Русская судьба : Записки члена НТС о Гражданской и Второй мировой войне
Павел Васильевич Жадан








Книга «Русская судьба: Записки члена НТС о Гражданской и Второй мировой войне.» впервые была издана издательством «Посев» в Нью-Йорке в 1989 году. Это мемуары Павла Васильевича Жадана (1901–1975), последнего Георгиевского кавалера (награжден за бои в Северной Таврии), эмигранта и активного члена НТС, отправившегося из эмиграции в Россию для создания «третьей силы» и «независимого свободного русского государства». НТС — Народно Трудовой Союз. Жадан вспоминает жизнь на хуторах Ставропольщины до революции, описывает события Гражданской войны, очевидцем которых он был, время немецкой оккупации в 1941-44 годах и жизнь русской эмиграции в Германии в послевоенные годы. Его книга — интересное и убедительное свидетельство рядового участника трагической судьбы русской истории и русского рассеяния XX века.







Павел Васильевич Жадан

РУССКАЯ СУДЬБА

Записки члена НТС о Гражданской и Второй мировой войне


Моей горячо любимой жене Лидочке.






ПРЕДИСЛОВИЕ











Предлагаемую вниманию читателя- книгу, которую мой покойный муж Павел Васильевич Жадан (1901–1975) первоначально озаглавил «Настоящая история жизни обыкновенного человека», он посвятил «моей горячо любимой жене Лидочке».

Продолжительная сердечная болезнь и смерть не дали ему довести работу до конца. Ненаписанными остались главы про Галлиполи, про Югославию, про США. Жена Лидочка появилась в Югославии, и, если Павлу Васильевичу не удалось написать о ней, как он хотел, то я хотела бы написать коротко о первом впечатлении, произведенном на меня Павлом Васильевичем.

Воспитанница Донского Мариинского Института благородных девиц, в 1920 году ребенком я выехала из России с институтом. Взращенная в идеалах русской культуры и наслышавшаяся об ужасах Гражданской войны и героизме Добровольческой армии, я мечтала встретить русского героя. По окончании института я поступила в Белградский университет и познакомилась с Павлом Васильевичем. Вскоре он сделал мне предложение. Я согласилась. Через несколько дней он пришел навестить меня в студенческое общежитие и дал прочесть свой послужной список. Первое, что мне бросилось в глаза «из крестьян». Я была поражена, я никогда не могла себе представить, чтобы крестьянин мог сидеть рядом со мной. Потом я взглянула на него. Этот красавец, с благородно посаженной головой на богатырских плечах, это смуглое приветливое лицо с блестящими живыми глазами, белыми сверкающими зубами и буйно вьющимися волосами… Он походил скорее на Аполлона, чем на несчастного крестьянина в лаптях, и я подумала: «Ну, если у нас в России такие крестьяне, то ей не пропасть, а моя мамочка поймет и простит». Я стала внимательно читать послужной список и нашла там своего героя. Я узнала о подвигах 18-летнего русского мальчика, Павлика Жадана, который за храбрость, сообразительность и самоотверженность был отмечен начальством. Я прочла, как он вел вверенный ему конный дивизион в 160 шашек в атаку против численно превосходящих сил красных и тем спас дивизион и штаб и был награжден Георгиевским крестом. Так мой муж прошел через всю свою жизнь, стараясь, где бы он ни был, воплотить в жизнь идеалы России; таким он остался жить в моей памяти.

Лидия Владимировна Жадан

Галфпорт, Флорида, август 1988




ЧАСТЬ I

НА ХУТОРАХ ПОД СТАВРОПОЛЕМ





1. Детство в калмыцких степях


Ранней весной 1887 года, когда солнце засветило жарче и подсушило дороги, семья моего деда Ивана Ивановича Жадана выехала из села Козияра, под Мелитополем, Таврической губернии. На двух возах, запряженных каждый парой быков, ехали Иван Иванович с женой Марьей Ивановной и три их сына: Кузьма, Никита и Василий.

Путь предстоял длинный. Нужно было обогнуть Азовское море, пересечь Дон и, миновав северный Кавказ, выйти в калмыцкие степи, к Башанте. Только к началу лета путешественники добрались до места, намеченного для новой жизни. Небольшой поселок Башанта, где жили калмыки и русские, находился примерно в 20 верстах от селения Родыки, Ставропольской губернии. В нескольких верстах от этого поселка Иван Иванович Жадан взял в аренду хутор и около 2000 десятин земли, принадлежавших калмыку, князю Гахаеву.

Купили несколько сот тонкорунных овец и положили начало овцеводству. К 1905 году в хозяйстве Ивана Ивановича с сыновьями было уже 20 000 овец. Шерсть таких овец в то время очень выгодно продавалась на экспорт; главным образом, в западные страны. Занимались и земледелием: сеяли озимые, яровые и травы на корм скоту.

Семья постепенно разрослась. Старший сын Кузьма был женат и имел девять человек детей. Никита тоже женился и имел одного сына. Младший сын Василий женился на Вере Евсеевне Коваленко, родившейся в семье зажиточных крестьян, основателей Белой Глины на Северном Кавказе. В 1892 у них родилась Таня, в 1899 — Дарья, в 1901 — Павел (автор этих строк), в 1905 — Елизавета, в 1909 — Лариса и в 1910 — Александр. Кроме трех сыновей, у моего деда Ивана Ивановича было еще шесть замужних дочерей.

Я родился на Башанте, и мои первые воспоминания связаны с грабежами во время революции 1905 года. Хозяйство, которое наша семья арендовала, состояло из большого дома, с левой стороны которого была кухня. Примерно в 300 саженях от дома была конюшня, каретник и другие службы. Поодаль стоял большой красный амбар.

Однажды ночью летом 1905 года приехали на подводе человек двадцать, взломали двери этого амбара и вывезли, сколько могли, зерна. Еще раз ночью грабители запрягли пару наших лошадей в бричку, а других к ней привязали и угнали. Однако, кучер Иван тотчас разбудил нашу семью, и дядя Никита, папа и другие вскочили на оставшихся лошадей, догнали грабителей и отбили у них добычу.

Хорошо помню и первое посещение школы на Башанте. По-видимому, это было в 1906-07 годах. В те годы, в связи с быстрым экономическим подъемом России, строилось много новых школ. На Башанте тоже была построена школа, учениками которой были в большинстве калмыки. Признаюсь, я особенно ко грамоте не стремился. Часто заявлял, что болен, чтобы остаться дома. Это мне обычно удавалось: бабушка, которая меня очень любила, всегда меня защищала и брала к себе «на лечение».

Тем временем дела шли удачно, и наша семья приобрела несколько участков земли в разных местах Северного Кавказа. Это дало возможность продать в 1909 году большинство овец и переехать с арендованного участка на собственные. Кузьме Ивановичу досталось имение на Шангале, где он уже жил со своей семьей. Никита Иванович получил ближайший к Башанте участок на Битюке Шарап и около 700 десятин рядом с Кузьмой Ивановичем, на Шангале. Василий Иванович, мой отец, получил землю около Кисловодска на реке Сабле.

На своем участке на Шангале Никита Иванович построил новый хутор. Все здания были кирпичные: большой дом с кухней, на противоположной стороне двора конюшня, каретник и другие подсобные здания, связанные с домом телефоном.

Мы сначала переселились с Башанты на Битюк Шарап (что по-калмыцки значит «большая вошь»), на хутор, принадлежавший по разделу Никите Ивановичу. Переезд для нас, детей, был интересен тем, что перевозили и большой красный амбар. Мы удивлялись, как можно> было по узким дорогам и через речки тянуть такую махину. Мимо хутора, где мы временно поселились, проходила дорога, по обеим сторонам которой были раскинуты другие хутора тавричан. Прямо к имению Никиты Ивановича примыкала земля Василия Григорьевича Жадана, нашего родственника. Дальше, с другой стороны дороги, находился хутор Якова Борисовича Жадана, тоже родственника. Следующее большое имение с кирпичными постройками и новой вальцевой мельницей принадлежало Емельяну Архиповичу Кордубану. Мельница не только молола хлеб для местных жителей, но и вырабатывала электричество, которым снабжала ближайших соседей. Дальше располагались хозяйства Павла Архиповича и Иосифа Архиповича Кордубанов, также заново отстроенные кирпичными зданиями.

Вскоре наша семья переехала в имение, которое отец с 1910 по 1913 год арендовал у Архипа Андреевича Кордубана. Оно простиралось к северу от поселка Битюк Шарап, в котором жили выходцы из Таврической и Полтавской губернии. Это имение отличалось старинным домом с флигелем, за которым был фруктовый сад. Здесь мою сестру Дашу и меня учитель готовил к гимназии, здесь я начал таскать у отца и курить папиросы.

В 1910 году Даша и я поступили в гимназию в селе Петровском. Здание гимназии, большое и светлое, было заново отстроено.

Большой, учениками насаженный сад служил прекрасным местом для игр. Но, несмотря на все удобства для учения и развлечения, я невзлюбил занятия, и через год на экзамене из приготовительного в первый класс заявил преподавателям, что учиться не желаю. Помню, приехал рассерженный отец, забрал меня домой и пообещал, что теперь я буду дома пасти свиней.




2. Хозяйство на реке Кугульте


В десяти-пятнадцати верстах к югу от Битюка, на реке Кугульте, было большое хозяйство Бредихина, которое мой отец купил в 1913 году. Участок в 2000 десятин растянулся на шесть-семь верст по обе стороны реки. К востоку находились два больших хутора братьев Озеровых. К западу было несколько небольших хуторов, а за ними верстах в десяти начинался казенный лес.

С юга на север наш участок пересекала дорога. Южная и северная часть участка были самыми высокими; оттуда шел спуск в долину реки. Спад к реке с севера заканчивался холмиком, на котором было кладбище с белым памятником. Западная часть холма была прорезана оврагом, который расходился на три ветви. На склоне холма с северной стороны, примерно в 700 саженях от реки, стоял старинный большой дом, к которому примыкал флигель с длинным балконом. В этом флигеле была кухня и три больших комнаты, одна из которых служила столовой, где наша семья обыкновенно обедала. Дом был заново перестроен: проведен водопровод, сделана ванная комната. Водопровод шел из цистерны, куда стекала дождевая вода. К востоку от дома был фруктовый сад и баня, а к саду с севера примыкал виноградник, посаженный отцом в 1913 году. Позади флигеля был ледник, в который зимой привозили с реки большие глыбы льда и покрывали соломой. Здесь превосходно хранились продукты в течение всего лета и осени.

Перед домом был двор шириной в 150–200 сажен, на противоположной стороне которого стояло большое кирпичное здание. — В нем, со стороны реки, были мастерские и гараж, а со стороны двора несколько жилых комнат. Рядом стояло другое здание, где была кухня для рабочих и еще несколько спален. За ним находилась конюшня и другие подсобные помещения. Ближе к реке было здание, огороженное кирпичным забором — птичник, где сотнями разводились цыплята, гуси, индюшки. Проходя от птичника на запад вдоль реки, вы попадали в свинарник, а дальше был огород, выходивший почти к самой реке. Еще дальше на запад была кузница, за которой шла дорога на мост через Кугульту. У моста было кирпичное здание, предназначенное первоначально для мельницы. Отец его перестроил под элеватор, в который ссыпались пшеница, ячмень и другие зерновые. К востоку от элеватора было еще два кирпичных жилых дома. Следуя от них на восток и поднимаясь немного в гору, вы попадали обратно к конюшне, мастерским и главной усадьбе.

В этом хозяйстве мы прожили лишь с 1913 по конец 1918 года — но как много воспоминаний связано с этим временем, и как много было отцом сделано за эти пять лет!

Отец занимался овцеводством в 1911-12 годах, но после переселения на Кугульту он перешел на земледелие и скотоводство. Гурты скота и табуны лошадей держались на Маныче, где он вместе со своими братьями арендовал пастбище. На Кугульте он держал лишь около 200 овец для выделки каракуля. Дела шли отлично, и к 1916 году все долги были выплачены.

Еще в 1913 году отец купил автомобиль, который был выпущен на Русско-Балтийском заводе в Риге (во время войны этот завод был переведен в Тверь). Автомобили этой марки были построены очень прочно и по своим качествам не уступали немецким «Мерседес-Бенц». Они были надежней, чем немецкий «НГ» или американский «Пульман», который был у Сергея Озерова, нашего соседа. В 1912 году дядя Никита ездил в Европу и купил в Германии мощный трактор, который мог тянуть несколько сноповязалок и несколько плугов. Вместе с трактором дядя купил и автомобиль марки «НГ».

Самое горячее время в хозяйстве начиналось весной, когда вспахивалась земля под яровые. Потом приходило время покоса трав на лугах, затем шел покос пшеницы, ячменя. В августе и сентябре шла молотьба. На участке обыкновенно работало около семи молотилок, каждая из которых обслуживалась пятьюдесятью рабочими — мужчинами и женщинами. Рабочих кормили четыре раза в день. В субботу с рабочими рассчитывались и развозили их по домам, в соседние села за 40–50 верст.

В эти месяцы родители спали мало — уже в 4 часа утра они были на ногах. Даша и я помогали в хозяйстве, в частности, взвешивали пшеницу. Главным управляющим у нас был Дмитрий Громанов, а его племянник, Михаил Чернов, был ключником. У него были ключи от всех амбаров и мастерских и его обязанностью было все открывать, выдавать, что надо, для работы и заботиться о том, чтобы все было вовремя закрыто. Он также вел учет всего, что поступало в амбары и вечером давал отчет отцу.

Просто удивительно, как отец успевал вести все это большое дело, имея в помощь только управляющего, конторщика, и нас, детей, в летние месяцы. Однако, все было в полном порядке. Жалование рабочим выплачивалось вовремя (в летние месяцы рабочих бывало до 400 человек), велся точный учет зерна, поступавшего в закрома элеватора, учет скота и количества приплода. Управляющий Дмитрий был незаменимым помощником. Человек простой и толковый, он превосходно разбирался в хозяйственных вопросах и умел обращаться с людьми. Со своей стороны, рабочие его уважали как своего человека, крестьянина из села Медвежьего.

При всех хозяйственных заботах, в усадьбе всегда было шумно и радостно благодаря детям. Сестре Тане к тому времени уже исполнился 21 год, она была в стороне от нас и вскоре вышла замуж за Гришу Варварова, торговца из Мелитополя. Даша и я были подростками, и по возрасту подходили друг к другу. Лиза была еще совсем девчонкой, Ларочка и Шура были малышами.

Каждое лето к нам приезжали гости. Месяц, а то и больше, проводил у нас папин приятель, судья окружного суда в Ставрополе, Сергей Яковлевич Скляров. Примерно на неделю наведывалась и его жена. У Даши летом бывали ее подруги, у меня мои друзья: Алексей Каплан, Каракаш, Костанди, Павел Будилов. Приезжала и семья Тамаровых, у которых я позже жил в Ставрополе. Кроме того, у нас часто бывали двоюродные братья Миша и Вася, Вася Хмелевесный из Мелитополя и двоюродные сестры по маминой линии из Белой Глины. Вся эта компания создавала шум и веселье, особенно, когда работа прекращалась и наступали дивные, летние вечера.

Днем каждый из гостей занимался чем хотел. Можно было ловить рыбу в Кугульте или просто бродить по над рекой, наслаждаясь природой. Горожанам было интересно наблюдать за уборкой и молотьбой хлеба. Добраться до поля, где косили или молотили пшеницу, было просто, так как все время ходили подводы, доставлявшие продукты для рабочих и привозившие с молотилок зерно.

К концу лета гости уезжали в город. Их обильно снабжали копченой ветчиной, салом, коровьим маслом, цыплятами, всяким вареньем и соленьем. Чтобы возить в город нас, детей, существовал специальный крытый фургон, со стеклянными окошками в дверях. В нем могло поместится человек двенадцать, но обыкновенно ездили только Даша, Лиза, я, кучер и иногда отец. Кроме пассажиров, в фургон грузились продукты, которые мы везли для наших квартирных хозяев. Даже зимой в фургоне было тепло. Каждый из нас бывал одет в специальную дорожную шубу и валенки, в которых мы чувствовали себя превосходно.

Если не было большого багажа, мы ехали до станции Изобильной, примерно в 80 верстах от нас, а оттуда поездом до Ставрополя. На полпути до станции мы останавливались покормить лошадей и размяться у Михаила Архиповича Кордубана в селе Безопасном, где у него была мельница и участок земли.

Если мы ехали прямо в Ставрополь (примерно 150 верст), то останавливались в селе Терновки. Там нас всегда радушно принимали в большой, патриархальной крестьянской семье. Она состояла из отца, крепкого старика, белого как лунь, его жены, подвижной, прочной, вечно занятой старушки, и четырех сыновей, трое из которых- были женаты и имели своих детей. Две дочери были замужем и жили отдельно, но младшая дочь и младший сын жили вместе с семьей; всего в ней было человек двадцать.

Семья эта жила поразительно дружно и любовно. Старший сын, лет сорока, курил, но выходил для этого во двор, из уважения к отцу. После молитвы, прочитанной отцом, за огромный стол, вокруг которого стояли прочные деревянные скамейки, все члены семьи усаживались по старшинству. Исключение составляли гости, которые садились, тоже по старшинству, во главе стола рядом с хозяином. Прислуживавшие невестки клали на колени всем длинные вышитые полотенца, чтобы вытирать руки. Потом подавался обильный обед из простых, но очень вкусных блюд.

С 1914 года, если не было большой непогоды, мы ездили в Ставрополь уже на нашем автомобиле, которым управлял шофер Николай. Рождественские и пасхальные каникулы продолжались по две недели и на это время мы приезжали домой. Обыкновенно на праздники мы ездили в церковь в село Софиевку, за 18 верст на восток от нашего хутора. Ездили мы и в гости в соседние хозяйства.

В 1914 году на Троицу мама, Лиза, я и шофер Николай поехали на автомобиле в Белую Глину. Я управлял (мне было 13 лет) от нашего дома на Кугульте до села Медвежьего, потом за руль сел шофер Николай, а я — слева от него. Подъезжая к Белой Глине, надо было переехать через греблю: настил из деревьев, веток и камыша, засыпанный землей. Когда автомобиль был уже почти у выезда с гребли, он вдруг стал быстро кренится в левую сторону. Николай остановил автомобиль а я, крикнув маме и Лизе «прыгайте вправо!» тут же выскочил влево, в воду. Плавать я не умел и уже начал пускать пузыри, но на помощь пришел Николай, который подал мне руку и вытащил меня из воды. К этому времени наш автомобиль уже совсем накренился, но не перевернулся в воду, так как зацепился задним колесом за большой сук, торчавший из гребли. На наше счастье, на берегу стояла ветряная мельница, у которой было несколько мужчин, взявшихся нам помочь. Они принесли веревки и два больших станка, служивших для поворачивания ветряной мельницы, и осторожно вытащили автомобиль.

Это происшествие нас задержало и мы опоздали к богослужению. Люди уже шли из церкви. Вдруг одна старушка, пораженная зрелищем двигающейся без лошадей телеги, вначале застыла, потом упала на колени и стала крестить наш автомобиль и кричать, что это нечистая сила. Она никогда не видела автомобилей. Не заходя в церковь, мы прямо поехали к тете, где я переоделся во все сухое.

Вспоминается мне и другой случай в нашем хозяйстве летом 1914 года. Необъяснимые стуки в окна и двери, мелкие предметы, перелетающие с одного места на другое. По настоянию дедушки со стороны матери Евсея Макаровича все предметы в кухне, где происходили эти странности, были описаны. По кухне были расклеены отдельные фразы псалма «Да воскреснет Бог и расточатся враги Его». Закончился подой коров и к кухне двигалась веселая процессия с ведрами и кадками, полными молока. Впереди шли два парня, за ними кухарка Полина и горничная Любовь. Дедушка стоял у двери в кухню и как будто чего-то ждал. Парни вошли в кухню первыми, за ними кухарка. Все были в веселом настроении. Любовь все время говорила и смеялась. Но как только она сделала шаг из передней в кухню, ведра вылетели из ее рук и молоко разлилось. Ее туловище, как бы отшатнувшись, стало падать назад. Дедушка подхватил ее и пытался внести в кухню. Но Люба упиралась с криком «нет, не хочу», добавив: «у, проклятый старик…»

Кто-то дедушке помог, ее внесли в кухню и уложили на кровать. Она лежала неподвижно и на вопросы не отвечала. Пригласили священника, он отслужил молебен, на котором присутствовали все кроме Любы, отказавшейся по болезни. Решено было устроить ночью наблюдение. Как только все разместились по назначенным местам и в кухне был потушен свет, я проскочил туда (хотя мне и запретили) и лег между ключником и кузнецом под большой кожух. Ключник довольно громко заявил: «Я уверен, что все это делает Любка и мы ее на этом поймаем». Тут в лицо ему влетела мокрая тряпка, которой вытерли молоко. Он вскрикнул: «Любка бросается грязными тряпками!» Через несколько минут прилетел ковш с водой и облил нас, потом сухари. Пустая бутылка ударила моего соседа с такой силой, что разбилась. Качалась длинная тяжелая скамья, на которой сидели отец и управляющий Дмитрий. Когда зажгли свет, она перестала качаться. Как только потушили свет, в полосе лунного света, падающего из окна, мы увидели как стол начал двигаться к середине кухни. Посуда стала с него падать и биться о пол. Отец зажег свет и приказал оставить на ночь. Во время всех этих странных происшествий дедушка неотступно сидел около Любы, положив одну руку на ее руки, а другую на ноги. Он был свидетелем, что она лежала без движения. На следующий день заболевшую девушку отвезли в село. Управляющий Дмитрий ее в дороге расспрашивал, имела ли она отношение к происходившему на кухне. Сперва она сказала, что как только подумает о предмете, тот начинает двигаться, но потом свела все это к шутке. После отъезда Любы все успокоилось, и подобные происшествия больше не повторялись.




3. Гимназические годы


Летом 1912 года отец отвез меня в Ставрополь и определил на квартиру к Ивану Ивановичу Никитину, воспитателю Первой мужской гимназии. Он стал готовить меня во Вторую мужскую гимназию, в этом году открывшуюся.

Потом я жил на квартире Петра Аполлоновича и Марии Павловны Тамаровых на Маврийской улице. У них был сын моего возраста — Лев. У Тамаровых прошли лучшие годы моей юности. Мария Павловна, образованная и добрая женщина, старалась воспитывать своего сына и меня как можно лучше; постепенно вводила нас в культурную жизнь, беседуя с нами и приучая к чтению серьезных книг. Я пользовался большой библиотекой Тамаровых. Кроме того, выписал журналы «Огонек» и «Ниву» с приложениями, полное собрание сочинений Фенимора Купера, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Сенкевича и всех русских классиков. Начиная с четвертого класса раз в неделю к нам приходили друзья и мы обсуждали прочитанное. Так же часто бывали мы и в кинематографе. Дважды в месяц вся семья Тамаровых ходила в гости. Старшее поколение играло в преферанс, а мы развлекались сами.

До четвертого класса мы главное внимание уделяли учебе. В свободное время зимой катались на коньках-снегурках и на салазках по склону Мавринской улицы, а летом гоняли на велосипедах, соревнуясь в виртуозности. С четвертого и пятого классов начали больше читать и особенно старались не отставать от первых учеников. Стыдно было, если не мог ответить на вопросы, в которых легко разбирались другие, уже не говоря о том, что уровень знаний определял тебя в группу серьезных или отсталых гимназистов.

В жизни России наступали перемены. Война и неудачи на фронте, министерская чехарда в правительстве, стали вызывать среди либерально настроенной интеллигенции волнение. Отражались эти настроения и на учениках старших классов. Пятиклассники стали задумываться над такими вопросами, которые раньше ребятам и в голову не приходили. В седьмом и восьмом классах происходили волнения на политической почве. Мы стали искать ответа на социальные вопросы, изучая политическую экономию и проглатывая подпольно распространявшиеся брошюрки. Они, однако, всё критикуя и агитируя против существующего строя, не давали продуманных, серьезных ответов на ими же затронутые вопросы. Слишком большая нагрузка на неподготовленных ни по возрасту, ни по умственному развитию пятнадцати-шестнадцати-летних мальчиков превращала их в отчаянных революционеров, призывающих к разрушению всего, но не имеющих представления, как создать ту лучшую жизнь, о которой они мечтали. Такими стали мои близкие друзья Каракаш и Костанди.

Наша жизнь, конечно, не ограничивалась политикой. Мы были в том возрасте, когда развлечения занимают в жизни не последнее место. В Ставрополе на 100 000 населения было свыше десятка средних и высших учебных заведений и примерно 9000 учащихся. В свободное время молодежь заполняла улицы, парки, кинематографы, театры. Особенным успехом пользовалась Воронцовская улица, где от шести до восьми часов вечера сплошной массой в два потока в обе стороны улицы прогуливалась молодежь. Здесь знакомились, влюблялись, ревновали. Славились концерты симфонического оркестра в Коммерческом парке, где, несмотря на входную плату, было всегда полно народу. Большой популярностью пользовался театр Пахалова, особенно когда приезжала на гастроли украинская группа Гайдамака. Летом роща и Английский парк заменяли Воронцовскую улицу, туда устремлялись и те, кто хотел бесплатно послушать симфонический оркестр, превосходно там слышный.

В мужских и женских гимназиях ежегодно устраивались балы для учеников старших классов. Особенно запомнился большой бал в 1916 году в Первой мужской гимназии с постановкой оперы «Сказание о граде Леденце» по южно-славянскому сюжету. В то время в России было много беженцев из Сербии и Болгарии, которых принимали очень радушно. Первая мужская гимназия занимала большое трехэтажное здание с тремя флигелями. Для балов открывался обычно один южный вход, который вел в вестибюль; классные комнаты по обе его стороны превращались в раздевалки для публики. Далее шел широкий коридор во всю длину здания. Классы по обе его стороны на время бала превращались в гостиные, рестораны, кабаре, кинематографы, таинственные восточные комнаты с разноцветным освещением. В центре был большой вестибюль, в котором устраивались киоски для тира и других аттракционов. Огромный гимнастический зал превращался в театр с большой сценой, а затем в танцевальный зал: Гости, сняв пальто, садились в стоявший в вестибюле небольшой трамвай с несколькими вагонетками и уезжали вглубь здания. Это был первый электрический трамвай в Ставрополе. Такие балы устраивались с благотворительной целью в пользу «братьев южных славян».




4. Революция


Война и переменные успехи на фронте, перебои в снабжении продуктами Петрограда и Москвы слабо отражались на жизни Северного Кавказа. Цены на продукты и одежду немного поднялись, но ни в том, ни в другом недостатка не было. Правда, у частных лиц были конфискованы автомобили, а у крестьян реквизировали лошадей. Мобилизация в армию затрагивала уже не только молодежь, но и людей среднего возраста.

В январе-феврале 1917 года усилилась революционная пропаганда. Почти открыто распространялись листовки с призывом к революции. Карикатуры на царя, царицу и других членов царской семьи (главным образом в связи с Распутиным) открыто клеились на стенах, на заборах и даже на окнах магазинов. Авторитет власти расшатывался. Это было заметно в частных разговорах, в печати и особенно в бурных дискуссиях среди учащейся молодежи старших классов. Власть не реагировала. Казалось, она смирилась с тем, что творится.

Зимой 1916-17 года, перед Рождеством, мы ехали из Ставрополя на праздники домой. По обыкновению, остановились покормить лошадей и отдохнуть у знакомого крестьянина в селе Терновское. Старик внешне не изменился, но выглядел озабоченно. Три его младших сына были в армии. Для нужд армии была реквизирована пара лучших его лошадей и молодой бычок. На оставшихся клячах трудно было своевременно закончить весеннюю пахоту, покос травы и уборку урожая. К тому же его наделы общинной земли были расположены в разных местах и довольно далеко от села. Впервые пришлось услышать от крепкого старика накипевшую горечь, что «вот, трудились, готовились выйти из опротивевшей общины с ее постоянными переделами земли, с наделами, которые становятся все меньше, да вот, война помешала». Эти горькие слова крестьянина вспоминались мне потом очень часто, в 1918, 1919 и 1920 годах, во время Гражданской войны, когда пришлось пройти походом почти всю южную часть Европейской России вплоть до Орла.

Южная часть России, включая Северный Кавказ, представляла собой плодородные черноземные просторы, на которых, через 55 лет после освобождения, крестьяне жили в селах с непроходимой осенней грязью, имея в лучшем случае одну церковно-приходскую школу. Считалось, что на юге крестьяне живут зажиточно, но даже в ставропольской богатейшей губернии, в самую горячую пору уборки урожая, тысячи общинных крестьян нанимались на работу к крестьянам-собственникам на отрубах и на хуторах. Даже на юге общинные наделы не обеспечивали крестьянам хорошую жизнь — приходилось прирабатывать. По мере передвижения на север России, через Донбасс, Полтаву, Конотоп, Нежин, Севск к Орлу, всё больше бросалась в глаза бедность общинных крестьян. В северной части Черниговской и Орловской губерний с песчаной землей о ней свидетельствовали маленькие избы с глиняными полами, убогая самодельная мебель, полати, керосиновая лампа над столом и свешивавшийся с нее на веревочке кусочек засиженного мухами сахара. В 1919 году в Орловской губернии я видел своими глазами, как люди пьют чай «в приглядку». Неужели нельзя было за 55 лет со времени освобождения крестьян улучшить их жизнь, позаботиться об их образовании и дать им то, о чем они всегда мечтали — землю? Столыпинская реформа решала вопрос, но после убийства Столыпина, осуществление ее замедлилось. Думая о причинах революции, я часто возвращался мыслями к тому, что видел в Гражданскую войну. Удивительно, как те, кто должен был видеть и знать о жизни крестьян, не побеспокоились о реформах, которые были нужны, чтобы предотвратить то, что случилось с Россией.

Рождество 1916 и Новый Год 1917 я и мои сестры Даша и Лиза провели с семьей в нашем хозяйству. Никто не думал, что это будут последние мирно проведенные праздники на нашей Кугульте. Мы ездили в гости, приезжали гости к нам. Правда, взрослые теперь меньше касались обычных хозяйственных вопросов, и чаще переходили на темы о войне и политическом положении в Петрограде.

Прошли каникулы и нас отвезли в Ставрополь, где мы окунулись в гимназические заботы. Город все еще жил спокойной, рутинной жизнью. Но мы чувствовали, как усиливается политическая напряженность. Не только старшее поколение открыто говорило о назревающих политических переменах, но и среди учеников старших классов гимназии уже произносилось слово «революция». Ходили слухи, что часть правительства настаивает на реформах, с целью избежать политических осложнений. Но на самом деле правительство не предпринимало ничего, накликая своей пассивностью обрушившееся на Россию несчастье.

Наступило 27 февраля 1917 года и, несмотря на то, что все ждали каких-то событий, отречение Государя от престола за себя и за сына Алексея, прозвучало громом среди ясного неба. Вначале это сообщение вызвало почти у всех чувство растерянности и удрученности. И только через несколько дней на улицах стало появляться все больше людей с красными бантами. Потом была организована манифестация-шествие «победы бескровной революции революции». Маршировало много людей людей, в том числе служащие губернского управления (за исключением губернатора, вице-губернатора и непременного члена губернского управления, моего квартирного хозяина). Было ясно, что подавляющее большинство, особенно интеллигенции, приветствовало наступившую революцию и радостно смотрело на будущее России. Начались митинги, выступления и доклады о свободе, о демократии и о событиях в столицах.

Сперва смена власти мало отразилась на жизни Ставрополя — те же прежние темпы, прежние городские и губернские учреждения. Но уже в марте-апреле появились новые должностные лица. Мой хозяин П.А.Тамаров, бывший до этого третьим человеком в губернии, остался не у дел. Отставка очень на нем отразилась. Он целые дни просиживал у себя в кабинете, опустился, стал нелюдимым и даже перестал выходить на обед к общему столу. Учебный год закончился спокойно, но летом к нам на Кугульту стали приезжать то комиссары Временного правительства, то представители земельных комитетов из соседних сел с различными требованиями. К концу лета отношения между владельцами хозяйств и представителями новых сельских советов сильно обострились из-за усиливающихся требований, посягательств на новый урожай пшеницы, на оборудование и землю.

Осенью в Ставрополе хозяином города и губернии стал Совет рабочих и солдатских депутатов. На улицах появилось гораздо больше военных. Настроение интеллигенции стало настороженным. Учение в гимназии шло своим чередом, но нас всё больше интересовали события в Москве и в Петрограде. Частые смены правительства и выступления крайне левых партий вызывали тревогу и неуверенность. Вся надежда была на Учредительное Собрание, назначенное на зиму. Осенью началось формирование Красной гвардии. В октябре большевики захватили власть в Петрограде. А в ноябре в Ставрополе солдаты и штатские уже громили винные склады и бродили по улицам с бутылками водки в руках, наводя ужас на жителей.

В январе стало известно, что большевики разогнали Учредительное Собрание. У молодежи, интеллигенции и у всех, кто еще любил Россию, мысли стали работать в одном направлении — надо спасать родину! В течение зимы стали шириться слухи о Добровольческой армии, формирующейся на Дону и Кубани под начальством генерала Алексеева и генерала Корнилова. Все разноречивее были слухи о мирных переговорах большевиков с немцами. Ставрополь все больше наполнялся бежавшими с фронта солдатами. Они бродили по городу в растерзанном виде, без погон, но с винтовками.

Весною 1918 года напряжение и беспокойство еще более усилились. Трудно было сказать, чего хочет новая власть. Одно становилось ясным — что человеческая жизнь потеряла всякую ценность. Стали арестовывать офицеров, зажиточных людей, приверженцев правых политических партий; ходили слухи, что кое-кого расстреляли.

В тот год занятия в гимназиях закончились немного ранее обычного. В мае стали по секрету передавать, что готовится офицерское восстание. Алексей Каплан, у которого было два брата-офицера, сказал нам о плане и дате восстания, предложил принять в нем участие и обещал снабдить оружием. Восстание было сорвано доносом какой-то девушки, приятельницы одного из офицеров. За несколько часов до выступления красная гвардия окружила место назначенного восстания. В перестрелке было убито несколько офицеров, остальным пришлось скрыться. Восстание не удалось еще и потому, что большинство офицеров и молодежи, которые должны были принять в нем участие, остались дома. В тот же день начались усиленные облавы и обыски в поисках оружия. Уже на следующий день во дворе осетинских казарм расстреливали офицеров и молодых людей, пойманных с оружием. Кое-кто из офицеров ушел в леса около Холодного родника, стремясь пробиться на Кубань.

В эти тревожные дни Даша, Лиза и я уехали на Кугульту. Вскоре мы были свидетелями посещения нашего хозяйства комиссаром из села Безопасного с группой парней, вооруженных винтовками. Комиссар предъявил отцу требование о передаче нашей земли, находящейся к югу от реки Кугульты, в ведение села Безопасного. Кроме того, потребовал инвентарь. Отец отказался, сославшись на то, что пока нет общего закона об отчуждении земли, инвентаря и скота. Комиссар пригрозил арестом. После долгих переговоров, комиссар удовлетворился взяткой и уехал со своими молодцами, пообещав, что вернется опять.

