Язык ада
Пабло де Сантис


…Международный конгресс переводчиков в «мертвый сезон».

Пустынный пляж, неработающий маяк.

И – три непонятные СМЕРТИ.

Серия убийств – или САМОубийств?

Почему у всех погибших была во рту монета?

Почему погибли те, кто изучал язык эзотерических тайных книг?

…Старинное университетское здание превращается в театр убийств, в котором ВСЕ люди – только куклы, направляемые таинственным кукловодом.

Смерть следует за смертью – и каждая из них как-то связана с поисками исчезнувшего литературного наследия эксцентричного гения…


Пабло Де Сантис

Язык ада


Первая часть

Отель «Маяк»


С энтузиазмом и доверчивостью я вспоминаю англоязычный перевод сентенции некоего китайского философа, высказавшего незабываемый пассаж: «Приговоренному к смерти не нужны ограждения перед пропастью, потому что он уже отказался от жизни». В этом месте переводчик сделал сноску, пояснив в примечании, что существует интерпретация более предпочтительная, нежели первое толкование: «Слуги уничтожают произведения искусства, чтобы не быть обязанными судить об их красоте и недостатках». Итак, как Паоло и Франческа, я отложил чтение, преисполненный необъяснимого скептицизма.

    
X.JI. Борхес


I


У меня на письменном столе стоит керамический маяк. Он служит мне в качестве пресс-папье, но прежде всего он будит во мне грустные воспоминания. Снизу на подставочке идет надпись: «На память о Порто-Сфинксе». Керамическая поверхность – вся в трещинах, потому что вчера, когда я хотел придавить рукопись одного перевода, маяк упал со стола. Я терпеливо склеил осколки; но тот, кто пытается склеить разбитый кувшин, знает, что, как бы тщательно ты ни собрал осколки, все равно некоторые фрагменты будут утрачены навсегда.

Я ездил в Порто-Сфинкс пять лет назад, по приглашению организаторов конгресса переводчиков. Когда я достал из почтового ящика конверт с приглашением от университета, сперва я подумал, что речь идет об уже прошедшем событии. В течение долгих лет мы продолжаем получать информацию из ассоциаций и клубов, к которым больше не принадлежим; предложения подписаться на давно закрывшиеся журналы; поздравления ветеринаров, предназначенные коту, который умер еще в прошлом веке. Многое в жизни меняется, но количество опоздавшей корреспонденции все растет; нас находят в старых адресных книгах, которые не учитывают изменения наших интересов, жилищ и привычек.

Однако это письмо не относилось к разряду запоздавшей корреспонденции: мне писал Хулио Кун и приглашал меня на конгресс. Кун был начальником кафедры лингвистики факультета. Мы вместе учились, но я окончил университет чуть раньше – и познакомились мы только потом. Я знал, что Кун занимался финансированием частных предприятий в интересах своей кафедры – в обмен на некоторые услуги технического характера. В письме он объяснял, что ему пришла мысль собрать на пять дней в Порто-Сфинксе группу людей с самыми широкими интересами, не превращая эту встречу в собрание лингвистов или профессиональных переводчиков. Меня он выбрал как переводчика технических текстов.

Я уже достаточно долго не встречался ни с кем из моих коллег. Мы были разбросаны по стране, и никто из нас никоим образом не рассматривал переводческую работу как свое окончательное призвание и занятие, переводы считались, скорее, промежуточным шагом к какой-то другой работе. Одни хотели стать писателями, но занимались пока переводами; другие преподавали в университете, а в свободное время переводили. Как-то даже не особо об этом задумываясь, я тоже шел по этому пути.

Моя работа не способствовала укреплению связей с моими коллегами, потому что я посещал издательства исключительно с целью сдать или получить рукопись. Я встречался с секретаршами, редакторами серий и никогда – с другими переводчиками. Окольными путями мы получали новости друг о друге, в большинстве случаев – с месячными опозданиями. Четыре года назад два переводчика, которые работали вместе над одной энциклопедией, попытались объединить нас в некую коллегию или корпоративную организацию, но собрали лишь горстку любопытных. Когда эта немногочисленная группа начала работать, они отвели всего один вечер на слишком обширную программу дискуссий, и в итоге все переругались и предпочли вновь расстаться.

В своем письме Хулио Кун упоминал и других приглашенных. Кое-кого я знал лично, но большинство – только по имени. Были и иностранцы. В последней строчке значилась Анна Деспина. Кун пока не подтверждал ее участие, но уже решил сообщить о моем.

Вещи, на которых написано «На память о…», на самом деле почти никогда не пробуждают воспоминаний; но этот маяк у меня на столе, напротив, по-прежнему продолжает посылать мне сигналы.


II


Моя жена Елена отнеслась к сообщению о поездке со скрытой радостью. На несколько дней она уже видела себя свободной от моей головной боли, моих осложнений, моих ночных блужданий по дому. Мигрень, от которой я страдал с пятнадцати лет, осложнилась в течение последних месяцев. Исследования у врачей ничего не давали, мне выписывали лекарства, которые медленно побивали желудок, но не головную боль. Эту мигрень врачи последовательно связывали то с позвоночником, то с генетическими факторами, с проблемами у меня в жизни, питанием, работой, стрессом, городом, миром. Я предпочел вернуться к аспирину.

Елена моложе меня на шесть лет, но ей так хочется стереть эту разницу, что она принимает властный вид и постоянно дает мне советы, готовность следовать которым я, в свою очередь, успешно симулирую. Елене просто необходимо давать мне советы, и хотя она знает, что я никогда их не выполняю, ей достаточно того, что мы время от времени ведем диалоги, в ходе которых она демонстрирует свой «зрелый» возраст, здравый смысл и стремление к порядку – качества, в которые, впрочем, она и сама слабо верит.

– Не запирайся в гостинице. Не беспокойся о конференции, – сказала Елена, одновременно проводя ревизию моего багажа. Добавила белую в голубую полоску рубашку и пару замшевых туфель. Достала фотокопию перевода, который я должен был отредактировать. – Не бери с собой никакой работы.

Я всегда сам собирал чемодан или дорожную сумку, но, обвиняя меня в забывчивости, она всегда проверяла меня и энергично заканчивала сборы. Увидев уже закрытый чемодан, Елена приняла озабоченный вид.

– Мы так давно никуда не ездили, – сказала она.

Это было вранье. За последние полгода мы совершили три поездки. Я не противоречил, истина была очевидна – как мне, так и ей. Она хотела сказать другое, а именно, что она в этот раз не поедет со мной, что другие поездки – не в счет, потому что эта поездка – новая, и ни одно путешествие в прошлом не может даже сравниться с тем, которому еще предстоит совершиться.

– И получается, день рождения ты отметишь без меня, – сказала она.

Об этом я совершенно забыл.

– Всего-то четыре дня. Когда вернусь, пригласим друзей, и ты сделаешь торт со свечками.

– Ты знаешь других приглашенных? – спросила она.

Я рассказал ей о Хулио Куне – организаторе встречи. Я вспомнил те бесконечные разговоры, которые мы вели в кафе неподалеку от университета. Может быть, я вспомнил и кое-что лишнее, но, к счастью, она не слышала ничего из того, о чем я говорил – как если бы я молчал, общаясь с тоскливыми собеседниками. Я рассказал еще и о Науме, с которым я работал в одном издательстве, когда нам было по двадцать лет. Елена, которая никогда не читала романов, а только эссе, хорошо знала Наума и мгновенно заинтересовалась, узнав, что он тоже приедет. Я почувствовал укол зависти и ревности; я уже очень давно не вспоминал о Науме, и меня потрясло, что мое к нему отношение до сих пор не изменилось – как если бы кто-то, шагая по улице, вдруг увидел товарища по колледжу и захотел бы ударить его за обиду, нанесенную тридцать лет назад.

Наума звали Сильвио Наум, он подписывал свои книги «С. Наум», но я всегда называл его «всего лишь Наум».

– Ты знаешь кого-нибудь из приглашенных женщин? – спросила Елена.

Я посмотрел в список, отметив пару имен. Я объяснил ей, что знаю о них понаслышке, сделав упор на почтенном возрасте этих дам.

Перед тем как лечь спать, я приготовил деньги, документы, билеты, потому что я не привык вставать рано, а по утрам я – как зомби. Мы посмотрели по телевизору какой-то отрывок фильма – включили где-то на середине, но мы уже видели этот фильм и поэтому быстро отправились в кровать. Ни она, ни я не смогли уснуть сразу, и каждый слышал, как ворочается другой в молчаливой пляске бессонницы. Я положил руку ей на спину, и думаю, что, успокоившись, она быстро уснула; я – нет.


III


До столицы провинции я летел на самолете. Путешествие длилось немногим более двух часов. Я прочитал газету, разгадал кроссворд и попытался привести в порядок мои заметки для выступления – доклада о работах Каблица.[1 - Каблиц – российский психиатр и невропатолог, труды которого были запрещены в СССР. – Здесь и далее примеч. пер.]

Когда мы приземлились, сильный ветер гулял по посадочной полосе. В самолете нам предложили сандвич и кофе, но мне все равно очень хотелось есть.

В холле аэропорта несколько человек встречали пассажиров нашего рейса. Мужчина в желтой куртке держал плакат с надписью: «Конгресс переводчиков», и мы – семеро пассажиров – окружили его.

Прежде чем мы успели обменяться приветствиями, мужчина в желтой куртке отвел нас к серому микроавтобусу с ветровым стеклом, защищенным металлической решеткой. Как только мы все расселись, он зачитал список с нашими именами, вычеркивая фамилии по мере того, как мы называли себя.

– Наум? – спросил он в конце, но никто не ответил.

Рядом со мной сидела худая и элегантная итальянка лет пятидесяти. Она достала из сумочки зеркало, чтобы убедиться, выдержала ли ее прическа борьбу с южным ветром. Прагой рукой она поправила волосы и, решив, что состояние ее прически уже позволяет представиться, протянула мне руку.

– Я – Рина Агри! – сказала она, положив начало волне приветствий; мы обменялись рукопожатиями, представились друг другу, однако никто никого не вспомнил.

Когда представления завершились и общий разговор разделился на части, Рина Агри спросила, что я перевожу. Я рассказал ей о русских невропатологах из общества Каблица, работам которых я посвятил последние три года.

Как это бывает всегда, когда двое разноязычных людей, работающих в одной области, пытаются подобрать слова, чтобы понять друг друга и завязать разговор, мы занялись поисками общих знакомых среди других участников конгресса; мне понравилось, что она назвала Анну; теперь итальянка стала мне чуточку ближе. Она хорошо знала и Наума тоже.

– В последние годы мне приходилось вплотную работать с американскими бестселлерами, но я стараюсь не растерять интерес и к другим вопросам, – сказала она. – Я до сих пор переписываюсь с несколькими людьми, с которыми мы работали над «Историей перевода на Западе». Так я познакомилась с Анной и Наумом.

Я не видел их обоих уже, наверное, лет десять. В течение всей моей жизни я дружил исключительно с теми людьми, которые по различным причинам уезжали жить за границу: с теми же, кто оставался здесь, я не имел ничего общего, как, впрочем, и с теми, кто уехал. Я везде ощущал себя иностранцем.

Другие пассажиры обсуждали пейзаж за окном, точнее, полное отсутствие оного. По обеим сторонам дороги не было ничего – ни единого строения на восемьдесят километров. Только безбрежный простор низкой колючей растительности. Беседа затихла к середине пути, но вновь оживилась, когда дорога пошла по берегу. Шофер вел машину молча, а когда ему задавали какой-нибудь вопрос, отвечал кратко и односложно.

– Вы раньше бывали в Порто-Сфинксе? – спросила меня Рина.

– Ни разу, – ответил я. – Даже не знал о его существовании.

Она достала из сумочки карту и не без труда развернула ее. Карты – это абстрактные версии местности; но в том путешествии все происходило с точностью до наоборот, и местность была абстрактной версией карты. Рина показала мне точку на берегу моря. Я поискал, но не нашел названия деревни.

Зеленая табличка у дороги сообщила, что мы выехали в Порто-Сфинкс. Сначала мы проехали мимо кладбища с железными решетками, окруженного серыми стенами, а потом – мимо маяка, имевшего заброшенный вид. Его окружала проволочная изгородь, одно из звеньев которой свалилось и открывало проход на внутреннюю территорию.

Ветер встряхивал микроавтобус. Тяжелое и серое море оставило на пляже полосу мертвых водорослей, которая в некоторых местах производила впечатление широкой прогнившей стены.

Из глубины салона раздался голос француза, который спрашивал об обещанных пальмах, солнце и пляжах с белым песком.

Микроавтобус остановился рядом с гостиницей. В отдалении, километрах в полутора, виднелись первые дома, растянувшиеся вдоль залива.

Отель полностью не соответствовал общему виду Порто-Сфинкса. Он строился как центр крупного туристического комплекса, который пока если и был, то в проекте. Отель состоял из двух корпусов, расположенных под углом к берегу. Первая половина была закончена и уже начала потихонечку приходить в упадок, во втором корпусе не было ни дверей, ни окон, ни законченной кладки. Огромный щит сообщал о продолжении работ, но не было видно ни машин, ни рабочих, ни строительных материалов. Над входом я прочел надпись, выполненную серебряными буквами: «Международный отель "Маяк"», – над дверью висели потрепанные и потерявшие цвет флажки.

Мы вышли из микроавтобуса и размяли ноги.

Я потянулся и повернулся к морю, приветствуя природу, однако холодный воздух вызвал у меня приступ кашля.

– В какой половине гостиницы мы разместимся? – спросила итальянка.

Позже, шагая со своим небольшим чемоданчиком по коридору, я убедился, что переход в другое крыло здания был закрыт – двери заперты на ключ, к стенам прибиты щиты с объявлениями, запрещавшими проникновение в недостроенную часть гостиницы, где только холодные номера и гнезда чаек.


IV


Хулио Кун встретил нас в холле отеля. Мужчина почти двухметрового роста, он был одет как скалолаз. Он беспокойно вышагивал по салону в своих высоких ботинках, но при появлении нашей честной компании все его беспокойство вмиг улетучилось. Он обнял меня, и мы обменялись обычными в таких случаях словами: мы, мол, стоим друг друга, и могли бы встречаться чаще. Он назвал имена нескольких общих знакомых, в надежде, что я что-нибудь слышал о них за последнее время, и не осмеливаясь признаться, что сам ничего не знает о людях, о которых мы говорили. Кун был прирожденным организатором; не являясь блестящим специалистом, он тем не менее был способен развеять любые нелестные и туманные слухи, окружавшие его имя. Первое правило организатора – помнить обо всех, и Кун не позволил себе пропустить ни одного лица, ни одного имени.

Он протянул мне брошюрку с информацией о конгрессе, на обложке которой небрежными мазками был изображен маяк Порто-Сфинкса.

Ветер стучал неплотно прикрытыми форточками. Кун удовлетворенно осмотрел отель.

– Почему ты выбрал именно это место? – полюбопытствовал я.

– Мой племянник – один из хозяев гостиницы. Он предложил мне специальную цену; в противном случае с моей сметой я не смог бы пригласить и половины участников. Отель куплен два года назад, когда обанкротилась фирма-учредитель. Сейчас мало туристов, сезон закончен. Но новые хозяева, купившие отель, скоро откроют здесь казино.

– Кто же поедет в такую даль, чтобы сыграть в рулетку?

– Все продумано. Организуются чартеры для игроков. Гостиница предоставляется бесплатно, люди платят только за питание. У игроков не будет никаких других развлечений, поэтому они будут сидеть в казино, пока не потеряют последнее сентаво. Жаль, что племянник не берет меня в компаньоны.

Я поискал глазами других приглашенных.

– А остальные? – спросил я.

– Через два часа прибывает еще одна группа. Последние – завтра.

– А Анна Деспина приедет?

– Она скоро будет здесь.

Отвечая, Кун не смотрел на меня. Он всегда был сдержанным. В молодости он мог в течение многих часов выяснять в мельчайших деталях политические воззрения собеседника, но никогда не говорил о женщинах, если только кто-нибудь не затрагивал этой темы. Человеческие чувства его тяготили; Кун женился очень молодым, но никогда не обманывал свою жену. Не знаю, была ли это любовь – мы никогда с ним об этом не говорили.

Консьерж неторопливо вносил сведения об участниках переводческого конгресса в регистрационную книгу. Нам роздали регистрационные карточки. Я написал в своей: Мигель Де Бласт, женат, возраст… Через день мне исполнится 40 лет. Я не хотел опережать события и написал: 39.

Мне выдали ключ от номера 315. Я собирался немножечко поработать. Обдумать свой завтрашний доклад. Но вместо этого сам не заметил, как заснул.

Я проснулся от голода и спустился вниз. В холле отеля появились новые лица. Кун сидел в кресле и о чем-то беседовал с мужчиной лет семидесяти. Где-то я уже видел эту седую бороду, этот берет набекрень и прежде всего эти тяжелые перстни с камнями на левой руке – в форме глаза, полумесяца, осы…

– Валнер, позвольте представить вам моего друга Мигеля Де Бласта. Уже несколько лет он переводит работы невропатологов из общества Каблица.

– Де Бласт, – сказал Валнер, как если бы мое имя произвело на него впечатление. – Вы переводили Нембору.

Я почти забыл об этой работе. Семь лет назад, после нескольких месяцев ожидания заказа на более или менее приличный перевод, мне позвонили из издательства, специализирующегося на эзотерической литературе. Я приехал к ним, в здание по соседству с рынком Абасто, поднялся пешком на четвертый этаж и получил оригинал книги «Затерянный мир алхимии» Кристофа Нембору, русского автора, который жил в Париже, но продолжал писать на своем родном языке.

– Эта книга очень мне помогла в моих исследованиях. Не столько из-за того, о чем в ней говорится, сколько из-за того, о чем в ней умалчивается. Нембору знает, что не все можно публиковать; чтобы понять его, надо уметь читать между строк, понимая намеки.

И тут я вспомнил, кто этот Валнер – не из-за лица или перстней, а из-за голоса. Это был голос того, кто владеет истиной, недоступной другим, кто владеет мелодикой убеждения. Он вел на радио программу, где рассказывал об НЛО, исполнении предсказаний и о контактах Египта с Марсом. В течение многих лет именем Валнера подписывались переводы предсказаний Нострадамуса,[2 - Нострадамус (1503–1566) – французский астролог и врач.] книг Аллана Кардека,[3 - А. Кардек (1804–1869) – основатель французской школы спиритизма.] учебников теологии и кратких пересказов трудов, посвященных непостижимости таинств Христовых. В одно время он сделался яростным апологетом эсперанто, но потом превратился в его столь же яростного хулителя, опасаясь всемирного триумфа этого искусственного языка, тогда как он – Валнер – не стоял у его истоков.

Я попросил у Куна программу первого дня конгресса.

– Форум открою я, чтобы поприветствовать участников. Потом с первым докладом выступит Наум, за ним – Валнер, которому надо уехать на следующий день. Валнер, какая тема вашего доклада?

– Я буду говорить о языке небожителей, которому ангелы обучили Джона Ди.[4 - Джон Ди (1527–1608) – английский алхимик.] Я пишу его биографию.

Я перевел «Затерянный мир алхимии», но перевести – это забыть. Я безуспешно вспоминал этого чародея, изобретателя шифров, телескопов, секретного оружия. С помощью черного камня, отполированного до зеркального блеска, он беседовал с ангелами. Он находил общий язык с потусторонними созданиями лучше, чем со своими современниками; толпа хотела его линчевать, обвинив в колдовстве, сожгла его библиотеку. Кто-то даже писал, что он был прототипом шекспировского Просперо.

– Я обратился с письменной просьбой в Британский музей, хотел взглянуть на черный камень, но они его берегут как зеницу ока. Если бы мне разрешили, я бы отправился и к черту на кулички, лишь бы его увидеть.

– Его не выставляют?

– Нет. Камень много раз пытались украсть, и теперь его прячут. Но сообщения об этом не появлялись в газетах.

– Почему?

– Дирекция музея хочет, чтобы о камне вообще забыли. Также с помощью публикаций, которые называются «направленными», они сделали все возможное, чтобы выставить Джона Ди шарлатаном и мистификатором. Но если бы он Действительно был шарлатаном, власти музея не проявляли бы столько заботы о камне, правильно? В мире сохранился единственный чудодейственный предмет, и они никому не позволят его увидеть. Я столько раз просил разрешения, но мне всегда отказывали. В этот раз у меня больше надежд, потому что сменилось руководство музея. Только что опубликован новый каталог запрещенных книг, существование которых раньше даже и не признавалось.

Тут Валнер увидел кого-то из знакомых и быстро удалился.

– Зачем ты его пригласил? – спросил я Куна. – Он даже не переводил эти книги, которые нам тут расписывал. Он копирует – и, кстати, плохо копирует – чужие переводы.

– Нам нужен был человек, который бы сделал доклад о забытых искусственных и выдуманных языках. Разве я виноват, что серьезные люди такими вещами не занимаются?

– Ладно, Кун. Я так понимаю, это все для рекламы конгресса?

– На самом деле у меня не было выхода. На меня надавили, чтобы я включил его.

– И кто это был? Президент некоего тайного фонда, который финансирует тебя без уплаты налогов?

– Ты даже не представляешь кто.

Было пять часов вечера. Я выпил в баре коктейль и вышел из гостиницы. Из-за сильного ветра я не пошел по тропинке, выходящей за разрушенную каменную дамбу. От гниющих водорослей исходил сильный сладкий запах; почва служила последним пристанищем для отходов города и моря: сигаретные пачки, ракообразные, обрывки лески, банки из-под пива. Рядом с дамбой двое мальчишек толкали кончиками палок какую-то непонятную фигуру, валявшуюся на песке. Приблизившись, я увидел, что это был дохлый тюлень.

Из книги Нембору, которую я перевел с излишней тщательностью, я понял, что вне и внутри вещей нас подстерегают условности и что, куда ни взгляни, не найдется такого места, даже в восьмидесяти километрах пустыни, где бы не было Символа, Предписания, Послания.

Я приблизился к мертвому животному. Недовольные или напуганные, мальчишки убежали. Пожалуй, они тоже нашли в теле тюленя форму некоего Начала.


V


Я перечел то, что только что написал, и нашел несколько необязательных слов с заглавной буквы; очевидно, в виде компенсации за написанную несколько раз мою фамилию – Де Бласт – с маленькой буквы.

Когда я искал в регистрационной книге гостиницы имя Анны Деспина среди других имен, написанных неразборчивым почерком, я прочел свою фамилию, как «Де Власт».[5 - В испанском языке буквы «В» и «V» звучат одинаково.]

Я не заметил, как появился консьерж, который выхватил книгу у меня из рук. Я был вынужден обратиться к нему с вопросом, он помедлил с ответом и все-таки бросил в конце концов с высокомерным видом: номер 207.

