный мрак… — Он медленно повернулся и посмотрел на меня. Он полулежал, привалившись боком к борту машины.

Я пытался вспомнить слова Эпикура о смерти, которые, как мне казалось, могли помочь ему:

— «Приучай себя к мысли, что смерть… не имеет к нам никакого отношения… Ведь все хорошее и дурное… — начал я.

— …заключается в ощущении, — торопливо подхватил Кессилис, — а смерть есть лишение ощущения…» — Он умолк, вспоминая, что дальше, но вспомнил лишь слова из следующего отрывка: — «…И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что вне жизни нет ничего страшного. Таким образом, глуп тот, кто говорит, что он боится смерти… — уже уверенно продолжал Кессилис, как ученик, читающий стихи перед классом. — Не потому, что она причинит страдание, когда придет, но потому, что она причиняет страдания тем, что придет: ведь если что не тревожит, присутствуя, то напрасно печалиться, когда оно только еще ожидается. Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют[11 - Эпикур. «Письма и фрагменты».]». К черту! — вдруг воскликнул Кессилис в каком-то мучительном экстазе. — Я знаю это наизусть, как сказочку о Мэри и ее белой овечке. Это почти моя коронная роль. Я так вжился в нее, что сейчас для меня это слова — и только… Да еще сосущая боль в желудке, постоянно, днем и ночью… Понимаете, днем и ночью!.. — Он вздохнул и отвернулся, тихонько раскачиваясь.

— Это пройдет, — неуверенно, стараясь успокоить его, сказал я. — До сих пор вы держались молодцом. Не хуже других, даже, черт побери, лучше многих.

Он внезапно выпрямился и сел. Лицо его было землистого цвета.

— Я не должен был говорить об этом. Я думал, что это мне поможет, но лучше мне не стало… — И вдруг, выпрыгнув из машины, он отбежал к обочине. Я понял, что его вырвало.

Через несколько минут он вернулся, вытирая рот. Его била дрожь, то ли от нервного напряжения, то ли от холода.

— Простите. Теперь мне легче.

Черт меня дернул тогда прочитать ему лекцию — я пытался по-дружески высмеять его страхи. Тогда я считал, что именно так следует поступить. Мне хотелось вернуть ему самообладание и уверенность, — и, когда я кончил, мне казалось, что я достиг цели. Закончил я шутливо назидательным замечанием о том, что мне следовало бы знать, кому доверять взвод, пусть он попробует теперь не оправдать моего доверия. Не лучше ли ему вместо того, чтобы цитировать Эпикура, заняться обязанностями взводного? Чего только я не наговорил ему тогда, чего не насоветовал! Когда я вспоминаю об этом, я готов провалиться сквозь землю от стыда.

Кессилис в почтительно-вежливом молчании выслушал меня, кивая головой после особенно патетических фраз, а потом сказал:

— Спасибо. Последую вашему совету. — И, улыбнувшись, взял под козырек. Он ушел, шлепая по жидкой грязи, втянув голову в плечи и пряча лицо от хлеставшего колючего снега.

Через два дня он был ранен осколком немецкого снаряда. Раненого Кессилиса притащил сержант Моненотт.

Кессилис умер не сразу. Он жил еще минут пятнадцать. Осколок попал в живот, разворотив его от паха до пупка. И все эти пятнадцать минут Кессилис лежал молча и неподвижно, казалось, не чувствуя боли — должно быть, она вся растворилась в ужасе смерти. Один лишь раз он взглянул на меня и попытался было улыбнуться, но слезы брызнули у него из глаз, и тут впервые с его уст сорвался крик боли. Когда подошел фельдшер, чтобы впрыснуть морфий, Кессилис был уже мертв.

Я долго убеждал себя в том, что это, в сущности, обычная смерть на поле боя; она не должна была меня как-то особенно потрясти. Я убеждал себя, что нравоучения, прочитанные мною Кессилису в то промозглое, серое утро, не имеют никакого отношения к его гибели. Если бы Кессилис остался жив, они, несомненно, пошли бы ему на пользу. Но я способен был утешаться этим, только пока мы были в боях, когда же нас отправили на отдых в тыл, я понял, что смерть Кессилиса была для меня ударом.

По окончании военных действий в Италии я был отозван из действующей армии и направлен на работу в военное министерство, где оставался уже по своей доброй воле до конца 1946 года. Я был рад этой возможности. Мне смертельно надоела ответственность и нестерпима была мысль, что мне снова могут быть подвластны судьбы других людей, их поступки, действия и даже мысли.

Я хотел лишь одного, чтобы мне никогда больше не пришлось вмешиваться в чужую жизнь, командовать, приказывать, принуждать. Мне хотелось бездумного, почти безразличного существования. Именно поэтому я так легко уступил Чармиан и не стал вмешиваться в ее семейные дела. Я боялся взвалить на себя хотя бы малейшую ответственность за чужую судьбу. В силу обстоятельств мне пришлось участвовать в жизни Хелены до последней ее минуты, но теперь я был свободен. Я многое потерял, но что-то и обрел. Хотя в душе я презирал себя за то, что ищу спасения в безразличии, я не мог не видеть в этом и некоторых преимуществ.

Если бы Чармиан в отчаянии не воскликнула, с известной театральностью, но совершенно искренне: «Я пропащий человек, Клод!» — я, возможно, так и не собрался бы поговорить с Эваном Шолто. Бог знает, что я скажу ему теперь и какой непоправимый вред нанесу своим разговором. Я и без того наделал немало глупостей; мне хватит их на всю жизнь.

Увидев меня, Эван не смог скрыть своего удивления.

— Хэлло! А где же Чармиан?

— Гуляет. Могу я поговорить с тобой?

В глазах его появилась настороженность.

— Конечно.

Он открыл дверь в гостиную. Я увидел миссис Шолто, раскладывавшую пасьянс. Она подняла голову.

— Уже вернулись? Хорошо погуляли?

— Клод вернулся один, — коротко бросил Эван и провел меня в маленькую темную комнату, которую Чармиан называла «кабинетом», должно быть потому, что в ней стоял письменный стол. Однако никому не пришло бы в голову работать в этом «кабинете», ибо даже в жаркий июльский день здесь было холодно и неуютно.

— Кажется, разговор предстоит серьезный, — сказал Эван, усаживаясь во вращающееся кресло и жестом приглашая меня тоже устроиться поудобней. — Сигарету?

Я отказался.

— Ну, знаешь, мне это уже совсем не нравится. Когда полицейский отказывается от глотка виски, значит он пришел в дом с недобрыми намерениями. Ну, так о чем же будет разговор?

— О Чармиан, — сказал я. — Как всегда, о ней.

— А-а. — Он посмотрел вниз, на носки своих ботинок и повертел ими, словно любуясь их блеском. — Я слушаю тебя. В чем дело?

— Как не стыдно тебе и твоей матери так третировать Чармиан. Ваше сегодняшнее поведение — свинство, каких мало. Если бы ты был порядочным человеком, ты давно дал бы Чармиан развод. Или хотя бы платил благодарностью за то, что она тебя содержит.

Он уставился на меня застывшим взглядом своих круглых, словно остекленевших глаз. Хелена, как-то заметила, что он похож на чучело совы — это было на редкость удачно подмечено. Из горла Эвана вырвался какой-то неопределенный звук, он глотнул воздух и отвел глаза, а затем вскочил и, изображая благородное негодование, так сильно пустил вращающееся кресло, что оно долго еще вертелось вокруг своей оси.

— Убирайся отсюда и никогда больше не появляйся в этом доме! Ты всегда был мне противен, если хочешь знать!..

«Если хочешь знать…» — шепнул мне на ухо далекий голос Хелены.

— Я не позволю тебе приходить в мой дом и оскорблять меня!

Это было совсем уж глупо, он, очевидно, и сам это понял, ибо умолк, а затем добавил:

— Разумеется, все останется между нами. Я ничего не скажу Чармиан. Но я не желаю видеть тебя здесь, когда я дома.

— Итак, ты полагаешь, что на этом наш разговор можно считать законченным? — сказал я. — Но ты поторопился. Я его еще не начинал. Ты и твоя мамаша, вы так и собираетесь жить за счет Чармиан?

— Она сама предложила маме переехать сюда. Никто не просил ее об этом.

— Ты прекрасно знаешь, что все обстоит совсем иначе. Сколько Чармиан дает только тебе на карманные расходы? И еще — чем ты занимаешься в этом своем паршивом магазинчике?

— Это не твое дело, — огрызнулся Шолто. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и, казалось, застыл, упираясь растопыренными, слегка согнутыми пальцами в полированную доску стола.

— Если из-за твоих темных делишек хоть в какой-то мере пострадает Чармиан, я вытрясу из тебя душу.

— Ты не посмеешь и пальцем меня тронуть, Клод, — сказал он, — ты и сам отлично это знаешь. Не пыжься, дружище, ты не из тех, кто на это способен.

— Что вы затеяли с Филдом?

— Я не имею к нему никакого отношения.

— Врешь.

— Я только одно могу тебе сказать, — медленно произнес Эван, с таким пристальным вниманием разглядывая кисть своей руки, словно она вот-вот должна была отвалиться. — Я не позволю, чтобы вы с Чармиан устраивали за мной слежку. Подумаешь, детективы!

— А что, есть причины, почему нам не следовало навещать тебя в твоей «конторе»?

— Да, — ответил он. — И довольно основательные. Прежде всего, я вас туда не приглашал. Черт побери, неужели ты не можешь понять, если бы мне нужно было, я сам бы вас пригласил. Поэтому ваш визит выглядит как довольно скверная шутка.

Чувствуя себя уже уверенней, он продолжал:

— Да, скверная. А теперь можешь убираться.

— Нет, я еще не все сказал. Поговорим теперь о твоих шашнях. Тебе известно, что Чармиан все знает?

— Это все в прошлом, — сказал он.

— Нет.

Он пожал плечами.

— У нас с Чармиан общего теперь — только крыша над головой. После рождения Лоры. Винить можешь ее одну. Я готов все забыть и начать жизнь сначала. Согласен, я причинял ей неприятности, хотя не так уж много. Но она уперлась — и все. Сам понимаешь, что у меня сейчас за жизнь.

— Ну, тебе, пожалуй, жаловаться грех. Ты ведь нашел утешение в вине, не так ли?

Эван неожиданно совсем успокоился и даже снова сел в кресло, опять напомнив мне преуспевающего молодого врача — из тех, что в летний сезон могут, презрев приличия, наносить визиты пациентам в твидовом пиджаке и фланелевых брюках.

— Черт побери, Клод! — воскликнул он. — Ну кто тебя просит совать нос в чужие дела? Мы с Чармиан прекрасно поладим и без твоей помощи.

— Чармиан несчастна, — продолжал я, — она готова была бы умереть, если бы не ребенок.

— Все зависит от нее. Если бы она изменила свое отношение ко мне, мы могли бы начать все по-новому. Поверь, я люблю Чармиан, никогда не переставал ее любить, но я не могу довольствоваться душеспасительными беседами.

Должно быть, он не лгал, когда говорил, что любит Чармиан. По-своему он действительно любил ее. Он нуждался не только в ее деньгах, но и в ней самой — она была нужна ему, как самая старшая и самая верная из жен в гареме.

— Однако ты, оказывается, из тех мужчин, которые не видят ничего дурного в том, чтобы всю жизнь находиться на содержании у жены, — сказал я. — Ведь ты, в сущности, живешь на деньги Чармиан.

При этих словах Эван снова вскочил с кресла, постоял с минуту, словно раздумывая, ударить меня или нет, но ограничился лишь тем, что резко распахнул дверь в коридор.

— Убирайся или я сам тебя вышвырну!

Протянув руку, я закрыл дверь и в наступившей тишине явственно услышал, как в коридоре скрипнула половица. Я понял, что миссис Шолто подслушивала под дверью.

Эван тоже понял это. Его взгляд невольно проследил мой.

— Скажи своей матери, чтобы вошла.

— Нет. Ты не посмеешь втянуть ее в это.

Но дверь уже открылась, и в комнату вошла миссис Шолто, маленькая, серая, как мышь, но преисполненная решимости. Она, видимо, вовсе не собиралась извиняться за то, что подслушивала. Миссис Шолто быстро подошла к сыну и, став рядом, взяла его под руку.

— Вы ссоритесь? Что-нибудь случилось? Я хочу знать. Ну, пожалуйста.

И тут я увидел во взгляде Эвана откровенный страх. Значит, есть что-то, что он хотел бы скрыть от матери. Что же? Разумеется, не его любовные похождения, и не то, что он пьет, и, конечно, не то, что они с матерью сидят на шее у Чармиан. Нет, старая миссис Шолто сама все это прекрасно знает. Так о чем же не должна была знать миссис Шолто? Не о его ли дружбе с Джонни Филдом и об этом «Автомобильном салоне «Марта»!

Я вдруг понял, что у меня есть средство держать Шолто в руках и хоть как-то помочь Чармиан.

— В чем дело? — уже тоном приказа повторила миссис Шолто. (Ни дать ни взять французская аристократка времен Революции, не побоявшаяся поставить на место грязного и дурно пахнущего санкюлота.)

И я, стараясь быть как можно более сдержанным, сказал ей, как огорчает меня то, что она и ее сын обижают мою сестру. Я намекнул ей, что они с Эваном многим обязаны Чармиан, и тем не менее они довели ее почти до полного отчаяния. Однако все, что я говорил, звучало как-то на редкость неубедительно.

Выслушав меня, миссис Шолто на мгновение, казалось, задумалась. Лицо Эвана разгладилось и обмякло, исчезло выражение страха и напряженного выжидания. Сам, должно быть, того не замечая, он нежно поглаживал плечо матери.

Да, миссис Шолто была отнюдь не глупа. Я невольно восхищался ею, ибо во время минутной паузы она, должно быть, перебрала в уме и взвесила все возможные ответы и выбрала наиболее безопасный.

Легонько высвободив руку из-под локтя сына, она отошла к окну, втянула в себя большой глоток густого, напоенного ароматом листвы летнего воздуха и, повернувшись ко мне вполоборота, так что мне был виден ее тонкий, почти девичий профиль, заговорила:

— Мне очень жаль, что вы так думаете, Клод. Я буду очень огорчена, если и Чармиан разделяет ваше мнение. Мне кажется, вы преувеличиваете и не совсем правильно все понимаете. И Эван и я, мы прекрасно знаем, как добра к нам Чармиан. Эван делает все, чтобы вернуть долг, и я знаю, что он выплатит его. Полностью, — добавила она, сделав особое ударение на этом слове, будто уже бросила на весы груз золотых монет. — Я знаю, я была… резка с ней сегодня вечером. Я очень сожалею об этом. Я старая женщина, и я была расстроена. Всю жизнь я не любила проигрывать и не умею скрывать своего огорчения, если это случается. Но вы не должны придавать этому такое значение. Мне кажется, Чармиан поймет меня. А что касается Эвана, то, возможно, первые годы их супружеской жизни не были счастливыми, но… — Она посмотрела на сына печальным любящим взглядом, способным тронуть любого, кто не знал близко старую миссис Шолто. — Он очень сожалеет об этом, я знаю. Но оба они еще так молоды, а теперь у них есть прелестная дочурка… — Голос ее дрогнул.

— Довольно, — резко оборвал ее Эван, — ты не должна так расстраиваться. Это наши с Клодом дела.

Но отстранив его, она подошла ко мне и, остановившись, посмотрела мне в лицо.

— Вы верите, Клод, что я готова сделать все, чтобы они снова были счастливы? Я старый человек, я часто бываю раздражена и способна допустить бестактность, но я желаю только добра Чармиан. Старое вспоминать всегда неприятно. Но мы попытаемся начать все сначала, все трое.

— Чармиан пыталась не раз. Пожалуй, слишком часто пыталась, — сказал я.

Миссис Шолто опустила голову. Рука ее затеребила брошь у горла — бледно-желтый эмалевый нарцисс.

— Я знаю, — сказала она и снова посмотрела на меня. — Не лучше ли будет, если этот разговор останется между нами? Не стоит говорить о нем Чармиан.

— Да, не стоит, — согласился я.

— Спасибо, Клод. Вы очень преданный брат. Я знаю это и ценю. Чармиан должна быть счастлива, что у нее есть вы.

И, не сказав больше ни слова, она вышла из комнаты.

Эван проводил ее каким-то горестным взглядом.

— Ну что, ты доволен?

— Нет, — ответил я. — А теперь слушай: если ты не будешь вести себя с Чармиан как положено, не будешь вежлив, внимателен и приветлив с нею как дома, так и на людях, я поделюсь с твоей матерью кое-какими из моих догадок.

— Не понимаю, о чем это ты? — бросил он с нагловатой небрежностью, провожая меня в переднюю, словно я был гость, доставивший ему массу приятных минут. Прощаясь со мной, он говорил так громко, чтобы его было слышно во всей квартире. Но возле самой двери, вдруг понизив голос, пробормотал: — Все будет хорошо. Клянусь.

Я услышал шум поднимающегося лифта и, опасаясь встречи с Чармиан, спустился по лестнице пешком.

Я сказал миссис Шолто, что Чармиан слишком долго пыталась наладить свою жизнь с Эваном, чтобы продолжать еще верить в такую возможность. Но, очевидно, она решила попробовать еще раз. Поверив в неожиданную перемену к лучшему, которая произошла с Эваном и миссис Шолто, она возобновила свои отношения с мужем.

Как только семейные дела Чармиан относительно наладились, — надолго или нет, — снова стал думать об Элен. То обстоятельство, что я оказался способным на решительные действия, необычайно вдохновило меня и придало энергии. Впервые после смерти Кессилиса меня стали тяготить моя апатия и пассивность. Я слишком долго довольствовался ролью созерцателя и теперь словно проснулся внезапно, но проснулся бодрый, отдохнувший, с ясной голевой и жадным желанием за несколько часов переделать все то, что накопилось за долгие месяцы бездействия. А удача, неожиданно постигшая меня, еще больше окрыляла.

Как-то, идя по Бонд-стрит, я заглянул в одну из букинистических и антикварных лавчонок, в надежде найти какой-нибудь из ранних романов Форда Мэдокса Форда. Роясь на пыльных полках, я заметил в углу свернутые в трубку рисунки и почти машинально стал разглядывать их.

— Купил по случаю, вместе со старой мебелью, — пояснил мне Мордри, владелец лавки. Это был очень старый и очень толстый человек, который мог быть то необычайно проницательным и умным, то по-стариковски упрямым. Он мог содрать с меня баснословную цену за небольшой дряхлый книжный шкафчик, но зато почти даром отдать редкое издание.

— Мне эти рисунки ни к чему, хотя девчонка в шляпке мне нравится. Это не Биркет или как его там? За него всегда можно взять хорошую цену.

Нет, это был не Биркет. Это была одна из тех старательно выписанных акварелей, которые в 60-х годах прошлого столетия тысячами производили хорошо подготовленные, но бесталанные девицы. Все остальные рисунки были столь же плохи, за исключением одного: великолепного Этти, чьи сочные нежно-розовые краски не смог приглушить даже толстый слой пыли и грязи.

— Вам нравится эта мазня? — Мордри заглянул через мое плечо. — Малютка немного толстовата, вы не находите? Мы бы с ней были неплохая пара, а?

— Сколько вы хотите за нее?

— А сколько вам не жаль?

— Назовите цену сами, — сказал я.

Мордри старался по моему лицу угадать, насколько меня заинтересовала картина, хотя считал, по-видимому, мой интерес чисто эротическим.

— Два фунта?

Я уплатил. Он завернул Этти в кусок старой газеты.

— Небось давно мечтали о такой толстушке, — заметил он и подмигнул. — Эх-хе-хе.

Я был уже в дверях, когда меня кольнула совесть. Я вернулся и дал ему еще два фунта.

Мордри заволновался.

— Эй, послушайте! Я, видимо, прошляпил? Это кто, Леонардо да Винши?

— Ну нет. Однако вещица неплохая.

— Даю пять фунтов и беру ее обратно, — тут же предложил он.

Я отказался, и ему пришлось отступить.

— О’кей! Сделка есть сделка. И все же вам не следовало мне переплачивать. Я вам этого не забуду. Вы ведь не новичок у нас в Челси? Не из дельцов, надеюсь? Что-то не похоже.

— Нет, я не делец.

— Покупаете только потому, что вам это нравится?

— А вам-то что за дело?

— Понятно. Ну что же, я сам виноват. Но если в газетах сообщат, что это Леонардо да Винши…

— Не бойтесь, не сообщат.

Он улыбнулся и шутливо расшаркался.

Я тут же отправился к Крендаллу похвастаться — пусть знает, что и я на что-то способен. Он пришел в восторг и немедленно отобрал у меня картину, чтобы отдать ее реставратору.

Сегодня вечером, твердо решил я, обязательно напишу Элен и попрошу ее встретиться.

Но дальнейшие события дня помешали мне сделать это. Я поужинал, как обычно, в соседнем ресторанчике, и едва переступил порог своей квартиры, как пришла Чармиан.

— Вот почитай, — сказала сна, положив на стол квадратный листок бумаги. Она с размаху бросилась в кресло, закурила сигарету и не спускала с меня глаз, пока я читал.

Это было анонимное письмо, составленное человеком, начитавшимся детективных романов, а посему прибегнувшим к излишним для данного случая предосторожностям. Слова были вырезаны из газет, щедро намазаны конторским клеем и не очень аккуратно налеплены на лист коричневой оберточной бумаги. На изгибах листок склеился, и некоторые слова с трудом можно было разобрать. Однако я все же прочел. Послание гласило:

«Вы, по-моему, очень хорошая женщина, и я хочу сказать — следите за ним. Он может попасть в беду. Пишет друг, который знает то, чего вы не знаете».

— Наверно, ему понадобилось несколько часов, чтобы состряпать это, — медленно сказала Чармиан. Мы посмотрели друг на друга.

— Почему ты думаешь, что это «он», а не «она»?

Обычно этим занимаются женщины.

— Нет, я уверена, что он, — ответила Чармиан. — Я получила это с дневной почтой и не перестаю строить догадки. Письмо послал кто-то, принимающий все всерьез.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что он искренне хочет мне помочь.

— У тебя есть предположения?

— Да. Я тут немного поразмыслила, прибегнув, как Шерлок Холмс, к методу дедукции, и, знаешь, не без успеха, — гордо сказала Чармиан. — Я могу, конечно, ошибаться, но мне кажется, что я на правильном пути. — Она прищурила глаза и посмотрела на кончик сигареты. — Нет, я уверена, что не ошибаюсь. Завтра суббота. Ты сможешь со мной поехать…

— Что? Опять! Зачем?

— Это сделал Морис.

— Кто?

— Вот послушай. — Чармиан поманила меня к себе и рукой указала на стул. — Садись. Я расскажу тебе, как я пришла к такому заключению. — И она невесело улыбнулась. Очевидно, письмо расстроило ее больше, чем она хотела это показать.

Я послушно сел.

— Во-первых, — она загнула палец, — его написал кто-то очень юный и неопытный. Все говорит об увлечении детективщиной. Ты согласен?

— Допустим.

— Во-вторых, в нем упоминается некто он. Ну а кто, по-твоему, кроме Эвана, может впутаться в какую-нибудь историю? Только Эван.

— Возможно.

Она покачала головой.

— Однако история это не шуточная, иначе не было бы письма. Итак, в-третьих, что это за история?

— Женщина?

Чармиан даже растерялась.

— Ты думаешь?

— А ты?

— Нет. Я почему-то сразу же подумала, что это имеет отношение к новой работе Эвана. — Она уже овладела собой. — Предположим, я права и речь действительно идет о работе Эвана. Ведь нам с тобой показался подозрительным этот его салон, верно?

— Да, — согласился я.

Чармиан умолкла.

— Нет, нет, все именно так. Если это дела Эвана, то кто, по-твоему, осведомлен о них? Те, кто работает с ним — Лаванда или Морис.

— Ну, это одни предположения, — заметил я.

— Посмотрим, только ли предположения. Я уверена, письмо написал Морис.

— С чего бы ему взбрело в голову предупреждать тебя?

С минуту Чармиан раздумывала, словно не знала, стоит ли говорить.

— Видишь ли, иногда люди бывают признательны тебе за какую-то мелочь, сущий пустяк. Ты помнишь, как Лаванда при Морисе сделал оскорбительное замечание о евреях, а я тут же его одернула?

— Помню. Ну и что?

— Я видела лицо Мориса. Он был доволен, что я поставила Лаванду на место. — Чармиан сложила руки на коленях. — Вот и все.

— Я не уверен, что все здесь так просто. Скорее всего, речь идет об очередной интрижке твоего муженька.

— Ты так думаешь? — Порывшись в сумочке, она извлекла конверт и с торжествующим видом протянула его мне. Адрес был написан от руки большими печатными буквами, на марке стоял штемпель почтового отделения того района Лондона, где находилась контора Эвана.

— Вот так метод дедукции! — воскликнул я. — А еще пыталась убедить меня в своей сверхъестественной проницательности.

— Какой же он дурачок, этот мальчик, — сказала Чармиан. — Что за смысл было вырезать и наклеивать слова из газет, если адрес пишешь от руки. Мог бы тогда все письмо написать сам. Или хотя бы опустил его в другом районе.

— А может, он совсем не собирался скрываться? Пожалуй, ты права, написал его действительно кто-то, питающий к тебе добрые чувства.

— Все повадки и приемы подростка, начитавшегося романов из «черной серии, — сказала Чармиан. — Вот почему я сразу же подумала, что это Морис.

— А почему не Лаванда?

— Ну этому-то совсем незачем меня предупреждать.

— Он смотрел на тебя, как кот на сметану, — пошутил я. — Может, влюбился?

— Пусть только посмеет. — Чармиан приняла шутливо-грозный вид. — Нет, это не Лаванда. Этот поступил бы умнее.

— Что за мерзость эти анонимки, — сказал я, разглядывая конверт. Мне казалось, что я держу в руках что-то скользкое и омерзительное. Я бросил конверт на колени Чармиан.

Она покачала головой.

— Иногда в них пишется правда.

— На твоем, месте я не поверил бы ни единому слову, — сказал я, помолчав. — Все слишком уж просто.

— Значит, ты не хочешь поехать со мной? Мне надо обязательно поймать Мориса после работы. Они закрывают в пять, а Эван, я знаю, всегда задерживается. Я хочу, чтобы Морис рассказал мне все, что он знает.

— Нет, Чармиан, я не поеду с тобой. Это уж просто глупо. Лучше покажи письмо Эвану.

— И пусть бедный Морис, если это он, за все расплачивается, да? Нет, ни в коем случае.

— Я больше не участвую в твоих затеях, — сказал я. — Возможно, ты права, а возможно, речь идет все-таки о женщине. Помнишь девицу, которая зашла в магазин, когда мы там были?

— Может быть, это и глупо, — задумчиво сказала Чармиан. — Ну хорошо. Не будем спешить и подумаем еще. А сейчас своди-ка меня в кино. Мне необходимо отвлечься.

Я повел Чармиан в кино, и письмо к Элен не было написано.

На следующий день утром я позвонил Элен домой. Трубку снял ее отец. Он заставил меня ответить на все интересовавшие его вопросы об Америке, и лишь после этого я смог спросить, где Элен.

— О, она в отъезде. Мистер Эйрли и еще кто-то там вчера поехали в Лидс, и она с ними. Вернется в среду вечером.

— Как она, здорова?

— О, вполне, — ответил Стивен. — Говорят, сейчас участились случаи пищевого отравления, вы ничего не слышали? У меня вот уже сутки какие-то странные боли в кишечнике. Меня это ужасно тревожит. Сосед этажом выше тоже жалуется, и я боюсь…

Минут десять я разубеждал и успокаивал его, и наконец мне удалось спросить, не знает ли он адрес Элен.

— Они все время разъезжают, — пожаловался Стивен, — это ужасно неудобно. Я и сам не знаю, где ее искать, если вдруг срочно понадобится… — Но он дал мне адрес отеля в Лидсе. — Здесь у них первая остановка, вот все, что мне известно. Я думаю, отель перешлет им письма. Ужасно неудобно, когда не знаешь, где искать… — Он снова начал жаловаться на недомогание, и больше я ничего не смог от него добиться.

Я решил подождать до среды, ведь мое письмо в лучшем случае Элен получит в день своего отъезда в Лондон. Есть своя прелесть и в ожидании, решил я.

В тот же день поздно вечером ко мне снова пришла Чармиан, пугающе молчаливая и преисполненная мрачной решимости. Она выполнила свое намерение, повидалась с Морисом и заставила его сознаться. Вот что она мне рассказала.

Она села в машину и направилась в знакомый нам квартал. Без четверти пять она была на нужной улице. При ярком солнце места эти показались ей еще более зловещими, чем в тот дождливый, ненастный день, когда мы были там в первый раз. Солнце беспощадно обнажило все уродство и как бы выставило его напоказ. Улицы были запружены пешеходами. У кино стояла длинная очередь изнывающих от жары людей. Очереди тянулись к лавке мясника, где торговали кониной, и к тележке мороженщика.

Чармиан оставила машину у ратуши и пешком прошла к магазину Эвана, держась противоположной стороны. Она немного боялась и нервничала, сознавая нелепость своего поступка. Ей казалось, что все на нее смотрят и догадываются, что она затеяла.

Напротив «Автомобильного салона «Марта» была какая-то непрезентабельная закусочная. На тротуаре стояла грифельная доска, на которой мелом было написано меню. На окнах закусочной висели потрепанные плетеные занавески, подхваченные по бокам шнурами. На подоконнике в самом центре, почти полностью закрывая просвет между занавесками, стоял уродливый желтый горшок с пышно разросшимся аспарагусом.

Когда Чармиан вошла в закусочную, там было почти пусто, лишь два шофера торопливо доедали бобы, и одновременно заполняли талоны футбольной лотереи. Она увидела одинокий столик у окна, села и стала ждать. Вскоре из глубины помещения вышел хозяин и не без удивления посмотрел на Чармиан. Правда, он тут же постарался сделать вид, будто его вообще трудно чем-либо удивить, и быстро перечислил ей все имеющиеся блюда. Чармиан заказала чашку чаю, а затем, испугавшись, что это покажется странным, кусок яблочного пирога. И тут же на всякий случай расплатилась. Когда чай был подан, Чармиан полностью сосредоточила свое внимание на дверях магазина напротив. Повернув голову и неудобно согнувшись, она через узкий просвет в занавесях следила за дверью магазина Эвана; никто не входил в салон и не выходил оттуда. Чармиан ждала. Прошло пятнадцать минут, затем еще пятнадцать. Было уже половина шестого. Боясь привлечь к себе внимание (хотя, как она потом призналась, никому до нее не было дела), Чармиан почти насильно заставила себя съесть пирог, заказала еще порцию и опять сразу расплатилась.

Шоферы ушли, их место заняли два уличных торговца.

Наконец без четверти шесть из дверей магазина вышел Морис, ведя перед собой велосипед. Он остановился, чтобы закурить, а затем вскочил на велосипед и свернул на Хай-стрит.

Оставив недоеденным второй кусок пирога, Чармиан выбежала на улицу и, завернув за угол, едва успела заметить, что Морис у самой ратуши свернул в боковую улицу.

Она бежала, пробираясь сквозь густую толпу, не испытывая уже ничего, кроме охватившего ее спортивного азарта. Добежав до ворот, где она оставила свою машину, Чармиан села в нее, резко дала задний ход, выехала на мостовую и круто свернула на одну из тех широких и бесконечно длинных, как в кошмаре, магистралей, которые, казалось, ведут туда, где кончаются границы Британского королевства, а на самом деле почти всегда неожиданно приводят вас на вокзальную площадь.

Движение здесь было сравнительно небольшое, и Чармиан ехала быстро, однако Мориса нигде не было видно — он исчез. Она готова была уже отказаться от поисков, как вдруг увидела его на боковой улочке.

Велосипед Мориса стоял, прислоненный к тумбе у края тротуара, а сам он, став на колени, пытался починить детский самокат, принадлежавший мальчугану лет шести в купальных трусиках и с многочисленными следами липкой лондонской грязи на голом теле.

Чармиан подъехала прямо к ним и выключила мотор.

— Морис, можно тебя на минутку?..

Юноша испуганно вздрогнул и осторожно повернул голову. Когда он увидел Чармиан, лицо его залилось густой краской. Секунду он стоял неподвижно, словно окаменел, затем медленно поднялся и подошел к машине.

— Я вас слушаю, мисс, — сказал он развязно и с готовностью.

— Миссис Шолто, — поправила его Чармиан. — Ты меня помнишь?

Лицо Мориса было все таким же застывшим и неподвижным, и Чармиан на секунду показалось, что она ошиблась.

— Да, мисс, — чересчур громко ответил Морис.

— Мори! — нетерпеливо дернул его за брюки мальчуган. — Ты обещал починить самокат.

— Сейчас, парень, сейчас, подожди. Я сейчас сделаю. Откати его вон туда, в тенек, и подожди меня.

Мальчишка понимающе кивнул головой и радостно потащил самокат через улицу.

— Да не туда, дурачок! Вон к тому дому. Эй, ты куда? Ты что, не знаешь, что такое тень? А теперь потерпи немного, а то я ничего не стану тебе делать.

— Морис, — сказала Чармиан, — что означает это письмо?

— Какое письмо? Ни о каком письме я не знаю, мисс.

В эту минуту она вдруг с удивлением увидела, какое красивое лицо у Мориса: с правильным овалом, тонкое, изящно очерченное, или, может, ей так показалось, потому что оно было совершенно неподвижно. Морис словно не дышал. У него были глаза мечтателя, чистые, слегка косящие.

Наконец Морис шумно выпустил воздух.

— Можете обыскать меня, мисс.

Чармиан вытащила из сумочки конверт.

— Ты послал мне это?

Он пожал плечами. Взгляд его метнулся в сторону, затем скользнул по конверту в руках Чармиан.

— Мори! Ну, Мори! — капризно заныл мальчуган.

— Сейчас, сейчас!

— Что это значит, Морис? — настойчиво допрашивала Чармиан.

Морис молчал.

— Это касается моего мужа, да?

— Я не знаю, о чем вы говорите, мисс, ей-богу, не знаю.

— Почему ему грозят неприятности? Ты можешь мне все рассказать. Обещаю тебе, что об этом никто не узнает.

Она заметила, как Морис вдруг сделал невольное движение рукой. Однако он продолжал молчать.

— Ты знаешь, что бывает за такие письма? — Налетевший ветерок зашелестел конвертом в ее руках. — Не упрямься, Морис. Я все знаю. Я знаю, что это ты его послал.

— Но если вы все знаете, тогда… — начал он и осекся.

— Не надо отпираться, Морис, расскажи мне все, — мягко сказала Чармиан. — Ты мне нравишься, и я не думаю, чтобы ты хотел мне зла. Так почему же ты упорствуешь?

— Я вам уже сказал, что я не посылал его, — с отчаянием выкрикнул Морис.

— Ну, если ты утверждаешь, что не посылал, — сказала Чармиан с неожиданным презрением, — мне придется тебе поверить. В таком случае я вынуждена обратиться в полицию, пусть ищут его автора.

Лоб Мориса покрылся капельками пота, а щеки заблестели от испарины. Во взгляде его было отчаяние, похоже было, что он вот-вот расплачется.

— Скажи мне правду, Морис, — снова повторила Чармиан.

— Я только хотел вам помочь, — наконец сказал он. — Потому что вы так здорово отчитали тогда Лаванду.

В ту минуту ей показалось, что она лишится сознания. Не потому, что новость сразила ее, а потому, что так неожиданно подтвердились ее догадки. Чувство огромного облегчения охватило ее: теперь не будет унизительного раскаяния и терзаний оттого, что она так несправедливо заподозрила кого-то.

— Почему моему мужу грозят неприятности?

— Я не знаю. Ей-богу, это правда… правда, я ничего не знаю. Только мне кажется, здесь что-то неладное. Я чую это. А вот они с Лавандой — они наверняка все знают.

«И ты тоже», — подумала Чармиан. Ее вдруг охватило чувство безмерной усталости и одиночества. Захотелось поскорее домой. К удивлению Мориса, она торопливо поблагодарила его, ни о чем больше не расспрашивая, снова заверила, что никому ничего не скажет, и протянула ему десять шиллингов. Он наотрез отказался взять деньги.

— Нет, не надо! Честное слово, не надо.

Морис рванулся от нее, перебежал через улицу, выхватил у мальчугана самокат и нагнулся над ним. Чармиан была уверена, что он плачет. Она еще с минуту смотрела на него, а затем включила мотор и уехала.

— Ну, — Чармиан вопросительно взглянула на меня, — что мне делать теперь? Сказать Эвану? Я обещала Морису молчать.

— Мы с тобой ничего не можем сделать, — ответил я.

Прошел день или два. Однажды за обедом, неожиданно разговорившись, Шолто вдруг стал ругать современную молодежь — слишком легко им теперь достаются деньги, никому нельзя доверять, того и гляди обманут. Взять хотя бы этого сопляка Мориса, что работал у него, — в один прекрасный день не вышел на работу, а когда он послал к нему Лаванду, заявил, что на работу больше не вернется. Его родители были вне себя от возмущения, и он, Эван, их понимает.


Глава шестая


Утром того дня, когда Элен должна была вернуться в Лондон, я проснулся от ощущения переполнявшего меня счастья и почувствовал необыкновенный прилив энергии. Все вокруг казалось мне преображенным. Как часто мечтал я снова изведать это прекрасное чувство обновления и молодости, которое позволяет видеть мир совсем иным, когда яркие краски и солнечные блики дня кажутся величайшим чудом и ты жадно впитываешь в себя все, что видишь вокруг. В это утро чудо повторилось, и радость, пронизывающая все мое существо, казалась почти нестерпимой. Ребенок легко переносит такие минуты радостных открытий, ибо они кажутся ему вечностью, для взрослого это короткие мгновения, неизбежно кончающиеся горьким разочарованием. Они длятся недолго, и ты со страхом ждешь, что они исчезнут навсегда.

Даже все привычные предметы в комнате — стол, стул, книжная полка, лампа и пепельница — выглядели иначе. Они были все те же, давно знакомые и вместе с тем совсем другие. За окном было необыкновенно синее, совсем южное небо, нет, скорее, оно было фиолетовое, в золотистых солнечных искрах. Отдернув штору, я посмотрел на чахлый сквер и пыльные газоны. В это утро они словно утратили знакомые имена и существовали вне времени и пространства. Позолоченные солнцем, притихшие в летней истоме, они могли быть Парижем, Веной, Римом или любым другим милым сердцу местом.

Я растворился в чувстве нежности к Элен, к этому утру, самому ослепительному из всех, какие когда-либо вставали над городами мира. Я гнал от себя сознание его недолговечности и хотел насладиться этими мгновениями полностью и до конца, без страха и опасений.

По неогороженной полоске газона с неподстриженной побуревшей травой, с белым пятном известки там, где месяца два назад ставили свои ведра штукатуры, шла, радуясь солнцу, девушка в светлом платье. Тени от листвы падали голубыми пятнами живой и постоянно меняющейся мозаики на ее светлое платье и блестящие каштановые волосы. Она подняла лицо к деревьям, слегка раскинула руки, а затем опустила их, ласково проведя по стройным бедрам. Она замерла на секунду, закрыв глаза, а затем посмотрела на часики, легкими быстрыми шагами пересекла газон и исчезла.

Сквер без нее показался настороженно пустым, как сцена перед выходом актеров.

Каждое движение моего тела, каждый привычный жест доставляли удовольствие. Я с наслаждением ходил по комнате, вставал и садился, совершая утренний обряд бритья и одевания, потом взял оставленные за дверью бутылку молока и газеты.

Было всего восемь часов утра, но уже так жарко, как бывает только в полдень. Через одиннадцать часов я позвоню Элен и закончится эта чрезмерно затянувшаяся игра. (Как долго она тянется? Четыре месяца или более?)

Чувство радости не проходило. С утра дела в галерее шли хорошо, и даже Крендалл повеселел. В одиннадцать вдруг появился Хезерингтон, тот самый, который так ловко перекупал секреты у Джонни Филда, он привел с собой знакомого. Я не узнал Хезерингтона, но зато он узнал меня моментально.

— Хэлло! Вы что, работаете здесь? — спросил он. — Мне бы осточертело целый день глядеть на картины. Здорово, Крендалл. Вот привел тебе того, кто смыслит в твоем деле. Познакомься — Уилсон Росс.

Росс был коренаст, красив грубоватой красотой северянина, безвыездно живущего в провинции, — какой-нибудь муниципальный советник в небольшом промышленном городке северной Англии. Живопись была его страстью, и он буквально заговорил меня. Он рассказывал мне о местном миллионере (так просто и небрежно, словно они водились у них десятками), который вот уже лет пятьдесят коллекционирует картины и графику; теперь ему пришла в голову идея подарить свое собрание картин родному городу и создать музей.

— Если он это сделает — правда, что-то не верится, — тогда у нас будет свой музей. Это была бы одна из лучших провинциальных коллекций в стране.

— Как его зовут?

— Коллард. Глубокий старик, ему наверняка больше восьмидесяти. Разбогател на торговле хлопком. Исколесил весь свет. Один из столпов нашей церкви.

— Вот не поверил бы. Я видел кое-что из его картин, — вмешался в разговор Хезерингтон. — Был у него несколько лет назад. Он показал мне свою галерею, а после обеда еще кое-что; эту коллекцию, надо думать, он не всем показывает. Мерзкий старикашка!

— Действительно, некоторые из его картин… — натянуто улыбнулся Росс и не закончил фразу.

— У него, кажется, есть полотна Сэмюеля Палмера? — спросил я.

— Да, есть.

— И очень редкий Констэбль?

— Кое-что из французов тоже, но главным образом он собрал работы английских мастеров. Съездите, посмотрите. Он с удовольствием покажет.

— Охотно.

— Хотите, я вам помогу?

Мы договорились, что он устроит мне встречу с коллекционером. Хезерингтон, которому порядком уже все это наскучило, бесцеремонно прервал нашу беседу и увел Росса.

— А что тебе известно о Колларде? — спросил я Крендалла.

— Я знаю о нем чуть побольше твоего, но не так уж много. Он скрытен и себе на уме. О его коллекции никто толком ничего не знает.

— Я думаю, мне надо съездить.

— Поезжай. И если он выжил из ума настолько, что вдруг вздумает сделать тебя своим наследником, ты, может, черт побери, раскошелишься и наконец вложишь хоть какие-нибудь гроши в мою галерею?

— Так я и сделаю, — сказал я. Крендалл чуть не ошалел от радости.

— Великий боже, что я слышу! Сколько же? Да разве можно вот так огорошивать, не подготовив, человека!

— Тысячу фунтов.

— Две, — сказал он с надеждой. — Мы могли бы открыть филиал.

— Нет, тысячу.

Он пожал плечами.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Когда же?

— На той неделе.

— А сам-то ты, надеюсь, останешься?

— Пока не знаю.

— Ну зачем же омрачать мою радость? — упрекнул он меня, но он был так доволен, что готов был примириться с моим отступничеством, лишь бы я вложил деньги в галерею.

Я позвонил Джейн Кроссмен в надежде, что она согласится позавтракать со мной. Они с Эдгаром совсем недавно отказались от прекрасной квартиры в Хэмпстеде и переселились в маленькую и неудобную на Маунт-стрит — ведь так важно иметь почтовый адрес Вест-Энда.

Это утро было идеальным для встречи с Джейн, такое же спокойное и золотистое, как сама Джейн. Чувства наши давно угасли — был короткий роман, недолговечный и романтический, — но я испытывал к ней нежность и доверие, какие были бы немыслимы прежде. Джейн была прелестной и ветреной женщиной, и вместе с тем это была необычайно добрая и отзывчивая натура. Помню, я подарил ей пластинку с песенкой Шарля Трене «J’ai connu de vous», которая кончалась словами:
		Mais, quand l’on n’aime plus


		Il y a la tendresse[12 - Когда любви уж нет,Нам остается нежность (франц.).].


Но Джейн, разумеется, так ничего и не поняла. В сущности, она всегда видела то, что было на поверхности, что блестело и бросалось в глаза. Как-то она сказала мне:

— Ты знаешь, что для меня самая большая радость в жизни? Идти солнечным утром по Бонд-стрит, когда звонят колокола.

Джейн отнюдь нельзя было обвинить в том, что она глуха к несчастью ближних. Нет, вид чужого горя тревожил ее и нарушал ее душевный покой. Раз или два, непосредственно столкнувшись с неприглядными сторонами жизни (один раз — в туннеле метро во время бомбежки, второй раз — в дешевой клинике при одном из лондонских госпиталей, куда ее не без умысла направил скептически отнесшийся к ней врач), она искренне вознегодовала.

— Неужели большинство живет так? Разве нельзя что-то сделать? Я напишу в парламент или еще куда-нибудь. — И она действительно написала, но тут же забыла об этом.

В своих отношениях с людьми Джейн была такой же. Она выслушивала чужие горести, испытывая искреннюю жалость и желание помочь, но так же быстро все забывала. Но и это ее мимолетное сочувствие утешало, ибо было искренним. Я звонил ей в это утро не потому, что нуждался в сочувствии, а потому, что был счастлив и хотел поделиться этим счастьем с кем-нибудь, для кого это состояние было столь же привычным, как хронический недуг.

Однако Джейн не могла позавтракать со мной. Она собралась на неделю к золовке в деревню, а потом они с Эдгаром уезжают в Италию.

— Мне так жаль. Это было бы чудесно. Ты должен пригласить меня еще как-нибудь, слышишь? В начале сентября, хорошо?

Я пообещал.

— Как вы все? Как Чармиан?

— Так себе.

— А этот ее муженек, это чудовище? Я готова была отхлестать его по щекам в тот вечер, ей-богу. Но я все же справилась с ним, ты как считаешь? Я решила, что рука опытной женщины…

Мы еще какое-то время с наслаждением поносили Эвана.

— Ты по-прежнему встречаешься с твоей новой знакомой? Элен, как будто так? Ты даже не удосужился меня с ней познакомить, противный. Мне хочется понять, какой же тип женщин тебе нравится. Только, видимо, и она тебе наскучила.

— Почему?

— Ведь все уже кончено, не так ли?

Ничего не подозревая, я спросил, откуда она это взяла.

На другом конце провода вдруг воцарилось молчание. Затем послышался серьезный голос Джейн.

— О Клод, бедняжка!

— В чем дело?

— Я опять что-то сказала не так. Но ведь ты должен был знать!

— Знать, о чем?

— О том, что она помолвлена с Чарльзом Эйрли.

Волна отчаяния и страха захлестнула, почти сбила меня с ног. Я потерял дар речи и лишь с трудом наконец выдавил из себя:

— А, Эйрли…

— Ведь ты сам слышал об этом, да?

— Да, доходили слухи, — пролепетал я, стараясь взять себя в руки. — К этому, видимо, шло.

— Эдгар всего два дня назад сказал мне, что Эйрли женится на своей помощнице. Я его совсем не знаю. Эдгар с ним иногда видится, хотя тоже почти не знаком. Они в одном клубе или что-то в этом роде. Послушай, Клод, я сделала что-то ужасное, да?

— Разумеется, нет.

— Ты уверен? Иначе я буду мучиться весь день.

— Конечно же нет.

— Это не было для тебя неожиданностью, Клод, поклянись?

— Клянусь.

— Ну, вот и хорошо. — Джейн с облегчением вздохнула. — Я никогда не простила бы себе этого. — И она принялась рассказывать, какая несносная у нее свекровь. Мне казалось, она никогда не кончит.

Когда она наконец повесила трубку, я еще несколько минут неподвижно сидел у телефона, не слыша, что мне говорит Крендалл. Я испытывал отвратительное чувство ревности и беспредельное отчаяние от сознания позорного поражения.

Перед моим мысленным взором проносились сцены, одна отвратительней другой: Элен с Эйрли — они смеются надо мной; вот с оскорбительной жалостью они говорят обо мне, и она соглашается, что для меня так будет лучше, что это мне полезно для воспитания характера. Элен с ее серьезным взглядом на вещи и безапелляционными суждениями, добропорядочная Элен, собранная и безупречно владеющая собой, беспощадная в своем приговоре, как первые христиане: «Нет, Чарльз, он сам во всем виноват». Я был уверен, что ей известны все мои сокровенные мысли, все фантастические мечты, которые навевал ее образ.

— Что случилось? — спросил Крендалл, готовый выразить мне свое сочувствие. — Плохие новости?

Я заверил его, что все в порядке, и поспешил уйти. Я вдруг решил, что должен немедленно перевести на счет Крендалла обещанные деньги. Мне нужно было какое-то занятие, какое-то дело. Словно во сне я сел в автобус, идущий в Челси, зашел в банк и сделал необходимые распоряжения. Расписался, четко выводя каждую букву, словно совершал акт чрезвычайной важности.

Вторую половину дня я провел в запаснике, лихорадочно разбирая картины, удивляя и раздражая Крендалла непонятной жаждой деятельности. Найдя какую-то ошибку в конторской книге, я стал проверять все записи в надежде обнаружить еще что-нибудь. Когда мы закрыли наконец галерею, у меня еще оставалось свободных три часа до того, как я смогу явиться к Элен; я отправился в кино. Я смотрел фильм, где каждый кадр был, казалось, специально задуман, чтобы причинять мне страдания, — фильм был о любви, ревности, измене. Это, кажется, все, что я запомнил.

Без четверти восемь, почти больной от зловещих предчувствий, я позвонил в дверь квартиры Элен.

Она сразу же открыла, словно стояла за дверью, с минуту глядела на меня невидящими глазами и наконец сказала:

— Слава богу, это вы.

Она была бледна, расстроена, одежда и прическа в беспорядке. В руках она держала мокрую грелку, от которой шел пар.

— Что случилось?

Она даже не посторонилась, чтобы пропустить меня.

— Отец, разболелось ухо, — промолвила она. — Я думала, обыкновенная невралгия. Думала, как всегда, он преувеличивает. Когда я пришла домой в шесть, он уже мучился. Я не вызвала сразу врача, а теперь его нет дома — будет не раньше девяти. Он недавно в нашем квартале, его фамилия Ричардсон. Его нет даже в телефонной книге. Я прошу вас, сходите к нему. Попросите прийти немедленно. Приведите его, если сможете.

Она оставила меня в прихожей и ушла к Стивену.

— Вот новая грелка, милый… — услышал я ее голос, а затем стон Стивена и его болезненный крик.

Я поспешил выполнить просьбу Элен. Врача все еще не было дома, но его жена сказала, что ждет его с минуты на минуту, и обещала немедленно все передать. Я почти бегом вернулся в квартиру Элен.