После этого отец решил отправить меня на Шангалу к двоюродным братьям и далее на Маныч, где пасся наш скот и табун лошадей. До Шангалы меня вез кучер, потом мы двинулись с Андреем Степаненко верхом на лошадях. Андрей был офицером и хотел пробраться в Добровольческую армию, двигаясь по-над Манычем на северо-запад. Выехали мы рано на рассвете и по холодку быстро продвигались в направлении села Дурноселовки. Ехать нужно было осторожно, чтобы не наскочить на красноармейские разъезды, которые стали изредка появляться даже в этих спокойных местах вдалеке от железной дороги. И думалось мне, что мой отъезд с Кугульты и теперь с Шангалы на Маныч является, собственно, побегом, чтоб скрыться от опасности. Какой опасности? Я — шестнадцатилетний гимназист — никакого преступления не совершил. Почему же мне нужно скрываться? И я вдруг ясно вспомнил слова дедушки Евсея Макарыча, который перед самой революцией, в 1916 году, часто говорил нам всем об очень трудной жизни, которая скоро наступит. Люди будут стараться, одевшись в лохмотья, скрывать свое прошлое, уходить туда, где их никто не знает. Будет голод. Жизнь человеческая потеряет свою ценность и людей будут уничтожать тысячами. И только седьмое поколение будет жить спокойно и хорошо. Дед был очень религиозным человеком и много читал Священное Писание.

И вот теперь я еду на Маныч, чтоб спрятаться. Мама, снаряжая меня в дорогу, старалась дать мне одежду похуже, чтоб я больше был похож на парня из села, чем на гимназиста. Я посмотрел на Андрея и заметил, что и он одет в истрепанную одежду. К вечеру мы были на хуторе, который арендовали для скота. В одной из комнат небольшой хаты жили пастухи, в другой — мой двоюродный брат Миша. Мы у него и расположились. На следующий день рано утром Андрей уехал в направлении Донской области.

Миша мне предложил поехать к соседям-калмыкам, которые жили в кибитках. Поднявшись на вершину кургана, он внимательно осмотрел степную равнину, на которой были разбросаны кибитки кочевников, и сказал: «Поедем вон в ту кибитку, там кончают варить араку и скоро соберутся калмыки-соседи». Из кибитки выходила тонкая струя светлого дыма. Не успели мы слезть с лошадей, как навстречу нам вышел хозяин и приветливо пригласил войти в кибитку. На середине стоял аппарат для перегона араки — спиртного напитка из кобыльего молока. Перед аппаратом стояло вырезанное из дерева изображение Будды. Старик-калмык, отец хозяина, сидел, скрестив ноги, перед этим изображением. Нас посадили на почетное место справа от него. Старику был подан котел со свежесваренной аракой. Зачерпнув ковшом из котла, он плеснул аракой на изображение Будды. Зачерпнув затем более полный ковш, он выпил несколько глотков, и передал ковш Мише. Отхлебнув, тот передал его мне. Поднеся ковш к губам, я почувствовал отвратительный запах и вкус неприятной жидкости. Миша шепнул, чтоб я непременно отпил несколько глотков, так как мой отказ будет оскорблением для хозяев. С большим отвращением я исполнил обряд. Ковш довольно быстро обходил круг. Напиток оказался очень крепким и гости заговорили громче и веселее. Я наловчился, омочив губы, делать вид, что пью.

Справа от меня сидел калмык, одетый лучше и чище остальных. Мы разговорились. Я заметил на нем пояс из чеканного серебра, ручной работы, и похвалил его. Калмык, улыбаясь, сказал: «Я вижу, вам очень нравится мой пояс. Возьмите его, я дарю его вам». «Не бери ни в коем случае» — шепнул мне Миша. Но калмык продолжал настаивать, и я с благодарностью принял пояс. Вернулись мы домой поздно, и Миша по дороге сказал: «Напрасно ты взял пояс, завтра калмык приедет и будет просить, чтоб ты ему что-нибудь дал». Действительно, мой новый кунак появился на следующий день с двумя друзьями и двумя четвертями араки. После угощения он сообщил, что ему очень понравилась рябая корова и гнедой конь в табуне. Миша сказал ему, что я слишком молод и не могу распоряжаться скотом. Калмык стал оспаривать свои права кунака и, когда Миша предложил, чтоб я возвратил ему пояс, категорически отказался его взять. Вскоре калмыки уехали. На следующий день пастух сообщил, что из табуна пропало несколько лошадей. Миша сразу догадался, что лошадей украл мой новый кунак, и организовал погоню. Лошадей нашли верстах в тридцати от нашего местожительства. «Никто не брал, лошади сам на кибитка прискакал» — обычное оправдание калмыков-воров.

Через несколько дней мы получили известие, что арестован отец и что на хозяйствах очень неспокойно. Комиссары с отрядами Красной армии бесчинствуют в хозяйствах, владельцы разбегаются и многие из них находятся у Переверзевых на реке Ягурке. Там мы нашли Кордубанов, Озеровых и других, бежавших из своих владений, встретили Дашу и Лизу. Даша подтвердила, что отец арестован и что мать поехала в село Терновское, где он находится в тюрьме. Я решил ехать на Кугульту. Павел Архипович Кордубан тоже решил ехать домой на Битюк. Он путешествовал на можаре, запряженной двумя верблюдами. Мы двинулись в путь, привязав мою верховую лошадь сзади можары.

Дома я застал несколько человек рабочих, в большинстве чехов (из военнопленных), и кухарку. Старшим был чех Иосиф, он стал у нас ключником, после того как Михаила Черникова забрали в армию. Иосиф ничего не знал об отце, но сказал, что мать, взяв деньги, поехала его выручать. Кухарка приготовила поесть и позвала меня к столу. Иосиф поставил наблюдательные посты из рабочих, а сам остался во дворе. Лошадь была привязана перед входом в столовую. Все эти предосторожности были приняты потому, что вблизи находились разъезды Красной армии. Не успел я закончить еду, как вбежал Иосиф с криком: «Пан, скачите прочь, красные близко!» Вскочив на лошадь, я увидел, как несколько всадников быстро приближаются к нашему дому со стороны реки. Я поскакал по направлению к Битюку, но выехав из хозяйства, увидел другую группу всадников, которые на рысях шли по бугру, пересекая мне дорогу. Я резко взял влево и поскакал к оврагу, который расходился тремя рукавами. Я вскочил в средний рукав и через некоторое время был далеко в стороне от всадников, остановившихся перед главным рукавом оврага. Преследовать меня они не могли, так как я уходил влево, а овраг, преграждавший им путь, отходил вправо. Я свернул на Битюк и поехал к Якову Борисовичу Жадану. Он только что получил известие, что отец освобожден из тюрьмы и скоро должен приехать домой.

В начале лета 1918 года Ставрополь был занят Добровольческой армией, но, хотя она и контролировала часть Ставропольской губернии, опасность налетов красноармейских разъездов оставалась. Решено было двигаться в Ставрополь. У меня была переэкзаменовка по немецкому языку, и я принялся за занятия, которые шли успешно до 8 июля. В этот день уже с утра был слышен бой на южной окраине города. С нашей Мавринской улицы бой между Белой армией, защищавшей город, и Красной армией, наступавшей на Ставрополь, был хорошо виден. Я несколько раз прерывал свои занятия и наблюдал за боем. Я думал о скитаниях по степям, об аресте отца с угрозой расстрела, обо всех трудностях, пережитых нашей семьей, родственниками и друзьями. Могу ли я спокойно заниматься, когда в этом бою гибнут люди, защищая мою жизнь и жизни мирных жителей города? Я сложил книги, оделся и сказал Марии Павловне, что ухожу записываться добровольцем в Белую армию. Комиссия Третьего ставропольского офицерского полка помещалась в Ольгинской гимназии за квартал от нашей Мавринской улицы.




ЧАСТЬ II

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА





1. Гимназистом в Добровольческой армии


Комиссия приняла меня добровольцем; правда, я сказал, что мне 17 лет. Мне сразу выдали обмундирование и винтовку. Среди новых добровольцев я встретил Павла Бедрика, с которым мы до осени не расставались в походах и боях. Добровольцев вызвали на двор, показали, как обращаться с винтовкой, и вкратце объяснили, как рассыпаться в цепь и другие построения, необходимые в бою. Узнав, что я записался добровольцем, под вечер пришла Даша. Она что-то принесла мне и, как старшая, старалась напутствовать. Но вскоре всех вызвали строиться с вещами на дворе. Перед строем вышел офицер и сообщил, что мы должны ехать на фронт, так как там необходимо подкрепление. Нас усадили на подводы и повезли в южном направлении. К полуночи мы прибыли в станицу Елизаветинскую. Прибывшее пополнение тотчас же распределили по ротам.

Мы с Павлом попали в первый взвод четвертой роты. Спать в эту ночь нам не пришлось, так как нас, как более свежих, послали в заставу сменить те части, которые уже были в охране. Перед рассветом пришло распоряжение снять заставы и возвратиться к своим частям. Когда мы подошли к площади станицы, то увидели, что наш полк уже построен. Мы стали в строй в свою роту, и скоро полк двинулся в юго-западном направлении. Выйдя из станицы, полк спустился в лощину и нам было приказано не курить, громко не разговаривать и двигаться по возможности без шума. Скоро начало светать, стали видны контуры холмов. Лощина, по которой двигался полк, была покрыта редким туманом. Когда туман рассеялся, перед нашими глазами выросла гора с совершенно плоским, как бы срезанным верхом. По строю пронесся шепот: «Гора Недреманная». Был получен приказ рассыпаться в цепи. Наша рота оказалась в передовой цепи, направлявшейся прямо на Недреманную гору. Восходящее солнце осветило верхушку горы, вид был поразительный. С горы послышались орудийные выстрелы, высоко над нами стали рваться шрапнели, оживляя природу, придавая ей особенный колорит. Мне вспомнились картинки в учебниках русской истории, показывающие наступление Скобелевской армии или бои на сопках Маньчжурии. За нами следовало еще шесть цепей.

В это время страха не было, было только созерцание этой утренней красоты. Рвущиеся высоко шрапнели не причиняли вреда. Скоро мы подошли на расстояние, с которого можно было видеть красных, укрепившихся на верхушке горы. Разрывы шрапнели стали ниже и ближе к нам. С горы застрекотали пулеметы, стали посвистывать пули, кое-где уже были раненые. Началось мое боевое крещение.

Сзади артиллерия открыла огонь по красным. Наши цепи ускорили шаг, но без единого выстрела. И только когда мы подошли к подножью горы, было приказано ложиться и открыть огонь. Потом перебежками слева и справа мы в течение всего дня взбирались всё выше и выше на гору. В этом наступлении были убитые и раненые, так как мы, находясь внизу, были хорошей мишенью для красных.

К вечеру мы были совсем близко от верхушки горы и залегли в водоемах, скрывавших нас от неприятеля. С наступлением темноты было приказано выставить вперед дозорных и послать людей от отделений и взводов с котелками получить питание на кухне, которая была подвезена к подножью горы. За день мы изрядно проголодались и с нетерпением ждали еду. Подкрепившись, мы сразу заснули. Правда, сон часто прерывался выстрелами или толчками в бок, — когда сосед передавал, что ты назначен в дозор. Мы знали, что перед рассветом наш полк должен атаковать красных на горе. Действительно, к концу ночи был передан приказ, что через полчаса наш полк идет в атаку и должен занять гору. Мы напряженно ждали последнего приказа. Пришел приказ ползти. Чем дальше мы ползли, тем меньше было кустарников, а гора становилась все круче. Перед самой вершиной десять-двадцать саженей нужно было проползти как можно быстрее, прежде чем нас начнут расстреливать с горы красноармейцы. Нас поражала полная тишина на горе. Состояние было напряженным. Наконец, мы проскочили открытое пространство и выскочили на вершину горы, готовые к рукопашному бою. Каково же было наше удивление, когда мы не встретили ни одного красноармейца! В предутреннем свете мы увидели лишь несколько брошенных орудий, неприятель ушел. Позже выяснилось, что красные ушли из окружения по очень крутой тропинке, оставив все, что их обременяло. Из-за крутизны, наше командование не выставило в том месте охраны.

На горе Недреманной мы долго не задержались и были переброшены в юго-западном направлении. По линии железной дороги Армавир — Невинномысская Грозный были сосредоточены большие силы красных, угрожавшие Ставрополю и всей области, занятой Добровольческой армией. К вечеру того же дня мы вошли в соприкосновение с противником и с боем стали продвигаться в направлении станции Невинномысской. 25 июля рано утром мы перешли в наступление и выбили части красноармейцев с позиций вдоль железной дороги. Преследуя противника, мы выскочили на холмы, с которых открывалась картина всего сражения. Видимость в это утро была превосходная. Справа от нас находилась станция Невинномысская, перед нами — в беспорядке отступающий противник. Хорошо были видны цепи нашего полка, слева виднелись конные казачьи части, прикрывающие наш левый фланг.

Вдруг кто-то крикнул: «Посмотрите влево, что там творится?» Картина была не из приятных. Из-за бугров лава за лавой выходила красная кавалерия и быстро теснила казаков. Было ясно, что красные во много раз превосходят численностью нашу кавалерию и левый фланг в большой опасности. Раздался крик: «Бронепоезд!» Со станции Невинномысской бронепоезд быстро шел нам в тыл, отрезая путь к отступлению. Впереди показались густые, свежие цепи противника, которые быстро приближались. Нам был отдан приказ отходить. Как-то сразу мы попали под адский огонь. С фронта и со станции нас обстреливала артиллерия, попадания которой были довольно точными. С тыла нас косил из пулеметов бронепоезд. Наши потери убитыми и ранеными были велики. Спасение было в одном: перейти как можно быстрее линию железной дороги. Отстреливаться не было смысла, это привело бы к большим жертвам, потере патронов и времени. Все бросились бежать к железной дороге, чтоб попасть в пространство, где бронепоезд не мог нас достать.

Полотно железной дороги шло по высокой насыпи, и под рельсами был небольшой мост. Павел и я устремились под этот мост, туда же прибежал поручик Климов, таща за собой пулемет и ленты, и еще два офицера из нашего отделения. Под мостом мы могли передохнуть и изучить обстановку, явно складывавшуюся не в нашу пользу. С холмов, которые мы недавно занимали, быстро наступали к линии железной дороги густые цепи красных. В тылу кавалерия Красной армии перерезала нам путь отступления. Единственной удачей было, что бронепоезд стал быстро отходить к станции Невинномысской. Несколько офицеров нашего полка подбежали к бронепоезду и забросали его ручными гранатами, что и заставило его отойти. Это дало возможность остальным перескочить через полотно железной дороги.

Отступать пришлось по открытой равнине верст шестнадцать. Вдали были видны какие-то хутора и за ними поднимались холмы, на которых была станица Елизаветинская, цель нашего отступления. Нельзя было терять времени. Мы видели, как одиночки и группы офицеров бежали, спасаясь от красной кавалерии. Поручик Климов принял командование нашей группой и приказал открыть огонь по кавалерии, временно прикрывая этим наше отступление. Плотным пулеметным и ружейным огнем мы заставили красных отойти и бросились бежать, попеременно помогая Климову тащить пулемет. Бесчисленными перебежками, отстреливаясь, мы прочищали себе путь. Мы видели как вдали красные рубили шашками бегущих офицеров, у которых, по-видимому, кончились патроны. У нас патроны еще были и мы старались их экономить. Спас нас поручик Климов со своим пулеметом, он скосил много красных всадников и они стали держаться на большом расстоянии. Мы выбивались из сил, хотя и побросали рюкзаки, френчи и шинели, оставшись в одних рубашках. Неожиданно из-за хутора красные открыли огонь и убили двух наших офицеров. Нас осталось только трое: поручик Климов, Павел и я. Отстреливаясь, мы обошли хутор и стали подниматься на холмы к станице Елизаветинской. Мы совершенно обессилели и нам трудно было тащить пулемет, к которому осталась лишь одна лента патронов. Мы решили использовать эту ленту, чтоб отогнать кавалеристов как можно дальше, бросить пулемет и бежать к Елизаветинской. План удался. Когда мы были уже совсем близко от станицы и красные снова стали нас настигать, раздались ружейные выстрелы. На вершине холма залегла цепь седовласых казаков, которые вышли защищать свою станицу. Мы и небольшие группы и одиночки из нашего полка, успевшие добраться до станицы, были спасены. Выпив воды и подкрепившись, мы через несколько часов пришли в себя. К вечеру все собрались. Оказалось, что в ротах осталось по 10–20 человек, остальные погибли или, раненные, были добиты красными. Несколько дней мы стояли в станице, переформировываясь и ожидая пополнений. Через неделю мы были снова в боях. Впоследствии эти бои вошли в историю как Второй кубанский поход.

В средних числах сентября 1918 года меня и еще нескольких добровольцев моего возраста вызвали в штаб полка и, расспросив, кто учился в каком классе и в какой гимназии, сообщили, что из штаба армии получен приказ о демобилизации учащихся старших классов. Нам выдали документы и отправили в Ставрополь. После двух месяцев походной жизни и напряженных боев было особенно приятно попасть в нормальные условия. Отдохнув, я начал усиленно заниматься немецким языком. Экзамен прошел удачно и сразу же начались занятия в гимназии. После всего пережитого я занимался с большой охотой и интересом. Однако нашему поколению было суждено выпить горькую чашу русской революции и гражданской войны до дна.

В начале октября стало известно, что сильная группа красных (40 000 штыков и сабель, 60 орудий) ведет наступление на Ставрополь, и малочисленные силы Белой армии с трудом держатся. Утром 14 октября красные подошли вплотную к Ставрополю; добровольческие части поспешно оставляли город. Поезда были переполнены бегущими жителями. Люди устраивались на крышах вагонов и на открытых площадках. Даше и Лизе удалось занять место на площадке открытого вагона и они уехали в направлении Кавказской, чтобы далее ехать в Белую Глину, где находились родители с Ларочкой и Шурой. Было холодно, девочки очень продрогли, но нашлись добрые люди и дали им бурку, чтобы укрыться. Я решил вернуться в Добровольческую армию, но все было в движении, и когда я обратился к одному офицеру отходящей пехотной части, он отказался принять меня, ссылаясь на то, что для меня нет винтовки. Думаю, он не хотел брать на себя ответственность за мальчика в гимназической шинели. Проходя по 3-й Александровской улице, я увидел, что около дома О.К.Озерова стояла артиллерия в несколько орудий. Солдаты поили лошадей, а из дома выносили офицерам и солдатам еду и воду. Я подошел к группе офицеров и спросил, кто старший. Мне указали на полковника Кононова, который согласился принять меня добровольцем в свою батарею в команду связи. Мне выдали винтовку, и батарея двинулась вниз по 3-й Александровской.

Когда мы выходили из города, красные уже занимали тот район, где я вступил в батарею, и по нас открыли огонь. Батарея шла на северо-восток в направлении села Надежды и, поднявшись на холмы, заняла позицию и стала обстреливать цепи красных, которые выходили уже из Ставрополя. Команда связи батареи соединилась с цепью нашей пехоты, занявшей позицию впереди батареи. Завязался ожесточенный бой, продолжавшийся до вечера. Красные усиленно поливали нас артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем. Среди нас было много раненых и убитых, и мы облегченно вздохнули, когда с наступившей темнотой перестрелка утихла. Нашу батарею отвели в село Надежду. Меня назначили связным в штаб Самурского пехотного полка. Штаб расположился в большой крестьянской избе из двух комнат. В одной отдыхали старшие офицеры, другая была битком набита связными из разных частей полка, курьерами, адъютантами, молодыми офицерами. Места сесть я не нашел и пришлось дремать стоя. Я взглянул на свое любимое гимназическое пальто — оно было в сплошной грязи. К концу ночи я получил местечко на лавке, но отдохнуть не пришлось.

Начинался утренний рассвет. Где-то неподалеку завязалась ружейная и пулеметная стрельба. Прискакали курьеры, появился командир Самурского полка и другие старшие офицеры. Связным было приказано спешно отправиться в свои части и передать распоряжение о немедленном отходе из села Надежды. Выскочив из избы, я бросился бежать в том направлении, где с вечера стояла наша батарея. Было сыро, промозгло, моросил дождь, село было в тумане, ноги скользили в грязи, бежать было трудно. Стрельба стала слышна совсем близко, и не только сзади, но и справа и впереди. Я спросил старика-крестьянина, выглядывавшего из хаты, не видел ли он батарею, которая была тут расквартирована. Он сказал, что белые ушли из села, а красные его заняли, и посоветовал, круто повернув влево, выйти за околицу на холмы, но быть осторожным, так как и там уже красная конница. Я побежал в указанном направлении и за селом стал подниматься на холм. С вершины его я сразу увидел совсем недалеко справа конную лаву. Дальше с левой стороны тоже стояла конная лава. Какая из них наша, какая красных — трудно было определить. Они стояли одна против другой и не двигались, как бы выжидая. Шла перестрелка, и вокруг меня все время свистели пули.

Инстинктивно я бросился бежать к лаве, которая была дальше и левее. Я молил Бога, чтобы кавалерия не пошла в атаку, пока я не добегу до всадников, иначе мне конец. Подбегая, я увидел белую повязку на папахе казака и понял, что попал к своим. В этот момент я услышал шум и крик, — красные пошли в атаку. Наши казаки дрогнули, стали поворачивать лошадей и отходить. Я напряг все силы, стараясь добежать до ближайшего всадника. Я кричал, чтобы он подождал меня, но он не обращал на меня внимания. Сознавая, что красные меня зарубят, я побежал так, как никогда в жизни, и заметил, что расстояние между мной и всадником стало уменьшаться. Наконец я догнал его и ухватился за хвост лошади. Казаки перешли вскачь. Я не знаю, как я успевал так быстро переставлять ноги, чтоб не упасть; не помню как долго продолжалась эта бешеная скачка. Неожиданно казаки остановились.

Едва переводя дыхание, я пошел в тыл. Вдали увидел батарею, от которой отделилась подвода и приблизилась ко мне. Я лег в нее совсем без сил. Когда подъехали к батарее, я не мог подняться и отрапортовать. Впрочем, этого никто не требовал, наоборот, полковник Кононов подошел и участливо спросил, как я себя чувствую, сожалея о случившемся недоразумении. Оказывается, еще в селе Надежде за мной была послана подвода в штаб Самурского полка, но штаб уходил, и меня не могли найти. Позже, уже в поле, полковник Кононов узнал меня по гимназической шинели и выслал за мной подводу.

Нам пришлось отходить с боем вдоль линии железной дороги Ставрополь — ст. Кавказская. Скудное питание и ежедневные бои истощили наши силы. В одном из сараев мы обнаружили арбузы и жадно на них набросились. Многие заболели дизентерией. Серьезно заболевших отправили в лечебницу на станцию Кавказскую. Среди них оказался и я. Но вместо больницы я поездом пробрался в Белую Глину, где находилась вся наша семья.




2. В тылу


Отдых среди своих в домашней обстановке, в чистом белье, на чистой постели излечил дизентерию за неделю. В начале ноября мы узнали, что Ставрополь снова занят Белой армией. Даша, Лиза и я стали готовиться к возвращению туда, чтобы продолжать наше учение.

За 19 дней пребывания красных город стал грязным. Многие ограбленные дома и магазины стояли с разбитыми окнами и дверями. Улицы, бульвары и роща были загажены лошадьми и людьми. Оставшиеся в городе жители с ужасом вспоминали пребывание красных. Напуганные грабежами, изнасилованиями, расстрелами без суда, они старались сидеть по домам и не показываться на улицах. Продуктов не хватало. Добровольческую армию жители встретили с большой радостью. Жизнь в Ставрополе постепенно входила в нормальную колею. Некоторые общественные здания были заняты под больницы. На улицах стали появляться выздоравливающие военные. Около Осетинских казарм, на верхней и на нижней площадях, шла военная подготовка пополнений Добровольческой армии. Успехи Белой армии на фронтах борьбы с большевиками нас радовали и ободряли.

Уже к Рождеству 1918 года Ставрополь был в глубоком тылу. У многих горожан стала появляться уверенность в победе белых. Но в сельской местности положение было другое: чувствовалось напряжение и беспокойство, хотя явных причин этому не было. Нападения и грабежи прекратились, но уверенность в будущем исчезла. Много земли осталось незасеянной. Владельцы больших земельных участков стали искать заработка в городах. Многие тавричане перевезли свои семьи в Ставрополь или в Екатеринодар.

Революция и политическая пропаганда обострили у крестьян стремление к земле, которую им обещали левые партии. Они с нетерпением ждали решения вопроса о земле и от власти, освободившей их от большевиков. Увы, в самом начале военных успехов на фронте, в Добровольческой армии не оказалось политически прозорливых деятелей государственного масштаба, способных подойти к решению земельного вопроса, чтобы закрепить за собою крестьянство. Результаты этой политической ошибки сказались через год. Последовавшая затем земельная реформа генерала Врангеля пришла слишком поздно.

Зимой 1918-19 года наша семья уже не жила на Кугульте. Мама с Ларой и Шурой жили в Белой Глине, а Даша, Лиза и я — в Ставрополе. Отец все время был в разъездах, закупая скот для снабжения Добровольческой армии, но часто приезжал в Ставрополь.

Кончая гимназию, молодежь обычно задумывается о том, в какой университет поступать, что изучать, чтобы обеспечить свое будущее. Моим сверстникам было уготовано другое. Революция и гражданская война заставили нас больше думать об общероссийской трагедии, чем о личной жизни. Стоял вопрос не о том, в какой университет, — а в какой полк поступать, чтобы спасать родину от гибели и тирании большевиков. В усиленных занятиях время от Рождества до пасхальных каникул пролетело быстро. Уже перед Пасхой в нашем классе кончавших гимназию стал обсуждаться вопрос, кто поступит в Добровольческую армию. Оказалось, что, за исключением четырех человек, — весь класс.

Павел Будилов решил поступить во флот и стал уговаривать меня и Алексея Каплана записаться вместе с ним. Мы решили во время пасхальных каникул поехать в Екатеринодар, где находилась комиссия по приему добровольцев во флот. В комиссии нас встретили приветливо, дали полную информацию об условиях приема. Выяснилось, что мы должны дать обязательство служить во флоте минимум три года, а при решении поступить в морское училище, обязательство увеличивалось на многие годы.

Мы никогда не были в Екатеринодаре и решили пойти осмотреть город. В центре встретили офицера, приятеля старшего брата Алексея, который взялся нас провести. Нам бросилось в глаза, что по улицам ходит гораздо больше офицеров, чем в Ставрополе. Все они, молодые, здоровые и веселые, прогуливались не спеша и с удовольствием. Большинство были хорошо одеты, с погонами старых русских полков. Кроме них, попадались корниловцы, дроздовцы, марковцы, но они были одеты очень скромно, даже бедно. Многие хромали или несли руку на перевязи. Ответ на наш вопрос: «Кто эти офицеры-щеголи?» нас поразил. Оказалось, что они надели погоны только после занятия Екатеринодара Добровольческой армией и еще не решили — поступать им в армию или нет. Таких вояк были десятки тысяч во всех городах, занятых белыми. Во время пребывания красных они не только прятали свои формы и погоны, но и нарочито превращали себя в бродяг с обросшими щетиной щеками. Нам было очень неприятно все это слышать.

Наш поезд уходил поздно ночью, и знакомый офицер повел нас поужинать в ресторан, который посещали главным образом фронтовики: цены в нем были умеренные и кормили неплохо. Ночью этот ресторан был закрыт, и наш знакомый предложил показать нам другие рестораны, которые посещают щеголеватые офицеры и штатская молодежь, избегающая армии и фронта и зарабатывающая большие деньги спекуляцией в тылу. Когда после ужина мы попали в дорогой ресторан, переполненный шикарными женщинами, блестящими офицерами, изящными молодыми людьми в штатском, было впечатление, что мы попали на пир во время чумы. По дороге на вокзал мы зашли еще в один ресторан, где была уже настоящая вакханалия перепившихся мужчин и женщин, забывших свое человеческое достоинство. Мы вышли с омерзением, не присев за стол.

На вокзале мы делились впечатлениями пережитого в Екатеринодаре дня. Наш новый знакомый уезжал на. фронт на следующий день. Ему — старому фронтовику, воевавшему в Добровольческой армии со дня ее основания, было особенно горько смотреть на разгул, спекуляцию и беззаботную жизнь в тылу. Высказанная им мысль: «С этой тыловой рванью нужно поступать так, как поступают большевики — мобилизовать и на фронт!» вполне соответствовала нашему настроению.

По приезде в Ставрополь Алексей Каплан, Павел Будилов и я старались поступить в одну часть, но это не удалось. Алексей поступил в казачьи части, где служил один из его братьев, Павел — в Черноморский флот, а я в кавалерию Девятого уланского Бугского полка. В мае мы окончили гимназию и сразу же уехали в свои части. Я поехал в Таганрог, где находился обоз второго разряда моего полка. Отец провожал меня словами: «Вперед не рвись, но и от других не отставай».

Меня зачислили в учебную команду 21 мая 1919 года. Командиром был ротмистр Булгаков. Занятия были трудные и напряженные. В кратчайший срок нужно было пройти не только кавалерийские и пешие построения, но и верховую езду, вольтижировку, употребление пики верхом на лошади и в пешем строю. Много времени занимали устные занятия и изучение уставов. Поздно вечером, совершенно измотанные, мы валились в постели, чтоб рано утром снова начинать трудный день. В учебной команде были исключительно вольноопределяющиеся, поэтому занятия проходили успешнее и быстрее обычного. Те, кто быстро усваивал верховую езду и построения, выделялись в отдельные группы. Успевающие в этих группах, по определению ротмистра Булгакова, считались закончившими учебную команду и отправлялись на фронт. С детства я ездил верхом на лошади с седлом и без седла, быстро освоился с построениями, и через три недели ротмистр поздравил меня с окончанием учебной команды.




3. На фронте


На следующий день я уехал на фронт. Бои в июне 1919 года шли севернее и западнее Полтавы. В Полтаве я узнал, что мой полк находится около Конотопа. Верст за 30 на небольшой станции выяснилось, что дальше поезда не идут, так как под Конотопом идут бои, а в тылу нашей кавалерии остались группы разбитых красных войск, которые стремятся прорваться к своим. Идти дальше пешком было равносильно самоубийству. На станции я заметил бравого поручика в папахе с волчьим хвостом, требовавшего от начальника станции паровоз, чтоб ехать дальше. Я подошел и представился, сказав что и мне нужно ехать в том же направлении. Поручик был доволен и попросил меня узнать, есть ли у нас еще попутчики. На станции было всего несколько человек, и из них двое — солдат и унтер-офицер — тоже ожидали возможности пробраться к Конотопу. Нас оказалось уже четверо, поручик стал требовать настойчивее, и начальник станции наконец дал нам паровоз и один вагон.

До следующей станции мы добрались благополучно. Там я узнал, что обоз первого разряда нашего полка находится в соседнем селе. Я разыскал его, получил верховую лошадь и к вечеру уже был в полку. Старший офицер Девятого уланского Бугского полка полковник Выгран назначил меня в первый взвод первого эскадрона. Командиром эскадрона был ротмистр Явленский, взводным командиром — корнет Доброгорский, а взводным — старший унтер-офицер Горлов. Вахмистр эскадрона Денега, старый солдат полка, был уже в чине подпрапорщика и впоследствии был произведен в офицеры за боевые заслуги. Горлов и Денега, простые люди, хорошо обращались с подчиненными, были настоящими друзьями, которых все уважали и слушались, а в бою были исключительными храбрецами.

На следующий день, рано на заре, мы выступили и, быстро продвигаясь, стали обходить Конотоп с юга. Вскоре мы увидели, как из прикрытия показалась красная кавалерия, примерно целый полк, и стала рассыпаться в лаву, прикрывая подход к городу. Наш полк перешел в боевое построение и на рысях, развернутым фронтом, стал приближаться к городу. Красные открыли ружейный огонь. Когда мы подошли довольно близко к лаве красных, раздался приказ: «Шашки вон, пики к бою, в атаку марш, марш!» Полк перешел в галоп, потом в карьер, и с криком «ура!» мы атаковали красных. Они не выдержали нашего натиска и стали отходить, разбившись на три группы, одна — вправо, другая — влево, а центральная группа, примерно в два эскадрона, отступала к роще, расположенной перед городом. Наш первый уланский эскадрон оказался в центре, и мы стали их преследовать.

Мы уже совсем настигали их, как вдруг у красных произошло замешательство. Лошади и всадники стали куда-то проваливаться и падать. Некоторые всадники соскакивали с лошадей и, с трудом переступая, двигались нам навстречу. Когда мы подскакали ближе стало ясно, что красные влетели в болото. Всадников мы взяли в плен, большинство лошадей удалось вытащить. Лошади у красных были лучше наших и мы стали выбирать, кому какая нравилась. Я взял темно-гнедого крепкого коня, с которым не расставался во все время нашего похода до Орла и в боях с партизанами под Таганрогом. Под натиском нашей пехоты с востока и конницы с юга и северо-востока, город Конотоп был занят без труда и красные стали отходить на северо-запад.

Наш полк задержался в Конотопе на два дня и нам разрешили осмотреть город, пре-упредив, чтобы мы не заходили в дома и ни в коем случае ничего ни у кого не брали. Я шел с Цыхоней, самым молодым нашим вольноопределяющимся (ему было пятнадцать лет), по одной из главных улиц. Вдруг из дома вышел солдат нашего взвода Семенчук, нагруженный какими-то вещами, а за ним выскочили две плачущие женщины, умоляя им что-то вернуть. Когда Семенчук приблизился к нам, мы в один голос потребовали, чтоб он немедленно возвратил все женщинам. Улыбаясь, Семенчук заявил, что это не наше дело. Схватив его с двух сторон, мы сказали, что не позволим позорить наш полк грабежами, и потребовали возвратить все вещи добровольно, пригрозив, что иначе мы силой заставим его это сделать. Видя нашу решительность, Семенчук возвратил награбленное. Мы не огласили этот случай, но предупредили, что если подобное повторится, то доложим командиру.

Через два дня наш полк выступил в северо-западном направлении. Почти в непрерывных боях мы прошли Нежин, Ахтырку, Сумы и подошли к реке Сейм на линии Курск — Чернигов. За Сеймом, на стыке трех губерний, Черниговской, Курской и Орловской, природа стала резко меняться, а с нею и условия жизни крестьян. Почва становилась более песчаной, постройки в деревнях и селах меньше и беднее, чем на юге. Эта бедность особенно поражала в Орловской губернии. Дворы были пусты, не было необходимого инвентаря; одежда, обувь, избы — все поражало своим убожеством. Жители на юге, в надежде на лучшее будущее, доброжелательно относились к Добровольческой армии, хотя война всем надоела и всем хотелось спокойной жизни. В Орловской, Курской губерниях и в других областях к северу, куда продвигалась Добровольческая армия, крестьяне вначале присматривались к белым, как бы сравнивая их с ушедшими красными. Скоро они увидели, что белые менее требовательны, а иногда и деньги предлагают за еду и полученные услуги. Однако появление местных помещиков с требованиями к крестьянам возместить убытки за пользование их землей во время пребывания большевиков, пугало крестьян и отталкивало их от Белой армии.

Добровольческая армия успешно продвигалась в направлении Орел — Севск. Каждодневные бои и стычки с красными физически выматывали, но дух был крепкий. Добровольцы шли в бой с подъемом, успешно продвигались вперед. Росла надежда на скорую и полную победу. В конце августа и в начале сентября 1919 года мы вели бои в направлении Севска. Но неожиданно нашему полку было приказано грузиться на поезд.