На мгновение я задумался, не спросить ли, прибыла ли она одна, но это было бы унизительно. Я позвонил из автомата, стоящего в холле. Нас разделяло всего два этажа, но, казалось, она находится на другом конце света.

– Анна?

– Кто это?

– Мигель.

Когда проходит пять лет, следует добавлять фамилию; когда проходит десять, не остается вообще никаких общих воспоминаний или особых знаков. Однако десяти лет еще не прошло.

– Заходи, – сказала она, как если бы мы расстались вчера вечером.

Я поднялся по лестнице бегом и сбил дыхание. Она ждала меня у открытой двери; желтое платье, влажные волосы.

Я обнял ее. Есть ощущение déjà vu, но есть и другое – более редкое и более тайное – его называют jamais vu:[6 - никогда не виденное (фр.)] когда чувствуешь, что нечто знакомое и повседневное вдруг становится новым, и тебе кажется, что ты никогда раньше не переживал этого ощущения. В это мгновение двое сливаются воедино.

Она взяла мою левую руку.

– Ты женат.

– Да, уже пять лет.

– Я ее знаю?

– Нет. Ее зовут Елена.

– Где ты с ней познакомился?

– В одном издательстве. Ей было поручено звонить мне ежедневно и справляться о переводе, который я должен был сделать. Я просыпался в девять утра с ее звонком. В издательстве мне доверяли, но Елена, которая была новичком, почему-то вбила себе в голову, что никакого перевода не существует, что я их обманывал и не перевел еще ни единой строчки. У нас с ней установились натянутые отношения, которые закончились браком.

Анна мне рассказала, что была замужем за канадским инженером, что в течение последних лет сменила шесть стран – искала место, где могла бы остаться, но пока не нашла.

– Иногда я иду по улице какого-нибудь города и представляю, что увижу окно, а через него – комнату, и мне что-то подсказывает: вот это место. Ничего особенного, но мне как бы дается сигнал. Откуда-то издалека.

На кровати лежал пустой чемодан, одежда уже была разложена по полкам в шкафу. Анна, как и всякая женщина, не могла избежать чисто женской привычки придавать гостиничному номеру видимость уютного дома.

– Я не знала, что ты приедешь, – сказала она. – Я чуть было не отменила поездку. Время от времени до меня доходили новости почти обо всех. Но о тебе – нет. Ты – человек-невидимка.

Она спросила, чем я занимался в последние годы. Я перечислил свои переводы, места работы, некоторые подробности своего брака. Но в нашей беседе не было искренности и подлинного, настоящего взаимопонимания людей, которые давно и хорошо знают друг друга; это был просто спокойный разговор двух малознакомых лиц. Мы обменивались словами с нарастающим раздражением. Было много всего, о чем я хотел ей сказать, но не сказал ничего.

Анна пошла в ванную комнату и включила фен. Она что-то сказала мне; шум заглушал и ее, и мои слова и спасал нас от ставшей ненужной беседы.

– Подожду тебя внизу, – крикнул я; она кивнула мне: да. Как только я вышел из комнаты, она выключила фен.

В баре я сел за столик, занятый двумя уругвайскими переводчиками. С тем, который постарше, Васкесом, мы встречались в различных издательствах, второго – молодого и одетого с неуместной официальностью – я не знал. Васкес переводил детективы для издательства «Rastros у Cabalto». Молодой слушал Васкеса с тем почтением, которого заслуживает лишь тот, кто умеет вспоминать о прошедших событиях с долей юмора и расцвечивать эти воспоминания анекдотическими подробностями.

– Я как раз рассказывал коллеге, что однажды потерял оригинал гангстерского рассказика «Ящерица в ночи». Забыл его на скамейке на ипподроме. Вы мне поверите, если я скажу, что никогда не ходил играть, а только смотреть на лошадей?

Молодой человек, его звали Ислас, улыбнулся.

– Я позвонил издателю, он мне сказал, что у него нет копии и что перевод ему нужен через два дня. Какой рисунок был на обложке, спросил я. Мужчина в маске вонзает кинжал в грудь бомжихи. Говорится ли в аннотации, где происходит действие? В Нью-Йорке. Я всю ночь просидел над переводом потерянной книжки. «Ящерица» получилась весьма неплохо – выдержала три издания.

Он рассказал еще несколько совершенно анекдотических историй – о своей работе на подпольные издательства, об аферах при приобретении авторских прав за границей, об ошибках некоего переводчика, которые впоследствии нарекли признаками гениальности автора, но я, хотя и смеялся от души, все равно не мог уделить ему того внимания, которого он заслуживал. Когда все твои мысли заняты женщиной, ты уже не обращаешь внимания на остальных.

– Бласт, что происходит? Чем ты так озабочен? Мы приехали сюда отдыхать, а не страдать.

– Голова болит, – солгал я.

– Это невроз переводчика. Девяносто процентов переводчиков страдают от жутких мигреней, – обратился Васкес к молодому. – Де Бласт переводит с русского. И с французского тоже, но это – никакая не заслуга: переводчиков французского – как песку морского.

– А как получилось, что вы выучили русский? – спросил Ислас.

Васкес ответил вместо меня, напустив на себя при этом заговорщицкий вид, вроде как он говорит по большому секрету.

– Когда ему было пятнадцать, ему приснились страницы из книг, написанные на неизвестном языке. Потом он узнал, что это была кириллица, и принялся изучать русский. Но он так и не смог узнать, о чем говорилось в тех книгах, потому что перестал видеть сны.

Ислас недоверчиво улыбнулся, не зная, верить или нет.

– Де Бласт – серьезный переводчик, когда он работает, он запирается в доме один на один с компьютером. Он – совсем не такой, как я, который спокойно себе переводит в баре, выпивая и закусывая. Раньше я брал с собой в бар пишущую машинку, бар был у меня рядом с домом, в центре, и я просиживал там часами. Хозяину не нравился шум, но он не решался выставить меня за дверь, потому что я уже был местной достопримечательностью, нечто вроде живого размера стиха. Однажды я понял, что люди вокруг ведут себя странно, как статисты на съемках, стремящиеся попасть в камеру. Хозяин признался мне, что он рассказывал своим клиентам, будто я писатель, пишу романы – обо всем, что происходит вокруг. Так что все они стремились со мной познакомиться, и, так сказать, обогатить меня подробностями, и разговаривали со мной с таким богатством словаря, какой бывает только у персонажей плохих романов.

Ко мне подошел Кун и попросил уделить ему пару минут. Мы вышли из бара.

– Ты должен меня спасти. У Наума проблемы с рейсом, и он прилетит только завтра. На сегодня я остаюсь без докладчиков.

– А Валнер?

– Он занят работой в одной из комиссий. Кроме того, я не хочу открывать конгресс его выступлением.

– Я не готов, я всегда все оставляю на самый последний момент. А остальные?

– Я с ними едва знаком. А с тобой мы друзья. У тебя я могу попросить об одолжении.

Бледное лицо Куна пробудило во мне сострадание. Я безответственно согласился. Я поднялся в свой номер за школьной тетрадкой, где сделал некоторые пометки, необходимые для доклада. Там были имена, сокращенные слова, рисунки. Я знал, что во время выступления у меня в памяти восстановятся их значения; страх потерять дар речи – это хороший стимулятор.


VI


У двери в мой номер меня ждал Кун, как будто боялся, что я сбегу.

– Ты готов? – Он недоверчиво посмотрел на мои исчерканные листочки. – Сколько это займет по времени?

– Я не знаю.

– Ты не сделал хронометраж?

– Я же любитель.

– А если получится коротко?

– Я попрошу гитару.

Он проводил меня до зала гостиницы, где уже начинался конгресс.

Архитектор нашего недостроенного монумента предусмотрел три салона – на пятьдесят, сто и двести персон. Самый маленький назывался «Республика», средний – «Княжество» и третий – «Империя» – по некоей монархической шкале.

Нас было мало, но мы были едины: нас поглотила гулкая пустота салона «Империя».

Стол был покрыт черной тканью; в глубине высился стенд из пластика, чтобы развешивать диаграммы – в соответствии со всеобщей верой в то, что схемы и графики облегчают понимание проблем. На стенах салона были развешаны фотографии сельских видов начала века; пустые пляжи, элеватор, группа индейцев, похожих на каменные изваяния, маленькая железнодорожная станция, куда привозили соль, которую добывали из Черных соляных копей.

Я уселся в первом ряду, а Кун поднялся на трибуну. Он объявил о начале работы конгресса, поблагодарив прибывших участников от имени дирекции гостиницы и финансирующего фонда. Он говорил с таким видом, как если бы целый мир зависел от работы этого конгресса, хотя, думаю, его вообще никто не слушал.

Потом наступил мой черед. Для выступления я выбрал тему о специфических проблемах своей работы – одно из первых творений общества Каблица, статью «Эхо перевода». Как и многие из подобных работ, статья в свое время подверглась цензуре, и о ней стало известно только тогда, когда были раскрыты архивы группы.

В пятидесятых годах к Каблицу в качестве пациента обратилась одна переводчица-синхронистка. У нее возникли проблемы, когда в ходе одной из конференций она полностью потеряла нить выступления французского дипломата. С этого момента всегда, когда она слышала любую фразу, она не могла удержаться и не перевести ее. Женщина называла его «эхом», этот навязчивый голос, который мешал ей думать на одном языке. Даже во сне каждое слово сопровождалось его эквивалентом на другом языке. Но вместе с тем «эхо» предоставило ей новые возможности, не будучи однообразным, оно заставляло искать и выбирать самое лучшее в туманности синонимов и возможных толкований. Чтобы найти способ лечения, Каблиц проконсультировался с одним инженером, который работал в лаборатории МГУ над созданием машины для синхронного перевода; что-то вроде примитивного компьютера первого поколения,[7 - ЭВМ первого поколения работали на электронных лампах.] воспринимавшего только литературные тексты, своего рода усовершенствованный вариант использовавшихся во время войны шифровальных и дешифровальных устройств. «Мозг моей пациентки представляет собой неконтролируемую машину для переводов, – сказал он инженеру, – что сделать, чтобы она прекратила переводить? Каким образом вы останавливаете свою машину, не отключая питания?»

Инженер думал над этим вопросом в течение недели. А потом позвонил Каблицу. «Я бы убедил мою машину, что существует всего один истинный язык», – сказал он. «А как мне убедить пациентку?» – спросил Каблиц. Инженер ответил: надо совершить путешествие во времени. Надо вернуть субъект к периоду, когда понятия и слова совпадали, когда имелся всего один способ передавать свои мысли, другими словами – во времена вавилонского столпотворения. Каблиц решил последовать совету инженера; он применил регрессивные наркотические препараты и сеансы гипноза, чтобы вернуть женщину в детство. Переводчица восстановила единообразное понимание слов и реального языка. «Эхо» исчезло.

– Мы, переводчики, в той или иной мере, все знаем, что это было за «эхо», мы все опасаемся, что наша одержимость работой может его разбудить, и мы уже никогда не сможем заставить его замолчать.

Закончив, я услышал воодушевленные аплодисменты. Я не обманывался: аудитория оценила мою краткость.

В глубине зала поднялась рука. На любом круглом столе или конференции, по любой теме, всегда неизменно находится индивидуум, который, извинившись за свой вопрос, пытается навязать присутствующим свою точку зрения. Сегодня – по справедливости – эту роль взял на себя Валнер.

Он начал с вопроса, знаю ли я, что язык небожителей, переданный Джону Ди небесными созданиями, был использован неким Гримесом[8 - Гримес – английский инженер, один из создателей дешифровалыюй машины.] в качестве базового языка машины для переводов. Я ответил, что нет, не знаю, но он и не ждал от меня ответа.

– Машина переводит с английского на язык небожителей, а уже с него – на французский. Она состоит из зубчатых колесиков; система та же, что и в музыкальной шкатулке.

– Машина для перевода – это всегда музыкальная шкатулка, но то, что она создает, это не музыка, а какофония, – прервал я его с недовольным видом.

Но старый Валнер не обратил внимания на мои язвительные слова и продолжал говорить. Я повысил голос, предложил ему занять мое место и покинул зал.

В молчаливой солидарности за мной последовала немногочисленная группа так называемых анонимных скромников. Типов, привыкших к молчаливым репрессиям, но избегавших демонстрировать свое недовольство открыто.

Я почувствовал первые симптомы головной боли: заслезились глаза, меня раздражал свет. Я поднялся к себе в номер, чтобы принять две таблетки аспирина, которые моментально вызвали у меня изжогу. Когда-то я переводил книгу о мигрени «Голова Горгоны», автор которой, все тот же Каблиц, проанализировал сотни случаев и пришел к выводу, что универсального лечения не существует: мигрени не понимают общего языка. Каблицу было легко сделать это открытие, он трепетно относился к головной боли, в глубине души считая ее признаком здоровья, сигналом больному неврозами в мире крепнущего психоза.

Через щели в неплотно задернутых занавесках проникал свет, слабый, но все равно непереносимый. Я накрыл голову подушкой и позволил боли вступить в самостоятельную беседу со сновидениями.


VII


Я проснулся в поту, меня тошнило. Я встал, пошел в ванную и опустил запястья под струю холодной воды, остатки головной боли, стучавшие в висках, постепенно начали исчезать. Я решил вернуться в мир живых.

В холле на меня набросилась девица с почти выбритой головой. Она угрожающе размахивала шариковой ручкой и отрывным блокнотом.

– Я работаю в газете «День». Мне нужно сделать краткое сообщение о каждом заседании. Я записала все, что вы сказали, но кое-что пропустила.

Она показала мне страницу, исписанную отдельными, вырванными из контекста фразами и с перевранными собственными именами. Я представил, что это будет в итоге, и покрылся холодным потом.

– Я не знаю, как правильно пишутся эти фамилии. Можно их перепроверить?

Мы уселись за столик в баре. Через несколько минут мы закончили с именами; не без опасений, я попытался выяснить, что она поняла из моего выступления. В целом вес было не так уж и плохо. Я подправил две или три фразы и спросил, что она хотела бы выпить. Она заказала апельсиновый сок.

Я посмотрел в окно на пустынное побережье; по бульвару шла женщина с детской коляской.

– Спокойная тихая жизнь, – сказал я. Тишина и молчание всегда побуждали меня к подобным умозаключениям.

– Так думают все, кто приехал издалека. Они осматриваются, видят море, чаек, моржей. Но внутри, за стенами домов – кто знает? Мы держим рекорд по числу самоубийств и психозов. Говорят, что причина – синдром «пустых стен».

– То есть?

– Люди приезжают и уезжают. Ищут новые возможности в разных местах. Порт просыпается и засыпает каждые два-три года. Те, кто приезжает, ничего не вешают на стены, потому что всегда готовы уехать.

Я спросил, как ее зовут. Химена. У меня чуть не сорвалось, что девушек, которым немного за двадцать, всегда зовут Роксана, Янина, Химена. Имена с буквами «экие» и греческим «игреком» используют всю палитру алфавита.

Окна вдруг застучали под ветром. В окно было видно, как лиственницы – уже почти облетевшие, с искривленными стволами и сухой листвой, – клонятся к северо-востоку.

– Некоторые считают, что виноват ветер. Воет и воет, и кто-нибудь кончает с собой, услышав зов. Директор музея говорил, что порывы ветра передают ему послания на азбуке Морзе. Он их записывал, а потом закрывался в комнате над музеем, чтобы расшифровать эти послания. – Она допила свой сок одним глотком. – Как зовут того человека, который вас перебил? Мне надо с ним поговорить.

Она отправилась на поиски Валнера. Я немного расстроился, когда она вышла из-за стола. День в поездке напоминает жизнь в миниатюре: встречи, расставания, прощания. В реальной жизни проходят годы, пока ты найдешь себе друга; в поездках и путешествиях бывает достаточно и нескольких минут разговора.

Когда я собирался встать из-за стола, появилась Анна. Она была одета в огромную зеленую куртку. Я подумал – не без ревности, – что она унаследовала этот блузон от какого-то мужчины.

– Ты не помнишь эту куртку? Надеюсь, что ты не потребуешь ее назад.

Она уселась и заказала кофе.

– Ты волнуешься, когда выступаешь перед публикой.

– Это было заметно?

– Ты крутил свое обручальное кольцо.

Я ждал, что она похвалит мое выступление, но этого не случилось. Не важно; она мне уже отомстила, сказав о кольце.

– Давай уйдем, – сказала Анна, – пока не появился Кун с каким-нибудь предложением по общественно-коллективному или спортивно-оздоровительному времяпровождению.

Я поднялся к себе за меховой курткой на овечьем меху, которая принадлежала еще моему отцу и насчитывала более тридцати лет. Мне давно уже следовало купить новую куртку, но я не решался. Я не люблю изменений; когда мне дарят новые рубашки, они месяцами лежат в шкафу с невытащенными булавками.

Мы пошли по берегу навстречу ветру. Анна избегала наступать на водоросли.

– Они никогда мне не нравились. Когда я входила в море, и они меня касались, я испытывала настоящее отвращение. Они напоминают мне паутину.

Я вспомнил, что однажды, когда мы плавали вместе, она потом отмывалась от волокон водорослей в проточной воде.

– Ты меня вылечил, натерев мне ногу каким-то растением. Как оно называлось?

– Тогда я выдумал то название. Ты попросила, чтобы я что-нибудь сделал, и я сделал первое, что мне пришло в голову, чтобы тебя успокоить.

– Ты меня обманул, а я узнала об этом спустя столько лет.

Я спросил, чем она занималась в последние годы. Она ответила мне так, словно составляла подробный курикулум:[9 - Курикулум – резюме с подробным описанием всех ваших данных о возрасте, образовании, профессиях, которыми вы владеете, семейном положении и опыте работы с ссылками на предшествующих работодателей.] университеты, стипендии, публикации.

Я приобнял ее за плечи. Если бы моя куртка не была такой толстой, это был бы интимный жест.

– Ты, наверное, очень устала, – сказал я. – Столько переездов, новых домов, новых друзей…

– А что в этом плохого?

– Из-за этого мы расстались.

– Из-за этого?

– Что-то ушло, что-то осталось. Во всяком случае – море.

– Мне никогда не нравилось путешествовать. Я боюсь самoлeтoв. Ненавижу новые места. Но я всегда просыпаюсь с чувством, что что-то происходит, но совсем в другом месте, и я должна ехать туда, и так повторяется снова и снова. Я получил объяснение – с десятилетним опозданием. И не важно, что даже сказанное вовремя – в то время – оно все равно не принесло бы мне утешения.

Перед нами возникли две тени. Было слишком темно, чтобы рассмотреть лица. Маяк, казалось, пронизывал темноту только вокруг себя. Когда мы приблизились, я узнал француза и переводчицу, которая работала в одной из газет Буэнос-Айреса. Они стояли в двух метрах от мертвого тюленя. Это был не тот, которого я уже видел: более крупный и намного дальше от отеля. У них были испуганные лица, но они не покидали свой наблюдательный пункт.

– Мне говорили, что была эпидемия, – сказал француз, которого звали Шребер. О нем мне рассказывал Кун. Француз занимался программами технических переводов.

– Я видел другого, поближе, – сказал я.

Он был не похож на животное. Скорее – на каменную глыбу. Глыбу с надписями. Я посмотрел на серую шероховатую кожу, покрытую полосками и пятнами, которые, казалось, образовывали беспорядочные знаки.

Анна прижалась ко мне. Она всегда испытывала панический страх перед мертвыми телами в темноте, водорослями, больницами и самолетами. Поэтому она всего этого избегала, за исключением самолетов.

Несмотря на вид тюленя, разлагавшегося у моих ног, я вдруг понял, что проголодался, наверное, из-за морского воздуха, который всегда возбуждал у меня аппетит, благо, можно было обойтись без аперитива.

Я посмотрел на часы.

– Без пятнадцати девять. Скоро ужин.

– Холодно. Вернемся в отель, – попросила Анна.

Шребер швырнул в море камень. Но раньше моря его поглотила темнота. Мы с Анной повернули обратно, оставив француза и женщину стоять на берегу.

Маяк погас, дорога не освещалась, не было даже автомобилей. Освещенная гостиница казалась единственным обитаемым местом.

Прежде чем мы вошли в отель, я задержал Анну: взял ее за руку, привлек к себе и поцеловал. Она ответила на поцелуй, но потом сказала:

– Это ничего не значит. Это как письмо, которое один человек посылает другому, они далеко друг от друга, и так и останутся – далеко.

Я как будто вернулся в прошлое. Я подумал: десяти лет еще не прошло. Это такая машина времени, сделанная из песка, мертвых водорослей и порывов ветра. Еще должны будут пройти пять лет, прежде чем я познакомлюсь с Еленой в издательстве, среди книг, сложенных штабелями. Сейчас я был в десяти годах от сегодняшнего дня, и мне еще предстояло потерять Анну.

Она повела меня к отелю, потому что я ничего вокруг не видел. Машина времени начала свое медленное возвращение: скоро мы вернемся в сегодняшний день, где мы уже ничего друг о друге не знаем.


VIII


Мы шли в молчании. Не отдавая себе отчета, я ускорил шаги, так что Анна осталась сзади.

– Смотри, там какие-то люди, – сказала она.

Я поднял голову и посмотрел на затемненную половину отеля. На последнем этаже виднелся движущийся свет.

Мы вошли в холл. Признаки общего напряжения были настолько очевидны, что не оставили времени на вопросы: шофер микроавтобуса выбежал из отеля с такой поспешностью, что едва не сбил меня с ног, группа переводчиков окружила Химсну, предлагая ей сходить выпить, консьерж нервно кричал в телефонную трубку: «Клуб Сенда? Комиссар не у вас? Скажите ему, это срочно. Пусть приезжает в гостиницу "Маяк"».

Я столкнулся с Исласом, который бродил по холлу с отсутствующим видом, как если бы он пришел на собрание, где не было ни одного знакомого человека; я спросил у него, в чем дело.

– Всех всполошила эта девушка из газеты, – ответил он с такой застенчивостью, как будто ему надо было говорить о совершенно чуждом ему событии. – Что-то произошло наверху.

Я поднялся на лифте на пятый этаж. Это была нежилая зона; некоторые номера использовались под склады. Дверь, ведущая в другое крыло здания, была открыта. С той стороны находилась группа людей с фонарями. Все молчали, стоя на краю плавательного бассейна. Поскольку фонари были направлены вниз, лиц практически не было видно. Я узнал только Куна, на голову возвышавшегося над другими.

Бассейн, как и весь этаж, был без отделки – голый цемент. Он начал уже разрушаться от непогоды, потому что над ним не было ничего, кроме железного каркаса стеклянной крыши, но без стекол. Самая глубокая часть бассейна частично наполнилась водой – из-за дождей. Лучи фонарей задержались на несколько мгновений на дне, а потом медленно поползли вверх – к незастекленной крыше. В воде, лицом вниз, лежал труп, одетый в голубую куртку. Правая рука полностью ушла под воду, но на левой были хорошо видны перстни – луна, глаз, оса и сердце.