Когда она увидела, что я один, она чуть не разрыдалась. Она была на грани истерики от страха и сознания собственной вины.

— Он сейчас придет, — успокаивал я ее, в душе моля бога, чтобы врач не задержался. — А пока чем я могу вам помочь?

Она провела меня в спальню отца. Он лежал, одетый, поверх одеяла, прижав к правому уху грелку. Взгляд был затуманен страхом и болью, его била лихорадочная дрожь.

Он ничего не сказал, только посмотрел на меня умоляющим взглядом, словно считал, что я могу ему помочь, но не был уверен, что я захочу это сделать.

Элен присела на край постели. Он протянул ей руку, и она сжала ее. Я нервничал, не зная, что делать. Я шагал по комнате, поминутно глядя в окно, прислушивался к шуму проезжавших машин и шагам прохожих. Вдруг Стивен глухо вскрикнул, приподнялся на кровати, продолжая прижимать к уху грелку, и на какую-то долю секунды застыл в неестественной, напряженной позе, в какой, казалось невозможно было долго оставаться.

Наконец он снова упал на подушки, видимо, приступ боли прошел. Элен склонилась над ним, поцеловала его в щеку, убрала со лба влажные от испарины волосы.

Мы ждали, но врач не приходил. Стивен еще несколько раз, так же странно дернувшись, приподнимался на постели, словно в ответ на новые приступы боли, а потом вдруг сдавленным голосом выкрикнул:

— Ну, еще, еще!.. — он подстегивал эту злую мучительницу боль, терзавшую его, а затем с громким: — А-а-ах! — рухнул на постель, выронив грелку.

— Ну вот, теперь легче, — наконец облегченно вздохнул он и закрыл глаза.

Испуганные, мы склонились над ним — по подушке тонким и длинным шнуром протянулся след крови и гноя.

Элен взглянула на меня и еле слышно сказала:

— Прорвался. Очевидно, нарыв. Слава богу.

Стивен лежал неподвижно, словно уснул; и только раз или два, скрипнув зубами, он судорожно сжал руку Элен.

— Теперь боль утихнет, — успокоила она его. — Теперь тебе станет лучше.

— Да, лучше, — послушно повторил Стивен. Элен поднялась.

— Хоть бы этот чертов доктор наконец пришел. Переменить наволочку или пусть все так останется?

— Я бы на вашем месте ничего не трогал до его прихода, — сказал я, а затем спросил Стивена: — Выпьете чего-нибудь горячего, приготовить вам?

Стивен глотнул слюну, словно проверял, сможет ли он пить, а затем слабо кивнул.

Я ушел в кухню поставить чайник, и тут наконец пришел доктор. Элен сама встретила его, я слышал, как закрылась за ними дверь спальни. Я приготовил чай и остался ждать в кухне. Через несколько минут вошла Элен простерилизовать термометр.

— Воспаление среднего уха, нарыв, — торопливо сообщила она. — Прорвался сам, слава богу, а то пришлось бы везти его в больницу. Ричардсон говорит, что возможно осложнение на железы, поэтому отец должен оставаться в постели. Вы поможете мне раздеть его, когда уйдет доктор? Чай готов? Я отнесу сама.

Ричардсон пробыл у Стивена около часа. Когда он ушел, мне кое-как удалось снять со Стивена одежду и натянуть на него пижаму. Элен наполнила кипятком грелку, дала отцу таблетку аспирина. Было уже десять вечера, когда она вошла в гостиную. Она так устала, что я тут же решил уйти.

— Нет, не уходите.

Она прилегла на тахту, закурила сигарету и закрыла глаза. Сейчас она выглядела совсем юной и казалась дурнушкой.

— Я знала, что когда-нибудь это случится, — сказала она удрученно. — Я знала, что он заболеет, а я не поверю. Ведь я могла бы предупредить все это.

— Он скоро поправится.

— Надеюсь. Хотя Ричардсону его состояние не очень нравится. Но самое ужасное то, — она невесело рассмеялась, — что у отца есть теперь возможность торжествовать. Он знает, что я потерпела поражение. Теперь мои слова ничего не будут для него значить.

Она потерла усталые глаза.

— Видите, какая я, — продолжала она. — Разве это не ужасно? Я злюсь, что оказалась неправа. Я не великодушна: не хочу доставить ему удовольствие упрекать меня.

— Не приписывайте себе пороков, которых у вас нет, — успокоил ее я. — Просто вы знаете, что теперь будет еще труднее, поскольку он вам не верит, и это очень обидно.

— Пожалуй, — ответила она со слабой улыбкой, — вы так разумно все объясняете. Спасибо. — Она молчала несколько минут — Ваша поездка в Америку была удачной?

— И да и нет.

— Вы мне потом все расскажете.

— Вы очень устали?

— Да, порядком, — согласилась она. Открыв глаза, она посмотрела на меня. — Устала.

— В таком случае я пойду.

Она поднялась, держась как-то неуверенно, но тут же взяла себя в руки.

— Вы выходите замуж за Эйрли, не так ли? — спросил я. Вопрос вырвался у меня совершенно непроизвольно, прежде чем я сообразил, что делаю.

Она уставилась на меня таким взглядом, каким смотрит учительница на непослушного и надоевшего ей своими проделками ученика.

— Нет, — сказала она. — Откуда вы это взяли? Откуда?

Меня охватило такое неистовое чувство радости и облегчения, что я потерял способность соображать и не сразу ответил на ее вопрос.

— Откуда? — снова повторила она.

— Мне сказали, он женится на своей помощнице.

— Он действительно женится, это так. Но не на своей помощнице, поверьте мне. — Она произнесла все это резко, словно охваченная чувством ревности. — Да, женится на девушке, с которой едва знаком, знает ее всего две недели. Она мне не нравится, и я ужасно зла на него. — Она попыталась засмеяться.

Обняв, я поцеловал ее в губы. Она стояла неподвижно, уронив руки вдоль тела.

— Элен, — промолвил я.

Она положила мне руки на плечи и отстранила меня.

— Не надо, прошу вас. Я слишком устала. Я ни о чем сейчас не могу думать. Мы скоро снова увидимся.

Она вышла из комнаты и придержала за собой дверь, словно приглашая меня следовать за нею. Она вся дрожала.

— Мы скоро увидимся, — повторила она, взявшись за дверную задвижку. — Спасибо вам за помощь. Голос ее звучал глухо. В глазах был испуг, они неестественно блестели.

— Спасибо, — справившись с собой, сухо сказала она и выпроводила меня за дверь.

— Я позвоню вам, — поторопился сказать я.

Когда я уже спускался по лестнице, она вдруг крикнула мне вдогонку:

— Я ни о чем не могу думать сейчас, Клод. Честное слово, не могу. — Она улыбнулась мне, хотела сделать какое-то движение рукой, но удержалась, повернулась и закрыла за собой дверь.

Я позвонил ей утром следующего дня.

— Отцу стало лучше, — сказала она бодрым голосом, — врач больше не опасается за него. Мы пригласили нашего старого врача, хотя Ричардсон мне больше нравится. Я пойду на работу только в понедельник, и то, если отца можно будет оставить на попечение миссис Паркс.

— А кто такая миссис Паркс?

— У нас, слава богу, есть теперь приходящая прислуга. Я думала, вы знаете. Я совсем забыла, что вы уезжали и не знаете наших последних новостей.

— Когда я увижу вас?

Она ответила не сразу.

— О, наверное, на той неделе. Я позвоню вам, хорошо?

В этот вечер я написал ей письмо: я просил ее стать моей женой. Писать его доставило мне какое-то сладкое и вместе с тем мучительное удовольствие. Я писал ей о том, как боялся признаться, что люблю ее, как цеплялся за спасительную мысль о «свободе» и как эта свобода опостылела мне, когда я был в Америке. Я рассказал ей, как бродил вечерами по Нью-Йорку, тоскуя о ней, проклиная себя и страшась того, что непоправимая ошибка уже совершена. Рассказал и о долгом, как кошмар, дне, когда я поверил всему, что сказала мне Джейн Кроссмен.

Закончив письмо, я перечитал его, пытаясь поставить себя на ее место и воспринимать все так, как восприняла бы она. Все написанное показалось мне лишенным смысла и неискренним. Я разорвал письмо и написал новое, лаконичное и простое. Но тут же понял, что оно покажется ей сухим и почти оскорбительным. Я вынул из корзинки клочки первого письма, разгладил их и старательно переписал. Теперь это аккуратно переписанное письмо действительно изобличало меня в фальши. В отчаянии я начал зачеркивать и менять какие-то слова, заново переписал вторую страницу и поспешил бросить письмо в почтовый ящик.

Ответ пришел очень скоро. Прочитав первые несколько слов, я уже знал, что меня ждет.

Для того, кто любит, одно только обращение может означать все или ничего, надежду или отчаяние. Пропасть отделяет обращение «Дорогой такой-то» от полного глубокого смысла «Мой дорогой…». В нем звучит невысказанное стыдливое признание. Помню, как юношей я писал девушке. Свои первые письма я начинал, как и все, с неизменного «Дорогая (допустим) Энн», а потом стал обращаться к ней «Моя дорогая Энн» или «Энн, дорогая». Что ж, в этом есть своя закономерность. Прилагательное после имени звучит куда теплее, чем почти официальное «Дорогой такой-то». Разумеется, это все условности, и тем не менее это так.

Письмо Элен начиналось словами «Дорогой Клод». Надежда ушла, как уходит по капле жизнь из коченеющего тела. Элен писала: «Слишком поздно. Возможно, раньше это было бы хорошо, но не теперь. Мне очень жаль. Мне так неприятно говорить Вам „нет“, но иного ответа я дать не могу. Поверьте, я искренне огорчена. Нам не следует встречаться какое-то время. Мне это будет тяжело».

Она, не скупясь, как школьница, расставляла запятые, разделяя ими слова в самых неожиданных местах. Это придавало ее письму какой-то продуманный и зловещий характер, делало его невыносимо серьезным. В конце стояло: «С любовью, Элен».

Первыми чувствами были отчаяние и стыд, а затем, буквально через несколько секунд, неожиданная вспышка надежды. Нет, это не конец. В этом письме где-то кроется разгадка, ключ к тому, что она хотела сказать на самом деле; я должен прочесть это между строк. Весь день я только и делал, что перечитывал письмо, но то, что было написано между строк, так и осталось тайной. Слабым утешением могли служить лишь слова: «С любовью, Элен». Ведь не могла же она написать их просто так? Мне даже казалось, что выглядят они совсем иначе, чем все письмо, каждая буква выведена так четко и аккуратно.

Хорошо. Допустим, этим все сказано и в письме не кроется ничего, кроме того, что написано. Возможно, у нее были причины именно в такой осторожной форме отказать мне, вместо того чтобы сделать это прямо. Но я продолжал тешить себя надеждой. И вскоре настолько убедил себя в том, что она просто испытывает меня, по-своему мстит за причиненные ей обиды, что совсем осмелел и позвонил Элен вечером. Не дав сказать ей и слова, я прямо спросил, могу ли я ее видеть.

— Нет, — ответила она, — лучше не надо. И пожалуйста, не звоните. Мне очень жаль… право, очень жаль.

Да, это был конец.

В последующие недели я страдал так, как не страдал уже давно. Даже теплое, солнечное, столь долгожданное лето причиняло мне мучения. Я, так любивший жаркие летние дни, жаждавший их прихода, теперь молил, чтобы они сменились серым туманом и холодным дождем, который скрыл бы от меня нестерпимо яркие краски. Иногда, доведенный до полного отчаяния, я начинал фантазировать, строил планы бурного примирения, которое произойдет через день, через час, сию минуту. Я избегал Чармиан, потому что боялся, как бы она не заговорила об Элен. Я читал, что-то писал, почти не выходил из дому. Пару раз попробовал напиться, но облегчения это не принесло.

Так прошло две недели, и вдруг я получил приглашение от Колларда — он предлагал мне приехать к нему на север и погостить неделю, и кстати ознакомиться с его коллекцией. Обрадовавшись, я тут же принял приглашение, дал телеграмму, что еду, и уехал на следующий же день.

Коллард оказался крохотным старичком, в элегантном костюме, с живым, быстрым взглядом и острым слухом. Он жил в удивительно безобразном каменном особняке в миле от города, куда выезжал лишь в дни богослужений в церкви местной религиозной общины. Он держал кухарку, совершенно не умевшую готовить, грязнулю экономку, горничную, которую, если бы в доме была настоящая прислуга, скорее, можно было бы назвать девчонкой на побегушках, и никудышного садовника, совсем ничего не смыслившего в растениях. Коллард не брал в рот спиртного, а в еде слыл оригиналом, ибо то и дело изобретал для себя невообразимые диеты. Сейчас он был помешан на приготовлении пищи на пару и пичкал своих гостей утром и вечером настоем из чернослива. Гостями были Росс и я; мы вежливо принимали стаканы с черносливовым настоем и у себя в спальне тут же выливали их в таз.

В субботу мы выслушали длинный монолог хозяина на тему о пользе отделения церкви от государства. Колларду явно хотелось, чтобы Росс или я поспорили с ним, но мы предпочли отмолчаться, так как были полными профанами в этом вопросе. Мы сидели на лужайке под чилийской сосной, прямо перед нами в сумерках тлел огненный ковер герани.

В воскресенье утром хозяин повел нас в церковь. Днем, после обеда, состоявшего из сваренной на пару рыбы, тушеных овощей и парового пудинга, Коллард настоятельно порекомендовал Россу прилечь отдохнуть, а меня повел наконец в свою картинную галерею, занимавшую весь верх дома. Он заставил меня галопом пробежать по залу, а затем привел в маленькую комнатушку в конце зала и в чопорном и строгом молчании показал десяток непристойных гравюр Фюзели. Я не мог не оценить совершенной техники рисунка и громко выразил свое восхищение.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо, — и сунул их обратно в ящик стола. — Мне нравится ваш подход, — добавил он. — Важен правильный подход. Итак, что бы вы хотели теперь посмотреть?

— Я хотел бы более внимательно познакомиться с вашими картинами, — ответил я.

— Хорошо, вы с ними познакомитесь. Сначала живопись, потом графика. В моем собрании насчитывается около тысячи одних только рисунков, Пикеринг, это итог почти всей моей жизни. Всей моей жизни, — повторил он медленно. — Вы мне скажете свое мнение. Мне важно его знать. Росс много болтает, но в искусстве смыслит мало. Вернее, как все, ни черта не смыслит, — серьезно и торжественно изрек он.

Теперь уже он не торопил меня. Я увидел два великолепных изумрудно-голубых пейзажа Палмера, небольшое глянцевое полотно Констэбля, две картины Этти, уступающие, однако, моей последней находке, большое аляповатое полотно Уилки, сомнительного Ромни, два полотна Россетти, пейзаж Гейнсборо в плачевном состоянии, портрет девушки на берегу реки в бледно-голубых тонах, бесспорно, того же Гейнсборо, чудесного Бонингтона, два полотна Орпена, три сомнительных Морланда, заход солнца Крома и великолепный вид Дьеппа кисти Сикерта. Все это занимало три стены, на четвертой же была только французская коллекция: Коро, два полотна Добиньи, Ле Сидане, Бастьен Лепаж, Будэн — сценка на пляже, поддельный Энгр, ужасный Гюстав Моро, Домье, потускневшее и выцветшее панно Буше и неожиданно великолепный, таинственный и нежный Одилон Редон.

Коллард лопался от нетерпения поскорее узнать мое мнение.

— Ну? — не переставая твердил он, неотступно семеня за мной. — Ну как?

Я начал было выражать свое восхищение, но он тут же прервал меня.

— Нет, это может сказать мне каждый. Что вы скажете о Ромни? Утверждают, что это не оригинал. А я считаю, что это настоящий Ромни. Я молил о прозрении, и всевышний услышал меня. Однажды утром я понял — это настоящий Ромни.

— Сомневаюсь, — ответил я, — я хотел бы получить более точное подтверждение.

— О, это вам не удастся. — Он забегал взад и вперед в своих башмаках на какой-то специальной толстой подошве, которые он носил, очевидно, для того, чтобы казаться выше ростом. — Что еще?

— Энгр — явная подделка.

— Вы так считаете? Что еще?

— Возможно, Морланд, тоже.

— А возможно, и нет, — язвительно заметил он. — Ну, дальше. Крушите, ломайте!

Ободренный столь неожиданным образом, я сказал, что пейзаж Гейнсборо надо немедленно отдать реставратору. Не стесняясь в выражениях, я высказал свое сомнение относительно подлинности Буше.

— Вы так считаете? — буркнул Коллард. — Что ж, посмотрим, посмотрим.

Затем мы спустились двумя ступеньками ниже в помещение, напоминающее запасник, где он с какой-то обезьяньей суетливостью и непонятным раздражением стал показывать мне великолепнейшее собрание рисунков, какого мне никогда еще не доводилось видеть. Один за другим он швырял мне рисунки на колени, спрашивал мое мнение, и тут же просил оценить. Я едва успевал их проглядывать. Через десять минут такого беспорядочного просмотра я категорически заявил, что, если он хочет получить хотя бы мало-мальски вразумительный ответ относительно того, чего они стоят, он должен оставить меня в покое и дать мне самому разобраться. Я не профессиональный эксперт, заявил я. Свое первое впечатление я могу подкрепить оценкой технических достоинств рисунка, но, когда речь идет о том, подлинник это или нет, я предпочитаю выслушать мнение людей более компетентных.

Он отмахнулся от моих слов и что-то пробурчал относительно ложной скромности.

— Сколько понадобится времени, чтобы составить каталог? Вы пока не видели всего собрания. Внизу у меня еще полотен пятьдесят, а то и шестьдесят. Есть Уилсон и Тиссо. Вам нравится Тиссо? Сколько времени, по-вашему, уйдет на составление каталога?

— Года два, — сказал я, подумав.

— Ага. Благодарю вас.

— Примерно около этого.

— Я поручу это вам, — сказал Коллард. И он неожиданно ушел, оставив меня одного. В пять часов он прислал мне чашку чаю с булочкой и не трогал меня до самого ужина. После ужина он заставил нас с Россом прослушать передачу по радио, а затем ровно в десять отправил спать, опять снабдив каждого стаканом черносливового настоя.

В понедельник поездом девять пятнадцать я уезжал в Лондон. Коллард сам доставил меня на железнодорожную станцию за десять минут до прибытия поезда и здесь наконец изложил мне суть своего предложения.

В январе будущего года я должен приступить к составлению каталога его коллекции. В январе 1950 года, если, разумеется, он будет жив, он предполагает передать ее городу. Он собирался изменить свое завещание и поставить ряд условий (они касались помещения музея, его оборудования, освещения и пр.), но одним из непременных условий будет назначение меня хранителем его коллекции.

— Вы ничего не имеете против того, чтобы переселиться на север, а? — пролаял он. — Свежий воздух, люди попроще, да и получше.

Ошеломленный столь неожиданным предложением, я не знал, что ответить. Я спросил что-то о жалованье и квартире.

— Присмотрел для вас дом. Небольшой, но удобный. Жалованье? Я вам напишу.

К платформе подошел поезд.

— До свидания! — крикнул Коллард, перекрывая шум поезда, — счастливого пути! Я скоро дам вам знать. Не отвечайте ничего сейчас, подумайте. Поторапливайтесь, Пикеринг, а то пропустите поезд, следующий только в три.

Ему явно не терпелось поскорее посадить меня в вагон, и я подумал, что этот чудак, видимо, боится, что придется пригласить меня на ленч, если я вдруг опоздаю и останусь до трехчасового поезда.

Он пожал мне руку через спущенное окно, когда я уже был в вагоне.

— Счастливого пути. Не торопитесь с ответом, подумайте, время терпит.

Он попятился назад к билетным кассам, помахал мне рукой и сразу же убежал с платформы.

Поезд стоял на станции еще минут сорок пять.

Чем больше я думал о предложении Колларда, тем невероятней оно мне казалось. Разве можно стать хранителем музея по прихоти какого-то чудака и вопреки воле муниципалитета? Если же это все-таки произойдет, то это действительно будет должность «на всю жизнь» и дело, которое Элен, без сомнения, назовет «настоящим». Но выдержу ли я сам? Север Англии я знал плохо, он мне казался чужим. Здесь у меня нет друзей. Что меня ждет? Жизнь вдали от Лондона, в мрачном домишке, который выберет для меня Коллард, два года в его уродливом особняке, изо дня в день диета из пареных овощей и черносливовый настой…

С каждой милей, которую отстукивали колеса, Лондон становился все ближе и желанней. Чем ближе к югу Англии, тем мягче становились краски летнего пейзажа, предгрозовое синее небо было почти осязаемым на ощупь, как надутый ветром шелковый парус; оно было прочерчено тончайшими, как легкий след ногтя, серебряными линиями.

Все ближе к Лондону, к Элен, к привычному состоянию неопределенности и ожидания, с которым я так свыкся и не хотел расставаться.

Уже в сумерках поезд подошел к платформе вокзала Сен-Панкрас, в тех самых таинственных летних вокзальных сумерках, которые всегда почему-то будят смутные воспоминания — цепочка желто-красно-изумрудных вокзальных огней, полумрак платформы, дым паровоза и толпа пассажиров, движущихся ритмично и плавно, словно в заученном танце.

Сейчас предложение Колларда показалось мне совсем уже фантастическим. Я чувствовал себя человеком, удачно избежавшим серьезной опасности, почти с риском для жизни. Я очень устал и решил, что поеду прямо домой, а оттуда позвоню Чармиан, узнаю, как у нее дела (ведь я уехал, даже не известив ее об этом), затем поужинаю и сразу же лягу в постель.

Я купил вечернюю газету и кликнул такси.

Читать газету в такси не доставляет удовольствия, и поэтому я раскрыл ее только тогда, когда у Вестминстерского аббатства мы попали в «пробку». Первое, что бросилось мне в глаза, была фотография Эвана Шолто. Рядом с Эваном, наполовину срезанный кромкой снимка, стоял детектив в штатском. Эван смотрел в объектив испуганным и напряженным взором человека, ждущего, что сейчас с ним случится что-то ужасное. Он был в плаще и мягкой фетровой шляпе, правая рука поднята, словно он хотел закрыть рукою лицо, но потом передумал.

В заметке сообщалось, что Эван Шолто, Джон Филд и Уилфрид Джордж Лаванда были доставлены утром в полицию по обвинению в мошенничестве и воровстве. После допроса их отпустили на поруки.

Я тут же велел шоферу везти меня в Риджент-парк. Прошла вечность, пока мы наконец доехали.

Открыв мне дверь, Чармиан промолвила:

— О, ты уже знаешь. Я хотела сама сообщить тебе, но не знала, куда ты исчез.

Я поцеловал ее.

— Не надо, — сказала она почти сердито. — Я даже не удивилась, когда они за ним пришли. Но все равно это было ужасно. Свекровь слегла.

Она провела меня в гостиную, где горели все лампы, а на диване лежал пьяный Эван Шолто. Когда я вошел, он открыл глаза и, бодро воскликнув: — Хэлло, хэлло! — снова закрыл их. Казалось, он дремлет.

— Что случилось? — спросил я Чармиан, невольно переходя на шепот.

Она посмотрела на мужа укоризненно и устало.

— Садись и выпей чего-нибудь. У тебя утомленный вид. О, я и сама толком не знаю. Лучше спроси Эвана.

Эван улыбнулся хитрой улыбкой пай-мальчика, который, закрыв глаза, притворяется, будто спит.

— Объясни сама, — пробормотал он. — Объясни, и хватит об этом.

Как выяснилось, идею подал Филд, Эван был юридическим лицом, а все остальное делал Лаванда. Эван покупал на свалках-распродажах или на аукционе потерпевшие аварию разбитые машины, чтобы получить их регистрационные номера. Затем Лаванда уводил со стоянки машину той же марки и, зашлифовав ее номер на коленчатом валу, заменял старый номер на моторе, шасси и щитке номером машины, потерпевшей аварию (Чармиан не без удовольствия сообщала мне технические подробности). Эта тонкая и сложная работа под силу лишь хорошему механику, все надо было сделать так, чтобы на заклепках и коленчатом валу не оставалось ни единой царапины.

Для перепродажи краденых машин и был открыт автомобильный салон на известной нам улице. В целях безопасности автомобили продавались только незнакомым лицам. Все трое были пойманы с поличным 16 августа, когда они выручили девятьсот фунтов за продажу очередной машины.

Эван и Джонни Филд за сравнительно короткий срок заработали довольно крупную сумму, из которой они выплачивали Лаванде двадцать пять фунтов в неделю. Имея в прошлом судимость за кражу запасных колес, Лаванда не мог и думать о том, чтобы найти приличную работу. Решив, что ему платят слишком мало за самую опасную и трудную, по его мнению, часть работы, он начал действовать самостоятельно и в течение шести недель проделывал это довольно успешно. Однако он не учел опасности, с которой сопряжен заказ новых номерных знаков. Их выполняли несколько специализированных фирм. С его стороны это был явный просчет, ему было лень хорошенько пораскинуть мозгами. Если бы он скупал отдельные номера и литеры, а затем составлял из них нужные номерные знаки, все сошло бы с рук, но фирма, получив вдруг такое количество заказов на номерные знаки для относительно новых еще машин, заподозрила неладное и обратилась в полицию. Полиция подоспела как раз вовремя, чтобы помешать очередной сделке: продаже машины выпуска 1946 года за тысячу фунтов стерлингов. Покупателем была известная уже нам мисс Хардресс.

— Кажется, все ясно, — устало закончила Чармиан. — Все предельно просто. Купить машину в наши дни очень трудно. Даже если у покупателя и возникнут подозрения, он едва ли станет поднимать шум. Если бы не жадность Лаванды…

— Что же дальше? — тихо спросил я.

Эван услышал мой вопрос.

— Могут дать три года, — ответил он, словно выдохнув эти слова, все с той же улыбкой пай-мальчика, — или меньше, если повезет. — И вдруг, отвернувшись, прижался лицом к спинке дивана, втянул в себя воздух и замер. Мы с тревогой смотрели на него, Чармиан медленно привстала на стуле. Но вот наконец он с шумом выдохнул, судорожно глотнул и сел. Глаза его были закрыты, ресницы слиплись от слез. Он хотел было встать, но снова бессильно опустился на диван.

— Я не могу поверить, — произнес он, — не могу. Проснуться бы завтра и узнать, что все это кошмарный сон… Но нет, это правда. Я боюсь спать, потому что, проснувшись, должен пережить все заново…

— Ты должен уснуть, — уговаривала его Чармиан. Она попыталась помочь ему встать с дивана. — Пойдем. Помоги мне, Клод, слышишь?

Мы вместе подняли его с дивана. Где-то в конце освещенного коридора послышался жалобный плач маленькой Лоры.

Когда, поддерживая Эвана с двух сторон, мы вели его по коридору в его комнату, неожиданно появилась миссис Шолто в халате и шлепанцах на босу ногу.

Она впилась глазами в Чармиан. Непричесанные волосы висели жидкими косицами, а лицо носило следы горьких слез и тех постоянных страхов, которые она упорно гнала от себя, но которые теперь так беспощадно подтвердились. Она вперила свой взгляд куда-то в лоб Чармиан.

— Ты не оставишь его, нет? — умоляюще произнесла она. — Ты не сделаешь этого. Ты должна остаться с ним.

— Нет, не оставлю, — промолвила Чармиан, — успокойтесь, мама. Я не сделаю этого.


Глава седьмая


На следующий день я навестил Филдов. Джона не было дома, а Наоми, прелестная и отважная Наоми, встретила меня торжественно и церемонно, будто важного гостя.

— Он скоро придет, — сказала она. — Пожалуйста, не уходите. Кажется, вы ему очень нужны.

Меня это не обрадовало: меньше всего мне хотелось, чтобы Джонни Филд опять во мне нуждался. Наоми, должно быть, почувствовала это, ибо тут же торопливо добавила: — Во всяком случае, вы нужны мне.

Усадив меня поудобней, с чрезмерной и тяготившей меня заботливостью, она пододвинула ко мне поближе столик с хересом и сигаретами, села напротив и, устремив на меня полный мольбы взгляд, начала горячо защищать мужа.

— Это я виновата во всем. Джонни бесхарактерный, он такой слабый, вы ведь знаете. Ему постоянно приходят в голову всякие идеи, и он часто просто не понимает, что хорошо, а что плохо. Если бы я была более внимательна, более пристально следила за ним, ручаюсь, ничего бы не произошло.

— Я думаю, что и без вашей подсказки ему следовало бы знать, что посылать Лаванду красть автомобили — преступление.

— Я уверена, что он просто не подумал об этом, — воскликнула Наоми. Казалось, она хотела загипнотизировать меня своим горящим взором и нервно постукивала ладонью по ручке кресла. — Джонни знал, что Лаванда где-то достает автомобили… Но он думал, что тот покупает их за бесценок, — добавила она, почти с отчаянием пускаясь на эту явную ложь.

Я покачал головой.

— Я думала, — промолвила Наоми, опустив голову так низко, что тяжелые пряди золотистых волос упали на щеки и почти совсем закрыли лицо, — я думала, вы пришли помочь, а не обвинять. Если вам хочется обвинять, обвиняйте меня.

— Что будет с вами и Джоном, Наоми? — спросил я.

— Он, разумеется, понесет заслуженное наказание, — ответила она, высоко вскинув подбородок, и волосы, скользнув по щекам, упали назад и снова открыли ее лицо. — А потом мы попробуем начать жизнь сначала. — У нее был такой вид, словно она готовилась идти на подвиг, но она слишком явно испытывала от этого удовольствие, чтобы вызвать мое восхищение. Наконец-то ее Джонни снова стал таким, каким он был ей нужен. И она втайне радовалась, что снова может, как прежде, опекать и поддерживать его. Нет, роль жены удачливого человека была не для нее. По складу своего характера Наоми была скорее умелой и преданной сиделкой, утешительницей всякого рода неудачников, слабых духом и больных телом, она готова была просиживать ночи у их постели, врачевать их раны, вселять в них веру и бодрость. Она была в отчаянии, когда Филд медленно, но верно взял в свои руки бразды правления, подавив ее волю. Она не могла любить сильного человека, хозяина своей и ее судьбы. Теперь же, когда он снова искал у нее защиты, она с прежней силой любила его и готова была всячески защищать и опекать.

— Как вы считаете, Чармиан будет легче, если я повидаюсь и поговорю с ней? — тихо спросила она. — Мне так хочется помочь ей, если бы я могла… — И вдруг с неподдельным страхом она спросила: — Надеюсь, она не думает, что я знала об этом?

— Конечно, нет.

— Это было бы ужасно. Она так замечательно держалась в суде сегодня утром. Даже дала деньги, чтобы взять на поруки этого ужасного Лаванду. Нет, я не собираюсь винить его. Все, что случилось, это даже к лучшему. Вы не представляете, как я страдала, догадываясь, что здесь что-то неладное…

Да, теперь она испытывала явное облегчение. Она не выносила лжи, и ей легче было примириться с мыслью, что Филд пойман с поличным, чем с сознанием того, что он, как она считала, «погряз во грехе». В лице Наоми католическая церковь явно потеряла фанатически преданного слугу. Она относилась к числу тех, кто придерживается в теории (а иногда и на практике) принципа: пусть лучше погибнут тысячи невинных, чем останется безнаказанной одна ложь.

— Как вы считаете, мне стоит ее навестить? — снова спросила она.

— Вы можете позвонить ей.

— Я знаю, я смогла бы помочь ей, — уверенно повторила она. — Эван так огорчил ее сегодня… Он еле держался, совсем пал духом. Казалось, он на пределе…

В комнату неслышно вошел Филд. Увидев меня, он в замешательстве остановился; глаза его были усталыми и печальными. Мы обменялись рукопожатием.

— Да, — промолвил он, — да.

Вид у него был растерянный. Я спросил, не могу ли я чем-нибудь помочь. Он покачал головой.

— Помочь нельзя.

— Адвокаты?

— Я уже позаботился об этом. Честер будет защищать меня, Кэлпит — Эвана… Мне, очевидно, следует как-то объяснить все, не так ли? Но я не знаю. Я получил… — Он внезапно умолк. Очевидно, ему трудно было сказать «получил по заслугам».

— Мне просто не повезло. Другим все сходит с рук. — Он смущенно покосился на меня. — Разумеется, это плохое оправдание.

Заставив Наоми немного потесниться в большом кресле, он сел с ней рядом и, обняв ее, крепко прижал к себе. Она положила ему голову на плечо — теперь она могла и уступить ему: пусть думает, что она нуждается в утешении. Он гладил ее волосы и время от времени брал в руки тяжелые густые пряди и смотрел, как они рассыпаются на ладони.

— Родная моя! — Он поцеловал ее в щеку. — Не представляю, что бы я делал без Нао. Ведь я конченный человек теперь.

Она посмотрела на него.

— Нет, Джонни. У нас впереди вся жизнь. Когда все кончится и будет позади, останемся мы с тобой и наша жизнь…

Он вскочил и зашагал по комнате.

— Может, дело ограничится только штрафом, а? О господи, если бы была хоть малейшая надежда! Бедность нас с Наоми не страшит, даже если мы станем такими же бедными, как прежде…

Он внезапно остановился.

— Я так тронут, что ты зашел, Клод. Не думай, что я не ценю этого. Ты знаешь… помнишь… тот вечер, когда мы были в пивной на Хаммерсмит и ты пригласил меня к себе? Я остался тогда у вас и жил за ваш счет, за твой и Хелены. Если бы она увидела меня сейчас, ей было бы стыдно за меня, верно?

Я ничего не ответил.

— Я всегда тебя подводил, — промолвил он в раздумье, — а ты… Нет, этого словами не выразишь… Ты видел Эвана?

— Да.

— Как он?

— Был мертвецки пьян.

— Вот это уж зря, — печально произнес Филд, — этим горю не поможешь. Впереди у нас две недели. Целых две недели… — Он внезапно улыбнулся своей обаятельной улыбкой. — Знаешь, я выдержу. В такой ситуации главное не терять голову. Только так и можно сохранить достоинство. — Он произнес это почти весело, чуть шутливо и посмотрел на торжественно спокойную Наоми, застывшую с лицом валькирии. — Я буду образцовым заключенным.

Он взглянул на меня, словно актер, который хочет убедиться, что зритель оценил его реплику.

И здесь впервые я понял, что Джонни не так уж слаб. В нем чувствовалась внутренняя сила, резервы которой долго и бережно хранились, и вот теперь, в критическую минуту, она пригодилась ему. Всю жизнь, не задумываясь, он опирался на любое плечо, которое оказывалось рядом, ел чужой хлеб, жил за счет чужого ума, охотно позволял другим принимать за себя решения. И вот резерв скрытой силы, который он тщательно берег и жадно накапливал, теперь был полностью в его распоряжении. Он, без сомнения, перенесет эту историю лучше, чем Эван.

— Думаю, что до этого не дойдет, — сказал я, — уверен.

— Будем надеяться, но следует готовиться к худшему. Через две недели…

— Надо сделать все! — горячо воскликнула Наоми. — Все! — Она встала. — Джонни, тебе необходимо лечь в постель и принять снотворное. Прошлой ночью ты глаз не сомкнул и выглядишь ужасно. Ты должен выспаться. Тебе нужна ясная голова, ведь завтра свидание с Честером, и необходимо быть в наилучшей форме.

— В самой наилучшей, черт побери, — пробормотал Джонни. — Ладно, ты всегда знаешь, что лучше, дорогая. Всегда знала. Ах, если бы я…

— Что?

— Послушался тебя, вот что! Клод, если случится самое худшее, обещай мне, что ты не оставишь Наоми?

— Ты же знаешь, что Клод меня не оставит! — воскликнула Наоми. — Если только я буду нуждаться в помощи. Но нет, мне не нужна помощь, я справлюсь сама. Если ты выдержишь, выдержу и я. — Она обняла Джонни и прижалась к нему. Протянув мне руку, Наоми промолвила: — Спасибо, Клод. Это все, что я, могу вам сказать.

— «…Пусть на земле я понесу наказание… — произнес Филд, чуть-чуть перефразируя, — …меня ждет бессмертие». Это моя третья реплика под занавес. У меня их всего три. И я должен использовать их с наибольшим эффектом. Наоми — вот мое бессмертие. Мы еще увидимся, Клод, до того, как…

— Надеюсь.

Я покинул их — любящую пару в минуту тяжких испытаний. И как ни странно, эти испытания давали им силу и утешение.

Потянувшиеся затем дни были ужасны. Я старался как можно чаще бывать у Чармиан, предоставляя Крендаллу самому справляться с галереей.

Эван пил не переставая и сидел весь день в каком-то оцепенении, держа в руке бутылку. Под глазами у него появились темные мешки, лицо стало одутловатым, щеки обвисли и вокруг губ обозначились резкие складки. Когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом, он отвечал вежливо, но почти всегда невпопад. Время от времени он начинал жаловаться мне на бессонницу и каждый раз говорил об этом так, будто только сейчас вспомнил.

Хуже всех выглядела старая миссис Шолто. Всегда следившая за собой, подтянутая и опрятная, она бродила теперь по квартире непричесанная, забыв о косметике, в старом халате, с желтым измученным лицом. Она, казалось, постоянно находилась в состоянии транса. Иногда неожиданно долетевший до нее звук — щелканье дверного замка или позвякивание ложечки о чашку — на минуту выводил ее из сомнамбулического состояния, и тогда, вздрогнув, она сердито озиралась, ища виновного. Одна лишь Чармиан переносила все стоически. Она снова взяла для Лоры няньку, чтобы отдавать все свое время мужу и свекрови. Она безуспешно пыталась вывести их из состояния столбняка, заставляла миссис Шолто заниматься своим туалетом, выпроваживала Эвана на прогулки в парк. Но она с таким же успехом могла бы предоставить мать и сына Шолто самим себе и уехать куда-нибудь из Лондона, — результат был бы тот же.

Чтобы как-то держаться и не пасть духом, Чармиан теперь проявляла повышенный интерес ко всему происходящему в стране и в мире, просила объяснить ей, чем может грозить нынешний экономический кризис, и жадно слушала передачи новостей по радио, словно ждала войны или революции «Господи, как мало мы все значим, мы и наши неприятности — Эван, Филд. Что они по сравнению с настоящими бедами?» Я вспомнил, как, испытав первые горькие разочарования в супружеской жизни, Чармиан пыталась успокоить себя мыслями о необъятности вселенной, где земля занимает такое ничтожное место, а она сама на этой бесконечно малой точке — лишь крохотная песчинка. Чтобы заглушить собственный страх и стыд за Эвана, свой гнев и жалость, она дала волю подсознательным страхам, которые так сильны были у многих в те дни и неизбежно связывались с мыслью о возможности новой войны.

— Неужели есть люди, которые хотят войны? Почему? Ведь таким, как ты или я, хочется только покоя. Мы хотим, чтобы снова все было хорошо. Ведь мы все так устали, так устали!..

Она кормила Лору и время от времени прижимала губы к розовой упругой щечке ребенка, словно к плоду, способному утолить ее жажду.

— Когда я подумаю, что она должна расти в мире, полном страха, и сама, может быть, испытать его… А ты не боишься, что случится что-нибудь ужасное?

Я ответил, что нет. Я просто не думаю об этом. Между словами и делами лежит период тишины, и в этот момент те, кто не потерял рассудка (а таких большинство), скажут свое слово.

— О господи! — воскликнула Чармиан с невеселой улыбкой. — Неужели ты веришь в благоразумие большинства? Как бы мне хотелось верить в это.

С минуту я помолчал, а потом ответил, что верю. Не верить — значит уже сейчас признать себя побежденным.

Мы сидели в детской, отгороженные на какие-то спасительные мгновения от давящей атмосферы страданий и страхов, прочно утвердившейся в семействе Шолто. Зазвонил телефон.

— Подойди ты, — попросила Чармиан. — Эван не подходит к телефону, а свекровь спит.

— А где же Кристина? — Это была приходящая прислуга, нанятая всего три недели назад.

— Кристина? — переспросила Чармиан. Губы ее сложились в горькую усмешку. — Она ушла от нас через два дня после того, как арестовали Эвана. Мне кажется, что и эти-то два дня она оставалась лишь из любопытства — ей интересно было узнать, чем все это кончится.

Я пошел к телефону, но Эван опередил меня и снял трубку. Прислонившись к стене, он держал в руке шнур, на котором болталась трубка.

— Возьми. Какая-то баба. — Он сунул мне шнур в руку и вышел из комнаты.

Я услышал голос Элен.

— Миссис Шолто дома? Говорит Элен Эштон.

— Я узнал вас, — ответил я.

Наступило молчание, а затем:

— Это Клод?

— Да.

— Пожалуйста, позовите Чармиан.

— Сейчас. Элен, я должен вас видеть.

— Нет. Не надо. Пожалуйста, позовите Чармиан, если она дома.

Я подчинился. Все равно я ничего не смог бы сказать ей в эту минуту.

Чармиан, когда я сообщил ей, кто просит ее к телефону, как-то задумчиво посмотрела на меня, положила Лору в кроватку и неторопливо вышла из комнаты. Вернувшись минут через пять, Чармиан подошла ко мне, молча постояла рядом, потом сделала глубокий вдох, словно приготовилась что-то сказать, но снова плотно сомкнула губы. Наконец она промолвила:

— Элен сейчас придет ко мне. Она, разумеется, уже все знает. Я буду рада ее видеть. Ты знаешь, она так умеет успокоить.

Отстранившись немного, она посмотрела на нас в зеркало.

— Ты ведь не останешься? Элен будет здесь через полчаса.

— Не останусь, — ответил я. — Но почему ты говоришь об этом с такой уверенностью?

— О, — промолвила Чармиан, — я знаю. Что же все-таки произошло, милый?

Она так серьезно и внимательно посмотрела на мое отражение в зеркале, словно была неизмеримо старше и мудрее меня. Она редко вызывала меня на откровенность.

— Я просил ее быть моей женой, она мне отказала.

— Она будет твоей женой, вот увидишь.

— Не думаю.

— Почему?

— Потому, что я слишком долго медлил. Мы были влюблены друг в друга, и мне нравилось это состояние. Я наслаждался им. Все было хорошо. Затем я понял, что люблю ее, и мне казалось, что она тоже меня любит. Признаний не было, и именно в этом была прелесть наших отношений. Я жил, не думая, не рассуждая, и не хотел что-либо менять. Затем, когда я уехал в Америку, я сам не понимаю, что толкнуло меня на этот нелепый шаг. Мне захотелось проверить ее чувство, и я написал ей глупое письмо.

— Ах, вот оно что! — Чармиан вспыхнула. — Но как ты мог? Элен прелестная женщина. Она так не уверена в себе. Ты ведь это знаешь? Нет, ты знаешь только, что она резка, упряма, непримирима в своих взглядах, но тебе и невдомек, что решительность не всегда означает уверенность, и решительные люди вовсе не всегда уверены в себе. Я знаю Элен. Когда ты приглашаешь ее ужинать, она никогда не знает, какое платье ей надеть, опоздать ей на свидание или прийти вовремя, — вот почему она почти всегда приходит раньше. А как она терзается боясь, что выдаст свои чувства, а ты… ты просто не замечаешь этого. Ты усугубил в ней это чувство неуверенности. И этого она не может тебе простить.

— К черту твой психоанализ, — в сердцах сказал я, — ты уже заставила меня признаться в поражении, так не требуй от меня большего.

— Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь из нас был счастлив! Чтобы я могла приходить к тебе и отдыхать душой, греться возле твоего счастья! А ты все испортил, лишил всего не только себя, но и меня тоже! О, если бы Хелена была жива! Если бы среди нас был хотя бы один разумный человек!

— Причем здесь Хелена?

Чармиан круто повернулась.

— Я сказала не подумав, я вообще перестала о чем-либо думать, ибо не способна сейчас сосредоточиться на чем-либо более двух секунд. В голове, словно карусель, все кружится, мелькает, мелькает… Я думала о себе. Если бы Хелена была жива, она помогла бы мне, подсказала, что мне делать с Эваном. Она заставила бы меня забыть о жалости. Ах, если бы я могла избавиться от этой отвратительной жалости к нему.

Она бросила на меня внимательный и даже, как мне показалось, испытующий взгляд.

— Знаешь, иногда я закрываю глаза и спрашиваю Хелену, как мне быть, и сама же отвечаю. И мне кажется, что я слышу ее голос. Я знаю, что это фантазия, плод моего воображения. Помнишь, как в «Святой Жанне»: «Господь говорит моими устами». Вот так и Хелена говорит моими устами, правда странно?

Она раскачивалась в моих объятиях, внезапно постаревшая, с застывшим измученным лицом.

— Хелена, Хелена, Хелена… — исступленно повторяла она. — Когда она была жива, она принадлежала тебе, а теперь она моя. В ней вся моя надежда…

Постепенно она успокоилась.

— Тебе лучше уйти, Клод. С минуты на минуту придет Элен.

Внезапно из своей комнаты ее позвал Эван, голос у него был испуганный, словно он заблудился в темноте.

— Иду! — крикнула Чармиан. Она поцеловала меня и даже не проводила до двери.

Однако мне не удалось избежать встречи с Элен — она каждый вечер бывала теперь у Чармиан. Стивен уехал к сестре, и она полностью располагала своим временем.

Она почти спокойно, без какой-либо натянутости разговаривала со мной, ибо ее мысли были поглощены теперь другим. Свою энергию и нежность она отдала Чармиан, словно молча предложила ей свою надежную защиту и помощь. Хитростью и уговорами она заставила Шолто хотя бы внешне сохранять достоинство, отвечала на телефонные звонки, отменяла визиты и подвергала цензуре письма некоторых не в меру сочувствующих друзей, прежде чем передать их Чармиан или Эвану.

Я находился в том обманчиво спокойном состоянии, когда кажется, что никакой любви не было, а было всего лишь увлечение, позволившее забыть на время мои неудачи. Отказавшись от идеализации Элен и как бы лишив ее какого-то внутреннего света и тепла, я смотрел на нее теперь без иллюзий и находил еще более привлекательной, но менее желанной. Между нею и Чармиан установилось то безграничное доверие, которое столь редко встречается между женщинами, но когда оно возникает, то обладает всеподчиняющей и таинственной силой.

Я не испытывал любви к Элен, как и она ко мне. Мы беседовали, как знакомые, без неприязни, но и без особого взаимопонимания.

— Как Стивен? — спросил я.

Это было после обеда. Миссис Шолто уже легла. Чармиан шила в детской, а Эван отправился гулять — он решался выходить из дому лишь после наступления темноты. Элен, утомленная, прилегла на кушетку, и ее профиль четко вырисовывался на фоне обоев с каким-то размытым цветочным рисунком. Она улыбнулась в ответ на мой вопрос.

— Торжествует победу.

— Воображаю, как вам теперь достается.

— Да. И все потому, что ему наконец удалось одержать верх. В последнее время он вызывал врача чуть ли не через день, чтобы только досадить мне. Вот почему я так рада, что он хоть ненадолго уехал.

Я смотрел на торчащую из ее косы шпильку, в выбившихся из прически курчавых прядях дробились блики света. Наконец шпилька совсем выпала, Элен легонько качнула головой, и тугая коса, заканчивающаяся крутым, как спираль, завитком, упала на плечо.

Элен поднялась и села на кушетке, шаря вокруг себя рукой и ища шпильку. Я поднял шпильку и подал ей.

— Спасибо. Я так торопилась, что швы на чулках у меня, должно быть, перевернулись. И коса совсем не держится.

Стоя перед зеркалом и подняв руки, она закалывала косу, хмурясь на свое отражение. Линии ее напрягшегося тела, маленькая, четко обрисовывающаяся грудь, плавная линия бедер заставили меня залюбоваться ею, но сердце было холодно как лед.

Она улыбнулась мне в зеркале и сказала с теплотой в голосе:

— Вы устали, Клод. Вам надо домой и хорошенько выспаться.

— Мне еще не хочется домой.

— Давайте выпьем чего-нибудь. Хотите?

— Боюсь, в доме уже ничего не осталось. Должны были доставить заказ из магазина, но почему-то не привезли.

— Посмотрим, авось и найдется, — весело воскликнула Элен. Она подошла к столику и, взяв бутылку, заглянула в нее. — Есть немного хереса.

— Лучше не трогать. Эван наверняка рассчитывает на него после прогулки.

— Ну и пусть его рассчитывает, — решительно заявила Элен. Она налила мне хереса, затем себе. — Вам жаль его, Клод?

— А разве можно его не жалеть? Положение у него — хуже не придумаешь.

— А я вот могу не жалеть, — ответила она. — Из всех вас, пожалуй, только у меня одной достаточно силы воли.

— В данном случае жалость — это всего лишь дань сочувствия, не так ли?

— К черту такую жалость и такое сочувствие. Почему, любя Чармиан, вы все жалеете Эвана?

— Потому что она его жалеет. Если любишь человека, стараешься делать все, как ему хочется. А я люблю Чармиан.

— Вот так же все жалели Эрика, — промолвила Элен, зажав в ладонях стакан, — моего мужа. Жалели, когда он погиб. А до этого жалели меня. Все, что я вам о нем рассказывала, на самом деле было совсем не так.

Мне не хотелось слушать все с начала. Я не испытывал даже обыкновенного любопытства.

В комнату вошла Чармиан.

— Я рассказывала Клоду об Эрике, — сказала Элен с едва заметной улыбкой.

Чармиан села и закрыла глаза.

— Бедняжка Элен.

— Меня жалели потому, что он унижал меня на глазах у всех. Накануне его гибели мы снова поссорились — это была одна из тех ссор, когда слова произносятся вполголоса, с улыбкой, но тем не менее все всё слышат. Это произошло в баре почти перед его закрытием. Я не удержалась и сказала ему, что все знаю… Ему было наплевать, если я подозревала или о чем-то догадывалась, но он не переносил, когда мне доподлинно становилось что-либо о нем известно. Он спросил меня, что я собираюсь делать. Я помню, как он произнес эти слова — как чревовещатель, почти не шевеля губами, растянутыми в улыбке. Я не нашлась, что ответить. Мне хотелось плакать, но я должна была улыбаться, потому что все должны были думать, что мы мило болтаем. Когда он сказал, что, возможно, через несколько часов я стану вдовой, ибо все летчики смертники, я, не выдержав, ответила, что хочу его смерти. И я действительно хотела ее тогда, в ту минуту.

Чармиан прервала Элен так, словно она все знала или сама пережила.

— Разумеется, все слышали, как она это сказала, но никто не осуждал ее тогда. Все только жалели. Особенно девицы из вспомогательных отрядов.