4. Борьба с махновцами


После погрузки мы узнали, что нас перебрасывают далеко в тыл под Таганрог, где начали действовать партизанские отряды Махно. По прибытии туда были высланы офицерские разъезды в разных направлениях, чтобы выяснить расположение и силы махновцев.

Наш первый взвод первого эскадрона под командой ротмистра Радкевича вышел в северо-западном направлении. Около девяти часов утра мы подошли к большому селу. Встречный крестьянин сказал нам, что в селе расположены белые части. С дозорными впереди взвод осторожно двигался по широкой улице к центру села. Когда мы подошли к большой площади, мы увидели на другой ее стороне построенную развернутым фронтом кавалерию, примерно полк. На папахах некоторых всадников были белые повязки. Когда наши дозорные подъезжали к ним, в рядах кавалерии раздался крик, что-то задвигалось. Дозорные повернули лошадей и во весь карьер бросились в нашу сторону, делая знаки, чтоб мы уходили. Ротмистр Радкевич скомандовал: «Назад!», и взвод на рысях повернул в ту же улицу, из которой мы только что вышли.

Над нашими головами, из дома, который находился на углу этой улицы и главной площади села, застрочил пулемет. Пулеметчик взял прицел по головам всадников. Инстинктивно мы все легли на шеи лошадей и, пришпорив их, во весь карьер проскакивали смертоносное место. Выйдя из села, взвод рассыпался в лаву и стал обстреливать махновцев. Задача была выполнена: мы вошли в контакт с противником и примерно установили его силу. Ротмистр Радкевич послал двух курьеров с донесением в штаб полка. Наш взвод сдерживал махновских партизан, пока не подошел полк. Завязался короткий бой. Махновцы стали отходить. Мы преследовали их до темноты.

На следующий день картина повторилась: небольшая стычка с махновцами, которые, не принимая боя, уходили. Мы гонялись за ними в течение нескольких недель, стараясь окружить их или прижать к Азовскому морю. Для такой операции одного полка было недостаточно, а больше снимать с фронта командование не могло. Нам пришлось своими силами сдерживать махновцев, не давая им возможности прервать пути сообщения или занять важные пункты в районе Азовского моря.

8 октября 1919 года я заболел: высокая температура, головокружение и общая слабость. Полковой фельдшер посоветовал командиру эскадрона отправить меня в больницу в Ростов. Мне очень не хотелось в больницу. В Ростове я почувствовал себя лучше и решил проехать домой в Ставрополь, чтобы подлечиться и вернуться в полк. По-видимому, Господь указал мне этот путь; если бы я остался в Ростове, неизвестно, что бы со мной было. По приезде в Ставрополь я снова почувствовал слабость; по-видимому, и температура была повышена. Но на радостях от встречи с родителями, сестрами и братом я забыл о болезни. Отец предложил мне сходить к портному заказать костюм. У портного мне стало нехорошо, но я переборол слабость, решив, что устал от двухсуточной поездки. Я сказал отцу, что пройду в рощу освежиться, а, вернувшись, лягу отдыхать. Семья наша жила в то время у О.К.Озерова на 3-й Александровской улице, в одном квартале от рощи. Я помню, как дошел туда, дальнейшее покрыто мраком.

Оказывается, когда я упал, мимо проходила женщина, знавшая всю нашу семью. Они уложили меня в экипаж и привезли домой. Вызванный врач установил сыпной тиф и меня перевезли в больницу. В течение двух недель я был в полубредовом состоянии. По словам врачей, тиф у меня был в сильной форме, и они не надеялись, что я выживу. Только в начале декабря меня, совершенно обессилевшего, привезли домой. Через месяц я поправился и стал выяснять, где находится мой полк.

Добровольческая армия к этому времени была в катастрофическом положении. Ростов, куда меня в октябре направляли в военную больницу, был сдан, армия отошла за Дон. Огромные конные соединения Буденного вели наступление от Азовского моря до Ставропольской губернии, угрожая всему Кавказу. Обескровленная Добровольческая армия, потеряв большую часть своего состава, снаряжения и боевых припасов, отходила к Черному морю. Никто не знал, где какая часть находится.




5. Бои на Северном Кавказе


Знакомые офицеры советовали мне вступить в любую из воинских частей, формировавшихся в Ставрополе. Я познакомился с полковником Тимченко, который формировал Третью северо-кавказскую стрелковую роту. Он предложил мне, как кавалеристу, создать команду конной связи при роте. Так как лошадей не было, решено было принимать добровольцев со своей лошадью и седлом. Через две недели в команду вступило 25 человек. Большинство были моими родственниками, друзьями и приятелями (Иван Жадан, Сергей Степаненко, Василий Дмитриев и другие). Не теряя времени, я стал заниматься со своей командой кавалерийскими построениями, применяющимися в боях.

К концу января 1920 года красные продолжали теснить Добровольческую армию и заняли часть Ставропольской губернии. Наша Третья северо-кавказская рота пополнялась добровольцами, в большинстве учащимися местных гимназий в возрасте 15–16 лет, и насчитывала уже около 150 человек. Четыре унтер-офицера Самурского полка усиленно готовили добровольцев, учили, как обращаться с винтовкой, рассыпаться в цепь, строить каре для отражения кавалерийской атаки. Нужно было спешить, так как красные приближались к Ставрополю.

В ночь с 19 на 20 февраля нашей роте было приказано занять позицию около бойни на северо-восточной окраине Ставрополя. Морозную ночь мы провели почти без сна, ожидая наступления красных, но до утра все было тихо. Потом мы получили сообщение, что красные задержаны нашими частями верстах в двадцати от Ставрополя. Роту сняли из окопов и разместили в помещениях бойни, чтоб дать людям возможность поесть и отдохнуть. Я отпросился у полковника Тимченко на два часа повидать семью, вместе с двоюродным братом Иваном Жаданом и Сергеем Степаненко. Дома нас встретили радостно. Мать накормила до отвала, сестры и братишка Шура старались нам чем-нибудь услужить. Отец позаботился, чтобы снабдить нас всем необходимым в походе, главное, деньгами. Два часа пролетели быстро, нужно было уезжать. Расставание в этот раз было особенно грустным. Всех охватило тоскливое предчувствие. Вся семья стояла на балконе, пока мы, махнув в последний раз рукой, не скрылись за поворотом. Это было мое последнее свидание с семьей. В момент расставания теплилась надежда на встречу, не верилось, не хотелось верить, что это навсегда. Увы, надежда не сбылась. Миллионы русских людей были разъединены и разбросаны по всему миру, унося в сердцах горе и неизгладимую боль от потери близких. По российской земле, пропитанной кровью и слезами, шли тираны, покорявшие слабость людскую жестокостью и насилием.

Мы вернулась вовремя. Только что был получен приказ занять позицию в окопах. Красная конница приближалась. Рота притаилась в напряженном ожидании, не слышно было ни одного выстрела. Значит, выдерживают характер, подпускают противника ближе, чтоб неожиданно смять его. Вдруг из окопов раздался залп. Красные приостановились, хотя среди них не было заметно потерь. Раздался второй, более стройный залп. Красные остановились и стали стрелять по окопам. После третьего нашего залпа наступила довольно продолжительная тишина. Внезапно красная конница пошла в атаку на правый фланг наших окопов. Юные добровольцы стали выскакивать из окопов и бежать к зданиям бойни. Взводные унтер-офицеры бежали им наперерез, приказывая рассыпаться в цепь и возвращаться в окопы. Но, охваченные паникой, потерявшие всякое чувство дисциплины, юные добровольцы продолжали бежать, не обращая внимания на взводных. Красные быстро их настигали. Положение становилось критическим. Полковник Тимченко, с ужасом наблюдавший происходящее, обратился к нашей команде с мольбой: «Спасите мальчиков!»

Все мы сознавали серьезность положения. Коротко объяснив задание, я скомандовал: «Команда, по коням, садись, шашки вон, в атаку марш, марш!» Наша команда вылетела из-за прикрытия и, рассыпаясь в широкую лаву и, минуя бегущих нам навстречу мальчиков, с громким криком бросилась в атаку на противника. Неожиданность нашего появления и решительность натиска смутили красных. Сперва они остановились, потом стали поворачивать лошадей и отходить. Мы преследовали их не дальше версты, чтоб не отрываться от своих частей.

Позже мы получили приказ отходить, оставив Ставрополь, и занять позиции по холмам западнее города. Когда мы проходили по главной улице, я не выдержал и, пришпорив коня, проскочил короткий квартал на 3-ю Александровскую. Мне удалось увидеть прильнувшие к оконным стеклам лица родных мне людей. Махнув рукой, я ускакал к своей команде. Мы заняли указанные нам позиции, но уже к вечеру был приказ отходить в направлении Армавира. К ночи мы вошли в большую станицу. Роту разместили в школе, команду связи — в ближайших казачьих домах.

Через некоторое время меня вызвал полковник Тимченко и сказал, что в роте среди юнцов ведутся усиленные разговоры о том, чтобы вернуться в Ставрополь. Полковник попросил меня побеседовать с мальчиками, объяснить им, что с нашей стороны никто не станет их задерживать, но указать на опасность, которая грозит им, если они попадут к большевикам.

Никто из юнцов не ложился спать. Все возбужденно взвешивали доводы за и против возвращения в Ставрополь. Меня они считали за своего, поэтому разговоры не прекратились, и те и другие обращались ко мне за поддержкой их доводов. Внимательно выслушав обе стороны, я попросил слова. Встав на скамейку, чтоб лучше всех видеть, я сказал, что ни полковник Тимченко, ни высшее командование, не будут препятствовать желающим возвратиться в Ставрополь. Я посоветовал ребятам серьезно обдумать этот шаг, так как он может стоить им жизни. Тем, кто определенно решил возвратиться, я посоветовал непременно надеть штатскую одежду и ни в коем случае не говорить, что они были в Добровольческой армии. Каждый должен придумать свою историю при возвращении в город. В ту ночь ушло десять мальчиков. Мы никогда не узнали, что с ними случилось.

Мы отступали в направлении Армавира, куда пришли в конце февраля. Рота разместилась в школе, а наша команда по частным дворам, где можно было поставить лошадей. Я и еще несколько человек остановились во дворе похоронного бюро. Хозяин указал нам, где поставить лошадей, дал для них корм и сказал, что мы можем спать в мастерской, где делались гробы. Мы заняли несколько готовых гробов — чем не кровать! Стружки использовали вместо матрасов. Я отправился к хозяину, чтоб купить у него что-нибудь из еды. Довольно неохотно он пообещал продать немного хлеба и какого-то соленого мяса. Тут кто-то из команды назвал меня по фамилии. «Как зовут вашего отца?» — спросил хозяин. Я сказал. «А дядю — Никитой Ивановичем» подхватил он. — «Дорогой мой, ты бы мне раньше об этом сказал! Ведь твой отец и дядя Никита — мои друзья». Я сказал, что со мной Ваня Жадан и Сергей Степаненко. «Зови их всех сюда» — воскликнул он и велел жене готовить ужин. Нас сытно накормили и уложили спать в постели, а не в гробы. Но отдых продолжался недолго. Утром мы должны были выступить в направлении Туапсе. Нас снова сытно накормили, снабдили продуктами и проводили, как родных.

В тот же день мы отправились по железной дороге в горы, чтобы очистить путь от зеленых. В районе Майкопа наш Третий Корниловский полк занял позиции справа и слева от железной дороги и стал медленно продвигаться вперед, прочищая прилегающие районы от скрывающихся там дезертиров и зеленых. Каждый день мы сталкивались с зелеными и теснили их в горы. 15 марта полк был переименован в Сводно-добровольческий. В это время мы вели ожесточенные бои с большими группами зеленых, занимавшими узкие проходы в горах, по которым проходила Туапсинская железная дорога.

Особенно трудный бой был у горы Индюк, где зеленые с занимаемых ими высот, с двух сторон, сильным ружейным, пулеметным и даже орудийным огнем задержали нас на несколько дней. По полученным от местных жителей сведениям, единственная возможность сбить зеленых была обойти их с противоположной стороны, где подступы на гору Индюк более пологие и открытые. На основании этих данных в штабе полка разработали план, по которому пехотные части с наступлением темноты должны перейти в форсированное наступление по горным тропинкам с двух сторон железной дороги. А наша команда конной связи должна быстро проскочить в тыл к зеленым. Операция прошла удачно. В самый разгар обстрела боковых тропинок мы проскочили смертоносную зону и вышли на другую сторону горы Индюк. В ту же ночь, поднявшись по пологой части горы на лошадях, мы спешились и атаковали орудие, из которого нас обстреливали зеленые. Нападение было столь неожиданным, что зеленые в панике побросали оружие и рассыпались по горам. Многие были взяты в плен нашими пехотинцами. В результате этих и предыдущих боев я был произведен в младшие унтер-офицеры и представлен к производству в подпоручики. Почти месяц, с 1 по 26 марта, наш полк очищал от зеленых районы, прилегающие к Туапсинской дороге, обеспечивая свободное продвижение транспортов Добровольческой армии. 26 марта мы прибыли в Туапсе для отправки в Крым.

Тут я встретил офицера, который знал меня по походам нашей кавалерийской дивизии в 1919 году. Он командовал запасным эскадроном Девятого сводного полка и в тот день грузил эскадрон на маленький пароход для эвакуации в Крым. Я очень обрадовался встрече, так как это давало мне возможность возвратиться в мой кавалерийский полк, и предложил Ване Жадану и Сереже Степаненко также в него поступить, на что они охотно согласились. Реакция полковника Тимченко на просьбу отпустить нас троих была поначалу отрицательной, но потом он согласился и оформил наш уход. Он понимал, что рано или поздно я уйду в кавалерию, а Ваня и Сережа, эвакуируясь со Сводно-добровольческим пехотным полком, должны были бы оставить в Туапсе своих лошадей. Эвакуируясь со мной, они забирали и лошадей. В тот же день, 26 марта 1920 года, мы погрузились на пароход, который взял курс на Феодосию.




6. Наступление Врангеля


За четыре дня до нашего отбытия из Туапсе генерал Деникин передал командование Вооруженными силами Юга России генералу Врангелю, который начал энергично переформировывать оставшиеся войска. В Феодосии мы узнали, что Девятая кавалерийская дивизия, в которой состоял наш Девятый уланский Бугский полк, сведена в Шестой кавалерийский полк в составе Второй кавалерийской дивизии. Полк состоял из трех дивизионов: киевских гусар, казанских драгун и бугских улан. После двухдневного пребывания в обозе, получив новое обмундирование и оружие, мы погрузились на поезд и были переброшены в полк. Еще в обозе Ваня Жадан был назначен в гусарский Киевский дивизион, Сережа Степаненко в Бугский уланский. Сергей был в одном взводе со мной вплоть до эвакуации из Крыма и потом в Галлиполи. Весь апрель и до 24 мая 1920 года наш полк был расквартирован около Перекопа. До середины мая монотонная жизнь ничем не нарушалась. Ежедневно проводились строевые и теоретические занятия. К этому времени все отпускники возвратились и отпусков больше никому не давали. Было приказано привести оружие в полную исправность. Эскадроны были снабжены полным комплектом боевых патронов и пулеметных лент. Чувствовалось, что мы готовимся к чему-то серьезному, хотя никто не знал ничего определенного.

24 мая занятий не было и солдатам предложили хорошо отдохнуть. С темнотой полк двинулся в направлении Перекопа, соблюдая необходимую осторожность. Курить было запрещено. Примерно в полночь мы подошли к Перекопскому валу, где нам было приказано спешиться и была дана команда «вольно», что означало, что нам разрешено не только сесть, но даже прилечь на землю, не отпуская лошадей. Одни из солдат, привязав повод лошади к ноге или руке, сразу же заснули. Другие, кто стоя, кто сидя, перебрасывались словами о предстоящем наступлении, сознавая всю серьезность приближающегося события.

В три часа утра 25 мая 1920 года раздался выстрел из тяжелого орудия, и сразу же орудийные выстрелы загрохотали по всему Перекопскому фронту. Это был сигнал к наступлению. За Перекопским валом послышалась ружейная и пулеметная стрельба и удаляющийся гул танковых моторов. Началось наступление пехоты марковцев и корниловцев с сопровождающими их танками. Было приказано: «По коням!», «Садись!». Наша дивизия двинулась через вал и на рысях в боевом построении приготовилась к атаке на медленно отходящую Латышскую дивизию большевиков. Уже рассвело, и вдали были ясно видны цепи отходящего противника. Справа от нас наступление вели марковцы, где-то левее были корниловцы. На рысях мы быстро продвигались вперед, обошли горящий танк и находились на расстоянии ружейного выстрела от большевицких цепей. При виде конницы отступающие большевики ускорили шаг. Левее нас цепь бегом стала перестраиваться в каре, чтоб встретить кавалерию. Каре оказалось против третьего эскадрона, которым командовал ротмистр Гудим-Левкович. Раздалась громкая команда: «Шашки вон, пики к бою, в атаку марш, марш!». Наши эскадроны с криком «ура!» перешли в галоп и помчались на беспорядочно стреляющих и бегущих красных.

Вдруг слева раздался стройный ружейный залп, потом второй, и мы увидели, как каре латышей в упор расстреливало наш третий эскадрон. Гудим-Левкович, находясь впереди эскадрона, врезался в каре и мы увидели, как он был поднят на штыки латышами. В тот же миг третий эскадрон стал рубить шашками и колоть пиками латышей в каре. Им на помощь бросился второй эскадрон и через несколько минут ни одного латыша не осталось в живых. Третий эскадрон потерял двух офицеров и половину всадников. Наша Вторая конная дивизия генерала Морозова быстро продвигалась вперед и к вечеру уже была верстах в 15-ти на северо-запад от Перекопа.

После короткого отдыха в ночь с 25 на 26 мая дивизия была направлена на восток, в тыл красных, занимавших Первоконстантиновку и Владимировку. К полудню следующего дня красные оставили оба села, теснимые дроздовцами с запада, а нашей конной дивизией — с севера. Атакуя красных под Строгановкой, мы прижали их к Сивашу, где было взято много пленных, орудий и пулеметов.

Продвигаясь с боем, дивизия к вечеру 27 мая достигла хутора Бальтазаровского. 28 и 29 мая прошли в усиленных боях со свежими подкреплениями красных. 30 мая, в стремительной атаке, Корниловская дивизия и наша Вторая конная дивизия генерала Морозова разбили противника и заняли Каховку. Там мы захватили около 1500 пленных, обозы, орудия и пулеметы. Преследуя конницу большевиков, отступавшую на северо-восток, мы у деревни Любимовка на левом берегу Днепра снова захватили пленных и оружие. Вся первая половина июня прошла в ежедневных боях. Большевики подбрасывали все новые подкрепления. 17 июня наши части, под командой начальника Дроздовской дивизии генерала Витковского, их разбили в районе Щербакова. Затем, в ночь с 19 на 20 июня, наша дивизия была брошена в направлении Вальдгейма, в тыл армии Жлобы.




7. Разгром армии Жлобы


Красные войска под командой Жлобы в это время вели наступление на Мелитополь, тесня наш Донской корпус. У них было до 12 ООО всадников и 7500 человек пехоты. С нашей стороны были сосредоточены: на правом фланге — две Донских дивизии, в центре — Корни-ловская дивизия, левее ее — Дроздовская, а еще левее — Тринадцатая пехотная дивизия, которой были приданы три бронепоезда, всего около 11 000 человек. Белые войска были расположены полукругом, в центре которого находились войска Жлобы. Вторая конная дивизия ген. Морозова, в которой я был вахмистром первого эскадрона Девятого Бугского уланского дивизиона, заняв местечко Вальдгейм на рассвете 20 июня, замкнула круг с севера.

Наш дивизион был отведен в балку, где нам объявили, что мы будем резервом и прикрытием штаба дивизии, расположенного на кургане к востоку от нас. Дивизия ушла на юг, откуда была слышна орудийная стрельба. Все офицеры дивизиона были вызваны в штаб. Остался только Олег Доброгорский, с которым мы подружились в боях и походах 1919 года. Около полудня дозорные донесли, что с юга к нам приближается в туче пыли кавалерия. В бинокли мы видели, как по открытой равнине прямо на нас движется быстрым аллюром несколько тысяч всадников; видны были также артиллерийские упряжки и пулеметные тачанки. Нужно было быстро что-то предпринимать, чтобы эта несущаяся лавина не растоптала наш дивизион в 160 всадников и не захватила штаб дивизии. Учитывая, что красные сильно потрепаны наступающими добровольческими частями и в панике бегут на север, я предложил Доброгорскому подождать, пока их кавалерия подойдет к нам совсем близко, и атаковать ее. У нас уже не было времени уйти вправо или влево. Надо сказать, что поручик Доброгорский, проявлявший иногда большую храбрость, ровностью характера не отличался. Он заявил, что плохо себя чувствует и просит меня принять командование.

Было мне тогда 18 лет. Я принимал участие в войне со второго кубанского похода и приобрел достаточный опыт. Не медля ни минуты, я скомандовал: «Дивизион, слушай мою команду, по коням садись!» Выстроив дивизион развернутым фронтом, я приказал пулеметчикам занять позицию — два пулемета на правый фланг, два на левый, и приказал стрелять только по моему знаку. Находясь в балке, мы не были видны красным. Все наше внимание было сосредоточено на них. Нервы были сильно напряжены. Только внезапный, неожиданный натиск мог смутить противника, силы которого в десятки раз превосходили наши 160 шашек. Гул конницы усиливался, и уже простым глазом виден был командир, скакавший на серой лошади. К нему жалось несколько всадников. Позади развернутым фронтом несся полк конницы. Дальше мчалась масса всадников, потерявших строй, а за ними артиллерия и пулеметы на тачанках. Когда красные приблизились на расстояние 200–300 шагов, я дал знак пулеметчикам, и они открыли огонь. Лошади и всадники противника стали валиться на землю. Среди большевиков возникло сильное замешательство. Они бросились в правую сторону, открывая нам свой левый фланг. Время было для атаки. Не знаю, слышна ли была моя команда в общем гуле тысяч конских копыт и пулеметных выстрелов, но я крикнул изо всех сил: «Шашки вон, пики к бою, в атаку марш, марш!» и выскочил из балки. Дружно, с места в карьер, дивизион бросился за мной. Врезавшись в обезумевшую жлобинскую кавалерию, мы рубили шашками и кололи пиками тех, кто пытался сопротивляться, минуя тех, кто соскакивал с лошадей и бросал оружие. Врезаясь в гущу неприятельской кавалерии, мы вносили смятение и панику не только в близкие к нам ряды, но и в остальную конницу. Скоро она рассеялась по обширной равнине. Многие хлестали лошадей, стараясь ускакать от нас подальше, остальные бросали оружие и сдавались в плен. На поле боя были брошены артиллерийские орудия и тачанки с пулеметами. Наша атака оказалась удачной потому что мы напали неожиданно и потому, что атаки с пиками наперевес всегда наводили панику на красных. Преследовать неприятеля не имело смысла, и я собрал дивизион. Выяснилось, что у нас ранен только один всадник. Раненых красных в поле перевязывал наш фельдшер Яченя со своим помощником. Я выделил из дивизиона нескольких всадников для охраны многочисленных пленных и для сбора брошенных лошадей. Когда всё успокоилось, я передал командование поручику Доброгорскому. Потом мы узнали, что из штаба дивизии наблюдали нашу атаку. Скоро оттуда вернулись наши офицеры. Командир дивизиона полковник Дриневич стал благодарить поручика Доброгорского за удачную атаку. Поручик ответил: «Господин полковник, дивизионом командовал и повел его в атаку вольноопределяющийся Павел Жадан».

Примерно месяц спустя, на одной из наших непродолжительных стоянок на отдыхе, нашему дивизиону приказано было выстроится в пешем строю. Пришел командир полка и вызвал меня перед строем. Прочтя выдержку из приказа по 1-му Армейскому корпусу за № 505 от 1920 года, командир полка украсил мне грудь Георгиевским крестом[1 - По окончании Гражданской войны выяснилось, что в дальнейшем Георгиевским крестом никого более не награждали. Таким образом, Павел Васильевич оказался последним георгиевским кавалером. — Л. В. Ж.].




8. Бои в Северной Таврии


После разгрома Жлобы наша конная дивизия была брошена в район Большого Токмака, где свежие части красных начали наступление. К 23 июня красные были отброшены на север и наступило непродолжительное затишье. В начале июля бои с красными велись в районе Чингули и Сладкой Балки. 12 июля мы перешли в наступление в направлении Орехова. При содействии Третьего Дроздовского полка мы заняли Орехов, а к вечеру и Жеребец. 14 июля большие силы красной конницы стали теснить нашу дивизию, и мы вынуждены были оставить Орехов; но к вечеру он снова был в наших руках, при помощи подоспевших дроздовцев.

С 16 июля наша дивизия принимала участие в боях у Аул-Жеребца. К 20 июля противник был разбит. Александровск был занят нашими войсками. Но в ночь на 21 июля был приказ оставить Александровск и отойти в исходное положение. Наша Вторая конная дивизия была оттянута в деревню Васиновку, к северо-востоку от Жеребца. До 25 июля мы вели бои в районе Большого Токмака.

С 25 по 29 июля большевики наступали и вышли на линию сел Дмитриевка — Зеленый Пад — Черненька на левом берегу Днепра. На рассвете 30 июля наша дивизия в составе конного корпуса под командой генерала Барбовича, выйдя в тыл противника, двинулась на Черненьку. В удачном бою корпус взял около 2000 пленных и три орудия. В боях 31 июля наша дивизия вместе с Второй Донской казачьей и Тридцать четвертой пехотной дивизией захватили 1200 пленных и три орудия. С 1 августа наш конный корпус вел бои в районе Большой Каховки. К 7 августа корпус занял район Константиновка — Антоновка — Дмитриевка.

Ночью 7 августа дивизия находилась в селе Дмитриевка. Я был взводным первого взвода первого эскадрона дивизиона Бугских улан. Квартирьеры отвели моему взводу два смежных крестьянских двора. Перед сном я вышел из хаты, чтобы проверить, достаточно ли корма у лошадей. Не успел я всех обойти, как во двор влетел связной от командира эскадрона с приказанием немедленно седлать лошадей и строиться, так как на северную часть села наступает конница красных. Я разбудил всадников и мы примкнули к строящемуся эскадрону. Выйдя на окраину села, эскадрон развернулся в лаву и стал медленно продвигаться вперед. Ружейный и пулеметный огонь усилился.

Был приказ перейти на рысь, и вскоре впереди показались смутные силуэты. Стрельба неприятеля не прекращалась. Вдруг я почувствовал сильный удар в правое плечо. По инерции я продолжал мчаться в атаку и даже выскочил вперед своего взвода. Однако скоро я ощутил, что обливаюсь кровью и стал терять сознание. Жорж Иванов подскочил и спросил, что со мной, и тут я понял, что ранен. Вся моя рубаха была в крови. Жорж, придерживая меня в седле, направился со мной в тыл. Помню, подъехал подполковник Лесиневич и приказал отправить меня на окраину села. Фельдшер Яченя пересадил меня в санитарную повозку и, перевязывая, ворчал о большой потере крови. Я был ранен в правое плечо. Пуля прошла ниже ключицы и вышла ниже лопатки. Повреждение было довольно сильным, больше года я не мог поднять руки. Вероятно, я потерял сознание, так как, когда я открыл глаза, был уже рассвет. Я увидел, что наши части строем идут по селу, а полковник Лесиневич отдает распоряжение везти меня в дивизионный полевой лазарет. У меня стало спокойно на душе от мысли, что наша атака была успешной.

Лазарет состоял из большой палатки. На матрасах лежали тяжелораненые, остальные сидели и полулежали. Врач сказал, что пока нет необходимости менять мою перевязку. Через некоторое время подъехали крестьянские подводы, на которые погрузили раненых. В нашей подводе лежал тяжело раненный офицер.

Пуля засела у него в позвоночнике и причиняла неимоверную боль. Подводы были без рессор. Вначале он стонал, а потом стал кричать от боли и требовать револьвер, чтобы застрелиться. Его мучения так на нас подействовали, что о своей боли мы и думать забыли. Через несколько часов мы подъехали к железнодорожной станции, где нас погрузили в теплушки с матрасами и соломой на полу. 9 августа я прибыл в Феодосию. Госпиталь был переполнен ранеными, во дворе стояли палатки. В одну из них меня и направили. Моим соседом оказался поручик Угрюмов. Мы с ним подружились. Когда ему предложили перевестись в офицерскую палату в главном здании госпиталя, он отказался, предпочитая быть со мной.




9. В Крыму


По прибытии в госпиталь меня вызвали на перевязку, первую после той, что сделал Яченя. Бинты слиплись от запекшейся крови. Сестра надрезала их и силой оторвала. Было очень больно, я крепко стиснул зубы, чтобы не кричать. Врач нашел, что рана гноится. От всунутых в рану тампонов было нестерпимо больно. Когда меня отнесли в палату, я был так измучен, что скоро уснул.

Потекли однообразные дни в больнице. Угрюмов и я много беседовали, играли в шахматы. В десятых числах сентября его выписали из больницы, и мы с грустью расстались. Рана моя заживала, но я должен был каждый день ходить на физиотерапию и делать гимнастику руки. Я часто сидел в небольшом парке неподалеку от госпиталя, вспоминая переживания, охватившие меня после ранения: радость, что остался в живых, радость, что смогу отдохнуть от постоянного напряжения, от почти ежедневных боев в течение шести месяцев…

Как-то ко мне в парке подошла девушка лет двадцати пяти, спросила о моем ранении, а потом стала задавать вопросы — какого я полка, где ранен, за что получил Георгиевский крест. Я насторожился и отвечал общими фразами. Она стала рассказывать о существующих в Феодосии и других городах организациях, которые готовят восстание в Крыму, поскольку все равно нет смысла воевать. Ушла она, посоветовав далеко не ходить одному, так как могут и подстрелить.

12 сентября я был выписан из больницы и приехал в запасной полк, размещенный в большом селе возле Джанкоя. От полковника Явленского я узнал о моем назначении в кавалерийское военное училище в Симферополь. Но врач заявил, что, пока я не пройду трехнедельного курса терапии, я никуда не поеду. В Симферополь я прибыл в начале октября. Начальник училища генерал Говоров был приветлив, но сказал, что, поскольку я не явился к сроку, мое место передано другому. Возвращаясь в полк, я встретил Алексея Каплана, с которым дружил еще в Ставропольской гимназии. Сперва Алексей поцеловал мой Георгиевский крест, а потом меня. Мы нашли укромный уголок и несколько часов беседовали.

Вернувшись в полк, я попросил отпуск, чтобы навестить сестру Таню в Мелитополе. Разыскав дом сестры, я увидел ее на балконе с какой-то дамой. Одет я был в форму своего полка: бескозырка с красным околышком и синим верхом. Кавалерийская шинель, наброшенная на плечи, скрывала ранение. Таня пристально всматривалась в меня, явно не узнавая. И вдруг вскрикнув «Павлик! Брат!» бросилась ко мне, стала целовать и так крепко прижала, что я сморщился от боли. Начались расспросы, показались дети: Вове, моему племяннику, было не больше четырех, а его сестра Наденька была еще в люльке. Приходили знакомые, родственники и все расспрашивали, кто победит: белые или большевики? Таня старалась меня получше угостить. Мне так понравилась заготовленная ею на зиму колбаса в бочонке со смальцем, что за восемь дней, которые провел у Тани, я съел всю колбасу и половину смальца. Отпуск пролетел быстро. Семнадцатого октября я отправился на железнодорожную станцию и с трудом влез в теплушку, набитую ранеными.

Не дойдя до станции Ново-Алексеевка, поезд внезапно остановился. Выйдя из вагона, мы увидели, что впереди все полотно Железной дороги забито составами. В нашем вагоне было несколько корниловцев. Из них особенно выделялся энергией и предприимчивостью раненный в руку капитан. Он выяснил, что между станцией Ново-Алексеевка и Сальково появились большевицкие разъезды. Был выбор: ждать, пока красные будут отброшены, или идти пешком на юго-восток к Геническу, а затем по Арбатской стрелке в Крым. Капитан заявил, что идет на Геническ, но предупредил, что путь по Арбатской стрелке трудный: длина стрелки 100 верст. Шесть корниловцев и я присоединились к капитану. Попросилась и одна сестра милосердия. Оказалось, что она слишком легко одета. День был морозный, дул северо-западный ветер. Все остающиеся и собиравшиеся в путь помогли, чем кто мог, ее теплее одеть.

В пути мы увидели вереницу людей, идущую в сторону Геническа; туда же мчались подводы, перебравшиеся между поездами через полотно железной дороги. Мы нервничали, глядя на этот скачущий в панике обоз. А вдруг красная конница совсем близко и мы не успеем дойти до Геническа? После двух часов ходьбы, уже у Геническа, мы увидели проволочное заграждение и окопы с белыми. Ясно было, что они ждут скорого появления противника. Это подтверждала орудийная стрельба. На дороге перед заграждением стояли несколько офицеров и подгоняли всех на Арбатскую стрелку.

Возле Геническа Арбатская стрелка выходит довольно широким полуостровом между Азовским морем и Сивашем. Дальше верст на 75 это узкая песчаная полоса, в некоторых местах 30–40 шагов в ширину, на которой ни деревьев, ни построек, только шум моря. Выйдя на широкую часть стрелки, мы увидели разбросанные хуторки, но возле них было много подвод и людей. Ясно было, что свободного угла, чтоб согреться, мы не найдем. Вечерело. Мы ускорили шаг. Но чем дальше мы шли, тем больше убеждались, что в помещения зайти невозможно, они все заполнены стоявшими вплотную друг к другу людьми. У каждой хаты, у каждого сарая возницы кормили лошадей. Все было забито подводами. Мы продолжали наш путь в темноте.

Ночью подошли к какой-то хате. Прибой был слышен и справа и слева. Вокруг последнего дома перед узкой полосой стояли подводы. Горели костры, вокруг которых, теснясь, грелись люди. Дом был переполнен настолько, что наружная дверь не закрывалась. Наша группа разошлась по разным кострам. Капитан, сестра милосердия, поручик и я остались у ближайшего. Голодные, усталые, мы стали во второй ряд, надеясь протиснуться вперед, если кто-нибудь выйдет. У капитана был кусок хлеба и еще что-то из еды. У меня были продукты, которые Таня дала в дорогу. Мы все разделили на четыре части и поели. Через некоторое время сестру милосердия устроили на подводу. Остальные всю ночь безуспешно искали места на подводе и старались согреться. К утру, потеряв из вида капитана и поручика, я остался один. Подводы тронулись в путь. Я побрел с вереницей понурых людей в направлении Крыма.

Мрачное утро, небо покрыто тяжелыми тучами. Дует сильный северо-западный ветер, пронизывая тело. Шумит Азовское море и Сиваш, порой обдавая всех холодными брызгами. Ноги вязнут в песке, но все двигаются вперед. Редко кто остановится на несколько минут, чтобы передохнуть или поправить обувь. Мои сапоги стали сдавать. Через дыры в них стал набиваться холодный, мокрый песок. Пришлось оторвать дырявые подошвы и идти босиком. В беспрерывном движении прошел день. Не было ни еды, ни питья. Попутчики говорили, что мы прошли треть пути и нужны еще сутки, чтобы добраться до Крыма.