Вторая часть

Иностранный язык


Родной язык – его не существует. Мы рождаемся с неизвестным языком. Остальное – лишь медленный перевод.

    
Улисс Драго[10 - У. Драго – вымышленная личность, якобы описавшая Вавилонское столпотворение.] «Вавилонское столпотворение»


IX


На нижнем этаже располагались различные помещения, предназначенные для многочисленной прислуги, хотя отелю еще ни разу не удалось набрать полный штат. В одну из этих комнат, № 77, отнесли завернутое в покрывало тело Валнера и уложили его на непокрытый тюфяк. Пусть и мимолетно, но мне удалось рассмотреть убогую комнатушку, едва освещенную слабой лампочкой: голые стены, слишком крупный для узкого ложа труп, с упавшей на пол рукой, с которой стекала струйка воды.

Появился одетый в костюм и при галстуке администратор гостиницы по имени Рауач – его я до сих пор не встречал, – демонстрируя всем своим видом отчаяние и одновременно решимость навести порядок. Он прибежал в отель на ночь глядя, чтобы отдать необходимые распоряжения и утвердить свою невиновность.

– Гостиница не несет никакой ответственности. Все прибывшие были предупреждены об опасности в случае перехода в недостроенное здание.

Двое полицейских прибыли на джипе: комиссар Порто-Сфинкса, Гимар, и медлительный толстый сержант. Сержанту поручили сделать фотографии до начала осмотра мокрого тела. Я наблюдал за ним; сразу было понятно, что он не привык обращаться с трупами. Он несколько раз сфотографировал тело, стараясь держаться от него как можно дальше.

– Подойди ближе, парень, – приказал Гимар тихим голосом. – Мне нужен труп, а не пейзаж.

Мы все, приглашенные на конгресс и ставшие зрителями этой драмы, собрались в баре, тогда как все остальные – комиссар, Рауач, врач, которого разбудили среди ночи, чтобы выписать свидетельство о смерти, – были ее действующими лицами. Осознавая свою роль, они разговаривали слишком громко, но при этом старались сохранить конфиденциальность, прибегая к специфическим выражениям и недомолвкам. Мы следили за каждым их шагом, стараясь разобраться в этих обрывках бессвязной информации.

– Мне нужен список фамилий и номеров, занятых приезжими, – сказал комиссар консьержу. – Кто нашел труп?

Химена уснула в одном из кресел в холле. Чтобы привести ее в чувство, ее отпаивали коньяком, но явно переборщили с дозой.

Анна разбудила ее, встряхнув сперва осторожно, а потом достаточно энергично. Хи хна взглянула на комиссара и фамильярно с ним поздоровалась. Он спросил о ее дяде, о матери и о каких-то других родственниках и, покончив с семьей, о мертвеце.

– Я искала Валнера повсюду.

– Зачем ты его искала?

– Мне поручили подготовить репортаж о конгрессе. Консьерж мне сказал, что он видел, как Валнер поднялся по лестнице. Я постучалась к нему в номер, но там никого не было. Я услышала шаги по лестнице, выглянула в дверной проем и увидела мужчину, который поднимался вверх. Мне показалось, что это был Валнер в своей голубой куртке. Он поднялся на пятый этаж.

– Там никто не живет. Номера для постояльцев – только до третьего этажа, – вмешался Рауач.

Комиссар с неудовольствием посмотрел на него.

– Я поднялась на верхний этаж. Поискала в коридоре, но его нигде не было. Меня отвлек шум, стук открытого окна. Потом я услышала его голос и подумала, что он меня увидел и зовет. Голос доносился сверху.

– На каком языке?

– Это не были ни английский, ни французский, ни какой-то другой знакомый мне язык.

– А не было слышно никакого другого голоса?

– Нет. Я пошла на его голос и увидела открытую дверь, ведущую в разрушенную часть гостиницы.

– Она не разрушена, – вмешался Рауач. – Она недостроена.

– Я поднялась на террасу. Но еще до того, как я вошла, я услышала звук удара. Я побежала по террасе, выглянула через решетку потолка и увидела внизу Валнера.

– Ты не слышала его крик, когда он падал?

– Я не слышала ничего.

– Еще кто-нибудь был на террасе?

Взволнованная девушка отрицательно покачала головой. Кун приблизился к группе.

– Комиссар, я хочу, чтобы вы знали, что с Валнером никто не враждовал. Мне бы очень не хотелось, чтобы подозрение пало на кого-нибудь из моих гостей.

– До понедельника судьи не будет. И пока он не даст соответствующего разрешения, никто не может покинуть Порто-Сфинкс.

– Даже иностранцы?

– Иностранцы – в первую очередь. – Комиссар приблизился к Куну. – Валнер разговаривал на языке, который девушке не знаком. С кем он мог разговаривать? Есть здесь немцы или русские?

– Нет. Одна итальянка, двое французов, один американец… Но они все говорят на испанском. Возможно, что Валнер разговаривал сам с собой.

– На чужом языке?

Кун рассказал ему об одержимости Валнера идеей о языках небожителей. Он начал было объяснять подробнее, но комиссар прервал его:

– В своем выступлении он произнес хотя бы одно слово на этом языке?

– Заклинание, как стать невидимкой, и еще одно – как вернуться в прежнее состояние.

– И он вернулся? – спросил комиссар. – Или стал невидимкой?

– Я могу дать вам стенограмму конференции, – сказал Кун с недовольным видом.

– Ее заберет судья, чтобы с ней ознакомиться, Жалко, что девушка так и не определила, что это был за язык, на котором говорил Валнер, прежде чем прыгнул… или лучше: прежде чем ангелы ему сказали, чтобы он прыгнул в пустоту. В прошлом году, в начале зимы, хозяин одного маленького отеля – рядом с портом – убил свою жену молотком, который купил в тот же день. Он утверждал, что ему приказали ее убить – голос из печки. Меня больше всего поразило, что у него в доме было много инструментов, в частности – множество молотков, но голос ему приказал, чтобы он специально купил самый большой и самый дорогой молоток.

Гимар надел пальто.

– Вы уходите, комиссар?

– А кто-нибудь тут торопится меня спровадить? Рауач, вы хотите, чтобы я ушел? Я уйду, но сначала я пройдусь по пятому этажу.

– Я тоже ухожу, комиссар, – сказал врач.

– Что вы напишете в свидетельстве?

– Он погиб от удара в результате падения. Нет никаких ранений или следов нанесенных ему ударов.

– Если я встречу кого-нибудь из его близких, что мне им сказать? – спросил Кун.

– Ему сделают вскрытие в городе и, конечно, потребуется несколько дней, прежде чем тело вернут родным, – ответил Гимар. – Это не в моей компетенции.

В два часа ночи Гимар и второй полицейский уехали, а мы собрались на легкий ужин. Все старались делать вид, что смерть Валнера лишила нас аппетита. Мы начали с холодной телятины, разрезанной на маленькие куски, и быстро разделались со всем остальным.

Перед десертом Кун поднялся.

– Несмотря на то потрясение, которое мы все испытали из-за этого несчастного случая, я предлагаю продолжить работу конгресса в соответствии с принятым распорядком. Поскольку мы ляжем спать очень поздно, завтра мы можем начать в десять вместо девяти.

Рядом со мной сидел Васкес. Он был знаком с Валнером очень давно. Он начал рассказывать меланхоличным тоном о конференции по эсперанто, которую Валнер организовал в шестидесятые годы. Одна анекдотическая история сменила другую, меланхоличность исчезла, и через полчаса мы уже вовсю хохотали и заказали еще несколько бутылок вина.

Кун с недовольным видом попросил соблюдать приличия. Васкес, немного пристыженный, направился нетвердой походкой к себе в номер. Его место заняла Анна. Она наполнила два бокала остававшимся на столе белым вином.

– С днем рождения, – сказала она, слегка чокнувшись со мной. – Полночь уже наступила.

– А я и забыл.

– Какой был первый подарок, который я тебе подарила?

– Я не помню.

– Коробочка красок, которыми ты никогда не воспользовался. А последний?

Это я помнил. Авторучка, которой я написал ей столько оставшихся без ответа писем.

– Тоже не помню.

Я проводил ее до двери номера. Прощаясь, она повисла у меня на шее и замерла так на пару секунд. На мгновение я закрыл глаза, а когда я открыл их вновь, ее уже не было.


X


Меня разбудил телефон. Я поднял трубку и услышал сквозь статику международной связи первые строчки песенки «С днем рождения». Я так крепко спал, что узнал Елену лишь через пару секунд.

– Ты купила мне подарок?

– Пока еще нет. Воспользуюсь твоим отсутствием. Ты сегодня выступаешь?

– Я уже выступил.

– И как получилось?

– Думаю, что хорошо. Я должен еще кое о чем рассказать.

Мне всегда трудно говорить по телефону, потому что я никогда не знаю, что сказать. И даже если тема для разговора есть, я почему-то всегда становлюсь предельно лаконичным; рассказывая о гибели Валнера, я перешел на телеграфный язык, что придавало событию еще более мрачный оттенок; когда я о чем-то рассказываю – мне об этом часто говорили, – я как бы воздвигаю стену вокруг описанных мною событий и придаю всему трагичную окраску. Перепуганная Елена попросила меня вернуться; она предпочитала мои ночные прогулки по дому тревожному ожиданию приходящих издалека редких новостей.

– Я пока не могу вернуться, – сообщил я. – Нас всех будут держать здесь, пока дело не прояснится.

Она спросила меня о других приглашенных. На самом деле ей хотелось знать, были ли здесь молодые женщины. Я прочитал список участников и уверен, что не забыл никого, за исключением Анны.

– А Наум?

– Говорят, он приедет завтра.

– Я прочла в газете, что он выступит с лекцией в Буэнос-Айресе, а потом вернется в Париж.

Я промолчал.

– Позвони мне завтра, – попросила она. Она сказала, что скучает без меня, и, хотя прошли всего сутки, кажется, что прошло несколько дней. Я ответил, что тоже скучаю, и мне тоже кажется, что прошло больше времени.

– Следи за новостями в печати, – сказал я. – У Валнера есть последователи. Я уверен, что они расценят его смерть как заговор с целью сохранить тайну местонахождения пришельцев.

Когда я спускался на завтрак, я столкнулся с двумя служащими муниципального морга, которые несли на носилках тело Валнера. Он был укрыт черным брезентом. Под впечатлением от этой тягостной встречи я съел только одну булочку.

В баре царило оживление – после смерти Валнера прошло уже достаточно времени. Присутствующие переговаривались между столиками, некоторые отстаивали гипотезу об убийстве. Напротив меня уселся один из двух французов – Шребер – и начал рассказывать мне об исследованиях, которые он провел совместно с группой антропологов с целью изучения языка аборигенов – уже не помню каких – в качестве базы для программы перевода. Некоторые примитивные языки имеют логическую структуру, сходную с искусственными языками, сказал мне Шребер. Цивилизации же, напротив, всегда нуждаются в рациональной речи – чтобы объясняться между собой. Француз ничего не понял, сегодня говорили совсем о другом. Я тактично избавился от его компании и отправился на поиски новостей.

Из динамиков звучала приглушенная музыка, потом музыка смолкла, и раздался голос диктора. В баре воцарилась тишина: диктор, находившийся в столице провинции, говорил: «Нет ли убийцы среди переводчиков? Говорят, что это был несчастный случай или самоубийство, но с кем же тогда разговаривал погибший в ночь преступления? Чтобы отдать долг уважения профессору Валнеру, мы передаем отрывок из лекции, которую он прочел в нашем городе в прошлом году, про город пришельцев – Эркс».

Рассудительным тоном Валнер начал объяснять, что под одной из горных вершин существует город, но правительство скрывает этот факт. Министерская чехарда, партийные междоусобицы, споры политиков служили лишь дымовой завесой; новостями, которые скрывали подлинные события; воображаемыми конституциями, уводившими нас от правды. Он уверял, что изучил подземелье с помощью аппарата собственного изобретения, так называемого эрксоскопа, и слышал под землей голоса, которые разговаривали на языке, напоминающем мелодику музыкальных инструментов, сделанных из хрусталя.

Я нашел Куна во дворе. Он был один и смотрел на море. Кун никогда не был меланхоликом.

– Я все утро разыскивал по телефону родственников Валнера. Но мне удалось побеседовать только с соседями, которые обещали предупредить его племянницу, проживающую я так и не понял где.

– А кто-нибудь из его группы не может тебе помочь?

– Он разругался со всеми. Едва создав группу и придав ей организованный характер, он тут же начал делать все, чтобы вызвать ее раскол. – Кун уселся на крыльцо. – Я готовил этот конгресс два года. Ты даже представить себе не можешь, скольким людям я звонил, направлял факсы и письма… Сейчас никто не думает о конгрессе. Все хотят уехать.

Я подумал, что можно сказать, чтобы поднять ему настроение.

– Люди всегда возвращаются со встреч и конгрессов без особых воспоминаний, разве что о тайном романе. На этот раз каждый вернется с интересным рассказом. В течение как минимум года все будут вспоминать о конгрессе, который организовал Хулио Кун.

Он неохотно улыбнулся и посмотрел на свои карманные часы.

– Пойду в зал. Надо проверить, работает ли микрофон.

– И кто выступает на этот раз?

– Анна.

Ни одна конференция никогда не начинается вовремя, поэтому я задержался в баре, разглядывая входивших людей. Среди них был и комиссар. Он подошел к моему столику.

– Люди очень интересуются сегодняшним выступлением. – сказал он мне.

– Вы что-нибудь обнаружили?

– Кусочек голубой ткани, который зацепился за одну из железок на потолке. Консьерж мне сказал, что Валнер достаточно много выпил. В лучшем случае это было не самоубийство, а несчастный случай.

– Валнера алкоголь не берет. Только слегка заводит.

– Мне говорили, что он разругался с вами во время вашего выступления.

– Мы не ругались, он лишь перебил меня и все.

– Вы с ним не спорили?

– Вы хотите спросить, не я ли его столкнул? В это время я был в другом месте.

– Где?

– На пляже.

– Один?

– С Анной Деспина. Она сейчас будет выступать. Если хотите ее послушать…

– Нет, спасибо. Я всегда засыпаю на лекциях. Не обижайтесь, но перевод – это не та тема, которая меня интересует. Из всех переводов, которыми я занимаюсь, – это беседы с пьяницами, уснувшими на улице. Все алкаши говорят на одном и том же языке: их никто не понимает, но они легко общаются между собой. Когда я выпиваю лишнего, я тоже начинаю их понимать.


XІ


Публики было намного больше, чем накануне. Не было ни одного свободного кресла. Посторонние люди, привлеченные новостью о смерти Валнера, рассматривали нас с пристальным вниманием инквизиторов – изучали наши лица, чтобы понять, кто больше всего похож на преступника. Хотя исследования по системе Ломброзо[11 - Ломброзо (1835–1909) – итальянский врач и криминалист.] официально запрещены в криминалистике, обыватель по-прежнему к ним прибегает.

Анна с нервной улыбкой поднялась на сцену. Казалось, публика не утихомирится никогда. Кун встал, чтобы успокоить зал.

– Если во время выступления докладчика в зале будут шуметь, мы сделаем перерыв и перейдем в другой зал. Это вам не деревенский цирк.

Кун, конечно же, понимал, что для этих людей мы как раз деревенский цирк и есть, но он продолжал выполнять свои функции. Он поднялся на сцену и без малейших неточностей представил Анну, ни разу не заглянув в листок, где было написано ее резюме.

Анне было тридцать пять лет, но издалека она была похожа на двадцатилетнюю девушку. Публика смотрела на нее с одобрением: эта девчонка, похожая на студентку, конечно же, не имела ничего общего с преступлением.

Темой ее выступления была книга Фридриха Ницше[12 - Ф. Ницше (1844–1900) – немецкий философ.] «Я и моя сестра», опубликованная посмертно. Анна начала с истории появления книги, опубликованной в 1950 году в нью-йоркском издательстве «Boar's Head Books». Версия издателей, объяснивших, что книга была забыта более полувека, была следующей. Ницше отредактировал рукопись перед самой смертью, во время своего заточения в венском приюте, и вручил ее одному из своих приятелей, чтобы она не попала в руки его сестры Элизабет. Сын этого человека продал книгу одному издателю, который отдал ее на перевод Оскару Бауму. Когда Баум вернул оригинал и английский перевод, издательство уже закрылось. В течение многих лет книга валялась на складе издательства, пока новый хозяин не решил возобновить работу. Прошло двадцать лет, и он нашел только текст на английском. Серьезные исследователи Ницше никогда не сомневались, что речь идет о подделке. Удивляло лишь то, что книга отнюдь не казалась созданной каким-нибудь фальсификатором, который копирует стиль предыдущих работ Ницше. Книга была написана с большим талантом и несла в себе дух подлинного Ницше. Интерес к книге усиливался и от известного всем желания Ницше отомстить своей сестре, которая не только разбивала или объединяла рукописи философа по собственному произволу, но и хотела низвести его работы до чисто нацистского мышления. Наиболее распространенная версия была такая: автором книги был профессиональный мистификатор Жорж Плоткин, потому что перед самой смертью он якобы признался в этой фальсификации одному из специалистов по немецкой литературе.

– Признание в авторстве такой книги, – сказала Анна, – это не признание в преступлении, а шаг к славе. Близость смерти побуждает людей говорить правду – вот афоризм, который сам Ницше никогда бы себе не позволил.

Не забывая о критическом подходе отдельных исследователей, Анна говорила не без смущения; события и информация растворялись в море фраз, которые, казалось, были призваны сохранить тайну. Анна предложила провести филологическую экспертизу американского издания с целью определить, был ли это перевод с немецкого оригинала или книга изначально была написана на английском. Ее главная гипотеза заключалась в следующем: язык перевода, каким бы блестящим он ни был, всегда содержит влияние языка оригинала. Отсутствует полная непринужденность и очевиден эффект отчуждения. В связи с этим она привела офтальмологическую метафору: «Мы читаем книги, написанные на нашем родном языке, как близорукие, излишне приближая к глазам. А книги, переведенные с иностранного, мы, наоборот, отдаляем, как бы страдая дальнозоркостью. Фокус зрения при чтении перевода всегда слегка отдаляется». Анна сделала вывод, что издание 1950 года было переводом с немецкого оригинала, написанного либо самим Ницше, либо одним из его подражателей; язык перевода, утверждала она, сымитировать невозможно.

Химена подошла к сцене, чтобы сделать фотографию: публика аплодировала. Предполагалось, что будут вопросы, но аудитория, уставшая от молчания, шумно загомонила. Кто-то поднял руку, но Анна предпочла спуститься со сцены. Я поднялся, чтобы пойти ей навстречу; но меня кто-то толкнул. Это была Рина Агри, которая, не извинившись, направилась к выходу с сомнамбулическим видом.

Внутренний голос настойчиво убеждал меня не обсуждать с Анной ее выступление, но я не смог не поздравить ее.

– Жаль, что не было Наума, – посетовала она, и я тут же пожалел, что подошел к ней. Мне захотелось выйти на воздух и успокоиться, но Анна задержала меня.

– Я едва не потеряла нить выступления. Со второго ряда на меня смотрела Рина и двигала губами; потом до меня дошло, что она разговаривала сама с собой, – сказала Анна.

– Она сейчас чуть меня с ног не сбила и даже этого не заметила.

– Может, ей плохо. Пойду поищу ее. – Анна заторопилась к выходу.

Усевшись в последнем ряду с блокнотом, магнитофоном и старой и тяжелой фотокамерой в руках, Химена слушала запись, одновременно переключая кассету и делая пометки.

– Я думал, что ты уедешь. После всех этих страхов, – сказал я ей.

– Я не сумасшедшая. Я должна освещать конгресс в разделе общей информации. Это намного лучше. Культурное приложение никто не читает. Оно существует только потому, что супруга директора пишет стихи.

Она показала мне экземпляр «Дня». Прошло достаточно времени, чтобы дать новость о смерти Валнера. Громадная «шапка» гласила: «Наш хроникер обнаружил труп».

– На самом деле я не написала ни слова, только передала информацию по телефону. К счастью, сегодня суббота, а в конце недели никто не хочет работать. В противном случае прислали бы кого-нибудь из редакции.

– Вы будете освещать работу конгресса и дальше?

– Насчет конгресса не знаю… А вот насчет смерти Валнера… об этом будут писать еще несколько месяцев. Что-то всегда происходит где-нибудь в другом месте, и наконец что-то случилось и у нас. Моя сегодняшняя статья будет описанием атмосферы, царящей здесь на следующий день после смерти Валнера. Пересуды в кулуарах, реакция публики…

Я зевнул.

– Я уже знаю, кто была его подруга, но она показалась мне такой скучной.

– А я тебе тоже вчера показался скучным?

– Нет, это нельзя сравнивать.

– На самом деле доктор Деспина знает намного больше, чем я. Интересно, хорошо ли получатся фотографии.

– Сомневаюсь, у нее смазанный профиль.

– А ты не сделала снимков анфас?

– Нет. Я предпочитаю снимать в профиль. Сейчас мне нужно сделать несколько снимков места, где умер Валнер. Ты не сходишь со мной? Я боюсь идти одна.

Мы поднялись на пятый этаж. Дверь была закрыта на ключ и заклеена бумажной лентой. Чтобы перейти в другой корпус, нам надо было подняться на террасу.

Мы подошли к железной конструкции, которая напоминала мне крышу зимнего сада. Это было последнее, что видел Валнер перед смертью: прямоугольную впадину, наполненную дождевой водой. На несколько секунд в воде появились наши отражения. В перевернутом изображении я увидел Химену, взявшую на изготовку свою фотокамеру.

– Ты всегда делаешь снимки сама?

– Да, я делаю все, как военный корреспондент.

– И о чем ты пишешь в Порто-Сфинксе?

– Накануне лета – о туризме. Если к нам вдруг заедет какая-нибудь знаменитость, я делаю снимки и задаю пару вопросов. Иногда пишу о происшествиях, полицейских делах… Но меня публикуют редко. Когда случается что-нибудь важное, посылают журналиста из штата газеты.

Мы спустились по лестнице к недостроенному бассейну. Химена медленно приблизилась к котловану, как если бы тело Валнера все еще было здесь. Я остановился у бортика и увидел под водой блеск монетки. Я спрыгнул вниз – на «мелкоту», где не было воды. Потом прошел вперед, пока подошвы моих ботинок не ушли под воду, и наклонился над монетой.

– Что это? – спросила Химена.

– Никелевая монета в один песо 1969 года. Они вышли из обращения в начале семидесятых.

Химену монета не заинтересовала. Она сфотографировала крышу, пустую лестницу, кота, который прогуливался по карнизу. Я положил монету в карман. Слой покрывавшей ее Ржавчины был очень тонким. Я поцарапал ржавчину, под ней были видны следы зубов.

