Танго смерти
Павел Нечаев








24-25 мая 1948 года сводный отряд 7-й бригады и бригады «Александрони» предпринял попытку овладеть укрепленным пунктом Латрун, чтобы разблокировать дорогу на Иерусалим…






Павел Токаренко (Нечаев)

Танго смерти


Пусть каждая еврейская мать знает, что доверила судьбу сына надежным командирам.

    

Давид Бен Гурион








Глава 1


Человек лежал на спине и смотрел в небо. Густая трава вокруг головы обрамляла ярко-голубое небо изумрудной каймой. Солнце вплотную подошло к зениту. Стало жарко. Безразличный ко всему происходящему рыжий муравей покачивался на кончике травинки. Порыв ветра пригнул траву, муравей сорвался, мгновение полежал, поджав ноги, перевернулся и деловито пополз по своим делам. Стрельба отдалилась, стихла вдали, и осмелевшая цикада подала голос, точно проверяя окружающий мир: «Ри?». Ничего не произошло, только шелестела на ветру трава. Глядя на товарку, осмелели и другие цикады. Вскоре неумолчный многоголосый хор, как ни в чем не бывало, выводил неизменное «Ри-ри-ри». Природа радовалась недолгой весне. Пройдет еще месяц-другой и трава выгорит, пожелтеет, иссушенная безжалостным палестинским солнцем. Но лежащий в траве человек этого уже не увидит. В последний раз вспух и опал на губах кровавый пузырь. Обращенные к небу глаза остекленели, подернулись смертной поволокой. И только золотой «Бреге» на запястье остывающей руке продолжал жить своей механической жизнью, отсчитывая секунды.




Пароход шел экономичным десятиузловым ходом. Нос зарывался в волны, брызги взлетали стеной и опадали, прокатывались по палубе пенным потоком, чтобы бессильно стечь в клюзы. Дрожь прокатывалась по корпусу от носа до кормы. Казалось, пароход вот-вот развалится. Но он упрямо лез вперед, выжимая все из своих старых машин. Построенный еще в конце девятнадцатого века, пароход давно потерял былой лоск. Ржавые, кое-как подкрашенные суриком борта украшали многочисленные вмятины, следы неудачных швартовок. Лучшие дни парохода были давно позади. Внутри дела обстояли не лучше. От былой роскоши не осталось ни следа. Салоны, каюты, даже грузовые трюмы заполнили грубо сколоченные многоэтажные нары. Судно, рассчитанное на три десятка пассажиров, несло больше тысячи. Тяжелый, кислый дух немытых тел, грязной одежды и нечистот заполнял все помещения корабля. Но пассажиров это не смущало: у большинства за плечами были нацистские концлагеря. Скученность этих людей не пугала, как не пугала и скудная кормежка, антисанитария и все остальное, что сопутствует проживанию множества людей в ограниченном пространстве. Никто не жаловался. Всех переполняло воодушевление и энтузиазм, ведь они плыли на родину предков, в свое новое, доставшееся такой дорогой ценой государство. Они не знали, что их ждет там, на новом месте, но каждый был уверен, что та далекая загадочная земля станет его новым домом. Пароход вез в Палестину беженцев из Европы, евреев, которым предстояло стать гражданами государства Израиль. Шел май 1948-го года. До конца британского мандата над Палестиной оставалось меньше двух недель.

На палубе яблоку негде было упасть. Генрих, пока пробирался к своим, отдавил несколько ног. Красный как рак, он бормотал извинения и протискивался дальше. Вслед ему неслась многоязычная ругань, которой он, к счастью, не понимал, а то смутился бы еще больше.

— Генрих, сыграешь? — компания обнаружилась на корме, на обычном месте. Саша подвинулся, продолжая тасовать карты. Генрих уселся, скрестив по-турецки ноги. В этот раз им повезло занять место у борта, где не так дуло. Ответа от Генриха никто не ждал, делать все равно было нечего. Саша расчертил химическим карандашом пожелтевший обрывок бумаги, раздал карты. Генрих забрал свои, плотно зажал в руке, чтобы не унесло ветром. Оставшиеся две карты Саша прижал тяжелой пепельницей, сделанной из мутного темно-зеленого стекла.

— Пас, — Генриху хватило одного взгляда в карты, чтобы понять, что игры не будет.

— Пас, — эхом отозвался Мозес.

Давид забрал прикуп, пожевал губами, что-то прикидывая, и объявил:

— Семь пик.

Игра пошла ни шатко, ни валко. Играли не на деньги, так — время убить. Даже когда Генрих взял три взятки на мизере, оживления это не вызвало. Да и научил их Саша игре в преферанс больше от скуки, ведь больше заняться на пароходе было нечем. Не толочь же, как остальные, воду в ступе, по тридцать третьему разу обсуждая ждущее их прекрасное будущее? А вокруг гомонили сотни людей. На палубе одновременно звучали десятки языков, ведь на борту были люди со всей Европы. Все держались «своих», тех, кто говорил с ними на одном языке. Игравшие с Генрихом в карты, хоть их и обзывали «йекес»,[1 - Презрительная кличка немецких евреев, от слова jacke — пиджак.] были не из Германии. Строго говоря, Мозес среди них был единственным «немцем». Генрих, хоть и родился в Германии, прожил полжизни в Швейцарии. Остальные были кто откуда — Саша из Киева, Давид из Польши. Объединило их знание немецкого языка. Генрих познакомился с Мозесом в лагере для перемещенных лиц, где их завербовал сотрудник «Еврейского агентства». Попав на корабль, они держались вместе. Услышав немецкую речь, к ним пристали Саша и Давид. Компания заняла один угол в «музыкальном салоне», справа от двери там был небольшой закуток. Кроме них в том углу устроились еще несколько греков. Но тех, общавшихся только друг с другом, никто в расчет не брал. Все в салоне так и говорили про их закуток: «где, у „йекес“?».

Странная подобралась компания. Было в них что-то, что отличало их от остальных и в то же время сближало друг с другом. Так бывает — встретятся совершенно незнакомые люди и как-то незаметно становятся лучшими друзьями. Люди на корабле неохотно делились друг с другом воспоминаниями: слишком страшными выдались для многих предыдущие годы. Поэтому они старались отодвинуть темные чувства, загнать внутрь, скрыть показным весельем. А компания «йекес» отличалась какой-то мрачной сосредоточенностью, почти незаметной на первый взгляд. А еще — столь же незаметным сомнением в правильности сделанного выбора.

— Генрих, пригнись! — вдруг сказал Саша. Генрих, не раздумывая, пригнулся, почти уткнувшись носом в пепельницу. Над его головой что-то пронеслось, движение воздуха взъерошило волосы на затылке. За шиворот потекли холодные струйки. Генрих не сдержал крика, выпрямился и, поняв в чем дело, разразился бранью.

— Как он надоел, этот Чистюля! — покачал головой Мозес.

— Как подумаю, что ему с нами в бой идти, хочется его за борт выкинуть, — в сердцах сказал Генрих.

— До боя дожить надо, — философски заметил Саша и подал Генриху колоду: — Тасуй, твоя очередь сдавать.

Настоящего имени Чистюли никто не знал. Сопровождавшие репатриантов сотрудники Еврейского агентства, наверное, знали, но кроме их — никто. Чистюля ни с кем не общался. А прозвали его так потому, что он был помешан на чистоте. Дважды в день он мылся с ног до головы. С самого выхода из порта он донимал команду назойливыми просьбами устроить стирку. Но лишней пресной воды на борту не было, поэтому Чистюлю послали. Тогда он выпросил у матросов ржавое ведро и стал мыться забортной водой. Не стесняясь посторонних взглядов, он шел на корму и раздевался догола. Бросал ведро за борт, поднимал за привязанную к дужке веревку и, прежде чем вода успевала вытечь через многочисленные дырки в прохудившейся жести, обрушивал на себя. При этом порцию воды получали и сидящие рядом. В этот раз места у борта Чистюле не нашлось, поэтому он наполнил ведро и с полным ведром в руке стал протискиваться между тесно сидящих людей. Того, что он чуть не ударил ведром Генриха, он не заметил. Завидев Чистюлю, народ с руганью вскакивал, освобождая дорогу. Выбрав место, где людей было поменьше, Чистюля совершил свой ритуал, затем снова наполнил ведро и стал стирать свою одежду. Стирка в соленой воде одежде на пользу не шла. Высохнув, она покрывалась соляными разводами и плохо гнулась. Но Чистюле было плевать. Закончив с одеждой, Чистюля натянул мокрые штаны, выжал остальное и босиком пошлепал назад в салон, провожаемый злыми взглядами. За прошедшую после выхода из порта неделю он ухитрился достать всех.

— Тут в кого ни ткни, обязательно со странностями. Просто скрывают хорошо, — проворчал Давид после того как Генрих раздал карты.

— Это неудивительно, людям нелегко пришлось. У каждого своя история, свой скелет в шкафу. Свое горе. Послушать только, что немцы в концлагерях творили. Тут недолго с ума сойти, — пожал плечами Саша, глянул в карты и объявил: — Шесть треф.

При упоминании концлагерей у Давида дернулась щека.

— А какая твоя история? — спросил Генрих. — Хоть бы рассказал что-то, а то как воды в рот набрал.

— Не твое дело, пацан! — жестко сказал Саша. Генрих хотел было обидеться и даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но наткнулся на бешеный взгляд поверх зажатых в руке карт и промолчал.

— Друзья, не ссорьтесь, — мягко попросил Давид. — Ведь нас ждет новая жизнь. Все, что было раньше, теперь неважно. Надо забыть это, как страшный сон. Этого не было, просто не было. Восемь червей!

Генрих обвел приятелей взглядом и подумал, что ничего о них, по сути, не знает. Вот Саша — про него известно только, что он был учителем немецкого в Киеве. Потом, вроде бы, воевал, хотя и об этом молчит. Внешность у него совсем не бравая — рост ниже среднего, худощавое телосложение. Если и воевал, то наверняка писарем при штабе. Давид — музыкант, со скрипкой не расстается, но ни разу ничего не сыграл. Не старый, на вид лет тридцати, а голова совсем седая. Мозес — чуть постарше Давида. Молчун, при разговоре никогда не смотрит в глаза, или опускает взгляд, или смотрит мимо, как будто смущается чего-то. О себе ни слова не рассказывает — ни чем занимался до войны, ни как уцелел. Но не трус — в лагере для перемещенных лиц, когда пять молодых румынских евреев уже было собрались выбить из Генриха дух, Мозес помог. Один румын случайно увидели у Генриха золотые часы, и пристал — обменяй, да обменяй. Взамен предлагал старые растоптанные ботинки. Естественно, Генрих его послал, причем в выражениях особо не стеснялся. Румын разозлился, позвал друзей. Дело шло к драке, точнее — к избиению, когда вмешался Мозес. Он услышал, как румыны кричат: «убить немца, убить белобрысую тварь», молча подошел и стал рядом. Все могло кончиться очень плохо — Генрих и сейчас, в свои почти девятнадцать, особой силой или ловкостью не отличался — длинный, тощий как жердь, с юношеским пушком на подбородке. А уж тогда-то, после голодных скитаний, вообще был — соплей перешибешь. И Мозес, хотя не атлет, а вышел — и здоровенные румыны попятились, не стали связываться.

А Саша смотрел на Генриха и видел того насквозь. Видел, как дуется, кусает губы от обиды мальчишка. Мальчишка, совсем мальчишка — Мишка, брат Саши, был бы таким же, если б дожил. Такой же яркий, талантливый. Английский учил, ходил в радиокружок во Дворце Пионеров. Саша вспомнил, как в январе 45-го после госпиталя вернулся в Киев. Он шел по Куреневке уверенной походкой и выпавший за ночь снег поскрипывал в такт новеньким хромовым сапогам. В новеньком полушубке, с тяжелым вещмешком за плечами, Саша приехал домой с подарками. Старшина, орденоносец, разведчик, он по пути в Киев мечтал, как постучится в знакомую дверь с облупившейся зеленой краской и табличкой. Табличку с надписью «семья Лурье» Саша собственноручно сделал в детстве, когда увлекался выжиганием. Он представлял, как зайдет в комнату, как обнимет маму, свою любимую маму. Как мама, украдкой вытирая слезу на морщинистой и такой родной щеке, будет хлопотать, собирая на стол. А он, чинно поздоровавшись с отцом, сядет за стол, закурит лен-лизовскую американскую сигарету, в первый раз не опасаясь получить за это по шее. И будет допоздна рассказывать о том, где побывал, что видел, как отступал в 42-м в излучине Дона и как мерз в Сталинграде. Как Мишка с завистью будет смотреть на орден Славы, медаль «За отвагу» и две нашивки за тяжелые ранения. Но вышло иначе…

— А мы и не ссоримся, — Саша усилием воли расслабил окаменевшие мышцы лица. Действительно, что это он с детьми воюет. — Я пас.

— Да, у каждого своя история, — Давид повел плечами, точно ему вдруг стало зябко. Кадык с торчащим пучком волос дернулся. — Но не каждая история стоит того, чтобы ее рассказывать. Некоторых вещей лучше не касаться, оставить их, как есть. Вист.

— Грехи наши тяжкие. Как отмаливать будем? — Саша бросил карты и встал. — Ладно, мне что-то расхотелось играть. После обеда допишем пулю.

Он ушел с палубы в музыкальный салон, забрался на свои нары и собрался вздремнуть. Но только он сомкнул глаза, как прибежал Генрих и стал нещадно его теребить.

— Саша, вставай! Идем скорее! Там на палубе! — Генрих частил, срываясь на крик.

— Что такое? — Саша сел и принялся вытряхивать из волос солому.

— Они его убьют! — вскрикнул Генрих, увидев, что Саша неторопливо приводит себя в порядок. Солома лезла из дырок в тюфяке. Стоило человеку прилечь, как он оказывался с ног до головы покрыт соломенной трухой.

— Убьют? Кого? — не понял Саша.

— Да капо этого! Там какая-то баба узнала лагерного капо и как закричит! Народ собрался, бьют его. Как бы за борт не выкинули! — объяснил Генрих.

— А нам-то что до этого? — зевнул Саша. — Подумаешь…

— Но так же нельзя, — из Генриха точно выпустили воздух. Он посмотрел на Сашу глазами застигнутого над лужицей щенка. — Это дикость! Варварство! Мы же евреи, Саша, так нельзя!

— М-да, а ведь верно, — задумчиво протянул Саша и, приняв решение, встал: — Ладно, пошли.

На баке, под рубкой, плотным кольцом стояли люди. Казалось, что все разговаривают одновременно. Разобрать в общем гаме хоть что-то Саша не смог. Таща за собой Генриха, он вломился в толпу. Расталкивая, награждая затрещинами, протискиваясь. С трудом пробравшись сквозь толпу, Саша увидел, что у рубки, прижавшись спиной к переборке, стоит человек. Человек смотрел исподлобья взглядом затравленного зверька. Он был весь растрепан, рубашка свисала клочьями, а под глазом наливался свежий синяк. Перед ним бесновалась — другого слова не подобрать, какая-то женщина. Она то отворачивалась, раскачиваясь и открывая рот, то что-то бессвязно крича, принималась наскакивать на прижавшегося к стенке. Генрих заметил, что волосы у женщины давно не мыты, а за ушами чернеет грязь.

— Так, а ну тихо! — попытался урезонить женщину Саша. Безрезультатно — она даже не заметила, что к ней кто-то обращается. Тогда Саша схватил ее за руку, развернул к себе и отвесил пощечину. Вопли как отрезало. Стоявшие вокруг люди одновременно вздохнули. У Генриха по коже поползли мурашки — глянув назад, ему показалось, что на него смотрят не отдельные люди, а какое-то многоликое, многорукое и многоногое существо.

— Ну что, будешь вести себя как человек, или тебя еще раз ударить? — громко спросил Саша. Он уловил в бессвязной речи женщины польские слова и обратился к ней на том же языке. Толпа еще раз вздохнула. Растолкав стоящих плечом к плечу мужчин, вперед вышли Мозес с Давидом и стали рядом с Сашей.

— Он… он… Он был у нас… — женщина обрушила на Сашу поток слов, половину по-польски, половину на идиш. Всего он не понял, но суть ухватил — стоящий у стенки был в концлагере «блокальтестером», старостой блока. — Он маму отправил в газовню! Ненавижу! Вы только посмотрите на его харю — отъелся в лагере. А мы там голодали. А еще он «мозельман»[2 - «Мозельманами» (мусульманами), в нацистских концлагерях называли доходяг.] бил палкой, работать заставлял. Выслуживался перед немцами. Что, гад, думал, не узнают тебя? — женщина плюнула мужчине в лицо. Не в первый раз — по одежде уже стекало несколько плевков.

— Ну и что скажет народ? — Саша развернулся и обвел взглядом стоящих. Генриха удивило, что собравшиеся смотрят на Сашу всерьез. Ему это показалось странным — вышел из толпы и уже получил право задавать вопросы? Генрих примерил ситуацию на себя и ему стало стыдно — а что он? Он-то не вышел, побежал звать того, кто старше и опытнее. Не будь Саши, никогда бы он не решился выйти. А Саша — вышел. Значит и вопросы задает по праву.

— Смерть ему! За борт ублюдка! — раздались голоса.

— Если этот человек виноват, давайте сдадим его властям! Придем в Хайфу и сдадим, пусть они разбираются, — предложил Саша. — Так будет правильно!

— Нет! Смерть! — возбужденно загомонил народ. Раздавались голоса в поддержку Сашиного предложения, но они утонули в призывах к смерти.

— Как у вас все легко и быстро, — Саша покачал головой и закричал, перекрывая шум толпы: — За борт хотите выкинуть? Убить? Да вы на себя посмотрите! Вы же сами, когда в лагерях были, готовы были душу продать за лишний ломтик хлеба, или миску супа! Сами мечтали стать капо и завидовали тем, кто смог. Любой из вас мог бы здесь стоять! Да, он прислуживал немцам. А вы нет? Вы на них не работали? Снарядов и мин на фабриках не делали, форму им не шили? Я воевал в Красной Армии, фрицы в меня стреляли сделанными вами снарядами! Вы все такие же капо, как и этот ублюдок. Но я вас не обвиняю. Знаете, почему? Нет у меня права судить других и у вас нет. Каждый выживает как может. Пусть суд решает, виноват ли этот человек! Но раз он здесь, с нами, значит, наверное, что-то понял.

— Да ты сам капо! Сам нацистский прихлебатель! Что вы его слушаете, он же своего выгораживает! Вы только посмотрите на них. «Йекес» проклятые! Это так вообще вылитый фриц, — женщина гневно ткнула пальцем в сторону Генриха: — Вот ты, какой ты еврей? Ты же немец! Где вы видели еврея с голубыми глазами, блондина? Гитлерюнге он!

— Что? — Генрих, хоть польского и не знал, но палец вкупе с «гитлерюнге» в переводе не нуждались. — Я не был в «Гитлерюгенде», я вообще жил в Швейцарии! Что вы несете?

Толпа услышала немецкую речь и придвинулась. Воздух, казалось, потрескивал от сгустившихся эмоций. Саша почувствовал, что его точно к земле пригнуло. Генрих побледнел и сделал шаг назад. У Саши возникло вдруг чувство «дежа вю». Он не сразу сообразил, откуда, но когда понял, сразу успокоился. Похожее ощущение было у него под Смоленском в 41-м, когда на жиденькую цепочку красноармейцев неудержимо, точно прибой, наступал немецкий батальон. Саша навсегда запомнил это ощущение накатывающейся грозной силы, неостановимой и неукротимой. Вооруженные до зубов отборные парни в мышино-серых рубашках с закатанными рукавами, танки, артиллерия. И против них неполная рота красноармейцев — кое-как вооруженных, грязных, заросших, вшивых, в наспех вырытых окопах. Они тогда смогли остановить немцев. Пусть ненадолго, пусть потом их разбили и погнали — но тогда они устояли. Сейчас перед Сашей были не немцы — свои, евреи. Но этим все различия заканчивались. Саша сорвался.

Его обычно спокойное лицо перекосила гримаса ненависти. Он кричал, срывая голос и крыл собравшихся матом сразу на трех языках. Он швырял столпившимся вокруг них в лиц ужасные оскорбления. Сравнивал их с животными и насекомыми, открыто обвинял их и их родственников во многочисленных извращениях.

Когда он закончил, вокруг стояла гробовая тишина. Люди потрясенно молчали. Генрих даже подумал, что Саше удалось достучаться до их разума и все обойдется, но толпа вдруг, как по сигналу, взорвалась гневными криками. Перекошенные лица, сжаты поднятые кулаки — Генрих зажмурился, понимая, что еще несколько секунд и на них накинутся и разорвут на части, или выбросят за борт. Колени у Генриха дрожали в прямом смысле этого слова — он впервые в жизни понял, что «дрожат колени» — не оборот речи. Он стоял с закрытыми глазами и ждал смерти. И вдруг Генрих услышал музыку. Совсем рядом печально, с надрывом, запела скрипка.

Генрих открыл глаза и увидел, что между ним и толпой стоит Давид и играет на скрипке. По наитию, идя на палубу вслед за Генрихом и Сашей, Давид захватил с собой скрипку. И одинокому скрипачу удалось сделать то, что никто другой не смог бы: толпа остановилась, замерла в полушаге от убийства. Скрипка пела, рыдала, странная, рвущая душу мелодия точно загипнотизировала всех. Исчез плеск моря и стук машины, осталась только музыка. Никто больше не помышлял о насилии, капо, «йекес», все вокруг оказалось забыто. Музыка проникала в душу и выворачивала ее наизнанку. Люди плакали. Вспоминались погибшие родные, открывались давно затянувшиеся шрамы. Каждый видел что-то свое, что-то очень важное и дорогое.

Генриху вспомнился Макси, их старый одноухий кот, которого они взяли с собой, когда уезжали из ставшей внезапно враждебной Германии. Отец отправил их с мамой в Швейцарию, к маминому брату, дяде Генриха. Мама не хотела уезжать без отца, но тот настоял и пообещал, что присоединится к ним позже. Он не сдержал обещания: его арестовали и отправили в Дахау. Сначала они с мамой надеялись, что это недоразумение, что там разберутся и отпустят отца. Но потом началась война и с той стороны границы стали доходить слухи один другого страшнее. Надежды растаяли, как дым.

Дядина семья поначалу приняла их неплохо: свои все-таки, не чужие. Приехали с желтыми звездами на одежде. Но потом, когда прошел месяц, за ним другой, а нежданные гости так никуда и не уехали, радушие стало сходить на нет. Дом у дяди был хоть и большой, но не резиновый. Да и два лишних иждивенца достатка в семье не прибавили. Уж на что Генрих с мамой старались быть как можно незаметнее, но куда тут спрячешься в одном доме? Но деваться дяде было некуда — родственников не гнали и внешние приличия старались соблюдать. Жить в доме, где тебя не любят, Генриху не понравилось, но со временем он притерпелся, привык. Потом сводный брат, сын отца от первого брака, прислал письмо. Он сообщал, что получил от администрации лагеря извещение о смерти отца. Как там было написано, от «острой сердечной недостаточности». С того дня мама слегла. Доктора разводили руками, не в силах поставить точный диагноз. Потом, наконец, определились: рак. Жизнь Генриха и без того нелегкая, стала еще тяжелее. Он старательно учился в школе, ухаживал за мамой, следил, чтобы родственники не обижали кота. Рыжего бандита невзлюбило все дядино семейство. На него распространилась неприязнь, которую домочадцы испытывали к Генриху и маме. Если бы не дядя, который подружился с котом и взял его под свою защиту, животное уморили бы в самом начале. Но кот прочно прописался у дяди в кабинете, научился избегать тех, кто его не любил, а при случае пускал в ход когти, да так, что вскоре от него отстали. Уж очень мстительным был Макси. Он ничего не забывал и заставил себя уважать.

Мама проболела несколько лет, а потом умерла. Генрих похоронил ее и остался один, если не считать кота. Кроме дяди, до него никому не было дела, а дядя, погруженный в дела и заботы, ограничивался формальностями: «Как дела? Хорошо? Ну, вот и прекрасно». Генриха переселили в кладовку без окон, когда дяди не было дома, ел он не за общим столом, а на кухне с прислугой. Он мечтал о дне, когда станет, наконец, совершеннолетним и покинет дядин дом. Но за полгода до его восемнадцатого дня рождения случилось еще одно несчастье. Кто-то, то ли прислуга, то ли кто-то из родственников облил Макси кипятком, у него выпала шерсть и он умер на руках у Генриха. Слушая музыку, что играл Давид, Генрих почему-то вспомнил не лежащую в постели, бледную до синевы маму, а кота. Он вспомнил полный боли и непонимания взгляд умирающего животного, как остекленели блестящие, полные жизни глаза кота. Как обмякло и потяжелело завернутое в полотенце тельце. Потеряв сначала маму, а потом и последнее близкое существо — кота, Генрих чуть не сошел с ума и наломал дров. Обычная, в общем-то, бытовая история перешла на совершенно другие рельсы.

Музыка стихла. Повисла тишина — ни слов, только плеск волн за кормой и ворчание машины где-то в низах. Люди, точно проснувшись, приходили в себя, вытирали слезы. Ничего с виду не изменилось, но Генрих почувствовал: убийства не будет. Толпа исчезла, снова распалась на отдельных людей. А по отдельности люди не страшны, даже когда их много. Проняло даже обвинительницу. Вытерев слезы, она снова завела свою шарманку, но уже без былого запала. Вялая попытка завести толпу не увенчалась успехом. Люди стали расходиться, снова рассаживались кто где. А к женщине вдруг подошел Чистюля и сказал негромко, но так, что услышали все:

— Не надо больше. Не надо так, мы же вереи, в конце концов. А евреи не убивают друг друга. Нас слишком мало, чтобы мы могли себе это позволить.