— Эрик ответил мне: «Я постараюсь доставить тебе это удовольствие», — и отвесил поклон. Затем он сказал, что мы начинаем привлекать всеобщее внимание и что, пожалуй, нам лучше уйти. Он обнял меня за талию и заставил подняться. Продолжая обнимать меня, он пожелал всем доброй ночи, отпустил пару своих излюбленных шуточек, и мы ушли. Два дня спустя он был убит, и тогда все стали жалеть его и осуждать меня.

— Но вы сами себя достаточно жалели, пожалуй, больше, чем десяток ваших друзей и знакомых, — заметил я. — Стоит ли теперь расстраиваться?

— Я не расстраиваюсь, — ответила Элен. — Только с тех пор я осторожна в своей жалости и отдаю ее не всем и не всегда.

Чармиан ласково посмотрела на нее, и они обменялись понимающим взглядом. Почувствовав себя лишним, я распрощался и ушел.

В начале сентября Эван, Филд и Лаванда вторично были вызваны в суд. Был жаркий и душный день, и прозрачно-желтое небо напоминало по цвету шампанское. Чармиан, Эван и я прибыли в суд, где вскоре к нам присоединились Наоми и Джон Филд. Несколько минут спустя, к нашему удивлению, появилась Элен. Она кивнула Эвану, подошла к Чармиан и взяла ее под руку. Так мы стояли в вестибюле под часами с серым, засиженным мухами циферблатом и молчали — говорить было не о чем.

Женщины были одеты нарядно, почти празднично, только на их лицах было чуть больше косметики, чем обычно. На Чармиан было серое шелковое платье и серая шляпка с загнутыми кверху полями, открывавшая лоб. Элен была в элегантном бежевом костюме, вокруг шеи — все то же металлическое колье, а на лацкане костюма — золотая брошь с бирюзой.

Эван, словно не замечая стенных часов, поминутно смотрел на свои. Казалось, он не собирается здесь чему-либо доверять.

— Где же Лаванда? Ему давно пора быть здесь. Черт бы его побрал, почему он не идет?

— Дайте мне взглянуть на вашу брошь, — обратилась Чармиан к Элен, и та отколола брошь. Они обе стали так внимательно ее разглядывать, словно перед ними было какое-то чудо, а не обыкновенная безделушка.

Эван раздраженно прищелкивал языком, нетерпеливо поглядывал на часы, затем, вынув из кармана большой чистый платок, стал стряхивать невидимые пылинки с брюк. Филд и Наоми отошли в сторону. Наоми, держа мужа под руку, склонила голову и почти положила ее на плечо Джонни, и они напоминали воркующих влюбленных.

— Где же он, черт побери! — негодовал Эван не то про себя, не то обращаясь ко мне. — Куда он мог запропаститься? Если он задумал удрать, я… — В глазах у него была тоска. Должно быть, он и сам подумал о бегстве и свободе.

Наконец неторопливо, насвистывая, вошел Лаванда. Он выглядел шикарно в летней куртке с черными пуговицами и серых фланелевых брюках. Его фатоватый светлый кок сверкал от бриллиантина.

— Мое почтение, майор Шолто, — церемонно приветствовал он Эвана. Шолто молча кивнул.

Лаванда поздоровался со мной и с опаской покосился на Чармиан.

Судебная процедура заняла совсем немного времени. Ответчики получили право нанять адвокатов, была назначена дата слушания дела в лондонском суде, и все трое были вновь отпущены на поруки.

Мы ждали Эвана, Филда и Лаванду на залитой солнцем, грязной и насквозь продуваемой ветром улице.

— Уф-ф! — облегченно вздохнул Лаванда и широко улыбнулся.

Эван зевнул. Зевота то и дело раздирала ему рот, и глаза наполнялись слезами.

— Идем, — нетерпеливо сказала ему Чармиан, — скорее домой. Ты с нами, Клод? — Она даже не повернулась в сторону Филда, который смотрел на нее серьезно и печально — ни дать ни взять рыцарь, не ждущий ничего в награду за свою беззаветную преданность.

— Ну, я бегу на работу, — промолвила Элен, поцеловала Чармиан в щеку и внимательно посмотрела ей в глаза.

— Спасибо, родная, — прошептала Чармиан, — за все спасибо.

Элен пожала Эвану руку, что-то быстро сказала Наоми и Филду и, отказавшись от предложения Чармиан подвезти ее на машине в центр, быстро побежала к станции метрополитена.

— Уф-ф! — снова произнес Лаванда. — Вот дела-то какие, а, сэр?

Эван сделал вид, будто не слышит. Он взял Чармиан под руку, а затем совершенно неожиданно и меня тоже.

— Пошли, Клод, старина, нам не мешало бы выпить.

Я попрощался с Филдами.

И тут неожиданно Джонни Филд обратился к Чармиан:

— Я отдал бы свою правую руку, чтобы… — начал он.

— Оставьте вашу руку при себе, в ней никто не нуждается, — тихо и внятно произнесла Чармиан. — Во всем виноваты вы, я знаю это. Во всем.

— Мне очень жаль, что вы так думаете. — Потемневшие глаза Джонни выражали покорность, печаль и рыцарское благородство. — Вот все, что я могу сказать.

— Не смейте больше никогда, никогда обращаться ко мне! — выкрикнула Чармиан, и лицо ее залила густая краска гнева. — Я не желаю больше вас видеть.

— Неужели недостаточно зла совершено? — с болью и негодованием воскликнула Наоми.

— Должно быть, нет, — запальчиво ответила Чармиан. — Да, недостаточно.

Эвана передернуло от нового приступа зевоты.

— Пошли, хватит. Неужели ты не видишь, что я уже на пределе?

И он потащил нас к машине.

Дома он отказался от еды и не захотел успокоить встревоженную миссис Шолто. Он отвечал ей грубо и раздраженно, попросил ради всех святых не забывать, что не она является страдающей стороной. Прихватив с собой бутылку джина, он скрылся в спальне.

Чармиан, которой наконец можно было не притворяться, безмолвно плакала.

— У меня адски болит голова, — жалобно стонала она, — адски.

В комнату вошла няня, женщина с быстрыми, живыми глазами; она с трудом скрывала распиравшее ее любопытство. Няня справилась, следует ли ей пойти с Лорой на прогулку и не будет ли у миссис Шолто каких-либо поручений.

Чармиан, подумав с минуту, сказала:

— Если вы не возражаете, я сама погуляю с Лорой. А вы тем временем сможете закончить ночные рубашки.

— Как вам угодно, мадам, — ответила нянька. — Девочка уже одета. Нижние юбки тоже, если успею?

— Да, пожалуйста. Это было бы очень кстати.

— Неужели ты действительно собираешься гулять в такую жару? — спросил я у Чармиан.

— Да. Мне нужно уйти отсюда. Я должна побыть с Лорой. — Она проглотила таблетку аспирина, наспех попудрилась и оставила меня с миссис Шолто.

Старая леди казалась спокойной. Она попросила меня не уходить, если я никуда не спешу.

— Клод, сколько осталось до суда?

— Адвокат Эвана думает, что слушание назначат через месяц-полтора.

— Как, по-вашему, он выдержит? — На ресницах ее дрожали, но не падали слезинки, похожие на аккуратные капельки росы.

— Надо сделать все; чтобы помочь ему, — ответил я.

— Да, — решительно произнесла она, вскинув вверх квадратный подбородок, — да, мы должны помочь ему. Чармиан будет ему опорой. О Клод, как трудно иметь детей!

Я не знал, что ей сказать.

— Это такая ответственность. Где-то я ошиблась как мать, где-то недоглядела!

— Не вините себя напрасно.

— Его отец был такой эгоист, всегда занят только собой, — сказала она тихо, растерянно вглядываясь в прошлое, словно в разостланную перед нею некую огромную географическую карту. — Он не баловал Эвана. Люди, занятые собой, не балуют своих детей. Для этого нужно их любить. — Ее маленький рот горестно сжался. — Артур не находил времени для сына, разве только чтобы отругать его за то, что он ему мешает. Поэтому я старалась восполнить мальчику все, что могла. Я испортила его, понимаете? Я где-то ошиблась и потеряла чувство меры.

— Едва ли только этим можно все объяснить, — заметил я, не зная, что сказать. — Есть и другие причины.

— Это я должна понести наказание, — продолжала она. — Я должна вместе с ним сесть в тюрьму, если это ему грозит. Как могу я смириться с тем, что моего сына судят чужие люди? Наказывать следует родителей, а не детей. Нет, я не смогу примириться с тем, что его накажут другие.

И тем не менее миссис Шолто встретила катастрофу спокойно, почти бесстрастно, потому что в душе уже примирилась с нею.

В передней раздался звонок. Дверь открыла новая служанка. Она доложила, что некая миссис Лаванда желала бы видеть миссис Шолто.

Я взглянул на мать Эвана, она была напугана и растеряна.

— Ей, очевидно, нужны не вы, а Чармиан, я уверен.

— Скажите ей, что миссис Шолто нет дома. Скажите, что мы не можем ее принять, — заволновалась старая леди.

— Разрешите мне поговорить с ней, — предложил я. — Нельзя так просто отказать ей. Люси, эта дама молодая?

— Нет, в летах.

— Должно быть, это мать Лаванды, — сказал я миссис Шолто. — Думаю, следует принять ее.

— Какое она имеет право?..

— И тем не менее надо поговорить с ней. Проведите ее в кабинет, Люси. Я сейчас приду.

Я увидел женщину лет шестидесяти, грузную, с неподвижным землистого цвета лицом. Она стояла у письменного стола, сложив руки на ярко-зеленой сумке из пластика, которую положила на стол.

— Миссис Лаванда?

— Да, я мать Джорджа, — ответила она, произнеся эти слова, почти не шевельнув плотно сжатыми губами. — Вы будете майор Шолто?

— Нет, моя фамилия Пикеринг. Я брат миссис Шолто.

— Мне нужно с ней повидаться.

— Ее нет дома. Могу я быть вам полезен?

— Надеюсь, в этом доме найдется человек, который толком объяснит мне, что к чему.

Ее раздраженный голос, казалось, заполнил собою всю комнату. За напускной агрессивностью скрывались смятение и страх. Я предложил ей сесть.

— Нет, спасибо. Я пришла сюда не чаи распивать! Мне нужна правда. Джордж совсем потерял голову. Что с ним будет? Он ничего мне не говорит.

— Не знаю.

— Ну, вы-то знаете. Ведь ему грозит тюрьма, да?

Что я мог ей ответить?

— Значит, тюрьма? Сколько ему осталось ждать?

— Может, месяц или больше.

— Так. А вы не соврали мне, что жены майора Шолто нет дома?

— Нет.

— Я слышала женский голос. Кто это?

— Его мать.

— Я хочу ее видеть.

— Она слишком расстроена.

— Ага, она расстроена! Расстроена, значит. А я, по-вашему, не расстроена? — Лицо ее сморщилось от боли и отчаяния.

— Я знаю, что вы тоже расстроены, — сказал я. — И искренне вам сочувствую.

— Это Шолто и Филд должны сесть в тюрьму! — воскликнула она. — Я убила бы их собственными руками. Слышите? Я убила бы их!

— Я и сам бы охотно это сделал.

Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня недоверчивым и испытующим взглядом. А затем тихо, с нескрываемым презрением сказала:

— Так я вам и поверила. — Прижав ладонь ко лбу, она с силой потерла его.

— Неужели же у них денег нет, чтобы купить себе свободу, у этих ваших Шолто и Филда? Я думала, деньги могут все.

— Нет, не все.

— Хоть в этом есть справедливость… Да, я бы собственными руками их убила. Мой Джордж, он уже оступился однажды и поплатился за это. Он хотел жить по-честному. Он хороший мастер, знает свое дело и неплохой мальчик. И вот подвернулись эти двое со своими планами и проектами, у них, дескать, есть для него хорошая работа, прибыльное дело, где нужна смекалка, как раз то, что ему нужно, чтобы начать все по-новому. Особенно этот, слащавый такой, Филд. Чуяло мое сердце, что здесь что-то неладно. Я знаю своего Джорджа. Но разве из него хоть слово вытянешь? Молчит, как каменный. Он мне сказал, что поначалу отказался впутываться в их дела, но они ему клялись и божились, что все у них по закону… а Джорджу нужны были деньги. Он хороший сын. Мне нужна диета, у меня язва, лечение требует много денег. Необходимы рыба, яйца и все такое… Доктора думают, что все это так просто на дереве растет… — промолвила она с горечью. — А Джордж хотел помочь мне, понимаете? Он, конечно, и о себе думал, что правда, то правда, он не ангел. Но они его впутали. Они все это придумали. Что теперь будет?

— Для Шолто и Филда это конец.

— Ну нет, только не для таких, как они! — воскликнула миссис Лаванда. — Эти выберутся. Дайте им годика два, и они опять возьмутся за свое и опять будут наряжаться да разъезжать в шикарных машинах. Только моему мальчику уже не выбраться на прямую дорогу.

— Зачем вы пришли сюда? — спросил я. — Что можем мы для вас сделать?

— Я пришла, чтобы сказать его жене все, что я думаю об этом Шолто, — ответила миссис Лаванда. — И еще, чтобы хоть кто-нибудь сказал мне правду.

— Его жене можно не говорить, она и без того все знает. Может, вам станет легче, если я скажу, что миссис Шолто так же плохо, как и вам, но она готова терпеть все до конца. Какую правду вы хотите знать?

— Сколько им дадут в самом худшем случае?

— Года три.

— Три года, — повторила она, тупо уставившись на свою зеленую сумку, которую мяла в руках. Сумка была совсем новая. — Ведь он у меня один!

— Шолто тоже единственный сын.

— Я желаю его матери иметь шестеро таких сыновей, — вдруг сказала миссис Лаванда и в упор посмотрела на меня остановившимся взглядом своих желтых глаз. Воцарилось тяжелое, гнетущее молчание. Затем миссис Лаванда стала суетливо и растерянно оглядываться, словно испугалась, что оставила здесь какую-то вещь, перчатки или газету.

— Ну что ж, тогда все. Спасибо за правду. Все же я знаю теперь больше того, что я смогла бы вытянуть из своего сына.

— Мне очень жаль, что ему так не повезло.

— Спасибо, спасибо. Жалости мне как раз и не хватает, — сердито ответила она и направилась к двери, затем вдруг остановилась. На ее лице появилось какое-то торжествующее и вместе с тем отчаянное выражение. — Воображаю, каково теперь старой леди, его матери. То-то соседи будут судачить. Конечно, мне тоже несладко от их пересудов, но у нас это проще. Наши ко всему привыкли. От этих рабочих парней, мол, всего можно ждать. Ведь вы небось так думаете?

— Я понимаю, как вам тяжело.

— Ну, ничего, я умею не терять голову в трудную минуту и не падать духом, — тихо ответила она. — В тот раз тоже было нелегко, но мы с ним перетерпели. А теперь… Я буду помогать ему. У него… я хочу сказать, у этого Эвана Шолто, есть отец?

— Нет, он сирота, как и ваш сын. Его мать осталась вдовой.

— Да-да, как и мой сын. Ну ничего, он вывернется, ваш Шолто, вот увидите. А вот мой — нет. Я знаю, для него это конец.

В передней она обернулась и сказала:

— Я на вас не в обиде, не думайте. Я знаю, что вы-то здесь ни при чем. Думаю, что и вам сейчас несладко.

Она коснулась моей руки. Лицо ее просветлело и стало почти приятным.

— Знаете, что я подумала? Может, мой Джордж все же выдержит, а? Может, как раз те двое не выдержат?

— Я уверен, что вы сделаете все, чтобы помочь ему.

— Да, сделаю.

Я не сомневался, что она сделает невозможное, чтобы поддержать сына, не обращая внимания на косые взгляды и злословие соседей. Она будет верить в своего мальчика, пока жива. И даже если в критическую минуту она вынуждена будет взглянуть правде в лицо, то и тогда, собрав крохи своей упрямой веры, она скажет, что он не виновен и на все воля божья.


Два дня спустя я получил письмо от Колларда, который повторил свое предложение. Теперь он писал конкретно и вполне официально: если я согласен заняться составлением каталога, он готов подписать со мной контракт на два года, установить мне жалованье — семьсот фунтов в год и предоставить бесплатную квартиру. По истечении срока контракта или в случае смерти Колларда до того, как срок контракта истечет, муниципалитет городка Б. должен предложить мне место хранителя музея с жалованьем, которое они сами сочтут возможным мне определить.

Разумеется, я тут же поделился новостью с Крендаллом, и, как и следовало ожидать, тот принялся высмеивать меня.

— Представляю, что за жизнь там тебя ждет. Два года! И каждый день — настой из чернослива. Научишься, как истый житель севера, проглатывать букву «р» и тянуть гласные. Завидная перспектива, нечего сказать, поздравляю.

Суэйн, заглянувший в галерею, чтобы еще раз полюбоваться своей последней картиной, возмутился и яростно набросился на него:

— Перестань паясничать, Крен. Для Клода это просто находка: прочное место, и притом возможность самостоятельной работы. Да я бы сам ухватился за это предложение, если бы Клемми согласилась расстаться с Лондоном. Не раздумывай, Клод.

— Представляю его в северной Англии, в глуши, где день-деньской льет дождь, — не унимался Крендалл. — Коротать вечера в компании фабрикантов скобяных изделий и торговцев шерстью! Они ведь, знаешь, какие шутники: «В кино я признаю только этого, как его… вот-вот, Чаплина! Ха-ха-ха!» И при этом так дружески хлопнут тебя по спине, что угодишь в канаву, где недолго и захлебнуться в грязи.

Мы с Суэйном не могли не отдать должное живому воображению Крендалла, однако усомнились в его объективности.

— Я лично люблю северную Англию, — заявил Суэйн. — Там по крайней мере ценят культуру и серьезно к ней относятся. Они не утратили интереса к жизни, чего не скажешь о теперешних лондонцах. Пресыщенные, развращенные дилетанты.

— Зимой там адски холодно, — не сдавался Крендалл. — Кроме того, тебе придется жрать рубленую печенку и свиные ножки.

— А сам-то небось дальше Хайгейта не бывал, — возмутился Суэйн.

— Бывал даже в самом Бирмингеме.

— Ого. Так вот, позволь тебе сказать, что я родился в Шеффилде. Поэтому не морочь мне голову всякой ерундой.

— Что-то ты там недолго задержался.

— Не по своей воле, поверь. Моя матушка притащила меня сюда в бельевой корзине, и я всю дорогу орал как резаный.

— Что ж, ты можешь выбирать, — огорченно буркнул Крендалл. — Но если есть возможность остаться в Лондоне, почему бы ею не воспользоваться?

— Потому что ему надоело заниматься ерундой, — отрезал Суэйн. — Это не для Клода — все эти кривлянья от искусства и бездельничанье.

Они яростно спорили, совершенно забыв обо мне. В полдень, когда я уходил завтракать, они все еще продолжали сражаться, а я так же был далек от решения, как и в самом начале спора.

Встреча с Элен произошла неожиданно. Я говорил с ней и думал: как часто я мечтал о такой неожиданной встрече на улице, как ждал ее и готов был даже пуститься на хитрости, лишь бы ее устроить, а теперь сердце бьется ровно, словно ничего и не произошло, и кровь не приливает к щекам.

Элен справилась о здоровье Чармиан, сообщила, что ее отец все еще гостит у сестры, а затем спросила, не могу ли я дать ей почитать книгу Лоуренса «Сыновья и любовники».

Ничуть не лукавя, я предложил занести ей книгу вечером, поскольку буду в ее районе — мне предстоит обедать с одним художником, выставку которого Крендалл намеревается устроить весной.

— Я не думаю, что обед затянется, по дороге домой я мог бы занести вам книгу. Часов в десять не поздно для вас?

— О нет, если вас это не затруднит, разумеется, — согласилась она.

Для нее, так же как и для меня, это был самый обыкновенный разговор двух знакомых, случайно встретившихся на улице.

— Что предполагают делать Чармиан и Эван? Они останутся в Лондоне?

— Не знаю. А почему вы об этом спросили?

И тут Элен сообщила мне о предложении Чарльза Эйрли. В Прайдхерсте, графство Кент, у него есть дом. Обычно с мая по ноябрь он сдает его, но сейчас дом пустует. Эйрли охотно сдаст его Чармиан за умеренную цену. Дом меблирован, есть все вплоть до столового серебра и постельного белья. Имеется даже приходящая прислуга. Может, Чармиан стоит пожить там с мужем? В сущности, это предложение Эйрли, а Элен просто передает его.

Я согласился, что мысль неплохая, и попросил Элен поговорить с Чармиан.

— И обязательно поблагодарите мистера Эйрли, — сказал я.

Элен улыбнулась.

— Он ужасно любит помогать людям. Правда, иногда его помощь принимает весьма своеобразные формы. Например, одной моей родственнице, которую оставил муж, он упорно посылал билеты на концерты. У меня не хватило духу сказать ему, что она абсолютно лишена слуха и терпеть не может музыку. Итак, — она подняла кверху свое маленькое энергичное лицо, словно посмотрела на невидимые часы у меня над головой, — мне пора. Жду вас вечером.

Я смотрел ей вслед, и ее характерная скользящая походка позволила мне долго различать ее в толпе, даже когда ее платье стало всего лишь неярким расплывшимся пятном. Она была для меня сейчас не больше чем случайно встреченная подруга детства, которую приятно было увидеть — и только.

Около десяти я был у Элен и вручил ей обещанную книгу.

— Я сварила свежий кофе. Или вы боитесь бессонницы? — сказала она.

Вечер был жаркий, душный. На Элен было старенькое белое шелковое платьице без рукавов, какие надевают летом по утрам на морских курортах, и туфли на босу ногу.

— От кофе я не откажусь. О, я вижу, вы купили книжную полку!

— Да, два дня назад. Собираюсь покрасить ее, если только будет время и я буду меньше уставать. Ну, что у вас нового? Кроме Эвана, разумеется. Я передала Чармиан предложение Эйрли. Она очень заинтересовалась. Правда, она не знает, как отнесется к этому Эван.

— К черту Эвана! Он слишком много пьет, чтобы можно было принимать его во внимание.

— Представляю, что ей приходится терпеть, — заметила Элен. — Я уже не говорю о том, каково старой миссис Шолто.

— Да, ей очень тяжело.

— Унижение миссис Шолто должно было бы вас радовать, Клод, но, кажется, это не так?

— Увы, нет. Мечты о мести — вещь довольно безобидная, ими можно утешать себя. Ну а когда они сбываются, то редко кто из нас получает от этого удовольствие.

— Да, это верно, — задумчиво промолвила Элен. — Как часто я мечтала, чтобы Люси — это жена Чарльза Эйрли, — застукали в тот момент, когда она стащит что-нибудь с прилавка, или уличили в чем-нибудь другом, столь же недостойном. — Элен, не мигая, смотрела на огонь, и глаза ее по-кошачьи мерцали.

— Почему? — спросил я, внезапно ощутив беспокойство. — Почему?

Элен рассмеялась и сразу же пришла в себя.

— Да просто так. Я не люблю ее. Я была против этого брака. Всячески хотела ему помешать.

— Неужели вы…

— …влюблена в Чарльза Эйрли? Возможно, это и было немного, когда я только начала работать у него. — Она откинулась на спинку стула, сцепив руки на затылке. В глазах ее появились лукавство и сожаление. — Он буквально обворожил меня. Я вообразила, что мы влюблены оба, но скрываем это друг от друга. И в конце концов я поверила в это. — Она вскинула подбородок, насмешливо и презрительно поджала губы. — Может быть, так оно и было. Иногда он приглашал меня пообедать или в театр и временами мне казалось, что мои догадки подтверждаются. Но на том все и кончилось. Как вы считаете, возможно, чтобы люди, полюбив друг друга, потом так же просто перестали любить, не произнеся ни слова, даже не показав это?

— Не знаю, — сказал я. — Лично я в таких случаях не молчу, как вы могли в этом убедиться.

Она чуть заметно покраснела, и легкий румянец лег тенью на ее щеки и лоб. Затем она продолжала так, будто не слышала моих слов.

— Во всяком случае, я ревновала Эйрли к Люси, хотя он был мне тогда уже безразличен. Ну не глупо ли?

— Бывает. Собака на сене и так далее…

Мы помолчали немного.

— А что нового у вас? — наконец спросила она.

Я рассказал ей о предложении Колларда и о том, как отнеслись к этому Крендалл и Суэйн.

Она молча слушала, изредка улыбаясь.

— Ну, а что думаете вы сами?

— Пока еще не решил. Я люблю Лондон и не уверен, что долго выдержу в ссылке.

— Но это же блестящая возможность!

— О, конечно. Тем более что миллионеры теперь не так часто встречаются.

— Понимаю. Вам предлагают наконец постоянную работу?

— Да.

И тут она буквально закричала на меня.

— И вы еще раздумываете?

Я вдруг почувствовал такое безмерное облегчение, такое острое и щемящее чувство радости, что не смог вымолвить ни слова и только смотрел на Элен. Я снова любил ее, отбросив все сомнения и «объективные оценки». Это была Элен, небезразличная к моей судьбе настолько, что моя нерешительность способна была привести ее в бешенство, заставляла презирать меня, Элен, освещенная мягким светом лампы, с тонкими, гибкими, белыми, как сахар, руками, изящная и легкая, как дуновение ветерка.

— Не понимаю, как вы можете так жить!.. — неистовствовала она, распаляясь все больше, словно хотела скрыть от меня то, что сама уже начинала понимать, — …словно разочарованный бездельник из Блумсберри!.. Знаете, на днях я прочитала рецензию, которая рекламировала книгу. Там сказано об авторе, что он «умен, талантлив и разочарован». Словно разочарование — это величайшая из добродетелей. Мне противно это мертвое безразличие, эти живые трупы, добровольно отказывающиеся от жизни! Это именно то, что вы решили сделать — отказаться от жизни.

Хелена! Элен и Хелена, вместе взятые! Нет, это Элен, Элен сама по себе, без Сесиль или Хелены в ней. Ее резкость так же трудно сравнить с резкостью Сесиль, как остроту лезвия с остротой вина, ее жизнелюбие и оптимизм не имеют ничего общего с оптимизмом и жаждой жизни Хелены.

Я встал. Элен тоже поднялась, и мы стояли теперь друг против друга.

— И вам не стыдно! — воскликнула она, отчаянно цепляясь за спасительное состояние раздражения и гнева. — Так трусливо бежать, бездельничать, тратить попусту время на…

Я обнял ее и поцеловал.

— Родная моя…

— Тратить время…

— Я люблю вас.

— Я тоже люблю вас, — не задумываясь, скороговоркой выпалила она, — но так впустую растрачивать время!..

— Черт с ним, с временем. Я люблю вас.

Я поцеловал ее в губы. Она пыталась еще что-то сказать, но сбилась, повернула голову, и губы ее коснулись моей щеки.

Мы отстранились, все еще не выпуская друг друга из объятий.

— Зачем вы рассказали мне о Чарльзе?

— Потому что это правда.

— А зачем мне ее знать?

— Беспокойство, растерянность. Мне хотелось что-то сделать, бросить вызов. Или просто хотелось, чтобы вы все знали. — Она дрожала.

— Вы любили меня сегодня утром, когда мы встретились? А на прошлой неделе? А все это время нашей размолвки?

— Нет. Я была уверена, что все прошло. Я испытывала одну лишь тревогу за Чармиан.

— И я тоже.

— Клод, — промолвила Элен, почти плача, — как я была груба с вами! А вы так дурно поступили со мной!

— Простите. Я не хотел этого. Даже когда писал вам письмо из Нью-Йорка.

Мы были счастливы; рухнули преграды, которые мы сами воздвигли. Мы засыпали друг друга вопросами, жадно пытались понять, объяснить, оправдаться.

Мы наконец наговорились, вознаградив себя за долгое и мучительное молчание, и я спросил, когда же она выйдет за меня замуж.

Элен отстранилась.

— Только не сейчас. Потом, возможно.

— Почему не сейчас?

— Потому что я не уверена.

— Во мне?

Она не ответила.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня шантажировать? — сказал я, — Неужели вы хотите сказать, что станете моей женой лишь в том случае, если я приму предложение Колларда?

Я ждал, что она рассмеется, станет отрицать, но на ее лице появилось серьезное и упрямое выражение.

— Разумеется, вы не собираетесь ставить мне такое условие? — продолжал я дразнить ее. — Право же, не собираетесь?

— Не будем говорить об этом сейчас, — сказала Элен, — не будем.

— Когда же?

— После… после судебного процесса. Все и без того так сложно. Сейчас не время.

— Но потом, когда все кончится, вы обещаете стать моей женой?

— Я ничего вам не скажу сейчас, — ответила Элен с прежней знакомой мне резкостью. — Как могу я вам верить? Вы ничего не способны решать, вы вечно колеблетесь, не знаете, как поступить. Я вам ничего не могу обещать.

— Мы опять поссоримся? — спросил я. — Стоит ли?

— Нет, — ответила она после минутной паузы. — Мы не будем ссориться. На это нет причин. Что, если я попрошу вас подождать?

— Если вы любите меня, неужели вы попросите меня об этом?

— Я люблю вас, и я прошу вас об этом.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но я не позволю вам пользоваться любовью как дубинкой. Я сам буду решать, принимать мне предложение Колларда или нет.

— Милый, — вдруг воскликнула Элен, и в голосе ее были одновременно радость и отчаяние. — Зачем, зачем нам все это? Зачем нам обязательно быть вместе? — И она протянула ко мне руки; я взял их и резко опустил вниз.

— Ответьте мне на мой вопрос. Я еще раз вас спрашиваю: вы согласны быть моей женой?

— Нет, — ответила она спокойно; глаза ее как-то странно блестели, взгляд был серьезен. — Нет, пока вы не станете настоящим мужчиной.


Часть 3


Глава первая


Я не думал, что смогу снова любить, отдаться этому чувству так полно, испытывать то неизъяснимое электризующее состояние влюбленности, когда кажется, что весь мир заключен только в тебе самом. Это было таким неожиданным открытием, таким чудесным вознаграждением, что мои прежние представления о природе человеческих страстей рассеялись как дым. Когда-то я считал любовь чем-то, что можно измерить и взвесить, словно буханку хлеба: если за завтраком ты съел три четверти, значит, на ужин осталась всего четверть. Мне казалось, что человек, испытав любовь в юности, в известной степени лишил себя ее в зрелые годы. Разумеется, я не сомневался, что он сможет еще полюбить, но его чувства будут лишены той непосредственности и красок, которые отбрасывают свой яркий отблеск на все вокруг, и той чудодейственной силы, которая способна превращать каждый новый день в первый день мироздания.

Теперь я знал, как нелепо было сравнивать любовь с буханкой хлеба — это было бесконечное количество хлебов, и ими можно насытить бесконечное множество людей; любовь — это постоянный, неиссякающий источник человеческих радостей, чудесная вечно новая весна.

Я был в тот период законченным эгоистом. В первые ослепляющие часы даже Чармиан ушла куда-то в тень, и я думал только об Элен, слышал ее торопливые, почти небрежно брошенные слова: «Я люблю вас», — будто их вообще можно было не произносить — и без того я все сам должен знать.

В сущности, я не верил, что Элен придает такое большое значение тому, как я отнесусь к предложению Колларда. Я считал, что ее сомнения вызваны другими, гораздо более серьезными причинами. Кроме того, я был уверен, что ей доставляет удовольствие держать меня в напряжении и неизвестности, и этим она беззлобно и наивно мстит мне за мои прежние колебания и нерешительность. А пока я был счастлив, я не мыслил жизни без нее и верил, что рано или поздно она согласится стать моей женой. Между нами сразу же установились чудесные отношения постоянной ежедневной близости. Прежде она никогда не бывала у меня. Теперь она приходила ко мне без предупреждения, бродила по комнатам с видом муниципального инспектора и безапелляционно давала указания, что исправить и что заменить. Однажды вечером я, поддразнивая ее, сказал, что она не способна написать любовное письмо, и она пообещала, что напишет письмо, которое сможет послужить образцом любовных излияний, и, действительно, сев за мой письменный стол, тут же написала его, вложила в конверт, надписала адрес и с решительным видом отправилась опустить его в почтовый ящик на углу.

Я получил его на следующее утро. Оно изобиловало стереотипными фразами, которые, тем не менее, были искренни, как признание ребенка. Это было прелестное письмо. Я закрыл рукой ее подпись в конце страницы, и мне показалось, что имя Элен согревает мою ладонь.

Когда вечером мы снова увиделись, оба были немного смущены. Как-никак, мы вели себя глупо.

Элен была очень красива в эти дни. Подъем и необычное состояние влюбленности окрасило легким румянцем ее щеки, серые глаза потемнели и казались почти черными. Иногда мы подолгу молчали, словно не находили слов, способных выразить обретенное нами полное понимание. Однажды мне показалось, что она чем-то обеспокоена. Когда я спросил, что с ней, она вдруг смущенно засмеялась:

— Я подумала, ведь мы не так молоды, не правда ли?

— Разумеется, мы не какие-нибудь зеленые юнцы, это верно.

— …и не так уж неопытны и невинны?

— О, я искренне надеюсь, что нет, дорогая. Нет, нет.

Мы стояли у окна и смотрели на изумрудно-зеленый летний вечер и небо, чуть-чуть подкрашенное лиловой синевой над изломами крыш.

— Я просто подумала, — начала было Элен и положила мне голову на плечо. — Только не смейся надо мной. Я подумала, что если ты считаешь, что мы… Я просто не хочу быть жестокой или нечуткой…

— Нет, мы прежде должны стать мужем и женой, — перебил я ее, не желая, чтобы она пускалась в пространные объяснения. — У нас все будет как положено, запомни это. Все как положено.

Элен смущенно засмеялась.

— Разве ты не знаешь, к чему бы это привело? — назидательно произнес я. — Разве твоя матушка не предупреждала тебя, что бывает в таких случаях? «Если ты уступишь его настояниям, потом, когда вы поженитесь, он будет попрекать тебя». «Ха-ха, — скажу я, — ты ничуть не лучше других».

— О, замолчи, пожалуйста! — резко оборвала меня Элен, но тут же улыбнулась.

— Так когда свадьба? — спросил я.

Повернувшись ко мне, она обхватила мою шею руками и серьезными глазами посмотрела на меня.

— Я не знаю. Я еще не готова к этому. Я не могу объяснить тебе, почему я колеблюсь, почему не могу решиться, но… именно это заставило меня сказать то, что я только что сказала. Я хотела быть честной и человечной.

— Ты просто глупая девчонка. Иногда я прихожу в ужас от тебя. К черту твою честность!

— Я же предупреждала тебя, что мы друг другу не подходим, — чопорно заметила Элен.

Одним из чудесных моментов высказанной любви является взаимное узнавание, которое следует за этим. Подлинная простота и легкость в отношениях приходят не сразу; им предшествуют тревога и неуверенность, обостряющие чувства, робость и жадное, хотя и осторожное любопытство друг к другу. Нас с Элен временами охватывали приступы странной взаимной вежливости и внимания, когда наши прежние резкие шутки и замечания казались чем-то почти неприличным, даже вспоминать о них было неловко. Порой мы вдруг могли серьезно поссориться из-за пустяка, а потом, убедившись, что в каждом из нас все еще жив дух свободы и независимости, могли так же неожиданно и легко забыть ссору, совершенно не стремясь установить, кто был прав.

После первых бездумных дней радости и признаний Элен сама заговорила о том, что каждый из нас пытался на время забыть.

— Клод, ты видел Чармиан?

— Вчера разговаривал с ней по телефону.

— Как там?

— По-прежнему. Она была немногословна.

— Ну как, принимают они предложение Чарльза?

— Не знаю. Они все словно в столбняке.

— Может, нам следует навестить Чармиан? Мне кажется, мы должны вмешаться и что-то сделать.

— Ты, я вижу, любительница вмешиваться и ускорять события.

— Нет, я предпочитаю плыть по течению. Но в данном случае надо что-то сделать. Мы сможем зайти к ней сегодня? Ты не позвонишь ей?

— А что мы ей скажем о нас?

— Что, по-твоему, лучше? — задумчиво промолвила Элен. Лоб ее прорезала тонкая вертикальная морщинка.

— Она хочет, чтобы мы были вместе, я знаю. Но сейчас… вид чужого счастья… Как отнесется она к этому сейчас?

— Ты плохо знаешь Чармиан, — ответил я не без гордости. — Иначе ты поняла бы, что именно это лучше, чем что-либо другое, поможет ей сейчас.

— В таком случае мы обязаны помочь ей, — быстро сказала Элен и улыбнулась. — Какие могут быть сомнения?

— Нет, лучше пока ничего ей не говорить, — сказал я мрачно, — поскольку говорить ведь нечего.

Наши взгляды встретились, и Элен рассмеялась. Мы оба, казалось, протрезвели, пришли в себя и видели реальность лучше и яснее, чем до нашего бегства от нее.

Я позвонил Чармиан.

— Элен у меня. Мы хотим зайти к тебе, можно?

Голос Чармиан был бесцветным и усталым.

— Приходите. Я очень хочу вас видеть. Когда же?

— Сию минуту. Как у тебя дела?

— О, ужасно, — ответила она ровным голосом, — ужасно. Да и чего еще можно ожидать? Вы будете через полчаса?

— Думаю, даже раньше.

Впустив меня и Элен в прихожую, она бросила на нас быстрый взгляд, а затем вдруг крепко расцеловала каждого. Она молча одобряла, и этого было достаточно.

Выглядела она, однако, лучше, чем я мог предполагать, когда разговаривал с ней по телефону. Она приоделась к нашему приходу, подкрасила губы. У нее теперь была новая прическа — коса, уложенная узлом сзади, как у древних гречанок. Прическа эта ей очень шла. Когда Элен сказала ей об этом, Чармиан, довольная, повертелась перед нами, давая полюбоваться собой.

Она провела нас в гостиную, где сидели Эван и миссис Шолто. Старая леди, подтянутая и полная решимости держать себя в руках, несмотря ни на что, вышивала платьице для Лоры. Тонкая работа, безусловно, требовала напряжения зрения. Эван решал кроссворд, но он успел заполнить всего одну или две строки. Я был поражен тем, как он изменился за то время, что я его не видел. Лицо его стало еще более одутловатым, ярко-синие глаза погасли и утонули в провалах глазниц. Когда он встал, чтобы приветствовать нас, он уронил на ковер пепельницу и, шагнув нам навстречу, с хрустом раздавил ее. Было что-то пугающее в этой неловкости и безразличии, и привычные слова приветствия застряли у меня в горле.

Однако Элен весело и непринужденно воскликнула:

— Здравствуй, Эван! Ну что это ты натворил?

Он посмотрел под ноги и зачем-то каблуком вдавил в ковер осколки фарфора.

— Да, дела! Здравствуй, Клод, старина.

Миссис Шолто, подняв глаза от рукоделия, как бы молча приветствовала нас. Элен, громко восхищаясь ее работой, села рядом с ней.

Чармиан, взяв совок и метелочку, встала на колени, чтобы убрать осколки пепельницы с ковра. Эван не сдвинулся с места, словно не видел ее. Тогда Чармиан, коснувшись рукой его щиколотки, что-то тихонько сказала ему и дернула за штанину. Глупо осклабившись, он отступил в сторону.

— Давайте я уберу, — предложила Элен. — Дайте мне совок.

Чармиан отрицательно покачала головой. Она смела осколки с ковра, аккуратно подобрала мелкие кусочки и вышла из комнаты.

Эван снова сел.

— Что будет с этим голландцем, который подделывал полотна Вермеера? — Он бросил свой портсигар на колени Элен, чтобы та передала его мне.

— Не знаю, — ответил я. — Следует, однако, отдать должное его способностям.

— Ты считаешь, он талантлив? Ведь ему удалось провести специалистов. Если бы он просто копировал Вермеера, никто его не замечал бы, не так ли? Но он стал сам изготовлять картины Вермеера. Это что-нибудь да значит.

— Вопрос сложный, у него, несомненно, есть способности, ибо он сам создавал оригинальные композиции. Его можно упрекнуть лишь в отсутствии своей манеры или стиля. Но это полное и абсолютное отсутствие, как, скажем, отсутствие пальца на руке.

— Потрясающий парень, — продолжал восхищаться Эван. — Как-никак провел целую армию экспертов.

Миссис Шолто с гордой улыбкой поглядывала на сына. Она вполголоса шепнула мне:

— В последнее время Эван стал интересоваться искусством. Смотрите, как бы мы не посрамили вас. Элен, что у вас нового?

— Ничего, — ответила Элен, улыбнувшись.

— Ничего? Совсем ничего такого, чем бы вы могли порадовать нас, бедных затворников?

Это была первая трещина в картонной броне нашего великосветского притворства.

Чармиан, вошедшая в комнату, тихо сказала:

— Не надо, мама.

Старая леди подвинулась, освобождая ей место рядом.

— Посидите со мной. — Она перевела взгляд с Чармиан на Элен, а потом снова посмотрела на Чармиан. — Какие вы обе сегодня красивые. Две красотки.

— Не хватает еще старушки Джейн — и готов кордебалет, — заметил Эван. — Джейн что-то носа теперь не кажет. Наверное, Эдгар велел ей быть поосторожней с такими знакомыми.

— Она в Италии, — сказал я.

— Уверен, что даже не позвонит, когда вернется. Уверен.

Я не стал защищать Джейн от этих прозвучавших нарочито спокойно, однако не лишенных сарказма упреков.

Я был полон решимости сделать все, чтобы этот вечер прошел мирно.

— Чармиан. — сказала Элен, — Чарльз хотел бы знать, что вы решили относительно дома в Прайдхерсте. Он велел передать вам, что там все готово к вашему приезду.

Чармиан ответила не сразу. Она посмотрела на миссис Шолто, которая неодобрительно поджала губы и с подчеркнутым усердием стала рыться в шкатулке, ища нужную нитку.

— Я пока ничего не могу сказать. А как вы считаете, мама? Погода хорошая, и нам там было бы спокойней.

— Решаю не я. Спроси у Эвана. Последнее слово за ним.

Чармиан посмотрела на мужа. Он молча выдержал ее взгляд.

— Ну, так как же? — спросила она.

— Я не собираюсь закрывать глаза на факты. Я знаю, что здесь тебе несладко. Почему бы тебе не поехать туда одной, раз тебе так хочется?

— Ты прекрасно знаешь, что без тебя я никуда не поеду, — ответила Чармиан.

— Разумеется, — вмешалась миссис Шолто, — об этом и речи не может быть! Мы поедем только все вместе. Чармиан права.

— Рука об руку, плечом к плечу встретим все невзгоды, — продекламировал Эван и невесело рассмеялся.

— Хорошо, в таком случае я скажу Чарльзу, что вы отказываетесь, — сказала Элен.

— Скажи своему Чарльзу, что я ничего не люблю делать под нажимом, — огрызнулся Эван.

— Никто вас не заставляет. Просто он хочет знать ваше решение, вот и все.

— Тогда скажите ему, что мы согласны. Или нет, не согласны. Можете сказать ему все что угодно.

— Хватит, Эван, — резко сказал я.

— Клод! — не выдержала миссис Шолто.

— Элен хотела вам помочь.

— Должно быть, Элен не совсем понимает ситуацию.

— Не думаю, чтобы она была такой уж сложной, — парировала не на шутку рассерженная Элен.

Старая леди повернулась к ней и с деланной улыбкой, едва скрывая раздражение, сказала:

— Моя дорогая, у нас в семье большое горе. Это трудно понять чужому человеку. Эван должен подумать.

Но тут вдруг прозвучал отчетливый голос Чармиан:

— Передайте мистеру Эйрли, что мы с благодарностью принимаем его предложение и снимем дом на месяц. Когда мы можем приехать?

— В любое время, — ответила Элен.

— Тогда в начале следующей недели.

— Можно и раньше, если хотите.

— Нет, на той неделе. Мне нужно время, чтобы собраться.

— Подписано и печатью скреплено, — изрек Эван. — Ты видишь, Клод? Если ты провинился, с тобой обращаются так, словно ты глух, нем или слабоумен. Ты уже не имеешь права голоса, даже в эти считанные дни, что тебе остались, пока власти не упрятали тебя за решетку.

— Не надо, милый, — ласково прошептала миссис Шолто, — не надо. Ты так хорошо держался. Я считаю, мы все держимся отлично. Какой смысл сейчас в этих спорах?

Эван, ничего не ответив матери, встал, потянулся и вышел из комнаты.

Слезы хлынули из глаз старой леди. Она пошарила вокруг себя рукой, ища носовой платок, но, не найдя его, приложила к глазам краешек детского платьица, которое мяла в руках. Чармиан поморщилась, словно от боли.

— Прости, дорогая, — промолвила миссис Шолто. — Мне стыдно за мою слабость. Не всем дано быть такими мужественными, как ты.

Ей удалось вложить в эти слова вполне определенный намек на то, что Чармиан легко быть мужественной, не любя Эвана. Дрожащими руками она разгладила на коленях платьице Лоры:

— Боюсь, что я не осмелюсь подарить его нашей дорогой крошке. Оно видело столько слез.

— Лора не узнает об этом, — почти грубо бросила Чармиан: в эту минуту она остро ненавидела свекровь за неуместный мелодраматизм. — Я не собираюсь посвящать ее во все подробности.

— Ты думаешь, дети не способны чувствовать! — начала было миссис Шолто, но вдруг умолкла. Глаза ее были сухи и недобро поблескивали. Она положила руку на колено Элен. — Этот дом не очень приятное место для визитов, не так ли? Клод должен был бы повести вас куда-нибудь, где повеселее.

— Я люблю Чармиан. Она мой друг.

— И мой тоже! — патетически воскликнула старая леди. — Ближе у меня никого нет. Она такая сильная, она поистине воплощение мужества! Для Эвана сознание того, что она рядом и всегда будет рядом, — спасение.

Чармиан встала, закурила сигарету и принялась с ненужным усердием переставлять книги на книжной полке.

— Я думаю, нам неплохо будет немного пожить в деревне, — продолжала миссис Шолто. — Очевидно, вы правы. Мы должны уговорить Эвана.

— Я уверен, Чармиан поступила правильно, приняв предложение. Это необходимо прежде всего самой Чармиан, — сказал я.

Миссис Шолто со снисходительной улыбкой выслушала мое замечание.

— Мне кажется, что Чармиан заботится прежде всего не о себе. Она, безусловно, думает об Эване.

— Ну, а я думаю только о Чармиан. Можете поверить, меня прежде всего беспокоит она.

— О, разумеется, ведь она ваша сестра. Я понимаю ваши чувства, Клод. Но Чармиан…

— Да, я думала и о себе тоже, — не выдержала этого Чармиан, — и лучше, если вы это будете знать. Если я не уеду сейчас же из этой квартиры, я сойду с ума. Клод молодец, что заботится обо мне. Слава богу, есть хоть кому-то до меня дело. Но я и сама о себе не забываю.

— Следовательно, ты упрекаешь меня в том, что я, как мать, прежде всего думаю о сыне?

— Я не осуждаю вас за это. Но в таком случае, почему нам не быть союзницами? — Чармиан буквально рывком поменяла местами книги в красной и желтой обложках.

Внимание миссис Шолто какое-то время, казалось, было полностью поглощено крохотной шелковой звездочкой, которую она вышивала. Затем она сказала:

— Мне казалось, что я проявляю достаточно понимания.

Я посмотрел на Элен. Вид у нее был почти комичный.

Она напоминала гончую, нетерпеливо рвущую поводок и вот-вот готовую ринуться вперед.

— Как родственникам, — тихонько шепнул я, встретившись с ней взглядом, — нам, разумеется, следует принять чью-то сторону.

Миссис Шолто сделала вид, будто не слыхала моих слов. Воцарилось молчание.

Чармиан, стоявшая на коленях перед книжной полкой, поднялась и окинула оценивающим взглядом свою работу.

— Вы были очень добры, мама, и я прошу извинить меня за резкость.

— О нет, нет! Ты совсем не была резка. Только мне показалось, будто ты подумала, что я…

— У нас у всех нервы сейчас напряжены до предела. Даже когда мы говорим о посторонних вещах, мы неизбежно возвращаемся к этой больной теме. Неужели мы не можем заставить себя не говорить об этом хотя бы пятнадцать минут вот по этим часам?

Чармиан указала пальцем на маленькие, с вычурной резьбой и эмалевым циферблатом часы. Мы все тоже невольно посмотрели на часы. Миссис Шолто печально вздохнула, а затем, словно очнувшись, спросила:

— А где Эван?

Чармиан не ответила.

— Я должна найти его, — капризным голосом промолвила старуха. — Я не люблю надолго оставлять его одного.

Когда она вышла, Чармиан нарочито безразлично заметила:

— Она прекрасно знает, где он и чем занимается. Он пьет у себя в спальне. Она меньше всего ему сейчас нужна. Он любит пить в одиночестве и делает из этого великую тайну. Для него так важно, чтобы этого никто не знал.

Элен встала. Подойдя к Чармиан, она обняла ее.

— О, как они терзают вас.

— Пусть уж лучше меня, чем друг друга. — Чармиан посмотрела на меня. — Тебе тяжело видеть все это, Клод?

— Тяжело — слишком мягко сказано, дорогая.

— Ничего не говори больше, не надо. Сейчас не надо никаких ссор и скандалов. Иногда я сама срываюсь, ты в этом уже убедился, но я — совсем другое дело. Им ведь почти все равно.

Чармиан с высоты своего роста внимательно посмотрела на маленькую Элен, и на лице ее появилась счастливая, почти детская улыбка.

— Ну какая же вы крошка!

— А вы словно телеграфный столб, — шутливо отпарировала Элен. — Ни за что не согласилась бы быть такой длинной.

— Интересно, какой у вас рост?

— Пять футов три дюйма без каблуков.

— У меня — пять футов и семь с половиной дюймов, — сказала Чармиан. — А Клод ростом пять футов и десять дюймов. Может быть, пять и девять с половиной. Ты уже седеешь, Клод? Но это почти незаметно, у тебя такие светлые волосы.

— Да, седею понемногу.

— И я тоже, — сказала Чармиан. — А это уже страшно. — Действительно, на висках у Чармиан поблескивали белые нити. Ей было всего двадцать четыре.

— Это ерунда, не имеет значения, — успокоила ее Элен. — Пустяки.

Чармиан снова внимательно посмотрела на нее.

— Клод, тебе не кажется, что Элен ужасно похорошела? Как ты считаешь?

— Да.

— Вы… — начала было Чармиан и умолкла.

— Да, — ответила Элен, ласково взглянув сначала на нее, а потом на меня. Она протянула мне руку, и я крепко сжал ее.