Вряд ли это был амулет Валнера. Я бы не удивился, если бы он носил на себе камни с якобы магической силой, мумифицированного скорпиона, кристаллы, руны, да что угодно, – но не настолько невинный и лишенный всякого смысла предмет, как вышедшая из обращения никелевая монетка.


XII


Почему-то я был уверен, что время изменило Наума не в лучшую сторону. Но когда он вышел из серого микроавтобуса, навстречу ветру, безуспешно пытавшемуся растрепать его прическу, я отметил, что Наум приобрел властный вид, намеки на который проглядывали в нем еще в молодости.

Я подошел и протянул руку для рукопожатия. Но он обнял меня и заявил:

– Ты не меняешься. Даже куртку носишь ту же самую, из овчины.

Я никогда не забочусь об одежде и никогда ее не покупаю. В этом я целиком и полностью полагаюсь на жену, которая иногда ошибается в выборе размера, модели или цвета. Наум же – напротив. Он всегда одевался с особой тщательностью, и еще ни разу не было, чтобы его ботинки блестели больше, чем это нужно, или фасон его одежды свидетельствовал о бездумной погоне за модой; это была та самая неброская элегантность, которая свидетельствует о безупречном врожденном вкусе, – элегантность, которую нельзя приобрести за вечер в модном магазине с кредитной карточкой в кошельке.

Я должен был присутствовать и во время их с Анной пылкого обмена приветствиями. Они заговорили о каких-то общих знакомых, через которых они получали новости друг о друге; они были как два монарха, вспоминавших своих приближенных.

Подошел Кун, чтобы официально приветствовать вновь прибывшего; он улыбался с таким облегчением, как будто Наум уже знал решение всех его проблем.

Мы расселись за столом, чтобы позавтракать. Кун усадил Наума во главе стола, следуя строгим правилам вежливости, разговор был ни о чем – об единственно возможной теме для беседы все предпочитали молчать. Меню было разнообразнее, чем в предыдущие дни. Вино было доставлено из малоизвестных погребов «для своих».

– Шофер мне все рассказал, – сказал Наум, едва усевшись за стол. – Да и по радио сообщали.

– Ты был знаком с Валнером? – спросил я.

– Мы иногда переписывались. Его заинтересовала моя книга о лингвистике и алхимии. Я никогда не встречался с ним лично.

В карьере Наума были два факта, положивших истоки легенде, о которой неизменно упоминалось на обложках всех его книг. Защитив диплом, он получил грант в американском институте иностранных языков, где опубликовал эссе о нейролингвистике и превратился в связывающее звено между лингвистами и невропатологами.

Получив кафедру в инязе, он все забросил и принялся путешествовать: сначала – в Италию, потом – во Францию, чтобы найти следы древнего языка, на котором были написаны герметические книги. Декан факультета лингвистики резко осудил своего ученика, который, как он решил, его предал: чтобы никто и никогда, заявил он, чтобы никто и никогда не произносил это имя в моем присутствии. На два года Наум полностью исчез из поля зрения академического мира, а потом «воскрес», опубликовав в научных трудах парижского университета «Печать Гермеса» лингвистическое эссе по вопросам алхимии, посвященное своему бывшему учителю. Эти двести страниц принесли Науму и славу, и деньги; один из фондов поставил его во главе Института лингвистики, созданного для изучения искусственных языковой системы символов магии и алхимии.

За столом говорили о приезде Наума, о публикациях Наума, о его будущих успехах. Старая обида продиктовала мои слова; я знаю, что больше никто из нас не имел этого соблазнительного сочетания публичного успеха и интеллектуального престижа, и я знаю, что эта слава была заслуженной. В своих книгах Наум играючи находил слова там, где другие мучились часами, пытаясь подобрать нужное слово; он не делал пометок в конце страницы, которые отсылали бы к другим цитатам, он не искал ни толкователей, ни почитателей, он искал только читателя – эту забытую субстанцию и персонажа почти мифического. Я читал его книги, надеясь найти там общие места и неточности, но видел только великолепный строй связанных между собой идей, с блеском отвечавших на все неясные вопросы.

– Уже давно ходят слухи, что ты пишешь новую книгу, – сказал Кун. – Но в своих интервью ты об этом не говоришь.

– Моя обычная тема. Никаких сюрпризов, никакого секрета.

– Трудно что-то скрывать, чтобы другие не искали в этом секрета, – сказал я. – Это как будто у тебя есть баул, а ты отказываешься его открыть и говоришь: я его не открою, но знайте, что мой баул пуст.

– Мой баул пуст где-то наполовину. Но в нем – только старые бумаги.

– Я подумал, что нам ты можешь открыться чуть раньше, чем всем остальным, – отозвался Кун.

– Да ладно, Хулио, мне нечего скрывать.

– И даже мне ты не скажешь? – спросила Анна. – Сколько уже мы с тобой знакомы?

– Как отказать в просьбе женщине? Пожалуй, тебе я скажу, но попозже, и знай, что это исключение. Это важно: мужчины должны делать исключения для женщин.

Во время десерта Анна увидела Рину и знаком попросила ее подойти, но итальянка, слегка улыбнувшись, лишь махнула рукой и осталась на своем месте. Она сидела одна и ни с кем не разговаривала.

– Ее так потрясла смерть Валнера?

– Не знаю, – ответила Анна. – Они, кажется, даже знакомы не были.

– Почему тогда Рина не захотела сесть с нами? Что ты ей сделал, Наум?

Наум рассмеялся.

– Наша переписка велась с небольшим опозданием. Я с ней потом пообщаюсь.

Кун объявил о начале экскурсии. Наум извинился; поездка была продолжительной, он предпочел бы остаться в номере и подготовить тезисы своего выступления.

– Я думал, что это будет импровизация, Наум. Как в старые, добрые времена, – сказал я.

– Импровизация – это всегда смесь выдумки и правды, что требует тщательной подготовки. Я стал слишком ленивым для этого. Теперь я предпочитаю иметь написанный текст, чтобы думать о другом, когда выступаю.

Он предъявил нам ладони, как если бы на них уже все было написано.


XIII


Кун, Анна, я и еще четверо-пятеро переводчиков, которых я не помню, – мы поехали на экскурсию. Сначала – на Черные соляные копи, а потом – на те же заброшенные сооружения угольной шахты.

Во время поездки Кун и Анна обменивались догадками о новой книге Наума.

– Мне приходилось проводить исследования даже в приютах для душевнобольных, когда я изучала расстройства речи, – сказала Анна. – В одной из больниц я нашла испанца по имени Улисс Драго, который уже много лет писал поэму о грехопадении Вавилона. Драго разговаривал на каком-то непонятном языке, придуманном им самим, но писал о своих видениях Вавилонской башни – на испанском. Наум сделал пару публикаций о Драго и связи между поэмой и языком, который он придумал. Думаю, что эти работы заключали в себе смесь эссе и поэтического вымысла, в котором Драго указал ему путь к Вавилонской башне.

– Он будет говорить об этом на сегодняшнем заседании? – спросил Кун. – Я просил его сообщить заранее о теме выступления, но он мне сказал, что еще сам не решил.

– Он всегда говорит, что еще ничего не решил, – резко проговорила Анна. Я уловил в ее раздраженном голосе интимную откровенность и сдерживаемую злость.

Микроавтобус остановился у края дороги, мы вышли и прошли пешком еще с километр по короткому склону. Черные соляные копи представляли собой небольшое плато, которое напоминало следы пожара, за которым последовал сильный ливень. Тут и там виднелись вагонетки, забытые здесь сорок лет назад, побитые ржавчиной и ветром. Грязная соль смешалась с останками немногочисленных птичьих стай, искавших здесь зимний приют.

Я поднял с земли птичий череп и положил его в карман, (В шкафу, где хранились мои находки, теперь появятся кости птицы, которые вызовут отвращение у Елены.) Потом мы вернулись в автобус, проехали еще двадцать километров и добрались до шахты, добыча угля на которой прекратилась лет двадцать назад. Нас встретил гид, мужчина шестидесяти лет, одетый в костюм шахтера начала века, в каске со встроенной лампочкой, и пригласил нас спуститься по узкой металлической лестнице. Когда мы обследовали туннель, Анна взяла меня за руку. Я оступился и едва не упал, увлекая ее за собой.

– Мне не нравится здесь, внизу. Почему я не осталась в отеле?

– Но ты же должна сделать снимки, чтобы потом всем показывать. Или ты сохранишь пленку до выступления Наума?

Она рассмеялась.

– Ты что, ревнуешь? Я никогда не встречалась с Наумом.

Она сняла с шеи портативную фотокамеру.

– Я буду фотографировать только тебя, чтобы ты не чувствовал себя заброшенным. Не смотри прямо в объектив, а то глаза будут красные.

Она отошла на несколько шагов и нажала на кнопку вспышки. Этой фотографии я так никогда и не увидел.

Гид рассказывал о работе на шахте: бесконечные смены, жизнь в поселении в домах-развалюхах, угольная пыль в легких. Иностранцы внимательно слушали, а я – это стало уже привычкой – никогда не слушаю гидов. Я болтал с Анной, пока рассказчик не собрал нас в кружок и нам поневоле не пришлось замолчать.

– Однажды приехал врач и спросил у шахтеров, что они видят во сне. Все ответы совпали: им снилось, что они каменеют, превращаются в уголь, им снилось, что их внутренние органы сделаны из камня. Шахта их пожирала, и они уже никогда не отмывались добела. А врач написал книжонку, назвал ее «Окаменевшие люди», он больше уже никогда ничего не писал и забросил свои исследования. Я тоже окаменевший человек. Уже давно. Многие умирают, но незначительное число, напротив, превращаются благодаря углю в очень сильных людей. Я могу провести здесь внизу, в темноте, все оставшиеся мне дни; и все равно не сойду с ума.

Анна торопилась покинуть шахту. Гид попрощался с нами внизу, взяв под козырек; он не желал подниматься к свету пасмурного дня. Он настоял, чтобы мы все взяли на память по кусочку угля.

Шофер поинтересовался, о чем нам говорил гид. Кун рассказал ему, а потом спросил:

– Он в самом деле был шахтером?

– Шахтером? Он был врачом. Он приехал, чтобы собрать статистику для каких-то исследований, и остался здесь навсегда. Уже много лет он говорит, что пишет книгу, но пока что никто не видел ни единой страницы.

Не доехав несколько километров до Порто-Сфинкса, мы остановились, так как какой-то автомобиль занесло, и он сорвался с дороги. Это был старый зеленый «рамблер», проржавелый и весь во вмятинах. Один из пассажиров – громадный толстый мужчина, в широком костюме при галстуке – с унылым видом сидел на капоте.

– Проклятый камень, – сказал он. – У меня коллекционный автомобиль, я купил его в шестидесятом году. Надеюсь, с ним ничего не случилось.

Он провел рукой по капоту, погладил его.

Второй пассажир, худой, бритоголовый мужчина, одетый в костюм на три размера больше, стоял в нескольких метрах от машины; суровый и неподвижный, он зыркал глазами по сторонам.

– Вы, случайно, не доктор Бланес? – спросил Кун, выйдя из микроавтобуса.

– Хулио Кун? – Толстяк протянул ему руку. – Может, возьмете с собой Мигеля. А я останусь у машины, пока за мной не пришлют.

Кун все-таки уговорил врача поехать с нами в микроавтобусе. Второй мужчина, мой тезка, равнодушно принял приглашение – казалось, он уже привык к тому, что его перевозили с места на место, как простую вещь. Уже в микроавтобусе Кун представил нас друг другу.

Когда мы отъезжали от места аварии, доктор Бланес не спускал глаз с брошенного автомобиля, скрывшегося за облаком пыли.

– Мигель – переводчик, – сказал доктор Бланес, когда его автомобиль исчез из виду.

– А что он переводит?

– Все. Абсолютно все.


XIV


С Наумом мы познакомились пятнадцать лет назад в одном издательстве, в свое время очень известном, но уже тогда оно доживало свой век в лучах былого престижа. Здание издательства располагалось в центре, по соседству с Дворцом правосудия; мы с Наумом сидели в одном кабинете с потрескавшимися стенами и пыльным окном, пропускавшим немного света.

Мы редактировали статьи для энциклопедий, а также книги, содержавшие сведения по садоводству, разведению немецких овец, советы по благоустройству дома или по сохранению и преумножению радостей половой жизни. Издательский курс сеньора Монца, нашего патрона, щепетильностью и разборчивостью не отличался.

Из двух-трех иностранных изданий, например, из учебников по самоспасению на водах, мы клепали новую книжку, которую подписывали псевдонимами, выбранными из местных фамилий. В качестве премии за нашу ударную работу и скромность в просьбах о повышении зарплаты сеньор Монца опубликовал эссе Наума и мою маленькую книжку рассказов «Пароль из ночи». Работа Наума, на семьдесят страниц, была посвящена теории акростиха, которым в последние годы баловался Фердинанд де Соссюр.[13 - Ф. де Соссюр – швейцарский литератор и лингвист (1857–1913)] Позже Наум решил скрыть свое авторство и исключил эту книгу из списка публикаций.

В подвале выбранного Наумом бара я представил публике книгу «Инициалы Соссюра», в которой сам лично не понимал ни бельмеса. В другом баре – занюханном и шумном – Наум представил мой «Пароль из ночи», книгу, которую он даже не прочитал.

Почти с самого начала между нами установилось незримое соперничество – как музыка, звучащая вдалеке и не слышная никому, кроме нас двоих. Предпочитаю думать, что именно он подпитывал это чувство взаимной ревности, я же – менее амбициозный и далеко не такой способный – лишь бессловесно ему отвечал.

Это я познакомил его с Анной. Я знаю, что там, за границей, – куда уезжают те, кто получает грант, те, кто скрывается там, те, кто рискует остаться наедине с незнакомым городом, чтобы потом возложить на него вину за свое тоскливое одиночество, – там он и завоевал сердце Анны.

Для того чтобы наше соперничество стало открытым, нам нужна была женщина. Их роман продлился не более двух месяцев. Для меня это было не важно. Мы испытываем настоятельную потребность ненавидеть кого-то из тех, кого знаем, но не находим для этого повода; но с течением времени обязательно найдется предлог – любой предлог, – позволяющий нам преувеличить причину и корни старой, застарелой ненависти, ненависти, которая была всегда. С самого начала.

Наше с Наумом соперничество складывалось из многого. Но ему нужен был стимул, чтобы проявиться в открытую. Когда я впервые увидел Анну, я сразу представил себе выражение лица Наума, если он меня с ней увидит. У него тогда была невеста, студентка с факультета социологии, умная, но некрасивая и несносная. Зависть Наума была для меня как клад.

В двадцать пять лет соперничество – это трамплин в будущее; в сорок – это уже обида, навязчивые идеи и бессонница. По этой причине мы поддерживали любезные отношения и делали вид, что никогда не были соперниками; да и слухов на этот счет в приходящих издалека новостях почти что и не было. Кроме того, я хочу внести ясность: у меня не было ни единой возможности хоть в чем-нибудь обойти Наума, привыкшего побеждать и уставшего от побед.

Когда Наум поднялся на сцену салона «Республика», среди нас уже не было посторонних. Жители Порто-Сфинкса смирились с мыслью, что смерть Валнера была обычным несчастным случаем, и на этом их интерес к конгрессу был исчерпан.

Наум молча разглядывал лист бумаги. Казалось, он вообще забыл, что должен читать доклад. Кун, раздраженный, решил, что Наум ждет, чтобы его представили, хотя раньше он сам просил этого не делать.

Кун поднялся на сцену и с некоторой неловкостью зачитал резюме Наума. Несмотря на этот панегирик, который, согласно церемониалу, должно было прервать с улыбкой неискренней скромности или якобы явным недовольством, Наум продолжал рассматривать свой листок даже тогда, когда Кун закончил и отзвучали аплодисменты.

Я уже было подумал, что так и было задумано – что Наум специально затягивал это томительное ожидание с покашливаниями из зала и движением стульями, как это происходит, как мне рассказывали, на концертах композиторов-авангардистов. Но тут Наум наконец заговорил.

Прочитав несколько раз свой листок, Наум с недовольным видом отложил его в сторону, как если бы он прочел – в своем собственном творении – оскорбительное замечание какого-нибудь редактора. Молчание, сказал он, одинаково на всех языках, но это лишь кажущаяся истина. Люди, которые на протяжении стольких веков искали правила универсального языка, верили, что молчание – краеугольный камень новой системы, системы абсолютной. Однако стоит нам оказаться внутри этого пространства с неясными очертаниями, каким является любой язык, и мы сделаем поразительное открытие: молчание молчанию рознь, и иногда ему придают ложный смысл, а иногда – вообще никакого. Мертвые молчат не так, как живые.

Вскоре сделалось ясно, что он излагает мысли без какой-либо строгой последовательности; он просто размышлял вслух. Если переусердствуешь с подготовкой своего выступления – мне об этом сказали лет пятнадцать назад, когда я только начинал работать на факультете, – слова получаются мертвыми. То, что Наум говорил в тот вечер на конгрессе, на самом деле не было лекцией о молчании; напротив, он хранил молчание, выступая с лекцией. Его истинные мысли – я осознал это позже – так и остались невысказанными. Все его выступление – этот поток слов, не имевший центральной точки, в которую возвращаются, определив концепцию, – было большим закодированным посланием. Они были совсем не похожи: Наум, который писал, и Наум, который говорил. То, что в одном случае было выверенным утверждением, в другом – ограничивало свободу своей собственной мысли. Оратор был как бы призраком писателя.

Он говорил о молчании Бартлеби[14 - Бартлеби – герой повести Г. Мелвика «Писец Бартлеби» (1853).] и о «намерении его избегать», что давно стало для него правилом. Он говорил о языке жестов глухонемых людей, в котором нет графического изображения и который строится в пространстве; он говорил о техническом языке известных мастеров китайской каллиграфии, которому не соответствует никакая устная форма. Он говорил о сиренах, которые соблазняли Улисса своим пением – своим самым мощным оружием. Он говорил о «Немой книге»,[15 - Немая книга» (Liber Motus) – трактат по алхимии, изданный во Франции в 1677 г., авторство которого приписывают мифической личности по имени Альтус.] которая состояла из пятнадцати гравюр без текста; в их замысловатых изображениях были зашифрованы сведения о самых сокровенных тайнах. Он говорил о затерянных в сельвах племенах, которые верили, что говорить надо мало, так как слова якобы опустошают мир. Он говорил о тех, кто на войне становился немым, о людях различных наций, которые принимали одни и те же решения, как если речь шла о всеобщем заговоре – не говорить ничего и не допускать, чтобы тот, кто остался в живых, мог бы заговорить. Он говорил о человеческом слухе, который не выносит молчания: если наш слух ничем не подпитывать, он порождает свой собственный шум. Он говорил об отдельных шаманах, которые проводят в молчании годы, пока не найдут единственное слово истины – слово, которое никто не поймет. Он говорил о тех, кто унес свои тайны в могилу.

Подлинная проблема для переводчика, сказал он; завершая речь, заключается не в дистанции между языками или мирами; это – не арго, не неопределенность, не музыка. Истинная проблема – это молчание языка, и я не устану бороться с глупцами, которые думают, будто текст приобретает тем больше значения, чем меньше он поддается переводу; я всегда буду бороться с теми, сказал Наум, кто считает, что книги похожи на изделия из хрусталя, потому что перевести можно все, кроме молчания, которое хранит книга. Для этого молчания перевода не существует.

Наум завершил свое выступление и быстро вышел из зала, не дожидаясь вопросов. На трибуне остался лист, который он так внимательно изучал, чтобы затем отложить в сторону. Я подошел, чтобы прочесть, что там написано. Лист был практически чист, за исключением нескольких пометок зелеными чернилами, которые образовывали непостижимое созвездие.


XV


Еще в коридоре я услышал стук пишущей машинки. Я заглянул в зал «Империя» и увидел Химену, которая сидела в одиночестве на сцене и печатала двумя пальцами.

Я уселся в последнем ряду. Прошла минута, прежде чем она поняла, что уже не одна, и тогда она заговорила, даже не посмотрев в мою сторону, демонстрируя тем самым, что все это время знала о моем присутствии.

– «Неподвижность»: после «п» – «о» или «а»?

– «О».

– Вообще-то я не безграмотный бездарь. Но иногда забываю некоторые слова.

Я задумался насчет своей орфографии. И сказал ей, что у меня другая проблема: я не забываю слов, но знаю их слишком много.

– Рауач разрешил мне пользоваться этой машинкой при условии, что об отеле не будет сказано ни единого плохого слова.

– Ты пишешь комментарий к выступлению Наума?

– Нет, это красочные заметки.

– Красочные?

– Ну, атмосфера после внезапной смерти. Мысли и подозрения очевидцев. Подслушанные на ходу разговоры. А кто эти двое, которые сегодня приехали?

– Высокий и толстый – это доктор Бланес, невропатолог, который работает в областной больнице. Второй – его пациент, Мигель. Бланес был очень уважаемым врачом, пока не приобрел привычку ездить в сопровождении своих пациентов на телевизионные передачи. Он принимал участие в шоу, вроде тех, в которых участвуют гипнотизеры, но с непредсказуемыми результатами.

– А что он делает на этом конгрессе?

– Лет десять назад он опубликовал книгу «Неврология и перевод», исследование пагубных последствий переводческого ремесла и негативных воздействий на мозг постоянной работы с иностранными языками. Я так думаю, Кун поэтому его и пригласил.

Химена сделала кое-какие пометки в своей записной книжке; обвела некоторые слова в кружочки, направив стрелки к полям. Я рассказал ей, что автомобиль Бланеса сорвался с дороги, что это был зеленый «рамблер» и что это мы привезли врача и его пациента на нашем микроавтобусе. Химена как журналистка могла бы использовать эти детали. Она вернулась к сражению с пишущей машинкой.

Пока я шел по коридору, я слышал медленный стук машинки, который сопровождался биением пульса у меня в висках.

Я снял ботинки и прилег на кровать. У меня в голове проносились неясные видения, связанные с природными явлениями: приближающая гроза, подводные течения, ужасная эпидемия, мор среди морских животных.

Я встал и обулся в старые теннисные туфли, чтобы прогуляться по пляжу. В холле я встретил других переводчиков, которые пригласили меня составить им компанию; я ответил, что предпочел бы погулять. Анна беседовала с девушкой-переводчицей, которая работала в одной из газет Буэнос-Айреса. Я взял ее под руку и, не слушая возражений, увлек наружу.

Дул юго-восточный ветер – холоднее, чем накануне. Было четыре часа дня, но небо над Порто-Сфинксом уже темнело.

– Далеко не пойдем, – сказала Анна. – Через полчаса выступает Бланес.

Мы осмотрели прилавки сувенирных лавочек: птичьи перья с надписями на экологические темы, местные сладости, пепельницы с изображением пингвинов. Я хотел купить что-нибудь Елене, но решил подождать, пока не останусь один.