Уже вечерело. Я шел медленно. Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Подняв голову, я увидел рядом на подводе несколько человек нашего уланского Бугского полка. Ребята потеснились и втянули меня на подводу. Вахмистр и солдаты, все инвалиды, были в хозяйственной части полка. Они закупали в Северной Таврии продукты и корм. При наступлении большевицкой кавалерии они едва не попали в плен, и теперь, удачно проскочив к Геническу, возвращались в полк. Для меня встреча с ними была спасением.

На следующий день мы на подводе въехали в татарское село Ак-Маной. Здесь я расстался со своими спутниками. Они направлялись на юг, мне же нужно было на северо-запад. Офицер в комендатуре сказал, что до завтрашнего дня транспорта не будет и предложил отдохнуть в татарской избе. Там мне указали на маленький чулан со связкой соломы на глиняном полу, где я завалился спать. Я проспал часов пятнадцать и почувствовал себя окрепшим. Помывшись в довольно грязном тазу, я выпил горячую темную жидкость, именуемую чаем, съел немного хлеба и, расплатившись с хозяевами, отправился в комендатуру. Десятка три раненых офицеров и солдат, многие с натертыми от перехода ногами, ожидали подвод для отправки на железнодорожную станцию. На станции Владиславовка мы просидели до вечера, ожидая поезда. В свою часть я добрался 20 октября. У командира дивизиона я узнал, что из выздоровевших раненых формируются взводы для отправки на фронт. Я просил зачислить меня в один из них и выдать мне обувь. Получил я английские ботинки, но оба были на левую ногу. Оказывается, все полученные от англичан ботинки были на левую ногу.

Отправка на фронт затянулась, и только 24 октября три взвода пополнения выступили походным порядком к местечку Чирик, к юго-востоку от Перекопского перешейка, где находилась наша конная дивизия. Утром 27 октября Первая дивизия нашего конного корпуса под командой генерала Барбовича отбросила красных к Чувашскому полуострову, но дальше продвинуться не могла. На помощь были двинуты наша Вторая конная и Первая кубанская казачья дивизии. Но красные повели наступление в обход нашего левого фланга, и мы вынуждены были отойти на последнюю укрепленную позицию на Перекопском перешейке — Юшунскую. В течение всего дня 28 октября наш корпус вел бои на линии Юшунь — Воинка. Рано утром 29 октября нас атаковали новые, крупные силы Красной армии, и мы стали отступать.

В ночь с 29 по 30 октября генерал Врангель отдал приказ войскам, оторвавшись от противника, идти на погрузку в крымские порты. К утру 31 октября (старого стиля) 1920 года фронт проходил в 15 верстах от Симферополя. Конница, сдерживая противника, прикрывала отход пехоты. В ночь на 1 ноября наш конный корпус, оторвавшись от неприятеля, пошел на Ялту, и прибыл туда к вечеру того же дня.




10. Эвакуация


В Ялте мы получили приказ расседлать и выгнать за город лошадей. Жаль было расставаться с лошадьми, которые стали нашими лучшими друзьями в походах. Скоро по всем окрестным горам за Ялтой бродили лошади нашего корпуса и обозов. Бедные животные, измученные длинными переходами без корма, старались утолить голод, отыскивая жидко растущую траву на склонах гор. Седла и уздечки были сброшены в кучи и сожжены. Эскадроны в пешем строю пришли к пристани и расположились в ожидании погрузки. Грузились штабные, их семьи, беженцы. Наш пароход стоял в отдалении, ожидая своей очереди у пристани. Погрузка конницы должна была начаться через несколько часов. Разрешено было идти в город.

В моем взводе был Сережа Степаненко, мы с ним дружили и не расставались. Мы решили, что один из нас останется около вещей, ценности не представлявших, но необходимых для неизвестного будущего. Было у нас по паре белья, по одеялу, шинели; и мелочь, вроде полотенец и бритв. Пошел Сережа, а я остался и стал прислушиваться к разговорам солдат. Некоторые беспокоились — хватит ли места на пароходе? что нас ждет в будущем? Стали раздаваться голоса, что лучше остаться и вернуться домой; жить и работать среди своих людей, у себя на родине, а не на чужбине, без языка и без специальности. Еще в походе, недалеко от Ялты, нам объявили, что те, кто не желает эвакуироваться, могут остаться. Кое-кто тогда выехал из строя и направился в горы. Так и теперь на пристани несколько человек забрали свои вещи и ушли в темноту. Ко мне подошел вахмистр Горлов, храбрец в боях, георгиевский кавалер, и сказал, что решил остаться и пробиваться домой на Кубань. «Говорил об этом с подполковником Лесиневичем и он отпускает меня. Командир сказал, чтоб ты пришел к нему, ты будешь теперь вахмистром эскадрона».

Лесиневич решил, что, поскольку из Бугского дивизиона много выбыло в боях, а теперь некоторые не хотят эвакуироваться, то дивизион сводится в эскадрон. Меня он назначил вахмистром сводного эскадрона и приказал выяснить, сколько всадников и кто поименно остается для погрузки. Мы с грустью попрощались с Горловым. Он сообщил, что подобрал несколько человек, они уйдут сперва в горы, а потом будут пробиваться по домам. Я разыскал новых взводных и поручил им собрать людей всего сводного эскадрона к построению. После того как эскадрон был разбит на четыре взвода, были составлены поименные списки. Я передал списки Лесиневичу и получил от него распоряжение привести эскадрон для погрузки. Наш пароход уже стоял у пристани. В ночь с 1 на 2 ноября (старого стиля) 1920 года конный корпус генерала Барбовича погрузился на пароход «Крым».

Пароход был нагружен до отказа. Нам досталось место в трюме. Там было теплее, чем на палубе, но от множества давно не мытых тел воздух был очень тяжелым. Чтобы выпить воды или попасть в уборную, нужно было подняться на набитую людьми палубу и часами стоять в очереди. Пройти было нелегко, каждый клочок был занят человеческими телами. К утру 2 ноября погрузка в Ялте была закончена. Около 9 часов утра появился крейсер «Корнилов», на борту которого находился генерал Врангель. Он стал объезжать готовые к отплытию суда, поднимался на палубы, разговаривал с офицерами и солдатами. К обеду транспорты с войсками снялись. Облепленные людьми суда проходили мимо крейсера «Корнилов» и войска громким «ура» приветствовали своего главнокомандующего. Кончилась Крымская эпопея. Как писал Врангель, на 126 судах было вывезено 145 693 человека, не считая судовых команд.

Переезд по морю до Константинополя длился пять дней. Все пароходы были перегружены. Настроение царило нервное. Генерал, солдат, юнкер, дама — все уравнялись в правах на кружку воды или проход в уборную. Вежливость, дисциплина, выдержка, воспитанность исчезали. От скученности и грязи появились насекомые. Вымыться, хотя бы морской водой, был невозможно. Да и переодеться было не во что. Спали вповалку на мокрых палубах, в грязных трюмах, под копотью труб. Особенно тяжело было женщинам. В этой обстановке родилось несколько младенцев и умерло несколько больных и стариков. Мало у кого были запасы продовольствия. Паек экономили. Выдавали немного хлеба или лепешки, которые пекли по ночам; минимальные дозы консервов, селедки. Бывали дни полной голодовки. Не было не только горячей пищи, но и горячей воды для чая.

Наконец показались огни маяков у входа в Босфор. Русские суда подняли французский флаг и вошли в пролив. Открылась великолепная панорама Константинополя с храмом Св. Софии. Пароходы прошли на рейд и стали на якорь.




ЧАСТЬ III

В ОККУПИРОВАННОЙ РОССИИ





Предисловие к третьей части


Вместе с частями Белой армии генерала Врангеля Павел Васильевич Жадан был эвакуирован из Крыма на полуостров Галлиполи в Турции. Оттуда весь личный состав его полка переехал в Югославию, где Врангель стремился сохранить воинские части на случай возобновления борьбы с красными. Полк сначала в полном составе работал на постройке железной дороги. Потом молодежь отпустили устраивать свою жизнь и учиться.

Павел Васильевич попытался поступить на медицинский факультет, но приемная комиссия не откликнулась на нужды молодых добровольцев и не дала им стипендии под предлогом, что они переросли. Помучившись и поголодав, он был вынужден оставить занятия и поступил на работу в местное представительство автомобильной фирмы «Форд» в Новом Саду. Представительство это вскоре закрылось, и он уехал в Белград, где купил старенький «шевролет» и стал работать таксистом. Одновременно он учился заочно на юридическом факультете. С большим трудом он закончил курсы юридических наук и бухгалтерии: это заняло почти 10 лет.

Я познакомилась с ним вскоре по окончании Донского Мариинского института, и в 1931 году мы поженились. Вращались мы в кругу нашей молодежи — главным образом институток и кадет. Я благодарю судьбу, что жила в это время в Белграде, иначе я бы не знала, каких замечательных людей дала нам русская культура — добрых, честных, обаятельных и обходительных.

В Югославии и в других странах русского рассеяния возникли кружки национально настроенной молодежи, решившей по-новому продолжать борьбу за Россию, начатую Белым движением. Этих молодых людей интересовало не военное дело, а политические и социальные идеи. Они были убеждены, что только силой идеи можно преодолеть большевизм и строить новую Россию. В 1930 году на съезде в Белграде группы молодежи объединились, положив начало организации, известной до войны как Национально-Трудовой Союз Нового Поколения, сокращенно НТС или просто Союз (теперь — Народно-Трудовой Союз российских солидаристов). Павел Васильевич сразу возгорелся идеей Союза, вступил в него, и отдал ему дальнейшие годы своей жизни.

Вторая мировая война всколыхнула русскую эмиграцию в Югославии. Большинство, придерживавшееся военной ориентации, считало, что главное — бороться против коммунизма, не важно, в союзе с кем. Так возник Русский Охранный корпус, который немцы использовали для борьбы с югославскими партизанами.

НТС стал на другую позицию — что при Гитлере союз с немцами невозможен, что полагаться можно только «на собственные, русские силы». Потому первой задачей Союза было — использовать сложившуюся обстановку, чтобы перебросить в Россию как можно больше своих людей. Из Польши члены Союза шли прямо в Россию, переходя границу нелегально. Из Югославии приходилось ехать через Берлин, используя разные немецкие учреждения. Оттуда двигались либо легально, либо же нелегально, переходя сначала границу Генерал-губернаторства (так называли немцы оккупированную Польшу), а потом — русскую границу.

Какими бы путями члены НТС не попадали в Россию, там они были не «с немцами», а со своим народом: «там, где мой народ, к несчастью, был». Чем могли, стремились они облегчать его участь, распространяли свои идеи, находили единомышленников и пытались отстраивать организацию «за Россию без немцев и без большевиков». Благодаря тому, что члены Союза из зарубежья не побоялись разделить беду своего народа, НТС смог пустить хотя бы малые корни на родной земле, а в западной Европе оказался единственной русской политической организацией, пережившей Вторую мировую войну.

Л. В. Ж.




1. Остановка в Берлине


Из Белграда в Берлин я приехал в конце августа 1941 года с группой инженеров и землемеров по контракту с частной фирмой, предполагавшей отправить нас на строительство железной дороги в оккупированную немцами зону России. По приезде выяснилось, что русским эмигрантам ехать в Россию запрещено. Фирма предложила нам либо вернуться в Югославию, либо работать на юге Германии. Мы, члены Союза, как нам и полагалось, избрали третий путь — остались в Берлине. Жившие в Берлине члены НТС в течение двух дней устроили нас, 60 человек, на работу и разместили по квартирам.

Несколько человек, и среди них я, попали в издательство «Georg Koenig & Со». Мне пришлось работать в подвале по 10 часов в сутки, разрезать на машине огромные рулоны бумаги и поднимать их на лифте в типографию. Обрезки надо было прессовать на другой машине, а прессованные тюки грузить во дворе на грузовики. Работа была изнурительной.

При фирме «Koenig & Со» издавалась на русском языке газета «Новое Слово». Ее главный редактор, Владимир Михайлович Деспотули, доброжелательно относился к НТС. Благодаря нему, как в типографию и издательство, так и в редакции) было устроено на работу довольно много членов Союза. Среди них формально числились и член Исполнительного Бюро НТС Кирилл Дмитриевич Вергун и председатель НТС Виктор Михайлович Байдалаков. Помещение «Нового Слова» было местом явки для членов НТС и интересных Союзу людей.

К сентябрю 1941 года в Берлине из Бельгии, Франции, Чехии, Югославии и других стран собралось значительное число стремящихся в Россию членов организации. Берлинская организация НТС, формально распущенная в 1938 году, продолжала существовать нелегально. Из нее был образован Берлинский отдел, который возглавил Виктор Федорович Заприев; я стал его заместителем. Отдел был разбит на три отделения, в каждом было несколько звеньев. Всего в Берлине в то время насчитывалось 10–12 звеньев. Они собирались на занятия минимум раз в неделю, на частных квартирах семейных членов Союза: Геккеров, Зезиных, Мирковичей, Н.Н.Парамонова, Редлихов, доктора Сергеева, Хорватов, Цвикевичей и других. Семьи, в квартирах которых встречались союзники, рисковали многим. Когда в 1944 году Гестапо стало арестовывать руководителей Союза, то пострадали и члены их семей: так была арестована моя жена Лидия Владимировна и многие другие.

Для занятий в звеньях была выработана программа, в которую входило несколько разделов:

— общеполитическая подготовка: идеи либерализма, социализма, марксизма, солидаризма;

— общественные организации и их функции;

— государственное устройство; построение государственной власти: органы управления, законодательные органы, суд;

— местное управление в областях и городах;

— сельское хозяйство;

— экономика и промышленность.

В силу ограниченности времени все эти предметы приходилось изучать в очень сжатом виде. Важно было дать общее понятие проблем, которые встанут перед членами Союза по прибытии на российскую территорию. Помимо звеньевых занятий, НТС в Берлине зимой 1941-42 года организовал семинары, где более основательно обсуждались проблемы будущего государственного устройства и народного хозяйства России. К ним привлекались специалисты, в том числе национально настроенные советские граждане, не обязательно члены Союза. Плодом трудов этих семинаров в Германии и в оккупированной России была в ноябре 1942 года «Схема Национально-Трудового Строя». Некоторые из не состоявших в Союзе участников семинаров, как Ю.Н.Ростовцев, были впоследствии тоже арестованы Гестапо.

Союзная жизнь в Берлине не ограничивалась- политической работой; помогали рабочим из Советского Союза и военнопленным. При встрече с русским со значком «Ost» старались завязать с ним разговор, по возможности пригласить к себе. Русские рабочие часто приходили в союзные семьи отдохнуть в домашнем кругу от лагерной жизни. Была и организованная социальная помощь; в ней участвовали, главным образом, наши женщины. Ее центром был подвал под церковью на Nachodstrasse. Туда приносили лекарства, чеснок, одежду, продукты, оттуда их распределяли между нуждающимися в лагерях.

Для большинства членов НТС берлинской период был испытанием стойкости. После дня напряженной работы спешили на звеньевые занятия или выполнять союзные задания. Спать приходилось по 5–6 часов в сутки, так как помимо союзной нагрузки поездки на большие расстояния по городу отнимали много времени. Только в воскресенье можно было отоспаться. Потом надо было то с кем нибудь встречаться по делу, то размножать необходимые материалы. Работа всегда была спешной и неотложной. К вечеру группами встречались в ресторанах, где можно было поговорить и пообщаться.

Моя беспросветная работа в подвале и союзные нагрузки по вечерам, по-видимому, отразились на моем внешнем виде, и мне начали подыскивать более легкую работу. В июне 1942 года меня устроили помощником заведующего русской библиотекой (заведовал ею русский берлинец, не бывший членом НТС). Книги в библиотеку привозили из занятой немцами России. Во двор въезжали грузовики и книги вилами сваливали на землю. Служащие, тоже русские, вносили книги в помещение и мы их сортировали. Среди книг находились редчайшие и ценнейшие издания XVII и XVIII веков. Такие книги я откладывал в сторону, и, когда приходил кто-нибудь из членов Союза, нагружал его, чтобы он незаметно отнес их в архив редких книг, которые хранились на чердаке гаража члена НТС Парамонова. Кроме того, я отбирал книги для союзной библиотеки, которые мы тоже незаметно выносили. В библиотеке я познакомился со многими новыми членами НТС, в том числе с генералом Федором Ивановичем Трухиным, ставшим впоследствии одним из ближайших сотрудников Власова.

Книги, которые мы старались сохранить, потом погибли. Большая союзная библиотека, находившаяся на квартире Лидии Владимировны Жадан, была при ее аресте реквизирована Гестапо. Архив редких книг, находившийся у Парамонова, сгорел при одной из бомбардировок.

В конце ноября 1942 года Исполнительное бюро НТС узнало, что электротехническая фирма «Frommer und Scheller» ищет монтеров для работ в оккупированной России. Через инженера Богдановича НТС установил контакт с этой фирмой и предложил ей 12 электромонтеров. Трудность была в том, что среди членов НТС электромонтеров не было. Из 12 человек один лишь Алик Шермазанов был знаком с электротехникой, будучи студентом политехнического института. Остальным пришлось спешно проходить курс, импровизированный инженером Александром Граковым. Времени до экзаменов было мало: мы успели прослушать только три лекции. Не знаю, помог ли наш энтузиазм и стремление скорее добраться до России, но требуемые фирмой экзамены 11 из нас успешно сдали; один, провалившийся, был принят помощником мастера. Фирме было дано знать, что все мы обладаем лишь паспортами иностранцев, в которых обозначено, что район передвижения ограничен Берлином. Фирма приняла это во внимание и обещала уладить вопрос с документами.




2. Приезд в Киев


В конце декабря 1942 года, на 15 месяцев позже, чем собирались, мы выехали из Берлина. Алик Шермазанов считался инженером и старшим нашей группы, я его помощником. Насколько припоминаю, в группе из 12 человек ехали также Игорь Жедилягин и Сергей Сергеевич Алексеев из Парижа, Михаил Иванович Татаринов из Загреба, Павлик Сенкевич из Скопле, Г.И. Попов, Н.И. Попов, Ю.Н. Широбоков, Зимовнов, Дашков. В дороге мы ближе познакомились с инженером Шеллером, одним из владельцев электромонтажной фирмы. Он оказался антигитлеровцем, общительным и откровенным человеком. В беседах во время пути он выражал свое несогласие с политикой по отношении к русскому народу и заметил, что если она не изменится, то немцы могут проиграть войну. (Разговор происходил за месяц до капитуляции армии Паулюса под Сталинградом). Рассказывал он и о том, какой ущерб нанесли немецкой армии ранние морозы, к которым она второй год подряд не была готова.

Мы ехали в пассажирском вагоне, занимая два купе, как вполне законные пассажиры, а не революционеры, тайком пробирающиеся на родину, и, по иронии судьбы, везли нас в Россию немцы. Путь лежал через Варшаву и Брест. После переезда старой границы между Польшей и Советским Союзом поезд остановился на одной из станций для проверки документов.

Мы могли выйти на перрон, увидеть русскую землю, русских людей, русские здания и воочию убедиться, как теперь живет Россия. Те из нас, кто родился в Югославии или во Франции, увидели русскую землю впервые, и были поражены общей бедностью и запустением. Для старших из нас, кто возвращался в Россию, ясно был виден контраст между тем, что было до революции, и что осталось после 24 лет хозяйничанья коммунистов и полутора лет немецкой оккупации. Бросались в глаза облупленные и покосившиеся здания, как будто не видевшие с 1917 года починки и покраски. Люди, одетые очень бедно, жались в сторону. Худенькие дети, укутанные в лохмотья, с тоской протягивали ручонки…

Это была та же Россия, где до революции беззаботные дети шумно и радостно бегали по тому же перрону вокзала, а их хорошо одетые родители весело встречали приезжающих.

Потом поезд тронулся, продолжая свой путь на Киев. Все мы как-то притихли, внимательно вглядываясь из окон вагона в запустевшие поля русской земли, в покосившиеся избы мелькавших перед глазами сел. Каждый по-своему переживал долгожданную встречу с Россией, в каждом крепло желание помочь ей освободиться от коммунистического ига.

Как? Об этом в общих чертах говорила только что вышедшая «Схема Национально-Трудового Строя»:

«Борьба с большевизмом не может быть приостановлена никакими обстоятельствами, даже войной. Напротив, в обстановке войны легче и скорее организуются народные массы для борьбы с большевизмом, для участия в Национальной Революции…»

«Национальная Революция это — не механический переворот и не стихийный взрыв сил разрушения и мести, это — смена идей и правящего слоя: это — отказ от интернационально-марксистского фанатизма и устремление национальных сил на разрешение национальных задач; это отказ от утопий и заблуждений…»

«Национальная Революция — это завершение начавшейся в 1917 г. революционной эпохи и победа народных чаяний и стремлений, это поворот уклонившейся от решения исторических задач Российской Революции на путь создания Новой Национальной России…»

«Для осуществления Национальной Революции необходимо:

— Выявление всех национальных антибольшевицких сил…

— Создание мощного Освободительного Народного Движения, оформленного в политическую организацию и опирающегося на вооруженную силу…

— Создание новой власти, преобразующей и налаживающей жизнь в очищенных от коммунистического владычества областях на началах трудовой солидарности и законного порядка…

Поскольку большевизм прочно угнездился в России, то окончательно уничтожить его может только российская сила».

Поисками кадров для «вооруженной силы» тайно занималось руководство НТС, участвуя в подготовке административных работников и пропагандистов РОА (Русской Освободительной Армии) в учебных лагерях Вустрау и Дабендорф под Берлином. Это делалось с помощью немцев, несогласных с гитлеровской политикой. Нам же предстояло «выявление национальных антибольшевицких сил» и «создание политической организации» на русской земле.

В Киев мы приехали около полудня. Был морозный, тихий день, крупными хлопьями шел снег. После 22-летнего отсутствия из России в душе рождались чувства радости и грусти. Так же, как и при переезде границы, бросались в глаза бедность и запустение. Военные разрушения усугубляли печальную картину.

Нашу группу усадили на грузовик и повезли по полуразрушенным улицам к центру города. На одной из боковых улиц недалеко от Крещатика нас высадили у большого старого дома. В доме были просторные, высокие комнаты с лепными потолками и кое-где сохранившейся с дореволюционных времен богатой отделкой стен и карнизов. Здесь располагались конторские и казарменные помещения. Нас разместили по комнатам и накормили горячей пищей. Выдали обмундирование защитного цвета, без погон, с нашивкой «Frommer und Scheller Elektrobau» на рукаве.

В Киеве уже давно были члены Союза, их известили о нашем приезде. Первым пришел Н.Ф.Шитц, который был в командировке в Киеве от какой-то берлинской фирмы.

Пришел и М.Н.Залесский, который числился при строительной организации. Пришло еще несколько человек. Н.Ф.Шитц предложил мне и Алику Шермазанову пойти на квартиру Брунстов, где будет несколько местных жителей. Мы с радостью согласились. По дороге посмотрели один из соборов и другие достопримечательности города.

Придя на квартиру, мы познакомились с братом и семьей Дмитрия Викторовича Брунста, члена Совета НТС и одного из его видных руководителей из Праги. У них были в гостях несколько профессоров и ассистентов Киевского университета. Разговоры велись о будущем России, о Союзе и о том, что надо делать для привлечения сторонников в Союз. Некоторые из наших собеседников высказывали довольно пессимистические суждения о русском народе: что он деморализован, апатичен, потерял веру во всё. Другие возражали, что это касается скорее старшего поколения, что молодежь живее, не лишена идеалов и стремится изменить существующее положение. Первый продолжительный разговор с советскими гражданами не внес ясности в вопрос о настроениях русского народа. Люди, с которыми мы разговаривали, принадлежали к университетской интеллигенции, и мне казалось, что они как-то обособляют себя от народа.

На следующий день мы еще задержались в Киеве. Главной заботой было познакомится и поговорить с как можно большим числом местных жителей. Останавливали человека на улице и задавали ему вопрос «как пройти туда-то» или «что можно в городе посмотреть». Если человек с охотой вступал а разговор и видно было, что он может быть полезен для наших союзных дел, то говорилось, что дескать «я из Югославии и очень хотел бы познакомится…» Собеседник нередко становился более откровенным и разговорчивым. Таким образом мне удалось познакомиться с молодым учителем, который пригласил меня к себе домой, где я провел в разговоре с ним и с его женой полдня. Мы подружились, я рассказал им о Союзе, снабдил литературой, связал с членами Союза, остававшимися в Киеве. В течение 1943 года я приезжал несколько раз в Киев и каждый раз посещал своих новых друзей, которые к тому времени вступили в НТС. В отличие от профессоров, они с горячностью утверждали, что среди русского народа много живых душ, их надо только отыскать и помочь им подняться из серости и безысходности повседневной жизни. Мои друзья этим и занимались. Впоследствии я слышал, что успешно.

Посетил я в Киеве и члена Союза из Белграда, который намеренно прервал контакт с приезжающими с запада, и стал жить жизнью обычного киевлянина. Он готовился уйти впоследствии вглубь страны, перейдя через линию фронта. Это была особая, сугубо секретная сторона нашей деятельности.




3. Месяц в Харькове


Из Киева нашу группу монтеров поездом отправили в Харьков. Если на пути в Киев мы видели лишь бедность и запустение, то по пути к Харькову нас все больше поражала ужасающая нищета и голод русского населения. Уже за 100 километров от города мы начали встречать «мешочников», в большинстве подростков-мальчишек и женщин, пробиравшихся на поездах в деревни, чтобы обменять у крестьян свои скромные пожитки (одежду, обувь) на продукты питания. Многие из них гибли на железной дороге от несчастных случаев, других пристреливали немецкие патрули. Но «мешочники» пренебрегали смертью, чтобы достать хоть немного еды для своих голодающих родных.

В Харьков мы приехали под вечер. Фирма «Frommer und Scheller» занимала второй этаж дома в новой части города. Осмотревшись, мы пошли знакомиться с городом. Ранним вечером он казался почти пустым, редкие прохожие избегали встреч с нами. Потом мы узнали, что для жителей установлен комендантский час, после которого они не имеют права выходить на улицу.

На следующий день инженер Шеллер нас привел к большому трехэтажному зданию. Построено оно было недавно, но ненадежно и несуразно. Тонкие внутренние перегородки, двери и окна плохо пригнаны, в них зияли щели. Неаккуратно были проведены по стенам и потолкам водопроводные трубы. Каналов внутри стен и потолков для электрической проводки не было, ее нам предстояло прокладывать снаружи. Комнаты отапливались небольшими железными печурками.

Шеллер дал нам задание провести проводку во всем здании, показал инструменты, провода и удалился. Мы собрались на совещание: как быть? Нам надо было на практике, в кратчайший срок освоить прокладку проводов. Алик Шермазанов разделил нас на группы и распределил по комнатам для работы. Дав указания одной группе, он переходил ко второй, потом к третьей, затем возвращался к первой — исправлять плохую работу, потом спешил на помощь зовущим его из третьей. До обеда мы сделали мало, но устали изрядно. К вечеру кое-что удалось сделать. Шеллер не появлялся, чему мы были несказанно рады.

Выспавшись, на следующий день, со свежими силами и приобретенным опытом, мы заработали лучше. На третий день появилась уверенность, что новое ремесло мы освоим, что даст нам возможность беспрепятственно вести наши союзные дела. Лишь на четвертый день появился Шеллер с каким-то немецким офицером. Осмотрев нашу работу, он похвалил ее, добавив: «За несколько недель до вашего приезда прислали из Дании каких-то неучей, которые вообще понятия не имели, что такое электричество. Пришлось отправить их обратно в Данию».

Эти слова нас ободрили. Мы решили совершенствоваться в нашей новой специальности, но работать поменьше, чтобы сохранить больше сил для союзных дел. В дальнейшем, всё свободное время после работы мы проводили в городе. Одни разыскивали родственников и знакомых по адресам, полученным в Германии, другие старались завязать знакомства на улице или стучались в двери какого-нибудь дома и спрашивали, как найти такую-то улицу. Начинался разговор, часто приводивший к знакомству.

Уже через неделю почти каждый из нас имел по несколько знакомых семей, где велись беседы об условиях жизни в Германии, Югославии или Франции. Нам задавали вопросы о жизни русской эмиграции, о ее политических настроениях и организациях. На такие собеседования хозяева дома часто приглашали соседей или родственников. Образовывалась группка, среди которой выявлялись люди более живые и активные с одной стороны, и более индифферентные, молчаливые и недоверчивые с другой. Более живые хотели знать больше, и приглашали нас к себе. Так расширялся круг знакомых и находились люди, с которыми разговор переходил уже на политические темы и темы НТС. За несколько недель нашего пребывания в Харькове, до начала февраля 1943 года, почти у каждого из нас был друг или друзья среди харьковчан, которых можно было считать единомышленниками.

В начале февраля советские войска перешли в наступление, сильно потеснили немцев, заняли Курск и приближались к Харькову. Немцы вывезли жителей рыть окопы в 15–20 километрах на север и северо-восток от города. Несмотря на протесты инженера Шеллера, этой участи не избежали и мы. Нашу группу привезли на грузовике в какой-то совхоз, где было несколько зданий без окон и без дверей. Указали домик, в котором мы должны были расположиться. Внутри была грязь, обломки дерева, снег, нанесенный через оконные и дверные проемы. На дворе был сильный мороз и очень ветрено. Мы пытались протестовать, но скоро выяснили, что лучшего помещения не получим, что харьковчане размещены еще в худших условиях. Кое-как очистили помещение от снега и грязи, закрыли отверстия досками, бревнами, картоном, кирпичами. Нашли даже дверь, которая подошла к дверной раме. Ветер перестал гулять, стало уютнее. Радостным криком были встречены два члена Союза, которые нашли и притащили небольшую железную печку и трубы к ней. Мы ее растопили докрасна и улеглись спать на полу.

На следующий день рано утром нас подняли, дали что-то поесть, и выдали кирки и лопаты. На дворе бушевала вьюга и был сильный мороз. Пришлось надеть все, что захватили из Харькова. Какой-то немец повел нас в открытое поле, к большой группе мужчин и женщин, уже работавших там. Нам было приказано расчищать снег и копать землю. На расчищенное место ветер наносил новый снег, а промерзшая земля не поддавалась удару кирки. Наблюдающий за работой немец подгонял всех. У харьковчан мы узнали, что они работают здесь уже несколько дней. За день с большим трудом пробивали на небольшую глубину промерзший слой земли. На следующий день нужно было опять расчищать снег и снова долбить промерзшую за ночь землю. Многие отморозили носы, щеки, уши, ноги. Вечером нам объявили, что будем работать и ночью, по сменам. Мы провели несколько дней и ночей в этом аду, промерзая до костей.

Наконец, приехал Шеллер, которому удалось выхлопотать, чтобы нас сняли с этой работы и отвезли на грузовике в Харьков, Вечером мы узнали, что советская армия подошла совсем близко к городу. Поздно ночью Шеллер снова явился и сказал, что мы должны немедленно эвакуироваться. С собой можем взять лишь самое необходимое. Остальные вещи мы оставили у местных жителей. На рассвете нас привезли на вокзал. Уже слышна была стрельба. Мы влезли в теплушку, набитую немцами, и поезд тронулся. Вскоре советские войска заняли Харьков, но через три недели немцы его снова отбили.




4. У часовщика в Бердичеве


Нас привезли в Киев и поместили в то же здание, где мы ночевали по прибытии из Германии. Первый день мы отдыхали, переутомленные рытьем окопов и поездкой. На второй день ко мне пришел Алик Шермазанов и сказал, что фирма должна немедленно послать в Бердичев несколько электромонтеров из нашей группы, и что он рекомендовал меня руководителем. Я не был уверен, что готов к такой роли. Но обсудив с Аликом все за и против, — главное, возможности расширения союзной работы — я решил взять на себя риск.

Алик и я пошли к инженеру Шеллеру. Узнав о моем согласии, Шеллер сказал, что дальше разговор будет строго секретный. Военное командование требует прислать а Бердичев на аэродром одного инженера-электротехника и четырех монтеров. Фирма не может заявить военному командованию, что у нее нет инженеров. Выход только один: фирма мне выдаст документы, что я инженер-электротехник и являюсь ее представителем. Я принял предложение, но просил Шеллера приезжать для контакта. Он составил мне соответствующие удостоверения. Я отобрал себе в «монтеры» С.С.Алексеева, Игоря Жедилягина, Дашкова и Павлика Сенкевича. На следующее утро мы выехали в Бердичев.

В Бердичеве я явился к коменданту аэродрома, который сообщил, что питание мы будем получать с кухни команды аэродрома, а квартиры должны получить через городское управление. Комендант вызвал какого-то офицера, показавшего нам три казарменных здания, где надо было провести электричество.

В городском управлении нам дали адреса нескольких домов, где мы могли снимать комнаты у местных жителей. Вся наша группа разместилась неподалеку от аэродрома. Игорь Жедилягин и я заняли комнату в доме при бездействовавшей фарфоровой фабрике, где жила семья мастера этой фабрики. Семья с радостью сдала нам одну из четырех комнат, узнав, что мы не немцы и не западные украинцы. Дело в том, что в Бердичеве часто производились реквизиции хороших квартир и обстановки для переезжавших туда галичан. Наши хозяева давно опасались, что их обстановку и квартиру реквизируют, и потому были рады нашему приезду. Мы же с Игорем были рады, что будем жить в семье и через хозяев сможем познакомиться с другими жителями города.

В тот же день нам удалось осмотреть Бердичев. Небольшой провинциальный город, в большинстве одноэтажные дома, облупившиеся и запущенные. В центре — двух- и трехэтажные здания. Военных разрушений не видно. Население приспособилось к новым условиям жизни. Многие служили при городском управлении, какая-то часть обслуживала немецкие тыловые учреждения, порой получая вместо заработка продукты питания. Более активные и энергичные открывали небольшие торговые предприятия. Были харчевни, где съестное можно было получить редко, но самогон был всегда. Жители говорили по-украински и по-русски.

Многие дома и магазины в центре города и неподалеку от него стояли с окнами, заколоченными досками или, в большинстве, вовсе без оконных рам и дверей с наваленным внутри мусором. То, что можно было употребить на топливо, было выломано и унесено. Это были дома, в которых раньше жило еврейское население Бердичева. До занятия города немцами, многим евреям удалось эвакуироваться с советской армией. Оставшихся в городе немцы вывезли в неизвестном направлении… Об их дальнейшей судьбе мы тогда не знали.

На следующий день мы приступили к прокладке проводов, используя приобретенный в Харькове опыт. После работы каждый из нас стремился приобрести знакомых среди местных жителей. Игорь познакомился, через дочку и сына наших хозяев, с молодыми парнями и девушками в городе и начал их просвещать о жизни в другом, заграничном мире. Я в первый свободный день пошел в центр города, чтобы присмотреться к торговцам, полагая, что если люди стремятся к частной торговле, то и политически они должны быть против коллективов и зажима свободной человеческой воли.

Время было под вечер, на главной улице Бердичева прохожих было немного. В лавчонках и харчевнях посетителей тоже было мало. Мне бросилась в глаза вывеска на картоне, большими буквами по-немецки, по-украински и по-русски: «Принимаются в починку часы. Продаются будильники и часы.» Я зашел. Небольшая комната, посередине стол, на котором было разложено несколько часов и стояла пара будильников. Сидящий за столом мужчина лет сорока пяти вежливо поздоровался по-украински. Я ответил ему по-русски и он сразу заговорил на чистом русском языке. Я спросил, может ли он проверить и почистить мои часы. Взяв часы, он первым делом отметил, что они заграничные. Я сказал, что я из Югославии. Завязался разговор. Перед закрытием магазина пришла его жена. Они пригласили меня к себе, на вечеринку по случаю дня рождения жены.