— И ты туда же, — всхлипнула женщина. — Не был ты в концлагере…

— Был, — Чистюля закатал рукав и показал женщине вытатуированный на руке номер. — Я был «шайзе-коммандо» и я знаю, что почем. Ты где обитаешь? Идем, я провожу, — он обнял женщину и увел с палубы. Та не сопротивлялась: слова про «шайзе-коммандо» попали в цель.

— Вот это приключение, — Саша на негнущихся ногах сделал несколько шагов в сторону и сполз на палубу. — Я думал — все, затопчут.

— Да уж, — покачал головой бледный, как смерть, Мозес. — Наша история могла закончиться прямо здесь. Если бы не Давид…

— А что это за музыка? — Генрих подошел к стоящему со скрипкой в руках Давиду и тронул того за рукав. Давид не ответил, глядя в пустоту.

— Отстань от человека, — подал голос Саша. — Ты что, не видишь, в каком он состоянии?

— «Шайзе коммандо», — присвистнул Мозес и взглянул на отошедшего к борту Чистюлю. — Теперь понятно, почему он моется каждый день.

В Биркенау на шестьдесят тысяч узников было всего два так называемых «санитарных блока». Каждый представлял собой громадный сортир на двести «посадочных мест». Ни о каких удобствах речь не шла — просто дырки в бетоне, а внизу — громадные ямы с дерьмом. Охрана загоняла заключенных группами и у них было не больше пяти секунд на все про все. Задержаться не давали, ведь с другого конца барака уже вбегала следующая партия. Группа заключенных, занимавшаяся очисткой латрин и называлась «шайзе-коммандо». Они ведрами вычерпывали содержимое выгребных ям и вывозили в громадных бочках. Опасаясь заразы, эсэсовцы боялись к ним приближаться, поэтому в такой работе, как это ни парадоксально, был свой плюс: «шайзе-коммандо» не били.

— Очень смелый поступок, — к Саше подошел Цви, один из организаторов перехода. Высокий, коротко стриженный, в песочного цвета шортах и рубашке, которая бугрилась, распираемая мощной мускулатурой. Выправка и жесткий взгляд выдавали видавшего виды человека. Был он то ли из «Хаганы», то ли из «Эцеля».[3 - «Хагана», «Эцель» — еврейские боевые организации. «Хагана» (Защита, Оборона), что-то вроде милиции, где большинство были левые социалисты под руководством «Мапай» — Израильской Рабочей Партии. «Эцель» (Иргун Цваи Леуми, Национальная Боевая Организация) скорее ближе к немецкому «Фрайкору», правые. С «Хаганой» отношения натянутые, в июле 1948 дошло до прямых столкновений, с убитыми и ранеными. Интересующимся вопросом — гуглить «расстрел Альталены».] Обычно он ни с кем, кроме своих товарищей, не разговаривал, держался отстраненно. Генрих вспомнил, что видел в толпе пробковый шлем, с которым Цви не расставался. Значит, он все видел, понял Генрих. Видел, но не вмешался, хотя одного его слова было достаточно, чтобы остановить чуть не свершившийся суд Линча. Образ благородного борца за освобождение родины треснул и померк, во всяком случае, в глазах Генриха. Саша поднял на Цви глаза и коротко кивнул, показывая, что услышал, но не сказал ни слова. — Вот что, берите этого к себе, раз уж вы за него заступились. Иначе его сожрут, доведут до того, что он сам за борт сиганет. А это уже лишнее.

— Ладно, возьмем, — согласился Саша. — Вы-то что не вступились за него?

— Пока львенок не попробует крови, львом ему не стать, — усмехнулся Цви. — Нам нужны львы.

— Крови, говорите, — Саша встал и смерил Цви презрительным взглядом. — Бей своих, чтобы чужие боялись, так? Знакомая песня, я уже был там, где ее пели хором.

Вместо ответа Цви пожал плечами и ушел. А вечером, когда все уже готовились отойти ко сну, заявился в закуток к «йекес». Не стал разводить политесы и ходить вокруг да около. Сел на свободную койку напротив Сашиной и спросил в лоб:

— Ты там сказал, что служил в Красной Армии. Я посмотрел анкету, что ты заполнял при регистрации — там ничего такого нет. Почему?

— А какое твое дело? — вопросом на вопрос ответил Саша. Обращение на «ты» его слегка покоробило, хотя он и знал, что в врите не принято обращаться на «вы» к одному человеку. Он даже не повернул голову в сторону Цви, так и лежал, глядя на лампочку под потолком, маломощную и грязную. В неровном желтом свете лица людей напоминали восковые маски.

— Ты как со мной разговариваешь?! — в голосе Цви лязгнул металл. Генрих, хоть Цви и не обращался к нему, вдруг захотел вскочить и вытянуться по стойке смирно.

— А как мне с тобой разговаривать? — на Сашу командный тон не произвел никакого впечатления. — Денег я тебе не должен. Ты мне не друг, не родственник, вообще никто. Нет у тебя козырей. А если тебе не нравится, как я с тобой разговариваю, мы можем выйти и поговорить как мужчина с мужчиной.

— Ты дал о себе ложные сведения, — Цви сбавил обороты. Генрих снова удивился — в каждом движении Цви угадывалась немалая физическая сила. Неужели он испугался мелкого худощавого Сашу? Или тут важнее внутренняя сила — а уж в этом Саша Цви точно не уступал.

— Неправда, — ответил Саша. — Я ни слова не соврал. А что в графе «служба в армии» прочерк поставил, так я же не писал, что не служил. Просто не заполнил графу. Служил я там где-то, или нет, это не ваше дело.

— Ах, вот оно как, — в голосе Цви послышались презрительные нотки. — Не хочешь, значит, послужить Родине? Другие хотят, а ты не хочешь? Весь еврейский народ воюет, люди жертвуют своими жизнями, ежедневно, ежечасно. А ты отсидеться хочешь, как последний трус.

— Ты мне тут пропаганду не разводи, — Саша сел и впервые сначала беседы посмотрел на Цви. — Я пропаганды наслушался, тошнит уже. Воевать не буду, отвоевал свое. И за тебя в том числе! Если бы мы хребет немцу не сломали, ты бы сейчас здесь не сидел. Я три года на фронте был, больше не хочу, ша! Теперь пусть другие воюют.

— А они и воюют, — Цви стукнул себя по ноге кулаком. — Необученные, необстрелянные люди идут в бой, а фронтовик сидит трусливо под кустом. Ты кораблем случайно не ошибся? Остался бы в Европе, жил спокойно. Оглянись вокруг: евреи плывут в Эрец Исраэль, строить новое государство, новую жизнь. И готовы ее защищать. А ты…

— Работать, строить я готов. А воевать не буду, — спокойно ответил Саша. — И вы меня не заставите, не тот расклад. Я же не как эти, — он кивнул на Генриха с Мозесом. — «Гахаль», «Махаль».[4 - «Гахаль» (Гиюс Хуц Ла-Арец, «иностранный призыв»), так называли вербовку евреев в странах Европы. «Махаль» (Митнадвей Хуц Ла-Арец, «иностранные добровольцы»), практически тоже самое, только среди добровольцев, в отличие от «Гахаль», чаще всего были военные профессионалы, не обязательно евреи.] Это им ты командир, а я свободный человек.

— Ошибаешься, заставим! По закону каждый взрослый мужчина — военнообязанный. Так что не отвертишься. И былыми заслугами тут размахивать не надо. Я тоже с немцами воевал, только не в Красной Армии.

— А ну как не стану воевать? Что тогда, в тюрьму посадите? — рассмеялся Саша.

— Посадим!

— Государства еще нет, а тюрьмы уже есть? Вижу, что вы времени не теряете. Молодцы, так держать! — откровенно изгалялся Саша.

— Ладно, — Цви справился с собой и заговорил спокойно. — Делай, как знаешь. Ты пойми одну вещь: государства еще нет. Его может вовсе не быть, если мы его не отвоюем. Нам нужны все, кто может хоть чем-то помочь. Если ты не готов к этому — дело твое. У нас не Советский Союз и расстреливать тебя как дезертира никто не будет. Но ты хорошо подумай, стоит ли тебе вообще в это ввязываться. Найди в Хайфе пароход обратно в Европу и уезжай себе. Мы как-нибудь обойдемся и без тебя, — Цви встал. — Да, хорошо подумай.

— Он прав, — когда Цви ушел, с верхней койки свесилась седая голова Давида. — Неужели ты этого не чувствуешь, Саша? Это наше государство, еврейское. Впервые за две тысячи лет у нас есть шанс построить жизнь по-своему. И за это стоит бороться.

— Может и прав, — Саша снова лег. — Только… Ты заметил, как он вначале загавкал? И только потом, когда я не прогнулся, он быстренько сменил пластинку и стал уговаривать.

— Заметил, — согласился Давид. — Ну и что с того? Есть такие люди, которые не мыслят себя без принадлежности к чему-то большему. В чем можно упрекнуть Цви? В том, что он всего себя отдает борьбе? Без таких, как он, не победили бы немца.

— Такие комиссары страшнее врагов. Я уже видел, как они воюют. Сами лягут и бойцов видимо-невидимо положат, — скривился Саша.

— Только я еще кое-что заметил. Ты с ним вот так спокойно и уверенно разговаривал. А с комиссарами в Красной Армии ты тоже так разговаривал? Что-то мне подсказывает, что нет. Там за такие слова… — покачал головой Давид.

— Хочешь сказать, что мне надо им в ножки кланяться и руки целовать? Только за то, что мне позволяют чуть больше, чем раньше?

— Нет, но мне непонятно, почему ты не хочешь помочь отвоевать Эрец Исраэль. Ведь ты легко смог бы стать офицером в новой еврейской армии…

— Я бы объяснил, но ты не поймешь, — оборвал Давида Саша. — Я уже не тот студент, который в 41-м на фронт добровольцем ушел!

— А ты попробуй, — подал голос Мозес. — Расскажи нам свою историю. Или тоже скажешь, что мы тебе никто?

— Нет. После сегодняшнего не скажу. Ладно… я вам расскажу, по крайней мере часть. Но прежде чем я это сделаю, я хотел бы услышать Давида. Мне чертовски интересно знать, что за музыку он сегодня сыграл. Ведь до самых кишок пробрало и не только меня. Ну, друг наш музыкант, рассказывай! — Саша ткнул кулаком в тюфяк над головой и поморщился, когда труха посыпалась ему за шиворот.

— Я? — опешил Давид.

— Да, ты, — усмехнулся Саша. — Откровенность за откровенность!

— Мне тоже интересно, — подхватил Генрих. — Расскажи, Давид!

— Ладно, — тихим голосом ответил Давид. — Я расскажу… Когда немцы пришли во Львов, они согнали всех евреев в гетто. Они везде так делали, — начал свой рассказ Давид. Слушатели согласно кивнули. — Кроме гетто они устроили на окраине лагерь. Они его называли «рабочим». Там были мастерские, где работали заключенные — украинцы, поляки, евреи. Но это было совсем не тихое место, там все время убивали. На трамваях привозили людей из гетто, с железнодорожной станции. Вели их за лагерь, в Пески — мы это место называли «Долиной смерти» и там расстреливали. Все время расстреливали, вешали… А еще комендант, бывало, стрелял из автомата по рабочим. Выйдет на балкон канцелярии и стреляет, пока кого-то не убьет. И жена его тоже стреляла. Охранники соревновались — кто больше убьет, кто придумает самую изощренную казнь. Но не этим славился лагерь. Первый комендант, Рокито, был изрядным меломаном, кажется, сам на чем-то играл. Но при нас он не играл, только слушал. Он собрал оркестр мирового уровня. Из заключенных, конечно, из кого еще? Я тоже был в этом оркестре, — Давид посмотрел Генриху прямо в глаза. Видно было, что ему тяжело говорить. — Ты спрашивал, что это за мелодия? Мы всегда играли ее, когда вешали. Разная музыка для разных казней. Расстрел — фокстрот, повешение — танго. Это танго…

— А кто ее написал? — спросил Саша.

— Не знаю, — покачал головой Давид. — Думаю, что Куба Мунд, так звали нашего дирижера. Эх, что за оркестр был — лучшие из лучших! Куба был дирижером Львовской оперы, а еще профессор Штрикс, да и многие другие. Там такие музыканты были — не стыдно в любую столицу — хоть в Париж, хоть в Рим, хоть в Лондон с гастролями. Я то так, сбоку при них пристроился…

— Ты хорошо играл, — сказал Генрих. — А что случилось потом?

— Потом всех расстреляли, — горько усмехнулся Давид. — Больше никто это танго сыграть не сможет, я последний кто помнит ноты.

— А как тебе удалось уцелеть? — не сдержал любопытного вопроса Генрих.

— На сегодня достаточно вопросов, — Давид лег и отвернулся к стене. Генрих посмотрел на его напряженную спину и проглотил вертевшиеся на языке слова. Давид помолчал и глухо сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь:

— Интересно, они вообще люди, эти немцы? Мне иногда казалось, что они какие-то натянувшие человеческую кожу чудовища. Ходит, говорит как человек, а внутри паук, или ящер…

— Люди, такие же, как мы — маму зовут, когда больно, в штаны делают, когда страшно, — отозвался Саша. — Требуха у них внутри вполне человеческая, кишки, дерьмо, все, как положено. Надо только как следует штыком поддеть и все наружу лезет.

Услышав это, напрягся Генрих, но снова ничего не сказал, промолчал. Вскоре все заснули, только Мозес долго ворочался и вздыхал.

На следующий день, в пятницу, уже под вечер, когда верующие евреи ушли на бак — молиться, а нерелигиозные, которых было большинство, занимались своими делами, в салон влетел растрепанный мальчишка и закричал:

— Все выходите! Получено радио — в Тель-Авиве Бен Гурион объявил о создании государства Израиль. Мы на карте, ура! — мальчишка убежал.

На секунду повисла тишина, а потом все сразу загомонили, задвигались. Новость была ожидаемая — дата окончания британского мандата над Палестиной была известна заранее, решение ООН о создании государства было принято еще в прошлом году. Но одно дело знать в теории, другое — вот так, вживую узнать о том, что двухтысячелетним бездомным скитаниям еврейского народа пришел конец. Все побежали на палубу, толкаясь и суетясь.

По ночам пароход шел без освещения, только с ходовыми огнями — опасались нападения. Но по такому случаю включили все лампочки до одной, и палуба утопала в лучах света. Взволнованный Цви взбежал по трапу на верхнюю площадку. Вокруг стояли соратники и капитан корабля. А внизу, на палубе, плечом к плечу столпились пассажиры. Помолчав, Цви достал из кармана лист бумаги и стал читать. Читал он на иврите и Генрих, да и подавляющее большинство стоявших внизу не поняли ни слова, кроме прозвучавшего в начале «Эрец Исраэль». Цви пытался читать торжественно, но поднявшийся к вечеру ветер уносил, комкал слова. Аудитория благоговейно слушала. Закончив читать, Цви начал что-то яростно говорить, потрясая кулаком. Когда он замолчал, собравшиеся разразились приветственными криками. А потом кто-то на палубе запел и остальные подхватили знакомые всем слова. Генрих еще в лагере для перемещенных лиц выучил «А-тикву», гимн тогда еще несуществующего государства. Теперь это ему пригодилось. Он пел вместе со всеми, охваченный странным, но в то же время приятным чувством растворения, принадлежности к чему-то большому и важному. Его «Я» съежилось до микроскопических размеров, вытесненное мощным «мы». Все вокруг испытывали нечто похожее. Все словно бы светились изнутри, воодушевленные, восторженные. Мужчины, женщины, старики, дети — все пели и тысяча голосов сливалась в один. Допев «А-Тикву», затянули новую песню. Каждый пел что-то свое и песни на многих языках сливались в одну неповторимую мелодию. Пение летело над волнами и ветер уносил его прочь.

Когда сил петь и танцевать уж не было, Генрих ушел с палубы в салон. И очень удивился, обнаружив там безмятежно спящего Сашу. Генрих старался не шуметь, но, когда разделся, обнаружил, что Саша уже не спит, а пристально на него смотрит.

— Ты все пропустил, — сказал Генрих.

— Да ну? Думаешь, я не видел, как люди пузырятся энтузиазмом? — скептически поднял бровь Саша.

— Эх ты, — чуть резче, чем следовало бы, сказал еще не отошедший Генрих. — Всем хорошо, тебе одному плохо!

— Ты меня еще предателем назови. И скажи, что кто не с нами, тот против нас, — криво усмехнулся Саша. — Быстро же они тебя обработали.

— Меня никто не обрабатывал! — подскочил Генрих.

— Ну как же не обрабатывал? На спевки в лагере ходил? Ходил. Лекции слушал? Слушал. Добровольцем записался? Записался. И все сам? Сам решил сложить голову за очередную пропагандистскую глупость? Оглянись вокруг — что ты здесь делаешь, на этом вонючем корыте, заблеванном от киля до клотика? Зачем тебе все это, а? Ты ведь и сам не знаешь.

— Я сам принял решение! Добровольно! И я точно знаю, зачем я здесь! А если ты этого не знаешь, так это твои трудности! — подскочил Генрих.

— Ну да, я тоже добровольно. Никто не заставлял, — неожиданно согласился Саша. — Просто больше некуда было идти.

— Но мне было… — начал Генрих и замолчал. Действительно, получалось, что ему тоже было некуда идти. И отъезд в Палестину стал для него спасительной возможностью. Возможностью убежать из разрушенной голодной Европы. Возможностью стать чем-то большим, чем просто бродяга без рода и племени.

— Вот то-то и оно, — Саша все прочитал по лицу Генриха. — А все остальное, все эти идеи, принципы — это просто такой способ сжиться с ситуацией. Этим-то они нас и берут. Когда веришь, что воюешь за правое дело, легче. Голодать легче, умирать легче… Убивать… Я точно знаю, сам через это прошел. Да сядь ты, не мельтеши!

— И что? — Генрих сел.

— Мне не повезло, — сказал Саша и отвел глаза. — А может, как раз повезло, не знаю. Так получилось, что моя вера в правильность того, как все устроено, развеялась, как дым. Ей помогли развеяться. И тогда я ушел, сбежал. Сюда сбежал. Но, если я правильно понимаю, я прибежал к тому же, от чего убегал. Похоже, что это судьба, вечный бег по кругу. А тебе очень повезет, если твоя вера устоит.

— Не понимаю, — покачал головой Генрих.

— Ладно, — Саша сел рядом с Генрихом. — Слушай… — В этот момент подошли Мозес с Давидом и сели напротив. Саша стрельнул глазам по сторонам. Ему почему-то не хотелось, чтобы занявшие места греков «Капо» с Чистюлей слышали его рассказ. Но кроме них четверых, никого в салоне не было — все танцевали на палубе. И Саша, тяжело вздохнув, начал свой рассказ.

На выходе из здания вокзала Сашу остановил комендантский патруль. Документы у него были в порядке. «Комендачи» откозыряли и пропустили Сашу, уважительно посмотрев на увешанную орденами грудь. Саша спрятал документы в нагрудный карман и запахнул ватник.

— Дома, — сказал Саша морозному утру. — Дома…

Немцев выбили из Киева полтора года назад и трамваи уже ходили. Побитые осколками, без стекол, часто просто грузовые — но ходили. Саша доехал до кольца у станции Лукьяновка, а дальше пошел пешком. Сначала он думал пройти напрямик, через Яр — выросший на Куреневке, он знал все тропинки. Но передумал — полезешь в засыпанный снегом Яр, вылезешь белый, как снеговик. Поэтому он пошел вокруг Яра. Тем более, что после поезда ему хотелось размять ноги. Никого из знакомых Саша по дороге не встретил… Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в обноски. Вскоре показался дом. Толкнув знакомую дверь, Саша прошмыгнул мимо кухни — он хотел сделать сюрприз, чтобы первым его увидели не соседи, а родные. Длинный коридор утопал в полумраке. Где-то наверху, облепленная паутиной, тускло светила единственная подслеповатая лампочка. Прежде чем постучать, Саша остановился и перевел дыхание.

Долго никто не открывал, наконец, за дверью послышались шаги. Саша загодя развел руки в стороны, чтобы обнять.

— Чего надо? — в приоткрывшуюся щель высунулась нечесаная голова. Человек смерил Сашу взглядом и стал тереть заспанные глаза. — Ты кто?

— А ты кто? — Саша толкнул человека в грудь. Тот отлетел вглубь комнаты, дверь распахнулась, и Саша вошел внутрь. На мгновение у него мелькнула мысль, что он ошибся, не туда зашел. Но он тут же отмел ее: дом тот же, квартира та же, да и комната — вон, на притолоке черточки, сделанные химическим карандашом. Отец отмечал их с Мишкой рост. Нет, он пришел куда надо. Но тогда почему ему открыл чужой человек? И куда делись их вещи, их мебель?

— Ты что хулиганишь, я милицию позову, — заверещал, поднимаясь с пола, открывший Саше дверь незнакомый плюгавый мужичок.

— Ты что здесь делаешь? Это не твой дом, — сказал Саша, занося руку для удара.

— Мой! Я тут прописан!

— А Лурье? Здесь должна жить семья Лурье? — спросил Саша, опуская руку.

— Ничего не знаю, у меня ордер есть. Все чин-чинарем и печать имеется. В исполкоме выдали! — заявил, на глазах обретая уверенность, мужичок. — Что вы хулиганите, товарищ?

— Саша, господи! — раздался голос за спиной и Сашу стиснула в объятиях тетя Дуся, соседка из угловой комнаты.

— Теть Дусь, — растерянный Саша снова почувствовал себя маленьким мальчиком. В детстве он часто крутился возле тети Дуси, когда та готовила еду, надежде, что ему перепадет что-то вкусненькое. И перепадало — строгая с виду, дородная тетя Дуся любила детей.

— Так, ну-ка, пошли, — тетя Дуся мигом сориентировалась и повела Сашу прочь из комнаты. Встревоженные шумом, из своих комнат выглядывали соседи.

— В общем, вывесили они приказ, — рассказывал Павел Ильич, сосед, одноногий инвалид. — Всем жидам явиться на угол Мельниковской и Дохтуровской. С вещами…

— Это где такие? — тупо спросил Саша, чувствуя, как разгорается в груди ноющая боль. Тетя Дуся увела его на кухню, усадила на табурет и сообщила страшную новость. Саша сначала не поверил, не хотел верить. Ему налили стакан водки, а затем Павел Ильич, как самый заслуженный и уважаемый человек, стал рассказывать ему, как все было. Саша слушал, как сквозь вату — ему казалось, что он спит и видит страшный сон.

— Это они так Мельника и Дегтяревскую обозвали, — объяснил кто-то из-за спины.

— Народ тогда еще поговаривал, что это ваши Крещатик взорвали, — кивнул Павел Ильич. — Ты извини, конечно, но из песни слов не выкинешь. В общем, поверили. Ну а немцы слух пустили — вывезут, мол, евреев, чтобы защитить от погромов. Опять же станция там… Ваши поверили и пошли. Весь Подол пошел, бабы, старики, детки… — при этих словах тетя Дуся прижала руку ко рту. — А там паспорта отбирали, раздевали и в овраг. Мы тут чуть с ума не сошли — день и ночь пулеметы: тра-та-та, тра-та-та…

Народ завздыхал, вспоминая пережитое. Рассказывали, что расстреливали не немцы — украинцы, из западных. Как донесла на чудом выбравшегося из Яра мальчика соседка. Он выполз, пришел домой — а соседка увидела и донесла, уже когда все знали, что расстреливают. Как народ грабил опустевшие квартиры. Саша слушал, что оговорят люди и чувствовал, как внутри у него ворочается что-то темное, страшное. Всю дорогу домой он гнал от себя нехорошее мысли. До фронта доходили слухи о том, что творят немцы на оккупированной территории. А отсутствие писем только усугубляло тревогу. Но, несмотря ни на что, Саша надеялся. Его отец, такой умный, сильный — он не мог просто так уйти, как баран на заклание.

— И моих, значит, тоже? — глухо спросил Саша.

— Твой батька, земля ему пухом, тогда сразу сообразил, что дело нечисто. Вещи собрал и вместе со всеми они пошли, да не дошли, — Павел Ильич крякнул. — Башковитый мужик был Арон, ничего не скажешь. И так, понимаешь, тихо все провернул… Мы же думали, что твои со всеми там остались. А они спрятались. Помнишь Запорожца, мастера с хлебозавода? Они с твоим батькой были друзья не разлей вода. Вот он их у себя и спрятал.

— А что было потом?

— Продал их кто-то, — Павел Ильич пожал плечами.

— Да что ты врешь, — истерично взвизгнула Дуся. — «Кто-то», как же! Прасковья, сучка, продала. Выследила, донесла и со своим муженьком потом из хаты Запорожца добро вывозила на площадке.

— Запорожца тоже… того. Вместе с семьей, — Павел Ильич склонил голову. — За то, что помог.

— Это какая Прасковья? У которой муж биндюжник?