Мы прошли вдоль фасада муниципального музея. Металлическая табличка сообщала, что он закрыт на непродолжительный ремонт. Табличка, уже покрывшаяся ржавчиной и потерявшая свой цвет от многомесячной непогоды, болталась на перекрученной проволоке.

– Ты Рину не видел?

– Нет.

– Что-то с ней происходит. Она ни с кем не разговаривает, всех избегает. Сегодня она должна выступать, но Кун сказал, что она пока этого не подтвердила. А что там за люди?

Мы приблизились к пляжу. Двое пожарных засыпали известью мертвого тюленя. Мы подошли поближе. Один – совсем молодой, – явно гордился своим новеньким мундиром; второй – лет на двадцать постарше – выглядел гораздо естественнее в своем стареньком красном комбинезоне. Увидев нас, они засмущались, как если бы мы их застали за чем-нибудь неприличным.

– Зачем вы его засыпаете? – спросила Анна. Молодой с неудовольствием посмотрел на нас.

– Чтобы не вонял. Потом мы вывезем его из деревни и закопаем.

– Сначала надо обработать известью, иначе весь грузовичок провоняет, – сказал старший.

– А тюлени часто появляются на пляже?

– Эпидемии случаются раз в пять-шесть лет, – сказал старший. – Самая страшная была двадцать два года назад. Она продолжалась три недели и закончилась смертью кита. Громадный кит, это не какой-нибудь там тюлень. Люди приезжали издалека, чтобы сделать фотографии. Его челюсть вставлена в муниципальном музее.

Тюлень, приобретший теперь белый цвет, напоминал межу на песке, границу невидимой зоны.

– Еще два осталось, – сказал молодой.

Пожарные бросили мешок с известью в кузов полуразвалившегося грузовичка и уехали к югу.

– А кто это там идет? – спросил я. Мужчина в зеленой куртке приближался к нам быстрым шагом.

– Я не взяла очки. Я ничего не вижу дальше десяти метров, – сказала Анна.

Но, как выяснилось, он спешил не к нам. Он прошел в стороне, не заговорив с нами и даже на нас не взглянув.

– Кто-нибудь из участников конгресса?

– Зуньига, – сказала Анна. – Он переводит французские романы для испанских издательств.

– А куда он так торопится, интересно? От кого-нибудь убегает?

Не сговариваясь, мы решили последовать за ним. Вскоре мы поняли, что он ни от кого не убегал; он гнался за человеком, который в пятидесяти метрах от нас сейчас приближался к маяку.

Мы ускорили шаги, хотя ветер дул нам в лицо. Изредка мы погружались по щиколотки в слой водорослей. Мне в туфли просочилась вода, вызвав озноб во всем теле. У подножия маяка Зуньига догнал Наума.

Он окликнул его, чтобы тот оглянулся. Они были так заняты друг другом, что не видели нас. Они были одни в целом мире.

Зуньига произнес несколько слов на языке, которого я никогда не слышал, но который имел отдаленное фонетическое сходство с древнегреческим. Наум сделал несколько шагов вперед, с таким видом, будто тот, другой, его оскорбил, и надо было его ударить. Он прикрыл ему рот своей рукой.

– Вы хотите продолжать после всего, что произошло?

Ветер доносил до нас их голоса вместе со зловонием водорослей.

– Я ждал ответа! – крикнул Зуньига с отчаянием в голосе. Его тон сменился на просительный: – Я ждал, что вы мне подскажете, как избавиться…

– Замолчите!

– Я не могу перестать думать. Вы мне обещали совсем другое.

– Я ничего не обещал, – сказал Наум, с силой оттолкнув собеседника, как если бы этот человек вызывал у него не только злость и досаду, но и отвращение.

Зуньига сделал шаг назад. Он едва не упал на неровную каменную землю.

– Не подходите ко мне. Не разговаривайте со мной. И чтобы вас даже со мной не видели.

Гигантскими шагами Наум удалился к отелю. У Зуньига был такой подавленный вид, что я просто был вынужден подойти и спросить, хорошо ли он себя чувствует. Вначале он меня не услышал. Потом с изумлением посмотрел на меня и ответил, что да, он чувствует себя прекрасно.

– Я не хочу больше гулять, – сказала Анна. – Вернемся в отель.

Мы шли в молчании. В старые времена мы ходили в кино два-три раза в неделю. Когда мы выходили из кинотеатра, мы не обменивались ни единым словом, и только спустя пару часов, когда картина уже начинала стираться из памяти, мы ее обсуждали. Мы о ней говорили. Говорить надо лишь после долгого молчания. Тогда разговоры имеют смысл.

Зуньига стоял на том же месте, где его оставил Наум, лицом к ветру – он разговаривал сам с собой, о чем-то просил, и ветер ему отвечал.


Третья часть

Arlevein[16 - Непереводимая игра звуков, образующих слово, смысл которого читатель поймет, если не отбросит книгу прямо сейчас.]


Тот, кто погружается в сферу языка, может смело сказать, что для него не существует аналогий ни в небе, ни на земле.

    
Фердинанд де Соссюр


XVI


– Почему все шепчутся за моей спиной? Думают, что мое выступление – это ярмарочный балаган, потому что я привез с собой пациента?! Легко говорить об отсутствующих – расписывать эффективные методы лечения, примененные к больным, которые находятся в тысяче километров отсюда. Девяносто процентов историй болезней, о которых я знаю, это – научная фантастика. Психиатрическая фантастика.

Наум ответил не сразу. Он смотрел на Бланеса, как если бы он не искал адекватный ответ, а с усилием вспоминал, кто его собеседник. Потом он сказал тихим голосом:

– Я читал ваши первые работы, доктор. В «Неврологии и переводе» есть очень смелые идеи, которые если и не были тщательно выверены, то заставляли задуматься. С того времени вы сохранили былую смелость, но где вдохновение? Вы подменили теорию зрелищем.

– А почему медицина не может быть зрелищем, если это достойное зрелище?

– В науке концепция зрелища противоречит концепции достоинства.

– В медицине всегда было что-то от театра. Вспомните о публичных вскрытиях, которые проводились в анатомических театрах на глазах у публики, заплатившей за вход. Вспомните об истериях Шарко.[17 - Шарко – французский врач (1825–1893), основатель одной из школ невропатологии; к числу его учеников относят Фрейда.] Сегодня единичные демонстрации процесса лечения – это епархия знахарей и святош. Медицина превратилась в безличную практику таинства. Вместо наших знаний мы выставляем напоказ наши инструменты. Но почему я, профессиональный врач, должен слушать критические замечания… – он умолк на мгновение, подбирая слово пооскорбительнее, – …какого-то лингвиста?

– Пойдемте в зал, доктор Бланес, – прервал его Кун. – Пора выступать.

Переводчики начали собираться в салоне «Княжество», где раньше мы еще не проводили своих заседаний. Наум задержал меня в холле.

– Я был участником стольких конгрессов, что уже перекрыл свою квоту ханжества. Пойдем выпьем кофе, вспомним старые времена, обменяемся домыслами и выдумками, вместо того чтобы выслушивать весь этот бред.

Я все-таки предпочел послушать выступление Бланеса. Мигель не решался подняться на сцену, и врачу пришлось тащить его за руку. Представляя докладчика, Кун был исключительно тактичен, рассказал о трудах доктора, напомнив, что Бланес был одним из первых в стране врачей, кто изучал связь между заболеваниями мозга и переводческой Работой; он умолчал о последних скандалах, закончившихся Ременной приостановкой членства Бланеса в Союзе невропатологов.

Мигель сосредоточенно рассматривал стол, стакан с водой, лица зрителей, дубовые паркетины пола.

– Я видел различные типы повреждений разума, – начал Бланес. – Я видел людей, которые теряли память, обоняние, восприятие своего тела, которые уже не могли разграничивать сон и бодрствование. В госпитале «Серебряное море» я пользовал одного больного, который, по его словам, слышал голос умершей жены. Я проверил его слух, воспринимавший эти несуществующие звуки. Я видел восемнадцатилетнего юношу, который пытался пройтись по стене, потому что был твердо уверен, что это пол. В одном приюте в пригороде Монтевидео старая учительница слышала звонок одного тона каждый раз, когда видела красный цвет, и звонок другого тона, когда она смотрела на что-то зеленое. Старый морской волк – девяностолетний итальянец – отказывался смотреть на падающие с деревьев листья, потому что на каждом из них видел лицо своего умершего товарища. Я имел дело со случаями исключительными, но ни один из них не сравнится с казусом Мигеля.

Его пациент рассматривал лица присутствующих – пристально и внимательно.

Мигель, объяснил Бланес, был рабочим на стройке. Семь лет назад во время одной демонстрации его ранили в голову, пуля поразила левое полушарие. Два месяца он провел в коме. Пришел в себя в состоянии полной афазии,[18 - Афазия – потеря речи в результате черепно-мозговой травмы.] которая постепенно ослабевала – в течение последующих нескольких месяцев. Явно польщенный рассказом, Мигель, уже привыкший к тому, что история его болезни стала его биографией, внимательно слушал Бланеса.

– Сначала Мигель не мог вспомнить свой родной язык, но, выздоравливая, он приобретал сверхъестественные способности; он начал переводить с иностранных языков, которые никогда не изучал. То есть для него это были даже не переводы – с иностранного языка. В иностранном всегда есть неясности, непонятные места. А для Мигеля нет такого понятия «не понимаю». Мигель во всем видит смысл, он не переносит неясностей. В мире не существует ни единого слова, которое Мигель считал бы иностранным.

Мигель, универсальный переводчик, сделал легкое движение головой, подтверждая слова врача.

– Два года назад, – продолжал Бланес, – было опубликовано одно исследование о нонсенсе и бессмыслице, его автор привел средневековую легенду. Англичанин-путешественник шел по пляжу и вдруг увидел на берегу запутавшегося в водорослях утопленника, но утопленника живого. Утопленник сорвал с головы корону из кораллов, очистил глаза от водорослей и сказал: я пленник Посейдона. Я плыл на своем корабле, и водоворот увлек меня в пучину вместе со всеми моими спутниками. Посейдон согласился вернуть мне жизнь, только если я объясню ему, что означает слово Arlevein. И вы не знаете, что оно означает? – спросил путешественник. Нет, ответил утопленник; мы отплыли на моем корабле по приказу царя морей, чтобы разгадать эту тайну, поэтому мой корабль называется этим именем. Если ты мне не скажешь значения этого слова, сказал утопленник путешественнику, я увлеку тебя в глубины моря. Путешественник никогда не слышал этого слова, но должен выдать ответ, чтобы спастись. Здесь я оторвался от книги и спросил у Мигеля значение этого слова. И его ответ совпал с ответом из книги.

– И каким же был этот ответ? – спросил Кун.

– Путешественник сказал, что Arlevein означает бесконечные поиски смысла Слова. Мы не знаем, правда ли это, но по сюжету ответ спас англичанина. А теперь пусть скажет сам Мигель.

Мигель выпрямил спину и посмотрел вперед, приготовившись отвечать. От аудитории так и веяло скептицизмом, но зато никто не умирал от скуки, а такой, как Бланес, докладчик прекрасно знает, что недоверие – это лучше, чем скука. Намного лучше.

– Я попрошу вас написать на листочке бумаги любую фразу на любом языке и передать его мне, – сказал Бланес. – Я прочту ее вслух Мигелю, и он ее переведет.

Прошло несколько тягостных секунд. Кун, желая избежать неловкости, нацарапал что-то на квадратном листочке и передал его Бланесу. Доктор прочел:
		Nel mezzo del cammin di nostra vita


		Mi ritrovai per una selva oscura


		Che la diritta via era smaritta[19 - Земную жизнь пройдя до половины,Я очутился в сумрачном лесу,Утратив правый путь во тьме долины.Данте «Божественная комедия»Перевод М. Лозинского.]


Сюрприза не произошло. Чтобы понять эти стихи, не нужно было в совершенстве владеть итальянским. Мигель сделал приблизительный перевод, придав какой-то забавный смысл, который я не помню, слову smaritta.[20 - терять (um.).] Почувствовав, что напряжение спало, Бланес попросил прислать фразы на французском, немецком, японском… Тотчас же он получил еще один листок: «Objects in mirror are closer than they appear». Мигель без колебаний перевел:

– Объекты, отраженные в зеркале, ближе, чем кажутся.

Веласкес, фиглярствуя, прочел стихотворение Бодлера, думаю, это была «Великанша». Бланес попросил письменный текст. Мигель заменил каждую стихотворную строчку на другую по своему вымыслу, время от времени находя правильные слова, но совпадения были не так интересны, как словесные универсумы, которые он создавал в неизвестных ему языках.

Его отказ признать, что он чего-то не понимает, оставлял горький привкус и отдавал бессмыслицей; понимать абсолютно все – это значит не понимать ничего. Чтобы избежать неловкости, во время пауз Мигель с наигранным равнодушием посматривал по сторонам; такой человек никогда не сможет осмыслить, что можно чего-либо не понимать.

В течение десятка минут публика была увлечена игрой, потом появились первые признаки пресыщения: одни шушукались, другие зевали, кое-кто вышел из зала.

– Больше никто не хочет, чтобы Мигель перевел еще? Мы пока не услышали ни единой фразы на немецком, фламандском, каталонском…

Раздосадованные, мы молчали, мы ожидали, что Бланес поймет это молчание как сигнал прекратить спектакль и начинать свое выступление: мы ознакомились с фактами, и пришло время для выводов. Кто-то в глубине зала поднялся на ноги. Я не повернул головы, но услышал длинную непонятную фразу.

– Вы должны это написать, – сказал Бланес.

Зуньига повторил свои слова.

– Вообще ничего не понятно, но все равно Мигель сможет перевести. О чем только что говорил сеньор?

Мигель отрицательно покачал головой. В его глазах застыл ужас, он избегал смотреть по сторонам. Мигель все понял, но в этот раз не хотел переводить.

– Что происходит? Что он сказал?

Мигель начал с силой топать по полу ногами, но это была не бессмысленная злость. Мигель стучал так, как если бы просчитанная ярость ударов несла какое-то зашифрованное послание в далекие края. Его подбородок опустился на грудь, глаза уставились в пол, он закрыл уши руками. Бланес пытался заставить его изменить позу, но Мигель как будто окаменел.

– Лекция окончена, – сказал Кун.

Я поискал глазами Зуньигу среди выстроившихся у выхода, но он уже исчез. Как путешественник из легенды, я услышал утопленника, произносящего неизвестное слово, но не смог разгадать его смысл.


XVII


Автопогрузчик доставил зеленый «рамблер» к дверям отеля. Бланес расписался в получении и уселся на капот.

– Его нашли? – спросил он Куна.

– В отеле его нет.

– Я не могу без него уехать. Я взял его под свою ответственность. А кто этот человек, который с ним заговорил? Кстати, почему он его прервал? Должно быть, ему приказал Наум.

Так и не пришедший в себя Мигель исчез на выходе из зала. Бланес задержался, чтобы ответить на отдельные вопросы. Когда же узнал об исчезновении своего пациента, он принялся инструктировать каждого встречного, как разыскивать Мигеля; сам он руководил поисками, не трогаясь с места.

– Он может быть наверху, – сказал он. – Там много пустых комнат.

Одна группа искала Мигеля на пляже, другая – вокруг гостиницы.

Я оставил Куна на втором этаже. На третьем я встретил Васкеса и попросил, чтобы он мне помог.

– А выплатят вознаграждение, как при поисках сокровища? – спросил он меня.

– Нет, но если мы его не найдем, Бланес выступит с новой лекцией.

– Хороший стимул.

Большинство номеров на четвертом этаже были закрыты на ключ. Мы прошли в крыло, в двери комнат которого еще не врезали замки. Я занялся осмотром номеров, а Васкес поднялся на пятый этаж. Я заглядывал в комнаты с ободранными стенами, в некоторых еще не было ни паркетной плитки, ни сантехники в ванных комнатах. Мгновение спустя я услышал крик Васкеса.

– Я его нашел!

Я побежал по пустому коридору и поднялся по лестнице, перепрыгивая через три ступени. Я забежал в комнату, служившую складом, в которой хранились пищевые консервы, нейлоновые пакеты с полотенцами, картонные коробки со съестным. Васкес упал в углу и ударился головой о деревянную балку. Я помог ему подняться. В центре комнаты горели четыре свечки.

– Он толкнул меня и убежал. Думаю, он был на террасе.

Мы поднялись по бетонной лестнице и оказались на огромной террасе. Там, опираясь ногой на парапет, стоял Мигель и смотрел вниз.

Терраса не имела никакого ограждения.

– Предупредите Бланеса. Я останусь за ним присмотреть.

Мигель держал в руках горящую свечу. Горячий воск стекал по его пальцам, но, кажется, он этого не замечал. Он медленно двигал рукой, посылая сигналы в никуда.

– Мигель, – сказал я, – отойдите от барьера.

Он меня не слышал. Он даже не повернул головы. Он продолжал напряженно вглядываться вдаль: маяк, водоросли, море.

Я сделал небольшой шаг вперед, не решаясь приблизиться к нему. Бланес не спешил присоединяться к нам, но в конце концов он появился, тяжело дыша. Он должен был подождать пару минут, отдышаться, прежде чем заговорить.

– Мигель! – крикнул он, но ответа не было. Он медленно подошел к своему пациенту. Только почувствовав руку у себя на плече, Мигель понял, кто стоит рядом с ним. Бланес взял его за запястье и отвел от барьера. Мигель послушно последовал за ним.

– Почему ты от меня сбежал? Куда ты собрался? – спросил его врач.

Мигель не отвечал.

Свет заката погасал. Бланес взял свечу из руки Мигеля и осветил его голову. Не говоря ни слова, он показал нам на покрасневшие от ожогов уши Мигеля, залитые расплавленным воском. Он лишил себя слуха.


XVIII


Мигель сел в машину и включил радио. Ни одна из передач ему не понравилась, и он начал крутить ручку настройки радиоприемника по всему диапазону, в бесполезных поисках далеких станций.

– Я хочу, чтобы этот человек дал мне объяснения, – сказал Бланес.

Он агрессивно махнул в сторону Куна, который не отступил ни на шаг. И хотя Кун привык наклоняться при разговорах с людьми, в этот раз он предпочел сохранять разницу в росте, чтобы избежать угрозы. Он выпрямился во весь свой двухметровый рост, глядя прямо перед собой.

– Мы его ищем. Пока не смогли найти, – сказал он. – Я уверен, что Зуньига не хотел нанести вред вашему пациенту.

– Не воспринимайте мои слова превратно. Я и так уже вышел из себя. Для меня важно, что он владеет какой-то тайной.

– У Зуньиги нет никаких тайн. Да, он немного странный Он ни с кем не общается, ни с кем не разговаривает. Вы проводили опыт с вашим пациентом, и он, наверное, тоже решил немного развлечься и посмотреть, переводятся ли слова, лишенные всякого смысла.

– На моих лекциях всегда находится какой-нибудь тип, который просит Мигеля сделать перевод таких слов, но то, что случилось сегодня, – это совсем другое. Я наблюдаю за моим пациентом не первый год, но впервые случилось так, что кто-то, обладающий некоей тайной, даже не подошел ко мне после лекции. Кто он, этот Зуньига? Он лингвист, как и вы?

– Он переводчик. Имеет диплом инженера, но никогда не работал по специальности. Он живет с матерью в Буэнос-Айресе и разлучается с ней только два-три раза в году, когда ездит по делам в Барселону. Он переводит с французского для испанских издательств, обычно – эссе. Я его плохо знаю, мы встречались с ним раньше всего пару раз.

– А на каком языке он говорил? Еще кто-нибудь знает, о чем шла речь?

– Как только он сюда приехал, он сразу занялся работой в комиссии вместе с Валнером и еще одной переводчицей, изучавшей проблемы искусственных языков. Наверное, это был один из таких языков. Возможно, язык ангелов Джона Ди. Это было темой выступления Валнера. Ваш пациент обладает богатым воображением при переводах. Кто знает, какой ужасный смысл он придал этим словам, которые ничего не значат.

Бланес посмотрел на Мигеля, который продолжал развлекаться с радио, усиливая и приглушая звук.

– Мне нужно его разыскать, но прежде я должен отвезти этого человека в больницу, чтобы вылечить ему слух.

– А раньше он никогда не пытался себя калечить?

– Он не пытался себя искалечить, сеньор Де Бласт. Он сделал это, чтобы защититься.

Бланес порылся в карманах, достал какой-то скомканный листок и протянул его Куну.

– Передайте, пожалуйста, мою визитную карточку Зуньиге и скажите, чтобы он обязательно со мной связался. Нам надо поговорить.

Бланес уселся в автомобиль и захлопнул дверцу.

– Прежде чем уехать, я все-таки сделаю круг по деревне, может быть, встречу этого типа.

– Удачи, – сказал Кун и помахал рукой. Зеленый «рамблер» покатил вдоль берега. – Надеюсь, что больше я его не увижу.

Мы уселись на парадной лестнице гостиницы.

– Этот человек – полоумный. Еще полоумнее, чем его пациент. Он верит, что язык может передавать смысл, даже если не известно значение его слов.

– Ты сказал ему, что это был язык Джона Ди. А сам-то ты в это веришь?

– Нет. Но он звучит ни на что не похоже. Ты раньше слышал что-нибудь подобное?

Я вспомнил Зуньигу, который что-то кричал Науму. Я вспомнил Наума, оставившего Зуньигу на пляже, в одиночестве, наедине со своим ужасом.

– Никогда, – сказал я.


XIX


В «Голове Горгоны» Каблиц воспользовался мифом, чтобы набросать свой рисунок головной боли. Тысячи точек боли в черепной коробке суетились, как змеи вокруг застывшего в оцепенении предмета. И отвращение к зеркалам, и тайное желание отрезать себе голову.

У меня закончился аспирин; я вышел, чтобы купить его и успеть вернуться до начала грозы.

В холле я встретился с Васкесом, со стаканом виски в руке.

– Мы собираем комиссию, чтобы поговорить о переводе полицейских романов. Не хотите присоединиться?

Васкесу нравилось не столько беседовать и общаться, сколько работать на публику, он всегда нуждался в аудитории для своих анекдотов.

– Мне нужно выйти.

– Мы обсуждаем, нужно ли заставлять нью-йоркских гангстеров говорить на жаргоне жуликов, родившихся на берегах Ла Платы.[21 - Ла Плата – река, образованная слиянием рек Парана и Уругвай; естественная граница между Аргентиной и Уругваем. Впадает в одноименный залив Атлантического океана.]

Он позволил мне уйти, и его голос был лживо сочувственным, в нем слышалось явное неудовольствие тем, что никто не слышал, о чем мы говорили.