— Ура! — вполголоса воскликнула Чармиан. — Вы сняли с меня ужасный груз. Ведь я так люблю вас обоих.

— А мы любим вас, — быстро и решительно сказала Элен. — И пошли бы не знаю на что, только бы помочь вам.

— В этом нет нужды. Но как приятно видеть вас рядом! Нэлл!..

Я ни разу не слышал раньше, чтобы Чармиан называла так Элен.

— …Нэлл, вы не могли бы хоть немного побыть с нами в Прайдхерсте? У вас не будет такой возможности?

Элен ответила не сразу.

— Ну, конечно, я прошу о невозможном, — печально сказала Чармиан.

— Нет, нет, совсем не то. Просто сейчас у нас ужасно много работы, и я не могу отлучиться. Но через неделю, я думаю, мне удастся получить отпуск, и я с удовольствием приеду к вам.

— Неужели? В другое время я просто не решилась бы просить об этом, но теперь, когда мне кажется, что я стала совсем ненормальной, я способна даже на это.

— Пустяки. Я помогу присматривать за Лорой, если, разумеется, вы не возьмете с собой няньку. Как вы решили?

Чармиан покачала головой.

— Она мне не нравится. Уж слишком она сердобольна. Ее сочувствующий взгляд буквально жжет мне спину.

— Тогда решено, я приеду.

В комнату бодрым шагом, с неестественно веселыми лицами в обнимку вошли мать и сын Шолто.

— Сыграем в бридж? — предложил Эван.

Даже в лучшие дни эта игра была для всех нас поистине пыткой. Чармиан, как правило, не принимала в ней участия, я никогда не умел хорошо играть в бридж, а Эван, тот вообще едва разбирался в бридже. Старая миссис Шолто вечно допускала промахи, а Элен делала ходы, почти не думая.

— Ну, так как же? — настаивал Шолто.

— Сегодня никто не должен скучать, — с энтузиазмом воскликнула миссис Шолто. — Чармиан, расставь столик.

— Мне очень жаль, но я должна уйти, — сказала Элен. — Завтра возвращается мой отец, и мне необходимо подготовиться к его приезду.

Эван недобро сверкнул в ее сторону глазами и со всего размаха плюхнулся на диван.

— Право, мне очень жаль, — смущенно пробормотала Элен.

— О, разумеется, это нетрудно понять, — заметил Эван. — У нас можно подохнуть с тоски. Мало кто выдерживает долго. Неудивительно. — Он с усилием выпрямился, сел и стал искать глазами Чармиан, взгляд его был полон неподдельного страха. Чармиан подошла и села рядом. Он буквально впился в нее умоляющим, испуганным взглядом, словно хотел прочесть на ее лице что-то, что могло бы успокоить и помочь ему, хотя он и сам в это не верил. Чармиан, наклонившись, поцеловала его, а затем крепко прижала к себе. Он понемногу успокоился, затих и вскоре прилег на диван.

Элен и я пожелали миссис Шолто доброй ночи. Чармиан проводила нас в прихожую.

— Это ужасно. Он смертельно боится тюрьмы и одиночества, — тихо промолвила она. — Еще ребенком он боялся оставаться один. Как-то в детстве один из товарищей запер его в темном чулане, и у него началась истерика. А сейчас он каждую ночь просыпается с криком. Приходится зажигать свет, я заставляю его ощупывать предметы в комнате: спинку кровати, стол, стулья, чтобы он убедился, что он дома, со мной.

Я молчал. Все, что она говорила, было ужасно, и слова не могли помочь.

— И еще его пугает… Он сейчас очень много курит, пятьдесят-шестьдесят сигарет в сутки. Он пытался бросить, но из этого ничего не вышло. Он боится, что когда он… когда он будет в тюрьме, ему не позволят курить. И он считает, что ему будет намного тяжелее, чем Филду, который выкуривает не больше десяти сигарет в неделю. Эван убедил себя, что это ужасная несправедливость по отношению к нему. И это не дает ему покоя. Мне так жаль его, что временами кажется, будто… будто я снова его люблю. Пусть хоть это утешает вас.

— Мы понимаем вас, Чармиан, — ласково сказала Элен.

— Мне помогает, когда я думаю о Хелене. Я всегда спрашиваю ее, как мне поступить в том или ином случае, и она словно советует мне.

— Следовательно, она советует тебе делать то, чего сама никогда бы не сделала! — не мог не упрекнуть ее я. — Ты прекрасно знаешь, как она поступила бы на твоем месте.

— Она гораздо лучше, чем ты думаешь, — запротестовала Чармиан. — Ты всегда думаешь о людях хуже, чем они есть на самом деле.

— Вы несправедливы к Клоду, — вмешалась Элен. — Он совсем не думает так.

— Я несправедлива к нему? — искренне удивилась Чармиан.

— Да, и очень. Очень.

— В таком случае я должна попросить у него прощения, — серьезно сказала Чармиан. — Прости меня, Клод.

Острая жалость и безграничная нежность переполняли меня, но я не находил слов, чтобы остановить это мучительное самоуничижение.

Элен, однако, нашлась быстрее меня и, притянув к себе Чармиан, крепко поцеловала ее в губы.

— Увидимся завтра. Хотите, пообедаем вместе? Вы можете ненадолго оставить их одних?

— Нет, лучше этого не делать.

— А мне кажется, именно это следует сделать. Как ты считаешь, Клод?

— Бесспорно. Ведь имеешь же ты право на отдых?

Чармиан на мгновение задумалась, а потом сказала:

— Хорошо. Я что-нибудь придумаю.

Часть пути мы прошли пешком в душных и влажных сумерках Улицы тонули во мраке; редкие фонари бросали на тротуар круги неясного зеленоватого света. Элен, воспользовавшись тем, что я не мог видеть ее лица, призналась мне, что ее желание помочь Чармиан столь велико, что она готова на все.

— Вы все примирились с ее горем, — говорила она, — а я не могу. Я верю, что есть выход. Мой брак тоже был несчастлив, и поэтому я должна помочь ей. Клянусь, я сделаю это. Еще не знаю как, но обязательно сделаю.

— Я слишком хорошо знаю Чармиан, — возразил я, — и понимаю, насколько безнадежна эта затея.

— А может быть, ты чересчур хорошо ее знаешь, и это мешает?

— Интересно.

— Да, чересчур хорошо, чтобы поверить в главное.

— Мысль оригинальна, но туманна, как в плохом романе, — заметил я. — Что же, по-твоему, главное?

— Она еще способна сопротивляться. Она не смирилась окончательно, понимаешь? Не сдалась окончательно.

— Если бы ты оказалась права, я верил бы еще во что-то. Считал бы, что это временное, просто надетая ею личина, скрывающая ее сущность. Она не сдалась, и вместе с тем это может оказаться концом сопротивления. Лора станет для нее чем-то вроде якоря спасения, но я в это не верю.

— Почему?

— Детей не следует использовать в подобных целях. Чармиан с каждым годом будет все больше и больше поглощать ее привязанность к ребенку, а потом, когда Лора станет достаточно взрослой, чтобы потребовать разумной независимости, Чармиан не сможет примириться с этим. Вот это меня и пугает. В конце концов это искалечит душу Чармиан. Это то, что пытался сделать с нею Эван.

Элен бурно мне возражала. С искренним негодованием она обвинила меня даже в том, что я недостаточно сильно люблю Чармиан, чтобы поверить в нее.

— Если любишь, то никогда не поверишь, что человека может что-либо испортить, искалечить!

— Только любя, мы и можем предотвратить эту опасность.

Но Элен не желала соглашаться со мной. Возражения ее становились все резче, она уже говорила то, во что, в сущности, и сама не верила, и распалялась тем сильнее, чем больше убеждалась в моей правоте.

Я не пытался спорить с ней. Я знал, как искренне она страдает за Чармиан. Приняв мое молчание за раскаяние, она вдруг тоже умолкла. Мы шли мимо опустевшего парка.

Внезапно Элен остановилась, обвила мою шею руками и так прижалась ко мне, что мне показалось, будто ее сердце стучит в моей груди.

Она поцеловала меня страстно, горячо, как не целовала еще никогда. Она вовсе не собиралась говорить того, что сейчас наговорила, она была слишком расстроена, говорила не думая, я не должен обижаться на нее, я должен помнить, что она меня любит. Важно только это, а все остальное не имеет значения.

— Я вовсе не сержусь, — успокоил ее я. — И вполне понимаю тебя, слышишь?

Она подняла голову.

— Не мучай себя. И когда будешь в Прайдхерсте, не придавай всему значения. Я тоже приеду, если смогу.

Она взяла меня под руку, и мы снова пошли по тротуару.

— Я так устала, — вдруг пожаловалась она — Смертельно устала. В министерстве сегодня был такой суматошный день, а потом еще этот вечер… Чармиан… и наша ссора…

— Мы не ссорились, — возразил я. — Во всяком случае, я. Следовательно, собиралась поссориться только ты.

— Тем хуже, — мрачно изрекла Элен.

Я проводил ее. Она не пригласила меня зайти, сославшись на поздний час, и вдруг неожиданно спросила:

— Если я выйду за тебя замуж, что будет с отцом?

— Ты согласилась бы жить на севере Англии?

— О, конечно. Я об этом тоже думала. Но отец… Можно будет и ему жить с нами?

— Он может жить у сестры.

— Ему будет трудно без меня.

— Ничего не поделаешь, придется, — резко сказал я. — Имеешь же ты право на собственную жизнь! Хватит с тебя всех этих забот и волнений.

— Я не уверена, что смогу оставить его, — упрямо повторяла Элен, глядя на носок своей туфли и словно любуясь им.

Я сказал, что об этом мы поговорим в другой раз.

— Но и в другой раз я скажу то же самое, — вызывающе сказала Элен, казалось, снова с удовольствием воздвигая между нами барьер.

— Хорошо, — согласился я и, поцеловав ее, пожелал спокойной ночи.

На следующий же день утром я написал письмо Колларду и попросил его дать мне возможность еще раз лично переговорить с ним. Я справился, не собирается ли он в Лондон. В душе я уже знал, что приму его предложение, и все же в этот напряженный и тревожный период моей жизни я был полон колебаний и страхов и боялся решений, способных внести перемены в привычную мне жизнь. Уехать на север означало бы оставить Чармиан совсем одну; на это мне по-прежнему было тяжело решиться.

Незадолго до полудня в галерею зашла Джейн Кроссмен. Она была очень красивая и торжественно-серьезная, в черном платье и шляпке.

— Я только что вернулась, — сказала она, — мы приехали в Лондон вчера. Думали не возвращаться до октября, но у Эдгара начались неприятности с желудком, он заболел, когда мы были в Венеции, и, как только ему стало легче, я увезла его домой.

Она села, внимательно посмотрела на меня и жестом отказалась от предложенной сигареты.

— Послушай, Клод, я только сегодня утром узнала об этой неприятности. Я давно не видела английских газет, и разумеется, это было как гром с ясного кеба. Я очень сочувствую вам, ты даже не представляешь как. И Эдгар тоже, он просил передать. Конечно, он воспринял это не так остро, как я, просто потому, что он меньше вас знает. А потом, он вообще не способен на сильные переживания, и меня это всегда бесило, хотя я, разумеется, люблю его, ты сам знаешь…

Если бы мне нужна была вторая Хелена, подумал я, мне следовало бы жениться на Джейн.

— Я чем-нибудь могу вам помочь? — спросила она.

Я поблагодарил ее и за этот вопрос и за искреннее сочувствие, хотя выражено оно было несколько театрально: этот ее костюм, выбранный специально для визита…

— Никто и ничем здесь уже не поможет. Ты не хочешь позавтракать со мной, я тебе все подробно расскажу?

Она настояла на том, чтобы мы пошли в «одно тихое местечко», оказавшееся чем-то средним между кафетерием и чайной. Все, что нам подали, было невкусное и очень дорогое, лампы лили конфетно-розовый свет, пахло гардениями и дезинфицирующим раствором. Еще по дороге я успел вкратце рассказать Джейн основное. И сейчас, сидя неестественно прямо на слишком узком диванчике из розового плюша, она с неподдельным ужасом смотрела на меня.

— А Чармиан? Как она вынесет все это?

— Вынесет. Конечно, ей придется нелегко. Она будет страдать, ибо продолжает жалеть его. Пока его не выпустят, она постоянно будет думать о том, что ему приходится выносить. Но с другой стороны, она сможет отдохнуть от него. Ее подлинные несчастья начнутся потом, когда он выйдет.

— Но ведь теперь она может потребовать от него развод, не так ли? Разве его поступок не следует расценивать как нарушение супружеского долга?

— Но она так не считает, вот в чем беда, — ответил я.

Джейн осторожно сняла шляпку, положила ее рядом с собой, расправила поля и разгладила ленты. Затем она коснулась пальцами неестественно тугого шиньона и, заметив, что я наблюдаю за нею, почти машинально произнесла:

— Нелепость, не правда ли? Стоит десять гиней и по цвету совсем не подходит к моим волосам. Предполагается, что это делает женщину статной и придает гордую осанку. Так утверждает реклама. — Она вздохнула. — Да, Чармиан не считает это нарушением супружеского долга. Только мне могло прийти в голову такое. Но ей жилось бы куда легче, если бы она не была такой великодушной.

Я согласился с ней.

Джейн повернула голову, стараясь разглядеть себя в розовом зеркале на стене.

— Как ты считаешь, этот шиньон придает мне гордую осанку? Эдгар видеть его не может.

— Ты, как всегда, прелестна, Джейн.

— Но настроение ужасное. Я очень расстроена, ты веришь?

Кончик носа у Джейн внезапно покраснел, а глаза наполнились слезами.

— Верю.

— Скажи мне, хотя и нехорошо спрашивать об этом… Чармиан воспринимает это как позор и бесчестье? Мне всегда казалось, что это самое страшное, что может случиться. Если бы Эдгар попал в тюрьму, я бы этого не вынесла.

— Нет, Чармиан не думает так. Она совсем по-иному смотрит на вещи. В конце концов, говорит она, не я же уводила чужие автомобили.

— О, я так рада за нее! — с искренним облегчением воскликнула Джейн. Она вытерла глаза и заинтересовалась закусками, которые на передвижном столике подкатил к ней официант.

— О, креветки. Я возьму креветки. И оливки. Да, два, пожалуйста. Нет, картофельный салат не надо. Да, да, я очень за нее рада… Почему мы всегда думаем, что наши друзья одержимы страхами, которых на самом деле в помине у них нет?

Когда официант удалился и мы остались одни, она вдруг сказала:

— Все-таки верно, что яблоко от яблони недалеко падает?

— Что ты имеешь в виду?

Она испуганно и виновато посмотрела на меня, словно пойманная с поличным. Какую-то долю секунды она молчала, видимо, думая, как уйти от ответа, но потом рассмеялась и сказала:

— Теперь мне придется все тебе рассказать. Вот так история! Тебе известно, что я знаю Тома Лейпера?

Том Лейпер был кузеном Эвана.

— Да, я помню, вы как-то познакомились у Хелены.

— Ну, так вот… Это было еще до того, как я влюбилась в Эдгара. Мы с Томом встретились однажды на улице, и он пригласил меня выпить чашечку чаю, ну и мы… словом, мы подружились. Это было после того, как ты меня оставил… — поспешила добавить она. — Мы с ним изредка виделись. Он не выносил свою жену, я тоже переживала период разочарований. Ты знаешь, как это бывает. Мы почти поддались чувству, но… но добродетель восторжествовала и так далее. Во всяком случае, вскоре я встретила Эдгара. Короче говоря…

— Зачем короче? — возразил я. — Это все ужасно интересно! Я сгораю от любопытства.

Джейн сокрушенно вздохнула.

— Короче говоря, мы остались просто друзьями, друзьями и только, ей-богу. Обычно раз в месяц мы встречались и пили вместе чай. Просто нам было ужасно приятно, что у нас есть своя маленькая тайна. У Тома личная жизнь просто ужасна, особенно теперь, когда родился ребенок… и они знают, что девочка не совсем нормальна. Ты удивлен, шокирован?

— Нисколько. Но причем здесь Том Лейпер?

— Просто от него я узнала всю подноготную семейства Шолто, только и всего. Не встреть я его вчера, я, пожалуй, до сих пор ничего так и не знала бы об Эване. Ты знаешь, кто был его отец?

— Я знаю, что он был владельцем довольно крупной типографии. Насколько мне известно, он сколотил неплохое состояние, но потом все промотал. Он оставил жене один или два доходных дома и приличный капитал в ценных бумагах, но она все это потеряла, когда в тридцать первом разразился кризис.

— Тебе известно, что свою карьеру он начал стряпчим в Новом Южном Уэльсе и отсидел два года в тюрьме за мошенничество?

Это было настолько неожиданно, что я не нашелся, что ответить.

— О, он был умен, — заметила Джейн, — намного умнее своего сына. Выйдя из тюрьмы, тут же уехал из Австралии и начал все с начала. Ему было тогда всего двадцать девять. Он вступил в пай с одним человеком, решившим основать типографию. Через несколько лет он был уже директором. Когда его компаньон умер, Шолто повел дело сам. Ему было уже за сорок, денег — хоть отбавляй, и он тратил их на женщин. В шестьдесят он умер. Жена ненавидела его.

Она посмотрела на меня со скрытым торжеством.

— Видишь, и я кое-чего стою.

— Во всяком случае, это очень интересно.

— Ах, если бы Эван унаследовал от отца хоть крупицу его ума, а не только его пороки! Ну, ладно. Я рассказала тебе все. Теперь подумай, чем я могу помочь. Как ты думаешь, Чармиан согласится встретиться со мной?

— Думаю, что да. Но от Эвана не жди ничего, кроме грубости. Он груб теперь со всеми.

— Ничего, с ним я справлюсь, — мрачно сказала Джейн, и, взяв волован с начинкой из сильно наперченной зайчатины, она откусила кусочек, состроила гримасу и проглотила, как глотают пилюлю.

— Не знаю, успеешь ли ты повидаться с Чармиан. Разве если зайдешь к ней сегодня же. В понедельник они уезжают. Эйрли сдал им дом в Прайдхерсте.

— В таком случае я заеду к ним сегодня. О Эйрли! Это очень мило с его стороны, не правда ли? Ты его знаешь? Он женился на какой-то простушке. Она умна, но ужасная ханжа. Я думала, он женился на твоей Элен.

— Я знаю, что ты это думала.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Я тогда допустила ужасную бестактность, да?

— Нет. Ты просто ускорила события, вот и все.

— Какие события?

— Это касается меня и Элен.

— О! — она нахмурилась. — Вот как?

— Да.

— Как странно, не правда ли? Между нами давно ничего нет, очень давно, да, в сущности, и никогда не было ничего серьезного. Кроме Эдгара, мне никто не нужен. И все же первым чувством у меня была ревность к этой твоей Элен. Да покарает господь ту женщину, — решительно сказала Джейн, — которая словно собака на сене!..

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались, потому что испытывали друг к другу искреннюю симпатию, ту симпатию, которая останется на всю жизнь, прочная, настоящая, не имеющая ничего общего с физическим влечением, ибо в основе этого чувства лежат одни добрые воспоминания.

— Я так рада, дорогой! — воскликнула Джейн. Она наклонилась и поцеловала меня. — Как славно, что случилось все-таки что-то приятное в этот ужасный момент, что-то радостное, наконец, правда? Теперь я совсем с другим настроением пойду к Чармиан, потому что знаю, что у нее тоже есть своя маленькая радость.


Глава вторая


Дом Эйрли в Кенте стоял на отшибе, словно был насильно отторгнут от своих собратьев. Он торчал среди пустоши одиноко, как краюха, отрезанная от каравая и отодвинутая на самый край стола. Дом был узкий и казался непропорционально высоким для своих двух этажей из-за непомерно вытянутого вверх фронтона. Он был серого цвета. Замысловатая каменная резьба украшала окна и входную дверь и была выкрашена голубовато-белой, как снятое молоко, краской, в тон оконным переплетам. На фронтоне, где-то под самой крышей, красовалась квадратная дощечка с именем архитектора, тут же был указан и год постройки — 1902.

К дому примыкал участок в пять акров, занятый в основном огородами. Но позади дома начинался небольшой низкорослый, но густой лесок с запахами трав и изумрудными полянками, там, где солнцу удавалось пробиться сквозь толщу листвы. Слева от дома бледно-зелеными рядами уходили вдаль грядки огурцов, напоминая морскую зыбь; справа виднелся заброшенный теннисный корт, обнесенный проржавевшей и местами порванной проволочной сеткой.

Чармиан сначала показала мне усадьбу, дом, затем предложила:

— А сейчас пойдем в лес. Там никто нам не помешает.

Я приехал в середине недели и собирался побыть здесь два-три дня. Обстоятельства складывались так, что я должен был снова отправиться на север, и я хотел убедиться, что Чармиан ни в чем не нуждается. Элен собиралась приехать в понедельник и остаться с Чармиан до возвращения семьи Шолто в Лондон.

Чармиан и я осторожно пробирались через густые заросли кустарника на опушке леса, отводя рукой ветки и уклоняясь от цепких колючек. Земля была скользкой от толстого слоя опавших листьев и росы, воздух — влажным и тяжелым. Солнечные лучи едва проникали сюда, рыжий кустарник стоял плотной стеной. Вдруг впереди что-то ярко зазеленело. Это солнце, прорвавшись сквозь густые заросли, заискрилось и заиграло на каждом листке.

— Вот и моя поляна! — воскликнула Чармиан. — Сейчас посмотри налево — и ты ее увидишь.

Это была совсем крохотная мшистая полянка, залитая ласковым топазово-желтым сентябрьским солнцем, теплым, как запах свежеиспеченного деревенского хлеба, уединенная и отгороженная от мира. Мы уселись на плаще, который расстелила Чармиан, и, закурив, следили, как синие кольца дыма плывут и тают в неподвижном воздухе.

— Дом внутри очень красив, — сказала Чармиан, — даже не подумаешь вначале. Комнаты большие, светлые и прекрасно обставлены. Элен сказала, что Эйрли нравится это обманчивое внешнее уродство — тем приятнее неожиданный контраст.

Она легла на спину и закрыла глаза. На ней были брюки и светлый свитер. Этот костюм очень шел ей, в нем она была похожа на студентку, приехавшую на каникулы в деревню.

— Как Элен?

— Хорошо. Только слишком много работает.

— Тебе известно, что у нас была Джейн?

— Она говорила мне, что собирается навестить тебя.

— Эван выгнал ее. — Чармиан по-прежнему лежала с закрытыми глазами, и на губах ее играла чуть насмешливая улыбка. — Вначале все было хорошо, она держалась очень спокойно, и он был даже рад ее приходу. А потом он начал, как обычно, грубить мне. Мне-то было наплевать, я уже давно не обращаю на это внимания, но Джейн набросилась на него, как тигрица, стала защищать женское достоинство. Она заявила, что ни одна женщина не выдержала бы и пяти минут с таким грубияном, как он, и ему не мешает хотя бы теперь вести себя прилично. Он посмотрел на нее, прищурив глаза, и сказал: «Джейн, я тебя ударю, если ты не замолчишь». А когда она неосторожно заявила, что наилучшим выходом для меня будет, если он сопьется и умрет от белой горячки, он действительно попытался ударить ее, но промахнулся. Джейн шлепнула его по руке и тут же высказала все, что она о нем думает, а потом…

— А что делала ты в это время?

— Смотрела на эту комедию, — ответила Чармиан, вспоминая все словно с удивлением, — просто смотрела — и все.

— Что же было дальше?

— Он взял ее за руку и вывел из комнаты. Вид у обоих в этот момент был вполне миролюбивый, как ни странно. Я пошла было за ними, но Эван захлопнул перед моим носом дверь. Потом я услышала, как закрылась входная дверь, и в комнату снова вошел Эван, демонстративно отряхивая руки. Разумеется, тут же примчалась belle-mère узнать, что случилось. Эван ей сказал: «Я только что выставил за дверь эту Кроссменшу и не велел больше Чармиан пускать ее на порог». Разумеется, мамаша не замедлила одобрить его действия. «Ты поступил совершенно правильно, совершенно правильно, Эван», — сказала она. Я ушла к себе и легла спать.

Она умолкла, на лице ее уже не было прежнего спокойствия.

— Теперь дело дошло до открытых скандалов. Джейн позвонила через час и просила меня не принимать все близко к сердцу, ибо я не отвечаю за грубость Эвана. Мне пришлось встать с постели, чтобы подойти к телефону, а мне так не хотелось. Скандалы! Мне показалось, что Хелена жива. Она не возражала бы против скандалов и сцен. Ей, бедняжке, так их не хватало.

— А теперь как он себя ведет?

— Невозмутим, как и следовало ожидать. Изображает из себя этакого сельского джентльмена или что-то в этом роде — беззаботен, добродушен, весел. Ходит в шортах, нашел где-то старую газонокосилку, смазал ее, почистил и стрижет траву на лужайке перед домом. А потом ложится отдыхать и не выходит ко второму завтраку.

В лесу раздался шорох, хрустнула ветка.

— Птица или заяц? — сонно спросила Чармиан.

— Не знаю.

Она положила мне руку на колено.

— Здесь хорошо, правда? Мне даже порой кажется, что мы с тобой сейчас просто отдыхаем, что мы вполне счастливы и у нас нет никаких забот. Помнишь, как ты приехал в Брюгге, чтобы увезти меня на каникулы домой, и мы плыли на пароходе по каналу?

Это было восемь лет назад. Для Чармиан — почти вечность.

— Знаешь, чего мне хочется?

— Нет. Чего же?

— Мне хочется, чтобы мы с тобой снова поехали туда. И жили там. О, разумеется, и Элен тоже. — Она умолкла. — Нет. Здесь для Элен нет места. Но это всего лишь мечта, и разве плохо, что мне хочется быть только с тобой, правда? Мы сняли бы комнату в доме Хелены на Двайере, теплым вечером сидели бы у окна, смотрели на деревья и воду, слушали колокольный звон, плывущий над крышами. Смотрели бы на закат над морем и на розовых и зеленых лебедей. Мы ничего бы не делали и не думали бы ни о чем. Иногда мы перекидывались бы двумя-тремя словами с теми, кто гуляет по набережной, просматривали бы газеты. Ты спрашивал бы меня: «Хочешь пройтись?» — и мы бы шли на Гран-плас, пили кофе или пиво… Море спокойное-спокойное, а небо сулило бы на завтра снова ясный и теплый день.

Под сомкнутыми веками заблестели слезинки, дрогнули, как выжатые капельки влаги, и скатились по щекам. Чармиан достигла крайней степени отчаяния, она была в эту минуту недосягаема для меня. Никогда больше не будет ей так тяжело, как в эту минуту: ей можно не страшиться будущего — предел отчаяния она уже перешла. Что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни ждали ее в будущем, она пережила свою самую страшную минуту здесь, на этой маленькой, нагретой солнцем поляне, куда мы с ней уже не забредем больше никогда.

Внезапно мы услышали треск сучьев и громкий голос:

— Чарм! Где ты? Ты здесь?

Верхушки кустов заколыхались, послышался треск разрываемой материи и громкая брань.

Чармиан поспешно села, пригладила волосы и сняла запутавшийся в них сухой листок. На лицо упали прямые лучи солнца, и я видел, как быстро высыхают на ее щеках слезы, оставляя лишь еле заметный серебристо-морозный след.

— Мы здесь, Эван. Клод приехал.

Смеясь и чертыхаясь, он выбрался на поляну. Его короткие спортивные брюки изрядно пострадали от колючек шиповника, одной рукой он прикрывал дыру.

— Черт побери, из-за вас порвал все в клочья в этих джунглях! Здорово, Клод! Хорошо доехал? Чай ждет вас. Мамаша решила попотчевать вас чаем на свежем воздухе.

Мы вышли из леса и спустились с холма к дому. Стол был накрыт на лужайке перед домом, и за ним восседала миссис Шолто, облачившаяся в шелковое платье. Увидев нас, она в шутливом отчаянии воздела руки.

— Бог мой, что за бродяги! На что ты похож, Эван? Сейчас же иди переоденься, милый. Тебе не жарко в этом костюме, Чармиан? Пойди и ты надень платье.

— Нет, благодарю вас, мама, мне не жарко. Но нам с Клодом не мешает помыть руки.

Старая миссис Шолто приветствовала меня одним из своих загадочно-многозначительных взглядов, которые словно подчеркивали общность интересов в прошлом и выражали надежду на солидарность в будущем. Мы с ней столько раз скрещивали мечи, что обоюдная неприязнь стала чем-то вроде привычки. Объективно я по-прежнему испытывал к ней чувство острой антипатии, но оно теперь скорее напоминало антипатию к отрицательному персонажу какой-нибудь пьесы или романа.

Эван и Чармиан провели меня в дом, который внутри действительно оказался очень уютным. Моя комната представляла собой переоборудованный чердак. Она тянулась во всю длину дома, светло-голубая, с такими же голубыми занавесями на единственном окне. У одной стены стояли диван-кровать, книжная полка и радиоприемник. В другом конце — стол, два кресла и большой комод. За окном виднелся балкончик, такой крохотный, что на нем не уместился бы даже стул; на балконе не было ничего, кроме пустых цветочных горшков.

— Когда приедет Элен, Эвана я переселю сюда, — сказала Чармиан. — У Лоры опять режутся зубы, и он жалуется, что не спит по ночам. Я знаю, что Элен не испугают беспокойные ночи.

— А где Лора?

— Спит на лужайке позади дома. Она проснется не раньше пяти. Спит, как сурок. В жизни не видела такого сонливого ребенка.

Чармиан провела меня в ванную; пренебрегая правилами гигиены, мы умылись из одного таза, а затем заняли свои места за чайным столом.

— Мы не будем ждать Эвана, — заявила миссис Шолто, — у него всегда бог знает сколько времени уходит на переодевание. Клод, у меня для вас есть настоящий китайский чай. Ведь вы его любите?

Я поблагодарил ее за внимание.

— Я тоже предпочитаю китайский. Его теперь совершенно невозможно достать. Я считаю, что это одно из самых досадных лишений нашего времени. Чармиан, правда, предпочитает цейлонский, я знаю. Но мне он кажется слишком грубым.

— Я вообще отличаюсь грубым вкусом, мама, вы ведь это знаете, — миролюбиво заметила Чармиан.

Рука старухи, разливавшей чай, на минуту замерла, ее настороженный взгляд остановился на воротах, за которыми проходила дорога.

— Неужели это Шевиоты? Чармиан, тебе не кажется, что сейчас прошла Джойс Шевиот с братом? Ты видела?

— Нет, мама, я не смотрела в ту сторону.

— Интересно, что им здесь надо? Когда в последний раз я слышала о Джойс, она, кажется, собиралась на Восток… Ты ее знаешь, Чармиан?

— Нет.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы они оказались здесь. Они такие… как бы это сказать… грубые и невоспитанные люди. Мать Джойс еврейка. Собственно, в этом нет ничего дурного, среди них есть вполне приличные люди, но есть и очень непорядочные, как вы считаете?

Из дома вышел Эван, сделал мамаше ручкой и уселся прямо на траву.

— Мне здесь удобней. По-деревенски.

— Дорогой, ты помнишь Шевиотов?

— Да, немного. Девица была несколько толстовата, если мне не изменяет память.

— Мне кажется, они что-то разнюхивают здесь.

— Зачем? — резко вскинулась Чармиан.

— Таким людям до всего есть дело, — многозначительно улыбнулась миссис Шолто. — Это сандвичи с огурцами, Клод. Чего-чего, а огурцов здесь в изобилии. Эван, ты помнишь мамашу Шевиот?

Эван красноречиво похлопал себя по ляжкам и приставил к носу согнутый палец.

— Избранная нация, да?

— Вот именно.

— Эван, зачем ты так? — сказала Чармиан.

— Ты имеешь в виду так? — и он снова повторил свой жест.

— Да. Это глупо.

— Что делать, не люблю евреев, — ответил Эван.

— Почему? — спросил я, чтобы хоть как-то поддержать Чармиан.

— А кто их любит? После войны они надоели всем своими спекуляциями на черном рынке.

— Нам ли осуждать других? — промолвила Чармиан, чеканя каждое слово.

Лицо Эвана вспыхнуло.

— Это слишком, тебе не кажется?

— Дорогая, как ты можешь? — всполошилась миссис Шолто.

— Мне очень жаль, но это то, что я думаю.

— Благородство, честность, — пробормотал Эван, — опять эти твои проклятые честность и благородство! — Он поставил чашку на поднос. — Ну и оставайся при них, черт побери, а с меня довольно! — Вскочив, он ушел в дом.

— Даже если тебе угодно брать под защиту евреев, — дрожащим голосом промолвила миссис Шолто, — ты могла бы пощадить его. Ему и без того тяжело.

— Да, — согласилась Чармиан, — я была беспощадна, простите. — Она встала и тоже ушла в дом.

Внимание миссис Шолто, собиравшейся обратиться ко мне с какими-то словами, снова отвлекли голоса за оградой.

— Вот они опять. Да, это Шевиоты… Хотя нет. Нет, это не они. Но как похожи!

И она принялась настойчиво потчевать меня чаем.

— У вас была утомительная поездка, вы, должно быть, проголодались. Клод, поговорите с Чармиан. Она должна быть поласковей с ним. Она во многом ведет себя безукоризненно, я признаю это. На нее можно положиться, и в материальном отношении она просто якорь спасения, но ей не мешает быть более сдержанной на язык…

Я смотрел на миссис Шолто и боялся, что выдержка изменит мне. Наконец я овладел собой настолько, что смог ей ответить.

— Надеюсь, вы не думаете, что я разделяю вашу точку зрения? Для этого вы слишком хорошо меня знаете. Я рад, что у Чармиан осталась еще ее прямота и способность отстаивать свое мнение. Не дай бог, чтобы она их потеряла.

Тень от вяза косо упала на скатерть и как бы разделила стол на два треугольника — ярко-золотой и серый. В вазочку с джемом слетел сухой лист. Миссис Шолто аккуратно выудила его кончиком чайной ложки и стряхнула на траву.

— Осень, — задумчиво произнесла она, — кругом все зелено, но уже чувствуется осень. Свет такой печальный. — Она посмотрела на верхушки деревьев глазами, такими же синими, как проглядывавшее сквозь ветви небо, и я увидел ее юной девушкой с хорошеньким личиком, любящей кружева, банты, цветы и прочие атрибуты женской прелести, подчеркивающие эту агрессивную девичью беззащитность, девушкой, похожей на розовый бутон, с чопорно поджатыми губками, томным взглядом и мягкими кошачьими лапками, которая знает, чего хочет, и с завидным упорством добивается своего.

— Чармиан не должна быть такой жестокой, — повторила она.

Тогда я спросил, неужели Эван не может понять, что Чармиан просто необходима нервная разрядка, которую она, кстати, не так часто себе позволяет.

— Ведь она не бросит его, вы знаете. Она всегда будет с ним.

— Но почему она говорит ему гадости? Кому это нужно?

— Это нужно ей, — сказал я, — чтобы выдержать все.

— Вы говорите загадками, Клод. Должно быть, я слишком глупа, чтобы понять вас. Вам не кажется, что вы несколько переоцениваете свою способность читать мысли Чармиан? Я считаю, что речь идет о простом чувстве порядочности, вот и все.

— Не хотите ли вы сказать, что Чармиан его не хватает?

Она слегка выпятила подбородок и поджала губы.

— В данном случае — да, Клод.

Взгляды наши скрестились.

— Вы это серьезно говорите?

— Да.

— А то, что ей пришлось вынести по вине Эвана, по-вашему, ничего не стоит?

— Она обвенчалась с ним в церкви, — сказала старуха. — Она поклялась быть верной ему в горе и радости, в бедности и богатстве.

— И да поможет ей бог.

— Да поможет он нам всем, — сказала вконец раздраженная миссис Шолто. — Видит небо, как мы в этом нуждаемся.

Я не знаю, чем бы закончился наш разговор, если бы из-за дома не вышла Чармиан с Лорой на руках. Миссис Шолто при виде внучки тотчас же преобразилась и засюсюкала:

— Дорогая крошка! Пусть она поиграет немного здесь. Клод, принесите, пожалуйста, плед, он в передней, сразу же за дверью, вы его легко найдете. Мой маленький козленочек, моя птичка-синичка. Иди к бабушке, иди!

Чармиан посадила девочку миссис Шолто на колени.

— Она проснулась и скучала. Не беспокойся, Клод, я сама принесу плед. Я знаю, где он лежит.

Лора была прелестным ребенком, розовым и пухлым, как все младенцы. У нее были голубые, как у Эвана, глаза, глядевшие смело и открыто. От Чармиан она, однако, унаследовала темные брови и ресницы.

— Посмотрите, какие у нее густые волосы, — восхищенно щебетала миссис Шолто. — Они у нее с самого рождения такие. Только немножко вытерлись на затылочке, но у нее никогда не было голой головки, как у других детей. — Она прижалась губами к податливой щечке ребенка, жадно вдыхая свежий запах детской кожи. — Ту-ту-ту, ту-ту-ту, — ворковала она тоненьким голоском. Лора внезапно поднатужилась, вскинула ручонками, словно оратор на митинге, накренилась набок и чуть было не свалилась с колен старой леди. Мне показалось, что моя племянница в эту минуту бросила на меня хитрый взгляд, в котором я уловил удовольствие, — она словно радовалась, что сумела напугать нас.

Из дома вышла Чармиан с голубым шерстяным пледом, расстелила его в тени и осторожно положила Лору на животик. Та тут же энергично заработала руками и ногами.

— А где Эван? — спросила миссис Шолто. — Разве он не знает, что Лора уже проснулась? Он не хочет ее видеть?

— Он никого не хочет видеть, мама, — ответила Чармиан и тут же добавила, заметив, что старая леди сделала такое движение, будто собиралась тут же встать и пойти к сыну. — Даже вас, мама.

— Нет? Он так расстроен?

— Да, он очень расстроен, — подтвердила Чармиан, закуривая сигарету, а когда миссис Шолто испуганно замахала руками, спросила: — В чем дело, мама?

— Весь дым идет на бедного ребенка. Я уверена, что ей это не нравится.

— Она прекрасно его переносит. Кстати, ветер дует в другую сторону.

После этого миссис Шолто ничего не оставалось, как сосредоточить все свое внимание на внучке, и она снова защебетала:

— Не успеем мы опомниться, как она уже будет школьницей в форменной юбочке, не так ли, моя крошка? Время бежит быстро.

— Да, время бежит, — сказал я, чтобы как-то восстановить нарушенный мир.

— Я говорю Чармиан, что пора записать ее в школу. Смешно, правда, но все хорошие школы обычно бывают переполнены.

Чармиан рассмеялась.

— Вы правы, мама, но сейчас действительно смешно об этом думать.

— Большие планы для Лоры, не так ли? — спросил я.

Чармиан ответила, что ей хотелось бы видеть Лору ученицей N-ской школы — это была одна из известных в Лондоне частных школ.

— О, нет, нет! — шумно запротестовала миссис Шолто. — Когда-то это действительно была приличная школа, но теперь там учится кто попало. Я отнюдь не сноб, но хорошее окружение — это так важно для ребенка. А где вы учились, Клод?

Я сказал, что окончил лицей в Брюгге, а затем среднюю школу в Баттерси.

— Какое странное сочетание! — радостно воскликнула миссис Шолто и даже захлопала в ладоши от удовольствия. — Ну, разумеется, у вас ведь было ужасно беспорядочное детство.

— У меня было чудесное детство, — сказал я и не погрешил против истины. — Чармиан, с точки зрения светского воспитания, повезло, разумеется, больше, чем мне.

— А что хорошего? Посмотри, чем все это кончилось, — пробормотала Чармиан. — Кому нужно сейчас мое воспитание?

Миссис Шолто, метнув на нее недобрый взгляд, встала.

— Пойду в дом, пожалуй. Я пришлю Анни убрать со стола.

Когда старая леди удалилась, Чармиан с удовольствием растянулась на траве рядом с Лорой, которая тут же принялась играть ее волосами.

— Тебе не кажется, что она невыносима?

— Кто?

— Моя свекровь.

— Ничуть. Ты же преспокойно ее выносишь.

— В один прекрасный день мое терпение лопнет. Эвана я еще могу вынести, но ее — нет!

Из дому вышел улыбающийся, спокойный Эван.

— Здравствуйте, мама и дочка, — промолвил он, нагнулся и поцеловал одну и другую.

Случайному свидетелю этой идиллической сценки на английской лужайке в теплый день не могло бы прийти в голову, что за нею прячутся страх и позор, злоба, ненависть и печаль.

Никогда еще я не сознавал столь остро мимолетности момента, не ощущал, как разрушителен и неумолим бег времени. Удлинившаяся тень от дерева, меркнущий солнечный свет с каждой минутой приближали развязку. Еще одна ночь, еще одно утро — и настанет день, которого так страшится Эван. Сейчас он, растянувшись на траве, прикрыв рукой глаза от солнца, был самым обыкновенным молодым англичанином, довольным семьей, уверенным в будущем. Чармиан со спокойным и непроницаемым лицом молча смотрела на мужа. Травинкой она рассеянно щекотала щечку Лоры.

— Не хочешь ли пойти в бар после обеда выпить чего-нибудь? — спросила она меня. — А ты, Эван?

— Нет, спасибо.

— Тебе это не помешало бы.

— Я сказал: спасибо.

— Тебя никто здесь не знает.

— Возможно. И все же я не пойду. А вы идите.

— Если ты ничего не имеешь против.

— Мне все равно. Пригласите мамашу, если хотите. Она никогда еще не была в деревенской пивной, а следовало бы.

— Ты же знаешь, что она не пойдет. Она скорее согласится присутствовать на шабаше ведьм.

— Ну тогда пригласите ее погулять. Только уведите ее отсюда, иначе я за себя не ручаюсь.

Глаза его по-прежнему были прикрыты согнутым локтем, тело раскинулось на траве в ленивой позе, но в голосе звучали горечь и отчаяние. Он ненавидел всех, даже собственную мать, которая готова была солгать, украсть и даже убить, лишь бы продлить сыну беспечное и беззаботное существование.

— Хорошо, я попробую, — пообещала Чармиан.

После обеда, вечером, она действительно предложила миссис Шолто пойти погулять с нами. Эван не стал обедать и демонстративно заперся в маленькой душной библиотеке.

— Мы собираемся пройтись до городка и обратно. Зайдем в пивную выпить чего-нибудь. Вы не хотите составить нам компанию? Здесь принято собираться по вечерам в местной пивной.

Старая леди иронически улыбнулась и ничего не ответила. Она знала, что может позволить себе не отвечать на вопросы.

— Значит, вы не хотите пойти с нами в пивную, мама? Ну, тогда просто погуляем?

— Нет, благодарю. Я не оставлю моего бедного мальчика одного. Это было бы жестоко.

— Но он хочет остаться один, мама! Он хочет этого.

— Может быть. Но речь идет не о том, чего он хочет, а о том, что для него лучше.

— А вы знаете, что для него лучше?

— Моя дорогая, — промолвила миссис Шолто таким загадочным тоном, что он показался мне почти зловещим. — Я знаю его немного лучше, чем ты.

Чармиан прикусила губу и круто повернулась.

— Клод, — сказала она, — подожди меня на крыльце, я сейчас выйду. Здесь очень душно, тебе не кажется? — А взгляд ее приказывал: делай, что тебе велят.

Я вышел и сел на ступеньку маленького уродливого крыльца. Как только они заговорили, я понял, что услышу каждое слово, даже если бы я этого и не хотел. Но я хотел знать, что происходит в доме. Нервы были напряжены до предела, мне казалось, что Чармиан грозит почти физическая опасность. Я не хотел оставлять ее одну даже на полчаса.

Луна еще не взошла. Я сидел в полной темноте, лишь огонек моей сигареты прочерчивал в ней узоры. Я напряженно вслушивался. У подножия холма, там, где угадывались очертания деревьев, виднелась серая полоса, будто отблеск далеких огней. Ветер шелестел листвой, словно беглец, осторожно пробирающийся сквозь чащу, бесшумно ступающий по мягкой палой листве, боясь вспугнуть тишину внезапным хрустом сломанной ветки.

— …вы не хотели, чтобы он женился на мне!

— Моя дорогая, зачем ты говоришь этот вздор? Ты несправедлива.

— Кто знает, понравилась бы вам другая невестка.

— Чармиан, почему тебе так хочется расстроить меня? Разве это хорошо?

Я не расслышал, что ответила Чармиан. Наступила долгая пауза, я подумал, что Чармиан уже ушла и сейчас появится на крыльце.

Но вот я опять услышал высокий и необычайно звонкий голос миссис Шолто:

— Ты была слишком молода для него, Чармиан. Возможно, более зрелая женщина помогла бы ему больше.

— Как смеете вы говорить мне такие вещи?

В голосе Чармиан звучали ненависть и боль незаслуженной обиды.

Старая леди попыталась возразить:

— Прошу тебя, Чармиан…

Снова наступила пауза.

— Простите. Но это было ужасно несправедливо с вашей стороны. Я страдала от его неверности, а вы поощряли ее. Я могла бы давно стать свободной, но…

— Но ты любила его. Стоит ли ставить себе в заслугу то, что было для тебя естественной потребностью, Чармиан? Ты не могла оставить мужа.

— Я перестала любить его после того, как родилась Лора. Я не люблю его больше. Но я остаюсь с ним.

В наступившей тишине слабый шорох листвы показался мне громким, будто по холмам, рощам и лужайкам прокатился тяжкий вздох. В воздухе запахло чем-то пряным и сладким. Но была осень, и цветы давно отцвели.

— Как жаль, что мы не понимаем друг друга, — промолвила миссис Шолто. — Хотя мне кажется, я могла бы тебя понять. Я знаю, что у тебя доброе сердце. Но ты еще дитя, а умные дети должны слушаться.

И снова я не расслышал, что ответила Чармиан.

— Я знаю, что ты умеешь быть сдержанной и разумной. Ты произвела на меня приятное впечатление именно своим умением держаться, но в душе ты все же маленькая грубиянка.

— Я — грубиянка? — громко и гневно воскликнула Чармиан. — Вы так считаете, мама? Хорошо. Тогда я буду и в самом деле груба. Я скажу вам прямо, что вы должны оставить в покое Эвана. Он не выносит ваших забот, не выносит вашей жалости. Ему сейчас больше всего на свете нужны покой и возможность побыть одному. И вы не имеете права мешать ему.

Тишина. Далекая серая полоса на горизонте стала светлее, слабо блеснул сквозь пелену тумана встающий месяц. В лесу запела ночная птица, тоскливо, монотонно. Затем я услышал чей-то плач, нарочито громкий, с правильно чередующимися всхлипываниями и, конечно, слезами, которые катились одна за другой, крупные, как капли из иссякшего фонтана.

— Мама, перестаньте, прошу вас!

— Мой мальчик, мой сын…

— Да, и мой муж. Вы и он доведете меня до сумасшествия, слышите?

— Мой сын! Они бросят его за решетку, отнимут его у меня, оторвут от всех его близких. Когда его вызвали в суд, а я осталась дома, я корчилась от боли, словно вновь рожала его на свет. Ты не поверишь, я знаю, все вы, молодые, ничему не верите. Но я корчилась от боли, я рожала его, моего сына, второй раз.

Она с каким-то садистским сладострастием изливала на Чармиан свое горе, желая заставить ее страдать вместе с нею, мучиться, плакать и корчиться от боли.

Но беспощадный голос Чармиан хлестал ее, как кнут:

— Я верю и не верю вам, мама. Я не знаю, где правда, где ложь. Знаю только, что вы должны оставить его в покое. Он сам сказал мне это.

Что-то задело мою ногу, словно удар электрического тока. На крыльцо прыгнул кот и скрылся в доме.

— Терпеть не могу, когда лгут! — громко произнесла миссис Шолто, отчеканивая каждое слово. — Я всегда ненавидела мелкую, гадкую ложь!

Она так неожиданно появилась в окне в ореоле мягкого желтого света лампы, что я невольно отпрянул назад, в тень, испугавшись, что она увидит меня. Затем, успокоившись, я снова посмотрел на нее. Каждый мускул ее лица, казалось, пришел в движение, дергался и дрожал от возбуждения. Она без стеснения с громким свистящим звуком слизывала с губ градом катившиеся слезы. Тишину нарушили мелодичные звуки курантов на башне.

Когда Чармиан снова заговорила, голос ее казался ровным и бесцветным; это был голос разумной и зрелой женщины, принявшей решение.

— Мама, когда все кончится и будет вынесен приговор, мы с вами больше не будем жить под одной крышей. Слишком многое произошло за это время.

— Надеюсь, — промолвила миссис Шолто жестким голосом, — у меня найдутся друзья, которые приютят меня. И можешь быть уверена, я не обмолвлюсь ни словом.

— Что вы хотите сказать?

— Я не собираюсь… обсуждать с кем-либо наши семейные дела. Я не стану осуждать тебя и не позволю этого другим. Можешь быть уверена.

— Осуждать меня? С какой стати? За что?

— Разумеется, на это нет оснований. Я, возможно, и могла бы сказать тебе что-нибудь резкое и неприятное, но в душе я верю, что ты хороший человек. Ты хранила верность Эвану. Спасибо тебе за это.

— Где вы собираетесь жить?

Миссис Шолто отошла от окна и, должно быть, прошла в дальний конец комнаты. Я продолжал слышать ее лишь потому, что она произносила слова очень громко и не без умысла.

— Где? Сама не знаю. Когда ты стара и у тебя ничего нет, трудно ответить на такой вопрос. Может быть, Том Лейпер согласится сдать мне комнату. Надеюсь, я буду в состоянии оплачивать ее. Это в том случае, если… если мы порываем навсегда. Я не в претензии, не думай.

Голос Чармиан прозвучал глухо, почти виновато.

— Эти деньги ваши, мама, мы ведь договорились.

Я не расслышал, что ответила старуха, но Чармиан быстро и резко воскликнула:

— Нет, нет, вы должны уехать! Я не вынесу такой жизни, да и вы тоже.

— Хорошо. Я готова принять любые условия. Только скажи, чего ты хочешь. Возможно, если я пойду на уступки…

— Я ухожу, мама. Мне жаль, что так все получилось…

— И хорошо, что так получилось. Ты благородный человек, Чармиан. Я только хотела бы, чтобы ты не оговаривала меня перед сыном.

— Обещайте мне, мама, не трогать его.

Наступила долгая пауза. Затем я услышал:

— Хорошо. До тех пор, пока он сам меня об этом не попросит.

Я осторожно сошел с крыльца и спустился по холму к воротам. Взошел месяц, ярко-желтый, как кусок сливочного масла, его свет заиграл на верхушках деревьев.