— Она самая. Она тут многих евреев продала. Рыскала повсюду, нос свой в каждую щель совала. Что подозрительное найдет — тут же немцам бежит докладывать. А они ей премию — тысячу рублей, корову. Да еще вещи разрешат взять…

— И что с ней теперь? Сидит? — спросил Саша.

— Да куда там, — Павел Ильич махнул рукой. — Не до нее властям.

— А вы ходили? Писали?

— Да как-то… — Павел Ильич смешался.

— А вещи, может, что из вещей осталось? — Саше вдруг захотелось взять что-то на память.

— Да мы это… — Павел Ильич смешался еще больше. — Мы же думали, что твои все сгинули. А ты на войне, откуда тоже не вдруг вернешься. Так вещи разобрали, которые нуждающие…

— Ясно, — процедил Саша и встал. — Ладно, пойду я. Будьте здоровы.

— Да куда ты на ночь глядя? — всполошилась тетя Дуся, хотя до ночи было еще далеко.

— Да, парень, ты, это… оставайся, — подал голос сидящий в углу новый жилец. Все время, пока шел разговор, он сидел тише мыши и прятал глаза. — Можешь у меня переночевать. Нешто мы без понятия?

— Спасибо за все, но я пойду, — Саша распрощался, твердо отказываясь от вялых попыток остановить его. Было видно, что соседям неловко, неудобно, но они рады, что он уходит. — Вот, теть Дусь, я своим вез, — Саша вывернул сидор. На стол посыпались завернутые в бумагу куски мыла, шоколадки, консервы. — Угощайтесь, чем бог послал. Помяните, как положено.

— Так оставайся, вместе помянем, — засуетились соседи. Но Саша развернулся и вышел.

Переночевав на вокзале, Саша с утра пошел на Владимирскую, в НКВД. НКВД — грозная сила, беспощадная к врагам. Так, во всяком случае, думал Саша, хоть и недолюбливал «особистов», как и все фронтовики. У него приняли заявление и пообещали разобраться. Больше в Киеве делать было нечего и в тот же день Саша, отметившись у коменданта, уже ехал на фронт.

— Я по-прежнему не понимаю, — Саша замолчал и Генрих, решив, что рассказ окончен, подал голос. — Не понимаю, причем тут я и моя вера?

— Это еще не вся история, — спокойно сказал Саша. — В 46-м я демобилизовался и вернулся в Киев. И знаете, что я там обнаружил? Прасковья и ее муж преспокойно разгуливали по улицам, никто их и пальцем не тронул!

— Как это? — не поверил Давид. — Про них знали, что они пособники нацистов и никто их не привлек?

— А вот так! — отрубил Саша. Тут салон стал заполняться людьми. Пришел, отдуваясь, «капо» и по обыкновению невозмутимый Чистюля. Саша махнул рукой и сказал вполголоса: — Потом договорим.

На следующий день судно подверглось нападению с воздуха. Первым вражеский самолет заметил Саша. Четверка «йекес» по обыкновению играла в преферанс на корме, все было спокойно. И вдруг Саша поднял голову.

— Слышите? — он встревожено завертел головой.

— Что? — не понял Генрих. Он ничего не слышал — вокруг одновременно разговаривали десятки людей. Как в таком шуме Саша услышал напоминавший комариный писк далекий шум мотора, оставалось загадкой.

— Воздушная тревога! — заорал что было сил Саша и кинулся на мостик. На палубе раздались крики, люди встревожено вскакивали, смотрели на небо. Саша на месте не сидел. Увидев приближающуюся черную точку, он кинулся на мостик, оттолкнув вахтенного матроса, и ворвался внутрь.

— Что за шум? — спросил стоявший рядом с капитаном Цви.

— Воздушная тревога! Самолет! — выпалил Саша, переводя дух.

— И что? Он может быть британским, — сказал Цви.

— А может быть египетским! Прикажи достать оружие!

— Какое оружие? — поднял брови Цви.

— Не строй из себя дурачка! Вы везете винтовки и пулеметы, я точно знаю, — настаивал Саша. — Его надо отогнать!

— Ладно, — кивнул Цви и что-то сказал на иврите одному из своих подручных. Тот, поманив Сашу за собой, сбежал по трапу вниз. Когда они побегали мимо выхода на палубу, послышался кашляющий звук авиационной пушки, что-то зазвенело, послышались крики. Затем над судном с ревом пронесся самолет.

— Как же, британский, — проворчал Саша. Провожатый завозился среди ящиков, открыл один, другой и достал что-то громоздкое. В полумраке блеснуло воронение. Всучив Саше небольшой, но тяжелый ящик, его напарник побежал наверх. Саша последовал за ним, оскальзываясь на вытертых до блеска металлических ступенях. Остановились только на крыше капитанской рубки. Обнесенная леерами площадка была самой высокой точкой на корабле, если не считать мачты. Только наверху, при свете, он разглядел, из чего придется стрелять. Это был немецкий пулемет MG-34 на сошках. Напарник показал на пулемет и что-то спросил. Вместо ответа Саша достал из принесенного ящика ленту, затем нажал на предохранитель, оттянул затвор и вставил конец ленты в приемник. Клацающий влажный звук и затвор стал на место. Пулемет был готов к стрельбе. Саша сунул коробку с лентой в руки напарнику, положил ствол пулемета на трос и присел, ловя в прицел приближающуюся черную точку.

Самолет шел на второй заход. Промахнувшись в первый раз — пилоту помешало светящее прямо в глаза солнце, египетский самолет описал в небе круг и снова зашел на цель, двигаясь на бреющем. Он летел прямо на них и Саша видел — в этот раз промаха не будет. Он глубоко вздохнул, прогоняя посторонние мысли, прицелился — не в сам самолет, а в точку прямо у него по курсу и нажал на спусковой крючок. Пулемет дал длинную очередь. Ствол подпрыгнул, приклад больно ударил в плечо, развернув Сашу. Он скорректировал прицел и дал вторую очередь. От стрельбы Саша почти сразу же оглох, пулемет стрелял очень громко. Саша дал третью очередь, чувствуя, как наливаются усталостью держащие пулемет руки. Держать практически на весу двенадцатикилограммовую тушу было нелегко. Саша снова скорректировал прицел и дал четвертую, самую длинную очередь. И в этот момент каким-то внутренним чутьем, которое бывает у тех, кто много стреляет, понял: попал. Он этого, конечно, не видел, но очередь хлестнула по капоту, две пули разбили лобовое стекло фонаря. Самолет не потерял боеспособности, он вполне мог продолжать атаку. Но у пилота сдали нервы. Он отвернул в сторону, не сделав ни единого выстрела, набрал высоту и скрылся за облаками. Саша опустил пулемет на палубу и сел рядом. В ушах у него звенело.

— Браво, — вернувшись к реальности, Саша увидел стоящего перед собой Цви. — Ты нас всех спас! — торжественно сказал Цви, но в глазах у него Саша разглядел смешинки.

— Не надо, — махнул рукой Саша. — Это всего лишь истребитель, вроде «Мессера». Не бомбовоз, не торпедоносец. Так что ничего бы он нам не сделал. Ну, убил бы пару человек и все.

Саша поднялся и пошел к своим. Те встретили его бурей восторга, но Саша их радости не разделял.

— Ты чего такой мрачный? — улыбаясь, спросил Сашу Мозес. — Ты же герой!

— Герой, — невесело усмехнулся Саша. — Зря я полез, ей-богу.

— Это почему?

— Теперь меня точно загребут. Ты же слышал, что Цви плел начет обязательного призыва.

— Ну, так если призыв обязательный, тебя и так и так бы призвали, разве нет? — не понял Мозес.

— Не думаю, — покачал головой Саша. — Они бы с радостью всех призвали, это понятно. Но оружия у них на всех не хватит, это точно. Поэтому они наверняка берут только добровольцев, тем более, что недостатка в них нет. Но теперь, когда я показал им, на что способен, для меня точно сделают исключение. Черт! — он попытался застегнуть ворот, но пальцы не слушались, и пуговица выскальзывала, не давалась.

— А мне понравилось, — Генрих с горящими глазами осматривал небо, словно хотел, чтобы на них снова напали. — Понравилось! Жаль, что ты его не сбил. Проклятые арабы, мы им еще покажем!

— Во дурак, — Саша покрутил пальцем у виска. — Ты хоть одного араба в жизни видел? Что они тебе сделали?

— Ну, надо сказать, что первый араб, который увидел нас, оказался не очень-то дружелюбным, — усмехнулся молчавший до того Давид. — Если они все так реагируют на появление евреев, скучать нам точно не придется. И мечты нашего юного друга сбудутся — мы попадем на войну.

— Вот этого я и боюсь, — сплюнул за борт Саша. — С такими мы точно войну не пропустим, — он мотнул головой в сторону верхней палубы, где стоял Цви.

На следующий день, ближе к вечеру, впереди показалась суша. Всезнающие мальчишки как-то пронюхали о скором прибытии наместо и торчали на носу вглядываясь в горизонт. Но и взрослым на месте не сиделось, они нет-нет да и посматривали туда, где должна была показаться Эрец Исраэль. Проступившую вдали темную полосу трудно было с чем-то спутать и вскоре все пассажиры радостном возбуждении переговаривались на разных языках, указывая на приближавшуюся сушу. Путешествие подошло к концу. Когда пароход встал на рейде, уже темнело.

— Это что? Хайфа? — спросил Генрих, показывая на залитую огнями полоску берега. Неразлучная четверка стояла у борта.

— Тель-Авив, — сказал Мозес. — В Хайфе гора. А здесь, как видишь, ровно.

— Ты раньше бывал в Палестине? — поднял брови Давид.

— Да, в молодости. Старший брат заболел сионизмом, ну а я вслед за ним, — объяснил Мозес. — Иврит учили, в лагеря летние ездили — в Германии много таких было. Ну а один раз сюда поехали, полгода прожили.

— Ого! И ты не остался? — спросил Генрих.

— Нет. Климат тут паршивый. Воды мало, болота, пустыня, жара летом страшная, — сказал Мозес.

— А сейчас тогда чего приехал?

— А, — Мозес махнул рукой. — Обстоятельства…

— Интересно, почему поменяли пункт назначения, — задумчиво произнес Давид.

— Британцы не вывели свои войска из Хайфы. Там военный порт и они объявили, что пока не выйдут, Хайфа закрыта, — объяснил Саша. — Так капитан сказал.

— А… А мы сегодня же сойдем на берег? — Генриху не терпелось поскорее покинуть пароход.

— Это вряд ли, — Саша глянул на приплясывающего Генриха и пояснил: — Нас же принимать-оформлять надо. Все работники пера и чернил уже небось давно отдыхают. Так что придется потерпеть до завтра.

Саша оказался прав. Поманеврировав на рейде, корабль занял отведенное ему место, спустил пары и отдал якорь. Впервые за две недели пассажиры наслаждались тишиной. С берега долетала музыка, в бинокль можно было разглядеть ярко освещенную набережную.

— Гуляют, будто и войны нет, — усмехнулся Давид, глядя на сверкающие огнями кафе и рестораны и фланирующую публику.

— Погодите, еще немного и мы тоже будем там гулять, — сказал Мозес и непроизвольно сглотнул. — Отбивную хочу. И коньяка с лимоном.

— Отбивных ты здесь не найдешь, — сказал Саша. — Вряд ли здесь держат свиней.

— Да, об этом я не подумал, — Мозес пригорюнился, но тут же нашел выход: — Зато тут наверняка подают баранину!

Последнюю ночь на корабле Генрих почти не спал. Все уже давно храпели, а он все никак не мог заснуть, ворочался, думал. Он внезапно понял, что то, что ждет его на том берегу, будет иметь мало общего с тем, что было до того. Надвигающаяся неизвестность пугала, заставляла чаще биться сердце. Неизвестность — и надежда на лучшее, светлое. Еще призрачное и неосязаемое, но порой кажущееся единственно реальным в ставшим зыбким и неопределенным мире. Пугало то, что его новые друзья этой надежды не разделяли. Они старше, может быть — Генрих с трудом признавал это, умнее. Может, они видят что-то, чего не видит он? Генрих заснул под утро, когда через грязный иллюминатор забрезжил рассвет. Разбудил его шум машины. Ему показалось, что он проспал всего лишь мгновение, но взглянув на часы, он увидел, что уже восемь утра.

— Ну, вот и все, — Саша, уже одетый, увидел, что Генрих проснулся и стал его поторапливать. — Одевайся и пойдем наверх.

На палубе было не протолкнуться. Все население парохода собралось посмотреть, как судно будет входить в порт. Только на носу, у кабестана, было пусто — выстроившись цепочкой, матросы отогнали пассажиров. Пароход, стуча машиной, разводил пары. Капитан рявкнул в рупор что-то неразборчивое, и якорная цепь стала с лязгом наматываться на кабестан. За кормой забурлила вода, пароход содрогнулся и медленно пошел вперед. Впереди него, в паре кабельтовых, дымил небольшой катерок. Следуя за ним, пароход неторопливо вошел в акваторию порта и проследовал к причальной стенке. Медленно развернувшись, он стал сближаться с берегом. Когда до стенки оставалось совсем чуть-чуть, матросы стали перебрасывать ждущим на берегу портовым рабочим причальные концы. Одетые в оранжевые жилеты рабочие надевали их на причальные тумбы. Натянулись тросы, и борт парохода мягко ударился о вывешенные вдоль стенки кранцы. Пассажиры разразились радостными криками, многие обнимались, были такие, что плакали.

Различные формальности и сверка списков заняли еще несколько часов. Генрих весь измаялся, ожидая, пока их наконец-то выпустят с парохода. Наконец с проверкой покончили, и пассажиры стали небольшими группами сходить на берег. Неразлучная четверка сошла среди последних.

— И что, это все? — разочарованно протянул Генрих, ступив на твердую землю. После двух недель в море ему казалось, что земля качается под ногами. На них никто не обращал внимания. Сидя на тумбах, рабочие курили и скалили зубы, глядя на своих новых сограждан.

— Все, — кивнул Саша. — А ты чего ждал? Оркестра? Может, тебе почетный караул построить?

— Нет, но я думал…

— Можешь поцеловать землю, — хохотнул Саша, показывая на идущую перед ними пожилую пару. Старик вдруг остановился, стал на колени и принялся исступленно целовать грязный растрескавшийся асфальт.

— Вот еще! — взвился Генрих. — Ничего я целовать не буду!

— Тогда иди, не задерживай, — стоявший сзади Давид подтолкнул Генриха вперед и они пошли к стоящему неподалеку зданию, откуда призывно махала рукой сотрудница порта. Над зданием развевался бело-голубой флаг, и он показался Генриху настолько к месту, что тот, отбросив сомнения, со спокойной душой поспешил вслед за товарищами. Впереди ждала новая жизнь.




Глава 2


— Да, это не Рио де Жанейро, — Саша отхлебнул кофе, поставил чашку и полез за сигаретами. Сидящий напротив Генрих удивленно уставился на Сашу. Давид улыбнулся уголком рта — они с Сашей читали одни и те же книги. Мозес, казалось, вообще не услышал реплики. Он задумчиво смотрел на идущих по улице прохожих. Прохожие привычно огибали выставленные прямо на тротуар столики. Квартал Неве-Цедек с наступлением темноты утопал в свете, льющемся из многочисленных ресторанчиков и кафе. Многоязычная пестрая публика неспешно текла по тротуару. Тель-Авив отдыхал. После европейских городов он казался вызывающе провинциальным. А еще все было маленьким, точно уменьшенным в масштабе — маленькие дома, низенькие деревья, даже люди маленького роста. Генриху все было в новинку — пальмы, деревья без коры, сам воздух казался незнакомым, точно он был на другой планете.

— А мне нравится, — Давид погладил полированную поверхность столика. — В Марселе, конечно, выбор побогаче, но на то он и Марсель. Но и тут неплохо, совсем неплохо. И не скажешь, что война идет.

— Да уж, после вчерашних новостей, — хмыкнул Саша. Новость о том, что новорожденному государству объявили войну сразу пять арабских стран, оптимизма не прибавила. — Теперь пойдет совсем другая война. Регулярная армия, это вам не банды.

— Ну, значит, повоюем! — Генрих придал лицу воинственное выражение. — Так дадим, что они покатятся!

— Да уж вы дадите, — Саша насмешливо глянул на Генриха.

— Не знаю, как вы, а я не хочу сидеть сложа руки, когда страна воюет, — поддержал Генриха Мозес. — Потому и в добровольцы пошел. А ты что, не с нами?

— С вами, — усмехнулся Саша. — Комиссар меня в покое не оставит. Не сегодня-завтра повестку вручит. Надеюсь только, что в армии кормят лучше, чем в этом, как бишь его… «мерказ клита»?[5 - Мерказ клита (центр приема) (ивр.) — центр временного размещения новоприбывших.] Надоела до чертиков баланда, еще на пароходе. А в кафе каждый день ходить никаких денег не хватит.

— Да, кормят вкусно, это тебе не суп из столовки, — Мозес посмотрел на пустую тарелку и потянулся за кофе.

— Вот! — поднял палец Саша. — Если в армии будут кормить хотя бы вполовину так же, я согласен и повоевать.

— Не пойму я тебя, Саша, — Мозес вытащил из Сашиной пачки сигарету и закурил. — Ты как-то негативно ко всему настроен.

— Зачем же ко всему, — ответил Саша. — Только к властям. Русский писатель Салтыков-Щедрин нам завещал, не путать «Отечество» и «Ваше превосходительство». У власти свои интересы, у народа свои и они редко пересекаются. Разве что в войну…

— Так ведь тут наша власть, еврейская!

— Я это уже слышал, дома, — пожал плечами Саша. — Тоже нам с трибун, из газет, радио вещали: «власть ваша, рабочее-крестьянская». Люди верили, и я верил, дурак. А дошло до дела — и что? Пшик? Сколько лет недоедали, во всем себе отказывали — к войне готовились. А началось — и погнали нас так, что только под Москвой опомнились. Я помню, как в 41-м народ винтовки бросал и разбегался. Не хотели за большевиков воевать, хоть ты их режь.

— Ты-то винтовку не бросил, — заметил Давид.

— Не бросил. И другие были, кто не бросил. И только поэтому мы сейчас с вами здесь сидим. Только они не за власть воевали. За Родину! Вот когда поняли, что от немцев ничего хорошего не будет — тогда и уперлись. А потом и назад их погнали, до самого Берлина. Да только вот моей семье это не помогло.

— Кстати, ты не рассказал, что было дальше. Я имею ввиду, эту… Парасковью, — спросил Генрих.

— Да ничего особенного, — поморщился Саша. — Я тогда снова пошел в НКВД, писал заявления. Они мне долго голову морочили, пока один капитан, честный мужик, не объяснил. В общем, им сверху спустили распоряжение — сажать только активных пособников. Тех, кто с оружием в руках и все такое. А таких, как Прасковья, не трогать, потому что их слишком много. Вот если бы она подпольщиков выдавала — тогда другое дело. А она всего лишь каких-то евреев… За что тут наказывать?

— Это похоже на советскую власть, — горько усмехнулся Давид.

— А что было дальше? — не унимался Генрих. — Что ты дальше сделал? Или утерся, промолчал? Что стало с Прасковьей?

— Она умерла, — отрезал Саша. — И хватит об этом! Что, у нас другой темы нет, кроме этой?

— Моше, лучше скажи, как тебе новое имя, — сказал Давид, пряча улыбку.

— Ты опять начинаешь? — Мозес побагровел и сжал кулаки.

— Без обид, — Давид поднял руки в жесте примирения. — Но ты так резко реагируешь, я просто не могу удержаться. Комедия…

— Да чтоб их! И тебя! — Мозес шумно выдохнул. Генрих рассмеялся. Мозес глянул на него зверем и прорычал: — А ты чего зубы скалишь? Тебя тоже переименовали. Арье ты наш…

На этот раз засмеялся Саша и вскоре все четверо ржали, как кони, даже Мозес.

— Да уж, с именами они переборщили, — отсмеявшись, весело сказал Саша. — А уж как они на тебя орали вчетвером, а, Мозес?

Мозес скривился — вспомнил, как на него орали сразу четыре сотрудницы Еврейского Агентства. В порту, когда всех вновь прибывших регистрировали и выдавали временные удостоверения личности, сотрудница спросила у Мозеса, как того зовут. Мозес ответил. Она переспросила, кивнула и сказала: «А, Моше! Беседер, так и запишем!». Мозес на иврите не говорил, но немного понимал и заспорил. «Родители назвали меня Мозес, а не Моше», настаивал он. «Это одно и то же», отмахнулась сотрудница. Мозес вежливо попросил исправить. Сотрудница напряглась и тоже уперлась. Тогда Мозес потерял остатки самообладания и стал кричать, что не потерпит, чтобы его имя коверкали. За Мозеса вступился уже прошедший регистрацию Саша. Потом на шум прибежали еще несколько человек, что только подлило масла в огонь. В конце концов, Мозесу пришлось уступить. Пока он разбирался, за ними скопилась огромная очередь — остальные сотрудники побросали все дела и регистрация забуксовала. Видя, что дело затягивается, очередь сначала глухо роптала, но надолго терпения не хватило — вскоре в ход пошли руки. Брыкающегося и сопротивляющегося Мозеса просто выволокли наружу и бросили на землю. Следом сотрудница вынесла документы и швырнула их ему в лицо. Следующим в очереди был Генрих. Помня о судьбе Мозеса, он и не думал протестовать, когда его переименовали в Арье. В возникшей суматохе он чуть было не потерял друзей, еле успел вскочить в уже отъезжавший грузовик.

— Не вижу ничего плохого в изменении имен, — сказал Давид, заслужив гневный взгляд Мозеса. — Вспомните, Мозес был единственным, кто протестовал. А многие сами просили сменить имя на ивритское.

— Тебе легко говорить — тебя-то никто не тронул, — проворчал Мозес, остывая. Генрих затрясся в беззвучном смехе.

Саша как в воду глядел. На следующее утро в «мерказ клита», куда определили часть пассажиров, пришел Цви. Гладко выбритый, подтянутый, под мышкой пробковый шлем, на поясе кобура. Он прошелся по комнатам, собирая своих.

— Собирайтесь, — приказал он и посмотрел на Сашу. — И ты тоже. Вот официальная повестка — тебя призывают. — Он достал из командирской сумки бумагу и протянул Саше.

— Во как, — присвистнул Саша. — А я-то думал, что армии еще нет.

— Все так, официально армии еще нет. Но Временное Правительство уполномочено призывать на службу тех, кого сочтет нужным. Все вооруженные отряды сводят под единое командование, так что и армия скоро будет.

— Как у вас быстро. А ну как не пойду? Силой заставишь? — прищурился Саша.

— Не заставлю. Надеюсь на твою сознательность, как еврея и как гражданина. Но если не хочешь, можешь не идти. Обойдемся! — Цви смерил Сашу взглядом.

— Так-так, ну-ну, — Саша выдержал взгляд, но отвечать не спешил. Все в комнате замерли, ожидая, чем все кончится.

— Так, что встали? Живо во двор! — прикрикнул Цви. Народ тут же засобирался и Цви с Сашей остались одни.

— Вот что, — Цви пододвинул стул и сел. — Давай начистоту.

— Давай, — весело тряхнул головой Саша.

— Формируется новая бригада и я назначен командиром взвода. Весь взвод — «олим»,[6 - Репатрианты.] репатрианты из Европы. Ты же сам видел, с кем плыл. Там хорошо если один из ста винтовку в руках умеет держать. А нам отчаянно нужны опытные бойцы. Положение критическое. На нас наседают со всех сторон, все висит на волоске. Арабские банды, а теперь и регулярная армия. Времени учить их военному делу как следует, не будет. В бой придется идти, как есть. А люди необученные, посылать их в бой нельзя. Я же вижу, что ты опытный солдат, это не скрыть. Поэтому я тебя прошу, не приказываю, прошу — помоги, — Цви посмотрел Саше в глаза и Саша разглядел в них то, чего не видел раньше — отчаяние.

— Я одного не понимаю, — задумчиво сказал Саша. — Зачем вообще набирать людей, зная, что времени обучить их не будет? Ведь это же убийство. Зачем людей понапрасну губить?

— Другого выхода нет. Сейчас решается судьба страны! — ответил Цви и отвел взгляд. — Кроме того, есть соображения.

— Соображения?

— Наверху считают, что новички не внесли никакого вклада в создание страны. Что они получают на блюдечке все, за что заплачено нашим потом и кровью. Они должны внести свой вклад, чтобы стать полноправными членами общества. Пролить кровь…

— Ясно, — усмехнулся Саша. — Нужна жертва. Ритуал такой, да?

— Не я это придумал! — Цви вскочил и заходил из угла в угол. — Я вообще считаю, что это абсурд и глупость. Но меня никто не спрашивает. Я получил приказ и выполню его в любом случае! Но с тобой у нас будет больше шансов выжить и победить!

— Понятно, — протянул Саша. — Да, парень, командир из тебя получится. Ты мне просто выбора не оставил. Ведь если я откажусь, получится, что я ребят бросил, предал. Молодец, ничего не скажешь. Н-да, задачка…

— В общем, так, — Цви подошел к двери и обернулся. — Мы отправляемся через три часа с центральной автостанции. С тобой, или без тебя. Решай.

— Погоди, — остановил его Саша. Цви вернулся и вопросительно посмотрел на Сашу.

— Знаешь, почему я не стал офицером? — задумчиво сказал Саша. — Меня хотели послать на командирские курсы, но я уворачивался. То морду кому-то набью, то напьюсь. В общем, каждый раз буквально с подножки уходящего поезда соскакивал. Знаешь, почему?