Проворным шагом я добрался до деревни. Я привык ходить очень быстро, но все равно вечно опаздываю, потому что не могу не рассматривать по пути витрины, даже если меня и не интересуют выставленные в них предметы. В витринах Порто-Сфинкса висели либо таблички со словами «Продается» или «Сдается в аренду», либо опахала из перьев вымерших птиц и пуловеры ручной вязки. Среди выставленной рухляди я подобрал и подарок жене: серебряные серьги с подвесками. Продавщица показала мне фигурки животных, и я выбрал одну – абстрактную, скорее напоминавшую букву, нежели китовый хвост.

Выйдя из магазинчика, я увидел зеленый крест аптеки. Из помещения поспешным шагом вышел мужчина и повернул за угол. Мне показалось, что это был Зуньига.

Я хотел купить одну пластинку аспирина, но он продавался только в упаковках. Я взял одну – пятьдесят таблеток – и попросил еще самое сильное обезболивающее.

– Мне кажется, что я знаю того человека, который только что вышел, – сказал я старому аптекарю.

– Странный тип. Хотел расплатиться никелевой монетой.

– Старой?

– Очень старой. Он явно хотел отделаться от нее, пытался всучить ее мне, хотя уже полностью рассчитался со мной.

– Он, наверное, покупал лекарство от давления.

Аптекарь поколебался, но потом сказал, что Зуньига приобрел упаковку успокоительного средства.

Выйдя на угол, я услышал свое имя. Меня ослепила вспышка. Анна держала в руках фотокамеру. Рядом с ней стоял Наум, одетый в черную кожаную куртку и начищенные до блеска ботинки.

– Снимитесь вместе, – сказала Анна.

Я подчинился, хотя меня не особенно радовал этот разительный контраст между его кожаной курткой и моей овчинной меховушкой.

– О чем тебя спрашивал Зуньига, Наум? Чего он хотел? – спросил я, пока мы, приобнявшись, улыбались в камеру.

– Мы уже говорили об этом с Анной. Зуньига пару раз обращался ко мне. Он собирал какие-то сведения, уже не помню – то ли о каббалистике, то ли о чем-то еще. Я отвечаю, в среднем, на тридцать писем в день. Все считают меня своим другом и обижаются, если я не уделяю им внимания.

– Сходим к маяку, пока не началась гроза, – сказала Анна.

Мы спустились на берег и дошли до маяка. Вокруг него тянулась проволочная изгородь, по идее, предназначенная для того, чтобы препятствовать проходу, но сейчас она валялась на земле. Дверь была закрыта на ржавый висячий замок. Анна разочарованно вздохнула. Наум проверил, не откроется ли замок; его руки в перчатках тянули за дужку, пока замок не открылся.

Внутри маяка было темно и пахло сыростью. На полу валялась ржавая металлическая печка, брезентовые тюки, покрытые пылью, и бухты веревок. Из сломанного водопроводного крана сочилась вода, залившая весь этаж.

– Это все, в смысле, насчет Зуньиги? – спросил я.

– А что еще? Спроси у него самого.

– Тебе всегда нравились тайны.

– А что представляет собой человек без тайн?

Мы начали подниматься по лестнице, держась руками за пропитавшуюся селитрой стену. Верхний этаж маяка был освещен последними дневными лучами.

– Когда я сюда приехал, я спросил о маяке у шофера, – сказал Наум. – Он мне сказал, что маяк не работает уже лет тридцать. Какое-то время его еще зажигали на Новый год, теперь не делают и этого. Но раньше здесь жил старик, который однажды отказался выходить из маяка. Он провел внутри десять лет, почти всегда наверху. Ему подавали еду в металлическом ведре.

Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел наверху блок, на котором висело металлическое ведро. Веревка опустилась до самого пола. Какая-то невидимая птица начала биться в темноте, испуганная нашим появлением. Изредка в сумраке мелькала ее тень, все остальное время слышались только удары крыльев.

– Старик ждал прибытия корабля «Сфинкс». Говорил, что пока корабль не приплывет, он не выйдет из маяка. Но «Сфинкс» прибыл на сотню лет раньше и затонул возле берега. Спасшиеся с него моряки основали деревню.

У Наума сбилось дыхание. Нелегко одновременно рассказывать и подниматься по лестнице. Меня обрадовала его одышка, за которую я был благодарен этим ступенькам – пусть бы они никогда не кончались.

– Однажды старик зажег весь свет, как он обещал сделать, когда придет корабль. Люди смотрели на море: корабля не было. Позвали старика, но он не ответил. Он был мертв. С тех пор маяк больше не зажигали, и он пустует. Шофер мне сказал, что он своими глазами видел, как маяк посылал сигнал в ночь, но тут же гас.

Мы поднялись наверх. У меня замерзли руки. В молчании мы смотрели на темное море.

– Мне хотелось бы верить в призраков, – вдруг сказал Наум. – Не в тех спиритических призраков, которые гасят лампы, топают ногами по полу и разговаривают утробными голосами, нет – в других. Которые являются чистым вымыслом и никогда не появляются.

Я посмотрел вниз. Я представил себе прыжок, краткий полет с разведенными, как крылья, руками, падение на камни. Наум говорил о нетипичных призраках, о старике с маяка что не имело ничего общего с нами; я предпочел вернуть его на грешную землю.

– Наум. Почему Валнер покончил с собой?

– Откуда мне знать?

– А я думаю, что ты знаешь. Кун мне говорил, что кто-то настаивал на его участии в этом конгрессе. Сегодня я снова спросил Куна. Он признался, что это был ты.

Он с раздражением посмотрел на меня.

– Мы переписывались. Иногда оказывались в одних и тех же местах. Старик казался мне симпатичным, но я не видел его уже несколько месяцев, и меня даже не было здесь, когда он умер.

Над горизонтом показалась сеть лучей, осветивших лицо Анны. Я не хотел ее видеть; мне хотелось, чтобы все оставалось в тени, мне хотелось уйти отсюда.

Скрипнула дверь маяка.

– Там, внизу, кто-то есть, – сказал Наум.

Мне вдруг захотелось оказаться в полной темноте. Анна сказала, что замерзла; Наум протянул ей свои перчатки. Это была пара перчаток из черной кожи, и они сохранили форму рук, с которых их только что сняли; Анна надела перчатки, еще хранившие тепло рук Наума.

Мы начали спускаться по лестнице, в то время как тот, Другой, смотрел на нас снизу – невидимый, как та птица, что билась о стены строения, уже отчаявшись вырваться на волю.

Наум заговорил громким голосом. Никто не ответил.

– Никого нет, – сказала Анна. – Да и не может быть.

– Наверное, это твой призрак, Наум.

– Кто?

– Зуньига, который преследует тебя повсюду.

В сумраке я не видел лица Наума, но когда он взял меня за руку, приглашая спуститься, я почувствовал, что его рука дрожит.

Несколько секунд спустя задергалась веревка, к которой было привязано ведро.

– Все-таки там кто-то есть, и он хочет нас запугать, – сказал я.

Веревка оборвалась. Я услышал жужжание блока, а потом – грохот упавшего на пол ведра.


XX


Едва мы закрыли дверь маяка, как ледяной шквал возвестил о начале ненастья. Мы побежали по направлению к гостинице. Море билось о стену водорослей, угрожая разнести ее в пух и прах. Вдалеке светился отель: под дождем все предметы кажутся дальше, чем на самом деле.

Переводчики сидели в ресторане за длинным обеденным столом, закусывали хлебом с маслом и явно скучали.

– Похоже, что твоя куртка не заменяет плащ, – сказал Васкес, который сидел за отдельным столиком и раскладывал пасьянс. Я повесил свою куртку рядом с радиатором и поднялся к себе, чтобы переодеться в сухую одежду. По настоянию жены я привез с собой лишнюю пару брюк. Собираясь в поездку, я не предвидел возможность ливня – она мне казалась не более вероятной, чем полное солнечное затмение.

Я уселся рядом с Васкесом.

– Чем закончились дебаты?

– Тем, что нужно переводить романы, главные герои которых – глухонемые грабители, чтобы избежать проблем, связанных с переводом диалогов. Вы правильно сделали, что не пришли, я чуть не умер со скуки.

– Я думал, что говорить будете только вы.

– Ну да, говорил только я, но мне все равно было скучно.

Он забыл обо мне, разглядывая свои карты. Я хотел ему подсказать, но Васкес опередил меня:

– Ничего не говорите, я терпеть не могу, чтобы кто-то подсказывал, когда я раскладываю пасьянс. Это мой маленький порок.

– Только не говорите, что у вас нет других.

Он не смог продолжать свое занятие. Смешал карты и протянул мне колоду.

– Сыграем?

– Я не люблю играть в карты.

– Пасьянс – это не игра в карты. Это головоломка. Нужно разложить по своим местам находящиеся в беспорядке предметы.

– Как вы считаете, что так напугало пациента Бланеса?

– Если бы это был эпизод из полицейского романа, я бы сказал, что он нашел смысл там, где для других его не было.

– Но точно ли в словах Зуньиги был какой-то ужасный смысл, а не что-то другое? Зуньига с Мигелем не были даже знакомы, почему же он так испугался?

– В лучшем случае ужасный смысл заключался не в его словах, а в том, как он это обставил. Представьте себе, что я вам сказал, что здесь, среди нас, есть убийца, который швыряет карту к ногам человека, которого он сейчас убьет. А потом кто-нибудь подходит к вам и бросает карту. Карта может быть любой. – Он достал из колоды туза червей. – Если у этой сцены будет случайный свидетель, который заметит ваш ужас, он спросит себя: а что ужасного в тузе червей? Ваш страх вызвало предварительное сообщение, а не карта сама по себе.

– Меня это не убедило, – сказал я.

– Загадки служат для того, чтобы дать нам тему для разговоров, а не для того, чтобы не искать их решения. Если человек знает, как вести себя, пока не подадут обед, и умеет поддерживать беседу за десертом, его жизнь удалась.

Все уже собрались за столом. Мы устроились на свободных местах. Полчаса спустя мы покончили с кулебякой и стали ждать жареного барашка. Рядом со мной сидела Анна. Она поменяла свой вымокший пуловер на другой – лазурного цвета. Она высушила волосы и стянула их желтой лентой.

– Как прекрасно это мгновение, миг перед началом чревоугодия, – сказал мне Васкес. – Потом наступают пресыщение, несварение желудка и раскаяние.

С классическим равнодушием к еде, свойственным некоторым женщинам, Анна поднялась из-за стола, когда подавали барашка. Я спросил, куда она идет.

– Хочу навестить Рину.

Она позвонила по телефону со стойки консьержа. Через пару секунд она повесила трубку и попросила консьержа позвать Рауача. За Анной следил только я; остальные беседовали – и разговор становился все громче и оживленнее по мере того, как опустошались бутылки. Во время ужина с большим числом приглашенных часто случается, что ты вдруг понимаешь, что разговор умолк; ты обводишь глазами зал и видишь, что салон опустел, а стулья уже стоят перевернутые на столах.

Администратор какое-то время колебался, не желая поддаваться на уговоры Анны, но в конце концов взял связку ключей. Анна и Рауач исчезли в лифте.

Прошло несколько минут. Мне положили барашка. Прогулка и ливень прибавили мне аппетита. Я с сожалением посмотрел на тарелку; такой сочный, подумал я, такой соблазнительный, а я не попробую даже кусочка.

Я поднялся по лестнице. На первом этаже никого не было; на втором я увидел Анну, которая шла по коридору с потерянным видом, держась за живот обеими руками.

Рауач, администратор отеля, закрыл дверь номера. Он достал из кармана носовой платок и протер позолоченные цифры: три – один – шесть. Меня он заметил только тогда, когда я коснулся его плеча. Он посмотрел на меня и сказал:

– Пойду звонить комиссару.

Кун был хорошим хозяином; думаю, что почти все успели закончить обед, прежде чем им сообщили новость: Рина Агри мертва. За столом воцарилось глубокое молчание, а потом заговорили все разом. Задавали вопросы. Кун отвечал, но разговор как-то быстро выдыхался; с каждым новым вопросом истощались и интерес к теме, и оживление присутствующих. Это была игра в вопросы и ответы, где вопросы не имели смысла, а ответов не существовало. Вскоре все замолчали, разглядывая покрытые жиром пустые тарелки.

Гимар появился как новый персонаж пьесы, призванный оживить ее агонизирующую концовку. Он бросил свой плащ на одно из кресел и с укоризненным видом огляделся по сторонам; так что все мы почувствовали себя чуточку виноватыми за те неприятности, которые мы причинили тихой Деревне и ее комиссару.

– Где она? – спросил он.

– В номере 316. Я вас провожу, – сказал Рауач.

Рауач с Гимаром скрылись на лестнице. Кун последовал за ними.

Мы снова заговорили о Рине Агри. Мы говорили о ней в настоящем времени, как если бы она не ушла навсегда, а вышла уложить свои вещи, и было бы бестактно в чем-то ее упрекать. Кроме всего прочего, на столе еще стояли две тарелки с барашком, к которым никто не притронулся. Мы ждали подтверждения комиссаром новости об ее уходе. Приговор ускорил официант, он забрал пустые тарелки, а потом унес и эти две. Последние.


XXI


Гимар медленно спустился по лестнице, не глядя в нашу сторону, как бы не отдавая себе отчета, что находится в центре внимания.

– Скажите мне, Кун, по какому критерию вы отбирали этих людей? Это конгресс депрессивных маньяков?

– Она тоже самоубийца?

– На этот раз нет никаких сомнений. – Комиссар посмотрел на участников конгресса, одни из которых расселись в креслах, другие оставались за длинным столом. – Кто-нибудь разговаривал с ней сегодня?

Никто.

– Итальянка была знакома с тем человеком, который уже умер? Они не могли договориться о совместном самоубийстве?

Анна, с покрасневшими глазами, ответила:

– Они не были любовниками, если вы спрашиваете об этом. Они были едва знакомы.

Гимар повернулся к нам спиной и вступил в беседу с Рауачем. Я подошел к ним.

– Я не знаю, что происходит, комиссар, но если речь идет об эпидемии или пакте самоубийц, у меня есть еще один кандидат.

Я рассказал о странном поведении Зуньиги. Гимар спросил Куна, существовала ли какая-нибудь причина для близких контактов этой троицы.

– Они жили в разных странах и занимались разными проблемами; но их объединял интерес к теме искусственных языков. Поэтому в первый же день они создали рабочую группу.

– Еще кто-нибудь в нее входил?

– Нет, только они. Они заседали часами.

Рауач отправился за Зуньигой в его номер. Вернулся через пару минут.

– Его там нет. Комната убрана, такое впечатление, что он сегодня туда вообще не заходил.

Дверь отеля открылась, и ледяной шквал ворвался в фойе. Вошла Химена, одетая в желтый плащ, натянутый на голову.

– Я увидела автомобиль комиссара; как он проехал мимо моего дома. Есть какие-то новости?

Она достала из кармана записную книжку, пострадавшую от ливня, чернила расплылись в голубые пятна. Я рассказал ей о том, что случилось. Я говорил почти шепотом, мы все говорили почти шепотом, как будто боялись кого-то разбудить.

Комиссар перебил все эти перешептывания. Он говорил очень громко, почти кричал.

– Рауач, пусть принесут все фонари, которые у вас есть. Мне наплевать на ливень, каждый должен оказывать помощь следствию.

– А что будем делать? – спросила Химена.

– Искать Зуньигу.

Химена достала из сумки вспышку и прикрепила ее к камере. Рауач и консьерж вернулись с фонарями и запасными батарейками. Я подошел самым первым и нашел фонарь, который был исправен; остальные, кажется, были в основном сломаны.

Анна сидела в кресле, устремив взгляд в пустоту. Она не могла подняться, уже сейчас она была далеко-далеко отсюда.

Я же не мог противиться – несмотря на трагедию – тяге к приключениям, словно я был еще бойскаутом в своем первом лагере.

Гроза уже выдохлась, шел монотонный дождь, неприятный, но не все же невечный. Я надел на голову капюшон. Ночь была очень темной, горели только пять или шесть фонарей, двигавшихся вдоль фундамента недостроенного крыла гостиницы. Половина фонарей оказалась неисправной, они быстро тускнели и гасли. Васкес выключил свой и швырнул батарейки в грязь.

Рядом со мной появился Гимар.

– Здесь и так слишком много народа. Почему бы вам не поискать на пляже?

Чтобы добраться до пляжа, мне надо было пройти мимо дверей отеля. Увидев меня, Химена последовала за мной. Она держала в руках тяжелую фотокамеру. Я не стал ее прогонять: пусть идет. Я начал насвистывать старую песенку.

– Дай мне твой фонарь, – сказала она.

Я отрицательно покачал головой. Ни за какие сокровища мира я бы не отказался от своей игрушки.

Рядом с маяком берег круто поворачивал, так что гостиница скрылась из виду. Перед нами простиралась затемненная поверхность пляжа. Я наступил на водоросли, мои ноги по щиколотку погрузились в пенистое месиво.

– Скорее всего он утонул. Он шел по воде, и его утащили волны. Он всплывет через три дня, вверх лицом, покусанный рыбами, с синюшной кожей и пустыми глазницами.

Химена даже замедлила шаги, испуганная своими собственными словами. Я обогнал ее. Компания мне была не нужна. Я сейчас пребывал в далекой яви своих сновидений – приключений, сценарий которых можно найти в старых книгах. Пляж, ночь, гроза. Но это также могла быть пустыня, сельва, затерянный остров. Место не играло роли, важно было идти в ночи, продвигаясь вперед, навстречу неведомой опасности, сгорая от любопытства, не скрывая боязни и крепко сжимая фонарь.

Я направил луч вперед и вдруг высветил человека, погруженного в воду.

Когда я подошел, я понял, что ошибался: он стоял на коленях, лицом к морю, как бы обращаясь к богу в бессловесной молитве.

Зуньига безразлично посмотрел на осветивший его фонарь. Его лицо, голова, мокрая одежда были покрыты водорослями, как будто он увлекал их за собой, продвигаясь вперед. Обессиленный краб висел у него на лице. Это был утопленник, но утопленник, который умел говорить. Я не знаю, понял ли он, что я стоял перед ним и что это была реальность. Я не знаю, с кем он разговаривал – со мной или с самим собой, – но говорил он тоном человека, раскрывшего страшную тайну.

– Это не река, – сказал он. Я подумал, что в своем помешательстве он обращается к морю. – Сейчас я вижу. Это болото.

Он упал лицом вниз на мертвые водоросли.


Часть четвертая

Ахерон[22 - Ахерон – в древнегреческой мифологии река, разделявшая мир живых и мир мертвых.]


…То царь Немврод, чей замысел ужасный

Виной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:

Как он ничьих не понял бы речей,

Так никому слова его не ясны. „

    
Данте Алигьери «Божественная комедия», «Ад», Песнь XXXI[23 - Перевод М. Лозинского.]


XXII


Зуньигу отвезли в отделение «Скорой помощи» больницы Порто-Сфинкса. Это было покрытое известкой строение, в котором приемный покой занимал половину общей палаты. Обшарпанная стена отделяла приемную от кабинета врача. На стене висела бесцветная гравюра, на которой медсестра, приложив палец ко рту, призывала соблюдать тишину. Кто-то пририсовал ей усы и бороду. Подаренные кем-то лабораторные часы показывали неправильное время.

Дверь приемного покоя была приоткрыта, и с моего стула мне было видно лицо Зуньиги с подключенной кислородной маской. Гимар прикурил сигарету. Послышался строгий голос врача:

– Немедленно погасите сигарету, комиссар. Этот человек в коме.

– Уже нигде нельзя курить.

Он открыл дверь и выбросил сигарету на мостовую. Начала моргать лампа дневного света, врач встал на банкетку и стукнул по ней, чтобы прекратить мигание. Наконец, он закончил осмотр и стянул резиновые перчатки. Это был мужчина года на три старше меня, одетый в замызганный штопаный халат. В углу приемной стояла накрытая одеялом раскладушка для ночного отдыха дежурного врача, который всегда оставался на месте на случай переломов, высокой температуры, преждевременных родов. Жестом фокусника врач показал нам монету.

– Она была у него под языком.

Он посмотрел на меня, как бы ожидая объяснений. Я пожал плечами.

– В лучшем случае это был способ бросить курить, – сказал Гимар. – Я уже перепробовал все.

– Его нужно отвезти в областную больницу. Комиссар, окажите любезность, позвоните в гостиницу, пусть пришлют свою машину.

– А где «скорая помощь»?

– В мастерской. Шофер, даже при том, что он знает, что его могут вызвать в любую минуту, все равно напивается каждое воскресенье и выезжает давить зайцев на дороге.

Гимар позвонил в отель по телефону из приемной. Получил отказ, перешел на крик, требуя повиновения. Через пятнадцать минут приехал микроавтобус. Я помог погрузить больного и баллон с кислородом. Врач погасил свет в салоне, закрыл его на ключ и сел за руль. Мы с Гимаром остались стоять на тротуаре.

– Уже столько лет я ждал подобного случая. Некоей тайны, которую я раскрою. А сейчас, когда это произошло, я понятия не имею, что делать дальше.

Я не имел никакого желания выслушивать ночные признания полицейского-меланхолика.

– Я возвращаюсь в отель, комиссар.

– Подождите. Знаете, терпеть не могу сумасшедших, с преступниками все понятно. Их мысли легко разгадать. Но у сумасшедших – у них своя логика. Они убивают или кончают жизнь самоубийством без всякого повода или причины. Когда задерживаешь преступника, чувствуешь удовлетворение. Но если задерживаешь сумасшедшего – тут удовольствия мало.

Гимар прикурил сигарету. Молчание было таким глубоким, что я ясно услышал шипение спичечной головки. Из глубины темной улицы к нам подошел высокий мужчина.

– Что случилось с Зуньигой? – спросил Кун.

– Прогулялся не очень удачно, – ответил комиссар. – Я иду спать. Если еще что-нибудь произойдет, Кун, звоните мне в комиссариат. Чем, вы говорили, занимались все эти люди?

– Языком. Языком, существовавшим до Вавилонского столпотворения. Языком, на котором Адам давал имена всем вещам и предметам. Великолепным языком.

– Было бы великолепно, если бы все вещи и все предметы были названы раз и навсегда, если бы было достаточно одного слова, чтобы все объяснить, – вот это и вправду было бы великолепно. Жизнь в этой деревне стала бы более чем приятственной. Все молчат – в баре, в парикмахерской. Здесь же никто ничего не говорит прямо, без экивоков. Знаете, какой язык действительно великолепный? Единственный великолепный язык? Тот, который помогает убить время.

Комиссар удалился медленным шагом. Мы с Куном пошли в отель.

Было холодно, но ветер стих. Моя тяжелая куртка намокла, и влага, казалось, проникла в самые кости. Я чихнул.

– Думаешь, он будет последним? – спросил Кун.

– Посмотрим. Ты уверен, что больше никто не принимал участие в заседаниях этой троицы?