Вскоре Чармиан догнала меня. Мы вышли за ворота и пошли по дороге.

— Ну как? — спросил я.

— Она просила не оговаривать ее перед Эваном. Но если я заговорю с ним, я не оставлю от нее мокрого места. — Лицо Чармиан исказили гнев и отчаяние, горькое и страшное. В этом отчаянии была жалость, которой она не смела поддаваться. Чармиан грубо выругалась и вздрогнула. И вдруг крикнула куда-то в темноту аллеи, рассеченную серебряной полосой, крикнула так, словно мы были с нею одни в этом мире:

— Господи! О господи, господи!..

— Не надо ничего говорить, я все слышал.

Любопытство ее было почти машинальным, но оно помогло ей прийти в себя:

— Где же ты был?

— На крыльце, я не думал, что там будет слышно каждое слово. Воспитанный человек на моем месте ушел бы подальше, но я умышленно не сделал этого. Не захотел.

— Ты слышал, что я сказала? — спросила Чармиан. — Ты ведь считал меня тряпкой и размазней? Но видишь, это не так. Я сказала ей, что мы не сможем жить вместе, когда Эван… когда его заберут…

— Что ты тогда собираешься делать? Ты можешь жить с нами, со мной и Элен, если мы к тому времени поженимся. Ты могла бы уехать с нами на север, ведь теперь тебя ничего здесь не удерживает.

Но, сказав эти слова, я тут же пожалел о них. Ведь я хотел оградить Элен даже от капризов родного отца, какое же я имею право заставлять ее строить свое счастье бок о бок с отчаянием и несчастьем Чармиан? Мой разум моментально восстал против этого. Отчаяние всегда казалось мне самым страшным, самым тяжким проклятием человека Я искренне любил Чармиан, но я знал, что, как только она перестанет сопротивляться и примирится с судьбой, между нами ляжет пропасть. И самое страшное, я знал, что не сделаю попытки преодолеть ее.

Следует ли презирать себя за это? Так ли уж это плохо? Мне кажется, каждый из нас должен бояться поражения. И если оно ждет кого-либо из нас, тем хуже для него. Живые должны бежать от мертвецов, иначе их тоже ждет гибель. Все величие человека в его вере в будущее. Если путь его лежит через кладбище, он должен пройти его, не глядя под ноги, как по траве, устремив взгляд вперед и вверх, отдавая любовь, привязанность и нежность живым, тем, кто с ним рядом и к кому жадно протянута его ищущая рука.

Поэтому я постарался вложить в свои слова всю силу убеждения:

— Ты уйдешь от него! Ты знаешь это. Ты все равно уйдешь от них.

Казалось, она не слышала этих последних слов и автоматически ответила лишь на вопрос, заданный мною раньше.

— Я буду жить одна, с Лорой. Благодарю тебя, но я должна быть поближе к Эвану. Нам ведь разрешат изредка видеться.

Она пошла быстрее.

— Должно быть, уже половина девятого. Если мы не поторопимся, нам не удастся выпить, а мне это сейчас просто необходимо.

Я взял ее под руку и заставил умерить шаг. Сквозь ветви деревьев заблестели огни Прайдхерста. Дорога поднималась в гору.

Когда мы вошли в пивную, залитую желтым светом памп, полную табачного дыма и гула голосов, я взглянул на Чармиан. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели и казались черными, как уголь, а вся она была, как натянутая струна. Мужчины оборачивались и одобрительно смотрели ей вслед. В ней было столько трогательной, совсем юной прелести, а движения были плавны и осторожны, словно она шла по натянутой проволоке.

— Узнай, есть ли виски, — просительно сказала она. — Закажи мне двойную, нет, лучше тройную порцию. Мне нужны силы, чтобы вернуться в этот дом, а если он опять пьян, то я тоже начну пить. Я еще этого не пробовала, но, кто знает, может, в этом есть смысл.

Виски, однако, не оказалось. В баре не было крепких напитков, и мне пришлось взять херес, чтобы хоть как-то утешить огорченную Чармиан.

— Даже и здесь все против меня, — горько сетовала она.

— Вот уж не думал, что тебе взбредет в голову напиться.

— А почему бы нет?

— Потому что ты первая презирала бы себя. Мучилась от стыда. Я ведь тебя знаю.

— Да, пожалуй, ты прав, — мрачно согласилась Чармиан. — Я бы этого не вынесла. Я видела бы себя этакой пьянчужкой, и меня бы преследовала кошмарная картина, как я в конце концов роняю Лору через перила моста. И все же я выпью еще.

Но когда я подошел к стойке, чтобы повторить заказ, оказалось, что бар уже закрылся. Одна за другой гасли лампы, однако посетители не спешили расходиться.

— Пойдем, — сказал я. Мы вышли на крыльцо.

— Смотри, дождь! — воскликнула Чармиан, словно увидела чудо.

В это лето дождь и впрямь казался чем-то необычным. Мостовые блестели, и крупные капли отскакивали от поверхности луж, словно кусочки стекла. Влюбленные парочки, взвизгивая и радостно смеясь, осторожно ступали по мокрому булыжнику и еще крепче прижимались друг к другу; они словно радовались неожиданно посланному им подарку.

— Надо подождать, — сказал я. — Иначе мы рискуем утонуть в какой-нибудь луже.

— Ничего не имею против, если это случится. И все же пойдем, Клод.

— Зачем?

— Мне всегда не по себе, когда я их оставляю одних. Они словно держат меня на привязи и то и дело дергают за веревочку и тянут к себе.

— Я не собираюсь принимать холодный душ, даже если ты этого хочешь. У меня нет лишнего костюма, чтобы переодеться.

Мы стояли в дверях деревенской гостиницы и смотрели, как мчатся по мостовой потоки воды.

— Знаешь, — сказала Чармиан почти весело, — мне не уйти от них. Даже если я уеду в Австралию. Я все равно чувствовала бы, как они держат меня. Я даже представляю себе, как встаю ночью, одеваюсь, выхожу из дому, иду в гавань, сажусь на первый пароход, а утром снова вижу их — они уже ждут меня по ту сторону океана. Ждут спокойно, без нетерпения и без особой радости, — просто ждут.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Небо прояснилось, и ярко заблестел серп молодого месяца. Было тихо, только вода продолжала шуметь в канавах.

— Пойдем, пока нет дождя, — сказала Чармиан. Мы пошли обратно к дому Чарльза Эйрли, шлепая по грязи. Дважды мы все-таки угодили в лужу и изрядно промочили ноги. Войдя в ворота, мы увидели на холме сверкающий в лунном сиянии дом. Окна его были темны.

— Кажется, они уже спят, — промолвила Чармиан, вздохнув с облегчением. — Как было бы хорошо! Я просто молю бога, чтобы они уже легли. У меня больше нет сил сегодня.

Мы вошли в переднюю. Там тоже было темно, ни один луч света не пробивался из дверей. В доме царила тишина.

— Пойдем в кухню, там оставался суп, — предложила Чармиан. — Я думаю, мы не успели простудиться, вечер теплый. Я ужасно проголодалась.

Насквозь промокшая обувь оставляла грязные пятна на белых и голубых квадратах линолеума. Мы сняли ботинки и поставили их на решетку камина; я снял даже носки.

— Боюсь, завтра мне придется просить носки и ботинки у Эвана. Хорошо, что хоть нога у него небольшая.

— А ты обратил внимание, какие у него миниатюрные руки?

— Да, а вот у Джонни Филда не ноги, а лапищи. Когда они стоят рядом, кажется, что кто-то в насмешку взял, да и перепутал все, и маленькому Джонни достались конечности, предназначавшиеся для Эвана.

— Дай-ка мне твои носки, я их выстираю. Думаю, если их повесить в вентиляционном люке, они к утру высохнут. А ты пока поищи на верхней полке буфета банку с вермишелевым супом. На этикетке подробная инструкция, как его готовить, так что справишься сам.

В ярко освещенной кухне было удивительно уютно; здесь царили покой и тишина. Чармиан, выстирав заодно еще и свои чулки, принялась счищать грязь с наших ботинок.

А затем мы, усевшись за стол, съели вермишелевый суп. Мне казалось, что мы в доме Хелены в Брюгге и если я выйду за порог, то увижу опустевшую набережную, вдохну аромат цветущего лимона, которым пропитан синий ночной воздух, и буду любоваться лебедями, которые гордо рассекают серебряную гладь канала, отправляясь в свое таинственное ночное путешествие. Чистый профиль Чармиан еще больше напомнил Хелену. Грубая, земная красота Хелены стала более тонкой, хотя и менее эффектной в ее дочери Чармиан. Мать и дочь удивительно напоминали друг друга посадкой и формой головы, только это сходство в конечном счете и было настоящим.

— Да, я выгляжу ужасно, — неправильно истолковала мой пристальный взгляд Чармиан. — Я знаю. Но и у тебя тоже усталый вид. Хотя не понимаю почему. Ведь при твоей нынешней работе у Крендалла ты не очень переутомляешься.

— Я устал от тревоги. Вернее, я чувствовал себя усталым некоторое время назад. Теперь мне лучше.

— Ты будешь счастлив, Клод. Ты веришь в это? А я никогда еще не была так уверена. Элен создана для тебя. А как вы собираетесь поступить с ее отцом? Он будет жить с вами?

— Я сказал ей, что нет. У него есть сестра. Она довольно богата и любит его. Она создаст ему все условия. Мы с Элен будем жить одни.

— Следовательно, когда ты предложил мне жить с вами, это была почти жертва. Да и глупость, пожалуй.

Я начал было возражать, но она быстро перебила меня.

— Пора спать. Мне еще надо взглянуть на Лору.

— Найдется у вас что-нибудь приличное почитать перед сном? Я не уверен, что смогу сразу уснуть.

Чармиан сполоснула тарелки, вымыла кастрюльку, проверила, как сохнет наша обувь, и, наконец, приготовила на утро сок грейпфрута.

— А теперь пойдем в библиотеку и ты сам поищешь, что тебе надо. У Эйрли неплохая библиотека.

Мы погасили свет и босиком вышли в холл. Обсохшая грязь на отворотах брюк царапала мне кожу, я нагнулся и счистил ее. Чармиан тихонько напевала под нос.

Она толкнула дверь, ведущую в библиотеку. Через ее плечо я сразу же увидел их. Шолто лежал на диване, а старая леди сидела рядом на стуле, выпрямившись и сложив руки на коленях. Месяц серебряными шестипенсовиками отражался в их глазах.

Я почувствовал, какой неожиданностью это было для Чармиан. Голова ее дернулась назад, словно от удара.

— Вы не спите? Мы думали, вы давно в постели. Почему вы сидите в темноте?

— А зачем спать? — спросил Эван, тяжело ворочая языком. — Какой толк? Иди сама спать.

— Мы как раз собирались. Клод хотел взять книгу. Можно мне зажечь свет?

Миссис Шолто, не проронив ни слова, зажгла около себя настольную лампу.

— Поищи, — сказала Чармиан, обращаясь ко мне. — Я думаю, ты найдешь что-нибудь. Я не буду тебя ждать. Спокойной ночи.

Я ходил вдоль книжных полок с неловким чувством человека, который остался один в музее восковых фигур. Наконец я взял какой-то детективный роман.

— Попали под дождь? — вдруг спросила миссис Шолто.

— Да. Вернее, мы переждали его, но изрядно промочили ноги, когда шли обратно.

— Хорошо, что я не пошла с вами.

Эван лег лицом вниз и, вытянув руку, положил ее на колени матери.

Неловко повернувшись, она обняла его за плечи и вдруг попыталась приподнять и прижать к своей груди. Она бросила в мою сторону быстрый, торжествующий взгляд и сказала так тихо, словно голос ее донесся откуда-то издалека.

— Вот видите, я нужна моему сыну.

Эван дрыгнул, ногой, словно капризный ребенок, промычал что-то нечленораздельное и, поднявшись, посмотрел на нее.

— Что, милый? — спросила она.

— А? В чем дело? — непонимающе и испуганно спросил он. И тут увидел меня. — Нашел что-нибудь? — Поднявшись с дивана, он с трудом встал и, пошатываясь, прошел в другой конец комнаты, где налил в стакан джину. — Выпьешь?

— Нет, благодарю. Я собираюсь спать.

Эван медленно пил джин, и его неестественно блестевшие глаза настороженно следили за мной и миссис Шолто. Вдруг он громко отрыгнул, и по телу его прошла конвульсивная дрожь. Он стоял посреди комнаты, беспомощный и растерянный, с таким видом, будто тьма наползала на него, а пол зыбко колыхался под ногами. На лице его были отчаяние и ужас, ибо он и сам не знал, что так страшно напугало его. Сделав шаг вперед, он наткнулся на столик и свалил вазу с хризантемами на пол. Я взял его за руку и помог добраться до дивана. Он снова упал на него ничком.

— Я сама присмотрю за ним, — торопливо сказала миссис Шолто. — Так будет лучше, Клод.

Она сгорала от стыда, что я вынужден помогать ее мертвецки пьяному сыну, сердилась на него за то, что он не постеснялся предстать передо мной в таком виде.

— Когда ему станет лучше, скажите ему, что я не сплю. Я буду в своей комнате. Я приду, как только понадоблюсь ему.

Она еле держалась на ногах от усталости, и я почувствовал жалость к ней, но вместе с тем раздражение и стыд оттого, что жалею ее лишь тогда, когда ее материнские страдания принимают столь явную форму физических страданий.

Я проводил ее до лестницы. Она пыталась еще что-то говорить мне, какую-то совсем ненужную ложь.

— Его отец был хорошим, благородным человеком. Я рада, что он не дожил и не видит этого. Он не вынес бы такого позора. Матери сильнее отцов. Они способны вынести все. — Она сделала в мою сторону какой-то странный неловкий жест, словно хотела выразить мне свою признательность. Затем, поникнув и сгорбившись, стала медленно подниматься по лестнице.

Я вернулся в библиотеку. Эван спал, что-то бормоча во сне. Отвратительный запах винного перегара и страх — они были почти физически ощутимы, окутывали Эвана, как незримый кокон. Я собрал с ковра хризантемы и поставил их обратно в вазу и кое-как подтер воду с ковра. Затем придвинул поближе настольную лампу, закурил и раскрыл книгу.

Я не заметил, как уснул. Когда я проснулся, солнце уже взошло. Эвана не было в комнате. Окно библиотеки выходило на лужайку, отсюда были видны грядки с огурцами, тянувшиеся прямо к опушке леса. Яркое утреннее солнце пригревало так жарко, что от мокрой после вчерашнего дождя травы и деревьев поднимался белый пар. Клубясь и переливаясь радужными красками, он собирался плотными облачками над неглубокими лощинами и колыхался, когда с запада налетал ветерок.

Эван прохаживался взад и вперед по полоске подстриженной травы. Губы его двигались, словно он отсчитывал шаги. Двадцать шагов туда, двадцать обратно. Один, два, три, четыре, пять… Я направился к нему.

— Здравствуй, — дружелюбно приветствовал он меня. — Зачем ты встал в такую рань? Сейчас ведь не больше шести.


Глава третья


В Лондоне меня ждало письмо Колларда, он просил приехать.

— Стоит ли? — спросил я у Элен.

— Непременно. Ведь это очень важно. Выяснишь все на месте: условия, квартира.

— Но я пока не собираюсь давать какие-либо обещания.

— Разумеется! — воскликнула Элен. — Спешить не следует. — И она открыто посмотрела мне в глаза, словно заверяя, что отнюдь не собирается меня к чему-либо принуждать.

— Понимаю. Не удалось выстрелом в лоб, можно попробовать мышьяк: медленно, зато верно.

Элен протестующе замотала головой.

— Я вижу, ты все же решила меня доконать. А выглядеть все будет так, будто я сам на это пошел.

— Разве так уж плохо иметь работу, которая хоть что-то сулит тебе в будущем?

— Следовательно, ты настаиваешь?

— Отнюдь нет, — горячо возразила Элен. — Поступай, как сам считаешь нужным.

Я сказал, что благодарен ей хотя бы за это. И она одарила меня своей щедрой улыбкой.

Мы обедали у Гвиччоли. Я рассказал ей о визите к Чармиан, и это так расстроило Элен, что она охотно переменила тему разговора.

— Как отец? — спросил я.

Элен помрачнела.

— Ужасно.

— Что на этот раз?

— Не надо так. Я могу себе это позволить, но не ты. — Она умолкла. — Участился пульс. Я уверена, это желудок, он же утверждает, что сердце.

— Он показывался врачу?

— О, разумеется. Но врачам он не верит.

— Покажи его специалисту.

— Думаю, ему лучше держаться от них подальше, — устало сказала Элен — Дело не только в том, что они стоят бешеных денег, хотя и это для нас не пустяк. Вся беда в том, что они нагоняют на него такой ужас, что за неделю до визита к врачу он не спит и не ест. И когда он наконец попадает на прием к своей знаменитости, то уже по-настоящему болен. Он умрет не от рака, болезни сердца или почек, он умрет от своих бесконечных походов к врачам. Когда-то мне удавалось отговаривать его от этого, но это было до той злополучной ошибки. Теперь же, когда он велит мне записать его на прием, я безропотно подчиняюсь. Да еще отпрашиваюсь с работы, чтобы сопровождать его. И выхожу из себя, когда выясняется, что он абсолютно здоров. Если бы ты знал, сколько раз мы шли по Харли-стрит, Уимполл-стрит или еще по какой-нибудь улице, неприлично ругаясь, и я, уже не сдерживаясь, кричала на него просто потому, что была чертовски рада, что он здоров. Знаешь, как та мамаша, которая орет на ребенка, когда он упал, но, к счастью, не ушибся. В прошлый раз после такого визита к врачу я буквально довела его до слез. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется вырвать себе язык.

— Ну, ну, зачем же так, — постарался успокоить ее я, — не надо заниматься самобичеванием. Ты прекрасно понимаешь, что, если бы ты не боролась с его приступами ипохондрии, он давно бы слег и не вставал. Каждый раз, когда ты поднимаешь его на смех, кричишь на него и издеваешься над его лекарями, ты вселяешь в него уверенность, что он совершенно здоров. И он на какое-то время успокаивается и верит. Представляю, что было бы, если бы ты вздумала ему поддакивать!

— Вот уж совсем не ожидала от тебя, — засмеялась она. — Ты, оказывается, мастер успокаивать! Право, мне будет не хватать тебя, когда ты уедешь.

— Тебе будет не до этого. Ты же собираешься в Прайдхерст. Ты уверена, что тебе стоит туда ехать? Мне кажется, мы с Чармиан не имеем права требовать от тебя этого.

— Но это необходимо ей, не так ли?

— Да, но…

— В таком случае, я еду.

— Три недели — это немалый срок.

— Если будет совсем невмоготу, брошу все и уеду. Обещаю тебе.

Я сказал, что мало верю в то, что ее присутствие что-либо изменит, но Элен была из тех, кто не покидает тонущий корабль, даже если жертва лишена всякого смысла.

— В тебе есть этакое подвижничество, Элен. Я давно это заметил. Еще немного — и ты была бы новой Харриет Мартино или Ханной Мор.

— Или Жанной д’Арк, — с вызовом добавила Элен.

— Нет. Ты всего лишь младший командир. А она была полководцем.

— Неужели тебе нравятся такие женщины? — не без лукавства тихо спросила Элен.

— Нет. Но я люблю тебя, и что бы я в тебе ни открыл, это уже не имеет значения.

Она ножом сделала в солонке небольшой холмик и тут же аккуратно разрезала его пополам. В этот вечер на ней было очень простое, но, без сомнения, очень дорогое платье оливкового цвета, которое я не преминул похвалить.

— Пожалуйста, не воображай, что я купила его для тебя, — сказала она. — Я купила его для визита в Прайдхерст, чтобы придать себе уверенности. Я действительно боюсь, веришь ли? — Но прежде чем я успел ей ответить, она быстро спросила: — Ты ничего не знаешь о Филдах?

— Нет, но надо бы навестить их.

— Зачем?

— Главным образом ради Наоми. А еще потому, что Хелена любила его.

— Не думаю, чтобы она смогла любить его сейчас.

— Надо знать Хелену, она нашла бы для него оправдание даже там, где он и сам не посмел бы этого сделать. Она придумала бы какую-нибудь фантастическую причину, чтобы объяснить, почему Джонни вынужден был красть автомобили. Ты заметила, что никому из нас в голову не пришло искать оправдания Эвану? Даже Наоми, слава богу, не пыталась оправдывать Джонни.

— Видимо, это просто невозможно.

— А вот Хелена обязательно попыталась бы. Когда она любила, она шла на все. Очевидно, мы не настолько любим Эвана и Джонни, чтобы решиться на такое. И это, пожалуй, очень плохо. Я ожидал от Наоми большей самоотверженности.

— Ну это уж слишком! Ты пытаешься лицемерие возвести в добродетель, — проворчала Элен.

— Я просто констатирую факт.

— Нет, ты всего лишь пережевываешь мертвые догмы, как жевательную резинку. Она потеряла вкус, но завязла в зубах.

— В двадцатые годы — очевидно, до того, как ты родилась, — я бы галантно раскланялся и сказал: «Весьма польщен, мадам».

— Не верю. Ты сам никогда не был лицемером, — самоотверженно защищала меня Элен.

— Да, пожалуй, не был. Но, увы, хотел им быть, когда мне было лет семнадцать.

Элен с сожалением посмотрела на стенные часы, строгие, окантованные черным и совсем не гармонирующие с позолотой и витыми канделябрами обеденного зала Гвиччоли.

— Мне необходимо вернуться в министерство. Чарльз недоволен, что я собираюсь в отпуск, и желает получить свой фунт мяса, пока я еще здесь.

Я уплатил официанту. Элен стремительно поднялась и, не дожидаясь меня, со свойственным ей независимым видом пошла к выходу, обходя столики.

Был душный предгрозовой вечер, на сером небе зловеще багровела полоса заката.

— Мы увидимся вечером? — спросил я.

— Боюсь, что нет. Мы ждем тетушку Тину к обеду (это была сестра Стивена), и мне неудобно будет сразу же исчезнуть. Она так внимательна к отцу все эти дни. Может быть, завтра?

— Завтра так завтра. Тогда я наберусь решимости и загляну к Филдам.

— Только не сочувствуй им, особенно ему.

— Не собираюсь. Право же, мне никогда не пришло бы это в голову.

— Он дрянь, каких мало, — заявила Элен со своей обычной резкостью, а затем более миролюбиво добавила: — Такие люди — болезнь нашего века. Да, совсем забыла, я встретила Хильду Пентридж. Это она познакомила меня с Наоми. Она сказала, что ресторан «Ла Мадлон» прекратил свое существование. Этот тип, компаньон Джонни, перетрусил. Ведь все было построено на спекуляциях на черном рынке, и Джонни Филд был главной пружиной. Его партнер испугался, что сам не осилит всего, он знал, что не так умен, как Джонни.

— Ты считаешь, что Джонни умен? Почему же в таком случае он так глупо попался?

— Всему виной случайность, он не мог этого предвидеть. Если бы Лаванда не вздумал сам заниматься сбытом машин, Эван и Джонни по-прежнему обделывали бы свои делишки. Ну, мне пора, Клод. Представляю, какой сейчас вид у Чарльза.

Я попросил ее поцеловать меня.

— «Как! Посреди улицы?» — протестующе воскликнула она и не без гордости добавила: — Помнишь откуда это? «Укрощение строптивой».

— Помню, помню, черт побери. Да, да, именно посреди улицы.

Но я плохо знал Элен. Она настояла на том, чтобы я проводил ее до ближайшей станции метро — здесь, если мы поцелуемся, нас по крайней мере примут за супругов, нежно прощающихся перед долгой разлукой.

— Пусть думают, что ты спешишь на Пэддингтонский вокзал, чтобы успеть на поезд, идущий в Кардифф, — сказала она.

— Судя по твоему виду, вполне похоже, — заметил я и, чтобы доставить ей удовольствие, сделал несколько шагов в сторону билетной кассы, а Элен, вынув платочек, для пущей правдоподобности помахала мне. Затем, повернувшись, заторопилась к выходу.

Я позвонил Филдам и справился у подошедшей к телефону Наоми, могу ли я зайти к ним вечером.

— О, пожалуйста! — воскликнула она. — Это так мило с вашей стороны. Вы не представляете, как обрадуется Джонни. Приходите обедать.

— Нет, не смогу, я буду у вас не раньше половины девятого. Как он?

— Держится великолепно, — ответила Наоми, — просто великолепно, даже не могу вам передать. Вы сочтете меня за сумасшедшую, но, право, он никогда еще не вызывал у меня большего уважения. А как… как ведет себя Эван?

— Отнюдь не великолепно, — ответил я.

— Пьет?

— Да.

— О господи. Бедная Чармиан, — изменившимся голосом тихо промолвила Наоми. — Бедная, бедная Чармиан. Мне кажется, Эван собирался на будущей неделе повидаться с Джонни, чтобы договориться о защите?

— Да, возможно.

— Хотя, боюсь, надежд на успех мало.

Сказав это, Наоми вдруг испуганно умолкла, словно перед нею в эту минуту возник образ мужа в ореоле мученика. — Вот почему я восхищаюсь мужеством Джонни. Он знает, что надежды нет, и приготовился к самому худшему.

— Ну, а как вы? — спросил я.

Она молчала так долго, что мне показалось, будто нас разъединили, а затем сказала: — Я? О, прекрасно. Честное слово! Я беру пример с Джонни… а потом… потом я пришла к выводу, что всегда была порядочной ханжой. Возможно, это было плохо… для него, для Джонни. Возможно…

На этот раз нас действительно разъединили. Я звонил из автомата, и, поскольку у меня больше не оказалось монет, разговор на этом закончился.

Вечером, открыв мне дверь, она сразу же продолжила разговор, словно он был прерван всего лишь минуту назад.

— Входите. Джонни скоро придет. Он ушел отправить письмо. Нас прервали утром, не так ли? Я хотела вам сказать: я боюсь, что именно мое ханжество было всему причиной, и Джонни… Ну, в общем, я толкнула его на это. Я знаю теперь, что должна разделить с ним его вину. Когда я выходила за него замуж, я считала, что он безволен и слаб, что ему не хватает моральных принципов, чувства ответственности, и старалась внушить ему все это.

Наоми ходила по комнате, жестикулируя, словно читала стихи. На ней было ярко-красное платье, на лице слишком много косметики. Ресницы казались неестественно густыми и тяжелыми от туши, контур губ, густо обведенный помадой, как-то непривычно изменил ее.

— Что может быть ужаснее для мужчины, чем добродетельная жена, которая пытается переделать его на собственный лад? Особенно для такого мужчины, как Джонни.

Нет, я ошибся, Наоми все же нашла для него оправдание. Ее любовь оказалась достаточно сильной, чтобы подхлестнуть ее воображение.

— Что бы там ни было… Почему вы не сядете, Клод? Я не могу сидеть, но это не значит, что вы должны стоять. Что бы там ни было, теперь уже все позади. Джонни оступился, я знаю, и он заплатит за это. Но я поняла, что я тоже не так уж безупречна. Вся эта чушь с праведниками и грешниками — это бред девчонки-школьницы. И, — она выразительно поводила пальцем перед моим лицом, — к тому же опасный бред. Мы с Джонни теперь равны. И никогда еще мы не были так близки. Вам кажется это странным?

— Нет, мне просто жаль. Но я вас понимаю.

Наоми прислонилась к стене, эффектная и яркая, она словно сошла со страниц модного журнала.

— Я была уверена, что вы поймете. — Она улыбнулась незнакомой мне вызывающей улыбкой. — Вы знали о том, что Хелена прочила меня вам в жены? Она не хотела верить, что я люблю Джонни.

— Да, знал.

— Вы очень интересный мужчина, Клод, — сказала она, смелея от сознания полной своей безопасности. — Пожалуй, вас портит только нос. И вы мне даже нравились немного. Я часто думала… Господи, какая глупость! Простите, я, кажется, болтаю вздор. Это все было так давно, и мы тогда были совсем другими.

— Да, другими, — согласился я.

— Вы всегда умели понимать. Всегда. Поверьте мне, я вполне искренне благодарна вам за то… за то, что вы не отступились от нас. За все эти годы.

— Это не относится к Джонни, — возразил я, — я не отступился только от вас, Наоми. Вы всегда мне нравились, и я был очень огорчен, когда вы вышли за него замуж.

Лицо ее приняло лукавое и вместе с тем немного растерянное выражение. Она явно не знала, как ей следует отнестись к моим словам.

— Огорчен? Почему же? Неужели вы…

— Моя дорогая, — поспешил я успокоить ее. — Я был огорчен, потому что хорошо знал, какой человек мог бы сделать вас счастливой.

Наоми была несколько обеспокоена таким поворотом разговора, но это помогло ей на время отвлечься от печальных мыслей о Джонни.

— И кто же этот человек? — спросила она.

— Какой-нибудь способный молодой врач, — серьезно ответил я. — Любой положительный человек, даже — а почему бы и нет? — даже священник. Любой, кто намерен чего-то добиться в жизни и преисполнен похвальной решимости сделать это упорным трудом.

Разочарование, на мгновение отразившееся на ее лице, тут же сменилось явным облегчением. Наоми рассмеялась.

— Вот и ошибаетесь. Раньше, возможно, мне нужен был бы такой муж, но не теперь. Теперь мне нужен только Джонни. Мы никогда еще не были внутренне так близки, как сейчас.

Услышав в передней шум, Наоми заторопилась навстречу мужу и обняла его, как только он появился на пороге гостиной. Это напомнило мне кадр из какого-то банального фильма.

Джонни, смущенно улыбаясь, глядел на меня через плечо Наоми, а потом, высвободившись наконец из ее объятий, протянул мне руку.

— Как приятно снова видеть тебя, Клод. Тебе ничего не дали выпить? Наоми, какая же ты хозяйка? Как поживаешь? Ты прекрасно выглядишь.

Отвечая на его вопросы, я вдруг с удивлением заметил, как сильно сдал Джонни за те несколько недель, что я его не видел. Он очень похудел, и костюм болтался на нем как на вешалке; узкое лицо между большими торчащими ушами казалось до смешного маленьким. Он напоминал лемура своими огромными круглыми глазами, для которых череп служил всего лишь хрупкой оправой. Но, несмотря ни на что, Джонни был по-прежнему элегантен, насколько это было возможно при столь резкой худобе, аккуратно подстрижен и причесан, в белоснежной сорочке и начищенных до блеска ботинках. Безымянный палец левой руки украшало кольцо с печаткой из оникса.

Он устало плюхнулся в низкое мягкое кресло, перекинув ноги через один подлокотник и удобно положив голову на другой, потом с улыбкой принял из рук Наоми стакан с виски и позволил сунуть себе в рот раскуренную сигарету.

Теперь я почти не сомневался, что Наоми осталась прежней, несмотря на героическую и нелепую роль, которую она сама на себя взяла, а вот Джонни разительно изменился или находился в процессе такого изменения.

Я еще не видел, чтобы Джонни так уверенно, покойно и уютно чувствовал себя дома. Я не мог упрекнуть его в том, что он полностью игнорирует мое присутствие, поскольку он уселся ко мне боком, однако его манеры казались подчеркнуто непринужденными и небрежными. Между нами теперь были иные отношения, и это его явно устраивало. Но тон его оставался прежним, так же как и его излюбленные словечки и выражения и привычка подтрунивать над собой. Он осведомился о Чармиан и Шолто, огорченно поморщился, выслушав мой ответ, и ограничился лишь коротким замечанием.

Я спросил, видел ли он Лаванду.

— Этого кретина? — ответил он. — Не имею ни малейшего желания. Я отнюдь не кровожаден, но знаешь, Клод, я с удовольствием разделал бы его, как свиную тушу, и сдал бы в чемодане в камеру хранения на каком-нибудь вокзале.

Наоми громко и неестественно расхохоталась, но тут же умолкла, словно задохнулась. Несколько минут мы сидели молча. Наоми, чтобы как-то заполнить неловкую паузу, тихонько замурлыкала песенку.

Филд неожиданно повернулся и в упор посмотрел на меня.

— Знаешь, я рад, что ты зашел, но лучше бы ты этого не делал, — медленно промолвил он. — Я просто не знаю, как себя вести теперь. Прикидываться веселым и беспечным, пожалуй, было бы лучше всего…

— Разумеется, — подхватила Наоми деланно веселым голосом.

— Но это чертовски трудно, — продолжал Филд. — Я очень хорошо представляю себе все, вплоть до того момента, когда объявят приговор и предложат попрощаться с родными. Но мне трудно представить себе, что будет дальше. Я боюсь даже думать об этом. И если я начну об этом думать, я не выдержу.

— Он только так говорит, но он выдержит, — быстро вмешалась Наоми. — Подвинься, милый, я сяду рядом.

— Вот сейчас я, пожалуй, выдержу, — согласился Джонни, улыбнувшись, и посмотрел на губы Наоми. Не отрывая чуть насмешливого и вместе с тем нежного взгляда от лица жены, Джонни заговорил, обращаясь ко мне: — Наоми считает, что у нас с нею сейчас идеальное согласие. Возможно, она права. Когда я отбуду свой срок, — он произнес эти слова очень медленно, словно иронизируя над самим собой и стараясь не замечать их зловещего смысла, — это, должно быть, пойдет мне на пользу, я стану лучше, то есть никогда больше не встану на такой путь. Ну, а вот Нао станет хуже. Тогда между нами действительно не будет разницы, кроме, разумеется, чисто внешней, а?

— Не надо, милый, — запротестовала Наоми.

Джонни перевел свой взгляд на меня.

— Подумай только, теперь я долго не буду причинять тебе хлопот! Ты отдохнешь. Ты и сам не представляешь, как это будет здорово.

— Я постараюсь сделать все для Наоми.

— Спасибо, Клод. — Он подтянул согнутые ноги почти к подбородку, ловко перекинул их через колени Наоми и опустил на пол. Теперь он сидел в кресле в нормальной позе и, наклонившись ко мне, предложил еще виски. — Наоми будет дорого твое внимание, особенно когда подойдет срок.

Я совсем забыл, что Наоми ждет ребенка.

— Ну, хватит, — вдруг решительно сказал Джонни, — хватит говорить о неприятных вещах. Как поживает Элен?

— Прекрасно. Очень занята, правда.

— Я ошибся, вообразив всякий вздор… — На мгновение к нему словно бы вернулись его прежняя подкупающая юношеская неуверенность и смущение. — Это не мое дело, я знаю. Забудь об этом.

— Я надеюсь, мы с Элен скоро поженимся, — сказал я.

— Она очень тебе подходит, — мечтательно заметил Джонни. Глаза его потеплели, нахмуренный лоб разгладился. — Нао, правда, со мной не согласна, но я нахожу, что Элен красива.

— О нет, в ней, безусловно, есть какая-то привлекательность, — смущенно запротестовала Наоми. — Но когда я говорю о красоте, то имею в виду прежде всего классическую красоту в общепринятом смысле слова. Идеал такой красоты — Венера Милосская. Хотя, если бы кто-нибудь встретил в наши дни такую женщину, она показалась бы слишком толстой и скучной.

— Элен понравилась бы Хелене, — сказал Джонни, снова возмутив меня своим тоном давнего друга семьи. — Я уверен.

Я встал.

— Не уходи, — быстро сказал он, — останься! — И добавил с ненужной патетикой: — У нас теперь никто не бывает.

— Пожалуйста, не уходите, — тоже попросила Наоми. — Еще сигарету?

— Нет, мне пора. Если я понадоблюсь…

— Ты очень нужен нам сейчас! — воскликнул Джонни.

— Зачем?

— Утешить, развлечь, наконец. Не валяй дурака, Клод. Ты же понимаешь, когда ты здесь, я вспоминаю старые добрые времена и забываю обо всем…

В его голосе прозвучали нотки искреннего отчаяния, и я сдался. Он смотрел, как я снова усаживаюсь в кресло, и рассеянно вертел в руках пустой стакан, затем заглянул в него и недовольно нахмурился.

Какое-то время мы молчали. В комнату вбежал маленький рыжий котенок и стал тереться о ноги Наоми. Она нагнулась, погладила его, а затем подхватила и посадила себе на плечо.

— Это Тэффи. Вы еще не видели нашего Тэффи? Он к нам забрел случайно и остался.

Я похвалил котенка.

— Тэффи, Тэффи! — позвал Джонни, легонько прищелкнув пальцами.

Наоми посмотрела в окно, зябко поежилась и обхватила себя руками за плечи. Котенок спрыгнул и спрятался под стулом.

— Будет гроза. Чувствуется в воздухе.

— Вот от чего у меня разболелась голова, — сказал Филд. — Нао, будь добра, дай мне чего-нибудь.

— Чего же?

— Может, чашку чаю? И таблетку аспирина? А тебе, Клод, чаю или еще виски?

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Не стесняйся. Ну так как же, Нао?

— Сейчас принесу.

Она нежно поцеловала мужа, улыбнулась и вышла из комнаты.

Филд проводил ее взглядом, посмотрел на меня так, словно мы с ним только что говорили о Наоми, а затем, печально вздохнув, сказал:

— Знаешь, чего мне сейчас больше всего хотелось бы? Чтобы Хелена была здесь.

Я промолчал.

Филд медленно покачал головой, и глаза его странно блеснули.

— Я знаю, ты не переносишь, когда я говорю о ней.

— Да. Мне это неприятно.

— Что ж, я тебя понимаю. Но, черт побери, что я такого сделал? Почему я не имел права жениться на Наоми? Ведь Хелена была старуха, и вообще между нами ничего не было.

— Если ты хочешь знать, в чем твоя вина, я скажу тебе.

— Скажи, — ответил он тихо и как-то торжественно-печально. — Я хочу, чтобы ты объяснил мне. Ты ведь знаешь, я сам иногда не в состоянии разобраться, я пытаюсь, но не всегда получается!

— Ты сам должен был сказать ей, что женишься на Наоми, а не делать это тайком от нее. Я думаю, ты хорошо знал, как ей будет неприятно, что ты скрыл это от нее.

— Но ведь все случилось так неожиданно. Я имею в виду тетушку Нао. Ведь только когда она умерла, мы с Нао смогли обвенчаться.

— Ты знал все заранее, — сказал я. — Это было решено еще до того, как ты уехал из Лондона.

Филд встал. На столе стояла ваза с букетом роз, лепестки были словно из белой лайковой кожи. Джонни рассеянно поправил цветы.

— Ну хорошо, знал. Я действительно тогда смалодушничал. Я убеждал себя, что Хелена не может ни на что претендовать, разве что на мою благодарность. И я всегда был и буду ей благодарен. — Он умолк. — Но надо и меня понять. Я думал, что смогу смириться с тем, что меня считают трусом, обманщиком, человеком неблагодарным и дурно воспитанным и еще бог знает кем. А теперь я не желаю с этим мириться. Сейчас я виновен в преступлении, которое действительно совершил. Но я хотел бы реабилитировать себя хотя бы в другом.

— В чем же?

— В том, что касается моих отношений с Хеленой.

Я посмотрел на него. Его профиль, нечеткий и юный от приглушенного света лампы, напомнил мне романтических рыцарей с картин Берн-Джонса. Но я знал, какие мысли копошатся сейчас в этой голове, зреют и просятся на язык, ускоряя бег крови в жилах.

— Мне нелегко было с ней, — сказал он.

— Но зато удобно и уютно.

— Как домашней кошке, ты это хочешь сказать?

— А хотя бы и так. Если тебе было плохо, зачем же ты оставался?

— Потому, что она этого хотела. Потому, что я был привязан к ней и боялся ее обидеть.

— И все-таки обидел.

— Да, возможно. Но, как я уже сказал, мне тоже было нелегко. Есть вещи, которых ты просто не знаешь.

— Я ничего больше не хочу знать, — прервал его я.

— Это несправедливо, — тихо промолвил Филд, внимательно разглядывая розы в вазе. — Чертовски несправедливо. Нельзя обвинять, не выслушав человека.

— Я не собираюсь тебя обвинять. Я просто не хочу говорить с тобой о Хелене.

— Но зато я хочу. Я…

В эту минуту вошла Наоми с подносом, и Джонни подвинул ей столик, стоявший у камина.

— Спасибо, дорогая. О, ты не забыла и аспирин. Клод, чашечку чаю? Ты действительно не хочешь? А ты, Нао?

— Нет, я буду плохо спать, — сказала Наоми.

Присев на корточки около низенького столика, он налил себе чаю, раскрошил в ложке две таблетки аспирина, залил их чаем и, поморщившись, проглотил.

— Фу, гадость! Вечно застревают в горле. Мы с Клодом сейчас вспоминали Хелену, Нао.

Наоми снисходительно улыбнулась.

— Да? Что-нибудь забавное?

Я почувствовал раздражение — для Наоми Хелена была всего лишь шутихой, вдохновительницей всяких небылиц и анекдотов.

— Не совсем, — ответил Филд. — Мне кажется, молоко прокисло.

— Не может быть. Оно из холодильника.

— Попробуй сама.

Наоми попробовала молоко.

— Свежее не бывает.

— Значит, это со мной что-то неладное творится. Мне сегодня все кажется каким-то не таким.

— Я помню, — воскликнула Наоми и неожиданно засмеялась, — как Хелена однажды сказала мне, что умывается снятым молоком, чтобы чувствовать себя римской императрицей.

— Если на то пошло, то она и была римской императрицей, — воскликнул Филд. — У нее было платье алого цвета…

— О, да, да! Ты называл ее Помпеей. Помните, Клод? Она действительно была в нем похожа на знатную римлянку.

— Мне пора домой, — сказал я.

Филд вскочил.

— Ты не возражаешь, если я провожу тебя? Мне надо проветриться.

На это трудно было возразить.

— Мы увидимся с вами до… до?.. — Наоми мучительно покраснела.

— Не думаю. Я на днях уезжаю на север Англии.

— Навестите нас, если сможете. Пожалуйста. — Она протянула мне руку. — Благодарю вас, Клод. Джонни, ты надолго?

— Минут на двадцать, не больше, дорогая. Ложись, не жди меня.

— Да, я, пожалуй, лягу. Я так устала. Сама даже не знаю отчего.

Филд шагал со мной рядом по пустынному тротуару. Деревья от падавшего на них лунного света казались салатно-зелеными, горбилась, уходя вдаль, сверкающая мостовая. Вдоль нее через определенные интервалы светились фонари ремонтных бригад, и ближайший из них напоминал огромную алую грушу с янтарной сердцевиной.

— Думаю, мы больше уже не увидимся, — промолвил Филд. — И разумеется, больше не будет случая поговорить.

— Кто знает?

— Ты не захочешь. Вот почему я намерен сказать тебе все сейчас. Свернем? Тебе в эту сторону?

Я вспомнил вечер, когда я вот так же шел с Джонни Филдом, еле сдерживая душивший меня гнев. Это было после того, как я случайно услышал его слова, сказанные в баре какой-то девчонке: он похвастался, что в него влюбилась старуха. Это было первое предательство Джонни.

Казалось, он угадал мои мысли.

— Похоже на тот вечер, да?

— Какой вечер?

— Вечер в пивной, когда ты услышал, что я сказал одной дурехе.

— Это было давно, — ответил я, почувствовав безмерную усталость и желание поскорее добраться до постели и лечь.

— Тогда я не оправдывался. Да и глупо было оправдываться, хотя я мог бы. Ведь не все, что я говорил тогда, было неправдой.

— Что ты хочешь сказать?

Он медленно вышагивал рядом, как всегда, слегка подпрыгивая и глядя себе под ноги.

— Я уже тогда понял, что Хелена слишком серьезно относится ко мне. Вернее, я почувствовал это.

— Для Хелены ты был сыном, вернее, чем-то вроде любимой игрушки, котенка или собачонки, — сказал я с явным намерением задеть его.

Он резко повернулся ко мне.

— Возможно. Может, ты и прав. Но перед моим отъездом в Корнуэлл она предложила мне жениться на ней.

Удар был нанесен так неожиданно, что я буквально застыл на месте.

— Что ты сказал?

Мы стояли под фонарем. Его яркий свет пронизывал насквозь густую листву платана, делая ее почти прозрачной. От этого слепящего света лицо Джонни казалось белым как мел, болезненно-трагическим порочным и вместе с тем печальным, как маска Пьерро. Он стоял, покачиваясь, сунув руки в карманы.

— Она предложила мне жениться на ней, — повторил он.

Я крикнул, что это ложь. Он медленно покачал головой, и слабая улыбка, затаившаяся в уголках рта, стала шире.

— Нет, я не лгу. Но не думай ничего дурного. Ничего не было.

— Чего не было? О чем ты говоришь?

— О том, что она вовсе не относилась ко мне как к сыну. Здесь она была вполне откровенной. Она считала, что ей будет удобней заботиться обо мне, если мы поженимся. Она так и сказала мне.

— Ты лжешь, — снова повторил я.

— Нет, клянусь, это правда. Я никогда бы не рассказал тебе этого, если бы мне не надоело постоянно чувствовать себя виноватым. Ты чересчур легко судишь людей, Клод. Едва ли кому понравится вечно чувствовать себя сутенером. Чаша терпения в конце концов переполнится.

— Я знал Хелену, — сказал я. — Знал, как самого себя, и знал, как она относилась к тебе, да простит ее бог.

— Зритель, — авторитетно изрек Филд, — иногда многого не видит, особенно если сидит на галерке. Почему ты решил, что знаешь все? Я говорю тебе — и ты должен мне верить, — она просила меня стать ее мужем. — Он умолк. — Она написала мне письмо.

— Я поверю тебе лишь тогда, когда увижу это письмо.

— О, разумеется. Но у меня его нет.

— Я так и знал. — Ярость душила меня, и я едва различал теперь его лицо. Мертвенно-бледное, оно прыгало перед моими глазами.

— Я уничтожил его, потому что она велела. Я получил его с четырехчасовой почтой, она послала его на адрес конторы. А в половине пятого позвонила, сказала, что, должно быть, сошла с ума, и велела уничтожить письмо. Я так и сделал. Хорош бы я был в твоих глазах, если бы сохранил его.

— Этого письма не было, — медленно сказал я, — и она не звонила тебе в контору. В этой истории все с начала до конца ложь.

Он вздохнул.

— Ты не поверишь, как мне неприятно рассказывать тебе все это. Я знаю, тебе трудно примириться. Это опрокидывает все твои представления о Хелене, не так ли? Да отчасти и обо мне. Хотя я понимаю, что последнее не так уж важно. Так вот, Хелена была просто-напросто влюблена в меня. Сам не знаю почему, — добавил он со своей отвратительной манерой иронизировать над самим собой. — Влюблена, как это случается со всеми. Я не утверждаю, что она сама сознавала это. Я даже уверен, что нет. Но это не меняет дела. Меня все это поставило в чертовски трудное положение. И во имя простой справедливости попытайся понять.

Лицо его продолжало прыгать передо мной, а глаза доверительно и дружески заглядывали в мои. Не успев даже сообразить, что я делаю, я ударил его. Он пошатнулся и упал. Не спеша поднялся, стоя на четвереньках, он посмотрел на меня снизу вверх все тем же странным, дружелюбным и удивленным взглядом. Из разбитой губы потекла по подбородку тоненькая струйка крови. Медленно и очень осторожно, словно опасаясь за целость своих костей, он наконец поднялся, выпрямился, отряхнул испачканные на коленях брюки и с гримасой отвращения посмотрел на свои ладони.

Слизнув кровь с разбитой губы, Джонни приложил к ней очень чистый большой носовой платок.

— Ну что ж, значит, конец. Ты не хочешь верить ничему, что не вяжется с твоими собственными представлениями, и предпочитаешь решать вопрос кулаками.

— Если ты повторишь еще раз эту грязную ложь, я снова ударю тебя.

— В таком случае я больше не скажу ни слова, — просто и легко сказал он. — Но скажу я или нет… — Он улыбнулся, пожал плечами и, повернувшись, медленно пошел прочь. Затем вдруг оглянулся: — Еще несколько слов. Я благодарен тебе за все, что ты сделал для меня и Нао. По-настоящему благодарен. Я не стою этого, ты, должно быть, и сам знаешь. Я не питаю зла и не в обиде на тебя. Итак… — он улыбнулся и поднял руку, — прощай.

Он быстро зашагал прочь. Я прислушивался к его шагам в оглушающей тишине, пока они не смолкли совсем.

Как я хотел сейчас поговорить с Хеленой, спросить ее, правда ли все это, упрекнуть, отругать, заставить ее рассказать все, как было. Хелена, ты не могла написать это письмо! Ты слишком горда, чтобы пойти на это. Я знаю, ты думала, что любишь его как сына, думала, что тебе легче будет опекать его, если он станет твоим мужем… Но ты не могла не знать, что все это просто твоя очередная блажь! А ты ведь не была дурой, Хелена. Ты себя хорошо знала. Так отвечай же, писала ты или не писала это письмо. Было ли оно или его не было?

Я представил себе, как ответила бы мне Хелена: «Иди к дьяволу, Клод, что тебе до того, писала я его или нет? Мне просто пришла в голову такая идея. Мало ли что мне могло взбрести в голову. Но я тут же одумалась, не так ли? К тому же он порвал его. Он поступил, как джентльмен. Я всегда говорила, что Джонни джентльмен, ты помнишь?»

Но я тут же услышал и другие слова. «Я никогда не предлагала ему стать моим мужем. Разве могла я унизиться до этого? Как могло мне прийти в голову взять в мужья мальчишку? Запрети ему лгать, Клод, скажи, что за это ему не миновать жариться на костре в аду. Скажи, что он скверный мальчишка и мне стыдно за него. Бедняжка Джонни! Он всегда был малодушен и слаб. Тебе не следовало бить его, да еще на улице, Клод, ведь ты такой сдержанный и умный. Но если он будет лгать, ему не миновать ада…»

Нет, мне никогда не узнать правду. Сознание того, что я никогда не получу ответа на свои вопросы, было настолько мучительным, что в эту бессонную ночь мне не раз приходила мысль встать, одеться, пойти к Филду и, подняв его с постели, добиться от него правды. Рассказав мне об этом письме, он отнял у меня Хелену, запятнал ее. Поведав мне эту недостойную тайну, он присвоил Хелену себе, сделал ее себе подобной! Я стал вспоминать, сколько у нее было секретов от меня, как она скрыла, почему Дэн Арчер не захотел завещать ей деньги. «Я поцеловала его просто так, в шутку — был сочельник, а в это время вошел Дэниель и устроил такую глупую сцену. Разве не смешно! Подумай только, ведь этому Уайтлоу за семьдесят!» Она утаила от меня, что продала ценные бумаги, чтобы поддержать какое-то сомнительное предприятие одного из своих не слишком щепетильных друзей. Всю жизнь она была со мной рядом, любила меня и неизменно лукавила. Влюбилась ли она в Джонни, «как это случается со всеми»? Писала ли она это письмо?