— Нет. Почему?

— Хреновая это работа, быть офицером. Пока ты солдат, ты отвечаешь сам за себя. Идешь, куда пошлют, делаешь, что приказали. А вот офицер… Послать в разведку боем Иванова. А почему не Петрова? А потому что Иванов хреново стреляет, а Петров меткий стрелок и на фронте давно. И если его убьют, плохо придется всем. А Иванова не жалко, помер Максим и хрен с ним, — Саша подошел к Цви и пристально глядя тому в глаза, жестко сказал: — Выбор и ответственность. Большая ответственность и постоянная необходимость решать, кому жить, а кому умереть. А потом жить с этим. Вот это самое сложное, жить с этим. Я когда это понял, перестал лезть в начальство. Не мое это…

Цви пошел пятнами, повернулся и медленно пошел по коридору, не сказав ни слова. Саша пристально глядел ему вслед, потом вернулся в комнату, сел на кровать и задумался. За окном раздались команды, послышался шум отъезжающего грузовика, а Саша все сидел, подперев подбородок кулаком.

— Вот это автобус! — Генрих, открыв рот, ходил вокруг автобуса, трогая блестящий свежей оливковой краской борт. За время скитаний по послевоенной Европе он видел разное, но такой автобус впервые. Громадный, угловатый, обшитый броней кузов, бронированные жалюзи, прикрывающие радиатор, вместо окон — бойницы. — А снаряд такая броня выдержит? И вообще, зачем это?

— Не выдержит, — расхаживающий по платформе Цви услышал вопрос и снизошел до ответа. — На дорогах постреливают, поэтому автобусы бронировали.

Припекало солнце. Время приближалось к полудню, и островок тени под навесом становился все меньше. Генрих был единственным, если не считать Цви, кто рискнул высунуть нос из-под полукруглого навеса. Остальные — человек тридцать, теснились в тени, стараясь не прижиматься друг к другу. Среди них было много знакомых лиц — и Чистюля и капо и другие с парохода.

— Да когда же мы, наконец, поедем? Командир! Ведь все уже давно собрались! Чего ждем? — обмахиваясь газетой, простонал кто-то.

— Когда я скажу, тогда и поедем! — резко ответил Цви и вперил взгляд в спросившего. Тот побледнел и чаще замахал газетой. Подавив бунт, командир взвода продолжил мерить шагами платформу, поглядывая на часы. Вокруг прибывали и отходили автобусы, из динамиков что-то неразборчиво бормотал хриплый голос диспетчера. Широкая площадь, со всех сторон окруженная деревьями, была заполнена шумом моторов и гулом голосов. Центральная автостанция жила своей жизнью. И только маленькая группа на дальней платформе продолжала ждать.

— Не придет он, — вполголоса сказал Давид, когда Генрих вернулся под навес. — Наши пути разошлись.

— Ну не придет, так не придет, — хлопнул себя по колену Мозес и спросил, обращаясь к Генриху: — Где здесь туалет?

— Там, за домом направо, — показал рукой Генрих. Мозес быстрыми шагами направился туда. Сидевшие в тени проводили его ленивыми взглядами. Вскоре он вышел из-за дома и неторопливо пошел назад. Генрих ждал, пока он подойдет, чтобы поздравить с облегчением, но Мозес вдруг свернул в сторону и подошел к группе людей, ждущих автобуса под одним из навесов. Генрих потерял его из виду и направился туда, больше от скуки, чем из любопытства. Подойдя к навесу, за которым скрылся Мозес, он увидел, что тот разговаривает с какой-то женщиной. Женщина была не одна, с ней было двое детей, один подросток, почти юноша и мальчик помладше, лет десяти-одиннадцати на вид. Лица женщины Генрих не увидел, ее заслонял Мозес. Лицо старшего мальчика Генриха удивило — бледное, напряженное, с поджатыми губами. Ненавидящее. Мозес что-то горячо объяснял. Жестикулировал. Женщина слушала, а потом отвернулась. Мозес тронул ее за рукав, и тогда женщина отвесила ему пощечину. От пощечины голова Мозеса мотнулась, он шагнул назад и между ним и женщиной тут же встал сжавший кулаки подросток. Мозес постоял, затем повернулся и как побитая собака пошел прочь. Когда он проходил мимо, Генрих увидел застывшее, точно неживое лицо Мозеса и отшатнулся. Мозес пошел мимо, как деревянная кукла.

— Что случилось? Что такое? — спросил ошарашенный Давид, у Генриха, увидев, что Мозес вернулся сам не свой. Мозес не ответил, тогда Давид вцепился в Генриха: — Что с ним?

— Да там какая-то баба с детьми. Они разговаривали, а потом она ему как даст пощечину! А он… — возбужденно затараторил Генрих. Мозес невидящим взглядом смотрел куда-то в сторону.

— Ладно, ладно, — остановил его Давид. — Мозес, дружище, ты в порядке?

Мозес кивнул, все не поворачивая головы.

— Глядите! — Генрих вскочил, показывая рукой. — Саша! Он пришел!

По раскаленной площади, прикрывая глаза от слепящего солнца, шел человек с вещмешком за плечами. Увидев его, Цви перестал ходить туда-сюда и стал на краю платформы, нетерпеливо раскачиваясь на каблуках.

— Командир… — подойдя к автобусу, начал Саша. В этот момент по площади скользнула тень, как будто что-то на мгновение закрыло солнце. Саша глянул вверх и с криком: — Воздух! Ложись! — упал возле автобуса. Цви мгновенно все понял и побежал по площади, крича на иврите и по-русски:

— Всем лечь! Ложись!

Стоявшие под навесами люди удивленно смотрели на пытавшегося перекричать шум моторов Цви. Те, кто посообразительнее, ложились на землю, но таких было мало. Большинство остались стоять. Давид увлек на землю Мозеса и Генриха, глядя на них, залегли остальные из команды Цви. Поэтому первого взрыва они не увидели. Рвануло совсем рядом, возле соседнего навеса. Земля подпрыгнула, ударила Генриха по лицу. Взрыв моментально лишил его слуха. Волна горячего воздуха пронеслась над ним, сверху посыпались бетонные осколки. Генрих приподнялся и увидел, как чуть дальше, у въезда, вспух огненный цветок. Его швырнуло на землю и он больше не пытался вставать, наоборот, вжимался в асфальт всем телом. Когда стихли разрывы, Генрих встал и тут же рухнул на колени, его трясло. Все вокруг затянул дым, разносилась кислая вонь. Сквозь дым пробивались красные сполохи. Генрих посмотрел в ту сторону, ветер на мгновение отнес клубы дыма в сторону и в просвете показался объятый пламенем автобус. Внутри метались пассажиры. Горящая фигура вывалилась из окна, пробежала несколько шагов и рухнула, потеряв всякое сходство с человеком. Генриха скрутил приступ рвоты. Когда он снова смог соображать, дым скрыл от него жуткую картину. Генрих сидел в полной прострации и не сразу почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Это был Цви.

Убедившись, что Генрих пришел в себя, Цви сунул ему в руки сумку и толкнул вперед. Генрих послушно пошел вперед. Сумка оказалась полной медикаментов. Следующие два часа Генрих прочти не запомнил, только отрывками. Почти сразу же на площадь стали стягиваться экипажи скорой помощи с красными звездами Давида, эмблемой, непривычной для привыкших к красным крестам европейцев. Половина команды так и не смогла преодолеть шок от увиденного. Цви пытался их растормошить, но потом махнул рукой, собрал тех, кто сохранил контроль над собой и повел на помощь медикам. Они перевязывали раненых, относили в сторону убитых, убирали с дороги сгоревший остов автобуса. Все работали, не покладая рук. Убитых было много, раненых еще больше. Среди них были дети, много детей. Генрих отнес на руках убитую девочку лет десяти. Она казалась невредимой, если смотреть слева. Справа отсутствовал кусок черепа и висел на каких-то ниточках глаз. Легкое ситцевое платье в кровавых пятнах. Запомнилась кровь — она была повсюду, громадные лужи крови. А еще — куски тел, разбросанные взрывом по всей автостанции. Все стало серо-красным, серые от пыли лица живых и мертвых и ярко-красная кровь на асфальте.

— Это что, командир? Это как же так, а? — прохрипел Саша, когда они, наконец, присели передохнуть.

— Это египтяне. Проклятые убийцы, — сверкая глазами, ответил Цви. — Сволочи, бомбят мирных жителей. Хуже наци, твари!

— А наши самолеты где? — спросил кто-то.

— У нас нет самолетов, — Цви дернул щекой. — Понимаете? Просто нет! Теперь ты понимаешь, за что мы воюем? За кого? — последние слова он адресовал Саше.

— Да, — кивнул Саша. — Я с вами, командир.

— Тогда не будем ждать. Надо ехать, — Цви стал поднимать людей. — Где водитель?

— Убит. Осколок прямо в смотровую щель попал, — сказал Давид. Водитель сидел в раскаленном автобусе, ему, казалось, жара была нипочем. Непривычные к климату Палестины европейцы смотрели на это со священным трепетом. Первый же разрыв вогнал зазубренный осколок прямо водителю в глаз.

— Кто умеет водить машину? — Цви обвел подчиненных взглядом. Саша шагнул вперед. — Отлично, тогда давай за руль. Надо прибыть на место до темноты.

— Так ведь рано же, четырех нет, — удивленно сказал кто-то. — Что, так далеко?

— Здесь вам не Европа, темнеет рано и быстро, — сказал Цви. — Что стоите? В машину, живо!

До темноты не успели. В открытую бойницу Генрих одним глазом смотрел, как садится за морем солнце. Стемнело очень быстро, не так как в Европе, где солнце часами висит, медленно склоняясь к закату. Движение уходящего светила было видно на глаз. Экватор близко, понял Генрих и вздрогнул. Только в этот момент он по-настоящему понял, что Европа осталась в прошлом.

— Горы, — пробормотал Генрих. Автобус свернул с прибрежного шоссе и поехал в сторону темневшей на горизонте горы.

— Это гора Кармель, — сказал Мозес. — До Альп ей далеко, конечно.

— Там деревья… А я думал, тут пустыня…

— Пустыня южнее, а это север, Галилея. Болот тут много, но и лес кое-какой есть. Иордан, озеро Кинерет, — щеголял знаниями Мозес. На него смотрели с уважением, как на старожила.

Попетляв по узким грунтовым дорогам, автобус остановился у ворот. Снаружи раздались голоса, в бойницы и смотровые щели хлынул свет прожекторов. От ворот отделилась фигура с винтовкой, человек подошел к автобусу со стороны водителя и что-то просил у Саши на иврите. Вместо Саши ответил Цви, человек опусти винтовку, махнул рукой и ворота с лязгом открылись. Автобус въехал внутрь. Сразу за воротами Саша увидел обложенную мешками с песком будку, перед которой стоял пулемет. Следуя указаниям Цви, Саша завел автобус вглубь территории и заглушил мотор. Цви приказал выходить. Два раза повторять не пришлось, народ повалил наружу.

— Добро пожаловать в кибуц Эйн а-Шомер,[7 - Название вымышленное.] — объявил Цви.

— Наконец-то отдых, — простонал кто-то невидимый за спинами.

— Отдых будет, когда поставите для себя палатки, — Цви разбил все надежды на скорый отдых. Он достал из кармана фонарик, включил и стал шарить лучом по лицам. Затем извлек списки и стал распределять людей по звеньям. Всего во взводе оказалось три звена. Саша ни капли не удивился, когда услышал, что его назначили командиром первого звена.

— Мефакед хулия, или хулия мефакед?[8 - Мефакед хулия (ивр.) командир звена.] — иронично спросил он у Цви. Те, кто понимал русский, засмеялись.

— Так, без разговоров, — тут же одернул их Цви, посмотрел на Сашу и покачал головой.

Распределив людей, Цви приказал:

— По четыре человека от каждого звена идут со мной на склад. Остальным очистить от камней место и ждать, не расходиться.

— А может, мы в тех палатках заночуем? — спросил из-за спин тот же голос. Совсем рядом из-за кустов торчали верхушки палаток. Как потом оказалось, там расположились остальные два взвода их роты.

— А может, вы наконец поймете, что не у бабушки в деревне, а в армии? — повысил голос Цви. — Будете делать, что скажу! И, специально для особо одаренных — если хотите что-то сказать, обращайтесь по уставу.

— А как это — по уставу?

— Завтра узнаете! А пока просто молча делайте, что приказано! — с этими словами Цви удалился. За ним поплелись выбранные в носильщики новобранцы.

— А ужина, похоже, не будет, — нарушил тишину все тот же недовольный голос.

— Да ты просто пророк, — усмехнулся Саша и полез в автобус. Он завел мотор, включил фары, чтобы видеть площадку, вылез и приказал: — Ну что, за работу, если не хотите спать под открытым небом!

Работа закипела. Принесли палатки и все дружно принялись их ставить. Сашино звено свою палаткупоставило первым — сказался Сашин, да и народ подобрался рукастый. Тот же Мозес всю войну плотничал. Потом пошли помогать другим. Саша бегал, матерился, показывал, придерживал — и вскоре поймал себя на том, что ему это даже нравится. Командир сел на ступеньку автобуса и одобрительно за этим наблюдал. Один раз даже показал Саше большой палец.

Насчет ужина пророк ошибся. Когда поставили все палатки и привели все в порядок, командир прошелся, трогая застеленные серыми одеялами походные койки, сдержанно похвалил и растворился в темноте, прихватив с собой двух человек. Все наладились спать, но Саша одернул:

— Отбоя не было.

— Это что, вот так теперь все время будет? Команды, беготня? — нахмурился Генрих. У него болело все тело, от усталости и голода его пошатывало. От мысли, что он не может просто завалиться и поспать, потому что надо ждать разрешения от командира, ему стало обидно.

— Привыкай, — бросил Саша.

Цви отсутствовал недолго. Он вернулся и не с пустыми руками. Принесли мясных консервов, хлеба, фруктов и кофе. Есть уселись прямо в палатках.

— Живем! — наворачивая мясо ложкой прямо из банки, с набитым ртом произнес Генрих.

— Да, командир оказался лучше, чем я о нем думал, — кивнул Саша.

— Да и ты тоже… раскомандовался, — засмеялся Давид. — Командир полка, нос до потолка!

— Да уж, — согласился Саша. — Даже поймал себя на том, что мне это нравится.

— От себя не уйдешь, — глубокомысленно произнес Генрих и сделал значительное лицо.

— Не ты первый мне это говоришь, — Саша удивленно посмотрел на Генриха.

— А кто еще это говорил? — полюбопытствовал Генрих.

— Был один человек, в Киеве. Тоже, как ты — мудрец, каких поискать, — ответил Саша. — Был? Почему был, — Генрих проигнорировал подколку. — Он тоже умер, как Прасковья?

— Нет, не как Прасковья, — Саша помрачнел. Висящий на центральном столбе палатки керосиновый фонарь расцветил лица во все оттенки желтого. Саша посмотрел на вьющуюся вокруг фонаря мошкару и мрачно сказал: — Я точно не знаю, что с ним случилось. Но меня он просветил насквозь, как рентгеном и понял то, о чем я сам не догадывался…

С Михалычем Саша познакомился в пивной, где был частым гостем. Вернувшись в Киев, он устроился работать в школу, учителем немецкого. На фронт Саша ушел с последнего курса. После войны в школах не хватало учителей, и его взяли, несмотря на отсутствие диплома. Районо выделило ему комнатушку в доме напротив того, в котором он провел свое детство. Сначала он думал, что сможет доучиться и даже подал документы в институт на заочное отделение. Но учеба не шла. После очередного отказа из НКВД, он запил. За это его едва не уволили с работы, но в последний момент оставили — все-таки заслуженный человек, орденоносец. Больше в запой он не уходил, но пил постоянно, не уходя спать без рюмки-другой. После уроков Саша шел в пивную на Мало-Вышгородскую. Там, в прокуренном, душном подвале, за потемневшим от времени столиком он выпивал несколько кружек горького, невкусного пива и только потом шел домой.

Однажды, когда он уже примелькался в пивной, из махорочного дыма выплыл один из завсегдатаев. Он подошел к Сашиному столику и со стуком опустил на него недопитую кружку. Саша всегда пил один, ни с кем в пивной за все время так и не познакомился. О подошедшем к нему человеке он знал только то, что того зовут Михалыч и то только потому, что все его так называли. По внешнему виду Михалыча можно было с легкостью почитать его биографию. Застиранная, давно потерявшая цвет солдатская гимнастерка третьего срока, золотая нашивка за тяжелое ранение и одинокий кружок медали «За отвагу» на груди однозначно свидетельствовали, что ногу Михалыч потерял не под колесами трамвая. После войны много таких было — тихо спивающихся калек.

Михалыч поправил костыль, отхлебнул из кружки, посмотрел на Сашу поверх ободка и сказал в сторону:

— Мы положили все силы, чтобы взойти на этот перевал и взошли. За перевалом мы увидели зеленую долину, ярко освещенную солнцем. Радуга указала нам направление. Мы думали, что дальше будем жить счастливо и беззаботно, что все худшее позади. Но когда мы сошли с перевала вниз, солнце зашло. Долина погрузилась во тьму. Исчезли яркие краски, и все вокруг стало серым. А те, кто шел рядом с нами, превратились в серые тени, непохожие на себя прежних. И мы тоже изменились, потеряли надежу и веру. Мы потеряли голос, как будто вместе со светом пропала возможность говорить. Душно! — Михалыч рванул воротник. Он заглянул Саше в глаза и Саша удивился, не обнаружив в них безумия. — Угостишь пивом? — заросший щетиной кадык дернулся.

— Н… — Саша хотел было сказать «нет», но отчего-то передумал. Кивнул и сходил к стойке. Разбитная продавщица налила ему две кружки. Саша вернулся за столик. Михалыч ждал его, раскачиваясь на костылях.

— Светлое будущее, — отхлебнув, начал Михалыч.

— Погоди, — Саша остановил его жестом. — Расскажи мне про справедливость.

Михалыч поперхнулся и уставился на Сашу.

— Справедливости нет, — сказал он после долгого молчания. — Это мираж, химера сознания. Есть объективная реальность, данная нам в ощущениях. А справедливость категория субъективная и зависит исключительно от внутренних установок и критериев. В экзистенциальном смысле…

— Ладно с экзистенциальным, — снова перебил Михалыча Саша. — Ты мне в житейском смысле скажи, по простому. Вот живут люди, пособники фашистов. По справедливости их надо отправить туда, куда Макар телят не гонял. Но их никто не трогает. Моих… всю семью фашистам продала одна гнида, а НКВД с этим ничего не делает. Почему так происходит? Где справедливость?

— Ее нет, — Михалыч посмотрел мимо Саши. — Ты думаешь, власть ошибается. Это не так, власть никогда не ошибается, она сакральна. Человек может ошибаться, власть нет.

— Власть состоит из людей!

— Люди могут ошибаться, а власть никогда. Если ты думаешь, что власть ошибается, значит, ошибаешься сам. Власть всегда все делает правильно. Ты ищешь справедливости? Ее нет, это мираж.

— Не понимаю, — покачал головой Саша.

— Если власть что-то делает, значит, все так и задумано, — сказал Михалыч.

— Даже если власть поступает плохо?

— Плохо и хорошо тоже субъективные категории.

— Не вижу логики, — Саша уже пожалел, что затеял этот разговор. Но ему надо было выговориться и подвернувшийся сумасшедший показался подходящей кандидатурой в собеседники. Только вот сумасшедший оказался совсем не сумасшедшим.

— Логика, — каркнул Михалыч. — Ло-ги-ка. Логика это крючок. Чтобы рыбу поймать, на крючок надо червяка насадить. А люди, особенно те, которые мнят себя умными, ловятся на пустой крючок. На логику и стремление все рационализировать. В твоих жизненных установках четко прописано, что власть должна обслуживать людей. Этот факт ты принимаешь на веру без сомнения. Поэтому тебе кажется, что власть поступила с тобой несправедливо, неправильно. Но ты ищешь логику там, где ее нет. Вот взять тебя: ты ведь одобряешь все, что делает власть. За одним маленьким исключением — кроме того, что она сделала с тобой. Или не сделала. И остальные точно так же думают, что только по отношению к ним допущена ошибка. А с другими она все правильно делает. В этом ваша беда.

— Ничего не понимаю, — помотал головой Саша. — То у тебя власть права, то нет. Ты бы определился.

— Власть всегда права, — усмехнулся Михалыч. — Главное — не искать в ее действиях логику или справедливость. И тогда сразу станет легче жить.

— Как жить, когда эти ходят, дышат, жрут, срут — а от моих даже могил не осталось! Как?

— А ты не живи, — предложил Михалыч.

— Покончить с собой? На радость ублюдкам? Ни за что!

— Есть и другие варианты, — пожал плечами Михалыч.

— Это какие же? Убить их и сесть в тюрьму? Под расстрел пойти? — Саша грохнул кулаком по столу.

— Забудь про власть, — наклонился к нему Михалыч. — Нет ее. Есть ты, есть твои враги и все, что между вами, пусть останется между вами. Как тебе с этим жить и жить ли вообще, решать только тебе. Но ты помни, что от своей судьбы не уйдешь, что тебе на роду написано, то и будет. От себя еще никто не убегал. Еще пивом угостишь?

Больше Саша Михалыча не видел. Некоторое время он избегал той пивной, опасался нового разговора. Этот странный человек, с его непонятной прозорливостью, сумел разбередить уже начавшую затягиваться рану. Пламя ненависти в груди у Саши заполыхало с новой силой. И Саша боялся не выдержать, сорваться. Когда же он снов пришел в пивную, то Михалыча не застал. Продавщица по секрету шепнула ему, что того забрали. Может, органы, может в дурдом. Саша снова остался наедине со своими мыслями.

— Ты сказал, что он понял насчет тебя что-то, о чем ты не знал, — выслушав Сашу, спросил Генрих. — Что он имел в виду?

— Все просто, — усмехнулся Саша. — Он уже тогда понял, что я убью Прасковью. Не знаю, как он это сделал. Но понял и дал мне ключ… Показал направление. И когда я это осознал, то стал об этом думать. Бросил пить и стал готовиться… Нож купил и всюду с собой носил. Однажды чуть не сорвался. Представляете, сидим мы с мужиками во дворе, козла забиваем, а тут она идет, эта тварь. Меня увидела, подошла и при всех сказала: «Что, жидок, не убило тебя? Ничего, погоди, придет время, мы вам еще не такой Бабий Яр устроим!». Не знаю, как я тогда сдержался…

— Да, — покачал головой Давид. — Могу себе представить. Мозес, а ты что по этому поводу думаешь?

Мозес, за весь вечер не проронивший ни слова, что-то пробурчал, лег и повернулся к друзьям спиной.

— Да что с тобой такое? — склонился к нему Давид.

— Отстань! — отмахнулся Мозес. Давид отстал.

— Я не стал ее тогда при всех убивать, хоть и был в шаге от этого. Я себе тогда сказал: «спокойно, не тот расклад, останешься без двух». Понятно, что если бы я ее там же зарезал, то меня бы скрутили на месте. А тюрьма в мои планы не входила. Поэтому я дождался ночи, и…

— Убил их обоих? Ее и мужа? — с горящими глазами подхватил Генрих.

— Да, — Саша опустил голову. — Это был первый и пока единственный раз, что я убил не на войне.

— А что было дальше?

— Я пошел домой, переоделся и отправился на вокзал. Без командировочного билеты не продавали, я уже хотел уходить и искать другой путь. Но совершенно случайно познакомился с одним инженером. Того посылали в Германию, восстанавливать там что-то, от организации Южгипрошахт, что бы это не значило. Это все я узнал из бумаг, которые у него украл. Там было все — паспорт, командировочное, талоны… Я тогда решил, что это перст судьбы, знак. Вроде как два туза в прикупе. Сначала-то я не собирался уезжать из Советского Союза. Думал поехать на Север, затеряться. Ну а тут карта пошла, — Саша оскалился. — Надо было слушать Михалыча. Он же сказал, что от судьбы не уйдешь. Это ж надо — сбежать из Советского Союза, пробежать всю Европу, чтобы в итоге оказаться здесь. Судьба…

— Он был прав, этот твой знакомый, — не поворачиваясь, глухим голосом сказал Мозес.

— Что это с ним? — спросил Саша у Давида. Тот пожал плечами.

— Ладно, уже поздно. Давайте спать, завтра, чувствую, поднимут нас ни свет ни заря, — сказал Саша и прикрутил фитиль у фонаря.

На следующий день началась служба. Некоторым, чей гардероб оставлял желать лучшего, со склада выдали потрепанную британскую униформу песочного цвета и разнокалиберные ботинки. Большинство осталось в чем были. Давид окинул товарищей критическим взглядом и выдал: «армия ланцепутского шаха». Оказалось, что стоя в строю, человек в белой рубашке, клетчатом жилете и туфлях выглядит до невозможности комично. А уж когда такой строй по десять раз кричит, надсаживаясь: «Да, командир! Да, командир!», это уже юмор за гранью.