– Уверен. Я хорошо помню, потому что они попросили меня, чтобы их встреча прошла в узком кругу. Они изучали тему, которую пока нельзя предавать огласке.

– Это была какая-то секта?

– Нет. С Валнера бы сталось вступить в какую-нибудь тайную секту, но Рина с Зуньигой были людьми не того типа. Они не открыли мне свою тайну, но я так думаю, речь шла о словаре мифических языков, работу над которым Наум курирует уже давно.

– А чем должен был заниматься Наум?

– А я тебе разве не говорил? Он организовал эту встречу. Но поскольку он не смог приехать вовремя, они начали без него.

Мы подошли к входу в гостиницу. Ночь еще не наступила, настоящая ночь, когда все спят; но было очень темно, темнее, чем обычно в это время. В недостроенном крыле отеля, недоступном для входа, слышались удары бесновавшегося там ветра.

Я хотел спать, но не мог. В неравной борьбе между усталостью и любопытством я ворочался в кровати. Я знал, что Наум мне ничего не скажет, что он придумает какую-нибудь отговорку, что ни единым словом не обмолвится об этом странном языке и о другом – еще более трудном языке – языке фактов. Факты, сказал мне Наум двадцать лет назад, несовместимы с истиной.

Раздался робкий стук в дверь. Я открыл, не спрашивая, кто отучит, и там стояла она – с распущенными волосами.

– Я не могу спать. Я боюсь.

Мысленно я поблагодарил несуществующих богов, что на свете есть страх и бессонница.

– Вы сумели поговорить с Зуньигой? – спросила Анна.

– Нет. Его увезли в больницу, он был без сознания. А когда он придет в себя, я очень надеюсь, что я в этот момент буду где-нибудь далеко-далеко.

– Тебе будет тяжело проститься со мной?

– Ты сама знаешь.

Анна улеглась на одну из двух кроватей, стоявших в номере, и сразу уснула. Стараясь не разбудить ее, я осторожно снял с нее туфли, немного смущенный тем несказанным блаженством, которое я испытал, коснувшись ее ног. Я укрыл ее одеялом и потушил свет, чтобы у меня не было искушения смотреть на нее.


XXIII


Я умылся. Опустил запястья под струю холодной воды. Шум воды разбудил Анну. Она удивленно посмотрела на меня, делая вид, что не помнит, как она сюда попала.

Я обул туфли. Они так и не высохли. Я медленно завязал шнурки – хотел протянуть время, как если бы должен был сдать экзамен, по теме которого я ничего не знал.

Анна посмотрела на часы: без двадцати четыре.

– Куда ты собрался в такое время?

– Мне нужно кое-что разыскать, – сказал я.

– Не оставляй меня одну. Я пойду с тобой.

– Я иду в номер 316.

Среди ночи, в четыре утра, даже самые абсурдные идей кажутся здравыми и выполнимыми.

– Я тоже пойду.

– Я иду в номер 316, – повторил я. Не знаю, хотел я ее напугать или нет.

Анна последовала за мной по лестнице спящего отеля. В холле было пусто. Ночной сторож, по всей вероятности, спал в одной из комнат нижнего этажа. На столе консьержа лежали журнал комиксов, сборник кроссвордов и стояла пустая банка из-под пива. Я открыл ящик стола и увидел три больших связки ключей – по одной для каждого этажа. Я взял третью.

Мы поднялись по лестнице.

– Она еще там? – спросила Анна.

– Ее не хотели трогать до прибытия судебно-медицинского эксперта. Он только завтра приедет.

– Я не хочу ее видеть.

– Я пойду в ванную комнату, а ты поищешь в спальне.

– Что мы будем искать?

– Бумаги, письма, заметки.

– Они сразу поймут, что чего-то не хватает.

– Не беспокойся, мы все положим на место.

Я посмотрел на позолоченные цифры на двери. Мы вошли в номер, в котором пахло весьма неприятно.

– Кто-нибудь занимает номер напротив? – спросила Анна.

– Нет, весь этот сектор освободили. Всех перевели в другое крыло.

Анна подошла к кровати и начала искать среди одежды. Там лежал небольшой открытый кожаный чемодан, в котором была одежда и записная книжка, исписанная от руки.

На прикроватной тумбочке стояли две склянки духов и флакон с кремом для снятия макияжа. На одном из стульев висела зеленая сумка с брошью на пряжке в форме жука. Тут же лежали раскрытая книга – биография Марсилио Фисино[24 - М. Фисино (1433–1499) – итальянский гуманист.] на английском и очки в роговой оправе.

Анне досталась более легкая работа. Я включил свет в ванной комнате.

Женщина была одета в голубую комбинацию. Вода почти не выплескалась из ванны. Откинутая назад голова, белая шея с золотой цепочкой с медальоном. Вода была красной. Руки были погружены в ванну.

Я вспомнил нашу беседу во время поездки к отелю. Было очевидно, что эта женщина гордится своей работой, вынашивает амбициозные планы. В аэропорту она купила карту местности, а я был уверен – хотя и не смог бы разумно обосновать свою уверенность, – что люди не покупают такую карту, если знают, что скоро умрут.

На полочке стоял стакан с голубой зубной щеткой и тюбик зубной пасты. Я открыл аптечку. Там был стакан, завернутый в нейлоновую салфетку. Я достал носовой платок и обернул им руку вместо перчатки. Я направился к телу, стараясь думать о чем-нибудь другом. Затылок Рины упирался в край ванны. Ее рот был открыт, лицо исказилось в гримасе усталости. Я приподнял ее язык и заглянул под него. Достал небольшую посеребренную монету. Уже третью.

Моя рука задрожала так, что я упустил монету в красную воду. Я успел мельком увидеть лицо какого-то деятеля, вычеканенное на монетке. Вероятно, монета была иностранной.

Я собирался достать ее из воды, но, прикоснувшись к холодной жидкости, вдруг понял, что я собираюсь сделать. Я читал v какого-то автора из общества Каблица, что альпинисты часто становились жертвами паники. Они решительно и энергично покоряли горную вершину, но в определенное время – после захода солнца – они останавливались, смотрели вниз и уже не могли продолжать восхождение, убитые холодом и одиночеством. Некоторые пытались бежать и разбивались при падении.

Меня как будто накрыла волна страха и темноты, и я поспешно вышел из ванной. Я снял эрзац-перчатку и бросил ее на пол. Если бы Анна не схватила меня за руку, я бы с криками убежал. Прежде чем уйти, мы привели комнату в порядок. Потом она проводила меня по коридору до нашего убежища.


XXIV


Мы нашли напечатанные на машинке страницы с исправлениями на полях и рукописными пометками. Анна также захватила из комнаты Рины маленький черный диктофон. С видом маньяка я вымыл руки.

– Ты что-то нашел? – спросила Анна.

– Монету. Третью.

В кармашке сумки были еще две. Я показал их Анне.

– У Рины тоже была одна. Я ее видел, но она упала в воду.

Анна подбросила в воздух одну монету.

– Где она была? – спросила она.

– Во рту, под языком.

Она бросила монеты на кровать, словно они внезапно превратились во что-то другое – жуткое и страшное. Несколько секунд мы молчали.

Я более тщательно просмотрел бумаги и отложил в сторону лист с пометками, сделанными от руки. Раньше мы не заметили, что на его обратной стороне имелся краткий текст, выполненный на компьютере или пишущей машинке. Это было письмо, обратную сторону которого Рина Агри использовала как черновик.


Уважаемая Рина,

я пока еще не получил подтверждения на рейс, потому что все билеты проданы; я заказал себе место на следующий день. Если я не приеду в день открытия, начинайте без меня.

Приветствую вас.

    
С. Наум (как вы говорите, ваш собрат по языку Ахерона).


Наум подписал письмо буквой «С» гигантского размера.

– Монеты во рту умерших. Тебе это ничего не напоминает? – спросил я.

У меня в сознании крутились слова, складываясь во фразу, которая пока не приобретала ни стройности, ни смысла.

– Плата Харону,[25 - Харон – в древнегреческой мифологии лодочник, перевозивший души мертвых через Ахерон, реку, разделявшую живой и мертвый миры.] – сказала Анна. – В рот умершим клали монету – это цена переправы.

– Чтобы пересечь Ахерон. Интересно, как это объяснит Наум? Их собрат по языку Ахерона.

Я вспомнил гравюры из книги по греческой мифологии, которую мне подарили на день рождения, когда мне исполнилось десять лет.

Книга была в желтой обложке, и каждая страница начиналась с имитации греческой буквы. На страницах, посвященных Гадесу,[26 - Гадес – греческий бог подземного мира и царства мертвых.] был изображен Харон, нарисованный каким-то любителем. Харон был горбатым, одетым в лохмотья, и толкал лодку длинным веслом. В глубине лодки сидел бледный и обнаженный пассажир с опущенными за борт ногами. Текст под рисунком пояснял, что река Ахерон разделяет мир мертвых и мир живых. Другие – более мелкие – речушки придавали местности заболоченный вид. «Это не река, это болото. Болото – это река, которая никогда не кончается».

– Почему они выбрали вышедшие из обращения монеты?

– Наверное, им нужны были символы, а для этой цели пригодны только бесполезные предметы.

Я просмотрел бумаги Рины: ее письмо, небольшое по объему, но ясное, казалось, было весьма далеким от любой мысли о смерти. Большинство страниц – рабочие заметки, материалы к докладу. На одном из полей был виден отпечаток монеты, подложенной под бумагу и заштрихованный сверху карандашом.

Сонеты под языком умерших. Хозяин подземного царства одновременно был стражем сокровищ.

Анна перемотала магнитофонную ленту. Мы ожидали услышать что-то такое, что все разъяснит – расскажет о тайном союзе, совместном сумасшествии, воплощенном в древней мифологии.

«Работа переводчика – это те же колебания и поиски истины, как и работа писателя. Писатель тоже делает перевод, сомневается и пытается подобрать самые точные слова, соответствующие его замыслу, он тоже знает – как и переводчик, – что его родной язык это тот, который становится непослушным иностранным жаргоном. Писатель переводит самого себя, как если бы он был другим автором, переводчик создает от имени другого, как если бы он был им самим».

Анна прокрутила ленту вперед: «Герой романа Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану». Языки, звучавшие в залах ожидания в аэропортах, в университетских барах, в ночных кошмарах переводчиков». Она прокрутила еще немного; в глубокой ночи гудение диктофона тоже напоминало голос, который издевался над нами.

Рина продолжала говорить, но теперь ее перебивал другой голос – скрытая форма неизвестного языка. Она смирилась, прекратив говорить по-испански, и попыталась сказать несколько слов по-итальянски, но язык отторгал ее из пространства, где властвовали известные законы. Другой язык, язык Ахерона, поглощал ее в круговороте. Какую историю рассказывал этот другой язык? Каково было значение языка, лишенного смысла? В гуле голосов звучала музыка, созданная ее полным отсутствием, придававшая смысл этой полной бессмыслице.

Я знал, что мы приблизились к истине. Я это чувствовал. Я подумал, что наступило время собрать вещи, попрощаться со всеми и навсегда отсюда уехать.

Беззвучно я проговорил:

– Пора браться за перевод.


XXV


– Я верну бумаги на место, – сказал я. – Только эту оставлю. И диктофон.

Я спрятал письмо в бумажник.

– Прямо сейчас и пойду.

– Ты уверен?

– Подожди меня здесь.

Я шагал по коридору, стараясь производить как можно меньше шума, но мое воображение многократно усиливало шум от моих шагов. Я обдумывал возможные объяснения, на тот случай, если кто-нибудь увидит, как я ломлюсь в чужой номер – тем более в номер, где в ванне плавает труп.

Я молча открыл дверь номера 316. Но раньше, чем я нащупал выключатель, зажглась настольная лампа. Я приглушенно вскрикнул.

Это был Наум, в пуловере наизнанку, как будто он натянул его в темноте.

Мы молча смотрели друг на друга. Когда-то мы были друзьями. Мы хорошо знали друг друга. Наша взаимная ненависть была неслучайным недоразумением.

– Что ты ищешь? – спросил он.

Он держался властно, как хозяин.

– Уже нашел. Я искал имя и нашел – твое.

Я открыл чемодан, что лежал на кровати, и положил в него все бумаги. Наум схватил их, быстро перелистал и положил на место.

– Анна что-нибудь знает? Я пожал плечами.

– Анна вечно покупает и выбрасывает вещи, – сказал Наум, усаживаясь на кровать. На секунду он закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. – Постоянные переезды приучили ее почти ничего не хранить. Но у нее есть обувная коробка с вещами, которые она не решается выбросить. В этой коробке есть и твоя фотография. Ты печатаешь на машинке, а за тобой – окно.

Я вспомнил эту фотографию. Я ненавидел Наума, потому что он меня хорошо знал: он знал, что я взялся разгадывать эту тайну не потому, что страдал бессонницей и хотел чем-то себя занять, а потому, что мне хотелось вернуть ему старые долги. Он хотел, чтобы я поверил, что в глазах Анны я был единственными неповторимым. Наум знал, как меня подкупить. Но с годами моя доверчивость порастратилась, и фотографии из обувной коробки было уже недостаточно, чтобы меня купить.

– Зачем ты пришел? Что ты искал?

– Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я был знаком с этими людьми. Если они вобьют себе в голову, что речь идет о секте и что они договорились о самоубийстве, нас могут здесь задержать на месяцы, считая полными идиотами.

– Меня не задержат. Моего имени нет в бумагах.

– В каких бумагах?

– В письме.

– И о чем там в письме говорится?

– Там говорится: начинайте без меня, приеду позже.

– И что в этом компрометирующего?

– Я уверен, что это ложь, что на рейс из Буэнос-Айреса не было свободных мест. Я думаю, ты летел в полупустом самолете.

Наум прилег на кровать. Казалось, что он собирался остаться в номере на всю ночь, как если бы администрация отеля неожиданно перевела его в эту комнату.

– Я закрою номер на ключ, когда буду уходить, – сказал я.

Он поднялся.

– Молчание в обмен за правду, – сказал он.

Я не ответил. Я вышел, запер за собой дверь и пошел вниз, чтобы вернуть на место ключи.

Когда я вернулся к себе в номер, Анны там не было.


XXVI


С утра Кун был в центре внимания; все очень хотели знать, когда нам позволят уехать. Вопросы отвлекли его от переживаний за судьбу конгресса и вернули роль организатора, хотя сейчас речь шла уже о завершении работы. Кун объявил, что делает все возможное, чтобы судья как можно скорее разрешил в первую очередь отъезд иностранцев; он говорил очень уверенно, так что некоторые поверили, что к судье отправлен гонец со срочным посланием.

В баре я встретил Химену, она сидела в одиночестве и потягивала апельсиновый сок. Время от времени она что-то записывала в свою записную книжку. Я спросил у нее, есть ли новости о Зуньиге.

– Утром я звонила в больницу. Он без сознания, лежит в отделении интенсивной терапии. Врачи говорят, что его состояние небезнадежное. Они его спасут.

Я сел напротив нее.

– Не помешаю?

– Нет, я делала записи для своей заметки. Скоро надо ее сдавать.

– Заметка о чем?

– Сегодня утром увезли тело. А вы в это время спали. Вы не станете журналистом.

– Нет, к счастью, нет.

Я заказал кофе с молоком и рогалик.

– Я пока поработаю. Вы мне не мешаете. Только не обижайтесь, я вообще неразговорчивая по утрам.

– Скоро полдень.

Наблюдая за ее работой, я с аппетитом съел рогалик.

Мне показалось, что Химене очень хотелось, чтобы ей помешали, что я и сделал.

– Пришлют еще кого-нибудь из газеты?

– Нет, все поручено мне. Они мне сказали, что очень довольны моей работой. Жаль, что уже все закончилось.

У нас имелось два трупа, один больной в коме, а ей было жалко, что все закончилось. Она страстно желала продолжения, чтобы сообщить факты в свою газету.

Подошла Анна и положила руку мне на плечо.

Химена не отрывалась от своих бумаг.

– Наум хочет поговорить.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Где он?

– Наверху.

Анна отошла к Куну. Я быстро допил свой кофе.

– Что-то важное?

– Нет. Нам надо обсудить один перевод.

Химена была так жадна до новостей, что не сумела скрыть разочарования – наверное, рассчитывала получить интересную информацию.

Анна встретила меня у лестницы. Мы поднялись на третий этаж. Я остановился.

– Он у себя в номере?

– Нет, на самом верху.

Мы поднялись на четвертый этаж, который был совершенно пустым. Я украдкой покосился на дверь номера, в котором скрывался Мигель. Свет не горел на всем этаже. По террасе мы подошли к бассейну. Наум сидел на штабеле кирпича в стороне от бассейна.

– Сейчас мы поговорим и больше уже никогда не вернемся к этому разговору. Я вам скажу всю правду, а вы в обмен уничтожите бумаги, где упоминается мое имя.

– По-моему, это справедливо, – сказал я. – Анна, а ты что думаешь?

– Я согласна.

– Где бумаги?

Я достал письмо из бумажника.

– Только это письмо.

– Точно? – Он посмотрел на Анну. – Анна, было только одно письмо?

– Почему ты доверяешь ей больше, чем мне?

– Ей тяжелее меня обмануть.

Я подумал, что он мог быть прав.

Наум внимательно посмотрел на нас и, кажется, поверил. Мы все поверили друг другу. Это была встреча старых друзей.

Наум начал рассказывать.


XXVII


– Пять лет назад я опубликовал «Следы Гермеса». В течение следующих месяцев я получил больше писем, чем за всю предыдущую жизнь. Ученые, сумасшедшие, которые все еще ищут философский камень, один португальский священник, утверждавший, что владеет рукописью неопубликованной работы Парацельса. Одно из писем написал греческий студент, который жил в Париже. Он хотел встретиться со мной лично. Я никогда не назначаю никому встреч, но он подписался: Андреас Савидис, ваш собрат по языку Ахерона.

Мне приходилось слышать ссылки на язык Ахерона, когда я изучал биографию Марсилио Фисино, когда работал над темой распространения герметизма на Запад. В 1460 году Косме де Медичи[27 - Косме де Медичи – (1389–1464) член семьи флорентийских банкиров, с 1434 г. – флорентийский правитель.] доверил Фисино сделать перевод многочисленных рукописей Платона и Плотина. Потом он купил два манускрипта, которые заставили его изменить план работы. Один – «Корпус герметикум», на втором было лишь примечание переводчика. Марсилио Фисино очень жалел, что хотя книга была написана на греческом, она была полностью непостижима. Сперва он подумал о секретном коде, попытался найти ключ, но очень скоро разочаровался. Косме хотел получить «Корпус герметикум» до своей смерти и подгонял Фисино, чтобы тот быстрее заканчивал работу над переводом. Марсилио перевел манускрипт в 1463-м, за год до смерти Косме. О судьбе другой рукописи ничего не известно.

– А что это такое – язык Ахерона?

– Я всегда думал, что это было суеверие религиозных историографов, академический миф, существование которого не имеет других доказательств, кроме письма Марсилио Фисино. Считается, что это язык подземного царства. Те, кто верил в этот миф, говорили, что Данте знал этот язык и поэтому включил в свой «Ад» две непонятные строчки, которые не соответствовали ни одному из известных языков. Когда Данте с Вергилием подходят к преисподней Плутона, бог встречает их словами: «Отец – сатана, отец – сатана».

А в песне XXXI «Ада» Данте встречает Немврода, который произносит непостижимые слова: «Raphel may amech zabi almi».

На протяжении веков переводчики и исследователи пытались найти объяснение этих двух загадочных строчек. Но тайна так и осталась тайной, что помогло сохранить легенду о языке Ахерона.

Когда я встретился с греческим студентом, он мне сказал, что этому языку его обучил один старый профессор, который незадолго до этого умер. Как бы передал его в наследство. Одна из наследственных заповедей говорит, что тот, кто знает язык, может победить смерть, при условии, что сохранит его для себя и не будет на нем разговаривать.

Греческий студент говорил, что этому старому профессору было столько лет, что и вообразить невозможно.

– Ты с ним еще виделся?

– Много раз. Это был студент без солидного образования, но умный и увлеченный. Я не поверил в так называемое могущество языка, но все же пришел к убеждению, что он существует. Если бы я получил возможность изучить грамматику и лексику этого языка, работа с ним стала бы целью всей моей жизни. Я добился для Андреаса стипендии, взамен попросив его молчать. Его обещание ничего не значило. Он был очень молод и не знал, что академический мир более опасен, чем шпионское гнездо. В мире шпионажа существуют отдельные шпионы-двойники, в академическом мире – агентами-двойниками являются все. Без исключения.

В общем, очень скоро он привлек внимание тех, кто уже давно занимался поисками этого языка – Рина Агри, Валнер, Зуньига и еще несколько человек, которые сюда не приехали. Долгое время они шли по следу, но у них не было никаких конкретных свидетельств, пока не появился Андреас, готовый раскрыть свой секрет всем и каждому.

Я хотел засадить его в библиотеку, чтобы он занялся поисками следов языка в еще не переведенных рукописях, но его энтузиазм бил через край. Мы попробовали поискать этот язык в больницах: Андреас мне сказал, что умирающие легко разговаривают на нем, что они без усилий запоминают слова и умирают с этими словами из незнакомого языка.

В последнюю ночь, когда я его видел, он пришел ко мне: в кабинет в три часа утра. Шел дождь, он весь промок, но, похоже, не замечал этого. Я спросил, что он делал всю ночь. «Я ходил», – ответил он не без сомнения, как если бы толком не знал, что означает глагол «ходить». Он сделал какие-то странные движения языком, смысл которых я понял только потом. Надо разговаривать с монетой во рту и недалеко от воды, сказал Андреас. Тогда появляются видения. Язык – это вирус. Язык рассказывает только одну историю. Язык Ахерона – это приглашение стать поперек реки. Если человек не будет болтать об этом, если он сдержит себя – ему откроется тайна.

Я знал, что Андреас принимает транквилизаторы; я приписал его состояние действию лекарств. Я подумал, что это – примитивный искусственный язык, образованный из греческого путем перестановки слов по неким правилам, которых я не знал.

Я представил себе язык, способный вызывать галлюцинации. Не наркотики ли вызывают смятение в языке, который зарождается в мозгу? Как и в языке Ахерона. Но нужно было вносить коррективы, и он делал это, снисходя до перевода.

– Что случилось со студентом? – спросил я.

– Андреас был астматиком. Он умер два дня спустя после того визита ко мне в кабинет от передозировки лекарства от астмы. Под языком у него была монета. Ее нашли, потому что, когда омывали тело, монета выпала и забила сток мойки, вода затопила все помещение. Андреас был уверен, что обладание языком не может длиться бесконечно. Потому он и подверг себя риску. Согласно поверью, на каком-то этапе акценты смещаются, и уже не человек говорит на языке, а язык говорит с помощью этого человека.