Жили они в домике из трех комнат. Посреди самой большой из них стоял накрытый стол, на нем скромные закуски: соленые огурцы, соленые помидоры, селедка. Конечно, был самогон, довольно приличный. Собралось человек двенадцать. После нескольких рюмок языки развязались. Разговоры были совсем другие, чем в Киеве или Харькове. Почти все говорили о том, как лучше устроить свою будущую жизнь. Создавалось впечатление, что эти люди были вполне уверены, что большевики больше не вернутся и теперь надо становиться предприимчивыми хозяевами.

Некоторые уже занимались торговлей, другие хлебопашеством и засеяли какое-то количество земли. Узнав, что я из Югославии, расспрашивали меня про жизнь заграницей. Потом все подвыпили, начали петь и танцевать. Говорить стало невозможно, я распрощался и ушел.

Через день я опять зашел к часовщику. Он передал, что некоторые из его друзей хотели бы со мной поговорить. Это все были люди его возраста; в разговоре между собой они иногда переходили на украинский язык. Их больше всего интересовали вопросы войны — как долго она может продолжаться. Один из них высказал мысль, что, как бы война не закончилась, немцы Украину Советам не отдадут, а признают ее как самостоятельное государство. Другие эту мысль не поддержали. Было ясно, что в Бердичеве ведут пропаганду приехавшие сюда с немцами галичане. Я спросил, много ли в Бердичеве приехавших с западной Украины. Оказалось, что они занимали главные должности в городском управлении, и много их работало в тыловых немецких учреждениях. Я рассказал моим собеседникам про выставку в Берлине, где все славянские народы представлены как «унтерменши». Такое отношение у гитлеровцев не только к русским, но и к белорусам и украинцам. Если бы они хотели, то давно бы объявили и Украину, и Белоруссию самостоятельными государствами. Когда мы с часовщиком ушли, он заметил, что один из его приятелей слишком верит своим знакомым с западной Украины. Мы расстались, понимая друг друга. Он просил меня заходить.

Это дало мне повод разговориться с часовщиком о будущем более откровенно. Он высказывался критически о советской системе, продуманно говорил о государственном устройстве, основанном на частной собственности. В некоторых вопросах мысли его были близки к нашим. Постепенно я начал рассказывать ему о Союзе. Он задавал много вопросов о политическом, социальном и экономическом устройстве государства по программе НТС. Потом пригласил меня к себе, сказав, что придут два его близких друга. В этот вечер образовалось ядро звена, на котором мои новые знакомые с особенным интересом впитывали все, что я говорил им про НТС. Мы решили встречаться через день. Я снабдил их имевшейся у меня союзной литературой. В дружеских и интересных встречах прошло около двух недель. За это время появился еще один член звена и жена часовщика тоже стала посещать наши собрания.

Неожиданно комендант аэродрома сообщил, что работа в Бердичеве закончена, и через два дня наша группа электромонтеров, вместе с командой аэродрома, переводится под Минск. Я сообщил звену печальную новость. Своих новых друзей я просил прорабатывать союзные материалы и поддерживать связь. К сожалению, я потом потерял с ними контакт.




5. На аэродроме под Минском


В конце марта 1943 года команда аэродрома в Бердичеве и наша группа были переведены под Минск, к югу от которого, километрах в 15–20, находился большой советский военный аэродром. Там нас поселили в общей комнате в одном из бараков. Мимо проходила железная дорога Минск — Бобруйск, примерно в двух километрах к северу был лагерь военнопленных из 20 бараков, а к югу и к западу располагались два больших села. У них были общие школы, начальная и десятилетка. Много молодежи, учившейся в десятилетке, осталось жить в этих селах. Игорь Жедилягин и Павлик Сенкевич из нашей группы (обоим было лет по девятнадцать) туда часто ходили, подружились со многими ребятами, и приобщали их к нашим идеям.

По приезде меня вызвал комендант и объяснил, в чем будет заключаться наша работа. Раньше на аэродроме была своя электростанция. Здание уцелело, но оборудование было вывезено советскими войсками. Новые генераторы должны были прибыть в ближайшие дни, и нашей группе поручалось пустить электростанцию в ход. Кроме того, мы должны были провести электричество во все бараки и казармы, а также в лагерь военнопленных. Ввиду спешности и большого объема работ, военное командование пришлет 20 электромонтеров из Польши, которые будут в моем подчинении. Для земляных работ я могу брать военнопленных. Ответственность за все монтажные работы несет фирма, то есть фактически я и четверо моих помощников.

Я вышел от коменданта, словно облитый кипятком. Электропроводку в помещениях мы освоили, но никто из нас не имел понятия, как устанавливать электростанцию. У нас был справочник по монтажным работам, но про электростанции там не было ни слова. Мы с ребятами решили, что нам необходимо найти настоящего электромонтера, а не липового, как мы.

Поначалу мы узнали, что в соседнем селе есть учитель местной десятилетки, и я отправился его разыскивать. Жил он, вместе с женой и четырехлетним сыном, в небольшом крестьянском домике, состоявшем из сеней, кухни и комнаты. Учитель и жена приняли меня очень любезно. Я сказал, что я инженер-электромеханик из Югославии, а сейчас, как представитель частной немецкой фирмы, работаю по проводке электричества на аэродроме. Несмотря на мою просьбу не беспокоиться, на столе появилось молоко и кусок хлеба. Я знал, что местные жители очень нуждаются, а некоторые просто голодают. Можно было догадаться, что хозяева достали молоко и хлеб для ребенка, а поскольку в доме ничего больше не было, то решили угостить неожиданного гостя едой, предназначенной для их маленького сынишки. Такое исключительное русское гостеприимство меня очень тронуло; ни к молоку, ни к хлебу я, конечно, не прикоснулся.

Я спросил учителя, не знает ли он, где можно найти хорошего электромонтера, в котором нуждается наша фирма. Электромонтер будет получать приличное жалованье и еду из немецкого котла. Учитель ответил, что знает монтера, который работал на электростанции здешнего аэродрома. В настоящее время он очень нуждается, но боится говорить о своей специальности, чтобы его не отправили в лагерь военнопленных, как служившего на военном советском аэродроме. Я уверил учителя, что никто о прежней службе электромеханика не узнает. Учитель обещал с ним поговорить.

Я остался ждать. Вскоре учитель вернулся и привел коренастого, небольшого роста человека, лет тридцати пяти. Мы познакомились, и он сразу стал меня уверять, что не был военным, а служил как гражданское лицо. Я сказал, что никто его не будет о прежней службе расспрашивать, если он сам о ней не заговорит. Он поступает работать в частную фирму, представителем которой являюсь я. Все служебные вопросы он будет решать со мной. Выяснилось, что он устанавливал электростанцию на этом аэродроме и потом обслуживал ее. Мы условились, что он явится на работу на следующий день. Затем я отправился к коменданту аэродрома и сказал ему, что, ввиду предстоящей ответственной и спешной работы, мне необходим еще один хороший электромонтер. Я нашел подходящего человека, и если комендант не возражает, что он русский, то он завтра приступит к работе. Комендант согласился, и зачислил его на питание, под нашу ответственность. Таким образом, проблема, которая могла кончиться для нас трагически, разрешилась.

Я рассказал нашим ребятам о происшедшем. Они свободно вздохнули и повеселели. За ужином мы стали строить планы нашей союзной работы. В тот же вечер ребята пошли в соседние деревни знакомиться с местной молодежью, а я пошел опять к учителю, предварительно захватив продукты и сладости для его сынишки. На этот раз мы разговаривали долго. Учитель расспрашивал о жизни за границей, рассказывал о жизни в колхозах до войны, о местных школах и постановке учебы, которая была не на высоте: хорошо подготовленные преподаватели избегали сельских школ.

На следующее утро пришел Петр, новый наш сослуживец. Мы отправились в здание электростанции — обсудить установку двигателя, генераторов и распределительных досок. Петр согласился взять на себя руководство этой работой. Пока оборудование не прибыло, он включился в работу по проводке электричества в казармах. Дня через два приехало 20 электромонтеров поляков. Я разделил их на 5 групп, поставив во главе четырех из них наших членов Союза, а во главе пятой группы Петра. Первый день работа шла хорошо, но на второй День я заметил, что группа Петра ничего не делает, а, собравшись в углу, о чем-то дискутирует. Я спросил, в чем дело. Поляки возмущенно заявили, что отказываются работать под руководством советского человека. (Нас они считали югославами). Я успокоил их, сказав, что Петр должен идти на другую работу, а их группа будет в моем подчинении, и назначил одного из них старшим. Больше конфликтов с ними не было.

Ребята и я сильно уставали на работе и не каждый вечер могли использовать для союзных встреч. Однако у каждого из нас создался свой круг знакомых и друзей. Помимо молодежи, окончившей десятилетку, в соседних деревнях было много крестьян, окончивших разные школы. Разговаривать с местными жителями было интересно; подавляющее большинство из них было определенно настроено против коммунизма. Немцы не мешали крестьянским работам. Можно только удивляться способности русских крестьян, которые, используя сохранившийся колхозный инвентарь и кое-где оставшихся лошадей и коров, засеяли почти всю пахотную землю. Озимые и яровые уже взошли и урожай обещал быть хорошим. Живя впроголодь, крестьяне только и надеялись на этот урожай.

Весна была в полном разгаре. Дни были длинные, и по вечерам крестьяне, хотя и уставшие после работы, охотно вели с нами разговоры. Еще ранее познакомившись с родственниками учителя, я часто заходил к ним, и мы в дружеской беседе проводили вечера. У него был младший брат, который в это время собирался жениться; старший служил в советской армии. Мне нравился старик-отец. Человек он был не очень образованный, но умница. Его политические воззрения были удивительно здравы и близки к нашим. Родился он в селе возле аэродрома и провел там всю жизнь. Рассказывал, как хорошо жила его семья до революции. Имели корову, лошадей, свиней. Изба, клуни, двор были в образцовом порядке. Да не только их семья, все село жило в довольстве. Коллективизация разорила всех.

Через семью учителя удалось войти в контакт со многими крестьянами. Разговоры на политические темы их не очень интересовали. Они ставили практические вопросы об устройстве сельского хозяйства, о земле, о сельскохозяйственном инвентаре, о праве собственности на все это. Выросши в крестьянской среде на Ставропольщине, я с детства любил сельское хозяйство, даже собирался поступить в сельскохозяйственный институт. Это мне помогло наладить контакт, который происходил как бы в случайных беседах и встречах. Когда собеседники видели, что ты разбираешься в сельском хозяйстве, устанавливалось доверие. Тогда можно было перейти к вопросам о формах собственности, о кооперации. Большинство высказывалось за частное хозяйство, но не представляло себе, как переход к нему можно осуществить в государственном масштабе. Пришлось напоминать о реформах Столыпина, из личного опыта рассказывать о хуторах на юге России. С учителем шел разговор в другой плоскости, о наших союзных делах.

Тем временем монтажные работы шли своим чередом. Петр пустил электростанцию в ход, и часть зданий на аэродроме была освещена. Предстояло провести линию к лагерю военнопленных. Никто из нас не имел понятия, как устанавливать столбы. Для земляных работ мне дали военнопленных. Охранял их какой-то немец из запаса, уже в годах. Я дал ему сигарет и сказал, что отвечаю за пленных, а он может спокойно сидеть в тени, — чему он был рад. Военнопленных я разделил на группы, снабдил их сигаретами и сказал, чтобы рыли ямы для столбов. Я посоветовал им не спешить с работой, но наблюдать за немцами и, если кто из них появится, показывать вид, что работают. Вскоре ко мне подошел один из пленных и говорит: «Ребята там роют ямы неправильно. Я когда-то работал на установке столбов». И рассказал, как надо рыть. Мне осталось лишь подтвердить, что он совершенно прав. Я дал ему сигарет и сказал, чтобы он показал ребятам, как правильно рыть.

Каждый день я получал несколько десятков военнопленных для земляных работ. Через некоторое время комендант лагеря и охрана привыкли к этому, и под мою ответственность давали мне столько людей, сколько нужно. Пленные любили работать со мной, так как знали, что подкормятся и покурят и почувствуют себя как бы на свободе. Я старался брать более слабых, чтобы их подкрепить. Пленные это знали и, когда я приходил брать на работу, иногда приводили совсем ослабевших, доходяг. Через несколько дней, подкормившись и окрепнув, они весело шли на работу. В соседних деревнях стало известно, что военнопленные работают вне лагеря, и что им можно приносить съестное. Немцы запрещали общение военнопленных с местными жителями, но я на это не обращал внимания. Просил только и пленных, и местных жителей быть осторожнее. Меня удивляло, как жившее впроголодь население каждый день находило продукты для военнопленных.

Администрация лагеря знала, что под моим руководством туда будет проводиться электричество. На территорию лагеря я свободно ходил, разговаривал с пленными и видел, в каких ужасных условиях они жили. В бараках стояли нары в два-три яруса, на них лежала солома без матрасов. Между нарами — узкие проходы. Наверху несколько небольших окон, с решеткой и колючей проволокой. В бараках полутьма и спертый воздух. Днем пленные могли выходить на двор, но внутри оставалось много изможденных, худых, обессиленных. Они лежали или сидели на нарах безразличные ко всему, в ожидании, когда можно будет влить в желудок очередную порцию баланды. Эти люди если и отвечали на вопросы, то нехотя и односложно.

Был я в маленьком бараке, где помещались четыре молодых врача, тоже пленные. Там находилась и амбулатория. На полках стояло немного медикаментов и перевязочного материала. Врачи выглядели крепче других пленных; наверно, их кормили лучше. Они были не особенно обременены своими обязанностями, сидели и разговаривали. Сказав, что я электротехник и пришел посмотреть, где надо провести электричество, я вступил с ними в разговор. Одет я был в военного покроя форму без погон, с нашивкой «Frommer und Scheller Elektrobau» на рукаве. На мой вопрос, много ли среди военнопленных больных, нуждающихся в медицинской помощи, мне ответили, что пленные нуждаются больше в питании, чем в медицинской помощи. Затем спросили, немец ли я и откуда так хорошо знаю русский язык. Я ответил, что югослав и работаю в частной немецкой фирме. Постепенно я перевел разговор на политику и спросил, какие недостатки в коммунистической системе. В один голос врачи ответили, что в коммунистической системе их нет, а вот в капиталистической — одни недостатки. Посыпались дешевые пропагандные примеры из советской прессы. Меня поразила такая вера в коммунистическую систему после четверти века кровавого эксперимента.

Однажды я зашел на кухню. Несколько огромных котлов, обложенных кирпичами, отапливались снизу дровами. Когда я пришел, в котлы засыпалась из мешков картошка не чищенная, не отобранная (частично гнилая) и немытая. Вода в котлах превратилась в грязную бурду. В нее бросали куски темного и немытого мяса. Заведующий кухней немец заискивающе крутился вокруг меня, по-видимому, надеясь, что за его любезность на кухне лучше будет проведено электричество. Я спросил его, почему в котлы бросается не отобранная и немытая картошка. Он стал меня уверять, что если ее будут отбирать и мыть, то много украдут. Я просил показать мне склад продуктов. В середине соседней с кухней части барака висели туши потемневшего конского мяса. По стенами и по углам лежала в мешках и в кучах картошка. Охлаждения не было. Некоторые туши, по-видимому, начинали портиться и издавали резкий запах, к которому примешивался запах гнилой картошки. Заведующий уверял меня, что всё находящееся здесь за три дня будет съедено, и прибудут новые картошка и мясо. Это было все, чем питались военнопленные.

Кроме немецкой охраны, в лагере были полицейские, отобранные из военнопленных. Сколько я их видел, у всех неприятные, откормленные лица. Я видел, как они обращались с пленными, зверски избивая их.

Первое столкновение с полицейским было после осмотра кухни. Во дворе я увидел, как группа пленных валялась в пыли, вырывая друг у друга какой-то предмет. (Выяснилось что это была кость, валявшаяся в мусоре). К пленным подбежал полицейский и стал избивать их своей дубинкой. Я не выдержал, схватил полицая за шиворот, и с силой рванул в сторону. Удивленный, увидя меня в форме, он стал оправдываться на ломаном немецком языке — что к мусору, мол, пленным не разрешается подходить. Я ответил ему по-русски: «Если ты посмеешь еще ударить кого нибудь здесь в лагере, я сотру тебя в порошок». Воспользовавшись замешательством, пленные вскочили на ноги и поспешно разошлись по баракам.

Другой случай произошел через несколько недель; мы уже начали тянуть провода в лагерь. Неожиданно я услыхал возмущенный крик; несколько пленных, работавших со мной, бежали ко мне, показывая на лагерь. Я увидел, как за забором полицай бил палкой какого-то пленного. Я стал кричать, чтобы он прекратил бить человека. Тот продолжал, пока человек не упал. Тогда он стал бить его ногами. Когда я подбежал ближе, он перестал бить уже потерявшего сознание человека и, как бешеный бык, уставился на меня. Я потребовал, чтобы он взял бесчувственно лежащего человека, отнес его в амбулаторию и доложил коменданту о случившемся.

Сам я тоже пошел к коменданту и сказал, что это — убийство беззащитного человека, и что бывшие ему свидетелями электромонтеры сильно возмущены. Поскольку комендант хотел, чтобы мы провели ток в лагерь как можно скорее, я добавил, что они теперь вряд ли будут спешить с проводкой. Комендант понял, что проводка электричества может задержаться надолго. Он снял виновного полицейского с должности и посадил его в карцер. Позже я узнал, что он отдал приказ полицейским — впредь не применять физической силы.

Мы, члены Союза, часто обедали и ужинали вместе в бараке, в котором жили. Однажды во время обеда открывается дверь и к нам входит мальчик лет пяти. Не говоря ни слова, он подошел к столу и стал. Кто-то спросил, как его звать. Ответ был: «Ванька». «Хочешь, Ванька, обедать с нами?» На что Ванька ответил: «Ну что же, хорошо, давай пообедаем». По интонации Ванькиного голоса получалось: так и быть, сделаю вам одолжение. На пищу он набросился с большим аппетитом. Утолив голод, он рассказал, что отец его где-то воюет. У матери четверо детей, и Ванька — старший, кормилец семьи. Потом Ванька заявил, что ему нужно идти на работу. Оказывается, он «помогал» какому-то шоферу управлять грузовиком, за что получал кусок хлеба, который относил матери. Мы снабдили Ваньку продуктами, чтобы он отнес матери. Ванька потом часто заходил к нам, но никогда ничего не просил. Когда предлагали, он великодушно соглашался: «Ну что же, давай». Порой его можно было увидеть на аэродроме, как он куда-то спешил. На вопрос «куда спешишь, Ванька?» он неизменно отвечал: «На работу».

С аэродрома я раз отправился в Минск, в надежде разыскать там кого-нибудь из членов Союза. Я провел там целый день, ходил в городское управление, расспрашивал местных жителей и даже немцев, какие частные немецкие фирмы находятся в городе, — полагая, что при какой-нибудь из них могут быть члены Союза. Но никаких следов их я не обнаружил. Члены Союза из Киева и Харькова, с которыми я был в контакте через электромонтажную фирму, также не могли мне помочь. Между тем, позже я узнал, что в Минске была фирма «Erbauer», созданная членами Союза как ширма для союзной работы, и действовала значительная группа НТС. Жаль, что между группами у нас была плохая связь. Это отчасти объяснялось объективными трудностями: немцы не допускали ни телефонной, ни почтовой связи для русского населения. Единственная возможность передавать письма и пакеты была «с оказией» — через едущих по командировочным бумагам. Таким образом, связь между группами осуществлялась преимущественно через Варшаву, где союзной работой руководил впоследствии убитый немцами член Совета НТС А.Э.Вюрглер. Кроме того, связь сильно затрудняли соображения конспирации и то, что работа наша в России строилась на самодеятельной инициативе разбросанных по огромной территории людей.

В мае 1943 года я поехал в Харьков, а затем в Киев доложить фирме о проведенных на аэродроме работах и получить жалование для всех за прошлые месяцы. Главная задача, которую я себе ставил, была оповестить в поездке как можно больше людей о существовании Союза и его целях. Я захватил в дорогу имевшиеся при себе союзные издания. Но живое слово значит порой больше печатного. Человек мог прочесть о Союзе, согласиться или не согласиться с изложенным. Но когда тот же человек будет рассказывать своим друзьям, что он лично говорил с членом НТС, и передаст им суть разговора, это оставит более глубокое впечатление.

Поэтому в поездке я намеренно старался задерживаться в больших городах, встречаться с людьми. Из Минска в Харьков я ехал через Бобруйск, Рославль, Брянск, Орел, Курск, Белгород. Из Харькова — через Полтаву и Лубны. Из Киева — через Чернигов, Гомель и Бобруйск. В дороге помогал людям проехать до попутной станции, заводил разговор. В Харькове задержался всего один день, взяв вещи, оставленные в феврале. С тех пор в городе ничего не изменилось. Население так же голодало, но наши ребята так же вели союзную работу. В Киеве я задержался два дня, был у своего приятеля учителя и его жены, делились опытом работы НТС. В июле 1943 года я опять ездил в Киев.

К августу подряд на аэродроме под Минском был закончен. Я просил инженера Шеллера дать мне и Игорю Жедилягину отпуск: по контракту, мы имели право на 2 недели отпуска за каждые 6 месяцев работы. В начале августа Игорь и я приехали на станцию в Минск. Там в комендатуре нам должны были поставить печати на наши Marschbefehle (командировочные бумаги). Немец, к столу которого я подошел, потребовал мой паспорт. Он недоверчиво его крутил, обращая внимание, что я родился в России. Я стал его уверять, что существенно лишь место жительства — Югославия. Стоявший рядом Игорь, желая помочь, показал свой паспорт, где и местом рождения значилась Югославия. Немец нерешительно поставил печать на мой Marschbefehl, но не отдал его мне, а положил вместе с паспортом в сторону. Я схватил оба документа и быстро направился к выходу, не обращая внимания на окрик немца. Тот бросился за мной, но не увидел меня за выступом стены. Игорь потом рассказывал, что немец ругался и угрожал, что не отпустит его, пока он не найдет меня. Игорь его заверил, что не имеет ко мне ни малейшего отношения. После препирательства немец его отпустил. Я же пролез под стоявшим на ближайшем пути составом и встретил Игоря на другом конце перрона. Мы сели в поезд и без приключений через Брест и Варшаву доехали до Берлина.




6. В городском управлении Пскова


Наш отпуск в Берлине пролетел быстро и в конце августа 1943 года мы с Игорем выехали в Варшаву. Там в то время находились председатель Союза В.М.Байдалаков и член Исполнительного бюро НТС Георгий Сергеевич Околович, руководивший в центральной и северной части оккупированной России работой организации. (На юге России ею руководил Евстафий Игнатьевич Мамуков). Георгий Сергеевич, или ГСО, как его называли, ходил в 1938 году нелегально через границу в Советский Союз, и пользовался у нас всеобщим уважением как опытный подпольщик. На совещании с ним было решено, что возвращаться в электротехническую фирму нам нет смысла. К тому времени Союз уже имел разветвленную сеть своих ячеек на оккупированной территории. Важно было проникать в местные органы гражданского управления и извлекать их из-под немецкого влияния, придавать им черты будущей русской, а не немецкой власти. Соответственно и мы получили новое назначение.

Нас направили на конспиративную квартиру, где уже жили три члена Союза в ожидании отъезда в Россию. Там мы задержались на неделю. ГСО сообщил, что я поеду во Псков, работать вместе с уже прибывшим туда Андреем Тенсоном, а Игорь поедет в Смоленск. На мой вопрос, как быть с проездными документами, ГСО ответил: «Вы же революционеры, доставайте себе документы сами». Но посоветовал, как это сделать. Мы решили использовать бумаги от «Frommer und Scheller» для получения Marschbefehl, и изготовили себе направления в Псков и Смоленск на электротехнические работы. С ними мы пришли в учреждение, выдававшее проездные документы. Их взял унтер-офицер и отнес в смежную комнату. Сидевший там офицер потребовал наши паспорта, к чему мы не были готовы. Пришлось их отдать. Офицер просил нас вернуться на следующий день в 10 утра.

Мы опасались, что офицер запросит по телефону фирму «Frommer und Scheller», выяснит подлог, и вместо Пскова и Смоленска мы попадем в кацет (так немцы сокращенно называли свои концентрационные лагеря, KZ). На следующее утро в 10 часов мы с трепетом явились к офицеру. Ни слова не говоря, он вынул из стола наши паспорта и бумаги и вручил нам. Мы сообщили ГСО о нашей удаче, но не переставали удивляться, как офицер мог не заметить штемпеля «действителен только в районе Берлина» на наших паспортах.

В первых числах сентября 1943, получив инструкции и нужные адреса от ГСО, Игорь поехал через Брест и Минск в Смоленск, а я через Белосток — Гродно — Вильно и Остров, во Псков. Поезд состоял из товарных вагонов и только один пассажирский вагон шел до Пскова. В Варшаве он был битком набит, но когда подъезжали к Острову, в вагоне осталось четыре человека в штатском и три офицера в форме РОА (Русской Освободительной Армии). Когда поезд вошел в прифронтовую зону, в вагоне появился унтер-офицер и стал проверять документы. Бумаги электротехнической фирмы он мне вернул, а Marschbefehl положил себе в карман. Я просил отдать документ, но унтер-офицер ответил: «Если хотите доехать до Пскова, сидите смирно».

Я не был уверен, как без Marschbefehlen смогу выйти со станции: фирмы «Frommer und Scheller» во Пскове нет, а паспорт свой, действительный лишь в районе Берлина, я показывать не могу. Поезд уже приближался ко Пскову, а я все еще не придумал, как избежать проверки документов. Я решил познакомиться с офицерами РОА, капитаном и двумя поручиками, и с ними пройти со станции в город. Но после короткого разговора почувствовал, что мне лучше с ними не связываться. Позже выяснилось, что все трое на самом деле работали в отделе немецкой пропаганды, и только носили нашивки РОА.

На станции Псков я не спеша вышел последним из вагона с двумя чемоданами в руках. Приехавшие шли мимо станционного здания к калитке, где немецкий солдат в каске проверял документы. Я поставил чемоданы на землю и стал изучать обстановку.

Я был в темно синем пальто еще из Белграда, в рубашке с галстуком и в шляпе. Ко мне подошел белобрысый мальчик лет двенадцати и на ломаном русско-немецком языке предложил помочь нести чемоданы. Это вызвало у меня решение: если мальчик принял меня за немца, я постараюсь пройти мимо солдата, проверяющего документы, как немец. Я дал парнишке свои чемоданы, сказав по-русски: «я немец». Парнишка понимающе подмигнул. Я объяснил ему, чтобы он шел вперед с чемоданами, проходя мимо солдата громко сказал «das ist fuer diesen Deutschen» и, не останавливаясь, шел через калитку. Сметливый мальчик так и сделал, но солдат, увлекшись проверкой документов, не обратил на него внимания. Набравшись смелости, я поднял правую руку и приветствовал солдата словами «Heil Hitler». Тот внимательно на меня посмотрел и ответил тем же. Я прошел за ограду и поспешил скрыться за стоявшей поблизости будкой. Сердце сильно билось, и только слова мальчика «вот и прошли» меня успокоили.

Затем мальчик достал мне подводу, чтобы доехать до города. Наградив его хорошо и уложив чемоданы, я поехал по данному мне адресу. Я просил возницу подняться в дом и передать записку. По-видимому, меня уже ждали, так как возница вернулся и передал мне записку с другим адресом, в центре города. Мы подъехали к двухэтажному дому. В окне второго этажа показался Андрей Тенсон и сделал знак, чтобы я поднимался наверх.

Первой моей задачей было найти работу. На совещании с Андреем выяснилось, что есть возможность получить работу в городском управлении. Во избежание затруднений с пропиской и квартирой и для пользы нашего дела желательно было ее получить на верхах этого управления. Решено было, что через знакомых врачей Андрей мне устроит встречу с городским головой Василием Ивановичем Стулягиным.

Работу в Пскове мог получить только уже живущий в городе, то есть имеющий квартиру, зарегистрированный в немецкой комендатуре, в службе безопасности СД и в городском управлении. Мне предстояло преодолеть все эти рогатки. Благодаря посредничеству доктора Колобова, старшего врача городского управления, мне была назначена встреча с городским головой.

В 10 часов утра в назначенный день Василий Иванович Стулягин принял меня. Человек лет пятидесяти пяти с добродушным русским лицом, он встретил меня приветливо. Уже в начале разговора он упомянул, что нынешний секретарь городского управления не справляется с делами. Потом он осторожно начал расспрашивать, кто я и откуда. Я почувствовал, что надо говорить всё честно, и этот человек мне поможет. Я показал свой паспорт, действительный только в Берлине. Городской голова был поражен, что я имею такой замечательный документ, какого он никогда не видел. Ему, по-видимому, представлялось, что обладателю такого документа на территории, занятой немцами, все двери отрыты. Я рассказал, что окончил гимназию в Ставрополе, в Белграде учился на Юридическом факультете и окончил бухгалтерские курсы при Торговой академии (Економско-Комерциална Висока Школа). Завязался разговор о заграничной жизни вообще, о культуре, о технических достижениях в европейских странах.

Пришел доктор Колобов, высокого роста с седеющими волосами, представительного вида, с умным, серьезным лицом. Разговор о жизни за границей продолжался до обеда. Василий Иванович предложил мне пообедать с ним в столовой для городских служащих, доктор Колобов пошел обедать домой. За обедом Василий Иванович не только расспрашивал меня, но много рассказывал о своей жизни, о семье, оставшейся в Москве. Видно было, что он одинок и ему хотелось открыть душу. Потом я узнал, что он это делал редко, опасаясь доносов. После обеда мы стали в его канцелярии обсуждать вопрос прописки. О моей службе больше не говорили; предполагалось, что это решенный вопрос.

Затем Василий Иванович послал секретаршу выяснить, где поблизости есть квартира из двух комнат. Свободной оказалась квартира с обстановкой на Некрасовской улице № 38. Стулягин тут же он сообщил начальнику жилищного отдела, что квартира эта занята, и назвал мое имя. Потом он вызвал по телефону зондерфюрера, служившего переводчиком и связным между городским головой и военным комендантом города майором Миллер-Остеном. Он представил меня как нового секретаря городского управления, и просил зондерфюрера получить у коменданта утверждение меня в этой должности. Тот поинтересовался, живу ли я в Пскове, — на что Василий Иванович поспешил ответить: «Да, да, на Некрасовской улице». Из городского управления я отправился в комендатуру. Там меня спросили, где я живу и работаю. Я назвал свой новый адрес и новую должность. Унтер-офицер в отделе регистрации поинтересовался, знает ли об этом комендант города. Я предложил ему справиться у зондерфюрера. Получив от него положительный ответ, унтер-офицер дал мне заполнить довольно обширный формуляр. На этом формальности были закончены. Я вернулся в городское управление, где Василий Иванович повел меня в комнату прежнего секретаря и предложил ему приступить к передаче мне дел. После напряженного дня я с особым удовольствием расположился в своей новой квартире, в верхнем этаже двухэтажного дома на Некрасовской.

На следующий день Василий Иванович повел меня по всем одиннадцати отделам городского управления и познакомил с их начальниками. На первый взгляд меня поразила неряшливость в одежде, неделями не бритые лица не только служащих, но и начальников отделов. Позже при городском управлении была открыта парикмахерская, где служащие могли бриться за очень низкую цену. До некоторой степени удалось искоренить неряшливость не только в одежде, но и в работе.

В первые же дни работы меня вызвал к себе военный комендант города майор Миллер-Остен. Узнав, что я говорю по-немецки, он заявил, что будет и впредь вызывать меня для разговоров по делам городского управления. Василий Иванович этому был рад, так как не любил разговоров с комендантом, через переводчика.

В Пскове в то время было около 30 000 жителей. В городском управлении работало около 1200 служащих. Управление имело свое хозяйство, пахотные земли, лошадей, свиней, коров, грузовые автомобили, и т. д. В его ведении находилось 5 школ, 2 детских дома, детские ясли, старческий дом, больница, пожарная команда с тремя машинами. В начале октября был открыт питательный пункт для нуждающихся беженцев и местных жителей. Той же осенью была расширена работа молодежных организаций. При городском управлении был суд, решения которого принимали силу после утверждения их военным комендантом.

Все доходы от налогов и городского хозяйства поступали в кассу немецкой комендатуры. Для нужд города комендатура отпускала очень ограниченные средства. Так, на экстренные расходы она отпускала финансовому отделу городского управления всего 3 000 рублей — 300 марок — в месяц. Отдел социальной помощи мог выдавать единовременные пособия не более 50 рублей. Когда школе, больнице или другому зданию нужен был ремонт, заявка придирчиво рассматривалась в нескольких инстанциях комендатуры, что занимало недели и месяцы.

Городское управление Пскова при немцах оставалось во многом типичным советским учреждением. Начальники отделов боялись проявлять инициативу, ожидали указаний. Многие дела неделями и месяцами лежали в ожидании утверждения городским головой. Страдали от этого в первую очередь жители Пскова, без конца ожидая решения существенных для них вопросов. В октябре городской голова отдал распоряжение начальникам отделов, чтобы они непосредственно подчинялись секретарю городского управления. Это фактически передавало руководство мне, а я только докладывал Василию Ивановичу о принятых решениях. Получив такие полномочия, я направил свои силы, с одной стороны, на улучшение быта жителей Пскова, а с другой, на создание условий, облегчающих работу Союза.

Осенью 1943 года городское управление представило майору Миллер-Остену несколько проектов для улучшения жизни населения Пскова. Так, было предложено, чтобы городское управление — обеспечило работу всем нуждающимся жителям города и оплачивало их труд из городских доходов, поступающих в немецкую комендатуру.

Было предложено, чтобы все доходы от налогов и городского хозяйства поступали непосредственно в финансовый отдел, который регулярно платил бы комендатуре известный процент в виде налога, одновременно отказавшись от каких-либо дотаций с ее стороны. Оставшиеся после налога средства город использовал бы по собственному усмотрению.

Для молодежи Пскова было предложено открыть школу прикладного искусства, литературный кружок, кружки совершенствования технических знаний, спортивные, гимнастические и театральные организации.

Комендант отнесся к проектам положительно, но их принятие зависело от высших инстанций. До конца 1943 года удалось частично осуществить лишь проекты, касающиеся молодежи. Организация работы с молодежью была в ведении русского городского управления, но немецкий военный Отдел пропаганды вел надзор за этой работой.

Кроме того, в ведении Отдела пропаганды был неплохой книжный магазин, где продавались газеты, журналы и печатавшиеся в Риге книги, а также так называемый «Русский театр». В городе, на Пушкинской улице, был Пушкинский театр, построенный в 1899 году. Там немцы устроили театр для себя, а для русских построили барак на той же Пушкинской улице. В нем показывали фильмы, в нем выступал ансамбль из военнопленных, разъезжавший по всей Псковской области, и русские эстрадные артисты, приезжавшие из Риги.

На одном из таких концертов, на который было приглашено немецкое начальство, комендант представил меня начальнику Седьмого отдела (гражданское управление) группы армий «Север», и упомянул о проектах, представленных мною в комендатуру. Генерал обещал сделать, что может. Он добавил, что любит русский народ и постарается это доказать. Тогда я принял сказанное генералом как иронию. Но в 1944 году, уже в Риге, он помощь действительно оказал.