Глядя, как бежит подчиненный ему взвод, Цви только тяжело вздыхал. После первого круга, не пробежав и километра, «сдохла» половина новобранцев. Четвертый круг Цви бежал вместе с Сашей, остальные плелись позади. Потом были подтягивания, отжимания, качание пресса. Результаты оказались плачевны. Кроме Саши, подтянуться хотя бы раз смогли лишь трое. Концлагеря, послевоенная жизнь впроголодь не добавили людям здоровья. Бледных, субтильных новоприбывших легко было отличить от старожилов. Мускулистые, сытые и загорелые парни из соседних палаток поглядывали на них с презрением. Два часа строевой подготовки вымотали весь взвод до изнеможения, и Цви отвел подчиненных в тень под растущими возле учебного плаца акациями.

— Да, печальное зрелище. Вы смотритесь, как кучка бледных спирохет, — построившись неровной буквой «П», тяжело дышащие, красные и расхристанные солдаты слушали, как командир изливает на них желчь. — И это вам еще оружие не выдали. Как воевать собираетесь?

— Командир? — Саша поднял руку.

— Да? — разрешил Цви.

— Мы подтянемся. Это дело наживное, нужно только время, — сказал Саша.

— Подтянетесь, никуда не денетесь, — согласился Цви и глянул на часы: — Ладно, отдых десять минут, потом продолжим. Саша ко мне, есть разговор.

Он отвел Сашу в сторону и ткнул пальцем в грудь:

— Тебе, как фронтовику, не надо объяснять, что такое дисциплина. Поэтому я тебе говорю в первый и последний раз: не спорь со мной. Не перебивай и не обсуждай мои приказы. Здесь армия, а не бардак. Служи как все и не выделывайся. Понял?

— Командир, я и не собирался тебе мешать. Наоборот, помочь хочу. Посмотри на них — куда им воевать? — примирительно сказал Саша.

— А что ты предлагаешь? Распустить всех? Сразу тебе говорю — этого не будет! Да люди и не согласятся, не все такие, как ты! — взвился Цви.

— Не понял ты меня, командир, — вздохнул Саша. — Признайся, это твой первый опыт самостоятельного командования? Только честно?

— Да и что с того? Что это меняет?

— Давай я тебе помогу, хотя бы советом. Да и делом тоже — их ведь обучать надо, — предложил Саша.

— Ну, хорошо, — успокоился Цви. — И что ты мне посоветуешь?

— Прекращай гонять людей. Они ведь уже не сопляки безголовые, а взрослые люди. А ты, я вижу, всерьез собрался их выжать досуха. Сорвутся, люди ведь не железные. А ты меры не знаешь, передавишь и все. Вместо этого понемногу надо объяснить им насчет дисциплины, научить стрелять. А физкультурой можно потом заняться. Составим план и будем каждый день понемногу увеличивать нагрузку. И через месяц ты их не узнаешь.

— Месяц, — присвистнул Цви. — У нас нет месяца.

— Ты знаешь, или предполагаешь? — прищурился Саша.

— Предполагаю… — скривился Цви. — Ходят слухи, что скоро нас пошлют на операцию.

— Скоро, это когда?

— Не знаю! В любой день!

— Тогда тем более надо, прежде всего, научить стрелять, — покачал головой Саша. — Иначе кранты, всех положат и физкультура не поможет. И вообще, мягче с людьми надо.

— Много ты понимаешь! — взвился командир. — Приехал тут и сразу жить учишь. И без тебя разберемся, как и чему учить! Развел мне тут пацифизм пополам с гуманизмом. Прав комбат — солдата куда не целуй, у него везде зад. Не дождетесь, целовать не стану, скорее, пинка получите. Все, разговор окончен!

— Знаешь, командир, — с горечью в голосе сказал Саша, — вот ты правильно сказал — мы только приехали. А нас тут же в ряды и строем на войну, как баранов! Мы и страну-то толком узнать не успели, за которую лоб под свинец подставлять придется. По-твоему, это справедливо? Люди не скот! И не рассказывай мне про долг и патриотизм, я уже таких как ты навидался, во! — Саша провел ладонью под подбородком. — Вы присвоили себе право решать за других, что правильно, а что нет. Право судить и выносить приговоры. Вы ощущаете себя частью чего-то большого, частью важного дела и от имени этого дела вы судите свысока нас, простых смертных. Но мы, командир, мы не винтики в механизме, а живые люди. Помни об этом, иначе тебе будет очень трудно потом жить. И еще, ты про службу-то помолчал бы. Не видел ты настоящей армии, и службы не нюхал.

— Закончил? — спросил Цви голосом, холодным как антарктический лед.

— Закончил. Могу быть свободным?

— Можешь, — Цви кивком отпустил Сашу и тут же, взглянув на часы, громко скомандовал: — Встали, построились в две шеренги. Отдых окончен!

Командир, хоть и послал Сашу куда подальше, все же к его доводам прислушался. Снизил темп тренировок, стал больше объяснять и показывать, а ближе к вечеру принес винтовку. За палатками был пятачок, утром туда по приказу командира взвода принесли бревна, чтобы было на чем сидеть. В центре поставили сколоченный из досок стол.

— Знаешь эту винтовку? — спросил командиру у Саши.

— Так точно, знаю.

— Вот и прекрасно, объясни товарищам, как тут что, — с этими словами Цви отдал Саше винтовку и отошел в сторону. Солдаты сгрудились вокруг стола. Саша стал рассказывать:

— Перед нами немецкая винтовка Маузер, тип 98. Хорошая винтовка, надежная. Калибр 7.92, емкость магазина 5 патронов. Когда затвор закрыт, один патрон находится в патроннике. — Саша стал называть и показывать части винтовки — ложу, затвор, курок, спусковой крючок, предохранитель. — Патроны снаряжаются в обойму, — Саша оглянулся на командира. — Есть обойма и патроны?

— Лови, — Цви полез в карман и кинул Саше обойму.

— Благодарю, — Саша поймал обойму и прошелся вдоль строя, показывая. — Заряжание производится вот так, — он оттянул затвор, вставил обойму, большим пальцем дослал патроны в магазин и вынул пустую обойму. Дослал на место затвор, перекинул флажок предохранителя влево. — Винтовка готова к стрельбе. Когда предохранитель повернут вправо, спусковой крючок не нажимается. Помните об этом, это одна из самых распространенных ошибок у новичков! Теперь давайте все по очереди, — Саша разрядил винтовку, снова установил патроны в обойму и спрятал ее в карман. — Вот как стоите, по кругу, каждый подходит и проводит полный цикл — подготовка к стрельбе и выстрел. Пока без патронов, вхолостую. Начали! Стоп, стоп, — тут же остановил он первого взявшегося за винтовку. — Никогда не направляйте оружие на товарищей! Ствол должен смотреть или в землю, или в небо.

Когда все «выстрелили» по разу, Саша показал, как производится разборка.

— Не пытайтесь сразу все запомнить. Завтра, когда получим оружие, спокойно и не торопясь пройдемся по всему. Пока просто смотрите, ничего сложного тут нет, — Саша отделил и разобрал затвор, затем показал как отделить ствол со ствольной коробкой от ложи. Все грустно посмотрели на превратившуюся в кучку запчастей винтовку. — Не пугайтесь, полная разборка нужна не всегда, обычно достаточно частичной, — успокоил их Саша. — Маузер винтовка надежная и если за ней ухаживать, не подведет.

После ужина Генрих стал свидетелем странной сцены. Взвод уже покинул столовую, и солдаты стояли снаружи, ожидая пока придет командир и строем поведет всех в расположение. Две женщины-кибуцницы протирали столы и разговаривали. Генрих, чуть задержавшийся за столом, получил от них порцию брани. Визгливым сорванным голосом старшая из женщин что-то стала ему выговаривать. Услышавший крики Цви заглянул в столовую и, переменившись в лице, что-то гневно ответил женщине. Та в долгу не осталась. В конце концов Цви сплюнул и вышел строить взвод.

— Что это было? — вернувшись в расположение, спросил Генрих у Мозеса. — И что значит «сабон»?

— Мыло, — ответил Мозес.

— Мыло? Не понимаю, причем тут мыло? — удивился Генрих.

— И мне что-то такое говорили, — сказал Давид. — Детишки пальцами показывали и повторяли это слово.

— Они нас презирают, — нехотя сказал Мозес. — Эти женщины между собой обсуждали, какие мы никчемные и что хорошо бы для нас отдельную столовую построить. Старшая, та вообще сказала, что жалеет, что нас Гитлер всех в мыло не превратил. Мол, мы ни на что не годимся, шли на убой как скот. И все в таком духе.

— Так вот оно что, — покачал головой Давид. — Занятно…

— Вы слышали? Слышали? — слова Мозеса услышал кто-то из второго звена и вскоре весь взвод возмущенно шумел, обсуждая новость.

— Что за шум? — у палаток как из-под земли вырос командир. К нему кинулись с вопросами.

— Это правда, — ответил командир. — Есть такое мнение.

— И ты тоже так думаешь? — Саша, единственный, кого не задело пренебрежительное отношение со стороны старожилов, улыбался.

— Я думаю, что каждый, кто готов стать со мной плечом к плечу и защищать нашу землю от врагов, мой брат. Те, кто над вами смеется, сами когда-то сюда приехали. Или их родители приехали, это неважно.

— Так что ж они так, а? — проворчал кто-то. По голосу Генрих узнал того, что вчера все время жаловался. Оказалось, что это не кто иной, как бывший капо — тот воспрянул, ожил и уже, наверное, забыл, как его чуть не выбросили за борт.

— Вы должны понять, что не пришли на пустое место. Все, что вы вокруг видите, все это создано трудом этих людей. Они много и тяжело работали. Для них вы дармоеды, прибывшие на все готовое. И они в чем-то правы, ведь вы могли приехать сюда до войны, как сделали настоящие патриоты Сиона. Раз вы этого не сделали, за что вас уважать?

— Несправедливо! — выкрикнул бывший капо. Взвод одобрительно заворчал.

— Несправедливо? Я думаю, вполне справедливо. Уясните раз и навсегда — вы пока никто. Пока вы не показали себя, не заслужили уважение, вы никто. Работайте, покажите, на что способны, — Цви наклонился вперед и криво усмехнулся: — Если вы, конечно, хоть на что-то способны. И вы увидите, что отношение к вам изменится. Работайте!

После отбоя в расположении взвода закипели жаркие споры. Отбившись, солдаты народ высыпал из палаток и рванул на пятачок за палатками. Кто порасторопнее, занял место на бревне, остальные стояли. На стол поставили несколько керосиновых ламп.

— Они нас ни во что не ставят! Их бы в концлагерь, я бы на них посмотрел! Да что они о себе возомнили! Кучка крестьян, которые сроду дальше своей навозной кучи носа не высовывали. И у них еще хватает наглости называть нас мылом! — возмущались одни. Действительно, слышать от каких-то крестьян о своей якобы неполноценности было обидно. Особенно приехавшим из европейских столиц, людям с высшим образованием, утонченным и культурным, или хотя бы считающим себя таковыми.

— А я считаю, что они правы, — не соглашались другие. — Мы должны забыть о прошлой жизни и начать с нуля.

— С нуля? Опуститься на их уровень? — возмущенно кричал один из второго звена, инженер из Гамбурга. — Да они же идиоты! Вместо того чтобы радоваться, что хоть кто-то приехал им помочь, они ругаются. У них тут от жары все мозги давно выкипели. Вот смотрите, одиннадцать вечера, а на дворе жара. И это в мае, а что будет в июле? Неудивительно, что они с ума посходили. Если бы не война и не проклятые наци, никогда бы я сюда не приехал! Никогда! Тут же невозможно жить! Если бы я знал…!

— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Тебя послушать, так Гитлер лучший друг сионистов, — хохотнул Саша.

— Чтооо? — инженер выпучил глаза. В палатке стало тихо, Сашина реплика заставила всех замолчать. Генрих в ужасе закрыл глаза, ему показалось, что сейчас на них опять все накинутся.

— Ладно, не будем о грустном, — Саша примирительно поднял руки. — Вот ты лучше подумай, ты заводы здесь видел? Или, может, фабрики?

— Не видел. И что?

— А то, что инженерить тебе негде будет. Страна-то аграрная, да и то — вот земля, гляди, — Саша наклонился и набрал горсть земли. — Видишь, она красно-коричневая?

— И что? — снова выпучил глаза инженер.

— И то, что ты еще пойди на такой земле что-то вырасти. Семь потов сойдет. Прибавь к этому то, что здесь с водой тяжело. Так что на вашем месте, я бы отнесся к труду этих крестьян с большим уважением.

— Что ты этим хочешь сказать? — подал голос бывший капо.

— Будьте проще и люди к вам потянутся, — улыбаясь, сказал Саша. — То, что тут кто-то вас не любит, так это нормально. Приезжих чужаков нигде не любят, это закон природы. Или вы думали, что все тут целовать должны, только зато, что вы сюда соизволили приехать? Это вряд ли, мне командир уже доходчиво растолковал, что любви не выйдет.

Инженер нахмурился и сплюнул.

— Я не против крестьянского труда, — сказал молчавший все время Чистюля. — Надо будет, буду в поле работать, как все. Думаю, что для снобизма сейчас неподходящее время. И мне все равно, что обо мне подумают или скажут другие. Камни и трости переломают мне кости, но на ваши насмешки мне наплевать, как говорят англичане.

— Кроме того, я не думаю, что здесь все так считают. Несколько дураков погоды не делают, — сказал Саша. С ним не согласились, инженер снова завел свою песню. Спор разгорелся с новой силой и продолжался до полуночи, пока заглянувший на огонек командир взвода не разогнал всех по палаткам.

— Приготовились! — Цви шел вдоль лежащих на стрелковом рубеже солдат. — Целься! Огонь! — Вразнобой защелкали бойки винтовок. — Перезарядка! — Слитный лязг затворов.

Когда выдали винтовки, оказалось, что к ним почти нет патронов — всего по обойме на ствол и те строго-настрого запретили трогать. На обучение стрельбе боеприпасов не выделили. Саша благоразумно промолчал, он и так одним своим видом выводил командира из равновесия. Но другие молчать не стали и насели на командира.

— С боеприпасами сложно, — Цви развел руками. — Скажите спасибо, что хоть винтовки почти у всех есть. Еще год назад мы ходили на задания, так оружие только у половины было. И по три патрона на ствол. Цените то, что есть. Скоро обещали подвезти новую партию, тогда будут стрельбы.

Новобранцы тренировались без патронов, учились разбирать и ухаживать за оружием. Попутно Саша давал теорию — тактику действий взвода и роты на поле боя, рассказывал о том, как бывает в бою. Без лишних деталей, больше упирая на перемещения и выживание. Он даже устроил несколько практических занятий, показавших полную небоеспособность взвода.

— Это нормально, ведь прошло всего три дня, — сказал Саша командиру на разборе учений. Они сидели в стороне от отдыхавшего после занятий взвода. — Ничего, натаскаем.

— Меня только одно радует — противник у нас такой же неподготовленный. Неграмотные феллахи-ополченцы, — ответил Цви. — После первого выстрела разбегаются.

— Не стоит недооценивать противника, — покачал головой Саша. — Может выйти боком.

— Да видел я их в деле, — махнул рукой Цви. — Стадо баранов.

— Хорошо, если так, — сказал Саша, внутренне усмехнувшись: уговаривая его присоединиться ко взводу, Цви пел по-другому. Да и Тель-Авив бомбили не бараны. — Скажи, командир, ты не жалеешь, что меня к себе затащил? Только честно!

— Не жалею. Помнишь, еще в море я сказал, что нам нужны львы? Из тебя получился хороший командир звена и получится еще лучший командир взвода, — глядя Саше в глаза, сказал Цви. И Саша увидел — не притворяется. — То, что мы с тобой постоянно сталкиваемся, говорит о том, что отделения тебе мало. Надо расти и тебе и мне.

— Значит, все уже расписали? У вас это быстро…

— На днях нас отправят на операцию, — сделав вид, что не заметил сарказма, сказал Цви. — Деталей не знаю, но силу собирают большую. Надо не ударить лицом в грязь, показать себя.

— И тогда повышение в чине? — усмехнулся Саша.

— В том числе.

— Н-да, тут бы шкуру свою сохранить, а ты о чинах думаешь, — покачал головой Саша. — Ну ладно, спорить не будем. Лучше достань нам патронов, чтобы хоть чему-то людей научить. А там поглядим, разбегутся феллахи или нет.

— Патронов достану, — командир встал. — Ты об операции пока помалкивай, нечего народ будоражить. Есть?

— Есть, — кивнул Саша. Он подумал, что Цви просто не понимает, как ему повезло с подчиненными. Он вспомнил свою учебную роту образца 1941 года — кучка полуграмотных испуганных призывников. Половина вообще по-русски не понимает. И старшего сержанта Зинченко, здоровенного хохла с кулаками размером в пивную кружку. Кулаки сержант использовал как универсальный переводчик — после хорошей оплеухи команды понимали все. Сержанта ненавидели все — до первого боя, оказавшегося для многих последним. Наспех обученной и необстрелянной ротой заткнули какую-то дыру в обороне. И если бы не старший сержант Зинченко, первый бой закончился бы полным разгромом. В том бою он и погиб. Саша мысленно сравнил Зинченко с Цви и сравнение вышло не в пользу последнего. Сержант не знал языков, разговаривал матом, но было в нем что-то природное, какая-то идущая от земли несокрушимая сила. Он был настоящим.

Генриху не спалось. Вымотавшись за день, он ожидал, что отключится сразу, как голова коснется подушки. Не тут-то было. Он пересчитал добрую сотню овец, а сна по-прежнему ни в одном глазу. Он с завистью слушал мерное сопение спящих товарищей. И вдруг тишину нарушил скрип пружин. Приоткрыв один глаз, Генрих увидел в полумраке какую-то тень. Раздалось шуршание, тень что-то еле слышно переложила с места на место. Тень направилась к выходу из палатки, остановилась, точно прислушиваясь. Свет от почти потушенной керосиновой лампы на мгновение осветил лицо. Это был Мозес. В туалет пошел, решил Генрих и закрыл глаза. Но что-то в фигуре Мозеса показалось ему странным. Что-то выбивалось из привычной картины. И тут Генрих подскочил: винтовка! Мозес взял винтовку. А ведь при раздаче оружия ему винтовки не досталось. Он взял чужую…. Но зачем?

Генрих тихонько выскользнул из палатки и стал крадучись пробираться к стоящей на отшибе будочке туалета. За палатками его остановил часовой:

— Кто идет?

Генрих назвался и спросил вполголоса:

— Ты Мозеса не видел?

— Не знаю никакого Мозеса, — ответил часовой. — Но один из ваших туда пошел, — он махнул рукой в сторону столовой. Генрих засеменил туда, осторожно ступая по камням босыми ногами. Возле столовой, под навесом, стояли грубо сколоченные деревянные столы. На одной из скамеек кто-то сидел. Генрих осторожно прокрался за кустами и подобрался почти вплотную. Почти полная луна, висящая в небе, давала достаточно света, чтобы узнать в сидящем Мозеса. Затаив дыхание, Генрих стал наблюдать. Мозес задумчиво посмотрел в небо, покачал в руках винтовку и полез в карман. Свет луны заиграл на головках пуль. Раздался лязг — Мозес зарядил винтовку и прислонил к скамейке рядом с собой. Затем наклонился и стал стягивать с ноги ботинок.

Этого оказалось достаточно, чтобы Генрих сорвался с места и не чуя ног полетел в расположение.

— Саша! — он ворвался в палатку и кинулся тормошить спящего Сашу. — Саша, там Мозес! Он хочет застрелиться!

— Что? — сонным голосом пробормотал Саша. Но смысл слов Генриха быстро дошел до него и сонную одурь как ветром сдуло. — Где?

Саша схватил фонарь и как был, в одних трусах, побежал вслед за Генрихом. Мозеса он нашли на том же месте. Он сидел, уперев ствол винтовки в подбородок. Большой палец ноги лежал на спусковом крючке.

— Ты… Мозес, ты что это удумал? — Саша остановился на прилично расстоянии, опасаясь напугать. — Осиротить нас вздумал?

— Уходите, — глухо сказал Мозес, не глядя на друзей.

— Слушай, я не знаю, что там у тебя случилось, но если ты вышибешь себе мозги, это делу не поможет, — спокойным, ровным голосом начал Саша. — Отдай мне оружие, мы сядем и поговорим.

— Не надо… не старайся… это все пустое, — все так же безжизненно сказал Мозес.

— Почему пустое? Я не дам тебе этого сделать, — Саша сделал шаг, за ним шагнул Генрих.

— Да, брось это, Мозес! Подумай о нас… мы же твои друзья, — кое-как справившись с трясущимися губами, выдавил Генрих.

— Вы не понимаете, — по лицу Мозеса потекли слезы. — Я недостоин вашей дружбы. Я сволочь…

— А вот это ты брось, — Саша сделал еще один шаг вперед и Генрих тоже. — Мы, знаешь ли, тебя спрашивать не станем, сволочить тебя или нет. Предоставь нам решать, ладно? Отдай ружье!

Вместо ответа Мозес закрыл глаза и стиснул винтовку. В этот момент у Генриха сдали нервы. Он с отчаянным криком рванулся вперед, вцепился в винтовку и стал вырывать ее у Мозеса из рук. Несколько мгновений они боролись, Генрих, хоть и был намного слабее Мозеса, вцепился — не оторвать. Потом застывший как изваяние Саша справился с собой и без лишних слов ударил Мозеса в подбородок, отправив того в глубокий нокаут. Мозес обмяк и выпустил винтовку.

— Так, что тут происходит? — на шум прибежал часовой.

— Ничего, одному из наших плохо стало, — Саша взял у Генриха винтовку, повесил на плечо и склонился над лежащим без сознания Мозесом. — Так, пацан, давай бери его под коленки — несем в палатку.

— Повезло, — уложив бесчувственное тело на кровать, Саша взял винтовку и усмехнулся. — Сколько я вам долдонил про предохранитель? — флажок предохранителя был повернут вправо.

— Мозес, хватит дрыхнуть! Не спи, замерзнешь! — Саша стал бить Мозеса по щекам и вскоре тот открыл глаза. Бессмысленный мутный взгляд уперся в Сашу. Мозес попытался сесть на кровати, но тут же повалился набок. Саша придержал его за плечо и сунул в руку стакан с загодя налитой водкой.

— Пей! — приказал Саша. Мозес покорно выпил и закашлялся. — Малой, еще водки! — приказал Саша и Генрих плеснул в стакан из бутылки.

Мозес выпил и немного пришел в себя, в глазах появилась искра разума.

— Что за х… — просипел он.

— Нам надо поговорить, — Саша обхватил Мозеса и потащил из палатки. Обитатели палатки проснулись и непонимающе смотрели на происходящее. Впрочем, в курсе событий был лишь Давид, которому Генрих на ухо рассказал все. — Так, всем спать! Скоро утро, не выспитесь нихрена, — рявкнул Саша и они с Мозесом вышли. Рык подействовал на всех, кроме Генриха с Давидом. Оба, не сговариваясь, выскользнули следом.

— Рассказывай, — приказал Саша, усадив Мозеса на бревно. Рядом сели Генрих с Давидом. Вокруг было тихо, только стрекотали цикады, да шелестел ветер в кустах. Саша бросил короткий взгляд на окрестности — никого, весь лагерь спит. — Рассказывай, тут все свои.

— Нечего мне рассказывать, — после долгой паузы сказал Мозес. Он сидел, опустив голову. Света луны не хватало, чтобы разглядеть лицо.

— Самому же легче будет, если выговоришься, — настаивал Саша. — А умереть мы тебе не дадим.

— Расскажи, Мозес, — поддержал Сашу Давид.

— Вам не понравится, — сделал последнюю жалкую попытку Мозес. — Вы меня сами застрелить захотите.

— Это уж нам решать. Главное, ты знай, что на наше отношение к тебе это не повлияет. Давид, Генрих?

— Да, — одновременно откликнулись те.

— Ладно, — тяжело вздохнул Мозес. — Это старая история. Та женщина на автостанции, это моя жена…

Второй сын Мозеса родился весной 1938-го года. Для евреев в Германии то было не самое лучшее время. Многие эмигрировали, не вынеся откровенной ненависти немцев. Желтые звезды, которые были обязаны носить все евреи, превратили их в прокаженных. С ними не общались, в них плевали. Одетые в коричневую форму штурмовики могли просто остановить на улице и избить. Семья Мозеса жила на грани нищеты. Нормальной работы у него не было уже несколько лет — евреев отовсюду гнали. Он подрабатывал, где мог, но этого едва хватало, чтобы заплатить за комнату в Веддинге и купить чего-нибудь поесть. С рождением ребенка сало еще тяжелее, но Мозес держался — а что еще ему оставалось делать? Он надеялся, что все наладится, что нацисты либо одумаются, либо потеряют власть, но становилось все хуже и хуже. Жена безвылазно сидела с детьми — улицы стали опасны.

— Ну что там? Есть письма? — всегда спрашивала его жена, когда он возвращался домой. Мозес неизменно отвечал, что нет. На самом деле письма были. Как только стало припекать, Мозес написал всем своим друзьям и родственникам, как в Германии, так и заграницей. Он просил помочь, умолял принять его с семьей, хотя бы на время. Он уже понял, что будет только хуже, хоть и не представлял, насколько. Один за другим приходили ответы. Слова всюду были разными, но смысл один — нет, помочь не могут. Мозес скрывал это от жены, как скрывал правду о том, что происходит за стенами дома.

Однажды — это было в ноябре, Мозес поздним вечером шел домой. На Трифтштрассе, в двух кварталах от дома, его обогнал грузовик и тут же скрипнули тормоза. Мозес не обратил на это внимания и заметил неладное, только когда увидел идущих к нему штурмовиков с палками.