– Знали ли Рина и Валнер, что они умрут, если заговорят на этом языке? Ты их об этом предупредил? – спросил я.

Наум поднялся. На дне бассейна валялось – в полном беспорядке – несколько полых кирпичей. Теперь он внимательно смотрел на них, как на зеленые точки, на которых он концентрирует внимание перед лекцией.

– Мы договорились собраться всем вместе и впервые поговорить на языке Ахерона. Какой нормальный человек поверит в то, что язык способен убивать? Я до сих пор не могу в это поверить…

– Но ты же знал, что случилось с Андреасом. И ты им не рассказал?

– Мы никогда не говорили об этом.

– Ты всех раздразнил и приехал только на следующий день, чтобы понаблюдать за результатами опыта.

Наум рассмеялся. Он посмотрел на Анну, как на судью.

– Ты в это не веришь. Ты так меня й не простила.

Я не стал говорить, что и он тоже кое-чего ей не простил.

– Кажется, мы теряем время. Ты тоже говоришь на мертвом языке.

– Ты специально задержался на день. Билеты были. Ты провел опыт, и результат превзошел все твои ожидания. Когда выйдет книга, которая расскажет об этой истории?

– Я рассказал тебе все, что знаю. Ты не можешь обвинить меня в убийстве из-за опоздания в один день. Теперь я хочу получить бумагу.

Я достал листок.

– Расскажи правду хотя бы Анне.

Я почти верил, что Наум скажет правду, и Наум был почти готов подвести черту, которая отделяла нас от правды. Но этого не случилось. Он бросился на меня, порывисто, но неловко – не отрывая взгляд от листка у меня в руках. Я встретил его ударом. Боднул головой в подбородок. Потом ударил его в живот. Он согнулся пополам и упал на грязный и влажный пол.

Анна встала на колени рядом с ним.

– Письмо, – попросил Наум тонким голосом.

– Правду, – сказал я.

– Письмо, – попросила и Анна.

Я хотел, чтобы она узнала правду, но ей эта правда была не нужна.

Я скатал письмо в шарик и швырнул его к ногам Наума. Он приподнялся, чтобы его подхватить. Потом уселся на кирпичный бортик бассейна.

Я сказал Анне:

– Он расскажет тебе всю историю в деталях. И предложит написать с ним в соавторстве новую книгу. И будет много-много переводов, но он так и не скажет того единственного, о чем действительно надо сказать.

Наум достал из кармана зажигалку и поднес огонек к письму. Мы – все трое – смотрели, как горит бумага. Когда письмо превратилось в пепел, единственным доказательством против Наума остался я сам.


XXVIII


Я позавтракал уже после полудня, потом совершил небольшую прогулку, а вернувшись к себе, почувствовал запах табачного дыма. Я даже подумал, что ошибся номером.

На моей кровати сидел мужчина и читал мои бумаги при свете настольной лампы.

– Что вы здесь делаете, комиссар?

Гимар, не скрывая досады, посмотрел на меня.

– Свою работу. Не беспокойтесь, я не нашел никакого компромата.

– А что вы искали?

– Поскольку вы посещали дальние комнаты, я подумал, не принесли ли вы что-нибудь из номера 316.

– Я даже не знаю, чей это номер – 316.

– Вас видели, когда вы прогуливались по отелю. Вас видели, когда вы возвращали ключи на место. Что именно вы там искали?

Я уселся на кровать. Гимар все знал.

– Объяснений.

– Нашли что-нибудь?

– Нет. Просмотрите бумаги, которые оставила Рина Агри. Вы сами увидите, что они ничего не объясняют.

Гимар надел пальто, которое лежало на кровати.

– Прошу прощения за табачный дым. Никак не могу бросить курить. Не снимайте куртку, мы выйдем вместе. Я вам расскажу свою историю, а вы мне – свою.

Гимар взял гостиничную пепельницу, полную окурков, и выкинул все окурки в мусорное ведро в ванной комнате.

– Куда мы пойдем? – спросил я встревоженно.

– Мне нужно кое-что проверить в комиссариате. Не беспокойтесь, вы не арестованы.

Кун был внизу и, увидев, как я спускаюсь в компании комиссара, явно забеспокоился.

– Куда ты собрался, Мигель?

– Мне нужно, чтобы мне подписали кое-какие бумаги. Я пригласил с собой сеньора Де Бласта как свидетеля, – ответил, не задерживаясь, Гимар. Я покорно махнул Куну рукой и последовал за комиссаром.

Снаружи нас ждал побитый «фиат-1500».

– Приходится использовать свою личную машину, даже в служебных целях. Патрульная постоянно находится в мастерской. Если не свечи, то ось или батарея. Вы знакомы с механикой?

– Я вообще не вожу машину.

– Но как же жить, если не умеешь водить машину?! Но с машинами столько проблем. Эта еще не настолько старая, но мне все равно часто приходится ходить пешком.

По моим подсчетам, автомобилю было лет двадцать. Комиссар включил радио. Диктор сообщил какие-то местные новости: выставка картин, дорожное происшествие, – а потом заговорил о конгрессе переводчиков. Он сказал, что передает слово корреспонденту в гостинице. Я узнал голос Химены.

– Эта девушка фотографирует, пишет, выступает по радио.

– Она единственная журналистка, которая у нас есть, – сказал комиссар. – Ее отец, инженер, много лет назад уехал из деревни. Бросил их с матерью.

Мы проехали по дороге вдоль берега, потом свернули налево и въехали в деревню. Комиссар снизил скорость, проезжая на красный свет.

– Нужно быть осторожным и соблюдать правила движения, хотя мы – в тихой деревне, – сказал он.

Он остановил «фиат» у здания комиссариата.

В караульном помещении никого не было. Только рядом с бюстом Сан-Мартина[28 - Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) – аргентинский генерал и политический деятель, активный участник борьбы за освобождение Латинской Америки.] похрапывал унтер-офицер. Гимар с силой хлопнул дверью, чтобы его разбудить, и проследовал дальше.

Мы поднялись по узкой лестнице в офис с огромным письменным столом, который занимал почти все помещение. Вдоль стены тянулись металлические шкафы. На письменном столе стояла пишущая машинка.

– Для чего вы меня привели сюда, комиссар?

Не ответив, Гимар уселся за стол и открыл ключиком ящик. Он достал девятимиллиметровый пистолет и положил его на столешницу.

– Я приехал в эту деревню пять лет назад. Мне говорили, что здесь ничего не происходит, ничего не происходило и вряд ли когда-нибудь произойдет, но я знаю, «ничего не происходит» и «много чего происходит» – это вопрос наблюдения. Я нашел пустой архив, заполнил его собственными отчетами, которые я собственноручно редактировал. Буквально с первых же дней, как я сюда приехал, я начал заполнять архив; когда я освоился, я купил новую ленту для пишущей машинки и принялся писать.

В моем архиве собрана вся история деревни, и никто об этом не знает. Я рассказываю вам об этом, потому что вы – человек со стороны, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Взгляните на эту папку.

Он протянул мне папку. В подборке речь шла о приобретении участка под гостиницу, имелся состав прежних учредителей, предшественников архитектора. Я прочел: «Нарушения строительного кодекса».

– Когда я обнаруживаю преступление, я пишу его название заглавными буквами, это единственное, что я могу определить как свой литературный стиль. Преступление – заглавными буквами. Я обязан отметить все. Иногда это может пригодиться, чтобы оказать давление на людей, но это далеко не все. Не важно, что иногда я не могу вмешаться, что у меня связаны руки. Я не знаю, смогу ли добиться справедливости, но я все записываю очень подробно.

– А теперь расскажите мне все, что знаете, и я добавлю новую страницу в эту папку. Расскажите мне все, иначе ваше пребывание в Порто-Сфинксе грозит затянуться. А я так думаю, что в Буэнос-Айресе вас ждет много работы.

– Вы все равно не поверите в мою историю.

– Посмотрим. Вы начинайте. Продемонстрируйте силу убеждения, чтобы никто в мире не смог сомневаться в ваших словах.

Запинаясь, я рассказал ему о языке Ахерона. Я рассказал о Валнере, Рине и Зуньиге, но не упомянул о Науме. В моем рассказе все смерти происходили только из-за того зла, которое таилось в самом языке, – это были фатальные случаи, где не было виновных. Гимар слушал меня, не прерывая, несмотря на то что я делал паузы в ожидании его реплик; иногда, когда я чувствовал, что вхожу в опасную зону, я говорил быстрее, стараясь не давать ему возможности прервать меня, хотя и ждал этого. Я даже не знаю, почему я защищал Наума; наверное, во мне оставалась какая-то память о потерянной верности, и я не хотел, чтобы в нашу старую историю вмешивались посторонние.

Когда я закончил, Гимар по-прежнему не сказал ни слова. Он достал оранжевую папку и написал на обложке: «Язык Ахерона».

– «Ахерон» – я правильно написал?

Я ответил, что да.

Потом он спрятал пистолет в карман пальто, закрыл ящик на ключ и приказал, чтобы я следовал за ним.


XXIX


Уже смеркалось. Мы шли по пустынной улице.

– Вы мне рассказали свою историю. Сейчас – моя очередь.

Я сказал, что устал и хотел бы вернуться в отель.

– Это займет всего десять минут. Мне нужен свидетель, я уже говорил.

Мы подошли к входу в муниципальный музей. Гимар постучал в дверь. Поскольку нам не открывали, он начал стучать настойчивее, пока в окошке не показалось лицо седого мужчины. Сперва я подумал, что это был старик, потом я понял, что мужчина был ненамного старше меня.

– Комиссар…

– Нам надо войти.

– А кто это с вами?

– Я его привел в качестве свидетеля.

– Свидетеля чего?

– Того, что, если не откроешь дверь, я буду стрелять. Мужчина снял цепочку.

– Луго – хранитель музея, хотя хранить здесь особенно нечего.

Мужчина зажег свет. Под потолком, прямо у нас над головой, висела челюсть кита. В витринах стояли забальзамированные птицы, посуда, морские инструменты, кости животных. На стене висела фотография маяка, сделанная полвека назад.

– Я хочу спать, комиссар, – сказал Луго.

– Как я тебя понимаю. Активная ночная жизнь.

– Я рано встаю.

– До рассвета.

Комиссар осмотрел все углы в двух залах и двинулся в сторону коридора. Мужчина преградил ему дорогу.

– Что вы ищете?

Комиссар с силой отодвинул его и пошел в глубину здания. Смотритель не последовал за ним. Гимар открыл одну дверь, потом вторую и наконец вошел в последнюю.

– А вы кто? – спросил меня смотритель.

– Переводчик, – ответил я.

Комиссар вернулся с булавой из мангового дерева, завернутой в грязную парусину. Луго наблюдал за ним безо всякого интереса, будто бы все это его не касалось.

– Этим ты убиваешь животных?

– Я уже давно забросил охоту.

Гимар замахнулся булавой над головой Луго. Он остановил ее на весу, сделав вид, что ему стоило больших усилий ее удержать. Хранитель музея вжался в стену.

– Когда я понял, что это были вы, я подумал: Луго сошел с ума. Выходит по ночам убивать тюленей. Но потом я услышал разговоры пожарных об эпидемии, и все жители деревни враз заделались морскими биологами и начали говорить об эпидемии. Странная эпидемия – с разбитыми черепами. Сколько тебе платили?

– Двести, – сказал мужчина. Он явно гордился цифрой.

– Триго и Диелс? Двое наших пожарных? Но зачем?

– Они мне не говорили зачем. Мне платили и все. Двух было достаточно, они мне говорили, что три – еще лучше.

– Ты даже не знаешь, зачем ты их убивал?!

– Меня это не интересовало. Работа закончилась. Я вам клянусь, что закончилась.

– Я не понимаю нелюбопытных людей. – Комиссар поднял булаву. – Я конфискую оружие преступления, и чтобы я больше тебя не видел на пляже. Подумай об этом как следует, я вообще не хочу тебя видеть – нигде. Есть какие-то новости, когда открывают музей?

Луго отрицательно покачал головой.

– Директор говорит, что нет фондов. Сначала надо отремонтировать крышу и сломанные трубы…

Комиссар повернулся к нему спиной.

– Когда-нибудь мы придем сюда на экскурсию с гидом, – сказал он мне.

Слегка успокоившись, он пошел к двери. Луго быстро закрыл за нами дверь, как будто боялся, что комиссар может вернуться.

Мы пошли по берегу. Я боялся, что у комиссара были другие планы, и наша прогулка еще не закончилась. Но он шел за мной, не предлагая изменить маршрут.

– Вы его не арестуете?

– Нет, это несчастный бедняк.

– А для чего пожарным понадобилось, чтобы он убивал животных?

– На самой окраине Сфинкса есть пара улиц, считающихся как бы свободной территорией. Притоны, где играют в рулетку и в карты, и ранчо, где три или четыре женщины, живущие здесь несколько лет, принимают водителей грузовиков или портовых рабочих.

Десять дней назад одного убили в пьяной драке или, может, сводили счеты; хозяин одного из заведений, сам пьяный в сосиску, оттащил тело в воду. Но забыл, что нельзя оставлять тела возле берега – оно всплывет и вернется. Потом, когда этот человек протрезвел, он попросил пожарных урегулировать вопрос. Когда мертвец всплыл, пожарные завернули его в тюк парусины и вывезли в море, подальше. Но еще раньше они запустили слух об эпидемии, чтобы никто ничего не заподозрил, если вдруг кто-нибудь видел, как они выходят в море. Они уже проворачивали подобное пять лет назад, еще до моего приезда, и тогда все сошло им с рук. Сейчас они повторили свой старый трюк.

Было холодно, изо рта у Гимара шел пар. Мы подошли к дороге, сворачивающей прочь от моря.

– Вы сами-то верите, что все закончилось? – спросил он меня.

– Насчет тюленей?

– Насчет самоубийств.

– Да. Больше никто не знает язык, за исключением Зуньиги, но он сейчас под присмотром врачей.

Гимар протянул мне руку. Я простился с ним с облегчением.

– Завтра вы все уедете. Судья разрешил. Судью не интересует, что происходит здесь, в Сфинксе. Единственное, что он хочет, – поскорее забыть обо всех неприятностях.

Комиссар ушел. Я слышал его удаляющийся голос; не знаю, пел ли он или разговаривал сам с собой.


XXX


Когда я вошел в отель, консьерж снимал с доски объявлений информацию о нашем конгрессе, заменяя ее цветными брошюрами о встрече исполнительного комитета нефтяной компании. Кун наблюдал за его работой с видом свидетеля грабежа.

Он не спросил меня о комиссаре. Он был весь во власти своих мыслей.

– Мы собирались опубликовать все доклады конгресса, но теперь ничего не получится, – сказал он.

– Почему?

– Половина выступлений не состоялась. Мы только и говорили, что об этих смертях, и почти не говорили о переводах.

– Напротив, – сказал я. – Все, что случилось, связано с переводом.


Он ни о чем не спросил меня. Он не хотел никаких объяснений.

– Завтра утром мы уезжаем тремя группами, – сказал он. – Недавно звонил комиссар и сообщил, что судья подписал разрешение.

Переводчики уже поужинали. Они пили кофе и обменивались адресами. Я уговорил бармена приготовить мне овощной суп. Пока мне готовили еду, я поднялся к себе в номер, чтобы оставить там куртку. Я позвонил Елене, чтобы сообщить о своем возвращении, но ее не было дома, или она спала, и я оставил краткое сообщение на автоответчике.

Когда я вышел из номера, в глубине коридора я увидел Анну. Стараясь не шуметь, я последовал за ней. Она поднялась на один этаж по внутренней лестнице.

– Ты к Науму идешь? – Мой голос ее испугал. – Да.

– Оставь его. Даже если ты ему обещала.

– Я ничего ему не обещала.

– Он тебе лжет.

– Нет. Он солгал мне всего один раз и никогда больше этого не сделает. Прошло уже десять лет. Он уговорил меня остаться с ним.

Позже, намного позже я нашел ответ, которого она не просила.

– Потом он оставил меня одну в незнакомом городе. Он не осмелился вернуться ко мне.

– Это причина, чтобы его ненавидеть, а не идти к нему в номер.

– Мы с Наумом говорим на одном языке. И существует еще одна вещь, которую никто больше не сможет понять.

Анна поцеловала меня в щеку.

– Завтра не уезжай, не попрощавшись со мной, – попросила она и вошла в номер 340. Номер Наума.

Я ел в одиночестве, размышляя о будущей книге «Язык Ахерона», которую Анна с Наумом напишут вместе.

Книга расскажет о происхождении мифа, о тех следах, которые он оставил в культуре на протяжении веков; в последней части книги будут описаны события, произошедшие в далекой южной деревне, в недостроенном наполовину отеле. В книге будет даже намек, в неожиданном автобиографическом излиянии, что в эти тяжелые дни авторы пережили возрождение старого романа и как бы вернулись в молодость.

Авторы напомнят о мучениках, павших во имя языка, но не коснутся недоразумений. Книга закончится списком тех, кому авторы выражают благодарность, и среди них будет и мое имя.

Химена вошла в отель без камеры, без блокнота и без диктофона.

– Мне позвонили с радио и сказали, что завтра вы уезжаете. Я пришла попрощаться.

Она не уточнила, пришла она попрощаться только со мной или со всеми. Несмотря на холод, я пригласил ее прогуляться. Мы говорили о ее будущем, я дал ей советы по вопросам, которых она совершенно не знала, а потом привел ее к себе в номер. Чтобы бежать от боли, я выбрал ложь.

Когда я проснулся, я был один. Химена не оставила даже записки. Она должна была уйти пораньше, чтобы ее никто не увидел. Через окно мне удалось рассмотреть первую группу, которая рассаживалась в микроавтобусе. Мне захотелось попрощаться с Васкесом; я делал ему знаки из окна, но он меня не видел.

Я спокойно собирал вещи. Время у меня было.

Когда я спустился к завтраку, Кун мне сказал:

– Ты вечно опаздываешь. Но все равно ты получишь сувенир из Порто-Сфинкса.

Он передал мне керамический маяк, который я спрятал в карман куртки. Я решил избавиться от него при первой же подходящей возможности. Я должен был сделать это немедленно – к вещам привыкаешь быстро, буквально за пару часов.

– Ты уже собрался? Вы выезжаете через полчаса.

– А ты что, не поедешь с нами?

– Я останусь еще на несколько дней. Нужно выполнить кое-какие формальности.

Он не сказал, какие именно формальности. Но я и так догадался.

Анна спустилась с сумкой. Она была очень бледной. У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток. Она прошла рядом со мной, но не поздоровалась, а сразу вступила в разговор, как бы продолжая недавно прерванную беседу.

– И кто-нибудь слышал этот язык из мечты?

– Спроси об этом Наума, – сказал я, не глядя на нее.

Я не хотел ничего больше знать ни о языке Ахерона, ни о Науме, ни даже об Анне.

– А если кто-нибудь услышит запись во сне? Если кто-то спящий ответит на эту запись?

Я вспомнил небольшой диктофон и голос Рины, которая говорила, как сомнамбула. Я представил себе сцену, ясную, как галлюцинация: Анна просыпается посреди ночи, чтобы вспомнить другую историю, ту, которую моя ревность не могла даже представить. Я спросил ее почему, она ничего не сказала и своим молчанием как бы дала мне право строить догадки. Это все из-за нас, подумал я.

Она разбудила мою зависть, мою ревность, мое пресыщение.

– Где он?

Анна покачала головой. Я спросил у консьержа; он видел, как Наум выходил из отеля.

Я бежал по покрывалу из мертвых водорослей. Я смотрел по сторонам – направо, налево. Вдали я заметил мужчину. Подбежал к нему, но это был не Наум.

Я побежал к маяку. Меня бил озноб, и я знал этот холод – это был сигнал, который я не хотел понимать. Язык Ахерона продолжал говорить. Язык Ахерона продолжал свое повествование. Он рассказывал ту единственную историю, которую мог рассказать.

Я открыл дверь маяка и почувствовал сильную влажность, запах веревок и парусины, разлагавшихся в закрытом помещении. Прошло несколько секунд, и я подумал, что я здесь один. К моим ногам упала монета, и я посмотрел вверх.

Наум висел тремя метрами выше, на потрепанной веревке. Единственный возможный перевод был закончен.


Вилла Хесель, январь 1997

Буэнос-Айрес, август 1997


notes


Примечания


1


Каблиц – российский психиатр и невропатолог, труды которого были запрещены в СССР. – Здесь и далее примеч. пер.


2


Нострадамус (1503–1566) – французский астролог и врач.


3


А. Кардек (1804–1869) – основатель французской школы спиритизма.


4


Джон Ди (1527–1608) – английский алхимик.


5


В испанском языке буквы «В» и «V» звучат одинаково.


6


никогда не виденное (фр.)


7


ЭВМ первого поколения работали на электронных лампах.


8


Гримес – английский инженер, один из создателей дешифровалыюй машины.


9


Курикулум – резюме с подробным описанием всех ваших данных о возрасте, образовании, профессиях, которыми вы владеете, семейном положении и опыте работы с ссылками на предшествующих работодателей.


10


У. Драго – вымышленная личность, якобы описавшая Вавилонское столпотворение.


11


Ломброзо (1835–1909) – итальянский врач и криминалист.


12


Ф. Ницше (1844–1900) – немецкий философ.


13


Ф. де Соссюр – швейцарский литератор и лингвист (1857–1913)


14


Бартлеби – герой повести Г. Мелвика «Писец Бартлеби» (1853).


15


Немая книга» (Liber Motus) – трактат по алхимии, изданный во Франции в 1677 г., авторство которого приписывают мифической личности по имени Альтус.


16


Непереводимая игра звуков, образующих слово, смысл которого читатель поймет, если не отбросит книгу прямо сейчас.


17


Шарко – французский врач (1825–1893), основатель одной из школ невропатологии; к числу его учеников относят Фрейда.


18


Афазия – потеря речи в результате черепно-мозговой травмы.


19

		Земную жизнь пройдя до половины,


		Я очутился в сумрачном лесу,


		Утратив правый путь во тьме долины.


Данте «Божественная комедия»


Перевод М. Лозинского.


20


терять (um.).


21


Ла Плата – река, образованная слиянием рек Парана и Уругвай; естественная граница между Аргентиной и Уругваем. Впадает в одноименный залив Атлантического океана.


22


Ахерон – в древнегреческой мифологии река, разделявшая мир живых и мир мертвых.


23


Перевод М. Лозинского.


24


М. Фисино (1433–1499) – итальянский гуманист.


25


Харон – в древнегреческой мифологии лодочник, перевозивший души мертвых через Ахерон, реку, разделявшую живой и мертвый миры.


26


Гадес – греческий бог подземного мира и царства мертвых.


27


Косме де Медичи – (1389–1464) член семьи флорентийских банкиров, с 1434 г. – флорентийский правитель.


28


Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) – аргентинский генерал и политический деятель, активный участник борьбы за освобождение Латинской Америки.