Еще в первые недели моей работы Стулягин провел со мной осмотр учреждений, находившихся в ведении городского управления. Начали со школ. Заведующему школами было заранее сообщено, в какие дни мы их посетим. Выяснилось, что школы находились под сильным влиянием советской бюрократической системы. Преклонение перед властями осталось в силе. Сталина заменил Гитлер.

Наше посещение было воспринято как ревизия высоким начальством, и нам старались представить дело в лучшем виде, чем было в действительности. В одной из школ нас уже у дверей встретил преподавательский состав во главе с заведующим. На стене при входе бросался в глаза большой портрет Гитлера.

После приветствий заведующий школами повел нас в класс показать, как ведутся занятия. Василий Иванович толкал меня вперед, а сам шел позади.

Мы пришли в класс. После приветствия учительница сделала знак и ученики запели какую-то немецкую песню. Рассматривая классную комнату, я и здесь увидел на стене портрет Гитлера. Я спросил учительницу — преподает ли она немецкий язык. Она ответила, что преподает русский язык и историю. Я попросил разрешения задать ученикам вопрос по истории и, получив согласие, спросил: «Когда было крещение Руси?» Никто из учеников не ответил. Я спросил: «Кто был Петр Великий?» Опять молчание. Я обратился к заведующему школами: «Хорошо, что в русской школе дети поют немецкие песни, но, видно, русскую историю они знают плохо». Потом, показав на портрет Гитлера, спросил: «Это что такое?» Очень удивленная учительница ответила: «Это портрет фюрера». Я был возмущен преклонением преподавателей русской школы перед немцами, и ответил: «Да, я знаю, что это портрет немецкого фюрера, но в русской школе могли бы висеть и портреты русских классиков и картины из русской истории!» Мы вышли из класса, заведующий школами был смущен и подавлен, а на лице Василия Ивановича сияла довольная улыбка. На обратном пути он благодарил меня, что я сказал то, что нужно было сказать, но что сам он сказать боялся. И признался: «Я боюсь их всех и не верю им. Если я скажу что-нибудь, они сразу на меня донесут. Вы заграничный, на вас они донести побоятся». Опасаясь доносов, Василий Иванович не делал замечаний ни служащим, ни тем более заведующим отделами. На следующий день мы пошли осматривать другую школу. Здесь уже висели на стенах портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого, и даже несколько исторических картин! Мы удивлялись, откуда учителя все это так быстро достали.

Василий Иванович боялся доносов обоснованно. Приведу типичный пример. Однажды ко мне в канцелярию пришел служащий хозяйственного отдела и таинственно сообщил, что хочет поговорить со мной секретно. Он начал доказывать, что заведующий отделом вор, и уверял, что ему точно известно, что украдено и где спрятано. Я просил представить мне материал в письменной форме, предупредив, что, если он окажется прав, то заведующий будет уволен, а если нет, то будет уволен он сам. Мы провели тщательное расследование и установили, что он лгал. Доносчик был уволен со службы. После пресечения еще нескольких мелких доносов, оказавшихся ложью, доносы прекратились.




7. Работа НТС в районе Пскова


Когда я прибыл во Псков, в городе и в прилегающих районах уже было более десяти членов Союза, главным образом из Польши и Прибалтики. Часть служила в русском гражданском управлении, часть при немецких фирмах, а несколько человек — при православной миссии.

Во Псковском кремле с августа 1941 года находилась Псковская православная миссия[2 - В 1971 году в Советском Союзе вышла книга «Псков. Очерки истории», написанная «авторским коллективом под руководством С.И.Колотиловой» (Лениздат, 368 стр.). В главе «Во время фашистской оккупации» говорится о работе Православной миссии и в связи с этим упоминается, что «среди молодежи Пскова активизировала свою деятельность белоэмигрантская организация НТС».Небезынтересно проследить за тем, как «авторский коллектив» преломляет действительность в этой главе. Сказано, например, так: «Первая группа белоэмигрантов прибыла в Псков уже в середине июля 1941 года. Среди них был сын генерала Врангеля — Борис Врангель». На самом деле, у Врангеля не было никакого сына Бориса. Однофамильцы же у него среди прибалтийских немцев были. Приезжавшие в начале войны были именно из Прибалтики; многие из них вовсе эмигрантами не были. «Белоэмигрантов» из других стран немцы в Россию старались не пускать.Затем говорится, что эмигранты занимали «наиболее ответственные посты» в аппарате гражданской администрации. Но из перечисленных в доказательство этому четырех лиц, только Н.С.Фрейберга (автора песни «Марш РОА») можно считать эмигрантом; остальные были советскими гражданами. Вообще, эмигранты на «ответственных постах» гражданского управления были редким исключением.Судя по книге, эмигранты «распространяли антисоветскую литературу, проповедовали националистические идеи… пытались внушить людям, что их главный враг — большевизм, Советская власть. Они вели активную работу по вербовке добровольцев в так называемую Русскую Освободительную Армию (РОА)». Все это так, за исключением «вербовки»: стихийный антибольшевизм русского населения в первые годы оккупации был очень силен; сотни тысяч готовы были добровольно служить даже в немецких вспомогательных военных формированиях, не говоря уже про немногие, подлинно русские, части. В апреле 1943 Власова в Пскове, Гатчине и других городах северной России встречали восторженно — но этот успех и привел его на полтора года под домашний арест в Берлине. В Стремутке под Псковом в мае 1943 года была, при участии эмигрантов, создана первая бригада РОА, которая находилась в прямой связи с Власовым и выступала под русским трехцветным флагом. Отношения с населением у нее были самые дружественные, и в добровольцы люди просились без всякой «вербовки», но немцы запретили их принимать, а к осени и вовсе расформировали часть.Далее, согласно книге, «все они», т. е. эмигранты, «были тесно связаны с полицией безопасности СД». Как видно из текста, случаи сотрудничества эмигрантов с СД были, но именно как исключение из правила. У НТС «связь» с СД выражалась в опасении ареста и расправы. В Пскове был один случай, когда член НТС из Прибалтики, которому обещали место в гражданском управлении, был немцами вместо этого назначен в городскую полицию; с трудом удалось его от этого положния избавить и перевести в пожарную команду.В трудовые лагеря на торфоразработках под Псковом, о которых пишет книга, люди не привлекались на общих началах. Это были штрафные лагеря. Немцы их унаследовали от НКВД, которое туда посылало крестьян, уклонявшихся от колхозных повинностей. При немцах, две недели в таком лагере провела и одна из молодежных работниц НТС.Карикатурно представлена в книге работа школ в Пскове, где якобы «обучение детей проводилось по немецкому календарю «Новая Европа» и по фашистским газетам». На самом деле, в Риге издавались доброкачественные русские учебники, и в нужном количестве доставлялись в Псков. Русские школы в Пскове были и городские, и церковные, и программы у них, соответственно, были различные; никто к преподаванию Закона Божьего не принуждал.Работа Православной миссии, действительно, обнаружила в народе большой религиозный подъем, но никакого восхваления Гитлера в ней, естественно, не было, и к СД церковь имела лишь то отношение, что была у него под наблюдением. «Строевая подготовка» молодежи, о которой говорит книга, готовила вовсе не «полувоенизированные кадры», а представляла собой занятия с детьми по скаутской программе, принятой в России еще в 1909 году, и развитой в национальном духе в 1930-е годы в Югославии.Книга вскользь упоминает о «земельной реформе». В принципе, немцы на оккупированной территории не торопились распускать колхозы. Переименовав их в «общинные хозяйства», они давали крестьянам лишь ограниченные льготы. Но Псковская область отличалась тем, что она, как Operationsgebiet, всю войну оставалась в ведении военного, а не гражданского управления. Здесь немецкие власти уже в 1942 году упразднили колхозы и передали землю в частное владение крестьян. Это требовало работы агрономов и землемеров, среди которых были русские из Прибалтики. Одним из них был член НТС Петр Петрович Маресев, которого коммунисты из партизан убили в декабре 1943 года именно за его участие в роспуске колхозов.Наконец, полная выдумка, что «оккупировав город, фашистские войска начали методическое его разрушение». Множество церквей было осквернено советской властью; часть из них была восстановлена верующими. Немцы же не трогали «древние укрепления, памятники зодчества» до весны 1944 года, когда город был разрушен налетами советской авиации, жестокими боями в течение пяти месяцев и, под конец, отступавшими немецкими войсками.], организованная по инициативе митрополита Литовского и Виленского и патриаршего экзарха Латвии и Эстонии Сергия (впоследствии убитого, как передавали, людьми в форме СС, говорившими между собой по-русски). Миссия должна была в условиях оккупации воссоздавать разрушенную советскими гонениями церковную жизнь. В ней было 15 молодых зарубежных священников, служивших по всей Псковской области. Были при ней и гражданские служащие. При миссии действовала художественная школа, расположенная там же, в кремле, и свечной завод, помещавшийся на первом этаже колокольни. На втором этаже молодежь своими силами привела помещение в порядок для сборов младших и для литературного кружка старших. Там же с молодежью, по группам, велись беседы на религиозные темы.

Все это происходило под надзором немцев. Но, несмотря на надзор, работа с младшими была, фактически, подпольной скаутской работой. В ней использовалась программа занятий «юных разведчиков» (скаутов) и ребята считали гимн «Будь готов, разведчик, к делу честному…» своим гимном. Что же касается литературного кружка старших, задачей которого было воспитание в патриотическом, национальном и православном духе, то туда негласно подбирали кандидатов в члены НТС. Работу с молодежью вели наши члены Союза.

Групп или звеньев НТС во Пскове не было. Встречались в индивидуальном порядке. Осенью 1943 года я принимал вступительное обязательство от пяти новых членов Союза: священника о. Георгия, поручика РОА Самутина (позже он был выдан датчанами советским властям) и одной девушки и молодой пары, впоследствии оставшихся в СССР.

Отец Георгий был неутомимым работником. Он открыл церковную школу на 150 человек и приют, который сперва находился в церковном доме кладбищенской церкви св. Димитрия Солунского. Осенью 1943 года приют был переведен в Мирожский монастырь на Завеличье, а школу немцы закрыли, так как сделали работообязанными всех детей старше 12 лет. Из священников миссии, членам Союза много помогал о. Алексей Ионов (впоследствии настоятель церкви в Си-Клиффе под Нью-Йорком; он опубликовал свои воспоминания «Записки миссионера» в журнале «По стопам Христа», Беркли, Калифорния, 6 выпусков с сентября 1954 по август 1955).

Девушка, которая занималась с молодежью, придя ко мне на квартиру, очень удивилась и обрадовалась, узнав, что секретарь городского управления — член НТС. Она принимала обязательство члена Союза, словно священнодействуя, и обещала работать с еще большим усердием.

У молодой пары была дочка лет четырнадцати, очень музыкальная, любившая играть на пианино. Однажды я дал ей текст и ноты нашего союзного гимна «Бьет светлый час за Русь борьбы последней…» Начались беседы по поводу этой песни, которые и привели родителей в НТС. Девочке песня очень понравилась, она ее разучила, и научила петь своих сверстников. В начале января 1944 года молодежные организации устроили концерт. Концерт начал хор, этой песней. Со сцены неслись слова:

«За новый строй, за жизнь и честь народа за вольный труд, за мир родным полям…»

Все присутствующие — и русские, и немецкое начальство — долго аплодировали.

Я подарил семье «зеленый роман», как у нас назывались изданные в Белграде в зеленой обложке томики «Курса Национально-Политической Подготовки». Они его перечитывали с восхищением. Когда началась эвакуация, и брать с собой можно было лишь самое необходимое, девочка спрятала томик в свою куклу. В апреле 1944 года, объезжая беженские лагеря на границе Эстонии, я разыскал в одном селе эту семью: мне была показана кукла, внутри которой, как драгоценность, хранился «зеленый роман».

Постепенно еще несколько молодых людей было подготовлено к вступлению в НТС; в конце 1943 и начале 1944 года некоторые из них были приняты. Однако условия работы в Пскове, где члены НТС были на виду у немцев, требовали большой осторожности. Не в пример южной России, где литература НТС печаталась на ротаторе в Виннице и в Одессе, а в Кировограде — даже в местной типографии, в Пскове литература НТС не печаталась. Мы полагались главным образом на привезенные еще из Белграда «зеленые романы» и на «Схему НТС», отпечатанную в Вустрау. Прямых связей с партизанами, какие были в средней и южной России, у нас тоже не было.

Андрей Тенсон и я вдвоем встречались для обсуждения союзных дел, иногда привлекая других членов Союза из Пскова и соседних городов. Проекты, представленные городским управлением немецкой комендатуре, предварительно обсуждались членами Союза.

В Пскове была довольно большая группа врачей разного возраста, чьи семьи остались на советской территории. Они были уверены, что советские войска скоро займут Псков и они вернутся к своим семьям. Большинство из них были антикоммунистами, но желание вернуться домой заставляло их быть осторожными. С некоторыми из них мы близко подружились и снабдили их союзной литературой. Один из врачей, оставшийся в СССР, считал себя членом НТС, и раньше даже привлек в Союз нескольких работников городского управления, но в мое время вел себя пассивно. Кое-кто из врачей был связан с партизанами. В январе мы узнали, что СД собирается одного из них за это арестовать. В ту ночь была сильная вьюга, в нескольких шагах ничего не было видно, но мы с Андреем добрались до домика на окраине города, где жил врач, и успели его предупредить. Человек был спасен от ареста, и этот случай нас сблизил с врачами еще больше.

Однако, были и неприятные случаи. К некоторым членам Союза пытался войти в доверие некий Лабутин, эмигрант из Эстонии, который работал в СД. В начале войны он случайно, на железнодорожной станции, получил от одного члена Союза «зеленый роман», и на этом основании выдавал себя за члена НТС. Мы ему не доверяли, членом Союза его не считали и контакта с ним не имели.

Живой интерес к союзным идеям и философии солидаризма одно время проявлял отсидевший в советском концлагере литератор, человек большой эрудиции, бывший какое-то время при немцах городским головой в Новгороде. Но когда в конце 1943 года в Псков приехал член Совета НТС Роман Николаевич Редлих, то на встрече с ним он ни с того, ни с сего начал нападки на солидаризм. Нам такая двойственность показалась странной. Через несколько дней, рано утром, я в своей канцелярии увидел взволнованного доктора Колобова. Он сообщил, что на меня в СД есть донос, и на квартире возможен обыск. Я немедленно отправился домой, убрал все относящиеся к НТС материалы и передал их на хранение друзьям. Когда я вернулся в канцелярию, то после обеда раздался стук в дверь и вошел доносчик. Взволнованным голосом он выпалил: «Павел Васильевич, я на вас сделал донос». Мне все стало ясно. Одно я не мог понять, почему он пришел сказать об этом сегодня, когда донос был сделан вчера. Вечером на квартире я обнаружил, что обыск действительно был. Дело бы могло кончится для меня плохо, если бы Колобов меня не предупредил. Пришлось быть особенно осторожным, поскольку СД установил за мной наблюдение. Уже с лета 1943 года началась волна арестов находившихся в России членов Союза, охватившая десятка полтора городов на оккупированной территории.




8. Эвакуация Пскова


В январе 1944 года комендант города Миллер-Остен сообщил, что в Риге можно достать материю на одежду служащим городского управления. Василий Иванович Стулягин туда отправился, и вскоре действительно прислал материю. Но сам он не вернулся, сообщив, что остается в Риге. Его временным официальным заместителем стал бесцветный и пассивный человек, жена которого была из обрусевших немцев, и который на этом основании числился как Volksdeutscher, то есть немец по этническому происхождению.

В это время советские войска перешли в наступление на Северном фронте, а вокруг Пскова усилилась партизанская деятельность. Немцы перед ее лицом были беспомощны и способны были лишь ужесточать репрессии. Чтобы их как-то оправдать, местный начальник Отдела пропаганды собрал совещание, на которое пригласил нового заместителя городского головы, русского начальника прилегавшего ко Пскову района, начальника псковской полиции, зондерфюрера из комендатуры и меня. На обсуждение был поставлен вопрос о борьбе с партизанами. Новый заместитель городского головы предложил сжигать деревни, где будут обнаружены партизаны. Районный начальник и начальник полиции без энтузиазма, но тоже высказались за строгие меры. Я молчал. Зондерфюрер из комендатуры это заметил, и просил меня высказаться. Мне пришлось ответить, что, что бы я не сказал, не изменит принятых командованием решений. Но относительно мнения, что надо поступать строго — всякая жестокость вызывает противодействие. В партизаны уходят люди, озлобленные из за несправедливого к ним отношения, или поставленные в такие условия, что они иначе не могут. Надо создать людям человеческие условия жизни, тогда партизанщина прекратится… После совещания в какой-то момент я остался наедине с начальником пропаганды, и он коротко сказал: «Я с вами согласен, но ничего сделать нельзя». Уже несколько месяцев я знал этого прибалтийского немца, воспитанного на русской культуре. Человек он был неплохой и во многом несогласный с гитлеровской политикой, но должен был тянуть лямку и исполнять приказы.

Встал вопрос о постоянном преемнике Василия Ивановича. Комендант предложил эту должность мне. Я соглашался ее принять при условии, что мне будут даны средства и возможности улучшить жизнь жителей Пскова, согласно нашим проектам прошлой осени. Комендант ответил, что это невозможно, и по моей рекомендации назначил городским головой одного из инженеров городского управления.

Однажды в начале февраля в городское управление ввалилась группа подвыпивших солдат СД во главе с двумя офицерами. Старший, немец, больше молчал, а младший, в немецкой форме, был русский. Грубый и наглый, он мне вручил список 15 человек, подлежавших аресту. Список состоял из таких фамилий, как Иванов, Алексеев Петров… Стараясь быть спокойным, я сказал, что городское управление находится в ведении штандортс-коменданта, и без него я ничего не могу сделать. Тот пьяным голосом стал кричать, что арестует и меня. Обращаясь к старшему, я сказал, что вынужден вызвать коменданта. Я позвонил, и от него пришел зондерфюрер. Тем временем в списке, переданном мне, я заметил фамилию девушки, работавшей у меня секретаршей. В ожидании зондерфюрера и разговаривая с чинами СД, я подошел к ее столу и незаметно указал ей на фамилию. Через некоторое время она вышла из комнаты. Когда явился зондерфюрер, я ему объяснил, что в городском управлении служит около десяти Ивановых, какое-то число Алексеевых и Петровых, и без уточнений неизвестно, кто подлежит аресту. Зондерфюрер согласился и предложил офицеру СД представить более точный список. После препирательства команда СД удалилась, но к вечеру принесла точный список. По нему им удалось арестовать лишь трех человек, остальные были спасены.

18 февраля 1944 года был первый налет советской авиации на Псков. Потом налеты продолжались, но с меньшей силой. Они причинили серьезные разрушения и парализовали жизнь города, которая так и не наладилась до самой эвакуации. Первый налет начался в 5 часов, когда кончался рабочий день и служащие выходили на улицу. Одна из первых бомб упала во дворе городского управления, другая рядом на улице. Все стекла были выбиты, началась паника, с трудом людей удалось направить в подвал. Когда налет кончился, было уже темно. Придя домой, я увидел, что дом сильно поврежден, а моя квартира вообще непригодна для жилья. Все жители сидели внизу в маленькой комнате, единственной, оставшейся неповрежденной. Они позвали и меня, и дали что-то поесть. Потом пришли соседи, чьи дома не были повреждены, и пригласили нас к себе спать. Все последующие дни меня приглашали то одни, то другие добрые русские люди, кормили и устраивали на ночлег.

Придя на следующий день на службу, я увидел, что не только служащие, но и начальники отделов не появляются. Я пошел в комендатуру. Там немецкие солдаты укладывали имущество на грузовики. Комендант Миллер-Остен был у себя и сказал, что получено распоряжение эвакуировать комендатуру, а управление городом передать фронтовым властям. Городское управление прекращает свою деятельность. Все жители будут эвакуированы. Я просил коменданта дать возможность служащим городского управления выехать поездом. Он согласился и просил к вечеру представить списки желающих.

Когда я вернулся в городское управление, туда пришел начальник пожарной команды, обеспокоенный тем, что никто из пожарников на службу не явился, и он не знает, что делать с пожарными машинами. Посоветовавшись, мы решили отвезти их в Ригу. Я предложил быть одним из шоферов. Затем пришел начальник полиции, которому я передал, что полицейским приказано оставаться на службе до прихода немецкой фронтовой команды. Наконец, явился и новый городской голова, который с радостью взялся составить списки эвакуирующихся. Весь день отбирались картотеки, документы, бумаги и сжигались. Работа прерывалась короткими бомбежками. На следующий день бомбежки продолжались. Через два дня несколько сот служащих городского управления и их родственники отбыли поездом в Ригу. Быстро разнесся слух об эвакуации всех жителей. Те, кто не желал становиться эмигрантом, стали готовиться к тому, чтобы скрыться в подвале и остаться в городе, или искать возможность выехать в какое-нибудь близкое село и там ждать прихода советских войск.

Последнюю ночь в Пскове я ночевал у бывших соседей на Некрасовской улице. Утром хозяин сказал, что пришли со мной попрощаться. В комнату вошло пятеро девушек. Некоторые из них работали в городском управлении. Меня поразило, что одеты они были неряшливо, в потрепанные платья. И лица их выглядели потускневшими. Раньше я всегда видел этих девушек аккуратно одетыми, с приветливыми лицами. Войдя в комнату, они остановились грустной стайкой у двери, говоря, что пришли попрощаться и пожелать мне счастливого пути. На мой удивленный вопрос, почему они так неряшливо одеты, последовал ответ: «скоро придут наши, мы не можем показывать, что нам хорошо жилось, мы должны показать, что нам жилось плохо». Этот эпизод врезался мне в память. Чтобы встречать своих освободителей, русские люди должны были прикрываться ложью, надевать лохмотья и превращаться в нищих.

Через три дня после первой бомбежки Пскова в город вошли немецкие фронтовые части. Среди жителей упорно ходили слухи, что советская армия вот-вот займет Псков. Комендант Миллер-Остен передал управление фронтовым властям. Городская полиция была распущена по домам. Фронтовые власти приказали эвакуировать всех жителей. На следующий день покинул город и комендант, посоветовав мне не задерживаться. Погрузив наши вещи и взяв несколько человек, желавших эвакуироваться в Ригу, мы двинулись в путь на трех пожарных машинах. Передней из них управлял я.

В Печорах мы задержались дня на три, по просьбе бывшего начальника пожарной команды, члена Союза, который был оттуда родом и хотел уладить личные дела. Помню местного священника, семья которого жила в старинном Печерском монастыре, помню службы в монастырской церкви. В Печорах же я познакомился и провел время в беседах со священником Иоанном Шаховским, в будущем архиепископом Сан-Францисским.

Вопреки ожиданиям населения, советские войска заняли Псков не в 20-х числах февраля, а только 23 июля 1944 года. Все эти пять месяцев город находился на линии фронта. Большая часть жителей была из города выселена в близкие села, меньшая — в беженские лагеря в Латвии, Эстонии и Литве. Не желавшие оставить город скрывались, так как немцы арестовывали и даже расстреливали людей, появлявшихся на улице. Целые семьи замуровывали себя в подвалах, оставляя лишь небольшую скрытую лазейку, через которую ночью вылезали, чтобы принести воду и раздобыть питание.

Немцы находили предателей из местных жителей, которые за продукты доносили, кто где скрывается; устраивали налеты на убежит ща, скрывавшихся арестовывали и часто расстреливали. Жители узнавали, кто доносил на скрывшихся, и доносчиков убивали. Находя скрывавшихся людей, немцы зачастую насиловали женщин и девочек и потом их убивали, чтобы те не рассказывали о случившемся. Были случаи, когда немцы насиловали семидесятилетних старух, прежде чем покончить с ними.

Удивительно, как не только взрослые люди, но и подростки и дети могли вынести эти условия жизни в развалинах домов, замурованные в подвалах или в необитаемых башнях псковского кремля. Скрывавшиеся находили убежище в таких местах, о которых никто не мог подумать, чтобы там жили люди.

Тем временем в окрестностях города действовали партизаны. Села и деревни, где немцы находили оружие или ловили вооруженного человека, сжигались. Мужчин расстреливали, а женщин, детей и стариков выгоняли в открытое поле.




9. Беженцы в Прибалтике


В начале марта 1944 года два пожарных автомобиля (третий был оставлен в Печорах) с горой наваленных вещей и кое-как разместившимися на них людьми въехали в Ригу. На одной из улиц мы встретили псковичей. Земляки объяснили нам, что мы должны зарегистрироваться в отделении Русского комитета, где получим продовольственные карточки и где нам укажут место жительства. Среди встретивших нас была моя бывшая секретарша из городского управления. Она сказала, что меня разыскивает немецкий генерал, с которым я познакомился еще в Пскове, начальник седьмого (гражданского) отдела группы армий «Север».

Мы зарегистрировались, получили карточки и помещение. На следующий день я отправился к генералу. Он принял меня как старого знакомого и сообщил, что открывает в Риге учреждение для помощи русским беженцам из северных областей. Беженцев, ушедших с немецкой армией, много, и они очень бедствуют. Между тем, в рижском Государственном банке находятся деньги, поступавшие из всех комендатур северных областей. Деньги эти принадлежат русским, и должны быть использованы для помощи им.

Русские смогут лучше всего наладить помощь русским, поэтому генерал поручает руководство делами помощи мне и Владимиру Петровичу Аксенову, бывшему районному начальнику из Острова. Для создаваемого учреждения уже есть помещение и назначен немец зондерфюрер для связи с седьмым отделом группы армий «Север». Ответственность за правильное использование средств из банка возлагается на меня и Аксенова. Штат служащих мы должны подобрать сами. В тот же день мы пригласили сотрудничать с нами Льва Львовича Зальцберга, экономиста по профессии, члена НТС работавшего в районе Пскова, и одну из моих секретарш, Тамару Петровну Петровскую.

Чтобы выяснить, в чем нуждаются и в каких условиях живут русские беженцы в Латвии и Эстонии, необходимо было посетить их лагеря. Я связался с председателем Русского комитета Алексеевым и его заместителем Д.А.Левицким. Их информацию дополнили сведения из немецких и латышских источников. Поездку я решил использовать и для союзных дел, узнав от местных друзей нужные адреса. Через прикомандированного к новому учреждению зондерфюрера я получил хорошие документы, которые открывали двери к представителям власти. Я мог обращаться в любую немецкую комендатуру с просьбой предоставить мне транспорт. Это дало мне возможность побывать в прифронтовой полосе, куда немцы никого не пускали.

В конце марта 1944 года я выехал из Риги в Эстонию. Первая остановка была в Тарту (Юрьеве или Дерпте), где жили три члена и несколько друзей Союза. Я провел там день и бессонную ночь в разговорах. Бегло видел город и старинный Дерптский университет.

Из Тарту я выехал в Таллин, где было два больших лагеря русских беженцев. Кроме того, там находилось много девушек, насильно вывезенных из СССР и военнопленных. И те, и другие работали у крестьян. Местный член Союза мне осветил положение. Как в Латвии, так и в Эстонии жители и органы местного управления ненавидели русских из СССР, которые находились на положении бесправных рабов. Оплата труда была минимальная. Рабочее время — 10 и больше часов в день. Питание очень скудное. Передвижение, даже на короткие расстояния, ограничено. Работавшие у крестьян или на фабриках военнопленные и русские девушки сходились друг с другом, у них рождались дети, и они обращались к местным властям за разрешением оформить брак. Но власти не разрешали браков между русскими, и без зазрения совести разлучали семьи.

Положение в беженских лагерях тоже было нелегким. В жилых помещениях были разбиты окна, сломаны двери, протекали крыши. Эти помещения были переполнены взрослыми и детьми, спавшими вповалку на мокрых полах. Питание было отвратительным по качеству и недостаточным по калорийности. Особенно страдали дети, без молока и другого необходимого в их возрасте питания. В лагерях было много больных, смертность была высокой.

Несколько дней моего пребывания в Таллине я использовал для посещения лагерей и бесед с их жителями. Встречался с русскими военнопленными и русскими девушками, работавшими на фабриках. Объехал несколько крестьянских хозяйств, где тоже работали девушки и военнопленные.

Собрав достаточно материала, я посетил немецкого генерал-комиссара Эстонии, который выслушал мой доклад о нуждах русских беженцев. Он выразил сожаление, что русские живут в таких условиях, — и снабдил меня письмом к эстонскому комиссару: все дела, касающиеся беженцев, находятся, мол, в ведении эстонцев.

Эстонец принял меня значительно менее любезно. Начав разговор на ломаном немецком языке, он скоро перешел на русский, которым владел хорошо. Узнав, что я из Югославии, он стал немного приветливее. Он указал на трудности военного положения, на то, что и многие эстонцы бедствуют. Однако согласился, что, при наличии средств, нужно бы было улучшить питание детей в лагерях и починить жилища. Мы договорились, что необходимые суммы будут местным властям предоставлены, и что они примут на себя заботу о доставке продуктов питания и материалов для ремонта в русские лагеря. Эстонец также обещал принять меры, чтобы соединить матерей и отцов и дать им возможность оформить браки.

Из Таллина я отправился на юг к Чудскому озеру, передвигаясь на автомобилях, которые получал от немецких комендатур. Здесь, на территории Псковской области, в деревнях жили тысячи русских беженцев, выселенных немцами. Большинство из них не хотело покидать родину. Жили они в нужде и скучено в крестьянских избах. Спали вповалку на глиняном полу или в сараях на сеновале. Обнищавшие русские крестьяне делились последними крохами с проживавшими у них беженцами. Здесь я узнал об ужасах жизни псковичей, скрывавшихся в развалинах города. Здесь разыскал семью членов Союза, хранивших куклу, в которой был зашит «зеленый роман». В каждом селе, где находилось много беженцев, был создан беженский комитет. Объехав села по границе Эстонии и Латвии и составив список таких комитетов, я вернулся в Ригу, где были приняты меры срочной помощи беженцам в пограничной области.

Следующая моя поездка была по Латвии. Я знал о плохом отношении латышей к русским, но особенно почувствовал это по приезде в Либаву (Лиепаю). На вокзале я спросил по-русски у пожилого латыша, как попасть на нужную мне улицу. Он, как мне показалось, выругался по-латышски и отвернулся, не желая со мной разговаривать. Я спросил еще одного, намеренно по-русски. Та же картина. Обратился к третьему, по-немецки; тот сразу объяснил, на каком трамвае ехать и где выходить. Я сел в указанный трамвай и, когда подошел кондуктор, по-русски назвал улицу, куда ехал. Тот сначала по-латышски, а потом по-русски строго потребовал, чтобы я немедленно слез, так как русским запрещено ездить в трамваях в это время дня. Пришлось показать свои документы. Это охладило пыл кондуктора, и он объяснил мне, где выйти.

Найдя отель, я заговорил по-немецки и получил хорошую комнату. Но, спустившись в ресторан, я по-русски заказал официанту ужин. Тот ушел, не сказав ни слова. Вскоре он принял заказ от севшей неподалеку пары, и быстро принес им еду. Я поинтересовался, готов ли мой ужин. Официант грубо ответил, что русским вход в этот ресторан запрещен. Я попросил вызвать директора ресторана. Тот спросил: «Вы русский?» Я ответил, что да. «Вы ужин здесь не получите, потрудитесь уйти из ресторана!» Я поинтересовался, почему. «На основании распоряжения городских властей, русские в этот ресторан не допускаются». Показав директору свои документы, я сказал: «Как видите, я приехал из Риги посмотреть, в каких условиях живут русские беженцы. То, что вы сейчас сказали, для меня очень ценная информация». Тут директор извинился за «недоразумение» и распорядился, чтобы мне подали ужин.

Выйдя в город, я увидел длинную очередь у продуктового магазина. Стоявшие в очереди объяснили, что они русские беженцы, и что им разрешается делать покупки только с 5 до 7 часов вечера и только в трех магазинах в городе. Поэтому очередь перед этими магазинами простирается на несколько кварталов. Точно в 7 вечера магазины закрываются, и многие, особенно те, кто занят днем на работе, остаются без продуктов.

Узнав, где находится ближайший лагерь русских беженцев, я направился к нему. На большом пространстве, обнесенном колючей проволокой, видны были несколько зданий и десятка два деревянных бараков. У входа ворота и калитка, тоже из колючей проволоки. У ворот латыш с винтовкой проверял пропуска. Все производило впечатление лагеря пленных или арестантов, а не беженцев.

На следующий день я пошел в другой лагерь, где начальником был член Союза, Георгий Иванович Попов. Здесь не было колючей проволоки, и лагерь не производил такого удручающего впечатления: многое зависело от начальника. Георгий Иванович рассказал мне подробности о жизни русских беженцев в Либаве; например, что хотя жителям лагеря и разрешается в определенный день пользоваться городской баней, баню в этот день обычно закрывают «на ремонт». Рассказал он и про такой случай в лагере за колючей проволокой: русский мальчик-калека на костылях играл в мяч; мяч упал недалеко рт проволоки, и он старался его поднять. Пьяный охранник-латыш мальчика застрелил.

Проникнув внутрь лагеря за колючей проволокой, я выяснил, что его начальник находится всецело под влиянием латышских охранников. Последние пьянствуют непрерывно за счет живущих в лагере. Беженцы, снабжающие их алкоголем, получают преимущества, а не имеющие для этого средств или отказывающиеся, притесняются. Жители лагеря беззащитны, так как жаловаться некому, кроме тех же охранников.

После осмотра лагерей я отправился к немецкому коменданту города. Он меня выслушал, но тоже сказал, что вопросы, касающиеся беженцев, решают местные власти, в данном случае латышские. Обещал расследовать безобразия, о которых я доложил, и направил меня к городскому голове. Разговор с латышом-бургомистром был похож на разговор с эстонским комиссаром. Он сказал, что по делу убийства мальчика ведется расследование. При условии материальной поддержки со стороны новой организации помощи беженцам, которая должна была оказываться с участием выборных представителей от беженцев, он обещал принять меры для улучшения бытовых условий в лагерях, уладить вопрос с баней, дать больше времени для пользования магазинами и трамваями. По возвращении в Ригу я обо всем представил отчет немецкому генералу.




10. Деятельность НТС в Риге


Прибыв в Ригу из Пскова в начале марта 1944 года, я узнал, что временным представителем НТС в Прибалтике был Дмитрий Александрович Левицкий. Поскольку он же служил заместителем председателя Русского комитета, я был с ним в постоянной связи. Вскоре Исполнительное Бюро НТС поручило ему передать мне руководство союзной работой в Латвии, Эстонии и Литве.

В Риге в то время было несколько союзных звеньев, члены которых регулярно встречались. Они были довольно сплоченными, занимались разработкой союзных проблем в применении к текущей обстановке. Их члены проводили наши идеи в своей среде. Благодаря этому, в Риге создалась довольно большая группа друзей Союза. В большинстве своем, это были интеллигентные люди лет тридцати с лишним. Некоторые участники этой группы находились в связи с латышской национальной организацией, которая не страдала антирусскими настроениями и была идейно близка Союзу. Большинство ее членов намеревалось после ухода немцев оставаться на родине и вести работу за свободную Латвию. Мы устроили несколько деловых встреч с этой организацией, знакомили ее с союзным опытом, разбирали возможности будущей борьбы, взаимных контактов и контактов с Западом.