— О, жид! А ну иди сюда, жид! — загоготали штуромовики.

Мозеса сбили с ног и стали бить ногами. Он не сопротивлялся, четко понимая, что его просто убьют. Под конец его перевернули на спину и над ним склонилась ухмыляющаяся красная рожа:

— Ну что, жид, нравится? Умойся! — рожа исчезла и Мозес почувствовал, как на него сверху льется что-то теплое.

Штурмовик застегнул штаны, напоследок плюнул на Мозеса и пошел вслед за товарищами к грузовику. Мозес долго лежал, не в силах встать, потом кое-как поднялся и побрел домой. Жена отшатнулась, увидев его избитое в кровь лицо. Уже потом Мозес узнал, что эта ночь вошла в историю как «Кристалнахт», Хрустальная ночь. В тот день евреям впервые четко и недвусмысленно дали понять, что им нет места в новой Германии.

Мозес решил действовать. Кто-то намекнул ему, что можно получить французскую визу, хотя бы временную, с ней выехать, а из Франции перебраться куда-нибудь еще. Он взял напрокат приличный костюм — своего у него давно не было, и пошел на прием. Посольство осаждали сотни евреев. Прежде чем попасть к заветному окошку, пришлось отстоять огромную очередь. Мозес заполнил выданные документы и спустя неделю получил отказ. В американском, датском и голландском посольствах повторилось тоже самое. Мозес обошел все посольства, даже в советское заглянул. И везде получал отказ. Будь он писателем или профессором, или просто богатым, у него был бы шанс. Но бедный рабочий-еврей был никому не нужен.

Мозес уже был готов сдаться, когда в очереди в одном из посольств услышал, что на французскую судоверфь набирают рабочих. Он сходил по указанному адресу, его квалификация подошла, и вскоре он имел в кармане бумагу, где говорилось, что его приглашают на работу в Брест.

Он снова подал бумаги во французское посольство и на этот раз его пригласили на собеседование. Безукоризненно вежливый, но непреклонный служащий, проверив поданные Мозесом документы, сказал:

— Мы даем вам визу на полгода, на срок контракта. Вы сможете продлить визу на месте, обратившись в министерство иностранных дел.

— Скажите, а могу я взять собой семью? — осторожно спросил Мозес. — Понимаете, я не могу бросить жену.

— Это нецелесообразно, — холодно ответил чиновник. — Вы ведь не собираетесь иммигрировать, герр… Файнберг?

— Нет-нет, что вы, — замахал руками Мозес, понимая, что одно слово про эмиграцию и ему не дадут даже такую визу.

— В таком случае, ваша жена может подождать вас в Берлине, — чиновник подул на печать и припечатал лежащую перед ним бумагу. — Желаю удачи, герр Файнберг.

С того дня Мозес словно раздвоился. Одна его половина спокойно готовилась к отъезду, а вторая билась в истерике, ужасалась и негодовала. Но страх, липкий, несмываемый как моча штурмовика страх, охватил Мозеса. Он ни слова не сказал жене, делая вид, что все идет как должно. В один из дней Мозес собрал чемодан, обнял на прощание жену и сына и отправился на вокзал.

— Я думал, что их больше нет, — рассказывая об этом, Мозес рыдал. — Если бы я мог вернуться назад и все переиграть! Если бы я тогда знал, как тяжело мне будет жить, зная, что я предал их, я бы ни за что не ушел!

— Да ты и правда, сволочь! — Генрих вскочил и сжал кулаки.

— Сволочь я! Убейте меня! — еще горше зарыдал Мозес. — Я не заслужил жизнь!

— Так, спокойно, — в голосе Саши лязгнул металл. — Ты, малой, сядь. А ты, Мозес, слушай внимательно. Слушаешь?

— Да, — одними губами прошептал Мозес.

— Ты натворил дел, и тяжесть эту с тебя никто не снимет. Я тебя понимаю, поверь. Я был на войне и видел, как люди и не такое от страха вытворяли. Но сейчас у тебя есть всего два варианта. Самый простой и легкий — покончить собой. Это вариант труса — натворил и в кусты. Но есть и второй вариант, путь человека. Ты можешь исправить то зло, что причинил. Воюй, работай, приноси другим пользу и сделанное добро рано или поздно перевесит зло. Выбор за тобой, — Саша встал, хлопнул Мозеса по плечу и пошел к палатке. Он по-прежнему был в одном белье. Вернувшись в палатку, он не стал ложиться. Занималась заря, и спать уже не имело смысла. Саша оделся и стал ждать подъема. Вскоре пришел Мозес, вид у него был замученный, он прятал глаза, но Саша почувствовал — кризис миновал. Как бы ни повернулись дела, попыток самоубийства не будет.

На плац перед палатками выбежал Цви и скомандовал общее построение. Засуетились дежурные. До подъема оставалось еще полчаса. Сашино звено построилось первым — из-за Мозеса никто так и не заснул.

— Солдаты! Братья! — когда взвод построился буквой «П», начал командир.

— Хреновый расклад, — прошептал себе под нос Саша. — Когда солдат называют братьями — это к кровопролитию.

— Коварный враг перерезал дорогу на Иерусалим! — рубил фразы Цви. — Наши войска там бьются в полном окружении. Командование приказало разблокировать Иерусалим и эта миссия возложена на нашу бригаду! Завтра мы выступаем на юг…




Глава 3


Оркестр играл бравурный марш. Надувая щеки, дули в блестящие медные трубы трубачи. Жаркое полуденное солнце играло на начищенных ботинках. Тремя коробками, поротно, на плацу стоял весь батальон. Перед строем, на столах, были аккуратно сложены винтовки. За спинами стоящих перед столами офицеров, на флагштоке, развевался бело-голубой флаг, флаг новорожденного государства Израиль. Генрих искренне сочувствовал музыкантам — просто стоять по стойке смирно оказалось невыносимо тяжело, а они еще и играли. Стоявший рядом с Генрихом Давид морщился, как от зубной боли — его утонченный слух раздражали жалкие потуги кибуцного оркестра.

— Что за бездари, как они играют, — прошипел Давид сквозь зубы. Он бы с радостью показал этим неумехам, как надо играть, но надо было держать строй.

— Да какая разница, играют, спасибо и на том. Побыстрее бы закончили этот цирк, — одними губами сказал стоящий в первом ряду Саша.

Кто-то из командиров внезапно спохватился, что прежде чем посылать людей в бой, надо бы привести их к присяге. Батальон собрали и кое-как выстроили — ни строиться, ни маршировать новобранцы так и не научились. Затем с речью выступил командир батальона. Подчиненные в первый раз увидели своего начальника. О чем он говорил, никто не понял, иврита в батальоне почти никто не знал. Все три роты состояли из репатриантов. Взводу Цви еще повезло — все худо-бедно знали немецкий. Во втором взводе команды отдавались на трех языках — и не все их понимали.

Наконец, командир батальона закончил. Вдоль строя пробежал красный, как рак, командир роты, еще раз напомнил:

— Я буду читать присягу, хором повторяем за мной. Потом я начну выкликать по фамилиям. Вызванный подходит к столу, отдает честь, расписывается, принимает оружие. Передние, передайте задним! — Идущий в полушаге за командиром Цви перевел приказ на немецкий.

Снова наступила тишина, стало слышно, как хлопает на ветру флаг. Триста человек затаили дыхание в предвкушении.

— Я обещаю и клянусь… — слова командира роты прозвучали громко и четко. Эхом отдались голоса других командиров. И весь строй, кто как мог, проревел эти священные слова, смысла которых не понимал. Вместо слов вышел полукрик-полустон.

Так, фраза за фразой, прозвучала присяга на верность государству Израиль. К счастью для всех, она оказалась короткой.

— …и даже пожертвовать жизнью для защиты Родины и за свободу Израиля! — закончил командир. Когда все дружно произнесли за ним завершающие присягу слова, он приказал: — А теперь все дружно за мной: Я клянусь!

— Я клянусь! Я клянусь! Я клянусь! — хором повторила рота.

Солдаты стали по одному выходить из строя. Они подходили к столу и получали оружие. Генрих, когда очередь дошла до него, от волнения забыл отдать честь. Стоящий за спиной командира роты Цви сделал страшные глаза и махнул ладонью. Генрих спохватился, торопливо приложил ладонь к голове. Командир роты пожал ему руку и подсунул список — на подпись. Генрих с трудом нашел свою фамилию, написанную на иврите, и криво расписался. Командир протянул ему винтовку и вызвал следующего по списку.

Когда все получили оружие, командир батальона поздравил новоиспеченных военнослужащих со вступлением в ряды священного братства солдат Израиля и распустил батальон. С радостными криками строй рассыпался. Солдаты принялись меняться винтовками — каждый искал «свою». Получив свой ствол, Генрих оглянулся, ища друзей. Среди столпившихся на плацу их не было. Генрих пробился к краю плаца, увидел на ведущей к палаткам дорожке знакомые силуэты и поспешил следом.

— Вы чего ушли, там сейчас банкет! — подпрыгивая от переполнявших его эмоций, попенял товарищам Генрих. — Кибуцники сладостей напекли.

— Да пошли они знаешь куда! — плюнул Саша и ускорил шаг.

— Чего это он? — глядя в удаляющуюся спину, удивленно сказал Генрих.

— Он сладкое не любит, — Давид хлопнул его по плечу.

Генрих разочарованно засопел, но ничего не сказал. Все ускорили шаг и догнали шагавших впереди музыкантов. У замыкавшего на спине расплывалось мокрое пятно. Генрих увидел это и почувствовал жажду. Он вдруг обозлился на Сашу. Ему показалось несправедливым — мало того, что тот сам не радуется, так еще и ему праздник испортил. Усталые музыканты свернули к утопавшим в зелени кибуцным домикам, а неразлучная четверка пошла прямо, к палаткам.

В тот день бригада выехать не смогла, возникли накладки с транспортом. Цви решил использовать это время, побежал в штаб хлопотать и взводу выделили немного боеприпасов. Каждому выдали по две обоймы.

— Нам стоило больших трудов выбить боеприпасы для практической стрельбы, — сказал Цви, выстроив отряд. — Вы уж постарайтесь, чтобы ни она пуля не пропала зря. За мной шагом марш! — он зашагал в сторону стрельбища, располагавшегося неподалеку в ложбинке.

— Винтовки ведь не пристреляны, командир, — Саша вышел из колонны, догнал командира и стал вполголоса говорить: — Их сначала пристрелять надо, а потом уже практиковаться. Надо больше патронов, хотя бы по десятку на ствол для пристрелки и столько же на практику.

— Патронов нет и не будет, — покосился на него Цви.

— Хреново, — Саша обогнал командира и встал перед ним. — Мы же ребят подставляем, как ты не понимаешь?

— Я все понимаю, — Цви обошел Сашу и снова пошел вперед. — Но сделать ничего не могу. Будем воевать как есть.

— Командир!

— Без вариантов, я сказал! И вообще, стань в строй, — взбесился Цви. — Разболтались вы у меня. Ну-ка, за мной, бегом марш! — громко скомандовал он и взвод, топоча ботинками, пронесся мимо Саши. Саша почесал в затылке, сплюнул и пошел следом.

— Совмещаем мушку с целиком, наводим на цель, на секунду задерживаем дыхание и нажимаем на спуск, — Саша шел над лежащими на тростниковых матах стрелками. — Слишком долго не цельтесь, руки устанут и винтовка станет дрожать. Устройтесь поудобнее, прицельтесь и стреляйте. По моей команде! Готовьсь! Цельсь! Пли!

Винтовки вразнобой захлопали. Сосед Генриха выстрелил раньше, и Генрих непроизвольно вздрогнул от резкого и непривычного звука. Саша заметил, что Генрих не выстрелил, подошел, сел на корточки.

— Спокойно, пацан. Вдохни, выдохни и начни все сначала, — спокойно сказал Саша. Генрих повиновался. Поймать в прицел мишень оказалось непросто, тяжелая винтовка дрожала в слабых руках. Наконец, он кое-как прицелился и нажал на спуск. Хлопнул выстрел, приклад больно стукнул в плечо. В ушах зазвенело.

— Молодец, — похвалил Саша. — Теперь перезаряжай.

Генрих торопливо передернул затвор.

— Так держать, — Саша встал и громко скомандовал: — Готовсь! Цельсь! Пли!

Стрельбы показали полную неспособность новобранцев поражать цель. Стрелять — стреляли, а попаданий с гулькин нос. Сначала мишени поставили в пятидесяти метрах от стрелкового рубежа. И худо-бедно по мишеням попали все. Но стрельба на сто метров оказалась практически безрезультатной. Не считать же результатом две задетых с краю мишени? На двести метров ставить не стали.

— Ну-ка дай сюда, — Саша забрал у переминавшегося с ноги на ногу Генриха винтовку. Зарядив ее своими патронами — сам Саша так ни разу и не выстрелил, он лег на мат. Выпустив три пули, Саша сходил к мишени и выстрелил еще два раза. — Целься чуть в сторону, — сказал он, возвращая Генриху винтовку. — На сто метров где-то тридцать-сорок сантиметров вправо уходит.

— А можно как-то прицел поправить? — спросил опешивший Генрих.

— Можно, только вот машинки у нас нет, чтобы мушку передвинуть. Да и патронов на толковую пристрелку не хватит. Просто держи в уме, что надо целиться левее, — Саша хлопнул Генриха по плечу.

Все выстрелили еще по три патрона. На это раз Генрих попал. Не в яблочко, конечно, но близко. У остальных результат остался таким же.

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать, — когда все вернулись со стрельбища, Цви отвел Сашу в сторону. — Только вот сделать с этим я ничего не могу.

— Да я понимаю, — Саша развел руками. — А с начальством ты поговорить не пробовал? Объяснить?

— Ты в Красной Армии мог с начальством поговорить? Сказать — отложите атаку, мы не готовы? Вот то-то и оно. Так что…

— Да понятно, — сплюнул Саша.

— Ты, главное, народ не пугай, — попросил Цви. — Противник такой же необученный. Кто не струсит, тот и победит.

— Опять «на ура» брать? А что, иногда срабатывает, — пожал плечами Саша. На душе у него кошки скребли. Он не раз видел, что бывает, когда необученных людей посылают в бой. И ему очень не хотелось пережить такое снова. — Лучше скажи, что это за место такое — Латрун? Ты же местный, должен знать.

— Я знаю, — кивнул Цви. — Придем в расположение, расскажу.

Цви собрал народ за палатками и стал рассказывать.

— Латрун, это очень старое место. В Палестине других нет…

Центральную часть Палестины занимают горы, издавна называемые Иудейскими, или Иудеей. В самом сердце этого района располагается древняя столица Израиля — Иерусалим. В 1947-48 годах Иерусалим со всех сторон окружали арабские деревни. С объявлением войны все дороги, кроме одной, оказались наглухо отрезанными отрядами арабской самообороны и регулярными частями иорданской армии. Все, кроме одной, дороги Яффо — Иерусалим. Спускаясь через долину, дорога выходила на ровную, как стол, местность между горами и средиземноморским побережьем. Эта дорога существовала столько, сколько существовал Иерусалим. Во времена крестоносцев на перекрестке дорог в том месте, где заканчивалась равнина и начиналась долина, была построена крепость. Крепость запирала долину, попасть в Иерусалим, минуя этот перекресток, было невозможно. Не зря евреи называли этот перекресток Шаар а-Гай,[9 - В описываемый период в ходу было арабское название — Баб аль-Вад, евреи произносили это как Баб эль-Вад.] или «врата долины». Замком к этим воротам стала крепость, которую назвали «Ла торон де шевалье», «трон рыцаря». Возникший вокруг крепости поселок так и назвали — Латрун.

Важность этого перекрестка понимали и получившие мандат над Палестиной британцы. В 30-е годы они построили полицейский форт, чтобы контролировать дорогу в Иерусалим. В начале мая 1948 года, когда британские части оставили форт, он попал в руки арабов. Последняя ниточка, связывавшая еврейскую часть Иерусалима с еврейскими территориями, оказалась перерезанной. Евреи оказались в блокаде, запасы еды и воды в городе подходили к концу.

— Если мы не выбьем арабов, город падет, — закончил Цви. — Теперь вам понятно, что поставлено на карту? У нас нет выбора, мы обязаны победить! Наш флаг будет развеваться над фортом Латрун и Дир-Аюб, а по дороге пойдут колонны с продовольствием!

— А когда у нас был выбор? — зевнул Саша. — Сделаем… Пойдем, а там как карта ляжет.

— Все так думают? — обвел подчиненных взглядом Цви.

— Мы не подведем, командир, — сказал Мозес. — Можешь на нас положиться. На всех, — Мозес посмотрел на Сашу и повторил: — На всех без исключения.

— Давайте покажем этим арабам, как умеют воевать евреи, — Цви поднял сжатый кулак. — Пусть все знают, что нас нельзя сломить, или напугать. Мы сражаемся за свою землю. Правда на нашей стороне!

Солдаты кивали, слушая командира. Саша хмуро смотрел в сторону.

Напоследок всем раздали похожие на тазики британские каски. Давид по этому поводу сострил, что они теперь не просто взвод, а взвод дон-кихотов.

На следующее утро батальон выступил на юг. Колонна, состоящая из разномастных грузовиков и джипов, змеей растянулась по дороге, порой теряясь в облаках пыли. Впереди ехал броневик. Сидя в открытом грузовике — автобуса в этот раз не досталось, солдаты Цви провожали взглядами удалявшиеся кибуцные поля. Вокруг тянулся унылый пейзаж — заросшие травой и колючками холмы. Порой то слева, то справа мелькали небольшие поселки.

— Это наш, — комментировал командир. — А вот это арабский. А вот это опять наш, — поселков было немного, гораздо больше пустошей.

— Это ничего, мы все это засадим лесами, — сказал Чистюля, глядя на вытянутые лица товарищей. — У меня специальность — лесное хозяйство. А землю распашем, все вокруг зацветет, вот увидите!

Холмы остались позади, местность выровнялась. Мелькнул указатель — на Тель-Авив, но колонна проехала его не останавливаясь. Вскоре дорога пошла в гору, снова появились холмы. Вдали замаячили горы. Колонна какое-то время ехала по шоссе, потом свернула на боковую дорогу.

— Скоро уже Хульда, — обнадежил уставших и запыленных подчиненных командир. — Вот за тем поворотом.

Колонна свернула за холм. Когда шум машин стих вдали, на господствующей над дорогой высоте зашевелились кусты и оттуда вылезли двое вооруженных людей. Старший, одетый в пыльную абу, размотал с головы куфию,[10 - Аба — бедуинский халат из верблюжей шерсти. Куфия — клетчатый головной платок, сейчас известный как «арафатка».] открывая коричневое, иссеченное ветрами пустыни лицо. Он посмотрел вслед колонне, повернулся к младшему и сказал по-арабски:

— Тауфик, беги в форт, сообщи полковнику, что евреи стягивают к Хульде войска.

Младший кивнул и тут же, сорвавшись с места, сбежал по склону и исчез в русле пересохшего ручья. Старший вернулся на место — ждать и наблюдать.

Сказать, что в кибуце Хульда было людно, значит, не сказать ничего. На огромном поле, насколько хватало глаз, всюду стояли палатки, машины, с деловым видом ходили люди. Батальон выгрузился, комбат скомандовал отдыхать и ушел в штаб. Солдаты натянули у борта грузовика импровизированный тент и попадали на землю.

— Смотри сколько народу, целая армия, — возбужденно сказал Генрих.

— Ну, на армию это не тянет, — усмехнулся Саша. Он, с его опытом, видел, что народу по меркам Красной Армии немного, от силы два полка. Правда, такого бардака он не видел даже в сорок первом. Солдаты одеты кто во что, вооружены самым разнообразным оружием — от русских винтовок Мосина, до японских Арисак и британских Стэнов и Ли-Энфилдов. — Я, грешным делом думал, что это только у нас, как это Давид сказал — армия ланцепутского шаха. А тут вся армия такая. Партизанский отряд, махновщина.

— Ты слишком строг, — усмехнулся Давид. — Внешний вид не главное.

— Дело не во внешнем виде. Вот нападут сейчас арабы, что они будут делать? Куда бежать? Одно слово — бардак!

— Арабы? Эти неграмотные крестьяне-ополченцы? — презрительно сплюнул Генрих.

— Это кто тебе такую глупость сказал? — Саша развернул к Генриху красное от гнева лицо.

— Да все говорят, — пробормотал Генрих.

— Запомни, вооруженный враг опасен! Нельзя недооценивать противника, каким бы он не был, — резко сказал Саша. — Тем более что вояки из вас…

— Пить хочется, — облизнул пересохшие губы Генрих.

— Шарав, — сказал Мозес.

— Шарав?

— Горячий ветер из пустыни. Завтра, чувствую, будет еще жарче. До сорока градусов дойти может…

— Только этого нам не хватало, — покачал головой Саша. — И так потеем, а тут еще этот шарав.

К грузовику подошел Цви и поманил Сашу за собой.

— Идем к комбату на инструктаж, — на ходу вразумлял Сашу Цви. — Смотри там не ляпни что-нибудь.

— Так может мне вообще туда не ходить?

— Вот только этого не надо! — Цви остановился. — Мне лучше знать, куда и зачем тебе ходить. Смотри, слушай и мотай на ус. Молча!

— Не вопрос, командир, — пожал плечами Саша. — Ты командир…

У машины комбата собрались все офицеры батальона — начальник штаба, командиры рот и взводов. С ними был человек в английском френче, державшийся чуть в стороне. Саша скромно приткнулся рядом с ним и стал смотреть и слушать, благо совещание шло на русском. На капоте джипа разложили карту и комбат стал ставить задачу:

— Вот здесь, напротив въезда в Баб аль-Вад, находится полицейский форт Латрун. Он расположен на господствующей высоте и блокирует дорогу на Иерусалим. Нашему отряду поставлена задача овладеть фортом, деревнями Бейт-Сусин и Дир-Аюб и разблокировать дорогу. Будет работать наша бригада и батальон из бригады «Александрони». Теперь смотрите диспозицию: вот перекресток. Мы сейчас находимся здесь, в Хульде, справа от дороги на Иерусалим. Вот эта дорога вдоль гор ведет в Рамаллу. Форт находится за ней, там холм и на нем каменное здание. Справа от дороги на Рамаллу, напротив форта, монастырь и деревня Латрун. Южнее, уже по нашу сторону дороги на Иерусалим, высота 314, вот она, — комбат ткнул указкой в карту. — Дальше по дороге, километрах в двух от высоты 314, две деревни. Дир-Аюб слева от дороги и Бейт-Сусин справа. Ориентировочно, арабские позиции вот здесь и здесь: в самом форте, в деревне аль-Латрун и восточнее, ближе к Баб аль-Вад, на высотах по ту сторону дороги, в районе Дир-Аюб. По данным разведки, силы противника в это районе начитывают примерно батальон ополченцев. Это сброд из местных деревень, без тяжелого вооружения.

Операция была назначена на эту ночь. Но мы опоздали, поэтому начало операции отодвинули на сегодня. В 22:00 мы должны покинуть Хульду и выдвинуться вот по этой дороге, — командир показал на карте, — по направлению к перекрестку. Ребята из «Александрони» пойдут прямо на форт и на высоту 314, а нашему батальону поставлена другая задача. Под прикрытием темноты, мы должны обойти высоту 314, выдвинуться к Бейт-Сусин, затем пересечь дорогу и занять Дир Аюб. Если к тому времени «Александрони» еще не возьмут форт, мы должны ударить с тыла. Нас будет поддерживать бронебатальон и артиллерия, вот отсюда, с высоты 200. Кроме того, еще один пехотный батальон будет в резерве и если что, придет нам на помощь.

Теперь задачи по ротам: рота «бет», Моше, — при этих словах командир роты «бет» кивнул, — движется за ротами «Александрони», огибает высоту 314 и начинает движение на Дир-Аюб. Двигайтесь не спеша, дорогу не переходите. Рота «гимель», Йехуда, — кивок командира роты «гимель», — идет вместе с ротой «бет», огибает высоту и начинает движение на Дир-Сусин. Как только рота «гимель» займет Бейт-Сусин, рота «бет» должна пересечь дорогу и под прикрытием роты «гимель» подниматься к Дир-Аюб. Рота «алеф» останется в резерве.

Смотрите внимательно! Какой у вас контингент, вы знаете лучше меня, поэтому примите меры, чтобы никто не потерялся в темноте. Будьте осторожны, на рожон не лезьте. Если что, просите поддержки у ребят из «Александрони», там народ обстрелянный, не новички. И еще: в сторону монастыря не должно быть никакой стрельбы! Нам еще проблем с католической церковью не хватало. Проинструктируйте личный состав, чтобы знали все! Вопросы?

— У меня вопрос, — ноги вынесли Сашу вперед.

— Ты кто? — удивленно уставился на него комбат.

— Это мой зам, — объяснил Цви. Даже сквозь загар было видно, как он покраснел.

— Зам? Ну ладно, давай свой вопрос, — кивнул комбат.

— Вы не указали, какими точно силами располагает противник и где они сосредоточены, где у них огневые точки, укрепления и прочее…

— Это вопрос? — поднял брови комбат.

— Вопрос, посылали ли разведку? Предпринимались ли меры, чтобы вскрыть оборону противника в том районе?