Хелена, будь хоть сейчас откровенна!

Но теперь она совсем умолкла. Наконец я услышал ее голос, далекий-далекий, как шум моря в раковине: «Ну зачем тебе ломать голову над этим? Ты все равно не узнаешь правду. Никогда не узнаешь, никогда. Ни сейчас, ни потом».

Так Джонни Филд окончательно освободил меня от Хелены. Какой бы ни была правда, но легенда была разрушена. Я мог беречь память о Хелене, любить ее, но не мог уже поклоняться ей, ибо такой, какой я ее считал, она, в сущности, никогда не была. Мы были теперь равны, я и Хелена, и между нами более не стояли как преграда ее деспотическая родительская опека и мое сыновнее поклонение. Мужчина и женщина, живой и мертвая, мы могли теперь достойно признать слабости, ошибки и поражения и простить их друг другу. В душе я не верил, что ее любовь к Филду, любовь глубокая, страстная, бескорыстная, могла толкнуть ее на этот рискованный шаг, но проверить это я уже никогда не смогу. В своих фантазиях и капризах Хелена не знала предела.

Я твердо понимал одно: Чармиан не должна знать о том, что произошло между мною и Филдом. Ей не нужна была настоящая Хелена, ей нужна была легенда о ней, достаточно прочная, чтобы не рухнуть под тяжестью тех мифов, которые Чармиан продолжала нагромождать. Культ Хелены, столь чуждый Чармиан при жизни матери (и, увы, столь знакомый мне), мог стать для нее теперь чем-то вроде религии — в ней Чармиан черпала бы свои силы и свое успокоение. Чармиан нужна была Хелена, чтобы снова вернуться к безмятежности детства, к беспечному и бездумному подчинению чужой воле, когда тебе постоянно диктуют, как себя вести, что надеть, куда пойти и что сказать. Она жаждала проповедей о терпении, послушании и гордой радости страданий. Живая Хелена наверняка отругала бы ее, потребовала бы жить своим умом, думать о себе и прежде всего не бояться быть эгоисткой. Хелена черпала силы в откровенном эгоизме, Чармиан просила у нее благословения на самоотречение. Я, целиком находившийся во власти Хелены при ее жизни, был теперь свободен. Чармиан, свободная ранее, становилась ее рабой.


Глава четвертая


Спустя два дня я снова уехал на север. Коллард сам встретил меня и с загадочно молчаливым видом привел к маленькому необитаемому дому из серого камня, стоявшему в миле от его поместья. Все так же молча он провел меня по всем комнатам первого и второго этажей, показал уборные, кладовые, погреб и встроенные шкафы под лестницей, а затем, не дав вымолвить ни слова, коснулся рукой моего плеча, словно посвящал в рыцари, и сказал:

— Дом вам подходит. Здесь будет удобно. Углем можно запастись вдоволь. Кое-где, правда, придется подновить и подкрасить, но это сущие пустяки.

Затем он поспешно увез меня к себе. Без каких-либо объяснений он вынул из сейфа три великолепных рисунка — это были Леонардо да Винчи, Ватто и «бархатный» Брейгель. Он позволил лишь взглянуть на них и тут же упрятал обратно в сейф.

— У вас было достаточно времени, чтобы подумать. Решайте. Завтра же я отвезу вас в город, — сказал он.

И хотя я давно уже все для себя решил, я не торопился сообщать ему об этом. Он не был уверен во мне — об этом свидетельствовали все его маленькие хитрости, а я не хотел открывать свои карты, пока не будут оговорены все детали.

Мне понравился дом, и я уже видел себя в нем вместе с Элен. Построенный в начале девятнадцатого века, он был прочен, удобен и радовал глаз простотой линий; густой кустарник позади дома защищал сад от ветров. Дом был как чистый лист бумаги, на котором я мог нарисовать что угодно, ничего не стирая и ничего не разрушая. Поначалу здесь будет непривычно и немного одиноко после шумного Лондона. Но мы с Элен зажжем все лампы, повесим любимые гравюры и заведем здесь друзей.

После ленча Коллард повез меня в город, где представил нескольким чиновникам, с которыми мне впоследствии предстоит иметь дело, и показал маленький, почти заброшенный музей, где пока ничего не было, кроме средневековых доспехов и коллекции рыб. Поначалу здание музея произвело на меня удручающее впечатление, но потом я увидел и его достоинства.

— Северный зал можно снова открыть, — с энтузиазмом воскликнул Коллард, — не так ли, Фейрсайд? Во время войны туда угодила бомба. Но это прекрасное помещение, лучшее во всем музее.

Во мне внезапно проснулся энтузиазм организатора. Я почувствовал желание превратить этот провинциальный склад всякого хлама в лучшую на севере Англии картинную галерею. И я уже строил планы, гадал, насколько смогу рассчитывать на помощь городских властей и как заинтересуют мои планы общественность города.

— Можно мне посмотреть северный зал? — спросил я.

Мои спутники переглянулись.

— У кого ключи? — спросил Фейрсайд. Все пожали плечами.

— Где сторож? — раздраженно сказал Коллард. — Что, нет сторожа? Не может быть! У него же ключи. Где он?

Наконец ключи были найдены и мы открыли дверь длинного просторного зала, где царили пыль и запустение. Половина потолка была разрушена, а дыра затянута брезентом.

— Да, вид неважный, — сказал Коллард, — но дайте время, и вы увидите, во что его можно превратить. — От пыли, попавшей в нос, он громко чихнул; Коллард стоял, прислонившись спиной к дверному косяку, красное лицо сморщилось в гримасу, глаза слезились.

Я подошел к окнам, прорезавшим по всей длине северную стену зала, и посмотрел на пешеходный мостик с балюстрадой, перекинутый через широкий канал. На другом берегу медью горели под лучами закатного солнца ряды буков.

— Что это, по-вашему? — спросил подошедший Коллард. — Сислей? Или восемнадцатый век? Сколько ни смотрю, так и не могу определить. Но красиво, правда? Вам нравится?

Картина, открывшаяся из окна, так пленила меня, что я не сразу ответил. У кого-то из художников я видел эти буки, но у кого, я, как ни пытался, не мог вспомнить. Чувство единства с этим пейзажем внезапно охватило меня, словно все здесь было моей собственностью и я стал правителем этого маленького королевства, которое давно ждало меня. Это был мой зал, мой музей, мои владения, мой мост через канал, мои деревья. Даже небо над ними было мое, и я наконец ответил Колларду:

— Да, красиво.

— Значит, вы думаете, что сможете здесь кое-что сделать, а? Нам нужен человек молодой, энергичный, с идеями и планами. Вы согласны со мной, Крейн? Человек, способный прославить нас, не так ли?

Солнце скрылось за вершинами буков, лучи его, пробиваясь сквозь нижние ветви деревьев, окрашивали их в алый цвет, и от этого они казались прозрачными, как слюда. Вода в канале отсвечивала то бирюзой, то рубинами. Белая каменная балюстрада ослепительно сверкала, словно вобрала в себя весь свет уходящего дня.

— Это же Ромни, смотрите! — воскликнул Коллард. — Вон там, посередине. Видите?

— Дайте мистеру Пикерингу подумать, — резонно заметил Крейн. — И мы тоже должны все взвесить. Вопрос такой, что не следует торопиться. Рим строился не в один день. Нашему гостю неплохо было бы встретиться еще с Гендерсоном. Вы не откажетесь позавтракать с ним, скажем, завтра?

Они сами решали за меня, что мне делать. Они были неглупые, деловые люди, умудренные жизнью. Они ни в чем не перечили Колларду и в то же время не собирались лебезить перед ним, несмотря на его богатство. Они готовы были поддержать его план в целом — и в сущности, это уже сделали, — но что касается деталей, то здесь они были полны решимости оставить последнее слово за собой.

Последующие два дня мы занимались именно тем, что обсуждали детали. На третий день своего пребывания в городе я уже дал Колларду свое официальное согласие. Третий и четвертый день ушли на то, чтобы окончательно все обговорить, как положено при деловом соглашении, а на пятый состоялся официальный завтрак, где меня осторожно осмотрели со всех сторон, а затем дали понять, что я могу чувствовать себя здесь как дома. На шестой день, взволнованный и довольный, я все же был рад возможности удрать от них. Приехав в Лондон, я тут же заказал разговор с Прайдхерстом.

К телефону подошла Элен. Я упрекнул ее за слишком короткое письмо, которое она мне написала, и сказал, что она может поздравить себя с победой: я поступил именно так, как она хотела, — я продал себя Колларду, обрек на добровольную ссылку и теперь не вижу абсолютно никаких причин, почему бы ей не выйти за меня замуж.

Когда я выпалил все это, Элен молчала так долго, что мне пришлось напомнить ей, во что обходятся каждые три минуты разговора по междугородному телефону. Наконец она сказала:

— Милый, если бы ты знал, как плохи дела здесь. Сейчас я не могу говорить об этом, но ты мне очень нужен. Завтра я приеду в Лондон, хотя бы ненадолго.

— Обязательно приезжай, — сказал я. — Мне не нравится твой голос. Ждать тебя к ленчу?

— Нет. В ресторане нам не удастся поговорить. Я буду у тебя в два часа. Это удобно?

— Разумеется. Элен, ты выйдешь за меня замуж?

— Послушай, я не могу сейчас говорить об этом. На это есть серьезные причины. Потерпи, пожалуйста.

Я ощутил неприятный холодок страха.

— Почему я должен терпеть? В чем дело, что за таинственность?

— Никакой таинственности. Просто я не могу разговаривать сейчас. Не волнуйся, с Чармиан все в порядке, насколько это возможно.

— А Эван как?

— Расскажу завтра. До свидания, милый, — вдруг ласково сказала она. — Ты не представляешь, как я по тебе соскучилась.

На следующий день поезд Элен опоздал. Она приехала почти в три. К этому времени я уже не находил себе места от тревоги и раздражения.

— Прости, — извинилась она. — Я не виновата. Что-то приключилось, как только мы отъехали от Тэнбридж-Уэста, какая-то поломка, а потом на Чаринг-кросс я минут двадцать ловила такси.

Она поцеловала меня, на секунду прильнула к моему плечу, но тут же выпрямилась и посмотрела мне в глаза.

И тут я заметил, что она не просто расстроена, а почти в отчаянии. Она была очень бледна, более, чем обычно. Кожа лица казалась сухой, под воспаленными, словно от долгой бессонницы, глазами легли темные круги.

Я усадил ее, налил вина, предложил сигарету. Помолчав, она вдруг сказала:

— Я люблю тебя. Ты должен верить мне.

— Хорошо, я верю. Но что случилось, дорогая?

— Я виновата в смерти Эрика, ты это знаешь, — медленно сказала она, — сколько бы ты ни убеждал меня в обратном. Поэтому я подумала: семь бед — один ответ. Пусть я буду виновата еще в одной смерти. И я чуть было не взяла на душу еще один грех… — И вдруг, уткнувшись лицом в диванную подушку, она зарыдала так безудержно и бурно, словно искала в этом облегчения. Когда я попытался обнять ее, она замотала головой, прося оставить ее в покое.

Наконец, выплакавшись, она выпрямилась, села, вытерла слезы и отпила глоток вина. Потом смущенно и робко улыбнулась:

— Я не из тех женщин, которых красят слезы?

— Нет. Но теперь тебе легче?

— Да. Теперь я могу говорить.

И она рассказала мне все, что произошло за эти несколько дней, коротко и четко, словно делала доклад.

— Когда я приехала в Прайдхерст, миссис Шолто и Чармиан не было дома. Чармиан отправилась за покупками, а старая леди ушла к соседке в гости.

Они ждали меня к обеду, но мне удалось успеть на более ранний поезд. Эван отдыхал на лужайке перед домом. Увидев меня, он радостно бросился навстречу, и тут мне впервые стало его жаль. Мне показалось, что вид у него неважный, но в целом он — как бы это сказать? — все его поведение, манеры стали неизмеримо лучше. Он усадил меня под деревом, предложил чаю, болтал без умолку и все повторял, что ужасно рад моему приезду. Потом он повел меня в сад и показал Лору, он страшно гордился своей «красавицей дочерью»… Все, казалось, было хорошо.

Когда вернулась Чармиан, он и с ней был очень мил, расцеловал ее, сказал, что теперь ей будет не так скучно. Старая леди тоже, казалось, была довольна и все спрашивала: «Надеюсь, мой сын хорошо вас встретил?» Знаешь, Клод, странно, но теперь она совсем не называет его по имени, только «мой сын».

Чармиан повела меня в свою комнату, где она хотела поместить и меня. Она сказала, что Эван устроился на чердаке, там ему, вероятно, удобней, никто не беспокоит. Он заявил, что ему мешает спать плач Лоры, но девочка почти не плачет по ночам, только когда у нее резались зубы.

Я не знала, насколько Чармиан захочет быть со мной откровенной, и потому без всяких обиняков спросила, как ведет себя Эван. «Ужасно», — ответила она. У нее был тот бодрый и независимый вид, какой, ты сам знаешь, она напускает на себя, когда ей совсем плохо.

— Да, да, — подтвердил я.

— Я спросила, что означает это «ужасно». Чармиан ответила: «Может быть, я не должна говорить тебе этого. Он старается держаться, и это ужасно».

Элен умолкла и посмотрела на меня так, словно хотела, чтобы я попросил ее пояснить сказанное.

Чтобы помочь ей, я спросил:

— Он действительно старается?

— О да, да, он старается. За обедом, правда, был пьян, но не очень, держал себя в руках — ну, ты сам понимаешь. Был спокоен, даже весел, но чем дальше, тем изысканней становились его комплименты… мне, разумеется. А шутки, я бы сказала, все неудачней.

— А как воспринимала их старуха?

— Слушала и улыбалась, знаешь, такой странной улыбкой, будто не совсем понимает, что он говорит, и не совсем уверена, одобрила бы она его остроты, если бы поняла. Зато Чармиан добросовестно смеялась, даже не дожидаясь, когда он доскажет до конца свой очередной анекдот.

Элен с вызовом посмотрела на меня.

— Поначалу им удалось обмануть меня. Мне даже стало стыдно, что я так плохо думала о Шолто. Мне показалось, что нужно подлинное мужество, чтобы так держаться, и я начала было даже восхищаться им. Раза два я даже рассердилась на Чармиан — да, да, представляешь, рассердилась, — за то, что уловила в ее взгляде откровенное презрение. О, этого я себе никогда не прощу. Как смела я думать о ней так плохо?

И она торопливо продолжала:

— После обеда Эван тут же ушел в библиотеку. Миссис Шолто тоже исчезла, и Чармиан вдруг сказала: «Только бы она его не трогала. Только бы она его не трогала». Но старая леди вскоре вернулась и пробыла с нами весь вечер, пока не пришло время спать. Эван в тот вечер больше не показывался.

Элен загнула палец на руке и кивнула головой.

— Следующий вечер ничем не отличался от предыдущего, разве что остроты Эвана стали еще более сомнительными и Чармиан больше не смеялась. На третий день, это был вторник, с утра шел дождь. У вас здесь тоже был дождь? — спросила она так, будто это было очень важно.

— Да, и довольно сильный.

— Ну, а в Прайдхерсте мы просто утонули — дождь лил не переставая. Лора осталась без утренней прогулки и капризничала. Эван, который сразу же после завтрака заперся у себя, выскочил и закричал, чтобы немедленно уняли эту чертову крикунью. «Ты что, не можешь с ней справиться?» — крикнул он Чармиан. Она спокойно, словно не замечая его раздражения, сказала, что после ленча, будет дождь или нет, она вывезет Лору на прогулку, а пока ему придется потерпеть.

В три часа, когда ливень кончился и лишь слегка моросило, Чармиан надела плащ, посадила Лору в коляску и отправилась на прогулку. Я хотела было пойти с ней, но она попросила меня остаться со свекровью, чтобы той, не дай бог, не было скучно.

Тут Элен слабо улыбнулась.

— Но старая леди меньше всего во мне нуждалась. Как только за Чармиан закрылась дверь, она спокойно, но твердо заявила: «Мне кажется, я нужна моему сыну. Когда я с ним, ему всегда становится легче. У него сразу же поднимается настроение».

— Ты удивительно точно имитируешь старуху. Я словно вижу ее и слышу, как она это говорит.

— О, Эван умеет терзать свою мамашу, — продолжала Элен с каким-то странным злорадством. — К пяти часам он был уже мертвецки пьян. Я сначала ничего не заметила, он сидел тихо, смотрел в окно и зачем-то вертел в руках шпильку Чармиан. Миссис Шолто ушла к себе, а Чармиан готовила ванну для Лоры.

И вдруг Эван встал, подошел ко мне и присел на подлокотник моего кресла. От него невыносимо разило перегаром, казалось, этим запахом пропиталась даже его одежда. Сначала он повторял только одно слово: «Хэлло! Хэлло!» — и попытался прислониться щекой к моей щеке. Я отшутилась… попыталась встать и уйти, но он грубо толкнул меня обратно в кресло и стал уже откровенно приставать.

Он сказал, что я сначала ему совсем не нравилась, а теперь он находит, что я похожа на статуэтку из Танагры. Ему, видимо, показалось удачным это сравнение, он, должно быть, счел его очень метким и остроумным. «Клоду повезло, праведникам всегда везет», — сказал он. А потом… — Элен умолкла, стараясь вспомнить, — он спросил: «А вас не тошнит от этой праведности? Такому, как Клод, и в голову не придет сделать что-нибудь этакое, а?» — И тут он попытался поцеловать меня. Я оттолкнула его и сказала, что он ведет себя глупо и еще что мы оба слишком стары и уродливы для таких эпизодов…

Она вздрогнула от отвращения, припоминая эту сцену, и буквально усилием воли заставила себя продолжать.

— Но он вдруг обхватил мою голову руками, крепко сжал и стал тихонько раскачивать из стороны в сторону. Я потребовала немедленно оставить меня в покое, но он продолжал бормотать какой-то вздор о танагрской статуэтке и о том, что я должна его пожалеть. Тут я не на шутку испугалась, вырвалась и сказала, что Чармиан и без того плохо, что не хватает ей еще этого свинства. Я попросила его быть благоразумным. Он же продолжал ухмыляться: «А что, если я не послушаюсь вас, мисс?» Я снова попробовала обратить все в шутку. Тут, к счастью, вернулась миссис Шолто, и Эван ушел в библиотеку.

За обедом в тот вечер он уже откровенно ухаживал за мной. Он заявил, что ему следовало бы жениться именно на такой женщине — волевой, умной и деловитой и, разумеется, с фигурой, как эта проклятая танагрская статуэтка.

— Как отнеслась к этому старуха? — спросил я.

— Вид у нее был явно испуганный, но она решила принять это за шутку. Она пожурила, его и сказала, что Чармиан, чего доброго, может приревновать. Тогда Эван спросил Чармиан: «Ты ведь не ревнива, дорогая, а?» Та кое-как выдавила из себя улыбку и, еле сдерживаясь, ответила: «Однако не советую слишком меня испытывать».

Он еще долго продолжал мучить нас своей глупой болтовней. Миссис Шолто начала истерически хихикать, словно в ней ослабла какая-то пружина и она не могла остановиться. Чармиан не поднимала головы от вязанья.

Тогда Эвана прорвало. Он спросил, долго ли мы собираемся молчать и не похоже ли это на то, что его опять поставили в угол за плохое поведение.

«Ты видишь, мать, как со мной здесь обращаются. Разве ты не понимаешь, что мне снова дали по носу?»

Совершенно разъяренный, он набросился на Чармиан и закричал, что сыт по горло ее молчаливыми упреками. Он знает, кричал он, что она только… и ждет, чтобы он допился до белой горячки.

Слава богу, вмешалась старуха и кое-как урезонила его: не следует, мол, мучить друг друга из-за пустяков, тем более что в доме гостья. Как ни странно, это возымело действие. Он еще с минуту потоптался около меня, словно только сейчас сообразил, что гостья — это именно я, а потом, громко хлопнув дверью, вышел. Миссис Шолто ринулась было за ним, но ее остановил резкий голос Чармиан: «Прошу вас, мама, не надо». На этот раз старая леди почему-то подчинилась и опустилась на стул так, словно у нее подкосились ноги.

Элен попросила сигарету и молча курила, внимательно разглядывая кончик дымящейся сигареты, словно нечто удивительное.

— Я должна поскорее покончить с этим. Я еще не все тебе рассказала.

— Не торопись.

— Не могу. Мне надо рассказать все и поскорее вернуться в Прайдхерст. Так вот… — Она растерянно умолкла, словно вдруг забыла, о чем говорила: — На чем я остановилась?

— Эван вышел из комнаты, а Чармиан приказала свекрови оставить его в покое.

— О да, да… В этот вечер ничего особенного больше не произошло, если не считать того, что в час ночи, когда все уже легли, Эван стал подниматься к себе на чердак и наделал бог знает сколько шуму, должно быть, оступился на лестнице и упал. Шум разбудил Чармиан, она села на постели и стала говорить, говорить и никак не могла остановиться. Она вбила себе в голову, что, если она разведется с ним, когда он выйдет из тюрьмы, он непременно отнимет у нее Лору; сущий вздор, разумеется, но я никак не могла ее разубедить. Она была в ужасном состоянии. Только мне удалось ее немного успокоить и она стала засыпать, как вдруг наверху в комнате Эвана раздался такой грохот, будто кто-то швырял стулья или изо всех сил колотил ногами в пол. Чармиан, разумеется, снова вскочила: «О господи, опять», — промолвила она. «Что опять?» — не выдержав, спросила я. Но Чармиан молча прислушивалась. Убедившись, что наверху тихо, она легла и сразу же уснула или сделала вид, что спит.

Элен загнула еще один палец на руке — теперь загнутых пальцев было уже три: большой, указательный и средний, и она крепко зажала их в ладони.

— Утром Чармиан была почти весела или, скорее, полна непонятной энергии. Я это сразу заметила. Она ходила по дому, тихонько насвистывая, болтала, иногда обращаясь к Эвану. Он, насупившись, мрачно молчал.

После завтрака Эван куда-то ушел, и его не было часов до двенадцати. Явился он к ленчу, за столом почти не прикоснулся к еде, а потом снова собрался куда-то, заявив Чармиан — будто она была в этом виновата, — что его слишком долго держали взаперти, словно крысу в ловушке. Он намерен прогуляться, и лучше не ждать его к обеду. Он перекусит где-нибудь по дороге, если проголодается.

Чармиан хотела пойти с ним. Она боялась отпустить его одного, но он и слышать об этом не хотел, заявив, что ему надоели все бабы и их приставания и она — больше других. Он намеренно оскорблял ее, и даже миссис Шолто, упорно не замечавшая его грубости, почувствовала неладное.

И тут мне вдруг пришло в голову, что я должна пойти с ним. Я догнала его и предложила пойти с ним вместе, но он только сказал: «Нет, теперь вы мне не нужны», — и быстро зашагал прочь. Поверишь ли, я даже обрадовалась.

День тянулся, и казалось, ему конца не будет. Уже совсем стемнело, но Эван все не возвращался. Обед прошел в тягостном молчании, старуха еле сдерживала слезы. После обеда мы сидели и ждали.

До этого Элен говорила быстро и с какой-то злой решимостью поскорее покончить с неприятной обязанностью, а тут вдруг стала запинаться, с трудом подбирала слова. Вид у нее был смущенный и настороженный, словно она сама еще не совсем определила свое отношение к событиям, о которых собиралась рассказать.

— Наконец старая леди не выдержала: «Где же он? Куда он пошел?» — «Он сказал, мама, что вернется поздно», — ответила Чармиан, не отрывая глаз от вязанья. Ты знаешь, как ужасно она вяжет. Она уверяет, что унаследовала эту страсть от матери. Тут миссис Шолто буквально набросилась на нее, если можно так сказать о человеке, который почти не шелохнулся и еле слышным трагическим шепотом произносил слова. И все же в этом было что-то жестокое. «Как можешь ты так спокойно сидеть, да еще шутить? Другая бы уже с ума сходила!» — «Какой в этом смысл, мама?» Миссис Шолто сказала что-то о состоянии, в котором был Эван, а Чармиан без всякой задней мысли ответила: «Не думаю, чтобы Эван отважился на какой-нибудь отчаянный шаг».

Тут миссис Шолто не выдержала и закричала, что она не этого боится, просто с ним могло что-нибудь случиться, несчастный случай, наконец, да мало ли что еще, поэтому надо немедленно позвонить в полицию. «Он едва ли поблагодарит нас за это, мама», — сказала Чармиан и снова занялась своим вязаньем. О, как ужасно она вяжет, Клод, — снова повторила Элен, чуть не плача, — что-то бесформенное и корявое.

— Знаю, — успокоил ее я. — Хелена тоже так вязала.

— «А вот и он», — вдруг сказала Чармиан, и мы действительно услышали скрип калитки, потом хруст гравия, громкий стук захлопнувшейся двери и нетвердые шаги по коридору и вверх по лестнице. Миссис Шолто поднялась с дивана, она вся дрожала.

Чармиан крикнула, чтобы она не смела идти к Эвану и оставила его в покое. Но старая леди решительно ответила: «Ну нет, теперь я к нему пойду».

В это время наверху начало твориться что-то невообразимое, словно Эван намеревался разнести дом. Старая леди бросилась к двери, но Чармиан схватила ее за руку: «Нет, нет!»

Я попыталась помочь Чармиан. «Не ходите туда, миссис Шолто, прошу вас, — сказала я. — Чармиан лучше знает, что надо делать».

Но та упрямо твердила, что должна видеть своего сына — она мать. Чармиан кричала ей, что именно поэтому ей не следует его видеть, она должна остаться здесь. А потом Чармиан сказала, что сама пойдет к нему.

Это была ужасная сцена, и я просто перепугалась. Старуха наконец сдалась, закрыла лицо руками и промолвила: «Да, да, ты права. Я мать, и поэтому мне лучше не видеть его. Я просто не вынесу этого». Спотыкаясь, она вернулась на свое место на диване и снова взяла в руки иллюстрированный журнал.

Представляешь, она вдруг начала читать вслух, Клод. Я слышала, как она бормочет: «Если ваша кухня выходит окнами в стену соседнего дома, вы можете… оштукатурить стену или выложить ее изразцами…»

Элен внезапно рассмеялась и прижала ладони к глазам.

Я налил ей виски и заставил немного отдохнуть. Затем она продолжила свой рассказ.

— Чармиан встала и направилась к двери, попросив меня остаться: «Он уже проделал это один раз, это у него что-то вроде игры. Он называет ее “в ожидании рокового момента”. Тебе не стоит идти туда, это не очень приятное зрелище». Но, разумеется, я пошла.

Когда мы поднялись по лестнице, в комнате Эвана уже все стихло. Это была какая-то зловещая тишина.

Чармиан распахнула дверь и громко, строгим голосом произнесла: «Что все это значит?»

Тут Элен прервала свой рассказ и посмотрела на меня.

— Сейчас будет самое ужасное.

— Поскорей договаривай и покончим с этим.

— Эван лежал на полу. Он посмотрел на нас, когда мы вошли. В комнате был полный разгром: занавеси с окон сорваны, простыни и покрывало изодраны в клочья и засунуты под кровать. В углу громоздились сваленные друг на друга стулья, а на самом верху — этажерка. Повсюду валялись книги. Ковер был сбит в сторону, и Эван лежал возле кровати на голом полу. Шнуром от халата он зачем-то привязал себя к кровати, затянув петли на запястьях, и еще каким-то непостижимым образом умудрился обвязать себя вокруг пояса. «Так тебе и надо, — сказал он, глядя в упор на Чармиан, — так тебе и надо. Тебе никого не жаль, никого. Вот и получай». Чармиан буквально набросилась на него. Я как сейчас вижу ее: она склонилась над ним, высокая и угловатая, и была похожа на клюющего аиста, когда зло и нетерпеливо дергала за узлы шнура, пытаясь их развязать.

Нам кое-как удалось поднять Эвана, он не держался на ногах и валился то на меня, то на Чармиан, глупо улыбаясь и заглядывая нам в глаза. Я спросила Чармиан, неужели это уже было. Она ответила: да, было, один раз — за день до моего приезда. Тогда она думала, что это уродливая шутка, не более.

Эти слова странным образом подействовали на Эвана. «Кто уродливая шутка? Ты сама уродина. Ты и твоя закадычная подружка Нэлл-старушка. Две мерзкие уродины!»

Лицо его вдруг стало серым, лоб покрылся испариной. Вид у него был совсем больной. Он закричал, что ему плохо и он хочет умереть.

Не знаю, как нам удалось свести его вниз и буквально дотащить до ванной комнаты. Я хотела помочь Чармиан, но она оттолкнула меня и заперла дверь ванной изнутри.

Не знаю, сколько они там пробыли. Мне казалось, вечность. Появилась разбуженная шумом миссис Шолто. Я думала, она упадет в обморок. Я увела ее, заставила принять успокоительное и уложила. Потом снова стала ждать Чармиан.

Наконец они вышли. Эван казался совершенно обессилевшим, он еле держался на ногах и цеплялся за Чармиан. И что самое страшное, продолжал улыбаться.

«А теперь я уложу тебя в постель, — сказала Чармиан. — Пойдем, только не надо шуметь. Ты ведь не хочешь разбудить маму?»

Он отрицательно замотал головой, явно испугавшись, но продолжал бессмысленно улыбаться, и это было просто ужасно, лицо — словно маска с чужим нарисованным ртом. Наконец мы отвели Эвана в его комнату. Чармиан из свалки в углу достала стул и усадила на него Эвана, а я тем временем постелила постель. Как только я закончила, Эван тут же встал и плюхнулся на кровать, лицом в подушку, а ноги так и остались на полу.

Чармиан, встав на колени, сняла с него ботинки, тихонько ворча под нос, но так, чтобы я слышала: «Ничего себе, хорошенькое занятие». Теперь мы, мол, с ней действительно друзья, раз такого насмотрелись вместе. Даже в такую минуту она пыталась шутить, чтобы сгладить у меня тягостное впечатление от этой сцены. Мы подняли ноги Эвана с полу и уложили его как следует, затем Чармиан укрыла его одеялом. Она говорила еще что-то о бедняге Эване, который, должно быть, ненавидит сейчас самого себя за все, что натворил. Хорошо нам возмущаться и судить, а вот каково ему…

Мне хотелось поскорее увести ее вниз, но она не ушла до тех пор, пока мы не привели в порядок комнату Эвана.

Я помогла ей повесить занавеси, хотя почти все кольца были сорваны, собрать с пола и расставить на этажерке книги, постелить ковер. Когда мы все сделали и собрались уходить, Чармиан вдруг вернулась, склонилась над мужем и поцеловала его в щеку. «Ты знаешь, я когда-то очень его любила. Я часто думаю, что, если бы я продолжала любить его, возможно, я помогла бы ему больше, чем сейчас».

И тут Элен добавила почти гневно:

— Ведь Чармиан такая красивая, Клод! Как все это несправедливо! — Она вздохнула и вытянулась на диване, расслабив напряженное тело. — Наконец мы спустились вниз. Миссис Шолто сразу же спросила: «Опять как в тот вечер?» — «Боюсь, что да», — ответила Чармиан. Старая леди торопливо забормотала, что завтра она непременно с ним поговорит, что это не должно повториться. «Нельзя спускать с него глаз, — заявила она, — ни на один час, ни на минуту».

Чармиан буквально падала от усталости. Она сказала, что об этом мы обстоятельно поговорим завтра, когда выспимся и отдохнем: «Понимаете: выспимся и отдохнем!»

А затем вдруг подошла к свекрови, взяла ее за руки и поцеловала ее: «Мне очень жаль. Я понимаю ваше состояние. Поверьте, мне очень жаль».

Я уже не помню всех подробностей этой ночи. Я приготовила чай, и мы еще немного посидели, почти не разговаривая. Затем мы кое-как добрались до постели и легли.

Ты помнишь, какая это была душная ночь? Духота, слишком крепкий чай, треволнения того вечера — все это прогнало сок. Помню, я ворочалась и никак не могла уснуть. А потом забылась, но это был не сон, а скорее дремота: я то и дело просыпалась. В шесть утра я уже поняла, что заснуть не удастся, встала, оделась и вышла в сад. Утро было серое и холодное. Я решила, что если погуляю с полчасика, то потом, может быть, снова усну.

Я дошла до рощи, но было так сыро, что я повернула обратно и пошла к воротам, мечтая встретить хоть одну живую душу какого-нибудь самого обыкновенного жизнерадостного человека. Дорога была пуста. Я выкурила сигарету и быстро пошла к дому. Не успела я пересечь лужайку, как вдруг услышала свист. Я подняла глаза и увидела на балкончике чердака Эвана — он стоял одетый, прислонившись к скату крыши. Приветственно махнув мне рукой, он сказал, что ему захотелось подышать свежим воздухом. Ему не пришлось даже повышать голос, в утренней тишине отчетливо звучало каждое слово.

А потом он сказал: «Хэлло, Нэлл-старушка! — и перекинул ногу через перила балкона. — Если я прыгну вниз, все, пожалуй, будут рады, что так легко отделались от меня. И все будет как нельзя лучше в этом саду».

Элен внезапно умолкла.

— Ну, и что дальше? — спросил я.

— Я посмотрела на фигуру, стоящую на балконе этого нелепого и уродливого дома, в тишине серого, туманного утра, когда все вокруг было еще погружено в сон — да, да, мы действительно были как во сне… и сказала: «А почему бы вам действительно не сделать этого?» — Элен схватила мою руку и судорожно сжала ее. — Понимаешь, я сказала: «Почему бы вам не прыгнуть?»

— А что было дальше?

— Он улыбнулся и вдруг запрыгал на одной ноге. Я испугалась, что балкон рухнет. А он продолжал говорить: «Один прыжок — и я слечу вниз. Попробовать, а?» Я не могу тебе даже объяснить, что я почувствовала в этот момент. Какую-то силу и власть над ним, словно мне ничего не стоило уничтожить его. И еще гордость оттого, что я обладаю такой силой. Я не испытывала к нему неприязни, нет. Этот разговор на рассвете как-то странно сблизил нас, мне вдруг показалось, что мы отлично понимаем друг друга. И, что самое странное, я совсем не презирала его и не испытывала к нему неприязни. Я просто хотела его смерти потому, что считала это справедливым, считала, что так будет лучше для всех. Поэтому я и сказала: «Ну что же вы, прыгайте. Почему вы не прыгаете? Прыгайте, говорю вам, слышите!» Я понукала его, как дрессировщик собаку.

Элен повернулась ко мне, впилась в меня мучительно напряженным взглядом, словно хотела проникнуть в глубину моего мозга и прочесть мысли.

— Ты понимаешь, Клод? Я хотела заставить его покончить с собой. Я пыталась сделать это. Мог ли ты думать, что я такая? В этот момент я подумала: «Что бы ни говорил Клод, но я была виновата в смерти Эрика… А, семь бед — один ответ». Я жалею, что мне не удалось заставить Эвана сделать это.

Губы ее дрожали. Она снова посмотрела на меня, и взгляд ее теперь был почти враждебным. Но она тут же овладела собой и улыбнулась мне почти спокойно.

— И все это было вчера утром? — спросил я.

— Да. Теперь осталось совсем немного. Эван выслушал меня, потоптался на балконе, затем вдруг махнул мне рукой и скрылся в комнате. Я вошла в дом и встретила его на лестнице. Как ни в чем не бывало он сказал: «Дай мне таблетку мединала». Я дала ему таблетки, он вежливо поблагодарил и ушел к себе.

— Ты принимаешь мединал? — спросил я.

— О да. Полтаблетки на ночь. Когда у меня приступы мигрени, это помогает. Эван несколько раз просил у меня мединал, но он на него не действует. Он спит, только когда пьян. Так вот, — снова заторопилась она, — весь день он вел себя вполне хорошо, почти так, как в день моего приезда, и вечером тоже все было спокойно. Но когда ты позвонил, я почувствовала, что должна тебе рассказать. Я поняла, что больше не могу одна нести этот груз.

Она бросила на меня быстрый взгляд, словно чего-то не договаривала. Я подумал: что она скрывает? Гордое сознание, что ей довелось участвовать в чужой трагедии или что ей суждено играть в ней столь роковую роль?

— Ну, что ты думаешь по этому поводу? — наконец спросила она.

— Ты прекрасно знаешь, что Эван никогда не сделал бы этого, — ответил я, — ты знала и тогда.

— Нет, не знала.

— Знала. Если бы ты думала, что он способен прыгнуть вниз, ты бы тут же сама закричала на него и велела сейчас же уйти с балкона. Твоя роль во всей этой истории меня ничуть не тревожит, так и знай. Я не верю тому, что ты на себя наговариваешь…

— Я так рада, — с облегчением вздохнула Элен. — Но не суди о других по себе, Клод, иначе тебя ждут удары.

— И тем не менее я считаю, тебе не следует возвращаться в Прайдхерст.

Она посмотрела на меня. Взгляд ее широко открытых глаз показался мне тусклым и погасшим.

— Разумеется, я вернусь. И тебе следует тоже как можно скорее туда приехать.

— Я приеду завтра после полудня. Раньше никак не могу.

— Обещай, что ты не задержишься.

— Обещаю. Но я хотел бы, чтобы ты поехала завтра вместе со мной.

— Я не могу. Я боюсь надолго оставлять Чармиан одну. Что делать, Клод?

— Не знаю. Хотя бы поскорее все кончилось.

— Да. — Она продела свою руку сквозь мою и умолкла.

— А теперь поговорим немного о моих делах, — через какое-то время сказал я. — Я хотел бы рассказать тебе о Колларде и о моей поездке.

Она покачала головой.

— Не сегодня. Сейчас ни о чем другом не могу думать.

— Тогда позволь дать тебе один совет.

— Какой?

— Не придавай такого значения своим поступкам, Элен. Не казни и не терзай себя. И пожалуйста, не веди больше таких игр с Эваном. Разве ты не понимаешь, что для него это только игра? Это отвлекает его от скверных мыслей. Только благодаря подобным полуистерическим фокусам он способен на время забыть свои страхи. Ведь он проделывал это и с Чармиан, терзал ее своим ужасом перед тюрьмой. Он в какой-то степени искренен. Возможно, он и сам поверил, что способен прыгнуть с балкона. Но в глубине души он вполне хладнокровно оценивает подобные мелодраматические ситуации, и ему все равно, кому за это придется расплачиваться. Ему самому терять нечего.

Но Элен уже не слушала меня. Она то и дело нервно поглядывала на стенные часы, сверяла их со своими, рылась в сумочке, ища помаду и пудреницу, смотрелась в зеркальце.

— Я должна успеть на поезд пять пятнадцать. Здесь не трудно поймать такси?

Она была недосягаема. С тяжелым чувством ждал я, пока она умывалась, поправляла прическу. Я проводил ее на вокзал и посадил в поезд. За минуту до того, как захлопнулась дверь вагона, Элен вдруг сказала:

— Я, может быть, все-таки решусь. — Больше она не проронила ни слова.


Глава пятая


— Нет, ничего страшного. Даже лучше, что ты не приедешь. — Голос Элен звучал глухо, словно сквозь вату. — Я сама собиралась позвонить тебе и сказать, чтобы ты отложил свой приезд до конца недели.

Я позвонил в Прайдхерст часов в одиннадцать, чтобы сообщить о внезапной болезни Крендалла и о том, что я смогу приехать, вероятно, не раньше следующего дня.

— Он достаточно поиграл в страхи, мне кажется, — пояснила Элен, — знаешь, как дети во время войны играли в воздушную тревогу. Сегодня утром спустился к нам необычно тихий, извинился передо мною и Чармиан. Мне кажется, он был искренен, и теперь ему гораздо лучше. Он словно сбросил с себя какую-то тяжесть. Теперь он будет держаться. Ты можешь отложить свой приезд до субботы. Я позвоню тебе, если что-либо изменится.

— Мне все это не очень нравится. Этот «тихий» Эван внушает мне тревогу.

— Возможно, ты и прав. Но кризис прошел, и, может быть, лучше пока не трогать его. Как ты считаешь?

— Надо подумать. Мне необходимо найти кого-нибудь, чтобы оставить с больным Крендаллом, и к тому же я должен дождаться клиента из Канады. Возможно, у него есть интересные предложения, жаль было бы упустить случай. Но если я нужен, бог с ним, с Крендаллом и всем остальным тоже, — я немедленно приеду.

— Нет, здесь все благополучно пока, — уверяла Элен. — К тому же Эван не будет пить эти дни — он должен встретиться с адвокатом в Лондоне.

Мы поговорили еще с минуту о наших делах, как вдруг Элен сказала: — Он вернулся, — и повесила трубку.

Крендалл жил в многоквартирном доме, где, кроме глухого швейцара и приходящей уборщицы, другой прислуги не было.

— Думаю, в Сахаре и то не так одиноко, — жаловался Крендалл. — Это начинаешь понимать, только когда тебя свалит болезнь, но, слава богу, я болею не так часто.

Он пришел в галерею в половине десятого утра совсем больной, жалуясь на озноб и головную боль. Когда я спросил, зачем он явился, Крендалл ответил, что боится упустить Макивера:

— Если он придет и не застанет меня, он пойдет куда-нибудь еще. Нельзя рисковать.

Он просидел, съежившись, за своим столом до десяти часов, а потом вдруг встал, отошел к стене, привалился к ней и вдруг медленно сполз на пол — потерял сознание. Оставив галерею на попечение секретарши, я отвез его домой и вызвал врача. Но мысли Крендалла, несмотря на высокую температуру, были по-прежнему заняты делами.

— Пойди перекуси, Клод, и немедленно возвращайся в галерею. Побудь там до пяти часов. Это очень нужно. А я пока немного посплю, не беспокойся обо мне.

Но я все же разыскал Суэйна. Он пообещал побыть с Крендаллом до моего возвращения. Весь день я проторчал в галерее, но Макивер так и не появился.

Когда я наконец пришел к Крендаллу, ему было явно лучше. Температура упала, и теперь он разглагольствовал о том, как плохо жить бобылем.

— Прямо как в Сахаре, — повторял он. — Нина всегда говорила, что не понимает, как может человек жить в одиночестве. И я всегда соглашался с ней, но теперь, после ее ухода, мне ничего другого не остается, как коротать век в одиночестве.

Он продолжал с какой-то мрачной одержимостью растравлять старую рану, вкладывая в это, однако, известную долю упрека. Самоубийство жены он упорно называл «уходом» и расценивал его как своего рода незаслуженную обиду.

— Макивер приходил? — спросил он.

— Нет.

— Черт бы его побрал! Он воображает, что у нас других дел нет, как только ждать его. Надо же, чтобы именно сейчас я свалился.

Суэйн зевнул и встал.

— Я голоден как волк. Если я больше не нужен…

Я проводил его до двери и поблагодарил.

— Ерунда, — ответил он небрежно. — С удовольствием посидел. Хотя, признаться, терпеть не могу ухаживать за больными. А что же дальше? Ты останешься с ним?

— Придется.

— Разве у него нет друзей, знакомых?

— Если даже и есть, я не знаю, где их искать. Подожду до завтра. Вечером должен прийти врач, так что мне все равно придется остаться.

Но мне не пришлось ночевать у Крендалла. Пришел врач, осмотрел больного и ушел. Я наспех приготовил себе ужин, напоил чаем Крендалла и уже собрался было постелить себе на диване, как раздался звонок.

— Кто бы там ни был, — проворчал Крендалл, — гони его к черту. У меня трещит голова.

Я открыл дверь и увидел Хэтти Чандлер.

— Боже мой, Клод! — с удивлением уставилась она на меня. — Вот не ожидала! Как поживаете? — Сине-зеленые глаза так и заискрились от радости.

— А я удивлен еще больше. Какими судьбами, Хэтти? Я-то ничего, а вот старину Крена свалил грипп. Именно поэтому вы имеете удовольствие видеть меня здесь. Только что собирался расположиться на диване.

— Вот как. — Она внимательно посмотрела на меня. — Вы в самом деле жаждете ночевать на этом диване или можете уступить его кому-нибудь другому? Вы давно за ним ухаживаете?

— Всего один день. Сегодня утром прямо в галерее Крен грохнулся в обморок.

Она стащила с себя шляпку с видом человека, покоряющегося судьбе.

— Что ж, придется остаться. Бог свидетель, как мне этого не хочется, но ничего не поделаешь, он мне не чужой.

— Где вы остановились? На Сент-Джеймс-стрит?

— Нет, Атенеум-корт на сей раз. Что ж, пойдемте к нашему больному. Он действительно серьезно болен?

— По крайней мере сегодня утром ему было очень худо.

Она пожала плечами.

— Надеюсь, у него найдется чистая пижама и лишнее полотенце.

Из комнаты донесся хриплый голос Крендалла. Он спрашивал, кто пришел.

— Твоя дорогая и любимая кузина, — ответила Хэтти, появляясь на пороге. — Ну и видик у тебя! Я приехала специально, чтобы поухаживать за тобой, бог тому свидетель…

— Откуда ты узнала?.. — начал было Крендалл.

— Ничего я не знала. Просто я здесь уже целую неделю и послезавтра уезжаю. Поэтому решила забежать, посмотреть, как ты живешь. Вот и забежала. На свою голову.

Она сняла пальто, пригладила волосы и вылила себе в чашку остатки чая. Затем поправила больному подушки и измерила температуру.

— Тридцать восемь и одна. Не так страшно, если учесть, что к вечеру температура обычно повышается. Что в этой бутылочке? Лекарство? Нужно дать ему?

Я передал ей все наставления врача.

— Хорошо. А теперь, Крен, ты должен уснуть. Уже девять. Я тебя хорошенько укрою, поищу для себя пижаму и проверю, можно ли спать на этом диване. А потом мы с Клодом пойдем куда-нибудь на полчасика выпить глоток вина.

Я с удовольствием следил за тем, как ловко и быстро она справляется с делами, безмерно обрадованный и благодарный ей за то, что она сняла с меня заботы о больном. Не прошло и десяти минут, как Хэтти освежила лицо и вымыла руки, дала Крендаллу аспирин и микстуру и стала устраивать его на ночь.

— Я забегу утром по дороге в галерею, — сказал я ему, — или позвоню, если не смогу зайти.

— Только, ради бога, не опаздывай в галерею, — заволновался Крендалл, залезая под одеяло, которое нетерпеливо натягивала на него Хэтти. — Если этот чертов канадец зайдет и застанет только одну секретаршу…

— Хорошо, хорошо, я тебе позвоню.

И мы ушли. Когда мы проходили мимо каморки швейцара, Хэтти вдруг сказала:

— Придется мне пробираться к Крену так, чтобы никто не видел, не то пострадает репутация моего кузена Трудно в это поверить, но она не столь уж безукоризненна. Поэтому бедняжка Нина и покончила с собой.

— Разве вы ее знали? — спросил я с удивлением.

— Видела раза два. Она была обаятельной женщиной, хотя я не могла бы даже сказать, в чем было ее обаяние. Но с большими странностями. О мертвых не принято говорить плохо, но боюсь, что она вообще никогда не мылась. И тем не менее, он ей в подметки не годился.

— Не такой уж он плохой человек, — заметил я.

— Пустое место! — воскликнула Хэтти. — Мне приходится убеждать себя, что он действительно существует, иначе я о нем просто забываю. Куда пойдем? Может быть, сюда?

Мы вошли в крохотный бар какой-то подозрительной пивнушки на углу. В этой обстановке Хэтти выделялась своим костюмом, прической, тонкими чулками, словно пришелица из иного мира, неожиданно появившаяся и тут же готовая исчезнуть.

— Мне портеру, — сказала она. — Буду уж настоящей англичанкой. Поэтому мне только портер.

— Вы приехали по делам? — спросил я.

— И да и нет. Я приехала потому, что сейчас ничего нельзя откладывать, время не терпит.

— Время?..

— Да, время мира, время затишья перед бурей. Неужели вы ничего не чувствуете? Разве вам не хочется спешить?

— Ничуть.

Она посмотрела на меня так, словно видела перед собой слабоумного: сощурив глаза, мгновенно обежала острым взглядом мое лицо от переносицы до подбородка и обратно, словно очертила карандашом.

— Что ж, разные люди, разные и эмоции. Что у вас нового?

Я не собирался рассказывать ей об Эване, которого она не знала. Крендалл может посвятить ее во все мои семейные неурядицы, если захочет. Вместо этого я рассказал ей о предстоящей работе на севере Англии, заметив, что к тому времени надеюсь жениться.

Хэтти дула на пену в кружке, пока в ней не образовался маленький темный кратер, и смотрела, как лопаются в нем пузырьки.

— На ком? — наконец спросила она спокойно и с достоинством.

— Ее зовут Элен Эштон.

— Она лучше меня? Впрочем, можете не отвечать.

Голос прозвучал настолько резко, что я невольно вздрогнул. И тут я впервые заметил, что Хэтти, всегда мило болтавшая и не умевшая повышать голос, лениво и медленно строившая фразы, говорила теперь быстро и тембр ее голоса неузнаваемо изменился. Она производила впечатление человека, который отчаянно спешит куда-то, на что-то нацелился и боится что-то упустить. Разговаривая со мной, она беспокойно обегала взглядом бар, останавливаясь на лицах посетителей, словно боялась чего-то не заметить, пусть это был бы сущий пустяк.

— Нет, я не должна иронизировать. Ведь я сама собираюсь замуж. Да, да. Не верите?

— Почему же не верю?

Она рассеянно улыбнулась и тут же сосредоточила свое внимание на одной из посетительниц — пожилой толстой женщине, сидевшей с кружкой пива на сквозняке, в проходе между открытой входной дверью и занавеской, закрывающей дверь в туалеты.

— Итак, мне нечего рассчитывать на вас, Клод?

— Я недостаточно богат для вас, Хэтти.

— Мы могли бы поделить расходы. Право, нам было бы совсем неплохо вместе. Зачем мне богатый муж? Я сама богата. Но как ни странно, я выхожу замуж за богатого. Это одна из причин, почему я согласилась. Странное чувство — жадность.

Теперь она разглядывала юношу в вельветовых брюках, с тусклым взглядом, опущенными уголками рта и тяжелым, мясистым подбородком.

— Уверена, что он важная персона, — заметила Хэтти. — Как вы думаете? Он похож на какую-то знаменитость.

— На Оскара Уайльда.