Группа друзей Союза встречалась нерегулярно. Зато на эти встречи часто приглашались новые люди, которые могли дать свежее освещение событий. Рига в то время была центром, куда со всего севера России стекались беженцы, в том числе много интеллигенции. На таких встречах друзей Союза я познакомился с Михаилом Николаевичем Залевским. Я сначала не предполагал, что он имеет отношение к Союзу но, послушав друг друга, мы однажды вместе, вышли в соседнюю комнату, где никого не было, и почти одновременно задали друг другу вопрос: «Вы знаете Виктора Михайловича?» В результате — рукопожатие, затем тесная связь.

В этой же группе я встретил известных русских профессоров, среди них Сергея Алексеевича Алексеева-Аскольдова, Ивана Михайловича Андриевского, Павла Ивановича Ильинского и Василия Ивановича Алексеева. Последние двое, приехав из Новгородской области, передали мне письмо Редлиха, просившего меня о них позаботиться. Оба вскоре вступили в Союз. Наш псковский руководитель молодежи продолжал работать с молодежью в Риге, в частности, устраивать доклады. Один из таких докладов, посвященный философии, оказался неудачным. Аудитория, человек сорок самого разного возраста, реагировала вяло. Вдруг в задних рядах поднялся невысокий, с седой бородой, профессорского вида человек, и сказал мягким голосом: «Разрешите мне сказать несколько слов по поводу доклада. Прочитанный доклад не имеет отношения к философии, а представляет собой компиляцию из большевицких пропагандных брошюр». Затем он по порядку доказал несостоятельность положений докладчика. Правильный русский язык, ясное выражение мыслей захватили аудиторию, и в ответ раздался гром аплодисментов.

Я подошел к господину, чье выступление спасло положение, и поблагодарил его. Он оказался Николаем Ивановичем Осиповым, человеком большой эрудиции и типичным представителем внутренней эмиграции в СССР. Радости Осипова и его жены не было границ, когда они узнали, что я в Югославии знал доктора Александра Рудольфовича Трушновича. Оказалось, что они с ним близко дружили до его отъезда из СССР в 1934 году. Позже Н. И. Осипов и его жена вступили в Союз. В первое послевоенное десятилетие он был одним из видных идеологов НТС, соавтором, вместе с Р.Н.Редлихом, «Очерков большевизмоведения».

В августе 1944 года, когда советские войска приближались к Варшаве, встал вопрос об эвакуации из Риги русских беженцев, в частности, профессуры. Явилась идея, что беженская организация, в которой я работал, откроет во Франкфурте-на-Одере в помощь русским беженцам «Курсы юристов». Туда были в первую очередь записаны Члены и друзья Союза. Желающих было около 80 человек. Отказался лишь Осипов, на том основании, что он не юрист. Даже когда речь шла о спасении от большевиков, он отказывался лгать. В конце концов, он согласился на формулировку, что «желает познакомится с юридическими науками», и выехал вместе с другими.

В начале сентября 1944 года всей беженской организации, в которой я работал, было приказано эвакуироваться в Германию. Уже выехав, мы узнали, что путь по железной дороге отрезан; нас направили на север и на небольшой пристани погрузили на пароход, который вдоль берега доставил нас в Данциг. Оттуда мы поездом приехали во Франкфурт-на-Одере, где «Курсы юристов» уже начались и для слушателей было устроено общежитие и столовая. На курсах осталось около 60 человек, почти все — новые эмигранты: профессора, учителя, инженеры, служащие. Лекции читались специалистами, но они мало кого увлекали, так как над каждым довлел вопрос: что дальше? Люди чувствовали себя как на вокзале, с которого расходятся поезда в разные стороны.

Среди участников курсов было примерно 15 членов Союза, в большинстве поступивших недавно. Все они старались держаться вместе. Находясь в постоянном контакте, мы делились мыслями и наша группа пополнялась друзьями и доброжелателями.




11. Аресты руководства НТС


Почти с первого дня существования бюро «Организации помощи русским беженцам» в Риге к нам стал наведываться русский из Эстонии, довольно обходительный человек среднего возраста. Мы установили, что он работает в немецкой службе безопасности СД, и разговоры с ним старались вести на безобидные темы. В конце июня он зашел и, перебросившись несколькими фразами с сотрудниками, пожелал поговорить со мной наедине. Он сообщил, что в Берлине арестованы все руководители НТС, что среди арестованных — три женщины, и что мне следует быть особенно осторожным. Было ясно, что этот человек знает о моей принадлежности к НТС. На следующий день он передал и фамилии арестованных. В их числе была моя жена Лидия Владимировна. Через несколько дней я получил подтверждение об арестах в Берлине по линии Союза.

Как выяснилось позже, акция началась 12 июня в районе Бреславля, где было арестовано около 40 членов Союза во главе с Дмитрием Владимировичем Хорватом, который потом погиб в концлагере. Одновременно начались аресты в Вене и на территории Польши. Затем, 24 июня, в Берлине было арестовано около 50 человек, в том числе члены Совета НТС Виктор Михайлович Байдалаков, Дмитрий Владимирович Брунст, Кирилл Дмитриевич Вергун, Владимир Дмитриевич Поремский. Вступил в действие запасной центр НТС, в составе Георгия Сергеевича Околовича, Михаила Леонидовича Ольгского и Евгения Романовича Островского (Романова). Но 13 сентября и они были арестованы.

Островский был арестован в редакции «Нового Слова», где работал с января 1944 года. Гестаповцы перерыли весь его кабинет. Главный редактор Деспотули был, за покровительство членам НТС, после июньских арестов отстранен от должности; его место занял «комиссар» СС Амфлет. С 14 ноября вместо «Нового Слова» стал выходить орган созданного в этот день Комитета Освобождения Народов России — «Воля Народа». Его фактическим редактором стал работавший при Власове член НТС А.С.Казанцев.

После ареста запасного центра в Берлине, руководство НТС приняли находившиеся в разных концах Германии Евстафий Игнатьевич Мамуков, Константин Васильевич Болдырев и генерал Федор Иванович Трухин.

Арестованным необходимо было посылать дополнительное питание. Регулярно каждые две недели, вплоть до моего отъезда из Риги, я отправлял большие посылки с салом и другими продуктами по адресу одного члена Союза в Берлине, который должен был их передавать Лидии Владимировне и другим арестованным. От жены доходили мрачные сведения о том, что от недоедания у нее появились нарывы. К этому времени руководство Союзом уже принял Мамуков, и я просил его выяснить, куда деваются посылки, которые я направлял в Берлин. Он посетил человека, которому были поручены передачи для арестованных, и выяснил, что тот большую часть присылаемых продуктов съедал сам, а остатки кому-то отдавал. Моя жена не получила ничего.

Мамуков был возмущен безобразным поступком члена Союза и готов был его избить. Он забрал у него обрезки сала, переслал их моей жене, а мне сообщил, чтобы я нашел кого-нибудь другого, кто бы мог о ней регулярно заботится, так как она очень ослабела.

Я сразу же выехал из Франкфурта-на-Одере в Берлин. Посетил семью Геккеров (сам Гёккер сидел в тюрьме), у которых получил полную информацию о наших заключенных. Мне рассказали, как была арестована Лидия Владимировна, как она страдала в кацете, где и в каком состоянии она сейчас, и в чем нуждается. Геккеры были исключительной семьей. Мать и дочери были сильно перегружены заботой о передачах не только для своего мужа и отца, но и для других членов Союза. Они посоветовали мне обратиться к Сергеевой, матери доктора Николая Митрофановича Сергеева, руководившего деятельностью НТС в лагерях «восточных рабочих», который тоже был арестован и вскоре погиб в концлагере Заксенхаузен. Она охотно согласилась заботиться о Лидии Владимировне, и я через нее передал продукты и вещи. Благодаря исключительной заботе Сергеевой, моя жена немного набралась сил и ее физическое состояние стало лучше.

В дни моего пребывания в Берлине генерал Трухин, с которым я был знаком с 1942 года, устроил мне встречу с генералом Власовым. Власов сказал, что он уже начал предпринимать необходимые шаги, чтобы освободить членов Союза и мою жену, — но эти усилия увенчались успехом лишь через полгода.

О подробностях июньских арестов есть записи других членов Союза. Я ограничусь описанием того, что было с моей женой. Лидия Владимировна была арестована на службе 24 июня 1944 года. Сразу же была помещена в транзитную тюрьму Гестапо, находившуюся в бывшей школе на Gross-Hamburgerstrasse 28, в Берлине. В одну комнату с ней были помещены арестованные в тот же день Таня Одинцова и Нина Быкадорова. Там сидели русские девушки и француженки. Во время воздушных налетов всех их водили в погреб, где они видели других арестованных членов Союза.

1 августа всех трех женщин отправили в кацет Frauenerziehung Zwangsaгbeitlageг Fehrbellin, километрах в 65 на северо-запад от Берлина. Лагерные работы были в поле и на льняной фабрике. Собственную одежду отобрали, взамен выдали рубашку, штаны и платок на голову. Обувь летом не выдавалась, ходили босиком. Утром поднимали в четыре часа и выстраивали на дворе для проверки, которая иногда производилась лишь в шесть часов. В начале сентября по утрам уже было холодно, женщины мерзли в легкой одежде и простуживались. После проверки, кружка теплого эрзац-кофе и кусок хлеба не давали сил для напряженной физической работы. На полевых работах, босиком, с ногами, израненными по стернищу, женщины переворачивали для просушки тяжелые снопы льна или грузили их на повозки и, впрягаясь в них, тащили груз. — Невыполнение работы каралось ударом палки или плети, а выполнение для не привыкших к тяжелому физическому труду казалось невозможным. Для тех, кто был в этом аду, главной заботой было остаться живым к концу дня.

15 сентября Лидию Владимировну, Таню Одинцову и Нину Быкадорову вернули в Берлин и поместили в одиночные камеры женского отделения на одиннадцатом этаже тюрьмы при Polizeipraesidium на Alexanderplatz (так называемый Glasshaus). Стали вызывать на допросы. Следователь Гарик (из бывших советских) допрашивал по-чекистски, стараясь вывернуть всю душу. Следователь Ротцель (немец) относился лучше, делая попытки иногда помочь членам Союза на допросах. Лидии Владимировне, помимо вопросов об НТС, задавались такие: где находится муж? Знает-ли она Жадана из Пскова? Почему у нее в квартире так много книг? Откуда у нее книга Шубарта «Европа и душа Востока»?

Лидия Владимировна вышла на свободу в конце февраля 1945 года; затем, 3 апреля были переданы на поруки Власову и члены НТС, находившиеся тогда вместе с ней в тюрьме берлинского полицейского управления на Alexanderplatz. Но большинство осталось сидеть по разным кацетам до конца войны. По неполным сведениям, основанным на опросе выживших в 1946 году, из более чем 150 арестованных немцами членов НТС погибло 56 человек.




12. Лагерь Санкт-Йоханн-ам-Вальде


В конце октября 1944 года члены Союза, находившиеся на юридических курсах во Франкфурте-на-Одере были переведены в лагерь Санкт-Йоханн-ам-Вальде, около городка Маттигхофен, к северу от Зальцбурга. Лагерь этот был организован членами НТС, якобы для подготовки антисоветских партизан. Немцы снабжали лагерь всем необходимым, но держали при нем двух гестаповцев с небольшим штатом для наблюдения и контроля.

Начальником лагеря был Игорь Юнг, его заместителем — Роман Тагезен, член Союза из Берлина, побывавший в России. Когда немцы наконец поняли, что лагерь был лишь ширмой для подбора кадров НТС, они в марте 1945 года закрыли его. Роман Тагезен попал в тюрьму в Линце и потом погиб в концлагере Дахау. Большинству остальных удалось быстро раствориться в разных, все еще формировавшихся тогда, частях РОА. Но одна группа членов Союза, преимущественно из Карпатской Руси, двинулась на восток, чтобы, переждав приход фронта, раствориться в среде местного населения и, по окончании войны, продолжать союзную работу на родине. Переход этот удалось сохранить в тайне от немецких разведывательных органов.

В лагере Санкт-Йоханн собралось много членов Союза из разных концов Европы. Среди них было несколько видных руководителей, в том числе Мамуков, исполнявший тогда обязанности председателя НТС, Редлих и другие. Было немало членов Союза, вернувшихся из России, после того как их районы были снова заняты советскими войсками. Некоторые из них в России женились. Были и очень молодые — гимназисты и кадеты из Югославии, которых А.Н.Радзевичу удалось извлечь из лагеря немецкой авиации, где ребят школьного возраста готовили обслуживать зенитные орудия. Были, наконец, новые члены НТС из привезенных в Германию русских рабочих.

Нескольким членам Союза, Алексееву, Радзевичу, Сташевскому и мне, было поручено подыскание новых кадров для лагеря Санкт-Йоханн. Людей мы обыкновенно находили среди молодых русских рабочих. Сведения о подходящих кандидатах давали члены Союза на местах, или уже принятые и проверенные люди в лагерях «Ost». У нас были проездные документы, дававшие нам редкую в то время свободу передвижения.

У меня на руках, кроме того, были документы, дававшие право снимать рабочих с любой фабрики, даже работавшей на оборону, и препровождать их в Санкт-Йоханн. Если рекомендованные нам люди не были раньше в контакте с Союзом, мы предварительно их проверяли и экзаменовали, и только потом предъявляли фабрике требование освободить их от работы и снабдить трехдневным запасом продуктов.

Был случай в Маннгейме, когда я забирал группу молодых людей: некоторые из них уже были знакомы с Союзом, а одна девушка и молодой человек сидели под арестом в карцере за пропаганду наших идей среди рабочих. Я потребовал от фабричного начальства освободить их из под ареста и с вещами и продуктами доставить на станцию к отходу моего поезда. Все было исполнено в точности.

В ту поездку я собрал в Людвигсхафене и Маннгейме довольно большую группу добровольцев, проведя предварительно беседу с каждым в отдельности. Ко мне подсел высокий, стройный парень, на которого я еще раньше обратил внимание из-за определенности и твердости его взглядов. Молодой человек начал расспрашивать меня о русских антикоммунистических организациях, и вдруг вынул из кармана аккуратно сшитую тетрадь, всю исписанную старательным, ясным почерком. Я поразился: в тетрадке было дословно переписано содержание нашего «зеленого романа». Он мне задал вопрос: «Скажите, где я могу найти эту организацию?» Я ответил: «Если у вас хватило настойчивости переписать всю книгу, то вы найдете организацию, и, вероятно, скоро». Он поступил в Союз, стал душою молодежной группы в Санкт-Йоханне и ушел через фронт с ребятами из Карпатской Руси.

В лагере Санкт-Йоханн все время шли занятия. Преподавательский состав курсов национально-политической подготовки был очень компетентным. Лекции были живыми, насыщенными и увлекательными. Совсем другое дело было с программой военно-технической подготовки. Преподавание по радиосвязи, например, было не на тему и скоро вообще прекратилось, так как преподаватель оказался советским провокатором. Военное обучение ограничивалось редкими строевыми занятиями и еще более редкими «оперативными маневрами», которые больше напоминали скаутские «лесные игры», чем партизанские операции. В общем, упор на занятиях был явно на идейную подготовку, а не на партизанско-диверсионную деятельность, в реальность которой никто не верил и не собирался ею заниматься. За что немцы, почуяв неладное, и закрыли нашу «контору».

В период своей работы в Санкт-Йоханне я много времени проводил в разъездах. Побывал в Польше (в Лодзи и других городах), в Чехии и Словакии (в Праге и Братиславе), в Австрии (Вена, Зальцбург, Линц) во многих городах Германии (Данциг, Гамбург, Маннгейм, Людвигсхафен, Дрезден, Хемниц) и несколько раз в Берлине, куда я возил нашим арестованным продукты. Все эти поездки были с целью контакта с членами Союза и нужными Союзу людьми.

Во время поездок я случайно узнал, что моя племянница Надя Варварова, которую я последний раз видел ребенком в Мелитополе в 1920 году, вывезена немцами и работает у крестьянина в районе Ульма. Я разыскал ее, снял с работы и привез в Санкт-Йоханн. Позже она стала медицинской сестрой при школе РОА генерала Меандрова. При переходе в Чехию группа, в которой была Надя, была захвачена советскими частями и дальнейшая ее судьба мне неизвестна.




13. Поход в Чехию со Второй дивизией РОА


В марте 1945 года, когда немцы закрыли лагерь Санкт-Йоханн, я уехал в штаб Второй дивизии РОА к генералу Трухину. В то время прокурором при суде дивизии был Евгений Иванович Гаранин, человек большого личного обаяния, впоследствии видный работник и член Совета НТС. Я был назначен защитником при суде.

В апреле 1945 года Вторая дивизия тронулась из района Хойберга у швейцарской границы, где она была расквартирована, в Чехию для соединения с Первой дивизией и другими частями Вооруженных сил КОНР (Комитета Освобождения Народов России). Дивизия шла часть пути походным порядком, ночами, часть по железной дороге.

В первые дни мая дивизия перешла границу Чехии, двигаясь в направлении Ческе-Будейовице. В городке Ческы-Крумлов и соседних селах дивизия была расквартирована. Штаб разместился недалеко от железнодорожного вокзала. Евгений Иванович с женой и я занимали небольшой дом в селе в двух-трех километрах от вокзала. В этом же селе разместились В.И.Алексеев и другие члены Союза. Трухин передал командование дивизией генералу Меандрову, а сам поехал встречать Власова, который с Первой дивизией находился в районе Праги.

7 мая с севера пришел поезд с заключенными. Среди них были русские, которые, увидев власовских солдат, просили дать им что-нибудь поесть. Солдаты Второй дивизии, после непродолжительного объяснения с немецкой охраной, разоружили ее и выпустили всех кацетников из вагонов. Изголодавшиеся и неделю не мывшиеся люди разбрелись по ближайшим чешским селам. Чехи охотно кормили их и старались помочь чем могли.

Много кацетников пришло в село, где жили Гаранины и я. Поблизости жили белградцы В.Бодиско и его жена. Как то раз жена вдруг прибежала ко мне сообщить, что три кацетника, которые пришли к ним просить хлеба, знают меня. Я пошел к Бодиско. Во дворе стояли три оборванных человека с лицами, черными от паровозного дыма (их везли в открытых вагонах). Присмотревшись, я узнал в одном из них Алика Шермазанова. Догадался, что и второй тоже член Союза. Третьего не мог узнать. Он, чуть не со слезами на глазах крикнул: «Павел, а меня не узнаешь?» Это был Павлик Сенкевич. Мы расцеловались, несмотря на их протесты, что они слишком грязные.

Я повел их к себе. Попросил хозяйку-чешку приготовить хороший обед. При ее содействии Гаранин и я собрали белье для несчастных ребят, которые отказались входить в дом, так как на их одежде была уйма вшей, и терпеливо ждали во дворе, пока хозяйка грела воду для купания. Выкупавшись и переодевшись во все чистое, ребята сожгли свою кацетную одежду и с жадностью набросились на обед. Чтобы они не заболели, я убрал еду со стола, выдавая им каждые полчаса понемногу. Спать легли рано все, кроме Алика, с которым мы беседовали до поздней ночи.

На следующий день, 8 мая, стало известно о капитуляции Германии. Я посетил генерала Меандрова, который сказал, что нет известий ни о Власове, ни о Трухине. Он выразил мысль, что придется сдаваться в плен американцам. Я сказал ему, что членам Союза нет смысла сидеть в плену, и надо уходить. Михаил Алексеевич Меандров был членом НТС и с моими доводами согласился; сам он, однако, не мог покинуть вверенную ему дивизию. Бывшие поблизости члены Союза собрались обсудить положение. Решено было немедленно уходить, переодевшись в штатское и приготовив документы, что мы являемся служащими частного строительного предприятия «Erbauer». Созданная для работы в Минске, фирма эта была эвакуирована под Вену, а затем в Нидерзаксенверфен в Тюрингии. Возглавляемая К.В.Болдыревым, фирма служила прибежищем для членов Союза и их семей. Через нее мы надеялись связаться с руководством Союза.

Я предложил Алику Шермазанову и ребятам уходить с нами. Но они чувствовали себя очень слабыми и были не в состоянии делать большие переходы. Алик вошел в контакт с чешскими партизанами, представители которых находились в том же селе, и они обещали им, как кацетникам, поддержку и защиту. Хозяйка согласилась кормить ребят, пока они не окрепнут. Я заплатил ей за все услуги и снабдил ребят деньгами и вещами, которые удалось собрать. Впоследствии Алик вернулся в Югославию.

На следующий день утром группа членов Союза — Е.И.Гаранин с женой, Ю.А.Трегубов, В.И.Алексеев, полковник Беляй, его два приятеля, две девушки и я, каждый с документами строительной фирмы «Erbauer», — вышли в западном направлении. У полковника Беляя была лошадь и маленькая подвода, на которую мы положили вещи. Отойдя на несколько километров, мы в лесу сняли форму РОА (на которой с февраля 1945 года больше не было никаких немецких нашивок), переоделись в штатское и тронулись в путь. За первый день усиленного перехода мы вышли из Чехии и попали в верхнюю Баварию.

При переходе немецкой границы мы невольно влились в поток солдат разных немецких частей, которые шли сдаваться американцам. Многие еще несли винтовки. Перед небольшим селением в Баварии стоял американский солдат и пальцем указывал, куда сбрасывать оружие. В стороне лежали горы уже ненужных винтовок, револьверов и даже пулеметов.

Пройдя еще километров пять, мы попали в затор, где всё движение приостановилось. Мы стали в стороне у дороги и выслали вперед разведчиков во главе с Трегубовым, превосходно знавшим немецкий и английский. Они сообщили, что в долине перед нами лагерь для немецких военнопленных. Трегубов разговаривал с американцами и показал им документы, согласно которым мы — гражданские лица. Американцы ответили, что все должны явиться в лагерь для регистрации, а дальше власти разберутся. На дорогах стояли американские солдаты и из лагеря никого не выпускали.

Положение создавалось неприятное. Мы выслали вторую группу разведчиков, чтобы найти возможность обойти лагерь. Они вернулись с радостной вестью, что правее лагеря можно перейти через речку по старому мосту, а дальше узкая дорога уходит в горы. День клонился к концу, и мы поспешили к месту переправы. Идти пришлось по открытому полю, и мы опасались, что наша подвода с серой лошадью привлечет внимание американцев. Но американцы были заняты другими делами. Мы переправились через мостик и стали медленно подниматься по лесной дороге, которая со стороны лагеря не была видна. Уже стемнело, когда мы подошли к небольшому крестьянскому двору. Хозяева-немцы накормили нас и дали большое помещение, где мы вповалку расположились на полу. Утром тронулись дальше, получив совет, по каким проселочным дорогам нам двигаться, чтобы не встретить американцев.

Две девушки, вышедшие с нами из Чехии, договорились с немцем, что они останутся у него работать. Потом они намеревались вернуться в Советский Союз как вывезенные на работу в Германию.

Уменьшившаяся наша группа двинулась по небольшим дорогам Богемского Леса. Несмотря на трудность и неизвестность пути, мы наслаждались красотой гор и лесов. Природа успокаивала и ободряла нас, вливая сознание независимости. Крестьяне, у которых мы останавливались на ночь, делились с нами продовольствием и охотно информировали, где находятся американцы, а где советские войска.

Так мы шли примерно две недели, пока не вышли где-то между Хофом и Байройтом. Здесь мы разделились. Группа из шести человек во главе с Гараниным пошла на северо-запад, в направлении Касселя, где в лагере Менхегоф потом сосредоточилось руководство НТС. Трегубов пошел на север в направлении Берлина. Он туда благополучно добрался, но спустя некоторое время был предан советской агентшей в восточном Берлине и отсидел в советском лагере восемь лет, о чём потом написал воспоминания. Я же отправился на северо-восток, в направлении Лугау, разыскивать мою жену.

Лидия Владимировна вышла из тюрьмы в конце февраля. Ее здоровье было сильно подорвано, она нуждалась в продолжительном отдыхе и хорошем питании. Я отвез ее тогда в Нейёльзниц, недалеко от Лугау, где жила моя сестра Дарья Васильевна. В этом маленьком, спокойном местечке можно было доставать некоторые продукты без карточек.

Отделившись от нашей группы, я в первый же день обменял сапоги и пару белья на старый немецкий велосипед. Хотя его приходилось часто чинить, он давал возможность двигаться гораздо быстрее, чем пешком. По дорогам движение было незначительное и, чем ближе к Нейёльзницу, тем его было меньше. Потом дорога вовсе опустела. Обеспокоенный, я заехал в крестьянский двор и узнал, что вся область к северу уже занята советскими войсками. Но я решил продолжать свой путь, так как не мог оставить жену на произвол судьбы.

Вскоре я встретил легковой автомобиль и грузовик с советскими солдатами. Они на меня не обратили внимания. Я поехал на велосипеде дальше. Уходя от нашей группы, я уложил в свой вещевой мешок большой пакет листовок — обращение НТС к советским солдатам. Эти листовки были отпечатаны в Словакии и доставлены в Санкт-Йоханн. Большую их часть я вывез оттуда во Вторую дивизию РОА, и хранил их во время похода в Чехословакию. Когда 9 мая мы тронулись в путь, я уложил ящик с листовками на подводу, которая везла наши вещи. Теперь я решил, что пришло время распространить взятый с собой из этого ящика пакет листовок. Пока никого не было видно, я их раскладывал небольшими стопками у дороги. Листовки призывали армию, победившую врага внешнего, повернуть свое оружие против врага внутреннего. Когда я добрался до Нейёльзниц, мой вещевой мешок опустел. Мимо проследовало несколько грузовиков с солдатами.

Мне нужно было проехать под железнодорожным мостом. Там стоял советский солдат с винтовкой. Он остановил меня и потребовал документы. Посмотрев на них, он мне их вернул и потянул к себе мой велосипед, пробурчав, что велосипед ему нужен. Я громко закричал по-немецки, что это — грабеж! Очевидно, солдат этого не ожидал и, опасаясь, что кто-нибудь услышит, отпустил меня.

На квартире, где жила Лидия Владимировна, меня ждало разочарование. Хозяйка сообщила, что жена и сестра три недели тому назад погрузили вещи на ручную повозку и ушли в неизвестном ей направлении. Я был уверен, что Лидия Владимировна кому-нибудь дала знать, куда они направились. Я пошел к соседям, и через них разыскал женщину, которой жена оставила свой маршрут. Оказывается, она уже в начале мая узнала, что советские войска займут Саксонию, а французы — Тюрингию. Тогда и созрело у них решение уйти в Тюрингию. Перейдя границу, они сняли в небольшом местечке квартиру и стали ждать меня, мужа и детей моей сестры. Сын и дочь сестры учились в Чехии и пришли в Тюрингию примерно за неделю до моего приезда. По приблизительному адресу, полученному мною в Нейёльзнице, я отправился в Тюрингию и нашел там жену и сестру.




ЧАСТЬ IV

ПОСЛЕ ВОЙНЫ





1. Переезд под Мюнхен


Находясь всё время в движении, я плохо себе представлял общее положение в Германии после конца войны. Близость советских войск на границе с Саксонией и неизвестность, будут ли они двигаться дальше, беспокоила. Местечко, где остановилась Лидия Владимировна, было очень маленьким, и там ничего нельзя было разузнать. Было уже начало июня 1945 года. Я отправился на велосипеде в ближайший городок Грейц, где был французский комендант. У комендатуры я неожиданно встретил члена Сокольского общества из Белграда В.Глинина. Он мне рассказал, что только что говорил со французским комендантом, который, к счастью, оказался антикоммунистом. Тот посоветовал как можно скорее уходить из Тюрингии на юг.

В Грейце в то время находилась группа из 20–30 человек русских, бежавших из Саксонии. Группа в большинстве своем состояла из интеллигенции; часть была новыми эмигрантами из Советского Союза, часть из Югославии и Франции. Решено было всем вместе двигаться на юг. Конечным пунктом был намечен Мюнхен, километров за 300 от места нашего пребывания.

По возрасту состав группы был очень разнородным: была старуха лет семидесяти, было несколько человек лет под шестьдесят, были и подростки 14–17 лет. У каждой семьи была ручная повозка, доверху нагруженная вещами и продуктами. Когда тронулись в путь, выяснилось, что двигаться мы будем очень медленно. Люди быстро утомлялись от тяжести повозок. Особенно задерживали подъемы в гору: приходилось вывозить каждую повозку сообща и делать частые остановки. Местные жители передавали, что советские войска придут со дня на день. Наконец, 17 июня мы вышли из Тюрингии в Баварию. В тот же день советские войска заняли Тюрингию.

Мы пришли в Хоф, где уже были американские учреждения. Там нам дали помещение и продукты. С севера прибывали все новые беженцы, и нам велели в Хофе не задерживаться. Мы впряглись в свои повозки и двинулись от Хофа к автостраде Байройт — Нюрнберг — Мюнхен. Здесь нам повезло. Нас обогнал огромный немецкий военный грузовик. Шофер в немецкой форме остановился и спросил, куда мы идем. Узнав, что в Мюнхен, он предложил нам погрузиться в его машину, так как тоже ехал в Мюнхен, сдавать свой грузовик.

К вечеру того же дня мы уже были под Мюнхеном, в селе Пурфинг. Бургомистр Пур-финга предоставил нам на ночь разбитый барак, и посоветовал обратиться в отделение УНРРА (Администрация ООН по помощи и восстановлению, которая ведала беженцами), находившееся километрах в 20 от Пурфинга. На следующий день мы туда командировали двух человек, и к вечеру уже знали, что мы зачислены в лагерь «перемещенных лиц» или Ди-пи в Маркт-Швабен. Продукты от УНРРА мы стали получать сразу, а помещение нам дали через неделю. Это был тоже разбитый барак, с протекающей крышей. Скоро туда приехал представитель УНРРА. Наша группа по численности превосходила уже живших там поляков, и он предложил нам выбрать общего лидера на весь лагерь. Выбрали меня.

Потребовалось составить точный список находившихся в лагере людей, организовать доставку и распределение продуктов, получить от местного бургомистра материал для ремонта крыши. Прибывали новые беженцы, для которых надо было найти помещение. С большим трудом удалось получить от бургомистра дом, в котором разместилась часть жителей, была организована кухня и столовая. В лагерь каждый день прибывали одиночки и целые семьи, в большинстве беженцы из Советского Союза. Приходили власовцы, которым удалось избежать американского плена или убежать из плена. За ними уже начинали охотится советские власти, чтобы репатриировать их.

Однажды в лагерь приехал член НТС и просил приютить Ивана Даниловича Жадана, известного тенора, его жену и сына, за которыми усиленно охотились советские власти. Им надо было устроить новые документы. И.Д.Жадан превратился в И.Д.Иванова. Бедняге пришлось сидеть почти все время в квартире, так как его многие могли узнать. Жена и сын Алик выходили чаще. (Алик впоследствии стал сотрудником редакции «Голоса Америки» в Вашингтоне).

Для прибывавших всё время новых жителей удалось, при помощи УНРРА, получить от города еще три больших дома. В лагере уже насчитывалось несколько сот человек. Организация лагеря была соответственно перестроена: введены общие правила; созданы отделы, ведавшие питанием, складами продуктов, постельных принадлежностей и одежды; учреждены должности коменданта лагеря и комендантов отдельных зданий; была организована полиция, введен медицинский осмотр и прививки от инфекционных болезней. Для жителей лагеря издавался ротаторный «Информационный листок». Были организованы швейная и кукольная мастерские, изделия которых продавались в Маркт-Швабене и в Мюнхене.

В ведение местного отделения УНРРА входила довольно большая территория на юг и восток от Мюнхена. По всей этой территории были разбросаны мелкие беженские лагеря, а у немецких крестьян жили одиночки Ди-Пи, главным образом поляки и евреи, бывшие кацетники. Летом 1945 года директор УНРРА назначил меня лидером района, в который входил Маркт-Швабен и еще восемь городов и местечек. Он также потребовал от немецких властей выдать мне необходимый для объезда этой территории автомобиль. Чтобы избежать недоразумений, связанных с использованием казенного имущества, я предложил автомобиль купить. Директор УНРРА и немцы согласились, и я заплатил за «опель» по казенной расценке. В ту же зиму на нем поехали на съезд руководителей НТС под Касселем Е. И. Мамуков, Д. В. Шульгин, Е. Е. Поздеев, В. И. Алексеев и я.




2. НТС в районе Мюнхена после войны


Работа, связанная с организацией лагеря Ди-пи в Маркт-Швабене отнимала много времени, но всё же первой моей заботой была связь с членами Союза. Еще из Пурфинга, в конце июня 1945 года, я поехал на велосипеде в Мюнхен, разыскал только что открывшееся «Представительство для русских эмигрантов», и через него узнал, где найти членов Союза. Я разыскал Тенсона и Гальского, спустя несколько дней встретился с Мамуковым, проф. Будановым и другими.

Для связи с центром решено было командировать двух человек под Кассель, куда, по имевшимся сведениям, переехала фирма «Erbauer» и где находилось уцелевшее после войны руководство НТС: А. Н. Артемов, В. М. Байдалаков, Г. С. Околович, М. Л. Ольгский, Е. Р. Островский. В первых числах июля 1945 года Андрей Тенсон и я отправились туда на велосипедах. Предстояло покрыть расстояние в 500 километров. Во избежание неприятностей, мы объезжали стороной города и большие селения, где в то время шли облавы не только на эсэсовцев, но и на любых подозрительных лиц. При этом русских часто передавали представителям советских репатриационных комиссий.

Добравшись до Вюрцбурга, мы заехали к брату С. А. Зезина (в будущем представителя НТС в Австралии). Его семья там жила постоянно и очень хорошо нас приняла. На следующий день мы узнали, что американцы арестовали одного русского и собираются выдать его советскому представителю. Тенсон и Зезин отправились на выручку. Американцы арестовали и Тенсона, и справлялись, где его спутник. Не мешкая, я отправился дальше один, усиленно нажимая на педали.

Через два дня я уже был в Касселе, узнал где находится русский лагерь Менхегоф, и благополучно туда прибыл. Там я встретил очень многих членов Союза, которых не видал несколько лет. О многом надо было поговорить, много узнать и рассказать о себе. Руководству Союза существенно было узнать, что в районе Мюнхена живет несколько десятков членов Союза. Было решено создать Южно-германский отдел НТС, в который вошли группы и одиночки, живущие в этом районе. Его председателем стал В. И. Алексеев.

На второй день после моего приезда в Менхегофе появился и Андрей Тенсон, которого американцы отпустили из-под ареста. Получив от руководства необходимую информацию и указания для дальнейшей работы, мы вернулись в Мюнхен. Через несколько дней было назначено первое собрание всех членов Союза, находившихся в то время в Мюнхене и его ближайших окрестностях. Встретились мы в полуразрушенном доме на Merzstrasse 2.

Стараниями Мамукова этот дом был приобретен строительной фирмой, собственниками которой числились он, я и Шульгин. На доме была вывешена табличка — «Bauunternehmung und Ingeneurbuero ALLBA, Dir. Ing. Mamu-koff & Co». Это «предприятие» было нами официально зарегистрировано в декабре 1945 года. В то время в Мюнхене только начинавшие организовываться местные власти охотно давали полуразрушенные дома в пользование фирмам и общественным организациям. Таким образом о. Александр Киселев получил большой дом на Mauerkirchenstrasse для русской гимназии. Директором гимназии стал П. В. Ильинский, с которым я был знаком еще по Риге, В. И. Алексеев преподавал историю. Благодаря стараниям о. Александра, многие русские дети имели возможность получить русское среднее образование и потом поступить в иностранные университеты.