— Нет, не посылали, тебя, умного, дожидались! — комбат побагровел. — Что за армия, я не пойму?! Каждый солдат — Наполеон! Значит так, фон Мольтке, иди в свой взвод и проверь солдат. Может, кому-то сопли вытереть надо? А вопросы стратегии оставь офицерам.

— Я считаю, что идти на невыясненную оборону противника слишком рискованно, — не отступал Саша.

— Он считает, вы слышали? — комбат обвел офицеров неверящим взглядом.

— Я могу сходить туда и выяснить все, что надо, — сказал Саша, не отводя взгляда от пылающего лица комбата.

— Фронтовик? — спросил человек в английском френче. — Сколько на фронте? Звание?

— На фронте с лета 41-го, — ответил Саша и вздрогнул: в интонациях человека во френче прозвучало что-то знакомое. Человек явно служил в Красной Армии и не рядовым. Так разговаривали старшие офицеры на фронте. — С 42-го и до конца войны в дивизионной разведке, если не считать госпиталей — три года. Гвардии старшина.

Комбат проглотил очередную язвительную реплику и выпучил глаза.

— Ты прав, — сказал человек во френче. — Без разведданных выдвигаться опасно. Но на этот риск придется пойти. Времени на тщательную разведку просто нет, а отложить операцию мы не можем. Противник может знать, что мы планируем атаку. Если арабы подтянут подкрепления, форт нам не взять.

— Я могу сходить, — повторил Саша. — Как раз до вечера обернусь.

— Это слишком рискованно, — покачал головой человек во френче. — Ты не знаешь местности. Тут тебе не Россия, тут своя специфика. Попадешь в руки противника и на всей операции можно ставить крест. Я запрещаю любую самодеятельность, — сказал он, обращаясь к комбату. — Действуйте четко в рамках полученных приказов. Продолжайте, — с этими словами человек во френче развернулся и ушел.

— Я так и знал, что у меня с тобой будут проблемы! — после инструктажа Цви выговаривал Саше. — Вот что тебе стоило промолчать? Выслушал приказ, взял под козырек — все!

— Знаешь что, командир? — Саша резко развернулся к Цви и взял того за грудки. — Меня достало ваше «под козырек»! Достало ваше «ихие беседер»![11 - Ихие беседер (ивр.), «все будет хорошо», аналог русского «авось».] Ты что, не понимаешь, чем все это может обернуться? Ты знаешь, сколько раз я вот так ходил в атаку? Полковник сидит в штабе, далеко от передовой и приказывает капитану: взять высоту! Вперед! Капитан вызывает в свой уютный блиндаж лейтенанта и говорит: вперед! Лейтенант берет сотню солдат и идет. Есть! Будет исполнено! Они уходят и не возвращаются, а полковник посылает новых. А когда люди кончаются, звонит генералу и просит прислать еще. Вот так! Только ты, командир, ты не полковник и не капитан, ты Ванька-взводный и пойдешь с нами. Ты пойдешь, они останутся. И если ты не вернешься, они и слезинки не проронят. Понимаешь? Да ни черта ты не понимаешь! — Саша отпустил полузадушенного Цви и пошел к своим..

— Струсил? — сказал, точно выстрелил в спину, Цви. — Тут каждый готов пожертвовать собой, а ты сеешь панику!

— Струсил? — Саша на деревянных ногах повернулся. — Я не струсил! Скорее я твою спину увижу в бою, чем ты мою! Да, люди готовы собой пожертвовать и я готов. Но это их право. А ты не смеешь гнать их на убой. Ты командир и должен думать головой! А ты…

Взвод наблюдал эту сцену, открыв рты. Цви постоял и ушел. Саша подошел к грузовику и изо всех сил несколько раз врезал кулаком в борт.

— В общем, так, на руках имеем мизер при пяти тузах, — отдышавшись, сказал товарищам красный, как рак, Саша. — Ночью мы выступаем, будем брать этот чертов форт. Отсюда до него километров восемь-десять по прямой. Придется много ходить. Проверьте оружие, чтобы все было почищено-надраено. У кого есть фляжки, обязательно наполните. Дело может затянуться.

— Надо у кибуцников бутылок попросить, — предложил Мозес.

— Хорошая мысль, — одобрил Саша. — Займись этим. Времени вам на все про все до пяти вечера. Потом — ложитесь спать, силы вам понадобятся. Ночью поспать не получится, ровно в десять выступаем.

— А ты? — спросил Генрих.

— Куда я от вас денусь, — вздохнул Саша, отошел от товарищей, сел на камень и нахохлился. Генрих подошел и услышал, как Саша что-то тихо бормочет себе под нос.

— Что ты делаешь? — спросил он у Саши — любопытство пересилило.

— Молюсь.

Саша отошел от товарищей, сел на камень и затих. Генрих подошел и услышал, как Саша что-то тихо бормочет себе под нос.

— Что ты делаешь? — спросил он у Саши — любопытство пересилило.

— Молишься? Но это же…

— Глупо, хочешь сказать? — усмехнулся Саша.

— Ну… — кивнул Генрих.

— Там все были верующие, — сказал Саша, глядя сквозь Генриха. — В окопах атеистов нет.

— И все равно я считаю, что это глупое суеверие!

— Вот представь, — Саша говорил медленно, точно через силу. — Ты сидишь в окопе, а впереди окопы врага. До них метров пятьсот. Эти пятьсот метров надо пройти. И ты сидишь в окопе и ждешь команды. Час, два, три… Но тогда ты еще не начинаешь молиться. Это первый бой и тебя пугает не смерть или ранение, ты еще не знаешь, что это такое. Тебя пугает неизвестность. Но ты не молишься, просто ждешь. Потом раздается команда и ты вместе с товарищами вылазишь из окопа, и бежишь вперед. И это не как в кино — красиво, с музыкой. Ты потный, грязный, голодный. Никакой романтики… И вот ты бежишь, выставив перед собой винтовку. Впереди бегут твои старшие товарищи, те, кто на фронте больше, чем ты. А потом немцы начинают стрелять. Но ты их не видишь. Слышно только хлопки выстрелов и свист пуль. Ты бежишь на эти пули грудью, и пульс стучит у тебя в ушах, как барабан. Ты кричишь «ура», кричишь изо всех сил, подгоняешь себя этим криком. А потом твои товарищи начинают падать. Один, другой… Тому, кто бежит впереди тебя, пулей разносит башку, и ты видишь, как его мозги растекаются по земле. А рядом стонет весельчак из первого взвода, который еще вчера играл вам на гармошке. Ему попало в живот, и он ползет по земле, удерживая руками вываливающиеся кишки. И вот ты понимаешь, что перед тобой никого нет. Но ты солдат, патриот, ты храбрый и еще не понял, что в тебя тоже стреляют. Ты добегаешь до вражеских окопов и начинаешь драться с немцами врукопашную. Ты когда-нибудь дрался врукопашную с человеком, который хочет тебя убить? Не расквасить нос, а убить? До траншеи добежал не ты один, товарищи тебе помогают, и вы побеждаете. Ты понимаешь, что остался жив и понимаешь, что это чудо, что тебе невероятно, сказочно повезло. Но в тот момент ты еще не начинаешь молиться. А знаешь, когда?

— Когда? — спросил Генрих и покачнулся, ошеломленный нарисованной Сашей картиной.

— Спустя два или три боя, когда ты оглядываешься вокруг и понимаешь, что рядом нет никого, кто шел с тобой в ту атаку. Они все мертвы, а ты жив. И вот ты сидишь и ждешь следующей атаки. И молишься, потому что в этот раз тебе первому вставать из окопа, — закончил Саша.

Генрих ничего не сказал, слова застревали у него в горле. А Саша быстро проверил снаряжение и завалился спать, попросив разбудить его в девять. Кроме него, никто не сомкнул глаз. Генрих, тот вообще не мог сидеть и расхаживал туда-сюда возле грузовика.

— Сядь, — попросил Давид. Генрих не отреагировал, тогда на него прикрикнул Мозес:

— Сядь, я сказал!

Генрих послушался и сел, но через минуту вскочил.

— Я вас не понимаю, — выпалил он, глядя на товарищей. — В других взводах все как у людей: песни, веселье. Люди радуются каждой минуте жизни. И только у нас все наоборот. Сидим тут мрачные как гиены, страдаем непонятно отчего. Этот, — он посмотрел на спящего Сашу, — испортил всем настроение и завалился спать. Это неправильно, несправедливо. Может, он вообще трус!

— Остынь, — попросил Давид. — Ты молодой и глупый, как щенок и не понимаешь, как тебе повезло. Человек о тебе же заботится. Сам посуди — из всех взводов только наш стрелял. Если бы не Саша, мы бы тоже не стреляли. Песни поют, говоришь? Посмотрим, как они завтра после боя запоют! Правильно он тебя напугал, так и надо поступать с самоуверенными щенками. В бою будешь осторожнее!

— Война, — сказал, ни к кому не обращаясь, Чистюля. — Это все война. Она выжгла вашего друга изнутри. Она всем нам шрамы в душе оставила…

— Да, мы все пустые, — подтвердил Мозес. — И ты, малой, тоже не прост. Ведь у тебя тоже есть на совести какой-то груз, разве нет?

— Мне надоело! — крикнул Генрих. — Надоело! Вы все корчите из себя умных, взрослых, ветеранов, фронтовиков, — он снова с ненавистью посмотрел на Сашу. — А на деле вы ничтожества!

— Ладно, договорились, — спокойно сказал Давид. — Мы ничтожества, только дай нам отдохнуть. Сядь и не мельтеши, пожалуйста.

Сашу разбудили в условленное время, как оказалось — зря. Только он принялся проверять готовность подчиненных, пришел Цви и сказал:

— Выход откладывается на два часа. Отдыхайте пока.

— Что-то случилось? — спросил Саша.

— Арабы набросали камней на дорогу. Когда завал разберут, двинемся, — ответил Цви.

— Да прошлись бы пешком, — в сердцах сказал Саша, когда Цви ушел. Потом посмотрел на товарищей и вздохнул: дойти-то они дошли бы, но в каком состоянии? Румяные мускулистые здоровяки из «Александрони» пошли бы эти несчастные семь-восемь километров по горам и не запыхались. Сашины товарищи — вряд ли. Да и бронетехника осталась бы возле завала…

В итоге, выступили далеко заполночь. Все происходящее вызвало у Генриха ассоциации не с армией — как он ее представлял, а с бродячим цирком, где вместо циркачей сбежавшие из дурдома больные. Шум моторов, толкотня, крики, мат на добром десятке языков — и полное непонимание, что и зачем делают эти люди. Одна за другой машины покидали кибуц. Колонна железной змеей растянулась на целый километр. Фары у машин зачехлили для маскировки, оставив узенькие щели. Пробивавшегося через них света едва хватало, чтобы избежать столкновений.

— Командир, а почему у нас нет артиллерии? — спросил кто-то у Цви.

— Есть артиллерия, — ответил Цви. — Два «наполеончика», «давидка».[12 - «Наполеончик» — французская горная пушка калибра 65 мм, образца 1906 года. «Давидка» — миномет кустарного производства.] Вы разве у штаба не видели?

— А я подумал, там военный музей, — не упустил случая позубоскалить Саша. — Баллист или катапульт на вооружении нет?

— Специально для тебя примем, — не остался в долгу Цви. — Сделаем тебя генералом осадной артиллерии. У нас все есть, а генерала нет. Ты сгодишься!

Ехали недолго. Повернув на широкую дорогу, колонна проехала еще немного и остановилась. Светя фонариками, офицеры стали строить подчиненных вдоль дороги. Было темно, но луна, хоть и слегка щербатая, светила ярко и можно было ориентироваться без света. Белая в свете луны дорога отчетливо выделялась на фоне темного ландшафта. Слева угадывались дома — покинутая жителями арабская деревня. Справа, где-то вдали, темнели горы.

— Слушайте и запоминайте, — сказал Цви, наведя подобие порядка. — Мы сейчас на дороге, ведущей к перекрестку. Отсюда до вражеских позиций три километра. Двигаться тихо, не разговаривать, не греметь. Ни в коем случае не стрелять, что бы там вам не показалось. Я пойду впереди, Саша сзади. Он мой заместитель, если со мной что-нибудь случится, он вас поведет. Фонарик у тебя есть? — спросил он у Саши.

— Нет, командир.

— Тогда бери мой. У меня есть запасной, — Цви протянул Саше фонарик. — Условный сигнал для опознания в темноте — мигнуть два раза быстро, два раза медленно. Есть?

— Есть, — кивнул Саша.

— Сверим часы, — Цви взглянул на часы.

— У меня нет часов, — сказал Саша.

— Дайте ему часы кто-нибудь, — приказал Цви. Народ замялся, из темноты протянулась рука и в Сашину ладонь легли часы.

— Ого, — рассмотрев, что ему дали, Саша не сдержал удивленного возгласа. Он держал в руках настоящие швейцарские часы. В свете фонарика блеснуло золото. — Это кто тут такой щедрый?

— Я, — отозвался Генрих. Оставив вещи в кибуце, Генрих забрал часы с собой. Воров во взводе не водилось, но рисковать дорогой вещью он не решился. Будто чувствовал, что пригодятся.

— После боя верну, — пообещал Саша.

Прошагав немного по дороге, рота остановилась: командир приказал сойти с дороги. Солдаты из «Аександрони» пошли дальше. Кое-как разобравшись по взводам, рота стала двигаться на восток, по пересеченной местности. Идти сразу стало тяжелее: колючие невысокие кусты росли очень густо, через них приходилось в буквальном смысле продираться. Идущие впереди тихо матерились. Несмотря на строжайший приказ не шуметь, то и дело кто-то вскрикивал, оскальзываясь на камнях. Звякали плохо пригнанные части снаряжения. Идущую параллельно роту «гимель» было отлично слышно. Саша спросил было про боевое охранение, но командир роты только махнул рукой: мол, какое охранение в темноте?

Генрих шел, стараясь не упускать из виду Мозеса с Давидом. Очень скоро он приноровился к темпу движения, глаза адаптировались к скудному лунному свету. Впереди выросла черная тень — рота достигла высоты 314. Вверх подниматься не стали, взяли правее, все так же двигаясь по заросшей низине. Монотонное движение черепашьим шагом гипнотизировало. Генрих расслабился, успокоенный звездным небом, ночной тишиной, нарушаемой лишь стрекотом цикад и редкими криками ночных птиц. Ему вдруг стало казаться, что никаких врагов там нет, и вместо боя будет просто ночной поход, как в школьные годы. Генрих замечтался и ушел в себя.

Ему вдруг вспомнился сводный брат. Рассказывая о себе товарищам, он ни разу не упоминал о нем. Брат, в отличие от Генриха, был наполовину немцем — по матери. И, сколько Генрих его помнил, всегда был настроен очень патриотически. Обрушившиеся на евреев гонения его ничуть не изменили. Он всеми силами пытался доказывать окружающим его немцам, что он такой же, как они. Если бы он мог пустить себе кровь и избавиться тем самым от своей еврейской половины, он, не колеблясь, сделал бы это. Как «мишлинге» — метиса, полуеврея, его не хотели призывать в армию, но он добился своего. В 43-м на фронт гребли всех и кривых и косых и «мишлинге». Брат писал, что с радостью сложит голову за фюрера и фатерланд. Его мечта сбылась — весной 45-го он погиб на подступах к Берлину. Письма перестали приходить. Генрих терялся в догадках, пока однажды не получил открытку от матери брата. Несколько скупых строчек сообщили ему, что он остался один. Это произошло почти сразу же после того, как умер Макси и стало последней каплей, последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду. Генрих сорвался.

Это произошло за обедом. В тот раз дядя был дома и Генриха посадили за общий стол. Все было как обычно. Генрих доедал пирожное и ждал, пока встанет дядя, чтобы выскользнуть из-за стола и вернуться в свою каморку. В этот момент его кузен отпустил какую-то шутку насчет кошек. Причем, возвращаясь в памяти к этому случаю, Генрих с опозданием понял, что шутка не была адресована ему. Младшая сестренка капризничала и кузен решил ее утихомирить, сказав что-то вроде: «кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест».

В других обстоятельствах Генрих пропустил бы это мимо ушей. Но раздавленный смертью матери и брата и убийством кота, он стал не вполне адекватен.

— Так это ты, это ты убил Макси! — сжав кулаки, вскочил Генрих.

— Что? Да пошел ты знаешь куда, недоносок! — брат не полез за словом в карман.

— Так, а ну прекратили оба! — стукнул ладонью по столу дядя. Но было поздно: все горе, все раздражение и озлобленность на весь мир, что скопились в душе Генриха, выплеснулись наружу. Отброшенный стул с грохотом ударился об пол и дядя непроизвольно скосил туда глаза, а когда перевел их назад, то увидел, что его племянник, распластавшись на столе, вцепился в горло его сына. С грохотом летела на пол посуда. Страшно завывая, Генрих ногтями рвал лицо и одежду кузена. Прислуга от этого воя выронила поднос с грязной посудой и убежала на кухню, а дядя остолбенел. Когда он опомнился и кое-как разнял дерущихся, его взгляду предстало окровавленное лицо сына, с которого лоскутами свисала кожа. С кухни прибежал садовник, с его помощью дядя сумел скрутить порывавшегося закончить начатое Генриха.

Срочно вызванному врачу пришлось в буквальном смысле сшивать кузену лицо. Генриха заперли в каморке. Сквозь неплотно пригнанную дверь, он слышал истеричный крик дядиной жены: «Звереныш! Чтобы ноги его не было… Посадить в тюрьму… Выбирай, или он, или я!»

Чем закончился спор дяди с женой, он так никогда и не узнал. Ночью, когда весь дом уже спал, Генрих отодвинул засов столовым ножом и тихо выскользнул из каморки. Весь долгий день он пролежал на кровати и безумный водоворот отчаянных мыслей к вечеру успокоился, вылившись в холодную решимость уходить.

Генрих осторожно прокрался к дяде в кабинет. Прожив в доме несколько лет, он отлично знал, где что лежит. Из ящика стола он извлек ключ, открыл спрятанный за картиной сейф и забрал оттуда всю имевшуюся наличность. С полки забрал дядины часы — золотой «Бреге».

Спустившись вниз, Генрих торопливо оделся и подошел к двери. Сначала он хотел просто уйти, но что-то словно толкнуло его изнутри, и он вернулся. Гостиная тонула в темноте, освещаемая отсветами пламени из камина. Генрих подошел к камину, протянул к огню ладони, задумчиво пошевелил пальцами. Протянул руку к поленнице, взял полено и положил в огонь.

Дождавшись, пока полено займется, Генрих вытащил его из огня и пошел по гостиной, водя поленом по шторам, диванам, полкам с книгами. Побежали языки пламени, заклубился дым. Генрих бросил горящее полено на ковер — тот тоже занялся и вышел за дверь. До ближайшей железнодорожной станции было пятнадцать километров. Генрих прошел их, ни разу не присев и успел на первый поезд до границы.

Громкое «бум» вырвало Генриха из задумчивого состояния. Над ночными предгорьями повисла гробовая тишина. Все живое прислушивалось, ожидая продолжения. И оно последовало — «бум», «бум», «бум».

— Что это? — занервничали солдаты. Взвод остановился, прислушиваясь к доносившимся с севера взрывам. Земля чуть заметно содрогалась под ногами у застывших, как изваяния, солдат.

— Это ребята из «Александрони» занялись фортом, — повысив голос, сказал Цви. — Вперед, не задерживаем, у нас своя задача.

За холмом — высотой 314, разгорелся нешуточный бой. В частую скороговорку винтовок вплетались стаккато пулеметных очередей. Один за другим рвались снаряды. Винтовочные выстрелы раздались и на самой высоте.

— Ускорить темп, быстрее!!! — закричал командир роты. Цепочка сломалась, взвода перемешались, рота плотной группой рванула вперед. Ни о какой скрытности передвижения речь уже не шла.

В ту ночь подполковник Иорданского Арабского Легиона Хабис аль-Маджали спал вполглаза. Предупрежденный разведчиками о том, что евреи накапливают войска в районе Хульды, он понимал, что нападение на Латрун это вопрос дней или даже часов. После того, как еврейские отряды заняли деревню Бейт-Махсир, форт Латрун остался единственным укреплением, блокирующим дорогу на Иерусалим. Стоило евреям ударить одновременно, от Хульды с востока и от Бейт-Махсир с запада, и оказавшийся между молотом и наковальней Бейт-Сусин пришлось бы оставить. От Бейт-Махсир до Бейт-Сусин было каких-то семь-восемь километров. Затем настала бы очередь Дир-Аюб.[13 - Вопрос, почему это не было сделано, остается открытым. Части бригады «Арэль» заняли Бейт-Махсир еще 11 мая. От Бейт-Махсир до Бейт-Сусин примерно столько же, сколько от того места, откуда началось наступление на Латрун. Ударь «Арэль» навстречу и арабам пришлось бы оставить Бейт-Сусин. Как это и произошло во время второй попытки овладеть Латруном.] Именно поэтому он разместил в Бейт-Сусин батальон ополченцев, усиленный ротой бедуинских стрелков — своей личной гвардии. Остальные — Четвертый полк Легиона и добровольцы, укрепились вокруг форта, в аль-Латрун и на высотах вокруг Дир-Аюб. Даже потеряв Бейт-Сусин, арабы все равно могли бы держать дорогу под контролем.

Здраво оценивая свои силы, подполковник вызвал по радио подкрепления. Второй полк под командованием майора Джеффри Локетта вышел из Рамаллы и был на полпути к Латруну.

Разбуженный среди ночи посыльным, подполковник поднялся на башню форта. Там уже ждал его заместитель.

— Вон там, господин полковник, — заместитель показал рукой на юго-запад и протянул полковнику бинокль. — Идут к Аль-Латрун.

— Ничего не вижу, — проворчал подполковник. В этот момент на темном склоне высоты 314 что-то блеснуло в лунном свете. Полковник скорее почувствовал, чем увидел движение.

Подполковник отнял от глаз бинокль и сказал, глянув на часы:

— Скоро рассвет. Если они хотели воспользоваться темнотой, то просчитались. Взойдет солнце и они будут у нас, как на ладони, — он отдал бинокль и приказал: — Буди людей, занимайте позиции. Только тихо, не спугните! Огонь открывать только по моей команде!

— Есть, — сказал заместитель и побежал вниз. Подполковник спустился на командный пункт, поднял трубку полевого телефона и несколько раз крутанул ручку. Практически сразу на другом конце ответили — там тоже никто не спал.

— Слушаю вас, господин полковник! — раздался в трубке бодрый голос командира батареи новеньких британских 25-фунтовок, расположенной за Дир-Аюб.

Командир роты торопился не зря. Согласно плану, рота должна была занять Бейт-Сусин еще в темноте. Предполагалось, что деревня покинута жителями и проблем не будет. Задержка с выходом спутала все карты.

— Стойте! — крикнул Саша, увидев, что рота превратилась в стадо. Он догнал командира роты и рванул того за плечо. — Стойте! Нельзя так нестись! Надо рассредоточиться, развернуться в цепи, повзводно! Иначе один снаряд и будет братская могила!

— Всем стоять, — командир роты соображал быстро. — Разобраться по взводам, построиться в цепи!

Командиры взводов забегали, собирая своих.

— Плохо дело, — сказа Саше вполголоса командир роты. — Это не наша артиллерия бьет. Что думаешь, фронтовик?

Разрывы снарядов следовали один за другим. Два еврейских «наполеончика» просто не могли обеспечить такого темпа стрельбы. Скрытая за холмами арабская батарея перенесла огонь на высоту 314 и снаряды стали рваться совсем рядом с наступающей на Бейт-Сусин ротой.

— Надо уйти с открытой местности, — предложил Саша. — И быстрее, пока не взошло солнце.

За горами, на востоке, небо светлело, предвещая скорый рассвет.

— Тогда вперед, — закричал командир роты. — Слушай мою команду! Вперед, только вперед! Останемся в низине, нам крышка!

Цепи ускоренным шагом двинулись вперед. Снаряды рвались совсем рядом, и каждый хотел как можно быстрее убраться с этого места. Но каменные осыпи и густые заросли затрудняли продвижение. Светлая полоска на горизонте стала шире, первые лучи солнца осветили вершины холмов. Восходы в этих широтах столь же стремительны, как закаты. Пылающий багровый диск выплывал из-за гор так быстро, что движение можно было видеть невооруженным взглядом. Сжимая во внезапно вспотевших ладонях винтовку, Генрих шел вместе со всеми вперед. Длинный, протянувшийся с севера на юг холм — высота 314, остался позади. За ним, слева от идущих, угадывались в туманной дымке дома — деревня аль-Латрун. Оттуда доносилась частая стрельба. Бившее в глаза солнце мешало как следует разглядеть находящуюся впереди деревню Бейт-Сусин. Прикрывая глаза ладонью, Генрих видел, как с каждым шагом становится все ближе и ближе склон холма с кубиками домов.

— Быстрее! Быстрее! — торопил командир роты. Он отлично понимал, что на открытой местности рота подвергается опасности быть расстрелянной с господствующих высот. К несчастью для наступающих, это отлично понимали и арабы. Когда до холма оставалось каких-то полкилометра, на склоне и в домах засверкали вспышки выстрелов. Застрочили пулеметы. Пули защелкали по камням, полетела в стороны скашиваемая трава.

— Аааа! — раздался крик позади Генриха. Он обернулся и увидел, как падает с окровавленной головой кто-то из второго взвода.