— Вот именно. Мне сразу показалось, что он кого-то напоминает. Во всяком случае, он явно подражает Уайльду. Что за причуда? Вы знаете, что Вирджи Румер разводится с мужем?

Это было полной неожиданностью, я вспомнил взаимную симпатию, которая в Нью-Йорке связывала меня с Вирджинией Румер.

— Опять виноват Дел. Отбился от рук. Не знаю, встречали ли вы Ронни Тейлор, когда были в Америке?

— Кто он?

— Это она, Вероника Тейлор. Толстая маленькая потаскушка, которую привел в дом старший сын Дела. Как только она увидела Делмара, ей уже было на все плевать. Он, разумеется, был польщен, а она еще больше польщена тем, что он польщен, и все пошло кувырком. Вирджи с горя занялась спиритизмом.

Я отказывался верить.

— О, в этом нет ничего удивительного. Вирджи только кажется уравновешенной и разумной, на самом же деле, как только что-нибудь случается, она тут же впадает в мистику. Клод, вы не допьете мой портер, он ужасный! Знаете, на этот раз даже я испугалась за Дела. Он всегда был легкомысленным, но мне казалось, что он в конце концов образумится. Когда-то он был увлечен мною, правда недолго. Я не поощряла его, и это прошло.

Она наклонила голову, пытаясь заглянуть мне в глаза.

— А, понимаю, Вирджи все вам рассказала. Ну и змея! Уверена, что она выставила меня в самом ужасном свете.

— Это меня не должно касаться.

Хэтти рассмеялась.

— О нет. Разумеется, нет. Но, клянусь, вам до смерти хочется услышать и мою версию.

— Отнюдь нет.

— Уверена, что да. Вы человек, такой же, как и все. Дел был настойчив, я слаба. Я согласилась поехать с ним; ведь лучший способ победить соблазн — это поддаться ему. Хотя особого соблазна для меня, разумеется, не было, но Дел был одержим. Длилось это удивительно недолго. Все кончилось очень быстро и безболезненно. Но Вирджи не умеет прощать. Она не понимает, что если бы я не поехала с ним, он не избавился бы от этой страсти и преследовал бы меня еще бог знает сколько. Ведь он такой. В сущности, я даже оказала ей услугу.

Она засмеялась так звонко и весело, что все головы невольно повернулись в нашу сторону.

— Что здесь смешного? — спросил я.

— О! Если бы вы только видели сейчас свое лицо. Клянусь, что ни одно лицо не выражало еще столь благородного негодования.

— Вот как? Я не подозревал.

— Вы возмущены?

— Мне нравится Вирджиния.

— Ну если так, тогда вы, конечно, должны презирать меня. А меня всегда тошнило от ее игры в простушку. Она недобрая. Она сделала все, чтобы настроить вас против меня, не так ли? Вы думаете, я не поняла этого?

Хэтти, помрачнев, уставилась куда-то в пространство, затем состроила гримаску и снова засмеялась.

— Но теперь это уже не имеет значения. Элен красива?

— Мне кажется, да.

— Глупо спрашивать об этом. И, разумеется, умна?

— Неглупа.

— Мой собеседник, кажется, не расположен к откровенности. Хорошо, тогда еще один совсем невинный вопрос: брюнетка или блондинка?

— Светлая шатенка.

— Высокая?

— Нет.

— Когда же свадьба?

— Еще не знаю.

— Вы должны поторопиться, Клод! — горячо воскликнула Хэтти. — Советую вам как друг. Не тяните, время не ждет.

— Не ждет?

— Новая война.

— Я больше не собираюсь воевать, — заверил ее я.

— Будете. Вас и не спросят.

Я заметил не без любопытства, что Хэтти искусственно поддерживает в себе это лихорадочное состояние возбуждения, и сказал ей об этом.

— Какое состояние?

— Взвинченности, страха.

— Вы, англичане, ничего не понимаете, — рассердилась она. — Не видите даже того, что творится у вас под носом.

Парнишка, похожий на Оскара Уайльда, бросил монетку в игральный автомат и с сосредоточенным видом нажимал рычаги. Автомат громко щелкал. Старая женщина отнесла пустую кружку к стойке, молча попрощалась со всеми и ушла. В дальнем углу мужчина средних лет примерял девушке колечко, сделанное из фольги от шоколада, а она зачарованно глядела на его губы.

— Бросьте это, Хэтти, — сказал я. — Я уже говорил вам не раз — вам ничто не угрожает. Вы просто не отдаете себе отчета в том, что говорите. Вы похожи на ребенка, играющего в гангстеров.

Возбужденная до предела своими вымышленными страхами, с горящими, но какими-то пустыми глазами, с ярко рыжими волосами, взбитыми в замысловатую прическу в виде шлема, обрамлявшую лицо, Хэтти без умолку болтала, напоминая бешено мчащийся экспресс, который с грохотом пересекает стрелки. Она говорила о том, что надо спешить, спешить и спешить: спешить жениться, спешить любить, хватать, брать, наслаждаться, заполняя до отказа каждую минуту — еще, еще и еще! Ничего, если минута не выдерживает нагрузки, если в нее не вмещаются все чувства, впечатления и она готова лопнуть по швам… — Если бы мне удалось прогнать это выражение с вашего лица!.. — без передышки тараторила она. — Я желаю вам только добра, Клод. Я выхожу замуж за Роберта, потому что не знаю, что будет со мной завтра, и если нам всем суждено взлететь в воздух, я не хочу в эту минуту, в эту секунду, в это мгновение быть одна…

— Если вы вздумаете говорить подобные вещи Крену, у него подскочит температура. Не смейте этого делать, — сказал я.

Хэтти передернула своими узкими плечами и встала.

— Хорошо, не буду. Я сказала вам все. Вы меня проводите?

У дверей квартиры Крендалла она спросила:

— Я увижу вас до отъезда?

— Не уверен. Скорее всего, нет. Если Крену станет хуже, позвоните мне. В субботу я должен уехать в Кент. Я буду вам звонить.

Я еще раз поблагодарил ее за то, что она столь великодушно жертвует последними днями в Лондоне ради больного Крендалла.

Она поцеловала меня.

— Скажите Элен, что ей повезло. Могло быть хуже. Если будете в Штатах, навестите меня.

— Что ж, если выездные правила станут менее жесткими, вполне возможно, что мы приедем.

— Я напишу вам и сообщу свой новый адрес. Но мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся.

— Этого не может быть, — сказал я с вежливой неискренностью. — Мы еще увидимся, и не раз.

— Нет. Я не понравлюсь Элен. Кроме того…

— Что? Я уверен, вы ей понравитесь.

— Нет. Кроме того, кто знает, что с нами всеми будет завтра. — Она изящным жестом подняла руку в знак прощания, и ее розовые полированные ноготки сверкнули, многогранно отражая свет электрической лампочки.

— Прощайте. О черт! Ключи! Неужели придется поднимать беднягу с постели?

— У меня есть ключ. Вот, возьмите.

Облегченно вздохнув, она отперла дверь и тут же тихо, но решительно закрыла ее перед моим носом.

Идя домой, я размышлял: неужели я серьезно намеревался жениться на Хэтти Чандлер? И с каким-то злорадством убедив себя в том, что это и в самом деле было, я тут же порадовался, что избежал опасности. Между мной и Хэтти лежит бездна, мы так же мало понимаем друг друга, как люди, говорящие на разных языках, как, скажем, эскимос и уроженец неведомой ему солнечной Хорватии. В этот поздний час, шагая по плохо освещенным пустынным улицам Лондона, я чувствовал пусть безрадостную, но спокойную и разумную реальность Англии. Вечер был теплый, звездный. Через созвездья плыли клочья молочно-белых туманов. Воздух был необыкновенно чистый, свежий и ароматный, еле уловимый запах цветов напоминал скорее о весне, чем об осени. Мне казалось, что под ногами не твердые плиты тротуара, а упругое дно океана, вокруг стеклянная толща воды, а вверху белые барашки пены. Воспоминания о встрече с Харриет, о ее нервозной спешке и страхах еще больше усиливали ощущение тишины и покоя. Границы огромного города были скалами, меж которых натянут мягкий зелено-фиолетовый шелк океана, небо — шатром, поддерживаемым башней ратуши и шпилем церкви, а печные трубы подпирали звезды.

Город хранил свои великие печали, но то были печали отдельных людей, а не общая мучительная агония войны или страха перед ней. Именно потому, что каждый из нас старался поскорее залечить собственные раны, мысль об общем горе или опасности не приходила в голову. Люди были слишком заняты, да хранит их бог.

Мне не следует больше видеться с Хэтти. Все это отошло в прошлое, сказаны последние слова прощания. Что из того, что они не поняты? Где-то там, на другом полушарии, в том ослепительно ярком и тревожном мире, откуда она пришла, она выйдет замуж, найдет свою любовь и, может быть, даже счастье. Страдающая и недоумевающая Вирджиния Румер будет оплакивать мужа и по-прежнему смешить своих детей забавными выходками. Раз или два в неделю, усевшись за столик, стянув перчатки, она будет, задыхаясь от волнения, вести беседы с духами, прося у них чуда, веря в то, что каждый стук — это ответ на ее просьбу, каждый голос — это голос ее матери, спешащей к ней на помощь.

Вирджиния уходила в прошлое вместе с Хэтти. За центром города идет кольцо предместий, а за ними — лента дороги, обрывающаяся так же внезапно, как внезапно обрывается музыкальная нота, а потом — леса, рощи и деревушка, где лежит без сна Чармиан, где Эван один на один со своими страхами и Элен, которая, возможно, тоже не спит и сидит, прислонившись к изголовью кровати, с распущенными волосами, перевязанными на ночь лентой, сидит настороженная, вся обратившаяся в слух, зажав сигарету в уголке рта.

Я люблю тебя, Элен. Нам слишком просторно и неуютно в этом большом мире. Я сержусь сейчас даже на Чармиан, которая несчастлива и потому отнимает тебя у меня. Послушай, Элен, я люблю тебя, и ты мне нужна. Ты должна думать обо мне, как я думаю, о тебе сейчас, шагая по ночному городу.

Она шла мне навстречу по деревянной платформе станции, пересекая полосы света и тени, сама словно сотканная из серого утреннего тумана. Она остановилась где-то на полпути, между входом на платформу и подножием лестницы, ведущей на мост через пути, и махнула мне рукой. Она улыбалась, и с подножки вагона виделась мне такой же радостной, как рождавшееся утро. Она приблизилась, и я спрыгнул на платформу. Мы взялись за руки и поцеловались, а затем отступили на шаг, чтобы получше разглядеть друг друга.

И только тогда я заметил, как она осунулась и побледнела. Улыбка не могла скрыть тревоги в глазах, которые упорно избегали встречаться с моими. Мы пошли по дороге в гору, к Прайдхерсту, находившемуся в миле от станции. Элен взяла меня под руку и шла рядом, опустив голову, — ни дать ни взять деревенская девушка, встретившая своего жениха. И ее походка не казалась мне больше такой легкой и осторожной. Мне показалось, что она как-то тяжело ставит ноги, словно хочет усугубить это сходство с деревенской невестой.

На ней было светло-серое платье и твидовый жакет более темного оттенка. Волосы убраны назад и связаны на затылке лентой. Взглянув на меня, она спросила, как мне нравится ее костюм — она купила его здесь, в Прайдхерсте, на талоны, которые ей дал Эван. Когда я спросил, как Эван, Элен ответила: — Он держится замечательно, все в порядке. — Она отпустила мой локоть и, взяв меня за руку, крепко сжала мои пальцы. Мы шли, взявшись за руки, словно юные влюбленные, чистые, невинные, как дети, не ведающие ни горестей, ни забот. Так хотелось Элен.

Я стал говорить о том, как мне опостылела разлука. Она улыбнулась и еще крепче сжала мои пальцы, а потом принялась рассказывать местные новости. Чармиан получила весточку от Джейн Кроссмен — она ждет ребенка; в письмах Эйрли сквозит какое-то разочарование.

— Может, я ошибаюсь, но они какие-то странные, его письма. Давай сядем, и я прочту тебе.

Мы перелезли через загородку на чей-то луг и сели на ствол поваленного дерева. Элен порылась в своей бездонной сумке, вынула смятое письмо, развернула и разгладила его.

— Послушай и скажи, что ты думаешь, может быть, я фантазирую.

Взяв письмо из ее рук, я вложил его обратно в конверт.

— Спрячь его. Прочтешь мне сегодня вечером, а сейчас не надо.

Она, слегка удивленная, окинула меня холодным, будто ставящим на место взглядом.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Просто сейчас меня интересуешь ты, а не твой Эйрли.

Я обнял ее за плечи. Мы были совершенно одни, кругом, сколько видно глазу, лежали коричневые поля в клочьях тумана, но Элен смущенно отстранилась, как и в тот раз, когда я вздумал обнять ее прямо на Сен-Мартин-лейн. Но ее сопротивление было столь коротким, что через секунду я уже сам сомневался, было ли оно. Она целовала меня жадно и исступленно — такое с ней случалось редко. Но где-то в глубине таилось новое сопротивление, на время отступившее, но готовое дать себя знать.

Я отпустил ее. Смущенно засмеявшись и пряча глаза, в которых мелькнул испуг, она пригладила волосы и одернула юбку.

— Я тебе неприятен сегодня? — спросил я. Глаза ее вспыхнули. Она смотрела на меня прямо, открыто, стараясь придать своему взгляду искренность, но не выдержала и опустила глаза.

— Что тебе взбрело в голову?

— Милая, не надо лукавить. Сегодня ты меня просто не выносишь. Я это чувствую.

— Какая ерунда! — воскликнула она. — Не будь идиотом.

— Я и не хочу им быть. Тебе неприятно, когда я тебя целую. Что же, если это временное, я подожду. Ну, а если это серьезно? Я хотел бы знать.

Она встала.

— Нам надо идти, иначе мы опоздаем к завтраку.

Она взяла меня за руку, и мы снова выбрались на дорогу. Мы шли молча.

Наконец она сказала.

— Прости меня, Клод. Это пройдет. Сейчас… сейчас я не способна на чувства. Я, должно быть, просто устала. У Чармиан и Эвана сейчас все хорошо, я тебе уже говорила, но все равно это такая страшная нервная нагрузка.

— Ты мне скажешь, когда любовь вернется, — сказал я шутливо.

Она судорожно сжала мою руку.

— Ты мне нравишься, Клод, ты это знаешь. Любовь это или нет, но никто еще мне не был так близок.

— Хорошо, но лучше бы это была любовь.

— О, я полна неожиданностей, — тихо сказала она. — Ты должен был бы это знать.

— То есть?

— Это трудно объяснить. — Она смотрела прямо перед собой на дорогу, где поднимались в гору, налегая на педали, два велосипедиста.

— Может быть, ты все же попытаешься?

— Понимаешь, когда я устаю или расстроена, меня это пугает, я теряю всякую способность к чувствам. Все исчезает — любовь, нежность, желание, все краски вдруг гаснут. Это так страшно, знаешь. И тогда меня охватывает ужас и я думаю: «А что, если это навсегда?» Ты тогда кажешься мне совсем чужим, а все слова, которые мы когда-то говорили друг другу, избитыми и фальшивыми… Я вспоминаю все, что было сказано, и не верю ничему. Я сомневаюсь в тебе, сомневаюсь в себе. Сегодня утром, когда я проснулась, я поняла, что это снова пришло. Я постаралась отогнать, убеждала себя, что хочу тебя видеть, что соскучилась, — это правда, я так ждала тебя! Я изо всех сил старалась, чтобы ты не заметил моего состояния. Но ты почувствовал. Ты все увидел, — добавила она с горечью. — От тебя ничего нельзя скрыть.

Я обнял ее.

— Ты такой добрый, — сказала она каким-то странным голосом. И посмотрела на меня печально и устало. — Бог знает, что ты теперь подумаешь. А все мой проклятый язык.

— Мне кажется, что ты просто выразила то, что испытывает большинство влюбленных, но никто никогда не признается в этом. Твой язык опасен, это верно. Он способен убить. Я думаю, что отчасти это погубило Эрика. Он не выдержал твоей ужасной искренности.

— Значит, и с другими такое бывает? — обрадованно вздохнула Элен. — Значит, это вполне закономерно?

— Думаю, что да. Чем сильнее любовь, тем острее бывают моменты отвращения. Но они присущи только ранней стадии чувства, успокойся.

— Трижды в своей жизни я признавалась себе, что люблю, — пробормотала Элен. — Первый раз, когда мне было восемнадцать, — это был мальчишка моих лет, потом — Эрик и теперь — ты. И каждый раз меня охватывало чувство, похожее на панику, словно я совершила нечто непоправимое. Словно шагнула в пропасть.

— Сегодня ты меня совсем не любишь, и это тебя пугает. А сможешь снова полюбить?

— О, да, да, смогу, — неожиданно радостно ответила она с какой-то трогательной искренностью и, приподнявшись на носки, поцеловала меня в щеку. — Тем не менее я должна была тебе сказать. И хотя я в ужасе от того, что сделала, я рада, что высказала все.

Я успокоил Элен, сказав, что из-за меня она не должна впадать в панику, и она снова одарила меня радостным, благодарным взглядом, преобразившим ее до неузнаваемости.

Мы уже были у ворот. Пройдя по усыпанной гравием дорожке, мы вышли на лужайку перед домом. Навстречу нам шел Эван.

Он выглядел франтом в своем сером фланелевом костюме, ярком галстуке и новых сверкающих ботинках. Он улыбнулся мне и пожал руку:

— Хэлло, Клод, старина. Как дела?

Мы вошли в дом. Я поздоровался с миссис Шолто, которая тут же сообщила мне, что Чармиан в кухне. Чармиан, увидев меня, сняла фартук, отдала последние распоряжения прислуге и тут же увела меня в библиотеку.

— Что, — спросил я, — хочешь сообщить мне что-то ужасное?

— Почему ужасное?

— Все без изменений?

— Наоборот, как ни странно, — сказала Чармиан, — лучше, чем когда бы то ни было с той поры, как это случилось. Эван спокоен, ведет себя прекрасно и держится молодцом. — Слезы вдруг брызнули из ее глаз, и она быстро отвернулась.

Чувствовалось, что Чармиан на пределе. Красота ее поблекла, забавная солидность, которую напускала на себя, похожая на подростка Чармиан, исчезла, да и показалась бы теперь неуместной.

— О самых драматических событиях Элен, очевидно, тебе уже рассказала?

— А она не должна была этого делать? Во всяком случае, кое-что она мне действительно говорила.

— Конечно, должна была. Тем более что сейчас обещания хранить секреты ничего не стоят. Мы прощаем маленькие слабости всем, кого любим, не так ли? Во всяком случае, я не брала с нее клятвы хранить мои тайны. Я и сама бы тебе все рассказала.

— Но, кажется, теперь все изменилось к лучшему?

— Совершенно неожиданно. И с тех пор, представь себе, все идет вполне сносно. Очевидно, Хелена все-таки вмешалась.

— Черт возьми, причем здесь Хелена?

— О, не знаю. Мне кажется, она охраняет меня.

— Что за чушь! Неужели ты серьезно веришь, что за действиями Эвана следит кто-то из потустороннего мира?

Чармиан рассмеялась.

— Ну не совсем так.

— Если бы это зависело от Хелены, она давно бы заставила его прыгнуть вниз головой в реку.

Чармиан с негодованием замахала на меня руками.

— Замолчи!

— Прости.

— Постарайся относиться к нему хорошо.

— Сделаю все, что в моих силах, — заверил я ее.

Правда, для этого особых усилий с моей стороны не потребовалось. Идеальный муж и преданнейший из сыновей не смогли бы сравниться сейчас с Эваном: он был образцом самообладания и нежности. Он почти не пил, не уединялся больше в библиотеке, и его мамаше теперь не было надобности «делить с ним его одиночество». После обеда он, миссис Шолто, Элен и я сели играть в бридж, а Чармиан читала детективный роман и слушала радио. Взгляд миссис Шолто, неотступно следовавший за сыном, светился какой-то исступленной надеждой, словно она уверовала в то, что примерное поведение Эвана будет вознаграждено неожиданным избавлением от страшного возмездия, которое его ждет. К Чармиан она была внимательна и по-матерински ласкова, разговаривала с ней тихим добрым голосом. Между ними действительно возникло нечто похожее на симпатию и взаимное уважение, но, подняв глаза от карт, я случайно перехватил взгляд Чармиан, обращенный на свекровь, и прочел в нем горький упрек, а на неподвижном, как у изваяния, лице мелькнуло жесткое выражение.

Она и Элен держались из последних сил. Они почти не разговаривали друг с другом. Они словно договорились ни во что не вмешиваться и только молча наблюдали, вместе и поочередно, днем и ночью, сменяя одна другую.

На следующий день вечером Эван предложил мне прогуляться. Мы пошли в Прайдхерст и посидели в пивной. Возвращались при ярком свете звезд. Мы говорили о политике, о моей новой работе, о замужестве Джейн Кроссмен и недавнем повышении Тома Лейпера.

Вернувшись, мы еще с часик поиграли в карты, а затем разошлись по своим комнатам.

Утром следующего дня я и Элен отправились в Прайдхерст выполнить кое-какие поручения Чармиан.

— Как ты думаешь, мы могли бы уже сейчас назначить день свадьбы? — спросил я Элен.

— Нет, пока все не кончится, — ответила она. — Сейчас я не могу.

— Разве не лучше, когда впереди тебя ждет что-то приятное? Если, разумеется, тебе это приятно?

— Я знаю, что я ужасно бессердечна, — пробормотала она. — Не думай, что я ничего не понимаю.

— Разумеется, тебе хочется свести старые счеты, — сказал я шутливо, — но справедливость прежде всего. Я не упрекаю тебя, но не кажется ли тебе…

— Я не могу назначить день, — быстро перебила она меня, — по крайней мере сейчас.

— Хорошо. Не буду больше тебе докучать. Но скажи, ты все еще меня не любишь?

— Я никогда не перестану тебя любить, — ответила Элен, — мне очень жаль, но пока ничего не изменилось. — Затем она добавила с какой-то сдержанной страстностью: — Я сказала бы тебе: «Будь терпеливым, милый», — если бы не презирала тех женщин, которые таким образом испытывают свою власть. Это отвратительно.

— Тогда я наберусь терпения, ты можешь меня об этом даже не просить.

Мы выпили кофе в довольно грязной закусочной с ситцевыми занавесками на окнах, и Элен купила торт к чаю, предварительно справившись у хозяйки, есть ли в нем хотя бы крупица сахара.

— Уверена, что нет, что бы она ни говорила, — заметила она, когда мы вышли, и, развернув торт, осторожно понюхала его.

Домой мы возвращались другой дорогой. Мы перелезли через ржавую проволочную изгородь и вошли в рощицу, ища тропинку. Мы миновали полянку, где Чармиан плакала, испугавшись безрадостного будущего, и уже подошли к забору, огораживавшему поместье Эйр; и, как вдруг Элен остановилась и обвила мою шею руками.

— Ты так добр ко мне, — прошептала она, — так добр, что мне просто стыдно! Я не заслуживаю такого отношения и недостойна такого человека, как ты.

Я постарался отшутиться, сказал, что знаю ее страсть к самобичеванию, но Элен была серьезна. Посмотрев ей в глаза, я прочел в них страх. Это он толкал ее на необъяснимые поступки, придавал ее словам подчеркнутую категоричность.

Впервые за все время я почувствовал смятение. Ее что-то мучило, но она не хотела признаться мне в этом, и я был бессилен ей помочь. Чтобы выиграть время и не дать ей почувствовать, что я догадываюсь, я поцеловал ее.

— Не мучай себя по пустякам, — сказал я. — Предоставь событиям идти своим ходом. До суда осталось недолго, если ты этого ждешь.

Вечером она играла в карты с семейством Шолто. У меня болела голова, и я рано лег, но не мог уснуть. За обедом я съел сильно наперченный плов и теперь отчаянно хотел пить. Поскольку воды в моей комнате не было (Чармиан приспособила для меня каморку на втором этаже, довольно уютную, но тесную и душную), мне дважды пришлось отправиться на поиски воды. Когда во второй раз я выходил из ванной, я услышал голоса Элен и Эвана, о чем-то тихо говоривших в коридоре.

— Вот, возьми, — услышал я голос Элен, — извини, что забыла дать тебе сразу.

После небольшой паузы раздался голос Эвана:

— Это какая-то другая, желтая.

— Нет, такая же. Мединал.

Еще пауза.

— Да? Хорошо. Значит, мне просто показалось. Спасибо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — тихо сказала Элен. Я слышал, как скрипели половицы под ее ногами, когда она удалялась по коридору, затем послышались шаги Эвана, поднимавшегося по лестнице к себе на чердак.

Я не вспомнил бы об этом случайно услышанном разговоре в коридоре, если бы на следующий день за завтраком сам не заговорил о мучавшей меня бессоннице.

— Попробуй мединал, — посоветовала Чармиан. — Элен иногда дает мне его. И Эвану тоже.

Позднее я спросил у Элен:

— Зачем ты приучаешь его к снотворному?

Она пожала плечами.

— Это безвредно. Я даю ему одну таблетку на ночь.

После чая Эван пригласил меня в свою комнату, угостил виски и рассказал пару анекдотов.

— Время от времени надо отдыхать от этих баб. Не представляю, что бы я делал, если бы совсем был лишен мужского общества. У женщин нет чувства юмора.

И чтобы доказать, что у него оно есть, он стал показывать мне журнальчик с довольно сомнительными фотографиями.

— Это Лаванда дал мне. Черт его знает, где он их достает. — Он впервые за долгое время назвал имя человека, связывающего его с тем, что он так хотел бы забыть.

— Бедняга Джордж. Мне бы следовало его ненавидеть, но я не могу. Просто ему хотелось подзаработать. Филд чуть не убил его, но этот парень был предан мне, как собака. Вот почему он так переживает. Я видел его третьего дня, выглядит он чертовски плохо.

И вдруг он с непонятной симпатией стал говорить о механике, о его семье, о невесте, которая вернула ему кольцо, и о том, что бедняге теперь не на что надеяться. Он рассказывал обо всем этом, будто Лаванда и его трагедия не имели к нему никакого касательства.

Затем Эван умолк так же внезапно, как и заговорил, захлопнул журнальчик и запер его в стол.

— Я покажу тебе еще кое-что почище, — сказал он, — это у меня в кармане пальто. Сейчас принесу.

Пока его не было, я прошелся по комнате, заглянул в книгу, которую он, очевидно, читал перед сном, прочел названия книг, стоявших на этажерке. На приемнике, заменявшем Эвану ночной столик, в пепельнице я увидел восемь или девять белых таблеток. Я взял одну и попробовал на язык…

Эван вернулся и показал мне довольно плохую фотографию двух обнаженных девиц на фоне зимнего пейзажа.

Вечером я сказал Элен:

— Мне кажется, Эван не принимает твои таблетки, он собирает их.

Она впилась в меня сверкающим, но каким-то остановившимся взглядом. Я видел, как она судорожно глотнула.

— Я не знаю, что делает Эван. И мне на это плевать. — Она заставляла себя разозлиться: — Какое мне до него дело? Я ничего не хочу о нем знать!


Глава шестая


Мы сидели позади дома. Вечер был теплый, всходила луна. Элен поднялась, чтобы уйти в дом, но я остановил ее.

— Зачем он собирает таблетки снотворного? Он хочет принять их все сразу?

Я не видел лица Элен, но в ее тихом голосе прозвучали резкие нотки:

— Не имею представления. Почему ты думаешь, что он их собирает?

— Я видел у него целую коллекцию в пепельнице.

— Откуда тебе известно, что это снотворное?

— Похоже, что это мединал.

— Все таблетки похожи.

— Я слышал, как вчера ты давала ему мединал. Он еще удивился, почему таблетка желтого цвета. Надеюсь, ты не собираешься его отравить?

Она рассмеялась.

— Не говори глупостей. Это была обыкновенная таблетка мединала, возможно, другого цвета, потому что залежалась.

Я стоял близко и заметил, как она поежилась, будто хотела показать, что озябла.

— Пойдем в дом, становится прохладно, — сказала она.

— Нет. Нам надо поговорить. Пройдемся до рощи.

Оставив ее на минуту, я пошел в дом предупредить Чармиан, чтобы она не ждала нас.

Элен накинула на плечи жакет. Я хотел было взять ее под руку, но она сказала:

— Не надо. Мне неудобно. Ты настаиваешь на прогулке? Я устала.

— Настаиваю.

Мы пошли по тропке между грядками и поднялись на холм, поросший высокой жесткой травой.

— Я все же хочу докопаться до истины, — начал я. — Готов спорить, что Эван собирает твои таблетки, чтобы проглотить их все сразу.

— Не думаю, — сказала она как-то легко и беспечно, будто давала понять, что этот вопрос ее нисколько не интересует.

— Вот почему он стал таким тихим и покладистым. Он решил, что нашел выход.

— Возможно, ты прав, — промолвила Элен. — Но я не думаю. Все таблетки, как я уже сказала, похожи. К тому же Эван далеко не герой.

Мы обогнули рощицу и через калитку вышли в поле.

— Надень жакет, я хочу взять тебя под руку.

— Зачем?

— Прошу тебя.

Она подчинилась. Мы шли через луг, изредка спотыкаясь о кочки или проваливаясь в какие-то норы. Слабый свет луны мешал мне разглядеть ее лицо, а она упорно не поднимала низко опущенной головы.

— Я знаю, — наконец сказал я, — знаю все. Ты решила помочь ему поскорее свести счеты с жизнью, не так ли? Ты прекрасно знаешь, для чего он собирает мединал. Готов поспорить, что ты бывала в его комнате и видела эти таблетки.

— Если тебе вздумалось сделать из себя дурака, не требуй хотя бы, чтобы я тебе помогала, — сказала она спокойно.

— Теперь я знаю, — продолжал я так, словно не слышал ее, — почему ты меня разлюбила. Сознание вины вытеснило все остальные чувства, не так ли? Ты нарочно помогаешь Эвану в его затее покончить жизнь самоубийством. В этом, может быть, и есть известное благородство, согласен, но если тебе это удастся, то и ты последуешь за ним.

— Не понимаю, о чем ты?

— Прекрасно понимаешь. Ты достаточно мучила себя, вбив в голову, что виновата в смерти Эрика. Но это была всего лишь твоя блажь. А как ты справишься сейчас со всем этим, когда будешь знать, что действительно виновата? Это будет преследовать тебя всю жизнь.

Она долго молчала, потом вздохнула и сказала удивительно миролюбивым тоном:

— Ты преувеличиваешь мою способность мучиться угрызениями совести.

— То есть?

— Я не уверена, что способна годами терзать себя из-за того, что когда-то поступила так, как было нужно. Если бы я действительно вздумала сделать то, в чем ты меня обвиняешь… это ведь было бы сделано во имя благой цели? — Она умолкла. — Но, разумеется, все это только твоя фантазия. Эван плохо спит, вот и попросил снотворное. Я даю ему мединал, почему бы нет? — Она вдруг тяжело оперлась на мою руку, словно смертельно устала. — Вот и все, и не будем больше говорить об этом.

Мы были как никогда добры друг к другу, мы были благоразумны, но в эту чуть посеребренную луной, такую тихую и теплую ночь я почувствовал состояние Элен, близкое к истерике, как чувствуют учащенное биение собственного пульса.

— Хорошо, отложим этот разговор до завтрашнего утра, — сказал я.

Мы молча повернули обратно. Эван уже лег спать, Чармиан тоже ушла к себе. Только старая миссис Шолто бодрствовала, вышивая что-то при свете настольной лампы. Увидев нас, она многозначительно улыбнулась и спросила, хорошо ли в саду.

— Душно, — ответила Элен, — буквально нечем дышать.

— Я не помню еще такого лета, — заметила старая леди и, прищурив глаза, стала сравнивать две нитки шелка. — Нынешнее лето я никогда не забуду. Грех жаловаться на погоду, но поскорее бы оно кончилось. Посидите со мной, или вы тоже устали? Чармиан сказала, что у нее буквально глаза закрываются от усталости, и ушла спать.

В доме стояла густая тишина, чем-то напоминающая монотонный шум водопада, где звук скорее угадывается. Мне показалось, что мы в гроте под многомильной толщей воды.

— Мы побудем с вами, — сказала Элен.

Миссис Шолто кивнула, словно благодаря ее. Игла в ее руке, блеснув, проткнула ткань, образуя новый узор из света и теней.

— Мой сын выглядит сейчас лучше, вы не находите? — нарушила молчание старая леди.

— О, гораздо лучше, — подтвердила Элен. Она не сразу бросила в пепельницу зажженную спичку, от которой прикуривала, и следила, как она коробится, обугливаясь, а золотисто-синий язычок пламени подбирается к пальцам.

— Я горжусь моим сыном. Это может показаться странным, но именно горжусь…

— Вы гордитесь его мужеством, — помогла ей Элен.

— Да. Его отец был мужественным человеком и в минуты опасности вел себя достойно. Но вам это, очевидно, не интересно.

— Нет, что вы, расскажите, если хотите, — поспешил сказать я.

Миссис Шолто послюнявила кончик нитки и чуть улыбнулась.

— Странно, что люди по-настоящему узнают друг друга только в беде. Я никогда не любила вас, Клод. Я не люблю прямых и резких людей. Что было бы с обществом, если бы все были так откровенны. Я не забуду, как вы однажды пришли ко мне и отчитали меня за Хелену. Вы готовы были поверить всему. Представляете, Элен, он обвинил меня в том, что я распускаю сплетни о Хелене, — добавила она с улыбкой. — Он всегда и во всем ее оправдывал.

— Это было давно, — сказал я, — стоит ли вспоминать?

— Ах, забыть нелегко. Вы были резки, Клод, вы всегда были такой. Но теперь, мне кажется, я начинаю уважать вас. Вы преданный брат, я и раньше это говорила. И ко мне вы теперь стали относиться лучше. Для вас, конечно, не секрет, что Чармиан предложила мне жить отдельно, как только все кончится.

— Вам трудно было бы вместе.

— Значит, вы согласны с ней?

— Да.

— Вы и, разумеется, Элен тоже. Я, должно быть, в ваших глазах чудовище, не так ли? — Она произнесла все это с какой-то печальной иронией. — Что же, возможно, у вас есть основания так думать. Дай бог, чтобы у вас была и возможность усомниться в этом.

И с решительным видом она завернула свое рукоделие в чистую салфетку и упрятала в столик.

— Я думаю, пора спать. Во всяком случае, мне. Спокойной ночи, дорогие.

Она вышла, не удостоив нас даже взглядом.

— Господи, как я буду счастлива, когда все кончится! — воскликнула Элен с отчаянием. — Эти тихие сцены, эта горечь, упреки…

— Ты никогда от них не избавишься, если не откажешься от своей затеи.

— Какой затеи?

— Сама знаешь.

— Ты имеешь в виду Эвана?.. Мы ведь решили не говорить об этом сегодня, не так ли?

— Не будем, если тебе не хочется. Но сможешь ли ты уснуть?

Она вдруг резким жестом сорвала с себя жакет и отбросила его, убрала со лба мелкие кудряшки и легла на диван.

— Хорошо, давай поговорим. Я слушаю.

— Он принимает снотворное, которое ты ему даешь?

— Не знаю.

— Ну а как ты думаешь?

— Понятия не имею.

— Ты видела таблетки в пепельнице?

— Я видела их вчера, когда вытирала пыль в его комнате. Чармиан не успевает, а прислуге хватает дел здесь, внизу, — начала она, обрадованная тем, что можно переменить тему.

— Ты уверена, что это мединал?

— Очень может быть. — Элен приподнялась и села, лицо ее густо покраснело. — Послушай, я не делаю ничего плохого и не отвечаю за поступки Эвана. Но если он и вздумает что-нибудь сотворить с собой, разве это не к лучшему? Чармиан станет свободной, ты подумал об этом? И что для меня еще важнее — ты будешь свободен. Разве ты сможешь жить спокойно, когда она страдает? Он погубит ее. Почему я не должна помешать этому? Я не собираюсь толкать его на самоубийство, поверь мне. Я даю ему таблетки, чтобы он спал. Я сама принимаю их каждый день, сколько себя помню. Откуда мне знать, что он с ними делает? Если он и решится на то, о чем ты говоришь, то причем здесь я? Почему меня должна мучить совесть? И потом, я просто не верю, что он на это способен. Какие у тебя основания для подобных опасений, кроме дурацких таблеток в пепельнице? Ну, а если он проглотит их, разве ты сам не будешь рад? Признайся!.. — Она резко опустила ноги на пол и застыла в напряженной позе. — Во всяком случае, отравиться не так просто. Надо знать дозу. А откуда он знает?

— Мне все равно, что он знает и чего не знает, — произнес я медленно.

— Хватит об этом, я хочу спать. Подумай о том, что я тебе сказала. Зачем вмешиваться? Это был бы наилучший выход для всех. — Она схватила жакет и вышла. Я слышал, как она взбегает по лестнице, громко стуча каблуками, ничуть не беспокоясь, что может разбудить весь дом.


Первым моим желанием было подняться в комнату Эвана и забрать таблетки. А что, если уже поздно, в ужасе подумал я и бросился к двери, но тут же остановился.

Действительно, какие у меня основания считать, что мои догадки верны?

Два чувства боролись во мне, то сталкивались, то растворялись одно в другом, чтобы потом снова возобновить схватку. Первое: это плод моей фантазии, здесь нет ни грана правды! Второе: а если это правда? Если Эван действительно задумал покончить с собой, что тогда?.. Чармиан наконец будет свободной…

И постепенно мысли о Чармиан полностью завладели мной. Я видел, как возвращается к ней ее прежняя привлекательность, милая угловатая грация длинноногого аиста; как, подобно солнечному лучу, играют на ее лице краски. Я видел, с какой радостью она смотрит в будущее, словно не знает, что выбрать из тех богатств, что так щедро предлагает ей судьба. Мы снова сможем поехать в Брюгге и снять комнатку в доме, который принадлежал Хелене. В этом плотно перемешавшемся прошлом и настоящем я видел, как мы, надев плащи, пересекаем под дождем гулкую пустынную площадь, где над окнами кафе хлопают на ветру мокрые маркизы, а в воздухе мечется звон колоколов, словно стая вспугнутых птиц. В Брюгге шторм, и над нами фиолетово-синее небо, мы с Чармиан бредем по мокрым листьям через дворик больницы св. Иоанна и, облокотившись о парапет, смотрим, как по озеру Ройя, усыпанному опавшими листьями, скользят лебеди, а в сыром терпком воздухе золотыми дисками плывет звон и опускается за горизонт в огненную купель солнца.

Чармиан свободна, свободен и я, чтобы думать только об Элен.

Как быть? Пойти к Эвану и прямо спросить, зачем ему таблетки.

А если он поднимет меня на смех? Или, еще хуже, я подам ему мысль, которая сама не пришла бы ему в голову? Кто будет тогда виноват?

Может быть, Элен права и лучше забыть обо всем, поскорее увезти ее отсюда и предоставить Эвану Шолто самому отвечать за себя?

Ну а если мои подозрения все же верны и он действительно задумал недоброе, что будет тогда с Элен? Уверен ли я, что ее жизнь после этого не превратится в вечные терзания?

Глухая, плотная тишина придавила дом, словно темная масса океана, где даже луна не смогла прочертить свой серебристый след. Я вышел в сад и шагал по дорожкам, стараясь избавиться от навязчивой мысли оттянуть решение.

Да и что решать? Ведь я ни в чем не уверен.

В ушах звучал слабый, жалобный голос миссис Шолто: «Нынешнее лето я никогда не забуду… Поскорее бы оно кончилось…» Опять вспомнилось тревожное напряжение этих жарких дней, горячее солнце и неувядающая зелень листвы, которой давно бы пора по-осеннему пожелтеть и пожухнуть. Напряжение последних месяцев вдруг острой болью отозвалось в теле и в сознании, мне захотелось непогоды, дождя, безжалостных порывов ветра, которые сорвали бы яркий наряд с деревьев, позолоту со шпилей и куполов и обнажили бы все зло мира — его страхи, голод, отчаяние и дерзкие надежды. Господи, дай нам разум понять, что мы творим. Можно ли решить что-либо, если солнце так безжалостно бьет в глаза?

Постепенно нервное напряжение улеглось, остались только усталость и озноб. Я вернулся в дом, лег и мгновенно уснул.

Утром, проснувшись, я даже не сразу вспомнил тревоги вчерашнего дня, а когда вспомнил, они показались мне совсем пустячными. При трезвом свете утра мой разговор с Элен казался просто нелепым, и я испугался, что не смогу посмотреть ей в глаза, когда мы встретимся за завтраком.

Чармиан уже встала и помогала прислуге накрывать на стол. Через несколько минут сошла вниз Элен, а за нею и миссис Шолто. Мои опасения оказались излишними, ибо Элен сама упорно не смотрела в мою сторону.

Мы сели за стол. Миссис Шолто развернула газету и, сокрушенно прищелкивая языком, стала просматривать ее, читая нам вслух новости.

— Что за вздор эти ограничения на выезд! — воскликнула она. — Как будто им мало того, что мы шесть лет просидели взаперти на своем острове. Я знаю, почему правительство это делает. Оно не хочет, чтобы мы видели, насколько на континенте легче с продовольствием, чем у нас.

Элен рассеянно возразила ей, сославшись на свой коротенький визит в Париж в начале года, а Чармиан процитировала письмо школьной подруги, живущей сейчас в Германии, но старую леди не так легко было переубедить.

Прислуга внесла завтрак — чай, гренки и недельную норму ветчины.

— Первая чашка чаю — это все! — воскликнула миссис Шолто, жадно схватив чайник. Она любила разливать чай, и Чармиан охотно уступила ей это право. — Первая чашка — это заряд бодрости на весь день, это новые силы, — продолжала миссис Шолто.

— Мне не хочется ветчины, — сказала Элен. — Кто хочет? Вы, миссис Шолто?

— Нет, нет, лучше отдайте Клоду. Мужчин надо кормить. А где же Эван?

Элен испуганно вскинула голову.

— Наверное, проспал, — ответила Чармиан. — Пусть он выспится. Отдай свою ветчину Клоду, Элен.

Я встал из-за стола.

— В чем дело? — удивленно спросила Чармиан.

— Я подумал, не разбудить ли мне его.

— Зачем? Оставь его в покое. Он с трудом засыпает, и я предпочитаю не будить его по утрам, пока он сам не встанет.

— Возможно, он не слышал гонга, — промолвила Элен. Лицо и шея у нее покрылись пятнами.

Я вышел в холл, провожаемый недоуменными взглядами Чармиан и миссис Шолто, перемахивая через несколько ступеней, взлетел по лестнице и промчался по коридору. Дверь ванной внезапно открылась, и я нос к носу столкнулся с Эваном.

— Где пожар? — спросил он.

Он был одет, выглядел свежим и отдохнувшим, на щеках следы пудры после бритья, волосы влажные от мокрой щетки. Я почувствовал такое огромное облегчение, что не сразу смог ему ответить.

— Никакого пожара нет. Я просто пришел сказать тебе, что завтрак подан.

— И ради этого ты летел как угорелый?

— Боялся, что чай остынет, — отпарировал я.

Он улыбнулся и пожал плечами. Мы вместе спустились в столовую.

После завтрака я увел Элен за ворота усадьбы.

— Ты испугалась? — спросил я ее.

Она промолчала.

— Ты перепугалась насмерть. Ты подумала, что он это сделал.

— Ничего я не подумала.

— Все, теперь у него не будет этой возможности. Я сегодня же увезу его с собой, хочет он того или нет. Он пробудет у меня до суда. — Я внимательно следил за ее лицом.

— Нет! — вдруг испуганно воскликнула она.

— Почему нет?

— Мне стольких трудов стоило… а ты… ты приехал и все разрушил! Да, да, я даю ему возможность выхода. Он может воспользоваться ею или нет, это его дело, но я молю бога, чтобы он воспользовался. Разве ты не хочешь, чтобы Чармиан снова была счастлива? Я люблю ее, но еще больше я люблю тебя. Я не позволю, чтобы вас обоих погубил Эван Шолто! Я способна взять на себя всю ответственность. Я достаточно сильная. Я приняла решение. Ты здесь ни при чем, тебя это не должно касаться.

Сунув руки в карманы жакета, напрягшись, как струна, она стояла и в упор смотрела на меня. Такой знакомый, решительный, до смешного вызывающий и вместе с тем испуганный вид.

Стояло тихое, теплое утро, пели птицы. Мимо прошла старая женщина, неся в кошелке котят, и мы ждали, пока она пройдет и скроется за поворотом со своей громко мяукающей ношей.

На мгновение мне показалось, что Элен готова рассмеяться. Но губы ее дрожали, глаза были полны слез.

— Неужели ты воображаешь, — начал я, — что я соглашусь взять в жены женщину, которая превратилась в комок нервов и к тому же станет прекрасной приманкой для всякого рода сплетников и шантажистов? Ибо именно это случится, если ты, не дай бог, осуществишь свой идиотский план.

— А ты подумал о Чармиан? — беспомощно выкрикнула она.

— Да, подумал. Вчера вечером я почти решил не вмешиваться, сделать вид, что я ничего не вижу и ничего не знаю. Я думал о Чармиан, думал о тебе и о себе. Но сегодня утром, когда он не вышел к завтраку, я понял, что это невозможно. Нельзя так просто посягать на жизнь человека, моя родная, сколь благородной ни казалась бы тебе цель.

Она вдруг рассмеялась, но тут же притихла.

— Теперь решение принял я, оно бесповоротно, и тебе придется подчиниться. Мы должны оставить в покое Чармиан. Эван заслужил тюрьму, он ее получит, и Чармиан будет его ждать. Здесь мы бессильны что-либо изменить. Но она решила расстаться со свекровью, следовательно, есть надежда, что она хоть немного придет в себя, а через год всякое может случиться.

— А если не случится? — спросила Элен.

— Тогда мы просто перестанем думать об этом и постараемся быть счастливы вдвоем. Я не могу всю жизнь нести на себе бремя забот Чармиан. Если я сделаю это, я испорчу жизнь тебе. А для меня ты сейчас самое главное.

Она подошла поближе и, прижавшись лицом к моему плечу, прильнула ко мне своим внезапно ослабевшим телом. Я поцеловал ее. Она подняла голову и посмотрела на меня.

— Ты фантастическая дуреха, ты это знаешь? Неужели ты вообразила, что способна решиться на такое?

— Но ведь ты почти поверил, — ответила она, защищаясь. — Клянусь, я не думала об этом, я ничего сознательно не замышляла. Он попросил снотворное, я дала ему. Когда у меня возникло подозрение, что он не принимает таблетки, а собирает их, я подумала — ну и пусть, может, это к лучшему. Нет, я не могу больше об этом говорить. Временами мне казалось, что все это моя чудовищная фантазия, и тогда мне становилось легче.

— Ну вот, теперь ты снова можешь меня любить или не любить, как тебе вздумается, — сказал я. — Самое страшное уже позади, совесть твою ничто уже не будет мучить. А теперь мы вернемся в дом и покончим со всем этим.

— А если он откажется уехать?

— Он не откажется, — ответил я.

Стараясь избежать встречи с Чармиан или миссис Шолто, мы поднялись в комнату Эвана. Она была пуста. Я высыпал из пепельницы таблетки в ладонь, спустился вниз и бросил их в унитаз. Затем я вернулся к Элен, и мы стали ждать.

Минут через десять вошел Эван, что-то насвистывая себе под нос; увидев нас, он застыл от неожиданности.

— Хэлло! Что вы здесь делаете?

— Мы пришли поговорить с тобой, — ответил я.

— Что ж, присаживайтесь. Сигареты на приемнике. Не садись в это кресло, Клод, оно очень низкое, у тебя затекут ноги. — Он принялся искать сигареты, но так и не нашел их. — Куда я их положил… — Взгляд его, скользнув по этажерке, остановился на пустой пепельнице. — Куда, черт побери…

— Я выбросил их, — сказал я.

Он круто повернулся и уставился на меня.

— Ты выбросил мои таблетки? Зачем?

— Их было слишком много.

Кровь отлила у него от лица, и он побледнел. На какое-то мгновение он застыл в неестественной позе, как дети во время игры застывают на месте, как только прекращается музыка.

— Я давала тебе каждый вечер таблетку мединала, — начала Элен. — Зачем ты собирал их?

Эван тяжело упал в то самое низкое кресло, против которого предупреждал меня. Колени его смешно торчали в стороны.

— Не знаю. Я подумал, они могут пригодиться. — Бледное лицо Эвана чуть порозовело. — Будь добр, Клод, дай мне сигарету. — Руки у него так тряслись, что он с трудом выудил сигарету из пачки, которую я ему протянул. — Должно быть, надеялся свести счеты с жизнью. Прости меня, Нэлл.

А затем, сначала медленно и неохотно, он начал рассказывать. Он говорил об ужасных последних неделях, о стыде, отчаянии и паническом страхе, охватывающем его каждый раз, когда он думал о суде и ждущей его тюрьме.

— Вы не знаете, что такое видеть каждую ночь один и тот же сон, когда даже во сне тебя преследует то, о чем ты постоянно думаешь в течение дня, что значит не знать покоя ни днем, ни ночью… Потом я уже боялся уснуть и боролся со сном как только мог…

Он говорил о Чармиан, о своей матери, но больше всего он говорил о Лаванде. Казалось, если не считать самого себя, больше всего ему жаль было молодого механика. Я искренне страдал за Эвана, но я знал, что помочь ему невозможно. Знал это и он сам. Элен, не выдержав, подошла к нему и, сев на подлокотник кресла, обняла за шею. Он прижал ее руку к своей груди и, продолжая говорить, легонько похлопывал ее по руке. Потом, заглянув Элен в лицо, сказал: — У тебя глаза янтарные, как доброе пиво. Ты заметил, Клод? — Взгляд его скользнул по стенам комнаты и остановился на мерно тикавших часах. — Что дальше? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — сказал я. — Поживешь пока у меня. Согласен?

Он закрыл глаза и развел руками.

— Как прикажешь. — Он жалко улыбнулся. — Ты уверен, что так мне будет легче? Ведь это все, что меня сейчас интересует.

— Думаю, что да.

— Хорошо. Я в твоей власти, распоряжайся мною как хочешь. И поверь, мне сейчас все равно, кто будет мною распоряжаться. Когда ехать?

— Двухчасовым поездом, сегодня же. Надеюсь, тебе не надо долго собираться.

— Пустяки. А Элен?

— Я остаюсь с Чармиан, — быстро сказала Элен.

— Хорошо. Позаботься о ней. — Непомерная усталость совсем сломила его, и я видел, что сейчас ему трудно даже шевельнуть рукой. Но он все же заставил себя встать, потянулся и, распрямившись, заморгал глазами.