В июле 1945 года дом на Merzstrasse был в ужасном состоянии. Не только окон и дверей, но даже ступенек не было. Стараниями членов Союза был очищен от мусора первый этаж, отстроена большая комната и кухня. Впоследствии был восстановлен и второй этаж, с несколькими комнатами, где в течение лет жили разные семьи членов Союза. На первом же этаже был союзный клуб. Дом стал центром союзной жизни в районе Мюнхена. В годы бурной русской общественной деятельности здесь часто бывали собрания, здесь перед членами Союза выступали такие эмигрантские деятели как Мельгунов и Керенский.

К осени 1945 года жизнь Союза в районе Мюнхена быстро принимала организованную форму. Были созданы союзные звенья в самом городе и в большом беженском лагере Шлейсгейм, налаживалась связь с группами, осевшими в городах на юге Баварии: Кемптен, Ландсхут, Мемминген, Розенгейм, и с группой в Маркт-Швабене. В Мюнхене устраивались съезды Отдела, на которые приезжали представители всех этих групп.

В начале 1947 года я сменил В.И.Алексеева на посту Председателя Южно-германского отдела НТС. В Правление отдела вошли Д.В.Шульгин и Е.Е.Поздеев. По мере того, как уменьшалась опасность насильственной репатриации, оживала и общественно-политическая деятельность русских эмигрантов. В Мюнхене образовались разные организации, в том числе власовцев и монархистов, издавались информационные листки и брошюрки.

Вся эта общественная деятельность втягивала местную организацию НТС в свою орбиту. Появились группировки дружественные и враждебные, надо было как-то поддерживать контакты и регулировать взаимоотношения.

Глава Русской Православной Церкви за границей митрополит Анастасий в то время тоже находился в Мюнхене. При нем был создан Синодальный совет, в который входили епископы, священство и миряне. Некоторые члены этого Совета, из крайних монархистов, были вовлечены в кампанию против НТС, которую вели журналисты Михайловский и Чухнов, утверждавшие, что солидаризм якобы стремится подменить собой христианство. Пускались слухи, что на ближайшем собрании Синодального совета члены НТС будут отлучены от церкви.

Члены Союза в Мюнхене были сильно этим возмущены, и поручили мне переговорить с митрополитом Анастасием. Я пришел в канцелярию Синода и попросил принявшего меня о. Георгия Граббе доложить митрополиту о моей просьбе принять меня по важному делу. О. Георгий сказал, что владыка меня принять не может, так как сегодня открывается заседание Синодального совета. Я настойчиво повторил свою просьбу сказав, что как представитель НТС я должен переговорить с митрополитом до начала заседания. Настойчивость подействовала, и я был принят.

Я доложил митрополиту Анастасию, что мое посещение вызвано открытыми заявлениями некоторых членов Синодального совета, и что, если совет беспристрастно не разберется в травле НТС, то и эмиграции, и церкви будет нанесен большой ущерб. В нашей беседе, продолжавшейся примерно 15 минут, митрополит Анастасий просил меня передать членам НТС, что лично он против того, чтобы Синодальный совет или Церковь вовлекались в политические или общественные распри русской эмиграции, и что он примет меры, чтобы изжить подобные явления. Действительно, травля НТС со стороны членов Синодального совета прекратилась. Летом и осенью 1947 года при Синодальном доме состоялись слушания под председательством митрополита Анастасия. На них выступали и представители НТС, и его критики, и представители общественности, — и всесторонне рассмотрели вопрос о соотношении Церкви и солидаризма как социального учения.




3. Предприятие в Маркт-Швабене


В конце 1946 года УНРРА постепенно прекращала свою деятельность и готовилась передать дела, касающиеся беженцев, новой организации ИРО (International Refugee Organization). В связи с этим было решено закрыть мелкие лагеря, перевести их жителей и беженцев, живших на частных квартирах, в крупные лагеря. Должен был быть закрыт и лагерь в Маркт-Швабене.

Около 20 жителей лагеря выразили желание остаться в Маркт-Швабене и перейти на самообеспечение. Встал вопрос об источниках дохода. Получить работу в разгромленной войной немецкой экономике было невозможно. Но при лагере уже работала мастерская по изготовлению кукол в национальных костюмах и вышивок для женской одежды. Ее изделия находили сбыт в беженских лагерях и среди немцев.

Мы решили оформить эту мастерскую как частную фирму: Paul Schadan, Herstellung von Haushalts und kunstgewerblichen Artikeln, производство предметов домашнего обихода и художественных изделий. Фирма арендовала у города три пустых, но исправных барака на окраине, оставленных трудовой организацией Reichsarbeitsdienst, и прилегавший к ним довольно большой участок земли. Туда переселились работники предприятия. Заняв, где могли, деньги, мы купили две подержанные швейные машины, токарный станок, ленточную и циркулярную пилу. У дирекции ИРО удалось бесплатно получить поношенную одежду как материал для кукольной мастерской. Из Америки получили «кэрпакеты» с сигаретами и кофе. Через Г.И.Попова, который жил на севере Германии, я узнал, что там можно получить буковый круглый лес за сигареты и кофе. Я отправил Попову необходимое количество того и другого, и вскоре от него пришли два вагона буковых бревен. Эти бревну были распилены на доски в местной лесопилке, и мы были обеспечены материалом для деревянных изделий на несколько лет.

Для руководства столярной мастерской нам пришлось нанять мастера-немца, беженца из Югославии. Возник также вопрос об оформлении чертежей для производства предметов домашнего обихода. К этой работе удалось привлечь С.А.Зезина, который переехал с семьей в Маркт-Швабен. Пришлось нанять еще несколько человек в кукольную и столярную мастерские.

Моя жена и я взяли на себя сбыт продукции. Особенно трудно было в первое время. К концу недели еле хватало денег, чтобы выплатить жалованье. Работы было уйма, своих денег у нас с женой не было, все уходило на предприятие. Постепенно наладили сбыт в американских солдатских клубах. Торговля пошла лучше; мы стали устраивать выставки-базары в разных городах Германии, главным образом там, где было сосредоточено много американцев.

Когда торговля наладилась, мы начали давать заказы людям на стороне. Вышивались полотенца, скатерти, дамские кофточки. Мой однокашник по полку в гражданскую войну корнет Е.Попов замечательно вырезал из дерева шахматы, которые продавались американцам по очень высокой цене. Около Ландсхута три русских эмигранта делали коробочки, портсигары и альбомы, украшенные рисунками из разноцветной соломы. Они со временем переехали в наши бараки. К работе был привлечен художник Анатолий Руссиан, который разрисовывал деревянные тарелки в русском стиле, делал копии картин Шишкина, Серова, Репина.

Главная работа велась в кукольной и столярной мастерской. В кукольном отделении изготовлялись куклы в национальных костюмах всего мира. Зезин проделал большой труд по подготовке соответствующих чертежей в красках. Столярная мастерская изготовляла вешалки для одежды, прищепки для белья и прочие деревянные принадлежности. Особенно ходким товаром оказались стиральные доски, которые мы делали из дерева и больших консервных банок; заказы на них приходили со всей Германии.

Питание в Германии после войны было скудным. Людям, занятым физическим трудом, не хватало еды, которую выдавали по карточкам. Но немецкие власти давали дополнительные продукты предприятиям, где работало больше 20 человек и была своя столовая. У нас была столовая, где все, работавшие на предприятии, ежедневно получали бесплатные обеды. Чтобы улучшить питание, мы развели на прилегавшем к баракам участке большой огород. Выращивали разные овощи, сахарную свеклу для сиропа, заменявшего сахар, а кроме того посадили табак, которым снабжали многих членов Союза.

Когда доходы предприятия наладились, мы смогли содержать при нем членов Союза, которые получали жалованье, больничную страховку и прочие социальные услуги, но в производстве не участвовали, а были заняты работой НТС. В 1947 году руководство поручило нам обеспечить таким образом работников Института изучения СССР, организованного тогда Союзом. Так, на жаловании предприятия были сотрудники Института Р.Н.Редлих с семьей, Д.В.Шульгин (сын известного политического деятеля В.В.Шульгина), И.И. и О.Г.Осиповы, М.Н.Залесский.

Летом 1948 года в Германии была проведена денежная реформа, покончившая с ненормальными условиями послевоенных лет, в которых работало наше предприятие. Она дала толчок общему экономическому подъему. Спрос на наши кустарные изделия упал, конкурировать с современно поставленными фабриками мы не могли. Производство пришлось сократить и войти в долги, для покрытия которых мы предприятие осенью 1948 года продали. Немец, купивший его, потом прогорел.

Но мы с женой были рады, что после трех лет напряженной работы вернулись к тому же материальному положению, с которого начали, рады, что никому не остались должны и освободились от больших забот. Мы чувствовали удовлетворение, что в какой-то мере помогли Союзу, помогли русским людям, которых скрыли в Маркт-Швабене от советских репатриационных миссий, а другим помогли перебиться на предприятии до отъезда за океан.




4. Следователем у американцев


В первое послевоенное время НТС больше всего энергии уделял спасению людей от насильственной репатриации в Советский Союз. Мне представилась возможность участвовать в этом деле не только в лагере Маркт-Швабен, но и на более высоком уровне. В конце 1946 и начале 1947 года американская контрразведка Си-ай-си вела по всей Германии аресты русских, как новых, так и старых эмигрантов. Стоял вопрос о депортации их в Советский Союз.

Было подозрение, впоследствии оправдавшееся, что среди сотрудников Си-ай-си есть коммунисты, которые ведут эту акцию по наущению своих товарищей из СССР. Американское военное командование решило проверить деятельность контрразведки и направило в города, где производились аресты, русских следователей, способных выяснить обоснованность арестов. В качестве таких следователей американцы летом 1947 года привлекли ряд членов НТС, в том числе и меня.

Нам были даны довольно широкие полномочия. Мы должны были работать с сотрудниками Си-ай-си корректно и согласованно, но подчинялись мы военному командованию. Если следователь выяснял, что человек арестован необоснованно, местный начальник Си-ай-си обязан был его отпустить. Меня и еще одного члена Союза направили следователями в Нюрнберг.

В первый день нас привезли к местному начальнику Си-ай-си, человеку лет тридцати пяти, хорошо говорившему по-немецки и немного понимавшему по-русски. Он стал нас уговаривать не выносить никаких заключений без его совета и без согласования с ним. Получив наш твердый отказ, он увидел, что у нас есть определенные инструкции и мы намерены их придерживаться.

Он дал нам небольшой список арестованных Нюрнбергской тюрьмы. Мы попросили полный список арестованных в Нюрнберге и Фульде, чтобы иметь общее представление о причинах арестов. После некоторых препирательств он согласился передать нам полный список. Затем нас отвели в отведенную нам комнату. Туда пришел один американец, говоривший по-немецки, и молодой человек по имени Коля, отлично говоривший по-русски. Оказалось, что он родился в Белграде, где его отец-бельгиец служил во французском банке, а мать была русская. Они недавно приехали в Америку и он был мобилизован. Оба были назначены для связи с нами. Первым делом они отвели нас в столовую. Там питаться можно было в любое время. Большие столы были уставлены всевозможными яствами, каждый клал себе на тарелку что и сколько хотел; содовую воду и пиво тоже можно было брать в неограниченном количестве. После ужина нам принесли обмундирование. Это была американская военная форма, но без погон и нашивок. С Колей мне удалось поговорить о Белграде и это нас сблизило. Выбрав удобную минуту, он мне шепнул: «Будьте осторожны, ни с кем здесь не откровенничайте, не говорите о прошлой жизни и не высказывайте ваших убеждений.»

В тот же вечер я просмотрел список арестованных и, к моему удивлению, нашел там имена Г.Гана, который был в организации «Сокол» в Белграде, его жены, полковника Роснянского из Белграда. На следующее утро я просил меня отвезти в тюрьму в Фульду, где они находились. Мы вошли в комнату, посередине которой стоял стол и пара стульев. Туда привели Гана. Увидев меня в американской форме и узнав, он остолбенел. Я приветствовал его: «Здоров, брат Юра!» и пригласил сесть. Он, заикаясь, лепетал: «Как…, как это ты, Павлик?» Я ему объяснил, что назначен следователем, и постараюсь его освободить, но он должен обстоятельно рассказать мне, что с ним произошло. Вначале Юра был расстроен до слез. В тюрьме американские солдаты обращались с ним очень плохо. Арестован он по абсурдному доносу, что восхвалял немецких нацистов и ругал американцев. Он полагает, что доносчиком был один украинец. Я записал суть его показаний, попросил его поставить подпись, и сразу же вынес заключение о невиновности арестованного. Юре и его жене я пообещал, что они скоро выйдут на свободу.

До обеда я допрашивал арестованных в Фульде и все больше приходил к убеждению, что кто-то подсиживает этих людей, в большинстве антикоммунистов, фабрикуя на них неимоверную ложь. В обеденный перерыв я поехал к начальнику Си-ай-си и просил немедленно отпустить всех, кого я утром допрашивал, поскольку все обвиняются безосновательно.

Затем я отправился в главную тюрьму Нюрнберга. Там я занял комнату на втором этаже, в которой вел следствие в течение трех месяцев. Первая неделя была очень напряженной. Работа была новой, надо было быть осторожным и не сделать ошибок, которые бы дали повод обвинить нас в неточном исполнении обязанностей. В субботу меня и моего напарника по следствию отвезли по домам. На следующей неделе он не вернулся, дальше я вел следствие сам.

В процессе следствия я все больше убеждался, что в районе Нюренберга и Фюрта орудует человек, по обвинению которого Си-ай-си арестовывает людей. Со временем выяснилось, что это был украинец Стецко, который работал на Си-ай-си, будучи в контакте с советскими агентами. В конце-концов его арестовали и посадили в тюрьму.

Был случай, когда местный начальник Си-ай-си отказался выпустить на свободу группу из десяти человек и угрожал выдать их, как советских граждан, советским властям. Пришлось дать об этом знать военному командованию. На следующий день приехал Владимир Тремль (член Союза, которому тогда было 18 лет) с письмом командования, адресованным на мое имя. Его провели к начальнику Си-ай-си, который потребовал, чтобы Володя отдал письмо ему. Несмотря на угрозы, тот категорически отказался, сказав, что ему приказано вручить письмо лично Жадану. Вызвали меня. Я вскрыл конверт, в котором было распоряжение начальнику Си-ай-си немедленно освободить всех десятерых русских. Их выпустили на свободу.

Ранней осенью 1947 года моя следовательская работа была закончена. Все русские арестованные были допрошены и почти все выпущены не свободу. Исключение представляли обвинявшиеся в уголовных преступлениях — кражах, изнасиловании, попытках убийства. За время моей работы Си-ай-си делало несколько попыток выдавать Советам людей, признававших себя советскими гражданами только потому, что у них не было никаких доказательств обратного. Этих людей также удалось спасти, двух я уберег от признания, будучи вызван переводчиком на допрос. Финал моей деятельности в Нюрнберге был неожиданным — американцы арестовали местного начальника Си-ай-си. Преемник, которого ему назначили, был антикоммунистом. Выполнив порученную мне задачу, я вернулся в Маркт-Швабен, где наше предприятие тем временем вели Зезин и Глинин.




5. Типография НТС


После продажи предприятия в Маркт-Швабене мы с Лидией Владимировной поселились в Мюнхене, в полуразрушенном доме на Mauerkirchenstrasse. Я нигде не служил и использовал время для союзной работы, посещал звенья, поддерживал контакт с членами Союза, жившими на окраинах города, исполнял поручения нашего центра.

Прошло уже больше трех лет с тех пор, как Лидию Владимировну выпустили на свободу, но здоровье ее по-прежнему было совершенно расстроено. Она не могла спать ночами, врачи советовали ей полный санаторный отдых. Я всегда считал себя виновным в том, что она попала в кацет, и это меня сильно мучило. Была надежда уехать в Америку, где она могла бы подлечиться и начать спокойную жизнь. Хлопоты, связанные с переездом в США, продвигались довольно быстро, вплоть до вызова на проверку в Си-ай-си. На вопрос, состою ли я в какой-нибудь политической организации, я ответил, что состою в НТС. После этого все дела с нашим отъездом были почему-то приостановлены, хотя другие члены Союза и ехали беспрепятственно в США. Я отправился в главное управление ИРО, где мне дали понять, что пока вопрос не будет выяснен, мне на некоторое время придется задержаться в Германии.

Тогда центр предложил мне принять руководство союзной типографией, печатавшей для управления ИРО в Бад-Киссингене разные канцелярские бланки и брошюры. Я переехал в Бад-Киссинген, где Е.Е.Поздеев, руководитель молодежи из Варшавы, который переходил на другую союзную работу, передал мне дела типографии и познакомил с чиновникам ИРО, с которыми мне предстояло иметь дело.

Наша типография размещалась в трех смежных гаражах: в одном стояла печатная машина, в другом ящики со шрифтами для ручного набора, а в третьем была столовая. Над гаражами было две небольших комнаты с кухней, где жила супруга Поздеева с двумя маленькими дочками. Она нам готовила завтраки, обеды и ужины. В то время в типографии работало шесть членов Союза, в том числе Сергей Тарасов, динамичный руководитель молодежи из Праги, известный своей успешной союзной работой в Смоленске и других городах центральной России во время войны.

Жизнь членов Союза, работавших в типографии, была однообразна. Они себя чувствовали, как на фронте военных действий. Работа начиналась около 8 часов утра и кончалась к 6 часам вечера. В течение дня печатались всевозможные бланки и другие материалы, заказанные ИРО. Вечером члены Союза ужинали, перекуривали и немного отдыхали. Затем окна плотно затягивались картоном и материей, двери запирались, и работа в типографии возобновлялась с большим напряжением, чем днем. Теперь печатались листовки и другие материалы для Союза. Ночная работа для членов Союза была главной, они ею жили всем своим существом.

В 1947 году руководство НТС почувствовало опасность распыления сил на общественную деятельность среди эмиграции, и стало подготовлять новый поворот Союза — на Россию. В. Д. Поремский разрабатывал «молекулярную» теорию революции в условиях тоталитарного строя, а Г. С. Околович начал организацию работы с советскими военнослужащими в оккупационных войсках. Формальное решение Совета НТС «усилить главное направление деятельности Союза — организацию Национальной Революции в России» последовало 16 января 1949 года. Оно всколыхнуло всех. На практике, оно прежде всего означало развитие контактов с советской армией в Берлине.

Листовки, которые мы печатали по ночам, шли в Берлин, откуда забрасывались в армию. Несколько позже, в 1951 году, началась заброска вглубь страны воздушными шарами. Для этого листовки требовались в еще большем количестве, и мы в типографии работали, не покладая рук. Увлеченные делом, члены Союза забывали все неудобства, невзгоды, недоедание, забывали о собственном отдыхе, работая по 18 часов в сутки, печатая листовки зачастую до утренней зари, чтобы закончить срочный заказ и отправить его по назначению. В угаре такой работы люди теряли счет дням и месяцам, в памяти стиралось все второстепенное, важно было лишь закончить очередную партию листовок.

Каждый, работавший в типографии, был добровольцем и получал бесплатно скромные завтраки, обеды и ужины и бесплатное помещение для сна на чердаке казармы, в которой находилось управления ИРО, где летом было неимоверно жарко. Наличными мы получали 50 новых немецких марок в месяц, которых еле хватало на табак тем, кто много курил. Когда Г. С. Околович, в ведении которого была хозяйственная часть Союза, предложил работникам типографии перейти на регулярную зарплату, несколько членов Союза приняло это, как глубокую обиду: «Мы — союзники, а не рабочие!» Пришлось несколько месяцев вести с ними переговоры, пока они согласились.

Работа типографии для ИРО приносила Союзу большую прибыль. Счета, которые мы выставляли, оплачивались незамедлительно, стоимость печатных работ никто не проверял. С чиновниками ИРО, которые давали нам заказы, установились близкие отношения, им давали взятки, и они никогда не оспаривали представляемые им счета. Оплачивал их немецкий Bezatzungskostenamt (управление по оккупационным расходам), на основании распоряжений ИРО.

С течением времени немцы стали придирчивее, стали требовать приложения к счетам оправдательных документов, расчета рабочих часов, и т. д. Я постепенно приобрел опыт в составлении этой документации и подавал завышенные счета со вполне вразумительными расчетами. Если немецкий контролер уж слишком настойчиво протестовал, то пачка американских сигарет смягчала его душу.

Таким образом, на банковском счету типографии накапливались солидные суммы, которые затем переводились на счет НТС. На деньги, заработанные типографией, была куплена большая печатная машина и линотип, которыми мы очень гордились. Они дали возможность расширить наше печатное дело. Был куплен «мерседес», который обслуживал типографию и использовался для других нужд Союза.

В 1950 году главное управление ИРО было переведено из Бад-Киссингена в бывшие казармы СС в Мюнхене. Наша типография тоже переехала в Мюнхен и продолжала работать на ИРО до закрытия этой организации 31 декабря 1951 года. Потом оборудование типографии было перевезено в Бад-Гомбург. Там, в поселке, который мы в шутку называли «Солидарск», был создан новый центр союзной работы.




6. Радиостанция «Свободная Россия»


В связи с решением об усилении деятельности Союза на Россию, возникла необходимость иметь собственный радиопередатчик. Средств для его покупки нам никто давать не собирался, аппарат надо было соорудить самим. Идея эта родилась в лагере ИРО Арользен под Касселем, и разрабатывалась И. И. Агрузовым и инженером Кудрявцевым, под покровительством Т. П. Горачек, которая заведовала техническими курсами в лагере. Потом эти курсы, в том числе курсы радиотехников, которые вел инженер Кудрявцев, были переведены под Ингольштадт, недалеко от Мюнхена. Там в начале 1950 года и начался монтаж передатчика. Руководивший этим И. И. Агрузов привлек к делу подыскания составных частей меня и Николая Федоровича Шица. Последнего я знал еще по Белграду и Киеву; он отсидел свои 9 месяцев в немецком кацете.

В то время в районе Мюнхена находилось несколько складов всевозможного военного имущества, которое американцы после войны передали немцам. Тут были и автомобили, и генераторы, и всякое электрическое и радио— оборудование. Все эти склады мы объехали с Шицом, который превосходно говорил по-немецки. Он вел переговоры со сторожами складов, имея в карманах достаточное количество американских сигарет. Поиски необходимых для передатчика частей не всегда были удачными. Приходилось брать из хлама то, что казалось более подходящим. После обсуждения с инженером Кудрявцевым, возвращались снова на склад, разыскивая годные детали. Несмотря на все трудности, к концу лета передатчик был готов и уложен на заднее сидение легкового автомобиля. В таком виде Шиц отвез его в Лимбург, где он был установлен на полугрузовике.

Машина выезжала в лес, на ветки деревьев забрасывалась антенна, — так НТС начал свои первые радиопередачи. Чтобы избежать пеленгации, передатчик долгие годы ежедневно менял месторасположение, разъезжая по лесам. Каждый день, в дождь и в снег, надо было заново забрасывать антенну. Чтобы уйти от глушения, поодаль ставился наблюдательный пункт, следивший за волной глушителя на катодном экране, и дававший передатчику указания менять свою волну. С 1952 года, под руководством В.А.Колбасьева, мощность передатчика неоднократно усиливалась. В течение более двадцати лет, пока во внешней политике Германии не наступили перемены, пока передатчик был «официально не разрешенным, но неофициально терпимым», в эфире звучали позывные: музыкальная фраза из Пятой симфонии Чайковского и слова «Говорит НТС: вы слушаете радиостанцию Свободная Россия».




ПОСЛЕСЛОВИЕ


Павел Васильевич не хотел ехать в Америку, ему предлагали должность по линии НТС в Швеции. Но я очень хотела эмигрировать в США, и Павел Васильевич с болью в душе отказался от Швеции. Мы выехали в США в конце 1951 года. Сначала мы жили у нашего поручителя в штате Айова, где не было ни русской церкви, ни русской среды. Потом переехали в Коннектикут, жили в Ньюингтоне недалеко от Хартфорда. Муж работал бухгалтером в страховой компании Connecticut General Life Insurance. В Хартфорде поселилась и его сестра Дарья Васильевна. Ее муж принял священство и она стала матушкой.

В районе Хартфорда и Спрингфильда в то время жило человек десять членов Союза. Павел Васильевич их собирал на собрания, часто ездил на собрания Союза в Нью-Йорк. Он много писал на нужные тогда темы — «СССР — не Россия», «Русские — не коммунисты». Больше всего времени он уделял акции «Стрела» — засылке обращений НТС в Советский Союз по почте, по случайно выбранным адресам.

Первый сердечный удар с Павлом Васильевичем случился на службе в январе 1955 года. Он поправился, окреп, и счастливо прожил десять лет. Потом последовал второй, третий и четвертый. В конце 1960-х и начале 1970-х годов он стал писать свои воспоминания. Тело его слабело, но дух становился крепче и память яснее. Умер он во сне 21 августа 1975 года от пятого сердечного удара. Похоронен на кладбище православного монастыря в Джорданвилле, в штате Нью-Йорк.

Л. В. Ж.




БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА


Настоящая книга представляет собой записки очевидца и потому горизонт ее ограничен виденным. Читателю, который интересуется более широким контекстом, можно порекомендовать исследования и мемуары, перечисленные ниже. В список включены только книги, изданные за пределами СССР. Из огромной литературы отобраны лишь труды наиболее существенные или доступные.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Обширным источником документов и мемуаров о гражданской войне служит «Архив Русской Революции», под редакцией И.В.Гессена: Берлин, «Слово», 1921-37, 22 тома.

Другая подобная серия — «Белое дело (Летопись Белой Борьбы)» под редакцией А.А. фон-Лампе: Берлин, «Медный Всадник», 1926-33, 7 томов.

Два тома этой серии перепечатаны отдельной книгой, П.Н.Врангель: Воспоминания. Франкфурт/Майн, «Посев», 1969 (582 с, 16x24 см).

Мемуары и исторические исследования совмещаются в трудах:

А.И.Деникин: Очерки Русской Смуты. Париж, Берлин, Поволжский & Ко, «Слово». «Медный Всадник», 1921-26, 5 томов в 6-ти выпусках.

И.И.Головин: Российская контрреволюция. Париж, «Иллюстрированная Россия», 1937, 5 томов.

С.П.Мельгунов: Трагедия адмирала Колчака; из истории гражданской войны на Волге, Урале и в Сибири. Белград, Русская типография, 1930-31, 4 тома.

А.В.Туркул: Дроздовцы в огне; живые рассказы и материалы. Обработка Ивана Лукаша. Белград, 1937 (324 с.)

Хорошие обобщающие характеристики гражданской войны и последующих лет даны в книгах:

Курс Национально-Политической подготовки, Часть IV, Исторический отдел. Белград, Издание Исполнительного Бюро Совета Национально-Трудового Союза Нового Поколения, 1938. (160 с, 16x21 см).

С.Г.Пушкарев: Свобода и самоуправление в России. Франкфурт/Майн, «Посев», 1985. (174 с, 14x20 см).

Недавно изданные или переизданные исследования:

С.П.Мельгунов: Красный террор в России. Нью Иорк, «Brandy», 1979 (203 с, 14x21 см; перепечатка издания 1924 г.)

Николай Росс: Врангель в Крыму. Франкфурт/Майн, «Посев», 1982 (362 с, 11x16.5 см).

Виктор Ларионов: Последние юнкера. Франкфурт/Майн, «Посев», 1984 (243 с, 11x16.5 см).

С.Мамонтов: Походы и кони. Париж, YMCA-Press, 1981 (476 с, 13x20 см).

Из многочисленных иностранных работ по истории гражданской войны, наиболее интересен обобщающий труд: Evan Mawdsley: The Russian Civil War. London & Boston, Allen & Unwin, 1987 (351 c, 15x23 см).

РОЛЬ HTC ВО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ

А.П.Столыпин: На службе России; очерки по истории НТС. Франкфурт/Майн, «Посев», 1986 (303 с, 11x16.5 см).

Б.В.Прянишников: Новопоколенцы. Сильвер Спринг, США, издание автора, 1986. (296 с, 15x25 см).

Ю. Жедилягин: НТС в Вязьме в 1941–1942 годах. «ПОСЕВ» № 7, 1984, стр.41–47.

П.В.Ильинский: Три года под немецкой оккупацией в Белоруссии. «ГРАНИ» № 30, 31, 1956 (38+34 с, 16x23 см).

A. С.Казанцев: Третья сила; история одной попытки. Франкфурт/Майн, «Посев», 2-е изд. 1974 (372 с, 11x16.5 см).

Михаил Мондич: СМЕРШ; год в стане врага. Франкфурт/Майн, «Посев»; 2-е изд. 1984 (213 с, 11x16.5 см).

Александр Неймирок: Дороги и встречи. Франкфурт/Майн, «Посев», 2-е изд. 1984 (135 с, 11x16.5 см).

Ю.А.Трегубов: Восемь лет во власти Лубянки; записки члена НТС. Франкфурт/Майн, «Посев», 1957 (266 с, 16x24 см).

На деятельность НТС также проливают свет книги, посвященные немецкой оккупации России и Освободительному Движению ген. Власова, например:

B. Штрик-Штрикфельдт: Против Сталина и Гитлера. Франкфурт/Майн, «Посев», 1981 (439 с, 11x16.5 см; авторизованный перевод).

Alexander Daljin: German Rule in Russia 1941–1945; A Study of Occupation Policies. London, Macmillan & Co., 1957 (695 c.,15x23 см; Немецкое правление в России; исследование вопросов оккупационной политики).

George Fisher: Soviet Opposition to Stalin. Cambridge, Harvard University Press, 1952 (238 с, 15x23 см; Советская оппозиция Сталину).

Joachim Hoffman: Die Geschichte der Vla-ssov-Armee. Freiberg, Rombach, 1984 (484 c. История власовской армии).

К.Кромиади: За землю, за волю… Сан Франциско, «Глобус», 1980 (298 с, 14x21 см).

Catherine Andreyev: Vlasov and the Russian Liberation Movement; Soviet Reality and Emigre Theories. Cambridge, Cambridge University Press, 1987 (251 c, 14x21 см; Власов и Русское освободительное движение; советская действительность и эмигрантские теории).


notes



Примечания





1


По окончании Гражданской войны выяснилось, что в дальнейшем Георгиевским крестом никого более не награждали. Таким образом, Павел Васильевич оказался последним георгиевским кавалером. — Л. В. Ж.




2


В 1971 году в Советском Союзе вышла книга «Псков. Очерки истории», написанная «авторским коллективом под руководством С.И.Колотиловой» (Лениздат, 368 стр.). В главе «Во время фашистской оккупации» говорится о работе Православной миссии и в связи с этим упоминается, что «среди молодежи Пскова активизировала свою деятельность белоэмигрантская организация НТС».

Небезынтересно проследить за тем, как «авторский коллектив» преломляет действительность в этой главе. Сказано, например, так: «Первая группа белоэмигрантов прибыла в Псков уже в середине июля 1941 года. Среди них был сын генерала Врангеля — Борис Врангель». На самом деле, у Врангеля не было никакого сына Бориса. Однофамильцы же у него среди прибалтийских немцев были. Приезжавшие в начале войны были именно из Прибалтики; многие из них вовсе эмигрантами не были. «Белоэмигрантов» из других стран немцы в Россию старались не пускать.

Затем говорится, что эмигранты занимали «наиболее ответственные посты» в аппарате гражданской администрации. Но из перечисленных в доказательство этому четырех лиц, только Н.С.Фрейберга (автора песни «Марш РОА») можно считать эмигрантом; остальные были советскими гражданами. Вообще, эмигранты на «ответственных постах» гражданского управления были редким исключением.

Судя по книге, эмигранты «распространяли антисоветскую литературу, проповедовали националистические идеи… пытались внушить людям, что их главный враг — большевизм, Советская власть. Они вели активную работу по вербовке добровольцев в так называемую Русскую Освободительную Армию (РОА)». Все это так, за исключением «вербовки»: стихийный антибольшевизм русского населения в первые годы оккупации был очень силен; сотни тысяч готовы были добровольно служить даже в немецких вспомогательных военных формированиях, не говоря уже про немногие, подлинно русские, части. В апреле 1943 Власова в Пскове, Гатчине и других городах северной России встречали восторженно — но этот успех и привел его на полтора года под домашний арест в Берлине. В Стремутке под Псковом в мае 1943 года была, при участии эмигрантов, создана первая бригада РОА, которая находилась в прямой связи с Власовым и выступала под русским трехцветным флагом. Отношения с населением у нее были самые дружественные, и в добровольцы люди просились без всякой «вербовки», но немцы запретили их принимать, а к осени и вовсе расформировали часть.

Далее, согласно книге, «все они», т. е. эмигранты, «были тесно связаны с полицией безопасности СД». Как видно из текста, случаи сотрудничества эмигрантов с СД были, но именно как исключение из правила. У НТС «связь» с СД выражалась в опасении ареста и расправы. В Пскове был один случай, когда член НТС из Прибалтики, которому обещали место в гражданском управлении, был немцами вместо этого назначен в городскую полицию; с трудом удалось его от этого положния избавить и перевести в пожарную команду.

В трудовые лагеря на торфоразработках под Псковом, о которых пишет книга, люди не привлекались на общих началах. Это были штрафные лагеря. Немцы их унаследовали от НКВД, которое туда посылало крестьян, уклонявшихся от колхозных повинностей. При немцах, две недели в таком лагере провела и одна из молодежных работниц НТС.

Карикатурно представлена в книге работа школ в Пскове, где якобы «обучение детей проводилось по немецкому календарю «Новая Европа» и по фашистским газетам». На самом деле, в Риге издавались доброкачественные русские учебники, и в нужном количестве доставлялись в Псков. Русские школы в Пскове были и городские, и церковные, и программы у них, соответственно, были различные; никто к преподаванию Закона Божьего не принуждал.

Работа Православной миссии, действительно, обнаружила в народе большой религиозный подъем, но никакого восхваления Гитлера в ней, естественно, не было, и к СД церковь имела лишь то отношение, что была у него под наблюдением. «Строевая подготовка» молодежи, о которой говорит книга, готовила вовсе не «полувоенизированные кадры», а представляла собой занятия с детьми по скаутской программе, принятой в России еще в 1909 году, и развитой в национальном духе в 1930-е годы в Югославии.

Книга вскользь упоминает о «земельной реформе». В принципе, немцы на оккупированной территории не торопились распускать колхозы. Переименовав их в «общинные хозяйства», они давали крестьянам лишь ограниченные льготы. Но Псковская область отличалась тем, что она, как Operationsgebiet, всю войну оставалась в ведении военного, а не гражданского управления. Здесь немецкие власти уже в 1942 году упразднили колхозы и передали землю в частное владение крестьян. Это требовало работы агрономов и землемеров, среди которых были русские из Прибалтики. Одним из них был член НТС Петр Петрович Маресев, которого коммунисты из партизан убили в декабре 1943 года именно за его участие в роспуске колхозов.

Наконец, полная выдумка, что «оккупировав город, фашистские войска начали методическое его разрушение». Множество церквей было осквернено советской властью; часть из них была восстановлена верующими. Немцы же не трогали «древние укрепления, памятники зодчества» до весны 1944 года, когда город был разрушен налетами советской авиации, жестокими боями в течение пяти месяцев и, под конец, отступавшими немецкими войсками.