Цепи сломались, люди побежали назад. Генрих, не помня себя, выронил винтовку и сел, закрыв голову руками. Ему еще никогда в жизни не было так страшно. Он внезапно осознал, что каждая из свистящих вокруг пуль может вот так запросто оборвать и его жизнь.

— Всем стоять! Стоять, я сказал! — раздался крик командира роты. Совсем рядом послышались выстрелы. Раздался громкий мат, Генрих по голосу узнал Сашу.

— Не бежать! Обгадились, так вас и разэтак! — кричал Саша, перемежая приказы руганью. Как ни странно, это подействовало. Генрих немного успокоился, подобрал винтовку, но вставать не спешил.

Рота залегла. Густая трава и рельеф местности укрывал евреев от арабских стрелков, но перемещаться они могли только ползком. Цви, Саша и командиры второго и третьего взводов подползли к командиру роты.

— Половина моих людей сбежала, — доложил командир третьего взвода.

— А что у вас? — спросил командир у остальных.

— Мои все здесь, — сказал Цви.

— Мои тоже, есть раненые, — отозвался командир второго взвода.

— Что скажешь, фронтовик? — командир перевел взгляд на Сашу. — Ты был прав, зря мы разведку не выслали. Их там дохрена, да еще с артиллерией.

— Надо отходить, — сказал Саша. — Мы в низине, на открытой местности. Они нас либо из пушек расстреляют, либо окружат пехотой.

— Мы не можем отойти без приказа, — отрубил командир. — Еще варианты есть? Давай, не строй из себя целку. Что твой опыт говорит?

— Надо взять эту деревню, — предложил Саша. Все внутри него восставало против того, что он говорил, но дисциплина взяла верх над разумом. Он слишком долго был солдатом и не из последних. В боевой обстановке включились давно позабытые навыки и схемы поведения. Приказ командира заменил здравый смысл. — До нее тут метров пятьсот, добежим, возьмем на штык. А дальше пусть командование думает. Шанс есть, только надо в темпе. Подсуетимся, прикуп будет наш…

— Так и поступим, — решил командир роты. — По свистку поднимайте людей в атаку. Ну, что смотрите? Давайте, вперед…!

Солнце поднималось все выше. Стало теплее. Цви прополз вдоль цепи, объясняя, что делать.

— Так они же стреляют, — пробормотал Генрих, услышав про скорую атаку.

— А ты думал, они тебе пряников дадут? — сказал ползущий следом за Цви Саша. — А у тебя в руках что, хлопушка?

— Так не видно же ничего, — растерялся Генрих. — Куда стрелять?

— Там увидишь, — туманно объяснил Саша. — Держись рядом со мной, не отставай? Понял?

Генрих кивнул и почувствовал, как по лбу потекли капли пота. Он лежал, сжимая винтовку, и ждал сигнала к атаке.

Свисток и взвод, как один человек, встал и побежал вперед. Генрих бежал вместе со всеми и кровь стучала в ушах: вперед! Арабы открыли огонь, и ему казалось, что он бежит прямо на пули. Он почти ничего не видел, ослепленный бьющими в лицо лучами солнца. Парадоксально, но он перестал бояться. Он чувствовал прилив энергии, веселая ярость толкала его вперед. Вокруг свистели пули, кто-то падал, крича от нестерпимой боли, но Генрих не обращал внимания, он бежал вперед. Потом от солнца откололся кусок и ударил его по голове. Тут же стало темно, как будто кто-то выключил свет, а вместе с ним и весь мир.

Генрих упал и не видел, как переломившись в поясе, оседает на землю бывший капо. Как в огненном разрыве снаряда без следа исчезает Давид. Не видел, как останавливается, точно наткнувшись на пулеметную очередь, Мозес.

Первым, что услышал Генрих очнувшись, была музыка. Скрипка играла знакомую мелодию. На мгновение ему показалось, что ему все привиделось и он по-прежнему на пароходе. Сильно болела голова, в ушах звенело. Он открыл глаза и увидел небо.

— Лежи, — на грудь Генриха легла ладонь, по голосу он узнал Сашу.

— Что… Что со мной случилось? Где я? — Генрих оттолкнул ладонь и попытался встать. Саша резко дернул его вниз и зашипел:

— Не вставай, пристрелят!

В голове у Генриха точно бомба взорвалась. Он рухнул на колени и скрючился, ощупывая голову. Голова была чем-то обмотана.

— Это бинты, не трогай, — раздался голос Саши. — Тебе повезло — пуля пробила каску и прошла по касательной. Так что ты легко отделался, кожу порвало и все.

Генрих огляделся и понял, что ему ничего не привиделось. Вокруг была все та же заросшая кустами низина. Рядом, привалившись спиной к вертикально уходящему вверх скалистому откосу, сидел Цви. Со всех сторон слышалась стрельба. Неподалеку, в траве, кто-то стонал.

— Где мы? — прохрипел Генрих.

— В заднице, — сплюнул Саша. Мрачно глянул на Генриха и объяснил: — Разделали они нас под орех.

В двух словах он объяснил Генриху ситуацию. Огонь арабов оказался неожиданно сильным. Поднявшись в атаку, рота сразу потеряла несколько человек. Потом со стороны деревни заработали пулеметы, выкосив не меньше десяти человек. А когда до арабских позиций оставалось каких-то сто метров, роту накрыла артиллерия. Атака захлебнулась. Бежавший впереди Саша оттащил упавшего Генриха назад, за скальный выступ, в мертвую зону, недоступную для арабских стрелков. Туда же ползком пробрался Цви.

— А где остальные? Где Мозес, Давид? — упавшим голосом спросил Генрих.

— Убило, — просто сказал Саша. — Похоже, что из всего взвода только мы и остались. Еще там раненые лежат, но где и сколько, не знаю. И второго взвода половина тоже легла. Остальные, кто жив, вон там залегли, — он махнул рукой назад. — Метров триста отсюда. Мы ближе всех к арабам.

— Но… нет, этого не может быть, — замотал головой Генрих, отчего перед глазами поплыли круги. — Ты меня разыгрываешь. Не может быть, чтобы все погибли. Я же слышал музыку, Давид играл!

— Какую музыку? — спросил Саша.

— Ну как на пароходе…

— Похоже, у тебя контузия, — нахмурился Саша. — Давида в самом начале атаки убило. Мозес тут рядом лежит. И капо этого никчемного убило и придурка, что все время мылся. Одни снарядом накрыло…

Генрих никак не мог поверить в реальность происходящего. Его мутило, кружилась голова. Он обежал взглядом окрестности и посмотрел на Цви.

— Что… Что же дальше?

— Вот! Правильный вопрос задает пацан, — невесело усмехнулся Саша. — Что будем делать, командир?

Цви не отвечал, уставившись невидящим взглядом куда-то поверх Сашиного плеча. Раздался свист, Саша крикнул: «Ложись!» и бросился на землю ничком. Генрих последовал его примеру. Снаряд взорвался совсем рядом, осыпав их комьями земли. Отряхнувшись, Саша взглянул на Цви и увидел, что тот сидит в той же позе, что и до взрыва.

— Командир! Надо уходить! — Саша встряхнул Цви.

— Нельзя уходить, — безжизненным голосом сказал Цви. — Приказа не было. И потом, как ты уйдешь? Местность открытая, сверху все простреливается. И трех шагов не пройдем. Надо ждать подкреплений. Наши нас не бросят.

— Какие, к свиньям, наши? Артиллерия только арабская, нашей не видно, ни слышно. Бронебатальон где? Артподдержка где? Наполеончики, мать вашу так! — Саша почти кричал.

— Если хочешь, иди, — махнул рукой Цви. — Разрешаю…

Цви был прав и Саша это понимал. Прямо над ними, на господствующей высоте, сидело не меньше сотни арабов с винтовками и хуже того — с пулеметами. С того места где они находилось, было видно где залегли остатки роты «бет» и рота «гимель», не продвинувшаяся к Дир-Аюб. Сверху по ним стреляли арабские стрелки, со стороны аль-Латрун бил тяжелый пулемет. Прямо на дорогу выехал какой-то броневик и поливал вжимавшихся в землю евреев очередями. Вдобавок ко всему, низину закидывала снарядами и минами арабская артиллерия. Не в том темпе, что в начале боя — это был скорее беспокоящий огонь, но все равно достаточно часто. Евреи отстреливались, но было ясно, что редкие неприцельные выстрелы вряд ли заставят арабов покинуть позиции. На высоте 314 не было видно никакого движения.

Потянулись минуты. Они все так же сидели в тени скального выступа. По мере того, как солнце поднималось все выше, тень становилась все короче. Стало жарко. Лежащие в густой траве раненые на разных языках просили пить.

— Я не могу это слышать, — заскулил Цви, раскачиваясь из стороны в сторону. — Не могу! Дай мне свою фляжку!

— Не дури, командир! — Саша попытался урезонить Цви.

— Дай, я сказал! Я так решил! — Цви сорвался на крик.

— Ладно, — Саша пожал плечами и протянул фляжку.

Цви схватил фляжку, и, скинув пробковый шлем, пополз вдоль откоса, туда, откуда раздавались жалобные стоны, перемежавшиеся мольбой на немецком: «Воды!». Арабы заметили движение, огонь усилился. Пули щелкали по камням совсем рядом.

— Зачем ты его отпустил? — спросил Генрих, недоумевая. — Его же убьют!

— Да и хрен с ним! — скривился Саша. — Ты посмотри вокруг, ведь они же нас на пулеметы послали, стратеги хреновы! Так что пусть идет, подохнет — поделом ему!

Вместо ответа Генрих согнулся в приступе рвоты. Выдав все, что было в желудке, он отполз к скальной стенке и забился в щель между валунами. Саша сел рядом, положив на колени винтовку.

Цви не было довольно долго. Саша уже думал, что его убили. Генрих наблюдал за ползающими по камню муравьями. Растянувшись цепочкой, те деловито таскали какие-то кусочки. Война людей их не касалась. Генрих отрешенно подумал, что совсем скоро они, может быть, будут таскать куски его гниющей плоти. Саша достал сигареты и с наслаждением закурил, вызывав у Генриха священный трепет своим безмятежным видом. Впрочем, Сашина безмятежность была напускной. Все это время он лихорадочно думал, как ему выбраться из этой ситуации и как сохранить жизнь Генриху. Мысли о том, что полег весь взвод, он старательно гнал. От таких мыслей недолго и раскиснуть — Саша знал это по опыту. А раскиснуть в такой ситуации это верная смерть.

Наконец, заросли раздвинулись и выполз Цви.

— Там… Раненых просто дохрена, — выдохнул он, оказавшись в относительной безопасности за выступом. — Убитых полно.

— Привыкай, — усмехнулся Саша. — То ли еще будет.

— Ничего не будет, — сказал бледный, как смерть, Цви и потерял сознание. На животе у него, с правой стороны, расплывалось пятно крови.

— Етить-колотить! — Саша наклонился над Цви и рванул рубашку — только пуговицы полетели. Из дырки в животе толчками текла кровь.

— Что с ним? — вышел из ступора Генрих.

— Ранение в живот, — процедил Саша, снимая пиджак. Подсунув свернутый пиджак под голову Цви, он достал из кармана индивидуальный пакет и принялся перевязывать. Цви пришел в себя, но ничего не сказал, лежал молча, только изредка сквозь плотно сжатые зубы прорывалось шипение.

— Посади меня, — попросил Цви, когда Саша закончил перевязывать. Бинты на глазах пропитывались кровью.

— Идти сможешь? — спросил Саша, помогая Цви сесть.

— Не знаю. Болит… — прошипел Цви.

— Придется смочь, иначе мы тебя тут оставим, — прищурился Саша. — И не сверли меня так глазами, дырку протрешь! Я вас двоих унести не смогу.

— Который час? — спросил Цви. Свои часы он разбил, ползая по камням.

— Десять, — ответил Саша, глянув на «Бреге».

Приближался полдень, тень от выступа съежилась, превратившись в узкую полоску. Было очень жарко, в низине почти не было ветра. Над раскаленными камнями дрожал воздух. Повязка на голове Генриха набрякла от пота. Арабская батарея замолчала, винтовочный огонь пошел на убыль.

— Надо уходить, так что готовьтесь, — предупредил Саша, утирая со лба пот. — Если они там секут расклад, то скоро пойдут в атаку. Я бы на их месте давно пошел. Они слишком долго раскачиваются, немцы бы от нас уже мокрого места не оставили.

— Они подкреплений ждут, — просипел Цви. — Вчера вечером наши наблюдатели засекли колонну и сообщили по радио. Скоро их тут будет еще больше.

— Да куда уж больше, — проворчал Саша. — И так за гланды…

— Там что-то происходит, — Генрих заметил движение на высоте 314 и в низине.

— Похоже, что наши уходят, — всмотревшись, прокомментировал Саша.

— Как уходят? А раненые? — вскинулся Цви.

У подножия высоты 314 показались солдаты. Они открыли огонь по арабам. Судя по звуку, там было по меньшей мере два пулемета. Арабы отвечали. Воспользовавшись тем, что арабских стрелков отвлекли, залегшие в низине роты начали отход к расположенной в полутора километрах западнее деревне.

— Отход организованный, — отметил Саша. — «Александрони» прикрывают наших и все отходят на эту деревню, как ее…

— Бейт-Джиз, — прохрипел Цви. — А как же раненые?

— Все, сейчас или никогда! — Саша проигнорировал реплику Цви. — Давайте, вставайте! Бери свой винтарь, пацан. Помоги командиру подняться.

Генрих повесил винтовку на плечо и помог Цви встать. Цви шатался, наваливаясь на Генриха. У того подгибались колени.

— Значит так, слушай меня внимательно! — глядя Генриху в глаза, стал объяснять Саша. — Идете все время на запад. За той деревней место, где остались грузовики. Там наши, они вам помогут. Не останавливайся, что бы ни случилось. И не вздумай бросить командира!

— А ты, что будет с тобой? — у Генриха задрожали губы при мысли, что он останется один. Командира он в расчет не брал.

— Я вас прикрою, потом догоню, — терпеливо, как маленькому ребенку, сказал Саша.

— Я тебя не брошу, — уперся Генрих.

— Все, без разговоров, пацан! Делай, что велено. Вперед! — рявкнул Саша.

Генрих не сдвинулся с места. Он вдруг снова услышал музыку. Печальные ноты смертельного танго пронизывали каждую клеточку его тела. Он посмотрел в небо и ему почудилось, что оттуда на него смотрит мама.

Жестокая пощечина вернула Генриха на землю. Саша что-то кричал ему в лицо, но Генрих не слышал, он тупо смотрел на открывающийся и закрывающийся Сашин рот.

— Прощай, Саша, — сказал Генрих, выпрямился и медленно пошел, придерживая Цви. Тот еле переставлял ноги и двигались они черепашьим шагом. Вокруг разлетались в стороны срезанные пулями ветки кустов и каменная крошка. Но Генрих ничего не слышал. В голове у него играла музыка и эта музыка увлекала его все дальше от скального выступа. Когда музыка стихла и вернулись нормальные звуки, Генрих оглянулся, но Саши не увидел.

— Раненых… бросили… — как заведенный, повторял Цви.

— Шагай! — хрипел Генрих, делая очередной шаг. У него кружилась голова, отчаянно хотелось пить, и он не заглядывал в будущее дальше, чем на шаг. Шаг, еще один и еще. Мир расплывался перед глазами и снова становился четким, чтобы пропасть через мгновение. Далекие дома Бейт-джиз становились все ближе. Генрих не знал, сколько времени прошло, времени не существовало. Шаг, еще шаг, поправить сползающую руку теряющего сознание Цви, вдохнуть и сделать еще шаг.

— Брось, — просил Цви, наваливаясь всей тяжестью на Генриха.

— Шагай, твою мать! — рычал Генрих хриплым шепотом и Цви подчинялся.

Увидев, что Генрих не реагирует, Саша испугался, что придется бросить Цви и вытаскивать одного Генриха. Когда тот попрощался и пошел прочь, волоча на себе полубесчувственного командира, у Саши точно гора упала с плеч. Уходящий заметили, сверху тут же раздалось несколько выстрелов.

— Получите, фрицы! — заорал Саша, выпрыгнул на открытое место и выстрелил в сторону арабских позиций. Он пожалел, что у него не пистолет-пулемет, хотя бы наподобие того же «Стэна». Одинокий винтовочный выстрел прозвучал жалко. Саша передернул затвор и выстрелил еще раз. Потом бросился на землю, отполз в сторону, извиваясь среди камней как ящерица, приподнялся и выстрелил еще раз. Его перемещения не остались незамеченными. Арабские стрелки перенесли огонь на него. Саша снова отполз. На этот раз он не стал привлекать внимания. Осторожно высунувшись из-за камня, он стал шарить взглядом по склону. Арабы не заметили Сашин маневр — он высунулся не над камнем, а сбоку, да еще за кустом. Это дало ему несколько секунд на то, чтобы спокойно прицелиться. Он поймал в прицел ближайшего араба. Спрятавшись за камнями, тот выпускал пулю за пулей в сторону уходящих Генриха с Цви. Тщательно прицелившись, Саша спустил курок. Выстрел выбил каменную крошку из камня рядом с головой араба. Выругавшись, Саша передернул затвор и снова прицелился. Араб, поначалу спрятавшийся, видимо. Решил что выстрел был случайным. И снова показался на прежнем месте. Саша взял поправку и выстрелил. Плеснув из затылка красным, араб повадился назад.

Вот теперь его заметили. Вокруг засвистели пули, сверху заработал пулемет, разнося кусты над головой съежившегося Саши. Когда стрельба чуть стихла, он бросился в сторону, перекатился и упал в небольшую ложбинку. Стекавшие с холма дожди проделали небольшое, заросшее со всех сторон русло. Положив винтовку на живот, Саша пополз ногами вперед. В просвет между листьями он увидел низину и две фигуры вдали, призрачные в дрожащем горячем воздухе. Цви и Генрих уже порядочно удалились от арабских позиций. На таком расстоянии их могли подстрелить только случайно.

— Давай, пацан, — Саша пожелал Генриху удачи. Еще перед выходом он дал себе слово, что спасет Генриха во что бы то ни стало. Ему почему-то показалось важным, чтобы пацан выжил.

От спасения Сашу отделяли считанные метры. Он дополз до конца промоины, развернулся и пополз на животе, скрываясь за камнями. Арабы его потеряли. Пули щелкали по камням где-то в стороне. Арабские позиции понемногу отдалялись. Саша воспрянул духом: он хоть и полз не в том направлении, куда ушли Генрих с Цви, но главное, что в сторону от арабов.

Когда он уже собирался встать и продолжит путь стоя, как и положено человеку прямоходящему, рядом раздался взрыв. Снаряд то был, или мина, Саша не понял. Свиста приближающейся смерти он не услышал. Просто рядом вдруг полыхнуло, страшная сила подбросила его в воздух, опрокинула и Саша головой вперед съехал в заросли густой травы на дне небольшого углубления. Последний дождь был две недели назад, но земля была еще мокрой. Сашина правая рука попала в грязь. Он поднес ее к глазам, с трудом поднял левую руку и автоматическим движением убрал налипшие на часы комочки грязи. Часы показывали без пяти час.

— Хо…ро…шо, — с трудом выговорил Саша и зашелся в приступе кашля. Больно не было, он вообще ничего не чувствовал. Угасающее сознание отметило, что рот наполняется кровью, но Сашу это не взволновало. Рука упала. Саша лежал на спине и смотрел в ярко-голубое небо, обрамленное зеленой травой.

Сделав очередной шаг, Генрих заметил, что каменные осыпи под ногами сменила грунтовая дорога, не очень широкая, но ровная. Оглянувшись вокруг, он увидел дома. Они дошли до деревни. Оставалось пройти еще два километра. Генрих почувствовал, что его покидают силы. Два километра? Он и двести метров не пройдет, подумалось Генриху, но он все равно сделал шаг вперед, за ним еще и еще. Впереди зашумел мотор, послышался скрип тормозов. Из окружающего Генриха тумана показалась человеческая фигура. Человек что-то спросил, но Генрих не ответил. Он даже не услышал вопрос. Ноги подкосились, и Генрих повалился на бок, а на него упал обессиленный Цви.

Того, как их с Цви грузили в бронированный автобус, Генрих уже не увидел. Второй раз за этот день он потерял сознание.

— Ну что разлегся, вставай, — Саша услышал странно знакомый голос и открыл глаза. Над ним кто-то стоял, заслоняя солнце.

— Михалыч? — удивленно спросил Саша и вскочил на ноги.

— Он самый, — улыбнулся стоявший перед Сашей Михалыч. — Пойдем, нас ждут.

Михалыч стоял, широко расставив обе ноги и улыбался, глядя на Сашу. Он был одет в потрепанную, но чистую гимнастерку, на которой ярко сверкала медаль «За отвагу». Солнце сверкало на носках хромовых сапог.

— Ты… Твои ноги, — удивленно сказал Саша. — Значит, ты…

— Ты тоже, — улыбнулся Михалыч.

Саша посмотрел вниз и не удивился, обнаружив там свое бездыханное тело.

— Я тоже… — задумчиво сказал Саша и посмотрел на Михалыча.

— Нас ждут, — повторил тот, повернулся и пошел прочь. Его фигура точно светилась изнутри.

— Знаешь, ты был прав… — Саша догнал Михалыча и они пошли рядом. Саша размахивал руками, что-то горячо втолковывая Михалычу. Две фигуры растворились в солнечном свете. Цикады вокруг мертвого тела осмелели и снова завели свое вечное «ри-ри-ри». Жизнь продолжалась.




Необходимое послесловие


Все вышенаписанное не претендует на какую-либо историческую достоверность. Некоторые названия изменены, некоторые имена, фамилии и названия частей опущены, чтобы не создавать даже иллюзию историчности. Все это авторские фантазии и не более.




Историческая справка


24-25 мая 1948 года сводный отряд, состоящий из частей 7-й бригады и бригады «Александрони» предпринял неудачную попытку овладеть стратегически важным перекрестком у деревни Латрун. Этот бой вошел в историю, как «операция Бин-Нун (алеф)». Позднее было предпринято еще несколько столь же безрезультатных попыток овладеть Латруном. В этих боях еврейские отряды ориентировочно потеряли в общей сложности около 500 человек. Некоторые исследователи называют цифру в 2000. Об арабских потерях данных нет. Насколько этому можно верить, не мне судить. Учитывая, что с арабской стороны евреям противостоял Иорданский Арабский Легион, отлично обученный и вооруженный, под командованием опытных офицеров, можно предположить, что соотношение потерь не в пользу евреев.

Большинство исследователей сходится на том, что неудачи первого штурма были обусловлены отсутствием точных разведданных и критической недооценкой сил противника со стороны еврейского командования. Также не вызывает сомнений факт, что многие из участников как первого, так и второго штурма были необученными репатриантами, в буквальном смысле «только с корабля».




Приложения


Карта местности:




http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/5/50/Latroun_%2824_mai%29.png/800px-Latroun_%2824_mai%29.png




Наступление:




http://s3.drugiegoroda.ru/0/32/3173-Kastal-940x310.jpg




Вид на дорогу сверху с позиций у Дир-Аюб:




http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/d/dd/Bab_al_Wad.jpg/800px-Bab_al_Wad.jpg




Позиции Арабского Иорданского Легиона:




http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/0/01/View_from_Latrun.jpg/800px-View_from_Latrun.jpg


notes



Примечания





1


Презрительная кличка немецких евреев, от слова jacke — пиджак.




2


«Мозельманами» (мусульманами), в нацистских концлагерях называли доходяг.




3


«Хагана», «Эцель» — еврейские боевые организации. «Хагана» (Защита, Оборона), что-то вроде милиции, где большинство были левые социалисты под руководством «Мапай» — Израильской Рабочей Партии. «Эцель» (Иргун Цваи Леуми, Национальная Боевая Организация) скорее ближе к немецкому «Фрайкору», правые. С «Хаганой» отношения натянутые, в июле 1948 дошло до прямых столкновений, с убитыми и ранеными. Интересующимся вопросом — гуглить «расстрел Альталены».




4


«Гахаль» (Гиюс Хуц Ла-Арец, «иностранный призыв»), так называли вербовку евреев в странах Европы. «Махаль» (Митнадвей Хуц Ла-Арец, «иностранные добровольцы»), практически тоже самое, только среди добровольцев, в отличие от «Гахаль», чаще всего были военные профессионалы, не обязательно евреи.




5


Мерказ клита (центр приема) (ивр.) — центр временного размещения новоприбывших.




6


Репатрианты.




7


Название вымышленное.




8


Мефакед хулия (ивр.) командир звена.




9


В описываемый период в ходу было арабское название — Баб аль-Вад, евреи произносили это как Баб эль-Вад.




10


Аба — бедуинский халат из верблюжей шерсти. Куфия — клетчатый головной платок, сейчас известный как «арафатка».




11


Ихие беседер (ивр.), «все будет хорошо», аналог русского «авось».




12


«Наполеончик» — французская горная пушка калибра 65 мм, образца 1906 года. «Давидка» — миномет кустарного производства.




13


Вопрос, почему это не было сделано, остается открытым. Части бригады «Арэль» заняли Бейт-Махсир еще 11 мая. От Бейт-Махсир до Бейт-Сусин примерно столько же, сколько от того места, откуда началось наступление на Латрун. Ударь «Арэль» навстречу и арабам пришлось бы оставить Бейт-Сусин. Как это и произошло во время второй попытки овладеть Латруном.