— Еще целых одиннадцать дней, — сказал он. — А ты выдержишь, Клод?

— Ничего, уживемся.

Я сделал знак Элен, что нам лучше оставить его одного: надо пойти объяснить все Чармиан и миссис Шолто. Но когда мы вышли за дверь, Элен остановилась.

— Ты иди, а я побуду с ним до тех пор, пока… — она невесело улыбнулась, — пока это позволяют приличия. Мы должны помочь ему. Я еще никогда так не опасалась за него, как сейчас. Его нельзя оставлять одного.

— И все же… — попробовал было возразить я.

Но она не дала мне закончить.

— Решение принято, и теперь самое главное, чтобы он был жив и здоров.


Я не могу избавиться от ощущения, что все последующие дни прошли, как в полусне. Когда я пытаюсь вызвать в памяти тот или иной эпизод из нашей совместной жизни, вместо лица Эвана я вижу расплывчатое пятно, и мне приходится напрягать память и прибегать к помощи воображения, чтобы наконец представить себе хотя бы позу, в которой он лежал на диване, или его угловатые и неловкие движения, когда, он, как маятник, взад и вперед непрерывно шагал по комнате. Наступал рассвет, опускались сумерки, но ничего этого я не видел.

Мне трудно, да и неприятно вспоминать подробности этих дней. Как только мы вернулись в Лондон, Эван снова запил, а вместе с ним, сопротивляясь сколько было возможно, стал пить и я. Наверное, были вечера, когда мы, как положено, раздевались и ложились в постель, но чаще помню, как я дремал одетый на диване, а в кресле в тревожном сне метался Эван, пугая меня криками и стонами. Иногда он пытался читать. Несколько раз поздно вечером мы попробовали гулять по набережной, но Эван с трудом выдерживал эти прогулки.

Чармиан звонила каждый день утром и вечером. Миссис Шолто, как выяснилось, более не изъявляла желания быть с сыном. Она гуляла, ела и в неурочное время ложилась спать.

— Она исчерпала все возможности активного страдания, — сказала мне Чармиан, — сейчас она словно под наркозом и не чувствует боли.

Я справился об Элен.

— Я должна была бы отпустить ее, но я не могу. Я знаю, что это эгоизм, но мне все равно, как это выглядит. Мне она нужна сейчас. Я отпущу ее к тебе, как только смогу.

Элен писала мне каждый день. Как всегда, в письмах она была сдержанна, немногословна, почти застенчива. Но приписка к одному из писем, полученному за несколько дней до суда, открыла мне многое.

«Когда я думаю о том, что могла бы натворить, мне становится дурно и подкашиваются ноги. Я, вероятно, сошла тогда с ума. Ты не должен думать, что я такая! Но теперь я счастлива и спокойна. Это преступление — чувствовать себя счастливой сейчас в этом доме, но я ничего не могу с собой поделать. Я скрываю это как могу».


В день, когда состоялся суд, кончилось необыкновенное лето. Было пасмурно и холодно, и пешеходы на улицах кутались в теплые пальто. Наоми, сидевшая в дальнем конце зала, казалась продрогшей до костей. Закутавшись в твидовое пальто, она так съежилась, что ее прямые плечи почти касались ушей, и казалось, что она надела пальто, не сняв его с плечиков; кончик носа у нее покраснел от холода. Она не переставала улыбаться мужу, и тот отвечал ей улыбкой.

Из всех троих он один казался спокойным, словно происходящее его не касалось. Сегодня Джонни Филд был особенно элегантным, даже франтоватым, словно начинающий биржевой маклер, впервые удостоенный чести быть принятым своим патроном.

Он один сидел на скамье подсудимых в спокойной и непринужденной позе. Лаванда и Эван напряженно подались вперед, жадно ловя каждое слово, словно боялись пропустить что-то очень важное. Отблеск электрической лампочки упал на сильно напомаженные волосы Лаванды и светился, будто маленькая тусклая звездочка.

Чармиан не сводила глаз с Эвана — она хотела передать ему свою силу и самообладание. По странной случайности она выглядела сегодня превосходно, на лице не было следов бессонных ночей, волосы и глаза блестели, губы были свежие и розовые. Миссис Шолто сидела боком на скамье рядом с Чармиан, прикрыв глаза рукой, в какой-то поникшей, усталой позе. В тени, падавшей от руки на ее лицо, было видно, как подергивается кончик ее носа и двигаются губы, словно она что-то жует.

Эван сидел неподвижно. Он был тщательно одет и очень бледен, тяжелые фиолетовые круги легли под глазами. Он, не отрываясь, смотрел на судью; Лаванда же то и дело вертел головой и искал глазами мать. Встретившись с ней взглядом, он тут же успокаивался и отворачивался, а через минуту, словно позабыв, где она сидит, снова шарил тревожным, испуганным взглядом по лицам, пока наконец опять не встречал взгляд матери.

Обстоятельства дела были достаточно ясны, и поэтому с допросом свидетелей покончили быстро. Окинув взглядом публику, я вдруг увидел в зале Джейн Кроссмен в элегантном черном костюме; она сидела с напряженным и застывшим лицом, явно желая остаться незамеченной. Я подумал, что заставило ее прийти сюда сегодня: простое любопытство или нелепая мысль о верности друзьям — мне и Чармиан?

Чармиан вдруг написала на кусочке картона, оторванном от коробки из-под сигарет: «Я совсем окоченела, а ты? Надеюсь, Лейперы хорошенько укутают на ночь Лору». Она оставила ребенка на их попечении.

Я накрыл ладонью ее руку и через перчатку почувствовал, что она действительно ледяная.

Когда показания начала давать девица Хардресс, Эван неловко опрокинул на себя стакан с водой и залил костюм. Это привело его в полное смятение. Испуганно оглядываясь по сторонам, он судорожно шарил по карманам в поисках носового платка и, не найдя его, вдруг выхватил у Джона Филда из нагрудного кармана цветной декоративный платочек и стал торопливо и яростно промокать им мокрое пятно на костюме. В публике кто-то громко хихикнул. Эван мучительно покраснел и закрыл лицо руками.

— Господи, если бы я могла быть с ним рядом, — прошептала Чармиан. — Хоть бы он посмотрел сюда.

Миссис Шолто непрерывно жевала губами, тяжело ворочалась на скамье и шаркала ногами. Она словно соткала вокруг себя невидимый кокон, отгородивший ее от внешнего мира, от звуков, голосов, света.

Лаванда давал показания громким, резким голосом лондонского кокни, он четко и кратко, по-военному, отвечал на вопросы. На нем была белая в сиреневую клеточку сорочка и галстук пурпурно-зеленых тонов. Он словно обрадовался возможности поговорить после тягостного молчания.

Я отыскал глазами его мать. Она, беззвучно шевеля губами, повторяла за сыном слова и как бы ловила их на лету. Она страстно хотела, чтобы ее мальчик произвел наилучшее впечатление.

Показания давал Джонни Филд. Я смотрел на него и мысленно видел его в доме Хелены, у горящего камина, где на коврике нежится ее любимый кот. Я видел, как она журит Джонни за разбитую чашку, а он терпеливо и вежливо выслушивает нотацию, ожидая момента, когда наконец снова можно будет возобновить прерванное чтение.

Заставив себя вернуться к действительности и сосредоточиться на том, что говорит Джонни, я вдруг понял, что он изо всех сил старается убедить всех в своем чистосердечном раскаянии, снискать симпатию присяжных. После резкого голоса Лаванды голос Джонни казался мягким и задушевным, он произносил слова с чуть заметной запинкой.

— Скажите нам, кто первый подал мысль о комиссионной продаже подержанных машин?

— Я, я это сделал. Они не хотели, но я убедил их.

— Почему аренда помещения оформлена на мистера Шолто?

— Я не хотел в то время, чтобы мое имя фигурировало в документах.

— А потом?

— И потом не хотел. Я предпочитал оставаться в тени. И это самое ужасное.

— Что вы хотите сказать словами «это самое ужасное»?

— Что это было нечестно, — сказал Филд с еле заметной улыбкой, — особенно если учесть, что я сам подбил их.

Наоми бросила на Эвана и Лаванду взгляд, полный ненависти, и судорожно поежилась. Не могло быть сомнения в том, кого она считает подлинными виновниками всех несчастий.

Филд с невозмутимым видом поднял глаза к потолку, затем скромно опустил их. Рука Чармиан дрогнула в моей.

Я думал об Элен, которая отправилась в Риджент-парк, чтобы приготовить квартиру Чармиан к нашему приходу, — снять чехлы с кресел, затопить камины, постелить постели. Я готов был побиться об заклад, что она просто из упрямства приготовит постель и для Эвана.

Эван на скамье подсудимых представлял собой поистине печальное зрелище. Очевидно, он не верил, подобно Джонни Филду, в спасительное воздействие мученических поз. Он был полон решимости во что бы то ни стало оправдаться, неважно за чей счет. Я был потрясен, поняв, что он явно пытается взвалить всю вину на Лаванду, который, по его мнению, обладал гипнотической силой Свенгали[13 - Герой романа Дю Морье «Трильби».]. Он просто потерял голову. Жалость, которую он когда-то испытывал к злосчастному механику, уступила место откровенному страху за себя. Кроме страха и стыда, никаких чувств у него уже не осталось.

Он казался больным, почти невменяемым. На вопросы отвечал таким тихим голосом, что его почти не было слышно, то и дело нервным жестом потирал подбородок, а потом пристально разглядывал руку, словно боялся увидеть на ней следы крови.

Миссис Шолто вдруг зашелестела юбками и выпрямилась. Отблеск электрического света упал на ее шляпку, и синие перья дрогнули и затрепетали, словно от ветра. Старая леди была почти величественна в эту минуту и держалась очень стойко. В уголках губ блеснули, словно бисеринки, две крохотные капельки слюны. Она наклонилась вперед и приложила ладонь к уху.

— Я никогда не задавал Лаванде вопросов, — говорил Эван. — Поэтому никогда не слышал от него объяснений.

— Вы утверждаете, что не знали, где механик доставал запасные части? — В голосе обвинителя прозвучало ироническое удивление.

— Не знал, — упорствовал Эван. — Во всяком случае, не знал наверняка. — Он сделал жадный вдох, задержал воздух в легких, затем с шумом выпустил его.

В зале раздался смех, судья потребовал тишины.

Заключение суда было кратким. Присяжные совещались всего пятнадцать минут.


Когда огласили приговор, Филд улыбнулся Наоми и еле заметно махнул ей рукой. От падавшего сзади света уши его казались прозрачными, словно были вырезаны из красного целлофана. Он учтиво поклонился судье и отвернулся. Эван стоял какое-то время, раскачиваясь на носках, потом тряхнул головой, словно приходя в себя, часто заморгал, зачем-то коснулся двумя пальцами скулы и потерял сознание. Джордж Лаванда, как и подобает серьезному человеку, покинул зал суда без всяких демонстраций. Его мать продолжала сидеть в зале, и слезы бежали по ее щекам, словно струи дождя по оконному стеклу.

Адвокат попросил судью разрешить родственникам попрощаться с осужденными. Просьба была удовлетворена.

Чармиан и миссис Шолто спустились вниз проститься с Эваном. Я ждал их на тротуаре перед зданием суда, умирая от желания выпить чего-нибудь покрепче. Мне хотелось в эту минуту только одного — поскорее уйти отсюда и оказаться у горящего камина со стаканом виски в руке. Только это и было сейчас реальностью, а все остальное — дурной сон.

Сумерки были тяжелыми от тумана и городских испарений. Ветер гнал по канавам автобусные билеты, окурки, обгорелые спички и черную лондонскую грязь. У автобусных остановок под рано зажегшимися фонарями стояли очереди, пешеходы прятались под зонтиками от дождя.

Ко мне подошла Наоми Филд, она держала берет в руке, и ее густые золотистые волосы блестели от дождя.

— Ну вот, — сказала она, — все кончилось.

Пока она не плачет, подумал я, это придет потом.

— В каком-то смысле… слава богу, что все кончилось. Три года разлуки. Мы были готовы к этому. Если бы Шолто дали меньше, я бы… — она стиснула зубы.

— Бедная славная Нао.

— Джонни держался замечательно. Но никто этого не оценит. Я горжусь им. Он не пытался, как некоторые, спасать собственную шкуру.

— Не судите Эвана строго. Из них троих он, пожалуй, больше всех перетрусил. У него комплекс.

Безмолвной тенью промелькнула миссис Лаванда и растворилась в толпе.

— Очень удобно, когда есть комплекс, — сказала Наоми, — просто великолепно. На него можно все свалить.

— Как видите, он ему не помог.

— Да, это верно. Клод, вы навестите меня в ближайшее время?

— Конечно, если вы этого хотите.

— Через пару дней или через неделю. Когда я немного приду в себя.

— Хорошо, ровно через неделю.

Она коснулась моей руки — До свидания. — И ушла. Я следил за нею, пока она не дошла до поворота. Она позвала такси, села в него и уехала.

Я тоже кликнул такси и велел ему ждать. Наконец появились Чармиан и миссис Шолто.

— Слава богу, — облегченно вздохнула Чармиан, увидев такси.

Мы сели в машину Женщины, тесно прижавшись друг к другу, смотрели в окна на мелькавшие огни.

Когда мы приехали, миссис Шолто тут же ушла в свою комнату, сказав:

— Я приму микстуру и лягу.

— Помочь вам, мама? — спросила Чармиан.

— Нет, не надо. Спасибо. Спасибо и вам, Элен, вы очень хорошо убрали квартиру — здесь стало так уютно.

Мы остались втроем — Чармиан, Элен и я Мы сидели у камина, держа стаканы в руках.

— Она мужественно вынесла все, — промолвила Элен с чувством.

— Кто, свекровь? — спросила Чармиан и кивнула головой.

— Да.

— Да, она держалась великолепно — Чармиан посмотрела в свой стакан и провела пальцем по наружной стенке, снимая каплю.

— Почему же вы ни о чем не спросите меня?! — вдруг крикнула она — Все что угодно, но не это молчание! — В голосе ее звучали почти гневные нотки.

— Хорошо, расскажи, — промолвила Элен. — Как он вел себя?

— Потом, в самом конце? Когда объявили приговор, он потерял сознание. Я думала, что тоже упаду в обморок, но выдержала. Меня вдруг охватило какое-то ужасное чувство трогательной нежности к нему. Когда мы прощались, он вел себя уже совсем прилично… взял себя в руки. Тюремщик был очень предупредителен, и это потрясло его. Он, должно быть, ждал какой-то ужасной грубости. Мне разрешили оставить ему немного сигарет, предварительно проверив их. Он даже улыбался до последней минуты.

Свекровь чуть не устроила истерику, вцепилась в него, но он сказал, что теперь нечего лить слезы, это не поможет.

Тонкий стакан хрустнул в судорожно сжатой руке Чармиан, и виски пролилось на колени. Чармиан вскочила и стала отряхивать юбку. Элен бросилась помогать ей.

— Ты порезала руку, — сказал я Чармиан. — Не три пятно, там могут быть осколки, ты еще больше поранишься. — Я отвел ее в ванную, промыл и залепил пластырем два небольших пореза на пальцах.

Когда мы вернулись в гостиную, Чармиан с неестественным оживлением воскликнула, обращаясь к Элен:

— Понимаешь, он тоже облил себя водой в суде! Опрокинул на себя стакан. Ну не странно ли это? И я тоже. Словно сговорились. Иногда люди ближе друг к другу, чем им это кажется.

Чармиан больше не пыталась сдерживаться и дала волю своему отчаянию.


Глава седьмая


Итак, в один прекрасный день лето должно было кончиться. Однако оно не торопилось уходить, снова и снова даруя нам тихие, искрящиеся теплой позолотой дни, пахнувшие не тленом осеннего увядания, а летними цветами. Серые и белые фасады Пиккадилли нежно розовели под лучами упрямого солнца, а высокие окна горели закатными пожарами. Толпа лениво текла по тротуарам, и казалось, что само время остановилось.

Мы с Чармиан брели по аллеям Гайд-парка, в тени все еще зеленых деревьев, густо припорошенных городской пылью. Чармиан была в приподнятом настроении и оживленно болтала:

— Посмотри, Клод, какая прелестная девчурка, вон та, в зеленой шапочке. Ты не находишь? Я обязательно куплю Лоре такое платьице. — Чармиан нагнулась и подняла кусочек древесной коры. — Смотри, совсем как шкура леопарда.

Недалеко от статуи Ахиллеса мы сели и стали разглядывать публику.

— Вы с Элен хотя бы решили, когда свадьба?

— Да, в первую неделю декабря. Нужно время, чтобы подготовиться к переезду, купить все необходимое.

— Мне будет не хватать вас, — рассеянно сказала Чармиан. Я понял, что это дань вежливости, не более.

— Ты будешь нас навещать. А если захочешь, можешь поселиться поблизости. Ведь теперь тебе ничто не мешает. Твоя квартира слишком велика для вас с Лорой, если, разумеется, ты не собираешься снова взять няньку.

Чармиан покачала головой.

— В таком случае, тебе будет нелегко одной. Когда уедет миссис Шолто, ты даже не сможешь никуда отлучиться из дому.

— Да, это верно. — Голос ее прозвучал несколько громче обычного. — Вот почему я подумала, что, возможно… — Она прямо посмотрела мне в глаза.

— Что?

Но Чармиан подняла с дорожки прутик и стала сосредоточенно вычерчивать на песке свои инициалы.

— Ничего, это я просто так. Какой чудесный день сегодня, правда?

— Что ты еще надумала? Выкладывай, — встревожился я.

Она отбросила прутик и сложила руки на коленях.

— Боюсь даже говорить. Ты не поймешь.

Она посмотрела на меня большими темными глазами Хелены, только в них не было того живого огня, которым всегда горел ее взор. Я все понял. Я знал, какое решение приняла Чармиан. Она упряма, и я ничем не могу ей помочь.

— Ты решила не расставаться со свекровью, — сказал я.

— Я не могу бросить ее сейчас. Я знаю, она меня не любит, но я ей нужна. Кроме того, ей будет трудно расстаться с Лорой. Ведь у нее ничего больше не осталось.

— А у тебя? Можно подумать, что у тебя что-то есть!

— О, разумеется, и у меня ничего нет. Я была бы идиоткой, если бы этого не понимала. Но belle-mére сильно сдала в последнее время. Дело совсем не в возрасте. Что-то случилось с ней. Она не вынесет перемен.

Отчаяние и нежность переполнили сердце, в эту минуту я готов был предложить ей всего себя на весь остаток моей жизни. Но когда я заговорил, в моем голосе были только раздражение и самое обыкновенное разочарование.

— Если ты это сделаешь, можешь на меня больше не рассчитывать. Я умываю руки. У тебя впереди три года относительной свободы. Я не утверждаю, что это будут радостные три года, но тем не менее это свобода. И если ты сама решила от них отказаться из-за своей идиотской слабости…

— Да, я слаба, я знаю это, — прервала меня Чармиан. — Всегда была, да еще к тому же и упряма. — Она улыбнулась, и ее темные глаза заблестели. — Тебе пора бы это знать. — Она помолчала, а затем сказала: — Что ты хотел сказать этим своим «умываю руки»? Ты не будешь мне писать и посылать подарки ко дню рождения?

— Я имел в виду, — начал я, не узнавая собственного голоса, — что перестану думать о тебе, как думаю сейчас — каждый день и каждую минуту. Есть смысл думать, если можешь на что-то надеяться и чем-то помочь. Но ты делаешь все, чтобы помочь тебе было нельзя!

— О, смотри! — вдруг радостно, совсем по-ребячьи воскликнула Чармиан и вскочила со стула. — Королевская гвардия!

Сверкая на солнце яркими красками, проехала конница — нелепое, но эффектное зрелище.

— Помнишь каски с плюмажами? Как это было великолепно, особенно в солнечный день! — Чармиан следила, пока взвод королевской гвардии не скрылся за поворотом аллеи, а потом снова села на стул и тихонько продекламировала:
		По склону вверх король повел


		Полки своих стрелков.


		По склону вниз король сошел.


		Но только без полков.


— Где моя перчатка? — сердито спросила какая-то старуха. — Вы, наверное, сидите на ней. Я оставила ее на этом стуле.

Чармиан испуганно вскочила, хотя, разумеется, никакой перчатки на стуле не было. Чармиан даже пошарила рукой под сиденьем, словно надеялась там обнаружить злополучную перчатку.

— Ничего нет, — сказала она.

— Проклятая рассеянность, — пробормотала старуха и заковыляла дальше, поднимая со стульев других посетителей парка.

Чармиан медленно повернулась ко мне.

— Я не хочу, чтобы ты обо мне думал. Мне от этого будет только хуже. Я уверена, мы прекрасно уживемся со свекровью и со временем привыкнем друг к другу. Если же нет, то я просто выполню свой долг. А ты женись на Элен, я желаю вам многих лет счастья. Это все, чего я хочу от тебя.

— Ты уже сообщила о своем решении миссис Шолто?

— Конечно. В тот же вечер после суда. Именно тогда она больше всего нуждалась в помощи.

— Она торжествует, — сказал я. — Она победила.

— Ничуть, — сказала Чармиан холодно. — Победила я. Я попросила ее оставить мой дом, и она вынуждена была смириться с этим. Это было ее поражением. А теперь я по своей воле иду на уступки.

— Вот именно! Твоя belle-mère тем и берет, что заставляет людей верить, будто они идут на жертвы вполне добровольно.

— Но моя жертва действительно добровольная, — упорствовала Чармиан.

— Ты приводишь меня в отчаяние. Я не ожидал, что ты это сделаешь.

— Вы с Элен так похожи. Я уверена, вы будете счастливы. Какая ерунда, что для счастливых браков нужны разные характеры. Люди, мало похожие друг на друга, никогда не должны вступать в брак. Именно поэтому на свете так много несчастливых семей. Но… — она вдруг остановилась.

— Что?

— Забыла, что хотела сказать… А, вспомнила! Я хотела сказать, что мы с тобой удивительно непохожи. Ты хотел заставить меня думать по-твоему, но из этого ничего не вышло, я не могу. Ты все время должен идти вперед, ты не допускаешь и мысли, что кому-то хочется стоять на месте. А я вот избрала именно это. Я остаюсь. — Она шутливо подняла руку. — Прощай.

— Прощай, — ответил я. Лицо ее стало сумрачным. Она положила мне руку на колено и отвернулась.

— Моя перчатка, — горестно причитала старуха, — вы уверены, что ее здесь нет?.. Я знаю, что уронила ее где-то здесь. Может, она под стулом?

Я не без раздражения быстро осмотрел пыльный гравий под стулом и вокруг него.

— Нет здесь вашей перчатки.

— Кругом одни жулики. Вот что наделала война. Нет больше честных людей. Всюду мелкие воришки. — Старуха побрела к выходу, рукой в перчатке прикрывая голую руку.

— Ты выпьешь с нами чаю? — спросила Чармиан. — Ты обещал.

— Разумеется. — Мы поднялись и пошли по аллее. — И все-таки я восхищаюсь тобой, — сказал я. — И никогда не перестану тебя любить. — Мы посмотрели друг на друга. Улыбнувшись, Чармиан коснулась рукой моего плеча.

— Письма и, пожалуйста, подарки к рождеству и в день рождения, а также игрушки для Лоры…

— Чармиан… — Я и сам не знал, что хочу еще ей сказать.

— А я буду изредка приезжать к вам в гости.

В квартире в Риджент-парке был золотистый полумрак — миссис Шолто, не переносившая солнца, задернула шторы. Но, проникнув через щели, солнечные блики играли на потолке и стенах и радужно дробились на грани круглого зеркала.

Старая леди поднялась с дивана и вложила в мою ладонь свою сухую, как пергамент, руку. Она сообщила Чармиан, что Лора хорошо себя вела, а теперь играет.

— Я приготовлю чай, — сказала Чармиан.

— Миссис Френч уже ушла? (Миссис Френч была приходящая прислуга.)

— Только что, — ответила миссис Шолто. — Я не хочу бутербродов, спасибо. Совсем не хочется есть. — И она смущенно улыбнулась мне, словно извинялась за отсутствие аппетита.

— Если вы не будете есть, мама, вы заболеете, — серьезно сказала Чармиан.

Оставшись со мной наедине, старая миссис Шолто не могла отказать себе в удовольствии.

— Клод, вам ваша сестра сказала, что мы решили не расставаться?

— Да.

— Это ее желание. Клод, пожалуйста, задерните получше штору. Я не выношу солнца.

Я выполнил ее просьбу.

— Вы могли бы сказать ей, что предпочитаете жить отдельно, и она поняла бы вас, — не удержался я.

— Весьма остроумно, Клод, — отпарировала миссис Шолто и недовольно пожевала губами. — Я знаю, вы не одобряете этого. Но Чармиан уверена, что так будет лучше. И я тоже.

И поскольку я промолчал, она решила возобновить атаку, но уже с другой стороны. Я был отличной мишенью сегодня. Люди, которых постигает жестокое разочарование, нередко пытаются искать забвение в острых ощущениях, — своеобразная охота на крупного зверя. Именно такое чувство овладело сейчас миссис Шолто.

— Почему вы все, — начала она с жеманным хихиканьем, — так упорно отказываетесь правильно произносить имя нашей бедной девочки? Она же Кармиан, разве вы этого не знаете? Но стоит мне ее так назвать, она сразу же на дыбы.

— Что делать, видно, сильна старая глупая привычка, — ответил я.

— Она уверяет, что ее отец всегда произносил ее имя только так. Он-то, во всяком случае, должен был знать?

— Наш отец, — попытался умиротворить ее я, — был оригиналом.

— Но в этом нет ничего оригинального. Когда я произношу имя вашей сестры на ваш манер, я всегда боюсь, что посторонние сочтут меня за невежду, не знающую, как правильно произносить его.

— Называйте ее, как хотите. Никто на вас не обидится.

— Да, но она обижается, она такая обидчивая! Слишком обидчива в ее годы.

За чаем миссис Шолто проявила неожиданный интерес к моей новой работе.

— Мне кажется, вы ужасно умный, Клод. Неужели вы можете определить, какие из картин настоящие, а какие подделка? Я бы ни за что не смогла взяться за такое дело, ведь это риск.

— Ну в таком случае я могу рассчитывать на вашу симпатию и сочувствие, если я когда-нибудь ошибусь и меня будут поносить за это на каждом углу.

Чармиан бросила на меня понимающий взгляд.

— На каждом углу? — удивленно воскликнула миссис Шолто. — Неужели это так всех интересует?

— Тем лучше, если нет, — мрачно ответил я.

Я уходил от них, унося с собой тяжелое чувство безнадежности и тоски. Теперь я знал, что миссис Шолто найдет успокоение — она сильный и волевой человек, умеющий навязывать свою волю другим, и по мере того, как будет слабеть воля Чармиан, власть старухи будет становиться все сильнее и сильнее. Чармиан, моя бедная сестра, она теперь полностью была в ее власти и во власти этого нерасторжимого брака, сулящего ей одни испытания.

Когда я сказал Чармиан, что отныне выбрасываю ее из своих мыслей, я почувствовал, как больно сжалось сердце, и все же я был уверен, что иначе поступить нельзя. Она покорно согласилась отпустить меня и остаться одна на развалинах того, что некогда было ее жизнью. Я не перестану ее любить, но чем дальше, тем меньше меня будут трогать и печалить ее неудачи. Я должен вернуться к Элен свободным человеком.

Слова брачного обета суровы и беспощадны, ибо посягают на неотъемлемые права каждого из двоих, вступающих в брак, и матери недаром льют слезы у алтаря. Если бы не Элен, я безутешно оплакивал бы Чармиан и не покинул бы ее, как не смог в свое время покинуть Хелену. Но, даже приняв это единственно возможное решение, я уже был готов отказаться от него, вернуться и сказать Чармиан, что передумал, что я снова с нею буду бороться за нее, хотя знаю, что борьба безнадежна.

Не будь идиотом, Клод, услышал я голос Хелены. Ты поступил правильно. Оставь в покое Чарм, ты ничем ей не поможешь.

Но я должен попытаться!

Какой ценой? Ты хочешь быть героем, мучеником, не так ли? Но чем ты собираешься жертвовать? Ты жертвуешь Элен, запомни это. Я дала тебе свободу, я умерла. Это все, что я могла для тебя сделать. А теперь не вздумай жертвовать своей жизнью ради Чармиан. Она сама позаботится о себе. Она сама устроит свою жизнь.

Нет, возражал я, нет, она не сможет.

Не сможет? Это ее дело, а ты не вмешивайся. Ты очень плохо знаешь девочку, Клод. В ней что-то есть. Не думай, что ты ее знаешь. Ведь ты можешь ошибаться, Клод.

Я знаю, ты нарочно мне это говоришь, возражал я.

Что ж, пусть нарочно.

Я люблю Чармиан, повторял я, обращаясь к тени Хелены.

Разумеется, ты любишь ее. Как же иначе? Разве мы все не любим ее? Не воображай, что ты какой-то особенный и только ты один любишь Чармиан.

Я вдруг понял, что говорю вслух сам с собой. Я произносил не только свои собственные слова, но и те, что мысленно вкладывал в уста Хелены, ведя с нею этот спор.

Только сумасшедшие разговаривают сами с собой, усмехнулась Хелена и показала мне язык.

Мне навстречу шла Элен. Мы почти одновременно подошли к дверям моего дома.

— Я слишком рано? Какой чудесный вечер, правда? — Она протянула мне обе руки и, потянувшись ко мне, поцеловала.

— Как, прямо на улице! — воскликнул я. — Как можно?

— Никого нет.

Улица действительно была пуста. Фонари в сумерках бросали свой зеленовато-желтый свет, и наши длинные тени упали на стену дома.

— Я был у Чармиан, — сказал я.

— Как она?

— Решила оставить у себя старуху. Что ты на это скажешь?

— Нет, не может этого быть! — Элен, сжав руку в кулак, в отчаянии ударила себя по бедру. — Нет, я не верю, что она уступит!

— Она уже уступила. Сидят, как голубки, и воркуют о своих печалях, две женщины наедине со своим горем и младенец, к которому они очень скоро начнут ревновать друг друга. Теперь у них лишь две темы для разговора. Представляешь?

— Нет, это невозможно! Нет, нет!

— Возможно. Свекровь одержала полную победу. Чармиан сдалась, и я тоже сдался.

— Нет, только не ты! — гневно воскликнула Элен. — Только не ты. Знаешь, Клод, я очень боялась, что ты такой ценой должен будешь обрести свободу. Сначала мне это казалось чересчур жестоким. Но теперь я думаю, что так и надо. Мы будем счастливы, Клод. Я хочу этого и сделаю все.

Я рассмеялся этой упрямой и трогательной решимости, но я знал, что Элен права.

Я снова был счастлив. Это был не только душевный подъем, но и необъяснимая легкость во всем теле, словно мне передалась энергия и уверенность Элен.

— Куда пойдем? — радостно воскликнула она. Лицо ее сияло. — К Гвиччоли?

— Куда хочешь.

— И будем говорить только о себе, больше ни о ком, — громко и решительно добавила она, словно я с нею спорил. — Пора, давно пора нам это сделать.

Через несколько дней я, как и обещал, позвонил Наоми Филд.

— Вы не пригласите меня пообедать, Клод? — спросила она. — У меня в квартире буквально все вверх дном. Я укладываюсь.

— Почему? Вы уезжаете?

— Расскажу, когда увидимся. Где мы встретимся?

Я предложил ресторан на Джермин-стрит.

Когда мы встретились, она воскликнула:

— Как это мило с вашей стороны, право, ужасно мило!

Ей очень шел костюм, и она выглядела как никогда хорошо.

Удобно устроившись на плюшевом диванчике у стены, она смущенно поглядывала на меня сквозь опущенные ресницы.

— Здесь очень хорошо. Я никогда здесь не была. Что у вас нового?

— Мы с Элен собираемся обвенчаться в декабре.

— Неужели? Это великолепно! Что вам подарить? Нам с Джонни никто ничего не подарил на свадьбу, подарки были потом — десертные наборы, как будто в наше время они кому-то нужны. — Внезапно понизив голос, торжественно и печально, как на похоронах, она спросила: — Как Чармиан?

— Ничего.

— Я восхищаюсь ею — Она не стала объяснять почему. — Скажите мне, Чармиан действительно переносит все так хорошо? Ведь в это просто невозможно поверить, но она никогда не говорит об этом. Если я вам надоела, Клод, вы мне скажите, у меня ведь нет чувства меры.

— Чармиан действительно держится молодцом, — сказал я. — Куда же вы уезжаете, Наоми?

— К кузине, в Дублин. Она недавно вышла замуж и уверяет, что ее дом пустует. Она так же, как и я, ждет ребенка, так что нам будет нескучно вместе. Правда, хорошо?

— А как же свидания?

— Какие свидания? А… с Джонни. Знаете, он очень странный… вернее, он просто замечательный. Когда я ему сказала, что буду приезжать, он запретил мне. И доктор тоже.

Я с интересом наблюдал, как Наоми играет свою новую роль.

— Я думаю, в Дублине мне будет неплохо, — с вызовом повторила она, словно ожидала возражений. — Там легче с продуктами, а это для меня сейчас очень важно, и Роза говорит, что у них сейчас масса интересных событий. Джонни не хочет, чтобы я кисла в одиночестве, — он так и сказал мне. — Затем она неожиданно спросила: — Вы считаете меня жестокой, да? Я просто не умею объяснить. Когда я пытаюсь что-то объяснить, получается ерунда. Вы еще чего доброго подумаете, что мне все равно.

— Нет, — сказал я. — Я этого не подумаю, Наоми. — Я протянул ей меню. — Что вы хотите заказать?

— Закажите для меня что-нибудь сами.

Когда официант принял заказ и ушел, она наклонилась ко мне и посмотрела мне в глаза.

— Я должна вам все сказать. Возможно, вам это покажется странным, даже невероятным, но я чувствую, что это необходимо. Накануне суда Джонни сказал мне, что я могу считать себя свободной, если хочу. Он любит меня и знает, что я его люблю, но он считает, что три года — слишком долгий срок. Он не хочет, чтобы я жила затворницей, и взял с меня обещание, что я ни в чем не буду себе отказывать. Джонни буквально заставил меня поклясться ему. — Наоми вдруг стала торжественно серьезной и почему-то снова напомнила мне ту жизнерадостную, общительную девушку, которую я когда-то знал.

— Я просто сойду с ума, если буду сидеть взаперти, — виновато пробормотала она, разглядывая свои руки. — Я должна переменить обстановку… — Она вдруг умолкла, словно поперхнулась, а затем, улыбнувшись, громко воскликнула: — Это ужасно, правда, Клод? Я всегда была примерной женой, а теперь вдруг… Пожалуйста, расскажите мне об Элен. Меня радует, что мы в какой-то степени виновники вашего счастья… Ведь это мы вас познакомили. Значит, и мы на что-то пригодились, не так ли?

Я понял, что Наоми на сей раз откровенно подражает мужу. Это были его манеры, его фразы, она даже старалась думать, как он. Она пыталась сохранить в памяти его образ, и хотя ей совсем не хотелось веселиться, «хорошо проводить время» и даже нарушать супружескую верность, она прониклась этой идеей, ибо такова была воля Джонни. Так, по его мнению, она должна была переносить свое одиночество. И Наоми согласилась подчиниться ему. Когда-то она была его опорой, его наставницей и нянькой. Потом он неожиданно добился успеха, и роли переменились, но ненадолго. Поражение Джонни привело к таким невероятным и пугающим переменам, что оба с трудом смогли к ним привыкнуть. Но когда это произошло, неожиданности кончились, теперь они, как никогда, знали друг друга, и это навсегда соединило их.

Я проводил ее домой, и она заставила меня зайти в ее разоренную квартиру, приготовила мне коктейль и показала альбом фотографий, где были только она и Джонни; некоторые снимки уже пожелтели от времени.

— Посмотрите, это Джонни, когда ему было шесть лет! — На меня смотрел серьезными глазами худенький мальчик, которого фотограф усадил на декоративные белые ступени в своем ателье. — Он совсем не изменился, правда? Странно, ведь мужчины с возрастом так меняются.

— Не думаю, Клод, чтобы вам очень захотелось написать мне, — серьезно сказала она, — но, может быть, вы все же черкнете пару слов, если появится желание. О себе, об Элен и Чармиан тоже. Пожалуйста! — И она дала мне свой новый адрес. — Будьте счастливы, Клод, — сказала она, прощаясь. — Джонни будет очень рад за вас.

Пожалуй, единственный, кого не радовало наше предстоящее бракосочетание, был отец Элен, Стивен Коупленд. Элен, доведя себя почти до нервного расстройства, в конце концов уговорила его переехать к сестре, которая не только не была против, но искренне желала этого. Он устроил Элен такую сцену, что она в течение нескольких недель не могла говорить об этом без слез. Он обвинил ее в неблагодарности, черствости, жестокости, говорил о своей неминуемой смерти, в которой будет повинна неблагодарная дочь. Бедняга был не на шутку перепуган. Он привык считать Элен гарантией всех своих болезней, видел в ней некий чудодейственный амулет: пока она с ним, он в безопасности, и, как суеверный человек, в потере Элен он видел теперь зловещее предзнаменование. Стивену казалось, что разлука с дочерью кончится для него трагически — он заболеет от тоски и непременно умрет. Постороннему его страхи показались бы нелепыми, просто капризом старика, но он искренне в них верил.

За две недели до нашей свадьбы умерла миссис Шолто, умерла неожиданно, во сне. Накануне она жаловалась на боль в груди, но отнесла это на счет легкого несварения желудка, приняла висмут и легла спать.

— Бедная belle-mère, — сказала Чармиан, когда мы увиделись, — и вместе с тем жалеть ее не надо. Я не уверена, что у нее и дальше хватило бы сил. Мне больше жаль Эвана. — Она прислонилась к моему плечу и закрыла глаза. — Теперь он снова будет мне сниться. В последнее время он стал сниться мне реже.

— А я рад за тебя. Извини, но ничего не могу с собой поделать.

— Она была мужественной женщиной, ты знаешь. Я никогда не любила ее, но я как-то трусливо, втайне восхищалась ею. Восхищалась, а потом стыдилась этого.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Я не могу сейчас об этом думать.

В день похорон она вдруг спросила у меня и Элен:

— Вы не очень обидитесь, если я не буду на вашей свадьбе?

— Почему? — осторожно спросили мы.

Чармиан получила письмо от школьной подруги-бельгийки, которая живет в Брюгге. Она приглашала Чармиан к себе недели на две, с тем чтобы потом в свою, очередь погостить в Лондоне.

— Я думаю, что мне это удастся: я имею в виду, что смогу устроить ее у себя на пару недель. Я с удовольствием воспользовалась бы ее приглашением. Это действительно была бы полная перемена обстановки.

Она сидела напротив нас, по другую сторону камина, недоступная в своем новом одиночестве.

— Вместе с тем, — она подняла глаза и посмотрела на нас, — это просто свинство уезжать сейчас, когда два самых близких мне человека… — Она умолкла, не докончив фразы.

Элен встала, подошла к ней и обняла ее за плечи.

— Глупости, никакого свинства здесь нет. Мы все понимаем и одобряем ваше решение.

— Разумеется! — воскликнул я. — Ведь наше бракосочетание будет почти тайным.

— Нет, я не должна! — решительно запротестовала Чармиан, и нам пришлось почти прикрикнуть на нее, чтобы убедить ее не отказываться от поездки. Мы тут же принялись строить планы, понимая, что только так мы можем окончательно сломить ее сопротивление.

— А как ты решила с Лорой? — спросил я.

— Да, — ответила Чармиан, — и это еще одно свинство с моей стороны. Раньше при мысли, что я могу оставить ее хотя бы на день, я пришла бы в ужас, а теперь преспокойно собираюсь бросить ее на целых две недели. Но я знаю, что должна это сделать. Только это может мне по-настоящему помочь… или придется убедиться, что мне ничто уже не поможет. Ворошить прошлое — все равно, что рыться в куче мусора. Масса неприятных неожиданностей.

— Да, верно. Так как же ты решила с Лорой? — беспокоилась Элен.

— Помните ее первую няньку, Анну Сэйл? Я нашла ее, и она согласилась побыть с Лорой. Я ей полностью доверяю. Меня беспокоит даже не столько то, что я бросаю Лору… Ведь вы это поймете и простите…

Элен моментально поняла, что теперь мучает Чармиан.

— Я думаю, он только будет рад, — перебила она ее спокойным, тихим голосом.

— Если бы я была в этом уверена… — Чармиан тряхнула головой, словно прогоняла последние сомнения. Затем потянулась, высоко вскинув руки над головой, и, улыбнувшись, сказала: — Я хочу уехать. Я очень хочу уехать.


Бракосочетание состоялось в регистратуре Челси, свидетелями были Джейн Кроссмен и Суэйн. Крендалл, которого мы тоже пригласили, не пришел, сказав, что ни на минуту не может оставить галерею, пока не появится этот тип, Макивер.

— Сказка про белого бычка, — ехидно заметил Суэйн.

Элен настояла, чтобы была Джейн. Однажды встретившись, они преисполнились друг к другу искренней симпатии. Женская дружба нередко возникает совершенно неожиданно, не нуждаясь в каком-либо длительном знакомстве. И вот уже заключен негласный союз как основа дружбы, в которой так важно в трудную минуту черпать утешение.

— Джейн, — сказала Элен, когда мы ждали своей очереди, — я почти жалею, что пригласила тебя. Ты так ослепительно красива, что никто и не посмотрит на бедняжку невесту.

— Чур-чур, не сглазь! — встревоженно зашептала Джейн, делая какие-то таинственные пассы вокруг своей располневшей талии. — В таком состоянии куда я гожусь сейчас? А ты очень мила в зеленом. Я рада, что ты выбрала этот цвет и не побоялась предрассудков. — Свежая и цветущая Джейн счастливо улыбалась нам. — Клод, что за унылый вид! Ну прямо пес с поджатым хвостом.

— Когда они наконец займутся вами? — ворчал Суэйн, недовольно оглядываясь вокруг. — Что за идиотская обстановка? Мы с Клемми венчались в церкви. И хоронить нас будут в церкви, ненавижу кремацию.

Чиновник, регистрирующий браки, сделал нам знак подойти.

Мы с Элен приблизились к столу. Кто-то спросил, не забыли ли мы кольца. Последовало разъяснение, что невесту следует взять за руку, но, если я не хочу, могу этого не делать. Элен, улыбнувшись, сама взяла меня за руку. А затем все свершилось столь молниеносно, что мы даже несколько растерялись.

Пока готовили свидетельство, Джейн поздравляла нас, обнимая и целуя, и даже заставила Суэйна расцеловать Элен.

— Как я рада! Вы не представляете, как я рада! — восклицала она. — Особенно в этот момент, когда вас называют «супружеской парой»! Разве это не лучше, чем «муж и жена» в церковном обряде? Здесь вы равны, вы — пара.

Поскольку для ленча было слишком поздно, а для обеда слишком рано, мы отправились ко мне и выпили шампанского, которое, к моему удивлению, через своего личного лондонского поставщика прислал нам Коллард. Я увел Элен на несколько минут от наших немногочисленных гостей.

— Я только об одном жалею, — сказала она, — что у отца именно сегодня разыгралась эта проклятая мигрень. Он словно нарочно вынашивал ее для этого дня.

— Стивен появится, моя дорогая, не беспокойся. Не сегодня, так завтра. Он полюбит меня, вот увидишь, и тогда нас водой не разольешь.

— Мне просто не верится. — Она смотрела на туманный тихий декабрьский день за окном. — Не верится. Милый, я… мы должны что-то сказать, какие-то значительные слова, чтобы они запомнились. Как ты считаешь?

— Да, но что именно?

— Что-нибудь о Чармиан. — Лицо ее затуманилось. — Мы не можем делать вид, будто ничего не произошло. Я по-прежнему чувствую себя счастливой за чужой счет.

— Ну, разумеется, мы должны думать о Чармиан. — Произнеся ее имя, я еще острее почувствовал свое счастье — это была любовь, но уже без горечи. — Я и не представляю иначе. Элен, знаешь, я впервые за многие годы вдруг поверил, что у нее все будет хорошо.

Элен пытливо, и немного встревоженно посмотрела на меня, словно сомневалась в искренности моих слов.

— Ты действительно веришь? Или ты говоришь это потому, что сегодня такой день?

— Знаешь, я хочу верить, — честно признался я. — Я не знаю, так ли это на самом деле, но люди не так просто сдаются. Я очень хочу, чтобы это было так.

Появился Суэйн.

— Эй вы, двое! Если вы не выйдете к нам сейчас же, мы с Джейн уйдем домой. Мы подыхаем от скуки на вашей свадьбе.

Мы присоединились к ним и в течение часа все вместе обсуждали наши ближайшие планы, предстоящий переезд и устройство в доме, который подыскал для нас Коллард. Мы немного поболтали об Айвсе Элвордене и его Мэри — они уезжали в Сингапур, а затем Джейн спросила у Элен: правда ли, что Эйрли несчастлив в браке?

Когда гости наконец собрались уходить, Джейн, прощаясь, прощебетала:

— Это была прелестная свадьба, хотя и очень скромная. Но мне нравятся именно такие свадьбы, представьте себе. Будьте счастливы, и да хранит вас бог.

Суэйн шепнул Элен:

— Считайте эти бокалы подарком только одной Клемми. Моим подарком будет ваш портрет, хотя мои портреты не бог весть какая ценность. Впрочем, я уверен, что Клод тут же понесет его продавать.

Когда они ушли, Элен сказала:

— Это была скромная маленькая свадьба, правда? Но ведь это наш скромный маленький мир. Ты веришь?

— Во что? В нас?

— Да, и во все остальное?

Я тщательно подыскивал слова, чтобы ей ответить, зная, как много будут значить они для нее, я боялся одного — как бы не сказать банальность. Но, так и не найдя каких-то особенных слов, просто сказал: — Да, верю. — Счастливый и успокоенный взгляд Элен заверил меня, что это именно то, что ей нужно. Она ждала подтверждения, и я с готовностью и вполне искренне дал его ей.

И все же перед утром она с криком проснулась, сбрасывая с себя простыни и гоня остатки душивших ее кошмаров. Она торопливо заговорила:

— Я не верила, что Эван решится на это… Я знала, что это невозможно. Это была игра, злая, скверная игра, которую он затеял, чтобы только забыть обо всем…

Я успокоил ее, и она затихла в моих объятиях. Когда забрезжил рассвет, к ней наконец пришел настоящий покой. Держась за мою руку, она уснула. Лицо ее было безмятежным, нежный рот полуоткрыт.

Дня два спустя я получил письмо от Чармиан. Пять страниц, исписанных аккуратным, ровным почерком, — письмо человека, которому некуда и незачем спешить. Она живо интересовалась всем: как прошла свадьба, в чем была Элен и много ли мы пригласили гостей, а также когда мы собираемся переезжать на север и еще масса других вопросов. Она сообщала и свои новости — как живут в Бельгии, об относительном благополучии и изобилии: в магазинах всего полно. Живется ей здесь хорошо, Жислен мила и внимательна к ней, и она просто не знает, сможет ли ее отблагодарить. «Она даже снабдила меня карманными деньгами, что уже совсем лишнее. Но она говорит, что точно так же рассчитывает на мое гостеприимство, когда приедет в Лондон». В конце она писала:


«Я сижу на лужайке у церкви Богоматери. Пишу, держа блокнот на коленях. Очень тепло, я без пальто, оно лежит рядом.

Дорогой Клод, здесь все, как прежде. Настолько мало изменилось, что мне немного тревожно, будто я вернулась во вчерашний день. Звонят колокола, вот прошли две монахини: одна очень высокая, другая совсем коротышка, — и скрылись под аркой. Все те же лебеди кружат на пруду, прямо у моих ног, повернув головы все в одну сторону, словно увидели что-то интересное. Вполне возможно, что они действительно что-то увидели.

Я была возле дома Хелены. Он такой же, и кажется, что вот-вот выйдет Хелена, такая, какой она была тогда по твоим рассказам. Жислен говорит, что теперь тут живет врач, но она его не знает, он недавно приехал в Брюгге. На набережной появился небесно-голубой дом, я не помню, чтобы он стоял здесь раньше, или, может быть, его заново покрасили, но он такой красивый, будто в сказке.

Тебя, конечно, интересует, как я. С тех пор как я в Брюгге, я поняла, что невозможно все время быть глубоко несчастной. Когда отвлекаешься от собственных мыслей, начинаешь замечать, что происходит вокруг, а в один прекрасный день все вдруг покажется таким обыденным и нормальным, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать, потому что мне так трудно находить слова.

Когда я забываю все, мне хорошо, покойно и безмятежно. Но, поймав себя на этом, я пугаюсь и долго не могу избавиться от навязчивой мысли, что, если перестану думать об Эване, он сразу почувствует это.

Но ощущение вины постепенно проходит, и я начинаю понимать, что для него и для меня будет лучше, если я время от времени буду возвращаться к нормальной жизни и (даже!) буду счастлива. Дома, конечно, это будет труднее.

Мне очень хотелось тебе сказать, что здесь, спрятавшись в прошлое, я чувствую себя в полной безопасности.

Как бы я ни старалась, я не могу избавиться от чувства, что я молода, молода и беспечна и все у меня еще впереди.

А ведь это очень глупо, потому что, как ты сам знаешь, мне уже скоро двадцать пять».


notes


Примечания


1


Charm — обаяние, очарование (англ.). — Здесь и далее примечания переводчика.


2


Имеется в виду картина голландского художника Яна ван Эйка (ум. в 1441 г.) «Портрет купца Арнольфини и его жены».


3


Глава фашистской молодежной организации «Гитлерюгенд» в гитлеровской Германии.


4


Лордом Хау-Хау англичане во время войны прозвали диктора немецкого радио Вильяма Джойса, который вел передачи на Англию.


5


Это само собой разумеется (франц.).


6


Нодди Боффин — Никодимус Боффин, сентиментальный добряк, персонаж романа Ч. Диккенса «Наш общий друг».


7


Имеется в виду нашумевшая книга реакционного американского журналиста Джеймса Бернэма «Революция управляющих».


8


Портрет французской актрисы Габриэль Режан (1850–1920), выполненный известным английским графиком Бердслеем.


9


Приморский курорт в Англии.


10


Доктор Криппен — известный убийца.


11


Эпикур. «Письма и фрагменты».


12


Когда любви уж нет,

Нам остается нежность (франц.).


13


Герой романа Дю Морье «Трильби».